Серия "Афган. Чечня, Локальные войны-2". Компиляция. Книги 1-28 [Александр Андреевич Проханов] (fb2) читать онлайн

Николай Пиков Я НАЧИНАЮ ВОЙНУ!

Предисловие

К сожалению, время неумолимо летит вперед. Участники и очевидцы афганской войны постепенно уходят из жизни, и очень важно, чтобы они оставили свои объективные воспоминания о ней. Поэтому такие книги, как эта, очень важны и актуальны.

В конце декабря 2009 года исполнилось тридцать лет со дня ввода советских войск в Афганистан. Сегодня не принято об этом говорить, но мы тогда, честно говоря, рвались на эту войну. Были и такие, кто выкладывал партбилет на стол, чтобы остаться в Союзе. Их было очень мало. Трудно сегодня провести черту: где тогда кончалась романтика и где начинался трезвый расчет? В Афганистане нам всякого хватило… Но там я почувствовал, что действительно я — командир. Понял, что такое братство. Что такое дружба. Там по-настоящему узнал, что такое — Родина. У нас любят поговорить о Родине, но когда ты вдалеке от нее и при этом не в самом лучшем положении — вот тогда это чувство становится особенно острым. Родина должна быть превыше всего для каждого человека. Это главное условие для развития и процветания нашего государства. К сожалению, определенные силы делают все, чтобы дискредитировать это чувство.

Ввод советских войск в Афганистан оказался неоправданным, неадекватным в сложившейся обстановке политическим шагом. Отсутствовал научный подход к выработке форм и методов деятельности, к анализу обстановки. Всяческие рекомендации были практически неприемлемы. У многих ответственных должностных лиц появилось стремление доложить вышестоящему руководству именно то, что оно желало бы услышать, а отнюдь не объективную реальность. Мы оказались не готовы к действиям в этой стране в сложившейся ситуации. Происходил механический перенос советских реалий в эту страну, что крайне недопустимо.

Как нам в Афганистане ставились задачи? Там-то и там-то душманы мешают людям заниматься уборкой урожая. Мы должны выйти в этот район, освободить его и помочь в проведении этих работ. Мы на своем уровне, конечно, не видели, какие процессы происходят — ни в наших, ни в афганских «верхах». Это сегодня известно, что, по сути, даже не были определены конкретные задачи нашим войскам. Не было никаких приказов кого-то победить… Были поставлены задачи якобы обеспечить охрану государственных объектов, государственных границ… что практически осуществить в условиях Афганистана было нельзя.

Мне хорошо помнится, как в Кремлевском Дворце съездов проходило Всеармейское комсомольское собрание. В зал вошла делегация Туркестанского военного округа. Мы-то за два года в академии уже оттаяли, а они входят солнцем обожженные, глаза настороже… Я и подумал тогда: сидишь тут на тыловых харчах, а они воюют… Тогда окончательно решил ехать во второй раз. Поэтому, получив распределение в Группу советских войск в Германии, я в конце концов оказался снова в Афганистане.

Тут уж дело, видимо, как раз в расчете: новый командир должен будет учиться воевать — не на картах, не на полигоне, а реально на крови. Пока освоится, сколько людей положит? А зачем, если я уже имею? Этого же никто не подсчитал, сколько такие люди, которые воевали больше положенного срока, солдатских жизней спасли! А сколько было «стариков», которые вместо молодых солдат шли на боевые действия…

Получилось так, что эта война для нас закончилась, но проблемы остались. Получилось так, что государство сначала бросило на войну наших военнослужащих, а потом вообще бросило, выбирайтесь, дескать, сами по себе. Союз развалился, и «афганцы» сегодня живут в суверенных государствах.

Пора ввести в рамки закона то, что все заявления о ветеранах, их проблемах должны находить решение со стороны государства, честно и объективно, открыто. К сожалению, этого не происходит. Все попытки общественных организаций в этом плане не смогут сделать то, что должны делать государственные структуры, политики. Давно уже наступило время принятия принципиальных, смелых и решительных действий по решению проблем медицинской реабилитации, военнопленных, социальных, как это давно делается во всем мире.

Ведь в результате-то ныне существующей политики на улице оказываются, прежде всего, ставшие инвалидами. А где? В бою — по приказу Родины.

В США это поняли в 1989 году и создали министерство по делам ветеранов, которое получает в настоящее время по 112 млрд. долларов ежегодно на свои нужды. У нас же ветераны почти ничего не имеют.

Нужен государственный орган по делам ветеранов в каждом государстве СНГ. От испанской, через Отечественную, до афганской… Орган, имеющий свой бюджет, обладающий влиянием в правительстве, готовящий рекомендации, координирующий политику государства по ветеранским проблемам.

Все первые лица в своих предвыборных речах напрямую обещали и обещают помощь ветеранам — и старым, и молодым. Пришла пора оплачивать выданные векселя! Пора держать слово. Давно уже настало время установить День ветеранов боевых действий в Российской Федерации.

Поэтому, говоря о принятии решения о вводе советских войск в Афганистан, мы должны еще и вспомнить тех, кто воевал там. А их около 600 тысяч человек. Действительно, для нас все вроде бы позади. Но не закончилась афганская эпопея. Она будет продолжаться до тех пор, пока жив хоть один из тех, кого мы сейчас — точно ли, не точно ли, это не суть важно — называем воинами-интернационалистами. Мы в долгу перед ними — все вместе и каждый из нас в отдельности. Долг этот святой, и никто с нас его не снимет — ни бывшие президенты, ни ныне действующие, ни сам Господь бог.

Наши войска покинули Афганистан, который довольно длительное время самостоятельно продолжал небезуспешно защищаться и давать отпор оппозиции, поражая умы соответствующих российских аналитиков и заграничных спецслужб. Чувствовалось, афганцы благодаря присутствию ОКСВ приобрели опыт ведения боевых действий и поверили в свои силы. Так что наше присутствие там имело положительные результаты.

Конечно же, все зависело от экономической и военной помощи России. Увы, как оказалось впоследствии, она была никому не нужна. После вывода войск помощь Афганистану постепенно свернули. Страну, оставшуюся без поставок топлива, боеприпасов из России, захлестнуло новой волной гражданской войны, продолжающейся и поныне.

Что касается издания настоящей книги в связи с тридцатой годовщиной ввода ОКСВ в соседнюю с нами страну, выражаю свое полное удовлетворение тем, что имею возможность представить ее. Рад использовать возможность обратиться ко всем «афганцам» со словами приветствия и пожеланиями мира, благополучия и достойной жизни. Вы это заслужили всеми вашими делами и своей жизнью на благо нашей Родины — России.

Председатель Комитета по делам воинов-интернационалистов при Совете глав правительств СНГ Герой Советского Союза, генерал-лейтенант Р. С. Аушев

Начало июня 1978 года Москва. ЦК КПСС

Из Афганистана Николай Нестерович Симоненко, заведующий сектором ЦК по Среднему Востоку, вернулся удрученным. Командировка была краткой, всего несколько дней, но ему, занимавшемуся Афганистаном не один десяток лет, не составило особого труда соединить в логическую цепь разрозненные вроде бы факты, по интонациям бесед понять общее настроение и в руководстве страны, и в республике в целом.

Особое беспокойство вызывал сам Нур Мухаммед Тараки. Как ни прискорбно, но он предстал соловьем, который слышит только собственную песню. Что-то можно было, конечно, списать на эйфорию от победы революции, но Николай Нестерович слишком хорошо знал нынешнего председателя Революционного совета еще по прежним временам.

В декабре теперь уже далекого 1956 года ему поручили встретиться с Генеральным секретарем ЦК. Тогда НДПА только что была создана. Правда, высказали пожелание:

— Неофициально и не в кабинетах на Старой площади.

Тогда они с Ульяновским и увидели первый раз Нур Мухаммеда Тараки. Афганец, как оказалось, прибыл в СССР, направляясь на лечение в ФРГ. Транзит был через Москву, и Генеральный секретарь просто не пришел на регистрацию, чтобы не лететь дальше.

— Наша партия — достаточная сила, чтобы совершить революцию и установить режим народной демократии, — увлеченно, с гордостью доказывал Тараки на этих встречах. В открытую, правда, ничего не просил — ни помощи, ни поддержки, а может, был просто уверен в этом и не считал нужным напоминать. Ему важнее было другое — утвердиться в глазах самой влиятельной компартии мира. — Наша революция станет победоносной, — заключал он в конце каждой беседы.

А их было несколько — в ФРГ Тараки так и не выехал, дожидался обратного рейса в Москве. За это время Николай Нестерович попытался выяснить уровень теоретической подготовки лидера НДПА, и здесь вновь его ждало разочарование. Из Ленина Нур Мухаммед уяснил для себя, кажется, только одно — надо захватить власть и удержать ее первое время. Далее все должно стабилизироваться само собой. Словом, ввяжемся в бой, а там посмотрим. Каша из Ленина, Наполеона и Тараки.

— Он же не учитывает, а есть ли объективные и субъективные предпосылки для революции, — горячился Симоненко перед более сдержанным Ульяновским, когда они оставались одни. — Он совсем не берет в расчет международную ситуацию.

— Ему можно посоветовать только одно: укреплять партию, — соглашался Ростислав Александрович. — Она рыхлая, а о ее связи с народом, конечно же, речь вообще вести пока рано.

— И все-таки мы победим! — уехал с галилеевской уверенностью на устах Тараки. Уехал, надо думать, обиженный разговором, почувствовав недоверие.

И сделал ход, которого от него не ожидал никто, тем более в ЦК КПСС. Буквально через неделю после московских встреч Тараки сам пришел к королю Захир-Шаху и… покаялся в грехах. Трудно сказать, был ли это тактический ход — снять с себя и партии лишние подозрения, показать свою якобы лояльность к существующему режиму, или сработало обыкновенное чувство самосохранения. Но, как бы то ни было, король простил его. Простил, потому что, в отличие от Генерального секретаря, не воспринимал его партию серьезно. Более того, когда в начале семидесятых в Советском Союзе издали книгу Тараки «Новая жизнь» и переправили тираж в Кабул, король дал указание определить, где печаталась эта книга без обозначения типографии. И вновь лишь усмехнулся, когда назвали одну из основных версий — Советский Союз: нашли на кого ставить, кому помогать.

И вот сейчас Тараки кажется, что все-таки он был прав — революция-то победила. Но и здесь Симоненко увидел смещение акцентов: победила не из-за революционной ситуации и силы партии, а в первую очередь из-за слабости режима Дауда. Николай Нестерович чувствовал, что не будет мира на этой земле, пока у власти будут находиться Тараки или Амин. Потому что вся история Афганистана — это непримиримая борьба между двумя пуштунскими племенами — дуррани и гильзаями. Закрыть на это глаза, не брать в расчет — это уподобиться страусу, ибо последние двести лет страной управляли представители дуррани. А, к несчастью для революции и партии, Тараки и Амин относятся как раз к противоположному лагерю — племени гильзаями, и уже из-за одного этого обречены на сильнейшую оппозицию, противостояние. Сейчас противник в шоке, не очень организован, но придет время, когда дуррани начнут предъявлять свой счет. Это историческая неизбежность, которую Тараки тоже не хочет замечать и придавать ей серьезное значение. У него сейчас все хорошо, у него нет проблем, а что там, за порогом, он просто не желает знать и видеть. Он победитель! Даже принимая делегацию КПСС, с определенной долей высокомерия посмотрел на старых знакомых: когда-то я вынужден был просить у вас встреч, вы кое-как снисходили ко мне, но теперь я — председатель Революционного совета, глава правительства, Генеральный секретарь победившей партии. Не верили?

Барство и снисходительность Тараки почувствовал Симоненко и по его отношению к советским советникам. Единственным, к кому тот относился более-менее уважительно, оставался посол. Да ладно отношение, в остальном ведь тоже остался прежним — прогнозирующим, дискутирующим, причем теперь уже не только и не столько об афганских делах.

— Я виню Насера в том, что он не оставил после себя преемника, — глубокомысленно изрекал он, давая оценку уже мировому революционному движению. — Он умер, и Египет сразу же ушел в стан врага. Я, например, такой ошибки не повторю, у меня уже есть преемник. — Он похлопывал по плечу находившегося всегда под рукой министра иностранных дел Хафизуллу Амина.

Насколько недальновидным, догматичным выглядел Тараки, настолько хитрым и коварным показался Амин. «Смесь шакала с гиеной», — сказал о нем кто-то из делегации, и Симоненко согласился в душе с такой характеристикой. Настораживала по отношению к Амину и информация о том, что во время учебы в Америке он возглавлял там землячество афганских студентов. Ни один из подобных «старост» не миновал внимания ЦРУ. Ни один до и после Амина. Неужели только он не приглянулся им? Честолюбие, хитрость в сочетании с великолепными организаторскими способностями и огромной работоспособностью — на эти человеческие качества, надо думать, многоопытное ЦРУ не могло не клюнуть. Или он у них на очень глубоком крючке и в свое время они предъявят счет? В общем, со временем Амин может стать для Тараки самым страшным врагом, такие люди умеют выжидать, они редко торопятся.

По наблюдению Николая Нестеровича, не замечал, не хотел видеть Тараки и еще одну опасность — углубление кризиса в отношениях с «Парчам». Отношения между фракциями, объединившимися перед революцией, сейчас, при дележе портфелей и должностей, вновь осложнились. Вновь Тараки и Бабрак называют «Хальк» и «Парчам» не крыльями НДПА, а самостоятельными партиями. И если после революции Тараки хоть некоторое время старался проводить более сбалансированную политику и доверял пусть и не главные, но все же и некоторые министерские посты парчамистам, то сейчас, спустя всего два месяца после победы, начал понемногу оттеснять их от управления страной.

Открыто возмущается пока только Кадыр, главный исполнитель революционного восстания. По его мнению, революцию ведут куда-то не туда, и он, если убедится в этом, готов совершить третий переворот в своей жизни и свернуть головы тем, кто предает Апрель.

Кадыр… Кадыр… Совершенно непредсказуемая личность. В свое время Дауд умело использовал офицеров-коммунистов, вернее, их стремление к постоянным переменам. Ведь только благодаря перевороту в армии, который совершили в 1973 году Кадыр, Ватанджар и Гулябзой, он смог поднять руку на короля. Дауд не забыл этой услуги: сержанта Гулябзоя сделал офицером, получил повышение в должности Ватанджар, Кадыр же стал начальником штаба войск ВВС и ПВО, подполковником. Авторитет в армии рос у него стремительно, хотя как политический лидер он не мог представлять опасность. И опять же в силу своего происхождения, вернее, малочисленности и непопулярности племени, выходцем из которого он был. Не та страна Афганистан, чтобы не придавать этому значения. Но Дауд понял, что Кадыра могут просто использовать другие силы, точно так же, как и он в свое время, вместо тарана. И незадолго до апрельских событий убрал ретивого сорвиголову подальше от армии, назначив его директором небольшой мукомольни.

Можно, видимо, представить себе обиду Абдула Кадыра на руководство, его злость и решительность. С явным проявлением чего он и возглавил вооруженное выступление против своего «благодетеля».

За кем пойдет он сейчас? Насколько серьезно настроен он в своих угрозах?

— Я не парчамист и не халькист. Я просто армейский коммунист, — подчеркивает в последнее время Кадыр.

Такой непредсказуемости и импульсивности своего министра обороны Тараки тоже следовало бы поостеречься. Больше трезвости нужно бы афганскому лидеру. И внимания в первую очередь не борьбе за власть, а своему народу…

— Ну, и что будешь докладывать? — спросил Ульяновский, когда Николай Нестерович поделился с ним своими нерадостными, в общем-то, впечатлениями от поездки. — Я знаю, что по другим ведомствам доклады идут более оптимистичные.

— Значит, менее глубокие доклады, — взорвался Симоненко, но сумел справиться с эмоциями и ответил уже спокойно: — Буду докладывать то, что есть.

Конец июня 1978 года Кабул

— Проходи. Что так возбужден?

— С Кадыром говорил. Опять при всех набросился на Тараки. Сотню раз советовал сдерживать эмоции. Нравится он тебе или нет, но он — глава государства. Зачем раздражать его по пустякам? А он — как специально. Чаем угостишь?

Заплатин развел руками — самоваром еще не обзавелся. Горелов удивленно кивнул на стоящий напротив стол Экбаля:

— А что же подшефный не следит за своим начальством?

— Во-первых, не обязан, а во-вторых, он сам вечно голоден, ест один раз в сутки.

— Что так?

— Полно родственников, да к тому же десятки всевозможных делегаций, которых тоже как-то надо угощать и одаривать подарками.

Замолчали. Отношения между главным военным советником и советником начальника Главпура налаживались трудно. Прямоту и резкость суждений Заплатина поначалу Лев Николаевич Горелов воспринял как попытку нового сотрудника подмять всех военных советников под себя, подчеркнуть свое положение главного политработника. Некоторое время Горелов даже демонстративно не замечал Заплатана, обговаривая вопросы только с представителем КГБ Ивановым.

Но все же общность решения одних и тех же задач заставила пойти на сближение, а узнав немного характеры, они стали понимать и поступки друг друга.

— От твоего начальства что-нибудь есть? — нарушил молчание Заплатин.

— Утром звонил Огарков. Как всегда, продолжать тесное сотрудничество, попытаться исключить репрессии, снятия с должностей. Кадыр припоминает некоторым своим бывшим сослуживцам, что не помогли, не заступились за него, когда Дауд убирал его из армии, а он просил у них помощи. Что у тебя?

— То же самое. Кроме решения военных и политических вопросов советуют, чтобы мы рекомендовали руководству партии идти в народ, в племена, разъяснять цели и задачи революции. Словом, не сидеть в Кабуле. Что на пакистанской границе?

— Пока тихо, проехали и пролетели почти всю. Доложил Амину свои соображения по ее укреплению. А Амин попросил проводить с ним индивидуальные занятия по военной подготовке. С одиннадцати вечера до часу ночи ежедневно, больше у него времени нет, проводились с ним занятия на высших военных курсах «А». Работоспособность, конечно, у него была дикая.

Горелов спросил:

— Как идет легализация парторганизаций?

Это для Заплатина был самый больной вопрос. Партийные организации в армии до сих пор продолжали находиться в подполье, и в первую очередь таились друг от друга халькисты и парчамисты. Существовали и две партийные кассы, в каждой организации в глубокой тайне шел прием новых членов. В некоторых полках, правда, попробовали назвать коммунистов. Постарались сделать из этого праздник: людей выводили перед строем, пожимали руку, благодарили за мужество в борьбе, верность идеям НДПА. Но если халькисты шли на это охотно, то «Парчам», скорее всего, продолжал скрывать свои структуры. Пять-семь человек на батальон или полк раскроют — и вроде больше никого нет. Это, конечно, было не так, и уже затаивались новые обиды, продолжало расти недоверие.

Зато уж халькисты развернулись до такой степени, что некоторые коммунисты-командиры поспешили на своих кабинетах вывесить таблички: «Вход только членам партии». Вот такие неожиданные вывихи, и где и что выпрет завтра — одному Аллаху известно…

Горелов уловил состояние Заплатина и, уже зная его болезненную ответственность за свой участок работы, поспешил добавить:

— Да, чуть не забыл. Побывал я на политзанятиях в Гардезе. Спрашиваю солдат, что они знают о Советском Союзе. Встает один, поднимает автомат: «Калашников — это Советский Союз, противогаз — это Советский Союз, кровати — это Советский Союз. Но главное — это политзанятия». Так что передай Епишеву, пусть порадуется и погордится.

— Передам. Нам бы этих солдат с пола поднять, заставить тыловиков отдавать им простыни, которыми они торгуют в дуканах. Сделать так, чтобы все продукты шли в котел, а не тем же перекупщикам. И котелки, тарелки солдатам чтобы выдали, а то хлебают из каких-то общих корыт…

— Мечты… — вздохнул Горелов. — Мне на роты, батальоны назначать некого, вчерашние лейтенанты полками командуют. А ты к тому же создал ореол славы политработников, лучших офицеров забираешь.

— Сейчас слово может быть главнее всего остального, — не согласился Заплатин, хотя и сказал это Горелов с улыбкой и пониманием. — Кстати, что с командирской учебой?

— Тараки разрешил открыть трехмесячные курсы для офицеров и школы для сержантов. Если не поднимем армию… — Горелов обреченно махнул рукой.

Информация (получено представителем КГБ в Кабуле):

«В начале июня с. г. в Аннаполисе (США) состоялся симпозиум атлантической группы НАТО, где обсуждались перемены в Афганистане и «вытекающие отсюда последствия для Америки и ее союзников по НАТО». В симпозиуме под кодовым названием «Морское звено» приняли участие более 270 генералов, адмиралов, дипломатов, ученых и официальных лиц. Единодушно было заявлено, что Америка и Запад не могут позволить себе такой роскоши, как заниматься только Европой. Афганистан был объявлен, таким образом, еще одной зоной жизненно важных интересов стран НАТО, и в первую очередь США.

В Кабул под дипломатическим прикрытием вылетел некий Луи Дюпри, которому поручено координировать действия антиправительственных элементов в афганской столице.

В Пакистане, близ границы с Афганистаном, начали создаваться лагеря афганских беженцев (Читрал, Чират, Кохат, Кветта, Наушери и др.). В этих лагерях начали подготовку группы боевиков из числа офицеров и солдат афганской армии, оставшихся преданными Дауду и перешедших в Пакистан.

ДЛЯ СВЕДЕНИЯ

Документ (из переписки советского посла с МИД):

Запись беседы с послом США в ДРА Адольфом Дабсом

7 августа 1978 г.

…В ходе состоявшейся беседы Дабс высказал недоумение по поводу напечатанной в газете «Правда» за 1 августа 1978 года статьи корреспондента ТАСС «Подрывная деятельность против народа Афганистана», где говорится, что США оказывают финансовую помощь диверсионным группам, выступающим против правительства ДРА. Дабе сказал, что позиция США в отношении ДРА базируется на принципе невмешательства во внутренние дела страны…

Я… заметил, что в американской печати была развязана шумная кампания пропаганды о том, что Апрельская революция в Афганистане явилась «делом рук русских».

Дабс никак не отреагировал на это замечание.

Послом был задан вопрос, не заключал ли Советский Союз с ДРА соглашение о военном сотрудничестве. Ответил отрицательно.

Посол СССР в ДРА А. Пузанов».

Рассказывает заместитель Министра иностранных дел СССР Георгий Максимильянович КОРНИЕНКО^[1]

В своей книге «Холодная война» Г. М. Корниенко сообщает о том, что события в Кабуле были для Москвы совершенно неожиданными. Он пишет: «Позже лидер НДПА Тараки в беседе со мной откровенно говорил, что, хотя у них имелась возможность уведомить советских представителей в Кабуле о готовившемся перевороте, они сознательно не стали делать этого. Они опасались, что Москва попытается отговорить руководство НДПА от вооруженного выступления. Эти опасения руководителей НДПА, — продолжает он, — не были лишены оснований. Если бы в Москве узнали об их намерениях, скорее всего, последовал бы совет не предпринимать этого шага. Такую, правильную, по его убеждению, линию поведения Москвы Корниенко мотивирует двумя аргументами: во-первых, в стране «с марксистской точки зрения» не было революционной ситуации и, во-вторых, «отношения Советского Союза с Афганистаном и при короле Захир-Шахе, и затем при Дауде, несмотря на заигрывания последнего с Западом, в целом были дружественными».

Оставим в стороне второй аргумент Корниенко как совершенно неприемлемый по принципиальным соображениям: для советского дипломата, разумеется, в полном и аутентичном значении этого понятия, было абсолютно недопустимо рассматривать вопросы сотрудничества СССР с тем или иным государством, тем более с государством, где правил антинародный режим, в отрыве от классовой борьбы и классовых схваток, происходивших в Афганистане и вокруг него. И никакие оправдания со ссылками на чрезмерно «заидеологизированный подход» определенной части руководства СССР Корниенко тут не помогут; слишком уж явно проглядывают в его позиции признаки гнилого ревизионизма, который все более утверждался в советской внешней политике в послесталинский период и достиг своего апогея во времена горбачевской перестройки.

Что касается рассуждений Корниенко об отсутствии в Афганистане революционной ситуации, то надобно прежде всего спросить: о какой революции шла, собственно, речь? Ясно, что речь шла о народно(национально) — демократической революции. Социально-политические преобразования, к которым приступила новая власть в Кабуле, по своему основному содержанию были антифеодальными и антиимпериалистическими. Выступая на обеде в Кремле 5 декабря 1978 года, Н. М. Тараки отмечал, что специфика афганской революции состояла в том, что она была осуществлена под руководством НДПА вооруженным путем мужественными и героическими офицерами, являвшимися выходцами из рабочих и других слоев трудящихся. «Революция, — подчеркивал он, — полностью покончила с правящим режимом, связанным с реакцией и империализмом, и на его место пришел прогрессивный демократический республиканский режим».

Заметим, что на том же обеде Л. И. Брежнев говорил в своем выступлении о «подлинно народной революции, которая круто повернула многовековую историю Афганистана». Корниенко, конечно, известно, что такого рода заявления первого лица в руководстве СССР не делались на потребу дня: за ними, как правило, стояла тщательная аналитическая проработка вопроса. Но что теперь Корниенко до этого? Теперь, когда дело афганской революции загублено, он дует в одну дуду с перевертышами и хулителями всего святого и революционного. Саурскую революцию он называет теперь исключительно «переворотом». Он договаривается до утверждения о том, что НДПА не смогла, де, получить в афганском обществе «сколько-нибудь массовой поддержки. Без чего государственный переворот не мог перерасти и не перерос в социальную революцию». К тому же, развивает мысль Корниенко, среди пришедших к власти в Кабуле было, видите ли, немало «леваков», «сторонников голого насилия», пренебрегавших национальными и исламскими традициями, нравами и обычаями страны, что еще больше настраивало людей против новой власти». Наконец, Корниенко очень не нравится то, что в Афганистан «хлынул поток всякого рода советников из СССР», которые «не могли научить афганцев ничему другому, кроме советской модели социализма, в чем афганцы, конечно же, нуждались меньше всего».

Все эти и другие подобные высказывания Корниенко — весьма тенденциозны и явно не в ладу с фактами. Сводить значение Саурской (Апрельской) революции к «перевороту» — значит, по существу, игнорировать современную политическую историю Афганистана. То есть не видеть динамики и основных этапов развития афганской революции, ее закономерного характера, обусловленного конкретными особенностями мирового революционного процесса в 70-х годах. И уж совершенным абсурдом является то, что, лишая Саурскую революцию даже самого права называться революцией, Корниенко тем не менее тут же афиширует свои собственные (разработанные совместно с С. Ф. Ахромеевым и внесенные в ЦК КПСС) предложения по борьбе с афганской контрреволюцией, «как внутренней, так и внешней». Стало быть, революции не было, а контрреволюция — пожалуйста, и в лучшем виде! Что же касается «леваков», то их было достаточно во всякой революции. Революции вообще не бывают ровненькими и приглаженными, без «левых» и без «правых», без сучка и задоринки. Записывать же в «леваков» руководителей афганской революции у Корниенко слишком мало оснований. Впрочем, повторим, что для Корниенко афганская революция — это всего лишь «переворот», а этим понятием можно манипулировать как угодно.

Не будем комментировать заявление Корниенко, отрицающее, по сути, значение использования опыта Октябрьской революции для афганцев. Еще бы! Для самого Корниенко куда как более значим опыт и оценки американского истеблишмента. Ведь получив шифровку от советского посла в США А. Ф. Добрынина о том, что в беседе с ним 8 марта 1980 г. Бжезинский заявил о готовности США признать за Афганистаном статус типа Финляндии, решительно выступая при этом против превращения его во вторую Монголию, Корниенко, как отмечалось выше, незамедлительно поддержал такую позицию США на совещании в ЦК КПСС и, более того, представил эту позицию как свою собственную. Корниенко получил отпор со стороны членов ЦК, но в дальнейшем это не остановило ретивого «американиста», и он снова и снова прибегал к попыткам дискредитации афганской революции, отстаивая позиции, выгодные, прежде всего, США.

Далее обратим внимание на высказывания Г. Корниенко, сделанные в ходе съемок фильма «За девять лет до окончания войны» под руководством Генриха Боровика:

«С моей точки зрения, во всяком случае, ввод войск — это было не начало нашей ошибочной линии поведения в афганских делах, а кульминацией… этой ошибочной линии.

Начинать, я думаю, надо с апреля 78-го года, когда в Кабуле произошел, прямо скажем, переворот, который потом стали называть Апрельской, или Саурской революцией… В действительности же, и об этом Наджибулла, кстати, в одной из бесед с Шеварднадзе говорил прямо, в апреле 78-го года произошла не революция и даже не восстание, а переворот.

Так вот, когда произошел переворот, на Западе, да и у нас, многие считали, что, конечно, Москва приложила к этому руку. Тем более что совершили переворот афганские офицеры, которые обучались в Советском Союзе и принадлежали к Народно-Демократической партии Афганистана, руководство которой считало себя марксистами. «Конечно, Москва приложила свою руку…»

В действительности же о перевороте в Москве в МИДе, и не только в МИДе, и военные, и другие узнали из сообщения английского агентства «Рейтер». Я в то время был заместителем министра иностранных дел СССР, поэтому могу твердо об этом сказать. Потом уже поступила информация из посольства, от других наших служб из Кабула.

Никаких сообщений и по линии органов госбезопасности не поступало. И, более того, впоследствии, уже в 1979 году, в одной из бесед, которые у меня были с Тараки, он мне прямо сказал, что да, конечно, у нас была возможность за день-два, во всяком случае, известить ваших представителей в Кабуле. С ними у нас, в принципе, были контакты, но мы сознательно не стали этого делать. Мы боялись, что Москва начнет нас отговаривать от вооруженного восстания, ссылаясь на то, что в Афганистане не было в ту пору революционной ситуации.

И действительно, если бы уведомление было предварительно получено в Москве, практически на сто процентов уверен, судя и по другим случаям, как мы реагировали в подобных ситуациях, Москва действительно начала бы отговаривать их от этих действий.

Беда в том, что когда переворот стал совершившимся фактом, и произошел он без нашего касательства, без нашего подталкивания и даже без нашего ведома, то многие в Москве, и прежде всего наши партийные идеологи, международники партийные, я имею в виду Суслова, Пономарева и в целом международный отдел ЦК, сочли это за благо. Сочли, что в близкой перспективе (если не завтра и не послезавтра, то уж в очень недалеком будущем) мы будем иметь еще одну социалистическую страну у нас в южном подбрюшье. Не смущало их то, что эта страна была еще в дофеодальной стадии развития.

На аргументы, которые приводились в этой связи, ответ был один: «Ну, вон Монголия тоже из феодализма перепрыгнула сразу в социализм».

В этой связи вспоминаю, в частности, одно из совещаний, которое было в ЦК еще в 78-м году. На нем я позволил себе высказать сомнение насчет концепции второй Монголии в Афганистане. Я высказал мысль о том, что с точки зрения интересов Советского Союза, дай бог, чтобы Афганистан стал каким-то азиатским вариантом нейтральной Финляндии по отношению к Советскому Союзу, дружественным государством, но не более. На это последовало недоуменное восклицание со стороны Пономарева: «Как можно уподоблять Афганистан Финляндии! Ведь Финляндия — это буржуазное государство!»

В ответ на мой вопрос «А неужели всерьез можно считать, что Афганистан созрел для социализма?!» последовал назидательный по своему тону довод его заместителя Ульяновского: «В мире сейчас нет страны, которая не созрела бы для социализма!»

Вот с таким подходом мы столкнулись сразу после Апрельского переворота в Афганистане. Видимо, этот ответ включал в себя и Соединенные Штаты Америки, и Западную Европу. Если понимать буквально, было сказано, что в мире нет такой страны, которая не созрела бы, включая, значит, и Соединенные Штаты.

Наши отношения с Афганистаном всегда были нейтрально-дружеские и при короле, и при Дауде, но где-то с 75-го года наметилась линия отхода от тесного сотрудничества с нами. Американцы через иранского шаха соблазняли многомиллиардной помощью, но с условием свертывания сотрудничества с Советским Союзом, военного в особенности. А военное сотрудничество между нашими странами было с 19-го года. В то время в Афганистане работали около ста наших военных консультантов. Королем были предприняты определенные шаги в этом направлении. Поэтому причины опасаться некоторого военного присутствия, если не в прямом смысле военного, то разведывательного, были… у нас в те годы.

Но, повторяю, когда совершился переворот, у многих глаза загорелись, что это завтрашняя социалистическая страна, ну, если не завтрашняя, то послезавтрашняя. Это было не просто теоретическое представление, что вот Афганистан может стать второй Монголией, за этим последовали действия.

Массовым потоком пошли наши партийные советники в Афганистан, в том числе и советники по другим ведомствам. Были уже в ту пору, это 78-й — начало 79-го года, и в МИДе у кое-кого из нас, и у военных, я знаю, сомнения насчет слишком большой и быстрой вовлеченности нашей страны в афганские дела. Были сомнения, что это может привести к обратным результатам, с точки зрения поддержания режима населением, из-за присутствия большого количества советских людей. Но это отметалось с порога, и поток все время увеличивался.

Что касается пришедших к власти в Афганистане Тараки, Кармаля и Амина, могу твердо сказать, что Громыко как министру иностранных дел их имена после совершения переворота ни о чем не говорили. Уверен, что для нашего высшего руководства они тоже были люди малоизвестные. Были контакты в определенных случаях с ними, ну, на уровне международного отдела ЦК, того же Ульяновского, скажем. Я не могу утверждать, но я уверен, что даже Пономарев с кем-либо из них до этого имел какие-то встречи. Поэтому было много не совсем ясного и для руководства, но повторяю, партийно-идеологическая наша часть быстро взяла курс на то, чтобы действовать как в отношении не в полном смысле завтрашней, во всяком случае, в ближайшем будущем социалистической страны. Не просто соседней страны…

Между тем в самом Афганистане довольно быстро нарастало сопротивление новому режиму. Именно внутреннее сопротивление, но постепенно все больше с определенной подпиткой извне. Тем более что в том же Пакистане были группировки, враждебные еще королю, и потом Дауду, которых и американцы подкармливали в порядке давления на того же Дауда. Тут появился совершенно новый режим, если еще не коммунистический, то просоциалистический, — эти группировки, конечно, против этого режима тоже начали наращивать свои действия.

В марте 79-го года было открытое и довольно широкое антиправительственное выступление в Герате, и в этой связи поступило первое обращение от афганского руководства, от Тараки, о присылке наших частей. Я должен сказать, что у некоторых военных, профессиональных военных, было такое легкое поползновение как-то этой ситуацией воспользоваться, ну, для проверки боеспособности наших военно-десантных частей, и нанести одиночный такой удар. Высадиться, навести порядок и убраться. Но что касается высшего руководства, в том числе и Устинова — министра обороны в ту пору, это было с ходу отметено. По-серьезному эта проблема в руководстве даже не обсуждалось.

Когда Тараки 18 марта позвонил Косыгину с просьбой о присылке войсковых частей, Косыгин высказал большое сомнение на этот счет, но добавил, что «я, естественно, должен обсудить со своими коллегами Ваше обращение».

Вот тут было первое более-менее обстоятельное обсуждение этого вопроса в рамках тогда еще не существовавшей официально комиссии Политбюро по Афганистану — она была создана где-то уже после ввода войск, в 80-м году. Но де-факто уже тройка, Андропов, Громыко, Устинов, иногда с Пономаревым, иногда без него, периодически встречались, обсуждали афганские дела. И в связи с этим звонком было обсуждение, как реагировать на обращение Тараки. В общем-то у всех было единое мнение, что — нет, нельзя идти на этот шаг.

Было решено пригласить Тараки срочно приехать с закрытым визитом в Москву, более обстоятельно с ним поговорить и растолковать ему нецелесообразность таких действий. Буквально через день, 20 марта, Тараки прибыл в Москву, повторяю, с закрытым визитом, об этом мало кому было известно и в Москве, и в Кабуле. И тут вначале Косыгин, обстоятельно и развернуто, уже от имени всего руководства высказался против ввода войск, закончив прямо тем, что: «Ввод, присылка войсковых частей в Афганистан наверняка не улучшит, а усложнит ситуацию, прежде всего для вас, для режима. Мы все взвешивали, этого делать нельзя».

Ну, для того чтобы не оставлять у Тараки надежды на то, что есть вот еще более высокая инстанция — Брежнев, сказали, чтобы к нему он обратился с этой просьбой. С довольно большим трудом, поскольку в ту пору Брежнев уже мало функционировал, организовали беседу у Брежнева в тот же день — 28 марта. Брежнев коротко, по заготовленному тексту зачитал ему коллективное мнение, в котором подтвердил то, что сказал Косыгин, что посылать войска мы не будем, этого делать нельзя, исходя из ваших же интересов, это не укрепит ваши позиции, а, наоборот, ослабит.

Уже в 78-м, то есть вскоре после переворота, начался раскол в афганском руководстве. Кармаль оказался вне Кабула, послом в Чехословакии, Анахита Ратебзад в Югославии послом, и многих других парчамистов разослали по всему миру. Наши советники и люди в Москве это, конечно, знали. Каких-либо усилий по предотвращению углубления раскола, насколько я знаю, никто из них не предпринимал, были какие-то попытки сглаживать эти разногласия, но не очень серьезные попытки, то есть это считалось их внутренним делом, тем более что каких-то, по представлению наших идеологов и работников партийных, не было предпочтений в пользу «Парчам», и почему бы не оставались халькисты во главе в ту пору, имею в виду — 78-й — начало 79-го года.

Но потом, по мере усиления репрессий против парчамистов, особенно уже в 79-м году, когда все больше набирал силу Амин, становилось все более ясным, что эта ситуация только усугубляет положение и ослабляет позиции того режима, который был в Кабуле. Помню, что предпринимались более серьезные попытки разговора и с Тараки, и с Амином, попытки уговорить, чтобы они этого не делали. Но это не оказывало никакого влияния.

После марта 79-го года внутренняя ситуация все больше осложнялась для кабульского правительства — и в силу того, что они сами вели левацкую линию и многое самим себе портили, и в силу того, что продолжало нарастать внешнее проникновение и подпитка из Ирана и Пакистана. Довольно часто поступали новые просьбы из Кабула о присылке советских воинских частей. Всего их было порядка четырнадцати, таких обращений.

До сентября никаких больше дискуссий в этой связи не возникало. Каждый раз все довольно быстро приходили к тому мнению, что этого делать нельзя, как и в марте.

В сентябре, как известно, произошел новый переворот в Кабуле, то есть Тараки был устранен, во главе стал Амин. Тараки был уничтожен физически. Вот после этого, как я понимаю, и начались новые размышления, и новые веяния в нашем руководстве.

Переворот не был для нас полным сюрпризом. В Москве было довольно хорошо известно, что Амин уже ведет работу против Тараки, и не исключалось, что он может Тараки убрать. Я, в частности, хорошо помню, что когда в конце августа 79-го года Тараки через Москву летел в Гавану на конференцию неприсоединившихся государств, именно мне было поручено побеседовать с ним, никто на более высоком уровне в этот раз с ним не беседовал, беседовали с ним, когда он уже вернулся из Гаваны. А на этот раз мне было поручено в рабочем порядке поговорить с ним, выяснить, как он уехал из Кабула, с каким настроением, и предупредить его по поводу возможных событий в Кабуле в его отсутствие. И условиться о контакте с ним в Гаване через наше посольство, в случае возникновения необходимости быстро связаться. То есть мы держали сторону Тараки.

Но он, надо сказать, довольно спокойно обрисовал ситуацию. Он подтвердил, что знает о наличии разных людей в Кабуле. Об Амине он довольно тепло отозвался, сказал, что тот держит все под контролем, в своих руках, и он не ожидает никаких чрезвычайных событий в Кабуле в его отсутствие. Хотя, я повторяю, у нас уже были опасения, что они могут его убрать…

Опасения были уже где-то с августа. У нас никаких признаков охлаждения к нему не усматривалось. Хотя, конечно, не очень хорошо, что все обошлось на уровне замминистра. Ну, по крайней мере, тот же Пономарев мог с ним встретиться. У Тараки тоже не ощущалась озабоченность и тревога…

Хотя после возвращения из Гаваны он встречался с афганскими студентами и сказал: «…в нашем обществе афганском появилась раковая опухоль». Что он имел в виду? Многие считают, что это он связывал с Амином.

Это возможно, поскольку после возвращения из Гаваны,из Москвы в Кабул там имел место инцидент с Амином во дворце Тараки. Так что, хотя у него был спокойный вид на пути в Гавану, в действительности он уже знал, подозревал и даже готов был что-то предпринять в связи с Амином. Но кончилось тем, что, наоборот, Амин взял верх, а Тараки не стало.

В то время в Кабуле находился Иван Григорьевич Павловский. Он прибыл со специальным заданием разобраться с состоянием афганских вооруженных сил, что нужно сделать для помощи им в улучшении этого состояния. Никакой рекогносцировки насчет ввода войск, как некоторые считают, он не производил. Кстати, когда Павловский уезжал и говорил с Устиновым и зашел разговор о просьбах афганцев о вводе войск, Устинов тогда ему сказал, и я верю, что он искренне сказал в тот момент, что об этом не может быть и речи. Так что он никаких других поручений не имел.

Ну, что Амин уже выходит из-под контроля, это да, это было уже известно, именно это я имел в виду, когда рассказывал в беседе с Тараки по пути в Гавану. Настороженность в отношении Амина у наших ведомств уже определенно была.

К тому времени уже пошли сведения о возможной связи Амина со спецслужбами Америки, были данные, что его завербовали во время учебы в США. Хотя эти слухи начали циркулировать после того, как Амин взял власть в свои руки.

После смерти Тараки было принято решение вести дела с Амином как с фактическим руководителем. Соответствующее указание было направлено всем нашим представителям в Кабуле. В октябре, вскоре после возвращения из Нью-Йорка с Генассамблеи ООН, Громыко замкнулся и не касался вопросов ввода войск, хотя новые обращения были уже и от Амина в это время. По моей реконструкции, именно в этот период начались колебания, не стоит ли пойти на какие-то активные шаги, может быть, вплоть до ввода войск, для того чтобы не упустить…

Обычно совещания проводились в узком кругу: Устинов, Огарков, Ахромеев, Андропов, Крючков, Пономарев, иногда и Ульяновский.

Совещания проводились в Ореховой комнате. Она расположена между залами заседаний и приемной кабинета Генерального секретаря. Там всегда собирались. Считалось, что когда члены Политбюро собираются или какая-то группа членов Политбюро, то им надлежит встречаться не у кого-то из них по месту работы или жительства, а в расположении апартаментов Политбюро. Эти встречи проходили там, — ну, иногда, когда потом заседала комиссия по Афганистану в более широком составе, с приглашением представителей из Кабула и ведомств, собирались в ЦК, в зале заседаний Секретариата. В рабочем порядке никаких протоколов этих встреч не велось. Если договаривались подготовить предложения для внесения на Политбюро, если нужно было принимать какое-то решение или там указание нашим представителям в Кабуле, ну, тогда они на уровне замов после этого собирались, готовили эти предложения и вносили для рассмотрения, а протокольных каких-то записей не велось.

Наверное, это сложилось исторически и давным-давно. Хотя не исключаю, что в этом процессе был такой нюанс. Два-три человека — члены Политбюро — встретились неизвестно где и неизвестно о чем говорят, а тут официальная резиденция, и хотя не в полном составе, но Политбюро. Члены Политбюро встречаются для обсуждения тех вопросов, которые Политбюро же поручило им, так сказать, наблюдать и вести.

Что касается прослушивания, я знаю, что службы Госбезопасности тщательно следили и проверяли время от времени все эти помещения в предположении, что они могут прослушиваться, чтобы убедиться, что это не происходит или, во всяком случае, что эти помещения технически защищены.

В декабре, где-то с 8 по 10 декабря, я отсутствовал на работе, так как болел до конца месяца и не знал о происходящем по афганской проблеме.

Как мне после стало известно, Устинов впервые дал устное указание 10 декабря насчет подготовки одной военно-воздушной дивизии и трех, по-моему, мотострелковых дивизий для возможной операции в направлении Афганистана. Но только 12 декабря к концу дня было принято политическое решение на ввод войск в Афганистан. По моим данным, это решение было принято в очень узком составе, это не было заседание Политбюро, участвовали там Брежнев, Андропов, Устинов, Громыко, в чем я твердо уверен, Суслов там был. Косыгина не было, он в это время болел. Тихонов, который исполнял его обязанности, тоже там не присутствовал.

Никакого письменного решения, которое потом поступило бы в МИД, в Министерство обороны или еще куда-то, не было, как я знаю. Устинов после этого своим объявил, что вот принято политическое решение.

Огарков, который был тогда начальником Генштаба, по моим данным, находился в приемной там же, где происходила эта встреча, но в самой комнате, где шел разговор и принималось решение, его не было, его мнение в этот решающий, окончательный момент никто не спрашивал. Устинов вышел и сказал ему: «Вопрос решен. Поехали в Генштаб, надо принимать соответствующие меры». Здесь я могу сказать, но опять-таки основываясь уже на своих разговорах с Огарковым, Ахромеевым, Варенниковым. Они относились отрицательно к вводу войск. Будучи военными, не высказывали каких-то политических возражений против решения, в вопросы высокой политики не вдавались, но они объясняли свою позицию тем, что эта операция не может быть выполнена силами 70–75 тысяч человек, о которых вначале шла речь, что неизбежно туда мы должны будем посылать все больше и больше, втягиваться, и все равно было неизвестно, сколько потребуется войск для того, чтобы навести там порядок, ссылаясь на пример того же Вьетнама, что у американцев было войск около 650 тысяч, да и невозможно без того, чтобы не выводить войска из Центральной Европы или оголять китайское направление, которое в ту пору было у нас весьма неспокойным. Поэтому они делали вывод, что эта операция бессмысленна и на нее нельзя было идти. Но на это им было сказано, что вы есть генералы, вам надо исполнять решение, а политическое решение как таковое принято.

Насколько я помню и понимаю, задача никем четко не формулировалась и не осознавалась и теми, кто принимал решение. Во всяком случае, когда 24 декабря, по моим данным, Устинов собрал своих заместителей, главкомов, еще кого-то, руководящий состав Министерства обороны и сообщил, что принято решение Политбюро, была долгая молчаливая пауза. До этого об этом знали только несколько человек в Генштабе, в Туркестанском военном округе начали вести подготовку, но даже руководство Министерства обороны не было осведомлено об этом. Он тогда даже не сформулировал задачи и цели ввода войск. В тот же день, правда, впервые в письменном виде, 24 декабря, была подписана Устиновым директива на ввод войск. В письменном виде впервые. Устные распоряжения, начиная с 10 декабря и тем более после 12-го, когда окончательно было решено политическим руководством, отдавались, но письменный документ был подписан 24-го, цель была сформулирована очень и очень в общем: «…с целью оказания интернациональной помощи правительству Демократической Республики Афганистан и пресечения возможных угроз для безопасности Советского Союза». В более конкретной форме, но в ходе устных разговоров, распоряжений речь шла о том, чтобы наши войска были размещены гарнизонами в основных центрах, прежде всего в Кабуле, в провинциальных административных центрах, на аэродромах, тем самым высвободив собственные афганские войска для более активных действий против оппозиционных вооруженных формирований. К тому же некоторые наши товарищи считали, что само присутствие наших войск окажет отрезвляющее влияние на эту оппозицию и все обойдется без больших жертв для нас и более-менее спокойно.

На самом деле все получилось наоборот, всю войну практически уже вели впоследствии наши войска. И, конечно же, вот этой системы, чтобы наши стояли в гарнизонах и не принимали участия в боевых действиях, не получилось. Уже где-то к концу февраля 80-го года, то есть буквально через два месяца, наши войсковые части начали принимать участие в операциях.

Когда я сказал об этом Андрею Андреевичу Громыко, то оказалось, что он этого не знал, и на ближайшей встрече с коллегами он этот вопрос поднял, вот, дескать, мы с вами договорились, только чтобы они стояли, а поступают сведения уже об их участии в боевых действиях. На это Устинов ответил: «Да, очень просили афганские руководители в порядке проведения отдельных операций оказать помощь по поискам и уничтожению тех отрядов, которые особенно досаждают. Ну, мы с Андроповым посоветовались и такое вот оперативное решение приняли… То есть это не считалось даже каким-то изменением, так сказать, предыдущих решений и политики».

Ввод войск начался 25 декабря в 15:00 московского времени. И нашими военно-транспортными самолетами, направлявшимися в Кабул, и нашими мотострелковыми дивизиями.

Кстати, встречал нашу первую колонну на афганской территории старший брат Амина, который был в то время на севере Афганистана, то есть это для Амина не было действительно неожиданностью. Кое-кто так толкует, что мы действовали даже без ведома Амина, — это абсолютно неправильно, он сам тоже ставил вопросы и, конечно же, был осведомлен.

Могу совершенно определенно и с полной ответственностью сказать, что наше главное внешнеполитическое ведомство, каковым было Министерство иностранных дел, абсолютно не привлекалось. Никто, кроме Громыко как участника принятия этого решения, не привлекался. Насколько я знаю, очень и очень узкий круг высших военных руководителей был посвящен в это…

Операция огромная, последствия политические, военные, какие угодно, огромные… Изначально ничего не просчитывалось, не прорабатывалось разными ведомствами. С даудовской операции, когда его убили, а Пузанов в это время уехал на рыбалку, как он сам рассказывал. После запроса из Москвы узнавали в приемной: убит или не убит. Высшие военные руководители получили указание на проработку возможных последствий — что, как будет, но заблаговременно ничего не было сделано, до принятия решения о вводе.

Практически, даже с точки зрения военно-технической, операция была совершенно неподготовленной. Войска вводились не полностью укомплектованные, из состава непосредственно Туркестанского военного округа. Из резервистов. И пришлось уже в январе-феврале следующего года менять значительную часть состава, перебрасывать из других округов служивых людей, заменять, вывозить обратно тех, кого впопыхах набрали и завезли в Афганистан. Так что и чисто в военно-техническом отношении она тоже была не подготовлена.

Сегодня я могу определенно и твердо говорить, что Громыко не мог первым высказаться в пользу ввода войск. Сужу по тем обсуждениям, которые у меня были с ним вот до октября, его настрою и его аргументации против моих доводов, и из некоторых разговоров уже после мне было ясно, что не он проявил инициативу. Кто из тройки: Андропов или Устинов, а в основном все-таки тройка определяла в ту пору эти решения, — я мог только догадываться. Я и сейчас не могу с абсолютной уверенностью сказать, что первым высказался Устинов или Андропов, хотя больше я склонялся к тому, что, видимо, первым высказался в пользу этого, как ни прискорбно, Андропов. Я мог об этом догадываться, исходя из того, что я знал настрой его служб, его подчиненных, которые уже в течение какого-то времени были все за все более активные наши действия, вплоть до каких-то операций, пусть краткосрочных, а в общем-то, и более масштабных операций. Но до каких-то пор он не воспринимал это…

Речь идет о разведке, а вернее, об известном первом Главном управлении (ПГУ), представители которого — подчиненные Крючкова; именно они давали информацию насчет подозрений о связи Амина с ЦРУ, насчет того, что это фактически агент американский, что он уведет страну к американцам. Оттуда это шло, и поэтому я не исключаю, хотя абсолютно не уверен, что Андропов мог сказать «а». Устинов же мог довольно быстро сказать «б», а уже вдвоем они дожали и Громыко. Тут я могу сказать, что Андрей Андреевич, это было ему вообще присуще, до тех пор, пока он придерживался какого-то мнения, он аргументированно и твердо, когда это нужно, отстаивал это мнение, возражал против каких-то предложений. Но когда по тем или иным причинам он отступал от этого мнения — то ли его переубедили, то ли он видел, что не может переубедить других и надо отступать, — он перевоплощался. Он становился тогда твердым сторонником принимаемого решения, не просто формально подчиняясь ему, а на глазах преображался. Он даже более умело, чем первоначальные инициаторы, умел обосновать это решение, никаких колебаний сам, ни тем более со стороны своих подчиненных не допускал в каком-то отрицательном отношении к принимаемому решению.

Это было партийное правило — способствовать уже принятому решению, независимо от того, какую позицию ты занимал до него… То есть партийная дисциплина. Далеко не у всех была способность меняться так, что ты вроде бы с самого начала так и считал сам.

Такая черта у него была. Если дело идет к принятию решения и он снимает свои возражения против этого, то он становится очень добросовестным, убежденным, во всяком случае для внешнего мира, сторонником этого решения.

Международный отдел в лице Пономарева уже с самого начала и самым активным образом был вовлечен в афганские дела, в то, что касается посылки туда партийных советников, других хозяйственных и прочих советников, этим они занимались. Малейшие просьбы из Кабула: вот пришлите еще, пришлите еще, — обычно организовывались самими же нашими товарищами, активно поддерживались, тут же готовилось решение, оформлялось, посылали. Попытки уговорить не делать этого пока всегда кончались ничем, тем более что Андрей Андреевич Громыко в этих случаях считал, что это «их дело». Он тщательно следил, чтобы Международный отдел не совал свой нос в американские, германские дела, еще какие-то вопросы большой политики, а там, где касается идеологической подоплеки, сферы третьего мира, тем более страны социалистической ориентации, тут он волю давал Международному отделу.

Не сомневаюсь, уж кто-кто, а Пономарев возражать против ввода войск наверняка не стал бы. Принимал ли он активное участие в обсуждении решения, я просто не знаю.

Что касается Комитета, то это была наиболее активная сторона в этих вопросах, исходившая из представления о том, что разведка должна не просто собирать и докладывать информацию, а играть активную роль в нашей внешней политике. Что я всегда считал неправильным, но что поддерживалось и Андроповым, он считал это важным и гордился активной ролью разведки во внешнеполитических делах, и это было как бы само собой разумеющимся. Вряд ли это, как и в данном случае, шло на пользу.

Информацию из посольства направляли и само посольство непосредственно, то есть его дипломатическая часть, посылала и разведка КГБ, и военная — там и разведка, и советнический аппарат, это к тому же были разные службы… В КГБ тоже был советнический аппарат, но они действовали совместно с резидентурой, обычно информация у них была нераздельная, общая.

Информация, надо сказать, довольно часто была очень разноплановой — от одних одно, от других — другое. Между собой они не координировались и часто придерживались разных точек зрения, ну, даже если брать военную линию, то советнический аппарат мог так оценивать ситуацию, а резидентура по-другому. Это не редкость была.

Если брать различие между комитетской службой и военными, то военные — те и другие — всегда были более осторожными, большей сдержанности и трезвости. Далеко не во всем и не всегда, но сравнительно. И если брать еще вот военных, в смысле советнического аппарата и непосредственно разведки, то тут советнический аппарат, насколько я вспоминаю, был еще трезвее и правдивей в своих оценках. А КГБ, они-то как раз, исходя из самой посылки о том, что надо более активно действовать, естественно, информацию направляли соответствующую, которая оправдывала бы эту линию. Их представители были далековаты от реальной обстановки в стране.

В их информации преобладала забота о государственной безопасности, это и естественно, и так обычно и формулировалось, — это что касается аргументации. Побудительные мотивы за этой информацией, особенно за предложениями насчет каких-то более активных действий, исходили из самого представления о том, что разведка должна играть активную роль, подталкивать к каким-то конкретным мероприятиям, а не просто информировать. И предоставлять кому-то возможность делать выводы и принимать решения.

Необходимо подчеркнуть, что в этот период, с ноября по декабрь, уже произошла смена послов, Пузанов уехал, Табеев только приехал, и по-настоящему обстоятельной, взвешенной информации от истинно посольской части в общем-то не было, и, к сожалению, Табеев, когда там появился, нередко присоединялся к оценкам резидентуры КГБ. Ну, тут можно понять: своего еще никакого опыта, представления у него не было, та служба считалась наиболее информированной, поэтому и могло это происходить.

Пузанов был уже на исходе в любом случае. И по состоянию здоровья, и поскольку принималось решение о серьезной акции, считалось, что он не сможет выполнять новую роль. Он был более тесно связан с Тараки, потом с тем же Амином, а тут надо сменить всю сцену, на которой действие будет происходить… И потом уже он говорил, что он не за такое развитие событий, и я вполне это допускаю, но его мнением никто особенно и не интересовался, как и в других случаях мнениями послов, к сожалению.

Кто бы ни сказал первым «а», эта тройка после перехода на позиции за ввод войск действительно руководствовалась своими представлениями об обеспечении нашей безопасности, об угрозе этой безопасности, которая может исходить из Пакистана, если там окажутся американцы, с одной стороны. А с другой стороны — из ложных, я уверен, представлений о том, что сравнительно легко можно предотвратить эту опасность путем ввода наших войск. Но вот и над тем, и над другим, по моим ощущениям, висело нечто идеологическое, которое исходило из того, что если мы потеряем Афганистан, то не просто соседнюю страну, допустим, как Иран, где и без того американцы уже были, и тем более Турция. А эта вот страна не просто соседняя, а завтрашний, так сказать, член социалистического содружества. То есть вот это представление об Афганистане как стране, ставшей на путь строительства социализма, в моем представлении, довлело над этим. В какой мере тут сказывалась аргументация, допустим, того же Суслова в каких-то внутренних обсуждениях в этот период, точно я не могу сказать, поскольку не был участником.

Решения Политбюро, письменно оформленного или каким-то другим образом, не было. Ничего не было. По Министерству обороны было Постановление Совета Министров по вопросам финансирования, льгот, личного состава, находящегося в Афганистане, и то через некоторое время оно было отозвано. Никаких других постановлений, решений Политбюро, Президиума Верховного Совета и т. д. в Минобороны не поступало, и, по-моему, они и не оформлялись. То есть в течение десяти лет шла война, юридически не оформленная.

Принявшие это решение товарищи, в общем-то, придавали немалое значение тому, чтобы каким-то образом это решение было одобрено более широким форумом в лице всего ЦК. И на июньском пленуме ЦК в 1980 году была информация по этому поводу. Единогласно, без всякого обсуждения, было принято решение «одобрить», очень краткая формулировка, без всякого обоснования, одобрить ввод ограниченного воинского контингента в Афганистан.

Я тогда еще не был членом ЦК, но впервые присутствовал в качестве приглашенного на этом заседании. Тогда по наивности удивился, что никто не только не выступил с каким-то несогласием, но даже вопросов никаких руководству не было задано, ничего. Была информация, и все дружно проголосовали одобрить, в том числе и те члены ЦК, которые потом, спустя пять лет, обличали, и кляли, и осуждали и т. д.

В то время никто ни слова не то что против, даже вопросов не задал. Я, может быть, ошибаюсь, но я думаю, что если бы развернулось в ту пору в июне 1980 года такое обсуждение, наверняка высказывавшиеся против или выражавшие какое-то сомнение пострадали бы; но, если бы было такое обсуждение, может быть, это еще как-то сказалось бы. В то время мы еще не очень сильно увязли, и, может быть, не было бы такой длительной, такой кровавой миссии нашей в Афганистане.

Отношения Л. И. Брежнева с тройкой были самыми дружественными и теплыми. Все, можно сказать, были на короткой ноге с ним. Хотя, скажем, с Устиновым он был особенно близок по своим прежним временам сотрудничества в области космоса, вообще военной техники, в ту пору, когда Брежнев был действующей и работающей фигурой. С Андроповым у него тоже были довольно близкие, дружеские отношения, но, по-моему, менее близкие, чем с Устиновым. Менее близкие и дружественные отношения были с Громыко. Беда в том, что уже к концу 1979 года Брежнев был неработоспособен.

И самостоятельно мыслить, самостоятельно принимать какие-то решения он, в общем-то, не мог. И практически целиком и в данном случае полагался на то, что считают эти люди плюс Суслов… К Суслову он до последнего времени относился, по моим наблюдениям, с уважением, особенно в вопросах, касающихся международных, идеологических дел. Во многом полагался на него. Поэтому для него было достаточно того, что вот Суслов и эта тройка высказались «за», самостоятельного «за» или «против» у него уже не могло быть в ту пору.

Попыток предупредить или объяснить подобное развитие событий практически не было. Более того, было требование особой секретности, чтобы это неожиданно было, никаких упреждающих шагов, которые смягчили бы, хотя вряд ли бы они и смягчили, но, тем не менее, они не предпринимались. Первые дни мы молчали и делали вид, что ничего не происходит. К нам обращались американцы 25, 26, 27 декабря, что «вот мы знаем, видим, что движутся войска»…

Мы отмалчивались, мы ничего не объясняли. Потом, через несколько дней, начали чем-то аргументировать, объяснять, а предварительных, упреждающих каких-то шагов не было. Вот в том и беда, одна из больших бед — не были взвешены все последствия, я уверен, что не допускалось, что все так тяжело будет в последующий период проходить. Думаю, при принятии самого решения во многом сказывалось то, что отношения наши с Западом к этому времени были существенно подпорчены. Был фактически уже обречен договор СОЛ-2 еще до Афганистана, а сам Афганистан последний гвоздь в гроб загнал, но обречен он был еще до этого.

12 декабря было принято решение НАТО о размещении ракет среднего радиуса действия в Европе, накопился к этому времени ряд других событий, которые говорили о том, что наши отношения с Западом заметно ухудшились и имели на тот момент перспективы дальнейшего ухудшения. Наверное, эти соображения тоже присутствовали. Да, будут последствия политические, да, будет, конечно, резкая реакция Запада, но и без этого уже отношения с Западом довольно сильно были испорчены.

25 декабря в Кабуле начали высаживаться первые самолеты с войсками. Наверное, и это было на Западе воспринято как ввод войск. Мы, может быть, из-за этого дали дату — 27-е, хотя фактически ввод войск начался 25-го. После этого сразу последовал, конечно, взрыв общественного мнения. И тогда только начали думать, а раньше думать никто не мог о наших шагах в ООН. Начали готовиться и рассылаться указания послам о проведении с руководством стран бесед, объясняющих ситуацию. Основные аргументы там были такие, что, с одной стороны, это вынужденный шаг по просьбе правительства, на основе договора, на основе Устава ООН, в связи, прежде всего, с внешними агрессивными действиями; с другой стороны, что никаких своих собственных целей Советский Союз не преследует. И как только будет прекращена внешняя агрессия в отношении Афганистана, отпадет необходимость, войска будут выведены. Такая разъяснительная работа начала вестись. Она не была, конечно, очень убедительной, как показал опыт, и не могла, наверное, быть в этих условиях убедительной. Но тогда эта работа началась.

Когда же началось все-таки отрезвление и понимание того, что люди, которые выступали против ввода войск, были правы, то у тех, кто с самого начала были против подобных действий, или, во всяком случае, сомневались, высказывали эти сомнения, отрезвление тем более наступило быстро. У других оно было постепенным. К сожалению, у некоторых оно до самого конца не наступило. К концу 1980 года и, во всяком случае, в 1981 году все больше и больше, в том числе и в высшем эшелоне, вызревало мнение о том, что военным путем проблему не решить.

Надо было искать какие-то другие пути решения. К осени 1981 года внутри МИДа и по инициативе самого же МИДа были подготовлены предложения о том, чтобы начать какой-то дипломатический процесс. Этот процесс в конечном счете вел бы к мирному урегулированию и к выводу войск. Тот же Андропов, который к этому времени стал вторым лицом в партии после смерти Суслова, и тот же Устинов, в общем-то, поддержали Громыко, и после этого были внесены предложения, чтобы организовать под эгидой ООН непрямые переговоры между Афганистаном и Пакистаном по вопросам мирного урегулирования. Путь впереди был еще очень долгим, но вот завязка этого процесса свидетельствовала уже о понимании необходимости искать какие-то пути выхода из создавшейся ситуации, не надеясь на то, что вооруженным путем удастся навести порядок, укрепить этот режим.

Что касается операции, то по линии МИДа никаких указаний посольству не было, и мы сами ничего по этому поводу не знали. Но я лично уверен в том, что решение об устранении тем или иным путем Амина — это было составной частью самого решения о вводе войск, а иначе зачем нужно было везти туда Бабрака Кармаля? Явно это было заранее определено и решено, что Амина должен сместить Бабрак Кармаль.

Андропов, уже будучи секретарем ЦК, поддержал предложение МИДа, и, собственно, даже он, по-моему, и подписывал наряду с Громыко, Устиновым, Чебриковым и Федорчуком тогда записку с этими предложениями. Насчет начала процесса никто не знал, как, когда и чем кончится. Но все-таки нацеленность была ясна — на мирное урегулирование, что создало бы условия для вывода войск.

В ту пору было определенное различие между комитетской линией и позицией Андропова как второго человека в партии. Когда он стал уже Генеральным секретарем ЦК, тогда его настрой на поиски выхода из Афганистана стал еще более определенным. Я в этом наиболее зримо и явственно убедился, когда в марте 1983 года он принимал Генерального секретаря ООН Переса де Куэльяра, в конце марта это было, и когда он ему четко и ясно сказал, что мы за мирное урегулирование конфликта, которое позволило бы вывести советские войска. Не остановился на этой общей констатации, а перечислил пять мотивов, по которым мы придерживаемся установки на мирное урегулирование. Он так, загибая пальцы, говорил: «Сложившаяся ситуация портит, осложняет наши отношения, во-первых, с Западом, во-вторых, с социалистическими странами, в-третьих, с исламским миром, в-четвертых, со всем остальным третьим миром и, в-пятых, что не менее важно, она очень болезненна для внутреннего положения Советского Союза, его экономики и общества».

Я хорошо вот эту формулу, особенно концовку, запомнил. Потом Перес де Куэльяр мне говорил, и Кордовес присутствовал при этом, что это не просто общая фраза, что мы за вывод, а они почувствовали, что за этим кроется серьезное намерение.

Андропов был достаточно талантливый политик… Я уверен, что это отражало его искреннюю позицию. Это подтверждается тем, что через некоторое время после этого, где-то в середине июля, в Москве находился Бабрак Кармаль, и Юрий Владимирович, хотя чувствовал себя неважно, в этот момент он был в больнице, тем не менее, твердо решил побеседовать с Кармалем. Готовили мы для него соответствующий материал. В связи с этим представленным ему материалом он сам позвонил мне с просьбой уточнить какую-то деталь в этом материале, но потом завел разговор вообще о концепции беседы с Бабраком. Он согласился с предложенной концепцией и добавил от себя, что «я ему скажу совершенно четко, чтобы он не рассчитывал на длительное пребывание советских войск в Афганистане». Он не называл конкретного срока, но предупреждал, чтобы не рассчитывал на длительное время. И что ему нужно расширять базу своего режима политическими методами. И такой разговор действительно в довольно жесткой форме с Бабраком Кармалем состоялся. Но, к сожалению, на Кармаля это впечатления, как скоро мы убедились, не произвело. У него было довольно твердое убеждение, что мы очень заинтересованы быть в Афганистане, что мы оттуда не уйдем, поэтому все эти разговоры он всерьез не воспринимал. Ну а Юрию Владимировичу не оставалось достаточно времени для того, чтобы довести до конца решение этого вопроса. Должен добавить, что в те годы могло и не получиться еще, поскольку американцы, как и другие западники, еще довольно длительное время потирали руки в связи с нашим нахождением в Афганистане, что мы увязли там. Они публично говорили одно, а в общем-то понимали, что наши позиции, особенно в третьем мире, подрывают наши действия в Афганистане.

Многие, во всяком случае, там считали, что надо как можно дольше держать русских, и, в частности, в том же 1983 году, когда наметилось довольно существенное продвижение на афгано-пакистанских переговорах, в которых мы фактически постоянно участвовали, только за Кулисами, и Кармаль заявил, что документы готовы на 95 процентов, американцы всполошились, и у нас были доказательства того, что они нажали на пакистанцев и притормозили продвижение на этих переговорах. Поэтому в 1983 году, когда был жив Андропов, и даже в 1984 году могло еще и не получиться с решением этого вопроса. Но что нацеленность в те годы была по возможности на быстрейшее завершение — у меня нет сомнений.

Информация фактически не изменилась, но изменилось понимание Андроповым и рядом других здравомыслящих руководителей, что в действительности получается, а что не получается…

То, что он оказался в роли первого человека в партии и государстве, неизбежно сказалось на его подходе.

Горбачев к тому времени уже был секретарем ЦК и проявлял немалый интерес и к вопросам внешней политики. Но на заседаниях Политбюро, во всяком случае, со своими выступлениями, мнениями и суждениями не влезал, то есть внешней политики не касался. В одной из наших с ним бесед он сказал: «А ты знаешь, большое впечатление на меня произвел по афганским событиям мой разговор с Кадыром». Кадыр приезжал после того, как Андропов вступил в должность Генерального секретаря. Записей беседы нет, помнит о содержании только переводчица, которая в настоящее время проживает в Венгрии, Кадыр был единственным человеком, который говорил Андропову всю правду в глаза. Кадыр говорил острую правду. Он как-то высказал свою оценку всего того, что мы делаем в Афганистане. Впоследствии Андропов заявил: «Вот ты знаешь, умный человек Кадыр. Он считает, что Афганистан сейчас работает на разъединение стран Варшавского договора, на осложнение нашего положения внутри Советского Союза». Горбачева же он неоднократно осаждал, когда тот пытался высказывать свои мнения по внешнеполитическим вопросам: «Ты посиди, посиди, Миша, до сельского хозяйства дойдем».

С приходом Горбачева на пост Генерального секретаря в 1985 году он очень быстро обозначил свою установку на быстрейшее, по возможности, решение афганской проблемы — такое решение, которое позволило бы вывести наши войска. Вначале это была именно принципиальная, общая установка. Но впереди был еще очень длинный и нелегкий путь, поскольку при всей важности такой принципиальной установки было, конечно, очень важно обеспечить скоординированное, правильное взаимодействие различных ведомств, различных людей для выполнения этой установки.

В дальнейшем выводить войска оказалось не менее сложно, чем вводить. Видимо, даже более сложно, потому что там потребовалось всего 12 дней безо всякой проработки, а здесь несколько лет.

Практически к этому времени никто фактически не перечил тому, что надо решать вопрос о плане вывода. Упиралось все в то, а каким Афганистан останется? Каким мы его оставим после вывода войск? И тут начинался совершеннейший разброд. Одна линия была на создание некоего коалиционного режима, в котором НДПА занимала бы очень скромное, но законное место, чтобы не кончилось тем, что их поголовно вырежут потом, то есть трансформировать, пока там наши войска, с нашей помощью. И, прямо скажем, при определенном взаимодействии и с Западом, который не был заинтересован в победе фундаменталистов. В то же время — чтобы Афганистан оставался нейтральным к нам в военном отношении. А в политическом отношении — не враждебной нам страной. Рассчитывать в ту пору, что это будет очень дружественная страна для нас, мы прямо говорили об этом, было невозможно.

Другую линию олицетворяли, прежде всего, Шеварднадзе и Крючков, который тогда был заместителем председателя Комитета государственной безопасности. Они отстаивали такие практические шаги, которые, в общем, были нацелены на иллюзорные представления о том, что режим этот может сохраниться. Во всяком случае, если не как полновластный, то как определяющий фактор в этой стране и после нашего ухода. К сожалению, наш лидер Горбачев, на словах вихляя то в одну, то в другую сторону, во многом предоставлял свободу рук скорее представителям второй точки зрения.

Допустим, Горбачев с нашей же подачи, с использованием наших заготовок говорит Наджибулле: вы должны поделиться минимум половиной реальной власти с оппозицией для того, чтобы создавать какие-то коалиционные органы власти. Тут же в беседах того же Шеварднадзе, Крючкова с Наджибуллой эта установка подменяется рекомендацией поделиться половиной портфелей министерских, да еще дается совет: вот вы разделите одно министерство, другое, чтобы побольше было этих портфелей, которые можно будет оппозиции раздавать. Причем портфели не первостепенной важности, но по количеству пусть это будет половина или больше половины. Вот раздавайте эти портфели. То есть были совершенно разные установки. Естественно, очереди за такими портфелями не установилось и не было никакого шанса на создание такого коалиционного правительства. С подачи именно тех же товарищей в 1987 году возникла идея, что президентом должен стать Наджибулла. Якобы лидер НДПА должен быть главой государства, то есть стать компромиссной фигурой для осуществления политики национального примирения. Горбачев пытался втолковать это Наджибулле, который был вначале растерян подобной постановкой вопроса. Но после празднования 70-летия Великой Октябрьской Социалистической революции и бесед с Шеварднадзе и некоторыми другими товарищами у Наджибуллы появляется совершенно новое толкование того, что ему говорил Горбачев. Вроде бы Горбачев ему говорил не о том, он должен быть там один из 3–4 кандидатов, а что просто его одного на Лойе Джирге должна выдвинуть не только НДПА, но еще 2–3 какие-то партии или организации. То есть опять с ног на голову. Так оно и произошло, и, конечно, единогласно или почти он был избран президентом, но что дальше происходило, мы знаем.

При Черненко продолжали действовать все установки, которые имели место во времена Андропова. И при нем процесс непрямых переговоров и поисков путей развязывания узелков, которые бы пригодились потом для окончательного урегулирования, продолжался. Без каких-либо активных действий со стороны Горбачева к маю 1985 года в результате предшествующего процесса переговоров документы по урегулированию были согласованы, не побоюсь сказать, на 98 процентов. Хотя два процента были самые трудные, поскольку они касались именно точных сроков вывода, условий, порядка вывода, но при всей важности этого не менее важны были многие другие положения, которые требовались в то время, и они уже были выработаны. При Черненко процесс не остановился, и ничего с его стороны не мешало реализации этого процесса.

Начиная с ввода войск и в ходе всех последующих событий ни у кого из наших военных, того же Устинова как министра или других каких-то деятелей, не улавливался элемент того, что нам нужно присутствовать в Афганистане с военно-стратегической точки зрения, тем более в наших интересах продвижения на юг: к Персидскому заливу.

В органах НАТО и на других узких совещаниях западных спецслужб, конечно же, потирали руки: как это здорово, что тут Советский Союз в связи с Афганистаном сел в лужу и не надо делать что-либо, чтобы он быстро из этой ситуации не выпутался.

Представляется небезынтересным упомянуть о периоде конец 1987 — начало 1988 года, то есть канун подписания Женевских соглашений, после которых вывод начался. Это был очень критический и ответственный момент. Во-первых, к концу 1987 года после визита Горбачева в США у американцев окончательно одержали верх те, кто считал, что надо по-хорошему выпустить Советский Союз из Афганистана. У них внутри даже существовали термины: были «блидес» — кровопускатели, которые считали, что Советский Союз пусть там проливает кровь, и чем больше, тем лучше, а другие, они назывались «рилас», — что надо уладить как-то это дело. К концу 1987 года окончательно одержали верх вторые, в частности Шульц, которые сочли: да, надо дать уйти оттуда по-хорошему. Наступил момент, когда надо было ковать железо, пока оно горячо. Между тем в Женеве на переговорах снова вырисовывался тупик. Пакистанцы, при молчаливом согласии США, несмотря на такое принципиальное решение, пытались выторговать максимум выгодных для себя условий. С другой стороны, надо прямо сказать, что наши подсказки, имею в виду конкретно Шеварднадзе, афганцам по тактике переговоров, на этом этапе особенно, были не самые удачные. В частности, вопрос не очень и большой — формулировка прохождения границы, под которой подразумевалась линия Дюранда, а афганцам признать прямо это нежелательно было. Выход можно было найти, и он уже вырисовывался, но Шеварднадзе подсказал Вакилю и индусам, чтобы, возражая против этой формулировки, афганцы сослались на то, что она неприемлема для Индии. И индусы подтвердили это. Но как такое сказать пакистанцам? Это что быку красную тряпку показать.

Они ужесточили свою позицию, и это затормозило переговоры не на одну неделю. При этом замминистра МИДа Пакистана откровенно говорил потом Воронцову — у нас уже была компромиссная формулировка, мы вот-вот хотели ее внести, а эта ссылка на Индию исключает эту возможность. И ряд таких вот шагов. Возник момент, когда надо было какой-то сильный импульс получить, так что в январе 1988 года я оказался в Вашингтоне. Поговорив с Шульцем, причем конфиденциально, с Пауэлом — помощником по национальной безопасности, с другими старыми знакомыми, которые были весьма осведомлены в настроениях, я пришел к выводу, что решающее значение может иметь то, что мы в ближайшее время назовем неусложненную формулу решения проблемы. Назовем конкретную дату, с которой мы готовы начать вывод наших войск. Такую дату и такие сроки, которые откроют для Рейгана перспективу, что войска уйдут до его ухода из Белого дома. То есть он в свой актив запишет, что выгнал советские войска из Афганистана. Этого будет достаточно для того, чтобы остающиеся колебания были преодолены и чтобы Вашингтон приложил все силы к тому, чтобы было осуществлено быстрейшее заключение соглашений и состоялся вывод войск.

По возвращении в Москву я об этом доложил, предложил конкретную дату и какая вся формула должна быть. Категорически восстал против этого Шеварднадзе. «Нельзя вот так конкретно связывать себе руки и ставить под удар Наджибуллу и т. д.». Было решено выступить Горбачеву с заявлением по Афганистану в начале февраля. Но максимум, на что согласился Шеварднадзе, чтобы там была формулировка, что вывод войск можно было бы начать где-то в мае месяце, если бы в феврале-марте были подписаны соглашения, хотя уже было начало февраля. И в феврале они подписаны не были. Ну, то есть это явно не то, что могло бы создать импульс. Но он на этом настоял, за заявление с такой формулировкой проголосовали все члены Политбюро. Крючков улетел в Кабул знакомить с этим заявлением Наджибуллу. Но в конечном итоге Горбачев согласился с переданной мной формулировкой, собственноручно вписал, что правительство Советского Союза и Республика Афганистан договорились начать вывод войск 15 мая 1988 года.

К этому привязывались все остальные положения. Путь для отступления был отрезан. Действительно, мы перекладывали всю ответственность на американцев, на Пакистан. Мы объявили дату. Если вы сорвете эту дату, всем будет ясно почему. И с этого момента пошел быстрый процесс завершения подготовки документов и их подписания. Вспоминаю в связи с этим, что, к сожалению, я сам читал фразы о том, что именно Шеварднадзе вывел наши войска из Афганистана. Конечно же, он не был против вывода. Но практические его шаги в афганских делах далеко не ускоряли вывод. И когда он, это было в 1991 году, снова стал министром иностранных дел, я помню, в интервью «Независимой газете» ему был задан вопрос: не могли ли мы хоть на год раньше вывести войска? Он сказал: «Нет, не могли. Общество было не готово». Это ерунда, конечно, общество-то было готово давным-давно, но, к сожалению, то, как велись дела с 1985 года при принципиальной установке на быстрейший вывод, этот процесс растянулся на много лет…

Делится своими воспоминаниями Леонид Митрофанович ЗАМЯТИН (бывший руководитель международного отдела ЦК КПСС)

Мероприятия и действия вокруг Афганистана, пожалуй, начались с апреля 1978 года. То есть тогда, когда пришла к власти группировка после Дауда… Даудовский инцидент совершенно не ясен для нас, когда был совершен переворот. Чьими руками был убит Дауд — неизвестно.

К власти пришли офицеры из НДПА этого самого Национального фронта, Демократического фронта, то есть «Хальк» и «Парчам».

И в апреле 78-го года, по существу, сложилась новая структура власти. Нет короля, нет феодального строя, пришла социалистическая группировка. И вот сложился новый этап развития советско-афганских отношений. Так ли это? Действительно так. Как мы тогда восприняли эти события? Ну, первое: мы не знали, кто и как произвел этот переворот. Мы, в общем, узнали по английскому радио, что вот такие события произошли. МИД запросил Пузанова, который был там в качестве посла. Я вам скажу, как в эти республики назначали послов с хрущевского времени. Некуда деть человека…

Один из предшественников Пузанова был Антонов — министр мясо-молочнойпромышленности СССР. Развалил всю промышленность — его послали туда. Затем его сменили, потому что он не справился. Но он там был почти пять лет. Послали Пузанова, который развалил Гостелерадио и где-то в Совмине еще был, и вот, когда наступил момент, когда спросили, что произошло в Афганистане, ответ был такой: я должен посетить МИД и узнать, что там происходит. И мы узнали об Апрельской революции. В Центре узнали из сообщений английского радио. Хотя у нас в Афганистане уже были наши люди, были советники. То есть мы о факте происшедшего узнали со стороны. Но самой оценки происшедшего не дали. Что одолевало наших руководителей? Особенно Пономарева, Суслова, которые считали, что они знают Восток. Так или не так, трудно сказать, но у них были советники. Был Ульяновский такой, он определял политику у Пономарева восточную. Было такое мнение: раз там произошли события, которые приведут к социалистическому строю в этой стране, мы должны поддержать этот строй. Когда говорили, что страна феодальная, на это отвечали: ну а Монголия прошла же эти стадии, так давайте поддержим социализм. И отсюда идеологически мы готовили себя к тому, чтобы поддержать развитие социализма в этой сугубо феодальной стране. Это показало, что мы не знали эту страну, что англичане 30 лет воевали для того, чтобы ее прижать к своему владычеству, — ничего не вышло, они ушли, но мы и эту историю забыли. Вот ведь в чем дело. Отсюда и пошло развитие событий, вот ведь где начало. Это — первое. Второе — это то, что нас провоцировали. В то время определенные силы провоцировали приход Картера, приход Бжезинского к власти в Америке. Искали повод, как заставить Россию втянуться в какой-то большой конфликт, потому что на всем имидже Соединенных Штатов стоял вьетнамский ожог, и они не могли отмыться от этого. И отсюда у Бжезинского появилась теория, что мир развивается по схеме распространения «зеленого подбрюшья». То есть исламизма. И действительно так. И потом его теория начала подтверждаться. Иранские события: выгоняют американцев из Ирана. Это уже 79-й год. Это уже позднее, это с революцией не связано, но американская разведка работала. Работала через нашу разведку, и наш КГБ активно доказывал, что мы должны сейчас изучать положение, а наши идеологи говорили, что мы Афганистан отдать не можем, мы — с Афганистаном: первая Страна Советов установила отношения сразу после революции.

Даже в гитлеровскую войну мы сохранили Афганистан нейтральным государством. Как же мы можем сейчас отдать его исламизму. Наши республики в какой-то степени перекликаются с сегодняшним днем… Мы не удержали Наджибуллу, исламизм начал лезть в наши среднеазиатские республики, в какой-то степени анализ был правильный, Бжезинский же не дурак был. Ну а мы были одержимы этой идеей социализации. И отсюда мы в первый заход свой направили огромное количество наших советников.

Я помню свой спор с Борисом Николаевичем Пономаревым после одного совещания, когда Центральному Комитету комсомола было дано поручение направить советников по комсомолу и по пионерским организациям. Я говорю: «Борис Николаевич, я был недавно в Афганистане. Вы посмотрите, девочки ходят в чадре, еще и закрывают лицо, они даже не дошли еще до того, чтобы открыть глаза, как в других исламских республиках, как же мы им пионерские галстуки будем надевать, глупо это». Он мне говорит: «Вы знаете, нужна разъяснительная работа, и мы должны создавать социалистические предпосылки в этой стране». Был такой разговор. И вот мы постепенно вползли в то, что в марте 1979-го во главе государства встал Тараки — известный поэт, писатель Афганистана, но абсолютно малоизвестный кому-либо государственный деятель, который исходил из того, что на Москву надо нажимать и Москва нам поможет удержаться у власти.

Первая попытка переворота против Тараки была в марте 79-го года. После этого мы усилили группу военных советников. Мы усилили Тараки, мы сменили, по существу, его окружение. Уже обед ему подавали наши официантки, уже охрана была из нашего 9-го управления, и так далее, и так далее.

Но это еще не приняло тех масштабов, которые были позднее, уже у Бабрака.

В августе Тараки начал беспокоиться тем, что Фалин сказал на Конституционном суде, что американцы и Пакистан, в общем-то, работали над тем, чтобы в Афганистане не допустить советизации, не допустить его социалистического духа. Потому что для них Афганистан — это тоже было королевство, которое находилось в сфере влияния сначала Великобритании многие годы, а потом, во времена Гитлера, все офицерство проходило через фашистскую подготовку. Но к нам Захир-шах относился очень лояльно. Он считал, что — большой сосед, зачем надо с ним спорить. После 29-го года, когда мы усмирили положение во всех среднеазиатских республиках, мы считали, что национализм успокоился, и тот считал, что граница спокойна.

А была ли она спокойна — другой вопрос, можно привести примеры… Этими событиями мы подходим к тому, что в мае после этого переворота был неофициальный визит Тараки в Москву, где он требовал, чтобы мы ввели войска. Он имел несколько разговоров с Косыгиным, и Косыгин убеждал его в том, что мы не можем пойти на ввод войск, что они сами должны справиться с ситуацией, и это была наша концепция до августа 79-го года.

Тараки звонил, по моим данным, 12 раз. Причем мы действительно вышли, это и у Корниенко есть, и я сам был свидетелем, когда Косыгин разговаривал с Тараки, он с ним по открытому телефону специально разговаривал, чтобы западники слышали, что мы говорим. Косыгин доказывал, что мы ввести войска не можем.

В августе вдруг Тараки решил поехать по приглашению Кастро на Кубу. Какое-то празднество там было, черт его знает, мы были против этого. Он сделал остановку в Москве. Вот Корниенко рассказывает, как он с ним встречался здесь. Но… Его принял Брежнев, и на Брежнева он произвел очень большое впечатление. Брежнев был человек очень впечатлительный, слезливый в тот период. С 76-го года Брежнев был наполовину паралитиком, после инсульта он уже еле ногами двигал, у него наступили быстро старческие симптомы и прочее. И Тараки на него произвел впечатление человеческим своим обликом, и когда в сентябре 79-го года удушили Тараки — его удушили подушкой, вот где-то есть запись, я ее должен найти, рассказала жена Тараки, — пленка, как душили ее мужа. Она есть, пленка. У меня был текст, мне приносили его, я его отдал Боровику, но это не пленка была, Боровик говорит, надо было найти пленку. Его удушили подушкой. Кто? Амин. Человек, который был его единокровный брат по управлению новым Афганистаном. И вот после удушения Тараки Х. Амин пришел к власти, и вот тут у нас разыгрались эмоции. Какие это были эмоции?

Брежнев не мог понять, как это мы допустили удушение Н. М. Тараки. Как так государственного лидера можно удушить, что же наши люди там делали и как смотрели.

Начали подбрасывать разные теории. Амин тоже был за ввод советских войск, мы пошли по линии разведки, и военной, и нашей. У нас уже были советники, там была группа генерала И. Павловского, но войск еще не было. Это середина 79-го года. Павловский доказывал, и очень реально — он был Главнокомандующий Сухопутными войсками, — что вводить войска нельзя, что мы увязнем. Что 70 тысяч наших войск ничего не решат, причем просил Амин уже, что все это нереальные вещи. На что Устинов говорил: «Наше присутствие отрезвит афганцев — и Пакистан, и Афганистан, и феодальные круги, отрезвит присутствие наших». Ну, три месяца мы побудем там, ну что особенного, воевать мы не будем, отмобилизуем войска, вот ведь какая концепция была.

С другой стороны, идеологи типа Пономарева, Суслова, других говорили, что надо укреплять социалистические начала. Ну, появился момент. Уже после иранских событий, когда американцев выгнали из Ирана, их посольство в Тегеране оккупировали, Картер, Бжезинский начали подбрасывать через все каналы информацию, что идет процесс исламизации «подбрюшья» нашего (российского), и вообще от Ирана до Пакистана все будет зеленое скоро, поэтому силы, которые нас провоцировали, давали, в том числе из Вашингтона, сообщения такого плана, что Амин начал действовать и вступил в контакт с американцами. Что Амин, кажется, через своего брата сейчас ведет определенную работу, ищет контактов с американцами и что эти контакты могут привести к тому, что может быть не такая быстрая социалистическая ориентация, тем более что растут противоречия между «Хальком» и «Парчамом», то есть двумя частями одной псевдосоциалистической партии, еще не окрепшей социалистической партии в условиях феодализма. Это еще не партия, это по существу военное противостояние двух группировок, за которыми стояли определенные политические силы. И вот когда повеяло слухами о том, что американцы могут как-то повлиять на Амина, тут-то уж наши начали всерьез обсуждать: а как же защитить развитие социалистических начал в Афганистане. Вот здесь начала действовать теория Дмитрия Федоровича Устинова — возможность присутствия наших войск. (Хотя нужно иметь в виду, что эта теория была навязана Устинову Андроповым. — Н.П.) Тем более что Амин, повторяю, что он не отрицал просьб Тараки о том, чтобы советские войска все-таки были. Потому что он считал, что это будет опора. После убийства Тараки мы усилили свою «кагэбэшную» группу, значительно усилили. В Афганистан отправился по существу представитель Председателя Комитета госбезопасности генерал-лейтенант Б. Иванов.

Б. Иванов возглавил всю эту группу Комитета Государственной безопасности. Его информации, по сравнению с тем, что Министерство иностранных дел давало, конечно же, проигрывали с точки зрения фактов. Только потому, что служба Комитета Госбезопасности была непосредственно и в охране Амина, и в окружении Амина, и вместе с тем были подготовлены специальные группы, которые мы теперь называем типа «Альфа», которые были переброшены на случай возникновения каких-то чрезвычайных обстоятельств в Афганистане. Эти группы были. И когда события зашли так далеко, это уже было где-то такое предрешено, но, может быть, еще не окончательно, что все-таки присутствие наших войск возможно в Афганистане, то вы знаете, что произошли печальные события с Амином. Группы штурма, группы захвата, группы смешанные, в основном это «кагэбэшные» группы были, на бронетранспортерах они атаковали президентский дворец, и во время этой операции, перестрелки с охраной Амина, а в охране Амина были и наши представители, нашей охраны, Амин, короче говоря, был убит. Кем он был убит? И мы уже готовим нового человека…

— Я хочу, чтобы вы подчеркнули…

— Я выскажу свою точку зрения на этот счет.

Потому что, в общем-то, когда принималось решение относительно того, что наши войска должны быть введены, я там не присутствовал; я занимался анализом событий и не был участником принятия этого решения. Это не было даже заседание Политбюро, это было заседание в здании Секретариата ЦК, поздно вечером, где обсуждался вопрос в очень узком кругу. Я недавно слышал, что Валентин Михайлович Фалин, который был ближе к этим решениям, он работал тогда в этом направлении, он говорил, что оно было принято пятью людьми.

Это десятое декабря 1979 года. Войска, как вы помните, были введены 25 декабря 1979 года, то есть за 15 дней до ввода войск решение было обсуждено этой группой. Одни считают, что их было шесть, другие считают, пять. Я считаю, что тройка лидеров бесспорно была, и здесь никаких сомнений ни у кого нет. Это, назовем так, по степени воздействия на этот процесс афганский в тот момент. Устинов — член Политбюро, министр обороны, Андропов, я его ставлю вторым, — Председатель Комитета Госбезопасности, член Политбюро. Третий — Громыко, и я именно его ставлю третьим, и я объясню почему, четвертый — это Суслов, пятый — это Борис Николаевич Пономарев — секретарь ЦК, заведующий Международным отделом ЦК, в ведение которого входили все социалистические, коммунистические партии. Ведь Международный отдел, по существу, это бывший Коминтерн. Вот мы сейчас на Конституционном суде судим и рядим, что такое Международный отдел, кому он помогал, какими деньгами он располагал и так далее. Ведь это, в общем, если в отдаленном прошлом — это Коминтерн, и вот из Коминтерна осталось все — советская часть, Пономарев сам пришел из Коминтерна, Ульяновский, который занимался вместе с Пономаревым афганским вопросом и другими вопросами в отделе, это тоже человек из Коминтерна. Ему сейчас уже довольно много лет. Я считаю, что Пономарев присутствовал при принятии решений. Если не был, он может выступить и опровергнуть меня, потому что я не могу точно сказать, но я считаю, что идеологическая часть вот на этом заседании, даже не Политбюро, а вот узкого круга Политбюро, идеологическая часть была представлена Сусловым и Пономаревым. Что мне дает основания предполагать относительно Бориса Николаевича Пономарева — до этого он ездил в Афганистан. Он знакомился с положением на месте, и можно предположить, что его доклад был сделан сразу по возвращении и затем при принятии решения он играл определенную роль, он был одним из ведущих людей, отвечавших не за военную часть, а за идеологическую часть наших отношений уже с социализацией Афганистана.

Ну, естественно, во главе вот этой группы при принятии решения был Брежнев. Почему я его не ставлю номером первым? Потому что в тот момент уже сложились первые основы, вот эта импотенция политическая Брежнева, она привела к тому, что по острым вопросам, тогда уже было заложено начало, начали создаваться комиссии Политбюро. Впоследствии это уже разрослось что-то там до пятнадцати комиссий. Но афганские события положили начало созданию первой комиссии по существу. Она оформилась в начале 80-го года, но до этого она работала в виде тройки, в виде четверки, потому что она должна была подготовить аналитический материал для доклада Брежневу. Я однажды видел, как вся эта процедура делается. Тройка заседала в так называемой Ореховой комнате, она между залом заседаний Политбюро, Приемной Генерального секретаря и его кабинетом. Обычно для всех таких, я бы сказал, конфиденциальных, сугубо доверительных разговоров использовалась всегда эта Ореховая комната. Почему Ореховая? Потому что стоял Ореховый круглый стол и стоял пульт связи. В этой комнате и по разным поводам в разных сочетаниях члены Политбюро собирались, а затем это выросло в традицию: перед каждым заседанием Политбюро — Политбюро, вы знаете, состояло из членов и кандидатов — вот члены Политбюро вначале собирались в Ореховой комнате с Генеральным секретарем, а кандидаты уже заходили в общую комнату, а эти выходили как с парадного крыльца вот из этой Ореховой комнаты в зал Политбюро. Но в тот период вот в этой Ореховой комнате эта тройка, о которой я говорил, она проработала все афганские вопросы. Кто все-таки сказал, вот Корниенко утверждает, я слушал его запись, утверждает, что решающее слово сказал Андропов. Я думаю, что здесь не было такого момента, что кто-то из этих пяти-шести сказал решающее слово. Уже то, что не было никакого голосования… почему я могу предположить, что не было голосования о вводе войск? Я могу предположить, потому что если бы было какое-то голосование в этой шестерке и если бы это было официальное заседание Политбюро, то был бы какой-то документ Политбюро. Насколько я знаю от военных и от мидовской части, я не знаю кагэбэшную часть, документа, который бы отражал заседание 10 декабря в виде протокола Политбюро (а протоколы всегда ведутся Политбюро) решения Политбюро о вводе войск не было. Николай Васильевич Огарков, он был тогда начальник Генерального штаба, рассказывал, что вышел Устинов с заседания (военная часть заседания решалась именно вот в этой Ореховой комнате) и сказал: «Будем вводить войска, готовьтесь». Примерно назвал цифры, которые я сейчас не помню, естественно, я думал, что военные уточнят, сколько планировалось. Одна десантная дивизия, по-моему, и три полка еще. Я могу ошибаться здесь. Это первоначальные наметки были. Как они расширились потом, я не знаю этого и не берусь судить за военных. Вы спрашиваете насчет роли Комитета госбезопасности. Я могу сказать, я знакомился уже в тот период с той информацией, которая шла из Афганистана, я имею в виду шифр телеграммы, что все-таки решающие материалы политического характера, которые давали базис для обсуждения практического, это все-таки были материалы Комитета госбезопасности. Они были более вовлечены в этот процесс контактов на той стадии уже с Амином.

Я думаю так, что мы, возможно, найдем человека, который был резидентом тогда КГБ, не представителем Председателя Комитета госбезопасности, а резидентом в Афганистане, который, насколько я знаю, работает сейчас в институте Африки, с ним можно поговорить, он должен лучше знать эту ситуацию.

Ну, я думаю, что Юрия Владимировича Андропова, который всегда занимал, я бы сказал, одинаково ключевую роль в вопросах, связанных с безопасностью и с внешней политикой, его всегда тянуло к вопросам внешней политики, и его слово для Брежнева в тот период было так же весомо, как и слово Устинова.

Я однажды высказал такое мнение, что если бы развивались события в будущем и Устинов не заболел тяжело и сохранил свою жизнь, то преемником Брежнева был бы Устинов, это мои предположения. Потому что, насколько я могу судить, все-таки Устинов был наиболее влиятельным человеком для Брежнева в тот период, чем кто-либо другой. Но они все держались тройкой вместе. И вот политическая часть — это Устинов, Андропов, Громыко. И докладывали обычно вопросы всегда втроем. И ревность была огромная, если кто-то докладывал вопросы без двух других. В этом я могу быть абсолютно уверенным, потому что я как-то чувствовал даже такие вещи. Иногда Брежнев кого-то выборочно приглашал в Завидово под видом охоты, а Брежнев фанатичен был даже в этот период, и это, пожалуй, было его одно из самых таких развлечений, это дикая охота. Почему я называю «дикая», потому что кабанов не кормили, как рассказывают, два-три дня, и они по утрам шли на ту точку, где сидел Брежнев и убивал этих кабанов. Это, видимо, была забава, потом из этого делали хорошие окорока. Могу судить по себе, иногда делали колбасу из этого убоя, и фельдслужба Центрального Комитета партии, как подарок Брежнева, развозила, ну по списку, членам Политбюро, вот некоторым заведующим отделами, мне иногда тоже перепадало это дело. Вот результат охоты этой. Но когда кого-то Брежнев приглашал в Завидово на охоту, то потом, естественно, был перезвон. Ну, скажем, Громыко звонил, я по тому и сужу, однажды я был в кабинете Громыко, он разговаривал, по моему мнению, с Андроповым, они обычно в одно имя разговаривали все между собой, и догадаться было не трудно. Он его спрашивал, был ли тот в Завидове? А Дима был в Завидове? Не знаешь, что там было? Вот эта ревность, плохая или хорошая, я бы сказал — это стремление был о быть осведомленным о том, что решали эти два человека. Что докладывал кто-то один из них, и потом это перешло и на последующее, вот эта тройка до поры до времени, она была по существу тройкой, которая в военно-политических вопросах заменяла коллективное руководство Политбюро.

Я не могу сказать, что она в таком же сочетании принимала решение по вопросам экономики, промышленности и так далее. Там подключались другие люди, на первых порах, когда был Косыгин, он, конечно, играл главенствующую роль. Действительно — это был ум нашего государства, я могу судить, потому что мне пришлось в качестве пресс-секретаря сопровождать Косыгина в ряде поездок, следить за его ходом мысли; это был один из самых талантливых людей в нашем руководстве когда-либо. Это человек, который умел просчитывать. Человек, который уже в те годы, в семидесятые годы выходил на понимание необходимости реформ. Вы помните, реформа Косыгина притча во языцех была. Как это так, он окружил себя экономистами. И вот тогда спорили, прав он или не прав, но он чувствовал, что назревает; это не те реформы, к которым мы пришли на пороге 85-го года, но это были реформы экономики, которая страдала всеми недугами.

Косыгин, конечно, играл решающую роль в вопросах промышленности, в вопросах техники; затем появился Тихонов. Была еще одна персона, но он был рано, так сказать, отслоен как-то от этого — это Подгорный.

Я, работая в аппарате ЦК, не знал, что войска были введены, узнал из информации, которую получил от ТАССа, позвонил Огаркову и сказал: «Слушай, тут сообщают, что 28 декабря мы начали вводить войска в Афганистан, верно это, Николай, или не верно?» Он мне говорит: «А откуда ты знаешь?» Ну, мы равны были с Огарковым и по возрасту, и по отношениям, я просто спросил: «Ну, правда это, Николай, или неправда, если вводим, то должны знать, для чего мы вводим войска? Он сказал: «Ну, узнаешь дней через четыре-пять».

То есть нельзя сказать, что в тот период кто-то протестовал против ввода войск, ну никто же не знал, мы узнали все из западной информации, что войска вводятся, мы начали тогда раздергивать, искать свои источники: а для чего войска вводятся? Это все конспиративно было сделано, хотя передвигались огромные массы. И в основном были вовлечены три ведомства! Это Министерство обороны, естественно, которое выполняло этот приказ, это Комитет госбезопасности, который с самого начала был активно вовлечен. Его передовая группа, которая находилась в Афганистане, так же как Министерство обороны, состояла из советников во главе с генералом Павловским. Но Павловский как раз был тот человек, который доказывал, что не надо вводить войска, потому он потом и отошел от этой операции и вообще не был приветствован министром обороны за эти мысли. И третье — внешнеполитическое ведомство. Но настолько все было свернуто, как говорит Корниенко, а он был правой рукой Громыко по существу, в тот период, первый заместитель министра, который отвечал за формулирование всей внешней политики вместе с министром. Громыко замкнулся в себе, и Корниенко не мог знать в деталях информацию о том, что в первый период с вводом войск происходит. Естественно, потом, когда была создана и оформлена Комиссия, Корниенко вошел в состав этой Комиссии. Это было начало 80-го года.

Комиссию возглавил Громыко Андрей Андреевич, он как бы находился между двумя ведомствами — между Министерством обороны и Комитетом госбезопасности. Каждый из них, если бы возглавил Комиссию, имел бы свою приоритетность как Председателя, но голосования обычно не было в этой Комиссии. Это была проработка материала, потому что Политбюро было тогда под руководством Брежнева вообще неспособно к проработке материалов. Политбюро — вот на тех, во всяком случае, на которых я бывал, как они проходили? Писали Брежневу сценарий Политбюро, он уже был настолько умственно ограничен в силу болезни своей — ему писали весь сценарий Политбюро. Вот открывалось Политбюро, уже в его сценарии написано, что открыть Политбюро, зачитать повестку дня, и там повестка дня была, дальше в сценарии написан вопрос, который обсуждается, докладчик, который докладывает. Это не обязательно член Политбюро был. Но кто-то из членов Политбюро, если это технические вопросы или экономические, кто готовил этот вопрос, он кратко докладывает. Он же готовил Проект решения, который был уже приложен и уже разослан всем членам Политбюро. Бывали дискуссии, но в период Брежнева очень ограниченные дискуссии, иногда в этих сценариях было написано помощниками так: если будет сказано то-то — сказать то-то, то есть у него варианты были, что сказать, и вот он шел по этому. У меня где-то один такой протокол остался, я пытался вам показать, найти по вопросу, который я готовил тогда для Партбюро. Это действительно так было. Ну, обычно начиналось Политбюро, где он рассказывал, как он провел утро сегодня, какой у него пульс, врачи сказали, как он плавал в бассейне, вот это было бессценарное вступление. Обычно он всегда что-то вводное в этом духе делал, а затем переходил на этот текст.

С прогрессированием этой его болезни сокращалось и время заседаний Политбюро, увеличивалось количество Комиссий, потому что часто, когда возникал вопрос на Политбюро, решение было такое: образовать Комиссию в составе Соломенцева, еще кого-то, еще кого-то, и вот эта Комиссия отпочковывалась, она готовила вопросы, иногда неделю-две, привлекая министерства, отделы ЦК, готовился вопрос, посылался в общий отдел — Черненко, он тогда был завотделом, это уже потом он стал вождем. А тогда он был просто завотделом, но центральным отделом, который рассылал все документы, имел аппарат, рассылал членам Политбюро. На документах обычно, когда они приходили, очень много пометок было, часть пометок была членов Политбюро, часть пометок была их помощников, я иногда в шутку спрашивал, когда уже собирались все эти поправки: ну, а это чьи поправки, вот такого-то или его помощника? Потому что мне иногда приходилось по просьбе Черненко, уже вне рамок Политбюро, сводить эти поправки, потому что они иногда исключали одна другую, как-то надо было документ привести в порядок.

Наверное, это слишком будет смело с моей стороны — хотя я с Громыко проработал почти двадцать лет — давать ему общую характеристику. Давайте все-таки ближе к афганским событиям, это и мне легче и не выразит всех моих чувств, очень положительных чувств к Громыко, которые я до сих пор испытываю. Это один из умнейших людей был… В отношении Андропова и КГБ в данном случае я могу только свою точку зрения выражать. Потому что в государственном плане всегда есть минимум три источника информации. Внешнеполитической, я имею в виду. Это — информация МИДа, ей дается приоритет часто во всех внешнеполитических вопросах, это информация разведывательная, которая докладывается Комитетом госбезопасности в области и внешней политики тоже, и информация, которая докладывается руководству в области военно-политической Главным разведывательным управлением. Такова схема, которая действовала и в тот период, но я опускаю все посторонние, ТАСС и так далее, радио и все это уже другое. Но главных — три источника. На мой взгляд, на тот период наиболее ценная информация, с точки зрения ее содержания, была информация Комитета госбезопасности. Я говорил уже почему: потому что там была передовая группа, которая имела полномочного представителя Председателя Комитета госбезопасности, и, естественно, эта информация рассылалась руководству по определенным спискам, которые существуют всегда, и она оказывала определенное и большое влияние. Я сказал о том, что посольская информация была слабая, мало ориентированная, но она затем получала тоже статус информации, влияющей на ход событий, потому что через этот канал стали передавать информацию свою советники, которые были посланы по линии Международного отдела ЦК. Это и политические советники. А там были очень солидные люди, которые представляли Центральный Комитет партии, они влияли на развитие политических процессов. Руководило всем этим процессом Политбюро через Международный отдел. Поэтому здесь уже шло постепенное наращивание влияния информации МИДа. Но я не хочу принизить информацию военных, потому что информация военная тогда была не определяющей, потому что мы еще исходили из концепции не ведения военных действий в Афганистане, а присутствия советских войск, и военная информация это и доказывала. Имела ли решающее воздействие информация Комитета госбезопасности на принятие решения? Все-таки думаю, что здесь совокупность информации, хотя не хочу недооценивать той большой силы воздействия всего того, что мы получали из Афганистана по линии людей, которые были тогда уже дислоцированы.

— И все-таки, как вы думаете, Андропов был более активным человеком, который стоял за ввод войск?

— Я, думаю, что все-таки, когда принималось решение, то, естественно, решающее слово было Юрия Владимировича Андропова, как человека наиболее осведомленного, но я не хочу принижать в данном случае влияния Устинова.

Дмитрий Федорович Устинов — человек, я бы сказал, довольно настойчивого характера, Андропов был более гибким, с точки зрения других вопросов. Я не сужу по Афганистану, я сужу по будущей работе Андропова, в том числе и в качестве Генерального секретаря. Человек, который шире мыслил в вопросах политики, в вопросах международного плана, чем Дмитрий Федорович. Дмитрий Федорович больше техник. Он же пришел на пост министра обороны, с военных лет руководил военной промышленностью. Это скорее практичный ум техника. Я помню, как решался один вопрос размещения ракет. Когда он Брежневу говорит: «Леня, ну еще надо 20–30 ракет поставить в Европе». Тот спрашивает: «Зачем?» Он говорит: «Ну а что, больше — меньше, разве это помешает? Ну, можем поставить вопрос так — давай поставим проблему». — «Ну, надо, Дима, продумать, ну действуй, действуй». Это было. Мне могут, кто меня слушает, бросить упрек, что я упрощаю. Ну, характер отношений такой был между этими людьми. И когда, скажем, приходилось присутствовать случайно или не случайно на таких беседах, я не открываю никаких тайн — это история наша. Мы ее все равно будем изучать. Как мы сейчас вот этот фильм задумали, чтобы показать корни афганской войны. Мы хотим докопаться до них. Мы должны правду говорить, как было, как это случилось… Я думаю, что устиновская концепция была — что наше присутствие, я повторяю это, наше присутствие, а не участие в боевых действиях, оно отрезвит и Пакистан и американцев. Это вот свойственная ему черта. В том числе и с ракетами ведь же так было в Европе. Ну, поставим больше систем СО-20, ну, отрезвим мы их, они будут знать. Такая вот концепция. Я не хочу сказать, что примитивизмом руководствовался руководитель нашего военного ведомства, нет, разные подходы. И вот теперь мы выходим на Громыко. Громыко, конечно, был наиболее осторожный из этой тройки, которая готовила всю эту концепцию, и мы подходили к тому, что мы должны выйти на это решение, потому что вся информация, которая шла, нас к этому подводила. Правильно или неправильно подводила — вот это вопрос. Это вопрос уже анализа всего, но чем мы себя убеждали, о чем я сейчас говорю, это уже теперь большой период времени дает нам возможность осмыслить. Но чем мы себя убеждали? Социализацией страны, военным присутствием, воздействием и поддержкой правительства, которое просит на основании статьи 54 ООН ввести войска. Вот нужна была политическая мудрость. Нужно было смотреть вперед, и этой мудрости нам не хватило. Сейчас могут сказать — задним умом умен, а где вы тогда были? Во-первых, наш этаж не решал этого дела, советнический этаж, и он еще и не был посвящен, но, тем не менее, аналитическая проработка этого вопроса, на мой взгляд, она не была достаточно проведена тогда. Почему мы считали, что наше присутствие — устиновская концепция — присутствие наших войск высвобождает афганские войска, которые могут вступить в бой, войска «Халька» и «Парчама» могут вступить в бой против противника, идущего из Пакистана — той части Афганистана, которая не восприняла эту революцию, а большая часть населения не восприняла эту революцию. Феодализм оставался феодализмом. Отсюда — кланы воевали против войск. И мы считали, что мы высвобождаем для афганцев, для части, которая ближе к нам, их войска для того, чтобы она вступила с той частью, которая против вот этих преобразований революционных.

Громыко был здесь, в обсуждениях у него, как всегда, было две позиции. На начальном периоде, это характерно для многих политических вопросов, что Андрей Андреевич излагал все «за» и все «против». «За» и «против». Вот его интонация была. Я не исключаю, что в период обсуждения Андрей Андреевич понимал последствия сиюминутного ввода войск, а именно разрушение детанта, то есть вот этого мирного сосуществования. Он понимал лучше американскую политику Картера — Бжезинского, чем, может быть, кто-либо в Политбюро. И вот отсюда я могу сделать такую презумпцию, что Громыко на каком-то этапе отстаивал линию, и тогда это так было, что нам надо пока осторожнее с войсками. Но Громыко был такой человек. Когда уже принимается решение, я повторю то, что сказал Георгий Маркович Корниенко, Громыко становился более активным проводником этой идеи, чем даже те, кто проявлял инициативу этой идеи. Для него осуществление и претворение в жизнь уже согласованных и принятых решений уже было обязательным, и он уже тут включал весь механизм свой внешнеполитический для проработки этого вопроса. Что мы пожали вводом войск — это уже другая часть, но сиюминутно мы дали возможность Картеру, Бжезинскому, а в 80-м году, когда Рейган пришел к власти, поломать нам соглашение ОСВ-2, которое подписал Картер с Брежневым в Вене в 79-м году, об ограничении стратегических вооружений. Поломали? Поломали! Хотя оно существует, но оно не ратифицировано. Дальше. Ну, поломали эту всю политику, которая с Никсоном намечалась, начиная с 72-го года, — политика мирного сосуществования и постепенного снятия напряженности. Американцы, особенно Бжезинский — Картер все-таки человек был ограниченного плана, он от арахиса пришел, от землепользования, землевладельца, а политическую роль у него играл Бжезинский — человек, который знал хорошо обстановку, человек, который политически мог судить, и он вырабатывал концепцию отношений с Россией. Сказать, что с дружеских позиций, абсолютно я с этим не согласен. Это был человек, который работал против нас. Он считал, как после Рейган сказал, — это «империя зла». Тогда это еще не было сформулировано Бжезинским, но Картер из этого исходил. Отсюда мы взорвали весь процесс разрядки, и мы долго еще чувствовали это и дали американцам возможность постепенно отходить от синдрома Вьетнама. Мы им помогли это сделать.

— Я попрошу вас рассказать о Леониде Ильиче Брежневе, нашем Генсеке в тот период…

— Опять же я прошу тех, кто меня слушает, считать, что я высказываю свое собственное суждение на этот счет. Я как раз не претендую на фактологичность, но вместе с тем я отвечаю за то, что я говорю как человек, который мог наблюдать многое. Я не хочу, чтобы сложилось такое мнение у кого-то, что вот сейчас он так свободно рассказывает все это, а что он не мог тогда это все изложить. Ну, Хрущев когда-то ответил всем таким людям очень просто. XX съезд партии. Когда ему тогда задали вопрос: «Никита Сергеевич, вот вы сейчас разоблачаете Сталина, вот вы произнесли доклад о сталинизме, о зверствах и так далее, но ведь вы же работали в тот период, где же вы тогда были, почему же вы голос тогда не подняли?» Хрущев эту записку прочитал, она анонимная из Президиума. «Вот видите, хоть и анонимная, но я отвечу. Ну, вот кто-нибудь сейчас здесь в зале может встать и сказать: давайте, так сказать, избавимся от Хрущева, свергнем Хрущева. Ну, кто смелый?» Смех в зале. Он говорит: «Ну, вот вам и ответ на вопрос». Так же и мы. Между собой говорили, в разных комбинациях. Осуждали. Но выйти на площадь… Вот вы задаете вопрос, я возвращаюсь к вашему вопросу о Брежневе.

Медицина наша — Евгений Иванович Чазов, я убежден, что он тоже расскажет свою точку зрения, но он уже в книге изложил. Он знал, и мы это все видели, что с 76-го года уже ощутимо Брежнев был человеком, у которого падала возможность, я бы так сказал, ну, государственного мышления, что ли. А потом она уже скатывалась до примитивизма мышления. И рассчитывать на то, что с годами он мог совершенно четко управлять государством… у меня такого впечатления не складывалось.

Может возникнуть вопрос: ну а что, Политбюро не видело то, что вот вы сейчас рассказываете? Видело. Как-то мне Щербицкий сказал: «Слушай, ну вот, а что Брежнев то-то, то-то», — это опять же личный разговор, а я ему сказал: «Виктор Васильевич, ну вы же члены Политбюро, ну вы же можете эти вопросы решить все». Могли сделать его и Почетным Председателем, и так далее. Но что руководствовало всеми? Это мое заключение и никому не хочу его навязывать. Каждый раз, когда мы подходили к съезду партии, когда мы подходили к какому-то новому, переломному этапу в жизни партии, вдруг и пресса и идеология начинала всех убеждать, что если будут изменения в этом геронтологическом Политбюро, то это будет расценено на Западе как нестабильность в нашем руководстве. И вот на этой ноте нестабильности, сохранения этой стабильности, мы выходили и на Пленумы ЦК, не мы лично, а я имею в виду руководство ЦК, и потому очень запоздало менялись люди в Политбюро. Мы ведь дошли до периода, сейчас мы можем сказать, за два года три руководителя партии ушли в мир иной, верно? Вот мы к чему подвели. Преемственности-то не было. Все были в районе 79–80 лет, и постепенно этот возраст рос. Поэтому сказать, что Брежнев был лидером, который генерировал идеи, я не могу. У него был очень хороший советнический аппарат, у него были талантливые помощники, которые писали ему речи, и многое другое. Вот ему надо было это прочитать, вот он прочитал. Конечно, он вникал в какие-то вещи. Часто вот когда надо было протолкнуть какой-то вопрос, ну, что делали? Ну, вот лежит бумага, не проходит, все-таки Генеральный секретарь. Ну, вот звонишь кому-то. У него была консультант, женщина — Галина Анатольевна, которой говоришь: «Галина Анатольевна, лежит у вас бумага». — «А что вы хотите? — «Ну, мне бы надо так и так решить». Я не имею в виду, конечно, афганский вопрос, я беру рутинные вопросы. «Ну, вы примерно продиктуйте резолюцию, какую вы хотите». Продиктуешь ей, она отредактирует, приделает уголок, смотришь, через два дня вопрос сдвинулся, он подписал это дело. Разве только один я прибегал к этому? Десятки людей к этому прибегали. Я не хочу сказать, что так руководили мы страной всей. Опять же говорю, слово «мы» — оно плохое. Ну, руководство партии так руководило страной, так, конечно, по принципиальным вопросам создавались Комиссии, где шли дискуссии. Я был, например, впоследствии членом Внешнеполитической комиссии, которую возглавлял Суслов. И многое другое. И вот эти Комиссии, они детально прорабатывали все. Но Брежнев сам по себе, он терял способность и руководить, он много болел, и несчастные случаи с ним, когда он терял сознание, несколько месяцев был в больнице. Мне приходилось общаться с иностранной прессой, здесь вот десяток книг, в которых пишут иностранные корреспонденты о моей заскорузлости общения с прессой, с иностранной. А тогда не было пресс-секретарей, тогда на кого-то возлагали обязанности, ты оставался в своей должности, и не было никаких пресс-служб особых. Был отдел печати, был ТАСС, и вот, общаясь с корреспондентами, самое трудное было — отвечать за рубежом и в Союзе иностранным корреспондентам о здоровье Брежнева. Вот Мэлор Сту-руа даже написал в «Огоньке» позднее целую оду о том, что я неправду говорил в Вене в 79-м году, при подписании ОСВ-2, что Брежнев был здоров полностью и что я отстаивал эту линию. Понимаете, это не простой вопрос. Здоровье руководителя устами пресс-секретаря не может быть выражено. Оно может быть выражено только руководством. И с согласия руководства. А если сказать, что он болен, то, значит, надо его менять. И вот в этом ошибка многих членов Политбюро — того органа, который мог инициировать этот вопрос и должен был инициировать этот вопрос. Ведь нашел в себе когда-то мужество Черненко сказать, когда его избрали Генеральным секретарем, что, может быть, мне все-таки подать в отставку, когда он лег в больницу. И не кто иной, как Андрей Андреевич Громыко, пишет об этом в своих мемуарах. И Гришин Виктор Васильевич: все помнят эту сцену с букетом цветов в больнице, когда ему вручают удостоверение депутата московского совета № 1, а Черненко вывезли на каталке, и он еле мог приподняться, а сзади охранник держал букет, делая вид, что этот букет Гришин вручил ему и он держит. Почему? Потому что никто из Политбюро не хотел, чтобы начался процесс, я бы сказал, реконструкции самого руководства, потому что все они были где-то под одним зонтом. Я забыл вам насчет орденов ответить.

Был юбилей, я уже не помню, Косыгина, возможно, 75 лет ему было. Я могу ошибиться на год, на два. И вот, как всегда, церемония вручения орденов, они примерно проходили по одной выкройке, которая уже много раз была сшита, вырезана. Все становились за председательский зеленый стол. Все выстраивались в одну линию, каждый искал место, куда поставить свою голову ближе, чтобы она на снимке в следующий день была ближе к Брежневу — такое соревнование, если вы посмотрите на снимки, вы увидите, я не хочу называть персоны, кто знал место, как попасть в телевизионную камеру или в фотокамеру — это тоже изучалось. И вот, когда он вручал Косыгину Орден Октябрьской революции, я это сам слышал — нигде вы не найдете этого материала, он ему повесил этот орден и говорит: «Слушай, Алеша, а красивый орден, а?» А у него уже полгруди было орденов. И вот так несколько раз он повторял: «Алеша, красивый орден, Костя, а у меня нет ордена». И что вы думаете?! Через какое-то энное количество дней, я смотрю, рассылается голосовка, а голосуют члены Политбюро по Проекту решения Политбюро, написано «Не для печати», а раз не для печати, значит, попадает ко мне в отдел, для того чтобы соответствующе информировать ТАСС о том, что этот Указ печататься не будет. Я знаю из этого Указа, что уже проголосовали ряд членов Политбюро: наградить Брежнева Орденом Октябрьской революции. За что? За освоение целинных земель и за его роль. Он уже за эти целинные земли и Героем был, и еще чего-то награждали, ну, нужен был повод, нужен был орден. У человека было особое пристрастие, наверное, не только у него. Я как-то был в Черногории, один из царей черногорских, это не наш век был, у него тоже было такое же. Мне показали коллекцию, где-то двести орденов у него было, он собирал эти дела. Вот у Брежнева была такая же мания. Однажды как-то был разговор у меня с ним, где он мне пожаловался как бы так вскользь на Хрущева, что вот первый Орден Брежнева, говорит Брежнев, я не получил в свое время, когда всех награждали за Днепрогэс; Хрущев меня вычеркнул из списка, а я был секретарем Днепропетровского горкома партии. Ну, это опять же были домыслы, что, может быть, оттуда зародилось какое-то чувство, что его чем-то обделили, я ведь говорю, что это можно оспаривать, это мои, так сказать, домыслы, может, это и заложило когда-то начало.

У него была страсть к коллекционированию часов ручных, у него огромное количество было часов, хотя он носил одни и те же часы, и за границей ему дарили автомобили. Он на это отвечал, что он в прошлом был танкист, и вот ему нравятся зарубежные машины. И где-то недалеко от Домодедово до сих пор, кажется, такой гараж существует, где скоплены все машины, которые когда-либо были подарены Брежневу. Девятое Управление имело целый ангар этих автомобилей.

— Какие установки были даны по Афганистану средствам массовой информации и кто их давал?

— Вначале была одна большая Комиссия, которую, как я сказал, возглавлялГромыко, Борис Николаевич давал указания, в том числе и в печать: как выходить, с чем выходить и так далее. Зимянин, который был тогда Секретарем ЦК, он получал указания или через Суслова или через Пономарева. А затем уже получали отделы указания.

Но в первый период, вы помните, в первые годы так скудно мы освещали все это дело, что понять из наших сообщений было нельзя, что мы там делаем. Даже по телевидению Сергей Георгиевич Лапин — воинствующий человек, и то не мог пробить ничего, а он воинствующий был, в том числе и с Устиновым. Он показывал танки, которые стоят, и наши солдаты разливают суп афганским жителям, и вот эту похлебку мы все время показывали по телевидению. А уже в это время — это уже 80—81-й годы — шли гробы, тайно хоронили людей, не на центральных кладбищах, а военкоматы через Министерство обороны, каким образом, я не знаю, это давались указания, вы знаете, даже имена на гробах не писали. Шли похороны, шли похоронки. И вот печать наша начала освещать афганские события, более-менее приближающиеся к тому, что мы начали там воевать, что началось с того момента, когда Андропов пришел на пост Генерального секретаря ЦК. Вот только тогда наша печать получила возможность, после разговора в составе одного из секретарей ЦК, я был при этом разговоре, и еще Альберт Иванович Власов, который потом был Председателем АПН. Перед Андроповым был поставлен вопрос о том, до каких пор, мол, мы будем вот так освещать, весь мир пишет, все люди слушают зарубежное радио. Если мы что-то даем, Андрей Андреевич Громыко обычно сопровождал так, я сам это слышал из его уст. Вот это маленькое сообщение, из которого ничего не ясно, но только на зарубежные СМИ, а не на советскую печать. Когда ему говорили, это же вернется все, Андрей Андреевич, через западные голоса, но с их аккомпанементом. «Ничего — узнают, что надо». Вот ведь был какой подход к пропаганде афганского вопроса. И вот в газете «Правда» появилась статья за подписью А. Петрова, затем была еще целая серия статей Петрова. Это был коллективный псевдоним отдела внешнеполитической пропаганды, в котором я работал, — статья была отредактирована самим Андроповым, она дала первый запал в освещении афганских событий с точки зрения более-менее реального положения наших войск и участия наших войск в операциях. Вот ведь до какого периода, а все остальное было закрыто.

Вы сейчас говорили о том, что последствия ввода войск отразились на престиже Советского Союза в международном плане, я подтвердил эту вашу мысль тем, что мы поплатились очень жестоко многими вещами в вопросах внешнего положения Советского Союза. Кстати, случайно или нет, но тоже на декабрь 79-го года приходится размещение американских ракет средней дальности в Европе.

80-й год — год Олимпиады. И вот тут уже новая администрация Рейгана, она была более непримирима в осуждении Советского Союза за афганские события и за целый ряд других, чем картеровская администрация, уже смена произошла, она повела линию, в рамках НАТО согласованную, на бойкот Олимпийских игр для того, чтобы показать и нашим советским людям, и международной общественности, что такие акции бесследно не проходят. И действительно, был объявлен бойкот Олимпийским играм. Для Советского Союза это была огромная пощечина, ведь олимпийские игры отменялись только в гитлеровской Германии, когда приход Гитлера был. Правда, их провели там кое-как, но бойкот был тогда впервые Олимпийских игр. Это был второй бойкот, Советского Союза уже.

И вот тогда все было задействовано, вся наша дипломатическая служба, наши общественные службы, для того чтобы все-таки Олимпиаду спасти и вытянуть, и, главным образом, мы вытянули. Опять же я говорю «мы», я имею в виду страна, в данном случае вот вытянули за счет того, что многие африканские страны нас поддержали, многие движения нас поддержали, потому что видели, что бойкот великой страны наносит ущерб.

Вы меня спросили в частной беседе, как Брежнев реагировал на это. Я не думаю, что он обладал тогда огромными эмоциями. Все руководство подготовкой Олимпийских игр было возложено тогда на Москву, на Гришина персонально, а в Политбюро отвечал за это дело Кириленко, человек, который очень-очень был неяркой личностью в руководстве, я бы так сказал. Он был, в общем, человеком, который проводил вот эту верховную линию в подготовке, а главным образом это Гришин был и Игнатий Трифонович Новиков как Председатель Комитета. Все-таки игры нам удалось вытащить, спасти, и Москва сделала очень много для того, чтобы игры прошли торжественно, чтобы не осталось вот этого отпечатка, то, что западные страны хотели сделать. Я бы сказал так, что многие бойкотировали, но в индивидуальном качестве даже западные спортсмены принимали участие, так что полного бойкота не получилось, но и полных игр тоже не получилось.

— При решении о вводе войск в Афганистан венгерские и чешские события не сыграли роль «удачного» прецедента? Многие военные советники в Афганистане, Андропов и его окружение прошли через эти события. В обсуждениях это не использовалось как аргумент?

— Я бы на этот вопрос с очень большим трудом ответил, потому что я не был нигде, где я бы слышал этот аргумент. Но бесспорно, когда наши военные прорабатывали вопрос ввода войск, то 56-й год — венгерские события, естественно, были в поле зрения, и чехословацкие события то же самое. Думаю, что вы во многом правы, когда вы увязываете эти события. Но чтобы я слышал, что в каких-то беседах впрямь и конкретно увязывали вот эти вопросы… Вероятно, военные, которые разрабатывали эту концепцию ввода войск, она была немножко другая, но, тем не менее, это же ввод войск. Опыт печальный уже был, но его, к сожалению, проигнорировали как печальный опыт с его последствиями. Я уже говорил о том, что при вводе войск в Афганистан доминировала версия Устинова, что это на три месяца. А вот что получилось на самом деле, вы увидели — большая война.

— 12 декабря (по другим данным 10 декабря) было принято политическое решение о вводе войск в Афганистан, и именно 12 декабря было принято решение НАТО о размещении в Европе ракет среднего радиуса действия. Это случайное совпадение? Или противники внимательно следили друг за другом и ждали первого шага…

— Это очень трудно — вот сейчас с ходу, без анализа на это трудно ответить. Это было следствие, как следствие обострения обстановки напряженности, а для американцев это было оправданием для многих действий, которые впоследствии были совершены, в том числе и размещение войск. Конечно, это было одним из аргументов оправдания ввода войск.

— Какая была общая геополитическая обстановка в мире на период ввода войск в Афганистан? Снижение экспорта американского оружия и падение цен на него, снижение курса доллара и наши нефтедоллары — можно через призму этих вещей посмотреть на афганские события?

— Я вам так скажу. В любом случае, если бы аналитики, военные и политические, все-таки проанализировали, что такое Афганистан, проанализировали те войны, которые велись в Афганистане западниками, ну, я беру нынешнюю терминологию, англичанами в частности… Одолеть Афганистан присутствием войск невозможно было, второе: это ведь был, в общем, подъем исламского движения. Иранские события против Соединенных Штатов Америки, подъем исламизма, милитаристского исламизма, я не боюсь этого слова, в Пакистане; активизация на Ближнем Востоке. Нельзя сказать, что исламизм создал вот это подбрюшье зеленое, потому что исламизм неоднороден, это мы сейчас чувствуем. Нет уже Наджибуллы. Мы его не поддержали в последний момент. Это была наша политика. Но уход Наджибуллы без подготовки политического решения о власти в Афганистане не привел к миру в Афганистане. Войск наших уже нет, а война идет, жесточайшая война. Потому что как каждый шаг, который предпринимается, от начальной стадии до конечной, он все-таки должен политически прорабатываться глубже намного, чем мы всегда это делали. То же самое с Афганистаном. Войска ушли, правильно? Правильно ушли. Раньше могли уйти. Но надо было подготовить коалиционное правительство. И речь-то ведь не шла, чтобы Захир-шаха вернуть, речь шла, чтобы какую-то оппозицию, которая против нас выступала — найти с ней контакт, мы искали контакт. Ведомство Шеварднадзе, я в данном случае беру его, потому что оно работало тогда, оно имело контакты с Захир-шахом, имело с непримиримой оппозицией, но потом мы начали форсировать события. Пусть Наджибулла уйдет — это было условие американцев, это было условие западников — вот никаких отношений с Наджибуллой.

Наджибулла был не такой же силой, которая работала бы на противодействие дестабилизации обстановки в Афганистане. Наджибулла был разумно подготовлен к сдерживанию обстановки после выхода советских войск, и ведь афганистанцы были на стороне Наджибуллы. Они держались-держались, а потом ведь мы, в общем-то, отдали Наджибуллу и не довели до конца вопрос о создании правительства, они были вынуждены отойти от всего.

Можно сказать, что трудно было. Для того и есть международная политика, для того и нужны переговоры были. И, выводя войска, ведь это тоже был предмет переговоров: а почему мы выводили войска и не решили вопрос о военнопленных? Вопрос. Много вопросов.

То, что вывод войск спас многие жизни афганские, правильно, но, наверное, мы не до конца многое додумали.

Что касается Горбачева, то он ведь вначале пришел как секретарь по сельскому хозяйству, у него был огромный интерес к внешнеполитическим вопросам. Я видел, что он участвовал, ну, где иногда мне приходилось бывать по своим вопросам, на Политбюро он выступал по ряду вопросов, особенно идеологическим вопросам, но вот так вплотную в тот период роли Горбачева я не видел. Он не был членом Комиссии вот этой, о которой я говорил. У него был свой сектор на первых порах — сельское хозяйство.

— А как к нему относились старики?

— Я не думаю, чтобы тогда возникал этот вопрос. Они решали, эти старики. На том периоде… Мы берем сейчас ограниченный период, а при Горбачеве был решен вопрос о выводе войск. Это большая его заслуга. Предшествующее руководство все тянуло. Даже при Андропове тянулся вопрос, хотя он понимал, что все равно в конце концов войска надо выводить. Это для Андропова в последний период его жизни было аксиомой — надо было принять решение, но он не принял его.

И только многие нововведения и, тут я не боюсь сказать, «новое мышление» помогло. Оно все-таки на нашей внешней политике во многом сказалось положительно.

И в данном случае, конечно, заслуга Горбачева, что он понял, что нельзя дальше рисковать жизнями в Афганистане, надо кончать эту войну, надо выводить войска.

Была комиссия афганская, она была уже в другой композиции. В нее входил уже Шеварднадзе, Корниенко, которого мы здесь слушали, тот же Пономарев, Крючков. Она очень широко обсуждала афганские вопросы. Я знаю, что было несколько встреч Михаила Сергеевича с Наджибуллой. В частности, была ташкентская секретная встреча его, где обсуждались вопросы будущего Афганистана и вопросы вывода наших войск, возможности вывода. И, естественно, в этом вопросе Горбачев проявил огромную настойчивость. Огромную настойчивость. Не военное командование принимало решение, а Политбюро принимало решение о выводе войск. Генеральный секретарь. И тут никоим образом нельзя принижать значение личности Горбачева в решении этих вопросов.

— Вывести, наверное, было еще труднее, чем ввести?

— Конечно. Как и смена командования.

Я вам так скажу. Брежнев был в молодые годы, вероятно, в годы войны, красивый мужчина, который самолюбовался. Он сам много рассказывал, любил рассказывать, когда он во время войны первый раз надел генеральскую форму, шел, говорит, по Днепропетровску, все женщины останавливались, смотрели. Он любил такие вещи рассказывать, ну скажем, обед какой-то или еще что-то, он любил это дело. Я думаю, что, как любой мужчина такой внешности, пользовался успехом у женщин, так мне кажется. И поэтому та сторона, о которой много я слышал всяких разговоров, наверное, они не лишены основания. Любил он женский пол, и, наверное, любовь была взаимная.

— Ну а как он относился к сотрудникам, которые тоже любили заводить романы?

— Вы знаете, я себя к числу сотрудников непосредственных Брежнева не относил, потому что отделов ЦК было много, непосредственный аппарат у него был свой, с которым не только мы контактировали; ну, по разговорам было понятно, что он очень не любил, если какая-то аморальность появлялась в его окружении. Это так действительно и есть. Здесь есть большая доля правды.

— Откуда и почему всплыла фигура Бабрака Кармаля? Если бы не было такой кандидатуры, то, может быть, и Амина бы не устраняли, и войска не вводили?

— Когда произошла афганская, как ее называют, революция, то многих людей, которые были в какой-то степени, можно сказать, диссидентствующими в «Хальке», в «Парчаме», не разделяли тех или иных мнений, вот почему по нашему образцу их посылали послами.

И вот в первые годы целый ряд руководителей партийных, когда пришли к власти после 78-го года, были отправлены за границу. Бабрак Кармаль был отправлен послом в Чехословакию, и он там сидел.

Почему выбор пал именно на Бабрака, не могу вам сказать, не знаю, но накануне ввода наших войск, когда где-то в каких-то секретных службах прорабатывался план уничтожения Амина, вот тогда и возникла фигура Бабрака Кармаля.

И вот тогда Кармаль и появился. Это произошло очень быстро. Наши войска входили, и Кармаль уже был в Афганистане, а Амина уже не было. Вот теперь свяжите все это в один узел, и развязка где-то в специальных службах. Вся связка где-то здесь, если мы дальше будем разбираться. Это нужно брать спецслужбы, которые могут раскрыть этот узел. Мне он не был известен. Я просто беру все случившееся для себя как аналитик события и связываю в один узел. По-моему, тогда вместо Пузанова был сразу назначен М. Табеев.

Он был послом, и, если мне память не изменяет, туда же был направлен второй секретарь горкома партии Греков Леонид Иванович как представитель ЦК.

Много было там людей высшего партийного эшелона. Их даже многих послушать можно.

ГЕНШТАБ БЫЛ ПРОТИВ ВВОДА ВОЙСК

(вспоминает о начале событий в Афганистане бывший руководитель оперативной группы Министерства обороны СССР генерал армии Валентин Иванович ВАРЕННИКОВ)

Для того чтобы мы четко и ясно представляли, что же произошло, и чтобы не допустить просчетов и ошибок в оценке нашей истории, хотел бы, чтобы мы смотрели на события 1979 года глазами 1979 года.

Это очень важный фактор. Почему? Потому что это позволяет правильно оценить и действия наших политических руководителей, и действия военных там, и всех остальных, которые были связаны с решением этих задач.

Мы в Генеральном штабе, когда было первоначально принято решение о вводе войск, высказались очень категорично против такого решения.

Для нас было много непонятно с этим вводом, если говорить о том, какой путь прошел афганский народ, зная, что у него было три войны с англичанами, которые каждый раз терпели сокрушительное поражение.

И такой момент, как отношения между нашими народами. Это были отличные отношения. Они были такими, что после слова «Аллах» вторым было слово «шурави». И это импонировало нам. Мы заслужили у них большой авторитет. Входящие в Афганистан войска встречали с цветами. И сейчас нельзя об этом забывать. Это было действительно так. Но кроме этого были и другие вопросы, которые дополнительно накладывали тяжелый отпечаток на решение о вводе войск.

В частности, мы не знали глубоко традиций, устоев, нравов афганского народа. Ведь там же каждое племя и даже род — это совершенно самостоятельное по организации и автономии образование.

И если кто-то хотел бы приехать в это племя для встреч или переговоров, он обязан предварительно согласовать, а если идут туда с оружием да без разрешения, то получат отпор.

И это все надо было очень четко и ясно представлять. Мало того, исламский фактор должны были учитывать, многие другие моменты.

Это для нас было сложно, и мы чувствовали, что, если введем войска, на пользу это не пойдет, надо решать как-то политическими путями. Хотя афганцы действительно обращались многократно, было 12–15 таких обращений, в том числе и Амин обращался с просьбой, чтобы ввели войска против оппозиции, которая все время их душила там, и они постоянно вели боевые действия.

Люди, которые возглавляют оппозицию, взять, в частности, Гульбеддина Хекматьяра, — это лица, которые думают только о себе, а не о народе. Когда-то он был в составе партии, куда входил и Наджибулла, и тот же Кармаль, потом он из этой партии вышел, выступил против существующего режима. Да, когда выступали против короля, они действовали вместе. Потом он выступал против Дауда, затем ему не нравилась эта партия, он против нее выступил. То есть он все время проводил линию, чтобы себя поставить на трон. Кстати, там многие считают, что они уже готовые президенты. Хорошо их знаю и знаком с ними.

Мы очень настоятельно просили руководство не делать этого шага, найти все-таки какой-то путь, который политическим методом мог бы развязать затянувшийся узел.

В принятии решения принимал участие министр обороны Д. Ф. Устинов, попавший на свой пост чисто случайно. Он так и не понял, что такое Вооруженные Силы, хотя как технократ он, конечно, был на высоте. Он предварительно сориентировал Генеральный штаб, то есть руководство сказало, очевидно, будем вводить, потому что настоятельно просят афганцы.

На заседание узкого круга руководителей поехал начальник Генерального штаба Николай Васильевич Огарков. И пытался их убедить, что не надо этого делать. Он потом рассказывал о содержании этой беседы.

Несмотря на то что он аргументированно выложил, что не следует принимать подобное решение, оно было принято (известно, что Устинов после выступления Огаркова попросил его выйти из помещения…).

Коль решение принято, мы были обязаны, как Генеральный штаб, сделать все необходимое, чтобы не допустить каких-то конфликтов, потерь, ущерба. И нашей стране, и тем более Афганистану, куда входили наши войска.

Мы поступили таким образом, что альтернативой такого ввода является постановка наших войск гарнизонами в ряде районов, не вмешиваясь во внутренние дела, не проводя никаких боевых действий.

В этом была альтернатива. Считаю, что это было разумно. При этом мы настаивали также на том, чтобы возможно больше помогать населению, чем только способны, то есть продолжать наши дружеские отношения.

И, наконец, не наращивать количество войск. С этим согласились, и начался ввод. Ввод проведен был очень организованно.

Очевидно, многим известно, что были задействованы десантные войска и войска, которые выдвигались по сухопутным направлениям. Первоначально как будто бы так и получалось, как мы и хотели, то есть стать гарнизонами, и не было у нас никаких конфликтов… Однако мы почувствовали, что может быть где-то провокация, и она может привести к тяжелым последствиям. Так и получилось.

В первые же дни в артиллерийском полку 20-й пехотной дивизии убили несколько наших военных советников. Естественно, так просто оставить это было нельзя. Были приняты меры. Коль были приняты меры, ясное дело, что это стало гласностью сначала в том районе, а затем и в других районах. И как снежный ком начали наращиваться боевые действия.

Мы, конечно же, об этом очень сожалеем, но коль наращиваем боевые действия, то мы были вынуждены наращивать и войска, привлекать новые силы. Для провокаций активно использовались религиозные моменты: верные — неверные, угроза исламу и т. д. Поэтому главарями банд были в основном представители руководства духовенства, муллы. А слово муллы — это закон, это слово Аллаха, и каждый, конечно же, шел выполнять поставленную ему задачу.

Отдельная тема разговора — это Хафизулла Амин.

Когда к власти пришел Амин, мы почувствовали, что это фигура очень опасная. Она опасна была в первую очередь для афганского народа. Он занимался массовым уничтожением, ликвидацией всех тех, кто ему неугоден, с одной стороны, с другой стороны, он опасен был и для нас как руководитель, лидер страны по соседству с нами, в плане того что он мог не выполнить те договорные обязательства, которые у нас имелись. И он мог это сделать в то время. Поэтому надо глазами 1979 года смотреть на всю ситуацию.

Мы не могли исключить, что тот же Амин пригласил бы на территорию некоторые подразделения американцев, которые могли бы разместить свои контрольные органы на севере Афганистана с таким расчетом, чтобы просматривать все, что делается на наших полигонах, где испытывалось ракетное и оружие ПВО, ВВС…

Это для нас было опасно. И поэтому, конечно, ставя себя в положение руководства, это действительно один из факторов, который, может быть, и послужил причиной принятия решения на ввод войск на территорию Афганистана.

Что же касается других моментов, как, например, принести дух социализма, вряд ли кто-либо об этом думал в то время. Нет, конечно. А вот эта сторона дела, то есть безопасность нашего государства, обеспечение такой безопасности, — это присутствовало, несомненно.

Иногда некоторые товарищи, в том числе из тех, которых я глубоко уважаю, почему-то проводят аналогию нашего ввода в Афганистан с тем, что произошло когда-то у американцев с Вьетнамом.

Что это тоже трагично, так же преступно, незаконно, и так далее, и тому подобное. С этим категорически нельзя согласиться. И вот почему.

Ни по целям, ни по задачам, ни по методам действий, ни по итогам того и другого нет ничего похожего, ничего общего. Мы входили туда не для захвата, а для стабилизации, выполняя просьбу, действительно же это так!

Там же никого не просили, они Северный Вьетнам крошили в пух и прах. Мы ставили перед собой задачу стабилизировать обстановку и помочь народу, там же была настоящая война.

Методы действий были совершенно разные. Особенно если взять, допустим, вторую половину всей афганской эпопеи, период проведения политики национального примирения, то в этом участвовали не только афганцы, а в ряде случаев не столько афганцы, сколько советские. Чтобы навести порядок и примирить этих афганцев, сам лично встречался со многими главарями банд и уговаривал их.

Кстати, у нас с Юлием Михайловичем (бывший посол СССР в РА Воронцов) есть общее письмо Ахмад-шаху. Мы написали ему, конечно, с ведома Наджибуллы, что мы хотим встретиться с ним, приедем без охраны с одним переводчиком. И договоримся, чтобы не было никаких распрей и столкновений на перевале Саланг, через который проходит главная магистраль страны.

Мы делали все необходимое для того, чтобы примирить противоборствующие стороны.

Что касается Амина, то он просил ввода войск, он боялся оппозиции, это действительно так. Амин — это очень коварный человек. Он сегодня вас просит, а завтра скажет американцам, что отказывается от этой просьбы, и попросит их о помощи. Вот в чем дело. И это коварство сбрасывать со счетов было нельзя, мы этот момент учитывали. И когда уже он обратился, а мы чувствовали, что он по характеру человек коварный, то я думаю, что именно поэтому и появилось такое политическое решение о вводе войск.

Принимала это решение узкая группа лиц, и сказать сейчас, от кого конкретно исходила инициатива, кто настоял, как вел себя Брежнев, невозможно. Нет сейчас людей, которые могли бы что-то сказать по этому поводу и доказать. По мере поступления просьб афганской стороны в ЦК КПСС мы постоянно отговаривали от принятия подобного решения.

Ясное дело, это решение родилось с большим трудом и нежеланием. Хотя и оппозиция в Афганистане располагала довольно крупными силами, и была реальная опасность для режима, который существовал в то время.

Но лишь потому, что к власти пришел Амин, и от него можно было ожидать тяжелых шагов, которые могли отразиться на безопасности нашего государства, они наконец решились на такой шаг.

Решение принимали четыре человека — руководители нашего государства, письменное или устное, это одна сторона вопроса. Но главное, решение было принято и дано распоряжение министру обороны ввести войска. Министр собрал нас и сказал, что принято решение отдать приказ, и все пошло в соответствии с тем положением, которое существует у нас в Генеральном штабе. В Генеральном штабе имеются документы: как мы вводили войска, как мы планировали, когда, кому, куда, в какое время, по какому направлению, к какому сроку, все это у нас расписано до деталей, все задачи, все это у нас законно. А на Верховном Совете несколько месяцев спустя объявили, чтобы узаконить ввод, хотя они уже были введены. Тогда это было нормой. И Горбачев следовал этой норме. Это было неправильно, не цивилизованно, но это было…

Мы, военные, не могли сами сделать без политического руководства ни одного шага. Скажу, что начиная с 1984 года, а вернее, может быть, даже с конца 1983-го, мы сами, военные, выходили на руководство нашего государства с предложениями разрешить это только политическим путем. Военным путем эту проблему не решить. Было видно, что чем дальше, тем больше столкновений и тем больше привлекается сил и средств. Это было понятно каждому. И мы, военные, настоятельно требовали постепенного вывода войск и настояли на выводе шести полков в 1986 году, а не по настоянию Горбачева.

С конца 1984 года меня вызывали на заседание комиссии по Афганистану (эта комиссия была создана при Политбюро ЦК КПСС). Ее возглавлял министр иностранных дел. В свое время это был Громыко, а потом стал Шеварднадзе.

С 1985 года я работал в составе этой комиссии на постоянной основе, вплоть до вывода войск.

Кстати сказать, я оставался, а Наджибулла выезжал в отпуск к нам в Советский Союз в Крым.

Если говорить о Горбачеве, то, как только он стал генсеком, наши военные, конечно же, стали стимулировать политическое решение афганской проблемы. В результате шесть полков были выведены, у нас в Союзе практически родилась политика национального примирения. Она была поддержана Наджибуллой и его окружением. Это было в 1985 году, а войска оставались и при Горбачеве до 1989 года…

Мы-то постоянно продолжали помогать во всем, но решительных действий с нашей стороны не было. Решения и наши практические действия в 1989 году были позорными. Вводили войска мы на основании двухсторонних соглашений, а выводили с привлечением США и Пакистана по настоянию Шеварднадзе. Мое предложение было следующим: ликвидируем мы какой-то свой гарнизон, и зеркально ликвидируется на той стороне, на территории Пакистана какой-нибудь военный объект. То ли арсенал, то ли центр подготовки, то ли лагерь, то ли что-нибудь такое. Кстати, так исторически сложилось, что у нас было 183 военных городка, а на той стороне был 181 объект, так что это вполне приемлемо было.

Очень правильный вывод, что Афганистан, по сути дела, явился полигоном для испытания оружия и военной техники как для СССР, так и для США. Приобретался боевой опыт, происходила модернизация того, что там находилось.

Мы входили в Афганистан друзьями, находились там друзьями, уходили друзьями и остаемся таковыми. В этом никакого сомнения нет. Я летал в Афганистан уже после вывода войск. Был в Кабуле, был в Кандагаре, с переводчиком одним. Ходил к афганцам, встречался с губернатором… Как видите, я жив и здоров, вернулся оттуда, это непростой фактор.

А потом эти встречи с главарями банд в каких-то укромных местах, засекреченных, это тоже непростое дело, однако они не захватили меня заложником, хотя могли бы это сделать многократно и получить выкуп какой-то, да и сыграть на этом политически. Но они этого не сделали. Потому что среди афганцев есть очень много людей, которые реально и правильно оценивают ситуацию.

По моему мнению, в том, что произошло в первые годы нашего пребывания там, в том числе и при вводе, во многом повинен Бабрак Кармаль. Ведь он лучше знал свой народ, он лучше знал традиции и обычаи, он должен был подсказать, где имеются силы духовные, социальные, которые мы должны были использовать, чтобы умиротворить. Он же этого не сделал. Наоборот, он старался как-то подтолкнуть нас к действиям, больше и больше, чтобы себя оградить и создать условия безопасности для своей личной жизни…

Он очень неудачный лидер оказался. Он оказался позером, думающим только о себе. Секрета нет, он мог принять позу перед зеркалом и сказать: а чем я не Ленин?..

Он мог говорить, говорить, много говорить и ничего не делать, не решать никаких задач. У нас, кстати, тоже некоторые умели очень долго и пусто говорить, но совершенно не решать никаких задач.

О Бабраке как о лидере сложилось самое мрачное представление и сожаление, что совершена ошибка, что он был поставлен у руля.

Не могу судить, от кого конкретно исходила инициатива о вводе войск, говорить о ком-то с моей стороны было бы сейчас некорректно. Генеральный штаб патологически не переносил этого решения, но он был вынужден быть исполнителем или быть во главе исполнения этого решения. Политическое решение определило наши дальнейшие действия. Мы же выполняли поставленную нам задачу.

Вспоминает генерал-лейтенант в отставке Лев Николаевич Горелов (бывший Главный военный советник в Афганистане в 1975–1979 гг.)

В 1978 году после переворота были сняты со своих должностей все командиры дивизий, полков и корпусов, которых мы готовили и обучили. Кроме того, в армии явно начали проявляться две группировки — «Хальк» и «Парчам». Мы стремились делать все, чтобы не было противоречий, и не принимать ничью сторону.

Вооруженные силы Афганистана в то время состояли из 10 пехотных дивизий, входящих в три армейских корпуса, трех танковых бригад, пяти авиационных полков, зенитно-ракетной бригады и артиллерийской бригады. Сухопутные войска насчитывали 180 тысяч, авиация 81 тысячу человек.

В Пакистане создавались лагеря для подготовки боевиков. Войска были разбросаны по населенным пунктам: уходили войска, уходила и власть. Почти сразу же после апрельских событий начались боевые действия. Прибыли советники для ускорения создания пограничных внутренних войск.

Откровенно должен сказать, что мы не знали о перевороте, даже посол, который в то утро вернулся из аэропорта и сообщил, что в том районе идет стрельба и выдвигаются танки. Я связался с танковой бригадой: «Куда танки вышли?» — «Танки вышли на Кабул, — говорит советник. — Ватанджар повел танковый батальон».

Постепенно был введен институт политработников. Прибыли советники-политработники, которые во главе с В. П. Заплатиным очень много сделали для поднятия морального духа афганских солдат и офицеров, улучшения бытовых условий, организации учебы и т. д.

Просьбы о вводе были неоднократные. О них я докладывал в Москву, информировал посла. Незадолго до ввода войск меня вызвали в Москву доложить о положении в афганской армии.

В Москве сначала меня заслушал Н. В. Огарков. На следующий день поехали в Кремль. На встрече присутствовали Устинов, Огарков, Андропов, Громыко, Корниенко, Пономарев.

Я не знал, что вырабатывается решение о вводе. Доложил о состоянии армии, изложил просьбы афганского руководства о вводе войск. Изложил свою точку зрения, что этого ни в коем случае нельзя делать. Не было той ситуации, которая обязывала бы нас удовлетворить эти просьбы. Ну, выслушали они меня, и я вышел, начали слушать Иванова. Что докладывал Иванов, не знаю.

Мы докладывали основные шифровки, согласованные, но ряд шифровок я давал без согласования и получил замечание от маршала Устинова: «Ну что у вас там за взаимоотношения: посол — одно, военный атташе — второе, а вы — третье».

Я говорю: «Товарищ министр обороны, у меня много источников, которыми я пользуюсь, чтобы дать информацию. Иногда они не соглашаются, или я не соглашаюсь с ними».

«Ну, вы уж там подружнее действуйте как-то…»

Андропов и Громыко просили дать характеристику Амину. Я доложил, что это волевой человек, очень работоспособный, к нашим советским людям и к Советскому Союзу исключительно хорошо относится, добросовестный, но в то же время очень хитрый человек. Были репрессии с его стороны, но это были решения, принятые совместно с Тараки. Тогда в августе Тараки еще был живой.

В октябре я еще раз был в Москве вместе с Василием Петровичем Заплатиным для доклада о положении в армии. И тогда я ни от кого не слышал о том, что готовится ввод войск.

Но Николай Васильевич Огарков постоянно и назойливо повторял: «Лев Николаевич, никогда не поддерживай, уходи от разговоров с Амином и Тараки по поводу ввода войск. Мы там снарядами, бомбами порядок никогда не наведем». Я запомнил эти слова и всегда четко руководствовался ими.

О вводе войск я узнал уже после того, как вернулся, сдал должность и в Генштабе встретил одного политработника в полевой форме. На мой вопрос «Что это ты в полевой форме в Генштабе? Ты куда едешь?» он ответил: «Я еду к вам». — «Зачем?» — «Вот войска там приводим в боевую готовность — пойдем, видимо, к вам».

Для меня это неожиданно было. В Генштабе я просидел с 6 по 20 декабря. Никто меня не вызвал, не посоветовался. Я посчитал, что мне выражено недоверие. И вообще, в этой обстановке им нужно было меня убрать. Правда, уже два раза срок моей командировки истек. Вначале Дауд попросил меня оставить, потом Тараки, Амин. Все меня оставляли, но тут уже и здоровье начало подводить. Но я бы все равно остался, если бы мне сказали остаться, видимо, для пользы дела нужно было меня оставить, если уж так.

Меня, в общем-то, и раньше настораживали приезд десантников под руководством генерала Калягина, а затем рекогносцировка Кабула группой представителей десантных войск, а перед этим оборудование узла связи.

В декабре перед отъездом в санаторий я зашел к Огаркову, он говорит: «Лев Николаевич, афганская армия будет стрелять по советским?..» Я говорю: «Товарищ маршал, не будет она стрелять по советским…»

И вот этого полковника увидел. Кроме того, я позвонил еще товарищу в Витебске — начальнику тыла дивизии. Он мне и говорит: «Я в исходном районе — готовы лететь к вам». Это было числа 19 декабря.

Что касается покушения на Амина, это было 13 сентября. Тараки возвращался из Гаваны через Москву. При встрече Амин доложил Тараки, что группировка Ватанджара, Гулябзоя, Сарвари, Маздурьяра выступает против всех шагов Амина, и попросил снять их с должностей. Эта четверка была очень близкой и приближенной к Тараки. Мы доложили в Центр и получили распоряжение от Политбюро организовать встречу Тараки и Амина и примирить их. Мы с послом сначала не нашли Амина и связались с Тараки. Посол намекнул ему, что Амин не так себя ведет.

Тараки говорит: «Товарищ посол, он сын мой, я ему во всем доверяю, и вы, пожалуйста, не беспокойтесь. У нас будет единство». На следующий день мы узнали, что эти министры сняты с должностей, а Тараки заверил нас, что они останутся. Едем опять к нему.

Говорим: «Товарищ Тараки, ну вы же обещали вчера единство, смотрите, снимаете четырех министров, это на пользу не пойдет».

Он в ответ заявляет: «Пригласите, пожалуйста, Амина». Позвонили и пригласили Амина и продолжили разговор. Он опять повторил: «Вы не беспокойтесь, все в порядке. Хотя я благодарю руководство вашей партии за то, что вы беспокоитесь об этом. Но вы не беспокойтесь, все будет в порядке». Вдруг раздается стрельба, гарь пороха, влетает жена Тараки и говорит: «Амин! Тарун! Амин! Тарун!..» Я к окну. Вижу, Амин тащит своего порученца или адъютанта, руки у него в крови. Тараки открыл дверь, вышел и говорит: «Тарун! Тарун! Тарун!» Я не пойму, что такое Тарун. И тут он сказал: «Провокация!»

Мы не знали, что же дальше нам делать. Решили разбираться по своим линиям и поехали сразу к Амину. Когда выходили, переступили через труп, увидели убитого Таруна.

Говорим Амину: «Что будем делать дальше?» Он говорит: «На меня совершено покушение, завтра соберется ЦК и Ревсовет, и мы решим, что делать. На меня покушался Тараки. Видимо, он будет снят со всех постов». Мы ему говорим: «Как это снят?! Вы его хоть почетным Председателем оставьте…»

«Нет! В общем, завтра решим». Мы уехали.

Произошло это так. Амин вошел в холл вместе с порученцем, их встретил Тарун — порученец Тараки — и повел их по холлу. Не успел Амин выйти из-за стенки, раздалась автоматная очередь. Тарун убит, а Амин хватает своего адъютанта и тащит к машине… Это произошло практически на наших глазах.

Тараки после этого я не видел. На следующий день состоялся пленум. В 10:00 начались выкрики (мой кабинет был рядом): «Ура, Амин! Ура, Амин!» Продолжалось это где-то около часа. Позвонил послу: «Александр Михайлович, приезжайте, сейчас, видимо, какое-то решение будет». Посол приехал, зашел ко мне, в это время закончился пленум. Выходит Шах Вали, министр иностранных дел, и представляет Амина как вновь избранного главу государства и Генерального секретаря. Мы его поздравили. На этом закончилось. Из Москвы никаких указаний не поступало.

На третий день Москва официально признала Амина и поздравила его.

Что касается слухов о причастности Амина к ЦРУ, то такой информации не было, кроме утверждений самих афганцев: «Раз учился в Америке, значит, связан, видимо, с ЦРУ».

Хотя эти слухи могли быть запущены специально и нашими службами, возможно.

Я очень переживаю за то, что произошло в Афганистане. Не нужно было вводить войска. Никакой целесообразности, как я уже подчеркивал, ввода войск с целью удержания этого региона не было. При такой группировке, при таких скоростях, при такой нашей технике прорезать этот Афганистан нужно-то несколько часов времени на это. Пакистан бы напрямую не вмешался. Афганская армия была в состоянии во взаимодействии с погранвойсками удерживать положение на границе с Пакистаном и в стране в целом.

Угрозы нашим южным границам как таковой не было. И то, что Амин начал устанавливать контакты с другими странами, ничего плохого в этом нет, это не было в ущерб дружбе с нами, и никакой тут измены со стороны Амина не было.

Полагаю, что нельзя в продолжение уже сказанного не предложить читателям материал с интервью Л. Н. Горелова.

Материал обработан Артемом Шейниным, Андреем Грешновым, Дмитрием Бабкиным и Сергеем Скрипником в августе 2006 года.

ВОПРОС: Вы были Главным военным советником в Афганистане с 1975 по 1979 год. Как произошло ваше назначение?

ГОРЕЛОВ: В июне 1975 года я был вызван к начальнику Генерального штаба маршалу Куликову. Он вкратце охарактеризовал мне обстановку в Афганистане и сказал:

— Мы сейчас кое-что пересматриваем, усиливаем наше сотрудничество с Афганистаном, передаем туда технику и увеличиваем количество советников. Я изучил ваше личное дело, и мы решили предложить вам поехать туда Главным советником. Как вы на это смотрите? Как здоровье?

Я ответил, что здоровье в норме.

— А у супруги?

— Болеет иногда, но в общем нормально.

— Тогда я вам желаю успехов в работе. Думаю, мы еще много будем с вами общаться по связи. Будем вас вызывать, а вы — докладывать о положении дел в Афганистане. Но учтите главное — в ходе вашей работы нужно сохранить жизни наших советников. В политические вопросы не вмешивайтесь. Решайте свои задачи, главная из которых — подготовка армии к боевым действиям. Каков противник, вам на месте расскажут, главное, политикой не занимайтесь.

После этого напутствия он пожал мне руку, и я ушел…

ВОПРОС: Вы сказали, что он вас вызвал и охарактеризовал обстановку в Афганистане на тот момент. А как он ее охарактеризовал? Что он конкретно сказал про обстановку в стране?

ГОРЕЛОВ: Он сказал, что обстановка в Афганистане стала намного хуже, чем при короле Захир-Шахе. В том числе и в армии. Потому что с приходом Дауда было снято большое количество генералов, офицеров с дивизий и полков. Боевая готовность понизилась — на должности командиров батальонов пришли командиры рот, комбаты стали командовать дивизиями. Надо будет сосредоточить главное внимание на подготовке офицерского состава.

Второе: с учетом организации боевой подготовки офицеров обратить внимание и на быт людей. Вся армия спит на полу: казарм нет, кроватей нет, едят тоже на земле. И последнее: армию надо вывести из казарм. Они и огневой занимаются на плацу, и тактикой на плацу, все у них на плацу. Вывести их в поле, в горы, и уже там заниматься боевой подготовкой. И начать нужно с офицеров.

Обратить внимание на наших, советских офицеров. Мы где проводили учения в Союзе? Только на Кавказе, где у нас еще там горы? Мы же посылаем туда наших офицеров из внутренних округов. Так что займитесь своими офицерами тоже.

Это что касается армии. Но, кроме того, дерутся две группировки — «Хальк» и «Парчам», да еще и офицеры между собой. В их среде тоже нет единства, а мы имеем данные о том, что они хотят свергнуть и Дауда. Единства нет никакого, потому что все эти группы дерутся между собой за власть. Еще раз повторяю вам, не вмешивайтесь…

На границе обстановка пока спокойная. Но те из сторонников Захир-Шаха, кто ушел за рубеж, уже начинают формировать боевые команды, переходить границу и заниматься подрывной деятельностью.

Вот так он и сказал.

— Остальное вам поведает наш посол, Александр Михайлович Пузанов. Он там уже давно, он вам все расскажет, в том числе обрисует и политическую обстановку в стране.

ВОПРОС: И вы поехали…

ГОРЕЛОВ: И я поехал.

ВОПРОС: Сразу с семьей?

ГОРЕЛОВ: Да, сразу с семьей.

ВОПРОС: Расскажите первые впечатления. Вы же никогда до этого не были в Афганистане?

ГОРЕЛОВ: Никогда не был, не представлял даже, что это такое, разве только по книгам. Для меня назначение стало полной неожиданностью, и в то же время я представлял себе, как сложно будет работать в Афганистане. Почему сложно? Я в Великую Отечественную после взятия Вены немного в Альпах повоевал. Больше опыта войны в горах не имел. А тут, в Афганистане, — сплошь «особенности». Для меня сразу стало понятно — надо и самому приобрести опыт работы в горах, и вести туда офицеров. И уже там, в горах, их готовить. Призадумался я: тяжелое дело будет, нелегко дастся нам этот Афганистан.

Познакомился с людьми, они приняли меня хорошо. В первую очередь Дауд. На второй день он меня принял, потом принял министр обороны. Они к нам с самого начала отнеслись очень, очень тепло.

И началась наша работа. Дауд сказал мне: «Помимо министра обороны, я вам предоставляю право в любое время приходить ко мне и докладывать о положении в Вооруженных силах. Меня беспокоит положение в Вооруженных силах».

ВОПРОС: Когда Куликов ставил вам задачу и описывал обстановку в Афганистане, он сказал,что нужно готовить армию к боевым действиям, а к каким боевым действиям и кто потенциальный противник, вам там объяснят. Вы приехали в Афганистан. Кто и что вам там объяснил?

ГОРЕЛОВ: В первую очередь мне сказал Дауд: «Основной противник у нас — это Пакистан. Положение усугубляется тем, что от нас ушли те, кто поддерживал Захир-Шаха. Они ушли в Пакистан, сейчас там и формируются. Словом, основной противник — это Пакистан, которому помогает Америка, поддерживает его во всех антиафганских «начинаниях». На Западе, с Ираном, у нас отношения ровнее. Я думаю, что впоследствии они будут нормальными».

ВОПРОС: Дауд сказал, что главный противник — Пакистан. Он каким-нибудь образом обозначил, какая угроза для Афганистана исходит от Пакистана?

ГОРЕЛОВ: Захват территории, захват природных ресурсов. Оценивая обстановку, они думали, что Пакистан может напасть на Афганистан. Но и сами подумывали о том, как напасть на Пакистан с определенной целью (улыбается)… Но этого впрямую он мне не говорил, конечно.

ВОПРОС: Вы приехали в Кабул. Стали встречаться с офицерами, поехали по гарнизонам. Ваши первые впечатления от состояния афганской армии?

ГОРЕЛОВ: Я сразу поехал в Гардез, потом в Кандагар, потом в Мазари-Шариф, на север. Но в первую голову, конечно, в Гардезский корпус, Джелалабадскую дивизию посмотрел. Я убедился в том, что афганская армия не занимается боевой подготовкой, а занимается строевой. И даже стрельбы проводят на плацу. Полоса препятствий и маленький тир, построенный… на плацу. Учений никаких не проводили. Поэтому задача была предельно упрощена: поднять и вывести армию в поле. И второе — проявить, как мне Куликов сказал, заботу о людях, чтобы они почувствовали на себе заботу об их быте.

ВОПРОС: То есть действительно все у них было так плохо?

ГОРЕЛОВ: С жильем, конечно, было плохо: спали на полу. Матрасы на полу во всей армии. Почти не было казарм, а если и были, то в недостаточном количестве. Только гвардия обитала в хороших казармах.

ВОПРОС: У них была призывная армия?

ГОРЕЛОВ: Призывная, у них действовал принцип призыва.

ВОПРОС: Когда я служил, я видел, как набирали солдат в армию — такое впечатление, что их отлавливали и просто насильно туда загоняли. При вас это так было?

ГОРЕЛОВ: Нет.

ВОПРОС: Расскажите.

ГОРЕЛОВ: В армию шла, как и у нас, директива о сборах, как правило, устная. Отдавался приказ, и люди шли служить в армию. Конечно, бывали случаи, когда приходилось и отлавливать. Это происходило, когда люди жили высоко в горах. Пока туда эта директива дойдет! Для руководителя провинции или его помощников это была очень серьезная задача — довести директиву о призыве в горные кишлаки. Это же для них целое событие. И порой приходилось отлавливать. Но в основном, конечно, призывали.

ВОПРОС: Служить в армии в 1975–1976 годах было почетно?

ГОРЕЛОВ: В 1975 году, с приходом к власти Дауда, забота о солдатах и офицерах уже серьезно чувствовалась. И они служили с желанием. Конечно, не все, но в основном с желанием занимались боевой подготовкой.

ВОПРОС: Вы часто встречались с Даудом. На тот момент он уже четко определился, что его военный партнер — это Советский Союз? Как Дауд относился к западным странам, Европе, США? Насколько вы его оцениваете верным союзником Советского Союза?

ГОРЕЛОВ: Таково было первое впечатление в самом начале работы, когда мы встречались много. И уже впоследствии, когда мы с послом ходили к нему. Он очень тепло и дружески отзывался об СССР во всех наших разговорах.

Ну, вы знаете, что в Афганистане от гвоздя до самолета — все из Советского Союза. А те, кто управлял техникой, они тоже — танкисты, вертолетчики — учились у нас. Летчики учились у нас все поголовно. И Дауд, искренне — не искренне, но завязан был на тесном сотрудничестве с Советским Союзом. Что у него в сердце было, трудно сказать, но отношение к нам, к военным советникам, к советским людям, к Советскому Союзу было самое хорошее. Но потом, позже уже, мы узнали (по данным разведки), что он входил в контакт с американцами. Но это была закрытая информация. Она исходила сугубо от разведчиков. А так мы не чувствовали, что он ориентируется на другие страны.

ВОПРОС: А какие-нибудь другие иностранные советники были?

ГОРЕЛОВ: Нет, других иностранных советников не было.

ВОПРОС: То есть получается, что Афганистан при Дауде был вполне ориентирован на Советский Союз?

ГОРЕЛОВ: Совершенно правильно. И надо было развивать это сотрудничество еще сильнее. Но мы потом насторожились, когда узнали, что все-таки есть у него контакты с представителями других государств. Один раз принял посла (США), второй раз принял посла… Может быть, это и была дипломатия, но пошли данные, что он идет на контакт с американцами. Прямых данных, подтверждающих это, не было. На разрыв с Советским Союзом и вообще на ухудшение отношений намеков не было. Наоборот, в военном отношении он у нас много чего просил.

ВОПРОС: А что он просил?

ГОРЕЛОВ: Просил в широком масштабе предоставить вертолеты, современную авиацию. Там были «МиГ-21» только, полк «МиГ-21» стоял. Он просил более современные самолеты. Просил артиллерию, танки. Там у них один полк, одна бригада на «Т-62», остальные были «Т-54», он просил новые танки. Средств связи просил очень много, у них средств мало было, мы средства связи им дали.

Относительно вертолетов. Послали учиться в Советский Союз экипажи, а потом решили дать им и вертолеты. Но пока, в то время, было у них всего одно звено вертолетов, больше ничего.

ВОПРОС: На тот момент, 1975 год, на территории страны были очаги нестабильности, повстанческие действия? Какая была ситуация?

ГОРЕЛОВ: Обстановка была спокойная в целом, но уже начали отдельные, как мы их называем, бандформирования проникать на территорию Афганистана. Но они быстро ликвидировались или выдворялись обратно в Пакистан. В общем, обстановка на границе было спокойная. Просто там граница относительная, она не выраженная.

ВОПРОС: Вас предупреждал Куликов о противостоянии между «Хальк» и «Парчам» в обществе и среди военных. Вот вы приехали, начали с ними работать — каким образом вы сталкивались с этим? Что вы об этом знали и как это проявлялось?

ГОРЕЛОВ: Мы имели строгие указания не вмешиваться в политику, ни тех, ни других не поддерживать. Но многие из них учились у нас. Они устанавливали с нами связь, пытались выстроить теплые отношения. Они нам рассказывали о положении в партии, в том или другом ее крыле. В той партии, которую Тараки возглавлял, и в той, которую возглавлял Бабрак. Доверительно с нами разговаривали.

ВОПРОС: Кого было больше среди офицеров — халькистов или парчамистов?

ГОРЕЛОВ: Больше было халькистов. Ну, халькисты, вы знаете, народ бедненький, так можно сказать. А «Парчам» — это богатые люди.

ВОПРОС: На уровне общения, боевой учебы как-то это противостояние проявлялось?

ГОРЕЛОВ: Нет, не было. Противостояния не было. Все, что мы говорили, они делали.

ВОПРОС: Были какие-то свидетельства того, что офицеры действительно думают о захвате власти, свержении Дауда?

ГОРЕЛОВ: Были. Но они очень осторожные люди. Они высказывали недовольства какие-то, скажем, Дауд обещал демократические реформы провести, а он их не проводит. Он обещал много. А военные планировали, что со временем управление государством должно измениться. Не говорили ничего о сроках, но мы чувствовали, что они все-таки готовятся к чему-то.

ВОПРОС: И они даже от вас этого не скрывали?

ГОРЕЛОВ: Нет, но и прямо не говорили: мол, мы уберем завтра или послезавтра Дауда.

ВОПРОС: На тот момент были ли реальные предпосылки революции в Афганистане?

ГОРЕЛОВ: На это я что скажу… Главная предпосылка — это рабочий класс, правда? Рабочего класса не было. Предпосылка — офицерские кадры, армия. А вообще, это не революция была, а скорее переворот, сделанный офицерским составом, армией.

Гм… революция, я считаю, что это ошибка. Какая революция, кто в этой революции участвовал? Армия пришла и свергла Дауда. И все. Рабочего класса нет. Ну, конечно, кое-какая интеллигенция поддержала. Не было предпосылок. Зрело это все в сердцах офицерского состава, интеллигенции — недовольство Даудом.

ВОПРОС: А что он такое делал, что у них недовольство зрело?

ГОРЕЛОВ: Не проводил реформы.

ВОПРОС: А зачем армии демократические реформы? Военные, наверное, другого от него ждали. Чем он их не устраивал?

ГОРЕЛОВ: Сам жизненный уровень в стране их не устраивал. Народ же был нищий, а большинство офицеров — выходцы из народа. То есть они ориентировались на Север. Они же многие учились у нас, большинство. Видели, что и как в Советском Союзе. Ориентировка была на нашу страну. На тот же Узбекистан, на тот же Казахстан, на тот же Туркменистан. Там народ нормально жил.

ВОПРОС: Революция, апрель 1978 года: как это отразилось на армии, на вашей работе, как это вообще случилось?

ГОРЕЛОВ: Сама революция началась… переворот, не революция… так. Посол поехал на аэродром. Я сейчас не помню, он кого-то встречал, я был в посольстве. И вдруг говорят: танки вошли в Кабул и сделали несколько выстрелов по Министерству обороны и дворцу. Мы в недоумении. Я начинаю выходить на связь с советниками. Они говорят — да, получили приказ. Одна бригада в готовности выйти в Кабул. Другая (пятый батальон 15-й бригады) уже вышла в Кабул. Приезжает посол, говорит: «Стрельба, везде стрельба». Ни он не знал об этом, ни наши органы не знали. Они так сработали, и «Хальк», и «Парчам», что мы ничего ровным счетом не знали. Я, к примеру, не знал и посол не знал — это точно. Потом приезжает уже от них представитель Тараки: «Атаковали дворец, успеха не имеем, что делать?»

Ну, что делать? Посол говорит мне: «Давай…»

Я говорю: «Имею право давать?»

«Да» — он мне дает право говорить с Кадыром. Представитель Тараки — именно Кадыр. Он возглавлял военную операцию.

Я им говорю: «Отводите войска от дворца и наносите авиационные удары».

Они нанесли удар звеном, и группа офицеров после этого ворвалась во дворец. Дауд выстроил всю семью и своих приближенных во дворце. Когда офицер афганской армии сказал «сдавайтесь», двоюродный брат Дауда, который стоял в том строю, выстрелил в этого офицера. Тогда те, кто пришел, группа из 5–6 человек, всех их перебили, Дауда убили и всю семью, и всех остальных. Вот так убирали Дауда.

ВОПРОС: Вы говорили, что жена ваша оказалась рядом с дворцом, под бомбами, во время революции?

ГОРЕЛОВ: Я был в посольстве, когда стрельба началась. А она все это видела, слышала, вернее, вышла на балкон. Она не военный человек. Над ней падают бомбы. Она пережила столько — думала, вот сейчас бомба упадет и убьет ее. Думала обо мне, что я там делаю, где я? Был такой момент.

После этого страшная обстановка сложилась в армии: арестован командир Кандагарского корпуса, привезен в Кабул командир Гардезского корпуса, командиры дивизий. Короче говоря, армия обезглавлена. Нет руководства. Ставят на корпус командира роты. На второй корпус — командира батальона. А в каждом корпусе три дивизии. Что делать? Ну, я все докладываю в Москву. Мне прямо говорят: сосредоточьте сейчас вновь все свое внимание на подготовке офицерского состава и разбирайтесь на месте. Мне уже дают команду — мол, внимательно присматривайтесь, кто — «Парчам» или «Хальк» — приходит к руководству в армии. Опять те же вводные: вы не вмешивайтесь, но советуйте. Вы работали, видели этих офицеров, командиров рот, командиров батальонов. Принимайте участие, посильное, в назначении кадров на руководство армией.

Это был тяжелый момент, очень тяжелый. Потом Тараки провел ряд совещаний с высшим офицерским составом, назначения некоторых командиров. Кадыра он, правда, отстранил, армию стал курировать Амин, а министром обороны назначен был Ватанджар. Словом, сложная обстановка была, то есть с кем я раньше работал — никого уже нет. Все новые пришли. Вот в такой обстановке мы начали работать, очень было тяжело.

ВОПРОС: Вы сказали, что начались репрессии, что начали снимать с должностей командиров корпусов, дивизий. Вы пытались каким-то образом вступаться за них, что-то от вас зависело?

ГОРЕЛОВ: Да, да. Когда сняли командира Гардезского корпуса, я к Тараки пришел, с послом предварительно посоветовавшись. Обратился к Тараки, мол, так и так, надо командира корпуса восстановить в должности.

Но Тараки был против, предложил назначить на эту должность кого-нибудь другого.

Тараки говорит:

— Кого вы рекомендуете?

— Я рекомендовать не имею права. Но если хотите знать мое мнение, по деловым качествам подходит командир 12-й дивизии. Он может пойти на корпус.

То же с Кандагарским корпусом. Там хороший был командир корпуса. Мы тоже пытались его оставить. Нет, убрали.

Центральный корпус. Ну, с Центральным корпусом ничего не получилось. Центральным корпусом командовал сам министр обороны. Потом нашли командира дивизии, назначили на этот корпус.

Мы влияли, но, понимаете, влиять нам было тяжело. Деловые качества человека мы еще знали, а вот какое у него настроение, какое его отношение к нам, знал, наверное, только черт. До этого оно не проявлялось никак.

По министру обороны: тут я уж сам выходил на Тараки, просил оставить министром обороны Кадыра. Временно его назначили министром обороны. Это истинный друг Советского Союза, много учился в СССР, хороший летчик, и он руководил этим мятежом, переворотом и революцией. Его оставили, но через несколько месяцев все равно убрали. Они с Амином не нашли общего языка.

ВОПРОС: За что этих людей убирали, в чем была причина?

ГОРЕЛОВ: Они были при Дауде, если можно так выразиться, при буржуазном строе, а пришел новый строй — они социализм начали строить. Коммунисты пришли, там многие коммунисты были, а эти нет, поэтому и снимали.

ВОПРОС: Поскольку и вы работали при Дауде, те новые, кто пришел, как они к вам относились? Вы не чувствовали, что как-то изменилось отношение к вам?

ГОРЕЛОВ: Нет, самое нормальное отношение было. Понимаете, я, когда работал, еще раз хочу подчеркнуть, в политику не вмешивался. Я проводил сборы с советниками, все решали вопросы тактики, тактики и еще раз тактики, учебы, боевой подготовки и так далее. Мы не вмешивались. Помните, вы спрашивали, какие отношения между «Хальк» и «Парчам»? Иногда они проявлялись в том, что офицеры из разных крыльев партии указывали друг на друга как на плохих военных. Но это были их дрязги, тут влезать было нельзя.

ВОПРОС: Вы занимались тактикой. А чего вам удалось добиться за два года пребывания в Афганистане до революции?

ГОРЕЛОВ: О, я вам с удовольствием расскажу. Дауд нас поддерживал в этом деле. Первое: мы провели дивизионное учение с боевой стрельбой, с приглашением всех послов, которые были в Кабуле. А перед этим мы все-таки сумели вывести войска в поле, провели ротные учения, батальонные учения, полковые тактико-строевые занятия. Нам удалось на примере одной из дивизий показать результаты нашей работы. На этом учении был Дауд, министр обороны и все послы. Результат был виден. Мы полагали, что со временем сумеем развить свой успех, умножить достижения.

Хочу подчеркнуть, что атмосфера для работы военного советника при Дауде была намного лучше. Он нас поддерживал во всех мероприятиях. А когда пришли Тараки, Бабрак, началась драчка между ними. Это здорово отражалось на офицерском корпусе. Начались «непонятки». Говорим — надо сделать то-то. Начинается пробуксовка. С трудом пробивали вопросы. Правда, многое сделали, многое успели.

С приходом новой власти были введены политорганы. Приехал советник при Главном политическом управлении, начали создавать коммунистические ячейки, организации. Василий Петрович Заплатин этим руководил, он очень много сделал по созданию политорганов в армии, и это послужило делу сплочения армейских рядов. Он, кстати говоря, очень много работал, старался примирить эти две группировки. Он много что сделал: во всех полках и дивизиях были созданы политорганы. Кое-как это помогло сплотить армейский коллектив. Но в целом все относились друг к другу с подозрением. В частности, командиры — к партийным организациям. Конечно, с подозрением относились, но в голос не высказывались. Однако чувствовалось во многом, что командиры не хотят делиться властью с политработниками. Не хотел командир иметь ни помощника, ни заместителя. Он все делал сам.

ВОПРОС: После революции приехали еще советники по другим линиям, КГБ?..

ГОРЕЛОВ: После этого приехали советники по пограничным войскам, начали создавать пограничные войска. Это дало нам право собирать армию. Многие части стояли на границе с Пакистаном, а мы их стали в кучу собирать, вместе, дислокацией начали заниматься. А погранвойска, которые только формировались, стали на границе свои дела делать. С пограничниками мы в самом тесном контакте были, но становление погранвойск только начиналось. С ПГУ (Первое Главное управление КГБ при СМ СССР), честно вам говорю, отношений никаких не имел, вот такие дела…

ВОПРОС: Пишут, что отношения между «Хальк» и «Парчам», а иногда и противоречия со временем отразились и на наших советниках. Кто-то больше общался с халькистами, кто-то — с парчамистами.

ГОРЕЛОВ: Честно сказать, мы этого не замечали. Каждый день, когда ко мне приезжали вечером советники с работы, я им говорил — ребята, сейчас такая обстановка тяжелая, они дерутся между собой, не лезьте в эту драку, не поддерживайте ни тех, ни других, занимайтесь подготовкой армии, боевой подготовкой.

Потом, это уже был другой этап, Николай Васильевич Огарков мне говорил: «Лев Николаевич, в Афганистане мы бомбой и снарядом порядка не наведем».

ВОПРОС: Произошла революция, пришли к власти так называемые коммунисты. Вы говорили, что до этого обстановка в стране была достаточно стабильная, — как отразилась на ней революция?

ГОРЕЛОВ: Я видел все это, располагал достоверной информацией о том, что обстановка в стране усложнилась. Усложнялась в каком плане: к примеру, я — бедный человек, у меня дом. И есть там 20, 30, 50 соток земли. Вы — богатый человек. Мне отдают вашу землю, а они не могут брать и не берут. Единицы из бедняков взяли, потому что у них это было запрещено традициями, законом, что ли. Ну не брали они землю. Начались противоречия на селе, кругом-то у них одно село. На офицерах все это тоже здорово отражалось. Офицеры же тоже многие выходцы из сельских районов.

ВОПРОС: Недовольство в армии стало возникать из-за этих земельных реформ?

ГОРЕЛОВ: Да, правильно, из-за земельных реформ.

ВОПРОС: Что все-таки стало происходить в стране? Какое-то началось сопротивление?

ГОРЕЛОВ: Внутри сопротивления не было. Началось активное вторжение извне. Со стороны Пакистана. Усилилось его влияние на бандформирования, так мы их называли. И началась активная подрывная агитационная работа против Тараки и Амина.

ВОПРОС: Как это выглядело на практике, что происходило?

ГОРЕЛОВ: Засылались банды, начало формироваться сопротивление. Сопротивление выражалось по-разному: организовывались акции протеста, имели место и нападения на Вооруженные силы, ведь почти в каждом районе стояли войска. Конечно, было много недовольных политикой Тараки. Но в основном вся подрывная работа против Тараки, против коммунистического режима, как они его называли, организовывалась из Пакистана.

ВОПРОС: А вы когда познакомились с Тараки, с Амином, расскажите, пожалуйста.

ГОРЕЛОВ: 5 мая я был приглашен на обед к послу. Неожиданно появляются Тараки с Амином. Посол представил меня, Тараки поинтересовался, откуда я, кто таков. Коммунист я или нет, про семью спрашивал, как мы здесь устроились, как работаем, какие взаимоотношения у нас с нашими офицерами, каково количество советников.

Посол тут и говорит: «Ну, вы с ним побеседуйте». Мы сели отдельно в сторонку с Тараки, стали говорить…

Я ему рассказал о положении в армии. Он потом Амина пригласил, сел и Амин рядом. В последующем я с ним много раз встречался, мы проводили операции — Ургунскую, к примеру. Две дивизии тогда участвовали в операции, когда туда пакистанцы вторглись. Пришлось освобождать территорию. Барикотскую. Я Тараки про каждую операцию отдельно докладывал. Как я потом понял, к этим моим докладам очень ревниво относился Амин. В том плане, что потом как-то сказал мне: «В последующем докладывайте мне, не обязательно докладывать Тараки». Было дело…

На меня Тараки произвел очень хорошее впечатление: добродушный человек. Добрая о нем осталась память. Амин — работоспособный, мог работать по 18 часов в сутки, не спать ночью, работать. Очень работоспособный, имел большое влияние в армии. Он был большим авторитетом. Амин и раньше, когда еще в подполье был, курировал армию. От халькистов. Тараки ему доверял, он его звал своим сыном, а тот звал его своим отцом. Амин — грамотный был мужик.

Мне казалось — я, может, чуть вперед забегаю, — когда вопрос стоял о штурме дворца, о вводе наших войск, если бы мне приказали убрать этого Амина и если бы вопрос о вводе войск встал только из-за Амина, я бы мог отравить его в любую минуту, выполнить это решение у меня возможность была. Мы с Павловским частенько сидели вместе с Амином — готовили ургунскую, барикотскую операции. В общем, дружбу с Амином можно было бы и закончить, если, повторяю, вопрос о вводе войск в Афганистан упирался бы только в него.

Амин был сложный человек. Писал письмо Брежневу. Как-то раз мы с ним за полночь работали. Я уехал домой, и вдруг сразу присылают за мной машину: «Амин вас просит снова приехать». За час до этого я с Амином беседовал перед своим отлетом в Москву: был разбор, подведение итогов работы советников. Я ему доложил, что уезжаю в Москву, за меня остается такой-то, но он попросил передать привет Брежневу.

Я приезжаю ночью опять к нему, он говорит: «Передадите письмо Брежневу». Я отвечаю: «Товарищ Амин, я далек от Брежнева, но письмо передам начальнику Генерального штаба или министру. С ними я встречаюсь». Я думаю, что сейчас мне дадут письмо. А он и говорит: «Письмо завтра вам на аэродроме вручат». Понимаете его шаг?

Куда мне ехать, что делать, ума не приложу. Это же чисто дипломатическая работа, посол должен знать. Я еду на другой машине к послу, докладываю. Он говорит: «Епт! Как же прочитать это письмо, ну как же его прочитать?»

Я отвечаю: «Пока письма нет».

Приехали на аэродром, вот-вот самолет взлетит, меня провожают все: министр обороны, прочие. Нет письма. Все, конец. Я уже бегу по трапу, и вдруг за мной бежит начальник Главного Политического управления — мне письмо. Самолет взлетает, наши кагэбисты не прочитали, никто. И посол не прочитал. Я прилетаю в Москву, письмо вручаю начальнику Генштаба. Николай Васильевич говорит: «Ну что, будем читать?»

Я говорю: «Товарищ маршал, решение ваше…» — «Ладно, передадим КГБ…»

Не знаю, что там было, но передал. Что Амин просил в этом письме, я потом узнал. Он просил встретиться с Брежневым в любой точке, на нашей территории, в Афганистане. Но, конечно, ответа он не получил.

И еще одно: Амин был очень работоспособный. Если бы с ним удалось наладить хороший контакт, можно было бы этим пользоваться какое-то время.

ВОПРОС: Это как раз тот вопрос, который я хотел задать. Много разговоров было — Амин американским агентом не был… Что вы про это думаете?

ГОРЕЛОВ: Я отвечу вам — по этому вопросу я переговорил с десятками офицеров афганской армии. Из этих разговоров вынес для себя, что никаких официальных данных, что он был завербован разведкой США, нет. Но он там учился. В этой связи появились разного рода домыслы, что якобы работает на американскую разведку, то есть на США. Но я так не думаю. Его надо было придержать, назначить ему хорошего политического советника, договориться с ним. Его надо было удержать на какое-то время, потом, может быть, снять, но на время становления режима надо было его удержать.

ВОПРОС: Вы так говорите, хотя тогда еще был жив Тараки, как будто главным был Амин, а не Тараки.

ГОРЕЛОВ: Основное влияние в стране имел Амин. Первое — это влияние в армии. Как я уже говорил, Амин еще в подполье курировал армию. Он основной. У товарища Тараки возраст уже был преклонный, а этот — энергичный, работал по 18 часов. Тараки — это символ! Ну что Тараки! Когда он пришел к власти, в саду на каждом шагу поставил телевизор, везде развесили его портреты, начали увековечивать его имя. В общем, культ личности: на каждом шагу только и слышно, что Тараки, Тараки, Тараки… Это тоже повлияло на отношения с Амином, хотя Тараки все время звал его своим сыном, а Амин звал его своим отцом.

ВОПРОС: А в армии как к кому из них относились? К Тараки и к Амину?

ГОРЕЛОВ: К Амину относились с большей любовью, чем к Тараки, хотя и к Тараки относились неплохо. К Тараки больше относились как к радушному человеку, а не как к руководителю.

ВОПРОС: Вы сказали, что КГБ, советники по линии КГБ склонялись к мысли, что Амин был завербован. Почему КГБ так на этом настаивал, если не было никаких реальных доказательств, чем это можно объяснить?

ГОРЕЛОВ: КГБ многие годы сотрудничал с работниками, такими же, как они, и с руководством «Хальк» в первую очередь. Они сотрудничали непосредственно с этими людьми и поддерживали их во многом, и это сказалось сразу, как только свершился этот переворот, революция — Бабрак Кармаль ушел, а остался Тараки.

ВОПРОС: Амин ведь тоже был халькист, так почему же КГБ «катил на него телегу»?

ГОРЕЛОВ: Все-таки они видели в нем человека, который должен убрать Тараки и прийти к руководству страной. И в то же время у них были подозрения, что он завербован американской разведкой, хотя, по словам офицеров, с которыми я разговаривал, таких данных не было.

ВОПРОС: То письмо, что Амин просил передать Брежневу, когда это было?

ГОРЕЛОВ: В октябре 1979 года.

ВОПРОС: Как вы думаете, что было в этом письме?

ГОРЕЛОВ: Одно я знаю точно — причины, вызвавшие написание этого письма: Амин очень хотел встречи с Брежневым.

ВОПРОС: А зачем ему нужна была эта встреча?

ГОРЕЛОВ: Тараки ушел из жизни. Все пошло не так, отношения наши начали усложняться. Кое по каким параметрам поставки техники в Афганистан тоже начали уменьшаться. То есть Амин подспудно чувствовал, что отношение к нему со стороны руководства Советского Союза плохое, поэтому он и просил переговорить с товарищем Брежневым. Это единственное, что было в том письме. Главная цель этого письма — встреча. Это мне говорил Николай Васильевич. Не в этот раз, а позже, когда мы с ним встречались.

ВОПРОС: С этим письмом мы немного ушли вперед. Вы не раз говорили, что работали сутками с Амином, готовили операции. В чем смысл этих операций? Чему вы противостояли?

ГОРЕЛОВ: В июне с пакистанской стороны было осуществлено вторжение в Афганистан силами от одного до двух полков. Около пяти — шести тысяч вооруженных людей. Не знаю точно, как их назвать — армия или бандформирования. Короче говоря, подразделения, которые вторглись со стороны Пакистана.

Что это за люди? Их костяк составляли те, кто ушел в Пакистан, когда свергли Дауда и когда свергли короля. Они вторглись на афганскую территорию при помощи советников Пакистана. Они захватили город Ургун, это большой провинциальный город. Какая у них была цель? Остается лишь догадываться. Возможно, попробовать себя, повлиять на какие-то сферы, развивать успех и проводить дальнейшие операции. Приехал Павловский, он как раз в это время у меня работал, главком сухопутных войск. Мы спланировали операцию. 12-я и 14-я дивизии при поддержке артиллерии и танков провели эту операцию. Еще раз хочу повторить: мы только готовили вместе с советниками эти операции, нам было запрещено идти в боевых порядках, быть на командных пунктах. Но мы сами разрешили. На командный пункт дивизий был поставлен наш советник, на командных пунктах полков тоже были наши советники. Мы эту операцию провели успешно. Вместе с Павловским летали на вертолете над боевыми порядками, когда шла эта операция. Есть такой Иван Крамаров, это был у меня переводчик. Так ему в вертолете (мы летели в одном вертолете) оборвало ремень от сумки. Выходит из вертолета, а его сумка прострелена. Мы сели вместе с Павловским, посмотрели, посмеялись и полетели назад. Операция прошла успешно.

ВОПРОС: То есть вы их вытеснили или уничтожили?

ГОРЕЛОВ: Часть ушла, часть была уничтожена, часть разбежалась по горам.

ВОПРОС: А они вторгались с техникой, артиллерией или у них было только стрелковое оружие?

ГОРЕЛОВ: Только стрелковое оружие, минометы и стрелковое оружие, артиллерии не было. И все это было навьючено на ишаков.

ВОПРОС: А про то, что там были пакистанские советники, как вы узнали?

ГОРЕЛОВ: Мы хорошо знали, что там были пакистанские советники. Чтобы привести такую толпу в Афганистан организованно, нужны были советники. Они и готовили отряды в Пакистане. Там же полтора миллиона беженцев, если так их можно было называть. Из них и формировались эти подразделения.

ВОПРОС: Получается, что формально угроза территориальной целостности Афганистана со стороны Пакистана была, получается ведь так?

ГОРЕЛОВ: Я лично расценивал сложившуюся ситуацию следующим образом: пока обстановка не созрела для того, чтобы пакистанские войска вошли в Афганистан. Да, они готовились: формировали подразделения из числа беженцев, формировали боевые подразделения со своими советниками для вторжения в Афганистан. Там же они сформировали временное афганское правительство. Для свержения правительства Тараки. Но данных о подготовке вторжения регулярных пакистанских войск мы не имели. Все это хотели, видимо, сделать при помощи американцев, именно они должны были их вооружить, поставить технику.

ВОПРОС: Когда вводили наши войска, ссылались на договор 1978 года о Дружбе и сотрудничестве и Пункт 5 этого договора, гласящий о том, что в случае угрозы одной из договаривающихся сторон можно… и т. д. Из того, что вы рассказываете, что у Пакистана были такие планы, получается, что действительно была угроза стране, у афганцев был повод попросить ввести войска?

ГОРЕЛОВ: Я информировал Брежнева о том, что возможно вторжение подразделений, сформированных при помощи пакистанской армии, оснащенных американским оружием. Из числа тех полутора миллионов человек, которые ушли за границу после свержения Дауда и Захир-Шаха. Но прямого вторжения пакистанской армии на тот период не было. Афганская армия могла прикрыть свою границу и не допустить вторжения. Дополнительно формировались и пограничные войска. Мы только просили, я лично просил на Политбюро усилить помощь Афганистану, дать афганской армии средства связи и другую технику.

ВОПРОС: Вы доводили до Амина и Тараки свою точку зрения о том, что афганская армия в состоянии отразить вторжение?

ГОРЕЛОВ: Да, я им говорил об этом. Понимаете, все-таки они колебались, и какая-то неуверенность была в том, что они с успехом отразят это вторжение. Хотя мы им и доказывали, что, если вторжение будет, армия сумеет его отразить, но те, видимо, сомневались.

Ну и, конечно, закулисная игра присутствовала в виде их разговоров и планов. Мол, если придут советские войска — пусть они дерутся в первом эшелоне, а мы, по возможности, поддержим их со второго эшелона. Такой был их коварный замысел. И он осуществился, как ни верти! Мы дрались в первом эшелоне, а афганская армия — во втором. Дралась так себе. Я говорил об этом Леониду Ильичу. И еще я говорил генсеку, что вводить армию в Афганистан нельзя, потому что она не готова была драться в горах.

Я информировал Брежнева о возможных последствиях ввода нашей армии: как только мы это осуществим, американцы немедленно и усиленно будут формировать боевые подразделения из числа афганских беженцев, и тогда уже точно вторжения не избежать. Ввод войск станет для них поводом.

ВОПРОС: С какого времени начались эти просьбы о вводе наших войск?

ГОРЕЛОВ: Я сейчас скажу. Где-то с июня месяца. Хотя мы и провели силами двух дивизий успешную операцию афганской армии, с июня такие просьбы начались. Хотя нет, наверное, еще где-то в марте первые такие просьбы поступили. Потом они становились все настойчивее.

А мне все это время шла лишь одна директива — указания Николая Васильевича Огаркова: «Ввод советских войск невозможен!». Это были и письменные, и устные директивы. И по ВЧ он мне это говорил: «Вы внушите им, что надо готовить свою армию, отстаивать рубежи, границы. Нашу армию не вводить!» И так все время. И Епишев приезжал ко мне. То же самое практически говорил — мол, надо афганцам свою армию хорошо готовить, у нее есть все основания для успешного ведения боевых действий.

ВОПРОС: А Епишев когда приезжал?

ГОРЕЛОВ: Где-то в июне-июле. Павловский в июне приехал, а уехал уже чуть раньше меня. Он тоже был против ввода войск, докладывал министру свои соображения на этот счет. «Вводить нельзя!» — так он тогда сказал. Павловский в войсках побывал, Главком все-таки, умнейший человек. Беседовал с комдивами, с командирами полков, с командирами корпусов. Ходил на границу, ездил, летал везде. И после этого он сделал такой вывод. Мы еще радовались тогда, что создание погранвойск поможет усилить афганскую армию!

ВОПРОС: Я где-то читал, что когда вы были Главным военным советником, то начали создавать горные батальоны?..

ГОРЕЛОВ: Да, горные и десантно-штурмовые батальоны.

ВОПРОС: Расскажите, вы же предполагали какие-то цели и задачи?

ГОРЕЛОВ: Мы сформировали десантные батальоны. Точнее, два десантных батальона. Был и советник по десантным войскам, да я и сам вникал во все это. Но дело было в том, что подготовить-то мы подготовили, а вертолетов-то нет, самолетов нет! С чего же их десантировать? Поэтому я настойчиво просил для этих целей хотя бы эскадрилью вертолетов.

Афганских десантников учили так же, как и наших. Задачи стояли перед ними одни и те же: уничтожить командный пункт, перекрыть где-то важные коммуникации…

ВОПРОС: То есть у них были такие десантные войска, которые не десантировались?

ГОРЕЛОВ: Нет, не десантировались.

ВОПРОС: То есть у них не было прыжков?

ГОРЕЛОВ: Ничего не было у них. Не было средств для этого. Хотя желание-то было.

ВОПРОС: То есть вы как бы основу заложили?.

ГОРЕЛОВ: Да, и мы просили дать для этих целей вертолеты. Но, видимо, на тот период времени такой возможности — дать вертолеты — не было. Но все-таки мы действовали в этом направлении — послали экипажи вертолетов на учебу в Советский Союз.

ВОПРОС: Вы говорили, что Николай Васильевич Огарков тоже был против ввода войск, то есть ему, наверное, тоже была дана директива воздерживаться…

ГОРЕЛОВ: Директива была: «вести работу с афганской стороной, ввод войск нецелесообразен». Такая же директива была доведена до нашего посла в Афганистане. И Громыко говорил то же самое.

ВОПРОС: А что говорил Громыко?

ГОРЕЛОВ: То же самое говорил: войска не вводить!

ВОПРОС: Тогда с этого момента мне и интересно: июнь — нет, июль — нет, август, сентябрь — нет. И вдруг начали думать о том, чтоб вводить войска. Что это было — какое-то событие или в целом итог развития ситуации? Что привело к тому, что стали уже не полностью отвергать эту возможность, а стали задумываться о ней?

ГОРЕЛОВ: Хорошо сработала дезинформация США. Они сработали хорошо, создали впечатление того, что придут сюда, придут и займут нишу в Афганистане. И это сработало. Наши клюнули на это дело и пошли сами. Ввели тогда свои войска.

ВОПРОС: Вы с этой дезинформацией как-то сталкивались? Что это была за информация?

ГОРЕЛОВ: От нас эта «деза» не шла. Мы не думали, что американцы там высадятся. Мы думали, что они вполне знают опыт англичан, которые там когда-то высаживались и все это уже прошли.

ВОПРОС: Говорили, что если бы не мы, то были бы они, что их самолеты чуть ли не кружились над Кабулом и так далее…

ГОРЕЛОВ: Нет. Я думаю, что это чьи-то выдумки.

ВОПРОС: Очень важным моментом был мятеж в Герате в сентябре 1979 года. Расскажите все, что было связано с этим мятежом, как его подавляли и какова была в этом ваша роль.

ГОРЕЛОВ: Мы получили донесение, что произошел мятеж в Герате, кажется, в 4-й дивизии. Сейчас точно не помню номер части. Дело было так: две трети дивизии выступили против правительства, одна треть — за. Танковый батальон оставался нейтральным. Но экипажи танков ушли, хотя и были на стороне правительства. Что было делать в такой ситуации?

Я переговорил с советником, он мне доложил обстановку: дивизия вышла из-под контроля, командование отстранено, надо спасать положение. Выступление было продаудовское, направлено против Тараки. Но ведь и самого Дауда уже в живых нет. Что делать?

Мы встречаемся с начальником Генштаба: «Сколько у вас есть преданных водителей танков?» Никто ничего точно не знает, сказать не может. Вызывает он двух советников: «Сколько?»

Ну, те не уверены, насколько преданы режиму танковые экипажи и в чем выражается их преданность.

Мы уже думаем над тем, как собрать группу и вылететь с десантом в район мятежа самолетом, как захватить танки и с помощью этого танкового батальона разоружить восставшие подразделения. Собрали с двух бригад, с 4-й и 15-й, которые дислоцировались в Кабуле, 30 танкистов-водителей. К ним командиров подобрали таких, чтобы они могли одновременно быть и заряжающими и наводчиками, чтобы могли стрелять. Больше людей собрать не смогли. Переправили их самолетом в Герат. Они танки захватили и этим танковым батальоном восстановили порядок в мятежной дивизии. Все встало на свои места. Восстание было подавлено, правда, погибли два наших советника.

ГОРЕЛОВ: Они были в боевых порядках преданных правительству подразделений. Шли в бой вместе с ними. Их тела привезли мне в Кабул, и я уже из Кабула их отправил в Москву.

ВОПРОС: Кстати говоря, Заплатин (Главный советник ГлавПУРа) как относился к идее ввода войск?

ГОРЕЛОВ: Категорически был против ввода войск, категорически. Он везде докладывал то же самое, что и мы. Был категорически против. Он проделал большую работу по созданию политорганов дивизий, занимался их матобеспечением. А еще у меня был зам по боевой, советник по боевым действиям — генерал-лейтенант Демидков, замкомандующего Сибирским военным округом. Он придерживался такого же мнения.

ВОПРОС: Вот вы — главный военный советник, главный советник Политического управления, командующий сухопутных войск, начальник Генерального штаба, военный с такими погонами, с такими звездами, с боевым опытом. Вы все понимали, что нельзя, что неправильно, что будет хуже, вы об этом докладывали, вы говорили. Как же тогда и кем продавливалось решение о вводе войск?

ГОРЕЛОВ: Я все-таки уверен, что основную ответственность за это должно нести ведомство Андропова, то есть КГБ. Это они сумели убедить в необходимости ввода войск Устинова и Громыко. Потом эта тройка — Андропов, Громыко, Устинов — сумела убедить Брежнева принять это решение. А в каком состоянии генсек тогда уже был, вы знаете. Одно странно: Николай-то Васильевич рядом был, это талантливый человек, талантливый полководец. Огарков не сумел убедить их. Его уволили. Потом поставили на ветеранскую организацию, потом он и умер. С великим человеком, военным — он от мозга костей был военным, должен был министром быть — так обошлись. А что Устинов? Пошел на поводу у Андропова. Они были старые друзья.

ВОПРОС: Пытаясь сделать так, чтоб войска ввели, КГБ все-таки ошибался, или у них были свои планы, интересы?

ГОРЕЛОВ: Я не знаю, какие у них были интересы. Может быть, поднять свой престиж. В их беспомощности я убедился, когда брали дворец Амина, когда Амина били.

Они же руководили, организовывали штурм дворца. И это при живом военном советнике, генерал-полковнике, заместителе командующего округом Магомедове. Ему не доверяли, все руководство взяли на себя. И доруководились. Стали атаковать дворец-форт. А там же наш батальон — при мне еще был введен, — который охранял резиденцию Амина. Они все ходили в афганской форме. Во дворце и афганцы были — внутренняя охрана Амина. Их всех стали атаковать. Наши думают, что их атакуют какие-то мятежники. Атакующие думают, что атакуют афганцев. Все позалегли, не успев ничего понять. Тогда вводят в бой уже десантный батальон. Десант стал бить и тех и других. Сколько людей погибло! Это ж они руководили той операцией. Они армейцам не доверяли.

ВОПРОС: А почему не доверяли?

ГОРЕЛОВ: Трудно сказать, не знаю.

ВОПРОС: А Иванов, который представителем КГБ был, что считал?

ГОРЕЛОВ: Он выступал только за ввод войск. Он докладывал уже после меня. КГБ и есть КГБ.

Он выполнял задачи, поставленные перед ним КГБ, в основном действовал на поле дезинформации. Его убеждали из Москвы, он «убеждался» в присланной ему информации и на месте ее «уточнял», потом докладывал в Москву. Не Иванов «вырабатывал» обстановку, а Москва. А здесь Амин к власти пришел. Они не доверяли Амину. То есть, по их разумению, надо было вводить войска.

ВОПРОС: Когда Тараки сняли, армия это заметила, как на это реагировала армия?

ГОРЕЛОВ: Ну, халькисты ясно как отреагировали. А парчамисты, конечно, были против. Они все время думали, что придет Бабрак, все время думали только о нем, они его боготворили, Богу молились за него.

ВОПРОС: Кстати, вы с Бабраком встречались?

ГОРЕЛОВ: А как же.

ВОПРОС: Как он вам?

ГОРЕЛОВ: Был человеком грамотным, но пьяницей. Руководить страной в силу этого не мог. А вот КГБ на него делал ставку. Он руководил: спал в одной комнате, а рядом, в соседней, спал наш человек, помещенный туда лишь для того, чтобы не давать ему пить водку.

ВОПРОС: А вы с ним встречались еще до того, как…

ГОРЕЛОВ: Как его сослать послом в Чехословакию? Встречались. И за столом у посла встречались тоже…

ВОПРОС: У Бабрака был какой-то авторитет в Афганистане?

ГОРЕЛОВ: Был, конечно, среди своих сторонников был. Богатых-то много.

ВОПРОС: А за него богатые были?

ГОРЕЛОВ: Конечно. «Парчам» — это богатая прослойка. «Хальк» — это мы с вами.

ВОПРОС: Важный момент, в результате которого Амин решил устранить Тараки. Это когда якобы один покушался на другого, а тот в свою очередь на него. Насколько я знаю, вы были непосредственным участником этих событий.

ГОРЕЛОВ: Тараки улетел к Фиделю на Кубу. От Фиделя летел и остановился где-то в Москве. В это время здесь Гулябзой — министр связи, Ватаджар — министр обороны, Наджиб доложили, что располагают информацией, что против него готовится заговор. Они его и встречали по прилете. Привезли во дворец.Амин стал Тараки докладывать, что за время его отсутствия «пятерка» (я вам только троих назвал) министров готовила против него (Амина) заговор, хотела его снять. Доложил Тараки, что против него (Амина) ведут подрывную работу. Амин потребовал от Тараки, чтобы тот убрал этих министров. Создалась такая обстановка, что всю вышеназванную троицу отстранили от руководства и работы. Те приехали к нам в посольство просить защиты. На следующий день, 14 сентября, я, посол и Тараки едем вместе в машине к Тараки. Пытаемся убедить Тараки: «Послушайте, в стране такая обстановка… надо руководить страной, восстанавливать хозяйство, восстанавливать армию, а у вас опять между собой драка…»

Он говорит: «Какая драка?»

Мы отвечаем: «Смотрите, Амин отстранил этих пятерых, требует их ему выдать».

Он говорит: «Да не может такого быть. Амин — это мой сын. Давайте позовем его и обо всем расспросим». Организовали встречу.

Когда Амин шел на эту встречу, в него стали стрелять. В него ли самого или в его порученца, сейчас уж не упомню. Помню только, Амин к нам врывается и кричит: «На меня покушение!»

ВОПРОС: А вы видели, слышали, как стреляли?

ГОРЕЛОВ: Все слышали. Потом он выскочил, мы смотрим в окно — он бежит, у него кровь с руки капает, и он бежит к машине. Тараки в недоумении — как так, что произошло? Опять повторяет: «Это мой сын, понимаете, мой сын!»

На следующий день Амин собирает Пленум Центрального комитета НДПА, проводит заседание правительства и принимает решение: снять Тараки. Увозит Тараки там же, во дворце. Как Амин мне сказал на следующий день, Тараки умер от сердечного приступа. На самом деле, и это подтверждено, его задушили.

ВОПРОС: Вы вместе с Ивановым и послом были свидетелями того, что произошло во дворце, — стрельба, нападения, да вообще всех событий. Вы как-то между собой это обсуждали, как к этому отнеслись?

ГОРЕЛОВ: Ничего не обсуждали, поехали в посольство. Сидим и думаем с послом — что произошло? Иванов говорит: «Это провокация. Не может быть, чтобы стреляли в Амина. Это провокация!»

Я говорю: «Как провокация, когда он ранен»?

Честно говоря, мы сами до конца всего не поняли. Решили, что это провокация, направленная на то, чтобы развязать Амину руки с тем, чтобы он смог избавиться от Тараки. Тараки сняли.

А пятерых министров-«заговорщиков» увезли. Спрятали потом в гробах и увезли самолетом. Среди них был и Ватанджар. Он спустя многие годы здесь, в Одессе, жил со своей семьей. Я с ним встречался. Когда он умер, я его хоронил.

ВОПРОС: Сняли Тараки, пришел к власти Амин. Вы уже говорили, что в Москве появилось некоторое охлаждение отношений. Расскажите, в чем оно проявлялось?

ГОРЕЛОВ: Во-первых, поставки вооружений прекратились. Раньше они шли регулярно, по графику. Во-вторых, в переписке, в разговорах произошло какое-то охлаждение. Хотя Амин все делал, чтобы этому повода не давать. Искренне ли он это делал или нет — сейчас сказать трудно. Но я вам говорю, он нас поддерживал. Он написал письмо Брежневу с просьбой о встрече! Я убежден, что Хафизулла Амин хотел укрепить дружбу с Советским Союзом. Это мое твердое убеждение. Я уверен, что американцы в Афганистан влезать не хотели.

ВОПРОС: По поводу поставок. Вы же должны были как-то объяснить Амину, что поставки вооружений почти прекратились?

ГОРЕЛОВ: Сам Амин вопрос о сокращении поставок не поднимал. Правда, настойчиво просил вертолеты, средства связи. И я все время настаивал, чтоб в Афганистан поставили в достаточном количестве средства связи, так как их действительно не хватало. Но поставки тогда притормозили. Как было потом, после моего отъезда, я не знаю точно.

ВОПРОС: Теперь подходим к кульминационному моменту этой истории. Как все шло к принятию решения о вводе войск? Как принималось это решение?

ГОРЕЛОВ: Я вернулся в Союз 4 декабря. Разместился в гостинице, доложил начальнику Генерального штаба лично, начальнику 10-го управления ГШ, что я прибыл.

Начальник ГШ спросил: «Ну, как дела в Афганистане?»

Я доложил: «Внешне все спокойно. Но все-таки прослеживаются различные каверзные ходы парчамистов. Обстановка в общем нормальная. Новый Главный советник принял должность».

Маршал мне ничего о готовящемся вводе войск не сказал, но спросил: «Как вы думаете, какова будет обстановка, если ввести в Афганистан наши войска»?

Я рассказал маршалу то же, что говорил на Политбюро: «Сейчас афганцы молчат. Но я передал вам письмо Амина. Кроме того, он лично просил меня поговорить с вами, с министром обороны с тем, чтобы устроить ему встречу с Брежневым».

Он отвечает: «Хорошо, отдыхай. Будешь нужен — вызовем».

Я приехал 4 декабря, а уже 10-го было принято решение. Они меня к себе не пригласили. Я не знал, что будет принято решение о вводе войск.

Я позвонил в Витебск, где я был когда-то заместителем командира дивизии, своему другу — зампотылу, переговорил с ним.

Он меня спросил: «Лев Николаевич, вы где?»

Я отвечаю: «В Москве».

«А мы сейчас готовимся туда, откуда вы прибыли».

Для меня это стало неожиданностью. Я не был информирован о принятии решения. 18 декабря я попросился уехать окончательно в Кишинев. Уехал. А 25-го, когда был в санатории в Крыму, узнал по радио, что введены войска.

Я тогда выразил свои мысли вслух, жена при этом присутствовала. Говорю: «Все, будет пролита кровь. Войска не готовы драться в горах».

Наши уставы войну в горах не предусматривали. Ведь как мы воевали в последнее время? Бомбовый удар, атака, вперед! И мы победили. А ведь там этот опыт действовать не будет! Нужна специальная тактика ведения боевых действий в Афганистане. А коли всего этого нет — будет пролито много крови.

ВОПРОС: Вы сказали, что в тот раз вас не позвали, но вы ведь до этого были на Политбюро?

ГОРЕЛОВ: Да, был. И высказал свое мнение еще в октябре. Сейчас точную дату вспомнить не могу, помню лишь, что за мной прислали самолет, я прилетел в Москву. Вечером прилетел, а утром Огарков усадил меня в машину и повез на Политбюро.

Пришли туда вместе с Николаем Васильевичем. Он мне говорит: «Не волнуйся!»

Но я, конечно, волновался — первый раз все-таки. Входим. Сидят Брежнев, Громыко, Устинов. Пономарев хоть и не член ПБ был, но он тоже там сидел. В общем, полный состав Политбюро ЦК КПСС. Я поздоровался.

«Здравствуйте, присаживайтесь. Что будете — кофе или чаек?» — Брежнев меня спрашивает. У них на столе стоят стаканы, в них — чай с лимоном.

Я говорю: «Спасибо, я только что из-за стола».

«Когда приглашают, неудобно отказываться, садись», — говорит Брежнев.

Сел.

«Вызвали вас, чтобы вы доложили обстановку в Афганистане», — говорит Леонид Ильич.

Я отвечаю: «Леонид Ильич, политическую обстановку в стране, я уверен, вы знаете, потому что посол недавно у вас был. Я лишь задержу ваше время. Я доложу вам обстановку с чисто военной точки зрения».

Ну и рассказал ему, что афганская армия находится в стадии формирования. В наличии 10 дивизий, 300 самолетов, из них «МиГ» — 21, шестьсот танков, из них современных «Т-62» — 92 штуки, 1500 стволов артиллерии. Армия обучается. Трудность состоит в большой протяженности границ, которые армия и охраняет. Времени на обучение армии в этих условиях мало. Сейчас формируются погранвойска. Укрепим ими армию, сделаем ее более многочисленной. Нам нужны средства связи и вертолеты на случай развертывания боевых действий, вторжения банд.

Он на меня посмотрел и говорит: «Так войска надо вводить или нет?»

Я говорю: «Леонид Ильич, мое, и не только мое, мнение, но и генерала Павловского, который меня напутствовал до встречи с вами, таково: вводить войска не нужно! Не нужно, Леонид Ильич!»

«Но почему?»

«Армия способна во взаимодействии с пограничниками контролировать положение дел на границе. Это первое. Второе — если мы, Леонид Ильич, введем туда войска, американцы предпримут все, чтобы сделать боеспособными вооруженные отряды, которые формируются за границей из числа беженцев. Они их подготовят. Придет время, когда они вторгнутся в Афганистан. И третье — наша армия не готова драться в горах».

Устинов тут встрял, прервав меня: «Вы не расписывайтесь за армию!»

Я говорю: «Дмитрий Федорович, у меня есть основания так говорить. Ко мне же в группу приезжают офицеры-советники из наших внутренних округов. Вы их собираетесь ввести в Афганистан? Они понятия не имеют, что такое горы! Я пробыл в Одесском округе сколько лет, но ни одного учения в горах не провел. Такое положение дел во всех внутренних округах. Они не готовы!»

Ну и четвертое — ввод войск потребует колоссальных материальных затрат. Кроме того, будут людские потери. И еще одно — хоть и говорят, что наши войска собираются расставить по гарнизонам, могу сказать, что так вряд ли получится. Придется нам воевать первым эшелоном, а афганцам — вторым».

Он говорит: «Спасибо, товарищ генерал. Идите, чайку попейте в соседнюю комнату. Если хотите что-то посущественней — выбирайте, пожалуйста, по здоровью».

Я пошел в другую комнату, а Иванов стал докладывать после меня. Что он говорил, не знаю, но, когда мы сели потом с Огарковым к нему в машину, Николай Васильевич мне и говорит: «Лев (он меня только так звал), мы проиграли».

Больше он мне ничего не сказал. Я понял, что Политбюро приняло сторону Иванова.

ВОПРОС: Вы потом общались с Ивановым?

ГОРЕЛОВ: Ну а как же!

ВОПРОС: Что он вам говорил?

ГОРЕЛОВ: Ничего не говорил, мы с ним поехали после этого на пьянку, которая, кстати, не состоялась. Я подумал, что они сейчас завезут меня и не выпустят оттуда!

ВОПРОС:???

ГОРЕЛОВ: Могли и посадить. Я же против них выступил. Я это чувствовал. Мое мнение о ситуации в Афганистане с мнением представителя КГБ не совпадало, было диаметрально противоположным!

ВОПРОС: Вы сказали на Политбюро, что если мы введем войска, то мы и будем драться в первом эшелоне, а афганцы во втором. Откуда у вас была такая уверенность?

ГОРЕЛОВ: Ну, а зачем им кровь проливать, если пришла Советская Армия? Они решат: пусть сами подерутся!

ВОПРОС: Вы сказали, что, когда вас уже вернули в Москву, узнали о вводе войск. Но вы же не могли не видеть, что что-то необычное происходит? Взять прибытие нашего батальона в Баграм…

ГОРЕЛОВ: Ввод баграмского батальона я расценил как меру по охране авиационной базы.

Я догадывался, конечно, что на эту базу потом могут сесть наши самолеты. Но вот для чего? Думалось, что, может быть, для того, чтобы наши транспортники доставляли в блокированный Хост продовольствие. В то время я думал несколько о другом. Я подумывал, что было бы хорошо Афганистану иметь свои десантные войска. А в баграмском батальоне я был пару раз. Мысль о готовящемся вводе войск в голову, конечно, приходила. Взять хотя бы приезд в Афганистан того же Гуськова. Гуськов — замкомандующего ВДВ. Он прибыл в Афганистан с группой офицеров. В ходе своей поездки он познакомился с аэродромом в Баграме, другими аэродромами. Полетали мы с ним, потом он улетел. Но, честно говоря, я думал, что он приехал проверить этот батальон. Правда, тогда такая мысль мелькнула.

А вот когда я окончательно прозрел насчет ввода войск, это когда он приехал еще раз и, не представившись мне, работал в Кабуле, ездил по всем объектам. Об этом мне доложил военный атташе. Почему он мне тогда недоверие высказал? Почему не представился по приезде, как это положено? Мы же дивизиями вместе командовали, это же мой друг?! Значит, если будет ввод войск, первыми пойдут десантники? То есть они провели разведку на местности. Так и я когда-то проводил ее в Праге, за три месяца перед небезызвестными событиями. Почему меня не информировали? Наверное, потому, что подозревали, что я могу проболтаться. Они знали о моих тесных отношениях с Амином. С этой точки зрения они сделали верный шаг.

ВОПРОС: В некоторых источниках писали, что вы и Иванов рассматривали возможность ввода спецбригады в Афганистан?

ГОРЕЛОВ: Я такой директивы не подписывал.

ВОПРОС: Не подписывали?

ГОРЕЛОВ: Не подписывал. Хотя в документах, возможно, где-то это и есть. Пусть пишут, что хотят, я не подписывал.

ВОПРОС: Возникает вопрос. Могло случиться так, что от вашего имени проводилась какая-либо работа, о которой вы могли не знать?

ГОРЕЛОВ: Возможно. Машина работала слаженно. Может быть, посол с Ивановым что-то и решили, а меня спросить забыли или не захотели. Они-то подписали, а меня пригласить для подписи забыли. Моя подпись, видимо, уже была тогда не обязательна.

ВОПРОС: Как вы узнали, что вас снимают с должности Главного военного советника?

ГОРЕЛОВ: Я отслужил в Афганистане с 1975 по 1979 год. Это же сколько лет! Посылали туда меня на три года, а меня все время то Дауд назад не пускал, писал телеграммы — оставьте военным советником Горелова, — то Амин. Я уже хотел замениться, но Тараки тоже стал писать — оставьте нам этого Главного военного советника.

Я и Огаркову сказал: «Целесообразно меня заменить».

Он говорит: «Лев, понимаете, такая обстановка, побудьте еще, мы вас заменим».

Возможно, это мои домыслы, но все же, как мне кажется, убрали меня из Афганистана именно из-за моей позиции по вопросу ввода войск. Убрали сразу по прилете в Афганистан после моей московской поездки, после Политбюро. В Москве меня начальник ГШ принял. У министра не был — не пригласили даже. Вот и весь сказ.

ВОПРОС: Вы передавали дела…

ГОРЕЛОВ: Да, передал дела. Мы со сменщиком полетали по всем войскам. Я тогда ему единственное сказал: «Не ввязывайся в политику, занимайся боевой подготовкой, готовь войска к войне. Ввяжешься, начнешь поддерживать одну из партийных группировок, предположим, «Хальк», — на вас обрушатся другие офицеры. Они не будут работать с вами. Лучше относиться ко всем одинаково. И выслушивать, всех выслушивать».

ВОПРОС: Вы долго проработали в Афганистане, знали внутренний климат, людей. Когда ввели войска, к вам потом за помощью не обращались?

ГОРЕЛОВ: Как-то в конце 80-го года позвонил начальник Генерального штаба: «Как вы смотрите на то, чтобы вернуться в Афганистан?»

Я как был у телефонной трубки, так и встал по стойке «смирно». Отвечаю: категорически против! Категорически! Как я туда вернусь?! Все, с кем я работал, расстреляны. Начальник Генерального штаба расстрелян, а это был мой лучший друг. Он же был полностью просоветский человек! И других постреляли. Семьи всех расстрелянных живут в микрорайоне, они никуда не делись. Как я буду смотреть им в глаза? Они подумают, что войска ввели с моей подачи. Я туда не поеду! Отказался, и все.

ВОПРОС: Вы когда говорили про начальника Генштаба, вы Якуба имели в виду?

ГОРЕЛОВ: Да, Якуба. Хороший был парень, закончил нашу Академию. Боже мой! Я же сам его рекомендовал в Академию Генерального штаба, хотел, чтобы в Афганистане был полностью «пронаш» человек! А он любил Советский Союз, был очень деловой человек. Хотя Ватанджар тоже был хороший, просоветский парень, но не такой, как Якуб. Если так можно выразиться, немного «вихлявый». Мог при случае и в сторону уйти. Хотя я и с ним был в хороших отношениях…

Рассказывает генерал-майор Василий Петрович Заплатин (бывший советник первого Начальника ГлавПУ афганской армии)

Я был на должности старшего инспектора Политуправления Сухопутных войск. В моем ведении были все политорганы, партийные организации всех групп войск — в Германии, Центральная, Южная и Северная группы войск. То есть ведомство А. А. Епишева.

Судьба сложилась так, что в этот период я уехал в командировку в Германию, пробыл всего два дня, поступает сигнал — срочно позвонить в Москву. Звоню в Москву. Пытаюсь уточнить, в чем дело. — «Узнаешь здесь».

Прилетаю в Москву, ну, меня сразу к Епишеву: «Алексей Алексевич вызывает, он вам и скажет, что и зачем…»

Прихожу я к Епишеву, а он как раз вернулся только что из Болгарии, прошло его 70-летие, он его дома не отметил, ну а тут большой же начальник, целые делегации идут с подарками, с поздравлениями, вся приемная забита.

Подхожу к дежурному порученцу, говорю: «Вы доложите, что меня вызвали на 11:00». Докладывает, делегация выходит, он приглашает меня к себе.

— По вашему вызову явился…

Он встал из-за стола, поздоровались, сели за стол.

— Ну, ты знаешь, что революция в Афганистане произошла?

— Знаю, — говорю, — Алексей Алексеевич.

— А ты знаешь, там какие-то халькисты, какие-то парчамисты…

— По печати знаю, — я говорю, — но не более.

— Ну, я тоже немногим более знаю, кто такие халькисты, кто такие парчамисты, — и смеется. — Ты сколько дней-то в Германии пробыл? В командировке?

— Да два дня всего, — я говорю.

— Значит, не дали погулять тебе, — говорит. — Мы с министром обороны по просьбе афганского руководства отобрали твою кандидатуру на должность советника начальника Главного политуправления афганской армии. Ну, ты понимаешь, что еще никакого политуправления там нет, это предстоит тебе создавать.

— Понимаю, — говорю.

— Так как, ты согласен?

Пожал плечами, говорю:

— Алексей Алексеевич, я солдат, если такое доверие будет оказано, так я поеду, куда деваться.

— Я другого ответа и не ждал. Доложу министру обороны. Там в приемной людей много, и я тебя инструктировать не собираюсь. Может, потом встретимся. Ну, подожди, Пономарев просил позвонить, как отберем кандидатуру.

Звонит секретарю ЦК, бывшему — Пономареву.

— Борис Николаевич, мы подобрали кандидата, будешь беседовать?

Тот ответил, что да, конечно.

— Ну, тогда он к вам подъедет сейчас.

Я приехал на Старую площадь. Прихожу в приемную, а Бориса Николаевича вызвал Генсек, поэтому мне в приемной сказали, что, уходя, он передал, что со мной побеседует Ульяновский. Я пошел к Ульяновскому. Представляюсь. Он говорит: «Борис Николаевич мне передал, пока он отсутствует, чтобы я с вами переговорил. Но с вами, военными, без карты разговаривать трудно, давайте сразу к карте».

В свое время он работал в посольстве в Афганистане, поэтому племена, все эти особенности он знает хорошо. Он по карте начал обрисовывать обстановку племенного порядка. Наша беседа длилась около часа, вернулся Борис Николаевич. Вместе с Ульяновским пошли к нему, он в доброжелательной обстановке рассказал о своем видении положения дел в Афганистане.

Меня интересовала суть революции и что мне предстоит делать. В этой части он ничего особого не смог сказать и заявил: «Надо на месте посмотреть, надо самим, вы будете нас информировать и Главное политуправление, ну, уж тогда будем откликаться на ваши просьбы, а сейчас посоветовать, с чего вам начать работу, я не могу».

То есть революция для них была тоже делом достаточно неожиданным.

Те, кто штурмовал Дворец Амина 27 декабря 1979 года, выполняли свой воинский долг, проявили героизм и справедливо вознаграждены. Сейчас речь о другом. Чем в конечном счете обернулся этот штурм для самого Афганистана и для Советского Союза? А главное, почему штурм вообще стал возможен?

Если оценивать это событие по большому счету, то штурм дворца Амина и последующий ввод советских войск в Афганистан преследовал одну-единственную цель: убрать тогдашнего главу государства Хафизуллу Амина и привести к власти Бабрака Кармаля. Руководство СССР почему-то было убеждено, что только Кармаль в состоянии консолидировать общество, прекратить гражданскую войну, сохранить Афганистан дружественной нам страной. Амину доверия, особенно после убийства им предыдущего президента Тараки, совершенно не было.

Что же произошло на самом деле? Чтобы ответить на этот непростой вопрос, необходимо проанализировать обстановку, сложившуюся в Афганистане после революции 1978 года.

Я был направлен в Афганистан в мае 1978 года в качестве советника начальника Главного политуправления афганской армии.

Разумеется, название моей должности было чисто символическим, ибо никакого Главпура, никаких политорганов в армии не было. Мне с группой товарищей предстояло в короткий срок подготовить кадры, правовые документы, и лишь после этого приступить к организации политической работы в армии.

Руководство страны, и прежде всего председатель Ревсовета Тараки и Амин, торопили меня и постоянно интересовались ходом работы. Уже в день моего прибытия в Кабул было установлено, что мои плановые встречи с президентом будут проходить один раз в месяц, а с премьер-министром — раз в неделю. Но в итоге встречались мы гораздо чаще.

Начальником Главного политуправления был назначен М. Экбаль, ранее окончивший МГУ.

Нужно было выводить партию из подполья и создавать партийные организации. По завершении этой работы оказалось, что в армии всего было 1973 члена НДПА, из них 6 % принадлежало к фракции «Парчам», в переводе «знамя», а 94 % — к фракции «Хальк», в переводе «народ». При этом следует заметить, что халькисты были в основном выходцами из простого народа, а парчамисты — из богатых слоев. И Тараки, и Амин принадлежали именно к «Хальку», тогда как Кармаль возглавлял фракцию парчамистов.

В августе 1978 года стали функционировать политорганы корпусов, дивизий и бригад. Забегая вперед, скажу, что созданные в армии политорганы быстро нашли свое место и существовали при всех режимах до овладения властью моджахедами. Тяга к вступлению в партию среди солдат, и особенно офицеров, была огромной. День политзанятий был настоящим праздником в каждой части. Тематика политзанятий предусматривала изучение истории Афганистана, целей и задач Апрельской революции, истории вековой дружбы Афганистана с Советским Союзом. Наряду с политзанятиями три раза в неделю проводились занятия по ликвидации неграмотности. Мы стремились создать нормальные бытовые условия для солдат. Это было особенно актуально, ведь до революции во всей афганской армии не было ни одной столовой, клуба, библиотеки. Даже казарм на всех не хватало, люди спали на улице. За один год после революции было построено 29 клубов, свыше 150 библиотек, 27 военных городков было радиофицировано. Полным ходом шла и боевая подготовка. Энтузиазм людей к овладению оружием был очень высок, и это вселяло уверенность в успех дела. Рос авторитет армии среди народа. Уже весной 1979 года вместо прежнего отлова призывники сами приходили на призывные пункты.

Но, к сожалению, легкая победа в революции расхолодила многих новых руководителей, начиная с Тараки. Не дремал и враг. Опомнившись от ударов Апрельской революции, он стал собирать силы. Противники новой власти, бежавшие из страны, нашли приют в Пакистане, Иране и других странах. Против нового режима ополчился весь мусульманский мир. К тому же эти силы большую помощь получили от США, Англии, ФРГ, Китая и других стран. Тучи над Афганистаном сгущались, и гром был неизбежен.

Спустя короткое время после Апреля фракция «Парчам» во главе с Кармалем уже заявила о своем несогласии с разделением портфелей в правительстве и Политбюро ЦК НДПА. Началась настоящая фракционная война. Нередко указы президента и решения правительства зависали в воздухе, не исполнялись.

Холодным душем для руководства страны явились события марта 1979 года в Герате. Поднятый в городе мятеж перекинулся на части военного гарнизона, и обстановка стала непредсказуемой. Был зверски убит советник заместителя командира дивизии по технической части майор Бирюков Николай Яковлевич. Именно тогда прозвучали первые призывы к уничтожению всех советских военных советников. С большим трудом и риском нам удалось в последний момент вывезти самолетом из Герата семьи советников. Многие из них в Кабул прилетели лишь в домашних тапочках и халатах.

Растерялся и сам Тараки. Из руководителей партии и государства в Герат никто не был направлен. Все решалось силами и средствами Министерства обороны. Амин пытался отдать приказ главкому ВВС подвергнуть Герат бомбардировке с воздуха и стереть его с лица земли. Нам удалось удержать его от этой крайней меры. По нашей с главным военным советником Л. Н. Гореловым инициативе была создана оперативная группа Министерства обороны во главе с командующим ракетными войсками и артиллерией полковником Инзерголем.

Рано утром 16 марта вместе с оперативной группой из Кабула в Герат вылетели около 150 десантников и два танковых экипажа. Танковые экипажи, сформированные исключительно из членов НДПА, потребовались потому, что танковый батальон гератской дивизии оказался деморализованным и отказался идти в бой. Эти два танковых экипажа и батальон десантников сыграли решающую роль в подавлении мятежа.

В те тревожные дни Тараки упросил руководство СССР принять его в Москве. Он всячески уговаривал наших руководителей оказать Афганистану военную помощь авиацией и сухопутными соединениями. Тогда просьба о военной помощи была отклонена.

Уроки гератских событий обсуждались на заседаниях Ревсовета, Политбюро, в правительстве, в Министерстве обороны ДРА. Мы с главным военным советником Гореловым поставили вопрос об укреплении аппарата Министерства обороны и Генерального штаба Афганистана, начиная с первых лиц. Начальником Генштаба был совершенно недееспособный генерал Шахпур, а министра обороны вообще не было. Ответственным за Министерство обороны был Амин, который к тому же был и первым заместителем главы правительства, и министром иностранных дел, и секретарем ЦК НДПА.

В то время мы с главным военным советником неоднократно обращались к Тараки с просьбой освободить Амина от обязанностей министра иностранных дел и дать ему сосредоточиться на руководстве Минобороны. Тараки отвечал, что «у нас нет другого руководителя, равного Амину по работоспособности и ответственности, и если даже мы поручим ему еще одно министерство, то он и с ним справится». Конечно, дело от этого страдало.

В последующем министром обороны был назначен полковник Ватанджар, но эта ноша оказалась ему не по плечу. Это усугублялось еще и тем, что к лету 1979 года сформировалась так называемая «четверка» молодых министров, в которую входил и Ватанджар и которая не очень утруждала себя работой.

Неформальным лидером «четверки» — а чаще ее называли «бандой четырех» — являлся руководитель Службы государственной безопасности Сарвари. В нее также входили министр связи Гулябзой и министр по делам границ Шерджан. Жизненная философия этой «четверки» сводилась к принципу, который они заявили сами: «Мы совершили революцию, мы еще молоды, и нам можно погулять».

На их совести — фатальная ссора Тараки и Амина, неоднократные попытки покушений на Амина, попытки поднять мятежи в ряде армейских гарнизонов. Все это не обходилось без влияния наших спецслужб.

Тараки гордился своими молодыми министрами и по-отцовски любил их, прощал их шалости и выпивки. В то же время Амин как председатель правительства строго спрашивал с них за упущения по работе, за разгульный образ жизни. Именно этим было положено начало разногласиям между Тараки и Амином, разногласиям теперь уже внутри самой фракции «Хальк».

Я и сейчас, спустя 20 лет, не могу понять, почему представители наших спецслужб в Кабуле так опекали этих раскольников, получали от них неправдивую информацию о положении дел в армии, снабжали этой информацией советских руководителей. В конце концов эта четверка, когда она окончательно обанкротилась, была даже тайно перемещена в Советский Союз.

Драматические междоусобные события между Тараки и Амином развернулись в сентябре 1979 года по возвращении президента в Кабул из Гаваны.

Теперь уже широко известно, что на обратном пути из Гаваны Тараки имел в Москве встречу с Брежневым и другими советскими руководителями, а также с Кармалем, который в это время находился в Москве. Эта встреча закончилась тем, что Тараки согласился вторым лицом в государстве вместо Амина сделать именно Кармаля.

12 сентября встреча Тараки в кабульском аэропорту была пышной, но тревожной. Все говорило о том, что скоро наступит развязка. В это время в афганской армии работала группа генералов и офицеров Минобороны СССР под руководством главнокомандующего Сухопутными войсками генерала армии Павловского. Послу СССР в Афганистане Пузанову совместно с Павловским, генералом КГБ Ивановым и советником Гореловым было поручено провести беседу с Тараки и Амином и примирить их.

14 сентября советские посланники прибыли в рабочий кабинет Тараки. Пузанов сообщил о цели визита и просил пригласить на беседу Амина. Амин приехал во дворец, и здесь на него было совершено покушение. Погиб главный адъютант Тараки, Тарун, был тяжело ранен адъютант Амина. Беседа не состоялась, гром грянул. Когда советские представители покинули дворец и убыли в посольство, весь вечер и ночь между Тараки и Амином шла отчаянная борьба за влияние на войска кабульского гарнизона.

Тараки отдал приказ командиру бригады «Гвардия», охранявшей дворец, полковнику Джандату уничтожить здание Министерства обороны, где находился Амин. На сообщение Джандата, что там находятся советские советники, Тараки ответил, что это не имеет значения. Джандат приказа не выполнил.

Войска гарнизона в основном оказались на стороне Амина, хотя два боевых вертолета «Ми-24» уже были подняты в воздух для нанесения ракетного удара по зданию Минобороны. Через наших советников в ВВС их удалось вернуть на аэродром. Военные советники в эту тяжелую и тревожную ночь сделали все возможное, чтобы войска гарнизона не покинули своих мест дислокации. Это нам удалось сделать, и большая кровь не пролилась.

Уже на следующий день Тараки был изолирован от руководства страной, а 16 сентября в здании Минобороны последовательно состоялись вначале заседание Революционного совета, а затем пленум ЦК НДПА. Тараки был освобожден от должности председателя Ревсовета и Генерального секретаря ЦК НДПА. Единогласно на эти должности был избран Хафизулла Амин.

Участь Тараки была предрешена. Амин был гораздо сильнее его — и не только в плане личных качеств или организаторских способностей, но и с точки зрения влияния этих противоположных по духу людей на армию и распределения полномочий между президентом и премьер-министром. Если Тараки был «знаменем революции», интеллигентом, любимцем простого народа, то Амин был неутомимым двигателем этой революции, воином, всегда четко знавшим, что, когда и как надо делать.

Видимо, сейчас самое время дать хотя бы некоторую характеристику Нуру Мухаммеду Тараки.

К моменту совершения революции ему было около 60 лет. По меркам Афганистана, это был уже старый человек, хотя он выглядел бодрым и жизнерадостным. По национальности пуштун, родом из провинции Мукор, из простой крестьянской семьи. Детей не имел. Окончил Бомбейский университет. Стал писателем. Хорошо знал жизнь простого обездоленного народа, особенно кочевников. Много кочевал сам.

Полученное образование и знание жизни простого народа позволили ему написать ряд книг по истории своей страны и возглавить революционное движение. Он стал создателем первой в Афганистане революционной партии (НДПА). Много читал и знал о Советском Союзе, как бы примерял будущее своей страны к великому северному соседу. Любил свою армию, гордился тем, что она сделала революцию, утверждал, что армия в Афганистане выполняет роль диктатуры пролетариата.

По натуре Тараки был очень простодушен, честен и тщеславен, открыт для людей, но после революции практически потерял связь с народом. За весь период пребывания главой государства Тараки, если мне не изменяет память, не только ни разу не выезжал в провинцию, но и из дворца.

В сложной обстановке терялся. При принятии решений чаще ориентировался на Амина. Последнее время злоупотреблял алкоголем.

Главой государства стал Амин, наши военные советники оказались в крайне сложной обстановке, так как среди личного состава армии, особенно офицеров, произошло разделение на таракистов и аминистов. Это не могло не отразиться на боеспособности и боеготовности войск. Порой трудно было понять, кто кого поддерживает.

В этот критический период роль группы генералов и офицеров во главе с главкомом Сухопутных войск генералом армии Павловским была неоценимой. Руководство страны, особенно военное руководство и сам Амин, уже являвшийся главой государства, с большим вниманием относились к мнению Павловского. Именно в это время был проведен ряд успешных операций афганской армии против мятежных формирований.

26 сентября 1979 года последовал неожиданный вызов нас с главным военным советником в Москву. Мы понимали всю ответственность этого вызова и разговора с министром обороны. Вечером этого дня мы вместе с Гореловым посетили Амина. Нас интересовала прежде всего оценка положения дел в стране и армии самим Амином и судьба Тараки.

На мой прямой вопрос, где сейчас находится Тараки и какова его дальнейшая судьба, он ответил: «Тараки живет в одном из помещений Дворца, питаемся с одной кухни, ни один волос с головы Тараки не упадет».

В заключение беседы Амин попросил нас отвезти его личное письмо Брежневу. Мы дали на это согласие. Позже нам стало известно, что главным вопросом, который ставился в письме, была его просьба о личной встрече с Брежневым в любом предложенном Москвой месте.

28 сентября состоялись беседы с начальником Главного политуправления Епишевым, во второй половине дня — с начальником Генерального штаба Огарковым. 29 сентября состоялась беседа у министра обороны Маршала Советского Союза Устинова. 1 октября мы были приглашены к начальнику международного отдела, секретарю ЦК КПСС Пономареву.

Для нас эти беседы были непростыми, особенно с министром обороны. Мы в деталях, как мне кажется, со знанием дела доложили обстановку в Афганистане и в армии после смещения Тараки. Особенно тщательно и с пристрастием нас спрашивали о личности самого Амина, о его взглядах на взаимоотношения с Советским Союзом и вообще, можно ли ему доверять.

Я и в той беседе с Устиновым, и сейчас охарактеризовал бы Амина таким образом. Возраст около 50 лет. Выходец из средних слоев, пуштун. Высшее образование получил в США. Работал учителем, директором лицея. Рано примкнул к революционному движению. По возвращении из Америки познакомился с Тараки и стал его ближайшим соратником. Женат, имел 5 детей. До революции был секретарем ЦК НДПА и по заданию Тараки возглавлял нелегальную работу в армии.

Обладал огромной работоспособностью и организаторским талантом. Человек харизматический, притягивающий к себе людей. Я, не знавший ни пушту, ни дари, был заворожен его ораторским мастерством — даже без знания языка было понятно все, о чем он с таким вдохновением говорил в своих выступлениях. Самолюбив, ярый националист пуштунского толка, настойчив при проведении в жизнь принятых решений, порой проявлял упрямство и жестокость.

К Советскому Союзу относился с уважением и любовью, стремился все советское внедрять у себя без всяких колебаний, хотя это далеко не всегда соответствовало обстановке и условиям афганского общества. Из достоверных и проверенных источников могу утверждать, что у него было два святых праздника в году, когда он мог позволить себе употребить спиртное: 7 ноября и 9 мая. Это знаю и из уст товарищей, которые до Апрельской революции были с ним в подполье в одной пятерке.

Характерно, что лучших своих учеников лицея, где он был директором, а также своих родственников Амин стремился направлять на учебу не в США, Германию, а только в Советский Союз. Поэтому не случайно среди афганских офицеров из числа халькистов было в 2–3 раза больше со знанием русского языка, чем среди офицеров из числа парчамистов.

Даже после штурма Дворца, в ходе которого погиб сам Амин и двое его сыновей, его жена вместе с двумя оставшимися в живых дочерьми и младшим сыном никуда не пожелала ехать, кроме Советского Союза, заявив, что ее муж был другом Советского Союза и она поедет только в эту страну. Так она и поступила.

После штурма Дворца Амина много говорилось, что он являлся агентом ЦРУ, но доказать ничего этого не удалось, да и заранее было понятно, что все это ложь.

Проведенные с нами беседы в Москве и высказанные руководителями Минобороны СССР и в ЦК КПСС указания нас ко многому обязывали. По возвращении в Кабул мы с Гореловым провели совещание с руководителями советнического аппарата корпусов, дивизий и бригад. Все вопросы обговорили с послом Пузановым, советником по линии ЦК КПСС Веселовым, представителем по линии КГБ Ивановым.

К сожалению, разная оценка положения дел в Афганистане и армии между военными советниками и руководителями наших спецслужб сохранилась, и такой она шла к руководству нашей страны. Не сблизил позиции и приезд в Кабул самого Пономарева. На одном из совещаний с его участием дело дошло до того, что мы друг друга готовы были взять за грудки.

Между тем со стороны Пакистана в ДРА проникали все новые отряды мятежников, и обстановка осложнялась.

Помню, как на одном из заседаний Совета обороны, который был создан, обсуждался вопрос о проведении операции в провинции Кунар. В ходе обсуждения Амин внес предложение сжечь все села вдоль дороги от Джелалабада до границы с Пакистаном, до города Барикот, мотивируя это тем, что в них живут одни мятежники. Главный военный советник Горелов и я всегда приглашались на эти заседания, и в данном случае решительно выступили против такой меры, мотивируя это тем, что в селах, безусловно, живут и мирные жители. И если такое решение будет принято, то советники не будут принимать участие не только в проведении операции, но и в ее подготовке. Это уже будет не борьба с мятежными бандами, а гражданская война, а мы в ней участвовать не должны и не можем. В итоге свое предложение Амин снял, а позже в одной из бесед признал свою горячность и неправоту.

Были у нас и другие разногласия с Амином, но все их удавалось разрешать в ходе переговоров. Например, когда мятежники активизировали свои действия в северных провинциях Афганистана, Амин направил туда своего старшего брата Абдуллу для оказания помощи губернаторам, отдав ему целую пехотную дивизию. После серьезных разговоров с Амином дивизию удалось вернуть в подчинение Министерства обороны.

В то же время так называемая «банда четырех» после смещения Тараки со своих постов делала свое губительное дело. Находясь на нелегальном положении, они то в одном, то в другом гарнизоне пытались поднять мятеж против Амина.

14 октября 1979 года был поднят мятеж в 7-й пехотной дивизии. Во главе его стоял командир комендантской роты старший лейтенант Назим Голь. Его поддержали командиры танкового батальона и батальона связи. Воспользовавшись тем, что основная часть дивизии вместе с командованием и советником командира дивизии полковником Шеенковым находилась в летнем лагере, 7 танков подошли к штабу дивизии и открыли огонь. Началась паника, никто не понимал, что происходит. Была попытка поднять и другие части Кабульского гарнизона, но этого сделать заговорщикам не удалось.

Я в этот момент находился в 4-й танковой бригаде, начальником штаба которой генерал-майором Якубом была поставлена задача на подавление мятежа. Бригадой командовал одаренный молодой офицер старший капитан Исмаил. Я вместе с бригадой участвовал в этой операции. Подавить мятеж не составляло особого труда. Окружили городок танками и предложили сдаться. Заговорщики были арестованы.

После подавления мятежа я поехал в посольство с целью доложить о выполненной задаче. В приемной посла сидел один из работников посольства и плакал. На мой вопрос, что случилось, Пузанов ответил, что тот льет слезы по поводу неудавшегося мятежа. Вот так мы «дружно» работали.

25 октября 1979 года мы с главным военным советником вновь были вызваны в Москву на подведение итогов боевой и политической подготовки Вооруженных Сил СССР за 1979 год.

29 октября 1979 года у министра обороны СССР состоялось совещание главных военных советников из всех государств мира, где работали наши военные представители. Нам с Гореловым было нелегко отчитываться, так как уже не было в живых Тараки, а обстановка в стране оставалась тревожной.

Министр обороны особо подчеркнул: «Мы вашими глазами смотрим на дела в той или другой стране. Вы должны вместе с посольствами и представителями КГБ вырабатывать единую позицию, единую оценку. Разнобой оценок затрудняет нас принимать верные решения».

Мы понимали, что это напрямую относится к нам, и по возвращении в Кабул довели это требование Устинова до посла и представителя КГБ. К сожалению, чекисты в основном остались на своих позициях в оценке ситуации.

За ноябрь 1979 года посол Пузанов и главный военный советник Горелов лишились своих должностей. В конце ноября в Кабул прибыл первый замминистра внутренних дел генерал Попуган. Через день или два я был приглашен к новому послу СССР в ДРА Табееву. Последний заявил, что он и новый главный военный советник генерал-полковник Магометов еще недостаточно владеют обстановкой, и попросил высказать свое мнение по содержанию шифровки, подготовленной в Москву за подписью самого Табеева, гэбиста Иванова и генерала МВД Попутана. Подпись последнего уже стояла под шифровкой.

В шифровке давалась крайне негативная оценка положения дел в ДРА, особенно в армии. Речь шла о том, что армия полностью деморализована и не в состоянии противостоять мятежникам.

С этим был не согласен не только я, но и советник по линии ЦК КПСС Веселов и его помощник Кулинченко. Мы спросили Попутина, почему он подписал шифровку, не зная положения дел. Тот ответил, что его попросили подписать работники КГБ, и он так и сделал, а раз мы возражаем, то он тут же снимет свою подпись. В итоге в Москву данная шифровка ушла за подписью одного лишь представителя КГБ.

Все говорило о том, что дело шло к развязке.

10 декабря 1979 года я был вызван на телефонный разговор с Москвой. У телефона был генерал-лейтенант Огарков. Он мне передал буквально следующее: «Ваша дочь обратилась с просьбой в ЦК КПСС о встрече с отцом, т. е. с вами. Ее просьба удовлетворена. Вам необходимо сегодня вылететь в Москву». На мое заявление, что сегодня самолет уже ушел, а следующий рейс будет через два дня, он ответил: «Это не ваша забота. Вам к 18 часам сегодня необходимо прибыть в Баграм, за вами прибудет самолет».

Я вылетел на вертолете в Баграм, но самолет за мной прибыл лишь утром 11 декабря 1979 года. В самолете летел один и всю дорогу ходил по салону и думал, что не могла дочь обратиться в ЦК партии, произошло что-то другое, да еще и самолет специально прислали.

После обеда 12 декабря вместе с начальником Генштаба Огарковым и начальником Главпура Епишевым мы предстали перед министром обороны Устиновым. Предварительно Огарков поинтересовалсяу меня, не следует ли в этой сложной обстановке ввести в Афганистан наши войска. Я сказал, что это нецелесообразно, т. к. мы втянемся в гражданскую войну. Огарков на это никак не отреагировал, своего мнения не высказал.

В начале беседы у Устинова Огарков сказал ему, что, мол, товарищ Заплатин остается на прежних позициях. Министр окинул меня строгим взглядом и спросил: «Почему? Ведь вы на предыдущей беседе в сентябре говорили, что Амин клятвенно обещал сохранить жизнь Тараки. А что произошло?»

У меня на этот вопрос вразумительного ответа не было. Я лишь пытался объяснить, что определенные силы в Афганистане, в том числе и на родине Тараки, пытались поднять народ против Амина, что по-прежнему действует «банда четырех». Я понимал, что мой ответ неубедительный и что поступку Амина оправдания нет.

Тогда Устинов упрекнул меня за то, что, несмотря на предупреждения, из Афганистана по-прежнему идет противоречивая информация об обстановке в стране и армии, и дал мне почитать ту самую шифровку за подписью представителя КГБ. Она была краткой, но суть состояла в том, что афганская армия, по существу, развалилась, Амин себя полностью дискредитировал и страна находится на грани краха.

Я, конечно, не мог защищать Амина, но что касается армии, то с выводами и оценкой, данной в шифровке, не согласился и сказал, что эта информация идет к нашим спецслужбам от «банды четырех» и что я бы своей подписи под этим документом не поставил. Про себя подумал, что сейчас министр попросит меня покинуть кабинет. Но этого не произошло. Устинов внимательно посмотрел на меня, пальцем указал на шифровку и сказал: «Вы же попутно изучаете обстановку, а они за нее головой отвечают». Я на это ответил, что, к сожалению, голова при этом часто бывает нетрезвой.

После этого Устинов посмотрел на Огаркова и Епишева и произнес последнюю фразу: «Но уже поздно». Я этой фразы не понял и лишь спустя некоторое время узнал, что именно в этот день, утром 12 декабря, состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС, на котором было принято окончательное решение о вводе советских войск в Афганистан.

28 декабря 1979 года после ввода наших войск в Афганистан мне начальником Главпура Епишевым было предложено срочно вернуться в ДРА для продолжения работы. Я попросил выслушать меня и заявил, что с приходом к власти Кармаля произойдет резкая смена кадров в армии, особенно среди начальников политорганов, и мне будет трудно работать, меня не поймут, лучше мне туда не возвращаться. Моя просьба была доложена министру обороны, в ЦК КПСС и была удовлетворена. Все дальнейшие события показали, что приход к власти Бабрака Кармаля стал трагедией для афганской армии. Ее уже нельзя было спасти и сделать боеспособной.

Я знаю, что и сейчас некоторые товарищи, которые неплохо знали обстановку того времени в Афганистане, продолжают считать, что ввод советских войск в эту страну был необходим. И все это понятно. Уж слишком велика была цена того, будет для нас Афганистан дружественной страной, или наоборот.

Но мы, военные советники, находясь в самых трудных условиях, лучше других понимали, что если мы ввяжемся в гражданскую войну, то будет беда. Афганистан — это не Венгрия и не Чехословакия. Еще до ввода войск в ДРА погибло 5 военных советников, а в годы войны погибло 190 военных советников и переводчиков и 664 были ранены.

Не могли не настораживать нас и местные природные условия, горный рельеф местности. Уже после первой встречи с Устиновым я попросил, чтобы меня ознакомили с тем районом местности, где афганцами был полностью разгромлен английский экспедиционный корпус. Вывод напрашивался один — мы в горных условиях неизбежно будем иметь немалые потери и в живой силе, и в технике.

Прошло 20 лет с момента штурма Дворца Амина и ввода советских войск в Афганистан, а боль не утихает.

Продолжаю и сейчас сожалеть, что в то время наши руководители не прислушались к голосу бывшего посла СССР в ДРА Пузанова, главнокомандующего Сухопутными войсками генерала армии Павловского. Они даже не были выслушаны соответствующими должностными лицами по возвращении из ДРА.

Роковой ошибкой наших руководителей было нежелание выслушать и самого Амина, который не раз заявлял нам, что готов оставить свой пост главы государства, если советские руководители посчитают это целесообразным.

Но особенно неоправданной, на мой взгляд, была ставка, сделанная нашими спецслужбами и международным отделом ЦК КПСС на Кармаля и в целом на фракцию «Парчам». С их приходом к власти начались все наши беды в Афганистане, развал афганской армии стал неизбежным, ибо она в основе своей была халькистской. Понесенные жертвы при штурме Дворца Амина и в ходе всей войны оказались напрасными, хотя, конечно, мы в Афганистане немало сделали и полезного по становлению армии, защите мирного афганского населения от наемных и мятежных банд. Но в конечном счете Апрельская революция все же потерпела поражение. Я уже не говорю о той грязи, которую в последующем Кармаль обрушил на Советский Союз.

В настоящее время многие тысячи афганских патриотов, которые сотрудничали с нами и преданы нам, брошены на произвол судьбы. Многие из них бедствуют в России, не получив никаких прав и гарантий на жительство. Их каждый день обирает и грабит наша доблестная милиция. Некоторые счастливчики сумели уехать в Западную Европу и по-человечески там обосноваться. Но все они мечтают вернуться на свою родину и могут быть очень полезными для России.

Наверное, было бы несправедливо утверждать, что мы из войны в Афганистане не извлекли никаких уроков и выводов. Но вот что касается тесного сотрудничества и взаимодействия силовых структур, особенно армии и госбезопасности, то первая чеченская война вновь наглядно показала эти изъяны.

Я совершенно не сомневаюсь, что не только для Пономарева, для Епишева, а в целом для всего нашего руководства революция оказалась делом неожиданным. Если даже для самого посольства и для посла это в какой-то мере явилось неожиданностью, то о Центре и разговора быть не может.

Со мной полетели еще пять политработников сразу и человек 12 советников в дивизии. Но за четыре или за пять дней до нашего отлета туда была направлена группа во главе с начальником 10-го Главного управления генерал-полковником Зотовым. Вместе с ним был Начальник Управления кадров Главного Политуправления генерал-лейтенант Агафонов. Поэтому я был осведомлен, что мы с ним должны встретиться на аэродроме. Мы прилетим, а они должны этим рейсом возвращаться обратно. У нас был всего час, может быть, полтора там, в аэропорту поговорить, что они за эти четыре дня увидели и какое их впечатление. Зотов и Агафонов мне немножко поведали, так сказать, о настроениях, о своих умозаключениях. Долго нельзя было тут разговаривать, потому что меня встречал уже назначенный Начальником Главного политуправления товарищ Экбаль. Он стоял где-то в стороне, куда я подошел.

В тот же день я был у Амина. На второй день меня представили Тараки. Обстоятельные беседы были. Доброжелательные очень и та и другая. Просьба с их стороны была, по существу, одна:

«Мы знаем, что у вас есть политорганы, есть партийные организации, стройная система учебы, мы хотим, чтобы в нашей армии было то же самое. Сделайте все по вашему образцу».

Ну, я в свою очередь говорю: по нашему образцу делать, наверно, не надо, и мы не будем это делать. Надо учитывать и ваши особенности, и мы все-таки 70 лет уже имеем эту структуру, ее совершенствовали. Начинали от небольшого, а пришли к большому, крупному, с большими изменениями в ходе этих 70 лет. Поэтому, я говорю, дайте мне возможность разобраться самому на месте, а потом я выскажу вам, как бы мне представлялось, с чего начать работу.

Сразу я перед ними поставил вопрос, что уж если создавать политические органы, структуру которых я вам представлю, то мне будут нужны люди. Поэтому я сразу прошу вас, чтобы вы мне дали возможность отбора вместе с начальником Главного политического управления из командных кадров, из технических кадров на политработу. Они согласились, и это единое мнение было, что на политработу сейчас к нам, в армию, надо направить самых лучших, самых преданных. Тараки и в этот раз, и в последующем многократно мысль высказывал: мы понимаем, что у вас пролетариат был в стране, что с самого начала победила диктатура пролетариата. Пролетариат, крестьянство, союз с солдатскими массами. А у нас пролетариата, по существу, нет, поэтому наша армия на какой-то промежуток времени будет выполнять эту роль. Главный акцент делается на армию, чтобы у нас после службы в армии люди несли идеи и политическую закалку в кишлаки, в аулы до самых низов. Кадры были подобраны достойные. Правда, в последующем обратный отток начался, потому что мы с политработы оправдавших доверие и устоявшихся людей передавали на командные должности, но уже на вышестоящие должности. Причем старались подбирать халькистов и парчамистов, хотя первых было значительно больше.

Должен сказать, что со стороны политработников, которых мы учили и которые с нами работали, негативных отношений не было. Взаимоотношения были рабочие, требовательные, в том числе с Экбалем Вазири, хотя иногда я был неправ. Однажды через переводчика Диму выяснилось, что Экбаль с семьей бедствует, получая зарплату 1700 афгани (при моей зарплате 17000 афгани). У него же жена, ребенок, двое племянников, постоянные гости из Пакистана, так что он вел полуголодный образ жизни. После ему немного прибавили, и я иногда начал приглашать его к себе на чай.

К моменту выхода партии из подполья в ней насчитывалось 2473 члена партии, из них семь процентов парчамистов. Потом стало известно: по указанию Бабрака часть своих сил они скрыли, утаили, не легализовали.

Поэтому соотношение было явно не в пользу парчамистов. Процесс легализации партии шел очень тяжело, даже Амин категорически отказывался легализовать и выводить партию из подполья. Удалось это сделать только через Тараки, но процесс был болезненный.

Борьба между «Парчам» и «Хальк» была очень острой. Но Амин умел подавлять жестко, железной рукой… С одной стороны — Тараки и Амин, с другой — Бабрак, Нур, Анахита, Барьялай (брат Бабрака). Между ними долго колебались Кадыр — министр обороны, Бабаджан — начальник Генерального штаба.

Между Амином и Тараки были незначительные разногласия, но пик тяжелых взаимоотношений наступил с августа 79-го года. Я вернулся из отпуска и сразу почувствовал, что назревает самое тяжелое и неприятное. Лично разговаривал с тем и другим, посол разговаривал, были установки ЦК, которое было крайне обеспокоено. Пономарев дважды прилетал. Но доброта, добропорядочность, может быть, самого Тараки, мягкость характера, и, наоборот, в противовес ему Амин с железным характером, с организаторскими способностями, — их в этом плане соизмерить невозможно.

Тараки восхищался его организаторскими способностями, его волевыми качествами, но не все разглядел в Амине. Но раздор между Тараки и Амином не обошелся без нашего влияния, без наших советников. Я считаю, что этими советниками были советники по линии Комитета госбезопасности, то есть под руководством Сарвари, министра безопасности (ХАД). Это та четверка, которую очень близко держал к себе Тараки. Сарвари — министр госбезопасности, Ватанджар — вначале министр обороны, потом его вновь вернули на должность министра внутренних дел, Гулябзой — министр связи, и Маздурьяр — министр по делам границ. Да, они были близки к Тараки, Гулябзой был порученцем Тараки долгое время. И Тараки мне его предлагал взять начальником организационного управления Главпура. Я с ним две беседы провел. И потом ему высказал, что если мы вас возьмем, то придется уходить с должности порученца. Он — «Нет. Я не согласен. Я хочу остаться и там». Я говорю: «Не нужен мне такой работник».

Я вот такую легковесность быстро разгадал. Поскольку Сарвари постоянно был в поле зрения наших товарищей комитетчиков, они через него, прежде всего, влияли на всю эту четверку. И вот эта четверка встала как бы между двумя лидерами — между Тараки и Амином. От Амина они отошли и все пытались навешивать на уши товарищу Тараки, что Амин рвется к власти, что Амин неминуемо добьется своего, что вам надо, дескать, проявить жесткость к нему, так как он и нас сомнет, и все на свете…

Это вроде бы и правда, так оно случилось, в конце концов. Как же это случилось? У нас с послом единая позиция, с Александром Михайловичем Пузановым, которая отличается от позиции комитетчиков. То есть в этом деле мы на разных полюсах находимся.

Первая версия — по заявлению Иванова, высказанная несколько дней спустя — это акция самого Амина, это Амин подговорил порученцев Тараки, и они расстреляли Таруна. Я склоняюсь больше ко второй версии. Это были очень верные Тараки люди, по его просьбе они вернулись к нему, и Касым, и старший лейтенант Бабрак. То, что они выполняли команду Амина, ну ни в какие ворота уже не лезет. Поэтому вот последнее суждение, что это вроде Тараки сам колебался и не давал указаний, а я не склонен считать, что это лично от Тараки шло. А это, скорее всего, акция, задуманная нашими товарищами. Это мое мнение.

ЦК пытался примирить стороны, с этой акцией наше высшее политическое руководство не связано. С этим делом связаны были только Богданов и Иванов. Причем сделали это не сами, а через эту четверку. Это делали Гудябзой, Ватанджар, которые распределили все обязанности. И не более. Тут я совершенно исключаю, чтобы наш Центр замышлял такую акцию. Вот здесь-то и проявились ведомственные дела. Что касается наших взаимоотношений с этим ведомством, они не были такими, какими должны были бы быть. Они на контакты не шли, они считали, что они вершители судеб, что они лучше знают обстановку, и этим, кстати сказать, был поражен и наш Центр.

Свидетельством тому является следующее. 12 декабря я был на беседе у министра обороны. Зашли к нему с Епишевым.

— Доложите обстановку'.

Коротко доложил обстановку.

Он подает шифровку. Короткую шифровку на одной страничке. Подпись: представитель КГБ. Я быстро пробежал и сказал: «Товарищ министр обороны, я бы своей подписи здесь не поставил».

Он вспылил: «Почему?»

Я говорю: «То, что изложено здесь, не соответствует действительности. Вы пригласите вот этого представителя, кто подписал, и я здесь могу сказать, с чьей подачи это написано, пригласите и послушайте ту и другую сторону, и все станет ясно». Он рукой махнул, но недовольство проявил, в чем я его понимаю, и не только его.

«Вы, — говорит, — там не договоритесь между собой, информация идет разная, одни дают одно, другие дают другое, а нам решение принимать». Так вот, одной из причин принятия этого рокового решения и стало то, что противоречивая информация шла по различным каналам. Оценок обстановки, подписанных тройкой, вы не найдете ни одного документа. Были только шифровки, обращения, связанные, так сказать, с изложением просьб афганского руководства. Поставить то-то, представить то-то, дать возможность поставить двадцать вертолетов с экипажами, ввести полк, и то, и прочее. Поэтому, чтобы разобраться объективно, нужно подходить, безусловно, с разных позиций. Спросить и Иванова, и Богданова — этого пьяницу, всех надо в поле зрения — пусть раскроют свои карты.

Сейчас Морозов — заместитель нашего резидента — пишет в «Новом времени», что вот военные советники Горелов и Заплатин выступали против ввода войск потому, что хорошо знали: ввод войск связан, прежде всего, с тем, чтобы свергнуть Амина и привести к власти Бабрака.

Я так думаю, что если бы наши высшие политические руководители действительно так думали и руководствовались только этим, то грош цена тогда нашим руководителям. Для того чтобы свергнуть одного человека и привести к власти другого, идти на такую акцию — это сумасшествие.

Еще по дороге к министру, когда ехали в машине с Епишевым, он мне говорит: «Ты перестань хвалить халькистов». Я говорю: «Алексей Алексеевич, вы меня вызвали, чтобы мое мнение послушать или свое навязать?» Он махнул рукой: «Как хочешь!» Заходим в приемную: «Подожди здесь», — сам пошел туда. Ну, минут пять он, наверное, там побыл, выходят министр Устинов в шинели и Огарков с Епишевым. Устинов поздоровался, говорит: «Ты расскажи вот Николаю Васильевичу, а потом мне расскажешь, когда вернусь». Пошли к Огаркову. И вот в ходе разговора я отвечал на его вопросы, докладывал, как я понимаю обстановку. Он задал мне такой вопрос: «А как ты смотришь на ввод войск, если эта мера потребуется?» Ну, я к такому вопросу не был готов, в общем-то. И ответил: «По моему мнению, этого делать не следует». И продолжил: «У нас среди военных советников вы не найдете ни одного человека, который бы выступал за ввод войск, хотя главная тяжесть лежала на наших плечах, а не на плечах этих комитетчиков. Они сидели в посольстве, копались в бумагах, а положение дел на местах не знали, как мы знали, по крайней мере».

Да, было и у нас шероховатостей немало, конечно, и мятежи были. Но ведь чем были вызваны к жизни мятежи? Мы же сами прошли все это. Изменой офицерского, прежде всего, состава.

А неграмотного солдата поднять на мятеж не так уж и трудно. Пообещай ему сто марок, не марок, а афгани, и все.

Мою жизнь купили за четыре тысячи марок, и запросто мой водитель дал подписку, что он по команде решит мою судьбу, и благо, что команда поступила месяца через два после того, как его завербовал парчамист, я уже знал этого офицера. Но этот солдат меня знал и мое доброе отношение к нему, и он отказался. «Я вам деньги верну, и не буду я этого делать». Тогда этого офицера арестовали, ликвидировали. Правда, водителя моего оставили в живых, но я согласился, чтобы с машины моей его сняли, потому что на него вновь может быть давление.

После этой беседы у министра он меня отпустил, и я как бы завис тут. Епишев на второй день, у него отпуск был недогулянным, улетел в Прибалтику на десять дней. Меня направили сначала во Львов, потом в Одесское объединенное училище, там много афганцев обучалось, узнать, каково настроение афганских слушателей. Я оттуда вернулся где-то в двадцатых числах, тут уже машина совсем закрутилась. И как только ввод войск произошел, меня тут же вызывает Епишев. «Ну, вот видишь, что произошло. Надо срочно возвращаться туда».

Я говорю: «Алексей Алексеевич, а можно мне свое мнение высказать? — «Ну, пожалуйста». — «Я считаю, что мне сейчас там делать нечего, с приходом нового руководства руль надо круто поворачивать, я не смогу этого сделать, меня не поймут. Я не боюсь, если надо, поеду, но я вам откровенно говорю, что мне трудно и не поймут меня все. Халькисты будут уходить». Такая смена действительно началась. На встрече присутствовал адмирал флота Сорокин. «Ну хорошо, посоветуемся с министром».

Министр поручил ему связаться с международным отделом ЦК. Согласились с моими доводами, и я остался, больше я в Афганистан не возвращался. Правда, Епишев говорил: «Так у тебя ж там жена?» Я говорю: «Жена там, но я попрошу товарищей, чтоб там помогли ее отправить. Мне не хочется встречаться с афганцами, видеть их, чтоб они смотрели на меня как на предателя».

Думаю, что при принятии решения мнение аппарата Главного военного советника в Афганистане не учитывалось. Горелов был един со мной абсолютно. Взаимоотношения между нами складывались трудно, и взаимопонимание появилось после того, как начала усложняться обстановка и обострились противоречия между Тараки и Амином. Мы долго по вечерам ходили около дворца и думали: ну что ж будет, какова развязка этого? Если мы введем войска, чем это для нас обернется? Это ж трагедия для страны. Мы понимали, что надо не этим путем идти, что надо армию укреплять, надо идти в народ. На заседаниях Совета обороны, на которых мы с Гореловым присутствовали, часто спорили. Амин однажды заявил: вдоль дороги, три-четыре километра вправо, влево все населенные пункты сжечь, так как там все мятежники. «Нельзя этого делать, — вначале Горелов, потом я, — мы своих советников не допустим ни к подготовке этой операции, ни к ее проведению». И такой тон, видимо, возымел свое действие, и предложение было снято.

Когда на севере стал хозяйничать старший брат Амина, я говорил: нельзя, чтобы ваш брат, не понимая ничего в военном деле, командовал двумя дивизиями, вы растащили дивизии, а теперь требуете, чтобы вам туда наш мотострелковый полк поставили. Мы собрали снова все эти дивизии вопреки его желанию. Ну, тут и через Тараки приходилось действовать, так что борьба шла серьезная. Но мы свои вопросы решали, никому не наушничали, решали, как могли. Трудности были. Но мы понимали, что это не только наши трудности, но и их трудности.

Что касается подготовленности афганской армии в тот период, то подготовка велась, и тщательная. Была составлена схема всех гарнизонов. Это был план по прикрытию границы с Пакистаном. Какими силами мы должны были прикрывать, откуда их взять. У меня были выкладки абсолютные на этот счет. Конечно, не скажу, что афганская армия была очень боеготовной и боеспособной.

Но армия становилась на ноги, она с каждым днем укреплялась. Ведь после революции большой отсев офицерского состава произошел. Одни просто ушли, другие вредительством занимались, изменой, организовывали мятежи, а не тем, чем положено заниматься. Вот это беспокоило армию. Первый год после революции солдаты служили, и дезертирства не было, но после ввода наших войск началось массовое дезертирство.

Офицерский состав был укомплектован, десять пехотных дивизий, три танковые бригады, зенитно-ракетная, артиллерийская бригады… По численному количеству армия насчитывала в пределах 242 тысяч человек. Армия довольно солидная.

На рубеже первой годовщины революции началось какое-то организованное сопротивление: и внутренней оппозиции, и внешней из-за рубежа. Работа среди населения не велась, поэтому оппозиции удалось быстро овладеть периферией, особенно в удаленных провинциях. В городе власть революционная, в селе, в кишлаке власть мятежная. К тому же внутренняя борьба буквально обескровила революционную власть.

Очень тяжелым ударом, конечно, стал гератский мятеж. Там, на западе страны, действовала маоистская организация. Они там все организовали. А мятеж в Джелалабаде — это второй мятеж.

Амин хотел лично встретиться с Брежневым. Когда мы с Гореловым полетели на октябрьское совещание 78-го года, а вызов был неожиданным, Экбаль прямо на трапе самолета вручил письмо, адресованное Брежневу. Я покрутил его, сказал: «Посмотрите, сколько вы печатей тут понаставили, товарищ Экбаль, хоть скажите, кому оно адресовано: по дари я немного понимаю, а по пушту ничего не знаю». Он отвечает: «Лично товарищу Брежневу, это письмо ему». В тот же день Горелов, как только мы прилетели в Москву, отнес письмо Огаркову, Огарков — министру, министр — по адресу. Мы знали, что там стоит вопрос о замене посла, второй вопрос — о личной встрече. На любой параллели, где угодно. Но ему в этом отказали, и он, как мне представляется, с этого момента стал чувствовать, что относятся к нему с недоверием…

В первых числах декабря в Афганистан прибыл первый заместитель министра внутренних дел генерал Папутин.

Я не сразу узнал об этом, через день, а до этого он находился в своих частях Царандоя. Через два дня звонит новый посол Табеев и просит приехать к нему. Просил он по одной простой причине: новый посол обстановки не знал, Горелов уехал, а новый Главный военный советник только что приступил к выполнению своих обязанностей и тоже обстановки не знает. Нужно было обсудить документ, который был подготовлен и должен быть направлен в Москву. В этом документе давалась характеристика армии, положения в стране и в партии.

Я приехал к нему. Он говорит, вот читайте, согласны ли вы с этим? Я новый человек, я не могу поручиться за все, что здесь записано.

Я прочитал эту шифровку, там была подпись только Папутина, а две заделаны под подписи посла и Иванова, но самих их подписей не было.

Я прочитал и говорю: с оценкой положения дел в армии категорически не согласен. И думаю, что Веселов — посол при ЦК партии — тоже не согласится с оценкой, которая дается партии.

Он говорит: ну, тогда идите к Веселову, обговаривайте все и редактируйте, как вам кажется верным. Пошел к Веселову, он в посольстве был. «Прочитайте, Семен Михайлович». Прочитал, плечами пожал: «Я думаю, что это не так». Я говорю: «Да, что касается армии, совершенно не так». Рисовалась безысходная обстановка, что тут все валится, все рушится, и если с минуты на минуту не ввести войска, то крах неизбежный.

Он говорит: «Что будем делать?» Отвечаю: «Папутин здесь, он не улетел, поэтому вам сподручнее — советнику ЦК партии — позвонить в Царандой и пригласить его сюда».

Так и сделали. Через несколько минут буквально, расстояние небольшое, он приехал. На беседе был и помощник Веселова. Я задал первый вопрос: «Почему вы такую оценку даете армии? На каком основании, у вас какие-то аргументы есть, вы были в армии?»

Он засмущался: «Ну, вы понимаете, я действительно был только в одном гарнизоне Царандоя. Меня убедили, что везде плохо. Поэтому я и подписал».

Я говорю: «Снимайте свою подпись». Скорректировали мы эту шифровку с Веселовым и отнесли к Табееву. Какова ее дальнейшая судьба, не знаю.

14 сентября. Покушение на Амина

Дело было около полудня. Мы с обеда пришли, вышел я на балкон, мой кабинет был на втором этаже, а кабинет Амина находился на первом этаже, он был в то время ответственным за Министерство обороны.

Смотрю, выходит Амин, и стоят две машины. В первую машину садится Амин с порученцем, во вторую садятся еще три человека, охрана. Поехали, прошло не более пятнадцати минут, машины на дикой скорости возвращаются. Со скрипом останавливаются около дворца. Амин выходит с первого сиденья, открывает заднюю дверку и вытаскивает оттуда порученца, тащит его к себе в кабинет.

Ну, я вижу, что человек тяжело ранен, про себя думаю: зачем его сюда тащат? Надо же в госпиталь везти. И у Амина руки в крови и пиджак тоже. Вместе с начальником Главпура пошли мы вниз. Спустились, я думаю, в этой обстановке я туда не пойду. Пусть идет начальник Главпура Экбаль. И я вернулся на второй этаж, а Экбалю сказал: «Слушай, надо его в госпиталь отправлять».

Тут же его вернули в машину и повезли в госпиталь. И буквально спустя 3–5 минут возвращаются от Тараки Павловский, Пузанов, Горелов и Иванов. И все вместе пошли к Амину. Затем они быстро уехали к послу.

После со слов Экбаля выяснилось, что Амин звонил Тараки и сказал ему: «Ну, ты хорошо встретил меня. Приезжай ко мне, я тебя с чаем встречу».

Что уж там Тараки говорил по обратной связи, не знаю.

Как только уехали Павловский, Пузанов, Иванов, тут началась, я бы сказал, если не паника, то полупаника.

Четверка

Четверка не дремала. Несколько выстрелов было сделано по дворцу, но снаряды во дворец не попали, и если бы попали, они бы ничего, конечно, не сделали, стены крепкие. Во дворце находились Амин и наши советники.

Два боевых вертолета было поднято. И мне с большим трудом удалось через наших советников посадить эти вертолеты, чтобы они не применили ракеты по дворцу. А потом приходит начальник Генерального штаба и заявляет, что идет информация по обстановке: порученцы Тараки по радио обращаются все время к гарнизону, что первый окружен вторым, первый просит помощи.

Первый окружен, первый просит помощи. Наверное, надо отключить все средства связи от Тараки. Я говорю: слушайте, товарищи, я не знаю, кто в этой ситуации прав, кто не прав, и лишать сейчас президента страны связи — это надо взять на себя большую смелость. Не надо этого делать. Нельзя этого делать.

И одновременно звонки из частей пошли, что может выйти на улицы опять же по требованию четверки тяжелая техника.

Тут уж по своей линии все сделаешь для того, чтобы не выпустить из военных городков тяжелую технику к дворцу.

Когда мы с Львом Николаевичем Гореловым в октябре были у министра, нам был задан вопрос: какую цель вы перед собой поставите в подобный момент?

Мы в один голос сказали: не допустить выхода тяжелой техники, не допустить кровопролития, не допустить столкновения уже, по существу, двух хальковских группировок. Что нам и удалось сделать в этот момент.

Считаю, что это была откровенная попытка покушения на Амина. Акция была не со стороны Тараки, а со стороны четверки, которая скрывалась в советском посольстве. Четверка явно была связана с определенными советскими представителями. Поэтому-то у Амина было недоверие к Иванову, почему он и просил заменить его.

Военные мятежи, которые подавил Амин, тоже исходили определенным образом от этой же четверки. Например, мятеж в седьмой пехотной дивизии. Обстановка в то время была сложной. В тот момент Горелов находился в посольстве. Мы с начальником Главного политуправления товарищем Экбалем поехали в четвертую танковую бригаду, которая дислоцировалась в Кабуле, но уже вышла на исходные позиции для того, чтобы подавить этот мятеж.

Операция по подавлению мятежа продолжалась примерно часа три. Бригада овладела военным городком, кого надо арестовали, кто-то сбежал. Артиллерийский полк этой дивизии был на полевом выходе. Туда тоже отправили небольшой бронеотряд, так как там тоже удалось поднять мятеж. Главная цель была — разъяснить людям, что произошло. По сушеству, там даже стрельбы не было. Таким образом, мятеж был локализован достаточно быстро и бескровно. Такие срывы, конечно же, были.

Реакция на эти события была неоднозначной. Так, Горелов, вернувшись из советского посольства, рассказал: «Слушай, в посольстве сегодня вышел такой разговор, что опять заплатинцы победили». И мы не могли разгадать, что это значит. А на второй день я был тоже в посольстве, и там один товарищ сидит в приемной у посла и плачет. Наш сотрудник. Я его фамилии даже не знаю. Ну, видимо, тоже работник посольства, работавший, возможно, под крышей посольства. Захожу к Александру Михайловичу Пузанову, послу, начали разговор. Я ему: плачет у вас в приемной, кто такой? Он рукой махнул. Да переживает за то, что там провалилось. Я: «А что провалилось?» Посол тоже ничего не знал. А я у этого товарища узнал, того, кто плакал. Оказывается, был замысел, чтобы не только в седьмой дивизии, а в этот день поднять мятежи во всех гарнизонах Кабула. Но цепочка не сработала, и у них все сорвалось. А мятеж в одной дивизии легко подавили. Поэтому вполне вероятно, что с четверкой кто-то был связан из наших товарищей.

Еще один важный момент. Мои письменные донесения по обстановке в стране, партии и армии, направленные мною в ГлавПУ, исчезли.

Один бывший наш, мой в частности, переводчик Королев, работавший впоследствии в 7-м Главном управлении, звонит мне и спрашивает: «Василий Петрович, вы случайно дело такое-то не брали?»

«Да ты что, Игорь, я дело с ГлавПура разве возьму. Да, я его читал, но не забрал». «Но пропало», — говорит.

К сожалению, они не поняли бессмысленность временного, так сказать, ввода войск. Это и погубило их, и раздавило. Ну, скажем, Амин не верил, что мы могли его убить, поскольку он мне лично доверял. Но, в принципе, почему они не понимали, зная свою страну и зная обычаи, что ввод большой группы войск будет трагедией и для нас и для них? Это общее мнение афганских товарищей, в том числе и Экбаля. Они говорят, что на Тараки и Амина постоянно влияли наши товарищи из числа «ближних соседей». Так что Тараки и Амин были своего рода пленниками сложившихся обстоятельств. Нельзя отбрасывать роль в этих событиях и Международного отдела ЦК КПСС. Может быть, он определял нашу политику в отношении Афганистана.

Пришли же мы к тому, что нас начали ненавидеть больше, чем англичан. Правда, и уйдя так, как мы ушли из Афганистана, по-моему, совершили крупный политический просчет, проявив полное незнание обстановки в стране. Амина убрали — пришел Бабрак. Что такое Бабрак? В армии 93 процентов халькистов, а парчамистов — 7 процентов, только семь процентов сторонников Бабрака. На кого же делали ставку? Кто такой сам Бабрак? Пьяница, прежде всего. И мы вляпались…

Полковник через стенку спал, с заданием не давать пить. Причем халькисты, конечно же, были ближе к народу. Это же голодранцы, так их называли. Выходцы преимущественно из простого люда. Парчамисты в основном были представителями торговцев или феодалов и т. д.

Экбаль Вазири (первый начальник ГлавПУ афганской армии)

Считаю, что между Хафизуллой Амином и Нур Мухаммедом Тараки никаких разногласий и противоречий не было. Они были созданы искусственным путем определенными силами. Ведь оба лидера имели огромное влияние и авторитет в народе и мешали осуществлению плана, предусматривающего приход к власти другого деятеля.

Это бывшее руководство СССР хотело иметь в Афганистане послушное правительство, которому можно было бы диктовать свои условия. Используя своих агентов и огромное доверие к себе со стороны Тараки, ему удалось посеять раздор между ним и Амином. В итоге в народе был подорван авторитет обоих, а сама вражда дошла до вооруженного столкновения.

Вместо Нур Мухаммеда Тараки к власти пришел Хафизулла Амин. Он пользовался большим влиянием в армии и народе. В Афганистане не было силы, которая могла бы устранить его от власти. Поэтому у бывшего советского руководства остался единственный путь: путем провокаций ввести в Афганистан свои войска и силой убрать Хафизуллу Амина. Никакой интернациональной задачи они не выполняли. Главной их целью было привести к власти своего агента Бабрака Кармаля.

Эта ошибка в значительной степени подорвала Апрельскую революцию и в конце концов привела к ее поражению. Она также оказала крайне отрицательное, самое негативное воздействие и на Советский Союз.

Вспоминает бывший заместитель министра общественных работ Салех Пируз

Уже в первые дни революции определенными силами был предпринят целый ряд диверсий и провокаций. Так, например, была спровоцирована борьба за портфели в Кабинете министров, вызвавшая распри и противоречия. К счастью, этот инцидент удалось урегулировать…

В дальнейшем — ввод войск… Мы никоим образом не обвиняем советских солдат и офицеров. Они выполняли приказ своего руководства. А советскому руководству нужно было устранить от власти халькистов во главе с Тараки и Амином, которые были ближайшими союзниками и единомышленниками.

В ряде районов Афганистана, в частности в Герате, Нангархаре, были устроены мятежи, но революционная власть устояла. Нужно было поссорить Тараки с Амином. Ведь советское руководство понимало, что до тех пор, пока между Тараки и Амином будет единство и согласие, ему не удастся поставить во главе афганского государства своего агента.

Тараки и Амин были верными друзьями Советского Союза. На Москву они смотрели так, как мусульмане смотрят на Мекку. Дальнейшие события хорошо известны. Амин был убит советскими солдатами, и власть была передана человеку, которого не могло принять афганское общество.

Таким образом, ввод войск, устранение от власти законного афганского правительства и приход к власти советского агента являются основными причинами, приведшими революцию к поражению.

Экбаль Вазири

Должен подчеркнуть в отношении просьб с афганской стороны, что все обращения были инспирированы советской стороной. В связи с этим я вспоминаю беседу с генералом КГБ Ивановым. Однажды он пришел ко мне в Политуправление и сказал, что, по имеющейся у них информации, моджахеды создают в Нуристане временное правительство. В случае его создания, продолжал он, это правительство признают США, Пакистан, Саудовская Аравия и Китай, которые оказывали помощь моджахедам. В этом случае может начаться третья мировая война. Он посоветовал направить верные революции войска в Бадахшан для проведения операций, одновременно предложив пригласить сюда два-три советских полка.

Если бы Амин отказался от этого предложения, он бы выглядел как не преданный советской стороне.

Одним словом, все просьбы о вводе советских войск носили вышеуказанный характер. Все это было разыграно для осуществления плана по ликвидации законного афганского правительства и насаждению своего агента.

Делится воспоминаниями бывший заместитель министра внутренних дел Мустафа

Вспоминаю, как в Кабул прибыл генерал-лейтенант Папутин. Во время встреч с Амином он также настаивал на необходимости ввода советских войск. Амин дал согласие на их дислокацию на севере Афганистана. После определенного на него давления он согласился на совместную с афганскими войсками дислокацию и в центральной части страны, лишь бы советские друзья не заподозрили его в непреданности. В этой беседе приняли участие Иванов и Папутин, который затем покончил жизнь самоубийством.

Экбаль Вазири

В день штурма дворца Амин в два часа дня должен был выступить с речью перед сотрудниками Главного политического управления. Я прибыл во дворец после обеда. К тому времени он был уже отравлен и лежал без сознания. Тогда я поехал в советское посольство и сказал, что Амин болен, и попросил, чтобы к нему направили доктора.

Затем его состояние улучшилось, он начал разговаривать. Я сообщил ему, что в два часа дня звонил посол Табеев, хотел с ним встретиться и поговорить в отношении объявления в 19 часов о вводе советских войск в Афганистан. На самом же деле Табеев хотел убедиться, как подействовал на Амина яд, который ему во время обеда был добавлен в пищу.

За пять минут до событий, по просьбе врача, я покинул дворец. По пути в Министерство обороны мы услышали взрыв, прозвучавший рядом с Министерством связи. Войдя с начальником Генштаба в его кабинет, мы увидели советских солдат и генерала, руководившего операцией.

Только мы поздоровались, как началась стрельба. Так мы и оказались блокированными в кабинете начальника Генштаба.

Салех Пируз

Мы всегда считали: все, что делает Советский Союз, делает ради победы Апрельской революции, ради мирного будущего афганцев, но на практике все оказалось по-другому. Даже находясь в тюрьме, мы по радио слушали, как и новый ваш руководитель заявил, что ОКСВ введен в Афганистан по просьбе законного афганского правительства.

И мы сами себе задавали вопрос: а какое же это законное правительство? Если это правительство Хафизуллы Амина, то ввод войск носил не интернациональный, а захватнический характер.

В итоге ввода войск любовь и дружба и самые искренние отношения с русским народом поменялись на зло и ненависть…

Первый командующий 40-й объединенной армией генерал-лейтенант в отставке Юрий Владимирович ТУХАРИНОВ делится своими воспоминаниями

В 1979 году я сдал армию в Улан-Удэ и прибыл на новую должность первого заместителя командующего Туркестанским округом в октябре этого же года. И сразу окунулся в работу по изучению округа. Летал, смотрел, знакомился с людьми. В направлении мне командующий дал задание особое внимание обратить на западный район: это граница Ирана, Афганистана, Кушка. Не успел ознакомиться с округом, получил задачу. Вызвал командующий генерал Максимов и сказал: «Товарищ дорогой, сходи к операторам, ознакомься с планом ввода войск в Афганистан».

Это было примерно с 10 до 13 декабря. За пару дней я ознакомился с планом. Вопрос стоял так: надо Афганистану помочь, так как там начинают разрастаться бандформирования, Афганистан якобы уже отходит в сторону, Амин что-то неправильно руководит. И в то же время они просят ввести наши войска, чтобы морально поддержать их, чтобы наши войска были там. И такого особого значения в первый и второй день я даже не придал, что развернутся боевые действия, что это затянется на девять с лишним лет. Но через два дня поступил приказ от командующего выйти в Термез на полигон и формировать армию. Я вылетел в Термез, сформировали штаб, машины забрали все в округе, офицерский состав, генералы, то есть весь комплект был взят в округе. В округе остались командующий, начальник штаба, член военного совета, начальник тыла. Остальные все ушли как бы ниже на одну ступень в армию.

Армии такой не существовало, она только в плане была, на бумаге. Была дивизия 108-я в Термезе, на базе которой развертывалась полностью дивизия, так как она была в сокращенном составе, хотя на бумагах считалась полной. Ее нужно было развернуть до 12 тысяч человек.

Отмобилизование войск шло открыто, скрытности никакой не было. Отмобилизовывалась дивизия личным составом тех районов, в которых проживал народ. Это были узбеки, таджики, туркмены, то есть из республик, которые находились в Туркестанском округе. Отмобилизование шло очень организованно. Редко когда были опоздания, неприходы.

Я уже имел план в Ташкенте числа 12 декабря, куда мы идем. Мы должны были войти в Афганистан двумя дивизиями и разместиться по двум маршрутам. С 12-го по 24-е мы провели отмобилизование, изучение театра Афганистана, маршрутов, доведение задач до личного состава. Готовность была определена на 25-е число. Занимались мы подготовкой днем и ночью. Поэтому за это короткое время успели очень многое. У нас каждый знал, что, как, куда он идет, особенно с офицерским составом, офицеры изучили с личным составом.

Мы военные люди, если приказ — до такого-то времени, мы его выполняем. К 25-му числу я получил от командующего приказ устный.

Командующий был в Термезе. Группа Генштаба в Термезе. Поэтому все вопросы решались на месте, на карте. Расчеты все докладывались на карте. Мне командующий приказал слетать в Афганистан и переговорить с братом Амина, который правил всем севером, и разместить войска не в Кабуле, а пока на севере. Расчет был такой. Я из Термеза вылетел в Кундуз с группой, там была группа из Генерального штаба из Кабула, афганцы. Принял нас брат Амина, мы посидели, поговорили. Сказали: приехали удовлетворить вашу просьбу и решить вопрос, где разместить войска. Он сказал, чтобы мы съездили в Ханабад, это на востоке, — посмотрите, дескать, где там можно разместить. Мне выделили машину, я съездил на этой машине. Мы ехали открыто, в форме, без маскировки. Посмотрели, где можно разместить, приехали обратно, сказали, это место нам не подходит. Надо смотреть другие места.

Вечером в 18:00 24-го числа войска по команде пошли пересекать границу. Там нас встречали из Генерального штаба. Все делалось по устным командам и распоряжениям. Командир дивизии доложил, что не может пройти напрямую на Кундуз, нет дороги. На карте дорога есть, а практическиее нет. Я вылетел в Ташкурган, где остановилась дивизия. Вертолет сел на окраине города, стоят колонны, много собралось афганцев, женщины, дети. Я вышел из вертолета, все руку подают, здороваются, веселый такой народ, даже цветы дарят.

Колонны пошли на Баглан по ровной асфальтированной дороге вдоль гор. Дошли мы до Баглана, и два полка остановились на ночь, а командир дивизии уже пошел на север и оказался со своим штабом в горах.

На другой день утром мы с маршалом Соколовым облетали войска, дали команду остановиться. Сели, переговорили с людьми, с афганцами. Никаких эксцессов, каких-то выступлений, наоборот, люди нас как-то очень тепло встречали.

Вдруг в 19:00 мне звонит по телефону командующий из Ташкента и говорит: «Тебе часовая готовность на Кабул». Для меня это был самый сложный момент. Командир дивизии со штабом в горах, связи с ним нет, а в распоряжении только час. Удалось выйти на него через командира полка и передать приказ. И 26 числа дивизия пошла на Кабул. Было приказано к 17:00 быть в Кабуле. И поступить в распоряжение Военного Совета. Я управлял дивизией до того, как она вошла в Кабул. Командир дивизии в ходе марша был сменен на полковника Миронова. Мне было приказано передать дивизию в Кабуле. Маршрут был тяжелейший: 45 с лишним километров подъем и столько же спуск.

Мы выполняли устные приказы, так как получивший приказ по уставу должен выполнить его беспрекословно, точно и вовремя. Это обязанность любого командира, получившего приказ. Если он не выполнит, то он должен идти под военный трибунал.

Были случаи, когда некоторые не захотели, испугались, так их сразу увольняли. Армия без приказа не может существовать. Если мой подчиненный не будет выполнять приказ, то это уже не армия, это уже анархия.

В то время, когда объявили, что войска вошли в Афганистан, по-моему, весь народ аплодировал, никто не был против ввода войск. Принимает решение всегда политическое руководство, а военные выполняют. Военные не начинают войну. Я сейчас сам считаю, что не было необходимости нам вводить войска, это сейчас мое мнение такое. Если мы хотим знать правду об Афганистане, значит, мы должны смотреть с позиции тех лет.

Очень большая работа по управлению войсками осуществлялась маршалами Соколовым и Ахромеевым. Они очень скрупулезно разбирались по всем операциям.

Рассказывает бывший резидент КГБ в Кабуле А. Морозов

После того как Тараки был арестован и было сказано, что он к тому же болен, была встреча с Амином. На одной из бесед утром с дипломатами посол сказал, что Амин в ходе вчерашней встречи заявил, что с товарищем Тараки все в порядке, только он неважно себя чувствует, но если вы хотите с ним встретиться, вы можете это сделать в любую минуту. И посол от такой встречи отказался. Хотя Тараки к тому времени, может быть, уже и не было в живых. Но Амин как психолог рассчитал, что посол на такую встречу не пойдет. А если и пойдет, то будет согласовывать с Москвой, а Москва, может быть, не даст такого согласия. Потом я думал над этим, мне казалось, что, если бы посол пошел, согласился — да, я хочу с ним встретиться, он многое бы узнал.

Узнал бы, наверное, то, что вам рассказывали те, кто убивал Тараки, как это происходило. И как они с ним обращались, что же на самом деле произошло.

Но посол, уважаемый Александр Михайлович, совершил очередное предательство по отношению к тем, кто к нам хорошо относился. Почему не пойти на такую встречу? Почему не навестить в то время, когда об этом говорилось? Тараки был еще Генсеком и Председателем Ревсовета.

И если бы он побывал там, не исключено, что Амин не пошел бы на убийство Тараки.

Незадолго до этого Тараки возвращался из Москвы в Кабул, вернее, через Москву из Гаваны, и ходили слухи, что у Тараки был план убрать Амина уже к своему возвращению. Амин тоже соответственно готовился… и, когда Тараки, спускаясь по трапу, увидел Амина, очень удивился, что он еще жив. «Четверка угловистов» не смогла совершить задуманный акт, да и Тараки, которого они готовы были защищать с оружием в руках, отказался от этого.

С другой стороны, Амин заранее готовился, весь Кабул исполнял национальный танец в честь возвращения Тараки, разыгрывался спектакль под руководством Амина, а как только Тараки в сопровождении почетного эскорта въехал на территорию дворца, ворота закрылись, и практически судьба Тараки была уже решена.

Возможно, это было действительно так. Факты и практическая деятельность Амина говорят о его стремлении к самой высокой ступеньке власти. Амбициозность его отмечалась всеми людьми из его близкого окружения. То, что он рвался к власти, было нескрываемо. Может быть, даже созданный Амином культ Тараки способствовал всему этому.

Этот культ, на мой взгляд, явился, по крайней мере, одной из серьезных причин того, что Тараки потерял всякое чувство реальности в отношении происходящего в стране и вокруг нее. Он превратился как бы в царька, почивающего на лаврах, сидящего на троне и искренне верящего в то, что он самый великий и могучий не только в Афганистане, но и во всем регионе. Что он как бы знает о будущих революциях и в Иране, и в Пакистане, а может быть, и в Индии. Помнится, даже известный лозунг был переделан на афганский лад — «Мы говорим Тараки, подразумеваем Партия…». Ну и дни рождения, которые устраивал Амин и поздравляли Тараки, проводились таким образом, чтобы показать величие Тараки, что он — мудрейший из мудрейших. Даже в программе халькистов был пункт о том, что партии нужен культ вождя. После прихода к власти эта идея претворилась в реальность.

Кто-то из журналистов спросил у Тараки, как он относится к тому, что повсюду его портреты и плакаты, митинги проходят… Он на это ответил: что я могу с этим поделать, если, мол, народ так любит меня.

Все это способствовало обострению борьбы между парчамистами и халькистами. Тем более после прибытия все большего количества военных и партийных советников из СССР эта тенденция усилилась, так как последние в зависимости от того, кто был подсоветный, невольно занимали сторону тех или других, даже не зная, что такое НДПА… Представители же каждой из сторон били себя в грудь и говорили, что они марксисты, коммунисты.

Людей же, разбиравшихся в обстановке в Афганистане, понимавших пагубность деятельности Амина и мотивы этой деятельности, по просьбе Амина срочно отправляли в Союз, то есть от них избавлялись. Амин хотел, чтобы эти люди отсутствовали, чтобы их не было в Афганистане. Чтобы от них в Москву, в высшую инстанцию не поступала информация о действительном положении дел в Кабуле.

Подобная ситуация возникла даже у Б. Н. Пономарева, которого о реальном положении дел проинформировал резидент Осадчий. Борис Николаевич же с учетом выводов, сделанных еще в Москве, и информации Осадчего начал разговор о проводимых репрессиях, необоснованных арестах и т. д., чем страшно удивил Тараки, который, закинув ногу на ногу, отвернулся от Пономарева, буквально сделав вид, что не хочет его дальше слушать. Тараки — человек, который из ничего вдруг превратился в руководителя государства, в Генсека, а какой-то секретарь, кандидат в Политбюро из Москвы приехал и делает ему замечание.

Вот тут Амин начал действовать, он понял, что есть какие-то источники, поставщики информации, которые дают истинную картину в Москву, а Москва поэтому негативно относится к деятельности афганского руководства.

Информацией же мы располагали по линии резидентуры внешней разведки, представительства КГБ (из представителей 9-го управления, 2-го управления контрразведки, 4-го и 5-го управлений…), представителей ГРУ, войсковой разведки. Информация эта получалась из источников, которые у них были в разных слоях афганского общества, в том числе и в оппозиции, и в дипкорпусе.

Рассказывает генерал-лейтенант в отставке Владимир Алексеевич БОГДАНОВ (бывший начальник Южного направления Главного оперативного управления Министерства обороны СССР)

22 июня 1977 года я был назначен начальником Южного направления. Южное направление — это, так сказать, кусок земного шара, который включает, включал точнее, два театра военных действий. Это Ближневосточный театр и Средневосточный. Четыре наших военных округа: Северо-Кавказский, Закавказский, Туркестанский и Среднеазиатский.

Начальником моим, начальником Главного оперативного управления в то время был генерал-полковник Ахромеев. 27 апреля 1978 года он позвонил мне где-то в 10 утра и вызвал к себе. Я прибыл к нему. Он мне говорит: «Ты знаешь, что у тебя, на твоем направлении идет революция?»

Ну, я абсолютно не предполагал, что речь идет об Афганистане. Это было очень такое устойчивое образование. Там были свои трудности, но это уже нас нисколько не касалось. Я говорю: «В Израиле, что ли?» Потому что я Израилем тоже занимался. Он говорит: «Нет, Афганистан. Только что позвонил Главный военный советник».

Мне запомнились на всю жизнь такие его слова: «Если революция проиграет, тогда левые силы не только в Афганистане, но и в ближайшем, так сказать, окружении будут подавлены. А если она выиграет, то Советский Союз получит головную боль».

Что, в конце концов, и оказалось правильно.

Ситуация начала развиваться, как и полагалось. Одни хотят взять власть, другие не дают. Так что вроде все нормально было. Те, кто хочет взять власть, они в первую очередь берут в свои руки армию. Ну, обычно, мы знаем, в революцию армию старую разбивают, новую создают. Здесь же она просто перешла, старая армия, и все. Где-то к Первому мая все командиры соединений заявили о своей поддержке нового правительства.

Ну, а затем целый ряд грубейших ошибок. И даже не ошибок, даже не знаю, как и назвать. Эти шаги, которые видел каждый наш офицер, привели к тому, что афганские крестьяне выступили против нового правительства, правительства Тараки и Амина. Например, решили провести перепись населения, вроде умная и нужная вещь. Но переписчики приходят в дом и требуют: давай хозяина. Ну, хозяин выходит.

Сколько у тебя жен? Он говорит: какое твое дело? Нет, сколько жен? Вот, давай, сколько жен, каков их возраст и так далее. По афганскому обычаю это грубейшее и совершенно непристойное вмешательство в семейные дела афганца, что хуже, чем вмешательство в государственные дела.

Исходило это зачастую от наших советников в министерствах. В армии же были специалисты-самоучки. Подготовки специальной не было. Так было и с земельной реформой.

В конце концов, добились того, что часть крестьянства выступила на стороне защитников религии. Они назывались — моджахедины, то есть борцы за веру.

Чтобы подавлять эти выступления, тоже ума хватило на то, чтобы создать специальные боевые отряды. Вот эти специальные боевые отряды, дежурные подразделения в дивизиях, они занимались тем, что умиротворяли, разгоняли эти группы и прочее, и прочее. Применяли оружие, вплоть до артиллерии и авиации. Это вызывало разрушение полей, оросительных систем, домов и прочее. Потихонечку вот так начиналось нагнетание войны.

Информация об обстановке в стране постоянно сообщалась в Центр. Наше руководство требовало, чтобы информация была за подписями посла, представителя КГБ, представителя Министерства обороны и Главного военного советника. Это был сглаженный документ. Каждый же садился и писал свое видение своему начальнику. Советская ведомственность в Афганистане проявила себя с блеском. Причем на всех уровнях. Бывало, иногда приходило в голову: а думают ли люди об интересах Советского Союза или не думают?

Что касается просьб о вводе, то они были, и, если не ошибаюсь, четыре из них после захвата власти Амином.

Тараки, как я знаю, был задушен офицерами охраны, и фамилии их известны. Их судили потом.

Затем было указание Громыко, завизированное Андроповым и Устиновым, принять обстановку как она есть, продолжать выполнять свои обязанности. Ни в коем случае военным советникам не принимать участия в боевых действиях против народа, по подавлению оппозиции. Это касалось и КГБ. Также было дано указание изучать дальнейшие шаги Амина и докладывать в Центр.

Брежнев поздравил устно Амина, что широко пропагандировалось в газетах, по радио и телевидению.

Амин развернул активнейшую борьбу против всех парчамистов, а также халькистов, которые его не поддерживали. Бабрак Кармаль был назначен послом в Чехословакию. Вскорости был снят и перебрался в Москву, так как аминовская охранка стала добираться до него в Чехословакии. Это уж, наверное, знали Андропов и его люди. Жил Бабрак в Москве до начала декабрьских событий.

По своей инициативе я нанес на карту (масштаб 1:2 ООО ООО) расположение войск, если бы поступила задача ввести их в Афганистан, типа домашней заготовки, чисто интуитивно, так как задачи такой мне никто не ставил. У меня по расчетам получилось 6 дивизий и 6 главных точек. Когда все произошло, я себя поздравил, так как эти 6 точек были заняты войсками, а вместо 6 дивизий — 4 дивизии и 2 бригады. Видимо, обстановка и интуиция сделали свое дело.

Об этой карте знали только мой заместитель и офицер — направленец по Афганистану.

Я был в отпуске и, вернувшись 25 декабря рано утром, открываю дверь, вдруг слышу — телефон звонит. Жене говорю, кому это так рано понадобился? Продолжает звонить, беру трубку… Мне говорят: «С возвращением, срочно приезжайте». Спрашиваю, что случилось, у меня еще два дня отпуска. И вдруг мне говорят, что «вашу карту вынули из сейфа». И я понял, в чем дело. Приехал на работу, там беготня такая… Меня ввели в курс дела, что сегодня в 15:00 войска вводятся в Афганистан, по московскому времени. Я бросился знакомиться с документами и распоряжениями, которые были отданы до меня. Тут же меня вызвал начальник оперативного управления Варенников, он был только что назначен. Представился и доложил, кто я такой. Он мне говорит: «Что же вы, начальник направления, у вас на направлении что происходит, а вы в отпуске».

Я говорю: «Так я ведь не знал».

«Ну, надо было предвидеть. Давайте знакомьтесь с обстановкой. Организуйте дежурство в Генеральном штабе. Берите смену, вы — начальник смены, вот и дежурить».

Дежурство я организовал. Начал знакомиться со всеми документами, и тогда узнал, что 24 числа проводилось совещание у министра обороны с руководящим составом и некоторыми руководителями главных и центральных управлений. На нем он объявил, что принято решение о вводе войск в Афганистан с целью оказания военной помощи, как в то время говорили: оказания интернациональной помощи. Объявил директиву о вводе войск, в которой говорилось тоже об оказании интернациональной помощи. Она была доведена вплоть до командиров дивизий, хотя решение было глобальным. До ввода оставались только сутки. Первые распоряжения о приведении войск в готовность начали поступать 10 декабря. С 10 по 30 декабря было отдано примерно 30 отдельных распоряжений, которыми приводились в готовность отдельные соединения и части. Как такового же распоряжения о создании группировки войск просто не было. По всем документам чувствовалось, что человек, который отдавал распоряжение, не знал, чего еще потребуется. Спросить он считал ниже своего достоинства. Устинову, министру обороны, Маршалу Советского Союза, было, очевидно, неудобно спрашивать такие вещи. В то же время он совершенно не знал, если, допустим, ведет боевые действия или собирается вести боевые действия мотострелковая дивизия, то, может, ей чего надо, этой дивизии?

Сейчас я уже знаю, что ставилась задача, чтобы группировка войск имела 75 тысяч человек. Но, как я понял, они подразумевали, что эти 75 тысяч, так сказать, должны воевать.

А остальные проблемы? Чтобы воевали, их надо кормить, одевать, обеспечить горючим, боеприпасами, лечить, ну и сон обеспечить, все там прочее. Это кто будет делать? Поэтому, конечно, за 75 тысяч это дело перешло.

Много, особенно раньше, было обвинений в адрес военных, конкретно Министерства обороны, вроде желали войны — какое-то странное впечатление создается. Думают, что, если ты военный, ты желаешь воевать. Может быть, у наемников это есть, а у нормального военного такого быть просто не может.

Я убедился при изучении документов, что решения и действия были непродуманные и поспешные. Заранее ничего не планировалось. Решение о вводе было принято 12 декабря, и протокол был составлен от руки. Брежнев потребовал написать. Иначе его бы отпечатали. Получается так, что Верховный главнокомандующий, Председатель Президиума Верховного Совета, Председатель Совета обороны, Маршал Советского Союза принял решение о вводе войск.

Я это дело так расцениваю. По настоятельной просьбе председателя КГБ, министра иностранных дел, министра обороны. Говорят, мол, решение незаконно. Я, например, сомневаюсь… я не о правильности решения, а о законности говорю. Лично я считаю, что именно такой был механизм принятия решений.

Другого варианта не было, и поэтому, кстати, решение на вывод было принято точно так же.

Тот же Верховный главнокомандующий, на этот раз М. С. Горбачев, министр иностранных дел, министр обороны, Председатель КГБ приняли решение о выводе войск.

Тоже не было никаких документов, ничего. В Министерство обороны каких-либо документов по вводу войск не поступало. Это совершенно точно, так как я лично по указанию маршала Язова готовил материал о вводе войск (применении ОКСВ). Их мы не нашли, просто их нет. Ни по линии ЦК, ни правительства. Первый официальный документ, который поступил в Министерство обороны, это было постановление Совета министров, если я не ошибаюсь, где-то 16 или 17 февраля 1980 года.

Это постановление регламентировало оплату, то есть без него просто нельзя было обойтись, если бы можно было, то, наверное, и его бы не было. Кстати, когда я его начал искать, оказалось, что его в 80-м уничтожили. Очевидно, в нем иногда пишут, что прямо вот по прочтении сжечь, после реализации сжечь и так далее. По крайней мере, в управлении делами Министерства обороны зафиксировано, что такой документ поступал.

Ввод войск начался 25-го в 15:00 московского времени, а до этого в течение 9 часов наводился понтонный мост силами двух понтонно-мостовых полков из-за того, что река Амударья очень бурная.

Первые колонны на той стороне встречал брат Амина — Абдулла Амин, ответственный за борьбу с мятежным движением на севере страны.

Тухаринов встречался с ним еще до ввода войск, чтобы обсудить все вопросы…

27 декабря закончилась переброска войск. 27-го же передовые части 108-й дивизии встретились со 103-й дивизией на окраине Кабула…

Задача же была поставлена 24 декабря. Сопротивления практически не было. Только на севере было нападение на 860-й полк в районе проживания бывших басмачей.

27 декабря была издана директива о том, что в случае явного нападения разрешается открывать огонь в целях самообороны.

Общее руководство вводом осуществлял Соколов со своей оперативной группой. Она сначала находилась в Термезе, а затем пошла в Афганистан. Соколов сам с вертолета управлял, он все время над войсками висел. Марш совершался в сложных условиях, зима была очень холодная, да еще в горах…

В начале февраля возник вопрос о выводе наших войск, по инициативе Брежнева (по словам Огаркова). Брежнев считал, что задача решена. Амин убран, вместо него прогрессивный Бабрак, вроде все сделано.

Тогда ему Устинов, Андропов и Громыко документ подписали, доклад о том, что выводить нельзя, и соответственно обосновали это. Мы перед всем миром окажемся круглыми дураками, люди будут пальцами на нас показывать, что с нами и дела иметь нельзя, что мы договора и соглашения не можем выполнять, не можем друзьям помочь. То есть вывод был такой: пока не закрепится как следует народная власть, вывод войск не производить. До 1985 года этот вопрос был снят с повестки дня.

Затем Бабрак Кармаль начал просить Соколова, чтобы тот дал команду войскам почистить районы вокруг своих пунктов дислокации, разогнать мятежников…

Соколов сам это сделать не мог и докладывал в Москву. Там подумали и решили сначала почистить вокруг себя.

Потом постепенно начались боевые действия, разведка велась. Когда мы вошли, разведки настоящей не было, обыкновенная войсковая армейская разведка, а пользоваться афганской мы не могли. Мы сразу же засекли, что они нам подсовывают те цели, по которым стрелять нельзя.

Так было в Кунаре, когда афганское руководство уговорило провести операцию. Наша мотострелковая бригада по команде из Москвы провела операцию 15 марта, с этого момента и начались боевые действия с нашей стороны.

Конечно же, наши войска не могли стоять в роли непонятного наблюдателя и смотреть, что же это происходит. Рано или поздно они должны были быть втянуты в боевые действия. Хотят они или не хотят, это уже от них не зависит. Так оно и случилось. Огарков это предвидел, но он был вынужден выполнять… Руководство же, вероятно, многого и не знало, так как читало и слушало то, что доложит помощник. Просто нет механизма такого, и я сомневаюсь, что он сейчас есть.

Да, и министр обороны, который всю жизнь занимался техникой, занимался промышленностью, хорошо, наверное, занимался, стал непосредственно управлять Вооруженными силами. Чего стоят заявления Устинова: «…как нам повезло, что во главе партии и государства стоит Брежнев». Иногда думаешь, зачем он это сказал, совершенно непонятно.

Что касается штурма. Дело заключается в том, что это, слава богу, не наше творчество. Это был КГБ, третьей силы там не было просто-напросто — «Альфа». Нет, это был так называемый «Зенит», по-моему, они назывались так. Задача же нашего специального дивизиона заключалась в том, чтобы смять внешнюю охрану.

Там был такой серпантин и наверху домик. Так вот, по этому серпантину было штук 6 КПП, их надо было просто смять.

Весь бой длился 15 минут. Сразу смяли внешнюю охрану, сыграла свою роль внезапность, открыли двери, и внутрь ворвались вот эти ребята из КГБ. Бабрак находился недалеко во дворце Чехель Сотун вместе с четверкой, где-то километра два. Как только дворец был взят, доложили ему: дело решено, вы президент. Тогда он дал команду проиграть запись его речи, которая была записана на пленку. Ее пустили в эфир.

Мое личное отношение такое: если все сложить, то, на мой взгляд, войска надо было вводить. Но, в общем-то, афганцы справились бы и сами со своими проблемами. И не только с точки зрения сегодняшнего дня. И тогда я боялся этого ввода. Как и любой другой офицер. Потому что я прекрасно понимал, что мы застреваем там непонятно на какое время. Задача не определена. Как выразился этот наш знаменитый разведчик Калугин, к руководству в Министерстве обороны пришли афганцы, которым бы он не доверял.

Почему? Они войну проиграли и поэтому реванша желают. И никто не оборвал его.

Никто никакую войну не проигрывал. Потому что нам вообще не ставили задачу выигрывать эту войну. Кроме того, войны ведут государства, а не армии.

Мы же оказывали военную помощь, и в рамках оказания военной помощи, я считаю, мы с этой задачей справились. Причем справились с потерями минимальными. Никто нам не ставил задачу ликвидировать оппозиционное движение, его нельзя ликвидировать, тогда надо перебить всех.

А поддерживать обстановку на определенном уровне можно, и мы это делали.

ШТУРМ ДВОРЦА ТАДЖ БЕК

(Из книги «Война в Афганистане»)

В это время сам Амин, ничего не подозревая, находился в эйфории от того, что удалось добиться своей цели — советские войска вошли в Афганистан. Днем 27 декабря он устроил обед, принимая в своем роскошном дворце членов Политбюро ЦК НДПА, министров с семьями. Формальным поводом, чтобы собрать всех, стало, с одной стороны, возвращение из Москвы секретаря ЦК Панджшири. Тот заверил его: советское руководство удовлетворено изложенной им версией смерти Тараки и сменой лидера страны, визит еще больше укрепил отношения с СССР. Там подтвердили, что Советский Союз окажет Афганистану широкую военную помощь.

X. Амин торжественно говорил присутствующим: «Советские дивизии уже на пути сюда. Все идет прекрасно. Я постоянно связываюсь по телефону с товарищем Громыко, и мы сообща обсуждаем вопрос, как лучше сформулировать для мира информацию об оказании нам советской военной помощи».

Порассуждали и о том, как начальнику Генерального штаба Мохаммеду Якубу лучше наладить взаимодействие с командованием советских войск. Кстати, сам Якуб, тоже ни о чем не догадывающийся, пригласил к себе в Генштаб для «налаживания более тесного взаимодействия» советских военных представителей. Ждать он их будет вечером, после 19:30, в своем рабочем кабинете.

Днем ожидалось выступление X. Амина по афганскому телевидению. На съемки его выступления во дворец Тадж-Бек были приглашены высшие военные чины и начальники политорганов. Однако этому помешала акция, проводимая по плану КГБ СССР.

Неожиданно во время обеда Генеральный секретарь НДПА и многие его гости почувствовали себя плохо. Некоторые потеряли сознание. Полностью отключился и X. Амин. Его супруга немедленно вызвала командира президентской гвардии Джандада, который начал звонить в Центральный военный госпиталь (Чарсад Бистар) и в поликлинику советского посольства, чтобы вызвать помощь. Продукты и гранатовый сок были немедленно направлены на экспертизу. Повара-узбеки задержаны.

В середине дня полковник В. В. Колесник и командир батальона проинформировали офицеров о плане операции в части, их касающейся, и поставили боевые задачи. Затем объявили порядок действий. Когда проводили рекогносцировку, увидели в бинокли на одной из высоток Джандада и группу офицеров с ним. Подполковник О. Швец поехал к ним, чтобы пригласить на обед, якобы на день рождения одного из офицеров батальона, но командир бригады сказал, что они проводят учение и приедут вечером. Тогда О. Швец попросил отпустить советских военных советников, которые находились в бригаде, и увез их с собой. Возможно, этим он спас многим из них жизни.

В 15:00 из посольства передали, что время начала штурма (время «Ч») установлено — 22:00, потом перенесено на 21:00. Позже оно периодически уточнялось и в конечном итоге стало — 19:30. Видимо, руководители операции рассчитывали, что сработает план устранения X. Амина путем его отравления, и тогда, возможно, отпадет необходимость штурмовать дворец Тадж-Бек. Но ввиду строгой секретности этого плана советские врачи не были к нему допущены и по незнанию сорвали его выполнение.

Во дворец по просьбе начальника Главного политического управления М. Экбаля Вазири и настоянию начальника политического отдела аппарата главного военного советника в ДРА генерал-майора С. П. Тутушкина прибыла группа советских врачей, находившихся тогда в Кабуле. В нее входили начальник медицинской службы, терапевт советников, командир группы хирургического усиления, врач-инфекционист из Центрального военного госпиталя афганской армии, врач из поликлиники советского посольства, две женщины — врач и медсестра — диетологи, работавшие в медпункте, расположенном на первом этаже дворца Тадж-Бек. Вместе с ними прибыл и афганский доктор подполковник Велаят.

ТАМ ШЛА ВОЙНА…

(рассказывает бывший заместитель начальника кафедры военно-полевой хирургии Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова, профессор, полковник в отставке А. В. Алексеев)

Мы полетели в Афганистан 6 июня 1979 года. Я был руководителем группы хирургического отделения Центрального военного госпиталя афганской армии. Госпиталь представлял собой большое медицинское учреждение, своеобразную госпитальную базу, где оказывалась специализированная помощь раненым. Он был построен советскими строителями совместно с афганцами. Он рассчитывался на 400 коек (поэтому «чарсад бистар», четыреста коек), но когда начали поступать раненые, в нем свободно размещалось 1300–1400 раненых за счет дополнительных площадей, вестибюлей.

К нам относились очень хорошо и нам доверяли. Поэтому нас часто приглашали для консультаций и оказания помощи, в том числе и в семьи Тараки и Амина.

Вспоминается случай с адъютантом Амина Вазиром после перестрелки в резиденции Тараки 14 октября 1978 года. Его привезли в госпиталь, вызвали советских хирургов и меня, в частности, главный хирург афганской армии сказал, что оперировать должны только советские и наркоз осуществляет только советский анестезиолог. Ранение было очень тяжелое. Автоматная очередь прошла в зону правой реберной дуги. Пули разбили, разрушили правые доли печени, диафрагму и нижнюю долю правого легкого. Мы его прооперировали, состояние его было крайне тяжелым, большая кровопотеря, и поэтому влили соответствующее количество крови, сделали резекцию печени и правой доли легкого, ушили диафрагму, поставили плевральные дренажи, обработали все, как полагается в хирургическом плане. Был тяжелый послеоперационный период. В эти дни мы поняли, что здесь какие-то политические дела, потому что сразу отношение переменилось, сразу все забегали, засуетились, появилась какая-то тревога в госпитале.

После выяснилось, что Вазир закрыл собой X. Амина в ходе перестрелки. Когда его ранило, он начал падать на Амина, который вместе с Вазиром схоронился за колонной. Затем Амин перенес его на своих руках в «Мерседес», и они отвезли его в госпиталь. Стреляли со второго этажа, от кабинета Тараки. Судьба Тараки была предрешена, но до настоящего времени неизвестно, по чьей воле это происходило. Затем мы с главным хирургом афганской армии Мухамадом Каюмом Тутахелем отвезли Вазира в Москву в больницу 4-го управления. Он поправился, его повторно оперировали. Мне неизвестно, почему его повторно оперировали. После этой операции его направили в санаторий. После санатория он вернулся в Кабул, где власти уже переменились, Амина не было. Короче говоря, Вазир затем погиб, при каких обстоятельствах, я не знаю.

25 декабря у нас в госпитале состоялась вторая научно-практическая конференция, очень интересная, богатая материалом. Прошла конференция, и ничто, казалось бы, не предвещало никакой беды. Хотя гул самолетов был слышен. Непонятный гул самолетов. Мы думали, что просто какая-то помощь идет сюда, везут соответствующие грузы…

27 декабря, когда мы приехали как обычно на автобусе, я поднялся на третий этаж. Около моего кабинета была доска объявлений. На ней висела афганская газета с тремя портретами — Владимира Ильича Ленина, Леонида Ильича Брежнева и X. Амина. Раньше я такого не видел, и появилось ощущение неопределенного чего-то. Особое ощущение неловкости и недоумения вызывало соседство Амина с В. И. Лениным. Прошел обычный рабочий день. Поступлений в этот день не было, было тихо и спокойно. Я собрал своих врачей, фельдшеров (их было шесть молодых ребят) и сказал, что нужно сегодня пораньше поехать домой, воду горячую давали в этот день…

Я принял душ, пообедал, вышел на балкон покурить. И смотрю, подъезжает на большой скорости «газик», наша легковая машина, оттуда, быстро раскрыв дверку, выскочил главный хирург афганской армии Каюм Тутахель и, увидев меня на балконе, замахал руками. Я подумал, что случилась какая-то беда, потому что Тутахель обычно вел себя спокойно.

И я быстренько оделся и спустился вниз. В машине уже сидели Виктор Петрович Кузнеченков, терапевт, советник госпиталя, и инфекционист, фамилию уже не помню. На большой скорости поехали во дворец Амина. На спидометре скорость 100, потом еще больше — 110. Я говорю: «Тутахель, мы же разобьемся». В условиях дорожного движения в Кабуле это вполне возможно. Он говорит в ответ: «Нельзя, надо ехать быстрее, потому что, если мы минут через 20–30 не приедем, меня могут серьезно наказать, вплоть до того, что могут расстрелять». Я уже знал и понимал, что после таких слов шутки-то плохи. На моей памяти был расстрелян бывший главный хирург Али Садри.

Приехали мы во дворец. Подходим к охране, чтобы предъявить пропуска. Обычно, когда раньше приезжали, сдавали пистолеты и проходили внутрь. Сейчас же к нам подбежали несколько солдат и сразу начали тщательно обыскивать. В грубой форме забрали оружие, пистолеты «ТТ».

При входе во дворец тщательней, чем обычно, проверили документы и еще раз обыскали. Что-то случилось?

Заходим в вестибюль дворца и видим картину: несколько человек лежат в разных позах, один на диване, со свесившимися руками, второй лежит на полу, одна нога на диване лежит, вторая на полу. В неестественных позах все лежат. Но стало понятно, что тут произошло какое-то массовое отравление. Симптоматика у всех одинаковая. Мы с Виктором Петровичем занялись сортировкой — кого в первую очередь отправить в госпиталь, всего мы увидели человек 10–12, но Тутахель сказал, что отравленные есть и на верхнем этаже. Затем Тутахель пригласил нас наверх, заявив, что там погибает Амин, а на нижнем этаже помощь окажут без нас.

Мы поднялись на верхний этаж, по коридору прошли дальше и дошли до огромной комнаты: она была расположена полукругом, застекленная, светлая и большая, богато обставленная. Справа была открыта дверь в ванную комнату, красивую, круглую и большую. В ванной мы увидели несколько кранов — оказывается, там подавали воду горную, из горных ручьев. Это нам уже после рассказали. А в тот момент там находился действительно погибающий Амин. У него отвисла нижняя челюсть, он задыхался уже, с хрипом, дыхания не было. Практически был в глубочайшей коме, без сознания. Умер? Прощупали пульс — еле уловимое биение. Умирает?

Мы поняли, что у него сильное отравление. Нам стало известно, что во дворце проводился банкет. На нем были все высокопоставленные лица, министры, руководители НДПА, члены Политбюро ЦК НДПА… Все они находились на верхнем этаже и были в таком же состоянии, как и те, кого мы увидели на нижнем этаже.

Надо было спасать Амина. Вставили сначала на место челюсть. Затем восстановили дыхание. В первую очередь нужно убрать яд из организма каким-то образом, коли он получен. И первым делом из желудка. Мы его отнесли на руках в ванную комнату, зонд ввели ему в желудок и стали промывать форсированный дюрез.

Промывали довольно долго, это подействовало на него, видимо, потому что реакция у него появилась на введение зонда, он стал кашлять и даже пытаться что-то рукой сделать.

Мы его отмыли, короче говоря, до чистой воды желудок вымыли, все из него, то, что было. А потом еще он стал получше, так как появилась реакция на наши манипуляции. Затем мы ему и толстую кишку отмыли. Потом взяли его, положили на койку снова, там две койки стояли, это, видимо, спальня его была. Я ему поставил две системы, под рукой был физиологический раствор, стерильный, мы начали с помощью груши наводнять его. Потом, введя лазикс, начали детоксикацию. Минут через сорок или час появились первые порции мочи. Нас это уже немножко обрадовало, потому что раз почки заработали, значит, есть шанс на спасение.

Вместе с нами была медсестричка Ирина Максимовна, русская. Я ее отправил быстрее в госпиталь с промывными органами для того, чтобы исследовали. Я понял, что здесь какая-то беда должна прийти, не знал еще что. Старались отправить кого только можно оттуда. Ну а нам с Виктором Петровичем нельзя было никуда уходить, надо было Амина спасать. Мы приехали в 4:00. Около половины седьмого он открыл глаза и осмысленно посмотрел на нас. Мы продолжали вводить ему другие медикаменты, стимуляторы сердечной деятельности, дыхательные аналептики.

И когда он открыл глаза и осмысленным взглядом посмотрел на нас, уже воздуховод стал не нужен, его убрали. Придя в себя, он схватился за телефон, который стоял на тумбочке слева от кровати, но телефон не работал. У него были еще неосознанные движения, но он понял, что случилась какая-то беда и нужно действовать. Было около семи часов вечера. Амин удивленно спросил: «Почему это случилось в моем доме? Кто это сделал? Случайность или диверсия?»

X. Амин приказал своему адъютанту позвонить и предупредить военных советников о нападении на дворец. При этом он сказал: «Советские помогут». Но адъютант доложил X. Амину, что стреляют советские… Эти слова вывели Генсека из себя, он схватил пепельницу и бросил ее в адъютанта, закричав раздраженно: «Врешь, не может быть!» Затем сам попытался позвонить начальнику Генерального штаба, командиру 4-й танковой бригады, но связи с ними уже не было. После чего Х. Амин тихо проговорил: «Я об этом догадывался, все верно».

Прошло около трех часов после начала его реанимации. И в это время к нам вновь подошел афганский врач и сказал, что погибает старшая дочь Амина. А мы знали, что у нее есть грудной ребеночек. Мы решили идти спасать ее, очередь дошла до нее. Когда я сказал, что Амина нужно транспортировать в госпиталь, нам в категоричной форме было отказано. К счастью, то же с имеющимися возможностями мы смогли сделать и во дворце.

Мы пошли по коридору. И в это время в конце коридора раздался взрыв какой-то. Пошел дым, появился огонь, началась перестрелка, мы услышали рядом пулеметные и автоматные очереди. Ну, как я и предполагал, беда пришла сюда, хотя мы еще и не знали, что это такое. Мы думали, что это душманы. Там в предгорьях часто появлялись их отряды. Нам показалось, что они пришли расправиться с Амином. Что нам оставалось делать?

Мы с Виктором Петровичем нашли в конце коридора бар с различными напитками типа «Фанта», «Пепси» и др., спрятались в глухом месте, не понимая, что же происходит. Какой-то афганский офицер подбежал и вручил нам автоматы. В голове промелькнула мысль: «Мы же врачи, что делать? Брать автоматы или не брать? Ну, коли так настойчиво дает, возьмем мы их автоматы…» Как только мы взяли автоматы, офицер тут же убежал. Я взял и отсоединил рожок, а он оказался пустой. Пустой рожок был и у Виктора Петровича. Мы поставили их в темный угол, пользы от них не было. Вокруг шел бой, звенели оконные стекла, шел дым, раздавались какие-то непонятные крики. И вот мы увидели, что Амин в маечке и в белых трусиках бежит по коридору, а две наши бутылки с физраствором, подсоединенные к кубитальным венам, держит в высоко поднятых руках как гранаты и бежит. Можно было только представить, каких усилий это ему стоило и как кололи вдетые в кубитальные вены иглы. Я вышел ему навстречу и, поняв бесполезность бутылок, вынул у него иглы. Он остановился. Я прижал места, где были иглы, пальцами подержал, чтобы кровь не поступала наружу.

Он вместе со мной подошел к бару и встал рядом. Затем к нему подошел мальчик, его младший пятилетний сын, бросился к нему в ноги и заплакал. Он его погладил по голове, стал успокаивать на своем языке. Они вдвоем присели у стены. А Виктор Петрович говорит: «Анатолий Владимирович, пойдем отсюда, опасно около него находиться, пойдем. Да и не нужны мы больше, пойдем».

Ну, и мы вышли, по коридору налево пошли, там в конце коридора повторился взрыв, раздались автоматные очереди. Небольшая воздушная волна нас отбросила, и мы оказались через открывшуюся дверь в конференц-зале. А в это время в окно очередь из автомата. Стекла разлетелись, и мы невольно перешли в другое место, он пошел слева от простенка напротив окна, я справа. Ну, через некоторое время, не помню, сколько уж там времени прошло, забегает автоматчик и начинает стрелять в этой комнате. Было темно, и непонятно, кто это был. Там начался пожар, и людей мы видели только на фоне отблесков автоматных очередей. После очередной очереди я услышал… такой непонятный возглас.

Я понял, что Виктор Петрович, стоявший в углу, наверное, ранен. У меня заговорили врачебные чувства, нужно оказать ему помощь. Вытащил его из этого угла волоком, за ним оставался кровавый след. Понял, что он тяжело ранен. Он никакого сопротивления не оказывал. И когда посмотрел ему на грудь, весь костюм был в крови. Повернул его на спину, смотрю, выходное отверстие большое. Немножко пропульпировал его: входное отверстие больших размеров и оттуда течет кровь. Продукция раневого канала как раз напротив сердца. Я понял, что это уже смерть. Непроизвольно взвалил его на себя и понес вниз, наверное, тоже какой-то рефлекс сработал: раз раненый, надо его выносить и увозить куда-то, так надо полагать.

Взвалил его на себя и понес в коридор. Когда вышел в коридор и пошел по ступенькам вниз на первый этаж, ко мне подбежал автоматчик, внимательно посмотрел на меня, опустил автомат, подошел ближе и помог спустить вниз Кузнеченкова. Автоматчик был наш. Я уже знал, что это наши, потому что, когда мы стояли за простенками, через разбитое окно был слышен русский мат. Мне стало понятно, что это наши пришли выручать Амина, что ли, от душманов. Сразу намного легче стало. Автоматчик в тот момент не произвел на меня никакого впечатления, и он мне даже не запомнился. Наш же человек, вот и все. Вместе с ним вытащили Кузнеченкова, напротив входа стоял БТР, на который мы хотели погрузить Виктора, но подошел офицер и сказал, что мертвых не берут. Я говорю: «Он не мертвый, он тяжело ранен», слукавил. Тогда дали разрешение, и мы погрузили его на БТР. Как военно-полевой хирург понимал, что здесь раненые: стонут, истекают кровью, нужно вернуться, нужно что-то сделать, нужно какую-то помощь оказать. А что можно было сделать? Горной ночью, в темноте, где все в афганской форме, не поймешь, где афганцы, где наши раненые. Кстати говоря, несмотря на тщательный отбор, один афганец вместе с нашими ранеными из охраны Амина поступил в посольскую больницу, его привезли туда.

Погрузили, кого нашли поблизости, около 40 человек и поехали оттуда, дорога была загромождена техникой, подбитую технику начали сваливать в кювет и по сторонам. Примерно через полтора часа дорогу освободили, и мы поехали дальше. «Куда везти раненых?» — спросили меня, я ответил: «Здесь есть одно учреждение, где можно оказать эффективную помощь раненым — это Центральный военный госпиталь афганской армии».

Командир, который сидел рядом, заявил, что туда, в афганский госпиталь, нельзя, не разрешили по политическим соображениям. Куда же тогда везти? Выяснилось, что должны были развернуть медицинский батальон дивизии. Его дислокацию толком никто не знал, но поехали наугад, все-таки довольно серьезное учреждение, и там можно будет сделать все, что полагается. Приехали туда, а там не смогли развернуть медбатальон, грунт каменистый, палатки не закрепить, привязать фиксаторы тоже невозможно, сильный ветер, снег, грязь, все поднимается и срывается.

Перегрузили раненых на грузовые автомобили с тентами. Связались по рации с посольством. Пришлось назваться, кто я такой, и сказать, что раненые гибнут у нас, они на самом деле гибли. Нам разрешили привезти раненых в посольскую больницу. Через некоторое время доставили мы раненых в больницу. Больница хорошая, светлая и чистенькая, но она не былаприспособлена для оказания подобной помощи и такому количеству раненых.

Мы с Николаем Николаевичем Гуриным прооперировали двух раненых, и весь стерильный материал кончился. К тому времени ночь уже близилась к концу. Другим раненым поставили плевральные дренажи в грудь, кого перебинтовали, и наступило утро.

Затем меня увезли на боевой машине пехоты домой и предупредили, чтобы я трое суток побыл у себя дома, отдохнул после стрессовой ситуации. Хотя особенно плохо себя не чувствовал, но пришлось подчиниться…

Через три дня вышел на работу, реакция у всех афганцев на случившееся была однозначно отрицательной. Они считали, что это ошибка советского руководства.

Наутро мы узнали, что Амин убит, к власти пришел Бабрак Кармаль, он выступил по радио с речью, в которой пообещал афганскому народу большие блага…

Мы продолжали свою работу военно-полевых хирургов.

Из книги «Война в Афганистане»

(продолжение)

…Это происшествие очень встревожило офицеров, ответственных за организацию охраны председателя Революционного Совета ДРА (Джандад, Экбаль). Они выставили дополнительные (даже внешние) посты из афганских военнослужащих и позвонили в танковую бригаду, чтобы там были готовы оказать помощь. Однако помощи им ждать было неоткуда, так как наши десантники уже полностью блокировали располагавшиеся в Кабуле части афганских войск.

Вот что рассказывает много лет спустя ныне полковник в отставке В. Г. Салкин, находившийся в Кабуле в декабре 1979 года: «Вечером, приблизительно в 18:30, командиру бригады капитану Ахмад Джану поступила команда ввести один батальон в город. Я и советник командира бригады полковник Пясецкий в это время постоянно находились рядом с командиром. Тот отдал приказ командиру первого танкового батальона привести батальон в состояние полной боевой готовности, заявив, что приказ о выходе батальона будет отдан позже. Личный состав, получив приказ, буквально ринулся к танкам. Моментально взревели танковые двигатели. Первый батальон был готов к действиям. Пясецкий время от времени смотрел на часы, ожидая новых команд бригаде. В 19:10 Виктор Николаевич сам попросил Ахмад Джана связаться со своим командованием и уточнить указания по выходу батальона в город. Однако командир не смог позвонить из-за отсутствия связи (спецгруппой КГБ уже был взорван узел связи).

Убедившись в отсутствии связи, В. Н. Пясецкий посоветовал командиру проконтролировать состояние телефонного провода на территории бригады. Срочно был вызван взвод связи, и солдаты начали тщательно проверять состояние кабеля. На это ушло примерно 30 минут.

…Неожиданно четыре БМД на полном ходу сбили ворота военного городка и, не снижая скорости, окружили здание штаба бригады. Из первой машины вышел советский капитан. Он вошел в здание, представился, отозвал в сторону Пясецкого, переговорил с ним, затем достал фляжку со спиртом и предложил выпить. Капитан, обращаясь к командиру бригады, заявил, что в городе неспокойно и выход бригады в город нежелателен. Командир, посоветовавшись, дал команду «отбой» первому батальону…»

По свидетельству В. Колесника, около шести вечера его вызвал на связь главный военный советник генерал-полковник С. К. Магометов и сказал, что время штурма перенесено и начинать надо как можно скорее. Буквально спустя пятнадцать-двадцать минут он был там, где были закопаны танки. Офицеры батальона внимательно следили за ним. Танки охранялись часовыми, а их экипажи находились в казарме, расположенной в 150–200 метрах от них. Одна из рот «мусульманского» батальона залегла в указанном ей районе в готовности поддержать огнем действия группы Сатарова. Офицеры увидели, что, когда машина подъехала к расположению третьего батальона, там вдруг послышалась стрельба из стрелкового оружия, которая неожиданно усилилась. Полковник В. Колесник немедленно дал команды «Огонь» и «Вперед». Одновременно кабульское небо рассекли две красные ракеты — сигнал для солдат и офицеров «мусульманского» батальона и спецгрупп КГБ. На дворец обрушился шквал огня. Это произошло примерно в четверть восьмого вечера.

Первыми по дворцу прямой наводкой по команде капитана Паутова открыли огонь зенитные самоходные установки ЗСУ-23-4 «Шилки», обрушив на него море снарядов. Автоматические гранатометы «АГС-17» стали вести огонь по расположению танкового батальона, не давая экипажам подойти к танкам. Подразделения «мусульманского» батальона начали выдвижение в районы предназначения. По дороге к дворцу двинулась рота боевых машин пехоты (БМП) старшего лейтенанта Шарипова. На десяти БМП в качестве десанта находились две спецгруппы КГБ. Общее руководство ими осуществлял полковник Г. И. Бояринов. Боевые машины сбили внешние посты охраны и устремились к Тадж-Беку. Единственная дорога круто серпантином взбиралась в гору с выездом на площадку перед дворцом. Дорога усиленно охранялась, а другие подступы были заминированы. Едва первая боевая машина миновала поворот, из здания ударили крупнокалиберные пулеметы. БМП была подбита. Члены экипажа и десант покинули ее и при помощи штурмовых лестниц стали взбираться вверх в гору. Шедшая второй БМП столкнула подбитую машину с дороги и освободила путь остальным. Они быстро выскочили на площадку перед Тадж-Беком.

Сначала на штурм пошли специальные группы КГБ, за ними последовали некоторые солдаты из спецназа. Для устрашения оборонявшихся, а может быть, и со страху атакующие дворец громко кричали, в основном матом. Бой в самом здании сразу же принял ожесточенный и бескомпромиссный характер. Если из помещений не выходили с поднятыми руками, то выламывались двери, в комнату бросались гранаты. Затем без разбору стреляли из автоматов «Шилки», на это время перенесли огонь на другие объекты. БМП покинули площадку перед дворцом и заблокировали единственную дорогу.

Все шло как будто по плану, но случилось непредвиденное. При выдвижении подразделений батальона в район боевых действий с построенного через арык мостика свалился один бронетранспортер и перевернулся. Люки оказались закрытыми, и экипаж не мог из него выйти. Командир отделения стал вызывать по радиостанции подмогу. Он включился на передачу, безостановочно вызывая своего старшего командира. Этим в самый ответственный момент радиосвязь была парализована. Пришлось командованию батальона использовать другие средства и сигналы. Хорошо еще, что они были предусмотрены заранее.

Другая рота и два взвода АГС-17 вели огонь по танковому батальону и не дали его личному составу добраться до танков. Затем они захватили танки и одновременно разоружили личный состав строительного полка. Специальная группа захватила вооружение зенитного полка, а личный состав взяла в плен. На этом участке руководство боевыми действиями осуществлял подполковник О. Швец.

Во дворце офицеры и солдаты личной охраны X. Амина, его телохранители (около 100–150 человек) сопротивлялись отчаянно, не сдаваясь в плен. «Шилки» снова перенесли огонь и стали бить по Тадж-Беку и по площадке перед ним (заранее была установка — никому из спецгрупп КГБ и спецназа на площадку из дворца не выходить, потому что никого живым оттуда выпускать не будут). Но не все эту установку выполнили и поплатились за это жизнью. В здании на втором этаже начался пожар. Это оказало сильное моральное воздействие на оборонявшихся.

Однако по мере продвижения спецназа ко второму этажу Тадж-Бека стрельба и взрывы усиливались. Солдаты из охраны Амина, принявшие спецназовцев сперва за собственную мятежную часть, услышав русскую речь и мат, сдались им как высшей и справедливой силе. Как потом выяснилось, многие из них прошли обучение в десантной школе в Рязани, где, видимо, и запомнили русский мат на всю жизнь.

Позже не раз приходилось слышать мнение, что дворец Тадж-Бек брали спецгруппы КГБ, а армейцы только присутствовали при этом. На мой взгляд, это не совсем так. Одни чекисты ничего бы сделать не смогли. Конечно, по уровню личной подготовки спецназовцам трудно было тягаться с профессионалами из КГБ, но именно они обеспечивали успех этой операции.

Тем временем спецгруппа КГБ прорвалась к помещению, где находился Хафизулла Амин, и в ходе перестрелки он был убит офицером этой группы. Труп главы правительства ДРА и лидера НДПА завернули в ковер. Основная задача была выполнена.

Валентин Братерский (сотрудник бывшего Управления внешней разведки КГБ СССР), вспоминая о тех днях, поделился некоторыми своими впечатлениями о штурме дворца Тадж-Бек:

«Нас было пятеро из ПГУ (Первого главного управления КГБ) и две группы по 30 человек, которые и осуществляли операцию. Уникальная группа «Гром», в которую входили классные спортсмены, должна была непосредственно действовать во дворце. Группа «Зенит» — обеспечить подступы к дворцу. В ней были ребята из балашихинской школы, где готовят спецназовцев. Из 60 ребят в строю остались 14.

С другой стороны были большие потери. В охране Амина было 300 человек. 150 сдались в плен. Убитых не считали. Амин еще пригнал двухтысячный полк, и они окопались вокруг дворца. Полк мы прорезали, как кинжалом. Во время штурма он как-то рассеялся. Бабрак Кармаль обещал, что нас поддержат 500 верных ему боевиков. Завезли для них оружие, гранаты — ждали. Из 500 человек пришел только один.

Была еще одна группа под началом майора КГБ. В их задачу входило доставить некоторых представителей афганского руководства для подтверждения версии о внутреннем перевороте.

Версия же, которая внушалась нам: Амин связан с американцами, мы получим еще одного опасного соседа с юга. Никаких документов, подтверждающих эту версию, никогда предоставлено не было.

Мне все стало окончательно ясно, когда человек, застреливший Амина, сказал, что приказ был живым Амина не брать. Кстати, тогда же в перестрелке был ранен в грудь и скончался сын Амина лет восьми. Я собственными руками перевязывал рану его дочери — ранило в ногу. Мы оставили дворец, в котором ковры были пропитаны кровью и хлюпало под ногами. Это трудно себе представить…

Перед отлетом нам всем обещали звезды Героев. Двое, насколько я знаю, получили, один — посмертно, всего в КГБ было награждено за это дело 400 человек, вплоть до машинисток и секретарш.

…Уцелевшие после той ночи ребята договорились, что будут встречаться каждый год 27 декабря в семь часов вечера у Могилы Неизвестного Солдата. Крючков запретил — мол, нечего сопли распускать…»

На двух захваченных у афганцев танках к зданию дворца прибыла группа капитана Сатарова. Он доложил Колеснику, что когда они проезжали мимо третьего батальона бригады охраны, то увидели — в батальоне объявлена тревога. Афганские солдаты получали боеприпасы. Рядом с дорогой, по которой проезжали спецназовцы, стоял командир батальона и еще два офицера. Решение пришло быстро. Выскочив из машины, они захватили командира афганского батальона и обоих офицеров, бросили их в машину и поехали дальше. Некоторые солдаты, успевшие получить патроны, открыли по ним огонь, а затем и весь батальон устремился в погоню за машиной — освобождать своего командира. Тогда спецназовцы спешились и начали стрелять из пулеметов по бегущей пехоте. Открыли огонь и бойцы группы Сатарова. Положили очень много — порядка 250 человек, остальные разбежались. В это же время из снайперских винтовок сняли часовых возле танков и чуть позже захватили их.

Бой во дворце продолжался недолго. Вскоре все там было кончено. Командир роты старший лейтенант Шарипов доложил, что дворец захвачен. Полковник Колесник дал команду на прекращение огня и перенес свой командный пункт непосредственно в Тадж-Бек.

За скрывавшимися долгое время в «мусульманском» батальоне тремя членами будущего правительства ДРА приехали их сторонники и куда-то увезли.

В тот вечер в перестрелке был убит общий руководитель спецгрупп КГБ СССР полковник Г. И. Бояринов, его заменил подполковник Э. Г. Козлов.

В «мусульманском» батальоне погибло 5 человек, ранено — 35. Причем 23 человека, получившие ранения, остались в строю. Остальных раненых медик батальона капитан Ибрагимов вывез на БМП в кабульский госпиталь.

В течение ночи спецназовцы несли охрану дворца, так как опасались, что на его штурм пойдут дислоцировавшиеся в Кабуле дивизия и танковая бригада. Но этого не случилось. Советские военные советники, работавшие в частях афганской армии, и переброшенные в афганскую столицу части воздушно-десантных войск не позволили им этого сделать. К тому же спецслужбами заблаговременно было парализовано управление афганскими силами.

Не обошлось и без курьезов. Ночью нервы у всех были напряжены до предела. Ждали нападения верных X. Амину войск. Предполагали, что во дворец ведет подземный ход. Вдруг из шахты лифта послышался какой-то шорох. Спецназовцы вскочили, стали стрелять из автоматов, бросили гранаты, но оттуда выскочил обезумевший от страха кот.

Вполне вероятно, что кое-кто из наших соотечественников пострадал от своих же: в темноте личный состав «мусульманского» батальона и спецгруппы КГБ узнавали друг друга по белым повязкам на рукавах и мату. Но ведь все были одеты в афганскую военную форму, а вести стрельбу и бросать гранаты приходилось часто с приличного расстояния. Попробуй уследить ночью, в темноте, да еще в такой неразберихе — у кого на рукаве повязка, а у кого ее нет?!

Делится своими воспоминаниями полковник в отставке Валерий Дмитриевич НЕСТЕРОВ (бывший начальник штаба полка, который одним из первых вошел на территорию Афганистана)

Должен сказать, что на полковом и батальонном уровне о предстоящем вводе войск не было известно. Мне довелось принять участие в проведении рекогносцировки вероятных маршрутов движения колонн. В течение двух недель в общей сложности порядка двух тысяч километров. Весь верхний маршрут, через Памир, и нижний. Замеряли высоту, изучали перевалы, количество серпантинов, мосты, грузоподъемность, ширину дороги, крутизну подъемов и так далее.

Я прибыл в полк часа в два ночи, 20 декабря. Не успел даже с женой толком поздороваться. И в ночь с 20-го на 21-е декабря полк подняли по тревоге. Полк у нас был развернутый, доукомплектовали на 250 человек, наверное, в 4 часа утра. И часа в 4–5 утра полк начал совершать марш по указанному маршруту. За две недели до этого официально было сказано, что полк идет на учения в Сибирский военный округ. Поэтому выдали валенки, телогрейки, полушубки, свитера верблюжьи теплые…

На границе встретились с начальником пограничной комендатуры и начали уточнять дальнейший маршрут до Файзабада. Присутствовал и афганский представитель. Дорогу уточнили. Вот тогда я понял, что мы пойдем действительно туда. Ну, в том плане, что это интервенция — нет.

Психологическая, моральная, политическая подготовка была такая, что личный состав считал: раз правительство попросило помочь, нужно помочь. Настрой был такой, именно помочь. Люди были полны решимости выполнить все, что им приказали, вне всякого сомнения. Но никто не предполагал, что мы столкнемся с такой боевой обстановкой.

Первый раз мы пересекли границу 4-го или 5 января. На 34-м километре мы дошли до Гульханы, до ущелья, соединяющего Файзабад с Пакистаном. И, не знаю, из каких соображений, получили приказ вернуться. Уже в то время начались стычки с оппозицией.

Афганцы встречали нас, прямо скажем, радушно. Афганская погранкомендатура и народное ополчение, как могли, всячески нам помогали.

Когда мы захватили пленных из группировки, с которой столкнулись, мы передали их местным властям, афганским пограничникам.

10-го мы получили приказ перейти границу уже всем полком. Полк пришел весь, кроме танкового батальона, танки по горам не прошли, ну, где-то 8 перевалов.

Самый высокий — 4065 метров, холодно, обстановка сложная… 800 с лишним километров по территории Союза мы прошли где-то за 4 дня, 152 километра до Файзабада мы шли 18 суток. На всем пути мы встречали довольно-таки активное сопротивление.

Вначале солдатам, офицерам, да и мне в том числе, было страшновато привыкать к войне, но постепенно адаптировались. Мы постоянно общались с населением, беседовали со старейшинами и постепенно понимали, что народ не поддерживает не то чтобы правительство, а больше всего местные органы власти.

Народ видел, что представители государственной и партийной власти делят между собой власть, дерутся за портфели. А о народе никто не думает. Постепенно приходили к мнению, что эта война бессмысленная. Нельзя победить в подобной войне народ. С другой стороны, народу все равно, какая власть. Он сам по себе живет, выращивает урожай, едет, торгует… Тем более такой контраст, на уровне средневековья, беднота, нищета… А ему навязывают какую-то власть, революцию. Ему все равно, какая там власть. Он ничего от нее не имел. И ничего от нее не хотел иметь. Были ошибки, типа земельной реформы…

Шла война, было опасно, иногда вся жизнь прокручивалась как в кино ускоренном. Но я скажу так: вот несмотря на то, что, говорят, нехорошая война, я благодарен судьбе, что я попал туда.

Вспоминает подполковник НАСРУЛЛА (бывший офицер-спецпропагандист афганской армии)

Мухамед Дауд отдал приказ 25 апреля арестовать в течение недели всех партийцев и уничтожить их с семьями по всему Афганистану. До этого он совершил поездку в Саудовскую Аравию, Иран и в ряд западных и арабских государств. Там ему было рекомендовано ликвидировать НДПА, которая представляла серьезную угрозу и опасность для существующего режима.

Вновь созданная Даудом партия под руководством Сардара Наима хотела сотрудничать с НДПА в составе объединенного фронта, но Дауд не принял этого предложения. Таким образом, он вынуждал партийцев действовать. В соответствии с планом выступили сначала танкисты и авиаторы. Так, за время штурма королевского дворца летчик майор Мир Гавсуддин совершил 16 вылетов с баграмского аэродрома с целью бомбардировки дворца, в котором находился Дауд и его окружение. В народе Гавсуддина называли «афганский Гагарин». В 1990 году он был военным атташе Республики Афганистан в Ираке.

Командиры всех соединений и объединений афганской армии были назначены накануне революции Военным революционным советом. В ходе захвата дворца Дауд был застрелен из пистолета офицером Иммамудцином (после революции был назначен командиром полка, где служил замполитом Насрулла). После освобождения и прибытия из тюрьмы на кабульское радио Б. Кармаль заявил, что с обращением должны выступить Тараки и Кармаль, но, посоветовавшись, пришли к выводу, что будут выступать Абдул Кадыр и Аслам Ватанджар. С этих «мелочей» начались ошибки нового режима.

Противоречия между Амином и Тараки были постоянно. Во многом этому способствовала и советская сторона. После ареста Тараки халькисты активизировались и хотели уничтожить Амина, захватить власть, но было поздно, и к тому же действовали неудачно. (Опять-таки из-за «угловистов», поддерживаемых советскими.) В результате этого противостояния 21 мийзана 1358 года в седьмой дивизии в Ришхоре (пригород Кабула) произошло восстание во главе с Лаль Пача Амином (Амином Фергалем), Азизом Басамом, инженером Саламом Ака Голь Баэсом, Ник Мухаммедом Урунгаем. Старший лейтенант Назим Голь (командир комендантской роты) со своими подчиненными захватил штаб дивизии и удерживал его. Против восставших была поднята танковая бригада и 37 дшбр во главе с Иммамуддином. По указанию X. Амина восстание было жестоко подавлено. Все, за исключением тех, кто сбежал (в том числе и Назим Голь), были уничтожены. Цель восстания заключалась в свержении Амина и восстановлении власти протаракистов. То есть таракисты хотели убрать Амина, но опоздали, он их упредил. Афганцы считают, что советские все делали ради Бабрака Кармаля. Варенников очень верно сказал о Бабраке Кармале. Все соответствует действительности. Лицемерие, двуличие и т. д.

27 декабря я был дежурным в политотделе Центрального армейского корпуса афганской армии. В 19:15 раздался взрыв недалеко от здания Министерства обороны. Произошел взрыв шахты связи на площади Пуштунистана. За несколько часов до этого туда спускались советские представители. Была нарушена радиорелейная связь. После взрыва началась стрельба по всему городу.

СССР понес огромные расходы. Расходы Советского Союза в Афганистане ежедневно составляли от 5 до 7 миллионов рублей. За весь период — более 50 млрд. рублей. Лучше бы поставляли оружие, технику и оказывали экономическую помощь, чем ввод ОКСВ.

Вспоминает «перевертыш» из КГБ экс-генерал Олег Калугин

Решение о вводе было непростым, и оно задерживалось вплоть до глубокой осени 1979 года. Апрельская революция в Афганистане явилась сюрпризом для советского руководства. Тараки информировал Центральный Комитет партии о якобы готовящейся расправе с коммунистами и в этой связи посчитал нужным сделать первый шаг, то есть упредить разгром партии и взять власть в свои руки.

То есть это была скороспелая операция, проведенная с помощью афганских военных. Большинство из них, кстати, были выпускниками советских военных училищ и даже академий. Так что просоветская верхушка в воинских подразделениях Афганистана тогда была довольно весома. Но, пожалуй, самое главное, если говорить о КГБ, то оно было совершенно не подготовлено, и, впрочем, никто не ожидал такого разворота событий в апреле 1978 года.

В то время разведка КГБ имела довольно приличные позиции в афганском руководстве, причем на уровне министров, это довольно характерно для многих развивающихся стран, когда агентура внедрена в руководящие круги того или иного государства.

В Афганистане мы сидели довольно плотно, и необходимости что-то делать с точки зрения стимулирования революционных процессов в пользу социализма никто не видел.

Неожиданно на арене появляется Тараки, ссылаясь на угрозу разгрома партии, решает учинить переворот.

Переворот прошел успешно. Насколько я знаю, когда доложили Брежневу о том, что готовится этот переворот, это было буквально в счи-таные часы до начала, он как будто выразил большое сомнение в необходимости. Потому что создавался очаг напряженности на южных границах. Обстановка была, в общем-то, достаточно стабильной, и вдруг еще один болевой такой нерв, оголенный неожиданно.

Но тем не менее события пошли своим путем. Факт свершился. Нужно было что-то делать. Мы, как известно, приветствовали революцию. И вот здесь, конечно, представилась хорошая возможность для КГБ укрепить свои позиции в стране.

Собственно, с этого началось и личное мое участие. Оно не длилось долго, но было первым в августе 1978 года, то есть несколько месяцев спустя после революции.

Вместе с Крючковым я отправился в Афганистан для заключения формального соглашения о сотрудничестве между органами безопасности Афганистана и Советского Союза. Афганцы встретили нас хорошо. Группа была маленькая, всего 3 человека.

Сарвари был тогда начальником контрразведки, Тарун начальником жандармерии, Амин был главой правительства, Тараки, естественно, отцом республики после переворота. Короче, встретили нас исключительно дружелюбно.

Я никогда раньше не был в Афганистане. И искреннее тепло молодых, наполненных высокими идеалами офицеров, которые окружали нас, вселяло в нас надежду, что Афганистан пойдет по социалистическому пути и преодолеет вековую отсталость. Короче, станет, возможно, в потенциале одной из республик великого Советского Союза. Тем более разговоры на эту тему и тогда уже среди афганских офицеров были. Между прочим, по пути в Афганистан мы остановились в Ташкенте, и нас принимал Рашидов. И, конечно, после Ташкента с великолепием его дворцов, царственности, так сказать, приемов Кабул выглядел просто плачевно. Нищета, бедность.

Но был великий энтузиазм руководства молодых симпатичных ребят, которые страстно желали сделать некое подобие, я так думаю, Узбекистана. Наверное, это был у них первый идеал, приближенный к той мечте, которую они лелеяли в то время.

Как начальник внешней контрразведки, я провел несколько просветительских бесед с руководством афганской контрразведки. То есть собралось все руководство контрразведки, которым я рассказал о происках американцев, прежде всего, Центрального разведывательного управления, о том, как нужно организовать работу против представителей ЦРУ в Кабуле. Я сказал, что, несомненно, советская сторона будет заинтересована во взаимных действиях. И действительно, такого рода мероприятия затем стали разрабатываться, и, по сути дела, формальное соглашение, которое мы заключили в августе 1978 года, послужило началом достаточно длительного сотрудничества. Результатом подобного сотрудничества была все более усиливающаяся роль КГБ внутри страны. Затем фактически — выбор Наджибуллы, да и Кармаля, по существу — его предшественника. Это было сделано с подачи КГБ.

ЦРУ там тоже всегда работало. Тем более это было подбрюшье Советского Союза. Но какой-то зловещей роли ЦРУ, с точки зрения смещения акцентов именно на Афганистан, я лично не усматривал. Думаю, что американцев устраивала позиция тогдашнего руководства. Они не видели в ней особой опасности для своих интересов. Короче, думать о том, что американцы замышляли свержение, — это было исключено.

Должен сказать, что на меня произвел очень хорошее впечатление Амин. Сегодня, может быть, это не к месту, но он был интеллигентный человек, оказалось, что мы учились вместе в Колумбийском университете, когда начали вспоминать какие-то нам знакомые места, он оживился, и мы как-то сразу нашли общий язык. И, честно говоря, он мне был симпатичен.

Но когда познакомился с некоторыми материалами нашей резидентуры в Кабуле о внутриполитической обстановке в Афганистане, в частности по распределению сил в руководстве страны, вдруг узнал, что Амин подозревается в сотрудничестве с ЦРУ. Мои попытки выяснить, насколько весомы эти подозрения, насколько они обоснованы, были безуспешны. То есть не было ничего существенного, что могло свидетельствовать о его причастности к ЦРУ.

Он был атташе каких-то афганских сил, обучаясь в США. Но это ни о чем не говорит. Просто внутриполитическая борьба в афганском руководстве, в то время еще находившаяся в самой начальной стадии, уже приобретала уродливые формы, напоминавшие наши советские 30-х, 40-х, 50-х годов. То есть заподозрить кого-то, обвинить в связи с иностранной разведкой — это лучший способ расправиться с ним как с потенциальным оппонентом.

Думаю, кто-то из халькистов запустил мысль о том, что Амин нечист. Но, так или иначе, мы знаем, что Амин сыграл зловещую роль в том смысле, что он физически убрал Тараки. И, конечно, он фактически ускорил процесс приближения Афганистана к той точке, когда вопрос о том, вторгаться нам или не вторгаться в страну, приобрел особую остроту.

Тараки же произвел впечатление невысокого полета специалиста в какой бы то ни было области. Но он был на Востоке как чтимый старец. В нем уже не было ни заряда энергии, в нем не было такой харизмы, которая бы привлекала, особенно молодежь, совершившую революцию. Амин обладал этими качествами, то есть он был естественным соперником на руководящую роль в стране.

Поэтому не исключаю, что попытка убрать Амина была организована. Именно в основе ее это предположение о том, что он был агентом ЦРУ. Ну, а как это бывает, любая такая попытка имеет обратный результат.

Вся эта информация шла оттуда, от агентуры, доверенных лиц, доброжелателей, которые приходили и говорили: «Слушайте, не делайте ставку на Амина, это человек, который запачкан кровью, на которого нельзя положиться в политическом смысле». Наши же представители попадались на удочку этим слухам.

Так или иначе, мы среагировали, потому что я помню, как Борис Семенович Иванов, назначенный в 1979 году руководителем советских органов безопасности в представительстве в Кабуле, как раз именно сообщал о том, что Амин — это угроза Афганистану, его социалистическому выбору, вернее скажем, выбору, который был определен целями Апрельской революции. В начале сентября 1979 года я присутствовал на очень узком совещании руководства групп Первого главного управления КГБ, то есть разведки Госбезопасности, и военной разведки в Москве. Оно состоялось в кабинете у Крючкова.

Присутствовали человек 8—10 с обеих сторон. Ивашутин от ГРУ возглавлял, Крючков от КГБ. В то время события в районе Персидского залива развивались очень стремительно. После Апрельской революции, в общем-то, некогда относительно спокойная гавань вдруг забурлила, и у наших военных и политиков складывалось мнение, что обострение американо-иранских отношений, присутствие американской военной эскадры в зоне Персидского залива потенциально чревато опасностью советским интересам.

Эта тема превалировала в сообщении Ивашутина на этом совещании. Он говорил, что мы не можем спокойно относиться к усиливающемуся присутствию американцев в регионе.

Если случится так, что Амин окажется предателем и поведет дело в русло американской политики, то мы фактически потеряем полностью наши рубежи безопасности на южной границе Советского Союза. Поэтому, говорил Ивашутин, надо предпринять необходимые действия для того, чтобы взять под контроль ситуацию в Афганистане, и единственный способ такого контроля — это введение советских Вооруженных сил в страну.

Крючков, выступая от имени руководства КГБ, сказал: «Юрий Владимирович Андропов считает, что нам не следует этого делать сейчас».

Потому что, ввязавшись в афганские внутренние дела, мы можем там завязнуть надолго. И исход такого рода военной операции трудно предсказать. Это, кстати, показывает, что в августе 1979 года Андропов придерживался точки зрения, что вторжение в Афганистан Вооруженными силами было бы неоправданно и чревато последствиями.

Кстати, насколько мне известно, в течение всего 1979 года, особенно во второй половине, афганское руководство, и в том числе Амин, настаивало на присутствии советских Вооруженных сил в Афганистане, то есть здесь как бы шли параллельно две линии. Одна — это настойчивые просьбы Афганистана и осознание нашими военными, что эти просьбы должны быть удовлетворены.

КГБ в то время занимало позицию как бы нейтральную, но скорее склоняющуюся к отказу от вторжения. Что произошло дальше, можно только предполагать, поскольку окончательное решение принималось на высшем уровне, четырьмя лидерами Политбюро: Андропов, Громыко, Суслов и Устинов. Очевидно, Устинов играл главную скрипку при решении этого вопроса. Ивашутин, выступая на том же совещании, говорил языком Министерства обороны.

Уверен, что это была не его личная точка зрения, а точка зрения, превалирующая в Генштабе и, очевидно, имевшая поддержку самого министра Устинова.

В принятии решения играли главную роль, конечно же, политические руководители самого высшего звена и силовые структуры, которые обеспечивали исполнение этих пожеланий или указаний руководства через посредника — международный отдел Политбюро ЦК КПСС. КГБ влиял на внешнюю политику. Я лично готовил документ в связи с указанием Андропова о подготовке предложений в Политбюро о том, что нам делать в Афганистане. Это был период, предшествовавший вторжению. Но о вторжении речь еще не шла. Приведу некоторые рекомендации, которые показывают роль КГБ в формировании нашей политики.

Первое. Пропагандистское обеспечение. Публично обвинить Пакистан в развязывании агрессивных действий против афганской революции.

Для придания убедительности этим обвинениям систематизировать факты, свидетельствующие о подготовке вооруженных партизанских групп на территории Пакистана. Представить их в Совет Безопасности ООН.

Обратиться к лидеру Ирана Хомейни с письмом о поддержке иранской революции, с выражением надежды на укрепление традиционной дружественной связи.

Мятежников в регионе квалифицировать как наемников империализма США, сионизма, остатка свергнутой в Иране монархии, жаждущих реванша в Афганистане и его расчленения.

Через сторонников правительства среди духовенства обратиться с воззванием к народу, обвинив сионизм, империализм в попытках расколоть мусульман…

Выделить 2–3 ударные части, наиболее верные правительству, вооружить их самой современной техникой и оружием для использования их в боевых действиях.

Осуществить рейды в тылы повстанцев с целью уничтожения их радиостанций, баз и складов вооружений.

Развернуть несколько мобильных радиостанций на территории страны, особенно в тех районах, где активизируются контрреволюционные силы, для проведения интенсивной радиопропаганды в пользу Тараки и одновременно создания помех для работы враждебных радиопередатчиков.

Существенно усилить объем и мощность радиовещания с территории СССР от имени правительства Тараки.

Второе. Военная поддержка. Привести в боевую готовность советские воинские подразделения на границе с Афганистаном с целью их возможного десантирования в те районы страны, где поставлены под угрозу безопасность советских граждан и необходима их физическая защита или эвакуация. Это чисто по американской технологии — защита собственных граждан, а там и войска — дальше будет видно.

Предусмотреть участие этих подразделений в действиях по охране объектов и учреждений афганского правительства. То есть начинается фактически защита режима от возможных действий оппозиции.

Далее осуществление разведывательных полетов. Направление советников военно-боевых операций: направить наших советников в районы боевых операций для оказания помощи командованию афганской армии и т. д.

Что касается уничтожения Амина, то мы сегодня знаем из различных, зачастую противоречивых показаний, что речь шла о попытке захвата дворца с помощью специальной группы КГБ, боевиков. Они провели эту операцию довольно неудачно. Неудачно потому, что многие из специалистов по Афганистану рассказывали, что Амин всегда любил общаться с советскими представителями. Любил ходить на приемы в посольство. И его устранение можно было организовать совершенно иначе, бескровно, в результате захода его в советское учреждение, посольство, где задержать его. Потом сказать, что у человека был приступ. Он направлен на лечение в Москву. Самый простой способ.

История же, которая произошла, выглядит нелепо. Все это усложнило ситуацию. Это насторожило. Массовое отравление людей, естественно, вызвало чувство какой-то назревающей беды.

То, что это сделал КГБ, не вызывает сомнений, потому что это единственная организация, которая обладала индивидуальными средствами выведения из строя массовых групп… Имеются в виду снадобья, которые добавляются в пищу и в напитки, растворимые… Они как раз производят соответствующий эффект. Все происшедшее было каким-то нагромождением. В это время я уже готовился к поездке в Ленинград и во всем этом не участвовал.

2 января в 16:00 меня принимал Андропов, и мы обсуждали мою предстоящую работу в северной столице.

Во время встречи позвонил представитель КГБ в Кабуле Борис Семенович Иванов. Он доложил обстановку после ввода войск и положение дел в афганском правительстве. Андропов очень возбужденно сказал ему: «Слушай, Борис, передай Кармалю, чтобы он немедленно выступил по телевидению. Прошло уже три дня, как прошел переворот, а выступления нет. Он же должен понимать, что люди требуют объяснений. Скажи ему, немедленно подготовьте необходимые тезисы, сделайте все, чтобы это произошло как можно быстрее».

В Кабуле действовали четыре главных представительства: посол, советник по линии партии — представитель ЦК КПСС, представитель КГБ, представитель ГРУ, которые имели независимые линии связи и информировали Москву о ходе событий в стране. Когда обстановка в стране начала накаляться, когда афганская оппозиция все более успешно развертывала свои боевые операции на территории Афганистана, в Москву стали поступать противоречивые сведения о том, что же на самом деле творится.

И вот тогда Владимир Александрович Крючков, начальник разведки, выступил с инициативой, которая была одобрена. На мой взгляд, она и затянула на многие годы афганскую войну. Инициатива же заключалась в том, чтобы объединить все потоки информации в один. К тому же Брежнев очень тяжело воспринимал происходящие события. Чтобы не расстраивать, решили не создавать чересполосицы в информационном потоке, а создать единую и приглаженную…

Хотя сам Андропов, насколько мне известно, был противником приукрашивания информации. Не следует сбрасывать со счетов роль Крючкова. Это человек, поднаторевший в дворцовых интригах, старый функционер партийного аппарата, международного отдела, знавший повадки наших руководителей, их потребности. С его приходом в разведку, кстати, началась шлифовка материалов. Шлифовка сглаживала острые углы. Крючков, как типичный представитель партийного аппарата той лживой школы, лицемерной школы, приглаживал информацию по многим позициям, по многим аспектам.

Афганистан — это просто трагедия затянувшаяся, и, конечно же, здесь не Крючкова вина, но во многом он содействовал тому, что наши руководители не имели правильного представления о том, что происходит в этой стране.

Андропов же в последние годы доверял Крючкову полностью, и тот злоупотреблял его доверием. Информация звучала в бравурных и успокаивающих тонах. К сожалению, мы от этой практики не избавились и сегодня.

В целом КГБ играл очень существенную роль в Афганистане. В большинстве случаев соответствующая информация поступала в Москву от Иванова. До ввода войск и после КГБ был главным поставщиком информации в Москву. КГБ играл роль номер один. Остальная информация имела скорее дополняющий характер, чем основной.

К тому же во главе страны были ставленники КГБ Кармаль, а затем Наджибулла, мнения и просьбы принимались к исполнению этим ведомством.

Думаю, что эта убаюкивающая информация и многочисленные при этом пожелания дать больше средств, вооружений, больше, значит, инвестиций и т. д. изматывали нашу страну. Война длилась многие годы в результате глупости, безответственности органов информации, в частности разведки, которые были обязаны обеспечивать руководство правдивой и объективной информацией о происходящем в стране. Этого не произошло. Считаю, что война продолжалась намного дольше, в частности, по этой причине.

Стереотип мышления, вот эта вера в преимущество советского социалистического строя, этот исторический оптимизм, вера в грядущие поражения всяких сил, которые не смогут устоять перед историческим прогрессом, они, наверное, сыграли свою роль и в Афганистане. Исходили из посылок непогрешимости нашей системы, непогрешимости нашей теории.

Мы ухлопали колоссальное количество денег в этой стране. И, насколько мне известно, это происходило даже после вывода советских войск из Афганистана.

Вооруженные силы также оказались неподготовленными к ведению такой широкомасштабной войны в специфических условиях афганского ландшафта, сложнейшего рельефа местности.

Самонадеянность, чувство победоносной и несокрушимой силы втянуло наших военных в войну, которая, по-моему, закончилась поражением. Мы ушли оттуда вроде с почетом, красиво, но мы бросили на произвол судьбы тех, кто помогал нам, кто хотел вместе с нами строить светлое будущее для Афганистана, поверил нам…

Кармаль и Наджибулла были связаны с КГБ, естественно. Кармаль не оправдал надежд советского руководства, в том числе КГБ, в силу особых свойств характера, неумения управлять слабостями, на смену ему пришел Наджибулла, тоже воспитанник КГБ.

КГБ подготовил и группу для осуществления дворцового переворота. Не следует путать эту группу с известной группой «Альфа», созданной в 70-х годах с целью противодействия внутри страны всякого рода проявлениям… В Афганистане же группа называлась «Зенит».

То, что мы увязли в афганской ситуации, было на руку Соединенным Штатам. Эта затянувшаяся война весьма негативно сказалась на положении Советского Союза, его авторитете в глазах многих развивающихся стран, прежде всего мусульманского мира.

Заключение

Война в Афганистане, к сожалению, продолжается и сегодня при наличии на ее территории коалиционных вооруженных сил стран Запада во главе с американцами. Страдания и беды афганского народа продолжаются.

Сегодня весь мир является свидетелем того, как США и их союзники почти добились достижения своих целей в этом стратегически очень важном в геополитическом отношении регионе мира. Практически поставлена точка в жестком противоборстве между Соединенными Штатами Америки и бывшим Союзом Советских Социалистических Республик. Война в Афганистане способствовала развалу СССР в угоду тем лицам и кругам, которых история еще расставит по своим заслуженным местам и по «табели о рангах». Развал же Великого Союза, уважаемого друзьями и недругами, укрепил позиции США во всем мире и, в частности, в данном регионе.

Это можно считать объективным фактором. Раскручивание механизма этой войны было очень выгодно многим политическим силам в мире, и эскалация ее — процесс закономерный, ответственность за это несет не только и не столько советская сторона, сколько ведущие политики развитых стран того времени, и в первую очередь США.

Субъективный же фактор — это интересы нашего государства на тот момент.

Кстати, сегодня США как никогда провозглашают это открыто, причем с претензией на мировое господство. Так вот, исходя из интересов Советского Союза на тот момент, мы были готовы к вводу войск в Афганистан. Слишком многое нас тогда объединяло с Афганистаном: экополитика, политика, военное строительство и т. д. Все это как бы давало гарантии того, что еще большее сближение, такое, как ввод войск, будет удачным шагом.

Ошибка советского руководства, а вернее, главный геополитический просчет заключается в том, что оно не смогло или попросту не захотело просчитать все вероятные векторы этой акции и не рассмотрело ее во взаимодействии со всем мировым политическим процессом.

Давая оценку этой войне, думаю, нельзя назвать ее захватнической и несправедливой с нашей стороны. Тем более, как выше отмечалось, она началась и продолжалась до ввода ОКСВ около двадцати месяцев.

Мы оказались не готовы к подобному развитию ситуации и открытым вмешательством нарушили хрупкое равновесие тогдашнего конфликта. Произошла резкая переориентация многих политическихгруппировок и социальных групп с просоветской на проирано-пакистанскую сторону в противовес внутреннему политическому противостоянию, поддержанному Советским Союзом. Именно это движение и использовали американцы для эскалации конфликта, переплавки его в войну.

Нельзя не отметить и идеологическую мотивацию наших политиков, дипломатов в афганских событиях. Почему боевые действия перекинулись через границу в Душанбе, Сухуми, Карабах, Фергану, Северный Кавказ и другие районы бывшего СССР? Да потому, что в афганской войне потерпела поражение наша идеология. Что смог сделать динамичный сильный Союз в 50-е годы в Венгрии, Чехословакии, то стало невозможным в 80-е годы.

Социалистическая идеология попросту исчерпала себя как геополитика. Она была разъедена червями коррупции, местничества, академичности, заумствований, угодничества и дешевых лозунгов. К сожалению, те же факторы продолжают оставаться и сейчас на всем постсоветском пространстве.

Наш непродуманный и поспешный уход под давлением Запада на Горбачева оказался символом краха социалистической идеи, ее конца. Началась война на изматывание, подрыв России изнутри. Гитлер даже не мог себе представить результатов, которых добился Запад за последние пятнадцать лет в развале СССР, а затем и России. В противостоянии России и США сегодня преимущество явно принадлежит американцам. На мой взгляд, если бы у руля советской политики тогда оказались другие люди, мы смогли бы совсем иначе закончить этот поход.

Какие выводы можно сделать сегодня по самой войне в Афганистане?

Из-за серьезной дезорганизации и слабой боеспособности афганской армии в силу вышеперечисленных причин основную тяжесть вооруженной борьбы с контрреволюционными отрядами в начале 80-х годов несли на себе советские войска.

Однако регулярные советские войска оказались неподготовленными к партизанской войне мелких чрезвычайно мобильных групп и к самой партизанской тактике. Попытки командования организовать наступление и преследование отрядов душманов крупными войсковыми соединениями по правилам классической войны должного эффекта не приносили. Для советского командования становилось все более очевидным, что полностью разгромить «партизанские» отряды военными средствами, действиями регулярных войск не удается и не удастся. К сожалению, этот урок не был учтен и в ходе событий в Чеченской республике.

Но главные причины военных неудач и сохранения и даже определенного расширения масштабов партизанской войны «духов» лежали не в военной сфере, а в политической, так как стали складываться явные идеологические издержки ввода в страну регулярных войск соседнего государства, что придало новый импульс контрреволюции для укрепления социально-политической и военной базы партизанского движения. Советское правительство и военное командование не учли национально-исторические факторы Афганистана — его многовековую историю борьбы с различными завоевателями, совершавшими походы на страну с востока и с запада и так и не добившимися ее окончательного покорения. В сознании афганца прочно укрепилось представление, что любой иностранец, вошедший в страну с оружием в руках, пускай даже с самыми благими намерениями, — это иноземный оккупант. Причем исторически главными носителями идей национальной независимости являются наиболее отсталые в экономическом отношении, но самые развитые с военной точки зрения воинственные пуштунские племена. Поэтому в сегодняшних событиях, происходящих в Афганистане, еще не поставлена окончательная точка.

Именно эти племена стали ядром партизанской контрреволюции в борьбе с регулярными частями советских войск. Как они поведут себя в сложившейся ситуации, никто не сможет предсказать, противоборство внутри страны и между силами других стран только начинается.

Постепенно советские войска оказались втянутыми в гражданскую войну, хотя их основное предназначение заключалось в том, чтобы обезопасить страну от агрессии извне. Но на практике частям и подразделениям пришлось действовать в зонах, где не было гражданской администрации, обладавшей реальной властью. После того как войска уходили из зоны, эту власть мгновенно смывало: либо ее представители сами уходили, либо ее убирал напор оппозиции. Личный состав армии начинал все отчетливей чувствовать и понимать драматизм нашего военного присутствия в Афганистане, особенно после прихода к власти М. С. Горбачева.

Анализ событий в Афганистане показывает, что ответственность за состояние дел в Вооруженных силах этой страны, несомненно, несут и советские военные советники. По просьбе правительства ДРА они были введены во все виды вооруженных сил, начиная с батальонного звена и выше. Опыт показал, что для решения подобных задач нужны советники-профессионалы, как политики, так и военные.

К середине 80-х годов в Афганистане и за рубежом сформировалось мнение о том, что в военном отношении правительственные войска и ОКСВ не способны справиться с моджахедами. Боевые действия против них оказались малоэффективными. Такое положение дел серьезно подрывало веру в то, что власть НДПА и революционного правительства может быть установлена на всей территории Афганистана. Наоборот, абсолютное большинство населения укрепилось во мнении, что после вывода ОКСВ к власти придут противники НДПА.

Отсюда и поведение населения, и даже партийцев. К таким неутешительным результатам пришла НДПА к 1985–1986 гг. В Афганистане и в СССР объективно складывалось мнение, что в создавшихся условиях только военными методами решить афганские проблемы нельзя. Подобная же ситуация сложилась сегодня и в Чечне.

Таким образом, чрезмерное количество советников, специалистов, дипломатов, раздутый штат руководящего состава советских коллективов в Афганистане, наличие большого числа членов их семей в стране, где шла настоящая война, привело к тому, что о военных советниках вспоминали лишь тогда, когда нужно было найти «стрелочников», виновных в складывающейся неблагоприятной обстановке в стране. К примеру, геологи неоднократно обвиняли армию и военных советников в отсутствии условий для выполнения плана геолого-разведывательных работ в провинциях.

Общие ошибки советского и афганского руководства привели к возникновению следующих факторов:

1. Слишком надолго растянулся период «становления» афганского руководства за штыками советских войск, что породило его самоуспокоенность, фальшивую самоуверенность, надежды на статус-кво на период необозримого будущего.

2. Сыграла свою роль и теневая экономика. Она заключалась в том, что часть бывших членов руководства КПСС и Советского правительства погрязла в коррупции, воровстве и взяточничестве. Погрязла не только за счет «внутренних ресурсов» страны, но и «подпитывалась» за счет сложившейся в первые годы после Апрельской революции мафии из числа советских граждан — оборотистых дельцов, командированных по протекции в ДРА и насаждавших там (на благодатной почве всегда дававшего и бравшего взятки Востока) культ безудержной погони за наживой, спекуляции и казнокрадства. Этот процесс стал очень характерным для них.

3. Руководство НДПА и ДРА заразилось от нашей партийной верхушки бациллами разложения и загнивания, бюрократизации. Остались неизменными и становились даже все более тщательно отшлифованными речи и заявления о «народном благе», «о благородных целях партии», на фоне которых пышно расцветали нигилизм, очковтирательство, приписки, и т. д., и т. п. — все то, что было характерно для части верхушки нашего общества в этот период. Те, кто не успел нахапать тогда, успешно сделали это в последовавший после афганской эпопеи период «перестройки» под руководством Горбачева и Ельцина.

4. Незнание обстановки на местах, отсутствие объективной информации привило руководству неоднократно осужденную, но очень живучую привычку к победным рапортам (реляциям), опять-таки перенятым у нас. Особенно тяжелый урон она нанесла рядам партии. Погоня за количественным ростом рядов НДПА, предоставление партийцам ряда льгот и преимуществ (назначение на вышестоящие должности, командирование на учебу в СССР и т. д.) распахнули двери для лиц, примазавшихся к партии.

В качестве примера того, как советские люди сами насаждали такую порочную систему в НДПА, можно привести откровенное высказывание бывшего заместителя заведующего отделом административных органов ЦК НДПА, а затем заместителя председателя Совета Министров РА генерал-майора М. Хакима. Запись беседы с ним, состоявшейся в 1982 году, была передана В. Н. Пластуном в Международный отдел ЦК КПСС. Он сказал, что на одном из совещаний руководства НДПА советский посол Табеев Ф. А. предложил сделать «подарок» XXVI съезду КПСС и довести число членов НДПА до 50 тысяч. «Мы, — сказал М. Хаким, — перевыполнили план и довели число членов НДПА до 52 тысяч». Автору приходилось в ходе работы в Афганистане наблюдать, как происходил прием в партию списком…

5. Большинство членов руководства НДПА, которым был присущ страх неминуемой расплаты за содеянное, и все, кто был против политики осуществления национального примирения, в первую очередь, не желали ее реализации. Они понимали, что, несмотря на беспрестанно повторяемые фразы о поддержке народом политики НДПА, о глубоких корнях партии в народе, о партии как руководящей и направляющей силе афганского общества, она таковой не является, и, следовательно, именно народ примет участие в расправах даже над честными партийцами, которые вынужденно станут «ответчиками».

Для таких членов руководства осуществление политики национального примирения и создание коалиционного правительства означало бы одно: потерю хлебного места, материального благополучия, сферы влияния и, как результат, многочисленных сторонников, кормящихся за счет этих «неформальных лидеров».

6. Фракционная борьба между сторонниками «Хальк» и «Парчам», имевшая место в первое время после апрельских событий, постепенно начала затихать, и вместо нее появилась «групповщина», означавшая сплочение вокруг лидера, занимавшего ответственный пост в партии и государстве. Методы привлечения на свою сторону использовались разнообразные: предоставление должностей, повышение в звании или по службе, протекционизм при отправке на учебу в СССР, освобождение сына от службы в армии, материальные льготы, вывод из-под критики или наказания за должностные преступления и т. д.

Отсутствие научного подхода к выработке форм и методов деятельности, к анализу привели к тому, что у многих ответственных должностных лиц появилось стремление доложить вышестоящему руководству именно то, что оно желало бы услышать, а отнюдь не объективную реальность.

Говоря о войне в Афганистане, нельзя хотя бы кратко не сказать и о западных странах и, в первую очередь, о позиции США.

Анализ американской политики показал, что США и другие страны Запада не только поддержали складывающуюся в этом регионе ситуацию нестабильности, но и совместно с Пакистаном, Ираном, Саудовской Аравией и Китаем начали активно создавать антиправительственную оппозицию, претендующую на власть в Афганистане.

Соединенные Штаты Америки применили концепцию конфликтов низкой интенсивности («КНИ»), которая включала в себя три фазы: первую (скрытую) — оказание помощи антиправительственной оппозиции; вторую — организацию «партизанских действий» мелкими подразделениями против государственной власти и третью — организацию широкомасштабной войны.

С такой постановкой вопроса, естественно, не могло согласиться политическое руководство СССР, которое усмотрело в действиях США угрозу национальным интересам в регионе, объявив к этому времени Афганистан страной социалистической ориентации.

Процесс военно-политического урегулирования обстановки в Афганистане принял затяжной и драматический характер. И представление о его быстрой реализации, имевшее место в 1980–1981 гг., оказалось явно ошибочным. Руководство НДПА и афганское правительство не сумели избежать ряда неверных шагов и оценок в области военной политики. Они были вызваны, прежде всего, рецидивами фракционной борьбы и ошибочным, по сути иждивенческим, пониманием роли 40-й армии и советских военных советников и специалистов.

Уроки Афганистана показали ошибочность силового вмешательства «сверхдержав» во внутренние дела других государств. В частности, ввод войск в соседнюю страну стал недостаточно продуманным политическим шагом бывшего руководства страны. В условиях соперничества СССР и США ни одна из сторон не могла одержать решающую победу, ибо опирались они на материальную и военную поддержку этих государств. Ввод войск нанес ущерб отношениям СССР с Западом, с социалистическими странами, с исламским миром, с другими странами «третьего мира». Кроме того, сложившаяся ситуация оказывала отрицательное воздействие на экономику и внутриполитическую ситуацию в Советском Союзе.

Получилось так, что события в Афганистане раскачали весь мир. Изоляция СССР, эмбарго, беспощадная идеологическая война были развернуты против нашей страны. Весь мир в середине 80-х был так или иначе вовлечен в это противостояние, которое определенным образом сыграло свою роль и в дальнейшем развитии обстановки в СССР.

На практике афганская война стала действенным средством для сокрушения и деморализации политических противников Горбачева, Шеварднадзе, Яковлева, Арбатова и их окружения, развала и разрушения силовых институтов страны. Вирус «афганского синдрома» расколол советское общество, парализовал в нем веру в собственную армию, в ее участие в судьбе страны, оттолкнул от СССР всех бывших друзей во всех регионах мира, породил целый ряд различных проблем.

В действительности противоборство между СССР (а сегодня Россией) и США было, есть и будет. Наиболее четко и рельефно оно проявилось в годы так называемой афганской войны, а вернее, противоборства между нашими государствами. Умелые и изощренные действия ЦРУ и западных спецслужб, а также корыстные, а зачастую предательские действия «пятой колонны» внутри Советского Союза, руководимой и направляемой кукловодами из ЦРУ, в соответствии со специальной программой «М», разработанной еще Даллесом и совершенствованной Бжезинским, привели к развалу СССР и, соответственно, восточного блока Варшавского договора. «Империя зла», по Рональду Рейгану, рухнула. «Силы миролюбия США» одержали победу на первом этапе третьей мировой войны, которая продолжается уже десятилетия. Американцы и их союзники действуют под прикрытием лозунгов якобы завершения «холодной войны», «исторического разрушения берлинской стены», открытия «железного занавеса» (последствия чего уже не нужно никому объяснять, даже Валерии Новодворской и прочим демократам-демагогам, благодаря которым разрушается и растлевается общество изнутри), «партнерства и сотрудничества ради мира», и т. д., и т. п. Начался второй этап в третьей мировой войне.

Пора сделать вывод, что Америка не может жить без войн и врагов. Иначе она не выживет. Поэтому и рождаются такие идеи, как «оси зла и насилия», «треугольники зла», «глобальная война против международного терроризма…». Хотя мировому сообществу до сих пор неизвестно, кто организовал эти варварские акты в Вашингтоне и Нью-Йорке, кто, какие силы зла и насилия стоят за этим или кто их породил. Может быть, их нужно искать на оси США — Израиль. Где сегодня террорист номер один Бен Ладен, где десятки тысяч талибов и их вождь Омар? Видимо, на данном этапе для США выгоднее молчать о них. Спектакль по идеально разработанному сценарию разыгран: войска США в Афганистане; натовские базы и опорные пункты развернуты и расширяются в девяти районах на территории бывших республик СССР. Полным ходом реализуются планы тихой переброски американских спецназовцев в Панкисское ущелье, в районы российско-грузинской границы, сначала под невнятное бормотание Шеварднадзе, так и оставшегося на уровне участкового мента и не сумевшего изучить русский язык, а в последнее время на фоне амбиций зарвавшегося Саакашвили. Объявлена война Белоруссии, но ведь оружие и военную технику продают и другие страны. Практически Содружество Независимых Государств (СНГ) не существует де-факто.

Все это происходит рядом с Россией, кольцо вокруг которой все больше сужается. Правда, чтобы показать антитеррористическую войну по всему миру, двести американских рейнджеров обучают своих коллег на Филиппинах вопреки протестам народа этой страны. Нет сомнения в том, что американцы в ближайшее время еще больше активизируют свои действия в Закавказье и на Северном Кавказе с широким привлечением для этого Турции, расходуя на это огромные средства по принципу «цель оправдывает средство».

Последние события демонстрируют, что американцы покупают все и вся. Господин доллар побеждает всех и везде. Времена изменились, изменились и способы, методы ведения войны. В успешно осуществляемую американцами «теорию конфликтов низкой интенсивности» вносятся коррективы по всем направлениям деятельности государственной машины и Вооруженных сил, а также спецслужб. Успешно и эффективно осуществляется комплексное применение военных и невоенных методов и способов ведения широкомасштабной войны. Все больше совершенствуются виды и формы, содержание психологической войны. Большая часть населения земного шара выглядит «как кролик перед удавом», внимая американским лидерам: «кто не США или поддерживает неугодные США страны или личности, тот является террористом или фашистом при одном заявлении в защиту русского». Происходят непредсказуемые изменения и события, которые все больше и больше угрожают региональной безопасности России, рассчитывать на поддержку кого-либо, видимо, кроме Республики Беларусь, уже не приходится.

Третье тысячелетие поистине началось обострением противостояния сил зла и добра. Россия на стороне вторых, но, к сожалению, ей в силу сложившихся обстоятельств не хватает порой решительности, наступательности, да и желания… Хотя, с другой стороны, нет Советского Союза, нет решающей и направляющей роли коммунистов, нет мощной и угрожающей кому-либо Советской армии.

Сегодня каждому здравомыслящему человеку на земном шаре ясно, что США видит в России своего врага. Конечная цель США — развалить ее окончательно и поставить на колени. Американцы продолжают жить стереотипами чисто в своих интересах. Чтобы удовлетворить их, им нужно было добиться отторжения про-российских территорий: Крыма, Абхазии, Южной Осетии и т. д. Затащить любыми путями Грузию и Украину в североатлантический блок НАТО. Поэтому так разнузданно ведут себя украинцы и грузины в отношении России, чувствуя всестороннюю американскую поддержку. США и НАТО уже имеют вокруг России более 120 военных баз и опорных пунктов. То есть они преследуют цель взять под свой полный контроль так называемую «Дугу нестабильности» на юге России, да еще и столкнуть ее с исламским миром.

Практически прилагают все усилия, чтобы превратить «дугу нестабильности» в «петлю нестабильности». К счастью, их попытки в последнее время не так уж успешно претворяются в жизнь. Но эти попытки будут продолжаться.

Сомнений в этом ни у кого не должно быть.

Александр Андреевич Проханов Охотник за караванами

Долго ли мне видеть знамя, слушать звук трубы?

Иеремия, гл. 4, ст. 21

Часть первая

Глава первая

Иногда, в редкие минуты одиночества и покоя, он пытался представить, откуда, из какой глубины возникла его душа. Из какого невнятного мерцающего тумана она вплыла в жизнь. По крохотным пылинкам памяти, по мимолетным корпускулам света он восстанавливал момент своего появления. Цеплялся за младенческие хрупкие образы, вслушивался в слабые отголоски, стремился различить, уловить ту черту, за которой из туманного, неразличимого целого возникло отдельное, ощутимое, чувствующее — он сам. Перебирая воспоминания, удаляясь в прошлое, в юность, в детство, он словно уносился вспять на тончайшем световом луче, врывался в дымное непроглядное облако, из которого вышел. Сверкающая бесконечность чудилась ему за этой мглой и туманом. Туда, в это необъятное сверкание, пройдя сквозь сумрак, вернется его душа.

Танки в пустыне, скрежет песка и железа. Корма зарывается в белый горячий бархан. Прыгать с брони в раскаленное пекло, в песчаную жижу и бежать, хватая губами прозрачный огонь. Солдат, как ящерица, вьется на склоне, сволакивает на себя лавину песка. От подошвы в глаза — колючие брызги. И в броске, в кувырке, ослепнув от солнца, бить очередями в небо, в бархан, в белый жидкий песок.

Все это там, вдалеке, в азиатском гарнизоне, где надрывается его батальон — водит машины, дырявит мишени, ведет рукопашный бой, вяжет из слег штурмовые лестницы. В казармах, в ружейных комнатах, — запах пота и смазки, тусклый блеск остывающего после пустыни оружия.

А здесь — мягкая тьма уютной московской квартиры, тихий шелест ночных машин, сочный свет фонарей, старомодных, как зонтичные соцветия. Безлистые деревья бульвара, окаймленные чугунной решеткой. И она, хозяйка этого дома, синеватого окна, картины в старинной раме, мохнатого густого ковра, бронзовых безделушек на столике, — она наклонилась над ним, сыплет ему на лицо щекочущие душистые волосы, шепчет:

— А вот так меня видишь?.. А вот так слышишь?..

Калмыков лежал не отвечая, чувствуя на себе ее тяжесть, лениво и сладостно думал: в этом доме, малознакомом, со множеством таинственных мелочей, загадочных вещиц и предметов, он счастливо отделен от тревог и опасностей, освобожден от угрюмых забот, больных мыслей, грозных и жестоких предчувствий.

— Когда я тебя первый раз увидела в музее, меня удивило, как ты смотришь картины. Ты медленно издалека приближался, словно картина тебя засасывала, ты как бы уходил в картину, растворялся в ней. Вот-вот исчезнешь, превратишься в того прохожего, который идет по мокрой дороге в Аверне, и мимо тебя, отражаясь в лужах, катит двуколка. Или окажешься среди красноватых камней на козьей тропе, где девочка танцует на шаре, и сидит на жаре атлет, и пасется белая лошадь. Или войдешь в хоровод, в красный бешеный круг, и тебя охватят неистовые танцоры. Когда я тебя увидела, я пошла за тобой по залам. Подглядывала, удивлялась…

Он закрыл глаза: тут зеленый луг, сине-стальной от росы, и по травам, сминая их пятками, несутся танцоры, красное запущенное колесо, голошение, удары ног, выпуклые раскаленные мускулы. Зелень луга бледнела, наполнялась злой желтизной, рыжим сыпучим песком. Солдаты скребли руками барханы, падали и катились, а на них проливался вялый язык песка. Спецназ хороводил в пустыне, и он, комбат, облизывал шершавые губы, выдувал из них, как из газовой горелки, прозрачный огонь.

— Ты полежи, подреми, я тебя усыплю, убаюкаю…

Он лежал на спине, закрыв глаза, чувствуя приближение ее руки, как набегающую, чуть слышную волну тепла. Пальцы осторожно коснулись лба, проникли в глубь волос, медленно заскользили. Он слышал шелест ее пальцев, словно с них ссыпалось легчайшее электричество. Казалось, пальцы ее разбинтовывают его голову, разматывают виток за витком жесткий бинт, и он освобождается от тревожных видений.

«Шилка», четырехствольная установка, ведет огонь по горе. В вечернем воздухе — ливень пламени. И там, где он касается дальнего склона, — месиво стали, гранита, дыма. Снаряды вырубают нишу в горе, заталкивают в нее непрерывные взрывы.

И это видение исчезло с витком бинта, ее пальцы скользят по лбу, шелестят в волосах.

«Миги», как крохотные осколки стекла, пикируют на позиции. Космы вялого дыма, подземный грохот и гул. Солдат-новобранец поднимает к небу потное худое лицо, ищет в слепящем свете разящий укол самолета.

И это отпало с витком повязки. Ее осторожные пальцы отклеивают от воспаленного лба сухую коросту пустыни, фольгу звенящих небес, крестик пикирующего самолета.

Хрип рукопашного боя. Кувырки и удары. Еканье селезенок.

Сержант, оскалив желтые зубы, с выдохом бьет по запястью солдата, выбивает штык-нож. Тяжелое лезвие, проблестев, ударяет в стену казармы, уходит со стуком в белую сухую доску. И это сняла, отмотала витком бинта. Лоб, освобожденный от спекшейся марли, чувствует прохладу и свежесть, близкое тепло ее пальцев.

— Ты мой милый, любимый…

Он дремал, как под наркозом. Думал, грезил, и мысли, подобно туману, таяли над тихой темной водой, где округлые листья кувшинки, сочный желтый цветок, легкая рябь водомерки.

Он приехал в отпуск в Москву, где прошло его детство. Перед этим все лето и осень рыскал по туркестанским пескам, по гарнизонам в пустыне. Формировал батальон, специальную секретную часть, выполняя приказ командования. Перегонял на платформах технику, отбирал на складах оружие и сразу бросал на учения. Ревели на танкодромах моторы, грохотали стрельбища, солдаты в марш-бросках падали от тепловых ударов.

Батальон спецназа выстраивался для проверок. Генералы, сменяя друг друга, всматривались в лица солдат. В разведцентре под листом плексигласа пестрела карта Кабула. И он, Калмыков, вчитывался в названия улиц. Майванд, Дарульамман, Шари-Нау.

Батальону предстояло задание. Его цели и смысл были скрыты в кабинетах Генштаба, составляли тайну политиков. Он, комбат, был орудием в неясной игре. Гонял по директрисам машины, изнурял батальон в марш-бросках. Расходовал тройные нормы боекомплектов. Чувствовал — приближается грозное, задуманное кем-то деяние, где его батальону отведена опасная роль.

Но теперь, приехав на краткий отпуск в Москву, в солнечно-туманное предзимье, он старался забыть о пустыне. Ходил в театры, наслаждаясь не только спектаклями, но и зрелищем золочено-сумрачных лож, хрустальных ослепительных люстр. На улицах он ловил выражения лиц, вчитывался в названия с детства памятных улиц. В консерватории бархатный рев органа создавал из звуков великолепные громады, напоминая звучащие горы. Картины, которые он видел на выставках, складывались ночью в разноцветные сны, где возникали забытые и уже не существующие подворья, убранство исчезнувших комнат, образы умерших родителей. Несколько дней назад он познакомился с этой женщиной в утреннем полупустом музее. В бледном солнце, драгоценные, висели картины. Алый, в неистовом плясе мчался и топотал хоровод.

Теперь он лежал утомленный, счастливый, слышал шелесты ее пальцев. И она говорила:

— Все эти дни смотрю на тебя, слушаю, стараюсь понять. Что знаю о тебе? Ты военный, занят непонятным мне ремеслом, наверное, очень трудным, опасным. Я всегда почему-то сторонилась военных. А тебя не боюсь. Знаешь, у тебя как бы два лица. Одно очень мягкое, доброе, даже беззащитное, обращено на меня. А другое жесткое, даже жестокое, которое обращено на что-то непонятное мне, страшное. Иногда ты робкий и наивный, как ребенок, а иногда, как суровый старик. Ничего, что я тебе это сказала? Я тебя не обидела?

Ее пальцы чуть касались его лба. Казалось, с них падают капли пота, проникают в глубину памяти, освещают забытые, затаенные уголки. Каждая беззвучная капля освещала малое пространство минувшего. Оно озарялось и гасло.

Бабушкин столик из красного дерева, открытый томик Евангелия, бабушкины очки. Она сама где-то рядом, ее белые, гладко причесанные волосы, торопливая легкая поступь.

Открытая форточка, и в дрожащей студеной синеве — звон переулка, запах снега, крики мальчишек. Он разложил на полу книги из отцовской библиотеки. На старинных цветных литографиях — индийские пагоды, турецкие минареты, островерхая германская готика. Влекущий загадочный мир, в который можно умчаться, превратившись в солнечный лучик и скользнув в голубую форточку.

Его детские санки, наборные цветные дощечки. Из-под полозьев золотые дорожки. Мама тянет бечеву, и он, закутанный в шубу, перепоясанный шарфом, будто впервые прозрел и увидел, — голубоватый снег переулка, золотые песчинки от санок, материнская узорная варежка.

Ее пальцы касались лба, и их продолжением были невесомые лучи, проникавшие в сумрачную глубину памяти, озарявшие потаенные уголки.

— Ты лежи, дреми… А я еще одну твою морщинку расправлю…

Он дремал — не дремал. Удивлялся — она и впрямь угадала его. Его два лица, его двойственность, будто он проживал две отдельные жизни, две несопоставимые судьбы. Одна — военная, явная, грозная фатальная сила, двигающая государствами, армиями, толкала его в угрюмое неизбежное будущее. Другая — неясная, касавшаяся его одного, из тончайших невнятных энергий, из прозрений, предчувствий, бессловесных ночных молитв, вымаливающих недостижимое счастье.

— Мы так мало знаем друг друга, — говорила она. — Поссоримся из-за какого-то пустяка, расстанемся и больше не вспомним. Забудем друг друга. Или наоборот, мелочь за мелочью, пустячок за пустячком, сблизимся, привыкнем друг к другу, станем неразлучны. Мы ведь себя испытываем, присматриваемся друг к другу. Давай все эти дни будем вместе. Я поведу тебя к моим друзьям, может быть, ты с ними тоже подружишься. Поведу тебя по улочкам, переулочкам, покажу мои любимые особнячки и церквушки, может, ты их тоже полюбишь. Почитаю тебе мои любимые стихи, вдруг они тебе понравятся. И когда ты узнаешь меня и ничего тебе во мне не будет чуждо, я тебе что-то скажу, в чем-то признаюсь. Не сейчас, а через месяц, когда уже выпадет снег и на бульваре, напротив, будет стоять большая елка в огнях!..

Он верил — не верил в этот предстоящий чудесный месяц, где короткие холодные дни, студеный камень домов, зябкие деревья бульвара. Бархатный, смуглый сумрак ее теплой, уютной комнаты. Рюмки с красным вином, на скатерти розовая капля. Белый снегопад за окном, мягкие ровные хлопья окружают огни фонарей. Они выходят на бульвар. Елка черным конусом в ветряных хлопушках и флагах, в мигании разноцветных точек. Они идут по бульвару, оглядываются — елка мерцает, искрится. Особняки и колонны, вихри пролетных машин. И пройдя весь длинный, черно-белый бульвар, выйдут к реке. Кремль, как розовое парящее диво, золотые глазницы соборов, и на льдистой воде маленький стучащий кораблик.

Ему казалось возможным одоление фатальных сил, уход из реальности, толкающей мир в катастрофу. Казалась возможной другая, сокровенная жизнь, где будет их дом и семья, новорожденный млечный ребенок. Все было доступным, возможным. Нужно только дремать, слушать шелесты ее пальцев, ловить капли света, падающие в сонную память.

Капля — и золотое колечко с бриллиантом на маминой белой руке.

Капля — и веточка тополя на подоконнике в бутылке с водой.

Капля — и цветной черепок в крапиве на влажной грядке.

— Я недавно получила письмо, анонимное, какая-то пророчица пишет. Что будет беда, со мной, с тобой, со всеми. Будет война, и нас спалят и разрушат. И мор, когда все умрут от голода и от страшных болезней. И другая напасть, когда все перессорятся, возненавидят друг друга, ополчатся один на другого. Такие письма подбрасывают, многие их получают. Что-то ужасное ходит рядом, заглядывает в каждый дом, высматривает себе добычу. Будет несчастье, не знаю какое, но будет!..

Ее ладони лежали у него на груди. Они задрожали, и ему показалось, что она плачет. Он испытал к ней нежность. Еще недавно незнакомая и чужая, она за эти дни стала близкой, родной. Он протянул к ней руки, обнял, прижал:

— Не тревожься… Все будет у нас хорошо…

Он прижался к ней плотно, тесно. Слышал ее дыхание, биение сердца. Чувствовал — невидимая угрюмая сила стремится их разлучить, слепая могучая воля отрывает их друг от друга. Острый железный вектор, как громадный гарпун, нацелен сквозь них, и там, куда смотрит кованое острие, действует его батальон. Зарывается в сухие барханы. Катит под туманными звездами. Рассылает во тьму огненные брызги трассеров. Там, за линией гор, Иран стенает, казнит и молит. Пенят волны залива громады авианосцев. На красной метле взмывает ночной штурмовик.

Там, в афганских ущельях, начинается смута, горят кишлаки, бунтуют полки и дивизии. Граница страны дрожит, как мембрана, выгибается, готова прорваться. Кабул среди снежных предгорий, голубые главки мечетей, голошенье рынков и торжищ. Туда, в этот город, нацелен отточенный вектор, мчатся пунктиры трассеров, стремится ночной батальон.

Калмыков не хотел разлучаться. Она казалась ему воплощением той самой желанной жизни, от которой каждый раз его отлучали. Он целовал ее. Губы, хрупкие с ложбинкой ключицы, теплые тугие соски. Тьма разгоралась. Туманно бродили огни. Мигали и гасли пунктиры… Он бежал, задыхаясь, на гору, на скользкий слепящий склон, и там, на вершине, белоснежный, возник дворец, огромный, парящий, качался, струился, как облако, и канул. Пустота. Дыра в мироздании, окруженная мерцающей пылью… Они лежали, не касаясь друг друга, и были слышны стуки часов.

Резко зазвонил телефон. Еще и еще. Она встала, шурша босыми ногами, подошла, сняла трубку.

— Тебя, — удивленно сказала она. — Разве ты давал телефон? Чувствуя стопами жесткий ворс ковра, он подошел к аппарату.

— Подполковник Калмыков?.. Оперативный дежурный… Вас срочно в управление Генштаба…

Глянцевитый блеск аппарата. Она стоит у окна, белая на темном стекле, там, где через месяц на снежном бульваре зажжется разноцветная елка.

Глава вторая

В детстве, во время болезней, его преследовал бред. Открывалось пространство, узкий, уходящий вдаль коридор. Гонимый страхом, он бежит по этому коридору. На сводах багровые отсветы, черные тени. Он стремится вырваться из-под давящих сводов, протиснуться сквозь узкие стены в следующее спасительное пространство. Но оно оказывается продолжением коридора, еще более узкое, душное. В ужасе и тоске он продвигается по бесконечному сужающемуся коридору туда, где ждет его липкое, красное, бесформенное месиво, готовое его поглотить.

Позднее, когда детские болезни кончились, этот бред прекратился, будто заросла и сомкнулась скважина, соединяющая его с источником бреда. Пропало черно-красное месиво, что было подобием магмы, кипящего в преисподней огня. Он не знал, какая за этим скрывалась реальность. Быть может, так проявлялась незабытая младенческая память, связь с утробной материнской жизнью, где склеивалась и лепилась его нерожденная плоть. Тогда, до рождения, в его создаваемое существо вносилось множество черт и признаков: материнские переживания, события окружающего его мира, влияние планет, вспышки солнечных бурь — все вторгалось в его нерожденную личность, застывало в линиях жизни.

В зрелые годы, пытаясь объяснить повороты своей судьбы, свои поступки и действия, он находил эти объяснения в видимых причинах и побуждениях. Но тайно догадывался — за внешними побуждениями кроется глубинная, запечатленная в нем судьба, незримый, оттиснутый в душе отпечаток. Все его концы и начала кроются в черно-красном кипятке, в том тигле, где в ужасе и горении выплавлялось его бытие. Танковая директриса в предгорьях резала ржавые склоны. «Боевая машина десантников» выносилась из мокрой ложбины, брызгала грязью, хватала гусеницами склон. Двигалась вверх, выталкивая из кормы синеватые дуги копоти. Грохот мотора стихал, волнисто исчезал за горой, становилось тихо и пусто. Но вновь в ложбине начинало звенеть и жужжать. В брызгах воды и грязи, заостренная, похожая на топор, возникала машина. Царапала, резала гору. Сквозь гарь и песок мелькала башня, белый заляпанный номер, торчащий из люка шлем.

Калмыков стоял с командиром первой роты Грязновым. Машины повзводно выстроились у старта, пыхали дымками. Механики-водители выставили из люков смуглые лица. Ротный, в бушлате, с хронометром, хрипло выдыхал «Вперед!». Солдат на старте взмахивал флагом, и заостренный брусок «бээмдэ» срывался с места, стремительно врезался в трассу.

— Командир! — Грязнов повернул к Калмыкову толстоскулое, с приплюснутым носом лицо, на котором у глаз белели тонкие, не засвеченные солнцем морщинки. — Отпусти меня на троечку дней домой! Мать письмо прислала — местное начальство, суки, пол-огорода отрезали! Пригнали трактор и прямо по угол смели! Мать, вдова, труженица, горбила на них всю жизнь, а они, суки, вместо «спасибо» тракторами ее давят! На троечку дней отпусти. Слетаю, разберусь с ними, суками!

Грязнов щурил злые глаза, белые морщинки смыкались, и лицо его становилось глиняно-шершавым, жестоким. А потом тяжелые скулы его опадали, вокруг глаз расползались белые трещинки, и лицо становилось несчастным.

— Куда я тебя отпущу! — ответил Калмыков. — Не сегодня-завтра выступаем. На каких огородах тебя искать?

— Дураки, наглецы мы, вот кто! Куда суемся в чужой бардак! У себя порядок навести не умеем, разные суки жить мешают! А мы, мать твою, чужих спасать лезем. Кто бы нас спас!

Хронометр блестел в заскорузлом кулаке Грязнова. Дергалась на белом циферблате стрелка. Боевые машины напряженно застыли на старте. И комбат, вглядываясь в раздраженное лицо ротного, испытал к нему сострадание, благодарность. Немолодой, нелюбезный, застрявший на должности ротного, без протекций, из «крестьянских сынов», Грязнов тянул свою лямку добросовестно, безотказно. Выполнял нескончаемую черновую работу, превращая случайно собранное множество людей и машин в отлаженную боевую единицу.

— Сделаем дело, вернемся, слетаешь к матери. С дураками разберешься, — сказал Калмыков. — Давай запускай экипаж!

«Бээмдэ» с башенным номером «32», осторожно стуча гусеницами, подкатила на стартовый рубеж. Из люка, из-под пушки, выглядывало худое лицо механика-водителя в ребристом шлеме. Узкие глаза тревожно, чутко смотрели на офицеров.

— Пройдем по маршруту! — сказал Калмыков. Шлепнул ладонями по броне, ухватился за скобу, взметнулся на машину, устраиваясь в командирском люке. Грязнов повторил его движение, взлет, втиснул ноги в люк водителя, и тот, сжавшись, нырнул в глубину.

— Вперед! — гаркнул ротный, нажимая кнопку хронометра. Машина взвыла, пошла. Ветер туго надавил на грудь Калмыкова, теплая вонь солярки затуманила прищуренные, шарящие по предгорьям глаза.

Машина урчала, ныряла в ухабы, подрезала склон, виляла кормой у каменных выступов. Сыпался мелкий хрустящий гравий, поднималась известковая пыль, плескала черная, как нефть, грязь. Калмыков слушал вой двигателя, чувствовал под броней узкоплечее тело водителя, его движения, сжатие мускулов, дрожание зрачков, на которое откликалась машина, выкручивалась на поворотах.

Думал, как скажется это наспех, в надрыве приобретенное умение в том близком и грозном походе, уготованном батальону. По каким городам и селениям пройдет боевая машина, вдоль каких кишлаков и дувалов.

И вдруг мимолетно, как о чем-то неправдоподобном, подумал: где-то существует Москва, блестят на зеркальном столике снятые колечки и бусы, он видит, как в зеркале отражаются ее поднятые белые локти, слетающая сорочка, легкие розоватые искры осыпаются с ее поднятых рук.

— Черт, левее бери! — заорал водителю ротный. — Сковырнешься, дурила хренов!

Машина схватила стальными лапами россыпь гравия, соскребла его, съехала вместе с каменной оползью. Вгрызалась в рыхлый, перемолотый солнцем и ветром склон, колотила по нему, пыталась подняться, а ее стягивало, сдвигало вместе с камнепадом, тащило в близкий туманный провал, где глубоко внизу мерцала струйка реки и, как цветные горошины, пасся табун.

— Ты, чумичка, левее бери!.. Не газуй!.. С натягом, с натягом! — орал ротный, нависая над люком, где худое, порывистое тело водителя боролось с рычагами, с мотором, с зыбкой отекавшей горой.

Калмыков пугался близкой пропасти, куда засасывалась боевая машина, представлял, как стальной ребристый короб, перевертываясь, ударяясь о кручу, станет рушиться в туманный провал и они расплющатся вместе с железной оболочкой, превратятся в копотный взрыв. Калмыков чувствовал панику водителя, его неверные ошибочные движения, старался с брони послать ему токи своей воли, укрепить его мускулы, наделить своим зрением, направить его взгляд вверх по склону, где кончалась рыхлая осыпь и выступала гранитная порода.

— Уйди, гад! — Ротный плюхнулся сверху в люк на хрупкие плечи водителя, ломая, сминая, выдавливая его прочь с сиденья. Наложил ручищи на управление, шмякнул тяжелые стопы на педали. Рывками, взнуздывая машину, исторгая из нее рев, дым, стенание, заставил ее медленно, одолевая сползающий склон, выбраться на твердую трассу. Вышвыривая из-под гусениц вихри гравия, звеня металлом, «бээмдэ» прошла гору, завершила маршрут. Солдат на финише махнул кумачовым флагом.

— Ничего, Хаснутдинов, бывает! — Ротный ободрял механика-водителя, бледного, растерянного, с прокусанной губой. — Там место хреновое, сыпучее! Подработаешь трассу, все будет тип-топ!

Он легонько ударил солдата в плечо своей сильной рукой. Удар был ласкающий, укреплял в солдате пошатнувшуюся волю, уязвленную гордость:

— Все будет тип-топ, Хаснутдинов! Когда отошли с Калмыковым, сказал:

— Вчера он письмо получил, невеста замуж вышла. Хотел повеситься. Солдаты ремень отняли… Хрен знает куда отправляемся, а без нас сытые коты наших жен, невест трахать будут, матерей из домов повыгоняют!.. Ненавижу этих сук, котов сытых!..

В детстве в Москве он жил в каменном, сумрачном доме с высокими лестницами, с тяжелыми отшлифованными перилами. Когда возвращался домой, каждый раз он испытывал ужас, открывая парадную дверь. У спуска в подвал, куда уводили замусоренные сырые ступени и не достигал свет, там копился сырой зеленоватый мрак, присутствовало множество глаз, странных тел, косматых голов, изогнутых клювов и когтей. Мрак был населен чудищами, злыми уродами, отвратительными карликами, которые вылезали навстречу, когда он входил в подъезд. Он кидался вверх, мчался по лестнице что есть мочи, одолевая первый, самый страшный пролет. Успокаивался на втором этаже, радуясь, что и на этот раз избежал погибели, тут же забывая о пережитом страхе.

С годами этот детский кошмар исчез. Он спускался в подвал, где был лишь мусор, тлен, сырое зловоние и не было таинственных жутких существ, созданных его воображением.

Впоследствии, вспоминая об этом, он объяснил эти видения древней памятью, когда его пращуры жили в чащобах и дебрях, страшились криков в ночи, темных омутов и гнилых коряг, светящихся во тьме головешек. Их мир, населенный зловещими духами, достался ему по наследству, проник в его детские страхи, поселилсяна время в подвале московского дома.

Вторая рота совершала марш-бросок по пустыне. Солдаты в полной выкладке, бугрясь рюкзаками, подсумками, бежали неровной цепью.

Отталкивались подошвами от горячих круч, зарывались в едкую пыль, печатали следы на белой ослепительной глади такыра, проваливались в вонючую грязь.

Бежали, задыхаясь, липкие от пота, с солеными брызгами на лице, в потеках зловонной жижи.

Калмыков бежал рядом с ротным, капитаном Расуловым. Слышал, как тонко, со свистом вылетает воздух из его сиреневых, сжатых трубочкой губ. Лицо капитана, тонкое, смуглое, побледневшие крыльца носа, липкие синеватые усы, мокрым лаком проведенные черные брови. Автоматное дуло вниз. Звяк о флягу. Открытая шея и грудь в блестящей росе.

— После таких бросков, говорю, никакая женщина тебе не нужна!.. — Расулов скосил на Калмыкова выпуклый лиловый глаз. — Вот она, твоя женщина, — пустыня, гора и болото!..

Он сказал это на выдохе, с легким посвистом, шмякая башмаками в липкую горячую глину. Несколько капель грязи попали на лицо Калмыкова, обожгли воспаленную кожу.

Капитан был любимец офицеров, шутник, гитарист, волокита. Был лучший стрелок в батальоне. Сорил деньгами, любил сразу нескольких женщин, имел в Дагестане знатную родню, был вспыльчив и добр. Тяготился изнурительным долгим учением. Стремился в настоящее дело.

— Как козлы скачем!.. Чего тянем?.. Мы спецназ или спортсмены?.. Я в батальон пошел, думал, воевать будем, а мы все играем!..

— Скоро конец игре!.. — Калмыков продыхнул сквозь тугие удары сердца горячее скопление воздуха. — Скоро приказ на погрузку!..

Они бежали рядом, худой, гибкий Расулов, упруго бивший стопой, и уже тяжелеющий Калмыков, чувствующий мускулами притяжение земли, каждый раз толчками ног, бурным вдохом и выдохом одолевающий ее гравитацию.

— Не сегодня-завтра на выход!..

Они замедлили бег, пропускали мимо обгонявших солдат, всматривались в набегавшие лица.

Упруго, косолапо, на полусогнутых пробежал казах, маленький, широкоскулый. Капли пота блестели, как оспины. Желтые зубы оскалены. Сквозь них сиплый хрип. Локти работают. Подсумок бьется о ляжку. Зло, по-рысьи взглянул на офицеров, прокосолапил вперед, одолевая подъем.

Следом, выпятив грудь, отведя горбоносую голову на тонкой шее, проскакал узбек. Кадык бурно ходил на горле. Топорщились колючие усики. По бледному сквозь загар лицу была размазана слюна. Из носа выбивался липкий пузырь. Он фыркнул, пробегая наклонился, сморкнулся, сбросив мокроту на горячий песок.

Прапорщик-туркмен, полнеющий, с округло-сдобным лицом, тряс щеками, екал, как конь. Автомат стволом вниз оттягивал ремень, и он, скосив голову, почесал воспаленную щеку о приклад автомата.

«Мусульманский батальон», собранный им, Калмыковым, по туркестанским полкам и бригадам, заканчивал подготовку в пустыне. Приближалось время похода за мутную рыжую реку, в другую страну. Калмыков всматривался в потные лица солдат, словно старался запомнить.

— Сегодня вечером Роза-татарка к себе приглашает!.. Командир, приходи!.. — Расулов фамильярно приглашал Калмыкова, уравненный с ним этим бегом, потом и грязью. — Вина попьем!.. Новую песню спою!.. Розка на картах нам погадает!.. Она ведь колдунья, Розка!..

Калмыков пробегал по белой, в кристалликах солнца глади такыра, пробуя соль до черной бурлящей воды. Вдруг подумал: она, его женщина, идет по бульвару в неярком московском солнце, среди московской толпы, и мысли ее — не о нем, туманная улыбочка ее — не о нем, не на нем останавливаются ее зеленые, влажные, под золотистыми бровями глаза, не к нему обращен ее легкий смешок, не он идет следом за ее шелковым струящимся платьем в слабом дуновении ее духов, и она знать не знает, что он, потный, грязный, сжимает ствол автомата, проваливается в зловонный сероводородный рассол.

Они пропустили мимо маленького худого таджика. Он задыхался, ковылял, хватался за живот. Тяжелый рюкзак горбился на спине. Автомат валился с плеча. Он жалобно, страдальчески оглянулся на офицеров, что-то проскулил, промычал и рухнул.

Лежал, сучил ногами, корчился. Рюкзак мешал ему перевернуться на спину. Он поджимал к животу колени, хватался за грудь, словно старался ее разодрать.

— Ты что, Амиров? — подскочил к нему капитан. — Перегрелся, что ли? Водички попьешь?

Солдат, бледный, с выпученными глазами, драл себе грудь, и изо рта его сквозь ядовитую зеленую пену высовывался синий дрожащий язык.

— Погоди, Амиров!.. — поворачивал его лицом к земле капитан. — А ну давай, блевани!

Он засунул в рот солдата два пальца. Солдат, облегчившись, отвалился на рюкзак, ловил губами воздух.

Ротный отстегнул у солдата фляжку, отвинтил пробку, ополоснул свои грязные пальцы. Поднес флягу солдату. Тот пил благодарно, беспомощно хлопал глазами, как больной птенец.

— Эй! — Расулов остановил пробегавшего мимо сержанта. — Возьми у Амирова вещмешок и оружие. Топай с ним потихоньку к машинам…

Они снова бежали рядом, комбат и ротный, под мглистым душным небом пустыни. Ротный говорил на бегу:

— Может, наркотика нажевался… Пена зеленая… А может, сдох на маршруте!.. Сегодня вечером приходи, командир!.. Новую песню спою!..

Это были ослепительные утра, детские его пробуждения, когда первый утренний вздох, первое влечение зрачков к янтарной желтизне за окном, к коврику с шерстяными красными маками, бабушкины шаги у дверей, стук фарфоровых чашек, звяк серебряных ложечек порождали в нем беспредельное ликование и счастье. Каждая клеточка его проснувшегося тела росла, выталкивалась в мир чудной счастливой силой, хотела стать всем — морозной синевой, красными маками, воробьиным щебетом в открытой стеклянно дрожащей форточке. Он был абсолютно уверен — мир ждал его пробуждения, торопился награждать бесконечными развлечениями, беспредельной любовью.

Эти ликующие утра длились год или два, были самым драгоценным, что он вынес и запомнил из детства. В эти мгновения он поглощал витавшие в мире любовь, красоту, доброту. Копил их в душе на всю остальную жизнь. Он так и не понял, из какого источника они ему доставались, быть может, прямо из янтарного зимнего солнца или из бабушкиных маков, из серебра бабушкиных гладко причесанных волос. Эти детские впечатления, уже истаяв, уже позабытые, все еще охраняли его среди многотрудных будней. Удерживали от жестокости, от неправедных поступков и мыслей, не давали злу управлять его волей.

Те янтарные утра, его белая рубашка в зайчиках света, его голая, попавшая в луч нога, перламутровые пылинки, летающие в дивном луче.

Третья рота двигалась к стрельбищу. «Бэтээры» колонной мягко пылили в холмах. Рыжие бугры, опушенные сгоревшими травами, казались притихшими большими животными. Их кожаные шерстяные бока едва заметно дышали.

Калмыков вместе с ротным Барановым сидел на головном «бэтээре». Десант облегал броню, нахлобучил брезентовые капюшоны, ощетинился стволами.

За спиной Калмыкова, ухватившись за раструб пулемета, сидел гранатометчик, здоровенный плечистый солдат. На его курносом лице под глазом багровел, синел, начинал отливать желтизной огромный кровоподтек. Гранатометчик заслонялся от ветра плечом, и глаз его с лопнувшим сосудом дико мерцал под капюшоном.

— Ну что, Дериба, на цепь тебя посадить, как волкодава? — Ротный оглядывался на гранатометчика, объясняя Калмыкову происхождение синяка. — Ушел в самоволку в поселок, с узбеками подрался, кому руку, кому ногу сломал, а себе на рожу печатку добыл, знак качества!.. На цепь тебя посадить, как бульдога? — Ротный ворчал на солдата, а тот виновато морщился, отводил подбитый глаз, чем-то и впрямь напоминал провинившуюся собаку. — Я ему говорю: «Ты, Дериба, лучше гирю качай, или окоп отрой, или кросс пробеги, если из тебя сила прет. А меченый ты мне не нужен! Куда нас с тобой готовят, там меченый не нужен. Там нужно неприметным остаться. А ты вон вывеску на рожу повесил!»

«Бэтээр» колыхался, нырял в седловины, взлетал на округлые вершины холмов. Осенняя белесо-желтая степь казалась нежной, живой, как чуткое большое животное, кротко взиравшее на людей.

— Не знаю, как другие, командир, а я служить не отказываюсь! — продолжал Баранов, приближая к комбату свое плоское конопатое лицо. — Это Грязнов все ноет: «Куда нас толкают, в какую дыру?» Про какие-то огороды талдычит! А я служить не отказываюсь. Сказали: «Иди!» — и иду. Не для этого погоны надел, чтобы спрашивать. А на огородах пусть бабы работают!

Баранов был посредственным офицером. Его рота занимала последнее место по стрельбе и вождению. То и дело случалось ЧП. Вот и теперь на стрельбы не вышли два «бэтээра», остались в ремонте, в парке. Калмыков недолюбливал капитана за вечные его разглагольствования, за неспособность наладить дело, но уже не было времени его менять, батальон завершал подготовку, и все офицеры, солдаты и прапорщики были незаменимым составом, на который возлагалась задача.

— Чтоб к вечеру закончил ремонт, вывел машины из парка! — резко сказал Калмыков. — Там, куда посылают, запчастей не найдешь! А у Грязнова на ходу все машины!

Калмыков чувствовал бедром прохладу стальной скобы, острую кромку люка. Его мысли, заботы были о батальоне. О моторах, стволах, о показателях стрельбы и вождения. Люди, боевые машины, оружие, продовольствие были готовы к броску. Покинут тренировочный центр, погрузятся на самолеты, двинутся в неизвестность, в азиатскую, наполненную смутой страну. Там, в этой смуте, среди войны и восстания, предстояло действовать батальону. И все невнятней, слабей становилось воспоминание о Москве, о свидании с женщиной. Забывались ее черты, звук ее голоса. Странным, неудобным для губ становилось ее имя.

Та крохотная церковь в переулке среди каменных высоких теснин, куда они зашли ненадолго. Священник, старый, дряхлый, в мятом золоте, похожий на полуосыпавшуюся новогоднюю елку. Дрожащие огоньки, струйки сладкого дыма. Туманная лампада. Его милая стоит перед высоким светильником, на котором трепещет, отекает воском множество свечей. Поднимает пальцы ко лбу, и он видит, как прозрачно, розово просвечивают ее пальцы. И такая в нем нежность и боль, такое робкое к ней обожание — к ее шепчущим губам, влажным глазам, тонким просвечивающим пальцам.

— Эй, гляди!.. Коза, коза!.. — Баранов привскочил на броне, указывал в степь, тыкал туда черным измазанным пальцем. — Дави ее, водила, дави! — кричал он в люк, толкая ногой водителя.

По холму, словно родившись из мягкой желтизны, отделившись от волнистых шелковых покровов, бежала коза. Легкая, грациозная, складывала под острым углом ноги, выбрасывала вперед стрельчатые копыта. Замирала на мгновение, оглядывалась и снова бежала прочь от железного звука моторов.

Калмыков испугался, увидев козу, ее женственность и хрупкость. Словно она возникла из его воспоминаний, была мгновенным воплощением его нежности и тревоги.

— Гранатометчик!.. Дериба!.. Влупи!.. Сто метров!.. Под обрез!.. Ну, лупи!..

Гранатометчик развернулся могучим телом, вел трубой, подымая литое плечо. Сжимал у прицела кровавый глаз. Ахнуло горячим тугим ударом. С брони метнулся узкий жгут дыма, удаляющаяся пульсирующая головня. И там, где была коза, грохнул плоский зазубренный взрыв, чвакнуло красное пламя. Животное билось на склоне, вытягивая и подгибая ноги, а вокруг нее горела трава.

— А ну, водила, вперед!..

«Бэтээр» круто пошел на склон. Приблизился к месту взрыва. Коза, с выдранным боком, красно-лиловыми кишками, умирала среди горящей травы. Глаза ее в ужасе и мольбе смотрели на стальной транспортер. Маленький рот был открыт, и в нем дрожал, словно что-то пытался вымолвить, розовый язык. Рожки светились, как две зажженные свечки.

— Добей ее, Дериба!..

Солдаты весело, дружно соскакивали, обступали козу. Гранатометчик, могучий и цепкий, гордый своим метким выстрелом, вытаскивал десантный нож.

— Мясо роте на жратву!.. — командовал капитан. — Ляжки офицерам на шашлык!..

Калмыков отвернулся. Слышал, как хрустит рассекаемая лезвием плоть. Как пахнет горелой травой, паленой шерстью, парной кровью.

В детстве в их доме был письменный стол. Дедовский, тяжелый, со множеством углов, с теплым запахом коричневого старого дерева. Стол был уставлен множеством безделушек, статуэток, отливок из бронзы, подсвечников и чернильниц. Среди этих предметов был шар из зеленого литого стекла, в которое был запаян то ли разноцветный паук, то ли морской скорпион, — чешуйки красного, желтого, переливы лазури и зелени. Он приближал глаза к тяжелой холодной сфере, и в ней при слабом повороте зрачков возникало свечение, красноватые искры, волшебные лучи и разводы. Он наслаждался этим световым волшебством, с которым навеки связалось ощущение детства, дом, деревянные, с плетеными спинками стулья, продолговатые ворсистые подушки, буфет с узорными дверцами. В этом доме, он помнит, появлялись шумные, говорливые люди, курили, смеялись, расхаживали по комнатам, хватали его, ребенка, сажали себе на колени, тискали, щекотали. Но осталась память в зрачках. Тончайшее сплетение лучей, золотые и красные искры. Если случалось их повторение — в рюмке с красным вином, в фонаре с разноцветными стеклами, на утренней капле росы, — память мгновенно откликалась на этот цвет. Возникало ощущение дома, запах старинного дерева, блюда и вазы в буфете, и кто-то сильный, веселый хватает его на бегу, подбрасывает к потолку, к хрустальным подвескам люстры, и ему страшно и сладко в полете.

Четвертая рота окапывалась, рыла траншеи. Долбила, рыхлила красную землю предгорий. Калмыков с командиром роты капитаном Беляевым укрылся в тень у пыльных гусениц «Шилки», четырехствольной самоходной зенитки.

Комбат сидел на корточках, касался ладонями шершавой теплой почвы, смотрел, как бегут мимо его пальцев черные муравьи, поблескивают на хитине крохотные точки солнца. Ему казалось странным присутствие здесь другой, непознаваемой муравьиной жизни, ничем не связанной с жизнью явившихся в предгорья людей. Она — эта жизнь — не была связана с тяжелой сталью гусениц, зловонием солярки, косноязычным матом солдат, долбивших капониры.

— У меня, командир, взводный рапорт подал, по состоянию здоровья. Просит о переводе в Ташкент. У него там папа — большая шишка. Не хочет с нами на спецзадание. А во второй роте, я знаю, замполит рапорт пишет, тоже боится лететь. У него мохнатая лапа в политуправлении, рапорт ему подпишет. Почуяли, крысы, дыру в днище и бегут!

Калмыков испытывал неприязнь к Беляеву, к его жирному, воспаленному лицу, покрытому капельками сального пота, к редким белесым волосам, сквозь которые розовел влажный череп. Старался не выдать своей неприязни. Смотрел, как цепочкой, огибая его ладонь, бегут муравьи, проносят на головах ртутные капельки света.

— У меня лапы мохнатой нет, мне отступать некуда! Приказали: «Лети!» — и лечу. А эти крысы забегали!

— Правильно рассуждаешь, — рассеянно отозвался Калмыков, думая о крохотных загадочных существах, зачехленных в хрупкие вороненые оболочки. — Нам-то зачем убегать! Не за этим в разведку шли!

— У меня геморрой. Иной раз так обострится, сесть не могу! А тут на броню скачи, марш-бросок беги, окоп долби! Хоть бы раз в медсанбат обратился!

— Это здесь у тебя геморрой обостряется. А там все пройдет. Там климат другой, высотные отметки другие. Вернешься домой, начнешь проверяться — ба! Да где же ты, миленький? Нету! Рассосался!

Калмыков не любил Беляева. Видел, что тот боится, хочет увильнуть от задания. Быть может, уже заготовил рапорт. Ротный был ленив, нерадив. В батальоне ходили слухи, что Беляев нечист на руку, вместе с прапорщиком торгует на стороне ротным продовольствием и горючим.

— Я думаю, если за границу уходим, значит, зарплата в валюте? Или чеки, как в Йемене или Анголе? Там ведь не учения — война! Могли бы и чеки платить!

— Зачем тебе чеки, Беляев! Боевой орден получишь. Просверлишь в кителе дырочку.

— Или дырку во лбу!

Калмыков смотрел на бегущих муравьев, словно их создавали на невидимом конвейере, и они, одинаковые, неслись в одну сторону по незримой линии… Калмыков вместе с пушками, «бэтээрами», множеством яростных сильных людей был нацелен к другой невидимой цели. Их движения и пересекались в туркестанских предгорьях, были внесены в загадочный, недоступный пониманию чертеж.

— Меня в батальон зачисляли, спрашивали: «Будешь служить?» Я сказал — буду! И теперь говорю: «Служить буду!» Пусть другие бегут, как крысы. А мы послужим.

Калмыков затылком слышал слабое излучение брони. Ладонями чувствовал твердую шершавую землю. Следил зрачками за бегом муравьев. И в памяти его возникало, светилось, теплилось недавнее, связанное с Москвой, — чей-то милый и нежный образ. Словно из темных вод поднималось донное свечение, приближалось к поверхности. Посветило и кануло, погасло в темных глубинах.

Из-за кормы орудия выбежал растрепанный, в расстегнутой рубахе солдат. Он задыхался, захлебывался, указывал перепачканными худыми руками:

— Они Хакимова бьют!.. Землю есть заставляют!.. Говорят: «Ешь землю, а то убьем ночью!..»

Калмыков и Беляев выскочили, обогнули тупую, с растворенным нутром корму зенитки. Увидели — на дне капонира, среди брошенных ломов и лопат, стояла кучка солдат. Здоровенный узбек, засучив рукава, хлопал по сильной ладони выпуклой пряжкой ремня. Другие солдаты с ремнями в руках окружили щуплого, стоящего на коленях солдата. Тот плакал, затравленно озирался, водил голыми худыми лопатками. На бледной коже багровело два жирных рубца. Лицо солдата дрожало, губы бессловесно шевелились. Он заслонялся от своих мучителей острыми приподнятыми локтями.

— Ешь землю! — хрипел над ним узбек. — Ешь, падла! Забью, как суку вонючую!

Солдатик схватил трясущимися руками горсть красноватой земли. Рыдая, водя позвонками, ожидая ударов, стал жевать землю, давился, выплевывал, снова жевал.

— Отставить! — Калмыков с воющим, сорвавшимся на клекот криком прыгнул в капонир, расшвырял стоящих солдат. — Отставить, вам говорю!

Он вырвал у узбека ремень, с силой толкнул его крепкое, упругое тело:

— Под трибунал пойдешь!.. В штрафбат!..

— А мы и так в штрафбате!.. — смело, не пугаясь, ответил узбек. — Нас люди смертниками называют, товарищ подполковник! Нам все равно погибать!

— Заткнись, Шарипов! — Беляев расшвыривал в стороны полуголых солдат. — Что происходит?

— Он, товарищ капитан, сачкует! — объяснил ротному маленький узкоглазый крепыш, весело и жестоко поглядывая на худосочное, в слезах, в красноватой глине лицо солдатика. — Ишачить на него не хотим! С ним жить в казарме нельзя! Он ночью ссыт под себя, воняет, как собака!

— Нюхатик хренов! — оборвал его ротный. — Соляркой нос натри и нюхай!.. А ты, Хакимов, — обратился капитан к плачущему солдатику, — почему позволяешь над собой издеваться? Почему не придешь к замполиту?

Хакимов сгорбился, размазывал по губам земляную жижу, беззвучно плакал.

Калмыков испытывал к нему сложное, из брезгливости и сострадания, чувство. Солдаты, собранные в батальон, обученные стрелять и водить машины, метать ножи и убивать ударом в сплетение, сами были беззащитны перед жестокими, устремленными на них силами. Злые и добрые, трусливые и храбрые, все они были нанизаны на невидимое острие, повернувшее их всех в одну сторону, в близкое грозное будущее.

— Капитан, — обратился он к Беляеву. — Если вы с замполитом не в силах навести в роте порядок, я направлю к вам особиста. Я не могу допустить разгул уголовщины в части, подготовленной к спецзаданию. Тронешь пальцем, — повернулся он к узбеку, — пойдешь за решетку!

Он выпрыгнул из капонира. В это время заработал, загрохотал двигатель «Шилки». Зенитка окуталась синим дымом, чавкнула гусеницами, пошла. Стальные треки перепахали муравьиную тропу, превратили в ничто крохотные капельки жизни. Четырехствольная установка, пятясь кормой, стала погружаться в капонир. Солдаты с лопатами и ломами смотрели на самоходку.

Глава третья

Он потерял отца в раннем детстве, почти не помнил его. Его воспитывали мама и бабушка. Их любимые лица, голоса, постоянное присутствие возле него и были его детством. Бабушка и мама были рядом. От них исходили постоянные нежность, забота, нравоучения. Они взращивали, воздействовали на него извне.

Отец же был внутри, в душе. Он не помнил его лица, не знал его поступков. Внешний мир был без отца, но внутренний, и чем дальше, тем больше, был наполнен отцом. Отец присутствовал как вторая невидимая сущность, страдающая, любящая, не умевшая себя проявить иначе, чем его детскими переживаниями. Он ушел из явной жизни и как бы спрятался в нем, в сыне. Сын стал прибежищем отцовской души, коконом, куда укрылся отец после смерти. Возрастая с каждым годом, догоняя отца, равняясь с ним в возрасте, он тайно продлевал его жизнь, увлекал вместе с собой в будущее.

Единственное из младенчества воспоминание об отце. Кажется, они плыли по Волге. Ощущение близкой огромной воды. Сырые глянцевитые деревья на песчаной косе. Красные жуки на листьях. Постоянное близкое присутствие отца, его тепло, дыхание рядом с холодной огромной рекой.

Спустя много лет он был на Волге, на сырых песчаных отмелях, где росли глянцевитые ивы. И на узких изглоданных листьях было множество красных жуков. Там, у водяного разлива, он вдруг остро, больно почувствовал присутствие отца. Словно он, находящийся в плену сыновнего духа и тела, узнал это место, рванулся наружу. Не смог пробиться в свет, в облака, в разлив реки. Остался в сумраке сыновнего сознания и памяти.

Вечером, когда роты составили в пирамиды оружие, загнали в парк технику, отгрохотали по лестницам и коридорам казармы и утихли под сумрачным светом решетчатого ночника, офицеры, от мывшись от пыли и копоти, в чистых рубахах, собрались у гарнизонной красавицы Розы, в ее уютной, благоухающей комнатке, где пестрели салфетки и коврики, теснились статуэтки и вазочки, стол был накрыт, на лазоревом блюде бугрились виноград и спелые груши, розовела в коросте перца и соли бастурма, мокро блестели стаканы, и Грязнов, командир первой роты, морщась от горечи, выплескивал из стакана недопитые капли водки, отрезал узбекским ножом розово-прозрачный лепесток бастурмы, жевал крепкими, желтеющими сквозь усы зубами.

— Не стесняйтесь, ешьте! — угощала Роза, подвигая ближе дощечку с бастурмой. — Аппетит нагуляли в пустыне!

Она облизывала быстрым языком напомаженные красные губы. Белое татарское лицо ее было нарумянено. На открытой шее блестели яркие синие бусы. Пальцы были в кольцах, на запястьях позвякивали серебряные браслеты, и вся она была подвижная, гибкая, смеющаяся. Смотрела на гостей влажными, жадными глазами. Каждый из офицеров бывал здесь порознь, тайно. Каждому были знакомы запах духов и пудры, шелковая на постели накидка. Роза смотрела, как едят и пьют офицеры, и ее зеленые глаза щурились и смеялись.

— Роза, цветочек ты наш лазоревый. — Командир второй роты Расу-лов, смуглый, черноусый, смотрел на ее голую ногу, на гибкие пальцы, качавшие маленький тапочек, на вырез платья, где на хрупкой ключице голубели стекляшки бус, на румяную щеку, у которой качалась золотая сережка, — словно все это целовал, не стесняясь, смело и жадно. Он держал на коленях гитару. Его пальцы рассеянно шарили по струнам, извлекали слабые рокоты. А потом рванули их, словно швырнули с шумом и грохотом. И он запел одну из своих бесчисленных песен, похожих одна на другую, где были спецназ, прыжки с парашютом, ночлеги во льдах и песках и, конечно, одинокая, тоскующая без любимого женщина.

Другие два ротных, Баранов и Беляев, чокнулись, выпили, и комбат видел, как потекла по губам Баранова тонкая быстрая струйка.

Песня была наивная, хвастливая, неблагозвучная. Она будет скоро забыта, и ее сменит другая, такая же шумливая и легковесная. Но Калмыкову нравились ее шум, недолговечность, ее сотворенность специально для их офицерского застолья, для краткой офицерской пирушки. Остальные чувствовали то же, внимали песне. Грязнов держал на грубой ладони узорный узбекский нож с перламутровыми инкрустациями. Баранов заскорузлыми пальцами нежно полировал край керамического лазурного блюда. Беляев держал толстыми пальцами с обломанными ногтями прозрачную виноградину, и она светилась, как огонек. Роза смотрела на Расулова, на его близкий блестящий лоб, на синеватые усы, и ее быстрый влажный язык облизывал красные губы.

Тот прыжок на полярный берег, когда отлетали в блеске винты самолетов и они качались в свистящей голубой пустоте. Земля под парашютом медленно кружилась, словно на ней сворачивался огромный розовый рулет, и он вдруг понял, что это движется стадо оленей.

Приземление в снег, в студеную глубину, катышки крови на порезанных щеках. Они шли на лыжах по тундре, по выпуклой равнине, к каменным лбам побережья, где в соленом рассоле, в незамерзающем фьорде укрылись черные корпуса подводных лодок. Ночью мохнатые звезды казались вмороженными в синий камень неба. В рыбачьей избушке они грелись у печки, и на притолоке качалась сухая шкурка росомахи. Под утро, прячась в поземке, проползли под колючей проволокой. Завалили у пирсов караульных, заталкивая кляпы в их хрипящие рты. Он бежал вдоль черного параболоида подводной лодки, прыгал на ее прорезиненный борт, приклеивал к оболочке пластиковый заряд, и на черной нефтяной воде плясал едкий ртутный огонь.

Калмыков слушал песню, и опять было больно и сладко от несовпадения внешней, видимой жизни, где пирушки, стрельбы, вождения танков, подготовка к тревожному, их поджидавшему будущему, — несовпадения с таинственным, невнятным существованием души, где оставалось наивное ожидание чуда, робкая вера в совершенство, надежда, что когда-нибудь ему откроется истина — за чем он родился и жил.

— Роза, цветочек ты наш лазоревый! — целовал ее пальцы Расулов, пробегал губами по кольцам, по серебряным браслетам.

Грязнов кинул нож на стол, и по его скуластому конопатому лицу пробежала судорога. Должно быть, он вспомнил мать, ее обидчиков, пустые, с сухой ботвой огороды.

— Бобики партийные, чтоб они сдохли! Засели в каждой подворотне и брешут! Ладно бы только лаяли, а то кусают! Меня замполит вчера покусал. «Ах ты, говорю, бобик партийный! Ты что на командира скалишься!»

— Что зря языком трепать! Не люблю! — произнес благоразумный Баранов. — Особистов нет среди нас, а трепать языком не люблю!

— Вот и хреново, что партийные бобики могут тебе ни за что всю жизнь изгадить. Жуков их не любил, и я не люблю! Ну куда, к примеру, нас гонят? В какую дыру? У самих у нас дома бардак! Поля зарастают. Что ни начальник, то сволочь! Я бы здесь сперва порядок навел, из кабинетов кое-кого повыкинул, а уж потом других спасать!

— Не наше дело думать, куда и зачем! — строго сказал Баранов. — Ты вообще, я заметил, чуть выпьешь, хреновину мелешь. Давай-ка лучше о бабах!

— Я партийных холуев не люблю! Поди настучи на меня особисту! Он и так, как сова, ходит, глазищи на меня таращит. Может, уже настучал?

— Отставить, — Калмыков спокойно, негромко прекратил назревавшую ссору, выраставшую из усталости, раздражения, утомительного ожидания. Офицеры, собранные в батальоне, еще до конца не сплотились, не сложились в батальонное братство, сложно уживались друг с другом. — Расулов, еще про спецназ!

Тот охотно кивнул, провел ладонью по вороным усам, схватил в щепоть струны. Вслушивался в пустую желтизну гитары. Впрыснул, вбрызнул в нее грохочущий звон и рокот.

Пусть осыпается в саду вишневом ветка,

И у подруги тихая слеза.

Уходит в ночь глубокая разведка…

Их зимний бросок по сумрачным перелескам в стороне от белорусских хуторов и проселков. Ночлеги в мерзлых стожках под туманной стылой луной. В маскхалатах, зарываясь в сугроб, ждали у снежной обочины. Трасса, пустая, укатанная, с ледяными зубцами протекторов. Мигает лиловая вспышка, проносится дорожный патруль. Едко светя прожекторами, идут «бэтээры» охраны, крутят по сторонам пулеметами. Следом в туманных огнях, угрюмо и мощно, наполняя дорогу непомерной громадой и тяжестью, идет колонна ракет. Огромные ребристые коконы, длинные тупые фургоны. В ночи, по пустынным дорогам, мобильный ракетный комплекс меняет позицию. Группа спецназа рывком, огибая сугробы, бросается к тягачам, захватывает «бэтээры» охраны, лепит заряды к ящикам с электроникой, к горячим урчащим моторам, к длинным туловам зачехленных ракет.

Калмыков слушал песню, бесхитростные, наобум сцепленные слова. Продолжал чувствовать загадочную двухслойность бытия. В верхнем слое он — командир спецназа, должен подрывать колодцы с системой связи, проникать в казематы и бункеры, совершать диверсии на ракетных шахтах и базах подводных лодок. А в другом, глубинном слое слабо и нежно горели огоньки на зеленых веточках елки, серебрились паутинки, покачивался дутый стеклянный петух, и мама, невидимая за свечой, вешала на елку золоченый грецкий орех.

— Надоело ждать! — Расулов отшвырнул на диван гитару, и она жалобно звякнула. — Долго здесь киснуть? Или воевать, или пьянствовать! Командир нас собрал не жир сгонять на барханах, а воевать! В Кабул так в Кабул! А нет — на курорт вино пить!

— Куда торопиться, и здесь неплохо! — Беляев высасывал из виноградины зеленый сок, смотрел на Розу. Та отщипнула от кисти янтарную Ягодину, выпила мякоть. Казалось, они тянулись друг к другу губами, отекающими соком и сладостью. — Пусть бы они забыли о нас! Эти, в Кабуле, сами между собой разберутся. Зачем нам соваться?

— Дурила, сегодня в мире никто без Союза разобраться не может! Сегодня без Союза ни одно дело в мире не делается! Я рапорт писал в Генштаб — пошлите в Анголу! Пошлите в Мозамбик, в Эфиопию! Отказали. Теперь в Кабул зарядили! Если «да» — вперед, по машинам! Если «нет» — на курорт вино пить!

— А мне здесь нравится, — лениво возражал Беляев. — Шею сломать успеем! Здесь дыни, виноград! Роза на картах гадает. Роза, миленькая, погадай нам на картах, какая кому судьба!

— Да ты вообще, говорят, слинять собрался! — Расулов, ревнуя, блеснул на него желтоватыми белками. — Мне военврач говорил, ты анализы сдаешь, на климат жалуешься! Что-то у тебя в кишках обострилось! Медвежья болезнь называется!

— Ну ты, гитарист! — привскочил оскорбленный Беляев, выплевывая пустую виноградную шкурку. — Ты свои кретинские песни бренчи и помалкивай! А то не все тебя выносить могут с твоей гитарой!

— Отставить! — сказал Калмыков, гася тлеющую, готовую вспыхнуть ссору.

— Все вы раздраженные, злые, ждать устали! Вслушиваетесь, всматриваетесь, что там у вас впереди! Карты знают, что впереди. Погадаю вам на дорожку на картах! — Роза поднялась, гибкая в поясе, качая бусами, подошла к туалетному столику, извлекла из ящичка колоду карт. Вернулась, улыбаясь, облизывая губки розовым язычком. — Карты знают судьбу!

— Карты врут! — недовольно бурчал Грязнов. — Замполиты врут, карты врут, все врут!

— Карты — правда! Роза — правда! Любовь — правда! — Расулов перехватил ее руку, сжимавшую колоду карт, быстро, жадно поцеловал в запястье. — Войны нет, вино есть! Вина нет, любовь есть! Любви нет, ничего нет!

Роза кивала, мерцала зелеными глазами. Сыпала на стол среди стаканов и виноградных косточек глянцевитые карты. Мелькали валеты, короли, дамы, пестрая, как лепестки, красная и черная масть. Она шелестела картами, тасовала колоду, снова сыпала, роняла на стол. Калмыков слышал шорох карт, дуновение воздуха, поднятое разноцветным ворохом. И ему казалось — в мелькании ее тонких, с лакированными ноготками пальцев мечется бесплотный крохотный вихрь, в котором незримо присутствует их общая доля, их будущее, готовое развернуться для каждого отдельной, данной Богом судьбой.

— Будет у вас скоро дальняя дорога! — говорила гадалка, рассыпая перед ними длинную череду карт, где мешались шестерки, девятки, красный бубновый туз. Мокрый стакан бросал на пикового валета пучок стеклянных лучей. — Будет у вас дорога! — выстилала она картами путь, по которому пройдет батальон, продавливая ребристыми скатами, колючими гусеницами шелковые плащи валетов, бутафорский доспех короля. — И все вы по ней пойдете!

Роза перемешала карты, высыпала веером новую лакированную гроздь, где лежали среди семерок и девяток два черно-красных туза.

— И будет у вас большой дом, нарядный богатый дворец! — Она щелкала по картам маленькими лакированными ногтями.

Калмыков чувствовал, как ровно разгорается свет под абажуром, как светлеет в его голове от хмеля, от слов гадалки, от глянцевитого разноцветия карт. Бесплотный крохотный вихрь выталкивал из себя их неосуществленное будущее, и он, Калмыков, был волен не пустить это будущее на свободу или вызвать, выхватить, превратить в муку, в страдание, в смерть.

— Все вы войдете в этот дворец, но не каждый выйдет! — Роза повернулась к Грязнову, держа перед ним на фарфоровых ладонях колоду. — Ты каким войдешь, таким и выйдешь! — говорила она, сбрасывая перед Грязновым несколько карт, где дама с высокой прической куталась в золотистую шаль. — А ты, — повернулась она к Расулову, улыбающемуся сквозь темные усы, — ты из дома выйдешь, но там оставишь самое для себя дорогое! — Она бросила перед ним несколько глянцевых пластин, где другая дама закрывала пышную грудь резным веером. — А ты, — она потянулась к Беляеву, синие бусы на шее отпали, звякнули о стакан. Было видно в вырез платья, как просторно среди легкой материи ее маленьким острым грудям. — Ты войдешь во дворец и там оставишь, что тебе самому не нужно! — Беляев недоверчиво улыбался, заглядывая в глубину ее платья, где в золотистой тени светились продолговатые груди. — А ты… А ты, — Роза уронила перед Барановым череду карт, среди которых одиноко и жарко горела шестерка червей. — Ты в дом войдешь, а из дома не выйдешь! — Она улыбалась ему, награждала его судьбой, и он благодарно ее принимал. Обнял ее гибкую талию, прижался головой к близкому острому плечу. — А вам погадать? — обратилась Роза к Калмыкову, поднося к нему поредевшую колоду, где среди черно-красных значков вращался крохотный прозрачный волчок. — Командиру могу погадать!

Свет разгорался. На блюде светились плоды. Влажно, хрупко сверкали грани стаканов. Лица офицеров были в прозрачном сиянии. Спали в казармах солдаты. В парке остывали боевые машины. В пустыне под синей луной отпечатался след транспортера. В руке у гадалки круглился крохотный бестелесный клубок, сгусток сверхплотных энергий.

Калмыков поднялся:

— Говорят, от судьбы не уйдешь, но лучше ее не знать! Досиживайте без меня! Но чтоб завтра голова не болела!.. Утром все роты — на плац!

Он собирался уйти, осторожным движением отстраняя Розу, заступившую ему путь.

— Товарищ подполковник, тогда и остальных забирайте! Кого-нибудь одного оставляйте! — капризно сказала она.

— Роза, как в прошлый раз! — сказал Расулов, хватая узбекский нож. — Вешай мишень на стену! Кто поразит мишень, тот у тебя и останется!

Роза оглядела всех долгим ленивым взглядом, выбирая, отвергая и опять приближая к себе поочередно каждого из четырех офицеров.

— Так и будет. Кто мишень поразит, тот останется!

Она подошла к туалетному столику, достала чистый платок. Помадой ярко, сочно покрасила губы. Прижалась губами к платку, оставила на нем красочный, похожий на сердечко отпечаток. Булавками пришпилила к двери матерчатый белый квадрат.

Расулов вскочил, сильным рывком метнул вперед нож. Стальное лезвие прорубило ткань в красной отметке, погрузилось со стуком в дерево.

Калмыков уходил, слышал возбужденные голоса офицеров, тонкий смех Розы.

Запомнилась давняя новогодняя елка, где-то у письменного стола, ветка заслонила бронзовые статуэтки, чернильницы, зеленоватую глыбу стекла с вмороженным морским пауком. Колючий пышный ворох, в котором горят розовые свечки, колышутся хрупкие серебряные шары, мерцает рассыпанная пыльца. И такое волшебство, такое диво, так хочется дотянуться до раскрашенного стеклянного петуха, поймать на ладонь быструю блестящую капельку. И где-то рядом с этим дивом — мама, ее нежность, ее восторг.

Раннее пробуждение в зимних утренних сумерках. Сквозь дрему — счастливая мысль — его день рождения, его праздник, где-то близко, рядом — подарки. Вот они разложены на стульчике в изголовье, новые восхитительные предметы. Длинная лакированная дудка. В раскрытой коробке глянцевитые, чуть подсвеченные кубики. Стеклянная банка с тусклым отражением окна и стремительными длинными проблесками — рыбки. Хочется их рассмотреть и хочется еще поспать, понежиться в это зимнее, темно-синее утро. Засыпая, счастливо улыбаясь, он знает — поблизости, за стульчиком с подарками — мама, ее тихая поступь, милая, нежная усмешка.

Он помнил маму молодую, когда болел, лежал на ее широкой кровати, страдая жаром, беззащитный, слабый, ждал ее появления. Она возвращалась с работы, торопилась из прихожей прямо к нему, не снимая пальто. Ее порозовевшее от мороза лицо, лисий мех воротника, в котором искрился нерастаявший снег, запах холода, улицы, тонких духов, который она вносила в его душную комнату.

Или когда болела она сама, лежа на той же кровати с темными гнутыми спинками, в белой рубахе, в пестрой косынке, с бледным темноглазым лицом. Он усаживался в сторонке на низенькой табуреточке, и она читала ему вслух Пушкина, своего любимого «Медного всадника», прерывающимся слабым голосом. Требовала, что бы он слушал, желала, чтобы и он полюбил.

Он запомнил ее бледное лицо под пестрой косынкой, с которым соединились видения каменных невских дворцов, туманных вод с золотым, бегущим на волнах отражением.

Спустя много лет он понял: с мамой, с ее книгами, рассказами, с нечастыми совместными путешествиями связано все, что он успел узнать о родной истории и культуре. Кусковский дворец с прозрачным осенним парком. Старая полуразрушенная церковь в Раздорах, полная свежего зеленого сена. «Война и мир» с описанием Аустерлицкого сражения. Позднее, если ему случалось вновь оказаться в какой-нибудь старинной усадьбе, или в обветшалой деревенской церкви, или открыть Пушкина или Чехова, он сразу чувствовал присутствие мамы, слышал ее голос, видел ее лицо.

К старости, когда она одряхлела, подолгу сидела в неопрятном халатике, в сморщенных чулках и стоптанных тапочках, он, наблюдая за ней, изумлялся: неужели из этих бессильных, с голубоватыми венами рук, из этих полузакрытых потухших глаз, из ее плоти, костей, дыхания вышел он сам, его дыхание, мускулы, мысли. Ее медленно от него уносило, медленно уводило в туманную, тусклую бесконечность, и он не мог ее удержать, не мог защитить. Она, которая всю жизнь его защищала, теперь сама нуждалась в защите, а он в своей силе и крепости не мог ее защитить. Смотрел, как она дремала, положив на колени бессильные руки, и был готов разрыдаться.

Калмыков вернулся к себе, в свою запущенную холостяцкую комнату с ржавым пятном на потолке, с лысыми подоконниками, с чашкой чайной заварки, покрытой радужной пленкой. На гвоздях, на стульях, на спинке кровати висели ремни, скомканные полевые одежды, поблекшие на солончаках и барханах. Он сбросил ботинки, лег, запихнув под голову подушку в несвежей наволочке. На стене, в свете лампы, была приклеена карта Кабула, похожая на рифленый оттиск, будто кто-то в домотканой одежде прилег на мягкую пыль, оставил на ней волокнистый клетчатый отпечаток.

Калмыков лежал, изучая карту, погружался в чешуйчатый нарисованный город. Стремился проникнуть в плоскость листа, войти в глубину отпечатка. В скопищах глинобитных теснин, в кривых закоулках и улочках цокали ишаки, сновали бородатые люди, голубели дымы очагов. Город звенел и клубился в медных вечерних лучах. Мерцал в небесах лазурный столп минарета.

Он научился различать в этом месиве кварталы и линии улиц — Майванд, Дарульамман, район Шари-Нау, пригород Хайр-Хана. Он знал, где Дворец Революции и крепость Балла-Хиссар. Как проехать от аэропорта до центра, к министерствам обороны и связи. Где посольства, где полки гарнизона, где старый кабульский базар.

Он парил над огромным городом, разглядывая его сквозь туманную линзу неба, снижаясь в его желтизну. Бродил по его лабиринтам, укрывшись под чалмой и накидкой. Ноздри его щекотал запах красного перца. Качались у самых глаз чаши латунных весов. Жгучий недобрый зрачок следил за ним из толпы.

Он смотрел на карту Кабула, пытаясь ее разгадать, смешивался с его глиной и дымом, с лазурной чешуей изразцов.

Полгода назад его вызвали в управление разведки. Генерал поставил задачу: сформировать батальон для скорой отправки в Кабул. Там, в Кабуле, где уже начинались волнения, надлежало взять под защиту афганского вождя Тараки. Оппозиция бралась за оружие, в партии углублялся раскол. Батальон спецназа кружился в пустыне, стрелял и водил машины. В комнате для политзанятий висел портрет Тараки. Солдатам, утомленным на стрельбище, читали стихи президента.

Батальон, готовый к погрузке, выстраивался у взлетного поля. Самолеты, опустив аппарели, туманились в мелком дожде, когда вдруг стало известно, что в Кабуле убит Тараки. Смутные невнятные слухи об удушении. Роты развели по казармам. В комнате для политзанятий сняли портрет со стены. Больше не читали стихов. Но усилили стрельбу и вождение. Там, где прежде висел Тараки, появился новый портрет — смуглолицый властитель Амин. Черноглазый и грозный, сверкая белками, он зорко смотрел на солдат. Офицер из политотдела заглядывал в синий блокнотик — зачитывал его биографию, заслуги перед народом и партией.

Калмыков перед картой Кабула старался представить: в этот час, в этот миг в азиатской далекой столице существует Амин. Не знает о нем, Калмыкове, но его, Калмыкова, жизнь неявно, загадочно связана с жизнью Амина.

Его мысли были о запасах горючего. О продовольствии и боекомплекте. О питьевой кабульской воде, сулившей расстройство желудка. О дровах и солярке, которыми надлежало согреваться в Кабуле. О врачах и лекарствах. О письмах, что станут писать солдаты. О батальонной казне. Он думал об огромном хозяйстве покидавшего страну батальона, тревожился за людей и оружие.

И вдруг несвоевременная и больная мысль: зачем? Зачем он, Калмыков, уложен на скомканноенесвежее ложе, среди разбросанных ремней и одежд, готов по чужому приказу вскочить и бежать, заряжать оружие, рисковать, скрывать свои мысли, расходовать отпущенные ему в жизни дни и минуты. Ведь так дивно блестела трава, сверкало ведро у колодца, и он, мальчик, отодвинул калитку, обжигаясь о разноцветные капли, побежал по росе, и мама, отпуская его, смотрела, как он бежит, как туманится под его голыми пятками дымная синева, и с забора, с влажного теса, вспорхнул утренний черно-стеклянный скворец.

Калмыков вглядывался в растопыренную пятерню. Железная пудра въелась в мозоли. Черная кромка земли и ружейного масла залегла под ногтями. Отчужденно, брезгливо он смотрел на свои пальцы, на их форму, на чувствительные щупальца, приспособленные для хватаний, для медленного сдавливания спускового крючка, для сжатия баранки «бэтээра». Рука казалась ему отвратительной, навязанной извне, включающей его в унизительное, вынужденное земное бытие, где он борется за существование, за хлеб, за женщин, выполняя чью-то вмененную волю.

Столь же отвратительными, вынужденными казались ему его ноги, живот, пах с непрерывной дремлющей похотью, глазницы с влажными слизистыми оболочками.

Он был весь сделан, сконструирован и задуман. Включал в себя множество приспособлений и инструментов. И в эту хватающую, скачущую, обоняющую и зрящую плоть было заключено его бессмертное «я», истинная безымянная сущность. Когда он изотрется о пески и барханы, изобьется о броню и орудия, сносит свою оболочку, израсходует бренную плоть, его «я», как слабое дуновение, вылетит на свободу, сольется с чистой живой пустотой.

Так чувствовал он свою несвободу. Воля, которой он был подчинен, была не волей генералов, не властью политиков, а чьей-то высшей недоступной властью, навязавшей ему способ жизни.

Он отстранил пятерню от глаз, внутренним усилием попытался освободиться от этой гнетущей воли. Стал проталкивать свое «я» сквозь арматуру ребер, пузыри легких, каркас костей. И вдруг почувствовал, как в области горла возникла резкая боль, стала спускаться в бронхи, проникать в сердце, твердой судорогой наполнила желудок и исчезла, оставив по себе ужас смерти.

Он не мог понять, что это было. То ли тромб оторвался и прошел по сосудам тела. То ли плоть ощутила в себе путь будущей, еще не отлитой пули. То ли частица из космоса пронзила мышцы и вылетела в мироздание.

Зазвонил телефон. Он протянул вяло руку, извлекая трубку из пластмассового гнезда.

— Слушаю… Подполковник Калмыков…

— Товарищ подполковник, вас вызывают к командиру… В центр боевого управления…

«Пора, — думал Калмыков, одеваясь, шнуруя ботинки. — Вот и приказ к выступлению».

Глава четвертая

Его детская память сохранила давнишнее детское ощущение. День первых заморозков, серый, холодный. На клумбе среди мерзлых комков торчат черные стебли, бывшие недавно душистыми астрами, табаками, геранями. Кирпичная стена выветрена, выжжена первым бесснежным морозом. Ветер проникает под тонкое пальто. В остановившихся детских зрачках изображение двора, прохожий с синеватым лицом, лужица с сизым льдом, высокое окно с бабушкиной слабо белеющей головой. И такая печаль, необъяснимая боль, чувство недолговечного. Он знает, что неизбежно расставание с серым, холодным небом, с красной, кирпичной стеной, с мамой и бабушкой, что смотрят на него из окна, не ведают о его тоске.

Над взлетным полем гасла голубая заря. Последние отсветы отливали на фюзеляжах, на висящих лопастях, на ромбах брони. Батальон грузился с двух полос, отдельно люди и техника. Калмыков с генералами из разведуправления смотрел, как осторожно, мигая хвостовыми рубинами, вползает в самолет боевая машина. Чвакает, впивается траками в днище, погружается в сумрачно-озаренное нутро самолета. И там на монорельсе качается крюк, светится синий огонь, механик в комбинезоне набрасывает трос на машину.

— Сразу же по прибытии вас встретят наши «соседи». К самолету прибудет полковник Татьянушкин, — говорил генерал. — Поступите в его распоряжение. Деньги возьмете в посольстве. Связь через атташе. Остальное на месте!

Вторая боевая машина медленно, задрав нос, въезжала на аппарель, выбрасывала из кормы дым, мигала хвостовыми огнями. Киль самолета колыхался от тяжести, механик пятился, заманивал урчащую машину в глубь фюзеляжа, и она вставала впритык к предыдущей, желтый крюк погрузчика катился по монорельсу.

— По афганской линии взаимодействуйте с начальником президентской охраны, — говорил генерал. — По нашей линии — с главным военным советником. Ну и, конечно, с «соседями».

Он поворачивал свое горбоносое лобастое лицо к третьей вползающей машине. Последний синеватый отсвет зари мокрым мазком ложился на выпуклый лоб генерала.

Роты с оружием, вещмешками стояли у полосы. Транспорты отворили погрузочные отсеки, подставили свои сумрачные освещенные недра. Дул ветер. Запах железа, горючего, человеческого пота подхватывался огромным прохладным дыханием, уносился во тьму.

— Товарищ подполковник, — начальник штаба, отделившись от шеренги солдат, козырнул Калмыкову. — Женщины прощаться пришли. Разрешите офицерам проститься!

В стороне на траве стояли женщины — жены, подруги, любовницы. Офицеры и прапорщики вышли из строя, смешались с ними. В сумраке раздавался смех, тихий плач, негромкая музыка. Обнимались, слушали маленький звенящий транзистор. Женщины из сумок доставали бутылки с вином, стаканы, виноградные кисти. Чокались, целовались. Кто-то негромко запел под гитару. Калмыков в темноте разглядел усатое лицо Расулова, синеватый блик на гитаре. Роза в цветастом платье держала пиалу с вином.

— Товарищ подполковник, — она поднесла Калмыкову пиалу. — Выпейте на дорогу! Чтоб вам поскорее вернуться! А мы вас тут будем ждать!

Он принял пиалу, медленно пил терпкое вино, глядя на тяжкие туши самолетов, на шевелящиеся шеренги людей, на Розу, обнимавшую Расулова. Тот положил на траву гитару, обнимал ее, целовал плечо, шею, заплаканное лицо.

Калмыков пил вино, чувствовал, как налетает ночной ветер, захватывает в свое дуновение самолеты, взлетное поле, целующихся мужчин и женщин. Ветер рождался в отдаленных пространствах вселенной, падал на землю, выдувал из нее тепло, подхватывал людские души и судьбы, уносил в темную беспредельность.

Платье Розы трепетало в потоках ветра. Волосы Расулова смешались с ее волосами. Темный, в гаснущем небе, вздымался киль самолета. Калмыков чувствовал, что все они находятся во власти безымянной и могучей воли, толкающей их в неизвестность.

— Поротно!.. На погрузку!.. На борт!.. Шагом марш!.. — раздался ослабленный ветром голос начальника штаба.

Солдаты похватали мешки и оружие, колыхнулись, затопотали, пошли. Застучали по металлу солдатские башмаки.

В сумрачном пространстве фюзеляжа на железных скамейках сидели солдаты. Под тусклыми лампами чуть виднелись их лица, их стиснутые тела, автоматы. Бортинженер пробежал вдоль рядов и скрылся в кабине. Что-то заурчало, заныло, железо запело. В круглом иллюминаторе замерцал красный габаритный огонь. Взревел, со свистом закрутился пропеллер. Машина качнулась, пошла. И все это время Калмыков ощущал, как вдоль фюзеляжа, по оси самолета, проходит незримый вектор, сквозь ряды сидящих солдат, сквозь его, Калмыкова, дыхание, и все они устремлены в одну сторону — в свое будущее, в неизвестность.

В детстве он часто смотрел в бабушкин театральный бинокль, изящный, с перламутровыми инкрустациями. Выдвигал колесиками маленькие, с темными линзами окуляры, и мир стремительно удалялся, уменьшался, отбрасывался, словно от него уносили коричневый буфет с синими чашками, зеркало в старинной раме, мамину акварель на стене. Все подхватывалось невидимой силой, уносилось вдаль. И от этого — головокружение, почти обморок.

Позднее, когда в училище изучал математику, бесконечно малые величины, он пытался вообразить бесконечность, представить результат непрерывного уменьшения, которому нет предела, которое уводит мысль в сладостно-жуткое безумие. Словно в тончайший прокол истекает живая жизнь, утончается и, перед тем как исчезнуть, превращается в громадный, во все мироздание, взрыв.

То же чувство он испытывал, когда начинал думать о своем роде. О маме, живой, близкой, присутствующей с ним поминутно. О бабушке, чьи фамильные вещи, сине-золотые чашки из свадебного сервиза, костяной корсет и страусовые перья на дне сундука уводили его воображение к другому укладу, к несуществующему дому с многолюдной шумной семьей. Эта исчезнувшая семья, запечатленная в фамильном альбоме, вела свое начало от полулегендарных стариков, каких-то ямщиков на Военно-Грузинской дороге, возивших на турецкий фронт царя.

За этими ездоками маячили уже безымянные мифические пращуры из Тамбовской губернии, духоборы, бежавшие на Кавказ от преследований. За этими пращурами был кто-то еще, вне родословной, имевший сходство с ополченцами из толстовского романа. Именно в ополченцах, встретивших Пьера на дороге под Можайском, узнавались его дальние, безымянные предки. А потом все сливалось в ровное колеблемое пространство родной истории с междоусобьями князей, ратниками, скоморохами — было той бесконечностью, из которой, как из тумана, появлялись бабушка, мама, он сам, читающий книгу под оранжевым матерчатым абажуром.

Подобное же изумление он испытывал, глядя на звезды. Если долго смотреть, стоя у деревянного сруба, запрокинув голову вверх, то в самом центре неба вдруг раздвигалось скопление звезд и обнаруживалась скважина, напоенная синевой. Туда, в бездонную лунку, улетал его взор, его душа, его любящее, открытое небу сознание. Стоя на холодной траве у темного деревянного сруба, он улетал моментально в бескрайнее мироздание.

Множество нитей — родовые предания, усилия ума и чувства, прозрения страха и счастья — вели его в бесконечность. Уже в детстве он узнал, что смерти нет, а есть бесконечное, вдоль светового луча, удаление.

Самолет сонно плыл в горизонтальном полете. Фюзеляж был наполнен алюминиевым тусклым свечением. Лица солдат были похожи на камни, плотно, один к одному, приваленные к самолетной обшивке.

Калмыков прижался затылком к трясущемуся фюзеляжу, вглядывался в лица солдат, стараясь угадать их черты. Иногда ему казалось, он узнает того водителя, что едва не свалился в пропасть. Или того, что упал на бегу, не выдержал марш-броска. Или того, здоровяка гранатометчика, что ловким пуском гранаты убил козу. Или тех, что в капонире мучили слабосильного, заталкивая ему в рот горсть земли. Ему казалось, он их узнает, но потом их лица стирались, становились похожими на одинаковые валуны.

Он и сам был похож на камень — отяжелевший, недвижный, лишенный собственной воли. Ими, камнями, мостили дорогу в небе. Выкладывали длинную мостовую, по которой громыхал самолет.

Солдаты, сидящие на скамейках, уже не принадлежали себе, не принадлежали матерям и невестам, не принадлежали ему, Калмыкову. Они были собственностью огромного государства, которое пользовалось ими в своих интересах, мостило их головами обширные пространства земли и неба среди теплых и холодных морей.

Он чувствовал мерное движение в небе. На равном удалении друг от друга летели самолеты, несли в своих фюзеляжах роты, боевые машины, запасы снарядов и топлива. Батальон растянулся в воздухе по плавной дуге, повторяя кривизну земли.

— Товарищ подполковник, — начальник штаба Файзулин, маленький, плотный, грудастый, с кошачьими усиками, наклонился к нему. — Прикажите переодеть личный состав!

— Личному составу переодеться! — приказал Калмыков.

От хвоста вдоль сидящих солдат двинулись прапорщики, несли перед собой тяжелые кипы одежд. Останавливались, отдавали солдатам. Те поднимались, начинали стягивать с себя рубахи, брюки, панамы. Полуголые, пришлепывали на металлическом днище, наполняли фюзеляж призрачными тенями, белизной своих плеч и ног. Весь самолет был полон полуголых людей, сдиравших с себя облачение. Тут же они облекались в форму афганской армии, грубошерстную, из плотно свалянного сукна. Натягивали бутсы, опоясывались широкими ремнями, нахлобучивали картузы с козырьками.

Калмыков, раздевшись, чувствовал стопами холод и вибрацию днища. Натянул такую же, как у солдат, без знаков различия форму, пробуя мускулами ее плотность, крепость, притоптывая жесткими каблуками.

Прапорщики шли вдоль рядов, подбирая груды снятых одежд, свернутые ремни со звездой, солдатские полевые панамы. Скоро солдаты успокоились, утихли, незнакомые и чужие, в иноземной форме. Только лица под козырьками картузов казались все теми же — смутными валунами, наваленными вдоль бортов самолета.

Калмыков поднялся, прошел в кабину пилотов. И первое, что увидел, еще не разглядев экипаж в шлемофонах, — приборную доску в циферблатах и тумблерах, первое, что ослепило его, — луна, огромная, круглая, слезящаяся, словно в капельках белого жира. Она стояла в ромбовидном стекле, и казалось — самолет покинул притяжение Земли, движется на Луну, медленно к ней приближается.

Батальон спецназа, погрузив в самолеты оружие и бронемашины, по заданию государства летел на Луну. Среди безводных морей и остывших кратеров, оставляя на белесой пыли отпечатки гусениц и колес, станет кружить по лунной пустыне, выполняя приказ генерала.

Калмыков смотрел на круглую, с влажным блеском луну, вспоминал, как в детстве старался разглядеть на ней изображение мужика и телеги.

Ему стало вдруг больно: луна в московском окне, женщина в эту минуту смотрит на белое ночное светило. Не знает, что он, Калмыков, в чужой мохнато-колючей форме прижался к косяку летной кабины среди фосфористых циферблатов и красных индикаторов. Огромный белый шар, заполняя небо, притягивает к себе самолет.

Глава пятая

Отсвет солнца на длинных, скользнувших у лица волосах. Легкий запах духов, налетевший в трамвае. Желобок груди за вырезом бархатного платья у соседки в театре. Стук каблуков по лестнице. У гимнастки — сильные линии ног. Ямочки на локтях продавщицы. Влажный, высокий, долгий смех в ночном дворе. Забытый, оставленный на лавке цветочек.

Любовь к женщине, предчувствие этой любви, ожидание ее, настойчивое ее выкликание были постоянной с детства тревогой, печалью, пониманием. Он чувствовал свою недостаточность, тяготился собой, искал свою полноту в другом человеке — в женщине. Он чувствовал свою несвободу и зависимость от внешнего мира в постоянных напоминаниях плоти. Его мысль и воображение напоминали о том, что рядом нет женщины. Но когда она, наконец, появилась, когда он в первый раз полюбил, это была свобода, было счастье, увы, каждый раз недолгое.

Сырое низкое небо с весенним блеском водостоков. Разбухший розовый тополь с истошным щебетом воробьев. Девочка на влажном асфальте играет в мяч. Звонкие удары мяча, упругие прыжки, кирпичная стена с мокрым отпечатком мяча. Он идет вдоль стены, слыша звонкие удары, в тревоге, в растерянности, под низкими моросящими тучами, под почками пахнущего, готового распуститься дерева. И внезапный укол, удар боли и сладости, ослепительная беззвучная вспышка. Обморок, секундная потеря сознания. Медленное, сквозь сладость и боль возвращение в мелкий дождь, в воробьиный щебет, в звонкие удары мяча.

Он стоял, прислонившись к стене, не понимая, что с ним случилось. Какие неизвестные сладость и страдание пронзили его. Что за мучительная вспышка света ослепила его. Не знал у той мокрой кирпичной стены, что это была весть о любви.

Хрустнуло в алюминиевом подбрюшье шасси. Накренились лавки с солдатами. Калмыков почувствовал плечом, как надвинулось тело начальника штаба. Самолет выдвинул щитки-закрылки. И ночь заревела, засвистела, погнала самолет к земле. Прозвучал тяжелый удар о бетон, дребезг, смягченный гидравликой, пробежал по конструкциям. Калмыков костями ощутил встречу с чужой землей.

— Баграм! — сказал бортинженер, пробегая в хвост, стягивая с головы шлемофон.

Машины катились, жужжа пропеллерами, мигая рубиновыми вспышками. Разворачивались в медленных дугах и траекториях незнакомого аэродрома. Солдаты шевелились, тревожно ерзали на лавках, наклонялись к мешкам и оружию.

В тишине заглохших винтов медленно, со скрипом открывалось днище транспорта. Комбат в открывшийся зев, сквозь сочный холодный сквозняк, увидел звездное небо, где в конусе белого света садился транспорт. И другой, зажигая в высоте белый пучок, казался призрачным существом, наподобие прозрачного ангела.

Машины садились, ревя моторами, сбрасывая с себя огромную металлическую копну звука.

— Рота!.. Слева по одному!.. На выход!.. Марш!..

Солдаты вставали с лавок, натыкались один на другого, плотной вереницей сбегали по спуску, растягивались от киля по тусклому бетону среди садящихся воющих самолетов. Калмыков, сойдя с полосы, топтал подошвами колючую траву, всасывая ноздрями чистый холодный воздух, смотрел на высокие звезды, обрывавшиеся у черных гор. Чужая земля обступила его запахами, тенями и звуками, давала ему место среди своих растений, дуновений ветра и звезд.

— Воздух чистый, и вроде бы кизячком пахнет! — Командир первой роты поворачивал лицо к горам, где, невидимые, притаились жилища. Чужие, остывающие очаги источали слабые запахи иной жизни. — У нас в Союзе воздух загазованный, а тут заводов нет, деревней пахнет!

Его смутно освещенное лицо чутко обращалось к таинственным контурам гор, где, потревоженные самолетами, притаились чужие селения.

— Товарищ подполковник, куда выводить технику и личный состав? — Файзулин, маленький, быстрый, выкатился из тьмы, подсвеченный из-за спины синим лучом прожектора. — Никто не встречает!

Отшатнулся, схватил себя за лицо:

— Ах ты, черт!

Что-то билось, шуршало у него в кулаке. Он разглядывал мягкий шелестящий комок. Большой ночной мотылек примчался из ночи, ударил в его освещенное ртутно-голубое лицо. Чужая земля послала им знак — темно-серебристую мохнатую бабочку, оставившую отпечаток на круглом лице майора.

Огибая стоящий транспорт, высвечивая фарами неровную шеренгу солдат, подкатывала легковая машина.

— А ты говоришь, не встречают! — Грязнов натянул ремень автомата. — Поглядим, кто как встретит!

Машина остановилась, из нее вышел высокий узкоплечий военный в афганской форме с вислыми усами. Калмыков стал озираться, искать переводчика.

— Командир роты аэродромного прикрытия аэродрома Баграм! — представился военный. И Калмыков облегченно шагнул к нему, пожал большую тяжелую руку. Подумал: он, Калмыков, со своим батальоном — лишь часть неведомого обширного плана, по которому русский майор с ротой прикрытия обеспечил приземление транспорта.

— Товарищ подполковник, личный состав и технику после разгрузки отведите с полосы в степь. Тут и ночуйте. Утром из Кабула приедут встречающие. От них дальнейшие указания.

Прихватив в машину Файзулина, майор укатил. Скрылся в ртутном свечении прожектора, в металлическом дыму мотора, среди которых возникали солдатский строй, корма «бэтээра», башня «боевой машины десанта».

— Повсюду наши! — сказал подошедший Баранов, одобрительно поглядывая вслед легковушке. — В Африку прилети — наши! В Антарктиду, и там — пингвины и наши! Везде успеваем!

Боевые машины, медленно скользя лучами по бетону, по фюзеляжам, выруливали в черную степь, в сухие травы, выстраивались поротно, в каре, стальными четверками, а внутри за железную стену машин укрывались солдаты. Садились на землю, стелили плащ-накидки, вскрывали консервы, пачки с галетами. Степь дымилась, скрежетала, рассекалась прожекторами, полнилась приказами, командами, руганью, словно в ней среди засохших растений и высоких звезд строился город.

— Разгрузка окончена, товарищ подполковник! Охранение выставлено! — Запыхавшийся начальник штаба соскочил с «бэтээра».

— Костров не разжигать! — приказал Калмыков, глядя, как повсюду, где уселись солдаты, начинают загораться маленькие копотно-красные светляки. В земляную лунку ставилась банка с соляркой, и на ней грелись консервы. — Еще раз проверь караул!

Начальник штаба кинулся исполнять приказание, и там, где он пробегал, меркли, гасли красные, испятнавшие степь светляки.

Роты утихали, укладывались. Меньше становилось криков, беготни. На машинах выключали прожекторы. Сквозь осевшую пыль становились видны высокие льдисто-белые звезды. И стали взлетать самолеты.

Разбегались один за другим, высвечивая перед собой клин пространства, облегченные, с густым гудением, взмывали, пронося над батальоном тусклые подбрюшья, красные ягоды габаритов. Уменьшались, складывали прозрачные крылья света, уходили за хребет. Солдаты молча, напряженно следили за исчезавшими самолетами. Калмыков испытывал вместе с ними одинаково мучительное чувство — самолеты улетали домой, оставляя их в чужой незнакомой стране. С уходом самолетов рвались последние связи с Родиной, с родными и близкими. Они оставались одни, окруженные чужими горами, притаившимися селениями, незнакомым народом, среди которого им предстояло действовать, выполняя неявную, до конца не открытую им задачу.

Калмыков, тоскуя, следил, как взмывает последний самолет. Взбегает вверх по пологой кривой, распушив прозрачные лопасти света. Исчезает, превращается в красную бусину, в слабый, замирающий рокот.

— Я в этом году в отпуск успел сходить! — Файзулин следил, как исчезает последний самолет. — С женой отдыхали в деревне. Грибов насушили, варенья наварили, дети накупались, набегались!

Калмыков понимал: начштаба не давал улететь самолету, не давал порваться тончайшей ниточке звука, которая стягивала его с далекими речками, ягодными опушками, с хохочущими детьми.

— Ступай отдыхай, — сказал Калмыков. — Иди в машину, а я еще подышу!

Видел, как Файзулин отваливает кормовую дверь боевой машины, влезает внутрь, туда, где краснели на щитке сочные точки индикаторов.

Солдаты разбегались по машинам, устраивались на днищах, на пыльных тюфяках, накрывались бушлатами. Калмыков, кутаясь в плотную ткань бушлата, примостился у ребристого колеса «бэтээра», смотрел на звезды, на их сияющие чужие орнаменты, касался ладонью шершавой земли.

Ему казалось, от земли поднимаются чуть слышные прохладные токи, омывают его руку, прокрадываются в рукав под одежду, холодят грудь.

Дыхание чужой земли охватывало его, и он через это дыхание соединялся с таинственными силами Востока. С древними погребениями. С остатками старинных фундаментов. С кладами древних монет. Земля, принадлежавшая другому народу, носившая на себе бессчетные поколения неведомых людей, принимавшая обратно их иссохший прах, — эта земля касалась теперь его, Калмыкова. Обнюхивала своими шершавыми сухими ноздрями, словно ночной невидимый зверь. Она обнюхивала железные машины, смазку оружия, уснувших в отсеках солдат. Исследовала по-звериному запахи явившихся чужаков, старалась угадать, откуда они, чего ждать от них. Недвижно, оцепенев, чувствуя шершаво-холодные касания земли, Калмыков испытывал к ней влечение и одновременно боязнь, любопытство и отчуждение, как к могучему существу, которое или примет его дружелюбно, примирится с его появлением, или отторгнет, погубит, превратит в горстку костяной муки, смешает с камнями и пылью.

Упрашивая, заговаривая, как большую собаку, Калмыков гладил шершавую, в мелких травинках, почву. Поднес к лицу ладонь. Она слабо пахла растревоженными полынями. Звезды ярко блестели, увлажняли глаза.

Он заснул, забирая в сон блеск звезд, которые превратились в легкое скольжение саночек. Он скользил по заснеженному переулку, и все так знакомо, любимо — особнячок с лепными карнизами, обшарпанная колокольня, вороны в заиндевелой синеве.

Он опять очутился в милой московской квартире, где желтые пятна солнца, радуга в зеркале, бабушка, маленькая, белоголовая, примостилась в уютном кресле между ореховым буфетом и тумбочкой. И такая теплота и любовь, такое счастье, что она жива, вот ее добрая чудная улыбка, лучистый взгляд, синяя чашка в буфете. Она никуда не исчезла, просто переместилась из детства в эти азиатские земли, куда он прилетел самолетом. Здесь ее покой и приют, она тихо смеется, обнимает любимого, к ней прилетевшего внука.

Он проснулся от грохота, разорвавшего хрупкую материю сна. Вырвался в черный провал, где звезды, ребристое колесо «бэтээра», звук отлетавшего выстрела.

Схватил автомат, дергая предохранитель, кинулся, пригибаясь, на выстрел. Свет фонаря осветил броню боевой машины, сжавшегося солдатика, его испуганные глаза. Вокруг хлопали двери и люки, подбегали другие солдаты. Наставили на солдатика свет фонарей.

— Дурак, кто же палец на спуске держит!

— Во сне застрелиться мог, жмурик!

— Да лучше бы он в Союзе застрелился, чем его отсюда с дыркой тащить!

Калмыков узнал солдатика, того, что стоял на коленях на дне капонира, жевал слюнявую красную глину.

— Отставить гвалт! — Он оттеснял от солдатика здоровенного детину-сержанта. — Всем спать! А ты, Хакимов, — вспомнил он фамилию солдата, — не сиди, а стой в карауле! Проворонишь — получишь нож в спину. Здесь не учение — война!

Он отсылал солдат и офицеров обратно к машинам. Видел, как удаляются, секут траву лучи фонариков. Гаснут у дверц и люков.

Хакимов, почти невидимый, стоял у брони, осыпанный серебристой пудрой звезд. Первый выстрел уже прозвучал. Пуля, никого не задев, пролетела под звездами, упала на излете, среди высохших трав и камней.

В младшем классе, сидя на первой парте, он слушал учительницу, которая громко, твердо произносила слова, ударяла в доску белым кусочком мела. И вдруг почувствовал, что эта женщина словно прошла сквозь волнистый прозрачный воздух, изменилась и стала для него дорогой и желанной. Нежность, которую он к ней испытал, была не похожа на нежность к матери, а была мучительным обожанием ее голоса, ее волос, ее розовых губ, ее ног в темных туфлях с ремешками, перетягивающими подъем стопы, ее теплых телесных запахов, доносившихся до первой парты. Утратив смысл произносимых ею слов, затаив дыхание, он следил, как пальцы ее сжимают мел, бьют по доске, как отливают ее гладко причесанные волосы. Это созерцание, обожание были подобны оцепенению. В нем остановилось дыхание, биение сердца, оледенились зрачки. Она стала удаляться от него, как в перевернутый бинокль, а он в своей неподвижности отпускал ее, не мог наглядеться на ее лицо, руки, темные туфельки.

Учительница скоро ушла из школы, кажется, вышла замуж. Но много лет спустя, возмужав, испытав любовь, он все еще чувствовал волнение, когда думал о ее полузабытом лице, о часиках на пухлом запястье, о темном ремешке рядом со щиколоткой. Ее женственность однажды в детстве коснулась его, осталась в нем навсегда.

Калмыков проснулся под утро, когда железный сквознячок проник под бушлат и стал жалить ребра. Открыл глаза: звездное бледнеющее небо, черные зубья гор, и над каждой вершиной слабая голубая капля рассвета. Калмыков заткнул щель в бушлате и опять мгновенно заснул.

Второе, на одну секунду, пробуждение было от звякнувшей брони. Солдат вылез из люка, отковылял от кормы и мочился шумно. В сером воздухе было видно, как от мочи идет пар.

Третье пробуждение было в солнечном блеске. Сверкала роса на броне, гремели люки, выпрыгивали солдаты. На аэродроме, светлея алюминием, стояли истребители. В стороне плоско, уступами желтело глинобитное селение, и над ним мелкими завитками поднимались дымки. По дороге шел ишачок, всадник был в чалме, в долгополой одежде, поворачивал к боевым машинам смуглое чернобородое лицо, погонял ишачка прутиком.

Калмыков жадным молодым взглядом охватывал солнечные горы, селение, чернобородого наездника. «Афганистан», — произнес он. И от этого зрелища, и звука произнесенного слова ему стало тревожно и весело. Непохожая ни на что новизна ландшафта волновала и веселила его.

— Кандыбай, кончай дрыхнуть, айда морду мыть! — Из люка на броню вылез здоровенный, голый по пояс, узбек. Щурился на солнце, играл могучими мускулами, шлепал по холодной броне босыми стопами. На его выпуклой каменно-гладкой груди выше соска была наколка — синеволосая девица. Узбек сжимал грудную мышцу, и девица дергала волосами, колыхала животом и задом. Калмыков узнал и его. Это был тот самый Шарипов, что мучил новобранца, заставлял его есть глину. — Ну, Кандыбай, долго ждать буду!

Узбек радовался пробуждению, своей силе и свежести, блеску текущего рядом полноводного арыка.

Солдаты сходились к арыку, черпали ладонями, брызгали на лицо, на плечи, повизгивали, покрикивали, обжигались о ледяную солнечную воду.

— Не пить! — крикнул начштаба, прижав ладони к губам. — Воду не пить! Заразу подцепите!

Солдаты не оглядывались на него, плескались у воды, гнали по арыку солнечные круги.

— Интересный у них рассвет! Темно, темно, а вдруг раз — солнце! — Командир четвертой роты Беляев крутил по сторонам выпуклыми радостными глазами, моргал белесыми ресницами. — Темно, темно, вдруг раз — включили солнце!

— Хлеб пекут, — Грязнов смотрел на курчавые струйки дыма, истекавшие из глинобитных строений. — Интересно, какой у них хлеб, лепешками или буханками?

Его ноздри шевелились, стараясь сквозь пространство свежего прозрачного воздуха уловить запах дыма и хлеба.

— Какие у них тут женщины, вот что интересно! — Ротный Расулов топорщил черные глянцевитые усы, похожий на утреннего кота. — Я видел двоих. Прошли в чехлах, ни ног не видать, ни лица. А чувствую, молодые идут!

У арыка раздался радостный крик, плеск. Шарипов, голый, плюхнулся в арык, распахнул солнечную вязкую воду. Вынырнул, крутил стеклянной черной головой, колыхал спиной, вздувал бугры мускулов. Поплыл, похожий на гладкого, сильного зверя. Все понимали — он сделал это для себя, для других. Кинулся в чужую воду, осваивая ее, приручая, заставляя себя и других не бояться чужую землю и воду.

Калмыков смотрел на плывущего в арыке солдата, был ему благодарен. Все они, чужаки, бессознательно стремились соединиться с этой страной, не причинить ей вреда, не быть ей врагами.

После построения, когда роты растянулись в степи, отбрасывая длинные тени, после завтрака, когда пустые консервные банки засверкали среди жухлой травы, Калмыков вышел за оцепление гусеничных машин, тревожась, что их никто не встречает. И навстречу его тревоге от аэродрома подлетела легковая машина. Приблизилась, стала, трое в афганской форме поднялись с сидений.

Первый был высок, худощав. На лице среди мелких сухих морщинок ярко светились голубые глаза. Улыбка была белозубой.

— Полковник Татьянушкин! — Он протянул Калмыкову быструю горячую руку, сжал в нетерпеливом пожатии. — Ну, как долетели? Вижу, отлично! — Он оглядывал стоящие в степи колонны техники, снующих солдат, словно моментально пересчитал их. — Отлично!

Второй был черноусый, смуглый афганец с мягкими фиолетовыми губами, женскими влажно-ласковыми глазами. Он козырнул Калмыкову, потянулся к нему коричневой щекой, и они трижды, по-восточному, коснулись друг друга щеками.

— Замкомандира гвардии майор Валех, — представил его Татьянушкин. — Говорит по-русски. Учился в Союзе. С ним будете взаимодействовать.

— Одесса учился. Много русский хороший друг Одесса! — подтвердил афганец, мягко складывая сиреневые губы, осторожно, с удовольствием выговаривая русские слова. — Здравствуйте! Будьте здоровы!

Третий был молодой человек с белесыми усиками. Вежливо, чуть в стороне, он ожидал, когда очередь дойдет до него.

— Наш переводчик Николай, — представил его Татьянушкин. — Будет вам помогать.

Вид этих троих улыбающихся, привлекательных людей, синие глаза Татьянушкина, бархатная щека Валеха, деликатное рукопожатие Николая мгновенно успокоили Калмыкова. Страна, в которую он явился, уже не казалась враждебной, выслала ему навстречу трех дружелюбных посланцев.

— Простите, что вчера не встретили. — Татьянушкин под руку отвел Калмыкова в сторону. — В Кабуле было вчера неспокойно. Попытка покушения на Амина. Вы приехали в самый раз. Усилите охрану резиденции.

— Можно вас пригласить на завтрак? — спросил Калмыков. — Из горячего только чай, кухню развернуть не успели.

— Надо ехать. Нас ждут в Кабуле.

К ним подошел Валех. В руке у него был ржаво-коричневый, корявый плод граната. Он извлек из кармана ножичек. Держа на весу гранат, взрезал заскорузлую корку, и открылась зернистая сверкающая сердцевина, с бесчисленными крапинками черно-красного солнца.

— Пожалуйста, кушайте! — Он членил хрустящий гранат, окропляя лезвие розовым соком. — Сладкий, хороший!

Хватая губами холодную мякоть, чувствуя языком сладко-терпкие брызги, Калмыков наслаждался вкусом граната, зрелищем голубых гор, двумя ишачками, пылящими по солнечной дороге. И уже начинали грохотать моторы, «бэтээры», осторожно выруливая, ломали каре, выезжали в степь, строились в маршевую колонну.

Глава шестая

В школе, в ранних классах, у него был товарищ, живущий на тесной улочке, по которой с морозным скрипом в зимнем солнце проползали красные заиндевелые трамваи.

Напротив в каменном низком доме размещалась баня, сырая, в сосульках, в темных потеках, с обвалившейся штукатуркой. В окнах бани, запотевших, обледенелых, туманно светились, неясно розовели женские тела. Они с товарищем, стыдясь друг друга, открыв форточку, подглядывали за этими близкими окнами. Если и в бане форточка была приоткрыта, то в ней вдруг возникала женщина — ее длинные мокрые волосы, овальные груди, белый округлый живот. Женщина куталась в простыню, поднимала ногу, вытирала колено, стопу. Исчезала из поля зрения. Пораженные зрелищем, они ждали, когда в туманном четырехугольнике форточки возникнет новая женщина, ее спина с ложбинкой, ее выпуклые груди с сосками, ее белизна, ее розовая влажная телесность.

Ночью, дома, лежа на узкой кушетке, видя, как мерцает зеленое стеклышко в абажуре, тускло светится золотой корешок старой книги, он не мог уснуть. Обнимал подушку, ворочался с боку на бок. Ему являлись эти дневные видения, обступали его. Он тянулся к ним губами, руками, хотел целовать распущенные мокрые волосы, выпуклые приподнятые колени. Все это кончалось мукой, опустошением, ночными слезами. Это было то тайное, неведомое миру, что превращало его отрочество в непрерывные печаль и страдание.

Легковая машина с Татьянушкиным и Валехом шла впереди по трассе, вытягивая за собой батальонную колонну транспортеров и гусеничных машин. Солдаты с оружием облепили броню, крутили во все стороны головами, рассматривали окрестности утренней незнакомой земли.

Калмыков, свесив в люк ноги, на головном «бэтээре» связывался по рации с командирами рот, с начальником штаба, окликал растянувшийся шлейф колонны. В хвосте, в ее замыкании, следовали кухни с продовольствием, грузовики с боекомплектом, бензовозы с запасом топлива, две зенитные гусеничные «Шилки».

Встречный ветер был сладок, прохладен, давил на плотную ткань мундира, туманил глаза. Слушая доклады ротных, убеждаясь, что машины ровно, соблюдая интервалы, катят по бетонной дороге, Калмыков наслаждался студеной чистотой воздуха, пил его холод и сладость.

Природа вокруг казалась новой, пленительной. Оттенки света, форма камней, очертания растений — все волновало его. От шоссе разбегалась мягкая белесая степь, постепенно бугрилась и морщилась, превращалась в пыльно-серые складки, напоминавшие шкуры животных, из которых выдавливались сумрачно-розовые горы, превращались в далекий голубой хребет с одиноким ледяным зубцом. И хотелось улететь к его недосягаемой бесплотной белизне.

Долина, по которой продвигалась колонна, была возделана. Изрыта каналами, прочерчена сухими и полноводными арыками, поделена на множество мелких клетчатых полей, усажена садами и виноградниками. Поля были то бархатно-черные, освободившиеся от бремени злаков, то бело-золотые, в срезанной стерне, то свежеизумрудные, в молодых всходах, а одно, покрытое высохшими стеблями, казалось оранжево-красным. Боевые машины катили среди лоскутного многоцветия, словно ковры были постелены у подножия каменных гор.

— «Первый»! Я — «Тула»!.. Смотри на спидометр! Не виси у меня на корме!.. — регулировал он скорость колонны.

Калмыков с любопытством рассматривал жилища. Серые гладкие стены, словно отшлифованные мастерком, без дверей и окон, с резкими косыми тенями от уступчатых башен, напоминали крепости, за которыми укрылась невидимая экзотическая жизнь. Она представлялась пестрой, нарядной, с многоцветием шелков, медью сосудов и блюд. Люди, населявшие крепости, были в кольчугах, с луками, с круглыми щитами. Так вспоминал Калмыков старинную восточную картину в какой-то детской забытой книжке, ожившей вдруг на утренней афганской дороге.

Навстречу катили фургоны, огромные, крашеные, как сундуки. Хотелось подробней рассмотреть красно-синие и золотые наклейки, облепившие кабины грузовиков, вглядеться в смуглые лица шоферов среди блестящих бубенцов и подвесок. Но грузовики проезжали, оставляя на мгновение облако дыма, запах скотины и каких то пряных вялых плодов.

По обочинам шагали крестьяне с мотыгами и граблями, худые, высокие, в долгополых одеждах, в клубящихся шароварах. Лица, черноусые, бородатые, с большими носами, казались красивыми и приветливыми. Трудами этих крестьян, их мотыгами и кетменями был вырыт арык с бурлящей солнечной водой, посажен безлистый прозрачно-розовый сад, обработано бархатное черное поле с золотыми блестками перепаханной стерни. Вглядываясь в моментально возникавшие и исчезавшие лица, свешиваясь к ним с брони, Калмыков испытывал похожее на благодарность чувство: приняли его, чужака, встретили на своей дороге, допустили до своих разноцветных полей и арыков его урчащие стальные машины.

— «Второй»! Я — «Тупа»! — вызвал он на связь колонну. — Не растягивайся!.. Прижимайся к обочине!.. Встречные грузовики не ударь!..

Проезжали ток, горы бело-золотого зерна. Мужчины деревянными лопатами подхватывали зерно, кидали в воздух, засевали небо белой рябью. Мякина, легкая как пух, летела к дороге. Стальные машины пронзали легчайший прах.

У каменистого придорожного кладбища, утыканного корявыми палками с вислыми зелеными лоскутьями, он увидел похоронную процессию. Мужчины в чалмах несли на плечах носилки. На деревянном трясущемся ложе лежал забинтованный покойник, белая мумия, готовая к погребению в камнях.

Страна, в которой он оказался, доверчиво открывалась ему. Он вел свою боевую колонну, стараясь не потревожить местный уклад и быт. Их и нельзя было потревожить — «бэтээры» и боевые машины с пушками, броней и прицелами были крохотными песчинками среди снежных вершин и ущелий.

— «Третий»! Я — «Тула»! — связывался он с ротами. — Посади славян под броню!.. Оставь на броне мусульман!..

Они проходили придорожные посты и дозоры. У мостов через мелкие речки были отрыты окопы, навалены мешки с песком. В амбразурах торчали пулеметы. Закопченные солдаты вяло полулежали у дымных костров, грели в котелках неведомую пишу.

Несколько раз колонну останавливали. Навстречу легковой машине перед опущенным шлагбаумом выскакивал солдат, выставив штык вперед. Колонна замирала, накатывалась, сжимала интервалы. Бронемашины хрипели дымом, пока Валех и Татьянушкин показывали караульным документы. Шлагбаум подымался, и они продолжали движение мимо солнечных горных вершин и туманных синеватых ущелий, вдоль обочин с загорелыми, в долгополых одеждах, людьми.

Они проезжали низкую лепную изгородь, за которой кудрявились и топорщились колючие заросли, полные голубого и розового воздуха. Перед изгородью в рытвинах белели высохшие камыши. Калмыков следил за бахромой седых камней, за волнистой лепной оградой, за людьми в белых чалмах, выставивших над забором свои бородатые лица. Это были все те же крестьяне, и в руках у них были орудия труда, которыми они рыхлили землю вокруг розовых старых яблонь, долбили почву арыков.

Он увидел, как мелькнули две вспышки. Отвратительный скрежещущий звук прошел по броне, проник в его кости и мышцы — звук ударившей пули. Люди в чалмах передергивали затворы винтовок, сносимые скоростью, целили в следующий, пролетавший мимо них броневик. С брони, откинувшись в люке, Грязнов долбил из автомата, подымал на глиняной стене солнечную горчичную пыль. Люди в чалмах убегали, исчезали в безлистых садах. Колонна останавливалась, начинала палить в сады, пронизывая пулями розово-синий воздух, стремилась достать невидимых, убежавших стрелков.

— Отставить огонь!.. Автоматчики!.. Цепью!.. Грязнов, прикрой пулеметом!.. — Калмыков, сгребая с брони солдат, пригибаясь, кинулся к тростникам, проскальзывая их шелестящий прозрачный занавес. Рядом Татьянушкин и Валех, оба с короткоствольными автоматами, проныривали белесую волну стеблей, ломали сухие метелки.

Подбежали, плюхнулись у сухой шершавой стены. Калмыков разглядел россыпь мелких выбоин — следы ударивших пуль. Медленно, выставляя вперед автомат, поднялся, готовый к выстрелу, к кувырку, к падению.

Заглянул через стену. Стояли прозрачные безлистые яблони. Тянулись канавки, полные опавшей листвы. На листве, на спине, упав навзничь, отброшенный выстрелами, лежал человек. Чалма отлетела в падении, и бритая бугристая голова казалась чугунно синей. На вытянутом жилистом горле чернела дыра. Из нее вяло, липко, как вар, текла кровь. В торчащей бороде блестели оскаленные зубы. Открытый рот был полон крови. Рядом, дулом в сторону, валялась винтовка — лысый приклад, окованный медными скобами, белый, утративший воронение ствол, круглый набалдашник затвора. Убитый лежал среди бледных зайчиков света. Его обступили солдаты.

— А я гляжу, винтовка!.. Ну, цирк!.. Я хотел сказать, а он шмяк!.. — изумлялся, ужасался маленький чернявый солдатик, показывая свой автомат с расщепленным прикладом. Пуля прошила насквозь полированное дерево, выломала колючие щепки. Глаза солдатика перебегали с пробоины в дереве на дыру в человеческом горле, из которой текла смоляная жижа.

— В кого он, гад, стрелял!.. В тебя, командир! — говорил Грязнов Калмыкову. Он утаптывал землю вокруг убитого, двигаясь по невидимому кругу, не смея переступить черту, за которой лежал человек, сраженный его автоматом. — Я машинально сработал!.. Меня бьют, я бью! — оправдывался он, не понимаясмысла происшедшего, пугаясь случившегося. Он прилетел в чужую страну и тут же убил человека. — Меня из засады колотят, а я отвечаю!..

— Эйхванцы! Мусульманские братья! — Татьянушкин наклонился к убитому, заглядывая в его выпученные, полные слез глаза, в лунку рта, где скопилась черная кровь.

Валех, гибко изгибаясь спиной, похожий на чуткого зверя, наклонился к винтовке, рассматривал опавшие листья, удалялся к яблоням и опять возвращался.

— Взять!.. Сдать в разведку!.. Там найдут, как зовут! — указывал он стволом на лежащего.

Калмыков чувствовал запах, исходящий от убитого. Сквозь прель опавших листьев, сладковатый дух коры и растревоженной подошвами земли сочился едва различимый парной душок крови, слюны и слизи. Этот запах окружал лежащего человека, словно в испарении смерти еще витала его душа, не желала расставаться с остывающим телом, не хотела улетать сквозь прозрачные сине-голубые ветви сада. Это был запах чужой страны, в которую ударилась бронированная колонна, умертвила живую плоть.

Офицеры, покидая машины, сбегались к ограде. Расулов хищно топорщил усы, перехватывал автомат, смотрел на убитого, вглядывался сквозь стволы безлистого сада, словно жалел, что не ему досталась добыча, не его автомат сразил человека в чалме.

Баранов носком ботинка трогал винтовку, осторожно, гадливо, будто желал убедиться, что винтовка, как и ее хозяин, не оживет и не выстрелит.

Беляев поднял из листьев оброненные четки, чешуйчатые, сверкающие, как змейка, с мохнатой кисточкой, незаметно сунул себе в карман.

Последним, запыхавшись, подбежал начальник штаба. Едва не натолкнулся на распростертое тело. Оттолкнулся вытянутыми ладонями от задранной вверх бороды, пробитого горла, больших, запачканных грязью рук, сжатых в кулаки. И вдруг побледнел, стал оседать и заваливаться, жалко лепетал бескровными губами.

Татьянушкин подхватил его на лету, бережно уложил, стал пошлепывать по щекам, возвращая им цвет и румянец.

— Ничего… Бывает… Кровь не всякий выдерживает…

Солдаты схватили убитого за рукава и штаны, понесли низко над землей. Его голова запрокинулась, и из переполненного рта, через лицо, через лоб, по бритой бугристой голове потекла жирная кровь. Калмыков, шагая за красным измазанным лицом, хотел понять случившееся. Какие страдание и ненависть двигали человеком, стрелявшим из старомодной винтовки по пулеметам и пушкам. Какую вину испытывал ротный Грязнов с веснушчатым белесым лицом, застреливший ненароком афганца. Что за страсть и тайный порок заставили капитана Беляева стащить мусульманские четки. Какие слабость и немощь опрокинули начштаба Файзулина, расторопного, проворного офицера, первый раз увидевшего смерть. И кто он такой, Калмыков, подполковник разведки, идущий сквозь белый сухой тростник по сухой земле, стараясь не поставить стопу на красные бусины крови.

И вдруг простая догадка объяснила ему происшедшее: он со своим батальоном попал на войну. В стране, куда они приземлились, шла война. Его батальон, его переодетые в чужую форму солдаты стали частью войны. И эта догадка мгновенно упростила всю мнимую сложность его переживаний. Мнимая сложность стала свертываться и сжиматься в жестокую точку, как капля стального солнца на стволе его автомата.

— Грузи его на корму!.. Тросом его приторачивай!.. — командовал деловито Татьянушкин.

Они опять катили по шоссе. Калмыков оглядывался на корму «бэтээра», где пузырились белые шаровары убитого, перечеркнутые масляным тросом. Передавал по рации ротным:

— Я — «Тула»!.. Всем коробкам развернуть пулеметы «елочкой»! Личный состав под броню!.. Как поняли меня?.. Прием!..

Видел, как транспортеры и боевые машины разворачивают дула в разные стороны. Ведут вдоль обочин вороненой сталью.

В отрочестве ожидание любви, ее предчувствие, выкликание усиливалось летом, когда заканчивались занятия в школе и он уезжал в деревню. Зимой, в тесной квартире, в мотаниях по огромному городу, в толпе, в школьной суете это чувство было мукой, страданием, почти позором. А в деревне, на просторе, среди теплой, чудесной, зеленой природы это ожидание и выкликание любви превратилось в сладостное переживание, в творчество, волшебство.

Он купался, плавал в темно-зеленом омуте в стороне от глаз. Ждал — вот-вот в воде среди водорослей, пузырьков появится чудная женщина и он прижмется к ней. Ее мокрые белые руки обнимут его, мокрые длинные волосы прилипнут к его груди. Пробиваясь в травах, вдоль зеленой занавески колосьев, среди стрекоз, желтых бабочек, сладко-душистой пыльцы, он ждал: на розовой тропке появится женщина в сухом легком ситце, с босыми, в белой пыли ногами, с выгоревшими чудно-золотистыми волосами. Белозубо улыбнется ему, и он прижмется лицом к ее смуглому, с белой ложбинкой вырезу на груди, вдохнет ее теплый чудесный аромат.

Он умолял реку, цветы на опушке, вечернюю звезду в зеленоватом небе — умолял послать ему любимую. И эта мольба, это выкликание было древним, языческим, сказочным, и он знал — еще немного, еще несколько дней и ночей, и любимая явится.

Они оставили труп мятежника на ближайшем придорожном посту. На броне, где висело притороченное тросом тело, осталось влажное липкое пятно. На него налетела сухая, как пудра, пыль. Солнце и ветер высушили кровь, и Калмыков, оглядывая колонну, видел корму «бэтээра» с серым пыльным пятном.

В Кабуле они оказались внезапно. Вдруг кончились мерцающие поля и арыки, глиняные лепные дувалы, и их обступил многошумный пестрый копошащийся город, со множеством лиц, лавок, пестрых одежд, вывесок, медных вспышек, трескучих дымных колясок. Стало тесно, душно, шумно. Катились навстречу юркие желто-белые такси, бежали ишаки, семенили впряженные в двуколки рикши. И над всем в ослепительной синеве возвышались две каменные скалы, чьи вершины чуть серебрились от снега.

— Я — «Тула»! Я — «Тула»! — взывал Калмыков по рации, страшась этого шумного многолюдья, в которое врезалась колонна. — Механики-водители, зорче!

Он пугался близких выруливающих велосипедистов, боялся услышать хруст разбитого, раздавленного тела, звон переломанных спиц. И восхищался, возбуждался видом фантастического азиатского города, куда внезапно его поместили.

По скалам клетчато, чешуйчато теснились лепные дома. Вверху, в синеве, превращались в кромки острых поднебесных камней. Казалось, город помещен в огромной раскрытой раковине, чьи перламутровые створки растворились в синее небо, а внутри живет и дышит сочный тысячеглазый моллюск.

Он следил за легковой машиной, возглавлявшей колонну, боясь ее потерять, и тогда он вместе с батальоном потеряется, заблудится среди этого многоликого скопища. Связывался с командирами рот, принимал от них сообщения, во все глаза смотрел на мелькающий фантастический город.

Проехали лавку, освещенную в глубине, напоминавшую маленькую разноцветную сцену, где среди коробок, наклеек, банок и фляг сидел краснолицый торговец, что-то взвешивал на медных зыбких весах.

На тротуаре, на коврике, сидел человек с наклоненной головой, длинной вытянутой шеей. Другой человек намыливал его макушку, заносил над ней тонкое лезвие бритвы.

У крана с водой водоноша с морщинистым, усталым лицом подставлял под бегущую струю кожаный бурдюк, наполнял его сквозь горловину. Другой водоноша, жилистый, мокрый, в кожаном фартуке, навьючивал на себя полный, отекавший капелью бурдюк, устремлялся в узенькую, ведущую в гору улицу.

Голоногий, в грязной повязке парень, с выпуклой мускулистой грудью, толкал перед собой двуколку с горой оранжевых апельсинов. Тут же на этой повозке, как маленькая недвижная статуя, восседал старичок. Его лицо было похоже на желтую сухую луковицу.

В одном месте колеса и гусеницы колонны прошли по грязной земле, на которой лежали черно-красные драгоценные ковры. Калмыков испугался, как бы сталь гусениц не задела, не истерзала сочный узорный ворох. В другом месте из лавки глянул на него рыжеполосатый лобастый тигр — шкура, выставленная в витрину, напоминала зверя в прыжке.

Они катили сквозь глинобитные теснины домов, мечетей и рынков, попадали то в дым жаровен, то в облако визгливых громогласных мелодий. Калмыков изумлялся: лишь вчера он был в своем родном гарнизоне, в знакомой стране и земле, потом погрузился на транспорт и летел на белую немую луну, ожидая оказаться среди остывших и мертвых пустынь, а оказался в громогласном горячем городе. Это и была та луна, на которую он прилетел, не в пустыню и льды, а в тысячную толпу, в музыку, в дым жаровен. Луна была населена смуглолицым народом, клубившимся у мечетей и рынков.

Они проехали Кабул насквозь, обогнули помпезные смугло-желтые палаты и оказались среди пригородных холмов, где были остановлены у шлагбаума. Навстречу из караульной будки вышли офицеры, и среди них высокий, костистый, в фуражке с высокой тульей, с красными галунами. Здороваясь с ним, козырнув и пожав протянутую руку, Калмыков ощутил брызнувшую на него едкую неприязнь. Губы офицера брезгливо улыбались, а глаза остро и зло бегали по колонне, тревожно пересчитывали машины, солдат. Калмыков поразился его руке — огромной, костистой, цепкой, словно хватающей кузнечные инструменты.

— Начальник гвардии полковник Джандат! — Татьянушкин знакомил с ним Калмыкова. — Товарищ Джандат, спецбатальон прибыл в ваше распоряжение!

Джандат не понимал по-русски. Переводчик Николай переводил, и тот кивал, улыбался, бегал жгучими подозревающими глазами по остановившимся машинам.

— Полковник Джандат просит проследовать в район дислокации и строго придерживаться режима и распорядка при несении охранных функций. Не покидать без разрешения казарм. Все перемещения в зоне ответственности производить с личного разрешения начальника гвардии!

Эта встреча удивила и раздражила Калмыкова. Казалось, его не хотели здесь видеть. Он был навязан извне. С его появлением надлежало мириться, но никак не радоваться его появлению.

— Вечером, после размещения, товарищ Джандат встретится с командиром батальона и подробно расскажет о несении службы…

Колонну пропустили сквозь пост, провели по холмистым распадкам, остановили у двух длинных недостроенных казарменных строений. Саманные стены были в грязных потеках. Окна зияли без стекол. Вместо дверей сквозила пустота. Полы, неоструганные, были в грудах тряпья и мусора.

— Вот ваше жилье, подполковник! — Татьянушкин виновато указывал на казармы, будто это он по оплошности обрек соотечественников на неудобства. — Обживетесь, обогреетесь!

— Обживемся, — соглашался Калмыков, уже весь в заботах о батальоне, разыскивая глазами начальника штаба. — Как с продуктами? С топливом?

— Завтра в посольстве вам выдадут деньги. Будете отовариваться сами на рынке. Солярка и дрова — из Союза! Уж очень здесь дрова дорогие!

Он попрощался, синеглазый, виноватый, обещая завтра приехать. Калмыков остался среди саманных казарм, расставлял машины у подножия холмов, отдавал приказы ротным. И уже расторопные солдаты, покрикивая, натягивали в оконных проемах плотный брезент, занавешивали двери пологом. И уже гудели печурки, наполняя промозглые помещения теплом и гарью. И ротный Грязнов, напускаясь на взводных, орал:

— Сортиры отрыть в количестве четырех!.. Дистанция — сорок метров!.. Если увижу, кто мочится у казармы, буду бить в лоб без предупреждения!..

Работа кипела, батальон обживался на чужой стороне, привез в незнакомую землю свой уклад, свой способ жить. Калмыков был рад этой суетливой, осмысленной работе. Бодрил солдат, покрикивал на офицеров. Обогнул казармы, направился вверх по холму, желая осмотреть окрестность.

Он поднялся по каменистой тропке, по серому пыльно-сухому склону, захватывая взглядом все больший простор окрестных солнечных гор, туманных лощин, далеких, чуть видных селений. Взошел на вершину и замер. Перед ним через тенистую низину на озаренном холме, бело-желтый, снежно-янтарный, стоял Дворец, стройный, легкий, с драгоценным мерцанием стекол. Он был похож на женщину в кружевах вокруг обнаженной шеи, с наброшенным на высокие нежные плечи платком, с самоцветами бус и браслетов.

Дворец возник так внезапно, был так прекрасен, знаком, из каких-то детских видений, из тревожных юношеских снов, из недавних предчувствий. Калмыков на вершине холма испытал мгновенное восхищение, будто от Дворца принеслись к нему, неслышно ударили в сердце лучи, стали мягко опрокидывать навзничь.

Это был тот самый Дворец, во имя которого он, Калмыков, колесил по пустыне, стрелял, зарывался в песок, изводил себя в непосильных трудах. К этому Дворцу, на его притяжение летели в ночи самолеты. Здесь, у Дворца, в грязных казармах разместились солдаты, чтобы беречь его и хранить. Этот чудный Дворец привиделся ему в ночное мгновение среди женских объятий и шепотов. Об этом Дворце поведали карты в руках у гадалки Розы.

И теперь Калмыков стоял в горах загадочной азиатской страны и смотрел на бело-желтое диво, на восточный Дворец.

— Товарищ подполковник!.. — кричал ему снизу прапорщик. — Вам где койку поставить?.. Посмотрите и сами скажите!..

Он спускался обратно в долину, к людям, к машинам, неся в себе солнечное видение Дворца.

Глава седьмая

Он шел по опушке между зелеными ржавыми колосьями и молодыми лесными дубками. Бабочка-капустница опустилась на цветок красной лесной гераньки, распластала белые крыльца, воздела мохнатое тельце, и другая бабочка страстно на нее налетела, била ее крыльями, обнимала темными лапками, и два их тельца, пульсируя, содрогались, стремились прильнуть друг к другу.

Он услышал хрип, чмоканье, тяжелое простуженное дыхание. В колосьях, поломав, промяв рожь, рядом с пустой бутылкой, с яичной скорлупой, с ворохом белья, лежали мужчина и женщина. Бросились в глаза его худые подвижные ягодицы, острые, ходящие ходуном лопатки, желтые грязные носки на женских ногах.

Он ослеп, ужаснулся, остолбенел перед стеклянной стеной, за которой бились два опрокинутых тела. Женские руки обнимали мужские ребра. Две близкие растрепанные головы колотились друг о друга тупыми ударами.

Мужчина заметил его, оторвался от женщины, выгибаясь над ней. Повернул к нему красные выпученные глаза. Гнал его прочь своим стоном, кашлем, и он, очнувшись, побежал сквозь поле, просекая колосья, все дальше и дальше от ужасного хрипа, пустой на траве бутылки, от желтых, с грязными пятками, носков.

Начальник гвардии Джандат явился не к вечеру, как обещал, а наутро. Теперь он казался более приветливым. Выслушал доклад Калмыкова, приобнял его, и они трижды коснулись щекой щеки.

— Товарищ Джандат предлагает вместе объехать зону ответственности, — Валех, заместитель Джандата, переводил рокочущую речь начальника гвардии. Своим милым толстогубым лицом излучал радость от встречи с Калмыковым, влажными женскими глазами извинялся за резкость и нелюбезность командира. — Товарищ Джандат просит убрать «бэтээры» в низину, чтобы они без его разрешения не покидали места стоянки.

Калмыкова опять поразили громадные костистые руки Джандата, похожие на вагонные сцепки. Он отдал распоряжение начальнику штаба, видел, как кинулись к люкам механики, запустили моторы, отгоняя машины с удобной ровной площадки вниз, в пересохшее, каменистое русло ручья. Сел в машину за спиной у Джандата, и они покатили по холмам и низинам, и Дворец то возникал в прозрачном утреннем солнце, похожий на туманный мираж, то исчезал, словно его проглатывала и поглощала земля.

Они осматривали снаружи казармы гвардейцев, длинные, выкрашенные в серое саманные блоки, перед которыми на плацу маршировали солдаты. На дозорных вышках торчали пулеметы, и комбат прикинул: в казармах могло разместиться несколько тысяч гвардейцев.

Они объехали подножие горы, увенчанной бело-желтым Дворцом, и на склоне, пушками в разные стороны, стояли врытые танки. К ним вела змеиная тропка, танкисты тащили вверх котлы с завтраком, громко переговаривались.

Обогнув гору, проскользнули сквозь заросли безлистых деревьев, на которых перепархивали маленькие розовые горлицы. Осмотрели расположение зенитных батарей — четырехствольные установки были окружены брустверами, прикрыты маскировочной сетью. Офицер при их появлении отдал гортанную команду, и солдаты, побросав завтрак, выстроились у орудий, худые, смуглые, в мохнатой грубошерстной форме, как и он сам, Калмыков.

Они осмотрели всю территорию вокруг Дворца, с гладкими асфальтовыми дорогами, с грунтовой колеей, и везде были посты, явные и открытые. Калмыков натренированным взглядом оценивал их численность, направление, которое они прикрывали, плотность и эффективность обороны, куда влился и его батальон, увеличивая мощь защиты.

Ко Дворцу, к вершине, вел серпантин с колоннами, троекратно опоясывал гору, приближался к высокому порталу с колоннами, завершался парадным въездом, куда подъезжали машины. Туда же, к порталу, от подножия горы к вершине, вела крутая многоступенчатая лестница с маленькими площадками, на которых стояли часовые. Фасад Дворца с великолепием хрустальных окон, лепных наличников смотрел на розовый сад, посаженный на круче. По этому саду, мелькая в голых яблонях, вела неверная зыбкая тропка. Все подступы ко Дворцу были плотно прикрыты, укреплены, простреливались из пулеметов и танковых пушек.

— Кто потенциальный противник? Где самые опасные направления? — выспрашивал Калмыков у Джандата, когда они стояли на маленькой тесной площадке, разглядывая туманный Кабул, горы в солнечной дымке, горлинок в бледном небе. — Кто может атаковать объект?

— Горы! Мятежники! Люди Гульбетдина! — Валех переводил ответ начальника гвардии, указывающего костлявым пальцем в сторону розоватых вершин. — Кабул! Много врагов! Люди Бабрака Кармаля! Предатели партии! — Бугристый палец был направлен в сторону города, его туманных мерцаний и вспышек. — Небо! Пакистан! «Ф-15»! — Палец был воздет к небесам, где ворковали, топорщили стеклянное оперение нежные круглоголовые горлинки. — Товарищ Амин переедет Дворец через одна неделя. Будем вместе держать охрану. Товарищ Хафизулла Амин большой друг Советский Союз. Афганистан, Советский Союз делаем одна революция!

Джандат положил руку на плечо Калмыкова, и тот сквозь толстую мягкую ткань ощутил костяное сжатие пальцев.

Он проводил свои школьные каникулы в маленьком городке, и на пирушке, где гуляли местные телефонисты, медсестры, студенты техникума, познакомился с курносой хохотушкой. Она угощала его пирогом, подкладывала вкусные рыжики. Он выпил одну за другой несколько блестящих стопок, видел, как близко от глаз дышит ее загорелая шея с синими стекляшками, как пунцово светится мочка ее уха, проколотая сережкой.

Когда все танцевали, она увлекла его в темень улицы, повела по ночным деревянным тротуарам к реке, к шаткому подвесному мосту. Переступая по зыбким настилам, видя впереди ее светлое платье, он знал — сейчас случится долгожданное, желанное, страшное.

Она ввела его в домик, в темную душную комнату, освещенную слабым зеленоватым светом уличного фонаря. Пока она ходила в коридоре, шлепала босыми ногами, он вдыхал слабые незнакомые запахи, рассматривал желтевшую на стене гитару, кровать со старинными хромированными шарами, высокие остроугольные подушки.

Она возникла перед ним в темноте, босая, простоволосая. Он подошел, поднял ее пухлые руки, стал целовать ее шершавые пальцы, локти, плечи под короткими кружевными рукавчиками и близкую шею с бусами. Она улыбалась, гладила его по голове, повторяла: «Дурачок!.. Вот дурачок!»

Он поднял ее, тяжелую, смеющуюся, донес до кровати, уложил на подушку. Она с подушки тихо смеялась, помогала ему, убирала из-под его губ бусы, сильно прижимала к своему горячему, подвижному под тонкой тканью телу.

А он, касаясь ее гладкой кожи, ее бедер, скользя пальцами по ее дышащему животу, натолкнулся на волнистую, жесткую кудель лобка и вдруг почувствовал, как бесшумно взорвалась слепящая вспышка, вырвалась горячей болью, стоном. Он упал головой в подушку, переживая свой позор, свое несчастье, ненавидя и ее и себя, ее испуганный шепот, запах ее жаркого возбужденного тела.

Приехал Татьянушкин, расторопный, жизнелюбивый, в нарядной куртке, в красивом галстуке, распространяя вокруг вкусный запах одеколона.

— Да у вас зимовье отличное! — восхищался он убранными, утепленными казармами, где на выметенных полах лежали матрасы, а на длинные потолочные слеги вместо отсутствующих досок был натянут брезент. — Выпишем из Союза двухъярусные коечки, проведем электричество — и курорт! — Его синие смеющиеся глаза смотрели открыто и дружелюбно. Калмыкову важно было видеть их веселое, уверенное выражение. Оно подтверждало: все идет по правильной, продуманной программе. Он, комбат, поступает благоразумно и верно, а если по неведению вдруг начнет ошибаться, здесь, в чужом городе, есть друзья, соотечественники, умудренные, опытные. Они помогут советом и делом.

— Сейчас в гражданское переоденьтесь, едем в посольство, получим валюту. А потом на рынок, отоваритесь местным харчем. Не все же на сухпай нажимать!

Они выехали из расположения батальона. Калмыков и Татьянушкин на «тойоте» с витиеватым афганским номером, а следом за ними — военный грузовик с солдатами и прапорщиком — на базар, за хлебом и мясом.

Город казался таким же фантастическим, гончарно-золотистым и красным, будто дома и люди побывали в печи, и их обожгло, прокалило, покрыло глазурью.

В советском посольстве, нарядно-белом, с обилием мрамора, среди быстрых моложавых людей они повстречали тучного чернявого человека, чьи волосы редкими сальными кольцами прилегали ко лбу, курносое лицо было румяно, с прозрачно-жирным колыханием щек, а маленькие плутоватые глаза насмешливо и колюче блестели.

— Ну что, встретили своих оловянных солдатиков? — остановил он Татьянушкина, погружая его руку в свои пухлые лапы. — Генералы прислали вам свой гостинчик?

— Прошу, командир батальона! — Татьянушкин, прерывая его бестактность, представил Калмыкова. — А это секретарь посольства Квасов.

— Рад познакомиться! — как ни в чем не бывало повернулся человек к Калмыкову. — Важно обозначить военное присутствие, а уж потом посмотрим, что из этого выйдет!.. Ну, еще встретимся, будьте здоровы! — И он покатился по мраморным ступеням, рыхлый, хитрый, довольный собой, оставив у Калмыкова смутное чувство тревоги и неприязни.

Калмыков получил у начфина толстую кипу денег, зеленые и красные купюры, от которых исходил странный горьковато-миндальный запах. Расписался в книге и, покинув посольство, вместе с Татьянушкиным отправился на базар за покупками.

Прежде он видел необильные среднерусские рынки, где в картофельных рядах рязанские тетки в платках плюхали на весы железные гири, а на мясных прилавках два-три мужика, выставив обрубленные свинячьи головы, аккуратно разворачивали из марли соленые бело-розовые окорока. Видел и обильные среднеазиатские рынки с горами винограда и яблок, с расквашенными арбузами и дынями, пряным духом солений. Но рынок Кабула, куда привел его Татьянушкин, был иным, невиданным.

Словно в земле раскрылись щели и трещины и оттуда, из неисчерпаемых глубин, вьшаливалось людское варево, бурлило, клокотало, как лава, заселяло землю горбоносыми, черноглазыми, темнобородыми людьми в повязках, чалмах, в тюрбанах, в плещущих шароварах, в безрукавках, в долгополых балахонах. Все это множество толпилось, обступало лавки, приценивалось, присматривалось, било порукам, вскрикивало, смеялось, гневалось, считало деньги, хватало кули, сердито плевалось, усаживалось в чайхане и снова текло в проулках, лабиринтах громадного восточного рынка, над которым возносился зеленый глянцевитый минарет, похожий на прозрачную солнечную сосульку.

Татьянушкин вел его вдоль рядов, где на лотках и прилавках лежали огненные цитрусы, смугло-красные промытые яблоки, ржаво-железные заскорузлые гранаты, сине-восковые виноградные гроздья. Все это благоухало, отекало соком и сладостью. Торговцы с кирпично-красными лицами казались опьяневшими от медовых ароматов. Их фиолетовые губы под черными усами склеились от медового сахара.

— Привет, Зденек! — Татьянушкин окликнул молодого белолицего человека, выбиравшего фрукты. — Я тебе звонил, не застал. А ты вон чем лакомишься!.. Познакомься, мой друг из Союза Калмыков!.. А это Зденек Новотный, чешский экономсоветник!..

Вместе с советником был второй чех, немолодой, полный, в кожаной кепочке, с добрыми подслеповатыми глазками, в чьей сумке торчали ворохи зеленой травы, сине-стальные перья лука.

— Как Ирэна? Как Владек? — расспрашивал о ком-то Татьянушкин. Калмыков не хотел отвлекаться на эту случайную, совсем ему ненужную встречу. Смотрел на влажные, сгнившие от фруктового сока доски прилавка, на которых пламенел разрезанный арбуз. Торговец маленьким ножичком вырезал из мякоти сочные брусочки, отправлял себе в рот под усы, выплевывал сквозь белые зубы черные скользкие косточки.

— Заходи на виллу, выпьем, обменяемся новостями!.. Ирэне привет! — прощался Татьянушкин. Оба чеха кланялись, улыбались, и второй приподнял с лысой розовой головы кожаную кепочку.

В мясных рядах, на крюках, на воздетых шестах висели туши и полутуши, красные, ребристые, с обрубками ног, с перламутровыми жилами. На прилавках бугрились в тазах кишки, овечьи сердца, склизкие зелено-черные печени и лиловые почки. Пахло кровью, плотью, парным нутром, смертью, мочой и пометом. В загонах жались и блеяли обреченные на заклание овцы, а над ними висели мокрые шкуры только что забитых и освежеванных животных. Утоптанный грунт был черным от впитавшейся крови. Ее проливали здесь многие десятки лет, и земля напоминала кровавую засохшую коросту.

В мясных рядах Татьянушкин нашел быстроглазого молодого торговца в ковровой шапочке. Сердясь, уходя и опять возвращаясь, сторговал для батальона десяток овечьих туш. Отобрал у Калмыкова пачку денег, отсчитал купюры, передал торговцу, приговаривая:

— Ты, Сайд, запомни моего друга!.. Шурави!.. Цену назначай, как сегодня!.. Если будешь обманывать, Аллах тебя покарает!.. Заболеешь!

Оба смеялись, хлопали друг друга по рукам, и торговец, цокая языком, улыбался Калмыкову, повторял:

— Шурави!.. Хорошо!..

Слюнявил, пересчитывал деньги, прятал под полу. Его помощники, быстроглазые юркие мальчики, грузили туши на двуколку, шмякали их со стуком на доски. Прапорщик, следя за погрузкой, сурово тыкал пальцем в белую костяную хребтину.

— Еще погуляем, походим, — предложил Татьянушкин. — А потом купим хлеб и овощи.

Калмыкова не надо было уговаривать. Рынок засасывал его, увлекал, тянул вдоль бесконечных прилавков, изумлял множеством зрелищ.

Там пекли хлеб. В раскаленную земляную печь на палках опускали тестяные лепешки, пришлепывали к накаленным глиняным стенам, и оттуда начинало тянуть жаром, пшеничным горячим духом. Гологрудый плотный пекарь наклонялся над огнедышащей полостью, озарялся красным, выхватывал из центра земли румяные лепешки.

Там резали овцу. Валили ее на землю, задирали, заламывали назад голову с мерцающими глазами, и мясник в грязно-белой чалме проводил маленьким лезвием, и в подставленный таз начинала хлестать алая звенящая гуща.

Там промывали горы зеленого лука, бережно лили из кружки серебряную струйку, и дети ловко смывали со стеблей грязь, сор, клали влажные изумрудно-синие перья на чистое полотенце.

Торговцы сидели недвижно в глубине своих озаренных лавок, среди рулонов мануфактуры, ворохов разноцветных материй. Калмыков не мог оторваться от птиц в деревянных маленьких клетках, мелькавших, как огненные искорки. Смотрел на разложенные ножи, мусульманские четки, поковки из латуни и меди.

Ему было хорошо среди рыночной толчеи. Он забыл и не думал о том, что явился в Кабул на военных машинах, что в стране, куда опустились его самолеты, шла война, что вчера на дороге был застрелен мятежник, а в землю у подножия Дворца врыты тяжелые танки. Об этом он больше не думал.

Он был в другом, небывалом сказочном времени, где люди в древних одеждах, не забывшие старинные ремесла и навыки, пекли первобытный хлеб, чеканили медь, лили кровь жертвенных животных. Он был счастлив и благодарен кому-то за то, что пустили его в это азиатское скопище, на этот древний вселенский торг.

Они сторговали гору лепешек, несколько мешков белоснежного рассыпчатого риса, груду помидоров и лука. Солдаты, помогая торговцам, толкали тележки с покупками, выдирались из желтого вязкого водоворота. На окраине рынка, у выхода, тянулись размалеванные грязные лавки. Медлительные продавцы деревянными совочками кидали на чаши весов горстки черного чая. Люди сбегались, возбужденные, шумные, махали руками, издавали истошные гортанные вопли.

Татьянушкин и Калмыков проталкивались сквозь бороды, накидки, кошелки и увидели: на земле, на грязных истоптанных досках, лежал убитый. Добродушный толстяк чех, что недавно с сумкой ходил вдоль фруктовых прилавков. Его сумка лежала тут же, с синеватыми перьями лука. Кожаная кепочка, отпав от лысой головы, расплющенно темнела рядом. Его полная грудь выдавливалась из расстегнутой куртки. На сбитой рубахе сочно краснело пятно.

Второй чех, Зденек, растерянно метался в толпе, что-то объяснял двум молодым черноусым афганцам. Увидел Татьянушкина, кинулся к нему:

— Стреляли в спину!.. Вот так!.. Михня упал!.. Оттуда стреляли! Он показывал в черный проулок, где по-птичьему роилась толпа,

укрывая убийцу. Из другого проулка, расчищая путь, пробиралась цепочка афганских солдат с автоматами. Окружала убитого, отгоняла любопытных.

— В меня стреляли!.. Попали в Михню!.. Вчера прилетел из Праги! Жена и дочка Натуся!..

И уже подкатывала двуколка, где на досках еще зеленели обрывки луковых перьев. Убитого положили на повозку, рядом поставили его котомку с покупками, подложили маленькую черную кепочку. Солдаты покатили повозку сквозь толпу, покрикивая, разгоняя людей. Зденек шагал за телегой, горестно приговаривая:

— В прошлый месяц югослава стреляли… Теперь Михня… Татьянушкин приоткрыл полу своей спортивной куртки, под ней на шнурке за поясом торчал пистолет. Калмыков озирался на толпу. Повсюду были глаза, огненно-черные, жгущие, прожигавшие спину. Над грязными крышами рынка, над дымом и гомоном, льдистый, отточенно-острый, сверкал минарет.

Глава восьмая

Был вечер в мастерской у скульптора среди деревянных лакированных дев, бронзовых библейских старцев, алебастровых птиц и животных. Был пестрый, шумный, легкомысленный люд — молодые актеры, балерины, художники. Модный поэт читал новый стих. Известный певец пел под гитару романс. Кто-то показывал слайды Парижа. Кто-то смешил гостей. Он дорожил их обществом, признавал над собой их превосходство, завидовал свободе, легкомыслию, небрежному обращению с женщинами.

Среди гостей была одна, черноволосая, смуглая, с бриллиантовыми сережками, «жена дипломата», как ее называли. Дипломат был в поездке, в какой-то азиатской стране, а она задержалась в Москве, чтобы вскоре к нему уехать.

Он был рядом с ней, старался выглядеть взрослым, умным. Острил, не слишком удачно. Высказывал суждения о стихах и романсах, неточные, приблизительные. Она улыбалась перламутровыми губами, поощряла его. Он ловил тончайшие струйки ее духов, разноцветные лучики бриллиантов. Чокался с ней бокалом, глядя, как тает, исчезает черно-красное вино в ее стекле.

Под утро вся ватага гостей утомленно поднялась и исчезла, оставив их вдвоем в мастерской.

Она обняла его, поцеловала в лоб. Пугаясь, робея, он прижал к себе ее мягкие ленивые плечи, целовал ее губы, чувствуя сладковатый вкус помады. Шелестящие прозрачные искры слетали с ее падающего платья, из которого она, словно из темной воды, шагнула к нему. И когда ослепление, гул, огромная вспышка света, подобная ядерному поднебесному взрыву, померкли, оставив за окном утреннюю синеву, голубоватые отливы на лакированных деревянных скульптурах, и она, сонная, с горячей подмышкой, набрасывала на себя стрекозино-прозрачную сорочку, он испытал мгновенное счастье, свободу и силу, уничтожение преград между собой и миром. Он оставлял в этой исчезавшей ночи свое детство, отрочество, непонимание жизни. Был свеж, весел, любил эту женщину, бронзового отлитого старца, черепок разбитой вазы с табачным пеплом. Верил в себя безгранично.

Через несколько дней казармы были обжиты, щели законопачены ветошью, окна и двери занавешены брезентом. В печках гудели форсунки, впрыскивая пламя горящей солярки, и солдаты сновали у кухонь, рубили бараньи туши, лили воду в котлы. Офицеры повзводно проводили политзанятия, работали на технике, уводили роты на стрельбище, на серый отдаленный пустырь, окруженный сухими холмами.

Джандат пригласил Калмыкова вместе с ротными и начальником штаба на дружеский вечер в офицерские казармы гвардейцев. Быстро собрались, прихватив ящик водки, выданный на этот случай расторопным Татьянушкиным.

В длинной комнате с грубобелеными стенами на деревянном столе мерцал маслянисто плов. Стояли тарелки с оранжевыми плодами. Обильно блестели бутылки. На стенах пестрели ковры. Висел большой портрет Амина — властное, гладкое лицо, красивые умные глаза, выпуклые, резко очерченные губы.

Офицеры сидели плотно, сдержанно улыбались, едва знакомые, старались запомнить имена друг друга. Почти все афганцы говорили по-русски, косноязычно, неуверенно, извиняясь за свою путаную неумелую речь. Переводил Николай, помогал, связывал эти хрупкие отношения, следил, чтобы длились, не прерывались завязавшиеся за столом беседы.

Начальник гвардии Джандат, огромный, мускулистый, похожий на сохатого, большелобый, большеносый, поднял стакан водки.

Его тост был за прибывших в Кабул советских братьев. За высокую революционную задачу, возложенную на гвардию и советский батальон. За товарища Хафизуллу Амина, вождя афганской революции, под чьим руководством афганский народ преодолеет все трудности, победит внутренних и внешних врагов и построит, по примеру своего великого соседа, справедливое общество.

Речь была длинная, громогласно-гортанная. Он хмурил мохнатые брови, ярко водил белками, поворачивал во все стороны жилистое тело. Казалось, он говорил для того, чтобы его услыхал человек на портрете, властный, красивый, спокойный, ради которого они несли свою службу.

Калмыков слушал начальника гвардии. В рокотах и руладах ему чудились жестокость, угроза, обожание и восторг, беспощадная непреклонность и лукавство, беспредельная властность и преданность. Человек, который глядел со стены, знал цену звучащим восхвалениям, принимал их как должное.

Калмыков старался представить Амина живым. Как шевелятся в разговоре его плотные яркие губы. Как дрожит под подбородком гладко выбритый сытый жирок. Как медленно прикрывают глаза выпуклые смуглые веки. Хотелось понять, каков он, этот восточный вождь, недавно удушивший своего соперника, безраздельно управляющий азиатской страной среди мятежей, революций. Какие силы, таинственные и невнятные, связывают его, Калмыкова, с этим вождем, силы, затянувшие его к подножию янтарного Дворца, где ему, русскому офицеру, надлежит охранять чужого властителя от ненавидящих врагов и соперников.

Джандат выпил водку, вытер платком мокрые губы и жестом ладони, похожей на огромный совок, пригласил угощаться. Все потянулись к блюду, черпали ложками рассыпчатый плов. Рис благоухал, окутывался мягким паром. Каждое длинное зернышко, окруженное масляной пленкой, стеклянно мерцало. Валех наклонял к Калмыкову свое милое улыбающееся лицо, брал со стола нарезанный оранжевый плод, выжимал над тарелкой с пловом, окрашивал рис золотистым соком:

— Вот так ориндж выжимать!.. Вкусно, сладко!.. Афганский плов с ориндж кушать надо!..

Джандат извинился, сказал, что его ждут заботы во Дворце, где заканчивались последние приготовления перед вселением туда товарища Амина. Отдал честь и вышел. Мелькнули на погонах скрещенные мечи, высокая тулья фуражки. И всем стало свободней и легче. Офицеры-афганцы вольнее расселись, шире заулыбались, звонче зазвенели стаканами.

Лица афганцев были черноусыми, где каждый волосок отливал металлической синью. Одни — горбоносые, продолговатые, как у лосей и оленей. Другие — круглые, желто-скуластые, с островеселыми, хитрыми надрезами глаз. Они были из разных рас и племен, из разных потоков истории, мешавшей народы в азиатских горах и ущельях. Но все были счастливы и радушны, принимали гостей и братьев. Вместе пьянели, наливались счастливым хмелем.

Лишь один, маленький, круглоголовый, с прилипшей ко лбу черной прядью, не улыбался. Мрачно пьянел, двигал желваками на коричневых скулах. По всему лицу от прилипшей пряди через нос и колючую небритую щеку шел шрам, словно к лицу прикоснулся раскаленный железный прут.

Валех приближал к Калмыкову сиреневое лицо. Его мягкие, маслянистые от плова губы старательно, бережно выговаривали слова:

— Когда Одесса учился, девушка русский дружил, Лена звали!.. Очень добрый, красивый!.. Говорю: кончим войну, будет у нас хорошо, приедет Кабул!.. На море ходили!.. Море большой, теплый, рот попадает, соленый!..

На стенах афганской казармы висели ковры, бумажные цветы. В сухих предзимних горах притаились посты. Кто-то крался в ночи, пряча под накидкой винтовку. Азиатский огромный город засыпал, ворочался, гасил в трущобах лампады. Калмыков чувствовал свое опьянение, как невесомое прозрачное пламя, омывавшее глазницы. Эти смуглые горбоносые люди, еще недавно неведомые и чужие, теперь казались родными и близкими.

— Ты мне покажи, как ваш крестьянин живет! — гудел Грязнов, принимая от соседа-афганца тарелку с пловом, где на белой горке риса смугло темнели кусочки мяса. — Если он бедный, так и у нас в России бедный!.. Ты так сделай, чтоб мужику стало легче! Ты ему землю дай, плуг дай, захребетников от него прогони, тогда он за тобой пойдет!..

Сосед кивал, соглашался, шевелил маленькими усиками, в которых застряло продолговатое зернышко риса.

— Землю даем, воду даем!.. Мулла говорит: «Землю — нельзя! Воду нельзя!» Муллу стрелять надо, стенка ставить!..

Калмыков их слушал, но смысл жестоких слов был неважен ему. Его прозрение помогало проникнуть сквозь непрозрачную коросту слов в светоносную сущность, где все они, недавно еще разобщенные, сидели теперь в едином застолье, роднились, братались. Не напрасно нес Калмыкова тяжелый транспорт, перелетал через хребты и ущелья, высадил в этом застолье среди смуглых добродушных афганцев.

— Ты, Мухаммад, пойми! — Расулов, нервный, горячий, бил по плечу соседа. — Я офицер, разведчик!.. Мое дело — война!.. Меня воевать учили на европейском театре!.. Могу штаб армии захватить, ракетный комплекс взорвать!.. У меня рота спецназа, понял, а не караульная рота!.. Ты мне войну покажи!.. В бой пошли!.. Где тут у вас воюют?

Сосед ответно хлопал Расулова по плечу, закручивал рукав своей офицерской рубахи. На жилистой смуглой руке среди вздувшихся мышц воспалился розовый шрам.

— Пуля!.. Джелалабад!.. Джелалабад бой идет… Полк горы ходит!.. К Пакистану ходит!.. Там пуля была!

— Бери меня в Джелалабад! — кипятился Расулов, блестя глазами, завидуя шраму. — Бери меня на войну, Мухаммад!

Калмыкову казалось, он их понимает обоих. Они были братья, друзья. В своих грубых мундирах, сжимая стаканы с водкой, были готовы подняться, сесть в боевые машины, вместе сражаться.

Ротный Баранов, розовый, возбужденный, жестикулировал, витийствовал, требовал от переводчика донести до афганского ротного глубинный, проверенный смысл своих назиданий:

— Революция везде победит!.. В Союзе она победила!.. В Польше, в Болгарии тоже!.. На Кубе тоже!.. И у вас победит!.. Одна революция должна помогать другой! Наша революция — мать, а ваша революция — дочь!.. Переведи! — требовал он у переводчика.

Тот наклонялся к сосредоточенному, жадно внимавшему афганцу, чье монголоидное лицо напоминало медное начищенное блюдо. Они обменивались рокочущими зычными звуками, и переводчик возвращал Баранову его же слова, отраженные от начищенной медной поверхности:

— Он говорит: «Ваша революция — мать, а наша революция — дочь!» Калмыков слабо вникал в суть разглагольствований. Суть была не в словах. Она была в огромном дуновении мира, охватившем моря, континенты, судьбы людей и народов. Они, здесь сидящие, были пылинки, подхваченные этим дуновением. Их несло в одну сторону, быть может, в гибель и смерть. Но сейчас, в этом застолье, они были братья, верили, любили друг друга, и в этом была драгоценная, светоносная сущность. Беляев выхватывал из плова коричневые ломтики мяса, быстро проглатывал, продолжая жевать, выспрашивал у соседа, восточного красавца, чьи тонкие пальцы с розовыми ногтями украшал перстень с камнем:

— А сколько стоит мех в лавке?.. А сколько серебро?.. А золото есть в продаже?..

Красавец мягко поводил своими влажными, как у антилопы, глазами, отвечал:

— Был очень богатый люди!.. Был очень бедный!.. Богатый ушел Пакистан!.. Бедный — в сольдат!.. Мы — не богатый, не бедный!.. Мы — офицер, гвардеец!..

И это казалось Калмыкову понятным, свидетельствовало о доверии, дружбе. Беляев проехал в «бэтээре» по городу, углядел из люка бесчисленные ларьки и прилавки, распростертых в витринах барсов, мишуру украшений, красные узоры ковров. Не имел ни гроша в кармане, но приценивался, приглядывался, выведывал у афганца цены на пушнину и золото.

Все они, сидевшие в застолье, гомонившие, пьющие водку, ронявшие на скатерть зерна риса и капли бараньего жира, были братья. Плыли, ухватившись за доски стола, в огромном безымянном потоке.

Расулов отодвинулся на стуле. Выхватил из сумерек гитару. Положил на колени рыжий гулкий короб. Ударил по струнам.

Он пел, наклонив к гитаре черноусую голову, ярко скалился, надувал на шее пульсирующую жилу. Его косноязычная, наспех сочиненная песня вызывала у афганцев восхищение. Они притоптывали под столом, прищелкивали пальцами, прицокивали языками. Калмыков и сам восторгался этим энергичным бряцанием, яростной музыкой, бесхитростным стихом, вкотором уместились впечатления от гончарного восточного города, лихость, вопреки всем тревогам, смелая бесшабашность, вопреки всем опасениям.

После Расулова пели афганцы. Они встали в рост, напрягая груди, одинаково встряхивая черноволосыми головами, пророкотали, прогудели, простонали воинственный гимн, в котором звучали непреклонность, отвага, готовность маршировать в боевых колоннах и что-то еще, сверх этого, от чего сердце у Калмыкова дрогнуло, сжалось болью, как бывало, когда он слушал песни минувшей войны. Если их долго слушать, то в глазах становилось горячо и туманно.

Но эта боль и это больное предчувствие продолжалось недолго, ибо все они, сидящие в застолье, не сговариваясь, по невидимому согласию и знаку, заулыбались, закивали и, сладостно, отрешенно закрыв глаза, запели «Подмосковные вечера», радуясь возможности произносить одни и те же слова, переживать одни и те же чувства. Калмыков не любил эту сентиментальную, петую-перепетую песню. Но, слушая ее здесь, в Кабуле, среди предзимних холмов, где прячется мятежник с винтовкой, несутся пули и падают убитые люди, он вдруг ощутил острую нежность к поющим. Многоголосый хор соединял их в братство по оружию, по судьбе, по военной доле.

Его душа, обремененная заботами и предчувствиями, устремлялась в лучистое, удаленное в бесконечность пространство. Он чувствовал молниеносный рост души, испытывал необыкновенный восторг, нежность. Из груди, из сердца рвался стремительный светоносный луч, сквозь косматую ткань мундира, сквозь глинобитную стену казармы, теснины гор, ночные тусклые тучи — ввысь, в беспредельность. Там, в этой беспредельности, нашел и коснулся безымянного, беспредельного, чудного и вернулся обратно, в грудь, в сердце, в сумрачную казарму.

Офицеры пели, коверкали, переиначивали петые-перепетые слова, а он не мог понять, где он только что побывал, с чем на мгновение встретилась его душа.

Очнулся от грохнувшего по столу удара. Маленький офицер афганец с плотными, прилипшими ко лбу волосами, с багровым накалившимся шрамом саданул кулаком по столу. Его лицо дергалось от множества мелких, сменявших одна другую гримас. Сквозь оскаленные свистящие зубы брызгала слюна. Он хрипел, выдыхал ненавидящие рокочущие слова. Все смолкли, слушали его хрип и клекот.

— Что говорит? — Калмыков обратился к переводчику, чье чуткое лицо, побледневшее, отражало лицо кричавшего, и казалось, на нем вот-вот выступит поперечный шрам. — Что он такое кричит?..

— Говорит, в партии засели предатели!.. В армии засели предатели!.. Предатели убьют революцию!.. Предатели убьют товарища Амина! Надо стрелять предателей!.. Он сейчас поедет в тюрьму Пули-Чархи, где сидят арестованные предатели, и расстреляет их своими руками!.. Он подвесит их к потолку и станет по кусочкам срезать с них кожу!.. И тогда они скажут, кто им платит деньги, чтобы убить революцию, убить товарища Амина!.. Он сам, своими руками, расстрелял в Герате восемнадцать предателей, прокравшихся в армию и партию!.. Стрелял и будет стрелять!..

Он хрипел, ненавидел, бил по столу кулаком. С ним случился припадок страдания. Его товарищи кинулись к нему, схватили за руки, унимали, лили в рот водку, а он хрипел, отбивался, грыз стакан, а потом вдруг утих, умолк. Сник над столом, качая скуластой плосконосой головой с побледневшим шрамом.

Грязнов обошел стол, налил в стакан водку.

— Лучше пить, чем бузить! — говорил он, булькая бутылкой. — Лучше пить, чем стекла бить!

Валех, огорченный случившимся, извиняясь перед гостями улыбкой, поднялся:

— Будем вместе всегда! Будем дружба всегда!.. Здравствует Советский Союз! Здравствует товарищ Хафизулла Амин!..

Все встали, чокались, пили. Снова гомонили и пели.

— Будем вместе всегда! — Валех наклонился к Калмыкову, горбоносый, глянцевитый от пота, шевеля мягкими, блестящими от водки губами. — Тебе подарок даю!.. Моя дружба тебе!..

Он снял с запястья браслет с часами. Под граненым хрустальным стеклом дрожала золотистая стрелка. Протянул Калмыкову.

Тот отстегнул свои, неоновые, с тусклым стеклом, истертым о пески и броню, поднес на ладони Валеху. Они обменялись часами, нацепили их на запястья, пожали друг другу руки.

— Твое время — мое! — смеялся Валех. — Мое время — твое!.. Живи по афгански время!

Чернявый офицер за столом что-то тихо бормотал, закрыв глаза, скрипел зубами. Внезапно поднимал тяжелые, липкие веки, и под ними горели, вращались ненавидящие безумные зрачки.

Они возвращались в свою недостроенную казарму, светя фонариками, выхватывая из тьмы серую каменистую тропку. Калмыков приотстал, пропуская мимо командиров рот, начальника штаба.

Хмельные, веселые, бестолково посмеиваясь, они глотали студеный ночной ветер гор.

— Что отстаешь, командир? — Файзулин ослепил его на мгновение фонариком, а потом перевел огонь на свое блаженное улыбающееся лицо. — Афганцы — мужики подходящие! Мусульмане, а пить умеют!

— Ступайте, я догоню! — отсылал их всех Калмыков, глядя, как удаляются, мигают, пересекаются лучики света.

Он не стал спускаться к казармам, а косо, по склону, двинулся к вершине холма, вырезая себе путь фонарем. Спотыкался, торопился, тянулся вверх, не понимая, зачем и куда идет. Достиг вершины и стал, задыхаясь.

Дворец в ночи сиял золотыми окнами, распуская в холодную тьму зарево света. Казалось, парит, не касаясь земли, упираясь в гору столбами огня. Опустился из неведомых запредельных высот. Вот-вот оттолкнется и взмоет. Уйдет, исчезнет, превращаясь в малую искру.

Калмыков стоял на холме, обдуваемый ледяным чистым ветром, смотрел на Дворец. Хотелось туда, в неведомые залы, где, казалось, идет ночной праздник, — наглядеться на убранство Дворца, на люстры, на драгоценные вазы, на наряды и лица танцующих. Дворец влек его, притягивал, манил таинственной красотой. С горящим лбом, улыбаясь, он тянулся на золотистое зарево. Медленно брел обратно, неся в себе видение Дворца.

Спустился к казарме, к глухому фасаду, где окна были затянуты брезентом, и за ними глухо, многоголосо урчала жизнь батальона.

Глава девятая

Уже курсантом училища, сделав военный выбор, он встречал Новый год под Москвой на даче художника-пейзажиста. Приехали московские гости — историки, студентка университета, зеленоглазая, насмешливая, милая. За столом он оказался с ней рядом. Острил, наливал в ее высокий бокал шампанское, а потом танцевал, играл в шарады то восточного принца, то рычащего первобытного зверя.

Уже было разбито несколько елочных игрушек, уже от бенгальских огней едва не вспыхнула занавеска, и толстяк историк, с седыми кудрями, поднялся на стул и читал свои вирши, когда они вдвоем, накинув шубы, выскользнули на воздух.

Ночной мягкий снег лежал на заборах, на деревьях, на деревянном столе и скамейках. Туманно голубела луна. Они поднимали головы, чувствовали разгоряченными лицами опадавшую холодную изморозь. Смотрели на голубоватую луну, на черную веточку, перечеркнувшую лунный круг. Он ее целовал, видел ее близкие закрытые веки, черную веточку, заслонившую круг луны.

Эта любовь была мгновенной, сильной, как расширяющиеся волны света, захватывающие в свое свечение необычные переживания, фантастические мысли, необыкновенные прочитанные книги, выученные наизусть стихи, удивительные знакомства и встречи. И среди всего этого была она, ее зеленые насмешливые глаза, пышные, душистые, щекочущие губы волосы, ее комнатка в деревянном доме в Сокольниках, где в открытую форточку залетал легкий снег, запах свежих булок, скрип проходящей электрички.

И в этой любви он впервые ощутил свою телесную силу и красоту, неутомимость гибких мускулов, когда бежал за ней по лыжне, видя, как скользят ее зеленые свистящие лыжи. Она оборачивалась к нему смеющимся розовым лицом, и потом плечом к плечу они лежали в душной темноте, и он, устало закрыв глаза, видел ее всю, от рассыпанных по подушке волос до кончиков пальцев, зная, что она принадлежит ему безраздельно, создана для него, все ее биения, шепоты, ароматы отданы ему, для него.

Любя ее, он вдруг остро и радостно открыл для себя природу. Драгоценность снега, в который вморожены сухие зонтичные цветы. Красоту туманного тяжелого ливня, грохочущего по дубам. Сочную густоту сине-желтых цветов в колее, на которой босые ноги оставляют черные чавкающие отпечатки. Его зрачки научились различать тончайшие оттенки синего цвета — неба в бело-розовых весенних березах, капель воды в чашечках красных осиновых листьев, вечерней зари с первой водянистой звездой.

Он понял глубину и величие родной истории, когда ездили в Александровскую слободу, обитель Грозного царя, взбирались на звонницу Ростова Великого, где на огромных колоколах, среди медно-зеленых рельефов ворковали голуби. Она, его милая, филолог, знаток древних текстов, читала письмена на каменных, вмурованных в стены плитах, — об усопших монахах и воинах. Любя ее, он любил ее вместе со старинными усадьбами и церквами, которыми любовались ее любимые зеленые глаза.

Он переживал мгновения полноты и могущества, когда господствовал над всем белым светом, заслоняя его от напастей, помещая в свою хранящую и спасающую любовь всех милых и близких, все живые и неживые творения. Зима, снегопад, темная хрупкая веточка, отпечатанная на лунной поверхности.

Батальон обживался, осваивался. Роты повзводно водили машины в горах. Операторы «Шилок» наводили стволы зениток на далекие вершины, изрыгали из пушек струи огня, и вершины окутывались дымом, снаряды вырезали ниши в граните, рассеивали в небе каменную летучую пудру. Калмыкова заботили начавшиеся у солдат простуды и расстройства желудка — сказывались новая пища, климат, состав воды. В Кабуле действовал советский госпиталь, работали русские врачи. Их собирался навестить Калмыков.

Утром приехал Татьянушкин, на кофейной «тойоте», в кожаной куртке, в джинсах, похожий на спортсмена.

— Покатаемся, город посмотришь! — пригласил он Калмыкова, и тому было неясно, то ли это дружеское приглашение, то ли неявный приказ.

— Мне бы надо в госпиталь, — сказал Калмыков. — Медикаменты взять. А то личный состав прихварывает.

— Заскочим. Главврач — мой дружок. Получим таблетки!

Они уселись в «тойоту». Следом в «УАЗе» разместился Расулов с санинструктором. Двумя машинами, не теряя друг друга из виду, покатили по утреннему Кабулу.

Калмыков опять изумлялся, восхищался видом азиатского, грязно-коричневого, нежно-золотистого города с внезапным огненно-красным мазком ковра, зелено-голубым минаретом. Машина зарывалась в толпу, в ворохи тканей, накидок, в скопление повозок, в пыльные мешки и котомки, а потом неслась среди великолепных вилл с мерзлыми безлистыми садами, стынущими блеклыми розами.

— Смотри, вот здесь телеграф, радиоцентр, телевидение! — указывал Татьянушкин на белый, облицованный мрамором дом, над которым ветвились антенны, а поодаль на лужайке, пушкой к улице, стоял танк. — А вот там за кустиками колодец с узлом связи! — Калмыков разглядел сквозь ветки бетонную тумбу с люком. Под ней в глубине таились клубки кабеля, распределительные коробки, подземные коммуникации. — На карте отметь! — Татьянушкин развернул карту Кабула, и Калмыков послушно отметил значком расположение радиоцентра.

— А это комитет государственной безопасности ХАД, — указывал Татьянушкин на высокий забор с воротами, за которыми стоял караул и виднелась в саду группа зданий. — Охрана — два взвода! Отметь на карте!

Калмыков отметил. Карта была знакомой. Та же, что висела в Союзе над его изголовьем в гарнизонной квартире.

Они колесили по городу. Повинуясь Татьянушкину, Калмыков наносил на карту Дворец Революции, похожий на равелин, с уступчатыми башнями и глухой стеной. Министерство иностранных дел — ребристая призма, облицованная серо-голубым камнем. Посольство Америки — чопорное здание, окруженное зеленым газоном, за чугунной оградой, увитой колючей проволокой.

Они объехали город, и Татьянушкин указывал ему расположение полка «коммандос» в крепости Балла-Хиссар, дислокацию двух танковых батальонов, трассы, по которым танки из пригородных гарнизонов могли быть переброшены в центр. Калмыков чутким взглядом разведчика, с обостренной интуицией всматривался в возникавший на карте чертеж. Город переставал быть скоплением базаров, минаретов и лавок, становился системой объектов, имевших оборону, пути подходов, способы преодоления препятствий. Город был центром управления государством, сам имел центр, нервную ткань управления, спрятанную среди клубящегося многолюдия, зимних прозрачных садов, восточных дворцов и мечетей.

Калмыков испытывал скрытое волнение, почти нетерпение. Ему открывали истинное строение города — узлы его жизни и смерти. Военный разведчик, командир батальона спецназа, он мог воздействовать на эти узлы точечным умелым уколом. Кабул, как моллюск в перламутровой раковине, пульсировал, жил, а он разглядывал его своим острым колючим взглядом.

— На сегодня довольно, — сказал Татьянушкин. Его синие глаза были холодными и стальными. — А теперь развлечемся немного. Зайдем в дукан, на камушки полюбуемся! — Глаза его вновь потеплели. Лицо стало милым, открытым.

Они свернули в проулок, сплошь уставленный тесными магазинами и лавчонками. В витринах было пестро и нарядно от меди, крашеной шерсти, тисненой кожи. Из дверей выглядывали любопытные, любезные, манящие торговцы в каракулевых шапочках и шароварах.

Татьянушкин остановил машину, дождался, когда подрулит «уазик» с Расуловым. Они втроем, звякнув дверью, вошли в тесный, завешанный коврами дукан. Едва переступив порог, Калмыков оказался среди чудесного, небывалого множества фантастических, таинственно-привлекательных изделий, говоривших о былой, отшумевшей жизни, которая исчезла, оставила после себя ворох блестящей мишуры.

Здесь были высокие разукрашенные седла, медные стремена, чеканные уздечки. Наездники и кони давно умерли, покоились в каменистой земле, их белые кости медленно рассасывались в дождевой воде.

На стенах висели длинные кривые мечи и сабли с потемнелой сталью, узорными костяными рукоятями. Лежали длинноствольные, с раструбами ружья, чьи тяжелые прокопченные приклады были инкрустированы перламутром, серебром и каменьями. Сами воины, стрелки и охотники превратились в пыль на дорогах, в воду арыков, в снег на горном перевале. Оставили в лавке воспоминания о забытых погонях и битвах.

Струнные инструменты, лакированные дудки, кожаные барабаны висели на коврах с опавшими кистями, шерстяными, свитыми туго шнурами. Сами музыканты, певцы, игравшие на свадьбах, пирах и поминках, превратились в эхо ущелий, в рокот воды, в шум камнепадов, в молчание туманных звездных ночей.

На витринах были разложены женские украшения, выкованные из белого мягкого сплава, из колечек, спиралей и бусин. Бубенцы и браслеты, цепочки и броши, ожерелья и перстни. В оправы были вставлены голубые и розовые камни, зеленые и золотистые яшмы. Владельцы браслетов, невесты, танцовщицы, наложницы, отлюбив, превратились в сухие бурьяны, в глиняные обломки дувалов, в пни умерших садов.

Калмыков рассматривал изделия с мучительной сладостью, вглядывался в чеканку, в тиснение седел и ножей. Восток со своими царствами, караванами, сказками был перед ним, зримый, осязаемый, увлекал в свою бесконечность, манил перламутровой дудкой, зазывал серебристым подвеском, притягивал витиеватым стихом, начертанным на изогнутой сабле.

— Тысяча и одна ночь! — сказал он Татьянушкину, наклонившемуся к стеклянной витрине. — Музей старины, да и только!

— На камушки посмотри, полюбуйся!

Желтозубый торговец с красными белками, в шитой серебром тюбетейке вынул из витрины, рассыпал поверх стекла гремящие, скользкие, влажно-глянцевитые камни, отшлифованные, граненые, всех цветов и оттенков. Цокал языком, улыбался, радовался покупателям, выкладывал свой лучистый товар, сам наслаждался красотой каменьев.

Калмыков брал в руки камни, и ему казалось — каждый имел свою особенную теплоту и мягкость. Отдавал в ладонь свое тепло, впрыскивал легчайший пучок лучей.

Камни, взятые в горах, добытые из серых бесцветных хребтов, говорили о молодости первозданного мира, о красоте неодушевленного вещества, отвердевшего в вареве первобытной магмы. Из этого вещества брали себе расцветки цветы и бабочки, его терли и мешали художники, а само оно хранило в себе млечную белизну луны, зеленые и синие зори, золотистую прозрачность солнца, красное зарево, окружавшее светило.

Калмыков трогал камни — малые планеты и луны — застывший космос, оказавшийся у него на ладони.

— Чуть свободная минута, в эти лавки иду. — Татьянушкин разглядывал чешуйчатые ожерелья, тонкие узорные цепочки. — Накупил этого добра сам не знаю зачем. Все тянет сюда, все мало, мало! Старость придет, буду стариком небо коптить, а эти безделушки выну и вспомню, какую жизнь прожил. Вот только дожить бы до старости!

Расулов счастливо улыбался, стиснув в пальцах серебряное колечко с капелькой окаменелой синевы.

— Было бы кому подарить! — любовался он на свою покупку. Торговец радовался вместе с ним, цокая языком.

— Зачем сразу деньги отдал! — напустился на него Татьянушкин. — Торговаться надо! Он с тебя вдвое содрал!

— А с меня всегда вдвойне берут, — не огорчался Расулов. — Такой я простой человек!

Они покидали дукан, и у Калмыкова была смутная неясная мысль: он, военный разведчик, знал узлы и нервные центры, способные парализовать и измучить город, но не ведал таинственных источников жизни, питавших город красотой и энергией, хранивших его от напастей витиеватым стихом из Корана, амулетом из желтой меди.

Они приехали в главный кабульский госпиталь, построенный Советским Союзом в дар Афганистану. В кабинете их встретил седовласый доктор в белой шапочке и халате. Его строгие серые глаза потеплели, когда он увидел Татьянушкина.

— Где же вы пропадаете? Турнир срывается. В тридцать третьей партии играю белыми! — Он пожимал Татьянушкину руку, и было видно, что они дружны, часто видятся, у них в этом азиатском городе много общего.

— Да вот с гостями занят! — Татьянушкин представлял Калмыкова и Расулова. — А турнир продолжим. Приезжайте на виллу. В мои костяные будем играть. Я в них всегда выигрываю.

Помимо доктора в кабинете находилась молодая сестра, свежая, с розовой кожей, с маленькой родинкой на щеке. Расулов, едва вошел, стал жадно смотреть на нее, шевелил своими пышными усами, а она чуть улыбалась, поправляла под белой шапочкой золотистые волосы.

— У нас к вам просьба, Степан Григорьевич, — продолжал Татьянушкин. — Прибыл, вы знаете, наш батальон, а у людей начались расстройства, простуды. Нельзя ли им медикаментов подбросить? Комбат вам расскажет.

Калмыков поведал о начавшемся среди солдат поветрии. Врач расспрашивал, объяснял, что в Кабуле, расположенном в горах, вода кипит при восьмидесяти градусах и надо долго, тщательно варить пищу, чтобы умертвить бактерии.

— В случае острых заболеваний — к нам, в госпиталь… Ольга, — обратился он к медсестре, — принеси из аптеки наборы энтеросептола и сульфадиметоксина! Там ящик тяжелый, тебе офицер поможет!

Расулов щелкнул каблуками, жадно, весело оглядывал молодую женщину, пока она вставала, стройная, светлая, в своей стерильной белизне. Они ушли, и Калмыков заметил, как быстро и страстно протянулась смуглая рука ротного к дверной ручке, успев накрыть хрупкие женские пальцы.

— Я все раздумываю, — продолжал доктор, усаживая гостей на медицинскую кушетку. — Хочу взять пару отгулов и уехать с женой в Бамиан. Уж скоро контракт кончается, обратно в Союз пора, а в Бамиане не был. Хоть снимки сделать. Говорят, восьмое чудо света. Вырезанная в горе статуя Будды высотой с десятиэтажный дом… Советуете ехать или нет? Вы обстановку знаете.

— Я бы советовал переждать, Степан Григорьевич, — осторожно отговаривал Татьянушкин. — На дорогах неспокойно. Два дня назад у Лагмана остановили машину чешского советника. Избили его шофера, а потом отпустили. Подождите немного, Степан Григорьевич!

— Видно, не попаду в Бамиан. Хотел поехать, да все откладывал. Летом ездил в Джелалабад, колесо спустило. Афганцы узнали, что «шурави», сами размонтировали, заклеили, ни копейки не взяли. А теперь не рискну.

— В Бамиане спокойно, а под Джелалабадом бой.

— Я знаю. К нам командира корпуса привезли. Три часа оперировали. Пуля — в брюшную полость!

Калмыков вспоминал движение батальонной колонны из Баграма в Кабул, выстрел из засады, распростертого у дороги стрелка. Он, комбат, был частью горючей смеси, разлитой в кишлаках и садах.

Дверь отворилась, и вошел человек, узкоплечий, сутулый, в неловко сидящем костюме. Лицо его поразило Калмыкова. Черные сросшиеся брови, тревожные глаза, прямой длинный нос, похожий на клюв, маленькие, плотно сжатые губы. Вошедший увидел Калмыкова, глаза их встретились, и Калмыков испытал похожий на страх толчок. Видел — в глазах человека промелькнула тоска.

— Входите, Николай Николаевич, — приглашал его хозяин кабинета. — Я вам по вашему списку все приготовил. Все сердечные препараты, как вы просили!

— Николай Николаевич, я вам сегодня звонил, хотел сообщить, — Татьянушкин привстал навстречу вошедшему, в голосе его звучала предупредительность и почтение. — Из Москвы для вас груз пришел. Можете заехать на виллу, он вас там дожидается.

— Зайду… Не теперь… Спасибо… — Человек топтался у порога, не решаясь войти. — Сегодня письмо получил… Жена написала… Сдох спаниель… Шестнадцать лет жил… Как член семьи…

Сказав эту неожиданную фразу, словно для этого сюда и забрел, он попятился и вышел.

— Личный врач Амина, — сказал Калмыкову Татьянушкин. — Прекрасный специалист. Живет в резиденции, с Амином и во Дворец переедет!

— Куда же Ольга моя подевалась! — сетовал доктор. — Быстро делать ничего не умеет.

Вернулись Расулов и медсестра, оба взволнованные, не глядя друг на друга, подчеркнуто сторонились, держались поодаль. Калмыков углядел на розовом женском пальчике серебряное колечко с голубым зерном. На щеках медсестры еще не остыл горячий румянец. Глаза Расулова, узкие, счастливые, блуждали по потолку, по стенам и вдруг ярко, жадно устремились на нее. Она отворачивалась, поправляла под шапочкой растрепанную золотистую прядь.

— Медику своему передайте! — Врач протянул Калмыкову пачку лекарств. — Если что-нибудь серьезное, обращайтесь!

Они вышли из госпиталя. Татьянушкин простился с ними, укатил на своей кофейной «тойоте», а Калмыков и Расулов уселись в «УАЗ».

— Я ей говорю: «Да вот же пустая палата!» А она: «Сюда тяжелобольных привезут!» «А я и есть тяжелобольной», — говорю. И раз, ключ повернул! — Расулов радостно топорщил усы. В его словах не было обычной мужской похвальбы, а звучала нежность, желание продлить моментальное чудо.

Они катили по Кабулу, возвращаясь ко Дворцу. У набережной с глиняно-грязной обмелевшей рекой, куда стекали городские нечистоты, женщины полоскали разноцветные ткани, а торговцы овощами мыли красные горящие помидоры, — у набережной они попали в затор, остановленные цепью солдат. Из машины, окруженной толпой, они наблюдали через головы в чалмах и накидках: по улице проходили колонны. Женщины в военной форме, вооруженные автоматами. Дети с бумажными цветами в пионерских галстуках. Юноши с красными транспарантами. Солдаты с «Калашниковыми». Они маршировали, скандировали громогласные, зычные лозунги. И над ними, многократно повторенный на портретах, плыл Амин, властный, благожелательный и спокойный повелитель города и страны.

Калмыков снова испытал тревожный, наподобие страха, толчок. Долгоносый, чернобровый человек с маленьким ртом жаловался на смерть спаниеля. Между Калмыковым и этим тоскующим, похожим на тощую птицу, человеком была больная неясная связь. Эту связь замыкал властный человек на портретах, повелитель страны и народа.

Глава десятая

Ранней осенью, в золотистые московские сумерки, когда в скверах пахнет палой листвой и блестящие машины, брызгая фарами, проносятся в сиреневых сумерках, он поджидал ее возвращения. Она опаздывала, он терпеливо ждал, начинал тревожиться, выходил из полутемного переулка на озаренную улицу, вглядывался в толпу, надеясь издали угадать ее легкую торопливую походку.

Ее не было час, другой. Он мучился, тосковал. Ему мерещилось дурное, болезненное. Сидел на холодной деревянной скамейке, мял в руке обломанную веточку тополя, жевал горький черенок листа, всматривался в сумрачный переулок, умоляя Бог весть кого, чтобы с нею и с ним, с их любовью ничего не случилось.

Подкатила легковая машина. Из нее вышла она и следом высокий, в плаще, мужчина. Что-то тихо ей говорил, смеялся, проводил к порогу. Поцеловал на прощание руку, склонив низко голову. А он, на скамейке, держа в зубах горький расплющенный черенок, испытал вдруг такое страдание, подобие смертельного обморока, словно тело его стало распадаться на частицы и клетки, и каждая источала нестерпимую боль.

Через несколько дней она объявила ему, что выходит замуж за известного математика. Просила ее не винить, просила оставить ее. Они расставались мучительно, несколько недель кряду. То встречались, и он снова распускал по подушке ее волосы, целовал их, и она плакала на его голом плече. То она кричала на него, гнала прочь, требовала, чтобы он сгинул, исчез.

Позже в жизни он не раз испытывал боль, физическую и душевную. Перенес открытый перелом ноги, операцию аппендицита почти без наркоза, знал приступы меланхолии и тоски. Удивлялся, сколь изобретательна природа, сколько у нее способов измучить и заставить страдать человека. Но такого страдания, как в ту осень, он больше никогда не испытывал. Разрушалась не просто его плоть и душа, а нечто большее, высшее, составленное из любящего женского и мужского начала, соединенное в божественную личность. Эта личность распадалась, выделяла из себя со слезами и стонами те ночные снегопады с голубоватой луной, лыжные прогулки по сияющим полям, темные ночи, когда невозможно дышать, и волосы ее превращались в душные космы, и он, задыхаясь, целовал ее быстрые губы. Все, что они пережили вместе, заключили в свою любовь, чтобы из этой любви родились их дети, продлился их род, теперь, как дым, вырывалось на свободу, уносило из него смысл жизни, оставляло темную прорву.

Раз в неделю грузовики и бензовозы батальона отправлялись на аэродром. По воздушному мосту из Союза прибывало топливо, боекомплект, запчасти к «бэтээрам», доски для нар, матрасы для солдатских постелей.

Калмыков обустроился в уголке казармы за брезентовым пологом, где ревела форсунка, впрыскивала в печку солярку. Из зарядных ящиков были сколочены стол и лежак. На гнутых гвоздях в стене висели автомат и бинокль. А на столе на планшете лежал голубой, найденный на пустыре черепок.

Снова и снова они с Татьянушкиным выезжали в город. Калмыков наносил на карту расположение штаба царандоя — афганской милиции, министерства обороны, здания ЦК и райкомов. Он не спрашивал, для чего это было нужно. Его главным объектом был янтарный Дворец на горе с подъездными путями, с яблоневым садом, с отрезком железнодорожной колеи, на которой ржавел и разрушался королевский вагон, единственный на страну. Дворец был частью Кабула, и он, военный разведчик, должен был знать топографию города. Поколесив по центру среди толпы и транспортных пробок, они свернули в тихий малолюдный район, где за высокими изгородями скрывались богатые виллы. Их машина уткнулась радиатором в железные ворота. Из сторожевой будки выглянуло зоркое внимательное лицо охранника. Ворота отворились, и они вкатили во двор, остановились перед деревянным богатым крыльцом.

Просторная двухэтажная вилла была обшита внутри черным лакированным деревом. Внизу была гостиная с диванами и низкими столиками, на которых красовались коробочки для сигарет, склеенные из ромбиков лазурита и яшмы. Тут же находилась столовая с длинным обеденным столом и стульями, чьи высокие спинки украшала резьба. На второй этаж вела лестница, виднелись двери комнат, массивные медные ручки, высокая хрустальная люстра.

В гостиной на диване, утонув в мягкой коже упитанным телом, сидел дипломат Квасов, тот, с кем Калмыков познакомился мимолетно в посольстве. Квасов узнал Калмыкова, не вставая, махнул в знак приветствия, капризно выставил нижнюю губу:

— Оловянным солдатикам привет!

Это небрежное обращение задело Калмыкова. Снова, как при первом знакомстве, он испытал неприязнь к дипломату. Не мог понять, откуда у этих высокомерных людей такое самомнение, чувство превосходства над прочими.

Тут же, на резной табуреточке, сидел афганец с худым лицом, на котором выбритые щеки и подбородок казались огромными синяками. Его костюм был безукоризненно чист и проглажен, шелковый галстук украшал белоснежную рубаху, в манжетах сверкали дорогие запонки.

— Азиз! — представился он Калмыкову, сгибаясь в поклоне, прижимая худую ладонь к сердцу. И пока он приветствовал Калмыкова, его лицо на мгновение стало мягким, добрым, а когда вновь уселся — потускнел, ожесточился, и лицо его выражало страдание.

Калмыков уселся, видя, как Татьянушкин говорит по телефону. Из дверей появлялись и исчезали молодые люди, легкие, бесшумные, похожие на спортсменов. Казалось, на вилле разместилась спортивная команда и Татьянушкин был ее тренер.

— А я тебе повторяю, Азиз, вам не надо было начинать революцию! — Квасов, повернувшись к афганцу, продолжил прерванный разговор. В его словах слышались назидательность и все те же превосходство и всеведение. — Рано было начинать. В итоге в партии раскол, в народе раскол, и будет из всего этого большая буза!

— Революции не начинают! — Афганец отвечал на правильном русском, допуская легкие неверности в интонациях. Твердые согласные с трудом проталкивались сквозь его коричневые зубы. — Афганистан был, как банка с рыбой! Долго лежала на солнце, разбухла, и взрыв! Революция — взрыв!

— Революцию делают человеки, мой дорогой! — остужал его легким, едва заметным цинизмом Квасов, почти наслаждаясь терзаниями собеседника. Позволял ему страдать, а сам отделялся, отчуждался от его страдания. — Человеки в Кабуле, человеки в Москве, человеки в Вашингтоне! Мое мнение — не надо было затевать революцию, а надо было потихоньку-полегоньку прибирать власть к рукам. Меньше крови, больше денег — вот смысл хорошей политики!

— Революция — взрыв! — Афганец, отчаявшись убедить дипломата, обратился к Калмыкову: — Общество был расколот, армия был расколот! Советские раскололи, американцы раскололи! С севера вы дороги строили, с юга американцы нам строили! Вы туннель на Саланге построили, американцы аэропорт в Кандагаре построили! Вы политехнический институт построили, американцы университет! Офицеры в Советском Союзе учились, другие офицеры в Америке! Инженеры диплом получали в Союзе, другие в Америке! Общество был расколот. В нашей революции есть афганские проблемы, есть советские проблемы, есть американские проблемы! Советский Союз решает в нашей революции свои проблемы!

— Дорогой Азиз, не надо вешать на нас ваши проблемы, у нас своих по горло! — доброжелательно, но и с нескрываемым раздражением перебил афганца Квасов. — Что вам надо? Продовольствие посылаем — пожалуйста! Политическую литературу — пожалуйста! Деньги на нашем монетном дворе печатаем — ради Бога! Танки и самолеты — нате! Но только не войска! Наши военные, если их сюда запустить, они такое здесь наворотят! — Квасов хохотнул, колыхнув жирным подбородком, тяжело заерзал на диване и замер, еще больше оплыл, погрузился рыхлыми телесами в мягкую глубину дивана.

Калмыков принял на свой счет едкое замечание о военных. Его, Калмыкова, не любил Квасов. Против прибытия батальона возражал дипломат. Калмыкову был неприятен этот тучный ироничный политик. Но он молчал, не вступал в разговор. Истинный смысл разговора был ему непонятен. Не дело ему, военному, вступать в разговор политиков.

— Если сейчас не пришлете войска, наша партия будет расстреляна! — Азиз страдальчески ломал брови, убеждал, умолял. — Лучшие члены партии, интеллигенты, теоретики, замучены и расстреляны! Вы говорили мне: «Действуйте!», и мы действовали, делали революцию! Теперь мы в тюрьме, нас пытают, расстреливают, а вы не хотите спасти! Вы верите Амину, что он ваш друг! Когда нас всех расстреляют, Амин скажет вам: «Нет». Он позовет Америку, позовет Пакистан. Вы хотите, чтобы на границе с Советским Союзом были Пакистан и Америка?

— Это преувеличение, дорогой Азиз! — барственно ответил Квасов, прощая собеседнику незнание истинного положения дел, видного ему, дипломату. — Афганистан при любом режиме будет дружественной страной. Нам не нужно присылать войска, не нужно повторять ошибку англичан. Нам нужно ждать, когда в Афганистане восстановится политическое равновесие!

— Вы будете ждать, а нас будут стрелять!.. Вчера в Пули-Чархи расстреляны Hyp Мухаммед, Достагир, Надир Сайд! Лучшие товарищи!.. Вы будете ждать, а нас будут вешать за ребро и огонь к ногам! Будут пальцы в дверь и давить!.. Будут ток в провода и в язык!.. Вот, смотри!..

Он задрал рукав своего дорогого пиджака, обнажил белоснежную рубаху. Дрожащими пальцами расстегнул золоченую запонку. Заголил руку, и по всей руке до локтя бугрились, перекрещивались перламутровые рубцы и шрамы, проедали мышцу почти до кости.

Глядя на эту руку со следами ожогов, Калмыков вспомнил не давнюю пирушку в казарме, офицера-афганца с рубцом, его ненависть и проклятья предателям, желание мстить, убивать. Вдруг остро, грозно почувствовал, что страна, куда он явился, была страной беды и войны и он со своим батальоном оказался среди этой беды, стал ее частью. Но было неясно, кого из афганцев станет защищать батальон. Тех ли, что пили с ним на офицерской пирушке, или этого, сидящего на вилле советской разведки. Кому из них станут помогать его «бэтээры» и «Шилки», его роты спецназа.

Татьянушкин подошел, мягко положил руку на плечо афганца, и тот, оглянувшись, благодарно улыбнулся. Стал задергивать рукав рубахи, скрывая ожоги, застегивал золотую нарядную запонку.

— Азиз, тебя к телефону! — сказал Татьянушкин. И афганец торопливо и бесшумно заспешил по ковру в дальний угол, где на столике стоял телефон.

— Он здесь на нелегальном, — сказал Татьянушкин. — Если выходит в город, надевает чалму и бороду. Жизнью рискует!

И опять Калмыков подумал: здесь, на вилле, вынашивался неведомый план, и его батальон, опустившись на эту землю, встроился в этот план. Ему, Калмыкову, известны лишь малые, проступившие наружу штрихи, а главная сущность скрыта. Так и останется в тайне, ведомая, быть может, тучному цинику Квасову, милому, с добродушным лицом Татьянушкину.

— Ведь какая страна была! — с сожалением, пока не было рядом Азиза, произнес Квасов. — Рай! Можно было ехать по любому проселку, в любой кишлак, и везде ты желанный гость, белый человек! Здесь Восток, нетронутый, первозданный! Дешевое золото, дешевые ковры, изумруды! Гератское стекло, зелено-голубое, как море! Нуристанские клинки — волос на лету рассекают! Все погубят, все разорят!.. Нет, с меня довольно! Уезжаю! Не хочу в этой ерунде участвовать! Пусть эту дурь другие без меня творят!

Он выпятил нижнюю губу и с презрением посмотрел на Калмыкова. В его глазах была острая неприязнь. Калмыков не понимал ее природы, не умея разгадать таинственный план и чертеж. Испытал к дипломату ответную неприязнь.

Снаружи, приглушенный стенами, раздался сигнал машины. Дверь растворилась, и вошел высокий, поджарый военный в афганской серо-зеленой форме без знаков различия. Следом шагнул молодой человек с короткоствольным автоматом, аккуратно поставив оружие у дверного порога.

При появлении мужчины Татьянушкин вытянулся. Азиз сделал нетерпеливый радостный шаг. Квасов с трудом вырвал из дивана жирное туловище, охнул и распрямился. Калмыков, подобно другим, встал, вытянулся по стойке «смирно», распознав в вошедшем военного.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — приветствовал гостя Татьянушкин.

— Сидите, сидите! — махнул генерал, усаживая всех, а сам вместе с Татьянушкиным прошел по лестнице на второй этаж. Походка его была молодой и упругой, хотя худое лицо с крупным носом было покрыто морщинами.

— Главный военный советник, ездил в Москву проветриваться. И мы здесь, грешные, без него отдыхали. Теперь вернулся, и мы забегаем! — Недовольный тем, что пришлось вставать, Квасов ерзал среди кожаных складок дивана, устраивал поудобнее свое тучное тело, похожий на неуклюжего моржа. — У него жена молодая, вот и скачет!

— Товарищ генерал понимает наши проблемы! — Азиз, защищая генерала от иронии Квасова, обратился к Калмыкову: — Настоящий друг афганского народа!

Наверху заскрипели ступени. Генерал сбегал, неся под мышкой папку. Спустившись, принес с собой в гостиную запах одеколона, дорогих сигарет, распространяя вокруг себя поле деятельной властной энергии.

И Калмыков представился, выдержал взгляд колючих умных глаз. Заметил, что морщины генерала сложно шевелятся, перебегают, меняются местами, видимо, вслед генеральским ощущениям и мыслям.

— Я был в Москве у министра, делал доклад об обстановке. — Генерал взял под руку Калмыкова, отвел в сторону, усадил на низенькую резную табуретку, инкрустированную разноцветными камушками. — Не было возможности познакомиться с батальоном. Какие у вас возникли проблемы? Как разместились? На днях приеду в расположение, посмотрю на месте.

Калмыков кратко доложил о состоянии дел, о нуждах батальона, чувствуя постоянно запах одеколона и табака, наблюдая, как странно бегут и шевелятся морщины на лице генерала, словно рябь от невидимого ветра. В этом движении пряталось знание и суждение о нем, командире, о его батальоне, неведомое самому Калмыкову.

— С афганцами отношения наладили? Гвардия — это лучшее, что они имеют. Еще полк «коммандос» хорошо воюет на юге. А так ведь армия у них без боевого опыта, для плац-парадов! Не сравнишь с нашей выучкой.

Калмыков чувствовал, как испытывает его генерал. Куда-то помещает свои о нем впечатления, в какой-то скрытый объем. Морщины на генеральском лице складывались в сложный орнамент, в неведомый замысел, и все они, здесь сидящие, были вписаны в таинственный план.

— С Джандатом, начальником гвардии, сошлись? Очень умный, осторожный и хитрый. Предан Амину до последнего вздоха, своего и чужого. Это он задушил Тараки. Пришел к нему в комнату, принял от него часы на память, снял с него галстук, положил на лицо подушку и задушил.

Калмыков вспомнил огромные членистые пальцы Джандата, похожие на железное гидравлическое устройство. Представил: комнатка арестованного Тараки, табакерки, узорные пепельницы, недопитая пиалка чая. Входит Джандат, веселый, резкий. Беспомощный слезный взгляд старика, часы на худом запястье, стариковские руки послушно стягивают с шеи галстук, расстегивают рубаху на шее, и красные, с белыми костяшками пятерни Джандата поудобнее обхватывают начинающее клокотать и пульсировать горло.

— Техника на ходу? Горючее? Боекомплект? С министром говорили о батальоне. Все необходимое по вашему докладу будет обеспечено. — Генерал поднялся, дружелюбно и властно глядел на Калмыкова. — Через несколько дней к вам приеду!

— Товарищ генерал, останьтесь пообедать! — подошел к ним Татьянушкин. — Все готово, товарищ генерал!

— Спасибо. Обедаю дома. Жене обещал. — Легкой моложавой походкой последовал к выходу. Охранник, прихватив автомат, гибко выскользнул вслед.

Азиз и Квасов тихо переговаривались у окна, за которым в бледном холодном солнце желтел и розовел сад, сквозили ржавые кусты роз, ходил садовник и мелко, серебристо струилась вода из фонтана. Калмыков сидел на резной табуретке и обдумывал слова генерала, простые и почти пустые, в которых, однако, мерещился тайный смысл.

На юге, в Джелалабаде, вечнозеленом и влажном, где в туманном дожде лоснятся глянцевитые цитрусы, оранжевые плоды, как маленькие развешанные на деревьях светила, — там идут бои, горят кишлаки, танки скребут гранит, легконогие повстанцы целят из английских винтовок в бегущую цепь «коммандос».

В Герате, у иранской границы, восставший полк казнит офицеров, вяжет советников, сжигает казармы и технику. В горчичном воздухе кривятся минареты мечетей, голубеют изразцы на мазарах.

В предместьях Кабула, в тюрьме, похожей на каменное черное солнце, идут день и ночь допросы. В застенках липко от крови, вопли в глухих казематах. Под утро на бледной заре выводят во двор заключенных, и пули, пробив тела, цокают о камень стены.

На севере, в стране хазарейцев, идут облавы. Женщин, детей, стариков везут к мутно-желтой реке, стреляют, кидают в воду. И потом на глинистый берег выносит распухшие трупы. В жирной шоколадной воде колышется, всплывает и тонет мертвое лицо старика.

Калмыков чувствовал себя в центре беды и опасности, видел себя помещенным в неведомый чертеж.

Снаружи послышался шум машины, приглушенный говор. В дверях появился сутулый, долгоносый человек с маленьким стиснутым ртом, и Калмыков в нем мгновенно узнал личного врача Амина, Николая Николаевича, с кем познакомился день назад в кабульском госпитале.

— Машина пускай уходит! Меня подбросят товарищи! — сказал кому-то невидимому вошедший, шагнул в пространство гостиной под высокий потолок, где на черной балке висела хрустальная люстра.

Татьянушкин, увидев гостя, заторопился навстречу с особой деликатностью и любезностью.

— Николай Николаевич, пожалуйста, проходите!.. Присаживайтесь, Николай Николаевич! — подводил он его к кожаному дивану, на котором сидел Калмыков. — Вы ведь знакомы с подполковником?

Калмыков и доктор пожали друг другу руки. Ладонь доктора была холодной и вялой, не ответила на пожатие Калмыкова.

— Я сейчас принесу, Николай Николаевич, то, что вам прислали, — Татьянушкин ушел вверх по лестнице, скрылся в дверях на втором этаже, Калмыков и доктор остались сидеть. Рука Калмыкова хранила нерастаявший холод чужой ладони.

— Я помню, вы сказали, у вас умерла собака, — Калмыков произнес эту фразу неожиданно, испытывая к сидящему человеку мучительный интерес, природа которого была необъяснима. В сутулой худой фигуре, в длинном, словно выдолбленном из дерева носе, в маленьких сжатыхгубах было страдание, вызванное, как показалось в первый раз Калмыкову, смертью любимой собаки.

— Спаниель Фриц, шестнадцать лет, — ответил доктор, удивленно взглянув на Калмыкова, знающего о его несчастье. — Жена написала. У нас нет детей. Собака была членом семьи. Когда-то раньше я с ней охотился.

— Сочувствую. Вижу, как вы переживаете!

— Мы уезжали на Украину, под Чернигов, в городок Седнев. Там замечательная пойма. Я стрелял уток на старицах, Фриц доставал птицу. Как сейчас помню: теплая вода, кувшинки, жена в розовом сарафане, Фриц кладет утку у ног жены.

— Есть воспоминания, от которых плакать хочется.

— И у вас такое бывает?

Доктор пристально посмотрел на Калмыкова, словно удивлялся тому, что был столь откровенен с неизвестным, в афганской форме военным. Старался понять, кто он. Калмыков испытывал к нему смешанное чувство симпатии, сострадания и вины. Здесь, на вилле в центре Кабула, сходились люди разных профессий, привычек и лет, скрепленные невидимой связью, вписанные каждый по-своему в неведомый план и чертеж.

— Удивительный феномен — память, — сказал доктор. — Человек рождается без памяти, подключенный через пуповину к материнской плоти. А потом через память он подключается ко всему мирозданию, к мировой памяти. Быть может, смысл человеческой жизни объясняется именно наличием памяти. Своей малой памятью человек питает необъятную мировую память. Когда Вселенная погибнет, останется Память. Потом в новом Большом Взрыве эта Память воплотится в материнскую жизнь Вселенной.

Он сказал это и умолк. Калмыков не удивился этой мысли, смотрел в сад, где в зимнем солнце чахли и умирали последние розы и садовник в чалме пригибал колючие ветки к земле. Он постарался все это запомнить, веря, что память о розах и бородатом садовнике унесется в бледно-синее небо, сохранится там навсегда, и когда-нибудь через миллиарды лет, после гибели и возрождения Вселенной, вновь будет этот сад, искрящаяся струйка воды, мягкий диван в гостиной, на котором будет сидеть длинноносый, похожий на грача человек.

— Послезавтра Амин переезжает во Дворец, — сказал врач. — Я тоже там поселюсь. Мы с вами будем соседи.

— Нам запрещено приближаться ко Дворцу, — сказал Калмыков. — Мы прикрываем Дворец на подступах, с востока.

— Неизвестно, откуда может прийти опасность, — сказал врач, морща и без того маленький рот, сжимая его в плотный бутон. — Есть опасность-невидимка.

— Что вы имеете в виду?

— Например, болезнь.

— Разве Амин болен?

— Слава Богу, здоров, — сказал врач и повел худыми плечами, словно ему стало холодно в свете зимнего солнца.

Калмыков вдруг подумал: если бы они ехали долго в одном купе или жили вместе в гостиничном номере, в каком-нибудь санатории или доме отдыха, они бы могли подружиться, могли бы сойтись, рассказать друг другу о своих жизнях, увлечениях, о невыразимых загадочных состояниях, о теории Памяти, как только что поведал доктор, или об ожидании чуда, как было когда-то в детстве, когда на опушке леса в весенней, набухшей соком осине было дивное синее небо, словно из вершины изливались могучие живые силы, наполняли его могуществом и любовью.

Но нет, им не было суждено подружиться. Слишком разные у них были задачи и цели, по-разному их вписали и встроили в загадочный план и чертеж.

— Вот, Николай Николаевич, просили вам передать, — Татьянушкин вернулся в гостиную, протянул доктору маленькую, плотно упакованную посылку. Тот сунул ее в карман — то ли ампулы, то ли таблетки.

— Сейчас будем обедать, — сказал Татьянушкин, заглядывая в столовую, где два молодых человека, похожие на спортсменов, ставили тарелки на стол.

— Мне надо ехать, — сказал врач.

— Я вас могу подвезти, — предложил Калмыков. — Нам в одну сторону.

— Остались бы, пообедали, — уговаривал Татьянушкин.

— Уж мы поедем, — поднялся доктор. — Я должен отвезти медикаменты. Подполковник меня подбросит.

Они вышли на крыльцо, где стояли картонные коробки с лекарствами. Калмыков помог доктору перенести их в машину.

— До скорой встречи! — провожал их к воротам Татьянушкин, дружелюбный, голубоглазый, махал вслед рукой.

Позднее, курсантом, и в первые годы службы, во время увольнений, командировок и отпусков у него было много женщин. В иных он влюблялся. Были увлечения милыми, добрыми, любившими его, дарившими ему свою женственность, нежность. Были мимолетные встречи, от которых оставалось изумление, память о каком-нибудь ресторане, о каком-нибудь гостиничном номере. Были отвратительные грязные встречи, с последующим чувством гадливости к ней, к себе. Были хищные, красивые, властные, верящие в свою власть и в свою красоту. Были беспомощные, жалкие, урывающие малые крохи любви. Были злые, развратные, равнодушные к нему, любившие его плоть, его деньги.

Иногда в самолете, когда качало и начиналось удушье, или на корабле во время морской болезни он пользовался одним приемом, возвращавшим ему телесные силы. Вспоминал женщин, с которыми был прежде близок. Но ни с одной из них он уже не мог испытать того, что пережил в тот московский год. Ни одна из них не могла стать его женой, матерью его детей, продолжить его род. Не было полноты, высшего божественного единства. Не было любви. Не было той черной рогатой веточки, отпечатанной на лунной поверхности.

Калмыков направил машину ко Дворцу по асфальтовой трассе, не той, что вела к батальону, а той, что, скользнув мимо пышного министерства обороны, возносилась вверх по серпантину к порталу Дворца. Несколько раз им навстречу от шлагбаума выскакивал солдат-гвардеец, делал устрашающее лицо, орал сквозь оскаленные зубы: «Дрешь!», что означало: «Стой!» Нацеливал автомат в радиатор машины. Доктор доставал свой особый пропуск, Калмыков предъявлял свой, и солдаты, подозрительно заглядывая внутрь автомобиля, пропускали их дальше.

Второй раз, теперь уже без Джандата, Калмыков подъезжал ко Дворцу, к его желто-медовому, снежно-белому фасаду. За деревьями Дворец казался золотистым заревом. Чувствуя его приближение, Калмыков машинально отмечал и запоминал посты и контрольно-пропускные пункты. Плоский бетонный дот, прикрытый травой, из которого торчал пулемет. Серо-зеленые клинья маскировочных сеток, прикрывающие двуствольные скорострельные пушки. Врытые в гору танки, направившие орудия сквозь прозрачный яблоневый сад в синеватую даль.

Вырулив на последнем витке серпантина, машина остановилась перед стройным порталом Дворца.

— Я вас буду просить о любезности, — обратился к Калмыкову доктор. — Не поможете отнести коробки в аптеку?

Они взяли каждый по большой картонной коробке, но охрана, посмотрев на пропуск Калмыкова, не пропустила его во Дворец.

— Какая жалость! — огорчился доктор. — Дворец уже взят на особый режим перед приездом хозяина. Ну, как-нибудь один донесу!

Но из Дворца вышел улыбающийся, приветливый Валех, принял у доктора коробку, приобнял за плечо Калмыкова, что-то тихо сказал охраннику, и они вошли сквозь тяжелые бесшумные двери в нижний вестибюль Дворца.

В высоком вестибюле было темно, матово-светло, пахло лаками, мастикой и чем-то еще, сладковатым, благовонным, витавшим в воздухе. Все было ново, богато. Высокие прозрачные окна с мраморными подоконниками. Колонны, облицованные полупрозрачным розовым и зеленым камнем. Мраморная лестница, уводившая вверх. Мягкие, покрывающие ее ковры. Две узкогорлые вазы по обе стороны лестницы. Белые, с золотыми рукоятками двери были приоткрыты, и сквозь них в боковых комнатах виднелись солдаты охраны, вороненый блеск автоматов.

— Там рабочий кабинет Амина, — пояснял тихо доктор, когда они поднялись на второй этаж, где во всю стену висела картина в золоченой раме: кипела битва, падали кони и всадники, и наездник в белой чалме привстал с седла, воздел клинок, увлекал за собой кавалерию. — А там конференц-зал.

Двери кабинета и зала были плотно закрыты. На лакированной эмалево-белой поверхности сияли золоченые, похожие на морские раковины ручки.

— А там, — доктор кивнул на далекие покои, — там целый музей! Золото из курганов! Сокровища Тюля-Тепе!

Калмыков проходил мимо драгоценных предметов — настенных хрустальных ламп, висящих ковров, резных инкрустированных тумбочек. Подумал: он, русский военный, всю жизнь проживший по безвестным гарнизонам, дивизионным городкам, среди невзрачного блеклого быта, был теперь волею судьбы охранником восточных сокровищ, стражем азиатского владыки, чья обитель была роскошна, как Дворец эмира и шаха.

На третьем этаже по обе стороны от лестницы стояли высокие торшеры под шелковыми абажурами на хрупких ножках, выточенных из лазурита и яшмы. В глаза Калмыкову бросились резная золоченая стойка бара, стеклянный буфет с пестротой ярлыков и наклеек.

— Там — спальня Амина, — кивнул доктор налево. — А там, — кивнул он направо, — спальня жены, комнаты дочерей, прислуги. А я живу тут, в сторонке!

В маленькой скромной комнате с видом на далекие горы Калмыков опустил на пол картонную коробку. К стене была приколота фотография собаки — вислоухий кудрявый спаниель с блестящими выпуклыми глазами. Калмыкову померещилось: женщина в розовом сарафане, глянцевитые листья кувшинок, и собака, мокрая, стеклянно-блестящая, кладет перед женщиной убитую, с изумрудными перьями утку.

Спасибо, — благодарил Калмыкова доктор. — Вы очень мне помогли. Еще встретимся.

Он морщил маленький рот, сутулился, странный человек-птица. И Калмыков вновь почувствовал мучительную, завязанную между ними связь. Его провожал вниз Валех. Прощаясь у портала, он обнажил запястье, показал подаренные Калмыковым часы:

— Очень хороший время! Советский лучший время! Калмыков, не оставаясь в долгу, посмотрел на свои часы — подарок Валеха, ответил той же любезностью:

— Лучшее время в мире — кабульское!

Рассмеялись, хлопнули друг друга по ладоням, и Калмыков, усевшись в машину, покатил по серпантину мимо Дворца вниз, в батальон.

К ночи изменилась погода, завыл ледяной ветер, глухо захрипел в брезентовых занавесках, задул полог в дверях. Сквозь щели в казарму врывались жалящие сквозняки, и все печки и отопители свистели пламенем, багровые отсветы метались по недостроенному потолку, и солдаты ложились одетыми, ежились под одеялами.

Калмыков слышал, как бьет в саманную стену бурьян, шелестит песок, ударяют сорванные с гор камушки и песчинки. В ночных небесах что-то рвалось, летело, человеческая душа напрягалась, а плоть страдала, в кровь проникали невидимые яды небес.

Калмыкову снилось, что он дома, в России. Родина в беде и несчастье. Все сдвинулось с основ, все гибнет и рушится. Над черными, лишенными тепла городами — красное зарево. Его отблеск на рельсах, и он бредет по насыпи мимо застывших ржавых вагонов, а под насыпью по липким болотам бредут бессчетные беженцы. Среди них его мать в дырявом платье, в лохмотьях, как нищенка, и дед, опираясь на кривую клюку, и множество других, забытых и памятных лиц, как тени, сгорбленные, гонимые заревом.

Он стонал, метался во сне, порывался встать. Знал, что место его там, в гибнущих родных краях. Там его дело, служение, жертва. Он готов сложить свою голову за измученное лицо старика, за худенькую шею девочки, за обшарпанный особнячок в переулке.

Он проснулся от яркого света, бьющего сквозь пленку в окне. Это было солнце, но усиленное яркой и новой свежестью. За окном было бело, чисто. Выпал снег, и его ровное сияние проникло в казарму.

Снаружи, за брезентовым пологом, было шумно, топали ноги, раздавался крик, визг. Он вышел на воздух. Все блестело, благоухало, сочилось. Ровные волнистые снега лежали на ближних холмах, скрыв под собой все осыпи, рытвины и каменья. Горы, белые и седые, возносились в синеву, как огромные распахнутые крылья. Солдаты бегали, продавливали снег каблуками, хватали его, жевали, чмокали, растирали им свои голые груди и животы, визжали, гоготали и охали. И уже летели во все стороны снежки, ударялись в стену казармы, оставляли белые метины. Маленький верткий киргиз с пульсирующими мышцами лепил сочный снежок, увертывался от попаданий. Прицелился, напрягся, метнул снежок в голоспинного, косолапо убегавшего увальня, ком снега разорвался на голых лопатках, брызнул, увалень заревел от боли и наслаждения, а киргиз в восторге завертелся на месте, расшвыривая вокруг мокрую белизну.

После утреннего построения, выслушав доклады ротных, Калмыков зарядил батальон на ежедневные работы в парке, на строительстве, стрельбище. Взял бинокль, поднялся на вершину холма, проминая в снегу хрустящую плотную тропку.

Дворец, млечно-желтый, стройный, красовался среди серебряных откосов в бледной голубизне. Яблоневый сад нежно розовел. Деревья были в покровах, а сухие бурьяны золотились сквозь сугробы. Калмыков восхищался Дворцом, вдыхал его свежесть, испытывал нежность. Охватывал гибкую стройную талию, танцевал среди сияющих пространств.

Увидел в бинокль — по серпантину, среди прозрачных деревьев, словно льющаяся в переливах струя, несется кавалькада машин. Достигла Дворца, развернулась, блеснула радиаторами, застыла перед порталом. В длинных лакированных лимузинах открывались дверцы, из них выходили военные, охранники в штатском. Ступали по снегу, окружали кольцом машины. Из длинного кофейного автомобиля вышел человек в пальто и шляпе. Поднял голову, осматривая янтарный Дворец. Калмыков в окуляры угадал знакомое по портретам лицо, плотные сытые щеки, хрупкие губы — узнал Амина. Из другой машины вышли полная низкорослая женщина в длинной шубе, с непокрытой головой и две девушки. Оттуда же выпрыгнула, по-озорному пробежала за цепь охранников девочка в расстегнутой шубке. Наклонилась, подцепила снег, склеила снежок, кинула в ближайшего охранника. Калмыков с холма сквозь линзы бинокля угадал ее смех, детский счастливый визг, улыбку охранника, до которого не долетел снежок.

Приехавшие вошли в двери, скрылись во Дворце. Кортеж тронулся, оставляя на белизне темные дуги следов, скрылся за деревьями, как стеклянный мираж.

Дворец был заселен, обрел хозяина. Калмыков со своим обученным, оснащенным батальоном встал на охрану. Заслоняя янтарные стены, белые лепные наличники, хрустальные окна, обитателей, идущих сейчас по мягким коврам вдоль торшеров и ваз, мимо дверей с золочеными ручками, резного узорного бара. Все это оказалось под его, Калмыкова, защитой, и женщина в шубе, и маленькая розовая девочка. Эта мысль волновала Калмыкова. Его повседневные заботы и хлопоты обрели воплощение, и это было важно ему.

Он спустился обратно к казарме. Снег вокруг был истоптан, со множеством черных отпечатков. Черные дорожки вели на кухню, к туалетам, к стоянкам машин. Приближаясь к казарме, Калмыков уловил больное возбуждение, тревожные голоса и вскрики.

— Товарищ подполковник! — выскочил ему навстречу взвинченный испуганный взводный. — Чепе!.. Хаснутдинов из первой роты хотел повеситься!.. Из петли в сортире вынули!.. Жив!.. Откачали!..

Шагая по саманному полу казармы мимо ревущих печурок, Калмыков вспоминал Хаснутдинова, механика-водителя, едва не опрокинувшего в ущелье «боевую машину десантников». Ему изменила невеста. Теперь в чужой стране эти мука и боль усилились, стали невыносимыми.

— Солдаты слышат — хрипит!.. «Ты, говорят, что, Хаснутдинов?»…А он в сортире хрипит!.. Дверь высадили, а он висит, дергается!.. Чудом успели!.. — торопясь, рассказывал взводный, поспевая за Калмыковым.

На дощатом топчане, накрытый серым байковым одеялом, лежал Хаснутдинов. Его бритая голова, худое лицо, большие, полные слез глаза отпечатались на подушке. Шеи, по которой прошлась петля, не было видно. Он был закрыт до подбородка, и под складчатой тканью дрожало длинное тело.

Ротный Грязнов стоял перед ним на коленях, гладил хрупкое, выступавшее под одеялом плечо огромной рукой. Хриплым, простуженным голосом, в котором звучали нежные, беспомощные интонации, говорил:

— Ну что ты, Хаснутдинов, дурашка! Что такое надумал!.. Жизнь у тебя впереди долгая!.. Девчонку себе найдешь мировую!.. Приеду к тебе на свадьбу, подарок привезу!.. Ты, Хаснутдинов, человек замечательный, механик-водитель классный!.. Я в твою машину даже и ночью сяду, как в такси!.. Я тебе мать родную везти доверю!.. Ты крепись, ты же мужик!.. Мы еще с тобой порадуемся!.. Мы еще с тобой посмеемся!.. — Грязнов гладил стриженую круглую голову солдата. Тот немощно, благодарно кивал, вращал глазами. Слезы текли на одеяло. Калмыков почувствовал, как стало ему душно в груди. Пошел прочь, чтобы не разрыдаться.

Часть вторая

Глава одиннадцатая

Горожанин, выросший в каменных теснинах, среди московских закоулков, подворий, он больше дворовых игр, больше театра и книг любил природу. Уезжал на зеленой электричке сквозь дымные предместья, товарные склады, тепловозные депо. Сходил на лесном малолюдном перроне и шел наугад по дорогам, отдыхал у маленьких речек, выбредал к разрушенным старым усадьбам, останавливался на песчаных откосах, откуда синие волнистые леса катились на север, отрывались от невидимых океанов белые облака, и в падающем с неба луче загоралась далекая церковь, и в зеленой ржи кто-то шел, плутал в красной линялой косынке.

Он любил природу, а она любила его. Смотрела на него из-за туч, думала о нем лесными опушками, вслушивалась в него сумеречными полями, вглядывалась глазами цветов, крыльцами стрекоз, темными вершинами дубов. Она хранила его, обещала удивительную жизнь и удивительные поступки и знания, которые научат его перевоплощаться в теплый шумящий ливень, в душистый просторный ветер, в сверкающее снежное поле, в белые морозные звезды. Это знание было доступно. Протяни руку к колючей ветке заиндевелой лесной малины, сорви последнюю заледенелую ягоду, и вкус этого знания, его пряная сладость — у тебя на губах.

Эти мартовские желто-белые поляны словно вымазаны горячим желтком. Их с размаху пролетаешь на лыжах, окунаешься в синеву студеного леса. Голубые тени, красные сосны, свист лыжни, и испуганная сойка мелькнула, раскрыв лазурные крылья.

Майские одуванчики, когда под ногами ослепительные вспышки цветов. Луг, золотой, ярко-солнечный, в мохнатых душистых цветах.

Берег реки, заречное поле, далекие холмы — все желтое, яркое, ослепительное. Краткое чудо русского раннего лета. Не верится, что черная холодная грязь, гиблые сухие бурьяны таят в себе этот взрыв вселенского света, живое золото, миллиарды лучистых соцветий.

Духота июльского полдня. На горизонте дыбом черная застывшая туча. А здесь на белой, пыльно-мучнистой дороге жар, босые ноги оставляют следы в пыли. Солнце палит, крутится сухой дымный смерч. И душа, изнемогая, обращается к далекой черно-сиреневой туче. Вот долетел, наконец, язычок ледяного ветра, нагнув траву. Светило закрылось непрозрачной клубящейся тьмой. Упали на дорогу со стуком тяжелые капли, западали, полетели, слились в тусклые проблески холодные струи. Ливень как удары тысяч стеклянных палок. Белая дорога стала пятнистой, почернела. Бабочка-капустница, попав под удары, силится взлететь, колотится о дорогу.

Осенний воздух, густой, как напиток, и ты пьешь его вместе с ароматом яблок, подвяленных красноватых осин. Ночью ты спишь беспокойно, веки золотые изнутри, золотое свечение лесов гуляет ночью в крови. Над крышей избы дует ровный огромный ветер осени, и кто-то незримый, в развеянных темных одеждах, шагает под туманными звездами.

Мороз, железные комья земли на дороге, стальные лужи с трещинами, под которыми сизые металлические пузыри. Голо, темно. Мир костяной — скелет мира, каркас мира. Над полями одиноко, тоскливо трепещет сорока. Но тебе сладко от твоего сиротства среди голых родных полей, безжизненных деревень, притихшей, забытой Богом земли. Ты веришь, знаешь — скоро задуют ветры, заструится по земле поземка, и падут снега, большие снега, укутают Русь в долгую чистую белизну.

Природа терпеливо ждала, когда он намается, налюбится, настрадается, утомится быть человеком и, утратив свое имя и облик, снова вернется в ее лоно.

Иногда он думал: если ему суждено умирать на больничной койке от страшной болезни, или в застенке среди пыток и мук, или у скользкой кирпичной стены перед дулом чужих стволов, — он в последние, самые страшные минуты вспомнит о зябкой ягоде на мерзлой малиновой ветке, о синих тенях в мартовском красном бору, о мокром снеге на старых тесинах забора, и смерть его будет не смертью, а возвращением в природу.

Среди батальонных хлопот, когда сотни людей, собранных на тесном пространстве, сталкивались в бесчисленных, незаметных глазу конфликтах, подавляемых жесткой дисциплиной и волей, и эта воля исходила от него, командира, и в ответ на него воздействовало множество встречных непокорных и упрямых стремлений, — среди повседневных военных и хозяйственных дел было у него развлечение: подняться на холм и в бинокль смотреть на Дворец.

Он видел, как сменялась охрана. Из подъезда выходили гвардейцы, накапливались перед входом — несколько взводов вооруженных, темневших на снегу солдат. Отправлялись в казарму по крутой, ведущей с горы лестнице, а вместо них во Дворец заступала другая гвардейская рота, занимала первый этаж.

Он наблюдал, как уносится кофейный «мерседес», сопровождаемый тяжелым японским автомобилем с охраной. Весь день Амин отсутствовал, заседал во Дворце Революции, окруженном стеной со старинными пушками. Возвращался поздно во тьме, брызгала фарами стремительная вереница машин.

Днем из Дворца выходила семья Амина. Жена, полная, тяжеловесная, в пушистой шубе, и две дочери, одна совсем маленькая. Они спускались в сад, мелькали среди белизны на обледенелом серебряном склоне. Старшая катала на санках младшую. Иногда они обе усаживались на санки, катились, переворачивались. В бинокль было видно, как плачет испуганная падением младшая и смеется, утешает, вытирает ей слезы старшая.

Однажды он видел, как вслед за детьми солдат-гвардеец вынес бумажного змея, запустил его по ветру. В синем морозном небе мотался, скакал, парил красный змей. Солдат поддергивал нить, а младшая дочь радостно плескала руками.

Калмыкову было любопытно наблюдать за ними, фантазировать, о чем они там говорят в своих гостиных и детских комнатах, какие книжки читают, какие сказки друг другу рассказывают. А когда во Дворец возвращался хозяин и вслед ему проходили дородные военные и величественные штатские, Калмыков старался представить, какие государственные проекты обсуждались в роскошном кабинете Амина, выходящем окнами на белые горы.

И еще он думал, как в глубине Дворца, в маленькой комнатушке среди запахов лекарств, живет врач, сутулый, узкоплечий, похожий на деревянную птицу.

Калмыков собирался в город, в посольство, за очередной суммой денег, на которые кормился батальон, закупая на рынке овощи, мясо, муку. Расулов, выбритый, с подстриженными усами, пахнущий одеколоном, напрашивался вместе с ним:

— Возьмите, товарищ подполковник! Забросьте в госпиталь!

— Разболелся? — усмехнулся Калмыков, открывая дверцу «уазика». — Совсем нет здоровья?

— Совсем! — кивал Расулов. Его темные глаза смеялись, а смоляные усы топорщились. Калмыков знал, что Расулов стремится к медсестре с розовой кожей и золотистыми под белой шапочкой волосами.

— Думаешь, носит твой перстенек? — поддразнивал Калмыков. — Может, уже другое колечко надела?

— Надо съездить проверить, командир! Носит или другое надела. Они уже уселись в машину, собирались трогаться, когда к казарме подкатила знакомая «тойота» и Татьянушкин, в меховой куртке, в плоской кожаной кепочке, остановил Калмыкова.

— Главный военный советник прислал за вами!.. Генерал ждет вас на вилле! Срочно едем! — Обычно добродушное, приветливое, лицо Татьянушкина было жестким, с новыми, незаметными прежде чертами морщин, желваков, острых скул. Синие глаза потускнели, приобрели металлический серый оттенок.

Двумя машинами они промчались по Кабулу, по его морозному пару, сквозь запахи хлеба и дыма. Высадив Расулова у госпиталя, Калмыков вслед за «тойотой» въехал в железные ворота знакомой виллы.

Они сидели втроем, генерал, Калмыков и Татьянушкин, в теплой гостиной за низеньким столиком, на котором стояла каменная пепельница, склеенная из лазурита и яшм. За окном, весь в снегу, белел сад. Из-под снежных куп ржаво желтели высохшие обледенелые розы, а там, где недавно струилась вода фонтана, теперь блестела наледь.

Генерал, сухой, строгий, с лицом, напоминающим смуглую доску в потолке избы, в суках и трещинах, расспрашивал Калмыкова:

— Как здоровье? Как самочувствие?.. Акклиматизацию прошли? Климат в Кабуле хороший! Недаром восточные цари устроили здесь свои резиденции… Но русскому человеку, конечно, лучше России ничего не найти!.. Был сейчас в Москве, на приеме у министра, ну, друзья позвали на кабанью охоту. Кабана завалили, в сторожке, в избушке баньку истопили! Так хорошо, так славно! На год силы скопил!

Генерал улыбался, но лицо его оставалось сухим, строгим. Калмыков старался понять, куда генерал клонит, куда ведут его рассказы о кабаньей охоте, на какую тропу и след. Он чутко, молча внимал, стремясь разгадать генерала.

— Надеюсь, вы успели разобраться в обстановке? Сложная обстановка, запутанная. Революцию надо не только уметь делать, но и уметь защищать. А они, похоже, революцию с успехом проваливают. Земельная реформа проваливается — не берет народ землю! Реформа образования проваливается — не пускают девчонок в общие классы. Оппозиция крепнет, получает оружие из Пакистана!.. Если революция здесь проиграет, мы с вами получим на южной границе Союза враждебный исламский режим. Один уже есть в Иране, другой будет здесь, в Афганистане. Это не лучший подарок нашему государству!

Калмыков вдруг увидел бабочку. Желтая, полупрозрачная, она слабо шелестела крыльями, трепетала у стекла, за которым был зимний сад, снег и солнечный лед. В тепле гостиной, спасенная от стужи, она стремилась обратно в сад, где еще недавно летала среди бархатных пахнущих роз. Калмыков следил за бабочкой с тончайшей мукой, слушал генерала, чувствуя, что его ведут по стезе, к чему-то приближают. Стремился понять к чему.

— Нет у нас, к сожалению, глубоких специалистов по исламской проблеме! Ни в МИДе, ни в разведке, ни в армии. Не могли предугадать события. Все старые кадры потеряны. А ведь когда-то, при царе-батюшке, были отличные специалисты по Средней Азии и Афганистану. Я специально рылся в библиотеке Генерального штаба. Русские военные изучали климат Афганистана, почвы, броды на реках, дороги через перевалы, нравы, виды продовольствия и товаров. Где можно конницу провести, где артиллерию, а где лишь пехоту! Готовились воевать на этом театре. Нам до них далеко!

Бабочка оторвалась от стекла, полетела в глубину гостиной, покружила у люстры и снова устремилась на белый блеск снега. Ударилась о стекло, забилась, пульсируя желтыми прозрачными крыльями. Калмыков слушал шелест ее перепонок, старался различить тот звук в генеральских словах, который выдавал истинный смысл разговора. Этот смысл был известен Татьянушкину, таился в его стальных глазах, в жесткой выбоине подбородка, в сухих отточенных скулах.

— Амин оказался предателем, палачом своего народа! Мы доверяли ему, Тараки ему доверял! Он обманул Союз, обманул Тараки. Амин проводит аресты в армии, аресты в партии! Применяет самые изуверские пытки, а потом расстреливает! Он хочет уничтожить партию. Есть сведения, что он начал переговоры с целью создания коалиционного правительства! Нам стало известно также, что он агент ЦРУ!

Бабочка исчезла. То ли скрылась за занавеской, притаилась, отбив свои крылья о прозрачную преграду. Или, может, пригрезилась, как тончайшее наваждение. Стекло было пустым, за ним белел сад, и не было в нем садовника в чалме и накидке, не было бархатных роз, не было бабочки.

— По разведданным, в первые дни года Амин готовит переворот! Будут арестованы тысячи членов партии, командиры корпусов и дивизий, советские военные и экономические советники! В стране будет установлена террористическая диктатура! В Кабуле высадятся американские силы быстрого реагирования! В итоге, как мы понимаем, американцы получат в Афганистане военный плацдарм, на котором развернут против Советского Союза ракеты средней дальности. На возвышенностях и на плато установят системы дальней радиолокационной разведки, позволяющие просматривать территорию СССР на глубину до трех тысяч километров, фиксировать испытательные и учебные пуски наших баллистических ракет.

Калмыков искал глазами исчезнувшую бабочку и не мог найти. Сверкала в застывшем фонтане глыба льда. Светились в каменной пепельнице лазуриты и яшмы. Ко Дворцу, к янтарному порталу подкатывала машина кофейного цвета, и из нее выходили величественный хозяин Дворца, женщина в пышных мехах, девочка в распахнутой шубке. Путь, по которому вел генерал, приближался ко Дворцу, к его стройному фасаду.

— Я был у министра в Москве. Есть приказ на уничтожение Амина, на захват Дворца силами вашего батальона. Вам отводится неделя на обдумывание операции, на доклад по захвату объекта.

Генерал умолк. По его лицу побежали морщинки, как трещины по сухой доске, расщепляя лицо на множество мелких щепок, заноз, заусениц. А в нем, Калмыкове, паника, смятение, ужас.

Батальон атакует Дворец. Врытые танки прямой наводкой жгут «бэтээры», отрывают башни, ошметки разорванных тел. Пулеметы косят охрану, и в этой афганской охране Валех, умирая, взмахнул рукой, и на этой руке подарок Калмыкова — часы. Он гонит людей на штурм, поскальзывается на ледяном откосе, а сверху от Дворца тугие секущие трассы, сквозь ветки розовых яблонь.

Он ужаснулся, не понимая задания, ошеломленный его внезапностью. Но сквозь ужас и панику вспомнил, что оно угадывалось, слабо проглядывало еще там, на учебной базе во время бросков по пустыне, и позже, когда грузил батальон в самолеты и летел на пустую луну, и позже, когда входил в Кабул и город расступался своими мечетями, рынками, пропуская боевую колонну, и позже, когда выла метель и валил снегопад, и душа тосковала, стремилась прочь, стиснутая предчувствиями. Он, военный разведчик, привел батальон спецназа в чужую страну, знал, что приказ возможен, удар по Дворцу возможен.

— Кроме того, — продолжал генерал, — готовится восстание здоровых сил партии и армии. Они выйдут из подполья и атакуют министерство информации, министерство внутренних дел, радиокомитет, узлы связи, министерство обороны. Вы должны выделить силы на поддержку восстания, осуществить захват перечисленных объектов.

— Но это невозможно! — вырвалось у Калмыкова, который отметал, отшвыривал саму возможность атаки, вероятность крови и жертв. — Невозможно, товарищ генерал!

— Почему? — спросил генерал, и его вопрос относился не к самой возможности атаки и штурма, а к ответу офицера, не согласного с ним, генералом. — Почему невозможно?

— Не хватит сил батальона! Это верная гибель, вот и все! — путаясь, торопясь, захлебываясь, ненавидя генерала, испытывая отвращение к Татьянушкину, обманувшему его своими голубыми глазами, презирая себя самого, стал объяснять генералу план обороны Дворца, численность гвардии, количество орудийных стволов, невозможность малыми силами атаковать одновременно десятки объектов города, набитого войсками, с танковыми полками в окрестностях, с «коммандос» в Балла-Хиссаре. Это срыв операции, бессмысленные гибель и смерть, безумная затея в центре чужой столицы.

— Батальон спецназа стоит дивизии, — сказал генерал, но в голосе его не было раздражения, а усталость и вялость.

— Товарищ генерал, комбат прав! — вмешался Татьянушкин. — Задача, я подтверждаю, нереальная. Силами батальона город не взять. Надежда на всеобщее восстание партии и армии маловероятна. Мы уже послали доклад по своим каналам. Было бы хорошо, если бы мнение комбата стало известно министру!

Они молча сидели перед низеньким столиком, на котором красовалась драгоценная пепельница, изделие афганского ювелира, и сад сверкал, и не было бабочки, а был мутный дымный вихрь в душе, непонимание себя, бессилие перед грозной, жестокой силой, проложившей след через азиатский город, эту гостиную, его, Калмыкова, душу, в которой смятение и страх.

— Хорошо, — сказал генерал, — я доложу министру и начальнику Генерального штаба. Но вы все равно готовьте план операции, через неделю доложите!

Калмыков выходил из гостиной, в последний раз озираясь, не мелькнет ли на зимнем стекле желтокрылая бабочка.

Весной, в подмосковной деревне, он охотился на вальдшнепов. Нес на плече старенькую «тулку», тряс в кармане двумя отсырелыми патронами. Он не был охотником и шел побродить по вечерним болотам, постоять на сырых озаренных опушках.

Он облюбовал себе место у огромной березы, розовой в последних лучах, среди блеска длинных холодных луж, на краю жирной черно-красной пашни. Стоял среди звуков близкого леса, треска и щебета птиц, слабого хлюпанья и журчания болот. Вдыхал чистейшие ароматы теплой воды, мокрой земли, последних почернелых снегов. Его душа полна ожидания, предчувствия неясной вести, единственного к нему обращенного знака среди множества звучаний и знамений весны.

В елках шумно перелетали дрозды. В прозрачной березе уселась малая птаха, пела, и ей из-за черных резных вершин отзывалась другая. Пашня, масленистая, в красных мазках, шевелилась, взбухала, выдавливалась могучими подземными силами. Опушка мерцала, туманилась. Соки земли проникали в стволы деревьев, испарялись цветным туманом. Фиолетовая палая листва шуршала, ее поднимали, раздвигали проснувшиеся стебли и корни. Лес, поле, небо к чему-то готовились. Словно он, пришедший на опушку, был зван сюда, его поджидали, готовили встречу.

Солнце село. В кронах деревьев стемнело. Оттуда подул холодный темный сквозняк. Но в небе, в прозрачных кронах горела заря, и на веточке крохотная, с алой грудкой, сидела птица, редко и чисто высвистывала.

Пашня потемнела, небо стало каменным и зеленым, и в этой зелени, бледная, прозрачная, словно облако, парила луна.

Он был весь в ожидании. Чувствовал, что-то близится, несется к нему, еще далекое, запредельное, но уже выбравшее его, заметившее его здесь, у пашни, у березы, под тонкой струйкой зари.

Небо густело, земля была темной, погасшей. Пашня угрюмо, едва различимыми глыбами, уходила в сырую даль. Но луна наливалась блеском, начинала сочно мерцать, будто в нее стекались металлические растворы. Среди пустой синевы горела серебряным кругом.

Его душа обращалась к небу, луне, к угасающим утихшим вершинам, к ночным холодным чащобам — с вопросом, с мольбой, с ожиданием чуда. Он не знал ни единой молитвы, но молился земле, и воде, и последним краскам зари, просил послать ему знак, подтвердить, что он замечен, что в грядущей жизни ему уготована особая доля, особая любовь, особый поступок, делающий его навсегда причастным к этой дивной весне, родной природе, первой звезде, похожей на яркую каплю.

Он молился, стоя на холодной земле, среди ночных влажных звезд. Ждал знамения. От березы, по небу, над его головой пролетела птица. Ее длинный клюв, широкие серповидные крылья, гладкое плавное тело. Она вылетела к нему, окруженная светом, как дух вечернего леса, как посланец звезд и луны. Осенила его, оставила на нем незримую мету, подтвердила, он замечен, избран, ему уготована дивная доля.

Он ехал по Кабулу, выруливая среди автомобильных потоков, обшарпанных желто-белых такси, размалеванных грузовых фургонов, моторикш, похожих на расшитые тюбетейки. Улицы кишели толпой. Укутанные в теплые накидки, с торчащими носами и бородами, вышагивали смуглолицые мужчины. Развевая шелковистые паранджи, напоминая разноцветные язычки пламени, двигались женщины. Ребятишки плотно облепили двуколку с красноватыми дровами, толкали ее по проезжей части. В лавках, у жаровень, у хлебных пекарен, перед входом в чайхану клубились люди, множество похожих, созданных по единому образцу и подобию, с гончарно-красными лицами, черными и белыми бородами. И глядя на них, Калмыков пугался — вдруг они угадают его мысли, узнают о полученном приказе. Вмиг загудит, зарычит взбудораженный город, сигналы опасности полетят по перевалам и тропам, вдоль дорог и селений, и несметные скопища охваченных отпором и ненавистью бросятся на него, Калмыкова, и растерзают.

Он боялся думать о приказе генерала, чтобы мысли его не стали известны толпе. Пусть торгуют красной промытой морковью.

Пусть бегут за переполненным, с незакрытыми дверями автобусом.

Пусть раскидывают на прилавках цветное тряпье. Люди сновали и роились, как пчелы у летка, занятые повседневными хлопотами. Но если их потревожить криком и выстрелом, жесткой и злой командой, все их несметные толпища налетят на него и зажалят.

Он катил по Кабулу, дыму и изморози, ужасаясь тому, что придется врываться своим оружием, стреляющими броневиками в людское месиво, вспарывать серый, накрывающий город чехол, выпахивать из него кровавую подкладку.

У госпиталя Калмыков подобрал Расулова. Веселый, самодовольный, с увлажненными, умиленными глазами, он подсел в машину. Ухмылялся в усы, разглаживал их красивую подстриженную щетку.

— Перстенек мой носит!.. Говорю: «Буду приезжать проверять!..» А она: «Приезжай!»

Калмыков испытывал к ротному, счастливому любовнику, сострадание. Его сильное, обласканное женщинами тело будет пробито пулей, станет корчиться на операционном столе. Права была Роза, гарнизонная гадалка, сыпавшая перед ними лакированных королей и валетов, сулившая беду в Большом Доме, в янтарном восточном Дворце.

В казарме он созвал командиров рот, истребовал срочный доклад о состоянии техники и оружия. Накричал на Баранова, узнав, что на стрельбах у «бэтээра» отказал пулемет. Приказал заму по вооружению перебрать и почистить все пулеметы на «бэтээрах» и «боевых машинах десантников».

Вечером он дождался, когда стихнет казарма, угаснут команды, ссоры и смех и множество молодых утомленных людей быстро, почти одновременно уснут. Он лежал в своей комнатушке на дощатом топчане и планировал операцию. Продумывал подходы ко Дворцу, направление атаки, рубеж сосредоточения и развертывания. Просчитывал время, нужное для преодоления откоса под огнем пулеметов. Хитрил, фантазировал, как незаметно прокрасться к танкам, сжечь их из гранатометов. Он выделял две роты для захвата министерства обороны, радиоцентра и министерства внутренних дел. Знал, что эти роты лягут костьми, по их спинам пройдут афганские танки, а отборный полк «коммандос» довершит убийство. Приказ, полученный от советника, был приказом на истребление. Он, комбат, собирал батальон, учил, снаряжал для того, чтобы погубить в бессмысленном скоротечном бою в чужом азиатском городе. Пожары и взрывы в кварталах, копотный дым из Дворца, и по всем площадям и рынкам, у мечетей и глиняных хижин — истерзанные трупы солдат.

Ему было страшно. Его мысли носились над ночным Кабулом, над объектами атак и ударов и бессильно возвращались обратно, в тесную каморку казармы.

Он не обсуждал приказ генерала, не вникал в его политический и военный смысл. Он был офицер, и вся его жизнь и служение состояли в беспрекословном выполнении приказа. Его психология разведчика, его ремесло спецназа побуждали на выполнение любого задания, на следование по любому маршруту, хоть в Африку, хоть в Антарктиду. И мало ли Дворцов на земле, в Париже, в Мадриде, в которые ему прикажут вломиться.

Но здесь, в Кабуле, он ощутил себя обманутым. Его уверяли, что он станет спасать Дворец, станет защищать его вместе с гвардией, вместе с Валехом. Теперь же он должен убить Валеха и разрушить янтарный Дворец.

Он чувствовал свое бессилие, обреченность. Свою неумолимую включенность в жесткий план, где ему уготована беспощадная роль.

Ему вдруг показалась возможной и спасительной мысль — исчезнуть, уклониться от этой роли, навязанной неизвестно кем и за что. Сбросить жесткую неудобную форму, ремни, оружие. Покинуть промозглую казарму и превратиться снова в ребенка, того, который слышал шипение блинчиков на кухне, ждал, когда мама снимет в прихожей шубу, обнимет его холодными пальцами.

И в этой тоске, обреченности вдруг ярко и сочно вспомнил о женщине, которая осталась в Москве. Не вспоминал о ней все недели, но она присутствовала, как жаркая точка под сердцем. И теперь, спасаясь от холода и озноба, он стал раздувать эту малую искру, дышал на нее, чтоб она не погасла, и она разгоралась.

Тот дождливый осенний день. В тусклом музейном зале огненный бег хоровода. Он захвачен этим огнем, помещенный в его пламенный круг. Оглянулся — женщина стоит у окна, смотрит на него неотрывно. Они шли по мокрым бульварам, по прелой листве. Он вспоминал, как выглядел в детстве бульвар, какие гуляли здесь старики.

Забрели в ресторанчик, где собирались художники. Пили вино. Он рассказывал ей, как бегут по осенним степям табуны сайгаков, попадают в фары машин, скачками уносятся вспять. В промокших пальто, с кружащимися от вина головами они оказались в ее маленькой уютной квартирке. Он видел, как сбрасывает она у порога туфли, вставляет узкую стопу в расшитый тапочек. Ему захотелось коснуться ее узкой гибкой щиколотки. Они оказались рядом в сумраке комнат. Она сидела напротив, говорила, тихо смеялась. Он накрыл ее пальцы ладонью. Он помнил, как опадала ее шелестящая блузка, как повела она зябко плечом, как он нес ее на руках, но не помнил, как были они близки. Лежали, касаясь друг друга плечом, и, медленно открывая глаза, он видел, как белеет ее согнутое колено, смутно темнеет на стене акварель.

Калмыков лежал на казарменных досках в морозной ночи. Где-то рядом за снежным бугром, осыпанный звездами, дремал восточный Дворец. А он стремился в Москву, к желанной, к любимой женщине, умолял ее о спасении.

Глава двенадцатая

Это случалось каждый раз в годовщину отцовской смерти, в зимний день домашней печали, когда лицо матери, ее черное платье, вздохи и пришептывания бабушки, фотографии отца в раскрытом альбоме — все было напоминанием об утрате, семейным поминовением, ежегодным трауром, ставшим для него, мальчика, такой же незабываемой датой года, как и его собственное рождение, или новогодняя елка, или майское, из красных флагов и зеленых почек торжество.

На этот раз он уехал в лес на лыжах и носился, одинокий и легкий, по морозным туманным полям. Думалоб отце, взлетая на ледяные блестящие холмы, падая в звонкие обжигающие долины, врываясь в хрустящие с красными шишками ельники, и ему все казалось, что отец безымянно, безгласно следит за ним из туманного белого солнца, из морозного запорошенного стожка, из сизой, с черной промоиной лесной речки.

Он выскочил на лесосеку. На поляне дымились костры, валялись распиленные стволы. Лесорубы с сизыми носами, в рукавицах обивали топорами суки. Мелькала сталь, клубился синий смоляной дым, стояли запряженные в сани заиндевелые лошади. Пробегая по поляне, слыша крики, звон, хруст, он вдруг подумал: отец не умер, а где-то здесь, среди этих сильных голосистых людей. Машет топором, дышит паром, смотрит с улыбкой на сына, пробегающего сквозь сиреневый дым.

В маленькой деревеньке, черневшей в сугробах косыми избами, он зашел напиться. Принимая из рук старушки расколотую чашу с водой, оглядывал избу. Примерзший к стеклу цветок, стоптанный половик, седая серебряная икона с раскрашенным яичком и бумажной розой, на лавке — свежеструганая деревяшка, ножик, моток бечевы. И мысль его была: отец не умер, а живет в этой Богом забытой избушке. Это он минуту назад точил деревянный колышек, мотал бечеву. Вот-вот звякнет дверь и отец вернется.

Он бежал по полю, вдоль осинника, по волнистым снегам. Льдисто зеленели стволы, золотились корявые металлические вершины. Внезапно лисица, пышная, красно-белая, с толстым тяжелым хвостом, выскользнула из-за деревьев, встала, приподнявшись на лапах, нацелилась на него заостренной головой.

Их взгляды встретились. Лисий, зелено-желтый, зоркий, веселый, и его, испуганно-радостный, знающий, — это отец, превратившись в лисицу, вышел ему навстречу, заглянул в сыновье лицо веселым звериным оком. Сказал ему — смерти нет, и когда сын пробежит по всем лесам и полянам, пройдет по всем дорогам и тропам, одолеет все пространства и дали, он снова вернется к этим мерзлым осинам, превратится в лисицу, и они, отец и сын, встретятся среди дивной долгожданной зимы.

Охрана Дворца установила на въездах еще несколько постов и шлагбаумов, подогнала грузовики с прожекторами, и ночами вспыхивали ртутные кипящие чаши, голубые струи метались, сливались, озаряли ледяные откосы, яблоневый сад, упирались в далекие горы, в пустые летящие тучи.

Калмыков с биноклем взбирался на холм. Думал, считал, промерял, водил невидимым циркулем, очерчивая Дворец кругами и дугами, доказывал смертельную теорему о штурме Дворца.

Он мысленно делил батальон на несколько неравных частей — штурмовых атакующих групп. Распределял между ними машины, гранатометы, ручные и станковые пулеметы. Одну из групп посылал по серпантину наверх, держа на ладони несуществующий хронометр, следил, как мелькают сквозь кусты боевые машины. Вторую группу, оснащенную штурмовыми лестницами, направлял по ледяному откосу, сквозь яблоневый сад, где блестела наледь. Третья группа уходила в расположение зенитного полка, где в капонирах под маскировочной сеткой укрывались скорострельные установки, способные на сверхплотный заградительный огонь. Четвертая группа, вооруженная гранатометами, направлялась к зарытым танкам. Их следовало сжечь, прежде чем начнется атака. Пятая группа шла в атаку на казарму охраны, где размещались полторы тысячи гвардейцев, ее задача — подкрасться к окнам и забросать охрану гранатами. Шестая группа оставалась в резерве, ее следовало бросить туда, где захлебнется атака. Он сам, в случае неудачи, поведет эту группу, прикроет отход разгромленного окровавленного батальона в горы, в снега, в голые камни, где они смогут еще продержаться несколько часов до рассвета, когда прилетит авиация, подтянутся афганские танки, и никто никогда не узнает, куда бесследно исчез батальон спецназа, отправленный воздухом лунной осенней ночью со специальным заданием.

Калмыков опустил бинокль, смотрел на Дворец, сиявший на снежной горе. Спустился к казарме, где, не знающие о его страхах и замыслах, сновали солдаты.

Он собирался на аэродром. Прибывал борт из Союза, специально для батальона. Доставлял запчасти к «бэтээрам», боекомплект, пиленый лес для обустройства казарм. Машина ждала у КПП, когда внезапно появился Татьянушкин. Он отвел Калмыкова в сторону, подальше от пробегавших солдат, от ротного, распекавшего двух унылых провинившихся прапорщиков.

— Генерал согласился с вашими доводами. Отстучал шифровку министру. Будет подмога. Объекты в городе — не ваше дело. Вам остается Дворец!

— Не знаю, в чьей башке родился план операции! — язвил Калмыков. — То, что я услышал на вилле, — гадость, глупость! Если кому-то нужно уничтожить батальон, пусть так и скажет! Зачем штурмовать объекты? Я выстрою батальон на плацу, и пусть нас расстреляют из пулеметов!

— Я же сказал! — раздраженно перебил Татьянушкин. — Генерал отослал шифровку, и пришел ответ. Будет подмога. Ваше дело — Дворец!

Они стояли на снежной тропке и смотрели один на другого почти враждебно.

— Я буду вместе с вами при штурме объекта, — сказал Татьянушкин. — Мое подразделение пойдет с батальоном. Вы обеспечите доставку к объекту моих людей. Мы войдем во Дворец и все сделаем сами.

Это «все сделаем сами», как понимал Калмыков, было истребление Амина. Батальон обеспечит захват Дворца, а Татьянушкин, поразивший его в Баграме милой родной улыбкой, прикончит Амина.

— Вы умеете это делать? — спросил Калмыков. — Был опыт?

— Я вообще-то ярославский мужик. В деревне скотину гонял, подпаском, — сказал Татьянушкин. — Отец мой был пастух, и дед тоже. Все на одном лужке. А я с того лужка ушел и больше не возвращался. Служил в Африке, Европе, Латинской Америке. А теперь вот здесь оказался. Если отсюда живым выйду, поеду к себе на лужок. Кнутик сплету и буду до конца дней скотину пасти. И ничего мне больше не надо!

Его окаменелое лицо потеплело, заулыбалось. Калмыков подумал: и этот стоящий перед ним человек, как и он сам, Калмыков, жил двумя жизнями. Одной — явной, где готовился штурм Дворца, ожидались смерти и кровь. И другой — неявной, невысказанной, где какой-то лужок, какие-то цветочки. Как и у него, Калмыкова, — в московской комнате женщина с распущенными по спине волосами стоит у окна, смотрит на снежный бульвар.

Они проехали по Дарульамману мимо комплекса министерства обороны, вдруг испугавшего Калмыкова своим объемом, обилием входов, этажей, зелеными, старой конструкции «бэтээрами», похожими на стальные корыта. Миновали советское посольство, откуда дохнули на него язычки чьей-то невидимой жестокой воли. Сделали круг по набережной: лавки были присыпаны снегом, и клубилась косматая черная толпа. Обогнули Дворец Революции с древними пушками, из чьих черных нестреляющих жерл посмотрели на него чьи-то сумрачные неверящие глаза. По прямой помчались в аэропорт — еще один объект для захвата, куда бессонными ночами мысленно направлял роту. Блокировал диспетчерский пункт, взлетные полосы с самолетами, чтоб ни один не взлетел и не сел.

Предъявляя пропуска, миновали посты охранения, выехали к терминалу, где, припав на хвосты, застыли истребители и ленивые солдаты перекатывали железные бочки. Тут же стоял двухмоторный военный транспорт. Под крыльями вытянулась неровная очередь, молодые люди в накидках, шароварах, застывшие, с торчащими на безбородых лицах носами. Тут же прохаживались автоматчики, караулили новобранцев.

В небе было пусто, прозрачно. Высоко, на снежных склонах сияло солнце.

Подкатил лимузин, лакированный, широкий в боках. На радиаторе трепетал американский флажок. С сидений поднялись два молодых человека, один с фотокамерой, другой с пухлым блокнотом. Оба стали заглядывать в блокнот, указывая на соседние терминалы и склады. Что-то сверяли, а может быть, искали.

— Американский атташе по культуре, — сказал Татьянушкин, всматриваясь в номер машины. — С тех пор как здесь застрелили американского посла, резко сократился штат посольства. Эти двое: один — ЦРУ, другой — военная разведка!

Американцы заметили, что за ними наблюдают, переглянулись, помахали им издалека — их неафганским белесым лицам, грубошерстным афганским мундирам.

Калмыков посмотрел на часы, подарок Валеха. В хрустальном стекле пульсировала хрупкая стрелка. Транспорт был на подлете. Калмыкову не терпелось узнать, привез ли он узлы к «бэтээрам», — две машины нуждались в ремонте.

Горы вокруг сияли, раскрывались вверх огромными каменными лепестками. Солдаты катили тяжелые железные бочки. Новобранцы, подобрав накидки, поднимались на борт. Американцы стояли у лимузина с опавшим нарядным флажком.

Калмыков, озирая близкую и дальнюю окрестности, вдруг почувствовал, как что-то меняется. Словно прозрачная тень коснулась снегов. Небо наполнилось мельчайшей вибрацией, сотрясавшей студеный солнечный воздух.

Звук летел из небес, отслаивался, опадал серебристой фольгой, накрывал металлическим куполом аэродромное поле. Глаза, устремленные ввысь, искали источник звука. Находили малые серые точки, распахнутые парящие крестики, издававшие тонкий звон. Их было много, они возникали из синевы. Казалось, напряженные зрачки создают их из собственных мерцаний и слез.

Самолеты появлялись из-за хребта, скользили в пустом, окруженном горами небе, начинали мерно кружить, словно их затягивало, засасывало воздушной воронкой. Снижались по размытой спирали, увеличивались, создавали свое собственное, пронизанное звуком пространство.

Первая машина, четырехмоторный бело-серебряный транспорт, скользнула к земле, оставляя копотный след, с ревом прошла вдоль лысых склонов, развернулась на дальнем крае долины, устремилась на посадку, отягченная, растопырив закрылки, в жужжащем кружении моторов, нацелилась лапами в землю. Хватанула бетон, набежала с жужжанием и воем, шевеля перепонками, замедляя бег, пронося над бетоном переполненное рыбье брюхо, в направлении проделанного полета, в изморози неба, в отсветах льда и снега. Самолет катил мимо Калмыкова. В хвосте отворилась щель, отламывалась плита, и пока машина катила, жужжа и вращая винтами, начинали скатываться, рассыпаться темные комочки. Падали, катились, обретали очертания людей. Вскакивали, распрямлялись в беге. Машина по-рыбьи метала икру, из нее тут же выводились мальки. Десантники бежали в бушлатах, касках, с автоматами, с красными разгоряченными лицами. Мчались от самолета, разбивались на малые группы, врассыпную по взлетному полю.

Садилась вторая машина, сливая свой рев с первой. Вдоль белых скал снижалась третья. Самолеты ввинчивались в низину, наполняли ее скрежетом, ревом, зазубренным гулом. Второй самолет опустился в дрожащем стеклянном воздухе, запаянный в жидкое стекло, с размытыми, оплавленными очертаниями. Из черного чрева летели зародыши, касались земли, оплодотворяли ее, и в месте прикосновения вскакивали в рост солдаты. Скачками, в косых прыжках, уклоняясь от секущего ветра, начинали бег, веером, в разные стороны, толкаясь в сухой бетон, краснолицые, в касках, с тусклым светом оружия.

— Подмога! — ликовал Татьянушкин, ярко синея глазами, приземляя ими самолеты. — Вот она, подмога твоя!

Одни самолеты садились, терлись друг о друга боками, другие, облегченные, начинали взлетать, уходили в небо, освобождая место для посадки. Две спирали, ниспадающая и взмывающая, соединились в сложную карусель. По аэродрому уже катили боевые машины, выруливали тяжелые гусеничные самоходки, упруго подпрыгивали легковые машины. Десантники рассыпались во все стороны — к постам охраны, к траншеям с афганскими зенитками, к зданию порта, к диспетчерской, к штырям и чашам антенны.

— Вертикальный охват! — радовался Татьянушкин красоте и мощи десанта. — Вот она, подмога! Как в Чехословакии, точно!

В его ликовании была жестокая ярость.

Калмыков понимал технологию десантирования, военный принцип захвата — движение самолетов, оружия, броски десантных групп. Аэродром захватывался во всех его жизненных центрах, вырывался, выкраивался из территории, подключался к небесной трубе, в которую из-за хребтов взлетали самолеты. Громадная помпа качала из-за гор грозную энергию, и он, Калмыков, был частью этих падающих вихрей металла и звука. Он не был посвящен в причины и истоки событий, не знал их глубинного смысла. Все, что он мог, — это следовать грозной анонимной воле, пригнавшей в Кабул самолеты.

Афганские солдаты, катавшие бочки, ошалело смотрели. Новобранцы у самолета сбились в толпу, их окружали десантники, гнали с бетона. Американцы в длинных пальто, обомлев, наблюдали десант. Один что-то быстро писал в блокнот, задирал голову, словно пересчитывал самолеты, и снова писал. Другой сорвал с груди фотокамеру, жадно, быстро снимал. Пробегавший мимо десантник с хрустом костей и суставов, выбрасывая вперед автомат, выдохнул вместе с паром:

— Ну ты, козел, кончай снимать! А то пристрелю!.. Американцы попятились за лакированный борт машины, а десантник, увлекая за собой остальных, исчез в ангаре.

Повсюду, на всем пространстве, далеко и близко, двигались машины и люди. Катилась гусеничная техника, качались стволы самоходок. Десантная дивизия закреплялась на плацдарме, топорщила во все стороны жерла. Кабул, клетчатый, глиняный, хрупкий, смотрел бессчетными глазницами своих хижин, мечетей и рынков на явившихся с неба пришельцев.

Несколько давних осенних дней он прожил на Белом море, на Терском берегу, где в рыбачьих тонях, в рубленых белесых избушках старики поморы ловили семгу. Берег, песчаный, с холодным кипящим рассолом, был усыпан бревнами и седыми корягами, с остатками прогнивших ладей, в ржавых якорях и цепях. Казалось, в море потерпела крушение огромная эскадра и остатки мачт и шпангоутов, корабельный мусор и скарб выброшены бурей на берег.

Он бродил среди мокрых песков, спотыкался о прогнившие бревна, набредал на кривые кресты, на старые серые кладбища. Море кидало ему под ноги соленую серую пену, а из туч летел мокрый снег, тонул в воде. Ветер гудел невнятную печальную песню об исчезнувших деревнях, о канувших в море матросах. Былая отшумевшая жизнь оставила после себя гнилое железо и дерево.

Старики в домашних вязаных блузах грелись у печей, кашляли, латали драные сети. Блестела на полу чешуя. Колотился в слепое оконце дождь. Море стучало в деревянные стены, как в бортовину.

Он засыпал в ночи, слушая близкое море, думал об исчезнувших жизнях — о румяных невестах, о шумных свадьбах, о корабельщиках на еловых ладьях.

Утро было хмурое, в моросящем дожде. Тусклый блестящий отлив омывал черный карбас, залипший в песок. Старики в брезентовых робах, в резиновых сапогах, подкладывали под карбас катки, сипя и кашляя, налегали на борт, сдвигали к воде тяжелую мокрую лодку. Сели, медленно оттолкнулись шестами, заколотили, зашлепали длинными веслами. Направили карбас в крутящуюся рябую волну.

Дрожащая череда поплавков. Багром — за капроновый жгут. В шесть рук, перебирая красными кулаками, тянут со дна канат. Хлюп ячеи, потоки холодной воды. Повисла, стекая капелью, сочная морская звезда. Прилипла к борту глянцевитая скользкая водоросль.

Лодка танцует в волнах. Он тянет сеть, хрипит со всеми, отдирает от морского дна невидимую тяжесть, выкатывает из вод огромные деревянные обручи. И вдруг среди тусклых волн, под низкими снежными тучами, возникает сияние. Будто из бездны под лодкой разгорается свет, подымается столб серебра, изливается из воды потоком дивных лучей.

Вода кипит, взбухает тяжелым огнем. Словно из моря встало пернатое диво, достало головой до туч, распустило по окрестности крылья света. И он сам, стоящий в лодке, вырос до неба. Глаза его расширились, будто в них вставили чаши света. Грудь наполнилась мощью, ноги уперлись в морское дно, а голова увидела солнце. В ясновидении он вдруг понял устройство мира, ход небесных светил, движение подводных течений. Ему открылась чудная истина — смерти нет, а есть бесконечная жизнь, и в этой жизни никуда не исчезли, а гудят все свадьбы, скачут все кони, целуются женихи и невесты.

Это длилось мгновение и кончилось. Он выпал из неба. Стоял в пляшущей лодке. Рыбаки вынимали из сетей тяжелых серебряных рыбин, они бились в днище, сбрасывали слизь и молоку. Старики глушили их деревянными колотушками, пока из-под жабер не выступала алая кровь.

Ночью Калмыкова стал бить озноб. Он кутался, поджимал колени, набрасывал поверх одеяла комья одежды. Утром, одолев недуг, встал вместе с казармой, вышел на развод. Строго поговорил с командиром четвертой роты Беляевым, направил его прапорщиков и механиков-водителей на ремонт «бэтээров». И снова почувствовал слабость, ушел в свой закут за брезентовый полог. Прилег не раздеваясь и задремал.

Ему снова приснилась желанная женщина в ее маленькой московской квартире. Они стоят у ночного окна. На белом бульваре новогодняя елка, разноцветные мигания и вспышки. Он касается ее голым плечом, она медленно к нему поворачивается, ее теплые груди давят ему на грудь. Он чувствует гладкое скольжение ее колен, и такая сладость и мука, такой ослепительный блеск.

Он проснулся от криков в казарме. Сбрасывая незавершенное видение, возвращаясь в озноб, в явь, в крики, он нырнул под брезентовый полог, вышел в длинное, с ревущей печуркой, пространство. Солдаты ругались, держали за руки худосочного полураздетого парня. Ротный Расулов схватил его за подбородок, тряс, ломал ему челюсть, приговаривая:

— Ах ты, скот!.. Ах ты, сука вонючая!.. Падла паршивая!.. Калмыков перехватил руку Расулова, отодрал ее от трясущегося, безумного, с блуждающими глазами лица.

— Отставить!.. В чем дело, капитан?

— Амиров, тварь такая, ящик сгущенки на кухне спер, толкнул афганцам! А те ему наркотик насыпали!.. Он, тварь, накурился, полез в оружейную комнату за автоматом! Старшина его перехватил, свинью вонючую!..

Солдат водил красными белками, безумно улыбался, на его вялых губах пенилась, стекала зеленоватая жижа. Комбат вспомнил, что уже видел эту пену на тех же губах, — в марш-броске рухнул солдат, лежал на соляной корке, сучил ногами, и из полуоткрытого рта текла ядовитая зеленая гуща.

— Он в оружейку прокрался, автомат спер!.. Тут его старшина прихватил!.. Что он с автоматом надумал, наркоман проклятый!..

Расулов порывался снова вцепиться в белое, без кровинки лицо, на котором слепо двигались красные выпученные белки. А в нем, Калмыкове, — душная ненависть к солдату, к Расулову, к себе самому, больному, дряблому, сомневающемуся в то время, когда необходима жестокая воля, умная энергия, хитрость, направленные на близкое, неизбежное дело.

— За ротой кто смотрит? — заорал он на Расулова. — К бабе ездишь! За солдатами кто будет смотреть?.. Под трибунал!.. Эту гниду на цепь!.. Клизму ему!.. Водой ледяной!.. Первым же рейсом в Союз, в штрафбат!..

И пошел, ненавидя, пережигая в себе болезнь, мучительные, разрушавшие его колебания. К казарме подкатывала знакомая «тойота» Татьянушкина. В ней было битком, на переднем и заднем сиденьях. Татьянушкин, выходя из машины, что-то втолковывал спутникам.

— Есть срочное дело! — обратился он к Калмыкову. — Из аэропорта доставить спецгруз. Берите три грузовика и охрану! — Лицо его было озабоченное и насупленное. Было видно, что он нервничает.

Они выехали с тремя грузовиками вслед за Татьянушкиным. Калмыков сел в первую кабину, в две другие посадил Баранова и Грязнова. Под брезентом на лавках поместились автоматчики. Калмыков не спрашивал Татьянушкина, что за груз и куда его надо доставить. Подчинялся не столько приказу полковника, сколько утвердившейся в нем напряженной угрюмой воле. Сидел в кабине, глядя, как накатывается скользкая, липкая Дарульамман, мелькают велосипедисты в длинных балахонах и чалмах, похожих на рыхлые подушки.

Они подъехали к аэродрому. На подъездах, где еще недавно дежурили афганские посты, лениво поднимали шлагбаум горбоносые, лиловые от холода солдаты, теперь стояли десантники в плотных теплых бушлатах, розоволицый, с золотистыми усиками сержант проверял документы, а из грязного проулка выглядывала могучая пушка гусеничной самоходки, обнюхивала подъезжавшие машины.

Они выкатили на взлетное поле, на котором стояли под разгрузкой транспорты. Из них осторожно съезжали зеленые фургоны, радиостанции, тягачи — снаряжение десантировавшейся накануне дивизии.

У дальнего терминала застыл самолет с обвисшими лопастями. Под крыльями расхаживали часовые — вскинули автоматы, когда грузовики и «тойота» подкатили к хвосту со звездой.

Из самолета по трапу спустился человек в невоенной кожанке. Они переговорили с Татьянушкиным, поднялись на борт, исчезли в овальном проеме.

Калмыков наблюдал, как топчутся под крыльями часовые, как ползает по далекой горе пятно солнца. Его мучил озноб, он старался вернуть недавнее ощущение сна, прикосновение женской теплой груди, скольжение щекочущих тонких волос.

Татьянушкин спустился по трапу, поманил его. Из теплой кабины, ежась, он вышел на ветряной холод.

— Я вам должен сообщить о характере груза. — Татьянушкин, поддев его локоть, отвел Калмыкова в сторону, под плоскость крыла. — Это люди. Большие люди. Из афганского руководства. Мы их спасли от репрессий, прятали у себя в Союзе. А теперь возвращаем в страну. После свержения Амина они будут управлять государством.

Белое зимнее солнце ползло по склону горы к серой вершине, где голо стыли колючие камни. Калмыков представил, как пусто и жутко в этих солнечных бесснежных камнях, и новая волна озноба пробежала по его мускулам.

— Доставите их на виллу, — продолжал Татьянушкин. — Будете проходить афганские посты. Если начнут задерживать — прорывайтесь! Если остановят и начнут досмотр — груз уничтожить.

В последних словах Татьянушкина была жестокость и злоба — к тем, кого, как груз, привезли в самолетах, но ради которых они, Калмыков и Татьянушкин, должны были жертвовать жизнями.

Калмыков вызвал из кабин ротных, повторил приказ Татьянушкина. Грязнов, выслушав, сплюнул, тронул автоматное дуло. Баранов часто задышал, выдувая сизые струйки пара, и рука его, задрожав, ощупала цевье «Калашникова».

Они поднялись на борт самолета. В сумрачном фюзеляже валялись комья брезента, громоздились зарядные ящики, свитки стального троса, мятые алюминиевые баки. Поодаль высилось несколько дощатых невысоких контейнеров с маркировкой, с ручками, как у носилок. Войдя в нутро самолета, Калмыков мгновенно углядел эти контейнеры, понял, что это и есть спецгруз.

Сквозь крашеные маркированные стенки угадывалась притаившаяся чуткая жизнь. Те, невидимые, скрытые в контейнерах, слышали его появление, его шаги по клепаному самолетному днищу, его дыхание, кашель. Были в полной от него зависимости, боялись, доверяли бессловесно, безгласно умоляли не чинить им вреда.

Калмыков, не приближаясь к контейнерам, вслушивался в их молчание. Подумал: так, самолетами, из одного заповедника в другой, перевозят животных, редкую исчезающую породу, которую надлежит размножить.

— Сейчас аппарель опустят, и их аккуратненько в грузовики! — Татьянушкин был похож на товароведа, принимающего ценный товар. — И вот это добро захватите! — Он кивнул на прикрытые брезентом бруски. Калмыков распознал в них заводскую тару для хранения стрелкового оружия.

Корма самолета медленно раскупоривалась, увеличивалась белизна света с далекой льдистой горы. Грузовики, пятясь, подъезжали под киль. Солдаты, стуча сапогами, поднимались на борт.

— А ну, сынки, давай берись! Аккуратней, аккуратней, а то разобьете! — понукал их Татьянушкин, ставя у каждого контейнера по четыре солдата. Калмыков, приблизившись, разглядел в деревянных стенках среди цифр и букв маркировки просверленные дырочки. Подумал: в случае остановки и стычки с дозором он, Калмыков, хлестнет из автомата по этим фанерным стенкам, пропустит сквозь контейнеры сверху вниз и крест-накрест разящие очереди.

— Аккуратно!.. Пошли!.. — командовал Татьянушкин.

Солдаты подняли носилки, спускались на землю, грузили ношу под брезент кузова. Их было шесть, этих деревянных ловушек, в которых скрывались медведи, олени и лисы.

Они ехали по Кабулу колонной. Впереди Татьянушкин с помощниками, которые так и не вышли из машины. С теми, у кого на коленях, чуть прикрытые куртками, лежали короткоствольные автоматы. За ними — три тяжелых, пузырящихся брезентом грузовика, в чьих кузовах, окруженные солдатами, стояли деревянные клетки. Калмыков сидел в передней кабине, придерживая у ноги автомат.

Они двигались по городу, но не главными улицами, где клубилась толпа и сновали велосипедисты и рикши, а окольным путем, где в липких, грязных проулках гнездились бедные лавчонки и за ними, как термитники, возвышались глиняные бессчетные хижины.

Их остановили в узкой улочке, вдоль которой тянулись жестяные мастерские, ремесленники в фартуках гнули листы жести, колотили по ним молотками, паяли, лудили, выставляя тут же для продажи корыта, тазы, железные, с гнутыми спинками кровати.

Офицер с кокардой, с раздраженным лицом, в сопровождении четырех автоматчиков остановил их взмахом руки, закрывая проезд. Калмыков, озирая проулок, углядел впереди за поворотом заслоненный лавками зеленый транспортер допотопной конструкции, похожий на открытый гроб, с пулеметом и мерзнувшими солдатами. Прорыв впереди был невозможен. Развернуться и уйти нельзя из-за тесноты проулка. Оставалось направить грузовики сквозь строения, разбрасывая тазы и ремесленников, уходить соседними улицами, отстреливаясь от погони. Он смотрел на афганский патруль, лбом сквозь ветровое стекло чувствуя удар грузовика о глинобитную стену построек.

Офицер зло, раздраженно приказывал, махал рукой. Из «тойоты» навстречу ему вышли Татьянушкин и молодой человек, упругий и мягкий, готовый к рывку и прыжку. Они что-то втолковывали офицеру, показывали пропуск. Татьянушкин кивал, соглашался, дружелюбно похлопывал офицера по плечу, но тот зло, недоверчиво косился на грузовик, вытягивая шею, заглядывал в кабину.

Калмыков держал руку на автомате, готовый вскинуть его вверх, перехватывая, рубя сквозь стекло по тощей фигуре офицера, по его кокарде, по раздраженному, злому лицу.

Кокарда на офицерской фуражке горела, как маленький уголь. Калмыков, готовый стрелять, вдруг остро ощутил, что в эту минуту он сам, и его солдаты, и раздраженный афганский офицер, и те неведомые, притихшие в деревянных контейнерах — все они зависят от воли и замысла того, неведомого, кто невидимо присутствует в этом грязном проулке, ведет их по зимнему Кабулу, держит его палец на спусковом крючке автомата.

Эта зависимость от невидимой, управляющей ими силы, от недоступного пониманию замысла, готового столкнуть их в скоротечном кровавом бою, поразила Калмыкова. Он чувствовал, как утончается пленка пространства и времени, отделяющая их от смерти.

Офицер заглянул в кабину, вытянув плохо выбритую прыщавую шею. Двинулся дальше к кузову, чтобы осмотреть груз. Но замер, остановленный кем-то невидимым, и повернул обратно. Татьянушкин и его спутник уселись обратно в «тойоту». Колонна двинулась дальше мимо транспортера с зябкими солдатами, мимо ремесленных мастерских и лавчонок.

Они подъехали к вилле. Грузовики пятились, закрывали торцами ворота. Солдаты сгружали контейнеры, ставили их в ряд во дворе. Когда двор опустел и закрылись ворота, Татьянушкин подошел к контейнерам, отстегнул на них металлические замки, и из деревянных ловушек неуверенно, робко, щурясь от света, расправляя затекшие члены, стали выходить люди. Небритые, в мятых одеждах, с поднятыми воротниками пальто. Татьянушкин трогал каждого за рукав, словно пересчитывал, направлял к дверям виллы. Они прошли гуськом и скрылись.

Калмыков заглянул в опустевший контейнер. В нем была дощатая скамья, светлели просверленные дырочки, валялся на полу оброненный платок.

Вновь появились солдаты, несли длинные тяжелые ящики, сносили их в подвал по узкой, ведущей из сада лестнице. Калмыков спустился в подвал. Среди бетонных стен, под тусклыми решетчатыми светильниками стояли верстаки, и на них рядами лежали автоматы, заряженные магазины, вскрытые цинки с медно-красными патронами. Молодые парни из числа обитателей виллы клещами вскрывали ящики, извлекали промасленные глянцевитые автоматы, нежно тряпкой снимали жир. Татьянушкин смел в ладонь рассыпанную горстку патронов, всыпал их обратно в цинк.

— Арсенал! — хмыкнул Калмыков. — Мотострелковый батальон обеспечен.

— Когда будем брать Дворец, сюда придут афганцы-подпольщики. Мы будем кончать Амина, а они возьмут под контроль улицы. Это будет народное восстание. Те, кого мы сейчас привезли, возглавят восстание. Об этом напишут газеты. Вот мы и работаем, чтобы им было о чем написать!

Глядя на верстаки, заваленные оружием, Калмыков представил, как в верхних комнатах сидят усталые, в мятых одеждах люди, пьют из пиалок чай и один из них роется в кармане, ищет и не может найти платок.

Глава тринадцатая

Однажды он наблюдал затмение солнца. Поднялся до восхода на гору, на холодное сухое жнивье. Смотрел, как медленно, багрово растет заря, клубятся малиновые тучи, валит пар из близкого озера. Красная, стоит колокольня, краснея, словно напоенная кровью, торчит по полю стерня. Деревня, косые избы, глинистый путь — все было красное, налитое, в ожидании беды.

Солнце взошло медленно, тяжело, вывалилось, как кровавое, в жидкой оболочке яйцо. Ветер, летящий от солнца, был ледяным, и он стоял, замерзая, в багровом сумрачном свете среди умирающих трав и последних осенних соцветий.

Солнце стало гаснуть, чернеть. Его край выедался, выгрызался. На мир ложилась тусклая дымная тень. Он чувствовал, как разум его ужаснулся, его коснулось безумие. Хотелось бежать, укрыться от ветра, от дымного тусклого света. Стерня почернела, словно ее сжег невидимый пал. Туман над озером стал черно-красным, и над избами, над лесом, над старой без креста колокольней поднялись птицы. Они вылетали растерзанными зыбкими стаями и без крика, подхваченные ветром, носились в черно-красном угрюмом небе, в котором гасло солнце и начиналась вечная ночь, прекращался свет, тепло навсегда покидало землю.

По стерне шурша бежали испуганные мыши. Промчались два зайца. Черно-красная, с дымящейся шерстью лиса. Поднялась и вяло летала бабочка-белянка, в свете пожара казавшаяся лоскутом кумача.

Он погружался в безумие. Ему тоже хотелось бежать, спасаться, прибиться к зверям, греться их живым теплом, слышать и чувствовать их живое дыхание. Ужас, который был в нем, был древний, от угасающих звезд и светил, от черного солнца, из которого проливалась тяжелая тьма.

Кончался свет, кислород земли, сама земная жизнь. По всем горизонтам и далям горели города и деревни, бежали по дорогам полуголые люди, уносили скарб и детей, а их догоняла, гнула, валила тьма.

«Тьму небесную» — вот что он видел тогда, стоя на горе. Эта тьма была простым отсутствием света. Она была антисветом, самостоятельной силой и сущностью. Присутствовала в мироздании, таилась в его собственном сердце и разуме. В минуты помрачения изливалась наружу.

Черно-красное, изъеденное ржавчиной солнце. Вялая бабочка, летящая над красной стерней.

Через несколько дней на вилле Калмыков докладывал главному военному советнику план операции. Генерал замкнуто слушал. Его подвижные морщины остановились, словно заснули. В лице проступило истинное выражение — придирчивого внимания, брюзгливого недоверия.

Калмыков докладывал о составе групп, о направлении и объектах атаки, о секторах огня и прикрытия, о предполагаемых вводных. Татьянушкин, уже знакомый с планом, бесстрастно слушал, вертел на столе разноцветную каменную пепельницу, предоставляя генералу самому оценить план, согласиться или отвергнуть.

— Добро, — сказал генерал. Складки его лица, смуглые морщины и трещины зашевелились, спутали, замаскировали истинное выражение. — Как видите, ваши прежние возражения были учтены. Я их довел до сведения министра обороны и начальника Генерального штаба. К нам пришло подкрепление. Объекты в городе, блокады аэродрома, путей подхода к Кабулу, нейтрализация гарнизона — все это на плечах десантников. Ваш — основной объект. План одобряю в целом. Он нуждается в некоторых уточнениях. Но об этом потом. Основные позывные и коды для радиосвязи: Дворец — «Дуб». Амин — «Главный». Вы — «Ракита». Я — «Кора». В целом ваш план совпадает с нашими представлениями и расчетами!

— Разрешите вопрос, товарищ генерал! — Калмыков собирался задать вопрос, беспокоивший его все это время. — Какова уверенность, что в момент штурма «Главный» будет находиться на месте? Дворец может оказаться пустым.

Генерал посмотрел на Татьянушкина. В его лице появилось прежнее брюзгливое недоверие. Татьянушкин поставил каменную наборную пепельницу с кусочками лазурита и яшмы. Сказал:

— «Главный» останется в этот день во Дворце. Об этом позаботится доктор Николай Николаевич. Быть может, когда мы займем Дворец, Амин уже будет мертв. Нам с ним не придется возиться.

Калмыков пережил тонкое прозрение: сутулый долгоносый доктор, похожий на деревянную птицу, здесь, на вилле, получил коробочку яда. Уколом шприца введет его в кровь человека, и тот умрет. Доктор, горюющий по умершей собаке, по цветущим лугам и поймам, отыскивающий разгадку Вселенной, введет человеку в кровь каплю бесцветного яда, и человек исчезнет. И вся разгадка Вселенной — в действии тонких ядов, убивающих людей и животных, государства и страны, планеты и луны. И у всех за спиной — печальный отравитель, мешающий яд в целебное зелье.

Ему было худо. Им всем, здесь сидящим, была поставлена задача: взламывать границы, врываться во дворцы, проникать в секретные центры, подслушивать разговоры, сыпать отравы. История, состоящая из войн, революций, выражалась в невидимых миру усилиях разведки. Он, Калмыков, был в жестком клубке этих схваток. Сидел, угнетенный, потухший, думал о докторе-отравителе.

Генерал заметил его состояние:

— Понимаю, вы переживаете. Мы все переживаем, я — тоже! Нас готовили к войне, к крови, но теоретически, в академиях, в училищах. Мои товарищи дослужились до больших звезд, а пороху толком не нюхали. А тут, что скрывать, будут убийства, война. Придется себя подготовить!

Калмыков его слушал. Видел печальное долгоносое лицо, маленькие сжатые губы, коробочку с ядовитыми ампулами. В душе было пусто, тускло.

— Амина жалеть не надо! Палач, гад, мерзавец! Собрал на мирные переговоры старейшин хазарейских племен. Съехались в его шатер, в его ставку, двести человек. Он поставил перед ними блюда плова, жареную баранину, а когда те стали есть, велел открыть по ним огонь из пулемета. Так же поступил со своими товарищами по партии — тысячи арестованы, замучены, расстреляны! Пока мы с вами здесь разговариваем, в Пули-Чархи кому-то ломают кости, кого-то жгут каленым железом, кого-то пытают током, завернув в мокрую простыню. Так же он поступит и с нами в день переворота — арестует, перестреляет, возьмет в заложники! Его надо убить, раздавить, как гадину! Не надо его жалеть!

Сквозь приоткрытую дверь гостиной была видна лестница, ведущая наверх, двери на втором этаже. Одна дверь растворилась, появился худой осторожный человек с очень смуглым горбоносым лицом, бесшумно прошел и скрылся в соседней комнате.

Там, наверху, жили люди, тайно привезенные в город, терпеливо ожидавшие грозного часа, когда Калмыков начнет штурмовать Дворец. Если Дворец падет и хозяин Дворца умрет, к этим тихим людям перейдет вся власть в государстве. Эти тайно привезенные люди станут править страной и народом. Но если штурм не удастся, если танки прямой наводкой расстреляют идущую цепь, если сгорят от гранат атакующие по серпантину машины и хозяин Дворца уцелеет, то эти люди исчезнут бесследно. Никто никогда не услышит о их проживании на вилле. И они это сами знают.

— Позывные я вам сообщил, — сказал генерал. — Время «Ч» — двадцать седьмое декабря, восемнадцать часов. Можете довести до командиров рот. Начинайте рекогносцировку. Проработка операции на вас и на полковнике Татьянушкине.

Генерал поднялся, сухощавый, с тренированными суставами рук и ног. Простился и вышел, и его унесла тяжелая машина.

А у Калмыкова угрюмое упрямое знание: с этой минуты ему надлежит забыть и отбросить все, что мешает исполнению приказа. Все недавние разбегавшиеся чувства и мысли, все сомнения и страхи будут отринуты, и их заменит единственное устремление, от казармы ко Дворцу, по пути атаки.

Он шел к машине, уже встраивая себя в эту грозную линию, устраняя из поля зрения новогоднюю елку на снежном бульваре, женщину у голубого окна.

Тот давний июльский полдень. Он разделся донага в прибрежных зарослях, уплыл на середину озера и плавал там в теплой мягкой воде. Зелено-голубая, в цветах, возносилась гора. Красная кирпичная колокольня, седые избы деревни были окружены туманом цветочной пыльцы. Над озером, белое, высокое, застыло облако.

По горе по тропке спускалась женщина в белой косынке. Плавая среди мягкой воды, он видел у самых глаз блеклый опавший листочек, стрекозиное крылышко, испытывал сладость от своей безымянности, затерянности в любимых летних пространствах.

Он был лишен своего обличья и имени, растворился в небе и озере, стал горой, цветами, бело-стеклянным облаком, далекой избой, где, невидимые, любимые, жили мама и бабушка. Он знал, что никуда не исчезнет, будет вовеки здесь, на родимой земле. Будет всегда возрождаться, создаваться вновь из теплой зеленоватой воды, из стрекозиного крылышка, из белой женской косынки. Под другим именем, в ином обличье станет смотреть на эту ширь и красу, молиться бессловесной счастливой молитвой.

Из белой тучи посыпался мелкий дождик. Он плыл под дождем, подставляя губы под блестящие холодные капли.

Солдаты на кухне кипятили котлы — таскали ведрами воду, жгли солярку, рубили на плахе бело-розовую баранью тушу. Другие мыли и чистили лук, картошку, морковь. Мелькали черпаки, белые поварские фартуки. Там, где готовили яства, царило возбуждение, гогот, согласованная веселая работа.

А рядом, на пустом заснеженном пятачке, куда Калмыков вызвал ротных и начальника штаба, было ветрено, снег блестел под ногами, и было чувство, что он, Калмыков, владевший жестоким замыслом, отдален от остальных непроницаемой мембраной. Скрываемый замысел давит на эту мембрану, выгибает ее и ломает.

— Прошу вас реагировать спокойно и правильно, — начал Калмыков. — С тех пор как мы заступили на охрану объекта, обстановка в корне изменилась. Возникла прямая угроза внутреннего переворота в Афганистане. Началось истребление лучших сил партии, друзей СССР. Амин вступил в прямой сговор с Пакистаном и Америкой. Возможна высадка в Афганистане подразделений американской армии. В этой связи функция батальона меняется. Нам приказано осуществить операцию по захвату Дворца, ликвидировать Амина. Сейчас я доведу до вас план операции. Прошу обдумать его, внести свои замечания и предложения. Начало операции — двадцать седьмое декабря, в восемнадцать ноль-ноль!

Пока говорил, чувствовал, как мембрана в груди медленно открывается, напор угрюмых сил ослабевает в нем, наваливается на стоящих перед ним. Эти пятеро, мгновение назад легкомысленные, неведающие, тяжелеют, сгибаются, обремененные знанием.

Первым отозвался Грязнов. Насупил косматые рыжие брови, ощерил рот, показав крепкие желтые зубы, выдохнул со свистом пар:

— Здорово получается, по-людски!.. Они нас в дом пустили, а мы их молотками по башке!.. Они нас дом сторожить поставили, а мы их дом грабить!.. Хотя что же, спецназ — дело разбойное! — Зло засмеялся, длинной никотиновой слюной сплюнул сквозь желтые зубы.

Командир второй роты Расулов мигом возбудился, затопотал, затанцевал, ударил по бедрам руками, закрутил во все стороны красивое кошачье лицо.

— Командир, я давно примериваюсь! Как атаковать, знаю! Подстанцию подорвать, прожектора переколотить, и в темноте мы их голыми руками возьмем, гранатами забросаем!.. Я давно говорю, этот Амин сучий на «мерседесе» катает, мясо жрет во Дворце, а народ с голоду мрет, детишки по снегу босиком бегают!.. Что-то не то! Не такая у них революция! — Он вился, топотал, весь в нетерпении, в веселой ярости, гитарист, любовник, стрелок. Его пылкая, требующая сильных впечатлений натура ликовала в предчувствии боя.

Командир третьей роты Баранов побледнел. Тяжело дышал, моргал воловьими влажными глазами.

— Если приказ, то конечно… — говорил он несвязно. — Чем мы хуже других?.. У кого была Куба, у кого Чехословакия, у кого остров Даманский. Дядька мой в Испании воевал… Не говоря уж о Великой Отечественной… Американцы повсюду лезут, а нам, что ль, отсиживаться? — Он дышал так глубоко, словно здесь, на чистом белом снегу, среди горного ветра, ему не хватало воздуха.

В то время как Калмыков говорил, командир четвертой роты Беляев смотрел в сторону, тонко, длинно улыбался. И пока говорили остальные, продолжал презрительно улыбаться. Но потом его тонкая длинная улыбочка вдруг превратилась в оскал, в углах растянутых губ закипели пузырьки слюны, и он стал резко выкрикивать:

— Не имеете права!.. Превышение!.. Знал, когда собирались!.. Блатные все улизнули!.. У кого мохнатая лапа!.. У меня желудок болит! Как дураков заманили!.. Прикончат всех, как козлов!..

Он кричал, переходил на визг, брызгал слюной. Два солдата, идущие стороной, несущие на палке дымящий котел, оглянулись на его вопль.

— Кончай! — Грязнов ударил его кулаком под дых, несильно, но так, чтоб заткнуть его крик. Тот умолк, захлебнулся, скорчился от боли, обняв руками место удара. — Не голоси, как баба!

Начальник штаба Файзулин озабоченно, хлопотливо оглядывался, словно уже начинал выполнять приказание. Пересчитывал, собирал все разрозненное, рассыпанное по ложбине хозяйство батальона.

— У нас бронежилетов всего сто штук. Надо решить, кому дать. Калмыков стоял среди своих подчиненных, чувствовал, что тяжесть замысла, недавно обременявшая его, теперь стала легче. Распределилась среди остальных, обременила их своей ношей.

Солдаты трудились в казарме, в парке, в ружейных комнатах, слаженно, напряженно, охотно. Им сказали, что назавтра учения. Они соскучились по рейдам и марш-броскам, доверчиво и дружно работали, предвкушая завтрашний рывок в окрестные горы, прочь из этого тесного распадка, из надоевших глинобитных казарм.

По приказанию прапорщиков выпиливали из недостроенной кровли длинныеволокнистые слеги, мастерили из них штурмовые лестницы. В ружейных комнатах набивали магазины, чистили стволы, сшивали оборванные ремешки и лямки. Обслуживали технику, окатывали водой зеленое железо, протирали ветошью двигатели. Ремонтировали одежду, ваксой жирно чернили высокие афганские краги.

Калмыков обходил казармы, следя за веселой, спорой работой солдат. Замысел, еще им неведомый, уже владел ими, направлял их усилия, выстраивал по отточенной прямой от казармы ко Дворцу по пути атаки.

Через день, все на той же открытой снежной площадке, чтоб никто их не смог подслушать, Калмыков собрал командиров рот и распределил позывные, условился о зрительных, звуковых и радиосигналах, установил количественный состав групп, которые пойдут на танки, на зенитную батарею, на казарму гвардейцев.

К танкам, врытым в пологий склон, вела тропинка. Внизу у подножия горы протекал арык. Через этот арык на гору должен был ворваться «бэтээр».

Пользуясь быстротой и внезапностью, надлежало обезвредить экипажи танкистов, вывести танки из капониров и использовать их для поддержки атаки. В случае неудачи — сжечь танки из гранатометов.

Подстанция с трансформаторами обеспечивала освещение Дворца, питала прожекторные установки. Ее следовало разбить в первые минуты штурма — вырубить электричество, чтобы операция прошла в темноте.

Но главная хитрость состояла в том, чтобы накануне атаки, за полчаса до штурма, пригласить в казарму гвардейцев — Джандата, Валеха, начальника контрразведки, главных командиров охраны. Устроить товарищеский ужин и взять всех в плен. А если будет нужда, то и уничтожить, лишить гвардейцев командования.

Все это довел Калмыков до своих подчиненных. Выслушал их замечания. Отослал назад в роты шлифовать и оттачивать замысел.

Наутро появился Татьянушкин. За его «тойотой» к казармам подкатил грузовик. В кузове валялась рухлядь, поломанные стулья, матрасы, листы отсыревшей фанеры.

— Это зачем? — удивился Калмыков.

— Там человек. Из тех, кого мы завезли на виллу. Поставьте пост. Никого не подпускайте к машине. Завтра, когда все кончится, ему покажут Амина. Он опознает труп. Мы должны быть уверены. Пусть в машину кинут пару одеял, поставят горячий чайник. В случае непредвиденных обстоятельств, мало ли что завтра может случиться, — уничтожить! — Его лицо было спокойным, жестким. Он уже не думал о притаившемся в грузовике человеке, а только о завтрашнем штурме, в котором сам будет участвовать, выполняя главнейший замысел.

— Утром приеду с людьми. Мои люди внедрятся в группы захвата. Ваша задача — доставить нас к объекту, прикрывать продвижение, пока мы не сделаем дело.

— У нас есть бронежилеты, — сказал Калмыков. — Ваши люди их могут надеть.

— Все есть, — ответил Татьянушкин.

Они пожали друг другу руки. Татьянушкин укатил. Калмыков смотрел на грузовик с рухлядью, прислушивался. Из кузова не доносилось ни единого звука, но чувствовалось — там терпеливая безмолвная жизнь, смирившаяся перед грозной высшей волей, готовая к любому для себя исходу.

Вечером после отбоя Калмыков наблюдал, как укладывается казарма. Солдаты снимали мешковатую грубошерстную форму, сбрасывали тяжелые краги. Их голые плечи, бритые головы мелькали в тусклом свете ламп. Худые и крепкотелые, чахлые и налитые силой, с татуировкой и нежными родинками, славяне и азиаты, они не ведали о том, что предстоит им завтра. Не знали, что во многих вонзится острый горячий металл, станет рвать и буравить их кости, жилы и мускулы.

Узбек на худых ногах стаскивал мятый носок, рассматривал свои длинные нечистые пальцы. Плосколицый казах с синей наколкой вяло взбивал подушку. Все они завтра пойдут под пули, станут умирать, убивать. Это он, Калмыков, отнял их у матерей и отцов, навьючил на них патронташи и вещмешки, погрузил в самолеты, привез в чужой азиатский город и завтра кинет их в бой.

Он лежал за брезентовым пологом, удерживая в сознании весь окрестный ландшафт с Дворцом. Следил за выдвижением рот. Притормаживал разогнавшиеся на серпантине машины. Торопил штурмовые группы, бегущие сквозь сад по горе. Открывал огонь из самоходных «Шилок» с фланга по белым колоннам Дворца. Подавлял пулеметные гнезда. Летал, вился, взмывал, как сокол, кружил над Дворцом, озирая картину боя. Пикировал вниз, в открытый люк транспортера, гнал «бэтээр» через рытвины навстречу закрытым танкам.

— Товарищ подполковник!.. Товарищ подполковник!.. — За брезент заглянуло испуганное лицо лейтенанта. — В четвертой роте рядовой Хакимов с гранаты кольцо сорвал!.. Держит!.. Грозит подорваться!..

И пока торопливо натягивал форму, застегивался на бегу, слушал булькающие бестолковые слова лейтенанта, вспомнил: Хакимов, щуплый, тощий, стоит на коленях среди красной глины бруствера, жует липкую грязь, а над ним наклонились глумливые лица мучителей.

Казарма гудела, сгрудилась на одной половине, освободив другую. Под тусклыми лампами валялись скомканные матрасы, гудела форсунками печь. В углу, в рост, на кровати, голоногий, с тонкой воздетой рукой, стоял Хакимов. Бритоголовый, с безумными прыгающими глазами, сжимал в кулаке гранату.

— Хакимов, выйди и кинь ее в снег к едреной матери! — не приказывал, а умолял ротный Беляев из дальнего угла казармы, готовый упасть, распластаться на земляном полу. — Обещаю тебе во всем разобраться, и кто тебя пальцем тронул, того, гада, под трибунал!.. Давай, парень, иди и метни ее в снег!..

Калмыков мгновенным прозрением постиг случившееся. Отчаяние замученного, затравленного, забитого до полусмерти Хакимова, одинокого и безгласного среди веселых, неутомимых мучителей. Пропадая вдали от близких, от матери, братьев, сестер, отделенный от них непреодолимым пространством враждебной земли, сырой глинобитной казармой, непрестанной мукой и пыткой, рванул у гранаты кольцо, — кинет себе под ноги, умирая в клубке огня, разбрасывая по ненавистной казарме вихрь осколков.

Прозревая все это, стиснутый полуголыми солдатами, зная, что завтра будут другие осколки и взрывы, Калмыков пробрался вперед, медленно пересек пустое пространство, мимо солдатских постелей, гудящей печки, и подошел к солдату, чья рука была занесена для броска, а глаза, огромные, белые, сверкали и прыгали:

— Хакимов, это я, Калмыков, комбат!.. Об одном тебя прошу: на минутку успокойся!.. Подумай о своей матери, о братьях!.. Тебе домой возвращаться!.. Минуту пережди, ничего не делай, а дальше все будет нормально!..

Он медленно приближался, уговаривал солдата, видел, как дрожит в стиснутом кулаке округлая стальная картофелина, торчит задранный локоть. Чувствовал, как на шаткой грани колеблется измученная, лишенная опоры душа, не желающая больше жить. Калмыков подходил к солдату, что-то говорил, отвлекал. Уводил от колеблемой грани, удалял от последней, необратимой секунды.

Подошел к кровати, наступил ногой на матрас, ощутил исходящий от солдата запах: ужаса, предсмертного пота. Обнял его за худое плечо. Провел ладонью по острому локтю, к запястью, к стиснутому кулаку. Чувствуя, как пульсируют на тонком запястье жилы, проник своими осторожными сильными пальцами в сплетение его, худых, схвативших гранату. Нащупал влажный лепесток предохранителя. Перехватил в свой кулак гранату. Повернувшись спиной к толпе, сбившейся в дальних углах, понес перед собой гранату, как светильник. Прошел мимо печки, вдоль застывших полуголых солдат.

Вышел в темноту на снег. Двинулся прочь от казармы, хрустя ботинками, вверх по пологому склону. И удалившись на расстояние, когда стих, не стал слышен гул голосов, метнул гранату наверх, чуть пригнувшись, зная, что веер осколков минует его, просвистит над его головой. Увидел красную ранку взрыва. Услышал короткий грохот. Ветер донес теплое зловоние взрывчатки.

Он вернулся в казарму. Сам надел, навьючил на Хакимова одежду. Увел к себе. Тот безвольно, понуро брел, словно потерял все жизненные силы. Калмыков уложил его на свою койку, подоткнул под ноги одеяло, выключил свет.

Снова вышел на снег. Медленно, вдыхая ледяной воздух, зашагал вверх по холму, туда, где на вершине поджидало его видение Дворца. Пока взбирался, чувствовал, как дотягиваются до него через гребень, влекут невидимые силы. Послушно шел, подчиняясь безымянной понуждающей воле.

Вышел на вершину холма и стал. Дворец был окружен туманной кристаллической изморозью. Свет окон расщеплялся на туманные причудливые лучи, сливался в розоватые кольца и нимбы, словно вокруг морозной луны.

Дворец казался огромным небесным светилом, парил над туманным ландшафтом земли. Щупальца света пронизывали атмосферу, слабо отражались на обледенелых склонах, на глянцевитых наледях, достигали зрачков Калмыкова, проникали в глазницы, в кровь, в дыхание, наполняя их таинственными цепенящими ядами. Он стоял, пойманный щупальцами розоватого света.

Ему было странно стоять одному на холме и смотреть на Дворец, который завтра он должен разрушить. В ответ из Дворца полетит в него огонь и железо и, быть может, его завтра убьют.

Но сегодня, живой, дышащий, он стоит среди ночного мира. Во Дворце, не ведающий о своей участи, отдыхает властитель. Золотистая резьба на стойке деревянного бара. Девочка в ночной рубахе перелистывает книгу с картинками. Врач, похожий на дятла, капает в хрустальную рюмочку безвкусное и бесцветное зелье. В казарме забылись солдаты. В ружейных комнатах, в пирамидах, рядами стоят автоматы. В тяжелом грузовике под брезентом притаился безвестный человек, чутко слушает ночь. И все это совершается в единое непрерывное время, которое завтра может для него оборваться. Завтра его могут убить.

Он стоял на холме, овеваемый ветром гор, чувствуя в последнюю ночь перед боем шарообразность Земли, тонкую пленку жизни, в которой он появился на свет, под ней — каменную неживую толщу Земли, над ней — в бесконечном космосе — млечные спирали галактик, хвостатые звезды, туманы иных миров.

Он стоял на вершине, чувствуя под ногами глубинный донный огонь, а над головой удаленные мирозданья. Смотрел на Дворец, который он завтра разрушит.

Часть третья

Глава четырнадцатая

Утро блестело, сверкало, было голубым, розово-белым, как перламутровая раковина. Горы вдали напоминали крылья огромной птицы, готовой к взмаху и взлету. Калмыков встретил этот солнечный день, как грозную неизбежность, которую по ошибке украсили глазурованной белизной, ослепительной чистой лазурью. К вечеру, когда солнце отсверкает и уйдет за хребты, на мгновение зажгутся на вершинах многоцветные хрустали и лампады, он, комбат, поведет батальон на штурм. Теперь же он проживал этот день в непрерывных заботах и хлопотах, предварявших атаку.

Были опробованы штурмовые лестницы, припрятанные в казарме, заваленные одеялами и матрасами. Баки транспортеров и боевых гусеничных машин были полностью залиты горючим, а в люки был спущен двойной боекомплект. В арык, отделяющий склон с зарытыми танками, еще прежде, под покровом ночи, были опущены бетонные плиты, по ним транспортеры преодолеют арык, доставят группу захвата.

Солдаты вокруг казармы весело, бодро работали, не зная об истинном замысле, готовились к предстоящим учениям.

К полудню он выехал на КПП, где дежурил афганский пост, и там поджидал Татьянушкина. Вышел из машины, прислонился к капоту, смотрел, как в стороне за безлистыми деревьями вздымаются выпуклые, похожие на огромные пузыри кровли министерства обороны. Из будки, где сидели афганцы, вышел солдат. Обогнул КПП, оглядываясь, будто за ним следили. Вынул из кармана потрепанный платок. Расстелил его на снегу темно-зеленым квадратом. Опустился на колени и стал молиться. Падал ниц, касаясь лбом кромки платка и снега, словно прожигал наст своими горячими закрытыми веками. Что-то беззвучно, истово наговаривал заснеженной земле. Отталкивался от платка ладонями, распрямлялся на коленях, обращая долгоносое лицо к небу, открывая небесам разжатые смуглые ладони, будто принимал на них весь лазурный сияющий купол. Снова склонялся, вдыхал, вдувал в холодную гору услышанные из небес слова. Казалось, смысл его молитвы в перенесении небесных энергий к земле, без которых она, земля, умрет и замерзнет.

Так понимал его Калмыков, оцепенев у радиатора остывшей машины. Испытывал странную боль при виде молящегося человека. Ему было не дано молиться, просить о милости и прощении, каяться в грехе, в котором был виноват. Сами же грех и вина состояли в немощи, глухоте, в неспособности обратиться к синему небу, услышать в нем тихое слово, передать это слово холодным камням, не дать им оледенеть и замерзнуть.

Татьянушкин подкатил к КПП. Его щегольская хромированная «тойота» была полна до отказа. Плотно, плечо к плечу, сидели молодые парни, их лица были знакомы Калмыкову, бесшумно примелькавшись в переходах и комнатах виллы.

Они последовали с Татьянушкиным к казарме на снежный отдаленный пятачок. Четверо парней, выйдя из «тойоты», разминались на снегу. Их куртки топорщились на боку, скрывая портативные автоматы.

— Внедрите их в группы захвата. Командиры групп переходят в подчинение моим людям. — Татьянушкин говорил сухо и жестко. — Я пойду с вашей группой. Ваша задача — фронтально, по склону атаковать объект, сопровождать меня снаружи и внутри на всех этапах операции.

Это уже было оговорено прежде. Калмыков многократно обсуждал с Татьянушкиным план операции. Выбрал для себя фронтальное направление по глазурованному снежному склону, через яблоневый сад туда, где вздымались колонны до портала и над ними парило ажурное, словно одетое в кружевной кринолин, женственное тело Дворца.

— Пункт связи расположен на вилле. На время всей операции генерал остается в эфире. Позывные известны. Москва через космос будет информироваться о ходе операции.

И снова — не мысль, а осколочек мысли, как малый черепок от расколотой фарфоровой чашки. Женщина в московской квартире. Забилась в угол дивана, накрыла босые ноги шелковой нарядной подушечкой. В синем окне, как в экране, виден Дворец. Ночной глазурованный свет, и он, Калмыков, идет, спотыкаясь, по склону, солдаты с деревянными лестницами.

— Десантники нас прикроют с флангов. Их ближайший объект — министерство обороны. В случае нашей неудачи они выдвигаются в район серпантина и вторично, по нашим следам, атакуют Дворец.

И этот вариант проговаривался. Если гвардейцы сорвут операцию, разгадают план, расстреляют батальон из танков, истребят из бетонных дотов, десантники выкатывают на прямую наводку самоходные пушки, сжигают танки, долбят фасад, превращая в труху и щебень хрупкое здание Дворца. Об этом говорилось прежде. Татьянушкин в своем педантизме повторял хорошо усвоенное.

— Мы мало с тобой знакомы, — Татьянушкин, меняя тон, вдруг посмотрел на него долго и пристально изменившимся взглядом, в котором загадочно и внезапно возникла прежняя, поражавшая голубизна. — Водку даже вместе не пили. А сегодня бок о бок в бой! Может, одного, а может, обоих убьют! Если пронесет и живыми в Москву вернемся, приглашаю тебя к себе. Жена угощение поставит. Тогда уж друг другу расскажем, кто из нас откуда взялся. Задним числом познакомимся!

Глаза Татьянушкина, теплые, синие, нежно, почти с любовью смотрели на Калмыкова, словно из другой, наивной, давно исчезнувшей жизни.

— У тебя есть дети?

— Нет, — сказал Калмыков.

— Как же это ты детей не народил? В смертный бой идешь, а потомство после себя не оставил. Мы с тобой ничего не стоим, а дети — все! Это я тебе говорю!

В глазах его возникла ослепительная синева. Калмыков изумился этому малоизвестному человеку, с кем сегодня в ночь побегут на льдистый откос. В этом человеке, которому сегодня предстояло убить главу государства, было нечто привлекательное и прекрасное и одновременно отталкивающее и жуткое. Как и в нем самом, Калмыкове.

— Вы хоть в грузовик к тому, замурованному, горячую пищу носите? — кивнул Татьянушкин на брезентовый кузов, где за грудой тряпья и мусора скрывался неведомый человек. — А то околеет от холода!

— Прапорщик суп ему ставит. А пустую тарелку уносит.

— Джандат когда на пьянку придет? — Татьянушкин посмотрел на часы. — Свяжите и в каптерку их спрячьте. А если будут верещать, ликвидируйте!

Его глаза были тускло-стальные, жесткие, как осеннее небо, по которому пронесся и канул случайный клочок лазури.

Еще было светло, но морозный воздух стал розоветь, зеленеть, словно густел, стекленел. В казарму, где были составлены столы, покрытые вместо скатертей свежими проглаженными простынями, явились офицеры-гвардейцы, приглашенные с ответным визитом на дружескую посиделку. За несколько минут до штурма их надлежало взять в плен, запереть в каптерку, лишить охрану Дворца командиров. Сразу же после этого личный состав батальона получал задачу, и в означенное время «Ч» начиналась атака Дворца.

Афганцы входили в казарму, праздничные, благоухающие одеколоном, с ярко-красными петлицами и кокардами, в шелковых гвардейских шнурах. Обнимались с хозяевами.

— А где Джандат? — Калмыков прижимался своей щекой к гладкой, прохладной щеке Валеха. — Специально для него «Столичную» водку достал!

— Джандат Кабул поехал! Разведка!.. Потом придет, водка выпьет! На столе дымилась баранина, маслено искрился приготовленный поваром таджикский плов. Сверкала на блюдце промытая редиска, сизые перья лука. Два прапорщика в белоснежных поварских куртках стояли поодаль, держали на салфетках бутылки с водкой. В одной бутылке была вода, и Калмыков долго втолковывал усатым верзилам, что водку следует лить гвардейцам, а своим офицерам только воду. Всматривался в бутылку с водой, нет ли в ней пузырьков воздуха, еще и еще раз наставлял усачей, оглаживал их белые куртки, под которыми были спрятаны пистолеты. Другие прапорщики с автоматами притаились в глубине казармы за брезентовым пологом, готовые выскочить по окрику Калмыкова.

— Дорогие братья, товарищи по оружию! — Татьянушкин поднялся, держа перед собой граненый, наполненный водой стакан. — Мы рады вам, благодарим за то, что пришли. Но прежде чем выпить за наше боевое братство, за благородный афганский народ, за товарища Хафизуллу Амина, позвольте сделать вам маленький подарок!

Он щелкнул в воздухе пальцами. По его мановению появился молодой человек. Держа в руках коробку, стал обходить гостей, извлекая и преподнося им значки — красные застекленные кружочки с портретом Гагарина.

— Мы в Советском Союзе считаем, что Юрий Гагарин — лучший из нас! Его улыбка — символ России! Верю, когда-нибудь и афганский народ будет иметь своего Гагарина и вы нам подарите значок с его улыбкой!

Офицеры аплодировали, радостно прикалывали значки. И все стоя выпили за дружбу, за боевое товарищество, за товарища Хафизуллу Амина. Татьянушкин, проглотив свою «водку», морщился, крякал, тянулся сиреневой редиской в солонку, торопился закусить.

Следом поднялся Валех. Было видно, что его коснулся первый хмель. Красивые навыкате глаза влажно блестели, губы порозовели, дрожали в улыбке.

— Я вам скажу маленький слово! Мы вас любим! Делаем все, как вы! Вы делай революцию, мы делай революцию! Вы бороться, мы бороться! Мы будем делать свой Гагарин, свой колхоз, свой метро! Товарищ Джандат сказал: советский друзья дадим новый форма, тонкий, английский материя! Красивый, как это! — Он пощупал себя за рукав, помял тонкое выделанное сукно. — Будем пить за дружба, за Советский Союз!

Он вдохновился, разволновался. Выпил водку, потянувшись тонкими смуглыми пальцами за ломтиком мяса. Калмыков видел, как пьют воду командиры рот, слегка переигрывая, излишне морщась и крякая.

Он посмотрел на часы, подарок Валеха, под хрустальным стеклом которых билась хрупкая стрелочка, приближая секунду, когда по его взмаху и крику из-за брезентового полога выскочат вооруженные прапорщики, гостей заставят встать, обыщут, расшнуруют ботинки, выдернут из лямок ремни и стволами погонят в каптерку, непонимающих, хмельных, оскорбленных.

— Почему не пришел Джандат? — Калмыков повернулся к Валеху, подкладывая ему на тарелку перо голубого лука. — Посидели бы, отдохнули! Когда же отдыхает Джандат?

— Джандат товарищу Амину пошел! — Валех наклонился к нему, тихо зашептал, осторожно оглядываясь по сторонам: — Товарищ Амин заболел. Желудок болит, лежит дома. Сегодня политбюро сказал нет, болен. Индийский посол сказал нет, болен. Джандат товарищу Амину пошел, дома с ним говорит!

Валех жарко дышал в ухо Калмыкову, доверяя ему профессиональную тайну. А у Калмыкова догадка — невидимое зелье врача достигло цели, распустилось в крови Амина убивающими тонкими ядами. Во Дворце на богатом ложе, страдая, умирает властитель. Рядом в комнатушке томится врач-отравитель. И скоро пойдут на штурм боевые машины, заработают по Дворцу скорострельные «Шилки». Группы захвата ворвутся в покои, довершат истребление.

— Я тебе Кабул покажу, какой из русских никто не видел! — Валех, опьянев, умягченный, любящий, наклонился к Калмыкову, дорожа их дружбой, возможностью выговаривать, вспоминать русские слова: — Хайр-Хана покажу, Шари-Нау, чайхана сидеть будем, чай пить, кебаб кушать, афганский люди смотреть!

Калмыков увидел, как в дверь казармы быстро вошел, почти вбежал, один из парней, что приехали вместе с Татьянушкиным. Татьянушкин тут же поднялся, пошел навстречу. Они стояли поодаль, переговаривались. Калмыков заметил, каким озабоченным, строгим стало лицо Татьянушкина, хотел угадать, какое известие принес белобрысый крепыш.

Татьянушкин вернулся к столу, улыбающийся, хмельной, благодушный.

— Комбат! — обратился он громко, на весь стол, к Калмыкову. — Не все у тебя здесь в порядке! Есть замечания! Есть предложения! Прошу налить! — приказал он усачам в белых куртках. — А тебя, комбат, прошу на минуту ко мне!

Когда Калмыков подошел, Татьянушкин нежно, полупьяно облапил его, крутя хмельной головой, бражно улыбаясь. Приблизил губы и резко, зло прошептал:

— Операция переносится на полтора часа!.. Десантники, суки, не успевают развернуться!.. Арест гвардейцев отложить на час!.. Протяни время, понял! — Отстранился от Калмыкова, благодушный, пьяный. Обвел застолье ласковыми синими глазами, произнес: — Сейчас мы едим плов таджикский, а кебаб афганский!.. Пусть командир прикажет зажарить шашлык кавказский!.. Пока шашлык будет жариться, есть предложение, товарищи офицеры, еще раз по маленькой!

Калмыков услышал, как снаружи раздался хрип тяжелых моторов, чавканье колес. Пошел на выход. На снегу перед казармой стояли два афганских «бэтээра», стальные корыта, наполненные солдатами. Над бронированными кабинами торчали крупнокалиберные пулеметы. Стрелки целили в глинобитные стены казармы.

От транспортеров к казарме шел Джандат, худой, костлявый, сжимая автомат огромным багровым кулаком. За ним поспевали четверо вооруженных гвардейцев.

Зло козырнув Калмыкову, Джандат прокричал:

— Где мой люди? — оттеснил Калмыкова жилистым жестким плечом, прошел в казарму.

Офицеры-афганцы при его появлении вскочили. Дожевывали, отирали платками жирные губы. Джандат быстро, крутя белками, оглядел пространство казармы, все углы, ниши, хищно, затравленно, по-звериному втягивая ноздрями воздух, словно вдыхал запах опасности, чуял засаду, отыскивал глазами ее приметы. Его охранники держали автоматы, готовые к броску и стрельбе.

Джандат топорщил усы, скалил желтые зубы, сипло, грозно приказывал офицерам. Те послушно, сутулясь, как провинившиеся, выходили из-за стола, направлялись к дверям.

— Товарищ Джандат! — Татьянушкин наивно, доверчиво подошел к начальнику гвардии, и Калмыкову показалось, что сейчас последует выстрел и жилистое, продырявленное тело Джандата грохнет на пол. — Мы вас так ждали! Отведайте нашего угощения, выпейте с нами! — Татьянушкин налил стакан, протянул начальнику гвардии.

— Нет времени! — сказал Джандат, все еще злой, подозревающий, держа костлявый палец на крючке автомата. Но уже успокоился, убедившись в сохранности своих офицеров. — Работа много!.. Другой день!..

Пропускал мимо себя офицеров, словно пересчитывал их. Прогромыхал им вслед тяжелыми крагами, и охранники гибко, один за другим, вынырнули из казармы.

Снова заработали двигатели, зачавкали колеса. Транспортеры удалялись, увозя хмельных офицеров.

— Суки, всегда все портят! — грубо, с ненавистью, не к Джандату, а к кому-то невидимому, сорвавшему план захвата, выдохнул Татьянушкин. — Ну и хрен с ними! Мы их в рабочем порядке!.. Еще полтора часа волокиты!..

И пошел упруго, косолапо, словно шагал по болоту, охотник, пастух, разведчик.

Калмыков вслушивался в затихающий шум транспортеров, переводил взгляд на соседние холмы и горы. Там, на вершинах, в вечерних небесах совершалось волшебное и таинственное. Начиналась огромная бессловесная музыка, возгорались прозрачные льдистые пласты неба, словно в них открывалась иная высота, глубина, из них начинали струиться алые, зеленые, золотые волны света. Ближняя гора стала красной. Над ней пролегла изумрудная гряда далеких хребтов. Вершины холмов стали золотые, как купола. Над снежными пиками возникли голубые, синие облака с розовыми тихими перьями.

Все это двигалось, меняло цвет, дышало. Казалось, на вершины садятся бестелесные светоносные существа, зажигают лампады, разноцветные стеклянные фонари. Поднимают эти фонари, с бесшумным колыханием крыльев, переносят на другие вершины.

Калмыков смотрел на светомузыку гор, испытывая изумление, мучительную сладость и боль, будто это для него, как загадочный знак, отворились небеса, обнаружили незримую прежде сущность. Бестелесные духи небес для него танцевали свой танец, расцвечивали мир, развешивали над хребтами невесомые прозрачные флаги.

Темнело, смеркалось. Духи улетали, уносили с собой фонари и лампады. Небо угасало, становилось пустым и серым. И только вдали на самом высоком леднике горел золотой мазок.

— Всех командиров рот ко мне! — приказал Калмыков, отводя глаза от гаснущего чуда, гася его в себе. — Довести до личного состава цели и план операции!

Он чутким слухом ловил разноголосые звуки казармы. Топот, крики, стук металла. И внезапную тишину. В этой тишине, охватившей длинные саманные строения, где замерло множество остановившихся вдруг людей, что-то свершалось. Грозное, тревожное, угрюмое. Знание проникало в солдат, останавливало в них недавнюю резвость, бестолковость, шумливость. Обращало их всех в одну сторону, к единственной цели, к общей внезапной опасности. Знание, бывшее недавно достоянием только его, Калмыкова, теперь пропитывало души и плоть множества людей, превращалось в человеческую массу, в мускулы, в тревожное нетерпение, в сталь.

— Командирам групп выдвинуться на исходные позиции!.. Начало боевых действий — девятнадцать тридцать!.. Раздать бронежилеты!..

Он видел, как в сумерках, мигая кормовыми огнями, пошли боевые машины. Как зазвенели, кинули едкие струи дыма, двинулись «Шилки». Как длинно, змеисто, колыхая броней, проструились «бэтээры». И уже выносили из казармы штурмовые лестницы. Татьянушкин застегивал на бегу латы бронежилета. Прапорщик зажигал и гасил длинный ручной фонарь. Калмыков, поднимая за ремень автомат, на одно лишь мгновение бросил взгляд в чернеющее туманное небо, где только что реяли пернатые разноцветные силы. Было темно и пусто. Дул черный холодный ветер.

Глава пятнадцатая

Командир третьей роты капитан Баранов ходил в темноте по мелкому снегу, ожидая начала атаки. Его группа, состоявшая из механиков-водителей и гранатометчиков, расположилась на двух «бэтээрах». Солдаты недвижно, как глыбы, бугрились на темной броне. В задачу группы входил захват танков, врытых в пологий склон, чьи пушки и пулеметы прямой наводкой могли истребить наступающих. Предстояло первыми, на десять минут опережая действия других групп, выдвинуться к арыку, преодолеть илистое раскисшее дно и рывком, внезапно достичь танков, обезвредить экипажи, выгнать машины из укрытий и, развернув пушки, поддержать штурм Дворца.

Ротный расхаживал вдоль бортов «бэтээров», слыша запах железа и смазки, слабые позвякивания металла, шуршания солдатских тел на броне. Он зажигал фонарь, направлял сноп света на часы, наблюдал движение стрелки. И по мере иссякания последних минут росла его растерянность и тревога.

Он старался себя укрепить все эти дни повторяемыми, как заклятия, мыслями: «У каждого, черт возьми, должна быть своя Испания, своя Чехословакия, своя Куба!» Но казавшиеся прежде мужественными и праведными мысли, делавшие его сопричастным героическим событиям прошлого, прославившим армию и государство, — эти слова и мысли казались теперь никчемными, словно ночной ветер выдул из них живое содержание, оставил пустопорожнюю продуваемую скорлупу.

Его пугала переправа через арык, где по дну, по вязкому илу была тайно проложена узкая бетонная колея. По ней след в след должны были пройти транспортеры, перепрыгнуть через арык, рвануть на склон. Однако приближаться к арыку предстояло с потушенными прожекторами и фарами, в полной тьме. Механик-водитель мог промахнуться, соскользнув с бетонной направляющей, увязнуть в арыке. И тогда танки превратят «бэтээры» в растерзанное стальное тряпье.

Он снова зажег фонарь, подставил под него циферблат, видя, как бьется стрелка, словно крохотное насекомое.

— Сколько осталось, товарищ капитан? — С брони свесилось к нему неразличимое лицо, в скользнувшем луче фонаря мелькнула тяжелая, упертая в скобу подошва, труба гранатомета. — Хуже нет ждать!..

Баранов по голосу узнал Дерибу, гранатометчика, здоровенного малого, первого в роте силача, крестившегося двухпудовыми гирями. В учебном центре в Союзе он был славен самоволками, драками, отсидками на губе. Это он на ходу с брони жестоко поразил из гранатомета бегущую по пустыне козу. Теперь, ерзая в нетерпении, он счел возможным окликнуть своего командира.

— Пусть бы у арыка кто из наших слез и провел вброд «бэтээры». Хоть бы и я!

— С ходу возьмем арык! — Баранов всматривался в неразличимое лицо солдата. — Секунды дороги. Захватим экипажи — будем живы. А успеют они люки захлопнуть — тебе работать! Жги танки! Иначе все на склоне останемся.

Он прошел вдоль борта, предчувствуя, как через минуту-другую кинется на плоский ледяной металл, вденет в скобу ногу, метнет на броню тело, поместится в первом командирском люке.

— У каждого, черт возьми, была своя Испания, Чехословакия, Куба! — повторял он отрешенно, чувствуя пустоту этих слов. И вдруг, повинуясь больному толчку испуганного сердца, шагнул в сторону на нехоженый снег, нагнулся и горячей рукой начертил на снегу: «Лена, Андрюша» — имена жены и сына. Веровал, что утром, после боя, живой, невредимый, вернется сюда и при свете дня прочитает на снегу любимые имена.

Он вскочил на броню, окунул ноги в черный люк, нащупал подошвами спинку сиденья:

— Вперед!

Ровно, с готовностью заработали, загрохотали механизмы, толкнули машину вперед.

Они прошли низиной по накатанной трассе, уводившей на стрельбище. Отвернули в каменное пересохшее русло ручья, полузасыпанное снегом. Круто, цепляясь скатами за шершавый бугор, поднялись на холм, и Баранов увидел Дворец. Окруженный золотистым заревом, он сиял, парил в высоте. Под ним среди сумрака таились врытые танки. Баранов через пространство ветра и воздуха ощутил на себе чуткие стальные жерла танковых пушек. Тело его тоскливо сжалось, и ему захотелось нырнуть в глубину транспортера, где светились на щитке цветные огоньки индикаторов.

— Вперед! — гнал он водителя, чувствуя пульсацию колес, наезжавших на камни и рытвины.

«Бэтээры» спустились в низину, проломили хрустящую преграду кустов, выкатили к арыку. Вода черно, глянцевито текла в белых берегах. Золотое отражение Дворца играло на мелких волнах.

— Левее! — командовал Баранов, направляя усеченный клин транспортера к берегу, где в снегу были протоптаны ориентиры, уводившие под воду и имевшие своим продолжением донные плиты бетона. — Щупай дно колесом!

Вода забурлила у борта, брызги долетели до лица. Мышцами, стиснутыми кулаками, упрямой волей он проталкивал транспортер сквозь арык, чувствуя под колесами узкий бетон, умоляя кого-то, чтобы скаты не потеряли опору.

«Бэтээр» клюнул носом, ударил железным днищем, закрутил колесами, надсадно взвыл, прокручивая скатами ледяные буруны, буксуя, сползая с опоры, проворачиваясь со скрежетом на железном днище.

— Промазал, м…ла! — в тоске взвыл Баранов, чувствуя непоправимое. — Газуй!

Машина, севшая на днище, крутила всеми колесами, чавкала, ревела, подымала на воздух огромные буруны. Дворец, злой, золотой, светил с горы. Баранов в панике, в бездействии вцепился в крышку люка. Ожидая, что лопнет пламенем близкий склон и танковый снаряд превратит их в ничто.

— Чего сидим? Вперед! — Дериба толкнул его в спину. Сгребал, стаскивал с брони десант. Кинулся в воду, утонул по грудь, в бурунах и брызгах пошел по дну, неся над головой гранатомет. Остальные солдаты с обеих машин кидались в арык, перебредали его, мокрые, черные, словно вырезанные на белом снегу, бежали вверх по склону. Баранов, одолев свою немощь, бежал со всеми, чувствуя, как прилипла к горячему телу мокрая ледяная одежда. Ждал — сейчас замерцают впереди огненные пузырьки пулеметов, продернут сквозь бегущую цепь разящие синие трассы.

Они вбежали на склон и у первого врытого танка, у его длинной пушки, у земляного припорошенного вала, в маленьком окопчике увидели экипаж. Афганцы грелись у костерка, кипятили котелок, подкладывали дощечки и щепочки. И им на головы с хрястом и хрипом прыгали солдаты спецназа. Заваливали, месили кулаками, глушили прикладами, прессовали в дно окопа липкими тяжелыми телами.

Баранов видел, как прапорщик легко и упруго вскочил на танк, погрузил длинные ноги в люк, захватывая первую машину. Ротный продолжал бег ко второму танку, от которого на звук рукопашной поднимались афганцы. И в их растерянную горсть, сминая и разбрасывая, расшвыривая ударами ног, кулаков, врезался спецназ.

Баранов ночным острым зрением увидел худое горло афганца. С выдыханием рубанул по нему кромкой ладони, и афганец, хлюпнув, осел.

— Бляха!.. Достану!.. — Дериба вырвался из клубка рукопашной, метнулся косолапо на склон, где чернел на снегу убегавший афганец — к третьему удаленному танку. Туда, за афганцем, за косолапым Дерибой бросился Баранов, увлекаемый безумной горячей силой, вогнавшей его на склон.

Они приближались к танку, к длинному, выраставшему из земли орудию. Афганец вскочил на броню, его высокая гибкая фигура мелькнула на фоне Дворца, и он нырнул в люк, как в воду, вниз головой.

И снова у Баранова пугливая мысль: сейчас лязгнет стальная крышка, закупоренный в танке афганец откроет пулеметный огонь, истребляя группу.

Дериба по-медвежьи косо и ловко, заслонив горящие окна Дворца, навис над люком, кувыркнулся в него, исчез в танке. Баранов, задыхаясь, харкая сиплым кашлем, громоздился на танк, слыша внутри возню, удары и рыканье.

С ним вдруг случился паралич, словно в тело вошел стальной стержень. Он не мог шевельнуться, согнуться.

Горел золотыми окнами Дворец. В недрах танка перекатывался клубок, разноголосо хрипел, выл, визжал. Доносился мат, гортанные вскрики, удары мякоти о металл. А Баранов застыл над люком, парализованный и безвольный.

Внезапно по другую сторону холма, где размещались казармы гвардейцев, раздалась стрельба. В черном небе полетели красные и белые трассеры, и на этот звук откликнулось множество невидимых огневых точек. Стали выбрасывать брызги и пучки огня. Пересекались во многих местах лучистые трассы, и вся ночь заголосила, застонала, захлюпала.

Оцепенение его вдруг прошло, словно вынули из мышц металлическую спицу, и вместо нее разом вошла холодная и яростная сила.

Он зажег фонарь, направил в глубь люка свет. Озарил выступы, цинки, медные колонны снарядов, свившиеся хрипящие тела. На мгновение к свету поднялось худое, оскаленное, окровавленное лицо афганца. Баранов опустил вниз, в поток света, ствол автомата и выстрелил в белые зубы, лиловые глаза, в пузырящуюся на губах слюну.

Погасил фонарь. Из люка на воздух стал выкарабкиваться Дериба, вялый, усталый, с глухим постаныванием. Баранов видел, что на щеке его глубокий порез, из раны наплывает кровь, чернит лицо.

— Спасибо, командир! — Дериба выбрался и плюхнулся рядом с башней. — Он меня на нож посадил!

Подбегали солдаты, ныряли в люк. У соседнего танка взревел двигатель, замигал рубиновый хвостовой огонь. Это механики-водители выкатывали танки из капониров, разворачивали пушками ко Дворцу.

Глава шестнадцатая

Начальник штаба майор Файзулин завел свою малую группу в мелкий колючий кустарник, откуда видна была заснеженная гора с Дворцом, туманилось мглистое варево Кабула с блуждающими огнями, сквозь кусты чернело строение подстанции, питающей Дворец электричеством. Группе вменялось обезвредить охрану, взорвать трансформаторные блоки, лишить Дворец освещения. К началу штурма лампы и люстры Дворца, прожекторы и наружные осветители следовало обесточить. Операция должна была проходить в темноте.

Файзулин сквозь сетку кустов осматривал контур строения, рыжий огонек караулки, где дежурил афганский пост — двое наружных охранников и двое внутренних. Задача была проста и понятна. В рюкзаке плотными брусками лежала взрывчатка. Объект охранялся слабо, взорвать его было нетрудно. И Файзулин сетовал на комбата. Калмыков не пустил его на опасный участок, не доверил штурмовую группу.

Он жевал отломанную веточку. Жесткая, замерзшая, она оттаивала в его губах, начинала источать тонкие горьковатые соки. Файзулин глотал слюну, смешанную с соками растения, и вдруг вспомнил летний отпуск, глухую деревню у озера, жену, полоскавшую с мостков пузырившиеся рубахи, поляну в дожде, на которой на глазах росли, шевелились глянцевитые красноголовые грибы. Они парились в бане, брызгали на закопченные камни из деревянного обглоданного ковшика. Баня наполнялась звоном, жаром, душистым еловым туманом. И жена казалась стеклянной — груди с розовыми сосками, живот с темным глубоким пупком, округлое бедро с влажным березовым листиком. Утомленные после бани, они лежали в светелке с оконцем на ночное озеро, и казалось, в озерных туманах шествует бестелесное существо, призрачное и колеблемое. Ступает по водам, наполняя пространство слабым сиянием. Ночной дух звал его за собой, и он тянулся на это удалявшееся мерцание, пока не проснулась жена, тревожно его окликнула.

Теперь, лежа на холодной земле, чувствуя лопатками твердые бруски взрывчатки, а языком — горьковатые волокна надкусанной веточки, он вдруг мимолетно вспомнил об этом и тут же забыл.

— Пошли!.. Аккуратно!.. Без писка!.. — скомандовал он, увидел, как гибко зазмеились, поползли вперед сквозь кусты разведчики.

Два часовых-афганца сошлись вместе, заслоняя желтое окно караулки. Их льдистые штыки, высокие с козырьками картузы сбились. И в тот же миг рядом с ними взметнулись два вихря, опрокинули пару караульных, открыли желтый прямоугольник света. Файзулин, подбегая, успел рассмотреть разведенные башмаки гвардейца, рыжий, в пятне света, приклад автомата.

— Работаем!.. — одними губами беззвучно приказал он солдатам. Прижался к дверному косяку, пропуская в дверь два мощных упругих клубка. Кинулся следом в освещенное взломанное нутро караулки. Увидел, как сержант ударом в лицо глушит, заваливает худого темнокожего афганца. Другой гвардеец, получив удар в кадык, выпучил глаза, харкал красным.

Разведчики, шумно дыша, крутили лежащим гвардейцам руки, лепили им на губы пластырь. Файзулин бегло оглядывал караулку — нары с одеялами, красную спираль обогревателя, чайник на столе и пиалки с недопитым чаем, и вторую, внутреннюю дверь, ведущую в трансформаторную подстанцию.

— Волоки их наружу, а то взрывом башку оторвет! — приказал Файзулин, круша ломиком дверь, выколупывая из щепок тело замка.

В каменной будке тускло горели лампы, освещали ребристые кубы трансформаторов, фарфоровые изоляторы, медные жилы, распределительный щит с циферблатами. Файзулин определил входные толстожильные провода, соединяющие будку с городской питающей сетью. Раскрыл рюкзак и прилепил к изолятору взрывчатку с обрезком шнура. Второй брусок приклеил к выходным, утекавшим во Дворец проводам. Третий — на распределительный щит с рубильниками и квадратными стеклами циферблатов.

Он достал зажигалку, прислушался. Было тихо, лишь слабо урчал трансформатор, перегонял энергию из туманного Кабула вверх на гору, питая Дворец. Оставались последние минуты до штурма, и эти минуты он использовал для понятного и несложного дела.

Файзулин запалил зажигалку. Поднес огонек к обрезку шнура. Дождался, когда задымит, зашипит на конце шнура красная мушка. Подпалил два других заряда и, схватив мешок, проскользнул сквозь пустую караулку, выскочил на воздух.

Разведчики отволакивали сквозь заросли оглоушенных гвардейцев. Дворец сиял сквозь кусты. И Файзулин, глядя на окна Дворца, чувствовал, как укорачиваются окруженные дымками обрезки шнура, уголек проползает сквозь пепел к взрывчатке.

Три взрыва слились в один, грохнули длинно и тупо, выдувая из караулки жаркую вонь, ворох колючих щепок. Дворец погас, будто его срезало с горы. В пустоте, где только что сияло унесенное взрывом диво, раздались отдаленные выстрелы, крики, полетели трассеры.

Файзулин испытал ликование. Он безупречно совершил свое дело. Малым точным ударом, направив его в самую уязвимую точку трансформатора, ослепил Дворец, прихлопнул его золотые глазницы, смел с горы озаренный остов.

Теперь комбат в темноте, невидимый, поведет штурмовую группу, а он, начштаба, вернется на командный пункт и оттуда станет слушать позывные, готовя подмогу штурмующим.

— Давай бросай здесь эти мешки с костями! — приказал он солдатам, тащившим оглоушенных гвардейцев. — Вот какие вы звери полосатые! Людям чай не дали допить!

И вдруг Дворец загорелся. Вспыхнул ярко и чисто, возник на горе золотыми окнами, белыми колоннами. Файзулин испугался, не поверил. Подумал, что его зрачки, сотрясенные взрывом, вернули изображение Дворца и оно через секунду погаснет.

Но Дворец сиял, вокруг него разрасталась стрельба, и Файзулин понял, что подрыв неудался. Взрывчатка не разомкнула контакты, электричество поступает во Дворец. Задание командира не выполнено.

Он рылся в мешке, извлекая оставшиеся кубики тола. Торопился, проклинал себя. Кинулся к караулке, освещая путь фонарем.

Мелькнул опрокинутый стул, осколки пиалы, растоптанный сахар, растворенная задымленная дверь подстанции. Он направил в дым луч фонаря и увидел, как из дыма выступает ему навстречу ободранный человек с липким обрубком руки, с выбитым глазом, с кровавым шматком на усах.

Начштаба не знал, что энергопитание Дворца продублировано дизелями. Машины германского производства были упрятаны в бетонный бункер по другую сторону горы. Разрыв городской сети привел в движение автоматы и релейные группы, дизели заработали, и Дворец получил электричество.

Не знал майор и того, что начальник караула, услышав шум за стеной, бросился из караулки в помещение трансформаторной будки. Укрылся в сумраке среди шкафов и щитов.

Взрыв, разметавший трансформаторы, ранил офицера, оторвал ему руку по локоть. Еще не чувствуя боли, держа здоровой рукой автомат, он поднимался из дыма. И когда боль сквозь раздробленные кости и мышцы стала стремительно в него проникать, он увидел сноп фонаря, очертания идущего к нему убийцы. Он стал стрелять с одной руки, простреливая близкого врага, вырывая из него клочки одежды и плоти. Сам падал, пропадал, умирал от боли.

Файзулин выронил из рук фонарь. Он больше не видел бетонной стены, по которой скользнул луч падающего фонаря, разрушенных приборов, стрелявшего человека. В нем уже не было пугающей мысли о невыполненной задаче, гневе командира, о своей вине перед товарищами. Он видел лесное тихое озеро. Из озерного тумана появилось бестелесное существо, словно одетое в полупрозрачную рубаху. Протягивало к нему руки. Дотянулось до него, обняло, и они оба, бестелесные, полупрозрачные, закачались над озером, не касаясь воды.

Файзулин лежал бездыханно. Кругом метались лучи фонарей. Солдаты штыками кололи безрукого мертвого гвардейца. Сквозь распахнутые двери одиноко и ясно сиял Дворец.

Глава семнадцатая

Группа капитана Расулова на шести «бэтээрах» притаилась в темной ложбине. Машины тесно, слитно, с погашенными огнями готовились к броску. Солдаты, почти невидимые, слились с броней. Группе надлежало ворваться в расположение зенитчиков, обезвредить расчеты, закрепиться в капонирах, развернуть четырехствольные установки в сторону Дворца, поддерживать огнем атакующих. «Бэтээры» на больших скоростях должны были одолеть простреливаемые участки, избежать минных полей и внезапным ударом сокрушить зенитчиков. Расулов, нервный, бодрый, чувствуя горячие переливы мышц, крепость и гибкость суставов, ходил вдоль машин, глотая студеный воздух, испытывал нетерпение, жадное ожидание боя.

Солдаты смотрели на своего командира, и он, не умещая в себе эту нервную горячую силу, делился ею с солдатами. Цеплял то одного, то другого бодрыми грубоватыми шутками.

— Ну вы, зверюги, что скукожились! Нахохлились, как вороны!.. Сержант, смотри в портки не надуй, лучше сейчас отлей!.. Старшина, давай постучи им кулаком по башке, а то спят, как сурки!.. Джигит, глаза протри, это тебе не по мишеням лупить!.. — Он дразнил солдат, отгонял от них страх, тревогу, направлял вперед, в темноту, в бой.

Поглядывая на фосфорный циферблат с мягкой дрожащей каплей, он заботился о том, чтобы головной «бэтээр» не въехал на минное поле, чтобы солдаты на крутых виражах не свалились с брони, и одновременно, в такт шагам, складывал слова и напев своей будущей песни, которую завтра же, после боя, прогремит на гитаре: «В холодную ночь унесли „бэтээры“ последнего света последнюю веру…»

Он чувствовал, как сокращается время, отделявшее его от атаки. Еще минута-другая, и он кинется в люк, нажмет тангенту, отдаст короткий приказ: «Вперед!» — и железная гибкая колонна с рокотом метнется на склон. В эти последние исчезающие секунды его страстные мысль и память вызвали мимолетное зрелище — недавнее свидание в госпитале. Полутемная пустая палата. Ее влажные шелковистые груди, открытый дышащий рот. Он целует ее подмышки с куделью, белое выпуклое бедро, горячие колени. Она слабо защищается, кладет руку на свой живот, не пускает его жадные губы. Он целует ее пальцы с серебряным перстеньком и сквозь пальцы темную ложбинку пупка, щекочущий мягкий лобок.

Это зрелище возбудило его. Сквозь грубую одежду, кожаные ремни и железо он почувствовал, как его пах наполняется горячей силой. Исчезающие перед атакой минуты были наполнены этой влекущей раздражающей силой.

— Ну вы, зверюги, прилипли к броне задами!.. Слушай сюда! Дворец возьмете — час ваш! Что хапнете — унесете! Сувениры домой!..

И снова в такт шагам складывался неясный струнно-гремящий напев: «И пусть сбережет твоего офицера последнего боя последняя вера…»

Солдаты на броне сжимали автоматы и гранатометы. Водители ждали приказ, чтобы включить стартеры. Пулеметчики приникли к прицелам ночного видения. Солдат Амиров прижался щекой к шершавой ледяной башне, и холод брони наполнял его тоской и страхом. Он боялся этой ветреной ночи, боялся боя, боялся своих товарищей и своего командира, ожидал близкой для себя боли и смерти. Ему хотелось спрыгнуть и убежать, без тропы, без дороги, в горы, через седловины и расселины, камнепады и хребты туда, где в маленьком узбекском поселке живут его мать и отец, бабушка и любимые сестры. На веревке перед домом развешаны пестрые одеяла. Сестра лупит по пыльному покрывалу палкой. Сквозь золотистую пыль видно близкое поле, цветущее деревце граната, которое цвело в те дни, когда его забирали в армию. Если броситься и побежать, не слушая окриков и погони, то можно добежать до дома, до цветущего пахучего деревца.

Чтобы не было так уныло и страшно, Амиров достал из кармана коробочку, где хранился зеленый, едко пахнущий порошок конопли, выменянный им у солдата-афганца. Осторожно, чтобы не заметил толстоплечий, в бронежилете, прапорщик, он отсыпал порошок на ладонь, быстро метнул пригоршню в рот. Разжевал, смачивая слюной, всасывал в себя горьковатые соки. Они согревали его, наполняли боящуюся слабую плоть бодростью, теплом и весельем. Глаза стали видеть зорче. В черной ночи расцветало перед ним все ярче розовое чудное деревце.

— Ну ты, водила! — Расулов шмякнул ноги в люк. — Запускай!.. Держи колею!.. На минное поле не влезь!.. Вперед!.. — нажимал он тангенту рации.

Рванулась вся единая, стиснутая тесно колонна. Не зажигая огней, покатила распадком, огибая глыбы камней. Многолапо вскарабкалась на подъем. Процарапалась сквозь снег и заносы. Продралась сквозь хрустящие, полегшие на сторону кусты. И, вцепившись в асфальт, метнулась по трассе мимо деревьев, сквозь которые засиял, зажелтел Дворец.

— Держать интервалы!.. Расходимся каждый на свой объект!.. Мины смотрите!.. — командовал он, собирая в точку свою чуткость, ум, прозорливость. — Водила, бей впереди, что увидишь!

Хрустнул шлагбаум, проломленный тяжким ударом. Часовые, ошеломленные, с криком наставили штыки. И им на спины с брони по-кошачьи кидались разведчики, валили, глушили. «Бэтээры» веером, ломая колонну, расходились к позициям зениток. Расулов, хватая в раскрытый рот ком ветра, кричал:

— Звери, работаем!.. — Прыгнул вниз, пропуская над собой борт «бэтээра».

С разбегу, едва не упав, он ткнулся в землянку. Увидел, как открывается брезентовый полог. В слабом отсвете возник гвардеец — высокая офицерская фуражка, красный уголек кокарды. Рука с пистолетом протянулась, почти уткнулась в грудь Расулова, и тот поднырнул под выстрел, под рыжий шар пламени. Схватил стрелявшую руку, вывернул против изгиба, и человек с хрустнувшей переломленной рукой взвыл, а Расулов, бросая его, сорвал с гранаты кольцо, катанул ее под полог землянки. Отпрыгнул в сторону, слыша, как грохнуло в земле и кусочки стали, пробив полог, вылетели наружу.

— Сержант, к пушкам!.. — крикнул он, видя, как крутятся у орудия несколько неразличимых фигур, стягивают маскировочную сеть. — Не дай им орудие!..

Он пустил в темноту очередь, отгоняя от установки зенитчиков. Слышал, как пули рикошетят от стальных элементов орудия.

— Звери, работаем!..

В темноте, на батарее крутилось, хрипело, визжало. Под разными углами, вверх и вниз, летели трассеры. Падали, прыгали, катились черные комья. И вдруг ртутный слепящий свет ударил из близкой чаши прожектора. Из дыма, из лилово-белого котла прилетала на батарею шаровая молния, и каждая соринка, каждый камушек стали видны, отбрасывали тень. Люди, сцепившись в комки, боролись, махали руками вместе со своими длинными уродливыми тенями.

Расулов, заслонившись локтем от сверканья, видел четырехствольные установки под полусброшенной сеткой, ползущего по земле окровавленного артиллериста, своего сержанта, отбивавшегося ударами ног от двух цепких гвардейцев, серебряную обертку от сигарет, казавшуюся осколком зеркала. Видел бой, его завершение. Люди в пятне ярчайшего света боролись, как на арене. Казались погруженными в серебристое вещество, накрытыми стеклянным прозрачным колпаком.

Два зенитчика одолели сержанта, свалили его, били штык-ножами. Расулов, стреляя навскидку, отгонял обоих, отшвыривал вспышками, погружал очередь в лохматый мундир гвардейца, в блестящие пуговицы.

— Крути установки!.. — Расулов вился волчком, пригибался, пропуская над головой пули, кидался в сторону, уклонялся от взрыва гранаты. Успевал ударить, вонзить, хлестнуть очередью. Рычал, выдыхал, тонко взвизгивал.

Разведчики сволакивали маскировочную сеть, разворачивали зенитки, направляли их раструбы ко Дворцу. Обертка от сигарет валялась у него под ногами. Он сделал шаг, чтобы ее раздавить, и, шагая, наступил на фольгу, гася ее сверкание, увидел, как из-за бруствера поднялось узкое, с вдавленными щеками лицо, горбатый нос, черные усы, сбитые на лоб короткие черно-синие волосы. Ручной пулемет, пошарив рыльцем, уперся сошками в край бруствера, и оттуда дунуло, ударило жутким страшным ударом ему, Расулову, в пах, в промежность, отстреливая, отрывая всю его силу, свирепость и страсть. Лопнул тугой запаянный шар, и из него вместе с болью вырвались и унеслись все его песни и пьянки, и он сам, оскопленный, с выдранной сердцевиной, катался клубком и визжал, затыкая ладонями пах, схватив кулаками кровавые шматки и волокна, — на сверкающей круглой арене, в свете прожектора.

Рядовой Амиров, наглотавшись наркотика, вместе с группой захвата ворвался на батарею. Вместе со всеми прыгнул с брони, побежал в темноте. Ему не было страшно, он не видел взрывов и выстрелов. В его счастливых безумных глазах колыхались цветные одеяла, сестра палкой колотила пыльную цветастую ткань, хлопки и удары гулко отражались в ушах. Когда вспыхнул прожектор, осветил батарею, ему показалось, что он на танцплощадке, вокруг него, обнявшись, танцуют, играет громкая музыка.

Он пошел вместе с танцующими туда, где в открытой степи цвело его любимое деревце, желая вдохнуть аромат розовых, покрытых цветами веток. Он перелез через бруствер, пробрался сквозь путаницу бурьяна и колючую проволоку, пересек помойку, оставляя за спиной музыку и свет танцплощадки. Шел, протянув вперед руки, на ощупь, наугад находя дорогу, не зная, что ступает на заминированную землю. Минное поле защищало батарею, и он подорвался на первой же мине, чуть припорошенной снегом. Из-под ног его вырвался косой красный взрыв, раскалывая его кости и череп. И последним видением выбитых глаз было маленькое цветущее дерево, трепещущее среди синих пространств.

Глава восемнадцатая

Командир четвертой роты Беляев сидел в головной «бээмдэ», ухватившись за холодную пушку. Чувствовал затылком застывшую колонну боевых гусеничных машин, их литую неподвижность, готовность к одновременному рывку, огневому удару. Но это чувство не рождало в нем уверенности и силы. Боевая мощь колонны была источником опасности для него самого. Ему, Беляеву, волей глупых и жестоких людей помещенному в железный люк, в черную азиатскую ночь, грозили боль, страдание, смерть.

Его группа из шести машин с десантом готовилась к штурму Дворца. По серпантину, сметая посты, гася пулеметные гнезда, они достигнут портала, соединятся с группой захвата, штурмующей резиденцию в лоб, с боем подымутся на этажи.

Беляев сидел, прислонившись лопатками к пушке, боялся и ненавидел. Он ненавидел комбата Калмыкова, всегда спокойного и уверенного, мнимопонимающего смысл и цель их появления в дикой и жестокой стране. Ненавидел саму страну из камней и грязи, из пыли и снега, отторгавшую цветом своего неба, вкусом воды и воздуха, запахом селений, формой деревьев, очертаниями лиц. Ненавидел обитателей страны, бестолковых, шумных и нищих, затеявших грязную, кровавую, бессмысленную усобицу, назвав ее революцией. Ненавидел лепной, как осиное гнездо, зловонный город с липкими ручьями нечистот, путаницей перекрестков, убогим подобием других городов. Ненавидел Дворец с жестоким и умным властителем, которого он, Беляев, должен сегодня убить, но перед этим охрана властителя изуродует его, Беляева, тело свинцом и сталью.

«Все дерьмо! — поносил он страну, город, мечети, рынки, мужчин в грязных перевязках, женщин в нечистых балахонах, размалеванные дымящиеся грузовики, бренчащие трескучие повозки, и эту ночь, и невидимые горы, и асфальтированный виток серпантина, по которому машины рванутся к порталу Дворца. — И сам я дерьмо!..»

Он думал, как бездарно и опрометчиво он согласился на этот афганский поход. Ему следовало, подобно другим, увильнуть, отказаться. Договориться с врачом и улечься в госпиталь. Сослаться на невроз, на обострившийся геморрой, устроить операцию аппендицита. Нужно было воспользоваться связями в округе, в Москве, в управлении, добиться протекции подобно блатным сынкам и племянникам, которые, узнав о походе, исчезли из батальона, перевелись в другие части.

«Как же, за меня похлопочут!.. Без волосатой руки!.. Без генеральской родни!.. Мы — рабоче-крестьянские!.. Сам дерьмо, чужое дерьмо разгребаю!..»

Он ненавидел своих беспомощных, бесполезных родителей, не сумевших оградить его своими влиянием, властью, достатком. Но больше всего ненавидел и боялся неотвратимой минуты, когда машины пойдут вперед, навстречу боли и смерти. Это ожидание боли и смерти вызывало спазм желудка. В кишечнике бурлило, и он чувствовал резь в животе.

В десантном отделении боевой машины рядовой Хакимов, стиснутый спинами, стволами и подсумками, ожидал своей доли. На него навалилась толстая спина сержанта Шарипова, его постоянного мучителя и обидчика. Хакимов, придавленный тяжестью, не смел пошевелиться. Представлял, как приставит к этой спине автомат, нажмет на спуск, прекратит нескончаемые издевательства и мучения, делавшие жизнь невыносимой.

После того как Хакимов чуть не взорвал казарму гранатой, для него наступила короткая передышка. От него отступились, испытывая брезгливый страх и презрение. Но потом постепенно стали преследовать и мучить с удвоенной силой, изобретая множество новых издевательств. Добивали, домучивали его как подранка, который своим затравленным видом причинял страдание здоровым и сильным людям.

Теперь, накануне боя, он надеялся, что будет убит и таким образом прекратятся страдания. Но перед тем как наступит его собственная смерть, он всадит пулю в ненавистную толстую спину, отомстит мучителю.

«Пусть, — думал он, мечтая о своей смерти, представляя, как гроб привезут домой, к матери и отцу, они станут убиваться над его худым, твердым, холодным телом, целовать его бело-синие, с въевшейся грязью пальцы, его бритую голову, заострившееся, в кровоподтеках лицо. — И пусть, и пусть!»

Едва не плача, он наслаждался мыслью о мучениях, которые испытают отец и мать, отдавшие его жестоким, беспощадным людям.

Ротный Беляев сквозь холодное ветреное пространство услышал одинокий выстрел. Ему откликнулась редкая очередь. Ахнул металлический, стонущий взрыв. И в этой ночи со всех сторон застучало, заколотилось, затрещало, разбрызгивая длинные брызги, фонтаны огня, дрожащие угли и всполохи. Беляев, чувствуя, как больно распирает живот, кляня свою участь, скомандовал сипло: «Вперед!»

Рыкнула боевая машина, высыпала из кормы огненную метлу. Вслед за ней с хриплым звоном задышала остальная колонна, вышвыривая красную гарь и перхоть.

— Твою мать!.. Пошел!.. — торопил колонну ротный, и стальная змея, цапая гусеницами камень, пошла резать ночь, извиваясь в распадке.

Выскочили на трассу, крутанув траками по асфальту. Кинулись вверх по серпантину, рокоча катками, с хрустом съедая наледь обочин. Отработали пулеметами по доту, погасив пузырек пламени. Прошибли стальные ворота, срезав очередью караульных. И мощно, с лязгом двинулись по серпантину ко Дворцу.

— Твою мать! — повторял Беляев, вцепившись в крышку люка, хватая ртом комья ветра.

Дворец возник внезапно, озаренный на черном небе, с белизной колонн, с янтарной лепниной карнизов, с шевелящимися лопастями света. Драгоценный, сияющий, окруженный черным плетением деревьев, он парил над горой, и Беляев, подняв глаза, сквозь ветер и рев моторов различил стаю испуганных, косо летящих птиц, сносимых за кровлю Дворца.

Ударило глухо и плоско, расщепляя воздух, словно сломалось сухое волокнистое дерево. Рванули над головой длинные белые проблески, улетая в ночь, в пустоту, впиваясь в невидимую небесную точку.

«Шилка»!» — подумал Беляев, узнавая трассы скорострельной самоходки. Видимо, установки вышли на позицию и с соседнего холма открыли огонь по Дворцу.

Снова просвистело, раздирая воздух вблизи виска. Молния вонзилась в дерево, раздробила его, и машина продралась сквозь ветки рухнувшей на дорогу вершины. Беляев, оглохнув, чувствовал виском пролетевший страшный снаряд.

Колонна, завершая вираж, поднималась по серпантину. Ливневые трассы впивались в фасад Дворца, высверливали боковой флигель, рубили каменные колонны, вытачивали овалы окон, и оттуда выплескивалось чадное пламя.

Машины поднялись на гору, открыв «Шилкам» глянцевитые стальные борта. Вошли в свистящие потоки огня. Беляев оказался среди растерзанного, ревущего воздуха, лопающихся металлических взрывов. Увидел, как ослепительно из черных пространств налетает, расширяется белый пучок. Окружил колонну огнем и ревом, поддел огромным белым гвоздем одну из машин, и та, пробитая ударом, крутанулась, дернулась, из нее саданул гулкий стонущий взрыв, повалил белый пар, словно вскипел металл.

— Суки!.. По своим!.. — прокричал, провизжал Беляев, проваливаясь в люк, ударяясь головой о железо. Внутренность желудка излилась из него, и он, упав на сиденье, в липком зловонии, повторял: — По своим!..

Колонна огибала подбитую машину, продолжала движение ко Дворцу. Рядовой Хакимов втиснулся в металлическую нишу, чувствуя вибрацию брони, хруст гусениц, колыхание амортизаторов. На виражах толстая спина Шарипова наваливалась на него, так что трудно было дышать. Хакимов закрыл глаза, погасил в себе волю, отдаваясь железной вибрации, ожидая момента, когда оборвется мучительная и ненужная жизнь.

Он чувствовал повороты, плотность грунта. Слышал удары кормы о древесный ствол, короткий стук пулемета, запах пороха. За стальной оболочкой что-то свистело и выло, в бойницу залетали короткие ртутные вспышки, освещали матерчатые швы на спине Шарипова, цинки боекомплекта, трубу гранатомета.

Страшный треск и толчок проник в машину, прободал ее слепящей иглой, наполнил огромным тугим ударом. Хакимова вмяло в сталь, и он исчез. Не ведал, что идущая боевая машина попала под выстрел скорострельной «Шилки». Артиллерист, молотя по Дворцу, дрожанием пальца сместил траекторию, и снаряды коснулись колонны. Бронебойный сердечник, протаскивая за собой струю огня, прободил борт машины, растерзал механика-водителя, сдетонировал взрыв боекомплекта, выбивая экипаж и десант. Машина, искря и дымясь, застряла на трассе, ее на скорости огибали другие машины, устремлялись ко Дворцу.

Всего этого не ведал Хакимов. Он очнулся в горящей машине среда едкого зловония и дыма. Сквозь слезы и кровь разглядел истерзанную, наваленную груду людей, иссеченную в клочки одежду, чье-то безносое, с выбитыми глазами лицо. Перед ним тяжелой грудой лежал человек, на спине его горела лохматая суконная ткань, и сквозь выгоревшее пятно в обрамлении огня краснело и пузырилось мясо. Жареная спина шевелилась, и из нее раздавалось мычание.

Хакимов начал понимать случившееся, окруженный тлеющими обрывками кабеля, зловонием сгоревшего пластика и взорвавшейся кислой латуни. Его душил кашель, рвало грудь. Из спины с язычками огня раздавалось сиплое:

— Му-у-у!..

Хакимов освободил свои ноги, вытащил их из-под чужого вяленого тела.

Это неузнаваемое тело было дряблым, перемолотым, без внутренней жесткости, и Хакимов сквозь боль в груди, кашляющее дыхание успел изумиться этой безвольной, бесформенной дряблости.

И вдруг острое желание жить, уцелеть, выскочить из этой стальной машины, где все убито, мертво, страшное, из мольбы и ужаса чувство овладело им, и он стал карабкаться, ползти, переваливаться через недвижных дымящихся людей к корме, к дверям десантного отделения. Отталкивал от себя неживые тела, вялые руки и головы, железо гранатометов и автоматов.

— Му-у-у!.. — раздалось из дыма, и этот бычий неразумный звук остановил Хакимова.

Мычал Шарипов, его бессловесное туловище с медленно выгоравшей спиной. Хакимов хотел поскорей уползти от этого животного предсмертного мычания, оставить его здесь, в прокаленном чадном железе. Чтобы кончились навсегда нестерпимые издевательства, не дававшие жить унижения, — пусть сгорят и исчезнут в зловонии, а он, живой и свободный, останется жить.

Он открыл тяжелую половину дверей, выпал из машины, хватая морозный глоток воздуха. И вдруг вспомнил, как в первый день по прилете, ярким утром, Шарипов купался в арыке. Плотный, гладкий, с мускулистой спиной, плюхнулся в воду, плескался, похожий на сильного водяного зверя, гоготал, брызгал, и при взмахах на блестящей спине бугрились глянцевитые мышцы.

Теперь эта спина прогорала, и из нее раздавалось непрерывное:

— Му-у-у!..

Хакимов глотал свежий холодный ветер, тоскуя, плача, вновь повернул в копотное нутро машины. Перелез через неживые тела, ухватился за тяжелую тушу Шарипова и, хлюпая, плача, надрываясь, перетянул его через убитых, вывалил на дорогу, шмякнул, как куль.

Боевая машина горела. На снежной горе сквозь деревья сиял Дворец. Вдоль него, огибая, промахиваясь, летели трассы снарядов, пунктиры пулеметных трассеров. Громыхало и ахало. А здесь, под горой, одиноко искрила подбитая машина, белел снег, чернели деревья, и Хакимов, стоя на коленях, бросал горсти снега на тлеющую спину Шарипова, гасил угольки и плакал.

Глава девятнадцатая

Командир первой роты Грязнов в люке гусеничной машины жадно докуривал сигарету. Видел, как вблизи, в темноте, краснеют, разгораются, гаснут огоньки. Солдаты курили. Вся колонна пульсировала огоньками, была живой, дышащей, ждущей.

Группе вменялась атака гвардейских казарм, где обитало полторы тысячи охранявших Дворец солдат. В момент штурма казармы блокировались, гвардейцы в них запирались.

Грязнов обжигал губы сгоревшей сигаретой. Сейчас, за несколько минут до атаки, он все еще не знал, как станет действовать. Простым и понятным было полное уничтожение глинобитных казарм. Боевые машины на скорости подойдут к саманным постройкам, откроют огонь по окнам из пулеметов и пушек, станут в упор разрушать ветхие стены, а десант под прикрытием брони станет истреблять выбегающих солдат. Забросав гранатами дымящие, охваченные пламенем строения, будет добивать выползающих на снег окровавленных и обугленных гвардейцев.

Это было понятно, просто и отвратительно, невыносимо для Грязнова. Все дни с момента приказа он тосковал при мысли, что ему, приглашенному в чужую страну, придется убивать хозяев. Знал, что офицеры, прапорщики и солдаты роты думают, как и он, — не хотят убивать.

Существовал другой план, неясный до конца вариант атаки. Примчаться к казарме, открыть ураганный огонь над крышами, вдоль стен, оглоушить, ослепить гвардейцев. Малой группой, проникнув в казарму, захватить ружейную комнату. Продолжая стрельбу, имитируя бой, обезвредить пленных гвардейцев, всю тысячу с гаком, силами малой группы в пять десятков солдат.

План был неясен. В случае срыва грозил уничтожением группы, неудачей общего замысла. Грязнов задыхался от горького табачного дыма, не знал, как ему действовать, как захватить казармы.

— Товарищ майор! — Механик-водитель из люка слабо его окликнул. — Письмо моей передайте!

Рядовой Хаснутдинов в танковом шлеме тянул ему из люка белевший конверт.

— Что за письмо? Кому? — не понял Грязнов, недовольный тем, что его отвлекают, мешают сделать окончательный выбор.

— Невесте письмо… Если убьют, вы перешлете…

Механик-водитель настойчиво тянул в темноте письмо. Грязнов, отвлеченный этой упорной, казавшейся неуместной просьбой, вспомнил: невеста Хаснутдинова отказалась ждать, вышла замуж. Уже месяц назад в учебном центре Хаснутдинов чуть не повесился. Все это время в нем оставались боль и болезнь. Он боролся, наваливал на себя непосильную работу, возился в железе, преуспел в вождении. Но недуг не проходил, светился в больных глазах.

— Что ты мне письмо суешь! И меня убить могут! — раздраженно ответил Грязнов. — И я из мяса и кожи создан. И во мне, если что, дырку сделают!

— Нет, товарищ майор, вас не убьют! Ни за что не убьют! — с верой и страстью ответил солдат, не убирая письма.

А у Грязнова в ответ — внезапная нежность и страх, за него, за себя, за невидимых, сидящих на броне солдат.

Мать, худая и хворая, на убогом своем огороде, среди кустиков вялой ботвы. Под мелким холодным дождем высокий курлыкающий клин журавлей над серой родной землей, от которой его отлучили, затолкали в броню, нагрузили тяжелым железом, прислали в чужую страну, заставляют стрелять, убивать. Все это остро и больно пережил командир первой роты Грязнов, глядя на мутно-белое под танковым шлемом лицо солдата, на светлеющий квадратик письма.

— Ты спрячь письмо, — сказал Грязнов. — Завтра сам отправишь… Слушай сюда, Хаснутдинов!.. Сбросишь десант у казармы и пошел кру-галями ходить! Из пушек и пулеметов над крышами, чтоб шум, гром! А мы свое дело сделаем!

И, увлекаясь замыслом, укрепляясь в своем решении, нажал тангенту:

— Я — «Гора-1»!.. Работаем по схеме-2!.. Как поняли меня?.. Прием!

Механик-водитель спрятал конверт с письмом, огорченный отказом майора. В письме, которое он писал накануне, не было упреков и жалоб, а пожелание счастья. Он писал, что не таит на подругу обиды, пусть не считает себя виноватой. Его обида прошла, и он думает о своей прежней любви, как о прошедшем детстве. Сам же он сейчас находится в отдаленном гарнизоне, служить ему хорошо, а когда вернется, придет к ней в дом как друг детства. Таково было содержание письма. Он прятал конверт за противосолнечный щиток боевой машины, когда услышал короткое, злое «Вперед!», которым майор понуждал его к действию.

Включил зажигание. Услышал, как дрогнули живые тонны машины. Забыв о письме, о невесте, вглядывался в дрожащую тьму.

Колонна прорезала железом бугры. Выскользнула на асфальт. Чавкая, молотя гусеницами, ринулась к казармам. Включили прожекторы. В снопе туманного света возник КПП, полосатый шлагбаум, мечущийся караул. Прошибли броней преграду. По пустому плацу кинулись к глинобитным строениям. Машины задерживались, раскрывали кормовые отсеки, и оттуда кубарем выкатывался десант. Солдаты бежали к казармам, к красноватым светящимся окнам, а машины продолжали движение, открывали огонь. Грохали пушки, дергалось пламя выстрелов. Пулеметы посылали над крышей прерывистые красные очереди, прожектора метались, упирались в стены, в стекла, в нужники, в щиты наглядной агитации. Машины ревели, молотили гусеницами щебень, окружали казармы дымом, огнем и грохотом.

— Ракетницы!.. В окна!.. — Грязнов на бегу отсылал вдоль стены здоровенного прапорщика. — Влупи им, мать их ети!..

Первый, ударом плеча вышибив дверь, ворвался в казарму, впуская следом грохочущий вал атаки.

Дневальный навстречу — ребром ладони в кадык. Офицер из-за столика — ногой в пах. Двоих бритоголовых, с изумленными глазами, расшвырял в разные стороны. Бросился к ружейной комнате.

— Ставь пулемет!.. Не пускай сук к оружию!.. — На пол у ружейной комнаты плюхнулся сержант, наставил рыло пулемета в казарму.

Под тусклыми лампами метались и прыгали люди. Сыпались оконные стекла. Внутрь казармы с шипеньем влетали ракеты, ударялись о пол, о стены, рикошетили и взрывались. Прожектора слепили сквозь окна, освещали лежаки, свернутые на полу одеяла, бумажные плакаты, застекленный портрет вождя. Тяжелая пулеметная очередь задела кровлю, прошила крышу, расщепила потолочную балку.

— Ложись! — ревел Грязнов, вскакивая на тумбу, рассылая поверх голов долбящие очереди. — Ложись, твою мать!..

И этот звериный крик был понят, услышан.

Гвардейцы садились на корточки, вставали на четвереньки, ползли, плюхались на живот. Между ними вертко и ловко бежали солдаты, раздавая толчки и пинки, колотя по головам и по спинам, осаживая тех, кто пытался подняться.

— Взрезай им портки!.. По одному без порток через окна!.. — Грязнов, вращая глазами, ожидая удара и выстрела, успевал замечать дымящуюся, с огоньками кошму, подпаленную попаданием ракеты, и опрокинутую миску с рисом, и лоскутное свернутое в валик одеяло. В казарме воздух был спертый, зловонный — запах испуганной человеческой плоти.

Все было кончено. Солдаты ходили среди лежащих гвардейцев, подымали их рывками с пола, штык-ножом вспарывали сзади штаны. Толкали к окнам.

Оглушенные, подавленные, похожие на испуганных овец, поддерживая спадавшие штаны, гвардейцы выпрыгивали в окна наружу, где их поджидал спецназ. Усаживались на снег вдоль стены. А вокруг продолжали носиться боевые машины, били из пулеметов и пушек, освещали бритоголовых, сидящих на корточках пленных.

— Барашки тонкорунные! — похохатывал Грязнов, потный, горячий, выходя из духоты казармы, вглядываясь в темную массу усевшихся на снег людей.

— Воняют, как собаки! — вторил ему прапорщик, держа автомат стволом вниз.

Грязнов увидел — из скопления сидящих встал человек. Луч прожектора осветил его черные слипшиеся вихры, скуластое, с длинным шрамом лицо. Это был офицер, что на первой их встрече зло говорил и выкрикивал. Теперь он поднялся, поддерживая распоротые штаны. Лицо его было липким от пота. Шрам на лбу и щеке пульсировал. Он смотрел на Грязнова, оскалив зубы, вдыхая свистящий ненавидящий звук. Повернулся и побежал. Луч прожектора захватил его, следовал по пятам. Тот бежал кривобоко, неловко, поддерживая штаны.

Прапорщик поднял автомат и выстрелил. Офицер упал. Прожектор задержался на распластанном теле, окружив его сверкающим снежным пятном. Сместился, полетел в темноту.

Рядовой Хаснутдинов гонял боевую машину вокруг саманной казармы, скользя лучами по бритым головам, лиловым вспыхивающим глазам, высвечивая черное людское скопище.

Глава двадцатая

Калмыков разместил штурмовую группу в промерзшем пустом арыке. Видел, как сияет, парит на горе Дворец, рассылает вокруг зарево золотистого света. Казалось, Дворец опустился на гору с неба, не касается земли, держится на световых столбах. Оттолкнется, окруженный сиянием, уйдет в высоту, превращаясь в малую искру, оставив на зимней горе растопленный снег, кипящие, замерзающие у подножия ручьи.

Татьянушкин подполз, тяжело дыша, в нейлоновой куртке, раздутой, нашпигованной гранатами, автоматными рожками, фонарем, портативной рацией. Встал на колени, и пар от его дыхания был желтым на фоне Дворца.

— Почему без бронежилета? — спросил Калмыков, оглядывая его выпуклую от гранат и магазинов грудь.

— Не хочу, — ответил Татьянушкин. — Решил: кто кого. Либо я судьбу, либо она меня.

В том, что сказал Татьянушкин, не было бравады, а упорная решимость и истовость. Дело, на которое они поднялись, было предельным и неизбежным и для многих последним в жизни.

Дворец сиял на горе. В арыке, прижав к земле штурмовые лестницы, притаились солдаты.

Калмыков, поглаживая лакированное цевье автомата, вдруг вспомнил: в детстве, в Москве, в темном углу двора, среди крапивы и древесного сора, он строил тайник. В черной сырой земле рыл глубокую ямку, выкладывая ее глиняными черепками, фарфоровыми осколками. Цветочки, лазоревые и золотые каемки, и на мягкий лист лопуха, среди стекла и фарфора, клал мертвую желтую птицу, умершую канарейку. И после, засыпая в ночи, все мерещилось — под землей, в усыпальнице, среди изразцов и узоров, на бархатной зеленой подстилке лежит желтогрудая птица.

Мелькнуло и кануло. Дворец на горе. Гладкое цевье автомата.

— Только бы твой начштаба подстанцию вырубил! — сказал Татьянушкин. — Если прожектора зажгутся, мы все на ладони, под пулеметами поляжем!

Калмыков не ответил, смотрел на часы, приближавшие минуту атаки.

Гора туманно белела, в наледях, в осыпях снега, в безлистых, корявых яблонях. По горе, по голому саду, поскальзываясь на глазурованном льду, пойдут солдаты, кладя плашмя штурмовые лестницы, припадая под огнем пулеметов.

Дворец на белой горе, над плетением черных яблонь, был прекрасен и странен. Был желанный, влек к себе своей женственной красотой. И пугал, отталкивал смертельной опасностью. Притаившиеся в мерзлом арыке несли Дворцу беду и несчастье. Но Дворец для них, притаившихся, сам был бедой и несчастьем.

Калмыков всматривался в ровное, без теней, сияние окон, старался представить жизнь обитателей. Быть может, сошлись на семейную трапезу — накрытый яствами стол, сервизы, супницы. Или хозяин Дворца работает в своем кабинете — пишет бумаги, разговаривает по телефону. Жена в гостиной читает дочери книгу, большую, на твердой бумаге, с цветными картинками. Часы в гостиной с перламутровым циферблатом медленно движут стрелки, приближают минуту штурма.

Внезапно Дворец погас. Там, где секунду назад было золотое сияние, возник черный, пустой провал. И только на дне глазниц остывало и гасло изображение Дворца.

— Твой начштаба сработал! — сказал Татьянушкин, поднимаясь с колен, одергивая бугрящуюся куртку. — Пошли!

Калмыков отжался от заснеженной комковатой земли. Мимолетно, с дрогнувшим сердцем, обращая его в небо, к кому-то безымянно-огромному, наблюдавшему за ним, отрешенно подумал: «Спаси!.. Сбереги!..»

Встал в рост, повернулся к скопившимся в арыке солдатам:

— За мной!.. Не отставать!.. — Шагнул на склон, сжимая в кулаке автомат.

Первый десяток шагов шел молча, быстро, чутко прислушиваясь к звукам, не отрывая глаз от черной пустоты, оставшейся от Дворца. Солдат, идущий рядом, закашлялся, громко сплюнул, другой поскользнулся, и Калмыков поддержал его, ухватив за упругий локоть. Лестница чиркнула, свистнула о шуршащий наст, солдаты поддели ее, взвалили на плечи, понесли, торопясь и поскальзываясь.

Глухо, одиноко ударил выстрел. Калмыков повернулся на звук — стреляли в расположении зарытых танков. В ночи по всему пространству вокруг Дворца двигались группы, невидимо сжимали кольцо.

Ударила негромкая автоматная очередь, следом другая. Дробно и гулко пророкотал пулемет и ахнула пушка «бээмдэ».

На серпантине начинался бой. В ночь полетели трассеры, красные, желтые нити, под разными углами, ударялись в темноту, рикошетили, меняли направление, превращая плоскую темень в многомерное, насыщенное огнем и звуком пространство.

И вдруг Дворец снова возник. Восстал из тьмы, вернулся в черное, недавно пустое небо, наполнил его озаренной белизной, подсвеченными колоннами, лепными наличниками, сияющими высокими окнами. Словно кончилась мгновенная слепота и вернулось зрение — янтарно-белый Дворец. И от этого ужаса Калмыков остолбенел, пораженный видением Дворца. Неистребимого, грозного, наполненного смертоносной плазмой.

— Что за черт! — хрипел рядом Татьянушкин. — Что же он, сука, не смог погасить электричество!

«Сука!.. — в панике, в гневе повторял Калмыков, кляня начштаба, беспомощного и бездарного, неспособного на малое боевое действие, не сумевшего разрушить подстанцию, обрекшего их на потери, кровь и гибель. — Сука бездарная!..»

И словно угадав страх его и панику, вспыхнули прожектора. В нескольких направлениях разом, сквозь кусты, деревья заголубели, задымились ртутные чаши, изливая холодный металлический свет. Скользнули по дальним горам, по небу, по фасаду Дворца. Ударили в ближний холм, выжигая в нем белую расплавленную пещеру, и с разных сторон развернули свои выпученные слезящиеся глазницы на гору, на сад, на идущих солдат, и все они среди корявых деревьев, сине-стеклянных наледей оказались в бестелесном свечении, испепелившем вокруг темноту, воздух, одежду, все защитные оболочки, и они карабкались по круче, голые, беззащитные, в беспощадном разящем свете. Клубы и взрывы света срывались с горы, ударяли им в головы, в глаза, превращались в слезы, страх, ужас.

— Вперед! — заорал Калмыков, но это был не приказ, а звериный рык смерти. Склон под ногами казался расплавленным стеклом. Калмыков поскользнулся, грохнулся подбородком, прикусил язык. — Вперед! — кричал он лежа, чувствуя на языке кислую кровь.

Сверху забил пулемет, наполняя лучи прожекторов невидимыми свинцовыми трассами. Световоды, наполненные пулями, гнали смерть, и сразу двое кувыркнулись, пронзенные лучами, застыли на наледи, отбрасывая тени.

Это и была смерть. Она имела образ белых кипящих светил, излучавших бестелесное свечение. Мир перед смертью был огромным черно-белым негативом, засвечивался, выцветал, превращался в ровное слепое ничто.

Группа лежала на склоне, пропуская по спинам шары света, среди корявых мятущихся теней, бурунов снега и льда. Очереди срезали суки с мерзлых яблонь, осыпали лежащих солдат. И хотелось чревом зарыться в гору, уйти в корни яблонь, стать камнем, черепком, комком земли. Калмыков, без воли, с парализованным разумом, вывалив изо рта кровавый язык, не имел сил сплюнуть кислую липкую слюну. Понимал, что случилось несчастье.

Операция провалилась, подстанция продолжала питать энергосистему Дворца. Прожектора освещали окрестность. Танкисты отбили нападение, разворачивали пушки зарытых танков и сейчас начнут истреблять «бэтээры». Зенитные позиции устояли, гвардейцы направили скорострельные установки на отступающую цепь, расстреливают ее в спину стальными сердечниками.

Ужас был неодолим. Мозг был высвечен, ослеплен на последней остановившейся мысли: это конец, смерть. Он умирает на открытой горе в чужой стране, и никто из близких в эту минуту не знает, что он погибает на ледяной горе.

— Ну что же ты, хрен тебе в рот! — Татьянушкин, тряся автоматом, навис над ним. — Поднимай людей, твою мать!..

Этот крик, унижающий его, обличающий в трусости и бессилии, вернул ему разум. В голове, в белой металлической пустоте возникла темная живая мысль: «Встать!.. Не сметь!.. Мать твою!..» Он оскорблял себя и этим оскорблением нащупывал в себе опору, не разрушенную страхом. Опирался на этот уступ, отрывался от склона, успевая заметить шершавый ствол яблони с линялой повязанной тряпкой, слюдянистый снег с отпечатком собачьего следа. Повторял себе самому: «Не сметь!.. Мать твою!.. — и кому-то невидимому в небесах: — Спаси!.. Не убей!..»

Калмыков поднялся, чувствуя удары прожекторов, отворачиваясь от них к лежащей группе, крикнул косноязычно:

— Вперед!.. За мной!..

Боком, поскальзываясь, чувствуя ребрами вольтовы дуги прожекторов, стреляющие раструбы пулеметов, пошел в гору. Солдаты поднимались, толкали на лед штурмовые лестницы, карабкались, с криком, пробитые пулями, срывались к подножию.

Он почувствовал, как кто-то рванул его за рукав, дернул за запястье. Оглянулся — никого. Пустое запястье. Пуля сорвала часы, подарок Валеха, оставила на запястье рубец от браслета.

— За мной!.. Не отставать!.. «Не убей!.. Сохрани!..»

Он достиг парапета бетонной, окружавшей Дворец балюстрады. Схватился за край. Рывком вознесся на обледенелые перила. Видел слева от себя Татьянушкина, длинного, перемахивающего перила. Справа — прапорщика, усатое, с открытым ртом лицо. На этом лице что-то лопнуло, взорвалось, словно сдернули с головы приклеенную маску, и прапорщик с расплющенным лицом упал назад на склон, исчезая в металлической белизне. Татьянушкин кувыркнулся вперед с парапета, откатился в сторону, освобождая место для хлестнувшей очереди.

И это убийство прапорщика, и промахнувшаяся, не доставшая Татьянушкина очередь, и одоленье горы, и близкий освещенный портал Дворца, и стоящий перед порталом лакированный «мерседес», и выбегающий из дверей гвардеец, ведущий на бегу огонь по парапету, — все это вместе наполнило Калмыкова неведомой прежде злобой, свирепой силой и ненавистью, и он, срезая из автомата гвардейца, перевел очередь на сверкающий «мерседес», дробя обшивку, стекла, доставая спрятавшегося за машиной охранника.

— Слева!.. Прикрой!.. — Татьянушкин окрикнул его, указав на окно Дворца, пробитое изнутри пулеметным рылом. Не давая пулемету просунуться, извернулся, как баскетболист, метнул через плечо гранату, помещая в окне короткий лопнувший взрыв. — Прикрой, твою мать!..

Солдаты сыпались через парапет, разбегались веером вдоль фасада, прикрывая подступы ко Дворцу. На трассе из-за лепного угла, одолев серпантин, выскочила «бээмдэ». Развернулась на гусеницах, и на башне ее бледно, с грохотом затрепетал пулемет. Татьянушкин, длинный, в пузырящейся куртке, вытянул руку с раскрытой ладонью, с которой соскальзывала, слетала граната. Рыбкой нырнул к парапету, плюхнулся у порога, втягиваясь в двери вслед за дымным глухим разрывом. Калмыков обогнул «мерседес», хромированный радиатор, все с той же слепой неодолимой ненавистью кинулся в дымные двери.

От дверей — в сторону, вниз, кувырком, прочь от места, где только что было его тело и куда вонзилась грохочущая дробящая очередь. В броске, в кувырке успев провернуть в орбитах глаза, озирая холл Дворца.

По каменному полу, оставляя мокрый, кровавый след, полз гвардеец. Другой лежал навзничь, вцепился руками в грудь, и вся его форма, лицо, кулаки были в мелких надрезах. Устолика с полевым телефоном офицер с трубкой силился что-то выкрикнуть, но глаза его, уже белые, выпученные, предсмертные, видели Татьянушкина. Тот из-за колонны сносил очередью телефон, инкрустированный столик, офицера-гвардейца. Из золоченых дверей высовывались бритые головы, мелькали стволы, и над холлом, над лестницей, над фарфоровой, стоявшей на цоколе вазой висела огромная, в золоченой раме картина — сеча, наездники, воздетые сабли, клинки.

— Закупоривай их, закупоривай!.. — Татьянушкин из-за колонны бил по дверям, откалывая белые щепки, кроша золотую лепнину. На его крик снаружи вбегал спецназ. С воем, с лязгом солдаты рассеивались по холлу, били наугад, сметали вазу, дырявили картину.

— Закупоривай дверь, хрен им в рот!.. — Татьянушкин бил по створкам, лохматя их и дробя. Не давал просунуться в них стволу пулемета.

Сержант упал на колено, откинувшись, навел на дверь вороненую трубу «эрпэгэ», саданул гранату. В распавшихся, сорванных с петель дверях ахнул мутный взрыв. Сквозь дым и муть откликнулся многоголосый вой из визгов, стонов и клекотов. Орала, страдала растерзанная, иссеченная плоть.

В тесном пространстве холла, среди вспышек, стрельбы в упор, хриплых хлопков гранат, Калмыков избавился от недавних страха и ненависти, молниеносно реагировал на звук, на тень, на металлический ствол, отзывался выстрелом, кувырком, превращался в один из визжащих, наполняющих холл клубков.

Увидел — с лестницы, со второго этажа, где мерцала, сияла хрустальная люстра, через перила свесился человек в белой, распахнутой на груди рубашке. Окунув автомат, бил сверху в холл — в головы, плечи, спины. Ахнул гранатометчик, схватился за перебитую ключицу. Повалился прапорщик, получив пулю в череп. Пули летели сверху, разбивались о каменный пол, рикошетили, наполняли пространство ломаными разящими траекториями.

— Кукушка сучья! — Татьянушкин выстрелил из-за колонны навстречу хрустальному, посылавшему пули блеску. Человек в рубахе выронил автомат, перегнулся через перила и, обращая вниз изумленное лицо, стал падать. Ударился об пол, издал хрустнувший костяной звук. Был мертв, с расколотым черепом, но ноги его в лакированных туфлях слабо шевелились.

— «Главный» на втором!.. Прикройте!.. — Татьянушкин крикнул не Калмыкову, а всему урчащему, стреляющему холлу, выдираясь из него, устремляясь по лестнице. Среди боя, путаницы траекторий и взрывов он знал свою цель, стремился к ней, взбегал по ковровым ступеням.

Калмыков отставал от него на несколько шагов и бросков, повторял с малым опозданием его прыжки и движения. Устремился наверх по лестнице.

Второй этаж. Длинный в обе стороны коридор. В удаленных торцах высокие двери. Броском от стены к стене. Ствол вперед. В левый флигель. Ударом ноги двери настежь. Они с Татьянушкиным ворвались в кабинет, высокий, с горящим плафоном. Огромный, под зеленым сукном, стол. Хрустальная старомодная чернильница. Пластмассовый набор телефонов. Кожаная папка с бумагами. Драгоценные брелоки, безделушки. На кожаном мягком диване огромный, живой, пышный кот, глазастый, злой, бьет хвостом по дивану, мяукает и хрипит.

— Здесь где-то! — Татьянушкин, дуло вперед, шарил по кабинету, рыскал за гардинами, простукивал обитые деревом стены, заглядывал под стол, пытался отодрать кожаную обивку дивана. Кот спрыгнул на пол, выгнул спину, раскрыл розовую клыкастую пасть, истошно орал. Калмыков на мгновение подумал: хозяин кабинета, услышав стрельбу, грохот подошв, обернулся котом. Протестует, хрипит, ненавидит.

— Нету!.. Дальше!.. — Татьянушкин сбил прикладом чернильницу, кинулся вон, преследуемый воем злого косматого зверя.

В коридоре крутились солдаты, стреляли, гнали кого-то вверх, получали ответные выстрелы.

Маленький краснощекий солдатик вырвал кольцо у гранаты, безумный, горячий, уцелевший в атаке, искал врага, собирался метнуть гранату.

Боковая дверь растворилась, оттуда с криком выскочили тучная растрепанная женщина с седыми волосами и девочка в коротком зеленом платьице. Солдат оглянулся на крик, выкинул руку вперед, разжимая кулак, выпуская стальной, начиненный взрывчаткой клубень. В последний миг, прозревая, разглядел старуху и девочку, запоздалым усилием мышцы сместил траекторию броска. Граната ударилась в стену, срикошетила в глубину коридора, взорвалась, разбросав по стенам осколки. Срезала девочку, та, перестав кричать, упала, и старуха накрыла ее своим рыхлым, тучным телом.

Он бежал по коридору к другой, дальней двери, где был второй кабинет и стучали пулеметные очереди, но не внутрь Дворца, а вовне, по невидимой атакующей цепи. Пока он подбегал к белым позолоченным створкам, по пулемету с дальней позиции заработала «Шилка». Ее частый ревущий грохот проник в коридор, стены Дворца завибрировали от множества буравящих кирпич сердечников. Очередь «Шилки» попала в окно, проникла в глубь кабинета, произвела в нем разрушение, в котором умолк пулемет. Там что-то хрустело и трескалось. Еще одна очередь наполнила кабинет лязгом, прорвалась сквозь белые двери. Снаряды промчались по коридору, срезав часть люстры, осыпав хрусталь на головы бегущих солдат. Калмыков отшатнулся от кабинета, где летала отточенная сталь, кинулся обратно. Невидимый вихрь снаряда рванул воздух у лица, отсек руку краснощекому солдатику. Плотный горячий шлепок чужой крови залепил Калмыкову глаза.

— Нету!.. Сгинул, сучья пасть!.. — Татьянушкин, растерзанный, в разодранной куртке, вставляя магазин, пронесся, длинноногий, как лось, взмахом загребая с собой солдат. — Ищем подлюгу!..

Внизу в холл вламывались новые группы спецназа. Их завинчивало, возносило по лестнице, засасывало водоворотом атаки. Калмыков слышал гул башмаков, сип дыханий. Толкнул плечом ближнюю дверь, вкатился, разворачивая ствол автомата.

На кровати, продавливая мякоть одеяла, стояла босая женщина. Прижалась к стене на цыпочках, словно спасаясь от наводнения. На ее молодом лице был ужас.

У окна, у пулемета валялся гвардеец. На зеркале была красная клякса, словно о стекло разбилась птица. На туалетном столике блестели флакончики, пудреницы, цветные коробочки. Калмыков, скользя глазами по босым женским ногам с крашеными ногтями, по крагам гвардейца, по узорным флакончикам, успел спиной почувствовать приближение опасности. Развернулся, выстрелил наугад по платяному шкафу, и оттуда, из кома платьев, выпал гвардеец, держа пистолет. Рухнул на пол, умирая среди прозрачных сорочек.

Калмыков не испытывал испуга, ненависти, сострадания. Превратился в автоматическое действующее сплетение мышц, костей и суставов, в чуткость и зоркость, продираясь сквозь множество мгновенно возникавших ситуаций боя, тут же о них забывая.

Выбежал из спальни, оставляя босую, истошно кричащую женщину. Успел разглядеть длинные ноги Татьянушкина, его драную куртку, исчезающую на третьем этаже. Кинулся вслед солдатам, огибая убитого, то ли своего, то ли чужого. Отвернулся от очереди, хватанувшей зубами стену. Оказался в длинном, в обе стороны коридоре. Коридор был в тусклой золотистой пыльце, словно взрывы сдували хрупкую позолоту. В нише мерцал резной золоченый бар, подсвеченные этикетки бутылок, зеленое и коричневое стекло.

— Ищем суку! — орал Татьянушкин, вываливаясь из библиотеки, где на полках рябило от книжных корешков и что-то начинало гореть, едко, чадно. — Здесь он, сука, зарылся!..

Бок о бок, прижимаясь к стенам, пропуская мимо у самого лица трассеры и вспышки, они вломились в торцевую дверь. Ударились друг о друга плечами, протиснулись в комнату.

Мягко, красновато горел торшер. Белела разобранная, с распахнутым одеялом кровать. На столике мерцали флаконы лекарств. Свисал с потолка шелковый шнур с кистью. Рядом с кроватью, держась за спинку, стоял человек. Он был бос, в полусъехавших трусах, в сползшей шелковой майке. Его жирные плечи, мясистая грудь, толстые бугристые ноги были покрыты шерстью. На желтом отечном лице синела невыбритая щетина. Сквозь редкие синеватые волосы желтел череп. Это был он, хозяин Дворца, повелитель страны, повторенный многократно на портретах, плакатах.

Это лицо, уверенное, самодовольное, смотрело со стен кабинетов, качалось над толпой демонстрантов, реяло над зданием аэропорта, на фасадах министерств и райкомов. Теперь человек, больной и несчастный, полуголый, в неопрятном белье, стоял на мохнатом ковре, и под съехавшей простыней на полу виднелась ночная ваза.

— Он! — воскликнул Татьянушкин, обернулся к Калмыкову, ища подтверждения. — Он, сука!..

Подбросил автомат и в упор, от живота, ударил в человека, наполняя пулями, рваными мускулами, перемолотыми костями жирный дряблый мешок падающего тела, из которого брызгала бледная сукровь, летели шматки сала.

Рухнувший без крика, без стона, он распадался, растекался, как студень, и Татьянушкин, разгоняя стволом автомата дым, всматривался в лежащее тело, щурился, скалился. Сплюнул, утеревшись рукавом.

Он кинул автомат на кровать. Задрал свою куртку, вытащил пистолет. Взвел. Приблизил ствол к оттопыренному уху человека.

Выстрелил, прорубив в ушной раковине липкую дыру.

— Порядок… — сказал он облегченно, устало, пряча пистолет.

В это мгновение погас свет — в спальне, в коридоре, во всем Дворце. Словно пуля, пробившая голову, разрушила сокровенное генерирующее устройство, питавшее Дворец электричеством. Словно Татьянушкин, убив человека, разрушил невидимую энергосистему страны.

Они стояли в темноте. В окно было видно, как горят в стороне несколько пожаров и летят, догоняя друг друга, красные трассеры.

— Успели, а то ищи его впотьмах на ощупь… — Татьянушкин засветил фонарь. Направил свет на лежащего человека. Щека с щетиной, нос с мохнатыми ноздрями, открытые блестящие, полные слез глаза, отпавшая челюсть со струйкой кровавой слюны.

— Доктор Николай Николаевич довел его до кондиции, а мы долечили! — зло сказал Татьянушкин, переводя фонарь на стену с картиной, на шнур с кистью, на потолок с лепниной. — Теперь его опознать и доложить генералу…

Калмыков почувствовал, как наполняют его огромная пустота и усталость. Сгорело дотла, улетучилось во время атаки все живое вещество, из которого состояла плоть, весь невидимый воздух, которым дышала душа, и в эту абсолютную пустоту валили, втягивались клубящиеся мутные тучи тупости и бессилия.

В темноте за окном пролетали красные угли трассеров, слабо хлопали выстрелы. А здесь, в разгромленной спальне, пахло одеколоном, пороховой гарью и парной вонью крови.

«Вот и все, что я совершил…» — подумал Калмыков отрешенно. Волосатый живот над спущенными трусами… Ночная ваза под кроватью…

Усталость наполняла пустые трубки костей, дряблые опавшие мышцы. Хотелось упасть и заснуть. Но внизу, у портала, вновь затрещали стволы, послышались визги и скрежеты. Казалось, острая фреза врезалась в камень Дворца, стала погружаться в него, выпиливая желоба и протоки. И по этим каналам вверх приближается воющий вихрь атаки.

— Кто? — Татьянушкин кинулся к двери. — Какого хрена?

— Гвардейцы… — кто-то сказал в темноте. — С офицерской казармы… Опять кулаки в кровь сбивать…

Наверх со второго этажа взлетали, разбивались о потолок пульсирующие вспышки. Ахнуло снизу. Осветило на мгновение коридор, погасшие люстры, лежащего на ковре человека. Граната в желтой струе огня вонзилась в стену, ушла в нее, рванула изнутри раскаленной пылью штукатурки. Чье-то изуродованное лицо озарилось и кануло.

— Хрен возьмут!.. — Татьянушкин вжался в косяк дверей, готовый отдать свою жизнь за труп убитого им человека.

Атакующие черным валом заливали лестницу, наполняли коридор, разбегались в обе стороны, сшибаясь плоть с плотью, дуло с дулом, клинок с клинком. Рукопашная хрустела, визжала, екала, полыхала короткими, гаснущими в чьем-то теле вспышками.

Калмыков почувствовал, как надвигается на него темный дышащий клубок. Различил не лицо, не штык, а направление удара. Отстранился, пропуская мимо разящий вектор, и поперечным секущим ударом перерезал его, остановил мощный бросок. Хрустнуло сухожилие, истошный вопль, смешанный с матом, остановил Калмыкова, опускавшего на рухнувший ком автоматное дуло.

— Скоты вонючие! — прохрипел Калмыков и громко, срываясь на фальцет, заорал в темноту, навстречу ненавидящей, истребляющей силе: — Курвы! Охренели!.. Глаза залепило!.. По своим бьете!..

И этот истошный вопль остановил рукопашную. Клубки дерущихся, режущих, кусающих стали распадаться. По коридору грохотал мат, свои узнавали своих, и сквозь рык и хрип, стоны и плач недобитых Калмыков различил голос ротного. Зычно позвал:

— Грязнов, мать твою!.. А ну ко мне, быстро!..

Зажег фонарь, и в метнувшийся луч, перешагивая раненых, запинаясь о трупы, вошел Грязнов, растерзанный, с закатанными рукавами, качая автомат.

— Сейчас бы тебя, суку, поставил вот здесь и кокнул! — набросился на него Калмыков в бессилии, тоске и немощи. — Пятаки у тебя в глазах или гильзы?

— Темно, командир! Ни хрена не видать!.. Подхожу, меня обстреляли!.. В холл захожу — граната!.. Думал, гвардия! Вас всех положили, а мне Дворец брать!..

— Ты, болван, второй раз его взял!.. Трупов наворочал!..

Мигали фонарики. Скользили по стенам, по лестничным перилам, по раскрытым дверям. Татьянушкин с рацией стоял у разбитого окна, где в тумане зимней ночи что-то горело и вспыхивало.

— «Кора»! «Кора»!.. Я — «Ракита»!.. Как слышите меня?.. Докладываю!.. «Дуб» свален!.. «Дуб» свален!.. «Главному» конец!.. Как поняли меня?.. Прием!..

Грязнов топтался рядом. Поставил ногу на край незастеленной кровати, у которой смутно белело полураздетое тело.

— Начштаба убит… Баранов сидит на танках, без потерь… Расулов ранен, яйца ему отстрелило… Казарма блокирована, без потерь… На серпантине одна «бээмдэшка» сгорела… Беляев обделался…

— Что? — не понял Калмыков. — Что Беляев?

— Обделался. Воняет от него, как из сортира… Люди без него работали…

Грязнов замолчал. Было слышно, как поскрипывает под его стопой кровать, как сипит в руках у Татьянушкина рация, выбулькивая, выплевывая чьи-то невнятные слова.

Дворец, погруженный во тьму, стонал, скрежетал, всхлипывал. На всех этажах шло копошение. Люди харкали кровью, истекали мочой, испускали последний дух, корчились в кровавых одеждах. Стоны, мольба, проклятья раздавались на разных языках — на русском, дари, фарси. Весь Дворец гудел, наполненный страданием.

Страшная усталость и тупость, отступившие во время рукопашной, навалились опять. Калмыков дотащился до окна, где мерцали осколки стекла и влетал морозный сквозняк. Кабул вдали озарялся вспышками. В городе тлело зарево, ухали взрывы. И странная мысль:

«Неужели это я стою у разбитого окна в азиатском Дворце, на всех этажах умирают люди, те, кого я привел сюда, и те, кого я убил? Я сотворил эту ночь, эти стоны, эти красные пожары и взрывы…»

И вторая мысль, в мучительное продолжение первой: было время, когда в белой рубашечке он сидел, проснувшись, в кровати, цветок на окне был в зеленом прозрачном свете, рыбки метались в аквариуме, как разноцветные искры, янтарно светилась мамина акварель на стене, и бабушка, став на колени, натягивала ему чулки, улыбалась, щекотала, целовала его пятки, приговаривала: «Солнышко ты мое!.. Светик мой чудесный!..»

Он стоял у окна, чувствуя два потока, пролетавших в разбитом проеме. Изнутри, с запахом дыма и смерти.

Глава двадцать первая

Усталость его была велика, гнула, валила. Он был готов, не раздеваясь, упасть на разгромленную кровать и уснуть. Дать покой своим перетруженным мышцам, полуослепшим глазам, опустошенному рассудку. Но Татьянушкин позвал его к рации:

— Тебя на связь «Кора»!..

В булькающем, пиликающем эфире, где рвались и трескались бесчисленные волокна, звучал удаленный, запаянный в ночь голос генерала:

— Приказываю!.. Приказываю!.. Атакуйте офицерскую казарму!.. Офицерскую казарму!.. Ликвидируйте очаг сопротивления!.. Очаг сопротивления!.. Как поняли меня?.. Прием!..

— Понял вас, понял! Ликвидировать сопротивление офицерской казармы!..

Пузырьки и бульканье рации. Шелест огромного покрывала.

— Ведь там десантура рядом!.. Флангом казарму цепляют!.. — Грязнов зло давил ногой кровать. — Пусть роту десанта пошлют, задавят казарму!.. А мы все в крови! У нас полсостава! Они нас на штурм бросают, добить хотят, что ли? Чтоб свидетелей не осталось?

Калмыков чувствовал, как велико утомление, каким тяжелым веществом налиты все его тело и даже ступни, словно многократно увеличилось земное притяжение, и трудно ворочать языком, поднимать веки, шевелить пальцами. Мысли не проворачивались в голове, напоминали коленвал в застывшем картере. Но он знал, что сейчас одолеет усталость и пойдет брать казарму.

— Я здесь остаюсь, — сказал Татьянушкин. — Мне это добро караулить.

«Добро… — вяло подумал Калмыков про голый, остывающий труп. — Какое же это добро…»

— Собирай людей, — приказал он Грязнову. — Оставь на этажах охранение. Остальным — по машинам. К казарме!

Сквозь вонь и смрад, собирая солдат, выкликая из тьмы командиров групп, сигналя фонарями, они спустились к выходу, где стояли боевые машины, развернув по сторонам пулеметы и пушки.

— Где Беляев? — спросил Калмыков долговязого, в танковом шлеме комвзвода, хватавшего с парапета снег. — Где твой ротный?

— Там, — лейтенант кивнул ребристой, зачехленной в шлем головой. — Зацепило его вроде осколком. Лежит, плохо пахнет… — В словах лейтенанта, прошедшего бой, было презрение к перетрусившему командиру.

— Ну и хрен с ним!.. Заводи!.. К офицерским казармам!..

Пошел к «бээмдэ», одолевая притяжение земли, прокручивая, проворачивая стальной вал в промерзшей смазке, быстрей и быстрей. Влез, взгромоздился на броню, слыша, как шлепают по металлу солдатские подошвы, начинают реветь неостывшие моторы.

Они шли колонной в шесть машин, собранных из разрозненных групп. На острой, врезанной в ягодицы кромке люка Калмыков испытывал острую неприязнь к генералу, сидящему в этот миг на уютной вилле, пославшему их после первого кровопролитного боя во второй, смертельный. Эта неприязнь к генералу, достающему из наборной каменной табакерки дорогую сигарету, это злое чувство быстро сжигало усталость, разлеталось по телу горячим звенящим звуком.

— Я — «Первый»! — командовал он. — При подходе из всех стволов! Лупим по казарме, чтоб пух и перо!..

Он увидел, как с обочины из черного стриженого кустарника поднялся гранатометчик. Навел короткую, промелькнувшую в темноте трубу. Проследил в прицел железный борт «бээмдэ». Перевел трубу на следующую колыхавшуюся машину. Дунула красная метла, короткий белый огонь впился в борт «бээмдэ», погрузился в броню. В машине чмокнуло, хрустнуло, из люка повалил красный дым, полетели частые искры, словно включили сварку.

Машина ткнулась, и другая, не успевшая отвернуть, саданула ее в корму. Включили прожектор. В белом пучке убегал гранатометчик, по-козлиному перепрыгивая рытвины.

— Огонь!.. — ревел Калмыков, направляя вслед бегущему первую неверную очередь. — Добей его, падлу!..

С машин в луч света, как внутрь световода, ввинтились трассы. Находили бегущего человека, окружали его, накалывали, толкали вперед. Наколотый на спицу, он трепетал, пульсировал, а потом падал и исчезал из прозрачно-белых лучей.

— Обходи по правому борту! — командовал Калмыков, проводя колонну мимо подбитой «бээмдэ», которая продолжала гореть.

На броне под пушкой, головой вперед, лежал долговязый взводный в ребристом танковом шлеме.

У Калмыкова не было ненависти к генералу, а остервенение последних усилий.

Воспаленно светили прожектора, рассыпали вокруг снопы голубого света. Примчались к казарме и с ходу, ломая колонну, развернулись по фронту перед оградой. Ударили из пулеметов и пушек, разнося ворота, давя амбразуры, навешивая над казармой зыбкие волны пламени.

— С брони!.. В цепь!.. — сгонял он солдат. Укладывал их в снег на обочине. — Долби их!

Орудия грызли бетон, ломали ворота. Бронебойные снаряды впивались в стену, зажигательные горели в скважинах, извергая сыпучие ворохи. На дворе казармы тлела ветошь, бегали быстрые светлячки. По кровле скользило жидкое пламя.

— Прекратить огонь!.. За мной!..

Отворачивая голову от пожара, от ртутных лучей, от метущихся трасс, в сторону, в темноту, без надежды и веры, произнес: «Спаси!.. Не убей!..» Встал и кинулся в пролом ворот.

Бежал, нагоняемый тяжелым топотом. Гранатометчик, обгоняя его, поднимал трубу, готовясь влупить заряд в близкие двери казармы. Расколотые створки дверей раскрылись, и из них, шатаясь, вышел офицер, без фуражки, с белым, намотанным на кулак полотнищем. Он стоял на крыльце, шатаясь, ослепнув от прожектора. Кровь на его лице липко блестела, словно глазурь, а белая простыня спадала ему на плечо. Он шевелил полотнищем, стараясь придать ему видимость флага.

— Не стрелять!.. — проорал Калмыков. — Гранатометчик, мать твою, трубу опусти!..

За парламентером толпились, выглядывали, опять пропадали неясные лица. Из дверей валила гарь.

— Выходи по одному! — крикнул Калмыков, надеясь, что будет понят. — По одному, без оружия!..

Вслед за первым, за его волочащейся простыней, стали выходить офицеры. Волокли на себе раненых, под руки, на спинах, в растерзанной форме, с бегающими непонимающими глазами.

Солдаты бегло охлопывали их, обыскивали, ставили на утоптанный голый двор под лучи прожекторов в неровную щербатую шеренгу. Среди офицеров Калмыков узнал знакомых командиров рот, с кем встречался на офицерских пирушках, начальника разведки, начальника гвардии, долговязого, костистого Джандата. И Валеха, чье носатое смуглое лицо было в каплях пота, морщилось, как от боли. В руке Джандата, в огромной стиснутой пятерне белела салфетка, словно штурм застал его за столом и судорога свела его костяные фаланги.

— Всем сесть! — командовал Калмыков. — Да посади их на снег, сержант! Дай им по кумполу!

Солдаты стали усаживать офицеров. Те не понимали, шарахались, а солдаты награждали их тумаками, пока те не начали понимать, торопливо усаживались — нервные, живые бугорки на истоптанном снегу под лучами и пушками.

Калмыков повесил на плечо автомат, приблизился, вглядываясь в пленных. Раненые отвалились на спину и лежали. Кто-то ел с земли снег. Кто-то комкал снежок, залеплял им рану.

Когда проходил мимо начальника гвардии, тот вдруг вскочил, жилистый, костяной, сотрясаемый судорогой. Закричал, поднося ко рту салфетку, кусая ее зубами:

— Расстреляй меня!.. Расстреляй!.. Бить, мучить будут!..

Он рвал салфетку желтыми зубами, захлебывался слезами. Калмыков, глядя на его огромные костяные суставы, представлял, как Джандат смыкал свои пальцы на жирной шее Тараки.

Начальник гвардии умолк, ссутулился, сел на снег. Плечи его вздрагивали. Изгрызенная салфетка была в крови.

Когда Калмыков проходил мимо Валеха, тот поднял глаза. Горько, тоскуя, презирая, смотрел. Протянул руку. Заголил запястье, на котором поблескивали часы, подарок Калмыкова. Расстегнул ремешок и кинул часы через плечо, в снег. Они промелькнули в свете прожектора.

Калмыков посмотрел на свое пустое запястье, с которого пуля сорвала часы Валеха. В лучах света бугрился красный рубец. Их часы валялись теперь в снегу в окрестностях разгромленного Дворца. Будут ржаветь, показывать остановившееся время.

Он чувствовал опустошенность, тщету и безвременье, в которые превратилась вся его прожитая жизнь. Хотел исчезнуть прочь с этого окровавленного пустыря, озаренного жестоким искусственным светом, пропасть и не быть.

— Грязнов! — позвал он. — Строй их в колонну!.. Гони в накопитель!.. Утром разберемся!..

Пошел, запинаясь, к машинам.

Они двигались обратно ко Дворцу, уложив на днища машин своих убитых и раненых. Обогнули тлеющую подбитую «бээмдэ». Выехали на поворот, где туманился близкий Кабул и мутно горел пожар соседнего министерства обороны.

Он увидел перед собой на дороге два тяжелых красных разрыва. Гул и грохот ударили по колонне. Калмыков ощутил на лице хлопок тяжелого воздуха.

Опять проревело и шмякнуло, вспучив гору пузырей огня и разрыва. Дым от тяжелых снарядов, подсвеченный красным, клубясь, улетал в небеса.

— Водитель — реверс!.. Назад!.. Колонна, стоп!.. Рассредоточиться! Отходить за гору!.. — Калмыков находил последние силы для команд, для действий, для постижения того, что случилось.

Стреляли прямой наводкой от министерства обороны, где десантники, захватившие здание, смыкали фланг с его батальоном. Оттуда летели снаряды, дергались вспышки, били танки или самоходки десантников.

И страшная догадка: их хотят уничтожить свои. Стереть с земли, чтоб следа не осталось. Ни звука, ни слова, ни памяти. Они, взявшие штурмом Дворец, застрелившие его обитателей, совершили такое, после чего не живут. И поэтому, гоняясь за ними по свету, вылавливая по одному, посылали бесшумные пули. Их уберут с земли, сделавших презренное дело, чтоб не мешали своим знанием и видом, не свидетельствовали на судах и процессах.

Догадка была ослепительной. Она породила ярость и ненависть к тем, невидимым, в московских штабах, пославшим их убивать. Разработавшим план операции, последним звеном которой было убийство его, Калмыкова.

И, видя, как рвутся снаряды, как мерцают вспышки с туманной окраины города, он приказал операторам:

— По вспышкам огонь!.. Дави их, сук!.. Суки кровавые!.. До последнего!.. Мозги по стене!..

Боевые машины развернули башни и ударили из своих скорострельных пушек в ночь, в туман, испятнав его малыми красными нарывами, метинами взрывов.

— Я — «Кора»! — забулькала рация, и дальний, витавший в ночи голос генерала остановил его. — Что у вас происходит?.. Почему ведете огонь?.. Доложите обстановку!..

— Докладываю!.. Если не прекратят огонь по колонне, разворачиваю машины и двигаюсь в город!.. Дойду до посольства!.. Хоть на одной гусенице дойду!.. И раздолбаю в упор!..

С ним случилась истерика. Его бил колотун. Горло и грудь рвал кашель. Он был готов дать приказ по колонне и направить машины сквозь взрывы. Пробиться к прямой Дарульамман, к белому мраморному посольству, где укрылись мерзавцы, задумавшие его истребление. Упереться траками в асфальт и садить из пулеметов и пушек по ненавистному логову, вырубая в мраморе дымные дыры.

— Разнесу посольство к едрене фене!..

— Прекратить огонь!.. Обозначьте ракетой свой передний край!.. Огонь прекратился. Он чувствовал, как истерика, подобно кипятку,

стекает вниз, в желудок, порождая жжение, словно открывалась в желудке язва. Приказал:

— Вперед!.. Гони!.. Чтоб зацепить не успели!

Промчались по трассе, высекая из асфальта искры, развернув орудия в стороны туманных предместий. Пригибаясь к крышке люка, он чувствовал сквозь обжигающий ветер, как следят за ним далекие прицелы, движутся вслед за ним дульные отверстия тяжелых самоходных пушек.

Глава двадцать вторая

Они подкатили ко Дворцу, к сумрачному неосвещенному порталу. И первое, что увидел Калмыков, сползая с брони, был «мерседес», в который стреляли солдаты. Машина отсвечивала лаком, белым хромом, хрусталями фар, а в нее в упор стреляли из автоматов. Драли очередями, лохматили. Всаживали пули в багажник, в радиатор, кололи стекла.

— Падла вонючая!.. — тонко выкрикивал плосколицый казах, ударяя по скатам, из которых со свистом вышел воздух, и «мерседес» просел на обод. — Падла, паскуда! — взвизгивал казах, разряжая магазин в радиатор, из которого полилась жидкость.

Солдаты били ботинками в борта машины. В них клокотала неизрасходованная ярость боя, стремление крушить, разрушать. Они мстили за раненых и убитых товарищей, срывали все свое зло на дорогом автомобиле.

— Паскуда вонючая! — вопил казах, стреляя по красным хвостовым габаритам, топя в металлическом теле машины свои ненавидящие пули.

— Отставить стрельбу, дурила! — вяло сказал Калмыков, огибая «мерседес». — Бак рванет!

Входя под своды Дворца, слышал за спиной — опять завизжал казах и ударила очередь.

В холле Дворца на каменном полу горел костер. Солдаты штыками крошили узорную дверь, кидали в огонь щепы. У колонн, мерцавших своими яшмами и сердоликами, лежали раненые — забинтованные головы, перевязанные плечи, в белых обмотках руки.

— Товарищ подполковник! — выступил из темноты ротный Баранов. — Ваше приказание выполнил. Танки противника захвачены. Потерь нет.

— Где Беляев? — Калмыков скользил глазами по лежащим, слыша вздохи и стоны, наркотическое бормотание тех, в чьей крови гуляло обезболивающее зелье.

— Легко ранен. Осколочком его чиркнуло.

Беляев лежал на животе с голой спиной, перебинтованной крест-накрест.

— Товарищ подполковник… Ваше приказание… — Он пытался встать, но Калмыков остановил его:

— Лежи!.. Жив, и слава Богу! — отошел, чувствуя исходящее от капитана зловоние.

В глубине комнаты, где размещалась охрана гвардейцев и куда не долетал свет костра, слышались стоны и всхлипы.

— Пить им дайте! — сказал Калмыков.

— Поставил ведро с водой, — ответил Баранов.

Третий раз подымался Калмыков по ступеням Дворца. Впервые — с врачом, восхищаясь красотой, позолотой. Вторично — во время недавнего штурма, в размытом беге, среди вспышек и взрывов. И теперь, в темноте, среди скользящих фонариков, по разгромленным липким ступеням.

На втором этаже, куда он взошел, светя фонарем, было громко, гулко. Луч осветил солдата, который мочился на пол, прямо на ковер. Струя переливалась в свете фонаря, солдат, облегчаясь, скалил зубы.

Кучка солдат швыряла в высокую люстру автоматные рожки, сбивала подвески. Хрусталь звенел, осыпался, как сосульки. Солдаты ловили стеклянную капель, рассовывали по карманам, смотрели на фонари сквозь радужные грани.

— Домой привезу, под лампу в избе повешу! — радовался здоровенный парень, подняв к счастливому голубому глазу мерцающее стекло.

В библиотеке тлел вялый пожар. Несло дымом, едким запахом горелой бумаги и кожи. Пламя лизало полки, разгоралось и гасло, превращалось в зелено-синие химические язычки. Вновь распалялось ветром, дующим в разбитые окна.

В кожаных креслах развалились прапорщики, пили вино. Сосали из горлышек, запрокидывая пузатые бутылки с наклейками. Их кадыки, грязные от нагара и пота, жадно шевелились и дергались. Оба были пьяны, не встали при появлении Калмыкова.

Маленький ловкий узбек, отложив гранатомет, трудился над узорной дверной ручкой, выламывая ее штык-ножом. Ручка не поддавалась, летели щепки, узбек пыхтел, сердился. Дергал узорную бронзу, напоминавшую лилию.

У дверей, в которые час назад вбегал Калмыков, вышибая гвардейцев, стояла группа солдат. Переминались, пересмеивались. Приоткрывали створки, заглядывали, светили фонариками.

— Что здесь? — спросил Калмыков.

— Не знаем! — Солдаты гасили фонари, воровато оглядывались, расходились.

Он вошел и в гулком свете среди перевернутой мебели, разгромленных шкафов, развороченных постелей услышал возню, частое жаркое дыхание.

Его фонарь осветил комья одеял и подушек, здоровенного, с голым задом солдата, лежащего на женщине. Ее голые синеватые колени были раздвинуты, голые руки разбросаны. Солдат давил ее лицо своей лохматой головой, ерзал, хрипел.

— Мразь!.. Отставить!.. Убью!.. — крикнул Калмыков, ударил солдата в обнаженную мускулистую поясницу. — Пристрелю!

Солдат оглянулся оскаленным безумным лицом. Фонарь осветил слюнявые губы, черные усики, мокрую кровавую ссадину на скуле.

— Уйди! — прохрипел солдат.

— Мразь! — орал Калмыков, ударяя из автомата в потолок, чувствуя, что сейчас наведет ствол на лохматую башку, снесет в упор череп.

Солдат, матерясь, неуклюже слез. На четвереньках, оглядываясь, хрипя от страсти и ненависти, пополз к дверям, а женщина осталась лежать, недвижная, с большими расплывшимися грудями.

— Баранов! — Калмыков увидел входящего ротного. — Сам встань у дверей… Бабу береги… Если что, стреляй… — Потащился на третий этаж.

Он увидел солдатика, сдиравшего с окна гардину. Тот дергал тяжелую ткань, она трещала, рвалась, сползала на голову солдата.

— Что ты делаешь? Зачем тебе? — беззлобно и безнадежно спросил Калмыков.

— Товарищ полковник приказал! — ответил солдат, выпутываясь из матерчатого свитка.

— Это ты, Калмыков? — Татьянушкин в своей короткой распахнутой куртке возник в снопе света. — Живой? Ну и ладно… Я приказал… В занавеску хмыря завернуть…

Он повернул в сторону свой фонарь. Пробежал лучом по разгромленному, с осколками бутылок бару. Скользнул по резной золоченой стойке. И у стойки на полу, вытянув босые ноги, в трусах и майке, лежал Амин. Одутловатое лицо свернулось набок. Темнела на губах сукровь. Стеклянно, недвижно выпучились глаза.

— Опознают его, и к чертям!..

Весь Дворец, от подвалов до крыш, дышал, хрустел, стонал. Был как женщина, которую насилуют. Срывают покровы, сдергивают драгоценности, бьют, заваливают, мучают непрерывной сладострастной мукой. И запах был — пота и крови. Запах бойни.

Калмыков подошел к окну, без стекол, с вырубленными кирпичами. Здесь поработали скорострельные «Шилки». Кабул вдали туманился, в нем ухали взрывы, колебались пожары.

Он, Калмыков, крохотная песчинка, малый и слабый, был выбран для жестокого деяния. Он смотрел на дело рук своих, на красные пожары в ночном азиатском городе, и Дворец стонал непрерывным задушенным стоном.

Часть четвертая

Глава двадцать третья

Вся его сознательная военная жизнь, где преобладали упорная работа, преодоление, чувство тревоги, была воплощением грубых материальных энергий, очерствлявших душу, огрублявших мысль. Но среди грубого и жестокого бытия оставался малый потаенный заповедник, в который он редко заглядывал, но знал о нем по слабому лучику света, бьющему из-под старинной, тесно прикрытой двери. Он предчувствовал: когда проживет свою жизнь, одряхлеет, ослабеет умом и телом, когда сгорят все грубые, поддающиеся тлению материи, он двинется по этому лучику света и найдет ту старинную дверь. Там откроется ему знакомая, с детства любимая комната, высокое мутноватое зеркало, буфет с голубыми чашками, и в креслице будет сидеть бабушка, поджидая его. Они усядутся рядом, возьмут друг друга за руки, станут рассказывать, как жили порознь, друг без друга. Она посмотрит на него своими чудными карими глазами и скажет: «Мое солнышко!.. Мой милый, мой милый мальчик!..»

Калмыкову казалось, он на мгновение задремал у разбитого ночного окна. Очнулся — за окном тусклое мглистое утро, белые дали, черная путаница деревьев. Комната, в которой он задремал, — разгромленная богатая спальня, скомканная кровать, золоченый шнур с кистью и засохший размазанный след от кровати к порогу.

Он услышал налетающий свист, ожидая удара и взрыва. Свист перешел в оглушительный рев, и в небе вырастающей точкой возник самолет. Накрыл Дворец камуфлированным треугольником, и Калмыков успел разглядеть красную звезду на хвосте.

Самолет ушел, невидимый, взмыл над кровлей, оставляя рубец звука. И вторая машина, вслед первой, возникла на бреющем, протыкая зимнее небо отточенным острием. Круто, задирая нос, взмыла над Дворцом. Калмыков, опираясь на обугленный подоконник, увидел пятнистый киль и красную звезду.

Первая машина, совершив петлю, стала увеличиваться из малой точки, обрушилась на город, неся ему разящий удар звука, страх разрушения, падающее, рассеченное небо.

Город после ночной смуты получил под утро беспощадные, крест-накрест удары по плоским крышам, лавкам базаров, глазурованным чашам мечетей. Жители, слыша, как в продырявленное небо хлещет жестокий металлический вой, скрылись в жилищах.

«Это я… Мое утро…» — думал Калмыков, подтягивая за ремень автомат. Переступил раздавленную стеклянную крупу очков. По высохшему грязно-ржавому следу вышел из спальни.

След вел по коридору, словно протащили мокрую швабру. Калмыков старался не наступать на высыхающую полосу, озирал утренний Дворец. Стены казались скользкими, в подтеках, в жирной копоти. Солдаты сидели, спали на полу вповалку, прижавшись друг к другу. Их лица казались синими, неживыми, в проступивших трупных пятнах.

Он шел по следу, слыша, как снаружи, над крышей выходит из пике самолет, сотрясая штукатурку стен, остатки стекол, разрушенную лепнину и люстры. Болел прокушенный распухший язык. Ныло запястье с рубцом от браслета.

Он шагал по коридору среди стреляных гильз, оброненных рожков, раздавленных хрусталей, стараясь не наступать на след, оставленный мертвым телом, из которого, пока его волочили, изливалась лимфа и кровь. Ему казалось, что теперь весь век он будет идти по этому следу мимо городов, деревень, по площадям, переулкам, вдоль храмов и памятников, к собственному порогу и дому.

Калмыков казался себе нечистым, в липком холодном жире, скопившемся во всех складках и порах усталого тела. Ему захотелось помыться, услышать плеск чистой воды. Он ткнулся в несколько комнат, где скопился слоистый, плавающий под потолком дым. Угадал туалет. Вошел, повернул узорную рукоять.

В раковине из зеленоватого мерцавшего камня была зловонная жижа. В кранах не было воды. Зеркало наполовину осыпалось, и длинные стеклянные лезвия хрустели и лопались под ногами. В ванной из того же полудрагоценного зеленоватого камня были нечистоты, валялось махровое, с кровавым пятном полотенце, женский огромный лифчик с твердыми выпуклыми кругляками. Калмыков поторопился выйти. Снаружи с ревом прошли самолеты, и прапорщик, просыпаясь, ошалело крутанул белками.

Он нашел Татьянушкина у стойки золоченого бара. Татьянушкин выглядел исхудавшим, желтолицым, с костяными впадинами глазниц, с провалами висков. Глаза белые, вываренные. Он щерился, тянул сквозь зубы воздух.

— Сейчас придут, опознают, и ко всем чертям! — быстро произнес он, увидев Калмыкова, будто повторял эту фразу всю ночь, а теперь произнес ее вслух: — Опознают, и ко всем чертям!

Он кивнул на длинный, обмотанный гардиной куль, у которого обрывался размазанный высохший след. Под тканью угадывалось лицо с подбородком и носом, живот с выпуклыми, сложенными кистями рук, ноги со ступнями и коленными чашечками. Гардина была саваном, в котором покоился труп.

— Попить сходить, снег пожевать! — Татьянушкин сосал воздух, словно в нем были водяные пары. Его нейлоновая куртка была прожжена, на животе торчала рубаха, штаны были полурасстегнуты. — Хрена они возятся с опознанием!

По лестнице поднимались, поворачивали в коридор двое в штатском, один в долгополом пальто с поднятым воротником, в котором пряталась голова с черной кольчатой бородой. Другой в клетчатой тужурке, отороченной мехом. Их сопровождали солдаты, лениво, небрежно шаркая тяжелыми крагами.

— Наконец-то, мать их!.. — проворчал Татьянушкин.

Первый, с бородой, не был знаком Калмыкову. Во втором, облаченном в куртку, Калмыков узнал афганца Азиза, того, что на вилле говорил о народном восстании.

Оба неуверенно, торопливо шли под конвоем солдат, ждали, куда их приведут, где поставят. Остановились у бара, переминались перед длинным, лежащим на полу кулем.

— Давай покажи! — приказал Татьянушкин маленькому солдатику, притулившемуся за резной золоченой стойкой. — Сейчас вам покажут тело, — обратился он к пришедшим. — Вы должны опознать его и сказать, Амин или нет!

Солдатик развертывал, сволакивал гардину, обнажая разведенные врозь босые ступни, синеватые ляжки, выпуклый простреленный живот, на котором, прикрывая дыру, скрючились пальцы рук, тяжелую запрокинутую голову с редкими волосами, лицо с тусклыми остановившимися глазами, черный рот, полный жидкого вара.

— Давайте смотрите лучше! — требовал Татьянушкин.

Оба наклонились к трупу, вглядывались в опавшие щеки, поросшие щетиной, в мертвые глаза, осматривали жирное тело, сальные, поросшие шерстью плечи, кудель волос на груди, ступни с подогнутыми пальцами, на которых желтели ногти.

Калмыков смотрел не на труп, а на тех, кто склонился над трупом. Вдруг заметил, что кольчатая борода отклеилась, и под пластырем обнаружилась бритая щека. Этот, в пальто, с фальшивой бородой, сказал:

— Амин!.. Он, Амин!..

Азиз издал гортанный, похожий на клекот звук. Стиснул кулак, ударил в воздух над лицом убитого. Заговорил, выбулькивая слова.

Пнул лежащее тело. Переходя на русский, коверкал в косноязычии слова:

— Собака!.. Мучил!.. Стрелял!.. Глаза колол!.. Огонь жег!.. Брата убил!.. Дядя убил!.. Достегир убил!.. Махмуд Дост убил!.. Сайвутдин убил!.. Сам подох, собака!..

Он пинал труп. От удара в животе лежащего раздался похожий на выдох стон.

Азиз отпрянул, умолк. Второй, с приклеенной бородой, не отрываясь смотрел на убитого.

— Все ясно… Идите… — отсылал их Татьянушкин. Устало смотрел в их удалявшиеся спины. — Аида, — сказал он Калмыкову. — Возьмем «бэтээр», закопаем…

Солдаты завернули тело в гардину с лохматой бахромой. В несколько рук подняли тяжелый куль, понесли по коридору.

Внизу его забросили на корму «бэтээра», и Татьянушкин, сев на броню, упер в куль ступню, прижимая к уступам металла.

— Давай, водила, за стрельбище!

Калмыков поместился в люк, приказал: «Вперед!» Машина, огибая исстрелянный «мерседес», покатила по серпантину, где слабо дымилась сожженная «бээмдэ» и снег на обочине был черный от разлитого топлива.

За стрельбищем в унылой низине, запорошенной песком и снегом, «бэтээр» стал. Два солдата по приказу Татьянушкина начали тут же копать, отламывая от мерзлого грунта камни и щебень.

— Давай канистру! — потребовал Татьянушкин у водителя. Мертвое тело, не разворачивая, стянули с транспортера, шмякнули в тесную ямину.

Татьянушкин носком сапога затолкал поглубже гардину. Раскупорил канистру и аккуратно, как клумбу, полил бензином рыжую бугрящуюся ткань, хлюпающую, впитывающую топливо.

Калмыков, не вылезая из люка, сверху смотрел, как пропитывается саван и солдат, опираясь на лопату, длинно сплевывает.

— Отойди, а то поджарю! — прогнал его Татьянушкин, чиркнув спичкой.

Сразу зачмокало, словно внутри лопались пузыри.

Труп горел жарко, чадно, как автомобильная покрышка. Дым летел на транспортер, и Калмыков брезгливо отстранялся от частичек сгоравшего жира и мертвой крови. Думал: вот так исчезает жестокийвосточный правитель, убитый им, Калмыковым.

Труп горел, черный, с разведенными стопами, сложенными на животе руками. В рыжем пламени белыми языками отдельно горели нос, соски, пах, ногти ног.

Калмыков оглядывался, стараясь запомнить место. Тусклые голые склоны. Дикие валуны. Далекая дымка хребта.

Быть может, в старости, прожив свою жизнь, он снова вернется, отыщет сухую рытвину, торчащий из глины валун. И тогда у безвестной могилы над горсткой обгорелых костей ему откроется смысл происшедшего, жестокость беспощадного мира, его собственные зло и вина. И мелькнет на мгновение дух восточного деспота, надменное волевое лицо, властный презрительный рот.

— Давай забрасывай! — Татьянушкин понукал солдат, и те в две лопаты стали кидать глину на тлеющий полуобгорелый труп. Сквозь комья сочился наружу дым.

— Хорош! — сказал Татьянушкин. — Если весной размоет, лисы и собаки сожрут…

Они выруливали, отъезжали, колотясь на ухабах. Калмыков оглянулся на дымящую рытвину.

Многие годы после смерти бабушки она являлась ему во сне. Вдруг возникала живая, улыбающаяся. Полное ощущение, что это явь — ее голос, улыбка, блеск любящих глаз, тепло ее присутствия рядом с ним. И от этого — счастливое изумление: она не умерла, но ее остывшее тело он клал на старый дедовский стол, где мерцала хрустальная чернильница, бронзовый подсвечник, стеклянный шар с морским разноцветным чудищем. Но ее хоронили под плач и воздыхание родни. И вслед за этим — ослепительная догадка — ее смерть мнима, бабушка жива. Вот она, рядом. С ней можно говорить, целовать, слушать ее любимый голос. От этого — ликование, счастье, огромное облегчение, благодарность. Но вслед за этим — другая загадка, страшная, жестокая: это всего лишь сон, бабушки нет, она приснилась, и сновидение начинает улетучиваться, бабушка от него отлетает, тянется к нему, а ее у него отнимают, и там, где она только что была, теперь пустота, боль, знание, что он один, без нее, навеки.

Он просыпался с криком. Его слезы, его рыдания. Бабушка давно умерла, а он, уже стареющий человек, лежит один в темноте.

На обратном пути они повстречали колонну пленных. Тысячи гвардейцев, продрогших, полураздетых, с синими лицами, тянулись по обочине, шаркая, запинаясь. Их сопровождали десантники в беретах, в ремнях, поигрывая автоматами, с румяными от утреннего мороза лицами. «Бэтээр» стал, пропуская колонну, гвардейцы исподлобья взглядывали на Калмыкова, и в их глазах было одинаковое покорное, испуганное выражение, как в овечьей отаре.

Перед порталом Дворца стояли две самоходные артиллерийские установки с десантными эмблемами на пупырчатой броне. Сновали рослые длинноногие десантники. Покрикивали офицеры в голубых беретах. Властный, потный, без знаков различия офицер пожал Калмыкову руку. Татьянушкин сказал офицеру:

— Спасибо!.. Отлично сработали!.. — и тут же крикнул желтоусому капитану: — Да пусть тут же в саду копают!.. Куда их еще тащить!..

В саду, розовом от зари, среди голых развесистых яблонь, перламутровых ледяных мерцаний пленные гвардейцы копали могилы. На снегу, готовые к погребению, лежали убитые. Из Дворца на брезентах вытаскивали новых убитых, переваливали через парапет и под гору по наледям сваливали к могилам.

— Все стволы — на учет! В общий трофейный список! — распоряжался седовласый десантник. И Калмыков понял, что у Дворца теперь другие хозяева. Он, Калмыков, сделал свое дело, и в нем нет нужды. Его поредевший батальон возвратился в казарму, туда же свезли убитых, а раненых на санитарных машинах отправляли в кабульский госпиталь.

Из Дворца, путаясь в дверях, появились солдаты с носилками. На них лежала убитая девочка, накрытая шубкой. Лица ее не было видно — только выбивались черные косицы с красными бантами. За носилками тяжело переваливались грузная мясистая женщина с желтым опухшим лицом и другая, молодая, та, которую Калмыков отбил у солдат.

Они прошли к фургону. Десантники втащили носилки, посадили женщин, и те скрылись в коробе железной машины.

Опять показались носилки, в них лежал врач Николай Николаевич, по грудь накрытый одеялом. Его острый нос был задран, рот приоткрыт, а захлопнутые коричневые веки были наподобие грецких орехов. Калмыков посмотрел на него, испытав знакомое, ослабленное усталостью чувство недоумения и боли.

— Едем к нам на виллу дерьмо смывать! — сказал Татьянушкин, дернув его за локоть. — Кое-кого захватим, и айда! — И пошел во Дворец, увлекая за собой Калмыкова.

Ожидая, когда вернется Татьянушкин, Калмыков уселся на ступеньки под картиной, где люди в чалмах сшибались в сече. На ступеньке осколками гранаты был оцарапан мрамор. Рядом темнел засыхающий кровавый шлепок. Мимо сновали десантники, стаскивали оружие, рулоны ковров, медные подносы и блюда. Дворец был наполнен беготней, треском, звоном стекла.

Калмыков увидел — по лестнице поднимается Квасов, дипломат из посольства, тучный, грузный, в распахнутом пальто. Колыхался его живот, жирный розовый подбородок. Он старался не наступать на рассыпанные гильзы, выбирал на ступеньках неизмызганное место. За ним следовали два молодых человека, по виду посольские, несли одинаковые кожаные сумки.

— Подполковник, доброе утро! — Квасов увидел Калмыкова, выкатил на него смеющиеся, умные, презирающие глаза. — Видно, не спали? Хорошо поработали! Когда-то здесь было красиво! — Он повел своей пухлой чистой рукой по закопченным стеклам, расколотым люстрам, истоптанному тряпью. — Проведите, подполковник, по своему хозяйству!

Калмыков, повинуясь не словам, а странному, ноющему любопытству антипатии к этому сытому цинизму, властной самоуверенности, поднялся и вслед за холеным юнцом, за посольскими добротными пальто и кожаными саквояжами направился по коридору.

— Да куда же вы! Направо! — Квасов направлял своих спутников уверенно, словно знал давно эти коридоры, кабинеты и залы.

Проследовал в библиотеку. Под потолком слоями висел коричневый дым, из которого косо свисала обгорелая, обколотая люстра. В книжную полку вошел и взорвался снаряд гранатомета, и из черной лохматой дыры вяло сочился дым. Пол был усыпан обгорелыми страницами, тлеющими переплетами. Истоптанные ковры, стол, кресла запорошил сухой пепел. На этом сером пепле кровянел брошенный бинт, желтели латунные гильзы.

— Здесь!.. Ключи!.. — командовал Квасов, принимая от спутников связку ключей. Вставил ключ в скважину невидимой, замаскированной обоями двери. Калмыков удивился — Квасов знал расположение комнат Дворца, его секреты и тайны. Имел ключи от дворцовых секретов и тайн.

Дверь раскрылась, и Калмыков вслед за Квасовым шагнул в небольшую, неярко освещенную комнату. Вдоль стен стояли металлические стеллажи и на них — аккуратные, завязанные брезентом тюки, закрытые деревянные ящики.

Квасов быстро, жадно оглядел стеллажи. Снял ближний ящик, раскрыл. Калмыков из-за жирного плеча Квасова увидел: на черной бархатной подстилке, продавливая ее, светясь нежной желтизной, лежали золотые изделия. Маленькие литые скульптуры людей, животных, фантастических птиц. Браслеты, украшенные орнаментами, с голубыми и зелеными каменьями. Серьги, свитые из золотых струящихся нитей. Овны с крутыми рогами, украшавшие гребень. Волки, плотной стаей бегущие по рукояти кинжала. Изделия ювелиров были разложены в коробках и ящиках. Квасов снимал их с полок, раскрывал, и тусклая комната наполнилась нежным чистым свечением драгоценностей, руки Квасова покрылись тончайшей золотой пыльцой.

— Откуда? — спросил Калмыков, испытывая головокружение от обилия лучистой энергии.

Он чувствовал сладостное больное недоумение от вида совершенных изделий, которые хранились во Дворце за потаенной дверью, в то время как он, Калмыков, бежал, разбрасывал вокруг пламя, пули и кровь. Люди, штурмовавшие и оборонявшие Дворец, хрипели, харкали кровью, мочились и блевали в углах, а в это время прелестная золотая танцовщица с луновидным лицом, длиннохвостая рыба, ныряющая в волнах, остроклювая цапля, раскрывшая крылья, недвижно, беззвучно притаились в бархатной тьме. И вдруг теперь обнаружились.

— Откуда все это?

— Бактрийское золото! Тюля-Тепе!.. Мы знали, что оно во Дворце. Если вам интересно — из алтайских степей двигались три великих кушанских рода. Один растворился в Иране. Другой исчез в эфемерном царстве Александра Македонского. Третий осел здесь, в долине Гиндукуша. Таким образом сложилось великое царство Кушан. В культуре этого царства дышит Египет, Греция, дух монгольских кочевий. Это золото добыто из гробницы Тюля-Тепе. Ваши солдаты могли его украсть, уничтожить. Теперь оно не пропадет.

Квасов любовался, восхищался. Его лицо, еще недавно циничное, с брезгливо оттопыренными губами, с презирающими глазами, теперь было наивным, изумленным и нежным, в легчайших золотых отсветах.

— Сколько же крови пролилось вокруг этого золота! — говорил Квасов. — И сколько еще прольется!.. Сколько мерзости, глупости, дикости совершено и еще совершится!.. Война, политика — дерьмо, гнусь! Но мерзость пропадает бесследно, и остается чистейший осадок — эти самородки!

Он достал из кармана листок бумаги — список изделий, перечень ящиков и коробок. Стал перекладывать украшения в кожаные сумки, и лицо его было счастливым.

Золотым брызгом от золотой траектории полетела и упала на пол крохотная отливка — полуобнаженная женщина, стоящая на спине у льва. Калмыков поднял ее, держал на ладони. Тепло его руки согревало холодный металл. Лучистое свечение золотой богини проникало в его ладонь, разливалось в крови, и он пережил легкое головокружение, словно таинственное безымянное знание из древних времен коснулось его. Он унесет его в оставшуюся жизнь, а малая золотая скульптура, знавшая столько прикосновений, повидавшая столько пиров и пожаров, переносимая из огня в огонь, из кургана в курган, сохранит отпечаток его руки, неисчезающий оттиск его временной, обреченной на исчезновение жизни.

— Все мы куклы, кровавые куклы! — сказал Квасов, принимая, почти отнимая у Калмыкова скульптуру. — Вы получите свои ордена, похороните своих мертвецов, а золото перекочует из одного сундука в другой!.. Что понаделали! — Он оглянулся на библиотеку, где тлели книги и кружился по ковру сухой пепел. — Уехать отсюда, из дерьма!..

Его лицо, еще недавно наивное, нежное, стало ненавидящим и брезгливым. Эта ненависть была против него, Калмыкова. Комбат, в своей грязной, потно-кровавой робе, с автоматом, с прокушенным языком и ноющей болью в запястье, ответил дипломату моментальной волной ненависти и презрения.

Глава двадцать четвертая

Бабушка умирала тяжело. Крепи, связывающие ее с жизнью, не отпускали. Склеротичные сосуды в голове сжимались, порождали бреды и ужасы. Она грезила наяву, бормотала, выкрикивала чьи-то незнакомые, из прошлого, имена, названия железнодорожных полустанков, обрывки библейских притч.

Все это скопилось в ее огромной прожитой жизни, неизвестное ему, все, что перенесла она среди войны, революций, истреблений любимых и близких, среди бегств и гонений, всплывало теперь в ее бредах, в выпученных невидящих глазах, в костистых горячих руках, которыми она стискивала его руку. Не узнавала, принимала за другого, враждебного, мучающего ее. Кричала, билась. Он плакал, пугался, жалел ее.

В то лето она умирала в деревне на даче. Старая церковь, в которую упала молния, горела в дожде. Черная, переполненная ливнем туча. Горящая церковь. Бабушка в доме борется с несметными полчищами. И он плачет над ней.

Дворец был не его. Не он, штурмовавший палаты, был в них хозяин. Другие взяли их под охрану. Другие шныряли по коридорам, рыскали в закоулках, шарили в ящиках и шкафах. Обдирали Дворец.

Полковники в полевой форме пересыпали в брезентовые мешки пачки и ворохи денег, зеленые, розовые купюры. Торопливо прятали под полу тугие стопки банкнот. В кабинетах вскрывали письменные столы и бюро, извлекали документы и папки. Офицер, воровато оглядываясь, схватил со стола серебряную, инкрустированную лазуритом печатку, сунул в карман. В гостиных и ванных отвинчивали узорчатые ручки, хромированные краны, откалывали от колонн полупрозрачные камни, отрывали от стен ковры и атласные обои. Он, убивший Дворец, расстрелявший бело-желтое, снежно-янтарное тело, отдал труп Дворца другим, и те слетелись на падаль, выклевывали из мертвого тела сочные ломти и лоскутья.

— Поехали! — появился Татьянушкин. — В госпиталь, проведаем наших! А потом на виллу!

Они выехали в город. Кабул, обычно многолюдный и пестрый, был пуст и безлюден, с замурованными домами, забитыми окнами лавок. В тусклом небе железно гудели вертолеты, кружили жужжащую карусель, словно завинчивали над городом огромную жестяную крышку, консервировали его.

Министерство обороны было обуглено, у входа стояли десантные самоходки, патрули, синея беретами, двигались по тротуарам. На перекрестке застыл, накренив пушку, сожженный афганский танк, кругом валялось горелое промасленное тряпье. Тут же в земле зияла дыра и торчали огрызки телефонных кабелей. Людей не было видно, но жизнь, спрятавшись в хрупкую глиняную оболочку, как моллюск в раковину, наблюдала сквозь щели и скважины. Над Майвандом, над мечетями и духанами, прошел самолет на бреющем, ударил хлыстом по Кабулу, оставил в воздухе воспаленный рубец.

Перед госпиталем стояли «бэтээры», отъезжали и подъезжали санитарные машины. Из зеленого микроавтобуса санитары вытаскивали носилки. На них, отрешенный, с голубыми невидящими глазами, лежал десантник — остроносый, стриженый. Солдат-санинструктор, следуя за носилками, нес флакон капельницы.

Они вошли в здание госпиталя. Здесь пахло карболкой, йодом, несвежей кислой одеждой, теплым запахом истерзанной плоти. Койки стояли по коридору, в палатах было битком. Повсюду шевелились, стонали, дышали воспаленно и хрипло забинтованные раненые. Воздух был насыщен общим страданием. Калмыков вдыхал это варево боли и муки, теплое, едкое, тошное.

Мимо санитары протолкали тележку. Навзничь, вверх подбородком лежал человек, голый, с дрожащим провалившимся животом, на котором кровянели тампоны. Из этих красных клочковатых тампонов, затыкавших пулевые ранения, били фонтаны боли. Лицо человека было белым, в капельках голубоватого пота. На ноге грязным комком торчал дырявый носок.

В коридоре на койке лежал обожженный. Его лицо продолжало кипеть, пузыриться, отекало липкой черной смолой. И из этого смоляного клокочущего лица смотрели остановившиеся, выпученные от боли глаза.

Навстречу из операционной пробежал санитар с эмалированным белым ведром. На дне колыхались, плескались желто-красные ошметки.

Они шагали по госпиталю. За матовыми стеклами операционных резали, кромсали, ломали, пилили, отсекали, вливали, вычерпывали, вонзали. В тусклой белизне огромного здания стоял хруст и скрежет. На дно оцинкованных ведер падали извлеченные сплющенные пули, зазубренные осколки, выбитые зубы, щепы костей, разорванные органы простреленного человеческого тела.

Калмыков шагал, ужасаясь: «И это я натворил?.. Моих рук дело? Я наломал, нарубил?..»

Все, кто корчился и страдал на койках, были брошены на покорение азиатской столицы, напоролись на ее минареты, мавзолеи, увязли в лабиринтах глинобитных кварталов, упали, сраженные, на площадях и базарах. Другие, кого миновали пули, захватили столицу, укротили ее, господствовали, навешивали над городом реактивные траектории звука, полосовали из неба режущими хлыстами.

«Это я натворил, понаделал…»

Они вошли в палату, где стояло несколько капельниц. Татьянушкин, обежав глазами раненых, нашел седовласого, коротко стриженного человека с отброшенной голой рукой, в которой торчала игла. Приблизился осторожно, склонился и нежно, тихо позвал:

— Коля, слышишь меня?

Глаза человека раскрылись. В их слезной дрожащей темноте мелькнула слабая искра.

— Коля, родной, держись!.. Это твоя третья дырка!.. Чтоб последняя, понял?!

Флакон в капельнице отражал зимнее солнце Кабула. В стеклянной колбочке сочилась прозрачная влага. Человек молчал, и в зрачках его зажигалась и гасла искра жизни. Он вздохнул и закрыл глаза.

Татьянушкин положил свою большую ладонь на влажный лоб человека, осторожно, нежно провел по седым волосам:

— Коля, держись!.. Сам тебя в Москву отвезу!.. Мы еще в Рыбинск с тобой скатаем, окуньков потаскаем!..

Осторожно, на цыпочках отошел от кровати, и лицо его было беззащитным и нежным, а глаза, минуту назад стальные и жесткие, вдруг наполнились синевой.

Калмыков обходил палаты, разыскивая Расулова. Нашел его в полутемном углу коридора на высоком хромированном ложе, среди флаконов, штативов и трубок.

Расулов лежал на приподнятом, с рычагами и винтами, одре, голый, раскинув ноги. Его пах был перебинтован, а ляжки и часть живота желтели от йода и запекшейся сукрови. Черные усы неопрятно топорщились, щеки поросли щетиной, а глаза крутились в глазницах, словно убегали от безумных видений.

Рядом сидела его подруга, розовощекая, тонколицая, держала руку на его голой груди. На ее пальце голубел перстенек, подарок Расулова.

— Командир! — Расулов увидел Калмыкова, потянулся к нему. — Все сделал, как надо, командир!.. Взял зенитки!.. Шел первый!.. Они мне хозяйство отстрелили!.. Из зениток по мне, как по самолету!.. Сделал, что мог, командир!..

Он пытался подняться, стряхивал с себя руку с голубым перстеньком, но страшная тяжесть прижимала его к одру. Он вращал глазами, топорщил усы и плакал:

— Что я буду делать теперь, командир!.. Лучше бы в башку мне попало!.. Лучше бы мозги мне выбили!.. Как я буду жить, командир!..

Он рыдал от боли, от позора, от бессилия. Сестра гладила его по бурлящей груди и беззвучно плакала.

Вся его неистовая энергия и страсть, его отвага и лихость, его песни, попойки, любовницы, — все было отбито стальным сердечником, вырвано с корнем. Осталась дыра, набитая бинтами и кровью.

— Уйди ты от меня! — гнал он сестру. — Уйди, говорю!.. Лучше дай мне яду!.. Глядеть на тебя не могу!..

Она гладила его, тихо рыдала. Калмыков перехватил его сухую горячую руку:

— Расулов, ты самый лучший мужик из всех, кого я встречал! Ты самый лучший, Расулов!

Ушел, не умея утешить ротного, боясь, что и сам разрыдается.

Глава двадцать пятая

Он помнил, как бабушка целыми днями сидела в маленьком креслице, в стоптанных шлепанцах, с белой поникшей головой. Не спала, а дремала, думала бесконечную думу. Он боялся ее потревожить, тихо подходил, накрывал ей ноги пледом, смотрел, как колышется от дыхания ее кофта, как на стене над ее головой вдруг загорается бледное пятно зимнего солнца и шерстинки ковра, красные линялые маки начинают пламенеть. Она открывала глаза, вздыхала. Он спрашивал: «Бабушка, о чем ты все думаешь?» «Так, — отвечала она. — Вспоминаю. Жизнь свою вспоминаю». И опять погружалась в дремоту, уходила от него в другое пространство, где была молода, где окружали ее родные счастливые лица, синели далекие горы, стелилась раздольная степь, катилась по тракту коляска и жених сжимал ей под шалью руку.

Он старался угадать ее думу. Знал — когда-нибудь, если суждено ему дожить до старости, вот так же, слабый и дряхлый, будет сидеть в уголке. В его сонной, дремлющей голове будут тянуться и путаться непрерывные воспоминания, картины странствий, лица любимых и близких и бабушка в низеньком креслице, под ковром с красными маками, в пятне прозрачного солнца.

Они приехали на виллу. Высокая, в два роста стена. Железные вмурованные ворота. Прорезь, в которую смотрит зрачок или дуло. Рыкающая, рвущаяся на цепи собака. Вошли во двор, где стыли заскорузлые виноградные лозы, темнело корявое безлистое дерево и стояла «тойота» — ветровое стекло было в лучистых трещинах вокруг пулевого отверстия.

На крыльце у порога была навалена обувь, грязные липкие ботинки, то ли в извести, то ли в нефти. Их хозяева, босые, в носках, содрав с себя рубахи, откинув в углы автоматы, пистолетные кобуры, сидели в гостиной вокруг низкого стола и пили водку.

Голые мускулистые спины, затылки, загривки, потные нагретые лица, груды закопченного, захватанного железа — вот что увидел Калмыков, войдя в гостиную, где собрались участники штурма, бравшие объекты в разных концах города.

— Мусульманский батальон подвалил!.. Двигай сюда, мужики! Стаканы берите! — Здоровенный детина, губастый, длинноногий, похожий на лошака, пустил их за стол, налил в стаканы водку, мокрый, глянцевитый, с прилипшей челкой на лбу. — Закусь хреновая!.. Сейчас поднесут!.. Ну, за встречу, мужики!.. За то, что живы!..

Калмыков расстегивался, сдирал с себя грязную робу. Уселся среди полуголых горячих людей. Взял налитый стакан и ровными большими глотками выпил, чувствуя, как проливается внутрь горькая толстая струя, надеясь, что она превратится в огонь, а этот огонь выжжет, вытопит из плоти весь нагар минувшей ночи, разум, где скопились уродливые комья видений, очистится, станет пустым и стерильным.

Он выпил, не закусывая. Глядел на мокрые от водки губы, на ходящие кадыки, небритые щеки людей, желавших, как и он, смыть водкой копоть ночных пожаров.

Водка омыла пищевод, но не вызвала огня, а была уничтожена тяжелыми негорючими ядами, блуждавшими в крови.

— Давай, мужики, сами себе наливайте!.. Закусь хреновая!.. Орешки эти козьи!..

Калмыков налил себе снова до краев и выпил, булькая, вливая в себя прозрачную мерзость, ожидая, что будет ею отравлен, перестанут метаться в глазах видения горящих машин, оторванных рук, пробиваемых пулями тел. Сгинет длинный жирный труп, облитый бензином. Но водка утекла как в прорву, не вызвала опьянения, а только обострила зрение — он видел капельки пота на близком лошадином лице, грязный воротничок на рубахе Татьянушкина и вдали у стены на камине каменные пепельницы из драгоценных лазуритов и яшм.

— Я смотрю, они ходят как вареные, спят на ходу!.. Ну, думаю, маткин берег, сейчас влуплю! Прицеливаюсь и сквозь куст как шарахну! Прямо в башню!.. Как кастрюля лопнула!.. И башка у одного отлетела! Ей-Богу, отлетела, как мячик!..

— А я ищу, где колодец!.. Где-то здесь был!.. Днем видел, а ночью не видно!.. А патруль ходит, глазеет!.. Ну, думаю, хана! Не найду!.. Смотрю, да вот же он, снежком припорошен!.. Крышку ломиком — раз! Вниз спрыгнул, взрывчатку на кабель!.. Подпалили!.. Две гранаты с газом — херак!.. И пошел!.. Слышу сзади — херак, херак!.. И дым!.. Ну, думаю, порядок, всей связи хана!..

— А эти козлы, повстанцы! «Все как один придем! Готовьте для нас автоматы!»… Суки, ни один не пришел! Вот они, автоматы, нетронутые. Не хотят за свою власть умирать! Хотят власть из наших рук получить! Козлы вонючие!..

— А эти наверху, живой груз, как пальба началась, заперлись в комнатах! Ждут, чья возьмет. Догадываются, если мы дело провалим, я их перестреляю, как голубей!.. А как все сладилось, утром из посольства приехали, поздравили их, увезли. Я вижу, счастливые! Не верят, что царями стали!

— У меня в группе двоих убило! Одному глаз выбило! Да ты знаешь его, из Омска, на саксофоне играл!

— А у меня сапог пулей прошило!.. Как она прошла, не пойму! По голенищу и край подошвы отрезала!.. А нога-то цела, вот она!..

Калмыков пил водку, стакан за стаканом, вяло заедая орешками, все надеясь, что взорвется в его голове бесшумная прозрачная вспышка и в ней исчезнут черно-красные ночные пожары, глянцевитая наледь, по которой скользила лестница, и колонна Дворца, о которую брызнула близкая пуля.

Но видения убыстрялись, сливались с другими, о которых гудели, не слушая друг друга, непьянеющие потные люди.

— А ведь нас, мужики, укокошат! — сказал Татьянушкин, растягивая в волчьей улыбке рот, долго, длинно всасывая воздух. — Слишком много знаем, чтобы дальше жить!

Все умолкли, воспаленно задышали, оглядываясь вокруг, словно ждали: сквозь окна и двери просунутся стволы пулеметов и откроют огонь.

— Главному конец!.. — Татьянушкин длинно улыбался, барабанил ладонями по столу, так что прыгали стаканы, бутылки, кожура земляных орехов. — Главному конец!.. — Его руки колотили по столу, выбивая дикую дрожь. — Главному конец!.. — Он дышал, улыбался, по-волчьи растягивал губы, и лицо его было безумным.

Все молча смотрели, как он улыбается, слушали его костяную деревянную дробь.

Снаружи взревела собака, громыхнули ворота, послышался шорох шин. Дверь отворилась, и в холл вошел генерал. Он был строен, сух, с морщинистым, в мелких трещинах и надколах лицом. Его афганская форма из тонкого сукна была гладко выглажена. Начищенные туфли блестели. Он оглядел застолье внимательным зорким взглядом — беспорядок и грязь, комья сброшенной одежды, груды автоматов и гранат.

Люди, увидав генерала, вскочили из-за стола, принялись набрасывать на себя рубахи. Татьянушкин, в котором сорвалось с тормозов и пошло вразнос невидимое колесо, замер. На горле у него взбухла синяя жила, на скулах выдавились желваки. Он шарил по груди, отыскивая на рубахе пуговицу, и руки его ходили ходуном.

— Прошу садиться! — сказал генерал, сделав слабый взмах рукой, и Калмыков успел разглядеть его чистые подстриженные ногти.

— Поздравляю вас с успешным завершением операции. От имени командования благодарю всех!

Кто-то вытянулся по стойке «смирно». Кто-то скомканно и невнятно прохрипел: «Служим Советскому Союзу». Татьянушкин шарил трясущимися пальцами по груди, отыскивал и не находил пуговицу. Калмыков вспомнил эту руку, сжимающую цевье автомата, хватавшую канистру с бензином.

— Операция проведена на самом высоком уровне, — продолжал генерал. — Подавлены и ликвидированы очаги сопротивления при численном превосходстве противника. Безукоризненно осуществлено блокирование главного объекта. — Генерал повернулся к Калмыкову: — Уверен, эта операция сохранится в истории спецназа как классическая. Она будет изучаться, войдет в методические разработки. Сообщаю, вас вызывает на доклад в Москву министр обороны. Из первых уст хочет узнать о ходе операции. Все участники, живые, раненые и убитые, будут представлены к высоким боевым наградам!

Он умолк, устало вглядывался в лица людей, которых посылал в бой и которые, выполнив приказ, вернулись из боя. Калмыкова удивило его обращение: «Все участники, живые, раненые и убитые», словно те, кто был мертв, тоже стояли здесь по стойке «смирно» и выслушивали его поздравления.

— Я узнал, что врач Николай Николаевич погиб, — сказал генерал. — Приехал к нему за таблетками и узнал, что погиб. Жаль! — Он тронул рукой грудь в области сердца, и Калмыков не мог угадать, был ли это жест солидарности и ему жаль погибшего доктора, или у генерала болело сердце, ему не хватало таблеток и он жалел, что не может их взять у доктора.

— Товарищ генерал, присядьте с нами! — пригласил кто-то его. — Вот здесь чисто, товарищ генерал!

— Нет, благодарю, отдыхайте! — ответил генерал, озирая беспорядок и разгром в гостиной, не желая оставаться среди этого беспорядка, мешать усталым и пьяным, выполнившим его волю людям. Прощал им грязь, вонь, неопрятную пьянку.

Повернулся и вышел. Прошуршали колеса машины.

Татьянушкин продолжал хватать пальцами неприкрытую, в красных пятнах грудь. Лицо его, бледное, невидящее, с белыми бельмами глаз, с побледневшим хрящеватым носом, было в мелких конвульсиях. Он нащупал ворот, рванул, выдирая из ткани длинный лоскут. Потянулся раскрытой пятерней к стакану, схватил и метнул в стену, рассыпая колючие брызги. Двинулся, шатаясь, к камину, схватил узорную пепельницу, шмякнул под ноги, дробя на мелкие цветные осколки. Смел с камина медные сосуды, бубенцы, литого болванчика, швырнул с грохотом на пол. Подцепил узорную резную табуретку и ударом в стену превратил ее в щепы.

Он шел по гостиной с пустыми глазами, с открытым ртом, из которого падала пена, и громил и рушил все на своем пути.

Двое бросились к нему, повисли на руках, крутили локти за спиной, а он вырывался, хрипел, двигал взбесившимися мускулами и костями, и из груди его излетали стоны и вой.

Калмыков подскочил, схватил его голову, сжал виски. Заглядывал в его белые глаза, тряс, бил по щекам, приводя в чувство:

— Перестань!.. Ну их всех!.. Перестань, тебе говорю!.. Татьянушкин приходил в себя. Конвульсии спускались сквозь шею и грудь в трясущийся живот, в ноги, в землю, в преисподнюю, откуда вышли. Он смотрел на Калмыкова прозревшими бледно-синими глазами. Упал ему лицом на грудь, слабо всхлипывая:

— Как же мы, брат, с тобой!.. Брат ты мой, как же мы так!..

Калмыков гладил его макушку, затылок. Прижимал к себе, чувствуя щекой его быстрые теплые слезы.

Глава двадцать шестая

От бабушки в детстве он слышал рассказы о своей далекой исчезнувшей родне. Эти родовые предания волновали его, как сказки, в которых присутствовал он сам, еще не родившийся. Прадед, ямщик, разъездами по степным вольным трактам сколотил состояние, купил в городе каменный дом. Деньги, все, что имел, отдал в ссуду соседу, без расписки, под честное слово, а тот исчез.

Прадед не находил себе места, винил, что поверил на слово ненадежному человеку, разорился, пустил семью по миру. Жена видела, как мается муж, готов наложить на себя руки. Ночью запалила лампу, поставила самовар, разбудила детей, одела и привела к столу. Сказала: «Отец, все в руках Божьих. А мы и с нищенской сумой проживем». Они пили чай в ночи, дружные, любящие, готовые на совместные тяготы и лишения. Беда миновала — сосед вернул деньги.

Через три поколения, из уст в уста, передавался этот рассказ о семейном ночном чаепитии. Керосиновая лампа. Медный сияющий самовар. Бурлящий кипяток из крана. Вздыхает, дует на блюдце бородатый широколобый человек. И множество детских глаз смотрят, как он пьет чай из блюдца.

На аэродроме среди солнечных белесых холмов, сверкающих белых хребтов стоял батальон, готовый к погрузке. Ротные шеренги, бруски «бэтээров» и «бээмдэ», грузовые машины. Серые, с недвижными винтами транспорты опустили аппарели. На лицах людей, на ромбах брони был сверкающий отсвет снегов. Кабул вдалеке туманился солнечной дымкой, переливался, разноцветно мерцал.

Калмыков стоял на бетоне перед расстеленными плащ-палатками, на которых лежали убитые. Переодетые в форму спецназа, в синих запекшихся ранах, черных синяках и ожогах, в затверделой сукрови, в заледенелой мутнопрозрачной слизи. Их приоткрытые, с белеющими зубами рты, остекленелые, раздвинувшие веки глаза, всклокоченные волосы, сложенные на животах руки делали их незнакомыми, неузнаваемыми. Те, кого прежде знал Калмыков, помнил их голос, румянец, быстрые движения, готовность исполнить его команду, теперь лежали чужие, и на их искаженных лицах было отвращение к нему, Калмыкову.

Он шел вдоль брезентовых полотнищ, на которых лежали убитые.

Начальник штаба Файзулин поднял изумленные брови, скосил свое круглое, с проступившей щетиной лицо, словно не желал смотреть на Калмыкова, пославшего его на смерть. Калмыков вспомнил, как, вернувшись из отпуска, Файзулин, посвежевший, загорелый, рассказывал ему, как с женой и детьми собирали малину и варили варенье.

Солдат Амиров, истерзанный взрывом мины, с выбитыми глазами, был худ, изломан, одно плечо выше другого, синеватая тонкая шея вытянута, как у задушенной птицы. Калмыков вспомнил бег по осенней пустыне, обморок Амирова, его блуждающие глаза, словно в предчувствии будущего страшного взрыва.

Сержант Шарипов, и в смерти громадный, с одной рукой, лежащей на могучей груди, с ледяным колтуном слипшихся черных волос. Он казался беззащитным и о чем-то просящим, и Калмыков вспомнил перламутровое утро, голубой арык в крутящихся воронках, и Шарипов бурлил, клокотал, наполнял арык своими мускулами, розовой спиной, гулким смехом и гоготом.

Убитые — оператор, прожженный кумулятивной струей, ротный старшина, напоровшийся на короткую очередь, санинструктор, не успевший вколоть себе ампулу, погибший от болевого шока, — убитые лежали перед комбатом, показывая свои увечья и раны, винили его в своей смерти.

Он двигался вдоль плащ-палаток, беззвучно просил прощения, оставляя на «потом» свое раскаяние, свою встречу с ними в другой, предстоящей жизни.

В ротных шеренгах, готовых к погрузке, проходил досмотр. Особисты, прилетевшие с десантной дивизией, рылись в вещмешках, охлопывали солдат по бокам, выворачивали наизнанку карманы. Отбирали трофеи, захваченные из разгромленного Дворца. На фанерном щите высилась и росла горстка бус, мусульманских четок, японских часов и браслетов. Из вещмешков извлекались монетки, пластмассовые пуговицы, хрустальные подвески от люстр. Из вывернутых карманов в ловкие руки обыскивающих падали авторучки, медные безделушки, инкрустированные блюдца и пепельницы. Изымалось все, что было захвачено в выгоревших, закопченных палатах, что могло бы напоминать о бое, постепенно превращаясь в домашний хлам на потеху детям и внукам.

Особист, деловитый желтобровый майор, извлек из вещмешка фарфоровую пиалку. Лейтенант, хозяин вещи, не давал, вырывал сосуд.

— Это что, богатство какое? Да я из этой пиалки друга напоил, когда ему брюхо пробило!

— Не положено, лейтенант! Давай-ка сюда!

— Не положено? А вы там были ночью? Ни хрена не дам! — Лейтенант побледнел от бешенства, размахнулся, шмякнул пиалу о плиты, и она разлетелась в прах.

— Вы мертвых обыщите, майор! — Калмыков подошел, стал между лейтенантом и особистом. — Скорее кончайте свой шмон!

— Занимайтесь своим делом, комбат, — сухо сказал майор. — У каждого свои функции.

Его твердые умелые руки шарили в вещмешках и карманах, ссыпали на фанеру медяки, стекляшки, пластмассу — свидетельства, отпечатки деяний, о которых полагалось забыть.

Уже заезжала в самолет немытая техника, втянули на тросах «бээмдэ», прожженный, с выгоревшим нутром транспортер, когда подкатила вереница санитарных машин и из них стали появляться раненые. На костылях, с поджатыми перебинтованными ногами. С повязками на головах. С подтянутыми на перевязях руками. Других несли на носилках, над которыми санинструкторы держали бутылки капельниц. В прозрачных колбах, на бинтах, на бледных, обескровленных лицах лежал все тот же чистейший отсвет белых хребтов.

Появились носилки с Расуловым. Похудевший, обросший, с бегающими глазами, он лежал под толстым одеялом. Рядом шла медсестра, несла над ним стеклянный, наполненный солнцем флакон. Калмыков углядел на ее протянутой руке серебряный перстенек с синей каменной каплей.

— Ты мне дай свой адрес, — просила она. — Буду тебе писать.

— Нету адреса!.. Не пиши!.. Забудь!..

— Я ведь тебя люблю!.. Приеду к тебе!..

— Некуда приезжать!.. Забудь!.. Командир! — простонал он, увидев Калмыкова. — Пусть меня заносят на борт!.. К черту все!.. Надоело!..

Баранов, Грязнов и Беляев, прихрамывающий, страдающий от раны, грузили на борт личный состав. Калмыков летел вместе с ранеными до Ташкента, где ждал его другой самолет, в Москву, на доклад министру.

Он поднялся внутрь фюзеляжа. Там было сумрачно, желтела направляющая балка с лебедкой, светил сигнальный фонарь. Среди груды коробок, распухших чемоданов, упакованных ковров он увидел человека, не сразу узнав в нем Квасова.

Дипломат сидел среди своего багажа, тучный, в добротном пальто с бобровым воротником, насмешливо смотрел на Калмыкова, переступающего по клепаному полу.

— Ну вот, опять мы встретились, товарищ подполковник! Сделали каждый свое и смываемся, следы заметаем!.. О чем знаем, будем молчать, не так ли?

Он рассматривал Калмыкова, положив пухлую руку на кожаный чемодан, был ироничен, с барственным превосходством. Увозил в чемоданах благоприобретенное достояние, подарки жене и детям, тайные сувениры любовницам, вина, ковры, драгоценности, хромированные магнитофоны. Его не коснулась ищущая рука майора-особиста. Он был из тех, неприкасаемых, кто вечно прав и богат, знает тайные пружины политики, невидимые механизмы жизни, толкавшие его, Калмыкова, на штурм дворцов и казарм, окунавшие людей в копоть и кровь, бросавшие их на операционные столы и носилки.

— Вы подвиньте, пожалуйста, вещи. Здесь положат носилки с ранеными, — сказал он, не глядя на Квасова.

— Как я подвину! Они аккуратно уложены. Там стекло, хрусталь!

— Хрусталь?.. А кости людские — не хрусталь?.. А трупы не аккуратно уложены?..

Калмыков чувствовал, как слепое жгучее бешенство застилает глаза. Он ненавидит, готов застрелить этого сытого, в бобровом воротнике, человека.

— Валите к черту!.. Слышите!.. Вон!.. Башку продырявлю!..

— Да вы что! — защищался от его ненависти Квасов. — Не имеете права!.. Ответите!.. Я по личному распоряжению посла!..

— К едрене фене!.. Прапорщик! — крикнул Калмыков. — Выкинь это дерьмо с чемоданами!.. Чтоб духу не было!..

Прапорщик, кивнув солдатам, не слушая вопли Квасова, вытаскивал чемоданы и ящики, ковры и коробки с посудой, выкидывал их из кормы самолета на бетонные плиты.

— Ответите!.. Озверели от крови!.. Докладную послу!..

Квасов сбежал с самолета. Калмыков с наслаждением слушал хруст разбиваемого о плиты стекла, визг и хрип дипломата. И уже вносили на борт носилки, клали на пол раненых, и бутыль над головой Расулова роняла в трубку прозрачные капли.

Впервые страх смерти он испытал не за себя, а за бабушку. Это было в детстве, когда вдруг показалось, что бабушка, дремлющая в пятне зимнего желтого солнца, больше никогда не проснется и он останется один в опустевшем, враждебном мире с серым дымом из красной, кирпичной трубы, с обледенелым деревом за морозным окном. Этот страх, однажды возникнув, не исчезал никогда. Бабушка жила долго, дожила до его возмужания, но боязнь ее потерять не отступала, лишь меняла свои проявления. Это неотступное, бессознательное чувство воспитывало его веру в этику. Постоянное ожидание ее смерти превращалось в непрерывную молитву о продлении ее дней, и эта молитва была главным содержанием его детских переживаний. Когда бабушка умерла, молитва продолжалась. Он молился, чтобы там, куда она перешла, жизнь ее продолжалась и смерть ее пощадила.

Самолет звенел и дрожал, двигался по бетонному полю. Калмыков прижался лицом к иллюминатору. Из неба, из синевы возникали военные транспорты, снижались, касались земли, выбивали клубы резиновой гари, удалялись, вращая пропеллерами. Другие самолеты на дальнем краю аэродрома стояли под разгрузкой, из них вылезали зеленые фургоны, гусеничные транспортеры, тяжелые самоходки. Солдаты вытаскивали зарядные ящики, амуницию. Штурмовые вертолеты парами взмывали и уплывали в сторону гор. По краю аэродрома катили «бэтээры», разворачивались «боевые машины пехоты».

Калмыков смотрел в иллюминатор, готовый покинуть Кабул, и навстречу ему двигалась война, вливалась железом и гарью в солнечные предгорья. Повсюду блестел металл, вспыхивала вороненая сталь.

Он чувствовал, как в невидимый раструб вливалась война. Наполняла собой чашу кабульского аэродрома. Будет копиться, полниться, переливать через край, затопит кишлаки и долины, просочится по арыкам в засушливые степи. Он, Калмыков, соорудил этот раструб, эту пуповину войны. Он был тем, кто первый привел войну в эти земли.

Самолет разгонялся, взлетал. Качнулись, прижались друг к другу сидящие на железных лавках солдаты. Застонали беззвучно раненые, пропуская сквозь раны вибрацию фюзеляжа. Калмыков смотрел на мелькавшую землю, на которой его батальон оставил метины пуль, следы крови и пороха. Незавершенное военное дело, оставляя его завершение идущим на смену.

Самолет шевелил в синеве закрылками, покачивался с крыла на крыло, медленно возносился среди тесных глазурованных склонов, на которых застыли завитки снежных буранов, серебрились уснувшие метели. Земля, удаленная, в клетчатых кишлаках и полях, туманилась в огромной прозрачной линзе. Кабул казался картой в чешуйках и царапинах, в графике предместий и районов. И вдруг с высоты, вознесенный в синюю бесконечность, он увидел Дворец, бело-желтую каплю на сверкающих снегах. Голова закружилась от необъятной прозрачной глубины, на дне которой находился Дворец. Там, перед Дворцом, еще оставался на снегу след его башмака, ствол старой яблони, который он задел на бегу, лежали на ступеньках горстки смятых стреляных гильз.

Ему показалось, что он спит и это сон. Жизнь его прожита, и он в старости, в немощи, вспоминает этот город, и в тумане снежного солнца — видение Дворца.

Самолет повернул, и видение исчезло. Медленно текли за окном близкие пики хребта, и на них спиралями и свитками, как свернувшиеся пушные звери, лежали снега.

У него вдруг померкло в глазах, упало сердце. Ему показалось, что сейчас самолет взорвется. Где-то здесь, в упругих шпангоутах, заложен заряд. Стрелка часов приближает мгновение взрыва. Самолет расколется, и все они высыплются в обжигающий разреженный воздух, просыплются, как личинки, на снежные пики хребта. Самолет, обладающий грозной тайной, будет взорван, чтобы тайна навеки вмерзла в недоступный высотный ледник.

Ужас длился мгновение. Самолет мерно гудел, перекатывал по своему металлическому длинному телу плавные волны вибрации. Он подошел к Расулову. Ротный дремал на своем брезенте, закрыв глаза. Резиновая трубка струйкой вилась над обнаженной рукой. В капельнице дрожала солнечная хрупкая капля. Калмыков положил ладонь на лоб Расулова. Лоб был влажный. Расулов, не открывая глаз, благодарно шевельнул губами. Некоторое время Калмыков держал ладонь на лбу Расулова, и они, соединенные вибрацией самолета, влажным дышащим теплом, пролетали над белыми вершинами.

Солдаты, сменившие афганскую серую форму на свою, зеленую, сидели на лавках, и по их лицам скользил едва различимый, слабый свет ледников. Калмыков вспомнил, как совсем недавно они летели в обратном направлении, огромная луна приближалась из черных пространств, и казалось, батальон летит на Луну.

Теперь они возвращались из космоса, ободранные о другие планеты, иссеченные жестокой радиацией, истратив на этот полет свои жизненные силы, земное, отведенное для жизни время. Вернутся на землю и найдут там другое тысячелетие, других обитателей, забывших о них, для которых они чужды и не нужны.

Ротный спал на брезенте, слабо шевелил губами под колючими усами. Калмыков наклонился, поцеловал его в лоб.

В Ташкенте он обеспечил погрузку раненых в санитарные машины. Роза, гадалка в черно-красном цветастом платке, шла за носилками Расулова, целовала его и плакала.

Машина перевезла Калмыкова награжданский аэродром, где его поджидал белый нарядный лайнер, улетавший в Москву. Опаздывая, последним он поднялся по трапу, занял свое место в салоне.

Люди кругом старательно пристегивались ремнями. От женщины рядом с ним тонко и сладко пахло духами. Другая женщина, узбечка, в переливах разноцветного шелка, держала на руках ребенка. Черноглазый мальчик тянулся к Калмыкову, сжимал и разжимал кулачки, и Калмыков слегка отстранился от этих крохотных, с розовыми ногтями пальцев.

Люди кругом не знали о нем. Не знали, что он недавно стрелял, убивал, пробегал по кровавой луже, на руке его взбух сине-желтый рубец, а прокушенный во время атаки язык болит и ноет.

Он отстранился от ребенка, чтобы тот не коснулся его скверны, его болезни, не заразился от него.

Он дремал, проносясь в небесах по огромной плавной дуге.

Глава двадцать седьмая

После дневных хлопот, когда их дом затихал и мама засыпала, а он сквозь желтую горящую щелку заглядывал в соседнюю комнату, он видел: бабушка в белой ночной рубахе, в кружевном чепце лежит на кровати, держит в свете лампы маленькую книгу Евангелия. Образ золотится, медная пряжка тускло желтеет.

Бабушка вздыхала, клала книгу на грудь, лицо ее было задумчивым и мечтательным. Ее мысли витали вдалеке от тесной московской комнаты, в других землях, где в старинный город на белой ослице въезжает Христос. Толпа ликует, стелет на землю ковры, усыпает его путь цветами.

Эти евангельские рассказы и притчи он слышал от бабушки в детстве. Они не были просто сказаниями, служили не развлечению, а являлись историями ее собственной жизни, где совершалось нечто важное, глубокое и поучительное.

Премудрость слов и поступков тех давнишних людей служила для бабушки уроком и назиданием. Она постоянно училась, постоянно сравнивала свою жизнь с поведением тех людей.

На всю жизнь он сохранил убеждение, что существуют правила, по которым надлежит поступать, и эти правила записаны в книгу с золотым обрезом. Бабушка поступала по этим правилам, и кто-то невидимый, написавший книгу, был доволен бабушкой. К нему, невидимому, поднимала она глаза, лежа на деревянной, с витыми спинками, кровати в час московской полуночи.

Москва была в снегу, в скрипах, шелестах, в облаках бело-розового пара, в новогодних игрушках и елках. Он шел по улицам, наслаждаясь зимним, родным, с детства любимым городом, который принял его в свой январский мороз, не спрашивая, не ведая, откуда он вернулся.

Румяное московское небо. Синий, весь в инее троллейбус. Закутанная в шарф краснощекая красавица. Московская в теплых ботах старушка. Облупленная церковь. Темный памятник с белой снежной подушкой на голове. Заиндевелая в узорах витрина, где мигает зеленая елочка. Он шел в толпе, толкаемый, незамеченный, любил этот московский люд, одинаковый во все времена, и казалось, где-то рядом, в переулке, семенит бабушка, несет кошелку с хлебом, и он сам со школьным портфельчиком скользит с разбега по черному длинному накату, догоняет товарища в растерзанном пальто и ушанке.

Он пришел на прием к министру. Тот встал из-за стола, прошагал к нему по паркету, крепко пожал руку и усадил за маленький столик, на котором, выточенная из драгоценных сплавов, стояла модель подводной лодки. Им принесли чай в хрустальных стаканах и серебряных подстаканниках. Министр выслушал его доклад о проведенной операции, о деталях штурма, о потерях и пленных.

— В Чехословакии мы действовали крупными силами и не встретили сопротивления. В Кабуле сопротивление могло быть огромным, кровь могла быть большой, но вы справились с очень трудной задачей, отделались малой кровью. Ваши действия были профессиональны и свидетельствуют о высокой степени выучки.

Зазвонил телефон, один из многих, белых, черных и красных, с государственными гербами на дисках. Министр встал, снял трубку, выслушал терпеливо рокочущую мембрану. Негромко ответил:

— Пусть они дойдут до Кандагара в место дислокации. Месяц перетерпят в палатках, а потом мы им построим городки, прорубим скважины, и будут по асфальту кататься.

Министр закончил разговор и вернулся за столик.

— Мы вынуждены были взять под контроль процесс в Афганистане. События развивались не в нашу пользу, грозили нашему южному флангу. Могли отрицательно сказаться на ситуации в республиках Средней Азии.

На стене кабинета висела огромная карта мира с голубыми океанами, желто-коричневыми горами и плоскогорьями, зелеными долинами великих рек. Легкий пар поднимался над хрустальными стаканами.

Министр, старый, усталый, испытавший огромную тяжесть государственных забот, непомерный груз обороны, угрюмое давление мировых соперников, двигавших по континентам сухопутные армии, толкавших в морях корабли и подводные лодки, подымавших в небо армады самолетов, — министр смотрел на Калмыкова слезящимися стариковскими глазами и говорил:

— Благодарю за службу. Отправляйтесь в отпуск, куда-нибудь в хорошее место, где есть баня, бассейн. Отдохните, отдышитесь. Я подписал вам наградной лист на высшую награду Родины. Еще раз спасибо за службу!

— Служу Советскому Союзу! — ответил Калмыков, вставая, вытягиваясь, чувствуя, как болит воспаленный прокушенный язык.

Министр проводил его до дубовых дверей, и вслед уже звонил телефон с государственным гербом на диске.

Бабушка, ее любовь, ее нежность, непрерывные хлопоты и заботы окружали его, как воздух и свет. Ее предприимчивость, страсть, разумение были опорой их маленького хрупкого мира, в который она вносила порядок, благополучие и добро.

Бабушкина любовь — вот что создало его, уберегло от множества бед и жестокостей, поместило в защитную, останавливающую зло оболочку, в которой созревала душа.

Сколько он ни помнил себя, куда бы ни увлекала его память, везде была бабушка, ее любимое лицо, ее умиленный голос: «Мальчик, мой милый мальчик!..»

Вот она тянет его санки по морозной солнечно-желтой улице. Трамвайные рельсы блестят. Солнце — как желток на обшарпанном старом фасаде. Бабушка замерзает, охает, тихо стонет, но везет его по бесснежным скрипучим булыжникам, вдоль блестящего рельса, и он за все ей так благодарен.

Вот она бинтует ему разрезанный палец. Дует на рану, приговаривает, охает, отвлекает от боли. Сквозь слезы, пугаясь крови, задыхаясь от ожога йодной капли, он видит ее близкую седую голову, ловкие хлопотливые руки, ему легче, спокойней, боль отступает.

Бабушка дремлет на клетчатом пледе в тени огромного дуба, в полупрозрачной тени, среди летающих разноцветных мушек. Он сторожит ее сон, зеленой веткой отгоняет насекомых, и у самой ее головы под краешком пледа — смятый синий цветочек.

Когда она умерла и он остался один, тот охранный покров, в который она его облекла, продолжал защищать от зла и несчастья. Меньше зла исходило от него к другим, меньше зла доставалось ему самому. Внезапно, в ночи, в пробуждении звучал ее голос: «Мальчик, мой милый мальчик!..» Она была здесь, рядом, он видел, любил ее чудное родное лицо.

Он лежал в темной комнате со смугло-золотистыми, проступавшими сквозь сумрак предметами.

За морозным окном на бульваре, наполняя разводы стекла цветным мерцанием, мигала елка, заиндевелая, в шарах и хлопушках, окруженная каруселью огней.

Все было так, как она, его желанная, говорила. Зима, чугунная решетка бульвара, снег на черных деревьях, ночная новогодняя ель. Все, как она обещала в те осенние неправдоподобные дни, когда на картинах музея в топоте, пляске мчался по траве хоровод, девочка балансировала на кожаном шаре, паслась вдалеке туманно-белая лошадь, и они пришли в ее дом, его поразил тонкий запах духов, исходящий от ее подушки, она говорила о чем-то чудесном, и он дремал, улыбался, чувствуя на груди ее губы.

Теперь он лежал в той же комнате, и ему казалось, что все это было не с ним — осенний хоровод, балерина на шаре, — а с кем-то другим, жившим прежде него, а он лишь слышал об этом от кого-то иного, исчезнувшего. Он же, недвижный, с окаменевшими мускулами, остановленной мыслью, неясно чувствовал, как скользят ее руки по его каменной недышащей груди, слушал, не понимая, ее причитания.

— Где же ты был все это время? Не написал, не позвонил!.. Что с тобой стало? Что они с тобой понаделали!..

Она наклонилась над ним, белея плечом, растирала ему грудь ладонями, вглядывалась в него. А он не понимал, не слушал ее. Он был, как статуя, твердый, недышащий, с окаменелым сердцем, свернувшейся кровью, остановившимся, как кристаллический лед, дыханием.

— Ты так внезапно уехал!.. Где ты был?.. Ты видел что-то ужасное? Сделал что-то ужасное?.. Но теперь ты будешь со мной? Я тебя отогрею, оживлю, только оставайся со мной!..

Горячая капля упала ему на грудь, как на холодную плиту. И там, где она упала, плоть его ожила, грудь задышала, и медленная волна вернувшейся жизни прокатилась по телу. В этой волне вернувшейся жизни зазвучали глубинные звуки, послышались гулы и рокоты, словно угрюмая музыка бездонных глубин. И в этой музыке, похожей на обвалы лавин, падение хребтов, хлюпанье потопов и ливней, возникали видения.

Ночной синеватый снег, ртутные вспышки прожектора, и солдат задевает за яблоню слегой от штурмовой лестницы. Горит и дымится броня, из люка медленно возникает лицо, кровавое месиво, и в нем пузырится и дышит рот с обрывками губ.

Тусклый свод коридора, бегущий с автоматом солдат, и длинный разящий огонь впивается в руку солдата, отрывает ее и уносит.

Дубовые створки дверей, узорная рогатая ручка. Полуголый в дверях человек, и в его волосатую грудь, в жирные обвислые плечи впиваются острые очереди.

Плещет из канистры бензин. Бугры и комья под тканью. Зловонный чадный огонь, и в открывшейся сквозь ткань голове, из горящих глаз и ушей тонкое белое пламя.

Он лежит на спине, вспоминая, обреченный на жизнь и на память среди гулов и рокотов мира, где двигались материки, лопалась земная кора, выгибалось дно океанов. И над гибнущим миром, как последнее видение Вселенной, среди гаснущих звезд и светил, парил Дворец. Бело-желтый, стройный, окруженный лучами, в неземной красоте и величии.

Он тянулся на это видение. Женщина над ним рыдала.

А.Проханов ПЕПЕЛ

Предисловие автора

В молодости я написал четверостишие:

В этом стихотворении выражено ощущение, которое было характерно для многих моих сверстников, чьи отцы погибли на фронтах Отечественной, и кто жил и взрастал в благословенное, невоенное время, увлекаясь поэзией, русской стариной, авангардными направлениями науки. Мы пользовались благами, которые добыли нам отцы ценой своих жизней. И нам казалось, что мы в долгу перед ними, и заплатить этот долг мы сможем, лишь пережив, хотя бы отчасти, те лишения, что выпали им на долю. И эти лишения — военные. Предчувствия грядущей войны были свойственны тому времени, создавали среди определенных кругов молодежи духовное и этическое напряжение. Я принадлежал к этим кругам. Афганская война, когда она разразилась, и стала для меня той войной, что была дана мне в предчувствии.

Роман «Пепел» следует рассматривать в неразрывной связи с романом «Стеклодув. Война страшна покаянием». Там действует профессиональный военный, разведчик, описана его военная афганская «одиссея». В романе «Пепел» — юность героя. Афганская война дана ему как предчувствие, как «галлюцинация» художника. Тем не менее, в этих «галлюцинациях» я постарался с предельным реализмом изобразить все фазы и фрагменты «афганской кампании», свидетелем и участником которых я был на протяжении всей войны.

Александр Проханов

Глава 1

Суздальцев совершал любимую вечернюю прогулку по осенней Москве, такой благоухающей, смугло-золотистой, с фонарями, дрожащими среди мокрых деревьев. Тихвинская улица металлически блестела после дождя. Кольчуга булыжника отливала голубым. Трамвайные рельсы струились стальными ручьями. Окна в домах все были оранжевые из-за висящих в комнатах одинаковых матерчатых абажуров. Суздальцева обогнал трамвай с номером 27. Вагоны похрустывали на стыках. За стеклами маслянисто, как в рыбьем жире, проплыли лица пассажиров. На крыше трамвая торчали чуткие рожки, как у улитки. На них горели два фонарика, зеленый и малиновый, как испуганные глаза зверьков. У Палихи трамвай повернул, сбросив с дуги длинную зеленую искру, которая упала на булыжник и не сразу погасла.

Теперь он шел вдоль чахоточной клиники с белыми колоннами и ампирным фронтоном. Большие окна клиники ярко полыхали, и казалось, в палатах что-то случилось, кому-то плохо, и от этого Суздальцеву стало тревожно.

Памятник Достоевскому перед клиникой стеклянно темнел сквозь голые тополя и казался пациентом, который выбежал из палаты и оцепенел в больничном халате, с голым плечом и в шлепанцах.

За клиникой громоздился Театр Советской армии, построенный в виде пятиконечной звезды. В каменных капителях колонн спали голуби. Над театром в черно-синем небе пылал красный флаг. Бурлил на ветру, волновался, и было слышно хлопанье тугой материи.

Суздальцев прошел вдоль Екатерининского дворца, перед которым стояли старые гаубицы на деревянных колесах. Полукруглые окна дворца золотились. Слышалась музыка, и казалось, там идет бал. Дамы в тяжелых кринолинах и кавалеры в париках грациозно танцуют менуэт.

Бульвар был сырой, просторный, с черными, уходящими ввысь деревьями. Сквозь чугунную решетку бежали огни. Памятник маршалу Толбухину казался отлитым из черного стекла. Пахло дождем, опавшими листьями, мокрыми крышами — осенней вечерней Москвой, которую он так любил.

Уйдя с бульвара, Суздальцев пошел в гору кривыми переулками, среди ветхих особнячков, мещанских домов и купеческих лабазов. Из открытых форточек тянуло кухней, слышались голоса, радио играло фортепьянную пьесу. И ему казалось, что в домах обитают герои чеховских рассказов — телеграфисты, студенты, барышни, земские врачи и уездные курсистки. Он миновал эти соты с таинственной московской жизнью и оказался там, куда изначально направлялся.

Он стоял перед черной изглоданной колокольней, у которой отсутствовала маковка; в шатре были уступы от выпавших камней. Она была окружена сараями, мертвыми мастерскими, обрывками колючей проволоки, и не было ни в ней, ни вокруг ни огонька. Вблизи от колокольни, в распахнутом, свободном от туч небе светила полная луна. Она была голубоватой, с блестящими отточенными краями, окруженными тончайшей радужной пленкой. Тучи шли выше луны, а она сияла всей своей небесной силой. Казалось, луна и колокольня поджидали его, и пока он шел бульварами и переулками, расстояние между синей яркой луной и черной обглоданной колокольней оставалось неизменным и стало уменьшаться после того, как он приблизился. Словно были запущены таинственные небесные часы.

Суздальцев встал на тротуаре так, чтобы луна почти касалась колокольни, устремил на нее глаза и стал ждать. Колокольня, луна и его зрачок составляли сложное единство. Перед ним в небесах был помещен загадочный прибор, действующий по законам оптики, астрономии и той необъяснимой силы, которой обладает культовое сооружение, пусть оскверненное и разгромленное, но сохранившее загадочную святость.

«Россия Достоевского. Луна почти на четверть скрыта колокольней», — вспомнил он стих Ахматовой, который недавно прочитал в поэтическом сборнике. И стал ждать, когда четверть осеннего светила уйдет за уступы шатра.

Луна медленно подвигалась. Коснулась колокольни отточенной кромкой, и стал виден черный кустик, растущий на колокольне. Он казался нарисованным тончайшим пером на блестящей лунной поверхности.

Прибор, к которому Суздальцев обратился за помощью, должен был помочь ему совершить правильный выбор. Для этого не хватало обычных расчетов и разумений, и он обратился за помощью к космическому телу и божественному промыслу, который присутствовал в колокольне.

Он, Петр Суздальцев, двадцати двух лет отроду, только что окончил Институт иностранных языков, защитив диплом с отличием. Он овладел фарси, несколькими тюркскими языками и основами хинди. И его пригласил на собеседование невысокий седой человек, у которого половину лица закрывал бурлящий шрам от ожога. Он представился полковником военной разведки и предложил Суздальцеву поступить на военные курсы. По их окончании поехать в регион, говорящий на фарси, и работать в интересах государства. Предложение было сделано таким спокойным холодным тоном, что Суздальцев почувствовал, как на его горле щелкнул металлический обруч. Ему предлагали стать деталью войны, элементом всеобъемлющего государства. Страх потерять свою независимость, свою свободолюбивую личность и превратиться в деталь был подобен панике. В виде малой, легкозаменимой детали оказаться в громадном, свирепом и анонимном механизме войны — этот страх превращался в ужас.

Его жизнь с детства до нынешних дней напоминала увлекательное путешествие, где его сопровождали любимые мама и бабушка, заботливые воспитатели детского сада, благожелательные учителя, веселые пионервожатые, а позднее — интеллигентные и внимательные преподаватели института. Его жизнь катилась по заранее проложенным рельсам, и можно было догадаться, куда приведет его маршрут: аспирантура, диссертация, преподавательская работа, и сопутствующие всему этому — семья, рождение детей, благополучный устоявшийся быт. И эта непреложная определенность, эта несвободная занятость удручали его. Несвобода, обступившая его со всех сторон. Предсказуемость будущего. Замурованность в обыденные обстоятельства. Отречение от восхитительных неясных мечтаний о творчестве, о непредсказуемом и манящем будущем. Два страха, два кошмара слились в один — в ощущение надвигающейся несвободы. Он искал спасения. Искал такого поступка, который избавил бы его от посягательств на его свободу. Мучился, не находил. Наконец, уповая на космический промысел и божественные силы, обратился к луне и колокольне.

Луна уходила за колокольню, и черный щербатый камень был похож на зубастый рот, который заглатывает светило. Небесное тело и старинный храм превращали его созерцание в древний магический обряд. В богослужение египетского жреца или колдуна майя, которые улавливали космический луч в ритуальное сооружение и управляли судьбой. Суздальцев уповал на высшие силы, которые помогут ему обрести свободу.

Он чувствовал под сердцем крохотную воронку, в которой вращалась тончайшая, сжатая плотно спираль. Дрожала, пульсировала. Была готова распрямиться в свистящий вихрь, в молниеносный разящий удар — и отсечь все кошмары, разметать все непреложные и унылые обстоятельства, делающие его несвободным. Но было страшно отдаться вихрю. Страшно нырнуть в воронку, чтобы уйти в недосягаемую глубину и вынырнуть в другой жизни, с иной непредсказуемой и прекрасной судьбой. И Петр смотрел на луну, уходящую в колокольню, и повторял: «Россия Достоевского. Луна почти на четверть скрыта колокольней».

Отсечению подлежал огромный и целостный мир, в котором он родился и который его питал и вскармливал. Отсечению подлежал милый и добрый дом, где они жили с мамой и бабушкой. Отсечению подлежала профессия, сулившая процветание. Отсечению подлежали друзья, споры и беседы с которыми питали его ум, наделяли идеями и смыслами. Отсечению подлежала девушка, которую он считал невестой и которая была готова стать ему женой. Эти отсечения казались безумством, выглядели, как слепое насилие, несли в себе одно разрушение. Но под сердцем крутилась спираль, переливалась огненная лунка, звучал таинственный, едва различимый зов из иной жизни.

На луне, среди белого ртутного блеска проступали чуть видные голубоватые пятна. Тени кратеров и лунных морей, и одно из пятен, ограниченное темной каймой, отмечало лунную четверть, которую должна была поглотить колокольня. Суздальцев видел неумолимое движенье луны, которая перемещалась едва заметными толчками, приближая роковую отметку к черному шатру колокольни. Это приближение рождало в нем муку, бессилие, безнадежность. Он не мог остановить небесное тело, не обладал волшебным словом, которое в древности останавливало течение солнца, и космос замирал, парализованный могучим внушением. Луна утопала в каменной колокольне, и с каждым тихим толчком, с каждым биением сердца, с каждым ударом зрачков уменьшалась надежда на одоление роковой гравитации, которая затягивала его в свою угрюмую толщу.

Луны в синем небе становилось все меньше и меньше. Теперь она напоминала блюдо, у которого откололи край. До голубого пятна оставался тонкий блестящий просвет.

Суздальцев чувствовал, как за его душу борются две невидимые силы, сражаются два небесных существа. Вырывают его друг у друга, и одолевает та, что связана с темной материей, угрюмой судьбой, несвободой. А та, что плескала прозрачными голубыми крылами, уступает, отдает его тьме, не в силах сражаться.

Воронка под сердцем кружилась, сжималась, завиток спирали становился все меньше. Малый вихрь ослабевал, готовый окаменеть, превратиться в отпечаток на камне. Чтобы всю остальную жизнь являться во снах, как умерщвленная, неродившаяся галактика. И когда лунная четверть погрузилась в шатер, и тень от неведомой лунной горы коснулась шатра, его зрачки последним непомерным усилием вонзились в исчезающий малый прогал, и ему показалось, что он кричит на пустынной московской улице. Всей своей страстью, всей отпущенной ему волей рванулся прочь от шатра. Вырвался из остывающей магмы. Одолел притяжение угрюмого магнита. И вдруг воронка в его душе распахнулась, и он кинулся в нее, как кидается ныряльщик, проскальзывая в сверкании и блеске, выныривая в другую жизнь и судьбу. Каменная тьма удалялась, была бессильна его поглотить. А он свободный, сбросив бремя, был вершителем своей судьбы, был творцом грядущего, ему предстоящего чуда. Его жизнь преломилась, как преломляется луч в стакане воды. Москва с дорогими друзьями, любимые мама и бабушка, невеста с ее печальным лицом, полковник разведки с огненным на лице отпечатком — все это отлетало назад в луче.

Луч, который подхватил его, преломившись и изменив направление, был чист, невесом, драгоценен. И там, где он преломлялся, горела чистая радуга.

Легкий, свободный, счастливый, он уходил от колокольни, за которой скрылась луна. Шатер колокольни был окружен голубым дивным пламенем, словно на колокольню поднялся звонарь с серебряным нимбом.

Через несколько дней его снова вызвал к себе полковник, которому проректор уступил свой кабинет. Полковник был невысокий, аккуратный, слегка отчужденный. Одна половина лица хранила следы мужской красоты и силы, словно была выточена искусным резцом. Другая была изуродована бугристым розово-фиолетовым шрамом, который спускался на шею и исчезал за воротом рубахи. Шрам снова появлялся из-под манжеты на руке, весь из застывших пузырей и перепонок. И Суздальцеву казалось, что ожог распространяется по всему его телу вплоть до ног, словно человека положили боком на огромную сковородку и жарили в кипящем масле.

— Вы обдумали мое предложение, Петр Андреевич? — спросил полковник, подчеркнуто называя его по имени-отчеству, что исключало всякую фамильярность. Над головой полковника висел портрет Хрущева в раме, выкрашенной бронзовой краской. Портрет был сильно отретуширован, казался глазированным, словно Хрущев был сделан из целлулоида.

— Я не могу принять ваше предложение, — ответил Суздальцев, испытывая легкость, почти веселость, ибо был свободен, был в иной жизни, хотя полковник не мог об этом догадываться.

— Что вас удерживает? Вам неприятна мысль о воинской службе? Вы пацифист?

— Просто я выбрал другую судьбу.

Полковник внимательно посмотрел в его молодые веселые глаза, видимо, угадывая в нем то состояние веселья и бесстрашной настойчивости, какая свойственна безрассудно свободному человеку.

— Человек бежит по льдине в одну сторону, а льдину сносит в другую. Ему кажется, что он самостоятелен и свободен в своем беге, но он связан с льдиной и подчиняется ее движению. Чем бы вы ни занимались, живя в стране, вы не можете быть свободны от страны. Вы будете двигаться туда, куда движется страна.

Суздальцев ожидал, что его будут принуждать, угрожать, уговаривать. Но полковник, казалось, звал его туда, откуда пришел сам. И там, откуда он явился, людей опускали в шипящее масло, водили по ним паяльной лампой или прикладывали всем телом к раскаленной броне.

— Чем же вы хотите заняться? Я прочитал ваш диплом. Ваши суждения о персидской поэзии, о религиозной одухотворенности Шахнаме, об иносказательных притчах Бабурнаме заслуживают высокой оценки. Чем же вы хотите заняться?

Суздальцев испытал к полковнику доверие и сострадание, к тому неизвестному опыту, который превратил его лицо в поверхность застывшего метеорита. Не понимая, почему признается незнакомому человеку в сокровенных и неясных мечтаниях, он сказал:

— Мне хочется оставить Москву, поселиться в глуши и написать роман.

— О чем, если не секрет, роман?

Суздальцев смутился, пожалел о своем признании:

— Еще не знаю. О русском страннике, который отправился за три моря в неизвестную страну, в Индию или Иран. О его волшебных скитаниях, о восточных царях, пирах и охотах. О лазурных мечетях, где он слушает неведомые русским молитвы. О восточных красавицах, которые его очаровывают. Точно не знаю, о чем.

— Вы правы, русского человека всегда увлекал Восток, словно это его забытая родина. Шел с войсками покорять Бухару, а на самом деле шел возвращать себе родину. Это остро чувствовал Николай Гумилев. Вы не найдете в библиотеке его стихов, но там есть такие строки: «Поля неведомой земли, и гибель роты несчастливой, и Уч-Кудук, и Киндерли, и русский флаг над белой Хивой».

— Я не знаю этих стихов, — сказал Суздальцев, удивляясь тихой и загадочной музыке, которая зазвучала в голосе полковника. Той таинственной зелени и синеве, которые появились в его серых стальных глазах, будто в них переливами заиграли изразцы Шах Изинда и плеснула лазурь Самарканда.

— Мне кажется, вы меня понимаете, — произнес Суздальцев.

— У нашей империи две головы; она смотрит и на Восток, и на Запад. Весь нынешний век империя смотрела на Запад, отражала нашествия, захватывала европейские столицы. Но этот период закончен. Начинается эра Востока. В грядущие десятилетия нас ожидают грандиозные перемены на Востоке. Там копятся конфликты, вызревают войны, грядут исламские революции. Через десять-пятнадцать лет предстоит большая война на Востоке, и нам нужны люди, которые окажутся на будущих театрах военных действий и помогут нам выиграть грядущую схватку.

— Вы говорите о разведчиках? Разве у вас есть недостаток в разведчиках, работающих на Востоке?

— Генеральный штаб Российской империи имел на Востоке блестящих разведчиков. Чего стоит один Грибоедов. Под видом дервишей и купцов, дипломатов и путешественников русские проникали в самых глухие районы Ирана и Афганистана. Они составляли карты, брали пробы грунтов, отыскивали водопои для кавалерии, богатые фуражом и продовольствием селения. Они собирали коллекции минералов, открывая месторождения золота и лазурита. Собрали гербарии, пополняя списки целебных и ядовитых трав. Они описывали этнографию, обычаи, религиозные обряды и игры — и все это перешло по наследству к советским разведчикам. Меня учил человек, который в лохмотьях дервиша прошел пешком Афганистан от Герата до Кандагара, от Джелалабада до Кундуза. Он составил карту танковых проходов, брал пробы гранита на склонах гор, чтобы камень не крошился под давлением гусениц. К сожалению, эта школа разведки во многом утеряна. После расстрела Берии по разведке был нанесен сокрушительный удар, и туда пришли дилетанты. Сейчас мы не готовы к большой войне на Востоке. Мы стараемся наверстать упущенное и ищем среди талантливых студентов-восточников будущие кадры разведки.

Он умолк. Суздальцев хотел угадать, в каких пожарах, в каких горящих садах и пылающих мечетях человек потерял половину лица, на которой среди обугленной плоти смотрел строгий внимательный глаз.

— Я не гожусь для вас. Я не хочу быть разведчиком, а хочу быть писателем.

— Писатель — это тоже разведчик. Разведчик Господа Бога. Вы хотите уклониться от грядущей войны, но она вас настигнет. Напялит вам на голову чалму. Сунет в руки автомат и направит в виноградники Кандагара или пески пустыни Регистан.

Полковник посмотрел на Суздальцева так, словно видел его, бредущего среди песков неведомой пустыни. И Суздальцев не знал, кто перед ним. Представитель военной разведки или загадочный, посланный ему предсказатель, вестник из будущего. И его ожог — мета будущей, еще не случившейся войны. Войны с Востока.

— Я не стану вас неволить. Поезжайте и пишите книгу о своем путешественнике. В конце концов, он окажется русским разведчиком, и вы к нам рано или поздно вернетесь.

— Едва ли, — ответил Суздальцев.

— Больше вас не задерживаю. Желаю удачи.

Полковник пожал ему руку и проводил до двери, так и не назвав себя. Простился, чтобы больше никогда не возникнуть.

А Суздальцев, упиваясь свободой, уже неуловимый и недоступный, покидал кабинет, чувствуя, как раскручивается и уносит его восхитительный вихрь.

Теперь он расставался с самыми дорогими и близкими, с мамой и бабушкой, которые взрастили его, сберегли среди бед и несчастий, окружили светящейся любовью, не давая проникнуть сквозь этот чудотворный покров черным устремлениям мира. Они сидели втроем под старинным цветным фонарем в свинцовой оплетке; наборные стекла рассыпали по потолку павлиньи перья, на которые он привык смотреть с самого раннего детства, и эти многоцветные бесшумные радуги рождали в нем младенческое ощущение счастья. Мама и бабушка сидели в маленьких креслицах, а он — за письменным столом орехового дерева, помнящим все его ученические кляксы и царапины, и мама с горькими ямочками у дрожащих губ говорила:

— Ну куда, куда ты уезжаешь? Это безумие. Мы с бабушкой это не выдержим.

— Таня, ведь он уже взрослый. Наш Петенька уже взрослый человек. У него есть свой путь, свое право решать. — Бабушка волновалась; ей, как и матери, было больно и страшно, но она, как всегда, заступалась за своего ненаглядного Петеньку. Потакала ему, была на стороне своего любимого Петеньки, который не мог ошибаться, был всегда прав. — Ведь он не задумал ничего худого. Просто он вырос, наш Петенька.

Он чувствовал, как страдает мать, как близко к ее серым любимым глазам подступили слезы. Как у бабушки от волненья дрожит голос, и она не замечает, как от ее белой седой головы отпала легкая прядь и легла на лицо. Он чувствовал их боль, и она передавалась ему, вызывая в нем страданье, которое тут же возвращалось к ним, усиливая их муку. Они сидели под радужными отсветами фонаря, питая друг друга страданьем, которое увеличивалось с каждым их словом.

— Всю жизнь я боялась. Войны, арестов, голода, смерти любимых. Всю жизнь мы с бабушкой сберегали тебя, увозили от немцев в эвакуацию, лечили от скарлатины и кори, поили рыбьим жиром, чтобы не стал дистрофиком. Продавали на рынке фамильное серебро, чтобы купить тебе масла. Ты рос без отца, и мы договорились с бабушкой, что я буду строга с тобой, заменяя отца, а она своей бесконечной любовью будет тебе как мать. Нам казалось, что ты вырос достойным, окончил с отличием школу, выбрал по вкусу профессию, окончил институт. И всем нашим страхам конец, мы вознаграждены, ты ступаешь на твердый жизненный путь, и всем нашим страхам конец, всем нашим ужасам и ожиданиям несчастий пришел долгожданный конец. Впереди у нас долгожданные годы спокойствия. И вот тебе это спокойствие. Опять мука, опять страдание, опять страх за тебя. О нас с бабушкой ты подумал?

— Ну, Таня, ну разве так можно? Он же не на войну уезжает, не в ссылку. Он просто хочет себя испытать, почувствовать, что такое жизнь без нашей опеки. Мы должны его понять, благословить. Мальчик вырос и хочет самостоятельной жизни.

Боль, которую он им причинял, возвращалась к нему обратно, была невыносима. Он заставлял страдать самых дорогих и любимых, и ему хотелось рассечь невидимую пуповину, по которой они питали друг друга страданием. Провести сверкающим скальпелем, отсекая от себя этот чудный мир, в котором каждый предмет, каждая чашка в буфете, каждый книжный корешок в шкафу были знакомы, драгоценны, были овеяны сказочными родовыми преданиями. Были мифологией его детства и юности, из которых выросло его знание мира.

— Наша семья маленькая, без отца. Среди ужасов и разгромов. Мы уцелели, мы выстояли. Все, что осталось от огромного рода, из которого беда выхватывала одного за другим. То война, то блокада, то аресты и ссылки, то болезни и помешательства. Но мы сохранились благодаря бесконечной любви, которую друг к другу питали. Столько было прекрасных дней. Наши путешествия в Третьяковку, в Кусково, в подмосковные усадьбы. Я видела, как тебя волнуют мои рассказы о русской старине, с каким увлечением ты читаешь книги по истории и архитектуре. Мне казалось, что наш союз не может распасться. Что мы всегда будем вместе и на старости лет увидим тебя счастливым, с женой, с детьми, которых будем нянчить, как нянчили когда-то тебя. Ты уходишь — и разрушаешь все наши надежды, разрушаешь весь наш чудесный маленький дом. Неужели тебе не жалко? Неужели тебе было плохо с нами?

Ему казалось, что мать, страдая, угадывает в нем самые незащищенные точки и вонзает в них свою боль, которая была нестерпима. Он видел мученья любимых людей. Был причиной этих мучений. Ему хотелось отсечь от себя их дрожащие голоса, их близкие слезы. Провести сверкающей сталью по воздуху. Отсечь эти старинные текинские ковры на стене. Японскую вазу с летящими журавлями. Бронзовые подсвечники, на которых еще сохранился воск старинных прогоревших свечей. Тот столик у бабушкиной кровати, на котором лежало маленькое Евангелие с золотым обрезом. Ту мамину акварель, на которой белая беседка отражается в осеннем пруду. Одним жестоким ударом отсечь от себя этот мир — и свободным, необремененным улететь в необъятное безымянное, его зовущее будущее.

— Тогда отца на войну провожала, а теперь — тебя. Он говорил, что вернется, но я по его глазам видела, что он готовится к смерти. Я укладывала в его вещмешок теплый свитер, шерстяные носки, сменные рубахи, платки. Положила фотографию, где он держит тебя на руках; ты потешный такой, в чепчике, а я смотрю на вас и любуюсь. Эта фотография истлела в безвестной сталинградской могиле. Я ее больше никогда не увижу. А теперь ты уходишь из дома, как отец, и тоже не вернешься домой.

Ее губы дрожали, как всегда, когда она говорила об отце. И он всегда, с самого детства, боялся ее слез, боялся ее воспоминаний, избегая говорить об отце.

— Таня, ну что ты говоришь! — рыдающим голосом воскликнула бабушка. — Да разве Петя на войну уходит? Он идет в леса, на природу, хочет узнать жизнь русских простых людей. Твой отец Александр Степанович так хотел жить на природе, в деревне, среди крестьян! Он оставил Петербург, университет и уехал земским врачом в деревню, на эпидемию тифа. Заразился и скоропостижно умер. Но Петенька едет не на войну, не на эпидемию. Он едет любоваться на природу и трудиться вместе с простыми людьми. — Она утешала мать, а сама готова была разрыдаться. Ее внук, ее Петенька, ее ненаглядный, уходил от них в темный враждебный мир. И они вдвоем будут горевать без него, и ему не поспеть, не отозваться на ее последний зов и мольбу.

Он заслонялся от них, не желал слышать их дрожащие от близких рыданий голоса, не желал видеть их измученные любимые лица. Он хотел отделиться непроницаемой преградой, сквозь которую не действовало притяжение всех знакомых родных предметов. Тот старинный сундук с музыкальным звонком, в котором, пересыпанные нафталином, лежали бабушкина парижская шляпа, черно-белые страусиные перья, бобровый воротник от дедовской шубы. Та хрустальная граненая чернильница на столе, в которую макали перья дед и отец, а потом и он, разложив на столе тетрадки, выводя каллиграфически буквы и цифры, а позже — первый неумело написанный стих о Кремле и Красной Звезде. Дверной косяк, на котором хранились отметины его роста, сделанные матерью в дни его рождения. Зимнее утро, заснеженное окно, и первое, что видят глаза, — это подарки. Рукотворная кобура с деревянным, вырезанным из доски пистолетом. Дудочка с блестящими кнопками. Банка с водой, в которой мечутся разноцветные рыбки.

— Ты не представляешь, на что себя обрекаешь. Ты никогда не жил в деревнях. Бедность, убогость, нищета. Озлобленные, изувеченные лишеньями люди. Драки, попойки. Ты надорвешься на тяжелой работе, сопьешься, одичаешь. Ты получил прекрасное образование. Тебя ожидают аспирантура, чудесная профессия, история Востока, высокая поэзия. Зачем тебе это лесничество? Ну, какие такие лесники? Ты сломаешь себе жизнь, исковеркаешь свое будущее. Не сможешь стать писателем, не станешь творцом, а израсходуешь свою молодость на безумную, никчемную затею. Разбитый, разочарованный, вернешься в Москву, и тебя уже никто не примет. Только мы с бабушкой снова обнимем своего непутевого отпрыска, своего сына и внука-неудачника.

— Таня, как ты можешь такое говорить, — возопила бабушка, протягивая к нему руки. — Мой Петенька, мой ненаглядный Петенька! Я верю в нашего мальчика. Он не пропадет, не погибнет. Он сохранит в душе свет. Этот свет его сбережет. Он добьется своего. Он своего непременно достигнет, а мы будем молиться о нем, и если позовет, мы кинемся ему на помощь. Иди ко мне, Петенька, иди, я тебя поцелую!

Мука его была непомерна. Их любовь не отпускала его, возвращала вспять, погружала в цепенящую неподвижность, безволие, в котором ему предстоит оставаться всю остальную жизнь. И испытывая безумное страдание, беспощадную торопливость — к ним, к себе, к коврам на стене, к хрустальной чернильнице на столе, — он выхватил незримое лезвие, блеснул им перед лицом, отсекая себя от них. Вихрь из-под сердца развернул свою свистящую спираль, раскрутил его и кинул в сияющую бесконечность. Он отвернулся, чтобы они не видели его несчастного лица, и вышел из дома.

Теперь предстояло порвать с той, кого он именовал невестой. Близость с Мариной длилась почти два года, и чувство, которое он к ней испытывал, было из боли и сладости обожания. Из боли, потому что она превосходила его своим утонченным насмешливым умом, умея уколоть внезапной насмешкой, остановить порывы его красноречия и неубедительного пылкого разглагольствования. Из сладости — потому что он обожал ее зеленые, чуть навыкат глаза, в которых отражались московские огни, снегопады, ее пепельные ароматные волосы, в которые он погружался лицом, вдыхая аромат тончайших духов, холодных дождей, кленовых листьев. Они бродили в аллеях Царицына, он уводил ее в красно-белые стрельчатые развалины и целовал ее мягкие пухлые, млечно благоухающие губы. Летом уехали на ночной электричке в подмосковный лес, ушли от освещенной платформы, от пробегавших сквозь деревья огней электрички. Он опустил ее на холодную землю, и она, безропотная, почти бесчувственная, позволяла ему себя целовать, и он пережил моментальную, ослепительную в ночи вспышку счастья. С тех пор они думали о себе как о женихе и невесте. Их знакомые выспрашивали с лукавым благодушием, скоро ли свадьба.

Теперь Петр встретил ее у подъезда большого дома на проспекте Мира, и они спускались по Садовому кольцу к Самотеке, среди туманных пробегающих фар, шелестящих шин и огненных отражений. Он искал минуту, когда, собравшись с мужеством, произнесет свои жестокие, пресекающие их связь слова, и ее зеленые любимые глаза, исполненные изумления и боли, станут от него удаляться, исчезать среди московских огней и всплесков, чтобы навсегда исчезнуть. Шел, держа ее под руку, ожидая перебоя сердца, малого разрыва в непрерывном времени, чтобы ворваться туда со своим жестоким словом.

— Конечно, женщине лестно, когда ей посвящают стихи. И я не исключение. Твои стихи я не клала под подушку, но несколько раз прочитала, и, не скрою, они мне понравились. Но позволь на правах нестрогого и любящего критика сделать несколько замечаний, — она смотрела на него со своей обычной милой усмешкой, в которой были ее изящная язвительность, чувство превосходства и нежность к нему. — Вот, например, это четверостишие. «Милая, я слишком часто грежу/ Красными лесами на заре./ Будто я иду по побережью/ Незнакомых и холодных рек». Недурно, романтично. Но ведь у рек не побережье, а берег. Побережье у моря, у океана. Маленькая неточность, и рушится весь стих. Обнаруживается отсутствие вкуса.

Он держал ее под руку, шагал невпопад, глядел на всплески и брызги автомобильных огней и искал крохотного зазора, малого промежутка в распавшемся времени, чтобы ворваться со своим ужасным известием.

— Или это весьма недурное двустишие: «Пусть покой сторожит твои двери/ И от них уведет череду/ Прошлогодних твоих суеверий/ И сегодняшних пасмурных дум». И дальше — «Только ночью, тоскуя о лете/, И о солнце мечту затаив/, Петухи на осеннем рассвете/ Подтвердят суеверья твои». Ведь речь идет о моих суеверьях, не так ли? Но, во-первых, нет никаких суеверий. Я обладаю ясным античным умом. И потом, откуда петухи? Разве есть на проспекте Мира петухи? Это слегка, я бы сказала, манерно…

Она заглядывала ему в лицо, ожидая увидеть его огорчение, задетое самолюбие поэта, чтобы потом, торжествуя, поцеловать его, сказать нежность, врачуя его огорчение. Он не огорчался. Ждал перебоя сердца, разрыва времени, чтобы ворваться со своим сокрушительным словом. Не дать срастись времени, в котором они существуют вместе. Разлететься, чтобы больше никогда не встречаться.

— И прости мне мои назидания. Ведь мы же с тобой филологи, лингвисты, и особо чутко относимся к словам. Ты пишешь: «Сверчки — великие музыканты./ Каждый раз достают смычки/, Когда на стене от заката/ Красные горят язычки». «Язычки» — хорошо, образно. Но сравнения сверчков со скрипачами — это было много раз. Это, не сердись за резкость, избито. А поэзия не терпит штампов.

Впереди светофор жонглировал красным, желтым, зеленым огнем, оставляя на асфальте попеременно золотые, рубиновые и изумрудные мазки. И он мучительно загадал, что сделает ей признание, когда они приблизятся к светофору и подногами у них окажется цветной, на черном асфальте, мазок.

— Ты не обижаешься на мои поучения? Мне действительно нравятся твои стихи. Если ты будешь много работать, станешь хорошим поэтом.

Красный шар светофора погас, унося с собой рубиновое отражение. На асфальте появилось размытое золото, а потом яркая сочная зелень. Они наступили на этот влажный изумрудный мазок. Он видел, как туфли ее стали зеленые, и, чувствуя, что признание его через мгновение станет невозможным, произнес:

— Я должен тебе сказать, я уезжаю, — и произнеся это, почувствовал слабый треск разрываемого времени, оборванные концы которого свертывались, закручивались, их отдаляло, уносило в разные, бесконечно удаленные стороны.

— В самом деле? Куда же? — рассеянно спросила она. — Когда вернешься?

— Никогда. Уезжаю насовсем. Мы больше с тобой не увидимся.

Она отступила от него, всмотрелась, щуря свои большие насмешливые глаза, готовая отпустить очередную колкость. Но услышанное вдруг стало открываться ей, и она испуганно и беззащитно спросила:

— Почему навсегда? Почему не увидимся?

И он торопливо, сбивчиво, с пресекающимся дыханием, говорил, торопясь сказать такое, что делало невозможным отступление, обратно, по другую сторону зеленого мазка:

— Я решил. Мне нужно уехать. Пусть это выглядит безрассудно. Я решил порвать с Москвой, с работой, с домашними. А теперь и с тобой. Понимаешь, у меня другая судьба. Я уеду в леса, скроюсь, как пустынник, и буду писать мою книгу. Я должен ее написать.

— Но почему мы не можем уехать вместе?

— Невозможно, я должен один. Труд всей моей жизни. Буду жить в деревне, с простыми людьми, которые ничего не знают о моем прошлом. Стану зарабатывать на хлеб простым крестьянским трудом, или трудом лесоруба, или лесника. И писать мою книгу.

— Но ты не можешь так поступить. Это безумие. Нас столько связывает… Мы уже повенчаны. Мы не должны расставаться.

— Я знаю, это жестоко с моей стороны, даже подло. Но ты поймешь. Ты всегда понимала возвышенные побуждения. Мною движет не честолюбие, не погоня за славой. Это судьба, вихрь, который в меня вселился, странный и загадочный зов. Будто кто-то свыше уверяет меня в моем предназначении, наделяет меня неповторимой судьбой, обещает чудо. Не знаю, в чем это чудо, но мне его обещают.

— Чудо, это когда два человека любят друг друга. Когда у них рождаются дети. Когда вдвоем они спасаются от разрушительных и жестоких сил, сберегают семью, детей. Разве ты можешь так разом разрушить все, что нас связывает?

Та студенческая вечеринка, где они познакомились и он увлек ее, отобрал у долговязого, в очках филолога, который был в нее влюблен. Их прогулки по Москве, исполненная остроумием игра, в которой они состязались в молодом острословии, в вычурных и виртуозных высказываниях, дразня и восхищая друг друга. Домик Васнецова с тяжелой открытой калиткой, зимним палисадником, на который из желтого резного окна льется волшебный свет, и он обнимает ее, ласкает под шубой ее горячую грудь, жадно, до помрачения целует ее пухлые губы, ее закрытые глаза, ловит под варежкой ее тонкие чудные пальцы. Их близость у нее дома, когда не было ее домочадцев, и за окнами плескал и шумел московский дождь, и в открытое окно залетел зеленый свет фонаря, окруженного распустившимися тополями. И ослепительная, много раз повторяемая вспышка, уносящая их в сладкую и ужасную бесконечность, после которой они лежали неподвижные и пустые, как две раковины на отмели. Сколько было нежности, восхитительных мечтаний, стихов. Сколько было молодых торопливо произносимых слов, которые приближали их к последнему признанию, к последнему откровению, после чего они станут неразлучны. Теперь весь этот восхитительный, казавшийся драгоценным мир отлетал, и это он сам оттолкнул его, в своем слепом разрушительном порыве.

— Ну, хорошо, ну, поезжай. Пиши свою «Голубиную книгу». Я стану тебя навещать, разделю твои труды.

— Это невозможно. Мне нужно быть одному.

— Ну, будь один. Напиши свою книгу и возвращайся. Я буду тебя ждать, как ждали ушедших на войну.

— С этой войны я не вернусь. Ты меня не дождешься.

— Но, может быть, ты одумаешься. Твое наваждение пройдет.

— Это не наваждение, и оно не пройдет.

Ее лицо казалось несчастным, с маленькими горькими складками у губ. И эти складки становились глубже, темней, и лицо ее, такое очаровательное, милое, вдруг постарело, в нем появилась жестокость, словно проступили черты ее будущей старости. И она, отпуская его, отвергая, мстя напоследок, так чтобы этой местью причинить ему непроходящую боль, сказала:

— В тебе всегда ощущались вероломство и зыбкость. Твой образ всегда двоился, как отражение на воде. Ты одержим безумной идеей, в жертву которой приносишь истинные человеческие чувства. Ты никогда не станешь писателем, для этого у тебя нет дарования. Ты изнасилуешь свой маленький талант, и он умрет, как выкидыш. Неудачником, уязвленным, несчастным, ты вернешься из лесов в Москву, будешь искать свое прошлое, но не найдешь. Ты стольких людей делаешь несчастными, стольких людей обманул, что они будут бежать от одного твоего вида и голоса. Не ты от меня уходишь, а я от тебя ухожу. Не смей! — воскликнула она, когда он хотел тронуть ее руку. — Не смей ко мне прикасаться! Ненавижу! — И она ушла, исчезая в огненных всплесках. А он стоял под дождем, чувствуя освобождение, и в этой открывшейся свободе раскручивался вихрь, брал его на свои свистящие лопасти, уносил из Москвы.

Он уезжал из города на утренней полупустой электричке. В его потертом вещевом мешке были уложены матерью теплое белье и носки. Упакованные бабушкой бутерброды. Там лежало несколько книг. На крюке у окна висел брезентовый чехол с разобранной двустволкой, и он, прислонившись головой, чувствовал металлический ствол. Он смотрел, как желтеют деревянные вагонные лавки, как за тусклым окном плывут угрюмые заводы и склады, и в черном небе багрово горит предпраздничная неоновая надпись «45 лет Октября».

Глава 2

После городских треволнений, мучительных объяснений с друзьями и близкими он вдруг оказался среди огромной, сумрачной красоты осенних лесов, в которых витали молчаливые могучие духи русской природы. Теперь он работал в лесничестве лесным объездчиком. У него не было лошади. Леса, отданные ему в опеку, он обходил пешком, по лесным разбухшим дорогам и туманным просекам, часто плутая, забредая в непролазные чащи, выходя к незнакомым опушкам. Оттуда открывались мглистые, красно-золотые пространства, серые, затуманенные дождями деревни, таинственные иконостасы и нимбы. Среди них реяли едва различимые духи, их прозрачные крылья, их невесомые тела. И он, закинув за плечи двустволку, созерцал перемещение этих загадочных существ, молился на иконостасы лесов, чувствовал свою молодость, одиночество и свободу как ниспосланную благодать.

У него в подчинении находилось пять лесников, живших в пяти окрестных деревнях. Это были зрелые деревенские мужики, повидавшие войну, тертые жизнью, суровые философы, смышленые хитрецы, бражные. Они восприняли его появление как необременительную странность, не слишком досадную случайность, которая не помешает их заработкам, охотам, лесным, с бутылкой водки, посиделкам, когда они обмывали с артелью заезжих лесорубов вырубку дровяной делянки, получая с этой делянки неучтенный навар.

Он поселился в селе Красавино, на берегу речки Вери, темной от дождей, что петляла среди луговин и холмов, с мостом, голыми ивами, черным, разбитым копытами берегом, куда летом выходило на водопой стадо.

Хозяйка старенькой, с латаной крышей избушки, взявшая его на постой, маленькая, быстрая, с веселым говорком тетя Поля, была стареющей вдовой, как и ее подруги, не дождавшиеся с войны мужей. Она пустила Суздальцева за скромную плату, составлявшую половину его более чем скудного заработка. Отвела ему за перегородкой место, где помещалась высокая железная кровать, утлый стол, белела своим известковым боком русская печь.

— Будем жить, Петруха. От тебя дрова и квартирные, от меня капуста, картошка. Глядишь, ты из леса зайца или рябчика принесешь. А нет, курочки яичко снесут. Живи на здоровье.

И он зажил новой, незнакомой жизнью, чувствуя, как все еще болят и мучают отломленные и отсеченные связи. Временами пугался этой новизны, но этот испуг сменялся восторженным ощущением воли, ожиданием восхитительного будущего.

Теперь он шел через туманное поле. Его клеенчатый плащ блестел от дождя. На плече висела двустволка, из которой за всю неделю он не сделал ни единого выстрела. В брезентовом рюкзаке болталось клеймо — стальной двусторонний молоток с рельефной звездой и пятизначным номером, которые давали клейму статус государственного знака. Знак ударом наносился на срубленное в лесу дерево. Там же, в рюкзаке, помещалась мерная линейка, которой замерялась толщина ствола, определялся объем древесины.

Он шел в лес, где поджидали его лесники у груды спиленных бревен, которые надлежало обмерить, заклеймить, погрузить на трактор и отправить в лесничество. Там распродать драгоценный товар на строительные нужды окрестных совхозов. Это было первое, полученное от лесничего задание, и он торопился, чтобы прилежно его исполнить.

Он шел через просторное поле, по рыжей стерне, чувствуя сырую мякоть земли. Лес из тумана медленно приближался, молчаливый, тревожный, наблюдавший за ним множеством таинственных глаз. Туманные деревья вышли на край поля и наблюдали за ним. Темно-синие, фиолетовые, огненно-желтые, красные, они казались загадочным племенем со своими царями, князьями и пастырями. Смотрели, как он приближается. Безмолвно вопрошали — кто он такой, чего ждать от его появления. Он обращал к ним свое разгоряченное ветром лицо, убеждал их, что в его помыслах была одно добро.

Петр приблизился к стоящим на опушке березам с легчайшей, оставшейся на них позолотой. Березы расступились и пустили его в туманный сумрак с проблесками тихого света. Осины тянули в небо сизые стволы с голыми рогатыми вершинами. Листва, золотая и красная, устилала подножья осин, густо, тяжело шуршала под ногами. Он зачерпнул с земли сырой ворох, окунул в него лицо и дышал, вкушал чистые грустные ароматы. Чувствовал на щеках их круглые отпечатки. Осыпал себя этим ворохом, и листья приклеились к его груди, как золотые медали.

Громадные ели с черными шершавыми стволами протянули ему свои зеленые руки для поцелуев, как торжественные великанши, оказывающие ему милость. И он целовал их персты, усыпанные каплями дождя, похожими на холодные бриллианты. Густой темно-зеленый мох был пропитан водой, как губка, и в нем краснела череда мухоморов, словно кто-то брызнул кистью и оставил сочные, все уменьшающиеся красные кляксы. Он тронул красную, в белых крапинах, шляпку гриба, передавая прикосновением свою нежность. Услышал быстрый трепетный звук, удалявшийся в елках полет. Это рябчик покинул еловую ветку, перелетел на другую, забился в хвою. И не было желания стянуть с плеча ружье, красться по мхам, отыскивая в вышине рябую серую птицу. Было довольно услышать ее полет, знать, что где-то рядом бьется ее испуганное малое сердце.

Лес клал ему на голову тяжелые лапы, осенял высокими крестами, окроплял блестящими каплями. Принимал в свои туманы и чащи. Вешал на грудь ордена и медали.

Среди сырых и холодных запахов заструился запах табака. Послышались голоса. Раскисшая дорога повернулась, и он увидел синий трактор, въехавший в колею, прицеп с отброшенными бортами, груду распиленных, с одинаковыми круглыми срезами бревен, и на них — лесников в телогрейках, куртках, вязаных свитерах, в резиновых и кирзовых сапогах.

— Начальство идет, — хмуро хмыкнул лесник Одиноков в потертой «летческой» куртке и мятой кепке, обратив к Суздальцеву помятое синеглазое лицо, исполненное пренебрежения — не к Суздальцеву, а ко всему суетному, не заслуживающему внимания бытию, среди которого он по недоразумению оказался.

— Андреич, долго спишь! — Лесник Ратников, тучный, с толстым животом и смеющимися заплывшими глазками был в телогрейке и мятой фетровой шляпе, к которой прикоснулся при появлении Суздальцева, изображая мнимое к нему почтение.

— Небось Пелагея Каверина ему свою постель уступила. На перине у бабы сладко спать, — со знанием дела заметил лесник Полунин, с малиновым румянцем на скуластом лице, воловьими глазами, разделенными коротким с большими ноздрями носом. На голове его красовалась фуражка лесника с бархатным зеленым околышком и дубовыми ветками.

— Че зря брешешь, — осудил его лесник Капралов, дико сверкнув стеклянным вставным глазом, перебросив с места на место негнущуюся, с протезом, ногу. — Пелагея Каверина вдова; в матери, а то и в бабки ему годится.

— Какая барыня ни будь, все равно ее ебуть. — Одиноков презрительно сплюнул, выставив нижнюю, с простудной болячкой губу, а Суздальцева обожгла эта циничная присказка, казалось, произнесенная специально для него, чтобы уязвить и испытать его, городского чистюлю, ниспосланного им в начальники.

— Ладно, Андреич, все брехня. Давай клейми. — Лесник Кондратьев, серьезный и озабоченный, похожий на толстенького хомячка с синими бисерными глазами, желтыми резцами на небритом лице, казалось, заслонял Суздальцева от иронии и тайной неприязни мужиков, не готовых подчиняться городскому юнцу, поставленному надзирать за ними.

Тракторист с измызганными маслеными руками сидел поодаль, курил цигарку, выпуская дым, вяло улетавший к сырым вершинам.

Суздальцев чувствовал, что подвергается испытанию, что каждый его взгляд и движение исследуются, берутся на заметку. Лесники решали, как обходиться с этим молодым чужаком, — смириться, принять в свой круг, погрузить в свои мужицкие дела или отвергнуть, заслониться от него стеною циничных шуток и презрительных насмешек, делающих невозможным их общение.

Суздальцев извлек из рюкзака мерную линейку, клеймо на длинной рукоятке. Подошел к торцам спиленных сосновых бревен и, чувствуя зоркие испытующие взгляды лесников, размахнулся клеймом и ударил в торец. Звук удара прошел сквозь ствол и, казалось, излетел с противоположной стороны звонким хлопком. От удара остался отпечаток звезды, помещенной в круг, и второй удар запечатлел рядом круг с пятизначным числом. Сосновый торец, янтарно-желтый, был взят на учет, и он, Суздальцев, был представитель государства, пресекавший всякую попытку воровских незаконных порубок, направлявший каждое спиленное дерево в копилку рачительного государства.

Он держал длинную рукоятку увесистого литого клейма. Размахивался, прицельно бил от торца к торцу, и лес гулко откликался на его меткие звонкие удары. Лесники смотрели, не делая замечаний, молча одобряли его работу.

— Ну, давай, измеряй кубометры! — торопил Кондратьев, когда все бревна получили тавро. — Кубов шесть будет.

Суздальцев раздвинул мерную линейку, помещая в нее кругляки бревен, зажимая между рейками чешуйчатый красно-смолистый ствол. Снимал размеры, умножал на длину, записывал столбиком результаты обмеров в блокнот. Лесники за ним наблюдали. Он замечал их пристальную зоркость, настороженное беспокойство, придирчивый, недоверчивый взгляд. Не понимал еще причину этого молчаливого зоркого слежения.

— Сколько? — спросил Ратников.

— Восемь с половиной кубов, — ответил Суздальцев, готовясь записать результат в накладную.

— Пиши шесть, — сказал Ратников.

— Почему? — удивился Суздальцев.

— Два с половиной куба спишем. Сережка Кондратьев избу ставит. Ему отдадим два куба.

Лесники молча обступили его, Сергей Кондратьев мигал синими пуговками глаз, нервно щурился, открывая желтые кроличьи резцы. Суздальцев понимал, что подвергается испытанию, мучительному искушению: сохранить ли за собой роль блюстителя государственных интересов, хранителя символа государственной власти, отпечатавшего на сосновых бревнах пятиконечную звезду, — или перейти на сторону этих тертых жизнью, измятых войной, деревенской заботой мужиков, которые находились в невидимой непрерывной борьбе с государством, пытаясь выскользнуть из его цепких безжалостных рук. Ему предлагалось выбрать между этими мужиками и государством, обмануть государство и уступить мужикам малый ломоть государственной собственности. Он выбирал между государством, доверившим ему клеймо со звездой, и мужиками, просившими его о незаконной услуге. И мучаясь, неуверенный в своей правоте, он выбрал мужиков, их телогрейки, измызганные сапоги, их синие глаза на утомленных плохо выбритых лицах.

— Пишу шесть кубов, — сказал он и заполнил накладную. Лесники облегченно вздохнули.

— Спасибо, Андреич, — сказал Кондратьев, жадно оглядывая бревна, часть из которых перекочует в его деревню, и он с помощником оседлает красный ствол и плотницким топором станет шкурить, отесывать, звонко сбивать остатки сучков, откатывая обработанные бревна к тем, что лягут венцами в его новый дом.

— Давай, мужики, грузить, — весело крякнул Ратников, подмигнул Суздальцеву и стал подхватывать комель бревна. — Давай, Андреич, с другого конца.

Суздальцев ухватил бревно, вместе с Ратниковым они подняли его, тяжело, мгновенно покраснев лицами, перенесли к тракторному прицепу, вкатили и толкнули, слыша, как хрустит, перекатывается по днищу кузова бревно. — Красный лес, самый лучший для дома, — сказал Ратников, стряхивая с темных ладоней чешуйки коры.

Лесники хватали бревна, грузили в трактор, закатывали в глубину, натужно ахали, подбадривали друг дуга. Суздальцев работал со всеми, пачкался смолой, напрягал что есть силы свои молодые мускулы, старался не уступать корявым, сильным, умелым мужикам. Радовался тому, что принят ими в их круг, совершает вместе с ними тяжкую, артельную работу. Устает в этой работе, приобщается этой работой к трудам и заботам людей. Эти русские люди населяли темные деревни, окруженные родными лесами, любимыми реками, сырыми проселками, по которым он вышел в свой путь, загадочный и прекрасный.

— Хорош, — крякнул Одиноков, отпуская комель последнего, венчавшего груду бревна. — Закрепляй, — кивнул трактористу. Тот цепями стал приторачивать смоляные стволы, охватывая их блестящими звеньями.

Трактор, вихляя колесами, укатил, унося с собой запах дыма и пиленого леса.

— Давай, доставай, — Ратников важно указал Кондратьеву, кивая на лежащий у пня вещевой мешок. Кондратьев послушно заторопился к мешку, развязал тесемку. Выложил на землю, на палые листья две бутылки водки. Положил на пень коричневый крендель краковской колбасы, буханку хлеба, извлек граненый стакан. Перочинным ножом стал кромсать хлеб, отсекать грубые куски колбасы. Лесники старались не смотреть в его сторону, не замечать тусклый блеск лежащих на земле бутылок. Кондратьев зубами содрал пробку с бутылки, поднял стакан:

— Подходи.

Подошли, обступили, сурово поглядывая, как Кондратьев булькает водкой, наполняя стакан до невидимой, ему одному понятной черты, — так, чтобы водка досталась всем поровну. Он держал стакан своими задубелыми темными пальцами, оглядывая круг, и первым из всех протянул его Суздальцеву. Это была ему благодарность. Было его посвящение. Ему оказывали почесть, признавали его своим, доверяли ему, больше не считали чужаком. Он принял стакан, и, чувствуя, как смотрят на него глаза лесников, как двигаются их кадыки, стал глотать обжигающую горечь, боясь подавиться. Допил, звякнув зубами о стакан, проливая за ворот не поместившуюся в рот струю. Ему протянули хлеб, ломоть колбасы, и он жадно жевал, чувствуя, как горит в нем невидимый факел.

Стакан наливали, передавали по кругу, заедали молча, сумрачно, прислушиваясь к чему-то назревавшему в них. И потом вдруг разом заговорили, возбужденно, восторженно, не слушая друг друга, каждый о своем, сливая голоса в единый гул, словно перед каждым был невидимый собеседник, с которым они вели свой страстный разговор.

— Витька Коростылев встречает меня: «Ну, вы, короеды, у вас на каждом суку бутылка висит. К вам без вина не являйся». А я говорю: «Ты пойди в лес, поищи те бутылки. Найдешь, все твои».

— А вот я замечал, что в сельпо, в Красавино, белое вино вроде крепче. Везде одна бутылка, одна цена, один вид. А вкус не тот и сила разная. Я лучше пять километров в Красавино пройду и там отоварюсь. Чтобы выпить и почувствовать.

— На кабана лучше идти по снегу. С егерями сговоримся, и будет холодец. Его, кабана, лучше бить в левый бок, под сердце.

— А он мне говорит: «Ты мне лучше трактор дров привези, я тебе не деньгами, а вином отдам».

Они гудели, щеки красные, подбородки небритые, глаза ярко-синие. Суздальцев слушал их бестолковый гомон. Чувствовал, как в теле бегут горячие счастливые струйки, собираются в горячий единый свет. Словно в голове всходило яркое солнце, лес раздвинулся, расширился, посветлел насквозь. Ему было хорошо среди этих гомонящих людей, которые взяли его к себе, поделились хлебом и водкой, и он их любил, любил этот лес, осину с сизым стволом, пустые кроны берез и летящую в них синекрылую сойку. Он был молод, свободен, счастливо пьян, и солнце в золотых и багряных кругах вставало в его голове.

Еще погалдели, потоптались, с сожаленьем смотрели на пустые, лежащие на листьях бутылки. И пошли по дороге в близкую деревню Мартюшино допивать недопитое. А он кинул на плечо двустволку, забросил за спину рюкзак с клеймом и линейкой, пошел по дороге, глядя на колею с черной водой, по которой ветер гнал мелкие золотые листочки.

Он выбредал из леса, слыша, как шелестит в последней листве мелкий дождь, как мочат его горячее лицо крохотные холодные капли. Отметил, что шорох стал тише и мягче. Увидел в голых вершинах косую, летящую из неба бахрому. Подставил ладонь и поймал на нее мокрую рыхлую снежинку, которая таяла, уменьшалась, превращаясь в мелкую каплю. Мокрый снег летел над лесом, белесо туманя вершины, и Петр радовался этой перемене, первому снегу, который был ниспослан ему среди золотых и красных лесов. Когда вышел на опушку, снег повалил гуще; небо закрылось, все погрузилось в холодную летучую материю, сквозь которую он проносил свое горячее лицо, ловя снег губами. Он стоял на границе леса и поля, мокрой листвы и бурой колючей стерни. Чувствовал переход от тесных лесных стволов к просторной пустоте поля, в которой летал первый снег. Остро улавливал невидимый перепад, где одно время года менялось на другое, и осень становилась зимой. Этот перелив одного состояния мира в другое волновал его своим извечным круговоротом, куда он был вовлечен. Эта граница проходила по его счастливому сердцу, радостно раскрытым глазам, в которых было белым-бело и светлым-светло.

Он услышал в снежном облаке трескучее щелкающее карканье и свистящий визгливый клекот. Две тени метались в метельном небе. Две птицы сталкивались, били друг друга, а потом разлетались. Приближались к нему, и он увидел большого черного ворона и ржаво-красного сокола. Сокол взмывал, пропускал под собою врага, а потом камнем падал, ударял когтями и клювом. Ворон уклонялся от ударов, нырял к земле, тяжело летел, а сокол вновь повторял свою атаку, взмывал и бил на лету. Ворон останавливался в небе, бил крыльями, открывал черный тяжелый клюв. Сокол выставлял вперед когтистые лапы, драл, вонзал клюв. Из обоих летели перья, и в косых белых хлопьях раздавались злобное карканье и свистящий ненавидящий клекот.

Суздальцев смотрел восхищенно. В битве птиц было нечто сказочное, волшебное, из былин, из старинных песен — притча о вечной схватке добра и зла, света и тьмы, жизни и смерти, лета и зимы. Перед ним в небесах оживали сказочные картины Билибина, резьба на каменных русских соборах. Русское, заповедное, вещее чудилось ему в этой небесной битве, и он ждал, что птицы упадут к земле, обернутся черным и красным витязями, черным и красным жеребцами и продолжат свой бой среди первого снегопада. Шел через поле, слыша, как удаляются в метели воронье карканье и злой соколиный клекот.

Уже в сумерках, бодрый, голодный, вернулся в село. У крыльца стояла железная бочка, полная воды. В темном водяном круге плавал резной ярко-желтый кленовый лист. Суздальцев залюбовался листом. Смотрел, как летят из неба снежные хлопья, касаются бочки и гаснут. Вода едва заметно трепетала от бесчисленных, прилетавших из неба поцелуев. Он скинул в сенях резиновые, в липкой глине сапоги. Повесил на старый кованый гвоздь ружье и рюкзак. Вошел в избу. И был изумлен увиденным. В избе, наполняя горницу, при ярком свете голой электрической лампочки стояли четыре женщины, соседки из дальних и ближних домов. В платках, коротких плюшевых пальтишках, ноги в теплых вязаных носках. Все они выстроились в очередь от дверей, где стояли их мокрые калоши и сапожки, обращенные к середине избы. В руках у них были петухи — золотые и зеленые груди, синие с медным отливом хвосты, огненные набрякшие гребни. Мерцали тревожно и зло рубиновые круглые глазки. Женщины прижимали птиц к груди, как прижимают младенцев. Их лица были серьезны, задумчивы, почти молитвенны, словно они явились с петухами для совершения загадочного языческого обряда. Перед ними на половике стояла тетя Поля, в новой кофте и синем платке, необычно строгая, важная. Держала в руках лампадку с маслом, ржаной ломоть. Черный кот запрыгнул на кровать и оттуда смотрел зелеными огненными глазами.

— Ты, Пелагея, куриный дохтур. Ты скажи, отчего петухи враз во всей деревне заболели. Или зерно отравленное купляли? Или птичья простуда? Или кто сглазил? Может, Анька Девятый Дьявол? — говорила одна, долгоносая и худая, приподнимая птицу, отчего по птичьим перьям прокатилась волна красно-золотого света.

— Им зерно сыплешь, они не клюют, отворачиваются. Три дня ни зернышка не склевали. От кур уходят. Мой сегодня с насеста свалился. Думала, помрет, — говорила другая, кругленькая, с малиновыми щечками, с голубыми стекляшками в ушах. Наклонилась к петуху, и птица дрогнула гребнем, закрыла веком и вновь открыла маленький багровый глаз.

— У моего нынешним летом тиун вскочил, так ты, Пелагея, спасибо тебе, сняла тиун. А он, вишь, опять вскочил. Помоги, — женщина схватила петуха за клюв, растворила, и обнаружился острый исходящий из зева язык, обложенный известковым налетом. Птица сердито освободила клюв, нацелилась на хозяйку мерцающим злым глазком.

Тетя Поля, важная и всеведущая, слывшая деревенской знахаркой, поучала пришедших к ней на поклон соседок.

— Может, простуда, может, зерно отравленное, а, может, и Анька Девятый Дьявол сглазила. Она кого хошь сглазит. Вы как с ней повстречаетесь, так незаметно крестик на себя положите и про себя скажите: «Господи, помилуй». Она маво Ивана Михалыча, когда жив был, сглазила. У него кости стали болеть. Я над Иваном Михалычем десять ден молитву читала. Подняла с постели.

Женщины смотрели на тетю Полю с тревогой и благоговением, признавая за ней недоступные им целительные силы, тайное знание, к которому они прибегали, изверившись в совхозном ветеринаре.

Суздальцев, уйдя в свой закуток за печкой, сквозь щель в занавеске смотрел и слушал, удивляясь своей хозяйке, которая из маленькой, хлопотливой, измученной заботами женщины превратилась в таинственную ворожею, целительницу, занятую колдовским врачеванием.

Тетя Поля взяла ломоть ржаного хлеба. Поднесла к губам, закрыв хлеб ладонями. Стала в него дышать, тихо бормотать, приговаривать, вдувая в хлеб слова слабо различимого заговора. Суздальцев улавливал в ее бормочущем речитативе что-то про «бел горюч камень», про «Алатырь остров», про «Святую Богородицу».

— Чтобы порчу снять, отвести дурной глаз, отженить болезнь. Хворь-болезня уйди в сыру землю, в сине море, в горюч камень.

Она бормотала бессвязно и истово, утончаясь, становясь моложе и легче, превращаясь из пухленькой, седой, с мясистым лицом женщины в узколицую ведунью, тонконосую гадалку, страстную ворожею. Глаза ее стали круглыми, птичьими, нос казался заостренным клювом. Она приподнималась на носки, стараясь взлететь. Петухи зачарованно смотрели остановившимися мерцающими глазами. Кот на кровати страстно полыхал изумрудами. Женщины, держащие птиц, испуганно и покорно внимали, отдавая своих петухов и себя самих во власть деревенской колдуньи, повелевавшей духами. Суздальцев чувствовал, как в избе происходят перемены. Потолок уходит ввысь, стены расступаются, вокруг голой электрической лампы начинают вспыхивать разноцветные радуги. Казалось, тетя Поля оттолкнулась от половиц и висит, не касаясь пола. Ее речь становилась глуше, бессвязней. Ей не хватало сил и дыханья. Она сунула в рот ржаной мякиш и жевала, мотала головой, приговаривала. Вдруг схватила близкую к ней птицу за голову, растворила клюв с заостренным, в мучнистом чехле языком. Поддела чехол ногтями и дернула, срывая нарост. Брызнул кровью, задергался окровавленный птичий язык, а целительница плеснула в клюв из лампадки липкое масло, выхватила изо рта разжеванный мякиш, залепила рану. Сомкнув клюв, держала, дула на птицу. Петух не вырывался, тоскливо и обреченно смотрел страдающим глазом, и его гребень стал еще краснее от боли. Тетя Поля схватила клюв второй птицы, соскоблила больной нарост, язык брызнул кровью, петух захлопал крыльями, вырываясь, но ему в горло плеснуло лампадное масло и рану залепил разжеванный хлеб. Тетя Поля дергала птицу за клюв и дула ей в глаза. То же она проделала и с остальными петухами.

Изможденная, усталая, села на табуретку, маленькая, с мясистым лицом, женщина, состарившаяся среди бед и несчастий.

— Три дня зерна не давать, только воду. К курям не пущать, держать отдельно. Через неделю запоют.

Она держала на коленях усталые крестьянские руки, освещенные голым светом электрической лампы, и Суздальцев не понимал, правда ли изба превращалась в языческое капище и колдовскую молельню, или это ему пригрезилось.

— Спасибо тебе, Пелагея. Благодарим тебя, чем бог послал.

Они выкладывали из карманов пальтишек куриные яйца, завернутый в тряпицу шмоток сала, мятые деньги. Пятясь, совали ноги в калоши и сапожки. Уходили из избы, уносили птиц. Суздальцев представлял, как идут они гуськом по деревенской улице, и в руках у них, как разноцветные сосуды, сияют петухи.

И снова тетя Поля была маленькой, шустрой, смешливой, расторопно постукивающей половицами. Встречала вернувшегося из леса Суздальцева.

— Как, охотник? Пустой пришел?

— Никто не попался, тетя Поля. Только ворон да сокол.

— «А зачем нам волки? Мы лисиц бивали, а таких красавиц нигде не видали», — пропела она нестройным увядшим голосом.

— Что за песня?

— Охотницкая. Как охотник в островах гулял, ну и натолкнулся на поляну, где лежит девица на сочной траве. Она, значит, испугалась. А он говорит: «Не бойся. Поедем, красавица, в лагере гулять». Ну и поехали, и нагулялись.

— А скажи, тетя Поля, почему такое имя дали — Девятый Дьявол?

— Анне-то Зыковой? А больно страшной стала. Ты ее видел; идет, голова к земле, а горб выше головы. Клюка, как у ведьмы.

— Правда, что ли, колдунья?

— Какая колдунья? Несчастная. Она в молодости красивая была и бедовая. Все мужики на нее оглядывались. Мой Иван Михалыч с ней начал гулять. Я видела, ничего не говорила, только плакала. Она сама его отослала. «Иди, говорит, к своей Пелагее. Не буду разлучницей». Перед войной замуж вышла за землемера. Неделю прожила, его на войну забрали. Там и пропал без известий. А Анька зимой в прорубь бросилась, едва вытащили. Но кости простыли, и ее повело и скрючило. Теперь горбом в небо смотрит.

Все это она говорила на ходу, снимая с керосинки черную масленую сковороду, на которой шипела картошка с луком. Мигом сбегала в сени, зачерпнула миской из ведра квашеную капусту. Отхватила от подаренного сальца два ломтя, и они вместе ужинали под голой электрической лампой, и деревенская еда казалась ему необычайно вкусной, а краткий Полин рассказ об Анне Зыковой погружал его в неведомый мир деревни, где ему предстояло прожить не один день.

И вот наступил долгожданный и пугающий час, ради которого он покинул московский дом, расстался с невестой, отверг увлекательную, сулившую преуспевание работу. Тетя Поля убрала со стола, подтянула в ходиках цепочку с гирькой. Выключила в горнице свет. Пошептала пред иконой с зажженной лампадкой тихую молитву и улеглась на свою высокую, с железными шарами, вдовью кровать, слабо охая и вздыхая. Суздальцев ушел за перегородку, в каморку, оклеенную голубыми, в рыжих цветочках обоями. Здесь белела, остывая, печная стена. Стояла постель под стеганым красным одеялом, стол под клеенкой, освещенный свисавшей с потолка электрической лампой. Из прямоугольной консервной банки Петр соорудил абажур, и белый квадрат света падал на стол, где лежал томик Бунина, принесенная из леса еловая шишка и стопка ослепительно-белых листков, на которых он выведет первые строки своего романа.

Был тихий и возвышенный час. За оконцем в ночи реяли духи близкой зимы. Расстилались пустые поля и черные мертвеющие леса, а он сидел в тесной каморке, у беленой печи и готовился нанести на бумагу первую строчку.

Роман, который он замышлял, был не продуман, не ясен, должен был рождаться под его пером во время посещающих его вдохновений. Роман был о русском страннике, о мечтательном путнике, который покинул родные края. Отправился в путь, влекомый мечтой о теплых морях и волшебных заморских странах, о дивных дворцах и мечетях, о райских садах и кипящих базарах, о красавицах, скрывающих дивные лица под темной накидкой, о воинах, летящих в блеске оружия на горделивых конях. Это был роман о русском мечтателе, одержимом мечтой о Востоке, куда уводили караванные пути и где ожидало его несказанное чудо.

Горстка пластмассовых, с цветными чернилами ручек лежала на столе. Он выбрал черную, приблизил к листу бумаги и замер, слыша, как восхитительно расширяется его сердце. Что-то приближалось к нему, разноцветное, как восточный витраж, драгоценное, как персидский ковер, готовое радугой пролиться на белый бумажный лист.

Он услышал чуть слышный шелестящий трепет, как если бы где-то рядом, невидимая, пульсировала крыльями стрекоза. Этот трепет пребывал в его сердце, а также в кончиках пальцев, которые слышали легчайшие биения. Это приближалась строка, как крохотная струйка, копилась в пальцах, готовая истечь на бумагу. Не истекла, а стала набухать, тяжелеть. Звук усилился, стал звонче и выше. Это роман летел к нему на звенящих крыльях, готовый брызнуть радостным многоцветьем, пленительной красотой и счастьем. Звук приближался, становился гуще и злей, в нем начинали звучать металлические рокоты и удары. И вдруг, прорывая бумажные обои с цветочками, проламываясь к нему за перегородку, просунулась грохочущая, в дыму и огнях труба, вдувая свирепый рев, запах расплавленной стали…

Транспорты, вращая винтами, звенели на бетоне. Прожекторы били в ночи по алюминиевым фюзеляжам, дымным бронемашинам, шеренгам солдат, навьюченных мешками и оружием. Боевые машины, пятясь, въезжали по аппарели, погружаясь в самолетное чрево. Их крепили цепями к днищу, цепляли за стальные крюки. Батальон, под окрики командиров, бежал к самолетам, грохотал по железу, втягивался в глубь фюзеляжей. Солдаты рассаживались вдоль бортов на железные лавки, стягивали мешки и оружие. Он сидел, стиснутый с обоих боков молодыми телами. В полутьме, над входом в кабину светили два сигнальных огня, зеленый и красный. У глаз тускло блестела стальная гусеница машины. Он слушал звоны винтов, ловил запах металла и встревоженных человеческих тел и думал, что война, на которую их посылают, уже захватывает их в свои жестокие объятья, и их невозможно разъять.

Самолеты взлетали один за другим в темное беспросветное небо, шли над тусклым хребтом, и только за чертой облаков вдруг открылась темная синь, в которой пылала круглая большая луна. Самолеты шли на луну, и ему казалось, что война, на которую их посылали, будет проходить на луне среди кратеров и сухих морей, и их могилы покроет пепельная лунная пыль…

Суздальцев ошеломленно отпрянул. Перед ним лежал лист бумаги, исписанный его нервным скачущим почерком. Почерк был его, но записанный текст принадлежал не ему, родился не в его воображении. Его рукой, его зрачками, его фантазией двигала ворвавшаяся чужеродная сила, не имеющая к нему отношения. Почерк хранил следы насилия; некоторые из строчек выгибались, отталкивались друг от друга, словно между ними вздувался пузырь.

Это было необъяснимо. Он смотрел на синие обои с цветочками, откуда дунуло в него металлом и грохотом, но обои были целы, усыпаны наивными цветочками, и ничто не говорило о недавнем вторжении. Он размышлял об этом странном вторжении и объяснял его неразгаданными явлениями психики, когда один разум случайно настраивается на волну другого, получая возможность читать чужие мысли. Быть может, в этот ночной час в ином месте за письменным столом сидел неизвестный писатель. Это его текст был вырван из канвы его романа, ворвался к Суздальцеву, заставил судорожно биться его руку, записывать не принадлежащие ему мысли. И он сидел, глядя на текст, размышляя, нельзя ли послать его настоящему автору, направить обратно по беспроволочному телеграфу, вернуть чужое творение, поместив в канву чужого романа. Но почему он чувствовал запах металла и смазки? Почему видел над башней машины два сигнальных огня, зеленый и красный? Почему его плечо упиралось в плечо худого молодого солдата? И откуда эта подлинная, щемящая тоска, как если бы и впрямь в иллюминатор светила желтая луна, превращая пропеллер в сплошной сверкающий круг?

Он отложил исписанный лист, навис ручкой над белизной чистой бумаги, собираясь начать свой роман с описания райского сада, в котором оказался его странствующий герой. По мере приближения ручки к бумаге между ручкой и листом начинал трепетать крохотный вихрь, приближался свист, словно летел далекий снаряд. Цветочки на обоях блекли, и вдруг удар страшной силы проломил утлую перегородку, будто ее разнесла вдребезги чугунная баба. В проломе открылось иное ревущее пространство и время…

Дворец на снежной горе сиял золотыми окнами. Над дальними хребтами туманно мерцали звезды. Город внизу сонно светился, как тлеющий догоравший костер. Иногда в нем блуждали неясные лучи. Иногда что-то слабо искрило. К дворцу по серпантину подъезжали автомобили. Останавливались у озаренного подъезда, и на яркий снег выходили военные, краснели и золотились их кокарды и позументы. Министры без головных уборов в долгополых пальто. Губернаторы, радостно и взволнованно озирая янтарный фасад, благосклонно кивая отдающей честь охране. Входили в нижний холл, где стояла большая китайская ваза, увитая драконом. Сбрасывали пальто и шинели на руки слуг и шли вверх по лестнице, по мраморным ступенькам, по мягким коврам, туда, где над лестницей висела огромная картина в золотой раме. Рубились наездники в тюрбанах, грызлись кони, сверкали кривые сабли. Поле битвы было покрыто убитыми лошадьми и всадниками. Гости поднимались выше, на третий этаж, где горели люстры, слуги разносили подносы с напитками, и резная, покрытая золотом, высилась стойка бара.

У стойки, держа толстый стакан с кусочками льда, стоял хозяин дворца и разговаривал с министром обороны, седым генералом в эполетах и орденах, и министром безопасности, невысоким, черноусым, с оспинами на щеках. Сам хозяин был высок, с большим и холеным телом. Щеки были выбриты до синевы, в черных усах начинала белеть седина; у подбородка, когда он говорил, начинали дрожать сытые складки. На его белой рубашке красовался малиновый галстук и сверкал бриллиант. Его собеседники держали тяжелые стаканы и во время разговора подносили их к губам.

Министр обороны докладывал о том, как армия подавила мятеж в северных провинциях, и убитых мятежников сбрасывали в реку, и они тысячами проплывали мимо прибрежных селений, сея ужас в мятежных районах. Министр безопасности рассказывал, как удалось усмирить бунт в двух городах на западе, для чего потребовалось послать самолеты и бомбить жилые кварталы. Оба они доложили обстановку на южном фронте, где нарастало сопротивление вдоль границы. Когда начнется таяние снегов в горах, откроются перевалы, и к противнику подойдет подкрепление.

Хозяин дворца выслушал их внимательно, одобряя их действия, поигрывая в стакане кусочками льда.

— Этот северный неуемный народ — несчастье нашей истории. Я бы выбил их всех до единого и бросил в реку, но они размножаются со скоростью крыс, и от них постоянно исходит зловоние. Западные города начали свой мятеж еще при Александре Македонском, и их время от времени полезно посыпать бомбами, а потом посылать в их мечети преданных нам мулл. Южный фронт меня беспокоит, потому что повстанцы установили связь с предателями внутри нашей партии. Кстати, как ведет себя на допросах этот выскочка, возомнивший, что может диктовать партии свою собственную политику?

— Он все время молчит и иногда говорит, что его смерть вызовет большой международный резонанс.

— Я хочу поехать в тюрьму и задать ему несколько вопросов.

— Это невозможно. Сегодня утром он умер.

Они отхлебнули из стаканов, и министр безопасности языком удерживал скользящие кусочки льда.

— Меня тревожит одно обстоятельство. Наши гости ведут себя не совсем обычно. Батальон постоянно проводит ученья, словно готовится к бою. Не следует ли отвести его подальше от дворца и усилить охрану гвардией?

— Солдаты должны готовиться к бою. Я не вижу в этом ничего необычного. Кстати, вот и наш друг посол. Скажу ему несколько любезных слов.

И он пошел навстречу тучному, стареющему гостю, и когда эти двое встретились и обнялись, казалось, что они близкие родственники и дорогие друзья.

Суздальцев оторвал ручку от бумаги, чтобы прервать произвольное извержение строк. Он только что записал этот текст, но кто-то другой, неведомый продиктовал ему этот отрывок. Сам он никогда не видел дворца, белесого, мерцавшего под звездами снега, загадочного безымянного города, неразличимого во тьме. Никогда не видел этих смуглых усатых лиц, генеральских кокард, бриллианта, сиявшего в малиновом галстуке. Он не знал, о каких мятежах и восстаниях говорится в отрывке, какой неведомый город бомбили самолеты. Отрывок был ему внушен, надиктован. Кто-то мощно воздействовал на него. Врывался в его сознание, создавал картины и образы. Он стал жертвой аномального явления, пересечения миров, которые не должны встречаться. Так, слушая по приемнику легкую музыку, вдруг поймаешь переговоры летчика стратегического бомбардировщика, летящего над океаном.Убаюканный речитативом детского сказочника, вдруг поймаешь волну, по которой идет секретная боевая информация. Это было невероятно, было опасно, но и увлекательно — как увлекательно, оставаясь невидимым, подсматривать за кем-то, кто целуется в подворотне или раздевается донага, чтобы броситься в воду, или, не зная, что за ним наблюдают, выделывает странные телодвижения. Петру хотелось узнать, от кого исходят эти послания. Чьи тексты он перехватывает. Кто тот неизвестный писатель, сбрасывающий ему фрагменты своего романа.

Отрывок был написан им ручкой с черными чернилами, но те несколько строк, где говорилось о встрече хозяина дворца с послом неизвестной страны, были написаны красным. И он не помнил, когда сменил ручку. Почему возникла эта писанная кровью строка.

Суздальцев сидел, слыша, как тикают ходики за перегородкой, как вздыхает во сне тетя Поля. Взял ручку с черными чернилами, приближая к бумаге, чувствуя, как начинается трясенье стола, как разверзается под ручкой воронка, и он с грохотом рушится в провал, в другой несуществующий мир, ревущий огнем и сталью…

Три боевые машины, искря гусеницами, мчались по серпантину к дворцу. Фасад дворца туманно желтел в темноте, лишь светились фонари у подъезда и горело окно первого этажа. Он прижимался к броне головной машины, окруженный солдатами, чувствуя, как ветер режет глаза, дворец приближается, и горящее золотое окно перечеркивается ветвями деревьев. Они проскочили на скорости капонир под маскировочной сеткой, где притаилась сдвоенная артиллерийская установка. Ливень огня и долбящий грохот не коснулись его, а лизнули вторую машину, и он, оглядываясь, видел, как вспыхивают ударявшие в броню снаряды, их огонь погружается в глубь машины, она начинает вертеться, скользить, с нее сыплются гроздья солдат, и третья машина, огибая горящую вторую, вильнув, уклоняется от длинных огненных струй. Головная машина ворвалась на площадку перед дворцом, развернула в сторону открытых дверей пулемет. Он видел, как из дверного проема полыхают бледные соцветья, пули звенят о броню, и пулемет начинает гвоздить короткими тугими очередями, подавляя огонь автоматчиков. Испытывая ужас от этого наполненного пулями и пульсирующими вспышками пространства, он слетел с брони и, продолжая ужасаться, толкаемый вперед тем же ужасом, нырнул в гущу очередей. Слышал, как пули вонзаются в дверные косяки, буравят камень фасада, влетают внутрь, расшвыривая и опрокидывая выбегавших в вестибюль охранников. Кинул накатом гранату, прячась от осколков за балюстраду. Услышал взрыв, пролетевшие над головой осколки и, пригибаясь, скачками, помчался вверх по лестнице, по красным коврам, не видя, но чувствуя, как устремились за ним солдаты, их автоматные очереди, их свирепую матерщину, их вопли боли и ненависти.

На втором этаже, освещенная висела картина, наездники в тюрбанах рубились саблями. С лестничной площадки из-под картины ударил автомат, и чье-то усатое, беззвучно кричащее лицо дрожало, заслоняемое вспышками. Он прочертил автоматом от лестничных перил, через лицо и выше, к батальной картине, остановив огонь на каком-то вздыбленном всаднике. Увидел, как перегнулся через перила усатый стрелок и, держа автомат, стал падать головой вниз, а он, не следя за его падением, устремился выше, на третий этаж, протаскивая за собой вверх по лестнице грохот и вопли боя.

Дворец сотрясался от взрывов. По переходам и лестницам перекатывались шары огня. Из оконных проемов пулеметчики отгоняли машины пехоты, укладывали на снег атакующих. Уже работала с соседней горы скорострельная «Шилка», вырубая в окне дыру, гася пулемет, наполняя дворец короткими красными взрывами.

Он вбежал на третий этаж. Холл был пуст. В сумраке золотилась резная стойка бара, и на ней тускло поблескивал стеклянный стакан. Высокие золоченые двери, выходившие в холл, были закрыты. Он сунулся в дверь, оказавшись в библиотеке — стеклянные шкафы с книгами, глубокие кресла, — все в сумраке озарялось мгновенно вспышками боя. Метнулся в другую дверь — кабинет, массивный стол, телефоны, огромный, на подставке стоящий глобус, все в мерцании вспышек. Выскочил в холл, видя, как вбегают два солдата, прижимаясь к стене, поднимая вверх стволы автоматов. Соседняя дверь отворилась, и из нее в сумрак холла вышел человек, босой, в одних трусах. Он разглядел его полный, перетянутый резинкой трусов живот, жирную, заросшую волосами грудь, его изумленное, холеное, с черными усами лицо. Он видел это лицо на огромных портретах, которые несли демонстранты. Видел в учреждениях, на стене, заключенное в золотые рамы. Видел на фотографиях, которые рассматривал перед штурмом дворца, одна из которых лежала в его нагрудном кармане. Он поднял автомат и, заметив, как удивленно поднялись брови человека, как растворился в усах белозубый рот, выпустил длинную очередь, рассекающую человека надвое. И пока тот падал, перечеркнул его очередью еще один раз, видя, как отлетают золоченые щепки бара, и человек, голый, раскинув неловко руки, приподняв одно колено, лежит на полу. Приблизился, прислонил ствол к его голове и сделал одиночный выстрел. Стоя над мертвецом, бросив автомат на стойку, извлек японскую портативную рацию, произнес позывной и сиплым голосом передал в булькающий эфир сообщение: «Главному конец!» И еще раз в шелестящий и журчащий эфир: «Главному конец».

Вышел на лестничную клетку и уселся на ступень, отложив автомат. Еще продолжала грохотать «Шилка»; внизу ударила очередь, где-то истошно кричала женщина. Солдаты взбегали по лестнице, занимая оборону на этажах. А он сидел, свесив руки, чувствуя, как заваливается в сторону балюстрада — мраморные, накрытые ковром ступени, на которых блестело вырванное из гранаты кольцо. Уплывала куда-то вбок стена со светильником, по которой хлестнула очередь, и он сам, сидящий на ступенях, соскальзывал, валился в сторону, захваченный огромным безымянным движением, опрокидывающим дворец, азиатский город, туманные под звездами горы. И это было вращенье земли.

Суздальцев сидел над исписанными страницами, и весь отрывок был написан красными чернилами. Он не помнил, когда отказался от черной ручки, сменив ее на красную. Лампа под самодельным абажуром горела, освещая красные бегущие строки, в которых, казалось, пульсируют кровяные тельца.

Перед ним лежало послание из другого пространства и времени. Донеслось к нему из другого мира, отделенного от него незримой мембраной, за которой существовала другая реальность, другой неизвестный ему человек, описывающий войну. Еще не наступившую, безымянную, о которой говорил ему полковник разведки с ожогом на лице. Быть может, ожог был получен им на этой еще не случившейся войне, которая искала его, Суздальцева, звала к себе. Отыскала его среди осенних лесов, в утлой избушке за перегородкой, и оставила на столе свою красную мету. И ему начинало казаться, что он где-то видел того человека, что грузился на военный транспорт. Летел на луну, двигался по улицам азиатского шумящего города, вдыхал сладкий дым жаровен, видел голубые драгоценные камни на торговых прилавках, а потом в ночи мчался по серпантину к дворцу, разрезал автоматной очередью картину с битвой наездников. Сидел, отложив автомат, на окровавленных ступенях дворца.

Он отложил исписанные страницы. Их писал он. Его пальцы были в темной чернильной пасте, и на них же виднелась крохотная красная клякса. Но что это было? Откуда в его память могли залететь видения войны, на которой он не бывал? Как разгадать эту тайну творчества?

Он не понимал природу случившегося.

Не одеваясь, не надевая шапку, вышел на крыльцо. В небе было чисто, звездно. Звезды переливались, текли над избами, над лесами, над пустыми полями, и от звезд веяли, опускались на землю невесомые силы. В железной бочке недвижно чернело круглое зеркало воды. Едва был различим кленовый лист. Безымянные бесшумные силы касались воды, погружались в бочку, копились в ее глубине, у железного дна. Что-то безымянное, тихое, неуклонное нисходило на землю. Петр чувствовал охватившие мир перемены. Тронул рукой воду, нащупал плавающий лист, погладил его, и ему показалось, что кто-то из глубины бочки тронул его ладонь ледяными губами. Он замерз, вернулся в избу, где тикали ходики и спала тетя Поля. Залез, согреваясь, под стеганое одеяло, и засыпал, видя, как танцуют под веками красные строчки. А утром, выходя на крыльцо, увидел седую, твердую, ставшую железной землю, бочку с сизым льдом, в который были вморожены пузыри воздуха и золотой, с красными прожилками кленовый лист.

Глава 3

Утром к нему вернулись тревога и мучительное непонимание, когда он вспоминал о вчерашнем наваждении. Стопка страниц лежала на столе, и он боялся к ней прикоснуться. Рассматривал свои темные скачущие письмена, в которых вдруг появлялись красные вкрапления. Он не пошел в лесной обход. В далеких лесных опушках за ночь, после первого мороза, появилось больше тяжелой синевы и меньше золотого и багряного. Он остался дома, потому что лесник Виктор Ратников собирался пригнать в Красавино грузовик с метелками, которые по заказу лесничества вязали женщины в окрестных деревнях. За эти метелки работницам платили деньги, и он, Суздальцев, должен был пересчитать товар и занести число веников в накладную. Предстоящая операция раздражала его и тревожила. Тетя Поля, узнав о вениках, переполошилась:

— Смотри, Петруха, лесники — мужики хитрые. Витька Ратников плут. Обсчитают тебя, и выйдет у тебя неприятность. Недостачу из своей зарплаты покроешь.

Она посмотрела в окно, откуда могла нагрянуть напасть в виде хитрого Ратникова и грузовика с березовыми вениками, а потом тихо и весело рассмеялась: «В деревне мы жили, я в роще гулял. Березки ломал, мятелки вязал».

Тетя Поля сняла с керосинки сковородку, плюхнула ее на стол, на подставку. Они завтракали, тыкая вилками в сковороду, черную, блестящую от масла. Картошка, которую они ели, попахивала керосином, и этот привкус раздражал Суздальцева. Было непривычно обходиться без красивых тарелок из старинного бабушкиного сервиза, без серебряных вилок с монограммами. Эта деревенская манера есть без тарелок, ударяя в чугунную сковороду алюминиевой вилкой, была неприятна. Казалась бременем, которое он должен нести, чтобы уподобиться деревенским людям, с кем теперь ему предстояло жить.

Из окна была видна деревенская улица, сухая от мороза, с длинной замерзшей лужей. У соседского дома крыльцо было косым, а гнилые венцы сплющились и просели. В доме проживал странный человек Николай Иванович, нелюдимый, кособокий, что-то вечно бормочущий. Он редко покидал свою избу, неизвестно было, чем он занимается целыми днями.

По улице проходили люди, и тетя Поля тянулась к окну, провожая их пытливыми взглядами и замечаниями:

— Это кто же такой в собачьей шапке? Не наш. Должно, в совхоз инспектор приехал. Эва, эва, Семка Закруткин, с утра пьян. В сельпо водку привезли, а он разгружал. Кудай-то Василиса Ивановна направилась. У ней вроде в школе уроки идут, а она не при деле.

И это назойливое любопытство тети Поли, ее следящие взгляды раздражали Суздальцева.

Он видел сизую, твердую, железную землю огорода, седые доски забора с присевшей, суетливой сорокой. Дверь соседского дома приоткрылась, и выглянул Николай Иванович, в шапке-ушанке, валенках и стеганой телогрейке. Тревожно оглядел двор, улицу. Скрылся и через минуту появился, пятясь, вытягивая из сеней козу. Тянул ее осторожно за рога; коза упиралась, цеплялась копытами за дощатый пол, а Николай Иванович что-то бормотал, приговаривал, извлекая белое, серебристое животное из темноты на свет. Отпустил рога, и коза скакнула, побежала по двору и остановилась, чутко нюхая морозный воздух. Стояла, белоснежная, чистая, с розовым выменем, с женскими, опушенными ресницами глазами. Николай Иванович с крыльца нежно, с обожанием смотрел на козу.

— Вон Николай-то Иванович подругу свою на прогулку вывел. Она у него в избе живет. Дураки говорят, что он с ней, как с женой, спит. Он, Николай Иванович, очень умный, но только умом трехнутый. Больно много читал, и что-то у него с умом случилось. Нигде не бывает, никого к себе не пускает. Только с козой и знается.

Коза грациозно ходила по двору, нюхала доски, выпуская из ноздрей легкие струйки пара. Несколько раз боднула отставшую тесину. Николай Иванович с крыльца нежно и печально смотрел на козу. Его, обычно испуганное, с затравленными глазами лицо было умиленным.

Суздальцев пытался представить эту странную судьбу, измученную несчастьями душу, для которой единственной отрадой оставалось это прекрасное женственное животное.

По улице возвращались из школы мальчишки. Размахивали портфельчиками, покрикивали. Увидали козу и Николая Ивановича, подбежали к забору, прильнули к щелям и стали дразнить:

— Козодой! Козодой!

Николай Иванович сжался, ссутулился, словно ожидал удара камнем. Кособоко спустился с крыльца к козе, стал тянуть ее обратно в дом. А мальчишки, упиваясь, хором кричали:

— Козодой, Козодой!

Тетя Поля накинула платок, побежала из избы, и Суздальцев слушал, как она кричала мальчишкам:

— Ишь, чего выдумали! Вот я вашим отцам-то скажу. Они вас надерут хорошенько!

Мальчишки в ответ смеялись, шли, размахивая портфелями, декламировали: «Козодой! Козодой!»

Суздальцеву была неприятна жестокость детей, гневный крик тети Поли и сама мучительная деревенская тайна, обитавшая в соседнем, полуразвалившемся доме.

К обеду появился долгожданный грузовик с метелками. Встал у окон, загородив свет. В избу просунулось бурачно-синее с мороза лицо Ратникова, его фетровая мятая шляпа, хитрые хмельные глазки:

— Начальство, принимай товар.

Суздальцев набросил пальто, вышел к грузовику. Шофер с небритым лицом равнодушно курил цигарку.

— Давай, Андреич, пиши в накладную сто шестьдесят штук, да мы поехали, — весело торопил Ратников.

— Пересчитаем, поедете, — сказал Суздальцев.

— Да на хрен считать. Пиши сто шестьдесят, не ошибешься.

— Посчитаем, тогда напишу.

Ратников был возмущен, сердито раздувал щеки, зло щурил маленькие зоркие глазки.

— Хочешь считать, считай. Я уже раз нагрузил, второй раз корчиться не буду.

Суздальцев, понимая, что его снова испытывают, видя насмешливое лицо шофера, толстые, по-бабьи гладкие щеки Ратникова, полез в кузов и стал по одному выкидывать веники на землю, ведя им счет. Веники мягко пружинили под ногами; пахли лесом, холодным, уснувшим в прутьях соком. Он бросал их вниз, стараясь не сбиться со счета, и раздраженно, тоскливо думал. Это он, знаток восточных языков, изучавший тонкости иранской поэзии и религии, баловень преподавателей, защитивший диплом с отличием, пренебрег всем этим, чтобы стоять в кузове зашарпанного грузовика, считать дурацкие метелки под насмешливыми и наглыми взглядами подвыпивших мужиков. Он выкинул на землю последний веник. Их оказалось не сто шестьдесят, как уверял Ратников, а всего лишь сто десять.

— Записываю, сто десять, — зло сказал он, раскрывая накладную, прижимая ее к капоту грузовика.

— Да на хрен тебе, Андреич, эта морока. Сто шестьдесят, сто десять — один хрен. Мужикам выпить охота, — развязно произнес Ратников, сплевывая на землю.

Этот презрительный плевок, злые блестящие глазки, насмешливые губы водителя вдруг вызвали у Суздальцева вспышку бешенства.

— Воровать не дам! За каждый пень, каждый прутик ответите! Так и скажи остальным! — и он грязно выругался, изумляясь этой грязной свирепой ругани. Он думал, что Ратников возмутится, ответит бранью. Но глазки лесника весело замерцали, он захохотал, обнажая ржавые зубы:

— Ну, ты, Андреич, даешь! Это не мы, это бабы так посчитали. Пиши, как знаешь, — и он стал подбирать веники, перекидывать их через борт. — Да, слышь, чего хотел сказать-то. Ты вон с ружьем ходишь в лес, а все пустой. Тебе нужна собака, лайка. Чтоб белку искала, рябчика. Есть у меня для тебя собака.

Это были слова примирения, которыми восстанавливалась их дружба и субординация.

— Что за собака?

— Лаечка молодая. Себе бы оставил, да мне тяжело по лесу с ружьем. Свое отстрелял. А тебе по дешевке продам, как начальнику.

— За сколько?

— Червонец. По дружбе, и как начальству.

— По рукам, — строго, как, должно быть, в подобных случаях говорят в народе, произнес Суздальцев.

— Слово кремень, — Ратников продолжал закидывать веники, которые в Москве, насаженные на длинны древки, превратятся в метлы, и московские дворники станут скрести ими улицы и подворотни. И Суздальцев заметил плутовское веселье, промелькнувшее на краснощеком лице лесника.

Он вернулся в избу, удрученный этой внезапной вспышкой бешенства, мерзкой, излившейся из него руганью. Огорченный, опустошенный, ушел за перегородку и лег на кровать, слыша, как отъезжает грузовик. Не глядел на стол, где лежала стопка опасных листков.

Петр задремал и проснулся в сумерках от громких голосов. Из темноты своего закутка, сквозь отдернутую занавеску, видел освещенную комнату, половики, неизменного черного кота и тетю Полю, которая разговаривала с гостьей. На гостье был надет короткий щегольской тулупчик, модные красные сапожки, она сидела на сундуке, положив рядом с собой мужскую кротовую шапку. Ее круглое молодое лицо было миловидным, с маленьким носом, тонкими выщипанными бровями, под которыми мерцали полные слез голубые глаза. Под левым глазом начинал багроветь, наливаться свежий синяк. Она жалобным плачущим голосом говорила:

— Да он зверь, пьяный пес! Чуть не по его — за топор и гоняется. Я детишек к матери в город отправила, чтобы они этот срам и ужас не видели. Сейчас пришел, и ну меня нюхать, оглядывать, каким я мужиком пахну. Начал бить, и с топором. «Зарублю, говорит, а куски твоим хахалям разбросаю». Не могу я больше, тетя Поля, нету сил!

— А ты, Кланя, на себя посмотри, может, ты виновата. Зачем мужа дразнишь? Тебя с лесорубами на лесосеке видали. С бригадиром Копейкиным куда-то в «газике» ездила. С солдатами прошлый год в лесу гуляла. Народ видит и Семке твоему докладывает. Какому мужу понравится?

— Да брешут все люди, тетя Поля, брешут. Ну, дразню я его, вид подаю, что есть у меня любовник. Не люблю я его, тетя Поля. Он, как волк злой, от него ночью бензином и железом пахнет. Наработается на грузовике, в сельпо бутылку купит, разопьет с мужиками и является домой злой, как черт. Бросается на меня с кулаками.

— А ты, Кланя, попробуй с ним по-хорошему. Приласкай, приголубь, какой-нибудь подарок ему сделай. Свитер ему купи, а то ходит в драном. Хорошую еду приготовь. Он ведь, Сема, смирным парнем был, аккуратным, приветливым. На гармошке играл. В самодеятельном театре участвовал. После армии стал другой. В каких-то атомных войсках служил, может, там мужскую силу свою потерял. Ты его лаской, добротой. Может, сила к нему вернется.

— Ненавижу я его, тетя Поля. Ночью просыпаюсь. Он рядом храпит, винищем от него несет. Думаю, встану, возьму нож кухонный и зарежу. Боюсь я себя, тетя Поля.

— Тогда вот что я тебе, девка, скажу. Сложи в кулек вещи и беги с его глаз долой. Иначе быть беде. Зарубит он тебя топором, сам в тюрьму пойдет, а детишек в детский дом сдадут. Послушай меня, Кланя, здесь большой бедой пахнет.

— Так и сделаю, тетя Поля, как говоришь. Сейчас соберу в кулек вещи — и к матери в город, с последним автобусом.

Поднялась с сундука, поправила растрепанные русые волосы, мельком глянула в старое зеркало, надела кротовую шапку и пошла к дверям, звонко цокая сапожками. Было слышно, как стукнула в сенях дверь.

Петр лежал в темноте и думал, что еще одна судьба, завязанная в свирепый узел, предстала перед ним. И он, взращенный мамой и бабушкой в нежности и любви, оказался среди трагедий и распрей, раздиравших мир, который издалека казался ему привлекательным и чудесным.

Они чаевничали с тетей Полей под оранжевым абажуром, который он купил в сельпо, закрыв голую лампочку. Тетя Поля подливала из чайничка бледную, с вялыми чаинками заварку, посмеиваясь и приговаривая: «Чай жидок». Наливала в блюдце, подносила к губам и громко отхлебывала, закусывая ломтиком сахара.

— Вишь, Кланька гулящая. Не может, чтоб не гульнуть. А мужик мается, с топором за ней бегает. Пока ты девка, гуляй на здоровье, а уж коли вышла замуж, терпи. Держись мужа до смерти.

Она вздохнула и посмотрела на стену, где висело множество блеклых фотографий. Свадьбы, крестины, похороны. Серьезные крестьянские лица, позирующие рядом с женихами, младенцами, покойниками. Какие-то солдаты, железнодорожники, шоферы с женами, детьми и племянниками, среди которых уже не найти тетю Полю. И отдельно от этой, застекленной в общую раму мозаичной фотографии — суровый усач с худым недобрым лицом и недвижным больным взглядом, покойный муж тети Поли.

— Иван-то Михалыч как строг был со мною, обижал, бил. Любовница у него была в городе, а я терпела. Потому да прилепится жена к мужу своему. Он мне в отцы годился. Пришел с германской войны, сапожник был замечательный. Кругом девок было много красивых, а он меня из нищей семьи взял. Я его любить не любила, а уважала. Он меня в живот бил, когда я на сносях была, вот мои деточки и рождались мертвыми. Там же на горе рядом с могилой Ивана Михалыча схоронены. Скоро и я к ним пойду, и снова семья образуется.

Суровый недобрый мужчина с солдатскими усами смотрел на них из деревянной рамы, и Суздальцев представлял, как рядом на горе, под громадными березами и косматыми вороньими гнездами стоят кресты, к которым тетя Поля на Пасху приносит крашеные яйца и ломти кулича.

Тетя Поля убирала со стола и готовилась ко сну, а он вышел на прогулку.

Дул ровный холодный ветер. Было звездно, льдисто. Земля под ногами, недавно жидкая, скользкая, казалась железной, и подошвы чувствовали металлические комья. В избах, незанавешенные, светились окна, наивно и простодушно открывая взгляду жизнь обитателей. Синел и дергался экран телевизора, освещая мигающим светом мужское лицо. В другом окне сидели за столом; женская рука поднимала половник, переносила в тарелку суп. В третьем окне шалили дети, и было видно, как мать беззвучно на них кричит, гонит спать.

Петр пробрался по проулку к реке. Веря, черная, без блеска, текла в черных берегах, слабо отражая звездное небо. Он прошел за село, где в бурьян вросли какие-то старые сваи, остатки старинных сараев и овинов. Тут же находилась разрушенная кузня, кирпичный остов с решетником кровли. Сквозь слеги холодно и недвижно смотрели звезды. Он остановился у кузни, чувствуя исходящий от нее запах старого железа, угля и окалины. Видимо, там еще сохранились остатки горна, ржавая наковальня, брошенные поковки. Звезды молча, ярко, словно выкованные из железа, блестели сквозь деревянные жерди. И казалось, здесь, в этой старой кузне работали кузнецы, которые сковали весь этот мир с железным сверкающим небом, железную мертвую землю, недвижную реку. Весь мир изошел из этой старой кузни, как из умершего остывшего лона, был издельем неведомых кузнецов. Петр испытал тоску и необычайную щемящую боль, словно он один остался среди этой железной Вселенной, без тепла и без света, последний живой человек среди мертвого мирозданья. И кто-то немой, суровый смотрел на него сквозь жерди и ждал, что он станет делать в своем одиночестве, как станет умирать под железным блестящим небом. Суздальцев почувствовал, как его лба коснулись ледяные железные персты, и это прикосновение проникло в его живое теплое тело и остановилось около сердца. Он возвращался домой, неся в себе это леденящее прикосновение.

Вернулся в избу. Тетя Поля спала. В ногах у нее кот блеснул из темноты зелеными глазами. Розовая лампадка тихо сияла пред медным окладом. Слабо искрилось стекло, за которым усатый николаевский солдат смотрел на свою спящую, состарившуюся вдову. Суздальцев прошел за перегородку и включил свет. Печка горячая, источавшая тихую сладость. У печки на гвозде стволом вниз двуствольное ружье. Все пространство каморки занимают кровать и стол. Слезится оконце, за которым, прикасаясь к стеклу, чернеют корявые колючки шиповника. На столе — томик Бунина, несколько исписанных листков. И, глядя на эти листки, он понял, что весь день дожидался этого часа. И когда наблюдал соседа Николая Ивановича, выгуливающего свою серебряную козу. И когда выбрасывал из грузовика шуршащие пахучие веники. И когда слушал жалобы избитой неверной жены Кланьки. И только что, гуляя под железными звездами. Весь день он дожидался этого ночного часа, чтобы сесть за стол и узнать, повторится ли необъяснимый вчерашний и пугающий опыт. Ворвется ли в его каморку загадочная война и ляжет на страницу нервным сумбурным текстом.

Он сел. Положил перед собой чистый лист бумаги. Взял ручку и приблизил к листу, ожидая, что в пространстве, отделяющем ручку от бумаги, проскочит крохотная трескучая искра. Начнет пульсировать электрический пузырек, превращаясь в громадный взрыв. Разрушатся стены избы, и в пролом с металлическим ревом и грохотом ворвется война.

Он держал над бумагой ручку, но ничего не происходило. Ночь молчала. Тикали ходики. Было слышно мурлыканье кота. Вчерашнее не повторялось. Блуждающий сигнал из Космоса не прилетал. Таинственный художник, писавший свою военную повесть, скрылся от него навсегда.

Мало-помалу его мучительное ожидание сменилось смутными фантазиями, и он снова стал обдумывать главу своего повествования, где русский странник, одолев бескрайние степи, переплыв полноводные реки, перебравшись через неприступные горы, очутился у волшебного города. Опираясь на посох, смотрит с изумлением на дворцы и мечети, вдыхает аромат райских роз.

Он уже касался бумаги, когда услышал тончайший писк, похожий на жужжание комара. Писк усилился, становился пчелиным жужжанием. Рокот налетал, становился ревом, и в стене открылся жуткий, наполненный дымом провал, и сквозь этот металлический дым длинной стальной струей ворвалась война. Захватывала его в свое дикое стальное стремленье…

Самолеты появлялись из-за хребта, как легчайшие проблески солнца. Начинали снижаться, вписываясь в тесную долину с городом, клетчатыми полями, образуя в воздухе медлительную карусель. Когда нижние увеличивались, блестели чашами винтов, качали алюминиевыми плоскостями, верхние все продолжали возникать над сверкающими пиками льда. Наполняли лазурь поднебесным металлическим рокотом. Первый самолет приземлился, ударил дымными колесами о бетон, побежал по полосе, гася скорость. Хвостовая аппарель опускалась; из хвоста, как семена, сыпались десантники. Веером разбегались в стороны. Мчались к диспетчерской вышке, к ангарам и самолетным стоянкам, а транспорт, жужжа, набирал скорость, двигался до конца полосы и взлетал, освободив место для следующего самолета. Взлетавшие и опускавшиеся самолеты создавали в небе сложную двойную спираль. Из хвостовых отсеков выпадали боевые машины, с ходу, с включенными двигателями, мчались в дальние концы аэродрома, беря под прицел ближние складки гор и рифленый, как вафля, город. Дивизия десантировалась, захватывая аэродром, и он смотрел, как, играя автоматами, сильно работая мускулами, пробегают мимо десантники. Последние облегченные транспорты по спирали уходили вверх, пропадая за кромкой хребта.

К нему подбегал капитан с белесыми лихими усиками, в камуфляже, в полосатой тельняшке:

— Майор, мы на месте. Берем под контроль объекты…

Суздальцев смотрел на листок, на котором остывал горячий металлический оттиск. Война искала его, преследовала, находила среди деревенского захолустья. Он был ей важен, был ее мишенью. Сидя в деревенской избе, под сонное тиканье ходиков, среди ночных недвижных лесов он вел репортаж о войне, на которой не был, не знал ее природы, не знал, где она протекает. Тети Полин дешевый приемник с бумажным циферблатом и стрелкой доносил до него разноязыкую речь, обрывки симфоний и джаза, назойливое вещание дикторов. Мир искрился конфликтами, но не было в мире войны. Не было белых хребтов, через которые перелетали военные транспорты, и десантная дивизия захватывала чужую страну. Таинственный майор со странно знакомым лицом сидел в боевой машине, расставлял на перекрестках незнакомого города броневики и танки, и толпа шарахалась от наведенных на нее пулеметов и пушек. Где проходила эта война? На каком континенте? Быть может, на другой планете, в иных мирах — и световая волна, блуждая в мироздании, отыскала его, вошла в резонанс, запечатлела на листке картины военных действий…

Улица была пуста и безлюдна, сужаясь, уходила вдаль, с удалявшимися по сторонам конторами, магазинами, лавками, над которыми пестрели выцветшие вывески. Впереди, на проезжей части валялась колесами вверх деревянная повозка, и упавшие с нее оранжевые апельсины рассыпались далеко на пустом асфальте. Он стоял по пояс в люке броневика, слушая бульканье рации, переговоры командиров частей, блокирующих центральные районы города. В удаленном конце улицы что-то кипело, бурлило, окутывалось едкой дымкой, источало ядовитое свечение. Так бурлит и вспыхивает попавший в желоб жидкий металл, стесненный тугоплавкими кромками. Слева, въехав на тротуар, стоял танк, нацелив пушку в соседние лавки и вывески. Броневики с пехотой стояли поодаль, уставляя пулеметы вдоль улицы, а он, выехав за ограждение, смотрел в бинокль, как кипит и клокочет далекая толпа, и оттуда доносился бессловесный рыдающий звук.

— «Кристалл!» «Кристалл!» Я «Гранит!». Огонь не открывать, действовать вытеснением. Как поняли меня?

Он смотрел в бинокль на рассыпанные апельсины, на вывески лавок. Среди блеклых раскрашенных досок ярко и сочно зеленела одна, с неразборчивыми письменами, и он выбрал зеленую вывеску, как рубеж, до которого он позволит толпе продвигаться.

Близко, с крыши двухэтажного дома, на котором был намалеван фарфоровый чайник и улыбающийся торговец держал в руках стопку фарфоровых тарелок, с крыши, из слухового окна, раздался выстрел. Пуля звякнула по броне, с унылым жужжанием отрикошетив в сторону.

— Рокот! Рокот! Я Кристалл! Снайпер на крыше дома. Слуховое окно над вывеской. Белый чайник на красном фоне. Уничтожить!

Он спрятался за стальной крышкой люка. Видел, как танк повел пушкой, отыскивая вывеску. Нашел. Оглушительно грохнуло, танк присел, выпуская из ствола дымное пламя. Верхняя часть дома с вывеской рухнула, и оттуда, вместе с дымом, на асфальт посыпались бесчисленные осколки фарфора, расколотые блюда, тарелки, цветные сервизы и чашки. На осколки выпал человек, в чалме и накидке, распростерся среди битой посуды, разведя ноги в шароварах и заостренных чувяках. Было видно его запрокинутое лицо с маленькой черной бородкой.

Толпа приближалась, но между ней и зеленой вывеской еще оставалось пространство. В бинокль были видны первые ряды толпы. Люди в балахонах и тряпичных повязках, взявшись за руки, сдерживали давленье задних рядов. Перед ними пятились вожаки с мегафонами, направляя в толпу рокочущие заунывные вопли.

— Кристалл! Кристалл! Я Гранит! Действуйте по обстановке.

Через пустое пространство улицы он чувствовал тугое, яростное, исходящее от толпы дуновение. Толпа приближалась, толкая перед собой волну неодолимой страсти и ненависти. Она была сильней взрывной волны, раскаленней кумулятивного пламени, могла прожигать броню, перевертывать танки. Она заливала улицу раскаленной неудержимой магмой. По сторонам улицы дымилось, пылило, опадали вывески, падали ставни и жалюзи.

Он чувствовал, как нервничает водитель броневика, как в танке сжался экипаж, как неспокойны солдаты на броневиках; их облучает слепая, исходящая из толпы сила, и они готовы спасаться, прыгать с брони, разбегаться по проулкам и подворотням.

Он чувствовал, как в нем начинается паника. Как тесно ему в люке, как начинает дрожать и плавиться лобовая броня, и он беззащитен перед этой слепой истребляющей силой.

Уже без бинокля были видны лица в толпе, открытые кричащие рты, воздетые кулаки, сжимавшие палки. Агитаторы пятились, ревели в мегафоны, выкликали «Аллах акбар!». Толпа подхватывала крики, превращала их в грозный пламенный выдох, от которого у него леденело сердце. Эти крики, этот неудержимый вал обрекал его на уничтожение.

Кромка толпы коснулась зеленой вывески. Кто-то прыгал, размахивал палками. Вывеска накренилась, косо повисла, а толпа прошла рубеж, приближалась. Пространство между ней и броневиком уменьшалось, наполненное сжатым светящимся воздухом, который нагнетался могучей помпой.

— «Кристалл!» «Кристалл!» Я «Гранит!» Разрешаю огонь на поражение. Как слышите меня, «Кристалл»?

Он окунулся в люк, обернулся к пулеметчику и срывающимся голосом прокричал:

— По толпе! На поражение! Огонь!

Близко, оглушительно, стучащими толчками загрохотал пулемет, выплевывая из раструба рыжее пламя. Трассы пунктиром полетели к толпе, промахнулись, летя над головами, опустились ниже и вонзились в середину толпы, выстригая в ней вмятину. Люди падали, толпа раздвигалась, из задних рядов наступал новый вал, и в него вонзались жалящие пунктиры очередей, выедая в толпе пустоту.

— Огонь! — как безумный, кричал он. — Огонь!

Толпа рассыпалась, втягивалась в соседние проулки, унося в глубину города отчаянные вопли ненависти. Пулемет умолк, ярко светлели рассыпанные апельсины, валялись вповалку люди в чалмах и накидках, и кто-то полз, отрывался от земли и падал, и снова продолжал ползти.

Суздальцев ошеломленно смотрел на исписанный лист. И вдруг в прозрении понял, что войны этой нет. Ее не существует в нынешнем времени, нет ни на одном из континентов. А она существует в будущем, и о ней никто, кроме него, не догадывается. Она скрыта от глаз военных, политиков и историков. Заслонена от них сегодняшней сумбурной действительностью. Никто не знает, где, на какой горе находится янтарный дворец, который штурмует безвестный батальон. Через какие хребты в алюминиевом солнце переплывают медлительные транспорты. На какой из улиц бесчисленных городов находится вывеска с фарфоровым чайником, в который целится танк. Эта война является вестью из будущего, и эта весть адресована ему, и он должен что-то немедленно сделать, кого-то оповестить, кому-то сообщить о грядущем несчастии. О грядущей войне, на которой погибнут спящие в эту минуту отроки, не ведая, что пули для них уже отлиты. Воспаленными глазами он смотрел на белый лист бумаги, не касаясь ручкой, и на белом листе возникали строчки.

Багровая заря над горами. Вечерний город, как пчелиные соты, лепится по склону горы. Желтые, как рыбий жир, огоньки. Город ошпаренный, липкий, словно с него содрали шкуру. Мятеж, подавленный пулеметами и грохотом танков, покинул улицы, укрылся в трущобах, свернулся в них, как остановленный вихрь, готовый вновь развернуться, хлестнуть по улицам своим чешуйчатым хвостом, раскрыть ужасный огнедышащий зев. Он стоит у мешков с песком, глядя, как десантник устанавливает в амбразуре сошки пулемета. И внезапный свистящий, грохочущий звук. От зари на город пикирует штурмовик, стреловидный, стремительный, проходит над городом, наносят хлещущий удар звука. Взмывает и уходит за горы. Другой штурмовик пикирует с другой стороны, нанося разящий удар, полоснув город свистящим хлыстом. Самолеты наносят по городу удары крест-накрест, загоняя мятеж в гнилые трущобы, не давая ему подняться. И в ответ, среди последних отсветов зари, под первыми звездами по всему городу булькая, звеня, как голошенье тетеревов на болоте, перекатываются, переливаются крики «Аллах акбар» — как вопли исхлестанного избитого города…

Суздальцев сидел за столом, и ему казалось, что на его теле взбухают рубцы.

Глава 4

Ночью сквозь сон Петр слышал, как шумит за окном, дрожит изба, ударяют в стекла мерзлые ветки шиповника. Словно кто-то ломился в его каморку. Он сжимался под одеялом, подтягивал колени к подбородку, словно хотел укрыться в материнском лоне от ужасов и опасностей мира, в котором был рожден. Проснулся в черноте холодной избы, слыша, как тетя Поля за перегородкой гремит сковородкой. Зажег свет. К темному слезящемуся оконцу были прижаты ветки шиповника с оранжевыми ягодами, и на них лежал снег, сгибал своей тяжестью колючие кусты.

Он наспех перекусил картошкой, следя, как лампочка отражается в черной масленой сковороде. Натянул сапоги и плащ с поддевкой, кинул на плечо ружье и вышел на крыльцо. Небо было черно-синее, едва тронутое рассветом. Кругом была светящаяся в синих сумерках белизна выпавшего снега. Ступени крыльца, огороды, тесовый забор, дорога, крыши соседних домов — все было белым. Ветер нес запахи сырых лесов и полей, в которые ночной буран принес снег.

Суздальцев схватил горячей рукой мокрый снег, слепил снежок, куснул его холодную сочную мякоть и метнул в доску забора, на которой вчера сидела и крутилась сорока. Услышал гулкий сочный удар, разглядел в темноте белую метину.

Бочка с застывшей водой была покрыта купой снега. Он положил на купу растопыренную пятерню, чувствуя, как тает под ней снег. Сизый лед с застывшим пузырем воздуха и вмороженный кленовый лист были припечатаны его пятерней. Зима была уловлена в бочку.

Он вышел на дорогу, заметенную снегом, с одиноким черным следом проехавшей машины. Шел по деревенской улице, заглядывая в незанавешенные окна. В избах топились печи, красное пламя озаряло полукруглый зев, в нем чернели чугуны, в которых хозяйки запаривали корм для скотины. Сами хозяйки, с ухватами, в платках, заслоняли на мгновенье красный огонь, и эти пламенеющие очаги создавали ощущенье древнего, языческого капища, среди которого сновали хранительницы огня.

Когда он вышел за село на гору, над черным лесом розовела заря. Когда шел через поле, проминая сапогами сочный снег, заря становилась все красней и огромней. Когда приближался к лесу, небо желтело, светлело, и ели стояли, покрытые снегом, а метелки сухой травы под ногами были забросаны белыми сливками.

Он направлялся к соснякам на болоте, где поджидал его лесник Сергей Кондратьев, которому вменялось заготовить сосновые семена. Собранные шишки он разложит на печи, дождется, когда расклеятся смоляные ячейки и из них просыплются семена. Их посеют в питомник, и через два года крохотные пушистые сосенки повезут на лесную пустошь и насадят лес.

Аукаясь, гулко перекрикиваясь, они отыскали друг друга. Кондратьев сидел на поваленном дереве среди невысоких развесистых сосен, с которых временами опадал тяжелый тающий снег. Лесник держал на коленях железные «когти», которыми пользуются электромонтеры, залезая на столбы. Подтягивал ремни, примеряя «когти» к своим кирзовым сапогам.

— Будем ветки, которые пониже, пилить и шишки с них обирать. Имеем полное право. Одну ветку спилим, а заместо нее лес посадим. Одно другого стоит.

Он нацепил «когти», засунул за пазуху ручную пилу и, широко расставляя ноги, пошел к сосне. Полез на нее осторожно и основательно. Упирался когтями в золотистый шелушащийся ствол, принимая на шапку и на плечи падающий снег. Суздальцев следил за его медвежьей грациозностью, радуясь своему участию в этой нехитрой лесной работе.

Кондратьев достиг нижних веток, угнездился поудобней и стал пилить пушистые, усыпанные шишками ветки. Обрушивал их с треском вниз. Суздальцев собирал зеленоватые, склеенные смолой шишки, пахнущие хвоей, канифолью, и ссыпал их в сумку. На пальцах его оставалась смола, и он лизнул их, почувствовав на языке вкус скипидара.

Кондратьев спустился, раскрасневшийся, с сизыми щеками, сбросил «когти» и достал завернутый в газету ломоть сала и краюху хлеба:

— Поработали, пообедаем. Имеем полно право.

Было славно сидеть на поваленном дереве среди заснеженного леса, жевать розоватое, твердое от холода сало, заедать черствым хлебом.

— Я че тебе хотел сказать-то, Андреич. Спасибо за три куба, которые ты мне простил. Я из них венцы срубил. Теперь на избу хватит. Лес, он чей? Государственный. А мы чьи? И мы государственные. Значит, имеем полно право брать пару-другую лесин, если на избу не хватает. Избу не для себя ставлю. Я, может, скоро помру. А дети в стоящем доме жить будут. Имеют полно право.

Суздальцев внимал мужицкой мудрости, находя ее справедливой, не осуждая этих плутоватых, кормящихся от леса людей за их мелкие хитрости и утайки. Радовался тому, что среди темных покосившихся изб встанет новая с золотыми венцами изба, и в этом будет его, Суздальцева, малая бескорыстная заслуга.

— Я тебе вот что скажу, Андреич. Если ты всерьез из города сюда перебрался, строй дом. Лес твой, возьмешь из него, что надо. Имеешь полно право. Я тебя плотничать научу. Шкурить, пазы рубить, хошь в лапу, а хошь внахлест. Приходи ко мне подмастерьем. Скатаем, решетник поставим, дранкой покроем. Будем пить, гулять, новоселье справлять. А что, — обрадовался он внезапно подвернувшейся рифме, — имеем полно право!

Суздальцев любил его, был благодарен этому зрелому мужику за то, что заслужил его доверие. Был готов идти к нему в подмастерья, чтобы вместе с ним перекатывать по снегу пахучие золотые бревна, врубаться отточенным топором в крепкую древесину, выламывать белые хрустящие щепки. И встанет его, Суздальцева, дом, крепкий, ладный, с золотистыми венцами, с торчащим из пазов кудрявым мхом, с резными наличниками и нарядными стеклами, отражавшими розовую слюдяную зарю. Его дом поднимется рядом с убогой избушкой тети Поли. И он заживет в этом доме, уважаемый всеми в окрестных деревнях лесной объездчик. А вместе с ним — румяная дородная жена, из тех красавиц, что встречаются ему на деревенских улицах в цветастых кустодиевских платках, с озорными веселыми глазами.

— Ого, гляди-ка, Андреич, белка!

Суздальцев увидел, как по вершинам сосен, отталкиваясь четырьмя лапами, прыгает белка. Перенеслась на голую, с корявыми ветвями осину, теряя высоту, пышно распустив хвост. Метнулась вверх по стволу, скользя синей тенью. Пробежала по ветке, стряхивая с нее снег. Полетела в воздухе к соседней березе, влетая в прозрачную крону, цепляясь за шаткие ветки, сжимаясь в упругий комок, распрямляясь в гибкую голубоватую пружину. Грациозно, выписывая легкие иероглифы, бежала, словно чертила в небе таинственную строку. Были видны ее уши с кисточками, заостренная мордочка, красноватое брюшко и синий плещущий хвост, который загибался, как драгоценная буквица.

— Андреич, что рот раскрыл! Стреляй!

Лесник бросил сумку с шишками, азартно побежал сквозь деревья, преследуя зверька. Суздальцев, восхищенно, испуганно наблюдая воздушный пролет белки, схватил ружье, повел стволами вслед красно-голубой трепещущей белки. Выстрелил. Сквозь дым и блеск огня увидел, какбелка сорвалась с ветки, упала на нижнюю, попыталась зацепиться, карабкаясь ввысь, опять сорвалась и головой вниз, дрожа хвостом, упала в снег. Несколько раз свилась в завиток, распрямилась и замерла. Небо, из которого она выпала, казалось пустым, словно омертвело и выгорело. Петр побежал к добыче, не понимая, ликовать ему или горевать.

— Стой, слышь, Андреич, не трогай руками. Если живая, прокусит. Зубы у ей, как иглы.

Кондратьев подошел первый, тронул зверька сапогом. Белка не шевельнулась. Лежала, нежно и грациозно протянувшись по снегу. В голове недвижно мерцал темный глазок. Около мордочки на снегу краснели катышки крови.

— Молодец, Андреич, скоро шубу себе сошьешь. Имеешь полно право. Ты хоть умеешь их разделывать?

Суздальцев покачал головой. Ему было жаль белку, которую он выстрелом смахнул с вершины. И казалось странной возможность коснуться руками недоступное, не знавшее человеческого прикосновения существо. И была радость, упоение первым охотничьем успехом, благодарность лесу, который послал ему этот дар.

— Учись, Андреич, белку разделывать.

Сергей Кондратьев достал перочинный, остро отточенный нож. Поднял белку. Держа головой вниз за лапу, сделал длинный надрез, вскрывая ей пах. Просунул палец в основание хвоста, с треском потянул, извлекая из пушистого голубоватого меха длинный, красный, заостренный на конце костяной отросток. Стал сдирать потрескивающую шкурку, обнажая красные липкие мускулы ног. Рассекал кости на кончиках лап. Сволакивал чулком шкурку, обнажая белую влажную изнанку. Сделал последний, у основания носа, надрез. Отсек вывернутую изнанкой шкурку с синим хвостом от красной мокрой тушки с худыми фиолетовыми ребрами и оскаленной головой. Кинул тушку на снег, и она, красная и горячая, окруженная белизной, плавила снег.

— Повесь над печкой, пусть сохнет, — передал он шкурку Суздальцеву, и тот чувствовал неисчезнувшую теплоту зверька, парной и едкий запах рассеченной плоти.

Вдалеке послышался гулкий окрик. На него отозвался Кондратьев, и скоро сквозь стволы замелькала тучная, неловкая фигура, и к ним на поляну вышел Ратников. Не один. Его опережала проворная пушистая собака. Замерла, увидев незнакомых людей. Чуть слышно заворчала. Осторожно приблизилась к красной ободранной беличьей тушке и понюхала ее, брезгливо отвернувшись. Так же осторожно подошла к Кондратьеву и Суздальцеву, обнюхала их. Побежала обратно к Ратникову. Это была чистокровная лайка с густым серым мехом, остроконечными чуткими ушами и упругим кольцом хвоста. Ее узкая молодая морда была дружелюбна, глаза весело и остро блестели, и от нее исходила веселая энергия, игривая радость.

— Ну, Андреич, ты стрелок. Какого зверя завалил, — Ратников тяжело дышал, усмехался, протягивал для пожатья руку. — А я слово-то держу. Собаку тебе привел. Какой охотник без собаки? Белками мешок набьешь… Дочка, Дочка, иди сюда, вот твой новый хозяин.

Собака подбежала, скакнула ему на грудь, стараясь лизнуть в лицо. Суздальцев видел, какой у нее сочный розовый язык, блестящие клыки, какие пышные вылетают из черных ноздрей букеты пара.

— Давай, Андреич, гони червонец. Собака твоя.

Суздальцев извлек смятые деньги, передал Ратникову, а тот вытащил из-за пазухи свернутый брезентовый поводок и протянул Суздальцеву.

— Возьмешь на поводок, выведешь из леса, а потом отпускай. Не убежит. Поймет, кто хозяин, — и он, защемив поводок на кольце ошейника, передал его Суздальцеву. Еще немного они оставались втроем. Кондратьев перекинул через плечо железные «когти», подхватил сумку с шишками и пошел через лес к своей деревне.

— Хочешь, обмоем покупку? — спросил Ратников, кивая на собаку. — Ну как хочешь, — и пошел через лес тем же путем, каким явился.

Суздальцев, держа на поводке крутящуюся собаку, пошел на просеку, строго покрикивая на лайку, когда она запутывала поводок в кустах или обматывала его вокруг своего горла.

На опушке, выйдя на поле, он спустил собаку с поводка. Она оглянулась на лес, в котором исчез ее недавний хозяин, кинулась в поле, радуясь свободе, влажной белизне. Перебегала из стороны в сторону, удалялась, едва заметная на снегу, снова подбегала. А он шагал через поле, гордясь своей новой ролью хозяина. В его подчинении находилось теперь это жизнерадостное, красивое и милое существо, которое то подбегало близко, взглядывая своими умными вопрошающими глазами, то уносилось вперед. Рылась черным носом в снегу, вынюхивая мышь или заячий след, а он временами окликал ее: «Дочка, Дочка!» — и она преданно, с готовностью мчалась на его оклик.

Он уже любил ее, уже не мыслил себя без нее. В своей свободе, в своем одиночестве он обрел друга, преданного провожатого, с которым они станут неразлучно бродить по лесам. Вот если бы его сейчас увидали мама и бабушка, почувствовали его счастье, то перестали бы горевать о нем, порицать его уход из дома. Вот если бы его увидала невеста, она поняла бы его стремление к свободе, к вольной жизни охотника и лесника, которому незачем связывать себя узами обыденной городской жизни. Собака бежала впереди, оставляя на снегу когтистые отпечатки. Он шагал следом, неся в рюкзаке убитую белку, думая, что теперь и впрямь сбудется предсказание лесника Кондратьева, и с помощью обретенной лайки он настреляет в лесу белок на меховую щегольскую шубу.

Затемнели на бугре избы Красавина, появился из низины шатер колокольни с покосившимся ржавым крестом, на котором в часы заката вдруг загорались крупицы золота. Петр собирался взять собаку на поводок, чтобы пройти по улице независимо и сурово, как настоящий охотник и лесной объездчик. Из окон, прилипая носами к стеклам, станут смотреть ему вслед деревенские соглядатаи. Но сколько он ни звал лайку, сколько ни кричал, подзывая ее: «Дочка! Дочка!», собака издали смотрела на него веселыми глазами, не подходила, кружила по полю. А у первых изб кинулась в огороды и исчезла. Он сердито, огорченно шагал по улице, надеясь добраться до дома, скинуть рюкзак и ружье и отправиться на поиски строптивой лайки.

Навстречу ему, сгибаясь в три погибели, опираясь на клюку, шла Анюта Девятый Дьявол. Платок ее был плохо завязан и свисал у подбородка, как длинная борода. На ногах были калоши, надетые на шерстяные носки, и каждый шаг давался ей с трудом и болью. Дергался ее страдающий горб. Ее догоняла простоволосая, в незастегнутой шубейке женщина, племянница старухи. Она приехала из каких-то отдаленных мест ухаживать за теткой, дожидаясь, когда та помрет и дом перейдет в ее собственность.

— Ну, куда ты, тетя Анюта, намылилась? Ты же дурная, безумная, в поле замерзнешь, — говорила племянница, поглядывая на проходящего Суздальцева, скорее для него, нежели для несчастной старухи. — Ну, куда ты, тетя Аня, намылилась?

— Поликарпушка зовет, — тихо, шепча беззубым ртом, произнесла старуха.

— Ну, какой Поликарпушка? Дядя Поликарп убит, и у тебя за иконой на него похоронка, и места этого, где он похоронен, ты не знаешь. Пойдем, пойдем домой, пока не замерзла. — Она обняла старуху, развернула ее обратно и бережно повела домой. Так, чтобы Суздальцев видел ее терпеливую заботу и смирение, с какими она ухаживала за безумной старухой.

Вошел в дом, скинул сапоги, повесил у печки ружье. Извлек из рюкзака белку и показал тете Поле.

— «В островах охотник цельный день гуляет, если неудача, сам себя ругает», — встрепенулась она, глядя на белку. — В другой раз у нас к обеду заяц будет.

Дверь отворилась, и две гневные, крикливые женщины переступили порог, встряхивая в воздухе комки перьев, из которых торчали куриные лапы и окровавленные огрызки шей.

— Что же это творится! Кто же это, чертяка, собаку с привязи спускает! Какая она собака, если кур давит!

— Жили, как жили, пока из города всякие не понаехали. Бешеных собак развели. Им, городским, все легко дается. Здесь каждого куренка вырасти, корм купи, выхаживай, пока яйцо не пойдет. А эти городские, как баскаки.

— Пусть за кур заплатит. А не то в милицию жалобу, в эпидемстанцию. Пусть приедут, дуру бесхозную застрелят!

Женщины шумели, трясли безголовыми курами, отрясали на пол рябые перья. Тетя Поля, смущенная, виноватая, переводила глаза с разгневанных соседок на несчастного жильца.

— Валентина, Галина, он же не нарочно собаку спустил. Ему сегодня дурную собаку подсунули. Он вам заплатит. По три рубля за курицу.

— Какие три! Пусть по пять платит, по-рыночному. Они только в этом годе нестись по-настоящему стали. Холера на его голову!

Суздальцев ушел за перегородку, достал скромные деньги, которые получил в лесничестве. Отсчитал пятнадцать рублей и вынес женщинам. Те приняли деньги, умолкли. Гнев прошел. Та, что кричала громче остальных, спокойно спросила:

— Кур-то себе возьмешь или нам оставишь?

— Себе берите, — ответил Суздальцев, желая, чтобы они поскорее ушли. Прислушивался к затихающим на крыльце шагам, смотрел на упавшие на пол куриные перья.

— Кто же тебе, Петруха, порченую собаку подсунул?

— Витька Ратников.

— Ах, он бессовестный! Плут бесстыжий! Начальству своему пакость сделал. Ты его за это прижми. Он мне в прошлом годе дров обещался привезть, до сих пор везет.

Огорченный, жалея денег, которых едва хватало на жизнь, он вышел на улицу. Стал звать, свистеть:

— Дочка, Дочка!

И собака выскочила на его голос, подбежала, уставила на него милую мордочку, высунув розовый язык, жарко дыша паром. Казалось, она улыбается, ждет от хозяина похвалы, гордится совершенным собачьим подвигом.

Суздальцев взял ее на поводок. Гнев его прошел. Милое, простодушное животное не ведало, что сотворило. Он был сам виноват тем, что не взял ее на поводок при входе в деревню. Повел ее в сени. Тетя Поля строго, с негодованием смотрела на собаку:

— Не вздумай ее в сарай пускать. Там мои куры. Вот здесь в сенях, на полу, пусть лежит.

— Не замерзнет?

— Чего? Они, лайки, на снегу ночуют. Вон, кинь ей ветошку.

Суздальцев постелил на пол драный тулупчик. Привязал поводок к скобе. Наклонился и погладил меховой загривок, чувствуя, как пахнет псиной, как в темноте благодарно и преданно лизнул его собачий язык.

Он вернулся в дом, где тетя Поля уже зажгла лампу. Достал из рюкзака влажную беличью шкурку. Продел в оставшуюся от глаза дырочку суровую нитку, завязал петлей и повесил белку под потолок, у печки. Попав в поток теплого, исходящего от печки воздуха, шкурка медленно завертелась, отбрасывая на стол длинную хвостатую тень.

Весь день, блуждая по лесу, разгребая руками снег и вдыхая запах красных и желтых листьев, обрывая смоляные шишки с сосновых веток, целясь в белку, летящую в вершинах голубой стрелой, подзывая на снежном поле резвящуюся собаку, — весь день он тайно ожидал сокровенного ночного часа. Затихнет и опустеет дорога, погаснут в избах огни, уляжется тетя Поля, и он окажется один в своей каморке перед листом бумаги. Станет ждать пугающей грозной минуты, когда в ветхую избушку хлынет бог весть из каких пространств свирепый стальной поток.

Он сидел, робея, держа над бумагой ручку, ожидая, что на кончике ручки возникнет раскаленная капля, плеснет огнем. И, разрубая синенькие обои, возникнет прогал в дымную металлическую даль, из которой ему на грудь прыгнет ужасный зверь, хлынет война. Ляжет на бумагу сумасшедшими каракулями. Он смотрел на кончик ручки, видя, как тень от висящей белки медленно скользит по столу, но огненный контакт не возникал. Цветочки на голубеньких обоях наивно желтели, и бурный поток не пробивал стену. Словно он иссяк, утратил свою сокрушительную силу, не мог пробиться из другого пространства и времени.

Постепенно его мысли стали рассеянными. Он с раздражением подумал о Ратникове, который подсунул ему не натасканную, порченую собаку. О Кондратьеве, у которого станет брать уроки плотницкого ремесла и поставит посреди Красавина новый добротный дом. Он вспомнил дятла, который вцепился коготками в трухлявый березовый стол, цепко двигался вокруг него, нанося клювом бесчисленные дробные удары. Он слышал этот мелодичный стук, и он усиливался, становился громче и резче, превращался в металлический грохот, в надрывные пулеметные очереди. И обои на перегородке стали бугриться, выгибаться, и с оглушительным треском возник пролом, дымный туннель, сквозь который дул жестокий сквозняк. Петр пролетел сквозь туннель, одолевая пласты пространства и времени, и очутился на бетонном шоссе, под знойным солнцем…

На дороге во всю длину стояли боевые машины, развернув пулеметы и пушки к глиняным стенам селенья. Из гончарного скопища куполов и лепных ограждений доносилась нестройная стрельба. Еще недавно командир полка отправлял взвод под командование лейтенанта в лабиринты глиняных улиц, в скопленье куполов, похожих на сухие ржаные лепешки. Лейтенант, маленький, ладный, похожий на нетерпеливого молодого петушка, приглаживал золотистый хохолок, напяливая на него каску. Играл глазами, слегка пританцовывал, торопился исполнить приказ, демонстрируя солдатам свое бодрое бесстрашие и командирскую лихость.

— Есть прочесать кишлак! Есть зайти со стороны виноградника! Се ля ви! Вас понял, товарищ полковник! — Махнув солдатам, он ловко перепрыгнул кювет, побежал к строениям, утягивая за собой взвод солдат с автоматами, в касках.

Теперь комполка стоял возле командирского бэтээра, прижимал к небритому горлу тангенту, связывался по рации с попавшим в окружение взводом:

— Я — Первый! Я — Первый! Что там у вас, Четвертый? Доложить обстановку!

— Горячо, се ля ви! Обстрел с обеих сторон! Плотный стрелковый огонь! Есть потери, се ля ви! — доносилось по громкой связи, и звуки очередей, пропущенные сквозь шуршанье эфира, сливались с очередями, летящими в солнечном воздухе.

— Выходи из-под огня, «Четвертый»! Возвращайся на дорогу, Кравчук!

— Мы в мешке, командир. Лупят со всех сторон, се ля ви!

Колонна броневиков, вытянувшись вдоль дороги, отливала зелеными гранями и углами брони. Она казалась чужеродной этим гончарным дувалам, глинобитным неровным строениям, старомодным куполам и башням. Встреча брони и глины знаменовалась очередями, глухим разрывом гранаты, истерическим бульканьем рации.

— «Четвертый», как слышишь меня? Ответь, «Четвертый»! — командир полка тщетно взывал по рации, в которой хлюпало и стучало. — Ответь, «Четвертый»!

Вместо бодрого лейтенантского говорка, то и дело повторявшего «се ля ви», раздался дрожащий надрывный голос:

— Лейтенант Кравчук убит! Командование принял старший сержант Коновалов.

— Сержант, выходи оттуда к гребаной матери! Бери людей и выводи на дорогу!

В стороне от кишлака на поле появилась цепочка солдат. Они сторонились кишлака, огибали его по широкой дуге. Впереди четверо солдат несли убитого, подхватив его за ноги и плечи. Высоченный солдат нес на плече лейтенанта, перекинув его голову к себе за спину. Хромая, опираясь на плечо товарища, шел раненый. Остальные прикрывали отход, стреляли в пустоту. И в ответ из кишлака звучали редкие неприцельные выстрелы. Солдаты вышли на дорогу и уселись у обочины. На их лицах не было ни страха, ни азарта, а была пустота и тупость. Они сняли каски, отложили автоматы, пили из фляжек. Не встали, когда к ним подошел командир полка.

Лейтенант лежал на спине, лицом вверх, закатив полные слез голубые глаза. На нем не было каски, и озорно торчал петушиный золотой хохолок. На лбу, между воздетых белесых бровей, краснело пулевое отверстие, из которого вяло сочилась кровь.

Командир полка заглянул в лицо лейтенанта и тихо прошептал:

— Се ля ви!..

Суздальцева вдруг осенило. Тот, чьи глаза видели эту безымянную войну. Кто летел в военном транспорте на луну. Кто мчался на стреляющей боевой машине к ночному дворцу. Кто смотрел в бинокль на ревущую в азиатском городе толпу, а потом отдавал приказ стрелять по льющейся человеческой лаве. Кто сжимался от рева истребителей, полосующих бичами город. Кто видел лейтенанта с петушиным шальным хохолком и черно-красную дырочку меж белесых бровей. Все это был он, Суздальцев, перенесенный из тесной избушки в будущее, еще не существующее время. Та несуществующая война отыскала его в глухой деревне, выхватила из каморки, перенесла в неведомую азиатскую страну, где происходят бои и смерти. Это ошеломило его. Он не видел себя на той войне, не видел, как выглядело его постаревшее лицо. Была ли в волосах седина. Топорщились ли над верхней губой офицерские усы. Но знал, что это он. Его сегодняшнее пребывание в деревенской каморке через бесконечные цепи событий, через вереницы причинно-следственных связей перетекает на ту загадочную войну, которой еще нет — и которая неизбежно случится…

Убитый лейтенант лежал на обочине лицом вверх, и по щеке из раны вяло сочился алый ручеек. Второй убитый лежал на боку, словно спал, и его бледное остроносое лицо казалось усталым и равнодушным. Раненому санинструктор бинтовал бедро, солдат всхлипывал и постанывал от боли. Другие солдаты, отложив автоматы и каски, пили из фляг; не могли напиться, словно заливали водой горевшие в них угли.

Кишлак казался безлюдным, без дымка, без крика, без выстрела, словно обитавшая в нем жизнь, отбившись от вторжения, спряталась под глиняными колпаками и сводами. По другую сторону от дороги, где курчавились старые безлистые виноградные лозы, мерно приближались три верблюда. Качали грациозными шеями, возносили надменные головы, колыхали на горбах полосатые переметные сумки. Впереди вышагивали два погонщика, высокие, худые, в белых чалмах и белых длинных балахонах. Краснели из-под тюрбанов их лица, большие носы, чернели округлые бороды.

— Что за чучела? Взять, привезти сюда! — приказал комполка. Офицер и трое солдат кинулись наперерез каравану. Остановили, что-то объясняя, тыкали стволами автоматов. Погонщики повиновались. Повели верблюдов к дороге, туда, где их ожидал командир полка.

— Кто такие? Откуда? — спрашивал он погонщиков, когда они вместе с верблюдами приблизились к бэтээру. — Как здесь оказались?

Погонщики не понимали его, спокойно смотрели коричневыми глазами, что-то жевали, перетирая жвачку белыми зубами. Жевали погонщики, жевали верблюды. Лежал лейтенант с пулевым отверстием, и другой убитый отдыхал на боку.

— Обыскать! Что в мешках?

Офицер охлопал погонщикам плечи, бока и бедра, и было видно, как худы, сухощавы их длинные тела под белой тканью. Офицер отомкнул от автомата штык-нож, подошел к верблюдам и полоснул ножом висящие на верблюжьих боках мешки. Из мешков посыпалось зерно, и вместе с сыпучей золотой пшеницей на землю выпал черный, с лысым прикладом карабин. Офицер подхватил карабин, повертел, поворачивая шишку затвора, выкидывая из ствола патрон; тот упал на траву, желтея остроконечной пулей. Протянул карабин командиру.

Это был старый карабин времен англо-бурской войны, с седым стволом, с блестевшей от прикосновений рукоятью затвора, с ветхим прикладом, в котором переливалась перламутровая инкрустация, — дань уважения и любви азиатского хозяина к верному оружию. Карабин своей тяжелой усталой красотой мог поведать о горных засадах, где стрелки поражали английскую пехоту, целя точно меж глаз. Об охотах в горах, где меткий охотник бил в глаз пролетающую через пропасть косулю. Из такого карабина в глиняных теснинах селенья был убит лейтенант, и пуля, подобная той, что желтела в сухой траве, пробила лейтенанту череп.

— С оружием? В районе боевых действий? Расстрелять!

Погонщики спокойно жевали, не понимая чужой речи. Верблюды возвышали головы над кормой бэтээра.

— Расстрелять! Отведите их в поле и расстреляйте!

Солдаты стволами указали погонщикам поле. Те спокойно пошли, по окрику офицеров остановились и повернулись своими красными гончарными лицами.

— Цельсь! — приказал офицер. Солдаты подняли стволы, и погонщики, не меняясь в лице, продолжали жевать. — Пли!

Раздались короткие очереди, и погонщики упали назад и чуть вбок, одинаковые, длинные, вытянувшись белыми балахонами среди черных трав.

Командир полка заложил два пальца в рот и свистнул, пихнув сапогом верблюда. Животные побежали вдоль броневиков, перебирая длинными ногами, раскачивая горбоносыми головами. Солдаты, вышедшие из боя, продолжали пить, словно в каждом горела груда углей.

Он понимал, что присутствует на неведомой войне, является ее участником, и эта война без него невозможна. Через бесчисленные причинно-следственные связи она рождается здесь, сегодня, в утлой избушке с тиканьем ходиков и стуком в окно колючей ветки шиповника. Она рождается из его движений, мерцания зрачков, мыслей об этой войне. И если нарушить ход сиюминутных движений и мыслей, круто изменить поведение неожиданным поступком и мыслью, то собьется весь ход причинно-следственных превращений, пойдет в иную сторону, и войны не случится. Он обманет войну, обыграет, не даст ей зародиться в этой ночной каморке с высыхающей под потолком беличьей шкуркой, с его испуганной шальной мыслью.

Ему казалось, что он нашел средство избавить мир от войны, избавить себя от участия в этой войне. Он поднял руку и резко провел пятерней по волосам. Взял ручку и на чистом листе бумаги нарисовал крест, обведя его кругом, — символ, разрушающий истоки войны. Вспомнил о невесте, как они лежали в ее комнате в темноте, окно было распахнуто, шумел дождь, пахло железными крышами, и он ее целовал бесстыдно, страстно, видя ее всю своим хищным мужским зрением. Она, не стыдясь, позволяла себя целовать, и губы ее в темноте улыбались. И это страстное воспоминание смещало его относительно той точки, где должна была зародиться война.

Он встал, осторожно, чтобы не скрипели половицы. Прошел мимо спящей тети Поли к дверям. Отворил дверь в сени. Вышел и, чувствуя плечами морозный воздух, нашел в темноте лежащую на овчине собаку. Она слабо визгнула, лизнула ему руку, и он гладил ее по загривку, думая, что и это поглаживание меняет весь последующий ход событий, уводя его от войны, мешая ей зародиться.

Вернулся в избу. Смотрел на лист бумаги с крестом и овалом. Но символ, останавливающий войну, не действовал. Лист покрывался его болезненными письменами.

В модуле за помещением медсанбата, под яркой электрической лампочкой на дощатом топчане лежал убитый лейтенант. Он был голый, и солдат-узбек ополаскивал его из шланга. Струя разбивалась о грудь лейтенанта, теребила пах, ударяла в лицо, рыхлила рот. И тогда казалось, что лейтенант жадно пьет, хватает струю бурлящими губами. Золотистый хохолок почернел от влаги. Все его ладное, мускулистое обнаженное тело стеклянно блестело. Другой узбек поставил на электроплитку банку с оловом, смотрел, как на расплавленном металле дергается мутная пленка. Тут же стоял жестяной гроб, в который оба узбека переложили мокрого лейтенанта. Нарыли крышкой со смотровым оконцем, в которое выглядывало остроносое, с русыми усиками лицо. Тут же лежал большой паяльник с остатками запекшегося олова. Стояла скамья с тряпьем. Узбеки, смуглые, изможденные, с печальными лицами, сели на скамью. Один достал из кармана кусок сахара в синей бумажной обертке. Отломил половину и отдал товарищу. Оба сидели и медленно грызли сахар. Лейтенант выглядывал на них из оконца.

Глава 5

Суздальцев в валенках, в вязаном свитере, сидя за столом у окна, уже вполне уподобился тете Поле, для которой это маленькое, заклеенное бумагой оконце с зябким полузамерзшим цветком было окном в мир. Через это оконце поступали знаки, сигналы и сведения о происходящей за пределами избы жизни. Давали представление о деревенских событиях, их повседневных участниках и героях. Прошел деревенский плотник Федор Иванович, однорукий, с пристегнутым рукавом телогрейки. Топор с белой, как кочерыжка, рукоятью торчал за поясом, а в здоровой руке он нес какие-то доски. Проехали сани с бойкой заиндевелой лошадкой. В санях стояли ящики с водкой, а возница сельпо суровый мужик Антон Агеев полулежал на соломе. К колонке с ведрами на коромысле подошла деревенская красавица Елена Злотникова, рыжая, в цветастом платке, в кокетливой шубе и маленьких ловких валенках. Не глядя по сторонам, таинственно улыбаясь, поставила ведра, наполнила их одно за другим, колыхнув бедром, поддела на крюки коромысла и понесла, роняя капель, плавная, осторожная, плывущая среди снегов со своим цветастым платком и волшебной улыбкой. Проезжали «уазики» с совхозными инженерами, синие колесные трактора с тележками, из которых пали на дорогу клочки зеленого силоса. Прокатил автобус, возивший пассажиров от железнодорожной станции по окрестным деревням. Все было интересно Суздальцеву, все касалось его, деревенского жителя.

Увидел, как у соседа Николая Ивановича приоткрылась дверь на крыльце. Некоторое время темная щель оставалась пустой. Потом из нее выглянуло чуткое, пугливое лицо Николая Ивановича, его расстегнутая, со свисающим ухом ушанка, перемотанная грязным шарфом шея. Он озирался — не грозит ли ему опасность, не идут ли по улице его вечные мучители и насмешники — малолетние школяры. Убедился, что улица пуста. Скрылся и через минуту вывел на крыльцо козу. Белоснежное животное грациозно переступало, сладко нюхало воздух, выбрасывало из розового носа кудрявые струйки пара. Николай Иванович бережно потянул ее за рога, свел с крыльца и выпустил на белый, усыпанный снегом двор. Коза стояла, серебряная, с чистой белоснежной шерстью. Пошла по двору, осторожно нюхая снег, доски забора, заваленное снегом деревянное корыто, осевшие венцы избы. Николай Иванович благоговейно смотрел на козу, восхищался ею. Его обычно сумрачное, с понурым взглядом, болезненное лицо было исполнено нежности и восхищения. Он любовался совершенным творением, которое терпело его подле себя, не гнушалось его обществом, как это делали остальные деревенские жители. Суздальцев чувствовал, что их обоих соединяет какая-то языческая тайна, связанная с приручением животных, когда стиралась грань между человеком и зверем и на свет появлялись кентавры, русалки, птицы сирины. Коза была божеством, предметом языческого поклонения. Николай Иванович в своей измызганной телогрейке и грязном шарфе был языческим жрецом. Там, в темной, плохо протопленной избе, он оказывал козе царственные почести, украшал ее рога венком из живых цветов, исполнял в честь ее песнопения, подставлял под ее нежное женственное вымя серебряный подойник, стискивая в пальцах мягкие соски, выдавливая из них певучие сладкие струйки.

Коза гуляла по двору, мерцала своими длинными зелеными глазищами, оставляла на снегу следы, похожие на сердечки. На улице послышались детские голоса, смех. Николай Иванович испуганно сжался, сошел с крыльца, потянул упиравшуюся козу в дом, затворил дверь. И проходящие мимо школьники размахивали портфельчиками, громко скандировали: «Козодой! Козодой!»

Из магазина пришла тетя Поля с буханками хлеба, подсолнечным маслом и карамельками к чаю. Принесла Суздальцеву вести, добытые во время стояния в очереди, которая не торопилась расходиться, являла собой деревенский сход. На нем обменивались новостями и суждениями.

— Учитель Петр Никитич себе возле дома беседку строит, как башня Кремля. Хочет часы повесить. Ему однорукий Федор Иванович доски тешет. «Зачем, говорит, тебе, Петр Никитич, часы»? — «А чтобы, говорит, люди на работу не опаздывали, часы по Кремлю сверяли». — Тетя Поля снимала у порога сапожки, вставляя ногу в самодельные теплые чувяки. Кот вился у принесенной сумы, вдыхая вкусные запахи магазина. — У Ленки Злотниковой, у рыжей, любовник появился. Директор магазина. Из города к ней ездит, мясо привозит. Он ей платок подарил, а она и вылупилась. Глаза ее бесстыжие, рыжие. — Тетя Поля гремела у печки дровами, отодвигала мешавшие чугуны, собираясь топить. — А Кланьку снова мужик ейный избил. Пришел в сельпо за бутылкой, бабы на него набросились: «Когда хулюганить перестанешь?» «Все равно, говорит, ее убью!» А сам пьяный, и глаза, как у волка.

Уже трещали в печи сухие щепки. Уже смеркалось на улице, и черной гурьбой шли по дороге совхозные рабочие. И прилетела на забор, прежде чем укрыться на ночлег, шумная сорока.

Суздальцев еще днем получил от лесничего задание доставить в соседнюю деревню Сафонтьево бензопилу. Передать ее бригадиру пильщиков, которые приехали из Чувашии подзаработать на лесосеках. Бензопила стояла в сенях, недалеко от тулупчика, на котором дремала собака. Он стал одеваться, чтобы отнести пилу бригадиру.

Было почти темно, куры, которые днем расхаживали по дворам и клевали зерно, все уже находились на насестах. Суздальцев спустил собаку с поводка, та лизнула его, понеслась по улице, исчезая в сумраке; вслед за ней вышел и он, отправляясь за село, навстречу дующему из белесых полей ветру.

Он поднимался на плоскую бесконечную гору по протоптанной тропе, среди черных лесов. В небе, среди гаснущей лазури и зелени, сияла заря. Ее свет был волнующе-дивным, словно изливался на землю из райских высот, где о нем, Суздальцеве, знали, ждали его, развесили над ним волшебные светильники, указывали ему путь. Шаг его был упруг и легок. Дыхание сильное и ровное. Он был молод, одинок, абсолютно свободен. Невидим для людей, но открыт для божественного, его созерцавшего, ока. Это небесное око сулило ему чудесное будущее, исполненное красоты, творчества и любви. Он шел в гору, глядя на зарю, и собака то исчезала в сумерках, то набегала на него, радостно и преданно заглядывала в лицо.

Он прошел половину горы, и идти стало труднее; мускулы напряглись, пила давила плечо, и сердце стучало на каждом глубоком и сильном вздохе. Заря утратила золотое свечение, лазурь и волшебная зелень исчезли. Малиновое зарево, вязкое, как кипящее варенье, клубилось у горизонта. И в этой гуще вскипали взрывы, извергали пугающую магму, разбрасывали по небу багровые брызги. Словно там, у горизонта, начиналось сражение, в неистовой схватке сошлись две враждующие армии, и там, куда он приближался, поджидало его нечто ужасное, гибельное. Из малиновых и багровых взрывов неслась бессловесная молвь. Будто кто-то его останавливал, не пускал, поворачивал вспять, гнал обратно вниз по горе, отговаривал его от этого опасного странствия. И он, пугаясь, смотрел на эти багровые знаки, пламенеющие письмена, в которых раздавалось: «Стой! Ты умрешь! Тебе не будет пути назад!» Он был готов повернуть, быстрым шагом сойти с горы, очутиться в теплой, с абажуром и половиками избе, а наутро, среди тихого солнца одолеть гору и доставить в Сафонтьево свою ношу. Так думал он, но шел вперед, туда, где его ожидали великие испытания, неотвратимые несчастья.

Теперь все небо бушевало над ним, красное, жуткое, исполосованное рубцами, отекающее кровью. Битва вышла из-за горизонта и охватила все мироздание. Погибала Вселенная, сгорали миры и галактики, красная буря носилась по небу и сметала планету и солнца. Казалось, по небу хлещут огненные перья. Оно рассекается от ударов огромных крыл. В разрывы падают горящие светила, как пылающие головни, и кому-то угодно, чтобы он стал свидетелем этой гибели, летописцем конца. И ему не убежать и не скрыться, а стоять, запрокинув лицо, глядя, как рушатся сверху сгорающие планеты и луны.

Он задыхался, не было сил идти. Бензопила весила тонны, ломала плечо. И хотелось бросить ее и упасть, зарыться лицом в снег, не слышать, как над ним сгорает мир. Он шел, задыхаясь и кашляя, и собака подбегала и тревожно на него смотрела.

Заря погасла. Небо было мглистым и пепельным. Только на западе, сумрачная, траурная, извивалась лента зари, и ее заволакивала тьма. Мир был испепелен. Он, находящийся в испепеленном мире, был никому не нужен, всеми забыт. От него отвернулось таинственное око. Он, старик, проживший огромную жизнь, с испепеленными любовью и творчеством, брел по горе, которая не имела вершины.

Петр пришел в Сафонтьево, когда было темно, в черных избах горели оранжевые и золотые окна. Он постучался в избу, где остановился чуваш-лесоруб. Ему открыла немолодая хозяйка, впустила. В простой избе пили чай, блестела на столе бутылка водки. Часть избы была отгорожена, и за пряслами стоял, раздвинув зыбкие ноги, пятнистый теленок. Смотрел на Суздальцева черными милыми глазами.

Он возвращался в темноте под гору, повеселевший, отдохнувший. Было горячо и весело от выпитой стопки, горячего чая, бестолкового говора подвыпивших чувашей, от розовой телячьей мордочки, которая просовывалась сквозь тонкие прясла. Собака бежала где-то впереди, а он шагал, раздумывая над тем, как все-таки хороша, необычайна и содержательна его жизнь, которую он сам выбрал и отстоял, выдержав противодействие самых любимых и близких.

Внезапно залаяла собака. Подбежала, взвизгнула и опять убежала во тьму. Он шел по тропе, часто ее терял, проваливался в снег. Впереди что-то затемнело, зачернело на тропе. Он приблизился и увидел, что в снегу лежит упавшее недвижное тело. Собака нервно бегала вокруг и повизгивала. Он наклонился к телу, сквозь утлую одежду нащупал худое плечо, костлявый горб. Зажег фонарик. Приподнял голову лежащего человека, заглянул в лицо. Это была тетка Анна Девятый Дьявол. К ее морщинистому лицу пристал нетающий снег, глаза были закрыты, но губы шевелились. Одна нога ее была в валенке, а другая голая, со скрюченными старушечьими пальцами.

— Тетя Аня, тетя Аня, вы как тут?

Он не мог понять, как она оказалась тут на ночной тропе далеко от дома, сколько времени здесь замерзала, пока он чаевничал, чокался стопкой, слышал цоканье телячьих копыт по половицам.

— Тетя Аня, куда вы идете? Почему одна?

— Поликарпушка позвал, — едва слышно отозвалась она, и Петр понял, что в ее гаснущем разуме звучал непрестанно далекий любимый голос, звал на долгожданную встречу.

Он расстегнул свой полушубок, отворив разгоряченную грудь. Приподнял старуху, прижал к груди и, запахнув полой, понес вниз под гору. Она была легкой, сухой и, казалось, похрустывает в его объятиях, как пучочек веток. Он торопился, грея ее своим телом, вслушиваясь в невнятные ее бормотанья:

— Поликарпушка позвал. Пошла к Поликарпушке.

Он торопился, поскальзывался, боялся ее уронить. Ноша его была драгоценна. Ему вдруг начинало казаться, что он несет свою бабушку, которая отправилась на поиски любимого внука и замерзла в снегах. Или маму, которая услышала жалобный зов раненного на снежном поле отца и кинулась его спасать. Он нес русскую старуху, военную вдову, и ему казалось, что из темного неба молча смотрят за ним множество молчаливых мужчин в военных телогрейках и касках, и среди них его отец, лейтенант пулеметного взвода, погибший в сталинградской степи.

Он внес ее в Красавино, постучал ногой в дверь. Открыла племянница, простоволосая, с грубым лицом женщина:

— Господи, это что же за несчастье! Тетя Аня, ты куда же ушла? — Обращаясь к Суздальцеву, помогая ему переступить высокий порог, объясняла: — Сказала, пойдет к соседке. Я и сижу себе, ничего такого не знаю. Тетя Аня, да что же ты сама с собой делаешь? Да какое же это у нас несчастье!

Суздальцев положил старуху на высокую постель, над которой в деревянной рамке висела поблекшая фотография, молодые мужчина и женщина прижались друг к другу щеками.

— Если есть водка, разотрите ее, и на печь, на лежанку, — произнес Суздальцев, покидая избу. Шагал по улице с нежностью и печалью.

Еще из сеней, сквозь толстую дверь услышал громкие голоса, смех. Вошел в избу и увидел, что за столом, под лампой, перед горячим самоваром сидят два его московских друга, Левушка Субботин и Натан Ройзман, оба оживленные, порозовевшие с мороза, с хмельными глазами. Встретили его радостными возгласами:

— Вот он наш отшельник, явился в родимый скит! Так вот ты где скрываешься от мирских соблазнов, предаешься молитвенному созерцанию, помышляешь о жизни вечной? — Левушка обнял его и расцеловал. Сияющие голубые глаза, полные хмельного блеска и восхищения, впалые щеки, золотистый клинышек бороды и кисточка усов, оттопыренные пунцовые уши на бритой, в буграх и выпуклостях голове. — Ты думал скрыться от нас? Нет, брат, слава о чудесном схимнике распространилась далеко по округе, она-то и привела нас к тебе.

— Ты, брат Петрусь, как Пушкин в Михайловском. А мы, как два Пущина, приехали скрасить твое изгнание. — Натан раздвигал свои красные влажные губы, растворял редко посаженные зубы, в которых виднелся недожеванный хлеб. Его черные курчавые волосы, еще недавно примятые шапкой, не поднялись плотной копной. — Мы приехали тебе сообщить, что твое отсутствие ощущается нашей компанией как невосполнимая пустота. При наших встречах всегда наливаем рюмочку, накрывая ее корочкой хлеба. Пьем за тебя не чокаясь.

— Чтой-то вы его хороните прежде времени? — произнесла тетя Поля, довольная появлением гостей, которые привезли с собой бутылочку красного вина и неразрезанный батон колбасы. — Он вон какой, Петруха, здоровый, на свежем-то воздухе. А вы вон бледные, как чахоточные.

— А мы и есть снедаемые тоской-чахоткой по другу, который добровольно губит себя в глуши лесов сосновых, хотя и под присмотром Арины Родионовны. — Натан полез целоваться, и Суздальцев почувствовал у себя на щеке его мокрые губы.

Он был рад друзьям. Почувствовал вдруг, как не хватает ему московских посиделок, во время которых за ночь, до одури, спорили, обсуждая политические новости и проблемы отечественной истории. Кружок молодых протестантов, историков, философов, доморощенных писателей, которым казалось, что своим вольнодумством они расшатывают унылое однообразие господствующих взглядов и норм.

— Петрусь — гений. Он гениальней тебя и меня, вместе взятых, — говорил Левушка, поглядывая на бутылочку красного, ожидающую, когда ее раскупорят. — Он видел, как несутся навстречу друг другу два железнодорожных состава — славянофилы и западники, готовые столкнуться, породив очередную русскую катастрофу. Петрусь отпрыгнул, чтобы не попасть в зону взрыва. Многие погибнут в зоне взрыва, а он уцелеет, и будет кому служить новой, рожденной после катастрофы России.

— А я-то как раз считаю, что это не гениальность, а слабость. Если угодно, трусость. Он бежал с поля боя. Предстоит великая схватка идей, темпераментов, человеческих волеизъявлений. А он укрылся в скиту. Скуфеечку и ряску ему. Он беглец, а не воин! — Натан кипятился, его бурная еврейская кровь побуждала спорить, не соглашаться, везде видеть конфликты и противоречия. Его волосы постепенно распрямлялись, поднимались сальной курчавой шапкой.

— Петруха, какие у тебя друзья языкастые. Ну, че глядеть на бутылку. Полезай в шкафчик, подавай лафитники. А я конфет принесу.

Суздальцев был рад оказаться опять в сумбурном водовороте слов, которыми питались яростные споры. Эти споры прерывались, когда спорщики ссорились. Порознь переживали обиды и снова сходились, раскручивая воронки споров и нескончаемых диспутов.

Суздальцев полез в висящий на стене шкафчик, растворил ее звонкие стеклянные створки. Отыскал среди посуды, банок с вареньем и клюквенным морсом зеленые и красные, похожие на лампадки рюмочки, поставил на стол. Левушка сбивал сургуч с пробки, ловкими ударами в стеклянное дно выталкивал пробку.

— Ну, Петрусь, за тебя, за твою Арину Родионовну.

Тетя Поля мелко смеялась, пригубляла красное вино, закусывала сладкой подушечкой.

— А я считаю, что Петрусь совершил мировоззренческий подвиг, — продолжал Левушка, опустошив свою «лампадку», отчего сияющая синева его глаз оделась лучистым восторженным блеском. — Он оставил город, с его индивидуализмом и книжной мудростью, и пошел в народ. Учиться у народа терпению, трудолюбию, вере.

— Какой подвиг? Какой народ? Он просто дачник, приехавший пожить на природе. Чему он может научиться у народа? Пить водку? Терпеть утеснения начальства? Пора оставить этот зловредный миф о народе-мудреце, народе-богоносце. Спившееся рабское население, которое и народом-то назвать нельзя. Мягкое, как пластилин, из которого власть лепит то страшилище, то шута горохового. Нет никакого народа, а есть крохотная горстка уцелевшей от погромов интеллигенции, отрицающей этот архаический строй, глядящей на запад, ждущей, когда эта чудовищная кровавая власть рухнет под тяжестью собственной глупости и порочности. — Натан жадно опустошил лафитник, стал заедать замусоленным печеньем, роняя крошки себе на грудь.

Сидели заполночь у черного слюдяного оконца. Вели спор, бесконечный, начатый век назад, перетекавший из поколения в поколение, из университетских кафедр в поэтические салоны. Он дотянулся до этой глухой деревушки и теперь длился с неостывающим жаром за столом под клеенчатой скатертью, на котором были расставлены цветные стаканчики, мерцала зеленым стеклом бутылка, стоял рогатый самовар с медалями и орлами. Тетя Поля, делая вид, что понимает содержание спора, надкусывала последними зубами жесткий пряник.

Суздальцев пытался найти зазор в споре, чтобы вклиниться в него, но его не пускали. Вдохновенный Левушка и неистовый Натан плотно сцепились в схватке, в которой не было победителей. Он вдруг подумал, что все их всплески и вскрики, вся неприязнь и дружеские симпатии будут перенесены на ту, ожидавшую их всех войну. Что они своими идеями и высказываниями, своей страстью и жаром питают ту войну, дают ей силы, одевают ее в оболочку брони и ненависти. И можно совершить маневр, сломать течение спора, направить их яростное противодействие по другому руслу. И войны не случится. Она, едва зародившись, тут же растает за черным слюдяным оконцем, за стеклянной дверцей шкафчика, мелькнув красной зловещей искрой.

— Ты нетерпелив, как все революционеры. Ожесточен, как все еврейские диссиденты. Ты хочешь сломать систему, уничтожить всю без остатка. А ведь частью этой системы является сам народ. Советский народ. Сокрушительный удар по системе будет сокрушительным ударом по народу, как это уже было однажды. Ударом по нашей милой хозяюшке, ударом по этим деревням, по теплящимся лампадам народного духа. Остановись и останови своих жестоких еврейских зелотов. Нужна не революция, а преображение. Русский народ преобразится, преобразует все скверные античеловеческие свойства системы и создаст православное государство. Нужно только терпение и вера в народ и в Бога. — Левушка побегал глазами по избе, нашел икону, истово, немного напоказ, перекрестился и глотнул из рюмки.

— Народ! — едко захохотал Натан, блестя лиловыми, как виноградины, глазами. — Народ, о котором ты говоришь, не способен к преображению. Он изуродован системой и питает систему своими гнилыми соками. Пока не поздно, нужно разрушить систему, пожертвовать той частью народа, которая с ней срослась, аоставшуюся отдать на перевоспитание цивилизованным европейцам. Быть может, удастся спасти десять-двадцать миллионов, которые смогут влиться в полноценнуюю европейскую жизнь. А остальных — в топку, в крематорий истории.

— Странно мне слышать от еврея восхваление крематория. Если бы не русский народ, крематории горели бы сейчас до Урала, а то и дальше. И мы не сидели бы сейчас и не говорили бы так вольно о судьбе России. Русских уже не раз пытались отдать на перевоспитание — французам, немцам и вам, евреям. От этого перевоспитания косточки русские белеют по всем лесам и полям.

— Что? — взвился Натан. — Во всем жиды виноваты? — Он надвинулся на Левушку, сжав кулаки, приблизив к нему свой щербатый рот, приплюснутый с вывернутыми ноздрями нос, из которых вырывалось жаркое, похожее на пламя дыхание. — Ну, дай, дай мне в морду! Дай в мою жидовскую морду!

— И дам, еще как дам. Не смей клеветать на русский народ!

Они готовы были схватиться, наносить друг другу беспощадные удары. Тетя Поля отставила чашку, прикрикнула:

— А ну, перестать у меня фулюганить! Приехали бог знает откуда и в чужом дому драку затеяли. А вот я вас сейчас на мороз! Петруха, вон ведра пустые стоят. Бери своих фулюганов и ступайте к колонке, принесите воды!

Гости сердито пыхтели, не смотрели один на другого. Брали пустые звякающие ведра, накидывали шубы, выходили вслед за Суздальцевым на крыльцо.

Было звездно, великолепно. Под многоцветными россыпями спала деревня. Музыкально похрустывало крыльцо. Звонко потрескивали доски забора. Они втроем шли через улицу к колонке, и Суздальцев думал, что их ссора, их непреодолимая распря рассыпала, разорвала цепочку причин и следствий, ведущих к войне, и она не возникнет. Останется в небесах, как невнятная туманность, едва заметная среди драгоценных цветастых россыпей.

— Натанчик, прости меня, дурака, — каялся Левушка, плетясь за Натаном. — Прости мою злобную дрянную натуру.

— Да ладно, — отозвался Натан, и было видно, что он смягчен и растроган покаянием Левушки.

— Простил?

— Ну конечно!

Они приблизились к колонке. Слабо поблескивала черная наледь. Суздальцев надавил стертую от прикосновений рукоятку, стал качать. В ледяном чугунном теле колонки что-то слабо пропело, и в жестяное дно подставленного ведра ударила громкая звенящая струя. Суздальцев качал, пока ведро не наполнилось. Левушка подставил второе. Оба ведра, полные до краев, стояли на снегу у колонки. Вода успокоилась, и в них отражались звезды, словно ведра были полны нападавших с неба звезд. Натан наклонился, выставил толстые губы и втянул в себя ледяную струю вместе со звездами. Вслед за ним наклонился Левушка, сделал осторожный глоток, ухватив губами отраженное в ведре созвездие. Третьим пил Суздальцев, и ему казалось, что в него вместе с ледяной водой льются разноцветные звезды.

Они принесли ведра в избу. Тетя Поля уже стелила на полу широкий, согретый на печке сенник.

— Давайте ложитесь, фулюганы. Утро вечера мудренее.

Погасила свет. Сама возлегла на кровать, а гости валетом, прижавшись друг к другу, улеглись на сенник и, поерзав, пошипев друг на друга, быстро уснули. А Суздальцев ушел за перегородку в каморку и положил перед собой лист бумаги…

Ротный сидел на зарядном ящике под зыбкой тенью маскировочной сетки и разглядывал заставу, начальником которой являлся. Старался в ее привычных, утомительно знакомых очертаниях разглядеть нечто новое и не находил. За грязным полосатым шлагбаумом проходила бетонка, по которой время от времени спускались от туннеля колонны. Те, что он был призван охранять, и, в случае обстрела колонны, выезжать к месту боя с бронегруппой. Сразу за бетонкой вознеслась в небо гора, с фиолетовыми осыпями, расплавленными от жара камнями, с едва заметной мучнистой тропой, ведущей от подножия к вершине, где находился высотный пост. По другую сторону заставы был обрыв. На крутом каменистом склоне рос старый яблоневый сад с глянцевитой листвой и множеством мелких зеленых плодов. В саду перелетали разноцветные, похожие на попугайчиков птички. Блестела внизу река, и солдаты, разложив на камнях выстиранные портянки, ополаскивались студеной горной водой. Застава была окружена мешками с песком, зарядными ящиками с амбразурами, в которые были просунуты пулеметы. Под маскировочной сеткой тускло зеленела броня боевых машин; командирский бэтээр мягко постукивал двигателем, булькал рацией. Связист дремал на броне под свисты и всхлипывания эфира. В брезентовой палатке для личного состава спали полуголые, сомлевшие от жары солдаты. На воздухе за деревянным столиком сидели комвзвода и сержант и лениво, без азарта и страсти, хлопали домино. Все было привычно, скучно для глаз — и закопченная железная печь, в которой гудели форсунки, и два узбека, разделывающие тушу барана, который утром подорвался на минном поле в саду. Они уже содрали шкуру, которая грязным ворохом валялась на земле, покрытая мухами. Мясо они отсекали острыми ножами и кидали кусочки в большую алюминиевую кастрюлю.

Все было привычно, скучно. Застава была построена с какой-то уродливой основательностью, нарочитой грубостью, нелепо и случайно прилепилась к сиреневой горе, старым яблоням, блеску горной реки, из которой вдруг вылетали голубые и зеленые птички, садились на ветки над минным полем и заливисто, неутомимо пересвистывались.

— Вот, суки, свистят, покоя нет, — произнес взводный, шлепая костяшкой о стол.

Ротный перевел взгляд на соседнюю розоватую гору, к которой прилепился кишлак. Он был удален и оттого казался тончайшим орнаментом, нанесенным на склон горы. Был ее украшеньем. Казалось, гора взрастила кишлак на своем склоне. В нем было что-то нежное, возвышенное и воздушное, как в гнезде, приподнятом над землею в небо. Словно на склоне были сделаны легчайшие прорези, и сквозь них туманно, влажно проступила живая мякоть горы, скрытая под черствым чехлом. Кишлак был окружен едва заметным свечением — так светилась укрытая в нем жизнь. Слабо зеленело, голубело, поблескивало, будто в каменистом склоне раскрылось множество век, и под ними мерцали глаза. Он был совершенен, этот горный кишлак, казался произведением изысканного художника, отыскавшего для него на горе единственно возможное место.

Ротный поднес бинокль к глазам, и в голубой оптике стали различимы желтоватые глинобитные стены, плоские земляные крыши, на которых сушились какие-то плоды. От кишлака к бетонке извивалась дорога, и по ней верх медленно катила двуколка, запряженная осликом, и шел усталый возница.

Из ворот вышли две женщины в нежно-розовых паранджах, прошли вдоль стены и скрылись. И он в бинокль старался угадать, молоды они или стары, и что они несут на головах, корзины или плоские сосуды. Кишлак дышал скопившейся в нем влагой, зеленью деревьев, прозрачным дымом очагов.

Кишлак был мирный, из него никогда не звучали выстрелы, но он стоял под прицелом минометной батареи.

Узбек, разделывающий барана, что-то сердито крикнул, и его товарищ поспешно побежал к железной цистерне с водой, подставил под нее мятое ведро.

Ротный, борясь с дремотой, чувствовал себя заключенным в раскаленный оплавленный шар, где вместе с ним плавились бесцветные горы, блеклые небеса, броня машин, не спасаемых зыбкой маскировочной сетью. Командирский бэтээр продолжал рокотать и постукивать, выбрасывая ядовитый дымок. Из открытого люка, где спал связист, неслись голошенья эфира, позывные, голоса других застав и высотных постов. Аукались, перекликались по всей извилистой горной трассе от устья туннеля до далекой, в арыках и садах, долины. В этих голосах и биениях чудилась рассредоточенная на обширном пространстве жизнь горно-стрелкового батальона. Шли переговоры со штабом полка, с диспетчерами, выпускавшими из тоннеля колонны, с минометными батареями и вертолетами огневой поддержки, готовыми вылететь к месту боя. Ротный чувствовал это размытое пространство, наполненное оружием, засадами неприятеля, минными полями и растяжками, преграждавшими путь к горным постам. Он был бесконечно малой, исчезающей точкой в этой геометрии войны, в которую его поместила судьба.

Ротный вдруг подумал, что в это же самое время, на другой половине земли существует его дом, большая красиво обставленная квартира с окнами на Петропавловский шпиль — то тусклый, черно-зловещий среди снежных буранов, то солнечный и сияющий среди весенней лазури. Отец, начинавший стареть, со стариковской неуверенностью тянется к книжной полке, раздумывая, какую бы книгу снять. Его костлявая дрожащая рука шарит по корешкам и бессильно опускается, так и не сделав выбор. Его седая, с неопрятными хвостиками голова, впалые щеки с серебристой щетиной. Мать, пополневшая к старости, с ее милыми, добрыми карими глазами, в которых вдруг сочно блеснет слеза, когда она о чем-то задумается, утирая фартуком губы, да так и забудет опустить шитый шелковыми цветами передник. Жена кормит годовалого сына, открыв белую млечную грудь, и он с обожанием смотрит на ее чудесное с тонким носом и высокими бровями лицо, которое она склонила к сыну. Тот жадно сосет ее розовый сочный сосок, и оба они окружены золотистым свечением. Он представил их всех, испытав прилив слезной тоски и нежности, не понимая, по каким законам устроен мир, в котором он и они существуют отдельно, и жизни их протекают отдельно, полные невосполнимых, отдельно прожитых дней.

— Расчирикались, суки, — зло произнес взводный. Кинул костяшку, встал, скрылся в палатке. Вновь появился, держа в руках снайперскую винтовку. Пошарил глазами в деревьях сада, углядел поющую на ветке райскую птичку. Поднял винтовку, прицелился. На вороненом стволе тускло лежал луч солнца. Белесая голова взводного чуть наклонилась, щека приподнялась, обнажая крепкие зубы. Ротный провел линию вдоль ствола к ближнему дереву, увидел верткую зеленоватую птичку, свистящую самозабвенно на ветке. Раздался выстрел, и вместе с огнем и дымом птички не стало. То ли она успела увернуться, то ли ее сожгла попавшая пуля.

Взводный положил на лавку винтовку, сел рядом, взял оброненную костяшку. И словно откликаясь на выстрел, громче захлюпала рация бэтээра, понеслись команды, зачастили позывные. Ротный подошел к бэтээру, связист протянул ему шлемофон:

— Всем постам и заставам! Первая нитка выходит из горла! Приготовиться встретить нитку у Самиды и Таджикана! Повторяю, первая нитка пошла!

Часовой у шлагбаума ударил в пустую танковую гильзу. Солдаты вскакивали с кроватей, бежали к машинам. Другие карабкались вверх от реки, мокрые, голые по пояс, неся оружие, одежду и каски.

Ротный сидел на броне бэтээра, свесив ноги в люк, по голошенью эфира следя за приближеньем колонны. Бетонка была пустой, в стеклянных миражах. Но впереди невидимой колонны неслись незримые вестники, оповещали о ее приближении.

За горными поворотами послышался гул, эхо перекладывало со склона на склон рокот невидимых моторов. Гул усилился, и на дороге, чуть размытые жаром, показались два бэтээра с задранными вверх пулеметами. Солдаты в касках сидели на броне, поглядывали на вершины. Бэтээры, прошли, выбрасывая из кормы копоть; за ними прокатил грузовик с открытыми бортами. Двуствольная зенитная установка чертила небо над вершинами, была готова открыть огонь вертикально вверх, подавляя засады стрелков. Затем потянулась колонна, тяжелая, шумная, разрывая воздух. Зеленые грузовики с цистернами, по которым пролегли вязкие черные потеки. Боковые окна кабин были занавешены бронежилетами, и водители, голые по пояс, крутили баранки, ослепнув от солнца и жара. Двадцать «наливников» прокатились вниз по ущелью, в долину, где их поджидали танки и боевые машины, ведущие бои в кишлаках и больших городах. Колонну замыкала еще одна спаренная зенитка и бэтээр с приспущенным передним баллоном, который равномерно шлепал по бетону.

Ротный смотрел на колонну, на картонные и фанерные надписи за стеклами грузовиков, на которых водители писали названия родных городов. Передал сообщение в штаб комбату и ротному на соседней заставе, что колонна благополучно прошла.

Некоторое время было тихо, дорога оставалась пустой, только на бетоне чернели жирные мазки от резины. Снова послышался шум, надвинулся из-за горы, и из этого шума проявилась колонна. Снова бэтээры и зенитка. Следом грузовики с тяжелыми, крытыми брезентом кузовами, в которых лежали ракеты для установок залпового огня, снаряды для вертолетов и гаубиц, авиационные бомбы и взрывчатка. Грузовики шли быстро, брезент пузырился. Груз ракет и бомб поджидали в долине «ураганы», «вертушки», штурмовики и дальнобойные гаубицы. Нападения на такие колонны были особенно разрушительны и опасны. Взрывы грузовиков выкалывали в скалах черные ниши, и вся колонна, детонируя, взлетала на воздух.

Колонну замыкала зенитка, и голова стрелка была обвязана красной косынкой.

Ротный передал сообщение о благополучном прохождении колонны. Смотрел, как скрывается за поворотом зенитка и красная косынка стрелка. Шоссе опустело, но над бетоном продолжали лететь вслед за колонной незримые духи. Это были духи войны. И ротный внезапно с похолодевшим сердцем вдруг подумал, что он будет убит на этой войне. И духи, летящие над дорогой, — это духи его будущей смерти.

Глава 6

Петр проводил друзей на утренний автобус, и Левушка обнял его и перекрестил, а Натан поцеловал своими мокрыми горячими губами. Они укатили, неся в себе выпитые накануне звезды. Суздальцев возвращался домой и увидел, как с крыльца сбегает Николай Иванович — кособокий, торопливый, несчастный, в расстегнутом ватнике, в неуклюжих валенках. Он пробежал мимо Суздальцева, что-то бормоча, не отвечая на приветствие. Вбежал на свое крыльцо, исчезая в сенях. Суздальцев, войдя в избу, увидел тетю Полю, необычайно возбужденную. Она уже была в своей замшевой шубейке, хватала какие-то флаконы, цветные нитки, бумажки, срывала с печи пучки сухих трав.

— У Николая Ивановича коза заболела. И все-то ко мне идут. Нашли себе дохтура. Есть же ветелинар в совхозе. Ан нет, к Пелагее Васильевне… — Она ворчала, но и было в ее глазах торжество, сознание своей незаменимости.

Она убежала, и Суздальцев представил себе лубочную картину — больная коза в ночном чепце лежит под одеялом, а над ней склонилась тетя Поля, вливает ей в рот ложку целебного снадобья.

Ему предстоял поход в лес, где на дальней лесосеке свалили несколько старых елей, и женщины из окрестной деревни ощипывали с поваленных стволов хвою, которую потом на скотном дворе подмешивали коровам в корм. Питали их витаминами. На лесосеке должен был ждать его хромоногий лесник Капралов, которому вменялось срубать с елей ветки, передавать их женщинам, а потом ощипанные, лишенные хвои суки сжигать в костре.

Суздальцев получил в лесничестве широкие красные лыжи, похожие на лодки, которые позволяли ходить по глубокому снегу. Взял на поводок радостно завизжавшую собаку, прихватил ружье, сунул за пояс топор и, забросив через плечо бечевку, продернутую сквозь дырочки в лыжах, вышел на улицу. Прошел все село, не рискуя спустить с поводка свою шкодливую собаку, любительницу погоняться за курами. Лыжи катились следом, тихо позванивая на ледышках. И когда впереди открылось поле с далекой синей бахромой леса, он вдел валенки в ременные петли лыж. Спустил с поводка собаку, и та заметалась, зарываясь мордой в снег. Он заскользил на лыжах, легко переставляя ноги, видя, как красные лодки догоняют друг друга, ломают торчащие из-под снега черные, оставшиеся с осени соцветья. Те с тихим треском ломались от удара красной лыжи. Жгучий ветер лизал щеки. Бежала перед ним цепочка лисьих следов. Синий лес приближается, и уже видны были ели, пересыпанные отяжелевшим снегом. Петр испытал молодую радость, чувствовал бесконечную красоту и волю окружавшего его мира.

Он прошел сквозь лес, пробираясь по просекам и заваленным снегами лесным дорогам. Собака то исчезала, петляя в стволах, наслаждаясь свободой, то подбегала к нему, преданно глядела в глаза. И он укорял ее:

— Ну что ж ты, Дочка, молчишь, как немая. Хоть бы белочку облаяла, рябчика спугнула. Видно, порченая. С тобой только кур гонять да штраф платить.

Лайка виновато смотрела, соглашалась, приближалась, чтобы лизнуть ему руку, а потом опять уносилась, мелькая в еловых стволах.

На поляне у просеки лежали поваленные ели, белели свежими надрезами пни, и две женщины, орудуя кухонными ножами, срезали с суков зеленые веточки хвои, насыпали их в лохматые кучки, ощипывая елки, словно это были большие зеленые птицы. В лесу работали две сестры-вдовицы из ближней деревни Ананьево. Старшая — Матрена, почти старуха, с обрюзгшим усталым лицом, вислыми щеками, малиновыми от мороза, в уродливых валенках и тяжелом зипуне. Она орудовала ножом, монотонно и привычно срезала хвою. Не ответила на приветствие Суздальцева. Ее младшая сестра Агафья, молодящаяся, с крашеными губами и подведенными выщипанными бровями, весело зыркнула на Суздальцева бедовыми глазами. Заиграла бедрами, притоптывая крепкими, в новеньких валенках ногами.

— И чтой-то никто к нам не идет, не поможет, топориком не помашет, костерка не разведет, — певуче говорила она, морща в смехе белый сдобный подбородок с соблазнительной ямочкой.

— Да вы и без помощников уже все общипали, — отозвался на ее смешки Суздальцев. — Теперь только вас пощипать.

— А и пощипи, — засмеялась Агафья, выставляя под полушубком полную грудь.

Суздальцева раздражало отсутствие лесника Капралова. Тот, ссылаясь на свою хромоту, часто уклонялся от лесной работы, от обходов, обмеров, оставался в своей далекой деревне, лишь изредка появляясь на общих сходках в лесничестве.

Суздальцев повесил на сук ружье, извлек из-за пояса топор и, двигаясь вдоль поваленного ствола, стал сшибать суки, слушая, как сталь топора перерубает тугое морозное дерево. Набросав к ногам женщины зеленые лапы, он сложил в стороне очищенные от хвои голые ветки и поджег. Ветки принялись неохотно, дымили. Он подкидывал в костер зеленую хвою. Та начинала трещать, испускала синий, радужный дым, благоухала. Дым возносился к вершинам, туманя солнце, которое пылало, дрожало, двоилось, проступая сквозь дым. Суздальцев рубил сучья, замечая, что Агафья наблюдает за ним, поигрывает бровями, пунцовыми насмешливыми губами.

Он услышал кашель, глухие постанывания. Обернулся. На лесосеку выходил Капралов. Одна ватная порточина была заправлена в резиновый сапог, другая, обнимавшая негнущийся деревянный протез, была вставлена в большую, клееную калошу, притороченную к протезу кожаной лентой. Небритое лицо было красное, с выпученным от надрывной ходьбы здоровым глазом, с мертвенной стекляшкой вместо второго. Фуражка съехала назад, открывая лысеющий, с клочками седины череп. За солдатским поясом со звездой торчал топор. Вид у него был измученный, но не виноватый, а злой и упрямый, словно он, Суздальцев, был виновен в его усталости, в его страданиях, в бесконечных выпавших на его долю хлопотах. Суздальцев уловил исходящую от него неприязнь, ответил встречной.

— Что-то ты, Капралов, зачастил опаздывать. За тобой посылать, как за мертвым. И сейчас к концу работы поспел.

— Вишь, не могу ходить, — сипло ответил лесник, кивая на свой протез. — На лыжи не встать, а снегу глыбко насыпало, едва дошел.

— Тогда бы уж совсем не приходил. Но кто-то за тебя работу должен сделать? Кто-то сучья должен срубить, костры разложить. Кто-то у баб работу должен принять. Мое это дело?

Капралов молчал, тяжело дыша, глядя в землю.

— Я тебя, Капралов, спрашиваю: мне, что ли, за тебя работу делать? А ты будешь на печке лежать? Только за денежками в лесничество являться?

Капралов не отвечал, и это сердило Суздальцева. Ему казалось нарочитым это вытягивание напоказ негнущегося протеза, озлобленное выражение одноглазого лица.

— Нехорошо это, Капралов, скверно от работы отлынивать, на других свои обязанности вешать.

Он увидел, как медленно поворачивается в его сторону лицо Капралова, и здоровый глаз на этом лице страшно выпучивается, окруженный кровавым белком; губы побледнели и дрожали, и на них появилась пена. Лесник рванул себя за ворот, словно хотел сбросить удушающую телогрейку.

— Ты, сука! Гнида вонючая! Ты, засранец, будешь мне, фронтовику, мораль читать? Ты еще в штаны ссал, а я уже в атаку ходил. Тебя, засранца, защищал, харю твою сытую! Ты, мудила, под бомбами лежал? Ты в атаку на пулеметы ходил? Ты саперными лопатками череп человеку рубил? Ты кровью блевал? Ты ногу свою оторванную в руках держал? — Он захлебывался, его бил озноб, он падал, хватая воздух руками.

Суздальцев подскочил, поймал его на лету, прижал к себе колотящееся, тощее, пахнущее дымом тело. Усадил на сваленную ель, придерживая за плечо:

— Ну, что ты, ей-богу, Капралов. Прости ты меня, дурака. Не знал, чего говорил. Не можешь ходить, не ходи. Я тебя, фронтовика, понимаю. Я тебе по гроб жизни благодарен. У меня отец на войне погиб. Может, ты с ним на войне встречался. Может, ты последний его перед боем видел. Ну, прости меня, Капралов… — Суздальцев обнимал его, гладил по плечу, и Капралов все еще вздрагивал, отирал ладонью глаз, сморкался в грязный, вынутый из кармана платок.

— И ты меня, Андреич, прости. Психованный я. Психоз на меня нападает после контузии. Ты ступай, я с бабами один управлюсь. Ну ты, бедовая, — попробовал он прикрикнуть на Агафью, — чего на Андреича вылупилась? Молоденького захотелось? Ничего, и я для тебя сойду. Протез в одно место вставлю.

Суздальцев уходил от костров, направляя лыжи в глубь леса, слыша треск огня, звон топора, неразличимые голоса.

Он плыл на своих малиновых лодках, подныривая под еловые лапы, протискиваясь сквозь кусты орешника, обредая поваленные стволы. Он испытывал чувство вины и раскаяния. За пределами его молодой счастливой души, за пределами его сильной, ищущей радости жизни простиралось людское страдание, была разлита людская боль, — этих бедных деревень, одиноких вдов, утомленных, израненных войной мужиков. В каждом доме притаилась беда, нацелила на него свой чуткий пугливый зрачок.

Петр вышел к лесному болоту. Из-под снега торчали черные, обломанные бураном камыши. Местами снег сдуло, и обнажился сизый, стальной лед с седыми вмороженными пузырями воздуха. На болоте водились лоси, и он представлял, как ночью, под заездами лежит черный горячий зверь, видит, как текут над ним разноцветные хороводы светил.

Протискиваясь сквозь кусты бузины, он машинально отломил смуглую почку, растер ее, обнажив крохотные бутоны будущего соцветья. Понюхал. В морозном зимнем лесу слабо пахнуло запахами будущего лета, и он пожалел о том, что погубил в зародыше пышно-белую, дурманно-горькую кисть бузины.

Он вышел на опушку и ахнул. Перед ним на снегу было огромное кровавое пятно, вытянутое с поблескивающими ледяными краями. К этой красной вмятине вели глубокие следы, среди которых краснели застывшие бусины крови. От окровавленной выемки уводили следы, пересыпанные красным бисером, и вдалеке, выделяясь среди снегов, краснело другое пятно. Он понял, что это кровавая лежка, оставленная раненым лосем. В лесу накануне проходила охота, был ранен зверь, уходил от погони, из него хлестала кровь, и, остужая огненную рану, утоляя нестерпимую боль, зверь ложился на снег, остужал ожог. В кровавой лежке оставались шерстинки, отпечаток косматой шерсти, и растаявший под горячим телом снег остекленел и блестел на солнце.

Это зрелище было ужасно. Среди прекрасной природы, белого нежного поля, голубых молчаливых лесов краснел кричащий след боли. Эта боль звучала в полях, разливалась в лесах, летела в солнечные небеса. Мир страдал и содрогался от боли.

Чувствуя эту огненную, разлитую вокруг боль, Петр пошел на лыжах, боясь наступить на следы раненого животного. Вторая лежка казалась вмятиной, оставленной упавшим из неба метеорита. Боль имела космический характер, была занесена на землю вместе с жизнью, сопровождала жизнь, прерывала ее, превращая в смерть.

Он шел по кровавым лежкам, представляя, как бредет, переставляя ноги, раненый зверь, как из его разодранного бока, из перебитой кости хлещет кровь. Он валится на бок, тяжело дыша, выкидывая из ноздрей розовые букеты пара. Через силу поднимается и снова бредет, уходя от погони, от собачьего лая, криков и выстрелов.

Суздальцев вдруг подумал, что эти лежки оставил не лось, а его, Петра, раненый отец. Умирая, он через силу приподнимался и брел туда, где за тысячу верст находилась его молодая жена и любимый новорожденный сын. Петр представлял отца, его обмороженное лицо, щуплую шинель и обмотки. И как он вставал на ноги, делал несколько шагов и падал, оставляя на снегу кровавый отпечаток, пока не перестала сочиться кровь; и он лежал в дикой степной ночи с открытыми ледяными глазами, и жгучие звезды водили над ним хороводы. Мысль об отце была столь острой, боль, которую он испытывал, была столь нестерпимой, что Петр скинул лыжи и лег в кровавую лежку, помещая свое тело туда, где лежал то ли раненый отец, то ли умирающий зверь.

Собака подбежала, удивленно на него взглянула, лизнула пропитанный кровью снег и отбежала. Он поднялся и пошел через поле, чувствуя, как среди поземок и ледяных ветерков струится боль.

Он чувствовал себя измученным. Ему было тоскливо, невнятно. Он не понимал себя. Жизнь на природе, которая казалась исполненной красоты, благодати, жизнь, в которую он бежал от городской неразберихи и неустройства, оказалась все той же мучительной человеческой жизнью. В ней страдали и плоть, и дух, и он не умел найти в ней свое место. Его творчество, которое казалось восхитительным увлечением, роман, который он задумал как нарядную сказку, обернулось ужасными кровавыми текстами. Эти тексты странным и мучительным образом были связаны окровавленными лежками на снегу.

Еще засветло он подошел к селу, видя, как из-за горы поднимается черный крест, и на нем в вечернем солнце редко блестят золотые крупицы.

Лайка моталась взад и вперед, и Суздальцев решил на входе в село взять ее на поводок. Еще по дворам копошились куры, прежде чем неохотно и вяло исчезнуть в темных дверях сарая и затихнуть на насесте, погружаясь в птичий тревожный сон. Он подзывал собаку, то нежно и ласково: «Дочка, Доченька, иди! Кому говорю?», то строго и требовательно: «Ко мне! Кому говорю?». Собака не приближалась, смотрела на него весело и насмешливо, словно потешалась его строгому голосу, его рыкающим интонациям. И наконец, после его очередного гневного окрика, повернулась к нему хвостом, весело поскакала вперед и скрылась за деревенскими огородами.

Он был возмущен, рассержен. Собака, которую ему подсунул Ратников, была дурной, своенравной, не слушалась хозяина, доставляла массу неприятностей.

Мимо проходил однорукий плотник, насмешливо фыркнул:

— Какой же ты охотник? Ни рыба ни мясо. Собака над тобой издевается.

Суздальцев, раздраженный и обиженный, вернулся в избу, оставил в сенях свои красные лыжи, стал сволакивать валенки с заледенелыми катушками снега на шерстяных ворсинках.

На крыльце раздались голоса, крики. Он, с тоской, уже знал их причину. В избу, гневные, сотрясая задавленными курами, ворвались соседки, трясли мертвыми птицами у него перед глазами, заходились в криках:

— Да что это за чума проклятая завелась! Да когда же этот разбой прекратится! Да кто же таких собак держит! Да надо милицию вызвать, пусть бешеную собаку пристрелят, заодно и лихого хозяина! Только с осени стала нестись, внучке яички свежие, а эта вражина на нашу голову взялась!

Тетя Поля увещевала соседок:

— Ну что вы, Вера, Лизавета, ну он еще молодой, непривычный. Он вам заплатит, убыток покроет. А собаку эту — пристрелить. Ты на нее не напасешься, пристрели ее к лиху!

Суздальцев выбирал остатки зарплаты, раздавал пострадавшим. Они, увидев деньги, затихали, совали в свои байковые шубейки, удалялись, не забыв прихватить с собой кур.

Взвинченный, изведенный, еще слыша визгливые крики женщин, ядовитую насмешку плотника, Суздальцев схватил ружье и выскочил наружу.

Вечерний, зеленеющий воздух начинал каменеть от мороза. Петр нашел собаку за деревней, на склоне горы. Она весело на него смотрела, высунув розовый язык, словно улыбалась. Во всем ее облике чудилась все та же насмешка над ним, несчастным, безвольным, кого не обязательно слушаться, а можно потешаться над ним.

— Ко мне! Иди, кому говорю! — Он хлопал себя по бедру, подзывая собаку.

Та мотнула головой, сделала скачок сначала влево, потом вправо, словно играла с ним. Чувствуя, как поднимается в нем бешенство, душит слепая жуткая волна гнева, он снял ружье, выследил ее заостренную с торчащими ушами голову и выстрелил. Сквозь дым он видел, как собака упала на все четыре лапы, словно провалилась в снег. Не понимала случившегося, не знала, откуда ворвалась в нее страшная боль. Обратилась за помощью к хозяину, стала ползти к нему, умоляя о спасении, а он прицелился и выстрелил из второго ствола. Собака уронила голову, ее задние ноги еще продолжали дрожать.

Чувствуя, что совершил чудовищное злодеяние, убил существо, которое, умирая, ползло к нему, веря в его милосердие, в его благую волю, он пустился было бежать, оставляя лежащую на снегу собаку. Но потом, повинуясь безрассудной понукающей его силе, вернулся. Схватил за ременный поводок собаку и поволок к оврагу, оставляя на снегу красную дорогу. Сбросил в овраг, видя, как дернулись в падении ее мертвые ноги.

Ему было ужасно. Он был злодеем. Он был способен на это убийство, а значит, был способен убить самых любимых и близких — маму, бабушку, невесту. Их умоляющими глазами смотрела на него лайка. В их любимые умоляющие глаза выстрелил он, злодей и грешник.

Небо зеленело, как камень. На кресте горели крупицы золота. А он стоял на снежной горе и рыдал, сотрясался плечами. Чувствовал тщету жизни, свое слепое и отвратительное в ней пребывание, свой страшный неотмолимый грех, который будет гнаться за ним по пятам.

Суздальцев сидел в избе, сутулый, несчастный, вздрагивая плечами, удерживая рыдания. Тетя Поля сидела напротив, мотая клубочек из разноцветных тряпиц, и утешала его:

— Ты, Петруха, плачь, слез в себе не держи. А то тебе слезы сердце разорвут. Бывало, мой-то Иван Михалыч из города от полюбовницы приедет пьяный, меня пнет. Сапоги с себя сымать заставляет. Я грязные сапоги сыму, в постелю его уложу, мою сапог-то и плачу тихонько, чтоб никто не слыхал. Слезы сердце рвут, а я плачу, пока сердце пустое станет. И дальше живу.

Она крутила клубочек, наматывала на него красные, зеленые, синие ленточки, оставшиеся от старых рубах, платков, изношенных блузок, чтобы после соткать из них половик. И в этот половик улягутся все исчезнувшие весны и зимы, все ее слезы и радости, все исчезнувшие чада и домочадцы, что глядят своими строгими лицами со старинных фотографий.

— Деточки мои один за одним помирали. Иван Михалыч больно бил меня прямо в живот. Чрево не держало сыночков. Иван Михалыч плакать мне не велел; гробик тесовый сошьет, и я одна ребеночка своего на гору несу. Зарою, а уж после плачу и плачу, сердцу волю даю…

Тетя Поля мотала клубочек, закручивая в него ленточку от красного сарафана, зеленый лоскут солдатской гимнастерки, голубой обрывок от нарядной блузки, словно связывала воедино обрывки разорванного времени, распавшиеся судьбы людей, не давая им исчезнуть. И его, Суздальцева, судьба была намотана на волшебный клубочек. Чтобы потом лечь на половицы цветастым половиком, и черный кот Вася ляжет на разноцветные полосы, станет сторожить собранные в половик жизни, их ученый страж и хранитель.

— Когда умер Иван Михалыч, и осталась я одна, работала в колхозе на трудодни, лук сажали, пололи, собирали, чистили, сдавали на склады. И так я уставала на поле, так мне тошно одной было жить, что хоть в реку кидайся. Терпела, приходила домой, ложилась в эту самую вдовью кровать и плакала, плакала… Так до реки и не добрела.

Суздальцеву было легче. Его слезы, его грехи и проступки, его упования и мечты превращались в блеклые ленточки, наматывались в клубок, чтобы слиться в половике с другими грехами и упованиями, слезами и радостями.

— Раз иду с поля домой пополдничать. Ба, что такое! Смотрю, из дома моего, по крыльцу, по ступенькам уходят тараканы. Строем, один за другим, за вожаком. Сошли со ступеней, прошуршали в траве, перешли через дорогу и исчезли у реки. А через два дня война началась. Тараканы о ней раньше нас узнали…

Дремучее, древнее, сказочное чудилось Суздальцеву в словах тети Поли. Они переносили его в то время, когда сбывались предсказания, действовали заговоры, являлись знамения. Жизнь человека окружало множество знаков, которые придавали ему невидимые силы, и в каждом цветке, в каждом облаке, в каждой падучей звезде можно было угадать волю того, кто предостерегал, наущал, указывал путь. Тетя Поля была ведунья, была хозяйкой избушки, которая поворачивалась окнами то к заметенному полю, то к близкому заснеженному лесу.

— Когда война началась, был за лесом большой бой. Наших солдат немцы побили, и в деревню остатки отряда пришли — кто раненый, кто оглушенный. Всего-то пять человек. Я их чаем поила, картошку сварила, и был среди них один человек, который знал молитвы. Худющий, одни глаза. В ботиночках на морозе, в телогреечке рваной. И сказал он: «Давайте помолимся, чтобы Бог нас всех сберег и немцев из России погнал». И встали мы вот здесь, перед этой иконой Богородицы на колени, и он молитву читал, а мы повторяли. Уже после, когда немца отогнали, он, этот человек, опять ко мне в дом пришел, весь справный, в полушубке, в валенках, в меховой шапке со звездой, а на плечах офицерские погоны. «Услышала, говорит, Богородица нашу молитву, прогнала немцев». Рассказал мне о чуде Пресвятой Богородицы.

— Какое чудо? — завороженно спросил Суздальцев, чувствуя, как жизнь его чудесно окружена предсказаниями и пророчествами, и только нужно научиться читать их по морозному узору инея на стекле, по полету ворона на снежной опушке, по череде красных, голубых и зеленых полосок в половике. — Какое чудо?

— В другой раз расскажу, Петруха. Ступай, отдыхай. Ложись и поплачь в подушку. Отпусти сердце…

Ротный осматривал пепельную, оплавленную зноем гору, по которой спускалась крохотная, как чаинка, едва различимая фигура солдата, заносившего на высотный пост флягу с водой. Перевел взгляд на соседнюю гору, на которой кишлак казался множеством прилепившихся хрупких ракушек. Он чувствовал, как в этом беззвучном пекле что-то копилось. Струилось в бесцветном, разделявшем горы небе, приближалось к блестевшей на солнце трассе. Та делала поворот и исчезала за склоном, потом появлялась выше, казалась тоньше, темней и опять скрывалась за склоном. И это копившееся безмолвье, этот прозрачный оплавленный сгусток достиг заставы, проник сквозь броню бэтээра и вырвался из люка хрипящим клекотом:

— Я — Первый! Я — Первый! Всем постам и заставам! Нападение на колонну на участке «42-й километр»! Третьему и Пятому выдвигать в район с резервными группами! Как поняли меня? Я — Первый!

Этот командирский клекот комбата, прорвавшийся сквозь горы на сонную заставу, был подхвачен его, ротного, зычным криком: «Застава, в ружье!» И уже часовой у шлагбаума бил что есть мочи в подвешенную танковую гильзу. Вскакивали с коек разморенные зноем солдаты и, еще продолжая спать, бежали на ходу к боевым машинам пехоты. Взводный и сержант побросали костяшки домино и, схватив бронежилеты и автоматы, скачками неслись к машинам. Солдаты, плескавшиеся у реки, карабкались, задыхаясь, вверх. И уже выходили из-под маскировочных сеток машины, затворялись бронированные двери в десантные отделения, и последним нырнул в машину узбек, откинувший нож и шматок бараньего мяса, напяливший на голое тело замызганный бронежилет.

Ротный сидел в люке в головной машине, чувствуя, как ветер, горячий, срывавший с откосов клубки прозрачного жара, хлещет в щеки, за ворот рубахи, врывается в рот, иссушая язык и небо. Три боевые машины, звеня гусеницами, мчались вверх по трассе, среди расступавшихся и снова сходившихся гор, которые, казалось, танцевали свой неуклюжий танец, вели тяжкий хоровод, колыхая розовыми, серыми, черно-блестящими подолами. Ротный, зная, что его убьют на этой войне, не просил у Бога пощады, не умолял заслонить его от пули, отвести от его головы прицел снайпера. Отрешенно и покорно отдавал свою судьбу Богу, полагаясь на его волю, вручая ему свою жизнь, которой тот был волен распорядиться по своему усмотрению: оборвать ее на следующем повороте или продлить еще на несколько дней и недель среди этих выцветших азиатских вершин.

Он услышал звук боя сквозь звенящий рокот гусениц, хриплое хлюпанье двигателя и шлепки горячего ветра. Этот звук состоял из гулких стуков, разрозненных тресков, редких тупых ударов. Он отражался от склонов, перелетал от горы к горе, словно горы передавали его на огромных ладонях, перелистывали огромную, тусклую книгу с хрустящими металлическими страницами. Последняя страница упала рядом, на соседний, с рыжими осыпями склон. На повороте дороги возникла колонна наливников — длинная, составленная из цилиндров змея, уткнувшаяся в рыжий, пылающий факел. Головной наливник горел, вывернув в сторону кабину, загородив дорогу. Остальные цистерны, полные топлива, в сальных потеках, сомкнулись, не смея пробиваться сквозь рыжий огонь и охваченную пламенем цистерну. Водители покинули кабины, лежали в кювете, стреляя вслепую вверх. Спаренная зенитка грохотала, плевала на вершину огонь, вонзала в камни бледные трассы. По склону вразброд вставали пыльные взрывы. Это невидимая минометная батарея кидала на гору мины. И в камнях, в нескольких местах на горе, ярко мерцало, словно там работали сварщики; и там, где искрило, раздавалась тяжелая плотная дробь крупнокалиберных пулеметов, бивших из засады по колонне.

Ротный понимал чертеж боя, его геометрические линии, соединявшие пулеметы, зенитку, пылающий наливник, и второй, стоящий рядом, еще не горящий, но с пробитой цистерной, из которой под разными углами хлестало топливо. Две боевые машины уже вели бой, воздев пулеметы и пушки, стараясь засечь мерцающие всплески вражеских пулеметов.

— Сдвигай его, на хер, с дороги! Дай ход колонне! — крикнул он в люк водителю, сам рывком выбрасывая ноги на броню, спрыгивая на бетон. Дорога, политая бензином, горела; огненные волны, набегая одна на другую, омывали горящий наливник, его баллоны кипели, изрыгали черную копоть. Вся цистерна была охвачена пламенем. В ней начинало закипать топливо, испарялось, давило на стенки, которые вот-вот разломятся от страшного взрыва. Красный шар света опалит соседние скалы, хлынет на колонну, превращая связки машин в вереницу страшных грохочущих взрывов.

Ротный все это видел и знал. Знал, что он будет убит. Знал, что его жизнь находится в огромных ладонях, которые перелистывали железную книгу. Он кинулся к кабине наливника. Увидел фанерную надпись «Саратов», водителя, упавшего пробитой головой на баранку, и его сменщика, на обочине, бинтующего себе поврежденную ногу. Раскрыл кабину и рывком вытащил мертвое тело. Оно упало в огонь, и он, ухватив его за плечи, тащил сквозь пламя, видя, как загораются рубаха и брюки, чувствуя, как жгучая боль впивается в ноги. Он отволок водителя к скале, топоча на бетоне, сбивая с ног пламя. Боевая машина уперлась заостренным носом в цистерну, давила, и кабина с цистерной сгибалась пополам, не хотела уходить с дороги. Ротный скакал перед носом боевой машины, заманивая ее руками в сторону, показывая водителю, с какой стороны давить на кабину.

Зенитка долбила гору. Звонко охали пушки. Мелко и дробно стучали автоматы, и на горе поднимались фонтаны минометных разрывов. Ротный знал, что его убьют, но жизнь еще перекладывали с одной пыльной ладони на другую, и он танцевал в текущем огне, кричал от ожогов, показывая водителю боевой машины, куда следует ударить, чтобы сдвинуть «КамАЗ» с дороги. Машина попятилась, утаскивая на гусеницах липкое пламя. Рванула вперед, ударила косо кабину, толкнула, надавила — и наливник неохотно, продолжая гореть, сдвинулся с места. Стал съезжать к откосу, а машина его подталкивала, клевала, била, и наконец, «КамАЗ» навис над пропастью, окунул вниз кабину, все его длинное туловище потекло вниз. Отломилось горящими колесами от склона и полетело в пропасть. Взрыв произошел, когда машина еще летела в воздухе. Пухлый, плотный удар сотряс ущелье, снизу к дороге долетел вихрь огня, наполнил жаром и ветром ущелье, а весь стальной факел цистерны окунулся в реку, и она текла красная, горящая, в огненных завитках и воронках.

Второй «КамАЗ» отогнали к обочине, из него продолжало хлестать топливо; а вся колонна ожила, зашевелилась, стала огибать горящий бетон, катила вниз, наполняя ущелье гулом двигателей. Над горой летали два вертолета, вонзали острия своих дымных залпов в невидимого врага. Враг совершал отход. Легкая, зыбкая цепочка стрелков была едва различима на горе. Ротный, в обугленной одежде, с ожогами на ноге, забрался на броню, и боевая машина, утягивая за собой бронегруппу, катила вслед за колонной, прикрывая ее от возможных ударов.

Глава 7

Петр проснулся от яркого сверканья и ликующего света. Оконце, покрытое листьями белых папоротников, пышными перьями, блестело алмазами. Слабый поворот головы рождал волну разноцветных вспышек. На белую печь было больно смотреть. На потолке, на темных досках с суками лежали янтарные пятна. И первое же мгновенье наполнило его молодым счастьем, восторженным обожанием — и мысль: «Сегодня мой день рождения. Мне двадцать три. Впереди бесконечная, необъятная жизнь, в которой меня ожидают чудесные свершения, восхитительная любовь, божественное творчество». Легкой порхающей мыслью он обежал свое прошлое, вспоминая дни рождения прошлых лет. Тот, в раннем детстве, когда мама подарила ему самодельный, вырезанный ею из деревяшки наган, упрятанный в клеенчатую кобуру. И тот, недавний, когда они с невестой ездили в Ленинград, гуляли среди белоснежных и желто-медовых колоннад и дворцов, и она подарила ему кусок темно-зеленой яшмы, и он целовал отшлифованный камень и ее теплые нежные пальцы.

С этим пленительными воспоминаниями он лежал под стеганым красным одеялом, пока тетя Поля, гремя сковородкой и нарочито громко стуча башмаками, не позвала:

— Петруха, вставай. Бока пролежишь. Кто рано встает, тому боженька подает.

Он беззвучно рассмеялся. Ему боженька послал в подарок это великолепное утро, алмазные листья на стеклах, этот милый, смеющийсяголос тети Поли и необычайное поющее счастье в каждой клеточке, в каждом повороте зрачков.

И как славно было нырнуть из-под одеяла в теплый вязаный свитер! И сунуть ноги в валенки, чтобы не чувствовать дующих из подпола сквознячков. И греметь рукомойником, брызгая себе на лицо ледяную воду. И идти к столу, на котором чернела масленая сковорода с четырьмя яичными желтками, лежащими на белой подкладке. И тронуть по пути черного кота, выгибающего гибко спину. И сидеть, глядя сквозь оконце, как сверкает улица, и в этом сверкании катят сани, и лошадь бодро трясет головой, кидая из ноздрей пышный пар, радуясь солнцу, сверкающим под копытами ледышкам и своему бодрому бегу.

Сегодня ему надлежало отправиться в лес, на дальнюю вырубку, где чуваши-лесорубы завершили работу — вырубили березняк и осинник, очищая место для посадки сосен и елок. Лесник Сашка Одиноков принимал у лесорубов работу, а он, Суздальцев, должен был клеймить сложенные на поляне поленницы, составлять акт приемки.

Оделся, нахлобучил ушанку, кинул за плечи тощий брезентовый мешок, в котором одиноко болталось клеймо. Подхватил в сенях лыжи и вышел в лучистый блеск и мороз.

День, который ему предстояло прожить под этим синим небом и белым солнцем, снег, по которому пробегали молниеносные разноцветные россыпи, красные лыжи, шелестящие среди алмазов, — все это было даром, который преподнес ему невидимый, огромный, присутствующий рядом волшебник, любящий его и хранящий.

Он прошел огородами за село. Перебежал, хлопая лыжами, небольшой заснеженный лужок. Шел вдоль оврага, в котором гремел незамерзающий ручей, с обледенелыми камнями, корнями деревьев, застекленными в блеск, словно над ручьем горели солнечные люстры. Взобрался на пригорок с нежно-зелеными, отливавшими бирюзой осинами. Деревья в рогатых вершинах несли сгустки лазури. Он обогнул елки с высокими красными шишками и вышел в поле. Оно было огромное, ослепительное, с бегущими из края в край метелями, с серебряными, оставленными ветром дорогами, с черневшими запорошенными стогами, с темной сквозь серебро бахромой леса. И это поле, и солнечные метели, и черный из-под снега стебель, на который накатилась красная лыжа, и горячее дыхание, туманящее глаза прозрачным паром, — все это было восхитительным подарком, который он получил в день рождения и за который благодарил невидимого, любимого и могучего дарителя.

Жизнь, которую ему подарили, была наполнена восхитительной тайной. Той, что ему придется отгадывать на всей протяженности от своего появления на свет до той, бесконечно удаленной минуты, когда он исчезнет. И это грядущее исчезновение не пугало, а делало жизнь таинственной и драгоценной, а его, кто станет разгадывать эту тайну, — неповторимым избранником. Он был выбран, один из всех. Наделен бесценной способностью видеть, любить и предчувствовать. Ему угадывалось несказанное Чудо.

Петр бежал по полю, овеваемый сыпучим блеском. Перед ним бежала, извивалась цепочка лисьих следов. Он накатывал на нее красной лыжей, слышал свист отточенного дерева, мягкий хлопок позади. Скользил, наслаждался, гнался за незримым зверем. И ему казалось, что кто-то играет с ним, манит, заставляет кружить по сияющему полю, обещая встречу с великолепным грациозным зверем.

Он добежал до темного, припорошенного стога. Солнце сожгло на макушке снег; черные стебли клевера и сухие стручки гороха пахли исчезнувшим летом. Суздальцев сбросил лыжи и лег на стог, обратив лицо к солнцу. Сквозь закрытые веки он видел свою алую жизнь. В глубине сухого стога шуршали мыши. Солнце грело лицо, и он, чуть приоткрыв веки, видел, как вместо солнца в небе загорается пышный радужный крест. Или спектральные круги и овалы. Или восхитительное павлинье перо в розовых и зеленых разводах с огненной сердцевиной. Он играл с солнцем, окружая его своими ресницами, превращая то в лучистую комету, то в пылающую головню. И ему казалось, что кто-то могучий и веселый затеял с ним эту игру, подарил ему огненное светило.

Он бежал по полю, окруженный метелью. То гнался за серебряным пологом, стараясь обнять его, задохнуться в нем, целовать его летучий блеск. То проносился насквозь, и метель от него отворачивала, мчалась в сторону, рассыпая блестящие ворохи. Он бежал ей вслед, настигал, и ему казалось, перед ним бежит по снегу огромная сверкающая великанша, ее белая рубаха плещет перед ним завитками, ее босые серебряные ноги летят, не касаясь земли. Он обожал ее, обнимал. Она отрывала его от поля и несла в своих дивных объятьях, и вновь возвращала из неба в сверкающие снега.

Он был один, счастлив. Мир был создан для него, вручен ему как бесценный дар, и он с благодарностью и восторгом принимал это бесценное подношение.

На опушке, где работали лесорубы, открывалась пустота, уставленная аккуратными поленницами напиленных дров. Дымились костры, в которых сгорали сучья, и сизые дымы туманили солнце. Бригада чувашей чистила лесосеку, сносила сучья в костры. Запряженная в сани лошадь стояла у края опушки. В санях, на соломе, сидели лесник Одиноков в старой «летческой» кожанке на меху, небритый, равнодушный, в шапке, сбитой набок. Внимал бригадиру лесорубов, пожилому белесому чувашу с красным, раскаленным от мороза лицом.

— Вот начальство идет, с ним и говори. Андреич, чтой-то он тебе хочет сказать, — Одиноков равнодушно отвернулся от бригадира, адресуя его к подошедшему Суздальцеву.

— Начальство у вас молодое, должно мужика понимать, — чуваш приподнял шапку, открывая лысую голову. — Мужику деньжат заработать надо. Бабам сапожки купить, материю на платье, бензомотор для лодки. Чтоб в деревню не с пустыми руками вернуться.

— Ты с ним разговаривай, как он скажет, — показал Одиноков на Суздальцева. — Ты его уважь. Мужиков-то в сельпо послал?

— Обижаешь. Стол ждет. Давай принимай, и поехали.

Суздальцев понимал их хитрости и лукавство, был готов закрыть глаза на ухищрения лесников и работников, утаивающих от учета часть заготовленных дров, которую они распродавали крестьянам из окрестных деревень. Полученная выгода покрывала низкие расценки, позволяла лесорубам получить дополнительный куш.

— Мое дело сторона. Как начальство скажет. Пойдем, что ли, Андреич, примем работу.

Они переходили от поленницы к поленнице. Суздальцев бил клеймом в торцы березовых чурбаков. Одиноков вскидывал на поленницу свои синие шальные глаза, мерил навскидку, скрадывая у каждой поленницы по половине, а то и по одному кубу. Равнодушно диктовал Суздальцеву, а тот, делая вид, что не замечает обмана, записывал в тетрадь. Чуваш шел следом, приподнимая в знак благодарности шапку. А Суздальцев радовался тому, что может помочь этим трудолюбивым мужикам, приехавшим издалека на заработки, бескорыстно, без всякой для себя выгоды делает им добро. Эта солнечная поляна, отоптанные пни берез, сизые, голубые дымы костров, лошадь в курчавом инее, красное бурачное лицо чуваша, шальные глаза Одинокова, охотника и забияки, — все это было даром, ниспосланным ему в день его рождения.

На санях въехали в деревню Ананьево, подкатили к крайней избе, где проживали две сестры — вдовицы Матрена и Агафья, и где столовались лесорубы. Березовым веничком отряхивали у порога снег с валенок. Разувались, входя в избу в одних носках. Изба была жарко натоплена. Стол под клеенкой был уставлен едой. Обе сестры встречали гостей. Старшая, Матрена, грузная, в сером вдовьем платке, вытирала о фартук руки, после того, как поставила на стол миску с солеными огурцами. Младшая, Агафья, нарядная, с выщипанными тонкими бровями, подрумяненная, посмеивалась пунцовыми губами, озорно смотрела на Суздальцева. И тот в ответ, смущаясь, быстро, жадно осмотрел ее полные, с наброшенным платком плечи, круглое белое лицо, синие стекляшки в серьгах, дрожащих в розовых мочках.

— А уж мы заждались. Думали, может, волки задрали, — смешливо повела плечами Агафья, поправляя легкую блузку, но так, чтобы просматривалась сквозь расстегнутую пуговицу сдобная ложбинка.

— За стол, как говорится, чем богаты, — приглашала Матрена.

Изба была большой, с неоклеенными венцами, в четыре окна. По разные стены стояли две высокие кровати с горкой подушек, и над каждой висела фотография — Агафья и Матрена со своими, убитыми на войне мужьями. У печки была перегородка с пестрой, вместо двери, занавеской, и там пестрела одеялом еще одна лежанка. В углу на божнице, черные, закопченные, стояли иконы, и чуваш-бригадир, отирая лысую голову натруженной топорами и пилами рукой, пригласил:

— Андреич, ты начальство, садись под иконы.

Суздальцев сел, видя, как тесно окружают его лесорубы, усаживается Одиноков, на краюшках, по углам жмутся вдовы. Думал, что вот так, в избе, под иконами он справляет свой день рождения. Лесорубы, Одиноков, две едва знакомые женщины — его желанные, званые гости. Стол под клеенкой уставлен праздничными яствами. Сковорода с картошкой и жареной краковской колбасой. Нарезанное в миске бело-розовое мраморное сало. Другая миска с огурцами, на которых блестит нерастаявший ледок и свисает потемневшая пряная кисть укропа. Грубо нарезанная ржаная буханка. Тарелка, полная квашеной капусты. И все, здесь собравшиеся, не ведая о его празднике, учинили ему торжество.

— С мороза хорошо пойдет, — бригадир полез в брезентовую, стоящую под столом сумку. Извлек бутылку с зеленой наклейкой, запечатанную фольгой. Крепкими, как плоскогубцы, зубами сорвал пломбу и, строго сдвинув брови, стал разливать по стаканам водку — мужчинам в большие граненые, а женщинам в круглые рюмочки. Разлил, и последние капли стряхнул в свой стакан. Спустил пустую бутылку под стол.

— Ну, как говорится, есть почин, а есть кончин. У обоих вино на уме.

Бригадир пил свой стакан грозно, сжав белесые брови, сморщив лоб, и его красное лицо было исполнено негодования, словно, выпивая стакан, он кому-то мстил, причинял вред неведомому недругу. Его товарищи подражали ему, словно все они были не единой бригадой, а взводом — то ли пили перед атакой сто граммов, то ли после атаки поминали души погибших в бою. Лесник Одиноков пил жадно, большими глотками, как пьют в жару воду; его розовые губы и щетина просвечивали сквозь булькающий стакан. Женщины пили и морщились, отмахивались от рюмочек руками, но допили их до дна мелкими птичьими глотками. Суздальцев поднял полный, с зеленоватыми гранями стакан. Боясь, чтобы его не заподозрили в слабости, в неумении пить, вздохнул и опрокинул в себя ошеломляющий, ледяной огонь, от которого полыхнуло по всему телу пожаром, и в глазах брызнули ослепительные лучи. Пораженный, немой, чувствовал, как колышется в нем пламя, и остановившиеся зрачки полны безумного и прекрасного света.

Закусывали корочками хлеба, тащили руками в рот щепотки капусты, насаживали на вилки кругляки колбасы, хрустели огурцом. Первое ошеломление Суздальцева прошло. Ему казалось, что в душе у него восходит радостное светило, от которого становится ясно в избе. Проступали на черных досках лики святых. Все, сидящие за столом, были его желанные гости — так дороги ему, так любимы, что хотелось каждому сказать, как он любит их, как благодарен, сам не знает, за что.

Молчали, жевали, позволяли выпитой водке превратиться в радостное озарение, которое просилось наружу словами вразнобой, не связанными друг с другом фразами.

— Андреич простого мужика понимает, дал заработать, — гудел бригадир, краснея щеками, белея лысиной, сияя глазами.

— Я тебе что говорил, глубже пень отаптывай. Снег сойдет, по пояс пни останутся, — сетовал на бригадира Одиноков.

— Ты сам посуди, бабе сапожки купи, сукна на платье купи, детишкам пальтушки. Как я еще заработаю? — спрашивал кого-то лесоруб с рябым лицом.

— А у нас в Чувашии береза мягче вашей. У вас береза на бензопиле цепи ест. Ее лучше двуручной брать, — замечал второй лесоруб с узким лобиком и лицом лесного зверька.

— В лесу берез много, всех не сочтешь, — отвечал бригадир, но не ему, а кому-то невидимому, с кем вел разговор.

— А нам-то как заработать? Ты ее, колючую, щиплешь, щиплешь, а в ладони одно тьфу остается, — вставила свое вдова Матрена, а ее сестра Агафья, зыркнув на Суздальцева, поправила отлетевшую прядку.

— Не велик изъян, все ложится на крестьян, — сказал Одиноков и мотнул головой, подавая знак бригадиру, который был сразу понят.

Тот потянулся под стол к сумке, вытянул вторую бутылку и с тем же хрустом зубов отодрал с горла фольгу, ловко отплюнул ее в угол. Стал наливать, но теперь лицо его было нежным; он улыбался, словно думал о чем-то милом и близком сердцу.

Суздальцев чувствовал, как прекрасно опьянел. Как раздвинулись потолок и стены. Как шире стало их застолье. И как прекрасно, что он, пришелец из города, сидит с этими простыми людьми из народа, которые приняли его к себе. Не выделяют, считают своим. Оказывают грубоватые знаки внимания. Делятся с ним своей мудростью, своей мужицкой исконной правдой.

Водка была разлита, и он, не в силах удержать в себе это чувство благодарности, эту волну любви и признательности, поднял свой верхом налитый стакан:

— Я хочу сказать. Нет здесь начальников и подчиненных. Мы все равны, все русские люди, всех нас родила наша великая, наша милая каждому русскому да и чувашскому человеку земля. И пусть мы когда-нибудь умрем, но пока живы, станем любить друг друга. За наш народ, за Россию. — Он поднял стакан ко рту и пил, закрыв глаза, чувствуя, как льется в него раскаленная горечь, тут же превращаясь в огонь, в синий факел света, пылавший у глаз.

Бригадир одобрительно улыбнулся и пил, продолжая улыбаться, и сквозь стакан была видна длинная лисья улыбка. Одиноков строго посмотрел на Суздальцева, буркнул:

— Не велик изъян, все ложится на крестьян, — и выпил водку странно, словно жевал ее, откусывал льющуюся в него струю, давился и хлюпал. Вдовы дружно опрокинули рюмочки, и старшая, с обрюзгшим лицом, помолодела, и на ней, как и на закопченной доске иконы, проступило молодое лицо. То самое, что у той, что была сфотографирована с молодым мужчиной в железнодорожной фуражке. А младшая, Агафья, выпив, плеснула руками, словно сбрасывала с них блестящие брызги росы.

Все сидели, оглушенные солнечным ударом. Молчали, позволяли солнцу взойти под самую матицу, в которую было ввинчено кольцо от старинной люльки. Сидели в застолье, выпрямив спины, опустив руки, словно ждали, что их сфотографируют.

Внезапно Одиноков крутанул головой, сдвинул локтем стоящие перед ним тарелку и рюмку. Сжал, как от боли, темные веки. Распахнул глаза, открывая бездонную сияющую синеву. Вытянул шею, освобождая ее от мешавшего ворота. И, набрав в грудь воздух, запел:

Он пропел надрывно, горловым клокочущим голосом, замер и махнул рукой, словно стряхнул остатки звука. Молчал, изумленный, испуганный, словно лунатик, который подошел во сне на край крыши и проснулся. И вдовы, видя, как он начинает падать, подхватили его на лету, подняли, поставили на ноги, повторяя в два голоса, вливая в песню женскую силу и страсть:

Суздальцев, едва услышал рыдающие слова песни, словно испугался; под сердцем открылась сладкая пустота, и он стал проваливаться, падать в эту пустоту, но это было не паденье, а вознесенье. Он возносился вместе с плачущей унылой волной звука и замер, боясь рухнуть.

Одиноков пропел сильно, сочно, бог весть откуда взявшимися в его голосе яростью и тоской. И вдовы, колыхнувшись, будто на них дунул ветер, повторяли жестокие слова песни.

Суздальцев чувствовал, как из-под сердца у него рвалась боль, и любовь, и обожание к ним, поющим. Они зазывали его в эту песню, в ее пожар, в ее старинное непроходящее горе, которое было общим для всех. И эта общность горя была сладостна, сочетала его с этими людьми в нерасторжимую общность.

Да, да, это его отца убили в той давней, неведомой схватке в сталинградской степи, когда шли на прорыв штрафные батальоны, и отец, смертельно раненный, лежал на снегу, и в глаза его, полные слез, вмораживались две полярные звезды.

Какое блаженство жить на этой дивной земле, где покоятся в безымянной могиле кости отца, где под радужным солнцем гуляют метели, и где ждет его несказанное счастье, и любовь, и творчество, и война, на которой он будет убит. И он знает об этом, и угадывает в грядущих бесчисленных днях тот единственный, когда упадет, сраженный пулей, той же, что сразила отца.

Какое это таинственное счастье — оказаться в этой смуглой избе, где все сидят за столом, словно сошедшие с образов святые, и у каждого вокруг головы шар прозрачного света. Лицо у Одинокова, обычно презрительное и надменное, теперь наивное, беззащитное и прекрасное. И он, Суздальцев, обнимает его, разделяет с ним его несчастья и беды, спасает среди пожаров красавицу сестру.

И так жаль их всех, рожденных в этот дивный мир и обреченных его покинуть. Жаль тетю Полю, схоронившую своих младенцев. Жаль Анну по прозвищу Девятый Дьявол, которую зовет к себе ее ненаглядный Поликарпушка. Жаль шофера Семена, у которого гуляет его неуемная Кланька, с птичьим изумленным лицом. Жаль соседа Николая Ивановича, у которого одна отрада — коза. Жаль убитой собаки и того раненого лося, что, умирая, брел вдоль опушки, оставляя кровавые лежки. И в этой жалости было столько слезной любви и молитвы, что он чувствовал, как бегут по щекам горячие слезы.

Сильно, страстно пел Одиноков, с неистовой болью, прекрасный со своими сияющими очами и изможденным лицом, на котором блестели слезы. Вдовы вторили молодыми, ликующими голосами, как ликуют колокола на весенних колокольнях. И чуваши, не зная чужой песни, молча рыдали, подперев скулы темными от смолы кулаками.

Одиноков умолк, позволяя вдовам еще поплакать на последних звуках. И все они сидели, среди огней и пожаров, обреченные на эту горючую, русскую жизнь, дарованную им в наказанье и в счастье.

— Давай наливай! — приказал Одиноков, тупо глядя себе под ноги, тусклый, как закопченная керосиновая лампа, в которой погас огонь. Бригадир полез под стол, неверной рукой нащупал бутылку, впился ей в стеклянное горло, с рыком сдирая фольгу. Стал наполнять стаканы, промахиваясь, проливая водку на клеенку. Суздальцев выпил и почувствовал, как солнце, сиявшее в его голове, раздвоилось, два светила поплыли в разные стороны, ударяясь о стены избы, и погасли.

— Не могу, опьянел… — Он встал и тут же упал на стул. Опять попытался встать. Бригадир подхватил его и повел, как ведут раненых, за перегородку, опустил на кровать. Суздальцев чувствовал, как тот укладывает его ноги вдоль кровати, что-то бурчит невнятно.

В голове его образовалась огромная жужжащая пустота с какими-то мохнатыми перелетающими шмелями. Сквозь жужжанье он слышал за занавеской сердитые крики; кто-то ссорился, что-то ухнуло и упало. Потом раздалось пиликанье гармошки, какая-то нехитрая, повизгивающая чувашская мелодия. Потом он увидел, как над ним наклонилось круглое, смеющееся лицо Агафьи. Она расстегнула кофточку, открыв две большие белые груди. Наклонилась над ним. Он трогал ее грудь, она накрыла его лицо своей белой плотью, и он целовал ее плотный темный сосок. Она смеялась, а он исчезал в пустоте среди летающих жужжащих шмелей.

Очнулся в сумерках. За окном синел вечер. В избе оставался один бригадир, пьяный, косноязычный:

— Давай, Андреич, домой тебя отвезу.

Они катили в санях по вечерней, синей дороге, и он видел, как из-под полозьев вытягиваются две полоски из золотой фольги.

Тетя Поля встретила его с оханьем:

— Петруха, да где же ты так накачался?

— Не могу, тетя Поля, голова разламывается.

— Рассольчику выпей.

Она сбегала в сени, принесла банку с кислой капустой и мутным остро пахнущим соком. Он пил солено-кислый рассол, страдал. Ушел за занавеску и рухнул. Проснулся в темноте. За занавеской горел свет, была видна сидевшая у стола тетя Поля. Пошатываясь, вышел.

— Ну, как, отпустило? А ты знаешь, у Николая-то Ивановича коза померла. Не сумела спасти.

«Какая-то коза… Какой-то Николай Иванович… Боже, как болит голова…» И Петр снова ушел за перегородку и свалился без чувств на кровать.

Он проснулся ночью. Голова не болела, но была залита тупой свинцовой тяжестью, которая закупорила уши, выдавила глаза. Вспомнилось поющее, озаренное лицо Одинокова, красные щеки и лысая голова бригадира, пиликанье гармошки, Агафья с пьяным смешком расстегивала блузку и выплескивала из нее полные мягкие груди, две золотые ленточки фольги, вытекавшие из-под полозьев, и слова тети Поли о козе, которая умерла в соседнем доме у Николая Ивановича. И странная мысль — в соседней полутемной избе горит лампадка, на кровати под белой простыней лежит мертвая коза, и Николай Иванович стоит перед ней на коленях.

Он почувствовал слабый укол в висок, словно лопнула малая жилка или прилетела и ударила невидимая частица. В крохотное отверстие стал просачиваться сквознячок, послышался свист, как из проколотого автомобильного колеса. Прокол расширялся, увеличивался, превращаясь в ревущий туннель, по которому из неведомого будущего в настоящее врывалась неизвестная война…

Рядовой Ковшов задыхался и готов был упасть, неся на себе тяжелый мешок с боекомплектом, провиантом, пакетами взрывчатки, придерживая соскальзывающий с плеча автомат. Перед ним по горной тропе двигались пять солдат с такими же мешками, пеналами гранатометов, ручным пулеметом, который тускло и зло отливал вороным стволом. Группу вел лейтенант, невысокий, верткий, с неутомимыми кривыми ногами, которые он пружинно переставлял по тропе. И казалось, это мучительное для Ковшова восхождение доставляет лейтенанту наслаждение. Группу замыкал сержант, сильный, длинноногий, с тупым выражением обгорелого на солнце лица. Он то и дело беззлобным матом подгонял отстающего Ковшова, и казалось, огромный тюк, который тащит на спине сержант, не давит его, а, наполненный воздухом, приподнимает над тропой.

Они шли больше часа, и горы вырастали одна из другой, как огромные матрешки, рождали себе подобных. Ковшов тоскливо смотрел, как из белесой мучнистой горы, по которой они проходили, поднимается ржаво-красная, с железными, рыжими осыпями, а из той начинает подниматься розовая, с бесцветными пятнами жара, с вершиной, охваченной мглистым огнем.

Ковшову неудержимо хотелось пить, и, несмотря на строгий запрет лейтенанта, он то и дело отвинчивал флягу, делал жадный глоток. Теплая вода, на мгновенье смягчив гортань, впитывалась в страдающее тело, а потом выбрасывалась в виде липкого пота — подмышки, живот, пах отекали едкой жижей.

Он не знал, куда их ведут, скоро ли будет привал, когда они достигнут рубежа, где надлежало им окопаться, и есть ли вообще рубеж в этой раскаленной горной пустыне, в которой он оказался, повинуясь чьей-то злой бессмысленной воле.

— Ковшов, мать твою, сейчас тебя по жопе бить буду! — глухо гнал его вперед сержант, видя, как увеличивается расстояние между Ковшовым и цепочкой солдат, как норовит он сойти с тропы и, теряя высоту, идти под гору. — Держись на тропе, мать твою!

Стараясь обрести силы, Ковшов думал о маме. Горюет о нем, своем единственном сыне. Не сумела его отстоять, оставить дома, отдав под начало грубых равнодушных людей, которые научили его стрелять, рыть саперной лопаткой землю, а потом забросили в эту раскаленную каменную пустыню, где нет ни былинки, ни человека, ни зверя. И только вдруг на бесцветном склоне начнет мерцать, как серебряный зайчик солнца, крупнокалиберный пулемет и стальные сердечники станут вырывать из солдат клочья красного мяса.

Он вспоминал свою милую уютную комнатку, где над кроватью висит макет парусника, склеенного им из дощечек и кусочков материи, на книжной полке хранится подшивка журнала «Вокруг света», где он зачитывался рассказами о джунглях, саваннах, великих реках и великолепных столицах, а на окне висит клетка с милым вечно щебечущим попугайчиком Кешей, который садится ему на ладонь и клюет пшено.

Мысль о доме на мгновенье приносила ему облегченье, а потом, когда очередная гора начинала поднимать свой оплавленный купол, эта мысль отнимала остатки сил, и хотелось упасть на тропу.

— Ковшов, сука, не пей, кому говорю. Сейчас, на хер, флягу отберу! — окликнул его сержант.

И боясь, что сержант выполнит угрозу, вырвет из его рук теплую флягу, Ковшов торопливо, захлебываясь, выпил остатки воды. Почувствовал, как брызнуло под рубахой, обожгло клейкой жижей. Сердце его сжалось от боли, огромный раскаленный палец протянулся к нему из неба, ткнул в лоб, в глазах заструились, как змеи, фиолетовые вензеля, и он рухнул на тропу, роняя флягу и автомат, чувствуя удар мешка в затылок.

— Стой! — крикнул над его головой сержант. Цепь остановилась, солдаты оглянулись на лежащего Ковшова. Лейтенант сбежал на кривых ногах со склона, который успел одолеть, приблизился к Ковшову и ударил его ногой в бок.

— Встать! Приказано было не пить! Встать, чмо! — И он еще раз ударил ногой. — Сержант, возьми его вещмешок. Разгрузи его, суку!

Сержант содрал с него тюк, нацепил себе на плечо. Лейтенант рывком поднял Ковшова, посмотрел на его бледное измученное лицо своими желтыми рысьими глазами и ударил по щеке.

— Будешь отставать, пристрелю! — Обернулся и быстро пошел вперед, крутя, как колесами, своими неутомимыми кривыми ногами.

Цепь тронулась, и Ковшов налегке, с одним автоматом, шел в цепи, думая, что сейчас упадет, и пусть его лучше пристрелят, или он стянет с плеча автомат и выпустит очередь в ненавистного кривоногого лейтенанта, бившего его ногой.

Они достигли вершины плоской горы, на которой тропинка ломалась и начинала спуск вниз, в выжженную, рыжеватую низину, покрытую круглыми камнями, словно они нападали с неба.

— Привал! — приказал лейтенант. — Отдых пятнадцать минут.

Сели, сбросили тюки, отложили оружие. Достали фляги, стали пить, делая аккуратные глотки. Фляга Ковшова была пуста, и он жадно, с завистью смотрел, как запрокидывают солдаты лица, сосут губами металлическое горло фляги, как капли сбегают по красным, опаленным солнцем щекам. Лейтенант делал глоток, ополаскивал полость рта и затем проглатывал воду. Ковшов с ненавистью смотрел на скуластое татарское лицо лейтенанта, его рыжие рысьи глаза.

Горы, обесцвеченные зноем, уходили во все стороны мертвенно, тускло, не оставляя надежды на иной ландшафт, на зеленую долину, блеск реки, тенистые деревья. Ковшову казалось, что их забросили на безжизненную планету, и от нее бесконечно далеко его милый дом, любимая мама, их стеклянный буфет, в котором среди тарелок и блюд хранится фарфоровая чашка с красно-золотым петухом, подаренная ему в детстве, единственная сохранившаяся от большого сервиза.

— Подъем! — приказал лейтенант. Упруго вскочил, навьючил мешок, подхватил автомат и стал легко сбегать по тропинке в рыжую низину. Солдаты неохотно поднимались, брали вещмешки, гранатометы, автоматы, собираясь следовать за своим командиром.

Лейтенант удалялся, утягиваемый под гору, тормозил своими крепкими кривыми ногами. Под ним вдруг бледно полыхнуло. Он подскочил и, казалось, замер на дымном пьедестале, а потом рухнул, завалился на бок, и тонкий мучительный крик долетел до солдат. Лейтенант лежал на боку, мешок мешал ему повернуться, и над ним вяло летел, поднимаясь на склон, жидкий дым.

— Назад! Отставить! — Сержант остановил цепь солдат, боясь ступить на тропу.

Все сгрудились, замерли, пугаясь рыжего спуска, мучнистой розоватой тропинки и жалобного, детского крика лейтенанта, который дергался под мешком, не в силах его свалить.

Ковшов с ужасом понимал, что случилось. Видел, что одна нога лейтенанта — та самая, которой он его бил, — оторванная лежит сбоку, а другая, неестественно длинная, уродливо заломлена в сторону с вывернутым башмаком.

— Отставить! — повторил сержант. — Минное поле! Все подорвемся!

Лейтенант истекал кровью, дергался, тонко кричал, и в его крике слышалось протяжное: «Мама!» И этот жалобный детский крик, и беспомощный зов воздействовали на Ковшова внезапным, необъяснимым образом. Его душа приподнялась над землей, зрение обострилось, и он с высоты своим зорким нечеловеческим зрением увидел минное поле, все вживленные в землю мины. Это были две «итальянки», ребристые, похожие на огромные георгины, две плоские немецкие мины, чуть присыпанные пылью, самодельный фугас из орудийного патрона с контактной дощечкой взрывателя и несколько «растяжек», светящихся, как драгоценные паутинки. Мины открылись ему в его ясновидении, и он шагнул на тропу.

— Я их вижу, — отмахнулся он от сержанта. Ступая на цыпочки, как на мокром месте, он обогнул «итальянку», прошел мимо плоской, как блин, «немки», перешагнул медную струнку растяжки и оказался около лейтенанта. Тот дергал обрубками ног, брызгал кровью, его рот был открыт, издавал непрерывное, из одних гласных, стенание, в котором слышалось растянутое на бесконечную длину «мама». Ковшов освободил плечи лейтенанта от лямок, отвалил мешок. Подобрал автомат и оторванную ногу, взвалил лейтенанта на спину и понес, чувствуя, как горячая кровь заливает ему спину. Пронес лейтенанта вверх по горе, не чувствуя его веса, и, донеся до солдат, рухнул, теряя сознание. Пришел в себя оттого, что сержант лил ему в губы воду. Лейтенант, усыпленный уколом промедола, беззвучно чмокал губами; лежала рядом оторванная нога в ботинке, и санинструктор бинтовал другую, висящую на жилах ногу. Связист вызывал по рации вертолет, и горы в раскаленном тумане кружили свою бесконечную, до горизонта, карусель…

Суздальцев понимал, что он, его жизнь, его появление и существование на земле были связаны с неизвестной войной. Она брала начало в его жизни, как невидимый зародыш, незримо переносимая из года в год, пока вдруг, через годы и десятилетии не вырвется на свет.

Он был беремен этой войной, вынашивал ее в себе, был злосчастным родоначальником этой войны, на которой погибнет множество людей, будет разрушено множество городов, и сам он будет убит. И чтобы избавить мир от этой войны, он должен себя уничтожить. Здесь, немедленно, в настоящем, и убив себя, он убьет зародыш войны.

Эта мысль показалась ему праведной и единственно возможной. Убив себя, он убьет войну.

Вот он снимет с гвоздя двустволку, извлечет картонный, с латунным донцем патрон. Вгонит в ствол. Замкнет и взведет курок. Сядет на кровать, поставив приклад на пол, уперев ствол в подбородок. Ощупает пальцем спусковой крючок. Нажмет спуск, в голове полыхнет черно-красный бесшумный шар, и его, Суздальцева, не будет. И не будет войны, о ней никто не узнает, ее не занесут в анналы истории, и все, кто должен на ней погибнуть, останутся живы.

Но нет, это было невозможно. Его молодая жизнь была так сильна в нем, жажда жить, любить, познавать была необорима, что мысль прервать эту жизнь показалась ему дикой — из того же наваждения, что и неведомая, ему не принадлежащая война.

Он чувствовал, какая тонкая пленка отделяет эту крохотную каморку, сивую шкурку белки и красное стеганое одеяло от бестелесной пустоты, в которую вырвется его душа после смерти, и как дорога, бесценна эта тончайшая пленка жизни.

Вдруг подумал, что по соседству, в слабо освещенной избе, горит лампадка, стоит на коленях Николай Иванович, а из-под белой простыни виднеется рогатая козья голова с неподвижными остекленелыми глазами.

Лег под одеяло, видя, как в слабом металлическом излучении лежат исписанные чьей-то рукою листки.

Глава 8

Утром Петр сидел у оконца, глядя, как переливается разноцветной пыльцой воздух, и березы возносят белые от инея вершины, как сияющие фонтаны. Он видел, как в дальнем углу соседского огорода Николай Иванович долбит ломом, выгребает на снег черную землю, углубляется в яму сначала по колено, потом по пояс. Он трудился, уставал, вылезал из ямы, отирая на лбу пот.

— Николай-то Иванович в козе души не чаял, — вздыхала тетя Поля. — Он от людей одни насмешки терпел. А коза его любила. Он ей книжки читал, песни пел. Бедный Николай Иванович.

Закончив копать, сосед вернулся в избу, и некоторое время его не было видно. Потом дверь на крыльцо приоткрылась, и в щель выглянуло испуганное, затравленное лицо Николая Ивановича. Он убедился, что улица пуста, шире приоткрыл дверь и, пятясь по ступенькам, стал вытаскивать из сеней дровяные санки с загнутыми полозьями. На санках лежал куль, накрытый лоскутным одеялом, из-под которого виднелись козьи рога и заостренная, с розовым носом, морда. Николай Иванович с трудом сволок с крыльца сани, впрягся в них и повез в огород. Было заметно, как трудно ему идти, как подкашиваются его ноги в валенках. Край одеяла волочился по снегу, и были видны вытянутые козьи ноги с копытцами и белая, костлявая голова с рогами. Николай Иванович подкатил сани к яме. Постоял, бессильно опустив руки. Затем неловко стал толкать мертвую козу, спихивая ее в яму.

Куль перевалился, был виден торчащий из ямы край пестрого одеяла. Николай Иванович встал на колени, нагнулся над ямой и стал накрывать козу одеялом. А потом, поднявшись, стал закидывать козью могилу землей. Сровнял, набросал сверху горку снега и стоял среди огорода. Березы на горе вздымали в синеву сияющие фонтаны, и летела, кружила стая кладбищенских ворон.

Николай Иванович постоял, повернулся и заторопился к дому, кособокий, прихрамывающий, с несчастным небритым лицом. Поднялся на крыльцо и затворился в доме.

— Несчастный он, Николай Иванович, — пожалела его тетя Поля. — А какой умный был, все книжки читал. Да Бог ум отнял.

Суздальцев совсем уж было собрался отправиться в лес, насладиться этой туманной синевой, белым размытым солнцем и снегами, от которых шло ровное, до горизонта сверканье. Но перед домом появились люди — мужчина и женщина, — переговаривались, переглядывались, указывали по сторонам, словно отыскивали нужный дом. И Суздальцев узнал в женщине Шурочку Агапову, подругу невесты, с которой много раз встречался в студенческих компаниях. В меховой шубке, беличьей шапочке, в красных рейтузах и маленьких милых валенках, она увидела сквозь стекло Суздальцева, захлопала в ладоши, послала ему воздушный поцелуй. Мужчина был высокий, в меховой куртке и вязаной лыжной шапочке. На его плече лежала пара связанных лыж, за спиной бугрился высокий нарядный рюкзак с какими-то цветными клеймами. Он тоже увидел Суздальцева и улыбнулся. Через минуту они уже были в избе, и Шурочка, прикладывая маленькие нежные пальцы к печи, радостно говорила:

— А мы спрашиваем у людей, где тут живет лесник-отшельник, такой угрюмый нелюдимый старик с длиннющей бородой. Познакомьтесь, — она обращалась к Суздальцеву и тете Поле, — это мой муж Константин Павлович Скрынников. Известный архитектор-футуролог. Надеюсь, вы нам рады?

Скрынников имел скуластое, с калмыцкими чертами лицо, какие встречаются в южноуральских степях, где славянская кровь тщательно перемешивалась с тюркской. Его узкие степные глаза смотрели настороженно и зорко, словно он прицеливался. Узкие губы улыбались, но, казалось, улыбка выражала не приветствие, а насмешку. Он осматривал избу, коричневую матицу с кольцом от люльки, печку с батареей горшков, и было видно, что все это ему нравится.

— Костик проектирует города Будущего, но берет за основу элементы крестьянской избы. — Шурочка погладила мужа по плечу, она была осведомлена о занятиях мужа и торопилась это обнаружить.

— Давайте чай пить, — захлопотала тетя Поля. — Сейчас угли в самовар засыплю.

— А что если мы поступим иначе? — произнес Скрынников. — Пока светло, покатаемся на лыжах, а начнет темнеть, и чаю попьем.

— Да, мы хотим покататься, Петечка. Покажи нам свои угодья, — подхватила Шурочка.

Они шли по полю, и оно, солнечное, с голубыми поземками у горизонта, казалось бескрайним, и на нем чувствовалась кривизна земли. Наст был крепок, певуче скрипел под лыжами. Они все трое шли рядом и могли разговаривать. Темные стебли с остатками зонтичных цветов, торчащие из-под снега, были покрыты пластинчатыми инеем, который переливался розовым, голубым и зеленым. Когда лыжа давила стебель, иней секунду продолжал висеть в воздухе, трепетал и переливался, а потом ложился на снег сверкающей пудрой.

— О твоем уходе говорят самое разное, — рассказывала Шурочка, переставляя узкие зеленые лыжи, и когда движения ее становились неверными, Скрынников сильно и нежно ее поддерживал. — Одни говорят, что это типично диссидентский жест: ты бросил вызов режиму, не пожелал находиться под его железной пятой. Другие говорят, что ты ушел в леса, чтобы обрести мудрость, и считают тебя чуть ли не монахом-отшельником, к которому надо прийти на исповедь и узнать смысл жизни. Третьи считают, что ты просто выпендриваешься, что это твой фокус и каприз и ты скоро вернешься обратно.

— Догадываюсь, кто судит обо мне подобным образом. — Суздальцев подумал о невесте, не сомневаясь, что именно ей принадлежат едкие, уничижающие его суждения. — Кстати, как поживает Марина?

— Если честно сказать, я не одобряю тебя. Ты поступил с девушкой непорядочно. Уже собирались венчаться, а ты сбежал из-под венца. Но надо отдать ей должное, она недолго расстраивалась. Вышла замуж за Гонтмахера, подающего надежды математического лингвиста. Она была у нас с Костиком на свадьбе. Правда, Костик?

Суздальцев удивился внезапной щемящей боли, которая возникла в нем при этом известии. Казалось, от его прежнего чувства не осталось следа, но, оказывается, корешки чувства оставались, продолжали питать несостоявшуюся любовь.

Скрынников снисходительно слушал щебет жены. Было видно, что он любит ее и относится к ней, как к капризному прелестному ребенку.

— Я думаю, от цивилизации нельзя убежать. Она в нас, мы несем ее с собой. От нее можно на время удалиться, но потом с новой силой ворваться в самую ее сердцевину.

— Так было с вами? — спросил Суздальцев, слегка уязвленный этим безоговорочным суждением, которое касалось его, Суздальцева. — В чем суть вашей теории?

— Я некоторое время жил среди эвенков, изучал конструкции их чумов и нарт, их обычаи и навыки жизни в тундре. Мне удалось пожить среди пигмеев Калахари, я изучал их первобытную культуру, устройство их хижин, конструкцию их луков. В Казахстане я полгода прожил в юрте, кочуя вместе с овцами вслед за перемещением травяных масс. Я путешествовал по Русскому северу, исследуя вологодскую деревянную архитектуру. После этого я вернулся в большие города, изучал методы создания стальных сварочных конструкций большой конфигурации, а также работал на вертолетном заводе. Мне пришлось заниматься антропологией, эзотерикой, историей культур и религий. И только после этого я счел возможным сформулировать основы теории.

— Ты не думай, что Костя — фантазер и экспериментатор из кружка юного техника. Он строил в Гвинее Президентский дворец, в Индонезии — стадион, а у нас — правительственные виллы в Крыму. Но конечно, главное — это его теория Будущего, — важно, со знанием дела произнесла Шурочка.

— Так в чем же ваша теория? — повторил вопрос Суздальцев.

Скрынников остановился и острием лыжной палки стал чертить на глянцевитом насте контуры своих фантастических строений, напоминавших огромные зонтичные цветы, — вертикальная, уходящая в небо опора, на которой, как семена, собираются мириады жилых ячеек. Город висит в небесах, не расплющивая своей каменной массой земную природу; под парящими поселениями сохраняются первозданные леса, бродят олени, и сохраненная природа дарит человеку свою благодать, а человек выстраивает свою цивилизацию в гармонии с природой и космосом.

Скрынников скользил по насту, распространяя свой чертеж все дальше в поле, и Суздальцев удивлялся его неутомимому повествованию, адресованному не ему, Суздальцеву, а блеску снегов, морозному солнцу, заиндевелому дымчатому лесу, будто они были его главные слушатели.

Он рассказывал, как ячейки, подобные семенам, станут покидать свои зонтичные соцветия. Полетят в тайгу, в Заполярье, где люди, сохраняя комфортные условия жизни, станут добывать нефть, уран, цветные металлы. А когда их труд завершится, они поднимутся в своих летающих ячейках и вернутся в города, займут свои места на стальном поднебесном стебле.

Шурочка чуть улыбалась, глядя на сильное тело мужа, совершающее наклоны и взмахи рук. Он высекал из наста свои фантазии, и среди них были космические города, возведенные человеком на других планетах, и подводные поселения, опустившиеся на дно океана.

Суздальцев не мог понять всю глубину и сложность этой философии будущего. Чувствовал щедрость этого крупного, увлеченного человека, который писал на снегу скрижаль своей веры. Снег растает, и чертеж исчезнет; блеснув на водах, отразившись на весенних облаках, оставит свой след на синих и белых цветах.

Они вошли в лес и скользили по просеке, по лыжне, которую оставил накануне Суздальцев. Мороз усиливался, обжигал, солнце сквозь сосны пламенело, окружая вершины туманным заревом. Потрескивали суки, и было трудно дышать, словно в воздухе была рассеяна металлическая пудра.

— Быть может, вам кажется, Петр, что вы ушли от цивилизации. Но это не уход. Это накопление сил. Находясь на природе, наблюдая каждый день ее бесчисленные переливы, вы набираетесь сил для возвращения в цивилизацию. Вернувшись, вы будете очень сильным, оснащенным. Цивилизация на время отпустила вас, чтобы снова забрать к себе. Она командировала вас на природу, а потом потребует возращения.

— Но разве человек не может убежать от твоей назойливой цивилизации? — возразила Шурочка, которой не нравилось, что у Суздальцева отнимают образ скрытника, беглеца. — Разве не существуют монахи, отшельники? НашПетенька, он отшельник.

— Все люди делятся на несколько разрядов, согласно своим отношениям с цивилизацией, — добродушно и терпеливо, как любимому ребенку, стал объяснять Скрынников. — Есть рабы цивилизации. Их большинство. Они принимают ее, как есть, вполне довольствуясь своей ролью незаметных винтиков. Есть протестанты, не согласные с законами цивилизации, стремящиеся их исправить. Это диссиденты, инакомыслящие. Они издают разные рукописи, пишут открытые письма, обращаются в Организацию Объединенных Наций. Зарабатывают себе на этом инфаркты или попадают в «психушки». Есть такие, что ненавидят цивилизацию, желают ее полного уничтожения. Это тотальные нигилисты, террористы, готовые заложить взрывчатку под опоры цивилизации и взорвать. Таких уничтожают на месте, стреляют, как бешеных собак. Есть беглецы от цивилизации — монахи, как ты говоришь, скрытники, схимники. Они бегут от нее, и необязательно в монастыри или лесничества — в пьянство, наркоманию, искусственно сфабрикованное безумие. Таких цивилизация находит и возвращает в свое лоно, необязательно принуждением, а чаще соблазном. Но есть такие, немногие, кто становится хозяином цивилизации. Это те, кто понял ее устройство, предсказал пути ее развития, возглавил это развитие. Это художники, великие вожди, великие социальные конструкторы. Других типов нет.

Скрынников, сильный, увлеченный, в своей меховой куртке и вязаной шапочке, за которую прицепилась отломленная веточка бузины, причислял себя к последнему разряду. Был повелителем цивилизации, ее господином, конструктором. Шурочка, прелестная, милая, с пунцовыми губами и зелеными, отражающими сосны глазами, гладила его по плечу своей прелестной вязаной варежкой. И Суздальцев вдруг подумал, что эта очаровательная женская ручка может подобраться к сокровенной сущности повелителя, к тайному ядру, погруженному в его мечтающее любящее солнце. Сжать это ядро, и повелитель станет кричать от боли, погибать, а вместе с ним станут осыпаться на землю его летающие города, тонуть его подводные замки, сгорать инопланетные дворцы…

Они вернулись в Красавино, когда малиновое солнце садилось за леса и мороз казался невыносимым.

Печь была жарко натоплена, томленые щи необычайно вкусны, картошка с жареным луком казалась настоящим яством. Скрынников достал из рюкзака бутылку вкусного итальянского вермута, и они вчетвером пили из рюмочек душистый заморский напиток. Тетя Поля осторожно подносила рюмочку к губам, пробовала:

— Кажись, на ромашке? Али на зверобое?

После обеда, когда стемнело, сели играть в карты, в «дурака» двое на двое. Тетя Поля, собирая и разбрасывая по клеенке разноцветных дам, королей и валетов, радовалась, как ребенок, когда Шурочка и Скрынников оставались в «дураках», и огорчалась почти до слез, когда счастье ей изменяло.

Скрынников снова рассказывал о своих путешествиях. На север, где у самого Полярного круга работает гигантский завод, создающий атомные подводные лодки, и они, уходя в Мировой океан, меняют вектор истории. О своих работах в горячих казахстанских пустынях, в которых среди марсианского пекла возводятся дивные города, работают атомные опреснители, и опресненная морская вода орошает сады и поит людей. В этой тесной вечерней избушке возникали образы громадных рудников и карьеров, где работают роторные шагающие экскаваторы, и стальные роторы, врезаясь в пласты угля, напоминают металлические звенящие солнца. Авиационный завод в Воронеже был как стальной серебристый кокон, в котором создавалась бабочка сверхзвукового самолета.

— К сожалению, наша культура равнодушна к государственной идее. Не заботится о том, чтобы государству, достигшему новых высот, овладевшему новыми сущностями, дать новое имя. Чтобы оно, обретя это имя, могло развиваться дальше. Писатели увлекаются старой деревней или пишут о муках маленького городского человечка, клерка или чиновника. Быть может, вы, Петр, совершив свое погружение в природу, овладев основами народной жизни, вернетесь в цивилизацию и попытаетесь найти для нее новое имя.

У Суздальцева кружилась голова. Этот гениальный человек был кем-то послан в его тесную избушку, увлекал его на великие просторы, сулил ему восхитительное будущее.

— Мороз-то все крепче. Кур поморозит, гребни у них отпадут. Перенесу-ка я их в подпол, чтоб не околели. — Тетя Поля потянула за кольцо в половице, подняла тяжелую доску, из-под которой пахнуло холодной тьмой. — Ктой-то из вас спускайтесь в подпол, а я буду ему кур поднимать.

В подпол полез Скрынников, исчез в подземелье, снова появился на свет.

— Плюсовая температура!

Тетя Поля накинула шубейку, выскочила из избы. Снимала в сарае с насеста курицу, вносила ее в избу. Суздальцев принимал недвижную с мерцающим зрачком птицу, сжимая тугие крылья. Нес к подполу, протягивал Скрынникову, и тот, погружаясь во тьму, оставлял там курицу. Таким образом, все пять кур перекочевали с насеста в погреб. Последнего тетя Поля внесла петуха, с зеленой грудью и золотым хвостом, с огненным гребнем и драгоценно мерцающим глазом. Это была райская птица, которую Скрынников принял бережно, как волшебный сосуд. Не удержался, поцеловал в гребень и отнес в темноту, в центр земли, поместив петуха в сердцевину мирозданья.

Улеглись спать. Скрынников постелил на сеннике теплый, из гагачьего пуха, спальный мешок — должно быть, тот, что служил ему в эвенкийском стойбище. Запустил в спальник босоногую, тихо смеющуюся Шурочку, и Суздальцев из-за перегородки слышал, как они тихо смеялись, а потом Шурочка издала долгий, сладкий, умоляющий звук. И в ответ из подпола прокричал петух. Суздальцев подумал, что в новом устройстве мира, предложенном Скрынниковым, в центре земли сидит огненный, с красным гребнем петух, оглашает Вселенную ночным криком…

Командующий армии получил назначение в эту воюющую азиатскую страну, покинув сибирский тыловой гарнизон. В Сибири войска выходили на стрельбища, проводили учения с участием танков и авиации, готовились к отражению ракетно-ядерных ударов противника. Но никто из солдат, офицеров и генералов не участвовал в реальных боях. Не бывал под огнем. Не подрывался на минах. И он, уже немолодой генерал, ни разу не видел разорванное снарядом тело, не посылал солдат на смерть, не падал в траншею под грохот атакующего штурмовика. Теперь же он принял командование над воюющей армией, которая теряла солдат. Пушки и самолеты сносили с лица земли кишлаки и городские предместья.

Он принял дела от предшественника, проводив его на аэродром, откуда белоснежный лайнер унес того через хребет в родные края. Взгляд предшественника, который тот бросил на сменщика, был странно-сочувствующий, почти виноватый, будто он передавал другому незавершенную, неопрятную, не имеющую окончания работу.

Первые несколько недель командующий не покидал кабинет, чьи окна выходили на туманные тусклые горы и на близкий город, похожий на сухую клетчатую вафлю. Он изучал дела, знакомился с театром военных действий, исследовал проведенные операции и те, что еще предстояло совершить. Подолгу разговаривал с начальником штаба, с заместителями, стараясь с их слов усвоить особенности этой странной азиатской войны. Принимал у себя представителей местных властей. Наносил визиты в посольство. На приеме встречался с Президентом, чье долгоносое лицо почернело, стало похоже на черно-лиловый баклажан, выражало крайнюю усталость, а в фиолетовых глазах была тоска затравленного животного. Командующий работал над картами, читал донесения разведки, и перед началом армейской операции на юге страны, где предстояло разгромить крупное формирование мятежников, гнездящихся в хорошо укрепленных кишлаках, решил, наконец, выехать на передовую, чтобы увидеть воочию ту войну, ради которой он когда-то надел лейтенантский мундир.

Вертолет перенес его прямо от здания штаба в устье ущелья, где силы полка штурмовали укрепрайон неприятеля; войска несли потери, остановленные мощным пулеметным огнем.

Сойдя с вертолета, он был встречен командиром дивизии, который доложил обстановку, показал на карте расположение сил. Командующий не слишком внимательно разглядывал карту, а потом потребовал бэтээр, кратко приказав:

— На передовую.

Передовая являла собой часть ущелья, по дну которого протекала бурливая, зеленого цвета река. Вдоль реки, сдвинутая к самой воде горами, извивалась дорога. Противник взорвал часть скалы, камни завалили дорогу, и саперная машина, пытавшаяся прочистить проход, подорвалась на мине. Косо висела над рекой. Высокая крутая гора, испещренная осыпями, обращала склон к дороге. На склоне, на разных высотах чернели пещеры. Из пещер по наступавшим войскам работали крупнокалиберные пулеметы, не давая солдатам подняться. По пещерам, выходя на прямую наводку, стреляли танки, стремясь закупорить пещеры взрывами. Такова была картина боя, открывшаяся командующему.

— Сколько раненых? Сколько убитых? — спросил он у командира полка, запыленного, в камуфляже, подполковника.

— Два «двухсотых», три «трехсотых», — ответил подполковник, кивая на изгрызенную глиняную стену дувала, на которой был натянут брезентовый тент.

— Покажите.

Двое убитых лежали на соломе, головами к глинобитной стене. Оба были накрыты брезентовым чехлом. Из-под брезента выглядывали четыре ноги в разведенных стоптанных ботинках и две головы — одна белесая, стриженная наголо, другая черноволосая с коротким чубчиком. Лиц не было видно, одни только лбы, и на эти лбы со стены насыпались мелкие комочки сухой глины. Командующий смотрел на эти запорошенные глиняным прахом лбы, и ему хотелось стряхнуть этот сор. Вместо этого он машинально потер себе лоб, непроизвольно соотнося себя с этими двумя молодыми солдатами, чьих лиц он никогда не увидит.

— Как погибли? — спросил он командира полка.

— Саперы. Погибли при разминировании.

Пространство, в котором размещался полевой лазарет, еще недавно было хлевом. Кругом валялась солома, сухой коровий помет. Крышу снесло снарядом, ее заменял брезентовый тент, и под ним на соломе лежали трое раненых. Один был без сознания, над ним висел прозрачный пакет капельницы; трубка слабо пульсировала раствором, посылая в вену мерцающие капли. Другой, с перевязанной грудью и ржавым расплывшимся пятном, бредил. Вздрагивал грязным пупком, перекатывал со стороны на сторону голову, словно что-то непрерывно отрицал. И этот пробивший его насквозь стальной сердечник. И пыльные стреляющие горы. И этот хлев, где случилось ему оказаться. И командующего, наклонившего к нему коротко стриженную, с упрямым лбом и мясистым носом голову. Его крепкое сильное тело, упитанные мышцы, волевые губы, из которых может раздаться команда — и другие солдаты, легкие, подвижные, с худыми загорелыми лицами пойдут умирать под пулеметы.

Третий раненый был в сознании. Голый по пояс, с неловко забинтованным плечом, в которое косо угодил сердечник, с широкоскулым лицом, сплошь покрытым крохотными ранками и царапинами. Он смотрел из-под белесых ресниц на командующего, который наклонился к нему и спросил:

— Ну, как, сынок? Больно?

И парень, услышав это отцовское, полное сострадания «сынок», вдруг раскрыл дрожащие плачущие губы и ответил:

— Больно.

И вид этого некрасивого, плачущего, страдающего лица переполнил сердце командующего таким состраданием, чувством вины и беспомощностью, что он поспешил выйти из лазарета на солнце, боясь, что подчиненные увидят его минутную слабость.

Тут же, среди разрушенных взрывами стен стоял танк. Заправщик качал в бак горючее, рокотал и сотрясался резиновый шланг. Солдаты передавали танкистам в люк снаряды, цинки с пулеметными лентами. Командир танка, сутулый, коричневый от солнца, от пороховой гари, от танковых масел, стянув шлем, сидел на корточках у гусеничных траков. Командующий обратил внимание, что лобовая броня танка была утыкана стальными сердечниками, которые при попадании застревали в броне, не пробивая ее, топорщились, как щетина.

Из-за соседней горы, огибая склон, доносились редкие выстрелы танковой пушки.

Танкист при появлении командующего встал, приложил руку к ребристому шлему.

— Какая обстановка? — спросил командующий.

Танкист, не зная командующего в лицо, рассматривал его полевые зеленые генеральские погоны, еще не вылинявшие на солнце. При виде почтительных командиров полка и дивизии он постарался придать своему сиплому усталому голову бодрые интонации:

— Танками их не возьмешь, товарищ генерал-лейтенант. Чтобы попасть в пещеру, ствол задираешь, как у зенитки. Снаряд не уходит вглубь, ложится у входа. А они пулеметы оттаскивают, и им хоть бы хны. Вот если бы вертолеты пустить и с воздуха в пещеры НУРСы вогнать, вот это было бы дело.

— Давайте сюда бэтээр. Поедем на передовую, — приказал командующий. Командир полка побежал выполнять приказания, на бегу подзывая к себе транспортер.

Бэтээр осторожно огибал гору. Командующий сидел в люке, чувствуя давление ветра в лицо, горячего и сухого, дующего с горы, и сочного, влажного, долетавшего с зеленой реки. Комдив сидел в командирском люке, посылая вниз, в глубину машины, команды водителю. Комполка уперся ногами в скобу, ухватившись за ствол пулемета.

Они обогнули склон, и им открылась другая гора с плоской вершиной. У вершины виднелись пещеры, похожие на звериные норы. Там, незримые, укрывались крупнокалиберные пулеметы, ведущие обстрел дороги.

Под горой, в седловине, задрав пушку, стоял танк. Он выстрелил, звук выстрела наполнил до краев седловину, и в него влился звук разрыва. У входа в пещеру осыпались осколки камня, отлетало облако копоти. Из танковой пушки вяло истекал дым.

Командующий остро ощутил пространство, отделяющее вершину горы от своей дышащей груди. Незримую линию, проведенную от пещеры к транспортеру, с которой совпадал ствол вражеского пулемета, прищуренный глаз стрелка, острая пуля и латунная гильза, заполнявшая патронник.

— «Стоять»! — приказал водителю комдив, когда транспортер поравнялся с танком. Машина встала.

— Вперед, — произнес командующий, и комдив, удивленно на него посмотрев, повторил команду водителю. Транспортер медленно двинулся, огибая рассыпанные по седловине камни.

Командующий чувствовал перебои сердца, ожидавшего смертельного удара, чувствовал, как все его тело сжимается, противится, не желает приближаться к горе. Он понимал, что рискует, что его риск командиру дивизии и комполка кажется неоправданным, необъяснимым, безнравственным. Ибо он рискует не только собой, но и ими, и жизнями сидящих в машине солдат. Но он не прекращал движения, направляя транспортер через русло ручья, глядя в черное, изуродованное взрывами дупло пещеры.

Увидел, как в черной глубине норы что-то слабо померцало, из нее вынесся дымный кудрявый комок и помчался через солнечную пустоту к транспортеру. И пока граната летела, командующий ощутил остановившееся время, врезанную навеки в бледное небо розоватую гору, курчавую трассу гранаты, которая приближалась к его лицу.

Гранатометчик промахнулся. Короткий взрыв рванул землю в стороне от машины, несколько каменных осколков звякнули о броню.

— Поворачивай назад, — приказал командующий, и транспортер развернулся и покатил назад; навстречу ему грохнул танк, закупорил пещеру грязно-красным взрывом.

Командующий вернулся в кишлак, когда у разрушенных дувалов на истоптанное поле пшеницы сел вертолет, и в него на носилках заносили убитых и раненых. Командующий видел, как блестит в руках санинструктора солнечный пакет капельницы.

— Продолжайте работать танками, — сказал он, прощаясь с комдивом. — И пошлите десантников. Пусть оседлают вершины. Пещеры лучше сверху выкуривать. — И пошел к транспортеру.

Вернулся в штаб и, вызвав начальника штаба, утвердил армейскую операцию в западной провинции, где дивизия должна была войти в многолюдный город и в уличных боях разгромить группировку мятежников.

И он знал, что, утверждая план операции, он посылает на смерть солдат, и снова понесут к вертолетам носилки с ранеными, и будут блестеть в руках санинструкторов капельницы, и черные великаны взрывов станут подниматься над клетчатым азиатским городом, и охваченные пламенем, станут падать подбитые вертолеты, и он, командующий, своей волей и разумом станет питать эту нескончаемую войну, в которой ему уготовано грозное место…

Утром Петр просмотрел исписанные листки, вспоминая, как писал их, находясь в головокружительном помрачении, когда пластмассовая ручка казалась ему электродом, и строчки искрили, шелестели, выжигая в листе бумаги прихотливый орнамент, суля сокрушительный страшный взрыв. Бежали огненные письмена, складываясь в искрившийся текст… Он не знал, как их потушить. Залить стоящим у печки ведром с водой? Забросать ворохом одеял и подушек? Закидать горстями земли с отцовской могилы? Накрыть материнской шалью? Рассыпать над ним листочки бабушкиного Евангелия с золотым обрезом? Закрыть фотографиями из родового альбома? Но они рассекут огнем одеяла и подушки. Выпарят воду. Оплавят могильную землю. Превратят в пепел листки Евангелия и фотографии из альбома.

Суздальцев провожал к автобусу Скрынникова и Шурочку. Не мог понять, где среди летающих поселений, подводных и космических городов, где среди фантастического великолепного будущего притаилась война. Кто исписал листки бумаги режущими огненными строчками, наподобие того, как режут автогеном броню.

Глава 9

Поленница дров у крыльца заметно поубавилась, и Суздальцев отправился в лес, чтобы завалить несколько берез и нарезать дровяных чурбаков. Помогать ему подрядился лесник Сергей Полунин. Прихватив бензопилу, они вдвоем на лыжах отправились в ближний березняк у дороги, чтобы сподручнее было подогнать трактор с тележкой и отвезти к дому дрова. Полунин, закинув за плечи бензопилу, семенил на лыжах, все что-то говорил, перескакивал с одного предмета на другой, не требуя, чтобы Суздальцев поддержал разговор, довольствуясь тем, что находил в нем слушателя.

— Твоя Пелагея Каверина не ведьма. Какая она ведьма? Так, куриная колдунья. Ведьмы, они знаешь, какие бывают? Через плечо кувырк — и кошка. Еще кувырк — собака. А то и волк, а то и ворона. Набегается, налетается, снова кувырк — и обратно баба. У нас в Матюшине мельник жил, дядя Коля. У него баба была, вот та ведьма. Днем баба как баба, по хозяйству, по дому, все справит. А к ночи пропадет. Вот дядя Коля ее подстерег, увидал, как скинулась кошкой, схватил полено и ну давай обхаживать. По башке, по спине. Она на двор, он за ней. Она на березу вскарабкалась, и он ее напоследок поленом огрел. Наутро смотрит, она на березе сидит, вся в кровь избитая. Просит: «Сыми меня, Коля, не буду больше». — Полунин посмеивался, предлагая Суздальцеву полюбоваться на картину — утренняя береза, на которой в разодранном платье, в синяках и царапинах, сидит женщина, просит у мужа пощады.

— Вчерась в Мартюшино в магазин вино привезли. Да видно, дядя Матвей был пьян, сани перевернул, ящик с вином опрокинул, и бутылки побил. Красное-то вино пролилось, на дороге замерзло. Мужики с ломами вышли, и ну давай лед откалывать. Я пробовал, ну твой леденец, сладкий, да пьяный. Весь лед с мужиками изгрызли. Не веришь? Ступай к магазину, там на дороге яма выколота, — и он посмеивался, вспоминая, как грызли мужики пьяный лед, и собаки подходили, лизали винное мороженое.

— Я на германском фронте не был, молодой еще. А к японской войне созрел. Вошли мы в Маньчжурию. А известно, дело молодое, девку подавай. Вот завел я одну китайку в сарай и делаю ей знак, дескать, заголяйся. Она понятливая, платье задрала. Только я наладился, старшина заходит: «Полунин, командир зовет». Он ушел, а я опять прицелился. Только свой пистолет к ней приставил, лейтенант заглядывает: «Полунин, куда провалился? Капитан зовет». Опять перебой. В третий раз приладился, ну, думаю, все получится, а тут сам капитан: «Полунин, давай в машину». Так я ту китайку ни с чем отпустил. Где-то небось сейчас живет, подругам рассказывает, что был, мол, такой дурак, русский солдатик.

Он ухмылялся, позволяя Суздальцеву насладиться зрелищем полутемного сарая и китаянкой, задравшей подол.

Они выбрали на опушке несколько берез, белоствольных, высоких и ровных. Полунин отоптал дерево, проминая снег до сухой травы. Запустил пилу, звенящую, пыхающую дымом, с жужжащей острозубой цепью. Примерился и, коснувшись ствола, взрезал его до половины, рассыпая жирные опилки. Извлек пилу из надреза. Перенес ее на другую сторону ствола и сделал второй надрез, чуть выше первого. Топором вырубил в березе глубокий надкол. Навалился телом на ствол, и береза стала клониться, трещать, рухнула, хлестнув по снегу вершиной.

— Давай ты кряжуй, — передал он пилу Суздальцеву. Тот запустил инструмент, чувствуя, как заиграла, забилась в его руках пила. Приблизил к стволу. Уперся в бересту стальным зубом и коснулся режущей цепью березы. Пила вырывалась, застревала, Полунин перехватывал, учил, показывал, как передвигать стальной зуб, плавно нажимать на рукоять. Суздальцев волновался, ошибался, овладевая еще одним лесным мужицким навыком, благодарный Полунину за науку. Они свалили еще несколько берез, разрезали на белые крепкие чураки, сложили в поленницы. Сучья и зыбкие вершины собрали в кучу и подожгли. Теперь оставалось подогнать трактор, погрузить на тележку дрова и отвезти к тете Поле.

— Пойдем, че тебе покажу, — сказал Полунин, забрасывая на спину пилу.

— Что покажешь?

— То и покажу, что другой не видел, — и засеменил лыжами, направляясь в глубь леса.

Прошли сквозь серебряное сияние березняка. Продрались сквозь частый колючий ельник. Прошелестели сухими камышами на замерзшем лесном болоте. Оказались в чаще, где осины тянули в небо бирюзовые стволы, и черные корявые дубы расталкивали кронами соседние сосны и ели.

— Вот, гляди, — произнес Полунин таинственно и вдохновенно, будто приготовил Суздальцеву сокровенное диво. Диво и впрямь присутствовало.

В снегу, выступая черным железом, виднелся остов легкового автомобиля. Без колес, без фар, без внутреннего убранства, без крыши. Только черные железные рамы, контуры кузова, зияющая, предназначенная для двигателя дыра. И сквозь все эти пустоты и полости росли деревья — две стройные сосны, несколько берез, гибкие, с наклоненными ветвями орешники. Казалось, автомобиль упал с неба, его прокололи деревья, и теперь он напоминал жука, насаженного на иглу.

— Откуда? — изумился Суздальцев, ощупывая черную, изъеденную ржавчиной сталь.

— «Опель» немецкий. Тут раньше была лесная дорога. Драпал от наших и застрял. А потом зарос. Я помню, у него еще баранка была и кожа на креслах. Что ребятишки растащили, а что само сгнило.

Суздальцев смотрел на остатки немецкой машины, которую принесло вместе с великим нашествием в русскую глухомань. Нашествие ударилось об эти мерзлые леса, сирые деревни, серое, сеющее снег небо — и покатилось обратно. Штабная машина застряла в лесной колее, чтобы остаться в русском лесу навеки. И эта мысль волновала Суздальцева, будто ему приоткрылась тайна, — как исчезают бесследно цивилизации, зарастают лесами дворцы и храмы, и если углубиться в этот заснеженный лес, то могут открыться взору статуи древних богов, столицы исчезнувших царств.

— Тут много чего есть. Лес тайну держит, — произнес Полунин, и его простецкое, деревенское лицо стало задумчивым, глубокомысленным и таинственным. Словно он, деревенский лесник, был хранителем этих тайн, обходил дозором заросшие лесом храмы, читал на каменных плитах письмена исчезнувших наречий.

— Ну ладно, теперь ты видел. Я к себе в Мартюшино, а ты прямиком через лес, к дороге. — И трусцой заскользил, покуривая цигарку, оставляя запах дымка.

Суздальцев пошел напрямик, изумляясь преображению лесника. Болтливый, часто хмельной балагур был таинственным жрецом, охраняющим капище безмолвных лесных богов. Зимний лес жил дремотной сокровенной жизнью, храня в древесных кольцах память минувших времен, энергию небесных лучей, соки земных глубин, соединяя небо и землю. Былое и будущее. И эти высокие с красными стволами сосны были молчаливые боги, которые окружили его своим священным молчанием.

Он вдруг испытал благоговение к деревьям, ощутил их божественную сущность, был готов поклоняться им.

Подошел к высокой прямой сосне с золотым стволом и зелено-седой вершиной. Обнял ее, прижался щекой к коре. Она была теплой, живой, в ней дышала смола, притаились кольца древесного солнца. Сосна обладала душой, памятью, молчаливым разумом, в котором присутствовала мысль о нем, Суздальцеве, знание о его судьбе. Сосна была божеством, окруженным другими божествами; лес был местом обитания молчаливых богов.

Петр двинулся дальше, дорожа этим явившимся ему откровением, благоговея перед лесом. Над ним пролетела стайка клестов, серо-розовых, пушистых. Опустились на елку, стали обклевывать шишки, перевертываясь вниз головами, проникая чуткими клювами в глубину шишек. И это были боги, в их легком посвистывании присутствовало божественное знание о нем, Суздальцеве, и они обменивались между собой этим знанием, и он старался разгадать их птичий язык.

С высокой еловой лапы сорвался ком снега, упал, ударяясь о нижние ветки. В воздухе от его паденья возникла трепещущая солнечная пыльца, которая переливалась, дрожала, несла в своих крохотных бесчисленных спектрах знанье о нем, Суздальцеве. О его избранности, неповторимости, о его причастности к лесным богам. И это снежное, пропадающее мерцанье было мерцаньем бога.

Он шел через лес, обожествляя вершины берез, в которых сквозила лазурь, и огненные пятна солнца на смоляных стволах, и далекий стук дятла. И вдруг на поляне, среди чересполосицы синих теней и янтарных просветов навстречу ему выскочила лисица, рыжая, с белой грудью, тяжелым опущенным к снегу хвостом. Смотрела на него без страха своей заостренным улыбающимся лицом, мягко скакнула и умчалась в лесной прогал, оставив на снегу рыхлый след, отпечатки хвоста. Он ликовал, лес посылал ему навстречу своих богов, принимал к себе, делал богом.

Он вышел на дорогу. Накатанная, белая, она блестела среди елей, на которых густо, освещенные солнцем, краснели шишки. Снял лыжи, положил на плечо и шагал по дороге молодым упругим шагом. И казалось, эта дорога не имеет ни конца, ни начала, и его жизненное странствие бесконечно. Тысячу лет он будет молодо и сильно шагать среди морозных любимых елей.

Его нагнал грузовик, сначала пролетел мимо, а потом затормозил. Шофер ждал, когда он подбежит.

Суздальцев перебросил в пустой кузов лыжи, легко перемахнул через борт. Грузовик тронулся. Петр стоял в рост, держась за кабину, и навстречу ему летели острые вершины елей, и в них, как лампады, красной смолой шишки. Он вдруг подумал, что ему не нужны людские дружбы, любови, не нужна мудрость мира, запечатленная в книгах. Он навсегда останется в этих лесах, или, быть может, пострижется в монахи, сменит имя и навек исчезнет среди тихих молитв и алых лампад.

«Господи! — думал он в восхищении. — Я оставлю этот мир и стану служить только Тебе одному, преисполнен любви и веры!

Впереди налетала на него огромная ель, усыпанная малиновыми гроздьями. Сейчас она поравняется с ним, и он даст Господу обет в своем вечном служении.

Пространство между ним и елью стремительно уменьшалось, в душе его были готовы сомкнуться два огненных лепестка. И когда елка нависла над ним смоляными красными шишками, он отшатнулся, не дал сомкнуться лепесткам. С чувством вины подумал: «Господи, приду к тебе непременно. Но дай мне еще пожить на свободе, насладиться любовью и творчеством. А потом я к тебе непременно приду!»

Ель улетала, и в душе оставалось чувство неясной вины, едва ощутимая боль.

Грузовик остановился у магазина в Красавине. Суздальцев слез, стал рыться в карманах, в поисках денег. Нашел монету, протянул шоферу.

— Ну ты, брось дурить, — ответил шофер, вылезая их кабины. Худой, сутулый, с небритым кадыком, в промасленной телогрейке. Это был Семен, муж злополучной Клавдии, которая разносила по деревне слухи об их семейных драках. Семен затравленно оглянулся по сторонам и пошел в магазин, где блестели бутылки водки. Суздальцев видел, как скользят, разъезжаются его кирзовые сапоги…

Армейская операция предполагала сосредоточение войск возле селения Мусакала, где обитал мулла Насим, предводитель крупного отряда мятежников. Еще недавно мулла Насим был гостеприимным другом, принимал начальника разведки. И тот внимал его дружелюбным речам, любовался белоснежными зубами, пунцовыми губами, блестящей черной бородой. Рассматривал туго повязанную темную чалму с золотой волнистой нитью. Видел, как чисто вымыты его босые ноги, упиравшиеся в темно-алый ковер. Принимал из рук хозяина пиалу горячего чая, заедая душистый напиток восточными сладостями. Отряд муллы Насима контролировал важный участок дороги, по которой с севера на юг двигались колонны боеприпасов и топлива для южных воюющих гарнизонов. Начальник разведки несколько раз привозил мулле Насиму грузовики с новенькими, в масле, автоматами и ящики денег. Но тот вероломно переметнулся к мятежникам.

Операция против Мусакалы носила карательный характер, предполагая уничтожение мятежного населенного пункта и наказание вероломного главаря. Начальник разведки участвовал в разработке операции, уточнял общее число мятежников, дислокацию отрядов, пути отходов, наилучшее расположение блокпостов, перекрывающих мятежникам отступление. Он работал со штабистами, наносил на карты красные стрелы ударов, обрекающих Мусакалу на уничтожение.

Внезапность удара исключалась. Махина дивизии разворачивалась медленно и угрюмо, и пока колеса грузовиков, бронегруппы и танки, машины связи и обеспечения громыхали по дороге, мулла Насим оставил селение, увел из него женщин, стариков и детей, угнал скот, и опустевшее селение, лишенное обитателей, было гнездом, которое следовало разорить в назидание другим вероломным повстанцам.

Дивизия оседала среди хлебных ухоженных нив, арыков и виноградников, как гигантский инопланетный десант, раздавивший своей сталью хрупкие злаки, задымивший моторами сладкий воздух предгорий, заглушивший рокотом танков и самоходных гаубиц тихие посвисты малых степных птиц.

Начальник разведки встретился с двумя агентами, подтвердившими, что в Мусакале не осталось ни жителей, ни скота, только брошенные на произвол судьбы собаки. Побывал в расположении «дружественной банды», или «партизан», как их называли армейцы. Неорганизованное сборище жителей отдаленных селений, которые явились вместе с армией, чтобы поживиться в разгромленном селенье. Сейчас они расположились табором поодаль от армейских частей. Столпились у огромного костра, где жарили корову. Вращали кол, на который было насажено животное, перевертывали его ногами вверх, скоблили тесаками обугленную костистую спину.

В сумерках он вернулся к кунгам, в которых размещался разведотдел. Кунги стояли, окруженные фургонами космической связи, рогатыми и штырями антенн, сетчатыми параболоидами и тарелками, глядящими все в одну сторону — туда, где за хребтами, степями и реками находилась Москва. Поодаль располагалась батарея самоходных гаубиц стволами к невидимой за холмами Мусакале. Орудия чернели на фоне пепельно-серого неба. Этот пепельно-серый свет исходил от высокой полной луны, вставшей над холмами. Луна была серо-голубая, туманная, окруженная легкими фиолетовыми кольцами, и от нее исходили таинственные молчаливые силы.

Начальник разведки опустился на сухую теплую землю, чувствуя ладонями покалывание шершавых сухих полыней, и смотрел на луну. Ее свет вызывал в нем тревогу и неясные больные воспоминания, словно луна явилась и встала над этой ночной азиатской степью из иного пространства и времени. Когда-то в детстве он болел скарлатиной, и его поместили в больницу, в отдельную палату, куда не пускали даже маму. Она смотрела сквозь стекло своим милым несчастным лицом, посылая сыну воздушные поцелуи. Он страдал от жара, от одиночества, от мучительных детских предчувствий, и лампа в ночной палате была синяя, недвижная, окруженная печальными кольцами. Смотрела на него с потолка своим немеркнущим глазом. Он связывал с лампой свое страдание, уповал на свое возвращение из этой тоскливой палаты домой, к маме.

Теперь луна напоминала ту давнишнюю лампу. Вызывала тревогу и неясные воспоминания. Будто тогда, в той палате, его жизнь оказалась на загадочном перекрестке и могла пойти совсем в иную сторону, сложиться в иную судьбу, отыщи он тогда какое-то вещее слово, с которым в ту ночь мог обратиться к лампе. Не нашел, не обратился. И вот теперь лежит в азиатской степи среди нацеленных стволов самоходных гаубиц, которые на утро разнесут своим огнем и грохотом безвестный азиатский кишлак.

Он смотрел на луну, на ее фиолетовые прозрачные кольца, и ему казалось, что эта луна, как и та больничная лампа, открывает путь в иную судьбу и жизнь. Стоит забыть свое имя, отрешиться от всего, что связывает его с этими стальными стволами, рогатыми антеннами, уродливыми силуэтами кунгов. Стоит напрячь свое тело, задержать дыханье и устремиться бессловесной мольбой к синему ночному светилу. И ты перенесешься в иную жизнь, в иное бытие, которое все эти годы находилось где-то рядом, не проявленное и немое, терпеливо поджидало его и теперь прислало ему эту голубую мглистую луну.

Он не сделал страстного вздоха, не устремился умоляющей мыслью к луне, не одолел бренную материальность своего усталого немолодого тела. Остался здесь, среди уродливых кунгов, черных орудийных стволов, теплой азиатской степи, изрезанной гусеницами танков.

Командный пункт находился на срезе обрыва, за которым открывалась сияющая зеленая долина с блеском реки, возделанными полями и виноградниками, среди которых сахарно-белое, драгоценное и дышащее, открывалось селение. Длинный глубокий окоп, покрытый маскировочной сеткой, был полон офицеров. Командир дивизии в полевой генеральской форме изредка смотрел на часы, поднимал к глазам бинокль, казалось, не замечая бурленье, происходившее в окопе. Десяток офицеров, оглушая друг друга, кричали в рации, в телефонные трубки, соединяясь с авиацией, гаубичными батареями, установками залпового огня. В окоп змеились и спускались жгуты проводов, и казалось, по этим проводам текут невидимые силы, переполняют окоп, и офицеры уже по пояс в этой бурлящей невидимой плазме.

Начальник разведки смотрел в бинокль. В голубоватую оптику видел стоящие на окрестных холмах блоки боевых машин. Видел скопившееся в виноградниках разноцветное сборище «партизан», ожидавших начала артиллерийского и бомбоштурмового удара, после которых они двинутся в горящий кишлак. В окуляры попадало селенье, казавшееся большой белой лилией с золотой сердцевиной. Так выглядели два белоснежных купола сельской мечети и бежевые строения, башни, длинные стены, среди которых виднелись пустые улицы. На краю селенья стоял раскрашенный, пестрый автобус, из тех, что курсировали по окрестным дорогам, напоминая затейливые детские игрушки. Селенье, чуть оплавленное стеклянной оптикой, переливалось, струилось, будто его омывали прозрачные нежные потоки.

Начальник разведки вдруг почувствовал мгновенный страх, словно затмило глаза. Считаные минуты оставались до того, как в хрупкое глиняное селенье, в драгоценную перламутровую раковину вонзятся смерчи снарядов. Станут рвать, терзать и разбрасывать слабую драгоценную жизнь, спрятанную в хрупкой оболочке. Он испытал панику, непониманье мира, непониманье своего места в этом мире под маскировочной сеткой с биноклем в руках, готового наблюдать гибель селенья.

Солнце светило над зеленой долиной. В бледной синеве была едва ощутимая черта, к которой стремилось солнце. К ней же стремилась стрелка часов на руке комдива. Когда они совместятся, заревут батареи. Глядя в небо, начальник разведки хотел своим страстным взглядом, своей измученной волей остановить солнце. Обратить его вспять. Направить назад к горизонту, чтобы время пошло назад. Чтобы рассыпалась и распалась вся громадная махина окружившей кишлак дивизии. Чтобы танки, пятясь, стали уходить по дороге, тягачи подцепили орудия и с зачехленными стволами повезли их прочь. И драгоценная белизна, целомудренная чистота кишлака осталась нетронутой.

Он услышал высокий осиный звук, словно заныла, зазвенела натянутая в небе струна. Проследив направление звука, среди солнечной пустоты он углядел крохотную искру пикирующего самолета. Пара штурмовиков заходила на цель, искрясь, как две стеклянные крошки. Исчезли, унося с собой паутинки звука. А под ними в кишлаке пышно полыхнуло, разлетелись два колючих взрыва, и прокатились один за другим два угрюмых, размытых пространством удара. Над кишлаком, где взорвались двухсоткиллограммовые бомбы, стали подниматься дымы, похожие на одноногих великанов. Колыхались на стеблевидных ногах, тянулись друг к другу, пытаясь обняться. И вдруг из кишлака пошла вверх жирная копоть, черным густым столбом, из которого вываливались сочные клубы. В бинокль были видны белые купола и марающие их черные кляксы.

Над долиной возникли две стрекочущие вертолетные пары. Приближались к кишлаку, перестраиваясь, поворачивая к солнцу то одну, то другую плоскость, стеклянно искрясь винтами. Первая пара нахохлилась, замерла на мгновенье, а затем, опрокинув носы, помчалась к земле. Промерцала огнями, швырнула заостренные всплески, черные дымные клювы. В кишлаке рвануло, словно вскипели стены и башни, и там, где пролегали ровные улицы, теперь дымились рваные прогалы. Один из белых куполов был проломлен, и казался яйцом, из которого вылупился черный птенец. Вертолеты кружили над кишлаком, меняясь местами в небо, и там, где они только что были, висели кудрявые перья копоти, а на земле рвались и дрожали огни. Автобус горел; было видно, как рыжее пламя охватывает его разукрашенные бока.

Начальник разведки с омертвелым, равнодушным сердцем наблюдал истребление Мусакалы. Еще один город среди миллиардов других городов и селений, уничтожаемых во все века на земле, превращался в прах. И начальник разведки думал, что превращается в прах его жизнь, совпавшая с истреблением Мусакалы, как превратилась в прах жизнь безвестных полководцев и воинов, штурмовавших крепостные стены, стиравших с лица земли столицы и царства.

Работали «ураганы». Гудя и воя, вылетали из труб реактивные снаряды, прорубали в воздухе пылающие туннели, гнали сквозь них в кишлак шары огня. Установки залпового огня, как огромные циркулярные пилы, с воем резали небо, достигали своими отточенными зубьями кишлака, вырывали из него ломти. Рявкали гаубицы, не было видно ни куполов, ни глиняных башен, ни горящего автобуса, только вставали рядами аллеи черных взрывов, и там, где был кишлак, пузырилась и пучилась вздыбленная взрывами земля.

Гул летел над долиной, офицерские голоса напоминали клекот. Комдив смотрел на часы. Обстрел прекратился, и стало так тихо, что ему казалось, он слышит тиканье командирских часов. Из дымного кратера, где еще недавно поднимался кишлак, сочилась горчичная ядовитая гарь.

Начальник разведки видел, как двинулась сквозь виноградники толпа «партизан», торопясь в кишлак, чтобы забрать все, что осталось от ковров, одеял, домашней утвари, нарядных, с мусульманской вязью арабесок.

Начальник разведки покинул окоп, сел в броневик и покатил в холмах, проверяя блокпосты. Командиры боевых машин докладывали обстановку, противник не подавал признаков жизни, не пытался прорвать оцепление. Начальник разведки увидел, как мимо бежит собака, прихрамывая, поджимая перебитую лапу. Проскакала мимо, не глядя на людей, высунув красный язык. Следом появилась другая, с обожженным, окровавленным боком, приседала, лизала рану, принималась снова бежать. Проковыляла большая пыльная собака. Часть шерсти на боку была срезана, и белела голая кость. Начальник разведки смотрел, как мимо броневика, не замечая его, бежали раненые и обожженные собаки…

Глава 10

И как же Петр был изумлен и обрадован, как счастливо дрогнуло сердце, когда простучали, проскрипели шаги на крыльце, отворилась тяжелая дверь, и в избу, переступая высокий порог, вошли мама и бабушка! Мама, стройная, высокая, с красиво и гордо посаженной головой, в своей очаровательной каракулевой шубке и лисьей рыжей шапочке, и бабушка, маленькая, подвижная, в старомодном пальто и в бархатной шапке с узорной костяной брошью, которую она когда-то купила в Париже. Они вошли одна за другой в избу, и мама от порога, остро, жадно, ревниво сразу же осмотрела его с ног до головы, порываясь к нему, но удерживая свой порыв. Не давала волю своему смятению — и чувству из боли, радости и неисчезнувшего огорчения. Зато бабушка, не раздеваясь, кинулась к нему, целовала холодными губами в лоб, приговаривая:

— Петенька, мальчик мой! — Ее карие глаза светились обожанием, беспредельной любовью. И он целовал ее седые волосы, ловил в свои горячие ладони ее маленькие сухие руки.

— Тетя Поля, это же мои мама и бабушка! — знакомил их Суздальцев. Тетя Поля смущалась своих домашних валенок, грубых, в мозолях и ссадинах рук, бедного убранства избы. Чувствовала превосходство двух явившихся из города женщин, решивших проверить, в каких условиях содержит она своего молодого, драгоценного для них постояльца.

Он помогал им раздеться, снимал с них шубы, развешивая на грубые вбитые в стену гвозди, где висели телогрейки и брезентовый, с меховой поддевкой плащ. Чувствовал исходящие от маминой шубы домашние знакомые ароматы, от которых сладко кружилась голова и счастливо слезились глаза. Но эта радость сочеталась с мнительным недоверием, с тайными опасениями — его милые и любимые явились к нему, чтобы вернуть его в свое лоно, прервать его одинокое вольное бытие. И это порождало в нем противодействие, которое чутко уловила мать:

— Ты что, не рад?

И он устыдился своей мнительности, своему глухому сопротивлению. Целовал любимое и прекрасное материнское лицо со следами увядания.

Тетя Поля суетливо накрывала на стол, предлагая гостям все те же томленые щи из кислой капусты, обжаренную на сковородке, оставшуюся со вчерашнего дня картошку. Гости привезли московские деликатесы — салями, копченую ветчину, банку с оливками, и тетя Поля торопилась украсить свой скудный стол тонкими яствами.

— Как у него аппетит? — допрашивала бабушка тетю Полю. — Он любит котлетки,фрикадельки. Любит домашнюю лапшу с курочкой. Домашние голубцы и ушицу из семги. Ты хорошо здесь питаешься? Как ты в детстве просил «манную кашку со сладеньким песочком»… Как у Петеньки аппетит? — строго допрашивала бабушка тетю Полю.

— Аппетит у Петрухи, как у мужика лесного. Набегается за день, придет и начнет уплетать, только скулы трещат.

Этот ответ не обрадовал, а огорчил бабушку своей деревенской простотой, и она строго, отчужденно посмотрела на тетю Полю.

Обедали. Суздальцев замечал, как неприязненно смотрит мать на алюминиевую гнутую ложку, изрезанную ножом клеенку, тарелку с глубокой черной трещиной. Как испуганно, отчужденно осматривает она деревянные венцы с торчащим скрученным мхом, закопченный печной зев и разнокалиберные чугунки. Не понимала, почему сын предпочел все это милому домашнему серебру с фамильными монограммами, их светлой комнате с хрупким прозрачным буфетом, где сиял фарфор, хрустальное стекло, перламутр. Их красивым ларчикам и безделушкам, оставшимся от давнишней, привольной и благодатной жизни, когда большая и дружная семья собиралась за обильным и хлебосольным столом. Суздальцев ловил ее взгляд, читал ее мысли, и ему было обидно за тетю Полю, на которую распространялась материнская неприязнь, и жаль было маму, которая ревновала его к тете Поле, была уязвлена его бегством, не скрывала своего страдания.

— А чего Петруху жалеть, — пробовала оправдываться тетя Поля. — Он приехал белый, как мел. А теперь, как цыган. Шейка была с карандаш, а теперь наел, в воротник не влазит.

— Разве дома ему хуже было? Вон, ногти не чищены, и пуговица на рубашке оторвана, — горько сказала мать. И ему стало неловко за свои перепачканные смолой руки, за неряшливую мятую рубаху.

Пили чай. Тетя Поля, наливая бабушке в стакан бледную заварку с несколькими сиротливыми чаинками, не замечала бабушкин надменный, строгий и сострадающий взгляд, который был понятен Суздальцеву. Бабушкины домашние заварки были черны и золотисты, благоухали, и в серебряном ситечке, накрывавшем красивую голубую с золотой каймой чашку, оставалось множество слипшихся сочных чаинок.

— Петенька в детстве был очень добрый, отзывчивый мальчик. Он был огражден нами с матерью от зла. Поэтому он и вырос таким добрым, честным, ранимым. Его не обижают здесь? Ему здесь ничего не грозит? — допрашивала бабушка тетю Полю.

— Петрухе-то? Да он со своими лесниками управляется лихо. Легко ли сказать, пять мужиков крученых-верченых. А он их в узде держит, — посмеивалась тетя Поля, откусывая кусочек сахара и хлюпая блюдцем. — Чуть что, он их так пугнет, что только метелки летят, — и она озорно посмотрела на Суздальцева, напоминая ему историю с вениками, когда он приструнил лукавого Ратникова. — Он в лесу-то березы пилит, дрова рубит, метелки вяжет, сосновые шишки лущит, деревья клеймом клеймит. Настоящий лесной объездчик.

— Боже мой, стоило кончать институт, учить языки, постигать красоту восточной поэзии и философии, чтобы после этого с мужиками веники вязать! — воскликнула с нескрываемым всхлипом мать. И у него опять сжалось сердце от боли и чувства вины, которые тут же превратились в негодование и протест, — зачем эти любимые и самые дорогие для него люди явились сюда, чтобы мучить его, еще и еще рождать в нем это чувство вины.

— Ну, пойдем, покажи, где ты спишь, — сказала мать, вставая из-за стола. Он отвел ее в свой уголок за печкой, усадил на кровать, сам поместился на стул, не зная, куда девать ноги.

Мать горестно осматривала каморку сына. Блеклые голубые обои с дешевыми цветочками. Ружье на грубом гвозде. Шерстяные продырявленные носки, свисавшие с печки. Шкурку белки под потолком, на котором угрюмо чернели древние суки. Крохотное оконце с подгнившим подоконником. Ее глаза потемнели от обиды и сострадания к сыну, выбравшему себе эту злую долю, и к себе самой, потерявшей сына.

— Неужели ты этого всего добивался? Ради этого покинул дом? И здесь тебе действительно хорошо?

Он чувствовал, как страдает мать, и ее страдание, как это бывало с самого детства, передавалось ему, порождая ответное страдание, а оно по невидимым, соединявшим их струнам возвращалось обратно к ней. И они, любящие, сочетаемые незримыми нерасторжимыми струнами, заставляли страдать друг друга.

— Боже мой, как я надеялась, что в моей жизни наступит, наконец, покой, исчезнут страхи, прекратятся потери! Что последний остаток жизни я проживу, перестав бояться потерять самых любимых и близких. С самого детства я теряла дорогих и любимых, которые окружали меня, любили, а потом исчезали, их вырывали из семьи чудовищные страшные силы… Все твои деды один за другим пропадали — кто в эмиграции, кто в лагерях и тюрьмах, кто в лазаретах. Один ушел с отступавшей Белой армией. Другого сгноили в яме, выливая ему на голову нечистоты. Третий пропал без вести то ли в Америке, то ли в Австралии. Все мое детство, сначала безмятежное и счастливое, а потом ужасное, наполненное страхами, все оно было связано с ожиданием очередной утраты…

Боль истекала из матери, по незримым капиллярам проникала в него, отравляла, причиняла страданье. И он не мог скрыть этого страданья. Морщился, отворачивался, пытался ее перебить, пытался увести прочь от невыносимых переживаний — рассказами о том, как видел в лесу лося, как выбежала на поляну лисица, как великолепен морозный зимний лес. Но это не помогало. Его страдание возвращалось к матери, умножалось, переполняло ее, устремлялось обратно к сыну по невидимым, соединяющим две родные души сосудам.

— Потом наступило просветление. Кончились эти ужасные аресты и гонения. Я поступила в Академию художеств и там оказалась среди замечательных друзей, молодых энтузиастов, людей новой эры, новой эпохи, которая искупала все недавние траты и лишения. Наши поездки на стройки, на Урал, в Сталинград, в Ростов. Мы расписывали Дворцы культуры, участвовали в праздниках по случаю пусков огромных заводов. Мы увлекались Пастернаком, Мейерхольдом. Всем курсом ходили на субботники, сажали на пустырях сады. Я встретила твоего отца. Это были счастливые дни. Он заканчивал аспирантуру, писал диссертацию по истории средних веков. Я готовила мой диплом. Родился ты. Я говорила твоему отцу, что хочу иметь много детей во искупление всех наших фамильных трат, чтобы род наш не иссяк. И тут война. Все мои однокурсники пошли на фронт, и мало кто вернулся, да и то слепыми или калеками. У твоего отца была бронь, она защищала его от фронта. Он мне сказал: «Я не могу ходить по улицам, здоровый, свежий, в красивом галстуке, когда все мужчины воюют. Я пойду добровольцем. Я не стала его удерживать, умолять. Сказала: «Иди». Перед отправкой на фронт он пришел домой, держал тебя на руках, целовал, смеялся, а потом сказал: «Я знаю, меня убьют»…

Ее губы задрожали, как всегда, когда она вспоминала отца. И эти дрожащие губы причиняли ему невыносимую боль. Хотелось кинуться к ней, целовать эти темные складочки у рта, эти седеющие волосы, эти увядающие, некогда прекрасные руки с золотым кольцом, в котором мерцал бриллиантик. Было странно и мучительно думать, что где-то в бескрайней сталинградской степи, под сугробом, в промороженной братской могиле лежат безвестные кости отца. И где-то в этих костях таится убившая его пуля, и мертвый отец слушает их сейчас, то ли из той степи, то ли из этого смуглого закопченного потолка с черными глазами суков. И от этого растерянность, непонимание, оцепенение, неодолимое горе.

— И снова кругом несчастье. Похоронки, рыдания… Враг наступает. Нас направляют в эвакуацию. В Чебоксары. Переезд, бомбят эшелон. Мы с бабушкой хватаем тебя, закутываем в одеяло, куда-то бежим под бомбами. В эвакуации голод. Бабушка ходит на рынок, продает фамильное серебро. Режет на куски свадебную скатерть, выменивает на масло и молоко для тебя. Твои болезни, бред, страх, что ты умрешь. В центре города висит плакат — русская мать держит у груди ребенка, а фашист направляет на нее окровавленный штык. И я каждое утро, когда шла на работу, смотрела на этот ужасный плакат. Мы с бабушкой решили устроить тебе новогодний праздник. Я раздобыла елочку, сделала из лоскутков и бумажек елочные игрушки. Бабушка сшила из клеенки кобуру, а я вырезала из деревяшки наган, и ты был счастлив, дул на маленькие розовые свечки, играл с деревянным наганом. А через неделю пришла похоронка, твой отец погиб смертью храбрых под Сталинградом, у хутора Бабурки…

Он был беспомощен. Ему казалось, что мать умышленно причиняет ему боль, чтобы отраженная, эта боль вернулась к ней. И умножила ее страданья. Эти страданья были ей необходимы, были подтверждением всей ее несчастной, в страхах и лишениях жизни, в которой краткое счастье сменялось бедой, и он, ее сын, не сделал ее жизнь счастливой, продлил череду ее страхов и бед.

— Мои вдовьи годы. Мои военные командировки. Испепеленные города, жуткие печные трубы сожженных деревень. По горизонту пожары, канонада. Я мечтала строить Дворцы культуры, проектировать университеты и стадионы. Изучала античность, готику, классицизм. А в этих разгромленных городах я проектировала морги, кладбища, бани. Вот они, мои шедевры. Мы с бабушкой растили тебя, выхаживали, вынашивали, радовались твоим школьным успехам. Я ради тебя не вышла второй раз замуж. Думала, будет ли этот человек хорошим тебе отцом. Ты поступил в институт, окончил с красным дипломом. Ты привел к нам в дом Марину, которую мы приняли, смотрели на нее как на твою будущую жену. И вот чем все кончилось! Ты убежал от нас, бросил нас, предпочел эту убогую избу, эту скудную жизнь. И мои страхи продолжаются, мои слезы не высыхают. За что мне такое?..

— Мама, — воскликнул он, — мама, ну зачем ты мучаешь и меня, и себя? Ну, хочешь, я брошу все, вернусь домой и буду домашним сыном, смиренным домоседом, ученым кротом, перерывающим рукописи и фолианты. Но пойми, у меня другая судьба! Другой зов, другое предназначение! Может быть, я совершаю ошибку. Может, меня кто-то поманил, чтобы потом бросить, и я, жалкий неудачник, с повинной головой притащусь обратно в наш дом. Но позволь мне испытать себя, позволь мне поверить тому таинственному голосу, что позвал меня в странствие!

Он восклицал это страстно, слезно, боясь подступивших рыданий. И на этот вопль в коморку заглянула бабашка:

— Татьяна, перестань его укорять. Петенька знает, что делает. Он религиозный человек, и Бог его не оставит. Вот увидишь, наступят дни, когда мы станем гордиться нашим Петенькой, и ты скажешь: «Он был прав, наш милый, наш добрый мальчик».

Она подошла и поцеловала его в лоб. Он благодарно целовал ее вязаную домашнюю кофту. Был умилен, растроган, с отступившими от глаз слезами.

— А что о Петрухе горевать, — вторила бабушке тетя Поля. — Вот попривыкнет, срубит себе дом пятистенный, благо лес ему в лесничестве выпишут. Женится, народит детей, и глядишь, вы к нему из Москвы переедете. Что в ней хорошего-то, в Москве? Одна толкотня.

Мать утихла, сидела, ссутулив плечи. Белка над ее головой тихо качалась в потоках теплого воздуха. Мерцал на золотом колечке бриллиантик.

После чаепития тетя Поля и бабушка остались сидеть за столом, и бабушка строго наставляла тетю Полю, как следует той ухаживать и заботиться о ее возлюбленном внуке. А Суздальцев с матерью оделись и вышли в сверкание морозного предвечернего солнца. Суздальцев показывал матери деревенскую окрестность.

Они шли по дороге. Суздальцев держал мать под локоть. Дорога была белой, голубой, льдистой. В стеклянной глубине переливались золотые и серебряные нити, и казалось, дорога ведет их в билибинское сказочное царство, которое им уготовано в награду за все долготерпение. Река текла черная, незамерзшая, в белых волнистых берегах, с черными воронками солнца. Прибрежные ивы, пронизанные лучами, казались плетеными корзинами, внутри которых блестели округлые стеклянные фляги. Поле было розоватым, мерцающим, и далеко, под недвижными зеленоватыми небесами шел путник, далекий, с неразличимым лицом, но тайно родной и любимый. Посылал им из снежных пространств свое сокровенное «люблю». Церковь, черная, закопченная, со щербатым кирпичом, сквозила пустыми лазурными проемами, где, казалось, застыл звук звонивших колоколов. На черном кривом кресте горели драгоценные золотые крупицы.

Мать любовалась, восхищалась. Ее щеки порозовели, и в глазах появилась мечтательная голубизна:

— Может быть, правда, ты построишь в деревне дом. Дядя Коля так мечтал иметь дом в деревне. Найдешь себе простую милую девушку. У вас будут дети, и я приеду к вам нянчить детей и любоваться этой красотой…

Она мечтательно смотрела на розовое поле, где уже не было ни путника и что-то тихо и благоговейно светилось.

Он провожал маму и бабушку на автобус. Подсаживал на скользкую ступеньку. Смотрел, как удаляется по сумеречной дороге старенький автобус, и кто-то махал ему сквозь замороженное стекло…

Когда стемнело и на улице отшумели все грузовики, трактора и сани, отгудели голоса и отстучали сапоги подвыпивших скотников, шоферов и трактористов и в черных избах зажглись желтые незанавешенные окна, Суздальцев завернул в сельский клуб. Большое, нелепое, перестроенное здание было когда-то поповским домом. В нем стояла высокая железная печь, деревянные скамейки. Над сценой висели кумачовые транспаранты, объявлявшие кино самым важнейшим в мире искусством. Иногда здесь прокручивались фильмы, собиравшие необильных, ерзающих на скамейках сельчан. Проходили совхозные собрания. Давались концерты заезжими артистами. Но в обычное время клуб бывал почти пустым. Слабо натопленная печь не грела. Завклубом, унылый болезненный мужик, крутил на проигрывателе десяток поднадоевших танцевальных мелодий. На них сходились два-три неженатых, хмельных парня, две-три подраставшие, наливавшиеся соком девицы и несколько шустрых девчонок-малолеток. Малолетки начинали красить ногти строительным лаком, танцевали друг с другом и вдруг, прыская смехом, убегали куда-то, если к ним подкатывался тракторист Леха, вечно хмельной, в кирзовых, с завернутыми голенищами сапогах.

И на этот раз, когда вошел Суздальцев, звучало какое-то набившее оскомину танго. Малолетки танцевали «шерочка с машерочкой». Девицы повзрослее призывно поглядывали на Леху-тракториста, ожидая, что он пригласит их на танец. Но Леха резался в домино с другом Серегой, приходившим из соседней деревни проведать приятеля и распить с ним чекушку водки.

Суздальцев потоптался на скользком мерзлом полу, подержал ладони у черной печки, усмехнулся двум смешным танцующим малолеткам и был готов покинуть публичное место. Хотелось прогуляться по пустой улице, уходившей за деревню в гору, откуда было видно все огромное небо с разноцветными звездами.

Дверь в клуб отворилась. Неожиданно вошла не бывавшая здесь молодая женщина. Она поразила Суздальцева свежей красотой. Круглое, румяное от мороза лицо, пунцовые насмешливые губы, маленький милый нос; под воздетыми, наведенными тушью бровями синие, яркие, страстно блеснувшие глаза. Одета она была в шубку, под которой выступала сильная грудь, на стройных ногах были ловкие сапожки, и от нее исходили свежесть, веселье и влекущее очарование. Их глаза встретились. Суздальцев почувствовал, как холодный, дымный воздух, их разделявший, вдруг посветлел и согрелся. От него к ней и от нее к нему полетела горячая волна, от которой ему стало душно.

В это время проснулся сонный завклубом и поставил заигранное, с потрескиваниями танго. Суздальцев шагнул в светлом горячем пространстве, поднимая руки. Женщина подняла свои еще прежде, чем он обнял ее за талию. Они танцевали в шубах в мерзлом клубе, под тусклыми лампами, и он видел, как насмешливо дрожат ее губы, какая милая ложбинка идет от маленького носа к верхней припухлой губе. И ему вдруг захотелось поцеловать эту припухлую пунцовую губу. Она будто угадала, чуть отстранилась и ярко, прямо посмотрела на него, то ли останавливая, то ли, напротив, приглашая совершить задуманное. Пластинку заело. Музыка кончилась, и женщина освободилась от его объятий и, не сказав ни слова, ушла.

— Кто такая? — спросил он у тракториста Лехи.

— Верка Мансурова. Солдатка. Муж в армии, а она из города к матери иногда приезжает. Гулящая Верка. А ты что оробел? Иди, догоняй, она не откажет.

И снова отдался страстной игре в домино.

Суздальцев вышел на улицу. Было звездно, пусто. Дорога слабо мерцала. И не было на ней женщины, только сердце его продолжало сладко ныть.

Он подходил к дому, когда навстречу ему, поскальзываясь, причитая, выбежала женщина, продавщица сельпо. Не разглядев его в темноте, крикнула на ходу:

— Николай Иванович удавился!

И побежала дальше, разнося по деревне страшную весть.

В доме Николая Ивановича ярко горели окна. У крыльца толпились люди. В свете окна виднелась милицейская шинель. Тетя Поля, ахая, толкалась на крыльце:

— Господи, грех-то какой! Кто же его теперь отпевать-то станет. За что ты так себя, Николай Иванович! — и она рыдала, закрывая плачущий рот платком…

Командир разведбата Острецов, воевавший в пыльных предгорьях, над которыми, как сновиденья, парили розовые и голубые хребты, готовился праздновать свой день рожденья. Вечером он ждал в свой модуль друга, начальника штаба, двух комбатов, с которыми недавно вернулся из рейда по мятежным кишлакам. Он ждал, что к застолью присоединится замкомандира полка, с которым у него начали завязываться неслужебные товарищеские отношения. Прапорщик по случаю праздника раздобыл барана, который, как всегда в подобных случаях, подрывался на минном поле. Была припасена литровая канистра спирта, пахнущего соляркой, ибо спирт завозили в воюющую армию нелегально, в цистерне из-под топлива. Таким образом обманывали не слишком бдительных пограничных таможенников. Всю мужскую компанию согласилась обслуживать официантка офицерской столовой, расторопная и радушная, с открытыми до плеч пышными руками, по которым Острецову хотелось провести ладонью, от запястья с часиками до открытых подмышек, заросших светлой куделью.

Празднество было намечено на вечер, а днем Острецову предстояла встреча с агентом-афганцем, который за плату поставлял информацию о мятежных отрядах, нападавших на грузовые колонны. Свидание было назначено в полдень, в стороне от трассы, на перекрестке проселочных дорог, где приютился одинокий дукан, окруженный фруктовым садом. Туда, в этот бедный магазинчик, должен был явиться агент. И туда же, переодетый в афганское облачение, в сопровождение прапорщика направлялся Острецов, делая все, чтобы остаться невидимым для случайных глаз.

Информация, которую хотел добыть командир разведбата, касалась недавнего дерзкого нападения, когда группа повстанцев ночью подобралась к сторожевому посту и без единого выстрела, пробивая шомполами ушные перепонки спящих солдат, уничтожила незадачливый пост. Встреча с агентом не могла продолжаться более двух часов. И Острецов, облачаясь в восточное долгополое одеяние, примеряя перед зеркалом черную шиитскую чалму, думал, что, вернувшись, успеет попариться в бане, хорошенько побриться и предстать перед друзьями радостным и благодушным именинником.

Прапорщик, отрастивший в целях маскировки рыжую подковообразную бороду, ждал его в кабине трофейного грузовичка с жестяным измызганным кузовом. Перед лобовым стеклом висели раскрашенные безделушки, напоминавшие амулеты или елочные игрушки.

— Едем на Лайдак к дукану. Там встреча с Али. Сойду за километр до развилки, — произнес Острецов, запрыгивая в кузов, запахивая полу, под которой надежно прятался короткоствольный автомат для ближнего боя. — Если увидишь наблюдателя, не тормози, проезжай мимо.

— Не в первый раз, товарищ капитан.

Острецов усмехнулся, подумав, что свой день рождения встречает в азиатской хламиде, с намотанной на голову черной тряпкой.

Катили по бетонке среди бесцветных от жара холмов. Казалось, вершины стекленеют, трепещут, и с них стекает расплавленный камень. Свернули с бетона на проселок в бархатно-белой пыли, которая поднималась за грузовиком, как белый дым. Издали должно было казаться, что по дороге едет горящая машина. Наблюдатель противника, если он находился в холмах, мог видеть этот дымный шлейф, и его бинокль всматривался в рыжую бороду водителя и в чалму сидящего в кузове Острецова. Приближался перекресток, и прапорщик притормозил, позволяя Острецову выпрыгнуть на землю. Тот стоял, закрыв глаза, ожидая, когда отлетит в сторону удушающее облако пыли.

На зубах похрустывало, чувяки наполнились бархатной пудрой, и он пошел по проселку, стараясь подражать походке туземцев, вытягивая вперед шею, наклоняя тело, перекатываясь с пятки на носок. Не достигая перекрестка, свернул в холмы. Прячась в безлюдных складках, увидел с вершины, как сходятся вместе две мучнистые дороги. На обочине у перекрестка приютился глинобитный неопрятный домик с проемом в стене, где пестрели баночки с освежающими напитками «си-си», контрабандные сигареты и коробки с дешевой бижутерией, на которую были падки женщины бедных кишлаков. За дуканом рос чахлый, изнывавший на солнце сад, виднелась груда земли от вырытого колодца, соединявшего с поверхностью длинный подземный арык. Острецов прилег на вершину и стал наблюдать окрестность, ожидая, когда появится связник.

Перед ним на склоне зеленела пустая жестяная баночка из-под «си-си». Это насторожило его. Кто-то прежде него лежал на этой вершине и, быть может, наблюдал за дуканом. Огляделся — окрестные холмы были пепельно-серые, безжизненные, и если кто-то находился до него на этом холме, то он сгорел, испарился, превратился в бесцветный пепел.

Острецов лежал, чувствуя, как нагревается его кровь, как начинают слезиться глаза от ровного слепящего света.

На дороге запылило. Поднимая высокий хвост пыли, похожий на комету, катил автобус. Разболтанный, шаткий, плотно набитый пассажирами, с притороченными на крыше тюками. Прокатил, не останавливаясь, мимо дукана. Острецов заметил сквозь пыльные окна бородачей в чалмах и круглые, покрытые паранджой женские головы. Звук мотора стих, пыль отлетела — и опять был жар; холм круглился под ним, как огромная печь, в которой горел огонь.

На дороге затрещало, и, наматывая на колеса клубок пыли, выбивая вверх косматый шлейф, появилась повозка с сидящим за рулем возницей и двумя женщинами в паранджах. Они притулились за его спиной. Повозка протрещала, не останавливаясь, и исчезла на белом проселке.

Опять было пусто, тихо, и Острецов, прижимаясь к земле, чувствовал, как солнце приблизилось к его затылку, жгло. Частички крови закипали, и в глазах закрутились два фиолетовых круга.

Из-за соседнего холма поднялось прозрачное облачко пыли. Показались овцы, маленькое пыльное стадо, изнывавшее от жажды. Стадо гнал пастушок, голоногий мальчик в яркой зеленой шапочке и длинной, не по росту, хламиде. Подгонял овец палкой, что-то неразборчиво, по-птичьи, чирикал. Подогнал овец к дукану, направил их в чахлый сад, и овцы ушли под деревья, где была зыбкая тень, и пахло водой из вырытого колодца.

Острецов оглядывался. Все было спокойно. Баночка «си-си» перестала внушать тревогу; и овцы среди деревьев, и пастушок в зеленой шапочке — все было безмятежно.

Показался солнечный клубочек пыли. На дороге возник ишачок, на котором восседал закутанный в накидку наездник в рыхлой черной чалме. Его черная борода была не видна, ибо он прикрывал лицо накидкой, заслоняясь от пыли, но Острецов узнал агента Али — его плотное с округлыми плечами тело, зеленоватую накидку и рыжего ишачка с нарядной ковровой попонкой. Ноги Али были вытянуты вперед, виднелись его чувяки с загнутыми вверх носками.

Наездник подъехал к дукану, соскочил с ослика, стал привязывать его к сухому безлистому дереву, и было видно, как ослик кивает головой, прижимает уши, тянет ноздрю туда, где в саду высилась земля от колодца.

Али отряхнул с себя пыль, поправил чалму и накидку и пошел к открытой двери дукана, где его никто не встречал, но было видно, что внутри кто-то находится. Перешагивая порог, нагнул в приветствии голову и приложил к груди ладонь, как если бы кто-то невидимый отвечал ему на приветствие. Этот кто-то был дуканщик, смуглолицый и сонный. Он целыми днями сидел в прохладной глубине дукана, пил чай и подходил к прилавку лишь тогда, когда перед дуканом останавливался грузовик или автобус. Тогда он клал перед бедняками пачку сигарет или жестяную баночку с напитком.

Острецов видел, как склоняется в поклоне голова Али в черной чалме, как он переступает порог, исчезая в глубине дукана, и его нога в чувяке на мгновение задержалась в воздухе.

Острецов еще ждал некоторое время, прислушиваясь. Жар был нестерпим. Казалось, нагретая солнцем черная чалма была сделана из раскаленного железа, а дыхание, исходившее из пересохшего рта, напоминало прозрачный огонь. Он почувствовал слабость, мгновенный обморок. Преодолевая его, стал подниматься, расправляя накидку, пряча под ней автомат и намявший бедро десантный нож. Начал спускаться по склону, перешагивая пустую зеленую баночку. Испытал мгновенную панику, дурное предчувствие. Подумал, что нужно повернуть назад, исчезнуть в холмах, выйти к проселку в условленном месте, где его подберет грузовичок с прапорщиком. Прогнал наваждение и, шурша по сухому склону, стал спускаться к дукану.

По мере приближения зрение его обострялось, он различал трещину в деревянной стене дукана, зеленую в переливах муху, севшую на ослиный бок, висевший над дверью бронзовый колокольчик, звеневший, когда дверь открывалась. Сейчас дверь была настежь открыта, и темный прохладный проем манил к себе, побуждая покинуть солнечное бесцветное пекло.

Острецов вошел, ожидая увидеть Али и дуканщика, приготовил для них любезное «салам» и душевный поклон, но дукан был пуст. Стояла замызганная скамеечка перед узорным столиком, на котором белел фарфоровый чайник и стояли две белые чашечки. Пестрела полосатая, спускавшаяся с потолка занавеска, за которой была тесная каморка. Обычно в ней проходили переговоры, и теперь там, по-видимому, укрылись Али и дуканщик. В глубине дукана была вторая дверь, открытая настежь, с ослепительным прямоугольником света, в котором виднелся сад, сонные овцы, прилегший под деревом пастушок.

— Салам, — бодрым и звонким голосом произнес Острецов, давая знать о себе, о своем добром расположении духа, о готовности повидаться с добрыми друзьями.

Не увидел, а почувствовал, услышал, узрел затылком, как сзади и сверху, отделяясь от потолка, рушится на него шумный вихрь, плотная волна воздуха. Качнулся в сторону, скосил глаза. Будто из неба, растворив руки, распахнув широкие полы накидки, похожие на волнистые крылья, падал на него человек. Промахнулся в прыжке, хрустнул тяжелым телом об пол, и Острецов, молниеносно откликаясь на этот шум и хруст, бессознательно, как учили его в спецшколе, нанес в затылок упавшего человека рубящий удар ладонью. Почувствовал, как сместились на коричневой шее позвонки, и человек обмяк на полу, бородатым лицом вниз.

Острецов собирался отскочить к выходу, но, обрушивая занавеску, выпутываясь из нее, навстречу ринулся Али. Его обычно тихое, смущенное, смиренное лицо было яростным — оскаленные в бороде белые зубы, красный в крике язык, сверкающие под черными бровями глаза, протянутые вперед руки, в которых дергались и дрожали начинавшие стрелять пистолеты. Острецов видел два пышных цветка пламени с пустыми черными сердцевинами, чувствовал, как близко у щеки проносятся пули, обжигая раскаленным воздухом. Метнулся к Али ногами вперед, лицом вверх, ударяя стрелявшего по щиколоткам. Видел, как начинает падать на него споткнувшееся тело Али. И пока тот падал, накрывая его накидкой, руки Острецова нащупали, захватили цевье короткоствольного автомата. Не сдергивая ремень с плеча, от живота, стал стрелять в навалившегося Али. Слышал, как очередь глухо проникает тому в желудок, пули вырезают липкую дыру, и Али, продолжая кричать, переходил от свирепого рыка на протяжный воющий стон.

Острецов сваливал с себя горячее тело, затравленно озирался. Увидел — от дороги к дверям дукана скачками приближается человек с непокрытой головой, темной бородкой, раскачивая на бегу автоматом. Острецов отпрянул от входа и метнулся к противоположному, полному голубого света, проему. Вылетел в жар, в свет, в чересполосицу теней. Овцы повернули в его сторону изумленные горбоносые головы. Пастушок вскочил — худая открытая шея, хрупкое тело, смуглое лицо, на котором блестят круглые детские глаза. И из глубины сада, попадая в полосы света и тени, стал подбегать стрелок в шароварах, в расстегнутой безрукавке, с голыми по локоть руками, в которых блестел автомат. Он, играя жилами, поднимал автомат, выпуская очередь, ведя ей сверху вниз, нащупывая бегущего Острецова. Тот, оборачиваясь, наугад, огрызнулся огнем, попадая пулей в круглое детское лицо, видя, как откидывается на тонкой шее легкая голова, и овцы, сбиваясь в пыльный ком, все разом шарахнулись в сторону.

Отовсюду — из-за деревьев, из-за стен дукана — бежали люди, и Острецов, понимая, что погиб, что ему не уйти из засады, собирался присесть на землю, приставить к подбородку дуло с пламегасителем и разрядить себе в голову остаток магазина. Приседая, он увидел рядом спекшуюся, извлеченную из глубины земляную груду, овальную, уходящую под корни деревьев щель. Задержал палец на спусковом крючке и в змеином повороте, винтообразном броске кинулся к колодцу и ввинтился в его узкий прогал. Упал на дно, расшибая головой мелкую холодную воду. Перевернулся, встал на четвереньки.

Он стоял на четвереньках в блестящем пятне света, в котором лилась вода. В обе стороны уходила темная рытвина подземного канала, и в этой темной пещере в отдалении блестели столбы света, падающего из соседних колодцев. Острецов слышал свое громкое сиплое дыханье, искал автомат, шаря по скользкому водяному руслу. Автомата не было. Он мог выронить его в своем винтообразном прыжке, или оружие отлетело при падении, и надо было ползать в текущем арыке, нащупывая его. Он стал ползти и щупать плотное скользкое дно арыка, отыскивая автомат. Понимал, что попал в засаду, куда заманил его вероломный Али. И если он попадет в руки врагам, то его ожидает не просто смерть, а длительные мучения, страшные пытки, после которых его отсеченную голову подбросят к воротам гарнизона, а тело швырнут в холмы, где оно, непогребенное, станет добычей горных лисиц и стервятников.

Он хлюпал в воде, отползая от колодца, сквозь который падал прозрачный голубоватый свет, ударяясь о воду серебряным блеском. Услышал удар — и взрыв, тугой пламенный воздух накрыл его, и по бедру и плечу в нескольких местах больно резануло. Граната взорвалась у него за спиной, посекла осколками, наполнила пещеру жарким зловонием.

Острецов упал в воду, думая накрыться и защититься водой, но поток был мелок, и он, извиваясь, бурля, пополз, как скользкая рыба. Чувствовал, как жжет плечо и ногу, понимая, что осколки порезали мягкую ткань, пощадив сухожилья и кости. Отполз от светящейся опасной дыры, сквозь которую могли ухнуть другие гранаты. Прислушался, чувствуя, как на поверхности притаилась смертельная опасность, не отпускает его, выслеживает, ищет способ его уничтожить.

Острецов вдруг вспомнил, что у него день рождения. Что собирался праздновать этот самый важный для него праздник, знаменующий его появление в мире, которым был обязан не только отцу и матери, но и невидимой, безымянной и управляющей миром силе. Ей было угодно вызвать его в эту жизнь. И теперь та же благая и всемогущая сила отзывает его обратно, отнимает у него жизнь — и именно в день его праздника. Эта мысль породила беспомощную тоску и непонимание той страшной роковой математики, с которой был отмерен срок его жизни. Стоя на четвереньках, он собирался обратиться к повелителю его судьбы, умоляя отменить его роковое решение. Услышал за спиной, как сверху в жерло колодца что-то пролилось, хлюпая и ударяя о воду. Почувствовал острый запах бензина. Оглянулся, чтобы понять источник этого запаха. Увидел, как сверху, в столбе голубоватого света, прянула вниз дымная полоса с красной головкой. Ударилась о воду, и в месте удара полыхнуло красное пламя. Ринулось вниз по течению, достигая Острецова, обжигая его зловонным светом, перекатываясь через него огненной гривой. Он метался в огне, чувствуя, как горит и жжет пропитанная бензином одежда, как горящая вода языками омывает его, и по ней, горящая, черная, среди огня уплывала чалма.

Он вскочил, срывал с себя пылающее тряпье, соскабливал с волос и лица липкие язычки. Стоял, как факел, испытывая ужас и боль.

Содранное тряпье уплыло вслед за чалмой, огонь утих, удаляясь красными струйками. Иссеченный осколками, голый по пояс, он стоял в подземном арыке, среди удаленных, падающих по обе стороны столбов света.

Заметил, как потемнел один из столбов, и длинное гибкое тело скользнуло вниз, громко приземлилось в арык. Острецов видел человека, его голые по плечи руки, обнаженную без чалмы голову, крепкую шею, выступавшую из вольной рубахи. Ожидал, что сейчас засверкает, застучит очередь, и пули найдут его среди узкого туннеля. Но выстрелов не было; человек, попавший во тьму из слепящего света, вглядывался, вслушивался, медленно подбираясь к месту, где, прижавшись к сырой стене, стоял Острецов. Увидел того и прыгнул, вытянув кулак, нанося удар, усиливая и продлевая его своим гибким тяжелым прыжком. Острецов опрокинулся навзничь, захлебнулся от боли, воды, хлюпающей кровавой гущи во рту. Человек бил его ногами, хватал за горло, топил, ставил ему на лицо кожаный башмак и вдавливал в воду. Захлебываясь, погибая, лишаясь остатков сил, Острецов извлек из-под шаровар висевший на бедре нож, и, когда яростный силач наклонился, обхватывая его голову, собираясь рывком свернуть ему шею, Острецов вонзил в него нож. Человек замер, не отнимая рук от его головы, секунду недвижно висел над ним, а потом рухнул рядом, в воду. Лежали рядом — захлебнувшийся оглушенный Острецов и убитый силач с ножом в сердце. И вода арыка омывала их, и казалось, они обнимаются.

С поверхности земли не доносилось ни звука. Падали вниз удаленные столбы голубого света, под которыми искрилась вода. Подземный арык связывал предгорья с окрестным кишлаком, и, двигаясь вверх по течению, можно было достичь безлюдных склонов и выбраться на поверхность. Но не было сил. Иссеченное осколками тело нестерпимо болело. Ожоги на спине и груди остужала вода, и казалось, что сквозь холодную воду к нему прислоняют раскаленный шкворень. Разбитый рот со сломанными зубами выталкивал липкие пузыри. Капитан не мог шевельнуться. Мертвое тело колыхалось рядом, и казалось, рука убитого ласкает его. Он впадал в забытье.

Он увидел тонкую печальную женщину с темными тенями у глаз и горькими складочками у губ — ту, которую любил и которую оставил ради другой, прелестной, милой, восторженной, ставшей его женой. Эта оставленная им женщина явилась теперь ему не одна — держала за руку мальчика, серьезного, голубоглазого, с милым чубчиком на лбу. И Острецов догадался, что это его сын, испытал к нему чувство вины, слезное больное влечение. Сын отпустил руку матери, взял за руку его, куда-то настойчиво повлек. Они вошли в парк, где царило веселье, по дорожкам разгуливали нарядные люди. Продавали мороженое и напитки. Сквозь деревья крутилась карусель, мелькали раскрашенные самолеты, автомобили, верблюды. Он думал, что сын хочет покататься на карусели, но тот повлек его дальше. Музыка становилась тише, деревья гуще, людей уж не было видно, и он увидел, что они находятся на кладбище. Гранитные памятники, кресты, венки на могилах. Сын провел его в дальний угол кладбища, остановился перед могилой, и на гранитном отшлифованном памятнике было начертано его, Острецова, имя. Там, под плитой, лежал он. Сына не было. Он оставался один перед могилой, чувствуя, как дрожит плита, шевелится земля. Это он, задыхаясь, старался выбраться из могилы на воздух. Острецов стал отваливать плиту, царапать ногтями землю, стараясь помочь тому, кто задыхался в могиле. Со всей силой потянул на себя поддавшуюся плиту. И очнулся.

Он лежал на вершине холма под палящим солнцем, и в глазах его гасли фиолетовые круги. Внизу у дороги темнел дукан. В чахлом саду паслось стадо, и пастушок в изумрудной шапочке дремал под деревом. Перед дуканом стоял сиреневый ослик с прижатыми ушами, и осведомитель Али переступал порог дукана, наклоняя в поклоне голову с черной чалмой. Прижимал к груди руку в знак приветствия невидимому, встречавшему его человеку. Одна нога задержалась, переступая порог, и Острецов разглядел узкий, с загнутым носком чувяк.

…Он лежал, слыша, как стучит его сердце. Перед ним на склоне лежала зеленая баночка «си-си». Оттуда, с дороги, от дукана, вверх по холму бежала на него незримая тень, от которой сжималось сердце, все тело охватывала слабость и немощь. Надо тихонько отползти назад, бесшумно спуститься с холма, так, чтобы не видна была дорога. И ложбинами, полными стеклянного жара, виляя в холмах, удалиться и выйти к дороге в пустынном месте, ожидая, когда затрещит грузовичок, и прапорщик с нелепой рыжей бородой, в неловко посаженной чалме остановит машину. В гарнизоне, после чудесной бани с небольшим изумрудным бассейном, облачиться в свежую рубаху. Сядет за стол среди милых сердцу друзей, наливая в кружки пахнущий соляркой спирт, и официантка Лена станет улыбаться, приближать к его лицу свои пышные загорелые руки, которые ему всегда хотелось погладить от тонких запястий до белой, с белесыми волосами, подмышки.

Он лежал, тоскуя, чувствуя неодолимое притяжение земли, мешавшее ему подняться. Поднялся. Оправил накидку, под которой был спрятан короткоствольный автомат для ближнего боя и десантный нож. Переступил зеленую баночку «си-си». Стал спускаться к дукану.

Глава 11

На другой день хоронили Николая Ивановича. Однорукий плотник Федор Иванович сшил из сырого теса гроб. В него уложили несчастного Николая Ивановича, и четверо мужиков повлекли его в гору, где белели березы с черными комьями вороньих гнезд. Провожающих было мало. Только плотник с молотком, который он засунул за пояс, и тетя Поля в траурном черном платочке. Суздальцев из окна смотрел, как они удаляются, как колышется гроб на плечах мужиков, как семенит тетя Поля. Ему было не больно, не жаль покойника, но испытывал он странную печаль и недоумение. Навсегда исчезал человек, с которым жил бок о бок, не сказал ему ни единого слова, не отгадал его боль, его вечного страха и робости.

Тетя Поля вернулась с кладбища, покрасневшая от выпитой под березами чарки. Сидела посреди избы, тихо плакала, вытирая глаза концом черного платочка.

Вечером в клуб из города приехали члены литобъединения, продемонстрировать селянам свои таланты. По деревне были развешены объявления. По домам ходил заведующий клубом и звал народ на представление. Суздальцев, считавший себя начинающим литератором, ревниво и трепетно отнесся к приезду гостей и отправился в клуб.

Печь была слабо натоплена, и изо рта шел пар. В клубе, наряду со скамейками, были расставлены стулья, которые постепенно заполнялись старушками, рассудительными строгими пенсионерами, подвыпившей молодежью, а также мелюзгой, сновавшей между рядов.

Из помятого маленького автобуса на сцену клуба прошествовали гости, расселись, были встречены дружелюбными хлопками. Старики тушили цигарки, старушки освобождали из-под платков уши, чтобы лучше понимать выступавших.

В рядах Суздальцев разглядел однорукого плотника Федора Ивановича, хоронившего днем Николая Ивановича; Елену, племянницу Анны по кличке Девятый Дьявол; грузчика сельпо Федоровича и совхозного шофера Семена, чья жена Клавка своим вольным поведением доводила его до исступления. Семен сидел, ссутулясь, зыркая по сторонам, тоскливо оглядывался на дверь, словно ожидая, что появится его круглолицая, с шальными глазами жена.

Открыл представление руководитель литобъединения, немолодой, с бабьим лицом человек, чьи волосы были выкрашены красной хной, и на белом, без кровинки лице сияли синие очи, как васильки в белой ржи. Он представил гостей и сказал, что среди них есть таланты, еще не получившие всероссийскую известность, но таковая известность к ним непременно придет. Быть может, собравшиеся в клубе видят перед собой будущих Есениных, Маяковских, Бабелей, многих из которых он имел честь знать и пожимать их руки вот этими руками. Он протянул в зал руки ладонями вперед, и все заметили на одной ладони пятно йода, нанесенное на царапину.

Народ одобрительно хлопал, а Суздальцев жадно рассматривал гостей, стараясь обнаружить среди них еще не признанных гениев.

Следом выступала женщина, начинающий прозаик, изможденная, с тонкой шеей и плохо причесанными седеющими волосами. У нее было синеватое лицо и большой, клювом загнутый нос. Держа в руках дрожащие листки, она прочитала длинный рассказ об еврейской девушке, занимавшейся революционной борьбой, в дом которой ворвались монархически настроенные казаки и зарубили подпольщицу. Умирая, та прокричала: «Да здравствует Революция!»

Ей аплодировали, старушки переспрашивали друг у друга содержание рассказа. Суздальцеву было мучительно жаль ее синюшного стареющего лица, седеющих прядок, большого, сиреневого от холода носа, и той щемящей несостоятельности, которую она сама в себе ощущала.

За ней выступил сочинитель детских стихов. Он был сурового, грозного вида, непомерного медвежьего размера, с загребущими руками, рыкающим голосом. Он читал стишок про сороку-воровку, мышку-норушку, чижа-забияку, белку-попрыгунью, серого волка, лягушку-квакушку. Суздальцев подумал, что поэт, прочитав детишкам стихи, тут же съедает несчастных. В подтверждение догадки кто-то из присутствующих в зале детей громко заплакал.

Затем выступал другой поэт, служивший, как его представили, в пожарной охране. Жилистый, узловатый, со злыми желваками, в яловых, жутко, до блеска начищенных сапогах, он прочитал на удивление красивый и нежный стих о замерзающих в зимнем лесу птицах, которым ночью снятся золотые пригоршни зерна. Эти стихи особенно понравились людям, и они усердно хлопали.

Потом была разыграна сценка из пьесы, принадлежащей перу руководителя объединения. Эта пьеса была о партизанах, и отрывок изображал допрос немцем пленного партизана. Немца играл актер самодеятельного театра, поразительно некрасивый, даже уродливый, словно его скопировали с рисунков военного времени. Кривой, переломанный нос. Торчащие из незакрывавшегося рта зубы. Узкий лоб. Близко посаженные,крысиные, красноватые глазки. Партизана изображал сам автор пьесы. Во время допроса фашист раздавал пленному мнимые удары. Пленный не выдавал тайны партизанского отряда и, в конце концов, схватил табуретку и ударил наотмашь фашиста, и тот, кажется, не совсем успел увернуться.

Народ ликовал, хлопал, вполне одобряя поступок партизана.

Суздальцев увидел, как поднялся муж Кланьки Семен, стал пробираться к выходу между рядов, наступая на ноги. На него шикали, давали тумака в спину. Он пробрался к дверям и вышел, так и не надев своей кожаной шапки-ушанки.

В заключение концерта выступала миловидная худенькая женщина с печальным ртом и сияющими, как у целлулоидной куклы, синими глазами. В вырезе ее несвежего платья были видны худые ключицы. Короткие рукава с кружавчиками не закрывали покрытых мурашками рук. Она сморкалась в маленький платочек и читала стих о девушке, которая, как птица, готова полететь к своему милому и сесть к нему на грудь.

Народ сострадал ей, ее чахоточному виду, безответной любви, бессмысленным жалобным стихам и потому громко хлопал.

Расходились, уже в дверях забывая о поэтах и артистах, обмениваясь суждениями о насущных деревенских делах. Суздальцев задержался, начал было осторожно, чтобы не обидеть, высказывать свои впечатления. Но руководитель объединения дружески прервал его:

— Погоди с критикой. Давай сперва согреемся, а то мои гении сейчас околеют.

Сочинитель детских стихов, косолапя по-медвежьи, побежал на улицу и доставил из автобуса четыре бутылки водки, десяток обернутых в фольгу плавленых сырков, буханку хлеба, крендель дешевой копченой колбасы. Стол застелили районными газетами с тусклыми фотографиями передовиков. Грубо нарезали хлеб, насекли колбасу. Руководитель объединения, которого Суздальцев за крашенную хной голову нарек Красноголовиком, извлек единственный граненый стакан, а пиит Пожарник ловко впился зубами в водочную крышку, сдирая фольгу.

— Ну, други! — вдохновенно, с разгоревшимися васильковыми глазами произнес Красноголовик. — Мы славно потрудились. Проблистали в этом темном глухом углу нашими талантами. И теперь воздадим должное каждому за его бескорыстное служение музам. — Он протянул стакан худосочной женщине, читавшей рассказ о еврейской революционерке Розе, за что была наречена Суздальцевым Розой. — У тебя, моя милая, огромный трагедийный талант, обостренное чувство справедливости. Терпение, трудолюбие, и ты достигнешь высот не меньших, чем Ольга Берггольц.

Он протянул стакан Розе; та, благодарная за похвалу, приняла стакан и, морщась, образовав на своем лбу глубокую поперечную морщину, выпила полный стакан водки, задохнувшись от пылающего, ворвавшегося в нее напитка.

— Теперь тебе, моя красавица, — он повернулся к голорукой девице, которая уже облачилась в поношенную, с вылезшим мехом шубку. Ее, за кукольный носик и целлулоидное лицо с голубыми глазищами, Суздальцев нарек Мальвиной. — Твои стихи исполнены лиризма, которому мог бы позавидовать сам Игорь Северянин. Мы дружили; он часто читал мне стихи и сетовал, что нет в мире поэта, которого он мог бы считать своим учеником. Дорогой друг Игорь, такой поэт появился, и если бы ты видел, как выглядит твой ученик, ты бы посвятил ему любовную поэму.

Мальвина благодарно кивнула, на ее изможденном лице проступили розовые пятнышки волнения, и она выпила водку, двигая хрупким птичьим горлышком, окуная клювик в стакан.

— Теперь ты, хранитель огня, певец природы, продолжатель есенинской традиции. — Красноголовик обращался к Пожарному, который сурово двигал под столом яловыми сапогами. От них разило какой-то промышленной смазкой. — Я видел сегодня, как тебя воспринимает простой народ. Все эти московские новомодные поэты, они так далеки от народа, от русской души. Задыхаются в своих литературных салонах. Ты же — настоящий крестьянский поэт, и тебе, когда ты издашь свою книгу, обеспечен успех в думающей и любящей России.

Пожарный взял стакан, оттянул локоть и, сделав лицо идущего на смерть человека, без передыха опустошил стакан, и некоторое время сидел с открытым ртом, из которого, казалось, излетает голубоватое зарево.

Суздальцев наблюдал распитие водки, которое было священнодействием, сложившимся ритуалом, сопровождало странствие этих бродячих артистов и поэтов. Своей нестройной толпой они движутся по зимним дорогам, посещают забытые богом селенья, несут в народ красоту, сострадание. Суздальцеву было важно среди них оказаться. Он был похож на них. Жил в предвкушении творчества, веря в свою звезду, в свою будущую известность, перенося ради этого будущего все неудобства и неурядицы добровольного заточения.

— А ты, мой косолапый друг, — Красноголовик протянул стакан детскому пииту, и тот ощерил рот с толстыми желтыми клыками. Казалось, он готов проглотить стакан вместе с напитком, с сочным хрустом пережевывая стекло. — Хоть ты и похож на разбойника, но душа у тебя — дитя малое. Никто так не чувствует жизнь лесных букашек и небесных пташек, полевых мотыльков и подземных хорьков. Ты так и остался ребенком, и до твоих добрых наивных стихов далеко Чуковскому, Маршаку, Михалкову. Они подделываются под ребенка, а ты искреннее и наивное дитя.

Разбойник с сиплым вдохом опрокинул в себя стакан, закрыл глаза и ждал, когда ком огня упадет в него до самого дна.

— А теперь и ты, — обратился Красноголовик к своему партнеру по драматической сценке, игравшему злого фашиста. — Ты не верь и не слушай завистников и бездарей, которые говорят тебе, что с твоей внешностью играть лишь в массовках в фильмах о войне. У тебя прекрасная душа, возвышенная мысль, удивительный лирический дар. Уверен, ты достигнешь цели и будешь со столичной сцены покорять самого изысканного зрителя. Играть Гамлета, Чацкого или маркиза Позу. Ты прости, если я тебя невзначай задел табуреткой. Искусство требует жертв.

Фашист зло усмехнулся, болезненно скривил и без того кривое лицо и выпил водку, пролив себе за ворот.

Красноголовик не обошел и Суздальцева, протягивая ему полстакана и называя его «юношей пустынных дубрав». Последним выпил сам Красноголовик, с особенной жадностью истосковавшегося алкоголика, совершавшего все это время над собой пытку воздержания.

Сидели, дружно жевали, поглощая колбасу, хлеб, плавленые сырки. Суздальцев был благодарен им за то, что приняли его в свое творческое братство, окружили своими вдохновенными переживаниями, открыли доступ туда, где творится искусство. Он надеялся, что во время разговора возникнет минутка, когда он поведает своим новым друзьям о себе. О своем тайном замысле. О ненаписанном романе, где русский странник, покинув родной чертог, отправился на поиски чудесной восточной страны, сказочного града. Роман, написанный ярким фантастическим языком, будет изобиловать описанием восточных пейзажей, дворцов, отважных наездников и упоительных танцовщиц. Он ждал, что его выслушают, одобрят его замысел. Ибо и они, как и его герой, суть вечные странники, пустившиеся в путь за своей недостижимой мечтой.

— Но все-таки, старичок, — обратился Фашист к Разбойнику, направив на него злобные веселые глазки, — все у тебя, сколько ни слышу, какие-то мышки-норушки, лягушки-квакушки… Какая-то мелкота. Взял бы, например, и написал стих про слона. Как он мальчика Петю хоботом захватил и закинул на хер на другую планету. Оригинально, смело!

— Я тебя сейчас самого на другую планету закину, — угрожающе ответил Разбойник, и казалось, в плечах у него хрустнули мышцы.

— Нет, честное слово. Сколько тебя ни слушаю, год или два, все про этих мышек-норушек. Ничего другого написать не умеешь? — не унимался Фашист.

— Оставь его в покое, — заступилась за Разбойника Роза, которая, было видно, симпатизировала суровому косолапому поэту и даже несколько раз клала ему на плечо руку с обкусанными ногтями. — Можно подумать, что ты изображаешь кого-нибудь, кроме гадких фашистов или каких-нибудь других уродов и нелюдей. На Новый год в Доме культуры лешего изображал, а в клубе железнодорожников — водяного. Нет бы сыграть Ивана Царевича или прекрасного принца. Да не берут, личиком не вышел.

— Молчала бы ты со своими жидовскими революционерками, — вдруг произнес Пожарный, с ненавистью глядя на Розу. — Правильно ее казак шашкой рубанул, а не то она, твоя жидовочка, нашего брата, русского мужика, к стенке бы ставила и в яйца стреляла.

— Погромщик, антисемит! — тонко взвизгнула Роза, протянув к Пожарному растопыренную пятерню.

— Ну, зачем вы так, зачем вы опять, — умоляюще произнесла Мальвина, чей клювик покраснел от водки, а глаза стали огромными, выпуклыми, ярко-синими. — Мне больно, слышите? Мне больно!

— Больно, когда тебе шеф под подол кулак сует, — съязвил Фашист, криво глядя на Красноголовика.

— Как? Как ты сказал? — ахнул Красноголовик, словно его ошпарили. — Ты это мне говоришь? Мне, который тебя из грязи поднял, в кружок самодеятельности включил, койку в общежитии раздобыл, чтобы ты на улице в собачьей конуре не ночевал? Да знаешь ли ты, что мне сам Мейерхольд руку пожимал, на спектакль свой приглашал? Ты, уродина грязная!

— Никто вас не приглашал на спектакль, никто вам руку не пожимал. Я заглядывал в ваше личное дело. Там написано, что вы служили до войны киномехаником в Оренбургской области и на фронт вас не взяли из-за психического расстройства!

— Как ты смеешь, подлец!

— Ну ладно, мужики, побузили — и баста, — сказал Разбойник.

— Заткнись, мышка-норушка, заткнись, конек-горбунок!

— Мне больно, друзья, мне больно!

— Если бы всех жидов шашками порубали, русский бы человек не так жил. Я бы сам шашку взял.

— Погромщик, черносотенец!

Все орали, кидались друг на друга, норовили схватить за грудки. Все, что минуту назад казалось Суздальцеву веселым бродячим табором, переносимым с места на место легкомысленной и счастливой мечтой, теперь являло собой отвратительную пьяную свору, готовую растерзать друг друга.

В дверь клуба заколотили. Еще и еще. Ссора умолкла. Суздальцев пошел открывать. На пороге появился завклубом, растерзанный, потрясенный:

— Клавку убили! Семка Клавку убил! — И он ошалело, белыми слепыми глазами смотрел на утихшее застолье.

Ужасный день завершился. Он начался с похорон Николая Ивановича, когда смиренные люди несли утлый гроб на кладбищенскую гору и тетя Поля в черном платочке поспевала за мужиками. А кончился пролетевшей по ночной деревенской улице каретой «Скорой помощи», в которой на носилках лежала зарубленная топором Клавка. Милицейская машина с синим огнем увезла скрученного по рукам и ногам, хрипевшего и плачущего Семена.

Суздальцев, придя домой и отказавшись от ужина, укрылся в своей каморке, вспоминая, как в избу приходила круглолицая смазливая Клавка, и тетя Поля ее наставляла, и как несся он в грузовике в открытом кузове навстречу морозным малиновым елкам, и из кабины вышел Семен, и его затравленный волчий взгляд, небритый кадык, большие темные пятерни…

Тетя Поля помолилась перед образом и легла. А он сидел перед белым листом бумаги, ожидая ночного наваждения. Лист белел в круге света, ручка вплотную приблизилась к бумаге, и сейчас проскочит чуть заметная искра, сомкнется незримый контакт, и в избу ворвется грохочущая стальная лавина. Хлынет война, расплавленным потоком зальет страницу, застынет на ней жарким текстом.

Он ждал взрыва, но его не было. Иногда ему казалось, что он слышит отдаленные гулы, чувствует, как начинают трепетать синие обои с цветочками. Но гулы отступали, обои переставали трепетать, и лист оставался ослепительно белым. По нему скользила тень от пушистого беличьего хвоста.

Он прислушивался к себе, стараясь настроить свой ум, свое сердце, свой ищущий слух на таинственную волну, по которой в его жизнь вплескивалось несуществующее будущее, пугало лязгом военных колонн, мучило видом окровавленных тел, пленяло зрелищем невиданной красоты пейзажей.

Волна не являлась, пугающий и опасный звук не возникал, и это не радовало его, а тревожило. Говорило о каком-то сбое и несовпадении. Так в радиоприемнике при слабых поворотах настройки, среди бесчисленных голосов, обрывков музыки, тресков и шелестящих разрядов вдруг начинает звучать долгожданный голос, упоительная ария. Но пальцы сбивают настройку, звук пропадает, и его уже не поймать, он тонет навсегда среди чужеродных речей и мелодий, как бы тонко и бережно ты ни вращал регулятор.

Так и сейчас, прошлое, входившее в загадочный резонанс с настоящим, умолкло, утонуло бесследно в разноголосице чувств и мыслей. Он сидел в ночи, ожидая загадочного и мучительного вдохновения, но оно не приходило.

Он улегся спать, выключил свет. Ночью ему снились страшные зубастые зайцы, отвратительные плешивые мыши. Они набрасывались на Мальвину, сдирали с нее платье, но под платьем не было щуплого с худыми ключицами тела — лишь целлулоид, с сочленением целлулоидных рук и ног. И этот целлулоид был проломлен ударом топора.

Глава 12

В снегах, в сияющих полях, в пылающих синевой лесах все ярче разгоралось светило. Духи света летели на землю, и мир преображался под этими светоносными силами. Леса стояли синие, теплые, сбросив с хвойных лап наледи и снежные комья. В полях ослепительно блестели оплавленные солнцем пространства, похожие на зеркала. Суздальцев выходил в утренние поля и, восхищенный, смотрел, как мчатся в небесах потоки света, как бесчисленные лучи погружаются в снеговые хрусталики, превращаются в крохотные драгоценные радуги. В отпечатках лисьих лап мерцает лучистое зеркальце, и, кажется, лиса пробежала, не касаясь земли, роняя с лап капли дивного света. Он шел в своих лыжах по полю, закрыв глаза, неся в них красный жар своей молодой, пропитанной светом крови. Приоткрывал глаза, и в них появлялись косматые лучистые спектры, радужные кресты, разноцветные бабочки. Он шел через снежное поле, и перед ним летала, плескала крыльями огромная перламутровая бабочка.

Он снимал свитер, завязывал его рукавами на бедрах, обнажался по пояс. Мчался на своих красных, похожих на лодки лыжах, слыша, как звенит наст, отскакивают тонкие плоские льдинки. Солнце жгло спину, а грудь целовал прохладный ветер. Казалось, сейчас его подхватят силы света и он вместе с лыжами понесется в лазури навстречу близкому чуду.

Он мчался по полю, в огненной белизне, в жарких отпечатках солнца. Влетал в лес, словно погружался в душистую студеную синь, в чересполосицу синих теней и янтарных прогалов. Воздух казался густым, благоухающим, сладко жег ноздри.

Утром, когда он спускался с крыльца, снег у избы был твердым, льдистым, держал его вес, и он в валенках шел по нему, слыша тихое похрустывание наста. Но после полудня этот снег превращался в мокрое сверкающее месиво, валенки проваливались в сочную глубину, и на ладони лежала мокрая пригоршня алмазов, отекавших студеной водой. Он отламывал от крыши длинную волнистую сосульку, смотрел сквозь нее на солнце, захватывал в ледяную трубку волшебные сполохи.

Мир преображался стремительно, словно с него срывали покровы. Еще вечером далекое поле было малиновым от снегов, а утром среди блеска на нем открылись прогалы рыжей стерни, будто кто-то ночью провел по нему бороной. Опушки туманились и дымились, кусты наливались разноцветными соками, и казалось, среди снегов, из леса выкатились алые, золотые, зеленые, голубые шары, и хотелось помчаться к ним, тронуть воздушные разноцветные сферы.

В кладбищенской роще, в черных, как папахи, гнездах орали грачи и вороны. По обочинам, не страшась проезжавших тракторов и машин, расхаживали черные, с лиловым отливом птицы, долбили ноздреватый снег крепкими белыми клювами.

На опушке, среди мокро блестевшего снега, стояла береза. Огромная, с могучим черно-белым стволом, который ветвился, стремился ввысь белыми волнистыми ветвями, распускался в небе розовыми прозрачными фонтанами. И в этой белой и розовой вершине огненно светилась лазурь. Казалось, береза собирает из неба всю синеву, сгущает ее, делает невыносимо огненной, бездонной, отчего душа пугается, трепещет, не может оторваться от этой влекущей синевы. Стремится в нее, теряя свою земную природу.

Суздальцев смотрел в вершину березы, где круглилось огромное синее око. Испытывал счастье, испуг, чувствовал, как из этой лазури стремятся к нему могучие безгласные силы. Омывают его, несут ему чудесную весть, исполненное любви послание. И в этом послании таится объяснение его, Суздальцева, жизни, смысл появления его на земле, сроки, отпущенные ему в этой жизни, доля, начертанная на роду. Он стремился в эту лазурь. Знал, что среди березовых веток, помещенная в кроне, находится лазурная скважина, соединяющая его с другим невидимым миром, в котором обитает исполненное любви и могущества существо. Чувствовал его близость, любил его, поклонялся, просил взять его к себе в эту лазурь. Лишить его имени, внешности, оторвать от земли, пронести сквозь ветви березы, сквозь густую лазурь — и принять в божественный, из несравненной красоты и любви, мир. Встал на цыпочки, тянулся, умолял, терял вес, превращался в свет, в лазурь. Вновь опускался на землю, у черно-серебряного ствола, глядя в лазурное бездонное око.

Набежали тучи и полили дожди. Все таяло, сочилось, вдоль дороги текли ручьи. Загремел узкий, сбегавший к реке овраг. В воздухе запахло мокрой землей. Остатки снега были черными, обугленными, и соседний дом Николая Ивановича, безжизненный, с заколоченными окнами, сыро чернел в дожде, источая запах мокрой ветоши и гнилого дерева.

Суздальцев жадно ловил перемены мира, испытывал таинственную сладость, ожидание, словно среди этих перемен совсем близко поджидало его долгожданное, волшебное диво.

Иногда к тете Поле из соседней деревни приходила глухая старушка Матрена. Сухенькая, сутулая, с бесцветным смиренным лицом, шаркающая, пугливо глядящая по сторонам. Входила в дом, топталась у порога. Тетя Поля насмешливо на нее смотрела: «Ну что, опять пришла, старая курица?» Но подходила, помогала раздеться, усаживала за стол. Та терпеливо ждала, когда на керосинке взыграет и заурчит чайник, когда хозяйка выставит на стол две чашки, сахар, купленные в сельпо пряники. Чай заваривался крепче обычного, и Суздальцев за занавеской чувствовал аромат щедро заваренного чая. Тетя Поля колола щипчиками сахар, подкладывала гостье.

— Ты пей, Матрена, пей. Вон, конфетину бери. Мне не жалко. В гости пришла, так чего даром сидеть. Пей, заварка хорошая. Грузинский чай, второй сорт. Добиралась до меня, так сиди, грейся.

Матрена не слышала ее, моргала маленькими блеклыми глазками, подносила к бесцветным губам блюдечко с чаем, осторожно, с тихим хлюпаньем, всасывала.

— Как там у вас в Сафонтьеве, хотела тебя спросить. Как там Никифор Светлов? Небось болеет. Небось ноги его не носят. Кто ж за ним теперь ходит? Арина его померла, дети из города каждый день не наездятся. Вот ты бы к нему и съехала. Жили бы вместе, он слепой, ты глухая. Хорошие жених да невеста.

Она ядовито смеялась, стараясь уязвить гостью. Но та не слышала, шевелила губками, мигала синими глазками. Было видно, что ей хорошо в тепле, нравятся чай и конфета, нравится, что с ней рядом знакомый человек, который принимает ее, не гонит от себя, терпит ее глухоту.

— А ведь он, Никифор-то, за тебя сватался. Замуж звал. Что бы тебе пойти? А ты вон с моим Иваном Михалычем спуталась. У меня отбивала. Ой, сколько я из-за тебя слез пролила. Бывало, Иван-то Михалыч от тебя из Сафонтьева, значит, вернется, пьяный, злой, и давай меня бить. Я ему ничего не сказывала, только, видать, смотрела жалобно, и он моего взгляду не мог снесть. Бить начинал. Тебя миловал, меня бил. И что ты теперь? Вековуха. Некому слова сказать, вот ко мне и приходишь. А мне и ладно, приходи. Давай я тебе еще покрепче подолью, и бери, говорю тебе, конфетину.

Тетя Поля говорила с ней, не нуждаясь в ее ответах. Казалось, ей было спокойней от ее глухоты. Она разговаривала с ней, как иногда разговаривала со своим черным зеленоглазым котом, — укоряла его, насмехалась, жаловалась, стыдила и исповедовалась. А кот слушал, жмурился, иногда начинал лизать себе шерсть.

— Иван-то Михалыч, может, меня и любил. Он, как захворал, часто плакал. Лежит, шевельнуться не может, я ему и то, и се подношу, а он лежит и плачет. «Я, говорит, Пелагея, перед тобой виноват. Прости ты меня, Пелагея».

Она задумывалась, вспоминая. Гостья грызла последним зубом конфету, утирала старушечий ротик концом платочка. Со стены с фотографии смотрел на них Иван Михалыч, долгоносый, суровый, усатый, похожий на николаевского солдата. Осуждал их обеих за то, что обе задержались здесь, на земле, а он обречен на вечное молчание, и никто не позовет его к чаепитию, оставляя лежать на горе под березами.

— Ох, терпела я в своей жизни, ох, терпела! Терпеть надо. Господь терпел и нам велел. Когда помру, приду к Господу, а он и скажет: «Много ты терпела, раба Божья Пелагея, за это ступай по левую от меня руку, откуда в рай отправляют». И пойду я в рай, где меня деточки мои поджидают. Часто мне мои деточки снятся. Как ангелочки, в раю на травке играют. Скоро мы с ними свидимся. А Иван-то Михалыч небось в ад пойдет. Я его каждый день у Бога отмаливаю.

Гостья смыкала синие глазки. Ее разморило от горячего чая, сладостей, приятного общения, в котором ей было достаточно видеть лицо подруги. Оно, как и ее лицо, с годами выцветало, дурнело, покрывалось горькими складками, уже ничем не напоминая того молодого лица, что слабо светилось среди выцветших, висящих на стене фотографий.

— Что-то меня хвори замучили. Вишь, какие желваки повыскакивали. Точно пироги какие. И на шее, и на груди, и по животу пошли. Скоро, должно, помру. Не болеть бы, не лежать в лежку, а так в минутку бы одну отойти. Оглянулся — и вот они, деточки мои, в травке играют, а вокруг них райские птицы расхаживают.

Тетя Поля забыла о гостье. Тихо улыбалась, слабо раскачивалась, словно летела в те неоглядные дали, где ей уготовано свидание с милыми детками. И болезнь и близкая смерть не казались страшными, приближали долгожданное свидание.

— Как оно так выходит? Я Никифора любила, он тебя, ты Ивана Михалыча. Карусель какая-то, одно слово.

Она еще долго сидела, что-то рассказывала, в чем-то винилась, на кого-то жаловалась. Матрена, не слыша ее, знала все ее жалобы и печали, которые были и ее, Матренины, печалями и жалобами.

— Ну ладно, Матрена, посидели, побеседовали, и будет. Ступай домой, автобус сейчас придет. Раньше Пасхи не приходи, а на Святую приди. Я тебе крашеное яйцо подарю.

Она помогала подруге одеться, шла с ней на дорогу, поджидая автобус. Подсаживала на ступеньку. Возвращалась домой и потом целый вечер вздыхала, смотрела на портрет покойного мужа, украдкой вытирала глаза.

Вечером в клуб привезли кино, и народ стал собираться, чтобы скоротать длинный вечер. Фильм был иностранный, шведский, назывался «Перед заходом солнца», и Суздальцев, помня роман, по которому был снят фильм, решил его посмотреть.

Шел дождь, мелкий, холодный, падал из темного неба на деревню, окрестные поля и леса, где таяли последние снега. Ветер вместе с брызгами приносил запахи мокрой земли, сырой стерни, бегущей по оврагам воды.

Клуб наполнялся старухами, стариками, деревенской мелюзгой. Суздальцев раскланялся с одноруким плотником Федором Ивановичем, который достраивал в саду учителя Петра Никитича затейливую беседку в виде кремлевской башни. С самим Петром Никитичем, интеллигентно завязавшим на шее галстук. С продавщицей сельпо, у которой днем покупал буханку хлеба и грубо колотый желтоватый сахар. Он вдруг увидел, как в клуб вошла женщина, та солдатка, с которой месяц назад танцевал в клубе. Кажется, ее звали Верка. Он не забывал о ней; нет-нет, да и вспоминал ее близкое круглое лицо с пунцовыми губами и смеющимися глазами, исходящий от ее светлых, с милыми завитками, волос теплый запах, душистый, волнующий. Теперь она была не в модном тулупчике и меховой шапке, а в пальто с большими коричневыми пуговицами, небрежно повязанном шелковом платке, из-под которого блеснули на него ее смеющиеся глаза, чуть разошлись в улыбке розовые свежие губы. На один только миг встретились их взгляды, а потом разбежались. Но он испытал слабый сладкий удар под сердце, который породил в нем неисчезающую тревогу, чуткое ожидание. Это ожидание не проходило все время, пока горел полотняный экран, летали и пересекались голубоватые лучи. Старухи в деревенских платках, старики, обнажив свои плешивые головы, смотрели мелодраму о том, как почтенных лет профессор воспылал любовью к своей молоденькой ученице. Долгая, на весь фильм мука этих отношений, оборванных на самом счастливом месте нежданной смертью профессора.

Лишь однажды во время сеанса он оглянулся и сразу увидел ее озаренное, казавшееся серебряным лицо. Ее широко раскрытые не моргающие глаза смотрели на него так, словно она ждала и требовала, чтобы он обернулся.

Зрители гремели скамейками, выходили из клуба, разбредались по домам с желтевшими в дожде окнами.

Петр увидел Верку в стороне на дороге. Она медленно уходила, но не в сторону села, где затихали голоса, а вниз по дороге к реке, где в сумраке, невидимые, стояли высокие ветлы и не было ни огня. Только холодная мгла весенних полей и близкой реки. Он нагнал ее. Пошел рядом, волнуясь, боясь, что его соседство покажется ей неприятным. В то же время не сомневался, что она пошла по дороге, прочь от села, в надежде, что он догонит ее.

— Вам понравился фильм? — спросил он несмело, не зная, с чего начать разговор. Чем он может быть интересен этой молодой деревенской женщине, чей муж служит в армии, и она ждет его с нетерпением.

— Понравился, — ответила она. — Жаль этого профессора и студентку. Только у них все наладилось, а он и умер. Должно, ей много денег оставил. У нас в городе соседка, девушкой была, а за старика-полковника вышла. Теперь молодая вдова, с золотым браслетом ходит.

— Да, жениться надо по любви. — Он не ожидал, что романтическое содержание фильма вызовет в ней столь прозаический и рассудочный отклик.

— Я бы никогда за старика, за деньги не вышла. — Она словно почувствовала его разочарование. — Любовь никакие деньги не заменят.

— Вот и я думаю, — обрадовался он. — Любовь — это самое высокое, самое таинственное чувство, которое даровано человеку. И несчастен тот, кому не удалось пережить любовь.

— Как интересно, как складно вы говорите. — Он почувствовал, что нравится ей, нравится его интеллигентная речь, сложные, чуть напыщенные обороты. Он был готов говорить, увлекать, приближать ее к себе.

Асфальтовое шоссе было черно, безлюдно. Последний автобус давно прошел. Ночных машин, их набегающих фар не было. Асфальт чуть светился в дожде. Но рядом, на невидимой реке, среди зарослей плыл прозрачный огонь, доносились с реки голоса.

— Мне кажется, что писатель, достигнув определенного совершенства, может описать этот дождь на шоссе, этот туманный огонь. Запах рыбьей икры, тонкие ароматы первых, распустившихся на опушке подснежников, — продолжал он витийствовать, стараясь поразить ее воображение. — Но как же трудно ему описать чувство любви, влечение друг к другу мужчины и женщины! Ведь в этом влечении присутствуют и этот дождь, и этот таинственный призрачный огонь, запах реки и первых весенних цветов…

— Вы говорите, как настоящий писатель. Вы, наверное, читали много книжек?

— Да, вечерами, вернувшись из леса, я читаю книги, иногда пишу.

— Так вы не лесник? Не лесной объездчик? Вы писатель?

— Ну, еще неизвестный. И не знаю, стану ли известным.

— Станете, обязательно! — жарко, отвергая все его сомнения, произнесла она. — Я никогда не видела живого писателя.

Ему было приятно. Он завладел ее воображением. И сделал это без труда — она охотно изумлялась, позволяла себя изумлять.

Иногда огонь приближался к берегу, и тогда прибрежные ивы начинали стекленеть, окружали огонь своим круглым плетением. В блестящей оплетке ветвей горел волшебный светильник; золотые, розовые, фиолетовые круги сверкали и переливались. Но потом огонь удалялся от берега, и казалось, по реке плывет таинственное, опустившееся из неба светило.

— О чем же таком вы пишете? — спрашивала она, заглядывая на него. И он ночным острым зрением видел ее полные губы, большие глаза на круглом лице, лоб, на который выбился влажный завиток волос. Все это было близко, доступно, и не было вокруг никого, а только нескончаемый дождь, весенняя холодная тьма, туманный огонь, который вел их за собой к таинственной цели. — Если вы писатель, то что же такое вы сочиняете?

— Трудно в двух словах рассказать сложный замысел… — Он делал вид, что ищет слова, способные передать всю тонкую возвышенную канву романа, и не смущался тем, что такого романа нет, нет никакой канвы. И тем увлекательней были его фантазии. Он говорил, фантазировал, а сам чувствовал ее доступность и близость, влажное пальто с костяными пуговицами, под которыми дышала ее теплая грудь. — Это роман о страннике, который оставил родной дом, милых родителей, любимую невесту и отправился в странствие в далекие восточные страны. Он хотел увидеть великолепные дворцы и мечети, райские сады и озера, прекрасных танцовщиц и поэтов. Под звуки струн они декламируют свои дивные стихи. Он отправился в путь, чтобы все это увидеть и описать.

— Как же он мог бросить невесту? Ведь они любили друг друга? — спросила она простодушно, с сожалением, жалея невесту и неразумного странника. — Вы сами говорили, что любовь дороже всего.

— Есть состояния, которые выше любви. Стремление к божественной истине, к непостижимому чуду.

— Но разве она не могла пойти вместе с ним? Если любила?

— Значит, мало любила.

— Я бы за вами пошла куда угодно.

И больше они не разговаривали. Молча шли, окруженные пробуждавшимися лесами, талыми водами, ведомые туманным огнем, который катился по невидимой реке, зажигая на берегах разноцветные стеклянные шары.

Они дошли до автобусной остановки, где стояла деревянная будка. Вошли в ее темную глубину. Здесь, в темноте, он сильно и жадно обнял ее. Целовал ее теплые полуоткрытые губы. Видел во мраке ее закрытые дрожащие веки. Расстегивал большие костяные пуговицы, проникая в теплую мягкую глубину. Освобождал ее грудь, целуя ее соски. Слышал, как дождь шелестит по стенам и крыше будки. Торопливо, неловко, делая ей и себе больно, он опустил ее на деревянную лавку и, гладя ее мокрый лоб, стягивал с ее волос влажный платок. Испытывал такое нетерпение, сладость и страх, пока не взорвалась бесшумная вспышка, в которой слились его нежность, боль, небывалая сладость. Осветила все далекие и близкие леса, залитые блестящей водой луга, черную реку, над которой вспыхивали и распадались разноцветные салюты. Щели в деревянной будке дрожали в ртутном блеске.

Погасло. Он выпустил ее из объятий. Вышел из будки, слыша, как она за спиной поправляет одежду, нагибается, что-то ищет.

— Нашла, — сказала она. — А то жалко, если бы потерялась. — И выходя под дождь, показала ему костяную оторванную пуговицу.

Он стоял, исполненный свободы и силы среди ночной весны. По реке, туманясь, переливаясь белой росой, уплывал огонь и слышались голоса рыбаков.

Они возвращались обратно. Останавливались. Он обнимал ее, целовал теплый рот, касался голой горячей шеи, слыша запах ее мокрых волос, нежное благоухание ее шелкового платка. Был счастлив, свободен, и эта, едва знакомая ему, женщина казалась любимой и чудной.

Вернулись с Веркой в село и разошлись, пугливо оглядываясь на спящие дома.

В избе он разделся и лег. Все вспоминал. Ее дрожащие от наслаждения веки. Мерцавшие в ушах голубые сережки. Белые в темноте большие груди. Открывшийся из-под вороха одежды живот. Согнутую в колене белую ногу, которую она поставила на скамейку, опустив другую на землю. Эти виденья не волновали, а умиляли его. Он чувствовал, как сохранился на его пальцах едва уловимый запах платка.

Листки бумаги нетронутые лежали на столе, и он знал, что их не коснутся огненные письмена. Он был недоступен для грозных смертоносных сил, защищен от них священной весной, таинственным, проплывшим по реке светилом, обожаемой женщиной.

Глава 13

И вот пришло тепло, сдуло тучи, унесло дожди, развеяло холодные непроглядные туманы. Стало видно, ради чего дни и ночи лил дождь, окутывалась туманом земля, что совершалось за холодной мглистой завесой. Мир вспыхнул лучезарный, перламутровый, преображенный. Суздальцев, ликуя, кинулся в поля, словно кто-то звал из этих синих небес, из золотых солнечных далей. Он шагал в резиновых сапогах, жадно вдыхал сладкий воздух, целовал глазами мерцающего, как стеклянная вспышка, жаворонка, не мог отвести глаз от длинных лазурных луж среди белой стерни, месил шуршащий солнечный снег, тающий в тени осин, их зеленых набухших стволов. Подходил к цветущей иве, вдыхая сладость ее бесчисленных, как зажженные свечи, соцветий, в которых жужжали шмели, опудренные желтой пыльцой. На опушке в мокрой земле распустились фиолетовые хохлатки. Теплый ветер теребил их нежные головки, и он наклонялся, чтобы вдохнуть их слабые чудесные запахи. Мимо, среди темных стволов, над сверкающей грядой последнего снега летела лимонница, он видел, как она облетает коричневый куст орешника, на котором свисали розовые сережки.

Он входил в лес, в его прохладу и тень, и огромные ели, сырые и пахучие у корней, и горячие, смоляные у вершин, пускали его под свои шатры. Он разминал в пальцах солнечную смоляную каплю, замечал перламутровый лучик паутинки. В просторной, еще без листвы и потому особенно гулкой чаще начинала петь одинокая птица. Не видя ее, он сладко внимал чистому певучему звуку, улетавшему далеко в лес. И в ответ вдруг отзывалась другая, а первая замирала, словно старалась прочесть направленное ей послание.

Весна окружала его своими могучими силами, питала своими сокам, лучами, волшебными звуками. И все это было связано с женщиной, его молодым мужским обожанием. Она не была для него деревенской простушкой, уступившей его домогательствам. Не была Веркой, дочкой деревенской почтарки, солдаткой, изменившей своему отсутствующему мужу. Она была для него Весной Священной. Вела в лучезарные поля. Вставала перед ним цветущей ивой. Звала в чащу волшебным птичьим свистом. Наполняла лазурью длинные талые лужи в стерне, из которых в блеске солнца взлетали огненные утки. Она раздвигала перед ним тяжелые еловые ветки, вела сквозь зеленые стволы осин, насылала на него стаю шумных серебристых дроздов. Она казалась высокой, до неба, с солнечным венцом на голове, с платьем, расшитым фиолетовыми цветами. И он шел за ее белыми босыми стопами, целуя воздух, где она только что находилась.

Блуждая среди озаренных опушек, Петр набрел на колесо, темневшее среди седых трав. Зимой оно лежало под снегом, и своими красными лыжами он не раз скользил мимо. Теперь колесо лежало на солнце, являя собой чужеродный предмет среди цветущих ив, благоухающих хохлаток, перелетающих в ветвях красногрудых малиновок. У колеса была бронзовая, с легкой зеленью, втулка. Она была впрессована в черный стальной диск, который был окружен твердой, как камень, резиной. На бронзовой втулке было отчеканено: «Рейн-Вестфалия». Лежащее на земле колесо, по всей вероятности, было катком немецкого танка или гусеничного транспортера. Суздальцев склонился, трогая медные и стальные элементы, гладя вырезанную на бронзе надпись, испытывая странное недоумение. Колесо было свидетелем иной эры, докатилось сюда из другой эпохи, упало на эту русскую лесную опушку, как прилетевший метеорит. Было странно думать, что среди этих прозрачных полей, дуновений теплого ветра, в котором кувыркался и вскрикивал белобокий чибис, — что здесь шли кровавые бои, горела сталь, падали убитые люди, которых потом собирали на поле горемычные жители деревни и сносили всех в одну могилу. Что сюда, к белым березам и зацветающим кустам орешника, долетел страшной силы удар, распадаясь на миллионы смертоносных ударов, одним из которых был сражен его отец. И не видно было среди этой весенней красоты той встречной силы, которая остановила удар, вырвала из немецкого танка раскаленное колесо, испепелила сам танк. Этой силой казалась природа, сладкий, насыщенный цветочной пыльцой ветерок, шевелящийся на иве шмель, пролетевшая желтая бабочка. Родная природа, ее женственность, красота были той сберегающей силой, перед которой отступила немецкая сталь. Живой, любящий, с восхищенными, неутомимо взирающими глазами, он был под покровом этой благой спасительной силы. Сидя у танкового катка, он, как язычник, молился на перламутровые леса, на высоких белоснежных чаек, на крохотного зеленого жучка, сонно ползущего по сухой былинке. И опять в этой бессловесной молитве присутствовала мысль о женщине, которую он целовал, которой обладал, которую ждал с нетерпением, кружа одиноко среди весенних полей.

Приближалась Пасха. Тетя Поля, вынимая каждое утро яйца из куриного гнезда, копила их, складывала в кошелку. За день до Пасхи она поставила на керосинку миску с водой, налущила в нее золотистую луковую шелуху, вскипятила и стала варить яйца, извлекая их большой деревянной ложкой. Они остывали на столе, на клеенке, смугло-коричневые, окутанные розовым паром. В канун Пасхи тетя Поля нарядилась в плюшевую, с потертыми локотками пальтушку, завязала белый платочек, захватила кошелку с крашеными яйцами и отправилась в город в церковь.

— Поживешь без меня, Петруха. А я вернусь, привезу кулич, станем разговляться, — и засеменила на остановку автобуса, маленькая, юркая, как веселая птичка.

Суздальцев бродил по весенним полям, и в природе что-то назревало, копилось, торжественное, чудесное. Было ощущение, что весь окрестный мир — и голубой простор, и волнистые на горизонте леса, и несущиеся в поднебесье стаи птиц — все это необъятный, расписанный фресками храм. Цветущие на опушках ивы — как подсвечники, полные горящих свечей. Разноцветные круглые кусты похожи на нимбы святых и угодников. Красные смоляные шишки на высоких елях — как горящие лампады. Сладкий запах пыльцы и смолы — как церковные благовония. Сгустившаяся в березовой вершине лазурь — как божественное, глядящее из купола око. И Суздальцев, восхищаясь языческой красотой природы, чувствовал ее пасхальную праздничность. Слышал в ней голос, обращенный прямо к нему. К его сердцу, к его любящей душе. И молясь на пролетавшую бабочку или целуя фиолетовую головку хохлатки, он молился живому Богу, который выбрал его среди других бессчетных душ, сделал его своим избранником.

Дома, в чисто убранной, солнечной избе он долго смотрел на божницу, где стояла старая икона в застекленном киоте. Ее окружала потускневшая, резная позолота. За стеклом краснел блеклый бумажный цветочек. Богородица была слабо различима в своем темно-синем облачении, с коричневым склоненным лицом и смуглой шеей, которую обвивала рука Младенца. Сам Младенец стоял на коленях у Божьей Матери, и та обнимала его ноги. По светлому, но сильно закопченному полю иконы пролегала неразборчивая красная надпись. Перед иконой горела лампадка из красного стекла на медной, собранной из крестиков цепочке. Однажды Суздальцев видел, как тетя Поля сняла икону с божницы. Отомкнула на киоте медный замочек. Достала образ и осторожно, тряпочкой, обмакнув ее в лампадное масло, протерла доску, и на ней, сочно сверкая, проступили дивное лицо Богородицы, печальный, с большими глазами лик Младенца и тонкие золотые звезды, усыпавшие плащ Богородицы. Тетя Поля любовалась образом, поворачивая его под лампой, а потом, с тихим неразборчивым шепотом, поместила обратно в киот. Несколько дней икона светилась, а потом померкла, словно погас таинственный разноцветный фонарь.

Теперь он стоял перед иконой и чувствовал необъяснимое к ней влечение. Ему казалось, что икона является дверцей, закрывающей вход в иную неземную реальность, в которой действуют светоносные силы, лучистые энергии. И если встать на табуретку, отомкнуть медный замочек, растворить киот, отодвинуть икону, то из-за нее хлынут божественные силы. Наполнят мир животворной энергией, способной дарить бессмертие, воскрешать мертвых. Сделают его, Суздальцева, неумирающим и безмерно счастливым.

Он чувствовал, что его кто-то побуждает подняться на табуретку и растворить киот. Это воздействие шло из-за спины, подталкивало его. Было столь ощутимо, что он оглянулся. Ничего, кроме двери и старого сундука, не увидел, но воздействие продолжалось. Он стал приближаться к иконе. По мере того, как он приближался, ему в лицо стали дуть плотные вихри. Не пускали, противились тому, чтобы Петр приставил к божнице табуретку. Находясь в пустой избе, он испытывал борение, словно в нем сошлись силы, разные по своей природе и смыслу. Одни побуждали его войти в лучезарный, скрытый за иконой мир. Другие отгоняли его. Он чувствовал лицом завихрения воздуха, невидимую бурную схватку, словно бились духи, истребляли друг друга. Он взял табуретку, поставил у божницы, встал на нее. Стал отводить в сторону горящую лампадку, чтобы отворить киот. Почувствовал бесшумный разящий удар, едва не сбросивший его на пол. Одолел головокружение. Потянулся губами к иконе и поцеловал ее сквозь стекло.

Ему показалось, что на одно мгновение темная икона вспыхнула, сквозь нагар проступило медово-золотистые лица Богородицы и Младенца, хрупкие серебряные звезды, украшавшие ее плащ, и по светлому фону красная, хрупкая, словно вышитая алым шелком, проступила надпись: «Взыскание погибших». Икона вдов, потерявших своих мужей. Икона матерей, у которых отняли детей. Икона сыновей, чьи отцы лежат в безвестных могилах, как и его отец, зарытый в сталинградской степи.

Он отпустил цепочку лампады, и огонек закачался у стекла, заливая своим малиновым отсветом открывшееся изображение.

Суздальцев, не понимая, что он только что пережил, что за духи боролись за его душу в избе, отошел от иконы, чувствуя слабое жжение на губах.

Вечерело, солнце медленно, неохотно приближалось к далекому лесу. Поле в последних лучах казалось перламутровым, на стерне каждый ржаной стебель казался стеклянным. Суздальцев с ружьем на плече шел к лесу, предвкушая восхитительную охоту на вальдшнепа, «тягу», когда в сумерках, при первых звездах, вдоль опушек летят долгоносые красно-ржавые птицы. Ты стреляешь их влет, направляя в сторону плавной, скользящей по звездам тени красный сноп выстрела. Он прежде никогда не стоял на «тяге», лишь читал о ней в пересказе бывалых охотников, называвших «тягу» самой упоительной из охот.

Он шел черезпросторное поле, приближаясь к лесу. Чувствовал, как последнее дневное тепло исчезает вместе с солнцем, опустившимся за вершины. Над лесом малиновая, с расплавленной кромкой горела заря. Небо над головой темнело, зеленело, и в нем молча, не оглашая окрестность своими обычными рыданиями, перевертывался с боку на бок чибис. Суздальцев подошел к опушке, к месту, где в сухой траве круглилось колесо немецкого танка. Оно казалось угрюмым, тяжелым, как крышка люка, под которым скрывался колодец, ведущий в мрачную глубину. Суздальцев постарался поскорее его пройти.

Из леса катились холодные ароматы оттаявшей земли и первых цветов. Среди озаренных вершин заливались птицы, словно слетелись со всего леса в одно место, готовились к ночлегу, славя исчезающий день, восторженно провожая солнце.

У самого леса поле было распахано, вывороченные плугом пласты казались тяжелыми, сочными, облитыми вишневым вареньем. В сизом небе прозрачным облачком висела круглая луна. На опушке, чуть отступив от леса, высилась огромная великолепная береза, чей синеватый ствол был уже в тени, а вершина еще розовела и золотилась в последних лучах. И в этой вершине, вся в солнце, как маленький золотой слиток, сидела птица и заливалась, самозабвенно, не дожидаясь ответа, как крохотное языческое божество, провожающее в ночь дневное светило.

Суздальцев подошел к березе. Ствол могучий, белый, в черных разрывах коры, казалось, набух от соков, которые струились из земляных глубин к вышине, к белым расходящимся ручьям ветвей, наполняя крону розовым туманом. Он прижался к березе. Слушал потаенные гулы громадного дерева. Сочетался с могучими, уходящими в талую землю корнями, с розовой, озарявшей вершину зарей, с поющей птицей. Береза соединяла небо и землю, уходящий день и наступавшую ночь, и его, Суздальцева, со всем необъятным, таинственным и восхитительным миром. Была языческой богиней, древней Берегиней, той самой женщиной, о которой он мечтал, кружа по дневным полям.

Заря гасла, только огненная ленточка проходила в вершинах. Птицы смолкли, окончив свое богослужение. Улетела из вершины березы малая золотистая птаха. Мимо прошелестела молчаливая стая дроздов, разом, молча нырнула в темную глубину леса и там затихла. Пашня на поле налилась тьмой, стала фиолетовой, и казалось, что в борозду уложены огромные зрелые сливы. Небо стало пепельным, и в нем круглая, яркая блестела луна. Суздальцев поднял ружье к луне, ловя стволом млечный лучик. Играл с луной, соединяясь с вечерним светилом этим голубоватым лучиком, стекавшим по стволу ружья в его зрачок.

В близкой промоине скопилась талая вода, тяжелая, недвижная, источавшая холодный аромат. Казалось, в ней притаилось невидимое существо, ждет темноты, чтобы всплыть на поверхность.

Он был один среди сказочной природы, которая поминутно меняла свой лик. Окружала его шорохами, волнами тепла и прохлады, запахами земли, воды и цветов. Природа была живая, одухотворенная. Она приняла его к себе, дала ему место под ветвями чудесного дерева. Нет, не напрасно он сделал свой выбор, оставил дом, невесту, искусительный город и выбрал эту красоту, волю, свой неповторимый путь. Он находился под покровом Берегини, во власти всемогущего и благого божества. Просил его дать ему знак, направить послание, выпустить в это погасшее небо вещую птицу.

Он держал в руках ружье. Но птицы не было. Лес превратился в сплошную темную стену, и только зубцы елей еще выделялись в погасшем небе. Луна ярко, маслянисто блестела, и от нее ложились прозрачные тени.

Птицы не было. Не возникала под луной плавная тень с разведенными крыльями и длинным опущенным клювом. Божество не подавало знак. Берегиня не посылала ему свою весть. Он был недостоин. Был отвергнут. Не принят в сонмище избранников, героев, поэтов. И боясь, что знак не последует, вещая птица не появится, он стал умолять Берегиню: «Ну пошли мне знак! Пошли мне своего гонца! Дай мне убедиться в моей правоте. Пусть загорится в небе первая звездочка, пусть в твоих ветвях замерцает первая звезда, и ты пошлешь мне свою птицу!»

Он напряженно всматривался в небо. В пепельной высоте не было видно мерцанья. Луна освещала мир своим зеркальным светом, гасила звезды. И вдруг, подняв высоко глаза, на самой кромке березовой кроны, где тончайшие ветки туманили небеса, он увидел хрупкий свет звезды, ее едва различимое мерцанье. И в тот же момент сзади вдоль опушки раздалось потрескивание и поскрипывание. Приближалось. Из-за березы, там, где мерцала звезда, вынеслась темная птица. Ее крылья были отведены назад, на вытянутой шее круглилась маленькая голова, из которой вниз был направлен длинный клюв. Все это увидел Суздальцев своим ночным зрением. Вскинул ружье, ведя им по звезде, по сизому небу, догоняя улетавшую птицу. Выстрел грохнул, ударил в плечо. Красная метла огня унеслась в небо, и он, ошеломленный, оглушенный, увидел, как вальдшнеп ринулся к земле.

Еще летело в лесу эхо выстрела, тянулся слоистый дым, а он бежал туда, где упала птица, боясь ее потерять. Он нашел ее своим звериным чутьем по запаху, своим обостренным совиным зрением. Вальдшнеп лежал в траве. Он поднял птицу. Поднес к лицу. Она была теплой, гладкой, источала лесной птичий аромат. И он, ликуя, славя Берегиню, отдавая себя в вечное услужение к лесному божеству, поцеловал птицу и спрятал ее в рюкзак. Возвращался под звездами, неся в рюкзаке теплую, выхваченную из небес птицу.

Перед самым селом, где поле спускалось к желтым, горящим в избах окнам, от кустов колыхнулась ему навстречу легкая тень. Он испугался. Верка, тихо смеясь, выскользнула из темноты и обняла его. Его испуг перешел в радостное изумление, в счастливое волнение. Он думал о ней, когда слушал одинокую сидящую на березе птицу, когда смотрел на глухие темные воды, когда молился на зеркально-белую луну, когда искал в пепельном небе первую звезду, когда вымаливал у Берегини знак о своем предназначении. Он ее вымаливал, ее высматривал, ее ожидал. И вот теперь она обнимает его, он целует ее теплую шею, близко шепчущее, с нетерпеливыми губами лицо.

— Когда ты приехала? Ждал тебя всю неделю, не мог дождаться.

— Под вечер. Видела, как ты идешь с ружьем. Решила тебя караулить.

— Как я скучал по тебе!

— И я скучала.

На плечи ее была наброшена телогрейка. На голове все тот же шелковый, пахнущий нежно платок. И этот слабый чудесный запах сразу напомнил все, что случилось с ними на мокром ночном шоссе, когда по реке мимо плыло туманное млечное светило.

— Иди сюда, — он потянул ее к кустам, стараясь расстегнуть на груди невидимые пуговички ее шерстяной кофты.

— Подожди, — она уклонилась, постелила на холодную землю телогрейку, сама опустилась на нее. Помогала ему расстегивать кофточку. Больно, жадно целовала его. И он, отбросив ружье и рюкзак с птицей, увидав на мгновенье высокое полное звезд небо, обнимал ее, целовал ее горячую белизну, освободил ее горячую грудь, чувствовал, как под его ладонью туго напряглась ее спина. И когда брызнул во все стороны плещущий свет, озарил далекие опушки, овраги, полные воды, цветущие ивы, когда огненная бесплотная сила унеслась прочь, они лежали лицами вверх. Суздальцев видел, как в ночной синеве, пробиваясь сквозь свет луны, мерцают редкие влажные звезды. Она, не снимая руку с его груди, говорила:

— Ты так интересно рассказывал про свою книгу. Ты ее пишешь?

— Пишу, — сказал он неправду.

— А писателей много?

— Здесь — под каждым кустом, — засмеялся он.

— А писатели богато живут?

— Знаменитые писатели — богато. А начинающие, как я, бедно.

— А ты скоро станешь знаменитым?

— Вот закончу мою книгу, отнесу в издательство, ее выпустят в свет, и я сразу стану знаменитым.

— И богатым?

— На золоте буду есть.

Она повернулась к нему, и он увидел ее круглое лицо и большие, глядящие из темноты глаза.

— Давай с тобой уедем. Поженимся и уедем.

— Ведь ты замужем? У тебя муж в армии.

— Да ну его. Не люблю. Тебя люблю. Он через две недели вернется, а мы с тобой уедем. Поженимся. Я веселая, работящая, здоровая. Детей народим. Ты будешь книги писать, а я за тобой ухаживать. Уедем? — спрашивала она настойчиво.

Он не хотел отвечать. Ему нравились ее признания, он чувствовал себя сильным, свободным, счастливым, и таким его делала не только эта молодая, обнимавшая его женщина, но и небеса с туманными звездами, и запахи ночных цветов, и зыбкая тень промелькнувшей над ними неведомой ночной птицы.

— Уедем? — повторила она.

— Уедем, — сказал он, целуя завиток на ее голой шее.

— Надо идти. А то мамка заругается.

Они спустились к селу, и перед тем, как разойтись, он вынул из мешка птицу и подарил ей. Птица была еще теплой, с гибкой шеей, длинным отточенным клювом. Верка взяла птицу и исчезла в темноте проулка, где длинно, в ряд, горели желтые окна.

Когда он вернулся домой, тетя Поля со своей высокой кровати сонно спросила:

— Что, пустой?

— Пустой, — тихо рассмеялся он, чувствуя блаженную пустоту и сладкую усталость. Засыпал, улыбаясь, мысленно целуя теплый завиток на женской шее. «Какая война? Какое грозное будущее, когда настоящее так чудесно».

Глава 14

Приближался День Победы. Над сельсоветом, над конторой совхоза, на некоторых избах появились красные флаги. Крестьяне готовились сажать картошку. Извлеченные из холодного подпола мешки и ведра картошки были перенесены на терраски или в сени, и в клубнях начинали проклевываться глазки, острые белые или лиловые ростки. Суздальцев отправился на опушку ближнего леса, где его поджидал лесник Сергей Кондратьев, чтобы отмерить пустошь, на которой надлежало посадить молодой лес. Проходя по селу мимо памятника павшим солдатам, Суздальцев увидел, что оградка памятника раскрыта, и там собралось несколько женщин — вдов с ведрами. Они моют памятник — стоящего на постаменте солдата-знаменосца и коленопреклоненную, печальную вдову. Скульптура была выкрашена алюминиевой краской, которая потускнела за зиму. Вдовы омывали памятник теплой водой, чтобы к празднику Победы покрасить его в серебряный цвет. Суздальцев видел, как печально и бережно они омывают солдата и склоненную женщину, и подумал, что так обмывают дорогих покойников.

У леса, в том самом месте, где несколько дней назад он стоял на «тяге», под березой его ожидал Кондратьев. Он прикатил сюда на телеге, запряженной худой, белесой, в яблоках лошадью. Прихватил с собой плуг. Теперь телега распряженная стояла у березы, в ней краснела бензопила, валялся топор. Кондратьев поправлял на лошади сбрую, укреплял ременные тяги, ведущие от хомута к плугу. Стальной плуг, с рукоятями, колесиком, литым ножом и лемехом, покрытым налетом ржавчины, стоял на земле, слегка погрузив свое лезвие в жухлую траву.

— Вот сейчас мы ее обратаем, — говорил лесник Суздальцеву, похлопывая лошадь по горбоносой голове. — Маленько ее по луговине поводим, вспашем, а потом елочки из питомника привезем и посадим. Посадишь ты лес, Андреич, старым станешь, придешь сюда. Ба, да здесь бор стоит, в елках птицы и белки живут, у корней грибы растут. Вот и скажешь: «Не зря я жизнь прожил. Лес посадил».

Лошадь слушала его, моргая большими коричневыми глазами, шевеля белыми ресницами. Суздальцеву нравился Кондратьев, его основательность, его способность во всем видеть разумную пользу, всякий труд использовать на улучшение и благоустройство жизни. Еще недавно, зимой, он учил Суздальцева работать топором, выкалывать паз в длинном смолистом бревне. Терпеливо поправлял и учил. И теперь был готов продолжить свои уроки:

— Ты, Андреич, если переселился в деревню, должен уметь крышу крыть, колодец копать, огород пахать. Так что давай, учись!

Он ухватился за рукояти, держа в кулаке длинную узду. Зачмокал, засвистал, задергал повод, разворачивая лошадь. Рывками, напрягаясь всем своим плотным невысоким телом, стал перебрасывать плуг вслед за лошадью. Установил его, налегая на рукоять и вдавливая его в мокрый дерн.

— Ну, пошла! — И лошадь, натянув цепи, наклонив шею с костлявой ушастой головой, пошла. Плуг утонул в земле. Стал выворачивать сочный пласт. Вываливал наружу спутанные травяные корни, оставляя глубокую борозду. Из борозды пахнуло холодом, свежестью, глубинным ароматом не видавшей солнца земли.

Кондратьев провел борозду от березы к краю опушки, обозначая делянку под будущую посадку. Развернулся и пошел обратно, переставляя короткие ноги в кирзовых сапогах, поспевая за плугом, ладный, краснолицый, с сияющими голубыми глазами.

— А ну, Андреич, бери ее под уздцы. Веди. А мне ловчее пахать будет.

Суздальцев взялся за кольцо у самых темных бархатных губ лошади. Потянул, пошел вперед, слыша, как дышит ему в плечо лошадь, как мягко ударяют в землю копыта, и что-то шумит, шелестит, режет сзади. Кондратьев вел плуг, выпахивал парной, цвета мяса пласт, стараясь не съехать в борозду сапогами.

— А ну, Андреич, паши сам. Давай по-мужицки.

Он уступил Суздальцеву место у плуга, перехватил лошадь. Суздальцев схватился за теплые, нагретые руками лесника рукояти. Лошадь пошла, и плуг глубоко ушел в землю. Суздальцев рванул его вверх, и стертое до блеска лезвие выскользнуло на поверхность. Блестящий лемех заскользил по траве.

— Легонько, легонько. Ты его легонько пускай, не поддавливай. Он сам свою глубину найдет, а ты только играй, борозду держи, — руководил им Кондратьев.

Суздальцев нервничал, ошибался, ломал борозду. Но постепенно руки привыкли и чувствовали упругую силу плуга. Шаг становился ровнее. Пласт вываливался из-под лемеха ровной сочной грядой. Он вдруг ощутил всю красоту и великолепие этой земляной крестьянской работы, к которой ему было дано приобщиться. Он, исконный горожанин, интеллигент, выпускник гуманитарного вуза, изучавший изысканную восточную философию и культуру, идет сейчас у кромки весеннего леса за русским плугом. Видит, как хлещет черный хвост лошади, как блестят ее полукруглые подковы, как бархатно, словно коричневый шоколад, вываливается из-под плуга земля. Он, начинающий писатель, подобно другому великому писателю, разделил судьбу со своим народом, живет так, как живет народ, ест ту же еду, носит ту же одежду, выполняет ту же работу, достигая с народом счастливого и долгожданного единения.

Так он думал, шагая за плугом. Смотрел на высокую березу, чья крона стала гуще, не столь прозрачной и розовой. В ней появилась едва заметная зелень, которая вот-вот взорвется изумрудной, заслоняющей небо красотой. Он продолжал боготворить Берегиню, славить белоствольную богиню, властвующую над этой опушкой, над этим лесом, над этим близким солнечным полем. Как было бы прекрасно, если бы сейчас его увидели мама и бабушка, и товарищи по институту, и невеста Марина. Залюбовались бы его ловкой работой, размеренным крестьянским шагом, могучими силами земли и природы, среди которых он нашел свое место.

— Хорош, — сказал Кондратьев, останавливая лошадь. — Вспахали. Теперь елочки привезем, и будет у тебя свой лес, Андреич. Станешь в него внуков гулять водить.

Они простились, и Суздальцев, чувствуя, как гудят от усталости мускулы, пошел обратно в село, сравнивая себя с утомленным на ниве пахарем.

Он вернулся в село, и памятник сиял серебром. Серебряный солдат и серебряная женщина встречали его своим сиянием. Проходя мимо, он поклонился, подумав, что солдат — это его погибший отец, а печальная женщина — это его мама.

Изба тети Поли не была пустой. Женщины, совершившие омовение памятника, а потом покрывшие его серебром, собрались в горнице, за столом. На столе стояла бутылочка красного вина, рюмочки, тарелка с пряниками. Поснимали платки, сидели простоволосые, с порозовевшими от вина щеками. Праздновали по-вдовьи День Победы.

— Вот и жених появился, — воскликнула та, со стеклянными сережками в ушах, со следами увядшей красоты на утомленном лице, что зимой выговаривала ему за удушенных кур. — Садись, Петруха. Вот и вся моя семья, девять девок, один я.

— Давайте его, бабы, делить. А нет, так в карты его разыграем, — сказала тучная, чернявая, с сединой, чье лицо было смуглое от загара, и только у самых волос на лбу, там, где лоб прикрывал платок, осталась незагорелая полоска.

— Да ну, дурочки старые, — накинулась на них тетя Поля. — Рюмку не выпили, а дурь полезла. Иди, Петруха, отдыхай. Не слушай дурь вдовью.

Суздальцев ушел к себе в каморку за занавеску. Прилег, утомленный пахотой. Лежал, слушая разговоры женщин, которые забыли о нем, звенели рюмочками, пили некрепкое красное вино, от которого губы становились липкими, а голова начинала сладко кружиться.

— А мне, бабы, Федор-то мой то снится кажную ночь, а то перестанет. Нету, нету, а то вдруг приснится. Вчера, как памятник мыть, приснился, худющий, в белой рубахе, босиком. Стоит, будто на снегу, и так горько смотрит, а сказать ничего не может. Должно, в плен попал, там и умер. А значится пропавший без вести.

— А мне, бабы, Николка приснился. Пришел ночью ко мне в постель и под бок. Обнимает, целует. Всю меня в жар бросает. «Ты, говорю, Никола, вон какой молодой, а я вон какая старая». А он говорит: «Нет, ты молодая». Проснулась в ночи, щупаю кровать, а его нет. А был со мной, как живой.

— А я все думаю, может, он жив. Может, в плен его забрали, а он бежал, в других странах осел. Живет где-нибудь, думает, как вернуться. Я до сих пор к остановке хожу. Думаю, подойдет автобус, дверь раскроется, а он, мой-то, и выйдет. «Вот, скажет, Катерина, к тебе вернулся».

— А я прошлым годом в Москву ездила. Иду и вдруг вижу, мой Володя идет. Со спины точь-в-точь, худой, высокий, пиджак на нем полосатый и кепка. Я догонять. «Володя! Володя!» Он обернулся: «Женщина, вы меня?» Совсем другое лицо. Говорю: «Извините, мужчина!»

Суздальцев слушал их голоса. Представлял, как сидят они за столом у оконца, за которым смотрят на них серебряный солдат и серебряная женщина, на божнице стоит образ «Взыскание погибших» с красной узорной надписью. И они не оставляют надежды, что их женихи и мужья еще вернутся с войны, отыщут родной порог, обнимут своих ненаглядных.

— А я думаю, вот бы мне умереть. Попаду в рай, а там Степка мой. Я бы к нему подошла, не то что теперь, вся в морщинах, а как тогда была, когда за него выходила. Щеки-то у меня были розовые, руки белые и глаза голубые. И он бы меня сразу узнал.

— А я, бабы, думаю. Вот бы он пришел с войны, увидел меня, какая я есть, и бросил. Другую себе сыскал. Женщин без мужиков много осталось. Выбирай любую. Вот я и думаю, может, хорошо, что погиб? Сейчас я честная вдова, а была бы обманутая жена.

— Грех тебе так говорить. Мне бы хоть какой, а вернулся. Без рук, без ног, слепой и глухой. Я бы любого его приняла. Я ведь ездила по приютам, по домам инвалидов, где лежат такие, что в танках горели или в самолетах падали. Ни живого места, ни рук, ни ног. Как кочерыжки. Думала, вдруг Женю найду, заберу домой, буду выхаживать. От моей бы любви у него глаза бы открылись.

— Ах, бабы, чтой-то мы запьянели. Пора песни петь.

Они умолкли. Суздальцев представлял, как стали серьезными, одухотворенными их лица, как они убирали со лба отпавшие пряди волос, одергивали смятые кофты и юбки, выкладывали на колени изнуренные работой руки. И вдруг вознесся неверный, пугливый, истекающий из глубины души голос:

Продержался в воздухе и умолк, иссяк, вернулся туда, откуда нежданно вырвался. В глубину измученного горюющего сердца. И второй голос, крепче, гуще, сочнее первого подхватил умирающий звук, вновь вывел его на свет:

И хор голосов, еще нестройных, разлетающихся, отстающих друг от друга, продолжил петь:

Суздальцев слушал их голоса. Неяркие, лишенные былой красоты и свежести, они были исполненные истовой мольбы, ожидания и надежды. Были одинаковые в своей вдовьей неутешности и любви. Сплетены друг с другом, как ленточки в блеклом половике. И каждая ленточка была оборванной судьбой любимого человека, продолжавшего жить в женских снах и надеждах.

Они были, как сестры в своем несчастии. Моля Богородицу, держащую на коленях голого Младенца, чтобы Та сотворила чудо. Вернула им с того света мужей, пожалела их одинокие, напрасно гаснущие жизни. Серебряный солдат слушал их, глядя в окно своими сияющими глазами. Где-то в небесах, за всей синевой, за легким пернатым облаком стояли их мужья плечом к плечу, в погонах и гимнастерках, слушая их песню.

Умолкли, снова звякнули рюмочками.

— А когда немец наших гнал и был уже за селом, мой-то Никита пришел домой, весь грязный, заросший, глазища мерцают. «Пришел к тебе повидаться, Василиса. Должно, перед смертью». Я говорю: «Куда тебе на смерть идти, оставайся. Как-нибудь переживем вдвоем-то». «Нет, не могу». И ушел. Больше его не видела.

— А Аннушка Девятый Дьявол своего Поликарпушку все слышит. Зовет ее. Небось скоро умрет Анна.

— Нехорошо ее, бабы, дьяволом звать. Нехорошо.

— А вот что я вам расскажу, — раздался голос тети Поли, и были в ее голосе загадочная глубина и вкрадчивость. Словно она была готова сообщить подругам заветную тайну, хранимую все эти годы в молчании. — Когда немец-то шел с Сафонтьева, ты помнишь, Катерина, прямо в поле напротив твоего дома бой был. Там наших невесть сколько полегло, и немецкий танк сгорел. Наши-то, кто уцелел, через Красавино уходили. Четверо ко мне зашли, чумазые, черные; на дворе зима, а они в летнем и без винтовок. И был там один ученый человек, вроде учитель или сын священника. Кожа да кости, обмотки мокрые, ноги стер до крови. «Что же, спрашиваю, теперь будет? Пропала Россия?» Он мне отвечает: «Россия перед Господом виновата, что церкви разрушала и царя убила, и это ей за все наказание. Но Богородица милостива. Если молиться, спасет Россию». Я их накормила, чем Бог дал, на дорогу проводила, и ушли. А наутро немец вошел. К тебе, Валентина, во двор машину поставил на гусеницах, выше избы. Все мы тогда думали, что России-матушке конец подошел, возьмут Москву. А через два месяца вдруг немец собрался и сам ушел, будто его какая сила гнала. И вот, когда наши вернулись, ко мне в дом тот самый ученый человек возвращается. Не узнать. Справный. Полушубок белый, шапка меховая, валенки катаные. Автомат на плече. «Зашел, говорит, к тебе рассказать про чудо». «Какое, спрашиваю, чудо?» «А вот слушай. Гнал нас немец аж до самой Москвы. Почти всех побил. В нашем окопе пяти человек не наберется. А против нас вся их силища. А сзади Москва беззащитная. Все, кто со мной были товарищи, винтовки побросали и пошли, кто куда. А я стал на колени, прямо в снежный окоп и стал молиться. «Богородице, Дево, спаси Россию». Молюсь и вижу, вдруг метель поднялась, фурьга, значит. Метет и метет, прямо немцам в глаза задувает. И идет в этой фурьге Пречистая Дева, вся в серебре. Как махнет рукавом, так немцев снегом засыплет. А за ней наши сибирские полки поспевают. Все молодцы, кто на лыжах, кто в валенках по снегу, все с автоматами. Немцам снегом глаза застилает, и они сибиряков-то и не видят. А нашим из-под крыла Богородицы все видать. Они бьют, немца сшибают. Так и погнали его прочь от Москвы. Вот, значит, как Богородица русских людей простила». Вот я и говорю вам, подруги, молитесь Богородице, и она наших мужей примет в рай и там их обласкает.

Они умолкли. Суздальцев слушал рассказ тети Поли и думал, что эта сияющая серебристая Дева летела перед ним по снежному полю, а он мчался за ней на своих красных лыжах. Та же чудная Дева в обличии березы приняла его под свои дивные покровы, послала ему с первой звездой волшебную птицу. И мир казался ему одухотворенным, полным волшебных тайн, которые ему предстоит разгадывать всю жизнь.

Через день он отправился к опушке, где поджидал его лесник Кондратьев, обещавший привезти из питомника саженцы, — крохотные елочки с комочками земли, в которых скрывались неокрепшие корни. Стал приближаться к опушке, отыскивая глазами великолепный шатер березы. Не находил. Приблизился. Стояла все та же телега, запряженная знакомой лошадью. В телеге зеленые, как мох, пушистые, с нежной хвоей, лежали саженцы. Кондратьев деловито накрывал их брезентом, чтобы солнце не иссушило корни. А вместо березы торчал огромный пень с неровным ступенчатым срезом. Вдоль опушки виднелись березовые дровяные поленницы, темнели пепелища от сожженных ветвей.

— Зачем? Зачем березу спилил? — с ужасом спросил Петр лесника.

— Да она мешала. Треть поляны занимала. Теперь распашем, елочки посадим. Хвойный лес полезный, деловой. Знаешь сколько из него можно изб сложить? А береза что, сорняк, сама по себе растет.

Суздальцев чувствовал, что случилось непоправимое несчастье. Вырваны из жизни и унесены несказанная красота и любовь, от которой осталось пустое невосполнимое место. И теперь всю жизнь он будет вспоминать волшебную березу с первой звездой, посулившей ему небывалое чудо, которое теперь ему никогда не достичь.

Глава 15

С утра в селе сажали картошку. На огородах горела и дымилась ботва. Возница сельпо Антон Агеев на своей тощей лошади вспахивал огороды, запинаясь хмельными ногами. Складывал в кошелку бутылки с водкой, которыми расплачивался с Антоном народ. Темнели вывернутые парные пласты. Было людно. Стояли на земле ящики и ведра картошки с сочными ростками. Сладко пахли голубые дымы, метался бледный огонь.

Суздальцев помогал тете Поле, которой все дни нездоровилось. Она часто укладывалась на кровать, но сегодня, превозмогая хворь, вышла на работы. Суздальцев отдавал ей ведро семенной «синеглазки» с фиолетовыми клювиками ростков. Она брала из ведра клубень, кидала в растворенную плугом землю, а Суздальцев шел следом с лопатой, забрасывал клубень бархатной рассыпчатой землей. Наслаждался, видя, как скрывается клубень в темной дышащей тьме, где его охватывают животворные силы. В нем начинается рост, движенье. В теплом влажном лоне земли происходит зачатье. И воздух слегка стекленеет, согретый невидимой жизнью.

Когда ведро опустошалось, тетя Поля перевертывала его вверх дном, садилась на него отдыхать. Суздальцев поднимал ком земли и рассматривал. Земля была живой. Казалось, из комка смотрит на него коричневый глаз. Он разламывал ком, и из него выпадал розовый дождевой червь, падал, извиваясь, в борозду, стараясь скорее пробуравить отверстие и спрятаться от палящих лучей. Иногда под ногами появлялась, начинала бежать большая, металлическая жужелица. Забиралась под земляной комок и замирала, выставив темное, с бронзовым отливом тельце. Иногда лопата рассекала личинку майского жука, и на землю изливалась липкая студенистая капля. Сквозь дым догорающей ботвы на огород слетал грач, иссиня-черный, с отливами солнца, с белым крепким клювом. Ходил в стороне, не приближаясь к людям, хватал из борозды лакомых червей.

— Вот спасибо тебе, Петруха, — сидя на ведре, говорила тетя Поля, положив на передник измазанные землей руки. — Будет осенью что на стол подать. А мешков пять продадим в город, добудем денег на ремонт крыши. А то она, бедная, воду не держит. — Она смотрела на свою старую избушку с косым крылечком и с поломанной резьбой наличников. — А что, Петруха, куда тебе дальше бежать? У меня оставайся, давай избу ремонтировать. Я ее на тебя отпишу. Мне, видать, недолго осталось. Сажать вон сажаю, а буду ли собирать, не знаю. — Она провела рукой по своему бледному, в капельках пота лицу. — Ну, да как говорится, помираешь, а рожь сей. Давай, Петруха, дальше работать. До обеда бы нам отсажать.

И они двигались дальше — маленькая, в розовом платочке и зеленом фартуке тетя Поля, кидавшая в борозду клубеньки, и Суздальцев, накрывавший клубни теплой землей.

Он думал, как привязался к этой женщине, сколько видел от нее добра, как открывалась в ней русская родная душа, искавшая в этом мире любой повод, чтобы обнаружить свою мудрость, красоту и любовь.

Обедали с тетей Полей, когда мимо окна пронеслась черная «Волга», редкая для этих мест машина. Следом прокатил уродливый зеленый фургон, обшитый железными листами, с маленьким решетчатым оконцем. Машины свернули к клубу. Послышались вопли, возгласы, и по улице потянулись люди, еще недавно сажавшие на огородах картошку.

— Господи Боже правый! — ахнула тетя Поля. — Никак суд приехал. Будут показательно Семена судить за то, что Кланьку убил! — И стала невзирая на нездоровье собираться. Снимала фартук, повязывала платок. Вслед за ней вышел и Суздальцев, отправился к клубу.

Клуб уже был переполнен, и внутрь не пускали. На крыльце стоял высокий милиционер с унылым лицом и сонными глазами. На его ремне висела потертая кобура с пистолетом. Если кто-нибудь хотел проникнуть в клуб, тот вяло поднимал руку, и этот взмах облаченной в милицейскую ткань руки останавливал нетерпеливых сельчан. У крыльца было людно, народ прибывал; весть о суде летела по селу, отрывая людей от огородов, и они, еще перепачканные землей, торопились собраться у клуба. Тут же стояла «Волга», на которой приехали судьи. Растворив дверцу, свесив ноги, сидел шофер в галстуке. И рядом высился тюремный фургон с растворенной дверью, подле которой стоял еще один охранник в форме и с пистолетом.

Суздальцев, обходя стороною фургон, испытывал к нему глубинное отвращение и страх. Вошел в толпу, прислушиваясь к разговорам.

— Он, Семен-то, худющий, черный, все в своем драном свитере, в каком его взяли. Смотреть страшно, — охала женщина с особенным выражением лица, когда видят ужасное зрелище, от которого нельзя оторваться.

— Тюрьма не сахар. Будет знать, как людей убивать. Клавка-то была красивой, веселой. А он аспид.

— Все вино виновато. Глаза затмевает. Русского мужика вино губит, — глубокомысленно замечала Василиса, что жила у церкви. Злая новость оторвала ее от огорода; на голове кое-как накручен платок, руки в земле. — Вино, говорю, мужика губит.

— Да я бы тебя и без вина скалкой по башке стукнул, — беззлобно заметил возница сельпо, едва стоящий на ногах. — Вино ей мешает. Мешает — не пей, а других не кори.

— Я Кланьке говорила: бери ребенка и уезжай. Убьет он тебя, зверь. Нет, не послушалась. На хорошее надеялась. Вот тебе и вышло хорошее.

— Теперь ему вышка. Высшая, говорю, мера Семену, — произнес однорукий плотник Федор Иванович, то ли жалея соседа, то ли одобряя суливший преступнику приговор.

Суздальцев переживал, испытывал мучительное сострадание, будто случившееся в селе несчастье касалось его самого. Он уже стал частью деревенского мира, принимал к сердцу все, происходившие в селе происшествия. Суд касался и его, трогал за живое.

Он вспомнил, как зимой мчался в грузовике навстречу смолистым елям, мечтая о своем загадочном будущем, и Семен в замасленной телогрейке отказался брать деньги. Помнил, как приходила к тете Поле Клавдия, красивая, бедовая, с птичьим лицом и круглыми шальными глазами, жаловалась на мужа. Теперь ему казалось, что случившегося несчастья можно было избежать каким-то малым очевидным поступком, негромким добрым словом.

Он отошел от людей и, проходя мимо фургона, заглянул внутрь. В глубине была еще одна железная дверь с засовом и разомкнутым замком. Она была приоткрыта, и там, в тесноте, виднелась лавка, предназначенная для преступника. Из фургона, из его полутемной глубины, тянуло железным зловоньем, исходил тошнотворный жуткий дух насилия и страдания. Суздальцев с содроганием прошел, чувствуя, как потянулись к нему из фургона невидимые щупальца, затягивали вовнутрь. Мысль, что, быть может, в будущем его ожидает подобный фургон, железная дверь с запорами, охранники в тяжелых сапогах и мятых милицейских мундирах, — эта мысль среди солнечного весеннего дня была ужасна. Казалось, от нее солнце на мгновение потемнело.

Он кружил по селу, уходил в поля, чувствуя, как по мере удаления от жестокого железного фургона спокойнее и яснее его мысли. Но невидимый фургон влек его к себе мучительным магнетизмом. Петр не мог понять этого мира, в котором столько весенней красоты, озаренной природы, указывающей на чудесное преображение, — и одновременно темная ненависть, стремление людей мучить друг друга, зверски убивать топором, и так же зверски карать за это железной клеткой, сырым казематом, выстрелом в затылок.

Он вернулся в село. Подошел к клубу. И обнаружил в настроении людей перемены. Еще час назад люди осуждали убийцу, желали ему зла, находили в нем все немыслимые грехи и пороки. Теперь же люди сострадали, жалели, были готовы найти оправдание его свирепому поступку.

— Он-то, Семен, говорит: «Люблю, говорит, ее, люблю. И буду любить» — сообщала женщина, только что побывавшая в клубе. — «Убийца я, и нет мне оправдания. Убейте меня, расстреляйте. Все одно мне не жить без нее. Оставите жить, повешусь».

— Он, Семен, такой был душевный, безотказный. Что его попросишь, все сделает. Забор починит, полку прибьет, какой-нибудь винт привинтит. И денег не брал. «Что ты говоришь, тетя Вера. Какие деньги? Соседи».

— А я вам скажу, Кланька во всем виновата. Гулящая, изводила его. Какой мужчина стерпит, если его баба гуляет. Она его дразнила и мучила. Вот и довела.

— Она с Хохловым, зоотехником гуляла. Он их и застал. По ревности убил. Я говорю Хохлову: «Пойти в суд, признайся. Спаси жизнь человеку». А он, бесстыжие глаза: «Куда мне идти? Ничего не знаю. Мое дело сторона».

— Приговорят Семена к расстрелу. Судья злой, морда красная. Ни за что не простит.

— Господи, боже ты мой, за что такое?

И опять Суздальцев отошел от клуба. Вышел за деревню к реке, на крутой берег, под которым текла черная, с серебряными перекатами Веря. Весь дальний крутой берег был в цветущих черемухах, белый, пенистый, с тяжелыми волнами сладкого аромата. Он стоял над рекой, вдыхая сладость цветущих деревьев. Вспоминал, как недавно в темном дожде шел вдоль реки с Веркой, следуя за белым туманным огнем. И там, за дальним поворотом реки, в деревянной будке, окруженный дождем и туманом, он обнимал ее, гладил ее белую грудь, целовал сладкие жадные губы. Вдруг подумал, что будущее таит в себе столько зла, столько страшных испытаний. И эти дни деревенской жизни даны ему, чтобы он приготовился к этим испытаниям. Насладился красотой природы, прелестью женщины. Вкусил народных премудростей, которые потом, когда наступят испытания, спасут его от смерти. Сберегут от позора. Не позволят совершить злодеяние. Оттолкнут от него зло. Так думал Петр, возвращаясь к клубу.

Он услышал нестройный вой и стенанья. «Приговорили! К расстрелу!» Из дверей клуба выбегал народ, точно его оттуда изгоняла ужасная сила. Люди сбегали с крыльца, оглядывались, останавливались, выстраивая коридор. Сквозь этот коридор прошли судьи в синих мундирах, неприступные и спокойные. Крыльцо опустело, а потом на него вышел Семен. Руки его были отведены за спину. За ним шагал высокий милиционер, слегка подталкивая Семена. Маленький, в замусоленном драном свитере, худой, тот шел заплетающимися ногами и безумно вращал глазами. Глаза эти метались по небу, по избам села, по далекому полю, по берегу реки с цветущими черемухами. Словно он хотел в последний раз наглядеться на родные места, прежде чем его упрячут навсегда в глухой каземат с узким коридором и тусклыми лампами, и конвойные с винтовкой поведут его на расстрел.

Толпа кругом выла, причитала. Судьи сели в машину, и «Волга» умчалась. Семен старался поставить ногу на ступеньку фургона, срывался. Охранник мощным взмахом подсадил его, затолкал в глубину, замкнул железную дверь на засов. Фургон тяжело покатил, раскачиваясь. Народ валил прочь от клуба, как от проклятого места. Суздальцеву казалось, что на село упали сумерки от затмения.

С вечера он дожидался приезда Верки. Ходил мимо ее дома, что стоял на речной круче. Смотрел на занавешенные окна, синюю, с замочком терраску, закрытую калитку. В доме никого не было: ни Веркиной матери, тучной, на полных больных ногах женщины, ни дядьев, приезжавших иногда из города, — и тогда из дома доносилась гармошка, гудели хмельные голоса. Не было и ее самой. Он несколько раз ходил встречать автобус из города, издали смотрел, как выходит из него деревенский люд, побывавший в городе. Но Верки все не было.

Суздальцев выходил на кручу, глядя на белые от цветущей черемухи берега, слушал соловьев. В сумерках проходил мимо запертой калитки и темных окон, испытывая нетерпение, раздражение. И в том, как он бесшумно сновал мимо дома, было что-то звериное, осторожное, пугливое. И это тоже его в себе раздражало.

Наконец, уже в полной темноте загорелось оконце. Он прошел в очередной раз мимо дома, и из калитки выскользнула Верка, затянула его с улицы в палисадник, где начинали распускаться кусты сирени.

— Только приехала. А мамка в городе. В доме нет никого. Заходи на терраску.

— Ждал тебя, волновался…

— Вот сюда давай, в горенку, — она в темноте, не открывая дверь в дом, впустила его в темную, с крохотным мерцавшим оконцем комнатку. Там стоял широкий, с мягким одеялом топчан, пахло какой-то прохладной сладостью, из невидимых щелей дули сквознячки. Сквозь стены было слышно, как поют по всей реке соловьи.

— Я так тебя ждал…

Он ловил ее в темноте, желая поцеловать. Она отстранила его. Быстро, шумя одеждой, стала раздеваться, белея в темноте большой грудью. Он почувствовал теплый близкий запах ее тела. Хотел обнять, но она нырнула под одеяло, пахнула холодным воздухом.

— Ну, где же ты?

Путаясь в одежде, кидая свою куртку и рубаху туда же, где, неразличимое, лежало ее платье, он лег, почувствовал тяжесть большого стеганого одеяла. Она молча, с жадной торопливостью надвинулась на него. Делая ему больно, издавая глубокие, с тихими стонами вздохи, стала ласкать его. В ее ласках не было недавней девичьей наивности и стыдливой робости. А была сила и жадная грубость неутоленной, опытной в любви женщины. Он, ошеломленный ее зрелым женским опытом, не противился ее грубым поцелуям, больным укусам, ее тяжелому скользящему по нему телу. Задыхался от влажных теплых грудей, слышал эти мучительные, с тихим стенанием вздохи. И только когда прокатилась по ней бурная, с криком и клекотом волна, она отпала от него. Откинув одеяло, лежала голая, и он слушал, как шумно стучит в ней сердце. Соловьи не могли заглушить эти стуки своими неистовыми трелями.

Он тронул ее волосы, повел рукой по лбу, переносице, маленькому носу, вдоль дышащих губ, к высокой груди, чувствуя к ней нежность. Но едва он коснулся ее, она снова резко отстранилась, почти ударила по рукам.

— Подожди, я устала. Дай отдохнуть.

Он испытывал досаду, разочарование, боль несовпадения. Его нежность встречала с ее стороны отторжение. Казалось, он был ей неважен. Она взяла от него все, что хотела, теперь тяготилась его присутствием. И это обижало его.

— Ну, как, ты пишешь свою книгу? — спросила она, и голос ее, прежде полный волнующих грудных звучаний, сейчас казался сухим, требовательным, недовольным.

— Пишу, — сказал он.

— Скоро кончишь?

— Не знаю, месяца через два, если не пропадет вдохновение. Творчество, ты знаешь, требует вдохновения, — пробовал он вернуться к тому поэтическому тону, который на дождливой ночной дороге очаровал ее и увлек. — Творчество требует особого душевного настроя.

— А когда ты отнесешь книгу в издательство? Когда тебе деньги выдадут?

— Да разве в деньгах дело? Творчество само в себе несет свою ценность. Оно само по себе доставляет художнику наслаждение.

Он снова попробовал ее обнять, провел рукой по голому плечу.

— Погоди маленько, — сказала она, отстраняясь. — Немного посплю. В городе на работе устала.

Она отвернулась от него, ровно, глубоко задышала. Он лежал, удивляясь, как раньше не замечал несовпадения. Не чувствовал самой возможности несовпадения с этой деревенской, рассудочной женщиной, многоопытной в своих отношениях с мужчинами, среди которых он для нее является странной любопытной случайностью.

Он вдруг почувствовал к ней отторжение, почти неприязнь, физическое отчуждение. К ее полной голой спине и круглым ягодицам. К ее внезапным посапываниям и неразборчивым во сне бормотаниям. К запахам этой светелки, где, видимо, хранились банки с какими-то огородными дарами. К тяжелому ватному стеганому одеялу, под которым без простыни спало множество посторонних людей. «Зачем я здесь? — думал он, глядя, как оконце слабо наливается утренним светом. — Что связывает меня с этой простушкой, которая за всю жизнь не прочитала и двух книг и работает в городе в какой-то швейной мастерской? Могу ли я ей рассказать о тех высоких переживаниях, которые посетили меня под березой? О том восхищении, которое испытываю, блуждая по полям, декламируя стихи Тютчева и Пушкина?»

Она словно угадала его мысли. Повернулась к нему:

— Через неделю муж возвращается из армии. Мы можем с тобой уехать?

— Куда?

— Да куда глаза глядят. Ты думаешь, когда он приедет, мы сможем встречаться?

— Я не думал. Мне некуда уезжать. Здесь моя работа, мое творчество. Здесь мне хорошо.

— Тогда уходи, — сказала она, и голос ее был глухой, грубый, с потаенной жестокостью. — Прямо сейчас уходи.

Его прогоняли. Он был не нужен. Это могло быть для него оскорбительным. Это и было для него оскорбительным. Но вместе с этим он почувствовал облегчение. Так просто рвалась эта связь, которая казалась восхитительной, но была обманчива, не имела будущего. И эта женщина первая это поняла. Она освобождала его от нелепых объяснений.

— Хорошо, я уйду, — ответил он, вставая. На ощупь отыскивал свою одежду, отделял от ее юбки, чулков.

Оделся. Вышел из светелки. Через калитку прошел наружу и оказался на речном обрыве. Вся река, берега, цветущие черемухи были еще в черной тени. Но на небе была огромная желтая заря, и на реке в нескольких местах лежал ее латунный отсвет. Пели соловьи, непрестанно, по всем холмам и рощам, всем темным оврагам с талой водой. И он, оставив вторую в своей жизни женщину, испытал такое освобождение, такой прилив сил, обожание к этой могучей заре, черной реке, соловьям, что потом вспоминал о них в самые тяжкие невыносимые дни своей жизни.

Глава 16

Лето ошеломляло своей стремительной, бурной красотой, каждый день изумляло своей новизной и свежестью. Там, где еще недавно была серая блеклая пустошь, вдруг появлялись цветы, покрывая все бугорки и ложбинки. Сначала желтые. Их тут жесменяли белые. За ними следовали голубые. Казалось, кто-то волшебной рукой стелит вдоль опушек разноцветные платки и косынки, дает полюбоваться ими день-другой, а потом сдергивает их и стелет новые, с новыми дивными узорами. Вдруг в одночасье зеленые сочные лужки и луговики, обочины дорог и окраины вспаханных полей покрывались цветущими одуванчиками, огненно-золотыми, солнечными, ликующими. Вся земля, вся летняя теплая Русь становилась золотой. Эти золотые поля и дороги уходили за горизонт. Казалось, что кто-то славит Творца, устилает ему пути. И Суздальцев знал, что одуванчик — это цветок русского рая; вот-вот он увидит, как по золотым цветам приближается к нему пернатое диво в белом хитоне со следами золотой пыльцы.

А потом одуванчики за одну ночь исчезали, и луга были пепельные, серебристые, и ветер уносил в небо тихие летучие семена, и весь воздух светился от крохотных тихих лучей.

Он не успевал насладиться этим золотым великолепным нашествием, как вдруг оказывался на цветущем лугу, где еще не побывали косцы. Полдневный жар, накаленный воздух, сверканье бесчисленных цветов, ворохи лилового горошка, россыпи ромашек, робкие и нежные колокольчики, розовый подорожник, желтый зверобой, белый тысячелистник. И разноцветные кашки, и малиновые гвоздики, и все это спутано, благоухает, жужжит шмелями и пчелами, мерцает мотыльками и бабочками. Невозможно пройти — твои ноги запутались в травах. Невозможно смотреть — ты слепнешь от стеклянного блеска, от моментальных огненных вспышек. Кругом тебя гулы, свисты, медовые благоуханья. И кажется, ты близок к сладкому обмороку, рухнешь на эту россыпь ромашек, сомнешь эту хрупкую семью колокольчиков. Над тобой замелькают, залетают серебристые голубянки, промчится огненно-красный «червонец», проплывет, как летающий белый цветок, бабочка боярышница.

А эти летние ливни и грозы, когда вдруг становится невыносимо душно и жарко… Все затихает. Умолкают шмели и кузнечики. Над лесом встает синяя тяжелая туча, затмевает солнце. У ее огненной кромки кружит семья ястребов. Туча, как башня, начинает расти, надвигается на затихший мир. В ней что-то бесшумно мерцает, пробегает беззвучный огонь. И спустя минуту рокочет, хрустит, громыхает. И вдруг с шипеньем, стуком, ударяя в кипящую землю, начинается ливень. Дороги разом чернеют, начинают течь мутной водой. Зеленая рожь наклоняется. Вершины берез начинают мотаться, как косматые зеленые головы. И ты стоишь у ствола березы, видя, как он белоснежно стекленеет в дождь, как по нему текут вниз ручьи, как из зеленых грив рушатся на тебя ледяные водопады. И ты стоишь в страхе и восхищении, слыша, как трескается небо, падают молнии, и кажется, одна уже нашла тебя, мокрого, беззащитного, прижавшегося к стволу. Дождь кончается разом, все затихает. Капает с листьев вода, рожь стоит отяжелевшая, согнув свои усатые колоски. И ослепительно синеют мокрые васильки, и чудесно в сыром чистом воздухе стоит над полем радуга.

Суздальцев не мог наглядеться, налюбоваться. Жадно следил за переменами в лесах и лугах, которыми одаривала его природа, награждала небывалым опытом. Он старался напитаться этой красой, запомнить, удержать в своей памяти, в глазницах. Знал, что этот опыт дан ему для укрепления духа, для сбережения в себе самом высокого и прекрасного перед будущими испытаниями, в которых ждут его горе, потери, беда. И чтобы не пропасть среди грядущих бед, он должен теперь налюбоваться, надышаться этой родной, любимой красотой.

И он без устали бродил. И пальцы его были в цветочной пыльце. А в глазах переливались разноцветные дали, куда выкликала его загадочная судьба.

Он получил задание от лесничего пройти по участку леса, где было много состарившихся и больных деревьев. Их нужно было отметить клеймом, подготовить участок для санитарной рубки, замерив приблизительный объем древесины. Для этого Суздальцев вызвал трех лесников — Ратникова, Одинокова и Полунина. Забравшись в чащу, они приступили к работе.

Впереди, длинноногий, раздвигая сапогами папоротники и заросли черники, шел Полунин. Высматривал умиравшие ели с облупившейся корой, изъеденные насекомыми, избитые дятлами, окруженные древесной трухой. Ловко, на ходу, стесывал топором кору, оставляя место для клейма. За ним, тучный, с круглым животом, на коротких ногах переваливался Ратников. Держал в одной руке банку с краской, в другой — клеймо на деревянной ручке. Макал клеймо в краску, бил железным набалдашником в дерево, оставляя красную оттиснутую звезду. Катился дальше вслед за Полуниным. Следом, меланхоличный и равнодушный, небрежно шаркал сапогами Одиноков. Мерил толщину заклейменного дерева, помещая ствол в деревянные клещи мерной линейкой. Презрительно смотрел на цифры, через плечо сообщал их замыкавшему процессию Суздальцеву. Тот держал тетрадку, занося в нее данные, чтобы на досуге суммировать полученные результаты. Потом сюда придут пильщики, и поврежденные, отжившие век деревья будут спилены и проданы крестьянам из соседних деревень.

Суздальцев шел по следам лесников, слыша гулкие звоны топора, музыкальные удары клейма, покрикивания Одинокова. Лес был темный, с редкими пятнами солнца, с могучими елями, опустившими к земле тяжелые лапы. Под ними росли папоротники, распушив во все стороны резные перья, местами уже ржавые. Густо, глянцевитым покровом росла черника. Дымчато-синие, обильно виднелись ягоды. Иногда попадались белые большие поганки и красноголовые мухоморы, которые идущие впереди лесники сшибали сапогами.

Суздальцев наслаждался этим шествием через лес, хватая по пути ягоду черники, цепляя пальцами шершавый, в крохотных пупырышках лист папоротника. Он думал, как славно ему находиться среди этих бывалых, поживших на своем веку мужиков, которые, прощая ему молодость и неопытность, научили множеству приемов и навыков, без которых невозможна жизнь на природе, невозможен трудный крестьянский быт. Как благодарен он Ратникову, который позвал его на поминки своего шурина, и он вместе со всеми сидел за тесным столом, уставленным яичницей, винегретами, круглой, окутанной паром картошкой. Пил, не чокаясь, горькую водку, оглядывая строгие лица сошедшейся на поминки родни. Как был благодарен Одинокову, с которым охотились на уток, выслеживали их на стылой, с остатками льда реке. Он выстрелил сквозь кусты по скользящим утиным головкам; несколько уток шумно поднялись, а две остались среди водяных водоворотов. В безумном азарте, с собачьей охотничьей страстью, он разделся и кинулся в ледяную воду. Почувствовал, что умирает. Доплыл до утки, взял ее в зубы, как спаниель, вернулся на берег. И когда выходил, березы на берегу стали красные, словно пропитанные кровью. Парализованный судорогой, он стоял босиком на земле, а Одиноков вливал в него водку, растирал переохлажденное тело. И как благородно, по-товарищески поступил Полунин, когда вместе шли по зимней дороге, и он, Суздальцев, нес на плече тяжелую бензопилу — а Полунин взял у него пилу, настоял на этом и шел, неся на спине тяжелый, с блестящей зубастой цепью инструмент.

Петр не сразу заметил, как лесники, нарушив свое стройное шествие, сбились вместе, торопливо ушли вперед, разом оглянулись. Смотрели издали, как он приближается. Он продолжал идти к ним, держа тетрадку. Видел близкий ствол старой ели, на которой была сделана затеска и краснело сочное клеймо. Почувствовал обжигающий укол в шею, разящую боль. Вскрикнул, ошалело метнулся в сторону. Успел разглядеть на земле среди папоротников раздавленное осиное гнездо, напоминающее свернутое из пепельной бумаги комок, вьющихся ос, и несколько рассерженных, черно-золотых насекомых, атакующих его. Он бросился прочь, гонимый не столько болью, сколько смертельной обидой на лесников, которых считал своими товарищами, соратниками, делившими с ним тяготы лесной работы. Он только что думал, как сроднился с ними, как понимал их души, их крестьянские заботы, старался помогать им, закрывал глаза на их мелкие проступки, лесные кражи, не докучал им своими наставлениями и требованиями. И за это они так зло, бездушно посмеялись над ним. Разворошили осиное гнездо. Не предупредили его. Знали, что он, замыкавший шествие, будет искусан осами. Издали хохотали, смотрели, как он, прижав руку к искусанной шее, убегает от ос.

Он и впрямь убегал, огорченный и оскорбленный. Оставлял им их проклятый лес, клеймо, мерную линейку. Пусть клеймят без него. Пусть без него делают приписки, воруют, пьянствуют, маются дурью, слоняются бездельно по деревням, выманивая у крестьян поллитровки.

Он уходил, придерживая укушенное место, чувствуя, как наливается волдырь. В самом центре этой жгущей выпуклости, твердое на ощупь, горело место укуса.

— Андреич! Постой! Постой, тебе говорю! — его нагонял Полунин. — Куда побежал-то?

— Идите к черту. Знать вас не желаю!

— Андреич, да ты чего? Ну, укусила, и что? За лето, бывает, раз пять укусит. Дело лесное.

— Вы меня специально подставили. Специально гнездо раздавили и на меня ос выпустили.

— Да что ты, Андреич, кто специально-то будет делать? Под ноги попались, они и полетели. Нас не тронули, а тебя клюнула. Оса, она такая насекомая, что не выбирает. Ты небось слаще, моложе. Она тебя и выбрала. Сейчас подорожник найдешь, приложишь. Рукой снимет.

Его гнев остывал. Боль оставалась, но обида и ярость уходили. Было и впрямь смешно смотреть, как он, мечтатель, не глядя под ноги, идет к осиному гнезду. Шутка, которую они с ним разыграли, была злой шуткой детей, и он уже не сердился на них, стыдился своей ярости.

Подходили остальные лесники. Осматривали укушенное место. Советовали помазать слюной, а то и мочой. Ратников предложил для этого свои услуги. Суздальцеву стало смешно.

— Вон, лучше на Одинокова помочись. А то он сегодня не мылся.

Все похмыкали. Примирение состоялось. Но работа была сорвана. Не хотелось возвращаться к месту, где произошла трагедия.

— Хорош, — решительно произнес Ратников. — Деревьев много, а нас наперечет. Айда на Барские пруды карасей ловить. Обеденный перерыв.

Полунин засунул топор за пояс. Кинули в рюкзак клеймо, мерную линейку, тетрадку, перепачканную черничным соком. Пошли через лес к окраине, где когда-то было поле, пасли скот, был выкопан пруд, из которого пили коровы. Теперь поле зарастало мелколесьем, пруд затягивало камышом, но в нем, занесенные птицами, водились караси.

Они вышли на Барскую поляну, сплошь поросшую мелколесьем. В незаросших пустых местах росли великолепные чертополохи с малиновыми косматыми головами, разведя в стороны свои резные, с длинными колючками листья. Пруд был квадратный. В тростниках летали мелкие голубые стрекозки, бегали водомерки. Когда они подошли, от берега к середине шарахнулась и побежала тень, на что Одиноков заметил:

— Карась остался. В прошлый раз не все взяли. Тут он завсегда будет, если ловить с умом.

На берегу виднелись черные, сухие водоросли, спекшаяся тина — следы предыдущего лова. Ратников шмыгнул в кустарник и вынес оттуда свернутый бредень. Стал раскатывать на траве.

— Андреич, пойдешь слева, я справа, — распоряжался Одиноков. — А вы, — обратился он к Ратникову и Полунину, — с боков шугайте.

Молча, нетерпеливо поглядывая на воду, раздевались. Оставались в трусах, обвислых майках, белоногие, с белыми незагорелыми плечами и коричневыми шеями. Одиноков взялся за один конец рукояти, кивая Суздальцеву. Тот ухватил второй. И они, растягивая бредень, стали заходить в воду. Суздальцев чувствовал теплую у берега и прохладную на глубине воду, осторожно погружал сеть, видя, как вспыхивают наполненные водой ячейки. Водомерки разбежались, а с зеленых длиннолистых тростников взлетел рой голубых стрекозок.

— Захватывай, захватывай! — руководил Одиноков, упирая деревянный кол в дно, медленно перебредая тощими ногами. — А вы с боков идите, но без плеска.

Суздальцев, по пояс в воде, описывал бреднем просторный полукруг. Переставлял кол, стараясь прижимать бредень ко дну. Ему казалось, он чувствует захваченную сетью невидимую жизнь. Они прошли сквозь мелкие сердцевидные листья водорослей с розовыми мохнатыми цветочками. Одновременно с Одиноковым, бурля ногами, вышли на берег, вытягивая бредень. В мокрой сети, среди зеленой тины и ила захрустели, забились, затрепетали черно-золотые, с ладонь, караси, с красными глазами и слизистыми плавниками. Полунин жадно хватал рыбин. Они выскальзывали, скакали по траве. Он снова их ловил, складывал в кулек.

— Еще разок, чтоб на жарево хватило, — сказал Одиноков. И они с Суздальцевым снова вошли в пруд, процедили его сквозь бредень. Вышли на другом берегу, захватив в сеть еще пяток рыбин.

— Хорош, — сказал Одиноков, кидая бредень на траву. Суздальцев держал в руках пойманного карася, смотрел, как хлюпают его красные жабры, как вращаются в глазницах золотые глаза. Рыба остро пахла слизью, водяной тиной и еще чем-то, приторным, живым, бьющим в ноздри.

Собрали рыбу в кошелку и принялись чистить, вспарывая ножичком животы, выдавливая пальцами переплетенные красными ниточками внутренности, рыбьи пузыри. Кидали их в сторону. Пустые, без внутренностей и сердец, караси хлопали жабрами, поднимали хвосты, некоторые пытались скакать.

— Не балуй! — Одиноков поймал прыгнувшего карася, ударил его головой о ручку ножа, усмиряя. Ратников снова шмыгнул в заросли и вынес оттуда черный закопченный противень, банку с серой сырой солью, бутылку с остатками подсолнечного масла.

— Да у вас тут ресторан, — удивился Суздальцев.

— Держись нас, Андреич, с пустым брюхом не останешься, — подмигнул Ратников.

Был изготовлен очаг из двух обгорелых, оставшихся с прошлого раза полешек. На них был установлен противень, на который тесно, стройными рядами, были уложены караси, похожие на воинство в серебряных и золотых доспехах. Их посолили, полили маслом. Под противнем жарко горел хворост. Масло кипело. Караси прожаривались, у них белели глаза. Ратников ножичком поддевал их, перевертывая на другую сторону. Все серьезно наблюдали за ним, сглатывая слюну. Солнце пекло голые ноги и плечи. Из-под противня летели колючие искры. Болел осиный укус, но давно уже не было обиды. Было хорошо сидеть среди полуголых мужиков, уклоняться от синего дыма, смотреть, как цветут по соседству малиновые чертополохи и летает, трепещет крыльями сизый соколенок.

— Испеклись. — Одиноков двумя палочками снимал с огня карасей. — Доставай, — начальственно приказал он Полунину.

Тот полез в мешок и достал заветную бутылку и граненый стаканчик. Стал скалить зубы, чтобы содрать крышку.

— Ну, Андреич, тебе первому. — Он налил стопку и протянул Суздальцеву. — Ты наш мужик, свой. Мы тобой довольны, и ты, если что, зла на нас не держи.

Суздальцев кивнул, выпил. Схватил отточенной веточкой карася, отделяя от хребта белое парное мясо. Хрустел корочкой, откидывая голову со скелетом в сторону, туда, где бегали муравьи.

Все по очереди пили, произнося несколько скупых похвал Суздальцеву.

— Ты хоть и городской, а деревенского мужика понимаешь. Входишь в положение. Не велик, как говорится, изъян, а все ложится на крестьян, — заметил Одиноков. А Ратников выпил, отер губу рукой, пожевал карася и сказал:

— Ты и впрямь, Андреич, работящий. Дело у тебя получается. Но долго ты здесь не задержисся. Уйдешь куда глаза глядят. Или в город вернешься, или еще куда поедешь. Глаза у тебя, Андреич, молодые, вдаль смотрят.

И Суздальцев вдруг подумал, что Ратников прав. Эта нынешняя его жизнь среди лесов, деревень, народных говоров и неясных мечтаний рано или поздно кончится, и нужно полнее его насытиться, налюбоваться, насладиться.

Закончив трапезу, они оделись, спрятали невод и соль и разбрелись в разные стороны.

Петр возвращался домой вдоль опушки, травяной, зеленой, с желто-фиолетовыми цветами иван-да-марьи, которые убегали с опушки в глубь леса вдоль черных, полных воды лесных дорог. Вдруг у корней березы, в траве, почти незаметное, скрытое в стеблях и листьях, увидел знакомое колесо. То, сбитое с немецкого танка, над которым стоял в раздумье весной. Его было почти не видно в траве. Много раз в эти летние дни, проходя вдоль опушки, он не замечал его. А теперь вдруг заметил, словно оно окликнуло его, заставило остановиться. Все тот же резиновый внешний обод, под ним железный остов, и латунная, зеленоватая от окислов втулка с немецкой надписью «Рейн-Вестфалия».

Он наклонился над колесом. Ему показалось, что от него исходит угрюмая темная сила. Оно, сравнительно небольшое, казалось, обладает непомерным весом, так что его невозможно стронуть с места. Оно, подобно люку, закрывает горловину невидимого колодца, от которого к поверхности поднимаются пугающие темные силы. Колодец замаскирован травой и цветами, уходит под корни берез, погружается в толщу земли, в бездну. Туда, где дышит металлический раскаленный уголь ядра, обитают таинственные разрушительные по своей природе духи.

Суздальцев усмехнулся своей мрачной фантазии и прошел. Но колесо словно окликнуло его, и он вернулся. Стоял над ним, не решаясь сдвинуть его с места. Ему казалось, что если он пошевелит колесо и откроет люк, из него на землю прянут запечатанные в глубине стихии, ринутся на свет темные жестокие духи.

Эта мысль казалась суеверной, пугала. Сопротивляясь своему суеверию, преодолевая свои древние детские страхи, он нагнулся, ухватился за колесо, приподнял и отодвинул. Под колесом была сырая земля с истлевшими, не знавшими солнца стеблями. Из этих стеблей, испуганная светом, выскользнула глянцевитая сороконожка, устремилась к его руке. Он брезгливо отдернул руку, вернул колесо на прежнее место. Недовольный собой, пошел дальше.

Все так же светило солнце, качались березы, ворковал в вершине дикий голубь. Но он отчетливо чувствовал, что солнце стало темнее, а воркование голубя глуше. В мир вторглись невидимые силы, которые он выпустил из-под немецкого колеса.

Остаток дня он провел в тревоге и ожидании. Нетерпеливо ждал, когда по улице мимо окон, за которыми цвел шиповник, пройдут гурьбой служащие совхозной конторы. Когда кончат ездить грузовики и колесные трактора. Когда уйдет от тети Поли говорливая соседка, сообщившая, что Анюта Девятый Дьявол опять порывалась уйти, и ее на окраине села поймала племянница.

Он отказался ужинать и ждал, когда тетя Поля наговорится с котом, сетуя на то, что кот бездельник, нигде не служит, не приносит домой зарплату, да еще и не ловит мышей.

Вышел в сени и стоял там, трогая руками полотняный полог, под которым находилась деревянная кровать с сенником, и он иногда в особенно душные ночи уходил из избы в сени под полог.

Вышел на крыльцо и смотрел, как острые колья забора чернеют на малиновой негаснущей заре. Эти колья казались пиками древнего воинства, и от этого было неспокойно, печально и больно.

Наконец он улегся и лежал в темноте, слушая, как тикают ходики. И он приближался, этот тихий гул, и едва ощутимое дрожание, словно где-то под землей шел поезд. Шум усиливался, дрожанье становилось ощутимей, так что начинали позванивать стаканчики в шкафчике и слабо дребезжать никелированный шар на спинке кровати. И вот в ночи, расшвыривая стены избы, врываясь в эту реальность из другой, несуществующей, прянула металлическая струя, ударяя в Суздальцева своей бронебойной силой. Он знал, что эта струя вырвалась из-под немецкого танкового катка, который он сегодня потревожил на лесной опушке…

Он летел на «гробовщике», собиравшем гробы по гарнизонам, находящимся в разных провинциях. Везде шли бои — на дорогах, в кишлаках, крупных городах. Армия несла ежедневные потери, и «гробовщик» летел по кругу, опускаясь на ночных аэродромах. К опущенной аппарели грузовики в свете фар подвозили деревянные ящики, от которых пахло смолой и формалином, и на доске химическим карандашом было выведено имя убитого.

Он сидел с пристегнутым парашютом в «барокамере», у перегородки с застекленным оконцем, сквозь которое виднелись освещенные тусклой лампочкой деревянные бруски. За иллюминатором было темно-синее небо, в котором близко от самолета светила полная бело-голубая луна. Ее холодный свет лежал на алюминиевом крыле, трепетал в стеклянно-размытых пропеллерах, скользил по вершинам гор, на которых ледники мерцали, как глазурь, и проплывавшие под крылом горы казались огромными сервизами.

Он прислушивался к дрожанью обшивки, которая странно начинала воспроизводить мелодию какой-нибудь тягучей песни. «Ой, ты сад, ты мой сад, сад зелененький», — пел самолет, и на каком-то слабом перебое винта мелодия менялась на другую: «Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг…» Он слушал металлические хоры, смотрел на луну, и мир, в котором он находился, казался зачарованным и необъяснимо странным. Хребты азиатской страны, в которых повисли ледники и снежные лавины, гробы за металлической стенкой, лямки парашюта за спиной, приоткрытая дверца кабины, сквозь которую видны фосфорные циферблаты приборов и голова летчика в шлемофоне. И убитые, запаянные в цинковые саркофаги, забитые в деревянные ящики, летят под этой луной. И он летит под этой луной, пока еще живой, но обреченный умереть. И внизу, невидимая, существует страна, и в ней война, и над всем — ночное окруженное туманными духами светило, вокруг которого дымчатые радужные кольца.

И вдруг на этой высоте, в этом лунном обморочном полете, он вспомнил теплый лес. Отекающие золотистой смолой тяжелые ели. Пернатые листья папоротников. Синюю ягоду черники, выпускающую на его пальцы малиновый сок. И какая-то бесшумная птица, стеклянно сверкнув, слетела с елки и исчезла в лесу. И у лесника Полунина, забрызганные росой, блестят сапоги.

Это вспоминание догнало его через много лет на высоте, над этими ледниками, и он горько встрепенулся, подумав: ведь где-то сейчас есть тот чудный летний лес, и вырытый пруд, и летающие голубые стрекозки; и мужики подходят к воде, и темная вода вздувается от невидимых стремительных рыбин…

Суздальцев лежал в ночи, зная, что листки исписаны его электрическим остывающим почерком. Тот, сидящий в барокамере человек с парашютом, и он, Суздальцев, лежащий в тесной каморке, — один и тот же человек. Война, которая уже бушует где-то в отдаленном будущем, — это его война. Она ищет его в настоящем, отыскивает его, лежащего в деревенской избе, забирает в свое грозное, неизбежное будущее.

Глава 17

Стояла жара. Небо было белесое, пылающее. Который день в нем не появлялось ни облачка. Солнце с утра накаляло воздух, в котором чахла тоскующая по дождям зелень. Глаза болели от ровного слепящего блеска. Сосновые боры стояли красные, горячие, накаленные, пахнущие смолой, спиртом, пропитанные горючими веществами. Казалось, в стекленеющих вершинах бушует прозрачное голубое пламя. Достаточно малой искры, чтобы лесной спирт и смола взорвались огненным взрывом, превратили бор в огромный пылающий шар. В нем станут гибнуть муравьи и лоси, белки и заблудившиеся грибники, и этот чудовищный шар огня покатится по окрестным лесам, оставляя после себя серое горячее пепелище.

Наступил день, когда лесники получали зарплату. Все они из своих деревень прибывали в Красавино, откуда автобус увозил их в сторону города, в лесничество. Там они получали наставления и порицания лесничего. Встречались с покупателями дров и строительного леса. А также получали зарплату, неторопливо и важно засовывая в карман невеликие деньги, которых ожидали их жены, пребывавшие в страхе за своих, любителей выпить, мужей.

И на этот раз Суздальцев соединился с ними на автобусной остановке. Лесники по случаю визита в лесничество были не в обычных резиновых сапогах и походной поношенной одежде, а принаряженные, в чистых рубахах и пиджаках. Приехавший издалека хромой Капралов нацепил форменную фуражку с начищенными до блеска дубовыми листьями. Все они ожидали автобус, степенно переговаривались, когда на дороге показался шальной грузовик. Шумно затормозил на остановке. Из дверцы высунулся возбужденный совхозный водитель:

— Ну, вы, короеды, лес у Тереньтьевского болота горит! Огонь на бор перекинется, тогда Мартюшинской ферме хана. А вы тут губы развесили!

Весть была внезапной и грозной. Горели еловые посадки, густые, с множеством сушняка, сцепившиеся в непролазную чащобу. Эти посадки тянулись от болота широкой полосой, сужались клином, шли тонкой лентой, примыкая к красному сосновому бору.

— Откуда огонь? — спросил шофера Ратников, помрачневший, обеспокоенный, мгновенно оставивший свои обычные шуточки.

— От болота. Должно, туристы костер запалили. Надо в город звонить пожарным.

— Стой здесь. Сейчас топоры и лопаты достанем. Отвезешь на пожар.

Все, кто ни был, и Суздальцев с ними, пошли по домам, забирая у хозяев топоры и лопаты. Наказали идущему в совхозную контору зоотехнику звонить в город. Сами повскакали в кузов, забросали инструмент, и воспаленный грузовик развернулся и помчал их туда, где случилась беда.

Сидя в трясущемся кузове, среди ссутулившихся лесников и звякающих топоров и лопат, Суздальцев издалека увидел бледный дым — горел сухой смоляной лес, не оставляя копоти.

— Зачем к болоту гонишь? — крикнул в кабину Полунин. — Там не спасешь. Давай заезжай со стороны бора. Там перекопать землю, еще успеть можно!

Грузовик съехал с дороги, затрясся по проселку, уткнулся в покрытый кочками луг на краю посадки и встал.

— Разворачивайся и дуй в Мартюшино. Вези народ, а мы тут от бора огонь отсечем.

Грузовик укатил, а они бежали, спотыкаясь о кочки, к серебристо-коричневым, почти лишенным зеленой хвои посадкам, из которых исходил сужавшийся клин. Тянулся вдоль луга к бору, с красными высоченными соснами, с туманной синевой вершин, которые, казалось, уже начинали дымиться.

Их было шестеро. Трое из них — Капралов, Кондратьев и Ратников — стали рубить молодые елки, вгрызаясь в их хрустящую путаницу. Подныривали под сухие ветки, ударяя топорами в стволы. Срубленные деревья они оттаскивали назад, освобождая пустой коридор, стараясь отсечь посадки от бора. Другие трое, и вместе с ними Суздальцев, орудовали лопатами. Рыли противопожарную борозду, расширяя защитное пространство между приближающимся пожаром и туманно-красным бором.

Звенели топоры, хрустели падающие елки. Лопаты врезались в серую сухую землю, рассекая корни, сдирая слой сизого лишайника и кусты глянцевитой брусники. Суздальцев орудовал лопатой, вонзая острие в землю, глядя на близкие посадки. Пожар еще не был виден, но его приближение оповещал отдаленный гул и начавшийся ветер, дувший прямо из чащи, несущий сладковатый самоварный дым.

Лесники работали надрывно, яростно, как единая артель, понимавшая смысл своей неистовой работы. Суздальцев поспевал за ними, мускулы его дрожали от напряжения, лопата с треском перерубала корни. Он вдруг увидел, как мимо, из посадок, стелясь по мхам и лишайникам, выскользнули две белки, большими скачками промчались в сторону бора, спасаясь от огня. Из посадок стали вылетать лесные птицы, по одной, парами, целыми стайками. Молча, взмывая и опускаясь, летели в сторону недвижных сосен. За ними, невидимый, гнался пожар. Рыжие муравьи из подземного муравейника тянулись со своими яичками, все в ту же сторону, прочь от посадок, вытягиваясь по незримым линиям, которые прочертил страх.

Суздальцев глядел на убегающих тварей. Ощутил тот же, что и они, ужас, роднивший их всех перед лицом беспощадной стихии. Преодолел страх, стал копать с удвоенной силой.

Они копали, рубили, обливаясь липким горячим потом. Пожар приближался. Казалось, кто-то огромный продирается сквозь посадки, хрустя сапогами. И оттуда, откуда он приближался, тянуло жарким дымом, едким запахом скипидара и горячей смолы, от которого слезились глаза. Еще не было огня, но над вершинами летели кусочки пепла, прах сгоревшей хвои. Хватая ртами едкий дым, они рубили и копали, словно торопились успеть до наступления врага, который был уже рядом, опережал их в своем яростном неодолимом стремлении. Суздальцев подумал, что вот так копали противотанковые рвы на подступах к Москве. Так торопились отрыть окопы перед наступающим танковым валом.

Огонь показался среди черных ветвей, красный, шумный. Было видно, как он прогрызает в посадках дыры, дует в них сквозняком, просовывает свои лижущие языки. Суздальцев чувствовал, что эти языки достают до него, хватают за руки, жалят лицо.

Они работали, а их обдувало из леса огромной паяльной лампой. Им приходилось отступать и пятиться, чтобы не попасть под шипящее жало. Они продолжали работать, и их рабочая артель превратилась в боевой взвод. Суздальцев, пугаясь близкого огня, заслоняясь от жгучего ветра, знал, что не уйдет, останется в бою, не погрешит против военного братства.

Капралов на своем протезе, выставив негнущуюся ногу вперед, нагибался, скалился, вгонял топор в древесный ствол. Ратников, весь красный, с набухшими на лбу жилами, крепким ударом подсекал елку, отбрасывал ее колючий ком в сторону. Кондратьев хватко, точно целился в ствол у корня, сильным ударом срубал дерево и тут же бил топором в другое. Рядом с Суздальцевым копал Одиноков. Обычно вялый, бесстрастный, он работал теперь яростно, бурно, швыряя дерн в сторону пожара, словно хотел завалить землей близкое пламя. Полунин, длинноногий, гибкий в спине, поддевал на лопату вырванный ком земли, кидал его назад через плечо. Суздальцев видел их преображение в беде, их самозабвение, какое бывает в неравном сражении.

И в нем самом была эта одержимость, готовность скорее погибнуть, чем побежать прочь.

Им удалось создать пустое пространство, в нескольких местах рассечь перешеек, по которому огонь бежал к бору. Натыкаясь на земляную борозду, упираясь в вырубку, огонь останавливался. Начинал обтекать преграду, искал брешь в обороне. Он уже бушевал совсем рядом. Было видно, как чернеют в сплошном рыжем пламени голые, потерявшие ветки стволы. Как огонь переносится с одного дерева на другое. Елки стояли в огненных юбках, и огонь задирал их, обнажая тощий ствол. Было невозможно дышать. Тело жгло через ткань одежды. Казалось, на спине вздувается больной кипящий волдырь.

Суздальцев увидел, как у елки отломилась косматая горящая вершина, полетела в их сторону и вцепилась в Полунина, как яростный когтистый зверь. Полунин отбивался от красных когтей, сбивал с себя бешеного зверя. Упал, и на нем горела одежда. Все кинулись к нему, сбивали пламя, вырывали из куртки колючие дымящие ветки, оттаскивали его подальше от пламени. Суздальцев увидел, как по лугу бегут люди, вооруженные лопатами, подскакивают на кочках две пожарные машины. Подкатили и пожарные, с ходу разматывая асбестовый шланг, направили в огонь стеклянные, красные струи.

А они отбрели в сторону, на луг, сидели, осматривая свои прожженные одежды, и Ратников утешал Полунина:

— Купишь новую куртку. Я видел, хорошие в сельмаг привезли.

Суздальцев вернулся в Красавино, измученный, с закопченным лицом, в замызганной прожженной одежде. Мечтал добраться до дома, рухнуть в сенях под матерчатый полог. Проходя мимо Веркиного дома, услышал гармонь, нестройные песни. Сквозь открытые окна было видно застолье, поющие хмельные люди. Из калитки показалась Верка, раскрасневшаяся, томная, с белой открытой шеей и голыми сдобными руками. Вслед за ней вышел рослый парень в форме сержанта — красные лычки, значки, старательно начищенные. Его глаза были счастливо затуманены, он слабо держался на ногах, по губам скользила пьяная улыбка. Он обнял Верку, сильно, грубо прижал к себе. Полез ей рукой за ворот. Верка увидала Суздальцева, гневно, зло на него посмотрела и прильнула к мужу, по-кошачьи ластилась к нему, позволяя себя обнимать. Суздальцев в своей обгорелой одежде прошел мимо, слыша сзади воркующий женский смех.

Он не пошел домой, а спустился к реке, прохладной, темной, текущей среди старых ветел, с зеленым отражением высокого, поросшего лесом берега. Было безлюдно. Он скинул с себя потную, пахнущую дымом одежду. Подошел к воде и кинулся в прохладную глубину, чувствуя, как тысячи мягких холодных губ целуют его усталое тело. Вынырнул на середине и лег на спину. Река несла его, окружала зелеными отражениями, свешивала к нему блестящие листья ив, посылала синюю стрекозку, проносила стремительного дикого голубя. Он смывал с себя гарь и пот, смывал свою краткую беспутную любовь к чужой жене. Чувствовал счастливую пустоту в груди, куда лились тихие безымянные силы. Из высокого перистого облака. Из перелетавшей реку белой бабочки. Из плывущей мимо зеленой сломанной ветки.

Он перевернулся на грудь, поплыл к противоположному берегу. Из черной влажной земли, среди повисших трав голубел крохотный цветок незабудки, лазурный, с золотой сердцевиной. И такое совершенство было в этом тихом цветке, присутствовала в нем такая божественная красота, что Суздальцев испытал к нему нежность и благоговение, к этой малой голубой иконе с крохотным золотым лицом.

Ночью он разложил под лампой листки и терпеливо ждал, когда посыплются на них колючие металлические письмена, повествующие о неизвестной войне, на которой ему, Суздальцеву, суждено воевать…

Железный фургон, где проходили допросы пленных, был накален солнцем. В углу стояло ведро с водой. В нем плавала кружка. На табуретке сидел голый по пояс прапорщик. Связанный пленный лежал на столе, обернутый в мокрую простыню. Топорщилась его растрепанная черная борода, дико вращались глаза с лопнувшими красными сосудами, посиневшие губы жадно хватали воздух. Под простыню у горла уходила жила телефонного кабеля. Другая, с растрепанной кисточкой медных проводков, лежала на столе. Над пленным наклонился майор, лысый, с белесыми губами и синими навыкат глазами.

— Где караван? Когда пойдет караван? — допытывался он у пленного, и Суздальцев, отдавая должное его фарси, испытывал отвращение к майору, к прапорщику и к себе самому, принимавшему участие в истязаниях. — Я тебя спрашиваю, когда пойдет караван? Иначе ты у меня будешь гореть, как электрическая лампочка.

— Не знаю, господин. Не знаю ни о каком караване.

— Тогда поиграем. Ты будешь электрической лампочкой, а я — электрическим изолятором. Давай, прапор, включай генератор.

Прапорщик лениво и отрешенно встал с табуретки, черпнул кружкой воду, приблизился к столу и небрежно сунул медную кисточку провода под простыню, в пах, где сквозь мокрую ткань проступали черные волосы лобка. Плеснул воду на лежащего, поливая его от бороды до торчащих из-под простыни босых ног. Схватил ручку пластмассового полевого телефона и стал мощно, с жужжаньем крутить. Синие тонкие молнии побежали по телу пленного, пробивая мокрую ткань, окутали его голубым трепещущим коконом. Пленный взвыл, выгнул грудь, резко вдавил живот, стал колотиться, окруженный электрическими разрядами. Изо рта его потекла струйка крови. Выпученные белки казались огромными, и в них рвались тонкие кровяные сосуды.

— Хорош, — сказал майор. Вновь наклонился над пленным. — Я тебя, собака шелудивая, спрашиваю, где караван? Где, у каких колодцев, ты ждешь караван?

Пленный вывалил синий распухший от укусов язык. Беззвучно шевелил, выталкивая им кровь. А потом несвязно произнес:

— Не знаю, господин, ни о каком караване.

Майор плюнул ему в глаза.

— Мне ты можешь соврать, но сможешь ли ты соврать Всевышнему? Вот Коран, смотри. Я буду выдирать по странице и спрашивать тебя, где караван. Если ты не признаешься, я разорву весь Коран, и ты, не помешавший мне это сделать, попадешь к чертям в ад. Будешь отвергнут Всевышним. Смотри! — майор рванул страницу Корана, где зеленой вязью, похожей на плетение тонких стеблей, были начертаны священные тексты. Страница вылетела из книги, и он кинул ее на лицо пленному. Тот тонко вскрикнул, стал целовать страницу.

— Пощади, господин, не знаю ни про какой караван!

— Поклянись Всевышним. Он слушает тебя, — майор вырвал вторую страницу, кинул на пол и стал топтать.

Пленный истошно застонал, забился, словно через него опять пропустили электрический ток.

— Я скажу, господин. Я все скажу. Караван придет завтра к вечеру. Выйдет из пустыни у колодца Арби.

Майор опустил книгу на пол, устало провел рукой по лбу. А Суздальцев вдруг вспомнил — словно кто-то послал ему это воспоминание, — темную землю на берегу прохладной реки, спустившиеся к воде ветки и нежную голубую незабудку с золотой сердцевиной, на которую молился, как на крохотную икону. Любил весь белый свет — плеснувшую в воде рыбу, пролетевшую над рекой птицу, высокое серебристое облако, из которого следили за ним чьи-то любящие дорогие глаза…

— Давай по порядку, — майор сел в изголовье у пленного. — У какого, говоришь, ты колодца? Где колодец Арби?..

Суздальцев лежал под полотняным пологом, не в силах понять, что должно случиться в его жизни, какие произойти перемены, чтобы он переместился из-под этого полотняного деревенского полога, пахнущего сухой травой, в тот зловонный железный контейнер, врытый в неведомую землю, в неведомой стране, где он станет терзать и мучить людей.

Глава 18

Завершалось лето. Стояли теплые тихие дни августа. Белесые опушки звенели от бесконечного пения кузнечиков, которые неумолчно передавали друг другу весть о близком завершении лета, о неизбежных холодах и жестоких ливнях. И хотелось продлить это чудесное пребывание среди тихих трав и теплых деревьев. Иногда шли тихие затяжные дожди, когда в лесу все шелестело, блестело, благоухало. Начинало пахнуть грибами, и вдруг в траве среди темно-зеленых осин возникало диво — чудесный гриб на сизой, чуть изогнутой ножке, с малиново-красной шляпкой. Царил среди поникшей травы, слипшихся лесных колокольчиков. Петр сжимал его твердую ножку, гриб отламывался от земли, — и как чудесно было прижимать к губам его замшевую шляпку, целовать его сизую, как черненое серебро, ножку! Класть на дно корзинки, где он начинал тонко и драгоценно светиться.

Суздальцев бродил по лесам, промокая насквозь, с хлюпающими башмаками. Грибы появлялись перед ним тогда, когда он вымаливал их у шелестящего дождем леса. Сыроежки, розовые, желтые, малиновые с загнутыми вверх краями, похожие на разноцветные блюдца, в которых блестела вода. Подберезовики, коричневые, с кожаными головами, с серыми губчатыми изнанками, пропитанными водой. Скользкие рыжики с зеленоватыми разводами и млечным, выступавшим из сломанных ножек соком. Лисички, милые, трогательные, разбегавшиеся веселыми стайками по черной опавшей хвое. И внезапно возникавший, царственный, богатырски плечистый, на маслянисто-белой ноге, со стеклянно-коричневой головой — боровик. Один господствовал на лесной поляне среди малиновых гераней и мелких лесных ромашек.

Однажды Суздальцев вышел на поляну, над которой стояло непреходящее дождевое облако. Шел мелкий, теплый дождь. Все притаилось, чуть слышно шелестело, дышало. Он вдруг увидел, как у самого башмака из мелкой травы смотрит народившийся белый гриб, глянцевитый, как открывшийся в земле глаз. Рядом, едва он шагнул, из земли смотрело на него другое, блестящее око. Еще через шаг — третье, четвертое… Казалось, в земле один за другим открываются глаза. Земля смотрит. Поляна живая, глазастая. Земля плодоносит, и повсюду среди низких папоротников и ржавой травы открываются глаза, смотрят на него со всех сторон, узнают его, радостно изумляются его появлению. Он снял башмаки и шел по поляне, боясь наступить на эти глаза. Не ломал грибы, чувствуя великую тайну плодоношения, которую ему открывала природа.

Был тихий, солнечный день. Суздальцев шел по лесной дороге, вдоль черной продавленной колеи. В длинных рытвинах была вода, темная, с легким золотым отблеском, какой бывает в карих глазах. На воде желтели упавшие с берез листки. В этих листках, в золотисто-темной глубине лесных луж притаилась осень. На кустах орешника обильно висели орехи, окруженные зелеными рубашками. Он вышел к опушке, вдоль которой тянулся проселок, уходил в поле, исчезал за бугром, из-за которого виднелись крыши близкой деревни. Петр двинулся по проселку, от деревни, краем леса, где высились желтые, сочные пижмы. В начале лета здесь стояли могучие, с колючими листьями чертополохи, пламенели их малиновые купы. Теперь пламя погасло, вместо него был дым пушистых семян. Из жесткой чаши, наполненной этим дымом, излетали легкие лучистые семена. Летели в солнечном воздухе, тихо и нежно светясь. Мимо его лица пролетело пернатое лучистое семечко, среди невесомых лучей темнело крохотное ядрышко. Он подумал, что если рассмотреть эту сердцевинку, то увидишь крохотный портрет отца.

Среди сухих теплых трав звенели кузнечики. Затихали, когда он приближался, и вновь принимались звенеть, словно летел невидимый гонец, передавал кому-то весть о его приближении.

Впереди послышалось мычанье, блеяние, раздался щелчок кнута. На него медленно выбредало стадо. Золотились, чернели крутые коровьи бока, вяло колыхались переполненные вымени, печально и послушно светились глаза. Стадо поравнялось с ним, окружило запахом теплых коровьих тел; на коровах сидели слепни, сонные, словно их укачала ходьба животных. Мягко стучали о землю овечьи копытца. Следом шел пастух, забросив на плечо рукоять кнута, волочил за собой длинный ременный хвост. Пастух был в продранном пиджаке, линялых штанах, с черным, загорелым, очень худым лицом. Засияли, посмотрели на Суздальцева голубые глаза.

Стадо прошло, а над дорогой все еще стоял его запах, пыль была в коровьих и овечьих следах, тянулся след от проскользнувшего в пыли кнута.

Петр шел с чудесной счастливой пустотой в душе, где не было сильных переживаний, благих предчувствий. Хотелось сделать шаг в сторону и лечь на теплую землю, среди белесых былинок. Слушать перезвоны кузнечиков, глядя, как над лесом кружится семья ястребов.

Он вдруг услышал легкое блеянье. В этом тихом, чуть дребезжащем звуке была нежность, требовательность, желание привлечь к себе внимание, робкий зов. Суздальцев стал озираться, и в стороне от дороги, в глубине куста увидел овечью голову, которая повернула к нему свой библейский лик. Смотрела мерцающими зеленоватыми глазами. Он подошел. Овца лежала под кустом, дышала круглыми, в мелких колечках боками. А рядом, прижавшись к ней, выглядывали два ягненка. Их крохотные нежные мордочки. Одинаковые розовые носы. Точеные, белого цвета копытца. Волнистая, из мельчайших завитков шерсть. Их наивные тихие, дивно мерцающие глаза. Все это испугало и радостно восхитило Суздальцева. Овца, в предчувствии родов, отстала от стада. Окотилась под ореховым кустом двумя ягнятами. Теперь,измученная, отдыхала, звала Суздальцева на помощь, умоляла, кротко и беззащитно смотрела.

Суздальцев боялся испугать ее неосторожным движением, слишком пристальным взглядом. Не знал, что делать. Стадо давно прошло, уже растеклось по деревенским дворам. Где-то, должно быть, хватились овцы, напустились на пастуха, кинулись искать. Но не было уверенности, что найдут. Овца со своими каракулевыми двойняшками могла остаться в лесу, оказаться беззащитной среди враждебного леса, из которого вдруг зло засверкают золотые волчьи лаза.

Знакомый егерь говорил, что волки иногда забегают в их леса из соседних глухих угодий. Мысль о волчьей стае, идущей из ночного леса на запах беззащитной добычи, подсказала ему, как поступить. Он нагнулся к кусту, вынул из заросли одного ягненка, послушно и доверчиво прильнувшего к нему. Затем второго. Взял их осторожно на руки, как младенцев. Ощущал их тепло, млечный запах. Видел близко от своего лица их нежные, полные доверия глаза. Пошел к проселку. Овца с трудом встала на ноги, засеменила следом, тихо блея. Так они и шли по дороге — Суздальцев, неся ягнят, и овца, устало семенившая следом, с печальным и нежным блеянием.

Он был исполнен нежности, обожания. Ягнята нуждались в его защите. Он спасал их робкие, народившиеся жизни, и ему было светло. Он шел, улыбаясь, среди солнечных берез, которые провожали его множеством внимательных глаз.

Показалась деревня. Улица в продолжение проселка, два ряда изб. Он увидел, как на околице кто-то стоит в цветастом платье — быть может, хозяйка, вышедшая на поиск овцы. Приблизился. Девушка стояла у края дороги, поставив в траве этюдник. Макала кисть в краску, делала мазок, взглядывала на деревню, пруд, ветлы. И снова — на приколотый к этюднику лист, где что-то пестрело, зеленело, голубело. Девушка подняла глаза на Суздальцева, увидела ягнят у него на руках, семенящую следом овцу. Должно быть, угадала его состояние, прочитала его нежность и обожание, и на ее смуглом лице с вишневыми глазищами и сочными, темно-малиновыми губами появилась улыбка. В этой улыбке приоткрылись белоснежные зубы. Высокую шею и сильную грудь не скрывал цветастый сарафан. И было в ней столько прелести, свежести, искреннего любопытства, что Суздальцев остановился и улыбнулся в ответ.

— Вот видите, усыновил двух младенцев. Наверное, я похож на мадонну. Но у той было одно дитя, а у меня сразу два.

— Действительно, в вас есть что библейское. Так, наверное, выглядели ветхозаветные пастухи.

— Увы, я не пастух и не волхв, и это не жертвенные агнцы. Мне нужно найти хозяев и передать им этих барашков. Вы не из Капустина?

— Да нет, я приехала из Москвы, на этюды. Нам дали задание привезти после летних каникул акварели с пейзажами. Вот я и выбрала наугад подходящее место. Но у меня ничего не выходит.

— Тогда пойдемте искать хозяев вместе. Берите одного ягненка.

— А этюдник?

— Пусть себе стоит. Мы к нему вернемся. Может, за то время, пока мы ищем хозяев, прилетит ангел и нарисует вам картину.

Все это они говорили весело, любуясь друг другом. Что-то угадывали, а угадав, боялись спугнуть. Это внезапное сближение и доверие, это внезапно набежавшее на них мгновение могло пронестись и исчезнуть. Но не проносилось, длилось. Ее большие вишневые глаза под темными бровями и чудесная открытая шея, и дышащая под сарафаном грудь были пленительны. Он отводил глаза, чтобы не испугать ее этим счастливым взглядом. И тогда видел зеленую, заросшую травой деревенскую улицу, избы, синий пруд и сады, в которых издалека чувствовалась тяжесть зрелых плодов.

— Я согласна, — сказала она, принимая к себе на руки одного из ягнят.

Так и шли в деревню, рядом, неся драгоценную живую ношу. Овца бежала следом. Суздальцеву казалось, что кто-то добрый, все разумеющий сделал так, чтобы они шли по дороге, и у них на руках белели нежной курчавой шерсткой ягнята.

Они зашли в крайний дом, и милая старушка с голубенькими веселыми глазками оглядела их и указала на дальний дом под зеленой крашеной крышей.

— Да вот, у Матвеевых ярочка должна была окотиться. Туда ступайте.

Их встретила у калитки сильная, с седой непокрытой головой женщина; ахнула, увидев ягнят.

— Бог ты мой, вот он, приплод-то! А мы хватились, нету Маруськи. Маруська, иди сюда, милая, — подзывала она овцу, которая тыкала носом в ее большую ладонь и оглядывалась на ягнят, словно хотела объяснить хозяйке все случившееся. — Да чего вы стоите, пойдемте в избу. У меня поллитра есть припасенная. Пойдемте, отметим.

Она стояла, крепкая, с большим носом, радостно сияющими глазами. Уже держала на руках ягнят. И Суздальцев вдруг подумал, что станет вспоминать эти минуты через всю прожитую жизнь, в глухой, дремотной старости. Эту деревенскую женщину с ягнятами, ее огород с яркими подсолнухами, квадратный, вырытый посреди деревни пруд и прелестную темноволосую девушку.

— Спасибо, уж мы пойдем.

— Так возьмите с собой бутылку.

— Нет уж, мы так, даром.

— Ну, помогай вам бог! Чтобы все у вас двоих было ладно.

И уже уносила ягнят куда-то за угол дома, где в огороде цвели подсолнухи.

Они возвращались туда, где был оставлен этюдник.

— Меня зовут Петр Суздальцев. А вас? — спросил он и подумал, что их знакомство происходит уже после того, как между ними случилось что-то очень милое, трогательное и значительное. Эти ягнята, которых они больше никогда не увидят, сочетали их своей нежностью, беззащитностью. — А как зовут вас?

— Ольга, — ответила она, и он мысленно повторил ее имя, которое оставило на губах ощущение чего-то округлого, звонкого, как кольцо, и он вслушивался в потаенный звон ее имени.

— Мы поступили с вами, как два добрых пастыря. Нам зачтется это доброе деяние.

— Вы ходите по лесам и долам и спасаете заблудших овец?

— Нет, я не священник. Я здешний лесник. Мое село там, за лесом. Я обходил мои угодья, и со мной случилось сразу два чуда. Сначала я нашел ягнят, а потом встретил вас. Кто-то очень благоволил ко мне и убедил вас поставить этюдник у меня на дороге.

— Вы говорите не так, как говорят деревенские жители и лесники. Я подумала, что вы школьный учитель.

— Я окончил Институт иностранных языков, восточное отделение. Мне предстояло писать диссертацию об иранской поэтике. Но я решил оставить Москву и уединиться в деревне.

— Как интересно! Вы хотите стать мудрецом? Научиться понимать язык птиц?

— И цветов, и трав, и, конечно, ягнят.

Она посмотрела на него своими вишневыми глазами, в которых на самой глубине дрожало золотистое солнце. Хотела понять, говорит ли он правду или разыгрывает ее. Рассмеяться ли ей или, удивившись, продолжать выспрашивать.

Они нашли стоящий у проселка этюдник. Незаконченная акварель уже высохла. На ней размыто синел пруд, и среди серых пятен домов зеленела улица.

— Ну вот, опять ничего не вышло. Пора мне укладывать краски и возвращаться обратно в Москву. Опять туда, через три деревни, к железной дороге. Мне надо идти, путь не ближний.

Она стала укладывать краски, сдвигать алюминиевые стойки треножника. Он вдруг испугался, что она уйдет туда, где за полем голубел лес и чуть белела старая колокольня, и они больше никогда не увидятся. И то хрупкое, тонкое и чудесное, что успело между ними возникнуть, растает и исчезнет. И они больше никогда не увидятся. И эти желтые пижмы у леса, ленивое стадо, и глядящие из куста умоляющие овечьи глаза, и запестревший вдруг впереди девичий сарафан — все это останется недосказанным, незавершенным. И еще одно мгновение жизни, таившее в себе чудесное будущее, оборвется без продолжения. Унесет с собой несостоявшееся чудо.

— Для чего вам идти так далеко? — сказал он, пугаясь, что опоздал, что мгновенье уже пролетело. — Пройдем через этот лес. Там мое село Красавино. Дорога, автобус. Сядете и доедете до станции.

— Ну, что ж, пойдем, — согласилась она. И он почувствовал, что мгновение, трепетавшее, как птица на ветке, готовая улететь, задержалось. И за этим мгновением последовало второе, третье, и их совместное время, совместно длящаяся жизнь продолжились.

Он принял от нее этюдник, повесил на плечо и шел, слушая, как позвякивают фарфоровые чашечки с красками. Она шла рядом, и на нее сквозь вершины сыпались серебристые зайчики света.

— Значит, вы поклоняетесь силам природы? Учитесь понимать ее вещий язык? Что же она успела вам рассказать?

— Да нет, я никакой не язычник, не пантеист. Я уехал из Москвы в деревню, чтобы начать писать мою книгу. Мне казалось, что у меня есть талант, появился замысел романа. Я оставил Москву, поселился в деревне, надеясь вдали от городской суеты написать мой роман.

— Как прекрасно. Вы писатель, я художница. Я могу написать ваш портрет. Когда вы станете знаменитым, прославитесь, станете длинноволосым седеющим мэтром, я выставлю ваш портрет. Петр Суздальцев в молодости. И часть вашей славы достанется мне.

— Да нет. Должно быть, мне так и не удастся написать мой роман. От моих романтических замыслов ничего не осталось. Со мной происходят странные вещи. Вместо красоты, божественных откровений, сказочных видений в меня врываются какие-то грозные жестокие силы. Образы какой-то жестокой войны, на которой я никогда не был, которая проходит в каких-то неизвестных мне странах. И будто бы я, уже не лесник, не деревенский философ, участвую в этой войне. Убиваю, сражаюсь, окружен людскими страданиями. Что это, я не знаю. Может, в меня вселилась чья-то другая жизнь? Мне дано подглядеть чью-то другую судьбу?

— Удивительно. Я с этим никогда не встречалась. Иногда мне кажется, что во мне звучат какие-то родные, забытые голоса. Но они из прошлого, а не из будущего. Может, это мои бабки, прабабки посылают мне свои приветы из далекого прошлого…

Они шли по лесной дороге, и вода, наполнявшая рытвины, была коричневой, с вишневым оттенком, с глубокой искрой потаенного солнца. И он подумал, что это цвет ее глаз. Вдоль дороги росли лесные гераньки, фиолетово-желтые цветы иван-да-марьи, и он увидел, что ее сарафан покрыт теми же цветами. По ее каштановым волосам бежали серебристые зайчики света, и еловая чаща темнела, серебрилась, переливалась смуглым, коричневым, с медным оттенком, как и ее волосы. И он вдруг счастливо подумал, что она создана из этих лесных цветов, тайных блесков, переливов солнца и загадочной тьмы.

— Эта война, которая мне мерещится, эта будущая, исполненная опасностей и страданий жизнь, она неотвратима. Я стану описывать не райские сады и божественные чертоги, а крушение и гибель близких. Стану свидетелем неслыханных злодеяний и невиданных потрясений. Стану летописцем беды. Писателем Судного часа. И для этого мне надо набраться сил, напитаться светом, насмотреться на красоту, исполниться любви. Чтобы потом все это сберегало меня, не давало погибнуть, спасало от тьмы. Вот я и хожу по лесам, любуюсь на цветы, стою под дождями, окунаюсь в чистые реки. Вот я и спас сегодня невинных ягнят. Вот и вас увидел, будто кто-то поставил у меня на пути ваш треножник.

Им дорогу перелетела сойка, сверкнув на мгновенье лазурью, а потом ее трескучий крик несколько раз раздался в соседних елках. Над дорогой взад и вперед летали стрекозы, зеленые, синие, золотистые. С блеском слюдяных крыльев приближались, останавливались, как стеклянный вихрь, оглядывали их своими выпуклыми солнечными глазами и уносились.

— Вы станете известным писателем. Опишете все войны, все странствия, все выпавшие вам на долю страдания. А когда станете старым, начнете писать самую важную книгу — про эту пролетевшую сойку, про зеленых и синих стрекоз, и как вы шли когда-то с девушкой, чье имя забыли, и она вам сулила известность и славу.

У дороги рос куст, осыпанный мелкой красной малиной. Они остановились и стали собирать зернистые ягодки. Ольга отправляла их прямо в рот, а Петр ссыпал их на ладонь; ладонь полнилась ягодами, и он чувствовал их пряный запах.

— Возьмите ягоды.

Она подставила ладонь. Он пересыпал благоухающую алую горсть. Она принимала ягоды, и ему казалось, что в этом дарении была особая красота, особый, неясный, важный обоим смысл.

Они вышли на опушку, где открывалось просторное поле и вела полевая, в тихом солнце, дорога на Красавино. Вдоль опушки тянулись земляные борозды, которые он еще недавно провел, шагая за плугом. В бороздах зеленели крохотные пушистые елочки, которые Суздальцев сажал с лесниками. Своей хрупкой жизнью, нежной беззащитностью саженцы напоминали недавних ягнят. Ему захотелось рассказать ей, как он сажал этот лес.

— Я посадил эти елочки вот этими руками, — он показал ей ладони, на которых краснел малиновый сок. — Через тридцать лет здесь будут стройные красные стволы, серебристые вершины. В них будут жить белки, птицы совьют гнезда, а под деревьями вырастут грибы, ягоды, и, быть может, поселится большой розовый лось.

— Все странно, — сказала она. — Вот вы мне все это рассказываете. Мы с вами расстанемся и, наверное, никогда не встретимся. У вас будут семья, дети и внуки. И у меня будет семья, будут дети и внуки. И мне в руки попадется книга писателя Суздальцева. Я открою ее и прочитаю все то, что вы мне только что рассказали. Как вы сажали лес, как в нем поселились белки и птицы, и как на поляну вышел из леса розовый лось.

Он увидел, что к ее волосам прилепилось пернатое семечко. Зацепилось тончайшим лучиком. Ветер теребит его, хочет оторвать, а оно стремится удержаться, переливается. В его лучистой сердцевине дрожит крохотный, неразличимый для глаз образок. Суздальцев хотел, чтобы семечко удержалось в ее волосах. Чтобы его не унес ветер. Чтобы это мгновение продлилось дольше — волнистая лесная опушка, серебристое поле с мягкой, уходящей вдаль дорогой, и эта девушка, едва знакомая, ставшая вдруг дорогой и любимой. Дунул ветер, оторвал семечко, и оно, тихо вспыхнув на солнце, полетело. Все выше и выше, пропадая в синеве.

Они перешли поле, вышли к Красавину. Крест из-за горы переливался золотыми крупицами. В вечернем, начинавшем слабо краснеть воздухе синело шоссе.

— Ну, вот оно, ваше шоссе, — сказала она. — Давайте мой этюдник.

— Подождите, не торопитесь. Автобус придет через час. Давайте я покажу вам мой дом, познакомлю с хозяйкой тетей Полей. Она, как Арина Родионовна, подружка бедной юности моей. Приглашаю вас.

— Я согласна.

Они взошли на крыльцо. Миновали сени с деревянной кроватью и полотняным пологом. Вошли в избу. Тете Поле нездоровилось, она лежала на высоких подушках, смотрела страдальчески в потолок.

— Тетя Поля, познакомься, это Оля.

— Где ж ты ее, в лесу, что ли, нашел? Не знала, что у нас такие грибы водятся, — попыталась она пошутить, превозмогая страдание. — Пол собиралась мыть. Вон, воду принесла, и сморило. Неудобно в грязной избе гостей принимать.

Она смотрела на затоптанные половицы, на стоящее у печки ведро, в котором темнела намокшая тряпка.

— Давайте я пол помою, — неожиданно сказала Ольга. Не дожидаясь согласия, ловким смелым движением подвернула подол, как это делают деревенские бабы. Схватила тряпку, звякнула ведром и, наклонившись, стала возить тряпкой по замызганным половицам. Выжимала в ведро, снова шлепала тяжелую, сочную от воды тряпку на пол. Под ее руками половицы начинали блестеть, сверкали солнцем. Тетя Поля со своих подушек изумленно и благодарно смотрела на нежданную гостью. А Суздальцев, прижимаясь к стене, отступая от разливавшейся воды, глядя на ее сильные, голые ноги, крепкие руки, ниспадающую волну волос, вдруг подумал, что эта женщина станет его женой, родит ему детей, и ее сила, свежесть и красота ниспосланы ему для того, чтобы он сейчас же, не раздумывая, сказал ей об этом.

Ольга вымыла пол. Отказалась от чая. Петр поливал ей у крыльца из ковшика на руки. Она смотрела на него своими вишневыми смеющимися глазами. И ему было весело и чудесно лить ей на ладони тонкую струйку воды, которая переливалась розовым закатным светом.

Он посадил ее на автобус, и она обещала приехать через неделю. Когда он вернулся в избу, тетя Поля все еще лежала на подушках.

— Вот, Петруха, ты и привел из леса жену. Другую не ищи, лучше ее не найдешь. Она тебе и детей родит, и будет тебе всю жизнь помогать.

Он ничего не ответил, не удивляясь тому, что вещая старушка читает его мысли.

Тетя Поля постанывала во сне, всхлипывала, тихо вскрикивала. С кем-то вела непрерывный разговор, жаловалась, умоляла, баюкала. Суздальцев сидел за перегородкой при свете лампы под зыбкой беличьей тенью и писал.

Писал о войне. Она уже не была чем-то внешним для него и случайным. Не была заблудившейся в будущем чьей-то неопознанной жизнью. Это была его будущая жизнь, данная ему в прозрении. Была война, на которой суждено было ему воевать. Выжить на этой войне и состариться. Описать ее, водя по бумаге искалеченной рукой, следя за строчками полуслепыми глазами. Чувствовать, как при глубоких вздохах болит в груди старинная рана.

…Он преуспел в сочетании слов, в создании образов, в сотворении метафор и писал об этой войне через много лет, после того, как она завершилась. Письменный стол был из орехового дерева, с бронзовыми ручками ящиков. Был завален рукописями. А в книжном шкафу, который блестел стеклом за его спиной, виднелись корешки его многочисленных книг. На полках стояли черные африканские маски, медные буддийские колокольчики, амулеты богов из обсидиана. И среди множества трофеев, привезенных с воюющих континентов, голубела, изумрудно переливалась, полная воздушных пузырьков стеклянная ваза. Изделие восточного стеклодува. Продолжая писать, он чувствовал, как ваза смотрит на него своим голубым немигающим глазом…

Впереди, у горизонта, возник едва различимый прочерк. Быть может, мираж, сгусток жаркого воздуха, в котором тонули лучи. Черточка отделилась от горизонта, снова слилась. Отслоилась и стала приближаться. В бинокль Суздальцев разглядел вереницу верблюдов, запаянных в стеклянный жар. Их число менялось, они то сливались, то разделялись, пока не превратились в отдельные темные бусинки, нанизанные на незримую нить. Казалось, вертолеты чутко дрогнули, заострились, ярче проступили цифры на бортах, словно в машинах появилась свежесть, хищная устремленность. Через пространство пустыни они вошли в контакт с медлительными животными, оседлавшими их людьми. Прочертили между собой и ними невесомые прозрачные нити.

— Сорок шестой, вижу цель!.. — зарокотало в шлемофоне.

— Цель вижу, сорок восьмой!

Суздальцев торопил стремленье машин. Они шли наперерез каравану. В бинокль было видно, как верблюды пустились вскачь, понукаемые наездниками. Он ждал, что оттуда, где бежали животные и клубился под их ногами песок, и на горбатых спинах восседали наездники в тюрбанах, — оттуда прянут кудрявые трассы, станут ввинчиваться в небо, приближаясь к вертолетам, и летчики, спасаясь от попаданий, бросят машины в противоракетный вираж.

Но выстрелов не было. Караван приближался. Головной вертолет по-рыбьи нырнул. Застыл на мгновенье. От него, в продолженье полета, рванулись к земле заостренные клинья, черные, мерцающие огнем ураганы. Было видно, как вокруг каравана встали рыжие фонтаны песка. В песчаном облаке мерцало, рвалось, падали и шарахались верблюды, летели в стороны закутанные в балахоны люди. Продолжая сниженье, вертолет брызнул из-под брюха огнем. Черные клювы впились в землю, превращаясь в сплошное дрожащее пламя. Казалось, громадные пальцы пробегают по клавишам, и под каждым пальцем взрывается тусклый огонь.

Вертолет, завершая удар, отвернул, показав круглое блюдо винта. Суздальцев почувствовал, как дрогнула штанга, на которой сидел, как машина наполнилась гулким колокольным ударом. Из-под кабины вперед ушли две дымные колонны. Удаляясь, сошлись, превращаясь у земли в шары огня. Будто кто-то сгреб караван, отшвырнул в сторону, оставив на песке две круглые, полные дыма рытвины.

Они выпрыгивали из вертолета в песчаную бурю, поднятую винтом, один за другим, все, кроме прапорщика Корнилова и понурого, истерзанного афганца. Легкие, упругие в приземлении солдаты. Их длинноногий, как скороход, командир. Тяжеловесный майор Конь. Суздальцев прыгнул последним, ощутив ногами мягкость бархана, а лицом уколы бессчетных песчинок, хруст на зубах, жаркое полыхание пустыни. Старался, не открывая глаз, выбраться из-под ревущего вихря. Бежал за солдатами, видя, как те рассыпаются веером, держа автоматы, готовые слепо, неприцельно открыть огонь.

Там, где шел караван, реяло туманное облако, сквозь которое неясно различались разбросанные взрывами животные, бесформенные груды поклажи. Оттуда в любую секунду мог раздаться треск очередей, и тогда — падать на бархан, огрызаясь выстрелами, ждать, когда второй вертолет, получив от радиста сигнал, пойдет на удар, добивая из неба уцелевших стрелков, осыпая солдат спецназа колючими, на излете, осколками.

Но выстрелов не было. Суздальцев бежал на пыльное, пронизанное солнцем облако, чувствуя, как в воздухе струится гарь и запах жареного мяса, словно где-то дымился мангал с разложенными шашлыками.

В песке темнели две воронки от удара ракет, их дно было влажное, еще не прогретое солнцем, и по скатам воронок стекали легкие струйки песка. Суздальцев охватывал жадным взором пеструю картину разгрома, стараясь углядеть среди растерзанных груд зеленые пеналы с ракетами, деревянные ящики с маркировкой, где мог храниться драгоценный груз. Не находил, останавливая взгляд на отдельных фрагментах картины.

Разбросав костлявые ноги, мучительно изогнув шеи, лежали убитые верблюды. У ближнего было распорото брюхо, и на песок вывалились мокрые глянцевитые внутренности. У другого был посечен бок, с множеством параллельно идущих надрезов, словно животное полосовали ножом. Из надрезов сочилась красная гуща, касалась песка и впитывалась, образуя темные сгустки. Третий верблюд мучительно оскалил желтые зубы, словно пытался загрызть нападавшее из неба чудовище. У него из горла торчал невзорвавшийся реактивный снаряд с лепестками стабилизаторов. Еще один верблюд был ранен, приподнимал и ронял губастую голову, издавая длинные стоны, и из фиолетовых глаз текли слезы. Пятый, уцелевший, верблюд бежал иноходью далеко в пустыни, перебирая длинными ногами, изгибая шею, окруженный стеклянным миражом, и казалось, что он не касался земли.

На барханах, взрыхленных взрывами, рябых от осколков, лежали погонщики. Взрывная волна расшвыряла их в разные стороны, и они напоминали тряпичные куклы своими балахонами и неестественными позами, словно у них не было костей. Старик с коричневым лицом и седой бородой завалился, перегнувшись назад, словно смерть застала его на молитве, а удар сломал ему позвоночник и опрокинул на спину. Беззубый открытый рот старика еще хранил в себе крик, то ли боли, то ли проклятия, то ли оборванной смертью молитвы. Недалеко, лицом вверх, лежал юноша, совсем еще мальчик, безусый, с пухлыми улыбающимися губами. Его смуглый кулак сжимал обрывок материи, похожей на знамя, шаровары были разорваны, и из них торчали два сверкающих костями обрубка, словно горящие красным огнем головни. Он был похож на знаменосца, сраженного во время атаки. Еще один погонщик был ранен — приподнялся на локте, костлявой пятерней зажимал себе живот, и пятерня была красной. Он не смотрел на Суздальцева, а только тихонько всхлипывал, вбирал живот, в котором перекатывалась, выталкивала кровь нестерпимая боль. Другие погонщики лежали в стороне на склоне бархана, впечатанные в желтизну песка.

Солдаты, уже не опасаясь отпора, бродили вокруг, нагибались, что-то подбирали. Среди них, в отдалении, двигался майор Конь, который, как и Суздальцев, медленно перемещался, глядя себе под ноги. Оба обходили побоище в поисках груза с ракетами.

Песок был усеян бесчисленными осколками посуды, черепками расписных сервизов, обломками тарелок, фарфоровых ваз и стеклянных сосудов. Некоторые изделия уцелели — лежали тарелки с золотой каймой, словно кто-то накрыл на бархане стол. Изящный, с тонким горлом кувшин, испещренный голубыми узорами, стоял на песке, и рядом, блестя зазубренными краями, лежал осколок. Было странно видеть их рядом, словно кто-то сберег хрупкое изделие, остановив полет металла. Будто капли солнца, блестели на барханах разбросанные взрывами часы. Валялись обломки «кассетников», упаковки с электробритвами, продырявленные коробки с электроутюгами. Бугрились ворохи тканей, груды шелка, рулоны ковров. Казалось, кто-то взломал платяной шкаф и вытряхнул содержимое наружу.

Суздальцев услышал жужжание, увидел промелькнувшую у глаз тень. Еще одна с жужжаньем промчалась, тускло сверкнув на солнце. Он увидел, как на окровавленный бок верблюда села большая сине-зеленая муха. Следом прилетела другая, блестящая, как крохотный слиток. Мухи летели из пустыни, плюхались на окровавленные трупы, жадно шарили лапками, начинали сосать. Пустыня, казавшаяся неодушевленной, ожила, почуяв запах крови. Поодиночке, тусклыми роями летели насекомые, падали на убитых людей и животных, на теплые раны, на сочные внутренности и обрубки костей, принимались за жуткое пиршество. Суздальцев почувствовал больной удар в щеку. Муха приняла его за мертвеца, ползла по щеке, в поисках раны. Испугавшись, с чувством омерзения, боясь раздавить жирное насекомое, он смахнул муху. Крутанул головой, заморгал глазами, словно хотел подать насекомым знак, что он живой, что его кровь запечатана в сосудах, что им не отыскать на нем раны. Они шли с майором среди летящих мух, глядя, как на верблюдах и на людях, вокруг ран, словно вокруг водопоя, копошатся зелено-синие насекомые.

— Посмотри! — подозвал Суздальцева полковник, наклонившийся над телом погонщика. Суздальцев приблизился. Погонщик в зеленоватом балахоне, в широких шароварах плоско лежал на бархане, вытянув по швам длинные руки. Его грудь под полотняной рубашкой была в крови. На открытой шее виднелась золотая цепочка с брелоком. Под черными красивыми усами приоткрылся в улыбке рот, и в нем блестели зубы. Под полузакрытыми веками сонные, с поволокой, отражали солнце глаза. Чалма с головы отвалилась, лежала на песке, и голова с короткой стрижкой была открыта. Эта голова была черно-белой, словно по ней, ото лба к затылку, провели валиком с белой краской. И эту черно-белую, словно из двух половин состоящую голову, и красивые, чуть загнутые на концах усы, и улыбающийся белозубый рот узнал Суздальцев. Это был доктор Хафиз, офицер разведки, с кем познакомились в Ташкенте, несколько раз встречались в Кабуле, в штаб-квартире ХАДа, все последние месяцы обменивались агентурными донесениями о продвижении караванов, о перемещении партии «стингеров», надеясь на скорую встречу в Лашкаргахе. Теперь доктор Хафиз, бесценный агент, лежал на бархане, убитый русским снарядом по приказу Суздальцева. Оба они, полковник и Суздальцев, проиграли схватку с пакистанской разведкой, с афганским шахидом Дарвешем, который под пыткой током указал им ложную цель. Их руками расправился с опасным врагом и теперь, торжествуя, готовится к смерти, ожидая в вертолете их возвращения.

Суздальцев испытал бесшумный удар тьмы, словно солнце померкло и остановилось в небе, как во времена Иисуса Навина. Из жизни Суздальцева кто-то вырвал и унес непрожитый им отрезок, образовав в непрерывном времени черную скважину, в которую бесследно канула часть его бытия. Эту часть отобрал у него тот, кто даровал ему некогда жизнь, а теперь отнял назад драгоценный отрезок. Этот испепеленный отрезок он будет ощущать всю остальную жизнь, как рубец в сердце, как пропущенное и недостижимое чудо, как источник необъяснимой тоски.

Четыре солдата, взявшись за углы ковра, несли Хафиза к вертолету. Суздальцев шагал сбоку, глядя, как спокойно, вытянув руки и приоткрыв глаза, лежит на ковре доктор, словно дремлет после тяжелых трудов. Узоры ковра состояли из сине-золотых геометрических фигур, вытканных на вишневом фоне, и повторяли древний орнамент народов, населявших страну во времена Александра Македонского. Народы бесследно исчезли, оставив после себя загадочную геометрию синих треугольников и золотых меандров на вишневом, мерцавшем ворсинками поле.

Остальные солдаты, покидая побоище, несли, прижимая к груди, стопки тарелок, держали за ручки уцелевшие «кассетники», нацепили на запястья множество контрабандных часов. Один из них вышагивал со счастливым лицом, неся электрический вентилятор, окруженный хромированной сеткой. И Суздальцев с ошеломляющей ясностью вспомнил, что когда-то он, юный, восторженный, нес на руках двух милых новорожденных ягнят, у дороги ярко желтели пижмы, пахло близкой осенью, и девушка впереди, еще неузнанная, незнакомая, пестрела своим цветастым сарафаном…

Глава 19

Он ждал с нетерпением возвращения Ольги. Пугался мысли, что она не приедет. Что он мог показаться ей забавным чудаком, странным отшельником, интерес к которому сразу пропал, едва автобус тронулся с места. Унес ее к московским друзьям и поклонникам, среди которых едва ли она вспомнит о пролетевшей сойке, перебежавшей дорогу белке. Об утлой избушке, где каждый предмет говорит о бедности, скудности, о мучительной, в трудах и лишениях, жизни. Он мучился, сомневался и влюблялся все больше. Вспоминал ее вишневые с позолотой глаза. Ее темные, с синим и серебряным блеском волосы. Вырез ее сарафана, куда упала красная ягодка малины. Ее крепкие белые ноги, когда она поливала половицы водой и стояла к нему спиной, окруженная солнечным блеском.

Село, между тем, жило своими новостями. Верка и ее вернувшийся из армии муж уехали куда-то на север, на обильные заработки. Принимался гореть магазин сельпо, но его отстояли, и все подозрения в адрес продавщицы не подтвердились, ибо выручка сохранилась в целости. И еще — исчезла бесследно Анюта Девятый Дьявол. Племянница уехала на полдня в город, а вернулась, и Анюты след простыл. Ее искали в соседних деревнях, на дорогах, по маршрутам автобусов. Заявляли в милицию, прочесывали окрестные леса. Ее не было, и кто-то сказал, что ее забрал к себе Поликарпушка, и искать ее бесполезно. Она находится там, откуда не возвращаются, и им там хорошо и спокойно.

Настала суббота. Народ вышел копать картошку. Стоял чудесный теплый день с бледно-синими небесами, солнечными лесами, которые голубели вокруг сквозь едва заметную золотистую дымку. Этот золотистый, едва ощутимый цвет близкой осени был повсюду — в палисадниках с «золотыми шарами», в тяжелых недвижных садах с повисшими от плодов ветвями, в темной реке, в которую вдруг падал желтый лист, и его сносило среди темных, с золотистой сердцевиной воронок.

На огородах было людно: мужчины, женщины, дети. Слышался звон ударявших в ведро клубней. Мужики лопатами ударяли в гряды, выворачивали комья земли с розовевшими гроздьями картошки. Женщины обирали клубни, сыпали сначала в ведра, а когда ведро наполнялось, перетряхивали его в мешок. Мешки стояли по всему огороду, и мужчины с кряканьем взваливали их на спины, несли в избу, опускали богатство в прохладный подпол.

Суздальцев и тетя Поля собрались в огород. Тетя Поля очень ослабела за последние дни. Похудела, тяжело дышала, отирала платком бледный влажный лоб. Ее глаза смотрели с тайной тоской и беззащитностью, словно она видела что-то близкое, неизбежное, тягостное, от чего не было защиты и спасения.

— Может, останешься, полежишь, — сказал Суздальцев, видя, как она с трудом достает из сарая пустые мешки, вытаскивает из сундука связку бечевок. — Я и без тебя управлюсь.

— Что ж мне, помирать ложиться? — сердито ответила она. — В работе разойдусь, полегчает. Работа — лучший дохтур.

Они вышли в огород. Картофельная ботва начинала чернеть, тянулись тучные гряды. Суздальцев всадил лопату под крайний куст, вывернул землю. Держал на лопате обильную сиреневую гроздь клубней. Тетя Поля потянула за ботву, выволакивая клубни на открытое место. Собиралась нагнуться, чтобы отломать картофелины от стеблей, но охнула, отпустила ботву. Стояла, покачиваясь, среди огорода, поводя невидящими глазами. Суздальцев поддержал ее, подставил ей перевернутое вверх дном ведро.

— Ну, куда ты хлопочешь. Сиди, я управлюсь. Сиди и командуй.

Он опустил ее на ведро. Она сидела, приходя в себя, отметала со лба упавшие седые волосы.

— Вот ведь как, Петруха. Сажала сама, а есть будут другие.

— Все не съедят, нам с тобой оставят.

И говоря это, он увидел Ольгу. Она вошла в огород, стояла, щурясь на солнце. На ней был нарядный жакет, короткая юбка, красивые туфли. На шее был повязан розовый шарфик. Волосы, черно-серебристые, с синим отливом, были заколоты костяной заколкой. Увидев ее, он почувствовал, как счастливо в нем все запело, возликовало. Как прекрасна она со своим смуглым лицом, вишневыми глазами, малиновыми приоткрытыми губами.

Как он любит ее.

— Вот бог послал помощницу, — тетя Поля поклонилась гостье со своего ведра. — Ступай-ка ты, милая, в избу, выбери одежку поплоше, обувку погрязней да возвращайся. Нам с Петрухой без тебя не справиться.

Ольга исчезла в избе. Через некоторое время появилась в изношенных башмаках, в которых Суздальцев ходил по грибы, в кухонном фартуке тети Поли, в просторной, выгоревшей на солнце куртке, в которой Суздальцев пахал землю. Голубой шарфик был повязан на голову, скрывая костяную красивую заколку. И вся она, в этих обносках, показалась Суздальцеву еще прекрасней. Он был счастлив тем, что на ней были его башмаки и его продранная во многих местах куртка.

— Я готова, — засмеялась она, видя его обожающие глаза. — Приказывайте, что делать.

Они шли вдоль гряды. Суздальцев вонзал лезвие лопаты так, чтобы не рассечь гроздь картофелин. Ольга, ухватившись за ботву, тянула. Он помогал лопатой, выворачивал землю, и на солнце появлялось семейство клубней. Фиолетовые, нежные, разных размеров. Продолговатые, круглые; не успевшие созреть, совсем маленькие, — и налитые, слегка запорошенные сухой землей. Среди твердых тяжелых картофелин попадался одинокий клубень, жалкий, полный мокрой слизи. «Матка», которая была посажена весной и отдала все свои силы молодым отпрыскам.

Ольга отряхивала землю, отламывала клубни, кидала в ведро. Петр слышал звонкий удар, от которого ему становилось весело. Тетя Поля со стороны смотрела на них, держа в руках связку веревочек.

— Я так боялся, что вы не приедете, — говорил он. — То и дело ходил вас встречать на автобусную остановку. Выходил на ту лесную дорогу, где мы с вами шли. К тому кусту, где мы собирали малину. К тому орешнику, где я сорвал и подарил вам сросшуюся троицу орехов. На том месте, где стоял ваш этюдник, еще остались три дырочки, и я их трогал пальцами. Как чудесно, что вы приехали!

— А я в Москве все думала, могла бы я, как вы, оставить дом, близких, круг знакомых, всю размеренную, уготованную мне жизнь. И кинуться опрометью в неизвестное. Стать крестьянкой, доить корову, топить печь, выращивать в огороде овощи. Позавчера в гостях у друзей я слушала одного искусствоведа, который вернулся из Италии. Он рассказывал о великолепных художественных галереях, о средневековых соборах. О показах современной моды. А я думала, мне все это почти не интересно. Я хочу опять увидеть ваше село, услышать ваш рассказ о том, как вы считали веники, как вас укусила оса, и как вы шли за плугом, словно Лев Толстой.

Тетя Поля смотрела на них. Когда они поравнялись с ней, она сказала:

— Петруха, я чего думаю-то. Давай я на тебя мой дом отпишу. Он хоть и старенький, а еще постоит. Сменишь внизу два венца, покроешь железом — и живи. Я долго не протяну, не стану тебе мешать. Вот ты себе невесту нашел. Поселитесь, детей нарожаете. Дом обставите по-городскому, по-модному. Будете меня вспоминать.

Она улыбалась жалобно и болезненно. Ему хотелось подойти, взять ее усталые, натруженные ладони, развеселить, утешить. Но ком подкатился к горлу, и он, боясь слез, отвернулся, туда, к горе, где стояли высокие кладбищенские березы.

Они выкопали пол-огорода. Суздальцев перенес в подпол три полновесных мешка. У тети Поли хватило сил, чтобы накормить их обедом. А потом она снова залегла на свою высокую, с металлическими шарами, кровать.

— Совсем нету сил, задыхаюсь. Пошел бы ты, Петруха, к реке. Там калинка растет. Принеси ягод, я заварю, выпью, может, полегчает.

Суздальцев взял холщевую сумку, кинул в нее нож. Отправились с Ольгой в лес за калиной. Она как копала картошку в разношенных башмаках и дырявой куртке, так и пошла за ним.

Дошли до реки. Обмелевшая с весны, она дрожала солнцем на перекате, омывала малый островок, с которого снялась стая куличков, с писком понеслась, отражаясь в воде белыми брюшками. Поднялись на крутой берег. На небольшом скошенном поле стоял стог клевера, темно-зеленый, начинавший темнеть, с красно-ржавыми вкраплениями цветов. От стога исходил пряный, дурманящий запах. Суздальцев, проходя мимо, вдруг решил, что на обратном пути здесь, у этого стога, он поцелует ее.

Они вошли в лес, которым порос высокий берег реки. Невидимая, она текла под кручей, и он подумал, что еще этой весной по реке двигался туманный ночной огонь, таяли снега, и он шел вдоль берега с другой женщиной, предвкушая неизбежную близость. И теперь все это казалось ненужным, полузабытым, заслонилось его новой влюбленностью.

В зарослях калины хозяйничали дрозды. Шумно скакали, обклевывали красные ягоды, мерцали стеклянными крыльями, серебристыми хвостами. Всей стаей шумно взлетели и скрылись.

Суздальцев наклонял ветки, срезал пучки ягод, передавал Ольге. Она осторожно погружала их в сумку. Калина на вкус была еще кислой, чуть едкой, не обрела ту сладость, какая возникает в ней после первых морозов.

Наполнив сумку, двинулись обратно.

Она говорила мечтательно:

— Хорошо бы поселиться здесь на недельку и порисовать. Здесь так красиво. Что ни взгляд, то пейзаж. А натюрмортами будут служить гроздья калины, картофельные клубни, чугунки на печке… А с вас и с тети Поли я сделаю портреты.

Они вышли на лужок. Стог приближался, зелено-красный, коричнево-черный. Суздальцев знал, что через несколько шагов ее поцелует.

— Я думаю, мои преподаватели будут довольны пейзажами и портретами.

Они приблизились к стогу, и он, сделав шаг в сторону, позвал:

— Подойдите сюда!

Она подошла, думая, что он собирается ей что-то показать. Он обнял ее за плечи, прижал к стогу. Клевер тихо вздохнул, расступился, принимая ее в свою глубину. Он наклонился над ней и поцеловал в пунцовые мягкие губы, дрогнувшие, а потом застывшие. Целовал ее долгим сладким поцелуем, с закрытыми глазами. Слыша, как дышит стог, как из него исходят тихие шуршанья и звоны.

Открыл глаза. Она смотрела на него туманно, и казалось, стог отразился в ее глазах своим смуглым вишневым цветом, своей потаенной зеленью и темным золотом.

— Этого не следовало делать, — сказала она, и дальше, до самого села, они молчали.

В избе он поставил чайник, вскипятил воду, натолкал в жестяную кружку ягод и сделал тете Поле отвар. Видел, как распускается в воде темный сок. Помог ей выпить. Отвар проливался мимо рта, и тетя Поля благодарно, без сил, откинулась на подушку.

— Немного отойду, и сядем чай пить, — пообещала она, устало закрывая глаза.

Они вышли в сени, сухие, теплые. Сквозь щели горело солнце, оставляя на тесовых досках пламенеющие пятна. Полотняный полог из ветхой материи казался наполненным бледным серебристым солнцем.

— Иди сюда, — позвал он ее, приподнимая завесу полога. Увидел, как под полотняным покровом трепещет белая бабочка.

Она сбросила свои грубые башмаки, сделала шаг босыми бесшумными ногами. Он взял ее за плечи и снял драную куртку, под которой блеснула и засветилась ее шея и полуоткрытая грудь. Обнял ее, целуя, и мягко, сильно опуская на деревянную скрипнувшую кровать, на сухой, зазвеневший сенник. Опустил завесу и, закрыв глаза, не выпуская ее мягких послушных губ, чувствуя своими босыми ногами ее теплые ступни, целовал ее, путался в ее легких одеждах, зарывался лицом в ее волосы, слышал, как шуршит сухое сено, как дрожит и поскрипывает старая кровать.

Он был жаден, тороплив, оглаживал ее всю, целовал губы, глаза, дышащую взволнованную шею, руки, которыми она старалась прикрыть грудь и живот. Сквозь длинные дрожащие пальцы целовал ее розовые соски, и всю руку, вплоть до плеча и теплой мягкой подмышки с колечками темных волос. Она была его, принадлежала только ему. Он выхватил, вырвал ее из окружавшего их мира — из воздуха, света, текущей темной реки, из куста калины с перелетавшими дроздами. Он захватил ее к себе, отгородился от мира полотняным пологом и, боясь, что проникавшее солнце отнимет ее у него, не желая видеть эти серебристые, в пылинках лучи, закрывал глаза. Заслонял ее собой от света. Слышал, как скрипят, музыкально переливаются на множество ладов сухие доски старой кровати.

Мир, который, казалось, был изгнан им и отступил, вдруг стал возвращаться. Стиснув веки, он видел, как летит через лесную дорогу сойка, сверкнув на мгновенье лазурью. Как в черной лесной промоине по воде плывет крохотный желтый листочек. Как кротко, не мигая, смотрят на него зеленые овечьи глаза. Как поднимается над рожью высокая жемчужная туча, и из нее выпадает косая бахрома дождя. Как белка, похожая на алую буквицу, вьется по вершинам зимних деревьев. Какие золотые нити выскальзывают из-под полозьев саней. Как круглая голубая луна касается московской колокольни. И лежащее в траве немецкое колесо с бронзовой втулкой, и огненные письмена, возникающие под его бегущим пером, и разгромленный караван, и бегущий в тумане одичалый верблюд. Что-то огромное, тяжелое, как свинец, надвигалось на него из будущего. И это непроглядное, свинцовое будущее было его будущей смертью. Но она не успела случиться, ибо все полыхнуло ослепительным светом. Будто в рожь упала звезда и долго трепетала разноцветными зарницами, пока не погасла.

Они лежали без сил под пологом в серебристом свете, и белая бабочка чуть слышно шуршала под матерчатым покровом.

— Ты больше не уедешь отсюда. Будешь здесь со мною всегда, — сказал он, слыша легчайший шелест бабочки.

— Здесь, под пологом? — слабо улыбнулась она.

— Я все решил. Мы будем мужем и женой. Ты согласна?

— Ты уверен, что это нужно тебе?

— Ты отправишься к своим родителям, к своим друзьям и скажешь, что выходишь замуж. Переезжаешь ко мне.

— А мое учение, мое рисование, мои задания?

— Теперь у тебя одно на всю жизнь задание — быть со мной. Ты моя жена, моя единственная и ненаглядная. Ты мать моих детей. Ты продолжательница моего рода.

— Ты писатель, начинаешь свой путь. Он будет у тебя очень трудным. Тебя подстерегают испытания. Ты будешьпутешествовать, искать все новых и новых впечатлений. Твои войны, о которых ты говоришь. Материки, которые ты посетишь. Бесчисленные встречи и увлечения. Там будут другие женщины, соблазнительные красавицы. Зачем тебе я? Я буду для тебя бременем.

— Ты будешь для меня единственной отрадой. Все свои путешествия я буду совершать ради тебя. Все войны, на которых мне суждено воевать, буду выигрывать ради тебя. Все мои книги буду посвящать только тебе. Ты будешь вдохновлять меня на победы. Ты будешь целить мои раны. Принимать избитого и несчастного, если меня постигнет поражение. И ликовать вместе со мной в момент моего триумфа. Я обещаю, что буду любить тебя вечно. Не променяю ни на какую красоту и богатство, ни на какую славу или успех. Мы проживем с тобой вместе нашу жизнь. Наши дети, трое, или четверо, или пятеро, продолжат наш род.

Он умолк, видя, как тихое солнце серебрит ее ноги. Бабочка, белая, с нежной желтоватой пыльцой, кружилась над ними. Билась о светлую ткань и чуть слышно шуршала.

— Я буду твоей женой, — сказала она. — Я дам тебе полную свободу. Буду отпускать тебя в твои странствия, в твои походы и войны. Я знаю, ты станешь знаменитым писателем. Тебе будет дано описать весь этот мир в его тьме и свете. Ты в своих поисках поднимешься на небо и опишешь рай, и спустишься под землю, в жуткую тьму, и опишешь ад. Ты в своих книгах запечатлеешь весь мир, который куда-то рвется, что-то вынашивает в себе — то ли огромную для всех беду, то ли небывалое, предсказанное счастье. Я буду тебе верной женой, помощницей во всех твоих начинаниях. Ты будешь возвращаться домой измученный, может быть, раненый, и я буду встречать тебя, омывать твои раны. Если на войне тебе оторвет руки, я буду твоими руками, стану записывать твои впечатления. Если тебя ослепит взрывом, я буду твоими глазами. Если ты онемеешь, я буду по твоим глазам угадывать твои мысли. Я рожу тебе детей. Троих, четверых, пятерых. Кода они вырастут, я поведу их в лес, который ты посадил. Мы станем собирать в нем ягоды, слушать птиц, и я расскажу им, как ты встретил меня на проселке и мы несли с тобой двух ягнят.

— Милая ты моя!

И опять летела синяя сойка, и дрозды обклевывали красные ягоды, и голубая луна скрывалась за колокольней. И опять лиса выходила на солнечную поляну, и над хлебным полем поднималась жемчужная туча, и поле, полное дождя, синело мокрыми васильками. И двигались боевые колонны, и пикировали на мечеть вертолеты, и кто-то горел, издавая истошные крики. И это был он, лежащий в реке огня, а потом звезда упала в зеленую рожь и погасла, оставив по краям прозрачные спектральные всплески.

Они лежали под пологом среди серебристых пылинок, бабочка неустанно трепетала, и он вдруг подумал, что проживет долгую огромную жизнь и в старости, в сумерках, среди уходящего света увидит эту бабочку под полотняным покровом.

Они пошли в сельсовет и подали заявление о своем желании вступить в брак. По закону требовалось ждать месяц, прежде чем их распишут, поставят в паспортах штампы. Но знакомая секретарша пошла им навстречу и пригласила через неделю.

Через неделю Ольга приехала. Был светлый золотистый день теплой осени, когда леса уже были тронуты желтизной, а в воздухе реяли бесчисленные паучки, переносимые ветром на едва заметных паутинках. В этот день лесники собирались из соседних деревень в Красавино, чтобы ехать на автобусе в лесничество. Суздальцев пригласил их в сельсовет, и все они стали свидетелями бракосочетания. Смотрели, как Суздальцев и Оля отдают секретарше паспорта, а та метит их печатью, вписывает их имена и место, где состоялось бракосочетание, — село Красавино.

После нехитрой церемонии, без венчального платья, марша Мендельсона, нарядных гостей, они гурьбой вышли из сельсовета. Суздальцев зашел в магазин и купил несколько бутылок сладкого красного вина и конфеты. Они все пошли к тете Поле играть свадьбу.

Тетя Поля, превозмогая болезнь, встала к столу. Суздальцев наливал вино. Лесники чинно чокались, немногословно поздравляли:

— Андреич, чтоб, как говорится, полная чаша.

— Чтоб мир да любовь.

— Дом покрепше, да детей побольше.

Тетя Поля, бледная, худая, чуть пригубила сладкую рюмочку:

— Теперь, Петруха, ты долго здесь не задержисся. У тебя вон поводырь отыскался. Уведет. Да и ладно, хорошо с тобой пожили. — Она радовалась за него и тихо горевала, словно навсегда прощалась.

Лесники стали рыться в карманах и дарить подарки. Кондратьев подарил свой отточенный перочинный ножик, которым минувшей зимой свежевал белку. Полунин достал и подарил рыболовный крючок с самодельной начищенной блесной и грузилом. Капралов извлек из куртки свернутый сыромятный ремешок. Ратников достал пуговицу от лесного мундира с двумя дубовыми веточками. А Одиноков картинно расстегнул ремешок своих линялых «летческих», как он их называл, часов и протянул Суздальцеву:

— Бери, Андреич, на память.

Еще выпили, шумно поднялись и гурьбой пошли на остановку, где их подхватил автобус. Увез в лесничество. Тетя Поля снова легла и забылась. А они, новобрачные, пошли гулять по чудесным, озаренным полям, по опушкам с последними неяркими цветами, над рекой, в которой струились едва заметные золотистые нити.

К вечеру набежал легкий дождик, говоря о том, что лето кончилось и начинается совсем другая пора, с темными вечерами, тяжелыми дождями, молчаливыми, красными и золотыми лесами.

Они сидели за перегородкой, глядя, как в оконца стучит дождик, и по стеклу текут капли. На печке висели его обшарпанные куртки, картуз. Качалась под потолком шкурка белки.

— Я сочинила стих, — сказала она. — Это мой тебе свадебный подарок.

— Прочитай.

Она стала читать, и он запоминал эти строки, тихий певучий звук ее голоса под постукивание дождя по стеклу. Думал, что через много лет вспомнит этот стих и прочтет.

Он поцеловал ее, слыша, как за перегородкой тихо во сне стонет тетя Поля.

Когда совсем стемнело, они пошли к реке. Она держала две стеариновые свечки, которые привезла из Москвы. Он нес березовое, расколотое надвое полено. Спустились в темноте к воде. Река текла, пахла холодом опустившейся на воды осени.

Он зажег спички, укрепил на полене обе свечи, запалил их и спустил на воду. Река подхватила этот березовый ковчег с двумя горящими свечками. Понесла, отражая в черной воде. Ковчег удалялся, его тихо крутило, и над водой горели два туманных светильника. Он смотрел, как удаляются свечи, и думал, что это две их души, соединенные вместе, подхвачены бесконечным временем. Удаляются в таинственном потоке. Огни исчезли за поворотом. Некоторое время воздух светился, а потом стало темно.

Взявшись за руки, молчаливые и печальные, они вернулись домой.

…Ольга спала, свернувшись на кровати калачиком, а он сидел под лампой и писал. Город, который когда-то манил его своими волшебными садами, царскими чертогами, драгоценными минаретами, загадочный азиатский город, в который стремился его зачарованный странник, мечтательный путник, теперь окутывался дымом разрывов, сотрясался ударами авиабомб и снарядов…

Герат, огромный, выпукло-серый, как застывшая лава, накаленно дышал. Состоял из бесчисленных складок и вздутий, пузырей и изломов. Будто отвердел, вмуровав в себя голубые осколки мечетей. Остановившийся окаменелый разлив, хранящий дуновение древнего ветра. След чьей-то огромной подошвы, коснувшейся глины. Высохший отпечаток чьей-то великаньей стопы.

Среди офицеров, срывавших голоса от крика, стоял полковник с белесыми бровями и оживленным, почти веселым лицом. Ему не было места среди командиров, ведущих бой. Скорее всего, он был замполитом дивизии. Его тяготила бездеятельность, и он, выбрав Суздальцева, комментировал картину сражения, какой она ему открывалась.

— Сейчас передняя цепь будет ставить указание целей. Красный дым. Так, хорошо, понятно. Наши стоят в блокировке у кладбища, перед зеленым массивом. Тяжело мотострелкам, не город, а дот. Танки бы, танки сюда!

Суздальцев смотрел на мглистый город с множеством глиняных куполов, похожих на печные горшки. Слушал гулы и хлюпанье. Казалось, в городе работает громадная бетономешалка, взбивает пузыри, и они тут же застывают на солнце.

— Пошла, пошла авиация! — комментировал замполит.

Суздальцев запрокинул голову. Тонкий, как стеклорез, приближался звук. Крохотная заостренная капля мерцала, вырезая просторную в небе дугу. Завершая дугу, в кварталах рванул красный клубок. Другой, третий. Эхо взрыва качнуло башню. Помчалось мимо в окраины, к мечетям, минаретам и кладбищам.

«Смотри! — грозно звучал приказ в рокоте взрывов. — Стой и смотри!»

Над башней, в солнечном трепете шли вертолеты, длиннохвостые, гибкие. Передний клюнул стеклянным носом, стал скользить, устремляясь вниз. Остановился на миг. Выпустил черно-красную заостренную копоть, вонзил в небо, и там, куда были направлены острия, на земле плоско грохнуло, окутало белым паром, словно в огне испарилась глина. Частицы несгоревшего праха сносило ветром.

«Смотри!» — гремело из пламени.

— Хорошо ударил НУРСами! А потом поработал пушкой, — поощрял замполит вертолетчика. — Ну, теперь пошли, пошли стрелки!

Молодцы!

Два огромных дыма от сброшенных бомб медленно вырастали, пучились, выдавливали из себя другие дымы, принимали форму гриба на кривой ноге, одноногого великана, огромного, в рыхлой чалме муллы. Медленно растворяли свое темное чрево, распахивали грязно-серые покровы.

Суздальцев наблюдал разрушение города. Был свидетелем сокрушенья Герата.

Комдив был бесстрастен, его неслышные команды отзывались воем реактивных снарядов, сиплым рокотом гаубиц, трепетом красных взрывов. Пикировали штурмовики, вгоняя в город железные костыли. Ухали танки, проламывая утлые стены. Действия комдива напоминали математические исчисления, в которых доказывалась абстрактная теорема. В ней не было места страданию и смерти, а только законы чисел. Этот маленький красивый генерал не отождествлял себя с городом, не сопрягал себя с боем. Он был посторонним городу, который разрушал. Завершив разрушенье, он бесследно исчезнет, не оставив по себе имени, памяти, уведя назад из азиатских предгорий этих возбужденных людей, заброшенных случаем в древний Герат. Они оставят в нем рану, набьют глинобитные стены пулями, и их унесет прочь, как уносило до них другие чужеземные армии.

Но сейчас генерал-математик закладывал числа в прицелы, складывал цифры потерь, проводил циркулем от синей Мечети до Мазари Алишер Навои, наполняя окружность огнем и дымом.

Суздальцев забыл, почему он здесь. Забыл о ракетах, которые оставались в Деванчи под беглым артиллерийским огнем. Он стоял на башне, выполняя приказ Стеклодува, — наблюдал разрушение города. Он должен был запечатлеть и запомнить. Он был наблюдатель, Свидетель.

Словно зоркий художник, он устремлял взгляд в город, выхватывал его моментальный образ, возвращал ударом зрачков на невидимый холст, — в свою дышащую грудь.

Солнце застыло в белом бесцветном небе. Опустило на башню столб жара. В звоне винтов кружили вертолеты, словно сплетали над городом тончайшую сеть. Командиры принимали сводки о продвижении войск, о подавленных опорных пунктах, о раненых и убитых. А он рисовал лик города, древний, морщинистый, грубо отпечатанный на горячей равнине. Свой собственный автопортрет.

Душа его напрягалась, пробиваясь к сокровенному знанию. Он добывал его с каждым вздохом, с каждым ударом сердца. Ему казалось, он помнил этот город по юным мечтаньям, когда в деревенской избе писал об очарованном страннике. Тот странник пустился в путь, чтобы оказаться в земном раю. Волшебный город был раем, где душа утомленного странника обрела совершенство в любви. Теперь этот город, этот поверженный рай вонзал ему в душу стальную иглу страдания. Два вертолета кружили над старым мазаром, выбирая цель для удара.

Он хотел уберечь Герат, уберечь его купцов и менял, камнетесов и стеклодувов. Уберечь перебегавших под огнем моджахедов и сидящих под бронею солдат. Он окружал Герат невидимой сферой, сквозь которую не пролетали снаряды, которую не пробивали ракеты и бомбы. Создавал эту хрустальную сферу из своих святынь, из бабушкиной седины, из пестрого маминого платья, из белого снега, на котором горела красная ветка брусники.

Город был из стекла. Под прозрачными кровлями были видны младенцы. На коврах сидели музыканты, хлебопеки пекли хлеба. И он, Свидетель, стоял на башне в минуту своего ясновидения. Спасая и сберегая Герат.

Он выглянул сквозь зубцы на окружавшие крепость кварталы. Вдалеке, по окраинам, вставали тучные дымы, словно вырастали огромные баобабы. Но под стенами крепости было солнечно, пусто. Тянулась улица с брошенной повозкой. Купольное строение бани блестело струйкой арыка. Лавки с закрытыми ставнями, переулок, уводящий с главной улицы в глубь квартала, где сразу же, разделенные на клетки, зеленели сады, открывалось внутреннее убранство дворов, виднелись сараи для скотины. И ни души. То ли люди при первой стрельбе покинули жилища, то ли затаились в глубине погребов, укрылись под глинобитными крышами.

Щелкнул выстрел. Пуля ударила в зубчатую кромку башни, в воздухе повисла каменная пыль. Суздальцев ощутил уколы отлетевших песчинок. Еще выстрел, и снова пуля черкнула по зубцу, отлетела к рыжим домам. Видно, в бане укрылся снайпер. Заметил на башне скопление офицеров и теперь стрелял по командному пункту.

— Поднять вертолет. Уничтожить снайпера, — спокойно произнес комдив. В этих бесстрастных словах Суздальцеву почудилось подобие числа. Математическая дробь. В числителе — приказ поднять вертолет. В знаменателе — приказ уничтожить снайпера.

Офицер, управлявший авиацией, подхватил приказ комдива.

— Беркут! Я — Заря! Поднять вертолет. Снайпер в районе бани. Уничтожить снайпера. Как слышите меня?

Вертолет появился над башней, словно его вознесло в протоках горячего воздуха. Стеклянно трепетал винтами, нежно стрекотал, поворачивался в воздухе, делая короткие развороты. Баня слишком близко прилегала к башне, и вертолет выбирал позицию, с которой мог атаковать баню, не засыпав снарядами башню.

Он нашел искомую точку. Ринулся вниз, целясь стеклянной кабиной в ржаво-серые купола бани. Треснуло высоко, помчались вниз заостренные смерчи, как щупальца каракатицы. Среди лавок, в клетчатых дворах страшно и плоско полыхнуло, словно вырвало клок земли. И оттуда, куда пришелся удар, вдруг с визгом, воплем, неистовым криком вырвалась толпа, пестрая, растерзанная. Мужчины в чалмах, простоволосые женщины с детьми на руках, быстроногие мальчишки. Выбитая огнем из нор и укрытий, толпа несла в себе боль, страдание, слепой ужас.

«Смотри!» — звучало среди воплей и стонов.

Толпа пронеслась, как пестрый растрепанный ворох, и скрылась, притаившись в своих утлых убежищах.

С бани больше не было выстрелов. Вертолет кружил в синеве, нежно трепеща лопастями.

Глава 20

Ольга уехала в Москву, а Суздальцев задержался в Красавине, чтобы уволиться из лесничества. Он сдал свои красные лыжи, на которых всю зиму летал по полям и лесам. Вернул лесничему железное клеймо, которым ударял в торцы спиленных стволов и в осыпанные опилками пни.

Тете Поле становилось все хуже. Из города приехал доктор, пожилой и печальный. Осмотрел ее и предложил лечь в больницу, сделать операцию. Но тетя Поля не согласилась. Решила остаться дома среди своих половиков, печных чугунков, не желая расставаться с курами, котом, строгим портретом Ивана Михалыча, который неодобрительно выслушивал ее отказ, как неодобрительно следил за ее болезнью, строго и неодобрительно слушал ее стоны и жалобы.

Вызвали дальнюю родственницу из-под Серпухова. Та обещала приехать через несколько дней. Суздальцев с тяжелым сердцем готовился к расставанию, зная, что если уедет, то не увидит больше тетю Полю.

Ночью он сидел у ее кровати, видя, как при свете лампадки провалились и почернели ее глаза, заострился нос и выступил подбородок. Рука, лежащая поверх одеяла, казалась черной, костлявой, как у большой птицы. Она задыхалась, стонала, старалась встать. Петр приподнимал ее на подушке, вливал ей в рот теплый настой калины. Она делала несколько глотков, падала на подушку и затихала. Но через минуту вновь начинала задыхаться, просила: «Пить!» И он, утомленный этой бесконечной бессонной ночью, не отходил от нее. Подносил к ее губам чашку с настоем.

Он никогда не видел, как умирают люди. Ему было страшно. Он чувствовал, что участвует в чем-то роковом, неотвратимом, загадочном, что неумолимо присутствует в мире, до времени скрываясь среди солнечного блеска, легкомысленных радостей, сладких предвкушений. Но потом вдруг приближается и стоит в изголовье, у никелированных жестяных шаров, у темного сундука, у косяков старых тяжелых дверей.

Она начинала бредить.

— Иван Михалыч, а Иван Михалыч, пожалей ты меня. Чего же я тебе такого сделала? Я же поперек тебя слова не молвила, — говорила она слезно, умоляя о чем-то мужа. И тут же начинала гулить, ворковать, будто ей являлись ее малые дети:

— Коленька, Васенька, да какие же вы масенькие, хорошенькие. Да какой же к нам Волчек из леса придет. Не страшный, косматенький, мы его по шерстке погладим.

Кого-то нежно укоряла:

— Что ж ты меня не выбрал-то. Я же на тебя налюбоваться не могла. Я же тебя звала, а ты меня на другую поменял. Вот мы и маемся, друг друга достать не можем.

Начинала разговаривать со своим соседом Николаем Ивановичем, утешая его:

— А ты ну их, ребятишек, Николай Иваныч. Они по глупости, малые. Ты, Николай Иваныч, Богу молись, он нас всех видит, всех любит.

А то вдруг начинала кричать, вырываться, словно кто-то на нее напал, бьет и терзает:

— За что? За что? Отпустите, Христом Богом молю!

А то вдруг умолкала, открывала глаза и молча, не мигая, смотрела в угол, где кто-то стоял, невидимый Суздальцеву.

— Акулина, — тихо говорила она. — Пришла за мной Акулина.

Он чувствовал, как она уходит. Не хочет расставаться со своим домом, деревянной столешницей, половицами с кольцом, цветком на окне, с котом, дремлющим на сундуке. Хватала руку Суздальцева, словно старалась удержаться, а ее сносило, отрывало, тянуло прочь. Он не отнимал руку. Умоляла кого-то не уводить ее, оставить ее здесь, предлагала вместо себя часть своей жизни и молодости. И одновременно боялась, что та, кто звалась Акулиной, услышит ее и заберет с собой.

Внезапно тетя Поля открыла глаза, и дыхание ее стало ровней и тише:

— Петруха, давай прощаться. Пора. Ты иди, отдыхай. Чай, целую ночь без сна. — Она отпустила его руку, и ему показалось, что она слабо оттолкнула его. Будто примирилась с тем, что ее уводят, и у ней больше не было сил противиться. Она отсылала Суздальцева, передавая себя той, невидимой, что подступила к ее изголовью.

Суздальцев ушел за перегородку и заснул, слыша, как барабанит в стекло дождь. Проснулся на тусклом рассвете. Осторожно вышел из-за перегородки. Тетя Поля не дышала, свесила руку, и рука была чуть теплой.

В тот же день из-под Серпухова приехала племянница, грузная, с больными ногами женщина в черном платочке. Соседки принялись хлопотать над покойницей. Обмывали, гремели тазами. Извлекли из сундука припрятанное для этого случая облачение. Обрядили тетю Полю в стираную юбку, белую блузку, чистые чулки. Повязали голубенький платочек. Однорукий плотник Федор Иванович сшил наспех гроб из сырых досок, и тетю Полю положили на стол посреди избы. Соседка читала над ней большую, замусоленную церковную книгу, сбиваясь, путая слова. Иван Михалыч строго и недовольно слушал женщину, смотрел на жену, лежавшую в гробу с тонкой горящей свечкой.

Приехала Ольга и помогала женщинам готовить поминальную снедь — винегреты, блины. Бегала в магазин, покупала водку.

На кладбище пошли не все — однорукий Федор Иванович, лесник Полунин, несколько женщин и Суздальцев с Ольгой. Накрапывал дождь. Березы на горе стояли желтые, с пустыми вороньими гнездами.

У открытой могилы гроб поставили на землю. Суздальцев увидел на земляной куче несколько тяжелых ржавых костей и мелкие коричневые косточки. Это были останки Ивана Михалыча и двух малолетних детей тети Поли, с которыми, наконец, после долгой разлуки она повстречалась. Когда опустили гроб и стали забрасывать его землей, косточки мелко застучали о доски, словно дети просились войти к матери, и она их пускала. На земляной холмик Ольга положила букет желтой, начинавшей темнеть пижмы.

Поминки были нелюдные и негромкие. Молча пили водку, немногословно поминали хозяйку. Когда всех забрал хмель, разговорились. Но не о тете Поле, а о насущном. О ценах на картошку, о новом зоотехнике, о птицефабрике, которую собирались строить в соседстве с Красавиным. Племянница озиралась, спрашивала, нет ли покупателя на избушку.

Скоро все разошлись, и Ольга с племянницей мыли посуду. Суздальцев собирал в рюкзак нехитрый скарб, желая не опоздать к вечернему автобусу.

Он зашел за перегородку, где тихо белела печь, темнели за окном кусты шиповника и лежала на столе стопка листов. Рукопись его странных, разрозненных писаний. Строчки напоминали рассыпанные по бумаге семена. Это был роман о войне. Это была война, заключенная в строчки, из которых, как из легких семян, поднимутся взрывы, двинутся танки, запылают селенья, и тысячи людей, быть может, еще не рожденных, станут умирать в ужасных мучениях. И он, автор романа, был автором этой войны и этих мучений. И он был в силах убить войну. Сжечь ее семена.

Он собрал листы, взял спички и вышел в огород. По низкому вечернему небу неслись сырые тучи. Лежала на грядках черная ботва. Он зажег спичку и поднес к пламени первый лист. Лист загорелся; огонь съедал бумагу, оставляя кромку опадавшего пепла. Не давая огню погаснуть, Суздальцев поднес второй, третий лист. Рукопись горела, желтый огонь плоско стелился к земле, пепел копился. Когда вся рукопись была сожжена, от нее осталась кучка горячего, с красной сердцевиной пепла. И эта сердцевина угасала. Суздальцев стоял над сожженной рукописью на пустом огороде. Понимал, что закончен удивительный, неповторимый по своей красоте и свежести период его жизни, которому больше не повториться и о котором он станет вспоминать все остальные дни.

Вдруг подул ветер. Подхватил пепел, весь сразу. Смел с земли и понес к забору и дальше, в сырое темное поле, и дальше, к последнему просвету вечернего неба, еще не закрытого тучами. Его роман, его ночные фантазии, его неисполнимые мечтания и неоправданные надежды, превращенные в пепел, улетали, чтобы навсегда исчезнуть. Но там, куда они улетали, в далеких, еще не наступивших днях и невидимых пространствах пепел вновь собирался. Превращался в стальные лязгающие по дорогам колонны, пикирующие самолеты, горящие кишлаки и селенья. И он, летописец неведомой войны, сидел на броне, чувствуя на груди давление ветра.

Суздальцев отвернулся и вошел в дом. Ольга ждала его. Они вышли на дорогу и смотрели, как из темноты светят огни приближавшегося автобуса.

А.Проханов СТЕКЛОДУВ

Глава первая

Он оставил машину с шофером на заснеженной Бронной. Пешком, наслаждаясь блеском и красотой вечерней Москвы, стал спускаться по Тверской вниз, повторяя путь, который столько раз за долгую жизнь совершал среди этих фасадов. Оставаясь каменными, неизменными, со своими арками, лепными украшениями и мемориальными досками, они, словно недвижные берега, наполнялись струящейся в вечных переливах некой рекой, по которой уносились его воспоминания. Все в одну сторону, вниз, от туманного Пушкина с живой, брошенной в снег розой, к янтарно-белому Манежу и розовым башням с высокими в рубиновом зареве звездами. Когда-то мама, держа его детскую руку, хотела перейти просторную полупустую улицу. Навстречу, едва их не сбив, промчался черный, на белых шинах, лакированный «ЗИС». За стеклом лимонно-желтое, недовольное промелькнуло лицо Молотова. Здесь же, школьником, он шагал в весенней первомайской толпе среди флагов, шаров, транспарантов, держа красный флажок, и на площади, среди ликующих возгласов, восхищенных лиц, увидел на мгновение розовый кристалл мавзолея. Далеко, в кителе и фуражке — Сталин. Сказочное видение, пронесенное сквозь целую жизнь. Юношей, стоя на тротуаре, он смотрел, как мимо, в грохоте, в дрожании земли шли на парад танки — бугры и уступы зеленой брони, стоящие в люках танкисты, едкая синяя гарь, и когда стальная волна прокатилась мимо витрин и окон, на асфальте — седая насечка, запах гудрона и стали. С девушками — каждый год разные, с полузабытыми лицами, полузабытым смехом, запахом и цветом волос — гуляли, забредая в кафе, и он смотрел, как бегут за окном автомобили, и сквозь тонкую трубочку близкие женские губы всасывают сладкую струйку коктейля.

Теперь он шел по Тверской, по свежему, бело-синему снегу, рассеянно любуясь праздной толпой. Нескончаемо лился глянцевитый поток автомобилей, из которых у дверей ресторанов и ночных клубов выходили молодые, красиво одетые люди. То просияет серебристой синевой соболиный воротник, то из распахнутой шубы сочно брызнет шелковый галстук. Как алмазный водопад, низвергались вниз белые лучистые огни. Вверх, навстречу поднимались нескончаемые рубиновые сгустки. Его глаза ликовали, наслаждаясь янтарными витринами, полыхавшими вывесками и рекламами, под которыми снег трепетал фиолетовым, алым, зеленым. Дома, озаренные магическим светом голубоватых и золотистых светильников, казались ледяными дворцами, воздушными замками, в волшебных переливах, таинственных излучениях. Город был дивно красив, сказочно великолепен, и казалось, в нем идет вечный праздник, собраны неземные богатства, и жить в этом городе было упоительным счастьем.

Он проходил мимо тяжеловесного помпезного здания, облицованного грубым гранитом. В складках гранита лежал снег. Черная липа была усыпана драгоценной огненной капелью, словно райское древо. Центральный телеграф казался космическим кораблем, в его глазнице медленно вращалось голубое мистическое око. Клубилась у театра толпа. Сверкали хрусталями и самоцветами дорогие отели. Автомобильный поток соскальзывал к площади, загибался, ускользал за огромный черный уступ Государственной думы, в фасад которой угрюмо и незыблемо, словно наскальное изображение, был врезан герб СССР.

Среди гранита, в темном монолите дома, сияла прозрачная витрина. Ювелирный магазин, спрятанный в каменную толщу, приоткрывал свои чудесные сокровища, манил толпу россыпями драгоценных камней, золотыми ожерельями и браслетами. В витрине восседала женщина, вся в бриллиантах, то ли статуя, то ли заколдованная царица, очарованная хранительница несметных богатств. Тонкое лицо, обнаженная шея и руки были бархатно-черные, словно она принадлежала к сословию жриц и явилась сюда с берегов Нила или Ганга. Волосы ее были цвета платины, чуть голубые, — признак таинственной расы. Быть может, той, что некогда населяла землю и покинула ее по неизвестным причинам, оставив занесенные песками города, заросшие джунглями храмы, покрытые льдами и морскими водами капища.

Он остановился перед витриной, чувствуя стопами холодный снег, а зрачками волшебную силу недоступной женщины, спящей в хрустальном саркофаге с открытыми глазами. Она казалась ему странно знакомой. Словно он где-то ее встречал, она являлась ему мимолетно. Мелькнула среди других и была забыта, чтобы вдруг возникнуть через много лет на Тверской. Быть может, он видел ее на рауте в Вашингтоне, среди офицеров американской военно-морской разведки, где она подносила к фиолетовым губам игристый бокал с шампанским. Или на рынке в Равалпинди, среди разноцветных огоньков и лампадок, когда быстро темнело, в небе дышало аметистовое вечернее облако, уныло кричал муэдзин, и она грациозно прошла, задев его белой накидкой. Или стояла на берегу Меконга, среди разгромленных статуй буддийского монастыря, и он проплывал мимо на военном катере, залюбовавшись ее смуглым лицом. Или она была женщиной его сновидений, если вся его долгая жизнь была сном, и этот сказочный город, и дерево в драгоценных гирляндах, и глобус в синей глазнице, и видение Сталина — все это длящийся сон, предполагающий скорое пробуждение.

Он смотрел на женщину, испытывая к ней влечение. К ее прекрасному темному лику с открытыми, без зрачков, как у каменных статуй, глазами. К обнаженной высокой шее, на которой переливалось бриллиантовое колье, вспыхивающее разноцветно при малейшем движении зрачков. К ее обворожительным гибким рукам с тонкими запястьями, на которых сверкали лучистые каменья. Ему хотелось коснуться губами ее хрупких пальцев, хотелось целовать узкую ладонь, теплую жилку, скрытую драгоценным браслетом, чувствуя сияющий холод и блеск камней. Он приближал к витрине лицо, мысленно целуя полуоткрытую грудь, угадывая под шелковым платьем ее длинную шелковистую форму и малиновый сосок. Ему хотелось взять в руки тонкую щиколотку и, целуя колени, скользить ладонями вверх по гладкой темной ноге, чувствуя, как она наливается силой, начинает трепетать. Глаза его были жадно раскрыты, восхищались бриллиантами, которые брызгали цветными лучами. Казалось, женщина пробуждается, начинает чуть слышно дышать, слабо улыбается, и они, разделенные стеклом, приближают друг к другу лица. Это напоминало сон, соитие во сне, сладкое вожделение, которое он никогда не испытывал. Он утолял это вожделение ненасытным созерцанием, дрожанием зрачков, в которых страстно переливались бриллианты.

Вдруг он почувствовал бесшумный толчок. Затмение в левом глазу. Будто перед глазом опустили темную шторку, и бриллианты, которые он созерцал, погасли. Перед другим глазом они продолжали лучиться, сыпать разноцветные искры, переливаться стоцветной росой. Он закрыл этот глаз ладонью, наступила полная тьма. Только слышался шорох машин, женский смех, пролетело душистое облачко табака. Убрал ладонь — темноликая женщина отодвинулась в глубь витрины, сидела отстраненно, как изваяние, равнодушно демонстрировала бриллианты.

Он понимал, что ослеп на один глаз. Слепота наступила мгновенно и безболезненно, будто у него изъяли из глазницы око, наполнив полость мягким непрозрачным составом. Это не испугало, а удивило его. Удар, который он испытал, последовал с высоты, из мглистого московского неба и явился ответом на его вожделение, на его жадное созерцание. Будто кто-то запрещал ему прелюбодейство, наказывал за соитие с целомудренной жрицей. Он отвел от витрины зрячий глаз, все еще сберегая в нем пленительный женский образ. Испугался, что померкнет и этот глаз, не желавший расставаться с запретным зрелищем. Отошел от витрины, надеясь, что, удалившись от места грехопадения, вновь обретет зрение.

Вдоль переносицы проходила вертикаль, и все, что было левее этой вертикали, оставалось объятым тьмой. Правая же сторона была полна блестящих автомобилей, свежего снега. Переливалось райское дерево. Проходившие мимо мужчина и женщина целовались.

Это было знамением. Было посланием свыше, которое он не мог разгадать. Было словом, безмолвно и властно к нему обращенным, и это слово погасило его око. Внезапность случившегося вызывала в нем ощущение, что кто-то, безымянный, долго и терпеливо наблюдал за ним — не день и не два, а, быть может, целую жизнь, терпел то, как он проживал эту жизнь, и, наконец, не стерпев, послал ему гневный знак.

Так объяснял внезапное свое ослепление Петр Андреевич Суздальцев, стоя на Тверской под черной, увитой гирляндами липой, словно под древом познания Добра и Зла. Всматривался слепо в загоревшиеся кнопки мобильного телефона, звонил шоферу, вызывая машину.

* * *

Явившись в военную клинику к врачу-офтальмологу, он заметил выражение равнодушной любезности на его длинном смуглом лице. Веки у врача были пятнистые, розовые, словно после ожога. В потухших глазах пациентов кипела тьма, брызгала в глаза офтальмолога раскаленными брызгами. Врач, оснастив свой лоб окуляром, зажег портативный фонарик с раскаленным лучом. Луч сверкнул по здоровому глазу, ушел в глубину пораженного ока, рассыпался на мельчайшие искры, окружавшие черную тьму. Луч словно разбился о преграду, превратился в мельчайшую пыль. Офтальмолог убрал луч, снял со лба окуляры, и Суздальцев заметил, что на лице его появилось почти испуганное выражение, и пятна на веках порозовели, словно это был ожог тьмы.

— Вы переносили когда-нибудь сотрясение мозга?

— Контузило в Афганистане.

— Не болели гепатитом?

— Было дело. После работы в Анголе.

— Не страдали серьезными инфекционными заболеваниями?

— Тропическая малярия, после Никарагуа. Меня лечили по кубинской методике, ударными порциями антибиотиков.

— Испытывали в настоящее время сильные стрессы?

— Доктор, мы все испытываем сегодня непрерывный стресс.

— Пересядьте, пожалуйста, в это кресло.

Суздальцев занял место перед оптическим прибором с двумя застекленными трубками. Его голову поместили в стальной капкан — лоб охватывал обруч, подбородок упирался в плотную лунку. Врач снова водил лучом, направлял его под разными углами в глубину померкшего глаза, будто исследовал глухую пещеру, стараясь разглядеть наскальные рисунки. Луч превращался в легкую пыльцу, окружавшую темноту. Второй, зрячий, глаз содрогался от вторжения раскаленной иглы, будто она выжигала больной иероглиф, и в этом иероглифе чудилась бриллиантовая женщина, россыпи камней на смуглой груди.

— Положение очень серьезное, — произнес офтальмолог голосом, в котором слышались сострадающие, печальные нотки. — Вы перенесли инфаркт глаза. Кровоизлияние, разрыв артерии, паралич глазного нерва. У вас в глазу, если так можно выразиться, кровавый кисель. Под угрозой — второй глаз. Вам необходима немедленная госпитализация.

Пока врач писал направление в госпиталь, Суздальцев, не пугаясь, ощущая неизбежность и предопределенность случившегося, старался представить свое око в виде флакона, наполненного малиновой жидкостью. Бесшумная пуля попала в глазницу, взорвалась бриллиантовой вспышкой, превратила драгоценный сосуд в кровавый сгусток, во вместилище тьмы.

Машина отвезла его в госпиталь, и он покорно и терпеливо отдал себя в руки врачей. Без тени испуга, без надежды на исцеление, готовился к полной слепоте. Воспринимал ее не как внезапное несчастье, а как таинственное послание Того, Кто до этого распахивал перед ним бесконечные зрелища мира, открывал фантастические картины бытия, принуждая их созерцать. Повинуясь приказу свыше, он мчался с широко распахнутыми глазами навстречу зрелищам, стараясь их понять и запомнить, покуда их не убрали, как убирают с мольберта картины великих мастеров, опускают на окна темные шторы.

Его поместили в отдельную палату, и его дни делились на две половины — утреннюю, когда он подвергался многочисленным процедурам, и послеобеденную, когда врачи отступали, и он был предоставлен себе самому.

Утром ему делали несколько уколов — в мышцу, безболезненные, словно укус комара, и в глаз, когда тончайшее острие больно впивалось под глазное яблоко, и в жидкий кровоподтек впрыскивалась целебная сыворотка. Его пропускали сквозь сложный конвейер оптических приборов, когда в глаз, раздвигая веки и не давая моргать, вставлялась трубка, и врачи, сменяя друг друга, вонзали лучи, стреляли легчайшими сгустками воздуха, заставляли наблюдать движение зеленоватой корпускулы, воздействовали на пораженные ткани подобием солнечных лучей, побуждая глаз откликнуться на солнечный свет. Ему вбрызгивали в вену красящее вещество, оно проникало в сосуды глаза и, подвергаясь рентгеновскому облучению, обнаруживало картину разрушения. «Сосудистую катастрофу», — как говорили врачи. Он рассматривал цветную, компьютерную фотографию пораженного глаза, и она была похожа на аэрофотосъемку темного озера, в которое впадает множество ветвящихся ручьев и речек. Образ его слепоты, снятой из космоса.

Ему представлялась вареная голова семги с приоткрытым зубастым ртом и серебряными пластинами жабер, и то, как он вычерпывал из рыбьей башки темно-золотой глаз. Вареное рыбье око лежало в ложке с желтоватым белком и тускло-остекленелым зрачком. Еще он вспоминал убитого в пустыне Регистан вертолетчика, которому в голову попала пуля крупнокалиберного пулемета. Одна половина лица была срезана до кости, а из другой свисал на кровавых нитях огромный бело-желтый глаз.

Его подвергали лазерному воздействию. Сестра закапывала в глаз препарат, расширяющий зрачки, и когда она над ним наклонялась, он чувствовал щекой ее мягкую грудь. Врач с короткой седоватой стрижкой и жестким лицом снайпера всаживал в пораженный глаз разящие очереди, пробивая крохотные отверстия, сквозь которые должна была уйти кровавая жидкость. Каждый удар лазера сопровождался шипящим звуком, попадание отмечалось светящейся робкой пыльцой, напоминавшей далекий, гаснущий фейерверк. Зато второе, зрячее, око пугалось солнечной огненной вспышки, которая наполняла глаз невыносимым светом, расплавленной белой плазмой. Лишенный возможности моргать, с широко раскрытыми веками, глаз ужасался вторжению слепящего света. И это странно напомнило ему солнце Герата, когда он поднимался на вершину каменной башни, где был расположен командный пункт. Предстояла массированная бомбардировка города, и кто-то немой и грозный направлял из небес бесшумные слепящие вспышки, то ли запрещая ему смотреть, то ли, напротив, безмолвно принуждая: «Смотри!»

Оказавшись в палате, он принимал телефонные звонки от бывшей жены, пожелавшей его навестить. От детей, которые волновались за него и просили позволения прийти. От немногочисленных друзей, прослышавших о его несчастье. Он всем отказывал, отшучивался: «Я теперь одноглазое Лихо. Одноглазый циклоп Полифем». Предпочитал одиночество, чувствуя, что ему предстоит новый, быть может, завершающий период жизни, и нужно к нему приготовиться.

Он смотрел на себя в зеркало оставшимся зрячим глазом, словно перед наступавшей слепотой хотел себя запомнить. Пепельно-бледное, в металлических морщинах и складках лицо. Узкие, тесно сжатые, с тайной насмешкой губы. Упрямый лоб, на котором насечками нанесены все его победы и поражения. Худая, с жилами и колючим кадыком шея. Под хмурыми бровями — настороженные, недоверчивые серые глаза, один из которых поражен прямым попаданием, а другой уже захвачен в тончайшую сетку прицела.

Грядущее сгущалось, как сумерки, готовые перейти в непроглядную ночь. Это не пугало его, но сулило новые переживания, ощущение новой, поставленной перед ним задачи. Тот, Кто поставил перед ним очередную задачу, не был руководителем военной разведки, из тех, что в разные годы отправляли его на воюющие континенты с требованием доставить в Центр уникальную военную или политическую информацию. Этот верховный руководитель был Тем, Кто создал его из крохотного пузырька протоплазмы, сотворил из него человека, выпустил в жизнь, поручив добывать в этой жизни, от рожденья до смерти, таинственные знания о бытии, добиваясь прозрения среди затмевающих разум земных катастроф. Потеря зрения была не злополучным событием, не болезнью, а необходимым условием для того, чтобы увидеть прожитую жизнь иными глазами, обращенными внутрь. Угасание внешнего зрения сулило раскрытие сокровенных внутренних очей, которыми он сможет увидеть своего Создателя. Стоя перед ним, отчитаться за прожитую жизнь, высыпать ему в ладонь ничтожные крохи знаний, которые ему удалось собрать. И Создатель рассмотрит эти маковые росинки и сдует их с ладони за ненадобностью. Или пересыплет в драгоценный ларец, где собраны крупицы опыта, доставляемые испокон веков другими разведчиками.

Он ложился на кровать, закрывал глаза и старался заглянуть в глубь души, ожидая, что откроются внутренние очи, и он узрит небывалые, невиданные прежде картины. Но внутреннее зрение лишь повторяло внешнее. Виделась все та же сухая саванна Мозамбика, заминированная пустошь «аэродрома подскока», и крохотный, похожий на стрекозу, самолет приземляется, блестя винтом. Душная никарагуанская сельва в горячих болотах, и он раздвигает грудью липкую тину, неся на плече ствол миномета. Красные песчаники на берегу океана в провинции Кунене, советник ангольской бригады глотает из горла виски, подбрасывает бутылку, разбивая стекло автоматной очередью, а он своим сильным заостренным телом ныряет в ледяной океан, плывет среди розовых камней, хватая руками ленивую скользкую рыбу.

Внутренние очи оставались запечатанными. А внешние подвергались воздействию оптических приборов, лучей, лазерных вспышек, которые были бессильны перед Тем, Кто затмил ему зрение. Взял в невидимую длань его прозрачный, вдоволь насмотревшийся глаз, стиснул, пропуская сквозь пальцы стеклянную влагу, и лишь сверкнул в пустоте серебряный крестик штурмовика, наносящего удар по Герату.

* * *

Он вернулся из клиники домой, сосредоточенный и спокойный, позволяя ухаживать за собой приезжающим детям. Смотрел, как розовеет в вечернем воздухе зимняя Москва, словно прощался с нею. Видел, как начинает льдисто мерцать высотное здание на площади Восстания, похожее на голубую, высеченную изо льда скульптуру. Прощался с оттенками розового, золотого, зеленого. Чутко ждал, когда к нему явится Тот, Кто позволял ему напоследок налюбоваться на этот мир.

На его столе красовалась небольшая ваза из синего стекла, прозрачная, рукотворная, с вкраплением пузырьков, с хрупкими стеклянными нитями, оставшимися от трубочки стеклодува. Это было знаменитое гератское стекло с особыми переливами лазури, оттенками зелени и морской синевы, возникавшими от добавлений в расплавленное стекло горных изумрудов и лазуритов. Среди шатров и дуканов гератского рынка, среди черной, как вар, толпы была мастерская стеклодува. Бесцветным пламенем сиял раскаленный тигель. Плескалась вялая жидкость стекла. Краснолицый стеклодув наматывал на длинную трубку прозрачный шар света. Дул в него, расширяя щеки и выпучивая фиолетовые глаза, словно играл на флейте. Шар расширялся, из белого превращался в алый. Начинал темнеть, зеленеть. Мастер ударом ножа откалывал хрустальную пуповинку. И ваза, окруженная лазурным сиянием, остывала на верстаке, словно крохотнаяспустившаяся из неба планета.

Суздальцев ощупывал вазу пальцами, чувствуя ее хрупкость и колкость. Приближал лицо, наслаждаясь той особой, мусульманской синевой, в которой присутствовало божественное свечение, вызывавшее в душе сладостное благоговение. Поворачивал вазу, любуясь игрой пузырьков. Стекло сохранило в себе воздух Герата, в котором высились смуглые изразцовые минареты, сухо и ярко желтели глинобитные дома Деванчи, на клумбе, перед мечетью краснели розы, колонна бронетехники, разведя пушки «елочкой», втягивалась в узкую улицу, и он, нагнувшись с брони, сорвал вялую душистую розу.

Он любовался вазой, и свет начинал в ней меркнуть, она темнела, как гаснущая голубая лампада. Пропал ее видимый образ, в руках оставался невидимый, хрупкий на ощупь предмет, а в глазнице еще трепетала синева. Но она исчезала, словно стеклодув втягивал обратно свое дыхание, убирал из глазницы изображение вазы.

«Ну вот, я ослеп», — подумал Суздальцев, пугаясь не тьмы, а присутствия Бога, который был явлен ему в лазури и теперь, отобрав зрение, ждал, что слепец станет открывать в себе духовное око, чтобы им созерцать необозримые просторы духа. «Боже, я ослеп, и теперь я Тебя увижу.» Он ожидал, что ему явится Божье лицо, как тот «Спас Ярое око», или «Спас Золотые волоса», что он видел в Третьяковской галерее, куда в детстве, в морозный московский денек, водила его мама. Но Спас не являлся, а в глазах стоял бархатный мрак.

С тех пор время его потянулось, как тревожное ожидание и непрестанная печаль. Он вглядывался в себя, надеясь, что в душе вот-вот раскроется глаз, неподвижный и ясный, заключенный в треугольник, рассылающий вокруг лучи ясновидения, каким изображают в храмах «Божье око». Но внутренне зрение оставалось все тем же, внешним, было наполнено видениями, среди которых прошла его жизнь. Песчаная насыпь с железнодорожной колеей, ведущей к тайландской границе. Сахарно-белый Бейрут с дымом одинокого взрыва. Синее шоссе под Лубанго с исковерканной сожженной «Тойотой».

Теперь он много лежал с раскрытыми глазами, которые были будто запечатаны сургучом, как депеша, предназначенная для могущественного получателя. Он больше не мог читать, и вспоминал стихи, которые, словно предчувствуя слепоту, выучил наизусть и теперь декламировал вслух, изумляясь их новому звучанию. Это были стихи Гумилева. Суздальцев находил в них множество созвучий, отыскивал странное тождество, с которым жизнь умершего поэта воспроизводилась его жизнью.

«Туркестанские генералы» были стихами о нем, молчаливом и одиноком, безмолвно пережившим исчезновение великого времени, уход России с Востока, куда некогда, через Устюрт и Мангышлак, двигались русские полки, покоряя Хиву и Бухару.

Это четверостишье вызывало в памяти белесые, опудренные солью степи Шинданта, караван верблюдов, медленно перебредавший шоссе, тусклый звяк колокольчика, который ночью сменялся звуком одинокого выстрела.

Африканские воспоминания были также созвучны.

Тут же воскресал глянцевитый цветущий куст на берегу океана, мерцающие проблески бабочек, взмах сачка, и он целует трепещущую марлю, благоухающую цветочной пыльцой, глядя в безбрежную синеву океана.

И, конечно же, стих о ночном бдении.

Это было напрямую о нем, о его тьме, о потребности остаться в этой тьме одному, чтобы пережить преображение в смерти.

Расстрелянный белогвардейский поэт, проигравший свою «белую империю», через сто лет, словно духовный брат, обращался к нему, «красному» генералу, потерявшему свою «красную Родину». И это было загадочно и сладко, он плакал слепыми глазами, и это были их общие слезы.

Глава вторая

Он вспоминал дворец Тадж, где размещался штаб Сороковой армии, янтарного цвета, похожий на французский Трианон, окруженный пепельно-розовыми и сиреневыми склонами, туманными от полдневного жара. Вспомнил тот же дворец, но ближе, с полукруглыми переплетами окон, с лепными украшениями на желтом фасаде, на котором все еще сохранялась рябь осколков. Поднимался к дворцу по серпантину, среди пожухлых от зноя яблонь, сплошь увешанных красными литыми плодами. В ночь, когда брали дворец, по этому серпантину двигались боевые машины пехоты. В яблонях, у корней, были зарыты расстрелянные гвардейцы Амина, и красные, глазированные плоды были полны сладким соком той кровавой ночи.

Еще он помнил лестницы и коридоры дворца, по которым сновали потные от зноя штабисты. Раскрытые двери кабинетов с висящими картами, полевые телефоны, кричащие в трубки офицеры. На этаже, недалеко от кабинета командующего была деревянная стойка бара с золоченой резьбой. Ощупывая точеные завитки и соцветья, можно было отыскать пулевые отверстия той автоматной очереди, которая сразила Амина. Пуля, прошедшая сквозь мякоть его тучного тела, все еще таилась в древесных волокнах бара.

Начальника разведки, который вызвал его из гарнизона, не было на месте, он находился на выезде в Кабуле, и его заместитель, белесый, синеглазый майор с запекшимися губами, кинул на стол фломастеры и устало предложил подождать — через пару часов начальство вернется и вызовет его на доклад. Уходя, Суздальцев увидел, как майор жадно глотает жидкий чай из стакана, и в расстегнутом вороте нервно дрожит кадык.

Он покинул штаб и снова оказался в пекле. Предгорья, бесцветные и седые, слабо струились в стеклянных миражах, и воздух, который он вдыхал, входил в легкие сухой обжигающей струей. Высоко на холме, парящее, словно летающая тарелка, виднелось лазурное строение. Ресторан, в котором Амин принимал именитых гостей. Сейчас в нем размещался зенитный расчет, охранявший подлеты к штабу, хотя было неясно, какой летательный аппарат, преодолев хребты, может спикировать на янтарный дворец из расплавленного стеклянного неба.

Не хотелось спускаться с горы в военный городок с серыми казармами, офицерскими «модулями», ребристыми ангарами, среди которых солдаты в выгоревших на солнце рубахах перемещали какие-то бессмысленные тумбы. Сновали замученные гарнизонные женщины в блеклых платьях. Катил бензозаправщик. Не хотелось видеть одноэтажное здание, окруженное акациями, в котором обитал представитель ставки, надменный генерал с аристократической щеткой усов. О генерале ходили слухи, будто он, страдая желудком, выписал из Союза корову, которую доставили в Кабул самолетом. И теперь она паслась где-то поблизости, в складках холмов, поедая целебные полыни, нагуливая молоко, которое пил генерал.

Суздальцев не пошел в городок, а направился вниз с горы, напрямик через сад, надеясь отыскать укромное безлюдное место. Лечь на сухую землю в прозрачной тени поблекших кустов, подремать, слыша посвисты невидимой птички, думая сквозь сон о русской корове, живущей в афганских холмах.

Среди сада не нашлось ему места — сквозь плоды и листья выглядывал желтый дворец. Его, лежащего под яблоней, могли увидеть из окон офицеры. Пройдя сквозь сад, он наткнулся на пост охранения. В земляном капонире стояла боевая машина пехоты. На пыльной броне сидели солдаты, вяло жевали галеты. Осмотрели его оловянными от зноя глазами.

В поисках уединения он забрался на бугор, надеясь укрыться за его гребнем в тенистой складке. Но когда поднялся, услышал голоса, стук металла, рокот двигателя. В ложбине на красноватой земле стоял четырехосный тягач, и перпендикулярно к его платформе острая, как огромный заточенный карандаш, возвышалась ракета. Вокруг двигались люди в черных комбинезонах, ярко блестели домкраты, подпиравшие тяжеловесную установку. Ракета была из тех, что использовались по скоплениям моджахедов в кишлаках и городских предместьях, когда применение авиации было затруднено из-за мощной противовоздушной обороны, и вертолеты и штурмовики несли потери. Такая ракета падала в тесные кварталы глинобитных строений, разносила их фугасным зарядом, а несгоревшее топливо учиняло гигантский пожар, в котором плавилось железо и камень. Суздальцев, не спускаясь к ракете, присел на склон, наблюдая приготовления к пуску.

Солдаты продолжали укреплять гидравлические опоры. Офицеры то забирались в кабину установки, то снова начинали двигаться вокруг тягача. Один из них держал вертушку, крутившую лепестки в потоках жаркого ветра. Другой неразборчиво, хрипло говорил по рации. Суздальцеву казалось, что сверху он различает на руке офицера обручальное кольцо, — временами загорался золотой ободок. В прогалы холмов, среди которых пряталась ракета, клетчатый, словно розовая вафля, виднелся Кабул.

Суздальцев, сидя на жарком струящемся склоне, представлял удаленный кишлак, сухой, горчичного цвета дувал, домашний очаг, над которым склонилась женщина в сиреневой долгополой накидке. Ее черные волосы, разноцветные камушки бус. На утоптанной земле бродят куры, шалят и резвятся дети, и женщина, распрямляясь, отводит смуглой рукой упавшую на лицо прядь волос. И представлял другую женщину, жену офицера, живущую в крохотном городке, за тысячи километров отсюда. Она выкатывает в палисадник коляску, достает из нее ребенка, раскрывает белую млечную грудь, подносит младенца к розовому соску, и тот крохотными губами впивается в сладкую материнскую плоть. Огромное пространство, разделявшее двух этих женщин, было стиснуто в малом зазоре пускового устройства, между медными клеммами, сквозь которые проскочит искра. И можно сбежать с холма, объяснить офицеру с обручальным кольцом свойство испепеляемого пространства, в котором гибель одной женщины влечет неминуемую гибель другой. И от воли ракетчика зависит сбережение жены и ребенка, пусть просунет между медными клеммами хоть бы этот вялый блеклый листок, останавливающий проблеск искры. Он сидел, перетирал пальцами листок неизвестного горного растения, вдыхал его пряную горечь.

Пуск ракеты был косвенно связан с его прибытием в штаб армии, по вызову начальника разведки. Уже несколько месяцев на территорию Афганистана, в отряды моджахедов, поступали американские «стингеры». Переносные зенитно-ракетные комплексы с инфракрасным и ультрафиолетовым наведением, от которых авиация несла огромный урон. Сбитые вертолеты и штурмовики лишали войска возможности проводить масштабные операции, сеяли панику среди авиаторов, заставляли их подниматься на недосягаемую высоту, откуда невозможно было громить наземные цели. Вертолетчики, утратившие господство в воздухе, с горькой иронией называли себя «космонавтами». Ход военных действий ощутимо менялся, грозя переломом. «Стингеры» по тропам переправлялись из Пакистана и растекались по приграничным районам. Уже применялись моджахедами под Джелалабадом и Хостом, Файзабадом и Гордезом. Батальон спецназа под Лашкаргахом, откуда прилетел Суздальцев, был нацелен на перехват караванов, с которыми «стингеры» должны были проникнуть в окрестности Шинданта и Герата. Предотвратить их расползание в приграничных с Ираном районах.

Вся деятельность разведки была направлена на поиск ожидаемых караванов. Шла работа с агентурой в окрестностях Кандагара, совершались неустанные разведывательные полеты над песчаной пустыней Регистан. Караваны не появлялись, но их приближение ощущалось по множеству косвенных признаков.

Суздальцев увидел, как ракетный расчет кинулся прочь и стал прятаться в неглубокий, отрытый в стороне окоп, к которому от платформы тянулся кабель. Стало тихо. Розовела вдалеке вафля Кабула. Он ощутил больной укол в сердце, словно ударила крохотная острая искра. Под соплом ракеты зашипело, вырвался белый пар, раскрылась огненная юбка, из которой вверх скользнуло тело ракеты. Повисло среди грохота, опираясь на шар огня. Ракета пошла ввысь, раздувая шипящее пламя, все быстрей и быстрей, извергая из сопла ослепительный свет. Рванулась, уменьшаясь, меняя траекторию, пульсируя факелом, роняя на землю стихающий рев. Ушла в блеклую голубизну, оставив на земле рыжее, окруженное копотью костровище, горчичную пыль, которая медленно оседала на холмы, на окоп, на полевые зеленые звезды его погон. Тишина. Кабул, похожий на розовый отпечаток. Где-то в поднебесье мчится ракета, приближая к кишлаку чудовищный взрыв.

Сзади на склоне зашуршали шаги. Сбегал порученец, одергивая под ремнем мешковатый китель:

— Товарищ подполковник, начальник разведки вас ждет.

Суздальцев поднялся и последовал за порученцем, видя, как сыплются из-под его подошв мелкие камушки.

* * *

Он старался вспомнить лицо начальника разведки, которое с годами забылось, затуманилось, запылилось. Исчезло вместе с другими, унесенными временем лицами. Небольшой влажный лоб, на котором загар кончался у корней волос, и розовел рубец от только что снятой пятнистой кепки. Бледные залысины с редкими желтоватыми волосами. Тревожные, сквозь очки, глаза, которые часто моргали, словно хотели выдавить накопившееся ядовитое солнце. Рот усталый, неначальственный, почти просительный, выговаривающий звук «р» с легким бурлением.

— Вот об этом я вам и хотел сообщить, Петр Андреевич. Эта информация поступила из Центра, от нелегалов в Иране. Иранцы тоже, как и мы, охотятся за «стингерами», засылают в район Герата группы захвата. Операция, в которой вы задействованы, имеет, стало быть, два направления. Не пустить караваны в район Герата. И не позволить иранцам перехватить зенитно-ракетные комплексы. Центр считает, что в случае захвата иранцами, «стингеры» могут попасть в руки террористов, и где-нибудь в районе Гамбурга или Рима начнут падать пассажирские лайнеры. А это, как вы понимаете, нам ни к чему. За ходом операции следят сразу несколько членов Политбюро, МИД и лично Юрий Владимирович. У вас есть шанс увеличить число звезд на погонах или, напротив, уронить в пыль имеющиеся. Каково-то их из пыли опять доставать. — Начальник разведки кисло улыбнулся, и на его облупленном носу сильнее заблестели капельки пота. Он недавно переболел гепатитом, собирался, не дослужив срок, вернуться в Союз. Отдавал операцию на откуп Суздальцеву, тайно от нее отрекаясь.

— Вот, посмотрите, где предположительно базируются иранские группы. И на каких тропах они могут перехватить караваны. — Он шелестел указкой по большой настенной карте, где извивались дороги и реки, зеленели низины и желтели предгорья, краснели стрелы осуществляемых войсковых операций и в черных овалах значились цифры бандформирований и имена полевых командиров. Суздальцев смотрел на карту, а видел бронегруппы, идущие по ущельям, пикирующие на кишлак вертолеты, ловких, с красными лицами бородачей, скачущих по камням, и огромный слепящий взрыв от упавшей ракеты, медленная черная копоть, похожая на сутулого великана.

* * *

У оперативного дежурного он узнал, что дневные борты на Кандагар ушли, и остался единственный ночной рейс «Черный тюльпан», который вылетает из Кабула и идет по кругу, опускаясь во всех крупных гарнизонах, забирая «груз 200» — ящики с цинковыми гробами. Он поспешил в аэропорт, стараясь не опоздать на погребальный самолет.

Вечерний Кабул был малиновый, сине-зеленый и перламутровый. Взгорья, усеянные клетчатыми домами, казались розовыми раковинами, в которых притаился сочный живой моллюск. Жара спала, город оживал. Открывались дуканы. Под навесами пили чай. В глубине мастерской пламенел горн, и кузнец выхватывал из углей поковку. Солдат в панаме вел машину, ловко виляя среди городских такси, моторикш, бегущих сиреневых осликов. Иногда развеянные накидки прохожих громко хлопали по дверцам автомобиля. Суздальцев остро, с жадным наслаждением вглядывался в картины восточного города, стараясь смотреть на него не глазами военного, а взором странника, обожающего эту пленительную азиатскую красоту, волновавшую столько русских очарованных глаз.

Река Кабул шоколадного цвета мчалась в глиняных берегах, женщины стирали белье, раскладывая на камнях влажные разноцветные ткани. Рынок, черный, шевелящийся, наполненный фиолетовой тьмой, искрился лавками, мерцал лампадками. Мелькали медные чаши весов с пирамидами белоснежного риса. Сверкали золотые браслеты и ожерелья. Лежали на мостовой черно-красные негнущиеся ковры, по которым катили автомобили, пробегали запряженные в повозки ослики, ступали сандалии нескончаемых прохожих. Торговцы время от времени приподнимали ковры, жесткие, как кровельное железо. Минарет мечети Пули-Хишти, зеленый, стеклянный, казался высеченным из прозрачного льда, переливался изразцами в вечернем небе, и с него гулко и страстно взывал муэдзин.

Ему хотелось остановить машину, выйти в город, слиться с разноголосой толпой. Сменить полевую военную форму на просторные шаровары, бархатную, усыпанную блестками безрукавку, вольную накидку, рыхлую, небрежно скрученную чалму. Стать неразличимым в толпе. Стать обитателем этого восхитительного города, в котором присутствовала волнующая тайна, побуждавшая русских совершать свои восточные походы, грезить о теплых морях, расширять империю приращением этих душистых садов, изумрудных мечетей, лазурных хребтов.

Они выехали на Майванд, и, казалось, улица наполнена вязкой, тягучей смолой. Такой была бессчетная толпа чернобородых людей с гончарными лицами, их тюрбаны и облачения, их клубящиеся на тротуарах сгустки. Мерещилось, толпа изливается из глубин земли, наполняет город, словно темное варенье переполняет кипящий чан. Шаркая сандалиями, здесь проходят и исчезают народы, имя которых теряется в далях времен. Идут мудрецы и торговцы, целители и поэты, путешественники и богословы, чьи стихи и вероученья, оружие и знамена исчезают бесследно, превращаясь в бесцветную пыль. Он смотрел на Майванд, словно боялся, что видит его в последний раз, и старался запомнить.

— Вот здесь вчера старшего лейтенанта убили, — сказал шофер, кивая на дукан с изделиями из мехов и овечьих шкур.

— Как случилось? — рассеянно спросил Суздальцев.

— Пошел жене дубленку купить. Перед тем, как в Союз возвращаться.

Казалось, тайна, присутствующая в городе, была близка и доступна. Скрывалась за каждым гончарным лицом, за каждым уступом клетчатой горы, похожей на пчелиные соты. Стоило зорче вглядеться, наполнить грудь напряженным вздохом, ощутить в душе горячую молитву, и вместо носатого чернобородого лица, синего изразцового купола откроется божественный свет, окно в иной, восхитительный мир, в чудесное, не знающее смерти пространство.

Он замечал брадобрея, водившего бритвой над головой старика, и старик, весь в пене, терпел касания бритвы, а прилежный брадобрей, орудуя лезвием, высунул язык. Замечал водоношу, подставлявшего бараний бурдюк под струю из колонки. Сутулил спину под тяжелой поклажей, шагал вверх по склону, осыпая блестящие капли. Замечал мускулистого, голого по пояс хазарейца, толкавшего повозку, на которой высилась ярко-оранжевая гора апельсинов. За каждым лицом таилась близкая тайна, сердце, словно сочный бутон, стремилось навстречу чуду.

Он приехал в аэропорт, когда быстро темнело. Взлетное поле с алюминиевыми самолетами уже было в сумерках. Лишь на окрестных горах догорали розовая и голубая вершины. У диспетчера он узнал номер стоянки и пошел по бетону туда, где белесый, с черными цифрами и красным крестом, стоял самолет. Хвостовая апарель была опущена, солдаты вносили на борт брезентовые тюки.

— Вы, товарищ подполковник, садитесь вперед, в «барокамеру», — штурман вписывал Суздальцева в полетный лист. — А то замерзнете в высоте-то с гробами.

* * *

Самолет поднялся в темноте, разбрызгивая огненные шарики «термиток», — тепловые имитаторы цели. Из-под крыльев сыпались яркие бусины, уносились в ночь, оставляя на алюминиевой обшивке гаснущие отсветы. Это напомнило Суздальцеву о «стингерах», которые уже проникли в зону Кабула и грозили тяжеловесным транспортам, доставляющим из Союза армейские контингенты и военные грузы. Парашют, который навьючили на него летчики, служил той же цели — спасению, в случае попадания в самолет зенитной ракеты. Он смотрел в иллюминатор на серую неразличимую землю, на головки отлетающих «термиток» и представлял, как в ночных предгорьях притаился расчет моджахедов, ведет по небу прицелом, улавливая в оптику медлительный транспорт. Но винты уже ревели в черной высоте, накрывая горы звенящим шатром.

Его мысли, после упоительных зрелищ вечернего Кабула, напоминающего разноцветный фонарь, после янтарного дворца, похожего на драгоценную шкатулку, которую взломал отряд спецназа, выпустив в синее афганское небо духов войны, — его мысли вновь погрузились в заботы. Утром, когда он вернется в Лашкаргах, продолжатся встречи с агентами, что приносят путанные, непроверенные сведения о маршруте каравана. Возобновятся жестокие допросы братьев Гафара и Дарвеша, истерзанных побоями, криками майора, запивающего свою ругань из бутылки мыльного «Коко». Начнутся облеты пустыни Регистан с ускользающей надеждой обнаружить в безбрежных песках зыбкую черточку каравана. Его мысли рисовали чертеж операции, в которую были вплетены караванные тропы, названия кишлаков, донесения осведомителей, засады на путях караванов, а теперь, после встречи с начальником разведки, был привнесен «иранский фактор», — «третья сила», способная сорвать операцию.

Перелет из Кабула в Баграм занял несколько десятков минут. Самолет, освещая прожектором серебристый бетон, опустился на поле, и к нему стал подкатывать грузовик. Летчики опустили хвостовую апарель, сошли на землю. Курили, глядя, как из грузовика в свете фар несколько солдат несут деревянный ящик. Стучат башмаками по аппарели, грохают ящик, шумно его двигают, устало уходят из фюзеляжа. Летчики переговаривались, и Суздальцев, не выходя из самолета, слышал их голоса:

— Я тебе, Васильич, должен два «чека». И больше я с тобой не играю.

— Ты прав, игра дураков не любит.

Они засмеялись, Суздальцев видел, как упал на бетон красный огонек сигареты, и летчик затоптал его, винтообразно вращая каблук. Аппарель поднялась, фары грузовика пропали, и ящик в фюзеляже погрузился в темноту.

Самолет взлетел, рассеивая в небе огненные семена. Баграм, где располагалась дивизия, отдыхал после кровопролитных боев в Панджшере, когда из ущелья шел поток раненых и убитых, и «Черный тюльпан» был перегружен гробами. Теперь же в этом одиночном «цинке» мог находиться солдат, попавший под шальную пулю, или угодивший по нерасторопности под танк, или не выдержавший приступа гепатита. Суздальцев не желал думать о лежащем по соседству солдате, о его родителях, читающих весточку сына, которая не предвещала ни скорых рыданий, ни похорон на деревенском кладбище, ни пирамидки с красной звездой. Прижимался головой к самолетной обшивке, дрожащей от работы винтов. Вибрация машины соединяла его с дребезжащим металлическим корпусом, делала деталью самолета. Он был «деталью войны», занимал незаметное место в ее громадном механизме. Будет служить механизму, пока ни износится. Тогда деталь извлекут, поместят в деревянный ящик и поставят на ее место другую.

Опять он думал о незавершенной, грозящей срывом операции. Его агенты, под видом торговцев, уходили в Пакистан, в Кветту, где находились секретные базы, и американские советники обучали моджахедов новейшим средствам ведения войны. В Кветте под прикрытием работал драгоценный агент, доктор Хафиз, проходивший стажировку в Союзе, приславший бесценные сведения о караване со «стингерами», который должен был пройти сквозь пустыню, от одного колодца к другому. Через пустыню Регистан двигались караваны с контрабандным товаром. Навьюченные верблюды с «кассетниками» из Тайваня, дешевыми часами из Гонконга везли замаскированный груз итальянских мин, китайских автоматов, мобильные госпитали для воюющих отрядов. Доктор Хафиз сообщал, что караван «стингеров» мог выйти в ближайшие дни. Быть может, уже идет, оставляя в песках едва заметную с вертолета бороздку. Сведения Хафиза сверялись с другими, а те разнились, путались, наскоро обученные агенты не внушали доверия. Иные забирали вознаграждение и исчезали бесследно. Другие могли быть завербованными пакистанской разведкой, и их неверная информация должна была отвлекать Суздальцева от истинного маршрута, путать спецназу карты, расходовать впустую ресурсы и время. Пленники Гафар и Дарвеш, по утверждению Хафиза, были теми, кто должен был встречать караван у границы, вести его по безлюдной пустыни, переправляя на север, к Шинданту и Герату.

Самолет сипло взвыл, сбрасывая обороты винтов и выпуская закрылки. Кропил небо огненными брызгами «термиток», заходил на посадку в аэропорту Джелалабада. Суздальцев не покидал борт, не расстегивал лямки парашюта. Видел, как цепко, по обезьяньи, летчики спустились с трапа, принимали от встречавших какие-то бумаги, светили фонариком. Мутно виднелось здание аэропорта. Построенное американцами, арочное, белоснежно сверкавшее днем, сейчас, без единого огонька, оно напоминало гору грязного известняка. Блуждая лучами, к самолету катил грузовик. С него спустили три ящика. Сопровождавшие «груз 200», подсвечивая фонарем, читали на ящиках имена, сверяли их с теми, что значились в бумагах. Вновь стучали солдатские башмаки по аппарели, скрипел металл. Сквозь стеклянное окно из «барокамеры» Суздальцев видел, как новая партия ящиков потеснила тот, что погрузили в Баграме. Под Джелалабадом шли бои в районе гидроузла, и это могли быть потери последнего дня.

К летчикам подошли две продавщицы военторга, стали проситься на борт.

— Мальчики, подбросьте до Кандагара. Товар везем, — просила молодая, в мелких кудряшках, играя перед штурманом полной грудью.

— Нету, девочки, места. Если бы вы были в ящиках, тогда бы взяли.

— Возьмите, мы вам тушенкой заплатим.

— Нас от тушенки воротит. Нам бы чего-нибудь свеженького, что у вас под юбкой.

— Да там у них тоже тушенка, — заметил командир корабля, отворачиваясь от наседавших продавщиц.

Суздальцев подумал, что эти бойкие женщины, освещенные фарами военного грузовика, занесенные лихом к пакистанской границе, были, как и он, «деталями войны». Встроенные в громадный, слепой механизм, они промелькнут своими кудряшками, неразличимыми лицами, тенями, что отбрасывают на бетонные плиты, и навеки исчезнут из памяти. Их тени уже удлинялись, отклонялись в сторону, пропадали по мере того, как грузовик отъезжал от самолета. Последним, безнадежным усилием он старался спасти их от исчезновения.

В Хосте «Черный тюльпан» не садился, и это значило, что придорожные заставы, колонны «наливников», группы уходивших в горы десантников не несли потерь. Крылатый катафалк направлялся в Кандагар, чтобы в следующий раз непременно приземлиться в Хосте.

Мерно звенели винты, дрожала алюминиевая обшивка, по которой прокатывались медлительные волны звука. И если прислушаться, начинали мерещиться знакомые мелодии, будто музыкальная память входила в резонанс с металлической музыкой самолета. Вначале, под аккомпанемент моторов явился романс: «Средь шумного бала, случайно», и возникло лицо бабушки, которая приклонила свою седую милую голову к пластмассовому репродуктору и слушала любимого певца. Звуковая волна самолета настроилась на мелодию песни: «Помню, я еще молодушкой была», и он вспомнил почему-то осенние подмосковные леса, свою первую любовь, очаровательную девушку, с которой шел вдоль просеки с красными осинами, и из деревьев вылетали дрозды. Самолет снова плавно перешел на другую волну, и обшивка стала вызванивать: «Миллион, миллион алых роз». Вспомнилась пирушка с московскими друзьями, их бессмысленные счастливые речи, и кто-то, пьяный, восторженный, требуя тишины, произнес тост «за милых женщин». Самолет пропускал сквозь алюминиевый корпус одну за другой мелодии, и этот концерт, кроме него, Суздальцева, слушали те, кто был запаян в гробы.

В иллюминаторе стояла полная голубоватая луна, окруженная оранжевым кругом. Суздальцев, не мигая, смотрел на луну, на ее таинственную синеву, и казалось, самолет недвижно повис, прикрепленный к луне тончайшими нитями, и от этой мнимой неподвижности кружилась голова. Преодолевая магнетизм ночного светила, он начинал смотреть вниз, и совсем близко видел горные, покрытые ледниками хребты, которые медленно проплывали, переливаясь наледями, глазированным настом, голубыми лунными отсветами. Они были так близко, что их можно было тронуть рукой. Они казались огромными фарфоровыми сервизами, голубоватыми вазами, чашами, в глянцевитую поверхность которых были вморожены уснувшие метели, околдованные оползни, темные утесы. Это казалось галлюцинацией, лунатическим сном, который он видел, не закрывая глаз, и в его сновидения сквозь открытые зрачки залетали прозрачные духи, безымянные, струящиеся за самолетом видения. Ночной мир с луной и оранжевым кругом, и недвижный самолет, под которым кто-то проносит огромный поднос с сервизом, и он, сидящий с парашютом совсем близко от ящиков с телами убитых, — все это казалось изделием таинственного стеклодува. Тот тихо дул в невидимую трубку, выдувая и эту луну, и оранжевое, окружавшее ее кольцо, и самолет, в котором он, Суздальцев, грезил исчезнувшим прошлым и несуществующим будущем. Было невозможно заглянуть за пределы голубого сосуда по другую сторону бытия, чтобы увидеть лицо стеклодува, понять его таинственное ремесло. Понять, для чего он, Суздальцев, военный разведчик, находится на жестокой, не имеющей окончанья войне, а когда-то сидел с ногами в уютной качалке и слушал, как в соседней комнате тихо смеются мама и бабушка, и их смех — о нем, исполнен нежности и любви. И было чудесное время, бесконечно удаленная жизнь, когда он бежал по снежному полю на красных лыжах, и казалось, что это две деревянные лодки плывут по сверканию вод, и под лыжами ломались сухие, торчащие из-под снега цветы.

Сзади щелкнула дверь. Замерцали циферблаты приборов, цветные огоньки индикаторов. Второй пилот и штурман вышли из кабины, присели рядом с Суздальцевым.

— Самое время, товарищ подполковник, согреться. За бортом — минус пятьдесят, — штурман откинул столик, поставил бутылку водки, выложил на газету копченую колбасу, расставил стальные рюмочки. — Где еще накормят, напоют.

К ним присоединился командир, поставив машину на автопилот. Машина с пустой кабиной продолжала послушно лететь вблизи от вершин. Штурман грубо накромсал колбасу, рассек буханку, налил водку.

— Ну, как говорится, за нас с вами и за хер с ними!

Чокнулись, жадно выпили, молча зажевали. Суздальцев проглотил обжигающий сгусток, дожидаясь, когда в голову мягко хлынет тепло. Оно колыхнулось, и вместе с теплой прозрачной волной явилась неясная мысль — где-то в горном ущелье, свернувшись под овечьей шкурой, спит моджахед, в его изголовье автомат с разукрашенным ложем, с вкраплениями перламутра и лазурита. Пуля в стволе автомата слышит высокий звук самолета. Знает о нем, Суздальцеве. Ищет с ним встречи — на горной тропе, или в сумятице восточного рынка, или на пыльной броне «бэтээра».

Словно угадав его мысль, штурман налил по второй:

— Чтобы дырочки нам в погонах сверлили, но никак не в голове, — повторил он скороговоркой известный тост. Все чокнулись. Рюмка Суздальцева заслонила на мгновенье луну.

И этот тост, и рюмочка, перечеркнувшая луну, и вдавленный, с большими ноздрями нос штурмана, и островерхая вершина горы с оледеневшей лавиной, — все это было изделием стеклодува, который тихо дул в трубку, раздувая ледяное пламя луны и оранжевое кольцо вокруг.

— А теперь, как положено, третий тост.

Все поднялись. Суздальцеву мешал парашют, и он двинул под ним плечами.

— Царствие небесное, — кивнул штурман на перегородку, за которой лежали гробы. Все выпили, не чокаясь, и те, кого они помянули, молча участвовали в тризне под афганской луной.

— Теперь долетим без проблем, — сказал штурман, забирая пустую бутылку, остатки колбасы и хлеба. — До Кандагара часа полтора. Подремлите, товарищ подполковник, — и летчики скрылись в кабине.

И он дремал, слушая романсы и русские народные песни в исполнении металлического самолета.

В Кандагаре, жужжа винтами, светя аметистовым прожектором, самолет подкатил к зданию аэропорта, который напоминал белесую гору с вырытыми на склоне пещерами. Большинство пещер были черными, лишь в нескольких красновато светились овальные входы, словно обитатели жгли в глубине костры. Суздальцев спустился на бетон, ощутив дыхание ночного свежего ветра, уносившего запахи металла и топлива, вдыхал сладкие ароматы близкой пустыни. Два грузовика пятились к самолету с открытыми бортами. В одном кузове темными ступенями громоздились ящики, солдаты стягивали неудобную ношу, несли ее вшестером к самолету. В другом кузове лежал продолговатый сверток, обернутый в фольгу. Так выглядит конфета, когда с нее снимают фантик, и остается серебряная бумажка. В фольге покоилась мертвая личинка человека, для которого не нашлось ни гроба, ни ящика.

Суздальцев простился с пилотами и направился к аэропорту, чтобы найти в холодном помещении место и подремать до утра, покуда ни придут «вертушки» из Лашкаргаха. Навстречу возникли двое в пятнистых, как у тритонов, комбинезонах, и он узнал вертолетчиков, прикомандированных к батальону спецназа. Тех, с кем не раз совершал разведывательные полеты над пустыней. Капитан Леонид Свиристель, замкомэска, и его друг и обожатель старший лейтенант Равиль Файзулин. Оба вышагивали, засунув руки в карманы брюк, и в полутьме Суздальцев удивился сходству Свиристеля с птицей, которая одарила его фамилией. Хохолок на голове, круглые быстрые глаза, острый нос, подвижные плечи, словно он готовился подпрыгнуть и полететь, издавая булькающие и свистящие звуки. Таков был его смех, его волнообразная, как птичий полет, походка.

— Вы как здесь, молодцы? — обрадовался Суздальцев, пожимая ладони вертолетчиков.

— Да вот, доставили «груз 200». Сейчас обратно в батальон, — ответил Файзулин.

— Кто таков? — Суздальцев кивнул на грузовик, где переливался серебряный сверток.

— Солдатик из второго взвода. Пошел бедолага на пост и застрелился. Говорят, письмо получил из дома. Девушка замуж вышла. Вот и пуля в сердце.

— Впрямь бедолага, — крутанул хохолком Свиристель. — Разве можно из-за женщин стреляться? На войне тебе пулю дают, чтобы ты ее в «духа» выпустил. А «дух» тебя и так своей пулей найдет. Что, летим домой, Петр Андреевич?

Через несколько минут два вертолета с бортовыми номерами «44» и «46» разгонялись один за другим, взмывали над летным полем, где в капонирах притаились штурмовики со звездами, способные взмыть в кандагарское небо и через двадцать минут атаковать цели в Персидском заливе, бомбить тяжеловесные танкеры с нефтью, корабли Пятого американского флота, совершить долгожданный прорыв России к «теплым морям». Вертолеты медленно отворачивали от Кандагара. Сквозь иллюминатор было видно, как в кандагарской «зеленке» идет ночной бой. Висели оранжевые осветительные мины с волнистыми хвостиками. Беззвучно полыхали подслеповатые взрывы. Вдоль дороги, по которой утром пойдут колоны, артиллерия рвала сухую землю с остатками виноградных лоз и осколками кишлаков. Среди взрывов, неуязвимые, перебегали легконогие бородачи с «безоткатками», осыпая заставы длинными молниями. Утром вдоль дымящихся обочин потянутся усталые колонны, протаскивая пыльные шлейфы вдоль искореженных фугасами «бэтээров» и танков.

Глава третья

Утром он покинул свою комнату в гарнизонном модуле и вышел на пепельный плац, где совершался развод батальона. Стояли повзводно шеренги солдат в серых панамах. Командиры делали доклад комбату и получали задания по несению гарнизонной службы. Глинобитные казармы, блочный офицерский модуль, кунги с антеннами, накрытые маскировочной сеткой, — все было в сухом жарком солнце. Саманная изгородь окружала гарнизон, и по периметру были зарыты в землю боевые машины. Перед воротами высились мешки с песком, с узкими пулеметными гнездами. Выгоревший, едва розовевший флаг висел над штабом. За оградой мутно мерцала свалка с металлическими вспышками консервных банок. Грифы совершали круги в бесцветном небе, неохотно садились на помойку, выгибая голые злые кадыки. В стороне приютился незаметный саманный домик, где разведчики встречались с приходившими в гарнизон агентами. Там же велись допросы. Там же находилась тюрьма.

У входа в домик Суздальцева поджидал его заместитель майор Конь, лысый череп, пшеничные усы над презрительными, оттопыренными губами, мясистый нос и выгоревшие до белизны брови с водянисто-синими, навыкат, глазами. Его большое, неуемное тело было готово двигаться, лезть на броню, плюхаться на железную скамью вертолета, шумно падать в бассейн недавно построенной бани. При допросах наносить зубодробительные удары в бородатые лица пленников.

— Ну что, Петр Андреевич, получил втык или благодарность начальства?

— Скорее втык, Анатолий Иванович. Недовольны, что у нас до сих пор ноль результатов. Пригрозили, что устроят нам с погон звездопад. А вообще, дали вводные по иранской тематике.

— А по китайской, часом, не дали? Дали бы лучше вводные по итальянской тематике, мы бы отсюда куда-нибудь в Неаполь махнули. Попили бы настоящее вино, отведали морскую кухню, посмотрели на красивых женщин и забыли бы эту чертову дыру, где хорошо только грифам помоечным.

— Есть что-нибудь новенькое от братьев-мусульман? Или по-прежнему тянут резину? Похоже, они морочат нам головы, наводят на ложный след. Тем временем груз малыми порциями преспокойненько пересекает пустыню и расползается по гератской «зеленке». Есть информация от доктора Хафиза?

— Сообщил, что скоро вернется из Кветты. Придет, не раскрывая себя, с контрабандным грузом. Доставит списки пакистанских агентов и явки в кишлаках по периметру пустыни. Будем брать.

— Цены ему нет, Хафизу. Но, похоже, со «стингерами» у него прокол.

— Вчера посылали «вертушки» в район Банадира и Хан-Нишина. Все пусто.

— Надо поднажать на братьев.

— Сейчас поднажмем.

Они вошли в дом, где было прохладно, сквозь тесное оконце проникал пучок солнца. Стоял стол с полевым телефоном, бутылка «коки». На табуретках сидели два здоровенных прапорщика, Корнилов и Гмыря. Встали, козырнули вошедшим офицерам.

— Ну, давай, Корнилов, веди сюда сначала Гафара, младшенького. Доктору его вчера показали?

— Все кости целы, а шкура заживет, как на собаке.

Прапорщик вышел и через несколько минут вернулся, толкнув в комнату пленного афганца.

Гафар был невысок, худ, с голыми ключицами под разорванной блеклой рубахой. На стриженой голове краснела усыпанная бисером шапочка. Из черной, начинавшей седеть бороды выглядывала фиолетовая распухшая губа. Он прикасался к ней тонкими пальцами. Было видно, что у него выбиты зубы, и он то и дело нащупывал языком оставшиеся пустоты. Когда он приподнимал руку, рубаха под локтем расходилась, и открывался на ребрах синий вспухший рубец от удара ремнем. Он переступил порог комнаты, заслоняясь ладонью от майора, словно ожидал немедленного удара. Чернильные глаза дрожали страхом, тоской, ожиданием мучений.

— Садись, — произнес майор Конь. — Да садись, тебе говорю! — он толкнул пленного к табуретке, и тот присел, ссутулился, желая занимать как можно меньше места на табуретке, на которой вчера испытал столько боли и мук.

— Ну вот, дорогой Гафар, пришло время нам опять с тобой поговорить, — майор рассматривал афганца своими голубыми глазами доброжелательно и насмешливо, как рассматривают занятного зверька, от которого ждут потешных реакций. — Как себя чувствуешь? Я вчера погорячился, согласен. Но ведь ты сам меня довел.

Суздальцев не испытывал жалости к афганцу. Тот являлся одним из звеньев в расследовании, от которого зависел исход операции, успех изнурительных действий множества людей, жизнь авиаторов, чьи машины, сбитые «стингерами», превращались в комья огня. Афганец был все той же «деталью войны», которая подвергалась здесь, в комнате для допросов, интенсивным нагрузкам, чтобы, в конце концов, не выдержать и сломаться.

— Так что, прошу тебя, Гафар, пожалей и себя и меня. Мне было тоже вчера не сладко. Давай, говори всю правду.

Суздальцев отмечал у майора хорошее знанье фарси, которым сам он не мог похвастаться. Конь отлично владел оттенками разговорной речи, а также изысканными оборотами персидской поэзии, декламируя наизусть главы из «Бабурнаме», певуче и сладостно, закатывая голубые глаза. Теперь он наклонялся к афганцу сильным мускулистым телом, держа кулаки в карманах, чтобы их грозный вид не пугал избитого пленника.

— Так будешь ли, дорогой Гафар, говорить правду?

— Господин, я говорю правду, — произнес афганец, складывая молитвенно руки, и Суздальцев заметил, какие розовые красивые у него ногти и длинные смуглые пальцы. — Не знаю ни про какой караван.

— Правильно говорят о себе афганцы: «Думаем одно, говорим другое, делаем третье». Но я хочу, чтобы ты и думал, и говорил, и делал одно и тоже. А то я опять рассержусь.

— Господин, этот лгун Хамид говорит неправду. Не знаю ни про какой караван. Хамид зол на меня за то, что я прогнал его баранов. Его бараны пришли на мое поле, стали пить воду из моего арыка. Я их погнал, они побежали, и один баран сломал себе ногу. За это Хамид меня ненавидит. Не знаю ни о каком караване.

— Если ты будешь врать, я сломаю тебе ногу, как тому барану. Слушай меня внимательно. Люди о тебе говорят, что ты получил от кого-то большие деньги, купил грузовик и ездил на нем в Кветту, перевозил оружие. Теперь тебе поручили переправить сюда ракеты, и я хочу знать, где и когда пройдет караван.

— Господин, какое оружие я возил из Кветты? Мука, рис, масло. Два раза возил бензин и партию резиновых калош. Грузовик не мой, мне сдал его в аренду инженер Азис, но я вернул ему грузовик, потому что не хватает денег с ним расплатиться. Я бедный человек, господин.

— Инженер Азис сказал, что ты возил на его грузовике оружие, и у тебя в Пакистане есть друзья-военные. Они поручили тебе встречать караван с ракетами. Скажи, по каким тропам в пустыне пойдеткараван? В Хаджа-Али, в Сурхдуз, в Кандалу? Там есть колодцы, и верблюды могут напиться. Или в Палалак, в Дехши, где нет колодцев, и ракеты повезут на «Тойотах»?

— Господин, не знаю ни про какой караван.

Майор грозно рыкнул, замахнулся, и афганец отпрянул и съежился. Кулак майора повис над красной бисерной шапочкой, готовый вдавить ее в плечи ударом.

Глаза пленника были похожи на ягоды черной смородины — чернильные, без зрачков, с золотой искрой. Фиолетовая тьма выдавала беспредельный ужас, ожидание мук, предчувствие неминуемой смерти. Золотой проблеск говорил о страстном желании жить, о надежде спастись, о мелькающих в сознании способах обыграть жестокого человека, в чьих руках находилась его жизнь. Узкое, избитое тело афганца искало лазейку, куда бы могло ускользнуть.

Майор Конь убрал кулак. Продолжал допрашивать благожелательно и спокойно, чтобы душа афганца не нырнула от страха в темную норку, не затаилась там, трепеща от ужаса. И тогда ее придется выковыривать ударами, криком, выкуривать из норы, как затравленного зверька.

— Дорогой, Гафар, твой брат Дарвеш признался, что вы оба на днях встречаете караван на краю пустыни. Дальше ведете его на север, в Калахисам и Хурмалик. Там передаете груз другим проводникам, которые доставят его в Герат.

— Господин, мой брат Дарвеш не мог такое сказать. Ему нельзя отлучаться из дома. Наша мать живет у Дарвеша, она очень больна и может вот-вот умереть. Дарвеш не может уехать из дома и оставить мать умирать. И я не могу уехать из дома. Мы оба хотим быть рядом с матерью, когда она станет умирать.

— Ты, собака, умрешь раньше матери! — майор Конь схватил афганца за горло под клочковатой бородой, стал сжимать, так что глаза пленника полезли из орбит, а на лбу, от переносицы, уходя под красную шапочку, вздулась жила. — Придушу тебя, как собаку! Выкину тебя на помойку, и пусть грифы обклевывают твое вонючее тело! Когда пойдет караван? По каким тропам, собака?

— Аллах свидетель, не знаю! — хрипел афганец, и из его распухших губ вываливался синий язык.

— Хорошо, — сказал майор Конь, отпуская хрипящее горло. — Ты клянешься Аллахом. И при этом врешь. Сейчас посмотрим, как ты любишь Аллаха, какой ты правоверный и как ты готов выполнять заветы пророка!

Он полез в ящик стола. Извлек пухлую, в кожаном переплете книгу — Коран, найденный им в разоренной мечети, куда угодил снаряд. Суздальцев помнил, как майор Конь ходил по ломким голубым изразцам, приказывал солдатам собрать лазурные осколки, чтобы выложить ими стенки бассейна. Теперь рядом с баней переливался лазурью бассейн, куда громко падало распаренное могучее тело майора.

— Смотри, — майор выложил книгу на стол, раскрывая ее на первых страницах. Суздальцев видел арабскую вязь, раскрашенные, из цветов и листьев, узоры, толстые, замусоленные прикосновением пальцев страницы. Прочитал слова второй Суры: «Во имя Аллаха Всемилостивого и Милосердного! Алеф-Лям — Мим. Эта книга, несомненно, наставление для тех, Кто страшится гнева Бога».

Афганец смотрел на лежащую книгу, в которой, словно легкие струйки дыма, извивались арабские строчки, и в этих прозрачных летучих дымках звучало Божественное Слово.

— В этой книге живет Аллах. Ты клянешься его именем. Я буду рвать эту книгу, совершая грех, который невозможно простить. Но книгу эту буду рвать не я, а ты, своей ложью, своей лживой клятвой. Своим лживым языком, своими грязными руками ты будешь разрывать священную книгу, в которой обитает Аллах!

Суздальцев видел, как ужаснулся афганец. Как остановилась в нем жизнь, пойманная в страшную западню, из которой не было выхода. Пытка, которая ему предстояла, была страшнее побоев, смертельней электрического тока, невыносимей зрелища убитых детей. Его заставляли осквернить сияющую Бесконечность, безбрежную Доброту, всевышнюю Любовь. Принуждали попрать божественную силу, которая сотворила Вселенную, породила звезды и землю, ледники и пустыни. Этой силой сберегались родные кишлаки и мечети, могилы предков и кричащие в колыбелях дети. Ему предлагали осквернить Божество, к которому он обращался с детства, опускаясь на молитвенный коврик. К которому взывали святые пророки, припадали жившие до него соплеменники и будут припадать еще не родившиеся внуки.

— Говори! — майор ухватил страницу, сжимая ее крепкими пальцами. Суздальцев видел орнамент из розовых цветов и зеленых побегов, струйки арабской вязи, желтоватые от табака ногти майора с темными кромками грязи. — Молчишь? — майор выдрал страницу. Она издала треск живой разрываемой ткани. Суздальцеву показалось, что в пленника ударила молния, от которой у него побелели глаза. Ему рассекли пуповину, соединявшую его с бытием, и он корчился в пустоте, окруженный тьмой.

— Говори, по какой тропе пройдет караван? — Майор рванул вторую страницу, на которой Суздальцев успел прочитать: «Но для неверных все равно, Извещевал ты их, иль нет. В Аллаха не уверуют они».

Казалось, пленник потерял рассудок. Боль, которую он испытывал, была не связана с мучением плоти. Кончался мир, сыпались с неба звезды, падали горы, из пустынь излетал огонь, и это он своей ложной клятвой, своим святотатством навлекал гнев Господень.

— Где пройдет караван?

Суздальцев чувствовал, что в глинобитной комнате с грязным столом, полевым телефоном, жестяным ведром у порога пульсирует страшная молния. Боль, которую исторгал афганец, казалось, плавила глинобитные стены, пластмассовый корпус телефона, грубые ботинки прапорщиков. Рука майора, готовая вырвать страницу, чудилась горящей головней, с пылающими костями и жилами. И он сам, Суздальцев, был помещен в огненный тигель, в котором испепелялась его нечистая плоть и неправедная душа.

— Где пройдет караван? — рука майора начинала выдирать третью страницу.

— Господин, я скажу! … Скажу, господин! … Караван пройдет мимо колодцев Зиарати и Чакул.

— Сколько верблюдов?

— Четыре.

— Когда?

— Завтра. Я должен их встретить у колодца Тагаз.

— Брат тоже должен встречать?

— Брат остается дома. Мать у нас умирает.

— Вот и хорошо, дорогой Гафар, — спокойным голосом, отпуская страницу, произнес майор. — Теперь Аллах тебя простит. А страницы мы снова подклеим. Книги надо беречь, — он бережно вложил выдранные страницы в Коран, благоговейно провел по нему рукой. — Завтра тебя и брата мы возьмем в вертолет. Будем вместе встречать караван. … Корнилов, уведи этого придурка, — по-русски приказал майор Конь.

Прапорщик приподнял за шиворот хилого афганца, толкнул к дверям.

— Ты, Петр Андреевич, пойди, посмотри радиоперехваты. А я еще допрошу его братца. Если врут, завтра их обоих грохну.

* * *

Суздальцев пересекал серый плац, искрящийся множеством песчинок, которые ветер приносил из пустыни. Низко, в слюдяном блеске, прошли вертолеты, бортовые номера «44» и «46», — капитан Свиристель со своим ведомым Файзулиным летели в пустыню на досмотр караванов. Двое солдат тащили на кухню мешок картошки, было видно, как из дырок мешка торчат проросшие картофельные стебли. Из хозблока, где размещалась кухня и прачечная, выглянула официантка Вероника, черноволосая, смуглая, как цыганка, с сильной, свободно плещущей грудью. Прикрыв ладонью глаза, смотрела вслед вертолетам. Была «фронтовой женой» капитана Свиристеля, сопровождала его вылеты цыганской ворожбой.

Суздальцев работал в «секретном отделе» с радиоперехватами. Над пустыней, в разных направлениях, со стороны Пакистана и Ирана, носились позывные. Переговаривались полевые командиры. Окликали друг друга уходившие на задания группы. Давали знать о себе бредущие по пустыне караваны. Все это кружилось, металось, как чаинки в пиале чая. Шифры и позывные было невозможно привязать к поселениям и ведущим через пустыню дорогам. Местонахождение караванов и боевых групп оставалось невыявленным. И только особым воображением, бессознательным созерцанием Суздальцеву удавалось совместить голоса эфира с координатной сеткой пустыни. Было странное чувство, что пустыня уже пропустила сквозь себя груз «стингеров». Сквозь пески пролегали коридоры радиомолчания, по которым с выключенными рациями мог пройти караван. Это было недостоверно, имело малую вероятность, не исключало допросы пленных и облеты песков. Пустыня хранила тайну. Была запечатана для него, русского офицера разведки. На ней лежали огненные сургучные печати, над которыми, словно легкие семечки, кружили вертолеты.

Он думал о докторе Хафизе, который поставлял из Кветты драгоценную информацию. Доктор Хафиз из службы безопасности «хад» был белозубым черноусым красавцем, с которым Суздальцев встречался в Ташкенте, а потом в штаб-квартире «хада», в Кабуле. У него была странная, неудобная для разведчика примета — половина головы была седой, словно эту половину, рядом с черными, курчавыми волосами, накрывал белый парик. Говорили, что он поседел от пыток, когда находился в тюрьме Пули-Чархи, вместе с другими, арестованными Амином партийцами. Внедренный в Кветту, поставляя верблюдов для караванов с оружием, он вскрывал их маршруты, наводя вертолеты. Общаясь с приходящими из Афганистана погонщиками, он многое знал о пакистанской агентуре, о базах оружия в кишлаках, о тайной сети, сотканной пакистанцами вокруг Кандагара. Через несколько дней, с очередным караваном, доктор Хафиз прибудет в Лашкаргах, и они встретятся на окраине города, на конспиративной квартире.

Вышел на солнце. Нестерпимо палило. Бесцветный жар налетал из пустыни, прожигал одежду, подошвы ботинок. Глаза тоскливо обжигались о вспышки консервных банок, о тусклый блеск брони, о радужную пленку крупнокалиберного пулемета.

Проходя мимо саманного дома, где жили комбат и его заместитель, Суздальцев увидел у ступенек привязанного варана. Животное было крупных размеров, с шершавой, как наждак, чешуей. Спина и выпуклые бока были зеленовато-розовые. Белесое брюхо переходило в желтое горло и желтый отвисший зоб. Хвост загибался. Заостренная голова приподнималась на мускулистых когтистых лапах. В голову были инкрустированы злые рубиновые глаза, окруженные желтыми веками. Пасть, похожая на заостренный клюв, улыбалась длинной улыбкой. Варан был пойман солдатами в пустыне, привезен в гарнизон и содержался, как домашнее животное. Брюхо окольцовывала проволока, прикрепленная к ступеням, как поводок. На земле валялись обглоданные кости грифа.

Суздальцев наклонился к варану. Животное недвижно, не мигая, смотрело. Казалось каменным изваянием, выточенным из материала пустыни. Загадочное божество, извлеченное из песчаных барханов, накаленных утесов, мутных перелетавших песчинок. Суздальцев заглядывал в его красноватые глаза, стараясь проникнуть в таинственное свечение. В них была все та же запечатанная тайна пустыни. Божество было древним — ровесником мира. Ведало концы и начала. Ведало о судьбах возникавших и исчезавших народов. О занесенных песками царствах. О гробницах великих и ныне позабытых вождей. Оно знало о судьбе каравана со «стингерами». Знало об исходе этой азиатской войны и о его, Суздальцева, судьбе, которая могла оборваться среди жгучих предгорий.

Ему захотелось узнать свою судьбу. Захотелось угадать, отпустят ли его эти пески, эти хребты, эти груды камней с кривыми палками, на которых ветер треплет зеленые и черные ленты.

«Скажи, — вопрошал он варана, — я выживу на этой войне?»

Божество молчало, глаза не мигали. Суздальцев чувствовал свою зависимость от сфинкса пустыни, который под одной из своих чешуек хранил знанье о нем, тайну его жизни и смерти.

«Если ты меня слышишь, если наделен божественной прозорливостью, подай мне знак. Не говори о жизни и смерти. Просто подай мне знак».

Глаза рептилии дрогнули, на них упали и тот час взлетели желтые складчатые веки. Суздальцев уходил, видя длинную улыбку варана, обглоданные кости грифа.

* * *

Вечером он сидел в модуле вертолетчиков, в комнате, где жил замкомэска Леонид Свиристель. Тут же находились его друг и «ведомый» Равиль Файзулин и Вероника, «фронтовая жена» Свиристеля. Ее заботливые руки облагородили суровое жилище пилота — занавесочка на окне, салфеточка на тумбочке, штора, скрывавшая вместе с летными комбинезонами и бушлатами женские сорочки и платья. Не было по углам пустых бутылок, пепельницы с окурками, замызганных у порога ботинок. Стояла вазочка с робким цветочком пустыни, клетчатый панцирь черепахи, из которого выглядывали матерчатые лоскутки и иголка. Над кроватью висел старинный азиатский кинжал и гитара. Все разместились за столом, под рукодельным матерчатым абажуром, угощаясь шипучкой из баночек «Си-Си» и бутылок «7 UP».

— Опять, Петр Андреевич, прочесываем квадраты впустую. Хоть бы какой-нибудь занюханный верблюдик попался, какая-нибудь задрипанная «Тойота». Хоть бы по ней построчить из курсового пулемета для очистки совести, — Свиристель мотал золотистым хохолком, округлял рыжие глаза, и его молодому легкому телу было тесно на стуле, он вытягивал в разные стороны шею, был похож на птицу, готовую взлететь и выбиравшую направление полета. — Когда же у нас будет реализация разведданных?

— Может, завтра будет, — сказал Суздальцев, вспоминая красную шапочку пленного афганца, хрустящую, выдираемую из Корана страницу.

— А я вот наколдую, Леня, и не будет вам каравана, — сказала Вероника, отбрасывая с загорелого лба блестящую черную прядь. Ее темные, с голубоватыми белками глаза с обожанием смотрели на Свиристеля. Ее смуглое, цыганское лицо было исполнено нежности и счастливой преданности, и было видно, что ей нравится все в любимом человеке — его мальчишеский хохолок, нетерпеливое мигание глаз, лихая, мелькавшая в них бесшабашность. — Меньше стреляете, целее будете, мальчики. Наколдую, и никакого вам каравана.

— Знаем твое колдовство, — хмыкнул Файзулин, коричневый от солнца, крепкий, как желудь, с блуждающими глазами, которые, казалось, все высматривают в красных песках Регистана пыльное облачко бегущей «Тойоты», бусины верблюжьего каравана. — Зайди за модуль и увидишь твое колдовство. На клумбе камушками выложила вертолет, на нем номер «44». Поливаешь водой, чтобы он у тебя цветами расцвел. А в этой чертовой пустыне лей, не лей, все равно на клумбе одни камни останутся. Вот и все твое колдовство.

— Ты дурачок, Файзулин. Я цыганка, свое дело знаю. Я над водой пошепчу, заговорю ее, воду, и полью вертолет. Вот он и приходит цел, невредим. И ты, Файзулин, приходишь, хотя у тебя на лбу «46» стоит. Держись командира и будешь живой.

Вероника посмеивалась, блестела белыми зубами, подкалывала Файзулина и тут же, переводя взгляд на Свиристеля, сладко замирала. Ее красивое, с резкими чертами лицо словно выпадало из фокуса, становилось размытым, туманным от страсти и обожания. Темные брови вразлет, пунцовый рот, смуглая открытая шея, ложбинка груди, у которой обрывался загар, и начиналась пленительная белизна, — все обращалось к любимому человеку, принадлежало ему безраздельно. Долгим, опьяненным взглядом она смотрела на Свиристеля, и когда кто-нибудь замечал этот взгляд, вздрагивала и смущенно опускала глаза.

— Ну что глядишь на меня? Волосы дыбом встают! — грубовато, насмешливо произнес Свиристель. Сделал страшное лицо, потянул себя за хохол, и тот еще больше вздыбился на макушке, превратился в золотой завиток.

Суздальцев видел эту клумбу под окнами модуля, на которой любовно смуглыми руками Вероники, был выложен из камушков вертолет. Из темных — похожий на рыбу фюзеляж. Из белых — круг винта. Из розовых — звезда и цифра «44». Он знал, что Вероника засевает клумбу добытыми в Лашкаргахе семенами цветов, старательно поливает из самодельной лейки, из пластмассовой, с продырявленными отверстиями бутылки. Иногда клумба начинала робко зеленеть, но потом солнце пустыни сжигало зелень, превращало клумбу в раскаленный противень. Ворожба Вероники напоминала детскую игру, когда дитя из черепков и стеклышек выкладывает в песочнице нехитрый рисунок или вычерчивает на морском пляже чье-нибудь лицо или имя. Это детское колдовство было тайноведением, доставшимся по наследству от забытых предков. Сотворяя образ животного с рогами, или воина с копьем, или женщины с заостренными грудями, древний пращур стремился овладеть духами — добыть на охоте зверя, победить на войне врага, привести на ложе женщину, которая родит ему потомство. Вероника, наследуя все женские суеверия и страхи, была колдуньей. Заговаривала свое счастье, сберегая суженого. Истребляла его врагов, окружая непроницаемым кругом боевой вертолет Свиристеля. Кропила «живой водой», продлевая свое бабье счастье, недолговечное на войне.

— А, правда, мальчики, вы бы меня брали пред вылетом на вертолетную площадку. Я бы ваши вертолеты водой кропила. Раньше священники перед боем солдат святой водой кропили.

— У тебя для священника ряска коротка, — засмеялся Свиристель. Потянулся к Веронике и коснулся рукой ее смуглого, выглядывающего из-под юбки колена.

Суздальцев был знаком с суеверьями войны, сам был ими опутан. Вертолетчики перед боевыми вылетами не брились, запрещали себя фотографировать. Солдаты, уходя в «зеленку» или отправляясь на засады в горы, старались оставить в казарме гильзу с заложенной в нее бумажкой, где значилось их имя и номер части. Некоторые не вскрывали до окончания операции пришедшие из дома письма. Другие наотрез отказывались играть в карты и домино. Все это были прятки со смертью, ухищрения обмануть ее и умилостивить, ускользнуть от нее, притаиться, подставить вместо себя мнимый образ, вымолить себе удачу и жизнь. Смерть на войне была не только свистом пролетевшей у виска пули, сразившей соседа. Не только зрелищем горящей колонны, по которой бьют пулеметы, и из кабин вываливаются охваченные огнем водители. Не черной холодной ямой по соседству с медсанбатом, где, прикрытый досками, защищенный от солнца, лежит голый мертвец с запекшейся раной. Смерть на войне была существом, с которым был возможен диалог, допускалось общение, происходил таинственный обмен, заключались тайные договоры. Смерть была огромной, с неразличимыми чертами женщиной, чья голова упиралась в раскаленное афганское небо, ноги попирали горячие пески и синие ледники, а сквозь прозрачное тело туманились кишлаки, пестрели азиатские рынки, зеленели мечети, и неслась визгливая азиатская музыка и молитвенный вопль муэдзина.

Одним из суеверий, которым защищал себя Суздальцев и которое оставалось его личной тайной, неведомой никому другому, было чтение наизусть стиха Гумилева. Того стиха, что был записан когда-то в тетрадку его юношеской рукой. Там были такие слова: «Упаду, смертельно затоскую, Прошлое увижу наяву, Кровь ключом захлещет на сухую, Пыльную и мятую траву». Этим стихотворением Суздальцев предрекал себе смерть, говорил о ней, как о случившейся. И тем самым разочаровывал смерть, которая всегда предпочитала являться нежданно, ударить из-за угла, захватить врасплох. Когда ее поджидали, называли по имени, подставляли ей грудь, она отворачивалась и отступала. Ждала, когда жертва забудется и не прочитает охранительную молитву.

— Святая вода, говоришь? Цыганское, говоришь, дело? — Файзулин яростно, зло набросился на Веронику. — А где же была твоя святая вода, когда Мишу Мукомолова сбили? Где было твое «цыганское дело», когда его жареные кости в фольгу заворачивали? Ведь ты свою клумбу и тогда поливала, только тогда на твоем вертолете стоял номер «36», бортовой номер Мишы?

Вероника беззвучно ахнула, отпрянула, словно ее хотели ударить. Ее пунцовые губы побелели, глаза наполнились слезами, а черные, со стеклянным блеском волосы, казалось, утратили свой блеск. Вспышка Файзулина была обожанием, которое он испытывал к другу и командиру Свиристелю. Была ревнивой неприязнью к Веронике, которая отнимала у него друга, вторгалась в их дружбу своей женской страстью. Была больным воспоминанием о гибели товарища, у которого Вероника числилась «фронтовой женой», слишком быстро о нем забыла, перенесла свое страстное поклонение на Свиристеля.

Все молчали, будто в воздухе продолжал висеть звук удара. Первым заговорил Свиристель, словно хотел погасить свою вину перед погибшим Мукомоловым, у которого, пускай после смерти, отобрал любимую женщину. Вину перед Вероникой, которую не смог защитить от жестокого упрека Файзулина. Вину перед Файзулиным, страдавшим от попрания святынь любви и товарищества.

— Миша Мукомолов был летчик от бога. Ходили с ним на десантирование, сопровождали колонны, летали на удары в кандагарской «зеленке». У него был звериный нюх, когда искал караваны. Брал след и находил по запаху, как гончий пес. Шел на удары, как заговоренный, будто и впрямь его живой водой кропили. Десантников вытаскивал почти из могилы — весь в дырках, винты прострелены, а людей забирал с того света. Погиб не в бою, а когда возвращались домой, проводив за Кандагар колонну. Там есть чертово место, Таджикан. Когда-то был кишлак, но его перемолотили снарядами. Сверху ни домов, ни улиц, будто белой мукой посыпано. Все оттуда ушли. Наверное, духи в норы зарылись и стерегли вертолеты. Я видел, как пошла ракета. Струйка курчавая, догнала с хвоста и ударила. Может, наша «стрела», трофейная. А, может, и «стингер», хрен ее знает. Смотрю, из «тридцать шестого» дым пошел. «Миша, горишь!» А он только успел: «Свиристель, прощай! Веронике поклон передай!» Упал в Таджикане. Вижу, как духи из-под земли вылезают и бегут к вертолету. Я отработал «нурсами», только ошметки летят. Окружил вертолет взрывами. Забрали Мишу, весь экипаж погиб. Иду обратно, смотрю, по тракту две «бурбухайки» пылят. Я зашел и давай их долбить. «За Мишу! За Мишу! За Мишу»! Я эту трассу ракетную, этот хвостик кудрявый во сне вижу… Мы эти «стингеры» возьмем или нет, Петр Андреевич? — повернулся он к Суздальцеву.

— Завтра брать будем, — ответил Суздальцев, вовлеченный своими суеверьями, тайными страхами и предчувствиями в клубок людской ненависти, дружбы, любви.

Файзулин, весь кипящий, не находя покоя своей ревнующей, негодующей душе, продолжал говорить, перескакивая из одной боли в другую.

— Какие же все-таки есть гниды на свете! Мне один знакомый из Кандагарской бригады статеечку показал, которую из Союза привез. Там один журналистик пишет, что он, дескать, точно знает, как вертолетчики где-то под Файзабадом специально расстреляли с воздуха десантников, которые в окружение попали. Дескать, десантникам грозил плен, у них были секретные данные, и командование отдало приказ вертолетам вылететь в район боя и уничтожить десантников. Чтобы они вместе с секретами не попали в плен. Как можно такую гадость печатать в газетах? Эти сволочи тыловые пишут о нас такую гадость, когда мы жизнью рискуем, чтобы вытащить людей из-под пуль. Эти журналистики кто, враги? Дух» нас здесь из «М-16» мочат, из китайских автоматов дырявят, а эти крысы пера нас убивают с тыла. Зачем мы воюем? Не понимаю, зачем мы воюем, если там, в Москве, такими сучьими глазами на нас смотрят.

— Да, сволочей все больше, — хохолок Свиристеля завивался, как злой фонтанчик, а его круглые птичьи глаза стали рыжими, как у ястреба, — Их бы сюда, в пески Регистана. Вместе со спецназом побегать!

— Честно скажу, иногда перестаю понимать, за что воюем. За что моджахеды воюют, это мне ясно. За родину, за веру, за свои кишлаки воюют. Умирают за них. А мы за что умираем? За этих щелкоперов поганых?

— Присягу давал, воюй. Пусть политики объяснят народу, из-за чего война.

— Одно дело их сверху мочить, не видеть, как они умирают. Другое дело, смотреть вблизи. Под Муса-Калой шла операция, проческа. Наши несли потери. В зоне боевых действий захватили караван, — два погонщика, три верблюда. Стали поверять тюки, нашли пару автоматов. Командир полка приказал: «Расстрелять». Погонщиков поставили к дувалу, ни один мускул у них не дрогнул. Лица спокойные, красные, как обожженный кирпич. Балахоны, тюрбаны. Очередь дали, они молча попадали. Не боятся смерти. Считают, что сразу с поля боя в рай попадут.

— Смерти все боятся. Только один умирает, как мужик, а другой визжит, как поросенок.

— С летчиков духи с живых кожу сдирают. Я лучше застрелюсь, чем в плен. Чтобы они мою кожу сушиться на дувал не повесили.

Все замолчали, будто выдохлись в своих негодованиях и сомнениях. Остановились на чем-то, что их всех примиряло. Запрещало ссориться, ревновать, сомневаться. Это нечто было все той же молчаливой, загадочной сущностью, перед которой все они были равны. Таинственной женщиной с неразличимым лицом, чья туманная голова возносилась к солнцу, а стопы упирались в пески, разрушенные кишлаки, мусульманские кладбища с выгоревшими зелеными и черными лентами.

Суздальцев вдруг остро почувствовал, что операция, которую он проводил, близка к провалу. Противник его обыгрывает. Отвлекает внимание на ложные цели, заставляет тратить драгоценное время. Уводит, как птица, притворяясь подранком, уводит охотника от гнезда. Пока он допрашивает двух упрямых афганцев, прослушивает радиоперехваты, летает на досмотры в пустыню, «стингеры» окольными путями и безвестными тропами движутся на север к Герату. И завтрашний день, как и прежде, не принесет результатов.

— Смерть, она любит, когда с ней шутят. Она ведь большая шутница. — Свиристель улыбался, прикрывая глаза выпуклыми дрожащими веками. — С ней поиграть можно в кошки-мышки, казаки-разбойники или в «русскую рулетку». Как раньше офицеры — забивали пулю в барабан револьвера, крутили и подставляли к виску. Повезет — не повезет. Хорошая игра, офицерская, смерти очень нравилась.

— Слава богу, у вас револьверов нет, — Вероника, пугаясь, смотрела на его дрожащие веки, под которыми что-то мерцало, переливалось, рыжее, беспощадное и шальное. — Теперь-то вам нечего к виску приставлять.

— Револьверов нет, а часы есть, — Свиристель оголил запястье, на котором блестели часы, — «сейка», в золоченом облупленном корпусе. — Можно со смертью в часы поиграть.

— Это как? — загорелся Файзулин, глядя на свои тяжелые, командирские, с фосфорным циферблатом часы. — Это как же играть-то?

— Смотри! Часы, они где? Там, где пульс, где частота сердца. — Свиристель выгибал запястье, перехваченное наборным браслетом, под которым синели вены и натягивались жилы. — Значит, часы показывают не просто время, а время твоей жизни, твое личное время, а, значит, и время твоей смерти. — Он с упоением смотрел на пульсирующий бег секундной стрелки, словно засекал мгновение собственной гибели. — В твоих часах твоя жизнь и твоя смерть. В моих — моя. У Петра Андреевича — его. У Вероники — ее. Если мы часы кинем в шапку, а потом станем вытаскивать, какие кому достанутся, то мы поменяемся жизнями, поменяемся судьбами и смертями. Например, моя смерть к тебе перейдет. Его к тебе. Ее — ко мне.

— Здорово придумано, — восхитился Файззулин. — Значит, я могу твою смерть на себя взять? Я готов.

— Глупости, — испуганно возразила Вероника, — это все равно, что смерть за ушами щекотать. Она, как кошка, спит, спит, а потом как вцепится.

— Ну и ладно, — все больше загорался Файззулин. — То она нас мучает, а то мы ее помучаем. Поморочим ее.

— Так что, сыграем? — крутился на стуле Свиристель, трепеща хохолком.

— Я готов.

— А вы как, Петр Андреевич?

Суздальцев смотрел на свою «сейку», купленную в кабульском дукане. Посеребренный корпус. Хрустальное, с гранями стекло, под которым трепещет нервный живой волосок. Ему казалось, что на белом циферблате часов раскрывается тончайшая скважина. Малый темный прокол, который расширяется, превращается в щель, в провал, уводящий в иное пространство. В этот провал утекает шелковистая темная лента, а вместе с ней, струясь, утекает его жизнь. И в этом — сладость, мучительное созерцание, странное одоление смерти. Неявное господство над ней, превозмогание дурной бесконечности, в которую сливаются дни, допросы, скольжение вертолетной тени по знойным пескам. Бессмысленный фатум войны, где ему отвели предопределенную роль, и теперь появлялась возможность ускользнуть из дурной бесконечности, одолеть фатум, пускай, и ценой своей жизни.

— Вы как, Петр Андреевич?

— Я согласен.

Свиристель достал из угла старую солдатскую панаму с ремешком и зелеными пуговицами. Мужчины стянули с запястий и кинули в панаму часы.

— Может, не надо, Леня? — противилась Вероника.

— Делай, что говорят!

Вероника неохотно, повинуясь приказывающему взгляду Свиристеля, взяла с тумбочки свои часики на кожаном ремешке и положила в панаму. Четыре спички разной длины соответствовали каждая определенным часам. Самая длинная — Суздальцева. Покороче — Свиристеля. Еще короче — Файзулина. И совсем короткая — Вероники. Она сложила спички вместе, сжимая пальцами, выставляя кончики. Протянула руку, предлагая мужчинам тянуть жребий. Смотрела на спички, пронзительно, остро, шевеля губами. Словно творила заговор, колдовала, вторгалась в мир темных сил, отводя эти силы от любимого человека. Что-то путала, сплетала, рвала. Отводила смерть от Свиристеля, приближала ее к себе.

Суздальцев смотрел на ее пухлые свежие губы. На дрожащие слезным блеском глаза. На приоткрытую грудь с пленительной шелковистой ложбинкой. На голую, держащую спички руку. И вдруг испытал волнение, слабое сотрясение, мгновенно устыдившись своего мужского желания.

— Тянем! — произнес Свиристель и выхватил спичку. Все сделали то же. Файзулин и Вероника получили свои часы обратно. А Суздальцев и Свиристель поменялись часами.

— Отличные часики, Петр Андреевич! — Свиристель застегивал браслет, играя граненым стеклом. — Раньше менялись нательными крестами, а мы поменялись часами. Теперь мы с вами братья, Петр Андреевич.

Суздальцев смотрел, как на доставшихся ему часах трепещет стрелка. Вдруг почувствовал в груди перебой, нарушение ритма, словно в сердце влетала и угнездилась пульсирующая спиралька.

— Ну что ж, давайте любимую Миши Мукомолова! — Свиристель снял со стены гитару. Побренчал струнами, прислушиваясь к звуку. Встрепенулся, дернул хохолком и, притоптывая ногой, округляя янтарные глаза, запел.

С первым всплеском голоса, с первым рокочущим звоном, с поворотом плеча и каким-то особенным, изящно-небрежным скольжением руки, перебиравшей аккорды, Суздальцев почувствовал, как хлынул ему в глаза свет. Белый, с фиолетовым оттенком и нежными переливами красного. Словно зрение обрело способность различать невидимые части спектра. Кто-то осветил мир таинственным источником света, делая доступным для глаз скрытые доселе детали. Блестевшую на щеке Вероники слезинку. Первую, серебристую седину в черных волосах Файзулина. Прицепившееся к рубахе Свиристеля колючее семечко пустыни. И тот, кто озарил комнату этой белой, без теней, вспышкой, приказывал Суздальцеву: «Смотри!» Требовал, чтобы тот не закрывал глаз, стремился запечатлеть мир, озаренный немеркнущим светом.

Свиристель бурно, с рокотом пел:

Свиристель пел песню умершего друга. Суздальцеву казалось, что этот погибший друг был и его другом. Он любил его, восхищался его удалью и отвагой, и эта любовь излетала из самого сердца, потому что оно было одновременно и сердцем Свиристеля, передавшего ему свою жизнь и судьбу.

Суздальцев видел смуглое, восхищенное лицо Вероники. Ее темные, взлетевшие брови. Ее полный локоть, который она поставила на стол. Белую ладонь, на которую положила подбородок. Вырез платья еще больше распахнулся, и ему вдруг захотелось прижаться губами к тому месту на ее груди, где кончался золотистый загар, и начиналась таинственная жемчужная впадинка. Его желание не казалось постыдным. Оно не было вероломством по отношению к Свиристелю. Леонид переселился в него, наделил его своей страстью, своим мужским нетерпением. Когда кончится песня, и все покинут эту тесную комнату, в ней останутся Суздальцев и Вероника. Задернет на окне занавеску, погасит свет, поднимет вверх руки. Раздастся шелест платья, замерцает легкий разряд электричества, забелеет ее близкое тело.

Свиристель яростно крутил хохолком, блестел зубами, рвался вслед за песней, словно стремился освободиться от мешающей плоти, превратиться в рокот, блеск, звон:

Казалось, глаза Суздальцева обладают ясновидением. Он видел бой, в котором никогда не участвовал. Видел тень вертолета, скользящую по осенним виноградникам, по разрушенному кишлаку, по гончарным башням виноградных сушилен. Видел, как хлещет с земли пульсирующий огонь ДШК, красные струи пронзают стеклянный круг лопастей. Из кудрявых, похожих на арабскую вязь виноградников вылетает курчавая струйка дыма. Затейливо вьется, преследуя вертолет. Находит его и вонзается, превращаясь в красный шар взрыва. Он бежит, цепляясь за обрезки колючих лоз, и где-то рядом, упавший в «зеленку», невидимый, чадит вертолет.

Пространство, отделявшее его от Свиристеля, волновалось, словно расплавленное стекло. В нем извивались прозрачные струи, переливались слои, будто таинственный стеклодув выдувал загадочный сосуд, наполняя его дыханием. В этот сосуд уловлена комната, медового цвета гитара, размытые, дрожащие от ударов струны. Уловлены черепаший панцирь, баночки с шипучкой «Си-Си». Уловлены Свиристель, Файзулин, Вероника и он, Суздальцев. Между ними происходит обмен голосами, взглядами, выражением лиц. Словно смешиваются в колдовском растворе их судьбы, души, превращаясь в единую душу, в единую судьбу, в единую сущность, в которую стеклодув вдувает неизреченное слово.

Из сердца Суздальцева исходила невесомая, бесплотная сила, плыла в прозрачном кружении, достигала Свиристеля. Погружалась в него, и тот обретал тождество с Суздальцевым. Это он, Свиристель, шел когда-то с девушкой по осенней просеке, и на тропке лежали красные листья, и в каждом была холодная синяя капля, отражавшая небо. Это он, Свиристель, свернулся калачиком в удобной качалке, слыша, как в соседней комнате тихо смеются мама и бабушка. Это он детской рукой писал в тетрадку сладкий и мучительный стих: «Пуля, им отлитая, просвищет Над седою вспененной Двиной. Пуля, им отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной».

Он почувствовал, как в недрах таинственного сосуда его душа встретилась с душой Свиристеля. И там, где произошла встреча, возникла вспышка, словно перегорела спираль в огромной осветительной лампе. Свет померк. Он пережил помрачение, потерю памяти, моментальное подобие смерти.

Пришел в себя, когда Свиристель вешал на стену гитару. Файзулин пил из баночки газировку. Вероника с обожанием смотрела на любимого человека.

— Пора расходиться, — сказал Суздальцев, вставая. — Завтра много работы.

Он шел в темноте по хрустящему плацу. Думал, что где-то рядом смотрит на туманные звезды пленный варан.

Глава четвертая

Утреннее солнце начинало жечь вертолетную площадку. Два пятнистых вертолета казались ящерицами на солнцепеке. Замкомэска Свиристель смотрел, как загружают «цинки» с патронами в его машину с номером «44», показывал карту второму пилоту и борттехнику, и те водили по карте пальцами, о чем-то переспрашивали командира. У соседней машины с номером «46» расхаживал Файзулин, хлопал ладонью по барабану, из которого, как из гнезда, торчали клювики реактивных снарядов. Казалось, он проверяет на прочность барабан, подвеску, пятнистый фюзеляж с красной звездой, на которой, едва заметная, виднелась заплатка — след попадания. Перед вертолетом стояла группа спецназа — полтора десятка солдат в панамах, с автоматами, в «лифчиках» с «рожками», гранатами, с ранцевой рацией, над которой раскачивался хлыстик антенны. У троих были гранатометы, из-за спин веером торчали остроконечные заряды. У одного миноискатель. У всех были фляги с водой. Перед строем расхаживал командир группы, длинноногий, худой, в спортивных штанах и куртке, в стоптанных кроссовках, похожий не на офицера спецназа, а на спортивного тренера. И только притороченный к поясу десантный нож, короткоствольный автомат и набитый снаряжением «лифчик» выдавали в нем опытного разведчика, предпочитающего тяжелым ботинкам удобные кроссовки, в которых сподручнее мчаться по горячим барханам, уклоняясь от очередей неприятеля. Он делал последние наставления группе, в которых мало говорилось о поставленной задаче, а присутствовали скупые, ободряющие слова. Своеобразная смесь ритуального заклинания и предполетной молитвы, которая должна была уберечь группу от превратностей полета, сплотить солдат и командира в семью, где каждый бережет жизнь соседа, словно тот является ему близким родственником.

Все это видел Суздальцев со стороны, придерживая у плеча брезентовый ремень автомата, чувствуя на бедре холод фляги, еще не нагретой жаром пустыни. Он слабо надеялся на успех операции, которая повторяла предшествующие. По наводкам агентов, по сбивчивым показаниям пленных вертолеты отправлялись в квадрат пустыни, где ожидалось появление «стингеров». Борт «44», облегченный, без спецназа, шел впереди, монотонно облетая красные, марсианского цвета, барханы. Ему сопутствовал борт «46». В случае обнаружения цели головная машина делала очередь из курсового пулемета, принуждая караван остановиться. Начинала снижаться, совершая над караваном круги. Вторая машина приземлялась в песках, недоступная для ударов гранатомета. Спецназ выскакивал и бежал на досмотр, в то время как первая машина барражировала, описывая круги, прикрывая группу всей мощью своих ракет и реактивных снарядов.

Это был полет, один из последних, после которого можно было считать, что «стингеры» благополучно миновали пустыню, просочились на север малыми порциями и теперь продвигаются в районы Шинданта и Герата.

Из ворот гарнизона показался майор Конь, тяжелый, лысый, в развалку, с расстегнутым воротом, из которого поднималась играющая жилами шея. На плече, стволом вниз, висел автомат. Глаза сердито щурились на солнце, на сухое мерцанье свалки, у которой на запах свежих объедков уже опустилось несколько грифов. Он шагал, и от его ботинок клубилось солнечное облачко пыли. Следом, один за другим шли пленные афганцы, два брата, Гафар и Дарвеш. Руки связаны за спиной. Хламиды, истерзанные во время допросов, несвежего, грязно-белого цвета. Малиновая шапочка на голове Гафара, резиновые калоши на босу ногу, неопрятная бородка, в которой по-рыбьи раскрывался глотавший воздух рот. Его брат Дарвеш был крупнее, шире в плечах. У него была черная, с металлическим отливом борода, затравленные злые глаза, над которыми срослись иссиня-черные брови. На лоб съехала рыхлая чалма. Из-под его сандалий взлетала пыль, и он ступал за братом, что-то торопливо говорил ему на ходу. За ними вышагивали два здоровенных прапорщика, принимавшие участие в допросах. Сонные, недовольные, с тусклыми лицами, они вяло понукали афганцев.

— Ну что, Петр Андреевич, поищем иголочку в стоге сена, — произнес Конь, пожимая Суздальцеву руку. — А ты, Гафар, дух пустыни, смотри. Не найдем караван, я тебя пристрелю, клянусь Аллахом, — обратился он к афганцу, который мелко затряс головой, прислонился к груди Дарвеша, и тот приподнял плечо, чтобы голове брата было удобнее на его широкой груди.

Спецназ, позвякивая оружием, нырял в глубину вертолета. Под тяжестью солдат поскрипывала металлическая лестница. В полутемном проеме исчезали панамы, автоматы, гранатометы. Командир группы, пружиня на кроссовках, взглядом пересчитывая солдат, заскочил последним.

— Ну, давайте, мусульмане, — Конь подтолкнул к вертолету Гафара. Тот топтался. На связанных руках мучительно шевелились пальцы. Боялся ступить на лестницу и потерять равновесие. Конь грубо и сильно подсадил его. Толкнул в глубину машины. Тот зацепился за порог, и с его ноги соскочила калоша, упала на землю, черная, с малиновым зевом. То же самое Конь проделал с Дарвешем, и афганец, уже из машины, оглянулся на майора черными пылающими глазами.

Суздальцев сел на лавку у иллюминатора, глядя на одинаковые панамы солдат, на пленников в голубоватых хламидах, на пулеметчика, угнездившегося в хвосте вертолета, на майора, который оглаживал лысину большой, с рыжими волосками ладонью, на прапорщиков, оставшихся на солнцепеке. Экипаж заскочил внутрь, захлопнул дверь. Файзулин в кабине нажимал тумблеры, запуская винты. Заурчало, засвистело. Вертолет колыхнулся, повис, его понесло вверх, в сторону, вслед за головной машиной с номером «44». Внизу промерцала свалка. Шарахнулся в сторону гриф, растопырив маховые перья. Косо прошла саманная изгородь гарнизона, врытая в землю БМП, здание штаба с флагом. Суздальцев, прижимаясь к стеклу, разглядел Веронику, ее запрокинутое в небо лицо, взмах руки над стеклянным сосудом, россыпь солнечных капель. И случайная больная мысль — там, на земле, осталась лежать черная, с малиновой подкладкой калоша, отбрасывая крохотную остроносую тень.

Вертолетная пара шла над пепельной степью, которую исцарапали дороги, от одного убогого кишлака к другому. Виднелись пыльные клубочки овец, среди которых белело пятнышко пастуха. Дороги пропали, и потянулась фиолетовая от жара долина, словно ее опалили огромной паяльной лампой. Сквозь сухую золу местами проступали черные камни, морщинистые скалы. Они были похожи на изглоданные зубы, торчащие из серой челюсти. Появились невысокие горы с наплывами породы, напоминавшие воротники. Словно здесь выдавливалась лава, текла, застывая темными языками, образуя каменные,уложенные друг на друга ковриги. Впереди затуманилось, появилась красноватая мгла, размытая, охватывающая горизонт полоса. Вертолеты, отбрасывая две зыбкие тени, стали медленно приближаться к пустыне.

Пустыня Регистан, красная, как Марс, тянулась к югу, до границы с Пакистаном, откуда по пескам, груженные контрабандным товаром и оружием, шли караваны. Либо верблюды — их медлительные ленивые вереницы, с тюками и переметными сумками на горбах, с чернолицыми и сухими, как стручки, погонщиками. Либо юркие неприхотливые «Тойоты», по одиночке или парами пересекавшие барханы. Мчались наугад, без дорог, оставляя на песке причудливые надрезы. Стальной грузовичок с пулеметом на крыше, емкий кузов, где лежат промасленные автоматы, ящики с минами или, заваленные верблюжьей колючкой, ракеты «стингер».

Суздальцев, поставив между ног автомат, наблюдал приближение пустыни. Это напоминало сближение с красной планетой, таинственно возникавшей в иллюминаторе. Сначала на серой земле появлялся тонкий рыжеватый полумесяц — принесенный из пустыни песок зацепился на камень, копил песчинки, старался превратиться в бархан. Но менялся ветер, и песок улетучивался, так и не сложившись в бархан. Полумесяцев становилось больше, они были выгнуты все в одну сторону. На темной земле возникало округлое, оранжевое вздутие, песчаный холм, еще одинокий, окруженный каменистой землей. Первый песчаный оплот, закрепившийся на краю пустыни. Вздутий становилось все больше. Круглые, разных размеров, они напоминали пузыри, которые извергала земля. Идеальной формы купола, возведенные неведомыми строителями. Вспучивались, смыкались кромками, поглощали черную землю. Сплошное оранжевое море пузырилось внизу, источая сгустки жара, старалось лизнуть вертолет своими пламенными языками. Регистан круглился марсиански — красными барханами, и казалось, вертолет в высоте перелетает с одной раскаленной вершины на другую.

Файзулин, в шлемофоне, выглянул из кабины, встретился глазами с Суздальцевым. Сжал кулак и, окунув большой палец вниз, сделал жест, известный еще со времен Рима. Жест означал «Мочить!». Суздальцев взглянул в иллюминатор и на волнистых песках увидел след, выходящий из-за горизонта, который завершался бесформенным колючим комком и мазками сажи. Это была разбитая, месячной давности, «Тойота». Наводку на нее прислал из Кветты доктор Хафиз, и он, Суздальцев, летал на «реализацию разведданных».

Солдаты прижимались к иллюминаторам, кричали друг другу на ухо что-то неразборчивое за шумом винтов. Майор Конь подмигнул Суздальцеву синим, с белесыми ресницами глазом. Суздальцев вспомнил удары «нурсов», взрыхливших песок вокруг удиравшего автомобиля. Солдаты бежали из-под винтов к дымящемуся остову, вокруг были разбросаны ящики с автоматами, валялись два трупа — водителя в обгоревшем пиджаке и сопровождавшего груз бородатого моджахеда. Солдаты рылись в обломках, стаскивали в вертолет оружие. И один все никак не мог снять металлический перстень с распухшего пальца шофера.

Конь достал пистолет, сунул дуло в ноздри Гафару, что-то сердито крикнул. Афганец часто закивал, залепетал разбухшими от побоев губами.

Вертолеты тянули над пустыней, их тени волнисто скользили по барханам. Они пересекали квадрат, где обычно пролегали караванные маршруты. Днем, заметив одиночную машину, вертолетчики без предупреждения поражали ее снарядами. А если это была ночь, били по мерцавшим огням. Пустыня была усеяна остовами подбитых машин. На целомудренно-чистых песках оставалась черная копоть.

Теперь они летели в стороне от караванных троп, где на карте был помечен колодец Тагаз, и где, по словам афганца, должен был пройти караван.

Суздальцев прижался лбом к иллюминатору, чувствуя дребезг стекла. Пески из красного кварца тянулись монотонно, вздувались и опадали, порождая в сознании странное колыхание, сонную одурь. Казалось, снизу к вертолету тянутся туманные духи, окутывают вертолет мглистой дымкой, проникают сквозь обшивку, дурманят. Будто внизу дымился огромный кальян, и сладкая муть кружила голову. Это был сон наяву, чары пустыни. Видения включали в себя полустертые воспоминания, помещенные в несуществующие сюжеты, которые создавали духи песков.

Ему вдруг явилась учительница младших классов, рыжеволосая, с зелеными глазами, которая рождала в нем, мальчике, постыдные желания. Теперь учительница бежала по пустыне с развеянными волосами, обнаженная, с белой грудью, и он видел ее крепкие ягодицы, взрывы песка из-под пяток, мутное желтоватое зарево, в которое она превратилась. Еще ему привиделся верблюд с пыльной шерстью, с грязными мешками на боках, в каких перевозят хворост, кизяки и колючки. Он заглядывает в мешки и видит, что они полны елочных игрушек, тех, что у него были в детстве. Серебристый дирижабль с надписью «СССР». Хрупкая пятиконечная звезда с рубиновым блеском. Волшебный петух с радужными хвостом. Стеклянная пика, которую мама надевала на колючую макушку. Он извлекает игрушки, и они исчезают с ладони, словно их сдувает ветром. Еще он вспомнил белобрысого, вечно хмельного монтера, который ходил по квартирам, чиня водопроводные краны. У него на боку всегда болталась противогазная сумка, полная разводных ключей и ржавых обрезков. Теперь монтер заглянул в иллюминатор, и лицо его было просветленным и строгим, на боку висела шитая из ковра, усыпанная блестками сумка, из которой торчало радужное павлинье перо. И еще одно волшебное видение — тетя Поля, маленькая, смешливая, бойкая, та, у которой он жил в кособокой избушке. Она вносит в избу петуха, держит его на руках, как ребенка, и петух мерцает розовым глазом, пламенеет гребнем, вырастает у нее на руках, заглядывает в иллюминатор вертолета.

Он спал с открытыми, обращенными к пескам глазами, и пустыня одаривала его сновидениями, в которых возникали забытые московские переулки, шелестевший в водостоках дождь, запах жасмина с белыми, как сливочное масло, цветами, в каждом из которых дрожала сладкая водяная капля, заиндевелое оконце избушки с узорной тенью шиповника.

Суздальцев почувствовал толчок, словно вертолет перепрыгнул с одной ступеньки на другую. Он очнулся. Очнулись солдаты, крутя панамами. Очнулся майор Конь, перекладывая автомат из руки в руку. Очнулись пленники, которые, казалось, спали, сблизив головы. Из кабины выглянул Файзулин в шлемофоне, кивком подзывая Суздальцева. Тот подошел. Через голову бортмеханика, сквозь ребристое остекление кабины увидел впереди, на желтых песках, черточку, похожую на изогнутого червячка. Головная машина с номером «44» нырнула ниже, делала слабый вираж, заходя на караван.

— Этот? — крикнул сквозь рокот винтов Файзулин. — До колодца Тагаз километров восемьдесят.

Майор Конь сдернул с сиденья Гафара, подтащил к кабине, втиснул в тесное пространство, где на металлической штанге поместился борттехник. Схватил афганца за шиворот и стал нагибать его голову, как делают с кошками, словно старался ткнуть бородой в караван.

— Твой? — рыкал он. — Твой, говорю, караван?

Афганец мучительно дергался, всматривался в цепочку верблюдов, а майор толкал его взашей, перекрикивая металлический рокот:

— Мы в районе Тагаза. Ты клялся Аллахом. Твой караван?

— Мой, господин, — тоскливо оглядываясь, произнес афганец. Суздальцев видел, как съехала ему на лоб красная шапочка, как болезненно раскрывается в бороде его разбитый рот, в котором был виден сломанный зуб. Глаза афганца жмурились, словно не хотели видеть бескрайние пески и черные горошинки затерянного в песках каравана.

— Садимся, — крикнул Конь Файзулину и оттащил афганца на место.

Вертолеты совершали одинаковые развороты. Шли вниз, сближаясь с караваном. Суздальцев знал — Свиристель уже выпустил очередь из курсового пулемета, дырявя песок, делая знак остановиться. Погонщики понимают язык пулемета. Они или начнут сползать с верблюжьих горбов, чтобы покорно ждать, когда подбегут спустившиеся с неба солдаты и станут осматривать свисающие тюки; или, если в тюках оружие, к небу взметнутся гранатометы, отбиваясь от машин дымными выстрелами. И тогда вертолеты, один за другим, станут пикировать на караван, атакуя снарядами, превращая караван в месиво крови, костей и песка.

Вертолеты поделили функции. «Сорок шестой» с десантом стал приземляться у каравана в точке, недоступной для гранатометного выстрела. «Сорок четвертый», сверкая винтами, на «бреющем» стал нарезать круги, охватывая караван устрашающим блеском и грохотом, готовый взмыть и направить сверху истребляющий удар.

Суздальцев чувствовал, как покачивается вертолет, нащупывая землю. За стеклами бушевала рыжая буря песка. Борттехник отворил дверь — хлопок жара, колючий вихрь проникли в вертолет. По знаку командира солдаты, щуря глаза, стали выпрыгивать, падая сверху на близкий бархан. Командир скакнул последним, исчезая в полукруглом проеме, словно кинулся в печь.

— Присмотрите за этой гребаной парой! — крикнул Конь, указывая стволом на афганцев. — Если что, дырявьте! — и тяжко прыгнул, проваливаясь в рыжий огонь. Суздальцев видел, как просунулось из кабины рыльце короткоствольного автомата. Заметил, как прижались друг к другу братья. Прихватив оружие, прыгнул, ощутив на лице наждачное прикосновение песка.

Несколько секунд бежал с закрытыми глазами, слыша, как удаляется звон винтов и остается за спиной песчаная буря. Открыл глаза. Смугло-золотая лопасть бархана. На ней бегущая веером цепь — за каждым солдатом отпечатки следов. Острые, работающие в беге локти, белесые панамы, выставленные автоматы. Сильные скачки командира — длинноногий, с «лифчиком» на животе, он похож на кенгуру. Майор Конь, блестя лысиной, мощно бежит, вышвыривая из-под подошв буруны песка. Впереди, приближаясь, застыли четыре верблюда. Выгнули шеи, воздели маленькие головы, на боках пестреют тюки. Рядом с опущенными руками погонщики. Черные, похожие на маски лица, белые тюрбаны, долгополые балахоны. И в нем, Суздальцеве, внезапная жаркая сила, бурный азарт, нетерпение ловца, перед которым возникла дичь. Долгожданный караван, который выискивали и подстерегали неделями, выследили, застигли врасплох, и ему некуда скрыться, он захвачен в кольцо пятнистой, носящейся кругами машиной, легкими в беге солдатами, их прыгающим, на длинных ногах, командиром.

Он бежал, стараясь не отстать, всасывал раскаленный воздух. Песок был нежный, как замша. Глаза следили за недвижными, в белых балахонах, погонщиками, за их упавшими вдоль тела руками, ожидая, что эти руки метнутся вверх, выхватят из-под одежд автоматы, и тогда — уклоняться от пуль, кидаться на шелковистый бархан, посылать вслепую долбящие очереди, слыша издалека чмокающий звук попаданий.

Страх мешался с азартом охотника, превращался в пьянящее веселье, в котором были бессознательная молитва, яростное ожидание схватки и мимолетное изумленье. Вокруг — огненная бесконечность пустыни, и в этой марсианской пустоте малая горстка людей сближается, чтобы превратить свою встречу в убийство. И внезапное, бог весть, откуда видение, — он, юноша, держит в руках сосульку, смотрит сквозь синий лед на девичье лицо, видит, как во льду переливается розовое, белое, голубое.

Подбежали, охватили караван полукругом, наведя автоматы, чтобы каждый верблюд и погонщик оказался под прицелом. Верблюды, худые, с клочковатой шерстью, поднимали надменные головы, блестели чернильными, в белых ресницах, глазами, скалили желтые зубы. На горле у зверей тренькали колокольчики. Укрепленные на горбах, свисали на бока полосатые, покрытые латками тюки, раздутые, острыми выступами. Четыре погонщика, тощие, узкоплечие, с одинаковыми, черно-лиловыми лицами, тревожно смотрели из-под рыхлых тюрбанов. На плечах висели шерстяные покрывала, защищавшие среди пекла, греющие во время холодных ночлегов.

— Салям алейкум, — майор Конь, не приближаясь, переводил автомат с одного погонщика на другого. — Откуда идете? Что за груз?

Погонщики бормотали невнятно. Суздальцев не мог разобрать ни единого слова. Один улыбался, моргал трахомными глазами, показывая беззубые десны. Поднял долгопалую пятерню, указывая за горизонт, откуда тянулись верблюжьи следы.

— Это белуджи. Ни черта не понимаю! — сплюнул на песок Конь. — Давайте, приступайте к досмотру.

Командир группы, перебросив автомат в левую руку, правой охлопывал погонщиков, одного за другим. От чалмы, по плечам, вдоль ребер, тормоша накидку, рубаху, вислые шаровары. Чувствовалось, что тела этих обитателей пустыни состоят из одних костей. Всю плоть иссушил жар, сожгло солнце, оставив на черепе и на фалангах пальцев сморщенную черную кожу.

Солдаты не опускали автоматы, щурились на слепящий свет. Качался на виражах, описывал стрекочущие эллипсы вертолет. Другая машина в стороне трепетала винтами. Суздальцев, подойдя вплотную, чувствовал, как пахнут животные, ощущал сухой, исходящий от погонщиков запах дыма и блеклой материи, ровный жар накаленных тел, в которые впивались бесчисленные лучики, отраженные от песчинок кварца. Испытал внезапную усталость, разочарование. Белуджи не были перевозчиками оружия. Дикие, чураясь встреч, скитались по пустыни, разбивая в безлюдных местах свои черные шатры, питаясь крохами, которые им дарила пустыня. Не им офицеры пакистанской разведки доверяют вести караван с драгоценным грузом. Не их обучают искусные инструкторы приемам борьбы с вертолетами, методам конспирации, тактике ближнего боя.

Солдаты осматривали поклажу. Протыкали мешки стальными штырями, прислушиваясь, ни звякнет ли железо, ни упрется ли штырь в железный ствол или мину. Солдат в наушниках водил кольцом миноискателя по полосатой материи, вслушиваясь, ни запищат ли наушники, оповещая о спрятанном металле. Что-то слабо похрустывало от ударов штырей. Верблюды чмокали, брезгливо выставляя раздвоенные губы. Позвякивали бубенцы. Командир отряда выхватил из брезентовых ножен десантный нож. Провел по мешку снизу вверх, и оттуда вылезли, посыпались ворохи верблюжьей колючки. Топливо для очага, вокруг которого к вечеру, когда спадет жар, соберется семья белуджей, глядя на маленькое красное пламя.

— Собака афганская, — выругался Конь. Перекинул через плечо автомат. Зашагал по песку туда, где трепетал винтами борт «46».

Суздальцев почувствовал глухую ярость, слепое бессилье, ненависть к замызганному, избитому в кровь афганцу. Тот обыграл их, навел на ложный караван, отвлек от истинного следа. Позволил выиграть еще один день неуловимым моджахедам, которые, минуя оживленные тракты, обходя посты и заставы, тянут свой груз на север. Туда, где скоро начнут падать вертолеты и штурмовики, и летчики, избегая потерь, страшась смерти, станут забираться в заоблачную высоту, откуда невозможно бомбить и стрелять.

Тот же гнев бушевал в майоре, который шагал по золотому шелку песков, оставляя грубые отпечатки.

Солдаты залезали в вертолет, разочарованные и усталые, звякали по днищу автоматами, клали у ног гранатометы. Командир стянул кроссовку, сыпал на клепаное днище струйку песка, и из продранного носка вылезал палец с грубым ногтем. Пленники прижались друг к другу плечами, что-то говорили один другому. Гафар падал лбом на плечо Дарвешу, словно искал у брата защиты.

Борттехник хотел закрыть дверь, но Конь остановил его:

— Давай взлетай. Сам закрою.

Гуще, звонче зарокотали винты, всасывая машину в пустоту неба.

Конь рывком сдернул с лавки Гафара.

— Твой, говоришь, караван? Обманул меня, пес! Не меня обманул, а Аллаха! А я его не могу обманывать! Обещал тебя наказать!

Он тащил Гафара к дверям, а тот упирался, семенил ногами, одна из которых была обута в калошу, а другая босыми гибкими пальцами старалась зацепиться за днище.

— Маму поцелуй! — через плечо майора, превозмогая шум винтов, кричал Гафар брату. — Маму поцелуй! — Глаза его, похожие на черные ягоды, источали тоску, слезную нежность, черный, с золотой сердцевиной страх. — Скажи, я буду ее в раю встречать! … Буду в раю встречать!.. Буду встречать!..

Глубоко внизу волновались пески, в открытую дверь врывался тугой воздух. Майор подтащил Гафара к дверям, заслоняя им светлый, ревущий проем. Суздальцев видел, как в глазах Гафара загорелась жаркая ненависть, золотистая огненная тьма, и он, напрягая на шее жилы, раскрывая разбитый рот, победно, со счастливым клекотом, крикнул:

— Аллах акбар!

Майор с силой пихнул его, и тот, выпадая из вертолета, со связанными руками, с бурлящими шароварами, продолжал кричать из бездны:

— Аллах акбар!

Его крик относило, он удалялся вниз и в сторону, пропадал в пустоте. Его тело упало на плотный песок бархана, плоско впечаталось. А душа улетала ввысь, выше вертолета, выше синевы, туда, где цвели неувядаемые сады, звучала дивная музыка, и среди дворцов и фонтанов встречали его белобородые праведники.

Суздальцев смотрел, как майор захлопывает дверь, набрасывая на рукоятку стальной хомутик. Дарвеш сидел, заломив за спину руки. Поднял вверх бороду и плакал.

* * *

Они возвращались из Регистана, избрав параллельный маршрут, безо всякой надежды обнаружить караван. Опять был рокот винтов, напоминавший хруст кофемолки, которая перемалывает жизни и судьбы, а также народы и царства, превращая все в мельчайшие песчинки, насыпая из них барханы, выстилая землю безжизненной красной пустыней. На бархане, охваченное стеклянными испарениями, иссыхало тело шахида, отдавшего жизнь за таинственную, сияющую в лазури истину, недоступную Суздальцеву. Сброшенный с вертолета афганец был герой, мученик за веру. Но не вызывал у Суздальцева ни восторга, ни сострадания. Еще одна смерть, которая повлечет за собой другую, быть может, его, Суздальцева. Все они были включены в бухгалтерию войны, которая суммирует число смертей, набирая из них последнее, завершающее, после которого война, насыщенная смертями, стихает.

Он снова думал о докторе Хафизе, афганском разведчике, который скоро придет с караваном и доставит драгоценные сведения, после чего начнется разгром пакистанской сети, аресты в кишлаках, допросы и пытки пленных. Страна, в которой произошла революция и длилась война, была рассечена и расколота. Была черно-белой, как голова доктора Хафиза.

Они достигли края пустыни, песок стал распадаться на отдельные круглые барханы, желтые полумесяцы и исчез, сменившись каменными утесами, от которых ложились причудливые фиолетовые тени. Сверху утес казался плоским пятном, но его тень выдавала резной контур вершины, и казалось, кто-то старательно обводит утесы кистью с фиолетовой краской.

Суздальцев подошел к кабине. Борттехник сидел на железном насесте, укрепленном в дверном проеме. Уступил Суздальцеву место. Сквозь стекла кабины был виден летящий впереди борт «44», каменистая поверхность, где каждый каменный выступ был окружен фиолетовым мазком. Суздальцев, завороженный мерным рокотом, усыпляющим металлическим звоном, смотрел на проплывавшие тени, отыскивая в них сходство с изображением животных, предметов, человеческих голов. Он увидел губастого, с поднятыми ушами верблюда. Следом — свернувшегося, с мохнатой спиной кота. Угадал в фиолетовой тени пеликаний клюв и выступающий зоб. Одна тень была похожа на кулак, сжимающий флаг. Другая своими прямоугольными уступами — на мавзолей. Он углядел горбатый нос, оттопыренную губу, курчавую шевелюру — узнал жильца дома, в котором проживал в детстве. Это был страдающий одышкой еврей, от которого пахло одеколоном и который дарил ему при встрече завернутый в фантик леденец. Еврей давно умер, но не исчез, а переселился в пустыню. Он увидел полную, воздетую руку, которая принадлежала учительнице математики, когда та, стиснув пальцами мелок, рисовала на доске формулы. Учительница внезапно покинула школу, куда-то переехала, и теперь было понятно куда — в афганскую пустыню. Вдруг ему померещилась темно-фиолетовая прядь волос, округлая щека, мягкий овал подбородка — это была часть лица Вероники, и если вглядеться в глубину фиолетовой тени, можно было угадать пунцовые губы, воздетые брови, страстные сияющие глаза.

Он вдруг увидел зыбкие огненные струйки, летящие от земли в сторону борта «44». Вереницы раскаленных пузырьков, которые излетали из тени и мчались к вертолету. Там, откуда они излетали, мерцала колючая вспышка, словно работала электросварка. Так выглядело с высоты дульное пламя крупнокалиберного пулемета, чей ствол был поднят в зенит, а рукояти сжимали кулаки моджахеда, который выцеливал пролетающую пятнистую машину.

Трассы искали в небе вертолет Свиристеля, и тот, уклоняясь от попаданий, отшатнулся в сторону, косо сверкнул винтом и лег в просторный вираж, удаляясь от колючей зеркальной вспышки. Файзулин повторял его маневр, что-то выговаривая в шлемофон. Суздальцев всматривался в тень, откуда стрелял пулемет, различая какие-то постройки, смутные комочки, прилепившиеся к склону сопки. Это был малозаметный кишлак на краю пустыни, сиротливо притулившийся у подножия горки. Здесь могли обитать пастухи, охранявшие скудный колодец, дающие приют выходящим из песков караванам. Могла остановиться на отдых боевая группа духов, собиравшая силы для очередного броска в кандагарскую «зеленку» — место непрерывных боев.

— Леня хочет зайти на них, поскоблить из «нурсов», — крикнул обернувшийся Файзулин, и на лице его было особое шальное выражение. Такое бывает у мальчишек, которые подкрадываются к дикой кошке, чтобы свистом гнать ошалелое животное.

Суздальцев надел оставленный борттехником шлемофон, и в ушах забулькало, зашипело, измененный электроникой голос Свиристеля произнес:

— «Сорок шестой», пройдешь следом, поработаешь пулеметом, язви их в качель! За Мишу Мукомолова, понял «сорок шестой»?

— Понял «сорок четвертый», вас понял! За Мишу Мукомолова поработаю!

Обе машины удалились от стреляющей горки, сделали круг и стали к ней приближаться. Борт «44», идущий ниже, осторожно менял курс, словно выбирал в небе место, из которого удобнее нанести удар. Они шли вдоль гряды, тень от которой напоминала зазубренную пилу. Суздальцев увидел, как из фиолетовых зубьев полыхнула молния, снизу вверх хлынули раскаленные струи, плеснули огненные ручьи. Погасли в пустоте, не задев вертолет. Снова возникли, сосредотачивая свой поток на пути вертолета, который шарахнулся, стал уходить из-под огня. Так могла стрелять сдвоенная зенитная установка, «зэгэу», которую духи устанавливали в кузове грузовичка, позволявшего быстро, после произведенных выстрелов, менять позицию.

— По тебе стреляют, «сорок четвертый»! Леня, уходи влево, — звучал в шлемофоне окруженный хрипами голос Файзулина.

Вертолет уходил из-под огня, а длинные щупальца хватали его в небе, впрыскивали красную жижу, подбрасывали, а потом отпустили и ушли в сторону, исчезая в бесцветной пустоте. Вертолет уходил, окруженный дымом, с исчезающим блеском винта.

— «Сорок шестой», я ранен, сажусь! Прикрой, Равиль!

— Леня, Леня, держись!

Файзулин летел следом, и казалось, он хочет поднырнуть под падающий вертолет, удержать его в воздухе, унести прочь от смертельных очередей.

Суздальцев чувствовал эту страстную устремленность, видел, как наклоняется вперед Файзулин, отчаянно торопит машину, тянется к другу, хочет закрыть собой.

И внезапная, ослепляющая, как прозренье, мысль. Это он, Суздальцев, передал Свиристелю вместе с часами свою судьбу. Он наделил его своей смертью. Он находится сейчас в горящей машине, тянет на себя рукоять, молит Господа о спасении. В его гибнущем теле кровоточит смертельная рана. И надо отозвать эту смерть обратно, взять ее на себя, вновь вернуть Свиристелю его счастливую долю, его удалую судьбу, его жадное стремленье жить. Но не было сил, не было воли и мужества. И, зная, что совершает неотмолимый, подобный убийству грех, он отстранялся, отталкивался от дымящего вертолета. Спасался от смерти, оставляя в ее объятьях другого.

Словно отыскав подбитую машину по предсмертному возгласу, вновь заработала зенитка. Точно, без промаха, всадила в вертолет два параллельных жидких огня. Распилила фюзеляж, из которого валил дым, посыпались искры, и машина начала, жутко вращаясь, заваливаться. Из черной копоти тоскливым птичьим криком прозвучало:

— Прощайте, мужики! — кончился треск в шлемофоне.

Вертолет падал, а его до земли провожали струи огня, пока он ни рухнул. Пятнистый, перевернутый корпус. Черные колеса шасси, словно скрюченные птичьи лапы. Отлетающая жирная сажа.

Все это видел Суздальцев из кабины, когда они прошли на «бреющем» сквозь дым подбитой машины, пропуская рядом спаренную трассу зенитки. И чувство облегчения — смерть его миновала. И чувство позора — он повинен в смерти другого.

Подбитый борт «44» дымил на склоне, и Файзулин посадил машину у подножья, на каменистую площадку, из которой выступали зубья черного кварца. В открытую дверь первым кинулся командир спецназа, выманивая солдат, но не послал их к подбитому вертолету, а уложил полукругом, пряча за камни, создавая круговую оборону. Майор Конь, захватив автомат, щурясь от гремящих винтов, побежал вверх, туда, где чадил пятнистый фюзеляж. Суздальцев, испытывая тоску, толкаемый чувством вины и каким-то отчаянным суеверным бесстрашием, бросился догонять майора, вырываясь из вихря жгучей кварцевой пыли. За ними большими скачками бежал командир группы и пятеро солдат с гранатометами. Они бежали вверх, приближаясь к вертолету, когда сверху, от вершины, ударили очереди. Выбивали из кварца черные брызги, и все, кто бежал, упали на склон, зазмеились, выбирая лунки и камни, защищавшие их от выстрелов. Очередей становилось больше. Суздальцев видел, как на вершине скапливаются духи, — их белые и голубоватые балахоны, пузырящиеся в беге шаровары, пышные матерчатые ворохи на головах. Одни стреляли, присев, от живота. Другие бежали вниз, были видны их бороды, развеянные накидки, поблескивающее в руках оружие. Весь склон был в бегущих моджахедах, которые возникали на вершине, задерживались, выпускали наугад автоматные очереди и начинали сбегать вниз, туда, где чадил вертолет.

— Козлы бородатые! — хрипел майор, стреляя из-за камня и снова прячась, загоняемый очередями за каменный выступ.

Солдаты ударили из гранатометов, и было видно, как взрывались на склоне гранаты, и одна, срикошетив, отскочила и лопнула в воздухе. Там, где вспыхивали короткие взрывы, упали несколько атакующих, но их оббегали, стремясь к дымящему вертолету.

Суздальцев понимал, что те добегут первыми, захватят тела и машину. Беспомощно оглянулся, сознавая бессмысленность своего порыва, который кончится неминуемой гибелью. При этом продолжал суеверно верить в свою неуязвимость, как если бы смерть уже израсходовала себя, забрав Свиристеля.

Он увидел, что вертолет, в котором остался Файзулин, блестя кабиной, оторвал от земли колеса. Завис, закачался, колыхаясь с бока набок. Из-под брюха пышно полыхнуло огнем. Хрипло ударило. Над головой пронеслась ревущая лавина огня, впилась в гору. Склон вскипел, забурлил, вышвыривая расплавленный камень, изрыгая душное пламя. Залп «нурсов» накрыл гору. Когда дым начал вяло стекать с горы, Суздальцев увидел, что повсюду лежат разбросанные люди в чалмах и накидках, изуродованные ударом. Другие цепко карабкались на склон, бежали, не оглядываясь, скрываясь на вершине.

— Хорошо ебнул Файзуля! — майор Конь вскочил, набычив лысую голову. Тяжело побежал, как бегут в гору лыжники, широко расставляя локти. Суздальцев кинулся следом.

Вертолет лежал косо, помяв винты, изогнув завитком хвост, как это делают совокупляющиеся стрекозы. Пятнистый фюзеляж был взлохмачен попаданиями. Входные отверстия вгоняли металл внутрь, выходные были окружены алюминиевыми лепестками. Дверь была сорвана, и из проема валила мутная гарь. Суздальцев вслед за майором проник в отсек и увидел на днище борттехника, окруженного тлеющими огоньками и струйками дыма. Он был жив, лежал на спине, совершая волнообразные движения, как если бы по нему прокатывалась непрерывная судорога. Оба летчика были мертвы. Свиристель был вырван ударом из кресла, снаряд снес ему половину черепа, зияла кровавая дыра, полная розовой слизи, желтого текущего мозга, блеска расколотых зубов. Из уцелевшей половины, выдавленный ударом, на красных нитках висел глаз, огромный, как куриное яйцо, с голубоватым белком и рыжим желтком. Второго пилота перевернуло прямое попадание, его голова уткнулась в кресло, ноги упирались в стекла кабины, он напоминал космонавта, парящего в невесомости. В его животе зияла дыра, сквозь которую было видно усеянное трещинами стекло кабины, а сквозь стекло — камни, на которые упал вертолет.

— Берите борттехника, — командовал Конь солдатам. — Несите ровно, в нем, поди, костей не осталось… Петр Андреевич, давай возьмем Свиристеля… А ты, старлей, — обернулся он к командиру группы, который, оскалив рот, взирал на растерзанные тела. — Ты бери третьего. И драпаем по быстрому, пока «духи» ни очухались.

Суздальцев держал Свиристеля под мышки, Конь — за щиколотки, раздвинув Свиристелю ноги. Они торопились вниз, спотыкались, встряхивали тяжелое тело. Руки летчика свисали до земли, глаз качался на зыбких нитях, готовый оторваться и упасть. И странно трепетал на уцелевшей половине головы веселый золотой хохолок, словно в убитом продолжала существовать его птичья сущность. Рядом солдаты несли борттехника, из которого все еще струились дымки. Следом неловко волокли второго пилота, из которого, как из дырявого корыта, лилась кровь.

Суздальцев нес тяжелое тело пилота, испытывая мучительное, неясное чувство. Ему казалось, что он несет себя самого. Смерть искала его, Суздальцева, но, обманутая, введенная в заблуждение, поразила летчика. На свисавшей руке Свиристеля поблескивала гранеными стеклами «сейка», продолжала трепетать секундная стрелка, отсчитывая принадлежащие Суздальцеву секунды. И вдруг опять, из другого небывалого времени, — он держит в руках сосульку, смотрит на девушку, и в сосульке отражаются белые березы, мартовское синее небо и розовое девичье лицо.

На вершине вновь показались духи, застучали очереди. Изуродованных вертолетчиков внесли на борт и уложили на днище. Файзулин, оглядываясь несчастным лицом, поднял машину и, шарахаясь, прочь от проклятого места, пошел на «бреющем», над руслом пересохшего ручья, а вслед, не доставая и промахиваясь, била зенитка.

Они шли на высоте, возвращаясь на базу. По земле скользила одинокая тень, лишенная своей неразлучной пары. Тела лежали на днище, и солдаты отворачивались, подбирали под лавки ноги, боясь крови. Пленный афганец не убирал своих длинных, обутых в сандалии ног, подле которых, кровяня пол, лежала расколотая голова Свиристеля. Глаза пленника пылали торжеством, ликовали под черными густыми бровями, и губы в бороде улыбались.

Они приземлились на вертолетной площадке. Земля была пепельно-розовая от жара. Все так же блестели на помойке консервные банки. Опаленные солнцем, нахохленные, восседали грифы. К вертолету подкатил грузовик с опущенными бортами, подбежал военврач с чемоданчиком. Мертвых и раненого уложили в открытый кузов. Грузовик медленно покатил в гарнизон. Вслед ему двигались изнуренные солдаты в панамах. Прапорщик гнал впереди себя пленного Дарвеша.

Суздальцев вдруг увидел на земле оброненную калошу — глянцевитая резина, загнутый вверх носок, малиновая подкладка, чуть стертая голой стопой. Он смотрел на калошу, и кто-то безмолвный, глядящий из белого солнца, побуждал его грозно: «Смотри!» Неотрывно, до слезной боли в глазах, он смотрел, ожидая, что под этой калошей вот-вот разверзнется твердь, разомкнутся обручи, скрепляющие бытие, растворится оболочка, скрывающая истинное устройство мира, и ему, еще при жизни, откроется долгожданная истина.

Глава пятая

Грузовик с телами въезжал в расположение части. Навстречу гурьбой торопились вертолетчики, шли офицеры штаба. Стоял на крыльце под линялым флагом командир батальона. Из столовой, из помещений кухни и прачечной выходили женщины. Внезапно, в солнечной пустоте, где чуть слышно рокотал грузовик, истошно, по спирали, взвился крик:

— Леня, Ленечка! Ты жив, ты жив! — расталкивая женщин, из столовой выбежала Вероника. Косынка съехала с черных волос. Глаза, слепые от ужаса, смотрели на грузовик. Руки были вытянуты вперед, будто она издалека хватала грузовик, цеплялась за дощатые борта, падала на доски кузова, на которых лежали убитые, и стояли на коленях военврач и фельдшер, держа над раненым борттехником капельницу. — Леня, ты жив, ты жив! — Вероника бежала за грузовиком, а ее останавливали подруги, обнимали, силой уводили в глубь строений, где на солнце висели сухие стираные простыни.

Суздальцев прошел в офицерский модуль, в свою комнату. Сбросил пыльные ботинки. Сволок окровавленную куртку и брюки. Упал на кровать. Лежал, сжав веки, под которыми плыли и сталкивались видения. Фиолетовые тени, напоминавшие людей и животных. Красные волдыри пустыни. Черные, как вар, лица погонщиков. Кисточки крашеной шерсти на шеях верблюдов с подвешенными бронзовыми колокольчиками. Падающий на камни, с кудрявым дымом, вертолет. Огоньки, перебегавшие по телу борттехника. Вырванный, на красной нитке, глаз Свиристеля. И неотступно, еще и еще — черная, глянцевитая, с малиновой сердцевиной калоша.

Зрелища возникали, менялись местами, накладывались одно на другое, словно крутилась разноцветная карусель. Он переносился из одной люльки в другую. Перескакивал с пыльно-коричневого верблюда на пятнистый вертолет. Из грузовика с откинутыми бортами в черную, с малиновым зевом калошу. Голова плыла от вращения карусели, он не мог остановить дурное кружение, зная, что оно вызвано кружением земли.

Забылся, словно его умаяли летящие по кругу видения. Очнулся, когда небо за окном начинало зеленеть, и мимо модуля, стуча башмаками, прошагал взвод охраны. Отчужденно, словно вернулся после долгого отсутствия, он оглядел свою комнату. Над кроватью, на грубом ремне висело старинное афганское ружье с коваными деталями, «полкой» для пороха, щербатым от времени, смуглым стволом. Над столом красовалась карта Афганистана с линиями караванных путей, пролегавших из Кветты, через пустыню Регистан, к Кандагару и на север, к Герату. На подоконнике лежала газетная кипа. Переложенные газетами, хранились засушенные растения, собранные им в афганских горах и пустынях. Драгоценный гербарий, запечатлевший на узорных листьях, линялых цветах и душистых кореньях таинственную страну, где ему суждено воевать и, быть может, расстаться с жизнью. На столе — электрический чайник и трофейный кассетник, и тут же, с лысым стволом и облезшим прикладом, автомат, который он не успел поставить в угол.

Он лежал и думал о провале операции. Надежд на перехват каравана со «стингерами» почти не осталось. Окончательным свидетельством провала должны были послужить сообщения о сбитых в районе Герата вертолетах и самолетах, о потерях среди летного состава. Эти потери не изменят ход войны, лишь внесут в нее дополнительное остервенение и жестокость. Его, Суздальцева, остервенение и жестокость.

В дверь постучали. Прапорщик Корнилов просунул свое сонное, грубо слепленное лицо, напоминавшее картофельный клубень:

— Товарищ подполковник, товарищ майор послал доложить, что баня готова. Он уже в бане. Так что, просил звать.

Суздальцеву вдруг захотелось смыть с себя пыль пустыни, набившиеся в поры гарь и чужую кровь. Совершить омовение, в котором пар, кипяток и хлесткие удары веника выжгут навязчивое и больное чувство, что это он, Суздальцев, повинен в смерти Свиристеля. Он обменялся со Свиристелем часами, поместил его в роковой для себя отрезок времени, в котором смерть настигла не его, а другого. Это было тихое безумие, которое рождало не боль, не раскаяние, а реликтовую тоску, которую испытывал дикарь под бубен шамана, вручая ему свою душу.

— Скажи майору, иду!

Баня размещалась в отдаленном углу гарнизона, была окружена саманной стенкой. Парная, сбитая из зарядных ящиков, тщательно отшлифованных, без маркировки и краски. «Каменка» из железной бочки, полная металлически-серых, напоминавших метеориты камней. Брезентовый тент от солнца, под которым находились деревянные лежаки, все из тех же зарядных ящиков, накрытые серыми шерстяными одеялами. Небольшой округлый бассейн, выложенный изразцами от разрушенной мечети, нежно бирюзовыми, с геометрическим орнаментом и арабской вязью. Это было единственное место, где душа отдыхала от изнуряющих пустынь, серой брони, стреляющих сопок.

Майор Конь уже побывал в парной, сидел на лежаке, красный, умягченный, с бисером на лбу, выпученными голубыми глазами. Поглаживал голый череп, которому досталось от раскаленного жара.

— Ну, Корнилов, ну, зверь! — говорил он, поднося к губам пиалку зеленого чая. Громко всасывал, с наслаждением выдыхал, все больше покрываясь блестящими каплями. — Я тебе говорил: «Приготовь баню, а ты — коптильню!»

Прапорщик Корнилов совлекал с себя тусклую, пепельного цвета одежду, обнажая великолепное, с рельефной мускулатурой тело, покрытое ровным загаром. Словно он был завсегдатаем морского курорта, где пляжные атлеты демонстрируют эллинские бицепсы, икры и дельтовидные мышцы. На его груди, покрытой белесой шерстью, красовалась татуировка — орел распростер крылья до самых подмышек. Когтистые лапы сжимали геральдический щит с аббревиатурой «ОКСА», что означало «Ограниченный контингент Советской Армии». Совершенное античное тело увенчивала невыразительная, бугристая голова, словно до нее не добрался скульптор и оставил ее в виде неоконченной заготовки.

— Да, скажу я тебе, Петр Андреевич, банька — единственная отрада человеку, которого, бог знает за какие провинности, засунули в эту дыру и держат здесь, как собаку. Ни тебе красивых дам, ни изысканных вин, ни благородных разговоров. Одно свинство. Но банька — она и дама, и букет в благородном вине, и изысканный собеседник. Вот посмотришь: когда Афганистан станет советской республикой, на этой баньке повесят мраморную доску с надписью: «Здесь мыл свое бренное тело майор Конь, который проклял эту долбаную страну, а она прокляла его». Давай, Петр Андреевич, вкуси первый парок!

Суздальцев разделся, захватил простыню. Стыдясь своей наготы, открыл дверь парной, сунулся в туманное золотистое пекло. Почувствовал, как лизнули его огненные языки. Положил простыню на доски, сел и ссутулился, глядя на свои голые ноги. Железная бочка была полна седых от жара камней. От них, извлеченных из расплавленной сердцевины земли, шел ровный испепеляющий дух, от которого доски зарядных ящиков стали сухими, звонкими, с проступившими каплями смолы. Тело, соприкасаясь с прозрачным пламенем, начинало таять. Из него вытапливались больные соки, улетучивались страхи, испарялась усталость, умягчались узлы и рубцы. Оно покрывалось стеклянной пленкой, блестящей оболочкой, как сосуд, в который незримый стеклодув посылал свой огненный выдох. Суздальцев чувствовал, как его сотворяют вновь, создают ему новую плоть, вдувают новую сущность. Он был благодарен тому, кто столь заботлив к нему, не оставляет в своих попечениях на этой азиатской войне, возвращает утраченные веру и силы.

Дождавшись, когда сердце стало расширяться от жара, выскочил из парной и кинулся в бассейн, слыша звон воды, погружаясь в лазурь, чувствуя восхитительный холод. Кто-то целовал его нежными прохладными губами, покрывал поцелуями лицо, плечи, грудь. Мимо глаз текли изразцы разгромленной мечети, на них завивались куделью арабские письмена. Он прочитал обрывок надписи: «Чтоб укрепить ваши сердца и этим утвердить ваши стопы…» Священный текст, разорванный попаданием снаряда, был извлечен из молельни и вмурован в пол офицерской бани. На него наступали ноги, истертые о броню, о камни пустыни, попирали его. Но и попираемый, текст продолжал оставаться священным. Был обращен к нему, Суздальцеву. Не карал его, не грозил возмездием, а утешал, укреплял. И он под водой, приближая лицо к лазурной кладке, коснулся изразца губами.

В парной прапорщик Корнилов, подпоясанный простыней, играя мускулами, охаживал эвкалиптовым веником майора, который выл, фыркал, хрипел от наслаждения и боли, словно прапорщик пытал его, как это он делал с пленниками, полосуя вздрагивающее тело ременной плетью. Орел на груди банщика махал крылами, эмблема «ОКСА» ходила ходуном. Майор выпучивал дико голубые глаза, вздрагивал толстой спиной, на которую от ударов ложились розовые рубцы, орал:

— Корнилов, бей своих, чтобы чужие боялись! Корнилов, зверюга, шибче!

Суздальцев дождался, когда оба они, с набрякшими телами, покинут парную и плюхнутся в воду. Уселся на горячие доски, на которых высыхали и сворачивались тонкие листья эвкалипта. Взял веник, завезенный в пустыню из субтропиков Джелалабада, где вызревали диковинные плоды и цвели благоуханные розы. Стал легонько похлестывать себя ворохом листьев, пахнущих смолой, оставляя на теле не больные ожоги, а розовые нежные пятна. Кропил себя душистыми каплями, умащал благовониями, и ему казалось, что тело, сотворенное волшебным стеклодувом, покрывается тончайшими узорами, изысканными письменами, в которых содержатся все те же вечные истины и божественные смыслы.

Баня в этой жестокой пустыни, где горели вертолеты и умирали от взрывов люди, была молельней, в которой воскресал его сокрушенный дух и умягчалось очерствелое сердце.

Они лежали под брезентовым тентом, над которым гасло бирюзовое небо, и вода в бассейне, успокоенная после падающих тел, казалась слитком зеленого стекла. Приготовленный прапорщиком чай благоухал мятой и горечью трав. Был целебным отваром, для которого изрезанная гусеницами и обожженная взрывами земля сберегла свои жизнетворные силы. Продлевала существование людей, словно надеясь на их преображение.

Прапорщик принес кальян из розового стекла, запалил огонь, насыпал табак, смешанный с дурманным зельем. Майор Конь, прикрыв чресла простыней, потягивал пьяный дым, блаженно закрыв глаза, почмокивал мундштуком.

— Ах, Петр Андреевич, какого блаженства себя лишаешь. Если бы знал, что видят глаза и слышат уши, — майор мечтательно сомкнул веки с белыми жесткими ресницами, выпустив душистый дымок.

— Что видишь, что слышишь? — Суздальцев смотрел, как отлетает дымок, как вскипает пузырьками кальян, чувствуя, какое блаженство испытывает этот ожесточенный, огрубевший человек, не щадивший на войне ни себя, ни других.

— Представляешь, как будто передо мной листают книгу с персидскимиминиатюрами, «Бабурнаме» или «Шахнаме». Если бы ты знал, как я любил в университете перелистывать эти дорогие фолианты, отпечатанные в Англии. Вижу великого Бабура, который мчится на белом жеребце в погоне за розовыми антилопами. Охотники с седел стреляют из изогнутых луков. Грациозные лани перескакивают через горный ручей. Вижу великолепный пир, на коврах восседают гости, множество драгоценных блюд и сосудов, музыканты играют на тонких дудках, и босоногая танцовщица услаждает гостей своим восхитительным танцем. Еще вижу дивный сад с кустами роз, с зелеными деревьями, на которых поют райские птицы, и задумчивый поэт гуляет по тропинкам сада, складывает рифмы о великом царе, — майор Конь, не открывая глаз, улыбался, и из его улыбающихся губ сочилась дымная струйка, напоминавшая арабский завиток.

— Я ведь тебе говорил, что окончил университет, истфак. Диплом на тему: «Этика жизни и смерти в персидской поэзии». Мечтал побывать в Иране, посмотреть на святыни Шираза, на мавзолеи и дворцы Тегерана. Писал стихи на фарси. Ты можешь не верить, но я выучил наизусть множество глав из «Шахнаме», по подлиннику, что хранится в Британском музее.

— Почитай что-нибудь, — попросил Суздальцев, любуясь на недвижную, словно камень, драгоценную воду, в которой отражалось бирюзовое небо и застыли лазурные изразцы.

— Слушай, дорогой подполковник, мудрость Востока, к которой нам с тобой посчастливилось прикоснуться. — Конь открыл глаза, в них странно переливались бирюза и лазурь. Всплеснул рукой с неожиданной грацией, как если бы перелистывал страницы старинной рукописи с утонченной миниатюрой. Стал читать на фарси, удивляя Суздальцева изысканностью произношения, передающего музыку аристократического стиха.

— Понимаешь, подполковник, всех! И тебя, и меня, и Свиристеля! И этого Гафара, который упал с вертолета! И Дарвеша, которому я завтра вставлю в зад электрод! Всех нас надлежит оплакать горькими молитвенными слезами. Но пред этим всех расстрелять!.. И тебя, и меня, и эту собаку Дарвеша, который заставляет меня, знатока восточной поэзии, мечтателя и философа, вставлять ему в задний проход электрод! И доктора Хафиза, которого нелегкая принесет из Кветты, и мы должны будем разгребать их афганское дерьмо! … Ненавижу! — он крутанулся на лежаке, так что хрустнули кости, и сильней закраснели нанесенные эвкалиптом рубцы. — Ненавижу эту чертову страну и этот чертов Восток! … Ненавижу их хари, их бороды, их вонючее тряпье, их лживые глаза, в которых собачий страх и одновременно презрение! — Майор сел, набычив голову с гуляющими на шее жилами. — Я допрашивал эту суку Гафара, бил палкой по пяткам, напяливал на голову пакет, топил в ведре, рвал у него на глазах Коран. Он не выдал тайну. Он герой, мученик. Он Олег Кошевой, Зоя Козьмодемьянская, а я гестаповец. Я, русский офицер, интеллектуал, востоковед, должен возиться в дерьме, чтобы потом всю жизнь себя ненавидеть, скрываясь под чужим именем, как военный преступник. Вот, через несколько дней приедет с караваном твой легендарный доктор Хафиз, и мне опять участвовать в облавах, нюхать эти зловонные шаровары, слушать эту брехню, которые они повторяют под палками. Себя ненавижу, их ненавижу, эту чертову страну ненавижу, эту гребаную войну! Сбросить бы сюда атомную бомбу, чтобы разом накрыло и нас и их, и это по-божески! …Ненавижу!

Он вскочил, рухнул в бассейн, распахнув воду, так что она хлынула через край. Ушел, пузырясь, на дно и лег среди расколотых изразцов и священных надписей. Ненависть выходила из него серебряными пузырями.

* * *

Суздальцев вернулся в свой модуль, и перед тем, как улечься спать, сделал в рабочий журнал несколько кратких записей. Умозаключения по поводу последних донесений из Кветты доктора Хафиза. Анализ радиоперехватов. Краткое описание сегодняшнего полета в пустыню. Предполагаемый маршрут завтрашнего, вероятно, завершающего полета, от колодца Бахадир до приграничного, у самого Пакистана, колодца Зиарати-Шах-Исмаил, после которого тематика «стингеров» закрывается, передается в разведотделы Герата и Шинданта. А он и его помощник Конь станут ждать возвращения из Кветты доктора Хафиза и вместе с офицерами «хада» начнут выкорчевывать пакистанскую сеть. Облавы в кишлаках, аресты, дознанья.

Он представил себе красивое, с белозубой улыбкой лицо доктора Хафиза, с которым познакомился в разведшколе в Ташкенте. Должно быть, так выглядели черноусые воины Бабура, атакующие врагов на белых слонах. Или гордые ликами ратники Александра Македонского, пришедшие из Эллады в оазисы Кандагара и Герата. Доктор Хафиз доставит драгоценную информацию, а сам вернется в Кветту с попутным караваном, где его, быть может, ждет разоблачение, пытки в пакистанской контрразведке.

Некоторое время он сидел под лампой, чувствуя, как блаженно дышит после всех злоключений, его усталое тело, с которого огненный пар, эвкалиптовый эликсир и лазурная влага смысли дневные кошмары и мучительные наваждения. Кончилось его раздвоение. Кончилось помрачение, связанное с переселением душ. Он был равен себе самому, немолодому, усталому, не слишком удачливому подполковнику военной разведки, уцелевшему и на этот раз в ходе боевой операции. «Сейка» в облупленном, из фальшивого золота корпусе отсчитывала общее для всех на этой войне время, из которого выпадали, но не могли его остановить отдельные жизни. Суздальцев выключил лампу и лег в кровать, готовясь уснуть, слыша уже в полусне отдаленный печальный выстрел, действующий, как капля снотворного.

Увидел, как дверь в его комнату растворилась, и появилась тень. Остановилась у порога, зыбкая, неразличимо-темная, готовая скользнуть обратно.

— Кто? — спросил он, приподнимаясь. От порога шагнула к нему и страстно, быстро уселась на край постели Вероника, вся в темном, то ли в платье, то ли в нижней сорочке. Ее черные волосы в слабом свете окна блестели. Так же блестели, дрожали, влажно переливались глаза. Ее лицо, голые, перехваченные бретельками плечи, обнаженные руки оставались светлыми. И он чувствовал, как от этой, не покрытой тканью белизны исходил жар, горячее больное волненье. Казалось, она дрожит в мучительном ознобе, ее бьет дрожь, она явилась к нему, находясь в бреду, перепутала дверь, слепо заблудилась.

— Вероника, ты?

— Расскажи, как погиб Леня? Ты видел, как он погиб? Его не могли убить! Я поливала клумбу. Он меня все время просил: «Поливай, Вероничка, и я не погибну!» Он жив? Ну, скажи, он жив?

Она наклонялась к Суздальцеву, старалась в темноте разглядеть его лицо, старалась узнать в нем Свиристеля. И Суздальцеву казалось, что он снова сходит с ума. Недавнее наваждение вернулось. Его опять подменили. Его сущность опять переселилась в другого, того, кто с раздробленной головой лежит сейчас в холодной яме, накрытый брезентом. А тот, в кого угодил снаряд, тот не умер, а живой, дышащий, сидит в распахнутой постели. Женщина своим первобытным чутьем угадала в нем любимого, пришла на ночное свидание.

— Я все знаю. Я же колдунья, цыганка. Вы поменялись часами. Ты, ты погиб вместо Лени, а Леня жив, жив. Вместо тебя живет. Ты Леня! Ты Леня! Ты Леня! — Она жарко шептала, и ее сумасшедший шепот был колдовским заговором, шаманским клекотом, неистовым бредом, которым она отрицала смерть любимого человека, перекладывала эту смерть на Суздальцева, убивала его. Воскрешала своего жениха, своего ненаглядного.

Она протягивала руки, быстро, жадно ощупывала его лицо, стараясь угадать знакомые черты, гладила его голову, стараясь отыскать на ней хохолок.

— Вероника, да это я, Суздальцев. Я видел, как погиб Леонид, — он отстранялся, боялся ее ищущих рук. Она казалась пьяной. Быть может, накурилась того дурманного зелья, что продают на рынке расторопные торговцы в чалмах. Костяной ложечкой подцепляют из коробки. Бросают на медную чашку весов косматую щепотку сухой травы. И если ее заварить и выпить из белой пиалки или положить в кальян и сладко вдыхать, или просто жевать, проглатывая терпкую слюну, ты почувствуешь, как улетучивается твоя бренная плоть, как чудесно исчезает время, как пропадают имена, и мир становится восхитительным виденьем, волшебным отражением в округлом стеклянном сосуде, висящем на трубочке стеклодува.

— Мишу Мукомолова любила, он обещал меня в жены взять. Говорил: «Вернемся в Союз, разведусь, буду с тобой жить. Уедем в Крым. Мы «чеки» с тобой скопили, купим квартиру, машину, заживем». Вот и зажили! Мишу Мукомолова в фольгу завернули и к жене отправили. Потом с Леней Свиристелем сошлись. Как он меня любил! Называл: «Цветочек мой, Вероничка». А я его: «Ленчик, мой летчик». Говорил мне: «Вернусь в Союз, разведусь с женой, ты мне будешь жена. Уедем в Сибирь, я армию брошу, стану геологов на вертолете возить. Купим машину, квартиру. Ты мне детей родишь» Вот и родила! Завтра Леню в фольгу завернут и к жене отправят. И тебя отправят! Смерть вам жена. А вы ей мужья!

Она сжимала Суздальцеву руку, и он чувствовал, как из ее пальцев льются в него безумные горячие токи, от которых ему становилось дурно, сладко, безумно, и он в ответ сжимал ее руку.

— Ленчик, мой летчик! Ты жив! Ты жив! Ты жив!

Она потянула вверх сорочку, и на поднятых руках зашелестел, затрепетал розовый невесомый сполох. Внезапным, ночным зрением он увидел ее наготу. Близкий дышащий живот с темной лункой пупка. Выпуклое, с фарфоровым отсветом, бедро. На ее воздетых руках еще трепетал розовый разряд электричества, а он уже видел темную кудель у нее под мышкой. Близкий, темный треугольник лобка. И ту, отчетливо различимую границу загара, ниже которой начиналась светлая ложбинка, разделявшая полные груди с черными, как оливки, сосками.

Она сбросила с поднятых рук сорочку, сильно, душно легла на него. Жадно целовала, бормоча бессмысленно и безумно, погружая и его в душное, слепое безумие, в торопливое бормотание, в котором его губы, задыхаясь, сами собой выговаривали: «Цветочек мой, Вероничка!»

Она душила его горячей грудью. Сильно, больно била животом и жарким пахом. Обжигаемый ее страстью, он старался спасти свои губы от ее больных безумных укусов. Понимал, что своим сладострастьем, своей неистовой женственностью она старается вырвать возлюбленного у смерти, вернуть себе. Победить случившуюся с ее возлюбленным смерть, оживить его своей первобытной страстью, в которой расплавлены жизнь и смерть. Переплескиваются одна в другую, и умерший Свиристель оживает, а он, Суздальцев, умирает.

Он видел над собой ее взлетающие черные волосы, которые она то и дело отбрасывала рукой. Видел, как голое плечо покрывается тьмой волос, волосы соскальзывают, и плечо оголяется, ртутно блестит в темноте. И опять огненными куполами вздувалась пустыня, и на ней, словно темные бусинки, застыл караван. Опять, сверкая винтом, борт «44» делал боевой разворот, а он бежал, задыхаясь, держа автомат, видя, как приближаются губастые головы верблюдов, и погонщики в белых одеждах опустили покорные руки. Пленный афганец заслонял открытый проем вертолета, майор толкал его в грудь, и тот проваливался, улетал, издавая исчезающее: «Аллах акбар». Опять струились пульсирующие трассы зенитки, исчезая в пятнистом борту. Подбитая машина, согнув стрекозиный хвост, дымилась, а к ней с горы, с гомоном и стрельбой, бежала толпа. На раненном борттехнике тлела огоньками одежда, сквозь проломленный живот второго пилота был виден каменистый склон и овечья тропа. Они с майором волокли убитого Свиристеля, и было страшно, что вот-вот оторвется висящий на красной нитке огромный глаз, упадет в пыль, и надо его подбирать, счищать прилипшие песчинки. Дрожал перегруженный вертолет, грязные сандалии афганца касались расквашенной головы Свиристеля, и в бороде у пленника дрожала ликующая улыбка.

Все эти зрелища проносились, как последние видения жизни. Он умирал, повторяя:

— Цветочек мой, Вероничка!

А она, закрыв глаза, безумно улыбаясь, твердила:

— Ленчик, мой летчик!

И последнее, перед тем, как исчезнуть, — черная, глянцевитая, с поднятым носом калоша. Ее алое нутро, которое, словно лоно, раскрывалось, поглощая его. Он проваливался в алую бездну, из которой извергался ослепительный взрыв, — расшвыривал березу, сосульку, позабытое девичье лицо, разбрасывал красные лыжи, петуха в руках тети Поли. Расплескивал весь сотворенный мир, оставляя вместо него пустое пятно. Медленно, по каплям, мир вновь собирался, тот же самый, лишь оплавленный по краям.

Вероника встала, оделась, ушла, не прощаясь. А он лежал, не ведая, что сотворил. Украл у мертвого товарища женщину или, напротив, продлил мертвецу жизнь.

Глава шестая

Утром, когда солнце лишь накалялось пепельной белизной, гарнизон прощался с погибшими вертолетчиками. Батальон спецназа был выстроен на плацу. Длинные тени солдат в панамах достигали середины плаца, где на носилках, завернутые в фольгу, лежали тела убитых. Суздальцев не мог угадать, которая из двух длинных, серебряных, круглоголовых личинок была Свиристелем, а какая — его вторым пилотом. И больная мимолетная мысль — это он, Суздальцев, лежит в серебряной обертке с разломленным черепом и кровавым глазом, который снова вставили в липкую глазницу. А Свиристель, находясь среди офицеров штаба, прощается с ним, и на его голове топорщится задорный птичий хохолок.

Офицеры стояли перед штабом, на котором был приспущен линялый розоватый флаг, изъеденный песчаными бурями и ядовитым солнцем. В стороне собрались гарнизонные женщины — поварихи, прачки, официантки, — и среди них Суздальцев видел Веронику, ее черный платок, темные, в слезном блеске глаза. И вторая больная мысль — эту женщину он вчера обнимал, видел ее напряженную спину с глянцевитой от пота ложбиной, подставлял ладонь под тяжелую горячую грудь с плотным соском. А в это время ее любимого заворачивали в жуткий серебряный фантик, склеивали скотчем фольгу. И от этой мысли — головокружение, словно от толчка колыхнулась под ногами земля.

Комбат произнес прощальную речь. Караульный взвод разрядил в воздух автоматы. Вертолетчики подхватили носилки и понесли с плаца на выход, мимо мешков с песком, мимо свалки с консервными банками, к площадке, на которой стояли две вертолетные пары. Одна из них с «грузом 200» поднялась и потянула к Кандагару, к рейсу «Черного тюльпана», а другая, с бортовыми номерами «46» и «48», осталась в распоряжении батальона, на случай экстренного боевого вылета.

Солдаты ушли в казармы, офицеры возвращались к картам, телефонам, к рутинной гарнизонной работе. Суздальцев догнал Веронику, которая все смотрела в пустое небо, где растаяли вертолеты.

— Я хотел тебе сказать… — он попробовал тронуть ее загорелую руку. Она отшатнулась, дико на него посмотрела:

— Уйди! Ненавижу! — и почти побежала прочь. А он, чувствуя бритвенный надрез, оставленный на лице ее взглядом, угнетенный, зашагал в сторону глинобитного строения, где проводились допросы пленных.

В комнате с саманными стенами находились все тот же стол, табуретки, потресканный, в пластмассовом кожухе телефон, цинковое ведро с водой, плавающая в ней кружка, сложенная простыня с чернильным штемпелем. В комнате уже был майор Конь, в спортивном костюме, пахнущий после бритья одеколоном. Два прапорщика, Корнилов и Матусевич, одинаково большие, с круглыми тяжелыми головами, какие бывают у скифских каменных баб с едва различимым носом, ртом и бровями.

— Петр Андреевич, или мы сегодня получаем информацию и летим на «реализацию», или можно писать рапорт начальству о провале операции и ждать, когда карающая рука сковырнет с наших погон звезды и поставит на нашей карьере кресты.

Майор был зол, под глазами набрякли мешки. Было видно, что после вчерашней бани он еще пил, и его мучает жажда. Он черпнул из ведра кружкой. Жадно выпил, проливая воду на грудь.

— Свиристеля сбил не «стингер», а двуствольная зенитка. — Суздальцев смотрел, как у майора из углов рта текут две водяные струи. — Есть надежда, что ракеты все еще не пересекли пустыню. Ясно, что Гафар, которого ты выкинул из вертолета, тянул время. Пожертвовал собой, чтобы выиграть еще один день. Значит, на счету у них каждый день. Значит, караван с ракетами уже в пути, и у нас в запасе есть сутки, другие. Допросим Дарвеша, пусть выдаст маршрут. Доктор Хафиз указал на обоих братьев, как на ключевые фигуры в транспортировке ракет.

— Я, конечно, не имею счастья быть знакомым с доктором Хафизом, — Конь кинул кружку в ведро, и она поплыла, тихо звякнув о цинковый край, — Когда мы, наконец, познакомимся, я спрошу у него, почему его наводки оказались фальшивками и вместо ракет нам досталась резиновая калоша.

Суздальцева удивило, что майор, как и он, заметил оставшуюся на вертолетной площадке калошу. Ее блестящую резиновую поверхность и алое нутро, из которого вчера, во время ночного безумья, вырвалась ослепительная вспышка.

— Доктор Хафиз вернется из Кветты через несколько дней, и ты его можешь спросить, — отозвался Суздальцев. — Давай ближе к делу.

— Корнилов, черт тебя дери, веди сюда этого афганского Олега Кошевого, — зло приказал майор.

Кулак прапорщика втолкнул Дарвеша в комнату для допросов, и сразу же распространился запах прели, пота и чего-то еще, едкого, как муравьиный спирт. Руки афганца были скручены за спиной. Под рыхлой грязной чалмой срослись густые черно-синие брови. Сильный мясистый нос выступал из черных усов и бороды, похожих на затвердевший вар. Глаза с красноватым белками полыхали яростной тьмой, в которой страх и ненависть менялись местами, отливая фиолетовым, золотым и огненно-черным. Среди этой бушующей тьмы оставалась неподвижной крохотная точка в середине зрачка, которая, казалось, вела в иное, таинственное, по другую сторону глаза, пространство, в которое не было доступа Суздальцеву.

— Ну, садись, — Конь грубо толкнул афганца на табуретку. — Привет тебе от брата Гафара. Он велел передать, что очень жалеет по поводу того, что обманул меня. Сейчас он лежит на песке в пустыне, и за ночь лисицы съели его лицо, желудок и отгрызли яйца. Он говорит, что та лисица, которая отгрызла яйца, долго плевалась и кашляла.

Конь, сверху вниз, смотрел на пленного, как смотрят на футбольный мяч, по которому скоро ударят. Дарвеш задрал вверх бороду, так что обнажилась жилистая шея с крупным кадыком.

— Мой брат Гафар в раю и слушает блаженную музыку, от которой забываются все земные боли и невзгоды.

— Я готов тебе устроить свидание с братом, но тогда что будет делать ваша больная мама, ваши жены и дети и весь ваш кишлак, на который случайно могут упасть бомбы? Давай лучше побеседуем, как друзья, ты мне кое-что скажешь, и я отпущу тебя к твоей доброй маме, к твоим родственникам, которые очень волнуются за тебя. Они присылали человека узнать о твоем здоровье.

— Вы, господин, будете снова спрашивать меня о том, чего я не знаю. Будете бить меня, я буду кричать от боли, но вы не узнаете того, что хотите узнать. Потому что я это не знаю, — он шевелил пальцами в своих стоптанных сандалиях, и Суздальцев заметил, какие красивые, без мозолей, не изуродованные обувью у него пальцы, с чуть видными черными волосками.

— Ну, хорошо, давай все по порядку, — Конь сел верхом на табуретку перед пленным, наклонил свой голый, покрытый загаром череп и благожелательно стал спрашивать, как спрашивает у нерадивого ученика терпеливый учитель.

— Ты признался, что когда был в Кветте, ходил на базар и покупал верблюдов. Значит, ты готовил караван для перевозки через границу оружия.

— Никакого оружия, господин. Только товар. Китайская посуда, тайваньские часы, индийский стиральный порошок, радиоприемники из Гонконга. Только товар, господин!

— Тот, у кого ты покупал верблюдов, снабжает верблюдами моджахедов, перевозящих из Кветты оружие?

— Нет, господин. Верблюдов мне продал доктор Ахмед, которого все знают в Кветте. Он очень богатый торговец, у него несколько магазинов, он держит верблюжью ферму и занимается на рынке обменом денег.

— А как он выглядит, этот доктор Ахмед?

— Как все пуштуны, господин. Как я. Только она половина головы у него черная, а другая белая, как будто ее посыпали мукой.

Майор Конь посмотрел на Суздальцева. Пленный не лгал. Доктор Хафиз, называвший себя в Пакистане доктором Ахмедом, жил под личиной богатого торговца, который снабжал верблюдами боевые группы моджахедов, перевозивших оружие. От доктора Хафиза исходили сведения, согласно которым два брата Гафар и Дарвеш были причастны к переброске «стингеров».

— Не обманывай меня, Дарвеш. Наши разведчики есть в окружении доктора Ахмеда. Они слышали, как ты выбирал самых выносливых верблюдов, говорил, что эти верблюды должны быть сильнее вертолетов. Это значит, что они повезут ракеты, которыми можно сбивать вертолеты.

— Нет ничего сильнее вертолетов, мой господин. Вертолеты разрушили кишлак Хаш, где жила моя сестра, и в живых остались только собаки.

— В кишлаке Хаш только собаки и жили, — усмехнулся майор, — Ты мне скажи, Дарвеш, когда и где пройдет караван с ракетами? Где ты должен был его встретить? У колодцев Ходжа-Али, Палалак?

— Не знаю, господин, о чем вы таком говорите.

— Корнилов, помоги вспомнить дорогому Дарвешу, — Конь встал с табуретки, ловким ударом отправляя ее в угол. — Поговори-ка с ним по телефону.

Прапорщик сбил с головы афганца чалму. Рванул с его плеч ветхую хламиду, и она с треском распалась. Усадил на стол, так что ноги его повисли. Стянул с него шаровары, обнажив белые, не ведающие загара ноги, с которых со стуком упали сандалии. Прапорщик Матусевич ловко и грубо распутал веревку на запястьях афганца, повалил его на стол и, посвистывая, прикрутил его руки и ноги к ножкам стола. Афганец лежал голый, широкогрудый, с литыми мускулами, вздернутой бородой и клочковатым черным пахом. Водил по сторонам выпуклыми ненавидящими глазами, издавая оскаленным ртом странный шипящий звук.

— Я тебе буду в телефон говорить: «Дорогой Дарвеш». А ты мне отвечай: «Алло». Только не громко, а то твоя мама услышит.

Корнилов поставил на табуретку растресканный полевой телефон. Размотал двухцветную жилу, разделенную на два провода — синий и красный. К обоим проводам были припаяны медные пластины. Корнилов потер их наждачной бумагой, счищая зеленоватую окись, и шлепнул одну — на лоб афганца, другую — на его вздрогнувший живот. Прапорщик Матусевич с проворством санитара подхватил лежащую на окне простыню, встряхнул. Накинул на живот афганца, пропустив концы под столом, стягивая в тугой узел. Распустил чалму и туго обмотал голову пленника, прижимая ко лбу медную пластину.

— Пить охота, — сказал Конь, черпая из ведра воду. Жадно пил, бурля в кружке ртом. Недопитую воду плеснул на простыню, которая намокла и прилипла к животу афганца. Корнилов подхватил ведро и плеснул на пленника. Тот охнул, напряг мускулы, вода потекла на пол, и сквозь мокрую полупрозрачную ткань был виден темный пупок, медная пластина и курчавые волосы паха.

— Алло, дорогой Дарвеш, как слышишь меня?

Майор схватил трубку полевого телефона. Прапорщик Матусевич извлек из углубления в телефонном корпусе ручку «динамо», стал яростно, с хрустом, крутить. В ответ раздался истошный вопль афганца. Матусевич вращал рукоять. Из открытого белозубого рта рвался непрерывный крик боли. Глаза с красными, готовыми лопнуть сосудами выпучились. Тело дрожало и билось. Мускулы на плечах напряглись и вспотели. Сквозь мозг и распухшее тело, в желудок, в пах, в семенники била незримая молния. Майор, склоняясь над пленным, заглядывая в его вытаращенные глаза, кричал в трубку:

— Алло, Дарвеш, как слышишь меня? Скажи, дорогой, когда пойдет караван? Сколько верблюдов? Названья колодцев? Где и когда?

Матусевич отпустил ручку. Крик прекратился. Афганец бурно дышал, выплевывая слюну, и казалось, на его груди, там, где находилось сердце, набух волдырь.

— Соберись с мыслями, Дарвеш, и скажи, когда и где пойдет караван. Лучше скажи. Иначе я буду использовать тебя, как изолятор на электрическом столбе. Где и когда?

— Ничего не знаю…. Не мучьте меня, господин… — вываливая распухший язык, произнес пленный. — Аллахом клянусь, ничего не знаю!

— Ну вот, опять телефонный разговор! — Конь приподнял трубку. Прапорщик Корнилов скинул рубаху, обнажил могучую волосатую грудь, на которой распростер крылья грозный орел. Схватил рукоятку телефона и стал яростно крутить, направляя в бурлящее тело афганца жуткую непрерывную молнию, от которой тот хрипел, дрожал щеками, словно выпадал из фокуса, издавал звериный рев, брызгая слюной.

Суздальцев чувствовал, что где-то в дрожащем теле, среди конвульсий и хрустящих костей присутствует знанье, которое афганец невероятными усилиями удерживает в себе. А оно, окровавленное, окруженное разрядами тока, медленно всплывает, рвется из гортани сквозь кровавые брызги.

Чужая боль вызывала у Суздальцева ответное страдание, которое он гасил уколами анестезии, беззвучно повторял: «Так надо. Так надо». Казалось, все в нем начинало неметь и глохнуть. Но кто-то незримый, заглядывая в пыльное оконце, требовал: «Смотри!» И он смотрел на искрящую под мокрой простыней пластину. На бугрящийся пах, в котором судорожно поднималась в предсмертной похоти плоть. На махающего крыльями орла, схватившего когтями аббревиатуру «ОКСА». На безумное, с хохочущими глазами лицо майора, который склонился над истязаемым и, казалось, впитывал его боль, его крик, его хрипящее дыхание.

— Хорош, — Конь остановил Корнилова, который отирал локтем взмокший лоб. — Ну, ты, собака, последний раз спрашиваю, где и когда пройдет караван? Иначе я буду пропускать через тебя ток, пока ты ни превратишься в аккумуляторную баратею. Где и когда, собака?

Афганец обмяк, его закрытые веки дрожали, в них скопился пот. Из губ на бороду текла кровавая слюна. Грудь дышала с перебоями, будто сердце замирало, а потом начинало бешено биться.

— Не знаю, господин… — пролепетал он, ворочая синим искусанным языком. — Клянусь Аллахом!

— Давай, Корнилов, прочисть ему током кишки!

Опять заурчало «динамо», на руке Корнилова напрягся бицепс и дельтовидная мышца. Афганец хрипел, рвался, дрожал животом. В нем трепетала жгучая дуга электричества. Распарывала его надвое, ото лба, к которому был прижат электрод, до паха, в котором вскипало семя. Из него вырывали истину, которой он владел, которую прятал под сердцем, которая была его сутью и его душой. Ее отделяли от жил и костей. Раскраивали тело огненной молнией. Электричество расщепляло личность на душу и тело, и афганец погибал, лишался разума, удерживая в себе нерасщепляемую сущность, удерживал душу, которую вложил в него Бог.

Суздальцеву казалось, что к его глазам поднесли громадную линзу, в которой, увеличенные до огромных размеров, блестели окровавленные зубы афганца, прозрачное пламя, бегающее вокруг его бедер, летящий орел на голой груди Корнилова, пораженное безумием лицо майора, кричащего в телефонную трубку. И тот, неведомый, кто поднес к глазам громадную линзу, бессловесно возглашал: «Смотри!» Впечатывал в него зрелище пытки.

Майор Конь сотрясал телефонной трубкой, орал:

— Ты, собака афганская, поджарю тебя, как свинью!.. Из-за тебя, собака, гибнут лучшие люди!.. В вертолете ты смотрел на убитого Свиристеля, радовался его смерти!.. Вот теперь порадуйся! … Теперь порадуйся! … Порадуйся! … Когда пойдет караван? — он схватил ведро и плеснул остатки воды на живот афганца. Тот выгнулся, как рессора, и опал, и там, где в паху плясал разряд электричества, под прозрачной простынейе стало извергаться семя. Бурлило, приподнимало ткань, источало терпкий запах.

Майор отбросил трубку. Сделал запрещающий знак Корнилову. Было тихо. Распятый на столе, с воздетой бородой, лежал афганец. Прапорщик Корнилов курил, выпячивая нижнюю губу, выпуская аккуратные колечки дыма. Прапорщик Матусевич ногой возил по полу тряпкой, вытирая воду. Суздальцев, у которого отобрали увеличительное стекло, видел комнату, как туманное пятно с размытыми, слипшимися людьми. Словно кто-то стер границы между добром и злом, жертвой и палачом, им, Суздальцевым, и войной, которая склеила всех в нерасторжимое, из боли и ненависти, единство.

Через несколько минут афганец пришел в себя. Качнул головой, охнул. Приподнял веки, под которыми были голубоватые, без зрачков белки.

— Ну, что, дорогой Дарвеш, скажешь про караван? — произнес Конь. — А то я снова включу ток, и ты станешь светить, как электрическая лампочка.

— Не надо, господин… Я скажу… Караван с ракетами вышел из кишлака Путлахан… Я должен его встречать у колодца Дехши…

— Когда должен встречать?

— Сегодня.

— Сколько верблюдов?

— Шесть.

— Сколько ракет?

— Не знаю. Мне сказали, чтобы я не боялся. Если к каравану подойдут вертолеты, их собьют ракетами.

— Спасибо, дорогой Дарвеш. Ты настоящий друг! — произнес Конь и по-русски, резко повернувшись к прапорщикам, приказал: — Этого козла с нами в вертолет! — хлопнул по плечу Суздальцева. — Вот, подполковник, как надо работать. Надо знать закон Ома. На входе — амперы, на выходе — информация. Айда, к вертолетам!

* * *

Вертолетная пара с бортовыми номерами «46» и 48» готовилась к взлету. Отряд спецназа — все те же солдаты в панамах, длинноногий командир с туго набитым «лифчиком», похожий на кенгуру, — грузил на борт гранатометы, миноискатели, рацию. Запрыгивали в отсек, усаживались на скамьях. Прапорщик Корнилов, в форме, в «лифчике», с автоматом, подсадил в вертолет Дарвеша, и тот, истерзанный, в разорванной хламиде и в мокрой, просевшей чалме, бессильно рухнул на железное сиденье, уложив на колени длиннопалые, онемевшие от веревок руки. Майор Конь наставлял Файзулина и командира второго борта.

— В зону действия ПВО не входить. Выдерживать высоту и дальность. Дальность выстрела «стингеров» — до пяти километра, высота поражения — до трех с половиной. Увидишь караван, сразу на боевой разворот, и лупи всем, что есть. — Конь оглянулся на вертолеты, у которых барабаны были набиты снарядами, висели на подвесках ракеты, тускло отливали воронеными стволами пулеметы и пушки. — Давай сюда карту! — он водил по карте пальцем, указывая на ней кишлак Дехши и от него сектор пустыни, где предстояло встречать караван. — Среди погонщиков находятся инструкторы, способные бить из «стингеров». Что значит по-английски «стингер», знаете? — Пилоты мотнули головами. — «Жалящее насекомое». Вроде шершня. В жопу укусит, и больше не сядешь.

— Постоим, — хмыкнул Файзулин, шлепнул себя по ягодицам и пошел к вертолету.

Они взлетели и взяли курс на солнце, слепившее кабину. Блистеры казались сосудами, полными белой плазмы. Суздальцев вытеснил борттехника и уселся на перекладине между креслами пилотов, положив на колени шлем с ларингофоном. Смотрел, как летит впереди борт «48», как мелькает внизу охваченная бесцветным пламенем земля. На кромке пустыни и предгорий возник кишлак Дехши, замелькали его плоские крыши, на которых оранжевый, яркий был разложен урюк. Сверкнуло латунной фольгой озерцо, окруженное камышами, прянули испуганные винтами утки. Лоскутные поля в струйках арыков были черные, нежно-зеленые и бело-желтые. На хлебном току ходила по кругу лошадь с катком, золотилась солома. Крестьяне, прижав ладони к бровям, смотрели на вертолеты.

Поля пропали, потянулись скалы, усыпанные седым пеплом. И скоро на серой земле, как аппликации, возникли рыжие полумесяцы, длинные овалы, правильной формы окружности. Пустыня Регистан распахнула свою марсианскую беспредельность, и казалось, жар песков силится достать вертолеты, лизнуть фюзеляжи, расплавить металл.

Суздальцев остро смотрел в пески. Не было вялой дремоты, сонной одури, наркотических видений. Ум был ясен, зрачки зорко следили, мышцы были тонкими, гибкими, готовыми к броску, к бегу. Стремительно приближался момент, искупавший долгие недели поисков, тягостные ожидания, злое бессилие. Не напрасны были допросы пленных, пытки электрическим током, гибель Свиристеля, безумная и преступная ночь с Вероникой. Не зря они неделями висели в огненном небе пустыни, расшифровывали радиоперехваты, изучали агентурные сводки доктора Хафиза. Весь размытый, расплывчатый рисунок борьбы сходился в точку вертолетного удара, в огненный фокус победы. Суздальцев смотрел на приборную доску, на которой среди циферблатов были индикаторы ракетных пусков, залпов неуправляемых реактивных снарядов.

Два раза на оранжевых песках они видели занесенные остовы разбитых «Тойот», тех, что месяц назад подбил Свиристель по точным наводкам доктора Хафиза. Следы от машин исчезли, запорошенные песком. Сами «Тойоты» казались окруженными туманным облачком, словно вокруг них дымились бесчисленные песчинки.

— Леня поработал! — сказал в шлемофон Файзулин. — Теперь за Леню мы поработаем!

Впереди возникла малая темная точка. В бинокль Суздальцев разглядел одинокого верблюда с едва различимой поклажей. На горбе, похожем на вторую верблюжью голову, возвышался погонщик.

— Разведчик, — крикнул в ухо Суздальцеву Конь. — Обойти стороной, не спугнуть основной караван.

Вертолеты ушли с курса, обманывая наблюдателя, делая вид, что покидают район. Летели по широкой дуге, словно развешивали над пустыней невидимую сеть. Улавливали добычу, обкладывали флажками, чутко выслеживали дичь. Суздальцев испытывал нетерпение, азарт охотника, предвкушение удачи.

Впереди, у горизонта, возник едва различимый прочерк. Быть может, мираж, сгусток жаркого воздуха, в котором тонули лучи. Черточка отделилась от горизонта, снова слилась. Отслоилась и стала приближаться. В бинокль Суздальцев разглядел вереницу верблюдов, запаянных в стеклянный жар. Их число менялось, они то сливались, то разделялись, пока не превратились в отдельные темные бусинки, нанизанные на незримую нить. Казалось, вертолеты чутко дрогнули, заострились, ярче проступили цифры на бортах, словно в машинах появилась свежесть, хищная устремленность. Через пространство пустыни они вошли в контакт с медлительными животными и оседлавшими их людьми. Прочертили между собой и ними невесомые прозрачные нити.

— «Сорок шестой», вижу цель! … — зарокотало в шлемофоне.

— Цель вижу, «сорок восьмой»! — отозвался Файзулин. — Иди на сближение, на сближение!.. Бей с ходу, бей с ходу!.. Почеши их «нурсами», «нурсами»! … Я добавлю ракетами. … Потом поработаем пушками. … За Леню! За Свиристеля!

— Есть за Леню, за Свиристеля! … Почешу их всем, что имею! …

Злее звенели винты. Вертолеты соединяла блестящая струна. Их несла вперед воющая сила, словно вслед машинам дула труба.

Суздальцев торопил стремленье машин. Они шли наперерез каравану. В бинокль было видно, как верблюды пустились вскачь, понукаемые наездниками. Он ждал, что оттуда, где бежали животные, и клубился под их ногами песок, и на горбатых спинах восседали наездники в тюрбанах, — оттуда прянут кудрявые трассы, станут ввинчиваться в небо, приближаясь к вертолетам, и летчики, спасаясь от попаданий, бросят машины в противоракетный вираж.

Но выстрелов не было. Караван приближался. Головной вертолет по-рыбьи нырнул. Застыл на мгновенье. От него, в продолженье полета, рванулись к земле заостренные клинья, черные, мерцающие огнем ураганы. Было видно, как вокруг каравана встали рыжие фонтаны песка. В песчаном облаке мерцало, рвалось, падали и шарахались верблюды, летели в стороны закутанные в балахоны люди. Продолжая сниженье, вертолет брызнул из-под брюха огнем. Черные клювы впились в землю, превращаясь в сплошное дрожащее пламя. Казалось, громадные пальцы пробегают по клавишам, и под каждым пальцем взрывается тусклый огонь.

Вертолет, завершая удар, отвернул, показав круглое блюдо винта. Суздальцев почувствовал, как дрогнула штанга, на которой сидел, как машина наполнилась гулким колокольным ударом. Из-под кабины вперед ушли две дымные колонны. Удаляясь, сошлись, превращаясь у земли в шары огня. Будто кто-то сгреб караван, отшвырнул в сторону, оставив на песке две круглые, полные дыма рытвины.

— За Леню!.. За Свиристеля! … — кричал в шлемофон Файзулин, долбя из пушек пыльное, скрывшее караван облако. — За нашу Родину, огонь, огонь! …

Они отвернули в пустыню, барражировали в стороне, ожидая, когда рассеется пыль.

— Сажусь, «сорок восьмой»! … Прикрой! … — Файзулин пошел на снижение.

Они выпрыгивали из вертолета в песчаную бурю, поднятую винтом, один за другим, все, кроме прапорщика Корнилова и понурого, истерзанного афганца. Легкие, упругие в приземлении солдаты. Их длинноногий, как скороход, командир. Тяжеловесный майор Конь. Суздальцев прыгнул последним, ощутив ногами мягкость бархана, а лицом уколы бессчетных песчинок, хруст на зубах, жаркое полыхание пустыни. Старался, не открывая глаз, выбраться из-под ревущего вихря. Бежал за солдатами, видя, как те рассыпаются веером, держа автоматы, готовые слепо, не прицельно открыть огонь.

Там, где шел караван, реяло туманное облако, сквозь которое неясно различались разбросанные взрывами животные, бесформенные груды поклажи. Оттуда в любую секунду мог раздаться треск очередей, и тогда — падать на бархан, огрызаясь выстрелами, ждать, когда второй вертолет, получив от радиста сигнал, пойдет на удар, добивая из неба уцелевших стрелков, осыпая солдат спецназа колючими, на излете, осколками.

Но выстрелов не было. Суздальцев бежал на пыльное, пронизанное солнцем облако, чувствуя, как в воздухе струится гарь и запах жареного мяса, словно где-то дымился мангал с разложенными шашлыками.

В песке темнели две воронки от удара ракет, их дно было влажное, еще не прогретое солнцем, и по скатам воронок стекали легкие струйки песка. Суздальцев охватывал жадным взором пеструю картину разгрома, стараясь углядеть среди растерзанных груд зеленые пеналы с ракетами, деревянные ящики с маркировкой, где мог храниться драгоценный груз. Не находил, останавливая взгляд на отдельных фрагментах картины.

Разбросав костлявые ноги, мучительно изогнув шеи, лежали убитые верблюды. У ближнего было распорото брюхо, и на песок вывалились мокрые глянцевитые внутренности. У другого был посечен бок, со множеством параллельно идущих надрезов, словно животное полосовали ножом. Из надрезов сочилась красная гуща, касалась песка и впитывалась, образуя темные сгустки. Третий верблюд мучительно оскалил желтые зубы, словно пытался загрызть нападавшее из неба чудовище. У него из горла торчал невзорвавшийся реактивный снаряд с лепестками стабилизаторов. Еще один верблюд был ранен, приподнимал и ронял губастую голову, издавая длинные стоны, и из фиолетовых глаз текли слезы. Пятый уцелевший верблюд бежал иноходью далеко в пустыни, перебирая длинными ногами, изгибая шею, окруженный стеклянным миражом, и казалось, что он не касался земли.

На барханах, взрыхленных взрывами, рябых от осколков, лежали погонщики. Взрывная волна расшвыряла их в разные стороны, и они напоминали тряпичные куклы своими балахонами и неестественными позами, словно у них не было костей. Старик с коричневым лицом и седой бородой завалился, перегнувшись назад, словно смерть застала его на молитве, а удар сломал ему позвоночник и опрокинул на спину. Беззубый открытый рот старика еще хранил в себе крик, то ли боли, то ли проклятия, то ли оборванной смертью молитвы. Недалеко, лицом вверх, лежал юноша, совсем еще мальчик, безусый, с пухлыми улыбающимися губами. Его смуглый кулак сжимал обрывок материи, похожей на знамя, шаровары были разорваны, и из них торчали два сверкающих костями обрубка, словно горящие красным огнем головни. Он был похож на знаменосца, сраженного во время атаки. Еще один погонщик был ранен — приподнялся на локте, костлявой пятерней зажимал себе живот, и пятерня была красной. Он не смотрел на Суздальцева, а только тихонько всхлипывал, вбирал живот, в котором перекатывалась, выталкивала кровь нестерпимая боль. Другие погонщики лежали в стороне на склоне бархана, впечатанные в желтизну песка.

Солдаты, уже не опасаясь отпора, бродили вокруг, нагибались, что-то подбирали. Среди них, в отдалении, двигался майор Конь, который, как и Суздальцев, медленно перемещался, глядя себе под ноги. Оба обходили побоище в поисках груза с ракетами.

Песок был усеян бесчисленными осколками посуды, черепками расписных сервизов, обломками тарелок, фарфоровых ваз и стеклянных сосудов. Некоторые изделия уцелели — лежали тарелки с золотой каймой, словно кто-то накрыл на бархане стол. Изящный, с тонким горлом кувшин, испещренный голубыми узорами, стоял на песке, и рядом, блестя зазубренными краями, лежал осколок. Было странно видеть их рядом, словно кто-то сберег хрупкое изделие, остановив полет металла. Будто капли солнца, блестели на барханах разбросанные взрывами часы. Валялись обломки кассетников, упаковки с электробритвами, продырявленные коробки с электроутюгами. Бугрились ворохи тканей, груды шелка, рулоны ковров. Казалось, кто-то взломал платяной шкаф и вытряхнул содержимое наружу.

— Что за черт! — Конь приблизился к Суздальцеву, держа в руке кисточку для бритья, — волосяной пучок, вставленный в перламутровую рукоять. — Что за черт!

Суздальцев услышал жужжание, увидел промелькнувшую у глаз тень. Еще одна с жужжаньем промчалась, тускло сверкнув на солнце. Он увидел, как на окровавленный бок верблюда села большая сине-зеленая муха. Следом прилетела другая, блестящая, как крохотный слиток. Мухи летели из пустыни, плюхались на окровавленные трупы, жадно шарили лапками, начинали сосать. Пустыня, казавшаяся неодушевленной, ожила, почуяв запах крови. Поодиночке, тусклыми роями летели насекомые, падали на убитых людей и животных, на теплые раны, на сочные внутренности и обрубки костей, принимались за жуткое пиршество. Суздальцев почувствовал больной удар в щеку. Муха приняла его за мертвеца, ползла по щеке в поисках раны. Испугавшись, с чувством омерзения, боясь раздавить жирное насекомое, он смахнул муху. Крутанул головой, заморгал глазами, словно хотел подать насекомым знак, что он живой, его кровь запечатана в сосудах, им не отыскать на нем раны. Они шли с майором среди летящих мух, глядя, как на верблюдах и на людяхвокруг ран, словно вокруг водопоя, копошатся зелено-синие насекомые.

— Посмотри! — подозвал Суздальцева Конь, наклонившийся над телом погонщика. Суздальцев приблизился. Погонщик в зеленоватом балахоне, в широких шароварах плоско лежал на бархане, вытянув по швам длинные руки. Его грудь под полотняной рубашкой была в крови. На открытой шее виднелась золотая цепочка с брелоком. Под черными красивыми усами приоткрылся в улыбке рот, и в нем блестели зубы. Под полузакрытыми веками сонные, с поволокой, отражали солнце глаза. Чалма с головы отвалилась, лежала на песке, и голова с короткой стрижкой была открыта. Эта голова была черно-белой, словно по ней, ото лба к затылку, провели валиком с белой краской. И эту черно-белую, словно из двух половин состоящую голову, и красивые, чуть загнутые на концах усы, и улыбающийся белозубый рот узнал Суздальцев. Это был доктор Хафиз, офицер разведки, с кем познакомились в Ташкенте, несколько раз встречались в Кабуле, в штаб-квартире «хада», все последние месяцы обменивались агентурными донесениями о продвижении караванов, о перемещении партии «стингеров», надеясь на скорую встречу в Лашкаргахе. Теперь доктор Хафиз, бесценный агент, лежал на бархане, убитый русским снарядом по приказу Суздальцева. Оба они, Конь и Суздальцев, проиграли схватку с пакистанской разведкой, с афганским шахидом Дарвешем, который под пыткой током указал им ложную цель. Их руками расправился с опасным врагом и теперь, торжествуя, готовится к смерти, ожидая в вертолете их возвращения.

Суздальцев испытал бесшумный удар тьмы, словно солнце померкло и остановилось в небе, как во времена Иисуса Навина. Из жизни Суздальцева кто-то вырвал и унес непрожитый им отрезок, образовав в непрерывном времени черную скважину, в которую бесследно канула часть его бытия. Эту часть отобрал у него тот, кто даровал ему некогда жизнь, а теперь отнял назад драгоценный отрезок. Этот испепеленный отрезок он будет ощущать всю остальную жизнь, как рубец в сердце, как пропущенное и недостижимое чудо, как источник необъяснимой тоски.

Четыре солдата, взявшись за углы ковра, несли доктора Хафиза к вертолету. Суздальцев шагал сбоку, глядя, как спокойно, вытянув руки и приоткрыв глаза, лежит на ковре доктор Хафиз, словно дремлет после тяжелых трудов. Узоры ковра состояли из сине-золотых геометрических фигур, вытканных на вишневом фоне, и повторяли древний орнамент народов, населявших страну во времена Александра Македонского. Народы бесследно исчезли, оставив после себя загадочную геометрию синих треугольников, золотых меандров на вишневом, мерцавшем ворсинками поле.

Остальные солдаты, покидая побоище, несли, прижимая к груди, стопки тарелок, держали за ручки уцелевшие «кассетники», нацепили на запястья множество контрабандных часов. Один из них вышагивал со счастливым лицом, неся электрический вентилятор, окруженный хромированной сеткой. Сзади раздался одинокий выстрел. Суздальцев не оглянулся. Это был «выстрел милосердия», произведенный длинноногим командиром, который пристрелил раненого — то ли верблюда, то ли человека.

Из дверей вертолета, под свистящими лопастями, выглянул прапорщик Корнилов. Конь сделал ему знак, и тот, скрывшись, через минуту вышвырнул на песок афганца, который стукнулся о бархан. Прапорщик соскочил следом, за шиворот потащил афганца прочь от винтов, куда не достигала поднятая вертолетом буря, и был различим человеческий голос. Майор Конь придвинулся к афганцу. Они были одного роста. Майор, лысый, с белесыми усами и голубыми, навыкат, глазами, потный, с расстегнутым воротом, упирался башмаками в золотистый песок, держа автомат стволом вниз. Дарвеш в изодранном облачении, скомканных шароварах, чернобородый, с густыми, сросшимися бровями, смотрел на майора пылающими глазами, в которых были ненависть и торжество.

— Почему ты подставил под удар своих соотечественников, ни в чем не повинных людей? — спросил Конь.

— Они все теперь в раю, смотрят из неба, как вы несете на ковре убитого предателя. Их души в райских садах, а душа предателя уже корчится на адских углях.

— Ты не боишься, что сейчас и твоя душа угодит в раскаленную печь, и это будет пострашней, чем разряд электричества?

— Аллах акбар! — тихо произнес Дарвеш, сделав поворот плечами вправо и влево, как это делают физкультурники во время гимнастики. — Аллах акбар! — он разворачивал плечи, и его огненные глаза шарили по пустыни, словно искали для себя помощи и спасения. — Аллах акбар! Аллах акбар! — он ритмично раскручивался в обе стороны, повторяя хвалу Господу, словно хотел войти в резонанс с мирозданием, чтобы голос его был услышан в лазури, и душа, вознося хвалу, прянула прямо в небо. — Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар!

Его восклицания сливались с гулом вертолетных винтов. Суздальцеву казалось, что гудят земля и небо, красные барханы пустыни, каждая песчинка кварца, повторяя слова молитвы:

— Аллах акбар! Аллах акбар!

Майор поднял автомат, сунул ствол под черную бороду, где в горле клокотала молитва, и выстрелил. Дарвеш упал, остался недвижно лежать. А работающие винты, необъятная лазурь, волнистая даль пустыни продолжали возглашать: «Аллах акбар!» Мимо проходили солдаты; один показывал другому настольные часы с узорными стрелками, а тот смеялся.

Глава седьмая

В гарнизоне, в разведотделе, его ждала шифровка из штаба армии. В шифровке сообщалось, что из Центра, по линии нелегальной разведки, поступили сведения о группе иранского спецназа, проникшей в Афганистан из Ирана, с базы Джам, для захвата зенитных ракет «стингер». Партия ракет предположительно доставлена из Пакистана в Герат. Группой руководит офицер иранской разведки Вали. Группа базируется в кишлаках северо-западнее Герата. Подполковник Суздальцев и майор Конь направляются в Герат, в расположение 101-го полка и, действуя в интересах местных разведотделов, продолжают поиски партии зенитных ракет. Для взаимодействия со службой безопасности «хад» выделяется офицер афганской разведки капитан Достагир. Офицерам Суздальцеву и Коню надлежит отбыть в расположение 101-го полка незамедлительно.

Конь, прочитав шифровку, хмыкнул:

— Я думал, они сдерут с нас погоны, а они отправляют нас в логово иранцев, которые сдерут с нас кожу. Здесь, Петр Андреевич, не помогут ни «аллилуйя», ни «Аллах акбар», а только то, насколько твоя кожа приросла к костям.

— Приросла настолько, чтобы не хрустеть при обдирании, — вяло отшутился Суздальцев и пошел в модуль собирать вещмешок.

Вертолетом их доставили в Кандагар. Стоя у белых арок кандагарского аэропорта, Суздальцев снял с запястья «сейку» и попросил Файзулина передать Веронике часы на память о Свиристеле. Почувствовал, как вместе с часами его покинуло ощущенье вины, словно оторвался от пыльного цветочка пустыни и улетел по ветру еще один лепесток его жизни.

Алюминиевый «Ан-24» дребезжал в полете, словно потерял половину заклепок. На днище, притороченные тросами, стояли грязные дизели. У иллюминаторов на железных скамьях сидели офицеры, клевали носами, попадая в полосы медленно скользящего солнца.

В Шинданте, не заходя в штаб дивизии, они узнали, что на север отправляется колонна порожних «наливников», и решили вместе с ней добираться в Герат. Пыльные КамАЗы с цистернами, потеки солярки на выпуклых бортах, вмятины, следы от осколков. В кабинах сидели голые по пояс водители и их сменщики, занавесив боковые окна бронежилетами, кинув автоматы под ноги. За ветровыми стеклами красовались картонки, на которых химическими карандашами были начертаны названия городов: «Орел», «Вологда», «Брянск», «Новосибирск». Вся матушка Русь, приславшая на азиатскую войну своих сыновей, которые тряслись на продавленных сиденьях, крутя баранки.

Суздальцев и Конь сидели на броне головного «бэтээра». Суздальцев, упираясь башмаками в скобу, держался за дырчатый кожух пулемета, на котором дрожали черные солнечные радуги. Мимо тянулась унылая степь, пепельные холмы, над которыми плавали стеклянные миражи. Изредка попадались заставы — мешки с землей, бетонные амбразуры, сложенная из блоков казарма, выцветший флаг. Часовой в каске сонно провожал колонну, оживляясь, если читал на картонках название родного города. Тогда бежал вслед за машиной, кричал, и водитель кидал ему пачку сигарет, а он — какой-нибудь афганский ножичек или трофейную зажигалку.

В одном месте, у придорожного кишлака, состоявшего из нескольких полуразбитых глинобитных строений, остановились тягачи с тактическими ракетами — их заостренные корпуса, ребра тягачей, угрюмая слепая мощь механизмов дико смотрелись рядом с глиной домов, бегающими босоногими детьми, мотающей хвостом собакой. Враг, для которого предназначались ракеты, никак не вязался с видом скользящей вдоль дувала женщиной в сиреневой парандже, с пастушком в красной шапочке, подгонявшим прутиком малое стадо овец. Однако враг таился в придорожных, охваченных розовым жаром холмах. Об этом напоминали самодельные памятники, похожие на надгробья. Столбики, пирамидки со звездой, лежащая на камне пробитая каска или выдранная с корнем рулевая баранка. Места придорожных стычек, в которых погибали водители.

Расположение 101-го полка — приплюснутые сборно-щитовые казармы. Клубящееся облако пыли, и в недрах облака, утягивая его за собой, мчится «бэтээр». Останавливается — выхлопы, гарь, чуть видные контуры вылезающих из люков солдат. Фанерный, раскрашенный щит — боевая машина пехоты карабкается на скалистый откос. Надпись: «Гвардейцы — мотострелки, учитесь действовать в горах!» Строение клуба. Арык с пленкой нефти. Солдат из шланга поливает чахлые, почти без кроны, деревья, и они, вживленные в спекшийся шлак, жадно пьют воду.

Суздальцев и Конь представились командиру полка, неразговорчивому, с седеющим бобриком, озабоченному недавними потерями на дороге, где был подбит «наливник». Он сообщил, что скоро состоится войсковая операция в районе Герата, и силы полка в составе дивизии войдут в город, где, как он выразился: «начинают бузить шииты», и «придется им поприщемлять хвосты». Сослался на занятость и отрядил их к начальнику разведотдела, с которым им предстояло взаимодействовать. Командир разведбата майор Пятаков оказался маленьким, рыжим, с шальными, песчаного цвета глазами, весь в желтых веснушках. Его тело состояло из твердых комков и узлов, позволявших, как подумал Суздальцев, мячиком запрыгивать на броню, камнем падать в люк, сменять механика-водителя на сиденье, бить из пулемета в подвижную, в чалме и шароварах цель. Своих солдат он называл не иначе, как «звери», помнил их не по именам, а по кличкам. Солдаты его называли «батяней», а те, что увольнялись в Союз, писали ему письма. К Суздальцеву Пятаков отнесся настороженно, зато с Конем сошелся почти мгновенно, перейдя на «ты».

— Про иранский спецназ не слыхал, а убитых в черной чалме находил. Болтаемся, ядреныть, по кишлакам, то к «дружественным бандитам», то просто к бандитам, а кто из них укрывает спецназ, только Аллаху известно. Шиит, он и есть, ядреныть, шиит.

Пятаков отвел их в офицерский номер, поселил в двухместной комнате. Сообщил, что через час в гарнизон прибудет представитель «хада»:

— С ними порешаете все вопросы. А вечерком, ядреныть, я к вам загляну, что-нибудь сообразим на троих, — и ушел, маленький, пританцовывающий, как боксер в наилегчайшем весе.

* * *

Встреча с офицером афганской безопасности «хад» состоялась в уединенном, на краю гарнизона домике с убранством в восточном стиле. Низенький столик, инкрустированный перламутром. Мягкие скамеечки с кривыми ножками. Ковер на стене с иранским красно-синим узором. На столе — восточные сладости. Арахис, фисташки, миндаль, черно-синий и желто-коричневый изюм — все в фарфоровых вазочках. Блюдо с кристаллическим, желтоватым виноградным сахаром и изящные щипчики. Фарфоровый чайник с зеленым заваренным чаем и маленькие пиалки. Афганский разведчик Достагир был молод, худ, с удлиненными, чуть выпуклыми глазами, как у лани на персидской миниатюре. Это сходство усиливали сиреневые губы и крупный, с мягкими ноздрями нос на коричневом безусом лице. Он осторожно, длинными пальцами, брал из вазочки плод миндаля, расщеплял его розовыми ногтями, брал в рот, обнажая ровные белые зубы. Суздальцев разливал по пиалкам чай, чувствуя тепло, исходящее от круглых боков чайника. Достагир благодарно улыбался. Майор Конь лущил миндаль, громко жевал, небрежно сыпал сор прямо на скатерть.

— Дорогой Достагир, у вас отличный русский язык. Должно быть, вы учились в Союзе? — Суздальцев тонко польстил афганцу.

— В харьковском технологическом институте, товарищ Суздальцев. Я инженер по мелиорации. Но сейчас революции нужны не инженеры, а солдаты и разведчики. Поэтому я работаю в «хаде», — улыбаясь, ответил Достагир. — Революция — это мелиорация человеческих душ. Сначала мы преобразуем человеческие души, а потом станем преобразовать землю, строить гидроузлы и каналы.

— Мы, в Советском Союзе, это делали одновременно, — хмыкнул Конь, — Преобразовывали души и строили Беломорско-Балтийский канал.

— Дорогой Достагир, — Суздальцева раздражал громкий хруст орехов в зубах Коня, его неуместная шутка, само его участие в этой деликатной беседе. — Когда мы встретимся с вами в Союзе, я отдам должное вашему знанию русского языка. Теперь же, в знак уважения к вашей замечательной стране, позвольте мне говорить на вашем языке.

Вторую половину фразы Суздальцев произнес на пушту. Достагир вслушивался в его произношение, как это делает чуткий дегустатор, пробуя на вкус вино.

— Благодарю вас, товарищ Суздальцев. У вас отличное произношение. Я бы сказал, с легким гератским акцентом. Вам будет легко работать в Герате, — фиолетовые глаза Достагира излучали дружелюбие, а мягкие губы, касаясь краев пиалы, шевелились, словно у лани на водопое.

— Дорогой Достагир, что вы можете нам сообщить о присутствии иранских агентов в районе Герата? Быть может, тех, недавно прибывших, которых интересуют американские поставки «стингеров»?

Афганец задумался, словно старался подыскать наименьшее количество слов для объяснения этой глубокой проблемы.

— Вы знаете, в Герате действуют агенты Ирана и Пакистана. Между ними происходит борьба. Они объединяются, если им нужно поднять очередной мятеж в Герате. И тут же, после подавления мятежа, расходятся, погружаясь каждые в свое подполье. Оружие в Герат поступает по двум каналам. Из Пакистана, из Кветты. И из Ирана, из Джама. За эти поставки идет борьба. Иранцы захватывают оружейные партии из Пакистана, а пакистанцы перехватывают иранское оружие. Мы играем на этих противоречиях, помогая одним громить других. Мы располагаем сведениями об иранском спецназе, который проник в район Герата с заданием перехватить груз «стингеров». И мы располагаем сведениями о партии «стингеров», которые, якобы, уже находятся в Герате, в районе Геванча. Эти данные нуждаются в анализе и подтверждении.

— А нельзя ли без проволочек направить советский спецназ в Деванчу и забрать «стингеры»? Если вы и впрямь располагаете достоверными сведениями? — вмешался Конь, раздраженно хлюпая чаем и допуская бестактность, усомнившись в достоверности сведений, добываемых «хадом». — У нас, понимаете, нет времени анализировать. Нам нужны «стингеры», а не научные изыскания.

Суздальцева раздражали эти бестактные выходки, которыми Конь подчеркивал свое превосходство профессионала над дилетантом Достагиром.

Достагир был утонченным интеллигентом, быть может, из аристократов, примкнувших к революции. Чувствовал тонкости отношений, не выказывал обиду. Только улыбался сиреневыми губами, ласково смотрел фиолетовыми, с влажным блеском, глазами.

— Дорогой Достагир, как можно познакомиться с информацией о «стингерах» в Деванче? — Суздальцев старался доверительными интонациями, выражением лица восстановить тонкую канву отношений, оборванных майором. Подхватить их на прерванном звуке.

— У нас есть агент, который живет в Деванче. Он готов встретится с вами и передать информацию. Но он — не сотрудник «хада». Говорит, что даст информацию только советской разведке.

— Я готов, — сказал Суздальцев, — Он хочет встретиться здесь?

— Вряд ли это приемлемо. За советским гарнизоном душманы ведут постоянное наблюдение.

— Я готов встретиться с ним в Герате.

— Я передам ему о вашей готовности. Мы, со своей стороны, готовы обеспечить безопасность.

— Давай, Петр Викторович, я пойду, — обрадовался Конь, которого тяготило промедление в работе и который нуждался в постоянной деятельности.

— Пойду я, — сказал Суздальцев.

— Почему, подполковник?

— Это мое решение, — сухо ответил Суздальцев, которого покоробило фамильярное употребление «ты» и неуместное при постороннем панибратское обращение «подполковник». — Скажите, дорогой Достагир, нельзя ли встретиться с теми, кто располагает информацией об иранском спецназе?

— Завтра, товарищ Суздальцев, состоится операция по выявлению иранской агентуры в кишлаке Зиндатджан. Вы можете принять участие.

— Непременно, — ответил Суздальцев.

Необходимый Суздальцеву контакт был осуществлен. Соглашение о сотрудничестве с «хадом» было достигнуто. Они допивали чай, раскалывали щипчиками кристаллический сахар, кидали в пиалки с бледно-зеленым чаем.

Достагир, в элегантном костюме, в белоснежной рубашке и шелковом галстуке, был не похож на своих бородатых, черноусых соплеменников, в чалмах и шароварах, наводнявших рынки, сидящих в дуканах, падающих ниц в мечетях, идущих по солнцепеку с мотыгами на плечах среди синеватого дыма кишлаков. Он был интеллигент, которого революция поманила своей ослепительной мечтой, и для осуществления этой мечты он был вынужден жестоко сражаться. Он хотел, чтобы советские офицеры, служившие для него образцом, поняли его переживания.

— Сейчас мы, афганцы, воюем и стреляем друг в друга. Империалисты натравливают одних афганцев на других. Но когда кончится война, мы начнем строить новый Афганистан, и наши нищие кишлаки станут походить на ваши цветущие колхозы. А наши города, которые сейчас без канализации, школ и больниц, будут такими же красивыми, как Харьков, Киев, Москва. У меня есть друг — архитектор, который проектирует новый Герат, с широкими проспектами, метро и зданием университета, похожего на МГУ. Но проектами он занимается ночью, а днем, как и я, служит в разведке. Ваша революция служит примером для нашей революции.

— Да, наша революция прекрасна, — Конь сделал серьезное лицо, едва заметно пародируя афганца. — Наши колхозы оглашают окрестные нивы гулом тракторов и комбайнов. Наше метро напоминает дворцы, для которых не нашлось места на земле, и они являются самыми прекрасными в мире подземельями. Наш университет на Ленинских горах похож на метро, но только поднятое в небо. Когда вы покончите с душманами, приезжайте в Москву, и мы вместе покатаемся у Кремля на речном трамвайчике. Товарищ Суздальцев, я, товарищ Конь, и вы, дорогой Достагир.

Суздальцев был возмущен нарочитой бестактностью майора, но Достагир как будто ничего не заметил. Сердечно прощался, прижимал руку к сердцу, улыбался своими сиреневыми губами.

* * *

После ухода афганца Конь отправился в модуль, ожидая прихода комбата. А Суздальцев, испытывая к майору раздражение, пошел вдоль казарм, над которыми остывало от зноя зеленое вечернее небо, и соседние предгорья, днем бесцветные, блекло-серые, вдруг обрели объем, стали наливаться голубым, золотистым и розовым, предвещая вечернюю светомузыку.

На краю гарнизона, где тянулась колючая проволока и открывался сорный пустырь, он увидел остов разбитой машины. Той самой, о которой при встрече упомянул командир полка. Длинная, с прицепом, она была стянута с дороги, продрала голыми обгорелыми ободами коросту пустыни. Ребристый след гусениц, оставленный тягачом, делал у машины дугу и исчезал на бетонке. Машина лежала, расколотая страшным ударом, будто у нее в двух местах был переломан хребет, раздроблен лобастый, зияющий провалами череп. Колеса прицепа были вывернуты ободами вверх, как скрюченные обожженные лапы. Цистерны были смяты, сизые от окалины, в рваных пробоинах. От грузовика шел дух солярки, окисленного металла, горелой резины. Сквозь эти жестокие недвижные запахи летел чистый ветер. У обожженных колес Суздальцев разглядел крохотный синий цветочек, нежное, колеблемое ветром соцветие. Поразился соседству железного, созданного и убитого человеком изделия и малого творения природы, которое чудом уцелело, не задетое остановившимся колесом. То же странное изумление он испытал недавно в пустыне, глядя на хрупкую вазу и упавший рядом, пощадивший ее осколок. В этом малом пространстве, разделявшем цветок и обод, в крохотном зазоре между осколком и вазой пульсировала таинственная сила, дышала милосердная воля. Угадывался незримый Творец, создавший цветок и машину, вазу и осколок снаряда. Стеклодув, чье дыханье сотворило окрестные горы, окрасило их в голубой и малиновый цвета, возвысило над головой просторное зеленое небо, поместило под этим небом Суздальцева, машину, цветок.

Он тихонько хлопнул ладонью по кабине, и пустая, с обгорелой баранкой, кабина отозвалась печальным звоном. Среди лохматого пепла у прогоревших сидений Суздальцев увидел два обрывка бумаги. Поднял, сдул гарь. С обугленной фотографии смотрело девичье лицо, серьезное, без улыбки, и за ним какое-то дерево, часть кирпичной стены. Снимок неизвестного города, неизвестного дома и дерева был пронесен сквозь пламя. Не сгорел, лишь обуглился. Девушку, еще не жену, не невесту, опалила война.

Другой листок был письмом, прожженным и смятым, с остатками слов. Суздальцев читал, разбирая круглый старательный почерк.

«Здравствуй, Сенечка, родненький наш сыно … Прими приветы и добрые слова от своих роди… Как же я без тебя скучаю, все сны снятся, все места себе не… Я Вере наказывала свитер тебя связа… А кошка наша Мурка окатилась, сразу троих… И на твою кровать всех котят перетаска…»

И этот клочок письма тоже был пропущен сквозь пламя. Сквозь него пролетели пули, капли огня и крови. Суздальцев хотел положить его обратно в кабину. Но передумал и спрятал в нагрудном кармане. Сердце слабо дрогнуло, и этот удар сердца, и то, что он не бросил, а спрятал на груди обугленное письмо, тоже свидетельствовало о присутствии в мире Творца, незримого Стеклодува.

Возвращаться в модуль не хотелось. Не хотелось видеть майора, который раздражал его, становился невыносим. Конь, казалось, чувствовал неприязнь Суздальцева и умышленно старался ее усилить. Суздальцева раздражали его вислые, неопрятные усы и синие, навыкат, глаза, наполненные дурным блеском. Раздражала манера громко жевать и сплевывать на землю. Раздражал неуловимый украинский акцент, который проявлялся даже тогда, когда тот говорил на фарси. Было отвратительно его обращение с пленными, то садистское сладострастие, с которым Конь причинял мучения пытаемым. Отвратительным был его ночной храп и дневной лошадиный хохот. И то презрение, которое он выказывал по отношению к стране, куда привела его война. И нескрываемое желание поскорее уехать и забыть навсегда землю, которой он причинил немало страданий. Суздальцев понимал, что подобные же чувства он сам вызывал у майора, и их взаимная антипатия сдерживалась необходимостью совместной работы. Две детали, вставленные в машину войны, они царапали друг друга и искрили.

Он вернулся в модуль, когда комбат Пятаков, в спортивном костюме, с мокрыми после душа волосами, уже был в номере. На столе под лампой стояла банка с маринованными огурцами, лежала консервированная красная рыба, был нарезан хлеб. В бутылке виднелась мутноватая жидкость — по виду, контрабандный спирт, провезенный через границу в цистерне «наливника» и поэтому отдававший соляркой.

— Докладываю, был у комполка. Завтра дуем в кишлак Зиндатджан. Взаимодействуем с афганским полком. Поганое, ядреныть, место. — Пятаков поставил перед собой банку с огурцами, ударил локтем в крышку, смял ее, открывая доступ к содержимому. — Два раза там подрывались. Подорвемся в третий, — он вываливал огурцы в тарелку, проливая рассол на стол. Конь весело, с нетерпением следил за его действиями, подставлял разнокалиберные чашки с чайной ржавчиной под горлышко бутылки, из которой Пятаков булькал мутным спиртом. — Если чистим Зиндат, значит, скоро пойдем в Герат. Раз в два месяца силами дивизии чистим Герат. Только почистим, а он, ядреныть, опять зарастает. Шиит, как сорняк, его косишь, а он еще гуще растет. Ну, давайте, мужики, за знакомство!

Чокнулись. Суздальцев на выдохе опрокинул в себя спирт, тут же, не дожидаясь, когда он полыхнет, запил холодной водой. Казалось, что в горле зажглась паяльная лампа, пахнущая бензином.

— Хорошо пошла! — крякнул Конь, вначале сжимая, а потом выпучивая свои синие глаза. Зажал ладонью рот с вислыми усами, а затем засунул в желтые зубы вялый, брызгающий рассолом огурец. Суздальцев с неприязнью слушал хруст, причмокивание толстых губ. Смотрел на огрызок огурца в руке майора, на оттопыренный мизинец с нечистым ногтем.

— По кишлакам гоняешь, хрен разберет, кого ты бьешь, кто тебя. Сегодня Саид лучший друг, на шашлык зовет. Завтра Саид враг, фугас на дорогу ставит. А чтобы не ошибиться, лупишь, ядреныть, по всем Саидам и Насимам, а они, как из муравейника, прут. Западнее Герата сплошь для нас запретная зона. Лучше туда не соваться. Из Шинданта пришли ракеты, бить по площадям. А иначе как? — Пятаков радовался общению, дорожил свежими собеседниками.

— Хорошую закусь принес. Рыбка объедение! — Конь цеплял вилкой розовый лепесток, держал его над столом, рассматривая, прежде, чем сунуть в рот. Суздальцеву в этом жесте чудился избыток плотоядного, нарочито вульгарного. Конь чувствовал отторжение Суздальцева и, усмехаясь, громко, сочно жевал.

— Закусь Анька, завскладом прислала, — сообщил Пятаков, — Спрашивала, кто да кто прибыл?

— Скажи, прибыл Конь с яйцами!

Пятаков захохотал, поднимая рюмку:

— Давай, мужики, чтоб стояло!

Суздальцев выпил, словно проглотил ком огня, который упал в желудок и там горел, как пропитанный соляркой клок ветоши.

— Эти братья по оружию, ядреныть, воевать не умеют, да и не хотят. «Что ж ты, говорю, Насим, во время боя фланг мой открыл, я из-за тебя двух бойцов потерял». «А у нас, говорит, молитва была. Наш солдат не помолится, в бой не пойдет». Я ему говорю: «Ты со своими молитвами революцию просрешь». А он отвечает: «Ты мой брат. У нас революция общая. Ты должен мне помогать». Думаю: «Ах ты, сука такая! Мы отсюда уйдем, вас же всех на деревьях повесят. Ни одна сука за вас не заступится!»

— Слушай, майор, ну их всех на хер! Расскажи что-нибудь доброе!

— Доброе можно. Анька, которая огурцы прислала, к себе в постель пускает за «чеки». Можно к Аньке пойти. Она всех троих примет.

— Обсудим, — сказал Конь. — Наливай. Давай третий тост!

Выпили третий, не чокаясь, и у всех троих затуманились лица, перед каждым проплыли видения тех, кого унесла война. Перед Суздальцевым, сменяя друг друга, неясные, как тусклые отражения в зеркале, возникли капитан с оторванной головой, лежащий на льду холодного погреба, перед тем, как его запаяют в цинк. Два водителя с трассы с обгорелыми лицами, прикрытые грубым брезентом. Свиристель с хохолком, сначала живой, играющий на гитаре, а потом в кабине вертолета с расколотым черепом и висящим выбитым глазом. Спирт, пахнущий соляркой, вызвал из небытия их души, вернул на мгновенье в земную жизнь и отпустил восвояси. Конь громко жевал, клал на стол тонкие рыбьи косточки, указывал мокрым пальцем на бутылку, и Пятаков, понимающе подмигнув, стал наливать.

— Я в эту долбаную Деванчу ходил раза три, — говорил он. — Там, ядреныть, улица тесная, едва «бээмпэ» проходит, кормой за глиняный дувал задевает. Они как колонну услышат, выпускают вперед человек пять, без оружия. Те, ядреныть, бегут перед «бээмпэшками», кулаками машут, ругаются. «Бээмпэшки» газу прибавят, и те быстрей. Мы быстрей и они. Заманивают вглубь, в тесноту, слева стена, справа стена, не развернуться, не выстрелить. Куда-то в щели скрываются, а под нами фугас. Машина подорвана, и с двух сторон, из бойниц шквальный автоматный огонь. Не подойти, ядреныть, не взять на прицеп, не вытащить раненых — кошмар. Такой мешок с дерьмом, что одно средство — из «ураганов» раздолбать, чтобы глину с мясом смешать. А потом пусть пехота идет. Ну, давай, мужики, еще по одной!

— Пожалуй, я полежу, без меня продолжайте, — сказал Суздальцев, покидая застолье, оставляя двух майоров допивать спирт. Улегся на кровать поверх одеяла, отворачиваясь к стене, чтобы не видеть Коня, удивляясь стойкой, возникшей к нему неприязни, которая обострялась по мере того, как оба они терпели неудачу за неудачей в попытках перехватить «стингеры».

И опять с ним случилось то, что повторялось многократно, без видимых причин и объяснимых поводов, когда на дне глазниц, если закрыть веки и плотнее сомкнуть ресницы, возникали крохотные воронки, едва различимые вихри. Начинали вращаться, быстрей и быстрей, словно бурили пласты прожитой жизни, погружаясь в глубину израсходованного, овеществленного времени. Вытачивали маленькие узкие штольни, крохотные скважины, стеклянные световоды, в которые устремлялась память, его живая душа. Падала в них, словно крохотный пузырек света, пролетала сквозь сланцы накопившихся переживаний и вдруг оказывалась в ином пространстве и времени, с другим небосводом, другим белым солнцем, блестевшим на скользкой лыжне. Его широкие красные лыжи, словно лодки, скользили по насту. Ломали торчащие из-под снега темные травы. Молодое лицо страстно, радостно устремлялось в морозную даль, где туманились голубые леса, летали серебряные метели, кружились у далеких стогов. Будто кто-то огромный несся в полях, доставая головой до солнца в радужных туманных кругах.

Эти чудесные возвращения вспять свидетельствовали о существовании неоткрытых законов, объединяющих пространство и время. Человеческая жизнь в ее протяженности от рождения к смерти сулила возможность перемещаться во времени, воскрешать любимых и близких. Сулила возможность собственного воскрешения после смерти, возможность бессмертия. Он лежал, стиснув веки, плавая в огромной пустоте, как космонавт в невесомости, зная, что где-то рядом находится Стеклодув, его сотворивший.

— Знаешь анекдот? — Пятаков, переполненный смехом, торопился первым открыть счет нескончаемым анекдотам, которые в момент счастливого опьянения составляли для малознакомых людей суть общения. — Летят в самолете русский, американец, еврей…

Суздальцев слышал кашляющий смех Пятакова, рокочущий гогот Коня. Был пузырьком воздуха, который сквозь стеклянный капилляр падал в другую жизнь. И она превращалась в душистый лес, в сумрачные ели, в черно-серебряные березы, в папоротники, в муравейники, в редкую ягоду земляники. С лесниками он идет среди деревьев, обредая лесные цветы. На губах нежное жжение раздавленной ягоды. Лесник Полунин на упругих кривоватых ногах отаптывает могучую, с нависшими лапами ель. Топором стесывает розовую кору до блеснувшей древесины. Другой лесник, Одиноков, не выпуская из губ цигарку, передвижной линейкой замеряет толщину ствола. А он, молодой объездчик, ударяет железным клеймом в ствол, чувствуя, как пружинит в ударе клеймо, как отлетает в лесную ширь гулкий звук, и с вершины срывается, несется сквозь кроны испуганный дятел. И странное недоумение — то ли гулкий звук прилетел к нему из прошлого и нашел его на этой афганской войне. То ли он, покинув модуль, кинулся вспять и догнал этот гулкий, летящий по лесу звук.

За столом продолжались анекдоты.

— Слышь, а ты анекдот знаешь? Вот встретились русский, армянин и еврей…

Торопливая, с нетерпеливым смехом речь. Мелко, по-собачьи, смеется Пятаков, радостно гогочет Конь.

А Суздальцев идет по ночному хрустящему снегу к колодцу. Хватает обжигающую железную рукоять. Раскручивает деревянный рокочущий ворот с падающим в гулкую глубину ведром. Чувствует, как ведро ударило о воду, наполняется литой дрожащей тяжестью. Медленно тянет ведро наверх. Ставит на доску, давая успокоиться воде. И в черном овале ведра вдруг начинают блестеть отраженные звезды. Ведро полно звезд. Он пьет студеную воду, глотает вместе с ней звезды, и кажется, что Вселенная вошла в него своим блеском и холодом, расширила до необъятных пределов.

— Слышь, майор, давай к Аньке сходим. Она, ядреныть, ждет. Если у тебя, конечно, «чеки» есть, — предлагает Пятаков.

— Есть немного, — отзывается Конь. Оба пьяны, у обоих желание продлить клокочущее, не находящее выхода возбуждение.

Они ушли, забыв выключить свет. А Суздальцев продолжал свое странствие в исчезнувшее время, когда молодым человеком, совершив необъяснимый поступок, покинул Москву, любимых маму и бабушку, девушку, которая была для него невестой. Уехал в лесничество, смутно представляя, чем завершится его безрассудный поступок, как продлится его жизнь среди деревенского люда, чем обернутся его упоительные предчувствия и счастливые ожидания. Он сидит в деревенской избушке, слышит, как ворочается на высокой кровати тетя Поля, и от печки исходит сладкий ночной жар. Перед ним на столике листы бумаги. На них падает тень от висящей под потолком пушистой беличьей шкурки. Шкурка вращается в потоках теплого воздуха, вращается пушистая тень. Он выводит заголовок еще несуществующего романа «Стеклодув» — необъяснимое, взявшееся бог весть откуда название.

Он заснул. Проснулся среди ночи, слыша, как вернулся Конь, как громко, бесцеремонно кашляет, шумно снимает ботинки. Сквозь сон ощутил тошнотворное дуновение перегара и еще чего-то, приторного, дурного, связанного с утоленной похотью, и снова забылся.

* * *

Ему приснилось. Он сидит в кабине летящего самолета, один, без пилотов. Приборной доски нет, и он весь окружен прозрачным стеклом, словно запаян в колбу. Под ногами, сквозь толщу стекла, текут зеленые джунгли, золотистая кромка океана, белая бахрома прибоя. Океан темно-синий, как купорос, но вдоль берега тянется изумрудный шельф, и он догадывается, что летит над Карибским бассейном, быть может, в Никарагуа или Сальвадоре. Гордость, торжество от этого полета над миром. Из кабины видно крыло самолета, алюминиевое, сияющее, с надписью СССР. Он чувствует его упругое колыхание, его могучую подъемную силу. Это и его упругая сила, и неодолимая мощь. За спиной в салоне находится нечто драгоценное и любимое, источающее нежность, тепло. Не оборачиваясь, он знает, что это Третьяковская галерея, ее красно-белый фасад, тихо озаренные залы, картины в золотых рамах. Среди них «Аленушка» Васнецова, его же «Три богатыря», «Витязь на распутье». Картины, которые любил с детства, когда мама приводила его в галерею, рассказывая о великих художниках, о родной старине. Теперь, в самолете, он испытывает благодарность и нежность, бережение к этим золотым рамам, цветным холстам, к тихому маминому голосу, наполнявшему фюзеляж. Сквозь стеклянную кабину видны то пустыни Азии, то саванны Африки, то столицы Европы и Азии. Сквозь воздушную дымку просматривается остроконечная готика, пирамиды и пагоды. Все хрупкое, драгоценное, вызывающее радость, восторг. Самолет оказывается над зимней поляной, где лесники, управляясь с артелью лесорубов, валят березы, складывают поленницы. По всей поляне дымятся костры, лесорубы-чуваши в ушанках и полушубках отаптывают деревья, гнут спины, начинают двигать острыми пилами. Он любит их красные от мороза небритые лица. Узнает лесников, — каверзного шутника Полунина, скептика и философа Одинокова, вечно раздраженного Капралова. Ему хочется с высоты подать им знак, очутиться на поляне, вдохнуть запах сладкого дыма, утонуть в снегу, услышать знакомые хмельные голоса. Но лесорубы вдруг распрямляются, на них вместо ушанок оказываются пышные тюрбаны, вместо полушубков — шаровары и вольные накидки. Они поднимают к плечу пусковые установки ракет, выцеливают самолет. В небо с разных сторон, под разными углами приближаются ракетные трассы. Настигают самолет, но перед тем, как ударить, превращаются в церковные свечи. Множество горящих церковных свечей подлетают к самолету, и он видит, как, пронзенное свечами, загорается крыло, как сворачивается бумажная обшивка, сгорает надпись СССР. И от этого ужас, ощущенье несчастья. Он рушится с самолетом на землю, фюзеляж раскалывается, но вместо золоченых рам и драгоценных картин на землю высыпают рептилии. Струятся ядовитые змеи, скачут жабы, цепко бегут ящерицы, и среди них зеленоватый варан со злыми рубиновыми глазками. А в нем тоска, омерзение, горе.

Он с криком проснулся. Темная комната офицерского номера. На соседней койке храпит майор. На стуле ворох его несвежей одежды.

Глава восьмая

Он проснулся в утренних сумерках, увидев, как на соседней кровати спит Конь — его голое, сильное, в мелких прыщиках плечо. На полу сброшенные нечищенные ботинки. На столе — остатки вчерашней еды, огрызки огурцов, хлеба. У ножки стола — бутылка. Над всем нечистый, затхлый, застоявшийся воздух. Суздальцев поспешил оставить комнату, сквозь темный коридор модуля вышел на воздух. И ему показалось, в оранжевой заре, над горами мелькнул чей-то стремительный грозный зрак, преподнося ему для проживания еще один день его жизни. И эту зарю, и черную кромку гор, и близкую, в чересполосице света и тени степь, на которой сиреневая, накрытая тенью извивалась дорога, и от этого дара — радостная благодарность кому-то.

Два ребристых «бээрдээма», в которых чудилось что-то лягушачье, болотное, стояли за казармами. Два солдата, голые по пояс, оба худые, гибкие, с юношескими подвижными мускулами, вытряхивали из одеяла пыль, схватившись за углы, вздувая его парусом, опуская с глухим хлопком. Одеяло было лоскутное, собранное из цветастых клиньев, шелковых треугольников, серебристых квадратов. Драгоценно вздувалось, выстреливало упругим звуком, вырывалось из солдатских рук, а те удерживали его, как удерживают наполненный ветром парус, и беззлобно бранились.

— Ну, ты, Леха, козел! Теперь мне одеяло положено. Полежал под ним, и хватит! Отдавай, как уговаривались.

— Сам ты козел, Колян. Мне еще один день положено. Доваривались — три дня твое, три дня мое!

— Уже три дня прошло. Опять мухлюешь. Схлопочешь по рыльнику.

— Это еще посмотрим, чей рыльник схлопочет!

— Ну, и хер с тобой, забирай, если ты жмот. Терпеть не могу жмотов.

— И я не могу терпеть. Жмот, ты и есть жмот!

В их длинных цепких руках одеяло прогибалось, наполнялось тенью, а потом выгибалось, выплескивая наверх разноцветные брызги. Все еще пререкаясь, они бережно сложили одеяло. Тот, что был покрепче, повыше, с маленькой светлой челочкой на лбу, вскочил на броневик, принял от второго одеяло и исчез в люке. Второй огорченно побрел к соседней машине. Провел рукой по броне, чуть похлопал, как хлопают лошадь. И в этом жесте было что-то деревенское и печальное.

— Здорово, боец, — Суздальцев подошел к солдату, с неясным желанием чем-то утешить. — Значит, отобрали у тебя одеяло. Будешь мерзнуть.

— Да ну его, — мотнул головой солдат, поглядывая на подполковничьи погоны Суздальцева. — Неохота связываться. Мухлюет. Договорились, три дня у него, три дня у меня, а он мухлюет.

Суздальцев всматривался в худое лицо с шелушащимся носом, с сухими морщинками возле глаз, стараясь угадать в нем еще недавние детские черты, которые стерлись о горячую броню, сухую степь, наждачный ветер предгорий.

— Откуда одеяло? Трофейное?

— Караван душманский из Ирана на нас напоролся. Ночью стоим в засаде, глядим, катят. Без огней, только подфарники, щелки чуть светят. Кто может ночью с подфарниками по сухому руслу? Ясно, духи. Мы врезали. Подходим, никого, только подфарники светят. Открыли багажники, а там листовки, плакаты, разные журналы душманские. Разобранные пулеметы в брезенте. Мы оружие позабирали, перерезали бензопроводы и подожгли. Мы с Лехой одеяло углядели. Вытащили из огня. Теперь делим, никак не поделим. У нас дома похожее есть. Бабушка из лоскутиков сшила.

Он отошел, стукнул кулаком в борт броневика, в котором находилось одеяло. Сам погрузился в машину, и оба «бээрдээма» дружно взревели, покатили к штабу.

На территорию полка въезжала военная легковушка с афганским гербом. Из нее вышли Достагир и второй афганец. Достагир был в военной форме, в фуражке с высокой тульей, которая очень шла к его утонченному аристократическому лицу. Афганец был в долгополой хламиде, в безрукавке, в чалме. Из-под черного, пышно намотанного тюрбана смотрели улыбающиеся глаза, под черными, с маслянистым блеском усами улыбались пунцовые губы.

— Познакомьтесь, товарищ Суздальцев, наш офицер Ахрам. Завтра с нами идет в Герат, обеспечивать вашу встречу с агентом. Сейчас направляемся в кишлак Зиндатджан. Отлавливать иранских агентов. Вы ведь хотели тоже поехать?

Суздальцев пожал большую теплую руку Ахрама, исподволь всматриваясь в лицо человека, с которым завтра предстояло пойти на опасное дело.

— Кто такой, этот ваш агент? Откуда он знает про «стингеры»?

— Фаиз Мухаммад, живет в Деванча. Знает разные люди. Летал вертолет. Теперь не летает, — Ахрам говорил бойко, ломая русские фразы, и было видно, что ему доставляет удовольствие говорить на русском. Должно быть, подобно Достагиру, он проходил подготовку в Союзе, а, вернувшись на родину, был призван в разведку. — Учился в Москве в нефтяной институт, — угадал его мысль Ахрам. Он белозубо улыбался, с воодушевлением глядя на Суздальцева.

— Кто он такой, Фаиз Мухаммад?

— Летчик, летал вертолет. Бил душман, ловил караван. Отец большой человек в Герат. Хороший человек, доктор, лечил бедный люди. Туран Исмаил пришел к отцу, говорит: «Пиши письмо сыну. Пусть вертолет ко мне сажает. Идет ко мне воевать. Садись, пиши письмо». Отец не писал. Фаиз Мухаммад летает горы, караван бьет, душман бьет. Туран Исмаил ночью в дом пришел, всех забирал. Отца, мать, жена, дети. Сам письмо писал: «Твоя родной плен. Если вертолет не уйдешь, ко мне не придешь, всех убью». Фаиз Мухаммад письмо взял, командиру дал. Командир говорит: «Не летай, дети, отец спасай». Фаиз Мухаммад говорит: «Армия пришел, клятва дал. Буду летать». Летал, бил караван. Туран Исмаил отец убил, мать убил, жена убил, всех дети убил». Привез, перед дом бросил. Фаиз Мухаммад с ума сошел. Больница лежал. Теперь здоров. С нами дружба. Знает, где ракеты лежит. Только тебеговорит.

— Я готов с ним встретиться. Если возможно, сегодня.

— Встречу надо готовить. Она состоится завтра, — с любезной настойчивостью произнес Достагир, — Сейчас мы едем в кишлак Зиндатджан. Вылавливать иранскую агентуру.

К ним подкатывали три «бээрдээма», усыпанных солдатами, остановились с хрустом колес. Из головной машины показался комбат Пятаков, энергичный, упругий, с лицом, чуть помятым после ночных похождений:

— Товарищ подполковник, — рапортовал он Суздальцеву, не покидая люк, — Командир полка приказал направить бронегруппу из трех машин для взаимодействия с афганским полком. Можете сесть ко мне в командирскую машину.

Из люка выглядывало лицо механика, того, что рассказывал о трофейном одеяле. Суздальцев поставил ногу на резиновый скат, ухватился за скобу, подтянулся, ощутив боль в бицепсе, вызванную тяжестью тела. Солдат с автоматом потеснился, открывая ему место. Афганская легковушка покатила вперед, поднимая пыль. За ней, обгоняя ее, оставляя позади, вырываясь в открытую степь, пошла бронегруппа.

Он сидел на броне разведывательной машины, чувствуя, как давит на лицо душистый, степной, еще не накаленный солнцем ветер. Волновались мягкие отроги. Тени гор отступали. Над кромкой горы показалось маленькое колючее солнце, и было заметно, как оно разрастается, становится белей, готовое превратиться в пылающий шар, наполнить степь слепящим испепеляющим жаром.

Впереди набухала коричневая клубящаяся туча пыли. Ее густое плотное тело, вырванное из земли, переходило в размытый шлейф, вяло летящий на солнце. Туча приблизилась. Колонна афганских танков с эмблемами на башнях шла наперерез через степь. Крутящиеся катки, приплюснутые башни, колыхание пушек, тусклый блеск гусениц. На броне, сжавшись, упрятав лица в повязки, сидели солдаты-афганцы. Колонна прошла, исчезая в холмах, призрачная, из одного неизвестного пункта в другой, из одной пустоты в другую, из одной безымянной войны в другую войну.

Среди блеклой степи сочно вспыхнули изумрудные посевы. Блеснул арык с водой. Черно-бархатная, орошенная земля была исчерчена яркими зелеными строчками. Вид возделанного пшеничного поля, отвоеванного у мертвой степи, говорил о близости кишлака, о крестьянских трудах, о победе, одержанной упорной жизнью над безжизненной пустыней. Вдалеке возник своими уступами, стенами, башнями кишлак, и броневик, уткнувшись в посевы, свернул на проселок и помчался вдоль поля, которое не пускало его к кишлаку, уводило в сторону.

Проселок оборвался. Опять на пути оказалось поле, черное, сочное, в стеклянных испарениях, с кустистыми изумрудными злаками, словно страница с зелеными письменами, рассказывающими о непочатых крестьянских трудах, о трудолюбивых людях, добывающих хлеб среди засух и скудных дождей, перетирающих руками каждый сухой комочек, благоговеющих перед каждой каплей дождя, перед каждым зеленым побегом.

— Давай, дуй напрямик! — комбат наклонился в люк, посылая в глубину дребезжащей машины сердитый приказ.

Машина ткнулась, было, в зеленое поле, раздавив колесами зеленые злаки, раздавив влажный бархат пашни. Остановилась.

— Ну, что ты, ядреныть, встал. Дуй вперед! — повторил приказ комбат.

Из люка показался механик-водитель, тот самый, что рассказывал Суздальцеву о перехвате каравана, а потом погладил машину особым крестьянским жестом, каким треплют по холке жеребенка или ласкают корову.

— Лучше объедем, товарищ майор. Хлеб жалко.

— Ты что, сдурел? Кого тебе жалко, дурень! — комбат, готовый разъяриться, наклонился к водителю, направляя в его загорелый, наморщенный лоб луч своего командирского гнева. А у Суздальцева мимолетное, бог весть откуда взявшееся виденье — поспевающее поле пшеницы, стеклянный блеск колосьев, синие васильки у межи, и девушка идет, держа василек. Подол ее платья потемнел от росы, и он так любит ее загорелые ноги, ее золотистый затылок, василек у нее на губах.

— Майор, давай объедем, — сказал он Пятакову, — На собственные похороны всегда успеем.

Пятаков смотрел раздраженно. В его рыжих глазах горели зеленые точки, — то ли отражение зеленого поля, то ли искры раздражения.

— Ладно, водило, дуй в объезд.

Броневик попятился, покатил по целине краем поля, утягивая за собой остальные машины. Катили вдоль нивы, пока ни вывернули на проселок, мягко-пыльный, утоптанный и рябой от овечьих и ослиных следов. Мчались, приближаясь к кишлаку.

Суздальцев услышал сзади, ухватил краем глаза, поймал щекой гулкий удар и проблеск из-под колес второго броневика. Взрыв колыхнул землю и воздух, хрустнул в железном теле машины, сдувая с брони солдат. В черном облаке взрыва промерцало рыжее пламя, и Суздальцеву показалось, что это все тот же зрак, что утром приветствовал его пробуждение, предлагал прожить этот день.

Колонна встала. Из подбитой фугасом, осевшей набок машины валил серый дым, с шипеньем бил пар. Разбросанные взрывом солдаты поднимались с земли, оглушенные, шатаясь, подбирали оружие. В железном коробе что-то скреблось и постукивало. С других машин соскакивали и подбегали солдаты, окружали броневик, из которого, как из перегретого котла, сочились дымки.

Открыли хвостовой люк, и из него показалось белое, с вываренными рыбьими глазами лицо солдата. Оно мелко тряслось, отекало слюной. Он вывалился на руки товарищей. Они отвели его в сторону, и он сел на обочину, белый, трясущийся, оглушенный взрывом.

— Открыть верхний люк! — командовал Пятаков, наклоняясь к контуженному, убеждаясь, что на нем нет крови. — Верхний открыть, ядреныть!

Солдаты нервно, в несколько рук, отвалили крышку. И оттуда, из голубоватого дыма, за плечи, за ремень, за китель подняли водителя. И пока извлекали запрокинутую в танковом шлеме голову, опавшие кисти, перетянутое поясом тело, Суздальцеву казалось, что время тянется бесконечно долго, тело водителя страшно длинное, не имеет конца. Его отдаленное прошлое, в котором мокрый девичий подол, смуглые ноги, василек у пунцовых губ, — это прошлое, прилетев в настоящее, сложилось в картину взрыва, в контуженных, сидящих у обочины солдат, в отпечаток ослиного копыта на афганском проселке, в длинное, извлекаемое из броневика тело водителя.

Водителя спустили с брони, уложили в пыль у колес. Его открытые, полные крови и слез глаза, не видя, моргали. На губах возникал и лопался красный пузырь. Солдаты, страшась, расстегивали его, освобождали от ремня и кителя, распарывали и снимали штаны. Освобождалось худое тело, то, что Суздальцев видел утром, его мокрый лоб с мелкой челочкой, голые, казавшиеся очень длинными ноги. Одна нога была согнута под прямым углом, но не в колене, а ниже, где сгиб невозможен. И там, на изгибе, сахарно мерцала кость. Солдаты склонились над раненым. Кто-то вгонял ему в вену пластмассовый шприц, кто-то жгутом перематывал бедро, кто-то вытирал кровавую слизь на губах.

Водитель головной машины наклонился над раненым:

— Леха, слышишь меня? — он подсовывал под затылок друга ладонь. — Это я, Колян!

Кинулся к подорванному броневику, вытащил из него лоскутное одеяло, расстелил на дороге. Солдаты положили раненого на шелковые алые клинья, серебристые прямоугольники, бирюзовые квадраты. Взяли за края, понесли к хвостовой машине.

— Всех контуженных в хвост! У подбитой останутся двое! Остальные на броню, и вперед! — комбат оседлал броневик, дожидаясь, когда запрыгнут солдаты. — Ну ты, ядреныть, крестьянский сын! На хрен с дороги! Гони по зеленям! — и, не глядя на Суздальцева, зло сплюнул. Две машины рванулись с дороги, врезались в хлебное поле, помчались, расшвыривая из-под колес кустистые злаки, проминая в поле жирные колеи.

* * *

У стен кишлака скопились афганские грузовики с солдатами. Высилась шатровая палатка, возле которой стояли офицеры. Суздальцев, соскочив с брони, увидел среди офицеров Достагира. Тут же был и Ахрам, все в той же темной чалме, черноусый, с короткоствольным, прижатым к бедру автоматом. В палатке, в сумраке, были заметны два человека в тюрбанах, долгополых накидках. Их лица до самых глаз были закрыты повязками, словно они не желали быть узнанными.

— Есть сведения, что в кишлаке скрываются иранские агенты, — сказал Достагир. — Есть или нет, кто знает. Если удастся выявить агентов, может быть, они расскажут об иранском спецназе и что-нибудь расскажут о «стингерах».

— Что такой грустный, такой бледный? — Ахрам тронул Суздальцева за рукав, заглядывая в лицо своими теплыми, маслянистыми глазами.

Суздальцев рассказал афганцу о недавнем подрыве.

— Дышать больно! — Ахрам схватил себя за горло. — Смотреть больно! — он провел рукой по глазам. — Слушать больно! — он сжал ладонями уши. — Вот тут больно, — он надавил на грудь. — Ваш солдат, моя земля. Его отец, его мать, его сестра! Как сказать спасибо? Если твой народ, твой дом будет плохо, скажи «Ахрам»! Приду умирать! Приду брать винтовка, брать лопата, что дашь! Придешь в Москва, так всем скажи!

В стороне, на солнцепеке стоял броневик, на котором прикатил Суздальцев. Пятаков уже топтался среди офицеров-афганцев, обмениваясь дружелюбными похлопываниями и рукопожатиями. Механик-водитель рассеянно стоял у машины, бил ботиком по скату, не находил себе места. Маленький пыльный смерч танцевал рядом с ним, словно радовался чему-то, вовлекал в свой танец солнечные лучи и пылинки, вертелся под ногами солдата.

Близкий кишлак казался крепостью, обнесенной стеной, с круглыми угловыми башнями, бойницами, с плоскими вышками виноградных сушилен. Степь накатывалась на стены шарами стеклянного жара, а за стенами зеленели сады, притаилась жизнь, и чудилось: сквозь бойницы чьи-то тревожные глаза следят за скоплением военных.

Раздалась команда. Солдаты побежали к грузовикам. Залезали через борта, усаживались, выставив автоматы. Зеленый броневик с громкоговорителем встал во главе колонны. Машины тронулись к кишлаку. В воздухе, удаляясь, зазвучал вибрирующий, усиленный громкоговорителем голос, неразличимый, обращенный своим звуком к кишлаку. Булькал, клокотал, взлетал в раскаленное небо. Ударялся в глинобитные стены и башни, будоража и тревожа укрывшуюся за ними жизнь.

«Вопиющий в пустыне», — подумал Суздальцев, не уверенный в том, что можно выманить из этой закупоренной жизни ту ее часть, что именовалась агентурой Ирана. Отыскать в теснинах домов и виноградных сушилен осторожных лазутчиков, что ночью, при свете луны, устанавливали на проселках фугасы, на легконогих осликах удалялись в пустыню, к иранской границе, препровождая караваны с грузом пулеметов и мин.

Машины углубились в кишлак. Голос ненадолго умолк и снова возник из-за стен, медленно кружа и блуждая, создавая загадочную аналогию улочек, тупиков, лабиринтов.

— О чем он там говорит? — спросил у Ахрама Суздальцев.

— Зовет люди на митинг. Все люди на митинг. Мужчина на митинг, женщина на митинг, дети на митинг, мулла на митинг. Солдаты машина сажают, сюда везут. Буду я говорить. Мусульмане, мир, не война. Душманы делал плохо. Кара Ягдаст делал плохо. Туран Исмаил делал плохо. Надо их прогонять, винтовку брать, сам себя защищать!

Суздальцев слушал ломаную русскую речь, чувствовал усилия говорившего. Его афганская страсть не помещалась в русский язык, оборачивалась косноязычием. Словесные конструкции напоминали искривленную арматуру, и это утомляло Суздальцева.

— Знаю кишлак Зиндатджан, — продолжал Ахрам, кивая туда, где за глинобитной стеной, невидимый, блуждал великан с мегафонным голосом. — Сюда много раз ходили. Здесь я умер. Здесь я родился.

— Почему ты здесь умер? Почему снова родился?

— Смотри, дерево там! — Ахрам показал в открытую степь, где, похожее на царапину, виднелось засохшее дерево. — Такой низкий место. Была река, нету, сухо. Там буровая. Я буровая привез. Под деревом палатка ставил, лагерь ставил. Сам жил, люди, рабочий жил. Дизель был. Я бурил, газ искал. Места для газ хороший. Море был, река был, давно. Земля белый, белый, ракушки. Живем хорошо, день, ночь бурим. Кишлак ходим, вода берем, еда берем. Хорошо!

Суздальцев старался представить, как на месте пыльной степи бушевало древнее зеленое море, крутились волны, перепрыгивали в волнах блестящие скользкие рыбы, а теперь осталось только пыльное дно с белым отпечатком ракушки, и на дне иссохшего моря бушует, не иссыхая, война.

— Сидим вечер, отдыхай, чай пей, рис кушай. Буровая работал, дизель работал. Глядим, лошадь бежит. Человек сидит. Быстро, быстро! Кричит. Кинул камень. Прямо чашка попал, разбил, чай пролил. На камень бумага. Письмо. Туран Исмаил письмо прислал. «Уходите, дети шайтана. Унесите железный башня. Дыру земле засыпь. Придем, будем бить, стрелять».

Суздальцев закрыл глаза. В вечерней степи, отбрасывая длинную тень, мчался всадник, вздымая красную пыль. Промчался, развевая одежду. Камень ударил в фарфор. Расколотый цветок на земле. Облачко пыли вдали.

— Я людям письмо читал. Кто хочет, иди домой. Кто Туран Исмаил боится, уходи. Двое рабочих ушел. Дети, семья, боятся. Другой остался. Живем, дело делай. Бурим земля. Где газ, ищем!

Металлический голос бродил в кишлаке, рассказывал железную притчу. О войсках и нашествиях. О великих вождях и воителях. О мученьях и казнях. О райских садах и красавицах. Ту притчу, что изложена в великой иранской поэме в переводе с фарси на железный язык мегафона.

— Ночью палатка спим. Бах, трах! Винтовка бьет. «Выходи!» Туран Исмаил пришел, сидит на лошадь. В руках палки, тряпки горит. Кричит: «Сыны шайтана. Мое письмо читал. Не хотел уходить. Теперь я пришел» Его люди поехал к буровой, мину клал, взрывать. Говорит: «Вы огонь земле искал. Теперь я вам огонь дал». Меня брал, дизелист брал, другой люди брал. Из канистры солярка лил. На штаны лил, на рубаха, на волосы. Нас зажигал. Больно, страшно. Я упал, умер, в огне сгорел. Утром «бэтээр» меня взял, в больницу вез. Три месяца в больнице лежал, новую кожу получал. Опять жив, смотри!

Ахрам расстегнул на груди рубаху, распахнул до живота. Все грудь, и живот, и плечи были в рубцах и наростах. Кожа застыла, как лава.

— Туран Исмаил убьем. Буровая поставим. Газ найдем. Будем город делать, завод!

Из кишлака возвращались грузовики. Переполненные, медленно подкатывали в облаке пыли. Из них высаживались, выпрыгивали, осторожно спускались крестьяне. Боязливые, грузные старики. Гибкая, присмиревшая молодежь. Робкие женщины в цветных паранджах. Малые пугливые дети. Женщины с детьми отходили в сторону, усаживались на землю в кружок. В цветных паранджах казались разноцветными недвижными изваяниями. Мужчины опускались на землю, кто на корточки, кто прямо на сухие колючки. Седые и черные бороды, пышные чалмы, красные загорелые лица с крупными носами. Грузовики развернулись и снова покатили в кишлак. Солдаты с автоматами окружили сидящих, и было неясно, охраняют ли они привезенных или просто рассматривают.

Суздальцев вдруг представил себя художником. Подобно Верещагину, он участвовал в русском восточном походе, вместе с войсками штурмовал кишлаки и крепости. Терпел урон от жестоких азиатских князьков. Восхищался видом белокаменных дворцов и мечетей. Ставил мольберт среди пыльных дорог и арыков, по которым вышагивали горделивые верблюды, проходили с блеском ружей войска.

Он смотрел на сидящих крестьян и мысленно рисовал их головы, складки одежд. Заселял лист множеством крепколобых горбоносых людей, их угольно-блестящими глазами, подковообразными бородами. Один, худой, остроплечий, с загнутым носом и наброшенной на плечи накидке, был похож на экзотическую, сложившую крылья птицу. Другой подцепил на костлявые пальцы и подбрасывал стеклянные четки, которые казались разноцветными брызгами. Третий, черноглазый, круглолицый мальчик поправлял на стриженой голове красную, расшитую золотыми нитками шапочку. У всех на лицах было достоинство, без страха и робости, ожидание для себя любой доли.

Он рисовал, на мгновение переселяясь в каждого из них. Сидел у закопченных очагов. Окапывал мотыгой виноградные лозы. Танцевал в деревянной давильне, брызгая из-под голых подошв фиолетовым соком. Падал на колени на узорный молитвенный коврик. Шел в погребальной процессии к каменистому кладбищу, неся деревянное ложе с обернутым в белые пелены покойником. Разведчик, он обладал художественным даром перевоплощения. Был способен принимать обличье тех, среди которых добывал информацию. Погружался в души тех, кто сидел перед ним, вычерпывая тончайшее знание об их жизни. Ему казалось, он угадывает их дома и убранства. Узоры ковров и рисунки цветов на кошме. Орнамент пиал и чайников. Он обретал их морщины и бороды, их выпуклые, с чернильным блеском глаза, уменье носить чалму и перебрасывать зернышки четок. Они узнавали в нем своего, пускали в свой круг. Только двое его чурались, враждебно отталкивали. Один, массивный и тучный, с серо-стальной бородой, каменными скулами, в синеватой чалме. Другой, помоложе, с гладким безусым лицом, в розовой рубахе. Оба его отгоняли, не пускали в себя, не давали проникнуть в душу. Рисунок их лиц не вышел. Карандаш, промахнувшись, сломался.

Грузовики вернулись, высаживали крестьян. Мужчины и женщины расходились в разные стороны, сидели на земле молчаливым, едва шевелящимся множеством.

К ним подошел Достагир и что-то сказал. Лица, как подсолнухи к солнцу, повернулись к нему. Но стал говорить не он, а Ахрам, громко и страстно, во всю мощь своей обожженной груди, как он только что говорил с Суздальцевым. Он возвышал свой голос, содрогался мускулами, приподнимался на носках, словно хотел преодолеть гравитацию, взлететь и ударить в круг притихших крестьян, разбудить их звуком своего удара о землю.

Он говорил о буровой, о коне, о камне. Показывал в сторону дерева, видневшегося в степи. Изображал буровую. Промчавшегося всадника. Горящих людей. Вонзал в землю перст, словно пробивал ее до сокровенных глубин. Разводил руками, возводя невиданный город, который возникнет здесь, среди миражей и песчаных вихрей. Простирал ладони, преподнося этот город, как дар. Дарил им нечто, чем сам владел, что цвело и горело в его громогласных словах.

Но было неясно, принимают ли дар крестьяне. Снимают ли дар с протянутых рук Ахрама. Или в ужасе от него отворачиваются, не желают платить за него жизнью своих сыновей. Им не нужен рай, принесенный из-за гор и морей, а нужен все тот же древний очаг, молитвенный коврик, сухая лепешка.

Ахрам умолк. Бурно дышал. Отирал пот со лба. Пошел к шатру и отдернул полог. И оттуда выскользнули два человека с занавешенными лицами. По плечам, вокруг носов, подбородков, до самых глаз их закрывала накидка. Гибкие, в развеянных темных одеждах, они не имел и лиц. Казались скользящими духами. Только в узкие прорези смотрели тревожные, зоркие, полные блеска глаза.

«Предатели», — подумал Суздальцев. Так в советской разведке называли платных агентов, которые, живя в кишлаках, выдавали своих соплеменников, указывали на тех, кто сражался в отрядах повстанцев, устанавливал на дорогах фугасы.

Люди в повязках вошли в круг сидящих. Стали кружить, петлять. Застывали, наклонялись, продолжали кружить. Это напоминало танец — гибкие движения, повороты, внезапные приседания, развеянные одежды. Внезапно они замирали над кем-то, приближали глаза, вглядывались. Легонько касались рукой. Тот вставал, выходил из круга. К нему подходили солдаты, отводили к машинам. А двое продолжали кружить, как кружат грифы над степью, высматривая добычу.

Они подняли и вывели прочь того, в синеватой чалме, кого не смог нарисовать Суздальцев. И другого, в розоватой рубахе. Десяток людей был выведен прочь, отведен к машинам.

Двое в повязках остановили свое кружение, обвели сидевших глазами и разом пошли к палатке. Скрылись в проеме. Солдаты подсаживали арестованных в грузовик. Остальные крестьяне поднимались с земли, медленно брели к кишлаку, впереди — толпа мужчин в рыхлых тюрбанах, следом женщины в зеленоватых и голубых паранджах.

— Завтра пойдем Герат, — произнес, прощаясь, Ахрам. — Будем встречать Фаиз Мухаммад. Будем ракеты знать.

* * *

На броневике Пятакова он добрался до предместий Герата, где размещались «блоки» боевых машин, готовя плацдарм для войсковой операции. Невидимый город лишь угадывался в далекой серо-розовой пыли. В открытой степи на солнцепеке стояли «бээмпэ». Звякал металл. Солдаты ветошью сбивали с брони пыль. Толкали банник в пушку. Заправщик с урчанием качал в бак горючее. Чумазые, серые от пыли мотострелки, обнаженные по пояс, ополаскивались из ведер. Кричали, хохотали. Опрокидывали на голые спины брызгающие шумные ворохи. Пахло горючим, сталью, разгоряченными телами.

Комбат отправился к дальним «блокам», а Суздальцев, оставшись у машин, вдруг почувствовал необоримую сонливость, словно его опоили зельем. Бесцветная пыль, слепое солнце, вид тусклых машин подействовали на него усыпляюще. Он влез в десантное отделение «бээмпэ» на грязный, брошенный на днище матрас.

— Немного вздремну, — сказал он крутившимся рядом солдатам. И заснул под мерные звяки, хохот и беззлобную ругань, не пуская в сновидение зеленое, раздавленное колесами поле, персидское одеяло со следами крови, зловещих танцоров в повязках, круживших среди сидящих крестьян.

Проснулся, когда в открытых дверях машины синел прямоугольник ночного неба. Выбрался наружу. Стояла та ясная синяя тьма, в которой еще угадывался недавний исчезнувший свет. Первые звезды одиноко и влажно мерцали. И в очнувшейся ото сна душе воскресла не юность, а воспоминанье о юности, не счастье, а воспоминанье о счастье, не чудо, а его слабый угасающий отблеск.

Кругом на земле светились огоньки, как лампады. В маленьких лунках стояли банки с соляркой, копотно и чадно горели. Над ними склонились солдаты. Ставили на огонь котелки, алюминиевые кружки, плоские жестянки. Варили, жарили. Тени и свет бежали по лицам, по земле, по броне. То вспыхнет близко к огню расширенный глаз, то сверкнет гусеница, то зашипит, прольется, загорится брызгающее пламя солярки. У ближней лунки скопились солдаты. На плоской консервной крышке шипело масло. Худой тонкорукий солдат кидал в масло лепешки, в бурлящую трескучую гущу.

— Товарищ подполковник, присаживайтесь! Поужинайте вместе с нами! — солдат смущало появление среди них старшего офицера. Но то, как Суздальцев неприхотливо улегся на их солдатский матрас, в их боевую машину, как непробудно спал среди грохота, криков, раскаленной солнцем брони, расположило их, и они не рассматривали его появление, как помеху, испытывая к нему любопытство. — Закусите с нами, товарищ подполковник!

Стряпающий солдат насадил на вилку испеченную, истекающую маслом лепешку, вытащил ее из жира, положил на стопку уже готовых. Кинул в пузыри сырое плоское тесто.

— Не откажусь. — Суздальцев присел рядом, втягивая ноздрями горячий, вкусный запах рукодельного хлеба. — Где печь научился?

— Дома, у мамки. Она печет, а я ей помогаю. Вот, пригодилось.

— У него и фамилия — Лепешкин, — хохотнул рыжий здоровяк, положив тяжелую руку на сутулую спину пекаря.

Все посмеивались, нетерпеливо поглядывали на Лепешкина, на его стряпню. Ждали, когда вырастит стопка вкусного теста.

— Откуда родом? Чем занимался? — Суздальцев спросил рыжеволосого, стараясь этим обыденным вопросом приблизить к себе солдат, чтобы они забыли о его офицерском звании и приняли, как принимают путника кочевники, сидящие у степного костра.

— Я-то? Из Курска. А взяли сюда из Москвы. Я по лимиту в Москве работал, в метро. Я мозаичник-облицовщик. Полы в метро укладывал, узор на стене. Мозаику из яшмы, из лабрадора. Из яшмы клал зеленое дерево, а из лабрадора должен был класть розовых птиц. Да не успел, забрали в Афган. Когда вернусь, найду или нет свое дерево? Интересно, какие на нем птицы сидят?

Суздальцев, подобно кудеснику, легчайшим ударом зрачков оторвал солдата от афганской степи, перенес в Москву, опустил на подземную многошумную платформу. Дал насладиться толпой, сверкающим вихрем состава, а когда унеслись голубые вагоны и погас в туннеле улетающий красный огонь, открыл ему мраморный блеск стены, зеленое каменное дерево, сидящих на ветках розовых птиц.

— А ты откуда? Чем занимался до армии? — спросил он кулинара Лепешкина.

— А я сапожник, из-под Горького, — простодушно ответил Лепешкин. — Обувь делаю, туфли, босоножки, ботинки. Ко мне все в поселке идут. Я фасон сам выдумываю. Иду по улице, а передо мной босоножки мои цокают. На танцы приду, а там мои туфельки танцуют. На снегу следы от моих сапожек всегда узнаю. Набоечку я одну придумал с узором, вот и девушек по следам нахожу!

Суздальцев и его ударом зрачков перенес в заснеженный городок, где сосульки, сугробы, ломкая корочка льда. Хрустят по голубому снежку красные тугие сапожки. Обернулось в улыбке девичье лицо. И такая русская благодать, такой на березах иней, что галка взлетела, и долго сыплется с ветки прохладная белая занавесь.

— А вы, близнецы? — он обратился к солдатам, чьи круглые одинаковые головы, настороженные совиные глаза смотрели на огонь, одновременно повернулись к Суздальцеву.

— Мы из-под Гомеля, скотники, — ответил один.

— Скотники мы, — заверил другой.

— За скотиной ходим, — первый, и, по-видимому, старший, родившийся на минуту раньше, задавал в разговоре тон. — На ферме с батей работаем.

— С батей на ферме, — подтвердил второй.

Суздальцев дарил им возможность побывать в родимом селе. Мычали на ферме коровы, окутывались паром. Вдоль рогов и загривков, вдоль слезных мерцающих глаз скотник катил тележку с кормами, и два его сына в одинаковых полушубках и шапках махали вилами, сыпали корм в кормушки.

— Ну, мужики, угощенье готово! Разбирай! — Лепешкин снял с огня кипящее масло. Пламя в банке полыхнуло выше, светлей. Пекарь раздавал жаркие пышки. Все брали, хрустели. Блестели зубы, зрачки. Шевелились губы. — Угощайтесь, товарищ подполковник!

Суздальцев принял дар, теплую ржаную лепешку, испеченную солдатом в афганской степи.

У него было странное чувство, что он это видел однажды. Горящие земляные лампады, военный табор в степи, яркие степные звезды. Предстоящее погружение в теснины азиатского города, где опасная чужая толпа, изразцовая зелень мечетей, нежные запахи роз. Он когда-то об этом писал, сидя за печкой в тесной избушке под колеблемой беличьей шкуркой, слыша сонные вздохи хозяйки. Лесной объездчик, возмечтав стать писателем, он оставил ради этой мечты привычную московскую жизнь, писал свой роман «Стеклодув», неумелый, наивный, похожий на длинную сказку. В нем мечтательный странник покинул родные пределы, оказался в волшебной стране, среди восточных мудрецов и поэтов, отважных купцов и жестоких разбойников. Страницы незаконченного, сожженного романа вдруг собрались из пепла. Превратились в живые лица, в молодые голоса, в запах ржаной лепешки, в озаренную корму боевой машины пехоты.

Солдаты разговаривали между собой, но и для него, видя в нем необычного слушателя, слегка робея его звезд на зеленых погонах, его немолодого лица, его странного среди них появления.

— Послезавтра пойдем в Герат. Будет жарко. Хоть бы танковый трал впереди пустили, а то, чует мое сердце, подорвусь, как в прошлый раз.

— Ладно тебе, водило. Нам на броне не слаще. Снайперы в каждом окне. Харитошу нашего прямо пулей под каску.

— Их, сук, из домов выкуривать, нахерачишься. Я в их дому был — уходит под землю на три этажа. Наверху люди живут, ниже скотину держат, еще ниже чуланы, харч, барахло. Не жилье, а дот. Зашел, а там женщина мертвая, и рука оторвана.

— Ты по кяризам полазь! Вон Рыжий говорил про метро. Вот оно где метро-то, туннели по пять километров. В одном месте дух в колодец нырнет, а за спиной у тебя вынырнет и гранату в корму. Один выход, лей соляру и поджигай из ракетницы. Они под землей испекутся.

— Интересно, мужики, как они водой управляют? Вроде ручеек небольшой, а все поле обежал, оросил. Иной раз кажется, что вода вверх по горе идет. Как они воду на гору пускают? Сухой арык переехал, а они, черти, воду пустили, арык размяк, как болото, ну и буксуешь. А они тебе в борт гранатой.

— Хуже нет входить в кишлаки. Эти дувалы ведут, кто куда, кружат, путают. Где вход, где выход? Один кончился, другой начинается. Чувствуешь, есть кто-то рядом, а не поймешь — свой, чужой. Нужно чутье. Закон кишлака.

— Это точно, война-кишлак. Захожу с ребятами в дом. Интересно посмотреть, как живут, как скотину держат. Кланяемся, здороваемся. Хозяева воды принесли. Вдруг, как захерачат из «базуки»! В борту дыра, Рустамчика ранило, полковника контузило. Что называется, посмотрели скотину.

— А вот интересно, когда под обстрел попадаешь, почему во рту кисло? Говорят, от страха медь во рту проступает. А взводный говорит: «Медь, не медь, а надо ее иметь». И ничего, пошел и пошел, и пошел.

— Если перед выходом на «боевые» боишься, лучше к взводному подойди и скажи: «Так и так, боюсь». Он тебя поймет, в расположении оставит. Ты свою смерть почувствовал и ее обманул. В другой раз за двоих повоюешь.

— В четвертой роте Микошин, который из Волгограда. Все в каптерке сидел, не берут на задание. «Товарищ лейтенант, возьмите!» Ну, взяли и в первом бою убили. Я видел, как обмывали Микошу. Может, и тебя так обмоют.

— Когда мы в кишлак-то ходили, как его там? Каджоль! Там еще сад гранатовый и сбоку гора. Взводный послал меня и Брагинца на гору, занять оборону. Я накануне из дома письмо получил, что собака у нас заболела. И такое предчувствие нехорошее. Не хочу первым на гору идти, пустил Брагу. А Брага пошел и подорвался. Не хорошо получилось, мина моя, а я ее другому отдал.

— А я везучий, второй год машину вожу, три раза подрывался, и хоть бы хер. Катки отрывает, днище мнет, а ноги целы. Только башка ночами болит.

— А я, мужики, только в полк поступил, нашел на земле патрон. Ну, думаю, ценность! Подобрал. Нашел второй, опять подобрал. А потом перестал подбирать, столько этих конфет насыпано.

— А я, мужики, признаюсь — пули слушаю. Если услышал, значит не твоя, мимо. Думаю, пусть они, соловушки, чаще свистят.

— Пуля не страшно. И мина не страшно. Страшно к ним в плен попасть. На кусочки порежут, как поросенка.

— Вон Морозов из второй роты у них побывал. Выбрался чудом. Прибежал, весь в земле. В бане мыли, льют на голову, а она не отмывается, как мел, белая. А это он поседел.

— Эх, мужики, послезавтра духи пойдут на прорыв. Чувствую, на нашу роту пойдут. Ух, и жарко будет!

Суздальцев слушал разговоры солдат, которые забыли о нем. Ему казалось, что время остановилось, как остановились в своем блеске высокие степные звезды, прекратили трепетать красные огоньки лампад, опустела хрупкая стеклянная перемычка, соединяющая прошлое с будущим, сквозь которую, словно песчинки в песочных часах, перетекало время. Время, увлекавшее его из пространства в пространство, из заботы в заботу, из боли в боль, вдруг прекратило свой бег. Натолкнувшись на невидимую преграду, стало копиться, увеличивало свой объем, собираясь в недвижную толщу, которая неизбежно прорвется. И тогда время хлынет в прорыв, унесет в вечность эти звезды, лица солдат, произносимые ими слова. Но все это вдруг остановилось, застыло между высокими разноцветными звездами и близкими огнями коптилок.

Повсюду, вблизи и поодаль, краснели светильники. Солдаты закрывали их своими телами, затмевали, опять открывали. Иные протягивали руки, словно грелись. Другие приближали лица, словно дули на пламя. Будто волхвовали, сберегали священный огонь. Множество маленьких жертвенников испятнали степь огоньками. И над каждым велись разговоры — то ли исповеди, то ли молитвы. Суздальцев, как и все, был огнепоклонник. Молча исповедовался и молился.

— Парни, что интересно, звезды здесь совсем другие, не как у нас. Их вроде больше, и они по-другому рассыпаны. У нас белые, как соль, а тут вон красненькая, вон зелененькая, вон синенькая.

— А месяц здесь лодочкой, плоско лежит. У нас топориком, а у них лодочкой.

— Интересно, все другое — дома, одежда, поля. Если бы был «фотик», я бы нащелкал. Домой альбом привез. Своим показал. Все-таки, на какой хрен мы к ним сунулись? Пусть бы сами между собой разбирались.

— Замполит беседу проводил. «Вы, — говорит, — должны соблюдать обычаи. Мечети не осквернять, кладбищ не трогать, на бабскую половину не заходить». А мы и не оскверняем, только из «бээмпешки» по кишлаку лупим.

— Не знаю, верно? Если на кладбище палка с зеленой тряпкой торчит, значит, кто-то убит и не отомщен. Смотри в оба, чтобы в спину не стрельнули.

— Кланяешься ты им, руку к сердце прижимаешь, один хер. Все одно пулю в спину пошлют.

— Ходили в разведку, в ущелье на кочевников наткнулись. В шкурах ходят, штиблеты из автомобильных шин. Мы им «бээмпэшками» дров натаскали. Они благодарны были.

— Я бы, может, и изучал их обычаи, да некогда. Тактику боя в кишлаках изучаю, как солярку в кяризы лить.

— У них вера сильная. «Барбухайки» едут, пришло время молиться, они из «барбухаек» своих вылезают и молятся. Солдат идет с автоматом, время молиться, автомат в сторону, платок из кармана, расстелил, молится. Какой из него вояка? Без нас воевать не умеют.

— Детишек жалко. Их дух за кусок сахара мину ставить посылает. А что он понимает, ребенок? Сколько раз подрывались.

— Я первый раз басмача убитого увидел, ни хера себе. На корме «бээмпэшки» лежит, борода торчком, чалма отвалилась, а голова бритая, синяя. Неприятно. А потом привык на трупы смотреть.

— Помните, у границы базу их захватили? Я в пещеру вошел, носилки в крови, деревянные доски в крови. Лежат убитые ихние. Лицо каждого тряпкой замотано, а на стене дощечка, по ихнему что-то написано. Смертники или кто?

— Народ здесь красивый, высокий, работящий. Что мы в них стреляем? Не хочу в них стрелять. Пусть бы замирились, я бы в кишлак к ним зашел, посидели, поговорили. Я бы когда-нибудь снова сюда приехал. Да нет, не приеду.

— А ты загадай!

— Не приеду.

— А ты копейку зарой и загадай, чтоб приехать.

— Где у меня копейка?

— Ну, пуговицу закопай.

— Это можно.

Солдат, что назвал себя везучим, чья машина не раз подрывалась на фугасе, курносый, большеротый, пошарил в кармане, достал пуговицу со звездой. Тут же, рядом с коптилкой, выкопал ямку. Зарыл пуговицу, прихлопнул ладонью.

— Чтоб мне сюда вернуться, лет так через сто!

— Приедешь, а здесь дерево растет с пуговицами вместо яблок!

Все засмеялись.

Суздальцев чувствовал остановившееся время, в котором копились все предшествующие годы, часы и минуты. Та деревенская горенка, из которой он вышел, оставив на кровати молодую спящую женщину, и с крыльца пахнул на него ночной аромат черемух, и по всем оврагам, по всем окрестным опушкам свистели соловьи. Та растворенная печная дверца, за которой пламенели поленья, словно волшебный город с золотыми дворцами и храмами, и он ловил лицом восхитительный обжигающий жар, смотрел, как сыплются угольки, и летучее пламя лижет полосатый цветной половик. Внезапный приезд в деревню мамы и бабушки, их горькие взгляды, которыми они осматривали его убогий быт, латаный полушубок, висящее на стене ружье, и он показывал им стопку исписанных листов, объясняя, что он странник, разведчик, выполняет одно, на всю жизнь, задание.

Герат вдалеке слабо освещал небо, звезд над ним было меньше. Завтра он пойдет в незнакомый город для встречи с агентом, и встреча их будет опасной, а надежда на успех минимальной. Но он, офицер Генштаба, пойдет выполнять задание, которое было малой частью, другого, длинною в целую жизнь.

— Простите, товарищ подполковник, можно вас попросить? — к нему обращался солдат, доселе молчавший, с тонким милым лицом, пушистыми бровями над синевой глаз, в которых отражался огонь лампадки. Его руки вылезали из коротких рукавов, и пальцы, перепачканные железом и смазкой, казались хрупкими, гибкими.

— О чем? — спросил Суздальцев.

— Понимаете, мы с мамой живем вдвоем. Она работает в книжном киоске. У нее очень больное сердце. Когда я попал в Афган, я написал, что служу в Монголии. Но ведь надо ей письма писать, а я не знаю, какая страна Монголия, какие там люди, дома. Не могли бы вы рассказать?

— Тебя как зовут?

— Маркиз! — ответил за него рыжеголовый. — Марков, а зовем Маркизом.

— Ну, садись поближе, Маркиз. Расскажу тебе о Монголии.

Он стал рассказывать о пустыне Гоби, о войлочных юртах, о длинношерстых яках, о синих горах, покрытых изумрудными лиственницами, в которых весной неумолчно кричат кукушки. Солдаты слушали зачарованно о буддийских монастырях и таинственных ламах, как в детстве слушают сказки.

А у него вдруг слезный, похожий на всхлип вздох, страстный, больной порыв, похожий на мучительное озарение. Острое, до дна, ощущение их судеб, их жизней, от рождения до смерти. И своей с ними связи, и своей перед ними вины, и своей и их беззащитности. И от этого немота и близкие слезы. Он встал, отошел в темноту, к корме боевой машины, боясь разрыдаться.

Вблизи в темноте зашипело, засвистело. Брызгами, струями, тугим фонтаном, ярким букетом ударили ввысь зеленоватые трассы. Взорвались в вышине и повисли. Осветительные мины закачались на невидимых парашютах, заливая степь, боевые машины, сидящих солдат призрачным светом. Медленно опускались, оставляя зыбкие курчавые дымки.

— Давай, мужики, на боковую! Завтра дел много!

— Ты, Маркиз, боекомплект хорошо уложи. А то в прошлый раз замудохался.

Солдаты, забыв о Суздальцеве, расходились по машинам. В степи полыхнули фары. Это возвратился на броневике комбат Пятаков. Отвез Суздальцева в расположение полка.

Глава девятая

Агент Фаиз Мухаммад — «источник», как называл его Суздальцев, — назначил встречу на гератском рынке, в гуще толпы, где их свидание пройдет незаметно. Переодетого в афганский наряд Суздальцева Пятаков доставит на пустое шоссе в окрестностях города, а оттуда Достагир переправит его в Герат, на рынок. В случае если информация о ракетах окажется достоверной, бронегруппа Пятакова подберет Суздальцева, и они проведут молниеносную операцию в городе по изъятию «стингеров».

— Петр Андреевич, послал бы лучше меня. Зачем тебе дыркой в голове рисковать. А, подполковник? — Конь в утренних сумерках пил воду из носика электрического чайника. В этих небрежных словах, в чмоканье и бульканье Суздальцеву почудилось нарочитое непочтение, неверие в его профессиональные качества, тайный намек на неспособность Суздальцева добиться результата. А также тонкое уличение в трусости, предполагавшее в нем готовность переложить риск операции на голову подчиненного. — Ей-ей, Андреич, лучше бы я поехал.

— Останешься с Пятаковым. Поддержите меня бронегруппой, — сухо ответил Суздальцев, направляясь к дверям, прихватив на ходу пистолет.

В разведотделе, раздевшись, он облачался перед зеркалом в афганское платье, стараясь добиться максимального сходства с афганцем. Погрузил ноги в просторные, землисто-белые шаровары — партуг, перетянув на бедре тесемку. Долгополая, навыпуск рубаха — камис, приятно холодила голое тело. Просунул руки в вольную, без застежек безрукавку — садрый, в которой было свободно плечам. Надел узкую в талии, из легкой ткани куртку — куртый. Не сразу удалось запахнуться в пышное, бледно-голубое покрывало — шарый, и он несколько раз широким жестом перебрасывал его через плечо. Натянул на голову шерстяную тюбетейку с продернутой золотой нитью. Сверху, придерживая светлую ткань, возложил чалму, пышную, с небрежно-изящными складками. Сунул в сандалии босые стопы, пройдясь взад-вперед перед зеркалом, стараясь воспроизвести походку афганцев — чуть ссутулясь, со сдержанными взмахами рук. Укрепил под мышкой кобуру с пистолетом и покинул комнату.

Быстро светало. Небо, малиновое над горами, в высоте было еще синее и холодное, но начинало бледнеть, обещая жаркий безоблачный день.

Пятаков, подогнав «бээрдээм», докладывал:

— Товарищ подполковник, к выполнению задания готов. Как было приказано, доставлю вас на пустое шоссе в шести километрах от Герата. Бронегруппа отправится следом, с интервалом в час, и займет позицию в районе сосновой аллеи. Какие будут приказания?

— Вперед, — сказал Суздальцев, залезая на броню. Спустился в люки, разместился рядом с водителем. Броневик покинул полк и полетел по шоссе. Скрытый от пытливых глаз броней, облаченный в восточные одежды, он смотрел сквозь бойницы на мелькавшую обочину, безлюдную степь, далекие утренние горы. Было тревожно, операция казалась непродуманной, таила в себе риски и неожиданности, но не было времени на тщательную подготовку. Риски упустить «стингеры» превышали риски погибнуть. Броневик остановился. Пятаков окунулся в люк:

— Прибыли, товарищ подполковник. Можно выходить.

Суздальцев приоткрыл дверь. Увидел пустое, в обе стороны уходящее шоссе. Серую, шершавую степь с плавной волной предгорий, из-за которых вставало маленькое колючее солнце. Опустил ногу в сандалии на асфальт, подобрал накидку и, шагнув на обочину, услышал, как зашуршала сухая трава. Отошел на несколько шагов от дороги и присел на корточки, по-афгански, чуть раздвинув колени, свесив между колен ткань накидки. Броневик развернулся и умчался обратно, уменьшаясь, утягивая за собой металлическую нитку звука. Суздальцев остался один.

Было тихо, пустынно. Солнце, оторвавшееся от гор, слабо грело затылок. Не было видно строений. Только утреннее, синее, в обе стороны уходило шоссе. Веял слабый, сладковатый ветерок с запахами сухой травы. Он провел рукой по темным, корявым стеблям, узнавая среди испепеленных солнцем растений пырей и типчак с остатками колосков, черные веточки полыни, серые, с зеленью у корней, кустики верблюжьей колючки.

Рядом на земле что-то белело, похожее на округлый седой валун. Вгляделся — голый верблюжий череп темнел глазницами, белел плотно вставленными эмалевыми зубами. Недвижный, вросший в землю, был под стать этой бесцветной сухой степи. В нем была незыблемость мира, нерасторжимость живого и мертвого, подвижного и застывшего. Он был создан из этой степи, из окрестных гор, из глин и известняков. Был, как камень, скатившийся с дальних отрогов. Не изменил своим падением степь. Был вместилищем звериной жизни, перемещался по горным ущельям, по окрестным дорогам и тропам, пока снова не стал камнем. Здесь, на этой пепельной серой равнине он казался необходимым.

Суздальцев осторожно, двумя руками отделил череп от земли. Костяной свод спасал от жара малый лоскут земли, на котором сновали муравьи. Солнечный свет опалил насекомых, и они, ослепленные, кинулись спасаться подземлю.

Он держал череп, тяжелый, прохладный, любуясь его совершенством. Медленно приблизил глаза к пустым верблюжьим глазницам. Сквозь глазницу в череп вливался свет. Гулял в завитках и извилинах, разлагался на тонкие, едва уловимые спектры. Внутренность черепа была разноцветной, как раковина.

Суздальцев держал на весу тяжелую кость. Смотрел сквозь нее, словно в прибор, наводил на туманные горы, на бледное небо с одинокой трепещущей птицей, на неразличимый город. И череп приближал, укрупнял даль, будто в него были вставлены линзы. На горах различались откосы, нависшие камни, протоптанные козами тропы. У птицы в небе были видны рыжеватые перья, прижатые к брюху лапы, — два когтистых комка, — крючковатый нацеленный клюв. А город вдруг выступил из пепельной дымки, открыл свои минареты, лазурь куполов, бесчисленные глинобитные стены.

Суздальцев прижался к черепу ухом, к тому месту, где в кость уходила скважина, исчезнувшее верблюжье ухо. И череп загудел, как мембрана. Гулкий резонатор вошел в сочетание с чуть слышными гулами мира. С журчаньем подземных вод. С легким скоком степной лисицы. С заунывной бессловесной песней, льющейся из чьей-то груди. Он слушал звучание мира, наделенный чутким звериным слухом.

Голова у него слегка кружилась. Ему казалось, он теряет свои очертания, свое имя и сущность. Становится зверем, камнем, тропой, заунывной песней, туманным азиатским городом. Он растворялся, лишался своей отдельной, исполненной мук и сомнений личности. Становился всем. Больше не надо было собирать по крохам распыленное в мире знание, отнимать его у явлений и лиц, выстраивать в изнурительный ряд, подчинять второстепенной и временной цели. Он был всем, и знание было в нем. Было им самим. Его жизнь, растворенная в жизни мира, и была этим знанием и истиной.

Он прижимал череп к груди, чувствуя тихие, переходящие в него силы. Осторожно положил череп на место, накрыв им муравьев.

Он услышал далекий, нарастающий гул. На шоссе, далеко, приближаясь, показался автобус, обшарпанный, дребезжащий, покрытый линялыми узорами, с мутными запыленными стеклами. Поравнялся. Сквозь стекла промелькнули бородатые лица мужчин, круглые, накрытые паранджей головы женщин. На крыше автобуса громоздились какие-то корзины, мешки. Должно быть, жители из соседних кишлаков спешили в Герат на утренний базар. Автобус прокатил мимо. Одно колесо его было приспущено и издавало хлопающий звук, который еще долго слышался, когда автобус исчез.

Суздальцев, сидящий у обочины в азиатском облачении, не привлек внимания пассажиров. Не выглядел чужеродным среди степи, являясь ее обитателем.

Через некоторое время из той же дали снова возник звук. Звенел, гудел, урчал, словно по мере приближения включались новые, издающие звук механизмы. Показался грузовик с солнечным лобовым стеклом, украшенным бахромой из кисточек, блестящих висюлек, напоминавших елочные игрушки.

Высокие борта грузовика была покрыты затейливыми узорами из стилизованных цветов и птиц, автомобилей и архитектурных сооружений. Кузов был полон темнолицых крестьян в чалмах. На крыше грузовика, в тесном дощатом загоне, виднелись овечьи головы. «Борбухайка» бодро проурчала и ушла к Герату, где уже начиналась рыночная торговля.

Сидящие в кузове крестьяне равнодушно скользнули взглядами по сидевшему у обочины Суздальцеву, не отличая его от сородичей. Одинокий степняк вышел к дороге и ждет попутную машину в Герат.

Эта неотличимость доставляла Суздальцеву удовлетворение, рождала чувство безопасности. Он не нарушил гармонию окрестного мира. Его появление здесь останется незамеченным, его след порастет травой, будет истоптан овечьими копытами, стерт тихим ветром, выжжен молчаливым пылающим солнцем.

Он сидел, поджидая Достагира, который заберет его с этой пустынной обочины и доставит в Герат для опасного свидания, сулящего успех или поражение.

Задрапированный в восточное облачение, он скрывал свою истинную сущность. Его речь на фарси с неизбежным акцентом могла показаться разновидностью диалектов, столь обильных среди афганских племен. Его манера передвигаться, кланяться, запахивать накидку, прижимать руку к сердцу выдавала в нем афганца. И только кому-то незримому, глядящему из небес, была известна его истинная, скрытая под покровами сущность, подлинная цель, заставившая оказаться у обочины утреннего, ведущего в Герат шоссе.

Он не сразу заметил велосипедиста, бесшумно катившего, с развевающейся накидкой. Ноги в шароварах упорно давили педали. Наклоненная вперед голова с рыжеватой бородой, в черной чалме покачивалась в такт упругим движениям. Поравнявшись с Суздальцевым, он взглянул на него, еще и еще раз, блеснув белками, и переднее колесо несколько раз вильнуло. Велосипедист выправил руль и, отвернувшись, покатил, удаляясь, в черном плаще, с солнечным мерцанием спиц.

Суздальцев испытал тревогу. Слишком бесшумно подкрался велосипедист. Слишком пристально, с радостным блеском белков взглянул на него, словно узнал. Велосипедиста уже не было, а тревога оставалась, постепенно переходила в странное чувство, словно это уже было когда-то. Пустынная утренняя степь. Вдали незнакомый, полный опасностей город. Он, странник, то ли купец, то ли разведчик сидит у дороги, и чьи-то зоркие, злые глаза узнали его под тюрбаном и восточной накидкой. Все это казалось сном. Явилось из бесконечно удаленного времени, из зимней ночной избушки, где беленая печь, пушистая тень белки, и он, сидя у заиндевелого оконца, пишет свой юношеский, не увидевший свет роман о страннике, которого поманили вдаль сказочные дворцы и мечети.

Со стороны Герата на шоссе раздался легкий стрекот кузнечика. Появился экипаж, похожий на нарядную табакерку. Моторикша — узорная кибитка, словно расшитая шелками тюбетейка — на трех колесах катила по голубому асфальту, управляемая возницей. Приблизилась к Суздальцеву и остановилась, дрожа бахромой с забавными шариками, звездочками, колокольчиками. Возницей оказался Ахрам в чалме и хламиде, черноусый, с пунцовыми, расплывшимися в улыбке губами. Из глубины кибитки наклонился Достагир, теперь уже в афганском облачении, но не в том, какое носят простолюдины, а в том, в котором щеголяют зажиточные горожане. Бархатная зеленая шапочка, шитая серебром. Вольно висящий шелковый халат, под которым виднелась рубаха и брюки, остроносые блестящие штиблеты.

— Здравствуйте, товарищ Суздальцев, — белозубо улыбнулся Достагир, приглашая взглядом занять место в кибитке. — Вы настоящий афганец. Вам только не хватает мотыги или кетменя.

— Или десять овечек рядом, — засмеялся Ахрам.

Суздальцев встал с обочины, оглянулся по сторонам и нырнул в кибитку, почувствовав, как она просела под его тяжестью. Мотор затрещал, и они, развернувшись, покатили в Герат.

— Как завершилась вчерашняя операция в кишлаке Зиндатджан? Что показали задержанные? — Суздальцев вдавливался в глубь повозки, не желая себя обнаружить, прижимая локтем кобуру с пистолетом.

— На допросе показали, что из Ирана пришла группа из десяти человек. Назвались торговцами, желающими приобрести изделия из гератского стекла. Главного торговца зовут Вали, средних лет, с рыжеватой бородой. По виду военный. Арендовали машину, чтобы везти в Иран купленный товар. Возможно, для перевозки ракет. Все десять двумя группами ушли в Герат и не возвращались. Пока все.

Суздальцев на мгновение вспомнил велосипедиста, прокатившего мимо по шоссе. Его черное покрывало, яркие белки и рыжеватую бороду. Свою моментальную тревогу, которая вновь повторилась и погасла.

— Насколько надежен ваш источник Фаиз Мухаммад? Можно ли ему доверять?

— Он бывший вертолетчик. Душманы убили близких. Сошел с ума. Но теперь поправился. Его друг живет в Деванче. Рассказал про ракеты. Подробности он готов сообщать только вам.

— Где состоится встреча?

— На рынке, в чайхане «Тадж». Конечно, это не Тадж, не дворец. Обычная чайхана. Место проверили. Безопасность обеспечена. Конечно, в той степени, в какой это возможно на рынке. Ахрам расставил своих людей.

— Мои люди — твои люди. Будем брать Вали. Будем брать ракеты, — бодро отозвался Ахрам, управляя коляской.

Они катили по пустому шоссе, обсаженному соснами, мелькали красные корявые стволы, серебристая хвоя. Степь утратила мертвенный пепельный цвет, умягчилась, брызнула зеленью. Ветер, залетавший в коляску, стал влажный, бархатный, пахнущий водой и травой. Река сочно сверкнула, заструилась протоками, солнечной рябью на перекатах, листвой на прибрежных кустах.

— Гератский мост, — произнес Достагир, когда они пересекали реку. У моста, с обеих сторон, были вырыты окопы, смуглые лица афганских солдат поворачивались им вслед из-за касок. — Душманы хотят взорвать, а мы не даем.

Суздальцев заметил ствол пулемета, обращенный к реке. Спрятав корму в кусты, стоял транспортер. От коричневых солдатских лиц, от металлических касок, от вороненого ствола пулемета брызнула тревога, полыхнула опасность, и Суздальцев остро ощутил враждебность чужой природы. Голубая вода, сочная зелень, стайка взлетевших птичек отталкивали его от себя.

Вдоль дороги, указывая на близкое предместье, потянулась низкая глиняная изгородь, и за ней молодая сочная зелень, какая бывает в горшочках на Пасху с проросшим овсом, и глаза стали искать расписные яички. Изгородь превратилась в высокую глинобитную стену, окружавшую жилище. Над стеной возвышался шершавый глиняный купол, словно затвердевший пузырь. Из него сочился голубоватый дымок. Сладко пахнуло горящей сосной. Перед домом стоял человек в складчатой накидке, с бородой, в чалме. И вид его был благодушен и не вызывал опасений.

Потянулись мастерские, вывески с названием аграрных хозяйств и строительных складов. Мелькнули красные самоходные комбайны советского производства, голубые тракторы «Беларусь». Поленницы с аккуратно распиленными стволами горной сосны. Жерди, сложенные в высокие островерхие пирамиды. Предместье укрупнялось домами, кровлями, снующими вдоль дороги людьми. И они въехали в Герат, словно стали частью огромной шумной карусели, взлохмаченно-пестрой, музыкальной, мелькающей.

Улицы, накаленные, в золотистой дымке, в синеватой машинной гари, кипели. Смоляные черные бороды. Сверкающие белки. Развевающиеся одежды. Толпа была густой, жаркой, как расплавленная смола. Истошно гудели моторикши, усыпанные блестками, похожие на маленькие расписные шарманки, издававшие звон и стрекот. Выруливали, блестели спицами, сцеплялись в трескучие ворохи, как пестрые насекомые. Закупоривали улицу, рассыпались, продолжая катиться, звенеть. Ослики с бубенцами бежали, трясли на себе величавых наездников, закутанных в вольные ткани. Торговали, спорили, тащили на спинах кули. Толкали перед собой двуколки с грудами овощей и фруктов. Проносили коромысла с медными чашами, полными орехов и пряностей. Стояли перед дымящимися жаровнями, обмахивая их опахалами, раздувая угли, вращая гроздья шипящего мяса. Дуканы казались балаганами, в которых совершалось пестрое легкомысленное действо. Что-то вспыхивало, светилось, мерцало. Весь огромный азиатский город напоминал клубящееся непрерывное празднество. Кого-то славил, кому-то возносил дымы, кому-то жаловал дары. Но в этой легкомысленной пестроте и радостной неразберихе Суздальцеву чудилась невидимая стальная сердцевина, упругая спираль, готовая распрямиться и жестоко ударить. Где-то здесь, среди лавок и веселых торговцев, притаился иранский спецназ. В тесных кварталах и глинобитных строениях были спрятаны «стингеры».

Они приблизились к базару, из которого валила толпа, но Ахрам проехал мимо, едва не задев торговца, несущего на голове корзину с апельсинами. Мелькнуло купольное здание бани с сочащимся мыльным арыком. Кружили по городу, словно укрывались от погони, путали чьи-то следы, опасались преследования.

На пути возникли каменные стены и башни, белесые, седые, с зубцами, с чересполосицей света и тени. Крепость казалась осевшей, словно каменные богатыри погрузились по пояс в землю, и над их головами пламенела сияющая лазурь.

— Наша крепость, Эхтиар Рудин — Воля Веры, — произнес Достагир. — Очень старая, лет триста. На ее месте стояла другая крепость, построенная Александром Македонским. Он завоевал Герат, построил крепость, но не смог удержаться. В Афганистане никто из чужаков не удерживается.

— Товарищ Суздальцев — не чужой, он друг, — поспешил добавить Ахрам.

Они миновали мечеть Мачете Джуаме. Суздальцев запрокинул голову, ослепленный стеклянным блеском нисходившей с неба стены. Синий воздух сгущался, принимал форму куполов, минаретов, льющихся сверху изразцовых потоков. Казалось, среди пепельно-серых домов и тускло-желтых улиц здесь сгустилась лазурь, из которой небесный стеклодув выдул мечеть своим глубоким дыханием. В ее гулких прохладных недрах таился медленный выдох — молитвы, стихов из Корана.

Они продолжали круженье по городу. Герат по-прежнему был похож на разноцветную скрипучую карусель, но в этом ворохе цвета и гама притаилась невидимая стальная пружина, готовая распрямиться и смертельно ударить. Суздальцев ловил на себе пытливые взоры прохожих, которые, казалось, разоблачили его хитрость с переодеванием. Усмешку торговца, зазывавшего в свой дукан. Черно-огненный ненавидящий взор тучного афганца из встречной моторикши. Среди обожженной глины, крашенного ветхого дерева, надтреснутых изразцов ему мерещился блеск оружия, среди складок накидки автоматный ствол.

Его мысль о стеклодуве получила вдруг счастливое подтверждение. Они задержались ненадолго перед маленьким дымным строением. Суздальцев заглянул в полутемный сарай. Там стеклодув в закопченном прожженном фартуке, в замусоленной повязке окунал тростниковую дудку в котел с кипящим стеклом. Озарялся, обжигался, одевался в белое пламя. Выхватывал на конце своей дудки липкую огненную каплю, стекавшую, готовую сорваться звезду. Быстро в ловких ладонях крутил. Дул в нее, выпучивая черные, с яркими белками, глаза. Капля росла, розовела, обретала вязкие удлиненные формы. Становилась сосудом, бутылью, пламенеющей, охваченной жаром вазой. Стеклодув опускал ее, отрывал от тростниковой, охваченной жаром пуповины. Усталый, потный, откидывался на топчан, измученный, словно роженица. А новорожденное стеклянное диво остывало и гасло. В стекле появлялись зелень и синева. Лазурный хрупкий сосуд стоял на грязном столе, и в его стеклянные стенки были вморожены серебряные пузырьки. Дыханье стеклодува, уловленное навсегда, оставалось в сосуде.

А у Суздальцева мелькнула счастливая благоговейная мысль, — перед ним в утлом облачении афганского стеклодува явился Создатель Вселенной. Родил на его глазах еще одно небесное тело.

Уклоняясь от слежки, они проехали вдоль городского парка. Худой горбоносый садовник опустил к земле кетмень. Суздальцев залюбовался струящимися кронами кипарисов и тополей, желтыми пустыми дорожками, кустами, подстриженными в форме минаретов и стрельчатых арок, журчанием маленького солнечного водопада и перелетавшими изумрудными птахами. Захотелось углубиться в пар, притаиться среди благовонных кустов, рассмотреть подробнее изумрудных птичек. Отложить опасную встречу.

На краю парка рос куст крупных красных роз, обрызганных водой. Так красив и свеж был этот куст, такое сладкое благоухание от него исходило, столь созвучен он был этому синему южному небу, блестевшему вдалеке минарету, всему азиатскому городу, что Суздальцев мысленно погрузил лицо в ароматную толщу цветов и листьев, целовал влажные розы Герата. «Блестит среди минутных роз неувядаемая роза», — явился в памяти стих Пушкина, — то ли образ неувядаемой мечты, то ли неисчезнувшее благоговение перед женщиной, то ли религиозное поклонение Мирозданию, в центре которого пламенеет неувядаемый цветок.

Они миновали центральную часть города, торговые ряды, бензоколонку. Лавировали в круговерти тяжелых грузовиков и запряженных осликами повозок. Остановились на маленькой площади, окруженной лотками. От площади в глубь квартала уходила солнечная пустая улица с глухими лепными стенами. Суздальцев смотрел в это солнечное сухое пространство, и ему вдруг неудержимо захотелось туда. Болезненный магнетизм увлекал его из-под тента повозки. Хотелось пройти по улице, почувствовать плечами тесное гулкое пространство, услышать притаившиеся за стеной голоса, уловить запах дыма и теплого хлеба. Он порывался встать. Но был остановлен Ахрамом.

— Нельзя! Деванча! Враг! Стрелять может!

И в ответ на его слова далеко на улице возник человек в черной чалме, бородатый. Медленно вышел на солнце, окруженный тенью, и рассматривал остановившуюся моторикшу. Также медленно канул, будто растворился в стене.

* * *

Рынок казался огромной цветной черепахой с пестрым чешуйчатым панцирем. Под костяным куполом шло шевеление, скрипы, панцирь напрягался. Чудилось, рынок медленно ползет по городу, скребется о глинобитные дома и мечети. Черная гуща втекала в главные ворота рынка, а из боковых ворот валила несметная толпа, словно рынок ее удваивал. В нем шло размножение, он роился, как пчелиный сгусток. Словно таинственная матка без устали рожала на свет крепких, с красными лицами и черными бородами мужчин и укутанных в паранджу женщин, которые казались цветами с круглыми головками, колыхали подолами, и сквозь ткань угадывался их возраст, волнуя взгляд плавными бедрами, высокой грудью, мелькнувшей под подолом щиколоткой. Рынок бурлил, шумел головами, взрывался криками, яростной едкой музыкой, высоким стенанием муэдзина.

Суздальцеву казалось, войди он под своды рынка и окажется в громадном тазу, в котором варят черно-вишневое варенье, задохнется, утонет, станет барахтаться среди горячих пузырей.

Они оставили свою хрупкую расписную повозку на стоянке тяжелых грузовиков — «барбухаек», у которых усталые водители ели руками плов, запивая чаем. Тут же, привязанные к железным кольцам, стояли верблюды, надменно взирали на суету, иногда один или другой издавал рев, обнажая желтые зубы, и от этого свирепого рыка поднимались тучи воробьев и голубей.

— Товарищ Суздальцев, пойдем, Ахрам впереди, я за вами. Не волнуйтесь. Здесь много наших товарищей, — произнес Достагир, пропуская Суздальцева вперед. Невероятная сила и мощь, исходящая от толпы, пугала Суздальцева, рождала дурные предчувствия, он чувствовал свою беспомощность перед этой раскаленной энергией. И она же, эта энергия, и таинственное с нею родство притягивали Суздальцева, влекли в водовороты рынка. Прижимая локтем кобуру пистолета, запахнувшись в накидку, он двинул свои босоногие сандалии в толпу.

По нему хлопали тугие ткани накидок, задевал душистый шелк паранджи. Его теснили тюрбаны, из-под которых на секунду возникал крепкий нос, жгучие брови вразлет, огненный взгляд черных глаз. Рынок вопил, смеялся, сердился. Вокруг торговались, хлопали по рукам. Зазывалы умоляюще заглядывали в глаза и назойливо тянули за рукав. Мальчишки пускали ввысь каких-то бумажных птичек с пропеллерами, и те, вращаясь, со стрекотом пикировали на толпу, не больно ударяя в головы. Кругом — веселое плутовство, азарт, жадность, наслаждение, величавое философское равнодушие. Именно с этим выражением сидел торговец, положив на одну чашу весов железную гирю, а на другую гору орехов. Господь Бог, взвешивающий благодеяния и грехи.

Суздальцев, пробираясь за Ахрамом в лабиринтах рынка, сворачивая в соседние ряды, постоянно меняя направления, старался запомнить прихотливый маршрут, выбрать опорные знаки, по которым можно было отыскать дорогу назад.

Лавка с кальянами, похожими на грациозных птиц, — выпуклые стеклянные грудки, пестрые хохолки, распушенные хвосты. Дукан, торгующий изделиями из меди — сияющие подносы и блюда, самовары и жаровни, разные светильники, узорные сосуды. Среди товаров расхаживал торговец в малиновой безрукавке и шароварах, протирал тряпочкой медный самовар.

На одном из поворотов сияла лавка, торгующая арабесками. Суры Корана сопровождались разноцветными экспрессивными рисунками. Пророк, обнажив меч, на белом коне въезжает в лазурное море. Золотые купола мечетей и черный камень Каабу, окруженный арабской вязью. С раздвоенным лезвием меч, похожий на струящийся факел, и вокруг такие же пламенные, с завитками огня, арабские надписи. И среди нарядных, на серебре и на золоте, картин — роза, алая, пышная, источающая жар и сияние, помещенная в центр Вселенной. Роза Мира. Венец творенья. Любимый цветок Стеклодува.

Они погружались в рынок, как погружаются в бездну, откуда нет выхода. Среди голошений, воплей веселья и гнева. Суздальцеву чудились зоркие молчаливые люди, наблюдавшие за ним из толпы, случайно задевавшие его локтем или накидкой, нырявшие в соседний проход. Его «передавали», «вели». Это могли быть разведчики «хада». Могли быть лазутчики моджахедов. Могли быть агенты пакистанской или иранской разведки. Или англичане из «Ми-6». Или ЦРУ. Среди запахов тмина и перца, восточных благовоний и сладких дымов реяли злые ветерки, исходившие от незримых преследователей. И он шел за Ахрамом, прижимая локтем пистолет.

Они миновали ряды, где менялы мусолили пачки афганей, динар и долларов. Перетягивали резинками кипы рублей и марок. Прошли сквозь ряды ювелиров, выставлявших под стеклом золото и серебро, перстни и колье с лазуритом. Горы помидоров пламенели, словно в каждом светилась лампочка. Груши и яблоки отекали соком. В меховых лавках грудами лежали дубленки, висели медвежьи шкуры и пятнистые меха горных барсов. Антиквары предлагали старые пуштунские украшения, в которых переливались яшмы, лазуриты, агаты.

Они вошли в мясные ряды, где на мокрых крюках висели ребристые говяжьи туши, покачивались ободранные бараны, связки общипанных кур. Пахло сырой плотью. Покупатели трогали мясо, принюхивались, смотрели сквозь ребра на свет. Торговцы снимали с крюка тушу, плюхали на плаху и с хрустом разрубали топором.

Здесь же, в окружении мясных рядов, Суздальцев увидел корчму с закопченными окнами и красной грязноватой вывеской, на которой красовалось аляповатое изображение дворца и название «Тадж». Ахрам, не оглядываясь, прошел мимо, а Суздальцев, услышав за спиной слова Достагира: «Входите», — тоже не оглядываясь, растворил звякнувшую дверь харчевни.

Ему в лицо пахнуло кисловатым воздухом, в котором витали специи, дым и дыханье людей, поедающих пищу. Прямо у дверей сидел кассир, получая деньги, заполняя от руки розоватые чеки. Напротив, в стене было окно, в которое с кухни подавали подносы с едой, и забеганный служка с непричесанной головой и калошах на босу ногу подносил блюда. Несколько посетителей предавались трапезе. Усталый, тучный крестьянин, лицом к окну, нехотя доедал пиалу с рисом, роняя белые зернышки на бороду, грудь, облизывая жирные пальцы. От него не исходила опасность, его спина оставалась открытой, и он не ожидал нападения. Двое других у стены, похожие на братьев, весело переговаривались, посмеивались. Оборачивали в лепешку длинный кебаб, макали в соус и, запрокидывая голову, засовывали в рот. Шевелили усиками, двигали кадыками. Эти двое были защищены со спины, могли стрелять сообща. Слишком нарочито смеялись, жевали, не прятались и этим рождали тревогу. Еще один сидел в самом углу и, казалось, дремал, оставив недопитый чай. Его тяжелые веки были опущены. Чалма съехала. Грубые, черные от работы руки лежали на столе. Его позиция была безукоризненной, но вид он имел бедного крестьянина из окрестного кишлака, приехавшего на рынок подработать носильщиком или сборщиком мусора.

Суздальцев моментально оглядел корчму, проведя от посетителя к посетителю траекторию стрельбы, помещая всех, включая кассира и служку, в геометрию боя. Выбрал для себя в многоугольнике наименее уязвимую точку — спиной к стене, лицом к стеклянным дверям, по-соседству с запасной дверью, ведущей, видимо, на кухню, откуда раздавались раздраженные женские голоса.

Сел, приоткрыв накидку, чтобы легче было достать пистолет. Осматривался по сторонам. На стенах висли картонные портреты каких-то напыщенных воинов на фоне скачущей конницы. Портреты были в жирном нагаре от мясных супов и жареного мяса и сильно засижены мухами. Сквозь стеклянные двери и окна переливался перламутровый рынок, долетали возгласы менял и торговцев.

Суздальцев заказал себе лепешку с люля, зеленый чай с кристаллическим сахаром и, не приступая к еде, стал ждать. Посетители входили и уходили. Встал и расплатился у входа тучный крестьянин, выхватывая узкими пальцами крупицы риса из бороды. На его место пришли и сели худой старик и мальчик, беззубый рот старка улыбался в седых усах, а мальчик, прикрывая рот ладонью, хихикал. Оставались сидеть двое, похожие на братьев, их еда была съедена, чай выпит, но они продолжал сидеть.

Дверь зазвенела, и вошел Достагир, что-то любезно спросил у кассира, заглянул в карту меню и, прихватив ее, отправился в дальний угол, чтобы видеть дремлющего пред чашкой чая посетителя. Он не смотрел в сторону Суздальцева, но тот чувствовал исходящие от него нервные токи.

Снаружи зазвучала визгливая музыка, кто-то в соседней лавке включил кассетник. Заслоняя окна, проехала повозка с перекладиной, на которой висели ковры, и ковровщик, упираясь ногами, толкал повозку. И эти два события — музыка и ковры — предшествовали звону дверей, в которых появился тощий человек в долгополой куртке и шароварах, в серой шапочке и серебристой щетине. Он тревожно, рыками, оглядел харчевню, увидел Суздальцева, шагнул к нему.

— Здравствуйте, я Фаиз Мухаммад.

— Я Суздальцев, здравствуйте.

Они обнялись, и, касаясь щекой щеки Мухаммада, Суздальцев укололся о жесткую щетину.

Уселись напротив друг друга. Суздальцев заметил, что в худых смуглых пальцах Мухаммада дрожат четки, и тот, чтобы скрыть постоянную дрожь, перебирает смуглые ядрышки.

— Не обращайте внимания, — Мухаммад кивнул на дрожащие руки. — Я лечился в сумасшедшем доме, и руки еще продолжают дрожать.

— Я знаю вашу историю. Почему вы решились обратиться ко мне?

— Очень много предателей.

— И в «хаде» предатели?

— Я располагаю информацией. Сообщил об этом офицеру «хада». После этого меня хотели похитить.

— Вы не испугались прийти ко мне?

— Мне нужно передать информацию, после этого они могут меня убить или похитить. Мне ничего не страшно. Они убили всех моих близких, и я ничем не могу отомстить. Я больше не в силах летать, — он вытянул дрожащие пальцы, на которых трепетали четки. — Вы поможете отомстить.

— Вы знаете, что меня интересует?

— Вас интересуют зенитные ракеты американского производства. Я знаю, они уже начинают действовать в восточном Афганистане, и много моих товарищей-вертолетчиков погибло от их попаданий. Теперь ракеты попали в Герат. Здесь скоро тоже начнут падать наши и ваши машины.

— Вы знаете, где эти ракеты?

— Мой дальний родственник Хамид живет в Деванче. Он дружит с соседом, который живет возле мечети. Соседа зовут Азис Ниалло. Утром, перед рассветом Хамид услышал на улице шум. К дому Азиса подкатил грузовик, и люди сгружали ракеты. Хамид насчитал двадцать или двадцать пять ракет, которые были не в ящиках, а завернуты в холст. Когда машина уехала, Хамид спросил друга: «Что это?» «Ракеты, которыми скоро начнут сбивать вертолеты. И они больше не будут бомбить наши кишлаки». Хамид сказал, что пойдет и расскажет в «хад». Сначала он пришел ко мне и просил совета. Я посоветовал ему идти в «хад». Когда он вышел из моего дома, его убили на улице. Те, кто его убил, знают, что он навестил меня, и я знаю местонахождение ракет. Поэтому они следят за мной и хотят меня убить. Поэтому я торопился встретиться с вами.

— Где находится дом Азиса Ниалло? — задавая вопрос, Суздальцев заметил, как шевельнулся и с тяжким вздохом открыл усталые веки тучный афганец в углу. Поднял черную крестьянскую руку и поправил чалму, которая съехала ему на глаза. — Где укрыты ракеты?

— Если входите с площади в Деванчу, то третий дом за мечетью. Сплошная стена, но в ней ярко-синие деревянные ворота. Он их недавно покрасил. Рядом подобных нет. Это дом Ниалло.

— Где он их может прятать?

— Не знаю. Может быть, в доме под полом. Может быть, в коровнике под сеном. Я не бывал у него в доме.

Черная крестьянская рука, поправив чалму, вяло опускалась к столу, но у тучной груди замедлила движение, прянула под накидку, выхватила пистолет. Афганец с медвежьей грациозностью отшвырнул стол, вскочил и кинулся к Мухаммаду. Тот тонко вскрикнул, вильнул из-за стола и помчался к дверям. Отрезая ему путь, бросились «братья», расплескивая длинные брызги соуса. Выставили пистолеты и стреляли дружно, наполняя харчевню вспышками. И пока пули пробивали щуплое тело Мухаммада и он, упав, полз, вздрагивая от попаданий, прижимаясь щетиной к грязному полу, Достагир, не вставая, прижавшись к стене, бил с двух рук через стол в спины «братьев». Переводил пистолеты в сторону толстяка, и у того на груди лохматились красные дыры.

Суздальцев среди свистящих пуль, геометрических пунктиров, подныривая и уклоняясь от выстрелов, шарахнулся к запасным дверям, которые заранее выбрал для отступления. Он не осмысливал поля боя, действовал по наитию, повинуясь инстинкту жизни и той предварительной схеме, которую вычертил, ожидая неминуемую схватку. Но помимо желания уцелеть и выжить, в нем поместилась под сердцем добытая истина, нагрузила его, как нагружает женщину плод. И он уносил из-под пуль не одну свою жизнь, но драгоценную информацию — мечеть в Деванче, ярко-синие ворота в серой глинобитной стене.

Пробежал сквозь кухню с пылающим очагом и медными лоханями, в которых шипело мясо и бурлила коричневая гуща. Женщины-поварихи всплеснули руками и отскочили от стряпни. Он рванулся в неровный квадрат задних дверей, выскочил на рынок и увидел, как от стены дукана, распихивая локтями гору помидоров, встает человек и целит ему в лицо. И от другого дукана, разваливая пирамиду яблок, выпрыгнул по-козлиному Ахрам, метнулся, заслоняя собой Суздальцева, и тот, пробегая мимо, услышал, как хлюпнули в тело Ахрама пули. Бросился в мясные ряды, к розовой на солнце ребристой туше, и вслед ему, у виска, ударил выстрел; пуля пробила тушу, пропуская пучок лучей. Он услышал хруст разрываемой плоти, стук перебитой кости. В лицо пахнуло горелым мясом и перемолотым костным веществом. Присел, разглядев у своих сандалий втоптанную в грязь бирюзовую бусину. Взвыл металлический, из виньеток и завитков, голос муэдзина. Запечатлелось на век — вдавленная в грязь бусинка, брызги солнца из пробитой туши и надсадный, парящий над рынком голос муэдзина.

Он бежал по рынку, видя, как от стен, из дверей дуканов, из-за повозок, из толпы выступали люди и начинали стрелять. По нему, по другим, стрелявшим в ответ, прошивая толпу, заваливая подвернувшихся под шальные пули. Он вилял, подныривал под навесы, расшвыривал горы перца, контрабандный стиральный порошок, разливал флаконы с жидким мылом.

Бежал наугад, не узнавая рынка, путаясь в его лабиринтах. Налетал на крутящиеся вентиляторы, похожие на одноногих балерин. Утыкался в стенные часы, чьи маятники маршировали все в одну сторону, как солдаты. Он понимал, что заблудился. Тайна, которую он нес под сердцем, не может пробиться к выходу. Синие ворота в стене, изразцовая глава мечети так и исчезнут в черном непроходимом вареве, которое затягивало его, как топь.

Вдруг сбоку просияла лавка с арабесками — золотые и серебряные картины с мечетями и несущимися скакунами, румяные крылатые девы, окруженные святыми сурами. И среди минаретов и раздвоенных клинков он увидел розу. Сочная, дивная, растворившая лепестки, торжествующая, как центр Вселенной. Роза Мира. Любимый цветок Стеклодува.

Она позвала его, и он кинулся на ее спасительный свет. Уже узнавал дуканы с медными самоварами, лавку с кальянами, далекий, в муравьином копошении выход. Прижимая руки к груди, защищая не сердце, а таящуюся под сердцем тайну, бросился к выходу.

Моторикша стояла на прежнем месте, за рулем сидел Достагир. Ревели верблюды. Разворачивался тяжелый грузовик с затейливо расписанным кузовом.

— Ахрам убит, — сказал Достагир. — Вы добыли информацию?

— Добыл.

— Что теперь?

— На шоссе нас ждет бронегруппа. Вместе с ней в Деванчу.

* * *

Бронегруппа из трех машин стояла под соснами на окраине города. Солдаты сидели на броне, рассматривая катившие мимо «барбухайки», лениво курили. Майор Конь вместе с Пятаковым присели у края асфальта, Конь кусочком кирпича рисовал на асфальте схему какого-то боя, и Пятаков внимательно рассматривал бруски «бэтээров», сектора обстрела, направления ударов. Подлетая к машинам, выскакивая из коляски, Суздальцев разглядел среди солдат головной машины Маркиза, милого, с пушистыми бровями солдата, которому вчера рассказывал о Монголии, чтобы потом его рассказы легли в письма солдата, для утешения матери.

— Ракеты в Деванче. Третий дом от мечети. Синие ворота в стене. Хозяин — Азис Ниалло. Надо брать! — торопил, задыхаясь, Суздальцев.

Пятаков пружинно распрямился, рыкнул по-командирски:

— По машинам! За мной!

Вскочил на броню, сажая рядом Достагира. Конь и Суздальцев поместились у башни. Маркиз распластался своим молодым гибким телом среди уступов и скоб. Бронегруппа рванула, окуталась синим дымом и с лязгом пошла по шоссе.

В раздавленных ветром глазах, сквозь наплывы слез перед Суздальцевым летели синие, вмурованные в стену ворота. Удалялись, а машина их настигали, а они вновь удалялись, маня синевой. Чалму сорвало ветром, и она осталась лежать на дороге. Ветер поднимал полы накидки, и они шумели, как крылья. Рядом, ухватившись за пушку, выставив лоб, набычился Конь. Напоминал кентавра могучим торсом, слитностью с машиной, его тулово с могучими мышцами произрастало из брони.

Суздальцев узнавал окрестности, мимо которых бронегруппа врывалась в город. Низкая корявая изгородь, за которой сочно, по-пасхальному, кустились зеленя. Заскорузлый глиняный купол, из которого сочился дымок. Машинный двор с красными комбайнами и синими тракторами. Гусеницы резали асфальт, высекали звук пилы, и жители в страхе отскакивали от режущего жестокого звука, сбегали с шоссе.

Город вскипел, наполнил улицы варом, нервной звенящей сутолокой. Машины, не сбавляя скорость, включив сигналы и бледные водянистые фары, пробивали толпу. Воздушной волной отбросили перебегавшего пешехода. Задели гусеницей повозку с помидорами, брызнув красным взрывом. Едва ни столкнулись с грузовиком, отразившись в ужаснувшихся женских глазах.

— Вперед! — гнал машину Пятаков.

— Дави их на хуй, мудил! — вторил Конь.

Гремящей струей обогнули равелин Эхтиар Рудин с драконьей зубчатой стеной. Попали под синий солнечный дождь — в блеск Мечете Джуаме, ее стеклянных изразцов и хрустальных голубых минаретов. Парк, тополя, кипарисы. Клумба с кустами роз. Еще недавно, пылкие, алые, источавшие дивное свечение, они были черны, глухи. Казалось, в цветах скопилась каменная тьма.

Колонна остановилась на площади, где по кругу бежали ослики, вихляли повозки, переваливались грузовики. Перед ними была Деванча — длинная, как глиняный желоб, улица, лепная, без дверей и окон, с черной рябью бойниц вдоль верхней кромки стены.

— Вам, товарищ подполковник, показывать. Пробьемся к дому, взорвем ворота, устроим шмон. Ракеты под броню, и домой. Приказывайте, товарищ подполковник.

— Спешь солдат, Пятаков, пусть идут за броней, — распоряжался Конь.

— Достагир, будь рядом. Чтоб не ошибиться. Спрашивай, тут ли живет Азис Ниалло, — Суздальцев вглядывался в солнечную сухую улицу, тревожащую своей пустотой, неровным пунктиром бойниц. Солдаты спрыгнули с брони, притаились за сталью машин, держа автоматы стволами вверх.

— Вперед, — приказал Суздальцев, крепче ухватившись за скобы.

Машины, развернув пушки «елочкой», беря под прицел бойницы, качнулись, двинулись, медленно втягиваясь в улицу. Суздальцев окунулся в люк, выглядывая из-за кромки, стараясь углядеть мечеть. Но улица плавно загибалась, и пространство за поворотом было скрыто от глаз.

Первые два выстрела прозвучали одновременно, окутав бойницы сизыми дымками. Одна очередь хлестнула пыль, взрыхлив на дороге бурунчики. Другая косо прошла, зацепив броню, породив ноющий удар, какой бывает в пустой цистерне, когда в нее попадает камень.

Пятаков, прижимая к горлу шлемофон, командовал. Пушка головной машины грохнула, ударила в Суздальцева звоном стали, рыгнула пламя, и в стене, рядом с бойницами, появилось облако. Пробоины не было. Из вырубленной лунки текла вялая солнечная пыль.

Следующими застучали бойницы с другой стороны; стволов видно не было, но сквозь щели брызгали длинные вспышки. Крошили противоположные стены, и несколько пуль рубануло машину у головы Суздальцева, так что заломило зубы. Он провалился в люк, медленно выглядывал. Пушки трех «бээмпэ» сработали одновременно, и в трех бойницах взорвался огонь, повалил дым, и больше оттуда не стреляли.

Машина медленно продвигались по улице, солдаты, приседая, прятались за броню. Суздальцев увидел, как из-за поворота возникли невысокие минареты, похожие на лесные грибки, и стал выдвигаться фасад мечети, без изразцов, глинобитный, со стреловидной аркой, над которой зеленел флаг.

Гранатомет ударил сверху слева, темная трасса с красным комочком промахнулась, ткнулась в стену, срикошетила, рассекла пыль дороги и взорвалась у стены, полыхнув ярким при свете солнца взрывом. В воздухе, пересекая улицу углами, повис реактивный след, а из-под стены, где полыхнул взрыв, лениво сочилась гарь.

Вторая граната ударила близко, и Суздальцев ее не увидел. Только испытал раскручивающий страшный удар в носовую часть, от которого сквозь сталь прошла судорога, и машина, взревев от боли, стала поворачиваться, словно пыталась убежать. Уткнулась острым углом в стену продолжая крутить пустыми, без гусениц, катками. Корма уткнулась в стену, противоположного дома, и машина закрыла проход, продолжая содрогаться.

— Водитель, из люка! Достагир, с брони! Они ее начнут добивать!

Все трое, окруженные бисером трас, скатились на землю. Подбитая машина царапала кормой стену, лишенные гусеницы катки бессмысленно крутились, а гусеничная лента плоско лежала в пыли. Суздальцев увидел близкую мечеть, и через несколько домов — удаленные синие ворота, плоско вмурованные в дувал. Их желанную синеву. Их близкую доступность. Их мучительное притяжение.

Майор Конь с солдатами продрались между кормой и стеной.

— Вперед! Вперед! — рыком и выстрелами Конь подгонял солдат, с одной руки посылал веер очередей в бойницы, подавляя стрельбу. Солдаты разделились. Прижимались к стенам, мелко перебирая ногами, стреляя по верху стен, проводя на сухой глине дымные дорожки. Суздальцев, чуть отстав, видел, как Маркиз, расстреляв рожок, хотел вставить новый, уронил, и рожок блестел на дороге. Маркиз рывками извлекал из «лифчика» новый рожок, вгоняя его в автомат.

— По дыркам бей, закупоривай! — Конь, без кепки, с лысым черепом, набрякшими венами, упорно рвался вперед, туда, где были ворота, — их маслянистая синева, вмурованная поперечная балка и двойные закрытые створки. Мечеть была близка, безветренно свисал зеленый флаг. Ворота, желанные, доступные, приближались. Сзади Пятаков руководил эвакуацией подбитой машины. Ее остановили, прицепили за корму трос с чекой, потянули. В прогал просачивались другие солдаты, спеша поддержать головную группу.

— Вперед! Вперед!

Улица, полная солнца, затуманилась, словно ее закрыли стеклом. Так густо летели пули и мерцали выбитые из стен песчинки. Солдаты присели, перестали стрелять. Вжимались в стену, норовили повернуть обратно.

— Куда, чмо! Сука! — крикнул Конь, пиная Маркиза, который, повернувшись на пятке, вжав голову, начинал отступать. — Вперед, чмо!

Пуля ударила Маркиза в горло, разрывая артерию, и казалось, на его шее повязали пионерский галстук. Он падал, а Конь продолжал его бить ногой, повторяя:

— Вперед!

Маркиз упал на руки товарищей. Они дружно стали его оттаскивать, боялись от него отцепиться, ибо убитый позволял им покинуть адское место.

Конь отступал вместе с ними, огрызался огнем, а вместе с ним отступали, удалялись, скрывались за поворотом синие ворота в стене. Мечеть еще была видна, и на ней зеленел тусклый флаг.

Они покинули Деванчу, тянули по городу подбитую машину, чувствуя угрюмые взгляды толпы. Маркиз лежал на днище «бээмпэ», и Суздальцев смотрел на его тонкую переносицу, серые брови и нежные голубые глаза, в которых накануне витали монгольские пагоды и летели в сопках кукушки.

* * *

Они вернулись в расположение полка. Боевую машину с разбитым катком и висящей на борту гусеницей отбуксировали в парк. Маркиза с открытыми, полными слез глазами унесли на носилках в морг. Суздальцев в комнате содрал с себя измызганное тряпье, остался в одних шароварах, снял с плеча кобуру, швырнул ее на кровать. Майор Конь, голый по пояс, шумно пил воду из горлышка чайника. Вода текла по губам, по косматой груди, на которой выступила бусина крови от крохотного, впившегося осколка. Суздальцев с отвращением смотрел на хлюпающие губы майора, на голый череп, на синие воловьи глаза. Поражение, которое они потерпели, было сокрушительным и необратимым. Ракеты, если они находились в доме, уже заворачивались в белые холсты, и проворные люди в чувяках тащили их в безопасное место, как муравьи перетаскивают свои яички из потревоженного гнезда.

— Разведчики называются! Чмо! — Конь отшвырнул чайник и стал перед зеркалом выдавливать из-под кожи стальную занозу. — Пятаков, уебище, вместо солдат детский сад нам подсунул. Сам за броню сховался. Мне, что ли, его сосунков в атаку водить?

— Ты бил его ногой, — глухо произнес Суздальцев, стараясь не смотреть на мясистое, оплывающее жирком тело майора. — Он падал, а ты его бил ногой.

— А ему уже было не больно, — хмыкнул Конь, разглядывая на свет мерцавшую искру стали.

— Ты бил его ногой, когда он был убит. — Суздальцев ненавидел майора, и чтобы ненависть не уменьшалась, а сильнее душила, вспоминал Маркиза, оседающего у стены, красный галстук у него на шее, и майора, ударяющего ногой убитого.

— Ты о чем, подполковник? Ты думай о том, что ракеты просрали. И откуда их будем теперь выковыривать? На мне эти гребаные ракеты висят? Они на тебе висят, подполковник. С тебя будут погоны снимать. А добудешь, тебе будут на погонах дырки сверлить. А моедело тебе поздравлять с очередным званием и орденом.

— Ты не должен был посылать людей на верную смерть. Без брони атака была бессмысленна. Тебе нужны были не ракеты, а смерть. Ты хотел, чтобы убили солдат. Ты не можешь без крови. Ты садист. Ты любишь пытать. Ты любишь доставлять человеку мучение, а потом его убивать. Сбрасывать с вертолета. Жечь электрическим током. Бить ногой умирающего. Ты садист и сволочь, майор!

— Ах, ты вошь! Интеллектуал! Аналитик! Называется, собрал информацию! Синие ворота! Азис Ниалло! Ты должен был узнать обстановку и не вести нас в укрепрайон. Ты завел нас в засаду. Ты нас подставил под пули. На тебе кровь солдата! Я тебя под трибунал подведу!

Голый череп майора блестел, синие воловьи глаза ненавидели. Две их ненависти питали одна другую, разрастались, вставали дыбом черным клокочущим облаком, затмевали глаза. Суздальцев видел сквозь туман близкие хлюпающие губы майора, его вислые мокрые усы, струйку крови на курчавой шерсти. И в нем раскрывались черные заслонки, разверзалась дымная вулканическая дыра, и в этой дыре бушевало, орало, билось жуткими крыльями косматое чудище, и этим чудищем был он сам. Он слепо потянулся к пистолету, желая уничтожить ненавистные, с мокрой синевой глаза. Видел, как жилистая рука майора двинулась к «калашникову», брошенному на кровать. Секунду они стояли, не дотянувшись до оружия. Створки в голове Суздальцева сомкнулись, скрыли бездну с клокочущим чудищем, только светились раскаленные створки.

Окна комнаты зазвенели. Задрожали стены. Это на дороге, в Герат шла колонна танков, чтобы принять участие в войсковой операции.

Глава десятая

Он искал ракеты, а они ускользали. Он чувствовал их близость по запаху сладких лаков, по тонкому дуновению металла. Видел английские литеры на зеленых пеналах. Протягивал руку и встречал пустоту. Он подкрадывался к ним, когда они сонно дремали в заводи, но они посыпались и рыбьей стаей уносились во тьму. То они летели, оставляя в небе кудрявые трассы, обгоняя друг друга, скрещивая траектории, то спокойно лежали одна к одной, накрытые белым покровом. Пропадали, и он снова рыскал по пескам, кишлакам, перевертывая вверх дном ковры и одеяла, надеясь обнаружить их лежку. Обнаруживал, но афганец Гафар, прижимая ее к себе, выпадал из вертолета, уносил ее в пустыню. Другой афганец Дарвеш лежал на столе, и ракета была в нем, и надо было выпарывать ее электрическим током, и когда она открывалась в его распоротом чреве, липкая, красная, и ее бережно извлекали, она выскальзывала и уносилась на когтистых лапках варана. Их везли по дорогам в расписных «барбухайках», пряча среди овечьих и козлиных голов. Проносили в корзинах под грудами миндаля. Они таились в дуканах, где восседавший перед горками корицы и тмина величавый торговец был оператором переносного зенитного комплекса. Ракеты были совсем близко. Их можно было поймать за скользкие хвосты и липкие дрожащие плавники. Одну пытался поймать Фаиз Мухаммад, он хватал ракету руками, но она вместе с ним исчезала бесследно. Другую перехватывал на лету Ахрам, хватал ее поперек узкого туловища, но она вгрызалась в него, уносила в пустоту. Ворота с маслянистым блеском ярко синели на глинобитной стене, створки были плотно сжаты, за ними, как цепная свора, притаились ракеты, и Маркиз подступал к воротам, прислушивался, и его серые брови, тонкая переносица и чуткие голубые глаза были отделены от ракет створками синих ворот. Створки распахивались, двор был пустым, и на земле, в позе мертвого дискобола, лежал Маркиз.

* * *

Суздальцев знал, ракеты все еще находились в Герате, оставались в Деванче, в доме с синими воротами. За ними охотился он, советский разведчик, и иранский спецназ. На рынке напал спецназ, но хотел не убить, а похитить, чтобы добыть информацию, которую он сам добыл у афганцев. Предстоящая войсковая операция подвергнет Герат удару, взломает опорные пункты, перевернет вверх дном огневые точки, разгонит отряды моджахедов. На волне бомбоштурмового удара он проникнет в Деванчу и вновь постарается захватить ракеты.

Так думал Суздальцев, выдвигаясь с разведбатом из расположенья полка. Конь расположился на соседней машине, и после вчерашней ссоры они не сказали друг другу ни слова.

— «Лопата», «Лопата»! Я «Сварка»! — Пятаков связывался с командиром полка, встраивая батальон в маршевую колонну. — Держать дистанцию, на обочину не сходить, — командовал ротный.

В темноте рокотали моторы. Били дымные прожектора. Перекатывались шаровые молнии, освещая борт «бэтээра», громоздкий кунг, пушку боевой машины пехоты. Полк напоминал стальное зубчатое существо, поднявшееся на железные лапы.

К Герату шли в темноте, ориентируясь по красным габаритным огням головной машины. На рассвете достигли низины, над которой волновались предгорья, черные на латунной заре. Низина шевелилась, наполнялась металлом и дымом. Длинным рядом, воздев стволы в сторону Герата, стояли самоходные гаубицы. Поодаль, задрав белесые трубы, расположились установки залпового огня «Ураганы». Батарея «Град» занимала место на площади, предназначенной для артиллерии. Повсюду двигались кунги, сталь отражала зарю. Фургоны с антеннами выставили свои сетчатые параболы, полусферы, отточенные штыри, связывая безвестную низину со штабом Сороковой армии в Кабуле, с командованием округа в Ташкенте, с Москвой, где в Генеральном штабе следили за развертыванием войск. В пыльных лучах сновали солдаты, стараясь не попасть под гусеницы. Ставили палатки, натягивали маскировочные сетки, тянули телефонные провода. Казалось, в эту утреннюю степь из неба опустился инопланетный десант, заполонив долину отточенной зубчатой сталью. Взошло солнце, осветило блеском стройную гармонию оружия, готовую ввергнуть мир в хаос.

* * *

Второй раз за эти два дня Суздальцев входил в Герат. Вот придорожные сосны, корни еще в тени, а кроны в солнечном лучистом стекле. Вот изумрудное, свежее после прохладной ночи поле. Вот склады и лавки с вывесками. Но улицы, где вчера текла расплавленная горячая лава, где звенели и бренчали гудки, орали верблюды, теперь были мертвы. Дуканы были наглухо закрыты ставнями. Ни музыки, ни криков зазывал. Ни души. Город укрылся, спрятался, забился в свои глиняные норы, притаился, слушая из глубины рык моторов и звяк гусениц. И где-то в глубинах городских подземелий, оберегаемые от него, Суздальцева, находились ракеты.

— «Лопата», «Лопата»! Я — «Сварка! Людей под броню! Соблюдать интервалы.

Суздальцев соскользнул в люк, и запах города, дыма, ржаных лепешек, орошенных водою садов, пропал. Только пахло кисло железо, и в щели сочилась солярка.

— «Лопата»! «Лопата»! Я — «Сварка»! «Второму» и «Третьему» выдвигаться в район оцепления! Ориентир для «Второго» — голубая мечеть! Тактика продвижения — «елочкой»!

Роты продвигались к центру Герата, втискивались в теснины, отвечали пулеметами на стрельбу, которая негусто рассыпалась по окрестным кварталам, указывая на продвижение рот. Казалось, город перебрасывает эти трески из ладони в ладонь, осыпая колонны трескучей трухой.

— Прекратить движение! Пропустить трал!

Танк, хрустя гусеницами, выставив перед пушкой огромные грабли с катками, прошел вперед, медленно опуская трал, давя катками на пыль. Толкал их перед собой, как диковинную борону. Следом пошли боевые машины пехоты, разведя по сторонам пулеметы и пушки, вливаясь в улицу, наполняя ее сталью, дымом, блеском. Так заливают глиняную форму расплавленным металлом, и он превращается в слиток.

Ударило резко и тупо, словно лопнул огромный пузырь. Звук пролетел по колонне, шибанул боевую машину, и глаз Суздальцева содрогнулся в бойнице. Одолевая мгновенную слепоту, он видел, как над танком поднимается сонная копоть.

— «Второй»! Доложить обстановку на путях продвижения. Вас понял, подрыв катка. Отставить смену катка. Вперед!

Танк качнулся, пошел, развевая над башней вялый шлейф дыма, — дух взорвавшейся мины. Остановившаяся, было, колонна пошла, застрекотала гусеницами, втискиваясь в улицу. Снова взрыв и удар. Еще одна мина, вживленная в пыль, рванула под тяжелым катком, сдирая его с оси. Над колонной вдоль улицы метнулась огненная комета, ударила в землю, стала подпрыгивать и рванула бенгальской вспышкой, никого не задев. И со всех сторон трескуче, густо, из бойниц, слуховых окон, из незаметных отверстий заработали автоматы, и колонна в ответ рявкала, обгладывала вершины стен, дырявила дома, дробя пулеметами утлые строения.

— «Второй», обрабатывать огневые точки! Вперед, только вперед!

Колонна разделилась, две роты ушли в город, пробивая проходы пушками. Три боевые машины, в которых находился Суздальцев, въехали в ворота каменного равелина.

Спрыгнув с брони, заметив где-то сзади Пятакова и Коня, Суздальцев оказался среди высоких каменных стен, наполненных тенью и холодом. И только высокая круглая башня солнечно и сухо желтела. Через стены перелетали треск и уханье, доносились нестройные гулы. У входа, пушкой к воротам, стоял танк. Штабной транспортер ощетинился штырями антенн, из люка доносились бульканья рации и сиплые позывные. Метнулся к башне телефонист с мотком провода и исчез в проеме. Разворачивался полевой лазарет, брезентовые палатки, в которые санинструкторы вносили операционный стол. Суздальцев озирал тенистый прохладный объем крепости, ограниченный камнем стен, над которыми сиял синий многоугольник неба. В лазури с мелким стрекотом шел вертолет, скрываясь за башней. Город угрюмо гудел, ахал, словно его перетряхивали, били палкой, как перину.

Из боевой машины доносилось:

— «Сварка»! «Сварка»! Я — «Лопата»! Докладываю, заняли рубеж! Заняли рубеж! Потери — один убитый! Повторяю — один убитый!

Суздальцев пережил мгновенную остановку жизни. Остекленевший в лазури взгляд, желтая башня, вертолет, поблескивая винтами, делает боевой разворот. Он прожил в этом остановившемся времени несколько черно-белых секунд, отпуская вертолет за выступ башни.

На вершине башни был развернут дивизионный командный пункт. Туда поднимались штабисты. Оттуда сбегали офицеры, запрыгивая в штабной транспортер. Суздальцев, пропустив вперед группу офицеров дивизии, шагнул вслед за ними на башню.

Он прошел галерею с полукруглыми сводами. Поднялся на несколько ступенек. Свернул в другую галерею, вытесанную в каменной толще. И испытал внезапную тревогу. За поворотом кто-то присутствовал. Не часовой, не наблюдатель, а кто-то безмолвный, мощный, огромный, давивший сквозь каменную кладку, поджидавший Суздальцева. Он вдруг испытал страх, беспричинный, реликтовый, идущий из глубины костей, из тончайших капилляров, уходящих своими корешками в предшествующие жизни, где этот страх был уже явлен его предтечам. Одолел тупую тяжесть в ногах, шагнул в галерею. И навстречу полыхнул свет. Он был огромен, бил из неба сквозь полукруглую арку, но не был светом солнца. Казалось, в арку из неба вкатываются один за другим огненные шары, ударяют ему в грудь, в лицо, в глаза. Не обжигают, а останавливаются в нем всенарастающей силой света. Свет был белый, слепящий, но в нем присутствовали разноцветные кольца, окружавшие бесцветную сердцевину. Свет окружил его сияющей плазмой, и он стоял в ней, как в пылающем коконе. Шары, ударявшие в него, имели световую природу, но они были также и словом, и волей, и беззвучным, но приказом. Кто-то огромный, безымянный накачивал его светом, от которого взбухало сердце и расширялись зрачки. Словно его приуготовляли к чему-то.

В этих светоносных шарах звучал приказ: «Стой!» и одновременно приказ; «Иди!» Останавливающий приказ требовал от него всего доступного ему разумения, а побуждавший идти — всей воли и храбрости. Казалось, из неба в крепостной проем была вставлена стеклянная труба, по которой неслось могучее дыхание, выталкивало один за другим шары света, и эти пульсирующие, догонявшие друг друга светила беззвучным гулом внушали: «Смотри!» Он не мог смотреть, ибо был слеп. В его глазницах вращались раскаленные сферы, выдавливая разноцветные слезы. Но он смотрел и видел сквозь слепоту чьи-то огромные шевелящиеся губы, из которых вырывалось дыхание. И это были губы Стеклодува.

«Гератский свет, — думал он отрешенно. — Гератский свет».

Ему вменялось смотреть и свидетельствовать. Смотреть, как разрушается город. Свидетельствовать, как исчезает с земли еще один город. Один из бесчисленных, разоренных, во все века на земле, от Трои до Сталинграда. Он был приставлен к Герату смотреть, как его истребляют, чтобы потом свидетельствовать о его истреблении. К каждому из разрушенных во все века городов был приставлен Свидетель, который свидетельствовал о разорении города. О том, как трубили иерихонские трубы и падали стены. Как разграбленный крестоносцами пылал Царьград. Как горели и рушились соборы Рязани. Как эскадрильи «летающих крепостей» стирали с земли Дрезден. И теперь еще один город предавался заклятию, и он, Суздальцев, был приставлен наблюдать падение города.

«Свет Герата! — проносилось в нем. — Свет Герата».

Свет внезапно погас, будто выключили прожектор. В глазах была слепота, расплывались лиловые пятна. В сердце был запечатан завет Стеклодува: «Иди и смотри!»

Суздальцев, пережив потрясение, длящееся секунду, двинулся выше по лестнице. Мимо него пробежали вниз два офицера, один задел его локтем.

Круглая, с каменным полом площадка, ограниченная зубчатой стеной, была, как чаша, вознесенная в синеву. Эта чаша кипела, бурлила, брызгала. Шло управление боем. Рокотали телефоны и рации. Офицеры, срывая голоса, перекрикивая друг друга, связывались с колоннами, с артиллерией, авиацией. Звучали позывные и коды. Среди офицеров, их красных лиц, дрожащих подбородков и потных лбов выделялся командир дивизии, невысокий, точеный, похожий на шахматную фигурку. Его полевая форма была тщательно проглажена. На шее белоснежно сверкал воротничок. Большие зеленые звезды аккуратно прилегали к погонам. Его красивое лицо выражало спокойствие и отчуждение, словно он отделял себя от какофонии боя, занятый какой-то скрытой, ему одному понятной работой.

Суздальцев приблизил глаза к вырезу между зубцами и выглянул.

Герат, обесцвеченный, пепельный, струился жаром, как тигель. В дрожащем сиянии едва голубели мечети. Коричневые червеобразные минареты, похожие на заводские трубы, проступали сквозь горчичную пыль. Город напоминал пустыню в трещинах, куда стекала вода, оставив безжизненный пепел. Тусклая зелень предместий пропадала в красной марсианской дали, где, лишенные объема, как тени, стояли горы.

Суздальцев смотрел на Герат, таинственный, величавый, пугающий, приговоренный к заклятью. Закупоренная в кварталах жизнь знала о заклятии, зарывалась под землю, выплескивала истерические трески и гулы.

Комдив управлял боем не командами, не обращаясь к офицерам, а какой-то особой бесстрастной волей, рождавшей геометрию боя. Шахматную игру, в которой были неведомы человеческие страхи и боли, ярость атак, смертельный отпор обороны. В этой игре присутствовала четкая математика, сложение и разложение сил, сочетание углов и вершин, размеры кругов и радиусов. И эту бесстрастную геометрию офицеры воплощали в хриплые команды и крики, истошный клекот, поднимавший авиацию, направлявший огонь артиллерии.

Герат, огромный, выпукло-серый, как застывшая лава, накаленно дышал. Состоял из бесчисленных складок и вздутий, пузырей и изломов. Будто отвердел, вмуровав в себя голубые осколки мечетей. Остановившийся окаменелый разлив, хранящий дуновение древнего ветра. След чьей-то огромной подошвы, коснувшейся глины. Высохший отпечаток чьей-то великаньей стопы.

Среди офицеров, срывавших голоса от крика, стоял полковник с белесыми бровями и оживленным, почти веселым лицом. Ему не было места среди командиров, ведущих бой. Скорее всего, он был замполит дивизии. Его тяготила бездеятельность, и он, выбрав Суздальцева, комментировал картину сражения, какой она ему открывалась.

— Сейчас передняя цепь будет ставить указание целей. Красный дым. Так, хорошо, понятно. Наши стоят в блокировке у кладбища, перед зеленым массивом. Тяжело мотострелкам, не город, а дот. Танки бы, танки сюда!

Суздальцев смотрел на мглистый город с множеством глиняных куполов, похожих на печные горшки. Слушал гулы и хлюпанье. Казалось, в городе работает громадная бетономешалка, взбивает пузыри, и они тут же застывают на солнце.

— Пошла, пошла авиация! — комментировал замполит.

Суздальцев запрокинул голову. Тонкий, как царапанье стеклореза, приближался звук. Крохотная заостренная капля мерцала, вырезая просторную в небе дугу. Завершая дугу, в кварталах рванул красный клубок. Другой, третий. Эхо взрыва качнуло башню. Помчалось мимо в окраины, к мечетям, минаретам и кладбищам.

«Смотри! — грозно звучал приказ в рокоте взрывов. — Стой и смотри!»

Над башней, в солнечном трепете шли вертолеты, длиннохвостые, гибкие. Передний клюнул стеклянным носом, стал скользить, устремляясь вниз. Остановился на миг. Выпустил черно-красную заостренную копоть, вонзил в небо, и там, куда были направлены острия, на земле плоско грохнуло, окутало белым паром, словно в огне испарилась глина. Частицы несгоревшего пороха сносило ветром.

«Смотри!» — гремело из пламени.

— Хорошо ударил «нурсами»! А потом поработал пушкой, — замполит поощрял вертолетчика. — Ну теперь пошли, пошли стрелки! Молодцы!

Два огромных дыма от сброшенных бомб медленно вырастали, пучились, выдавливали из себя другие дымы, принимали форму гриба на кривой ноге, одноногого великана, огромного, в рыхлой чалме муллы. Медленно растворяли свое темное чрево, распахивали грязно-серые покровы.

Суздальцев наблюдал разрушение города. Был свидетелем сокрушенья Герата.

Комдив был бесстрастен, его неслышные команды отзывались воем реактивных снарядов, сиплым рокотом гаубиц, трепетом красных взрывов. Пикировали штурмовики, вгоняя в город железные костыли. Ухали танки, проламывая утлые стены. Действия комдива напоминали математические исчисления, в которых доказывалась абстрактная теорема. В ней не было места страданию и смерти, а только законы чисел. Этот маленький красивый генерал не отождествлял себя с городом, не сопрягал себя с боем. Он был посторонним городу, который разрушал. Завершив разрушенье, он бесследно исчезнет, не оставив по себе имени, памяти, уведя назад из азиатских предгорий этих возбужденных людей, заброшенных случаем в древний Герат. Оставят в нем рану, набьют глинобитные стены пулями, и их унесет прочь, как уносило до них другие чужеземные армии.

Но сейчас генерал-математик закладывал числа в прицелы, складывал цифры потерь, проводил циркулем от синей Мечети до Мазари Алишер Навои, наполняя окружность огнем и дымом.

Суздальцев забыл, почему он здесь. Забыл о ракетах, которые оставались в Деванче под беглым артиллерийским огнем. Он стоял на башне, выполняя приказ Стеклодува, — наблюдал разрушение города. Он должен был запечатлеть и запомнить. Он был наблюдатель, Свидетель.

Словно зоркий художник, он устремлял взгляд в город, выхватывал его моментальный образ, возвращал ударом зрачков на невидимый холст — в свою дышащую грудь.

Солнце застыло в белом бесцветном небе. Опустило на башню столб жара.

В звоне винтов кружили вертолеты, словно сплетали над городом тончайшую сеть. Командиры принимали сводки о продвижении войск, о подавленных опорных пунктах, о раненых и убитых. А он рисовал лик города, древний, морщинистый, грубо отпечатанный на горячей равнине. Свой собственный автопортрет.

Душа его напрягалась, пробиваясь к сокровенному знанию. Он добывал его с каждым вздохом, с каждым ударом сердца. Ему казалось, он помнил этот город по юным мечтаньям, когда в деревенской избе писал об очарованном страннике. Тот странник пустился в путь, чтобы оказаться в земном раю. Волшебный город был раем, где душа утомленного странника обрела совершенство в любви. Теперь этот город, этот поверженный рай вонзал ему в душу стальную иглу страдания. Два вертолета кружили над старым мазаром, выбирая цель для удара.

Он хотел уберечь Герат, уберечь его купцов и менял, камнетесов и стеклодувов. Уберечь перебегавших под огнем моджахедов и сидящих под бронею солдат. Он окружал Герат невидимой сферой, сквозь которую не пролетали снаряды, которую не прибивали ракеты и бомбы. Создавал эту хрустальную сферу из своих святынь, из бабушкиной седины, из пестрого маминого платья, из белого снега, на котором горела красная ветка брусники.

Город был из стекла. Под прозрачными кровлями были видны младенцы. На коврах сидели музыканты, хлебопеки пекли хлеба. И он, Свидетель, стоял на башне в минуту своего ясновидения. Спасая и сберегая Герат.

Он выглянул сквозь зубцы на окружавшие крепость кварталы. Вдалеке, по окраинам, вставали тучные дымы, словно вырастали огромные баобабы. Но под стенами крепости было солнечно, пусто. Тянулась улица с брошенной повозкой. Купольное строение бани блестело струйкой арыка. Лавки с закрытыми ставнями, переулок, уводящий с главной улицы в глубь квартала, где сразу же, разделенные на клетки, зеленели сады, открывалось внутреннее убранство дворов, виднелись сараи для скотины. И ни души. То ли люди при первой стрельбе покинули жилища, то ли затаились в глубине погребов, укрылись под глинобитными крышами.

Щелкнул выстрел. Пуля ударила в зубчатую кромку башни, в воздухе повисла каменная пыль. Суздальцев ощутил уколы отлетевших песчинок. Еще выстрел, и снова пуля черкнула по зубцу, отлетела к рыжим домам. Видно, в бане укрылся снайпер. Заметил на башне скопление офицеров, стрелял по командному пункту.

— Поднять вертолет. Уничтожить снайпера, — спокойно произнес комдив. В этих бесстрастных словах Суздальцеву почудилось подобье числа. Математическая дробь. В числителе приказ поднять вертолет. В знаменателе приказ уничтожить снайпера.

Офицер, управлявший авиацией, подхватил приказ комдива.

— Беркут! Я — Заря! Поднять вертолет. Снайпер в районе бани. Уничтожить снайпера. Как слышите меня?

Вертолет появился над башней, словно его вознесло в протоках горячего воздуха. Стеклянно трепетал винтами, нежно стрекотал, поворачивался в воздухе, делая короткие развороты. Баня слишком близко прилегала к башне, и вертолет выбирал позицию, с которой мог атаковать баню, не засыпав снарядами башню.

Он нашел искомую точку. Ринулся вниз, целясь кабиной в ржаво-серые купола бани. Треснуло высоко, помчались вниз заостренные смерчи, как щупальца каракатицы. Среди лавок, в клетчатых дворах страшно и плоско полыхнуло, словно вырвало клок земли. И оттуда, куда пришелся удар, вдруг с визгом, воплем, неистовым криком вырвалась толпа, пестрая, растерзанная. Мужчины в чалмах, простоволосые женщины с детьми на руках, быстроногие мальчишки. Выбитая огнем из нор и укрытий, толпа несла в себе боль, страдание, слепой ужас.

«Смотри!» — звучало среди воплей и стонов.

Толпа пронеслась, как пестрый растрепанный ворох, и скрылась, притаившись в своих утлых убежищах.

С бани больше не было выстрелов. Вертолет кружил в синеве, нежно трепеща лопастями.

— Товарищ подполковник, — поднявшийся на башню Пятаков тронул его за рукав, — Деванча очищена от противника. Можно рвануть.

В Суздальцеве словно щелкнул замок, запирая глубоко в груди недавние переживания и чувства. «Стингеры» снова обнаружили свою доступную близость.

— Вперед, — Суздальцев остро ощутил вектор, соединяющий его с ракетами. Тонкое острие, исходящее из сердца в горчичную желтизну города.

Они сбежали с башни туда, где на крепостном дворе ждали боевые машины пехоты. В ворота ошалело, с пылающими на солнце водянистыми фарами влетал транспортер с красным крестом. Остановился перед палаткой лазарета, и два санинструктора вынесли из транспортера носилки. В них недвижно бугрился раненый. Несли, держа над ним флакон капельницы, в которой плескалось солнце.

«Свет Герата», — подумал Суздальцев, запрыгивая на броню.

Две боевые машины мчались сквозь город, окруженные тресками выстрелов и горящими зданиями. По пути следования, у лазурной мечети, у рынка, на перекрестках стояли танки и «бэтээры». Валялся убитый осел, поджав передние ноги. Догорала разбитая, осевшая на обода «барбухайка». Стоя по пояс в люке, Суздальцев вдыхал гарь паленого тряпья, дым старого сгоревшего дерева.

Площадь перед въездом в Деванчу была изрезана гусеницами. На клумбе с кустами роз стоял танк, раздавленные цветы краснели под гусеницами.

Гончарная улица была посыпана осколками глины, мелко блестевшими гильзами. В куполах зияли черные дыры. Но мечеть уцелела, на ней все так же висел зеленый флаг. И дальше, через два дома в пепельно-серой стене нарядно и сочно синели ворота.

— Водила, шибани по воротам! — крикнул в люк Пятаков.

Машина повернулась на гусеницах, приблизила отточенный нос и ударила в синие створки. Доски хрустнули, и Суздальцев, держа автомат, протиснулся сквозь синие щепки.

Двор был пуст, чисто выметен, будто его не коснулась война. В сарае кудахтали куры, и раздалось мычание. Он бросился на веранду с узорной аркой, пробежал по ковру, распахнул дверь. Комната с коврами на полу, с горой разноцветных подушек была пуста. Только лежала перевернутая детская игрушка — деревянная колясочка, покрашенная лаком. Суздальцев кинулся в соседнюю комнату. Увидел раскиданные половики, вскрытые доски пола и в неглубоком углублении — несколько белых холстин, тех, в которые были обернуты ракеты. «Стингеров» не было, был едва уловимый запах лаков, и растревоженный мерцающий воздух, в котором оставался след исчезнувших ракет.

Он чувствовал тоску и беспомощность. Ракеты опять ускользнули, и неясно где их было искать. В разгромленном городе, по тайным проулкам убегали рассеянные отряды моджахедов, ускользали из Герата в соседние горы и кишлаки.

На стене висело зеркало в раме, украшенной лазуритом, зеленой яшмой и ониксом. Он смотрел на зеркало, и в серебряном стекле пробежала легкая рябь, метнулась тень. Он почувствовал страшный удар в затылок и рухнул без памяти.

Глава одиннадцатая

Он очнулся от боли, и боль эта была длинной, проходила по всей длине тела, от рук к подошвам, и, казалось, взбухала тупым волдырем в затылке. Он открыл глаза, полные солнечных слез, и понял, что висит с воздетыми руками, и боль была в связанных затекших руках, в набухшем от удара затылке, в неловко подвернутых ногах, криво упиравшихся в пол. Суздальцев не узнавал место, в котором находился. Простонал. Он был в плену. Удар в Деванчи оглушил его. Он попытался распрямиться, чтобы вес тела равномерно распределился по всем его органам, и множество мелких звенящих иголок вонзились в него. Он висел под высокой балкой, и ноги его упирались не в землю, а в доски приподнятой над землей галереи. Земля была ниже — чисто выметенный двор, окруженный постройками; над ними возвышалась глиняная стена, и за ней виднелось зеленое поле, солнечные розовые горы, к которым выходила в розовой пыли дорога. Над стеной двигалась изогнутая шея и величественная голова верблюда, и голова наездника, его борода, крупный нос и чалма. И Суздальцев понял, что находится в кишлаке и оранжевый цвет, который имели его солнечные слезы, проистекает от плодов инжира, устилавших соседнюю крышу. Совершив свои первые движения, уразумев место, в котором находился, он издал долгий стон. Он был в плену и не помнил, как извлекли его из стреляющего города, увезли на машине или перебросили через спину лошади, прежде чем доставили в этот безымянный кишлак. Солнце спускалось к горам, и он решил, что находится западней Герата на большом от него удалении.

Явилась мысль о побеге. Дом, где его подвесили, был на окраине кишлака, и за ним открывалась безлюдная степь. Но руки его были связаны, галерея была замкнутой, с нее вниз уводила лестница, и там виднелась голова в плотной шерстяной шапочке, пышная борода и ствол автомата. Надежда на немедленный побег пропала и оставалась надежда на чудо. Этим чудом могло быть внезапное появление боевых машин пехоты, ворвавшихся в кишлак, и его боевых товарищей, майора Конь и комбата Пятакова, которые вынут его из петли, обнимут, поднесут к воспаленным губам флягу с кисловатой водой, и он обретет свободу. Но это было из области чуда, и об этом оставалось молиться, испытывая веру в Творца.

Суздальцев услышал голоса. Голова с бородой и ствол автомата исчезли. Раздались шаги по лестнице, ведущей на галерею. И из проема стал вырастать человек.

Приплюснутая афганская шапочка, напоминавшая уложенные одна на другую ржаные лепешки, красное от солнца худое лицо с яркими фиолетовыми глазами, небольшая подковкой борода, отливавшая медью. Человек поднялся на галерею, явив все свое ладное, в вольных одеждах тело. Направился к Суздальцеву, остро, зорко оглядывая его беспомощное тело. Приблизился, встал, чуть улыбаясь, позволяя Суздальцеву себя разглядеть. И это лицо, красноватая бородка, фиолетовые глаза с яркими белками показались Суздальцеву знакомы. Но было неясно, где встречался ему незнакомец.

— Прошу прощения, господин Суздальцев, за принесенные вам неудобства. Согласитесь, что вывести вас из города через линию ваших блокпостов, уложить вас в кузов машины и забросать мешками с рисом — для этого мы должны были вас оглушить. Примите мои извинения, — эти слова человек произнес на фарси, без тени пуштунского диалекта, что выдавало в нем иранца. И это первое полученное о человеке впечатление не заслонило больного изумления Суздальцева — откуда краснобородый иранец знает его имя. Документы остались в сейфе командира полка, как того требовало правило, предписывающее офицерам разведки перед выходом на «боевые» не брать с собой документов.

— Позвольте представиться. Полковник иранской разведки Вали. Пусть вас не удивляет моя осведомленность. Наши источники в «хаде» позволили узнать о вас многое. Вы — подполковник Генерального штаба. Вы ответственны за перехват партии «стингеров», отслеживаете их продвижение от самой Кветты. Должен вам сообщить, что я занимаюсь тем же самым. Мы с вами ищем одно и то же, и вопрос, кто первый найдет искомое.

У Суздальцева — обжигающая мысль. Он стал жертвой предательства. Неужели Достагир, черноусый красавец, представитель «хада» — предатель?

Краснобородый полковник Вали, казалось, обладал даром читать мысли.

— Не трудитесь вычислить наш «источник». Мы знали о вас в Кветте. Следили за вами в Лашкаргахе. Не выпускали из вида в расположении 101-го полка.

И Суздальцев вдруг понял, где видел эту красноватую бороду, скользнувшую в ней усмешку, белки быстрых глаз. Когда сидел у обочины гератского шоссе, в облачении рыночного торговца, мимо прокатил велосипедист — развеянная накидка, вильнувший руль, затихающий шелест колес. Он думал, что укрылся под чужой личиной, неузнаваем для чужих глаз. Но чужие глаза разгадали его, усмехнулись над его маскарадом.

— Вам, господин Суздальцев, будет интересно узнать, какая судьба вас ожидает. Я буду честен. После того, как я удовлетворю мое любопытство, и вы поясните некоторые, важные для меня вопросы, вас переправят в Иран, в ведение нашей контрразведки. И мои коллеги, используя специальные техники, будут выведывать у вас сведения о структурах ГРУ, имена командиров, операции, которые ваша разведка планирует в направлении Ирана и Афганистана. Но меня это мало интересует. Меня интересует узколокальный вопрос: где ракеты?

И пока длилось это чуть затянувшееся вступление, мысль Суздальцева продолжала метаться — кто предатель? Быть может, погибший в пустыне Регистан агент Хафиз, оставивший свою тайну пескам? Или все же Достагир, двойной агент? Или Ахрам, погибший на рынке от случайной пули тех, на кого он работал? Но все догадки и подозрения были напрасны и лишены основания. И еще, пока полковник Вали демонстрировал благородство и открытость, Суздальцев панически искал верной интонации в предстоящем допросе, строил и разрешал и снова выстраивал поле, где сейчас придется встретиться пленнику и властелину, жертве и палачу, подполковнику советской разведки и полковнику иранского спецназа. Можно пытаться лукавить, обмануть, сбить допрос на ложный след. Можно расположить к себе и разжалобить, добиться снисхождения. Можно сдаться, пойти на сотрудничество, облегчить свою участь или держаться насмерть, не ломаясь под пыткой, пряча в глубину своей боли и ужаса несгибаемую личность.

— Итак, господин Суздальцев, мой первый вопрос. Где ракеты?

Его смятенный, растерянный разум, сопротивляясь, стремясь уцелеть, настроил его на путь, суливший спасение. Он станет правдиво отвечать на вопросы, на которые полковник Вали знает ответы. Станет отвечать отрицательно, если и в самом деле не знает ответа. И будет притворяться, лукавить, уводить на ложный след, если ответ на вопрос затрагивает боевую информацию.

— Итак, подполковник, где же ракеты?

— Не знаю, — ответил Суздальцев, услышав в своем голосе сдавленный хрип. — Вы могли убедиться, что их нет.

— Вот поэтому я и спрашиваю, куда ваши люди перенесли ракеты?

— Если это мои люди, то ракеты уже находились бы в расположении наших войск, и дальнейший их поиск для вас был бы бессмысленным.

— Логично. И тогда вы бы не явились в Деванчи, продолжая их поиск, и не попали бы в нашу засаду.

— Вы и я, мы заняты одним и тем же делом. Ищем ракеты, которые ускользают от меня и от вас.

Это была неловкая попытка сблизить их интересы, установить между ними согласие, снять роковое противостояние, делающее его, Суздальцева, проигравшим пленником, а иранского полковника — удачливым победителем.

Но сближения не случилось. Вали по-прежнему относился к нему, как к вместилищу информации, которую он станет добывать с помощью известных разведке приемов.

— Что сообщил вам агент Мухаммад перед тем, как его застрелили ваши? Мне это крайне важно узнать.

— Не скажу вам больше того, что сказал.

— Мне придется повторить этот вопрос еще несколько раз, прибегая к средствам дознания, характерным для допроса в разведке.

Суздальцев понял, что игра психологий, тонких уловок и фигур умолчания, — эта игра проиграна. И наступает момент, когда разум и трусливая плоть будут истово орать одно, а воля и сокровенная личность станут молчать, обливаясь слезами боли.

Полковник Вали издал «цыкающий», свистящий звук, каким подзывают собак. На галерею по лестничному проему стали подниматься один за другим черные бритоголовые головы, вырастая в высокие тела двух молодых бородачей. Один из них, с расплющенным провалившимся носом, нес два жестяных ведра с водой и какой-то цветастый пакет. Другой, горбоносый, держал в руках плетку. Суздальцев издали, страшащимися, сверхзоркими от страха глазами видел эту плетку. Деревянную, отшлифованную до блеска рукоять. Ременную петлю, в которую была вставлена смуглая ладонь. Длинный отрезок сыромятного ремня, увенчивающего крупным узлом с плетенной из конских волос косичкой. Эта плетка вдруг превратилась в центр мироздания, вокруг которого вращались окрестные поля, розоватые горы, дорога с несущимся всадником, стоящий краснобородый полковник и его, Суздальцева, беспомощная, страшащаяся душа, в которой притаились воспоминания детства, мама с заснеженным меховым воротником, легконогая бабушка, бегущая по переулку. Все это вращалось на разном удалении от плетки, которая сияла, подобно светилу в центре мироздания.

И как ни был его разум сотрясен и испуган, он уловил абсурдное, по законам абсурдной симметрии, совпадение. Два рослых бритоголовых афганца были похожи на двух прапорщиков, помогавших Коню при допросах пленных. Те же стальные плечи, тупое, равнодушное выражение лиц, те же ведра с водой. Симметрия мира, которая себя обнаружила, была симметрией воздаяния, симметрией боли и смерти, и это показалось Суздальцеву смешным. Подвешенный на веревке, перед началом истязаний, он открыл еще один закон бытия, был открыватель закона.

— Итак, господин Суздальцев, мне надо знать, кто такой Азис Ниалло?

— Не знаю, — ответил Суздальцев, ожидая пытку. Со странным облегчением думал, что информации, которую собирался выбить из него, пленника, Вали, он не знает, и выбивать иранский полковник будет не отсутствующую информацию, а его сокровенную личность, его ядро, его суть, ломая ее и дробя, чтобы пытка растолкла их в пыль, и чтобы больше никогда., останься он жив, никогда не обрели они целостность.

Полковник вновь издал цокающий посвист. Горбоносый, не выпуская плетку, выхватил нож и узким острием распорол на Суздальцеве куртку, отсек рукава и рванул, сдирая хрустящую ткань. Голый по пояс, с оставшимися на связанных руках рукавами, он напрягал ребра, чувствуя, как овевает их ветерок. И еще не зная, как он станет спасаться от боли, как сражаться за свою убиваемую сущность, метался мыслью, выкликая спасительные заклинания и образы, спасительные стихи и молитвы.

Полковник кивнул. Горбоносый отвел руку с плетью и с силой ударил, приклеив сыромятный ремень к ребрам, одновременно потянув назад. Страшная боль от удара прошла сквозь ребра, сорвала с места сердце и печень, и закупоренные болью легкие не могли сделать выдох, и он висел, задохнувшись, с выпученными глазами, не имея сил крикнуть. Ремень оставил на теле пухлый кровавый рубец, узел сорвал кожу и выдрал кусок мяса, а конская плетка, как бритва, оставила узкий надрез.

— Кто такой Азис Ниалло?

Суздальцев мотнул головой. Новый удар, захлестывая за спину, ослепил его, и он, дыша раскаленной болью, закричал.

— Кто Азис Ниалло?

И прежде, чем получить удар хлыста, не рассудком, не памятью, а одним лишь рыдающим голосом, поющим речитативом, бессознательно, извлекая звуки из самых сокровенных глубин, которых не доставал бич, Суздальцев стал читать стихи Гумилева, не понимая, горят ли они в его обезумевшей памяти, или он выкрикивает их с кровавой слюной.

«Я люблю избранника свободы, мореплавателя и стрелка…» Удар, вырывающий клок плоти, останавливающий сердце. «Ах, ему так сладко пели воды и завидовали облака…» Оскал горбоносого лица, взмах плетки в мускулистой руке, и оглушающая боль, сквозь глухоту которой он кричал: «Высока была его палатка…» Удар в область паха, словно плеть накрутила на себя и вырвала семенники. «Муллы были резвы и сильны…» Плеть захлестнула за спину, разрывая кожу между лопатками. «Как вино, впивал он воздух сладкий…» Плеть рванула плечо, выдирая из мускулов волокна, и конский волос оставил на щеке сочный надрез. «Белому неведомой страны…»

— Я не понимаю по-русски, — кричал полковник. — Отвечайте нормально. Где Азис Ниалло?

«Знал он муки голода и жажды…» Плеть наносила на него кровавые кресты. «Сон тревожный, бесконечный путь…» Горбоносый размахивался, и становилась видна его подмышка с черными волосами. Удар ложился вдоль позвоночника, нанося вдоль спины кровавую ось симметрии. «Но святой Георгий тронул дважды пулею не тронутую грудь…»

Волшебные стихи Гумилева получали свою отгадку. Они рифмовались с ударами плетки, их музыка была музыкой нестерпимой боли. Они писались за полвека до этого дня специально для Суздальцева, чтобы он в своей смертной муке угадал, наконец, священный смысл русской поэзии, смысл креста и казни.

— Спрашиваю, где Азис Ниалло? Куда он переправил ракеты?

Суздальцев утратил дар понимать и слышать. Обвис на веревке, чувствуя, как течет по телу липкая горячая кровь, и боль расползается жгучим, меняющим свои формы орнаментом.

Горбоносый, дыша через нос, по-бычьи, отошел, свесил бессильной рукой темно-красную плетку. Второй афганец, с провалившимся носом и с черными дырами ноздрей, раскрыл пакет и ссыпал из него в ведро серую кристаллическую соль, а потом стал тщательно мешать деревянной палкой, растирать нерастворившиеся кристаллы. Макнул палец, лизнул и поморщился. Поднял ведро за дужку, поддерживая за донце, поднес к Суздальцеву и шумно окатил. И Суздальцеву показалось, что он стал в пылающий тигель, и вокруг него бушует розовое пламя, и он, теряя от страшного ожога сознание, слышал, как этот адский огонь ревет и хрипит, а это ревел и хрипел он сам, распадаясь на бесчисленные молекулы боли, каждая из которых визжала, верещала, хрипела.

Он очнулся от шлепка холодной воды, смывавшей соляной раствор. Безносый афганец плескал на него бережно, осторожно, как тушат горящие дрова. Холодная вода погасила верхний жалящий огонь, оставляя тлеть глубинные на всем теле ожоги.

— Очень жаль, господин Суздальцев, что мы не сумели понять друг друга. Быть может, вы и правда не знаете, кто такой Азис Ниалло. Теперь вам остается ждать, когда за вами приедут и переправят в Иран.

Он повернулся и пошел, уводя за собой двух подручных. Суздальцев остался висеть, глядя, как над горой гаснет заря, и кромки далеких гор похожи на жидкую струйку золота.

* * *

Он оставался висеть под балкой, чувствуя, что окружен непрерывной пылающей болью. От него исходила воспаленная радиация боли, и в этой истекающей из ребер боли был сотворен окрестный мир с кишлаком, зеленым полем, розовой зарей и меркнущими горами с золотой струйкой. Весь мир был создан из его рассеченного плетью ребра и болел его, Суздальцева, болью.

Он был истерзан, быть может, изувечен, но его сокровенная сердцевина уцелела, он сберег ее от разрушения, сберег свою волю и достоинство.

В близком невидимом доме раздалась музыка. В сарае, что находится под галереей, заблеяли овцы. На двор выкатился босоногий мальчик в красных штанишках, еще плохо держащийся на ногах. Увидел Суздальцева, долго смотрел, а потом поднял камень и бросил. Не попал, камень ударился о доски и отскочил. За высокой глинобитной стеной несколько раз проплывали верблюжьи головы, но наездников видно не было. Видимо, погонщики шли рядом с верблюдами или их загораживала стена. Несколько раз трещал мотоцикл, над стеной поднималась розоватая пыль.

Суздальцев испытывал желание помочиться. Руки были связаны. Галерея была пуста, и он, не удерживая себя, помочился прямо в штаны, чувствуя, как стало горячо ногам, водяную лужу под ногами зарябило.

Он висел в вечеряющем воздухе, никому не интересный, ненужный. О нем забыли враги и друзья, он был всеми оставлен, и только кто-то Невидимый, Молчаливый наблюдал за ним из небес. Это был Стеклодув, не принимавший участия в его судьбе, не откликнувшийся на его вопли. Смотрел на него равнодушно, не предлагая помощи, не побуждая к действию, просто взирал, как взирал на туманную дорогу, на погрузившиеся втемноту горы с остатками голубоватой зари.

Женщина появилась на дворе, неся керосиновую лампу, огонь освещал ее резкий подбородок, лоб с густыми бровями, и тени и свет на ее лице мешали разглядеть, красива она или нет.

У него было время подумать над тем, что случилось. Кто все эти месяцы следил за ним неотступно, разгадывал его планы, срывал операции. Кто навел на его след полковника Вали. Кто устроил засаду в доме с синими воротами. Кто выстроил сложную цепь причин и следствий, состоявших из полетов в пустыню, людских смертей, гонок на боевой машине пехоты, штурма огромного города, кто все это устроил, чтобы он, Суздальцев, висел теперь на веревке, избитый в кровь, и над ним загоралась первая печальная звезда.

И его вдруг осенила догадка. Не было предательства. Не было внедренного агента. Не было его просчетов и пагубных ошибок. Всему виной Стеклодув. Он построил всю цепь причинно-следственных связей, он заманил его в засаду, он передал его в руки краснобородого полковника, он подверг его истязаниям и оставил висеть под балкой, и теперь молчаливо смотрит, что же с ним будет. Как он, Суздальцев, станет действовать. Какие стихи станет читать при следующих истязаниях. Какую молитву прочтет в свой смертный час. И это открытие поразило его. Стеклодув был не благ, не человеколюбец, он был испытатель, исследователь. Ставил над Суздальцевым опыт, как ставят эксперимент над мышью. И бесполезно его умолять, бесполезно звать на помощь. Он, бесстрастно и молча, созерцает, как Суздальцев, засеченный едва ли не насмерть, висит на веревках под печальной звездой Герата.

И от этого ему вдруг стало смешно. Он засмеялся, сотрясая грудь, чувствуя нестерпимую боль, — от ударов плетью и от абсурда, в который была погружена его жизнь. Он смотрел на звезду и смеялся, громко, хрипло, переходя на клекот, на крик, на удушающие рыданья. И звезда, появляясь сквозь слезы, трепетала над ним.

* * *

Он перепорхнул из ужасной яви в сладостный спасительный сон, который и был явью, превратив недавние потрясения в несуществующее наваждение. Словно кто-то повел рукой, сдвигая прочь краснобородого иранца, его горбоносого подручного с плеткой, и второго с огненным раствором в ведре. А открылась деревенская изба, в которой он когда-то провел незабвенно-счастливое время. И в этой избе, среди половиков, икон, наивных фотографий, — тетя Поля, полненькая, шустрая. К ней, деревенской знахарке и целительнице, соседки несут больных петухов. Они держат петухов на руках, как младенцев. У птиц раскрыты клювы, высунуты больные, обложенные известковым налетом языки, которые тетя Поля называет «тиун», видоизмененный «типун». Бедные птицы не могут клевать, грустнеют, тускнеют и падают замертво с насеста. У принесенных птиц — зеленые хвосты, золотые груди, огненные, налитые соком гребни, рубиновые страдающие и злые глаза. Тетя Поля жует ржаной мякиш, при этом что-то бормочет, невнятно приговаривает, так, чтобы никто не услышал. Но он-то знает, что это смесь языческого заговора про Анадырь-камень, в который изгоняется птичья хворь, и молитвы Богородице, заступницы за людей и птиц.

Тетя Поля бормочет, ее милое домашнее лицо исполнено сосредоточенной зоркости, нос заострился, брови приподнялись, и глаза округлились. Она сама стала похожа на птицу, вот-вот на голове ее вспыхнет огненный гребень. Продолжая бормотать, она хватает птицу за язык, срывает тиун и, не давая разлиться крови, лепит на птичий клюв жеваный хлебный мякиш, сдавливая клюв, не пуская рвущуюся птицу. То же она проделывает с остальными петухами, исцеляя их ржаной силой, своей слюной и таинственной хлыстовской молитвой.

Женщины благодарят знахарку кто скомканными рублевками, кто десятком яиц, кто кусочком домашнего сальца. Поворачиваются одна за другой, неся под мышками петухов, идут через сени на снежное крыльцо. Он видит их умиротворенные лица, и, ступая в снег, они выпускают птиц на свободу. Петухи взлетают и несутся в снега, золотые, изумрудно — зеленые, голубые, фиолетовые, всех цветов радуги райские птицы. Они и есть птицы русского снежного рая, и он так счастлив, поднимает из снега петушиное перо.

Он бежит за петухами, и птицы подлетают к дворцу, к усадьбе Кускова, куда в детстве водила его мама. Стены усадьбы розовые, с барочной лепниной и полукруглыми пролетами окон. Петухи вплывают, углубляются в стену, как в облако, исчезают их клювы, гребни, их огненные крылья, изумрудные хвосты. Он вслед за птицами проходит сквозь ватную стену и оказывается в залах усадьбы, какими их запомнил с детства. Оббитые парчой стены, старинные шкафы и комоды, письменные столы, и по стенам портреты в золотых рамах. Но в рамах не румяные фрейлины в напудренных париках, не надменные вельможи в золоченых камзолах, а его старинная молоканская родня из старого фамильного альбома. Его бабки, прабабки, окладистые бороды, нежные девичьи лица, прекрасные в своей чистоте и целомудрии. И под этими портретами на кушетке с гнутыми спинами сидит мама, не в своем обычном наряде, не в синем платье с синими стеклянными пуговицами, а в ампирном с высокой грудью, в прозрачных розовых складках. И прическа ее, как носили дамы в век Пушкина, как на портретах Натальи Гончаровой или Анны Керн, гладкие, с высоким пучком, и античным перламутровым гребнем. Она сидит, устало опустив на колени обнаженные до плеч руки и плачет. Плачем знакомым и невыносимым для его детских переживаний, плачет дрожащими губами и обильными слезами. Так плачет она, когда вспоминает отца, убитого под Сталинградом, и сколько бы лет ни проходило со дня этой гибели, он всегда видит ее дрожащие несчастные губы, открытые серые, полные слез глаза и бессильные руки. Это причиняет ему боль, и он всегда убегал от ее слез и страдания. Но теперь он утешает ее, оказывается, произошла ошибка, и отец не погиб, а жив, он здесь, рядом и вот-вот войдет в эту комнату. Он утешает мать, обещает ненадолго уйти и вернуться с отцом, предвкушая их встречу.

Выходит из палат, кусковский парк, пруды, стеклянный след от плывущего лебедя, и отец, его облик не тот, что на давних, до войны фотографиях, а сегодняшний, из сегодняшних дней, в одежде, манере говорить, как и у него самого. Не обнимаются, а сразу же отец начинает что-то рассказывать энергичное, радостное, он не понимает смысла отцовских слов, испытывает ликованье, небывалое счастье, отец жив, уцелел на страшной войне, слухи о его гибели были ложны, и вот он вернулся к ним с мамой, и сейчас случится их долгожданная встреча.

Они идут по аллее парка, которая сама собой переходит в лесную дорогу. Уже поздняя осень. Осины голые, вся тяжелая сырая листва упала к ногам, в ярко-желтых и красных листьях мерцают капли недавнего дождя, отражается синяя капля неба, и они идут по дороге, вороша эти листья, и лицо у отца молодое, глаза сияющие, и он что-то без умолку говорит ему, не как сыну, а как товарищу — о каком-то своем начинании, о какой-то своей победе. И он радуется так, как радовался бы победе друга.

Они проходят орешник, голые устремленные в осеннее небо ветки, где брызгает мелкий дождь и летит одинокая сойка. Листва под ногами коричневая, желтая, золотая, и они идут, зарываясь стопами в это мокрое тяжелое золото.

Выходят на поляну, на коровий выгон, где когда — то был отрыт пруд для водопоя, а сейчас пруд зарос осокой, вода взбаламучена, на берегу лежит мокрый бредень. Это лесники наловили карасей и теперь их жарят, разложили на противень рядами, и караси, как шеренги воинов в серебряных и золотистых латах. Дым летит над поляной. Лесники теснятся, уступая в своем кругу место для него и отца. А ему так хорошо, так радостно, что они приняли отца в свой круг, и отцу среди них вольготно, он улыбается им, продолжает что-то рассказывать. Лесник Одиноков достает бутылку водки, стакан с таинственным выражением лица, какое бывает на портретах у больших мастеров и художников. Сейчас стакан пойдет по кругу, и все молча выпьют, дожидаясь, когда первый хмель ударит в голову, а потом загалдят все сразу, загудят, зашумят, не слушая друг друга, воспаряя духом к вершинам голых деревьев. Он принимает от Одинокова стакан, чтобы передать его отцу, а отца нет, он незаметно встал и ушел. Отец не виден, но знает, что он ушел по лесной дороге, в которой пробиты две глубокие, полные воды колеи, засыпанные палой листвою. Он бросается догонять отца. Минует дерево, в дупле которого жил летом дятел с красным хохолком, минует просеку, на которой несколько дней над он видел лося, и выходит на поле, огромное, снежное, с цепочкой следов. Он знает, что это след прошедшего здесь отца. Старается его догнать. Идет в поле и видит, что посреди снегов стоит Александрийский столп из красного гранита колонны с парящим ангелом, но нет ни Зимнего дворца, ни арки Главного штаба. Только необъятное зимнее поле, и посреди снегов одинокий имперский столп. Следы отца ведут через поле, и в нем такая боль, такое предчувствие, что отца не догнать, он снова от него исчезает, слухи о его смерти и материнские слезы, ее неутешная боль — они являются правдой. С криком, с мучительным зовом он бежит по следам отца, надеясь его догнать. Следы обрываются. В последнем отпечатке отцовской стопы — алая ветка брусники. Суздальцев проснулся со стоном, возвращаясь в явь. Он висел на веревке, под балкой, огромная красная заря переливается огненными волокнами, и там, где заря касается черных гор, накаляется желтизна близкого, готового взойти солнца.

Глава двенадцатая

Он услышал стук лестницы, и в проеме на галерее стала возникать голова, бритоголовая, горбоносая, со свирепыми вывернутыми губами. И в Суздальцеве все застонало, затрепетало при виде палача, каждая его незажитая рана завопила от предчувствия мук. Горбоносый приблизился, губы его еще больше вывернулись от отвращения. Он достал нож и перерезал веревку. Руки Суздальцева отпали от балки, и он ощутил тупую ломоту в плечевых суставах, откуда отхлынула застоялая кровь. Горбоносый толкнул Суздальцева вдоль галереи, к невысокой дверце со щеколдой. Отворил дверь и пихнул Суздальцева внутрь. Дверь захлопнулась, щелкнула щеколда, и он остался в длинном узком чулане, сплошь, по стенам и полу, обмазанном глиной. Только на уровне лица оставалась длинная щель, ограниченная вмурованными в глину корявыми досками. Ни топчана, ни табурета, ни подстилки на полу, только шершавые стены и щель, позволявшая видеть двор, начинающее зеленеть при первых лучах солнца зеленое поле, похожее на выгон, горы, все еще черные, контурные, с маленьким колючим солнцем.

Грудь, спина, ребра, изорванные плетью и сожженные рассолом, продолжали жгуче болеть, словно на нем была рубашка из крапивы, колючая и жалящая власяница. Суздальцев содрал с рук оторванные рукава и бросил на пол. Хотелось пить, хотелось закутаться в мокрую простыню, чтобы остудить раны. Но воды не было. Его штаны были пропитаны мочой и рассолом, и от них исходило зловоние. Он вдруг испытал смертельную тоску, безысходность. Его посадили в этот тесный чулан, чтобы снова пытать и мучить, и его удел умереть под пыткой в этой чужой стране, без помощи, без поддержки, без подбадривающего слова друзей, без молитвы любимой женщины. Весь смысл его жизни, его трудов и познаний, его упований на чудо и его беззаветное служение стране свелось к этой камере, к пыткам и к мучительной смерти на дыбе. Тоскуя, не желая смотреть на восход чужого солнца, который мог оказаться его последним восходом, он сел на пол и прислонился к прохладной стене, остужая раны.

Суздальцев оставался в тоскливой дремоте, страшась услышать шаги в галерее и голос полковника Вали, предвещающий пытку.

Он услышал снаружи шум, но это не были окрики и команды. Раздавались женские голоса, детский смех, бодрые мужские покрикивания. Он поднялся, выглянул в щель. Солнце еще не освещало двор, но земля, чисто выметенная, начинала тихо серебриться. Двор был похож на прямоугольную сцену, окруженную с обеих сторон кулисами, а его чуланная щель была подобием ложи, откуда он мог наблюдать представление. И оно начиналось. Сначала по двору забегали возбужденные дети, девочки и мальчики, все нарядно одетые, со смехом выкрикивали, выражали нетерпение и радость. Принимались гонять друг за другом, шалили, цеплялись, пока ни вышла рослая седовласая женщина в зеленой долгополой юбке и, строго прикрикнув, прогнала шалунов. Из домашних покоев стали выходить мужчины с рулонами ковров, клали их на землю, раскатывали, и весь двор покрылся черно-алыми, пепельно-голубыми, нежно-зелеными коврами, и это чудесное преображение утлого двора в цветущий, благоухающий драгоценными цветами луг почти восхитило Суздальцева. Этот цветник не мог быть эшафотом, казнь откладывалась, вместо нее предполагалось иное представление. На ковры босыми ногами выходили женщины и раскладывали подушки, шелковые, бархатные, шитые серебром и стеклярусом. Как ни болели его раны, он замечал упругость их смуглых длиннополых ног, красоту изящных щиколоток, жгучее очарование их черных бровей, тонких прямых носов, крепких пунцовых губ. Они раскладывали подушки по обеим сторонам двора, оставляя в середине пустое пространство, напоминавшее роскошную клумбу. Тут явно готовилось действо, и Суздальцеву казалось, что действо предназначено для него, ему в назидание, в утешение. И от вида этих полосатых мутак и расшитых блеском подушек, казалось, стали меньше болеть его раны, словно к ним прикоснулись целебные цветы и травы.

Театральное действие, между тем, развивалось. На коврах появились мужчины, величавые седобородые старцы в тюрбанах, с морщинистыми лицами, на которых торжественно сияла радость. Более молодые, чернобородые, красочно одетые в долгополые балахоны, пропускали вперед стариков с мелкими поклонами, прикладывая руку к сердцу. Были и совсем молодые, безбородые, с миндалевидными смуглыми лицами, в нарядных шапочках. Заметно робели, тушевались, прятались за спины старших, опрометью кидались исполнять какую-нибудь просьбу старика. Они стояли на коврах тесной гурьбой. И их связывала родовая близость, семейное торжество и благополучие их гнездовья. За изгородью, на улице послышался шум, урчанье нескольких автомобильных моторов. Вознеслась солнечная пыль, и во дворе, через другие невидимые ворота, появилась другая группа мужчин. Те же старики, грузные, иные с палками, в черных или нежно-зеленых чалмах, статные мужчины с огненными черными глазами, похожие на воинов, играли сильными грациозными мускулами под нарядными безрукавками и накидками. И молодежь, застенчивая, робкая, готовая опрометью бежать, исполняя стариковские просьбы. Среди вошедших был сухонький старичок, едва семенящий ногами. У всех в руках появились четки, мерцали, искрились, неся в себе капельки солнца. И от этих тончайших лучей и вспышек во дворе стало торжественней, веселее, нарядней. И Суздальцев, несмотря на боль, залюбовался этой игрой света, где каждая крохотная вспышка означала прочитанную молитву души — впереди старики, за ними их сыновья, и сзади выглядывала цветными шапочками и веселыми глазами молодежь. Суздальцев видел, как переговариваются старцы, как один, видимо глухой, приставляет к уху ладонь, а другой тянет к нему свои блеклые говорящие губы.

И он старался понять, для чего после перенесенных унижений и мук его сделали зрителем этого величавого действа.

Два семейства, разделенные многоцветьем ковров, созерцали друг друга. Затем старик, старший хозяин дома, заговорил, прижав руку к груди, сначала кланяясь, а потом воздевая глаза к небу и туда же указывая заостренным перстом. Суздальцев не мог расслышать слов, но это было похоже на приветствие, потому что остальные члены клана согласно кивали, а гости в знак благодарности прикладывали руку к сердцу.

Отвечал старейший из гостей. Та же торжественная молвь, излетающая из белоснежной бороды, тот же перст в небеса, призывавший Господа свидетельствовать об искренности любезных приветствий. Они обменивались суждениями, пространными объяснениями, дорожа их мерными длиннотами, глубокой заключенной в них сутью. И Суздальцев вдруг тоскливо подумал, как могут они столь велеречиво и благостно рассуждать, перебрасывая четки, уповая на Господа, если рядом с ними находится он, Суздальцев, оскверненный и измученный, в ожидании пыток и казни. Сейчас на дворе лежат великолепные ковры, и по ним понесут завернутое в ветошь его изрезанное, обезглавленное тело. Зачем и кому понадобилась эта необъяснимая дурная последовательность, сначала дыба и плеть, потом ковры и драгоценные четки, а затем снова пытка и неминуемая жуткая смерть.

Разглагольствования сторон завершились. Гость, говоривший возвышенные слова, поднялся, осторожно ступая, пошел по ковру. За ним поднялись трое юношей, двинулись следом, держа в руках завернутые в шелк свертки. Старейшина-гость остановился перед хозяином дома, поклонился, повернулся к присутствующим. Молодые люди один за другим наклонялись, опускали на ковер подношения, сдергивали струящийся шелк. И под шелком открылись — деревянный ларец, весь усыпанный цветными каменьями, драгоценностями афганских гор. Нежно-синий и бледно-голубой лазурит, зеленая и черная яшма, медовые сердолики, млечно-златые агаты. Подарок излучал таинственную силу света, от которой бороды стариков засветились, а глаза молодых восхищенно взыграли. Под вторым лоскутом кожи оказался автомат — знакомый Суздальцеву «АКС», но деревянное ложе, цевье и приклад были инкрустированы перламутром, серебром, золотыми узорами, и оружие выглядело, как царский подарок, чтобы служить не в бою, а украшать самую дорогую гостиную. Старик, которому был сделан подарок, не удержался и провел по автомату рукой с нежностью, с какой гладят по голове ребенка. Когда был совлечен третий шелковый плат, открылась ваза дивной синевы, мерцающая зеленой лазурью, полная светоносного синего воздуха, изделие гератского мастера. И Суздальцев в изумлении ахнул, вспомнив мастерскую в Герате, расплавленный тигель, Стеклодува, извлекающего из пламени ослепительную звезду, которую наполнял своим дыханием, и целовал, играл, как на флейте, и звезда остывала, наполнялась божественной синью и теперь была явлена ему в кишлаке, как знамение высшей красоты. И он вдруг понял, что творимое перед его глазами действие — плод фантазии Стеклодува. Он подал ему об этом знак, явив голубую вазу. Это он, Стеклодув, был режиссером спектакля, в котором Суздальцева вначале истязали и мучили, готовя неизбежную казнь, потом показали таинство встречи двух родов, и эту волшебную вазу. Стеклодув что-то желал от него, к чему-то побуждал, чему-то хотел научить. Был режиссером, учителем, мудрым небесным наставником.

Ковры вновь опустели, гости отошли и расселись. Переливался, мерцал ларец, автомат сиял, как павлинье перо, ваза мерцала, почерпнув из небес лазури.

Суздальцев жадно смотрел в щель, ожидая новых для себя наставлений, стремясь проникнуть в замысел Режиссера.

Из-за спин стариков, осторожно огибая подушки, тюрбаны и бороды, из среды гостей вышел молодой человек. Он прошествовал на серединку ковра и поклонился хозяину. Он был строен, прекрасен лицом, гончарно-красным и мужественным. Его черные блестящие брови двигались, под ними сияли глаза, большие, темно-сиреневые, с голубыми белками. Они дрожали, переливались нетерпением, страстью, надеждой, страхом разочарования и поражения. Он был, как молодой воин, впервые идущий в поход. Сквозь расшитую бисером безрукавку виднелась сильная грудь. Вольные шаровары не скрывали стройных мускулистых ног. Небольшая бородка и тень от усов выделяли свежие пунцовые губы. Это был жених, и воин, и танцор, которого призвал Стеклодув на ковры и поставил перед Суздальцевым для загадочных своих назиданий.

Навстречу жениху, с противоположной половины двора, появились три женщины, все в паранджах, темно-зеленой, фиолетовой, голубой. Были похожи на цветы с плотными круглыми головками, от которых ниспадали струящиеся лепестки. Их лица и тела скрывали вьющиеся покровы, но тонкие легкие щиколотки той, что шла в середине, порывы ее тонкого стройного тела выдавали в ней девушку. Все трое встали пред женихом. Между ними шел тихий разговор. Женщины, сопровождавшие девушку, наклонились, подхватили край ее паранджи и стали медленно ее совлекать. Так уходит тень, уступая солнцу, с весеннего цветущего дерева. А паранджа слетала, и открывалось розовое платье, голубая легкая блузка и чудесное, горящее от смущенья, от счастья лицо, смугло-румяное, продолговатое, с черно-синими длинными волосами. Брови были тонкие, словно наведенные легкой кистью. Глаза большие, удлиненные, как у ланей на миниатюрах Шахнаме. Она вся трепетала, ликовала, глядя на жениха, и дрожала от страха, была готова упасть. Женщины в паранджах отступили, и двое, жених и невеста, остались вдвоем на коврах, боялись смотреть друг на друга, пугались своей внезапной близости, и все, кто сидел на подушках, тихо вздыхали, кивали тюрбанами, шевелили бородами, созерцая, как два рода, два семейных клана роднятся, укрепляются, прирастают друг к другу. Жених взял невесту за руку, бережно, за кончики пальцев. Повернулся к своей родне, и они вдвоем поклонились. Повернулся к родне невесты, и отвесили такой же поклон. Касаясь друг друга кончиками пальцев, стояли прекрасные и целомудренные.

Суздальцев смотрел с восхищением. Его измученная, готовая к смерти душа воскресала. Он мысленно целовал вокруг них воздух, как тогда, в Герате, над кустом дивных роз. Благоговел, умилялся, окружал их своим обожанием, был исполнен любви. Он, израненный узник, враг этих кишлаков и степей, наславший на них самолеты, грохочущие танки и пушки, ведущий на штурм городов полки чужеземцев, теперь сберегал их своей любовью, своей бессловесной молитвой.

Жених и невеста ушли с ковров и исчезли, и Суздальцеву казалось, что они оставляют в воздухе светящийся след. Но, быть может, так светилась его душа.

Ковры пустовали недолго. На них стали выходить молодые люди, плавные, как танцоры. Несли подносы и блюда, широкие пиалы и чаши, кувшины с журавлиными шеями, стеклянные вазы. Зашипело, задымилось вареное мясо, задышало паром вкусное мясное варево. Стеклянно заблестели горы масляного риса. Вазы полнились гранатами, апельсинами, яблоками. С них свисали гроздья смуглого и золотого винограда. Весь двор был уставлен яствами, превращен в место пира, и все, кто сидел на подушках, подвигались к еде, вольно рассаживались, готовились пировать.

Суздальцев вдруг почувствовал, как голоден, как мучает его жажда, как сухо и горько во рту. Жадно смотрел на куски баранины, нанизанные на шампуры, на рис, который черпали ложками, несли ко рту, поддерживая ладонью. Он уверял себя, что это мучение голодом, при виде роскошной трапезы, было задумано Стеклодувом, требуя от него смирения и воздержания. Стеклодув ведет его путем искушений, проверяет его. Для чего, он не мог понять.

Появился мулла и вознес молитву. Его иссушенное лицо под черной чалмой вопрошало небо, тоскливо-певучий голос доносил до Аллаха молитвы, и эти молитвы были о благоденствии рода, о великой любви и таинстве, в которых соединялись мужчина и женщина, чтобы продолжить род на земле, и этим продолжением славить Всевышнего. Суздальцев молился со всеми, а когда началась трапеза, он, уходя от искушения, не в силах одолеть голода и жажды, отошел от окна и лег на прохладный пол, повторяя стих Гумилева: «Знал он муки голода и жажды… знал он муки голода и жажды…» Лежал, слыша звяканье посуды, журчанье воды, говор, смех, кашель. Вновь поднялся и занял место в своей театральной ложе, когда ковры опустели, гости и хозяева, насыщенные, отодвинулись на подушках и, вытянув ноги, подоткнув под бока мутаки, отдыхали, сонно поблескивая глазами. Гостям принесли кальяны, похожие на стеклянных птиц, розовых, голубых, зеленых. Птицы опустились среди подушек, мужчины вкушали сладкий дым, который возносился над каждой головой и сливался в плоское, похожее на серебристый покров облако, накрывавшее двор зыбким куполом. И Суздальцев улавливал сладкий дым табака, смешанного с благовониями и бодрящими травами предгорий. Заиграла музыка, и вслед за ней, неся ее впереди себя, показались музыканты в меховых шапках, красных сюртуках, в легких чувяках с загнутыми носками. Аккордеон дрожал и переливался, как слиток, маленькая домбра, похожая на высушенный плод с длинным черенком, на котором были натянуты струны, дребезжала, звенела, жужжала и щелкала по птичьи. Длинная дудка сладостно пела. Казалось, музыка создает мерцающий круг. И в этот мерцающий круг влетела невеста, заплескала босыми ногами, заиграли бровями, заметалась во все стороны восхищенными глазами, открывая пунцовый рот в белоснежной улыбке. Когда ее розовое пышное платье и зелено-голубая блузка закружились под неистовую музыку, когда на ее груди затрепетали бусы, ожерелья, подвески из серебра с вкраплениями лазурита и оникса, Суздальцеву вдруг показалось, что он видит восхитительный танцующий цветок, дивную розу Герата, неподвластную увяданию и смерти.

С ним что-то случилось. Душа наполнилась такой любовью и раскаянием, таким желанием для всех них благоденствия и любви, таким умилением и болью, что глаза наполнились слезами, и цветные ковры, ликующие танцовщицы, стеклянные птицы кальянов превратились в многоцветный туман, закрывший на миг внешние образы мира и открывший в его душе неведомое прежде пространство. Он каялся и винился за содеянное этим людям зло, за свой жестокий военный набег на их кишлаки и арыки, за ковровые бомбардировки и бомбоштурмовые удары. За гибель Дарвеша и его брата Гафара, в которых он был повинен. За смерть Маркиза и вертолетчика Свиристеля, за тех безвестных солдат, что летели в гробах на Черном тюльпане, за безумную и грешную ночь с Вероникой. Каялся за все совершенные в жизни грехи, за разлуку с невестой, которую вероломно оставил, уходя в лесники, за огорченья и боль, причиненные маме и бабушке, за убитую лайку, которую в своем помрачении застрелил из ружья, за высокую с вечерней звездой березу, под которой стоял на тяге, глядя на волшебный полет вальдшнепа, а березу потом изрубил на дрова. Он каялся, испытывая облегчение, словно развязывались тяжелые стягивающие душу узлы, и ей становилось вольно, легко и счастливо. И раны от удара бича закрывались, а слезы все текли и текли из его затуманенных глаз.

Вместе с облегчением он испытал необычайную усталость, как роженица. Отошел от окна и прилег в углу, слыша танцы и музыку, погружаясь в целительный сон. «Так вот для чего Стеклодуву было угодно провести меня по этим путям, вот в чем смысл молчаливых его назиданий. В моем покаянии, в моем исцелении, в моем спасительном прозрении». Знал он муки голода и жажды, сон тревожный, бесконечный путь. Но Святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь. Он засыпал, слыша пение флейты и тихий смех танцовщиц.

* * *

Его сонную одурь прервал неразличимый рокот, удаленный за пределы двора, в котором слилось много новых голосов и звуков. Суздальцев поднялся и выглянул. Ковры, устилавшие двор, были пусты, блюда и подушки унесены, только в углу, сбившись в стеклянную птичью стаю, поблескивали кальяны. Солнце уже перетекло над двором, перевалило крышу сарая и теперь, невидимое, склонявшееся к закату, освещало ярко-зеленый выгон на краю кишлака. И сюда, на этот выгон, казалось, собрались все обитатели селенья, старики, мужчины и дети. Толпились на краю луга. Мальчишки держали в руках медные тарелки, тазы, похлопывали в них, и музыка аккордеона, домбры и дудки была пересыпана медными звяками, создававшими нервный и радостный ритм.

Посреди луговины был выстрижен круг, и эта плешина была обведена белой краской. К этому белому кругу выезжала вереница наездников. Лошади шли одна за другой грациозным шагом, танцующей иноходью, словно гордились своими седоками, потряхивали хвостами и гривами, задерживали в воздухе копыто. Наездники литые, крепко вросли в седла, в нарядных куртках, коротких халатах, в маленьких шапочках, крепко посаженных на лобастые бородатые головы. Под крепкими задами курчавилась овчина, темнели отделанные медью седла, ноги в заостренных сапожках были вставлены в медные стремена. Всадники достигли круга, встали дугой, охлаждая нетерпеливую игру лошадей, разглаживая их глазированные, помытые и почищенные бока.

Среди всадников Суздальцев разглядел своего вчерашнего мучителя. Горбоносый откинулся в седле, подбоченился, в его руках была та же плетка, которая вчера рассекала Суздальцева на части, но теперь, сложенная петлей и зажатая в кулаке, она нежно почесывала бок ослепительно белого жеребца, который благодарно водил ушами. И второй мучитель, с провалившимся носом и зловещими дырами ноздрей, был тут же, на вороном жеребце, в ярко-красном халате, и это сочетание алого и черного придавало ему торжественный и траурный вид. Остальные наездники, пять или шесть, горячили своих лошадей, ревниво посматривали на соседей, готовясь состязаться с ними в силе и ловкости.

На поле выехал всадник в шелковом халате, в чалме, держа на руках массивный, бело-серый куль, и Суздальцев распознал козла. Мертвое животное свесило рогатую голову, его ноги с копытами висели, подогнутые в коленях, и эти ноги беспомощно качались в такт с лошадиной иноходью.

Всадник приблизился к кругу. Сильным взмахом, ухватив за рога, воздел козла, и натянутая тушей шея обнажила темный надрез на горле, которым был умерщвлен козел. Всадник сотрясал мертвой тушей, поворачиваясь в седле, и другие наездники откликались возгласами, потрясали в воздухе плетками, злили коней. И толпа на краю круга гудела, верещала, колотила в медные тазы, и музыка звала к борьбе и победе. Суздальцев, знаток афганских обычаев, угадал в предстоящей игре Козлодрание, потеху, которой тешили себя обитатели пустынь и предгорий, отважные воины и лихие наездники. Козлодрание было любимой народной забавой, выявлявшей подлинных храбрецов и героев.

Козел взлетел в небеса, перевертываясь и дергая ногами, и кони враз сорвались, смешались в груду, стали теснить друг друга боками, и множество рук потянулось к падающему козлу. Горбоносый метнулся с седла, удерживаясь в стременах, принял на руки рухнувшее животное и, втягиваясь обратно в седло, погнал лошадь прочь, увлекая за собой всю грохочущую, орущую, ржущую массу, и толпа на лугу восторженно взревела.

Горбоносый на белой лошади мчался по широкой дуге, стремясь обогнать погоню, достичь нарисованного круга и метнуть в него козлиную тушу. Но его догоняли, оттирали, теснили, его лошадь злобно лягали другие жеребцы, и она огрызалась. К добыче тянулось множество рук, множество растопыренных пальцев, и черно-белый безносый наездник дотянулся, схватил козлиную голову за рога и стал вырывать. Оба на скаку тянули в разные стороны. Их настигали, толкали, их кони шарахались, испуганные ржаньем и топотом, направляемые седоками, рванули в разные стороны, и в руках безносого оказалась рогатая голова, а безголовое тело продолжало биться в руках горбоносого. Из безголовой шеи торчали красные ошметки пищевода, болтались, как бесформенные красные тряпки.

Горбоносый больше не пытался пробиться к кругу, был стеснен соперниками, увертывался в седле, прижимал тушу к груди, а на него наезжали, наскакивали, ударяли кулаками, и лошади вздымались на дыбы и лягались, взрывали луг, разбрасывая комья земли. Суздальцеву издалека было видно, как набухли на лошадиных боках вены, а у жеребцов округлились и распухли семенники.

Ему вдруг страшно померещилось, что козел — это он. Его трепещущее тело раздирают на части, из него вырывают ломти красной плоти, его перебрасывают из рук в руки, на забаву толпе, что оглашает воздух сладострастными кликами, славит его смерть бубнами и визгливыми дудками.

Лошади мчались полумесяцем, сбивались в груду, топтались вдалеке от круга, и в этом бешеном клубке происходила борьба. Наездник в малиновом халате, оскалив в бороде яркие зубы, выдирал у горбоносого козла, ухватив кулаком за копыто. Животное трепетало, казалось живым, два силача раздирали его, пока нога в кулаке белозубого не выдралась из козлиной туши, мелькнула, как красная головня, и тот, завизжав от досады, метнул ее в сторону, как палку, туда, где уже виднелась оторванная голова, лежавшая рогами вверх. Стоя, он откидывался в седле, пинал заостренным сапогом горбоносого. Толпа ахала, качалась из стороны в стороны, громыхала медью.

Суздальцев пережил вдруг больное прозренье, мучительное суеверье. Если победителем окажется его горбоносый мучитель, если он закинет в круг истерзанную тушу, то Суздальцев спасется. Неведомо как, бог знает, какой случайностью, но он будет спасен. И отныне его судьба в жестоких и сильных руках палача, который его сбережет. И он следил за кровавой игрой, желая победы своему палачу.

Горбоносый прижимал к груди кровавый ком козла, а его со всех сторон били кулаки, грызли лошадиные зубы, визжали ненавидящие соперники. Одному из них удалось схватить козла, он рывками вырывал тушу, бил заостренным сапогом соперника и могучим рывком выдрал козла, так что с него соскользнула кожа и осталась в руках горбоносого. Суздальцеву казалось, он слышит треск сдираемой шкуры. Видел голый, липко-красный ошметок козла, трехногого, безголового, с тощими ребрами, и содранную кожу, трепетавшую в кулаке горбоносого, словно флаг. Кожа полетела в сторону, а вместе с ней надежда Суздальцева на чудесное избавление. Победа ускользала от палача. Овладевший тушей, мчался к заветному кругу, но его отрезали. Отбивали прочь, и было видно, как его конь встал на дыбы, красный ошметок вознесся над всеми, и он, продавливая криком и ударами копыт, толчками кулака и ног, вырвался из окружения, и его пятнистая лошадь понеслась в намет к желанному кругу. Суздальцев, тосковал, молил, кричал, уповая на чудо. И оно совершилось. Горбоносый пустил коня наперерез похитителю, догнал его перед самым кругом и вырвал мясной обрубок. Наклонился с седла и, проносясь мимо круга, ткнул добычу в центр. Помчался дальше, выпрямляясь, оглашая луговину победным кликом. И толпа в ответ ревела, летели вверх медные тазы, раздавались ликующие автоматные выстрелы, славили салютом победителя… Всадники утомленно покидали выгон. Мальчишки бежали на луг, подбирать растерзанное козлиное тело, чтобы варить из него булькающее блюдо. Суздальцев не мог объяснить свою радость, боясь потерять веру, знал, что он спасен, избегнет смерти и ускользнет из плена.

* * *

Быстро смеркалось. Луг потемнел. Лишь на краю чадно краснел костер, освещал детские лица, и кто-то палкой мешал в котле козлиное варево. Горы едва темнели на погасшем небе. Но в кишлаке продолжался праздник. В домах раздавалась музыка. За стеной трещали мотоциклы, урчали автомобили, водянистый свет фар залетал на галерею, где томился Суздальцев. Иногда под стеной слышались возгласы, и над кромкой дувала проплывал смоляной факел. Хозяева вернулись на двор, женщины принялись танцевать, словно танец был для них редким отдохновением среди будничных непочатых хлопот, материнских забот, уходом за скотиной и домом. Суздальцев выглядывал из своей ниши, печально созерцая чужое веселье. Его безумная надежда, его суеверный порыв угасли. Он сумрачно и тревожно ждал наступления ночи и ее окончания, когда вновь перед ним явится краснобородый полковник Вали и продолжит выпытывать, уличать, стегать, поливать огненным соляным раствором.

Он вдруг услышал высокий, пролетающий над кишлаком звук, вибрирующий и свистящий. И через мгновенье у гор полыхнул красный шар света, озарил далеко степь, и оттуда донесся урчащий гром. Через несколько минут звук повторился, уже в тишине, среди умолкнувшей музыки и веселья. Что-то невидимое, пугающее, унылое прогудело, и рядом с первым шаром возник второй, косматый, рвущийся в разные стороны, и глухой удар покатился над степью. Это могла быть гроза у подножья гор с пылающими молниями и рокочущим громом. Но Суздальцев знал, что это летят тактические ракеты из шинданского дивизиона, испепеляя мятежные кишлаки, перед которыми бессильны артиллерия и танки. Третий удар, чуть поодаль, породил оранжевый шар света и следующий за ним угрожающий рык. Там, в невидимых и удаленных селеньях, рвались заряды и воспламенялось несгоревшее топливо, заливая все жидким морем огня.

Кишлак затих, опустел, затаился. Люди укрылись в жилищах, попрятались в помещениях. Только на лугу одиноко горел обезлюдивший костер, и у гор дрожало мутное малиновое зарево.

Суздальцеву невыносимо хотелось пить. Губы были шершавые, каменные. Язык казался вырезанным из жести и царапал полость рта. Каждая его клеточка высыхала, рождая страдание, и в этих крохотных пересыхавших озерах иссыхала его жизнь. Тоскуя, ожидая неминуемой смерти, если не от пули врага, то от пламени своих ракет, он вытянулся у стены и забылся болезненным сном.

* * *

Ему приснилась все та же изба, в которой он провел свое счастливое молодое время. Тети Поли не было дома, видно, она пошла через улицу к соседке посудачить, и изба, теплая, в половиках и иконах, еще была полна недавним ее присутствием. Ему очень хотелось пить. Он наклонился к ведру, которое обычно стояло полное, с душистой водой и плавающей серой льдинкой, зачерпнутой из колодца. Ведро оказалось пустым, сухим, неприятно звякнуло об пол. Он наклонился к самовару с медными боками и рогатым краном, пред которым они с тетей Полей любили чаевничать, подливая в стаканы булькающий кипяток. В самоваре обычно оставалась вода, но повернув рогатый, похожий на оленя кран, он не дождался ни капли. Был пуст рукомойник, из него не брызнула привычная струйка, не пролилась на ладони. Цветок на окне, обычно хорошо политый, с черной влажной землей, был сух, и тарелочка под горшком тоже была сухой. Жажда была нестерпима, изба была сухой и звонкой, словно прокаленной на огне.

Он вдруг вспомнил, что в столешнице, за ее стеклянными дверцами, среди чашек, стаканов, граненых чарочек и наивных стеклянных вазочек, хранится банка сладкого морса, который тетя Поля варила из лесной брусники. Радуясь своему открытию, предвкушая влажную сладость напитка, он подошел к столешнице и открыл стеклянные дверцы. Они знакомо прозвенели, но были высокие, с него ростом, как обычные двери. Он осторожно, чтобы не разбить посуду, вошел в столешницу. Обогнул голубые лафитники, стопку тарелок, хохломскую чашечку для соли, вазочку, в которую тетя Поля перед чаепитием клала карамельки. Столешница уводила вглубь, в сени, прочь из избы, где расположился зеленый луг, туманные горы, и на краю луга горел неяркий костер. Он шагнул и вышел из столешницы на волю, по другую сторону стены. Очнулся. Понимал, что случилось превращение, мир, в котором он, израненный, лежал взаперти, изменился. И он поднялся, чтобы обнаружить случившуюся перемену.

Глава тринадцатая

Он приблизился к дверям и тихонько толкнул. Двери растворились без скрипа. Щеколда, загнутая горбоносым, была откинута. Словно кто-то незримый, быстроногий, бесшумный и, быть может, осененный крылами пробежал, открыл щеколду. Не встретив ни души, проулком вышел на луг. Суздальцеву казалось, что сквозь бред он слышал легкое позванивание досок под стопами бегущего, легкий звон отброшенной щеколды.

Он осторожно вышел. Двор был пуст, обитатели дома укрылись под хрупкими сводами кровли, боясь удара с небес. Луг за домом туманно темнел с крохотным огоньком догорающего костра. Белесо, чуть видна, удалялась дорога. Суздальцев спустился с галереи во двор, бесшумно прошел по коврам. Приблизился к воротам и на ощупь открыл запор. Ворота слабо проскрипели, словно напутствовали его печальным звуком. Никто не окликнул его, никто не погнался. Ему казалось, что его отпускают, наблюдают за ним, чтобы потом настигнуть. Испытывая страх и надежду, кого-то умоляя спасти его, он кинулся по лугу, где еще недавно скакали кони, клубилась дикая потеха, а теперь под ногами сухо шелестела трава. Огонек костра остался в стороне, и он уже торопился, почти бежал по дороге, которая стелилась перед ним, словно ее кто-то посыпал мукой. Кишлак, вместилище его страданий и страхов, удалялся, и его зыбкая мгла отступала.

От быстрой ходьбы его запекшиеся раны снова открылись, и он чувствовал, как по бокам струится теплая кровь.

Он уходил по дороге все дальше, и жажда к нему вернулась. Ему казалось, что внутри его горит факел, и он выдыхает сухой шипящий огонь. Он думал о воде, как пьет ее, без конца, захлебываясь, как окунает в нее лицо и пускает пузыри. Как ледяная струя попадает в пищевод и желудок и гасит раскаленный факел. Ему казалось, кто-то бежит перед ним в ночи, несет чашу с водой, манит, дразнит, а он не может настичь, видит черное водяное зеркало в чаше, тянется губами, но чашу от него убирают, и он бежит, снедаемый пламенем, не в силах его погасить.

Он испытал слабый толчок, не толчок, а дуновение, которое его колыхнуло. Словно кто-то сдвинул его с дороги, направил стопы в сторону. Будто тот, кто нес чашу, повернул на обочину, покинул дорогу и двинулся степью. Суздальцев уловил это повелевающее дуновение. Перестал чувствовать пыль дороги, и теперь под ногами его шуршала степная целина, царапала ноги стеблями сухой травы, и чаша удалялась и поджидала его, вела его, направляла, муки, которые он испытывал, влекли его прочь от дороги в стороны едва различимых предгорий. «Чаша путеводная», — повторял он полубезумно.

Ему чудилось, что земля у него под ногами загорается синими огоньками, которые жалят бедра, живот, обугливают губы, ноздри, и сухой, искрящий огонь вырывается у него изо рта. Он кашлял огнем, плакал огнем, кровавые раны горели на нем, как газовые горелки.

Степь волновалась, он то погружался в низины, то восходил на холмы. Звезд он не видел, все над ним и в нем и вокруг мерцало горячим пеплом. Чашу от него уносили, и ему казалось, он чувствует запах воды, ловит лицом мельчайшие брызги, слышит, как вода тихо звякает от края чаши.

Он взошел на холм, стоял на вершине, качаясь, а потом рухнул плоско, лицом в землю, забываясь не сном, а жарким кошмаром, и ему казалось, все его тело обложили горчичниками.

Он очнулся от низкого солнца, которое встало из-за холмов. Приоткрыл жестяные, скрипнувшие веки и увидел у подножья холма кишлак. Он испугался, что был весь на виду, был заметен из кишлака, и сейчас оттуда поскачут всадники или запылит по степи машина, и он вновь окажется в плену у врагов. Но кишлак был беззвучен. Над ним не струились утренние дымки, не кричал муэдзин, не лаяли собаки. Его вид был странен. Дувалы, стены домов, купола и угловые башни — все были зазубрены, состояли из заострений, проломов, уродливых углов, напоминаячелюсть с выбитыми зубами. На земле лежали зубчатые глыбы, а глиняная желтизна стен была покрыта черными пятнами, тусклыми налетами копоти, мазками сажи, словно кишлак был накрыт камуфляжем или задернут маскировочной сеткой. И оттуда, вверх по холму, вместе с утренним ветерком сочилась гарь, тянуло ядовитым газом. И Суздальцев вдруг понял, что перед ним кишлак, в котором вчера ночью взорвалась тактическая ракета, страшный взрыв снес постройки, изглодал стены, и ядовитое топливо расплескало по кишлаку свою плазму. Кишлак обломками напоминал древние города пустынь, на которые произошло нападение, и работу стенобитных машин довершили солнце и ветер.

Кишлак был испепелен, но в нем должна была сохраниться вода. И Суздальцев поднялся, стал спускаться с холма, представляя, как на обугленной улице в солнечном пекле стоит чаша с водой, и он прильнет к ней устами.

Он спустился с холма и вошел в кишлак. Улица, на которую он ступил, была окружена рухнувшими дувалами, и в выломленных дырах виднелись дворы. Кругом лежали комья обгорелого тряпья, разорванные одеяла, подушки, обрывки ковров. Среди тряпья вспыхивала медная посуда, осколки стекла, валялось окованное медью седло, смятый самовар, переломанная домашняя утварь. Казалось, вихрь, пролетевший по улице, высосал из домов воздух, а вместе с ним скарб разоренных жилищ. Чудилось, по этой улице прокатил громадный мусоровоз, роняя хлам, покрывая землю рыхлыми горелыми ворохами.

Суздальцев шел дальше и увидел ужасное небывалое зрелище. В глиняную высокую стену была вплавлена хребтом лошадь. Она сидела, и ноги ее были выставлены вперед, словно она продолжала скакать в небо. Копыта ее были обуглены, пахли паленой костью. Часть морды была сожжена, и сквозь распавшиеся губы дико белели зубы, словно лошадь продолжала ржать. Ее живот прогорел, и из него вывалились фиолетовые, вспухшие от жара кишки. Он постарался поскорее пройти мимо. На соседней глиняной башне стеклянно блестело солнце, глина расплавились, потекла, и башня с одного края казалась глазированной.

Сквозь проломы в стенах виднелись дворы, и дальше виноградники — ровные ряды черных, узловатых, корявых лоз. И по всему винограднику, зацепившись за лозы, висели женские платья, паранджи, шаровары, накидки, но людей видно не было, словно они превратились в корявые лозы, оставив висеть развеянные одежды. Так проревел, разметал, оплавил кишлак огненный шар света, который Суздальцев наблюдал в ночи накануне. Теперь он искал воду. Забредал в дворы, в поисках колодца, в поисках ведер и глиняных сосудов, где могла сохраниться вода. Но огненный шар, пролетев над кишлаком, иссушил колодцы, выпарил воду. И он тупо и без надежды переходил из одного двора в другой.

Он нашел на земле простыню и завернулся в нее, спасая раненое тело от горячего солнца.

Увидел стену, в которой ворота были сорваны с петель. Вошел во двор, заваленный мусором снесенной кровли. Двери дома были выдраны и валялись посреди двора. Он вошел и стал переходить из комнаты в комнату, по которым промчался огонь. И вдруг в самой дальней, выходившей окнами в сад, увидел на полу кувшин. Его горловина и ручка были снесены осколком, но на донце сохранилась вода, блестела в выпуклом черепке. Он возликовал, поднял черепок и стал приближать к распухшим губам, чтобы сделать спасительный глоток. За стеной, в саду раздался долгий, заунывный стон, который помешал ему напиться. Там, за стеной, мог находиться уцелевший в огне стрелок, приготовивший для него пулю. Там мог находиться мститель — моджахед, который перед смертью несет ему удар возмездия. Суздальцев опустил на землю черепок. Прокрался к дверям и выглянул.

За стеною был огород с истлевшей ботвой, стояло одинокое черное дерево, безлистое, с корявыми, разбегавшимися врозь ветвями. У стены, на ворохе рыжей соломы лежала женщина. Суздальцева испугала ее тучность, большое, заброшенное тряпьем тело, поднятые колени, обнаженные икры, на которых кровенели раны, и блестела лишенная ткани кость. И опять из раскрытого черного рта, из косматой растрепанной головы вырвался долгий стон, переходящий в жуткое бульканье. Сначала он хотел убежать, чтобы не видеть этой поверженной плоти, доживающей последние минуты. Но женщина приоткрыла глаза, увидела его над собой и дрожаще, не умоляя, а безнадежно взывая, произнесла:

— Пить! Дай пить!

Вода, которую она просила, находилась за стеной, в горшочном черепке, и женщина, раненная русской ракетой, просила воды. Он сам погибал от жажды, и его спасение скопилось на донце кувшина, разбитого русской ракетой, но он вернулся в дом, взял драгоценный черепок, принес его женщине. Она по-птичьи открыла рот, и Суздальцев осторожно, хрупкой струйкой влил воду в ее почерневшие губы, стараясь не смотреть, как капли сбегают по ее немолодому лицу с едва заметной рябью оспин. Ее густые, рассыпанные и скомканные волосы были покрашены хной и отливали красной медью. В мочке уха виднелась сережка. Под пестрой расстегнутой блузкой виднелась большая, налитая грудь. Женщина закрыла глаза, медленно облизала губы и опять, издавая стон, сказала:

— Спасибо.

Суздальцев скинул с себя простыню. Вцепившись зубами в край, разодрал на ленты. Стал обматывать вокруг ее ран, видя, как шевелятся ее голые пальцы с остатками фиолетового лака. Она потянулась. Тряпье, покрывавшее живот, съехало на бок, и он увидел ее обнаженный пах, черные волосы лобка, возвышался, бугрился синеватый живот с выпученным пупком, по которому проходила желтоватая борозда. И он понял, что женщина беременна, и ее стоны были стонами от полученных ран и предродовым стенанием.

Второй раз он испытал желание кинуться прочь, убежать из мертвого кишлака, где в расплавленную стену была впаяна лошадь, а на груде соломы была готова рожать умирающая женщина. Но кто-то властный, неумолимый остановил его и сказал: «Смотри!» И он смотрел на взбухший живот, черный пупок, по которому проходила желтоватая полоса, на раздвинутые, с красными потницами промежности, набрякшие, как две большие сливы.

Он вдруг увидел, как из этих слив, словно их раздавили, потекла вода, сливалась на солому, и вслед, за этим раздался стон, сначала глухой, потом все громче, с визгливыми рокотами, переходящий в звериный рев. Женщина переваливала голову со стороны на сторону, зубы ее блестели, и сквозь них вырывался нечеловеческий рык страдания. «Смотри!» — слышал Суздальцев безмолвное приказание, и смотрел, и слушал, видел, как по животу прокатывается бугор судороги. Это младенец пытался покинуть умирающую плоть, стремился в жизнь в то время, как его мать стремилась в смерть.

Женщина простонала, и он, сострадая, желая ей помочь, простонал тоже. Она ахнула от боли и повторила свой истошный звериный вопль. И он вторил ей воплем, приговаривая! «Кричи, кричи». Себе ли приказывал или ей, но оба они кричали посреди разгромленного кишлака, и ему казалось, что это рожает он, из его снедаемого огнем чрева, из раненого, иссеченного плетью тела выходит на свободу ребенок, и они оба, мужчина и женщина, рожают в этом пустом огороде с черным корявым деревом.

Он увидел, как раздвинулось ее лоно, и показалась мокрая, с черной шерсткой головка, мокрое темечко, стремящееся протиснуться в свет. Женщина продолжала кричать, и каждый ее вопль выталкивал младенца, и вслед за маковкой появился выпуклый лоб, безбровые закрытые глаза, крохотные отверстия носа, и вся голова, покрытая перламутровой слизью, с едва заметным стиснутым ртом появилась и повисла на тонком стебельке шеи.

Он не знал, что делать. Ему казалось, что слизь удушает ребенка, и он пробовал снять с его лица похожий на медузу студень. Младенец не мог протиснуться сквозь лоно, и женщина гнала его из себя криком. Суздальцев коснулся пальцами липкой сукрови, проник в лоно и, нащупав там крохотные плечи ребенка, потянул. Она кричала, а он пугливо, осторожно тянул. И вдруг ребенок скользко протиснулся и выпал ему на ладони, вытянув ноги, точно это были ласты. Он дрожал у него на ладонях и плескался, как рыба. Розово-голубой, покрытый глазурью, в алых прожилках, изделие Стеклодува, сотворенное из стекла, света, материнского крика и его, Суздальцева, внезапного слезного ликованья.

Он продолжал тянуть, и вслед за ребенком тянулся мокрый перекрученный жгутик, которым он все еще был привязан к матери и через нее к таинственному Стеклодуву, наблюдавшему за родами из синих небес. Вслед за пуповиной, как намыленное белье, вывалился полужидкий ком, наполненный млечной влагой, кровавыми прожилками и матовым светом, который угасал при блеске солнца. Суздальцев пытался оборвать пуповину, но она не поддавалась, растягиваясь, и, тогда что-то вспомнив, какой-то повивальный инстинкт, он впился зубами в мокрый жгутик и его перегрыз. Оторвал от простыни тонкую ленточку и перевязал пуповину, так что из узла торчал крохотный черенок. Поднял ребенка и держал его в ладонях, словно ожидал, что младенец улетит в синее небо, оставит навсегда этот гиблый кишлак, умирающую мать, черепок кувшина, иссыхающий на солнце. Но ребенок не улетал, растворил маленький темный зев и запищал, выталкивая язычком комочки мешающей слизи. Мать услыхала крик. Пролепетала!

— Дай мне, — и Суздальцев передал ей младенца, и она положила его на грудь. Он попискивал, не трогал большой сиреневый сосок, а женщина смотрела на него и что-то невнятно бормотала. Это был мальчик, который скрючился, не умея расстаться со своей утробной позой. Его семенники казались непомерно большими, почти в размер головы.

Не ведая, откуда в нем проснулось дремлющее повивальное знание, Суздальцев сгреб в ладони сырой, выпавший из женщины ворох и, слыша его парной дурманный дух, отнес к дереву и закопал у корней.

Он сделал все, что мог. Повинуясь приказу Стеклодува, он остался смотреть на роды. Он отдал свой глоток воды той, в кого попала его ракета. Он дал жизнь младенцу и теперь являлся его отцом.

— Теперь я его отец, — сказал он женщине и Стеклодуву и пошел прочь из дома и кишлака. Шел, не оглядываясь, а потом оглянулся. Издали кишлак казался проломленным верблюжьим черепом, и где-то в этих слепых глазницах был его сын, который не умрет и которому будет сниться в его странных мучительных снах его неведомый отец.

* * *

Он убредал все дальше в волнистую степь, к предгорьям. Солнце горело над ним, как электрод. Его губы, гортань и язык были слеплены из шершавой глины, как стенки тигеля, в котором бушевало пламя. Грудь болела, словно сквозь нее проталкивали колючую проволоку. Он иссыхал, становился тоньше и бестелесней, в его костях кипел мозг, а в глазах танцевали фиолетовые вензеля, огненные стружки, бежала бесконечная оплавленная строка, напоминающая арабскую вязь. Он силился прочитать письмена, угадать содержание сур, в которых говорилось о великих пророках, о святых мучениках, о Божьей благодати, о воле Всевышнего, который знал все концы и начала, знал о нем, Суздальцеве, задолго до его рождения и знает о нем все, что ожидает его после смерти. Кто-то огненный перелистывал перед ним книгу бытия, в которой содержались законы мирозданья, того, что было связано с пылающим солнцем в небе, и того, что поселило огонь внутри него. Он знал, что сейчас упадет, рухнет на горячую землю и испарится, оставив после себя сухой скелет, обтянутый черной кожей. Ему никуда не дойти, не выбраться из афганской степи, не прочитать великую книгу. И он брел, не мигая, с остановившимися глазами, в которых метались фиолетовые вензеля, и бежала, горела, как бикфордов шнур, строка из Корана.

Земля ушла из-под ног, и он рухнул на дно канавы, которую кто-то ему подставил, пока он читал горящую книгу. Рытвина, в которой он оказался, уходила в обе стороны вдаль, ее сухие склоны блестели, как сталь, а дно было каменным и горячим. По рытвине, как в каменном желобе, лился жар, шары тусклого света, обжигая, катились над ним, и ему казалось, что он упал в лоток, по которому струится расплавленное железо. У него не было сил подняться. Не было сил бороться. Не было сил уходить от погони, которая настигла его в этой раскаленной афганской степи, сбросила в ров и теперь заливала жидким металлом. Он понял, что умирает. Умрет здесь, в безвестной канаве, всеми отвергнутый и забытый. И готовясь умирать, он в дурном помрачении стал прощаться. Не с боевыми товарищами, не с оставшимися на Родине детьми, не с женщинами, которых любил, не с милыми сердцу незабвенными мамой и бабушкой, не с белоснежными полянами с цепочками лисьих следов, не с тетей Полей, мотающей шерстяной клубочек, в то время как ее черный кот жмурился на разноцветном половике. Он прощался с самим собой, который вмещал в себя мирозданье, куда его пригласили на краткий миг, а теперь так страшно отзывали назад. Он лежал в огненной реке, и все его мысли и чувства меркли, превращаясь в бестелесную слепоту.

Он вдруг почувствовал, как кто-то коснулся его щеки тихой прохладной ладонью. Прикосновение было чуть слышным, но оно, казалось, продлило ему жизнь.

Снова тихое касанье руки, на этот раз еще более прохладной. Он приоткрыл прошитые дратвой веки, увидел сухой блеск рытвины, но у самых глаз, под щекой земля почернела, расплывалась медленным влажным пятном, и это пятно начинало пахнуть, сладко, пряно, душисто, и его ноздри дрогнули, будто к ним поднесли нашатырный спирт. Это была вода. Она начинала бежать, впитывалась в горячее дно, иссыхала и снова набегала, с легкими перебоями и приливами, будто где-то работало невидимое сердце, каждым своим ударом толкая влагу. Вода обтекала его, бежала под животом, грудью, омывала пах, остужала раны, и он стал пить, как пьют животные во время засухи. Хватал языком воду вместе с пылью, мутной глиной и глотал, глотал, хлюпал, чувствуя, как под телом дно становилось упругим и мягким, и вода, пробегая по арыку, журчит. Он пил, лакал, захлебывался. Казалось, все его тело шипит, как раскаленный шкворень, который кинули в бочку с водой. Он неутолимо глотал чудесную, пахнущую глиной и холодом влагу, и его ссохшееся тело набухало, наливалось соками. Во рту бурлили сладкие пузыри. В глазах сверкали радуги. Руки его загребали воду, и он напоминал реликтовую рыбу, которая во время засухи зарывается в ил и каменеет, а с приходом воды оживает, выбирается из грязи и начинает плыть, сияя плавниками, пламенея красными жабрами.

Он утолил первую и вторую, и третью жажду, но продолжал пить, боясь, что вода уйдет. Но она все прибывала. По арыку бежал поток, и мимо Суздальцева проносилось подхваченное потоком сизое птичье перо, сморщенный оранжевый плод урюка, бился и не мог взлететь тусклый мотылек, а он все пил впрок, на всю оставшуюся жизнь.

Потом сидел по грудь в воде, глядя на сияющую водяную ленту, которая протянулась к нему из бесконечности, омывала его и уходила в другую бесконечность. В воде крутились воронки, словно открывалось и закрывалось множество глаз. Вода была живой. Ему казалось, что у воды есть губы, она покрывала его бесчисленными поцелуями. У нее были персты, которыми она нежно ощупывала его раны. Был голос, который что-то ему журчал.

Он вдруг подумал, что чудо его спасения не случайно. Тот же, кто неслышно пробежал по деревянной галерее и открыл задвижку в его темнице, тот же самый, быть может, крылатый, приоткрыл в предгорьях створку плотины, разобрал запруду, и студеная вода гор потекла по арыку, торопясь спасти его жизнь.

И вторая, показавшаяся фантастической мысль — этот дивный студеный поток излился из сухого кувшина, оставленного им в изголовье роженицы. Мелкий черепочек, из которого он так и не выпил воды, вплеснул в арык студеную душистую реку. И это сказочное явленье поразило его, и он вновь подумал о Стеклодуве, который подвергает его испытаниям, мучит искушениями, подносит к глазам словеса огненной книги, подводит к смерти, уродует, а затем, по какому-то тайному своему разумению, отодвигает от смертельной черты.

Он пил еще и еще, затем тяжело выбрался по скользкому скату из арыка. Направился, было, прочь. Но вернулся, лег на краю потока, окунул в воду голову и сделал в нее долгий выдох, слыша, как колокольно гудят вокруг его головы серебряные пузыри. Так он благодарил воду, оставляя в ней свое дыхание. Так он благодарил Стеклодува.

Глава четырнадцатая

Он шел по холмистой степи, не приближаясь к предгорьям. Его пропитанные глиной брюки высохли, задеревенели. Его голову пекло, а плечи жгло, будто на них набросили горящее покрывало. Но в нем плескалась вода. Глаза стали зоркими. Ум был ясен. И теперь его мучила мысль, куда он идет. Он старался по солнцу определить, где Герат, но не мог сообразить, куда повезли его в плен, западнее или восточнее Герата. Он мысленно представлял карту с названиями кишлаков, с направлением проселочных дорог, которые все вели к главному шоссе, тому, что соединяет пакистанскую Кветту, через Кандагар, Шиндандт и Герат, с русской Кушкой. Эта трасса с военными заставами и колоннами могла находиться у самых предгорий. А могла огибать предгорья там, где в туманных холмах сквозили просветы, и могла остаться за спиной, и он с каждым шагом от нее удалялся, приближаясь к иранской границе, туда, где поджидала его иранская контрразведка и краснобородый полковник Вали.

Суздальцев встал, обращая лицо в разные стороны света, и везде был солнечный туман, и витала опасность.

Он стоял, растерянный, не умея выбрать путь, заблудившийся в сизых холмах, двигаясь по бессмысленной, закрутившей его спирали. Увидел у себя под ногами слабые проблески. Казалось, среди мертвых травин катится и переливается стеклянный бисер. Крохотные капельки света возникали и исчезали, складываясь в хрупкую драгоценную нить, мерцающую паутинку. Он наклонился и увидел, что это муравьи. Упорные, с цепкими лапками, юркими тельцами, они бежали все в одну сторону по невидимой тропе. Совершали таинственное перемещение, то ли побуждаемые неведомой причиной, то ли влекомые загадочной целью.

Он опустился рядом с муравьиной тропой. Крохотные существа неутомимо бежали, и каждое несло на спине мерцающий солнечный блеск. Словно они по каплям переносили солнце из одной конечности степи в другую. Он завороженно смотрел на муравьев. Он и они были единственными обитателями этой степи. Но он не знал своих путей и сбился с дороги, а они, управляемые загадочной волей, знали свой путь. В них была осмысленность, через них действовала чья-то разумная воля, она выстроила их по хрупкой силовой линии, вектор которой терялся в туманной степи. И он, Суздальцев, доверился этому вектору. Доверился тому, кто указывал ему путь. Кто подвел его к муравьиной тропе и указал путь, который вел к избавлению.

Суздальцев стал на тропу, занимая место среди бегущих муравьев, и, исполненный благодарности и веры, продолжал исход из степи.

* * *

Он достиг расселины между двух холмов, по которой струилось русло пересохшего ручья. Талые воды гор точили степь, делая в ней плоский надрез, в котором желтел песок, поблескивали крупицы кварца и были разбросаны камни, вырытые водой из толщи холма, отшлифованные, округлые, напоминавшие боевые топоры неолита. Казалось, здесь в незапамятные времена совершалась битва древних племен. Воины крушили друг другу черепа и кости, роняли каменное оружие, и теперь множество изделий древних оружейников, искусных камнерезов и камнетесов было разбросано по сухому руслу.

Он наклонился и поднял продолговатый округлый камень, белесый, в темных крапинах, напоминавший яйцо неведомой птицы. Долго смотрел на камень. Обнаружил на нем отпечаток ракушки. Исчезнувшая жизнь, обитавшая в несуществующем море, оставила на камне свою легкую тень, сетчатый отпечаток. Зрачок окаменелого глаза.

Он услышал, как приближается за спиной свистящий вихрь. Оглянулся. На него налетала с жутким хрипом и клекотом стая взлохмаченных уродливых тварей. Разъятые пасти. Мокрые клыки. Липкие языки, набрякшие кровью глаза. Свора диких собак настигла его в расселине, оставляя солнечную пыль, рвалась к нему, хватая зубами оставленный им в воздухе запах, глотая этот запах, захлебываясь голодной слюной и ненавистью. Стая догнала его, окружила, хрипела и лаяла. Слюна падала с красных языков. Извивались хвосты, когти царапали землю.

Он кружился в кольце собак. Они обступили его, отрезали все пути, их лай напоминал металлическое лязганье. Это были собаки-уроды. Все они были изувечены, но их увечья лишь усиливали лютую, хрипящую в них ненависть.

Здесь были трехлапые звери с розовыми культями. Были бесшерстые собаки, у которых огнем спалило кожу, и вместо нее сочились гнойные раны. Была собака, у которой была стесана морда, и в шерсти белела черепная кость. Все это были собаки из разгромленных кишлаков, над которыми пронеслись вертолеты, ударили ракеты и бомбы, полыхнуло гигантское пламя. Их хозяева были убиты, а сами они, голодные уроды, догнали в степи того, кто причинил им увечья. Его, Суздальцева, чтобы растерзать в этой безымянной ложбине.

Ближе всех находился огромный, косматый вожак, одноглазый, с черной, вместо глаза дырой, из которой сочилась сукровица. Другой глаз фиолетовый, огненный, дрожал, искал на теле Суздальцева место, куда вонзить клыки.

Суздальцев держал в руках камень, свое боевое оружие, которое заменяло ему снайперские винтовки и огнеметы, установки залпового огня и тактические ракеты. Оружие неолита, сжимая которое он зверел, наливался ответной ненавистью, скалился, издавая свистящий хрип.

Вожак кинулся на него, и он ощутил удар тяжелого зловонного тела. Устоял на ногах, чувствуя, как клыки полоснули грудь, и, отлетая, переворачиваясь в воздухе, вожак на мгновенье замер, раскрыв в стороны лапы, выбросив из пасти язык, и в эту пасть, в этот мокрый пламенеющий факел Суздальцев ударил камнем. Камень округло вошел в собачьи ребра, и животное, взвизгнув, шмякнулось оземь. И вся стая, давясь, хрипя, толкаясь в бросках, кинулась на Суздальцева и повисла на нем — на ногах, ягодицах, спине, она вгрызалась в живот, в печень, стараясь свалить и подобраться к горлу. И он, обвешенный гибкими телами, наносил удары, дробил клыки, сбивал их с себя камнем и, как и они, хрипел, визжал, лаял. Был, как и они, одичалой тварью, изувеченной войной. Битва на дне ложбины длилась несколько минут, и собаки враз, словно услышав приказ, отпрянули, отшатнулись, помчались прочь, оставляя за собой солнечную мутную пыль, ведомые одноглазым вожаком.

Он стоял, качаясь, искусанный псами, в разорванных брюках, с каменным боевым топором и сквозь продранные порточины виднелись кровавые следы от укусов.

Собаки скрылись. Была тишина. Было бессилие и пустота, в которой слабо и неясно звучал вопрос — кто привел его в эту ложбину, кто вложил в его руки камень, кто направил на него свирепую стаю, кто помог ему победить, и победа его повторяла настенные рисунки дикарей, не знавших милосердия и любви.

Он присел, прилег, откинул в сторону камень. Голыш откатился и лег так, что на нем был заметен след от ракушки. Он сидел без мыслей, без чувств, глядя на следы от укусов, на пропитавшую брюки кровь.

* * *

Округлый камень в потеках собачьей крови лежал поодаль. Суздальцев тупо и бессмысленно смотрел на его овальную поверхность с сетчатым отпечатком ракушки, похожим на ресницы. Вдруг померещилось, что камень дрогнул, умягчился, по его гладкой поверхности пробежал живой трепет. Он изумился, объяснил себе это стеклянным дрожанием горячего воздуха, слезами, которые текли по лицу. Но камень стал расти, увеличиваться, и в нем открылся глаз, живой, втрое больше обычного, нежно-голубой и влажный, с темным зрачком, который смотрел на него. Белок сливался с округлой поверхностью камня, не было ни век, ни ресниц. Живое, изъятое из таинственной глазницы око лежало перед ним на горе и смотрело пристально и серьезно, и Суздальцев чувствовал на себе взгляд зрячего камня.

Взгляд был спокойный, почти равнодушный, и Суздальцеву казалось, что зрачок остекленел, поймал его в свой фокус, и его изображенье, перенесенное в глубину глаза, стало изображением на камне. И вдруг зрачок расширился, затрепетал, испуская едва заметные лучи, которые примчались к Суздальцеву, пронзили его, оцепенели, сделали прозрачным, и он в своей неподвижности, не в силах шевельнуться, чувствовал, как глаз высвечивает в нем все его потаенные мысли и чувства, все случившиеся за жизнь прегрешения, озаряя глубины памяти, где хранилась вся его жизнь, вплоть до снов, которые он видел в младенчестве, ночных кошмаров и греховных молодых вожделений. Вся его жизнь, наполовину им самим позабытая, предстала глазу. И он сидел немой и прозрачный под взглядом всевидящего ока.

Оно потемнело, зрачок расширился, стал черным, бездонным, вокруг него светилось тончайшее золотое кольцо, мчались к Суздальцеву гневные вихри, от которых дрожал и расслаивался воздух, и он чувствовал, как в него вонзаются лучи гнева, поражают в душе незримые цели, сжигают его грехи, убивают его плоть, стремятся вырвать из нее душу, которая беспомощно и послушно расставалась с испепеляемым телом. Яркое око трепетало, полное фиолетовой плазмы, и утихло. Стало наполняться синевой, тихой лазурью, божественным дивным светом, какой случается в марте, если смотреть на небо сквозь голые вершины начинающих просыпаться берез. Синева становилась гуще, бездонней, какой не бывает на земле, а только в бездонной высоте, куда стремится душа. И из этой неземной синевы исходила, изливалась, дивно излучалась на Суздальцева любовь, бесконечная, безмолвная, любившая в нем его измученную душу, его исстрадавшееся тело, его грешные и благие помышления, всю его судьбу, которая была ему дарована свыше и которую он нес на неизбежный будущий суд к тому, кто смотрел на него с любовью из окровавленного камня, брошенного в высохшее русло ручья. И этим любящим оком смотрел на него Стеклодув, не объясняя ему, зачем привел Суздальцева в эту низину среди выжженных афганских холмов.

Синева стала медленно гаснуть, бледнеть, око закрылось, и над ним промерцала огненная струйка лазури.

Суздальцев сидел перед камнем, испытывая такую нежность, благодарность, любовь, от которой текли слезы, и весь мир вокруг был перламутровым от слез.

Он приблизился к камню, попытался поднять. Камень был непомерно тяжел, не отрывался от земли, словно был создан из тяжелых метеоритных сплавов, упал в эту ложбину из Космоса. Суздальцев наклонился к камню и поцеловал, почувствовал на губах едва различимый отклик.

Глава пятнадцатая

Он шел степью, удаляясь от места собачьего побоища. Был слаб, спотыкался. Хотелось есть. Жажда его больше не мучила, арык напоил его на многие часы, но голод глодал его, снедал его плоть, и голодная ядовитая слюна жгла гортань. Он жадно искал, что можно было бы сжевать. Помутненно думал о еде, его преследовали съестные вкусы и запахи, он глотал слюну, а вместе с ней горечь и желчь. Степь была покрыта толстой коростой, вся в черных стебельках сгоревшей полыни, у которой не было ни вкуса, ни эфирного запаха. Степь была мертва, без плодов и злаков, В ней не было водоема с плещущей рыбой, не было гнезда с птичьими яйцами, не скакали кузнечики, которыми утоляли голод пророки, не пахло медом диких пчел, услаждавших отшельников. Степь сухо шелестела и мертвенно поблескивала, словно из нее торчали маленькие блестящие гвозди.

Он сел, чтобы пережить приступ голодного обморока. И увидел у самой земли иссохшие стебельки, усыпанные крохотными оранжевыми плодами. Они были удлиненные, как барбарис, размером с муравьиное яйцо. Он оторвал ягодку и разжевал. Сквозь плотную кожицу на язык брызнула сладковатая капля, выдавилась едва ощутимая мякоть. В сердцевине находилось жесткое семечко, и Суздальцев проглотил его, не разжевывая. Вкус был незнакомый, но дразняще приятный. Суздальцев собрал в ладонь все плоды до единого, ссыпал в рот и стал жевать, всасывая сок и мякоть, глотая крохотные косточки.

Обобрав один кустик, он стал искать следующий, но не находил подобного среди щетинистых мертвых полыней. Быть может, случайная птица принесла из далеких предгорий одинокое семечко, и оно проросло, одарив его, Суздальцева, своими оранжевыми плодами. Он поблагодарил незнакомую птицу и двинулся дальше.

Он вдруг ощутил странное облегчение, словно исчезла его усталость, и по телу полилась свежая бодрящая сила. Голова его просветлела, мысли расширились, а вместе с ними расширилась степь, утратила свой стальной беспощадный блеск, стала розоветь, зеленеть, наполняться разноцветными соками, как случается на весенних опушках, когда кусты, разбуженные теплом, еще без листвы, наполняются алыми, малиновыми, золотыми и изумрудными соками, сияют среди последних снегов.

Ему стало вдруг хорошо и весело. Хорошо потому, что исчезли горечь во рту и боль в ранах, а весело потому, что он стал невесом, шел, не касаясь земли, отталкиваясь, висел и парил в воздухе, и ему хотелось плавно перевернуться, как космонавту.

Он вдруг понял, что не один. Еще не знал, кто находится близко, но присутствие живого, неопасного, а, напротив, благоволящего ему существа он ощущал.

Внезапно это существо появилось. Это была высокая женщина, смуглая, почти черная, босоногая, что грациозно ступала впереди него и оглядывалась, словно подзывала. У нее были большие округлые с яркими белками глаза, полные губы, худая стройная шея, на которой небольшая темноликая голова казалась выточенной из черного дерева. Так выглядели эфиопские женщины у храма в Лалибелле, куда его однажды занесла судьба. Или африканские маски, одну из которых он купил в Дакаре. Но она могла быть древней египтянкой, ибо в ее мелких темных кудряшках красовался пернатый, из раскрашенных перьев убор, делавший ее похожей на птицу.

Он обрадовался ее появлению. Был счастлив, что теперь не один. Хотел приблизиться, заговорить, но боялся ее спугнуть. Она не пугалась, оглядывалась, показывая в улыбке белые зубы, ее босые ноги и тонкие щиколотки мелькали из-под подола долгополого, с цветочным узором платья. Он заметил, что у нее на груди маленькая бирюзовая брошка, которую носила девушка, считавшаяся его невестой. Это и впрямь была она, с тем знакомым выражением зеленых таинственных глаз, которые он так любил целовать. Он хотел подойти и спросить, как она очутилась в этой афганской степи, ничуть не состарившись за эти годы, но она вдруг превратилась в жену, молодую млечную с ярким румянцем и влюбленными в него, обожающими глазами, когда они уехали в свадебное путешествие на Белое море, и волны звонко били в ладью, на днище лежала яркая, как зеркало, семга, и жена была уже беременна сыном. Сын чувствовал окружавшую их водную синь, низкий полет уток, эту серебряную рыбину и ту любовь, в которой он рождался.

Жена повернулась, чтобы проследить низкий полет гагары, а когда снова он увидел ее лицо, то это была мама, молодая, та, с которой они гуляли по усадьбе Кусково, она рассказывала ему о русских царицах, и на гладком пруду длился, мерцал след проплывшего лебедя. Было счастье увидеть маму, счастье убедиться, что она по-прежнему молода и прекрасна, с гранатовым колье, которое надевала в дни семейных торжеств. И он хотел подойти поцеловать ее руки, рассказать ей, что все у него хорошо, он жив и здоров, и она по-прежнему самый драгоценный для него человек.

Но мамино лицо слегка изменилось, и она превратилась в бабушку, не ту, маленькую, с седой головой, и в мелких лучистых морщинках, среди которых сияли ее дивные карие глаза, а в тонкую барышню в кружевной блузке, с высокой прической и печальным взглядом, словно она предвидела все предстоящую жизнь, войны, гонения и ссылки, разметавшие огромную семью по острогам, заморским странам, где они чахли порознь, исчезая безвестно. Такой, молодой и печальной, он помнил бабушку на фотографии в семейном альбоме, который любил перелистывать, созерцая строгие и прекрасные лики предков.

Было такое счастье, что бабушка жива и ее не увозил катафалк тем тусклым морозным днем, когда на проводы сошлись остатки большой семьи с немногочисленными, продолжающими род Суздальцева отпрысками.

Но это была не бабушка. Легкой семенящей походкой, похожая на веселую птичку бежала перед ним тетя Поля, и в руках у нее был клубочек ниток. Но и она исчезла.

Сильная, с распущенными, крашенными хной волосами, перед ним быстро шла женщина. Она несла на руках младенца, который из-за ее плеча серьезно и молча смотрел на Суздальцева. И он узнал роженицу, у которой утром принял ребенка, напоил и перевязал ее раны. Ее ноги по-прежнему были обмотаны бинтами, на которые он разодрал простыню. И он заметил, что на шее ее, на красном шнурочке, как амулет, висит тот самый черепок от кувшина, из которого он ее напоил. Но нет, это была не она. Женщина, ступавшая перед ним по степи, была прекрасна. Ее черное, неземной красоты лицо было окружено лазурным свечением, прозрачным, сквозь него были видны горы, волнистая степь и одинокие маленькие строения. Они приближались к строению. На руках у женщины был золотой младенец, и Суздальцев понял, что это темноликая Богородица, несущая золотого младенца.

* * *

Она вела его к одиноко стоящей в степи молельне, с полуобвалившимся входом и наклоненным на кровле полумесяцем. У самого входа она оглянулась, что-то беззвучно сказала, а он вошел в теплую тень обветшалой мечети. Увидел престол с какой-то растрепанной книгой, какой-то флакончик с отблеском зеленого солнца. И рухнул на каменные плиты молельни, чтобы больше никогда не очнуться.

Очнулся от неясного гула. Где-то рядом рокотал мотор с перебоями выхлопов. Раздавались голоса, звяк железа. Кто-то приподнял ему голову, отер лицо влажной материей. Суздальцев открыл глаза. Над ним склонился майор Конь, его лысый череп, белесые усы, голубые навыкат глаза, в которых была радость.

— Подполковник, ты жив! Петр Андреевич, милый ты мой человек, как же ты их нашел? Ты самый великий разведчик.

Суздальцев приподнялся. Комбат Пятаков склонился над развороченным полом мечети. Саперы с миноискателем исследовали ветхие стены, а из ямы, среди раздвинутых плит, солдаты извлекали ракеты, цилиндры, завернутые в белые холсты, и несли их к боевой машине пехоты, рокотавшей у выхода.

— Как же ты их отыскал, Андреич, мой дорогой?

Суздальцев не удивлялся находке, был равнодушен к ней. Смотрел на проем мечети, в котором сияла степь, и в той степи шла босая темноликая Богородица с золотым младенцем, и лежал в русле сухого ручья камень, в котором таилось око, и он знал, что теперь, сколько бы ему ни оставалось жить на земле, он будет чувствовать на себе этот божественный взгляд, уповая на встречу со Стеклодувом.

Глава шестнадцатая

Генерал военной разведки Петр Андреевич Суздальцев с тех пор, как ослеп, почти не покидал своей загородной дачи. Работница помогала ему садиться за стол, перемещаться по дому, стелила постель. Он вполне освоил пространство дома и мог спускаться, держась за перила, со второго этажа на первый, ощупывал пальцами корешки книг, не снимая их с полки. Прикасался к чучелам никарагуанских крокодилов, кампучийскому ритуальному бубенчику, к черным полированным африканским скульптурам. Но больше всего он любил держать в руках вазу из гератского стекла, вспоминая ее зеленоватую, как морская вода, синеву, застывшие в лазури пузырьки воздуха, тонкие нити застывшего стекла. Его навещали бывшая жена и дети, приводили с собой внуков, надеясь, что те растормошат, позабавят слепца. Он позволял себя развлекать, сажал на колени внуков, но был доволен, когда все уезжали, оставляя его одного. Садился в кресло перед письменным столом, клал пальцы на кромки гератской вазы и ждал. То ли звука, то ли света, которые были где-то над ним, замерли и не приближались.

Его несколько раз возили в клинику, и врачи снова подставляли его слепые глаза под пронзающие лучи лазера, закатывали в глазницы оранжевые солнца, которые он не видел, как не видел компьютерные оттиски, где сосуды глаза казались дельтой реки, снятой из Космоса, а разрушенная сетчатка была похожа на красно-зеленый медный слиток, обожженный огнем. Но этого он не видел. Возвращался домой к своей вазе. Слушал ее, как слушают раковину, но среди гула боев, шелеста песка, криков муэдзина старался уловить иной звук, тихую поступь Того, кого называл Стеклодувом.

Жизнь его была прожита. Родина, которой служил, исчезла. Новые люди, казавшиеся ему мелкими и ничтожными, управляли страной. Морочили головы, говорили без умолку, бессмысленные и тщеславные. Он знал, что Россию, как оглушенную корову на бойню, вновь толкают в Афганистан. Уже летят над Сибирью американские «Геркулесы» с военным снаряжением, уже готовят вертолеты для отправки в Кабул, специалисты, под видом инженеров, работают в туннелях Саланга, и быть может, снова русские батальоны пересекут границу под Кушкой и маршевыми колоннами пойдут на Кандагар и Герат. Но это будет чужая война, за чужие цели, и русские солдаты станут гибнуть без доблести и погребаться без почести. Но все это его уже не касалось. Он повернулся спиной к прожитой жизни, а слепыми глазами был обращен туда, откуда ожидал волшебного звука и света.

И они пришли, сначала чуть слышный звон, как будто мотылек бился крыльями о стекло. А потом нежный лазурный всплеск, исходящий из самой глубины его потемневших глазниц.

Ему показалось, что гератская ваза у него под руками начинает увеличиваться, расширяться, наполняется лучистой синью, переливается голубым и зеленым. Ваза продолжала расти, и теперь он находился внутри голубого сосуда, который раскрывался, как огромный синий цветок. В этом сосуде находился его дом, и город, и вся земля, а он расширялся, становясь голубой вселенной, где планеты и солнца сверкали, как драгоценные пузырьки. Чье-то могучее дыхание расширяло сосуд, и он пел, струился музыкой сфер, и это была музыка о его прожитой жизни. Он увидел, как сгущается синева, и в густой, достигающей черноты лазури разгорается белая точка. Она раскалялась, становилась нестерпимо сияющей, была выходом за пределы сосуда, где бушевала бесцветная плазма, и это был Стеклодув, и он звал к себе Суздальцева, окружая бесконечной любовью. Суздальцев легонько подпрыгнул, повис в синеве, как космонавт в невесомости, принял позу, которую занимал в чреве матери, и таким полетел к СТЕКЛОДУВУ.

Александр Проханов Кандагарская застава

Знак Девы

Ночью город снова забросали «эрэсами». Прапорщик Кологривко спал и во сне чувствовал подлетающий снаряд. Видел искристую траекторию. Слышал гулкое, глубокое плюханье. Снаряд разрывался в глубине его сновидений, расталкивал рваным ударом разноцветные сны, которые снова смыкались, затягивали радужными наплывами черную дару удара. Сны толпились, мелькали в одной половине сознания, в той части головы, что была прижата к жесткой подушке. Другая, верхняя половина слушала взрывы.

В «зеленке», в путанице виноградников, в изломанных безлистных садах, ловкие стрелки ставили на треногу ракету. Отбегали, падали в мелкий сухой арык. Ракета на длинной метле улетала со свистом в ночь, над разрушенными кишлаками, над безлюдной дорогой, над притихшими придорожными заставами. Падала в город, среди пыльных площадей, мерцающих куполов, глинобитных дуканов. На мгновение в красном разрыве озарялись вывеска с размалеванной надписью, разукрашенный борт грузовика, оскаленная морда верблюда. И пока стрелки поправляли треногу, вынимали из ящика длинную, остроклювую ракету, наводили на туманный город, Кологривко видел свой сон.

Будто он плывет в теплой, зеленоватой реке среди глянцевитых листьев кувшинок. На берегу, на траве, разостланы влажные простыни. На зыбких мостках тетя Груня, их нянечка из детдома, шлепает, возит в воде белую наволочку. И он, плывущий, видит летнюю реку, отраженное стеклянное облако, зеленую гору со старым кирпичным детдомом, и кто-то незримый и любящий, может быть мать, смотрит на него из-за облака.

Он проснулся от сигнальной трубы. И с первым светом в глазах, отгоняя прочь сновидения, увидел свой автомат, прислоненный к изголовью кровати, гвоздь с брезентовым «лифчиком», набитым магазинами, зеленую фляжку на тумбочке. И уже гудел, надвигался вал солдатских сапог, крики команд за стеной.

Они стояли перед модулем штаба — длинным дощатым строением. Кологривко отворачивался от слепящего, колючего солнца, бьющего из-за лица командира. Лейтенант Молдованов, нетерпеливый, синеглазый, с горячим румянцем на безусом лице, жадно внимал командиру. Майор Грачев, сутулый, набрякший, с обвислыми усами над растресканной губой, молча слушал полковника, его неуверенную, раздраженную речь. Ждал, когда полковник сядет в уазик, умчит за шлагбаум в белую, пыльную степь, где туманилась колонна машин.

— Для вас, майор, это задание — последний шанс, я считаю! Вам просто повезло напоследок. Думаете, мне было приятно вас отстранять? Задерживать ваше представление на орден? Обещаю: хорошо сработаете — вернетесь в Союз с наградой. И батальон обратно получите! И остальные не пустыми вернутся!..

Кологривко слушал полковника с неясным, мучительным чувством, будто в его словах была малая, ускользавшая от понимания неточность. Командир заслонялся от какой-то близкой, им всем угрожавшей правды. Не желал ее проявления. Кутал, пеленал в неточные, раздражающие слова.

Мимо шла рота — серо-зеленая, плотно стиснутая колонна. Приблизилась к командиру. По окрику дрогнула, взнуздалась, с хрустом, громом переходя на строевой, окуталась солнечной пылью. Прохрустела, простучала мимо, обдавая запахом пота, ваксы, горячей растоптанной земли. Кологривко заметил близкое, под козырьком, лицо рядового Птенчикова, его маленький, облупленный носик. И рядом — сержант Варгин, его сильные, круто поднятые брови, могучий взмах руки. Отметил обоих в уходящей колонне.

— Вы их пошерстите немного в «зеленке» и — назад! Не ввязывайтесь! Пошерстите, постреляйте, может, установку подавите, может, на позицию наткнетесь и — обратно! Для видимости!.. А то обнаглели! Сегодня ночью сорок «эрэсок» упало! Губернатор звонит, умоляет: «Помогите!» Город гудит, дымит, люди бежать собираются!..

Неискренность чудилась в словах командира. Он нервничал, возмущался, был вынужден помогать губернатору. Но существовало нечто, что пряталось и скрывалось в его возмущении. Это чувствовал Кологривко, стоя перед штабом у чахлых, безлистных кустиков, вмурованных в каменный грунт. Мусорные ящики перед входом были полны окурков. Кричал в телефонную трубку оперативный дежурный, два вертолета поднимались с площадки. Боднули воздух стеклянными лбами, просвистели металлическими кругами,протащили клепаные пятнистые днища.

— Ясно одно — «духи» готовят в городе панику! Как только мы уйдем, поднимется паника! Голод, обстрелы, резня! Люди побегут кто куда. Сметут военных, губернатора, партийных, и город достанется «духам». Так было во Вьетнаме, в Сайгоне!.. Надо их пошерстить напоследок. Нам же легче будет хвосты вытягивать. Когда пойдем в Союз, из «зеленки» такое посыплется!..

Кологривко видел утомленное лицо полковника. Упрямый, насупленный лоб майора, его выпуклые, выражавшие покорность глаза, верящее лицо лейтенанта, обожавшего своего командира. Кологривко испытывал оцепенение, будто жизнь остановилась, замерла перед недвижной преградой. Копится, медленно наполняет грудь. Он дорожил этим остановившимся временем, боялся его расплескать, разрушить преграду в груди. Отпустить в пыльный свет, в душную, колючую степь это драгоценное недвижное время.

Мимо проехал санитарный «рафик» с крестом, остановился, закрутил над собой вялую пыль. Из «рафика» выскочил солдат, кинулся опрометью к низкому саманному дому, где размещалась санрота. Через минуту вернулся, неся тяжелый блестящий бак, изгибаясь под тяжестью. «Рафик» умчался, и там, где он был, распадалась белесая пыль, начинала светиться степь.

— Только, Грачев, по-умному! Мне гробы не нужны! Вы мне в Союзе живыми нужны, а не в цинке! Реализацию дай, но сам живой возвращайся! Тебя, а не кого-то другого посылаю на засадные действия! Ты «зеленку» знаешь — делай по-умному, без глупостей! Ты меня понял, Грачев?…

Кологривко видел набыченный лоб Грачева, выражение тупого согласия. Вислые усы над запекшейся в коросте губой. Время, скопившееся под сердцем, зачинало движение. Разрушало, прерывало преграду. Устремлялось вперед, вовлекая в движение всех, здесь стоящих.

— Ты понял, Грачев? Без глупостей!

— Так точно, товарищ полковник! — Майор подтянулся, распрямил сутулые плечи.

Командир повел головой. Водитель уазика издали сквозь стекло наблюдал за ними. Уловил командирский знак. Двинул вперед машину. Полковник сел и умчался, оставив в воздухе запах бензина и пыли. И что-то еще, мучительное и невнятное.

Майор Грачев повернулся спиной к шлагбауму, за которым исчез командирский уазик. Его лицо, мгновение назад тупое, исполненное покорного согласия, преобразилось. Стало живым, подвижным. Глаза остро, зло заблестели. Усы взъерошились, распушились. На теле распустились недвижные, твердые бугры, заиграли гибкие мышцы.

— Пусть мозги-то не пудрит, шкура-мать! Знаем его политику! Реализацию ему подавай, но чтоб на теле ни царапины. А так не бывает, товарищ полковник! Чтоб «духа» поцарапать, надо и самим поцарапаться! Мы-то, дураки, не знаем! Звонили ему из Кабула, просили помочь губернатору. А кому охота напоследок дырку в теле иметь? Конечно, только Грачеву! Мы могём, шкура-мать! Могём мы или нет, лейтенант?

— Могём, товарищ майор! — радостно ответил Молдованов, преданно сияя лицом. — А то что же получается! Только прибыл сюда и — опять уходить в Союз! В рейде не был, в засадах не был, на операциях не был! Для чего-то меня учили? Пусть командир не волнуется — все сделаем по классической схеме!

— За это люблю, Молдованов! — похвалил майор. — Ты офицер настоящий. Другие жмутся по углам, шкура-мать! Тут болит, там болит, из санроты не вылезают! А ты сам на боевые просишься! За это люблю!

— Да все сделаем по классической схеме! — Лейтенант был польщен похвалой. — Правильно, прапорщик? — повернулся он к Кологривко.

Кологривко не ответил. Переступал с ноги на ногу, ощущая стопой жесткую подошву ботинка. Неточность, неправда были в произносимых словах.

Нет, не та, что таилась в усталом лице полковника. Командир готовил войска к отводу, собирал полковое хозяйство. Ремонтировал подбитую технику. Ждал с нетерпением и страхом, когда боевые колонны — головная броня, фургоны обоза, свернутые радиостанции, санитарные и наливные машины, замыкание из «бэтээров» и танков — выйдут из расположения части, пройдут через пыльный город. Втянутся в «зеленку». Под прикрытием придорожных застав, снимая их по пути, стягивая с дороги «чулком», ввяжутся в арьергардные бои, пробьются в открытую степь. Медленно, длинным хвостом двинутся на север, в Союз. Покинут седую пустыню, серые скалы и осыпи, нищие кишлаки у дороги, оставляя за собой ржавые остовы и осыпи танков, развалины, белые придорожные столбики — метины боев и потерь. Засада в «зеленке», предпринимаемая по звонку из Кабула, казалась командиру бессмысленной. Не решала исхода близкой к завершению войны. Он тяготился заданием, жалел людей. Не мог им об этом сказать. Кологривко чувствовал его раздражение, муку. Но не это казалось неправдой.

Майор Грачев был разжалован из комбатов за пьянство. Бесстрашный, неутомимый в походах, любимец гарнизонных женщин, потерявший под собой три «бэтээра», чьи обгорелые коробки валялись в окрестной пустыне, Грачев стремился в «зеленку». Надеялся этой засадой, ночным скоротечным боем вернуть себе должность комбата, наградные представления, чтобы в Союзе получить достойное назначение, рядом с нашивками за ранение привинтить орден, чтобы штабные чины, добывавшие награды писанием глупых бумаг, не кичились перед ним, «афганским» боевым офицером. Он рвался в засаду, утягивая за собой желторотого лейтенанта и его, Кологривко. И в этом была неправда. Но не та, что томила прапорщика.

Лейтенант Молдованов, с нежным, девичьим румянцем, проступавшим сквозь смуглый загар, хотел казаться мужественным и бывалым. Едва из училища, он попал на войну в момент ее завершения. Считал это для себя неудачей. Он был отличником, был наполнен военными знаниями, которые мечтал применить наделе. Но этого дела не было. Была изнурительная, хлопотливая жизнь гарнизона, собиравшегося покинуть обжитое место. Лейтенант, узнав о засаде, умолял Грачева взять его с собой в «зеленку». Был в нетерпении, предвкушал долгожданный бой, к которому готовили его в училище любимые педагоги. Лейтенантский азарт и радость, среди общей угрюмой усталости, перед завершением долгой, ненужной войны, из которой они с трудом выдираются, — этот жеребячий азарт казался наивным и глупым. Раздражал, был неправдой. Но не той, что мучила прапорщика.

Неясная, невыразимая неправда, что угнетала Кологривко в последнее время, заключалась в том, что он, Николай Кологривко, тридцати с лишним лет от роду, плыл когда-то по теплой, тихой реке с отраженным в ней стеклянным облаком. Чудесно пахло небом, лугами. Хрупкое, гибкое тело скользило в мягкой воде. И оттуда, из реки, из отраженного облака, он славил весь белый свет — свой кирпичный детдом, окруженный полетом ласточек, нянечку тетю Груню, полоскавшую белые простыни, мать, долгожданную, милую, которая его ищет и ждет. И он же, Николай Кологривко, стоит теперь в несвежей, пропыленной одежде в чужой, колючей степи, и в теле его непрерывно и нудно болит рубец от стального сердечника, а в спине, под лопаткой, натянулся шрам от ожога. И опять ему предстоит навьючивать патронташ и подсумок, затягивать лямки ремней и идти в глухую ночь по неверной тропе, ожидая близкого удара, внезапного секущего огня. Падать, кричать от боли. Резать, стрелять, убивать. И все это с ним, с Кологривко?

— Они, шкура-мать, думают, раз в жизни из штаба выползли, окружили себя сотней танков, проехались по дороге и — сразу Звезду на грудь? А ты здесь борзей два года без бабы, весь в дырках, как кухонный дуршлаг, и тебе за это Туркестанский военный округ? Не выйдет. Аллах правду знает! Вот мы за правдой и сходим в «зеленку», так или нет, лейтенант?

— Так точно, товарищ майор! Все сделаем по классической схеме!

— Айда ко мне, карту посмотрим! — Грачев усмехнулся какой-то двойной улыбкой, двумя разными половинами рта. Весело, легкомысленно, поощряя лейтенанта. И угрюмо, по-волчьи, кому-то невидимому, засевшему в штабном кабинете.

Жилище майора было тесно, неубрано. Железная продавленная кровать, застеленная цветастой азиатской тряпицей. Тумбочка с поломанной дверцей, на ней — замусоленная, без обложки книга, гильза с окурками, кассетник с расколотым корпусом. У входа на стоптанном коврике стояли изношенные кроссовки, женские, с помпонами тапочки.

Кологривко, усаживаясь на кровать, погружаясь в скрипнувшие пружины, ощутил несвежий запах жилища. В этой комнате ели и пили водку, курили, любили женщин, чистили и заряжали оружие.

Майор расстелил на полу изжеванную, стертую карту. Окраина города, «зеленая зона», оспины кишлаков вдоль бетонки.

— Вот здесь две тропы в «зеленку»! — Грязный ноготь майора провел надрез в глубь зеленоватых разводов.

Кологривко, следя за надрезом, представил сады, виноградники, чересполосицу полей и арыков, холмы с разрушенными артиллерией кишлаками, огрызки древесных стволов, красноватые безлистые заросли, изуродованные войной.

— Надир сказал, на тропах мин нету. «Духи» ходят ночью спокойно, никто их здесь не шерстил. Таскают «эрэсы» вот сюда, в район Гуляхана! — Ноготь с черной каймой щелкнул желтоватое пятнышко, метину кишлака. — Отсюда и лупят! Надир сказал, сегодня ночью снова будут лупить!

— Не верю Надиру, — глухо сказал Кологривко, представляя длинное, худое лицо афганца, белую чалму, жидкие струйки усов. — Больно суетится в последнее время. Глазами бегает. Мы уйдем, а ему оставаться. Ему без нас свои же башку оторвут!

— Да они сейчас все на обе стороны стали работать! На нас и на «духов»! — подтвердил лейтенант, оттопыривая сочную, розовую губу, выражая свое презрение. — Я бы не стал особенно верить Надиру!

— Куда ему деться! — хмыкнул майор. Его развеселило мнимое лейтенантское глубокомыслие. — На нем столько крови, что ему, шкура-мать, невозможно здесь оставаться! Побежит за последним «бэтээром», чтоб взяли его с собой… Ты помнишь Гуляхан? — повернулся он к Кологривко. — Помнишь, что и где в Гуляхане?…

Год назад они были с майором в «зеленке». Последний вместе с афганскими солдатами рейд, после которого был наложен на «зеленку» запрет. Четыре трупа привезли в полк исстрелянные, ободранные «бэтээры», прикрывая отступление роты. Кологривко помнил, как обмывали в морге пыльные, в спекшейся сукрови тела, впрыскивали в них заморозку, накладывали грубые швы. Рота выходила из «зеленки» мимо кишлака Гуляхана. Глиняные, похожие на башни сушильни, просторное, окруженное деревьями поле, какой-то полуразрушенный дом с блеклым рисунком над входом, круглые, напоминавшие муравейники кучи кяриза. Ему хотелось рассмотреть получше рисунок, но из дома ударила очередь, и в ответ задолбил пулемет «бэтээра», простреливая поле и заросли, и он прижался к броне, пропуская мимо рисунок на глине…

— Наши действия, шкура-мать! Докладываю! — Майор вонзил в карту две свои сильные короткопалые ладони, словно прорубал сквозь «зеленку» просеку. — Двумя группами уходим на километр — не больше! Наша группа — шесть человек. Вторая — до взвода. Оседлаем обе тропы. Берем втихаря на проходе, сколько можем, без выстрелов. Будут «эрэски» — ладно! Не будут — черт с ними!.. Делаем взрыв в Гуляхане, один хороший хлопок, чтобы слышно было и в городе, и в «зеленке». Пусть полковник приходит, проверит, были здесь установки или не были! После хлопка они суток на пять заткнутся, прекратят обстрелы!.. Две группы взаимодействуют. Как вошли, так и вышли! Все!..

— Кто в вашей группе пойдет? — Кологривко смотрел на карту, чувствуя, как каждый наполнявший жилище предмет выделяет свой собственный запах. Среди тлена, никотина, прогорклой пищи, нестиранной одежды раздражал дешевый и едкий дух одеколона.

— Как это кто пойдет?! Ты, конечно! Товарища лейтенанта возьмем! — Майор легонько пихнул плечом Молдованова. — Возьми Белоносова!.. И двух солдат покрепче, чтоб, как лоси, ходили, шкура-мать! Вторую группу потащит капитан Абрамчук!

Кологривко кивнул, соглашаясь. Его уже покидало недавнее оцепенение. Состояние, когда он чувствовал, что его «я» случайно залетело в большое, длиннорукое тело, не связано с ним, может излететь из него. Существовать отдельно, наблюдая за всем то ли из исчезнувшего прошлого, то ли из ненаступившего будущего. Это состояние покидало его теперь, сменяясь заботой. Он начинал заботиться о множестве мелочей и предметов, которые предстояло собрать, проверить, починить и почистить, соединить один с другим в сложной, единственно возможной последовательности, перед тем как нагрузить этими предметами себя и других, двинуться вместе с ними в «зеленку». Он начинал заботиться и о тех, кого ему предстоит выбрать. Выделить из множества населявших казарму солдат, отличая их по признакам душевной и физической стойкости, способности бежать, стрелять, переносить усталость и боль. И, может быть, умереть, если план майора Грачева окажется неверным и вздорным, или Надир, афганский разведчик, окажется предателем, или стрясется какая-нибудь невероятная, не предусмотренная ими случайность и «зеленка» проглотит из без следа своими виноградниками, садами, арыками.

— Как будем входить в «зеленку»? — спросил он майора.

— По-хитрому. Сядем в грузовик под брезент. Пойдем с колонной. У сто первой заставы — имитация поломки. Ставим грузовик у обочины. Колонна пошла вперед, а «водилы» и солдаты с заставы имитируют ремонт. На ночь бросают грузовик и идут ночевать на заставу. Ночью втихаря выходим из-под тента и втягиваемся в «зеленку».

— «Духовскую» одежду брать?

— Ты «духовский» кафтан надевай и Белоносов!.. А я по-простому, в казенном. Правильно, лейтенант? — Майор подмигнул Молдованову.

— Так точно! — громко, возбужденно ответил Молдованов, предвкушая ночную засаду, бой в темноте.

Кологривко чувствовал, как сильнее наваливается забота. В комнате пахло одеколоном и прелым бельем. Тогда, когда вышли из-под Гуляхана и тела убитых в морге заворачивали в фольгу, пахло формалином и сладким, трупным зловонием.

Прапорщика Белоносова он отыскал в машинном парке, где шел ремонт техники. Солдаты били кувалдами по гусеницам, возились в моторах, меняли тормозные колодки. Готовили технику к изнурительному маршу на север, к границе, когда длинный, с разрывами хвост растянется на долгие километры, на подъемах в радиаторах станет вскипать вода, буксиры возьмут на трос грузовики с заглохшими двигателями и от солнца пустыни будут обгорать до пузырей сидящие на броне пехотинцы.

Белоносов, с голыми по локоть руками, перепачканными маслом и копотью, слушал, как ревут запущенные движки «бэтээра». Из открытого жалюзи шел синий чад, сотрясалась горячая сталь.

— Айда отойдем! — позвал Кологривко, крикнув в мохнатое ухо прапорщика.

Тот неохотно, оглядываясь на запущенный механизм, шагнул в сторону, туда, где кончались построенные в ряд «бэтээры» и начиналась свалка подбитой техники. Валялись катки, звенья траков, выломанные трансмиссии. Горбились пустыми коробами сгоревшие транспортеры и танки.

— Сколько железа после себя оставляем! — сказал Белоносов, присаживаясь на смятую бочку. — Была бы охота — металлургический завод можно открыть. И сколько же здесь моторов даром погублено! Если бы эту силищу да в народное хозяйство, плуги таскать, какой же был бы прирост в продовольствии! А то здесь вся степь стальная, а дома в магазине гвоздя не найти…

Он огорченно качал головой с выпуклым лбом, должно быть, представляя себе этот несостоявшийся прирост хозяйства.

— Доберешься в Союз — будет тебе и прирост, и приплод! — усмехнулся Кологривко, разглядывая близкое лицо друга, с кем два года находился бок о бок. Спали в комнатушке на соседних койках. Шли в колонне на соседних «бэтээрах». Хлебали из одного котелка. — Будешь морковку растить и детишек стругать одного за другим!

— А что? И буду! Вернусь и рапорт на гражданку подам, в первый же день! Оттрубил! Меня в казарму теперь палками не загонишь! Мне другое теперь интересно!

Кологривко знал, что интересно другу. В последние месяцы, чем ближе к возвращению, тем чаще Белоносов доверял ему свои мечты и проекты, как уйдет из армии и вернется в родную деревню, где на пенсии доживают его старики. Поселится с семьей в родовой избе, срубит баню, посадит новый, взамен померзшего, сад. Возьмет в аренду окрестные заросшие земли, где в бурьяне прячутся межевые прадедовские валуны. Купит трактор, лошадь и вместе с женой, такой же, как и он, деревенской, с подрастающим сыном станет пахать и сеять, косить и метать стога. Крестьянствовать, как в старинные, позабытые времена, благо силу у него не отнимешь, а душа намыкалась, натосковалась на этой азиатской войне и просилась обратно в Россию, в поля, к речушкам и рощам. И будет дом его, мечтал Белоносов, полон детей, а труд будет направлен не на взрыв, не на выстрел, а на хлебный росток, сенной стожок, стакан молока.

— Замкомбата сказал — сегодня ночью идем в «зеленку». Ты и я в группе Грачева. — Кологривко смотрел на перепачканные руки прапорщика, сжимавшие замасленную отвертку. — Надо бы собраться, как следует.

— Да ведь он вчера сказал — добровольно! Не пойду! Прикажут — пойду, атак — не хочу! Чего туда лезть напоследок? Сматываться надо аккуратно, а не ворошить муравейник! Пусть разберутся промеж себя, а нам зачем к ним соваться?

— Надо хорошенько собраться, — тихо сказал Кологривко, глядя на исцарапанные, избитые руки прапорщика. — Двух-трех мужиков подобрать, которые покрепче. На стрельбище сходить, а то давно не стреляли. Втягиваться будем ночью в районе Гуляхана. Абрамчук нас взводом прикроет.

— Не хочу я «втягиваться»! «Вытягиваться» нам надо, а не «втягиваться»! Пора шмотки домой собирать! Куда он лезет, Грачев? Он же бешеный! Он без войны не может! В Союзе от скуки повесится или сопьется! Он «ползеленки» взорвет, чтобы себе Звезду добыть! Не пойду я напоследок Грачеву Звезду добывать!

— Тебе и мне в «духовской» форме идти. Моя разорвалась, надо пойти подлатать.

— Ты-то, дура детдомовская! Всю жизнь на тебе пашут! Все на тебе наживаются! Чего ты нажил за жизнь? Бабы нет, детей нет, дома нету! В цинке тебя привезут — похоронить некому будет! Военком фанерку на могилке поставит — вот и весь праздник!

— Зачем ты так!

Ему стало больно. Не от того, что сказал Белоносов, а от того, как сказал. А сказал он со злобой, будто он, Кологривко, своей неприкаянностью затягивал Белоносова в свою беду. Будто он, Кологривко, всем всегда приносит несчастье. И от этого стало больно.

Белоносов положил ему на колено замызганную, тяжелую руку.

— Прости, Никола! Сам я дурак! Дурак, что тебе говорю!

Сидели рядом на скомканных металлических бочках, среди сожженных танков, ржавых транспортеров, источавших горький запах окалины. Тяжелая пятерня Белоносова лежала у него на коленке.

— Я же тебя люблю, Никола, оттого и сказал!

Конечно же, он любил. Тащил на себе его безжизненное, пробитое тело, когда их забросали гранатами в маленьком, тесном ущелье. А после сам хрипел и плевался кровью у него на руках, когда контузило ударом базуки. Вместе тонули в реке, когда отступали, так и не дождавшись «вертушек», побиваемые огнем пулемета. Лежали спиной к спине, не давая замерзнуть, когда внезапно повалил снегопад и все горные тропы, все минные поля покрылись стеклянными звездами. Кому бы еще читал Белоносов письма от жены и от сына? Кто еще слышал его ночные всхлипы и плачи? Кто знал, что мать дала ему на войну образок — разноцветную иконку Георгия? Белоносов, отправляясь в рейд, надевал ее под жесткую ткань «эксперименталки».

— Приходи на стрельбище, — сказал Кологривко, вставая.

— Не пойму я тебя, Колюха, — тихо сказал Белоносов.

— Я и сам не пойму.

Кологривко знал, кого возьмет в свою группу, кого поведет в «зеленку». Сержант Варгин стоял у стены казармы перед ведром побелки. Высокий, тяжелый, наблюдал, как солдатик, приторочив к палке самодельную, тряпичную кисть, белит саманную стену, пачкается, проливает на землю известковую жижу.

— Чего ее красить, товарищ сержант! — жаловался солдатик, весь конопатый от белых брызг. — Все одно — уходим, бросаем! Для кого? Для верблюдов красить?

— Для людей, — вразумлял сержант. — Мы уйдем, а люди поселятся. Будем сдавать хозяйство. Вон белуджи ходят бездомные. Уйдем — сразу и заселят. Пусть будет чисто, бело. Тебе же спасибо скажут.

— На кой мне их «спасибо»! Я и так проживу!

— Не проживешь. Ты себя не знаешь, — возражал сержант. — Крась, крась! Кисть прямее держи. А то на себя льешь, ноздри белые! Побелки не хватит!

Кологривко, подходя, услышал эти негромкие сержантские вразумления. Варгин увидел его, отвернулся от перепачканного недовольного солдатика.

— Товарищ прапорщик, я сделал, что вы меня просили! — Он залез в карман и вытащил маленький ножичек, протянул Кологривко.

Этот ножичек, давнишний подарок, был дорог Кологривко как память об исчезнувшем времени, о детдомовском друге, след которого потерялся. Этим ножичком друг вырезал узорные сосновые тросточки, покрывая сочную, смоляную кору узорными квадратами и спиралями. Делал дудки из полых, хрустких стеблей.

Здесь, в Афганистане, жгучее солнце иссушило до ветхости деревянную рукоятку, а едкий пот ладоней растворил и разрушил деревянные волокна. Рукоятка осыпалась, обнажился железный стержень. Кологривко отдал ножичек в ремонт сержанту, известному своим умением.

Ножичек был поточен. Лезвие натерто до блеска. Рукоятка была набрана из тонких пластмассовых пластин, добытых здесь в глиняной и песчаной стране, среди металлического лома сгоревших вертолетов и танков, подбитых душманских «тойот». Ручка завершалась искусно вырезанной головкой, усатой, бородатой, в чалме, с черно-золотистыми искрами солнца. Прапорщик, принимая ножик, восхитился искусством мастера, любовной, от души, от сердца, работой. Теперь в этом ножичке будет память о двух не знавших друг друга людях, о двух несоединимых временах.

— Я вас хотел спросить, товарищ прапорщик! — Варгин видел, что Кологривко растроган, изделие ему нравится. Избавлял его от слов благодарности. — Я вот тут газетки читаю, и все статейки попадаются про нас, «афганцев». Все о нас кто-то заботится, от кого-то нас защищает. Тут один такой — забыл его фамилию, на насекомое похожа — пишет, что мы-де бедные, несчастные, мы-де глупые и обманутые и нас, когда вернемся, в ватку надо всех положить и нянчить, пока не выздоровеем, не станем нормальными. А до этого нас к людям лучше не выпускать, потому что у нас мозги испорчены и все мы вроде бы сумасшедшие и опасные! Вот я и думаю, товарищ прапорщик, может, и вправду мы в «чайников» здесь превратились и нас, когда мы в Союз вернемся, надо в какую-нибудь колонию посадить, перевоспитывать, чтобы стали неопасные и нами детей не пугали! Как вы думаете, товарищ прапорщик?

— Дожить надо до Союза, а там разберемся! — рассеянно ответил Кологривко, рассматривая точеную рукоять, где в пластмассовой усатой головке мерцали злые искорки солнца. — Дойти, говорю, до Союза надо!

— Дойдем, немного осталось! — уверенно сказал Варгин, не желая прекращать разговор, отпускать важного для себя собеседника. Солдатик с тряпичной кистью, перестав работать, прислушивался. — Дойти дойдем, но когда вернемся, хотел бы я найти этого насекомого, который статейки пишет, и спросить, чего он с нами сюда не пришел? Пришел бы он сюда послужить, пяток «тойот» в засадах забил, гепатитом чуток поболел, ну там осколочек в зад или пульку в плечо, ну в горы суток на пять с полной выкладкой, дружка бы в цинк запаял, невеста бы ему написала, что за другого выходит, ну и разное всякое. Вот он бы с нами тут послужил, а потом бы и писал статейки! А то, я думаю, папа его блатной лапой в институт посадил, статейки писать научил, а у кого папы с лапой нету, те, рабоче-крестьянские дети, сюда трубить пошли! Так зачем же, спрашивается, нам ихние умные статейки читать, если они нас так и так бояться должны! Потому что мы придем и спросим их, насекомых, чем они занимались в Союзе, когда мы здесь кровь проливали! Я лично спрошу. Специально его отыщу и спрошу. Я статейку ту вырезал и спрятал. Разыщу его, товарищ прапорщик, и спрошу! — Большое тело сержанта напряглось и набычилось, лицо потемнело.

Кологривко, пряча ножичек в карман брюк, сказал:

— Потом разберешься, в Союзе… Сегодня ночью идем в «зеленку». Ты маленько отдохни. После обеда — на стрельбище. Давно на крючок не жали. Все тряпки да палки! А ты не маляр, а сержант. Понял, что говорю?

— Так точно! — ответил Варгин, собирая свое тело в груду твердых, упругих мышц. — На стрельбище давно не бывали!..

«Ну давай, бели, бели! Белый цвет — гигиена! Чтоб насекомые не водились!» — услышал, отходя, Кологривко, огибая угол казармы.

Рядового Птенчикова он отыскал в клубе — знал, где его искать. Солдаты из самодеятельности готовились к Новому году. К последнему, как они надеялись, в этой безлесной, бесснежной степи, где декабрьское солнце сушило на плоских кровлях оранжевую хурму и урюк, а вместо елки привозили из предгорий кривую арчу, украшали ее фольгой из медсанбата и пластмассовыми уродцами, сделанными из медицинских капельниц.

Птенчиков, круглолицый, большеротый, с круглыми, смешливыми глазами, похожий и впрямь на птенца, показывал фокусы. Он собирался стать клоуном, циркачом. Все привыкли к его проделкам и шуткам, не обижались, если шутки были не слишком уважительными. Дорожили его постоянной готовностью смешить, каламбурить.

Сейчас Птенчиков стоял на эстраде перед сидящими в зале солдатами. На полу, рассыпанное, пестрело самодельное конфетти. Бумажные цветные кружочки, вырезанные автоматной гильзой.

— Вуаля! — говорил Птенчиков, держа в руках две длинные газетные полоски. — Фокус-покус! — Он увидел входящего прапорщика, устремил на него свои моргающие, птичьи глаза. — Для самых маленьких!.. Вуаля!

Он аккуратно сложил обе полоски. Снова их разъял, показывая публике, что они существуют отдельно. Вновь плоско, аккуратно сложил. Взял со стола ножницы и отрезал внизу от обеих тонкую кромку. Обрезки упали на пол. Он отпустил одну из полосок, ухватив двумя пальцами другую, и та, которую он отпустил, стала опадать, но не упала, а повисла на первой — была ее продолжением. В руках у Птенчикова висела, колебалась длинная газетная лента, одна вместо двух отдельных.

— Фокус-покус! — повторил он, продолжал обращаться к Кологривко. Подхватил болтавшийся бумажный хвост. Опять сложил вдвое. Взял ножницы и остриг нижний конец, разрушил соединение ленты — маленький обрезок газеты упал на пол. Отпустил один конец, и лента, вместо того чтобы отлететь и распасться, вновь оказалась целой. Длинно, волнисто качалась в руках фокусника.

— Вот также неразлучны наши замечательные командиры, товарищи прапорщики Кологривко и Белоносов, хотя их регулярно «стригут» командиры роты, батальона, полка!

Он ловко, несколько раз подряд, повторил свой фокус, рассекая ножницами газетные ленты. И они чудотворно оказывались всякий раз соединенными воедино. Солдаты ликовали, хлопали, довольные не только фокусом, но и смелой насмешкой над вошедшим прапорщиком.

— Птенчиков, подойди ко мне! — позвал Кологривко.

Солдат бойко, весело спрыгнул с эстрады. Подскочил, щелкнул каблуками. Но не вытянулся перед прапорщиком, а длинным взмахом пустой, открытой ладони провел вокруг головы Кологривко, задержал свой взмах около его уха.

— Товарищ прапорщик, разрешите я вам помогу! А то торчит, неудобно! — И он вынул их уха прапорщика, показал всем присутствующим пуговицу со звездой. Солдаты гоготали, хлопали, стучали ногами. — И еще, товарищ прапорщик, извините, вот здесь у вас торчит! Наверное, мешает! — Он снова провел ладонью у самого лица Кологривко, задержался немного у другого уха, извлек из него стреляную автоматную гильзу. — Товарищ прапорщик ведет огонь из всех огневых точек! — сказал Птенчиков, показывая гильзу солдатам. — Этим достигается высокая плотность огня!.. И еще вот здесь! — Он хлопнул ладонями над головой Кологривко, осыпая его бог весть откуда взявшимся пестрым конфетти.

— Птенчиков, — устало улыбнулся Кологривко, — да погоди ты цирк разводить. Сегодня со мной в «зеленку». Отдохни, ночь спать не будешь. На стрельбище — после обеда. Там и покажешь фокус! Понял, Птенчиков?

— Так точно! — ответил солдат. Сиял круглыми, птичьими глазами, крутил заостренным носом. — Это не вы потеряли, товарищ прапорщик? — И он протянул Кологривко ножичек с пластмассовой усатой головкой.

Кологривко не мог понять, когда этот ловкач вытянул ножичек у него из кармана.

Кологривко вернулся в свою комнатушку, достал из тумбочки ворох азиатских одежд. Длинные жеваные шаровары. Долгополую рубаху. Жилетку. Свитую, сложенную гнездом, чалму. Шерстяную накидку. Афганский наряд, в который облачался, отправляясь на разведку, в засаду. Желтоватая, линялая рубаха была порвана. Прапорщик достал иголку и нитку, стал аккуратно сшивать прореху, делая длинный рубец на ткани, выдергивая прелые, расползавшиеся волокна.

Это облачение, «духовский» костюм, он добыл у пленного. Душманы, привезенные в полк на броне, испуганные, потрясенные, пережившие обстрел и побои, жались к саманной стене. Солдаты, покуривая, поплевывая, смотрели на них из люков. И он, Кологривко, выбрал из пленных того, что был одного с ним роста, заставил раздеться, сгреб пыльный ворох одежд. Уходя оглянулся: пленный, голый, худой, с костистыми плечами и ребрами, ежился, топтался у стальной гусеницы.

С тех пор он не раз облачался в чалму и пузырящиеся шаровары. В засадах, когда зарывался в бархан и вел наблюдение за красноватой, волнистой пустыней, не мелькнет ли где вялый дымок «тойоты», не затуманится ли пылью верблюжья караванная тропа. Укутывался накидкой, пряча под нее автомат и гранаты, когда провожал командира на тайные встречи с разведчиком: пока они говорили о чем-то, он вглядывался чутко в сумерки, на тропу, на мостик у ручья, сжимая под накидкой готовый к стрельбе «акаэс». В последний раз, во время ночного налета на придорожный дукан, где пряталась душманская группа, он порвал рубаху. Подкатили без огней на двух «бэтээрах», вломились в дукан, забросали «духов» гранатами и во тьме, среди вспышек и трасс, он зацепился рубахой за крюк, вырвал клок.

Теперь он сшивал ветхую ткань, протыкал ее иглой, готовился к ночному рейду. Чувствовал запахи, исходящие из поношенных материй. Они источали слабые дуновения дыма, полыни, домашней скотины, крестьянского двора, очага, пахли чужим человеческим телом, передававшим холсту и сукну свое тепло и дыхание во время трудов и хождений, полевых работ и молений. В матерчатые складки и швы залетел и держался запах железа и пороха, бензиновой гари и смазки. Испарения хлебного поля смешались с едкими дымами войны. Прапорщик улавливал легчайшие токи, исходящие от азиатской одежды. Думал: кто еще после него накинет на плечи желтоватую, линялую ткань, водрузит на голову пышную, как капустный кочан, чалму?

Впервые в жизни он взял в руки иглу в детском доме, после встречи с женщиной, которую принял за мать. Он увидел ее на другом берегу ручья, в белом платье. Такая мука, любовь, вина были на ее блеклом лице, что он тотчас узнал свою мать. С криком кинулся к мостику, на тот берег, чтобы скорее ее обнять. Но когда добежал — никого. Только лежала на траве белая ленточка. Он поднял ее, долго рыдал. Знал, что это мать приходила на него посмотреть. Ленточку он пришил изнутри к своей детской куртке, долго и неумело орудуя иглой.

Сейчас он чинил прореху, испытывая неясную нежность и вину перед этими поношенными одеяниями. Они были созданы человеком по образу своему и подобию. Бессловесно и преданно служили ему, сопутствуя в страдании и радости. Умирали, исчезали, изнашивались вместе с человеком.

После обеда на стрельбище сошлись обе группы — майора Грачева, в которую входил Кологривко, и вторая, возглавляемая капитаном Абрамчуком. Капитан, высокий, чернявый, жилистый, с красным шрамом через все лицо, доложил майору о готовности групп.

Стрельбище размещалось за гарнизоном, в сорной пустыне, с маленькими вихрями пыли, с далекими, разрушенными временем глинобитными крепостями. Свалка отходов, накопленная за десятилетие, ржавела грудами банок. Над ними, не боясь людей, медленно всплывая на потоках горячего ветра, кружили грифы. Иные из них, хлопая крыльями, отталкивались от гремящих банок, взлетали. Другие высоко парили, растопырив маховые перья, похожие на черные алебарды.

— Группы к стрельбе построены!.. Постановка мишеней закончена! — доложил Абрамчук, небрежно касаясь виска кончиками изогнутых пальцев.

— Покажи, как твои «звери» стреляют, шкура-мать! — Майор, довольный, поглядывал на выстроенных стрелков, на далекие, установленные вместо мишеней консервные банки, на позиции, отмеченные рытвинами, лежащими на земле автоматами, вскрытыми патронными цинками. — После вчерашнего руки не дрожат, Абрамчук?

— Никак нет, — ухмыльнулся капитан.

— Чего здесь человеку осталось, в этой дыре? Женщин хороших нет, шкура-мать! Спирт соляркой воняет! Одна радость — пострелять! Давай, покажи, чьи «звери» лучше стреляют — твои или мои? А то штабные умники хотят войну без выстрелов сделать! И чтоб победа в кармане, и патроны все целы! Нет, товарищ генерал, так не бывает!.. Давай, Абрамчук, командуй!

Стрелки ложились на теплую землю, били в мишени. Прочеркивали хлысты очередей. Дырявили банки, гоняли их пулями по пустыне. Трещали автоматы и пулеметы, рассылая бледные трассы. Солдаты, отстреляв, бежали к опрокинутым мишеням, водворяли их на место. Снова стреляли. Над стрельбищем, в горчично-рыжем небе, кружили грифы, делали плавные, однообразные круги.

Справа от Кологривко стрелял Белоносов, спокойно и точно, короткими очередями, окружал банку солнечной пылью, сбивал ее и гвоздил.

— Вернусь домой — убей, ни в жисть не возьмусь за это дело! — сказал он, завершая стрельбу. Отсоединил магазин, передернул затвор автомата. — Охотничье ружье дома есть, и то заброшу. Чтоб уши мои больше не слышали, глаза не глядели и нос не нюхал! Он отстранил лицо от оружия, источавшего запах горелого пороха. — Пропади оно пропадом, чтоб его мухи съели!

Слева от Кологривко стрелял сержант Варгин. Удобно расставив ноги, выцеливал далекую банку. Оружие в его руках казалось игрушечным. Цевье исчезло в шершавой, огромной ладони. Приклад казался хрупким, соприкасаясь с могучим плечом.

— Я бы этого насекомого рядом с собой уложил и дал бы ему магазин расстрелять. Поразишь мишени, тогда и говори со мной. А нет — ну и вали отсюда статейки писать! Да я ему, товарищ прапорщик, руки не подам, если на его руке мозоли от спускового крючка не увижу! А карандашные мозоли не в счет! — Он завершил стрельбу, отшвырнув далеко ударом пули консервную банку. Дожидался, когда отстреляются другие и можно будет пойти и поднять, рассмотреть продырявленную теплую жесть.

Лейтенант Молдованов нервничал. Стрелял и — промахивался. Косился на лежащего рядом Птенчикова. Раздражался своими промахами, тем, что солдат, казалось ему, ухмыляется. Снова стрелял. Очереди ложились перед банкой, занавешивая ее полоской пыли.

— Да вы, товарищ лейтенант, не топите мушку! Чуть выше берите! Или планочку выставьте поточнее! — посоветовал ему Птенчиков.

Но это сочувствие вызвало в лейтенанте ярость.

— Заткни «варежку»! — грубо оборвал он солдата. — Под руку не ори! А то отскочить может!

Снова нажал на спуск. Пули прошили землю, не достав мишени. Лейтенант в гневе, стыдясь своей неудачи, виня в ней Птенчикова, резко отложил автомат.

— Эх вы, звери косолапые, вот как надо стрелять! — Майор вскочил, воздел автомат в небо.

Низко, черпая воздух растрепанными окончаниями крыльев, летел гриф. Майор навскидку ударил, проводя бледно-розовой трассой по грифу, настигая его в пустоте. Было слышно, как пули пробили высоко парящее тело. Гриф споткнулся, сложил черные крылья и растрепанным комом рухнул. Тяжело, как куль, ударил о землю. Все, кто лежал на позиции, повскакали, помчались к птице.

Окружили раненого, умиравшего грифа. Пуля пробила ему грудную клетку. Торчала белая кость, окруженная мокрыми, липкими перьями. Крылья, обломанные, широко распростерлись в пыли. Голова на лохматой шее приподнималась. Клюв был раскрыт. С желтых, костяных пластин, с острого, дрожащего языка капала кровь. Глазки, ненавидящие, тоскливо смотрели, мерцали на людей последним, из боли и ненависти, отрицанием.

Кологривко чувствовал исходящее от грифа зловоние. Птица пахла падалью, кровью. Сама превращалась в падаль. Солнце иссушало птичью жизнь, испаряло кровь, и эти испарения смерти касались их лиц и губ.

— Зря! — тихо сказал Варгин. — Зряшная смерть!

Все смотрели на умиравшего грифа. Другие птицы высоко и плавно кружили. Кологривко подумал: стоит им разойтись, как другие грифы опустятся, добьют, расклюют умирающего подранка. И назавтра здесь будет горстка окровавленных белых костей, высыхающих на солнце пустыни. Как сгоревшие сучья в потухшем костровище.

Колонна КамАЗов протянулась у КПП на бетонке. Грузовики под брезентом, доставившие снаряды, авиационные ракеты и бомбы. «Наливники» с цистернами, пахнущие бензином, в подтеках солярки. Колонна оставила груз в расположении части, порожняя возвращалась в Союз, за следующей порцией груза. Отдохнувшие за сутки водители готовились к изнурительному и опасному рейду. В последний раз осматривали скаты. Навешивали на боковые стекла кабин бронежилеты. Укладывали рядом с ручками скоростей автоматы. Колонна, выйдя на трассу, к вечеру достигнет отдаленной, в открытой степи, заставы. Под охраной «бэтээров» заночуют в пустыне, чтобы утром продолжить путь.

В колонне, среди КамАЗов стоял полковой «газон» с зачехленным верхом. Две их группы, готовые уйти на засаду, стояли у кузова.

— Итак, повторяю! — Майор Грачев расхаживал перед строем, где стояли солдаты, увешанные тяжелой амуницией — автоматами, боекомплектом, взрывчаткой. Топорщились за спиной рюкзаки, качались усы антенн. Жеваная форма «мапуту» была стянута ремнями и «лифчиками». Двое — Белоносов и Кологривко — были в «духовской» форме. — Повторяю!.. Выходим в район сто первой заставы!.. Имитация ремонта!.. Стоим до ночи!.. Ночью двумя отделениями по двум параллельным тропам идем в Гуляхану! Взаимодействие по рации и подачей световых сигналов!.. Держать дистанцию, чтобы не оторваться на фланге!.. Капитан Абрамчук основными силами прикрывает действие моей группы!.. Вопросы есть? — Майор набычил красную шею, похлопывал металл автомата. — Вопросы?

— Товарищ майор! — Варган колыхнулся в строю. — Разрешите сбегать письма отдать. Дружок-водитель в Союз доставит! — Он извлек из-под брезентового, набитого магазинами «лифчика» несколько белых конвертов.

Майор подумал, сердито шевеля рыжими бровями:

— Быстро туда-обратно, шкура-мать!

Варган с неожиданной для его огромного роста быстротой и ловкостью помчался вдоль колонны. Кологривко видел, как он остановился у дальнего грузовика, говорит с водителем, сует ему белые конверты.

У Кологривко не было никого, кому бы он мог посылать письма, — ни матери, ни сестры, ни жены. Не было женщины, которая ждала бы его с войны.

Сейчас, стоя у колонны, он вспомнил мимолетно давнишнюю, другую колонну, целинных грузовиков, куда садилась, махала ему студенточка в белесой косынке. Она была его первая в жизни любовь. Оказались в колючей ночной копне, в шуршащей пещере. Светилась вдали лампочка на току. Стучали движки. А он ее целовал, торопливо и неумело. Обещала снова прийти под вечер, но бригада студентов уехала, и больше он ее не встречал. Позже в скитаниях было у него много женщин, равнодушных к нему и любящих, дурнушек и красавиц, тех, что мучили его, и тех, кого мучил он. Но ее, безымянную, первую, он не мог никогда забыть. Сейчас, стоя у военных машин, в бесчисленный раз вспомнил о ней. Она жила в одном с ним мире. Где-то растила детей, любила мужа. Не знала, что он, Кологривко, вспомнил о ней, стоя у грузовика на афганской дороге.

— По машинам! — понеслось вдоль колонны.

Они вспрыгивали, цепляясь за борт, укладывались под брезент на мягкие, кинутые в кузов матрасы.

— Давай шнуруйся! — приказал майор.

Кологривко туго натянул шнур, притягивая брезент к бортовинам, плотно зачехляя кузов. Они оказались в сумерках, под брезентовым пологом. Располагались поудобнее на матрасах, укладывая рядом рюкзаки и оружие, привыкая к полутьме, испещренной длинными, пыльными лучами.

Загремели моторы. Дрогнул воздух. В щели просочился едкий дым. Грузовик колыхнулся и двинулся вместе с колонной. Кологривко, сняв чалму, привалился затылком к плечу Белоносова, и тот старался не двигаться, не потревожить друга.

Они въехали в город, шумный, пестрый, глиняно-коричневый, золотистый. Солнце отсвечивало от желтых стен, бирюзовых куполов, разномастных размалеванных вывесок, проникало под брезент. Колонна с зажженными фарами катила сквозь город, выдавливая с проезжей части осликов, велосипедистов, коляски с лошадьми, блестящих, с разноцветными висюльками моторикш.

Кологривко прижимался к тенту, отогнув драный лоскут. Смотрел на город, слушал его звоны, вопли, выкрики. Рыжая, огненная гора апельсинов, и над ней — черноликий дуканщик. Двуколка с белой грудой стеклянного риса, и двое мальчишек впряглись в двуколку и тянут. Шарахнулась, прозвенела бубенцами лошадка, и в коляске, под балдахином, мелькнула маленькая, как цветочная чашечка, головка в парандже. Город, по которому проезжали, всегда волновал Кологривко, привлекал своими рынками, лавками, изразцовыми куполками мечетей. Дразнил своими пряными запахами — вянущих цветов, бродящего фруктового сока, жареного мяса, соснового, сладкого дыма.

Он видел много раз этот город, его центральную многолюдную часть, когда, оседлав «бэтээр», проезжал на боевое задание. Или устраивался на плоской крыше в бронежилете и каске, охраняя колонны машин. Или мчался на санитарной «таблетке» с гудящей сиреной, разрезая толпу, и на днище, в кровавых бинтах, корчился раненый. Город обращался к нему своей внешней, глиняной, глазурованной стороной. Скрывал свои очаги, потаенные покои, сокровенную, недоступную созерцанию суть. Кологривко думал, что когда-нибудь, вернувшись домой, он расскажет кому-то, внимательному и серьезному, свою жизнь, свои скитания и мыканья, и про эту войну, про этот восточный город.

Птенчиков оперся на свою железную рацию, приблизил глаз к брезенту, к маленькой рваной дырочке. В его голубом глазу текли, переливались разноцветные отражения улиц. Видно, и он чувствовал загадочность, недоступность азиатского города, от которого их отделяло то военнымбрезентом, то броней транспортера, то стальной пластиной жилета.

— Здесь, говорят, фокусники есть отличные! Все хотел фокусников здесь отыскать, фокусам их научиться. Теперь уж не придется! — произнес с сожалением Птенчиков, примиряясь с тем, что в его будущем цирковом ремесле не найдется места азиатским затеям и фокусам.

— В башке одни «тритатушки»! — недовольно проворчал лейтенант, все еще сердясь на Птенчикова, не прощая ему свою неудачу на стрельбище. — Идет на боевое задание, а в башке одни фокусы!

Молдованов лежал на матрасе лицом вверх, и было видно, что он тревожится. Это был его первый выход на «боевые». Он, держа руку на автомате, был готов в любую минуту бить сквозь брезент в этот гомонящий, стоцветный, враждебный город, угрожавший взрывом и выстрелом.

— Смотри-ка! — воскликнул Птенчиков. — Видно, ночью «эрэс» упал! — Они переезжали перекресток с обвалившимся, рухнувшим домом. Среди пестрых черепков стоял дуканщик. Разгребал сор, оставшийся от его богатства. — Ничего, будет у них передышка! Пошерстим «зеленку» — «эрэсы» летать перестанут!

— Сами должны разобраться, — буркнул Белоносов. — Чего их шерстить! Мы уйдем, а им меж собой разбираться!

Они умолкли, лежали на матрасах. Город сквозь дырки в брезенте забрасывал в сумрачный кузов перламутровые лучи.

Миновали окраину, выехали на бетонку. Раскрылась, расступилась зимняя, просторная степь, окруженная по горизонту волнистыми голубыми горами. Закудрявились, заклубились ржаво-черные сады, красно-желтые виноградники. «Зеленка» от города, от окраинных кишлаков покатила к далеким горам свои спутанные из веток и лоз клубки, безлистые древесные кущи. Там, в «зеленке», среди разгромленных кишлаков, перерытых артиллерией арыков, пролегали бессчетные военные тропы. Моджахеды пробирались по тропам к бетонке, минировали дорогу, били из гранатометов по проезжим колоннам. Заставы на обочине огрызались огнем минометов, наводили на «зеленку» удары самолетов и гаубиц.

Застава промелькнула на взгорье. Рытвины окопов. Бетонный капонир. Пулеметчики над бруствером. Пыльный «бэтээр» у шлагбаума. Грузовик замедлил движение, съехал на обочину, замер, пропуская мимо шуршащие ветром машины.

— Приехали, шкура-мать! — встрепенулся майор. — Здрасьте, кого не видел!.. Сто первая гостей принимает!

Колонна, огибая грузовик, пылая водянистыми фарами, прошла, затихая вдали.

В тишине было слышно, как стукнули дверцы кабины. Солдаты-водители подошли к кузову. Постучали ногами по скату. Раздался свист: видно, они отвинтили ниппель. И все, кто сидел под брезентом, почувствовали, как осело заднее колесо.

— Давай домкрат! — раздался голос водителя.

Прозвякало, простучало. Кузов стал медленно приподниматься, выравниваться. Они чувствовали медленные, упругие толчки домкрата.

Знали: за одиноким, застрявшим у обочины грузовиком наблюдает часовой на соседней заставе, солдаты на отдаленном «бэтээре». И чьи-то зоркие, невидимые глаза из «зеленки», проследившие движение колонны, отметившие отставший грузовик, следящие за действиями водителей.

Отлетело, хлопнулось о землю колесо. На дороге раздался рокот. Подкатил, остановился рядом «бэтээр». Нетерпеливый, раздраженный голос офицера произнес:

— Да вы постучите погромче, чтоб слышно было!.. И крутитесь, крутитесь ловчее!..

Солдаты стучали кувалдой. Унылый металлический звук уносился в «зеленку». Затем они побросали кувалду и инструменты в кабину, закинули колесо на «бэтээр», и их умчал фыркающий рокот машины. Все стихло. Майор, прислушиваясь к удалявшемуся «бэтээру», сказал:

— Ну вот и театр!.. Художественная самодеятельность!..

Ему не ответили. Слушали сквозь брезент. Знали: за оставленной, потерявшей колесо машиной наблюдают невидимые зоркие глаза моджахедов из красноватых безлистых садов. Грузовик одиноко маячил на пустынной дороге, на ничейной земле, в перекрестьях зрачков и прицелов.

И он снова подумал: в чем смысл его пребывания здесь, под этим пыльным, нагретым брезентом? Кто тот неведомый — ни майор, ни полковник, ни безвестные удаленные начальство и власть, — кто задумал его жизнь и судьбу, провел сквозь скитания и мыканья, посадил под тесный, набитый солдатами полог и что-то ждет от него? Что? Что должен он совершить?

Сначала они лежали, тревожно и чутко вслушивались, ожидая немедленных событий. Сжимали оружие, готовые к броску, к удару и выстрелу. Но понемногу их тревога и возбуждение проходили. Никто не нападал, не стрелял. И они снова вытягивались на матрасе, отпускали автоматы, смотрели, как просвечивают белесые, бледные лучи сквозь брезент.

Дребезжа разболтанным кузовом, проехала мимо афганская «борбухайка». Мелькнул в прореху ее разукрашенный борт, тусклые стекла кабины. Проплыли, протарахтели две моторикши, послышались детские голоса, хлопки маломощного двигателя. И снова ничего не случилось — тишина, бледные лучи под брезентом, их неясные в сумраке лица.

— Сейчас оглядятся немного и пошлют разведчика, — сказал капитан Абрамчук, трогая на лице свой багровый рубец. — Обязательно разведчик придет вынюхивать!

— Сейчас едва ли! — сказал Белоносов. — Стемнеет, тогда подойдут.

— Подойдут и влупят из гранатомета, — сказал Варгин спокойно и убежденно, словно этот исход и был запланирован операцией.

— Зачем им бить по пустому? — попытался возразить ему лейтенант Молдованов. Он волновался и нервничал, словно хотел убедить душ-манских гранатометчиков в бессмысленности удара по одинокому грузовику.

— Луны нет ночью — хорошо! Только под утро встает, — сказал солдат из второй группы, чьи руки попадали под тонкий луч, зажигавший на замызганном кулаке зайчик света.

— Ты пойдешь по тропе, держись арыка. Не отклоняйся, а то потеряешься, — сказал Грачев капитану. — На связь выходи в крайнем случае. У них тут радиоперехват налажен.

— Помочиться бы! Отлить немного! — сказал Варгин.

— Я те отолью! — цыкнул на него майор, грозно вылупив глаза. — Терпи, пока не лопнешь!

— Сейчас чихну! — жалобно сказал Птенчиков. Зажал нос ладонями и сдавленно, тонко чихнул.

— Лошак проклятый! — ругнул его Белоносов.

И этот сдавленный, похожий на писк чих, беспомощные, умоляющие глаза Птенчикова, окрик Белоносова, обозвавшего его лошаком, рассмешили всех. Так велико было общее напряжение, нервное ожидание, что оно разрешилось всеобщим, тихим, из дыханий и хрипов, смехом. Этот невыявленный, беззвучный смех, прижатые ко рту кулаки, вытаращенные глаза рассмешили всех еще больше. Люди падали на спину, катались на матрасах, сталкивались плечами. Хохотали со стоном, задыхались, дергали ногами. И даже майор, готовый вначале дубасить их кулаками, не выдержал и прыснул. Затыкая себе рот рукавом, фыркал, хмыкал:

— Молчать, шкура-мать!.. Идиоты!.. Зверье!.. — А сам продолжал хохотать.

Кологривко смеялся со всеми. Корчился в своих долгополых одеждах, чувствуя, как взрывается в нем смех, душит, рвется наружу горячее дыхание. Но в глубине этого веселья и хохота вился, утончался, дрожал невидимый шнур. Больная незримая жила, натянутая до предела, готовая вот-вот разорваться.

— Слушай ты, Птенчик, лошак! — сказал Варгин, весь в слезах, когда смех пошел на убыль и можно было вставить членораздельное слово. — Давай покажи нам фокус! Коронный!.. А мы посмотрим! Давай покажи!

Все умолкли, уставились на Птенчиков, ожидая новой забавы. Радовались, что здесь, под брезентовым пологом, на глазах наблюдателей, под прицелом крупнокалиберных пулеметов, способных в секунду раздробить на щепы дощатый кузов, они — все вместе, рядом. Бесстрашно издеваются и глумятся над близкой опасностью, презирают смерть.

Птенчиков обвел всех круглыми, внимательными глазами. Обдумывал, какой бы фокус им показать. Надумал.

— Внимание! — сказал он, показывая свои пустые, выставленные вперед ладони. — Фокус коронный, восточная школа!.. Описан в книге фокусов мусульманского пророка Махмута!

— Трепач! — сказал Варган, предвкушая забаву.

— У кого есть платок? Только чистый прошу, без соплей! Лучше новый, поглаженный!

Все заерзали, стали рыться под своими ремнями и «лифчиками». Но то немногое, что они извлекли, были несвежие тряпицы, скомканные, многократно использованные, в саже, ружейной смазке и ваксе. Явно не годились для фокуса.

Лейтенант Молдованов неохотно, недоверчиво, не любя Птенчикова, повинуясь лишь общему, побуждавшему его настроению, достал белый, сложенный аккуратно платок. Протянул солдату. Кологривко уловил слабый, нежный запах одеколона, пахнувший от платка среди душного, потного, железного воздуха под брезентом.

— Фокус Востока! — продолжал Птенчиков, расправляя платок, натягивая его белый квадрат. — Имеющие глаза да увидят!.. Целый!.. Чистый!.. Ни дырочки!.. Ни помарочки!.. Фокус пророка Махмута!

Он свернул платок в трубочку. Извлек зажигалку. Запалил. Поднес к платку огонек. Лейтенант потянулся было к платку, но ему не дали, все жадно, молча смотрели, как огонь начинает поедать ткань платка, морщит, чернит. От горящей материи разнеслось едкое зловоние.

Птенчиков погасил зажигалку. Дождался, когда потухнет платок. Схватил тлеющий дымный лоскут, стал комкать, дуть в него, присвистывал, приговаривал:

— Пророк Махмут, сшей лоскут!.. Пророк Махмут, сшей лоскут!..

Скрывая в ладони скомканный невидимый платок, обвел всех счастливым, всеведающим взглядом. Остановил его на лейтенанте, готовясь его изумить, осчастливить. Раскрыл ладони, повесил в воздухе двумя пальцами мятый, обгорелый, в саже и копоти, платок.

— Ой! — воскликнул он огорченно. — Не вышло!.. Фокус не удался!.. Все молча, обалдело глядели на сгоревший платок, на изумленное, обманутое, непонимающее лицо лейтенанта. А потом загоготали сдавленно, задышали, засипели от смеха пуще прежнего, опрокидываясь на спины, суча ногами.

— Ох, Птенец!.. Ну, дает!.. — хрипло постанывал Варган, заталкивая себе в рот кулак. — Ну, «Махмут, сшей лоскут»!..

Кологривко видел, как задрожали у лейтенанта губы. Он потянулся и ударил Птенчикова в лицо наотмашь. Солдат откинулся, вдавливая голову в брезент.

Все умолкли.

— За что, товарищ лейтенант? — тихо, держась за щеку, сказал Птенчиков.

— Сука!.. Я тебе не салага! — произнес лейтенант. Было видно, как он бледен, как не понимает случившегося, как бешенство мешается в нем со стыдом, а стыд усиливает и питает бешенство. — Я тебе сейчас такого «пророка» врежу!

— Отставить! — шепотом гаркнул майор, хватая лейтенанта за руку, перехватывая его новый удар. — Отставить, лейтенант, шкура-мать! Черт бы вас обоих побрал!

— Зря вы, товарищ лейтенант! — сказал угрюмо Варгин, отворачиваясь от офицера, обнимая лапищей острое плечо Птенчикова.

Все сидели молча под сумрачным брезентом. Тонкие лучи пятнали брошенное на матрасы оружие.

Снаружи, на дороге, раздался легкий, мерный перезвон. Приближался, наполняя окрестность медным, гулким звучанием.

— Ложись!.. Ни звука! — прошипел майор, опрокидывая, вдавливая в матрас лейтенанта, прополз к заднему борту, прижался лицом к брезенту.

Кологривко сквозь тонкий прокол в материи видел солнечную пустую дорогу, горы с притулившейся отдаленной заставой, ржавые короба сгоревших, сдвинутых к обочине грузовиков и фургонов. По дороге приближался верблюд с наездником. Мерно колыхалась горбатая спина. Белела чалма всадника. Пестрела попона. Клок яркой малиновой шерсти, пересыпанной бисером, украшал верблюжье чело. Уныло дребезжал притороченный к ремешку бубенец.

Верблюд и погонщик поравнялись с машиной. Кологривко видел проплывавший мимо мохнатый звериный бок, полосатый, замызганный войлок попоны, грязный, загнутый чувяк. Прутик погонщика, прошелестев по брезенту, на мгновение вонзился в дырочку, погасив лучик света.

Разведчик проехал мимо, унося с собой мягкое чавканье верблюжьих копыт, унылый звон бубенца.

— Не заметил? — неуверенно произнес Грачев.

Все лежали, вдавившись в матрасы, слушали затихающий звон.

Мерно тянулось время. Лучи сквозь дырки брезента меняли угол падения. Солнце клонилось к вечеру, приближалось к туманным горам. Кологривко лежал и думал.

Однажды, еще до армии, задолго до Афганистана, во время работы на трассе, когда ушел в болото под лед бульдозер и он, Кологривко, поддавшись на уговоры начальства, нырнул в ледяную воду, закрепил трос лебедки, а после метался в жару в продуваемом железном вагончике, — ему вдруг открылось: он, Кологривко, постоянно послушно выполняет чью-то волю, чье-то хотение. Служит своей жизнью чьим-то другим, ему неведомым замыслам. Меняя занятия, мотаясь по земле, не имея угла и дома, он словно выпущен в этот мир для того, чтобы им, Кологривко, проверили, испытали все самые угрюмые и неверные проявления жизни. Кто-то иной, не он, воспользуется добытым опытом.

Так было, когда отдал себя в руки врачей, поставивших на нем эксперимент. Заставили долго, недвижно лежать, пока не омертвели жилы и мускулы, говоря, что опыт необходим для долгих полетов в космос. Он вышел из госпиталя больной. Деньги, что достались ему, отослал в свой родной детдом.

Так было, когда завербовали его на лесоповал и упавшая сосна перебила ему ключицу.

Так было, когда пригласили его в мастерскую натурщиком. Он сидел и позировал милым, талантливым людям. Приняли его в свой круг, обласкали, а потом отвернулись, забыли, почти выгнали, когда кончился срок обучения.

Так было всегда, всю жизнь.

И когда поманили его в армию, в прапорщики, он тут же согласился, пошел. Откликнулся на зов незнакомых, случайных людей. Но за всеми этими зовами ему чудилось: последует главный, самый важный, призовет его к делу, ради которого родился и жил.

Он дремал, забывался, прислонившись к плечу Белоносова. И сны его были клубящиеся видения, в которых в беспорядке, путаясь, проносились зрелища его скитаний, встречавшиеся ему мужчины и женщины, города, картины природы, и он плыл среди них, пытаясь удержаться на месте, на одной, возносящей его кверху волне. Но набегала другая волна, другие города и пространства, и его накрывало, несло, перевертывало в этом кружении.

Он проснулся во тьме: кто-то тряс его за плечо. Грачев будил уснувших. Во тьме зеленел и светился циферблат его наручных часов.

— Давай, Кологривко, расшнуровывайся!

Прапорщик очнулся. Быстро, по-звериному, движением плеч, головы стряхнул остатки сна, как воду с загривка. Натыкаясь в темноте на тела, автоматы, подсумки, пробрался к борту. Вынул ножичек с пластмассовой головкой душмана и в двух местах перерезал шнурок, освобождая брезент.

— По одному!.. Аккуратно!.. Без звука!.. — командовал майор, выпуская из-под брезента сильные, гибкие тела солдат. Слышались шорохи, шлепки тяжелых подметок о землю. Птенчиков зацепился автоматом за полог, задержался на мгновение, неловко спрыгнул. Солдаты подхватывали оружие, тенями проскальзывали обочину, залегали у жухлых, недвижных трав, окружавших сухой арык.

Кологривко последним, придерживая накидку, спрыгнул наружу. Почувствовал легкий ожог холодного, свежего воздуха, черного неба в белых, бумажных звездах. И это небо, и звезды, свежий, пахнущий мертвыми полынями воздух создали вокруг иное пространство, породили иное ощущение жизни. Тревога, зоркость, забота, опасение, среди которых было нечто, напоминавшее радость. Возможность действовать и жить на природе — давнишнее, счастливое пережитое им ощущение.

Обе группы лежали у обочины, у сухого арыка, и короб грузовика чернел, окруженный звездами.

— Пойдешь по арыку!.. Русла держись!.. Ни влево, ни вправо!.. — говорил Грачев капитану. — Ткнешься в дорогу, займешь позицию!.. Мы на левом фланге!.. Взаимодействуй!

Кологривко слушал их шепот и легкий металлический шелест колеблемых ветром тростников, словно звезды колыхались в сухих метелках и слабо позванивали. Две узкие тропы по обе стороны русла выводили к Гуляхану, к проезжей, петлявшей в «зеленке» дороге. По этой дороге, невидимые с застав, шли караваны с оружием, продвигались отряды душманов, проносились установки «эрэсов». На этой дороге предполагалось устроить засаду. Осуществить удар обеими группами, прикрывая друг другу отход. К моменту их возвращения на бетонку с заставы подойдут «бэтээры» и танки.

— Вперед! — приказал майор.

Обе группы, расслоившись, ушли в разные стороны, втянулись в «зеленку».

Звезды слабо звенели в сухих тростниках. Пахло холодной землей, безлистыми зимними садами.

— Стоять! — приказал майор, когда они остались вшестером на тропе. — Отлить! — И ушел в тростники, крутя в темноте головой.

Они вознаграждали себя за долгое, в течение дня, воздержание. Кологривко чувствовал горячий, едкий запах собственной мочи, шелестящей в комьях земли. Автомат соскользнул с плеча, и он поддерживал его на весу, запрокинув чалму, поглядывая на звезды.

— Ты, Кологривко, двигай вперед! — появился из тьмы Грачев. — За тобой Белоносов!.. В балахонах своих выдвигайтесь!.. Мы за вами. Дистанция — двадцать шагов!

Кологривко ушел вперед и сразу окунулся в загадочное, неясное пространство чужого, темного мира. Беззвучно «зеленка» давила ему на лоб, на расширенные глаза, на прикрытую долгополой рубахой грудь — своими дуновениями, контурами трав и кустов, тонким излучением звезд. «Зеленка» завлекала его в свои недра, затягивала по тропе в путаницу садов, виноградников, подземных колодцев и рытвин. Он чувствовал, как отдаляется от застав, гарнизонов, родных, понятных ему голосов и лиц, завертывается, закутывается в чуждое пространство. Оно обкладывало, обклеивало его своими темными слоями, и он был один в его власти, в его загадочных недрах.

Тропа жестко откликалась на его шаги. Окруженная тростниками, отражалась в небе тонким, серебристым прогалом. Он заполнял этот прогал, чутко водил зрачками. Осторожно ставил стопу, перекатывая ее с носка на пятку. Под ногою мог лопнуть взрыв, из тростников могла прогрохотать очередь. Они шли на засаду, но должны были остерегаться засады. Шли взрывать установки «эрэсов», но должны были страшиться минного подрыва.

Кончились тростники, расступились небеса, и туманно в стороне затемнели сады. Запахло холодными древесными соками, остановившимися в зимних ветвях.

Они миновали кладбище — груды серых, слабо мерцавших камней, искривленных шестов с обвислыми тряпичными лентами. Проходя мимо кладбища, слыша легкие звоны каменистого сланца, Кологривко на мгновение испытал беспокойство. Словно лежащие под землей мертвецы первыми узнали о нем, обнаружили его появление. Понесли о нем весть от камня к камню, от корня к корню, от могилы к могиле. И живые, те, что дремали на своих постах и в засадах, в полуразрушенных кишлаках, восприняли эту весть как слабое колебание земли и схватились за оружие.

Открылась луговина — плоское, вытоптанное поле, в редких стеблях, похожее на выгон. Впереди, в белесом сумраке, обозначились строения.

«Гуляхан», — подумал он, глядя на уступы стен. Вспоминал, что именно здесь, по этой луговине, год назад прополз его «бэтээр», колыхаясь на ухабах и кочках. Отстреливался, рассылал из раструба трескучие плети. И он, прижимаясь к броне, не смог разглядеть рисунка на глинобитной стене — то ли конь, то ли птица, — рота пробивалась к бетонке.

«Гуляхан…» — глядел он на уступы строений.

— Погоди, пусть подтянутся… — остановил его Белоносов.

Обернувшись на его близкое дыхание, на хриплый, сдавленный голос, Кологривко увидел широкую, рыхлую чалму, косое крыло накидки, слабый блеск автомата.

Остальные четверо подошли и топтались рядом, тяжело дыша от скорой ходьбы, увешанные амуницией и оружием.

— Лейтенант, двигай на левый фланг! — Грачев, тяжелый, упругий, пружинил под тяжестью боекомплекта, охватывал глазами строения, луговину, стараясь понять топографию, вспомнить карту. Часы на его запястье светились крупицами фосфора. — Я справа прикрою, ты — слева!.. Кологривко, вперед!..

Майор растворился во тьме, утягивая за собой Варгина. Молдованов шагнул в сторону. Птенчиков, чиркнув усиком рации по плечу Кологривко, исчез за ним следом. Прапорщик успел почувствовать неисчезнувшее раздражение, обиду и злобу, сохранившиеся между солдатом и ударившим его лейтенантом.

Они приблизились к глинобитным строениям. Это был дом с обвалившейся изгородью. Выступало вперед крыльцо с колоннадой. Тянулись стены сарая. Все было разрушено и оглодано, пробито снарядами и осколками. За домом белела мучнистая, покрытая пылью дорога, будто над ней по ночному небу пронесли куль с мукой, оставили на земле полосу.

Кологривко быстро, легким скоком, обежал строение. Заглянул в проломанную, зиявшую тьмой дверь. Цепко, зорко оглядел углы и выступы дома, плоскую кровлю и изгородь. Мыслью, зрачками повторял рисунок давнишнего рукопашного боя, разорившего дом, отмечал удары бомб и снарядов. Все было понятно. Жилище было пустым, было коробом, из которого огнями и взрывами была изгнана жизнь.

— Тут самое место засесть! — сказал Белоносов. — Если что, и укроемся. И капитана сюда подтянем!

Крадучись, появились из тьмы Грачев с Молдовановым.

— Давай, мужички, разбирайтесь! — Майор расставлял их всех, усаживая в холодных развалинах, за которыми близко, проходя у самого дома, белела дорога. Огибала угол стены, уходила в кишлак. И там, где предчувствовалось невидимое селение, оттуда не веяло жизнью. Не слышалось запахов дыма, не доносилось лая собак. Кишлак был лишен обитателей.

Кологривко прижимался к стене, выглядывал на дорогу. Увидел, как с неба сорвалась, прокатилась белая падучая искра. И сердце его слабо откликнулось на падение звезды. Кто-то знал о нем, помнил.

Где-то там, в небесах, в других мирах и созвездиях, такая же ночь, «зеленка» и кто-то неведомый прижался теплым плечом к холодной глинобитной стене.

Они сидели в засаде, таясь в развалинах дома, глядя в темноту, на дорогу, на ее белесую пыль. Вначале Кологривко, отбросив накидку, уложив автомат стволом к мучнистой черте, ждал появления врагов. Пытался различить шелест шагов и пыли, тихие звяки металла. Его мускулы, быстрая насыщенная силой и бодростью кровь, направленное в ночь зрение были готовы к броску, к моментальному действию. Вот-вот на белесой дороге появятся тени, и придется ловить их на мушку, пробивать трескучими красными иглами.

Но дорога пусто белела. Не было звуков. Мучнистая пыль слабо светилась, тянулась ввысь, и там, в высоте, туманно, огромно пролегала небесной дорогой, по которой неслышно, беззвучно шагали прозрачные тени. Остывая от тревоги, распуская в плечах уставшие мускулы, он начинал смотреть на небо, и мысли его отвлекались от лежащего автомата.

Он вспомнил вдруг теплую избушку у студеного моря, где работал на семужьей путине. Запах рыбы, огня. Дымила прокопченная печь, шипела уха. Старики, багровые, с белой щетиной, моргая синими глазками, опрокидывали горькие чарки. Хмелели, радовались теплу, шамкали беззубыми ртами, хлебали ушицу. А над морем шел дождь, валил мокрый снег, двигались в ледяной воде незримые рыбины. И он, опьянев, слушая стариковский кашель и смех, думал: за стенами дома, в море, как другая, ночная, таинственная жизнь, движутся рыбины, переполненные икрой и молокой.

Потом вдруг вспомнил, как плыл по Оби на танкере, где работал матросом, — среди прозрачных дождей и радуг. Серебряная махина раздвигала клином стеклянные толщи и ворохи. Повариха тайно прибежала к нему на корму, и он обнимал ее, горячую, хохочущую. И дуновением ветра унесло ее прозрачную голубую косынку. А наутро на берегу — берестяные чумы хантов. И в чуме, на оленьей шкуре, недвижные мужчина и женщина и рядом — мертвый ребенок.

Он подумал вдруг, что здесь, на этой войне, кончаются его испытания и мыканья. Эта война — последнее дело, на которое его заманили, и он послушно пошел, выполняя все ту же, не свою, а чужую волю. Но после, когда война завершится, его ждет наконец настоящая, долгожданная жизнь по собственному разумению и воле, где будет у него семья, уютный дом, любимая жена и дети, много друзей и знакомых. И когда-нибудь на дружеской вечеринке он расскажет гостям про эту азиатскую ночь, белую дорогу и звезды.

Он вдруг заволновался, что оставил в комнатушке, на тумбочке, иголку, когда чинил, латал рубаху, — как бы игла не затерялась! Нащупал на рубахе прошитый рубец, аккуратно провел по нему пальцами. Вслед за этим возникла, стала разрастаться какая-то невнятная мысль, какое-то воспоминание, но он тут же его погасил, услышав звук на дороге.

Это были голоса, негромкие, отчетливые, приближавшиеся к развалинам. Звук ясно доносился в холодном, недвижном воздухе. В голосах не было тревоги, команды. Просто шли по дороге люди и о чем-то разговаривали. Не о войне, не о возможной засаде, а о чем-то обыденном. И вдруг рассмеялись. Два голоса, два смеха разнеслись в темноте, приближаясь.

Дорога, на которой раздались голоса, была ночной военной дорогой. И люди, которые по ней приближались, были моджахеды. Но в «зеленке», в стороне от застав, среди арыков, развалин, завалов, они чувствовали себя в безопасности. Чувствовали себя не стрелками, минерами, а, быть может, просто приятелями. Вспомнили какую-нибудь соседскую, деревенскую шутку и оба ей засмеялись.

Кологривко приподнялся. Белоносов был рядом, напрягался, вытягивался, прикладывал палец к губам.

На дороге возникли тени. Расплывчатые, смутные. Появились, исчезли, слились в одну. И наконец очертились, насытились плотью. Двое шли по дороге. Кологривко различал рысьим взглядом их повязки, просторные одеяния, колыхания рук и ног.

Они надвигались, шлепая по пыли, продолжали свой спокойный, гортанно-рокочущий разговор. Проходили мимо развалин. Кологривко длинным, звериным броском, слыша рядом второе метнувшееся тело, кинулся вперед, врезаясь в чужие кости, мышцы, ворохи одежд. Резким, секущим ударом от левого плеча, как секирой, ударил в горло, ребром ладони — в хрящевидный екнувший кадык. Увидел отпадающую в чалме, с темной бородкой голову, взмахнувшие руки и в открытый живот, под «лифчик» с магазинами, вонзил второй протыкающий удар острием стиснутых твердых пальцев — в желудок, в мякоть булькнувшего живота. Человек упал на него всей своей обессилевшей, бездыханной тяжестью, больно ударив в лицо железным стволом. И рядом на дороге Белоносов управлялся, бил в затылок, в кость другого упавшего.

— Ой, да!.. — выдохнул он азартно и яростно, не удерживаясь, нанося удар по безгласному телу.

Они схватили оглушенных. Рывками, волоча по пыли, по бурьяну, перетащили через огрызок стены, втянули в развалины, и другие четверо перехватили добычу, увлекли ее в темноту строения. Были слышны шорохи, хлопанья, легкие стуки.

Кологривко словно обожженный, чувствуя боль в лице, неся в себе реактивную силу собственных ударов, прижался к развалинам. Оскалив зубы, втягивал сквозь них холодный, сладкий воздух.

Звезды светили. Белела дорога. Темнела на ней оброненная чалма. И снова, приближаясь, раздались шаги, голоса. Снова возникли две тени. Два человека приближались, и у одного на плече неясно темнела длинная поклажа.

Первым рванулся Белоносов. Поднырнул под длинный балахон, под темный, лежащий на плече предмет, нанес удар, от которого лязгнули, хрустнули зубы и что-то чмокнуло в голове человека, словно распался перекушенный язык. Короткими, месящими ударами Белоносов молотил человека, пока тот медленно падал на землю. А Кологривко повторил свой короткий удар в горло, и худое, несильное тело, отброшенное разящим ударом, плоско легло, словно человек потерял свой объем. Не человек, а ворох тканей расстелился на пыльной дороге.

— Кажись, «эрэсы»! — разглядывал Белоносов упавший тюк. — Он мне, сука, чуть башку не прошиб!..

Они тащили, волокли безжизненные тела. Кологривко чувствовал в ладонях чужую плоть, вялое движение чужих суставов, парализованных его ударом. Тело, которое он тащил, было легким. Юноша, почти мальчишка, перепоясанный ремнями с кожаными гнездами, в которых светлели патроны. Передал его Молдованову, и тот, возбужденный, принял добычу, поволок ее дальше, в руины, где слышался тихий топот. Майор и солдаты укладывали оглушенных, и майор, споткнувшись, негромко, глухо выругался.

— Они, как кролики, тепленькие! — рассмеялся Белоносов. Его смех был отрывистый, напоминал отхаркивание.

Кологривко постарался рассмотреть ближе лицо под чалмой. Но не успел — опять на дороге возникло нечто.

Шел одинокий человек, что-то бормотал, напевал — то ли песню, то ли молитву, и шаги его были в такт напева. Казалось, он подпрыгивает, семенит, пританцовывает. И когда проходил развалины, Белоносов кинулся на него, обрушил кулак. Но то ли промахнулся, то ли удар был слаб, но человек, падая, закричал высоким, тонким, заячьим криком, и на этот крик по дороге стали набегать другие люди. Передний с разбега стал стрелять, выпуская из невидимого ствола рваные трассы. Первая из них полоснула Белоносова, утонула в нем, погрузилась в клубки одежд, выпуталась и помчалась дальше. Белоносов хмыкнул, охнул, стал валиться в пыль, туда, где уже лежал человек. Слился с ним в высокую, живую гору.

Кологривко слышал попадание пули в Белоносова, короткий, затихающий в нем удар. Понимал необратимость случившегося, не имел времени пережить это глубоко. Стал стрелять навстречу бегущим, близко, в упор, заваливая их, обращая вспять. Колючие встречные очереди, поблестав, померцав, погасли. Слышались убегающие по дороге шаги, крики и стоны. Кто-то темный уползал в пыли, издавая урчащие, жалобные звуки.

Кологривко подбежал к Белоносову. Ошибся, подхватывая с земли другого, в такой же чалме и рубахе. Бросил его, увидел, как тот начал ползти. Сжал, взвалил на себя тяжелое тело прапорщика. Ноги Белоносова скребли дорогу, бурьян, глиняные обломки ограды. На плечи Кологривко лилась горячая жижа — то ли кровь, то ли слюна. Грачев и Варган приняли, подхватили, понесли в развалины обвисшее тело.

— Куда ему? — спросил Варган на ходу.

— Кажись, в живот, — ответил Кологривко, поддерживая съехавший с плеча автомат. — Лейтенант!.. Птенчиков, мать твою!.. Чего сбежались? Дорогу держите!

Отослал обоих к стене, а сам побежал вокруг дома к сараю, выходящему на выгон. Стоял, выглядывал, всматривался.

«Зеленка», мгновение назад темная, туманная, безразмерная, казавшаяся пустой, омертвелой, начинала наполняться звуками, огнями, росчерками разноцветных мелькающих линий. Близко, под разными углами, с частым треском проносились автоматные очереди, вонзались и затухали в тумане. Жирно и пламенно, с тяжелым стуком стреляли крупнокалиберные пулеметы, посылая в ночь над развалинами алые, догонявшие друг друга трассеры. Мигали огоньки фонариков, далеких светляков, посылали сигналы опасности. Возносились, лопались в вышине осветительные ракеты, казалось, под каждым кустом, в каждой промоине и арыке сидит стрелок. Бьет в ночь, посылает в глинобитный дом, где засел Кологривко, свои пули и очереди. И вот пронеслась на шипящей дуге граната, лопнула ртутным взрывом. Рявкнула в стороне «безоткатка», подняв на дороге короткое, твердое пламя. «Зеленка» изрыгала огонь. И этот пульсирующий, тонкий огонь под разными углами, с разных сторон, сходился к одинокому дому, долбил и буравил сталью.

Кологривко отшатнулся в глубину сарая. Смотрел с колотящимся сердцем. В дверном проеме летели, пересекались, исчезали длинные струи огня.

Он вернулся в дом. Во тьме узкими снопами светили два ручных фонаря. Один лежал на выступе стены, бил на земляной пол, где длинно, лохмато вытянулись в ряд пленные. Варган, попадая в луч, штыком резал и рвал полотнище, разматывая чалму, рассекал ее на ленты. Связывал пленным руки, выворачивая их за спину. Стреножил им ноги на щиколотках. Пленные, еще оглушенные, начинали шевелиться, хрипеть. Отрывали от пола лица. В свет фонаря попала бритая черно-лиловая голова, воспаленный, с кровавыми прожилками белок, курчавая, смолистая бородка.

— Что же ты, падла, обоссался! — Варган крутил узел у голых костистых щиколоток. Были видны черные, без обуви, стопы человека, шевелящиеся скрюченные пальцы. — Лежи, падла! — Варгин ткнул его в бок, и пленный затих, слабо двигал на спине связанными кулаками.

Проходя мимом них, Кологривко ощутил терпкий запах пота испуганного человека, несвежих, сырых одежд.

Другой фонарь висел на стене стеклом вниз. И под ним, как под операционной лампой, лежал Белоносов. Майор стянул с него «лифчик», задрал рубаху, и Кологривко увидел дрожащий, покрытый волосами живот, черный провал пупка и рядом два малых пулевых отверстия. Из них, как из детских губ, толкалась, изливалась жижа. Текла на живот, на штаны, заливала ложбинку пупка. Грачев рвал зубами индпакет, обнажал белый бинт. Втыкал в дрожащую кожу шприц с наркотиком. Голова Белоносова была в тени, и оттуда раздавалось:

— Ой, мне больно!.. Мне больно!.. Ой, да как же мне больно!.. Ой, не могу!.. Руку на живот, не могу!.. — Из тьмы поднималась, попадала в свет его большая, растопыренная пятерня. Майор отшибал ее в сторону, накладывал на раны белые, быстро темневшие тампоны. — Руку мне!.. Ой, не могу, как больно!..

— Садись на связь! — не оборачиваясь на Кологривко, через плечо приказал майор. — Свяжись с Абрамчуком!.. Пусть подходят! Шкура-мать! Будем оттягиваться! Сейчас нас здесь станут давить!.. Да что ты там елдохаешься с ними, Варгин! — крикнул он зло сержанту. — Кокни их, шкура-мать!.. Садись на связь, Кологривко!

Кологривко чувствовал необратимость случившегося. Непредвиденное, притаившееся, поджидавшее их в «зеленке» обнаружилось, захватило в огромные сети. И они, уловленные в тенета, окруженные трассами, притаились и ждали. И это ожидание было против них. Кологривко чувствовал неотвратимость беды, но, как всегда, всю свою жизнь, в моменты тревоги, опасности, в минуты тягчайших трудов, запрещал себе долгие раздумья и безраздельно, бездумно помещал себя в самую сердцевину опасности, зная, что опасность остановится и отпрянет при встрече с его неиссякаемой энергией.

Он выбежал в стреляющую, искрящуюся трассами ночь. Дом с пристройкой был накрыт легкой огненной кисеей. «Зеленка» шевелилась, стягивала к дому свои летучие огни. Прапорщик прислушивался к звукам, очерчивал размеры огненного кольца, определял направление возможной атаки. Одно — с дороги, через пустое поле, откуда катились, как рубиновые хвостовые огни, трассеры «дэшэка». И другое — со стороны кишлака, где метались, искрились, пересекались блестящие, ломкие нити. На этих дух направлениях они станут держать оборону, отбивая атаку, покуда не подойдет Абрамчук.

— Тут пара «душков» появлялась, но мы их пугнули! — Лейтенант Молдованов оглянулся на Кологривко. В темноте, в слабом свечении звезд и трассеров, было видно, что лицо его румяно, красиво и на нем растерянность, страх, непонимание, как ему, офицеру, поступать и командовать во время внезапно налетевшего боя. И одновременно — радость, упоение от наступившей долгожданной минуты: в перестрелке, в сложной боевой обстановке наконец удастся проявить свою волю и храбрость. — Здесь позиция первоклассная! Можно вдвоем наступление роты сдерживать! — торопился он сказать Кологривко. — Вы там фланг не откройте!.. До подхода наших продержимся!

— Птенчиков, майор приказал на связь! — сказал Кологривко, не отвечая лейтенанту. — Выходи на связь со Вторым! — И увлек его к дому, где в бурьяне, среди рюкзаков и подсумков, была оставлена рация.

Прапорщик присел в сарае, у дверного проема, хоронясь за саманную стенку, поглядывая на пульсирующую, мерцающую «зеленку», а Птенчиков выходил на связь с группой.

— Второй, я — Первый!.. Как слышите меня?… Прием! — бубнил он. Вошел в контакт с группой капитана и, оборачиваясь к прапорщику, сообщил:

— Говорят, сильный огонь!.. Говорят, не смогут продвинуться!.. Говорят, не видят, где Первый!..

— Ты им скажи, пусть обозначатся красной ракетой! — Кологривко всматривался в туманную, искристую даль, изрыгавшую пучки трассеров. Там, где густо излетали пучки, находился кишлак. А где-то в стороне должна была взлететь ракета. — Скажи, пусть красной себя обозначат! — повторил он Птенчикову.

Ракета взлетела малиновая, на шипящем волнистом стебле. И следом другая, чуть краснее, совсем в другой стороне на туманном небе. И тотчас в ином направлении третья — багровая звездочка, окруженная розовым паром.

— Где же они, черти? — растерялся Кологривко, следя за тремя парящими, гаснущими в разных частях неба ракетами. — Пусть зеленой себя обозначат!

Птенчиков передал. Взлетели три зеленые ракеты, все с разных направлений. Качались, освещали поднявший их дым. Клонились книзу в водянистом, холодном свечении.

— «Духи» обманывают, паскуды! — выругался Кологривко. — Перехватывают тебя и путают!.. Выходи из связи!.. Все слышат, падлы!..

«Зеленка», их окружавшая, была не просто населена, не просто их в себя заманила. Она видела их, слышала. Знала их мысли. Следила за ними с момента, когда они пошли по тропе, перебредали луговину, исследовали развалины дома. Тысячеглазая, чуткая, она сомкнула вокруг них свои переломанные, побитые осколками сады, разгромленные кишлаки, укрытые огневые точки. Выцеливала их своими стволами и мушками. Радисты с малыми японскими рациями подслушивали их, морочили и сбивали.

— Вот твой сектор! — Кологривко уложил Птенчикова у порога сарая.

Тот вытянулся худым, длинным телом, устраиваясь поудобнее, под-кладывая под цевье автомата какой-то чурбак. И, глядя на его спину, на его узкие плечи, Кологривко испытал на мгновение вину перед ним и боль. Не здесь, не в этом черном, безымянном сарае, было его место. Не здесь были его цирк и арена. Его клоунские трюки и фокусы.

Майор Грачев и Варгин оставили дом, залегли в бурьяне, защищая подходы к развалинам. А Кологривко при свете фонаря наклонился над раненым прапорщиком. Белоносов сжал его руку, тискал, мял его пальцы. Фонарь озарял перебинтованный, с черным пятном, живот, слабо высвечивал потемневшее, похудевшее разом лицо, дрожащие губы.

— Умру я сейчас, Никола!.. Сейчас помру!.. Ты меня здесь не бросай!.. Ты меня донеси!.. Чтоб мне здесь одному не остаться!.. Слышь, ты меня не бросай!..

Кологривко гладил его жесткие, большие пальцы, чувствовал, как жизнь покидает его. Своей волей и состраданием вталкивал, вливал, вгонял обратно в умирающего свои жизненные силы. Отрывал от себя, подключал к слабевшему, терявшему кровь и тепло, угасавшему на глазах Белоносову. Сердце к сердцу. Легкие к легким. Мозг к мозгу. И боль Белоносова, его рана, его страдания были в нем, Кологривко, и он боролся с ними своим здоровьем, своей живой и горячей энергией.

— Как помру, ты меня в Союз довези!. Пойди к полковнику и скажи, чтоб тебя послали!.. Сам меня привезешь и Любе меня отдашь!.. Все ей расскажи, как было!.. Ей и Вовке расскажи, чтоб знали, как умер!.. Не думали ничего нехорошего!.. Ты ей скажи, что очень об ней жалел!.. Все хорошую жизнь обещал!.. Все уговаривал: «Терпи, подожди…» А она все верила, все терпела!.. Все хорошую жизнь ждала!.. А вот она, хорошая жизнь!..

Стреляли. Несколько пуль чмокнуло в глинобитную стену. Пленные на полу ворочались, бормотали. Кологривко чувствовал необратимость случившегося, как поворот Земли всей массой в одну сторону. Время с какой-то недавней черты — то ли у белой, мучнистой дороги, с появлением первой тени, или раньше, когда выпрыгнули из грузовика на обочину, или раньше, когда стояли с полковником у пыльного здания штаба, или раньше, с детдомовских дней, с той белой, материнской ленточки, — время кинулось необратимо вперед, увлекая их всех за собой к неведомой, им всем уготованной доле. Он чувствовал необратимость случившегося и все-таки боролся, противился, пытался остановить вращение Земли, задержать покидавшую Белоносова жизнь. Вталкивал ее обратно своей встречной, умоляющей жизнью.

— В деревню ее хотел увезти!.. В батькин дом!.. Она б теляток взяла!.. Теляток она хотела растить!.. Вовка с удочкой на пруду!.. Караси!.. Да вишь как оно!.. Ты меня сам привези, закопай!.. Жечь не давай, только в землю!.. Ты Любе скажи, пусть шестьсот рублей возьмет на шкафу под вазой!.. Телевизор пусть купит!.. А тумбочки пусть сержант Овечкин покрасит!.. Ты, Овечкин, совесть имей!.. Стоит облупленная, сколько тебе говорить!.. Краску в каптерке возьми!..

Он начинал забываться, бредить. То был в деревне, в отцовском доме, ремонтировал его и чинил. То снова попадал в казарму, сердился на сержанта Овечкина. То узнавал Кологривко, страстно сжимал ему руку.

Кологривко видел умиравших людей. Того целинного шофера в перевернутом самосвале — лежал в расплющенной кабине среди рассыпанного зерна, и в глазах его, умоляющих, меркнущих, было изумление смерти. И того монтажника, обгорелого на пожаре, — вынесли его на брезенте, и он, в красно-черных шкварках, часто, сипло дышал, хватаясь дыханием за воздух, за последние, оставшиеся ему минуты. И здесь, на войне, вертолетчик, сбитый из «дэшэка», — вялый, окровавленный студень, с перебитыми костями и жилами, и только глаза, синие, увеличенные от слез, в последнем выражении мольбы и муки.

Кологривко видел наступление смерти, знал, как она борется с жизнью в умирающем человеке, как жизнь легкими ударами и толчками отступает, и тело словно мелеет. И теперь умирал его друг.

— Мы, Никола, с тобой поплывем!.. По большой воде поплывем!.. Лед сойдет, и мы поплывем!.. Ты ледок-то возьми на живот мне положь! Больно пекет, Никола!.. Маме скажи, иконку ее берегу!.. Вот она, иконка, на мне!.. Георгий-воин, очень мне помогал!.. У меня дядя в Саратове Георгий Антонович, очень хороший мужик!.. Прости ты меня, Никола, ничего я больше не знаю!..

Кологривко почувствовал, как крепко стиснулись пальцы прапорщика, и вся его жизнь последним, сильным теплом устремилась наружу, отталкивая его, Кологривко. Вынеслась на свободу в темноту глинобитного дома, за которым в проломе дверей мерцали красноватые искры, и — исчезла. Белоносов был мертв. Пальцы руки разжались. Живот с кровавым пятном провалился, затих.

Кологривко пошарил на шее друга. Нащупал шнурок. Вытянул образок. Пластмассовая цветная иконка, окруженная медной чеканкой. Воин в красном плаще, с копьем, в сияющем шлеме. Внес на мгновение в свет фонаря. Спрятал в кармане шаровар.

Распрямился. Некогда было горевать. Некогда было плакать. Пленные на полу верещали, и он хотел было разрядить в них свой автомат. Скорым шагом направился к выходу, где усиливалась, приближалась стрельба.

Выскользнул из дверей, и сразу над плечом у щеки врезались в глину пули, царапнула пыль по лицу. Отскочил и пригнулся. По черной земле, по траве, помешкам и подсумкам, разбивая вдребезги рацию, рубанули пули. И он, как ошпаренный, отпрянул. Видел рыжую воронку огня, летящее колючее пламя. Ударил в невидимый ствол, в источник света и грохота, и — кувырком, в падении прокатился по бурьяну, прижался к дувалу. Через стену с разных сторон рыхлыми комьями перепрыгивали люди. Их визги, стрельба на бегу, пузырящиеся шаровары. Врывались во двор, устремлялись к дому, к сараю. В разных местах раздирали тьму молниеносными огнем и грохотом.

Птенчиков пробегал по крыше, тонкий, легкий на фоне звезд. Отстреливался, балансируя на шаткой, вмурованной в глину слеге. К нему, как по канату, подбегали по крыше двое. Виднелись их пышные развеянные в прыжках штаны. Птенчиков присел, уклоняясь от очереди, ударил одного по ногам, и тот с перебитыми конечностями упал с крыши. Птенчиков не удержался, скатился следом, а Кологривко с земли поддел очередью второго, наклонявшего вниз автомат. И тот, отброшенный, махнув по воздуху руками, упал на кровлю.

— А вы как думали, тадды-мадды, распуши вам хвост! — ругался нелепой, рождавшейся на ходу бранью Птенчиков, выныривая из бурьяна. — Прапорщик, заткни дыру справа! А то Варган заковыривается!

Варган за сараем вертелся в разные стороны, направо, налево, а вокруг него пылило, мерцало. Казалось, трассы протыкают его, завершаются в нем, но он увертывался, огрызался стрельбой. Упал под ноги набегавшему на него человеку, пропустил над собой растрепанный клубок тряпья, мускулов и вдогонку с земли всадил в него короткую очередь. Было видно, как пули вошли в хребет человеку, и он выгнулся в последней, исчезающей муке.

— Стой ты, козел вонючий! — крикнул ему Кологривко, едва не получив в живот очередь. — Что ж ты, козел, по своим?!

— А ты, падла, сними с башки тряпку! — зло огрызнулся Варган, срывая с него чалму. — Так бы тебе черепушку и снес!

И они прижались друг к другу спинами, отстреливаясь в разные стороны. Кологривко чувствовал его могучие, подвижные лопатки, судорогу стрельбы и отдачи.

Майор Грачев рубился в рукопашной, рыкал, матерился. Там, где он ворочал кулаками, не стреляли, а раздавались хряст, чмоканье, чавканье челюстей.

— Сука драная!.. Шкура-мать!.. — звучало из тьмы.

Кратко, ясно полыхнуло лезвие ножа, утонуло во тьме живого, горячего тела, и там, где это случилось, взвыло и смолкло.

— Шкура-мать!..

Майор поднялся, встряхнулся, будто сбрасывал воду с мохнатой шкуры. Кинулся к изгороди, где, оставленный им, лежал пулемет. Закрутился, задвигал стволом, рассылая в разные стороны клыки огня.

Там, где стрелял майор, было прочно, надежно. Кологривко не глазами, не слухом, а всем своим обнаженным, лишенным страха сознанием молниеносно понимал картину ночного скоротечного боя. Кидался туда, где бой захлебывался, где чужие стрелки прорывались, начинали теснить, доставать очередями, визжащими голосами и вскриками. Он появлялся среди свиста и грохота, вписываясь в узкие, моментально возникающие пустоты. Помещал в них свое сильное, ловкое тело. Стрелял, выкрикивал, сквернословил, но одновременно чутко и точно распределял свою энергию между теми, кто в ней нуждался. Приходил на помощь, перемещался по двору, вдоль изгороди, вокруг сарая и дома.

Лейтенант Моддованов отстреливался от бегущих по дороге душманов. Они уже повернули, не выдержали огня. Лейтенант стрелял им вслед, по неверным, зыбким теням. Промахивался, волновался, командовал сам себе:

— Под обрез!.. Расчихвость их, мать, под обрез!..

Действуя машинально, ненужно, по какой-то заложенной в нем последовательности, он метнул на дорогу гранату, и она полыхнула в пустоте, осветила пыль вспышкой.

Кологривко менял боекомплект. Выдернул из «лифчика» полный, тяжелый магазин. Отомкнул исстрелянный. Вставил на ощупь, в одно касание, набитый патронами рожок. И пока в секунды совершал эту знакомую операцию, увидел: на Молдованова сзади, приближаясь по крыше, скользя черной тенью по звездам, набегал душман, поднимал автомат, наводя его в лейтенанта. Наперерез с громким воплем, болтая нестреляющим, пустым автоматом, бросился Птенчиков:

— Товарищ лейтенант!.. Сзади, смотри!..

Лейтенант обернулся беспомощно, приговоренный, парализованный видом близкого, начинающего стрелять автомата. И навстречу очереди, принимая ее в себя, отбиваясь от нее прикладом, ладонями, выпуклой грудью, кинулся Птенчиков. И пока острый, красный огонь вдалбливался в него, Кологривко стрелял с земли в душмана. Две очереди, каждая достигла цели, били одновременно. Одна проникла в падающего бездыханного Птенчикова, а другая — в душмана из воздетого ствола Кологривко. Они упали рядом, Птенчиков и душманский стрелок, стукнулись головами, и мертвая рука душмана обняла плечо Птенчикова.

— Лейтенант, там Варгина запарывают!.. Я вокруг дома — к майору! — крикнул Кологривко и кинулся, шурша по бурьяну, обтирая плечами саман.

Они отбили атаку, выдавили из дома душманов. Выталкивали их очередями, воплями, кромешным матом. И те отступили. Убегали, отстреливались, оставив на земле комья убитых.

Один из лежащих, тот, кого ранил в ноги Птенчиков, застонал, попытался ползти. Майор, сутулый, с опущенным, в одной руке, автоматом, подошел и вогнал в него пулю.

Они внесли убитого Птенчикова в дом, положили рядом с Белоносовым. Фонарь в руке Кологривко чиркнул вначале по впалому, перевязанному животу прапорщика, а потом осветил пробитую голову Птенчикова. Пуля вошла в висок, пролетела сквозь мозг и вырвалась с другой стороны. Глаза и рот Птенчикова были раскрыты, изумленны и испуганны, словно он слушал звук страшного, лопнувшего внутри головы удара. Из кармана торчал надорванный бумажный пакет, и из него просыпалась разноцветная горсть конфетти.

— Как же так? — тихо причитал Молдованов, наклонясь над Птенчиковым. — Я его по щеке!.. А он меня прикрыл!. Как же так? — Он вытягивал шею, прижимал к груди руки, словно испрашивал прощение у Птенчикова. — Он ведь крикнуть успел!

Кологривко держал фонарь над бумажными цветными кругляшками, над закопченной, с черными ногтями рукой Птенчикова.

Не было времени пережить и подумать. Не было времени осознать промелькнувшую молниеносно мысль. Это он, Кологривко, выбрал Птенчикова для похода в «зеленку». А его, Кологривко, выбрал майор.

А майора выбрал полковник. А полковнику из Кабула звонил генерал. И всех их выбрал кто-то еще, отделив от других, направил на эту войну. А того, безвестного, что направил их на войну, выбрал кто-то еще, не имевший имени, сотворивший их всех и вскормивший, наделивший умом и чувством, надеждой на любовь и на благо, заставивший стрелять, умирать. Это была молниеносно промелькнувшая мысль, уводившая в бесконечность, в безумие. Но не было времени ее пережить. Не на это он тратил время.

Пленные у темной стены ворочались. Кто-то кашлял, хрипел. В доме пахло порохом, зловонием испуганной плоти и парной, не успевшей остынуть кровью.

— Где Абрамчук? — спросил лейтенант. — Куда они провалились?

— Заплутали, — ответил Варган. — Арык ветвится. Не по тому руслу пошли, их и увело!

— Их там самих обложили, — решил Кологривко, гася фонарь. В его глазах в темноте все еще цвело конфетти.

— Надо с заставой связаться!.. Выйти на связь со сто первой, — сказал лейтенант. В его голосе звучала тоска. — Неужели не слышат стрельбу? Выйдем на связь со сто первой!

— От рации одни черепочки, — бросил Варган. — На сто первой нас не услышат!

— Шкура-мать! — ругнулся в темноте майор. — Посвети кто-нибудь! Кологривко снова зажег фонарь, навел на майора. Тот сидел на полу, бросив автомат. Воздел пятерню, и Кологривко увидел, что один палец у майора отстрелен. Вместо пальца малиновый, сочный обрубок.

— Завяжи кто-нибудь!..

Он морщился от боли, пока Варгин бинтовал обрубок, пеленал тяжелую, в зазубринах ладонь. Кологривко, светя фонарем, отрешенно подумал: где-то здесь, в развалинах, среди поломанного бурьяна и остывающих гильз, лежит отстреленный палец майора.

Пленные у стены заворочались, забормотали. Один из них приподнял голову, задвигался, заизвивался по-змеиному и пополз. Уперся головой в стену и замер. Кологривко провел фонарем по лежащим телам, скомканным одеждам, связанным за спиной рукам. Тот, кто пытался ползти, был без чалмы, с бритой, синеватой макушкой. Белки на его повернутом худом лице влажно блестели.

— Пойди и убей, Варгин! — сказал майор, держа на весу забинтованную руку. В голосе его слышалась боль. Он боролся с болью. Болела его раненая пятерня. Болел отдельно лежащий в бурьяне палец. — Переведи на одиночные, шкура-мать, и кокни! На каждого по патрону!.. Боекомплект беречь!.. Половину расстреляли!.. Иди и пришей их!.. Как змеи, расползлись, шкура-мать!.. Я их, змеев, стрелял и буду стрелять!..

Кологривко повернулся к дверному проему и увидел луну. Большая, желтая, туманная, она поднялась из «зеленки». Черные очертания далеких деревьев еще цеплялись за ее нижний край. Она выплывала из путаницы садов, из развалин, и ее желтизна и туман казались испарением горчичных саманных стен. Она была облаком пара, поднимавшимся над разгромленной «зеленкой».

— Они думают, мне хана! — хрипел и кашлял майор. — Думают, Грачеву хана!.. Да я еще этих четверых перед собой туда провожу, а уж потом и сам пойду, шкура-мать!.. Я их сперва перед собой вперед пропущу, дырочки в них проделаю, а уж потом и сам пойду!.. Змеи ползучие, расползлись, шкура-мать!.. Пойди их пришей, Варгин!.. Аккуратно, по патрону на шкуру!..

Луна отрывалась от волнистой черной земли, и на ней отдаленно виднелась распущенная безлистая крона. Кологривко смотрел на луну, и было в нем неясное изумление. Его зрачок, его взгляд по прямому лучу проходил сквозь далекое дерево и потом беспрепятственно, через огромную пустоту, достигал луны, касался ее неведомой точки. Там, на другом конце излетевшего из его глаз луча, был какой-то лунный камень, малая воронка в пыли, серый, остывший пепел. Между лунным камнем и его влажным зрачком было дерево — безлистые, холодные ветки. Он, луна и дерево были соединены воедино, были вместе, втроем.

— За Птенчикова, за Белоносова я бы с ними пошушукался, шкура-мать!.. Жилки бы из них потянул! По косточкам бы их разобрал! Огонек бы здесь запалил! Пошушукался бы с ними по-доброму!.. Да жаль, времени не осталось… Пойди пристрели их, Варгин! — Голос майора был похож то на стон, то на клекот, то пропадал до шепота. Отстреленный палец мучил его. Бинт белел в темноте.

Луна отцепила от себя последние сучки и ветки. Низкая, желтая, наполненная тенями, взошла над «зеленкой». Кологривко смотрел на нее, и ему казалось, что она уплывает, покидает землю. Уносит на себе последние уцелевшие земные строения, последние живые деревья, семена трав, последних уцелевших людей. Чтоб они спаслись, улетели, пока здесь, на земле, идет война и убийство — гибнут сады и селения, стрелки в развалинах набивают в магазины патроны. Когда здесь, на земле, все будет убито и стихнет, луна снова вернется. Коснется «зеленки», и с нее осторожно сойдут уцелевшие люди, принесут на землю сбереженные семена, сохраненных детей. Замесят глину для новых домов. Вспашут борозду под злак. И жизнь опять возродится.

— Они нас надолго запомнят! — говорил майор, и все, кто был в доме, живые и мертвые, и связанные притихшие пленные, слушали его голос. — Они, шкура-мать, долго будут помнить, как мы здесь прошли! Давили их, змей ползучих!.. Змеенышей своих будут нами пугать!.. Пусть пугают! Пусть здесь сто лет ничего не растет!.. Пусть их внуки в этом месте крюка дают, за сто километров обходят!.. Чего сидишь, Варгин?… Ступай пристрели их!.. А ну выполняй приказание!..

— Не буду, товарищ майор!

— Что сказал, шкура-мать?

— Не буду в пленных стрелять… Я не палач…

— Да я тебя сам пристрелю!.. Да я тебя, шкура-мать, салага, насквозь продырявлю!.. А ну выполняй!..

— Я не мясник, товарищ майор!.. Не буду стрелять!..

Луна уходила за край стены, не поднималась, а словно медленно плыла над землей, не в силах одолеть притяжения. Вытягивала за собой едва заметное свечение неба. Начинало слабо светать. Луна появилась перед самым рассветом, чтобы скоро исчезнуть.

— Что же ты, салага поганая! Они твоему дружку башку прострелили!.. Они прапорщику кишки выпустили!.. А ты кочевряжишься, шкура-мать!.. Твой мертвый дружок в углу тебя слушает и плюнуть в тебя не может!.. Змеев пожалел, шкура-мать!.. А они бы, думаешь, тебя пожалели? Думаешь, они тебя пожалеют, если здесь тебя сейчас не пришьют и ты к ним живой попадешься?… Они тебя заставят, шкура-мать, по-собачьи выть, по-лягушачьи квакать!.. Они из тебя пыжей понаделают!.. Конфетти из тебя нарежут!.. Сука вонючая!.. Шкура-мать!.. — Он задыхался от боли, от бешенства и бессилия. Хотел подняться, не мог, елозил ногами. — Сука безмозглая, ты думаешь, они прикончат тебя и здесь закопают? С почестями тебя похоронят? Могилку твою цветами обсадят? Чтоб маменька твоя приезжала?… Они с тебя шкуру спустят и собакам выкинут! Чтоб собаки тебя до костей обглодали, понял?… Понял ты меня, шкура-мать!..

— Вы нас, товарищ майор, сюда привели не для того, чтобы собакам отдать, — угрюмо сказал Варган.

— Что, шкура-мать?… Что сказал?…

Майор попытался подняться, звякнул автоматом. Но силы его покинули, и он грохнулся на пол, потерял сознание. Кологривко кинулся к нему, приподнял с земляного пола тяжелую голову, стал бить по щекам, приводя в сознание.

— Худо мне, Кологривко! — сказал майор, приходя в себя. — Дай попить.

Варган поднес к губам майора фляжку. И тот пил, чмокал, проливал воду. Вытянулся на полу, глухо дышал.

Он смотрел на парящую песчаную луну, прислушивался к притаившейся, притихшей «зеленке». Вдруг вспомнил, что когда-то в юности мечтал стать космонавтом. Поэтому и отдался врачам, улегся в клинику, испытывая на себе невесомость, надеясь быть поближе к космосу, приблизиться к заветной мечте. Через месяц недвижного лежания ему стали сниться космические сны. Будто он оказался на какой-то далекой планете среди чудесных лугов и озер, разноцветных деревьев и зарослей. Планета была похожа на Землю — такие же воды, туманы, растения, но окружена таинственным нежным дыханием. В этом дыхании присутствовала его мать, и первая любовь, и будущая, еще неизвестная жена, и кто-то еще, неведомый, любящий, всемогущий. Через три месяца недвижного лежания он почувствовал себя плохо. Потерял аппетит и сон. Начались головные боли. На глазах появились беспричинные слезы. И он вышел из клиники больным и разбитым. Так и не стал космонавтом.

Он вдруг вспомнил мимолетно об этом, глядя на парение желтой луны.

— А я не хочу! — поднимаясь навстречу тяжелому дыханию майора, выкрикнул лейтенант Молдованов. — А я не хочу!.. Не имеете права!.. Надир ваш кудлатый, который к вам приходил, он же предатель!.. Это сразу видно!.. Он продал нас и подставил!.. Вы ему тепленьких нас передали!.. Это дурак разглядит!.. Когда мы встали у сто первой заставы, верблюд прошел с разведкой! Здесь мы или нет… Он им донес про нас!.. Не надо было идти!.. Провалили дело!.. Так не готовят засады! Меня учили, я знаю!.. Больше надо было людей, две группы на флангах… И связь держать постоянно… Вы нас подставили!.. С Надиром вместе!.. Мы с этим еще разберемся!.. Особый отдел разберется!.. А я не хочу, не желаю!..

Он тянулся к майору, казалось, в лейтенанте открылся другой, спрятанный глубоко человек, таившийся под внешним обликом румяного, бравого, любимого всеми красавца, — желчный, ненавидящий и боящийся.

— Мне говорили, я сначала не верил!.. «Майор пьет водку, бабник, с прапорами тушенку толкает»… Потом поверил!.. Перегаром несет. Офицерская честь!.. В дуканы за афганями!.. Вы нас подставили, чтобы орден себе грабануть!. На наших костях — себе орден!.. Косточки наши скрестите и носите в петличках, как орден!.. В Отечественную были такие, которые полки на пулеметы бросали, звания себе добывали!.. Ая не хочу ради вашего ордена пулю в лоб получать!.. Не желаю!..

Его голос захлебывался, срывался на визг. Все его слушали. Майор, переставший стонать, и Варгин, державший флягу с водой, и он, Кологривко, прислонившийся у дверного проема. Небо светлело, но «зеленка» полная ночи, слушала крик лейтенанта. Пленные на полу слушали этот крик на непонятном для них языке. Убитые Белоносов и Птенчиков лежали и тоже слушали.

— Вы же бешеный, все говорят!.. Вам бы только кровь свою и чужую лить!.. Грифа на срельбище зачем пристрелили?… А я не хочу!.. Мне в Союз надо!.. У меня мать-сердечница!.. В больницу слегла, когда я рапорт подал!.. У меня невеста в Ярославле, вернусь, и поженимся!.. Ее родители квартиру дают!.. У меня родственник, дядя, в Генштабе, в управлении кадров!.. Я сам просился сюда, не хотел быть блатным!.. Но я не желаю зазря!.. Буду жаловаться!.. Вам это так не пройдет!..

Его лицо выступало из тьмы, худое, остроносое, с блестящими, выпученными глазами, с шевелящимся, визжащим ртом. Будто истинный, скрытый человек вырвался вдруг на свободу из-под грубой, пропитанной потом одежды, из-под ремней и застежек, из-под брезентового «лифчика» с полупустыми магазинами. Показал на мгновение свой страшащийся, растерянный лик, пока его снова не загнали внутрь железных и брезентовых оболочек, не забили внутрь коротким, жестоким ударом.

— Где наши со сто первой заставы?… Почему не идут на подмогу? Когда контрольное время? Куда Абрамчук подевался?… Кто готовит так операцию!.. Воевать разучились!.. Десять лет воюем с танками, с «тушками», дикарей с кетменем победить не можем!.. Мне говорили в училище — сгнило все!.. На нас, молодых офицеров!.. Очистим армию!.. Весь сор разгребем!.. Блатных — к черту!.. Пьяниц — к черту!.. Воров — к черту!.. Офицерскую честь восстановим!.. Мне священник один говорил!.. Все здоровые силы!.. Такие, как вы, погубили армию!.. Вы ее разложили!..

— Заткнись, шкура-мать, — тихо, одолевая слабость, сказал майор. — Салага, щенок!.. Заткни свою «варежку»…

— Если мы сдохнем здесь, вы ответите!.. Перед трибуналом ответите!.. Не буду вам подчиняться!.. Приказ выполнять не стану!.. В Отечественную гранатами себя подрывали, потому что Москва за спиной. И заградотряды!.. Здесь ни Москвы, ни отрядов!.. Не стану себя подставлять, чтоб вам орден достался!.. В водку его обмьшать!.. — Он колотился в истерике. В сумерках было видно его бледное, трясущееся лицо.

— Молчи, сука!.. Завяжи кишки! — сказал майор. — Ты офицер, шкура-мать!.. Возьми себя в руки! Солдат постыдись, живого и мертвого!.. Врагов постыдись, они тебя, суку, слушают!

— Я жить хочу!.. Я молодой!.. У меня невеста! — Лейтенант захлебывался, плакал. Были видны его слезы.

— Постыдись, шкура-мать! Ты же мужик — не баба! — сказал майор. — Птенчикова постыдись! Он тебя, гада, собой закрыл, жизнь тебе свою подарил, а ты его поганишь!.. Лучше бы тебя прихлопнуло, а он жить остался! Прекрати визжать!.. Лучше иди застрелись!..

Лейтенант плакал, захлебывался, дергал плечами. Пленные молча слушали всхлипы. Небо быстро светлело. Снаружи, во дворе, среди измятых засохших трав и обломков глинобитной стены, виднелся убитый — его белая чалма, серое в бурьяне лицо, скомканный ворох одежд.

— Варган, — позвал Кологривко, — айда оглядимся! Скользнули в сумерки, разошлись в разные стороны вокруг дома.

Он знал это особое, остановившееся предрассветное время: ни свет и не тьма — колебание между светом и тьмой. Большинство людей в это время спит, и только рабочие ночных смен, вахтенные матросы, караульные да пьяницы, просыпавшиеся под заборами, знают это медленное, из теней и сумерок, время. Теперь, прижавшись к саманной стене, слушая затихающие всхлипы лейтенанта, Кологривко вдруг вспомнил московское утро, когда один, без угла, устав от вокзальных скамеек, брел по бульвару мимо бледных недвижных домов, под деревьями, на которых спали галки. Вышел на площадь, стоял, тоскуя, среди каменного, равнодушного города. Что-то замелькало вдали. Увеличилось, наполнило улицу гулом, полетом, яростными синими вспышками. Три черные машины, длинные, плоские, гладкие, промчались, обдав его плотным ветром. Он теперь подумал на секунду об этих машинах и тут же забыл, чутко обратился к «зеленке».

Светало, и сумерки земли превратились в тени. Тьма вытаивала, испарялась. Проступали бугры, деревья, рытвины и строения. Небо наливалось синеватым, прозрачным свечением. Становился виден ландшафт, который ночью был неясен, искажен перекрестьями трасс, внезапно возникавшими вспышками, туманно-белыми звездами, страхом, азартом и ненавистью. Теперь же ландшафт принимал свои истинные очертания.

За развалинами открывалось просторное поле, поначалу показавшееся выгоном. Когда-то хлебное, неубранное, с нескошенной, колко-торчащей пшеницей, оно разделялось на мелкие, неровные клетки, каждая из которых была обвалована, окружена мелкой сеткой арыков. Все арыки были сухие, многократно разрушенные артиллерией, и несжатое поле было черно-желтым полем зимы и войны.

Тут же, по полю, у развалин, возвышались глиняные кучи подземного колодца кяриза, будто их натолкала из-под земли огромная, пробежавшая поблизости землеройка. Кяриз приближался к развалинам, а потом уходил к дальним деревьям. Груды выброшенной из колодцев земли казались метинами воронок, словно их выдолбили серией бомб с самолета.

Чуть в стороне проступила дорога, к которой они так стремились, на которую вышли под звездами, брали пленных, на которой был сражен Белоносов. На дороге, казавшейся ночью мучнистой, а теперь грязно-горчичного цвета, Кологривко разглядел светлый клок материи — чалму, упавшую с головы моджахеда.

С другой стороны виднелся поломанный сад, а за ним сквозь прозрачные стволы — разрушенный кишлак. Горы каменистой глины с остатками сводов, полукруглых арок, остроконечных руин. Кишлак казался древним, извлеченным в раскопках селением. За кишлаком и садом наблюдал Варгин, его ботинки, серые портины виднелись из-за развалин стены.

Тут же, у дома, лежали убитые. Кологривко внимательно их оглядел: не остался ли кто в живых, не получит ли он, Кологривко, пулю в спину, когда, очнувшись, раненный, из последних сил, умирая, направит ствол автомата в ненавистного шурави?

Ближе всех лежал тот, кого Птенчиков сбил со слеги, — прострелил ему ноги, а майор вогнал ему пулю в лоб. Он лежал ногами к Кологривко, и его пыльные, разорванные очередью шаровары были черные от крови, а на чувяках поблескивали тусклые медные заклепки. Автомат его валялся в бурьяне, на цевье и прикладе так же тускло крапинами блестело украшение из меди.

Другой, убитый Варгиным в спину, сгорбился у сарая. Видно, пуля пробила спинной мозг, вначале выгнула дугой, а потом, после смерти, стянула и скорчила. Он спрятал лицо в коленях, будто делал кульбит. На макушке слабо серебрилась малая, словно приклеенная, шапочка.

Третий мертвец, пропоротый ножом майора, лежал лицом вверх, задрав густую, дыбом стоящую бороду. В открытых губах блестели слюна и зубы, а руки схватили живот, будто пытались закрыть и сдвинуть рану.

Четвертый, тот, что выстрелил в Птенчикова и сам погиб от пуль Кологривко, темнел поодаль. Сквозь сухой бурьян виднелось его острое голое колено. Порчина продралась, и костистая нога вылезла наружу.

Все четверо, кто участвовал в ночной рукопашной, были здесь, во дворе. Другие, раненные, уползли, кровяня несжатую пшеницу и пыль. Иные убежали, не выдержав огня автоматов. Двое убитых, Белоносов и Птенчиков, остывали в доме. И он, Кологривко, живой, под розовеющим небом оглядывал двор и «зеленку».

Он понимал, что случилась беда, что они в ловушке. «Зеленка» вцепилась в них своими колючими зарослями, корявыми зазубринами кишлаков… Не хочет их отпускать, готовит погибель. Двое уже погибли, и очередь теперь за оставшимися. Он испытывал страх за себя, но больше — за майора, Варгина, лейтенанта, а также за Белоносова и Птенчикова, которые числились в группе и, убитые, все еще в нем нуждались.

Он поднял глаза на дом, на грязно-желтые стены. И над входом, над зияющей, проломленной снарядом дырой, увидел рисунок. Тот самый, что год назад углядел с брони «бэтээра», но издали не смог рассмотреть, отсеченный огнем пулемета.

Теперь он увидел рисунок и изумился ему. На глине выцветшими, иссушенными красками была нарисована Дева. Вернее не дева, а крылатый конь с женской, украшенной венцом, головой. Огромная роза вырастала у нее за спиной. Крылатая Дева с конским туловом и хвостом несла на себе цветок.

Он смотрел на нее, потрясенный. Ему показалось, что он знает, видел ее. Не помнил, где и когда, но видел. Быть может, она пролетала сквозь детские его сновидения, когда охватывали его болезни и жары и он ее видел в бреду. Или на пожаре в Тобольске, когда горели нефтяные цистерны и он, обмотавшись в дерюгу, нырнул в трескучий чад, перекрыл раскаленный вентиль. Или на стройке под Курском, когда оголенный провод задел за кабину крана, крановщик колотился, умирал, сжигаемый током, и он, Кологривко, метнулся на помощь, упал, отброшенный страшным ударом. Эта Дева посещала его в страшных похмельях после неудач и несчастий — измены любимой, смерти товарища. И вот вдруг настигла его здесь, в афганской «зеленке», выступила на саманной стене.

Ее грозный лик взирал на него со стены. Пламенел за спиной цветок. И он, изумленный, испуганный, не знал, что надлежит ему делать. Быть может, каяться перед ней за неверно прожитые годы? Умолять о прощении за то, что явился сюда с оружием? Бежать от нее что есть мочи по сгоревшим полям, загубленным садам и арыкам? Или твердо, по-солдатски, встретить свой смертный час? Что делать ему перед ликом крылатой Девы?

Он услышал неясный звук, неразборчивый дальний гул. Стал вслушиваться. Хотел понять его природу, его направление. Казалось, звук исходил из земли, из мертвых садов, виноградников. Звучали глыбы земли, пустые арыки и русла. Звук поднимался в светлое небо к волокнам красной зари. Отражался к земле, колебался и скапливался. Так безымянно, стоголосо кричат тетерева на опушках. Так гудит и вибрирует далекая, сходящая в ущелье лавина. Так начинает греметь, отзываться стомерным эхом рвущая плотину вода.

— Что это? — спросил Варгин, появляясь рядом. Поворачивал в разные стороны ухо, готовый припасть к земле.

Гул приближался, усиливался. Напоминал теперь плач и стенания. Был живым, человечьим. Излетал из множества невидимых ртов. Майор, шатаясь, вышел из дома, волоча на ремне автомат. Тяжелый, сутулый, с обвязанной пятерней, с небритым, потемневшим лицом, стоял, освещенный зарей, прислушивался к голошению. Крылатая Дева летела над его головой.

— Кто? — спросил он хрипло.

— Не знаю! — ответил Варгин, все также крутя головой.

Гудело, стенало. Казалось, голосили старые могилы в камнях. Мертвые корни изрубленных, засохших деревьев. Фундаменты сожженных домов. Дева с развалин смотрела ясным взором. Кологривко показалось, что разум его покидает. Это было делом ее рук, ее крыл, ее ясного, с расширенными глазами лица.

На дальнем краю поля, где темнели и путались заросли, отделившись от них, возникла толпа. Словно двинулись, превратились в людей ожившие деревья и кущи. Толпа клубилась, текла, наполняла собою поле. Перешагивала валы и арыки, пустые мелкие русла. Виднелись лица, воздетые к небу руки, светлели повязки и перевязи. Слабо светилось оружие. Два флага на палках, зеленые, длинные, вяло колыхались. На черных древках светлели сжимавшие их кулаки.

Вал приближался. Раздавалось «Аллах акбар!», повторяемое многократно. Топотали, воздевали руки. Кто-то в развевающейся накидке метался перед толпой. Возбуждал ее, вдохновлял. И они шли, стиснув плечи, качая зелеными флагами. Не стреляя, наполняя землю и небо возгласами «Аллах акбар!».

— Не стрелять!.. Пусть поближе!.. На психику действуют! Майор, оживая, забывая свою боль и страдание, побежал к сараю, где стволом к садам торчал ручной пулемет. Ложась, утыкаясь плечом в приклад, елозя сошками, крикнул:

— Огонь по команде!.. На психику действуют, шкура-мать!. А мы и сами психические!..

Толпа приближалась. На булькающий, невнятно звучащий вопль откликнулась близко и ясно.

— Аллах акбар! — раздалось за спиной. Пленные в доме стали бить в земляной пол ногами, колотились животами и лбами, выкрикивали: — Аллах акбар!

Их близкое стенание слилось с отдаленным и грозным. Кологривко казалось, что все они взяты в кольцо, и это кольцо затягивается, готово их раздавить. Крылатая дева смотрела ясным взором.

Кологривко испытал холодный, до пота, ужас. Невозможность дышать. Сердце остановилось, наполнилось землей. Он рассыпался в прах, становился пылью и ветром, исчезал бесследно. И то, что его разрушало, было бестелесным, жестоким звуком. Выдавливало его из этого мира. «Аллах акбар!» — неслось из малиновой розы, из женского, с раскрытыми глазами лица.

Он вдавил свое тело в окаменело-жесткую глину. Глядел вдоль ствола сквозь редкие черные стебли, туда, где валила толпа. Он был без чалмы и жилетки. Сбросил брезентовый «лифчик», где уже не оставалось рожков. Был в просторной «азиатской» рубахе, в широких штанах. Упирался подошвами в малый земной бугорок.

Толпа приближалась. Достигла сыпучих бугров кяриза. Шла через поле. Ее отделяли от дома три обвалованные нивы. Толпа одолела мелкий арык, стала наполнять неровную, в мертвых колосьях делянку. Двое в накидках скакали, махали руками, что-то кричали толпе. Вели ее на пули. Взывали к небу, где пламенно, жарко светила заря. Флаги в заре казались черными, лишь иногда по ним пробегала шелковистая зелень. Патронташи крест-накрест отсвечивали медными бликами. Кологривко водил своей мушкой по флагам, накидкам, по волнистой толпе, которая переступила следующий вал, заливала вторую делянку.

«Когда же, майор?» — думал он, ожидая приказа стрелять.

— Аллах акбар! — дышало близко, рядом, катилось впереди толпы, как невидимый щит. Заслоняло ее от пуль. Давило, разрушало любую преграду.

И навстречу этому гулу из глинобитного дома, из пробитых дверей выбежал лейтенант Молдованов. Промчался мимо Кологривко, шаркая ногами в бурьяне. Вынесся в поле, держа впереди автомат.

— Как русские умирают!.. — кричал он тонко, удаляясь навстречу толпе. — Как русские умирают!..

Кологривко чувствовал — за спиной лейтенанта рвется, клубится горячий вихрь безумия. Лейтенант бежал, меняя направление, останавливался, притоптывал, бросался влево и вправо. Казалось, он вытанцовывает неистовый танец — то ли «яблочко», то ли кадриль. Пускается вприсядку, кружится волчком.

Он начал стрелять, продолжая кричать, поворачиваясь в разные стороны. И толпа смешалась. Флаги колыхнулись, опали. Крики «Аллах акбар!» утратили стройность, превратились в неразборчивый гвалт.

Он бил по толпе, метался, и в него навстречу полетели вспышки и очереди, множество, с разных сторон, находили, помещали в свой фокус. Настигали, пробивали, подталкивали, не давали упасть. И он, пробитый множеством пуль, поддерживаемый ими, подгибал ноги. Рывками, дергаясь вверх, опускался. Рухнул, шевелился, а в него стреляли, окружали его клубами пыли.

— Огонь! — крикнул майор. — Огонь, шкура-мать! — Ударил долго, трескуче.

И прапорщик вслед ему, будто проткнул тугой нарыв, стал стрелять сквозь бурьян в близкую, рассыпающуюся, мечущуюся по полю толпу.

На поле его пули рвали одежды, живую плоть, расщепляли приклады. Промахивались, прочерчивали по земле прерывистые пыльные линии. В ответ из толпы стреляли. Одни залегали на поле, другие вскакивали, бежали вперед. Снова валились. Отворачивали, катились вспять. Их останавливали тонкими окриками, взмахами флагов. Пули летели вокруг Кологривко, дырявили глину стены, косили бурьян, и он, расстреляв магазин, подхватил душманский, лежавший на земле автомат. Видел, как пуля вошла в убитого, пробила шею и тот дернулся, как от боли.

Достреливая боекомплект, они повернули толпу назад. Нестройно, бесформенно, с тонкими криками она побежала к садам, оставляя на поле убитых и раненых.

Майор поднялся, бил от живота, качая сошками. Прапорщик видел его красный, беззвучно орущий зев. Варгин поднялся с колен, рыскал по двору, нагибался, выдирал из чужих автоматов магазины, прилаживал к своему оружию.

Кологривко выбросил пустой, звякнувший о землю магазин.

— Мне!.. Один!.. — крикнул он Варгану, протягивая руку.

С протянутой рукой увидел: из-за дома, от обломков сарая, полыхнуло с ревом и свистом, лопнуло у глинобитной стены, там где стоял Варгин. Толкнуло Кологривко страшным ударом, затылком в дом. И теряя память, перед тем, как исчезнуть, увидел убитого, с сотрясенным лицом Варгана, его проломленную дырявую грудь и в дыре, среди белых ребер, пузырящихся, пенистых легких, — красное, липкое сердце.

Он очнулся в доме на полу спиной к стене. Перед ним светлел прямоугольник дверного проема. В проеме виднелось серебристое поле, далекие розоватые сады и синее небо. Он опять потерял сознание и медленно возвращался в светлый прямоугольник, в белесый свет стерни, по которой недавно катилась атака, развевались мусульманские флаги, а сейчас виднелись матерчатые комья убитых. И он, Кологривко, сотрясенный взрывом, с помутившимся разумом, без сил, сидел на полу, глядел на убитых в поле, на дело рук своих, не испытывая ничего, кроме тупой, тошнотворной боли в затылке.

У другой стены лежали в ряд Белоносов, Птенчиков и Варгин. На миг в сотрясенном мозгу Кологривко возникло видение — красное, обнаженное между ребер сердце. И следом другое — Варгин бежит вдоль колонны машин с пачкой писем, передает эту пачку водителю.

По другую сторону двери, в простенке, лежали пленные, были видны их резиновые калоши, башмаки и чувяки, грязные, стянутые тряпками щиколотки. Крайний, бритоголовый, потерявший чалму, смотрел черными немигающими глазами, скосив голову, подмяв курчавую, кольчатую бородку.

Майор привалился к стене, держал перед собой грязную забинтованную пятерню, пытался замотать растрепанное охвостье бинта. Хватал его зубами, скалился. Отплевывался и ругался:

— Просрали, шкура-мать, «эрэгэ»!.. Гранатометчик, змея, подкрался!.. Как они все, змеи, крадутся!.. Нам бы так уметь, шкура-мать!..

Он пытался обвязать бинт вокруг окровавленной, измызганной пятерни. Кологривко сумеречным, помутившимся взглядом смотрел на его усилия, слушая его бормотания:

— Вы, парни, свое дело сделали, а нам еще кое-что доделать надо!.. Вы все свое подобрали и лежите спокойно, а нам еще кое-что подобрать! Мы за собой подберем, чтоб нас потом не ругали, а уж потом посмотрим, как быть!.. А то скажут: кто здесь неаккуратно работал, не мог за собой подобрать!.. А мы аккуратно работаем, всегда за собой подбираем!..

Бинт его не завязывался, и он оставил его болтаться. Выплюнул нитку. Тяжело поднялся, подтянув за ремень автомат. Шагнул, пересек дверной проем, на мгновение заслонил свет. Наклонился над пленными.

— Это вам за Белоносова, шкура-мать!.. — Он приставил автомат в затылку лежащего. Нажал на спуск. И из-под ствола брызнуло грохотом, твердыми ломтями и жижей, словно раскололся горшок. Тело лежавшего дернулось, подскочило и замерло. Медленно поворачивалась стопа в черной калоше.

— Это вам за Птенчикова, шкура-мать!.. — Майор приставил ствол к другой голове и выстрелил. Брызнуло, шмякнуло в стену, и тело, подброшенное, ударилось костисто об пол. Соседний лежащий заворочался, задвигал гибкой спиной и затих. Только связанные руки его за спиной шевелились. Крайний, с бритой макушкой, смотрел, скосив голову, и его выпуклые глаза ярко, слезно блестели.

— Это вам за лейтенанта!.. — Грачев навел автомат на голову третьего пленного и в упор раздробил ее, разбрызгал красно-белую мякоть.

Бинт на его руке размотался, мешал, и он снова зубами пытался его завязать. Держал автомат над головой последнего пленного, и тот из-под ствола, почти касаясь его бритой чернявой макушкой, смотрел не мигая и плакал.

— А это вам за Варгана, шкура-мать!.. — Он сделал четвертый выстрел. Голова пленного, уменьшенная, без затылка, с откупоренной красной крышкой лежала на полу, смяв курчавую бородку. А вместо глаз выпучились огромные бело-красные пузыри.

Кологривко тупо, без сил, смотрел на убийство пленных. Майор, тяжелый, сутулый, стоял с опущенным стволом. Мушка была в жирном, горячем и липком. В проеме дверей серебрилось зимнее поле, далеко розовели сады.

Кологривко пил из фляги, чувствуя тупую боль в затылке, под лобной костью, на дне глазниц. В его оглушенном сознании, в сумерках тупого удара оставалась малая скважина, сквозь которую он видел свет, ощущал свою боль, понимал движение предметов. Но главная большая часть разума оставалась затемненной, и он не понимал полного значения слов и поступков. Дорожил малой скважиной света, прорубленной в жизнь, осторожно в нее протискивался.

Он видел — майор сидит на полу, привязывает кубики взрывчатки к своему ремню, к нагруднику, складывает их аккуратно в мешок. Приторачивает обрывком шнура. Надевает, навьючивает на себя. Становится тяжелым, бугристым. И при этом лицо его морщится от боли — мешает отстреленный палец, мешает охвостье бинта.

— Ладно, Кологривко, чего уж там, я виноват, а то кто ж?… Завел вас сюда, шкура-мать!.. Парней, сынков загубил!.. Видит бог, не думал, что влипнем!.. Думал, пошерстим их легонько, и — обратно, к заставе!.. А их тут как вшей недобитых!..

Он затягивал ремень, чтобы бруски взрывчатки были у него на спине. Его взлохмаченная голова заслоняла прямоугольник дверей, далекое поле, туманные сады. Кологривко из своей скважины света, увеличивая ее, раздвигая, вспомнил, что недавно, там, где находилась голова майора, была желтая луна и он, Кологривко, смотрел на нее сквозь черные сцепления ветвей.

— Ладно, я виноват!.. Орден хотел, врать не буду!.. Должность комбата хотел!.. Из-за этого вас подставил!.. Дерьмо я, а кто же еще!.. В жизни ничего не умел!.. Только воевал, шкура-мать!.. Пьяница, водку жрал!.. Бабник!.. А счастья своего не имел. Жена ушла, сын где растет — не знаю!.. Сюда, в Афган, пришел, думал: «Ну, мое началось! Дорвался! Повоюю!..» Не дали!.. Не война, а дерьмо!.. Дикари в дырявых портках нас лупят, а мы ничего не можем!.. Вертолеты имеем, броню имеем, армейскую артиллерию!.. А дикари с бородой нас лупят!.. Разве так воюют? «Дайте воевать!..» Не дают!.. Ни войны, ни мира!.. Армию губят, офицерский корпус гноят!.. Кто послал! Кто нас, русских, на позор вывел?… Могу я его сюда притащить, в этой «зеленке» поставить! «Смотри, гад! Вот мы какие! Этого хотел?…» Я бы его заставил нашу блевотину хлебать!.. Ненавижу!.. Была бы бомба, привязал бы к себе, всю землю взорвал, шкура-мать!.. Чтоб больше не смердила, очистила место под солнцем!..

Он натягивал лямки мешка, встряхивал ими, чтобы взрывчатка улеглась поудобнее. Заматывал грязный бинт.

— Ты меня прости, Кологривко!.. Я тебе больше ни командир, ни товарищ! Ничем тебя не спасу!.. Вот тебе автомат на пол-очереди! Куда хочешь ее пусти!.. Хочешь в небо, хочешь в себя!.. Ты меня не суди! Я себя сам сужу!.. Последняя просьба — бинт, шкура-мать, мешает! Завяжи мне его, Кологривко!..

Он подошел, протянул свою перебинтованную, с красным тампоном руку. Кологривко тупо, оглушенно поймал охвостье бинта. Разодрал надвое. Неловко, негнущимися пальцами, завязал узлом вокруг запястья, на котором часы гнали по кругу секундную стрелку. В оглушенном, полутемном сознании прапорщика что-то стучалось и билось. Он что-то хотел сказать майору, о чем-то его просить. Но не было мыслей и слов. Бессловесно припал своим лбом к забинтованной грязной руке. И майор не отнимал свою руку, а отнимая, вскользь, незаметно, провел рукой по его голове.

Встал, горбатый, раздутый в поясе от взрывчатки. Подошел к убитым душманам. Нагнулся. Поднял белую, скрученную чалму. Размотал ее в мятое полотнище. Достал из брезентового «лифчика» гранату. Выдрал кольцо. Намотал на гранату, на сжимавший ее кулак полотнище. И не оглядываясь на Кологривко, пошел к выходу.

Кологривко сидел у стены и видел, как он удаляется. Идет от него по прямой, уменьшаясь, как по невидимому, тончайшему лучу. Пересек двор, переступил убитого, не став его огибать. Перелез развалины стены, хотя можно было их обогнуть. Казалось, он идет по лучу наведения, нанизан на него, движется не своей волей, а чьей-то иной, уловившей его в невидимый точный луч.

Он вышел на поле, на белесую стерню с остатками несжатых колосьев. Шел тяжело, переваливался, держа над собой белое полотнище. Переступал обваловку, мелкие русла арыков — туда, к садам, к туманным, розовым зарослям.

Остановился посреди поля и стал вяло качать своим флагом. На белое колыхание осторожно вышли из зарослей двое. Кологривко видел сквозь светлый проем в стене — далекое серебристое поле, стоящего посреди майора, вялое колыхание тряпки. Двое чужих стрелков осторожно подходили к нему, все ближе и ближе.

Мелькнула короткая вспышка. В том месте, где стояли майор и стрелки, ударил взрыв. Из черной колонны земли и дыма, разрастаясь, увеличиваясь, поплыло над полем тусклое облако. Вьщелило из себя два рукава, рыхлое тулово, косматую голову дыма. И казалось, майор, превращенный в дым, увеличенный, бестелесный, плывет над садами, над разрушенными, пустыми селениями.

Раздвинулся, просветлел полным объемом боли и ужаса его сотрясенный контузией ум. Он — один, живой, среди убитых, растерзанных пулей и взрывчаткой друзей, среди умерщвленных его оружием врагов. Один в окровавленных тесных развалинах. Скоро придут враги и его уничтожат. Смерть, летавшая рядом, рубившая тьму огненными штырями и лезвиями, протыкавшая чужие тела, — эта смерть промахнулась, ударила его тупо в затылок. Но теперь, обойдя других, на каждом оставив остывавшую рану, догнав на поле удалявшегося майора, смерть снова вернется в развалины и коснется его. Из садов через поле придут осторожные, в белых повязках люди, просунут в дверной проем стволы автоматов, и он будет изрублен у грязной глинобитной стены.

Убитые майором пленные лежали, связанные, окровавив пол и стены. Полоса солнца освещала ноги в чувяках. В темном углу недвижно бугрились другие мертвецы. Казалось, в доме над убитыми еще носились их души, схватывались, давили друг друга в рукопашной. Кологривко чувствовал эту бестелесную, беззвучную схватку.

Взял автомат с полупустым магазином. Выбрался на солнце. Растерянно озирался.

Среди глиняных запекшихся глыб в колючем бурьяне лежали убитые. Маленькими, красноватыми россыпями блестели гильзы. Под ногами стеклянной чешуйчатой змейкой блеснули мусульманские четки. За развалинами, удаляясь в разные стороны, тянулись сыпучие холмики кяриза. На поле среди стерни темнели неживые бугорки, оставшиеся после атаки. Туманились в зимнем солнце сады, горчично желтел обвалившийся, похожий на отпечаток ракушки кишлак. И над всембыло белесое, пустое, без облака, без птицы, небо чужой стороны, где ему суждено умереть.

Он метался взглядом, искал, где бы спрятаться, во что превратиться, чтобы те, в легких накидках, идущие сквозь сады, не нашли его. Может, в малую красную гильзу, смятую тяжелым ботинком? Или в стеклянные, с золотистой кисточкой четки? Или в убитого с голубоватой чалмой? Может, в убитого ему превратиться?

Эта мысль, показавшаяся на мгновение спасительной, тут же превратилась в панику, в ужас. Стала темнить, сжимать сотрясенное сознание. «Зеленка» была готова двинуться с места, пойти на него своими пнями, развалинами, сжать и расплющить. Он сидел, озираясь по сторонам, и крылатая Дева несла над ним смертоносную розу.

И он стал молиться. В его испуганной, ожидающей смерти душе отворились запечатанные долгие годы двери. Словно открылись другие глаза, другие мысли и чувства. Он обращался к пустому небу, умолял не его, а летящий, белесый, рассеянный над всякой жизнью свет, не имевший конца и начала.

— Ну спаси, ну спаси!.. Чего тебе стоит, спаси!..

Он искал в этом свете небесном присутствие любящего, дорогого лица. То ли матери на речном берегу. То ли первой своей любимой, с которой целовался в копне. То ли тетки Труни, полоскавшей белье у мостков. Эта женственность присутствовала в мире, была тем светом небесным, которому он молился.

— Мама, ну спаси, ну приди!..

Он услышал металлический звук, наполняющий белесое небо. Его слух, привыкший различать основные звуки войны, узнал в этом дальнем звоне приближение боевых вертолетов. Пара «двадцатьчетверок» шла высоко над «зеленкой», проныривала белесое небо узкими, оперенными блеском телами. Прошла в стороне, свысока поглядывая на руины, на него, Кологривко, притаившегося в сонных развалинах. Своей мольбой о спасении он тянул к себе вертолеты, затягивал их в воронку своих страданий. И они, словно на тонких, натянутых нитях, начали поворачивать. Описывали плавную, мерцающую дугу. На мгновение пропали на солнце, оставив металлический, ровный звук. Снова возникли, теряя высоту, снижались, вытягивались в длинную, нацеленную траекторию.

Из «зеленки» взлетели две малиновые ракеты. Покачались, погасли, оставив белые, курчавые хвостики. Кологривко подумал, что Абрамчук, живой, не убитый, указывает на себя вертолетам.

Передняя машина пошла над садами, и навстречу ей бледными огненными пузырями полетели трассы. Будто выдували легкий огонь, и множество мелких, тонких, паутинных пунктиров замелькало вокруг вертолета, и он отшатнулся, завалился в вираж, показав Кологривко сплошной, наполненный солнцем, круг винта.

Вторая машина заняла место первой. Поднырнула под огненные, взлетающие пузырьки. Выпустила черные, косматые вихри, вонзила их в сады. Поддержалась на них, как на ходулях, и отпрянула, оставляя под собой густые черные хлопья.

Гул прошел над «зеленкой». Дым разрастался, и из него, преследуя вертолеты, мчались, настигали друг друга оранжевые бледные угли.

Кологривко видел — там, в садах, работала спаренная зенитная установка, водила пульсирующими стволами, стараясь поджечь вертолеты. А те уходили, относили в сторону свой звук, свои туманные фюзеляжи. Кологривко, боясь, что они исчезнут, молил:

— Куда же вы, братцы!.. Я же вот он!.. Присядьте вы хоть на секунду!..

Вертолеты возникли внезапно со стороны кишлака, прошли один за другим, прессуя развалины пятнистыми плоскими днищами. Пронесли кронштейны с подвесками, на которых висели барабаны. Накрыли свистом и грохотом. Выдираемый из развалин их винтами, когтистыми подвесками, он вскочил вслед за ними, перескакивая глыбы глины, по полю, по стерне, крыжей куче кяриза. Перепрыгнул спекшийся, изъеденный ветром песок. Упал в глухую воронку, задыхаясь, глядя вслед вертолетам.

Они наносили удар, вспарывая сады длинными, черными зубьями. Поднимали ошметки земли и деревьев, долбили «зеленку» ревущими пушками. Пульсирующий огонь зенитки, перед тем как погаснуть, чиркнул по передней машине. Она задымила бледно, прозрачно, вытягивая за собой легкую бахрому, наполняя ее перьями копоти, мелкими каплями света. Подбитый вертолет ушел к бетонке, торопясь приземлиться в соседстве с заставой, под защитой ее пулеметов. Вторая машина следовала за подбитой, вписываясь в прозрачную гарь.

Небо опустело и стихло. Из «зеленки» продолжали редко излетать трассеры. Валил вялый дым. Кологривко лежал в воронке кяриза, в засыпанной, закупоренной горловине. Автомат его остался в развалинах. И он не знал, что это было — явившееся из неба спасение или просто отсрочка перед тем, как ему погибнуть?

Он лежал в воронке кяриза посреди одичалого поля со следами атаки и бойни. В тощей несжатой пшенице темнели убитые. Горбился разоренный кишлак. Измочаленные сады источали вялую гарь. Природа, среди которой он находился, была пробита его пулями, прострелена его вертолетами, изрезана его гусеницами, посыпана сталью и пеплом его снарядов и бомб. Она, эта земля, природа, скрывала его в своей малой рытвине, и он просил у нее спасения. Взывал к ее милосердию, чтобы она его сохранила в малой, наполненной солнцем лунке. Не выдавила его на поверхность, не выдала на муки и истребление. Беззвучно, без слов, он просил ее о помиловании. Если же нет, если так угодно земле, он смирялся с тем, что будет ею отвергнут. Пусть прогонит его из укрытия, пусть погубит его. Без сил, без воли, без последней надежды, он покорно лежал и ждал.

Услышал невнятный шум, не тот, недавний, небесный, похожий на металлический купол, а земной, шуршащий, стучащий, доносившийся из бурьянов и зарослей.

На поле осторожно, оглядываясь, ожидая выстрелов, готовясь ответить, выскользнула цепочка стрелков. Крадучись, хоронясь за деревьями, перебежала открытое поле. Вторая цепь, легко, почти не касаясь земли, огибала поле с другой стороны. Они окружали, брали под прицел пустое пространство. Одни ложились, другие прятались, стоя за деревьями. Группа моджахедов прошла совсем близко, погрузилась в развалины дома, и в развалинах мелькали их стволы и накидки.

На поле из садов выступили верховые. Не выскочили, а появились осторожно, удерживая лошадей, заставляя их переступать на месте. Их руки, сжимавшие уздечки, сжимали одновременно оружие. Кологривко, распластавшись в воронке, с колотящимся сердцем, видел появление врагов. Ждал, что они станут рыскать по полю, наткнутся на рытвину, обнаружат его. Нависнут над ним беспощадные лица с подковами черных усов, приблизятся дула. Но всадники и цепи стрелков его не искали. Верховые пришпорили лошадей, быстро поскакали вперед, через поле, поднимая легкую пыль.

И следом за ними, выплывая тяжело из садов, ступая на открытое поле, показались верблюды. Выходили один за другим, одинаковые, с длинными шеями, с вытянутыми вперед головами. Колыхали поклажей. Серые тюки бугрились на верблюжьих боках. На горбы были навьючены переметные сумы. Качались короба и попоны. На некоторых верблюдах поместились погонщики, и в руках у них было оружие.

Караван выходил из садов, тягучий, огромный, отягченный поклажей. Обгоняя его, вдоль верблюжьих связок скакали всадники. Останавливались. Поворачивали обратно. Снова скакали вперед, подгоняя, понукая караван, торопясь прогнать его сквозь пустое пространство.

Кологривко машинально считал. Насчитал три десятка верблюдов. А они все выходили, ревели, многоного, мягко ступали. Караван в поднятой пыли был как видение. Мелькали полосатые мешковины, долгополые накидки, мохнатые верблюжьи бока. На одном верблюде, голубоватый, с золотистой бахромой, проплыл балдахин, и под ним сидел человек в чалме и с винтовкой.

Кологривко перестал считать, смотрел на тягучие вереницы верблюдов, понимая случившееся. Их группа, выходя на засаду, не ведая того, преградила путь каравану. Огромный караван с оружием, охраняемый многочисленной стражей, шел сквозь «зеленку», и их малая группа встала у него на пути.

Караван прошел, растворился на другом конце поля, в других прозрачных садах. Охрана покидала позиции на опушке, выскользнула из развалин дома, собралась в цепь. Стрелки легким скоком последовали за караваном. Клубилась на солнце поднятая пыль. Затихли вдали шум и шуршание.

Он услышал слабый, дребезжащий звон. Мелкое, унылое побрякиванье. На поле вышел верблюд, одинокий, без поклажи, с кожаным, съехавшим на бок седлом, с клочком цветной, разукрашенной шерсти, вплетенной в челку. Верблюд ковылял на трех ногах, поджимал переднюю, перебитую. В боку темнело пятно крови. Верблюд был ранен, истекал кровью, влачился, ковылял вслед за ушедшим караваном. Не мог его догнать, останавливался. Медный бубенец жалобно, дрябло звенел на его выгнутой шее.

Кологривко узнал его. На этом рыжем верблюде с пучком разукрашенной шерсти проехал разведчик, когда их грузовик, зачехленный брезентом, стоял у обочины. Тот же медный, унылый звон. Та же красно-зеленая кисточка шерсти. Тот же рыжий мохнатый бок.

Быть может, животное было ранено его, Кологривко, пулей. А хозяин верблюда, в белой чалме, в просторных шароварах, черкнувший веткой по брезенту, лежит сейчас на этом усохшем поле, убитый его, Кологривко, выстрелом. И он, Кологривко, слышит погребальный звон бубенца. Верблюд явился сюда, чтобы найти его, Кологривко, указать бубенцом его место в глубокой яме.

Он вжимался в засыпанную горловину колодца. Смотрел, как медленно ковыляет раненый верблюд. Исчезает в далеких садах. Оглашает «зеленку» унылым, затухающим звоном.

Звон бубенца растворился, и на смену ему на дороге возник новый звук. Появились две длинные, скрипучие подводы, запряженные быками. Быки мерно, тяжело покачивали рогами, колыхали глянцевитыми боками. Обода деревянных колес утопали в пыли. На подводах сидели моджахеды, держали на коленях оружие. Другие быстрым шагом шли за телегами, покрикивали, подгоняли животных.

Подводы встали у развалин. Люди соскочили, исчезли в руинах. Было слышно, как взревел один бык, вытянув вперед толстогубую морду. Другой стал громко мочиться.

Из развалин, из-за разрушенной глинобитной стены, стали выносить убитых. Несли их под руки, под щиколотки, укладывали на подводу. Кологривко казалось, он различает того, с черной, курчавой бородкой, которого последним застрелил майор. И того, худого и хрупкого, почти мальчика, кто был первым сбит на дороге. И того, кто убил Птенчикова и сам был срезан им, Кологривко.

Мертвых сложили на одну из подвод, накрыли кошмой. Вторая подвода двинулась по полю, сопровождаемая возницами. Колеса ее с зелеными, линялыми спицами проскрипели совсем близко. Кологривко видел, как пузырятся шаровары и мелькает накидка у стрелка в голубой чалме.

Они кружили по полю, подбирали убитых, накладывали их на арбу. Возвратились к дому. Две арбы, покрытые шерстяными дерюгами, стояли у дома. Быки качали рогами. У одного на губах висела стеклянная слюна.

Люди сошлись к подводам. Один из них, неотличимый от прочих, в таких же шароварах, в рыхлой, мятой чалме, стал читать молитву. Поднимал ладони к небу. Туда же воздевал свое бородатое лицо. Его голос, негромкий, вибрирующий, напоминал песнопение. Остальные повторяли его движения, поднимали вверх длани, покачивались. Быки, и убитые на подводах, и он, Кологривко, слушали молитву. В нем все замирало, тосковало от этих чужих песнопений.

Перестали молиться. Двое подсели на подводы, тронули быков. И обе телеги тяжело проскрипели мимо, вдавливая в дорожную пыль окованные, тускло блестевшие обода.

Оставшиеся исчезли в развалинах. Было слышно, как удаляются, скрипят телеги, ревет в постромках бык.

На пороге возник человек. Он пятился, что-то тянул, переволакивал через комья стены. Кологривко увидел, что он тащит труп Белоносова, держит его двумя руками за ворот, и убитый прапорщик чертит по земле ногами, спиной, опущенными руками. На голом животе белеет, краснеет бинт, голова вжата в плечи, словно ожидает удара. Душман тяжело упирался, переступал ногами, оглядывался, чтобы не упасть. Выволок труп на открытое место и бросил. Охлопывал ладони, отирал их себе о бока.

Следом выволокли Птенчикова. Двое моджахедов тянули его за ноги. Голова его колотилась о землю, шевелила бурьян. Вытянутые руки, казалось, цеплялись за редкие стебли. Его подволокли к Белоносову, отпустили ноги, и Кологривко слышал, как стукнули о землю его каблуки.

Потом подтащили Варгана. Кологривко видел его развороченную, с черной дырой грудь. Казалось, по земле тянется за ним липкий след. Что-то бесформенное, вялое на колючках бурьяна.

Один из стрелков зашагал от дома в поле. Кологривко знал, куда он идет. Туда, где, почти невидимый в колосьях, лежал лейтенант. Душман нагнулся, дернул вверх. Показалась голова лейтенанта. Душман вцепился в волосы, поволок Молдованова к дому, и колосья шевелились от невидимого, их колыхавшего тела. Торчала голова с волосами, вставшими дыбом, в которые вцепилась рука душмана.

Душманские стрелки склонились над четырьмя трупами, Кологривко видел, как один из них качнул ногой у ударил чью-то мертвую голову.

Они нагибались над мертвыми, взмахивали руками, что-то выкрикивали. Стали сдирать с них одежду. Отшвыривали комья и ворохи, отбрасывали ботинки. Ножами вспарывали шнурки, рассекали ремни и застежки. Было видно, как отлетел в сторону чей-то ботинок, и следом за ним пустой брезентовый «лифчик».

Мертвые тела, лишенные одежд, светлели в бурьяне. Бугрились мускулы. А стрелки топтались вокруг, словно вели хоровод, возбуждали себя, и в руках у них блестели ножи.

То ли зычный, похожий на вскрик приказ. То ли вопль, полный нетерпения и ненависти. Все, кто стоял с ножами, набросились на убитых. Стали сечь, ударять и вспарывать. Мелькали тонкие лезвия. Летели лоскутья плоти. Чмокало, хрустело и хлюпало. Урчали, визжали, оглашая окрестность.

Кологривко в ужасе слышал удары ножей, разрезающих хрящи, сухожилия. Кто-то поднял отсеченную голову Птенчикова, держал на весу, поворачивая в разные стороны, чтобы она оглядела неживыми глазами все поле. Откинул ее далеко.

Взлетела отрубленная по локоть рука, залитая красным, с растопыренной пятерней.

Лезвие ножа летало, скользило по лицу Белоносова, отсекало губы, выковыривало, выскребало глаза, и, ободранная, в подтеках крови, безглазая, с липкими красными дырами, голова хохотала, скалила безгубый рот, и душман высекал в ней надрезы, визжал и стонал.

Кологривко не мог оторваться. Как бред, мелькнула мысль: где-то в Союзе, не зная об этом поле, ждут их матери, жены и дети, а в эти минуты их голые, неживые тела рассекают по жилкам, по косточкам.

Душманы навели автоматы и в упор, длинными, разбрызгивающими очередями стали исстреливать, рассеивать бесформенные останки. Казнили их после смерти. Мстили им. Истребляли пулями и криками ненависти.

Кологривко чувствовал, как приближается обморок. Теряя рассудок, стал ввинчиваться, зарываться в рыхлую глину воронки. Превращался в сухое корневище, в прах, в ничто, лишь бы скрыться из-под этого неба, исчезнуть с этого поля, где и после смерти продолжают убивать и расстреливать.

Ноги его углубились в грунт. Руками он отталкивался, вдавливал себя вглубь. Земля под ним вдруг распалась, и он вместе с комьями глины рухнул вниз. Провалился во тьму. Плюхнулся в холодную воду, и сверху сквозь дыру со столбом света обваливались, били по голове, булькали в воду комья глины.

Он провалился в кяриз, и холодная, медленно текущая вода остудила его, омыла, сняла с глаз кровавую пелену. Рубаха его осталась наверху в горловине, зацепившись за комья глины. На мокрую грудь падал сверху серебристо-синий свет, блестели на коже капли.

Он поднялся и, держась за холодные стены, пошел прочь от светового пятна в сумерки глубокой пещеры. Глаза его, привыкая, различали отесанные плотные стены, нависшие своды. Ноги выше щиколоток утонули в холодном потоке. Подземный канал, вырубленный в глубине, питался грунтовыми водами, собирал их в себя, защищая от солнца и пыли, проводил невидимый подземный ручей к полям и колодцам.

Кологривко опустился на четвереньки, окунул лицо и пил долго, жадно, наполняя себя холодом, чистотой, темной влагой. Чувствовал, как она ледяными шлепками бьет его в голую грудь. Поднялся и побрел по кяризу, слушая звонкую капель, подальше, поглубже от страшного места, прячась от надземной, ищущей его смерти.

Дно кяриза было плотным, похожим на каменный желоб. Вдали сквозь следующий проруб падал свет. Приближаясь к голубоватому, туманному снопу, Кологривко испугался — не затмит ли прогал наклоненная бородатая голова, не блеснет ли опущенный ствол винтовки.

Он ступил в струящийся, отражавший небо овал воды, и у него из-под ног вырвалась, напугала, брызнула тусклым серебром рыбина. Ушла вверх по потоку, во тьму, оставляя ртутный след. Под отверстием другого колодца, в зеленоватом колпаке света, мелькнула бесшумная птица, унеслась в темноту туннеля. И он, как ни был измучен и сокрушен, удивился этой подземной, летящей к центру земли птице, этой подземной рыбе.

Тут же, держась за стену, разглядывая свои исцарапанные пальцы, он обнаружил на глиняных, со старыми зарубками кетменя сводах висящих, сложивших крылья бабочек. Их красноватые мохнатые тельца, недвижные узорные крылья слабо переливались в подземных, долетавших сверху лучах. И это удивило его. Казалось, земная жизнь, созданная для неба, реки, травы, была изгнана с лика земли, пряталась от снарядов и пуль, избиений и смерти. Ушла в глубину, притаилась. Ждала, когда наверху кончится истребление.

Он двигался по кяризу от колодца к колодцу, каждый раз напрягаясь, когда приближался к вертикальному падению лучей. Туннель раздвоился, ответвил от себя темную, без просветов пещеру. Он ступил в ее тьму, сделал несколько шагов в глубину, натолкнулся на глухую преграду. Это был тупик. Видно, строители начали рыть и бросили, изменили направление кяриза.

Он стоял в темноте по колено в воде, слыша, как отдается под сводами его сиплое дыхание. Подумал: неужели гибель его миновала и он укрылся от лика мусульманской крылатой Девы, которая носится там, над полем, яростная, пернатая, ищет его, не находит? Неужели он спасся? Услышала его через годы и огромные пространства земли его мать, занавесила белыми простынями?

Он услышал подземные гулы и шлепанье. Голоса, звук металла. В световом пятне по кяризу, по главному желобу, минуя его затемненный тупик, возникли люди. Быстро, ловко пробегали, попадая на миг в лучи. Озарялись их мокрые, прилипшие шаровары, бородатые лица. Вспыхивали автоматы, буруны воды у колен. Они проскользнули, но один задержался, быстро взглянул в темноту, где стоял Кологривко. И ему показалось, что тот углядел своими черными огненными глазами его, полуголого, жалкого, прижавшегося к стене.

Моджахеды исчезли. Растаяли под землей их шаги. А он нащупал в кармане маленький ножичек с пластмассовой усатой головкой — подарок Варгана, чье тело, изрезанное, изуродованное, лежало над его головой, — он, в последнем страдании и страхе, был готов себе взрезать вены. Изойти в этом хладном потоке кровью. Выпустить ее из себя в подземную реку. Лишь бы не попасть в руки этих быстрых, вездесущих стрелков.

Это был их край, их пространство. Их небо с зимним негреющим солнцем. Их земля в разрушенных кишлаках и арыках. Их подземелье, вырытое руками их отцов и дедов. Все было их и — за них.

Он стоял, держа на весу свою руку, приближая к запястью лезвие.

Он услышал трясение земли, глухие удары, толкавшие своды кяриза. Гулы прокатывались по поверхности, рушились в световые горловины, разносились в подземелье. Он слышал взрывы над головой, понимая, что ведет огонь артиллерия. Снаряды гвоздили «зеленку», и он ждал, что отломится свод, накроет тяжким холодным пластом.

Ему показалось, что он слышит наверху металлический скрежет, дрожь прокатившегося танка, скрипы гусениц. Шагнул из своей темной ниши, потянулся к свету, к удалявшемуся громыханию танка.

Почувствовал острый запах бензина. По воде в пятне света заструились радужные масляные пятна. Он услышал проникшую под землю автоматную очередь, два плотных хлопка, за которыми рвануло воздух огнем и жаром, продернуло под землей душную струю. По воде с гулом помчалось красное, рваное пламя, и он отпрянул, отскочил в свой глухой тупик. Мимо него по огню, расплескивая красные брызги, с воем и визгом промчались люди. Одежда на них горела. Их оскаленные, кричащие, опаленные лица мелькнули перед ним на мгновение. И один, как факел, срывал на бегу пылающую накидку, бросал ее в воду, и она плыла и горела. Крики и визги затихли вдали вместе с красной, чадящей копотью.

Он кашлял, задыхался, стоя на берегу огненного подземного ручья. Знал: с прошедшего танка опрокинули в кяриз бочку солярки, солдаты метнули гранату, и выжигающий огонь промчался под землей, истребляя душманскую группу. Он и сам во время рейдов в «зеленку» опрокидывал в колодцы солярку, кидал в глубину гранату, вытравливал засевший дозор моджахедов.

Он хлюпал по воде, задыхаясь от едкого, раздирающего горло зловония. Тянулся навстречу дымным, падающим сверху лучам. Вновь услышал хлопок и очередь. Новая тугая, сгибающая волна света и жара ударила в него, и он оказался по плечи в ревущем пламени. Почувствовал страшную боль, отшатнулся. Весь горел, пузырился. Горели его волосы, лицо, штаны. Сдирал с себя горящие, пропитанные маслянистым огнем шаровары, ботинки, носки, дымящие, обжигающие бедра трусы. Стоял голый, ошпаренный, глядя, как пролетают по воде оранжевые язычки.

Он потерял свой нож, потерял вместе с шароварами образок Белоносова. Был наг, обожжен, оглушен. Погибал под землей без крика, без вопля о помощи. Из последних сил, хватаясь за стены, двинулся в дым, раздвигая ногами нефтяную вонючую воду.

Он увидел в сумраке: от стены отделился тощий человек с остатками усов, бороды. Такой же, как и он, голый, обгорелый, в клочьях пепла, в кроваво-нефтяных пузырях. Пошел к нему, держа впереди руки с растопыренными пальцами. Кологривко, теряя рассудок, с бессловесным хрипом, отыскивая в себе последний ком ужаса, боли, кинулся на человека. И оба они, визжа, хрипя, кусая друг друга, стали бороться, соскабливая лоскутья кожи. Бились в подземной пещере, не имея другого оружия, кроме ногтей и зубов. Кологривко свалил врага с ног, окунул его булькающую голову в поток воды и солярки, навалился на эту голову, чувствуя, как пружинит, пульсирует задыхающаяся голова, и по телу пробегает последняя конвульсия. Встал, продолжая урчать и кашлять. И в тусклом свечении воды медленно всплыло неживое лицо, синее, с оскаленным ртом, с выпученными, в красных белках, глазами.

Качаясь, готовый упасть, Кологривко брел по кяризу, слыша дрожание почвы, эхо орудий.

Он набрел на колодец, на световое жерло, в которое опускалась слега. На ней были зарубки и поперечины. Он стал карабкаться по ней. Срывался, плюхался в воду. В сознании у него не было ничего, кроме узкого светового проема, уходящей вверх корявой слеги.

Он вылез из кяриза, упираясь босыми ногами в комья запекшейся глины. Пополз на четвереньках, хватаясь за сухие стебли. Медленно, с трудом одолевая страшную гравитацию, выпрямился. Стоял, шатаясь.

Кругом было поле в ломаных серых колосьях. Среди ободранных яблонь стоял танк, редко ухал, посылая снаряды в разоренный кишлак. Также, в рытвинах виноградника, засели солдаты, стреляли по развалинам из гранатометов. В глиняных развалинах селения били пулеметы душманов, прочерчивали поле огненными пунктирами.

Он шел по полю, ломая сухие колосья, ослепший, голый, в потеках нефти и крови. И земля, по которой он шел, была безжизненной, посыпанной пылью и шлаком, в древних воронках, без единой былинки и жизни, умерщвленная давнишней, пролетевшей над нею бедой.

Солдаты у танка, моджахеды в развалинах увидели его и перестали стрелять. Смотрели сквозь свои прицелы и прорези на одинокого голого человека, бредущего через поле.

Он приблизился к танку, и солдаты, поднявшись от гранатометов, не выпуская из рук оружия, смотрели на его.

— Кологривко, ты, что ли? — шагнул ему навстречу чернявый, в щетине, с красным рубцом на щеке, капитан Абрамчук. — Ты, что ли, Кологривко? — вглядывался он и не верил глазам своим.

Кологривко шагнул к нему, что-то мыча, не видя его сквозь слезы. Солдаты набросили на его плечи бушлат, взяли на руки и понесли к корме танка, где было теплее от выхлопов и куда не долетали душманские пули.

Родненький

Еще несколько часов до отлета, когда сгустится полная тьма и в туманных, осенних, с неясными звездами небесах поплывет медлительный звук, металлический незримый шатер взлетевшего вертолета. Ночные экипажи, недоступные для душманских зениток, операторов инфракрасных ракет, повлекут военные грузы, штурмовые группы десантников, одиноких штабных офицеров в районы боевых действий. Над спящими кишлаками, долинами сонных рек, втягиваясь в ущелья, огибая позиции крупнокалиберных пулеметов, всматриваясь чутко в смутные очертания гор, в близкие, размытые кручи. И стрелок-моджахед, кутаясь зябко в накидку, ощупывая ледяное железо зенитки, все будет шарить глазами, высматривать в звездной дымке невидимый контур машины. Еще несколько часов до отлета, и можно досидеть, догулять и допить.

Прапорщик Власов, разгоряченный выпитой водкой, с расстегнутым воротом, поглаживая курчавую грудь, смотрел смеющимися, ласковыми глазами на официантку офицерской столовой Ларису, принимая ее в своей маленькой комнатке с плотно занавешенной шторой, с закрытой накрепко дверью. Красной, жаркой спиралью горел рефлектор.

Лариса была в легкой, прозрачной блузке. На ее голой шее поблескивала серебряная цепочка, которую она то и дело оттягивала, словно тонкое серебро душило ее.

— Ничего ты у меня не ешь! Почему? Вон икорка, возьми! Давай тебе икорки намажу! — Власов ухаживал за ней, нежно касался ее полной, белой руки. В то же время относился к ней с легкой насмешкой, с чувством полного над ней превосходства. — Ну давай я тебе икорки!

— Не хочу, отстань! — резко, почти грубо отвергала она его предложение. Оттягивала цепочку, шумно дышала.

Он не обижался, счастливо посмеивался, словно ее грубость и резкость доставляли ему удовольствие.

— Ну вот ты всегда так, рыбонька!.. Стараюсь, а угодить не могу!

Он знал причину ее раздражения. Над кроватью, в изголовье Власов повесил фотографию жены и дочки. Миловидная женщина, спокойная, серьезная, прижимала к плечу круглолицую девочку. Вдали какая-то роща, какой-то луг и избушка. Эта фотография, которой прежде не было, и вызывала раздражение Ларисы. Он обычно прятал снимок, когда поджидал ее. А сегодня не спрятал. Сегодня было можно и нужно не прятать. Оставалась неделя до прибытия в часть заменщика, такого же, как и он, прапорщика, ведающего продовольственным складом. Власов передаст ему свое хлопотное хозяйство, распишется в ведомостях, погрузит на самолет чемоданы, коробку с индийским сервизом, ящик с японским телевизором и без оглядки, с легким сердцем, отворачиваясь торопливо от двух прожитых в Афганистане лет, улетит домой, к этим милым, глядящим с фотографии, лицам, к этим речушкам и рощам. А все, что останется здесь, — тесный модуль с рефлектором, вырытый в горе провиантский склад с вечным запахом гниения и прогорклости, сорный, бестравный плац с марширующей ротой, одинокое ночное рявканье танковой пушки и она, Лариса, скрасившая ему эти годы, — все это будет забыто немедленно, как ненужное, и он устремится к истинному, желанному, ценному. К службе, которую продолжит в среднерусской полосе в небольшом гарнизоне, к ненаглядной жене и дочке, к деревенским своим старикам. Туда его устремления и мысли. Поэтому и оставил висеть фотографию. Поэтому мучилась и раздражалась Лариса.

— Ненавижу! — сказала она, обегая глазами комнату, стараясь не смотреть на фотографию. — Открой, я уйду!

— Еще посиди! Вместе пойдем! — Он неуловимо над ней посмеивался, и это еще больше сердило ее.

— Очень ты мне нужен! Какое сокровище!.. Погляжу, как твой самолет взлетает, да к майору Супруненко уйду! Он меня давно приглашает, — мстила она ему. — Он говорит: «Брось ты своего хряка!.. Какой он мужик, под обстрелом ни разу не был! Тушенку со склада ворует и продает по дуканам! А есть настоящие боевые офицеры, которые воюют, жизнью рискуют!» Правильно он говорил: кому Афганистан — цинковый гроб, а кому — золотое дно!.. Уйду к Супруненко!

— Иди, иди, — не обижался Власов. — Он тебя сухпайком угощать станет, боевой офицер-то! Ты напоследок моей икорки отведай и крабов возьми, а то ведь там-то, у храбрых, одни галеты!

Он выпил водки, с наслаждением вдохнул ее жгучую горечь, закусил маринованным помидором — из самых драгоценных, командирских запасов. Оглядел свою комнатку, вторую аккуратно застеленную кровать, принадлежавшую соседу-прапорщику, отосланному в командировку в Кабул. Шерстяной коврик, прикрывавший стену, и если долго смотреть на узоры, среди черных и малиновых пятен начинали чудиться диковинные деревья, птицы, верблюды, нарядные восточные танцовщицы. На гвоздях крест-накрест висели трофейный клинок, добытый из груды сваленного, привезенного после боя оружия, и тяжелая, с набалдашником и граненым стволом винтовка. Несколько глянцевитых листков календаря с видами русских рек и озер должны были напоминать об Отечестве. И рядом — большая румяно-голубая картинка, подарок десантников, захваченная в душманском караване: грозный всадник на коне въезжает в пенное море, держит пламенеющий меч, а за его спиной синие главы мечетей, витиеватые арабские надписи.

Нет, будет, будет он вспоминать эту комнатку. Не сразу, не в первые дни, а сначала забыв, отмахнувшись, потом вдруг припомнит, и, как знать, может, станет ему не хватать ее: потянет в нее обратно?

— Ведь я тебя люблю, дурака толстокожего! — жалобно сказала Лариса, оглядывая его влажными, темными, умоляющими глазами. Чувствовала, тоскуя, что уже не нужна ему, что времечко их миновало. — Я думала, ты не врешь и вправду любишь. Думала, будет у нас с тобой семья, детей тебе нарожу… Вернемся, станем жить вместе… На квартиру я накопила, обставим ее, как мечтали. А ты врал!

— Да что ты, Ларисочка, врать-то! — объяснял он ей, жалея, и каясь, и испытывая тайное удовольствие оттого, что она так любит, так страдает из-за него. — Дело обычное. Афган свел — Афган развел!.. А там моя семья, жизнь другая! Ты ведь сама понимаешь!..

Конечно же, она понимала. Все они, гарнизонные женщины, — продавщицы военторга, судомойки, официантки в столовой, библиотекарши, поварихи, — все они, промыкавшись в Союзе, безмужние, бесквартирные, не первой молодости, познавшие женское лихо, мужское вероломство, изверившиеся в возможности семейного счастья, здесь, в Афганистане, оказались среди множества молодых, одиноких мужчин, стремившихся к ним, их желавших.

Выбирали себе покровителей. Становились женами на целых два года. Обретали наконец-то казавшиеся невозможными семьи. Жили в любви. Но кончался срок, приходила пора разъезжаться, и эта временная, задуманная на два года семья разрушалась, оборачивалась для женщины новым обманом. Афганистан был страной, где с грохотом взрывались на дорогах машины, с воем сгорали в небесах вертолеты и неслышно, незримо разрушались двухлетние семьи, осыпались на женские головы обломками непрочного счастья.

Власов это видел и знал. Быть может, жалел Ларису. Но близкое возвращение домой, предвкушение отдыха, свидания с дорогими и милыми заглушали в нем чувство вины. И нравилось, что красивая женщина, на которую заглядывались офицеры штаба, предпочла им его, старшего прапорщика.

Шутливо ей говорил:

— Конечно, я в рейды не хаживал, караваны не забивал! Но без меня твой Супруненко хрен бы что смог! Брюхо ему я набиваю, храбрость его тушенкой и кашей поддерживаю!

— Ненавижу! Чтоб тебя напоследок зацепило!.. Чтоб тебя изувечило!.. Чтоб к своей гусыне калекой вернулся!.. Чтоб тебя разорвало на кусочки! — горько, зло запричитала она. Заплакала, заколыхала плечами. И вид ее слез, ее близкой дышащей груди, головы, с серебряной цепочкой шеи взволновал Власова. Он потянулся к ней, обнял. Она била его в плечи и грудь, что-то выкрикивала, а он целовал ее кричащий, задыхавшийся рот, соленые слезы. Сильно, грубо укладывал навзничь. И, наслаждаясь, чувствуя свою крепость, силу неутомимого тела, ее беззащитность, послушность, успел подумать: «И ладно! Всегда так было и будет… А то еще орет, что ненавидит!..»

Он приехал на взлетное поле, когда была уже полная тьма, «рафик» миновал едва освещенное, из бетонных полукружий, строение аэровокзала. Покатил вдоль полосы, высвечивая бетон длинными лучами. Когда-то аэропорт, построенный американцами, являл собой драгоценное ажурное, застекленное сооружение, белоснежно парившее среди рыжих предгорий. Теперь, на девятом году войны, бетон на аркаде облез, стекла в проемах были выбиты, полукруглые своды, повторявшие своей формой глинобитные постройки крестьян, были иссечены осколками. И исчезли нарядные европейские туристы, разноцветные азиатские толпы, текущие к трапам громадных бело-голубых самолетов. Кругом были только военные, их серо-зеленые, пыльные одежды, их каски и бронежилеты. В степи, охраняя аэродром, врытые в землю, притаились боевые машины пехоты. В капонирах, спрятав узкие пятнистые фюзеляжи, укрылись штурмовики. И с унылым ревом садились и взмывали серые военные транспорты. Перевозили оружие, боеприпасы, раненых.

— Давай к диспетчерской, к вертолетчикам! — скомандовал Власов водителю.

Он зашел в деревянный домик диспетчерской, узнал номер борта — тридцать второй, — на который ему предстояло грузиться. Поглядел на пилотов, куривших, толкавшихся в тесной комнатке, пытался угадать свой экипаж. Снова вернулся к «рафику».

Машина стояла с выключенными огнями. Лишь в глубине тускло горела лампочка, освещая лица двух солдат и серые картонные коробки. В коробках находились комплекты сухого пайка. Полторы сотни коробок для десантных подразделений, направлявшихся на боевые действия. Десантники ушли на броне в сторону пустынных предгорий, где тянулись мятежные кишлаки, дни и ночи двигались душманские караваны с оружием. Там предстояли тяжелые бои по истреблению группировки моджахедов. Десантники везли в отделениях боевых машин амуницию и боекомплекты. А сухие пайки им доставят в вертолетах по воздуху. Туда со своим интендантским грузом направлялся Власов. На одну только ночь: разгрузиться и утром вернуться обратно.

Он стоял, вдыхая ночной чистый воздух. Хмель от выпитой водки почти исчез. Голова слабо, сладко кружилась, и звезды не мерцали, а словно дышали вместе с ним. Каждая была окружена легчайшим млечным облачком.

Вдоль летного поля горели синие, красные, убегавшие в темноту огни. Медленно, мерно натягивался, как струна, металлический звук вертолета. Удалялся, опять приближался. Невидимая машина парила среди звезд, и Власов старался углядеть заслонявшую звезды тень вертолета. Ему казалось — падающий сверху звук, туманное дыхание звезд покрывают его лицо мельчайшей металлической пылью. Мысли его настраивались на созерцательный лад, пытались выявить какой-то общий, существующий в жизни закон, которому подчиняется и он, Власов, и его «фронтовая подруга» Лариса, и майор Супруненко, и эти, сидящие в «рафике» солдаты, чьи тихие голоса едва доносились наружу.

Закон заключался в том, что на этой войне каждому уготована своя судьба и доля. Эта скрытая доля ждет их всех впереди, но можно ее угадать и даже выбрать или избежать, передать свою долю другому, если знать этот тайный закон. Коробки с пайками, лежащие в «рафике», отпускались для каждого направлявшегося в бой десантника на всю продолжительность рейда. Но в этом рейде, в засадах и на минных полях, в стычках и от выстрелов снайпера, кто-то будет убит, и тем, убитым, сухой паек не понадобится. Значит, здесь, в затемненном «рафике», в сложенных аккуратно коробках уже скрывается будущая арифметика потерь, расчет смертей и ранений. И если перемешать, перепутать коробки, то таинственным образом перепутается и изменится вся арифметика смерти. Пуля выберет другого солдата, а прежний, на кого нацелена еще не излетевшая пуля, уцелеет, избегнет смерти, и ему достанется коробка с сухим пайком.

Эта догадка показалась ему соль достоверной, что возникло желание залезть в машину и переставить несколько коробок. Вмешаться своей волей в таинственный, грозный закон. Но он подумал: вдруг он что-то ухудшит, усугубит чужое несчастье. Пуля достанется тому, кого поджидает «дембель», или, может быть, даже ему самому, Власову. Сейчас плотно лежащие картонные бруски, набитые банками и галетами, не оставляют в своей кладке зазора, в который может просочиться его собственная судьба. Он — посторонний, посыльный, возница — не имеет никакого отношения к опасному рейду. Но если ящики сдвинутся и возникнет зазор, то в него может проскользнуть и застрять его, Власова, судьба. Уж лучше не трогать коробки. Пусть лежат, как лежали. Не шутить, не испытывать грозный закон.

Он вспомнил, как к госпиталю, к помещению морга, доставили партию деревянных, смолистых ящиков, подготовленных к предстоящим боям и потерям. Рота солдат проходила мимо, и солдаты, все как один, смотрели на белые, пахнувшие елью штабеля, и лица у всех были с одинаковым, остановившимся, окаменелым, выражением. Ротный, заметив это, скомандовал: «Бегом марш!» — прогнал поскорее роту мимо пока еще пустой дощатой горы.

«Ну их к черту!» — отмахнулся Власов от этих воспоминаний, радуясь своему скорому возвращению к жене и дочке, своему здоровью и силе, слезам безнадежно любящей его Ларисы, их соленому вкусу, ее белой, дышащей шее с серебряной тонкой цепочкой.

Он увидел, как вдали над полем возник светящийся конус. Медленно приближался, снижался. На другом конце полосы вспыхнуло ослепительное круглое солнце, озарило бетон длинным, пульсирующим, фиолетово-ртутным свечением. И в этот дрожащий поток с ревом, звоном ворвался, скользнул штурмовик. Стеклянно сверкнул отточенными кромками. Выплюнул тормозной парашют. Промчался к дальнему краю поля. Прожектор погас, и во тьме, невидимый, гудел и рокотал самолет, словно остывал, успокаивался, находил свое место среди других застывших машин.

Су-7 вернулся с ночного удара. Где-то в долинах громил мятежный кишлак, посылал ракеты и бомбы по выверенным, нанесенным на карту разведкой целям.

— Эй, кто здесь харчи везет? — услышал Власов. Группа летчиков проходила мимо, направляясь к бортам. — Давай подруливай к «тридцать второму»!

Два вертолета Ми-8 под заправкой жадно сосали топливо, электричество. «Рафик» причалил под висящие лопасти. Солдаты извлекали коробки, втаскивали в вертолет, размещали их в глубине, у хвоста.

Власов стоял рядом с летчиками, чуть поодаль, всматриваясь в их пятнистые при свете фар комбинезоны, напоминавшие тритонов. У всех троих на плечах висели короткие автоматы ближнего боя, болтались на бедрах пластмассовые чехлы, куда они затолкают оружие во время полета. Двое повернулись спиной к Власову, командир и второй пилот, а борттехник, из вновь прибывших, молодой, со свежим, румяным лицом и маленькими светлыми усиками, внимал товарищам, хохотал, и глаза его отсвечивали голубым, а усики мерцали золотистыми искрами.

Командир поглядывал на заправщика, поплевывал. Слюна, падая, блестела в сиянии фар. Он рассказывал анекдот. Второй пилот помалкивал, — видно, слышал этот анекдот многократно. А борттехник, из новеньких, заливался, сочно, сладко постанывая.

— Вот поехали, бляха-муха, в Афганистан Кощей Бессмертный, Змей Горыныч и Баба Яга… — с хрипотцой рассказывал летчик. — Ну поехали, пожили, через шесть месяцев Кощей Бессмертный обратно домой припиливает: «Не могу, бляха-муха, больше! Подрывы замучили! Три «бэтээра подо мной взорвались!..» — Он прервал рассказ, строго прикрикнул на солдата, проносившего картонные коробки: — Ты давай их ставь аккуратно и брезентом накрой, чтоб не рассыпались!.. Ну вот, бляха-муха… — продолжал он, возвращая себе заговорщически-веселую интонацию, — через год прибывает Змей Горыныч. «Не могу больше! «Стингеры» затрахали! Невозможно летать, все крылья поотбивали!..»

Борттехник, представляя зрелище летящего на перепонках Змея Горыныча, сбиваемого ракетой, присел, хлопнул себя по бедрам, засмеялся. Власов заметил на его пятнистой куртке тонкий шнурок, исчезающий в нагрудном кармане, — то ли компас, то ли часы.

— Ну вот, бляха-муха, эти двое вернулись, а Бабы Яги нет. Год проходит — нет. Два, три — нет ее. Через пять лет явилась. Те к ней: «Что же ты, Баба Яга, так долго?» А та отвечает: «Это я здесь Баба Яга, а в Афганистане я — Василиса Прекрасная!..»

Командир хрипло засмеялся, и смех его потонул в молодом, счастливом гоготе борттехника, и цветной шнурок на его пятнистой куртке трепыхался от смеха.

Власов знал анекдот. Он — все о тех же женщинах, искавших в Афганистане бабье счастье: о Ларисе. Ему было несмешно, но, желая понравиться летчикам, привлечь их внимание, он громко засмеялся.

Машины обслуживания отошли. Померкли отсветы на кончиках лопастей, на барабанах с остриями реактивных снарядов. «Рафик» разгрузился, отъехал.

— Айда! — махнул Власову летчик.

Они залезли на борт, оба пилота скрылись в кабине.

Ящики стояли в хвосте, стянутые, отороченные брезентом. На сиденьях лежали парашюты, и борттехник поднял туго набитый с висящими лямками ком, протянул прапорщику.

— Умеешь?

— Помоги, — попросил Власов.

Лямки были тесные, с трудом обнимали его большое, широкое тело. Борттехник, кряхтя, напрягаясь, упирался кулаками ему в плечи, бедра, натягивал что есть мочи ремни, застегивал металлические замки. Пестрый шнурок мотался перед глазами Власова.

«Часы или компас», — снова подумал он.

— На сухпайках такой живот не наешь! — сказал борттехник, тяжело дыша. — Тут, видно, другая еда!

— Заходи, угощу! — засмеялся Власов, укладывая себе на грудь тюк парашюта, из которого торчало тонкое красное кольцо.

— Зайду, готовь стол! — хмыкнул борттехник, топорща усики. Заткнул короткоствольный автомат в кобуру и скрылся в кабине, захлопнув дверь.

«Как же, стол ему готовь! — вдруг обиделся Власов на вертолетчика, слишком нелюбезно, кулаками и коленями запихнувшего его в парашют. — Молод еще, полетай!»

Распуская, расслабляя стянутое лямками тело, он откинулся к обшивке, прислонился к иллюминатору.

Заурчало, застонало. Работали винты, сливаясь в нарастающий свист, в мелкую, сотрясавшую вертолет вибрацию. Вертолет отжался на пучке белого света, повисел и снова снизился, освещая швы в бетонномпокрытии. Покатился вперед, быстрее, резче. Взмыл и в слабом крене, набирая высоту, пошел над аэродромом, пропуская в иллюминаторе линии красных и белых огней.

«Час лету… — подумал прапорщик, прижимаясь к стеклу, — опять по телеку хороший фильм пропустил…»

Вертолет мерно тянул по ночному звездному небу. Где-то рядом во тьме следовала вторая машина, связанная с первой незримой струной — голосами, позывными эфира, чутким зрением летчиков.

Власов смотрел в иллюминатор на близкие туманные звезды, на глубокую, мутную землю, где шел ночной бой. Гроздь лимонно-желтых осветительных ракет висела над плоскогорьем на изогнутых, повторявших друг друга стебельках дыма. В их призрачном, бестелесном свечении проступали горные складки, белесые, словно посыпанные мукой. Над этой мучнистой россыпью летели красные ягоды пулеметных трассеров, настигали одна другую, гасли, ударялись о невидимую преграду. Мерцало и вспыхивало — разрывы гранат и снарядов. Звуков боя не было слышно, все тонуло в монотонном дрожании винтов, своим однообразием превращавшемся почти в тишину.

Власов представлял себе картину ночного боя. На придорожной заставе из траншей, амбразур хлестал огонь пулеметов. Гаубицы долбили «зеленку». Кто-то падал, пробитый осколком. По невидимым тропам, исчезая в арыках и рытвинах, скользили стрелки-моджахеды. Уносили на плечах горячие стволы минометов, остывающие тела убитых.

Ему доводилось несколько раз проезжать по бетонке — горячий глиняный город с пестротой дуканов и рынков, с малиново-синими, словно бабочки, повозками моторикш, с голубыми куполами мечетей. Водитель страшился выстрела, гнал «бэтээр» что есть мочи. За городом на дороге открывалась бесконечная ржавая бахрома разбитых грузовиков и танков. И Власов, пугаясь, но испытывая острое, неясное любопытство, высовывался по пояс из люка, смотрел на остовы изуродованных взрывами механизмов.

Он радовался теперь, в вертолете, что находится не там, на ночной заставе, принимавшей бой. Всего раз он был под обстрелом, когда в расположение части издалека прилетел реактивный снаряд, разорвался у прачечной, легко контузив солдата. Два года службы в Афганистане прошли безбедно, если не считать легкой формы гепатита, уложившей его на месяц в госпиталь. Там, в госпитале, он видел операционные, полные крови. Мимо окон его палаты проходили санитары, проносили в ведерках ампутированные ноги и руки…

Он передернул своим плотным, сытым, охваченным лямками телом, пропуская по мышцам упругую волну тепла и силы. Нет, не думать об этом, лучше подремать и забыться.

Он откинулся к обшивке. Было темно. На стене слабо краснело, как остывающие угли в печи, какое-то табло с надписью. За дверью кабины, во тьме, сидели пилоты, среди таких же, красных на черном, циферблатов, индикаторов, надписей.

Власов закрыл глаза. И возникла высокая, густая череда зверобоя, на желтых стеблях, солнечная и горячая. Пройдешь их пахучие заросли — и босые ноги окажутся в теплой воде, в колее. В помятых тележных следах выросли цветы иван-да-марьи, лиловые, остроперые, с оранжево-золотым подбоем. Ступаешь по ним босиком. Черная, теплая грязь просачивается, брызжет сквозь пальцы, шуршат мягкие листья, цветы. На просеке, прошибая малинник розовыми мощными пиками, застыла стена кипрея, чьи вершины, утончаясь, слегка загибаются, и, если войти в их гущу, увидишь на листьях, зеленых, сочных, белые пышные зонтики. В их медовых пушистых пуках — мушки, жучки, пчелы, плюшевый, шевелящийся шмель, сложившая крылья бабочка. Шмель, перебирая лапками, сминая цветы, натолкнулся на бабочку. А там, на знакомой поляне, среди зеленого света и солнца, — жена, дочь. Расстелили на земле покрывало, жена на травинку нанизывает красные ягоды, а дочь, вся в земляничном соку, держит в руках сыроежку.

Это было видение, сон, которым Власов мог управлять. Вызывать и вплетать в этот сон другие видения. Деревню, куда приезжали погостить к старикам, ветхий, глухой амбар с кованой, старинной, напоминавшей секиру скобой. Круглая, с желтой стерней гора, с которой открывались озера, пашни, седые деревни, дороги, и из желтой стерни вдруг начинали взлетать черные, с синим отливом грачи — они кричали, клубились, колыхались бахромой, заполняя все небо, и вдруг разом падали в жнивье, скрываясь в его желтизне… И тот мокрый снегопад, в котором играли ватагой, катали липкие, сочные комья, строили бабу, и он обледенелыми пальцами, потянувшись на цыпочках, вклеил снеговику вместо глаза две коричневые Ягодины шиповника… Чаепития в избе, где мать разводила медный, старинный, слегка протекавший самовар и он, вытянув шею, вглядывался в его стертые бока, с царями, орлами и клеймами. И мать ставила перед ним дымящуюся белую чашку…

Все эти видения приплывали к нему в вертолет, наполняли его, медленно покидали. Казались неисчерпаемыми. Будто вертолет поднялся на такую высоту, где в тончайшем, прозрачном тумане текли и клубились видения. Он, Власов, пребывал в этом слое небес. Но одновременно помнил и знал, что глубже, на черной земле, идет бой, вылетают из дула пули, разрушаются и горят кишлаки и кто-то с пробитой грудью падает лицом на бруствер.

Он, спящий, летел в небесах среди своих сновидений. Но его корень, покрытый множеством недремлющих глаз, таинственным образом тянулся вниз, к воюющей черной земле. Щупал ее, оглядывал, пил ее тревожные соки.

Он очнулся от хрустящего удара, словно вертолет натолкнулся на каменную стену, прошиб ее, сплющил шпангоут и обшивку и продолжал лететь с изменившимся, завывающим звучанием винтов.

Дверь кабины распахнулась, из нее плоско, на спину, рухнул борт-техник, и следом за ним ворвалось дымное, красное пламя, зловоние горящего пластика и взрывчатки. Власову показалось, что в кабину заглянула снаружи чья-то косматая, глазастая морда, провернула в орбитах огненными глазищами.

Борттехник вскочил. Лицо его было в мелких кровавых порезах. Кинулся обратно в кабину, что-то крича, взмахивая руками. Тащил на себе тело второго пилота. Вволок, плюхнул на пол. И Власов увидел, что лица у пилота нет. Вместо лица — хлюпающая глубокая яма, в которой плавают вперемешку зубы, глаза, выдранный с корнем язык, белый, пузырящийся мозг.

— Помоги! — не крикнул, а тонко простонал борттехник.

Власов сунулся за ним в кабину и там, на ярком, бьющем Бог знает откуда свету, увидел командира, неживого, с развороченной грудью. Тот продолжал вести вертолет. Переднее остекление кабины отсутствовало. Зияла черная ночь, звезды. Дул тугой, ледяной, отбрасывающий сквозняк. И вместе со сквозняком залетали, жалили, капали белые огненные языки.

— Хана! — крикнул ему в ухо борттехник. — Прыгай!

Тянул его назад из кабины. Сбросил стальной хомутик с дверей. Открыл, сдвигая ею тело второго пилота. В черном овале дверей брызнули белые звезды и вместе с ними те же липкие, капающие язычки.

— Пошел! — крикнул ему борттехник, накладывая руку на красное кольцо парашюта. Оглянулся на мгновение изрезанным, безумным, с выпученными глазами, лицом, облизал свои светлые усики и рухнул в провал.

Вертолет продолжал лететь. Лежало на полу тело второго пилота. Вместо лица краснела круглая чаша, наполненная жижей. Рассыпались по салону коробки с сухим пайком. Дул из кабины, из открытой двери, черный, звездный сквозняк. На обшивке сочились, горели липкие струи топлива.

«Быть не может!.. Не я!.. Не со мной!.. — не верил Власов. Отступал от дверей. Оцепеняющий, скручивающий в твердую судорогу ужас вжимал его в сиденье. И он был готов умереть здесь, среди огня, бензина и крови. — Нет, это я!.. Сейчас…»

Тот же ужас вернул ему разум. Очевидная, произошедшая беда случилась с ним, с Власовым. И эта беда, и близкая, возможная смерть требовали немедленных действий.

Он вскочил. Перешагнул пилота в пятнистом комбинезоне. И с тонким воплем, переходящим в рев, бросился в бездну. Несся вниз, переворачиваясь и кружась, продолжая беззвучно орать, пока рука его не легла на тонкое стальное кольцо, и он, никогда не прыгавший, забывший об этом кольце, не знавший о его назначении, своим звериным инстинктом и страхом дернул его.

Швырнуло ввысь твердый комок ткани. Кто-то мощный и грубый дернул его за плечи, повесил в небе за шиворот. Парашют раскрылся, и он, обалдев, закачался в воздухе, в холодных потоках. Мимо плавно, как в замедленной съемке, на черном небе, среди звезд, охваченный пламенем, стеклянно-прозрачный, отекая яркой капелью, с подсвеченными винтами, прошел вертолет. И Власов успел подумать — мертвый летчик продолжает вести машину.

Он приземлился на сыпучий склон и, скользя за бурлящим куполом парашюта, слышал, как звенят, обкалываются слоистые сланцы, крошится под ногами гора. И все искал уступа, все боялся обрушиться в пропасть, пока не натолкнулся на шелковую, воздушную ткань, захлебываясь в ней, как в воде.

Расщелкнул замок, сбросил ременные лямки. И шелк стал уползать из-под него, словно парашют втягивался в щель земли и гора его жадно заглатывала.

Он увидел внизу жидкую вспышку, шлепок огня. Там рухнул и взорвался вертолет. И в момент этой краткой вспышки, опережая долетающий удар, своим совиным, обострившимся зрением успел разглядеть отлив реки, склоны горы с ровными насечками плоских крыш и лепных дувалов, глянцевитые заросли сада и струящийся к подножию шелк парашюта.

Вертолет горел далеко внизу, а выше, по склону, метались тонкие белые лучики, взлетали из ярких головок. Шарили, перекрещивались, упирались в серые пятна. И он вдруг догадался, что это блуждают фонарики, они в руках у людей, вся гора покрыта ищущими людьми, и люди эти ищут его, и люди эти — враги, сбившие вертолет, а теперь они ищут его. Не для того, чтобы спасти и помочь, а чтобы захватить и убить.

Он понял это ясно и одновременно был уверен, что этого не может случиться, его не могут поймать. Он уйдет, убежит, пользуясь ночью, своими сильными мышцами, своим крепким, выносливым телом. Эта мысль толкнула его вперед — не туда, где блуждали фонарики и горела упавшая машина, а обратно, в темень, где мелькнули на миг глянцевитые листья деревьев.

На четвереньках, на ощупь, скрываясь, увлекая за собой громкие камнепады, он кинулся по горе вниз, косо, подальше от буравящих белых головок, шарящих туманных лучиков.

Услышал, как в стороне треснула очередь. Другая, третья. Звук улетел, ударился о противоположный склон и вернулся тройным, раскатистым эхом. Стреляло уже несколько автоматов — не в него, он даже не видел трассу. Он понял, что это отстреливается из своего короткосвольного «акаэса» борттехник. Фонарики ищут, нащупывают его, смыкают вокруг него свои бледные щупальца. А он, Власов, остается невидимым. О нем не знают. И это обрадовало его. Он заторопился, заскользил по горе, чуть изменив направление, прочь от автоматной стрельбы.

Наткнулся на заросли, на жесткую, жестяную листву. Не успел поднырнуть под куст, как услышал рядом крик. Вспыхнул фонарь, скользнул по блестящей кроне и, ослепив его, бил в упор, освещая камни, его одежду, дрожа в чьей-то близкой руке. Раздался другой крик. Вспыхнул другой сноп. Протянулся не к нему, а к тому, первому, что держал фонарь.

Власов увидел мятый, в озаренных складках балахон, бороду, край щеки, клубок материи на голове, вытянутую руку, из которой продолжали бить и слепить лучи. Сильно, кубарем, проламываясь сквозь ветки, упал. Покатился, вскочил, натыкаясь лицом на заросли, по-медвежьи их ломая, распахивая. Побежал вниз, но чье-то гибкое, длинное тело метнулось на него, и он ощутил на себе пластичность и силу чужих мышц. Сдирал, стряхивал, бил башмаками в живой упругий ком, слыша стон, чавкающий стук своего ботинка.

— Вот тебе, сука! — ругнулся он, зверея, собираясь и дальше бить и крушить. Но в лицо ему близко, опаляя, ударила растрепанная, красная вспышка — грохочущий ком огня с черной пустотой в середине. Автомат стрелял почти в лицо. И, видя перед собой этот страшный факел с дырой от вылетающих пуль, он обессилел, отпрянул. Тяжелый, тупой удар в голову оглушил его, и он стал пропадать, исчезать, превращаться в ничто.

Он очнулся перед кривой дощатой дверью. Сквозь щели сочились солнечные, цветные лучи. Красные, зеленые пылинки летали у глаз. Длинные полосы света, как из витража, ложились на земляной пол, на рассыпанную солому, на гору сухого птичьего помета. Ведя глазами вдоль солнечной полосы, он увидел щербатую глинобитную стену, деревянный насест и на нем петуха, пламенного, в изумрудных и голубых переливах, с алым, набрякшим гребнем. Птичьи зрачки дрожали, как блестящие камни. И он понял, что находится в птичнике, на каком-то крестьянском подворье. Это открытие, несмотря на ломоту и боль в голове, на отеки и зуд в связанных руках и ногах, обрадовало его. Ночные кошмары — взрыв в вертолетной кабине, расквашенное лицо вертолетчика, прыжок в кромешную темень, летящая по черному небу огненная машина, светляки на склоне горы, косматое пламя с дырой — все это было и присутствовало, но относилось к ужасам ночи. А день был иным — эти цветные пылинки, этот петух, запахи крестьянского двора, такие знакомые, кроткие, не сулящие зла, но сулящие избавление от гибели.

Власов приподнялся, привалился к стене. Смотрел на птицу, на пронизанный солнцем гребень, на чешуйчатые лапы, переступавшие по насесту.

Снаружи раздались голоса, звяк железа. Дверь распахнулась и открылся яркий, солнечный прямоугольник, ослепивший Власова. В этом прямоугольнике виднелась повозка с деревянными высокими колесами, коричневые лепные горшки, врытые в землю, висело перекинутое через дувал лоскутное одеяло, пестрое, жаркое на тусклой глинобитной стене.

Два человека вошли в курятник. Один, огромный, широкий, с латунным, похожим на самовар, лицом, с маленькой черной бородкой, был в круглой расшитой шапочке, прилипшей к его бритой голубой голове. Второй — худой, моложавый, безусый, в просторных шароварах, в башмаках без пяток, с медными заклепками, в пышной, ловко закрученной чалме. Оба с оружием, с потертыми автоматами на сыромятных, украшенных медью ремнях.

Широкоплечий остановился в дверях. Тупо, исподлобья, уставился, сгорбив могучую спину, на которой, как медвежий загривок, топорщился мех безрукавки. Моложавый подошел к Власову и, не глядя в лицо, быстро распутал узлы на ногах. Вытянул веревку, аккуратно сложив ее петлями. Махнул перед лицом Власова тонкой кистью руки, на которой блеснуло кольцо. Пригласил подняться. Власов встал, чувствуя, как ломит голову, как натянулись, запеклись на темени волосы. Шагнул наружу, мимо тупой, не посторонившейся фигуры. Задел ее плечом, уловил кисловатый запах несвежей одежды, набрякшего под меховой безрукавкой тела.

«Кабан!» — подумал Власов.

Его повели узким проулком, между тесными дувалами, и за одним поднималось, сверкало на солнце желтолистое осеннее дерево, казавшееся стеклянным. А в другом дувале были узкие прогалы и прорезы, похожие на печные проушины, и в них мелькали глазастые детские лица. Исчезали, вновь появлялись, перемещались вслед за Власовым.

Миновали двор с маленьким водоемом, над которым возвышался помост и цвели последними, блеклыми цветами кусты роз. На помосте стояли длинноносый металлический кувшин и деревянная клетка, сплетенная из гибких прутьев. На жердочке вертелась перламутровая шустрая птичка.

Втиснулись еще в один проулок, где стены были выкрашены голубоватой известкой и в них вмурованы деревянные калитки, резные, с облупленной краской. За калитками слышались женские голоса, смех, пахло сладким дымом, готовили пишу.

«Худо не будет!.. Выкрутимся, елки-моталки!..» — думал Власов, уповая на этот женский смех, на домашние, мирные запахи.

Свернули за угол. И вдруг оказались на просторном, ухоженном дворе, огражденном высокой стеной с прямоугольной глиняной башней, высокими, крашенными в зеленое воротами. Красивый, гладко обмазанный дом с узорным оконцем был затенен желтой кроной круглого, остриженного дерева. Дощатый навес опирался на резные колонки, под которыми на ковре, на маленькой резной табуретке, сидел человек. Смуглое, красивое чернобровое лицо окаймляла смоляная бородка. Голубоватая чалма лежала крупными складками на волнистых волосах. Хорошо сшитый пиджак был распахнут, и в долгополой рубахе навыпуск поблескивали серебристые нити. На смуглых, с розоватыми ногтями пальцах светились перстни. Он поднимал с ковра пиалу с чаем, подносил к губам. На блюдах вокруг цветастого чайника лежали изюм и посыпанные сахарной пудрой сладости.

Человек смотрел на Власова, продолжая пить. А рядом в полупоклоне склонился улыбающийся плосколицый слуга, чьи чувяки остро загибались. Поодаль, в глубине двора, стояли мужчины. На плечах у всех тускло светилось оружие.

Власов смотрел на сидящего человека, понимая, что тот — повелитель, богач. О его богатстве и власти говорила глиняная башня, охранявшая дом и усадьбу. О богатстве и власти говорила усадьба, состоящая из множества строений, дворов, переходов, населенных женщинами и детьми, наполненных скотиной и птицей. О власти и повиновении говорили молчаливые люди с оружием, почтительно наблюдавшие издали. Подобострастный плосколицый слуга в загнутых чувяках. И он, Власов, находился во власти этого чернобородого красавца, чья ракета ночью сбила его вертолет, чьи воины настигли его на склоне горы. И невольно, желая его умягчить и задобрить, Власов улыбнулся и поклонился, опять почувствовав, как стянуло разбитую голову и заныли связанные затекшие руки.

Сидящий отвел руку с пиалой, его губы в черных усах были мокрые, сочные и очень красные. И их красный, сочный вид вдруг испугал Власова. Он со страхом стал понимать, что утренний солнечный свет, нарядный, цветастый чайник, серебристые нити, продернутые сквозь рубаху властителя, не спасут его. Он — среди врагов, жестоких и неподкупных. И этот, с черной смоляной бородой, презирает его за поклон и улыбку.

Сидящий что-то негромко сказал. Бритоголовый улыбающийся слуга, подхватывая в поклоне слова господина, разгибался, переставал улыбаться, обращал на Власова свое презирающее луновидное лицо:

— Амир-ага говориль, ты собака! Будем бить, низ головой висеть, уши, нос резать, долго висеть! Ты, собака, говориль, когда шурави пошель Боджхра… Где дороги, где реки ходиль!..

Сказал шепеляво и косноязычно и снова склонился к повелителю, подобострастно улыбаясь.

Эти русские исковерканные слова и заключенная в них угроза — он, Власов, будет висеть вниз головой, страшно изрезанный, посеченный, изуродованный, как эта русская речь, — поразили его. Он понял, чего от него хотят. Здесь, в кишлаке, в военном отряде, ждут наступления и атаки, видимо той, для которой Власов вез продовольствие. И требуют от него, Власова, рассказать, что он знает. А он ничего не знал.

— Я ничего не знаю, честно! — торопливо объяснил он. — Я прапорщик, ведаю продовольствием!.. Ну хлеб, тушенка!.. Бакшиш… Летел с продовольствием! Сходите к вертолету, взгляните! Сухпай, сотня пакетов… Можете взять, хорошие!

Слуга-переводчик вслушивался в его торопливый ответ, скаля желтые зубы, стараясь понять. Понял, обдумал. Перевел господину.

Тот слабо кивнул, но не плосколицему переводчику, а кому-то, стоящему за спиной у Власова. Свистящий, режущий удар плетью по голове и плечу обжег Власова. Он присел, отпрянул, повернулся вполоборота, крутанув за спиной руками. Тучный громила в безрукавке, цыкнув сквозь зубы слюной, наотмашь рубанул его плетью, выдирая рубчатым, жестким ремнем клочья одежды и мяса.

Было больно, страшно, и не столько от удара, сколько от вида набрякшего, латунного, звероподобного лица, на котором выкатились розовые белки и брызнула сквозь щербатые зубы зеленоватая слюна.

— Не бей, сука!.. Руки связал — и бьешь?! — тонко крикнул Власов, заслоняясь плечом от плетки.

Тот отступил на шаг, опуская ремень. Мерно двигал выпуклыми челюстями, продолжая жевать какое-то травяное зелье.

Власов увидел, как приоткрылись ворота и вошел еще один человек. Он нес в руках какой-то пятнистый ком, приблизился к вождю, что-то тихо, с поклоном сказал. Распустил в руках матерчатый ворох. И Власов увидел, что он держит зелено-коричневую, камуфлированную куртку пилота. В куртке просвечивала дырочка, окруженная чернильным пятном. На куртке пестрел шнурок, пропадая в кармане. Значит, куртка принадлежала борттехнику, а светящееся отверстие в ней — от пули, чернильная клякса — пятно крови. Значит, борттехник убит, понял Власов. Ночная перестрелка, от которой он уклонился, кончилась смертью борттехника.

И это открытие, вид пятнистой куртки летчика в услужливых руках врага, боль в голове и спине от ударов плетью, окружавшие его молчаливые вооруженные люди породили в нем вместе с чувством неизбежной мучительной смерти, от которой не избавят никакие поклоны, никакая мольба и чудо, — породили угрюмое, глухое негодование, отпор, закипавшую ненависть. Веру, что он, Власов, примет любую муку, не дав им, врагам, насладиться его немощью, трусливой мольбой.

«Врешь, я не собака!.. Не собака!.. — думал он, глядя на чернобородого вождя, принимавшего куртку. Воспоминание о борт-технике, о его моложавом белоусом лице, когда тот смеялся, слушая дурацкий анекдот, это воспоминание не разжалобило его, а укрепило. — Гады…» — повторял он, облизывая разбитые губы.

Чернобородый вождь взял куртку, встряхнул. Увидел пестрый шнурок. Потянул за него. Из кармана выскользнул не компас, не секундомер, как вначале подумал Власов, а целлулоидный петрушка в колпаке, нарумяненный, длинноносый. Видно, летчик носил его как амулет, на счастье, быть может, подарок жены.

Вождь дернул шнурок, отрывая амулет. Рассматривал его, держа на весу. Петрушка раскачивался над столом с пиалами и восточными сладостями. И все вокруг смотрели на безделушку в руках вождя.

Тот скинул пиджак, ловко влез в куртку. Оглаживая ее, усмехался. Плосколицый переводчик щерил желтые зубы. Охранник, принесший куртку, быть может тот, что убил борттехника, улыбался.

«Проклятые!..» — думал Власов, напрягаясь глазами, лбом, будто собирался их бодать, чувствуя, как поднимается тяжелый, малиновый гнев, взбухает, как варево в котле, сжатое, спертое крышкой.

Вождь что-то негромко сказал переводчику, и тот снова обратился к Власову:

— Амир-ага говориль, командор шурави Боджхра пошель!.. Пушки бить, самолеты бить!.. Твой, собака, говориль, какой дорогой, какой место река ходиль!..

Его безбровое, бабье, лоснящееся от пота лицо, меняя выражение от песьей преданности до беспощадного презрения и жестокости, вызвало у Власова слепое отвращение и отчаяние. И, торопя приближение близкого страшного конца, чувствуя, как взбухают от негодования и злости грудь, горло, глаза, он хрипло, набычась, произнес:

— Ты, отродье! Сам собака! Режь, ничего не скажу!

И пока, наклонившись к властителю, испуганно что-то шептал переводчик и тот поднимал свою иссиня-черную изумленную бровь, Власов медленно поворачивался, ожидая удара плетью. И когда засвистел в сжатом кулаке ремень и в ощеренных зубах запузырилась зеленая слюна, Власов всей силой и ненавистью, всей последней, отчаянной удалью, охнув, простонав, ударил ногой в близкий жирный живот, выпадавший из мохнатой безрукавки.

— Э-э-эх, падла!.. — погружал он ботинок в рыхлую требуху. — Э-э-эх, бляха-муха!.. — пытался он достать нагнувшееся самоварное лицо с вытаращенными белками.

На него набросились со всех сторон. А он метался, вился ужом, выскальзывал, стряхивал с плеч, кусал, визжал, расшвыривал ногами. Его заваливали, топтали, били прикладами, перевертывали и вздергивали за связанные руки. А он, не чувствуя боли, рычал под ударами, ожидая последнего, затмевающего очи толчка.

Его швырнули затылком на землю. Сразу несколько горячих, тяжелых тел навалились на него, и грязный, жесткий чувяк наступил ему на лицо, сплющил нос, губы, вдавливая глаз. Он затих, смиренный этой стопой. Лежал, тяжело дыша, видя единственным глазом голую, грязную щиколотку, пузырящуюся порточину, обитый медью приклад. И как ни шумно билось в нем сердце, ни звенели в ушах разбитые ударами перепонки, он услышал, уловил из-под грязного, растоптавшего его башмака легкий металлический звук, непрерывный, приближающийся стрекот.

И все, кто был во дворе, затихли. Слушали металлический звук.

Так звенят вертолеты, когда на разной высоте их пары идут над горами, сливая звучание винтов в моментально возникающий резонанс. Единый, сложный, металлический звук держится в воздухе, переполняет ущелье, а потом резонанс исчезает, и единый звук разрушается на множество отдельных звучаний. Этот стрекот невидимых, далеких еще вертолетов слушали люди во дворе феодальной усадьбы, в которой Власов, поверженный, втоптанный, лежал среди кровавых плевков.

Чувяк, раздавивший лицо, отступил. Толпа во дворе гудела. Пробегали, скрипели воротами, выкрикивали. Главарь властно, резко отсылал людей, взмахивал рукой, и вооруженные слуги быстро, безропотно повиновались взмахам, исчезали в воротах. Мелькали шаровары, повязки, вороненые, снятые с плеч стволы.

Главарь гортанно крикнул над головой Власова, плеснул рукой с перстнем, указуя вверх. Двое охранников рванули Власова с земли, толкнули вперед. Подогнали к башне и втиснули в узкую дверь, стали пихать, понукать ударами, криками вверх, по крутой глинобитной лестнице, проложенной в тулове башни. На вершине, на плоской крыше, были вмурованы корявые слеги. Охранники подтолкнули к ним Власова. Стали приторачивать, прикручивать к ним его связанные, вывернутые за спину руки. Привязали и скрылись, сбежали вниз, в толкотню, в звяк оружия, в гортанные команды, смешанные с лошадиным ржанием.

Власов, оглушенный, избитый, не понимая, что происходит, зачем его водрузили на башню, остался один на плоской вершине.

Отсюда из пустоты, из просторного неба, ему открылась окрестность. Близкая солнечная река, плоско текущая, ветвящаяся рукавами-протоками. За рекой тянулась белесая, желтоватая степь, сначала в прибрежных зарослях, а потом в волнистых холмах. Другой, близкий берег, на котором находился кишлак, взбегал пологой горой, возделанной, изрезанной мотыгами, с множеством мелких арыков, насыпанных террас, рукотворных валов и запруд. Этот возделанный склон был в садах. Глянцевитые желто-зеленые купы, голубовато-серебристые, с опавшей листвой виноградники казались обрызганными солнечной влагой. У подножия горы, недалеко от реки, лежал разбившийся вертолет — ребристый остов в пятне расплывшейся сажи, замаравшей белесый склон. Над ошметками машины курился дымок. Там что-то продолжало гореть, тлеть, жирное, влажное, копотное.

Кишлак прилепился на вершине горы, над рекой, над садами. Власов на башне, прикрученный к слегам, вертел головой, разглядывая сверху селение. Плоские крыши, на которых сушились какие-то желтые, похожие на урюк плоды. Сложную многоугольную лепнину дувалов и вытоптанных, без единой травинки, дворов. Проулки с голубым куполом мечети, похожим на глазурованный чайник. Бегущих в проулке людей с оружием. Крикливых смуглолицых детей в пестрых одеждах. Старика, подгонявшего ишака. Двух женщин с покрытыми головами и лицами. Они мели дорогу своими долгополыми темными одеяниями.

Соседний, через улицу, двор был усыпан соломой. По ней разбрелись пестрые куры. Стоял в тени понурый осел. И тут же, прикрытая полосатой ветошью, то ли одеялами, то ли коврами, виднелась спаренная зенитная установка — узкие вороненые стволы. С этих стволов два бородатых стрелка стаскивали в отбрасывали попоны, выносили и ставили на солнце вскрытые ящики, полные медного блеска, стальных отточенных зубьев. Орудие поворачивалось на консоли, отливало масляной пленкой.

В утреннем небе, в прозрачной синеве, куда устремилась зенитка, куда смотрели обретающие зоркость глаза Власова, многоголосо звенело. Приближались две вертолетные пары. Два Ми-8 с круглыми фюзеляжами и стрекозиными хвостами и два Ми-24, узких, плоскобрюхих, как рыбины. Шли к кишлаку. И Власов понял, почему его воздели на башню. Им, Власовым, хотели заслонить кишлак от удара. Им, плененным, хотели охранить дом вождя.

Власов стоял, жадно смотрел и слушал. Вдыхал сквозь разбитые ноздри свежий утренний воздух с запахом собственной крови.

Вертолеты огибали кишлак по далекой дуге, скользя над рекой, осторожно щупая небо, выстраивая в нем гибкую, с переменными очертаниями фигуру. «Дваддатьчетверки» сновали по широкому кругу, тыкались своими носами во все стороны, ныряя к холмам и плавням, вынюхивая, выглядывая. Резко разворачивались и неслись навстречу друг другу, выписывая обширные восьмерки. Два других вертолета держались бок о бок. Мерно кружили, смещались к подножию горы, словно не решались присесть. Касались земли чуткими лепестками звука, тонким излучением кабин.

Власов жадно смотрел, понимая, что пришло избавление. Не могло не прийти. В страданиях и страхах он забыл о своих. О командирах, товарищах, о тех, кто послал его в рейд. Они следили за ним, знали о его беде. И теперь пришло ему избавление — мощные, одетые в броню машины, вооруженные пулеметами, пушками с кассетами реактивных снарядов. Десантники, прильнув к круглым стеклам, ждут приземления, чтобы кинуться в кишлак, пронырнуть вдоль узких дувалов, сметая пламенем бородатых стрелков. Ворвутся в этот проклятый дом, истребят ненавистных мучителей — плосколицего холуя, жирного, меднолобого стража, надменного, с синими бровями вождя. Взбегут на башню, молодые, родные, желанные, увешанные гранатами, боекомплектами, с горячими еще автоматами. Развяжут, увлекут за собой. Подсадят на трап вертолета. Поднесут к губам флягу холодной воды.

— Ну, родные, давайте! — торопил он десантников, дергаясь у корявой слеги. — Зенитку не проморгайте… Они здесь, суки, зенитку поставили!

«Восьмерки» медленно снижались в долину, туда, где дымились остатки упавшего вертолета. Когда они поравнялись с горой, по склону из желтых садов, из безлистых виноградных лоз полетели в их сторону бледные, ломкие иглы. Затрещало, забилось. Власов разглядел под деревьями, среди запруд и арыков, прорытые траншеи. В них мелькали лица, отсвечивала сталь. Гора ожила, застрекотала, потянула в небо исчезающие пунктиры. Среди прозрачных, мелких иголок, излетавших из автоматных стволов, запульсировала голубоватая звезда крупнокалиберного пулемета. Красные угли трассеров покатились по небу в сторону прилетевших машин, и те, покачиваясь в воздухе, меняясь местами, стали отплывать, удаляться от жалящих вспышек горы.

— Один «дэшэка» в саду! — кричал им Власов. — Долбаните, долбаните его!..

Крик его был словно услышан. «Восьмерки» плавно отступали среди гаснущих огненных точек. А две штурмовые машины, разойдясь, описав два крутых небесных кольца, ринулись с двух сторон на склон, длинные, гладкие, под плоскими зонтами винтов, с глазастыми пузырями кабин. Пошли на снижение, угадывая цели на склоне. Сводили на окопах стекла своих прицелов. Из подбрюшья машины на рыжей, жаркой метле рванули снаряды. Ввинтили в воздух черные, лохматые трассы, вонзились в окоп, погружая его в клокочущие кудри разрывов. Разрушили, расплавили, разломали установку «дэшэка», уничтожая в клочки пулеметчиков. Вертолет проскользнул над окопом, словно полоснул его брюхом, убеждаясь в подавлении цели. Вторая машина ходила вдоль горы, молотя траншеи из пушки. Власов на башне слышал скрежещущий звук орудия, будто сдирали металл зубилом.

— Отлично сработали! — ликовал он, пытаясь выдраться из веревок. — Черепушки им, черепушки крошите!

«Восьмерки» вернулись к горе. Стали опускаться к подножию. Одна машина приземлилась в травяных зарослях рядом с черным пятном копоти, в котором лежали обломки вертолета. Было видно, как струятся в потоках винтов белесые гибкие травы. Вторая машина опустилась поодаль. Под днищем взлетали косматые вихри пыли. И в момент, когда обе коснулись земли, из-под башни, из-под ног у Власова, с тугим лопающимся грохотом ударила зенитка. Запульсировало в раструбах облако огня. Длинные, раскаленные рельсы помчались вниз, вдоль горы, к приземлившимся вертолетам, и по этим рельсам покатилась стальная, ревущая смерть. Еще и еще, каждый раз заново, прокладывалась в воздухе колея, и по ней с воем и грохотом катилась стальная лавина, нащупывая вертолеты, кудрявя и взрывая подножие горы.

Власов видел зенитчиков, их бугрящиеся спины, дергающиеся локти, фонтаны гильз, казенник пушки, пожирающий зубатую ленту. Куры разбегались от пушки, пытаясь перемахнуть дувал, ударялись о стену, падали обратно на солому. Осел испуганно шарахался, бегал по двору, брыкаясь, задирая копыта.

— Подавляйте зенитку! — управлял боем Власов, оглохнув и впрямь полагая себя командиром на командном пункте, своей волей, страстью и ненавистью, ожиданием близкого избавления отворачивал смертоносную колею, направлял мимо «восьмерок» составы, начиненные смертью. — Заткните ей пасть, проклятой! — насыщал он эфир своим криком, достигавшим шлемофонов пилотов.

И опять словно был услышан. Штурмовик отошел от склона, набирая высоту, будто взбирался по откосу другой, невидимой, воздушно-прозрачной горы. Устраивался на ее вершине, разворачивался на ней. Развернулся, помедлил мгновение и сорвался вниз, скользя, убыстряясь, нацелясь из небес на кишлак, превращаясь в блестящий вихрь, в тонкий лучистый пучок.

Навстречу ему, отбиваясь, чувствуя грозный, несущийся из неба напор, заработала зенитка на крестьянском дворе — рыжие клочья пламени, рычащие, плюющие светом и сталью раструбы. Лавина огня неслась навстречу машине, и она, не отворачивая, входя в пике, вливалась в эти потоки пламени, окруженная со всех сторон длинными, протыкающими небо стержнями. Приближалась, падала на пушку, на башню, на привязанного Власова, и он в ужасе, с набухшим сердцем, с открытым, задохнувшимся ртом, смотрел на ее приближение, на встречу двух сил, двух скоростей и огней.

От вертолета из барабанов вышли вперед белые факелы света. Прянули книзу. Шарахнули по кишлаку, будто плюхнулась громадная, черная плита чугуна, придавила глинобитные крыши, с плодами урюка деревья, голубой куполок мечети, стреляющее из-за дувала орудие. Сквозь дым и гарь хлестнули по башне осколки. Протыкая вихри соломы, летящих кур, прошло ревущее брюхо пятнистого вертолета, положив на Власова стальной, озаренный крест.

— Господи!.. — вырвалось у него.

Башня была охвачена пороховым дымом. Квадрат двора, где стояло орудие, был обуглен. Мелко горела солома. Валялся убитый, с истерзанным боком осел. У пушки, выбросив руки вперед, лежали оба стрелка, лицами верх. На обоих тлела, чадила одежда. Их головы, лишенные повязок, были иссечены и порублены. И, видя их сверху, оглушенный, пропущенный сквозь взрыв, Власов повторил:

— Господи…

Из присевшей «восьмерки», из-под винтов, выбегали серые фигуры солдат. Окружали сбитую машину. Что-то тянули, выковыривали, должно быть обгорелые тела вертолетчиков. Вторая «восьмерка» едва касалась земли, покачивалась среди вихрей пыли. Было видно, как мерцает у нее пулемет, постреливает по садам. Две штурмовые «вертушки» носились в небе, меняя высоты, постукивая пушками. Обрабатывали траншеи на склоне.

Солдаты тащили в вертолет обвислый полог, отягченный ношей. Заталкивали его в фюзеляж, подсаживались. Власов увидел: на обугленный двор, где валялись стрелки и косо торчало орудие, выбежала из дома женщина, без паранджи, в красном платье, с распущенными черными волосами. Кинулась к зенитке, перепрыгнула через мертвое тело. Вцепилась в рукояти, тяжело поворачивала, наводила стволы. Ударила вниз по взлетающим вертолетам. Послала огненные ливни. Зенитка была тяжела для нее, дергалась, колотилась в руках. Трассы летели неточно, далеко минуя вертолеты. А она, в своем красном платье, с растрепанными волосами, посылала в небо грохочущие струи, бессильная уловить вертолет.

Машины взмыли. «Восьмерки» косо, набирая высоту, стали удаляться. «Двадцатьчетверки» прикрывали их отход. Барражировали над долиной, хищные, быстрые, ударялись носами в разные стороны, блестели кабинами в крутых виражах, металически стучали орудиями.

И когда Ми-8 ушли и эти два, сделав последний заход, стали стремительно удаляться, Власов вдруг понял, что спасения не будет. Вертолеты прилетели не за ним. Не заметили его, вздернутого на башню. И он останется здесь, в дымящемся кишлаке, на неизбежную муку и смерть. И это открытие вызвало у него звериный тоскливый вопль:

— А меня-то?… Я-то что?!

Казалось, здесь, в селении, о нем забыли. Сверху, со своего лобного места, он тупо смотрел на кишлак. Пронеслись по улице вооруженные конники и среди них — главарь, растрепанный, что-то крича с седла. Пробежали мальчишки, еще хоронясь, прижимаясь к стенам, испуганно глядя в небо. Просеменил старик, неряшливый, торопливый, и Власов заметил, что у него лишь один чувяк, другая нога грязная, шаркала по земле босая.

Во двор, где стояла зенитка, вошли люди. Один граблями стал собирать в кучу дымящуюся солому. Другие оттащили в сторону мертвого, с распоротым брюхом осла. Третьи расстелили на земле кошму и осторожно перенесли на нее убитых зенитчиков, положили обоих рядом, укладывая руки вдоль тела, накрывая головы наспех свернутыми тюрбанами. Двое занялись зениткой. Проверяли ее механизмы. Тряпкой стирали пыль. Капали масло. Накрывали бережно полосатыми цветными попонами.

Появился старик, медлительный, в белой, пышной чалме, с метали-ческой, кольчатой бородой. Все расступились, пропустили его вперед. Подойдя к убитым, он воздел руки и стал уныло, певуче восклицать, обращая носатое, большое лицо то к небу, то в двум убитым односельчанам, лежавшим на голубой кошме. От его стенающего, восклицающего, клокочущего голоса Власову стало худо, обморочно. Ему казалось, это отпевают его. Его провожает с земли мусульманский священник, и он готов разрыдаться под пение муллы.

Убитых переложили на голые дощатые лежаки и по одному унесли со двора. Было видно, как перекатываются по доскам головы убитых, у одного отлетела чалма.

Стало пустынно, солнечно. Было слышно, как где-то закричал петух. Власов стоял на башне, поводя туманными глазами на излучины реки, на желтые сады, на крыши кишлака, где сушились оранжевые, рассыпанные по кровле плоды. Был прохладный день осени, какие бывают в среднерусских краях, когда много желтого, синего, поблекшего и летят тончайшие паутинки, прилепляясь к жнивью, к сухим стожкам, к вялым цветкам зверобоя, к седым, расколотым доскам крыльца.

В проулок выбежала женщина в парандже, развевая длинным подолом. С тонким, птичьим криком подбежала к башне, взмахивая руками. Остановилась под стеной и, крича, голося, сжимая кулаки, стала подпрыгивать, словно хотела достать Власова, вцепиться в него. К ней подбегали другие с разных концов, все с закрытыми лицами, развевая балахонами. Собирались под башней, визжали, хрипели, истошно голосили. Тянули вверх руки, хватая воздух, подпрыгивали, драли себе грудь, источая проклятия и ненависть. И Власов на своей высоте, окруженной кричащими женщинами, испытывая эту ненависть, отшатнулся от нее, вдавливаясь в корявые слеги.

В толпе, укутанной в долгополые ткани, безликой и темной, были молодые и старые, грузные, с тяжелыми животами и бедрами, и юные, гибкие, с быстрыми взмахами рук. Здесь, укрытая паранджой, неузнаваемая, была и та, в красном платье, что выскочила к зенитке, сменила убитых стрелков. Они все, кричащие и визжащие, в своих одинаковых круглоголовых накидках, казались не людьми, а ожившими статуями, свирепыми, прилетевшими духами. Хватали с земли горсти пыли, метали вверх, во Власова. Все они своим безумством и криком требовали его смерти. И он, теряя волю, бессильный, бескровный, висел на башне среди ненавидящих кликов.

Услышал — в башне звучат шаги, гудят голоса. Знал, что идут за ним.

Во дворе усадьбы стояли потные лошади под кожаными седлами, в узорных ремнях и уздечках, с медными, стертыми до желтизны стременами. Вооруженный люд толпился, надвигался стеной. Чернобровый, горбоносый главарь хлопал ладонью по автоматному прикладу. Яростно, гортанно, обнажая белые зубы, говорил, задыхался. Ему не хватало дыхания для клокочущих, обгонявших друг друга слов. Плосколицый, щербатый толмач подхватывал слова господина, не все — наугад, те, что успевал подхватить, открывал их смысл Власову:

— Ты, собака, пришель!. Твой бога нет, аллаха нет!.. Все плохо!.. Самолеты стрелять!.. Танки стрелять!.. Пушки стрелять!.. Сад, дерево ломаль!.. Арык, дом давиль!.. Людиубиваль!.. Абдулла Анар убиль!.. Акра-муддинубиль!.. Мухаммад Хакубиль!.. Сеид Хоссейн убиль!.. Басир Халед убиль!.. Анвар Шакер убиль!.. Твой, собака, резать, убить нет!.. Тебя командор плеваль!.. Тебя сарбос плеваль!.. Тебя жена, мать плеваль!.. Тебя сын плеваль!.. Тебя всегда плохо!! Всегда, собака!.. Тебя не убиль!.. Тебя больше плохо!.. Собака!..

Его швырнули наземь. Громила в меховой безрукавке ножом вспорол ему куртку, штаны. Он почувствовал жгучее прикосновение лезвия на груди, чиркнувшее кожу. С него сдирали одежду, оставляли в нижней рубахе. Он, стиснутый, сжатый множеством сильных рук, дрожал, трепетал, крутил воспаленно глазами. Вдруг почувствовал страшную, внезапную боль в паху, брызнувшую в бедра, в живот, в горло, затмившую глаза. Закричал, забился, захрипел. Последнее, перед тем, как пропасть, увидел: окровавленный мохнатый кулак с красным шматком его плоти. И потерял сознание.

Меднолицый великан отер о землю клинок. Отошел и кинул под дерево окровавленный ком. Потный мерин с узорной уздечкой с ужасом смотрел на липкий, осыпанный пылью шмоток.

Оскопленного, окровавленного, не приходящего в чувство, его привязали к сколоченным бревнам. Погрузили на телегу. В окружении всадников скрипучая арба, запряженная низкорослой лошадью, покатила по каменному спуску к реке. Там его сгрузили с арбы. В несколько рук, хватаясь за бревна, снесли к воде. Плюхнули плот в мелководье. Оттолкнули. И плосколицый прислужник, взвизгнув, метнул в него горсть песка и гальки.

Плот с окровавленным, безжизненным телом медленно, кругами, потянуло по зеленоватой воде к середине. Стало сносить вниз по течению, по серебристым омутам и заводям. А всадники, взбираясь рысью на гору, все оглядывались на медленно уплывающий плот.

Плот вяло вытянуло на стремя, закрутило среди ветряных блесков, рыжих откосов, белых, поникших тростников. Бревна колыхались, хлюпали. На них налетал, нависал седой лунь, всматривался рыжим, изумленным зрачком. Рядом плюхала тяжелая рыбина. Власов без чувств лежал на бревнах, омываемый студеным потоком, и красные нити истекали из него, длинно тянулись, волновались в осенней реке.

Холодная вода потока, силымолодого, здорового тела, не желавшего умирать, сжали, стиснули открытую рану в паху. Кровь свертывалась. Опять прорывалась наружу. И снова холод, прозрачный поток, падающий из поднебесья ветер остужали, запечатывали рассеченные сосуды.

Он на какой-то миг приходил в себя. Не понимал, где он. Мычал, стонал. Снова впадал в забытье, спасаясь в беспамятстве в эти первые, самые больные и страшные часы своего несчастья.

И вдруг очнулся, открыл глаза.

Пустое высокое небо. Речной разлив. Страшная, пульсирующая боль в паху. Готовность впасть в забытье. Близкое, ужасающее, последнее видение: меднолобый палач с клинком иссекает у него сердцевину.

Он ровно, громко, пока хватало дыхания, застонал, превращая стон сначала в крик, а потом в булькающий, затихающий клекот. Он понял, осознал происшедшее. Его не убили. Его изуродовали и кинули в реку на посрамление. И теперь, в своем сраме, он, живой, плывет, и мир с отвращением взирает на него глазом белесой птицы, зрачком пронырнувшей рыбы, синевой пустынных небес.

— О-о-о… За что?! — вымолвил он, отрывая от бревен голову, глядя вдоль слипшейся рубахи на свои привязанные голые ноги с распахнутой раной. — Куда-а-а?…

Веревки, прикрутившие его руки к бревну, размокли, раскисли. С трудом, напрягая живот, усиливая этим движением боль, начиная кричать, он освободил сначала одну, а потом и другую руку. Стал медленно стаскивать с себя рубаху. Стянул ее с дрожащего тела. Увидел на груди порез, нанесенный кинжалом, когда распарывали куртку. Осторожно протягивая ком рубахи к ногам, прикрыл ею рану. Подоткнул рукава под бедра, чтобы рубаху не смыло водой.

Ему казалось, в ране идет непрерывное шевеление. Сквозь нее выползают внутренности, сосуды, тянутся, полощутся за плотом, и рыбы, привлеченные кровью, лакомятся, сжирают его живое тело.

Но река была пустынна. Гора с кишлаком скрылась за другими горами и на воду вокруг его головы ложились перья чистого ветра, позванивали, хлопали бревна.

Он находился на грани яви и обморока. Бредил вслух. Бред его облекался в видения, имел форму огромной колонны. Это была колонна боли, исходящей из его живота. Была болью, и образом, и поднебесным гулом. Была шевелящимся угрюмым столбом. В этом столбе двигались и ворочались танки. Катили броневики. Стреляли батареи орудий. Вертолеты заходили в пике, спуская с подвесок ракеты. Бежали десантные группы. Громыхали гусеницы саперных машин и бульдозеров. Взрывались «наливники». И все окутывалось гарью и дымом, наполняло клубами столб. И в этих клубах, венчая колонну, мчался всадник в чалме, с яростным бледным лицом. Воздевал кривой меч среди лазурных мечетей. Направлял на него, лежащего, свой галоп, свой удар клинка. Кривая разящая сталь дотягивалась до него, вторгалась в пах.

С криком боли он потерял сознание.

Очнулся и почти не почувствовал боли — лишь слабое, ровное, уходящее в глубину страдание. В глубину не его измученного, обессиленного, окоченелого тела, а в какую-то иную глубь, куда уходила и исчезала его мука, и его память, и его живое тепло. Тепла становилось меньше и меньше. Он растворялся, таял, вымывался этой вечерней зеленоватой рекой, этим холодом, пустыми, прозрачными небесами.

Он понял, что умирает, и обрадовался тому, что смерть отнимает его у пережитых страданий и от тех, что еще предстоит пережить. Их больше не будет. А будет это медленное, безболезненное исчезновение, уход в глубину, куда уже ушли его кровь, его боль, его зрение. И все, что от него осталось, это слабое дрожание зрачка, застывающего, замерзающего, в который вморожены белые вечерние камыши и далекая, в красноватом солнце гора.

Эта смерть на медлительной азиатской реке, в стороне от чужого глаза, ненавидящего или сострадающего, казалась желанной. И он, не прощаясь ни с чем, отделенный от всего, погружался в загадочную глубину, в свою смерть.

Он не умер. Жизнь вернулась в него болью, тоской, сознанием своего позора. Все, что предстояло ему впереди, пусть даже избавление, встреча с товарищами, лечение в госпитале, возвращение домой, свидание с женой, посещение отца и матери, поездка в деревню, разговоры с соседями — все будет непрерывным, нескончаемым позором, глумлением, продолжением казни.

Почему он не умер сейчас от потери крови? Почему враги не затерзали его до смерти? Почему вертолетчик не разбил ему череп взрывом там, на башне? Почему ракета, поразившая вертолет, не сожгла его там же, в небе? Почему его, Власова, ни разу не стрелявшего, никому не желавшего смерти, ведавшего галетами и тушенкой, любившего поесть, повеселиться, выпить пьяную чарку, приголубить женщину, — почему его отдали на этот позор и муку, не защитили, не отняли у врагов?

Он приподнялся на бревнах и стал хрипло, кашляя, выплевывая воду и кровь, проклинать командиров, армию, Родину, весь род людской, выкинувший его из себя, отломивший его столь страшно от самого продолжения рода.

— Будьте вы прокляты!.. Чтобы и вам никогда!.. И вам никогда!..

Он закашлялся. Глядя на окровавленный ком рубахи, прикрывавший рану, вдруг захохотал, оскалился, закатываясь посреди реки сумасшедшим смехом, переходящим в рыдания. По телу его пробежала дрожь. Его стошнило прямо на плот, на грудь, на ноги, и он плюхнулся обратно на бревна, больно ударившись затылком. От криков его и хохота из тростников взлетели утки. Пронеслись, вытягивая озаренные солнцем шеи, окружая его ровным посвистом крыльев.

Он лежал, успокаивался, и вечерняя река накрывала его, смывала кровь, нечистоты, влекла вдоль белесого песчаного берега.

У бархана на берегу пили верблюды. Наклонили к воде длинные косматые шеи, скалили зубы, цедили сквозь них живительную влагу, выдыхали шумные пузыри. На горле у них позванивали бубенцы, в загривки были вплетены красные ленточки. Животные, пришедшие из пустыни, пили зеленоватую воду, и Власову вдруг тоже захотелось пить. Он свесился с плота и стал жадно сосать, тянуть, лакать, не в силах напиться. В нем была жажда, был жар. Холодной водой он гасил угли в своем животе, и они, встречаясь с водой, кипели и жгли.

Верблюды уплыли за песчаный холм. Власов откинулся навзничь, и в его раскаленной, пылающей голове продолжались видения.

Ему казалось — по берегу, провожая плот, идут длинной вереницей его милые, близкие, взбредая на барханы, спускаясь к тростникам, следуют за ним вдоль реки. Среди них жена и дочь, взявшиеся за руки отец и мать, знакомые, дядья и тетки, юные, почти позабытые двоюродные сестры и братья, с кем встречались редко на семейных тризнах и свадьбах, и бабки, и прабабки, которых смутно помнил в детстве среди деревенского люда, сходившегося на посиделки. Все они идут, взглядывают на него, о чем-то молят, тянут к нему свои руки. И среди них — баба Груня, маленькая, кругленькая, в чистом белом платочке, такая же, как выходила посидеть на завалинке, и когда он, босоногий, пробегал по тропочке мимо, она останавливала его: «Родненький, пойди-ка сюда!.. Родненький мой, красавчик!..»

Он плыл, провожаемый этой вереницей, и просил у всех прощения. Ему казалось, он виноват перед всеми. Не знал, не ведал — в чем, но виноват каким-то одним, общим перед всеми прегрешением. Перед женой, перед дочкой, перед своей «фронтовой подругой» Ларисой, перед маленькой бабой Груней, которая смотрела на него, изувеченного, страшного, в синяках и порезах, улыбалась, любила. Повторяла: «Родненький мой, красавчик!..»

Они исчезли за песчаным холмом.

Его раскаяние было столь сильно, что хотелось немедленного прощения. Хотелось знать: его покаяние принято, его грех прощен и отпущен.

Плот проносило мимо разрушенных кишлаков. Глинобитные остовы в красноватом солнце казались осколками разбитых блюд и кувшинов. Из развалин к воде сбегала тропинка. Он хотел, чтобы кто-то вышел, увидел его, извлек из воды на берег. Слабо крикнул:

— Спасите…

Из развалин выглянул мальчик, маленький, в зеленых порточках и крохотной пестрой шапочке. Всматривался в него, пытаясь понять, кто там плывет на бревнах, кто кричит и взывает.

Понял, побежал обратно в развалины. Появился, неся тяжелое, волочившееся по земле ружье. Долго, неумело прицеливался. Выстрелил.

Пуля булькнула у его головы. Мальчик, дымок из ствола уплывали из вида. Он лежал на бревнах и тихо, беззвучно плакал.

Закат он встретил на середине реки, откуда открывались горы. Вершины, ближние, дальние, загорались красным, зеленым, синим. То вспыхивал на них желтый прожектор, кидал на реку, на его мокрую грудь золотые лучи, то вставляли в прожектор рубин, и все пламенело, пылало. Вода звенела и хлопала в бревнах, и казалось — грохочут бубны, звенят воловьи струны, звучат тонкоголосые трубы. В этой светомузыке мечутся танцовщицы, ведут какой-то неистовый, неукротимый восточный танец. И вместе с ними танцуют горы, тростники, разрушенные кишлаки. И энергию этот танец черпает из бездонного неба.

Он страшно утомился — от холода, от потери крови, от истощавших его видений. В сумерках забылся, заснул.

Проснулся оттого, что кто-то был рядом. Кто-то летал над ним, невесомый, прозрачный, женственный, исполненный милосердия и любви.

Высокий месяц, окруженный прозрачным сиянием, светил над рекой. Горели редкие бледные звезды. И, затмевая эти звезды воздушной, серебристой дымкой, скользило облако. А ему казалось — женщина летит по ночному небу в прозрачных одеждах, смотрит на него из небес кротким, любящим, всевидящим взглядом.

Тучка проплывала под месяцем. Кропила мелким дождем.

Утром, при первых лучах солнца, плот достиг моста. Бетонный мост через реку охранялся взводом солдат. Их траншеи с пулеметами, их блиндаж с брезентовым пологом были врыты в обочину, и охрана в бронежилетах и касках выглядывала из земли, просматривала дорогу, тростники и кусты, откуда часто летели на мост разрывные гранаты и пули. Солдат, утомленный бессонной ночью, повернул закопченное немытое лицо к реке. Смотрел, как бежит в мелкой ряби свет солнца. И в его опустевшей, тусклой памяти вдруг вспыхнуло — родная зеленая речка, холодная в синей росе трава, он босиком сбегает к воде, неся на плече гибкие стучащие удилища. Торопясь, обжигаясь стопами о сочную влагу, ставит на землю банку с червями, достает розового кольчатого червя. Насаживает на крючок, видя, как изгибается узкое липкое тельце. Размахивает удилищем, пронося над собой свистящую невидимую леску, слыша слабое бульканье, высматривая скачущий красно-белый язычок поплавка. Вот дрогнет, вот поведет, вот утонет, и тогда сильным рывком поддеть, подсечь, потянуть. И из блестящей реки по воздуху, растопырив перья, крутя глазами, роняя огненные капли, вырвется рыбина. Станет биться у самого лица, брызгать, падать в траву. Крутится, трещит в зеленой траве серебряное тело, и он в страхе, в счастье ловит его руками.

Солдат улыбался, смотрел на азиатскую реку, видя, как что-то темное плывет по воде.

Толкнул соседа.

— Гляди-ка, что-то плывет… Лодка?… Кто-то, кажись, лежит!..

— А ну, давай долбани по ней! — встревожился второй солдат, наводя пулемет. — Сейчас под мост нырнет, взрывчатку подвесит — и полная хана! — Он взводил оружие, подправляя патронную ленту.

— Погоди ты!.. Голый лежит!.. Кажись, наш… Голова-то вон, светлая…

Плот медленно заносило под мост, мимо свай, под бетонные плиты. И солдаты, выскочив из окопа, смотрели сверху на бревна, где, распятый, голый, в крови, бездыханно лежал человек. Власов их видел, беззвучно шептал:

— Помогите… Спасите…

Солдат, тот, что первым заметил плот, кинулся к берегу. Стянул с себя каску, бронежилет, отложил оружие. Разделся, глядя, как на перекате уплывает плот. Кинулся в реку. Обжигаясь об утреннюю, в легких испарениях воду, достиг плота. Ухватился за бревно рядом с головой человека, глядя в его обугленный, почти не дышащий рот, на кровавые раны на голове, груди, на странный порез в паху.

— Погоди маленько… Сейчас… — Он плыл, задыхаясь, подтягивая плот к мелководью. Там ему помогли другие.

Солдаты взвода высыпали из блиндажа. Окружили Власова. Отвязали ему ноги. Положили на брезент. Осторожно понесли на мост. А он, понимая, что у своих, не испытывал радости. Испытывал тупую, ровную боль. Болело тело, болела душа, болел воздух, окружавший лица несущих его солдат, болели небо и утренний солнечный свет. И он знал, что боль эта будет всегда, будет с ним, никуда не исчезнет.

Его положили на мост. Санинструктор промывал раны, бинтовал. Кто-то сказал негромко:

— Надругались!.. Ненавижу гадов!.. Григорьев, принеси из термоса чай!..

На мост въезжала «борбухайка» — грузовик, разукрашенный от радиатора до высоких деревянных бортов, весь лазурный, зеленый, красный, оклеенный бабочками, цветами и птицами. Над кабиной было сколочен дощатый короб, и в нем, высовывая рогатые головы, стояли козы. Солдаты проверяли у водителя документы, рассматривали мятые, извлеченные из долгополых одежд бумаги.

Власов лежал на брезенте, накрытый солдатской курткой. Видел раскрашенный борт машины, козьи рога и бороды. Козы сверху смотрели на него блестящими, настороженными глазами.

Мусульманская свадьба

Учитель Фазли — смуглое молодое лицо в легких, едва заметных оспинах. Черные, с плавной линией усы, в которых блещут белые зубы. Внезапная застенчивая, нежная улыбка. Вишнево-черные выпуклые глаза, глубокие, умные, в которых ожидание, доверие, стремление понять. И мгновенная тревога: так ли он понят? То ли услышал в ответ?

Начальник разведки Березкин — белесый, лысоватый, с красным, облупленным носом, в рыжеватых веснушках, с бледными голубыми глазами, в которых среди вялой прозрачности вдруг остро, зорко блеснет огонек. Губы у него растресканные, жесткие, непримиримые. Хрипловатый настойчивый голос, словно что-то содрано в горле, какая-то невидимая царапина проведена в гортани, в голосе, в самой душе. И от этого — постоянное неудобство в общении с ним.

И он сам — третий, сидящий в этой маленькой комнатке, где на тесном столе — чайник, пиалки, разноцветные конфеты, насыпанное на тарелку печенье. Лейтенант Батурин, военный переводчик, чьи мысли, слова, выражение лица повторяют попеременно мысли, мимику, слова собеседников. Будто он, Батурин, взвешивает эти мысли. Снимает легкие щепотки с одной медной чаши, перекладывает на другую и вновь переносит на первую, наблюдая шаткое колебание стрелки, равновесие беседы, лишь слегка, незаметно, насколько позволяют ему опыт и такт, управляет чутким колыханием весов. Так дуканщик в лавке подхватывает деревянным совком горстку чая, отделяя ее от черной, насыпанной пирамиды, мечет на желтое, в выбоинах блюдо, зорко поглядывает на покупателя, на товар, на колеблемое острие.

— Скажи ему, — повторил Березкин, — оружие амиру Сейфуддину дадим, как обещали. Два грузовика отправляем. Но тяжелого вооружения пока пусть не ждут — только стрелковое! — Начальник разведки ворчливо, чуть в сторону, не для перевода, добавил: — Тяжелое им еще заслужить надо! А то нахапают минометов — и обратно в горы, и из этих же минометов — по нашим постам!.. Скажи ему: два грузовика с автоматами!..

Батурин смягчал ворчливые, нелюбезные интонации Березкина. Переводил и видел, как серьезно, не мигая, стараясь все понять и запомнить, слушает учитель Фазли. Мягко кивает, благодарит — то ли за оружие, то ли за важное, доверенное ему сообщение.

Его голубоватый перон — долгополая рубаха навыпуск — выглядел чистым и свежим, несмотря на длинный, проделанный по пыльной дороге путь. Полотняный тумбан — широкие шаровары, опадал мягкими складками. Люнги — темная, пышно замотанная чалма мерцала серебряными, вплетенными в ткань нитями. Руки, длиннопалые, смуглые, перебирали черные костяные четки, нанизанные на красный шнурок.

Учитель Фазли был посланцем вооруженного отряда Сейфуддина, заключившего мир с правительством, повернувшего свои стволы против сильных, многочисленных воинов муллы Акрама. Посланец добирался на встречу с советским разведчиком ночью, тайно. Был подобран Батуриным у обочины, в тени корявого дерева, где сидел, завернувшись в пату — плотную, спасающую от холода и от солнца накидку. В машине с занавешенными шторками был привезен в гарнизон. И их свидание было встречей двух разведчиков, прощупывавших прочность и истинность заключенного недавно союза.

— Пусть покажет, куда им доставить оружие! — Начальник разведки расстелил на столике карту, накрыв ею пиалки и чайник.

Учитель Фазли наклонился, разглядывал. Узнавал очертания долин и ущелий, петляющих дорог, кишлаков, где жило его пуштунское племя, возглавляемое осторожным амиром Сейфуддином, чьи воины до недавнего времени выходили в засады на трассу, жгли военные грузовики и цистерны, покрывая дорогу пятнами крови и копоти, черными коробками изуродованных машин.

— Оружие, если будет угодно командору, следует привезти в Карахель. — Учитель Фазли легко, быстро коснулся карты розовым ногтем. — Сын амира Маджид примет оружие. Маджид получил от отца сильный отряд. Он пойдет вместе с вами на войну против муллы Акрама. Ему нужно много оружия. Если бы командор прислал минометы, Маджиду было бы легче воевать с муллой Акрамом.

Батурин перевел, стараясь передать деликатную настойчивость просьбы, в которой присутствовали и длящийся неоконченный торг, и обмен услугами и гарантиями, и сложная смесь лукавства и искренности.

— Нет, о тяжелом оружии после! Пусть минометы заслужат! Пусть на нас поработают!..

Боевые отряды амира контролировали отрезок дороги по ущелью, перевалу, многолюдным кишлакам и угодьям. Блокируя трассу, затрудняли движение колонн. Примирение с Сейфуддином, превращение его враждебной, воинственной банды в дружественную было дороже военных побед. Прекращало борьбу на дороге. Стоило немалых денег, которые платил Сейфуддину Кабул. Стоило оружия, которое направлял Березкин. Несколько дней назад по дороге прошла небольшая колонна. Водители, подъезжая к ущелью, ожидали стрельбы, вжимались в сиденья, занавешивали стекла кабин бронежилетами. Зенитки сопровождения шарили по кручам, выискивая засады душманов. Но вместо привычной стрельбы и засад их встретили у обочины улыбающиеся вооруженные люди. Махали, кланялись, прижимали руки к груди. Вчерашние враги превратились в друзей. Охраняли, сопровождали машины. Через день по дороге пройдет вторая, большая колонна — «наливники», грузовики со снарядами, с грузом ракет и мин. Ее продвижение, благополучие грузов и будет окончательным скреплением союза.

— Скажи: как только пройдет колонна, мы высылаем грузовики с автоматами, — подтвердил Березкин. — И еще. Пусть усилит осмотр «бор-бухаек». Мулла Акрам своих людей свободно перевозит от Карахеля до Фари Мангала. Одно из двух: либо вы с нами против муллы Акрама, либо вы с ним против нас!

Батурин перевел эту фразу так, что в ней исчез жесткий, похожий на угрозу оттенок, а прозвучала просьба партнера оказать поддержку и помощь против общего неприятеля.

— Сын амира Маджид закрыл дорогу для людей муллы Акрама, — заверил учитель Фазли. — Вчера был бой, и двое людей муллы были убиты у Карахеля. Если командор вовремя пришлет автоматы и отряд Маджида вооружится, мы поможем шурави разгромить кишлаки муллы. Наши люди первыми пойдут в Мусакалу и захватят муллу Акрама!

В это можно было поверить. Два феодальных князька, два вооруженных воителя соперничали между собой за господство над кишлаками в плодородной долине. Там, на тучных землях, выращивалась конопля, а из нее в маленьких домашних варильнях выделывался терьяк — ценимый в Пакистане наркотик. Тюки с терьяком отправлялись в Пакистан, приносили феодалу деньги, оружие, власть. Мулла акрам владел конопляниками на обширных плодоносных наделах, и его соперник Сейфуддин был не прочь потеснить соседа с помощью войск шурави.

Батурин, как и начальник разведки, знал истинную цену заключенному на время союзу. Не дружба с командиром советской части, не преданность кабульским властям, не идеи чуждой, далекой от них революции, не джихад, священная война под зеленым знаменем ислама, а зеленые поля конопли, мягкая, как пластилин, жвачка наркотика вовлекли в союз с шурави удельного князька Сейфуддина, стремящегося расширить удел. Все это понимали разведчики. Но союз был оправдан. Прекращал борьбу на дороге. Сохранял от разорения кишлаки амира. Сберегал водителям жизни. Ослаблял главного, не идущего на примирение врага.

Батурину, понимавшему корыстную суть союза, нравился учитель Фазли. Нравились его мягкость, учтивость, милая дружелюбная улыбка, встречный мгновенный отклик на его, Батурина, дружелюбие.

Березкин писал в свой блокнот — пухлый, истрепанный, испещренный названиями кишлаков, именами главарей и агентов. На время оставил их обоих в покое. И оба они, пользуясь этим, беседовали о необязательном и приятном.

— Я слышал, уважаемый Фазли, что в вашем кишлаке недавно открылась школа и вы снова можете заниматься любимым делом, учить детей!

Батурин видел, как радостно дрогнули черные зрачки афганца. В мирной жизни он был учителем. Не его призванием было таиться от встречных, кутаться в накидку, пересаживаться с ишака на моторикшу, просиживать часами на солнцепеке, добывать военные сведения. Его призванием было — в маленьком классе глинобитной, всем миром построенной школы, учить ребятишек, указывать тоненькой палочкой начертания букв на рукодельном плакате с рисунком цветка и верблюда. Он был благодарен Батурину за этот вопрос, оценил его как любезность.

— Уважаемый Батурхан, вы можете мне поверить, я никогда не стрелял в шурави. Я всегда почитал за великое несчастье, что шурави и афганцы должны друг в друга стрелять. Было время, когда шурави и афганцы называли друг друга «брат». Такое время, я надеюсь, скоро вернется. Я буду рассказывать детям все хорошее, что знаю о вашем народе, и ничего такого, что могло бы внушить им ненависть. Я буду рассказывать о нашем с вами знакомстве, дорогой Батурхан!

— Я помню, вы сказали — ваш младший брат ранен. В каждую семью война принесла беду. Сквозь каждый дом пролетела пуля.

— Очень много несчастий, очень много вдов и сирот. Но, слава аллаху, мой брат выздоровел и недавно женился… была свадьба. Люди радовались, что не нужно стрелять в людей, а только в воздух. Радовались, что можно посидеть, поесть кебаб, побеседовать, отложив винтовки. Очень хорошая была свадьба. Сейчас зима, нет полевых работ, и молодые люди женятся. В кишлаках повсюду свадьбы. Если бы наш союз установился раньше, брат непременно пригласил бы вас на свадьбу. Я рассказываю ему о вас. Он вас почитает.

— Передайте брату мои поздравления! Пусть он будет счастлив!

Батурин представил, как в зимних кишлаках, среди коричневых и серых дувалов, безлистых садов, пепельных, омертвелых полей с остатками прошлогодней стерни расцветают мусульманские свадьбы. Пестреют ковры и подушки. Нарядные люди вольно сидят на коврах у дымящихся блюд. Звенят сладкозвучные струны. Гремят барабаны и дудки. И внезапная, нестрашная, веселящая душу пальба из старинных пуштунских ружей. Славят рождение новой семьи, продолжение рода, достаток в доме, урожай в полях. Во всех долинах, «зеленках», если пролететь над ними в зимнем холодном небе, расцветают мусульманские свадьбы.

— Скажи ему, пусть приходит опять послезавтра! — Березкин закрыл свой блокнот. — Будет сопровождать в Карахель оружие. Наша колонна подойдет как раз через день, вот и посмотрим, как ее Сейфуддин пропустит. Дружба дружбой, но, если обманет, наша артиллерия их повсюду достанет, самолеты их повсюду накроют!

Батурин передал приглашение, умолчав об угрозе. Своей улыбкой, полупоклоном постарался сгладить нелюбезное, раздраженное выражение на обгорелом лице Березкина.

Свидание было окончено.

— Отведешь его и сразу зайди ко мне в штаб! — приказал лейтенанту начальник разведки, пожимая руку афганцу, с трудом выдавливая на своих твердых губах подобие улыбки.

В зашторенной машине Батурин провез учителя Фазли по дороге, туда, где кончался гарнизон, обрывался пыльный, унылый кишлак с редкими велосипедистами и прохожими и открывалась пустынная рыжая степь. Они простились под корявым деревом, и, отъезжая, Батурин видел: афганец опустился на землю, укутался в накидку и замер, будто придорожный камень.

Он вернулся в штаб, в серый дощатый модуль рядом с пыльным плацем, на котором уныло топталась рота. Мимо дежурного прошел в кабинет начальника разведки. И застал там полковника, командира части. Оба, командир и Березкин, рассматривали глянцевитые фотографии аэрофотосъемки. С большой высоты самолет-разведчик, пролетев над Мусакалой, родовым имением муллы Акрама, сфотографировал вафельные узоры полей, клетчатый чертеж кишлака, ветвящиеся арыки, крохотные лунки подземных каналов — кяризов, окрестные горы, сухие и полноводные русла, паутину троп и дорог. Скрытый от глаз, упрятанный за глинобитные стены, притаившийся в ущельях, мир афганских селений оказался открытым для объективов фоторазведки, для прицелов бомбометания.

— Вот сюда, по его дому, ночью ударить бомбочкой, когда он спит и не видит! — Полковник спичкой касался крохотных, прилепившихся один к другому квадратиков — жилища муллы Акрама, которое там, в кишлаке, было обширным домом за высокими стенами, с угловыми круглыми башнями, фруктовым садом, водоемом, конюшней, со множеством пристроек и служб, где обитали женщины, размещались охрана и слуги. Феодальный замок посреди кишлака был центром и оплотом уклада, а его владелец правил, судил и наказывал, как делали века до него. — Если точно ударить бомбочкой, мы его накроем как миленького! — Командир постукивал спичкой по глянцевитому снимку, там, где слабым, едва различимым надрезом темнели траншеи, пулеметные гнезда, позиции зенитных орудий — линия обороны Мусакалы.

Батурин слушал их разговор, понимая замысел предстоящей операции. Был участником этой борьбы, был военным. Но иная, притаившаяся в нем сущность мешали ему быть военным, желать разрушения замка, испепеления усадьбы, вторжения в мятежный кишлак. Эта сущность состояла из робкой неуверенности, из симпатий, сострадания, острого интереса и любознательности. Она располагала душу к этой удивительной земле и природе, к целомудренной и богатой культуре, к наивному, смелому, добродушному, очень красивому и здоровому народу, на который свалилось несчастье — гражданское междоусобие и распря. Разрывало устоявшийся быт, разоряло древний уклад. Расшвыривало в разные стороны семьи и племена. Ожесточало, озлобляло. Превращало кишлаки и ущелья в боевые крепости, в опорные пункты, в минные поля и преграды.

Нет, не с боем он хотел бы войти в кишлак. Не хотел бы видеть из люка развороченный взрывом дувал, убитого снарядом верблюда, упавшего на пулемет моджахеда. Он хотел бы появиться в селении в чалме и накидке, в раздуваемых на ходу шароварах, как путник, как гость. Услышать крик муэдзина в прохладной деревенской мечети, где по стенам, вышитые на фольге и на шелке, висят изречения из Корана, стоят у входа чувяки и единым, многоглавым поклоном падают к земле горбоносые лица, клонятся черные бороды, закрываются в молитве глаза… Хотел бы пройти мимо тесных, горячих дувалов, нагоняемый цокотом овечьих копыт. Пастух с клюкой прогонит отару, развесит в воздухе запах пыли, скотины, сладкого соснового дыма, гром бубенца. Мальчишка пронесет разноцветную птицу в плетеной клетке… Хотел бы посидеть на ковре в окружении гостеприимных хозяев, принимая из любезных рук пиалу горячего чая, слушая неспешный рассказ о ценах на хлеб и на мясо, о свадьбе соседского сына.

— Вот здесь меня волнуют два кишлака на подходе. — Полковник коснулся спичкой сетчатого узора на фотографии, будто кто-то приложил к земле палец, оставил свой отпечаток. — Пойдет по дороге броня — ее здесь обязательно встретят огнем. Надо узнать, сколько у них тут штыков, какая минная обстановка. В этом кишлачке у муллы размещен головной отряд Махмудхана. О нем бы побольше узнать!

Березкин сверялся с картой. Заносил в блокнот названия кишлаков. Опять обращался к снимкам. Батурин не участвовал в разговоре, но из прежних операций, из прежнего, двухлетнего опыта предвидел ход событий.

Броневая колонна — «бэтээры», танки, боевые машины пехоты — двинется к Мусакале, избегая проторенных дорог, съезжая в сухие русла, посылая вперед машины разминирования. Катки на танковых тралах проутюжат колючую землю. Подрыв, короткий металлический грохот, окутанные дымом танк, санитарная, с зажженными огнями «таблетка». Стальная колонна, втягиваясь в ущелья, преодолевая мелкие броды, обрабатывая из пушек окрестные кишлаки и высоты, выйдет к Мусакале, к ее тополям, кипарисам, глиняным минаретам и башням, скопищу саманных построек.

Медленно, проползая овраги, мотострелковые роты окружат кишлак, займут высоты, встанут на «блоки», наведут стволы в сторону белесых построек. Мобильные группы разведки уйдут в предгорья, встанут в засадах, отрезая пути отхода, минируя горные тропы.

Командный пункт раскроет пятнистые сети, укроет под ними фургоны, станции связи, жилища штабистов. На взгорье батареи колесных гаубиц, гусеничных самоходок, реактивных орудий возьмет под прицелы размытые контуры куполов и дувалов, прозрачные тополиные рощи. И полковник, нацелив бинокль, поглядывая на синее небо, станет ждать, когда донесется поднебесный металлический гул — прилетят самолеты.

— Наших новых союзников, людей Сейфуддина, встретим вот здесь. — Командир обратился к карте. — Посадим их к себе на броню, подтянем вплотную к Мусакале. После бомбоштурмового удара в артналете пусть идут вперед, прочешут кишлак. Сами разберутся с муллой Акрамом!..

И это видел Батурин — действие «дружественной банды», прочесывающей кишлак. Гибкие, осторожные, ловкие, забросив за плечи накидки, крадутся вдоль дувалов, готовые стрелять, кидаться наземь, нырять в кяризы. Просачиваться во дворы и постройки. Жадные, алчные, шарят по домам, роются в матерчатых ворохах, наталкивают в мешки шелковые ткани, серебро, фарфоровые вазы, часы. Кишлак в дыму и зловонии. Оставлен жителями, покинут боевыми отрядами, отдан на разграбление. Подавлен, сломлен еще один оплот мятежа. По ущельям, таясь от вертолетов, тянутся караваны верблюдов, вереницы детей и женщин. Уходят в горы, прочь от войны. Всадник в чалме, слыша далекие взрывы, с ненавистью сжимает винтовку.

— А все-таки, товарищ полковник, план наш с вами удался! — Березкин улыбнулся сухими, шелушащимися губами. Его усталые, вечно настороженные глаза потеплели и усмехнулись. — Сейфуддина мы замирили. Нам бы его сейчас громить, ловить по ущельям, а он вот он, пожалуйста, лучший друг! С нами идет на муллу Акрама! А ведь кое-кто нас отговаривал. Кое-кто нам не верил. Я убедился, товарищ полковник, все эти разговоры, которые ведут посольские умники: ислам, «война за святую веру», «зеленое знамя аллаха», — это все вздор. Восток признает силу и ей подчиняется! И деньги берет, кто бы ни давал! А аллах за тех, у кого больше штыков и афгани! В этом я успел разобраться.

Батурин выслушал эти слова почти с испугом. Молодой офицер, переводчик, он не влиял на решения, принимаемые старшими по службе. Но его собственный, по крохам добываемый опыт, его сложное, из предчувствий и догадок, влечение к этой земле и народу говорили, что в этой войне и трагедии присутствует не разгаданная ими, пришельцами, суть. Только любовь и терпение, бережное проникновение в сердцевину народной души могут разгадать эту суть. Не разрушить, а сохранить. Не ожесточить, а привлечь. Иначе продолжится бессмысленная бойня, продлится война.

Так думал он на второй год своей службы. Но не мог поделиться своими мыслями с начальством.

— Когда я служил в группе войск в Германии, — продолжал Березкин, — вот там была работа! Разве сравнишь? Здесь все примитивно, топорно, одно слово — Азия, средневековье! Там противник — немец, американец! Настоящий «театр», метода, цивилизация! Радиоперехваты, космос! Скрупулезный анализ источников! Там была школа… А меня, с этой школой, — в кишлаки, к верблюдам! Смешно!.. Но все-таки и у нас бывают светлые минуты. Переманили к себе Сейфуддина!

Его лысоватая белесая голова с красной, сожженной кожей наклонилась над картой. И пока он рассматривал предполагаемый маршрут продвижения и те два кишлака, где базировался головной отряд Махмудхана, Батурин молча, отчужденно смотрел на него, удивляясь, как сочетаются в этом умном, неутомимом, преданном делу человеке профессиональная глубина и наивность, знание предмета разведки и глухота к тонким энергиям восточной жизни.

— Очень важно, что амир Сейфуддин пойдет вместе с нами на Мусакалу, — сказал командир. — А еще важней, что он открыл дорогу и наши транспортные колонны пойдут без потерь. Самые большие потери в колоннах, — вздохнул он. — Жду от вас результатов. — Он отложил аэрофотоснимки и вышел.

— Все понял? — спросил Березкин, обращаясь к переводчику. — Сейчас ступай к себе, можешь отдохнуть. Через полчаса на вылет! Двумя «вертушками» идем добывать «языка» в район Мусакалы! У них там, у чертей, сильная «пэвэо»! Как бы не напороться! — И, забыв о лейтенанте, начальник разведки опять склонился над картой. Что-то нашептывал своими узкими, запекшимися губами.

Его жилище — маленькая полутемная комнатка, клетушка в саманном доме — притулилось на краю гарнизона. Если не зажигать электричества, в комнату сквозь крохотное кривое оконце с тусклым осколком стекла сочился синеватый, размытый свет. Едва освещал стол с бумагами, фотографию матери на столе, изразец, подобранный у стен разоренной мечети. Кровать с шерстяным одеялом, умывальник, автомат в изголовье — все оставалось в тени.

Он улегся поверх одеяла, прислушиваясь к жужжанию вертолетов. От звука начинало дрожать не закрепленное в оконце стекло. Казалось, что синеватый свет звучит и трепещет и комната наполнена вибрацией света. Сквозь тонкую стену слышались голоса. Батурин знал — это солдаты, улучив минуту, завернули за угол, перекуривают здесь, у стен его жилища, подальше от глаз командиров.

Он чувствовал себя усталым, огорченным, почти больным. Мучила его не телесная хворь, а связанная с работой неудовлетворенность. Общаясь с афганцами, устанавливая между ними и теми, кому помогал в переводе, — командиром, Березкиным, офицерами штаба — истинную, прочную связь, он каждый раз ошибался, промахивался, упускал что-то важное, таящееся, не в словах, а в интонациях, взглядах, неназванных чувствах. Ему казалось, что в этих промахах повинен он, что его знания недостаточны. Он, афганист, не знает страны и народа.

Он пытался понять психологию, внутренний мир афганцев, наблюдая их в часы веселья, в часы беды и молитвы.

Он бывал ими принят как гость. В самом бедном, скромном жилище, на пыльной кошме бедняка. Был окружен их лаской, любовью. Выставляли последнее — сухую лепешку, вяленый ломтик мяса, жидкий чай в разбитой пиале. Но от сердца, от всей души. И грози ему в эту минуту опасность, напади на него враг, хозяин сорвет со стены свою старую пуштунскую винтовку и станет защищать его, как брата, как сына.

Он угадывал их лукавство, когда в дуканах хитрили, утаивали, увиливали от прямого ответа купцы и менялы, сребролюбцы, видели в нем простофилю, чужака, иноверца. А когда выводили их на чистую воду, смущались, улыбались, быстро шли на попятную.

Видел в час смерти. Двух захваченных в плен моджахедов, когда афганские командос прочесывали мятежный кишлак. Обоих взяли с оружием — не успели засунуть винтовки под стреху виноградной сушильни. Их поставили тут же, у глинобитной стены. Оба молчаливые, молодые, высокие, с длинными, опущенными вдоль тела руками, смотрели на своих убийц с откровенной, разящей ненавистью. Огненно-черные, пылающие, испепеляющие глаза. Стояли плечом к плечу, глядя, как поднимаются стволы автоматов. Сколько раз в ночи настигал Батурина их огненный, ненавидящий взгляд!..

Видел их в час молитвы, когда садилось солнце и степь начинала краснеть, струилась, стекленела. В зеленом небе стояли алые горы. Путник, расстелив у обочины молитвенный коврик, совершал вечерний намаз. В его молитве, в его закрытых глазах, в обращенных к богу воздыханиях были истовость, глубина. И казалось, его молитвой сберегаются зеленое небо, далекие горы, хлебные нивы, сады.

За стеной слышались солдатские голоса.

— Да его пристрелить было мало, не то что морду набить! Мне вон ротный судом грозит, а мне не страшно! Я в пустыню ходил. Мне после пустыни никакие суды не страшны! — говорил один, хрипловатый и яростный, звучно сплевывая.

— Пусть в пустыню сходят, караван забьют, а тогда и судят. А пока не сходили, неизвестно, кто кого судить должен! — отвечал второй, насмешливый, умолкая на время коротких сигаретных затяжек.

— Эти, которых из Ленинграда, из Москвы набирают, самые поганые, бессовестные! И дураки! Их первыми пуля находит. Не могут выжить в пустыне! Их пустыня не принимает. Я сразу вижу, кого когда кокнет. У них на лицах написано.

— Уж это точно! Москвичи — лопухи. Ленивые. И терпеть не умеют. Батурин рассеянно слушал. Оба солдата были десантниками, что уходят в засаду в пустыню на истребление караванов с оружием. Быть может, оба полетят сейчас вместе с ним на захват «языков». Их ирония, ожесточение — солдатское понимание жизни все той же мудростью, приобретаемой в крови и слезах.

— Я ему говорю: «Ты флягу взял, она у тебя одна на сутки! Береги! Терпи! Не пей! Днем пить впустую. Выпил, и вся вода из подмышек вышла. Ты ночи, дурень, дождись, тогда и пей!..» Нет, не слушает! Всю флягу высосет и сидит мокрый, как мышь, глаза пучит!.. Зло берет! Думаешь, зарыл бы тебя, гада, в песок! Москвичи, они самые дикие, честно!

— Это уж точно! Да и ленинградцы такие же!

Зеленый изразец на столе мерцал, лучился, и казалось, — глазурованная глина из купола старой мечети и есть источник света, озаряющий комнату. Батурин смотрел на изумрудное свечение глины, слушал голоса за стеной.

Его основная работа в воюющей части требовала всех сил и энергии. Приучила к бессоннице, к постоянной готовности по первому знаку, приказу мчаться на вертолете, «бэтээре», штабной машине, ночью и днем, в пекло и холод. Допросы пленных, тайные встречи с агентами, работа на фильтропунктах, куда из окруженных мятежных кишлаков перед началом удара выкликалось, вызывалось по мегафонам мирное население. Уходили женщины, дети, старики, с кулями, с поклажей, скотиной. И он, тоскуя, сострадая и мучаясь, направлял кого к врачу, кого к повару, кого в тень брезентовых тентов, и уже начинала грохотать артиллерия, клубились в кишлаке разрывы, и в ответ из-за дувалов стучали крупнокалиберные пулеметы душманов. Он был в постоянных трудах, черных, не оставлявших минуты для созерцания, любования, осторожного, бережного постижения. Но все же сквозь скрежеты и вопли войны стремился понять жизнь народа — для другого, почти невозможного мирного времени, после окончания насилий и боен.

Погребения, когда торопились до захода солнца отнести на гору белого, спеленутого мертвеца, снять его с деревянного ложа, опустить в могилу головой на камень в направлении к невидимой Мекке, накрыть могилу пыльными, горячими сланцами, поставить в изголовье дикую глыбу. И мертвец превращался в гору. Вечернее солнце зажигало на ней разноцветные погребальные светильники. Усталая толпа с мотыгами, кетменями неторопливо спускалась с горы в кишлак.

Навруз — Новый год, отмеченный пробуждением злаков, набуханием виноградных сахарных почек. Люди подходят друг к другу с дарами, с тихим поклоном. Кишлаки — в сладком, прозрачном дыму. Шипит не вертеле румяный кебаб. Дышит на блюде гора стеклянного риса. Льется в пиалы гранатовый сок. В каждом жилище воздают хвалу милосердному, любвеобильному Богу. Испрашивают у него благоденствия, продолжения рода, цветения и плодоношения полям.

Труды и работы всем миром, когда роют кяризы, подземные русла, где холодный донный поток, упрятанный от солнца и пыли, бежит под землей, поит кишлаки и поля, стада овец и верблюдов. Древнее, от праотцов, мастерство. Кетменем копатели роют колодцы, посылают наверх плетеные корзины с землей, кожаные бурдюки с мокрой глиной. Роют подземный туннель. Вода, собранная по каплям от тающих льдов и быстролетных редких дождей, наполняет медный кувшин с длинным, как у цапли, горлом.

Он старался понять удивительную культуру народа, в которой сквозь все лихолетья тот сохранил свое здоровье, стойкость и целостность.

За стеной десантники говорили:

— Я ему повторяю, дураку: «Не пей до конца, береги!.. Сегодня не забьем караван — еще сутки в песках оставаться! Взвоешь без воды!» Нет, всю вылакал!.. Смотрю на него — будто с ума сошел! Бледный, глазами водит, кадык вниз-вверх! Ничего не соображает! Спятил от жары!

— Это я по себе помню. Только одно в голове — пить, пить! Пустыня, а тебе речка мерещится, колодец… Это я помню!

— Ну вот… Гляжу, уполз куда-то. Автомат здесь, а его нет. Думаю, упрет в пустыню — и с концами! Или «духи» его возьмут, или удар хватит. Пошел искать. А он, гад, за бархан зашел, открыл флягу, где запас воды, «энзэ», и лакает!.. «Ах ты, — говорю ему, — сволочь!.. Ты что же общую воду пьешь? Ты кого без воды оставляешь! Меня без воды оставляешь? Ну, если у тебя совести нет, пей, допивай, товарищей своих обворовывай!» Он на меня смотрит, как собака трусливая. Думает, сейчас я ему врежу, флягу отниму. А сам пьет, торопится, булькает. Так и допил флягу, мразь бессовестная! Вот тебе и москвич! Вот тебе и столичный!

— Да они там все такие, в Москве! Они тебе доброго слова не скажут. Ты для них деревня, провинция. Презирают!

— Я его там хотел «презреть», да сдержался!

Они замолчали. Слабый запах табачного дыма просочился в оконце. Батурин подумал: должно быть, он прав, этот хрипловатый десантник. Тот, кого не примет пустыня, отвергнет земля и природа, тот будет убит. Не только гранатой и пулей, ударом базуки и мины, но и тоской, и унынием.

На свой второй год войны, переболев гепатитом, настрадавшись от жажды в барханах, обморозив ноги в горах, когда повалил сырой снег и ударил мороз и их горные куртки превратились в гремящие панцири; он, получивший тепловой удар на броне, изведавший род безумия от многодневного ровного завывания удушающе-жаркого ветра, заносившего песчинки на страницы блокнота, в пишу, воду, казалось, в самую душу, покрывавшего ее бессчетными порезами, — он все-таки мог сказать, что любит природу афганских гор и пустынь.

Река, зеленая, как жидкий малахит, стекленеет на перекатах, шипит у раскаленных пепельных круч. Сбросить потные, прелые одежды, скисшие ботинки, плюхнуть на песок автомат, лечь вхолодные, сладкие, прозрачные струи, в их чистое жжение, смывающее больные, воспаленные оболочки настороженности, страха, вражды, недоверия. Лежать в холодной азиатской реке голым, омытым, становясь постепенно рекой, далеким ледником, белым, застывшим облаком, малой, выросшей у потока былинкой.

Ледник, голубой, недоступный, парящий над бесцветными кручами, над черными камнепадами. Присядешь без сил, с грохочущим сердцем, с запаленными легкими, с переполненными болью мускулами, водишь пугливо глазами — не мелькнет ли чужая чалма, не блеснет ли вороненый лучик винтовки, и вдруг — ледник, его распростертые белые крылья. Сидишь, забыв на мгновение про горячий автомат, про потный «лифчик», про индпакет с пластмассовой ампулой промедола. Смотришь на это парящее чудо. Пьешь, дышишь, молишься бессловесно, веря в возможность иной, высшей жизни, горной красоты и любви.

Горы в вечернем солнце. Краткое, быстрое угасание дня. В эти минуты космос врывается в расселины и ущелья своими спектрами, прозрачными радугами. Словно ангел проносится над вершинами, зажигая на них драгоценные светочи. На каждой вершине поставлена громадная, яркая лампада, прозрачная, лучистая. Как из хрустальной чаши, льется из нее золотое, зеленое, алое… Кто-то огромный, невидимый, быть может, все тот же ангел, переставляет эти чаши, меняет цвета. И ты в восхищении тянешься к лиловой горе, наблюдая, как в ней возникает желтая грань, сменяясь зеленой, малиновой. И последний, розовый пик среди густой синевы. Ночь, туман, мерцание звезд. Слабые запахи оживших горных растений. Ночная роса на стволе пулемета. И бесшумно, беззвучно на откосе возникает видение. Горный козел вышел на кручу, замер, вдыхает дуновение ущелий. Рога, недвижно упертые ноги — все в звездах. И ты веруешь — тебе явился дух этих гор, этой поднебесной страны.

Батурин знал по себе: помимо военного, грозного опыта, связанного с насилием и кровью, он, отделенный от внешнего мира броней, нацеленным дулом и выстрелом, он по каплям собирает драгоценное знание об этих горах и барханах, о лазурных, как каменные ковры, мечетях, о смуглолицых, в долгополых одеждах земледельцах, наездниках, воинах. Знание не для войны, а для мира.

Десантники за стеной покуривали, поплевывали. Слышался хрипловатый, надтреснутый голос:

— Ну, ладно, думаю, напился, гад, вылакал мою долю, выпил мою кровь, подлюка! Теперь уймется — ночь попрохладней, песочек остывает. Думаю, через час-другой пойдет караван, мы его забьем — и домой, отдыхать. Глядь, опять его нет! Туда-сюда — нету! Я к радисту: «Не видел?» — «Да он за бархан пошел!..» Я за ним! Там наша броня стоит, «бэтээры». А он, гадюка, в темноте пробку у радиатора отвинчивает, воду хочет слить, напиться! Я в него фонарем: «Ах ты, сука поганая! Ты что же, нас всех погубить хочешь? Чтоб все мы тут остались и сдохли? А ребята вернутся! Я тебя сейчас пристрелю, подлюку! Такие жить не должны!..» А он мне: «Стреляй. Все равно не выживу. Все равно помру…» Я бы его, может, и кокнул, да старлей прискакал, отнял его у меня! Но я ему разок успел мазнуть между глаз!.. Бывает же погань на свете!

— Разные люди бывают, — ответил второй, и было неясно, что он подумал. Может быть, пожалел москвича.

Батурин вздохнул. Скоро кончается срок его службы, и он уедет домой. Как знать, вернется ли снова сюда, когда сомкнётся граница за последней военной машиной, уходящей с афганской войны. Здесь на долгие годы продлится междоусобица, продолжится кровавое варево, усилится внутренняя распря с переменой вождей и властителей, с возвышением и умалением племен. В этой внутренней распре нет места ему, Батурину, военному переводчику, знатоку пушту и дари. Он многое не успел и не понял. Многое прошло незамеченным. Мало где успел побывать. Не был на свадьбе, на той, о которой рассказывал учитель Фазли. Ни разу не видел настоящую мусульманскую свадьбу из тех, что играют сейчас в зимних кишлаках и селениях.

И вдруг, перелетая в иное пространство и время, вспомнил северную русскую свадьбу в поморской деревне. Подумал изумленно, испуганно: «Неужели это я, с автоматом, на войне, в чужой стороне?… Та северная русская свадьба…»

Гора зеленая, с промороженной, жесткой травой. По горе, по седому инею текут сарафаны, алые подолы, пестрые ленты. Старухи в кокошниках, шитых жемчугом, в золоченых рогатых киках. Молодежь в нарядных сапожках. Три гармони враз раздувают красные, зеленые, золотые мехи. Бричка с женихом и невестой устлана половиками. У коня ленты в гриве, обмотана бархатом дуга. Жених румяный, без шапки, грудь нараспашку, чуб набок. Невеста обняла жениха, держит ветку рябины.

С горы — к реке, к лодкам. Обоих понесли на руках. Сажают в ладью. Лодки в лентах, утыканы еловыми ветками. Веслами, шестами о лед толкаются, рубят, звенят — в стекле, брызгах, в солнце. Вынеслись на синюю середину с грохотом, стоном. Гармонь утопили в реке.

В избу, в теснотищу. Столы в два ряда. Огонь в печи. Окна настежь. Яичня на черных сковородках пялит золотые глазищи. Холодец из кабана и теленка. Горы хрустящей, с ледком, капусты. Миска с морошкой и клюквой. Шипящий противень с говядиной. Бутылки с водкой. Гульба, поцелуи, крики.

Ночью изба, как в пламени. В окнах красно. Мечутся тени. Хмельные песни. То бабьи, от которых рокот и гул. То общим хором старинную про коня и орла. В пляс, в топот, так что пляшут венцы, переводы. То снова: «Горько!» Железный поднос с цветами, на который сыплются рубли и червонцы.

К полуночи костер у реки. Свалили две сухие сосны, запалили. И огненный вихрь до неба. В звезды улетают красные спирали и змеи. Люди окружили огнище; синеглазые, озаренные, повели хоровод. И кажется, свадьба отрывается от земли, летит в небеса в красных струях огня.

Батурин вспоминал эту свадьбу, припадая лицом к той зеленой, морозной горе, к студеной синей реке, к жаркому кострищу.

В дверь постучали. Вошел посыльный. Разглядел его в полутьме:

— За вами послали, товарищ лейтенант!.. На вылет!..

Он схватил автомат — и словно оделся в тончайшие металлические оболочки. Заострился, обрел другое лицо и тело, устремленное, зоркое, резкое. Опять был военным. Был готов воевать, исполнять приказы, поднимать по приказу оружие.

У взлетного поля, у зеленого аэродромного железа, стояла группа захвата. Десантники в брезентовых куртках, отягченные железом — ручными пулеметами, автоматами, рациями, «лифчиками» с боекомплектом. Стертое, облысевшее, избитое о камни, измызганное суховеями оружие. Командир группы что-то негромко втолковывал, доводил до солдат смысл операции.

Начальник разведки Березкин, в снаряжении, с автоматом, стоял в окружении летчиков. Склонились к планшету — прокладывали маршрут.

— Пойдем на Мусакалу, но низом, в обход, по речкам. Чтобы нам на мушку к мулле Акраму не сесть… У него вот здесь противовоздушная оборона развернута, — Березкин тыкал в планшет. — Горушки набиты «дэшэка» и зенитками!

Летчики в пятнистых комбинезонах чутко ему внимали. Батурин, обретая ту же чуткость, предчувствовал близкую погоню и поиск. Был с ними заодно, был ловцом, участником погони.

— Вот здесь пройдем над дорогой и будем их брать! «Борбухайку», «тойоту», что Бог пошлет! — Березкин, отрывая глаза от карты, поглядывал на близкие, с опущенными лопастями вертолеты, на солдат, на летчиков, словно убеждался в способности машин и людей выполнить сложный, опасный поиск. Уклоняясь от пулеметов противника, сцапать на дороге добычу и умчаться с ней домой. Батурин, подобно солдатам и летчикам, испытывал нетерпение, дразнящее чувство опасности. Поглаживал автомат на ремне.

— Вот здесь зачерпнем в степи… У этих кишлаков пошуруем, — продолжал Березкин. — Здесь надо пощупать головной отряд Махмудхана… Но тоже осторожно, не резко. Без захода на кишлаки!

Батурин знал летчиков. Со многими летал на задание. Сиживал вечерами в их комнатушках. Слушал музыку, иногда за компанию пропускал чарку спирта, разглядывал на стенах фотографии их жен, матерей и детей. Командир эскадрильи воевал в Афганистане по второму кругу. Был сбит и ранен. Его лицо, в рубцах и метинах, казалось лицом старика. Несло на себе отпечаток сухих степей и предгорий, над которыми летал вертолет, отпечаток горящих кишлаков и разрывов. Его щеки и лоб стали подобием карты, на которой были отмечены объекты ударов, маршруты разведки, площадки в горах с высадкой десантов, вывозом убитых и раненых, с падением горящих машин. Теперь на этом усталом лице сквозь пыль и окалину светилась молодая, острая мысль — предвкушение погони.

Батурин видел: они все заодно, охотники, ловчие. И добыча, еще неведомая, уже присутствует в этом холодном солнечном воздухе с блеском выпуклых вертолетных кабин.

— Все понятно? — спросил Березкин.

— Так точно, — ответил командир вертолетчиков.

— Тогда по бортам…

Две машины Ми-8 взмыли над полем и ринулись в открытую степь. Березкин уселся в кабине между правым и левым пилотом, вытеснив оттуда борттехника. Батурин следил в иллюминатор за мельканием земли.

Десантники угнездились на лавках, разложив на полу оружие, аккуратно, стволами к хвосту. По клепаной оболочке, по лицам солдат, по их стриженым головам, по вороненым стволам гуляло круглое солнечное пятно, залетевшее в вертолет.

Батурин прижался к обшивке, наполненной металлической дрожью, входя в резонанс с этой дрожью.

Прошли расположение части — саманные казармы, похожие на засохшие ржаные буханки, помойку с бесчисленными вспышками консервных банок, врытые в землю «бэтээры» охранения, клетчатое взлетное поле, на котором зеленое аэродромное железо казалось свежей травой.

Перепорхнули пойму реки с латунной рябью. Брошенная крепость была похожа сверху на дупло изгрызенного, омертвелого зуба. Резко снизились, прижались к земле, отыскивая сухое русло… Втиснулись в него и на бреющем, едва не касаясь колесами серой, размытой гальки, помчались вровень с берегами. Все слилось в серое, сплошное мелькание, в рокот, рев, словно поднятый винтами щебень колотил в обшивку и машины прорубались сквозь степь, оставляя глубокий прорез.

Батурин чувствовал бешеную, железную скорость. Страшился ее, понимал ее неизбежность. Вливался в нее своей мыслью, волей, убыстрял, торопил. Был сам этой скоростью. Стремительный вихрь машины был продолжением ревущего движения войны. Будто в громадной трубе, воздетой над бренной землей, дули жестокие ветры. Сквозь раструб этой трубы неслись боевые машины, двигались батальоны. В нем сгорали кишлаки и селения, умирали и падали люди. И он, Батурин, еще недавно вспоминавший о свадьбе, робкий, сострадающий, стремящийся к свету и истине, был внесен в грохочущую, дующую смерть трубу. Был ее голосом, ее поднебесным воем.

Резко взмыли. Отвалили от русла. Ровная, белесая степь с тонкой ниткой дороги возникла под днищем машины.

Батурин следил за дорогой. Эта нитка тянулась из Мусакалы в губернский центр, то обрастая мелкими кишлаками из нескольких склеенных домиков, то обнаженно, голо расчерчивая пустынную степь среди солончаков и оврагов.

Два велосипедиста, крохотные, с белыми нашлепками на головах, с бусинками солнца на рулях, промелькнули внизу. Вертолет слабо дрогнул, чуть наклонился в вираже, будто летчик разглядывал велосипедистов, колебался, не ринуться ли вниз, на захват.

Снова волнистая пустота с ржавыми, седыми разводами, по которым тянулась дорога — то струнно-прямая, то ломаная, то свитая в петлю, проторенная по неведомому закону, пробитая в камнях и песках копытами коней и верблюдов, колесами повозок, ногами крестьян и кочевников. Древний, нанесенный на землю путь, над которым, повторяя его, неслась боевая машина.

Два ишака семенили внизу. На переднем — тюки, на заднем — наездник. Сверху, сквозь прозрачную толщу, были видны чалма, борода, цветные полоски на тюках — все крохотное, отчетливое. Прижимаясь к стеклу, Батурин хотел разглядеть медный бубенец на шее осла, красные шерстяные помпоны.

Десантники сидели на лавках. Вытянули, расслабили руки и ноги, стянутые ремнями тела. Батурин подумал: где-то здесь, среди них, те двое, которых только что слушал за стеной. И быть может, третий — москвич, что выпил из фляги воду. Старался угадать, не тот ли худой, чернявый, с болезненным, тусклым лицом, дремлет, сдвинув ногой автомат на железном полу. Или маленький, бритоголовый, с задумчивым, тихим лицом, по которому прокатился и канул медленный шар света.

Вертолет качнулся, резко вошел в вираж. Удалился от дороги, круто пошел на снижение, так что лежащее на днище оружие поехало и десантники нагибались, удерживали его. Вертолет развернулся над степью, снова пошел к дороге. Батурин в иллюминатор пытался ее увидеть. Но видел только приблизившуюся волнистую землю в клочках засохшей травы.

Коротко, резко простучал пулемет. Очередь, прочертив пулями дорожную пыль, служила предупреждением кому-то, невидимому на дороге, командой остановиться.

Вертолет пересек дорогу. Батурин, вытянув шею, заглядывая под днище, под кассету реактивных снарядов, увидел автобус. Мелькнула крыша с привязанными тюками, красный, расписанный борт.

Вертолет развернулся, стал зависать, снижаться. Борттехник открыл дверь, за которой взвивалась коричневая пыль. Десантники хватали оружие, прыгали, окунались в эту пыль, кидались в разные стороны.

«Пошли!» — не сказал, а беззвучно крикнул Березкин, махнув рукой. И Батурин, прихватив автомат, нырнул в секущие смерчи, побежал вслед за Березкиным и десантниками.

Второй вертолет низко прошел над дорогой, скрываясь в шоколадных, взметенных космах. Батурин задыхался, у него хрустел на зубах песок. Вырвался из слепящей пыли и близко увидел автобус. Красный, обшарпанный, с белой полосой, тот стоял посреди дороги с притороченными к крыше тюками. Десантники обегали его с двух сторон, залегали у обочины, выставив стволы автоматов.

— Лейтенант! — крикнул Березкин командиру группы. — Давай вперед с автоматчиками!

Азарт, нетерпение, чувство опасности — вот что испытывал Батурин, приседая у обочины, выставив ствол. Видел, как солдаты подбегают к автобусу, открывают дверь. Успевал разглядеть за стеклами прижатые, расплющенные лица пассажиров. Эти бородатые люди в чалмах могли быть врагами. Могли быть отрядом муллы Акрама. Могли сквозь окна открыть огонь, бросить сквозь двери гранаты. Автобус был задержан в районе боевых действий.

Батурин смотрел на красный автобусный борт, ожидая выстрелов, готовый хлестнуть автоматом по стеклам.

— Вперед! — приказал Березкин, когда солдаты раскрыли дверь и водитель, не слезая с сиденья, пытался что-то объяснить.

Начальник разведки привскочил на ступеньку, заглядывая внутрь, зло и резко выкрикивая:

— Выходи!.. Все до одного!.. Быстро, быстро!..

Отступил назад, и Батурин, повторяя жест командира, его резкий, сердитый окрик, как и он, привскочив на ступеньку, гнал пассажиров наружу:

— Выходи!.. Быстро!.. Быстро!..

Люди повалили поспешно, бестолково. Цеплялись за сиденья руками, подолами, шароварами. Путались паранджами, стариковскими посохами, кульками.

Старики, кряхтя, поводя слезящимися глазами, слезали на дорогу. Женщины, подхватывая на ходу накидки, спрыгивали в пыль. Иные прижимали к себе детей. Ребятишки цеплялись за материнские платья, жались, таращили на вооруженных людей круглые, испуганные глаза.

Звенел в стороне вертолет, возгоняя длинные космы праха. Другой с шумным треском проносил над дорогой пятнистое брюхо, кассеты реактивных снарядов. Автоматчики теснили людей, отгоняли их от автобуса. Батурин, нервный, азартный, деятельный, воспроизводя слова и жесты своего командира, был, как и он, ловчий, разведчик, военный. Участвовал в сложной, нужной для общего дела работе. И только испуганные, круглые, вытаращенные глаза детей, страх на их лицах на мгновение останавливали его, мешали, причиняли страдание.

— Осмотри автобус! — приказал Березкин, вглядываясь в толпу, выбирая, выхватывая глазами тех, кого предстояло забрать.

Батурин заскочил в автобус. Было душно. Стоял запах пота, несвежих одежд, каких-то злаков и трав. Так пахнут обитатели кишлаков, деревень и аулов, чья жизнь проходит среди пастбищ, хлевов, дыма очагов и печей. Он пробежал вдоль автобуса, заглядывая под сиденья. Запасное колесо. Два кетменя со свежими древками. Полосатый куль с какой-то крупой. Рукодельное ведро из огромной консервной банки с английскими буквами. Брошенная матерчатая кукла. Стоящая дыбом тряпица. Отдернул ее, под ней была плетеная клетка. Валялся под сиденьем резиновый чувяк с красной сафьяновой стелькой.

Выскочив из автобуса, Батурин машинально искал, кто из толпы потерял чувяк, стоит босой на дороге.

— Ты!.. Ты!.. И ты!.. В вертолет! Живо!.. — Березкин тыкал в людей, указывая на них автоматчикам, и те оттесняли их от толпы, подталкивали стволами.

— Всем троим — в вертолет! — перевел Батурин. — Полетите с нами! Потом отпустим!..

Выбор Березкина пал на шофера, молодого, плохо выбритого, в золоченой нарядной шапочке. На высоченного здоровяка в пышной чалме, опиравшегося на кривую клюку. И на сгорбленного, остроносого крестьянина с жидкой бороденкой, в драной, без пуговиц тужурке.

— Вперед! — торопил Батурин. — Полетите с нами! Завтра отпустим!

— Не могу, командор! Мне машину вести! Не могу машину оставить! Хозяин ждет, когда с машиной вернусь! — возражал водитель.

— Командор, мне нельзя идти! Я к врачу, в больницу, ногу лечить! Вот нога болит, командор! — хромой пытался задрать порточину.

— О, аллах! — бормотал третий, топчась в пыли. И Батурин увидел, что одна нога у него босая, с длинными, костлявыми, грязными пальцами, с жесткими, растрескавшимися ногтями.

— Вперед!.. Быстро! — гнал Батурин.

Автоматчики толкали их оружием, тянули за одежду. И все трое, сбиваясь, торопясь, понукаемые солдатами, пошли к вертолету, страшась ревущих лопастей, автоматных стволов, пятнистого вертолетного брюха, проутюжившего сверху дорогу.

Группа отступала от автобуса, заскакивала на борт. Машина взмыла. Батурин, задыхаясь от бега, увидел в иллюминатор: брошенный на дороге красно-белый автобус и толпа пассажиров, поднявших к небу размытые лица.

Через четверть часа они опустились в расположении части. Пленные, ошеломленные, оглушенные, жались друг к другу. Шагали в окружении солдат, оружия, пятнистых, стоящих на аэродроме вертолетов, вырванные из степи, из привычного уклада, из среды соплеменников.

— Давай их в «автосервис», — приказал Березкин командиру группы. — Пообедаем и — допросим! — сказал он Батурину и устало, забрасывая за плечо автомат, зашагал к штабу.

Батурин шел вслед за пленными. Их вели к железному контейнеру от трейлера, врытому в землю. «Автосервис» — так называли контейнер.

— Ну чего ты? Пленных «бабаев» не видал? — спрашивал один конвоир другого. — Смотри! Потом маменьке в Москве расскажешь!

И по хриплому, надтреснутому голосу Батурин узнал солдата, того, что недавно, всего час назад, курил у него за стеной. Высокий, широкоплечий, он шел вразвалку, легко неся свое сильное, увешанное оружием тело. Второй, сутулый, невзрачный, взглядывал исподлобья на золоченую шапочку пленного, на суковатый костыль, на босую, переступавшую по аэродромному железу ногу.

Закопанный в землю стальной короб трейлера был поделен на тесные отсеки-камеры. Из малого «предбанника» вели вверх земляные ступени. В синем прогале неба застыл часовой с автоматом. Колченогий замызганный столик, два расшатанных стула, на которых примостились Батурин и Березкин со своими блокнотами.

Первым, кого допрашивали, был молодой водитель автобуса в золоченой шапочке, с небритыми щеками и курчавой, редкой бородкой. Он испуганно бегал глазами, стараясь понять, что его ждет, прижался к стене и мелко дрожал — от холода, веющего из подземелья, от потрясения после полета на ревущей машине.

— Спроси его, откуда ехал и кого вез! — Березкин нетерпеливо, недоброжелательно поглядывал на пленного, зная наперед, что первый допрос будет пустым и никчемным: пленные станут лгать, изворачиваться, мелко и ненужно лукавить — не для того, чтобы скрыть тайну, а из отношения к неверным, которым «сам аллах велит лгать». — Где взял пассажиров?

— Разрешите, товарищ полковник, я с ним немного поговорю для начала, — мягко сказал Батурин, этим мягким возражением упрекая Березкина в незнании деликатных законов общения.

— Особо долго не тяни! Нет времени на тары-бары!

Пленного звали Абдул Гафар. Батурин выразил ему свое сожаление, принес извинения за случившееся, объяснив содеянное крайней необходимостью военного времени, понимая, сколько хлопот, осложнений принесет водителю это внезапное задержание. Тот почувствовал сострадание, разразился жалобными причитаниями. Умолял отпустить, вернуть к автобусу, ибо хозяин ждет его к вечеру. На завтра назначен ремонт машины, она совсем старая, изношены тормоза и сцепление. Племянник хозяина у знакомого торговца достал запасные части, он поможет в ремонте. Черные, испуганно-лукавые глаза пленного перебегали с Березкина на Батурина, выясняли, кого из них следует больше бояться, как в каком сочетании замешивать правду и ложь.

— Уважаемый Абдул Гафар, — сказал Батурин, — вы очень скоро вернетесь домой. Может быть, уже завтра сумеете приступить к ремонту автобуса. Вы много ездите по этой дороге, знаете хорошо кишлаки и людей, живущих в Мусакале. Мой начальник хочет задать вам несколько вопросов.

— Кончай церемонии! — торопил Березкин. — Пусть скажет, откуда ехал и кого вез!

Ехал из Мусакалы, отвечал водитель. Туда привез пшеницу, а обратно взял народ — кого в Мусакале, на базарной площади, кого на дороге. Народу много, а машин мало. Боятся ездить. Вот и набился полный автобус, не прогонять же. У каждого свое дело, своя забота, он и решил помочь людям, взял их в автобус. Ничего запрещенного он не делал, просто ехал домой.

— Где ночевал?

В Мусакале, конечно. Ни к кому не заходил, прямо в автобус. Пшеницу отдал Сеиду Акбару, его пшеница, все подтвердить могут. А утром на площадь стали сходиться люди. Он их посадил и повез, вот и все. Больше ничего он не знает.

— С муллой Акрамом видался? Что известно о Махмудхане?

Про муллу Акрама слышал, но видеть не видел. Про муллу Акрама все знают. Очень сильный, очень богатый, много земли, кишлаков. Никакого Махмудхана не знает. Кто такой Махмудхан? Мельника Мухмуда знает. А Махмудхана не знает. Может, другие знают?

— Есть ли охрана в Мусакале?

Один раз перед въездом в Мусакалу его задержали. Ненадолго. Взяли денег, пятьсот афгани. Всегда берут и дают расписку. Люди были с винтовками, пятнадцать или двадцать. Кажется, был пулемет, большой, на подставке. А кто такой Махмуд, сколько у него людей и сколько пулеметов и ставит ли он по дорогам мины — не знает. В прошлом месяце его брат подорвался на мине. Брат его тоже шофер. Но мина, благодаря аллаху, взорвалась под задним колесом, и брат остался жив. А кто такой Махмудхан, он и вправду не знает.

Батурин слушал, благосклонно кивал. Вкрадчиво переводил Березкину, опуская всю мишуру, оставляя лишь одно существенное, имеющее отношение к развединформации. Видел, что водитель лукавит, не говорит правды. Исколесив за рулем все окрестные дороги, встречаясь со множеством местных людей, он не мог не знать Махмудхана, молодого помощника моджахедов, превративших Мусакалу и соседние села в укрепрайон, с траншеями, огневыми точками, минными полями, с контрольно-пропускными пунктами и дозорами.

Этот юркий, смышленый, быстроглазый водитель в золоченой шапочке наверняка служил моджахедам. Быть может, был и сам моджахедом, перевозя на своей машине оружие, отряды бойцов. Был он не бедняк, не крестьянин, о чем свидетельствовал золоченый дорогой куполок на его голове, новые глянцевитые туфли, обитые медными бляшками. Не был он и крупной птицей. Служил душманам из страха и за деньги. И этот страх сквозил в его повадках и жестах, в выражении глаз.

Все это чувствовал и угадывал Батурин, перевидав за время службы множество подобных ему, научившись по тонким, почти неуловимым приметам различать в человеке род его занятий, сословие, внутренний мир и характер.

— По-моему, он нам крутит мозги! — сказал Березкин. — Как ты считаешь?

— И мне так кажется, — ответил Батурин. И моментально испытал сложное чувство, похожее на вину и раскаяние. Он, так любивший Восток, его культуру, психологию, нравы, стремившийся проникнуть в глубину пленительных восточных стихов, народных обычаев и верований, — он был военным переводчиком, разведчиком. Использовал свои знания в целях разведки, в целях войны. Обращал эти знания против стоящего перед ним, дрожащего от холода человека.

— Скажи ему, если будет врать, мы не станем с ним цацкаться. Передадим, к чертовой матери, в госбезопасность, к Хассану. Уж он из него вытрясет правду. А если скажет дело, денег дадим и отпустим.

Батурин перевел последнее обещание — насчет денег. Хассан, начальник уездной госбезопасности, был яростный, вспыльчивый, не улыбающийся никогда человек. Душманы вырезали у него семью — жену, детей и родителей. Гоняясь за бандами, уходя в засады, бесстрашно рискуя, Хассан мстил за семью, был беспощаден с пленными.

Водитель суетился, прижимал дрожащие руки к груди, божился, что говорит одну правду. Шапочка сверкала на его черной голове, как маковка минарета. Его увели, чтобы снова допросить поутру.

Второго пленного звали Рахим Хамед. Старый, усталый, унылый. Чалма его была серого, пыльного цвета, из вялой, мятой материи. Из драного, незастегнутого пальто торчала вата. Темная, с проседью борода была немыта, нечесана. Босая, потерявшая чувяк нога, стояла ребром на грязном, заплеванном полу. Подошва была черной, костяной, как копыто, а ладони казались вытесанными из камня. Он вошел и тут же присел у стены на корточки, как сидят у дувалов уставшие, наработавшиеся крестьяне. Он и был крестьянин, изнуренный трудами и бедностью.

— Как чувствуете себя, уважаемый Рахим Хамед? Ничего не болит? — начал Батурин.

— Что? — переспросил пленный. Он не понял вопроса, не понял сострадания, равнодушный к случившемуся, готовый ко всему, что еще может случиться.

— Где живет и чем занимается? — спросил Березкин.

Батурин и так знал, чем занимается сидящий перед ним человек, чьи руки окаменели от бессчетных прикосновений к земле, прорывая арыки, кяризы, перекапывая ее кетменем, возводя на ней саманные стены и изгороди. Земля осела в человеке серым прахом, сделала его земляным.

Отвечал он вяло, часто не понимал, переспрашивал. Будто Батурин говорил с ним на диалекте, и вопросы, самые простые, были ему непонятны.

Он жил в кишлаке Ланда-Нова и выращивал на маленьком поле терьяк — конопляное семя, из которого изготавливали наркотик. Все окрестные кишлаки, подвластные мулле Акраму, выращивали терьяк. В дни урожая приходили вооруженные люди и забирали коноплю, оставляя немного денег — на проживание, на муку, на керосин и одежду.

— Сколько приходит людей? — спросил Батурин.

— Как? — не понял крестьянин.

— Сколько моджахедов приходит в Ланда-Нову в дни урожая?

— Десять, а то и двенадцать, — ответил он.

Березкин спрашивал терпеливо, дотошно. Бывал ли тот в Мусакале? Знает ли, сколько в селении мечетей?… Видел ли муллу Акрама? Встречался ли с отрядом Махмудхана?

Батурин переводил, и его не покидало недоумение, странность своего присутствия здесь, в этом стальном, закрытом контейнере, оставшемся от разграбленной, разбитой машины. Унылый афганец, сидящий перед ним на полу. Две их сошедшиеся жизни, две пересекшиеся на мгновение судьбы.

Батурин — из северного русского города на берегу полноводной реки, города с заводами, кораблями, дымными верфями, с белым монастырем и храмом. Отец — военный, кочевавший всю жизнь по гарнизонам, прямодушный, пожалуй, слегка простоватый в суждениях. Мать — увядшая до срока женщина, прожившая жизнь среди топота марширующих рот, солдатских песен, уханья военных оркестров. Забыла свою музыкальную школу, скрипку, диплом с отличием. Однажды он видел, как мать тайком достала из темного шкафа футляр, открыла, и на красном сафьяне, нежно-золотая, янтарная, лежала ее скрипка. Так и не решилась достать. Смотрела на беззвучные струны.

И — этот согбенный крестьянин, рожденный в поколениях земледельцев среди сиреневых гор, красноватых пашен, намазов и омовений, обреченный на тяжелый, завещанный богом труд до последнего вздоха, когда понесут его на каменистое взгорье и уложат в неглубокую, посыпанную камнем могилу.

Две их жизни сошлись на мгновение как малый эпизод азиатской войны и опять разойдутся, не изменив ничего. Забудутся и канут в веках.

Пленный вяло отвечал, что в Мусакале есть несколько мечетей, а сколько — не помнит. В его родном кишлаке есть мечеть, но муллы больше нет, умер. Про муллу Акрама слыхал, что человек он хороший, воюет за ислам. Но сам его не видел. Про Махмудхана ничего не слыхал. Кто правит в Кабуле — не знает. Какой-то эмир или шах. Не женат. Живет с братом и матерью. На жену не хватило денег.

Березкин брезгливо выставил губу. Записывал в свой блокнот. Было видно, что тупые ответы раздражают его.

Крестьянин был понур и покорен. Не просился домой. Был готов смириться с любой его ждавшей долей. Если аллаху угодно вырвать его из автобуса, перенести по небу, ввергнуть в ледяной каземат, значит, на то его воля. Вся жизнь была послушна этой грозной, всевышней, карающей и угнетающей воле. Он разучился роптать.

— Похоже, не врет. — сказал Березкин. — Хотя жить в Ланда-Нове и не знать, что творится вокруг?… Надо быть полным тупицей! Завтра снова допросим.

Батурин старался работать как можно точнее и лучше. Не пропустить, не обронить мельчайшего зерна информации. И одновременно сокровенным сознанием он чувствовал свою встречу с крестьянином как случайную, ненужную встречу двух миров и историй.

За тем, кто сидел на заплеванном, грязном полу, — бесконечная вереница смертей и рождений безвестных афганских крестьян, обитавших на этих камнях и отрогах гор, среди нашествий и войн, эпидемий и моров, сметаемых, избиваемых до последнего младенца и старца и вновь выводимых на свет как злак, как вода из колодца, как вершина хребта.

За ним, Батуриным, — огромная, между трех океанов, страна, в муках и судорогах, в могуществе и наивном неведении, послала полки в скопища чуждых народов на долгую, не имевшую смысла войну.

Кромки двух миров и историй сошлись, чтобы распасться. Уйдут, отстреливаясь и отбиваясь, войска. Сомкнётся за последним «бэтээром» граница. Батурин уйдет на броне, а крестьянин вернется в свой нищий кишлак, в круговращение злаков, дождей, урожаев. Исчезнет, сокроется тайна, оставшаяся навек неразгаданной.

Он, военный переводчик, может добыть информацию, сведения о пулеметах и минах. Но не может разгадать эту тайну — народной души и жизни, чужой для них и враждебной.

— Примитивное дело! — раздражался Березкин. — Меня после Европы — в кишлак!. Какие-то козлы в огороде!.. Давай веди третьего! — приказал он солдату.

Третьего, хромого, звали Сайд Голь. Огромный, жилистый, он опирался на ошлифованную суковатую палку. Синяя шелковая чалма, черная холеная борода, яркие, вывернутые, негроидные губы, под выпуклыми надбровьями вращались горячие, с мокрыми воловьими белками глаза. Говорил он шумно, улыбался, показывал ослепительные зубы. Разжимал могучий кулак, прикладывая к груди, к розовой шелковистой рубашке длиннопалую ладонь.

— Где живет? Чем занимается? — спрашивал Березкин, зорко, быстро, с проснувшимся интересом взглядывая на пленного. Чувствовал его силу, незаурядность. Откликался на них чутко и осторожно. — Пестрый фазан! — приготовил он руку для записи.

Пленный с готовностью пояснил, что живет в Мусакале, занимается торговлей в дукане. У него еще пять братьев, все торговцы. Ездят в Пакистан за товарами. Раньше и он ездил, но заболела нога. Долго лежал в больнице и теперь не рискует уезжать далеко от дома. В подтверждение он достал из кармана целлофановый пакет. Выложил документы — паспорт, медицинские справки, пачку денег.

Все это он делал охотно, дружелюбно. Не испытывал страха перед задержавшими его людьми. Понимал их заботы, доверял им, не видя в них врагов, не ожидая для себя худого. Со своей бородой и глазищами он был похож на жизнерадостного колдуна из восточного сказа. Похохатывал, раскрывая красные, сочные губы. Когда наклонялся, в недрах его голубой чалмы начинала блестеть шитая серебром тюбетейка. Это был силач, восточный великан, сытый, смелый, богатый…

— Знает ли он муллу Акрама? — спросил Березкин. — Сейчас будет врать, выкручиваться! Пестрый фазан!.. Не может не знать муллы!.

Но тот не выкручивался. Конечно, он знает муллу. Раньше виделись часто. Но теперь, когда война подошла к Мусакале, муллу трудно увидеть. Все время в разъездах, в кишлаках. Набирает отряды, копит в складах оружие. На прошлой неделе он попал под удар вертолетов. Четверо из охраны было убито, но сам мулла уцелел, только оглох немного.

— Верно, на прошлой неделе вертолетчики атаковали муллу под Баги Мухрабом! — оживился Березкин. — Прихлопнули бы его там — и нам бы работы поменьше!.. А этот купец — птица дорогая! Тонко работает! Спроси-ка его аккуратно, приходят ли в кишлак люди амира Сейфуддина. Сейфуддин нам с тобой говорит, что порвал с муллой, станет с ним воевать. Но что-то мне кажется, есть какая-то тонкость! Продаст в одночасье!.. Спроси, приходят от амира Сейфуддина послы?

Прежде послы приходили, ответил хромой. Приезжал в гости сын амира Сейфуддина Маджид. Останавливался в доме Махмудхана. Оба молодые, красивые, ездили охотиться на горных козлов. Но потом амир Сейфуддин помирился с шурави, и мулла Акрам назвал его предателем веры. Амир Сейфуддин напал на людей муллы, и в Мусакале появились вдовы. Старейшины Мусакалы убеждают муллу Акрама помириться с шурави, перестать воевать, а иначе, они говорят, прилетят самолеты и разрушат Мусакалу. Но мулла Акрам предупреждает стариков не гневить аллаха, иначе Мусакалу разрушат не самолеты, а гнев божий.

Все это он говорил бодро, шумно, охотно. Улыбался, жестикулировал длинными руками. Он был похож на истукана, слепленного из красной глины, в которую вдохнули жизнь, и истукан заговорил, заулыбался, заколыхал бородой. Он напомнил Батурину джина в разноцветных одеждах, представшего вдруг в сумрачном подземелье.

Батурин видел, Березкин не верит хромому. Правдоподобие ответов скрывает потаенную неправду. Откровенность, доброжелательная наивность таят в себе лукавство. Пленный, называющий себя торговцем, не был похож на купца. Породистый, лишенный раболепства, привыкший к свободе, он был из тех, чьей воле повинуются другие, безвольные. Батурин чувствовал в нем внутренне напряжение, звериную осторожность, упрятанную в шелка, улыбку, жесты. Испытывал к нему острый интерес, к его ярким чертам и словам, и одновременно враждебность, угадывая иную, сокровенную сущность.

— Спроси, куда ехал! — Березкин вцепился в него зоркими голубыми глазками, не отпускал, исследовал. На его усталом, поблекшем лице появилось резкое, молодое выражение. Он почуял в пленном соперника, почуял сильную личность. Добычу, за которой всегда охотится разведчик и нечасто находит. — Спроси, куда ехал!

Тот отвечал, что ехал к врачу. Нога продолжает болеть. Он ехал показаться врачу, вез деньги. Год назад на ноге появился нарыв, и ему сделали операцию. Братья заплатили большие деньги, и он лежал в больнице, лечил ногу. Теперь раз в месяц ездит к врачу.

— Пусть покажет ногу, — сказал Березкин.

Тот задрал шаровары, обнажил сильную, смуглую ногу в длинном шерстяном носке, обутую в добротный кожаный, начищенный до блеска башмак. Осторожно отвернул носок. И на голени открылся рубец, длинный, розовый, с дырочками от швов.

Березкин наклонился, внимательно рассматривал шрам. Батурину была видна лысоватая белесая голова Березкина с красной, обгорелой на солнце кожей. Пленный сверху, наклонив голову, смотрел на Березкина.

— Огнестрельное, — тихо сказал начальник разведки. — С извлечением пули. С наложением швов. Какой-нибудь хирург-француз в базовом госпитале извлекал. Две недели назад за перевалом десантники разорили госпиталь. По реке, сам видел, плыли капельницы, бинты, бандажи… Огнестрельное, — повторил он, осматривая рубец, словно сам был врачом.

Батурин представил хромого в боевом облачении. «Лифчик», набитый автоматными магазинами. Пистолет в тисненной, узорной кобуре. Новенький «Калашников» на кожаном, в медных бляхах ремне. Сильный, ловкий, перескакивает по камням, таится на кручах, посылает точные очереди в бегущих, падающих, замирающих солдат. Неутомимый, смелый в бою моджахед, «воин аллаха и веры» — вот кто был перед ним.

И другое видение, от которого стало не по себе: не он, Бутурин, допрашивает моджахеда в железном коробе, усыпанном окурками, сором, а этот, похожий на джина великан, допрашивает его в саманной темнице, весело, беспощадно терзает, режет, сечет ножом, и глаза его вот так же выпукло, влажно блестят, краснеют в бороде вывороченные губы, и мука его, Батурина, страшна, бесконечна.

— Он может сказать, сколько людей в головном отряде Махмудхана? — спрашивал Березкин. — Есть ли в кишлаке «дэшэка», зенитки? Не видел ли он переносных зенитно-ракетных комплексов? «Стингеры», «блоупайцы»?

Пленный отвечал, что точно не знает. Есть разное оружие. У молодого Махмудхана есть большие пулеметы и пушка. Если шурави отпустят его, он может вернуться в Мусакалу, получше все разузнать и после рассказать шурави. Он не любит муллу Акрама. Тот нанес обиду ему и его братьям. Он любит шурави — военный доктор бесплатно дважды осматривал и лечил его рану. Если его отпустят, он через несколько дней вернется и расскажет, сколько оружия у молодого Махмудхана.

— Скажи, мы отпустим его. Но у него еще будет ночь, чтобы подумать и вспомнить, не видел ли он у молодого Махмудхана зенитных ракет и все ли броды на подступах к Мусакале открыты для переправы… Отведи его! — приказал Березкин солдату.

Когда пленный, опираясь на палку, приветливо улыбаясь и кланяясь, удалился, Березкин сказал Батурину:

— Вот этот фазан настоящий! Завтра приготовься, будем с ним долго работать… Я его сразу приметил в автобусе, отличил безошибочно… Фазан замечательный!

Начальник разведки, закрыв глаза, тихо, счастливо засмеялся.

В сумерках Батурин, утомленный, рассеянный, медленно направлялся к себе мимо продовольственного склада, у которого стоял часовой, сгорбленный под бронежилетом; мимо штаба, где дежурный громко говорил в телефонную трубку; мимо центра связи, накрытого шатром маскировки, из-под которого невнятно доносились позывные связиста.

Его окликнули:

— Батурин, а мы к тебе стучались! А ты вот где! Айда к нам, посидим… Военврач Ловчук и продавщица военторга Светлана преградили ему дорогу. Оба радовались тому, что отыскали Батурина. А тот почти испугался встречи. Ему хотелось побыть одному, не хотелось в их тесную комнатушку, где душно, накурено, все те же знакомые лица — врачи, вертолетчики, офицеры штаба, гарнизонные женщины. После ядовитого, жгучего глотка спирта тусклая лампочка вдруг начинает гореть светлее, лица женщин выплывают из тьмы, Ловчук хватает гитару, принимается яростно хлестать пальцами по струнам. Закатывает глаза, поет свои нескладные, сумбурные, яростные песни про разведку, десант, караваны, про бои в «зеленке». И все, кто сидит, хмельные, знающие друг о друге всю подноготную, истосковавшиеся, истомившиеся начинают подпевать. И все это в тесном саманном домике на краю медсанбата, где в палатах стонет подорвавшийся механик-водитель и слоняется, стучит костылем не ведающий сна лейтенант. Посидят, попоют, накурят донельзя. Разбредутся кто куда парами — любовники, кто на час, кто на год, породненные на время этой душной афганской степью.

— Батурин, айда ко мне! — приглашал Ловчук. — Посидим, попоем!

— Пойдем, — звала Светлана. Батурин видел в полутьме, как она улыбается, какая у нее высокая, крепкая грудь и белая шея. — Ты меня, вроде, боишься!

— Да нет, не могу сегодня, — отказался Батурин, желая, чтоб они поскорее ушли. — Много бумаг накопилось.

— Нашу Светку не берут в разведку! — хохотнул Ловчук. Обнял ее за плечи, притянул к себе. И они ушли туда, где у глинобитных казарм горели тусклые лампочки и темными, неразличимыми массами двигались солдаты, слышались голоса, стук сапог.

Он вернулся к себе и, лежа на суконном одеяле, положив под лампу раскрытую книгу, стал читать.

Это была поэма «Бабур-намэ» на фарси, с цветными миниатюрами. Она была захвачена десантниками вместе с кипой пропагандисткой исламской литературы и ящиками с промасленными гранатометами, когда душманская «тойота» напоролась на засаду в пустыне. Неизвестно, кто ею владел. Может быть, среди неграмотных мусульманских стрелков, жителей пустынных предгорий, крестьян, скотоводов, погонщиков, находился какой-нибудь университетский бакалавр, интеллектуал-идеолог, пробиравшийся из Пакистана вместе с караваном оружия. Их было не отличить друг от друга, разорванных в клочья снарядами «бээмпэ», когда оператор навел прицел на тусклые подфарники пробиравшейся по барханам «тойоты». Утром «тойота» еще дымилась. Десантники жгли тюки с брошюрами, перегружали в боевую машину трофейные гранатометы. И молодой командир углядел и выхватил из огня нарядную, в кожаном переплете книгу.

Батурин перевертывал плотные, обугленные по краям страницы, где шел рассказ о деяниях царя, о его походах, битвах, молениях, где восточная мудрость, облеченная в стих, учила жизни, служению богу, избавлению от страстей и скорбей, чтобы человек, пройдя свой путь по земле, утомившись в любовях, сражениях, изведав измену друзей, гибель любимых и близких, взошел тропою праведника в лазурный рай, прекрасный, как утренний свет на стенах изразцовой мечети.

Он рассматривал миниатюры, где тончайшей кистью были изображены царские охоты в горах, поединки витязей, осады городов. На ярких коврах плясали танцовщицы. Мудрецы сидели под раскидистым деревом, слушая перламутровую вещую птицу. Безвестный художник изобразил весь белый свет — с царствами, океанами, землями, с рыбинами в пучинах, с диким зверьем в лесах. И повсюду — в мечетях Герата, в садах Джелалабада, в тенистых рощах Кабула — душа воителя, покорившего народы и царства, взывала к силам небесным, молила защитить, научить.

Батурин отвлекся от чтения. Все, о чем читал в этой книге, присутствовало здесь, вокруг. В кишлаках и мечетях, всмугло-красных лицах дехкан, в коврах, в каменных башнях. Те же скалы, ручьи и посевы. Те же птицы и звери в горах. Кругом был Восток, все тот же, неизменный.

Батурин пытался глядеть на него глазами мудреца и поэта, странника, идущего по дорогам в поисках мудрости, озирающего лик земли. Но он не был мудрецом и поэтом. Он был военным, из другой земли. Пришел с воюющей армией. Его движение по горам и пустыням напоминало надрез. Рушило, вспарывало древний уклад. За кормой его «бэтээра» бурлила, стенала рассеченная жизнь, в которой умирали, корчились в кровавых бинтах, кричали на допросах, вонзали пулеметные очереди в пятнистые тела вертолетов. Однажды в разрушенном кишлаке среди обугленных яблонь он нашел на земле перламутровую, обожженную птицу, убитую взрывом…

Он встал, накинул куртку, вышел на воздух, под звезды. Стоял среди ровных, холодных дуновений близкой предзимней пустыни. Тарахтел по соседству движок. Масляно желтело оконце в вертолетной диспетчерской. Он двигался взором среди живого, шевелящегося звездного мироздания, тянулся ввысь. И ему казалось, эти холодные, чистые дуновения прилетают от звезд, несут из Вселенной загадочную, неясную весть.

Он напрягал глаза, устремлял их в серебристую, туманную бездну. Старался представить иную, страшно удаленную жизнь на невидимых, витавших меж звезд планетах. Она, невидимая, туманила звезды, делала космос не черным, не глухим, а воздушным, проявляла себя в бесчисленных дуновениях.

На одной планете, казалось ему, в том, мерцающем, с остроугольными очертаниями созвездии, — там, быть может, играли свадьбу. Валили с зеленой горы, топотали на жухлой траве, подсаживали в лодку жениха и невесту, сыпали звонкие деньги на жестяной нарядный поднос.

На другой, среди туманных светил, планете был его дом, были мать и отец, молодые, счастливые, среди весенних зайчиков света, и отец поднимал его на руках в белому потолку, где висела хрустальная люстра и в каждой граненой стекляшке, изумительно переливаясь и вздрагивая, метались золотые, зеленые огоньки.

А на третьей планете, той, что окутывалась млечной мутью набежавшего облака, — там шла война. Горели селения, гусеницы машин резали молодые хлеба, и кто-то тоскующий, одинокий стоял под ночными звездами среди этой войны, искал во Вселенной другой понимающий взгляд.

Батурину вдруг стало страшно. Он испытал почти ужас. Оцепенение, пронзившее грудь, остановившееся в сердце знание. Будто холодный свет звезд вошел в него тысячью тонких игл, впрыснул холод и смерть. Он вдруг понял, узнал, что будет убит. Непременно будет убит на этой войне, Не сегодня, не завтра, а позже, но будет убит. И оно, это знание, прилетев от звезд, замерло в нем. Он стоял, не в силах просить о спасении.

Медленно оттаивал. Понурый, усталый, возвратился в свою комнатушку, на кровать, накрытую суконным одеялом.

Ночью он проснулся от стука. На пороге стоял посыльный из штаба:

— Товарищ лейтенант!.. Полковник Березкин срочно послал за вами! Березкин сидел в своем кабинете, тоже поднятый недавно с постели, с непричесанными редкими волосами, в незастегнутой куртке.

— Этот хромой обалдуй устроил кавардак в «автосервисе»! Стучит, требует командора! Что-то хочет сказать. Давай-ка сходим. Видно, что-то надумал. Зря звать не станет!

Они спустились в стальной контейнер. Уселись под бледной лампочкой за тем же заляпанным столиком. Скоро на заплеванном, грязном полу возник перед ними пленный — огромный, сутулый, без чалмы, опирался на сук, почти касался потолка бритой черно-синей головой. Он был возбужден. Исчезли недавнее добродушие, непринужденная, со смехом и улыбками, речь. Его глаза выпукло, возбужденно блуждали. Негроидные губы жарко дышали. Сильная, большая рука то и дело прижималась к груди.

Речь его была неожиданна.

Да, признался хромой, он говорил на допросе неправду. Он не торговец, не дуканщик, а близкий помощник муллы Акрама. И рана на его ноге от пули шурави, когда из засады он жег в прошлом году колонну. «Наливники» взрывались так, что дым был виден на той стороне перевала. А в долину по реке приплывал горящий бензин. Тогда шурави потеряли тридцать «наливников» и много убитых. А из его отряда, из сорока человек, осталось двенадцать. Сам он уполз из окопа с пробитой ногой, спасаясь от огня артиллерии.

Да, он Сайд Голь, служил мулле до тех пор, пока тот кровно не обидел его. Мулла Акрам отстранил его от руководства отрядом, лишил всех почестей, заслуг и прилюдно накричал на него, как на простого слугу. А все потому, что Сайд Голь сказал мулле, что пора мириться с шурави, как это сделал Сейфуддин. Сейфуддин помирился с шурави, и его кишлаки остались целы, его поля и арыки целы. Его женщинам и старикам не надо сниматься с места и прятаться в горах, ожидая самолеты и танки. Сейфуддин получает от шурави оружие, и скоро станет сильнее муллы Акрама, и вместе с шурави придет в Мусакалу и разрушит ее. Мулла Акрам готовится воевать с шурави, но не выпускает из кишлака стариков и детей. Говорит — пусть снаряды и бомбы убьют их в домах, тогда все увидят жестокость шурави. Он, Сайд Голь, потребовал от муллы отпустить невинных женщин и стариков. И тогда мулла принародно накричал на него и ударил. Теперь Сайд Голь будет мстить обидчику и для этого вызвал командора среди ночи.

— Что он хочет сказать? — Березкин угрюмо, недоверчиво поглядывал на хромого, чья косматая великанья тень металась под низкой лампой. — Пусть побыстрее выкладывает!

Махмудхан, мальчишка, родственник муллы Акрама, крикун и бездельник, падкий на чужое добро, — вот кому мулла передал его, Сайд Голя, отряд. Сайд Голь создал каждого воина своими руками, каждому вложил в руки винтовку, каждого благословлял перед боем, каждого, кто был ранен, нес на своих плечах, каждого, кто был убит, провожал в рай, уповая на скорую встречу. И этих людей мулла отобрал у него и отдал мальчишке. И они, эти люди, почитавшие Сайда Голя за пророка, отвернулись от него и забыли, стали, как псы, лизать руку Махмудхана, на которой не найдешь следов пороха и ружейной смазки, а только сахарную пудру и хну. Так пусть же они будут прокляты все! Сайд Голь откроет командору тайну, и пусть командор ею воспользуется.

Завтра, продолжал хромой, Махмудхан играет свадьбу. Не в Мусакале, где люди ждут близкой войны и скорбят перед смертью, а в дальнем кишлаке, куда не придет война и не прилетят вертолеты. Там, в кишлаке Тора-Коталь, завтра будет свадьба Махмудхана, на которую соберется весь его военный отрад и еще два малых отряда, всего сто двадцать воинов. Если командор пошлет туда вертолеты и ударит, он одним хлопком накроет всех сразу. Люди в Мусакале скажут, что аллах справедлив, наказал глупца и гуляку. А мулла Акрам, устрашившись гнева Господня, разрешит старикам и детям покинуть селение и станет просить мира у шурави. Вся эта речь, бурная, клокочущая, толкалась в Батурина. Проникала в него подобно электрической плазме. Ему становилось горячо, душно. Переводя Березкину, он невольно воспроизводил жесты и мимику пленного. Выпячивал губы, поднимал брови, прижимал к груди ладонь.

— Что же он раньше молчал, если дело такое срочное? — сказал Березкин, все еще недовольный, мрачный, но уже меняясь в лице. В его синих глазах отражались две золотые искорки света — ума, прозорливости, цепкой бегущей мысли. — Я ведь говорил, что он фазан непростой!.. Так что же он раньше молчал?

Молчал, отвечал хромой, потому что боялся. Боялся, что командор его расстреляет. Слишком хорошо знают Сайда Голя. Многих солдат, водителей и саперов убил Сайд Голь. Много грузовиков, транспортеров и танков подорвалось на его фугасах, сгорело от ударов его гранатометов. Он боялся, что его расстреляют или отдадут в руки Хассану, начальнику госбезопасности. Хассан завернет его в мокрую простыню и станет пропускать электрический ток. Или станет по одному отколупывать ногти, пока аллах не сжалится и не заберет на небеса его душу. Он просто боялся. Но теперь не боится. Он хочет отомстить обидчикам, хочет узнать, что месть совершилась. И пусть его потом расстреляют или отдадут Хассану. Он все сказал.

— Может показать кишлак? Где этот Тора-Коталь?

Березкин раскрыл карту. Все трое наклонились над ней. Батурин видел близко бугристую голову великана с черно-синей макушкой, красные вывернутые губы, огромный палец с загнутым ногтем, скользящий по карте.

— Вот Тора-Коталь! — сказал пленный. — Он здесь!.. Я знаю карту, я учился читать карту, когда в Пакистане набирал отряд!.. Вот Мусакала. Вот Нарушахри у дороги, где стоит отряд Махмудхана. Вот, в соседнем ущелье, Тора-Коталь. Там завтра Махмудхан со своими людьми справляет свадьбу. Пусть командор пошлет туда вертолеты и убьет Махмудхана. И тогда будет мир!

— Ладно, скажи ему… — Березкин бегал глазами по карте, заглядывал в свой блокнот, что-то высчитывал и сверял. — Скажи ему, что завтра мы посадим его в вертолет и полетим в Тора-Коталь. И если мы не найдем там свадьбы или нас встретит огонь «дэшэка» и зениток, я открою в вертолете дверь и пошлю его прогуляться! Выше в небо — ближе в аллаху!

Тот закивал, соглашаясь. Распрямился, огромный, бритоголовый джин с громадными руками, прижатыми к могучей груди. Березкин посмотрел на Батурина:

— Вот это другой подход. Настоящее дело. Готовься, лейтенант, завтра погуляешь на свадьбе! Повезем жениху гостинцы!

Ночь. Дуновение небес. Туманные высокие звезды. Ладья на синей реке, увитая лентами. Гроздь рябины в руках у невесты.

Березкин негромко рассмеялся.

Утром на вертолетной площадке готовились к взлету две пары: два Ми-8 и две «двадцатьчетверки». Подвешивали бомбы, заряжались в барабаны снаряды. Заправщики заливали баки. Батурин чувствовал, как наполняются тяжестью машины, обремененные топливом, сталью, взрывчаткой…

Где-то в стороне, за горами, в том же воздухе, в том же солнечном свете, собиралась мусульманская свадьба. В мечети, в прохладных сумерках, мулла раскрывал Коран. Гудела, рокотала молитва. Смуглые бородатые лица припадали к коврам. Колыхались над селением дымы. На блюдах курился плов. Величавые старцы, нарядные мужчины и юноши собирались на большое подворье…

Березкин с автоматом, с болтавшейся на груди фотокамерой развернул карту. Летчики поддерживали ее, а он прокладывал маршрут к кишлаку Тора-Коталь. Морщинистое, усталое лицо знакомого командира эскадрильи, казалось, отражало эту карту. Линию полета — через лоб, переносицу, сухие, искривленные губы.

— Я думаю, надо лететь здесь, по речке. Не прямо через горы, а зайти стороной. А то придется прорывать «пэвэо», — сказал командир, удерживая на весу хрустящую карту.

— Не придется, — сказал Березкин. — Они нас не ждут. Здесь, по данным, вообще нет никакой обороны. Женщины будут отдельно. Их бомба не тронет. А мужики всей бандой кучно будут сидеть. Их и накроешь. Лишь бы вы точно вышли, и сразу, чтобы не спугнуть!

Свадьба втекала в подворье. Под тенистыми кронами на узорных коврах сидели седовласые старцы. Молодые в поклоне подносили пиалы с чаем. Тихие речи, шевеление усов и бород, шелк на подушках, черноглазое лицо жениха. И в плетеной, подвешенной клетке — златоперый павлин…

— Сажайте ко мне предателя! — сказал командир эскадрильи.

Тот, кого назвали предателем — презрительная кличка для всех, кто за деньги или из страха служил проводником в рейдах и налетах на базы, наводил вертолеты на родные кишлаки, указывал дома моджахедов, имена и явки мятежников. — пленный великан уже шел, прихрамывая, опираясь на тяжелый костыль. Лицо его, гончарно-красное, твердое, было спокойно. Широкие сжатые губы казались вырезанными из камня. Два солдата конвоировали его к вертолетам.

— На мой борт! — повторил командир эскадрильи.

Пленный подошел, молча поклонился и замер, возвышаясь пышным, складчатым шелком над головами пилотов.

— Сюда, сказал ему Батурин, — подводя к пятнистой машине, помогая влезть на ступеньку. И пока тот влезал, забросив клюку, Батурин сквозь ткань чувствовал литую мышцу.

Они уселись. Предатель между левым и правым пилотом. Сзади него Батурин, чтобы можно было общаться. Березкин с борттехником уселись на лавку.

— Ну, с Богом, как говорится, пошли! — сказал Березкин. — На свадьбе гулять и «горько» кричать! — Взвел фотокамеру, прицелившись в круглое, наполненное солнцем стекло.

Вертолеты проскрежетали по рифленому железу, взмыли один за другим. Батурин видел сквозь блистер мелькающую серую землю. Все те же развалины старой крепости, как огромный гнилой зуб с провалившимся дуплом. В недрах дупла на пепелище виднелись шатер кочевника и два неподвижных верблюда. Пролетели кишлак — клетчатую хрупкую вафлю. В ломких тисненых ячейках некоторые квадраты светились, словно покрытые золотой фольгой, — это сушился на крышах урюк. Зарябили поля, зеленые, черные, будто лоскутья бархата, нашитые на грязную мешковину пустыни. Струйки арыков пульсировали, отражали солнце.

Батурин видел, как за пышной чалмой афганца чернеет пулемет с концентрическими кругами прицела, стелется белый, сахарный солончак. Чувствовал стремительный, грозный вектор, по которому двигались вертолеты, — упрямый, отточенный, проходящий сквозь ствол пулемета. Думал: свадьба, война, ночное предчувствие смерти, мысли о милых, ожидание любви, затмение в страхе и ненависти — быть может, все это, неразделимое, переплетенное, переходящее одно в другое, и есть целостность жизни, которую невозможно понять, а можно только принять. Вот он, живой, никому не желающий зла, читавший «Бабур-намэ», летит на бомбовый удар. Он и есть носитель этой целостной жизни. Так и надо жить, не иначе.

Они пересекли долину и взмыли над главными складками гор. Казалось, под огромной попоной спят великаны. Виднелись очертания их туловищ, ног и голов. Перевалили кручи и снова снизилась к извилистой, плоской реке. Шли низко над водой, над белесыми тростниками, над вспышками черного и белого солнца. Стая уток косо взлетела. Лунь, похожий на алебарду, соскользнул и пропал под днищем.

Батурин смотрел в прогал между головой вертолетчика в пластмассовом шлеме и пышной чалмой афганца. Река кидала вверх бесчисленные отражения солнца, словно в воде открывались и гасли глаза, взлетали чьи-то руки, пытались задержать вертолет, отвернуть назад, изогнуть в обратную сторону металлический вектор. Но пилот твердо удерживал рукоять управления. Незримая тугая стрела проходила сквозь ствол пулемета, и туда, по этой стреле, неслись боевые машины.

Резко, круто воспарили, отвернув от воды. Афганец, испугавшись виража, всплеснул руками, откинулся назад, на Батурина. Вертолет набрал высоту, развернулся, поместив в стеклянные грани кабины другие два вертолета. И в прозрачном блистере неожиданно близко возник кишлак. Дувалы, сады, виноградники. Плоские крыши. Куполок мечети. Склеенные домики, рулеты и лабиринты проулков. И среди гончарной лепнины в четырехугольнике просторного подворья открылась свадьба.

Пестрая густая толпа заполнила двор, окруженный стеной с округлой глиняной башней. Белые, голубые, розовые одежды, расстеленные красно-золотые ковры. В проулках толпились люди. В соседних улицах клубился народ. И все стягивались, вливались в это подворье, где на коврах, на узорах тесно сидели гости. Сверху, с высоты, заострившимся, птичьим взором Батурин, казалось, разглядел пиалы с красным соком граната, окутанные паром груды риса с кусками смуглой баранины, блюда с плодами оринджа, бороды в серебряных, тугих завитках, шитые тюбетейки, вольные складки одежд на плечах у мужчин, и орнамент ковра, и блик солнца на стеклянном сосуде, и коня под тенистым деревом, его медное стремя, и куст блеклых роз, и легкий блеск от лежащего, притаившегося в древесной тени оружия. Он все это успел разглядеть, словно свадьба оторвалась от земли, приблизилась, опала, легла на землю разноцветным, клубящимся ворохом.

— Вот они, тут! — крикнул афганец, озираясь яростно и счастливо. Зубы его блеснули в мокрых красных губах, и глаза огненно провернулись в глазницах.

Летчик потянул рукоять, отворачивая, отваливая. Поставил землю плоско, дыбом, словно желал ссыпать, стряхнуть с нее свадьбу. И снова мелькнули две другие машины, пятнистые, длиннохвостые, с пушками и пузырями кабин.

— Пошел! — Березкин навалился на Батурина сзади, крича вертолетчику: — Дави их!

Вертолет медленно, сносимый вдоль гор, повернулся вокруг невидимой, пропущенной сквозь небо, оси. Застыл на мгновение, словно трепетал в пустоте. И грозно, мощно, напрягая все свои стальные конструкции, рванулся вперед, в пике, захватывая в ромбы кабины пестрый клубок — ковры, пиалы и бороды, помещал их в прицел бомбомета.

Сорвавшись с подвески, бомба пошла на свадьбу, продолжая лететь под днищем, отлипая, проваливаясь, удаляясь к земле. Машина, отпуская от себя белую бомбу, косо ринулась в сторону, прочь, выстригая винтами небо. Батурин, вытянув шею, заглядывал из-за плеч великана. В крутом развороте увидел черный, косматый взрыв, затмивший подворье, взлетевшие в клубах отметки тряпья. В курчавом дыму открылась на мгновение жаркая яма в том месте, где только что пестрели ковры, белели тюрбаны и бороды.

— Велик аллах! — Хромой пытался встать в рост, утыкаясь чалмой в потолок, сжимая огромные кулачищи. — Велик аллах!

— Отлично! — кричал Березкин. — Еще разок зайди!

Вертолет отваливал, удалялся, освобождая небо для атаки другим машинам. Издали, от гор, Батурин видел, как пикирует «двадцатьчетверка». Вонзает в воздух острые, черные зубья, дымные, пышные трассы, и на их продолжении, среди глиняных башен и стен, катятся круглые взрывы, ломают и жгут. В недрах кишлака, как в коптильне, начинает чадить и дымиться, и над дымом несутся узкие тела вертолетов, мерцают в подбрюшье.

Снова пошли на кишлак, снижаясь, налетая на плоские кровли. В проулке сквозь дым бежал человек в размотанной, опавшей на плечи чалме, воздев кверху руки, держа в кулаке винтовку. Второй пилот ловил его пулеметом, жал на спуск.

Стучали очереди. Было видно, как пули кудрявили пыль дороги у ног человека спереди, сзади. Тот продолжал бежать. Летчик, оскалясь, с длинным, беззвучным криком захватывал его в концентрические кольца прицела, вгонял ему в спину очередь, валил лицом вниз. Машина низко, с грохотом прошла над убитым, над кроной дерева, над главкой мечети.

— Велик аллах! — ликовал великан, сжимал огромные кулаки.

Батурину было страшно видеть свершавшееся убийство, а вблизи от себя — сверкающие, огненные, под черными бровями глазищи.

Вертолеты сновали над кишлаком, наполняя улицы огнем и сталью, словно вытачивали в глинобитном монолите новые ходы и прогалы. Били из пулеметов и пушек в коновязи, в деревья, сады, догоняли бегущих.

За кишлаком на дороге мчался всадник. Белая чалма, пузырящаяся, как крылья, накидка, шлейф пыли из-под копыт. Вертолет нагонял его низко, на бреющем, оглушал ревом винтов. Всадник обернулся, пригибаясь, сдирая из-за спины автомат. Вертолет наваливался своей мощью и скоростью. Всадник повернулся в седле, бросил поводья, ударил навстречу машине. Пуля пробила блистер, наполнила кабину мельчайшей пылью. Метнувшиеся из барабанов снаряды выломали из земли часть дороги, превратили в черную копоть. И Батурин издалека, из далекого виража видел взлетающий дым, убитых лошадь и всадника. Нес в своем ужаснувшемся сознании отпечаток того лица.

Афганец хохотал, скалил зубы.

Вертолеты возвращались домой. Батурин сидел, глядя на мелькавшие кручи. В блистере — окруженное трещинками отверстие, из него тонко, остро тянуло сквозняком.

Вернулись, сели.

— Скажи ему, — Березкин хлопнул пленного по высокому плечу, — скажи, он получит деньги. Вечером придем, потолкуем!

Афганец не кивнул, не ответил. Лицо его было спокойно и каменно. Уходил, опираясь на палку, сопровождаемый двумя автоматчиками.

Батурин лег. Он страшно устал. Глаза его были закрыты. Под веками, окруженная красным и белым, чернела дымная яма. Мчался всадник. Мелькали копыта. Клубилась прозрачная пыль. Оборачивался, приближался, отпечатывал в близком лице Батурина свое бледное, под белой чалмой лицо. И это лицо вошло в Батурина как отпечаток смерти. Чужая смерть погрузилась в него, становилась его собственной смертью.

После обеда он сидел в штабе, в кабинете Березкина, уточняя тексты фонограммы для агитационно-пропагандистского отряда. Броневик «Алла Пугачева», как называли его пропагандисты, выезжал вперед, за оцепление, перед войсковыми порядками, и вещал на окруженный кишлак, предлагая мирному населению покинуть жилища, выйти из зоны боя, собраться в безопасном месте. Когда мирный народ, женщины, старцы и дети покинут дома, самолеты нанесут удар по мятежному, превращенному в крепость кишлаку.

«Благородные мусульмане, жители Мусакалы, — говорилось в тексте, — во избежание напрасных жертв и кровопролития, на которые хочет обречь вас мулла Акрам, предлагаем вам собраться к двенадцати часам пополудни у Сухого колодца, возле селения Чархи Дрош, где вывешен белый флаг…»

Батурин уточнял отдельные фразы перед тем, как отнести листок в политотдел. Представлял, как зеленый маленький броневичок, огибая стоящие в «блоке» боевые машины, медленно покатится навстречу недвижному, в желтом солнце кишлаку. Останавливается, замирает, снова начинает осторожное продвижение. Гортанный, булькающий, сносимый ветром звук улетает к домам, дувалам, гуляет среди затаившегося, обреченного на удар кишлака, возвращается неразборчивым, многократно отраженным эхом.

Березкин, сосредоточенный, аккуратный, тут же погрузился в бумаги, делая пометки на карте, в блокноте, в толстой, извлеченной из сейфа тетради.

Прогрохотали за дверью шаги. Без стука, запыхавшись, заскочил дежурный:

— Товарищ полковник, командир на ЦБУ вызывает!.. Жгут колонну!.. Вслед за начальником разведки Батурин проскочил в центр боевого управления, где уже собрались офицеры. Обступили настенную карту, впились в телефоны и рации. Командир среди разноголосицы позывных и команд стискивал трубку, перекрикивал штабистов:

— Где у тебя головные?… «Змея», «Змея»… Я спрашиваю, где у тебя головные?…

И, выведенный на громкий динамик сквозь шелесты и хрусты эфира, далекий голос старшего колонны отвечал:

— «Гора»! «Гора»!.. Я — «Змея»!.. Головные горят!.. Три головные горят!.. «Нитка» остановлена!.. Очень сильный огонь!.. Есть «ноль двадцать первые» и «трехсотые»!.. Дайте «Гром»!.. Цели «сто сорок третья» и «сто сорок восьмая»!.. Очень сильный огонь «бородатых»!..

Березкин, потрясенный, не имея места у телефона и раций — артиллерист, авиатор, тыловик, начальник штаба, сам командир, все выкликали, выспрашивали, отдавали команды с похожими, ожесточенными лицами, — обратился к Батурину::

— Сейфуддин!.. Предатель!.. Сволочь!.. В глаза мне смотрел!.. Целовались!.. Водку пили!.. Братом называли!.. Никому нельзя верить!.. Только гвоздить!.. Огнем их, огнем!

Батурин понимал: случилось несчастье. Рухнул, рассыпался, превратился в ничто сложный, взлелеянный план примирения с группировкой Сейфуцдина. Все тайные и явные встречи, посулы оружия, выплата денег, все, что должно было превратить враждебные банды в дружественное, союзное войско, прекратить боевые действия в обширном районе, сохранить от разорений кишлаки и посевы, сберечь свои и чужие жизни, — все это рухнуло. Провален план, который приветствовали в Кабуле как победу мирной политики. Все это пропало и кончилось. Дорога, которую взялся охранять Сейфуддин, пропуская колонны, снова превратилась в арену войны. Сейчас на этой дороге взрывались и вспыхивали «наливники», падали солдаты; «бэтээры» сопровождения, крутя пулеметами, били по кручам, где в окопах угнездились стрелки, поражали разрывными пулями цистерны с топливом. Лопались громадные шары огня, вставали черные башни копоти. После взрыва скелет машины спекался в белом огне.

— «Гром»!.. Я — «Белка»!.. Я — «Белка»! — хрипел в трубку начальник артиллерии, направляя огонь на дорогу. — Цели «сто сорок третья» и «сто сорок восьмая»!.. Беглый огонь!..

Березкин бешено крутил синими, потемневшими от ненависти глазами:

— Предатель!.. Спалить его заживо!..

Батурин ушел с ЦБУ, чувствуя, как все в нем болит и страдает — не телесным, а душевным страданием. Он, переводчик, пусть и скромный, но участник миротворческого плана. Присутствовал на тайных свиданиях с Сейфуддином ночью, на коврах, за дымящимся пловом, когда под дугой тускло блестели уздечки и винтовки охраны и стрелок в «бэтээре» сжался под броней у прицела. Он, Батурин, поверивший Сейфуддину, полюбивший учителя Фазли, его мягкую речь и искренние, глубокие мысли, не мог понять причину крушения. Пугался обмана, вероломства, в которые был вовлечен. Не сумел разгадать среди сладких уверений и истовых клятв тонкого, умелого сокрытого лукавства. Нет, он не знаток Востока и бессилен перед его глубиной и тайной. Отделен от него своим чужеродством.

В стороне, за казармами, в пыльной степи рвануло воздух, продернулся огненный шнур. Тучи праха и дыма потекли над землей, и в них мерцали и лопались рыжие глазницы. Била артиллерия. Самоходные гаубицы посылали снаряды в горы, крушили позиции моджахедов, вызволяя колонну.

К вечеру в расположение части въехала колонна. Пыльные КамАЗы, цистерны в потеках топлива, исцарапанные фургоны, зачехленные брезентом грузовики. На лобовых стеклах машин были видны пулевые отверстия в паутинных трещинах, из-за которых глядели утомленные лица водителей. Одну машину, с пробитым радиатором, приволокли на прицепе. Из другого «наливника», из цистерны, сквозь пробоину хлестало топливо, и водитель, выскочив из кабины, затыкал отверстие тряпкой.

Из «бэтээров», замызганных, закопченных, выгружали убитых. Батурин видел круглое, с оскаленным ртом, серое лицо, открытые, полные холодных слез глаза. Другое, обгорелое, в красной коросте, тело укладывали на носилки, и санитар торопился набросить брезент.

Военврач Ловчук, расторопный, быстрый, помогал выгружать раненых. Покрикивал на санитаров, поддерживал под руку лейтенанта с перевязанной шеей, подсаживал его в фургон с красным крестом. Лейтенант возбужденно, лихорадочно ему говорил:

— Я на броне!.. Кголовной!.. Смотрю, горит! Я пулеметчику: «Режь!..» А у него заклинило!.. Я — к люку!.. А меня жигануло!..

Батурин шел вдоль колонны, пахнущей бензином и пылью. В степи грохотала артиллерия. Летели с воем реактивные, сжигающие небо снаряды. Падали далеко в невидимой «зеленке».

В вечерней степи, озареные низким солнцем, маячили древние крепости — свидетели старинных нашествий…

Батурина опять разбудили ночью. В маленькой комнатке, где обычно встречались с агентами, за низким столиком сидел Березкин, а напротив него учитель Фазли. Еще недавно, день назад, Батурин любовался его благообразным лицом, легкими, изящными движениями, от которых складки на просторных одеждах ложились красивым узором. Теперь учитель Фазли был в пыли и грязи, в разорванной, с запекшейся кровью накидке. Его рука была обмотана тряпкой. На пальцах под ногтями темнели земля и кровь. Лицо, оцарапанное, дергалось мелкими, пробегавшими судорогами. Он не притрагивался к пиалке с чаем, к выложенным на блюдо сладостям.

Едва Батурин вошел, он без приветствия, торопясь, взмахивая раненой рукой, стал говорить, устремляя выпученные глаза на Березкина, ему обращая свою клокочущую речь.

Зачем шурави понадобилось так жестоко его обманывать? Зачем шурави обманывают тех, кто стал их друзьями и готов был вместе с ними сражаться против корыстных и вероломных людей? Почему шурави клялись в вечной дружбе и нарушили клятву?

— Что он такое несет?! — тихо и яростно отвечал Березкин. — Я думал, поймаю его как-нибудь и собственноручно вкачу ему пулю между глаз! А он явился и пудрит мне здесь мозги! Скажи ему, мы сейчас отправимся в морг, я покажу ему убитых водителей и тут же в морге расстреляю его, как лживую собаку! Чтобы мертвым парням, если есть загробная жизнь, стало хоть немного легче! Одним предателем меньше! То же самое сделаю с Сейфуддином, если он мне попадется живым! Если его кости еще не перемололи снаряды наших гаубиц и реактивных установок!..

Батурин перевел буквально с той же яростью, с тем же отвращением и презрением, представляя, как лежат сейчас в морге тела убитых водителей, завернутые в серебряную фольгу, представляя их матерей, не ведавших о случившемся, спокойно спавших в далеких городах и поселках.

— Почему Сейфуддин клялся аллахом, что скорее отдаст на заклание родного сына, чем нарушит договор о мире? — Березкин выговаривал слова медленно побелевшими от бешенства губами. — Вы обещали охранять проходящие по дорогам колонны, и мы поверили вам!.. Почему ваши пулеметы расстреляли колонну?!

— Сейфуддин отдал на заклание родного сына! — ответил гонец, и по его измученному, поросшему голубоватой щетиной лицу прокатилась конвульсия боли. — Ваши вертолеты расстреляли свадьбу сына Сейфуддина Маджида. Маджид убит, а Сейфуддин ранен в спину. Вы обманули Сейфуддина словами о мире, дождались праздника и хотели разом убить Сейфуддина и лучших моджахедов! Сейфуддин, несмотря на рану, сам вел бой на дороге, сам стрелял из «дэшэка», сам поджигал машины! Он сказал, что будет мстить шурави до самой смерти! И если какой-нибудь шурави попадет ему в плен, он сам будет отрезать от него каждый час по кусочку! И, может быть, его сын Маджид услышит, как визжит шурави!

Батурин перевел и видел, как страшно белеет лицо Березкина. В белой, словно костяной, голове застыли белые, наполненные ужасом глаза.

— Какая свадьба?! Какой Маджид?! Наши вертолеты разбомбили свадьбу Махмудхана — головной отряд муллы Акрама!..

Гонец не слушал. Ему было дурно. Он боролся с обмороком. По лицу пробегали конвульсии. Видно, где-то рядом с ним разорвался тяжелый снаряд, и его сознание, его речь, его одежда и тело были исковерканы взрывом.

Зачем шурави обманули его? Он верил шурави, любил шурави. Хотел, чтобы кишлак, в котором стоит его школа, насладился миром. Теперь там снова война, снова рвутся снаряды. Сейфуддин ищет его, хочет убить. Считает, что он, учитель Фазли, выдал шурави место, где совершалась свадьба, указал кишлак Тора-Коталь. Теперь Сейфуддин станет искать его, станет вылавливать его жену, детей, сестер и братьев. Где ему укрыться от смерти?

— Как же так!.. — Березкин шевелил узкими белыми губами. — Одним махом всех разом… Как же так!..

Страшная, грозная истина пропитывала их обоих, начальника разведки и переводчика. Хромой великан в голубой чалме сидел в вертолете, наводил машину на свадьбу, и верный взрыв, разметавший ковры и бороды, фарфоровые блюда и чашки, разметал и разрушил весь сложный, мучительный план, над которым трудился Березкин, пытавшийся замирить мятежные кишлаки Сейфуддина. Бомба разбила свадьбу, разрушила мир, и красные губы в черной смоляной бороде хохотали, влажно блестели, издавали ликующий клик.

— Пошли! — Березкин вскочил, потянул за собой Батурина.

Тусклый подземный бункер, заплеванный пол, блеклая лампочка. Пленный стоял, огромный, с бритой бугристой головой, прижимаясь к железной стене. Березкин, задыхаясь, срываясь на хрип, выкрикивал в близкое недвижное лицо. Батурин повторял тот же крик, тот же хрип:

— Ты мне сказал, что в Тора-Коталь будет свадьба Махмудхана и на свадьбу прибудет его отряд! Ты мне сказал или нет?!

Пленный молчал. Не мигая, остановившимися черно-блестящими глазами смотрел мимо, будто не слышал вопроса. Его каменное, красное, со стиснутыми губами лицо, окруженное черной бородой, было недвижным.

— Ты, подлый, вонючий баран… Ты сказал, что ненавидишь муллу Акрама и поможешь нам! Наведешь вертолеты на Тора-Коталь. Ты так говорил, отвечай!!!

Пленный молчал, и лицо его каменело все больше, словно он на глазах превращался в гору. И только зрачки, не мигая, мерцали, смотрели сквозь железную стену, холодную землю, видели что-то сквозь толщу земли и металла.

— Ты обманул меня! Можешь радоваться, что обвел меня вокруг пальца! Я не раскусил твоей подлой лжи! Но я сейчас пристрелю тебя, прямо здесь, и выкину твое вонючее тело на помойку собакам! Оно никогда не увидит земли, и никто не узнает, какой ты герой! И рая, в который вы все так стремитесь, тебе тоже никогда не видать! Потому что кости уйдут не в могилу, а достанутся голодным собакам!

Березкин достал пистолет, сунул дуло в шею пленного. Но тот не моргнул, не шевельнулся, словно был из камня, и пистолетное дуло уперлось в гранит.

— Нет, я не стану тебя стрелять! Я отошлю тебя начальнику безопасности Хассану, и ты со своей хромой ногой станешь бегать так быстро, что тебя не догонит ни один олимпийский чемпион!..

И тут великан шевельнулся. Глаза его моргнули. Брови двинулись вверх. Грудь поднялась, наполнилась тяжким вздохом. Губы в бороде разомкнулись. Он издал глухой, похожий на стон звук. Голос его рокотал, возносился, наполняя железный бункер. Огромное тело стало раскачиваться, тень колыхалась, складки одежд шевелились. И сквозь рокот и гул возникало, многократно повторялось: «Аллах акбар!..»

Батурин слушал это подземное пение, чувствовал, как холод земли проникает ему в самое сердце, и оно останавливается, полное холодной земли.

Днем Батурин смотрел, как в туманном от пыли воздухе крутятся винты вертолетов. Броневая колонна выруливала в душную степь, выстраивалась длинным размытым хвостом. Скрипели гусеницы танков, наматывая на себя песок. Колыхались на рытвинах ромбовидные бронетранспортеры. Батальон собирался в поход на Мусакалу. И он ждал, когда появится «бэтээр» начальника разведки, чтобы прыгнуть на горячий борт, опуститься в чрево машины.

На бестравной, утоптанной земле крутился смерч пыли, впиваясь в землю маленькой, плотной головкой, поднимал к бесцветному небу шаткую, дымную спираль. Медленно двигался, приближался к Батурину. Тот смотрел на смерч, оцепенев, не в силах пошевелиться, видя приближение мутного вихря. Ему казалось: в кружении пыли мечется, машет руками чья-то громадная, в чалме и накидке фигура. Смерч приблизился, встал перед ним плотно и душно. Обнял его своим жаром. Выпил единым глотком всю его жизнь и силу. Осушил, обезводил, лишив сознания и воли. Промчался дальше, оставив его стоять посреди глиняной, выжженной, изрубленной гусеницами степи.

И он стоял, понимая, что мертв, что его настигла гибель. Смотрел, как в туманном небе идут вертолеты.

Кандагарская застава

«Так, хорошо, нормально… Теперь на цель сто тринадцать…» В окулярах бинокля — голубая прозрачная даль, запаянная в стеклянный объем, омытая холодом, светом. Волнистая седая равнина и голые, безлистные деревья — корявые, гнутые, расщепленные ударами взрывов. Гранатовые рощи, сады, изрезанные пролетевшим железом. Виноградники в воронках и рытвинах, тусклые, словно припорошенные пеплом. Кандагарская «зеленка» белесо, безжизненно уходит к горам, угрюмым, коричневым, недвижным в пустых небесах. «И здесь все нормально… Теперь на цель шестьсот шесть…» Разрушенный кишлак на холме, похожий на скелет выброшенного на отмель дохлого животного. Рухнувшие своды, огрызки домов и дувалов, груды горчичной пыли. Артиллерия, самолеты били в этот желтый кишлак, истирая его до земли. Но душманы ночами приносили в развалины минометы, установки реактивных снарядов, обстреливали с холма придорожные заставы, колонны машин на бетонке.

«Так, теперь вдоль арыка… К цели семьсот девятнадцать…» Колышутся красноватые травы, проросшие вдоль арыка, того, по которому подкрадывались душманские стрелки и минеры. Быстрыми пальцами под туманной луной рыхлили обочину, закладывали фугасы и мины. Бинокль процеживает рыжие гривы, стараясь уловить мелькнувшую чалму и накидку. Но заросли вдруг замирают, вмороженные в голубоватое ледяное стекло.

«А теперь вдоль трассы… Самое гиблое место…» Дорога прорезает «зеленку», прямая, ровная. Ударяется в далекую гору, рикошетит, исчезает в тумане среди застав, разоренных кишлаков, зимних голых садов. По обочине — битая техника, непрерывный сцепившийся ворох. Бинокль выхватывает на мгновение, окружает чистейшим сиянием подорванный танк с опавшей пушкой, смятый, окисленный наливник, искореженный, ржавый КамАЗ, в черных проломах фургон, медленно движется вдоль мертвых машин. По этой дороге проходят боевые колонны. Сгоревшие в стычках, подорванные на минах машины — памятники убитым водителям, растерзанным саперам.

«И здесь тишина…»

Ниже дороги — зеленый лоскут возделанного поля, шершавые глиняные кровли, редкие облачка живого дыма над ними. По пыльной улице катит тележка. Низкорослая лошадь звенит бубенцами, трясет над головой красными помпонами. В коляске — белобородый, смуглый старик и мальчик в блестящей шапочке. Мирный, свободный от банды кишлак населен детьми, стариками и женщинами. Молодые мужчины ушли из кишлака к моджахедам, сражались в «зеленке». Ночами тайно возвращались к родным очагам повидаться с матерями и женами. После боев на кладбище у стен кишлака появлялись вырытые могилы. Убитых душманов, спеленутых, как белые коконы, выносили на лежаках, зарывали в каменистую землю. Бинокль задерживается мгновение на грудах пыльных камней, на кривых надмогильных шестах с зелеными погребальными лентами.

«И здесь как будто спокойно…»

Прочертив длинную линию от каменного хребта у горизонта до глиняного, с деревянной калиткой дувала, окуляры в упор наталкиваются на стенку, выложенную из танковых гильз. Мелькают солдатская каска, стянутый ремешком подбородок, сутулая под тяжестью бронежилета спина. Солдат смотрит прямо в линзы. Но стоит опустить окуляры, и солдат отлетит и уменьшится, танковые гильзы превратятся в грязную рябь и застава обретет свой привычный, примелькавшийся вид, сливаясь с отпрянувшей, утратившей очертания далью.

Старший заставы, командир взвода лейтенант Щукин отложил бинокль — даже далекий случайный выстрел не нарушал тишины ясного зимнего дня, а лишь подчеркивал царившее успокоение. Сегодня был редкий день, когда колонны не шли. Придорожные заставы отдыхали, не высылали сопровождение на бетонку. «Бэтээры» и танки стояли с умолкшими двигателями, спрятав в укрытиях пыльные, замызганные борта. Саперы не выходили на трассу, не выносили свои длинные стальные щупы, стертые до блеска о жесткий грунт обочин. Душманы, осведомленные о прохождении колонн, не высылали к бетонке свои боевые группы. Таились вдалеке от пристрелянных опасных позиций. Укрывались в подземных блиндажах и кяризах, замотавшись в теплые шерстяные накидки, подкрепляясь холодной лепешкой и кусочками сушеного мяса, без огня и дымка, опасаясь попасть в перекрестье прицела. И взводный, зная все это, убеждаясь в тишине и спокойствии, моментальным усилием воли словно передернул предохранитель. Отбросил страхи, готовность к броску и к бою, давая место иному чувству. Обратился душой к этой малой, окруженной враждой и опасностью заставе, на которой воевал его взвод. День тишины и покоя был дан ему, командиру, на исполнение хозяйственных дел.

«До вечера будет тихо… А там поглядим, посмотрим…»

Щукин покинул командно-наблюдательный пункт — КНП был оборудован в сумрачной каменной нише — и вышел на солнце.

Застава угнездилась впритык с прежним складом горючего — здесь хранился запас городского, кандагарского топлива. Огромные серебристые баки, уложенные плотно на высокие бетонные стенки, тускло мерцали на солнце. Напоминали громадный орган, вмурованный в черное тело горы. Баки и впрямь начинали гудеть и вибрировать, когда разрывалась над ними мина, посыпая железо осколками. Да и выстрелы танковых пушек порождали в резервуарах долгое, унылое эхо. Склад заставы «Гээсэм» был построен еще американцами. Но с начала войны все цистерны были многократно прострелены. Испарился на жарком солнце запах бензина, и от баков веяло пыльным железом, исходил унылый мутный свет. Застава при переговорах в эфире имела позывной «Альфа». В просторечии же, у водителей военных машин, у солдат батальона, охранявших дорогу, у всех, кто служил в Кандагаре, звалась «Гээсэм». Имела репутацию самой воюющей. Как, впрочем, и соседствовавшие с нею заставы — «Гундиган» и «Элеватор». Зона непрерывной кровавой борьбы с «зеленкой».

Взводный оглядел подпиравшие небо цистерны, притулившийся у каменистого пологого въезда «бэтээр», сторожевую обглоданную вышку, на которой стоял часовой. Подумал: когда-то здесь, словно в иной жизни, теснились цветастые, разукрашенные грузовики, сновали, толпились смуглые бородатые люди — водители и заправщики, торговцы и менялы, жители соседних кишлаков и кандагарских окраин. Эта жизнь неизбежно снова вернется сюда, на сухое, посыпанное осколками взгорье. Но теперь на нем занимают оборону солдаты. Здесь их жилье, их гнездовье, постоянно разрушаемое, требующее ухода, радения. И он, командир, хозяин, устроитель заставы, направлялся с обходом по своему хозяйству.

У входа в казарму, в каменное, оставшееся от прежних времен жилище, солдаты строили из зеленых зарядных ящиков курилку. Не хватало на заставе такого местечка на вольном воздухе, где можно было бы посидеть, отдохнуть, не опасаясь душманского снайпера, разорвавшейся в воздухе гранаты. Солдаты несли пустой, с оторванной крышкой ящик к откосу. Кайлом выбивали из горы щебень и камни. Наполняли ящик и медленно, тяжело тащили его обратно. Ставили на другие набитые гранитом короба. Они же виднелись на вышке и вдоль внешней границы заставы, образуя плавный, повторяющий склон бруствер. Ящики из-под танковых и артиллерийских снарядов ценились здесь высоко, служили незаменимым стройматериалом.

Стена курилки поднималась, росла. Работами заправлял ефрейтор Благих, круглоголовый, стриженый, с маленьким вздернутым носиком. Осматривал ящики спокойно, внимательно. Немногословно давал указания солдатам. Отбирал из груды пустых ящиков те, что считал пригодными для строительства. Непригодные откладывал в сторону.

— Этот в дело… Этот в дрова… А этот на мебель…

Его слушали и тут же раскладывали материал в разные стороны. Второй Благих, санинструктор, рядовой, повторявший первого чертами лица, выражением глаз и губ, жестами. Взводный различал близнецов только по очередности их следовавших друг за другом движений. Старший на несколько мгновений всегда опережал брата. Тот вторил ему послушно и радостно.

— Гвозди выбей и выпрями! — командовал ефрейтор.

Сам ловко выдрал гвоздодером впившийся в доску гвоздь и тут же на камне мелкими, аккуратным ударами распрямил его. И брат так же ловко тем же гвоздодером извлек второй гвоздь. Темже числом аккуратных ударов распрямил его, высунув розовый кончик языка, совсем как ефрейтор.

Щукин удивлялся их сходству, как диву природы. Природа, сотворив одного, в подкрепление, в подтверждение себе создала его точную копию. Оба они, неразлучные, были наполнены единым дыханием жизни, одним на двоих. Были вечно вместе — в караулах, в нарядах; спали на соседних койках; писали домой одно и то же письмо; уединившись, о чем-то негромко шептались. Однажды лейтенант увидел их, молча сидящих на солнцепеке. Взялись за руки, закрыли глаза, притихли, давая единой наполнявшей их жизни свободно переливаться от одного к другому.

Взводный изумлялся, робел, наблюдая это таинственное единство.

— Что за мебель задумали? — спросил лейтенант, глядя, как ефрейтор топором расщепляет ящик. Одна сторона доски была покрыта грубой зеленой краской с черной маркировкой, а другая, белая, живая, блестела капельками желтой смолы, пахла елью. И было что-то щемящее, родное, новогоднее в этом северном запахе, занесенном в азиатские земли. — Что за мебель? — переспросил лейтенант.

— Да вам, товарищ лейтенант, стены в квартире обшить. Уютней будет. Досочками обложить, лампой паяльной обдуть — вот и стены! Красное дерево!

Щукин был тронут такой заботой. Его жилище — тесная, с кроватью и столиком комнатка — было рядом с казармой. Кирпичные стены крошились. С потолка сыпалась труха. Близнецы сложили маленькую печурку, согревавшую в зимние ночи. А теперь задумали украсить жилище деревом. Это солдатская забота о нем на мгновение поменяла их местами: не он пекся о них, об их здоровье и благе, а они о нем.

— Этого добра набирается — терем можно построить! — кивая на ящики, сказал лейтенант.

Оба брата были умельцы, мастера — почет им особый. Работали в совхозе строителями. И на заставе вечно у них в руках топор, молоток, лопата, а то и мастерок, а то и малярная кисть. Братьев знали и у соседей: у ротного их руками была сложена печка, а у замполита сколочено узорное креслице. Щукин никогда не вмешивался в их работу, не отвлекал указаниями, боясь быть бестактным. Они умели то, чего он, командир, не умел, и в своем умении были выше его, командира.

— Ты гвоздочки все собери аккуратно! — провел ефрейтор исцарапанной рукой по губам. И младший Благих, проведя по губам рукой с такой же красной царапиной, стал подбирать с земли выпрямленные гвозди.

Вдоль серебристых цистерн комвзвода направился в дальний угол заставы, где размещались хозяйственные службы. Там недавно его стараниями была воздвигнута банька, крохотный, выложенный кирпичом отсек. Эта завершенная новостройка, до которой не доходили руки прежних обитателей заставы, вселяла в командира гордость. Под обстрелами, между боями, в непрерывных военных трудах умудрились они разжиться банькой. Вкушали сладость ее. И летом, когда едкая пыль набивалась во все поры, под веки, под язык, забиралась и под каску, и под бронежилет, отчего зудящее тело испытывало непрерывную муку. И зимой, когда холодный, режущий ветер продувал броню «бэтээра», камни сторожевой вышки, унося из души и тела последнее тепло, наполняли грудь унынием и простудным кашлем. Банька спасала, тешила, была всем отрадой. На заставе не имелось телевизора — близкие горы гасили сигнал. Газеты приходили с опозданием. И люди отвлекались в бане от однообразия и тягот службы.

Вот и сейчас за каменной стенкой слышался плеск воды, гогот и фырканье. Из узкого проема под крышей валил пар. Из-под стены по желобку прерывисто текла мыльная струйка.

Лейтенант заглянул в баню. В маленькой жарко-туманной клетушке на деревянном полу топтались двое, голые, разгоряченные. Старший сержант Малютко, здоровенный, с крепкими икрами, налитыми круглыми бицепсами, гуляющими по всему телу волнами здоровья и силы, наклонясь к лавке, гоготал, одобрительно крякал, а второй, рядовой Курбанов, что было сил тер ему спину. Курбанов, тощий, с тонкой шеей, с выпученными от напряжения глазами, надрывался, работая мочалкой. Дергал колючими локтями, упирался в лавку костлявой стопой.

Малютко, водитель «бэтээра», готовился к увольнению. А Курбанов, пулеметчик той же машины, служил первый год, нарабатывал себе воинский срок, не только стреляя из крутящейся башни, не только промывая и прочищая оружие, но и надраивая красную сержантскую спину.

Щукин и сквозь банный туман моментально проник в эту нехитрую солдатскую социологию.

Увидев командира, оба распрямились, стояли перед ним нагишом — Малютко спокойно и весело, натертый, блестящий, а Курбанов, стыдясь своей наготы, прикрываясь намыленной мочалкой.

На груди у Малютко был выколот синий ширококрылый орел, скосивший к соску загнутый клюв. В когтях у орла извивалась лента, а на ней голубела надпись: «Кандагар». У другого соска была наколота гильза, над нею цифра 1 — группа крови на случай ранения. Такие же гильзы и цифры были выведены на щуплой, тяжело дышащей груди Курбанова.

— Что же ты, Малютко, делаешь? Собственной кожи тебе не хватает? — выговаривал строго взводный. — Вон у тебя и живот, и спина, и еще кое-что свободно — места много! Зачем же Курбанова портишь? Это африканцы в джунглях разной ерундой себя покрывают, ракушками надрезы делают, чтобы их за храбрых воинов почитали. Ты ведь не в джунглях. Зачем Курбанову кожу портишь?

— Я не порчу, товарищ лейтенант, — ухмыльнулся Малютко. — Это он сам, добровольно. Поглядел, как у меня красиво расписано, и просит: «Сделай!» Ну я и сделал по дружбе… Так или нет, Курбанов?

Тот не отвечал, топтался на мокрых досках.

— Потом, когда ума наберется, будет проклинать тебя за твое рисование, — поморщился Щукин, понимая свое бессилие, невозможность убедить, приказать. — Его мать родная увидит и ахнет.

— Зато девушка будет лучше разглядывать! — хохотнул Малютко. — А то чего в нем глядеть-то! Кожа да кости!

Эта вольная манера говорить и держаться комвзводу была понятна. Здоровяк водитель на заставе «старейшина» — жил здесь дольше всех, дольше самого лейтенанта. Был храбр, умен, работящ. Ранен осколком, о чем свидетельствовал шрам на плече. Водил «бэтээр» бесстрашно и точно среди фугасов и мин, звериным чутьем спасаясь от подрывов, умудряясь проскочить засаду за секунду до того, как вылетит из гранатомета огонь, проревет за кормой красный ревущий смерч. Скорости, на которых водил машину Малютко, — вот его слава на заставах, во всем батальоне. Когда появлялся раненый и требовалось доставить его в госпиталь, а на дороге не было сопровождения, не было на обочинах «бэтээров» и танков, защищавших маршрут, Малютко на бешеной скорости, врубив слепящие фары, гнал транспортер сквозь Кандагар, через Черную площадь, рискуя получить в борт гранату, по тесным, запруженным улицам с разноцветными «борбухайками», моторикшами, похожими на пестрые погремушки. Гнал, слыша шлепанье накидок по броне, аханье возниц и торговцев, через площадь с пушками, где орудия времен английской войны выставили бронзовые жерла. Мимо рынка с лазурной мечетью, сквозь враждебный, горячий, иссеченный осколками глинобитный город, озиравшийся на броневик невидящими глазами, зелеными мусульманскими флагами, голубыми куполами мечетей. На днище «бэтээра», опьянев от промедола, лежал прострелянный человек, не ведая о стремительном полете машины.

Лейтенант прощал Малютко его иронию, вольность. Глядел на сильное, крепкое тело, созданное для трудов, для любви, для жизни. Желал, чтоб скорей наступил его «дембель». Чтобы тела его больше не коснулась безжалостная стальная фугаска.

— К нам в баньку, товарищ лейтенант! — пригласил Малютко.

— К вечеру, после вас, — ответил Щукин.

— Тогда кликните меня, спину вам потру хорошенько! — И обращаясь к Курбанову, забывая о лейтенанте, сурово приказал: — А ну давай еще стружку сними! Отдохнул, а теперь подрай!

И тот послушно, намылив мочалку, двинул ею по блестящей красной спине.

За банной перегородкой в сумрачной кубовой перед маленькой топкой сидел на корточках солдат Лучков. Осторожно, боясь обжечься, заталкивал в печурку щепки из ящика. Печка трещала, дымила. Вмурованный в глину котел клокотал. Красноватое пламя освещало худое лицо солдата, его длинные пальцы, острый торчащий кадык. Щукин успел разглядеть счастливое, отрешенное выражение его глаз. В одиночестве, без помех, наедине со своими блуждающими невнятными мыслями, он смотрел на огонь. Это выражение исчезло, сменилось испугом, когда Лучков увидел командира. Поспешно встал, длинный, сутулый, в неопрятной, дыбом стоящей форме. Вытянулся перед лейтенантом. И тот испытал к нему двойное чувство: и раздражение, и сострадание. Лицо солдата было невыбрито, подворотничок черен от грязи, форма заношена и замызгана.

— Опять тебя, Лучков, будто из грядки выкопали! Весь в земле! Иди в баню и шею кирпичом ототри, а то мыло уже не возьмет! В прошлый раз почему в бане не был?

— Заболел, товарищ лейтенант, — тихо, переминаясь, ответил Лучков. — Горло очень болело.

— И станешь болеть, если мыться не будешь! И тиф подхватишь, и гепатит, и коростой весь порастешь! Здесь пыль такая, вопьется — и через кожу в печень! Давай, марш в баню!

Лучков был москвич, маменькин сынок, первого года службы. Прирастал к заставе мучительно. Тяготился не столько обстрелами, сколько неизбежным, постоянным пребыванием на виду, среди солдат, невозможностью спрятаться, уединиться, побыть одному. В казарме, в столовой, в комнате отдыха, в туалете — все на виду, скопом, в гоготе, среди насмешек, тычков. Его, москвича, недолюбливали за слабость, неумение, отвращение к грубой пище, к грубому слову. Солдаты не прощали ему медлительности, быстрой утомляемости, когда приходилось много и тяжко трудиться, порой непосильно, не высыпаясь, пробуждаясь от ночных тревог и обстрелов. Каждый работник, каждый солдат был на счету. Малейшее уклонение от дела почиталось за непростительный проступок. Лучков не выдерживал нагрузок. Ему становилось все трудней, все больней от нападок товарищей. И этот двойной нарастающий гнет мог его уничтожить.

Комвзвода знал, слышал от старших командиров о столь опасном разрушении человека. Об унынии, тоске, изъедавших волю и дух. Бывали случаи, когда в этой тоске, на посту, в карауле, в глухую ночную минуту, милый дом, родные и близкие казались невозвратными навеки, и тогда раздавался одинокий негромкий выстрел, и солдата находили мертвым, с неостывшим еще автоматом. Говорили — то ли в Чирикаре, то ли в Газни и Герате, то ли в этом, то ли в позапрошлом году — об этом невнятно толковала молва — случалось, что солдат уходил в «зеленку», сдавался на милость «духов», чтоб спастись от своих мучителей. И там пропадал бесследно. Или вновь появлялся в окровавленной грязной дерюге, жутко изувеченный и истерзанный, на страх остальным.

Щукин смотрел на Лучкова, раздражаясь его робким, запуганным видом, его немощью, неопрятностью и одновременно сострадая ему. Хотел представить его московское житье, его близких, желал помочь, укрепить.

— Я тебя попрошу, Лучков… Ты сейчас в баню пойди, хорошенько помойся, освежись. Подворотничок смени. А потом давай-ка приходи под баки к перекладине. Я тебя потренирую немного. «Солнышко» научу крутить. Это полезно, знаешь…

Лейтенант представил уютный московский дом Лучкова, белую чистую ванну, блестящий кафель, душистый флакон шампуня, зеленоватую воду и перламутровую ароматную пену, мохнатое полотенце на вешалке. Испытал к солдату, данному ему в подчинение, для боя, для тяжких трудов, быть может, для ран и для смерти, — испытал к нему внезапную нежность, вину, готовность взять на себя его заботы и горести. Но не сумел выразить этой нежности и вины. Счел за благо просто уйти, оставив Лучкова наедине с огнем и с печуркой.

В комнате отдыха, в полуразрушенной каменной башне, оставшейся от прежних владельцев, двое саперов, Кафтанов и Макаревич, они же редакторы стенгазеты, трудились над очередным номером. Кафтанов, умевший рисовать, макал в стакан кисть, осторожно набирал на нее краску. Макаревич благоговейно смотрел, как рождается рисунок. Бегал выплескивать на пыльный двор замутненную воду. Возвращался с чистой.

— Творите, творите! — остановил лейтенант их, вскочивших с табуреток. — К вечеру-то закончите?

Газетный лист на столе краснел яркой надписью: «Выстрел». Вторую половину листа Кафтанов прикрыл оберточной бумагой, чтобы случайно не закапать газету. Рисунок был почти завершен.

Лейтенант увидел недавний, третьего дня случившийся бой. Тогда на саперов, Кафтанова и Макаревича, обеспечивавших продвижение грузовой колонны, было совершено нападение. Кативший за саперами «бэтээр» вместе со скорострельной зениткой «Шилкой», бившей с заставы, отразили атаку душманов. Простреливая заросший арык, погнали «духов» обратно в «зеленку».

Щукин, не умевший рисовать, наивно восхитился: на рисунке все было понятно, знакомо — фигуры саперов, арык, «бэтээры». Художник Кафтанов был таким же незаменимым и знаменитым на заставе, как и строитель Благих, как и лихой водитель Малютко.

— Заметки готовы? — спросил лейтенант. — Покажите! Макаревич протянул командиру стопку листов, которые исписал своим круглым, школярским почерком.

Лейтенант стал читать. Свою собственную передовую, посвященную празднику армии. Рассказ о недавнем бое — о мужестве саперов и слаженности расчета «Шилки» — лейтенанта Феофанова, командира зенитчиков. Критическую заметку прапорщика Головина о захламленности заставы в районе танковой позиции, а проще говоря — о помойке. Поздравление рядовому Усунбаеву с днем рождения. Все это внимательно перечитал лейтенант, исправив в нескольких местах грамматические ошибки.

— А почему не критикуете повара? — поинтересовался он. — Я же просил! Сколько можно давиться этой жидкой кашей, этой липкой тушенкой! Надо врезать хорошенько Усманову!

— Усманов просил не врезать, товарищ лейтенант, — виновато ответил Макаревич. — Он исправится. Он говорит, плов умеет готовить, баранину умеет, а кашу гречневую не умеет, тушенку не умеет. Он поедет на «Гундиган», спросит, как лучше тушенку готовить.

— А я бы раздолбал Усманова! — недовольно, но не настаивая, сказал лейтенант. Но думал уже о другом.

Назавтра ожидались колонны. И оба газетчика, отложив карандаши и кисти, ступят с миноискателями на дорогу. Пойдут по ней, промеряя, прокалывая пыль, стараясь нащупать в земле твердое тело мины, мимо изувеченной, расколотой техники, по «фугасной яме» — длинной, наполненной пепельной пылью выбоине. Она образовалась в том месте, где подходит к бетонке арык. Здесь минеры врага в годы войны устанавливали бесчисленные фугасы — они-то и содрали бетон с дороги. «Фугасная яма» — самое опасное для водителей место. В эту яму уткнутся завтра щупы саперов. Она и во сне, и наяву, и даже в рисунках преследует их, как неотступное зло.

— Слушай, Кафтанов, — сказал лейтенант, устав вдруг от вида этой серой колдобины, острых кинжальных трасс. — Что ты все про войну да про войну! Нарисовал бы что-нибудь для души! Чтоб взглянуть и вздохнуть свободно!

— А я нарисовал, товарищ лейтенант! — ответил Кафтанов. — Только боялся вам показать. Думал, вы заругаетесь.

Он откинулся от стола. Осторожно сдвинул с листа оберточную бумагу. Щукин увидел, как сочно, свежо светится березовая роща, голубеет с кувшинками озеро, а над озером, распластав белоснежные крылья, летит лебедь. Образ солдатской мечты, стремление на север, прочь от чужой земли, в родные места.

Все трое стояли, смотрели зачарованно на летящую птицу.

У въезда на заставу, у опущенного шлагбаума, стоял часовой в бронежилете и каске. На вышке то в одной, то в другой бойнице за оружейными стволами виднелся наблюдатель — поблескивал из-под каски бинокль. Между каменных стенок под выпуклыми серебристыми баками солдаты играли в футбол. Носились в узком простенке, разгоряченные, потные, гоняли мяч, за неимением камеры набитый жесткими тряпками. Здесь, меж стенок, заслонявших от снайпера, находилось их крохотное футбольное поле. Здесь, в тесноте, уменьшенным составом команд, трое — на трое, они проводили свои матчи.

Лейтенант смотрел, как, пихаясь локтями, крича, тусуя ботинками жесткий мяч, бежит пулеметчик, обводя, отталкивая сердитого минометчика, и тот обиженно, тонко вскрикивая, хватает противника за крепкий локоть. Они сцепились, и мяч, отскочив от стенки, подкатился к ногам лейтенанта. Щукин мгновение раздумывал, не желая мешать игре. Но не удержался. В счастливом азарте кинулся в самую гущу, стал пинать неровный, зашнурованный проволокой мяч, промчался за ним на край поля, где из танковых гильз были выстроены ворота, — ударил ногой. Мяч подлетел, шмякнул в пустой бак, упал на землю, и им тотчас завладел солдат, ловко погнал вдоль стенки. А лейтенант, смущенный, прошел мимо, слушая долго гудевшую от его удара металлическую пустоту.

Он зашел в свое командирское, темное, без окон, жилище, зажег свет, озаривший кирпичные обшарпанные стены, прикрытые над кроватью полотняной тряпицей, кровать, занимавшую две трети жилого пространства, столик в головах, столь малый, что за ним едва удавалось раскрыть книгу. Печка, обмазанная глиной, еще излучала слабое тепло и запах елового дыма. Ниша в стене на зиму забивалась доской. Летом доска убиралась, в проем проникал неяркий, желтоватый свет, а чтобы уличный жар не затекал в комнатушку, в эту нишу укладывался пук верблюжьей колючки, поливался водой. Слабая тяга выпаривала воду, остужала помещение. «Кандагарский кондиционер» — называли колючку жившие здесь офицеры. Она и сейчас была в нише, сухая, черная, забытая с лета.

Щукин сел за столик, застланный аккуратно газетой. Достал тетрадь в клеенчатой обложке. Раскрыл и стал глядеть на исписанные, освещенные лампой страницы. Это был его дневник, который с перерывами, иногда на целые месяцы, он умудрялся вести.

Направляясь в Афганистан почти сразу после училища, он дал себе слово вести дневник. И начал его с первых дней на заставе. Ему казалось важным не только для себя, но и для кого-то еще, желающего лучше понять суть афганских событий, записывать свои состояния, все, что он увидит на этой уникальной, загадочной азиатской войне, на которую привела его офицерская служба. Описывать нравы народа, архитектуру и быт кишлаков, убранство домов и мечетей. Фиксировать местные предания и сказы, свои мысли и чувства, наблюдения о муллах и торговцах, о дружественной армии, о политической жизни страны, в которую он волею обстоятельств вынужден был вмешаться. И первые страницы заполнялись пространными описаниями местной природы, закатов и восходов, кандагарского рынка, расписных грузовиков, размышлениями о несходстве среднерусского климата с климатом этих сухих, горячих земель, где иногда вдруг начинало чувствоваться дыхание близкого океана.

Но постепенно записи становились короче, эмоции и чувства однообразнее. Времени для записей не хватало. Не было продолжительных разговоров и встреч с муллами. Купол кандагарской мечети, мимо которой пролетел «бэтээр», был пробит снарядом. Вопросы продовольствия, боекомплекта, медицинского обслуживания на вверенной ему заставе становились главной его заботой. Ежедневные обстрелы, проводка колонн, отправка в госпиталь раненых — главным содержанием его жизни.

Но он продолжал вести свои записи, сухие и короткие, как щербинки, нанесенные осколками на каменную дозорную башню. Надеялся когда-нибудь после, не здесь, а в другой, пока еще отдаленной жизни, восстановить день заднем пережитое. Ночное небо, бархатно-черное, теплое, с шевелящимися белыми звездами, внезапные озарения души, стиснутой на этой заставе минными полями, пулеметными гнездами и брустверами. Запах теплого дыма невидимого очага, у которого в сумерках глинобитного дома сошлась невидимая семья. Боль в желудке, когда начинался тиф, когда его увезли после обстрела и он в «бэтээре», кутаясь в танковую куртку, все волновался, пугался, как на заставе обойдутся без него, командира. И ужаснувшиеся, побелевшие глаза новобранца, увидевшего впервые убитого — растерзанного миной водителя, его оторванную, лежавшую на обочине ногу. Осколок в праздничном торте — как смеялись они этой проделке душманов, пославших свой стальной, с зазубренными краями гостинец!

Все это всплывет, воскреснет из скупых и оборванных записей, занесенных в тетрадь.

Бережно, любовно погладив клеенчатую обложку, он открыл наугад свой дневник, прочитал страничку.

«21 сентября, понедельник. Сопровождение. Привезли воду. Двое больных. Лукьянова отправили в госпиталь. Все нормально.

22 сентября, вторник. Около двадцати часов обстрел из гранатомета и стрелкового. Сопровождения не было. В двадцать два часа сильный обстрел «Гундигана». Все нормально.

23 сентября, среда. Сопровождение. Привезли воду. Сильный обстрел «эрэсами». Положили около двадцати пяти штук. Сгорел выносной пост. Все нормально. Пришли письма от мамы и сестры.

1 октября, четверг. Привезли боеприпасы и продукты. Сопровождение. В тринадцать часов обстрел из гранатометов и стрелкового. Загорелась свалка. Все нормально. Написал письма маме и сестре.

2 октября, пятница. Сопровождение. Воды нет.

4 октября, воскресенье. В два часа обстрел из «безоткатки». Ранен в ногу рядовой Игнатулин Рамиз Газизович, осколком. В остальном все нормально».

Отложил дневник и задумался. В этих записях обнаружилось скудное, на грани выживания, бытие, где появление воды и хлеба было событием, позволявшим продолжить жизнь. А обстрелы были естественным проявлением существования, отмечали смену ночи и дня. Рефрен «все нормально» звучал как заклинание, благодарение всевышнему, чья милость их не оставила.

«11 октября, воскресенье. Сопровождение. Мой день рождения. Прибыл рядовой Шершович из госпиталя. В двадцать два часа обстрел из гранатомета, три штуки. Все нормально.

12 октября, понедельник. Сопровождение. Направлен в медроту рядовой Косулин. Прибыл Давлет обучать повара.

16 октября. Сопровождение. Смена белья. Пришло письмо от мамы. Обстрел «эрэсами». Недолет сто метров. Три штуки. Все нормально.

28 октября. Сопровождение. Привезли хлеб, воду. Прошел первый дождь. Сильный ветер, плохая видимость. Была заправка бензином.

Мылись в бане. Написал письмо маме и сестре. В двадцать часов обстрел из «безоткатки» и стрелкового. Все нормально».

Он читал свои записи и вдруг испытал страшную усталость и вялость. Словно строчки мгновенно выпили всю его энергию, молодые силы и соки. Часть его души, что ежедневно боролась, отстаивая существование, свое и своих подчиненных, на этом крохотном, посыпанном осколками кусочке земли, эта часть души помертвела, превратилась в горстку сухого угля. Он ощутил в себе эту смерть, испепеление жизни. Слепо уставился в тетрадку.

Эта духовная смерть, случившаяся с ним здесь, в тесной комнатке с засохшей верблюжьей колючкой, длилась мгновение. Оно кончилось, сменилось другим, будто остановившееся сердце сдвинулось с мертвой точки, протолкнуло сквозь себя тромб и снова забилось. Надо было действовать, жить. И, желая возродить в себе силы, пользуясь сделанным однажды открытием, он стал думать о сестре и о матери. Перенесся к ним через все стреляющие заставы, заминированные дороги, падающие в огне вертолеты, операционные столы и палаты, через все разрушенные кишлаки и неубранные, сирые нивы…

Они с сестрой сидят за столом. Белая скатерть с разводами. Тарелка с красными вишнями. Они едят, чмокают, брызгают соком. Разыгравшись, расшалившись, стреляют друг в друга скользкими красными косточками. В лоб, в шею, на белую скатерть. Мать вошла, рассердилась, накричала на них, развела по разным углам. Так и запомнил: белая скатерть, тарелка с вишнями, строгое мамино лицо, смеющиеся, в красном соке губы сестры и повсюду на белом яркие вишневые косточки.

Он вздохнул глубоко, набираясь из далекого, прошлого новой силы и свежести. Поднес к тетради руку записать в нее несколько слов: «строительство курилки», «баня», «выпуск стенгазеты». Но в дверь постучали.

— Разрешите войти?… — На пороге стоял дневальный. — С нижнего поста прислали сказать — пришли бабаи. Хотят вас видеть, товарищ лейтенант! Что-то хотят сообщить!

— Хорошо, — сказал взводный. — Ступай наверх, на радиостанцию. Позови таджика Саидова. Пусть придет, переведет…

И, досадуя, что кончилась минута его одиночества, Щукин выбрался из-за тесного столика, вышел на солнце.

Он спустился с шлагбауму, к полосатой штанге, охраняемой часовым. Там стояли старики-афганцы из соседнего кишлака, «бабаи», как называли старейшин солдаты.

— Салям алейкум! — поклонился им лейтенант, поочередно пожимая им руки, чувствуя в своих твердых, мозолистых ладонях другие, еще более твердые, корявые, каменные, с черными загнутыми ногтями ладони крестьян, построивших здесь эти глинобитные, коричнево-желтые кишлаки, прорывшие арыки в «зеленке», насадившие виноградники и гранатовые сады. — Ху басти! Читурасти! — произносил он несколько известных ему приветствий.

Старейшины чинно кланялись, отвечали ему, шевелили белыми бородами, открывали беззубые рты. Их долгополые накидки колыхались в поклонах, и от тканей исходил чуть слышный запах дыма, жилья, скотины, стариковского тлена. Их глаза слезились от старости, вглядывались в молодое лицо лейтенанта.

— Ну что, уважаемые? Что хотите сказать? — спросил Щукин. И старцы, понимая, что он спрашивает, загалдели разом.

В этом стариковском многоголосии, среди гортанных, рокочущих, незнакомых звуков, вылетавших из стариковских бород, он уловил слова «командор», «шайтан-арба» и «Карим». «Командором» был он сам, командир заставы. «Шайтан-арбой» была «Шилка», четырехствольная самоходная зенитка, которой страшились душманы за ее разящий огонь. Каримом звался вожак местной банды, выходившей на трассу в районе заставы, начинявший дорогу фугасами, поджигавший термитными пулями колонны «наливников».

Вот все, что понял лейтенант из стариковского гвалта.

— Подождите, — остановил он их, — сейчас таджик придет, будет переводить…

— Таджик! — закивали старики. — Таджик! — Они поднимали головы к горе, туда, где стоял тесный фургон станции радиоперехвата, на которой работал таджик Саидов. Он записывал голоса душманских радистов, их позывные, коды, сообщения о боях и потерях, наводил на радиоточки «духов» огонь артиллерии.

Старейшины умолкли, терпеливо дожидаясь таджика. А лейтенант разглядывал их чувяки, резиновые, с загнутыми носками калоши, надетые на босу ногу, их мятые, ветхие одеяния, кольца их усов и бород, складки рыхлых тяжелых тюрбанов, четки в медлительных движениях пальцев.

Их кишлак был тут же, сразу за стеной заставы. Селение оказалось зажатым между «духами» и заставой. Сквозь кишлак ночами пробирались моджахеды к дороге и ставили мины. Из-за дувалов кишлака прошедшие из «зеленки» стрелки поражали военные грузовики. И лейтенант был вынужден стрелять по этим дувалам, по этим стрелкам из всех имевшихся на заставе калибров. Требовал от старейшин не впускать в кишлак моджахедов. Но те не могли не пускать. И тогда лейтенант в наказание перекрывал им улицу, заволакивал в кишлак остов сожженного грузовика. Или запрещал ходить в «зеленку», где среди воронок, порубанных груш и яблонь оставались у жителей кормившие их наделы. Между заставой и кишлаком установилось сложное, шаткое равновесие вражды и сотрудничества, перемирия и глухой, постоянной борьбы.

Лейтенант смотрел на коричневые, в морщинах носатые лица стариков и думал: их жизнь, их мир, их душа так и остались для него непонятными. Они не пустили его, чужака, в свой дом и в свой мир, отвергли его. Их бог, витавший над лазурными куполами, над кандагарскими площадями и торжищами, над перепаханной снарядами «зеленкой», их бог не пустил его к домашним очагам и порогам, к той сокровенной сердцевине, что таится в каждом народе, не сразу, не вдруг открывается чужеземцу, и то если тот кроток и добр. Он, лейтенант, не был кроток и не был добр к кишлаку. Бил из танковой пушки над головами мохнатых лошадок, над хрупкими глинобитными кровлями. И эта жестокая необходимость борьбы порождала в нем временами чувство щемящего недоумения.

С горы спускался таджик, солдат из Душанбе, Саидов, без которого не обходились встречи с афганцами. Он, знавший фарси, чувствовал свою незаменимость. Иногда важничал.

— Саидов, — обратился взводный к таджику, рассматривая его смуглое лицо, застиранную солдатскую форму, обтертую о тесные углы радиофургона, — спроси у них, чего пришли!

Саидов обернулся к старейшинам. Поклонился им, улыбаясь, прижимая руку к сердцу, почтительный к их сединам. Начались взаимные приветствия — прикосновения щеки к щеке, поклоны, неторопливые расспросы о здоровье, о благополучии дома. Солдатская одежда Саидова и долгополые балахоны стариков не мешали их согласию.

— Что они, Саидов? — нетерпеливо спросил лейтенант. Таджик перевел вопрос старцам.

Те заговорили сначала все вместе, а потом, умолкнув, дали возможность говорить невысокому старцу в грязно-белых шароварах, в разбитых, многократно залатанных башмаках. Он опирался на суковатую крепкую клюку, отшлифованную, отлакированную наждачно-грубыми пальцами. И снова лейтенант уловил: «Карим… шайтан-арба… командор».

— Они говорят, три дня назад… — переводил таджик, вращая красноватыми от недосыпания глазами, — наша «Шилка» убила Карима. Карим подходил к дороге, стрелял из арыка. «Шилка» его убила, в голову, в руку попала…

Лейтенант кивал, вспоминая недавний бой, который нарисовал в стенгазете Кафтанов. Выходит, в этом скоротечном бою был убит Карим, главарь местной банды, досаждавший заставе. Сообщение старейшин радовало лейтенанта. Сильный, коварный враг убит. Он, Щукин, выиграл схватку. Теперь должно наступить облегчение. На этом участке прекратятся обстрелы колонн, взрывы мин на бетонке.

— К нему ночью сын пришел, — показал Саидов на старика с клюкой. Тот перестал говорить, беззвучно шевелил губами в завитках седой бороды. — Сын — «дух». С Каримом был. На себе Карима по арыку тащил. Сказал — Карим мертвый. Похоронили в Нагахане. Сказал, люди Карима очень злые. Будут командира шурави убивать…

Это лейтенанту понятно, бессильный гнев врагов, у которых убили главаря. Где-то в «зеленке», среди разрушенных кишлаков Нагахана, на мусульманском кладбище хоронили Карима. Теперь и над его могилой будет торчать деревянная жердь с зеленой, свежей, еще не выгоревшей на солнце тряпицей.

— Он говорит, — продолжал Саидов, — люди Карима будут нападать на заставу. Будут идти на «шайтан-арбу», на пулеметы. Заставу возьмут, всех шурави зарежут. Говорит, пусть командир, когда будет бой, «не стреляет кишлак». В кишлаке «духов» нет, одни старики и дети. «Духи» придут из «зеленки». Когда бой будет, пусть командир скажет своим, чтобы «не стреляли кишлак»…

А в нем, в лейтенанте, мгновенная паника. Будто налетела на солнце невидимая тень и вся застава оказалась в тени. Пустые серебристые баки, корма «бэтээра», глянцевитая каска часового — все вдруг померкло. Затмение охватило лейтенанта.

— Когда люди Карима хотели напасть на заставу? — спросил лейтенант. И пока таджик переводил, Щукин огляделся — не бегут ли уже от дороги воины в длинных одеждах. Гибкие, быстрые, пригибаясь, хоронясь за дувалами, целясь из гранатометов в бойницы и вышки заставы.

— Сегодня ночью будут нападать, — перевел таджик, почти бесстрастный, равнодушный к смыслу сообщения, озабоченный лишь тем, чтобы точнее перевести сказанное. — Говорит, «не надо стрелять кишлак». Только женщины, дети…

— Передай старикам, мы не будем стрелять в кишлак, — сказал лейтенант. — Но люди Карима тоже имеют минометы, имеют гранатометы, могут попасть в кишлак. Мы не будем стрелять.

Старики раскланялись, пожали лейтенанту руку. Удалялись медленно, чтобы старик с клюкой мог поспеть за ними. Покачивались чалмы, ветерок теребил бороды, накидки…

А в нем, в лейтенанте, паника, страх, смятение. Птичье, во все стороны обращенное беспокойство. За свое гнездовье, за солдат, за их жизни. Накрыть их собой, спрятать под распущенными перьями, озираясь, щелкая клювом, мерцая круглыми от страха и гнева глазами.

Он казался себе беззащитным. «Зеленка» вокруг, горы на горизонте, перерытая взрывами равнина, разрушенные и уцелевшие кишлаки — все стало сближаться, сдавливать заставу, теснить, сминать в складки, как утлое, захваченное людьми суденышко, готовясь с треском расплющить, поглотить малую горстку людей, его взвод. Он стоял, глядя на удалявшихся стариков, слыша подземное шевеление, трески хребтов, угрюмое движение гор.

И второе мгновенное чувство — кинуться за подмогой. Выйти на связь с батальоном. Пусть пришлют подкрепление, еще два взвода и танки. Пусть артиллерия начнет обработку «зеленки» по пристрелянным целям, разрывая в клочья притаившихся в арыках душманов, перекатывая над их головами красные глыбы огня, тучи горячей земли, копны зловонного дыма.

Бессилие, мольба о помощи уже через минуту сменились стыдом: не заметил ли кто из солдат его слабость и немощь? Стыд смыл недавнюю панику. И встречное, тонкое, пружинящее металлическое чувство отпора стало нарастать в лейтенанте, захватывая его волю, дух, усилия мышц, чуткость слуха и глаз. Оно было обращено на окрестные горы, на «зеленку», кишлак, пружинно оттеняло их от заставы, не давая сомкнуться и смять ее. Он, командир, стоя посреди заставы, словно упирался в кручи руками, раздвигал их, удерживал.

— Ступай работай! — отослал он таджика. — Скажи своим наверху, скоро к ним поднимусь!

Следил, как легкой поступью уходит вверх длинноногий Саидов. А сам уже водил зрачками вдоль границ заставы, над башнями, вышками, серебристыми баками, вершиной горы. В каждом месте незримого чертежа ставил мысленно точку, соединял их линиями, членил, выделял углы, секторы, биссектрисы. Словно доказывал теорему.

Если атака начнется снизу, от въезда, по пыльному пологому склону, по ночной, залитой луной дороге, заволнуются, заскользят, понесутся легкие, облаченные в пузырящиеся одежды стрелки — они натолкнутся на прямой, истребляющий огонь установленного в амбразуре пулемета. Пулеметчик, если его не накроет гранатомет, может пресечь атаку, поливая пулями весь открытый пологий склон. А если его убьют, если граната проломит кирпичную кладку и сомнет, сожжет пулемет, все равно весь въезд на заставу простреливается со второй, отдаленной вышки. Прямой наводкой станет бить автоматический гранатомет «агээс», усеивая склон сплошными частыми взрывами.

«Нет, отсюда они не пойдут!» — думал Щукин, исключая это направление атаки, представляя мерцающие красные взрывы на туманном, лунном откосе.

Он двинулся в обход по заставе, проверяя ее оборону, пытаясь найти и устранить возможные прорехи и бреши.

Под баками, в узком простенке, все так же играли в футбол.

— Отставить! — резко, зло остановил он игру. — Всем — бронежилеты и каски… «Агээсники»!.. Минометчики!.. На позицию! — И, оставляя за спиной изумленных, раздосадованных, расстающихся с забавой солдат, слыша, как они ворчат, неохотно разбредаются, выполняя его приказание, еще раз подумал: «Нет, отсюда они не пойдут!»

Он двигался, огибая кромку заставы, промеряя, просматривая каждый малый участок. Испытывал его на стойкость, на излом, будто мял в руках этот гнутый, зазубренный, бросовый ломоть земли. Изучал его заново, и без того известный ему лучше любого другого места на земном шаре.

Проходил мимо позиции танка. Позиция была пустой. Танк появлялся на заставе только в дни проводки колонн. Занимал место на взгорье, в мелком капонире, прикрывал своей пушкой движение грузовиков вдоль «зеленки». Место, где он стоял, было изрезанно гусеницами, залито соляркой, завалено пустыми пепельно-серыми гильзами.

Сразу за танковой позицией начиналась свалка. Залежи ржавых консервных банок, скопившихся здесь за годы существования заставы. Однообразные трапезы из тушенок и каш, консервированной картошки и сгущенки умножали этот завал ржавой жести. Когда дул ветер, изнурительный, однообразно-душный афганец, какая-нибудь его струя залетала в пустую банку, и та начинала тонко подвывать, скулить, монотонно постанывать, утомляя солдат своим однообразным, иссушающим душу воем. Казалось, на свалке стенает и скулит бездомная, забившаяся в ржавую груду собака.

Собак на заставе не было, но водились крысы, выбиравшие из банок ломтики уцелевшего жира и каши. Ночами свалка тихо шелестела и звякала — среди банок сновали крысы.

Раньше на свалку прилетали грифы, неопрятные, с загаженными перьями, с загнутыми клювами чудища. Солдаты не любили их, связывая с ними мысли о смерти. Били из автоматов одиночными выстрелами, и грифы перестали летать.

Щукин медленно шел вдоль свалки, оценивая ее как возможный участок прорыва. За ржавыми грудами, за откосом золотились и туманились кишлаки, клетчатые прямоугольные нивы — то черные, ждущие семени, то в изумрудных озимых всходах. Отточенные линии кишлаков, заостренные ромбы дувалов, клинья зеленых пашен были нацелены на заставу. Били в нее, стремились ее пронзить. Земля, строения, ландшафт, выраставшие вдали зубья хребта — все атаковало заставу. От всего приходилось ей отбиваться. И он, заглядывая за груды банок и гильз, успокаивал себя: там, под откосом, на обширном пространстве разбросана «путанка», малозаметное проволочное заграждение, тонкие стальные нитки и петли, в которых вязнет, захлестывается, заматывается нога. И любая, самая острожильная поступь не спасет от стальных тенет. Каждый сделанный по свалке шаг отзовется громом и звяком, и сверху на звук в упор ударят два пулемета.

«Нет, и отсюда не сунутся!.. На этом направлении порядок!..»

Он шел теперь вверх по каменистому желобу в густой тени от горы. Отвесная гранитная стена дыбом уходила в небо. И там, на черной вершине, заслонявшей солнце, сияла ослепительная корона лучей. Гора, к которой прилепилась застава, напоминала отброшенную крышку люка в черных расплавах, зазубринах и подтеках. И если провернутся гранитные петли и крыша опустится, она накроет заставу, кишлак, дорогу, часть виноградной «зеленки». Ночью у ее черного гребня кончались звезды, и гора, невидимая, ощущалась как внезапная слепая дыра в мироздании, окруженная разноцветным мерцанием. За нею скрывалась луна. А утром из-за ее тусклых, пепельно-серых уступов излетали, повисали над заставой розовые волокна зари.

Лейтенант шагал у подножия скалы, исследуя ее как возможное направление атаки. Он знал — на вершине, по кромке, по обратному склону развернуты минные поля, установлены противопехотные мины. Они защищают тылы заставы. И по слухам, по рассказам крестьян, редкие, забредающие на гору отары подрываются на этих минных полях. От вершины, с отвесной скалы, трудно ждать нападения. Оттуда не бывает обстрелов. Хотя он помнит рассказ своего предшественника, того, кого сменил на заставе, радостного, пылкого лейтенанта-бакинца, опьяневшего от скорого возвращения домой. Тот водил его по заставе, сдавая хозяйство. Торопливо, косноязычно, улыбаясь белозубо, рассказывал о «минной войне» на дороге, о каверзах кишлака и «зеленки», объяснял оборону заставы.

Однажды снайпер — «солист», как называли снайперов «духи» в своих радиоразговорах, — чудом просочился сквозь минные поля и засел на вершине. Оборудовал в камнях позицию. Пользуясь слепящим из-за горы солнцем, обстреливал в течение дня заставу, держа под прицелом казармы, столовую, въезд, парализуя действия гарнизона. Ранил в бедро сержанта. Пулей через люк «бэтээра» разбил рацию. Лишь под вечер, когда солнце отвалило, перестало слепить и косыми лучами высветило вершину, когда на ней среди слюдяных вспышек стала видна ячейка стрелка и он сам, в балахоне и в шапочке, по приказу командира застава свела на нем свой огонь — автоматов, пулеметов, автоматических гранатометов, задравшего ствол «бэтээра». Молотили десяток минут, пока не увидели, как вскочил задетый пулями снайпер, тут же попал под другие, прошившие его. Зашатался на черной кромке горы. Стал падать, развевая одежды, ударяясь, отлетая, подпрыгивая, размахивая вялыми руками, сползая по острым зубьям. Зацепился, задержался, застрял пронзенный гранитным штырем. Повис на горе, как распятый. И солдаты стреляли до темноты в его недвижное, поглощавшее пули тело.

Он висел высоко на скале и наутро, и до самого вечера, и солдаты посматривали на него, худого и тонкого, словно высеченного зубилом из камня. Еще через день они увидели, как убитый стал увеличиваться. Окреп, налился, рельефно наполнил одежды своей будто ожившей плотью. Казалось, гора питает его подземными соками, и он словно через пуповину пьет из горы ее силы, наращивая свое тело, и оно, прижатое к камню, шевелится. В бинокль было видно, как раздулся на жаре труп, как вяло, жидко налился гнилыми, закипавшими соками.

Следующие несколько дней на скалу прилетали грифы. Жизнь заставы — караулы, наряды, строительство капониров и щелей, огневая обработка «зеленки» — проходила под крики и вопли ссорящихся прожорливых птиц, раздиравших труп на горе, рвавших его мертвые сухожилия и мускулы.

Плоть исклевали птицы. Соки иссушило и выжгло солнце. И скоро от убитого остался белый скелет, словно масляной краской на черном высоком камне нарисовали череп, ребра, берцовые кости. Солдаты уныло, угрюмо поглядывали на гору, где была начертана эмблема смерти, будто одинокий мусульманский стрелок пробирался сквозь минное поле, падал с горы, умирал, превращался в смердящий труп только для того, чтобы, став костьми, явиться на черной горе белым знаком погибели. Угнетать, казнить, изгонять населивших заставу солдат.

Его присутствие на горе было невыносимо. В день сопровождения колонн на заставу приехал танк. Водитель развернул машину к скале. Долго устанавливал танк на склоне, цепляясь за откос гусеницами, чтобы пушка могла подняться в зенит. Наводчик нацелил орудие. Раздался выстрел. Черный взрыв рванул у вершины, соскребая, истребляя скелет. От горы отделилось, медленно поплыло расползавшееся в воздухе облако дыма.

Лейтенант, поглядывая на вершину, думал: «Нет, отсюда они не пойдут. Отсюда атаки не жду…»

Он продолжал подъем к верхней тесной площадке, где стояли четырехствольная «Шилка», фургон радиоперехвата, жили зенитчики и связисты. Тяжело поднимался по склону, все выше, выше, над кишлаками, над бетонкой. Склон был огражден маскировочной сеткой, скрывавшей подъем от снайперов. Грязная, в пыли и копоти, изъеденная ветром и солнцем, она слабо шевелилась на кольях. В ней,невидимый, воображался улов — восьмилетник боев, солдатских трудов и страданий, мольбы и проклятий. И его, лейтенанта, тоски, упорства, упования на лучшие, ожидавшие их всех времена.

Он миновал полуразрушенную кирпичную будку — склад танковых боеприпасов. В сумерках, как сталактиты, громоздились остроклювые тяжелые снаряды.

Прошел мимо съехавшего под откос ржавого танка с накрененной пушкой, окисленной башней, обгорелыми, отвалившимися катками. Танк был афганский — на выпуклой броне еще виднелась изъеденная трехцветная эмблема. Здесь, наверху, в первые годы войны размещался пост правительственных войск. Его поголовно вырезали душманы. Подкрались ночью к беспечным солдатам. Из гранатомета в упор расстреляли танк. Забросали гранатами казарму. А оставшихся в живых, взятых в плен, прикончили тут же, на круче. После этой жестокой расправы вместо афганского гарнизона был поставлен советский. Возникла застава. Сгоревший, съехавший набок танк стоял как напоминание о той кровавой резне.

Лейтенант замедлил у танка шаг, почувствовав сквозь лохмотья маскировочной сети ржавое дыхание огромной металлической глыбы. У Щукина защемило сердце: умерщвленная машина, созданная человеком как тупое, послушное орудие борьбы, завезенное в эти азиатские горы, погубленное в этой борьбе, брошенное навсегда и забытое… Когда-нибудь после, когда борьба завершится и снова у подножия горы закипит возрожденная жизнь, танк будет тлеть, разрушаться, медленно скрываясь под пылью, под осыпями и камнепадами, как ископаемое, из прошлых эпох животное.

Лейтенант подумал, сколько крови пролилось на этой земле, сколько смертей и убийств совершилось. Сколько военных нашествий прокатилось по этой кандагарской дороге! Боевые слоны и верблюды, конница и пехота древних царей и владык. И он, лейтенант, со своими мотострелками затерялся в этой кровавой, протянувшейся в веках веренице.

«Нет, не будет по-ихнему!.. Мы-то себя не подставим!.. Сонными нас не возьмешь!..» — думал он зло, проходя мимо танка, жалея безвестных афганских солдат, досадуя на их беспечность.

На уступах горы, в лунках и выбоинах, лежали скрученные завитки и обломки металла. «Музей» — так называлось это место заставы. Сюда приносили и складывали, инкрустировали гору, осколки разорвавшихся мин, прилетавшие на заставу обломки душманских снарядов. Их было множество, оплавленных, завитых, расслоенных на колючие лепестки, со стабилизаторами, дырчатыми соплами — смертоносный металлический сор, обильно выпадавший ежедневно на это каменное взгорье. Солдаты в шутку называли эту гору «мамаев курган». Хвостовики от «эрэсов» и реактивных гранат, розетки мин, расколовшиеся снаряды «безоткаток», сплющенные сердечники «дэшэка» — все это подбиралось солдатами и приносилось на гору, в «музей».

Щукин, шагая мимо, усмехнулся: отличная коллекция подлинников, которую они готовы преподнести в дар соотечественникам в какой-нибудь благотворительный фонд.

Лейтенант проходил мимо маленького обелиска. Замедлил шаг. Выбеленная бетонная плита. Выбеленный столбик с красной металлической звездочкой. Когда-то, несколько лет назад, столбик установили в память о первом погибшем на заставе солдате. С тех пор здесь поминали погибших. Трижды в год, перед праздниками, белили бетон, подкрашивали звездочку, сметали с плиты щебень. А когда случалось несчастье и с заставы увозили погибшего, здесь, у памятника, устраивали траурный митинг, прощальный салют.

Первый убитый, доставшийся ему, командиру, был водитель «бэтээра» сержант Колюжный, погибший через несколько недель после того, как Щукин принял заставу. Колюжный был румяный, плотный, весь из твердых, крепко работавших мышц. Его тело удивляло и восхищало Щукина множеством сложных, точных, совершаемых одновременно движений, позволявших водителю любое, самое пустяковое дело превращать почти в танец, в балет. Тот знал свою силу, телесную красоту. Крутился на перекладине, накачивал бицепсы, поднимал кусища железа.

В тот день он вел «бэтээр» через «фугасную яму». Саперы прошли — можно было двигать машину. Но Колюжный медлил. Страх, предчувствие беды мучили сержанта. Он угадывал — где-то здесь, в этих мягких, горячих колдобинах, таится мина. Заставил сойти с «бэтээра» командира и пулеметчика. Встал в люке во весь рост, ногами на руль. Протянул от педали газа шнурок. И, стопами вращая руль, подбрасывая топливо натяжением шнурка, повел машину, балансируя, как в цирке на спине дрессированного, послушного зверя. Он рассчитывал на то, что, если произойдет взрыв, разрушит днище, но не тронет его — ослабленная взрывная сила разлетится по ребристым углам «бэтээра», изойдет сквозь люки душной, горячей вонью.

Фугас сработал не под скатом машины, а левее, с обочины. Управляемый по радио огромной мощности взрыв. Лопнул воздух, и громадным, тупым шлепком водителя сбило с брони, швырнуло далеко за кювет. А сам «бэтээр» дважды кувыркнулся, будто склеенный из фанеры.

Когда подбежали к водителю, он был мертв. Казалось, все его тело, зачехленное в одежду и кожу, было внутри перебито, переколото, перетерто на множество мелких, дряблых, плавающих в жиже осколков. Он был весь как желе, как студень. Из глаз, из ушей и ноздрей изливалась медленная, липкая сукровица.

Это был первый доставшийся ему убитый. И, стоя у бетонного белого столбика, Щукин думал о сержанте Колюжном и о тех, других, кто был убит здесь прежде и после.

От этого столбика тянулись невидимые нити к далеким городам и поселками, к столичным и сельским кладбищам, где стояли сейчас одинаковые обелиски со звездочками, и матери в черном клали на снег цветы. Он увидел их всех разом, отсюда, с заставы, соединенный с ними нитями боли, и мысленно им поклонился.

Он поднялся на верхнюю площадку, где на тесном пятачке, прижавшись к скале, стояли фургон радиостанции и поодаль самоходная зенитная установка, плоско опустив четыре ствола, развернув башню в сторону туманного вечернего Кандагара. Отсюда зенитка держала под обстрелом сразу два сектора — городское предместье с разрушенными редкими виллами, с косматыми виноградниками и садами и бетонную трассу у подножия заставы, арыки, огрызки кишлаков и дувалов, служивших позициями для душманских стрелков.

Щукин вошел в выдолбленный в скале блиндаж. В тесном, косом пространстве на койках сидели командир «Шилки» лейтенант Феофанов и связист, хозяин радиостанции старший прапорщик Головин. Они дружили, притерлись друг к другу, знали все один о другом. Ссорились и снова мирились, не имея возможности разойтись, покинуть пятачок, залитый соляркой, посыпанный гильзами, белой мучнистой пылью. А внизу туманился своими базарами, караван-сараями, минаретами, окутывался дымкой незримых, бессчетных жизней Кандагар.

— Как дела, мужики? — Щукин устало опустился рядом с прапорщиком, оглядывая стены, завешанные ковриками, оклеенные журнальными картинками. — О чем гудите?

— Тушенка чертова!.. Воротит!.. Не могу смотреть! — Феофанов потянул себя за ворот, словно задыхался, обнажая худую шею, тонкую желтоватую ключицу. — Повар чертов!.. Солярой ее заливает!.. Лучше с голоду сдохнуть, чем эту тушенку жрать!.. На дух не принимаю! — Его болезненное, с бегающими глазами лицо передернулось гримасой отвращения.

Феофанов недавно перенес тиф, валялся в госпитале. Его мучили желудочные боли, приступы внезапной слабости. Свои страдания он объяснял скверной водой и отвратной пищей. Не ел почти ничего, кроме хлеба. Худел, бранил повара. Наполнялся желчным, изъедавшим его раздражением.

— Я ему говорю: «Пересиль себя, ешь! Все одно есть-то надо, организм поддерживать надо!» — жаловался на Феофанова прапорщик Головин, разумный, обстоятельный, нервировавший Феофанова неколебимым здравым смыслом. — Я ему говорю: «Потерпи, ешь через силу! А домой вернешься, поезжай в деревню, где козы есть. И пей две недели подряд козье молоко. Весь тиф как рукой снимет!..» Я в детстве желудком болел, даже язвой пугали. К тетке в Елец поехал, она две козы держала. Литр молока каждый день, отдай — не хочу! И все! О желудке не вспоминаю! Гвозди могу глотать. — Он погладил живот, словно благодарил за безупречную службу.

— Сдохнешь здесь, пока до твоих коз доживешь! — огрызнулся Феофанов. — Лучше с «духами» воевать, чем тебя слушать!

— Мало ты воюешь! Отдохни! На себя посмотри! Как бешеный! Места себе не находишь! Как дурак, на бруствере торчишь! На «духовскую» пулю нарываешься?

— А хоть бы и так! Не могу больше! Либо они меня, либо я их! Либо они сюда, на заставу, нас решать придут, либо я за ними в «зеленку» войду, в самый их гадюшник! Передавлю их, гадов, чтобы не мучили, чтобы душу не тянули! — Он крутанулся на койке, повторяя коротким поворотом движение орудийной башни, переносящей огонь с предместья на «зеленку». — Нету больше мочи терпеть!

У Феофанова было и второе, разъедавшее его страдание, — тревога по дому. Он был женат, носил обручальное кольцо. Но уже месяц не было писем от жены. И вдруг сосед по дому написал ему путаное, из намеков, письмо, из которого следовало, что жена неверна. Он снял обручальное кольцо, снял со стены фотографию. Мучился, тосковал, худел на глазах, желал себе смерти. Прапорщик огорченно рассказывал Щукину, что Феофанов кричит и плачет во сне.

— И ты еще, как комар, зудишь! — набросился Феофанов на прапорщика.

— Да ладно тебе, Николаич! — урезонивал его Головин. — Мы должны дожить до хорошего дня. Вот упакую я свой драндулет и потихоньку-полегоньку потяну его через весь Афган в Союз. А ты на своей стрекоталке будешь сзади меня тарахтеть да по горкам постреливать, прикрывать. Дотащу я свои антенны и лампы в Союз, а там и разбежимся, если пожелаешь!

— Сейчас бабаи приходили из кишлака, — прервал его Щукин. — Карим убит. Позавчера из «Шилки» его достали.

— Убит? Ну конечно! — Феофанов ударил кулаком о постель, захохотал, напрягая на шее жилку. — Я сам работал! Их видел! Видел Карима! Я его достал! Чувствовал, что достал! Клочки полетели! — Он сжимал перед собой кулаки, словно давил спуск, вел полыхающие стволы, наполняя арык грохочущим пламенем. — Конечно, сука!.. Отдохнет!.. И нам передышка!.. Я его, суку, достал!

— Старики сказали, сегодня ночью «духи» нападут на заставу, будут мстить за Карима.

— То, что надо! Отлично! — возбуждался все больше Феофанов, скаля зубы в непрекращавшемся хриплом смехе. — Пусть приходят, я им тушенку отдам! Пусть приходят, я им козьего молока приготовлю, чтоб животик у них не болел! Пусть, суки, приходят!

— Погоди! — строго остановил его Головин. Поднялся, увлекая за собой комвзвода из блиндажа. — Откуда они могут полезть? — Он выглядывал из-за ящиков с осколками камня и смотрел на туманный, золотящийся город, на кудрявую, в лиловой дымке равнину. — «Шилка» может брать их только до поста «зеленых». — Он указывал на близкие развалины, над которыми виднелся зеленый флаг, отсвечивала стеклом военная машина. В развалинах гнездились блиндажи и огневые точки афганских солдат, защищавших предместье. — Ближе к нам для «Шилки» мертвая зона. Они могут здесь накопиться и полезть по склону. Из гранатометов не подавить. А отсюда, сверху, вся застава у них на виду, под прицелом. Ты давай пулеметчика нам пришли. Чтоб простреливал склон и мертвую зону.

— Да не боись ты, — насмешливо бравируя, выставляясь из-за бруствера, говорил подошедший к ним Феофанов. — Где они накопиться могут?! На виду у «зеленых»? Полезут по склону, а спины Джабару подставят? Их Джабар переколотит, пока они к нам долезут!

Джабар командовал афганским постом. Был дружен с офицерами заставы. Приезжал в гости, понимал по-русски. Взаимодействовал с заставой, отбиваясь от душманских наскоков.

— Пулемет пришли, — настаивал прапорщик, двигаясь вдоль защитной стенки, припадая к амбразуре, где надлежало быть пулемету.

— Пришлю, — обещал Щукин. — Ночью к вам сам поднимусь. На ужин приедете?

— Ну ее к черту, тушенку! — ругнулся зло Феофанов.

— Ничего, брат, терпи! будут и тебе грибки со сметаной! Под их пререкания Щукин зашагал обратно.

Он поднялся на КНП, извлекая из чехла бинокль. Перед тем как направить его на «зеленку», тщательно, медленно протер окуляры платком. Солнце из-за кручи светило низко, пламенно, последним светом. На досках КНП лежали красные пятна. Башня «бэтээра», ствол пулемета отливали латунью. Соседний кишлак, пустынная бетонка, волнистая долина в садах и арыках были наполнены туманным красным свечением. Горы вдали, окруженные у вершин зеленым, словно каменным небом, казались зажженными фитилями огромных лампад, распускавших разноцветные волны света.

Лейтенант смотрел на равнину, на зимние, безлистные, растерзанные артобстрелами сады, казавшиеся металлическими, безжизненными. Но в их омертвелости среди красноватых полос и теней чудилось близкое пробуждение. Кто-то неведомый, чуткий, притаившийся за горами, оттолкнется от земли легкой стопой, пролетит над долиной в зеленоватых небесах, коснется концами крыльев измученных, в воронках и траншеях пажитей, и они очнутся, воскреснут. Лопнут с тихим треском миллионы липких, засахаренных почек, резные виноградные листья побегут вдоль лозы, бесшумно взорвутся белые бутоны на яблонях, и вся долина, белая, розовая, благоухающая, в переливах журчащей воды, укроет своим цветением безумное разрушение смерти, сомкнётся в цветах и плодах над черными, горелыми рытвинами.

Так почувствовал лейтенант эту кандагарскую вечернюю «зеленку», направлял в нее бинокль, забывая на мгновение о грозящей опасности. В промытом стекле вспыхивали тонкие красноватые лучики, отраженные от глянцевитой яблоневой ветки, толпились бессчетные огненные пылинки над гривой тростников вдоль арыка.

Кишлак за стеною заставы изгибался длинной ломаной линией.

Днем в белесом, бесцветном солнце глинобитный дувал казался грязным, в потеках и пятнах, в зазубринах и тусклых царапинах. Улица была завалена сором, по которому катили повозки, пылили козьи и овечьи стада, мальчишки гоняли тощих собак, а во время стрельбы носились дымные, копотные клубы разрывов.

Сейчас, в вечернем последнем солнце, стена казалась золотой, нежной. Вдоль нее, отбрасывая длинные, взбегавшие надувал тени, шли три женщины в паранджах — темно-зеленой, лазурной, малиново-красной. Долгополые ткани отливали мягкими складками, светились, как лепестки. Женщины у стены, облаченные в льющиеся одежды, казались ожившими, плывущими цветами.

Это было так неожиданно прекрасно, что лейтенант опустил бинокль, устремился взором вслед за женщинами, угадывая под переливами ткани их поступь, их лица, их возраст. Казалось, шел рядом с ними, слышал их голоса, их смех, цоканье башмачков по дороге. Одна из них была пожилой, ступала медленней, тяжелей остальных. Паранджа неровными завитками налипала на грузное полное тело. Другая, моложе, сильно, царственно поводя плечами и бедрами, заставляла шелковистую ткань мгновенно очерчивать ее грудь, живот, мимолетно облегать острое, выносимое вперед колено. Третья, самая молодая, казалось, летела на лазурных крыльях, едва касаясь дороги, обнажая на миг тонкую щиколотку. Ее маленькая покрытая голова была сердцевиной цветка, а паранджа, скрывавшая облик, очертания рук и ног, тайным образом обнаруживала их красоту, их молодость и совершенство. Щукин следил за ней, чувствовал ее женственность, ее прелесть.

Он стоял на наблюдательном пункте перед башней «бэтээра» с развернутым на кишлак пулеметом. Он, командир заставы, ожидавший нападения, жесткого боя, резни, вдруг испытал мгновение восторга и нежности. Будто земля сбросила с себя угрюмую паранджу — жесткие рукотворные оболочки из брони, капониров, брустверов, минных полей, маскировочных сетей, проволочных заграждений, — и под этим твердым хитоном вдруг открылась чудная, живая сущность, соединяющая их всех, здесь живущих, в нераздельное единство, исполненное блага, добра, красоты. И нужно одно усилие, один удар проснувшегося, прозревшего сердца, один мимолетный взгляд на алую шелковистую ткань, обвившую башмачок, и исчезнет, канет навеки вся нелепая, затмевающая разум борьба, и истина, лучезарная, близкая, присутствующая в каждом из них, вдруг откроется, и они простят друг другу недавнюю свою слепоту, причиненные друг другу несчастья, устремятся навстречу, сойдутся в золотистом свете.

Эта вспышка нежности и прозрения продолжалась недолго. Женщины, одна задругой, нырнули в малую, вмурованную в стену калитку. И вместе с ними стал исчезать, гаснуть вечерний свет. Глинобитная стена потемнела. На ней проступили потеки и пятна, зазубрины от пуль и осколков. Лейтенант, очнувшись, прижал окуляры к глазам, направил их на обочину, на ворохи искореженных, перевернутых взрывом машин.

Ночь, туманная, белесая, с холодным размытым свечением высокой луны. Будто из неба, из далекой точки, направили к земле прозрачную остекленную трубу, и пристальный, немигающий глаз смотрит на заставу, на притаившихся у бойниц пулеметчиков, на часового в тускло отсвечивающей каске и на него, лейтенанта, что прижался к кирпичной стене, запрокинул лицо навстречу белому немигающему зрачку, окруженному голубоватыми кольцами. От этого удаленного в центре небес наблюдателя исходит беззвучный вопрос: «Что станете делать дальше здесь, на заставе, нацелив оружие, вогнав патроны в стволы, наполнив ночь своим ожиданием, страхом, смятением, готовые к мукам и смерти? Что станете делать дальше?»

Лейтенант, в бронежилете и каске, оттянув ремень автомата, выглядывал из-за кирпичной стены и смотрел на кишлак, на бетонку, на темную, клубящуюся туманом равнину. Чувствовал, как туда же из-за его спины устремлено множество пар глаз — с башен, из-за брустверов, из бойниц, сквозь проломы и щели. Застава всматривалась, стерегла, наблюдала. А за ней, за заставой, следило столько же пристальных взглядов — из кишлака, с обочин дороги, из рытвин и арыков «зеленки». И над всем в пустых небесах сквозь стеклянный, голубоватый стакан раскрылся пристальный, немигающий зрак, вопрошавший: «Ну а дальше? Что станете делать дальше?»

Лейтенант приблизился к головному посту у въезда, к полуразрушенной башенке, островерхо черневшей в небе.

— Стой!.. Два!.. — раздался приглушенный сдавленный голос.

— Три! — отозвался лейтенант на пароль. Сегодня на заставе действовал пароль «Пять». Произнесенная часовым цифра и ответ лейтенанта вместе составляли пятерку.

Лейтенант поднялся на башню и в сумраке сначала по близкому тихому дыханию, а потом по прикосновению к твердым пластинам бронежилета обнаружил солдата. Это был Лучков, москвич, тот, что днем подбрасывал щепочки в топку. Сейчас Лучков, в стальной попоне и каске, стоял у бойницы, у выставленного пулемета, и в прибор ночного видения озирал окрестность. Тут же, едва различимое в темноте, висело било, танковая гильза, и лежал металлический штырь. В случае тревоги надлежало бить по гильзе частыми ударами, поднимая заставу.

— Как обстановка? — спросил лейтенант.

— Нормально, — тихо ответил солдат. Но лейтенант почувствовал в его ответе неуверенность, несмелость.

— Что, страшно? — спросил он. И тут же всем своим телом, стиснутым сталью, ремнями, оружием, ощутил витавшую рядом опасность. — Боишься?

— Боюсь, — признался солдат, доверяясь своему командиру, ища у него защиты.

— Давай-ка посмотрим, какой у тебя тут из окна вид открывается! — попробовал пошутить лейтенант. Мягко отстранив Лучкова, прижался глазами к прибору ночного видения. Привычная картина…

Казалось, мир наполнился зеленой водой и в ней мягко поплыли, заволновались очертания дороги, разгромленные грузовики, бугры и рытвины, клетчатые остовы разрушенных кишлаков. Все омывалось, колебалось в потоках бесшумных течений, словно подводные бестелесные духи проплывали несметными толпами.

Страх молодого солдата был лейтенанту понятен. Москвич, любимчик московской родни, недавний школяр, чья комната — в янтарном солнце, нарядные книги на полках, аквариум с пестрыми рыбками, кассетник с музыкой. И вдруг — оторванный от всего, в бронежилете, один навстречу угрюмой, чудной равнине, навстречу войне под этой зимней кандагарской луной.

Лейтенант сам переживал все это многократно. И, не имея для солдата иных слов, иного знания, помимо военного, что привело их обоих на эту боевую заставу, поставило здесь, среди крови и слез, сказал:

— А ты не бойся, Лучков! У тебя ведь оружие, пулемет! Отличное оружие… Пусть они тебя боятся!.. Давай, начинай «профилактику»!.. Бей по обочинам… От подбитого танка и дальше, к арыку… Пусть знают, что ты не спишь, что ты не боишься!.. Если кто сунется с миной или в засаду полезет, мигом отскочит!.. Давай начинай!.. Короткими очередями!.. Огонь!..

Лучков припал к пулемету. Навел его на туманную глыбу ржавого танка. Ударил очередью. Короткий огненный треск пролетел и вонзился в обочину. Еще и еще. Пули вылетали из ствола, рыхлили грунт у дороги. И, отталкиваясь ими от бестелесных летающих духов, солдат обретал уверенность. Он уже не был одинок и беспомощен.

Лейтенант уходил, слыша редкие долбящие очереди.

Луна сместилась к горе, и теперь ее легкое дуновение, розоватые и синеватые кольца уходили за кручу. Невидимая, обратная сторона горы была теперь глазированной, в слабых вспышках слюды и кварца, а эта, нависшая над заставой, мрачно, неразличимо чернела.

Лейтенант шел вдоль кирпичной стены, мягко шурша ботинками. Две тени отделились от стены, и голос, негромкий и твердый, произнес:

— Стой!.. Один!..

— Четыре! — отозвался лейтенант, узнавая близнецов Благих, выхватывая зрением из темноты металлические отсветы на их автоматах.

Братья охраняли фронт заставы, обращенный к кишлаку, и здесь, в дозоре, ожидая нападения душманов, они непрерывным шепотом вели важный им одним разговор. Лейтенанту захотелось узнать, о чем говорят близнецы в эту тревожную ночь.

— Ему объясняю, как прируб будем делать, — сказал старший ефрейтор, а младший, санинструктор, молча кивнул, тронул свою неизменную медицинскую сумочку. — Вернемся, прируб будем делать, чтоб просторнее жить. А то в старой избе тесновато.

— Хорошее дело! — В лейтенанте вспыхнула к ним почти отцовская нежность, благодарность за что-то. Быть может за то, что принесли они сюда, в эту азиатскую враждебную ночь, образ милой деревни. На белом снегу — струганные смолистые бревна, стоит звон топоров, оба они ладными, мелкими ударами выбирают паз, выламывают трескучие длинные щепки, и мать с крыльца смотрит на своих сыновей. Они, солдаты, принесли сюда этот образ, поделились со своим лейтенантом.

— Товарищ лейтенант, — обратился к нему ефрейтор, а Благих-младший, будто зная, о чем пойдет речь, подтверждающе кивнул молча, — если завтра сопровождение будет и пойдут колонны, разрешите съездить на афганский пост. Там у них асбестовая труба валяется, бесхозная. Надо забрать. В казарме печь прогорает, дымит. Надо новую трубу поставить.

— А ты откуда знаешь, что у афганцев труба валяется? — удивился лейтенант, уверенный, что ефрейтор никогда не бывал на соседнем, углубленном в «зеленку» посту, где Джабар держит взвод солдат.

— Ребята говорили, — уклончиво ответил ефрейтор. И второй близнец, подтверждая, кивнул.

Солдаты, живя безвыездно на тесной заставе, знали тем не менее обо всем, что творится на соседних заставах, в Кандагаре, в батальоне, на многих, длинных километрах бетонки. Такова была солдатская почта, рассылавшая вести по крохотным гарнизонам застав.

— Мы эту трубу-то на «бэтээр» погрузили бы и к вечеру в печку вмазали, — повторил ефрейтор.

— Завтра поеду на пост — вас прихвачу, — пообещал лейтенант, — а сейчас давайте к стене. Можно начинать «профилактику»!

Близнецы отошли к стене. Под луной было видно, как они почти одновременно достали гранаты. Выдрали кольца. И одновременным броском и вздохом перекинули гранаты через стену. В ответ внизу ахнули короткие взрывы, резанули по камням осколками. Если враг, крадучись, ползет по стене, его накроют взрывы гранат.

Комвзвода двигался по ночной, готовой к отпору заставе, чувствуя на себе взгляды притаившихся, пропускавших его солдат. Свалка консервных банок темнела мутной, неочерченной грудой. Лишь один луженый, не изъеденный ржавчиной лепесток отражал лунный свет. Млечно, слабо мерцал, посылая тихий луч в зрачок лейтенанта. Щукин задержался, мысленно прочертил треугольник между луной, своим зрачком и консервной банкой. Оптический, помещенный в мироздание прибор. Щукин пользовался им, глядел, немигая, на голубоватое свечение металла.

Услышал слабый звяк. Мелькнула легкая тень. Юркий, быстрый зверек выбежал из-под груды банок, метнулся по открытому месту и замер, острая морда уставилась на лейтенанта. Крыса, сгорбив спину и вытянув хвост, отжималась на цепких лапках, смотрела на него, готовая метнуться и кануть. Он замер, боясь спугнуть ее неосторожным движением.

Недвижно смотрели друг на друга под луной на сорной, колючей земле два существа, две жизни, разделенные неодолимой преградой. Словно чувствовали оба эту преграду, стремились ее одолеть.

Лейтенант не испытывал к зверьку брезгливости — мучило неясное любопытство, необъяснимость их совместного существования в этой зимней ночи. Их встреча в предместье азиатского города, куда он, человек, был заброшен чьей-то грозной, всесильной волей, где он воевал, убивал, быть может, сам был обречен на погибель. И недвижные, чуткие глазки зверька, которые смотрят на него, вопрошают, хотят понять, что сулит им обоим эта ночная мимолетная встреча.

То ли пережитое в последние часы напряжение, то ли таинственный лунный свет, отраженный в зеркальном жестяном лепестке, то ли загадочное, древнее, хранимое в душе воспоминание, но он вдруг подумал, уверился, утвердился в том, что это не зверь, случайно набежавший на него из-под груды консервных банок, а Карим, главарь душманской банды, убитый третьего дня у арыка. Это его душа выбралась из-под каменных плит, приняла обличье зверька, явилась сюда, на заставу, взглянуть на него, лейтенанта. На того, кто убил.

И эта мысль не вызвала в нем ни страха, ни ненависти, появилась почти радость, что вот наконец повидались и можно объясниться.

«Я не хотел… Это бой… Должны были друг в друга стрелять… Ни разу не видел тебя… Знаю, где-то рядом, в «зеленке», у тебя был дом, был сад, были жена и дети… Все погибли от бомб и снарядов… Ты меня ненавидел, хотел застрелить… Но «Шилка» застрелила тебя… Теперь твои люди приедут на заставу отомстить за тебя… И если мы ночью погибнем, утром прилетят самолеты, разбомбят лагеря и жилища, погубят твоих людей… И снова будут кровь и мучения… Надо прекратить убивать… Я это понял, Карим… А ты?… Ты можешь понять?…»

Он говорил мысленно, чувствуя, что его понимают. Волны лунного света переносят его слова, погружают их в сознание зверя, и там, в темных глубинах, его понимают, прощают, стремятся, как и он, к иной возможности жить, к иному бытию. Чтоб снова стоял в цветущей долине дом, журчала в арыке вода, качались на ветках плоды, играли под яблоней дети, на коврах, на подушках собирались друзья, музыканты дули в тонкие, покрытые узорами дудки, из серебряной горловины кувшина в цветные пиалы лился гранатовый сок.

Лейтенант доверял зверьку, жаловался, исповедовался. Он, командир этой малой заставы, защищая ее, заботясь о своих подчиненных, о проходящих по бетонке колоннах, сам в своей молодости, в непомерной усталости, среди тревог и бессонницы, сам нуждался в защите, в теплом, вдохновляющем слове, в мудром, понимающем взгляде. Мать и сестры были так от него далеко. Так далеко его милый маленький городок, зеленая река под горой, белые, проплывающие по реке пароходики.

«Ведь это должно прекратиться!.. И мы перестанем стрелять!..»

Он сделал слабое движение телом. И это движение спугнуло зверька. Шерсть на его загривке поднялась дыбом. В глаза, словно из пипетки, капнули две красные капли. Крыса метнулась, сбрасывая с себя ворох голубоватых искр. Шлепнула хвостом и исчезла.

Щукин стоял смущенный, потрясенный, с чувством глубокого, сотворенного с ним обмана. Искал отражение луны на консервной банке. Не находил. Луч соскользнул с зеркального лепестка и погас.

Он увидел вдали, в «зеленке», малую малиновую вспышку, словно зажгли сигарету. Из этой точки метнулась вперед легкая желтая нить. Оборвалась и исчезла. И через секунду над заставой, на фоне черной горы, рванул жаркий огненный клок, будто лопнул шар света, и дунуло по земле, по каменным строениям, по пустым цистернам секущим громом и свистом.

Лейтенант припал к стене, больно вжался в кирпич, не отрывая расширенных глаз от «зеленки». Там снова затлел уголек, кинул вперед струйку света. И вновь над заставой, над башней, шарахнуло пламя. Мелкая, долгая, молотящая осыпь осколков шумела, шуршала, звенела по металлическим полым цистернам.

Первая мгновенная мысль: из «эрпэга», две осколочные, дистанция тысяча метров, из кяриза, подземного колодца цель «шестьсот шесть».

Вторая, страшащая, с чутким ожиданием: сейчас утихнет шорох осколков и раздастся жалобный крик, вопль о помощи. Кто-то ранен, убит. Но крика не было, и об этом можно было какое-то время не думать.

И третья, с колотящимся сердцем, с бурным дыханием мысль: началась атака. Под прикрытием гранатометчиков цепь моджахедов кинулась от дороги к заставе, под луной невесомо взбегает на склон, размахивая темным флагом, с криком «Аллах акбар!» накатывается на пулеметы. Но дорога оставалась пустынной. Атака померещилась.

Три эти мысли, рассекая одна другую, длились в продолжение гулкого, наполнявшего цистерны эха. Но уже грохотало под частыми ударами било: по одной подвешенной гильзе колотил что есть мочи Лучков, по другой, у входа в казарму — дневальный. Из казармы выбегали еще сонные, оглушенные взрывами, мгновенно проснувшиеся солдаты. Захлестывая на бегу ремень, пробежал сержант Малютко к своему «бэтээру», оглянулся на ковылявшего сзади пулеметчика.

— Ну что ты, Курбанов, как вошь ползешь!.. Быстрее! — огрызнулся Малютко.

Пробежали саперы Кафтанов и Макаревич, оба в бронежилетах и касках, держа наперевес автоматы.

Застава вздернулась, встрепенулась, ощетинилась, напряглась. Была готова к отпору. И уже грохотал, сыпал серии гранат «агээс», покрывая «шестьсот шестую» цель белыми короткими взрывами, словно там, у колодца, колотились и лопались белые чашки сервиза. Работали длинно и огненно два пулемета, вонзая в «зеленку» жалящие красные метины. С горы с хрипом и клекотом ударила «Шилка», дергая факелами из раструбов своих скорострельных пушек, проводя от горы к кяризу льющуюся дорогу огня, прорубаясь к колодцу клубящейся острой сталью.

Лейтенант поднялся на КНП. Провод рации был выведен на наблюдательный пункт от близкого, стоящего внизу транспортера. Выходя на связь, Щукин видел сквозь люк голову Малютко, красный огонек индикатора, слышал рокот работающего двигателя.

— Я — «Альфа»!.. Я — «Альфа»!.. — выходил он на частоту батальона. — Обстреляна застава!.. Из гранатомета, две осколочные!.. Беглый огонь из стрелкового!.. Как поняли меня?

— Вас понял, «Альфа», — ответил ему сквозь скрипы и трески эфира замкомандира батальона.

Лейтенант освободил частоту, слушал эфир, и по всей цепи придорожных застав, сквозь стрекот и ворохи электрических разрядов, летели донесения:

— Я — «Глыба»!.. Я — «Глыба»!.. Обстрел заставы!.. Два «эрэса» и «дэшэка»!.. Один «трехсотый», легкий…

— Я — «Варяг»!.. Я — «Варяг»!.. Обстрел заставы! Положили три мины!.. Бьют от Нагаханского поворота!..

— Я — «Электрон»!.. Обстреливают заставу из «безоткаток»!.. Два ствола от цели «семьсот четвертой»!..

Комвзвода слушал эти крики и ощущал вспышки тревоги. И ему казалось: от заставы к заставе, вдоль всей кандагарской дороги, проложен электрический кабель; этот кабель во многих местах коротит, и в местах замыкания вспыхивают трескучие искры, и из них, обожженные током, доносятся крики:

— Я — «Урал»!.. Я — «Урал»!.. Обстрел из миномета! Четыре штуки!.. Два «трехсотых», легких!..

Встревоженный, взвинченный этим налетевшим ночным боем, он знал: на других заставах, у знакомых ротных и взводных, рвутся мины, полыхают вспышки «эрэсов», вскрикивают и падают «трехсотые» — раненые. И одновременно успокоился: атаки на его гарнизон не будет, обстреливают все заставы, разом, беспокоят и тревожат всю линию обороны дороги.

«Зеленка», еще недавно, под туманной луной, казавшаяся безжизненной, окаменелой, теперь ожила, задышала, расцвела огнями и звуками. Будто проткнулся чехол, и оттуда летели во все стороны трассирующие снаряды и пули, красные и белые брызги, пунктиры, колючие, ломкие иглы. Пересекались под разными углами, описывали крутые и пологие дуги. Пульсировала, обнаруживала свои сложные неуловимые очертания загадочная геометрия, связывающая воедино угрюмые горы, волнообразную долину, прижатые к земле кишлаки и дымную, лунную высь с неподвижным светилом.

Крупнокалиберные пулеметы посылали красные трассы, похожие на хвостовые огни машин, взбегавших на холмы, догонявших друг друга. Автоматы мелко, часто кололи воздух, резали тьму. Как ягоды, наливались и лопались минные взрывы. Все искрилось, лучилось, щупало, буравило пространство, смывало его гулами, тресками, металлическим стенанием и храпом.

Лейтенант знал, понимал динамику ночного боя. Откликался на него своей командирской волей, чувством отпора, ожиданием несчастья.

Он знал: «зеленка» живет, шевелится, наполнена людьми. Стрелки перебегают по арыкам и рытвинам. Отстрелявшись, сворачивают огневые точки. Надрываясь, переносят на себе «безоткатки», станины и стволы минометов. И вновь, упирая треноги в мерзлую землю, собирают элементы оружия, наносят удары по туманным, врытым в холмы заставам, на которых, засвечивая себя, создавая ориентиры, пульсируют пулеметы, озаряются «агээсы», изрыгают белое пламя дула танков и пушек.

— Я — «Глыба»!.. Я — «Глыба»!.. Целеуказания «Раскату»!.. Цель номер «шестьсот двенадцать»! — хрипела рация. И Щукин знал: соседняя застава «Гундиган» вышла на связь с полевой артиллерией и скоро из-за горы, с той стороны Кандагара, заработают гаубицы. Понесут над спящим городом свои свистящие снаряды, уложат их на позиции моджахедов в «зеленке».

И уже зажглись и повисли на тонких, невидимых нитях осветительные мины, мягко колеблемые, желтые, как лимоны, разливая под собой призрачный свет, под которым разоренный кишлак казался глазированным и стеклянным.

И уже рванул первый, пристрелочный термитный снаряд, словно упала в «зеленку» чья-то срубленная косматая голова, еще живая, мигающая глазами, сдирая с себя огненный, дымный парик.

Гаубицы, незримые, стали посылать свои свистящие, воющие снаряды, покрывая обочины дороги, яблоневые сады, виноградники гулкими, сочными взрывами. Тупо, мощно, планомерно терзали землю, сжигая в ней семена, древесные корни, надламывая основы фундаментов, проникая в могилы, вытряхивая вверх, под луну, древние кости.

Один из снарядов поджег «зеленку» — то ли гриву сухих тростников, то ли старое, умершее дерево. И, глядя на вялый далекий огонь, на малый ночной пожар в центре Азии, понимая, что сегодня атаки не будет, лейтенант второй раз за сутки ощутил пустоту и усталость, вялость и равнодушие ко всему, даже к смерти.

Когда луна исчезла за горой и стрельба прекратилась, словно иссякла страсть разрушения, ушла под землю, под плотный полог, и воздух чуть дрогнул, и в моргнувших утомленных глазах в небе без луны и без звезд стал возникать слабый утренний свет, — лейтенант расстегнул бронежилет, стянул каску и направился в свой закуток, чувствуя, что может не дойти и упасть.

Сказал невнятно дневальному:

— Посплю… Разбуди, когда будет связь с батальоном…

На ощупь, не зажигая огня, добрался до кровати, свалил в изголовье тяжелую амуницию и оружие и тут же заснул.

Сон его был удивительный, многократно, чудесно повторявшийся сон. Будто мать и сестра приехали к нему на заставу. Проходят под шлагбаумом, мимо часового, приподнявшего полосатую штангу. Так сладко, так страшно видеть их родные, любимые лица среди измятых цистерн, на фоне кишлака и бетонки, у полуразрушенной кирпичной стены с амбразурами. В нем, в Щукине, — одновременно и радость и страх. Только бы не обстрел, только бы не испугались приехавшие, только бы не смутили их вид сгоревшего танка, ворохи стреляных гильз, царапины от пуль и осколков, только бы не огорчились они за него, лейтенанта…

Он вводит их в свою комнатушку — слава Богу, что отсюда не видны боевые приметы заставы. Усаживает за стол, угощает, не налюбуется, не нарадуется, восхищается чудом их появления. И как продолжение чуда — мать ставит на стол фарфоровую тарелку, полную вишен. В каждой темно-красной ягоде — блестящая точка. В неотраженное окно, выходящее не на бетонку, не на разрушенные кишлаки и дувалы, а на тихую чистую речку с купами темных деревьев, с разноцветными заречными домиками, светлым, скользящим по воде пароходиком.

Они все трое сидят перед вишнями, готовые вкушать их сладость. И он чувствует, слышит, ужасается, стремится отдалить и не может приближающийся гул за дверью. Этот гул — предвестник тревоги, знак того, что они могут исчезнуть. Не просто звук, а давление темных сокрушительных сил, словно стронулась с места гора и всей своей черной громадой давит на дверь, выламывает тонкие планки, и он бросается к двери, удерживает трескучие доски своим немощным телом.

Проснулся в тоске и смятении. В дверь стучался дневальный. Вошел, доложил:

— Товарищ лейтенант, батальон вызывает на связь!..

Взводный, спотыкаясь, торопился к выходу. В темной его комнатушке исчезло видение. Таяли по углам любимые лица, цвет спелых вымытых вишен.

Сегодня по бетонке должны пройти две колонны в Кандагар, в расположение части. Продвигались со стороны Шинданта, от Герата, Тарагунди, из Кушки, через весь Афганистан. Везли боеприпасы, авиационные бомбы, реактивные снаряды. Шли несколько дней и ночей, мимо городов, кишлаков, одолевая перевалы, ущелья, попадая под обстрел, огрызаясь огнем бронегрупп, двуствольных на открытой платформе зениток, прикрываемые вереницей застав. Их «Альфа» была последней перед Кандагаром заставой, принимавшей под защиту своих стволов запыленные, измученные переходом колонны.

Лейтенант стоял на КНП, слыша, как на окраине города через репродуктор клокочет, стенает, поет голос утреннего муэдзина. Из-за горы над заставой и дальше, над туманной «зеленкой», застыли три розовых в изумрудном небе пера. По трассе, выезжая из Кандагара, под клики муллы двигались две «борбухайки» — два высоченных грузовика. Они напоминали лейтенанту разрисованные музейные сундуки, жостовские подносы, хохломские игрушки — столько было на них узоров, цветов. Они ехали один за другим, осторожно колыхаясь по рытвинам, будто щупали колесами дорогу. Щукин следил за их продвижением, нервничал и томился: вдруг раздастся негромкий взрыв, подорванный грузовик замрет, оденется бледным пламенем? Тут же себя успокаивал. Если минеры установили ночью радиофугас или управляемую по проводам мину и укрытый от глаз минер держит палец на спуске, вряд ли он подорвет заряд под афганским грузовиком. Он пропустит его невредимым, дожидаясь советской колонны. Смотрел, как медленно катят мимо заставы грузовики по заминированной, усеянной обломками дороге, под утреннюю молитву муллы, под прицелом пулеметов и пушек.

Зарычав, залязгав, дробя и перетирая со скрипом мелкие камни, въехал на заставу танк. Встал у КНП, обдав лейтенанта жирной гарью и вонью. Командир танка высунулся из люка, собираясь доложить о прибытии. Но Щукин отослал его взмахом на позицию. Танк ушел в сторону свалки, неловко разворачивался, въезжал, устраивался там поудобнее, как в берлоге, наводил орудие на зеленую зону.

И уже выходили из казармы саперы, Кафтанов и Макаревич, сосредоточенные, спокойные. Свинчивали свои разборные щупы, забирались на «бэтээр». И уже угнездился на сиденье водителя сержант Малютко, а на поворотном стульчике у прицелов — пулеметчик Курбанов. И все они ждали его, лейтенанта. Все было привычно, как всегда. Проход саперов по трассе в зоне ответственности заставы. Очистка трассы от мин перед движением колонны.

— Вперед! — крикнул лейтенант в люк Малютко, усаживаясь на кромке командирского люка, прижимая к скобе автомат.

Саперы шли впереди по дороге, в полсотне шагов перед «бэтээром». Сходились, почти касались плечами. Вновь разбредались к обочинам. Отставали один от другого. Наклонялись, осторожно, мягко щупали острием рыхлый пепельный грунт, выбоины в бетоне, трещины в плитах. Присаживаясь, касались земли руками. Отглаживали ребристый, оставленный протектором след. Ставили ноги мягко, плавно, будто в танце, управляя тяжестью тела, переливая ее с носка на носок. Казалось, они идут по тонкой, прогибающейся оболочке, боясь ее прорвать, провалиться, будто земная кора в этом месте утончилась, превратилась в зыбкую пленку. Вот-вот разорвется и брызнет вверх магмой. Ударит под стопой сапера сжигающим всплеском.

Так чувствовал их работу лейтенант, сидя на кромке люка, отдавая команды пулеметчику:

— Правее арыка!.. Сто пятьдесят, под обрез!.. Короткими!

Пулеметчик развернул башню к «зеленке», долбил из-за спины лейтенанта короткими, тугими очередями, прикрывая саперов, рассылая под рыжими травами пули, чтоб не поднялся, не выстрелил притаившийся в засаде душман.

Лейтенант ощущал спиной пульсацию воздуха, раздираемого пулеметным раструбом, запах пороховой гари. Зорко, вытягивая шею, с брони рассматривал «зеленку», стремясь углядеть слабый отсвет металла, белую тряпицу чалмы. Раздражался и нервничал, когда мимо, заслоняя обочину, проплывал ржавый остов подорванного фургона или сплющенный, в дырах и вмятинах «наливник». Мертвое деформированное железо, изъеденное огнем и ржавчиной, тянулось вдоль дороги, как непрерывная, выпавшая из чьего-то чрева требуха.

«Бэтээр» медленно, повторяя задержки и остановки саперов, катил по бетонке. Слева плоско тянулись кишлаки, справа волновалась, кудрявилась, уходила к дальним горам «зеленая зона». По небу высоко и румяно разлетались три розовые бахромы. Саперы, «бэтээр», бетонка, соседние кишлаки и заставы, невидимые, притаившиеся моджахеды — все было собрано здесь, под утренними небесами.

Заставы следили за движением саперов. Прикрывали их, работая по дальним, в стороне от обочины, целям. Взводный слышал свою заставу: скрежеты «Шилки», трескотню «агээсов», росчерки «капэвэтэ» — крупнокалиберныхпулеметов. И соседнюю заставу «Гундиган»: аханье миномета, грохот двух укрытых в земле «бэтээров», гулкие выстрелы танка. Сидя на броне, на виду, открытый прицелу снайпера, он с благодарностью думал о заставах, защищавших его. Там, на огневых точках, сквозь бинокли, прицелы видели их, заботились о них, страшились за них, за их судьбу. Отгоняли грозившую им опасность. Работали всеми стволами.

Миновали обгорелое, переломанное пополам шасси КамАЗа, ржавый брусок «бэтээра» с зияющими люками. Медленно выкатили на ровный отрезок пути с открытой обочиной, за которой бугрилась травяная равнина, темно-рыжей камышовой стрелкой тянулся арык и смутно вдалеке желтел обглоданный, почти стертый до земли дувал. Взводный, возвышаясь над люком, вдруг почувствовал височной костью грозящий выстрел, нацеленное острие. Тонкую, холодную линию смерти, проведенную из-за дувала в его висок. Гибко, резко, за секунду до выстрела, рухнул в люк. Сидел, вдавившись, поймав на себе изумленный взгляд Малютко, тяжело дыша, глядя вверх, в круговое пространство люка.

Медленно успокаивался, выдавливая себя вверх на броню. Устанавливал ноги на спинке командирского сиденья. Мимо на обочине проплывала рама грузовика с голыми ржавыми дисками, без кабины и кузова. Саперы мягко, в ногу, шли рядом, тыкая землю щупами, словно два слепца. «Зеленка» клубилась розоватым от зари войлоком виноградников и садов. И висок уже не чувствовал траекторию пули, прорезь винтовок. Смерть его миновала.

Саперы прошли мимо танка, подорванного фугасом, и ступили в «фугасную яму». Щукину показалось, что они окутались легчайшим свечением. Вокруг их плеч, голов возникло едва уловимое сияние. Их нервы, зрачки, кончики пальцев, их наполненные страхом напряженные жизни источали радиацию. Казалось, они тают, испаряются, становятся бестелесными. Так плавно, невесомо, мягко двигались они по песку.

Они кружили по яме, пересекали ее многократно, возвращались и снова уходили вперед, словно латали ее, оплетали.

Взводный издали с остановившегося «бэтээра» видел их обоих. Чувствовал, как под их стопами в пепельной пудре таится ребристая итальянская мина, или сложенная пополам дощечка замыкателя с самодельными медными клеммами, или танковая, набитая толом гильза, от которой тянутся в арык проводки. Он чувствовал тонкий слой пыли, отделявший солдатскую стопу от смертоносного заряда. Ожидал в любое мгновение взрыва. Молился: «Нет, не будет, не будет… Сделай так, чтобы не было взрыва…» А вслух командовал пулеметчику:

— Правее танка!.. Сектор двадцать градусов!.. Длинными, огонь!

И пока саперы колесили по яме, щупали ее палками, словно искали в ней брод, лейтенант молился за них перед розовым азиатским небом — пламенеющим шатром.

Саперы прошли всю дорогу, почти до соседней заставы. Мин не было, путь для колонн был чист. Саперы развинтили свои щупы, впрыгнули на броню. И лейтенант мимолетно коснулся руки Кафтанова.

«Бэтээр» развернулся, взревел и с нарастающим давлением воздуха, со свистом на предельной скорости помчался обратно к заставе.

Мелькала на обочине разбитая техника, рябила «зеленка», плыли, текли кишлаки, и застава била из всех калибров, окружая маршрут дымными взрывами, клубящимися ударами пуль, прикрывала мчащийся «бэтээр».

Лейтенант стоял на наблюдательном пункте, слушая голос эфира, команды батальона, позывные застав, переговоры в колонне и бронегруппе. Колонна проходила мимо. Голова ее уже была в Кандагаре. Грузовики, выдерживая пятисотметровые интервалы, по одному, словно их выстреливала катапульта, выносились из-за поворота с зажженными фарами. Приближались, окруженные гарью и пылью, увеличивались. И тогда начинали работать огневые средства заставы. Ухал танк, бурно клокотали пристрелянные цели в «зеленке», а грузовик на высокой скорости врезался в предместье. Мчался, невидимый, по утреннему Кандагару, распугивая моторикш, юркие грузовички, перебегавших длиннобородых прохожих.

Еще один КамАЗ в ореоле пыли, с воспаленными водянистыми фарами, проносился мимо заставы. Пузырился брезент на кузовке, скрывая ящики с авиабомбами и ракетами. Автоматический гранатомет на вышке словно приветствовал появление грузовика, грохотал, рассеивал вдоль обочины пузыри разрывов.

Лейтенант в бинокль смотрел на КамАЗы. Под ветровыми стеклами на опущенных солнечных щитках виднелись надписи. Не различая их, он знал, что это имена городов, откуда родом водители. Стекла многих машин были прошиты пулями — в лучистых, как паутина, трещинах. Несколько КамАЗов были с бронированными кабинами, с узкими смотровыми прорезями.

Колонна прошла, и вся застава облегчено вздохнула. Умолкли выстрелы. Солдаты, не покидая позиций, перекрикивались, смеялись, радуясь благополучному прохождению машин. Ожидали на заставе гостей. Визитеры из батальона и части, пользуясь выставленным охранением, выезжали на бетонку, посещали заставы.

Привезли хлеб. Солдаты, которые только что тащили к танку тяжелые снаряды, теперь принялись сгружать плотные, теплые буханки. Сносили их на продовольственный склад.

Пропылил «бэтээр». На башне белой краской было выведено «Усман Аглиев» — имя убитого водителя. Из люка торчала голова в черном танковом шлеме. Лейтенант надеялся, что замкомбата завернет на заставу, расскажет батальонные новости. Но тот проследовал дальше, в «Гундиган». И только спросил по рации:

— «Альфа», у тебя все нормально?

— Все нормально, товарищ капитан. Хлеб привезли!

— Приятно покушать, лейтенант!

— Спасибо, товарищ капитан!

Грузовик, доставивший хлеб насущный, привез и хлеб духовный — газеты и письма. Письма уже были розданы и тут же прочитаны. На КНП, стуча башмаками, появился лейтенант Феофанов, «шилочник», которого сдуло с горы. Он держал распечатанное письмо, и его болезненное лицо, вчера еще злое, в быстрых гримасах боли и ненависти, сейчас счастливо сияло.

— Пишет, что все нормально!.. Уезжала к матери, а теперь вернулась домой!.. Как она мне пишет, миленькая моя, дорогая!.. — И он, ликуя, не стесняясь Щукина, целовал листочек, исписанный быстрыми, мелкими буквами. — Мы еще поживем!.. Нам еще загибаться рано!.. Мы в Союз живыми вернемся!

Щукин радовался, заражался его весельем, верой в скорое возвращение.

Вторая колонна прошла через час — все те же запыленные КамАЗы с пузырящимися брезентами. Водители, едва различимые за тусклыми стеклами, после всех опасностей и напастей, преодолевая последний, «злой» участок дороги, гнали что есть мочи.

Снова ухал танк, работали пулеметы. Из соседнего кишлака в сторону Кандагара тянулись дехкане. Погонщик коз прогнал на базар свое стадо. Козы были длинношерстые, с одинаковыми красными метинами на спинах. Равнодушно, не пугаясь пулеметов, текли вдоль дувала.

Дети гоняли в пыли какую-то консервную банку, не обращая внимания на близкий, из танка, язык огня, металлический рев выстрела. И только лошадка, в бубенцах и помпонах, провозя двуколку с величавым стариком, прядала ушами, чутко внимала выстрелам.

Лейтенант был возбужден, весел. Колонны прошли нормально. Хлеб и вода были завезены на заставу. И «шилочник» Феофанов исцелился от приступов хандры. Вот и веселье, и радость.

— Товарищ лейтенант! — ефрейтор Благих появился на КНП, смущаясь тем, что отвлек командира. — Давайте на афганский пост съездим, перевезем трубу для казармы. А то старая совсем прогорела. Мы бы к вечеру новую вмазали.

Его брат-близнец маячил в стороне со своей неизменной сумочкой санинструктора. Издали, поддерживая брата, кивнул:

— Товарищ лейтенант, давайте съездим на пост!

Предложение было дельным, на пользу заставе. К лейтенанту Джабару он и сам собирался заехать, завезти ему русскую книгу. Сопровождение, охранявшее трассу, еще оставалось на месте. По всему городу, уткнувшись кормой в дувала, выставив пулеметы и пушки, стояли «бэтээры» и танки. А на плоских кровлях, у мечетей и рынков сидели солдаты в касках. И, соглашаясь поехать, думая, какую бы книгу поинтересней, попроще захватить Джабару, наверное про войну, про бои под Москвой, Щукин крикнул: — Эй, Малютко!.. Ко мне!.. Давай заводи «коробку»!..

Афганский пост размещался в полуразрушенной виноградной сушильне, среди клетчатых малых делянок, когда-то плодоносивших, изрезанных тонкими желобками арыков. Сейчас пшеница и виноград были вытоптаны, повсюду виднелись следы тяжелых грузовиков. В траншеях, обращенных к «зеленке», стояли пулеметы.

Близнецы с помощью афганских солдат подтащили к «бэтээру» обломок асбестовой трубы, водружали его на броню. Малютко указывал, как крепить его к борту тросом.

Щукин слышал их голоса, сидя под брезентовым тентом вместе с лейтенантом Джабаром. Вкушая вместе с ним горячий, окутанный паром рис, поливая его соком оринджа, — золотистые, горьковатые, похожие на грейпфрут плоды лежали в фарфоровой миске.

Лейтенант Джабар, худой, длиннолицый, с черными короткими усами, под которыми поминутно вспыхивала белозубая, радостная улыбка, благодарил за книгу, потчевал Щукина из своих скудных запасов.

— Делай вот так, немножко! — выжимал он над горкой риса золотистую дольку, окропляя прозрачным соком свои длинные смуглые пальцы. — Книга надо по-русски! Буду читать! Буду язык понимать! Как воевать, как революция делать! Надо по-русски знать!

Джабар был боевой командир, не из тех редких афганских военных, кто в случае боя, в моменты стычек уклонялся от соприкосновения с противником, пропускал мимо постов без единого выстрела группы душманов, не желал ходить на засады в «зеленку», находился с противником в неявном соглашении, по которому обе стороны избегали стрелять друг в друга, считали — главная война происходит между шурави и моджахедами. Джабар был не таков. Он воевал отчаянно, лез под пули, уходил ночами в «зеленку», перекрывая душманские тропы. Взаимодействовал с заставой Щукина, поддерживая ее огнем. И за это пользовался особой ненавистью душманов. Его пост постоянно обстреливался, а он уже дважды побывал в госпитале.

— Я знаю, ты скоро домой, Союз. Советские скоро уйдут. Мы один воевать. Трудно один воевать! «Духов» много, плохо без тебя воевать! Я до конца стрелять, я до конца революция! Они меня пусть убивают, пусть ножом режут, Джабар не предатель! Автомат будет стрелять! У меня «духи» отец убили, брат убили, сестра убили. Я буду «духов» бить, не буду предатель!

Он говорил возбужденно, хватая пальцами воздух, словно выдергивал из него нужные ему русские слова. Щукин внимал ему, соглашался. Испытывал чувство вины, чувство сострадания к нему. Скоро застава снимается с места. Погрузит на машины нехитрый скарб, остаток продовольствия и боекомплекта и вместе с другой колонной, огрызаясь в арьергардных боях, уйдет на север, в Союз. А Джабар останется здесь, среди своих соплеменников, ненавидящих его, желающих ему смерти. Они выйдут из разрушенных кишлаков, из порубленных садов и кяризов, сожмут вокруг Джабара свое мстительное кольцо. И, глядя на афганца, на его черные, жгучие глаза, яркие под усами зубы, Щукин подумал, что Джабара убьют, как только он, Щукин, покинет заставу. И чувство вины и беспомощности усилилось.

— Советский солдат много ранен, убит! Советский солдат много воюет. Афганский солдат один много, другой мало воюет. Надо нам хорошо воевать. Наша война, наша революция, надо сам воевать. Есть такие люди, которые Кабул сидят, кабинет сидят, «мерседес» ездят, хорошо кушает, не хочет на войну приходить. Пусть они на войну в полк приходят. Шурави в Союз уйдут, они из Кабул в полк приходят, берут автомат!

Щукин чувствовал в душе Джабара возмущение, горечь, отчаяние, непреклонную волю к отпору. Здесь, на этой кандагарской дороге, в кишлаках и предместьях, в душманских отрядах, на военных афганских постах, на торжищах, в молельнях, совершается огромная народная драма, народная беда, которую ему, Щукину, до конца не понять. Он, молодой офицер, знающий тактику мотострелкового боя, занятый обороной заставы, сохранением жизни солдат, лишь предчувствует глубину и огромность драмы, но не ведает движения сорванных судеб, родовых и семейных связей, вознесения и падения вождей, разорения и накопления богатств, вероломства и преданности, загадочного непрерывного варева племен и народов, состоящих из мучеников, героев, предателей, из несчастных, уязвленных войной людей.

Он не ведал всей глубины и тайны народной трагедии, но был к ней причастен. Был частью этой трагедии. Верил, что когда-нибудь, если ему суждено будет вернуться с войны, он станет ее, эту трагедию, разгадывать, поймет причину беды. Вспоминая день за днем жизнь заставы, на удалении лет прозреет и выявит, как он, взводный Щукин, и лейтенант Джабар, и убитый главарь Карим, и множество других появлявшихся на заставе людей служили каждый своей правде, верили в истинно справедливую жизнь, каждый со своего минарета или своей колокольни, как эта вера обернулась здесь, в кандагарском предместье, жестокой долголетней войной.

Так думал он, выжимая над горкой риса оранжевый сочный ломтик, повторяя движения Джабара.

Ударило хлестко под тентом. Задолбило, застучало издалека. Пули просвистели по всей заставе, и Щукин инстинктивно сжался, схватился за оружие.

— Обстрел меня с Черной площадь! — сказал Джабар, подхватывая автомат. — Два-три минута стреляй, потом все тихо, все хорошо!

И в ответ на его слова застучали пулеметы поста, взревел и чавкнул миномет, и Джабар, успокаиваясь, отложил автомат. То же сделал и Щукин, подхватывая с тарелки оброненный, до конца не выжатый ломтик.

За пологом кто-то, спотыкаясь, бежал, раздавалось жаркое, сиплое дыхание. Ворвался Малютко, оглядел сумрак под тентом, находя лейтенанта, с трудом выдохнул:

— Благих!.. Ранен!.. Убит!.. Стоял!.. Прямо в сердце!..

Ужас на лице Малютко, чувство непоправимой беды, звук пролетевшей пули, успевшей пробить грудь Благих, пока он, лейтенант, выдавливал из оринджа капельки сока. Щукин вскочил, кинулся прочь из-под тента.

«Бэтээр» стоял кормой к сушильне. На бортовине, притороченная тросом, белела асбестовая труба. Рядом на земле, на зеленевшей раздавленной озими, лежал ефрейтор Благих — рубашка на груди расстегнута, сочится липкая, красная струйка.

Младший Благих выхватывал из своей медицинской сумочки бинты, жгуты, флакон капельницы, какие-то пузырьки и коробочки. Загребал растопыренными пальцами воздух вокруг лежащего брата, словно собирал, ловил, загонял обратно в пробитую грудь излетавшую жизнь.

Жизнь излетала. Грудь не дышала — промялась, опустилась, продавилась. И вдруг бурно, страшно начала вздыматься, словно ее накачивали могучим насосом. В горле начинало клокотать, и из малой раны под соском выбивался бурунчик крови, фонтанчик красного кипятка. Грудь опадала, замирала, и фонтанчик уходил в недра.

Лейтенант видел, знал, что это смерть. С лица ефрейтора уже ушло искажавшее его выражение боли, выражение изумления, и все эти признаки существования, изменявшие пропорции живого лица, сменялись неподвижным, застывшим выражением смерти.

Второй близнец приговаривал, бормотал:

— Сейчас тебе, Сеня!.. Погоди маленечко, Сеня!.. Втыкал ему в вену шприц с промедолом…

— Сеня, потерпи, я сейчас…

— Заводи, Малютко!.. В госпиталь, в часть! — приказал лейтенант. — В боковой люк его! Быстро!

В несколько рук — водитель, пулеметчик, афганские солдаты — занесли ефрейтора в «бэтээр», уложили в корме на матрасе. Санинструктор, захватив свое рассыпанное медицинское имущество, склонился над братом. Щукин, едва махнув Джабару, ввинчиваясь в люк, скомандовал:

— Вперед!.. В Кандагар!..

Транспортер летел через город, как вестник смерти. С горящими фарами, завывая сиреной, врезался в улицы, в толпу, в клубки повозок и рикши. Изрыгал зловонную копоть. Бросал ее в дуканы, в лица возниц и торговцев.

Лейтенант сидел в люке, схватившись за крышку, чтобы его не вышвырнуло на виражах. Вдыхал растерзанный воздух с запахом дыма, лошадиного навоза, сладких плодов. Черная площадь с осевшими коробами разрушенных вилл осталась позади. В развалинах притаились «бэтээры» и танки.

Обогнали, едва не задев бортом, две хрупкие мотоповозки с лазоревыми оболочками, похожими на абажуры. Из-под козырька с серебряной бахромой выглянули бородатое лицо в чалме, мальчишка в расписной тюбетейке.

«Скорей! Скорей!» — думал лейтенант, понукая железную машину, два раскаленных, ревущих двигателя, толкавших транспортер мимо желтых развалин, следов бомбоштурмовых ударов, доставшихся Кандагару.

Миновали площадь с пушками, виляя среди грузовиков и автобусов, едва не расплющив отскочившего регулировщика — мелькнули белые перчатки и краги, его пестрая, петушиная кокарда, изумленные, вытаращенные глаза. Старинные пушки смотрели своими жерлами из-под купола синей беседки, и толпы людей в чалмах и накидках валили вдоль грязных дувалов. Торговались, кричали, обращали к транспортеру кирпично-красные лица, волнистые азиатские бороды, черные из-под мохнатых бровей зрачки.

Лейтенант встречался на мгновение с их взглядами. В них были любопытство, страх, равнодушие, иногда моментальная ненависть, иногда унылая тоска. Они, пришедшие на площадь поторговаться, потратить деньги, обменяться новостями и слухами, выговорить жалобы, посидеть за пиалой чая, отведать горячей лепешки — они, кандагарцы, не знали, куда и почему мчится транспортер, выставив пулемет, оглашая улицы ревом мотора и воем сирены.

«Скорей! Скорей!» — гнал «бэтээр» лейтенант, прорезая заостренным железом глыбы сожженной глины, ворохи вялых тканей, клубки одежд и бород.

Спустился в люк, под броню, вгляделся. В корме лежал с белым лицом ефрейтор, а его брат все спасал его: вонзал в вену капельницу, держал над ним стеклянный флакон, и их обоих, близнецов, живого и мертвого, колотило о железные углы и скобы, и солнечный луч, залетевший через бойницу, выжигал на них яркие, скользящие пятна.

«За что? — подумал лейтенант отрешенно, вопрошая неизвестно кого. Чувствовал, что здесь, в «бэтээре», рассекается, распадается надвое то, что было задумано целым, неделимым, единственным. Раздирается надвое единый, неделимый мир, и одна его половина обречена на гибель, а другая — на вечную неполноту и страдание. — За что?»

Они миновали рынок, окруженный высокой стеной. За изгородью бушевали торговые ряды, ревела скотина, кричали петухи, голосили торговцы, менялы. И над всем воспарил купол мечети, голубой, в переливах. Провожал своим синим свечением бешеный лет транспортера.

«За что?» — подумал вновь лейтенант. Солнечный день. Огромный, распростертый под солнцем мир, где в эти мгновения рождаются младенцы, поют певицы, собираются на конгрессы ученые, идут по улицам нарядных столиц праздничные, счастливые люди. А здесь, в Кандагаре, летит с зажженными фарами транспортер, и в железном нутре его лежит убитый солдат, и брат его, обезумев от горя, держит над мертвым капельницу.

Лейтенанту показалось, что от купола исчезавшей мечети сорвалось крылатое, молниеносное диво, нависло над транспортером гневным лицом, махнуло клинком, полетело, в завитках голубых одежд. Отвернуло и прянуло в сторону, в тесный глинобитный проулок.

Они миновали Деходжу, выезд из Кандагара, где вплотную подходила «зеленка» и часто случались засады — работали гранатометчики, снайперы. Лейтенант, не скрываясь в люке, смотрел на развалины, срезанные ножами бульдозеров, ударами бомб и снарядов.

Город, как пыльная, цветная, сшитая из лоскутьев попона, соскользнул с кормы транспортера.

— Вперед!.. Быстрей! — хрипел лейтенант в люк водителя. И тот вливал «бэтээр» в струи гудящего ветра.

Пыльные красноватые горы. Заросли сухих тростников. Плоский далекий кишлак — пристанище убогих белуджей. Отдаленная на склоне застава. Из зарослей камыша, из-за холмов, выходил караван верблюдов, длинный, вялый, ленивый. Сотня коричневых величавых животных с тюками, мешками, корзинами, украшенными клочками малиновой шерсти, с медными бубенцами. Караван пересек дорогу. Верблюды поднимались с обочины, ставили на бетонные плиты свои расплющенные копыта, спускались по другую сторону. Удалялись в солнечную, пыльную степь.

«Бэтээр» рассек караван, промчался в прогал. И взводный, разглядев с брони близкую желтозубую морду, мягкие ноздри и губы, пережил повторение абсурда. Два движения — каравана и военной машины. Два маршрута, случайно пересекшиеся, друг с другом не связанные, друг другу ненужные и чужие. И встреча, и след растают среди пустынь и хребтов, азиатских селений и стойбищ.

«Зачем?» — спрашивал себя лейтенант.

Приближались к расположению части. Из деревьев поднялась бетонная плетеная башня с водонапорным баком. Взлетел самолет. Не военный. Быть может, летел в Союз.

«Бэтээр», виляя по трассе, достиг шлагбаума. Поднырнул под полосатую перекладину. Замер у госпиталя. Из приемной выбежали навстречу двое в белых халатах.

Они стояли в приемном отделении. Ефрейтор лежал на высокой каталке, голый по пояс. Ребра у него выступили, живот провалился, а голова казалась высеченной из серого камня, откинулась, оттянула жилистую тонкую шею. Глаза его были закрыты, но рана смотрела маленьким черным глазом, открывшимся под соском. Санитар, перехватив капельницу у санинструктора, держал ее над лицом Благих. Хирург в белой шапочке, с седыми висками, прикладывал металлическую трубку к груди ефрейтора, слушал, перемещал хромированный цилиндрик к шее, к горлу, снова к груди. Взял руку у запястья, стиснул ее, отпустил.

— Кончено… Остывает… — сказал он, выдергивая из ушей тоненькие шланги фонендоскопа. — Откуда привезли?

— С «Гээсэм», с заставы, — ответил лейтенант, тупо, утомленно глядя на голое тело, на набухшую вену, из которой санитар вытаскивал иглу капельницы.

— Давно оттуда не было «ноль двадцать первых»… Вы, лейтенант, занесите данные в книгу… — И, обращаясь к двум санитарам, хирург кивнул на каталку: — Увезите…

Те взялись за ручки, толкнули каталку. И в этот момент с пронзительным криком к ним кинулся санинструктор.

— Сеня, Сеня!.. Куда же!.. Да живой он!.. Да что же я мамке скажу?… Да живой он!..

Оттолкнул санитаров и, склонившись к брату, лицом к лицу, стал тереть, массировать его грудь, живот, шею и снова ладонями вокруг сердца, вокруг раны, вталкивая, вдавливая в брата свою жизнь, свой горестный вопль:

— Жив, жив!.. Сенька, Сенька!.. Мамке я что скажу?…

— Везите, — мрачно сказал хирург.

Санитары потянули каталку в узкий коридор — не туда, к палатам, где была операционная и лежали раненые, а в другую сторону, в тускло освещенный отсек. Следом за ними, причитая, обнимая брата, продолжая массировать его, спотыкаясь, шел санинструктор.

Приемная опустела. Только лежал на полу брикетик сахара в синей обертке. Он выпал из кармана гимнастерки ефрейтора, когда его раздевали.

Санитары скоро вернулись. Они вели под руки санинструктора, вялого, безжизненного, бледного, едва переставлявшего ноги. В руках у санитара была ватка. Пахнуло нашатырным спиртом.

— Надо ехать, Благих, — сказал лейтенант. — Пока сопровождение не сняли, надо на заставу поспеть…

Тот не слышал. Санитары от него отступились. Малютко и Курбанов взяли его бережно под руки. Повели к «бэтээру». Через боковой люк протиснули его внутрь. Он опустился в полутьму, прижавшись спиной к бойнице.

— Запускай! — скомандовал лейтенант, просовывая в люк ноги. «Бэтээр» развернулся, юркнул под шлагбаум, покатил по бетонке.

Мимо по обочине шли два афганских солдата, дружески улыбнулись Щукину.

«Бэтээр» прибавил скорость, и ветер надавил на зрачки, затуманил рыжую даль с предгорья, с плоскими очертаниями кишлаков.

У обочины мелькнуло стадо коз, и белудж-пастух замахнулся на животных посохом.

В лицо лейтенанту ударила песчинка — крохотный, оторвавшийся от далекой горы кристаллик колючего камня. Нанес малую ранку. И лейтенант, глядя на трассу, несколько секунд чувствовал, как горит на лице эта ранка.

Александр Проханов Седой солдат

Охотник за караванами

Трупы вертолетчиков, завернутые в фольгу, лежали на носилках, на пыльной серой земле. Фольга блестела, отражала тусклое солнце. Оковалков в строю щурил глаза на длинные серебряные упаковки, в которых покоились обугленные тела экипажа, сгоревшего день назад над ущельем. Замкомбрига, тощий, костистый, с черным цыганским лицом, на котором бегали красноватые белки, отрывисто выталкивал слова в душный горячий воздух. Оковалков слушал поминальную речь замкомбрига, чувствовал запах одеколона, исходящий от выбритого румяного старлея, и сладковатый душок формалина, долетавший от свертков фольги. Его глаза слезились от белого блеска, но он не отводил их от трех белых металлических кулей, похожих на огромные елочные игрушки.

— Еще трех наших товарищей мы провожаем в последний полет, в Союз!.. Они храбро сражались… Мы им жизнью обязаны, когда они доставляли разведгруппы на досмотр караванов в самые распроклятые места или подбирали нас под огнем на самых гиблых площадках!.. Теперь наши сердца сжаты от горя и ненависти!.. Мы будем мстить за их смерть, отплатим страшной ценой!..

Оковалков смотрел на носилки, пытаясь угадать, где, обернутый в мятую фольгу, лежит Маковей, командир сгоревшей «вертушки». Хотел вызвать жалость в душе, удивлялся немоте, тупому равнодушию. Душа, привыкшая к смертям, молчала.

Он вспомнил, как полгода назад в батальон приезжали артисты — фокусник, жонглер и певица. Выступали ночью под открытым небом. «Бэтээры» светили прожекторами, жонглер крутил разноцветные тарелки и кольца, размалеванный фокусник накрывал платком клетку с попугаем, а певичка в полупрозрачном платье волновала солдат голыми локтями, открытой шеей, робким, жалобно-красивым голосом. После концерта командир проводил артистов в отведенные им комнаты модуля, выставил у дверей певицы автоматчика на случай назойливых ухажеров.

Маковей, маленький, рыжий, пылкий, умудрился влезть к ней в окно, вызвал визг и переполох, за что и был арестован. Теперь Оковалков смотрел на металлизированную пленку, стараясь угадать, где лежит Маковей. Не чувствовал ни боли, ни жалости.

— Наш враг хитер и коварен. Сколько у него уловок, ловушек, хитростей, это мы с вами знаем на перехвате караванов. А вертолетчики, наши боевые братья, это чувствуют своими бортами и винтами. Раньше по ним отстреливались «стрелами» и «рэд ай», и они научились избегать поражения, а теперь появились новые ракеты класса «земля — воздух», — «стингеры», и они достают «вертушки» на любой высоте. Теперь от этого проклятого «стингера» еще трех воинов недосчитался наш батальон. Еще три семьи в Союзе обольются слезами!..

Оковалков слушал тяжелое, в духоте поминальное красноречие замкомбрига. Строй стоял на плацу среди глинобитных казарм с дощатым строением штаба. Степь была серой, бесцветной. На ней ярко, как молодая трава, зеленело аэродромное железо. Стояли вертолеты «ми-восьмые» и «двадцатьчетверки» под знакомыми номерами и чужая, недавно подсевшая пара. Оковалков смотрел на чужие вертолеты, думая, кто пожаловал в расположение батальона, какую выгрузил ношу, какую доставил весть.

— Нам еще воевать, выполнять свой долг, а наши товарищи уже выполнили свой долг до конца! Пусть же память об их отваге поможет нам в нашей ратной работе! Поклянемся — в горах ли, в пустыне, но мы настигнем тот караван, что доставил ракеты, забьем его, отомстим!..

Оковалков не испытывал раздражения к замкомбрига за его натужное красноречие, как не испытывал жалости к погибшим пилотам. Эти трое выпали из изношенного механизма затянувшейся, лишенной смысла войны, освободили на время пустоты, куда вставят новую запасную деталь. Прибывшие пилоты выйдут из прилетевшей машины с чемоданчиками, в блестящих кокардах, удивленно поглядывая на белесую степь с развалившимся древним мазаром, на казармы, похожие на растрескавшиеся ковриги, на бесцветную, выпитую солнцем тряпицу некогда красного флага.

А этих троих доставят сначала в бригаду, где похоронная команда запаяет их в жестяные гробы, заколотит в смоляные ящики, и нагруженный «гробовщик» утянет их за хребет. А ему, майору Оковалкову, командиру роты спецназа, все также летать на досмотры караванов, бежать по сыпучим барханам, тыкать щупом в переметные верблюжьи сумы, глядя, как скалится губастая верблюжья морда, как дрожит от страха чернолицый желтозубый погонщик.

— Прощайте, боевые товарищи! Пусть на Родине земля вам будет пухом!

Автоматчики из взвода охраны ударили в небо негромкими очередями. Вертолетчики в пятнистых комбинезонах приподняли носилки, повлекли их сначала над пыльной землей, а потом, удаляясь, над зеленым аэродромным железом. Оковалком видел, как блестят, лучатся в носилках тяжелые кули и бензозаправщик отчаливает от вертолета.

Две машины, одна за другой, разбежались по железу, косо взмыли. Прошли над плацем, унося погибших. Замкомбрига запрокинул в небо цыганское лицо, держа ладонь у виска.

— Разойдись!..

Строй батальона стал рассыпаться, разваливаться. Солдаты повалили к казармам.

— Оковалков, стой! — окликнул замкомбрига. — Пройдем со мной!

Оковалков оглянулся на плац. В том месте, где недавно лежали носилки и блестели кули из фольги, на мгновение возникли три черные слепые дыры, словно прогорело и испепелилось пространство. Таков был эффект зрачков, насмотревшихся на металлический блеск.

Послушно, ни о чем не спрашивая, он шагал за командиром, видя перед собой его спину, подстриженный черный затылок, задравшийся зеленый полковничий погон. Все знали: замкомбрига мечтал по завершении срока попасть в Москву, в управление разведки, где были у него друзья и протекция. Но в последние месяцы засадные группы, громя караваны с оружием, сами несли потери. Из штаба армии приезжала инспекция. Генерал перед строем накричал на полковника, обвинил в «кровопийстве», грозил отстранением от должности. Замкомбрига распрощался с мечтой о Москве, был подавлен и сломлен. Отменил все рискованные засадные действия. Посылал группы на одни вертолетные досмотры в пустыню. Люди томились в бездействии, без боевых результатов. Зато исчезли потери, из штаба не шли нарекания.

Они прошли за высокую саманную стену, где, укрытое от глаз, находилось помещение для тайных встреч и переговоров с платными агентами из соседних кишлаков и селений, с дружественными племенными вождями. Здесь под вечер, в сумерках, останавливалась зашторенная машина, и из нее выскальзывала укутанная, безликая фигура в чалме или мелькали черная борода и усыпанная блестками перевязь.

Они прошли по тесному коридору. Остановились перед ковром, занавешивающим вход. Замкомбрига отодвинул ковровый полог и, почтительно наклоняясь, спросил:

— Разрешите, товарищ генерал?…

В комнате за низким восточным столиком сидел сухощавый с незагорелым выбритым лицом человек. Смотрел на вошедших серыми властными глазами. Он был одет в белую рубаху, легкие кремовые брюки. На пальце блестело золотое кольцо. Он был не отсюда, из другой реальности. Военного выдавали в нем короткая стрижка и резкий короткий жест, которым он пригласил их войти.

— Прошу, — сказал человек, указывая на мягкий диванчик, где день назад сидел Оковалков, и косматый, в голубоватой чалме пуштун осторожно подымал пиалку с зеленым чаем.

Рядом с диванчиком стоял кожаный полураскрытый саквояж. В нем виднелась стопка чистых рубах, книга в нарядной обложке, коньячная бутылка. К саквояжу был прислонен автомат.

В соседней комнате официантка Тамара, пышногрудая, в кружевном фартучке, ставила на стол прибор, рыбницу с красной семгой, тарелку с маслинами, вазу с виноградом. Оглянулась на вошедших красивым зеленоглазым лицом.

— Тамарочка, пойди погуляй! — замкомбрига мягко ее выпроваживал, пропускал мимо своего чернявого колючего лица ее розовые щеки и губы, смеющиеся ласковые глаза. — Товарищ генерал, майор Оковалков, командир третьей роты, наилучшие боевые результаты, орден Красной Звезды.

— Садитесь, майор! — белая сухая рука указала на диван. — Времени мало. Приступим к постановке задачи.

Генерал раскрыл на столе карту, а Оковалков, глядя на бледное без загара лицо генерала, на его незапыленную рубаху и брюки, думал: вот кого доставила в батальон чужая, с незнакомыми номерами вертолетная пара.

— Не секрет, что на нашем театре у противника все в большем количестве появляются переносные и зенитно-ракетные комплексы, в том числе и новейшей системы «стингер». Потери авиации растут. Изменения в тактике применения самолетов и вертолетов не привели к желаемым результатам. Утрачивается главное наше преимущество — абсолютное господство в воздухе. Оказываются парализованными наши наземные действия, дивизионные и армейские операции. Без поддержки с воздуха потери в войсках могут достичь критической величины…

Генерал водил ладонью над картой. Оковалков вглядывался в знакомые рыже-зеленые, бело-коричневые разводы ландшафта с наименованиями кишлаков и ущелий, по которым он водил разведгруппы. Вспоминал последние случаи гибели вертолетов и самолетов. «Стингеры», появляясь в районе боевых действий, наводили страх на пилотов. То загоняли их под облака, где, подобно чаинкам, кружили едва заметные вертолеты, не способные с высоты наносить прицельные удары, поддерживать действия войск. То машины прижимались к земле, и тогда на сверхнизких с треском и грохотом неслись над высохшим руслом, и рябило в глазах от мелькания камней и откосов. Отменялись дневные полеты транспортеров, тяжелые самолеты без габаритных огней, жужжа в ночи, тупо ударяли колесами в грунтовые аэродромы. Но и ночами на подлетах впивалась им в хвост цепкая всевидящая ракета, входила в тепловую струю мотора, разворачивала взрывом машину, осыпая на ночные пустыни и горы горящие угли металла.

— Авиационным конструкторам дано правительственное задание защитить летательные аппараты от «стингеров», — продолжал генерал, — снабдить машины надежными средствами борьбы и защиты, снижающими эффективность зенитно-ракетных комплексов. Конструкторы нуждаются в образцах ракет. Разведка получила приказ командования захватить у противника образцы ракет и переправить в конструкторские бюро. На вашем участке, по данным разведцентра, ожидается проход каравана с грузом «стингеров». Необходимо перехватить караван, захватить образцы, доставить в разведцентр. Вот предлагаемый маршрут каравана…

Рука с обручальным кольцом легонько ударила в карту, где в зеленой долине вдоль коричнево-желтых предгорий был проложен маршрут.

— Здесь пройдет караван!

— Но здесь, товарищ генерал, не идут караваны. — Оковалков вглядывался в знакомую карту, мысленно пролетая над рыжими горбами пустыни, над волнистыми до горизонта барханами, где двигались трактора и «тойоты», маскировались в песках, а разведчики высматривали их с вертолетов, стерегли в засадах, жгли из неба снарядами, «забивали» в упор залпами гранатометов. Пустыня вдоль маршрутов была усеяна сожженными коробами машин, истлевшим, содранным с убитых тряпьем. — Караваны, товарищ генерал, идут по пустыни, заходят в «зеленую зону» под прикрытие кишлаков, и дальше, по перевалочным базам, на север. В этом районе, сколько помню, не было ни одного каравана!

— Агентура, завязанная на Пакистан, сообщила: малый караван в составе одной-двух «тойот» с грузом «стингеров» пройдет по краю «зеленки», по кишлакам Шинколь и Усвали, в стороне от обычных маршрутов. — Незагорелое лицо генерала чуть дрогнуло раздражением, серые глаза сощурились и укололи майора. — Данные проверены в разведцентре и не вызывают сомнений!

— Время прохождения?

— Может, сегодня, завтра, через два дня, — пожал генерал плечами. — Быть может, уже идет.

— Время выступления?

Оковалков посмотрел на замкомбрига, пытаясь получить от него в движении зрачков, в шевелении бровей и губ неявное опровержение услышанного.

Но чернявое, с красноватыми белками лицо выражало полное согласие, безраздельное подчинение, чуткое вслушивание и угадывание генеральских желаний и мыслей.

— Через час доложите план… После обеда — выступление… — сказал замкомбрига, упреждая генерала торопливым приказом.

— Группе потребуется хотя бы суточная подготовка, — сопротивлялся Оковалков, чувствуя подымавшуюся невнятную тревогу, природа которой была не в словах генерала, а в нем самом: в глубоком, под корнями волос, под черепом, в загадочном темном центре, где гнездились его страхи, предчувствия, невыявленные, ожидавшие своего часа прозрения об этой войне, о себе на этой войне. — Хотя бы полдня на стрельбище. Полдня отработка на местности. Мы два месяца не ходили на засадные действия. Снизилась боеспособность.

— Особое задание командования, — сказал генерал, сжимая белые чистые пальцы. — Другим подразделениям спецназа, на других направлениях поставлена та же задача. «Стингер» должен быть в Москве. За успешное выполнение — Золотая Звезда. Вот все, что я могу вам сказать.

Маленький темный центр под черепом, под корнями волос старался понять и высчитать. Замкомбрига мечтал вернуться в Москву и ради этого посылал его, Оковалкова, на задание.

Генерал не вышел проводить Маковея и в то время, как гремел прощальный салют, читал детектив. Моджахеды тряслись на «тойоте», колотились на верблюжьих горбах, везли под тряпьем, под ворохом верблюжьих колючек ящик с зенитной ракетой. На дальнем заводе в Америке рабочие собирали «стингер», драгоценное начиненное электроникой тело. Маковей в горящей машине падал на скалы, и в эфире хрипел его клекот: «Прощай, мужики!..»

Маленький центр, как крохотный «черный ящик», собирал информацию, зашифрованную, неявную, ждущую часа, когда можно будет вынуть прибор, вытянуть бесконечную ленту, вставить в дешифратор бегущие знаки, и тогда огромно и мощно, обнажив свою тайну, откроются пружины войны. Но только не теперь и не здесь.

— Через час мне и начальнику штаба доложите план операции! — повторил замкомбрига. — Выполняйте.

— Слушаюсь! — Оковалков поднялся, ставя свой пыльный ботинок рядом с кожаным полураскрытым саквояжем, где блестели в целлофане рубахи и торчало горлышко коньячной бутылки. — Разрешите идти?

— Идите!

Он, ступая на тяжелый, с красным ворсом ковер, вышел из комнаты. Навстречу, улыбаясь, чуть задев его пышной грудью, проскользнула официантка Тамара, неся блюдо с земляными орешками.

Поманив рассыльного, Оковалков приказал:

— Найди Саидова! Пусть подойдет к тюрьме!

Он направился в отдаленный угол гарнизона, где размещался пункт содержания и допроса пленных — стальной, врытый в землю контейнер от подбитого трейлера, оборудованный камерами. Там под стражей маялись захваченные «языки», там же велись допросы. Оковалков ждал, когда подойдет таджик-переводчик, рядовой его роты, которого он предпочитал штатному, приписанному к батальону переводчику. Он отступил в тень у изгороди и смотрел сквозь колючую проволоку, как тускло пылится степь, колеблется в миражах остов разрушенного мазара и в сорном солнечном свете плывет закутанная фигура белуджа.

Тут же, в тени, лежали собаки, разномастные, беспородные, рожденные на окраинах нищих кишлаков, вечно голодные, прикормленные на гарнизонных объедках. Преданные, благодарные, они увивались у солдатских ног, лизали солдатские сапоги и ярились, когда видели афганца, чуяли запах его пота, его маслянистых выделений. Кидались на его одежду, чувяки, рвали ветхую ткань накидок. Для пленных, когда их выводили с завязанными глазами из подземелья и вели под конвоем в нужник, собаки были страшнее любых допросов. Солдаты не слишком торопились отогнать сбесившихся зверей ударом сапога или приклада. Оковалков поджидал в тени переводчика, слыша за дощатой стеной разговор караульных.

— Не могу без бабы! Ночью просыпаюсь — кажись, стену башкой прошибу! — раздавался голос ефрейтора Бухова, громадного детины, известного в роте своей силой и вздорностью. — Томка, официантка, сука грудастая: «Даром, — говорит, — не даю!» Я в прошлый раз, когда караван забили, с «духа» кольцо снял, ей принес. Она мне в котельной дала. «Еще, — говорит, — приноси!» А откуда брать, если на засады не ходим! Сука, подстилка офицерская! Ты баб, небось, и не знал? Не знаешь, какая баба в постели?

— Не знаю, — робко отозвался другой слабый голос.

— Баба в постели — зверь! Томка, как зверь, кусается! Вчера меня раздразнила, я бы ее силой взял, да прапорщик завалился. Тоже, небось, с подношением к ляжкам ее подбирается. Не могу я без бабы, хоть застрелись!

Оковалков увидел идущего по солнцепеку Саидова. Таджик был строен, гибок в талии. Линялая исстиранная форма была хорошо проглажена, ловко на нем сидела. Он пружинил, покачивался, словно в седле. Саидов был студентом университета, изучал фарси, был вежлив, деликатен, незаменим в засадах. У горящих, с пробитыми бортами «тойот» выхватывал кипы трофейных листовок, исламских документов, воззваний, прочитывал их на бегу. Обыскивал оглушенных, захваченных пленных, делая на поле боя первый беглый допрос.

Оковалков помнил, как во время засады подорвался пакистанский «симург», и начинали трещать и брызгать в огне цинки с патронами, и Саидов кинулся к подбитой машине, вытащил из огня Коран в кожаном переплете. И после в казарме, когда рота отдыхала и дымилась ночная железная печка, Саидов, дневаля, сидел перед печкой, читал Коран. Красные отсветы бегали по кудрявым вьющимся строчкам.

— Звали, товарищ майор? — Саидов приблизился, встал перед ним, серьезный, приветливый.

Ротный, увидя его, испытал чуть слышный прилив тепла и смущения. Представил его интеллигентный дом в Душанбе, откуда он попал на войну, к кишлакам и мечетям, где жили его солдаты и единоверцы. На броне, с автоматом, он давил протекторами поля и арыки, допрашивал пленных, выхватывал из огня священные книги, и в темных умных его глазах появлялось больное туманное выражение.

— Поможешь, Саидов!.. Пошли!..

Они обогнули дощатую, оплетенную проволокой изгородь. Ефрейтор Бухов, присевший в тени, вскочил, нарочито выпучил водянисто-голубые воловьи глаза. Прокричал:

— Караул, смирно!

На этот рык рядом с ним вытянулся тщедушный солдатик Мануйлов, испуганно мигая белесыми ресницами. Его, новобранца, мучил и терзал своими похотливыми рассказами Бухов.

— Открывай хозяйство! — приказал Оковалков, спускаясь по приступкам вглубь, входя вслед за Буховым в гулкое железо контейнера.

В первойзарешеченной клетке встрепенулся, щурясь на свет, худой, заросший щетиной афганец. Запихивал на тощих ребрах хламиду, поправлял на макушке розовую расшитую тюбетейку.

— Здравия желаю, товарищ командир! — отчеканил он, приставляя грязные пальцы к тюбетейке, раскрывая в улыбке желтые зубы.

Пленный содержался здесь не одну неделю. С ним работала бригадная разведка, готовя неведомую Оковалкову акцию. Охрана тюрьмы изнывала от скуки. Обучила пленного нескольким русским фразам, и тот при появлении офицеров вскакивал, отдавал честь, выкрикивал:

— Слава «вэдэвэ»! Здравия желаю! Разведчик, будь бдителен! Оковалков прошел мимо камеры, ловя на себе заискивающий, умоляющий взгляд.

В соседней камере сидел душманский шофер, захваченный при досмотре, когда вертолет завис над одинокой, застрявшей в песках «тойотой» и оттуда врассыпную посыпались фигурки стрелков. Вертолет гонялся за ними, укладывая одного за другим пулеметными очередями. Группа досмотра нашла в машине среди промасленных «безоткаток» и тюков с листовками испуганного человека в разодранных шароварах, доставила в расположение батальона.

Теперь шофер, затравленный, как темный лохматый зверек, выглядывал сквозь прутья решетки. Шаровары его были порваны, в дырах виднелись худосочные кривые ноги. На маленьком, в колючей щетине лице пылала свежая ссадина. Пленный испуганно жался к стене, пока гремел замок камеры.

— Ты, что ли, его саданул? — спросил Бухова, кивая на свежий синяк.

— Да нет, товарищ майор, — ухмыльнулся ефрейтор. — Это он сам, в темноте!

Оковалкову не было жаль затравленного человека, над которым носился вертолет, грохотали очереди, и солдаты вырвали его из машины, отодрали от песков и барханов, пронесли по горячему небу и ввергли в подземную темницу. Человек был малой безымянной песчинкой в вихрях войны. Как и сам Оковалков.

Они сидели в тесном отсеке на колченогих железных стульях. Саидов внимательно вслушивался в вопросы майора, переводил их афганцу, словно лепил из них свои собственные изделия, вкладывал в уши афганцу, дожидался ответа, осторожно снимал этот ответ с шевелящихся растресканных губ, возвращал Оковалкову.

— Спроси его, он — шофер, всю округу объездил. В кишлаках Шинколь, Усвали люди остались?

Пока звучал рокочущий голос Саидова и хмурился лоб афганца, и дергалась, болела ссадина на его скуле, и губы, запинаясь, выговаривали булькающий ответ, Оковалков успел подумать: добываемая информация скрыта у этих пленных, запечатана страхом, ложью и ненавистью. И добывать ее приходится хитростью, деньгами, ударами кулака.

— Говорит, людей нет. Все ушли в Пакистан. Кишлаки пустые стоят.

— Спроси, может, опять вернулись? Опять в кишлаках живут?

И пока Саидов и пленный менялись фразами, бережно передавали друг другу неведомые Оковалкову изделия, созданные из загадочных звуков, блеска темных зрачков, жестов смуглых отточенных пальцев, он подумал: ему никогда не понять скрытой в народе истины, не пробиться к ней лукавством, ударом и окриком. Все, что он сможет постичь, — скудная информация, исковерканная ударом и выстрелом.

— Говорит, не вернулись. Самолеты летали, бомбы, ракеты бросали, кишлаки сожгли. Люди ушли в Пакистан.

— Доктор Надир вернулся в район Шахнари? — Оковалков выспрашивал о полевом командире, чьи отряды воевали в «зеленке»: принимали и караваны с оружием, проводили с конвоем по своей территории, передавали дальше на север соседним полевым командирам. — Доктор Надир вылечил свою рану?

— Доктор Надир еще не пришел в Шахнари, — был ответ. — Лечит рану, полученную в бою с шурави. Когда доктор Надир вернется, люди сразу узнают, — начнется большая война.

— Пусть скажет: к кишлаку Усвали может проехать машина? Он шофер, должен помнить дороги.

Оковалков вспоминал желто-зеленую карту генерала с главной, ведущей к границе дорогой, по которой сквозь разрушенную разбитую «зеленку» двигались караваны. Другая хрупкая ниточка горной дороги вела к кишлаку Усвали. По ней, по ухабам и рытвинам, едва ли пройдет машина, только ишак и верблюд. Генерал с обручальным кольцом ошибался — в Усвали не проедут «тойоты».

Ответ подтвердил подозрения. Даже для юрких «тойот» дорога была непроезжей. В кишлак добирались верхом. Зимой в снегопад прерывалась с селением связь. Агентура генерала ошиблась. Группа спецназа придет к кишлаку, просидит впустую в засаде, выпьет всю воду, уничтожит сухпай и усталая, вялая вернется на базу. Еще одна блажь, задуманная в высших кругах.

— Пусть расскажет о минной обстановке в «зеленке». Он ездит по дорогам. Есть или нет там мины? — Оковалков спросил, дожидаясь ответа, озирая темный заплеванный бункер с окурками на полу, где скрючился пленный, торчали из рваных штанин грязные худые коленки. И вдруг подумал: этот забитый афганец находится во власти сильных, здоровенных солдат, которыми командует он, Оковалков, но он сам со своими солдатами находится во власти окрестных пустынь и отрогов, пленник этой земли и войны.

— Говорит, мин нет. Машины идут свободно, — был ответ.

Оковалков поднялся, завершая допрос. Саидов прощался с пленным, жал ему руку, что-то говорил, рокотал успокаивающе, доверительно, нежно. И в затравленных лиловых глазах афганца вдруг слабо мелькнула надежда.

Оковалков, слыша гром замка, поднялся по ступенькам на солнце.

Собаки вскочили, стали виться вокруг, недовольно принюхиваясь к запахам, вынесенным из подземелья. Одна, мохнатая, черная, с трахомными, слезящимися глазами, осталась лежать, провожая майора больным затравленным взглядом.

— Отыщи капитана Разумовского, — приказал он Сайду. — Пусть в модуль зайдет!

Мимо штаба он прошествовал в жилой модуль, где в длинный сквозной коридор выходили одинаковые дощатые двери с именами обитателей — офицеров и прапорщиков батальона. Здесь, в тесной комнате, жил он сам вместе с замкомроты капитаном Разумовским. Две их койки, общий столик, тумбочка с электроплиткой, самодельные, из деталей КамАЗа гантели, шлепанцы под кроватью, нарядный с хромированными глазницами «панасоник» — вот и все их убранство.

Оковалков медленно сел на кровать, продолжая думать невнятную клубящуюся думу, в которой присутствовала бетонная трасса, окруженная ворохами и коробами сожженной техники, развилка с разрушенным элеватором и разгромленной кирпичной мечетью.

Дорога раздваивалась. Одна ее ветвь с придорожными заставами уходила на север, через горы и «зеленые зоны», к границам Союза, и по ней непрерывно, с упорством, преодолевая подрывы, поджоги, ползли колонны «КамАЗов» с продовольствием, боеприпасами, топливом, питая воюющую изнуренную армию. Другая ветвь уклонялась на юг, сквозь разоренные кишлаки, иссеченные сады и арыки, в пустыню, к пакистанской границе, и оттуда встречным напором валило оружие, питавшее полевых командиров, проникало в ущелья, в плодородные низины, в пестрые городки. Два напора встречались, ударялись сталью, взрывами, белым жаром. Место их встречи искрилось, покрывалось стреляными гильзами, драным железом, кровавым тряпьем. Каменными пятнами расползались по солнцепеку мусульманские кладбища. Летели за хребет «гробовщики», унося запаянную, обшитую досками ношу.

Туда, на юг от развилки, уходили группы спецназа забивать караваны с оружием. Там тянулись знакомые Оковалкову русла арыков и подземные каналы кяризов. Там умирали яблоневые сады и гончарные руины селений. Приказ генерала был странен, уводил его в сторону от обычных караванных путей, на безжизненный край долины, где не было проезжих дорог. И это смущало майора, раздражало его, делало участником ненужной затеи.

Думая, он смотрел в расколотое, стоящее на столике зеркало. Оттуда наблюдало за ним большелобое лицо с белесыми редеющими волосами, маленькими тревожными глазами, некрасивое, с неправильным носом и вялой линией рта, и это усталое, покрытое загаром и черной военной копотью лицо был он сам, Оковалков, тот, что когда-то разбегался по зеленой траве, отталкивался босыми пятками от желтого откоса, кидался узким, легким, словно пернатым телом в темную мягкую воду, в ее прохладную глубь, в солнечно-зеленую толщу, и плыл, раздвигал растопыренными пальцами звенящую живую влагу среди серебряных пузырей, скользящих у дна ракушек. Выныривал на поверхность в фонтане солнца — летняя река, цветные домики, косые заборы и огороды и испуганная его плеском, встревоженная и недовольная стая белых гусей.

Неужели это он, Оковалков, усталый майор, утомленный переходами, железным зловоньем оружия, запахом нужников, лазаретов, умелый участник жестокой азиатской войны, жил когда-то в уютном домике на берегу ленивой реки, и мать выгоняла к воде гогочущих толстобоких гусей?…

Отражение в зеркале удивленно смотрело, пыталось улыбнуться, щупало пальцами длинные залысины лба.

В коридоре зазвучали шаги, дверь отворилась, и вошел Разумовский, невысокий, шарообразный, упругий, весь в подвижных суставах и мышцах, с ярким синеглазым лицом, на котором золотились лихие усики. Бодрый и глянцевитый, он, казалось, только что искупался, и неясно было, где он нашел прохладный водоем среди пепельной пыли и праха.

— Звал? — спросил он с порога, проходя и плюхаясь на кровать. — Кто эта залетка в штатском? От «соседей»? Или из управления? Есть что-нибудь новенькое? Может, война? — он легкомысленно усмехался, дружелюбно поглядывая на майора, и тот усмехнулся в ответ. — Сегодня баня, рота чистое белье получает, а выглядит, как каменный уголь. Я прапору говорю: «Я из тебя мыло сварю, но простыни будут белые!»… Так что там у нас?

Разумовский был родственником известного в войну полководца из вельможной военной семьи. Проходил по службе легко и быстро, и во всем, что ни делал, был налет удачи и легкости. Он воевал охотно и ловко, жадно набирал из войны драгоценный опыт, пользовался уникальной возможностью овладеть боевым ремеслом. Любопытство и жадность, с каким он воевал, не давали места унынию, избавляли от раздражения и злобы. Он изучал пушту и дари, вел дневник боевых операций, делал заметки о климате и природе, изучал этнографию и обычаи. В письма, которые он посылал домой, были вложены стебельки и чахлые цветочки пустыни, и в Москве жена составляла из них гербарий. Туда же, в конверты, ложились рисунки фломастером, беглые походные зарисовки, где стрелки в чалме били по колонне КамАЗов, группа спецназа досматривала верблюжью кладь, чернобородые старцы сидели на ковре перед блюдом.

Он напоминал Оковалкову прежнего царского офицера, который сочетал войну с пытливым узнаванием земель и народов, оставлял после себя в военных академиях атласы стран, описи нравов, исследования по языку и ботанике. Там, где вставали их полки, завязывался сложный невоенный союз с местным людом. У стен гарнизона рядом с луковкой православного храма возносилась мечеть или пагода.

Таким казался Оковалкову молодой капитан. Чувствуя над собой его превосходство, Оковалков не тяготился, а любил капитана, дорожил его дружбой.

— Ты все жаловался на безделье, — сказал Оковалков. — Говорил, замкомбрига лапу сосет. Кажется, он вытащил лапу из пасти. Говорит, пора воевать.

— Чего он хочет? — встрепенулся Разумовский, и глаза его жестко блеснули.

С тех пор, как в батальоне началась «борьба с потерями» и прекратились выходы на засады, капитан изнывал от безделья, клял «трусов-командиров» и «идиотов-политиков». Пропадал на стрельбище, глуша тоску стрельбой из всех видов оружия, изматывая себя и солдат.

— Что хочет наш полководец?

— Хочет «стингер».

Подробно, со всеми сомнениями Оковалков рассказал капитану о генеральском приказе, о данных разведцентра, о непроезжей горной дороге с двумя нежилыми кишлаками, через которые, как полагал генерал, пройдет караван со «стингерами».

— Сегодня — выход. Через час — доклад командиру. Главный гвоздь — как выйти в район без засветки, протащить группу под носом у «духов». Мы еще только планируем, а доктор Надир уже минирует наши маршруты. Не хочу из-за дури начальства идти впустую и вернуться с парочкой трупов.

Он извлек из планшета карту, копию той, генеральской. Постелил на полу, и оба они, свесившись с кроватей, буравили ее зрачками, слыша, как шаркает проходящий за окном караул.

— Думай, думай, как пройти без засветки!

Батальон посылал боевые группы, доставлял их на точки броней, забрасывал вертолетами, а оттуда пешей цепочкой пробирались в засады, залегали у караванных путей. Через день-другой после боя их вытаскивали на броне или воздухом, грузили трофеи и раненых, выносили на брезенте убитых. С той минуты, как группа покидала казарму, шла к вертолету, выруливала на «бэтээрах» к бетонке, за ней начинало следить множество невидимых глаз. Весть о ней разносилась бессловесной азбукой, неуловимыми знаками, словно в горячем ветре над «зеленкой», над глиной кишлаков и над камнем кладбищ веяла весть о врагах, об их тайном военном замысле.

— Если десант вертолетами в район Усвали и Шинколь? — рассуждал Разумовский, топорща золотистые усики. — Вертолетчики не знают площадок, ночью в горы не сядут…

Оковалков кивал, соглашался — вертолеты не сядут на горы.

— Если с колонной двинуть к развилке, а потом незаметно отломиться, в пыли, в суматохе соскользнуть в распадок и в ложбинке притаиться до ночи?… Да это было уже! Любой пастушок засечет, любой бабай донесет Надиру!.. Нужен какой-то спектакль!..

Он придумывал, морщил загорелый лоб, пощипывал усики. Над его кроватью была прищеплена фотография жены и детей. Прелестная женщина обнимала светлолицую девочку, а мальчик положил подбородок на колени матери. Они жили далеко, в уютной московской квартире, и не знали, что их муж и отец склонился к карте, хмурится, нервничает, обдумывает план операции.

Над изголовьем Оковалкова висела фотография матери. Она смотрела на него грустно и тихо, то ли жаловалась, то ли корила. Не было у него жены и детей. Была не слишком молодая женщина в уральском гарнизоне, откуда ушел воевать, но она, как писали ему бывшие сослуживцы, быстро утешилась с другим офицером и не писала Оковалкову писем.

Глядя на семейную фотографию друга, Оковалков радовался за него. Одаренная личность Разумовского раскрывалась во всей полноте. Когда-нибудь, когда кончится эта война, Оковалков побывает в красивом уютном доме друга, увидит его жену и детей.

— Стоп! Нащупал! А если мы так сработаем! — в синих глазах Разумовского пробежали темные тени, рассыпались и стали вновь собираться в блестящие точки. Было видно, как мысль его шарила, облетала пространство, кралась по тропам, задерживалась на перевалах, ныряла в «зеленку», вновь возвращалась в гарнизон, где горбились казармы, кривился лысый модуль и на взлетном поле вцепились когтями в аэродромное железо хищные вертолеты огневой поддержки. — Вот он, какой спектакль!

Шумно, открыто «бэтээры» выезжают из батальона и катят по бетонке мимо кишлаков, сквозь многолюдный городок, на глазах у душманских разведчиков. Добираются до безлюдного поворота, где трассу обступают солончаки, белесые тростники, сухие, сбегающие с гор русла. Здесь, на безлюдье, инсценируется стычка с противником. Пальба, взрывы, круговая оборона «бэтээров». Подбитый броневик на буксире тянут обратно в часть. Солдаты в окровавленных бинтах лежат и сидят на броне. В тростниках оставляются россыпи стреляных гильз, окровавленный солдатский картуз, скомканная чалма. Все выглядит так, будто группа напоролась на засаду одной из бесчисленных, наводнивших «зеленку» банд.

Тем временем спецназ под прикрытием шума и дыма незаметно уходит в распадок по тропам, в горы, в сумерки, в ночь. Совершают пеший ночной бросок и выходят к Усвали и Шинколю. Разведка душманов фиксирует придорожную стычку, возвращение мнимой группы. А реальная без засветки уходит по ночному маршруту.

Таков был спектакль, придуманный Разумовским. Его остроумная мысль увлекла Оковалкова.

— А как «бэтээр» подобьем?

— Паяльной лампой накоптим, приложим драный железный лист.

— А чем бинты кровянить?

— Собачку зарежем, литр крови сольем.

— Ты считаешь, доктор Надир — дурачок?

— Мы спектакль устроим — поверит! «Духовской» обувью следы натопчем! Лепешки их набросаем! Пачку денег кинем! Чалму за тростинку зацепим! Кучу дерьма оставим «по-духовски», без подтирки! Полный натюрморт! Пусть доктор Надир с лупой следы изучает, а мы уже будем в кишлаке Усвали!

Разумовский засмеялся, пощипывая жесткие усики. Миловидная женщина обнимала детей, любовалась его энергией, силой. Оковалков верил ему, вовлекался в его затею.

— Пойду доложу замкомбрига. А ты давай в роту! Построй людей!

За гарнизоном у стрельбища солнечно пылила земля, метались люди, слышались крики — рота играла в футбол. Оковалков смотрел, как сильные молодые тела, глянцевитые от пота, перемещаются по сорной земле, пускаются в бег, сталкиваются, сцепляются. В столбе пыли крутится и рычит живой яростный ком, а потом распадается, и несколько игроков гонят мяч, темнолицые, с красными шеями, с белыми незагорелыми спинами. Он узнавал солдат в этих голых игроках — автоматчиков, гранатометчиков и радистов. Сейчас он крикнет, оборвет игру, заставит их, недовольных и ропщущих, возвратиться в казарму. Потные, возбужденные игрой, они выслушают его командирское задание. И Оковалков смотрел на игру, медлил, не решался подать команду.

Игру судил взводный, старший лейтенант Слобода, в плавках, с круглыми мускулами, с потемневшими от пота усами. Он носился по полю, шумно шаркал кроссовками, страстно переживал, едва удерживаясь, чтоб не пнуть мяч. При нарушениях свистел в два пальца, сжимал кулаки и кричал:

— Халилов, ты что руками хватаешь, чмо!.. Я тебя сейчас с поля под жопу!..

У взводного недавно родилась в Житомире дочка. По этому поводу он напился, бузил, стрелял из автомата в воздух. Товарищи, такие же, как и он, старлеи, прятали его от глаз командиров. Теперь же, в избытке сил, он метался среди играющих, и из пыли слышался его гневный крик:

— А я говорю, штрафной!.. Сейчас дам в глаз за подножку!

Игроки наслаждались воздухом, солнцем, посыпавшей их теплой пылью. Еще немного, и все они, с крутыми бицепсами и тонкими гибкими мышцами, с могучими лопатками и хрупкими ключицами, по командирскому окрику нырнут в жесткую грубую форму, обложатся тяжелым оружием, обвешаются гранатами и взрывчаткой, помчатся на душной броне, заколышутся медленной вялой цепочкой на горной тропе, упадут на колючие камни, содрогнутся от удара и взрыва, и снова, освободившись от кровавых, в слюне и слизи одежд, голые, затрепещут на операционном столе, пуская в себя острое лезвие скальпеля, клюв пинцета, плотный йодный тампон.

Оковалков смотрел на играющих. Это поле между стрельбищем и гарнизонной помойкой с блестевшими консервными банками было окружено хребтами, степью, разрушенными кишлаками, россыпями мусульманских кладбищ. Игравшие, забыв, что они солдаты, отринув на время свои автоматы и рации, носились, как дети, ссорились, ликовали. И майор все медлил, не решался прервать игру.

На ближних воротах стоял латыш Петерс, радист. Светлый бобрик, широкоскулое лицо, гибкая согнутая спина. Он упер ладони в колени, вытянул крепкую шею, следил за далеким мячом. Мяч приближался. Петерс чуть разогнулся, напружинился, стал похож на кошку. И когда нападающий, маленький юркий грузин Цхеладзе, набежал, быстро мелькая ногами, Петерс, не боясь удара, ринулся под ноги грузину, вырвал мяч, забил под себя, скрючился над ним, а грузин издал вопль досады, задергал в воздухе кулаками, изображая страдание.

Самоотверженный бросок вратаря напомнил Оковалкову другой бросок, когда Петерс под огнем пулемета кинулся по открытому полю, уклоняясь от дымных, дерущих землю очередей. Упал в арык, невидимо прокрался по руслу, забросал гранатами душманского пулеметчика, спас взвод от расстрела.

Майор следил за игрой, за желтой прозрачной пылью, и вдруг ему померещилось, что в горячей золотистой пыли среди голых футболистов бегает убитый год назад санинструктор. Его крупная бритая голова мелькнула на солнце. И Витушкин из расчета «агаэс», подорвавшийся на тропе, гнался за мячом, двигал крутыми плечами. Хаснутдинов, механик-водитель, разорванный фугасом, маленький, верткий, бился за мяч, выковыривал его из ног Андрусевича, долговязого белоруса, убитого пулей в лоб. Все они, погибшие в бою по его приказу, взорвавшиеся и сгоревшие, бегали в золотистой пыли.

Оковалков прогнал наваждение. Души убитых улетели вместе с облаком пыли.

Два нападающих, грузины Цхеладзе и Кардава, быстрые, чернявые, как близнецы, чувствовали друг друга без слов и жестов, по одному стремительному взгляду. Длинный шуршащий пас. Кардава принял мяч на ботинок, воздел его вдоль своей груди вверх, подбил головой, поддел коленом, а потом длинно, плоско пустил наискось в пустую часть поля, где уже оказался Цхеладзе. Он косо, с разбега, ввертывая в мяч крутящую энергию удара, саданул по воротам. Петерс слабо вскрикнул, успел черкнуть пальцами по мячу — тот пролетел насквозь под ржавой трубой верхней штанги.

Грузины кинулись друг к другу, стали обниматься, целоваться, выбрасывали ввысь сильные острые руки, будто кругом на трибунах ревел стадион и они, чемпионы, любимцы толпы, целовались на виду у восторженных поклонников.

Оковалков утром, провожая в последний путь вертолетчиков, глядя на серебристые кули, не испытывал боли и жалости. Часом позже в подземной тюрьме допрашивал пленного, забитого и несчастного, и не испытывал сострадания. И вдруг теперь, на пыльном клочке пустыни, превращенном в футбольное поле, душа его вдруг дрогнула, словно распороли жесткий, одевавший ее брезент, и он сочным, больным, сострадающим чувством обнял их всех, мыслью выхватил потные молодые тела из этих пустынь и ущелий, из-под прицелов и взрывов. Перенес их на зеленую луговину, где трава, речка, пасется в отдаленье корова, темнеет сырая деревня, и пустил играть на лугу.

Видение луга длилось мгновение. Снова была пустыня, блестели банки помойки, стояли в отдалении вертолеты огневой подцержки, темнел брусок «бэтээра».

— Отставить футбол!.. — громко, хрипяще крикнул Оковалков, чувствуя, как крик его останавливает удар игрока. — Рота, становись!.. В казарму, бегом марш!..

С топотом ботинок, сплевывая пыль, солдаты бежали в казарму.

В оружейной комнате с земляным полом и длинными обшарпанными верстаками снаряжалась группа. Солдаты вскрывали цинки, набивали магазины, роняли на пол тяжелые, с медными пулями патроны. Собирали и разбирали автоматы, лязгая затворами. Два пулемета, расставив сошки, стояли на верстаках, пулеметчик из масленки вкачивал смазку. В тяжелые округлые рюкзаки, экономно расправляя каждый уголок и складку, заталкивали пачки с патронами, автоматные рожки, зеленые, гладкие, как корнеплоды, гранаты. Укладывали банки с молоком и тушенкой, шуршащие галеты. Туда же помещали сигнальные ракеты, перевязочные пакеты. Поверх рюкзака в пришитые карманы втискивали пластмассовые фляги с водой. Приторачивали сверху спальный мешок и накидку. Высокие, туго набитые рюкзаки выстраивались на земляном полу, рядом с ними — автоматический гранатомет, две рации, автоматы. Капитан Разумовский проверял у солдат оружие, заглядывал в рюкзаки, подстегивал ремешки и пряжки.

Оковалков в казарме разыскивал сержанта Щукина. Угловатый, большерукий, обстоятельный, он сердито выговаривал Бухову, вернувшемуся из караула.

— Ты его сейчас вдаришь, а потом он же тебя, раненого, понесет. Я тебе, Бухов, последний раз говорю: не тронь Мануйлова!

— Да его, соплю, учить надо! Покамест мы его, соплю, на себе носим!

Тут же огорченный, униженный хлопал белесыми ресничками солдат Мануйлов.

— Отставить базар! — перебил их Оковалков. — Щукин, ко мне!

Он отвел сержанта к кирпичной обмазанной печке и поведал ему план имитации боя.

— Нужна банка крови. Иди и зарежь собаку!

— Какую? — спросил сержант.

— Любую. Их полно у тюрьмы увивается.

— Понял… Мануйлов, возьми в каптерке стеклянную банку из-под томатов. Топай за мной!

Прихватив нож десантника, Щукин неторопливо, чуть косолапо пошел, давая догнать себя Мануйлову, несущему литровую стеклянную банку.

Оковалков, шагая следом, подумал: в роте, состоящей из множества характеров, судеб, устанавливается естественное равновесие, где дурные свойства одних уравновешиваются достоинствами других. Лень — трудолюбием, трусость — отвагой, жестокость — добротой, глупость — смекалкой. Этот сержант своим спокойным доброжелательством, множеством мелких умений и навыков, здравым смыслом умягчал тлеющее среди солдат недовольство, усталость, готовность к ссорам и вспышкам — ко всему, что несла в себе унылая, азиатская, лишенная смысла война.

Они подошли к земляной тюрьме, и от выбеленной тесовой ограды им навстречу поднялась, навострила уши, замахала хвостом пестрая пыльная свора. Собаки обнюхивали их, облизывались, подобострастно заглядывали в лица. Лишь одна осталась лежать, не оторвала морду от лап, болезненно повела в их сторону трахомными глазами.

— Вот Шарик, его и забить, — сказал Щукин, жалостливо глядя на пса. — Он по минам лучше всех работал. Такие фугасы вытаскивал. То ли тола нанюхался, то ли какая зараза пристала. Подыхает. Его и забить, чтоб не мучился.

— Как забить? — испугался Мануйлов, выставив вперед стеклянную банку. — Зарезать, что ли?

Мануйлов полтора месяца как прибыл в часть. Следом командиру пришло жалобное слезное письмо его матери, которая писала, что живет одна и сын у нее единственный. Она умоляла командира сберечь сына, вернуть обратно живым. Мануйлов прошел акклиматизацию, отработал по стрельбе и по тактике, и сегодня ему предстоял первый боевой поход.

— Товарищ майор, возьмите у него банку! — попросил Щукин. Примеривался к лежащей собаке, оглядывал ее с боков. — В деревне похожая была. Тоже Шариком звали…

Наклонился. Собака потянулась в нему, пыталась лизнуть. Он взял ее за уши, отчего собачьи глаза стали узкими, длинными. Оттянул назад голову и резко провел десантным ножом по шее. Сквозь мех ударила черная жирная кровь. Собачья пасть обнажила язык и мокрые в страдании зубы. Сквозь рану в голове вместе с красным пузырем вырвался хлюпающий стон.

Оковалков подставил банку, омываемую пульсирующей алой струей. Щукин давил собачье тело к земле. Ноги собаки скребли и сучили, а отвалившаяся назад голова растворила на горле второй красный рот. Банка наполнилась, кровь пролилась на землю, мгновенно пропитала пыль. Другие собаки вились в стороне и скулили.

Оковалков отставил банку, отер о землю окровавленные пальцы. Щукин выпустил собачьи уши, и мохнатое тело, вялое, в клочьях липкой шерсти, улеглось на землю.

— Мануйлов, ты что? — Щукин повернулся к солдату. Тот сидел на земле, откинувшись к доскам изгороди, белый, как известь забора. Глаза его были закрыты, губы посинели. — Ты что, Мануйлов?

Щукин несколько раз, короткими шлепками, ударил его по щекам, привел в чувство. Солдатик замигал ресницами, в губы его стала возвращаться розовая жизнь.

— Ничего, Мануйлов, бывает, — Оковалков поддерживал легкую голову Мануйлова, испытав к нему мгновенное щемящее чувство. — Кровь любого на землю свалит. Недаром ее природа глубоко в жилах прячет.

Щукин отирал о землю лезвие ножа, накрывал банку пластмассовой крышкой.

— Пойди закопай, Мануйлов, — сержант кивнул на мертвую собаку, бережно поднимая банку, полную красного густого сиропа.

Оковалков заметил, как на мокрый, пропитанный кровью мех села первая глянцевито-зеленая муха.

Рота обедала в низкой саманной столовой. На растресканной глинобитной стене был нарисован белый лебедь, летящий над зеленой Россией. Группа «732», отобранная на засадные действия, два десятка солдат, гремела ложками отдельно за длинным столом, на котором светлым цилиндром высилась алюминиевая кастрюля. Как было заведено, перед выходом офицеры обедали вместе с солдатами, еще в гарнизоне начинали делить с ними мелочи военного быта, сливались с ними в нераздельное перед предстоящими тяготами единство.

Оковалков, Разумовский и старший лейтенант Слобода сидели рядом, ожидая, когда темнолицый узбек-подавальщик принесет миски с гречневой кашей.

— Что-то у тебя суп пересолен! — шутливо-грозно упрекнул подавальщика Разумовский. — Влюбился, что ли?

— В кого, товарищ капитан? — подхватил шутку узбек, ставя перед офицером миски с липким варевом каши, в котором желтели волокна тушенки. — Ханум нету, девушка нету, будем Союз ждать!

— Не могу! — отставил миску Слобода, едва ковырнув кашу. — Глаза не глядят!

— Что так? — удивился Разумовский, набивая рот кашей. — Последний раз тепленькое, мягонькое, а дальше только сухпай.

— Не могу, тошнит от этой стряпни! Лучше с голоду сдохнуть! Не принимает душа!

Оковалков внимательно посмотрел на взводного. Он был сер, глаза его бегали, руки дрожали. Еще недавно яростный и азартный, он носился по полю, свистел в два пальца, а теперь глаза его болезненно блестели и он сипло дышал.

— Что они там, повара, ненавидят нас, что ли?

— Разрешите, товарищ майор! — к столу подошел Щукин, деликатный, обходительный и серьезный. — У Петерса завтра день рождения. Думали — завтра поздравим, а тут выступление. Разрешите сегодня поздравить?

— Разрешаю, — сказал Оковалков.

Щукин вернулся к солдатским столам, где среди жующего люда виднелась белая голова латыша.

— Рота, кончай греметь ложками! — крикнул Щукин и, дождавшись тишины, продолжал: — Петерс, как говорится, будь здоров! Третья рота поздравляет тебя с днем рождения! Чтобы рация твоя, как говорится, всегда выходила на связь. А позывной оставался «Так держать!». Мы тебя любим, Петерс, и уважаем!

Вышел повар в чистом белом сюртуке, вынес на подносе торт, на котором струйками сгущенного молока было выведено, «Петере, спецназ».

Латыш поднялся, смущенный, довольный, поклонился повару, принял торт, держал его на весу. Все хлопали. Бухов радостно колотил одну тяжелую ладонь о другую. Мягко, радостно аплодировал Мануйлов. Шлепал в ладони переводчик Саидов.

К столу подошли два грузина, Кардава и Цхеладзе, смуглые, горбоносые, с блестящими вьющимися волосами.

— У нас обычай есть. На рождение песни петь. Споем тебе, Петерс!

Они обнялись, словно соединились в гармонию их голоса и дыхания. Начали петь страстно, с переливами, то возносясь до хрустального звона, то спускаясь до бархатных рокотов. Их лица, заведенные глаза, близкие чернявые головы источали нежность и счастье. Оковалков, не понимая слов песни, знал, что она о красоте, благе, о матери и отце. Эти два солдата в выгоревшей форме среди убогой саманной столовой перенеслись на Родину, два нарядных красавца среди любящей многолюдной родни.

Петере слушал, не выпуская торт, серьезный, сдержанно-благодарный. Оковалков чувствовал, как невидимый луч соединяет этот скудный военный быт, казарму, ружейную комнату с далеким оставленным миром. У каждого солдата был покинутый дом, из которого его увели, оставили пустоту. И их близкие берегли эту пустоту, молились на нее, ждали, когда она снова заполнится.

Грузины кончили песню. Обняли именинника, хлопали его по плечам.

— Я сегодня вам гол пропустил, — сказал Петерс. — В другой раз — никогда!

Оковалков опять, как недавно на поле, испытал к солдатам острую нежность, любовь. Все они еще пребывали в легком прозрачном сиянии, отделявшем их от черного жестокого космоса, пронизанного траекториями выстрелов.

— Становись! — раздавалось повзводно.

Группа «732» завершила обед. До выхода оставался час.

Оковалкову хотелось полежать перед выходом, побыть одному, чтобы снова продумать маршрут, проторить его мысленно по горным откосам, продумать место засады между двумя кишлаками, предусмотреть неожиданности: отход, отступление, круговую оборону, встречную засаду противника, ночной бой на марше с прорывом обратно к бетонке, где станут поджидать «бэтээры», прикроют отступление огнем.

Он вернулся в модуль, вытянулся на койке, полуголый, босой. Трофейная тужурка «Аляска» висела на спинке стула. Поджидали у порога кроссовки с торчащими шерстяными носками, впитывающими пот. Снаряженный рюкзак круглился у изголовья, на него был брошен брезентовый лифчик с автоматными магазинами и гранатами. Тут же, прислоненный к стене, стоял автомат, лежал планшет с картой, блестел дальнобойный с хромированной рукояткой фонарь.

Мать с фотографии смотрела печально и нежно, чуть размытая, словно дрогнула рука снимающего. И так же размыто, не в фокусе, был весь прежний любимый мир. Лодка на зеленой воде, отражение домов и деревьев, золотистый ночной огонь, похожий на веретено.

Кто он таков, майор Оковалков, вытянувшийся большим жилистым телом на железной кровати, дважды раненный, с обоженной рукой, перенесший азиатскую болезнь кишечника, убивавший, проделавший длинный загадочный путь от белых гусей на реке, от материнского родного лица в эту душную, жгучую землю, где железная с грубошерстным одеялом кровать, автомат в изголовье? Кто он, майор Оковалков?

Его жизнь казалась ему обусловленной чьим-то непрерываемым замыслом, распределившим среди людей их земные поступки и судьбы. Одному этот замысел вменял всю жизнь пахать землю, другому — изобретать машины, третьему — петь и писать. А ему вменялась война. Его выучили на военного, помотали по гарнизонам, толкнули через границу в горы чужой страны, заставили стрелять, убивать, сеять горе, самому страдать, умирать. Этот опыт войны важен не сам по себе, не ему, не генералам, политикам, а кому-то загадочному, высшему, следящему за ним с высоты. Когда он проживет свою жизнь, исчерпает до конца свою долю, этот опыт войны и страданий будет извлечен из него, как кассета, пополнит чье-то высшее знание. И он нес в себе это чувство, воевал и других заставлял воевать.

В тонкую дощатую дверь постучали. На пороге возник прапорщик соседней роты Крещеных, крупный, с тяжелыми, обвисшими книзу плечами, опущенными к коленям волосатыми лапищами. Он был похож на медведя покатым лбом, маленькими тревожными глазками, вялой непроявленной силой, которая могла вмиг превратиться в бурлящую мощь мускулов, в скорость, ловкость и злость.

— Разрешите, товарищ майор?

— Входи, — Оковалков не оторвался от постели, недовольный появлением прапорщика, помешавшего течению его медленных мыслей. — Чего хотел?

— Возьмите меня с собой, товарищ майор!

— Тебе-то зачем? Отдохни.

— Возьмите!

Его маленькие бегающие глазки тревожно просили. Во всем его сутулом, косо стоящем теле была мольба.

Крещеных был славен своей угрюмой неутомимой энергией, с которой воевал, ловкостью и жестоким умом, с которыми выслеживал из засад пробиравшиеся караваны, минировал душманские тропы, выколачивал из пленных показания. Он не мог надолго оставаться в гарнизоне, тосковал, зверел, пил водку. Преображался, когда группы, навьючив поклажу, шли к вертолетам, веселел, наливался темным жарким румянцем.

Однажды в ночной засаде он выследил и перебил двадцать идущих тропою стрелков. Утром, осматривая трупы, обнаружили, что все они были правительственными солдатами, идущими на особое задание. Прапорщика судил трибунал, осудил за зверство. Он был отправлен в Союз и попал за решетку в лагерь. Лишь случайно, задним числом, исследуя документы перебитого отряда, бригадная разведка отыскала шифрограмму, из которой следовало — душманский отряд, переодетый в правительственную форму, отправлялся на особое задание и напоролся на пулемет Крещеных. Прапорщик был освобожден из лагеря, по собственному настоянию вернулся в Афганистан, в бригаду, довоевывать, восстанавливать доброе имя. Он воевал с еще большей свирепостью, добывал себе орден, ненавидел эти горы, кишлаки и барханы, умно и ловко ставил среди них свой пулемет. В последний месяц, когда во избежание потерь начались проволочки, прекратились засадные действия, он тосковал и пил. Теперь его мясистое лицо со щетиной усов было в лиловых бражных пятнах.

— Возьмите с собой, товарищ майор!

— Да это все туфта, Крещеных! Пустое дело! Вхолостую туда и обратно! Только ноги сопреют!

— Будет дело, товарищ майор, я чую! Возьмите!

— Да ты хоть знаешь зачем?

— Я знаю.

Оковалков не обозначил цель выхода, не назвал «объект ‹186› 1» — «стингер». Не назвал его и Крещеных. Но майор чувствовал — прапорщик знает задание. По неведомым каналам, тончайшим капиллярам из саманной глухой комнатушки, где остановился генерал, информация просачивалась в гарнизон, витала в солнечном пыльном воздухе. Группа, самая дееспособная и удачливая, срочно собиралась на выход.

Чуткие звериные ноздри прапорщика учуяли запах похода, запах риска. Жалящий ветерок опасности повеял в спертом воздухе казарм, в духоте оружейных комнат. Сталь оружия, медь пулевых оболочек, потовые железы солдат задышали кисло-сладким душком войны. Чуткие ноздри прапорщика уловили его.

— Вам, товарищ майор, я в этом деле нужен! За пулеметчика пойду! — просил, настаивал, почти угрожал Крещеных. Лиловые пятна гуляли по его небритым щекам.

Это предчувствие итогов боя, достоверное в мелочах угадывание результатов операции, количество смертей и трофеев, это мистическое необъяснимое знание ценились не меньше, чем данные оперативной разведки, показания пленных, анализ и прогноз обстановки. Чувство опасности обладало свойством проникать в будущее, выносить из него в настоящее тончайшие, сокровенные сведения о жизни и смерти. Оковалков знал: прапорщик обладал этим знанием. Оно в сочетании с его силой и ловкостью могло повысить боевые качества группы.

— Беру! — сказал Оковалков. — Тридцатиминутная готовность!

Видел, как в мягких расслабленных мускулах прапорщика пробежала конвульсия силы. В маленьких глазах загорелась благодарность, угрюмое, быстро погасшее веселье.

Оковалков еще пытался забыться, не задремать, а нырнуть под грозный угрюмый пласт бытия, в котором протекали его нынешние военные дни, — на глубину, в драгоценный сумрак далекого любимого прошлого. Там присутствовал городок его детства, старый собор над рекой и он, мальчик, в легких спадающих тапочках лезет по лестнице в огромный смугло-солнечный купол. В горячих сумерках воркуют голуби, в маленький квадратный прогал он выглядывает на свет — и такой вдруг ветер, простор, зеленая даль, блеск реки. Серебряные купола, как воздушные шары, и он парит, прижавшись к серебряной сфере.

В дверь опять постучали. Вошел старший лейтенант Слобода, экипированный, в узких плотных штанах, стянутых на щиколотках тесемкой, в белых с красной каемкой кроссовках, в непромокаемой куртке с множеством набитых карманов. Одежда и обувь, которую носил спецназ, были добыты в засадах, сняты с пленных, выхвачены из горящих машин. На некоторых картузах и куртках, если вглядеться, виднелись аккуратные, тщательно заштопанные дырочки.

— Что ты хотел, Слобода?

— Товарищ майор… Я пришел, я думал… Товарищ майор, разрешите остаться в части!.. Не ходить на операцию!.. — он выдохнул эти слова, словно протолкнул вместе с больным дыханием сквозь воспаленную тесную глотку. Стоял у порога, ссутулив плечи, глядя в пол.

Оковалков приподнялся с подушки, разглядывал его. Еще недавно на футбольном поле он яростно и зло кричал, носился среди игроков, играя молодыми сильными бицепсами. Пышные усы на розовом лице были в липком, как мед, поту. Теперь же, бледный, с провалившимися висками, с заострившимся носом, он производил впечатление больного. Тяжело дышал, и усы его, серые, тусклые, обвисли, как пакля.

— Заболел? — спросил Оковалков, уже догадываясь о причине появления взводного. — Что так тебя выворачивает?

— Боюсь… Предчувствую, что убьют… Разрешите остаться, товарищ майор!..

Еще за столом, обедая, Оковалков заметил случившуюся со Слободой перемену. Недуг, лишавший его аппетита, дрожь в пальцах, раздражение в голосе. Теперь природа недуга была понятна.

— С чего ты взял, Слобода! Серьезного дела не будет! Сожжем горючку в «бэтээрах», прогуляемся, маленький спектакль устроим — и вернемся, чтоб начальство не злилось. Не впервой! — пытался пошутить Оковалков.

— Я сон видел, товарищ майор!.. Валера Стрелков приснился, будто он меня в ящик рядом с собой кладет, а нас сверху запаивают. Щелочка одна осталась, небо видно, а по щелке паяльником ведут, заливают. Я в цинке вместе с Валерой Стрелковым лежу, и он меня обнимает!.. Если пойду сейчас, меня точно убьют!..

Оковалков верил в эти предчувствия, в знаки, приходящие из будущего в настоящее. Валерий Стрелков — старший лейтенант, погибший на засаде в пустыне. Он получил пулевое ранение в живот, был доставлен на борт «вертушки», и вторая пулеметная очередь, пробившая обшивку, настигла его на клепаном полу вертолета. Стальной сердечник раздробил ему череп. Говорили: перед выходом на засаду у Стрелкова было предчувствие. Он приготовил жене прощальное письмо с надписью на конверте: «Отправить после моей смерти».

Оковалков признавал предчувствия и суеверия войны. Он, как и любой офицер, не притрагивался к бритве перед выходом на боевые, как ни один вертолетчик, не стал бы позировать перед фотокамерой, отправляясь в полет, как и солдат, всеми правдами и неправдами отказывался вешать себе на грудь «метку смерти» — сплющенный патрон с именем и солдатским номером. Он был подвержен страхам и предчувствиям, молился бессловесной молитвой, заговаривал гору, тропу, свое и чужое оружие. Колдовал среди таинственных безымянных энергий, приносивших то смерть, то удачу. Эти энергии имели свои законы и ритмы, необъяснимым образом управляли движением машин, полетом пуль, поступками и волей людей.

Однажды в «зеленке» группа ввязалась в бой, в котором погибли четыре солдата, чьи фамилии начинались на «о», а он, Оковалков, чудом избежал смерти — пуля пробила картуз. Он верил, что в этот день смерть имела на руках список личного состава и выбрала всех на «о».

Теперь, глядя на похудевшее лицо Слободы, на проступивший сквозь кожу череп, он верил в его предчувствие, был готов оставить его в гарнизоне.

— Вы же знаете, товарищ майор, я не трус… В другой раз сам попрошусь… А сейчас разрешите остаться!.. Вот тут чувствую! — он показал пальцем на грудь. — Щемит!..

Оковалков почувствовал ломоту в костях, то место на груди старлея, куда была нацелена еще не вложенная в патронник пуля. Жизнь взводного была в его, Оковалкова, власти. В его воле и власти была будущая судьбаСлободы, его жены, кормившей грудью ребенка, их предстоящая встреча. Он мог оставить Слободу в гарнизоне, перехитрить судьбу, спрятать его от уготованной пули, обмануть таинственные, реющие над пустыней энергии.

Он был готов отпустить старлея, пощадить, придумать для него в гарнизоне какое-нибудь неотложное дело, чтоб после, когда минует его слабость, покинут предчувствия, послать в самое пекло, где старлей станет воевать жестоко, отважно, неуязвимый для пуль. Он хотел отослать Слободу, но тот, терзаемый стыдом и страхом, не любя командира, ожидая от него насмешек и унижений, заговорил быстро, бурно:

— Как баранов нас гонят! Старики кремлевские, с клизмой в заднице, под себя мочатся, а гонят нас как баранов! А мы идем! Раздолбали Афганистан, места живого нет! Кишлака ни одного не осталось! Детишки без рук, без ног! «Ураганами» по глинобитным домам, по крестьянам с мотыгами! Кто же мы? Убийцы крестьян? С народом воюем?

Он торопился, выталкивал из себя свой страх и ненависть, изливал яды, скопившиеся в душе, свои собственные и те, что скопились в утомленной, бесцельно воюющей армии. Боялся быть убитым, ненавидел посылавших его в бой стариков в кремлевских гостиных и его, Оковалкова.

— Чего мы им хотим доказать? Как надо жить? Да они лучше нас живут! В самой завалящей деревушке — транзистор, кассетник. В лавках полно товаров. А как мы живем? На родине, на Смоленщине, был — голь, бедность, пьянство! Этому хотим научить? Бомбоштурмовыми ударами в социализм заталкиваем?

Он говорил вслух то, что Оковалков повторял про себя. Повторяла армия — генералы, рядовые и прапорщики. Армия воевала среди обугленных крестьянских домов, поломанных танками колосьев, раздавленных арыков. Армия угрюмо смотрела на розовые трассы ночных реактивных ударов, отупело двигала колонны сквозь воинственные племена и кочевья. Роптала, озлоблялась, продолжала воевать.

Взводный говорил слова, которые Оковалков сам произносил после стакана водки в минуту тоски. Но взводный говорил их сейчас, не желая идти сражаться. Он произносил слова хулы в спины тем, кто уходил воевать. Это понимал Оковалков, испытывая к взводному презрение.

— Можете доложить особисту!.. Можете — в политотдел!.. Рот не заткнете!.. — Он захлебывался от ненависти.

В походных штанах «мапуту», в новых пакистанских кроссовках, в американской батистовой куртке, где в кармане уже торчали фонарь, компас, перевязочный пакет, нож, таблетки для очистки воды, и где-то в глубине, как икона, хранилась фотография жены. И видя его слабость, и уже не жалея его, а презирая, Оковалков рявкнул:

— Заткнись!.. Отставить брехню!.. Через 20 минут на выход!

В горле старлея застряли комья невысказанных слов. Сутулая, обтянутая батистом спина исчезла в проеме дверей.

Четыре «бэтээра», выбрасывая из кормы струи гари, стояли в колонне перед шлагбаумом. Под броней, укрытая от глаз, притаилась снаряженная группа — два десятка солдат, оружие, банка собачьей крови, продырявленный лист железа с копотью паяльной лампы. На броне, облепив уступы, выглядывая из люков, уцепившись за башни, сидели солдаты, чтобы вернуться в часть после имитации боя. Дым «бэтээров», солдаты на броне, тусклый отсвет оружия были видны с соседних холмов, сквозь щели старых мазаров. Глаза лазутчиков безмолвно следили за группой, беззвучная весть неслась вдоль пыльных дорог.

Оковалков стоял перед замкомбрига, докладывал о готовности группы.

— «Объект ‹186› 1» — «стингер»! Другого не нужно! Будет «стингер», будет Звезда героя. И чтоб без потерь! Ты понял меня, Оковалков?

Майор смотрел в близкое цыганское лицо замкомбрига, в его красные от бессонницы, неуверенные глаза. Хотел сказать: «Войны без потерь не бывает».

— Без потерь, Оковалков, ты понял?

— Так точно, — ответил майор.

Козырнули, пожали друг другу руки. Майор побежал к машинам. В три шлепка, касаясь брони ладонью, подошвой, бедром, оседлал «бэтээр». Крикнул в люк:

— Вперед!

Машина качнулась, пошла, поднырнула под трубу шлагбаума. Оглянувшись, майор увидел: у стены саманного дома стоит генерал в светлой рубахе, руки в карманах брюк, внимательный и спокойный.

Они миновали старый глинобитный мазар, похожий на расколотый горшок. Сквозь мучнистый проломленный купол светилась степь. Проехали поселок белуджей, напоминавший спекшийся, обветренный термитник. Человек, укутанный до бровей, сухой и легкий, аки насекомое, шел по дороге, жаркий ветер развевал его ветхую накидку. «Бэтээры» прокатили мимо развалин кишлака, разрушенного бульдозерами, откуда прежде били по колоннам стрелки, прятались расчеты гранатометчиков. От стен остались зубчатые основания, как гнилые зубы. Но клетки окрестных полей зеленели, белели злаками. Хозяева кишлака приходили к своим возделанным нивам. Колонна проскользнула редкую тень ободранных сосен, въехала в городок.

Оковалкову в люке показалось: он словно нырнул из бесцветной, без запахов, однообразной пустыни в лохматый, многозвучный, остропахнущий ворох. Из-под «бэтээра» разбегались, рассыпались горбоносые чернобородые люди, мелькая чалмой, полосатым мешком, суковатой палкой. Лавки пестрели разноцветными банками, побрякушками, грудами фруктов. Торговцы сидели за прилавками, одни — как недвижные, с гончарными лицами кукол, другие качали медными чашами весов, бросали совочками горсти пряностей, третьи судачили, подносили к усам пиалы чая.

Каждый раз, проезжая городок, пронзая его заостренной броней, проводя по нему стволом пулемета, Оковалков чувствовал, что проходит сквозь податливый, рыхлый слой живой материи, которая расступается, пропускает его сквозь себя и тут же смыкается сзади, заживляет след, проведенный железом. Иногда, если было время, они останавливались у дуканов, покупали или выменивали сигареты, напитки, воду. И пока стояли, вдыхая запах красного перца, ванили и тмина, другие солдаты с брони зорко наблюдали за сделкой, держали пальцы на спусках.

И теперь, выглядывая из люка, Оковалков всматривался в тарахтящую впереди моторикшу, в лазурные наклейки, в золотокрылых птиц и алых зверей и думал, что вовек не узнать ему, куда торопятся белобородый пышнотелый старик и маленький, прижавшийся в его плечу мальчуган.

— Сворачивай в ХАД! — скомандовал он водителю.

Попутный визит в службу афганской безопасности ХАД был частью задуманной инсценировки. Офицеры ХАД, и это знали в батальоне, были связаны с моджахедами, сплетены узами родства и соседства, страха и выгоды, земельными и денежными интересами. Спецназ, пользуясь информацией ХАД, часто убеждался, что эта информация заведомо неверна и устарела. Посвящая ХАД в свои боевые планы, открывая замыслы своих операций, обнаруживали, что эти планы и замыслы попадали в руки полевых командиров. Караваны меняли маршруты, засадные группы сами попадали в засады и теряли людей. Из ХАД к полевым командирам постоянно уходила «утечка». На эти утечки, на тайное вероломство афганской разведки рассчитывал Оковалков, сворачивая в резиденцию ХАД.

«Бэтээры» встали у высокой глинобитной ограды. Майор прошел в узкую калитку, где навстречу ему вытянулись, отдали честь два афганских сорбоса.

Горстка худых, пропыленных, в блеклых одеждах афганцев сидела в тени, под стеной, выставив колючие коленки, затравленно глядя на охранников. Арестанты терпеливо ожидали свой участи — допросов, дознаний, быть может, побоев, на которые был горазд начальник местной ХАД Азис Сайд.

Он сам шел навстречу Оковалкову, улыбался белоснежно из-под черно-синих пышных усов. Выпуклые, красивые под смуглыми веками глаза сияли дружелюбно и нежно.

— Салям алейкум! — Они обменялись приветствиями, сжимая руки, соприкасаясь троекратно щеками.

Майор ощутил на щеке щекочущее прикосновение усов.

— Сайд, дорогой, только на минуту заехал! Только на два слова! — Оковалков поднимался вслед за Азисом Саидом в прохладную комнату, где на знакомом низеньком столике стояла пепельница из зеленой яшмы и вращался хромированный вентилятор. — Только два слова!

Бесшумный, с плавными движениями прислужник поставил перед ним два маленьких хромированных чайника, пиалки, стеклянную сахарницу.

— Сайд, я хотел спросить: есть ли у тебя свежая информация о докторе Надире? Говорят, он вернулся в «зеленую зону». Его люди готовят проход каравана в районе Мардука и Эсхоля.

Оба селения — в самой сердцевине «зеленки», в стороне от кишлаков Усвали и Шинколь. Оковалков, упомянув их, надеялся отвлечь чужую разведку от истинной цели похода.

— Доктор Надир в Пакистане, лечит рану, — ответил Азис Сайд. Его влажные ласковые глаза полузакрылись бархатными смуглыми веками. — Его племянник Фарид вернулся в «зеленку», живет в Эсхоле. Тихо живет, не стреляет.

Оковалков был уверен: разведка душманов узнает о выходе бронегруппы, о его визите в ХАД и о том, что его интересуют кишлаки Мардук и Эсхоль. Азис Сайд с отрядами ХАД ходил на операцию в «зеленку», воевал с моджахедами, нес потери, но при этом находился с полевым командиром в сложных, рассчитанных на будущее отношениях, на то неизбежное время, когда советские войска уйдут из страны и Азис Сайд останется один на один со своими противниками.

Тогда пригодятся ему тайные связи с доктором Надиром. Тогда он напомнит командиру о тайных услугах, надеясь избежать расплаты. Уже сегодня, и это знал Оковалков, Азис Сайд сколотил военный отряд из двух сотен стрелков, запасся деньгами, оружием, подчинил себе несколько кишлаков с плодородной землей и водой. И как только уйдут войска, он оставит свою службу в ХАД, забудет о Советском Союзе, превратится в князька-феодала. Станет собирать дань с кишлаков, возьмет под контроль часть пути, по которому из Пакистана движутся товары и деньги, начнет соперничать с такими же, как и он, феодалами. Все это знал Оковалков, отхлебывая чай из пиалки, беседуя с начальником ХАД.

— Дорогой Сайд, если ты выставишь своих людей на тропах в районе Эсхоля, мне будет спокойней. Буду знать, что ты рядом.

— Вышлю своих людей! Усилю посты у Эсхоля! — охотно обещал Азис Сайд, глядя на майора внимательными ласковыми глазами.

Намеками, с оговорками, с доверительным умолчанием Оковалков посвятил Азиса Сайда в мнимый план операции с мнимым местом засады. Если операция завершится удачей, трофейное оружие, продовольствие попадут, как обычно, в ХАД к Азису Сайду, и тот вправе распорядиться им по своему усмотрению.

— Мы обязательно будем в районе Эсхоля, — пообещал Азис Сайд, — будем тебе помогать.

Оковалков благодарно улыбнулся, поднес пиалу к губам, уловив на лице хозяина легкую тень вероломства. Лукавство и хитрость витали за этим столом. Лукавство и хитрость сопутствовали этой войне. Он и сам, Оковалков, был лукав, хитер, вероломен, воюя среди сожженных садов, разрушенных очагов и колодцев.

Год назад во время засады в плен к спецназу попал кровожадный Феруз, наводивший ужас на всю окрестность. Феруз лично казнил пленных афганских солдат, убивал незадачливых, попавших ему в руки партийцев. Феруз называл свои казни «танцами кафиров». В замкнутый, окруженный дувалом двор приводился пленный. Зрители рассаживались на плоских кровлях. Пленного обливали бензином, включали кассетник с музыкой, бросали зажженную спичку, и кричащий, превращенный в факел человек метался по замкнутому двору, пытался сбить пламя и умирал под гремящую восточную музыку. Палач Феруз после допроса в батальоне был передан в ХАД для суда, но тайным образом ускользнул, снова оказался в отряде доктора Надира. Прислал в батальон насмешливую косноязычную записку с глумливым оскорблением Оковалкову.

Майор, уловив легчайшую тень вероломства на лице начальника ХАД, вспомнил об этой записке. Сделал последний глоток из пиалки.

— Когда придешь из «зеленки», буду звать тебя в гости! — сказал, прощаясь, начальник ХАД. — Будем хорошо сидеть, кушать афганский плов, о войне говорить не будем!

Они вышли из помещения. Обнялись, касаясь друг друга щеками. Оковалков, чувствуя щекочущее прикосновение усов, видел, как смотрят на них сидящие на земле арестанты. Пыльный солнечный двор, глиняная стена, и в тонкой полоске тени изможденные люди с приподнятыми худыми коленками.

Они шли четырьмя «бэтээрами», отрываясь от городка, по пустому, залитому ровным солнцем пространству, минуя редкие размалеванные грузовики, велосипедистов в долгополых хламидах, маленькие бегущие по обочинам отары коз и овец. Оковалков чувствовал давление горячего ветра, приближение розоватых предгорий. Видел сквозь люк стиснутых под броней солдат, складки «мапуту», чью-то щиколотку с грязной кроссовкой, лысый ствол «агаэса», банку с собачьей кровью в руках у Щукина. Не было кишлаков по обочинам, не было движения по трассе, исчезли на склонах белые черточки пастушьих троп. Не было вокруг соглядатаев.

Слева придвинулись горы, морщили мягкие овальные складки. Открывались ложбины с меловыми руслами пересохших ручьев, ржавые камнепады, голые, опаленные синим жаром распадки. Справа возник солончак, бело-золотистые гривы высохших тростников, блестящая пудра соли, ослепительная запекшаяся вдоль обочины короста. Здесь предстояло «отцепить» группу, увести ее в горы. Здесь разыграется задуманный Разумовским спектакль.

— Стой! — крикнул в люк Оковалков. — Глуши!

Спрыгнул, пропуская над головой несущуюся вперед по инерции горячую копоть и пыль.

Два «бэтээра» ушли в разные стороны, закупоривая трассу, защищая участок от случайных проезжих машин.

— Начали! — сказал майор, оглядываясь на Разумовского, на его золотистые усики, округлившиеся кошачьи глаза, чувствуя в нем веселую прыть и дерзость. — Валяй свой театр!

Группа выскочила из бортовых люков, гибкой цепочкой сбегала с обочины. Продавливала корочку соли, вламывалась в белую стену тростников, пропадала в седой золотистой гриве. Легкое шевеление стеблей трепетало по солончаку в том месте, где двигалась группа.

Сержант Щукин, прижимая к груди банку с кровью, бежал перед Оковалковым. Кровь колыхалась, лизала стекло. Собачья душа плескалась в банке, билась о стеклянные стенки.

— Здесь! — Разумовский остановился в зарослях. — Крещеных, лупи первый ты!

Прапорщик косолапо, ловко пробежал вперед, неся на могучем плече трубу гранатомета. Припал на колено, выставив стертую подошву кроссовки. Крутанулся пару раз, выбирая точку на далеком, сквозь метелки тростника склоне. Грохнул выстрел. Красный уголь гранаты, протягивая дымную трассу, умчался на склон, превращаясь в слепое око взрыва, словно на горе открылся и захлопнулся огненный глаз, растворилось и опало каменное веко.

— Огонь! — махнул Разумовский, подгребая взмахом солдат.

И те, поднимая стволы автоматов, стали палить в небо, раздувая над дулами пузыри огня, соря на землю горячие гильзы. Грузин Цхеладзе надавил стопой на упавший латунный цилиндрик, где на торце у разбитого капсюля был начертан китайский иероглиф.

Петерс, обутый в стоптанные афганские туфли, прилежно бегал по тростникам, ломал своим гибким телом стебли, топтался на месте, оттискивал на сухой опудренной солью земле следы подошв. Ложился, ерзал, отпечатывал на солончаке лежки, стрелковые гнезда. Бил сквозь тростник на близкую обочину, где зеленел транспортер, оставляя желтые россыпи гильз — метины засады.

Лейтенант Слобода, вислоусый, торопливый, разорвал пакет трофейных пакистанских галет, высыпал хрустящие хлебцы на землю, давил их каблуками.

Таджик Саидов достал из-за пазухи грязно-белый ком чалмы, проволок по земле и бросил. Мятая тряпка легла завитком, словно сорванная с чьей-то мчащейся головы.

Солдаты продолжали стрелять. Крещеных менял позицию, посылал гранаты на склон. С трассы откликнулись «бэтээры», задолбили пулеметами, прочеркивая высоко над головой длинные блески. У колес транспортеров залегли солдаты, били из стрелкового, сыпали гильзы, и по близким горам и распадкам катились волны стрельбы. Удаленные, стоящие на флангах машины колотили по вершинам, и майор, подымая лицо, увидел, как прочертила небо комета, в глубине тростников грохнул взрыв, и чуть слышно, все усиливаясь, затрещало пламя.

— Щукин, банку давай! — крикнул Разумовский. Перехватил у сержанта стеклянный сосуд, содрал ногтями пластмассовую крышку. — Тут покропим немного! — Он плеснул из банки на землю рядом с горсткой стреляных гильз. Красный язык крови лизнул сухую почву, впитался, оставил черное вянущее пятно. — И тут маленько подкрасим! — Разумовский ливанул на землю, прочеркивая ее капелью, мазнул кровью отпечаток каблука. — А вот тут поярче! — Он подошел к чалме, плеснул кровь, и на грязной тряпке огненно, зло лег подтек.

Собачья кровь, покинув бездыханное тело, продолжала служить людям, их страстям, коварству, вражде.

Солдаты, запыхавшись, развеселившись, продолжали имитировать бой.

— Бей шурави! — кричал Кардава, рассылая очереди.

— Бей! — вторил ему тонкоголосый Мануйлов.

Разумовский рядом с окровавленной чалмой бросил японскую капельницу:

— Лежи, миленькая, на видном месте!

Ефрейтор Бухов, полускрытый в тростниках, заголил зад, опорожнялся, посмеивался и покрикивал:

— «По-духовски» еру! Не отличишь!

— Ой, убили меня шурави! — Цхеладзе, дав очередь, кувыркнулся, распластался на спине, смеясь, глядя черноглазо на Кардаву, а тот, нависнув над ним, сделал колющий жест автоматом.

Оковалков смотрел на веселящихся, играющих в бой солдат. Вспомнил, как во время отпуска в Москве вдруг захотел попасть в театр, отрешиться от войны, от унылого гарнизонного быта, вкусить иной жизни, красоты. Так и не смог достать билет, выстоять длинный хвост. Видно, он был обречен на другой театр, на этот — среди стреляющих гор, горящих тростников, кувыркающихся солдат.

— Отставить стрельбу! — скомандовал он. — Хорош! Сгорим к черту! — Он кивнул на близкий трескучий огонь. — За мной бегом марш! — Достал на бегу мусульманские четки, кинул их в лунку рядом с китайскими гильзами. Они легли, глянцевитые, как виноградины, с мохнатой золотой кисточкой.

Цепочкой вдоль хрустящей занавески огня они пробежали по солончаку к откосу, где кончалась белая соль. Оковалков пропускал мимо себя солдат, отсылал их на гору и дальше, к дороге, где постреливали «бэтээры». Последним пробегал Разумовский. Нагнулся, вдавил в солончаковую корку черный душманский калош с сафьяновой красной начинкой.

— Теперь порядок! Пусть разбираются!

Оковалков, задержав на мгновение бегающие зрачки, запомнил: синее небо, золотая стена тростников, белая соль, и на ней — черный, с алой сердцевиной калош. Маленький осколок мира, залетевший случайно в память.

На трассе, куда они добежали, солдаты прикладывали к борту транспортера лист железа с драной закопченной дырой. Другой транспортер пятился кормой, и солдат держал на весу буксирный трос. Кругом было натоптано солдатскими ребристыми подошвами, мерцали гильзы «ага-эсов». И уже бинтовали солдату голову, капали кровью на лоб. Он ухмылялся, с ржавым бинтом усаживался в люк на виду. Другого солдата, отпускавшего шуточки, поднимали на броню, накладывали перевязь на грудь, кропили из банки.

— А ну дай сюда! — Крещеных отобрал у Щукина банку с остатками крови. Снял с солдата картуз, макнул в густую вязкую жижу и кинул картуз в кювет.

— Становись! — крикнул Оковалков, отделяя от общей толпы боевую группу. — За мной! С Богом!..

Группа цепочкой, с головными и тыловыми дозорами, соскользнула с трассы, устремилась к близким горам. Оковалков, достигая первой вершины, слыша, как позвякивает на спине у Щукина ствол «агаэса», оглянулся: два «бэтээра» медленно двигались, стянутые тросом. Солдаты облепили броню. Майор удовлетворенно подумал — колонна пройдет через город, мимо людных дуканов, народ увидит кровь на солдатских бинтах, капельницу в руках санинструктора. Через час на месте стрельбы окажутся осторожные легконогие разведчики. Увидят кровь на земле, соберут в горстку латунные гильзы, подхватят из лунки мусульманские четки. Унесут в отряд моджахедов весть о неведомой стычке, о потерях спецназа, о колонне, вернувшейся из неудачного рейда на базу.

Разумовский, перетянутый ремнями, навьюченный боекомплектом, отталкивался крепкой стопой. Улыбался сквозь усики. Думал о том же.

Они шли в вечерних горах среди бестравных степей и распадков. Майор торопил уходящее солнце, торопил приближение тьмы. Его глаза тревожно шарили по вершинам и склонам: не мелькнет ли белая ткань чалмы, не вспыхнет ли лучик металла. Он держался тенистых склонов, где серая, слабо пульсирующая цепочка людей начинала сливаться с горой. Пугался, когда выходили на озаренный откос, зная, что в последних лучах начинает мерцать и светиться каждый ствол или пряжка, браслет часов на запястье.

Они шли быстро, подрезая подошвы гор. Майор следил, чтобы в движении по склону не терялась высота. Временами извлекал из планшета карту, по компасу выставлял азимут, уточнял направление маршрута. Бодрые, неуставшие, они двигались плотно, слитно, шурша мелким гравием, позвякивая металлом.

Среди темных тенистых круч желтым клином возникла гора. Небо над ней по-вечернему зеленело. Высоко, крохотной серебряной точкой шел самолет. Слабый металлический звук оседал на откосы. Оковалков почувствовал, как его стиснутое ремнями и лямками тело прошло сквозь невесомую мембрану звука.

Он подумал о матери, как сидит в этот час за старой швейной машинкой, подталкивает осторожными пальцами ткань под иглу. Крохотные ломтики перламутра, инкрустированные в станину машины, переливаются у нее под руками. Испытал мгновенную нежность, страх за нее, и эта нежность и страх превратились в тревогу за людей. Он встал, пропуская мимо пружинящих навьюченных солдат: мешок на тощей спине новобранца Мануйлова, рацию за плечами у Петерса, гранатомет, надавивший на Бухова.

С ним поравнялся старлей Слобода. Угрюмо шагал, глядя под ноги. Вислые усы, набрякшая на лбу потная жила, кулак, вцепившийся в ремень автомата. Предчувствие по-прежнему томило его. Он тупо и покорно шел навстречу своей судьбе. Оковалков испытал к нему мгновенное сострадание, раскаяние за недавнюю грубость.

— А ведь правильно ты говорил, Слобода: надо строить в батальоне бассейн. Вернемся в грязи, в поту. После баньки так хорошо поплавать!

— А? — очнулся лейтенант. — Не понял, товарищ майор…

— Держи, говорю, интервал, — Оковалков слабо коснулся его плеча, словно снял накопившееся в нем больное электричество, разрядил на себя его тревоги и страхи.

Солнце уходило в камни вершин, расслаивалось, рассыпало разноцветные лопасти света. Гора загоралась красным, словно в ней открывался огромный рубиновый кристалл. Медленно вершина становилась прозрачно-синей, в ней медленно, как в маяке, вращался голубой фонарь, потоки холодного света струились из хрустальной сердцевины горы. Вдали, как горячий слиток, высился золотой клин. Казалось, в горе вскипели и расплавились руды, и она, как тигель, пламенела, сияла.

Разноцветные лучи летали, менялись местами, пересекались, пронзали друг друга. Казалось, над вершинами парят духи, садятся на горы, рассылают во все стороны невесомые силы. Лица солдат были в золотых бликах, розовых и синих отсветах. Оружие отражало спектральное многоцветье неба.

Они шагали среди бесшумно меняющихся красок гор. Казалось, в каменных недрах скрыты просторные залы, там идет праздник, лучи и отсветы праздника вырываются из прозрачных вершин, блуждают в небесах, как прожекторы.

— Дискотека! — сказал Цхеладзе, повернув лицо к золотой горе.

— Светомузыка! — согласился Кардава, повернувшись к красной вершине.

В глазах грузин горели золотые и малиновые точки, словно в них залетели крупицы с двух далеких горящих вершин.

Оковалков чувствовал: в небесах совершалось действо, перемещались таинственные силы мироздания. Появлялись чьи-то огромные лики, беззвучно переговаривались и гасли. Это были могущественные духи гор: они правили землей и небом и были равнодушны к зыбкой цепочке людей, проходивших темным ущельем.

Оковалков взглянул на компас в направлении водянисто-зеленой горы.

— Ну ты, диск-жоккей! — грубовато подтолкнул он Кордаву. — Не топчись, соблюдай интервал!

Они шли два часа. Ночь громоздила холодные горы. Кручи чернели, осыпанные белыми звездами. Конус горы обозначался отсутствием блеска, был как провал среди звезд, а за ним начиналось белое ледяное сверкание. Остро, сочно вспыхивало в небесах. Звезды переливались красным, зеленым, туманились, как морозный пар, неразличимые галактики.

Они шли под звездами, ориентируясь в бинокли ночного видения. Солдаты приторочили к автоматам ночные прицелы, смотрели в них. Сквозь сетку в зеленоватом водянистом дрожании проступали бледные осыпи, белесые глыбы камней. Группа переваливала вершины и гребни, спускалась в долины, продолжала продвигаться без отдыха.

Оковалков ставил подошву на склон, убеждался, что под ногою не оползень, и лишь потом толкался о прочный камень до следующего упруго-осторожного шага. Глаза приобрели ночную звериную зоркость, различали тени и слабые серебряные отсветы звезд на гранитах. Звездные лучи пробудили скрытые от дневного пекла крохотные растения гор, и те раскрыли свои чешуйки, источали прохладные чистые ароматы. Солдаты шли быстро и молча, и звезды разноцветно мерцали над их головами.

Он вдруг вспомнил о женщине, которую когда-то любил. Они лежали в темноте, близко белела ее грудь и лицо, и звезды за окном медленно и чудно текли. Большая и сонная, она слабо серебрилась во тьме. Теперь она спит с кем-то другим, давно забыла его, а он с мыслью о ней движется в афганских горах.

Рядом неровно семенил новобранец Мануйлов. Оковалков чувствовал — тот устал от поклажи. Черный горб рюкзака, осыпанный звездами, высился над его головой. Новобранец надрывался на подъеме, терял силы, и майор на ходу потянул его за рюкзак.

— Давай поднесу!.. Отдышись!..

— Я сам, товарищ майор!..

— Давай, тебе говорю!..

Он осел под тяжестью своей и чужой поклажи — под сталью, взрывчаткой, питьевой водой и тушенкой. Его крепкие жилы перераспределили нагрузку, заработали туго и мощно. Он почувствовал, как легко и свободно стало хрупким костям Мануйлова.

— Вернемся, матери напиши, какое небо в горах! — сказал он, когда стали спускаться, отдавая новобранцу мешок.

Он встал и раскрыл карту, посветил на нее фонариком, сверяя маршрут. Свет фонаря скользнул по склону, по белесой каменистой круче, и выше, по дымчатым лакированным глыбам, и навстречу лучу загорелось множество зеленых влажно-дрожащих глаз. Оковалков испугался, рванул с плеча автомат. Свет фонаря заструился по красноватым шелковистым телам. Стадо горных коз стояло, смотрело в ночи на проходящих солдат. Развернулось и неспешно ушло, роняя вниз сыпучие струйки гравия. Уносили свои зеленые очи. «Глаза гор», — подумал о них Оковалков, возвращая автомат на плечо.

В другом месте, в теснине, сплющенной скалами, глядя на высокую небесную щель, накрытую звездной фольгой, он вдруг ощутил, что впадает в оцепенение, в безволие, словно кто-то незримо присутствующий обратил на него свою цепенящую силу. Он впал в прострацию, в гипнотический сон, и этот сон на ходу с открытыми остановившимися зрачками был тоже таинственным явлением гор, будто здесь, в скалах, залегали магнитные руды, источалась невидимая радиация. Лишь когда миновали теснину, вышли в широкий распадок, гипноз прекратился. Оттаявшие глаза ловили в просторном небе созвездия.

Он вел людей через горы, не давая им отдохнуть, чтобы до рассвета достичь горной дороги, выбрать позицию, надежно укрыться в камнях. Люди шли плотно, быстро. Каждый под звездами думал свою думу. Майор, замыкая группу, мысленно толкал их вперед, торопил, не давал отстать.

Ночным совиным зрением увидел, как от головного дозора отделилась фигура, отставая, стала приближаться к хвосту.

— Ты что? — Оковалков узнал старлея.

— Не могу!.. Живот схватило!.. Сожрал в столовке гнилье!.. Он скинул рюкзак, оружие, закарабкался вверх по камням. Оковалков свистнул, окликнул удалявшегося таджика Саидова:

— Передай по цепочке: «Стоять!»…

Видел, как сгрудилась, столпилась группа. Углами глаз, косым зрением наблюдал скрюченного Слободу, слышал звуки его страдающего желудка. Страх и дурное предчувствие не оставляли взводного, сжимали в конвульсиях ослабевшее нутро.

— Черт!.. Какую-то гниль сожрал!.. — старлей вернулся, застегиваясь. Взвалил на спину мешок.

Майор не ответил, пропустил его вперед. Снова шли под разноцветными звездами. Оковалков чувствовал запах раздавленной Слободой горной полыни и зловоние испуганной человеческой плоти.

Среди ночи появилась луна, маленький белый ломоть, окруженный светлым туманом. Словно луна испарялась, и в белом облачке пара застыли два льдистых кольца — голубое и розовое.

Колыхались в тенистых складках, подымались на освещенные гребни и вдруг вышли к дороге. Стояли, запыхавшись, поправляя рюкзаки и оружие. Майор в ночной бинокль смотрел на тонкую струйку дороги, за которой внизу начиналась долина, смутные лоскутья полей, клубки виноградников и садов. Поодаль, заслоняя дорогу неровными уступами, темнел кишлак.

«Усвали», — подумал майор, довольный точным прохождением маршрута. Компас, карта, чуткая интуиция вывели его кратчайшим путем. Группа, не плутая, сохранила время и силы, вышла на рубеж засады. Его бинокль скользил по развалинам кишлака, по белесой струйке дороги, отделявшей бестравные горы от плодородной долины.

— Продвинемся выше, к Шинколю, — Разумовский целил во тьму тяжелые цилиндры бинокля.

Луна, окольцованная голубым и зеленым, туманилась над его головой.

Они двинулись горами вдоль дороги, минуя Усвали, пока желтоватая змейка, продолбленная в грунте копытами ишаков и верблюдов, не уткнулась в другой кишлак, такой же безжизненный, как и первый, напоминавший скатившиеся к дороге глыбы камней.

— Шинколь, — сказал Разумовский.

Они остановились на гребне напротив кишлака, и майор втягивал в ноздри холодный воздух ночи, стараясь уловить запах деревенского дыма, скотины, жилья. Но воздух был чист, как спирт, обжигал ноздри. Луна своим льдистым стерильным светом уничтожала все остальные запахи жизни.

— Вернемся назад! — сказал Разумовский. — Там есть высотка: оба кишлака на ладони. Там, я думаю, и встанем!

Они расположились на вершине, над которой отвесно возвышалась другая гора. Внизу пролегала дорога, и оба кишлака, Усвали и Шинколь, были видны с горушки. Здесь, на вершине, изрытой лисьими норами, они залегли в засаду. Оковалков разводил солдат, укладывал их за гребнем на твердую каменистую землю. Солдаты вытягивали усталые ноги, укладывали оружие, рации, распаковывали мешки, извлекали из них галеты и фляги. Было видно, как солдат прижимает флягу к губам, проливает воду, и на землю падают мелкие лунные капли.

Он выставил дозоры на флангах. Определил наугад в непроглядном сумраке возможные пути отхода. Утром, при первом свете, он изучит ландшафт, переставит людей, скроет их за гребнем горы. Он совершил главное — подвел людей к рубежу, выполнил приказ командира. Через несколько дней, израсходовав продовольствие и запас воды, не дождавшись каравана, он снимет группу и тем же маршрутом уведет ее через горы обратно к бетонке, где их подберут «бэтээры».

Он вернулся на наблюдательный пункт, где гора была изрыта лисьими норами. Устало сел, развинтил флягу. Долго пил, наслаждаясь холодной, остывшей во время ночного марша водой. Пожевал галеты, отложив на утро завтрак — консервы, банку сгущенки. До рассвета оставалась пара часов, и он решил подремать.

Вытянул ноги, просунув их в лисью пещеру. Уложил на камень бинокль, автомат с ночным прицелом, подтолкнул под голову брезентовый валик плащ-палатки и замер, глядя на высокую луну.

Ноги гудели. В плечах, изрезанных ремнями, позванивали и покалывали сосуды. Сна не было. Было пьянящее возбуждение, вызванное напряженной работой мышц, чутким вниманием, радиацией звезд, таинственной светомузыкой гор, туманным ночным светилом.

Он лежал в горловине лисьей норы. Грунт был исчиркан когтями зверя, а свод отшлифован ворсинками лисьего меха. Здесь, на склоне безвестной горы, протекала жизнь звериной семьи — свадьбы, игрища, ссоры, зачатья и рождение детей. Теперь здесь лежало его усталое потное тело, поместилось оружие, пахнущее железом и смазкой. Он вытеснил лисью семью, занял ее место.

В эти краткие минуты отдыха, когда отступали заботы, и солдаты, совершив переход, уснули, и дозоры на флангах озирались в ночные бинокли, и до новых забот, до утра, оставались часы покоя, к нему вдруг пришли неясные, не имевшие ответа вопросы, заклубились невнятные мысли.

Зачем ему, майору Оковалкову, выпала именно эта жизнь и эта война, и луна над афганской горой, освещающая озаренный кишлак? Почему другим досталась иная доля, они проводят свой век в мирных трудах, оставляя после себя построенный дом, написанную книгу, рожденных и взращенных детей? А он, осматривая плоды своих рук, обнаруживает растерзанный труп, гнойный бинт, обгорелый кишлак. Для чего он добывает этот опыт? Кто и где им воспользуется? На этой азиатской войне или на другом континенте? Или этот опыт войны пригодится ему в сырых пространствах России?

Зачем он пришел на эту войну и на эту гору, под эту туманную розово-голубую луну? Она светит на черный кишлак, над которым прошла авиация, выжгла и выбила жизнь. Что он найдет и поймет среди азиатских племен у границы Пакистана и Индии? Вдали от любимой реки, где в синей воде отражается белая звонница, сахарные мокрые льдины, изумрудное оперение селезня, и он, мальчик, стоит на сыром песке, смотрит на последние льдины, и за ними — первая просмоленная лодка.

Он услышал шелест шагов. Рядом с ним опустился капитан Разумовский.

— Надо фляжки забрать у людей, — озабоченно сказал Разумовский, — отдать под присмотр сержанту, а то всю воду высосут. А нам здесь пару суток торчать как минимум!

— Слушай, — потянулся к нему Оковалков, радуясь его появлению, — вот сколько мы с тобой эту землю топчем, а ни разу по-доброму в кишлак не зашли, в мечеть не заглянули, на свадьбе не посидели. Что у них там на душе? Какие настоящие мысли? На допросах глаза ненавидящие. В кишлак — на «бэтээре». В дукан — с автоматом. Так и уйдем отсюда, не узнаем, что за народ!

— Плохо готовились воевать, — сказал Разумовский, проводя биноклем вдоль дороги, похожей на мучнистую царапину. — Страну не знаем, языка не знаем, нравов не знаем. Царские офицеры, они знали Восток, знали ислам. А мы вслепую воюем! А зачем вообще здесь воевать? Я готовился действовать на европейском театре. Вот этими руками могу штаб дивизии уничтожить, узел космической связи, разведывательно-ударный комплекс! На кой ляд мне бежать за верблюдами вдоль пакистанской границы? По кишлакам крестьянское тряпье ворошить! Разве это дело для армии?

— Да мы же говорили с тобой: армию надо пропустить сквозь малую войну и вернуть домой. Нам нужна армия с боевым опытом, а ей, я уверен, будет много дел и на территории Союза!

Разумовский, внучатый племянник маршала, выросший в вельможной семье, знал и видел такое, что для Оковалкова оставалось тайной. Глухо не договаривая, темнея от ненависти лицом, он говорил о продажных мерзавцах, захвативших власть, о гнойниках, которые нужно вскрыть. Рассуждал о союзе молодых офицеров, которые, достигнув высоких званий, получив округа и армии, очистят страну от мерзавцев.

— Посмотришь: вернемся в Союз, и начнется большая заваруха! Для армии найдется работа!

— Нам нужна не заваруха, а что-то другое, — силился высказаться Оковалков.

Это другое, неясное, неизреченное, приняло для него образ голубого льняного поля с сизой тропкой, по которой с кулечком, опираясь на палочку, идет пожилая крестьянка, и эта крестьянка — его мать.

— Хотел тебе сказать, — Разумовский угадал его настроение, тронул за плечо. — Я очень дорожу нашей дружбой. Ты настоящий командир и товарищ. — И, не давая ему ответить, озабоченно повторил: — Фляги сейчас собрать или подождать до утра? Высосут до дна, сосунки!

Он ушел, а Оковалков остался у лисьей норы, глядя на слабое мерцание земли: то ли блестели ворсинки лисьего меха, попавшие в свет луны, то ли слабая прожилка слюды в невидимом камне.

Внезапно ему показалось, что внизу в кишлаке мелькнул луч фонаря. Скользнул по стене, обозначил пятно, расплылся и прозрачной струйкой ушел в небеса. Он прижал к глазам бинокль, вглядываясь в руины, ожидая снова увидеть луч. Но в зеленоватом водянистом пространстве колыхались уступы развалин, рухнувшие купола и кровли, и не было признаков жизни.

Он испытал тревогу. Как вибрация воздуха, колебания воздушных молекул бесшумным ветром, она пронеслась над горой, достигла его зрачков, ноздрей, кончиков пальцев. Он смотрел на мертвый кишлак, пославший ему загадочный сигнал опасности.

Успокаивался. Не было луча, фонаря. Было случайное положение зрачка, в котором отразилась ворсинка лисьего меха, лунная прожилка слюды. Оковалков засыпал, подсунув под голову брезентовый валик плаща, положив ладонь на цевье автомата.

Он проснулся от холода. Ледяной язычок, отраженный от камня, лизал ему ребра, проникал под куртку и свитер, под брезентовый «лифчик» с автоматными магазинами. Заря, желтая, маслянистая, тянулась в горах, отслаивалась от тусклых облаков. Склоны гор непроявленно бугрились в тени. Дорога отчетливо, освещенная зарей, струилась на кромке равнины и гор, от одних развалин к другим, и за ней в желтом тумане клубилась «зеленая зона» — рытвины, наполненные мглой, рыжие освещенные купы деревьев, путаница садов, виноградников, утреннее варево живой и мертвой материи, куда вторгались лучи холодного света.

Оковалков стер с автомата ночную росу, приподнялся. Солдаты спали, слитые с горой. Крутой откос возвышался над ними подобно стене, за которой, невидимое, вставало солнце. Майор острым взглядом обежал ландшафт, оценивая выбранную ночью позицию. Убеждался в ее недостатках. В ней были ненадежны отходы, ослаблен контроль за господствующей высотой, недостаточна оборона флангов. Он не огорчился, не обвинил себя. Лунный свет сменился светом солнца, и этот свет преобразил ландшафт, вернул истинное ощущение пространства.

Майор медленно озирался, думая, в какое место предгорий, на пересечение каких невидимых линий он переместит засадную группу.

Он услышал звук. Не звук, а предчувствие звука. Пространство гор, лишенное трав и деревьев, без птиц и движения воздуха, было прозрачно для звука. Падение малого камня, тепловое расширение глыб мгновенно доносилось до слуха. И в этом прозрачном объеме слабо начинало звучать, скрестись, цокать.

На дороге возник ишачок, на нем покачивался наездник в чалме и накидке. Они появились из развалин кишлака, медленно двинулись по дороге. Стук копыт, чмоканье селезенки, звяк уздечки, бормотание наездника сливались в чуть слышные звуки, напоминавшие царапанье.

Оковалков дрогнул всеми мускулами, затаил дыхание, длинным зорким взглядом следил за серым ишачком, белевшими одеяниями, мутной каплей лица. Его появление здесь, в пустом, разгромленном авиацией районе, на непроезжей дороге, среди обезлюдевших кишлаков, было неожиданно и тревожно. Он мог быть одиноким крестьянином, добиравшимся до своего изуродованного поля, продолжавшего кормить изгнанную из жилища семью. Он мог приехать сюда, чтобы мотыгой разрыть запруду в арыке, пустить воду на пересыхающую ниву или же кетменем вырубить, выбрать из почвы корни подсолнечника, взрыхлить розоватую почву.

Но не было у наездника кетменя и мотыги.

В оптический прицел Оковалков смотрел на проезжего путника. Была видна его черная негустая бородка. Складка рыхлой чалмы. Морщинистые шаровары, из которых торчала голая щиколотка в темном чувяке, упиравшаяся в маленькое медное стремя. Были видны высокие уши животного с пучками разноцветной крашеной шерсти. Мелькавшие по дороге копытца. По всему скользило легкое перекрестье прицела, тончайшая калибровка пространства. Рука майора сжимала цевье.

Это мог быть разведчик, головной дозорный. Без оружия, крутя по сторонам головой, рассылая по окрестностям унылый звук бубенца, он мог двигаться по маршруту каравана, осматривая, нет ли признаков засады, лепестковых мин, рассеянных самолетами, солнечного столба пыли от далекого опустившегося в стороне вертолета.

Моджахеды, охраняя караваны с оружием, высылали вперед двойную разведку — «двойной контроль караванного пути». И если этот одинокий наездник был разведчиком, за ним последует вторая многолюдная группа.

Ишачок медленно взбирался по каменистой дороге от одного кишлака к другому. Солдаты уже не спали, чуткие, заостренные, соединенные одной тревогой, единым нервным напряжением, следили за наездником сквозь голубоватую прицельную оптику.

Майор чувствовал, как их взгляды, пролетая прозрачное утреннее пространство, сходятся внизу на человеке в долгополой хламиде. Крещеных упирался подошвами в камень, давил плечом приклад пулемета, напружинил круглые мускулы, чтобы очередь, дунув твердым тугим огнем, погасила отдачу в плече. Петерс проверял рацию, крутил регулировку, наклонив к земле гибкий хлыстик антенны. Новобранец Мануйлов сжался в комок, выставил в худых руках автомат, и крестец его вздрагивал, по спине пробегала дрожь. Грузины, плечом к плечу, выставили смуглые носатые лица, и казалось, они ожидают команды, чтобы сорваться, метнуться с горы в долину.

Крещеных оглянулся на майора маленькими горящими глазами. Не звуком, а движением толстых свистящих губ произнес:

— Я чуял, командир, дело будет! Возьмем «стингер»!

Оковалков испытывал двойственное чувство: готовность командовать, нападать, управлять огнем, и нежелание боя, надежду на то, что боя не будет и они, отсидев на горе, переждав два горячих удушающих дня и две холодные сверкающие ночи, снимутся и вернутся в часть.

Путник проехал, дорога была пуста, а в глазах все держалось изображение чалмы, лицо с бородкой, чувяк, вставленный в медно-желтое стремя.

Издалека снизу раздался не звук, а предощущение звука. Колебание прозрачно-холодных пластов звонкого воздуха. Майор повернул ухо к долине, сопрягая ушную раковину с огромной чуткой раковиной гор, ловил приближение звука.

Это был слабый одинокий рокот, порожденный трением разболтанных элементов двигателя, выхлопами дыма, хрустом камней. Оковалков отличал этот металлический звук от другихмеханических: от дизелей «бэтээра», от винтов барражирующего вертолета, от подпрыгивающего дребезга моторикши, от натруженной работы спаренных приводов «тойоты», от надсадного жужжания грузового «мерседеса». Так мог работать одинокий колесный трактор, одолевающий подъем, виляющий колесами среди колдобин и рытвин. И этот трактор вслед за наездником мог означать лишь одно — появление второго дозора, прочесывающего путь впереди каравана, знак приближения группы, осуществляющей «двойной контроль караванного пути».

Майор прикладывал ухо к прозрачной перламутровой раковине утренних гор, слушал звук, готовился увидеть дозор.

Трактор появился из-за развалин кишлака — маленькие вихляющие передние колеса, кабина без стекол, с водителем, чья красная шапочка сверкала, словно капелька крови. Высокие задние колеса, и за ними тележка, переполненная людьми. Тележка была с решетчатыми приподнятыми бортами. Люди стояли в рост, держались за перекладины. Виднелись темные мазки их лиц, бород, белые комья повязок, стволы автоматов на складках вольных одежд. Трактор трясся, объезжая рытвины. Стрелки в тележке колыхались разом все в одну сторону и вновь выпрямлялись, стиснутые бортами.

Оковалков наводил бинокль на трактор. Безусое лицо водителя под алым колпачком. Молодые бородатые лица сквозь гнутые металлические прутья. Винтовки и автоматы. «Лифчики» с магазинами и патронташи с зубчатым блеском пуль. Железная клеть была полна настороженными зоркими людьми, чьи лица были обращены к горам, а глаза искали на склонах признаки засады.

— Лежать, салага! — услышал Оковалков.

Прапорщик Крещеных сделал зверское лицо, ладонью давил на землю, показывая Мануйлову, как надо лежать, распластаться, исчезнуть. Отжавшись на руках, тот, вытянув тонкую шею, смотрел округлившимися птичьими глазами, словно готовился вспорхнуть и улететь.

— Лежи, говорю, салага!

Оковалков понимал — перед ним головной дозор, и следом пойдет караван. Генерал, пославший его в Усвали, в сторону от караванных маршрутов, был прав: данные разведцентра не лгали. Одно оставалось неясным: слишком велик был дозор, слишком много стояло в тележке стрелков, чтобы следом прошли две «тойоты», слишком тщательно охранялся маршрут.

Трактор тарахтел, минуя подножие горы, на которой таилась засада. И ничто — ни шорох, ни блеск — не выдавали лежащих. Можно было одними губами и взглядом указать пулеметчику на медленное движение тележки, поймать в прицел переполненную клеть и, скрестив разящий огонь, истребить, завалить их всех, дырявя мотор, пробивая пузатые скаты, превращая дозор в визжащий окровавленный ком.

Он смотрел в бинокль, боясь дышать, видя, как вылетает из трубы трактора пульсирующий дымок.

Охранники смотрели с дороги на гору. Он опустил бинокль, опасаясь рефлекса стекол, хотя солнца не было, а заря, желтая, маслянистая, отслаивала от себя серые подсвеченные облака.

Трактор с тележкой ушел, утягивая в кишлак прерывистую полосу звука, оставляя прозрачную расширяющуюся пустоту.

Он подумал, что так и не успел переместить группу. Позиция, которую они занимают, была выбрана впотьмах, наугад. За складками гор не просматриваются фланги. Крутая гора за спиной делает невозможным быстрый отход. Но вторая мысль была похожа на радость: их военная хитрость удалась, группа прошла незаметно, улеглась над дорогой, обманула разведку врага. И скоро пойдет караван.

Им вдруг овладело нетерпение, веселое знакомое раздражение, пьянящий азарт. Его тело обрело упругость, мышцы переливали в себе горячую силу, ожидание броска и удара. Действо, которое им предстояло, было увлекательной охотой, составлявшей суть его ремесла, за пределами которого жизнь оставалась тусклой, непроявленнои и размытой, а здесь, на горе, сжималась в жалкий фокус предстоящего и желанного боя.

Внизу на дороге начинало урчать плотно и мощно, из множества отдельных надсадных урчаний. Словно работала камнедробилка: в нее попадало все больше и больше камней, звук усиливался, приближался. И вот при свете зари из развалин возник первый трактор. Тяжело, тупо выруливал. Его открытый, с поднятыми жалюзи двигатель выкладывал из трубы синюю гарь. Водитель в кабине был не один, по другую сторону на сиденье виднелись двое — черные бороды, плоские ворохи материи на головах, торчащее из кабины оружие. За трактором катилась тележка с высокими плотно уложенными тюками. Поверх тюков сидели стрелки, свешивали сквозь ограждения ноги, густо облепили тележку.

Второй трактор вслед за первым выкатил, разноцветный, обклеенный аппликациями, с разноцветной кабиной. Водитель сидел среди блестящих висюлек, шерстяных помпонов, бумажных цветов. За трактором тянулись две тележки, на обеих ровные, похожие на гробы ящики и несколько в рост стоящих стрелков.

Третий трактор, синий, похожий на «Беларусь», тянул высокую вагонетку, какие применяются для сбора травы или хлопка. Вагонетка была полна холщовых длинных тюков, и поверх поклажи сидели, поджав ноги, охранники. Были видны их перевязи, перекрестья патронташей, лежащие на коленях винтовки.

Трактора выезжали один за другим. Майор насчитал уже пять, а они все выезжали, держа дистанцию, неуклюжие, упорные, выталкивая на дорогу тяжелые перегруженные тележки. Майор, оцепенев, с накопившейся в горле слюной считал, понимая, что случилось непредвиденное, не входящее в план операции, не включенное в боевое задание.

Огромный караван с оружием в стороне от вертолетов разведки, выбрав недоступную для автомобилей дорогу, используя колесные тракторы, двигался в глубь территории. Охрана, сопровождавшая груз, та, что сидела в тележках, и другая, невидимая, из сотен стрелков, таившаяся вдоль дороги, скрытая в придорожной «зеленке», в глинобитных руинах, была столь велика, что их малой группе бессмысленно и безумно вступать в схватку. Они будут уничтожены в неравном бою.

Генерал, пославший группу, был прав, наведя их на кишлак Усвали. Но он был не прав, обещая им малый, идущий налегке караван. Тяжелая медленная вереница тракторов напоминала подвижную, идущую в горы крепость, готовую защищаться множеством метких стволов.

Оковалков видел, как втянули головы, вжались в грунт опытные, побывавшие в засаде солдаты. Капитан Разумовский делал ему издали знак — сложенные крест-накрест ладони. Прапорщик Крещеных начинал пятиться, отползать от кромки горы, словно его отодвигала веющая от каравана сила. Ефрейтор Бухов щерился, тянул сквозь зубы воздух, будто во рту у него был горячий уголь. И только новобранец Мануйлов тянулся вперед, вовлекаемый в движение медленных тарахтящих тракторов.

Все было понятно и просто. Боя не будет. Они дождутся, когда пройдет караван, конвой выйдет из укрытий, на тракторах или в седлах проследует дальше в горы, провожая тележки, где в тюках и в ящиках в масле, в сальных обертках лежат автоматные стволы «безоткатки», «эрэсы», ребристые итальянские мины. Это оружие, сработанное на заводских конвейерах, доставляется морем в Карачи, перевозится в грузовиках до границы, достигает перевалочных баз, а оттуда отдельными партиями расходится по воюющей, непросыхающей от крови стране.

Их группа дождется, когда пройдет караван, по бесшумному взгляду командира оставит позицию и бесшумно уйдет. Двинет в обратный путь среди белого пекла, изнемогая от тяжести нерастраченного боекомплекта и продовольствия.

Оковалков смотрел, как приближается к месту засады головной трактор. Мануйлов, затягиваемый в движение медлительных колесных машин, вытянулся вперед и слепо ударил с горы длинной неверной очередью. Крещеных метнулся к нему, выбил автомат:

— Что же ты, сука, наделал!

Засада, вся цепь лежащих солдат, уже стреляла, молотила колонну. Передний трактор с убитым водителем свернул на обочину, пополз вверх в гору, стал заваливаться, перекручивая тягу, опрокидывая тележку с грузом.

Оковалков видел, как останавливаются, ломают интервалы тракторы. Из них выпрыгивают стрелки, рассыпаются по обочине, начинают стрелять вверх по горе. Из обоих кишлаков, из развалин, как из-под земли начинают вываливать две пестрые толпы вооруженных быстроногих людей. Он все это видел, понимая, что случилось непоправимое несчастье.

Крещеных, сжав виски, продолжал повторять:

— Что же ты, сука, наделал!

Трактор с убитым водителем лежал на боку, вращая колесами. Другие тракторы, выбрасывая гарь, торопились вперед по дороге, уходя из-под обстрела. Конвой принимал на себя огонь засады, бил вверх в гору, стрелки прятались в рытвинах и в кюветах, посылали вдоль склона беглые неточные очереди. Пули посвистывали над головой Оковалкова, несколько пуль клюнуло в склон, подняв перед его лицом столбики пыли.

— Отходим!.. По старому следу! — крикнул он Разумовскому, видя, как капитан боком, на четвереньках, хоронясь от очередей, движется вдоль залегшей цепи. — Уводи людей, мы прикроем!

Но в той стороне, куда он махнул, у развалин кишлака Усвали, уже стреляли. Пестрели одежды, бежала, словно выталкивалась из-под земли толпа. Туда бил пулемет Крещеных, бугрилась его спина, ерзали, скользили по камню подметки, из-за щеки летели медные яркие брызги.

— Слобода! — крикнул майор старлею. — Держи свой фланг! Не давай им с фланга зайти!

Но и там, где горчично желтели развалины кишлака Шинколь, тоже стреляли. Вверх по склону карабкались люди, занимали гребень. Очереди с той стороны ложились ближе, прицельней, царапали гору вокруг лежащих солдат.

Оковалков, перебрасывая молниеносный взгляд с одного кишлака на другой, на бегущую с обеих сторон толпу, оглядываясь на тенистую кручу, пережил мгновение отчаяния. Группа была стиснута с флангов, отход по круче был невозможен, отходящих перестреляют в спину. И лежа у лисьей норы в цепи, которая все еще по инерции продолжала стрелять в хвост исчезающего каравана, он испытал животный ужас, желание скрыться, превратиться в лису, втиснуться в горловину горы, забиться под землю и там под землей, свернувшись в пушистый клубок, переждать этот бой, топот ног, хрипы боли и ненависти.

Эта паника продолжалась секунду. Он опять возвратился в бой, в его геометрию, где на флангах копились массы противника, внизу у дороги залег и стрелял конвой, а гора за спиной мрачно темнела, окруженная желтой зарей.

— Круговую оборону!.. «Агаэсами» всади им налево!.. Крещеных, не давай им просочиться на фланг!.. Радист, на связь!.. Вызывай «вертушки»!.. Слышишь меня, радист!..

Петере колыхал стебельком антенны, дергал тумблеры, крутил настройку. В этом было спасение. Он, майор, совершил ночную ошибку. Обманутый светом луны, исказившим ландшафт, посадил группу в ловушку. Не внял ночному инстинкту: лучу фонаря на развалинах. Не поверил пробежавшему по горе шороху тревоги и страха. И теперь спасение было в ручках и тумблерах рации, которые крутил белобрысый латыш. С хлыстика антенны сорвутся вопль и мольба о помощи, ее услышат за горами, из-за черной вершины, черные на латунной заре вынырнут горбатые вертолеты, спикируют на дорогу, превращая в лохматые взрывы атакующие толпы врага.

— Петерс, где твоя связь?

— «Береза»!.. «Береза»!.. Я — «Гроза»!.. Как слышите меня?… Прием!..

Оковалков увидел, как внизу у дороги поднялся гранатометчик — черные непокрытые волосы, белые шаровары, пусковая труба на плече. Ком света с рыхлой угольной трассой вылетел из трубы, приблизился, проревел над головой и грохнул в гору коротким сальным взрывом. Повесил на круче тампон черной ваты. Майор не успел послать в гранатометчика очередь — тот исчез. На фланге «агаэсчик» швырял лепешки гранат, и они превращались в кудрявые барашки разрывов.

— Ну где твоя связь, черт бы тебя побрал!..

Гранатометчик из кювета снова поднялся — черные, развеянные до плеч волосы, белый пузырь шаровар, труба на плече. Оковалков бил, вгонял в него с горы очередь, и в момент, когда полыхнула труба, гранатометчик падал, срезанный его пулями. Граната летела, осыпая копоть, несла мерцающую глазницу. Грохнула в цепь, в лежащего второго радиста, и в черном дыму, в расплавленных брызгах раздалось несколько криков. Из дыма вылетела оторванная голова радиста, окровавленный клубень с обрывками корешков. Майор заметил живые умирающие глаза головы, зубы в открытом рту, белесые, дыбом стоящие волосы. Он продолжал стрелять, не давая подняться другому, мелькнувшему в кювете гранатометчику.

— Санинструктор! — послышалось в цепи.

— Петерс! — торопил Оковалков. — Где твоя связь?…

Латыш крутил настройку, нервничал, озирался на гору, на небо с зарей, словно в ней искал причину, мешавшую выйти на связь.

— «Береза»!.. «Береза»!.. Я — «Гроза»!.. Как слышите меня? Оковалков вдруг вспомнил на долю секунды, чтоб тут же забыть, — сегодня у Петерса день рождения. Вчера в столовой ставили перед ним сладкий торт, желали счастья, а сегодня под огнем он крутил молчащую рацию, и в камнях, как разбитый кувшин, лежит оторванная голова второго радиста, и нет времени ужаснуться, нет времени ее подобрать, ибо с фланга, где грохочет пулемет Крещеных, поднимаются, перебегают, падают быстроногие упрямые моджахеды, замыкают окружение, подбираются к малой, пойманной в ловушку группе.

— Где «Береза»?… «Вертушки» нужны! — заорал на латыша Оковалков, связывая с ним, с чешуйчатым стебельком антенны надежду на избавление.

— Фон, товарищ майор! Гора экранирует! Надо в сторону!.. Мешает гора!

Гонимый криком майора, мучаясь несовершенством прибора, чувствуя себя виноватым, Петерс вскочил и, сгибаясь, неся брусок станции, кинулся из цепи на пустое бугристое место, где не лежала тень горы, а желтело, блестело солнце. Он выбежал из тени, весь осветился, припал на колени, окруженный сиянием, словно сам излучал сигналы и зовы о помощи. Они срывались с его рук, лица, бритой головы. У майора не было голоса крикнуть ему: «Обратно!» Не было сил броситься и вернуть его в цепь. Не было воли остановить его безрассудство.

Петере стоял на коленях над рацией, словно умолял ее, прижимался к ней губами, выдувал сквозь хрупкую соломинку антенны позывные спасения.

Оковалков увидел, как несколько пуль с чмоканьем вошли ему в спину. Брызнули осколки рации, и на изумленном лице радиста возникла черная, как второй рот, дыра от выходного отверстия тяжелой пули. Он падал на рацию, давил ее своим убитым телом. И в том месте, где только что, освещенный солнцем, в сиянии, стоял коленопреклоненный радист, была пустота, безжизненный свет желто-белого солнца, и оно, съедая тень, надвигалось на лежащую цепь, несло с собой неизбежность, неотвратимость истребления.

На фланге, где замолчал, не стрелял автоматический гранатометчик, опять поднялись атакующие. Их тесное многолюдное толпище вдруг излилось, перехлестнуло гребень и стало приближаться. Впереди в пузырящихся шароварах, в безрукавке, с маленьким зеленым флажком бежал командир. Оглядывался, махал трепещущим стягом, подбадривал криком. Волна атакующих отвечала гортанным бессловесным клекотом.

Оковалков выцеливал его, держал над мушкой его пузырящиеся штаны, трепещущий зеленый лоскут. Срезал короткой очередью, видя, как толпа атакующих пробежала по нему. Замолкший «агаэс» опять заработал короткими вереницами разрывов. Вал атакующих, попав под разрывы, отхлынул, оставив на склоне убитых. Среди них шевелился, пытался подняться вожак с зеленым флажком.

Близко в цепи, сквозь треск очередей Оковалков услышал нарастающий бессловесный звук, животный вой, длинное непрерывное «о-о-о». Старлей Слобода с засученными рукавами, держа автомат, поднимался с земли, обращая невидящее лицо к Оковалкову и мимо, поверх лежащих солдат, к отвесной тенистой горе, из-за которой изливалось солнце. Кромка горы была оплавлена, и глаза Слободы казались рыжими и безумными. Издавая свое бесконечное «о-о-о», он шел к горе, побежал, кинулся вверх по круче, осыпая каменные гривы. Бросил автомат и двумя руками, цепляясь за уступы и камни, карабкался ввысь, стремился к вершине, желая перевалить через нее, уйти из этой ложбины за гору, за хребет, где ждали его жена и новорожденный сын. Цепко, по-обезьяньи преодолевал вертикаль. Двигался словно муха по отвесной стене. Убегал от майора, загнавшего их всех в ловушку, обрекшего на смерть.

Солдаты из цепи оглянулись, смотрели, как он лезет в гору, раскорячив руки и ноги, и маленькие пыльные вихри крутятся вокруг его головы. Это били по нему под разными углами, с разных точек атакующие моджахеды.

Опять провыло над головой, повесив траекторию копоти. Граната долетела до горы, разорвалась на спине старлея. Красный клок пламени, черный жирный дым закрыл Слободу, а потом дым рассеялся, и убитый лейтенант был вмазан, впечатан в гору, уродливо искаженный, с темной дырой на спине. Вплавился в гору, как несмываемый оттиск, чтобы остаться навеки среди гранитов и гнейсов.

Был миг тишины, а потом с трех сторон — от обоих кишлаков, где скопились стрелки, и с дороги, где укрывался конвой, — раздался многоголосый, из сотен глоток, торжествующий крик. Две густые толпы на флангах и тонкая цепочка от дороги поднялись в атаку. Валом, теряя убитых, перепрыгивая через них, атакующие надвигались, заливали гору, стремились достичь цели.

И, видя близкие черные рты, смуглые блестящие лица, смоляные бороды, Оковалков понял, что это смерть, кружившая над ним все эти годы, стерегущая его и, наконец, нашедшая. Кончаются последние минуты его жизни среди этих камней и гор. Он пережил моментальную немощь, тоску и безволие, а потом неясная ниспосланная на него сила подняла его в рост, вытолкнула из ложбины. Загребая лежащих солдат высоким взмахом, он крикнул хрипло и дико:

— В атаку!.. За мной!..

И не видя поднявшихся следом, устремился вниз на редкую цепочку стрелков, слыша, как с обеих сторон набегают две орущие толпы.

В этот момент вышло солнце, и, ворвавшись в свет, зная, что не умрет, он рушился сквозь продырявленный пулями воздух, сближался с атакующей цепью.

С обеих сторон по склону две ревущие, стенающие толпы моджахедов набегали, мешались с поднявшимися в рост солдатами. На флангах был хряст, вопль, короткие вспышки в упор. Оковалков, поднявший цепь, уводил ее остатки в центр по склону, вырывал из свалки, из побоища. Клином врезался в редкую фронтальную цепочку стрелков.

Крещеных сбегал с горы, держал у живота пулемет, водил стреляющим дулом, прорубая впереди коридор. Хрипло выкрикивал:

— Проститутки!.. Суки лохматые!..

Они вбегали в прорубленные пулеметом ворота.

Оковалков увертывался от пуль. Упал, раздирая колено. Прочертил в падении по близкому гибкому телу, перетянутому патронташем. Вогнал очередь в медные острия, в начищенные блестки. Успел разглядеть изумленное, в муке лицо.

— Суки лохматые! — ревел Крещеных, боком, как краб, сбегая с откоса, неся на дуле рвущийся пузырь пламени. — Проститутки вонючие!..

Цхеладзе с пустым магазином злобно дергал затвор. С визгом перехватил автомат за ствол и, подпрыгнув, сверху, всей массой, продолжая визжать, обрушил приклад на маленькую синюю шапочку, проламывая череп, заваливая меднолицего горячего врага. Другой моджахед, в чалме, сунул дуло в бок грузину и в упор, под ребра, всадил в него долгую очередь, наполняя его медью, пламенем, обломками костей, разорванной пеной легких. Солдат, наполненный зубчатой, перемоловшей его смертью, упал на убитого, с проломленным черепом врага.

Кардава подбегал, соскальзывая по сыпучему гравию, продолжая свое скольжение длинной упругой очередью. Вогнал ее под чалму, снося ее вместе с клочками волос, открывая в голове красную кипящую крышку. Стрелок с выпученным черно-белым глазом отваливался. Кардава наклонился к убитому другу, пытаясь его поднять, подхватить на бедро. И другой моджахед, синебородый, с пузырями слюны, разрядил в него магазин. Обрызганный латунью, слюной и кровью, Кардаваупал на друга, успевая и тут обнять его. Майор, убивая синебородого, моментально вспомнил и тут же забыл навсегда вчерашнее футбольное поле, двух счастливых, обнявшихся после забитого гола грузин.

Они прорвали цепь моджахедов. Пробежали мимо подбитого трактора, перевернутой тележки, разбросанных по склону тюков. Оковалков, пропуская бегущих, видел, как выскакивают они на дорогу. Обернулся, метнул гранату, укрылся за трактором, спасаясь от вихря осколков. Вторая его граната взорвалась, когда он скачками перемахивал кювет, ударял подметками в камни дороги. Он видел, как исчезают в гущах «зеленки» остатки группы. Сзади на горе, где они только что занимали позицию, клубилось многолюдное толпище, топтало, палило, сбегало с горы. Останавливаясь, кидая через кювет последнюю гранату, он подумал с ужасом о разгромленной, погубленной группе.

Солнечный, бьющий из неба клин лучей, и он, спасенный, сгубивший группу, бежит по лучу.

Они бежали в «зеленке» прочь от дороги, углубляясь в путаницу виноградников, пересохших арыков, разломанных глинобитных строений. Слышали, как гоняется за ними, отстают, начинают стихать выстрелы, вой, топот ног. Оковалков, приотстав, пропускал вперед спасенных из-под удара разведчиков.

Ефрейтор Бухов, красный и потный, с непокрытой головой, мчался, держа на весу автомат. Прапорщик Крещеных, не расставаясь с пулеметом, прыгал через колдобины, ощеря желтые свистящие зубы. Новобранец Мануйлов, без оружия, месил локтями воздух, по-заячьи скакал, высоко подымая колени. Сержант Щукин, бледный, с яркими синими глазами, бежал, перехватив «Калашников» прикладом вперед. Таджик Саидов гибко и плавно несся в горячих потоках, рукав его куртки «мапуту» был вырван с корнем, виднелось плечо с работающими тонкими мускулами. Капитан Разумовский, топорща золотые усики, жарко дышал, оглядывался, отводил в сторону готовый к стрельбе автомат.

Оковалков пропустил остатки группы. Надеясь увидеть еще кого-то, кто сумел пересечь дорогу, пробиться в «зеленку», выскользнуть из-под истребляющего удара. Но никого не было. Лишь отдаленно звучали редкие выстрелы, и он не желал думать, в кого на горе направлены эти редкие добивающие хлопки. Держал оружие с последним, вставленным на бегу магазином. Знал: если мелькнет догоняющая чалма, если проворные преследователи станут их настигать, он ляжет здесь, среди пепельно-серых рытвин и колючих узловатых лоз, и будет отстреливаться, сдерживать преследователей, давая уйти остальным.

Но погони не было. И он снова бежал, держа перед собой автомат, видя, как скачет далеко впереди Разумовский.

Они миновали сквозной безлистый сад с растресканными стволами, на сломанных суках блестел золотистый окаменевший сок. Прошуршали по колючему выгону с горелой травой, в которой белели кости и рогатый череп павшего быка. Спрыгнули в пересохший арык и виляли в растресканном русле, выбивая подошвами прозрачный прах. Проскользнули вдоль обрызганного дувала, за стенкой, подобно сгнившему зубу, высилась разрушенная сушильня. Хрустя по обломкам, задыхаясь от желтой горчичной пыли, пробежали сквозь мертвый кишлак с рухнувшими куполами жилищ. Процокали по каменному кладбищу, где в ломкие сланцы надгробий были втиснуты корявые палки с линялым зеленым тряпьем. Вынеслись на хлебное поле с неубранной пшеницей и мчались, осыпая зерна из редких, чахлых колосьев.

Они бежали по «зеленке», некогда цветущей плодоносной равнине, где в садах, виноградниках тянулись золотистые гончарные селения, в рукотворных колодцах копилась прохладная влага, на крохотных аккуратных полях зеленел молодой рис, пламенел цветущий мак, горели желтые чаши подсолнечника. Множество умелых терпеливых рук перетирали темные комочки почвы, разминали, лепили, рыхлили.

Над «зеленкой» пролетали самолеты, сбросили бомбы, сожгли сады и дувалы, разорвали под землей корни растений, сдвинули и закупорили подземные водные жилы, раздробили в крупу кишлаки, спалили в жарких взрывах кислород воздуха, и долина превратилась в луну, мучнистую, серую, где мучительно погибали остатки жизни — насекомые, семена, бактерии, пыльца цветов. Равнина, залитая солнцем, накалялась, как тигель, стерильная и сухая, и они бежали по луне, и обгорелое корявое дерево отбрасывало черную корявую тень.

Он заметил, как Щукин стал отставать, ноги сержанта передвигались все медленней, и скоро Оковалков бежал рядом с побледневшим задыхающимся сержантом. Его запекшийся рот просипел:

— Не могу!.. Упаду!..

— Еще немного, Щукин!.. — Майор подхватил его за пояс, подтолкнул, сообщая ему часть своей силы, чувствуя работу его усталых спинных мышц, пугаясь, что он может упасть. — Еще немного, и оторвемся…

Сержант кивнул, слушая свое ухающее, уставшее сердце, тяжело бежал, шаркая по земле.

Оковалков вдруг испытал страх за этих бегущих с ним рядом людей. Он, уцелевший в бою командир, потерявший группу, должен уберечь оставшихся, привести их живыми обратно.

— Милый, Щукин, давай!.. Оторвемся и отдохнем!.. — Он обнимал сержанта, толкал его вперед, отдавал ему свои силы.

Они убегали от смерти, имевшей образ разномастной толпы, растрепанных одеяний, косматых бород. Спасались в зарослях, рытвинах, лабиринтах развалин, но земля и природа, в которой они хотели укрыться, были чужими и враждебными. Изуродованная самолетами земля не укрывала их, а была наполнена незримыми энергиями вражды. И эти духи вражды тоже таили смерть. Майор на бегу озирался, вглядывался в каждый поломанный ствол, в каждый глинобитный пролом, чувствуя близкую смертельную опасность.

Но если недавняя прямая угроза смерти вынуждала их к единственно возможному — спасению бегством, то эта, неявная, вовлекала в сложное чуткое противоборство, в котором была возможность уцелеть. Он бежал, замыкая остаток группы, готовый обернуться, ударить в преследователей, расходуя последний неполный магазин, давая уйти остальным.

Мышцы его упруго работали. Кости ходили в суставах. Сердце толкало кровь. Дыхание сжигало воздух. Вся его сила, выносливость, упрямая воля и ум были подчинены одному — бежать самому и других заставлять бежать.

Теперь, на бегу, когда погоня отстала, он мог обдумать случившееся. Неверная, выбранная в потемках позиция. Ошибка генерала, сулившего малый, слабо охраняемый караван. Фонарный лучик в развалинах, где укрылся сотенный отряд моджахедов. Второй многолюдный отряд, притаившийся в другом кишлаке. Нервный припадок Мануйлова, обнаруживший выстрелом группу. Оторванная голова радиста, подкатившаяся к самым ногам. Петерс с дырой в лице, упавший на разбитую рацию. Старший лейтенант Слобода, в тоске и безумии решивший уйти через гору. Грузины, обнявшиеся в смерти. И снова в неверном свете луны ошибочно выбранная позиция.

Пот лился, как жаркое масло. К ладони прилипло теплое цевье автомата. Мелькала пепельная, без травинки, без капли росы земля. Этот бег был, как бред, как бег в забытье. И он, отупев, с остекленевшими, немигающими глазами бежал, повторяя многократно одни и те же движения рук и ног, сипло дышал, глядя, как мелькают впереди подошвы сержанта.

В этом сне на секунду ему показалось: он мальчик, бежит по белой, теплой дороге. Вокруг розовый спутанный клевер, мохнатые, в пчелином гудении головки. Через дорогу — плоский ручей, ноги в льдистой воде, на лице холодные брызги. Бузина на заросшем кладбище, красные ягоды, узорные с письменами кресты. И из зеленой прохладной пшеницы поднимаются серебряные кровли деревни.

Очнулся. Бег по афганской «зеленке». Под ногами хрустят черепки. Едкая горчичная пыль. Земля, над которой пролетели самолеты.

— Стоп!.. Встали!..

Разумовский замедлил бег, остановился, подымая и опуская плечи. Все сгрудились, дышали, стирали пот, запаленные, затравленные. Щукин упал на колени, ткнулся лицом в землю, лопатки его ходили ходуном.

— Оторвались!.. Передых!..

Они озирались во все стороны. Их руки сжимали оружие.

Кругом, как высохшая шкурка с колючками шерсти, топорщился виноградник. За ним безжизненно и серо, обнесенные растресканны-ми валами, тянулись поля. Но дальше зеленел ломтик живого поля, за ним виднелся неразрушенный глинобитный дом с полукруглой кровлей. Арык, который питал изумрудный клочок земли, был черный, влажный от недавно пробежавшей воды.

— Пить! — сказал Мануйлов, облизывая коричневым прокушенным языком шелушащиеся губы. — Нутро горит!..

— Там небось в доме колодец, — сказал Бухов, сплевывая рыжую, как желчь, слюну. — Говорил, не надо фляжки у людей отнимать! — И он зло взглянул на Разумовского, который ночью успел отобрать фляжки, зарыл их в землю, сохраняя запас воды. — Надо в дом смотаться!

— Разведать надо! — Саидов обратил к дому похудевшее, с провалившимися глазами лицо, словно внюхивался в отдаленное строение, улавливал запахи воды, пищи, скрытых за дувалом людей. Старался учуять опасность.

— Тут через «зеленку» канал проходит, — сказал Крещеных, не выпуская пулемет. — Дойдем до канала, ночью по нему до бетонки сплавимся.

— «Вертушек» ждать не приходится. Без связи на своих двоих будем топать, — Разумовский выдирал из усов катушки грязи.

— Пить! — ворочая зазубренным языком, повторил Мануйлов.

— Пойдем в дом, — сказал Оковалков. — Крещеных, Бухов — с левого фланга… Саидов, Щукин — с правого… А мы, — он кивнул Разумовскому, — в калитку… Щукин, подъем! — грубовато-бодрым окриком он поднял лежащего сержанта, заметив, какое белое с синим отливом у него лицо.

У калитки, вмурованной в глиняный монолит, Оковалков приложил ухо к корявым доскам. Легонько надавил плечом. Калитка раскрылась, и вслед за автоматным дулом он бесшумно скользнул в квадратный двор. Отпрянул, давая место Разумовскому, готовому стрелять навскидку.

Двор был пуст. У ограды лежали аккуратные кучки хвороста. В землю были вмурованы глиняные сосуды. В тени стояла двуколка с опущенными оглоблями. Из-за глиняной стены виднелась купольная кровля дома с маленькими темными продухами. Глянцевито поблескивала листва дерева.

— Кто-то есть, — одними губами произнес Разумовский, ступая на кучу сухого навоза, щепок и птичьих перьев.

За стеной раздавался лепет ребенка, женский смех, плеск воды. На этот желанный плеск, ведя автоматной мушкой, устремился майор, подступая к деревянным синим воротцам, врезанным в ограду.

Они ворвались на внутренний двор одновременно: Оковалков, ударив ногой воротца, Бухов, перемахнув через дувал, Крещеных, пробежав по кровле дома, ухнув на землю со своим пулеметом.

Они увидели выложенную плитками землю, маленький в каменном обрамлении колодец, черноволосого крохотного ребенка в красном платьице и молодую женщину, голую по пояс, склоненную над тазом, обливающую себя водой. Ее смуглые груди колыхались, блестели, мокрая кудель под мышкой слиплась, платье, расстегнутое и опущенное к бедрам, потемнело от воды, черные волосы, спадая, касались овального таза и медного, с высоким горлом кувшина.

Она распрямилась, глаза ее сквозь опавшие смоляные волосы начинали мерцать ужасом, а округлый, с темным пупком живот сотрясался от крика.

— А-а-а! — кричала она, хватая за руку ребенка, отступала и пятилась, опрокинула медный кувшин. — А-а-а! — топотала она маленькими голыми ступнями, двигалась к низенькой арке, отступая от потного огромного Бухова.

Тот медленно, автоматом выдавливал ее прочь со двора, пока она не исчезла в арке, и оттуда все раздавался, не замолкал ее крик.

— Пусто, командир! — сказал Крещеных. — Только баба одна. Дом осмотрел. — Он опустил пулемет и направился к колодцу, и все окружили маленький с близкой водой колодец.

Крещеных зачерпнул кувшином, протянул медно-пятнистый узкогорлый сосуд, отекающий капелью. Отворачивал от него свое щетинистое, с обвисшими усами лицо, красные, набитые пылью глаза.

— Ну бери кто-нибудь!

Первым, торопясь, стыдясь своего нетерпения, схватил кувшин Мануйлов. Сунул в узкую горловину рот, не достал воды, наклонил, проливая плещущую блестящую воду. Стал пить, лакать, захлебывался, кашлял, снова пил, высовывая быстрый ненасытный язык. Он был похож на собаку, и казалось, он пьет и плачет.

Следом пил Щукин, медленно, взасос, припав к медной горловине, тянул, вдыхал, всасывал в себя холод, влагу, пропитывался ею, хмурил от страдания и наслаждения брови. Отяжелел, осовел от воды, не мог больше пить ртом и, отведя кувшин от губ, все еще продолжал пить глазами.

Таджик Саидов наливал из кувшина маленькие аккуратные горсти. Промыл себе глаза, уши, губы. Захватил воду в рот, прополоскал и выплюнул блестящую струйку. И лишь потом, подготовив себя к воде, начал пить маленькими глотками, не проливая, по-птичьи дергая смуглым упругим горлом.

Бухов пил шумно, чавкал, бурля водой в зубах. Лязгал резцами по медному кувшину, словно грыз его вместе с водой. Его раскаленная плоть шипела, остывала, наполнялась упругой силой. На щеках заиграл румянец, и он, почерпнув из колодца, вылил себе кувшин на голову, тряхнул короткими волосами, сбрасывая с них мелкие брызги.

Крещеных пил мало, зло, издавая свистящий звук, словно стонал, ненавидел воду, кувшин, чужой колодец. Напившись, ополоснул свои толстые волосатые руки, промыл цевье пулемета, липкое от пота и грязи.

Разумовский пил с наслаждением, щурил синие глаза, закрывал их, словно пел. Его усики, орошенные водой, снова ярко, золотисто заблестели. Он их облизывал, словно вода, пропитавшая усы, была сладкая, медовая.

Оковалков пил последним, чувствуя, как падает ему внутрь холодная тяжелая струя, и оттуда, изнутри, холод и свежесть начинают проникать в грудь, в плечи, в пах, в колени. Топка, в которой клокотали его ужас, несчастье, растерянность, начинала остывать, и в остуженном сознании открывалось место для спокойной уверенной мысли: они спаслись, уцелели, и теперь наступила для него, командира, возможность выиграть вторую, завершающую часть боя: добраться к своим, одолеть невидимую, присутствующую рядом опасность.

Они отдыхали, сидя в тени ограды, глядя на глянцевитое дерево, на ветхое крылечко дома, на медный, стоящий на влажных плитах кувшин.

— Бухов, пойди оглядись! — приказал Оковалков, извлекая из кармана сложенную, засунутую в целлофан карту. — Погляди на окрестность! — отсылал его майор, направляя за пределы двора, где вдоль арыка и зеленого поля вилась дорожка.

Они склонились с Разумовским над картой. «Зеленка», в которой они оказались, тянулась непрерывной, расширявшейся долиной, откатываясь от гор. По этой долине была прочерчена синяя линия, дважды изломанная под углом. Канал, прорытый среди кишлаков и полей, питал равнину. К нему надлежало им выйти и, следуя вдоль русла, под покровом ночи, выбраться к трассе, по которой днем двигались военные колонны, стояло боевое сопровождение.

— Километров тридцать будет, — сказал Разумовский, поглядывая на солнце, определяя направление на канал. — Часов шесть протопаем, доберемся.

— Базовый район доктора Надира, — сказал Оковалков, проводя на карте овал, который предстояло им пересечь.

Среди развалин, бомбовых воронок и зарослей были проложены едва заметные тропы, таились наблюдательные и опорные пункты. В разгромленной, лишенной мирных обитателей «зеленке» продолжалось движение вооруженных групп, велось наблюдение, происходили стычки и примирения. Непоседливые вспыльчивые полевые командиры делили зоны влияния.

— Если не напоремся на дозор, к вечеру выйдем к каналу. Хочу тебя попросить, — Разумовский тронул его за рукав, и голос, которым он это сказал, был умоляющий и печальный. — Прошу тебя, если меня подстрелят, дотащи до части. Не хочу здесь тлеть. Пусть дома похоронят. Обещаешь?

Оковалков не ответил. Разумовский не повторил свою просьбу. Она была неуместна, была в нарушение правил. Не об этом надлежало им думать.

Оковалков начал складывать карту, засовывая ее в прозрачный пакет, когда услышал за оградой женский вопль. Крик был истошный, захлебнулся, опять разразился.

Майор вскочил, увлек за собой Разумовского. Опережая их, враскоряку, выставив пулемет, метнулся к арке Крещеных. Они одновременно, втроем, очутились на соседнем подворье.

На земле, завалив женщину, дергался, вращал голым задом Бухов. Сидя на земле, орал и плакал ребенок. Вдоль изгороди сильными скачками подбегал молодой афганец, занося для удара кетмень. Все свершалось одновременно — дрожали разодранные врозь женские голые ноги, ходили вверх и вниз незагорелые ягодицы Бухова. Афганец, оскаля белые зубы, наотмашь вгонял в стриженую макушку Бухова отточенный о землю блестящий кетмень.

Металл, прорубая кость, погружался в глубину мозга, выдавливал из головы черную жижу. Смерть, проникая в Бухова, породила в нем последний, встречный взрыв жизни. Он забился, затрепетал, и Крещеных от живота длинной хлещущей очередью перестрелил пополам афганца. Надвигался на него, продолжал стрелять, разворачивая в нем огромную лохматую воронку.

Женщина, голая, мотая грудями, сбросив с себя мертвеца, стояла, залитая слизью, мозгом и кровью. Убитый муж и насильник валялись лицом к лицу.

— Погань!.. Жопа баранья!.. — сказал Крещеных, отводя пулемет, устало, на полусогнутых ковыляя обратно к колодцу.

Кинул пулемет на землю, окатил себя из кувшина водой. Здесь больше нельзя было оставаться. Пулеметную очередь слышали в «зеленке», и сюда уже мчались разведчики.

— Берите его! — приказал Оковалков подошедшим Мануйлову и Щукину.

Вчетвером за руки, за ноги они вынесли Бухова со двора, пронесли вдоль арыка к пепельному, с черными охвостьями полю.

— Клади сюда! — показал Оковалков на край поля, огражденный невысокой лепной стеной.

Бухова положили. Он тяжело уронил руки, завалил голову. Мануйлов натянул на него штаны, закрыл перепачканные мокрые бедра. Оковалков ударил подошвой в стену. Сухая глина рухнула, завалила Бухова. Щукин и Мануйлов набрасывали на тело комья спекшейся почвы.

Майор достал карту и крестом отметил место, где засыпали Бухова. Сюда, к этому полю, если они выберутся живыми, он посадит вертолет и заберет труп. Пряча карту, глядя на груду земли, Оковалков заметил пробежавшего и замершего на кромке земли серого паучка: маленький божок, соглядатай «зеленки», ведающий обо всем.

Они уходили, торопясь, не оглядываясь, оставляя на хуторе женщину с убитым мужем.

Смерть не отпускала их, неслась за ними в пустом серо-синем небе, не оставляя тени, всматриваясь в каждого. Выбрала Бухова. Позволила ему уцелеть на горе, выбежать из-под пуль, а потом догнала, вселилась в него похотью, проникла в семя и убила его. Еще теплый, он лежит на чужом поле, засыпанный чужой землей, и его мать и отец, не ведая об этом, толклись в повседневных хлопотах в маленьком городке, и ничто не подсказывало им в эту минуту, что сталось с их сыном.

Так думал майор, тупо шагая, понимая, что не он составляет план спасения группы, а кто-то иной, всемогущий, не злой и не добрый, знающий все наперед, вписывает их в свой замысел.

Он шел впереди вместе с Мануйловым, который после гибели Бухова обрел автомат. Остальные четверо приотстали, и майор то и дело оглядывался, пересчитывал их, боясь потерять.

Солнце пекло. Снова хотелось пить. В садах, которые они проходили, не было тени. Безлистые корявые ветви пропускали жалящие лучи. Земля сквозь носки и подошвы кроссовок жгла ступни, словно близко под пепельной почвой горел угрюмый огонь.

Они миновали старое кладбище, поросшее колючками. Казалось, кто-то цепкий хватает их из могил, и на брюках, на носках оставались сухие впившиеся семена, как метки, по которым их можно отыскать.

Они проходили поле с воронками от бомб, и в каждой дергалась лиловая горячая плазма, сохранившая температуру взрыва.

Иногда они натыкались на едва заметные тропки и тут же старались от них удалиться. На этих тропках мог внезапно появиться разведчик в чалме и чувяках. Его нельзя было убить — исчезновение разведчика могло разбудить и встревожить всю млеющую, сонную под полуденным зноем «зеленку». Из невидимых нор, из развалин, из подземных колодцев — кяризов станут выскакивать бородатые вооруженные люди, искать убивших разведчика.

Над камнями, сухими руслами, руинами кишлаков струился стеклянный воздух, колебал очертания, отстаивал, выпаривал их в небо. Словно реяли души убитых, тех, над кем пролетели самолеты.

Голова гудела, мысли кипели, как в завинченном перегретом котле. Виделась мать, вернувшаяся с мороза домой, занесшая в теплую комнату запах снега. Вспоминался их дом, темный на белом снегу, и заснеженный до крыши дровяной сарай. Появлялось забытое лицо соседской девушки, ее маленькие валенки, оставлявшие на снегу вереницу следов. И тут же возникали раздвинутые, в конвульсиях, колени афганки, раздвоенный, сотрясаемый зад Бухова.

Он оглядывался: пересчитывал тех, кто шагал следом. Вел к каналу, сопрягая спасение с этой прохладной водоносной струей. Вдали, за горячим волнистым полем, среди струящихся студенистых слоев, вдруг возник человек. Огромный, до неба, в шароварах, в чалме, в развеянной накидке. Шел, не касаясь земли, нес на плече гранатомет. Мираж подхватил на далекой тропе стрелка, увеличил, поместил в слои стеклянного воздуха, перенес на волнистое поле. Огромный размытый моджахед, прозрачный для света, шел, струился, исчезал в садах и арыках.

Они шли разоренным селением среди щебня и глины. Кишлак с обрушенными куполами, сломанными стенами, остатками фундаментов был похож на раздавленную ракушку, в которой умер и высох моллюск. Мануйлов, тощий, измученный, переживший свой первый бой, испытавший ужас, разговаривал, подбадривая себя разговорами.

— Бухов — он все о женщинах говорил… Одно на уме было… Официантке деньги носил… Ночами спать не мог… А ведь у него в Союзе девушка есть… Он ей письма нежные слал… Ларисой зовут…

Оковалков вдруг подумал — семя, брошенное Буховым в момент своей смерти, оплодотворит женщину, она родит, рожденный станет жить в этой афганской «зеленке», и какие видения, какие сны будут мучить его, рожденного от семени мертвого?

— У меня девушки пока нет, — продолжал Мануйлов, не требуя ответа, благодарный за то, что ему позволяют говорить. — Я с одной дружил, на математической олимпиаде познакомились. Задачку ей помог решить. Сначала встречались, а потом она говорит: «Ты еще маленький!»

Оковалков запнулся — шнурок на кроссовке развязался, попадал под ступню. Надо было остановиться, завязать шнурок. Но не хотелось прерывать движение, останавливаться в этом разбитом, посыпанном рыжей пудрой кишлаке, где в развалинах темнели норы от погребов и фундаментов.

— Я марки собираю… Домау меня коллекция марок, хорошая!.. Мама в газетном киоске работает, марки мне достает… Сюда прибыл, думал, афганских марокдостану… Ни одной!.. Что у них, почты нет? Как же они письма друг другу шлют?

Шнурок цеплялся и путался. Майор, останавливаясь, припал на колено, стал шнуровать кроссовку, отпуская от себя Мануйлова. Под кроссовкой, которую он шнуровал, лежал в пыли черепок, белый с голубым завитком, от какой-то расколотой чашки. Мануйлов удалялся, и было слышно, как он говорит:

— Я в дукан захожу, спрашиваю: «Марку мне дайте!» А он смотрит, не понимает…

Его уже не было слышно, он ушел далеко вперед, и майор, затянув шнурок, подцепил голубой черепок, стал подниматься.

Впереди, где шагал Мануйлов, метнулась бледная вспышка, рванул тугой удар копоти. Солдат взлетел вверх, как кукла, раскинув ноги и руки. В лицо Оковалкову ударила плита спрессованного горячего воздуха, пахнуло зловоньем взрывчатки, и он не видел, как рухнул Мануйлов.

Разумовский, Крещеных кинулись, обгоняя его, к месту взрыва. Рваная лунка была полна вялого дыма. Мануйлов лежал лицом вверх, и лицо было сломано, со сместившимися осями симметрии, содранным скальпом, выпученными, выдавленными из черепа глазами. Весь он был скомкан, с переломанными костями, в лепестках и полосках одежды. Не было крови, словно страшный толчок свернул в жилах кровь, и она отвердела, остановилась в едкой химии взрыва.

Все стояли, оторопело смотрели.

— Намины сели!.. Осторожно, командир, слева растяжка! — Крещеных, отступив, указывал на тончайшую паутинку, протянутую над камнями. — Мануйлов растяжку рванул!

Оковалков отводил глаза от изуродованного тела, старался рассмотреть паутинку. Желтые руины и рытвины были заминированы. Тонкие стальные волоски невидимо опутывали пространство, и каждый неверный шаг мог стронуть взрыватели, замкнуть контакты, и все они, окруженные взрывами, превратятся в мешки с костями. Оставшиеся в живых, ослепшие, с оторванными конечностями, поползут, нащупывая сквозь дым убитых товарищей.

— Надо двигать отсюда! — озирался Разумовский, поводя автоматом. — Взрыв далеко слыхать!.. Берите его Щукин, Саидов! — он кивнул на Мануйлова. — Вон в дыру запихните!

Они подняли дряблое, гнущееся во многих местах тело. Скальп, как берет, съезжал на затылок Мануйлова. Крещеных шел впереди, просматривая под ногами землю. Тело запихнули в глубокую щель, под рухнувший свод. Майор, разжав кулак, увидел в ладони черепок с голубым завитком. Машинально кинул его в темный глубокий провал, где скрылось переломанное тело Мануйлова.

— Уходим, быстро!.. По развалинам! — Разумовский указал автоматом сквозь руины, напрямик, минуя заминированный проулок. — Держать дистанцию!.. Двадцать метров!.. — Он шагнул на груду желтого щебня.

— Погоди, капитан! — Крещеных ловко, по-звериному, пружиня носками, готовый отскочить от любого взрыхленного бугорка, кинулся к месту взрыва. Подхватил брошенный, с расколотым прикладом автомат. Достал гранату. Вырвал кольцо. Мягко двигая волосатыми ручищами, стал прилаживать взведенную гранату под лежащий автомат. Накрыл ее сначала камнем, прижимая к земле, а затем сверху положил автомат. Прапорщик, умелый вояка, ненавидящий, неутомимый, прорубивший пулеметом путь к отступлению, разваливший надвое афганца с кетменем, не мог так просто уйти, оставив удачливым минерам изуродованное тело Мануйлова.

Оковалков знал хитрости и ловушки минной войны. Не мешал прапорщику, ждал его возвращения. Думал: какие слова произносил Мануйлов в момент, когда его растерзало взрывом? Какая сила остановила его, майора, заставила шнуровать кроссовки, уберегла от фугаса? Смерть, с которой он вел в «зеленке» борьбу, уже дважды его победила — убила ефрейтора и солдата, но пощадила его. Берегла для какой-то скрытой, неясной цели, давала ему выжить. Продолжала вести по заминированным садам, ведя ему вслед тонкое перекрестье прицела.

Крещеных вернулся, отряхивая ладони в желтой глиняной пудре:

— Пусть автоматом попользуются… Пусть постреляют…

Они двинулись сквозь развалины, осыпая ногами ручейки пыли, боясь прикоснуться к земле. Майор замыкал их малую, поределую группу. Вдруг услышал в стороне слабый звяк и звон хрустнувшего под стопой камня.

Свистящим направленным шепотом он остановил идущего впереди Щукина, и вся группа замерла, обернулась, собралась к нему. Они прижались к дувалу, глядя сквозь щель на проулок, где темнела воронка от взрыва и плоско лежал автомат.

Звук опять повторился — звон тонкого ломкого камня, на который наступила нога. Через проулок, сквозь солнечное пустое пространство, на соседних развалинах мелькнула чалма, смуглое лицо, край голубоватой накидки, свившейся налету в завиток.

Крещеных держал в кулаках пулемет, готовый ударить в пролом. На лице его сквозь щетину и грязь было острое терпеливое ожидание. Сощуренные злые глаза не отрывались от заминированного автомата. Он был охотник, поставивший ловушку, и зверь был рядом, ходил кругами вокруг наживки.

Опять зашуршали камни. Из развалин показался афганец. Оглядывался чутко, готовый шмыгнуть обратно, похожий на мышь, выглянувшую из норы. Он осторожно спустился к проулку и не прямо, а по сложной, извилистой линии стал приближаться к воронке. Земля была заминирована, начинена фугасами, и он, знавший проходы, выбирал безопасный маршрут.

Остановился посреди проулка, отбрасывая короткую черную тень. Поднял вверх руку и пальцами издал трескучий щелчок. На этот звук и сигнал из пролома показался второй афганец, мальчик, босой, с непокрытой головой, в легкой курточке-разлетайке. Юрко и смело, повторяя тот же извилистый путь, он пробежал по проулку и встал рядом с первым. Они что-то негромко обсуждали, высматривали вокруг, стараясь угадать причину взрыва, найти подорвавшегося.

Это были минеры, чьи ловкие пальцы из двух деревянных дощечек и консервной жести изготовляют контактные платы, вживляют их в пыль дороги, в гравий обочины, в колею «бэтээров». Взрыватель из батарейки и медных проводков приводит в движение вмурованный в землю фугас, разрывает надвое стальной транспортер, отламывает башню у танка, превращает в росу оступившегося человека.

Минеры стояли посреди сооруженного ими минного поля, осторожно оглядывались. Старший, поводя носом, словно принюхиваясь, безошибочно угадал расселину, где таилось тело Мануйлова. Пошел к развалинам, аккуратно ставя ноги в чувяках. Оковалков смотрел, как он приближается, какое узкое большеглазое у него лицо, худая шея, на которой блестела цепочка. Он уже нагибался, заглядывал в черную щель, где лежал убитый Мануйлов, когда мальчик подбежал к автомату, схватил его, и тут же под руками у него ахнул взрыв. Он упал, накрывая животом комок пламени. Маленький, босоногий, набитый осколками, слабо, в последних конвульсиях перебирал и сучил ногами.

Первый тонко вскрикнул, хотел бежать к месту взрыва, но Крещеных молниеносно, как тень, метнулся к нему, сбил на землю, схватил за шиворот, вволок в развалины. Ударил затылком об окаменелую глину, тряс, брызгая ему в лицо слюной. Глаза прапорщика, ненавидящие, желтые, смотрели в черные, полные ужаса глаза афганца.

— Что, сука, сладко?… Сейчас ты у меня, сука, будешь землю есть! Зубами из земли фугас выгрызать!..

Он тряс его, ударял затылком о глину, и в глазах афганца был черный блестящий ужас.

— Отставить! — Оковалков перехватил ударяющую руку прапорщика. — Саидов, спроси его, где проходы в минах!.. Некогда!.. Уходим!..

Саидов наклонился к афганцу. В лице таджика было сложное выражение страха, враждебности и сочувствия. Минер, услышав речь на родном языке, потянулся к Саидову, заговорил, залепетал, вращая слезными глазами, показывая через стену, о которую его бил Крещеных, на проулок, где скрючился, слабо шевелил ногами босоногий мальчик.

— Говорит, это сын!.. Говорит, надо взять, помочь!..

— Ты сам сучий сын! — рванул его за цепочку Крещеных, разрывая мягкий металл. — Всех вас с выродками бензином облить!.. Говори, падла, где мины ставил! Где проходы!..

Он ударил минера кулаком в лицо, вдавил его ударом в стену.

— Отставить!.. Убьешь! — прервал его Оковалков. — Саидов, спроси где проходы!

Таджик говорил, а афганец, оглоушенный ударом, водил глазами, прислушивался, тянулся туда, где на солнечном горячем проулке умирал его сын.

Оковалков не испытывал жалости. Торопился уйти от этого постылого места, где в пещере, еще теплый, лежал Мануйлов, — уйти сквозь минное поле, уцелеть и прорваться в далекую солнечно-синюю долину, где канал, вода, избавление. А для этого тощий, с упавшей чалмой афганец, чей сын умирает в липкой лужице крови, должен встать и пойти впереди, указывая безопасный маршрут. А потом на чистом, без мин и фугасов месте они расстанутся с ним, оставят его бездыханным среди пыльных бугров и колючек.

— Пусть встанет и покажет маршрут!..

Саидов перевел, и пока слова таджика проникали в воспаленное, оглушенное сознание пленного, майор отчужденно смотрел на него, на тонкую ранку, оставленную содранной цепочкой. Чувствовал, как едко, кисло пахнут одежды афганца.

Тот выслушал таджика и вдруг воспрянул, напружинился всем своим худым колючим телом, захлопал, зашевелил быстрыми лиловыми губами, выталкивая бурлящие гулкие звуки.

— Говорит: убийцы, проклятые Богом! — переводил торопливо Саидов. — Говорит: все на минах взорвутся!.. Говорит: людей в кишлаках убили, теперь самих убьют!.. Говорит: кругом люди доктора Надира, все знают, все видят!.. Плен берут, живот резать будут! Сын помрет, а он за сына глаза колоть будет!..

И такая жаркая ненависть была в угольных глазах афганца, убивающая их, пришельцев, обрекающая их на все виды смерти — от пули, от взрыва, от ядовитой воды и пищи, от тоски, от безумия, от изъедающего душу отчаяния. Он насылал на них смерть, обрекал умереть на этих развалинах, на разбитых чашках, сожженных коврах, на могилах детей и старцев, на своей собственной могиле и могиле убитого сына.

Эта ненависть черных глаз вызвала ответную, блеснувшую из-под пыльных бровей Крещеных. Он размахнулся и ударил минера в живот коротким страшным ударом умельца по рукопашному бою. Собрал в удар всю медвежью крушащую силу, ломая ребра, разбивая вдребезги печень. Удар, как взрыв, проник в нутро афганца, превратил в мешанину органы жизни. Минер отпал набок, и из ноздрей и рта потекла розовая пена. Он не дышал, драные легкие розовым кружевом лезли наружу сквозь ноздри и рот.

Все встали, отошли от него.

— Разумовский, вперед! Я — замыкающий!.. — скомандовал майор. — Смотреть под ноги!.. Держать интервал!..

Оглянулся — у стены, убитый ударом, лежал длиннотелый афганец, и дальше, сквозь пролом в стене, на солнцепеке — его маленький скрюченный сын.

Они шли, не останавливаясь, вслед за медленным движением солнца. Казалось, по рытвинам и кустам катится раскаленный железный шар, и они, заключенные в этот шар, задыхаются в его пылающей пустоте. Ноги горели. Не было пота, и одежда скребла сухие ребра металлическими складками. Автомат в руке накалился, словно из него вели стрельбу.

Оковалков искал глазами тень, но безлистые сады концентрировали в себе жар, и они в полуобмороке проходили в лиловой ультрафиолетовой тени погубленных деревьев. Иногда вдалеке слышался слабый выстрел, словно от жары лопался патрон в чьей-то перегретой винтовке.

— Не могу!.. Сердце!.. — Щукин, бледный, бескровный, хватал губами воздух, словно клочья пламени. Было видно, что он сгорал изнутри. — Упаду!

— Привал!.. Десять минут! — приказал Оковалков.

Все молча повалились на землю, забиваясь под колючки, под известковые корни окаменелых растений. Оружие в вороненых радужных пленках осталось на солнцепеке.

Он сидел, сжав веки, стараясь спрятать зрачки от всепроникающего свечения, и под веками начинали всплывать пятна света и тьмы, словно плавились и распадались глаза.

Он стал думать о женщинах, которых когда-то знал. Думал о них по-мужски, плотски, возбуждал себя зрелищем их грудей, с набухшими сосками, их животов с черной ямкой пупка, их бедер, лобков, их разведенных колен. Вспоминал их распущенные волосы, запрокинутые локти с вьющимися подмышками, их плечи и шеи, на которых в сумерках блестели цепочки, и он губами целовал металлическую змейку цепочки. Он вспоминал грубо и жадно, надеясь в этих воспоминаниях обрести дополнительную энергию. Но эти зрелища не возбуждали его, а только тратили последние остатки сил.

Он поднял голову. Все лежали, прижимаясь к земле, пропуская над головой тягучую масляно-стеклянную жижу. Только таджик Саидов отошел в сторону, извлек из кармана платок, постелил его на колючки. Встал на колени, приникая лбом к земле, и стал молиться. Вскидывал руки с открытыми в небо ладонями, снова сгибался, словно зачерпнув из неба невидимое вещество, прижимал его к земле. Соединял небо с землей, сочетал распавшуюся материю земли и неба.

Оковалков смотрел, как молится юноша своему азиатскому Богу, который вел его к спасению или к смерти, доверялся его высшей милостивой воле.

Он взглянул в небо, туда, где был этот Бог. Тускло-белая пленка жары скрывала Бога. Не был виден его трон, его сияющие одежды, нимб над его головой. Этот Бог существовал, но не для него, Оковалкова. В небе, где был этот Бог, пролетали самолеты, уничтожая под собою «зеленку». Но он все-таки стал молиться. Не молиться, а просить, чтобы Бог их вывел к каналу. Не спас, не избавил от смерти, а всего лишь вывел к каналу. А уж там без Бога, своими силами, они доберутся до гарнизона.

Он молился, обещая невидимому Богу какое-то благое в будущем действо, какой-то добрый поступок, искупающий это движение сквозь «зеленку», сквозь убийства и смерть. Не знал, каким оно будет, это действо. Молил о канале.

— Подъем! — сказал он. — Час — движение! Пять минут — отдых!.. Щукин, соберись, твою мать!..

Двинулись, шурша в горячих колючках.

Рожденные среди другой земли и природы, они двигались в недрах азиатской страны, в ее лабиринтах, в загадочном свете, проникавшем в зрачки подобно миражам, в сухом жарком воздухе, залетавшем в легкие, как тончайший яд. Они пробирались по разоренной равнине, по умертвленной цивилизации, от которой остался отпечаток на камне. Как археологи, они ступали по черепкам и осколкам, по фундаментам храмов, по плитам безвестных надгробий. Оковалкову казалось, что они перемещаются по мертвой планете с остатками других городов, исчезнувших народов и царств, сгинувших от неведомой катастрофы.

Он поднимал к небу тяжелые глазные яблоки, смотрел в тусклое свечение солнца, и на дне глазниц, на утомленной сетчатке, возникало лиловое видение самолетов.

Кружа по осколкам поселений, обредая перемолотые в крошку кишлаки, они натолкнулись на пещеру, вырытую в песчаном пригорке. Рядом с ней стоял навес, покрытый сухими ветками. Пещера была обитаема, едва заметно светлела тропка, из камня был сложен закопченный очаг. Стоял чугунный котел с остатками пищи. Ходили, клевали пыль две тощие курицы. Вдоль навеса на тесемке были развешаны линялые тряпки.

Они хотели обойти стороной навес, скрыться в «зеленке», но велика была жажда, шершавые губы с запекшейся слюной и кровью вдыхали твердый воздух, и они осторожно окружили навес, навели на пещеру горящие стволы, стали подкрадываться.

В землю были вбиты кривые суковатые колья. На поперечинах, не доставая земли, держались носилки. На них лежал человек. Худое горбоносое лицо было небрито, заросло до глаз. Свалявшаяся черная борода белела кольцами седины. Лоб его был перевязан грязной тряпкой, и на ней виднелись ржавые пятна крови. Его накрывала полосатая ткань, не достававшая до плеч. Вторая повязка шла через грудь, и на ней застыли грязно-желтые брызги крови. Ноги костляво торчали из-под покрывала, с черными костяными пятками, с грязными растопыренными пальцами. Рук не было видно, они выступали под накидкой, как длинные, положенные вдоль тела суковины. Веки были опущены, и он что-то слабо бормотал в бреду.

На земле у носилок стояли металлический светильник и высокая глиняная крынка с водой. На нее, на эту крынку, устремились глаза подошедших. Стволы автоматов были направлены на лежащего человека, а зрачки — на темный овал крынки, где блестела, темнела вода.

— «Душок» загибается, — сказал Крещеных, наклоняясь к изголовью носилок. — Кто-то его хорошо зацепил. Жаль, что не я!

— Надо ему помочь на тот свет перебраться, — сказал Разумовский, облизывая губы, глядя, как слабо дрожит, отражаясь от стенок крынки, блестящая вода. — А то засветимся, он наведет по следу.

— Ему теперь по следу к шайтану в ад! — сказал Крещеных, трогая замызганной кроссовкой светильник, обрывки материи, пучки сухой травы, подвешенной к носилкам, стараясь не глядеть на серебряный круг воды.

Оковалков вглядывался в провалившиеся щетинистые щеки лежащего, в его сине-желтые захлопнутые веки, в кольца бороды, среди которых булькали и стонали губы. Это был раненый, умирающий моджахед из безымянной банды, одной из бесчисленных, обитавших в разоренной «зеленке».

Эти малые банды сбивались в многолюдные отряды, отправлялись к трассе, по которой двигались военные колонны. Жгли грузовики, грабили контейнеры, рассыпались малыми горстками, исчезая в зарослях и руинах. Ссорились друг с другом, устраивали друг на друга засады. Мирились, сообща подряжались охранять караваны с оружием. Сеяли мак для опиума, уходили в Пакистан разжиться едой и боеприпасами. Вновь возвращались в «зеленку», где когда-то были их дома и селения, их погребения и свадьбы, а теперь шли непрерывные схватки, превратившие бывших крестьян в умелых и выносливых воинов.

Умирающий моджахед мог получить свои пули с брони «бэтээра», отражавшего наскок на колонну. Или очередь из вертолета настигла караван. Или такой же, как и он, моджахед всадил в него пули во время ночной перестрелки.

Раненый на носилках бредил. Вода, желанная, с серебряным овалом, наполняла крынку.

— Приколоть его! — сказал Крещеных. Поднял крынку и стал пить, заливая шипящий, булькающий в глубине ком огня. С сожалением оторвался, заглядывая в крынку, передавая ее Разумовскому. — Приколоть козла!

— Сам дойдет! — сказал Разумовский.

Сделал выдох и в раскаленную пустоту, в свое растресканное, как печной свод, нутро стал закачивать воду. Глаза его дрожали от мучительного наслаждения.

Следом пил Щукин, мелко, жадно. Казалось, вода пропитывает пористую ноздреватую почву, мгновенно всасывается и исчезает бесследно. Он понимал, что выпил свою долю, но не мог оторваться. В глазах его было что-то жалобное, собачье, как у той дворняги, которую он убил, добывая кровь в банку.

Оковалков чувствовал губами глиняный край крынки, прохладную воду, заливавшую ему язык, небо, гортань, звенящую в зубах, летящую, как бисер, по пищеводу. Не просто пил, а уговаривал воду омыть все косточки и суставы, опрыснуть, охладить все перегретые клеточки организма, работавшего всухую. И тело слушалось его, справедливо и равномерно распределяло влагу между отдельными частями и органами.

— Пей! — сказал майор, протягивая крынку Саидову. — Твоя доля!

— Не буду. Пусть ему останется. Раненый человек, пить будет.

— Дурак! — сказал Крещеных. — Через час сдохнет!

— Пить будет, голову мочить будет, — повторил Саидов, ставя недопитую крынку в изголовье носилок.

— На выход! — торопил их майор, пропуская мимо себя прапорщика, капитана, сержанта. — Саидов, кончай возню!

Раненый шевельнулся, боль исказила его лицо. Он застонал, не раскрывая глаз, забормотал, замотал перевязанной головой. Саидов наклонился к нему, стараясь понять несвязные бормотания. Два их лица сблизились. Два таджика, единоверца, принадлежащие к единому рассеченному надвое племени, были похожи, были от единого корня, с единым древним током крови, с подобием в чертах лица, бровей, носа. Майор как ни устал, ни измучался, остро пережил их мгновенную случайную встречу.

Взбухшие веки раненого дрогнули, растворились. Под ними заблестели черные воспаленные глаза. Уставились на Саидова, смотрели не мигая, наполнялись жгучей чернотой и блеском. Его рука под покрывалом стала шевелиться, подниматься, натягивая конусом ткань, и из этого заостренного конуса, прорывая материю, грохнул выстрел, опрокинул Саидова.

Майор сумел разглядеть пулевую дыру в полосатой накидке, струю дыма. Ударил автоматной очередью, вгоняя ее в грудь лежащего, в рану, в бинты, лохматя полосатую накидку. Видел, как мелко, последней дрожью сотрясаются черные пятки.

Саидов, пролив крынку с водой, лежал, хватаясь за сердце.

— Саидов, милый, ты как?

Они промыли остатками воды рану от пистолетной пули. Забинтовали Саидову грудь. Вкололи ему обезболивающий наркотик. Вывалили из носилок убитого моджахеда, уложили на полосатую ткань длинное, худое, голое по пояс тело Саидова. Вынесли на солнце и понесли на плечах все четвером, ухватив стертые отшлифованные рукояти носилок. Пучок целебных высохших трав качался, зацепившись за носилки.

— Я вам говорил, забить «духа»! — сипел Крещеных, держа у скулы рукоять носилок. — Приколоть его, суку! Они мертвые из могил по нам стреляют! А когда мы их стреляем, они перед смертью улыбаются!

Оковалков нес пружинистые, наполненные тяжестью носилки, глядя, как колышутся сухие, собранные в пучок стебельки. Их отвар, их душистые зеленоватые соки должны были исцелить моджахеда, чье мертвое в белых штанах тело остывало под разоренным навесом.

Саидов в забытье бормотал, как только что на тех же носилках бормотал его соплеменник. Пули, летающие над «зеленкой», настигали воюющих в ней людей, поочередно укладывали их на носилки.

Глаза Саидова были раскрыты, затуманены пьянящим наркотиком. Он тихо стонал, и казалось, что с его губ, не отведавших воды, начинает вырываться прерывистая бессловесная песня.

Оковалков видел, что он умирает. Еще один его солдат умирал, а он, командир, оставался жить. Смерть гналась за ними, срывалась с острия кетменя, вылетала из-под земли струей взрыва, дырявила пистолетной пулей. Смерть настигала не его, а делала его свидетелем чужих смертей. И он, командир, допустивший смерть солдат, просил, чтобы смерть взяла его, командира, а смуглого тонколицего юношу пощадила. Чтобы он, Оковалков, лежал, умирая, на шатких носилках, а Саидов, уставая от тяжести, нес его длинное тело.

«Ну возьми меня! — говорил он смерти, обращаясь в горячую бестелесную пустоту. — Возьми меня, сука!»

Саидов пел. Глаза его были открыты. Оковалков хотел узнать, что видят эти коричневые затуманенные глаза.

Быть может, они видели мать и отца в уютном доме, когда вся семья собирается за воскресным столом, братья и сестры, старенькие дед и бабушка, все вместе, все любят друг друга. Или он видел футбольное поле, и грузин Кардава, ловко пасуя, передает ему мяч, и он гонит его, легкий, потный, блестящий. Или он видит латыша Петерса, сладкий торт, который тот делит на равные части, протягивает ему треугольный ломоть. Или видится ему белый огромный лайнер на взлетном кабульском поле, белоснежный среди серых транспортеров, пятнисто-зеленых боевых вертолетов. Дембеля в новеньких парадках с одинаковыми черными кейсами стоят в шеренге, прощаются со своими командирами и с теми, кто им на смену прилетел в Кабул. По команде поднимаются по трапу на борт, рассаживаются в удобные пассажирские кресла. Турбины начинают звенеть, лайнер разбегается и взлетает, медленно описывая кольца, выбирается по спирали из тесной кабульской котловины. Оставляют под крылом клетчатую серую землю, вафельные отпечатки кишлаков, бесчисленные ячейки огромного затуманенного города. Выше, выше, пока не достигнут вершины хребта, и тогда, спрямляя курс, самолет устремится на сверкающие бело-голубые сервизы и чаши хребтов, домой, на Родину. И такое счастье в душе!..

Оковалков увидел, как дрогнули, остановились блуждающие глаза Саидова, и в каждом из них окаменел и замер кристаллик солнца. Лицо его мгновенно похудело, опало, нос заострился. Он больше не пел. Кисть руки его свисала с носилок рядом с пучком высохших трав.

Они похоронили Саидова в воронке от бомбы, обложив его ломтями спекшейся теплой земли. Оковалков достал свою карту и нанес на ней крестик. Если выпустит его смерть из «зеленки», он прилетит сюда в вертолете, откопает Саидова и снова увидит его заострившееся, посыпанное пылью лицо.

Они брели по «зеленке», волоча ноги, запинаясь о выбоины, о расщепленные пни.

— Где канал? — хрипел Крещеных, волоча пулемет задуло. — Канал марсианский, мать его так!

И впрямь, быть может, они шли по дну обезвоженного водоема, который выпарил всю свою влагу, как кишлаки потеряли людей, поля лишились хлеба, небо сожгло атмосферу. И эти колдобины и наполненные жаром ямы и есть пересохшее русло канала.

— Держись, Щукин! — умолял Оковалков сержанта, видя, как тот хватает себя за грудь.

— Мужики, еще немного… Дойдем, мужики… — Разумовский с красным, как сырая котлета, лицом, на грани теплового удара, топорщил свои обесцвеченные, потерявшие пигмент усики. — Бодрись, мужики… — Желая их всех подбодрить, спасая себя от теплового обморока, он сипло запел: — Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужеством полны…

Оковалков слушал его песню, похожую на тягучий кашель, и мысленно пел вместе с ним, стараясь выпрямить усталый хребет, расправить сутулые плечи.

— Стоят в строю советские танкисты…

Они услышали овечье блеяние. В низине, окруженной песчаными склонами, паслась малая отара овец. Среди них стоял пастушок в длиннополой хламиде, в шерстяной шапочке, с круглым большеглазым лицом. Овцы, углядев чужих, пахнущих железом людей, метнулись к пастушку, сгрудились вокруг него, глядя все в одну сторону — на них, ободранных, с тусклым светом оружия. Пастушок замер, смотрел снизу вверх.

Они стояли на гребне, нависая над низиной с овцами. Оковалков знал неписаные, многократно проверенные законы «зеленки». Вся она, с остатками нив и садов, с невидимыми тропами и тайными лазами, с огневыми точками и минными полями, с подземными складами продовольствия и оружия, с госпиталями, упрятанными под землю, с незаметными для вертолетов караванными путями, была разделена на квадраты и зоны, и в каждой был свой разведчик, свой соглядатай. И если замечал посторонних, или след от солдатского ботинка, или пыльный столб от присевшего в стороне вертолета, он извещал боевые отряды, и вся «зеленка» превращалась в кипящий муравейник.

Мчались по тропам летучие группы, крались в подземных кяризах расчеты гранатометчиков. Враг окружался, подвергался обстрелу и уничтожению. Или же обманно отвлекался ложной атакой, а в это время под землей уходили американский советник или пакистанский инструктор, а группа спецназа ввязывалась в отвлекающий бой, теряла людей.

Таков был закон «зеленки». Стоящий перед ними пастушок был одновременно и разведчиком. Его испуганные, в солнечном блеске глаза пересчитывали пришельцев, брали на учет их оружие, угадывали направление маршрута.

Разумовский посмотрел на Крещеных, на его полусогнутую кривоногую фигуру, на опущенный кулак, сжимающий ствол пулемета. Прапорщик тяжело, по-бычьи повернул шею, поймал взгляд Оковалкова. Майор смотрел не мигая в рыжие, песчаного цвета глаза прапорщика. Прапорщик качнулся. Положил на землю пулемет. Медленно, качаясь на кривых усталых ногах, пошел вниз, к пастушку.

Овцы отпрянули, цокая и мелко пыля, взбежали на склон. Смотрели сверху, как идет к пастушку Крещеных. Крещеных подошел, обнял пастушка, прижал к груди его шерстяную шапочку, его длинную хламиду, и так, замерев, они стояли. Майору казалось, что стоят они слишком долго, целую вечность, и за это время где-то выпал снег и замерзла река, и на крыше заблестели сосульки, и мать осторожно, чтобы не поскользнуться, несет из булочной хлеб, а он, мальчик, смотрит на нее из окна.

Крещеных разъял объятия, и пастушок мягко улегся на землю, не издав ни единого звука, а прапорщик прятал в ножны узкий влажный нож. Шел обратно усталый, на кривых ногах, похожий надрессированного, выступающего в цирке медведя.

Овцы с пригорка смотрели, как лежит пастушок.

Временами казалось — вода близка. Вот-вот блеснет канал, ровная бегущая гладь, заключенная в рукотворный желоб. Лента воды среди насыпанных валов, над которой они многократно пролетали в вертолете. Машина, делая противоракетный маневр, отстреливала огненные головки термиток, улетавших, как зажженные спички.

Но канала не было. Лишь волновалась накаленная плазма воздуха, сквозь которую они проносили свои воспаленные, обгорелые лица.

Они наткнулись на разрушенную мечеть, бело-желтую арку с вмурованными синими изразцами. Вошли внутрь, надеясь хоть на минуту укрыться от жары. Но в проломленный купол, из проемов дверей и окон устремлялся вихрь бесцветного горячего воздуха, и казалось, что это печь с огнедышащей тягой. И если тронуть стену ладонью, запахнет жареным мясом.

В другом месте они набрели на остов вертолета. Скелет шпангоутов, обугленная, со следами пятнистой краски обшивка, ломаные лопасти, провалившийся внутрь редуктор. Вертолет был полузасыпан песком. Кабина зияла провалами блистеров. На клепаном полу валялось множество высохших мертвых жуков. Черные хитиновые скорлупки покрывали сиденья пилотов, кресло кормового пулеметчика. Кладбище жуков, собранное загадочной силой в разбитом вертолете.

Они услышали тихий звон. Оковалкову показалось, что это звенят его переполненные закипающей кровью виски. Но звон раздавался из-за рыжей глинобитной стены, переносимый вместе с валом душного ветра.

Так звенят бубенцы на шее усталых верблюдов, когда пыльный караван, колыхая поклажей, движется в волнистых бесконечных песках.

Они замерли, залегли, ожидая увидеть горбатого длинношеего зверя с тюками на впалых боках, погонщика на юрком ишачке. Но верблюдов не было. Медный звон исходил из недвижного места, свидетельствовал об отсутствии жизни, вызванивал унылую мелодию неподвижности, солнечную безжизненность ветра.

— Прикрой! — сказал Оковалков прапорщику, ковыляя к дувалу, протискиваясь сквозь щель на внутренний, окруженный стенами двор.

Он увидел квадратное, вытоптанное пространство двора. Вмурованное в стену, растресканное, с дуплами и суками дерево. И под этим бревном ногами вверх висел человек. Он был голый по пояс, ноги его в щиколотках были стянуты толстой веревкой, переброшенной через бревно. Руки с обрубленными запястьями обвисли, не доставая земли. Солдатские грязные заляпанные штаны были расстегнуты, и виднелись черные, в корявой сукрови остатки половых органов. Лицо его было изуродовано, с пустыми глазницами, из которых вылились и засохли, превратились в сморщенные темные нити глаза. Нос был срезан, губы отсечены и обнажали белые оскаленные зубы. Из распоротого живота, как из раскрытой сумки, вывалились высохшие кишки. И весь он был высохший, вяленый, долго провисел на солнце, тело его изжарилось, усохло в лучах. Это был смуглый вяленый окорок, и земля под ним, пропитанная кровью, почернела и окаменела, как цемент. На шее его был привязан желтый медный бубенец. Он и звенел, слабо вращаясь на шнурке, находясь в непрерывном вялом потоке ветра.

Оковалков стоял, опустив автомат, посреди этой жуткой коптильни. Но не было сил ужасаться. Остальные трое вошли во двор, смотрели на повешенного, на его округлую тень.

Это мог быть водитель КамАЗа, во время обстрела колонны скатившийся в кювет, оглушенный взрывом цистерны, попавший в плен к моджахедам. Или мотострелок, во время ночного боя упавший с брони транспортера, забытый в суматохе отступления, когда машины, уклоняясь от ударов гранат, крутя пулеметами, уходили на больших скоростях. Или измученный издевательствами квелый новобранец, забитый до полусмерти, решивший уйти в «зеленку». Или незадачливый меняла, потихоньку сносивший в придорожный дукан банки сгущенки, добывавший у торговца вкусный напиток «си-си», дешевые брелоки и наклейки.

Солдат, попавший в плен, принял на этом дворе страшную муку. Висел здесь после казни, иссыхая и изжариваясь на дневном солнце, позванивая бубенцом среди холодных звезд.

Они сидели, прислонившись к стене, укрываясь в короткой тени. Смотрели на казненного и одновременно отдыхали, пользовались передышкой в пути.

Оковалков старался представить, какая доля выпала безвестному пленнику. Как скрученного, отторгнутого от друзей, уволокли его в глубь «зеленки». Как возили его по разоренным кишлакам, и вдовы и сироты набрасывались на него, сцарапывали кожу. Как доставили его к месту казни, и бородатые люди с винтовками оседлали стены, смотрели на перекладины и веревку. Как вздернули его вниз головой, и в перевернутом мире сквозь слезы он видел ликующую толпу, белобородого читающего молитву муллу и палача с коротким острым ножом.

Оковалков думал о нем, мысленно называл его Колей.

«Коля… — думал он, глядя на сухое безрукое тело, — Коля…»

Безымянный, он будет числиться в пропавших без вести. Мать, получив невнятное письмо командира о том, как загадочно исчез ее сын, все будет ждать его с этой войны, надеяться, что Коля ее жив, в плену, и когда-нибудь, когда замирятся правители и армия вернется домой, она получит от сына весточку.

Они сидели не в силах подняться. Слушали сонный звон бубенца. Им хотелось заснуть ненадолго, пусть здесь, в этом ужасном месте. Набрать малую толику сил.

Оковалков не испытывал ужаса, не испытывал ненависти к казнившим, не испытывал сострадания к пленнику. На все это не было сил. Он сам убивал и других заставлял убивать. И его убивали, убивали его солдат. Это была война, на которую он пришел, для которой его мать родила.

— Давай помоги, Разумовский…

Капитан, качаясь от усталости, подсадил Оковалкова, и тот десантным ножом обрезал веревку. Усохшее, нетяжелое тело соскользнуло на руки Щукина и Крещеных. Они отнесли его за пределы двора, похоронили в неглубокой выбоине, забросав колючками и песком.

«Коля…» — думал майор отрешенно, делая пометку на карте.

И сюда опустится «ми-восьмой», собирая по «зеленке» убитых. В небе кругами будут нырять и скользить «двадцатьчетверки», прикрывая доставку трупов.

«Коля…» — повторял Оковалков, удаляясь от изглоданных стен.

Когда тени от их бредущих фигур удлинились, и в белом бесцветно-слепящем зное появилась едва заметная предвечерняя краснота, и жар, ровный и жестокий, чуть дрогнул и стал незаметно спадать, они увидели среди пепельных серых пространств далекую зеленую полосу. Она пересекала равнину, выделялась на ней сочным немертвенным цветом. Так выглядели растения — травы, кусты и деревья, напоенные водой. Там, окруженная зеленой бахромой, была вода, был канал.

Оковалков пережил его появление, как короткий перебой в груди, не от радости и облегчения, а от угрюмой уверенности, что канал должен был появиться, несмотря на все потери и траты, связанные с приближением к каналу. И вот он возник.

Они опустились в пологую рытвину, похожую на старый окоп. Это был последний привал перед тем, как достичь канала. Там, на берегу, они остудят себя чистейшей водой, окунут в поток пылающие, как головни, руки и ноги, станут пить, свесив голову к холодным струям, рожденным от горных ледников, погружая в них губы, глаза, выдувая звенящие пузыри. А когда стемнеет, двинут вдоль канала, вдоль бархатно-черной, без отражения звезд стремнины.

Так думал Оковалков, выглядывая из рытвины на долину, плавно сбегавшую к каналу.

Вдоль рытвины проходила дорога, когда-то проезжая, по которой катили грузовики, легковушки, моторикши, пыльные разболтанные автобусы с наброшенными на крыши тюками. Подвозили крестьян в город на базар. Это грунтовая дорога шла внутри «зеленки», соединяя кишлаки, служила прогоном для коз и овец.

Теперь она была безжизненной, без следа, без колеи, вся в горчичной пыли, в мелких иссохших колючках. Она же, чуть ниже, делая петлю, возникала среди волнистых развалин. И еще раз в отдалении за погубленными садами виднелось ее белесое мучнистое полотно.

— Сердце болит… Не дойду… — Щукин прижался затылком к земле. — Помру…

— Ты что, Щукин! До воды, а там потихоньку… — Оковалков всматривался в широколобое лицо сержанта, на котором выступили синеватые капли пота.

— Я собаку убил… Шарика, как в нашей деревне… Не дойду…

— Дойдешь! — требовательно, понукая его, почти прикрикнул майор.

— Плохо мне…

Перед майором на дне окопа сидел крестьянский сын, ширококостный, крупнолицый, созданный для упорного, одного на всю жизнь труда. В деревне уход за скотиной, сенокосы, пахота, радения о доме, о семье были вменены ему от прежних поколений трудолюбивых крестьян. Но вместо деревенских трудов выпала ему война, и он устал от нее, изнемог от вида смертей, изуродованной природы, разоренных жилищ, от непрерывного направленного разрушения. Его сердце было вымотано тоской и горем, и в серых глазах была бесконечная непреодолимая боль.

— Отдышись, Щукин… Скоро вечер, прохлада… Уводы станет легче.

Они услышали слабый прерывистый стрекот, наполнявший недвижное солнечное пространство. Стрекот с металлическим подвыванием приближался, смолкал, поглощаемый пыльными складками, усиливался, выныривая ближе. С одинаковым выражением унылой злобы, страха, тоски они слушали работу одинокого двигателя.

Вдалеке на мучнистой дороге возник столб пыли, вялый, развеянный, он уплотнялся к темной, непрозрачной для солнца головке. Там, на дороге, пылил маленький грузовик, «симург» или «тойота», пробираясь в «зеленке» по заброшенному тракту.

— Уйдем! — сказал Разумовский, подтягивая автомат, кивая на близкие складки равнины.

— Здесь переждем, пропустим! — Оковалков вдавливался в окоп, сползал на дно рытвины, откуда не видна была дорога. Машина пройдет и их не заметит, только накроет вялой вонью и пылью. — Пропустим!

— Не пропущу суку! — Крещеных отжимался от земли на волосатых коротких руках, на которых взбухли тяжелые жилы. — Не пропускал и не буду никогда пропускать!

На его ошпаренном лице под пылью, щетиной и копотью светилась неутомимая, неисчезающая злоба, неиссякаемая ненависть, прочертившая на невзрачном лице резкие линии. Лоб его стал круче, скулы шире, ноздри раздулись, а под мохнатыми, набитыми пылью бровями желтели ненавидящие зоркие глазки. Вглядывались в «зеленку», где, невидимый, приближался мотор.

— Мимо меня не пройдут!.. Я в лагере сидел, об одном думал, как сюда вернусь и рвать их зубами буду!..

И такая энергия ненависти была в словах прапорщика, что майор, усталый, растерянный, заманивший их всех в эту «зеленку», сгубивший группу, не имел теперь воли и власти над этой ненавистью. Был лишен этой страстной, требовавшей истребления энергии.

Крещеных почувствовал слабость майора, дернул рыжим зрачком:

— Командир, оттянись маленько назад!.. Я его в лоб приму, а вы его сзади мочите!

Оковалков подчинился его свирепой знающей воле, его неизрасходованной силе. Выбрался из окопа, прошелестел в сторону. Рытвина скрылась, и он остался один, укрываясь за сухой бугорок, сам пыльный и горбатый, как бугорок.

Грузовик приближался, изношенно гудел. Возник сквозь кусты на далекой петле дороги. Это был грязно-белый «симург» с поклажей. В кузове на тюках, держась за крышу кабины, стоял человек. Из-под колес вылетала пыль, возносилась к солнцу, словно хвост от кометы. Машина скрылась в кустах, а пыль все еще летела, не таяла.

Майор поддерживал за цевье автомат, сознавая ненужность предстоящей стрельбы. Она была не нужна и опасна, отвлекала от последнего рывка к каналу. Была не нужна ему, Оковалкову, не нужна Разумовскому, не нужна страждущему сердцем Щукину. Но она была нужна Крещеных, делала осмысленным его продвижение в постылой «зеленке», его появление на этой азиатской войне. Оковалков подчинился ему, залег с автоматом.

Машина возникла на дороге, выруливая из-за поворота. Передние колеса ее скользили, объезжали валуны и ямы, выбивали плотные буруны пыли. За стеклом кабины виднелись два лица с подковками бород, с приплюснутыми шапочками. Третий, без бороды, в красной безрукавке, стоял в рост в кузове, и над крышей кабины на турели торчал пулемет. Этот третий был пулеметчик, за его спиной, заволакивая небо, летела пыль.

Грузовичок приблизился, поравнялся с майором, подставил борт, открыл бок стрелка. Было видно, что кузов переполнен тюками, там же торцами вверх стояли две железные бочки.

Машина удалялась, показывая сквозь пыль хвостовой борт, спину пулеметчика, когда, тупо рыкнув, ударил пулемет Крещеных. Он бил по стеклу и радиатору. Первая очередь сразила водителя, «симург» вильнул, стал сворачивать, но не прочь от выстрелов, а вверх на обочину, где находился окоп и стрелял в упор пулемет. С машины свалилось несколько тюков и ящиков. «Симург» продолжал катить, а в него погружались, разворачивали ему передок пулеметные очереди.

Сквозь пыль Оковалкову было плохо видно. Он заметил, что в грузовике заиграло рыжее, с черной копотью пламя. Видно, пули пробили бочки, подожгли горючее. Вглядываясь, желая понять, что сталось с моджахедами, он увидел пулеметчика в красной жилетке. Тот выбежал из пыли и длинным скоком приближался к нему, спасаясь от прапорщика. Заметил Оковалкова, когда майор уже целился в распахнутую жилетку. Знал, что он на прицеле, видя убивающего его майора, афганец продолжал бежать, словно насаженный на длинную спицу. Оковалков убил его с близкой дистанции, и тот рухнул головой вперед, точно по траектории пуль, пробивших ему грудину.

Пыль отлетела в сторону. Виднелись упавшие на дорогу тюки, остановившийся с вялым пламенем грузовик. Крещеных, держа пулемет, встал из окопа, пошел к машине, не таясь. Двое в кабине были убиты. Разумовский привстал, подстраховывая Крещеных. Тот обошел кабину, дернул дверцу. Из нее вывалился, как куль, человек. Крещеных перетащил его, приблизился к кузову, пытался открыть борт, над которым виднелась поклажа. Борт отпал, и прапорщик стал тянуть на себя длинный рулон, похожий на свернутый ковер.

Из кузова, из горящей бочки вдруг прыснуло ослепительно, словно кто-то огромный плеснул на прапорщика жидкое пламя, длинную, завихренную на конце струю. Донесся хлопок, и сквозь звук взорвавшегося газа раздался звериный рев, визг боли. Крещеных, пропитанный топливом, хватая себя за бока, метнулся от кузова, и второй жидкий взрыв плеснул на него белый шар. Как фитиль, окруженный светом, он бежал, а потом упал и забился. Замер, а над ним горело, светило, словно вытапливало и сжигало жир.

Это случилось так быстро, что майор остался стоять на обочине. Мелькнуло в уме: так горела, брызгала пламенем скопившаяся в Крещеных ненависть.Она одна могла так гореть.

Разумовский подбежал к прапорщику, хватал его за одежду, вырывая клочки огня. Стал забрасывать его пылью. Сорвал с себя куртку, застегал наотмашь лежащего, сбивая с него огонь.

Когда майор подошел, он увидел обугленное, пузырящееся тело. Сквозь прогорелую одежду краснели жареные мускулы и пахло парным мясом. Усы на лице Крещеных сгорели, глаза, остановившиеся, расширенные от ужаса, смотрели сквозь липкую коросту топлива.

— Промедол ему… — сказал майор.

Разумовский не ответил. Присел на корточки, отирая липкие ладони о паль дороги.

Они перетащили дымящегося мертвого прапорщика в окоп, положили на дно. И увидели, что Щукин съехал, сполз вдоль скоса рытвины, голова его свалилась на плечо, глаза закатились, а изо рта свисла вялая желтоватая слюна.

— Щукин! — кинулся к нему Оковалков. — Ты что, Щукин!..

Схватил за запястье, щупал пульс своими окостенелыми, в жирной саже пальцами, не находя биений. Разодрал ему на груди рубаху, припал ухом к сухой костистой груди. И там было тихо.

Он испытывал ужас, молился, чтобы Щукин ожил, шевельнул головой, чтоб забился на его вытянутой шее родничок.

— Щукин, Щукин, родной!..

Он стал шлепать его по щекам, надеясь ударами вернуть румянец в синие губы. Повалил на дно, стал массировать, растирать ему грудь, стараясь сквозь кости и мускулы раскачать, расколебать остановившееся сердце. Отпустил бездыханного сержанта, склонился над ним, причитая:

— Щукин!.. Горе какое!..

Сердце сержанта не выдержало последнего истошного крика сгоревшего в жидком огне Крещеных, остановилось от непосильных переживаний и бед. Он оставил своему командиру довоевывать эту войну, убивать, умертвлять, проходить истертыми до волдырей ногами по бесплодным полям, пепелищам.

Они стояли с Разумовским на коленях на дне окопа над двумя умершими, не дошедшими до канала. Теперь они оставались вдвоем — два друга, два офицера, растерявшие своих подчиненных. Смотрели один на другого странным немигающим взглядом.

Штык-ножами они отваливали ноздреватую землю, обкладывали ею мертвых товарищей. Вышли на дорогу. Собирались ее пересечь, нырнуть в кустарник, устремиться к зеленой бахроме канала. Скособочился грузовичок с просевшим размолоченным стеклом. Вывалился руками вниз убитый водитель. Дымились, догорали в кузове ветошь, рыхлые бумаги — мусульманские листовки и книги. Резко хлопали и взрывались рассыпанные в огне патроны. Остывали раскаленные докрасна бочки. На дороге валялся длинный ящик, упавший с грузовика.

Они проходили мимо пулеметчика в красной жилетке, чьи вытянутые ладони указывали точно на рытвину, где прятался Оковалков. Разумовский первый, еще не понимая, одним напряжением мускулов, поворотом зрачков устремился к лежащему ящику. Подошел, наклонился.

Деревянный, защитного цвета, с черной маркировкой, с цифрами и латинскими литерами, ящик был захлопнут на стальные защелки. Разумовский осторожно, все еще не веря, сотрясаясь мельчайшей дрожью от своего неверия и своего нетерпения, разомкнул защелки, поддел крышку, открыл.

Длинная стальная труба, покрытая серым лаком, с хромированными поясками, синеватой оптикой наведения, с коническим острием боевого заряда, пахнула из ящика тончайшим драгоценным свечением, едва уловимым запахом красок, смазки, пластмассы, металлической химии, словно изделие, выйдя на свет, сделало слабый вздох.

— «Стингер»! — прошептал Разумовский, боясь прикоснуться к ракете, щупая воздух над ящиком, где свечение лака, стекла и стали сливалось в едва различимый нимб. — «Стингер»!

Оковалков разглядывал маркировку, трогал теплое тело трубы, белый конус заряда. Перед ними лежала желанная, неуловимая, недоступная ценность, во имя которой они отправились в рейд, сгубили группу, рвали пулями чужие кости и плоть, спасались бегством, терпели позор и несчастье, творили жестокость и мерзость и, отчаявшись, готовясь погибнуть, вдруг обрели это диво. Зенитная ракета, менявшая ход войны, наводившая ужас на вертолеты, загонявшая их на невероятные высоты, прижимавшая, как ящериц, к земле, аппарат, сконструированный в иноземных лабораториях, таящий секретные узлы электроники, формулы топлива, устройства инфракрасных систем, добыча, ожидаемая в Союзе в центрах разведки, в конструкторских бюро оружейников, — «стингер» лежал перед ними, и они, его обладатели, боялись к нему прикоснуться.

— Мы его там, а он здесь!.. — слабо усмехнулся Разумовский. — Мы его там, а он здесь! — Капитан улыбался длинной кривой улыбкой, растягивая губы, топорщил усы. — Мы его, гада, там, а он, гад, здесь! — Разумовский засмеялся хрипло, показывая пальцем на «стингер», лежащий, как флейта в футляре. — Мы его, суку, там, а он, сука, здесь!

Он хохотал, бился в смехе, трясся плечами, скалил зубы в нарастающих, сотрясавших его рыданиях. Его лицо дергалось от уродливых судорог, грязные слезы текли. Он грыз кулаки, пытаясь заткнуть свой рыдающий рот, но хрип и стон вырывались сквозь кулаки, и он, стыдясь своих слез, упал лицом на грудь Оковалкову, плакал, повторяя сквозь слезы:

— Мы его там, а он здесь!..

Майор прижимал к груди трясущуюся голову капитана, гладил пятерней:

— Ладно… Не надо… Ладно, тебе говорю…

Они вырубили в зарослях длинную суковатую палку. Приторочили к ней ящик с ракетой. Раздели двух убитых врагов и, скинув свое потное вонючее облачение, нарядились в балахоны, жилетки и шаровары, нахлобучили на головы плоские афганские шапочки.

Они шли, положив концы палки на плечи, тащили драгоценную ношу. Автоматы болтались поверх безрукавок, и майор улавливал исходящий от одежды запах чужого тела, пота и дыма, а от ракеты — дуновение другой цивилизации, сотворившей драгоценное диво.

Генерал был прав, посылая их за ракетой. Он ошибся местом, где ее следовало захватить разведчикам. Почти все они лежали в красновато-желтой земле, продырявленные, иссеченные и сожженные, но ракета в футляре, притороченная к суковатой палке, покачивалась на плечах уцелевших. Скоро ее положат на стол в московском КБ, и люди в белых халатах, похожие на хирургов, вскроют ее сердцевину.

Они шли, одетые в штаны и рубахи убитых ими людей. Несли ракету, чувствуя литую тяжесть ее недвижного тела. В ней дремало всевидящее око, была спрятана мощь сверхскоростного рывка, скоротечная погоня за целью, взрыв, превращающий вертолет в падающий ворох огня. Заплетаясь ногами, харкая липкой ядовитой слюной, они волокли ракету к каналу.

Канал блеснул за тополями, как лезвие. Погас, заслоненный купами зеленых кустов. Вновь возник в ровном металлическом блеске, словно прямая стальная жила была проложена в рыхлых ноздреватых пространствах.

Они замерли, притаились, ожидая увидеть на берегу канала скопище истомленных жаждой людей и животных — блеющих овец, ревущих верблюдов, пьющий, купающийся люд. Но было безлюдно, пустынно, и они заторопились на запах воды, неся драгоценную, чудом обретенную ношу.

Сдерживая и умеряя себя, отворачиваясь от скольжения струй, в которых мелькала синева неба, желтизна окрестных холмов, чистый серебряный проблеск, они уложили ракету в малую расселину, забросали ее палой листвой и суками. И лишь потом повернулись к воде.

Они разделись догола и кинулись в канал, подставляя свою перегретую, исцарапанную, зловонную плоть чистейшему потоку. Вода, созданная ледниками, пробегая по равнине, успевала согреться, была прохладна, свежа, промывала поры, царапины, смывала липкую слизь в глазах, разглаживала рубцы от ремней и пряжек.

Оковалков погрузился с головой, уцепился за подводный камень, и канал тянул его в свое русло, нежно лизал бока, гладил живот и пах, и если отпустишь камень, шелковая глянцевитая сила подхватит утомленное тело, бережно понесет по течению.

Так они и решили двигаться. Срубить два плота, уложить ракету, улечься на длинные скрепленные ветки, и ночью вода сама понесет их к дороге. Минуя все тропы, минные поля, чутких ночных дозорных. Вдоль дороги стоят заставы, курсируют «бэтээры» сопровождения, движутся боевые колонны. Там гарнизон — спасение.

Мокрые, с прилипшими волосами, они углубились в прибрежные заросли и, орудуя штык-ножами, рубили суки и ветки.

Первый плот был сделан. Разумовский, опробуя его, лег грудью на корявые слеги, оттолкнулся, поплыл. Плот кружило, вода сквозь суки мочила грудь капитану, и он учился управлять плотом, погружая руки в поток.

Они стаскивали ветки для второго плота, надеясь остаток дня провести в укрытии, отдохнуть, подремать, покуда не стемнеет, и уж тогда поплыть.

Капитан сволакивал жерди, укладывал их в ряд, стягивал прутьями. Оковалков в старом саду рубил наотмашь красноватые фруктовые стволы, жевал сладкую тягучую смолу.

Сквозь треск сучьев и удары ножа в древесину он уловил слабую вибрацию звука. Этот звук, напоминавший стрекот металлического насекомого, трепещущего чешуйками где-то за каналом, в путанице виноградников, этот сухой неорганический звук заставил радостно дрогнуть и сердце.

Так звенел и стрекотал не мотор «тойоты», не дизель колесного трактора, не выхлопная труба трескучей моторикши, наполненной бородатыми вооруженными пассажирами. Так рокотал и позванивал двигатель вертолета, где в кабине в пятнистых комбинезонах и шлемах сидел экипаж, а в отсеке, уложив оружие на клепаный пол, разместилась досмотровая группа. Все они, родные, знакомые, узнаваемые в лицо, поднялись с аэродромного железа за казармами батальона, взлетели в зеленоватое вечернее небо, летают над рыжей долиной, начинающей краснеть от низкого солнца. Ищут, выглядывают, посланы им во спасение.

Оковалков выскочил из зарослей, стал шарить глазами в солнечной пустоте, стараясь отыскать среди слабого размытого по пространству звука его источник, малую темную точку.

Нашел. Потерял среди роящихся в глазах, бегающих соринок света. Выделил из этих ложных, мнимых, созданных пылью и влагой точек истинную — крохотное маковое зернышко, парящее над равниной. Увидел вторую точку, чуть выше. Вертолетная пара шла над «зеленкой» параллельно каналу. Майор возликовал и тут же испугался — вдруг уйдут по далекому курсу, исчезнут и их не заметят. Ибо близок вечер, исчерпан полетный день, баки пусты, стрелка топлива близится к красной отметке.

— Уйдут? — горестно выкрикнул Разумовский, держа на веревке плот. — Уходят?

Две темные крапинки замедлили скольжение по небу, остановились в развороте одна над другой, замерли. Майор понимал, что машины, совершая разворот, приближаются. Призывал их, мысленно выставлял им навстречу радиомаяк, палил сухой валежник, вздувал дым в небеса, пускал сигнальные ракеты. Не было дыма, костра, ядовито-оранжевого сигнального шлейфа, а только его умоляющие, привлекающие глаза, полувыжженные солнцем и гарью.

— Поворачивают!.. — ликовал издалека Разумовский. — На нас поворачивают!..

Вертолеты приблизились, развернулись, пошли в стороне вдоль канала, уже различимые, с капсулами фюзеляжей, стебельками хвостов, — две крылатые личинки, сносимые в струящемся небе.

Майор напряженно следил за ними, отпускал в сторону, понимая, что это обычный пролет над «зеленкой», прочесывание и просматривание, когда район нарезается на ломти и машины на разных высотах процеживают рельеф. Меняя курсы, сдвигаясь к каналу, они скоро пройдут над водой.

Разумовский, вытащив плот, пошел вдоль берега, туда, куда удалялись вертолеты, словно догонял их, боялся отпустить. В своих приспущенных обвислых шароварах, в тесной, натянутой на спине жилетке остановился, вытягивая шею на звук.

Вертолеты исчезли за волнистыми слоями неба, за косматыми зарослями, и майор опять испугался, что они не вернутся. Но звук держался, усиливался, наливался двойным рокотом, секущим посвистыванием. Передняя машина возникла над каналом, надвигаясь, увеличиваясь, надвигая пузырь кабины, солнечный рефлекс винта. С грохотом, звоном, подставляя пятнистый борт с цифрой «сорок четыре», проутюжила небо, выбрасывая прозрачную копоть. Вторая машина поодаль прикрывала ее.

— Сорок четвертый!.. — кричал Разумовский майору. — Ложкин, мать твою так!.. Нуты, рыжий, вали сюда! — махал он в небо, подзывая машину, где на кресле левого летчика сидел рыжий лупоглазый Ложкин, пьяница, бузотер, с кем в модуле дули спирт, резались в карты, слушали оглушительный «панасоник», зазывая на музыку соседок из женского модуля. — Ложкина Бог послал!..

Они оба махали, дергали вверх автоматы, чтобы быть видней и заметней. Звали пройдоху Ложкина — сейчас приземлится, раздувая воду и пыль, они втащат на борт драгоценный ящик, плюхнутся на лавки, и их унесет в небо, подальше от проклятой «зеленки», от ненужного плота и канала. Через двадцать минут окажутся в батальоне, среди своих, после всех потерь, потрясений.

Рев и стрекот винтов приближались, расширялись стальной воронкой. Из этой воронки над зарослями возник блестящий перепончатый пузырь вертолета, бритвенно-острый винт, подвески, колеса. Разумовский хватал небо руками, словно готов был принять на ладони спускавшуюся машину.

И оттуда, из грохота, из тени, заслонившей солнце, запульсировал курсовой пулемет. Очередь прошла у ног Разумовского, и дальше, по воде канала, прочеркнув его всплесками. Вертолет умчал свою тень, оставив Разумовского на солнечной пустоте у воды, по которой сносило след пулеметной очереди.

— Одежда!.. «Духовскую» одежду сними!.. — крикнул Оковалков, понимая, что летчик принял их за вооруженных моджахедов и готов их убить. Он отпрянул в заросли, стаскивая с себя рубаху, драные шаровары, надеясь, что Ложкин сквозь блистер разглядит их белобрысые головы.

Разумовский понял, сдирал с себя ветхие ткани, а машина, совершив разворот, приближалась, испускала стрекочущий вой.

— В кусты!.. — крикнул майор, призывая Разумовского в заросли, где они смогут укрыться от ослепшей машины.

Вертолет приближался. Капитан, сбрасывая на бегу шаровары, голый с рельефными мускулами, подбегал к зарослям, а пулемет драл под его ногами землю, стегал солнечной палью, и он подскакивал, перепрыгивая через невидимую, хлещущую по земле веревку.

— Ложкин, сука!.. — орал Оковалков, грозя кулаками машине, где рыжий пилот выцеливал бегущего человека, делавшего петли и скачки, падающего в колючки, среди скачущих пуль. — Сука рыжая!.. Падла!

Умолял, сквернословил, клял вертолет. Увидел, как ткнулся вперед капитан. Угадал и почувствовал, как острый пульсирующий пунктир вонзился в его голую спину между лопаток, пробил насквозь. Разумовский упал, облачка пыли, поднятые пулями, побежали вперед, исчезая.

Понимая, что Разумовский убит, испытывая ужас, абсурд, невозможность жить в этом кромешном, убивающем мире, Оковалков выбежал из зарослей вслед вертолету, направил ему в хвост автомат, бил навскидку, хотел дотянуться до рыжего улетающего убийцы, зацепить его хоть одной-единственной пулей среди его приборов и блистеров.

Услышал за спиной налетающий рев. Успел оглянуться — вторая машина, снижаясь в пикировании, вытолкнула из-под брюха черную бахрому, в которой замерцали белые угли. Стремительный грохот оторвал его от земли, поднял в небо, и, перевертываясь, теряя сознание, видел: он, голый, растопырив руки и ноги, летит в небо, а земля в липком дыму, подернута красным огнем.

Он очнулся, и первым его ощущением была липкость в глазах, во рту, в хлюпающих, наполненных жижей ноздрях. Он попробовал шевельнуться, и это шевеление отозвалось болью в плече, в бедре. Боль породила дрожь во всем теле. Он дрожал, как от холода, сотрясался мышцами, внутренностями, и это трясение было жизнью. Вяло, сумеречно он вспомнил про вертолеты. Стал выдавливать из-под век липкий клей, выхаркивать склеивающий глотку ком.

Открыл глаза и увидел синее вечереющее небо, серую землю и далекие оранжевые горы на горизонте. Долго смотрел на этот оранжевый парящий между синим и серым цвет, наполняясь им, привязывая к нему свое сотрясенное бытие.

Ему казалось, что лицо его свернуто, нос сместился с оси симметрии и два глаза, полузакрытые, глядящие на оранжевые горы, находятся по одну сторону носа. Руки дрожали, и он, опираясь на локти, встал на колени.

Струился канал, темный, глянцевитый, с синим отливом. Мохнатым горелым пятном чернела земля. Сквозь слизь, забившую ноздри, он различил холодную вонь пироксилина. По другую сторону сгоревшей поляны белела спина Разумовского — ткнулся в землю, выставив лопатки. И мгновенно припоминая охоту за ним вертолета, дымящиеся дорожки от пуль, Оковалков застонал, застучал челюстью в челюсть, останавливая этот утробный стон.

Капитан мог быть ранен, терял кровь. Майор на четвереньках пополз через выжженный круг, чувствуя, как бьет его колотун, как скособочена голова, скошенные на сторону глаза видели близкую прокопченную взрывом землю.

Он дополз до капитана, до его голых, обутых в кроссовки ног. Трусы его были приспущены, белели ягодицы, а в спине между сдвинутых лопаток были две близкие пулевые раны с потеками крови. Лица и усов не было видно, золотился бритый затылок. Майор тронул его за лопатку. Тело чуть теплилось, словно из него, как и из этой вечерней «зеленки», уходили свет и тепло.

— Говорил тебе, «духовскую» одежду не надо… Надо было свою оставить…

Он гладил шершавое от пыли, остывающее плечо друга. Накрыл ладонью его раны.

Оранжевые горы у горизонта гасли, вода в канале неслась нефтяной струей, на которой вдруг что-то вспыхивало — то ли синеватый луч первой звезды, то ли рыбий плавник. А он все сидел над убитым, прикрыв ладонью раны, чувствуя, как тянет из них холодным, дующим сквозь тело земляным сквозняком.

Он хотел умереть и больше не вставать. Застыть, окаменеть, пропитаться этим ледяным, веющим из пулевой дыры сквозняком, ибо больше не было сил, не было людей, не было мыслей и желаний, кроме одного — остановить в себе лютую, в ужасах и страданиях жизнь. И он гасил ее в себе, останавливал сердце, мешал движению крови, замораживал мысль, и она застывала недвижной картой изуродованной земли и белеющего, с острыми лопатками тела.

В этой застывшей замурованной мысли дернулась слабо последняя живая частица. Ящик с ракетой, уложенный между корней. Неужели и его расстрелял пролетевший рыжий урод? И весь путь по «зеленке», связанный с обретением ящика, — лишь бессмысленное перемещение от смерти к смерти, от уродства к уродству?

Эта малая живая частица, дернувшись, оживила картину мира. Бежала вода. Горела белая водяная звезда. И там, в деревьях, в корнях, лежал ящик.

Оковалков снял ладонь с пулевого отверстия. Распрямляя скрипящие колени, поднялся и пошел через гарь к каналу, страшась увидеть щепки ящика, перемолотую и расколотую ракету.

Ящик был цел, припорошен песком, опавшей листвой. Майор вытянул из укрытия его длинный брусок, наполненный литой равномерно распределенной тяжестью. Плот, вытащенный на берег, слабо белел сухими суками.

И Оковалков понял, что он сейчас подтащит ящик к плоту, укрепит его на суках, спустит на воду, забредет в канал и, умирая, погибая, теряя память и ум, поплывет, толкая перед собой плот, сам толкаемый угрюмой неведомой силой. Не волей, не долгом, не смыслом, а чем-то тяжелым, упорным, доставшимся ему по наследству от неведомых угрюмых людей, от которых он появился на свет, продолжая завещанное ими движение по бедам и мукам.

Он стал подтягивать ящик к воде. Шуршал и скрипел по земле. Взгромоздил ящик на плот, уложил его среди корявых стволов. Укрепил колышками. Елозил по земле коленями, хлюпал в воде. Вода была не холодная, теплее, чем остывший воздух. Несла в себе поглощенную энергию солнца, гнала ее сквозь ночь. Тупо, испытывая ломоту и боль в черепе, он столкнул плот на воду, удерживая его, чувствуя мягкое колыхание.

Он уже хотел выводить плот на глубину и идти за ним, погружаясь по колено, по грудь. Но вспомнил, что убитый капитан лежит в темноте один на краю горелого пятна. Утром, когда солнце накаляло желтую стену дувала и они сидели рядом в тени, блестящие от пота, Разумовский коснулся его горячей руки и сказал:

— Если убьет, донеси до своих… Хочу, чтобы дома меня схоронили… Оковалков снова вытянул плот на берег, свистя и задыхаясь от боли.

Побрел через гарь, туда, где лежал капитан. И, поддернув его под мышки, ударяя коленями о его опущенный лоб, поволок по черной земле. Дотащил капитана до берега. Закатил его дряблое тяжелое тело на плот лицом вверх. Приторочил рядом с ракетой гибкими прутьями.

Теперь они лежали рядом — «стингер» и капитан. Лицо Разумовского с острым носом и короткими усиками слабо светилось во тьме.

— Вперед… — скомандовал Оковалков не себе и не лежащему капитану, а кому-то, кто струил черную воду канала. — Вперед… — просипел он и двинулся за плотом в глубину.

Он провалился вглубь, не доставая дна. Испугался, отпустил плот, и тот поплыл без него в темноту, медленно поворачиваясь. Оковалков ужаснулся от мысли, что плот исчезнет, ударил в воду ногами, руками, забывая о боли. Бурно поплыл и, схватив корявый сук, подтянулся к голове капитана, истратив на этот рывок весь остаток сил. Чувствуя, что может впасть в забытье и утонуть, он положил подбородок на ветки, подальше от хлюпающего потока, рядом со щекой капитана. Обмотал гибкой лозой кулак, прочно прикрепил себя к плоту. Теперь они были неразрывны — он, капитан и «стингер». Плыли в ночном потоке.

Он отдохнул от бурной работы ног и рук. Лежал на воде, сносимый прохладной стремниной. Весь минувший день — от предрассветной латунной зари, когда он кинулся в атаку, он бежал, скакал, прыгал, проползал, карабкался и снова бежал сквозь взрывы и выстрелы. Но теперь его бег прекратился. Его двигало и несло без усилий, словно он передал свою жизнь под чью-то иную власть, и она приняла его, повлекла.

Та дневная жестокая сила, которая гнала его по «зеленке», грозила убить, теперь отступила. Иные силы завладели им, окружили прохладой, тьмой, беззвучным скольжением воды.

Вода булькала сквозь суки, доставала до подбородка, брызгала на лицо капитана. Он медленно, долго пил сквозь ветки, втягивал в себя прохладу, заполняя горячие большие пустоты, становился тяжелей и сильней. Полоскал рот, промывал зубы, прочищал глаза. Шевелил пальцами ног, коленями, бедрами, освобождаясь от коросты, засохшего пота, впитавшейся гари.

Вода его гладила, массировала, растирала синяки, остужала ссадины. Водоросли мягко щекотали его, проводя волнообразными пальцами по груди, животу. Он чувствовал, как исцеляется больная плоть, как проникают в него из воды живые токи.

Иногда казалось, что вдоль тела проскальзывает что-то глянцевитое, быстрое, касается его маслянистыми боками. Быть может, рыбы вились вокруг него, брызгали слизью, кропили животворными соками.

Он словно опьянел от холодной душистой воды. Она наполняла его, окружала, растворяла в себе. Жизнь воды, ее звуки, запахи, хлюпы, ее планктон и песчинки, рыбья икра и молока, отражения звезд просачивались в него, лишали человеческого обличья и разума, наделяли другим обличьем и разумом, превращали в водяное существо, плывущее в мироздании.

Он плыл по бескрайней реке, чье русло пролегало через континенты, принимало в себя русла всех остальных рек, было главным руслом мира. Млечный Путь с туманным скоплением звезд был продолжением этой реки.

Сначала он плыл сквозь войну, в землях, где горели кишлаки, наносились бомбоштурмовые удары, ночные ракетные залпы резали тьму лиловыми вихрями, сжигая черный воздух. Он плыл мимо селения, где в глинобитном доме лежал убитый, спеленутый белым саваном, горели масляные светильники, стояла в головах старинная винтовка, мулла читал священную книгу. Плакала жена, всхлипывали дети, родня готовила поминальный плов, и мертвым был тот моджахед, кого убил Оковалков на предрассветной горе — командир с зеленым флагом.

Земля, по которой он проплывал, была землей кладбищ и развалин. По ней тянулись караваны с оружием, ее минировали ловкие руки, и, оглядываясь, отрывая от плота голову, Оковалков видел далекий пожар, беззвучные пунктиры трассеров. В стороне шел бой, и ночной «бэтээр», светя прожектором, мчался по бетонке, а на днище, смертельно раненный, лежал новобранец.

Он плыл сквозь войну, и на берег канала выходили убитые, в чалмах и солдатских панамах. Стояли рядом, смотрели, как он проплывает.

Потом река изменила течение, и он оказался в России, на ее равнинах. Плыл по Москве среди домов и бульваров. Мимо бежала толпа, катили машины, брызгали огнями рекламы. За стеклами ресторанного зала завершался банкет. Танцевали, допивали из бокалов вино. Хохотали, бранились, посылали в оркестр червонцы. Увидав Оковалкова, подбежали к окну, смотрели, как он проплывает. Какая-то женщина кинула в него надкусанным яблоком. Какой-то пьяный мужчина швырнул ему на плот сторублевку. И лишь один среди всех, отечный, с мясистыми складками, спокойно и дружелюбно смотрел на него сквозь золотую оправу.

Он проплывал по Красной площади, мимо мавзолея. На трибуне стояли вожди, генералы и маршалы, те, кто послал его на войну. Они смотрели, как он проплывает, переговаривались между собой и кивали. Он, нахлебавшись воды, с больной головой, тянулся к ним посинелым застывшим телом, и один из вождей, самый молодой, круглолицый, помахал ему на прощанье рукой.

Теперь он плыл по родной реке. Все также, как в детстве, белела сквозь ветлы церковь. Ночной отраженный огонь струился веретеном. Причаленные в крапиву, колыхались смоляные лодки, и плыло, качалось легкое гусиное перышко. Он миновал покосившийся дом, где жила соседская девушка, загляделся на ее окно, на розовый матерчатый абажур. Знал, что она дома, сидит под абажуром — ее коса, ее тонкие пальцы, ее кружевной воротничок.

А вот и мать спешит вниз с горы, торопится к берегу. Видно, кто-то из соседей сказал, что он проплывает. Встала, вглядывается любимым лицом. А рядом — мальчик, худой, белобрысый. Это он сам, в школьной курточке, с перепачканными в чернилах руками. Смотрят с берега, как кто-то больной и усталый, в ожогах и ранах плывет по ночной реке.

Это свидание было кратким и чудным. Душисто пахла крапива, материнское лицо светилось в ночи. Наполовину залитый водой, он улыбался, окунув губы в воду, шептал слова благодарности.

Материнское лицо не исчезло, а превратилось в звезду, ясную и лучистую, которая текла перед ним в небесах, отражалась в канале. Она, звезда, и была той таинственной силой, что влекла его, провела живым сквозь минные поля и засады, отводила пули и смерть. Он смотрел на звезду, плакал, просил прощения:

— Прости… Ну прости меня…

Его слезы падали на мертвую голову капитана и смывались водой в канал.

Рассвет застал его плывущим по каналу, черному, с желтыми отсветами неба. Горы приблизились, по берегу тянулись белесые сухие тростники. В остекленелые от холода глаза медленно просачивалась картина утра. Здесь канал приближался к дороге, под утро с застав выкатят на бетонку выносные посты — «бэтээры» и танки, встанут на обочины, охраняя проходящие колонны.

Вяло, как полумертвая рыба, он шевелил в воде пятерней, направляя к берегу плот. С трудом ткнул его в ил, зацепившись ногой за береговую корягу.

Некоторое время он лежал в воде, удерживая плот своей синей рукой, втиснув в корягу скрюченную стопу. Смутно думал, что ему следует держаться здесь, в тростниках, покуда не услышит лязг танковых гусениц. Иначе его может обнаружить летучая разведка душманов, и как рыбе, ему вспорют живот.

Он долго и мучительно выбирался из воды, как выбирались на сушу древние земноводные существа, топорща и ломая плавники, расширяя от удушья жабры, выпучивая глаза. Выбрался и лежал, чувствуя, как вонзились в омертвелое тело, не причиняя боли, сломанные тростники. Не выпуская слегу плота, думал, что, если появится враг, он успеет отпустить плот с ракетой и капитаном вниз по течению. Убедившись, что рука плотно ухватила слегу, а тело плотно, ребрами, вдавилось в берег, и заря желтеет, наливается над горами, он потерял сознание.

Очнулся на солнцепеке в жидкой тени сквозных пернатых тростников. Плот прибился к берегу, колыхался на блестящей воде. Грудь капитана, перетянутая лозой, была в каплях высохшей воды, а маркировка на ящике отчетливо выделялась латинскими литерами.

Он услышал ровный тяжелый гул на дороге. Так звучит колонна груженых КамАЗов, когда машины одна за одной, выпучив бледные зажженные фары, катят, расталкивая воздух толстыми лобовыми стеклами. Майор узнал их ровный безостановочный рев.

Сил у него не было, но была последняя энергия распадавшихся костей и суставов. Он отвязал капитана, освободил закрепленный ящик и потащил, поволок их по отдельности — сначала ящик, а потом убитого, ящик и снова убитого, проволакивая их сквозь тростники. Вытащил их на свободное место, изрезав о заросли ноги. Задыхаясь, с екающей селезенкой, увидел — дорога, пустая, пропустившая колонну, и на обочине — танк, направивший пушку к каналу. Он смотрел на танк и думал — сейчас пушка выстрелит, и он исчезнет от взрыва.

Голый, спотыкаясь и падая, он тащил другого голого, клал на землю, возвращался к ящику, подтаскивал его к капитану. И все время думал о танке, о его пулеметах и пушке.

Встал на колени и, упираясь в холодную, с рубцом от лозы грудь капитана, закричал. Его крика не было слышно, но нечто помимо звука, иная вибрация проникла сквозь броню танка, потревожила дремлющий экипаж.

Из люка выглянул танкист с казахским лицом. Углядел двух голых, подползавших к танку. Свистнул в люк, и оттуда выкарабкались другие два, в расстегнутых рубахах, с оружием. Смотрели на голых копошащихся среди кочек людей.

Оковалков видел, как танкисты слезают с брони, выцеливают его автоматами, медленно приближаются.

Он упал ничком, когда двое подошли, он, не отрывая лица от земли, сказал:

— Давай, сынки, поднимай!..

Его положили на дно танка, на измызганный полосатый матрас, набросили сверху бушлат, и он, дрожа и икая, убедился, что труп капитана тут же: белели из-под трусов ягодицы, темнели промытые водой пулевые раны. Он приобнял ребристый ящик с ракетой, слушал, как танкисты выходят на связь, как заводится и грохочет мотор, как бегущие гусеницы цапают зубцами бетон.

Его доставили в батальон, и первый, кого он увидел, был замкомбрига. Кинулся к Оковалкову, разглядывал, словно сличал с другим, с тем, кого сутки назад послал на задание в «зеленку». Теперь это голый, перепачканный, с обгорелыми волосами человек, без солдат, без оружия, был доставлен в часть, и в нем с трудом узнавался майор Оковалков.

— Ты? — склонился к нему замкомбрига. — Люди где?

— Там… — промычал Оковалков, тыча пальцем на длинный ящик, что вытащили и положили у гусениц танка, — «стингер»…

Замкомбрига открыл замки, отбросил крышку, и из избитого, в комьях застывшей грязи ящика драгоценно и ясно засветилась ракета, ее лаки, стекла, пластмассы, металлы.

— К генералу! — сказал подполковник.

Его облачили в чистые сухие штаны, запихнули негнущиеся руки в рубаху. Подполковник, поддерживая Оковалкова, волнуясь, повел его к саманному дому, где обычно совершались секретные встречи с агентурой и где в отдельном жилище разместился прилетевший из Москвы генерал. Сзади солдаты несли ящик с ракетой. Другие, положив на носилки Разумовского, уносили его в морг.

Когда они подходили к саманному закоулку, им навстречу выскользнула официантка Тамара, быстроглазая, легкая, в разноцветном индийском платье. Прошелестела тугим свежим телом, оставив мимолетный запах духов.

Его ввели к генералу. Тот сидел в кресле, в белой расстегнутой рубахе, сквозь которую виднелась темная кудель на груди. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, там были сумерки от задернутых штор.

— Товарищ генерал, — докладывал замкомбрига, вытягиваясь. Его ботинок был рядом с пестрым конфетным фантиком, оброненным на пол. — Ваше задание выполнено! Переносной зенитно-ракетный комплекс «стингер» доставлен в расположение части!.. Заноси!.. — он обернулся на солдат, топтавшихся у порога.

Те внесли и раскрыли ящик.

Генерал наклонился к ракете бледным строгим лицом. Тронул ее гибкими пальцами. Оковалков смотрел на конфетный фантик, ноздри его были забиты глиной и сукровью, но он различил витавший в комнате запах духов и чего-то еще, приторного и сладкого, как смерть.

— Готовьте вертолеты на Кабул! — приказал генерал. Встал, худой, высокий, с серыми строгими глазами. Внимательно, долго смотрел на Оковалкова. — Спасибо, — сказал он. Обернулся к замкомбрига. — Готовьте представление на Героя!.. Через двадцать минут вылетаю!

Оковалков прислонился к стене, чувствуя, что может упасть. Смотрел на конфетный фантик.

Его осмотрел врач, прощупал все косточки, омыл ссадины и синяки. Его отвели в баню. Прапорщик, специалист по моторам и большой умелец массажа, постелил на полог сухую чистую простыню, уложил на нее майора и, кидая в каменку легкие шипящие ковшики, наполнил баню звонким душистым паром. Делал ему массаж, разминал его измученные суставы и жилы, распускал сжатые в судорогу мышцы, размягчал все узелки. Бережно касался его ожогов и ран.

— Так нормально, товарищ майор?…

А его бил озноб. В горячем тумане, среди деревянной, сделанной из зарядных ящиков обшивки из него выходил донный холод канала. И он все просил:

— Поддай!..

Прапорщик кидал в каменку воду с настоем степной полыни, легонько перебирал пальцами его позвонки, прижимал к крестцу и затылку жаркий эвкалиптовый веник.

Потом его проводили в модуль, в комнату, где он жил с Разумовским, и другой прапорщик, специалист по вооружению, бережно накрыл его теплым одеялом.

Он уснул, как провалился. Не спал, а бежал по горящей земле, кричал и командовал, но его команды и крики пропадали в горячем безмолвии.

Он проснулся ночью в тревоге. Не понимал, где он, что за тени вокруг него, где его автомат. Вскочил, озираясь. В окне светила луна, неполная, с обглоданным краем, окруженная сине-розовым туманным кольцом. На стене искрилась фотография, где капитан Разумовский обнимал жену и сына. Мерцал металлический чайник, осколок зеркала, трофейный, прибитый к коврику кривой клинок.

Тревога его не исчезла. Он прошел по пустому коридору, мимо дверей с именами офицеров и прапорщиков, вышел наружу. Гарнизон спал. Тень от модуля резко лежала на земле, и там, где она кончалась, что-то искрилось и вспыхивало.

Он стоял и смотрел на луну, на ее туманные кольца. При свете высокой холодной луны в морге лежал капитан, а в «зеленке» среди арыков и рытвин, в глинобитных развалинах лежали его солдаты, чуть присыпанные камнями и почвой. На горе, изрытой лисьими норами, истерзанные штыками и пулями, лежали его разведчики.

Он вдруг почувствовал, как что-то в нем треснуло, и соленая кровь хлынула из ноздрей, изо рта, брызнула из ушей и из глаз, полилась из паха, промежностей. Хлюпая кровью, он рычал и кашлял, выталкивая из себя скользкие кровяные шмотки. Это выходила из него война. Потом кровь прекратилась, и он без сил, пустой, с неясным облегчением стоял, ухватившись за белую стену модуля.

Он услышал звук вертолета. Машина, невидимая в ночи, взмыла за казармой, уходила в темноту…

Мусульманская свадьба

Учитель Фазли — смуглое молодое лицо в легких, едва заметных оспинах. Черные, с плавной линией усы, в которых блещут белые зубы. Внезапная застенчивая, нежная улыбка. Вишнево-черные выпуклые глаза, глубокие, умные, в которых ожидание, доверие, стремление понять. И мгновенная тревога: так ли он понят? То ли услышал в ответ?

Начальник разведки Березкин — белесый, лысоватый, с красным, облупленным носом, в рыжеватых веснушках, с бледными голубыми глазами, в которых среди вялой прозрачности вдруг остро, зорко блеснет огонек. Губы у него растресканные, жесткие, непримиримые. Хрипловатый настойчивый голос, словно что-то содрано в горле, какая-то невидимая царапина проведена в гортани, в голосе, в самой душе. И от этого — постоянное неудобство в общении с ним.

И он сам — третий, сидящий в этой маленькой комнатке, где на тесном столе — чайник, пиалки, разноцветные конфеты, насыпанное на тарелку печенье. Лейтенант Батурин, военный переводчик, чьи мысли, слова, выражение лица повторяют попеременно мысли, мимику, слова собеседников. Будто он, Батурин, взвешивает эти мысли. Снимает легкие щепотки с одной медной чаши, перекладывает на другую и вновь переносит на первую, наблюдая шаткое колебание стрелки, равновесие беседы, лишь слегка, незаметно, насколько позволяют ему опыт и такт, управляет чутким колыханием весов. Так дуканщик в лавке подхватывает деревянным совком горстку чая, отделяя ее от черной, насыпанной пирамиды, мечет на желтое, в выбоинах блюдо, зорко поглядывает на покупателя, на товар, на колеблемое острие.

— Скажи ему, — повторил Березкин, — оружие амиру Сейфуддину дадим, как обещали. Два грузовика отправляем. Но тяжелого вооружения пока пусть не ждут — только стрелковое! — Начальник разведки ворчливо, чуть в сторону, не для перевода, добавил: — Тяжелое им еще заслужить надо! А то нахапают минометов — и обратно в горы, и из этих же минометов — по нашим постам!.. Скажи ему: два грузовика с автоматами!..

Батурин смягчал ворчливые, нелюбезные интонации Березкина. Переводил и видел, как серьезно, не мигая, стараясь все понять и запомнить, слушает учитель Фазли. Мягко кивает, благодарит — то ли за оружие, то ли за важное, доверенное ему сообщение.

Его голубоватый перон — долгополая рубаха навыпуск — выглядел чистым и свежим, несмотря на длинный, проделанный по пыльной дороге путь. Полотняный тумбан — широкие шаровары, опадал мягкими складками. Люнги — темная, пышно замотанная чалма мерцала серебряными, вплетенными в ткань нитями. Руки, длиннопалые, смуглые, перебирали черные костяные четки, нанизанные на красный шнурок.

Учитель Фазли был посланцем вооруженного отряда Сейфуддина, заключившего мир с правительством, повернувшего свои стволы против сильных, многочисленных воинов муллы Акрама. Посланец добирался на встречу с советским разведчиком ночью, тайно. Был подобран Батуриным у обочины, в тени корявого дерева, где сидел, завернувшись в пату — плотную, спасающую от холода и от солнца накидку. В машине с занавешенными шторками был привезен в гарнизон. И их свидание было встречей двух разведчиков, прощупывавших прочность и истинность заключенного недавно союза.

— Пусть покажет, куда им доставить оружие! — Начальник разведки расстелил на столике карту, накрыв ею пиалки и чайник.

Учитель Фазли наклонился, разглядывал. Узнавал очертания долин и ущелий, петляющих дорог, кишлаков, где жило его пуштунское племя, возглавляемое осторожным амиром Сейфуддином, чьи воины до недавнего времени выходили в засады на трассу, жгли военные грузовики и цистерны, покрывая дорогу пятнами крови и копоти, черными коробками изуродованных машин.

— Оружие, если будет угодно командору, следует привезти в Карахель. — Учитель Фазли легко, быстро коснулся карты розовым ногтем. — Сын амира Маджид примет оружие. Маджид получил от отца сильный отряд. Он пойдет вместе с вами на войну против муллы Акрама. Ему нужно много оружия. Если бы командор прислал минометы, Маджиду было бы легче воевать с муллой Акрамом.

Батурин перевел, стараясь передать деликатную настойчивость просьбы, в которой присутствовали и длящийся неоконченный торг, и обмен услугами и гарантиями, и сложная смесь лукавства и искренности.

— Нет, о тяжелом оружии после! Пусть минометы заслужат! Пусть на нас поработают!..

Боевые отряды амира контролировали отрезок дороги по ущелью, перевалу, многолюдным кишлакам и угодьям. Блокируя трассу, затрудняли движение колонн. Примирение с Сейфуддином, превращение его враждебной, воинственной банды в дружественную было дороже военных побед. Прекращало борьбу на дороге. Стоило немалых денег, которые платил Сейфуддину Кабул. Стоило оружия, которое направлял Березкин. Несколько дней назад по дороге прошла небольшая колонна. Водители, подъезжая к ущелью, ожидали стрельбы, вжимались в сиденья, занавешивали стекла кабин бронежилетами. Зенитки сопровождения шарили по кручам, выискивая засады душманов. Но вместо привычной стрельбы и засад их встретили у обочины улыбающиеся вооруженные люди. Махали, кланялись, прижимали руки к груди. Вчерашние враги превратились в друзей. Охраняли, сопровождали машины. Через день по дороге пройдет вторая, большая колонна — «наливники», грузовики со снарядами, с грузом ракет и мин. Ее продвижение, благополучие грузов и будет окончательным скреплением союза.

— Скажи: как только пройдет колонна, мы высылаем грузовики с автоматами, — подтвердил Березкин. — И еще. Пусть усилит осмотр «бор-бухаек». Мулла Акрам своих людей свободно перевозит от Карахеля до Фари Мангала. Одно из двух: либо вы с нами против муллы Акрама, либо вы с ним против нас!

Батурин перевел эту фразу так, что в ней исчез жесткий, похожий на угрозу оттенок, а прозвучала просьба партнера оказать поддержку и помощь против общего неприятеля.

— Сын амира Маджид закрыл дорогу для людей муллы Акрама, — заверил учитель Фазли. — Вчера был бой, и двое людей муллы были убиты у Карахеля. Если командор вовремя пришлет автоматы и отряд Маджида вооружится, мы поможем шурави разгромить кишлаки муллы. Наши люди первыми пойдут в Мусакалу и захватят муллу Акрама!

В это можно было поверить. Два феодальных князька, два вооруженных воителя соперничали между собой за господство над кишлаками в плодородной долине. Там, на тучных землях, выращивалась конопля, а из нее в маленьких домашних варильнях выделывался терьяк — ценимый в Пакистане наркотик. Тюки с терьяком отправлялись в Пакистан, приносили феодалу деньги, оружие, власть. Мулла акрам владел конопляниками на обширных плодоносных наделах, и его соперник Сейфуддин был не прочь потеснить соседа с помощью войск шурави.

Батурин, как и начальник разведки, знал истинную цену заключенному на время союзу. Не дружба с командиром советской части, не преданность кабульским властям, не идеи чуждой, далекой от них революции, не джихад, священная война под зеленым знаменем ислама, а зеленые поля конопли, мягкая, как пластилин, жвачка наркотика вовлекли в союз с шурави удельного князька Сейфуддина, стремящегося расширить удел. Все это понимали разведчики. Но союз был оправдан. Прекращал борьбу на дороге. Сохранял от разорения кишлаки амира. Сберегал водителям жизни. Ослаблял главного, не идущего на примирение врага.

Батурину, понимавшему корыстную суть союза, нравился учитель Фазли. Нравились его мягкость, учтивость, милаядружелюбная улыбка, встречный мгновенный отклик на его, Батурина, дружелюбие.

Березкин писал в свой блокнот — пухлый, истрепанный, испещренный названиями кишлаков, именами главарей и агентов. На время оставил их обоих в покое. И оба они, пользуясь этим, беседовали о необязательном и приятном.

— Я слышал, уважаемый Фазли, что в вашем кишлаке недавно открылась школа и вы снова можете заниматься любимым делом, учить детей!

Батурин видел, как радостно дрогнули черные зрачки афганца. В мирной жизни он был учителем. Не его призванием было таиться от встречных, кутаться в накидку, пересаживаться с ишака на моторикшу, просиживать часами на солнцепеке, добывать военные сведения. Его призванием было — в маленьком классе глинобитной, всем миром построенной школы, учить ребятишек, указывать тоненькой палочкой начертания букв на рукодельном плакате с рисунком цветка и верблюда. Он был благодарен Батурину за этот вопрос, оценил его как любезность.

— Уважаемый Батурхан, вы можете мне поверить, я никогда не стрелял в шурави. Я всегда почитал за великое несчастье, что шурави и афганцы должны друг в друга стрелять. Было время, когда шурави и афганцы называли друг друга «брат». Такое время, я надеюсь, скоро вернется. Я буду рассказывать детям все хорошее, что знаю о вашем народе, и ничего такого, что могло бы внушить им ненависть. Я буду рассказывать о нашем с вами знакомстве, дорогой Батурхан!

— Я помню, вы сказали — ваш младший брат ранен. В каждую семью война принесла беду. Сквозь каждый дом пролетела пуля.

— Очень много несчастий, очень много вдов и сирот. Но, слава аллаху, мой брат выздоровел и недавно женился… была свадьба. Люди радовались, что не нужно стрелять в людей, а только в воздух. Радовались, что можно посидеть, поесть кебаб, побеседовать, отложив винтовки. Очень хорошая была свадьба. Сейчас зима, нет полевых работ, и молодые люди женятся. В кишлаках повсюду свадьбы. Если бы наш союз установился раньше, брат непременно пригласил бы вас на свадьбу. Я рассказываю ему о вас. Он вас почитает.

— Передайте брату мои поздравления! Пусть он будет счастлив!

Батурин представил, как в зимних кишлаках, среди коричневых и серых дувалов, безлистых садов, пепельных, омертвелых полей с остатками прошлогодней стерни расцветают мусульманские свадьбы. Пестреют ковры и подушки. Нарядные люди вольно сидят на коврах у дымящихся блюд. Звенят сладкозвучные струны. Гремят барабаны и дудки. И внезапная, нестрашная, веселящая душу пальба из старинных пуштунских ружей. Славят рождение новой семьи, продолжение рода, достаток в доме, урожай в полях. Во всех долинах, «зеленках», если пролететь над ними в зимнем холодном небе, расцветают мусульманские свадьбы.

— Скажи ему, пусть приходит опять послезавтра! — Березкин закрыл свой блокнот. — Будет сопровождать в Карахель оружие. Наша колонна подойдет как раз через день, вот и посмотрим, как ее Сейфуддин пропустит. Дружба дружбой, но, если обманет, наша артиллерия их повсюду достанет, самолеты их повсюду накроют!

Батурин передал приглашение, умолчав об угрозе. Своей улыбкой, полупоклоном постарался сгладить нелюбезное, раздраженное выражение на обгорелом лице Березкина.

Свидание было окончено.

— Отведешь его и сразу зайди ко мне в штаб! — приказал лейтенанту начальник разведки, пожимая руку афганцу, с трудом выдавливая на своих твердых губах подобие улыбки.

В зашторенной машине Батурин провез учителя Фазли по дороге, туда, где кончался гарнизон, обрывался пыльный, унылый кишлак с редкими велосипедистами и прохожими и открывалась пустынная рыжая степь. Они простились под корявым деревом, и, отъезжая, Батурин видел: афганец опустился на землю, укутался в накидку и замер, будто придорожный камень.

Он вернулся в штаб, в серый дощатый модуль рядом с пыльным плацем, на котором уныло топталась рота. Мимо дежурного прошел в кабинет начальника разведки. И застал там полковника, командира части. Оба, командир и Березкин, рассматривали глянцевитые фотографии аэрофотосъемки. С большой высоты самолет-разведчик, пролетев над Мусакалой, родовым имением муллы Акрама, сфотографировал вафельные узоры полей, клетчатый чертеж кишлака, ветвящиеся арыки, крохотные лунки подземных каналов — кяризов, окрестные горы, сухие и полноводные русла, паутину троп и дорог. Скрытый от глаз, упрятанный за глинобитные стены, притаившийся в ущельях, мир афганских селений оказался открытым для объективов фоторазведки, для прицелов бомбометания.

— Вот сюда, по его дому, ночью ударить бомбочкой, когда он спит и не видит! — Полковник спичкой касался крохотных, прилепившихся один к другому квадратиков — жилища муллы Акрама, которое там, в кишлаке, было обширным домом за высокими стенами, с угловыми круглыми башнями, фруктовым садом, водоемом, конюшней, со множеством пристроек и служб, где обитали женщины, размещались охрана и слуги. Феодальный замок посреди кишлака был центром и оплотом уклада, а его владелец правил, судил и наказывал, как делали века до него. — Если точно ударить бомбочкой, мы его накроем как миленького! — Командир постукивал спичкой по глянцевитому снимку, там, где слабым, едва различимым надрезом темнели траншеи, пулеметные гнезда, позиции зенитных орудий — линия обороны Мусакалы.

Батурин слушал их разговор, понимая замысел предстоящей операции. Был участником этой борьбы, был военным. Но иная, притаившаяся в нем сущность мешали ему быть военным, желать разрушения замка, испепеления усадьбы, вторжения в мятежный кишлак. Эта сущность состояла из робкой неуверенности, из симпатий, сострадания, острого интереса и любознательности. Она располагала душу к этой удивительной земле и природе, к целомудренной и богатой культуре, к наивному, смелому, добродушному, очень красивому и здоровому народу, на который свалилось несчастье — гражданское междоусобие и распря. Разрывало устоявшийся быт, разоряло древний уклад. Расшвыривало в разные стороны семьи и племена. Ожесточало, озлобляло. Превращало кишлаки и ущелья в боевые крепости, в опорные пункты, в минные поля и преграды.

Нет, не с боем он хотел бы войти в кишлак. Не хотел бы видеть из люка развороченный взрывом дувал, убитого снарядом верблюда, упавшего на пулемет моджахеда. Он хотел бы появиться в селении в чалме и накидке, в раздуваемых на ходу шароварах, как путник, как гость. Услышать крик муэдзина в прохладной деревенской мечети, где по стенам, вышитые на фольге и на шелке, висят изречения из Корана, стоят у входа чувяки и единым, многоглавым поклоном падают к земле горбоносые лица, клонятся черные бороды, закрываются в молитве глаза… Хотел бы пройти мимо тесных, горячих дувалов, нагоняемый цокотом овечьих копыт. Пастух с клюкой прогонит отару, развесит в воздухе запах пыли, скотины, сладкого соснового дыма, гром бубенца. Мальчишка пронесет разноцветную птицу в плетеной клетке… Хотел бы посидеть на ковре в окружении гостеприимных хозяев, принимая из любезных рук пиалу горячего чая, слушая неспешный рассказ о ценах на хлеб и на мясо, о свадьбе соседского сына.

— Вот здесь меня волнуют два кишлака на подходе. — Полковник коснулся спичкой сетчатого узора на фотографии, будто кто-то приложил к земле палец, оставил свой отпечаток. — Пойдет по дороге броня — ее здесь обязательно встретят огнем. Надо узнать, сколько у них тут штыков, какая минная обстановка. В этом кишлачке у муллы размещен головной отряд Махмудхана. О нем бы побольше узнать!

Березкин сверялся с картой. Заносил в блокнот названия кишлаков. Опять обращался к снимкам. Батурин не участвовал в разговоре, но из прежних операций, из прежнего, двухлетнего опыта предвидел ход событий.

Броневая колонна — «бэтээры», танки, боевые машины пехоты — двинется к Мусакале, избегая проторенных дорог, съезжая в сухие русла, посылая вперед машины разминирования. Катки на танковых тралах проутюжат колючую землю. Подрыв, короткий металлический грохот, окутанные дымом танк, санитарная, с зажженными огнями «таблетка». Стальная колонна, втягиваясь в ущелья, преодолевая мелкие броды, обрабатывая из пушек окрестные кишлаки и высоты, выйдет к Мусакале, к ее тополям, кипарисам, глиняным минаретам и башням, скопищу саманных построек.

Медленно, проползая овраги, мотострелковые роты окружат кишлак, займут высоты, встанут на «блоки», наведут стволы в сторону белесых построек. Мобильные группы разведки уйдут в предгорья, встанут в засадах, отрезая пути отхода, минируя горные тропы.

Командный пункт раскроет пятнистые сети, укроет под ними фургоны, станции связи, жилища штабистов. На взгорье батареи колесных гаубиц, гусеничных самоходок, реактивных орудий возьмет под прицелы размытые контуры куполов и дувалов, прозрачные тополиные рощи. И полковник, нацелив бинокль, поглядывая на синее небо, станет ждать, когда донесется поднебесный металлический гул — прилетят самолеты.

— Наших новых союзников, людей Сейфуддина, встретим вот здесь. — Командир обратился к карте. — Посадим их к себе на броню, подтянем вплотную к Мусакале. После бомбоштурмового удара в артналете пусть идут вперед, прочешут кишлак. Сами разберутся с муллой Акрамом!..

И это видел Батурин — действие «дружественной банды», прочесывающей кишлак. Гибкие, осторожные, ловкие, забросив за плечи накидки, крадутся вдоль дувалов, готовые стрелять, кидаться наземь, нырять в кяризы. Просачиваться во дворы и постройки. Жадные, алчные, шарят по домам, роются в матерчатых ворохах, наталкивают в мешки шелковые ткани, серебро, фарфоровые вазы, часы. Кишлак в дыму и зловонии. Оставлен жителями, покинут боевыми отрядами, отдан на разграбление. Подавлен, сломлен еще один оплот мятежа. По ущельям, таясь от вертолетов, тянутся караваны верблюдов, вереницы детей и женщин. Уходят в горы, прочь от войны. Всадник в чалме, слыша далекие взрывы, с ненавистью сжимает винтовку.

— А все-таки, товарищ полковник, план наш с вами удался! — Березкин улыбнулся сухими, шелушащимися губами. Его усталые, вечно настороженные глаза потеплели и усмехнулись. — Сейфуддина мы замирили. Нам бы его сейчас громить, ловить по ущельям, а он вот он, пожалуйста, лучший друг! С нами идет на муллу Акрама! А ведь кое-кто нас отговаривал. Кое-кто нам не верил. Я убедился, товарищ полковник, все эти разговоры, которые ведут посольские умники: ислам, «война за святую веру», «зеленое знамя аллаха», — это все вздор. Восток признает силу и ей подчиняется! И деньги берет, кто бы ни давал! А аллах за тех, у кого больше штыков и афгани! В этом я успел разобраться.

Батурин выслушал эти слова почти с испугом. Молодой офицер, переводчик, он не влиял на решения, принимаемые старшими по службе. Но его собственный, по крохам добываемый опыт, его сложное, из предчувствий и догадок, влечение к этой земле и народу говорили, что в этой войне и трагедии присутствует не разгаданная ими, пришельцами, суть. Только любовь и терпение, бережное проникновение в сердцевину народной души могут разгадать эту суть. Не разрушить, а сохранить. Не ожесточить, а привлечь. Иначе продолжится бессмысленная бойня, продлится война.

Так думал он на второй год своей службы. Но не мог поделиться своими мыслями с начальством.

— Когда я служил в группе войск в Германии, — продолжал Березкин, — вот там была работа! Разве сравнишь? Здесь все примитивно, топорно, одно слово — Азия, средневековье! Там противник — немец, американец! Настоящий «театр», метода, цивилизация! Радиоперехваты, космос! Скрупулезный анализ источников! Там была школа… А меня, с этой школой, — в кишлаки, к верблюдам! Смешно!.. Но все-таки и у нас бывают светлые минуты. Переманили к себе Сейфуддина!

Его лысоватая белесая голова с красной, сожженной кожей наклонилась над картой. И пока он рассматривал предполагаемый маршрут продвижения и те два кишлака, где базировался головной отряд Махмудхана, Батурин молча, отчужденно смотрел на него, удивляясь, как сочетаются в этом умном, неутомимом, преданном делу человеке профессиональная глубина и наивность, знание предмета разведки и глухота к тонким энергиям восточной жизни.

— Очень важно, что амир Сейфуддин пойдет вместе с нами на Мусакалу, — сказал командир. — А еще важней, что он открыл дорогу и наши транспортные колонны пойдут без потерь. Самые большие потери в колоннах, — вздохнул он. — Жду от вас результатов. — Он отложил аэрофотоснимки и вышел.

— Все понял? — спросил Березкин, обращаясь к переводчику. — Сейчас ступай к себе, можешь отдохнуть. Через полчаса на вылет! Двумя «вертушками» идем добывать «языка» в район Мусакалы! У них там, у чертей, сильная «пэвэо»! Как бы не напороться! — И, забыв о лейтенанте, начальник разведки опять склонился над картой. Что-то нашептывал своими узкими, запекшимися губами.

Его жилище — маленькая полутемная комнатка, клетушка в саманном доме — притулилось на краю гарнизона. Если не зажигать электричества, в комнату сквозь крохотное кривое оконце с тусклым осколком стекла сочился синеватый, размытый свет. Едва освещал стол с бумагами, фотографию матери на столе, изразец, подобранный у стен разоренной мечети. Кровать с шерстяным одеялом, умывальник, автомат в изголовье — все оставалось в тени.

Он улегся поверх одеяла, прислушиваясь к жужжанию вертолетов. От звука начинало дрожать не закрепленное в оконце стекло. Казалось, что синеватый свет звучит и трепещет и комната наполнена вибрацией света. Сквозь тонкую стену слышались голоса. Батурин знал — это солдаты, улучив минуту, завернули за угол, перекуривают здесь, у стен его жилища, подальше от глаз командиров.

Он чувствовал себя усталым, огорченным, почти больным. Мучила его не телесная хворь, а связанная с работой неудовлетворенность. Общаясь с афганцами, устанавливая между ними и теми, кому помогал в переводе, — командиром, Березкиным, офицерами штаба — истинную, прочную связь, он каждый раз ошибался, промахивался, упускал что-то важное, таящееся, не в словах, а в интонациях, взглядах, неназванных чувствах. Ему казалось, что в этих промахах повинен он, что его знания недостаточны. Он, афганист, не знает страны и народа.

Он пытался понять психологию, внутренний мир афганцев, наблюдая их в часы веселья, в часы беды и молитвы.

Он бывал ими принят как гость. В самом бедном, скромном жилище, на пыльной кошме бедняка. Был окружен их лаской, любовью. Выставляли последнее — сухую лепешку, вяленый ломтик мяса, жидкий чай в разбитой пиале. Но от сердца, от всей души. И грози ему в эту минуту опасность, напади на него враг, хозяин сорвет со стены свою старую пуштунскую винтовку и станет защищать его, как брата, как сына.

Он угадывал их лукавство, когда в дуканах хитрили, утаивали, увиливали от прямого ответа купцы и менялы, сребролюбцы, видели в нем простофилю, чужака, иноверца. А когда выводили их на чистую воду, смущались, улыбались, быстро шли на попятную.

Видел в час смерти. Двух захваченных в плен моджахедов, когда афганские командос прочесывали мятежный кишлак. Обоих взяли с оружием — не успели засунуть винтовки под стреху виноградной сушильни. Их поставили тут же, у глинобитной стены. Оба молчаливые, молодые, высокие, с длинными, опущенными вдоль тела руками, смотрели на своих убийц с откровенной, разящей ненавистью. Огненно-черные, пылающие, испепеляющие глаза. Стояли плечом к плечу, глядя, как поднимаются стволы автоматов. Сколько раз в ночи настигал Батурина их огненный, ненавидящий взгляд!..

Видел их в час молитвы, когда садилось солнце и степь начинала краснеть, струилась, стекленела. В зеленом небе стояли алые горы. Путник, расстелив у обочины молитвенный коврик, совершал вечерний намаз. В его молитве, в его закрытых глазах, в обращенных к богу воздыханиях были истовость, глубина. И казалось, его молитвой сберегаются зеленое небо, далекие горы, хлебные нивы, сады.

За стеной слышались солдатские голоса.

— Да его пристрелить было мало, не то что морду набить! Мне вон ротный судом грозит, а мне не страшно! Я в пустыню ходил. Мне после пустыни никакие суды не страшны! — говорил один, хрипловатый и яростный, звучно сплевывая.

— Пусть в пустыню сходят, караван забьют, а тогда и судят. А пока не сходили, неизвестно, кто кого судить должен! — отвечал второй, насмешливый, умолкая на время коротких сигаретных затяжек.

— Эти, которых из Ленинграда, из Москвы набирают, самые поганые, бессовестные! И дураки! Их первыми пуля находит. Не могут выжить в пустыне! Их пустыня не принимает. Я сразу вижу, кого когда кокнет. У них на лицах написано.

— Уж это точно! Москвичи — лопухи. Ленивые. И терпеть не умеют. Батурин рассеянно слушал. Оба солдата были десантниками, что уходят в засаду в пустыню на истребление караванов с оружием. Быть может, оба полетят сейчас вместе с ним на захват «языков». Их ирония, ожесточение — солдатское понимание жизни все той же мудростью, приобретаемой в крови и слезах.

— Я ему говорю: «Ты флягу взял, она у тебя одна на сутки! Береги! Терпи! Не пей! Днем пить впустую. Выпил, и вся вода из подмышек вышла. Ты ночи, дурень, дождись, тогда и пей!..» Нет, не слушает! Всю флягу высосет и сидит мокрый, как мышь, глаза пучит!.. Зло берет! Думаешь, зарыл бы тебя, гада, в песок! Москвичи, они самые дикие, честно!

— Это уж точно! Да и ленинградцы такие же!

Зеленый изразец на столе мерцал, лучился, и казалось, — глазурованная глина из купола старой мечети и есть источник света, озаряющий комнату. Батурин смотрел на изумрудное свечение глины, слушал голоса за стеной.

Его основная работа в воюющей части требовала всех сил и энергии. Приучила к бессоннице, к постоянной готовности по первому знаку, приказу мчаться на вертолете, «бэтээре», штабной машине, ночью и днем, в пекло и холод. Допросы пленных, тайные встречи с агентами, работа на фильтропунктах, куда из окруженных мятежных кишлаков перед началом удара выкликалось, вызывалось по мегафонам мирное население. Уходили женщины, дети, старики, с кулями, с поклажей, скотиной. И он, тоскуя, сострадая и мучаясь, направлял кого к врачу, кого к повару, кого в тень брезентовых тентов, и уже начинала грохотать артиллерия, клубились в кишлаке разрывы, и в ответ из-за дувалов стучали крупнокалиберные пулеметы душманов. Он был в постоянных трудах, черных, не оставлявших минуты для созерцания, любования, осторожного, бережного постижения. Но все же сквозь скрежеты и вопли войны стремился понять жизнь народа — для другого, почти невозможного мирного времени, после окончания насилий и боен.

Погребения, когда торопились до захода солнца отнести на гору белого, спеленутого мертвеца, снять его с деревянного ложа, опустить в могилу головой на камень в направлении к невидимой Мекке, накрыть могилу пыльными, горячими сланцами, поставить в изголовье дикую глыбу. И мертвец превращался в гору. Вечернее солнце зажигало на ней разноцветные погребальные светильники. Усталая толпа с мотыгами, кетменями неторопливо спускалась с горы в кишлак.

Навруз — Новый год, отмеченный пробуждением злаков, набуханием виноградных сахарных почек. Люди подходят друг к другу с дарами, с тихим поклоном. Кишлаки — в сладком, прозрачном дыму. Шипит не вертеле румяный кебаб. Дышит на блюде гора стеклянного риса. Льется в пиалы гранатовый сок. В каждом жилище воздают хвалу милосердному, любвеобильному Богу. Испрашивают у него благоденствия, продолжения рода, цветения и плодоношения полям.

Труды и работы всем миром, когда роют кяризы, подземные русла, где холодный донный поток, упрятанный от солнца и пыли, бежит под землей, поит кишлаки и поля, стада овец и верблюдов. Древнее, от праотцов, мастерство. Кетменем копатели роют колодцы, посылают наверх плетеные корзины с землей, кожаные бурдюки с мокрой глиной. Роют подземный туннель. Вода, собранная по каплям от тающих льдов и быстролетных редких дождей, наполняет медный кувшин с длинным, как у цапли, горлом.

Он старался понять удивительную культуру народа, в которой сквозь все лихолетья тот сохранил свое здоровье, стойкость и целостность.

За стеной десантники говорили:

— Я ему повторяю, дураку: «Не пей до конца, береги!.. Сегодня не забьем караван — еще сутки в песках оставаться! Взвоешь без воды!» Нет, всю вылакал!.. Смотрю на него — будто с ума сошел! Бледный, глазами водит, кадык вниз-вверх! Ничего не соображает! Спятил от жары!

— Это я по себе помню. Только одно в голове — пить, пить! Пустыня, а тебе речка мерещится, колодец… Это я помню!

— Ну вот… Гляжу, уполз куда-то. Автомат здесь, а его нет. Думаю, упрет в пустыню — и с концами! Или «духи» его возьмут, или удар хватит. Пошел искать. А он, гад, за бархан зашел, открыл флягу, где запас воды, «энзэ», и лакает!.. «Ах ты, — говорю ему, — сволочь!.. Ты что же общую воду пьешь? Ты кого без воды оставляешь! Меня без воды оставляешь? Ну, если у тебя совести нет, пей, допивай, товарищей своих обворовывай!» Он на меня смотрит, как собака трусливая. Думает, сейчас я ему врежу, флягу отниму. А сам пьет, торопится, булькает. Так и допил флягу, мразь бессовестная! Вот тебе и москвич! Вот тебе и столичный!

— Да они там все такие, в Москве! Они тебе доброго слова не скажут. Ты для них деревня, провинция. Презирают!

— Я его там хотел «презреть», да сдержался!

Они замолчали. Слабый запах табачного дыма просочился в оконце. Батурин подумал: должно быть, он прав, этот хрипловатый десантник. Тот, кого не примет пустыня, отвергнет земля и природа, тот будет убит. Не только гранатой и пулей, ударом базуки и мины, но и тоской, и унынием.

На свой второй год войны, переболев гепатитом, настрадавшись от жажды в барханах, обморозив ноги в горах, когда повалил сырой снег и ударил мороз и их горные куртки превратились в гремящие панцири; он, получивший тепловой удар на броне, изведавший род безумия от многодневного ровного завывания удушающе-жаркого ветра, заносившего песчинки на страницы блокнота, в пишу, воду, казалось, в самую душу, покрывавшего ее бессчетными порезами, — он все-таки мог сказать, что любит природу афганских гор и пустынь.

Река, зеленая, как жидкий малахит, стекленеет на перекатах, шипит у раскаленных пепельных круч. Сбросить потные, прелые одежды, скисшие ботинки, плюхнуть на песок автомат, лечь в холодные, сладкие, прозрачные струи, в их чистое жжение, смывающее больные, воспаленные оболочки настороженности, страха, вражды, недоверия. Лежать в холодной азиатской реке голым, омытым, становясь постепенно рекой, далеким ледником, белым, застывшим облаком, малой, выросшей у потока былинкой.

Ледник, голубой, недоступный, парящий над бесцветными кручами, над черными камнепадами. Присядешь без сил, с грохочущим сердцем, с запаленными легкими, с переполненными болью мускулами, водишь пугливо глазами — не мелькнет ли чужая чалма, не блеснет ли вороненый лучик винтовки, и вдруг — ледник, его распростертые белые крылья. Сидишь, забыв на мгновение про горячий автомат, про потный «лифчик», про индпакет с пластмассовой ампулой промедола. Смотришь на это парящее чудо. Пьешь, дышишь, молишься бессловесно, веря в возможность иной, высшей жизни, горной красоты и любви.

Горы в вечернем солнце. Краткое, быстрое угасание дня. В эти минуты космос врывается в расселины и ущелья своими спектрами, прозрачными радугами. Словно ангел проносится над вершинами, зажигая на них драгоценные светочи. На каждой вершине поставлена громадная, яркая лампада, прозрачная, лучистая. Как из хрустальной чаши, льется из нее золотое, зеленое, алое… Кто-то огромный, невидимый, быть может, все тот же ангел, переставляет эти чаши, меняет цвета. И ты в восхищении тянешься к лиловой горе, наблюдая, как в ней возникает желтая грань, сменяясь зеленой, малиновой. И последний, розовый пик среди густой синевы. Ночь, туман, мерцание звезд. Слабые запахи оживших горных растений. Ночная роса на стволе пулемета. И бесшумно, беззвучно на откосе возникает видение. Горный козел вышел на кручу, замер, вдыхает дуновение ущелий. Рога, недвижно упертые ноги — все в звездах. И ты веруешь — тебе явился дух этих гор, этой поднебесной страны.

Батурин знал по себе: помимо военного, грозного опыта, связанного с насилием и кровью, он, отделенный от внешнего мира броней, нацеленным дулом и выстрелом, он по каплям собирает драгоценное знание об этих горах и барханах, о лазурных, как каменные ковры, мечетях, о смуглолицых, в долгополых одеждах земледельцах, наездниках, воинах. Знание не для войны, а для мира.

Десантники за стеной покуривали, поплевывали. Слышался хрипловатый, надтреснутый голос:

— Ну, ладно, думаю, напился, гад, вылакал мою долю, выпил мою кровь, подлюка! Теперь уймется — ночь попрохладней, песочек остывает. Думаю, через час-другой пойдет караван, мы его забьем — и домой, отдыхать. Глядь, опять его нет! Туда-сюда — нету! Я к радисту: «Не видел?» — «Да он за бархан пошел!..» Я за ним! Там наша броня стоит, «бэтээры». А он, гадюка, в темноте пробку у радиатора отвинчивает, воду хочет слить, напиться! Я в него фонарем: «Ах ты, сука поганая! Ты что же, нас всех погубить хочешь? Чтоб все мы тут остались и сдохли? А ребята вернутся! Я тебя сейчас пристрелю, подлюку! Такие жить не должны!..» А он мне: «Стреляй. Все равно не выживу. Все равно помру…» Я бы его, может, и кокнул, да старлей прискакал, отнял его у меня! Но я ему разок успел мазнуть между глаз!.. Бывает же погань на свете!

— Разные люди бывают, — ответил второй, и было неясно, что он подумал. Может быть, пожалел москвича.

Батурин вздохнул. Скоро кончается срок его службы, и он уедет домой. Как знать, вернется ли снова сюда, когда сомкнётся граница за последней военной машиной, уходящей с афганской войны. Здесь на долгие годы продлится междоусобица, продолжится кровавое варево, усилится внутренняя распря с переменой вождей и властителей, с возвышением и умалением племен. В этой внутренней распре нет места ему, Батурину, военному переводчику, знатоку пушту и дари. Он многое не успел и не понял. Многое прошло незамеченным. Мало где успел побывать. Не был на свадьбе, на той, о которой рассказывал учитель Фазли. Ни разу не видел настоящую мусульманскую свадьбу из тех, что играют сейчас в зимних кишлаках и селениях.

И вдруг, перелетая в иное пространство и время, вспомнил северную русскую свадьбу в поморской деревне. Подумал изумленно, испуганно: «Неужели это я, с автоматом, на войне, в чужой стороне?… Та северная русская свадьба…»

Гора зеленая, с промороженной, жесткой травой. По горе, по седому инею текут сарафаны, алые подолы, пестрые ленты. Старухи в кокошниках, шитых жемчугом, в золоченых рогатых киках. Молодежь в нарядных сапожках. Три гармони враз раздувают красные, зеленые, золотые мехи. Бричка с женихом и невестой устлана половиками. У коня ленты в гриве, обмотана бархатом дуга. Жених румяный, без шапки, грудь нараспашку, чуб набок. Невеста обняла жениха, держит ветку рябины.

С горы — к реке, к лодкам. Обоих понесли на руках. Сажают в ладью. Лодки в лентах, утыканы еловыми ветками. Веслами, шестами о лед толкаются, рубят, звенят — в стекле, брызгах, в солнце. Вынеслись на синюю середину с грохотом, стоном. Гармонь утопили в реке.

В избу, в теснотищу. Столы в два ряда. Огонь в печи. Окна настежь. Яичня на черных сковородках пялит золотые глазищи. Холодец из кабана и теленка. Горы хрустящей, с ледком, капусты. Миска с морошкой и клюквой. Шипящий противень с говядиной. Бутылки с водкой. Гульба, поцелуи, крики.

Ночью изба, как в пламени. В окнах красно. Мечутся тени. Хмельные песни. То бабьи, от которых рокот и гул. То общим хором старинную про коня и орла. В пляс, в топот, так что пляшут венцы, переводы. То снова: «Горько!» Железный поднос с цветами, на который сыплются рубли и червонцы.

К полуночи костер у реки. Свалили две сухие сосны, запалили. И огненный вихрь до неба. В звезды улетают красные спирали и змеи. Люди окружили огнище; синеглазые, озаренные, повели хоровод. И кажется, свадьба отрывается от земли, летит в небеса в красных струях огня.

Батурин вспоминал эту свадьбу, припадая лицом к той зеленой, морозной горе, к студеной синей реке, к жаркому кострищу.

В дверь постучали. Вошел посыльный. Разглядел его в полутьме:

— За вами послали, товарищ лейтенант!.. На вылет!..

Он схватил автомат — и словно оделся в тончайшие металлические оболочки. Заострился, обрел другое лицо и тело, устремленное, зоркое, резкое. Опять был военным. Был готов воевать, исполнять приказы, поднимать по приказу оружие.

У взлетного поля, у зеленого аэродромного железа, стояла группа захвата. Десантники в брезентовых куртках, отягченные железом — ручными пулеметами, автоматами, рациями, «лифчиками» с боекомплектом. Стертое, облысевшее, избитое о камни, измызганное суховеями оружие. Командир группы что-то негромко втолковывал, доводил до солдат смысл операции.

Начальник разведки Березкин, в снаряжении, с автоматом, стоял в окружении летчиков. Склонились к планшету — прокладывали маршрут.

— Пойдем на Мусакалу, но низом, в обход, по речкам. Чтобы нам на мушку к мулле Акраму не сесть… У него вот здесь противовоздушная оборона развернута, — Березкин тыкал в планшет. — Горушки набиты «дэшэка» и зенитками!

Летчики в пятнистых комбинезонах чутко ему внимали. Батурин, обретая ту же чуткость, предчувствовал близкую погоню и поиск. Был с ними заодно, был ловцом, участником погони.

— Вот здесь пройдем над дорогой и будем их брать! «Борбухайку», «тойоту», что Бог пошлет! — Березкин, отрывая глаза от карты, поглядывал на близкие, с опущенными лопастями вертолеты, на солдат, на летчиков, словно убеждался в способности машин и людей выполнить сложный, опасный поиск. Уклоняясь от пулеметов противника, сцапать на дороге добычу и умчаться с ней домой. Батурин, подобно солдатам и летчикам, испытывал нетерпение, дразнящее чувство опасности. Поглаживал автомат на ремне.

— Вот здесь зачерпнем в степи… У этих кишлаков пошуруем, — продолжал Березкин. — Здесь надо пощупать головной отряд Махмудхана… Но тоже осторожно, не резко. Без захода на кишлаки!

Батурин знал летчиков. Со многими летал на задание. Сиживал вечерами в их комнатушках. Слушал музыку, иногда за компанию пропускал чарку спирта, разглядывал на стенах фотографии их жен, матерей и детей. Командир эскадрильи воевал в Афганистане по второму кругу. Был сбит и ранен. Его лицо, в рубцах и метинах, казалось лицом старика. Несло на себе отпечаток сухих степей и предгорий, над которыми летал вертолет, отпечаток горящих кишлаков и разрывов. Его щеки и лоб стали подобием карты, на которой были отмечены объекты ударов, маршруты разведки, площадки в горах с высадкой десантов, вывозом убитых и раненых, с падением горящих машин. Теперь на этом усталом лице сквозь пыль и окалину светилась молодая, острая мысль — предвкушение погони.

Батурин видел: они все заодно, охотники, ловчие. И добыча, еще неведомая, уже присутствует в этом холодном солнечном воздухе с блеском выпуклых вертолетных кабин.

— Все понятно? — спросил Березкин.

— Так точно, — ответил командир вертолетчиков.

— Тогда по бортам…

Две машины Ми-8 взмыли над полем и ринулись в открытую степь. Березкин уселся в кабине между правым и левым пилотом, вытеснив оттуда борттехника. Батурин следил в иллюминатор за мельканием земли.

Десантники угнездились на лавках, разложив на полу оружие, аккуратно, стволами к хвосту. По клепаной оболочке, по лицам солдат, по их стриженым головам, по вороненым стволам гуляло круглое солнечное пятно, залетевшее в вертолет.

Батурин прижался к обшивке, наполненной металлической дрожью, входя в резонанс с этой дрожью.

Прошли расположение части — саманные казармы, похожие на засохшие ржаные буханки, помойку с бесчисленными вспышками консервных банок, врытые в землю «бэтээры» охранения, клетчатое взлетное поле, на котором зеленое аэродромное железо казалось свежей травой.

Перепорхнули пойму реки с латунной рябью. Брошенная крепость была похожа сверху на дупло изгрызенного, омертвелого зуба. Резко снизились, прижались к земле, отыскивая сухое русло… Втиснулись в него и на бреющем, едва не касаясь колесами серой, размытой гальки, помчались вровень с берегами. Все слилось в серое, сплошное мелькание, в рокот, рев, словно поднятый винтами щебень колотил в обшивку и машины прорубались сквозь степь, оставляя глубокий прорез.

Батурин чувствовал бешеную, железную скорость. Страшился ее, понимал ее неизбежность. Вливался в нее своей мыслью, волей, убыстрял, торопил. Был сам этой скоростью. Стремительный вихрь машины был продолжением ревущего движения войны. Будто в громадной трубе, воздетой над бренной землей, дули жестокие ветры. Сквозь раструб этой трубы неслись боевые машины, двигались батальоны. В нем сгорали кишлаки и селения, умирали и падали люди. И он, Батурин, еще недавно вспоминавший о свадьбе, робкий, сострадающий, стремящийся к свету и истине, был внесен в грохочущую, дующую смерть трубу. Был ее голосом, ее поднебесным воем.

Резко взмыли. Отвалили от русла. Ровная, белесая степь с тонкой ниткой дороги возникла под днищем машины.

Батурин следил за дорогой. Эта нитка тянулась из Мусакалы в губернский центр, то обрастая мелкими кишлаками из нескольких склеенных домиков, то обнаженно, голо расчерчивая пустынную степь среди солончаков и оврагов.

Два велосипедиста, крохотные, с белыми нашлепками на головах, с бусинками солнца на рулях, промелькнули внизу. Вертолет слабо дрогнул, чуть наклонился в вираже, будто летчик разглядывал велосипедистов, колебался, не ринуться ли вниз, на захват.

Снова волнистая пустота с ржавыми, седыми разводами, по которым тянулась дорога — то струнно-прямая, то ломаная, то свитая в петлю, проторенная по неведомому закону, пробитая в камнях и песках копытами коней и верблюдов, колесами повозок, ногами крестьян и кочевников. Древний, нанесенный на землю путь, над которым, повторяя его, неслась боевая машина.

Два ишака семенили внизу. На переднем — тюки, на заднем — наездник. Сверху, сквозь прозрачную толщу, были видны чалма, борода, цветные полоски на тюках — все крохотное, отчетливое. Прижимаясь к стеклу, Батурин хотел разглядеть медный бубенец на шее осла, красные шерстяные помпоны.

Десантники сидели на лавках. Вытянули, расслабили руки и ноги, стянутые ремнями тела. Батурин подумал: где-то здесь, среди них, те двое, которых только что слушал за стеной. И быть может, третий — москвич, что выпил из фляги воду. Старался угадать, не тот ли худой, чернявый, с болезненным, тусклым лицом, дремлет, сдвинув ногой автомат на железном полу. Или маленький, бритоголовый, с задумчивым, тихим лицом, по которому прокатился и канул медленный шар света.

Вертолет качнулся, резко вошел в вираж. Удалился от дороги, круто пошел на снижение, так что лежащее на днище оружие поехало и десантники нагибались, удерживали его. Вертолет развернулся над степью, снова пошел к дороге. Батурин в иллюминатор пытался ее увидеть. Но видел только приблизившуюся волнистую землю в клочках засохшей травы.

Коротко, резко простучал пулемет. Очередь, прочертив пулями дорожную пыль, служила предупреждением кому-то, невидимому на дороге, командой остановиться.

Вертолет пересек дорогу. Батурин, вытянув шею, заглядывая под днище, под кассету реактивных снарядов, увидел автобус. Мелькнула крыша с привязанными тюками, красный, расписанный борт.

Вертолет развернулся, стал зависать, снижаться. Борттехник открыл дверь, за которой взвивалась коричневая пыль. Десантники хватали оружие, прыгали, окунались в эту пыль, кидались в разные стороны.

«Пошли!» — не сказал, а беззвучно крикнул Березкин, махнув рукой. И Батурин, прихватив автомат, нырнул в секущие смерчи, побежал вслед за Березкиным и десантниками.

Второй вертолет низко прошел над дорогой, скрываясь в шоколадных, взметенных космах. Батурин задыхался, у него хрустел на зубах песок. Вырвался из слепящей пыли и близко увидел автобус. Красный, обшарпанный, с белой полосой, тот стоял посреди дороги с притороченными к крыше тюками. Десантники обегали его с двух сторон, залегали у обочины, выставив стволы автоматов.

— Лейтенант! — крикнул Березкин командиру группы. — Давай вперед с автоматчиками!

Азарт, нетерпение, чувство опасности — вот что испытывал Батурин, приседая у обочины, выставив ствол. Видел, как солдаты подбегают к автобусу, открывают дверь. Успевал разглядеть за стеклами прижатые, расплющенные лица пассажиров. Эти бородатые люди в чалмах могли быть врагами. Могли быть отрядом муллы Акрама. Могли сквозь окна открыть огонь, бросить сквозь двери гранаты. Автобус был задержан в районе боевых действий.

Батурин смотрел на красный автобусный борт, ожидая выстрелов, готовый хлестнуть автоматом по стеклам.

— Вперед! — приказал Березкин, когда солдаты раскрыли дверь и водитель, не слезая с сиденья, пытался что-то объяснить.

Начальник разведки привскочил на ступеньку, заглядывая внутрь, зло и резко выкрикивая:

— Выходи!.. Все до одного!.. Быстро, быстро!..

Отступил назад, и Батурин, повторяя жест командира, его резкий, сердитый окрик, как и он, привскочив на ступеньку, гнал пассажиров наружу:

— Выходи!.. Быстро!.. Быстро!..

Люди повалили поспешно, бестолково. Цеплялись за сиденья руками, подолами, шароварами. Путались паранджами, стариковскими посохами, кульками.

Старики, кряхтя, поводя слезящимися глазами, слезали на дорогу. Женщины, подхватывая на ходу накидки, спрыгивали в пыль. Иные прижимали к себе детей. Ребятишки цеплялись за материнские платья, жались, таращили на вооруженных людей круглые, испуганные глаза.

Звенел в стороне вертолет, возгоняя длинные космы праха. Другой с шумным треском проносил над дорогой пятнистое брюхо, кассеты реактивных снарядов. Автоматчики теснили людей, отгоняли их от автобуса. Батурин, нервный, азартный, деятельный, воспроизводя слова и жесты своего командира, был, как и он, ловчий, разведчик, военный. Участвовал в сложной, нужной для общего дела работе. И только испуганные, круглые, вытаращенные глаза детей, страх на их лицах на мгновение останавливали его, мешали, причиняли страдание.

— Осмотри автобус! — приказал Березкин, вглядываясь в толпу, выбирая, выхватывая глазами тех, кого предстояло забрать.

Батурин заскочил в автобус. Было душно. Стоял запах пота, несвежих одежд, каких-то злаков и трав. Так пахнут обитатели кишлаков, деревень и аулов, чья жизнь проходит среди пастбищ, хлевов, дыма очагов и печей. Он пробежал вдоль автобуса, заглядывая под сиденья. Запасное колесо. Два кетменя со свежими древками. Полосатый куль с какой-то крупой. Рукодельное ведро из огромной консервной банки с английскими буквами. Брошенная матерчатая кукла. Стоящая дыбом тряпица. Отдернул ее, под ней была плетеная клетка. Валялся под сиденьем резиновый чувяк с красной сафьяновой стелькой.

Выскочив из автобуса, Батурин машинально искал, кто из толпы потерял чувяк, стоит босой на дороге.

— Ты!.. Ты!.. И ты!.. В вертолет! Живо!.. — Березкин тыкал в людей, указывая на них автоматчикам, и те оттесняли их от толпы, подталкивали стволами.

— Всем троим — в вертолет! — перевел Батурин. — Полетите с нами! Потом отпустим!..

Выбор Березкина пал на шофера, молодого, плохо выбритого, в золоченой нарядной шапочке. На высоченного здоровяка в пышной чалме, опиравшегося на кривую клюку. И на сгорбленного, остроносого крестьянина с жидкой бороденкой, в драной, без пуговиц тужурке.

— Вперед! — торопил Батурин. — Полетите с нами! Завтра отпустим!

— Не могу, командор! Мне машину вести! Не могу машину оставить! Хозяин ждет, когда с машиной вернусь! — возражал водитель.

— Командор, мне нельзя идти! Я к врачу, в больницу, ногу лечить! Вот нога болит, командор! — хромой пытался задрать порточину.

— О, аллах! — бормотал третий, топчась в пыли. И Батурин увидел, что одна нога у него босая, с длинными, костлявыми, грязными пальцами, с жесткими, растрескавшимися ногтями.

— Вперед!.. Быстро! — гнал Батурин.

Автоматчики толкали их оружием, тянули за одежду. И все трое, сбиваясь, торопясь, понукаемые солдатами, пошли к вертолету, страшась ревущих лопастей, автоматных стволов, пятнистого вертолетного брюха, проутюжившего сверху дорогу.

Группа отступала от автобуса, заскакивала на борт. Машина взмыла. Батурин, задыхаясь от бега, увидел в иллюминатор: брошенный на дороге красно-белый автобус и толпа пассажиров, поднявших к небу размытые лица.

Через четверть часа они опустились в расположении части. Пленные, ошеломленные, оглушенные, жались друг к другу. Шагали в окружении солдат, оружия, пятнистых, стоящих на аэродроме вертолетов, вырванные из степи, из привычного уклада, из среды соплеменников.

— Давай их в «автосервис», — приказал Березкин командиру группы. — Пообедаем и — допросим! — сказал он Батурину и устало, забрасывая за плечо автомат, зашагал к штабу.

Батурин шел вслед за пленными. Их вели к железному контейнеру от трейлера, врытому в землю. «Автосервис» — так называли контейнер.

— Ну чего ты? Пленных «бабаев» не видал? — спрашивал один конвоир другого. — Смотри! Потом маменьке в Москве расскажешь!

И по хриплому, надтреснутому голосу Батурин узнал солдата, того, что недавно, всего час назад, курил у него за стеной. Высокий, широкоплечий, он шел вразвалку, легко неся свое сильное, увешанное оружием тело. Второй, сутулый, невзрачный, взглядывал исподлобья на золоченую шапочку пленного, на суковатый костыль, на босую, переступавшую по аэродромному железу ногу.

Закопанный в землю стальной короб трейлера был поделен на тесные отсеки-камеры. Из малого «предбанника» вели вверх земляные ступени. В синем прогале неба застыл часовой с автоматом. Колченогий замызганный столик, два расшатанных стула, на которых примостились Батурин и Березкин со своими блокнотами.

Первым, кого допрашивали, был молодой водитель автобуса в золоченой шапочке, с небритыми щеками и курчавой, редкой бородкой. Он испуганно бегал глазами, стараясь понять, что его ждет, прижался к стене и мелко дрожал — от холода, веющего из подземелья, от потрясения после полета на ревущей машине.

— Спроси его, откуда ехал и кого вез! — Березкин нетерпеливо, недоброжелательно поглядывал на пленного, зная наперед, что первый допрос будет пустым и никчемным: пленные станут лгать, изворачиваться, мелко и ненужно лукавить — не для того, чтобы скрыть тайну, а из отношения к неверным, которым «сам аллах велит лгать». — Где взял пассажиров?

— Разрешите, товарищ полковник, я с ним немного поговорю для начала, — мягко сказал Батурин, этим мягким возражением упрекая Березкина в незнании деликатных законов общения.

— Особо долго не тяни! Нет времени на тары-бары!

Пленного звали Абдул Гафар.Батурин выразил ему свое сожаление, принес извинения за случившееся, объяснив содеянное крайней необходимостью военного времени, понимая, сколько хлопот, осложнений принесет водителю это внезапное задержание. Тот почувствовал сострадание, разразился жалобными причитаниями. Умолял отпустить, вернуть к автобусу, ибо хозяин ждет его к вечеру. На завтра назначен ремонт машины, она совсем старая, изношены тормоза и сцепление. Племянник хозяина у знакомого торговца достал запасные части, он поможет в ремонте. Черные, испуганно-лукавые глаза пленного перебегали с Березкина на Батурина, выясняли, кого из них следует больше бояться, как в каком сочетании замешивать правду и ложь.

— Уважаемый Абдул Гафар, — сказал Батурин, — вы очень скоро вернетесь домой. Может быть, уже завтра сумеете приступить к ремонту автобуса. Вы много ездите по этой дороге, знаете хорошо кишлаки и людей, живущих в Мусакале. Мой начальник хочет задать вам несколько вопросов.

— Кончай церемонии! — торопил Березкин. — Пусть скажет, откуда ехал и кого вез!

Ехал из Мусакалы, отвечал водитель. Туда привез пшеницу, а обратно взял народ — кого в Мусакале, на базарной площади, кого на дороге. Народу много, а машин мало. Боятся ездить. Вот и набился полный автобус, не прогонять же. У каждого свое дело, своя забота, он и решил помочь людям, взял их в автобус. Ничего запрещенного он не делал, просто ехал домой.

— Где ночевал?

В Мусакале, конечно. Ни к кому не заходил, прямо в автобус. Пшеницу отдал Сеиду Акбару, его пшеница, все подтвердить могут. А утром на площадь стали сходиться люди. Он их посадил и повез, вот и все. Больше ничего он не знает.

— С муллой Акрамом видался? Что известно о Махмудхане?

Про муллу Акрама слышал, но видеть не видел. Про муллу Акрама все знают. Очень сильный, очень богатый, много земли, кишлаков. Никакого Махмудхана не знает. Кто такой Махмудхан? Мельника Мухмуда знает. А Махмудхана не знает. Может, другие знают?

— Есть ли охрана в Мусакале?

Один раз перед въездом в Мусакалу его задержали. Ненадолго. Взяли денег, пятьсот афгани. Всегда берут и дают расписку. Люди были с винтовками, пятнадцать или двадцать. Кажется, был пулемет, большой, на подставке. А кто такой Махмуд, сколько у него людей и сколько пулеметов и ставит ли он по дорогам мины — не знает. В прошлом месяце его брат подорвался на мине. Брат его тоже шофер. Но мина, благодаря аллаху, взорвалась под задним колесом, и брат остался жив. А кто такой Махмудхан, он и вправду не знает.

Батурин слушал, благосклонно кивал. Вкрадчиво переводил Березкину, опуская всю мишуру, оставляя лишь одно существенное, имеющее отношение к развединформации. Видел, что водитель лукавит, не говорит правды. Исколесив за рулем все окрестные дороги, встречаясь со множеством местных людей, он не мог не знать Махмудхана, молодого помощника моджахедов, превративших Мусакалу и соседние села в укрепрайон, с траншеями, огневыми точками, минными полями, с контрольно-пропускными пунктами и дозорами.

Этот юркий, смышленый, быстроглазый водитель в золоченой шапочке наверняка служил моджахедам. Быть может, был и сам моджахедом, перевозя на своей машине оружие, отряды бойцов. Был он не бедняк, не крестьянин, о чем свидетельствовал золоченый дорогой куполок на его голове, новые глянцевитые туфли, обитые медными бляшками. Не был он и крупной птицей. Служил душманам из страха и за деньги. И этот страх сквозил в его повадках и жестах, в выражении глаз.

Все это чувствовал и угадывал Батурин, перевидав за время службы множество подобных ему, научившись по тонким, почти неуловимым приметам различать в человеке род его занятий, сословие, внутренний мир и характер.

— По-моему, он нам крутит мозги! — сказал Березкин. — Как ты считаешь?

— И мне так кажется, — ответил Батурин. И моментально испытал сложное чувство, похожее на вину и раскаяние. Он, так любивший Восток, его культуру, психологию, нравы, стремившийся проникнуть в глубину пленительных восточных стихов, народных обычаев и верований, — он был военным переводчиком, разведчиком. Использовал свои знания в целях разведки, в целях войны. Обращал эти знания против стоящего перед ним, дрожащего от холода человека.

— Скажи ему, если будет врать, мы не станем с ним цацкаться. Передадим, к чертовой матери, в госбезопасность, к Хассану. Уж он из него вытрясет правду. А если скажет дело, денег дадим и отпустим.

Батурин перевел последнее обещание — насчет денег. Хассан, начальник уездной госбезопасности, был яростный, вспыльчивый, не улыбающийся никогда человек. Душманы вырезали у него семью — жену, детей и родителей. Гоняясь за бандами, уходя в засады, бесстрашно рискуя, Хассан мстил за семью, был беспощаден с пленными.

Водитель суетился, прижимал дрожащие руки к груди, божился, что говорит одну правду. Шапочка сверкала на его черной голове, как маковка минарета. Его увели, чтобы снова допросить поутру.

Второго пленного звали Рахим Хамед. Старый, усталый, унылый. Чалма его была серого, пыльного цвета, из вялой, мятой материи. Из драного, незастегнутого пальто торчала вата. Темная, с проседью борода была немыта, нечесана. Босая, потерявшая чувяк нога, стояла ребром на грязном, заплеванном полу. Подошва была черной, костяной, как копыто, а ладони казались вытесанными из камня. Он вошел и тут же присел у стены на корточки, как сидят у дувалов уставшие, наработавшиеся крестьяне. Он и был крестьянин, изнуренный трудами и бедностью.

— Как чувствуете себя, уважаемый Рахим Хамед? Ничего не болит? — начал Батурин.

— Что? — переспросил пленный. Он не понял вопроса, не понял сострадания, равнодушный к случившемуся, готовый ко всему, что еще может случиться.

— Где живет и чем занимается? — спросил Березкин.

Батурин и так знал, чем занимается сидящий перед ним человек, чьи руки окаменели от бессчетных прикосновений к земле, прорывая арыки, кяризы, перекапывая ее кетменем, возводя на ней саманные стены и изгороди. Земля осела в человеке серым прахом, сделала его земляным.

Отвечал он вяло, часто не понимал, переспрашивал. Будто Батурин говорил с ним на диалекте, и вопросы, самые простые, были ему непонятны.

Он жил в кишлаке Ланда-Нова и выращивал на маленьком поле терьяк — конопляное семя, из которого изготавливали наркотик. Все окрестные кишлаки, подвластные мулле Акраму, выращивали терьяк. В дни урожая приходили вооруженные люди и забирали коноплю, оставляя немного денег — на проживание, на муку, на керосин и одежду.

— Сколько приходит людей? — спросил Батурин.

— Как? — не понял крестьянин.

— Сколько моджахедов приходит в Ланда-Нову в дни урожая?

— Десять, а то и двенадцать, — ответил он.

Березкин спрашивал терпеливо, дотошно. Бывал ли тот в Мусакале? Знает ли, сколько в селении мечетей?… Видел ли муллу Акрама? Встречался ли с отрядом Махмудхана?

Батурин переводил, и его не покидало недоумение, странность своего присутствия здесь, в этом стальном, закрытом контейнере, оставшемся от разграбленной, разбитой машины. Унылый афганец, сидящий перед ним на полу. Две их сошедшиеся жизни, две пересекшиеся на мгновение судьбы.

Батурин — из северного русского города на берегу полноводной реки, города с заводами, кораблями, дымными верфями, с белым монастырем и храмом. Отец — военный, кочевавший всю жизнь по гарнизонам, прямодушный, пожалуй, слегка простоватый в суждениях. Мать — увядшая до срока женщина, прожившая жизнь среди топота марширующих рот, солдатских песен, уханья военных оркестров. Забыла свою музыкальную школу, скрипку, диплом с отличием. Однажды он видел, как мать тайком достала из темного шкафа футляр, открыла, и на красном сафьяне, нежно-золотая, янтарная, лежала ее скрипка. Так и не решилась достать. Смотрела на беззвучные струны.

И — этот согбенный крестьянин, рожденный в поколениях земледельцев среди сиреневых гор, красноватых пашен, намазов и омовений, обреченный на тяжелый, завещанный богом труд до последнего вздоха, когда понесут его на каменистое взгорье и уложат в неглубокую, посыпанную камнем могилу.

Две их жизни сошлись на мгновение как малый эпизод азиатской войны и опять разойдутся, не изменив ничего. Забудутся и канут в веках.

Пленный вяло отвечал, что в Мусакале есть несколько мечетей, а сколько — не помнит. В его родном кишлаке есть мечеть, но муллы больше нет, умер. Про муллу Акрама слыхал, что человек он хороший, воюет за ислам. Но сам его не видел. Про Махмудхана ничего не слыхал. Кто правит в Кабуле — не знает. Какой-то эмир или шах. Не женат. Живет с братом и матерью. На жену не хватило денег.

Березкин брезгливо выставил губу. Записывал в свой блокнот. Было видно, что тупые ответы раздражают его.

Крестьянин был понур и покорен. Не просился домой. Был готов смириться с любой его ждавшей долей. Если аллаху угодно вырвать его из автобуса, перенести по небу, ввергнуть в ледяной каземат, значит, на то его воля. Вся жизнь была послушна этой грозной, всевышней, карающей и угнетающей воле. Он разучился роптать.

— Похоже, не врет. — сказал Березкин. — Хотя жить в Ланда-Нове и не знать, что творится вокруг?… Надо быть полным тупицей! Завтра снова допросим.

Батурин старался работать как можно точнее и лучше. Не пропустить, не обронить мельчайшего зерна информации. И одновременно сокровенным сознанием он чувствовал свою встречу с крестьянином как случайную, ненужную встречу двух миров и историй.

За тем, кто сидел на заплеванном, грязном полу, — бесконечная вереница смертей и рождений безвестных афганских крестьян, обитавших на этих камнях и отрогах гор, среди нашествий и войн, эпидемий и моров, сметаемых, избиваемых до последнего младенца и старца и вновь выводимых на свет как злак, как вода из колодца, как вершина хребта.

За ним, Батуриным, — огромная, между трех океанов, страна, в муках и судорогах, в могуществе и наивном неведении, послала полки в скопища чуждых народов на долгую, не имевшую смысла войну.

Кромки двух миров и историй сошлись, чтобы распасться. Уйдут, отстреливаясь и отбиваясь, войска. Сомкнётся за последним «бэтээром» граница. Батурин уйдет на броне, а крестьянин вернется в свой нищий кишлак, в круговращение злаков, дождей, урожаев. Исчезнет, сокроется тайна, оставшаяся навек неразгаданной.

Он, военный переводчик, может добыть информацию, сведения о пулеметах и минах. Но не может разгадать эту тайну — народной души и жизни, чужой для них и враждебной.

— Примитивное дело! — раздражался Березкин. — Меня после Европы — в кишлак!. Какие-то козлы в огороде!.. Давай веди третьего! — приказал он солдату.

Третьего, хромого, звали Сайд Голь. Огромный, жилистый, он опирался на ошлифованную суковатую палку. Синяя шелковая чалма, черная холеная борода, яркие, вывернутые, негроидные губы, под выпуклыми надбровьями вращались горячие, с мокрыми воловьими белками глаза. Говорил он шумно, улыбался, показывал ослепительные зубы. Разжимал могучий кулак, прикладывая к груди, к розовой шелковистой рубашке длиннопалую ладонь.

— Где живет? Чем занимается? — спрашивал Березкин, зорко, быстро, с проснувшимся интересом взглядывая на пленного. Чувствовал его силу, незаурядность. Откликался на них чутко и осторожно. — Пестрый фазан! — приготовил он руку для записи.

Пленный с готовностью пояснил, что живет в Мусакале, занимается торговлей в дукане. У него еще пять братьев, все торговцы. Ездят в Пакистан за товарами. Раньше и он ездил, но заболела нога. Долго лежал в больнице и теперь не рискует уезжать далеко от дома. В подтверждение он достал из кармана целлофановый пакет. Выложил документы — паспорт, медицинские справки, пачку денег.

Все это он делал охотно, дружелюбно. Не испытывал страха перед задержавшими его людьми. Понимал их заботы, доверял им, не видя в них врагов, не ожидая для себя худого. Со своей бородой и глазищами он был похож на жизнерадостного колдуна из восточного сказа. Похохатывал, раскрывая красные, сочные губы. Когда наклонялся, в недрах его голубой чалмы начинала блестеть шитая серебром тюбетейка. Это был силач, восточный великан, сытый, смелый, богатый…

— Знает ли он муллу Акрама? — спросил Березкин. — Сейчас будет врать, выкручиваться! Пестрый фазан!.. Не может не знать муллы!.

Но тот не выкручивался. Конечно, он знает муллу. Раньше виделись часто. Но теперь, когда война подошла к Мусакале, муллу трудно увидеть. Все время в разъездах, в кишлаках. Набирает отряды, копит в складах оружие. На прошлой неделе он попал под удар вертолетов. Четверо из охраны было убито, но сам мулла уцелел, только оглох немного.

— Верно, на прошлой неделе вертолетчики атаковали муллу под Баги Мухрабом! — оживился Березкин. — Прихлопнули бы его там — и нам бы работы поменьше!.. А этот купец — птица дорогая! Тонко работает! Спроси-ка его аккуратно, приходят ли в кишлак люди амира Сейфуддина. Сейфуддин нам с тобой говорит, что порвал с муллой, станет с ним воевать. Но что-то мне кажется, есть какая-то тонкость! Продаст в одночасье!.. Спроси, приходят от амира Сейфуддина послы?

Прежде послы приходили, ответил хромой. Приезжал в гости сын амира Сейфуддина Маджид. Останавливался в доме Махмудхана. Оба молодые, красивые, ездили охотиться на горных козлов. Но потом амир Сейфуддин помирился с шурави, и мулла Акрам назвал его предателем веры. Амир Сейфуддин напал на людей муллы, и в Мусакале появились вдовы. Старейшины Мусакалы убеждают муллу Акрама помириться с шурави, перестать воевать, а иначе, они говорят, прилетят самолеты и разрушат Мусакалу. Но мулла Акрам предупреждает стариков не гневить аллаха, иначе Мусакалу разрушат не самолеты, а гнев божий.

Все это он говорил бодро, шумно, охотно. Улыбался, жестикулировал длинными руками. Он был похож на истукана, слепленного из красной глины, в которую вдохнули жизнь, и истукан заговорил, заулыбался, заколыхал бородой. Он напомнил Батурину джина в разноцветных одеждах, представшего вдруг в сумрачном подземелье.

Батурин видел, Березкин не верит хромому. Правдоподобие ответов скрывает потаенную неправду. Откровенность, доброжелательная наивность таят в себе лукавство. Пленный, называющий себя торговцем, не был похож на купца. Породистый, лишенный раболепства, привыкший к свободе, он был из тех, чьей воле повинуются другие, безвольные. Батурин чувствовал в нем внутренне напряжение, звериную осторожность, упрятанную в шелка, улыбку, жесты. Испытывал к нему острый интерес, к его ярким чертам и словам, и одновременно враждебность, угадывая иную, сокровенную сущность.

— Спроси, куда ехал! — Березкин вцепился в него зоркими голубыми глазками, не отпускал, исследовал. На его усталом, поблекшем лице появилось резкое, молодое выражение. Он почуял в пленном соперника, почуял сильную личность. Добычу, за которой всегда охотится разведчик и нечасто находит. — Спроси, куда ехал!

Тот отвечал, что ехал к врачу. Нога продолжает болеть. Он ехал показаться врачу, вез деньги. Год назад на ноге появился нарыв, и ему сделали операцию. Братья заплатили большие деньги, и он лежал в больнице, лечил ногу. Теперь раз в месяц ездит к врачу.

— Пусть покажет ногу, — сказал Березкин.

Тот задрал шаровары, обнажил сильную, смуглую ногу в длинном шерстяном носке, обутую в добротный кожаный, начищенный до блеска башмак. Осторожно отвернул носок. И на голени открылся рубец, длинный, розовый, с дырочками от швов.

Березкин наклонился, внимательно рассматривал шрам. Батурину была видна лысоватая белесая голова Березкина с красной, обгорелой на солнце кожей. Пленный сверху, наклонив голову, смотрел на Березкина.

— Огнестрельное, — тихо сказал начальник разведки. — С извлечением пули. С наложением швов. Какой-нибудь хирург-француз в базовом госпитале извлекал. Две недели назад за перевалом десантники разорили госпиталь. По реке, сам видел, плыли капельницы, бинты, бандажи… Огнестрельное, — повторил он, осматривая рубец, словно сам был врачом.

Батурин представил хромого в боевом облачении. «Лифчик», набитый автоматными магазинами. Пистолет в тисненной, узорной кобуре. Новенький «Калашников» на кожаном, в медных бляхах ремне. Сильный, ловкий, перескакивает по камням, таится на кручах, посылает точные очереди в бегущих, падающих, замирающих солдат. Неутомимый, смелый в бою моджахед, «воин аллаха и веры» — вот кто был перед ним.

И другое видение, от которого стало не по себе: не он, Бутурин, допрашивает моджахеда в железном коробе, усыпанном окурками, сором, а этот, похожий на джина великан, допрашивает его в саманной темнице, весело, беспощадно терзает, режет, сечет ножом, и глаза его вот так же выпукло, влажно блестят, краснеют в бороде вывороченные губы, и мука его, Батурина, страшна, бесконечна.

— Он может сказать, сколько людей в головном отряде Махмудхана? — спрашивал Березкин. — Есть ли в кишлаке «дэшэка», зенитки? Не видел ли он переносных зенитно-ракетных комплексов? «Стингеры», «блоупайцы»?

Пленный отвечал, что точно не знает. Есть разное оружие. У молодого Махмудхана есть большие пулеметы и пушка. Если шурави отпустят его, он может вернуться в Мусакалу, получше все разузнать и после рассказать шурави. Он не любит муллу Акрама. Тот нанес обиду ему и его братьям. Он любит шурави — военный доктор бесплатно дважды осматривал и лечил его рану. Если его отпустят, он через несколько дней вернется и расскажет, сколько оружия у молодого Махмудхана.

— Скажи, мы отпустим его. Но у него еще будет ночь, чтобы подумать и вспомнить, не видел ли он у молодого Махмудхана зенитных ракет и все ли броды на подступах к Мусакале открыты для переправы… Отведи его! — приказал Березкин солдату.

Когда пленный, опираясь на палку, приветливо улыбаясь и кланяясь, удалился, Березкин сказал Батурину:

— Вот этот фазан настоящий! Завтра приготовься, будем с ним долго работать… Я его сразу приметил в автобусе, отличил безошибочно… Фазан замечательный!

Начальник разведки, закрыв глаза, тихо, счастливо засмеялся.

В сумерках Батурин, утомленный, рассеянный, медленно направлялся к себе мимо продовольственного склада, у которого стоял часовой, сгорбленный под бронежилетом; мимо штаба, где дежурный громко говорил в телефонную трубку; мимо центра связи, накрытого шатром маскировки, из-под которого невнятно доносились позывные связиста.

Его окликнули:

— Батурин, а мы к тебе стучались! А ты вот где! Айда к нам, посидим… Военврач Ловчук и продавщица военторга Светлана преградили ему дорогу. Оба радовались тому, что отыскали Батурина. А тот почти испугался встречи. Ему хотелось побыть одному, не хотелось в их тесную комнатушку, где душно, накурено, все те же знакомые лица — врачи, вертолетчики, офицеры штаба, гарнизонные женщины. После ядовитого, жгучего глотка спирта тусклая лампочка вдруг начинает гореть светлее, лица женщин выплывают из тьмы, Ловчук хватает гитару, принимается яростно хлестать пальцами по струнам. Закатывает глаза, поет свои нескладные, сумбурные, яростные песни про разведку, десант, караваны, про бои в «зеленке». И все, кто сидит, хмельные, знающие друг о друге всю подноготную, истосковавшиеся, истомившиеся начинают подпевать. И все это в тесном саманном домике на краю медсанбата, где в палатах стонет подорвавшийся механик-водитель и слоняется, стучит костылем не ведающий сна лейтенант. Посидят, попоют, накурят донельзя. Разбредутся кто куда парами — любовники, кто на час, кто на год, породненные на время этой душной афганской степью.

— Батурин, айда ко мне! — приглашал Ловчук. — Посидим, попоем!

— Пойдем, — звала Светлана. Батурин видел в полутьме, как она улыбается, какая у нее высокая, крепкая грудь и белая шея. — Ты меня, вроде, боишься!

— Да нет, не могу сегодня, — отказался Батурин, желая, чтоб они поскорее ушли. — Много бумаг накопилось.

— Нашу Светку не берут в разведку! — хохотнул Ловчук. Обнял ее за плечи, притянул к себе. И они ушли туда, где у глинобитных казарм горели тусклые лампочки и темными, неразличимыми массами двигались солдаты, слышались голоса, стук сапог.

Он вернулся к себе и, лежа на суконном одеяле, положив под лампу раскрытую книгу, стал читать.

Это была поэма «Бабур-намэ» на фарси, с цветными миниатюрами. Она была захвачена десантниками вместе с кипой пропагандисткой исламской литературы и ящиками с промасленными гранатометами, когда душманская «тойота» напоролась на засаду в пустыне. Неизвестно, кто ею владел. Может быть, среди неграмотных мусульманских стрелков, жителей пустынных предгорий, крестьян, скотоводов, погонщиков, находился какой-нибудь университетский бакалавр, интеллектуал-идеолог, пробиравшийся из Пакистана вместе с караваном оружия. Их было не отличить друг от друга, разорванных в клочья снарядами «бээмпэ», когда оператор навел прицел на тусклые подфарники пробиравшейся по барханам «тойоты». Утром «тойота» еще дымилась. Десантники жгли тюки с брошюрами, перегружали в боевую машину трофейные гранатометы. И молодой командир углядел и выхватил из огня нарядную, в кожаном переплете книгу.

Батурин перевертывал плотные, обугленные по краям страницы, где шел рассказ о деяниях царя, о его походах, битвах, молениях, где восточная мудрость, облеченная в стих, учила жизни, служению богу, избавлению от страстей и скорбей, чтобы человек, пройдя свой путь по земле, утомившись в любовях, сражениях, изведав измену друзей, гибель любимых и близких, взошел тропою праведника в лазурный рай, прекрасный, как утренний свет на стенах изразцовой мечети.

Он рассматривал миниатюры, где тончайшей кистью были изображены царские охоты в горах, поединки витязей, осады городов. На ярких коврах плясали танцовщицы. Мудрецы сидели под раскидистым деревом, слушая перламутровую вещую птицу. Безвестный художник изобразил весь белый свет — с царствами, океанами, землями, с рыбинами в пучинах, с диким зверьем в лесах. И повсюду — в мечетях Герата, в садах Джелалабада, в тенистых рощах Кабула — душа воителя, покорившего народы и царства, взывала к силам небесным, молила защитить, научить.

Батурин отвлекся от чтения. Все, о чем читал в этой книге, присутствовало здесь, вокруг. В кишлаках и мечетях, в смугло-красных лицах дехкан, в коврах, в каменных башнях. Те же скалы, ручьи и посевы. Те же птицы и звери в горах. Кругом был Восток, все тот же, неизменный.

Батурин пытался глядеть на него глазами мудреца и поэта, странника, идущего по дорогам в поисках мудрости, озирающего лик земли. Но он не был мудрецом и поэтом. Он был военным, из другой земли. Пришел с воюющей армией. Его движение по горам и пустыням напоминало надрез. Рушило, вспарывало древний уклад. За кормой его «бэтээра» бурлила, стенала рассеченная жизнь, в которой умирали, корчились в кровавых бинтах, кричали на допросах, вонзали пулеметные очереди в пятнистые тела вертолетов. Однажды в разрушенном кишлаке среди обугленных яблонь он нашел на земле перламутровую, обожженную птицу, убитую взрывом…

Он встал, накинул куртку, вышел на воздух, под звезды. Стоял среди ровных, холодных дуновений близкой предзимней пустыни. Тарахтел по соседству движок. Масляно желтело оконце в вертолетной диспетчерской. Он двигался взором среди живого, шевелящегося звездного мироздания, тянулся ввысь. И ему казалось, эти холодные, чистые дуновения прилетают от звезд, несут из Вселенной загадочную, неясную весть.

Он напрягал глаза, устремлял их в серебристую, туманную бездну. Старался представить иную, страшно удаленную жизнь на невидимых, витавших меж звезд планетах. Она, невидимая, туманила звезды, делала космос не черным, не глухим, а воздушным, проявляла себя в бесчисленных дуновениях.

На одной планете, казалось ему, в том, мерцающем, с остроугольными очертаниями созвездии, — там, быть может, играли свадьбу. Валили с зеленой горы, топотали на жухлой траве, подсаживали в лодку жениха и невесту, сыпали звонкие деньги на жестяной нарядный поднос.

На другой, среди туманных светил, планете был его дом, были мать и отец, молодые, счастливые, среди весенних зайчиков света, и отец поднимал его на руках в белому потолку, где висела хрустальная люстра и в каждой граненой стекляшке, изумительно переливаясь и вздрагивая, метались золотые, зеленые огоньки.

А на третьей планете, той, что окутывалась млечной мутью набежавшего облака, — там шла война. Горели селения, гусеницы машин резали молодые хлеба, и кто-то тоскующий, одинокий стоял под ночными звездами среди этой войны, искал во Вселенной другой понимающий взгляд.

Батурину вдруг стало страшно. Он испытал почти ужас. Оцепенение, пронзившее грудь, остановившееся в сердце знание. Будто холодный свет звезд вошел в него тысячью тонких игл, впрыснул холод и смерть. Он вдруг понял, узнал, что будет убит. Непременно будет убит на этой войне, Не сегодня, не завтра, а позже, но будет убит. И оно, это знание, прилетев от звезд, замерло в нем. Он стоял, не в силах просить о спасении.

Медленно оттаивал. Понурый, усталый, возвратился в свою комнатушку, на кровать, накрытую суконным одеялом.

Ночью он проснулся от стука. На пороге стоял посыльный из штаба:

— Товарищ лейтенант!.. Полковник Березкин срочно послал за вами! Березкин сидел в своем кабинете, тоже поднятый недавно с постели, с непричесанными редкими волосами, в незастегнутой куртке.

— Этот хромой обалдуй устроил кавардак в «автосервисе»! Стучит, требует командора! Что-то хочет сказать. Давай-ка сходим. Видно, что-то надумал. Зря звать не станет!

Они спустились в стальной контейнер. Уселись под бледной лампочкой за тем же заляпанным столиком. Скоро на заплеванном, грязном полу возник перед ними пленный — огромный, сутулый, без чалмы, опирался на сук, почти касался потолка бритой черно-синей головой. Он был возбужден. Исчезли недавнее добродушие, непринужденная, со смехом и улыбками, речь. Его глаза выпукло, возбужденно блуждали. Негроидные губы жарко дышали. Сильная, большая рука то и дело прижималась к груди.

Речь его была неожиданна.

Да, признался хромой, он говорил на допросе неправду. Он не торговец, не дуканщик, а близкий помощник муллы Акрама. И рана на его ноге от пули шурави, когда из засады он жег в прошлом году колонну. «Наливники» взрывались так, что дым был виден на той стороне перевала. А в долину по реке приплывал горящий бензин. Тогда шурави потеряли тридцать «наливников» и много убитых. А из его отряда, из сорока человек, осталось двенадцать. Сам он уполз из окопа с пробитой ногой, спасаясь от огня артиллерии.

Да, он Сайд Голь, служил мулле до тех пор, пока тот кровно не обидел его. Мулла Акрам отстранил его от руководства отрядом, лишил всех почестей, заслуг и прилюдно накричал на него, как на простого слугу. А все потому, что Сайд Голь сказал мулле, что пора мириться с шурави, как это сделал Сейфуддин. Сейфуддин помирился с шурави, и его кишлаки остались целы, его поля и арыки целы. Его женщинам и старикам не надо сниматься с места и прятаться в горах, ожидая самолеты и танки. Сейфуддин получает от шурави оружие, и скоро станет сильнее муллы Акрама, и вместе с шурави придет в Мусакалу и разрушит ее. Мулла Акрам готовится воевать с шурави, но не выпускает из кишлака стариков и детей. Говорит — пусть снаряды и бомбы убьют их в домах, тогда все увидят жестокость шурави. Он, Сайд Голь, потребовал от муллы отпустить невинных женщин и стариков. И тогда мулла принародно накричал на него и ударил. Теперь Сайд Голь будет мстить обидчику и для этого вызвал командора среди ночи.

— Что он хочет сказать? — Березкин угрюмо, недоверчиво поглядывал на хромого, чья косматая великанья тень металась под низкой лампой. — Пусть побыстрее выкладывает!

Махмудхан, мальчишка, родственник муллы Акрама, крикун и бездельник, падкий на чужое добро, — вот кому мулла передал его, Сайд Голя, отряд. Сайд Голь создал каждого воина своими руками, каждому вложил в руки винтовку, каждого благословлял перед боем, каждого, кто был ранен, нес на своих плечах, каждого, кто был убит, провожал в рай, уповая на скорую встречу. И этих людей мулла отобрал у него и отдал мальчишке. И они, эти люди, почитавшие Сайда Голя за пророка, отвернулись от него и забыли, стали, как псы, лизать руку Махмудхана, на которой не найдешь следов пороха и ружейной смазки, а только сахарную пудру и хну. Так пусть же они будут прокляты все! Сайд Голь откроет командору тайну, и пусть командор ею воспользуется.

Завтра, продолжал хромой, Махмудхан играет свадьбу. Не в Мусакале, где люди ждут близкой войны и скорбят перед смертью, а в дальнем кишлаке, куда не придет война и не прилетят вертолеты. Там, в кишлаке Тора-Коталь, завтра будет свадьба Махмудхана, на которую соберется весь его военный отрад и еще два малых отряда, всего сто двадцать воинов. Если командор пошлет туда вертолеты и ударит, он одним хлопком накроет всех сразу. Люди в Мусакале скажут, что аллах справедлив, наказал глупца и гуляку. А мулла Акрам, устрашившись гнева Господня, разрешит старикам и детям покинуть селение и станет просить мира у шурави. Вся эта речь, бурная, клокочущая, толкалась в Батурина. Проникала в него подобно электрической плазме. Ему становилось горячо, душно. Переводя Березкину, он невольно воспроизводил жесты и мимику пленного. Выпячивал губы, поднимал брови, прижимал к груди ладонь.

— Что же он раньше молчал, если дело такое срочное? — сказал Березкин, все еще недовольный, мрачный, но уже меняясь в лице. В его синих глазах отражались две золотые искорки света — ума, прозорливости, цепкой бегущей мысли. — Я ведь говорил, что он фазан непростой!.. Так что же он раньше молчал?

Молчал, отвечал хромой, потому что боялся. Боялся, что командор его расстреляет. Слишком хорошо знают Сайда Голя. Многих солдат, водителей и саперов убил Сайд Голь. Много грузовиков, транспортеров и танков подорвалось на его фугасах, сгорело от ударов его гранатометов. Он боялся, что его расстреляют или отдадут в руки Хассану, начальнику госбезопасности. Хассан завернет его в мокрую простыню и станет пропускать электрический ток. Или станет по одному отколупывать ногти, пока аллах не сжалится и не заберет на небеса его душу. Он просто боялся. Но теперь не боится. Он хочет отомстить обидчикам, хочет узнать, что месть совершилась. И пусть его потом расстреляют или отдадут Хассану. Он все сказал.

— Может показать кишлак? Где этот Тора-Коталь?

Березкин раскрыл карту. Все трое наклонились над ней. Батурин видел близко бугристую голову великана с черно-синей макушкой, красные вывернутые губы, огромный палец с загнутым ногтем, скользящий по карте.

— Вот Тора-Коталь! — сказал пленный. — Он здесь!.. Я знаю карту, я учился читать карту, когда в Пакистане набирал отряд!.. Вот Мусакала. Вот Нарушахри у дороги, где стоит отряд Махмудхана. Вот, в соседнем ущелье, Тора-Коталь. Там завтра Махмудхан со своими людьми справляет свадьбу. Пусть командор пошлет туда вертолеты и убьет Махмудхана. И тогда будет мир!

— Ладно, скажи ему… — Березкин бегал глазами по карте, заглядывал в свой блокнот, что-то высчитывал и сверял. — Скажи ему, что завтра мы посадим его в вертолет и полетим в Тора-Коталь. И если мы не найдем там свадьбы или нас встретит огонь «дэшэка» и зениток, я открою в вертолете дверь и пошлю его прогуляться! Выше в небо — ближе в аллаху!

Тот закивал, соглашаясь. Распрямился, огромный, бритоголовый джин с громадными руками, прижатыми к могучей груди. Березкин посмотрел на Батурина:

— Вот это другой подход. Настоящее дело. Готовься, лейтенант, завтра погуляешь на свадьбе! Повезем жениху гостинцы!

Ночь. Дуновение небес. Туманные высокие звезды. Ладья на синей реке, увитая лентами. Гроздь рябины в руках у невесты.

Березкин негромко рассмеялся.

Утром на вертолетной площадке готовились к взлету две пары: два Ми-8 и две «двадцатьчетверки». Подвешивали бомбы, заряжались в барабаны снаряды. Заправщики заливали баки. Батурин чувствовал, как наполняются тяжестью машины, обремененные топливом, сталью, взрывчаткой…

Где-то в стороне, за горами, в том же воздухе, в том же солнечном свете, собиралась мусульманская свадьба. В мечети, в прохладных сумерках, мулла раскрывал Коран. Гудела, рокотала молитва. Смуглые бородатые лица припадали к коврам. Колыхались над селением дымы. На блюдах курился плов. Величавые старцы, нарядные мужчины и юноши собирались на большое подворье…

Березкин с автоматом, с болтавшейся на груди фотокамерой развернул карту. Летчики поддерживали ее, а он прокладывал маршрут к кишлаку Тора-Коталь. Морщинистое, усталое лицо знакомого командира эскадрильи, казалось, отражало эту карту. Линию полета — через лоб, переносицу, сухие, искривленные губы.

— Я думаю, надо лететь здесь, по речке. Не прямо через горы, а зайти стороной. А то придется прорывать «пэвэо», — сказал командир, удерживая на весу хрустящую карту.

— Не придется, — сказал Березкин. — Они нас не ждут. Здесь, по данным, вообще нет никакой обороны. Женщины будут отдельно. Их бомба не тронет. А мужики всей бандой кучно будут сидеть. Их и накроешь. Лишь бы вы точно вышли, и сразу, чтобы не спугнуть!

Свадьба втекала в подворье. Под тенистыми кронами на узорных коврах сидели седовласые старцы. Молодые в поклоне подносили пиалы с чаем. Тихие речи, шевеление усов и бород, шелк на подушках, черноглазое лицо жениха. И в плетеной, подвешенной клетке — златоперый павлин…

— Сажайте ко мне предателя! — сказал командир эскадрильи.

Тот, кого назвали предателем — презрительная кличка для всех, кто за деньги или из страха служил проводником в рейдах и налетах на базы, наводил вертолеты на родные кишлаки, указывал дома моджахедов, имена и явки мятежников. — пленный великан уже шел, прихрамывая, опираясь на тяжелый костыль. Лицо его, гончарно-красное, твердое, было спокойно. Широкие сжатые губы казались вырезанными из камня. Два солдата конвоировали его к вертолетам.

— На мой борт! — повторил командир эскадрильи.

Пленный подошел, молча поклонился и замер, возвышаясь пышным, складчатым шелком над головами пилотов.

— Сюда, сказал ему Батурин, — подводя к пятнистой машине, помогая влезть на ступеньку. И пока тот влезал, забросив клюку, Батурин сквозь ткань чувствовал литую мышцу.

Они уселись. Предатель между левым и правым пилотом. Сзади него Батурин, чтобы можно было общаться. Березкин с борттехником уселись на лавку.

— Ну, с Богом, как говорится, пошли! — сказал Березкин. — На свадьбе гулять и «горько» кричать! — Взвел фотокамеру, прицелившись в круглое, наполненное солнцем стекло.

Вертолеты проскрежетали по рифленому железу, взмыли один за другим. Батурин видел сквозь блистер мелькающую серую землю. Все те же развалины старой крепости, как огромный гнилой зуб с провалившимся дуплом. В недрах дупла на пепелище виднелись шатер кочевника и два неподвижных верблюда. Пролетели кишлак — клетчатую хрупкую вафлю. В ломких тисненых ячейках некоторые квадраты светились, словно покрытые золотой фольгой, — это сушился на крышах урюк. Зарябили поля, зеленые, черные, будто лоскутья бархата, нашитые на грязную мешковину пустыни. Струйки арыков пульсировали, отражали солнце.

Батурин видел, как за пышной чалмой афганца чернеет пулемет с концентрическими кругами прицела, стелется белый, сахарный солончак. Чувствовал стремительный, грозный вектор, по которому двигались вертолеты, — упрямый, отточенный, проходящий сквозь ствол пулемета. Думал: свадьба, война, ночное предчувствие смерти, мысли о милых, ожидание любви, затмение в страхе и ненависти — быть может, все это, неразделимое, переплетенное, переходящее одно в другое, и есть целостность жизни, которую невозможно понять, а можно только принять. Вот он, живой, никому не желающий зла, читавший «Бабур-намэ», летит на бомбовый удар. Он и есть носитель этой целостной жизни. Так и надо жить, не иначе.

Они пересекли долину и взмыли над главными складками гор. Казалось, под огромной попоной спят великаны. Виднелись очертания их туловищ, ног и голов. Перевалили кручи и снова снизилась к извилистой, плоской реке. Шли низко над водой, над белесыми тростниками, над вспышками черного и белого солнца. Стая уток косо взлетела. Лунь, похожий на алебарду, соскользнул и пропал под днищем.

Батурин смотрел в прогал между головой вертолетчика в пластмассовом шлеме и пышной чалмой афганца. Река кидала вверх бесчисленные отражения солнца, словно в воде открывались и гасли глаза, взлетали чьи-то руки, пытались задержать вертолет, отвернуть назад, изогнуть в обратную сторону металлический вектор. Но пилот твердо удерживал рукоять управления. Незримая тугая стрела проходила сквозь ствол пулемета, и туда, по этой стреле, неслись боевые машины.

Резко, круто воспарили, отвернув от воды. Афганец, испугавшись виража, всплеснул руками, откинулся назад, на Батурина. Вертолет набрал высоту, развернулся, поместив в стеклянные грани кабины другие два вертолета. И в прозрачном блистере неожиданно близко возник кишлак. Дувалы, сады, виноградники. Плоские крыши. Куполок мечети. Склеенные домики, рулеты и лабиринты проулков. И среди гончарной лепнины в четырехугольнике просторного подворья открылась свадьба.

Пестрая густая толпа заполнила двор, окруженный стеной с округлой глиняной башней. Белые, голубые, розовые одежды, расстеленные красно-золотые ковры. В проулках толпились люди. В соседних улицах клубился народ. И все стягивались, вливались в это подворье, где на коврах, на узорах тесно сидели гости. Сверху, с высоты, заострившимся, птичьим взором Батурин, казалось, разглядел пиалы с красным соком граната, окутанные паром груды риса с кусками смуглой баранины, блюда с плодами оринджа, бороды в серебряных, тугих завитках, шитые тюбетейки, вольные складки одежд на плечах у мужчин, и орнамент ковра, и блик солнца на стеклянном сосуде, и коня под тенистым деревом, его медное стремя, и куст блеклых роз, и легкий блеск от лежащего, притаившегося в древесной тени оружия. Он все это успел разглядеть, словно свадьба оторвалась от земли, приблизилась, опала, легла на землю разноцветным, клубящимся ворохом.

— Вот они, тут! — крикнул афганец, озираясь яростно и счастливо. Зубы его блеснули в мокрых красных губах, и глаза огненно провернулись в глазницах.

Летчик потянул рукоять, отворачивая, отваливая. Поставил землю плоско, дыбом, словно желал ссыпать, стряхнуть с нее свадьбу. И снова мелькнули две другие машины, пятнистые, длиннохвостые, с пушками и пузырями кабин.

— Пошел! — Березкин навалился на Батурина сзади, крича вертолетчику: — Дави их!

Вертолет медленно, сносимый вдоль гор, повернулся вокруг невидимой, пропущенной сквозь небо, оси. Застыл на мгновение, словно трепетал в пустоте. И грозно, мощно, напрягая все свои стальные конструкции, рванулся вперед, в пике, захватывая в ромбы кабины пестрый клубок — ковры, пиалы и бороды, помещал их в прицел бомбомета.

Сорвавшись с подвески, бомба пошла на свадьбу, продолжая лететь под днищем, отлипая, проваливаясь, удаляясь к земле. Машина, отпуская от себя белую бомбу, косо ринулась в сторону, прочь, выстригая винтами небо. Батурин, вытянув шею, заглядывал из-за плеч великана. В крутом развороте увидел черный, косматый взрыв, затмивший подворье, взлетевшие в клубах отметки тряпья. В курчавом дыму открылась на мгновение жаркая яма в том месте, где только что пестрели ковры, белели тюрбаны и бороды.

— Велик аллах! — Хромой пытался встать в рост, утыкаясь чалмой в потолок, сжимая огромные кулачищи. — Велик аллах!

— Отлично! — кричал Березкин. — Еще разок зайди!

Вертолет отваливал, удалялся, освобождая небо для атаки другим машинам. Издали, от гор, Батурин видел, как пикирует «двадцатьчетверка». Вонзает в воздух острые, черные зубья, дымные, пышные трассы, и на их продолжении, среди глиняных башен и стен, катятся круглые взрывы, ломают и жгут. В недрах кишлака, как в коптильне, начинает чадить и дымиться, и над дымом несутся узкие тела вертолетов, мерцают в подбрюшье.

Снова пошли на кишлак, снижаясь, налетая на плоские кровли. В проулке сквозь дым бежал человек в размотанной, опавшей на плечи чалме, воздев кверху руки, держа в кулаке винтовку. Второй пилот ловил его пулеметом, жал на спуск.

Стучали очереди. Было видно, как пули кудрявили пыль дороги у ног человека спереди, сзади. Тот продолжал бежать. Летчик, оскалясь, с длинным, беззвучным криком захватывал его в концентрические кольца прицела, вгонял ему в спину очередь, валил лицом вниз. Машина низко, с грохотом прошла над убитым, над кроной дерева, над главкой мечети.

— Велик аллах! — ликовал великан, сжимал огромные кулаки.

Батурину было страшно видеть свершавшееся убийство, а вблизи от себя — сверкающие, огненные, под черными бровями глазищи.

Вертолеты сновали над кишлаком, наполняя улицы огнем и сталью, словно вытачивали в глинобитном монолите новые ходы и прогалы. Били из пулеметов и пушек в коновязи, в деревья, сады, догоняли бегущих.

За кишлаком на дороге мчался всадник. Белая чалма, пузырящаяся, как крылья, накидка, шлейф пыли из-под копыт. Вертолет нагонял его низко, на бреющем, оглушал ревом винтов. Всадник обернулся, пригибаясь, сдирая из-за спины автомат. Вертолет наваливался своей мощью и скоростью. Всадник повернулся в седле, бросил поводья, ударил навстречу машине. Пуля пробила блистер, наполнила кабину мельчайшей пылью. Метнувшиеся из барабанов снаряды выломали из земли часть дороги, превратили в черную копоть. И Батурин издалека, из далекого виража видел взлетающий дым, убитых лошадь и всадника. Нес в своем ужаснувшемся сознании отпечаток того лица.

Афганец хохотал, скалил зубы.

Вертолеты возвращались домой. Батурин сидел, глядя на мелькавшие кручи. В блистере — окруженное трещинками отверстие, из него тонко, остро тянуло сквозняком.

Вернулись, сели.

— Скажи ему, — Березкин хлопнул пленного по высокому плечу, — скажи, он получит деньги. Вечером придем, потолкуем!

Афганец не кивнул, не ответил. Лицо его было спокойно и каменно. Уходил, опираясь на палку, сопровождаемый двумя автоматчиками.

Батурин лег. Он страшно устал. Глаза его были закрыты. Под веками, окруженная красным и белым, чернела дымная яма. Мчался всадник. Мелькали копыта. Клубилась прозрачная пыль. Оборачивался, приближался, отпечатывал в близком лице Батурина свое бледное, под белой чалмой лицо. И это лицо вошло в Батурина как отпечаток смерти. Чужая смерть погрузилась в него, становилась его собственной смертью.

После обеда он сидел в штабе, в кабинете Березкина, уточняя тексты фонограммы для агитационно-пропагандистского отряда. Броневик «Алла Пугачева», как называли его пропагандисты, выезжал вперед, за оцепление, перед войсковыми порядками, и вещална окруженный кишлак, предлагая мирному населению покинуть жилища, выйти из зоны боя, собраться в безопасном месте. Когда мирный народ, женщины, старцы и дети покинут дома, самолеты нанесут удар по мятежному, превращенному в крепость кишлаку.

«Благородные мусульмане, жители Мусакалы, — говорилось в тексте, — во избежание напрасных жертв и кровопролития, на которые хочет обречь вас мулла Акрам, предлагаем вам собраться к двенадцати часам пополудни у Сухого колодца, возле селения Чархи Дрош, где вывешен белый флаг…»

Батурин уточнял отдельные фразы перед тем, как отнести листок в политотдел. Представлял, как зеленый маленький броневичок, огибая стоящие в «блоке» боевые машины, медленно покатится навстречу недвижному, в желтом солнце кишлаку. Останавливается, замирает, снова начинает осторожное продвижение. Гортанный, булькающий, сносимый ветром звук улетает к домам, дувалам, гуляет среди затаившегося, обреченного на удар кишлака, возвращается неразборчивым, многократно отраженным эхом.

Березкин, сосредоточенный, аккуратный, тут же погрузился в бумаги, делая пометки на карте, в блокноте, в толстой, извлеченной из сейфа тетради.

Прогрохотали за дверью шаги. Без стука, запыхавшись, заскочил дежурный:

— Товарищ полковник, командир на ЦБУ вызывает!.. Жгут колонну!.. Вслед за начальником разведки Батурин проскочил в центр боевого управления, где уже собрались офицеры. Обступили настенную карту, впились в телефоны и рации. Командир среди разноголосицы позывных и команд стискивал трубку, перекрикивал штабистов:

— Где у тебя головные?… «Змея», «Змея»… Я спрашиваю, где у тебя головные?…

И, выведенный на громкий динамик сквозь шелесты и хрусты эфира, далекий голос старшего колонны отвечал:

— «Гора»! «Гора»!.. Я — «Змея»!.. Головные горят!.. Три головные горят!.. «Нитка» остановлена!.. Очень сильный огонь!.. Есть «ноль двадцать первые» и «трехсотые»!.. Дайте «Гром»!.. Цели «сто сорок третья» и «сто сорок восьмая»!.. Очень сильный огонь «бородатых»!..

Березкин, потрясенный, не имея места у телефона и раций — артиллерист, авиатор, тыловик, начальник штаба, сам командир, все выкликали, выспрашивали, отдавали команды с похожими, ожесточенными лицами, — обратился к Батурину::

— Сейфуддин!.. Предатель!.. Сволочь!.. В глаза мне смотрел!.. Целовались!.. Водку пили!.. Братом называли!.. Никому нельзя верить!.. Только гвоздить!.. Огнем их, огнем!

Батурин понимал: случилось несчастье. Рухнул, рассыпался, превратился в ничто сложный, взлелеянный план примирения с группировкой Сейфуцдина. Все тайные и явные встречи, посулы оружия, выплата денег, все, что должно было превратить враждебные банды в дружественное, союзное войско, прекратить боевые действия в обширном районе, сохранить от разорений кишлаки и посевы, сберечь свои и чужие жизни, — все это рухнуло. Провален план, который приветствовали в Кабуле как победу мирной политики. Все это пропало и кончилось. Дорога, которую взялся охранять Сейфуддин, пропуская колонны, снова превратилась в арену войны. Сейчас на этой дороге взрывались и вспыхивали «наливники», падали солдаты; «бэтээры» сопровождения, крутя пулеметами, били по кручам, где в окопах угнездились стрелки, поражали разрывными пулями цистерны с топливом. Лопались громадные шары огня, вставали черные башни копоти. После взрыва скелет машины спекался в белом огне.

— «Гром»!.. Я — «Белка»!.. Я — «Белка»! — хрипел в трубку начальник артиллерии, направляя огонь на дорогу. — Цели «сто сорок третья» и «сто сорок восьмая»!.. Беглый огонь!..

Березкин бешено крутил синими, потемневшими от ненависти глазами:

— Предатель!.. Спалить его заживо!..

Батурин ушел с ЦБУ, чувствуя, как все в нем болит и страдает — не телесным, а душевным страданием. Он, переводчик, пусть и скромный, но участник миротворческого плана. Присутствовал на тайных свиданиях с Сейфуддином ночью, на коврах, за дымящимся пловом, когда под дугой тускло блестели уздечки и винтовки охраны и стрелок в «бэтээре» сжался под броней у прицела. Он, Батурин, поверивший Сейфуддину, полюбивший учителя Фазли, его мягкую речь и искренние, глубокие мысли, не мог понять причину крушения. Пугался обмана, вероломства, в которые был вовлечен. Не сумел разгадать среди сладких уверений и истовых клятв тонкого, умелого сокрытого лукавства. Нет, он не знаток Востока и бессилен перед его глубиной и тайной. Отделен от него своим чужеродством.

В стороне, за казармами, в пыльной степи рвануло воздух, продернулся огненный шнур. Тучи праха и дыма потекли над землей, и в них мерцали и лопались рыжие глазницы. Била артиллерия. Самоходные гаубицы посылали снаряды в горы, крушили позиции моджахедов, вызволяя колонну.

К вечеру в расположение части въехала колонна. Пыльные КамАЗы, цистерны в потеках топлива, исцарапанные фургоны, зачехленные брезентом грузовики. На лобовых стеклах машин были видны пулевые отверстия в паутинных трещинах, из-за которых глядели утомленные лица водителей. Одну машину, с пробитым радиатором, приволокли на прицепе. Из другого «наливника», из цистерны, сквозь пробоину хлестало топливо, и водитель, выскочив из кабины, затыкал отверстие тряпкой.

Из «бэтээров», замызганных, закопченных, выгружали убитых. Батурин видел круглое, с оскаленным ртом, серое лицо, открытые, полные холодных слез глаза. Другое, обгорелое, в красной коросте, тело укладывали на носилки, и санитар торопился набросить брезент.

Военврач Ловчук, расторопный, быстрый, помогал выгружать раненых. Покрикивал на санитаров, поддерживал под руку лейтенанта с перевязанной шеей, подсаживал его в фургон с красным крестом. Лейтенант возбужденно, лихорадочно ему говорил:

— Я на броне!.. Кголовной!.. Смотрю, горит! Я пулеметчику: «Режь!..» А у него заклинило!.. Я — к люку!.. А меня жигануло!..

Батурин шел вдоль колонны, пахнущей бензином и пылью. В степи грохотала артиллерия. Летели с воем реактивные, сжигающие небо снаряды. Падали далеко в невидимой «зеленке».

В вечерней степи, озареные низким солнцем, маячили древние крепости — свидетели старинных нашествий…

Батурина опять разбудили ночью. В маленькой комнатке, где обычно встречались с агентами, за низким столиком сидел Березкин, а напротив него учитель Фазли. Еще недавно, день назад, Батурин любовался его благообразным лицом, легкими, изящными движениями, от которых складки на просторных одеждах ложились красивым узором. Теперь учитель Фазли был в пыли и грязи, в разорванной, с запекшейся кровью накидке. Его рука была обмотана тряпкой. На пальцах под ногтями темнели земля и кровь. Лицо, оцарапанное, дергалось мелкими, пробегавшими судорогами. Он не притрагивался к пиалке с чаем, к выложенным на блюдо сладостям.

Едва Батурин вошел, он без приветствия, торопясь, взмахивая раненой рукой, стал говорить, устремляя выпученные глаза на Березкина, ему обращая свою клокочущую речь.

Зачем шурави понадобилось так жестоко его обманывать? Зачем шурави обманывают тех, кто стал их друзьями и готов был вместе с ними сражаться против корыстных и вероломных людей? Почему шурави клялись в вечной дружбе и нарушили клятву?

— Что он такое несет?! — тихо и яростно отвечал Березкин. — Я думал, поймаю его как-нибудь и собственноручно вкачу ему пулю между глаз! А он явился и пудрит мне здесь мозги! Скажи ему, мы сейчас отправимся в морг, я покажу ему убитых водителей и тут же в морге расстреляю его, как лживую собаку! Чтобы мертвым парням, если есть загробная жизнь, стало хоть немного легче! Одним предателем меньше! То же самое сделаю с Сейфуддином, если он мне попадется живым! Если его кости еще не перемололи снаряды наших гаубиц и реактивных установок!..

Батурин перевел буквально с той же яростью, с тем же отвращением и презрением, представляя, как лежат сейчас в морге тела убитых водителей, завернутые в серебряную фольгу, представляя их матерей, не ведавших о случившемся, спокойно спавших в далеких городах и поселках.

— Почему Сейфуддин клялся аллахом, что скорее отдаст на заклание родного сына, чем нарушит договор о мире? — Березкин выговаривал слова медленно побелевшими от бешенства губами. — Вы обещали охранять проходящие по дорогам колонны, и мы поверили вам!.. Почему ваши пулеметы расстреляли колонну?!

— Сейфуддин отдал на заклание родного сына! — ответил гонец, и по его измученному, поросшему голубоватой щетиной лицу прокатилась конвульсия боли. — Ваши вертолеты расстреляли свадьбу сына Сейфуддина Маджида. Маджид убит, а Сейфуддин ранен в спину. Вы обманули Сейфуддина словами о мире, дождались праздника и хотели разом убить Сейфуддина и лучших моджахедов! Сейфуддин, несмотря на рану, сам вел бой на дороге, сам стрелял из «дэшэка», сам поджигал машины! Он сказал, что будет мстить шурави до самой смерти! И если какой-нибудь шурави попадет ему в плен, он сам будет отрезать от него каждый час по кусочку! И, может быть, его сын Маджид услышит, как визжит шурави!

Батурин перевел и видел, как страшно белеет лицо Березкина. В белой, словно костяной, голове застыли белые, наполненные ужасом глаза.

— Какая свадьба?! Какой Маджид?! Наши вертолеты разбомбили свадьбу Махмудхана — головной отряд муллы Акрама!..

Гонец не слушал. Ему было дурно. Он боролся с обмороком. По лицу пробегали конвульсии. Видно, где-то рядом с ним разорвался тяжелый снаряд, и его сознание, его речь, его одежда и тело были исковерканы взрывом.

Зачем шурави обманули его? Он верил шурави, любил шурави. Хотел, чтобы кишлак, в котором стоит его школа, насладился миром. Теперь там снова война, снова рвутся снаряды. Сейфуддин ищет его, хочет убить. Считает, что он, учитель Фазли, выдал шурави место, где совершалась свадьба, указал кишлак Тора-Коталь. Теперь Сейфуддин станет искать его, станет вылавливать его жену, детей, сестер и братьев. Где ему укрыться от смерти?

— Как же так!.. — Березкин шевелил узкими белыми губами. — Одним махом всех разом… Как же так!..

Страшная, грозная истина пропитывала их обоих, начальника разведки и переводчика. Хромой великан в голубой чалме сидел в вертолете, наводил машину на свадьбу, и верный взрыв, разметавший ковры и бороды, фарфоровые блюда и чашки, разметал и разрушил весь сложный, мучительный план, над которым трудился Березкин, пытавшийся замирить мятежные кишлаки Сейфуддина. Бомба разбила свадьбу, разрушила мир, и красные губы в черной смоляной бороде хохотали, влажно блестели, издавали ликующий клик.

— Пошли! — Березкин вскочил, потянул за собой Батурина.

Тусклый подземный бункер, заплеванный пол, блеклая лампочка. Пленный стоял, огромный, с бритой бугристой головой, прижимаясь к железной стене. Березкин, задыхаясь, срываясь на хрип, выкрикивал в близкое недвижное лицо. Батурин повторял тот же крик, тот же хрип:

— Ты мне сказал, что в Тора-Коталь будет свадьба Махмудхана и на свадьбу прибудет его отряд! Ты мне сказал или нет?!

Пленный молчал. Не мигая, остановившимися черно-блестящими глазами смотрел мимо, будто не слышал вопроса. Его каменное, красное, со стиснутыми губами лицо, окруженное черной бородой, было недвижным.

— Ты, подлый, вонючий баран… Ты сказал, что ненавидишь муллу Акрама и поможешь нам! Наведешь вертолеты на Тора-Коталь. Ты так говорил, отвечай!!!

Пленный молчал, и лицо его каменело все больше, словно он на глазах превращался в гору. И только зрачки, не мигая, мерцали, смотрели сквозь железную стену, холодную землю, видели что-то сквозь толщу земли и металла.

— Ты обманул меня! Можешь радоваться, что обвел меня вокруг пальца! Я не раскусил твоей подлой лжи! Но я сейчас пристрелю тебя, прямо здесь, и выкину твое вонючее тело на помойку собакам! Оно никогда не увидит земли, и никто не узнает, какой ты герой! И рая, в который вы все так стремитесь, тебе тоже никогда не видать! Потому что кости уйдут не в могилу, а достанутся голодным собакам!

Березкин достал пистолет, сунул дуло в шею пленного. Но тот не моргнул, не шевельнулся, словно был из камня, и пистолетное дуло уперлось в гранит.

— Нет, я не стану тебя стрелять! Я отошлю тебя начальнику безопасности Хассану, и ты со своей хромой ногой станешь бегать так быстро, что тебя не догонит ни один олимпийский чемпион!..

И тут великан шевельнулся. Глаза его моргнули. Брови двинулись вверх. Грудь поднялась, наполнилась тяжким вздохом. Губы в бороде разомкнулись. Он издал глухой, похожий на стон звук. Голос его рокотал, возносился, наполняя железный бункер. Огромное тело стало раскачиваться, тень колыхалась, складки одежд шевелились. И сквозь рокот и гул возникало, многократно повторялось: «Аллах акбар!..»

Батурин слушал это подземное пение, чувствовал, как холод земли проникает ему в самое сердце, и оно останавливается, полное холодной земли.

Днем Батурин смотрел, как в туманном от пыли воздухе крутятся винты вертолетов. Броневая колонна выруливала в душную степь, выстраивалась длинным размытым хвостом. Скрипели гусеницы танков, наматывая на себя песок. Колыхались на рытвинах ромбовидные бронетранспортеры. Батальон собирался в поход на Мусакалу. И он ждал, когда появится «бэтээр» начальника разведки, чтобы прыгнуть на горячий борт, опуститься в чрево машины.

На бестравной, утоптанной земле крутился смерч пыли, впиваясь в землю маленькой, плотной головкой, поднимал к бесцветному небу шаткую, дымную спираль. Медленно двигался, приближался к Батурину. Тот смотрел на смерч, оцепенев, не в силах пошевелиться, видя приближение мутного вихря. Ему казалось: в кружении пыли мечется, машет руками чья-то громадная, в чалме и накидке фигура. Смерч приблизился, встал перед ним плотно и душно. Обнял его своим жаром. Выпил единым глотком всю его жизнь и силу. Осушил, обезводил, лишив сознания и воли. Промчался дальше, оставив его стоять посреди глиняной, выжженной, изрубленной гусеницами степи.

И он стоял, понимая, что мертв, что его настигла гибель. Смотрел, как в туманном небе идут вертолеты

Седой солдат

Николай Морозов, еще недавно первокурсник филологического факультета Московского университета, а теперь рядовой, служил в Афганистане уже два месяца. И все месяцы ему снились домашние московские сны. Будто в день рождения Пушкина он пришел к памятнику. Кругом толпится летний нарядный народ, кладет цветы, какая-то девушка в больших очках читает стихи, и следующая очередь его, Морозова. Он перешагивает низкую, из бронзовых листьев, цепь. Ступает на цветы. Ему страшно, сладко. Видна улица Горького, блеск машин, квадратные часы на фонарном столбе. Из толпы глядит на него Наташа, невеста. Он видит близко ее лицо. Готов читать «Полтаву». Но стихи, такие знакомые, ускользают — ускользают пехотные полки, кавалерия, скачущий царь. Он гонится за ними, перескакивает через цепь, мимо Наташи, растерянной, умоляющей, зовущей его обратно.

Он проснулся от команды: «Подъем!», совершая быстрый, мучительный переход от сна к яви. И этой явью был ефрейтор Хайбулин, ловко вталкивающий ногу в большой ботинок. Его голая мускулистая рука голубела наколкой. Орел распахнул крылья, держал в клюве ленту с надписью: «Привет из Герата».

— Ты почему вчера лавки в столовой не отдраил? — ботинок Хайбулина качался у самых глаз.

— Прапорщик тебе сказал драить, — Морозов старался подальше отодвинуться от стертой подошвы.

— Сказал мне, а драить ты будешь! Вечером проверю. Не выдраишь, ночью подниму, понял?

Хайбулин служил второй год. Подошвы его ботинок были стерты об афганские камни и шершавую броню транспортеров. Он мог позволить себе резкость с молодыми солдатами: под обстрелами хлебнул «афган», готовился к увольнению. Все в этом грубом ефрейторе вызывало у Морозова протест, казалось проявлением неумного, злого высокомерия, с которым приходилось мириться.

Утро было таким, как вчера, как все эти дни. Прохладные розоватые предгорья, еще не накаленные солнцем, еще не ставшие пепельно-серыми, как высыпанная из печей зола, над которой дрожит стеклянно-едкое непрозрачное небо. Длинная, из холмов выходящая трасса, еще пустая, без единой машины, без долгой вереницы серо-зеленых усталых колонн. Красный флажок на матче посреди бестравной, усыпанной гравием клумбы. Каждый вечер горячий гравий равнялся граблями, и он, Морозов, вчера занимался этой, не связанной с выращиванием овощей агротехникой.

Толкотня солдат возле умывальников. Слишком шумное, как казалось Морозову, нашествие на столовую, с громыханием тарелок и чайников, где чай был дезинфицированным, с запахом поликлиники. Утренний развод перед флагом — с оружием, в касках, выезд на охрану дороги. Утром, до подхода автоколонн, рота занимала позиции на окрестных высотах. Солдаты залегли в мелких, открытых пеклу окопах. Проводили на солнцепеке день, вглядываясь в окрестные лысые горы, в бетонную трассу, по которой, слепя стеклами, шли тяжелые КамАЗы, катили стремительные, похожие на ящериц патрульные транспортеры.

Боевую задачу им ставил офицер-политработник, ночевавший в роте. Немолодой, обгоревший на солнце подполковник в мятой панаме с белорусским, чуть шепелявым выговором. Морозову нравился этот выговор, казавшийся невоенным, нравилось усталое его лицо, как у знакомого конюха в той давней деревне, где когда-то отдыхал на даче с родителями. Конюх отворял косые ворота сарая. Из тьмы, из теплых сенных ароматов выбегали разноцветные лошади, ржали, брыкались. И так хотелось прокатиться, промчаться верхом, да не было смелости. Ни разу в жизни он так и не ездил на лошади.

— Докладываю обстановку на трассе… день сегодня на вашем участке особенный. Помимо обычных колонн, которые вы охраняете, пройдет колонна комбайнов, грузовики с семенным зерном, удобрениями. Эту колонну правительство направляет в кишлаки, где созданы госхозы, вроде наших совхозов. Колонна эта мирная, хлебная, крестьянская, но она врагу страшнее танков и артиллерии. Поэтому на нее могут напасть, а вам ее нужно непременно сберечь. «Духи» высылают разведку, будут за вами следить. На осле проедут, на грузовике. Все примечайте. Чтоб мину не уложили и вас на мушку не взяли. Понятно?

Подполковник прошел вдоль строя, заглядывая в лица солдат, словно хотел убедиться, понятно ли им. И Морозов, встречаясь с ним взглядом, успокаивал его: понятно!

— Далее… Осторожность, внимание на позиции! — говорил офицер. — Смотреть, смотреть в четыре глаза! А если есть запасные, то и их достать! Поступила информация, что в район нашего расположения прибыла группа наемников-европейцев. Эти дело знают. Матерые, воевали в Африке, во Вьетнаме. Значит, что-то замышляют особенное. Будут стараться добыть «языка». В руки им лучше не попадаться. Поэтому еще раз приказываю и прошу — бдительность! Не отвпекаться, не дремать! Глаза вперед и глаза назад! Каски на голове! Гранаты наготове! Находиться только в окопе! Сектор обстрела просматривать! Чего мы, офицеры, командиры ваши, хотим? Хотим, чтобы вы отслужили и вернулись благополучно домой. К матерям, к отцам. Чтобы пошли — кто дальше учиться, кто дальше работать. Жили бы долго, всласть, до старости. А для этого — бдительность! Не приказываю, а прошу: берегите себя.

Эта просьба, легкое шелестение речи, просящее немолодое лицо трогали Морозова. Хотелось, чтоб подполковник продолжал говорить.

Но уже подкатывали, пуская дымки, бронетранспортеры, и ротный короткими командами рассаживал солдат по машинам.

Стоять в дозоре на сопке выпало Морозову все с тем же ефрейтором Хайбулиным. И это огорчило: весь день в тесном окопчике с неприятным человеком.

Провожал их по трассе все тот же подполковник. БТР остановился у серой горячей осыпи, полого спадавшей к бетонке. Здесь полгода назад случилась засада. Колонна «наливников» попала под удар душманов. Два исковерканных обгоревших остова, сброшенные в кювет, бугрились и ржавели. Напоминали мертвых, с переломанными хребтами животных. На вершине светлел окопчик, выдолбленный в камнях нападавшими. В нем же, чуть углубленном, предстояло угнездиться солдатам — держать под прицелом подступы к трассе и окрестные сопки.

— Откуда родом, солдат? — спросил подполковник Морозова, когда спрыгнул с брони на бетон и прапорщик из люка подал Морозову миноискатель: ночью подходы к окопу и сам окоп душманы могли заминировать.

— Из Москвы, — ответил Морозов, благодарный за этот пустячный, такой обычный вопрос.

Подполковник почувствовал эту благодарность. Чуть тронул его за плечо:

— Почти земляки. А я с Гомеля. Если отсюда смотреть, это рядом! Давай, сынок, служи! — и, ступая с бетонных плит на обочину, Морозов чувствовал на себе провожающий невоенный взгляд офицера.

Он шел вверх по едва заметной, набитой солдатскими ботинками тропе, вонзая щуп в землю, осторожно, нервно, ожидая, что вот-вот стальная игла встретится с миной, искусно и ловко вживленной в тропу быстрыми руками минера.

— Стой! Подожди! — окликнул, дернул его за китель Хайбулин. — Держи, на! — скинул с плеча, передал ему свой автомат. — иди за мной! Дистанция — десять метров! — и, оттеснив Морозова, отдавив его локтем назад, удерживая на расстоянии взбугрившейся чуткой спиной, пошел цепко, точно, по-звериному осторожно, внимательно прощупывая гору, приглядываясь, принюхиваясь. И Морозов, отстав от него, неся на плече два автомата, испытал двойное чувство: все то же негодование за резкость и похожую на изумление благодарность — ефрейтор не пустил вперед его, новичка, заслонил собой от опасности. Там, в гарнизоне, отлынивая от мелких изнурительных дел, пытался перекладывать на новичка черновую работу. Здесь же, рядом с опасностью, он брал на себя ее главное бремя. Щадил берег новичка. Так понимал его Морозов, идя вверх по склону в десяти шагах от ефрейтора, видя, как льются мелкие камушки из-под его подошв.

— Чисто… Не было «духов»! Никаких «подарков»! — Хайбулин стоял на краю мелкого окопа, тыкая щуп в бруствер и каменисто ложе, где валялась пустая пачка «Примы» и метался черный испуганный жук. Ефрейтор попытался раздавить его, но тот увернулся и скрылся в расщелине. — Давай сюда.

Они спрыгнули вниз. Уложили на дно фляжки с водой, ручные гранаты. Потоптались и легли грудью на теплый бруствер, выставили головы в зеленых касках.

Прямо напротив окопа высилась другая гора, в травяной клочковатой зелени, и где-то за ней близко находился кишлак. Морозов тянулся к этой горе, стараясь уловить запахи дыма, жилья, не искушенной зноем травы. Еще одна гора, розоватая и бестравная, была в длинных осыпях. Их разделяло безводное желтовато русло, столь сухое на вид, что Морозов облизал губы, посмотрев на фляги с водой. Под откосом поблескивала трасса, закруглялась упруго, исчезала в горбатых холмах. Там, в тенях и промоинах, высились далекие горы, голубые, облачно-белые, словно в другой, запредельной земле.

Морозов смотрел на их недоступную голубую прохладу. Любовался их воздушной, неземной красотой. Пережил мгновенное, близкое к восторгу волнение — загадочность своего появления здесь, в этом мелком окопе, где в расщелине спрятался испуганный жук. Окоп отрыли другие люди, смуглые, черноусые, в черно-белых чалмах и повязках. Прижимали к потным щекам винтовки. Слушали гул приближавшейся колонны. Он попытался ощутить их врагами, жестокими, беспощадными, для кого приготовлены его зеленые, начиненные взрывчаткой гранаты, теми, кто грозит ему нападением, смертью и на кого нацелен его автомат. Но горы вдали нежно голубели. В их лазури чудились минареты и пагоды, узорные беседки в садах, глиняные расписные сосуды. И было загадочно-чудным его появление здесь.

— У тебя кто есть дома? — спросил Хайбулин Морозова. — Ну, женщина или кто там она тебе? У меня — три! — засмеялся ефрейтор. — Все три ждут, все три пишут! Приеду, скину хэбэ, костюмчик надену и пойду к ним. Сперва к Райке, потом к Валюхе, а потом к Розке. Широкий выбор!

Морозова покоробило. Казалось, что Хайбулин умышленно его мучает, унижает, посягает на что-то. Он на мгновение представил и сразу же отвел, заслонил, защитил собой лицо Наташи, присылавшей ему короткие, застенчиво-пылкие письма, в которых жалела, что так и не успели съездить вместе на Бородинское поле. А одна она не поедет. Дождется его.

— Отец-мать есть у тебя? — спросил Хайбулин и невесело усмехнулся. — У меня никого. Я детдомовский.

Морозов в раскаянии испытал к нему сострадание, чувство вины. Вновь пережил, но уже как боль, а не сладость, загадочность своего появления в этом малом окопчике вместе с Хайбулиным, посреди волнистых афганских гор с отдаленной синью хребтов. Две их жизни, столь разные, сошлись на пустынной горе, на нагретом бруствере окопа.

— Кури! — предложил ефрейтор, доставая пачку.

— Не курю, спасибо, — ответил Морозов.

— Как хочешь, — равнодушно ответил ефрейтор и задымил сигаретой. Внизу послышался слабый, металлически-дребезжащий звук. На трассу вынеслась кофейного цвета легковая машина, должно быть, «тойота». Прижимаясь к бетону, словно вбирая голову в плечи, промчалась, и Морозов заметил, что она битком набита людьми. Мелькнули чалмы, бороды, красное женское платье.

— Ну, скоро колонна пойдет! На подходе, — сказал Хайбулин, провожая взглядом машину. «Тойота» с нетерпеливым шофером, еще робея, еще страшась засады, пронеслась и исчезла в холмах.

Снова раздался надсадный металлический звук. Показался автобус, медлительный, перегруженный, осевший набок, оклеенный аляповатыми блестками, разноцветными аппликациями. Морозов с горы различал сквозь пыльные стекла белые повязки, окладистые темные бороды, смуглые, похожие на сухофрукты лица.

— А кто их знает, кто едет? — размышлял вслух Хайбулин, поглаживая автомат. — Может, «духи» и едут! Кто их проверит!

Стало жарко. Окоп, хранивший следы ночной легчайшей влаги, высох, побелел. Стал похож на медленно накаляемый тигель. Морозов расстегнул и снял каску. Было тихо, светло. Ничто не предвещало боя, и слова белоруса-подполковника о бдительности, об опасности казались преувеличением.

Глухо, слабо зарокотало, приближаясь, наполняя предгорья стелющимся многозвучным гулом. На трассу, мерцая зелеными ромбами с тонкой черно-стеклянной сталью поднятых пулеметов, выкатили транспортеры. За ними на дистанции, чуть дымя, возник КамАЗ, новый, зеленый, с прицепом, с тремя укрепленными в кузове цистернами. «Наливник» казался длинным, хвостатым. Гибко вписывался в плавный изгиб дороги. За первым показался второй, третий. Одинаковые, неторопливые, мощно-тяжелые, разделенные равными интервалами. И когда головная машина исчезла в холмах, вся трасса была в движении. Чадно дымила, пропуская непрерывно возникавшие КамАЗы. Морозов насчитал уже восемь машин. Вдруг представил, как лежащие в этом окопе в засаде били по машинам, поджигали их и пылающие грузовики продолжали катить, скрываясь за уступом, унося с собой пламя. А стрелки все били и били зажигательными пулями в новые, появлявшиеся из-за кручи КамАЗы, превращая трассу в ревущий желоб огня.

— Спокойно идут, нормально! Не обстреливали! — сказал Хайбулин, наметанным глазом следя за машинами. — Сразу видно, были или нет под обстрелом. С Союза идут нормально!

Морозов смотрел на мелькание кабин. Каждая, возникая, посылала на гору блик солнца, и в ней за опущенными боковыми стеклами виднелся водитель со сменщиком в бронежилетах, но без касок. Иные занавесили жилетами стекла. Морозов представлял их на мягком сиденье с лежащими в ногах автоматами. У шлагбаумов, где останавливается ненадолго колонна, стягиваясь, поджидая оставшихся, будут подбегать солдаты. Искать земляков, слать приветы по трассе. Сунут в кабины пачки писем — и назавтра конверты уже будут на родине. Морозов пожалел, что не может передать два готовых письма. Одно — домашним, нежно, успокаивающее, с подробным описанием природы. Другое — Наташе, насмешливое, чуть выспреннее, где в каждой фразе он старался быть ироничным и оригинальным.

Колонна прокатила — с замыкающими бронетранспортерами, с грузовиком, везущим на открытой платформе зенитку. Ствол почти вертикально вверх — не по самолетам, а по кромке высоких скал, где была возможна засада, мог притаиться враг.

Опять стало пусто, беззвучно жарко! Начинавшийся день сулил долгое слепящее пекло. И этот ровный прибывающий жар, размывавший очертания мира, настраивал душу на терпеливое ожидание, на монотонное течение однообразных минут.

Но это однообразие мира снова нарушилось звуками механизмов. Звук скапливался за уступом, рос, увеличивался, и Морозов гадал, что же там было, что издавало звук. Из-за поворота дороги появилась красная медлительная махина, в уступах, лопастях, перепонках. Комбайн, неповоротливо-важный, в мерцании кабины и фар, в лакированном сиянии бортов. Его появление здесь, среди голых каменных гор, казалось удивительным.

Следом вышел второй комбайн, третий. Одинаково красные, они осторожно и одновременно уверенно двигались сквозь горячий камень к невидимой, от комбайна им известной ниве, воде, борозде. И Морозов, ловя зрачками прилетавшие лучи света, чувствовал их алую, наполнившую низину жизнь.

Вереница комбайнов прошла. Следом — грузовики с мешками, с наколоченными на борта транспарантами с белой афганской вязью. В кабинах на мешках сидели люди в чалмах, а в одном грузовике на кулях устроились музыканты. Наверх, в окоп, долетали звуки дудок и барабанов. Они с Хайбулиным вылезли, вглядывались в пестрые одежды играющих, в их повязки и бороды. Те заметили их с дороги, замахали, заиграли сильней, и Морозов махал в ответ.

Ему жаль было отпускать за уступ эту азиатскую музыку, славящую будущий, еще не посеянный урожай, эти хлебные кули, эти алые комбайны. Он напутствовал, благословлял их, желал им добра.

Два «бэтээра» прошли в хвосте колонны, чутко шаря усиками пулеметов по горячим гребням и осыпям.

— Дойдут, куда они денутся! — сказал Хайбулин.

И в момент, когда транспортеры исчезли и гул колонны стал пропадать, впитываться в камень, Морозов почувствовал приближение опасности, это напоминало легкую, пробежавшую по солнцу тень, кончившуюся перебоем сердца. Тревога, как ветерок, пронесла по небу несуществующее облачко, и морозов, оглядываясь, стремился понять, что это было. Кругом пустые, белесые, опадали откосы. Не было причин для тревоги. Не было источника опасности. Морозов осмотрел оба автомата, плоско, стволами наружу лежащие на бруствере, зеленые клубеньки гранат, круглые, с тусклым свечением каски.

«Померещилось!» — подумал он, проталкивая сквозь сердце невидимый тромбик тревоги, растворяя его в ровном дыхании.

На соседней зеленовато-пятнистой горе послышалось блеяние, звон колокольцев, долгий, повисший в воздухе окрик. Через гребень на травянистый склон стало перетекать стадо коз. Бестолково разбегались, утыкались в пучки зелени и снова скачками бежали под кручу. Пастух в долгополых одеяниях, в грязно-белой повязке возник на вершине, опираясь на посох. Подпасок, мальчик в тюбетейке, в бирюзовой рубашке, засеменил наперерез стаду, не пуская в долину. Морозов смотрел на них. Не было в них опасности, а был в них мир и покой, признак близкого кишлака, куда хотелось заглянуть. Увидеть поближе глинобитные каленые стены, низкие, вмурованные в них двери, дворик с каким-нибудь глянцевым остриженным деревом, деревянный помост с ковром, медный с тонким горлом кувшин.

Но пока не довелось ему увидеть афганский домашний очаг: мимо кишлаков, на скорости, проносили его бронетранспортеры. Так же на скорости, сквозь бойницу, он увидел с горы Герат. Огромный, бугрящийся, желтый, словно барханы, с высокими, похожими на фабричные трубы минаретами. Город казался горячей каменистой пустыне.

— Козы у них интересные. Маленькие, как кошки, и лохматые! — заметил Хайбулин. — У моей тетки в Уфе козел был. Громадный, злющий. Грузовик мог рогами перевернуть! А это разве козы?

Стадо медленно разбредалось, застывало в горах. Пастух и подпасок, изредка вскрикивая, шагали по склону, управляя движением коз.

И опять легчайшее дуновение тревоги пролетело над Морозовым. Оставило в воздухе едва заметную, из света и тени, рябь.

По трассе прокатил грузовик — высокий фургон в золотистых и розовых метинах, в бесчисленных висюльках и наклейках. Востоком — сказочным, из «Тысячи и одной ночи» — веяло от этого по-азиатски яркого грузовика.

Внезапно пастух на горе тонко вскрикнул. Взмахнул руками и, упав навзничь, стал колотиться затылком, спиной так, что козы испуганно от него побежали, открывая пустые серо-зеленые пролысины. Мальчик-подпасок замер, оглянулся на жалобный вопль. Пастух кричал и катался. Чалма его отскочила. Были видны дрыгающиеся ноги в лохматых штанинах. Слышался булькающий, причитающий крик.

— Что с ним? — спросил Морозов, пораженный этим внезапным зрелищем.

— А кто его знает! — тревожно вглядывался Хайбулин, натягивая китель, подставляя ухо визгливым, перекатывающимся через лощину выкрикам. — Может, припадочный. Или змея укусила. Или скорпион. Их здесь, сволочей, полно! Самое ядовитое время!

Пастух затих. Мальчик мелким скоком, мелькая голубым, подбежал, склонился, и оттуда, где были оба, донесся тонкий детский плач.

— Умер, что ли? — Хайбулин всматривался через прозрачное пространство солнечного сухого воздуха, увеличивающего, как огромная линза, соседний склон с козами, с лежащим человеком и мальчиком. — Это они с виду крепкие, жилистые, а внутри гнилые! Болеют! Может, сердце не выдержало? Походи-ка по горам, по солнцу! А ведь старик…

Пастух шевельнулся, засучил ногами. Было видно, как один башмак его соскользнул, смутно забелела голая ступня.

— Жив! — воскликнул Морозов. — Я пойду посмотрю! Надо помочь! Может, бинт, может, жгут?! Что ж, он так и помрет у нас на глазах? Пойду! — и он, похлопав по индпакету, повинуясь порыву сострадания, был готов легким скоком выпрыгнуть из окопа.

— Стой! — властно остановил его Хайбулин. — Куда суешься! Я пойду! А ты давай наблюдай, если что — прикроешь!

Ефрейтор поднял флягу с водой, прихватил автомат и, покинув окоп с мелкой осыпью катящихся камушков, стал спускаться в лощину. Морозов держал оружие, смотрел, как Хайбулин переходит сухое русло, разделявшее подножия двух гор, распугивает пасущихся коз, приближается к лежащему пастуху и мальчику с бледной каплей лица, с желтой каймой тюбетейки. Ефрейтор балансировал на невидимой тропке, раскачивал рукой с автоматом. Казался вышитым на горе. Вдруг близко, из-за спины Морозова, раздался выстрел. Ефрейтор, словно его оторвало от горы, стал падать. И Морозов молниеносно, с ужасом прозревая, понял: случились обман и несчастье. Пастух — не пастух, а оборотень, переодетый враг, в которого надо стрелять, и надо стрелять в кого-то еще, близкого, стремительно налетавшего сзади. Он не успел развернуться, поднять с камней оружие. Что-то взметнулось рядом, пыльное, серое, и страшный крушащий удар в неприкрытый каской затылок поверг его в глубь окопа. Погасил гору и небо.

Он очнулся, и первое, что увидел выпученными, налитыми слезами и кровью глазами — непрерывно струящееся течение земли. Размытые, исчезавшие и возникавшие камни. Белесый шерстяной овал, к которому прижималось его лицо, остро пахнущий, дышащий и екающий, оказалось лошадиным боком. Свисающее медное стремя, пустое, блестящее у самых глаз. И расколотое костяное копыто, мерно бьющее в близкую землю. Он ощутил горячую ломоту в затылке, все еще длящийся, расплывающийся болью удар и множество мелких, царапающих и жалящих уколов, вонзившихся в его шею и спину. Попробовал шевельнуться. Понял, что связан, перекинут через седло лицом вниз и завален сверху ворохом серых сухих колючек, прокусивших ему рубаху и брюки. И тут же вспомнил выстрел, Хайбулина, отрываемого, отделяемого от горы с занесенной вверх, сжимающей флягу рукой. И это зрелище упавшего ефрейтора, и последнее перед ударом чувство ужаса, и теперешнее мелькание каменистой тропы с пустым медным стременем, отшлифованным чьей-то подошвой, — все это слилось воедино. Наполнило его тоской, пониманием, что с ним случилось огромное, непоправимое несчастье. С ним, Морозовым, еще недавно студентом, любимцем друзей, обожаемым родными и близкими, милым, веселым, талантливым, полагавшим, что ему уготовано необыкновенное, из успехов и счастья будущее. Все, что с ним сталось и станется, — все ведет его к необратимой и страшной погибели.

Это обессиливающее знание, твердые тычки лошадиного хребта в живот, пузырь боли, разраставшейся в затылке, приблизили обморок. Он попробовал шевельнуться, и его больно стошнило на стремя, на расколотое, переступающее копыто.

— Да что же это? — простонал он. — что же это такое!

Послышался окрик, другой. Лошадь снова споткнулась. Зачастила, затопталась на месте. И он, страдая, сдувая и сплевывая ядовитую желчь, увидел остановившийся малый клочок земли, шершавый и седой, с поставленным на него желтоватым лошадиным копытом. И как ни было ему худо, глаза отсняли этот кадр, и мелькнуло: если будет жить, если только жить будет, вспомнит не раз этот безымянный островок чужой земли с лошадиной ногой на нем.

Ворох колючек отпал, и Морозов в посветлевшем, распахнувшемся воздухе боковым зрением увидел двух близких всадников. Коричневатые потные лица. Жесткие бороды и усы. Белые и черные ткани, венчавшие головы. И медный блеск то ли блях на уздечках и седлах, то ли пуль в ленточных патронташах. Всадники молча смотрели на него черными выпуклыми глазами.

Снова раздался окрик, и чьи-то сильные, грубые руки сдернули его с лошади. Перевертываясь, он больно упал спиной на твердую землю, еще в падении, со связанными за спиной руками, спасая больной затылок. И это гибкое кошачье движение смягчило удар. Он лежал теперь лицом вверх, в горячее небо, и с неба смотрели на него четыре лошадиные губастые головы и четыре горячих, грозно-неподвижных лица. Три чалмы, три твердые смоляные бороды и четвертое, безусое молодое лицо, наголо стриженная голова, яркие белки чернильно блестящих глаз.

Он лежал и смотрел на них, а они — на него, лошади и наездники. И опять зрачки, дрогнув от страха, сфотографировали этот кадр, этот опрокинутый мир, в который он был втоптан и вбит.

Молодой басмач был ближе остальных. И Морозов увидел, что у него на плече, смяв пышные складки одежды, висит его, Морозова, автомат, а живот перепоясывает его, Морозова, солдатский ремень со звездой. Взгляд чернильных ярко-недвижных глаз был изучающий, презирающий, ненавидящий. И Морозов сильнее, чем боль, почувствовал себя униженным, побежденным среди сильных, его победивших врагов, созерцающих его поражение, его неопрятный, беспомощный вид, перепачканное лицо.

Всадник в черной чалме, блеснув в бороде зубами, что-то сказал, короткое и рокочущее. Двое других соскочили с седел и в четыре руки цепко, больно вознесли Морозова вверх. Снова кинули на лошадиную спину. И ворох колючек, мелко вонзившихся в кожу, накрыл его. Мир снова сузился до серого овала земли с растрескавшимся копытом. Но Морозов знал, что близко, рядом, перетянутые кожаными патронташами, с худыми, накаленными лицами, высятся в седлах враги. Сильные, беспощадные, завладевшие им. Обманувшие его на вершине горы. Отнявшие у него автомат. Отнявшие у него волю и силу. Готовые отнять саму жизнь. И где же друзья по взводу? Где ротный? Где быстрые на тугих колесах транспортеры, крутящие пулеметами? Где подполковник, отправлявший его на позицию, назвавший на прощание «сынок»? Где все они? Почему не приходят на помощь? Почему не хватились, не кинулись спасать, выручать?

И опять молниеносная, как прозрение, истина снизошла на него: с ним, с Морозовым, случилась страшная беда. Выбрала его, вырвала, выклевала из жизни. Кинула на костлявый лошадиный хребет и колотит, влечет куда-то, в смерть, в муку. Он опять застонал: «Да разве возможно такое?» — и его глаза наполнились слезами.

Они ехали по горячему, душному пеклу. Кто-то из наездников затянул бессловесную унылую песню. Стучали копыта. Блестело желтое стремя. Звякал негромко металл. И он, Морозов, еще недавно бродивший по московским весенним улицам, любивший вечерами прийти в кабинет отца с видом на Филевскую церковь, вступить с ним в беседу и философствование на темы родной истории, теперь связанный, без оружия, заваленный ворохом верблюжьей колючки, колыхался на лошади под унылую песню врагов — двигался в свое несчастье, к своей неизбежной гибели.

Страдая от тряски, от ломоты в затылке, близкий к обмороку, — вот как впервые довелось ему ехать на лошади. Детские разноцветные лошадки обернулись поджарыми, сухо цокающими конями, на одном из которых его везли, как живую поклажу.

Он заметил, что лошадь идет по тропе — шаги ее стали тверже. Тропа сменилась наезженной пыльной дорогой, на которой, как ему показалось, он различал отпечатки покрышек.

Послышались отдаленные возгласы, глухой звяк железа. Зацокали, убыстряясь и удаляясь, копыта — кто-то из всадников понеся навстречу звону, и оттуда донеслись протяжные, горловые, похожие на ауканье клики. Лошадь стала. Морозов услышал, как собираются вокруг люди. Гомонят, посмеиваются. Кто-то дернул его за ноги. Кто-то пытался заглянуть под колючки, но не нашел его лица, и Морозов увидел широкие, похожие на шаровары штаны, красные немытые щиколотки и резиновые, загнутые на мысах калоши. Он сжался, тоскуя, понимая, что он в стане врагов.

Лошадь снова пошла, и невидимый люд шел следом. Морозов различил детские голоса и повизгивания.

Лошадь остановилась. Колючки сбросили. И те же мощные, резкие, грубые руки свалили Морозова наземь. Он ударился больно локтем, охнул и сел, держа за спиной стянутые веревкой онемелые кулаки.

Кругом неблизко, плотной стеной стояли люди. Бороды. Ворохи блеклых, вольно висящих одежд. Накрученные на головы ткани. Дети в тюбетейках, в ярких рубашках смотрели круглыми жадно-любопытными глазами. Их матери в паранджах, переходящих в мятые разноцветные платья, стояли за спинами детей. И Морозов сквозь плоско-темную дырчатую ткань, закрывавшую женские лица, чувствовал их взгляды.

Люди расступились, и высокий худой старик в черной, прошитой блестками чалме воздел белую жестко-волнистую бороду, наставил на Морозова смуглый палец. Заговорил гортанно, с руладами, обнажая желтые редкие зубы, переходя почти на пение, клокоча, дрожа металлическим завитком бороды. К чему-то звал, понуждал столпившихся, к чему-то жестокому, направленному против Морозова, к его казни и смерти. И Морозову было жутко похожего на пророчество и заклинание голоса, наставленного заостренного пальца. Люди внимали страстным стенаниям старика. Те, что были с оружием, перетянутые патронташами, напряглись телами, стали раскачиваться,твердея скулами, блестя белками, накаляя глаза до фиолетового безумного блеска. Вздымали оружие — автоматы, карабины, долгоствольные с раструбами ружья. И Морозов ждал, что они кинутся на него, растопчут, растерзают на клочки его тело, и оно, тело, сжималось, трепетало, искало спасения.

Но круг вооруженных врагов оставался плотным. Притоптывая, постанывая, кого-то славя, кому-то вознося благодарность, они торопили его, Морозова, гибель.

Старик в черной чалме оборвал голошение. Властно что-то сказал. И толпа как бы мгновенно остыла, повинуясь этой власти. Расступились, открывая пространство пыльной горячей улицы, рыжей глинобитной стены. Бритоголовый басмач, перепоясанный солдатским ремнем, спешившись, подошел к Морозову, поднял с земли окриком, гневным движением глаз, дулом «Калашникова», его, Морозова, автомата, на рожке которого уже появилась яркая красно-зеленая наклейка — бабочка и цветок. И эта цветная аппликация больно поразила Морозова: автомат был уже не его. Служил другому. Другому делу, был нацелен на него, Морозова. Нес на себе эмблему другого хозяина. Это вероломство оружия, столь легко и послушно сменившего хозяина, как бы разбудило его. Сквозь длящийся страх он ощутил в себе похожую на упорство угрюмость, мгновенное ожесточение, которое снова сменилось паникой, пока его вели по улице.

Это был небольшой кишлак, прилепившийся на отроге горы с крутым конусом. За ней опять возвышалась гора. Кишлак угнездился среди серых ступенчатых гор. Морозову показалось, что людей в нем гораздо больше, чем в обычной деревне. Слишком много вооруженных мужчин поднималось в рост, когда его проводили мимо. Отрывали себя от желтых горячих стен, белея повязками, держа оружие. Казалось, в кишлаке расположился целый отряд.

Морозова провели мимо зеленого транспортера старой конструкции с афганской эмблемой. Транспортер стоял поперек дороги, без переднего колеса, с дырой в борту, с жирным потеком копоти. На нем сидели босоногие дети, по-птичьи повернувшие к Морозову свои круглоглазые лица.

Приблизились к саманной постройке с деревянной решетчатой дверью, подле которой на земле сидели охранники с автоматами. На груди у них висели «лифчики», из которых торчали «рожки». Оба поднялись Один из них посмотрел на часы, белозубо засмеялся и что-то сказал конвоиру, щелкая ногтем в циферблат. Морозов заметил, что на худом запястье свободно болтался чешуйчатый браслет часов.

Дверь отомкнули. Один из охранников освободил Морозову руки, небольно ударил в спину, пихнул с пекла в прохладные сумерки. Затворил за ним дверь, оставив в темноте на солнечном отпечатке падающего сквозь решетку света.

Морозов шагнул, вытянул руки. Пальцы уперлись в сухую, твердую стену. Медленно опустился по ней на пол, глядя на слепящее плетение двери. Когда глаза чуть привыкли, он вдруг обнаружил, что не один. У другой стены на полу сидел человек. Сначала напряженно блеснули одни белки, потом из сумерек выступило молодое худое лицо, бритая продолговатая голова, пухлые губы. И Морозов увидел, что это солдат-афганец: грубошерстная форма, ботинки с высокими голенищами. Солдат сидел, обхватив худые колени, смотрел исподлобья. Одна рука его с продранным рукавом была обмотана грязной тряпкой.

— И ты попался? — Морозов вытирал ожившими руками губы с сукровью, выдергивал из штанов жалящую верблюжью колючку. — Сарбос, — произнес он афганское слово, означавшее в переводе «солдат».

Афганец кивнул, разлепил пухлые губы и быстро-быстро стал говорить, кивая бритой лобастой головой. Из всего, что он сказал, Морозов понял только два слова. «Шурави» («советский») и «зерепуш» («бронетранспортер»). Этим словам он научился у таджика Саидова, служившего в одном с ним взводе. Запомнил с того дня, когда водили их в афганский полк на встречу дружбы, были речи, транспоранты, цветы. С афганским сержантом они выпили бутылку нарзана.

Услышав эти слова, Морозов связал воедино обугленную подбитую машину, видневшуюся сквозь решетку, и солдата с перевязанной рукой, сидевшего напротив.

Так они и сидели у противоположных стен, два солдата двух армий, сведенные одним несчастьем.

По ту сторону решетки, на солнце, гибкий громкоголосый молодой басмач, не выпуская автомата с бабочкой, рассказывал что-то охранникам. Указывая сквозь решетку, жестикулировал, приседал, изображал ползущего, накрывал себя невидимой накидкой. Прицеливался, наносил удар. И Морозов, не понимая ни слова из его горячей, отрывистой речи, знал, что рассказ о нем, Морозове. Как был он обманут переодетым в пастуха басмачом. Как, отвлекшись, не заметил подкравшегося. Как был убит или ранен Хайбулин, а его, Морозова, сразил удар. Слушатели одобрительно кивали бородами, смеялись, хлопали своего молодого товарища по плечу. Рассматривали автомат, трогали ременную пряжку. А тот улыбался от удовольствия, распрямлял гордо плечи.

Конвоир ушел, и охранники, заглянув сквозь решетку, прижав к ней резкие лица, отошли и присели. Послышалась их негромкая речь.

Морозов оглядывал сухие, без единой трещины стены, плотно утоптанный, чисто подметенный пол, вмурованные в глиняный потолок крепкие слеги, своего молчащего соседа. Хотелось пить. Хотелось омыть глаза и губы водой, приложить мокрую прохладную тряпку к пылавшему затылку, как делала мама в детстве, когда он падал с велосипеда или приносил после потасовки с товарищами шишку на лбу. Охая, она ловко, нежно накладывала ему на больное место край мокрого полотенца. Это воспоминание о красном стремительном велосипеде, на котором, легкий, счастливый, мчался по набережной, — это воспоминание здесь, в саманной темнице, обернулось мгновением абсурда. «Я?! Со мной?! Неужели?!»

Все сильнее хотелось пить. Напротив вдоль улицы тянулась глиняная, горчичного цвета стена, над которой чуть заметно стекленела листва. Виднелась корма осевшего транспортера, а над ним, из-под другой стены, подымался лепной куполок мечети и, словно вырезанный из жести, косо торчал полумесяц.

К решетке подбежали дети, совсем маленькие, босые. Мальчик в красных порточках просунул в щель ладонь и на ней протянул Морозову какие-то черепки и листочки. Охранник резко крикнул, надвинулся усатым лицом, шлепнул его по руке. Черепки и листочки просыпались. Мальчик заплакал и убежал. Было слышно, как засмеялся сидящий у стены охранник.

Морозов ищущим взглядом обшарил стены, пол, потолок, пытался зацепиться за какую-нибудь щель или трещину — может быть, отыщется лаз и станет возможен побег. Но стены были сплошными и гладкими, монолитно сухими и твердыми. И только светилась дверь с крепкой деревянной решеткой, за которой, не страшась солнцепека, сидели бородатые стражи.

По улице процокал ослик с мешками. Погонщик в чалме, выставив тощую бороду, понукал его тросточкой. Прошли крестьяне, усталые, почти черные, запыленные, неся на плечах кетмени. Их сутулые спины говорили о недавней работе, о близком поле. Промчался всадник, мелькнул вдоль решетки винтовкой, оставив после себя облако мучнистой, неохотно оседавшей пыли. И Морозов, глядя на эту пыль, погрузился в унылое созерцание, чувствуя боль в затылке, жжение на пересохших губах.

На улице послышались возгласы, негромкое тоскливое мычание, двое мужчин тянули на веревке тощего, упиравшегося бычка. Третий шел следом, неся медный начищенный таз. Подгоняли бычка, колотили палкой по худым содрогавшимся бокам. Таз позванивал, отсвечивал солнцем, и казалось, бычка ведут под музыку. Подвели к стене. Остановились, отдыхая, галдя, крутя головами в чалмах. Бычок опустил к земле голову, смотрел исподлобья. И Морозов вдруг уловил сходство между бычком и сидящим в углу солдатом: те же мягкие, пухлые губы, смуглый голый лоб, мерцающие белки и угрюмо-затравленный взгляд. Это сходство поразило его.

Один из пришедших закатал рукава, распахнул полу, открыв широкий пояс с металлическими бляшками. Вынул из чехла небольшой нож. Проверил его остроту, проведя пальцем, поднял лезвие вверх, к солнцу. Повернувшись к бычку, обнял его голову, накрыв ворохом своих одежд, и казалось, что-то шепнул ему, бормоча долго и ласково, касаясь чалмой. А когда распрямился, бычок выпал из его объятий. Лежал у стены в пыли, дергая перерезанной шей, высовывая язык, закатывая розовые белки. Из скважины в горле била черная кровь.

Трое стояли над ним. Один держал медный таз, и казалось, он подставляет натертую медь к голове бычка, чтобы тот как в зеркале мог видеть свое предсмертное отражение.

Тот, что закатал рукава, быстрым, ловким движением просунул нож бычку в шею, легонько повернул, и голова отпала, словно отвернулась гайка, державшая голову. Другой наклонился и поставил голову на отрезанные позвонки. И она стояла у желтой стены, вывалив розоватый язык, приоткрыв пухлые губы. Смотрела на солнце глазами солдата.

Морозов, ужасаясь, водил взглядом от слепящей горчично-желтой стены, где свершалась казнь бычка, сияла страшная медь и торчала корма транспортера, в сумеречный угол темницы с беззвучно сидевшим солдатом. Казалось, заклание совершилось для них. Входило в какой-то жесткий, хорошо продуманный план. В ритуал, который начался еще в пути с заунывной песни наездника, продолжился в селении под выкрики грозного старика, под угрюмое топотание толпы. И этот ритуал, включавший убийство бычка, звяканье медного таза, должен завершиться его, Морозова, смертью. Его готовились принести в жертву неведомому, непреклонному богу, царившему в жарких ущельях, глядевшему с бронзовых бородатых лиц, из угольно-фиолетовых глаз.

Из стены торчала балка. Через нее перекинули веревку и подвесили тушу. Отсекли копыта. Сдирали шкуру, просовывая внутрь руки, ударяя кулаками в белую похрустывающую мездру, распарывая прозрачные пленки. Красный воздетый бычок качался, кровенил мясников, брызгал на стену, и они в шесть рук тискали его и мотали.

И такое безумие охватило Морозова, что он вскочил, стал быстро говорить солдату:

— Слушай, давай с тобой вместе!.. Не дадимся!.. Как только войдут!., пусть войдут!.. Мы вдвоем!.. Вырвем винтовку!.. Бежим!.. Убьют так убьют… Лучше от пули!.. Только не так!.. Понял меня или нет?…

И тот, заражаясь его страстью, что-то отвечал, указывая куда-то сквозь стены, сжимал кулаки, словно стискивал дрожащую рукоятку пулемета. Толкал вперед стиснутые острые пальцы — что-то прорезал, пробивал. Ахал, разводя в стороны руки, — рисовал взрыв, боль, падающих товарищей. А потом прижался к Морозову, и оба они, молодые, измученные, стояли с колотящимися сердцами. Бились друг в друга этими близкими, стучащими сердцами. Остывали, садились к стене. Афганец достал из кармана тонкий квадратный платок. Расстелил в стороне на полу. Отвернувшись от Морозова, опустился на колени и стал молиться. Морозов смотрел на молящегося солдата, на желтую стену, где в умелых руках качалась и хлопала туша.

Он сидел, закрыв глаза, и день казался огромно-тягучим. Утро, когда проснувшись, голый по пояс, гремел жестяным умывальником и добродушный силач Филимонов брызгал ему в лицо, а он в ответ плескал ему из кружки на голову, потом вместе подносили к столу горячий, только что испеченный хлеб, и пекарь, казах Ермеков, прикрикивал на него за то, что не удержался, сунул в рот подгоревшую корочку, и по дороге, алые, шли комбайны, играли дудки и бубны, — это утро было удалено в бесконечность. В другую жизнь, столь же далекую, как и та, в которой мать подходила к его детской кровати. Улыбалась в пятне морозного солнца, надевала ему колготы, предварительно согрев их на батарее, а он капризничал, не давал ей свою белую маленькую стопу…

Заурчал неожиданный для этого первобытного селения мотор. Приблизился. Мимо решетки в бурунах пыли проехала светлая машина-фургончик. И сквозь поднятую колесами пыль с гиканьем промчались верховые, встряхивая одеждами и винтовками, охаживая лошадей плетками. Мотор затих где-то рядом, и раздались голоса, приказы, приводившие в движение невидимых, соскакивающих с седел людей, растревожившие весь кишлак.

К решетке, заслоняя свет, приблизилась группа, разгоряченная, не остывшая от скорости, гонки, дверь распахнулась. Вошли двое, оставив остальных за порогом. Стояли, озирались, вглядываясь в сумрак.

Морозов хотел было встать, но эта привычная для солдата реакция обернулась желанием уменьшиться, сжаться, втискиваясь в стенку спиной, он смотрел на вошедших.

Один был высок, темнокудр, в черной атласной чалме, с небольшими смоляными усами, в темных, с золотой оправой очках. Он был в восточных вольных одеждах, но поверх светло-серых складчатых тканей на нем был дорогой красивый пиджак. Новые башмаки нарядно блестели. Тонкие кисти рук, левую и правую, украшали два тяжелых серебряных перстня. На плече на ремешке небрежно висел короткоствольный автомат с дульным раструбом. Он его легонько откинул, передернув плечом, как откидывают любительскую фотокамеру. Обернулся к стоящим у порога. Что-то тихо и властно сказал. Те, поклонившись, мгновенно скрылись.

— Ну вот, мистер Стаф, я сдержал обещание. Обе птички в клетке, — сказал он второму.

Эти слова были произнесены по-английски, и Морозов, окончивший английскую школу, понял почти всю фразу, кроме короткого завершающего оборота, видимо, характерно английского, которому второй усмехнулся:

— Уж не знаю, на какие манки их взяли, но вы замечательный птицелов, Ахматхан. — Морозов и эту фразу понял почти всю, хотя не помнил по-английски слова «манок». Теперь оно вспыхнуло в его раскаленном сознании.

Этот второй был невысок, рыжеват, с отпущенными на афганский манер усами, не делавшими его афганцем, как не делала его мусульманином черная, неумело повязанная чалма с заброшенными за спину хвостами. Он был одет в защитные полувоенные куртку и брюки. На широком поясе, из-под которого выбивалась рубаха, висела маленькая кобура.

— Ну, здравствуй! — обратился он к Морозову, улыбаясь доброй улыбкой. И это по-русски произнесенное приветствие с частичкой «ну» поразило Морозова. Он словно потерял на мгновение рассудок. Подумал, что перед ним свой, какой-нибудь переводчик. Его, Морозова, нашли, отыскали, вступили в переговоры с похитителями. Это пронеслось молниеносно и кануло. Русые усы человека и русская, почти правильная, почти без акцента речь больше не вводили его в заблуждение.

— Ты солдат? Артиллерист? Пехотинец?… Да это не имеет значения!.. Не бойся, не бойся, я не собираюсь тебя допрашивать. Мне совсем неинтересно, какая у вас часть и где она расположена. Я ничего не понимаю в военном деле, даю тебе честное слово. Это уж пусть вояки выведывают друг у друга свои тайны. Меня интересует другое… Как тебя зовут?

Морозов поколебался. И опять на мгновение поверил. Тихо произнес:

— Морозов. Николай…

— Коля? Вот и отлично! Коля… Разреши, я буду тебя так называть? Все-таки я старше тебя. Да и все эти звания, все эти обращения на «вы» только затрудняют общение. А мне единственное что нужно — это общение с тобой. Не военные тайны, не число самолетов и танков, а только самое простое общение… Где ты живешь? Откуда родом?

И опять этот обычный, обращаемый к солдату вопрос застал Морозова врасплох. Глядя на светлые, рыжеватые волосы, на усы, напоминавшие усы полковых офицеров, пытавшихся походить на афганцев, Морозов ответил:

— Я — москвич. Живу в Москве…

— Ну конечно, я так и знал! Московская внешность, московское интеллигентное лицо! Я могу его отличить среди сотен других! Я ведь жил в Москве, работал в Москве. Неплохо знаю Москву.

— Кто вы? — спросил Морозов, зорко изучая красное от загара лицо, невоенный вид человека, вылезшую из-за пояса рубаху, руку, на которой блестело тонкое обручальное кольцо.

— Ты прав, я должен был сначала представиться. С этого бы мне и начать… Эдвард Стаф. Агентство Рейтер. Корреспондент. Три года был аккредитован в Москве. Может, знаешь наш дом был на Садовой, у Самотеки. На спуске к Цветному бульвару, знаешь?

— Не знаю, — ответил Морозов, мучительно стараясь себе объяснить, как этот чужой и враждебный человек, нашедший его в басмаческой банде, мог видеть и знать московские родные бульвары; и, быть может, где-то в сутолоке метро, в круговерти площадей или в театре они встречались, скользили друг по другу невидящими мимолетными взглядами.

— А где ты живешь в Москве? Где твой дом, Николай? Опять поколебался. Ответил:

— В Филях.

— Ну знаю, знаю. Фили! Такая красивая церковь! Много золота. Много красного камня. Много белых кружевных украшений. Мне всегда она казалась похожей на английскую королеву Елизавету — в кринолине, в короне. Не правда ли?

— Не знаю, — ответил Морозов и, не удержавшись, спросил: — Что вы от меня хотите?

— Да ничего особенного! У меня с собой магнитофон. Сделаю беседу с тобою. На какую-нибудь отвлеченную тему. Но не сейчас, Коля, не сейчас. Сейчас я займусь другим делом. Пока еще, видишь, день. Но солнце уже начинает садиться. И если ты знаком с фотографией — это самый лучший для съемки свет. Днем здесь слишком слепит и «Кодак» не выявляет оттенков цвета. Сейчас самый лучший для съемки час. Но это тебя не касается, — он повернулся к своему спутнику в темных очках, молчаливо внимавшему, и сказал по-английски: — Дорогой Ахмат-хан, давайте начинать. Сейчас самый выгодный свет. Все станем делать так, как задумано!

Морозов чувствовал: с самого утра, с выстрела в Хайбулина, с оглушительного удара он, Морозов, послан кем-то в путь испытаний и мук. Каждый час появляются новые испытания, новые страхи и муки. И этот путь испытаний только начат, главное еще впереди, и он должен себя приготовить, должен укрепить свой разум, свое тело и дух. Но как?

Он был не готов, был не готов изначально, не готов всей своей прежней жизнью. Он был готов к другому. Он готовил себя не к мукам, не к погибели, а к счастью. И теперь этот опыт близкого счастья, близкого неизбежного чуда он должен был обратить в опыт близкой, неизбежной погибели. Должен был приготовиться к ней. Но как?

Англичанин вышел, раздраженно и требовательно произнес за дверью:

— Дорогой Ахматхан, пусть уберут теленка! Мы не в мясных рядах! Мы все-таки в боевом отряде!

Теленок, освежеванный, все еще висел у стены. Мясники, разделывая тушу, возились с тазом. К ним по жесткому окрику вожака кинулись стражи. Что-то грозно, замахиваясь, стали объяснять. Те торопливо сняли с веревки бычка, а двое, держа за обрубки ног, уносили алую липкую тушу. А третий нес за ними медный блестящий таз, полный малиновой гущи.

Англичанин опять появился, все в той же чалме, но увешанный фотокамерами. Скинул куртку, расстелил на земле, бережно уложил на нее аппараты:

— Дорогой Ахматхан, я готов!

Тот сделал плавно-повелительный взмах, что-то крикнул. Стали подходить, появляться люди. Все больше, больше. Сдвигались в шевелящийся ворох одежд. Смолистый блеск бород и зрачков. Тусклое сияние винтовок. Среди них знакомый Морозову старик в черной, прошитой серебром чалме белея бородой. Откидывая пышные рукава, взмахивал худыми руками, восклицал длинное, составленное из певучих, стенающих гласных слово, длящееся непрерывно, переходящее в вибрирующий клекот. Люди извлекали из одежд квадратные платки, стелили тут же, в пыль дороги, у зеленой кормы подбитого транспортера. Опускались на колени и в едином падении клонили лица. Круглились недвижимыми спинами. Были как камни. Как надгробья. И вдруг разом возникали множеством медно-красных лиц, наполняли мир сверканием глаз, блеском зубов, дыханием ртов. Старик возносил молитву, то повергая их в прах, то превращая в первородные валуны, из которых сложены горы, то воскрешая их волей огненно-синих небес, откуда била, дышала всеведущая и вездесущая сила. И мерцал над желтой стеной полумесяц мечети, и чернела дыра в броне транспортера…

Все это толпище, яростную, страстную молитву снимал англичанин многократно и точно, меняя камеры, подходя и вновь отступая.

Морозов понимал: что для одних вера, то для другого, англичанина, представление, им же самим поставленное. Азартно-холодный, он извлекал из этих страстей и молитв свой особенный, точно-бесстрастный эффект. И он, Морозов, оглушенный сегодня утром, брошенный, как тюк, на хребет коня, привезенный в кишлак, он — пленник не этих свирепых бородатых людей, а рыжеусого фотографа. Он, фотограф, хозяин судьбы Морозова. Он — режиссер той пьесы, которая сейчас разыгрывается и в которой Морозову уготована еще неясная, но страшная роль.

«Дух, действительно, дух!» — шептал он. Так называли солдаты душманов, но главным «духом» был англичанин, и его он чувствовал как злую, против него направленную силу. Англичанин распрямился, не выпуская из рук фотокамеры, отер с лица пот. Окуляр послал через улицу в зрачок Морозову острый блик. И сразу, следом, вышли два «духа» с винтовками, внося на стволах все тот же расщепленный, жалящий блик.

«За мной? Меня?» — подумал Морозов, обмирая, готовясь погибнуть, не желая погибнуть, готовясь биться, кричать, кидаться на эти струящиеся по железу лучи. Но охранники шагнули мимо него, в темный угол, где сидел, обняв колени, солдат-афганец. Тот смотрел не на улицу, а куда-то вбок, вращая большими белками. Что-то сказали ему, ткнули винтовкой. Он поднялся, тощий, сутулый, неся большую бритую голову на худой смугло шее, с обмотанной рукой, которую прижимал к животу. Мгновенное посетившее Морозова облегчение сменилось острым состраданием, предугадыванием того, что случится.

Вскочил, кинулся к солдату. Натолкнулся надуло. Солдат смотрел на него, что-то шептал, что-то хотел передать. То ли прощался, то ли ободрял, то ли чему-то хотел научить. Его пихнули. Прикрикнули. Солдат переступил порог. Осветился солнцем. Затоптался на месте. И две винтовки подтолкнули его вперед. Он пошел через улицу к стене, мимо молящихся соотечественников, мимо бронированной зеленой машины, в которой настиг его взрыв, уничтожил товарищей, сохранил его одного для этого дня, для этой минуты. Один, без друзей, идет через пыльную улицу к желтой глинобитной стене, где что-то розовеет и сохнет.

Точный прицел аппарата выхватывал его смуглое узколобое лицо, и тень на земле, и волны молящихся, и серпик на кровле мечети, и изглоданную взрывом броню, и двух конвоиров в шароварах, в патронташах, ступавших гибко и мягко.

Солдат подошел к месту, где недавно висел бычок. Конвоиры подняли винтовки. Морозов видел, как многократно, горбясь, снимает англичанин. Ждал с ужасом выстрела. Смотрел в сутулую, беззащитную спину, в бритый костистый затылок, в который сейчас ворвется трескучий взрыв.

— Хорошо! — сказал англичанин. — Теперь еще раз повторим! В цвете я снял. Теперь вариант черно-белый, пожалуйста, дорогой Ахматхан!

Главарь в защитньгх очках что-то сказал негромко, и охранники, подойдя к солдату, повернули его за плечи. Оттолкнули от стены и повели обратно. И Морозов облегченно вздохнул, почувствовал, как страшно устал. Почти ликовал. Почти благодарил англичанина. Это был пусть жестокий, но всего лишь спектакль, имитация казни. И можно понять фотографа, стремящегося к достоверности. Он ее и достиг. И в каком-нибудь иностранном журнале, пугая читателей, появится цветной разворот — моление мусульман у мечети, захваченный в бою транспортер, экзотические воины в чалмах ведут на расстрел солдата.

Солдат переходил через улицу, приближался, и Морозов увидел его лицо — без единой кровинки, безжизненное, с полуоткрытым ртом. Будто там, у стены, он уже пережил свою смерть и теперь шагал мертвый.

«Ничего, ничего! — утешал его мысленно Морозов. — Не будут стрелять. Воды принесут, отдохнешь…»

Англичанин бережно опустил на куртку камеру. Взял другую, ощупал ее со всех сторон моментальным проверяющим взглядом.

— Начали!

Конвоиры снова развернули солдата, направили его к стене через улицу. Старик в расшитой чалме выкликал свое бесконечное слово. Падали, бугрились напряженные спины. Солдат подходил к стене, к розовому отпечатку быка. В затылок его уперлись стволы. Англичанин снимал, отступая, что-то бормоча, торопясь, на пределе усилий и умения, впиваясь в камеру, протягивая сквозь нее к солдату напряженную, готовую порваться струну. Крикнул:

— Можно!

Главарь в очках повторил его крик. И громко, дымно ударили выстрелы, расшибая солдату голову. Толкнули его огнем вперед. Он сильно ткнулся лбом в стену. Она мешала ему упасть, и он, продолжая упираться в нее, прогибался в пояснице. Рухнул вдоль стены, заваливаясь на спину, и на лице, где только что были глаза, виднелся огромный, разорванный, окрашенный в красное рот. Англичанин торопился, менял фотокамеру. Подхватывал с куртки первую. Снимал на цвет еще не расплывшийся дым, не опустившиеся стволы конвоиров и это мертвое, прорванное пулями лицо.

Морозов не мог дышать. Не мог двигаться. Не мог закрыть глаза. Видел, как двое стрелявших поднимали солдата, уносили — совсем как телка, и худая, обмотанная тряпкой рука опала и волочилась в пыли.

Солнечный оттиск решетки сместился в угол, поднялся вверх к потолку и медленно уполз. Длинные тени легли на дорогу. Стена напротив стала кирпичного цвета. В пыли, отразив в себе низкое солнце, замерцал осколок стекла.

Снова дверь отомкнули. Вошел англичанин в той же куртке, на которую складывал фотокамеры, но уже без чалмы. Волосы его, причесанные на пробор, влажно блестели. Щеки, посвежевшие, умытые, без налета пыли, розовели. И вид этих влажных волос и выбритых, вымытых щек усилили у Морозова чувство жажды. Он почему-то решил, что сейчас принесут воды. Англичанин присел у порога, опустил рядом кожаный футляр. Устроился поудобнее и сказал:

— Ну, как ты поживаешь, Коля? Я готов к работе. Вот магнитофон. — Он хлопнул по футляру. — Мы можем начать. Ты-то готов?

И Морозов, облизав губы, отвердевшие, под стать гончарной стене, глядел на улыбающееся приветливое лицо англичанина. Вспоминал, каким оно было недавно: оскаленное, нацеленное в видоискатель. И собрав в себе все оставшиеся, не растраченные в страхах и мучениях силы, приготовился. К единственному выпавшему ему на этой земле поединку.

В этом поединке, он знал, бесполезны уроки, полученные в учебном подразделении. Ему не пригодятся приемы стрельбы и метания гранат, умение занимать на горе оборону. Все это ему ни к чему. Стычки с душманами, о которых он думал, о которых слыхал из рассказов, его миновали. А достался другой поединок, вот этот, которому его не учили. И он, в своем неумении, должен его принять. Должен вспомнить иные уроки, иные приемы и заповеди, чтобы выиграть этот бой. Но только какие уроки? Какие приемы и заповеди?

— Коля, я вот что придумал: зачем мы здесь будем сидеть? — Англичанин вертел головой, оглядывал сумрачные углы. — Не нравится мне это место. Да и тебе, вижу, не нравится. Пойдем-ка отсюда, а? Тут есть одно местечко, красивое, я тебе покажу. Там и отдохнем на свободе. Там и побеседуем!

Он говорил по-русски почти без акцента, почти с простонародной бойкостью. И это знание языка мучило и страшило Морозова. Давало понять, что враг силен, отлично оснащен и обучен и битва с ним будет мучительна.

— Давай-ка пойдем отсюда!

Он мягко приподнял за локоть Морозова, вывел наружу. Сидевшие у порога охранники встали. Англичанин не замечал их ищущих, вопрошающих взглядов. Вел Морозова, слабо держа под руку, и охранники, приотстав, сняв винтовки, бесшумно ступали следом.

— Ты видишь, это очень бедный кишлак, но он удобен для них. Спрятан в горах. Несколько троп ведут отсюда к шоссе. Можно быстро выходить на трассу, совершать броски и атаки и опять укрываться здесь. Слава Богу, вертолеты еще не пронюхали это место, и Ахматхану здесь, кажется, нравится. Мне, признаться, здесь тоже нравится. Бедность сурова и красочна. Природой дышат не только горы, но и стены домов и люди.

Они миновали несколько улиц, узких и тесных, окруженных сплошными стенами, уже в синих прохладных тенях. Лишь в редкие бойницы и щели било низкое красное солнце, зажигало противоположную стену пятном или линией, и они шли вдоль этих огней.

Пахло дымом, невидимой трапезой. Попадались женщины, дети. В открытые, вмазанные в стену ворота Морозов успел разглядеть двор с колодцем, дерево, привязанную лошадь. Зрелище колодца превратилось в мираж полно налитого ведра, опадающего капелью, и эта недоступная вода прокалилась сквозь горло мучительной судорогой.

Вышли на край селения, на утоптанный плоский пустырь, обрывавшийся круто вниз, гривами каменных осыпей. Глубоко внизу, где чернело пересохшее, наполненное глыбами русло, зарождалось подножие соседней горы. Возносилось в синих тенях. И только вершина краснела ярко и пламенно, словно внутри светился огромный фонарь.

— Вот здесь давай и присядем. Здесь хорошо, вольно. Смотри, краски, как у Рериха, верно? Подожди, ты увидишь, как меняются эти краски. Если бы не проклятая работа, не эти проклятые военные сюжеты, я снимал бы одну природу!.. Там, внизу, — он показал на откос, — поставлены мины. Вся гора заминирована. И та, напротив. Оборона важного объекта, ничего не поделаешь. Так что мы с тобой туда не пойдем. Да нам и не надо!.. Ну, присаживайся прямо на землю. Вот так! — И он ловко, гибко сел, поджав по-восточному ноги. Морозов, невольно ему повинуясь, опустился напротив. Охранники присели поодаль, держа на весу винтовки, наблюдая издали чуткими, всевидящими глазами. Сидели вчетвером над откосом, и гора держала над ними свой огромный алый светильник.

Англичанин расстегнул кожаный футляр. Обнажил панель диктофона, хромированные ручки и тумблеры. Извлек микрофон, подключил и по-английски произнес: «Добрый вечер! Добрый вечер!» Перемотал назад и, следя за стрелкой индикатора, прослушал свой записанный голос. И то, как внимательно, бережно он обращался с прибором, почему-то убедило Морозова, что ему, Морозову, пощады не будет: вся его жизнь, вся сила будут подключены к хромированному прибору, выпиты до конца.

— Я предлагаю тебе, Николай, союз! — Англичанин смотрел на горы с наслаждением, сильно вдыхая свежий воздух с горьковатой пряностью невидимых трав. Морозов воспаленными, тоскующими по влаге губами ловил тот же воздух, надеясь остудить, оросить горящую гортань. — Я исхожу из того, что мы с тобой — два европейца. Люди одной культуры, одной цивилизации, одного материка, если хочешь. Не нам с тобой гибнуть за азиатское дело, ну его к черту! Я буду несказанно рад, когда мой «боинг» из Карачи возьмет курс на Лондон… Понимаешь, вся эта наша внутренняя европейская рознь — Лондон, Париж, Москва, — все это временно. В будущем нам придется быть вместе. Жить вместе, думать вместе, сотрудничать и, быть может, сражаться вместе. Против этой же Азии. Против желтого мира, который грозит вам, русским. И против черного, цветного, который грозит нам. И вот, исходя из этой посылки, я предлагаю тебе союз. Мы — друзья! Мы — союзники! Ну, не союзники, так сотрудники! Считай, что я зачисляю тебя на время в штата агентства Рейтер. — Он весело смеялся своей шутке, и Морозов весь начеку, ожидал основной атаки. Понимал: она впереди, и лукавая болтовня англичанина — лишь искусная уловка спеца, стремящегося запутать и сбить. Стеклышко в панели прибора, ручки и рычажки диктофона нацелены на него, как были нацелены линзы налицо солдата-афганца. И здесь, у прекрасной горы, длится все тот же жестокий и беспощадный спектакль.

Гора у подножия темнела, а на красной вершине появился угольный цвет. Дальняя гора стала прозрачно-зеленой, словно в небо вставили глыбы льда.

— После того как мы сделаем запись, ты будешь в полной безопасности. Как только запись пойдет в эфир, ты сразу получишь иммунитет. О тебе узнают, тобой заинтересуются, тебя станут искать. Станет просто невозможно, чтоб ты бесследно исчез. Я сделаю все, поверь, чтобы тебя переправили в Европу. По линии Красного Креста, например. Лично в Лондоне направлю нашему правительству прошение о предоставлении тебе убежища. Все так и будет, увидишь! Не сомневаюсь, мы встретимся в Лондоне. Я приглашу тебя в гости, познакомлю с семьей. Сидя в удобных креслах, попивая вино, мы будем удивляться, вспоминая эти горы, этот закат, этих набожных, но, прямо скажем, свирепых людей. И будем дорожить этой памятью. Потому что тот, кто это пережил, станет искать другого, кто пережил то же самое. А мы-то с тобой пережили!

Морозов был рад его лепету. Был рад передышке, отсрочке. Искал в себе силы, искал источник энергии, к которому мог бы припасть. Той влаги, что могла его укрепить. Не умом, не памятью, а всем, из чего состоял, припадал к дорогому и милому, звал на помощь. Они текли в нем, картины и лица, почти не имея очертаний, сливаясь одно с другим. Мать, устало идущая в снегопаде с большой продовольственной сумкой, и фонарь с метелью над ее головой. Отец, утренний, радостно-бодрый, что-то басит, напевает, и сквозь дверь его кабинета виден букет. Наташа, невеста, рассердившаяся, разгневанная, когда поцеловал ее в первый раз, и за окном электрички — осенний подмосковный лес, пестрые крыши дач.

Все это текло сквозь него, и он пил эту силу, укрепляясь для поединка.

— Конечно, ты сегодня пережил предостаточно. Хлебнул, как говорится, по горло! Это последнее зрелище, этот несчастный афганский солдатик! Понимаю, понимаю… Но ты не жалей! Будешь в старости вспоминать с наслаждением. Главное — эмоции! Погоня за эмоциями! Ты не поверишь, я по натуре тихоня. Оксфордский чистюля! Славист, изучал болгарский и русский! Надежда тетушек, дядюшек! Бросил все к черту! Лингвистику, карьеру ученого. Стал проходимцем! Землепроходцем, как вы говорите! Сколько земель я прошел! Был на вьетнамской войне, конечно, не в стане вьетконга. Был в Анголе, и, как ты понимаешь, не в кубинских подразделениях. Был в Польше, но не с Ярузельским. Вместе с войсками ходил в Эфиопию, видел, как в Огадене горят транспортеры и танки. На подводной лодке ходил к вашим водам на Север. На Б-52 летал через полюс почти до Новой земли. И, конечно, Москва, Ленинград, Эрмитаж, Третьяковка! Вот только не побывал на Байкале, о чем невероятно жалею!.. Так что ты, Николай, не горюй! Приедешь в Лондон, а оттуда весь мир твой! Париж! Вашингтон! Буэнос-Айрес! Хочешь — Гаити, а хочешь — Австралия! Ты молод, силен и по-своему авантюрен! Ты многого сможешь достичь!

Морозов понимал: его искушают. Отрезают ему пути. Он окружен. Сзади в сумерках чуть светлели одежды охранников, сжимавших винтовки. Внизу, почти в полной тьме, таилась круча с вживленными минами. Небо гасло, стесненное горбатой горой. У вершины, у зазубренной кромки, влажно горела звезда. Он был окружен и ел свой бой в окружении. И так не хотел погибать!

— Я испытываю симпатию к русским, — продолжал англичанин. — Со многими встречался в Москве. У меня там остались друзья. У меня есть икона Георгия Победоносца. Шестнадцатый век. Увидишь у меня книги на русском — Булгаков, Ахматова, маршал Жуков. Ты все это сможешь увидеть!.. Англосаксы, славяне и немцы — мы должны объединиться в союз. Ты полагаешь, в будущих войнах твоими союзниками будут узбеки, таджики, казахи? Они будут твоими врагами! В нашей беседе, когда я начну записывать, ты расскажешь о своих мусульманах, о солдатах из азиатских республик. Об их симпатиях к афганским повстанцам. Ну, о каком-нибудь туркмене, перешедшем к борцам за свободу. О разговорах, которые слышал. Ты ведь знаешь, надеюсь, что весь мусульманский мир стремится к единству. Стремится к былому величию. Стремится возродить халифат, доходящий до Аральского моря!

Его искушали. Ему предлагали предать. Хайбулина грубоватого, резкого, отобравшего миноискатель на склоне, упавшего среди коз на горе. Пылкого таджика Саидова, который был ему переводчиком на встрече в афганском полку: когда, возвращаясь, сидели бок о бок. Саидов рассказывал, какой у них дома сад. И того казаха Мукимова, которого он не застал, но которого помнили в роте: отбивался от атакующих «духов» до последнего патрона, до последней гранаты. Их всех предлагали предать.

Укрепляя себя, готовя себя к поединку, он по-прежнему тянулся к милым образам. Это были образы леса с черной мокрой дорогой, с длинными лужами, в которых голубела вода и лежали палые листья, а потом вмерзали в белый лед с пузырьками и каплями света. И сквер у Большого театра, где в День Победы собиралось много людей и ветераны в орденах смеялись, бодрились, а ему хотелось плакать, обнять их всех, удержать на весеннем свету. И тот хор в сельском клубе, где пели старинную песню, и девочка, бледная от волнения и страсти, подымаясь на цыпочках, выводила: «Ничего в волнах не видно, одна лодочка темнеет…», и хор всей мощью голосов и дыханий, как дубрава в бурю, подхватывал ее тонкий напев. Все это возникало, поило его чистыми силами, и он укреплялся, зная все наперед, со всеми прощался.

Охранники заскользили в сумерках, разбредались и снова сходились. Сложили ворох верблюжьих колючек. Пустили на него маленький трескучий огонь. Пламя проело сплетение стеблей, затанцевало, заструилось. Горбоносые красные лица, бороды и винтовки были в пляшущих копотных отсветах.

— Ты, конечно, можешь не согласиться, — продолжал англичанин. — Но потом ты будешь жалеть. Я лично не причиню тебе никакого вреда. Уеду. У меня еще много дел. Через несколько дней люди Ахматхана атакуют Гератский мост, и я буду снимать атаку, взорванный мост. Это опасная, трудная операция, но я авантюрист, ты уже знаешь. Поэтому я и иду. Завтра утром на «тойоте» уеду и больше уже не вернусь. А ты останешься здесь. Не знаю, что они с тобой сделают, эти людоеды. Может, для забавы отрубят тебе руки и ноги. Может, привяжут за хвосты лошадей и начнут таскать по поселку, тоже для забавы. Может, просто, во славу аллаха, пустят тебе пулю в лоб. Или же, что тоже возможно, станут возить с собой, накачивая опиумом, чтобы ты не сбежал, и ты, протаскавшись неделю-другую, умрешь где-нибудь на переходе от теплового удара. Но меня тогда уже не вини. Я буду здесь ни при чем. Ты сам себе выберешь такое…

Морозов понимал: его враг могуществен. Во всем сильнее его. И даже сильнее людей Ахматхана. Его не убить, на него не кинуться, не сдавить ему горло. Англичанин крепок и сух, из гибких и твердых мускулов. Кобура его не застегнута. И блестят винтовки охраны. От него не убежать и нес крыться: откос, усеянный минами, кишлак, полный врагов, небо с чужой звездой, к которой нельзя улететь. Рыжеусого не умолить, не разжалобить. Ни слезами, ни памятью о матери, ни именем жены, в знак верности которой он носит кольцо. Не обмануть — его сильный лукавый ум был сильнее, чем ум Морозова. Он гнал осторожно и ловко, подгоняя к своей цели.

— Я вижу, ты облизываешь губы. И глаз у тебя весь красный — должно быть лопнул сосуд. Эти варвары, как я понимаю, не дали тебе даже попить. Ну ничего, сейчас мы сделаем запись и пойдем ко мне. У меня есть отличный чай. И немного виски. Освежишься. Будем чаевничать! Будем с тобой отдыхать!..

Он поставил на землю перед Морозовым рюмочку микрофона. Включил в приборе красный глазок.

— Ну, с чего начнем?…

«И сейчас я начну говорить? И сейчас я начну отрекаться? И этот, с тонким пробором, унесет мое отречение? И отец, включив в кабинете транзистор, услышит мой голос?»

Что еще сказал англичанин? Через несколько дней враги нападут на мост. Быть может, его товарищи будут падать, сраженные меткими пулями. Пробитый гранатой, станет гореть транспортер. А он, Морозов, не кинется их защищать, погубит своим отречением.

Тоска его была непомерна. Дыхание прекращалось. Из сердца поднимался к губам долгий неслышный сон. Что-то приближалось, еще безымянное, грозное, стоглазо мерцавшее, спасавшее его навсегда от этой муки и боли.

Он собрал в своем сердце всю молодую страшащуюся жизнь. Резко вскочил. И кинулся с откоса вниз, на мины, как в воду.

Он почувствовал жесткий удар. Еще и еще. Врезался в осыпь камней. Ударяясь, кружась, волоча за собой камнепад, завернулся в каменное сыпучее одеяние. Увидел две длинные желтые вспышки, должно быть, из винтовок конвойных. И малую, беловатую, из направленного ему вслед пистолета. Вблизи громогласно и ало взорвался шар света — лопнула мина, потревоженная падением камня. Снова удар в затылок. И, теряя сознание второй раз за сегодняшний день, он все еще видел родное лицо Наташи, мелькнувшее над ним напоследок.

Он очнулся на дне ложбины, куда сверху продолжали катиться и сыпаться камни. Засыпали его, и он лежал среди шевелящегося, сдвигающегося оползня, неся в себе гулкую глухоту удара, красного полыхнувшего взрыва. Секунду собирал себя, впускал снова жизнь. Весь прожитый день, как узкое пламя, втек в него, и он, шевельнувшись от ужаса, вновь пережил свою смерть. Тот последний толчок воли и мужества, бросивший его под откос. И этот же импульс, протолкнувший его сквозь смерть, пронесший сквозь минное поле и острые камни, поднял его теперь. Сбрасывая с себя щебень, вскочил разом, как гибкий, готовый броситься зверь.

Почувствовал боль в разных частях тела. Но боль не мешала двигаться, и он метнулся вниз по ложбине, в темноте, на ощупь, подальше от места, где шуршала и катилась гора. Бежал несколько минут машинально, понимая одно: смерть его миновала, и он жив после собственной смерти. Им двигал не разум, а вся молодая уцелевшая жизнь, ликующая оттого, что живет, убегающая от страшного места.

Но потом его звериную подвижность сковал испуг. Испуг был от близкой, окружавшей его опасности. Плен мог повториться. Ловкие, знающие местность люди уже перескакивали с камня на камень с винтовками наперерез, отрезали ему путь к бегству, кидались на него из тьмы, заваливали, ломали руки. И вели вверх по тропе, где горел маленький красный костер, и англичанин с пробором улыбался сквозь усы, застегивая кобуру. И он решил не идти по ложбине вниз, куда, куда катится камень, стекает вода и куда вначале его повлекло чувство страха, сила притяжения земли, а действовать вопреки притяжению, вопреки чувству страха — двинуться вверх по ложбине.

Он повернул и проделал обратный путь к месту, где недавно очнулся. Здесь все еще шуршало и сыпалось. В ногу ему стукнул маленький камушек. Он взглянул на темный, уходящий в звездное небо откос, где были мины, где только что он падал, избегая пуль, кинулся вверх по ложбине, по плотному хрустящему желобу, оставленному иссохшим потоком. Натыкался на камни, хрипел, задыхался, толкал себя вверх.

Он достиг той части ложбины, где сходились основания двух гор. Карабкался по каменистому крутому склону среди звезд, дуновений ночного ветра, кремниевых скрежетов, собственных стонов и всхлипов. Останавливался, прислушивался к звукам погони.

Погони не было. Должно быть, те, наверху, решили, что его тело разорвало миной, и ждали рассвета, чтобы поглядеть на него. Значит, ночь он мог двигаться. Мог от них удалиться на расстояние ночи. И он шел икарабкался, не отдыхая, отдаляя себя от селения, от горчичной, с красной кляксой стены, от стоящего на земле диктофона со стрелочкой к стеклянном глазке. Он одолел две горы, все вверх, по распадкам, и ткнулся в тупик. В темноте камни не пускали его. Он страшно устал. Все болело. Опустился на землю, решив дождаться рассвета и тогда одолеть преграду.

Лежал, смотрел на звезды. Дыхание его было горячим и частым. И он, подняв лицо к беззвучному сверканию небес, повторял: «Я жив! Неужели?…»

На сером рассвете, выдавившем из неба контуры гор, он одолел кручу и оказался по другую сторону третьей горы, отделявшей его от кишлака. Встретил день среди безжизненных, серых, медленно накаляемых склонов, на которых висели длинные косы ржавчины, как в старых пустых водостоках. Мучительно хотелось пить.

Он осмотрел себя. Зеленая хлопчатобумажная форма была продрана, висела клочьями. Сквозь прорехи виднелись липкие ссадины. Ладони с тестом пыли казались толстыми, вспухшими, с красными трещинами на складках. Голова от малейшего движения наполнялась страшной громкой болью. Но тело не было разбито. В падении гибко и пластично принимало удары и теперь было готово к движению. Вот если бы горный ручей!

Солнце поднималось белым злым шаром. Земля была как зола. Он глядел, как исчезают на склонах тени, понимая, что для него начинается новая мука — борьба с солнцем, стремившимся совершить то, что не удалось сделать людям. — убить его. Ион приготовился к этой борьбе. Снял китель и майку. Огладил кровоподтеки и ссадины. Снова надел рубаху, а майку намотал на голову. «Синяя чалма», — попробовал он усмехнуться.

Погони не было. С гребня, на котором лежал, виднелись окрестные возвышенности, и он бы увидел людей, если бы они появились. Предстояло решить, куда двигаться. Было страшно заблудиться в горах. Иссохнуть, изнемочь на этих пепельных, накаленных до сердцевины камнях. Или снова попасть к врагам. Он решил пробираться к шоссе, но не сразу, не вниз, куда гривами и валами катились предгорья, где могли его караулить, а еще отшатнуться в сторону, перевалить несколько складок и потом с какой-нибудь вершины увидеть голубые хребты, на которые любовался, и идти на них.

Там была трасса. Там была охрана, товарищи.

Все это время, пока лежал, пока крутил себе на голову «синюю чалму», воспаленно водил по вершинам глазами: что-то тревожило его. Что-то присутствовало в нем, очень важное, оттесненное борьбой с англичанином решением погибнуть, прыжком, красным взрывом, обмороком, а затем животным стремлением выжить. Его дух и тело все еще жили этим стремлением. Но что-то, помимо воли к спасению, помимо страха за жизнь, присутствовало в нем, проступало. Он не мог понять — что. Но нес в себе это знание.

Он видел, что меж камней, на которых лежал, пробиваются чуть заметные, серые, безлистые травинки. Одиноко и слабо пустили они вверх тонкие иголочки жизни, готовые исчезнуть и спрятаться. Он стал собирать, выщипывать эту безымянную растительность, переползая от травинки к травинке. Собрал малый пучок, положил в рот, разжевал. И острая резь и горечь обожгли десны и губы. Травяной сок, как уксус, ошпарил гортань. Морозов выплюнул обманувшие его растения, пропитанные ядом гор. Здесь, в этом горном углу, все было против него, даже камни и травы.

Солнце положило ему на спину горячую плиту света, давившую тяжестью пустынных небес. Он с тоской подумал, что выпавшие ему за что-то испытания не окончены. Пройдя одни, почти непосильные, он перешел к другим, не менее страшным. И здесь предстояло все та же борьба с погибелью. И вдруг среди страхов, грозивших ему погибелью, он вспомнил: «Англичанин!»… Он утром уедет!.. Снимать атаку на мост!.. Через несколько дней!.. Будет атака на мост!..»

Вот что таилось в нем. Не было связано с его личной судьбой и спасением. Он, ослабевший, избитый, готовый умереть и исчезнуть, нес в себе жизнь других. Если он не дойдет и погибнет, погибнут другие, товарищи, подполковник, провожавший его на позицию. Таджик Саидов. Пекарь Ермеков. Водитель КамАЗа, что брал его письма в кабину, обещая доставить в Союз. Он, Морозов, несет в себе жизнь других. И должен донести эту ношу.

«Гератский мост!.. Мост Гератский!..» — повторял он, вспоминая мост, через который раз два проезжал. Плоско разлившийся, в мелях и перекатах поток. Траншея, темневшая пулеметными гнездами. Рядом, в зеленых зарослях, лепились дома и дувалы. Многошумный Герат высылал на мост своих велосипедистов, наездников. Катили по мосту колонны военных машин, и водители, взмокшие, вцепившись в баранки, держали свой путь.

«Гератский мост!.. Мост Гератский!..» — повторял он, помещая в себя этот мост, окружая его своим сиплым дыханием, прикрывая своими измятыми ребрами. И это повторяемое много раз заклинание становилось силой, сообщавшей ему движение. Смыслом, заставлявшим бороться и жить. Вчера на горе, у дергающегося костра, у включенного диктофона, у него была сверхзадача: умереть. Теперь, на горячих камнях, иссушавших его, под солнцем, лившим на него струйки кипящего масла, у него была сверхзадача: жить.

«Гератский мост!.. Мост Гератский!..» — повторил он ставшие заклинанием слова, продолжая движение в горах.

Он избегал долгого спуска вниз по распадкам, хотя это и был самый легкий путь, вел, как казалось, к бетонке. Он покидал распадок и карабкался вверх по горе, к вершине, и, пока взбирался, чувствовал себя уязвимым. Казалось, чьи-то глаза следят за ним с соседних вершин. Но когда достигал гребня и ложился на него, отдыхая, озирая бугрящееся пространство, становилось спокойнее. Он господствовал над соседними далями. Наблюдал и видел. Мог спастись бегством по любую сторону гребня. Если б в руках его был автомат! Отсюда, с вершины, он окружил бы себя веером пуль. Достал бы врага жалящими тонкими трассами.

Но не было в руках автомата.

Почувствовав, как камни накаляют его ссохшийся пустой желудок, он встал, начал спуск к следующему извилистому распадку, повторяя заклинание про мост.

Всадников он увидел с вершины, когда с трудом долез до розового камня, испачканного белым птичьим пометом. Стал искать в пустом небе птицу. Опуская глаза вдоль серой занавески горы, увидел цепочку верховых. Светлые головные повязки. За плечами — вспышки металла. Мерное мелькание тонких лошадиных ног. И опрокидывающий страх охватил его. Молниеносное воспоминание о желтом болтавшемся стремени. О крючконосом завывающем старике. О бритоголовом солдате, поднявшемся из угла, шагнувшем в проем к горчичной стене.

Он отшатнулся от камня, метнулся на четвереньках за гребень, взрывая ногтями и подошвами черту пыли.

Остановил себя. Одолел свой ужас. Вернулся к камню. Всадники спокойно, плотной вереницей пересекли распадок. Ехали не за ним, не стремились в погоню. И он, провожая их взглядом, чувствовал свое унижение — за страх, за беспомощность, за бессилие.

Во второй половине дня, когда лицо обгорело и казалось ему огромным пылающим шаром, он увидел с горы кишлак. Опять ужаснулся, решив, что горы обманули его, прокрутили в своей карусели, вернули к темнице. Но кишлак был другим. Похожий на засохшую вафлю, на маленькие лепные ячейки, в которых зеленели деревья, поднимались дымки, что-то краснело на крышах. Влажная зелень полей, как дыхание, расходилось в серых камнях, проникая в них, неохотно исчезала.

Ему показалось, что он различает мерцающую струйку арыка. И он припадал к нему, пил долго, страстно, наполняя желудок глинистой прохладной водой. Булькал, пускал пузыри, омывая свое липкое пылающее лицо, набитые черной пылью глаза, запорошенные уши. Снимал одежду, ложился голый в бегущий журчащий холод, цепляясь за темную пропитанную влагой глыбу земли, ударом ноги высекал светящиеся брызни.

Горячий, с пылающим ртом, из которого вместо дыхания вылетал бесцветный огонь, он смотрел на недоступный кишлак. Уходил от него, повторяя: «Гератский мост!..»

Когда кишлак скрылся за двойной горой, он упал в каменистое русло, по которому катилась пылающая струя воздуха. Черный жук, пробежавший у самых глаз, многолапый и цепкий, показался ему таким же враждебным и ненавистным, как те наездники, горы и солнце.

Он больше не мог идти. Остался здесь, наблюдая безумными, уставшими видеть глазами вечернюю светомузыку гор. Красные, золотые, зеленые лопасти направленных с вершин осветителей.

Проснулся от холода, от чувства исходящего сверхудавления. Небо, измяв его за день солнцем, продолжало давить слитками звезд. Что-то сотворяло с ним, жгло, выкалывало огромную татуировку. Голубовато-белого, во все небо орла, надпись по латыни: «Герат». Чувствуя грудью бесчисленные жалящие прикосновения звезд, он повернулся лицом вниз, и тотчас же лучистые силы проникли в него, выжигая на лопатках когтистую птицу и надпись. И некуда было укрыться от звезд, камни, на которых лежал, металлически мерцали, были из той же материи. Он лежал на остывшей звезде, и она посылала в него тончайшее, убивающее его излучение. Ему казалось, он сходит с ума.

Он втиснулся в каменную нишу, страдая от жажды и холода. Думал: почему так случилось, что именно ему, Николаю Морозову, выпало испытать все это? Не другому, а ему, в чьей прежней жизни ничто не сулило страшных звезд, проглотившей его ледяной горы, нестерпимой жажды, страха быть уничтоженным.

В этот час непоздней ночи в Москве еще людно. Из дверей с рубиновой буквой M выходят люди, копятся у остановок автобусов. Еще не окончена студенческая вечеринка, и его друг, красавец Авдеев, отличник и умница, чуть захмелел, качает рюмкой с вином, красиво расстегнув ворот белой рубашки. Он философствует. Его философствования — о русском язычестве, о культах деревьев, воды и ветра и об отсутствии в этих культах поклонения змее и дракону, что, по-видимому, облегчило христианству проникновение в толщу славян. Ему возражают. Должно быть, Сергеев, маленький пылкий спорщик, ревнующий Авдеева, тайно ему подражающий. Девушки слушают их спор, пока кто-нибудь не ударит по магнитофонной клавише. И все пойдут танцевать. Авдеев, легкомысленно махнув рукой на русское язычество, поднимет кого-нибудь с кушетки, может быть, Наташу, обнимет, и они станут кружить и смеяться, и она, смутившись, уткнется ему в плечо…

Почему они там в безопасности развлекаются и любят друг друга? чем-то возмущаются, кого-то порицают, судят и не думают, забыли о нем. Не знают, что он, их друг, равный им, погибает сейчас в безвестных афганских горах под их сладкие блюзы, под их тосты, под ленивые их разглагольствования. Почему послали не их, а его? Почему им жить, а ему умереть?

Он думал об отце и о матери, убедивших его стать филологом. С детства, исподволь подкладывали ему книги — то «Княза Серебряного», то «Былины». Возили в Псков, в Суздаль. «К святым местам», — говорили они. Неужели это они, веселые, умные, добрые, оберегавшие его от зла, уготовили ему эту долю? Благополучные, живущие среди красивых, удобных вещей, любующиеся по утрам на золоченую церковь в Филях, каждый год на машине отправляющиеся по родному раздолью. Их ночлеги втроем, то среди хлебных скирд где-то под Ярославлем, то среди туманных лугов на Днепре. Сквозь сон, чувствуя теплые, чудные запахи земли и растений, он слышал их тихий за скирдами смех: «Тише, тише, Николенька может не спать…» Почему своим ласковым воркованием не отвели от него эту ночь, раны на теле, скребущую горло жажду, одинокое бегство по враждебным горам среди казней, пуль и атак? Почему, за что послали его сюда?

Он забылся перед рассветом и очнулся от высокого ровного звука. Вскочил, заметался глазами по конусу синего неба, по соседней горе, еще темной в подножии. Два вертолета летели высоко и ровно, маленькие металлические семена, опушенные стеклянными проблесками. Морозов тянулся к ним, махал: летчики в кабинах, в шлемах, за штурвалами, вглядываются вниз, ищут его, Морозова, среди утренних гор. Он побежал на склон, на солнце, боясь, что в тени они его не заметят. Карабкался, кричал, стремясь достичь кромки света. Вертолеты ровно, медленно пролетали, а он кричал хрипло, страшно, стараясь докричаться сквозь эту лазурь, достичь винтоносных машин. Вертолеты уходили, не увидев его, не изменив курса, и, чтобы привлечь их, вырваться из тенистого подножия, он стал хватать камни, метать ввысь, камни вырывались из тени, озарялись солнцем, крутились мгновение, горячие, красные, и рушились снова в тень, на склон, о стуком катились вниз, мимо него, в русло сухого ручья. Небо рушило на него камни, и один больно ударил в колено. Вертолеты уходили, и он, стиснув кулаки, звал их уже не на помощь: пусть развернутся в боевом развороте, ринутся на него, ударят из пулеметов и пушек, накроют взрывом снарядов, прекратят его муки, даруют легкую смерть. Вертолеты исчезли, оставляя в небе тонкую металлическую струйку звука, которая рвалась, затихала. И он, опустившись на землю, рыдал, сотрясаясь плечами, вдавив в гору исцарапанные, грязные кулаки.

Так он сидел в тени подножия, без сил, без надежд, готовясь остаться здесь навсегда, превратиться в ничто, пока солнце, заливая гору, не коснулось его. Слезы превратили солнце в два мохнатых крыла, и он, моргая, видел перед собой эти мохнатые спектры. Расходовал единственный и последний ресурс, способный толкнуть его в путь. Представлял: где-то рядом, в горах, движется конная банда. Колышется в переметных сумках взрывчатка. Англичанин в чалме перебирает поводья, качается на его груди фотокамера, он готов снимать взорванный мост, падающих в зеленых панамах солдат, опрокинутый в воду КамАЗ.

«Гератский мост!.. — думал Морозов угрюмо и тупо, отжимаясь от земли, двигаясь дальше по руслу параллельно банде. Туда, к мосту, где в окопе, не ведая о близкой атаке, сидит солдат-автоматчик. — Мост Гератский!» Он все ждал появления синего хребта, бетонной дороги. Но они не являлись. Брел, ориентируясь по солнцу. Целился в него сквозь прорезь гор. Брал дальней горой на мушку.

Он почувствовал запах тления. Подумал: это пахнет его собственная плоть. Запах усилился. Сладко-смердящие волны катились вместе с горячим стеклянным воздухом. Он шагнул за каменный выступ и на дне накаленной промоины увидел павшую лошадь, огромную, с раздутой башкой, и рядом с ней огромного всадника со вздетыми в стремена ногами. Зловоние исходило от них. Воздух над ними мутнел и струился, а сами они — лошадь и всадник — казались размытыми. То и дело меняли свои очертания. Его поразили размеры — словно свалилась с пьедестала конная статуя.

Он приблизился с ужасом. Понял: они несколько дней пролежали на солнце и их раздуло. С огромной головы наездника свалилась чалма, и голова была глыбой, в которой, заплывшие, сочились глаза. Ленты с блестящими патронами врезались в тело, и из-под них взбухали мускулы груди, живота. В руках с набрякшими непомерными бицепсами была стиснута винтовка. На конском вспученном брюхе напряглись красно-синие жилы.

Морозов стоял потрясенный, в облаке смрада, готовясь повернуть и бежать. Но винтовка, но желтые пули — вот что его удержало.

Он начинал различать: огромная, на вид литая скульптура была аморфной. Скопившиеся под кожей газы распирали кожу, и она готова была лопнуть, брызнуть во все стороны смрадным соком. По ней слабо ползали сытые, отяжелевшие мухи. И казалось, трупы непрерывно шевелятся в глянцевитой чешуе насекомых.

Он не мог подойти, задыхался. Отступил на взгорье, где смрад был не так силен, и уселся. Смотрел с высоты на патроны, вдавившиеся в грудь мертвецу, на винтовку в его руках.

Он не знал, кем, и как был убит наездник но он был убит для него, Морозова. Чтоб он, Морозов, мог взять его винтовку и патроны. И только страшно было мух и сочащихся, пузырящихся глаз. Сидел, поджав ноги, на солнцепеке и смотрел на трупы.

Как ни был он изнурен, вдруг подумал: над ним, не видя его, летают космические корабли, где-то шумят города, собираются на конгресс ученые, пишутся книги, а он, Морозов, сидит посреди каменистой пустыни над убитым наездником. Если ему, Морозову, суждено уцелеть и жить дальше, и иметь детей, то это его сидение над мертвым стрелком и конем войдет в его кровь, передастся детям и внукам, всем бесчисленным наследующим его поколениям, и кто-нибудь будущий, еще не рожденный, в своих сновидениях увидит этот пепельный склон, убитую лошадь и всадника, тусклые отблески патронов.

Он набрался решимости, сделал глубокий, во всю грудь вздох, и согнувшись, поднырнул под зловоние, приблизился к мертвому. Дернул из его согнутых рук винтовку. Мухи взлетели, стали ударяться о грудь, о лицо, о губы, а Морозов все дергал, выламывая из закостеневших пальцев оружие. И мертвец отдал его, сделав долгий, похожий на стон выдох, и этот мертвый звук напомнил какое-то слово, протяжное, из одних гласных.

Задыхаясь, чувствуя удары жирных, наполненных ядом мух, он вырвал из гнезд патроны. Выдрал четыре, не способный на большее. Схватил винтовку, бросился прочь, боясь тронуть себя за лицо, боясь согнать сидящую на щеке муху, чтоб она не лопнула, не брызнула гнилью.

Убежал далеко и сел, задыхаясь. Долго тер землей серый ствол, белый стальной затвор, смуглый старый приклад, в который были врезаны красные и синие зернышки камня. То же он сделал с каждым патроном, а потом — со своими ладонями и лицом. Натер себя стерильной, прокаленной пылью, все свои раны и ссадины.

В винтовке оказался еще один, пятый патрон. Он передернул затвор, поставил на боевой взвод. Четыре патрона спрятал в карман на груди. Застегнул пуговкой со звездой. Шагал, держа у груди винтовку, жадно оглядывая ее от приклада до дула.

От винтовки сквозь кулаки текла в него медленная холодная сила. Это была не вода, способная утолить жажду. Это была металлическая энергия, умерявшая его страх и душевную слабость, возвращавшая ему чувство свободы. Он не был теперь безоружным беглецом. Он мог теперь драться, дать бой. Был снова солдатом. Его больше не могут связать, не заставят подчиниться силе оружия. И, поднимаясь на склоны, оглядывая окрестность, он уже не прятался, не готовился к бегству — занимал оборону. Рассылал кругом тысячи пуль. Опрокидывал навзничь налетавших храпящих коней. Сбивал с них врагов. Всаживал пулю за пулей в ненавистный глазок объектива, в хромированный микрофон.

На очередном перевале, улегшись на гранит, обводя воспаленными, скачущими глазами толпы гор, их красноватые, ржаво-корявые оползни, он на мгновение прозрел. Испытал знание о себе, здесь лежащем, сжимающем винтовку, не сломленном, уцелевшем.

Это длилось мгновение и было похоже на мучительное, полубезумное счастье. И он снова шел, вбивая ноги в грунт, неся в руках винтовку, а в сознании — вложенное, как патрон заклинание: «Гератский мост!.. Мост Гератский!..»

Он чувствовал, что умирает. От истощения, от жаркой боли в черепе и, главное, от жажды. Двухдневная жажда стала не просто страданием — помешательством, криком о воде, бредом о воде. И кричал о ней не только окаменевший рот, кричали высохшие глазницы, спекшиеся легкие, раскаленные кости. Ему казалось: он весь выкипает. Кровь его наполняется бесчисленными красными пузырьками. Закрыв глаза, шагая вслепую он видел сквозь веки свою алую выкипающую жизнь. Горы, по которым шел, были бесцветным огнем, спалившим все травы, всех птиц, всех тварей, и ветер с гребня на гребень переносил голубоватый летучий жар.

Он шел и бредил. Ему казалось, он бежит на лыжах в мартовском подмосковном лесу, хватает на бегу сочный снег. Ест его и глотает, еще и еще. Зарывается головой в рыхлый пахучий сугроб, проедает, прогрызает его, и можно хватать губами, топить под языком всю белую сверкающую поляну.

Еще казалось, он идет по своему переулку прохладной ночью, когда асфальт влажно блестит и в домах светятся редкие окна. Его догоняет поливальная машина, он становится в ее шелестящие водяные усы, пропитывается водой, пьет твердые сладкие струи. А когда машина уходит, по асфальту текут ручьи и сочатся влагой кусты сирени, он берет в рот пропитанную водой кисть сирени и сосет, пьет, наполняется холодной душистой сладостью.

В бреду он видел идущий впереди водяной столб, который вдруг превращается в деву, огромную, до неба, переставляющую перед ним свои босые стопы. Дева становится то матерью, то невестой. То превращается в женщину, чьи черты были родными, виденными многократно, но только не вспомнить, где. То ли в псковских избах. То ли в украинских хатах. То ли на темных рублевских досках. То ли на курганах военной славы. И он шел за ней вслепую, веря ей, на нее одну уповая, и она вела его за собой по горам.

Одолевая бессчетную гору, он услышал звон и подумал, что это звенит в нем его бред. У вершины увидел верблюда, пыльного, горячего, скосившего нижнюю губу, скалящего желтые зубы. На шее у него висел бубенец, и, когда верблюд шевелился, медь звучала.

Он сделал шаг, и от него, испугавшись, мелко застучав, метнулось небольшое стадо овец. Внизу, в зеленевшей ложбине, темнели два шатра, две кожаные палатки кочевников.

Он стоял, качаясь на кромке горы, не видя людей, слыша за спиной бубенец. Держал винтовку. Овцы веером рассыпались по склону, а потом, словно их собрал ветер, метнулись все в одну сторону и встали. Спускаясь с шатрам, он видел робкие, глядящие на него овечьи глаза.

У первого шатра чуть дымились полупрозрачные угли, висел котел. Перед входом был расстелен грязный, со стертым узором ковер, и на нем стоял глиняный сосуд с высоким горлом. Из шатра вышел худой, очень темный, почти чернолицый мужчина с синей всклоченной бородой ив кожаной безрукавке. Смотрел на Морозова, а тот качался перед ковром, держа винтовку, что-то пытался сказать, показывая глазами на глиняный тонкогорлый сосуд. Рухнул на пыльный узор, третий раз за эти дни теряя сознание.

Очнулся в полумраке шатра, на кошме, чувствуя, что накрыт мокрой тканью и на лбу у него мокрый ком материи. Сверху, из перекрестий деревянных опор, свисало какое-то разноцветное украшение. Смотрело черноглазое худое лицо. Глиняный край сосуда прикасался к его губам, и Морозов впивался губами, пил, захлебывался, наполняясь холодной тяжестью, сотрясаясь в ознобе. Его сотрясали судороги холода. И он горел, терял поминутно сознание, приходил в себя, снова пил. Смотрел в худое, сострадающее лицо, бормотал:

— Если вам не трудно… Еще немного… Если не трудно… И склонившийся над ним человек произнес: «Шурави!..»

В своем бреду он метался, искал винтовку, летели над ним откосы, беззвучно падали камни. Синеватое пламя опаляло его. Открывал глаза, и — прохладный шатер, свисающее с высоты украшение. И дети у входа смотрели на него многоглазо.

Он услышал приближающийся рокот двигателя. Не увидел, а угадал, как к шатру подкатил транспортер, надавил на грунт своими ребристыми колесами. И Саидов, что-то гортанно объяснял кочевнику, входил в шатер. Бросился к Морозову, вглядывался, пытался узнать:

— Морозов?! Ты, что ли?… ты?…

Солдаты перенесли его в железное чрево машины, две другие, зеленые, поводя по сторонам пулеметами, стояли на рыжих буграх, и кочевник протягивал в люк длинную винтовку Морозова.

В подразделении, куда они примчались по трассе, его встретил офицеры, солдаты. Внесли, положили на койку. Знакомый подполковник обнял его. Ощупывал худое под рубищем тело. Оглаживал, приговаривал:

— Ну, милый, ну вот, хорошо!.. Ну, Морозов, родной!..

А он, боясь, что снова впадет в забытье, торопился сказать.

— Там узнал… Готовится нападение на мост! Гератский мост! Мост Гератский!.. Завтра. Или, может, сегодня!.. Англичанин, рыжий, в чалме, будет снимать на «Кодак»!.. Не пустить! Из всех пулеметов!

— Понял, понял тебя, Морозов! Мост защитим! Тебя понял!

— Они взяли мой автомат! Обманули, отняли!.. Но я с винтовкой пришел!.. Добыл!.. Шел с винтовкой!.. Моя!..

— Твоя, Морозов, твоя! Ты солдат, Морозов, с винтовкой!

— Как Хайбулин?… Стреляли в него!.. Убит?…

— Раненый, в медсанбате. Ногу ему прострелили. Спрашивал о тебе.

Откинувшись, смотрел на подполковника, на его крестьянское, кирпичное от загара лицо. И в этом лице что-то дрогнуло, что-то влажно заблестело в глазах. Подполковник поцеловал его и тихо сказал:

— Сынок!..

Потом осмотрел его фельдшер. Чем-то прохладным, причиняющим легкое жжение, мазал раны и ссадины. Солдаты повели его в баню. Помогли раздеться, удивлялись, что весь он в белой пыли; и одежда, и тело, и волосы, и губы, и глаза — все было наполнено белой пылью. Лили из двух ковшей обильную воду. Мыли, терли, старались не задеть синяки и царапины. Смывали белый прах гор. Второй раз намылили голову, а когда окатили звенящей прохладной водой, голова осталась белой.

— Морозов, а ведь ты седой!..

И он, надев на себя все чистое, шел по усыпанной гравием тропке мимо угловатых транспортеров, выгоревшего красного флага, за которым розовели вечерние афганские горы. Шел мимо товарищей, и они молча смотрели на его седую голову.

Николай ПРОКУДИН РЕЙДОВЫЙ БАТАЛЬОН

От автора

Прошло уже много лет с тех пор, когда кончилась последняя война последней империи мира — никому не нужная война в Афганистане.

Один за другим умирают или трагически погибают мои друзья, с которыми я вместе воевал. Все меньше остается живых участников тех далеких событий…

Обновленная Россия ведет новую войну, и опять армия и правительство противостоят целому народу.

Война с партизанами — самая тяжелая и самая «грязная», она имеет тенденцию, постепенно перерастать в агрессию против всей нации, от мала до велика. Достаточно вспомнить, что в 1980 году в Афганистане действовало около 20 тысяч моджахедов (душманов), а в 1987 году их было уже порядка 300 тысяч. Грустная статистика…

Книга выходит в свет, когда нет больше цензуры советского времени, поэтому автор имеет возможность изобразить войну такой, какой ее увидел молодой пехотный лейтенант, без прикрас и ложного героизма. Кому-то эта книга может показаться грубоватой, но ведь настоящая война всегда груба и жестока, а армейская среда — это не институт благородных девиц. Естественно, что девяносто девять процентов «неблагозвучных» выражений автор оставил «за кадром», но есть эпизоды, где без них не обойтись, чтобы не погрешить против правды.

Все время нас учили: «тяжело в ученье — легко в бою». Но, почему-то это самое «тяжело», становилось правилом и в ученье, и в бою. Словно кто-то невидимый ставил перед собой цель сделать существование людей в армии невыносимым. Бытовые условия, боевые задачи — все напоминало эксперимент по выживанию.

Главные герои книги — это те, кто жарился под палящим беспощадным солнцем и промерзал до костей на снегу; те, кто месил сапогами грязь и песок по пыльным дорогам и полз по-пластунски, сбивая в кровь руки и ноги о камни; те, кто оросил своим потом все горные вершины хребтов Гиндукуша и бескрайнюю пустыню.

Эта книга посвящается самым обыкновенным офицерам, прапорщикам, сержантам и солдатам, людям, воевавшим не по картам и схемам в тиши уютных кабинетов, а на передовой в любую погоду и в любое время дня и ночи. Многие из них погибли или стали инвалидами, кто-то умер уже после войны от ран и болезней, тяжелого наследства прошлых сражений.

Не может меня не волновать, что сейчас армейское руководство и правительство страны продолжают делать те же ошибки в проведении так называемой «антитеррористической операции», что и раньше во время Афганской войны. Как и прежде существует миф о непобедимой и всемогущей армии, который не имеет ничего общего с реальным состоянием дел. Читателям, далеким от этих проблем, книга может показаться «пасквилем» на Вооруженные Силы, но ведь автор являлся участником всех событий, о которых пишет, и стремление показать правду — главная его цель.

Кроме того, в книге показаны сложные, порой противоречивые межнациональные отношения в армейском быту. Существование таких отношений привело в дальнейшем к тому, что военные невольно становились носителями национализма в обществе.

Армия давно больна и больна серьезно. За прошедшие годы запущенная вялотекущая болезнь стала коматозным состоянием. Коррупция, воровство в Вооруженных Силах — это давняя беда армии. Нынешнее состояние армии — это следствие отношения государства к людям в погонах, а рост числа преступлений — следствие качества призывников на военную службу.

Ветераны нашей армии, особенно те, кто участвовал в локальных конфликтах — самые несчастные, бесправные люди. Их жертвы, боль утрат, физические и психологические страдания не интересны обществу. Страну, в основной массе, не волнуют их проблемы. «А кому сейчас легко?» — могут сказать люди.

Вернувшись с очередной войны, ветераны остаются наедине со своими бедами. Психозы, стрессы, нервные срывы, пьянство, наркотики, преступления…

Душа болит за тех, кто погиб на Афганской войне, но еще больше за тех, кто продолжает погибать сейчас, в наше «мирное» время.

Книга посвящается нашей самой неприхотливой и самой бесправной армии современною цивилизованною мира.

Книга первая РОМАНТИК

Глава 1. На пороге войны

Ярко-красный чемодан, чавкнув, припечатался к бетонке Кабульского аэродрома. Это был крепкий немецкий чемодан, огромных, ну прямо гигантских размеров, который называют «мечта оккупанта». В нем легко уместились бушлат, шинель повседневная, шинель парадная, китель повседневный и парадный, хромовые сапоги и еще много всякой ерунды. Я глубоко вдохнул раскаленный июльский воздух Кабула. Я — это молодой лейтенант Никифор Ростовцев, год назад окончивший училище, затем год прослуживший в богом забытом гарнизоне Туркмении. Служил не в самом гиблом месте, были места и похуже. Но когда пьянство и дурь гарнизона окончательно осточертели, все-таки добился перевода за границу. Моей «заграницей» стал уже много лет воюющий Афганистан. Что там на самом деле происходит ни я, ни мои сослуживцы толком не знали. Вроде бы и война, а вроде бы и не совсем. В полку служило немало офицеров, участвовавших во вводе войск, но ввод-то когда был — пять лет назад, да и служили наши танкисты всего месяца по два. Многое забылось, не о чем и рассказать.

После трехдневных проводов, вылившихся в грандиозную попойку, в которой участвовало большинство офицеров батальона, и двухдневного кутежа со знакомой девицей я очень устал. Приятели до моего убытия на нее только облизывались и сейчас с нетерпением ожидали моего отъезда.

Поезд проходил через город Теджен в три ночи, а наш гарнизон стоял в тридцати минутах езды от него. Бахнув на прощанье по последней рюмке, закусив арбузом и обнявшись с друзьями, я привязал чемодан к багажнику мотоцикла дружка-взводного, и вдрызг пьяные мы отчалили. На вокзале еще раз обнялся с моим провожатым, взводным Серегой, и тот как мог быстро помчался назад сменить меня на диване. Только пожелал на прощание:

— Ник, постарайся вернуться живым!

— Хорошо, — подумал я, — постараюсь!

Билет был куплен перед самым отходом поезда. Все места в купе оказались заняты спящими пассажирами. Ругаться с туркменом-проводником желания не было, и я сел на откидное сиденье. Ночь на чемодане у открытого окна взбодрила, но в то же время усилилась нервная дрожь перед неизвестностью. Не каждый день отправляешься воевать на край света.

Громадный штаб округа напоминал айсберг из стекла и бетона. Множество подъездов, бесчисленное количество полковников и генералов, снующие «Волги» и «УАЗы». Рука от козырька не отрывалась — поприветствовал одного, второго, третьего… сотого. Вскоре появился у меня новый попутчик. Это был лейтенант, по фамилии Мелещенко, похожий на добродушного пасечника. Он не имел ни малейшего желания ехать «за речку». В течение трех дней хитрый хохол пытался увильнуть, но тщетно. Пушечное мясо требовалось в огромных количествах, а ехать вместо него желающих не было. Николай (так звали моего нового знакомого), узнав, что я еду по собственной воле и с желанием, слегка покрутил у виска пальцем. Об Афганистане он не мечтал, но раз уж так вышло, то там «за речкой», надо попасть на должность замполита роты охраны в госпитале, на склад, или кого-то в этом роде. «Главное — можно хорошо устроиться даже там.»

В окружной гостинице, где я остановился, суетились командированные с войны старшие офицеры и отпускники из той неизвестной жизни — «заграничной». Для оформления загранпаспорта паспорта потребовалось несколько дней, эти дни потихоньку прожигались мною, но уже без вреда для печени и желудка. Кино, прогулки, продолжительный сон на мягкой кровати. В конце концов, для получения документов мы с Миколой были вызваны в Управление кадров.

В небольшом конференц-зале набились человек пятьдесят офицеров в званиях повыше наших. Мужики радостно обсуждали свои радужные перспективы: в Венгрии, ГДР, Польше, Чехословакии. Я и мой попутчик Николай, были чужие на этом празднике жизни и карьеры, поэтому дремали на последнем ряду и изредка отбивались от попыток «припахать» нас по какой-нибудь мелочи.

Перед обедом зашел в зал деловитый полковник и объявил, что одному из руководителей Управления присвоили генерал-майора! Поэтому, необходимо помочь в рамках разумного и организовать подарок. Тут же проявился инициативный и бодрый, очень радостный подполковник из числа «заграничников», он пустил фуражку по широкому кругу. Начал почему-то с нас.

— Лейтенанты, давайте гоните по «четвертаку». Сбросимся! Активней! — тоном, не терпящим возражений, произнес он.

— Вот дела! — заржал Никола. — Ни копейки не дам. У вас своя свадьба у нас своя! В жопу!

Ехидно улыбаясь, Мелещенко развалился в кресле и закрыл глаза.

— Ну, наглец! А вы, товарищ лейтенант, тоже отказываетесь? Вы что хотите вылететь из списков за границу? Я это быстро вам обоим организую! — забрызгал слюной этот холеный секретарь парткома полка.

— Ага, тоже ни хрена не дам! — подтвердил я.

Николай сладко потянулся и громко на весь зал произнес:

— Все время, дурак, думал, как от Афгана сачкануть! Оказывается, нужно не взятку дать, а с подарком начальника кинуть!

Мы дружно засмеялись. Это окончательно взбесило инициативного подполковника. Отходя от нашего ряда, он громко произнес:

— Придурки! Идиоты!

На это Николай ответил вполне внятно и обещающе:

— А за придурков, выйдя на свежий воздух, можно и по морде схлопотать! Вполне легко. И твоя фотография в загранпаспорте будет не соответствовать лицу владельца.

Окружающие на нас злобно посмотрели, но связываться не стали. Однако посланный подальше подполковник не удержался и доложил про двух нахалов, пришедшему за «бакшишем» (подарком) кадровику. Тот скривился, махнул равнодушно рукой, но паспорта, мстительно, нам выдал лишь в конце дня. Получая последние наставления, я с удивлением узнал о необходимости сделать медицинские профилактические прививки.

Прививки делали на пересыльном пункте. Оттуда же рано утром и отъезд. Черт! Не люблю я эти уколы…

Пересыльный пункт в городских закоулках Ташкента мы отыскали с большим трудом. Вначале зарегистрировались на рейс в Кабул, затем разыскали медпункт. В медпункте, кроме санинструктора сержанта, никого не было. На вопрос о прививках он ответил, что надо шприцы прокипятить, а у него ужин, поэтому прийти нужно через полтора часа. Я раздраженно хлопнул дверью. Решили отложить эту болезненную процедуру, с укалыванием: задницы, плеча и лопатки, до завтра, до утра.

По пересылке бродили или трезвеющие, или пьянеющие командированные и такие как мы новички. У народа выяснили, что можно везти с собой две бутылки водки. Мне уже этого добра не хотелось, но ведь там же коллектив ждет. Коллектив, в который предстоит влиться.

На последние деньги я в магазине приобрел водку, закуску и отправился спать в гостиницу. Практически не заснув ни разу, в три часа ночи я встал и пешком пошел к общаге, где договорился встретиться с Николаем. Тот выполз из дверей в веселой компании трех не трезвых девах. Сволочь! Молчал и не приглашал три дня в гости. Вот, жадина!

Наши чемоданы с трудом поместились в такси: один запихнули в багажник, другой — в салон. Водитель зарядил сумму по максимуму, но с Коляна, как оказалось, лишнего не возьмешь. Хотя если бы у меня деньги были, я б их ему отдал, вдруг никогда не пригодятся, а если и пригодятся, то когда? Девчонки дружно визжали, и махали вслед нашей машине, не поймешь чем. Лифчиками? Трусиками?

На пересылке мы с трудом достучались до медика. Вышел все тот же сержант, пообещал сделать прививки через час. Но нам ехать на аэродром надо было, минут через двадцать. На эти доводы, сержант резонно, предложил решить вопрос за «червонец» с каждого.

Микола развернулся и послал подальше его и прививки, на что санинструктор сказал, что без штампа об их наличии нас на самолет не пустят.

Вот черт! Замкнутый круг. А денег только три рубля. Не улететь: следующий борт только завтра. Но как жить сутки без денег?

— Сержант, у нас «трояк» на двоих остался, бери и ставь отметку, а прививка нам не нужна! Договорились? — начал уламывать его я.

Медик в ответ принялся канючить про тяжелую службу, нехватку витаминов, ранение в Афганистане, при этом демонстрируя отсутствие одного пальца на руке.

В конце концов, видя мои пустые вывернутые брючные карманы, он смирился с «трояком».

Весело загрузившись в автобус, мы услышали от водителя, что проезд к самолету платный — рубль с носа.

Ну и жулье! Мародеры, можно сказать.

У кого были деньги, весело ругаясь, кидали их в лежащую на моторе «ПАЗика» кепку. А у кого, как у меня, не было — матерились и отказывались платить. Водитель предложил в свою замусоленную, лежащую на моторе кепку, бросать хотя бы мелочь: все равно она нам не нужна. Кое-какая мелочь имелась, и кепка ею в основном быстро наполнилась.

Радостный водитель собрал монеты разного достоинства в карман и быстро помчал по ночному Ташкенту на военный аэродром. Пройдя унизительный таможенный досмотр — нам вывернули даже карманы — выбрались из зала на бетонку.

Нас поджидал старенький, обшарпанный, с закопченными двигателями грузовой самолет АН-12. Бывалые ребята начали ругаться. Нам не повезло! Намучаемся. Вот если бы ИЛ-76, вот была бы красота, а не полет. А в этом только кабина герметичная, а борт продувался всеми ветрами! Значит, в полете уши будет давить и кислорода не хватать.

После еще одного тщательного досмотра вещей, проверки документов, всех нас офицеров и прапорщиков, числом человек восемьдесят загрузили во чрево самолета. Какой-то генерал и пара полковников прошли в гермокабину, туда же сели несколько сильно накрашенных женщин.

Хмельные прапорщики заржали:

— Новенькие, необъезженные! Пополнение! Обновление малинника!

Бортмеханик задраил люк, приказал не курить и не бродить по самолету, если не хватит на всех воздуха — дышать через свисающие сверху кислородные маски. Но этих масок свисало мало, гораздо меньше, чем было сидящих на лавках и сиденьях людей.

Прапорщик-бортмеханик сел на свое откидное сиденье и, демонстративно пристегнул парашют. Что-то сказал по связи, а потом уставился в верх и о чем-то задумался.

Расположившиеся рядом два откормленных дородных прапорщика громко возмутились.

— Иван! Ты бачишь шо делается? Этот летун парашют пристегнул, а нам их даже не выдали!

— Та ни! То не парашют, то имитация, мешок для самоуспокоения.

— Да парашют, я тоби говорю. Боится, наверное.

— А шо вин его одев? Думае выпрыгнуть, если собьют? А нас бросить?

— Наивный! Хто ж его выпустит живым? Вместе с нами и упаде.

Вокруг одобрительно засмеялись другие пассажиры. Летчик злобно посмотрел на болтающих и смеющихся вояк, еще раз рявкнул нервно: «Не курить!» — и убежал вместе с парашютом в кабину пилотов, задраив за собой люк отсека.

— Ну вот, как в гробу запечатал, сволота. Видно, обиделся! — подытожил один из прапорщиков.

— Это новенькие, недавно экипаж из Белоруссии прилетел, нервничают, — авторитетно сказал какой-то офицер.

— Ничего, пусть понервничают, — отозвался другой. — Они туда-сюда с комфортом летают, а я второй год там по горам как ишак ползаю.

Вскоре после взлета в салоне началась массовая пьянка. Пили то, что сумели пронести под видом компотов и чая. На самом деле, это были подкрашенные спирт, водка, самогон. Мы с Николаем из-за отсутствия этого резерва могли только дремать и завидовать, что с успехом и делали, лежа на огромных чемоданах.

Сон не шел. Было душно, не хватало воздуха. Потом над горами, когда поднялись на максимальную высоту, стало холодно, а воздуха — еще меньше. Пришлось по очереди дышать кислородом через маску.

— Подлетаем! — пьяно заорал кто-то. — Баграмка! Сейчас будет Кабул на горизонте за горами.

Все сидящие возле иллюминаторов прильнули к ним.

Я видел внизу унылый пейзаж, такой же, как и в Туркмении. Затем за хребтом появился большой город, и самолет, резко накренившись на крыло, начал кружить над ним, постепенно снижаясь.

— Самый опасный момент, — сказал авторитетно сосед, старший лейтенант. Он возвращался из отпуска, и все было уже не впервой. — Сбивают чаще всего на взлете и на посадке.

В ответ я понимающе кивнул. Начала бить дрожь, пальцы и руки нервно подергивались. Еще бы! Страшновато. Особенно нервировало натужное завывание двигателей и скрип корпуса самолета.

— Скрыпучий який, зараза! — промямлил совсем опьяневший тучный прапорщик. — Иван, не развалится энтот летак?

— Та ни, не развалится! А если и развалится, падать-то вже совсем низенько, — хохотнул такой же пьяный собутыльник.

Самолет ударился колесами о бетонку, слегка подпрыгивая, промчался по полосе аэродрома, двигатели ревели на реверсе. Пробежка, торможение, разворот — все, приехали.

Народ радостно заорал: «Ура!» — и захлопал в ладоши. У кого оставалось спиртное — выпили «на посошок».

Подали трап, скомандовали: быстро выгружаемся. Вот тут мой ярко-красный чемодан, чавкнув, припечатался к бетонке Кабульского аэродрома.

* * *

Грузный прапорщик встретил всех вновь прибывших во дворе пересыльного пункта. Нехотя мы построились в одну шеренгу и выслушали дурацкий инструктаж толстой тыловой крысы.

— Товарищи офицеры и прапорщики! Вы попали на территорию пересыльного пункта №***!

Это военный объект со строгой дисциплиной, здесь действует жесткий распорядок дня, обязательный для всех, — вещал с умным видом старший прапорщик.

Откормленная физиономия лоснилась нагулянным жирком, чистая, отутюженная полевая форма явно не знала пыли гор и песков пустыни. Новенькие хромовые сапоги блестели на солнце, виднобыло по всему: их хозяин был доволен службой и не утруждался боевыми действиями. Мы смотрели на этого военного франта, и его речь нам казалась не правдоподобной.

— Вы, товарищи, прибыли в район боевых действий, а тут, как и везде на фронте, постоянные артиллерийские обстрелы противника. Мятежники регулярно обстреливают район нашего пересыльного пункта. В случае обстрела всем залечь в окопах и щелях, вырытых за модулями-казармами. Модуль — это сборно-щитовой домик, он легко пробивается осколками, поэтому рекомендую успеть занять место в окопе. Если услышите пулеметную стрельбу, не пугайтесь, это бьет пулеметчик ДШК из капонира. На войне как на войне! Всем вести себя достойно, выполнять распоряжения администрации пересыльного пункта. Я пользуюсь властью помощника коменданта гарнизона, могу буянящих и на гауптвахту определить. Не болтаться, ждать дальнейшего распределения.

Распалясь от собственного красноречия и тылового героизма, комендант воспарил до самых высот верховного командования. Он прикрикнул на офицера, что-то спросившего его, затем рявкнул на подвыпившего прапорщика.

В конце концов, стоять под палящим солнцем и выслушивать бредни зарвавшегося «полководца» надоело какому-то подполковнику, и он прервал лекцию оратора нетерпеливым окриком:

— Комендант, не забывайтесь! В строю стоят старшие офицеры!

— Да, да! Разойдись! Получить постельное белье, сдать продаттестаты и предписания.

Рядом с нами обильно потел молодой майор, нетерпеливо слушавший инструктаж. Он нервно постукивал ботинком о кожаный чемодан.

— Редкостный болван, этот комендант, — произнес он. — Пора отсюда сваливать как можно быстрее, а то еще чего доброго, эти герои тыла чемодан сопрут. Вы, коллеги, куда направляетесь?

— Мы в распоряжение политуправления армии, — ответил Николай. — Ему вроде в Шиндант, а мне в Кундуз, но не знаем только точно, где эти места находятся.

— Здорово! И я в еду в Шиндант, в политотдел дивизии. Меня знакомые по Академии ребята должны подхватить, могу подвезти в штаб армии. Боюсь, что иначе вы тут надолго застрянете, если только сдадите этому чинуше ваши документы.

— Будем только рады составить компанию, — воскликнул я, — сейчас вещи в каптерку забросим и готовы ехать вместе с вами.

Николай зашипел мне на ухо:

— Куда ты спешишь? Мы что обязаны сами куда-то бежать, торопиться? Пусть за нами приезжают и забирают. Мне в Афгане быть ровно два года, а время уже пошло. Давай отдохнем, поспим, послушаем народ, где лучше, где хуже. Куда спешить, братан?

— Коля! Ты можешь тут хоть мхом покрыться, хоть замполитом пересылки стать! А я не собираюсь слушать бред этого бездельника-прапорщика и выполнять его дурацкие приказы. В полк — и чем быстрее, тем лучше! От судьбы все равно не уйдешь. Ты со мной?

— Да ладно, уболтал, с тобой, с тобой. Замполитом пересылки — это ты сильно сказал! Заманчивая перспектива! Но, наверное, такие теплые места давно «блатными» захвачены. Но у меня «волосатой лапы» нет. На такие должности, я думаю, в Москве распределяют. Год за три — и участник боевых действий, и риск минимальный. Ох, и жирное местечко, и сало будэ всегда. — Миколай даже мечтательно закрыл глаза.

Действительно, вскоре пришел автобус из штаба армии, и майор пригласил нас с собой в дорогу. За ним приехал какой-то моложавый подполковник, они обнялись, расцеловались.

— «Однокашник», вместе в одной роте в училище были, — пояснил майор и обратился к подполковнику:

— Возьмем ребят в Политуправу? Они, как и я, в Шиндант направляются.

— Пусть едут, места хватит на всех. Потом их с собой и заберешь. Ребята, галстуки можно снять, верхнюю пуговицу рубашки расстегнуть. Расслабьтесь.

Мы обрадовались существующему тут послаблению. В ТуркВО такой приказ существовал на бумаге, но в моем полку в Туркмении командир полка без галстука и без кителя формы не признавал. Даже при +45°. Вот где был дурдом!

В Политуправлении армии все резко переиграли.

— Обоих направляем в восьмую мотострелковую дивизию, в восьмидесятый мотострелковый полк. Это наш «придворный» полк.

— А как же Шиндант? — удивился я.

— А никак. В этом полку два заменщика пару месяцев пересиживают, давно домой пора уехать. Те, кто по плановой замене должны прибыть служить, куда-то пропали в Союзе: то ли болеют, то ли что-то выдумывают, или время тянут, не надышатся.

— А где полк расположен? — поинтересовался осторожно Микола.

— Где, где. За забором, вон за тем кишлаком. Прямо в Кабуле.

— Как в Кабуле? — охнул я. — Мне не сюда, я в хочу в Шиндант, и должен убыть туда, куда предписанием определено.

Николай толкнул мою ногу под столом и сделал выразительные страшные глаза.

— В Кабул, так в Кабул. Это даже хорошо! — ворковал он. — В столицах тоже кто-то служить должен.

— Товарищ полковник! — сделал я еще одну попытку отвертеться от «придворного» полка. — Я сюда рвался воевать, а не в «парадном» полку околачиваться, поэтому прошу направить меня согласно предписанию.

— Чудак, — совсем обалдел старый полковник и с интересом принялся разглядывать меня, как будто только увидел.

— Доброволец что ли?

— Так точно, доброволец, писал рапорт еще в училище, а затем из полка просился.

— Ну вот, ты как раз в такой полк и попал!

— Шо? В смысле? А как понять? — поинтересовался Мелещенко. — Воевать-то полк, надеюсь, не воюет? Город охраняет, наверное?

— Нет, полк город не охраняет, а как раз именно воюет. Не весь полк, конечно, но один батальон на боевые ходит, а два батальона по заставам стоят.

— А… не весь, понятно, — задумался Николай. — Не весь воююет, это хорошо…

— Не весь, не весь, — ободряюще улыбнулся ему полковник, — только один батальон, но тот воюет очень много. Ну, вот ваши документы, спросите на КПП попутку и в полк. Счастливо! Но если есть очень сильные возражения, могу направить в батальон покойного майора Козловского. Слышали про такой?

Тут уже я возразил:

— Нет, большое спасибо, лучше в восьмидесятый.

— Тогда счастливой службы, удачи ребята!

Что за батальон такой, почему я не слышал? — поинтересовался Микола, выходя в коридор.

— Это расстрелянный в горах целый батальон. Я некоторое время в Термезе служил и знаю эту страшную трагедию.

Вместо выведенного в Союз танкового полка отправили на его место мотострелковый полк. А через пару месяцев из того мотострелкового полка почти весь батальон этого вот Козловского уничтожили. Точных подробностей не знаю, но вдов в военном городке было очень много. Погибло больше ста солдат, прапорщиков и офицеров. Вот почему мне знакома эта фамилия. Ничего хорошего в этаком невезучем подразделении быть не может.

— Нет, нет, нам такая организация конечно ни к чему! — согласился Мелещенко.

* * *

Мы быстро покинули здание штаба и огляделись. Еще по дороге в штаб, в автобусе, подполковник рассказал, что командование армии расположено в бывшем королевском дворце, который штурмовали в декабре семьдесят девятого. Во дворце был сильный бой, бушевал пожар, тут же и самого Амина, семью и свиту убили. То что дворец недавно горел, было совершенно незаметно, даже следов пуль и осколков не было видно. Старинное, красивое здание. Афганское министерство обороны также размещалось в старинном дворце, но немного ниже, и тоже на самой окраине города.

Штаб нашей сороковой армии, возвышаясь над окрестностями, стоял на живописном холме, окруженном парками и аллеями. Внешний вид слегка портили маскировочные сети, блиндажи, окопчики, капониры и понастроенные модули-казармы. Вокруг была натянута колючая проволока, накренились уродливые заборы, всюду торчали таблички «Осторожно! Мины», «Прохода нет», «Мины», «Стой! Граница поста».

Мне было не до обзоров и экскурсий. Мы с Мелещенко, озираясь по сторонам и расспрашивая дорогу, двинулись к контрольно-пропускному пункту.

Автоматчик у шлагбаума, ничего вразумительного объяснить не мог, зная только размещение своего батальона охраны.

Дежурный небрежно махнул рукой в сторону домиков и объяснил, что до нашего полка рукой подать и можно пешком добраться при желании.

— Пойдете по дороге до перекрестка и налево, мимо музея, а там вдоль забора. Дальше прямо, прямо, мимо зенитного полка и упретесь в ворота полка. Только с дороги не сходите на обочину, за канавой «паутина» растянута и все кюветы заминированы. Либо без ног останетесь, либо вообще погибните. А хотите, ждите машину, может, кто и подъедет. А идти не много, километра два всего-то.

Солнце пекло, и нас обдавали пылью часто проезжающие по делам машины. По путных в наш полк не было. Болтаться туда-сюда возле шлагбаума, мне быстро надоело.

— Николай! Пойдем пешком, а то совсем изжаримся. Есть охота, в полку нас хоть накормят.

— Пойдем, — вздохнул Мелещенко, — только не беги, пойдем не спеша, я потею.

— Туфли и брюки быстро покрылись толстым слоем придорожной пыли, но идти было гораздо веселей, чем топтаться на месте.

Мы миновали продуктовый «дукан» (афганский магазинчик), продавец покричал, приглашая зайти, но денег у нас не было. А жаль. На импровизированном прилавке стояли бутылки напитков кока-кола и фанта, лежали арбузы, бананы и дыни. Жажда только усилилась. Вдоль дороги бегали оборванные? грязные мальчишки и швыряли камни вслед проезжающим машинам.

— Дикари, — улыбнулся Мелещенко. — Интересно, что орут эти туземцы? Думаю, нас матерят.

— Наверное. Главное, чтоб камни в спину не кидали.

За поворотом вытянулась прямая как стрела дорога, а вдалеке были видны вышки и заборы воинских частей.

Медленно идти не получалось. Злые нищие мальчишки, действительно кидали издалека камни, мужчины угрюмо смотрели на нас — все это ускорило переход к полку. Не сговариваясь, мы уже не шли, а почти бежали.

Вот такая вышла пешая прогулка.

Глава 2. Образцово-показательный полк

Переступив порог полка, я увидел асфальтированную дорогу, бетонные дорожки, вдоль них ровненько посаженные березки, камуфлированную БМП на постаменте из серого камня.

Н-н-да, дела, — подумал я, — влип в показуху.

Рядами стояли щитовые домики, романтики палаток не присутствовало. Огромный заасфальтированный плац привел в еще большее уныние. Ангары-столовые, большой клуб, фонарные столбы с освещением.

«Это куда же я попал? Тут, наверное, парады проводят, а войны и не будет. Стоило ли ехать «за речку», этого и в Союзе хватает. Вот не повезло, а ведь должен был ехать в Шиндант. Что потом расскажешь об Афгане? Как маршировал по плацу?»

Колян радостно потер руки:

— Вот это да! Попали в хорошее место, — и сжал мои плечи. — Служба как на Родине! Все цивильно!

Мое настроение было прямо противоположным. Хотелось в какую-нибудь дыру, чтоб подальше от начальства, поменьше парадности, побольше войны. Так и басмачей не увижу.

Дежурный по полку, рассмотрев предписания, отправил в строевую. Строевик удивленно посмотрел на нас и спросил: откуда мы взялись.

— Откуда? Служить прибыли к вам в полк!

— Да я понимаю, что не плясать. Как вы тут очутились? Кто привез с пересылки?

— Как, как, пешком, — продолжал кипятиться Николай, явно опасаясь, что могут отправить в другое место, а ведь ему по предписанию предназначалась какая-то далекая дыра.

— Пешком у нас не ходят. Пешком у нас в покойников превращаются и в цинковом гробу, потом домой едут. У нас для этого машины, БМП, БТРы ходят, вертолеты летают! Ясно?

— Ясно. Мы туда попали или не туда? — с надеждой спросил я.

— Туда, туда. Заменщики заждались уже, где были-то?

— Да, мы вообще не сюда планировались, — попытался я ухватиться за последнюю соломинку.

Ой, определенно не нравилось мне тут!

— Не туда, не сюда! А будете служить здесь! В героическом восьмидесятом мотострелковом полку.

— Кроме асфальта и фонарей, я ничего героического не видел.

— Эх, «зелень»! У нас в полку служили два Героя Советского Союза!

— Давно, наверное, это было, — ехидно продолжал я разговор.

Колян тем временем больно ткнул меня локтем по ребрам и зашипел:

— Молчи, место очень хорошее, еще отправят обратно.

— Так, разговорчивые! Шагайте в курилку, сейчас вас заберут те, кто так долго ждал своей замены. Идете в первый батальон: один, — и ткнул в меня, — в первую роту, другой — в третью мотострелковую роту.

— Крыса штабная! — шипел, сидя на лавочке, Николай. — Ты видел его харю? Боевой офицер! Вояка! Из штаба, наверное, даже на плац не выползает!

— Да! Не нравится мне тут! Выпьют кровушки и нервов попортят! — поддержал я.

— Зато живы будем! Лучше плац истоптать, чем пулям кланяться. Николай сменил возмущение на счастливое умиление и сказал:

— А я уже думал: пропал Микола! Загубили! Нет, мы еще поживем, послужим Родине…

К нам в беседку ворвались два офицера, они видно стремительно мчались, и теперь пыхтели как два разъяренных бизона.

— Кто меняет старшего лейтенанта Алексеева?

— Ну, я, лейтенант Никифор Ростовцев, — ответил я и оказался в его объятьях.

— Мужики, где вы были так долго? Я Федор Алексеев, — представился он в ответ.

— Да, мы вообще не сюда шли, — ответил, вздыхая, я.

— А теперь повезло и попали сюда, — подытожил Микола. — И мне здесь нравится, цивилизованно все. Тишина, порядок.

— Да, сейчас тишина, — усмехнулся второй офицер. — А вот батальон вернется с боевых, и жизнь закипит! А меня зовут Сергей Никитин. Я из третьей роты, замполит. Ты меня меняешь? — ткнул он пальцем в Николая.

— Да, я, — ответил Микола и осторожно поинтересовался: — А на каких таких боевых батальон?

— На обыкновенных боевых. Все в рейде, возле Пагмана воюют.

— А где это?

— Да тут рядом с городом.

— А, возле Кабула, это хорошо, что недалече, — вновь довольно вздохнул Никола.

— Да тут в окрестностях Кабула накостыляют еще больше, чем вдали от него. Особенно в Баграмской «зеленке» или возле Чарикара, — ответил Алексеев.

— Вот те на! — выдохнул Микола и выпучил глаза, он побагровел и надулся.

— Колян, спусти воздух, ты сейчас лопнешь! — воскликнул я и хлопнул его по спине. На душе стало веселей. Значит, и здесь воюют.

— Так что, батальон боевой? — радостно спросил я.

— Еще какой боевой! Теперь это ваш батальон, а мы, наконец-то, домой едем — замена! Хватит, навоевались! Пошли в модуль койки делить.

Мы побрели в щитовой домик. Мелещенко шел убитый горем, едва шаркая ногами, плечи опущены, в глазах тоска. Веселое настроение улетучилось без следа, мое же, наоборот, улучшилось. Все ж пореже буду топать по этому плацу. Ну и хорошо!

Вот и пришли. Нас посадили в захламленной комнате за стол, а сами заменщики забегали, засуетились, принялись трясти какими-то неизвестными иностранными деньгами. В комнату входили и выходили люди, здоровались, смеялись, чему-то радовались. Жара стояла неимоверная — зашумело в голове и заломило в висках. Год адаптации в Туркмении спасал, но не совсем. Окна в комнате были заклеены фольгой, и поэтому, чтобы не сидеть в полумраке, под потолком одиноко и уныло горела засиженная мухами лампочка.

Праздничная суета продолжалась уже больше часа. Какие-то люди забегали, убегали, снова прибегали. Я с интересом огляделся. Комната была большая, в ней стояли восемь кроватей, в центре — огромный стол, несколько шкафов и тумбочек. Мы потихоньку перебрались на чью-то кровать и принялись дремать. Полуденный зной сморил меня, и сквозь липкую дремоту через пелену полузакрытых глаз видно было, как стол постепенно заполняется банками, бутылками, тарелками, что-то непрерывно резали, раскладывали, что-то открывали.

Постепенно я очнулся, стряхнул сон и предложил товарищу:

— Колян, давай, сгоняем на пересылку за вещами?

— Давай. А может, зря их сюда попрем: окажется, что все ж не в этот полк? — с чуть ощутимой последней надеждой в голосе ответил Микола.

— Нет, не окажется. Они, видишь, уже в нас так вцепились, что не отдадут никому, ни под каким предлогом.

— Мужики! А вещи наши на пересылке, забрать как? — спросил я заменщиков.

— Да к черту их. Что там?

— Как что, шинели, форма всякая, — ответил я.

— К черту! На хрена тебе здесь шинели. Вы, может, еще и парадки привезли? — опять спросил Никитин.

— Ага! Даже парадную шинель. Сказали брать все.

— Вот дают штабы! Армия пять лет воюет, а их все по полной форме присылают сюда. Мудаки тыловые. На хрена они вам сегодня, потом как-нибудь заберете, — высказался Алексеев.

— Да! Когда на партучет в дивизию поедете, тогда и возьмете, — поддержал заменщик Миколы.

— Да там водка, — вздохнул Колян.

— И у тебя тоже?

Алексеев, с надеждой глядел на меня и я оправдал его ожидания..

— Ну да! По пузырю!

— Не выжрали? Молодцы! Орлы! Ну, это другой разговор. Сейчас вам попутный транспорт организуем!

Через полчаса мы тряслись в клубной машине с пухлым начальником клуба, который тоже мчался за своей заменой на пересылку и при этом возмущался:

— Представляете! Неделю лежит себе на койке и в ус не дует, а я тут извожусь! А он там парится. Я ему сейчас устрою веселую жизнь!

На пересылке мы забрали свои чемоданы, и послали подальше прапора-коменданта, который попытался продолжить нас поучать на примере своего огромного боевого «пересылочного» опыта.

Два клубных капитана бродили в обнимку вокруг машины. Один был безмерно счастлив, а другой — несколько смущен и растерян.

— Сергей! Стол ждет! Представляете, лейтенанты, мы с ним в одном батальоне учились! Это моя замена!

— Ребята, меня, кстати, Володей зовут. Я старый начальник клуба.

— Сергей. Начальник клуба, видимо, новый, — произнес худощавый капитан, на носу которого держались запотевшие тонкие металлические очки. — Прибыл из Ленинградского округа, а вы откуда, ребята?

— Я из Туркестанского, а Микола из Прикарпатского, вчера прилетели.

Познакомились, поздоровались и в машину. Автомобиль обратно не ехал, а летел, словно на крыльях!

— Никифор, — позвал меня Микола. — Я одну бутылку достану, а вторую с ротным надо будет выпить.

— Конечно. Так и говорим, что у нас всего по одной бутылке, а то парни с боевых действий придут, а мы с тобой пустые.

— Интересно, а почем тут спиртное и есть ли оно вообще? — задумчиво произнес Коля. — Совсем без водки тоска…

* * *

К нашему приезду застолье уже началось, и мест почти не было.

— Ребята! Скорей сюда, по правую руку. Мы вас теперь не отпустим от себя уже ни на шаг, чтоб не украли.

Все пьяно заржали.

Водка из чемоданов под крики «Ура!» перекочевала на стол. В этой компании таких приезжих, как мы, было еще пятеро: начальник клуба, два взводных лейтенанта из роты Миколы, еще один капитан, новый командир разведроты и лейтенант-минометчик.

Участниками застолья оказались зам. начальника штаба полка, который в штабе поучал нас насчет сухого закона на войне, строевик и много незнакомых офицеров. Сидели пара помятых теток, какие-то непонятные гражданские личности.

Все орали что-то друг другу, чокались, пили, курили и ни кто ни кого не слушал.

В течение первого часа все было более-менее организованно, а потом начался полный хаос. Ветераны поучали нас, как жить. С нами кто-то знакомился, обнимал, кто-то что-то говорил. Шум, гам, сигаретный дым клубился под потолком. Неожиданно заорал японский магнитофон, и все перешло в пьяную анархию.

— Танцы, — завопил кто-то нетрезвым голосом.

Танцы! Громко сказано, ведь они, эти дикие пляски, танцы напоминали отдаленно. Столы совсем уже захламились пустыми бутылками, банками и окурками в тарелках, недоеденными кусками.

— Полк пришел! — раздался истошный вопль из дверного проема. — Ура!!!

Стулья с громким стуком полетели на пол, и все бросились на улицу. Ночной воздух был наполнен клубящейся пылью, стелившейся над расположением полка. Техника шла краем полка, где-то вдалеке, и за пылью была не видна. Слышался могучий лязг гусениц боевой техники, и стоял непрерывный рев двигателей.

Все куда-то убежали, а на крыльце остались лишь мы, те, кто был в зеленых форменных рубашках — одни новички. Ребята нервно курили. Я не курил, поэтому отправился в казарму знакомиться с ротой.

* * *

Через некоторое время в пустую казарму, по которой я бродил, (казарму моей роты ребята показали по дороге к общежитию, поэтому я знал, где она находится) ввалились несколько грязных пыльных солдат, обвешанных оружием, боеприпасами, вещами. Они уставились на меня как на «марсианина» и, обойдя стороной, водрузили все свое имущество возле коек. Принялись что-то оживленно обсуждать.

Откуда-то прибежал маленький прапорщик-армянин и, разоравшись, послал всех прочь. Солдаты начали носить оружие в оружейку, вещи — в каптерку. Бойцы все прибывали. Разгрузившись, они сели тесными кучками и принялись ужинать.

Все кровати были аккуратно заправлены, но без наволочек и простыней. И только на двух были наволочки. Я подошел ближе и увидел на каждой койке фотографии в траурных рамках, а на белых простынях, завернутых уголком, высохшие букеты цветов.

Прапорщик спросил:

— Вы кто будете, товарищ лейтенант?

Я ему объяснил, что я новый зам. командира роты по политчасти. Мы пожали друг другу руки.

— Старшина! Это кто? Что случилось? — обратился я с вопросом.

— Ширков и Спица, наводчик-оператор и механик БМП. В прошлом рейде парни погибли. На Панджшер тогда ходили. Броня сопровождала колонну «наливняков», солдаты погибли геройски. Гранатометчики из «зеленки» машину расстреляли, пять пробоин в бортах. Механик выполз без ног и умер в госпитале, а наводчик вел огонь из горящей машины, стрелял, пока не взорвалась башня. По полгода всего прослужили в части, только весной пришли. Первые потери в этом году в нашей роте.

Старшина вздохнул и нервно постучал по ладони плеткой.

— Новый ротный пришел из дорожного охранного батальона, принес несчастье. Фамилия предыдущего командира — Беда, но он был очень даже везучим. Славный был командир. Из-за баб погорел — недавно сняли с должности. Мои слова командиру роты не передавай. Его, правда, во время того обстрела не было, потому что пехота сидела в горах. А на броне командовал только техник роты, да на каждой машине по экипажу, отстреливаться некому.

— И часто такое? — кивнул я в сторону фотографий.

— В батальоне вообще-то часто, а в роте у нас нет. Рота была счастливая, умелая. Будем надеяться, что и тебе повезет.

К казарме шли офицеры, и старшина побежал им навстречу. Доложил и кивнул на меня, объяснил, кто я и зачем прибыл.

Среди всех выделялся высокий рыжеволосый капитан, он что-то выговаривал двум лейтенантам. Они хмуро взглянули на меня, и я поздоровался, представился.

— Ну, что ж, уже хорошо! Будет, кому с солдатами заниматься и мероприятия проводить, а то все без замполита. У твоего предшественника три месяца одна только замена была на уме, да как барахло скупать!

Пауза затянулась, но помолчав, он хмуро продолжил:

— А я вот хоть и заменщик, а во все в рейды хожу с чокнутым контуженым замом и одним молодым взводным — «зеленым» лейтенантом. Итак, сейчас быстро знакомимся, укладываешь солдат спать, а завтра на подъем подойдешь, старшине поможешь. Я — капитан Кавун Иван. С остальными знакомься сам.

Я замялся и тогда он ткнул пальцем по очереди в других командиров.

— Это лейтенант Сергей Острогин, вот прапорщик Тимоха Федарович, это прапорщик Голубев, кличка Сизый. Ну, пока отложим все разговоры отложим. До завтра!

Офицеры, о чем-то переругиваясь, ушли спать, старшина провел проверку, и солдаты захрапели. Был второй час ночи. В казарме клубилась пыль, стоял тяжелый запах пота и грязи. Уныло я побрел в общежитие. Было пусто. Все куда-то убежали. С трудом нашел себе свободную койку, лег и утонул в глубоком сне.

* * *

Лучи утреннего солнца пробивались сквозь щели в светомаскировке окон. На моих часах было уже время подъема, и я пошел в казарму. Вид у меня был довольно помятый. Брюки помялись, сапоги пропылились, рубашка пропотела, на щеках щетина двух дней (побриться нечем). В общем, даже в зеркало смотреть не было желания. Мне было неуютно, но больше всего угнетала неопределенность. Вещи не разобраны — места нет, ходишь в рубашке как зеленый попугай среди нормально одетых, а я так не люблю выделяться, бросаться в глаза.

Обитатели казармы еще храпели, в том числе и дневальные, я ушел в каптерку к старшине и разбудил его. Взглянув на часы, он с визгом выскочил в коридор и начал орать на бойцов, стоящих в наряде по роте.

Сержантов эти крики и вопли разбудили и завели, они принялись поднимать подчиненных и тоже орать.

Постепенно началась утренняя суета с одеваниями, умываниями, заправкой постелей.

Казарма представляла собой щитовое строение с открытым спальным помещением, оружейной комнатой у входа, тут же находились канцелярия, каптерки, бытовка, умывальник. В конце казармы за спальным помещением — ленинская комната! Ну и ну! И тут плакаты, планшеты, портреты. Я думал, что все будет по-походному, чисто символически, а тут все стационарно сделано — капитально! Мороки будет… Не ожидал, не ожидал.

Старшина позвал в каптерку.

— Лейтенант! Давай по человечески знакомиться, без суеты! Я, Гога Веронян, старшина этой славной боевой роты. Уже полтора года как в Афгане, скоро домой поеду. Ротный, ты его вчера видел, мужик нормальный, тоже ветеран, но и ему скоро домой. Он в роте четыре месяца, до этого был в третьем батальоне, его перевели, когда старого ротного сняли. А капитан Беда теперь зам. начштаба батальона. Взводных пока двое, «зеленые» только-только прибыли. Заместитель ротного Старлей Грошиков и командир гранатометно-пулеметного взвода, как и я, полтора года отвоевали. Техник роты с весны, — гортанным голосом тараторил прапорщик. — Рота в рейды ходит каждый месяц, солдаты боевые, но сейчас много дембельнется, вместо них на днях молодежь прибудет. Как вы воевать дальше будете, не знаю! Одного взводного еще не хватает, он скоро придет. Сплошной молодняк…

Так за кружкой чая я понемногу узнавал, куда я попал и с кем служу.

В дверь постучали, и заглянувший в каптерку солдат выпалил:

— Нового замполита в штаб вызывают!

* * *

В штабе полка меня и моего нового приятеля Миколу отправили в партком. В кабинете сидел седой, с сильными залысинами майор.

— Секретарь парткома майор Цехмиструк! — представился он. — Заходите, хлопцы, заходите, садитесь, разговор есть к вам малоприятный.

— Вы чего дисциплину нарушаете, водку пьянствуете?

— Шо? Кто набрехал? — возмутился Микола.

— Сорока на хвосте принесла! Вы только за стол сели, а батька Цехмиструк уже об этом знал! Молодые люди, вы сюда прибыли выполнять интернациональный долг, воевать. А что творите? Сразу с первого дня пьянствовать. Не хорошо это…

— Так ведь с заменщиками по чуть-чуть, — продолжил Микола робкую попытку оправдаться.

— А-а, не пьянства ради, а для укрепления воинской дисциплины и сплочения воинского коллектива?

— Ага! — глупо ухмыльнулся Мелещенко.

— Ты хоть и хохол, как и я, а спуску не получишь, учти, — продолжал майор нас распекать. — Я вам пока даю дружеский совет, между нами «мальчиками». Указ вышел о борьбе с пьянством и алкоголизмом — знакомы с ним?

Мы дружно закивали. Башка с утра слегка трещала, было душно в кабинете, желудок был пуст, и организм требовал завтрака, а нотаций слушать не хотелось.

— Так вот, трезвость — норма жизни политработника! Зарубите на носу. Исправляйтесь! Еще спасибо позже мне скажете! Ну, шагайте на завтрак и крепко подумайте о своей службе в полку!

Мы угрюмо вышли из штаба.

— И какая сука успела стукнуть с утра? — возмущался Николай.

— А может, не с утра, а еще с вечера? — спросил я, размышляя вслух. — Долго ли умеючи. Тем более стучать — не воевать. Легче и для карьеры полезнее. Может, орден или медаль получит…

— Дать бы в рыло, ведь за столом, гад, наверняка с нами сидел и пил вместе.

— Ну, о себе он в парткоме, наверное, промолчал из скромности, — усмехнулся я.

* * *

В канцелярии роты сидел веселый и довольный ротный.

— Что уже взгрели?

— Да вот, вчера по чуть-чуть для приличия и знакомства, а стук на весь полк.

— Эти крысы штабные что-что, а доносы хорошо организовали. У нас на полк два замполита полка, партком, начальник особого отдела и особисты в батальонах. Наш капитан-особист уже месяц как ловит меня, хочет мою трофейную «Берету» отобрать.

— «Берету»? Пистолет что ли? Трофейный? Ну-у-у!

— Показываю один раз, и ты ее никогда не видел. Понял?

— Понятно.

Кавун извлек из металлического ящика небольшой вороненый, изящный пистолет, я такого действительно не видел. В армии, кроме ПМ, на вооружении в линейных частях других пистолетов не встретишь.

— Мне его спецназовцы подарили еще на заставе, когда стоял на Джелалабадской дороге в третьем батальоне. Кто-то натрепался, вот теперь пытаются изъять, но где этот пистолет не знают. Потом этот особист какому-нибудь своему проверяющему от себя подарит как сувенир. А мне жалко, как память хочу оставить, да отдать придется, в Союз не вывезешь. Жалко, был бы наградной, провез бы, а то так просто по дружбе подарили.

Иван задумался.

— А ты мне перед заменой подари, — предложил я нахально.

— Ну, ты что-нибудь учудишь с ним, а за мной хвост в Союз потянется. Нет. Я лучше особисту подарю, может прикроет когда что-нибудь в роте случится. Но пока время не пришло.

— Ваня! Давай сегодня вечером после отбоя за знакомство мою вторую бутылку водки приговорим с офицерами. Надо ж представиться коллективу.

— Никифор! Знаешь, я сам не пью, печень болит после желтухи. Нагрузки в горах большие, тяжело. Офицеры — взводные молодые, оба, как и ты, только из Союза, обойдутся, а с прапорщиками не надо. Лучше заму отдай, Сереге Грошикову, он это дело любит, свою контуженую голову поправляет. Вчера только из госпиталя возвратился.

Дверь открылась и на пороге с широкой глупой улыбкой, касаясь головой дверной притолоки, стоял заместитль ротного. Легок на помине. Шагнул в канцелярию, слегка задев макушкой о косяк дверной коробки, поздоровался.

— Черт! Двери низкие, не по людям сделаны.

— Ну, мы — то легко проходим, а жирафы должны сгибаться, — рассмеялся ротный. — Выздоровел после вчерашнего? Не хулиганил?

— Не издевайся, я же недавно из Союза, хулиганить рано. Как рота? Все нормально с утра?

— Вот знакомься — замполит Никифор Ростовцев. Сейчас взводные подойдут из столовой, не видел еще?

— Нет. Как они? Старшина говорит — бестолковые, да? — поинтересовался Грошиков.

— Есть такое дело. Ну, будем учить. Это был первый рейд. Не научатся, не поумнеют — не выживут.

— Ты, замполит, внимательней к нам, ветеранам, прислушивайся, приглядывайся! Вникай во все, и учись. Тебе бестолковым быть нельзя. Во второй роте один был бестолковый, месяца не прожил. Потом при случае, узнаешь все про эту грустную историю — подытожил разговор Сергей, уже обращаясь ко мне и оценивающее разглядывая меня. — Маловат ты и худой какой-то.

— Рост средний, зато я мишень небольшая и по моему силуэту труднее попасть. А худой оттого, что в Туркмении больше года — весь высох! Кроме того, я вторую неделю по дорогам мотаюсь, толком ни пожрать, ни поспать.

— Ха! Ну, у нас тоже не поспишь и много не поешь. Не туда попал, не на курорт, — рассмеялся ротный, — готовься — через неделю в рейд. Занимайся с людьми, получай обмундирование, надо за тобой автомат быстрее закрепить. Слушай, Серега, он тебе «пузырь» привез!

— Да ну? Вот молодец! А почему мне? А сам как же, или не пьешь?

— Уже не пьет. Вчера выпил, сколько надо было для приличия с Алексеевым, и сразу стукнули в партком, штабные козлы.

— Ага, а мне, значит, можно!? Хотя мне плевать. Я контуженый. Пусть стучат. Гони водку, замполит! Выпьем с Колобком и Голубевым за твое здоровье. Что б ты сто лет жил и не болел!

Я вздохнул и с грустью пошел в каптерку. Там достал из чемодана заветную «Столичную» и почти торжественно вручил Сергею. Он сгреб ее своей огромной лапой и, высоко подпрыгивая на длинных ногах, убежал, крикнув на бегу:

— Спасибо, братан!

— Вот так! До завтра его уже не увидим. Колобок не наш, он прапор, комсомолец батальона, а вот Голубева мы перехватим, это командир ГПВ (гранатометно-пулеметного взвода), пусть, старый черт, людьми занимается. Оружие почистить нужно.

Первый день закрутился каруселью. Мы с Миколой представлялись командиру полка, начальнику штаба, зам. комполка, обоим замполитам, комбату, заместителям комбата. Знакомства, беседы, беседы, беседы…

* * *

Секретарь парткома после общего построения задал глупый вопрос, от которого мы вообще ошалели:

— А когда вы собираетесь вставать на партучет в дивизии? Чего молчим, товарищи лейтенанты?

Коля глупо улыбнулся и переспросил:

— А что, нужно куда-то ехать? А далеко?

— Штаб дивизии в Баграме, там и парткомиссия и партучет. На БТРе ехать часа два-три, как повезет.

— Это не опасно? — поежился Мелещенко.

— Вообще на дорогах все время стреляют, но, в принципе, опасно везде. Это же война. Я сам уже три раза за два месяца туда мотался. — И на лице партийного начальника отобразилась вся глубина тоски и ужаса от воспоминаний о пережитых поездках.

Он был крепкий мужик, лет сорока, очень высокий, наверное, метр девяносто, голова с глубокими залысинами, волосы тронуты сединой. Морщинистое лицо, довольно огрубелое, видно, служба была не в теплых местечках. Почти пенсионер и такая напасть — военные приключения. Седой как лунь — и все майор.

— Я, хлопцы, если честно, кроме штаба дивизии еще нигде не был. Сами понимаете, документация, прием в партию, собрания. Но у нас два батальона стоят на дорогах, нужно будет скоро проехать по подразделениям, — продолжил он, грустнея с каждым словом. — Один стоит в «зеленке» и на дороге к Баграму, а второй — по дороге на Джелалабад. Пока туда никак не вырваться. Ну, а вы давайте-ка побыстрее в дивизию. Кстати, сегодня туда вылетают проверяющие из штаба ТуркВО. Они у нас в полку сегодня работают. Через час с аэродрома вертолет заказан, ехать не хотят, они лететь желают. Клубный автобус уходит от штаба полка через полчаса. Берите документы и вперед, если в батальоне возражать не будут, — майор ободряюще улыбнулся.

Мы побежали за документами. Микола радостно скакал рядом и восклицал:

— Отлично, лучше слетаем под охраной с комиссией округа! Чего мы будем трястись в БТРе. Бежим быстрее!

Ехать в дивизию в форменных рубашках, а не в полевой форме не хотелось. Надоело быть новичком, а, переодевшись, не так бы бросался в глаза. Но раз есть оказия, что ж отказываться от удачной возможности.

Объяснив ситуацию Кавуну и получив добро, через двадцать минут я стоял уже у штаба.

Николая ни где не было, но, к моему удивлению, он оказался вместе с начальником клуба в подъехавшем автобусе.

Пухлый капитан Володя позвал меня в салон.

— Вот, ребята, сейчас снимусь с партучета в дивизии и домой! Квартира в Питере, возвращаюсь туда навсегда. Как надоела эта жара, скорей к родным дождикам.

Мы понимающе улыбнулись.

Из штаба важно и неторопливо вышли два полковника и в сопровождении командира полка направились к нам.

— Вы кто такие? — поинтересовался строго один из них.

За нас ответил начальник клуба и разъяснил, что мы хотели бы попросить их взять нас на борт вертолета.

— Ну, хорошо! Летите, — снизошел до нас один из холеных проверяющих.

— А где охрана? — удивился строгий полковник.

— Охрана? — озадаченно почесал затылок тучный подполковник, командир нашего полка и, выпучив глаза на прапорщика, старшего машины, заорал:

— Где охрана? Бегом в артдивизион, начштаба сюда! Почему охрана еще не здесь? Где два автоматчика? Быстро!

Начальник клуба утащил нас в глубину автобуса и, давясь от смеха, пояснил, что этот наш командир полка Филатов, веселый мужик. Он, конечно, и не думал давать охрану. У водителя есть автомат, а у прапорщика гранаты валяются в бардачке. Эта казарма артдивизиона ближайшая, потому туда и послал прапорщика.

Вскоре примчался растерянный майор-артиллерист вместе с двумя вооруженными автоматами солдатами. У одного из них лицо было помятое и заспанное.

— Наряд по батарее, наверное, снял, — засмеялся капитан.

— Почему опаздывает охрана офицеров штаба округа? — принялся орать подполковник. — Я же приказал стоять им здесь еще полчаса назад! Разгильдяи! Я с вами разберусь, товарищ майор!

Командир кричал, не позволяя опомниться начальнику штаба артдивизиона, а тот не мог понять, за что его «дрючат».

— Солдаты, быстро в автобус, а вы ко мне в кабинет!

И пожав руки полковникам, командир закрыл за ними дверцу автобуса. Мы тронулись в путь, а командир похлопал по плечу артиллериста и отправил его в полном недоумении обратно в казарму.

Мы оглянулись и увидели всю эту картину: обалделый майор, так и не понявший, за что получил нагоняй, вытирал пот с лысины и пухлого лица.

— Выкрутился «кэп», — прошипел начальник клуба. — У нас по Кабулу с охраной не ездят. Это для вот этих тыловых пыль в глаза пускаем. Они из-за одного своего присутствия здесь себя героями считают.

Наконец поехали. Мы с интересом рассматривали город: узенькие улочки, глиняные дома, немногочисленные дворцы, встречались и роскошные особняки. По пути попался район пятиэтажек нашей советской постройки. Капитан время от времени комментировал поездку как заправский гид.

Проверяющие задумчиво молчали, а солдаты дремали, обхватив автоматы. Солдат спит, а служба идет.

На аэродроме мы подъехали прямо к вертолету, нас внесли в полетный лист — и сразу взлет. Прильнув к иллюминатору, я с любопытством туриста рассматривал афганский пейзаж с высоты полета птицы. Но только поднялись, как, перемахнув через горный хребет и пролетев над частью широкой долины, сели у скопления казарм на вертолетной площадке дивизии.

Нас принял неприятного и надменного вида подполковник, по фамилии Байдаковский.

Он «докопался» до внешнего вида, до мятой формы и все время бубнил и бубнил. Распекал за все подряд. Как объяснил подполковник, он здесь недавно и не допустит распущенности и расхлябанности, будет жестко бороться с анархией боевиков из рейдовых батальонов. Наконец, он от нас отвязался. Пока нас «дрючили» и воспитывали, пока мы сидели в кабинете партучета, стало смеркаться. Дежурный по штабу пояснил, что сегодня никаких попуток в Кабул не будет, может, завтра.

А что же нам делать? Где ночевать? Да и есть ужасно хотелось. Мы потерянно брели обратно в политотдел. И, о чудо! Начальник клуба, наш знакомый капитан, вырулил прямо на встречу.

— Мужики! Я с ног сбился вас искать! Где шарахаетесь? Я тоже завис тут до завтра.

— Володя! Ты ужинал? Мы уже очумели от голода!

— Вы без меня и от бессонницы бы охренели. Пошли в столовую, что-нибудь придумаем.

Он поболтал с кем-то из местных, и недовольная официантка, презрительно глядя на нас, принесла ужин.

— Ребята, сейчас быстро едим, потом идем в клуб на концерт, а затем в общаге найдем, где перекантоваться до утра.

В клубе уже не было свободных мест, но Володя согнал трех молодых солдат, и мы уселись в уголке.

Концерт шел часа полтора. Но больше всего запала в душу песня «Кукушка»:

И еще одна песня — более бодрая:

* * *

— Товарищи лейтенанты! Вы прибыли в полк не дурака валять, а служить. Чем вы занимались? Что вы делали все это время? Документацию приняли? С людьми познакомились? Боевые листки после боевых действий выпущены? Пьянствуете? — кричал майор Золотарев, замполит полка.

Он продолжал нести какую-то чепуху, этот круглый майор, свежий выпускник Политической академии. На душе закипала злобная ярость, я готов был его придушить от внезапно нахлынувшей ненависти. Люди воюют, занимаются делом, а тут такой бред.

И я и Микола пообещали все упущения устранить, и мы дружно выскочили из душного кабинета.

Вот так встреча с начальством после возвращения из Баграма!

— Вот сволочь! Ты смотри, какой холеный, гладкий. Гад блатной. Тридцать лет, а уже замполит полка, — поддержал я возмущение приятеля.

Майор Золотарев нам обоим жутко не понравился. Скользкий, бегающий взгляд, он был какой-то весь мешковатый, говорил монотонно, противным дремлющим голосом, речь как у новобранца, призванного в армию из сельской глубинки.

Удивительно, но с Миколой они лицом были в чем-то похожи. Как старший и младший братья. Вскоре второй замполит по спецпропаганде продолжил накачку о том, чем надо заняться. Чем? Ленкомнатой, наглядной агитацией…

Секретарь парткома и секретарь комитета комсомола потребовали восстановления партийной и комсомольской документации. Пропагандист — оформить планы работы с личным составом за этот год. Какие могут быть планы, меня же полгода не было тут? А в ответ: «Принимать надо было хозяйство от предшественника».

Да, дела! У Миколы ситуация не лучше. Не было ничего — совершенно никаких документов.

Я перерыл бумажки, убогое наследство Алексеева. Какие-то листочки, обрывки, начатые тетрадки, да и написана в них была сплошная белиберда. Ну и влип. От чего уехал, к тому и приехал.

Нашел пару сержантов, числившихся комсоргами, заставил под диктовку заполнять дневники комсгрупоргов. Бред! Они смотрели на меня круглыми глазами, как на мудака. Я и сам себя ощущал полным идиотом. Люди с боя пришли, а я какую-то ахинею диктую.

Нашелся солдат, умеющий рисовать и с хорошим почерком, опять же под мою диктовку он сделал четыре боевых листка для взводов. На обороте старой стенгазеты выпустили новый номер. Другого ватмана не нашлось.

А в ленкомнате работы!

Неделю писал, писал, писал Диктовал, диктовал. Разгреб весь завал за семь месяцев.

Неустроенность продолжала лежать на душе камнем. Спал в каптерке рядом со старшиной, там поставили вторую койку для меня: мое место было занято ещени как не уехавшим домой Алексеевым.

Каждую ночь город обстреливали реактивными снарядами. Некоторые из них падали на территорию полка. Стреляли из-за горы, возвышавшейся над нашей частью, с противоположной стороны. Между казармами после второго обстрела, когда осколками ранило троих гражданских служащих и прапорщика, командир полка приказал вырыть щели-укрытия. Снаряд пробил крышу модуля, когда эти ребята сидели за очередной бутылкой водки. Не все даже поняли, что произошло. Это избавило их от болевого шока.

— Видимо, большой караван пришел из Пакистана — реактивные снаряды совсем не экономят, — задумчиво произнес Кавун ночью во время очередного обстрела.

— А, почему, Ваня, наша артиллерия их никак не накроет? — поинтересовался я.

— Попробуй их вычислить! Район большой, а там нет ни одного нашего поста, вот и нет для орудий точной корректировки. С вечера на ослах и барбухайках (машинах) подвезут сто-двести «эРэСов», а затем с доски не прицельно стреляют. Два «духа», провод, батарейка — вот и все. Шума много — толку мало. Не прицельно, не эффективно, но очень громко и на мозги капает. Главное на психику давит, и отчетность наглядная каждый день. Утром все иностранные корреспонденты докладывают на Запад про успехи повстанцев. Еще бы! Еженощные обстрелы столицы!

— Часто так обстреливают?

— Нет, такого еще не бывало. Что-то они замышляют. Но я думаю: эта наглость долго продолжаться не будет, ответные меры предпримем. Вот тут-то и начнется наша с тобой работа, Ник!

Какое-то время я, как и все ночью, сидел в окопчиках, но потом надоело. Утром, не выспавшись, работать тяжело, и старшина предложил дрыхнуть в каптерке на матрасах.

— Если будет прямое попадание в казарму, то в окно, возможно, успеем выпрыгнуть. А в принципе, могут и в блиндаж попасть.

Ротный принял волевое решение тоже больше не прятаться. Я составил ему компанию на соседней стопке одеял.

— Тут начался новый аврал — пополнение. Пополнение было худое, затурканное, замученное. Солдаты стояли и смотрели на нас, офицеров, затравленными, испуганными глазами.

Быстро отправили дембелей в Союз, чтоб не мучали молодежь, не мешались.

Когда я уже завывал от бессильной злобы на этот «бумажный дурдом» и нервотрепку, пришел из штаба ротный и объявил:

— Все! Завтра на боевые! Радуйся, замполит, отдохнешь от бумажек. На войну!

Ура! На войну. Завтра. Ну и дурак же я! Чему радуюсь? Зачем сюда поперся? Война! А вдруг убьют?.. Напросился сам, и обвинить было некого. Доброволец хренов…

Глава 3. Первый рейд

Рота гудела и суетилась, как растревоженный улей. Завтра выход в боевой рейд, операция в районе поселка Пагман. Меня била мелкая дрожь возбуждения от неизвестного, неизведанного. Завтра могут и убить — «вот пуля пролетела и ага!». Готов ли я морально и физически, сам не мог этого понять.

— Замполь! Нервничаешь? — поинтересовался ротный.

— Да, есть немного. Не знаю, что взять, что надеть?

— Ну, ничего, мы со старшиной оденем. Итак! Я тебе подарю свою вторую песочку — костюм такой, очень удобно ходить в жару, он как из парусины. Дам лифчик-нагрудник. Спальник и кроссовки есть?

— Спальник мне подарил Алексеев, а кроссовки я куплю.

— Вот и хорошо, а остальное имущество старшина выдаст. Давай шуруй в каптерку.

Старшина-армянин, довольный вниманием к нему, обрадовано засуетился вокруг меня. Выдал фляжки, вещмешок, ложку, котелок.

— Давай, замполит, не дрейфь! Веронян тебя и соберет, проводит и обратно дождется. Все живыми вернетесь, все будет хорошо.

Получил закрепленный за мной АКС-74, взял четыре гранаты, две пачки патронов в лифчик и четыре рожка, снаряженных патронами, пару сигнальных ракет. Кинул в рюкзак мешочек с еще парой сотен патронов.

Взводные проверяли готовность бойцов, продолжалась суета, и конца ей было не видно. Носили сухпай в БМП, стоящие в автопарке, пополняли боекомплект, носили баки с водой, вещи и грузили, грузили, грузили. Из каптерок волокли старые матрасы, чайники, какое-то огромное количество барахла. Сначала мы сами выявляли недостатки. Проверяли снова и снова, осматривали экипировку.

После обеда начальник штаба построил батальон. Зло шевеля усами, он ходил по ротам, орал, язвил, ругал командиров рот и дал время на устранение еще уймы недостатков.

Через час построил батальон вновь и доложил комбату о готовности.

Наш комбат, подполковник Цыганок, бродил между ротами ленивой походкой, всем видом показывал, что он болен, устал и делает одолжение этому батальону, проверяя его. Затем пошел докладывать в штаб о готовности.

На боевые вел начштаба майор Подорожник. А комбат сачковал, зная, что через месяц уходит на повышение.

Через час теперь уже офицеры управления полка изучали готовность тех, кто шел в рейд. Командование строевой смотр решило повторить, но времени не хватило, сроки выхода сократили.

Ротный показал мне бронемашину, на которой предстояло ехать старшим.

— Садись на башню, самое идеальное место, а бойцы сами знают, где и как ехать. Главное — это будь всегда на связи.

Я забрался на машину, сел на край люка, солдаты разместились на броне, и вскоре полк начал медленно вытягиваться в колонну.

Между колесными машинами вставали наши БМП-2 для защиты тыловых подразделений. Техника не спеша выдвигалась из полка и растягивалась по дороге. Когда головные машины миновали дорогу к штабу армии, замыкание колонны полка еще подтягивалось из парка.

Ко мне на броню сел старший лейтенант из управления полка — секретарь комитета комсомола Артюхин.

— Григорий! Ты что меня пасти будешь?

— Да нет, я от замполита полка послан с батальоном, ну и с тобой веселей будет. Матрас в десантное отделение бросил?

— Да, бойцы в каждый отсек их накидали.

Гриша Артюхин раньше служил в разведбате, а в Афгане находился уже год, он был старше меня года на четыре, очень самоуверенный и меня просто раздражал своими нравоучениями. Я с ним познакомился в день отъезда Алексеева, оказалось, они вместе учились. Он украдкой показал мне и Мелещенко несколько фотографий, от вида которых я оказался в шоковом состоянии. Это были снимки ущелья, заполненного трупами наших солдат и афганцев. В основном афганцев. Они лежали вповалку друг на друге, истерзанные и окровавленные. Григорий пояснил, что это Панджшер — лагерь пленных. «Духи» всех расстреляли, отступая, когда разведка его обнаружила, и наши попытались штурмом освободить лагерь. Работа подручных Ахмад Шаха, его банда «потрудилась». Кошмар и ужас.

Уже вечерело, мы входили в центр Кабула. Множество разных будок-кунгов выехали из штаба армии, еще больше тыловых машин, поэтому мы ползли очень медленно.

Августовское солнце нещадно палило, броня была раскалена, несмотря на то, что день заканчивался, и солнце медленно клонилось к горам. Полк застрял напротив здания афганского Министерства обороны. Стояли долго, бойцы дремали, привалившись друг к другу, держась за автоматы, засунутые прикладами между фальшбортами.

— Ники! Я завтра высплюсь, а тебе чего рядом сидеть? Ложись в десант, потом поменяемся, — предложил старший лейтенант.

— А связь?

— Я на связи посижу, давай шлемофон, — успокоил Григорий.

В левом десантном отделении было пусто, я бросил рядом автомат, лифчик не расстегнул, захлопнул люк, но сон не шел. Лежал, скрючившись, и нервничал, а вдруг из гранатомета в борт бахнут, вдруг подрыв, а вдруг нападение. Было душно, неудобно, непривычно.

Колонна двигалась короткими рывками, метров по сто-двести. Трясло, качало, и тут меня понемногу сморило, что-то снилось мирное и домашнее.

Резко распахнулся люк. В кроссовки кто-то пнул. Спросонья схватился за автомат и начал отбрыкиваться ногами.

— Ника! Ник! — пытался разбудить меня «комсомолец». Он принялся усиленно трясти меня за ногу и вытягивать наружу.

Голова постепенно начала соображать, и реальность возвратилась со всей своей гнетущей тяжестью бытия. Свежий воздух заполнил десантное отделение, мозги прояснились. Тельняшка, мокрая от пота, липла к телу. Выбрался на асфальт. Колонна стояла в центре города. Мы все еще в Кабуле!.. Звездное небо было чистым, ни облачка, ни тучки. Ночная прохлада освежала, город спал, и только техника злобно урчала, загаживая выхлопными газами воздух. В ответ лаяли собаки.

Мы поменялись местами с Григорием, я сел на башню, свесив ноги в люк, надел шлемофон, повесил на крышку люка автомат, огляделся. Бойцы по-прежнему дремали. Механик нервно курил: спать нельзя, и поэтому ему было досадно. Наводчик-оператор храпел в башне, откинувшись на сиденье. Зам. комвзвода Назимов, из старослужащих, лежал на башне между люками, задрав ноги на пушку. Интересно, как это он держался во время движения и не упал?

Я поднял голову вверх, посмотрел внимательно и обомлел. Черное небо все в звездах было огромным и бесконечным. Чем больше я в него глядел, тем больше казалось, что оно опускается все ниже и ниже, а я влетаю в него. Эта картина успокаивала. Чаще всего по ночам люди спят и не видят звезд. А вот когда на них долго смотришь, как я сейчас, то словно летишь среди звезд.

Действительно, возникало ощущение полета в бесконечность, бесконечность, которую трудно понять. Она реальна и нереальна.

Колонна продолжала медленно ползти. На перекрестке стояли БТРы комендантской службы, на земле сидели «царандоевцы» (афганское МВД) и грелись у костерков.

Дремота из-за унылого движения техники со скоростью пешехода не исчезала. Даже ночная прохлада сон не разгоняла. Механик-водитель во время остановки заботливо накинул мне на плечи бушлат. Спасибо! В наушниках слышно было, как время от времени начальник штаба батальона кого-то ругал, но в основном раздавалось только шипение радиостанции.

Под утро я уткнулся лбом в люк и оказался в мире непонятных и жутких сновидений.

* * *

Солнце выбралось из-за горного хребта быстро, как будто спешило излить свою огненную злобу на пришедших чужаков. Ветер приносил утреннюю свежесть, пока было прохладно. Колотила мелкая нервная дрожь.

Вся долина, куда собиралась техника батальона, медленно заполнялась машинами множества штабов.

Вдруг раздался грохот и налетел огненный смерч. Это установки «Градов» и «Ураганов» начали сеять смерть в горах, вдаль посылая снаряды. Огненные хвосты исчезали сериями в небе. Не хотелось бы попасть туда, куда эти снаряды упадут. Они были похожи на кометы, только не падающие, а взлетающие. Но где-то эти рукотворные кометы обрушатся на землю и будут сеять смерть.

Батальон рассредоточился на ротные колонны, занял оборону, экипажи принялись строить небольшие укрепления из камней вокруг машин.

Пехота, матерясь и подгоняя друг друга, начала строиться возле брони повзводно и поротно. Ротные ушли на командный пункт полка. Пока мы разбирались с солдатами, капитан Кавун вернулся.

— Офицеры, ко мне! Прапорщик тоже! — сказал он специально для командира гранатометно-пулеметного взвода Голубева (старый пройдоха попытался прилечь в тени возле пулемета). — Задача такая: рота действует отдельно. На трех машинах нас подбросят вот к этой отметке. — Ротный ткнул в точку на карте. — Седлаем хребет над шоссе и контролируем соседний кишлак, все подходы к дороге. Ждем удара со стороны горы Курук, ну и, вообще, отовсюду. Рядом не будет никого. Техника сразу уйдет, и мы останемся одни, — продолжил ротный.

Ваня почесал затылок и, сморщив веснушчатый нос, простонал:

— Эх, где же моя долгожданная замена!

* * *

Вот уже десять минут как мы ползли по склону все выше и выше. Первый подъем в горы.

— Ну, как дела, Ника? — спросил командир роты.

— Тяжеловато, жарко! — промямлил я ему в ответ, желания болтать не было.

— Это все ерунда пока. Разминка. Вот когда тысячи на три будем ползти или совершим марш километров на тридцать по хребтам, вот тут ты маму-папу вспомнишь, пожалеешь, что родился. А пока тренируйся, привыкай, — посоветовал он и дружески похлопал меня по спине.

В лощине двигались два силуэта. Кавун взглянул в бинокль и задумчиво сам себя спросил:

— Что за черт этих баб здесь носит?

Вдруг раздался выстрел, и одна из женских фигур завалилась на бок, узел, который она несла, упал к ногам.

— Кто стрелял?! — заорал Иван. — Какая сволочь бабу убила? Кто?

— Я стрелял! — задорно крикнул, закидывая снайперскую винтовку за спину, солдат. — Еще не известно: может под этой паранджей не ханумка, а «дух» бородатый.

Это все произнес Тарчук, один из двух спецназовцев, которые после госпиталя попали к нам в батальон перед самым рейдом. Их прислали на доукомплектование, и кто они такие толком было не известно. Ротный подошел к нему вплотную, зло взглянул в глаза снайперу и резким ударом в челюсть сбил его с ног.

— Без моего разрешения даже не дыши! Еще один такой выстрел, мудак, и ты труп! За эту бабу нам таких п… лей могут навалять. А роте тут целую неделю сидеть. Если что случится, я тебе вторую ноздрю разорву. — Одна из ноздрей солдата была рассечена, вся правая щека в шрамах от осколков. — Тут тебе не анархия, спецназ забудь. Я для тебя царь и бог. — И слегка пнув в бок снайпера, ротный переступил через него.

Тарчук что-то прошипел, я склонился над ним и тихо спросил:

— Что шипишь как гадюка? Зубы мешают? Добавить?

Такой ласки от меня солдат не ожидал. Он сел, сплюнув кровь себе под ноги, и ехидно пробормотал:

— Руки распускает ротный, неуставные взаимоотношения. А замполит не замечает, да?

— Нет, замечаю, могу добавить. А пикнешь, пойдешь под трибунал за бесчинство над местным населением. Заткни пасть, вытри физиономию и шагай в гору.

Я с трудом догонял ушедшего вперед капитана. Пот лил ручейками по лицу и спине, снаряжение тянуло назад, ноги вверх идти не хотели, но все же, превозмогая тяжесть в ногах, добрался до легко шагавшего командира.

— Товарищ капитан! Может, не надо было ему морду разбивать? Стуканет в полку, шуму не оберемся!

— Обойдемся без товарищей капитанов! Называй меня по имени! Уверяю тебя, этот не доложит. «Ноздря» будет молчать. Ты не понимаешь еще, какая сволочь к нам в роту попала? Убийца! Мало ли за что его к нам сослали. После госпиталя в спецназ не забрали, и сбагрили нам. А почему? То-то и оно, что сволочь, видно, большая, вот его из спецназа и сплавили. Наркоша, наверняка! Присмотрись. Надо и нам от него избавиться. Устроил, гад, приветствие от «шурави» местным аборигенам…

Через полчаса рота выбралась на небольшое плато. Командир разделил роту по трем точкам. Первый взвод и ГПВ посадил чуть выше, второй взвод и зам. ком. роты — на левую вершинку, третий взвод и управление с приданными саперами, минометчиками с минометом, артиллерийским корректировщиком — справа и по центру плато.

Солдаты бодро и дружно взялись строить из камней что-то непонятное.

— Иван, что они городят?

— А это СПС называется — стрелково-противопульное сооружение. В таких СПСах спать будем, а если нападение, то из них отбиваться. В горах окопы не роют.

— Понятно, а я-то думал: как мы оборону будем занимать? Я все ломал голову: что же будет дальше?

Ночь приближалась. Вокруг на многие километры других наших подразделений больше не было.

Вопросов было много, но я не знал на них ответов. Как быть с охраной? А если все заснут и нас перережут во сне? Почему ротный не отдает приказы?

Кавун заулыбался в ответ на мою высказанную в слух тревогу.

— Ник! Они все знают и без меня, чего воздух сотрясать. Зам. комвзвода сейчас распределяет по времени и по количеству постов солдат. Мы, то есть ты и взводные, ночью будете их проверять, чтоб не спали и охраняли мой сон заменщика.

И он заулыбался своей широкой и красивой улыбкой.

— Пошли обедать!

— Да я еще ничего не достал и не открывал сухпай.

— Эх! Всему тебя предстоит учить! Солдаты давно приготовили еду. Отдай зам. комвзвода свои банки в общий котел, а они все сделают и позовут. Санинструктор, чай готов? — рявкнул Ваня.

— Чай, чай, опять чай, — проворчал сержант Степан Томилин. — Я шо, кашевар что ли? Наверное, узбеки уже усэ сварили.

— Так уточни! А то сам будешь кипятить. Ты что не беспокоишься о здоровье командира-заменщика? Чем недоволен, Бандера?

— Чем недоволен, чем недоволен? — забурчал Степан. — Один идиот выстрелил, а теперь, п… лей получит вся рота! А мне потом перевязывать. Вбыв бы, дурака!

— Степан, не философствуй, не бубни, не разглагольствуй. Сказано про чай узнать, а не насчет придурков возмущаться.

Томилин, ворча под нос, ушел к разведенному за грудой камней костру и, все еще ворча и чертыхаясь, пришел с двумя кружками.

— Чай подан! — произнес он с достоинством и высокомерием опытного официанта ресторана «Метрополь». — Сейчас будет еще и каша.

— А бифштекс? А фрукты? Витамины где, Бандера? — с наигранным изумлением произнес Кавун.

— Нема, ничого бильше.

Иван, притворившись раздосадованным, вздохнул и подытожил:

— Да, Степан, не видать тебе дембеля, если будешь меня так плохо лелеять. Я же до замены не дотяну. Печень больная после желтухи, чем будешь ее спасать, медицина?

— Може вашей сгущенкой!

— Ну, вот, — улыбаясь, продолжал театр одного актера командир, — сгущенка опять моя, нет чтоб своей лечить!

— Свою я и сам зъим, тоже пора здоровье беречь к дембелю.

— Здоровье беречь! Тебе, земляк, еще год по горам ползать!

— Не год, а восемь месяцев!

— Эх, если б мне столько еще было, я б, Степан, повесился!

— А шо тогда замполиту делать з его двумя рокими? — съехидничал сержант.

— Два раза повеситься! — весело заржал капитан. — Лейтенант! Ты даже представить не можешь, сколько тебе не то что до замены, до отпуска! Ну, не грусти, пей чай и береги здоровье. Расслабься.

Я сразу загрустил от нахлынувших мыслей о предстоящих двух годах с их бесконечными походами по горам.

— Хто-то идет к нам и не понятно як! — доложил подошедший зам. комвзвода сержант Дубино.

— Как это «не понятно как»? — переспросил ротный.

— А так! Вы посмотрите.

В распадок между двумя склонами входила отара овец, а по склону на одной ноге, опираясь на костыль и палку, скакал парнишка. Прыгал, поднимаясь к нам, да так ловко, что вскоре был уже рядом и что-то кричал.

— Просит не стрелять, — перевел пулеметчик-таджик.

— Зибоев, скажи, пусть хромает сюда, не тронем. Всем по СПСам и не торчать столбами, чтоб не сосчитал. Зибоев, переводить будешь!

Через пару минут на вершину выбрался мальчишка без правой ноги ниже колена, опирающийся на самодельные костыли. Весь черный то ли от загара, то ли от грязи. Сверкая белыми зубами, сразу начал что-то быстро-быстро рассказывать.

— Говорит, что они из кишлака — того вон рядом у дороги, просят больше не стрелять, кишлак не трогать, его не обижать, овец не убивать, — перевел солдат.

Кавун заверил его, что все будет нормально, стрельбы не будет, если в нас ночью тоже не будут стрелять.

— А зачем ханумку убили? — перевел вопрос Зибоев.

Ротный со злостью взглянул в сторону снайпера и с простодушным видом ответил:

— Переведи ему: не разглядели, ошиблись, показалось, что душман убегает. А если кто-то не верит, захочет отомстить, разнесем весь кишлак. Пусть садится чай пить.

Мальчишка ловко сел на землю, опираясь на костыль. Солдаты выделили ему банку с налитым в нее кипятком, заварку, кусок сухаря, сахар.

Я глядел на мальчишку, и мне было дико от этого зрелища. Пастушок без ноги, совсем ребенок, лет одиннадцать-двенадцать. Но как ловко передвигается. Вот он — один из кошмаров войны, невинная жертва этой «мясорубки». Война становилась все реальней, принимала все более ясные очертания.

— Что с ногой? Ты, наверное, душман? Ногу «шурави» отстрелили? — пошутил санинструктор. — Хочешь, пришью. Я медик!

Мальчишка засмеялся грубоватой шутке и начал что-то быстро трещать переводчику.

— На мину наступил года три назад, давно привык, обойдется без пришивания ноги, — перевел Зибоев.

Паренек встал на ногу, подхватил костыли, попрощался и заторопился вниз к отаре и второму пастуху.

— Парламентер! Все обсмотрел, всех сосчитал, чертенок, если «духи» рядом — все будут про нас знать, — подвел итоги переговоров командир. — Офицеров ко мне на совет.

Когда командиры собрались, Иван поставил задачу на ночь:

— Охранение усилить! Офицерам проверять посты всю ночь. Пастухи — это «духовская» разведка. Еще, твою мать, бабу убили зазря! Тарчука самого бы вместо нее прибить на месте. Мины собрать с взводов к миномету, ленты к АГС и «Утесу» снести, не забыть. Связистам не спать, быть постоянно на связи, поставить растяжки из сигналок и гранат, но подальше, а то свои, засранцы, подорвутся. Да ставить их, как стемнеет, и чтоб из кишлака не видно было, где. И поаккуратней, чтобы сами ставящие не подорвались. Про ханумку я начальству не докладываю, и ты, замполит, не сообщай. Местные, может, тоже жаловаться не будут, тут ведь территория «духовская». Думаю, все обойдется.

Вечерело. Солнце заползало за горный хребет. На душе было муторно. Мы убили женщину. Ни за что. Мальчик бегает без ноги и пасет отару овец. Все это «благодаря» нашей интернациональной помощи. А «духов» я еще не видел.

Солнце резко упало за вершину горы, и природа вся задышала. Сразу подул легкий свежий ветерок, трава ожила, послышалось стрекотание сверчков.

Кавун окликнул меня из укрытия:

— Ник, ты чего не ложишься? Сейчас Бандера, толстожопый, разляжется, тебе места не будет. Надо скорей устраиваться, пока он с радиостанцией на всю лежанку не развалился!

— Так уж и «толстожопый»! Я просто в тазовой кости широкий, — отшутился Томилин.

— Степан! Ты почему на Бандеру не обижаешься? — поинтересовался я.

— А чого обижаться, хороший быв чоловик. Люди его любят.

Я опешил. Вот те раз. Этот хохол с Западной Украины меня озадачил своим заявлением.

— Томилин! Ты же комсомолец! Бандера — бандит!

— Ну, так ужо и бандит, у нас у сели тильки так не считают.

Ротный громко заржал:

— Томилин, ты ж комсомолец! Это ж как в анекдоте: и пулемет застрочил с новой силой без патронов. Ха-ха. Вот так, замполит, хохол хохлу рознь. Правильно, Степан?

— Я не хохол, я украиниць! — поправил важно Томилин с сильнейшим украинским акцентом.

— А я хохол, — уточнил ротный, — и жить буду там, где лучше.

— Вань, — чуть позже толкнул его я и спросил:

— А в чем разница: хохол, украинец?

— Ах-ха-ха! Об этом у начальника штаба батальона Василия Иваныча спроси. Майор Подорожник любит на эту тему разглагольствовать. Все. Спать давай.

Я лежал и смотрел в черное-черное небо. Сон не шел. Было неуютно. Война под боком, внизу «духовской» кишлак, где-то рядом банда, их, может, больше чем нас, а мы спокойно завалились и спим, выставив небольшое охранение. Снимут часовых и перережут как баранов.

Легкий ветерок обдувал лицо, и после дневного зноя было просто замечательно. Только камушки кололи в спину сквозь спальный мешок и одежду, да автомат и магазины упирались в бок. Неудобно, непривычно. Закрыл глаза, но глаза сами собой открывались. Небо было настолько великолепным, а звезды такими необыкновенно яркими и близкими, что опять возникло ощущение полета. Было никак не уснуть. Ворочаться не получалось, так как наши тела были спрессованы малым пространством укрытия. Я расстегнул молнию на спальном мешке и вылез, стараясь не помешать сопящим соседям.

Надел кроссовки, взял автомат и стал обходить посты. Все три поста управления меня окликнули. Солдаты еще не спали, и бодрствовали не только часовые.

Лейтенант Саня Корнилов болтал с арткорректировщиком, подсев к ним, я попил душистого чая, и мы долго травили анекдоты. Но жутковатые, неприятные ощущения не пропали. Александр, как и я, пошел в первый раз на боевые и чувствовалось, что нервничает не меньше. Обговорили очередность проверки постов, завел часы на четыре утра — мое время проверки и вернулся к своему «ложу». Храпел санинструктор выразительно, но после солидного тычка в бок сразу ответил:

— На связи. Усэ нормально. Не сплю.

— Ну и не спи, а то храпишь, как паровозный котел.

— Так я шо, я ведь слышу усэ. Сна ни-ни, та вы ж ошиблись.

— Глаза закрыл, наверное, сало тебе привиделось, вот и захрапел.

— Не, я дивчин люблю билыие сала. Со второй попытки я уснул быстрее.

* * *

Утром запиликал будильник на электронных часах, и я нехотя открыл глаза. Вылезать из теплого пухового укрытия не хотелось совсем. Еще было темно, но уже намечался рассвет. Все было пронизано сыростью выпавшей росы, а ветерок, который вечером доставлял удовольствие, теперь вызывал дрожь во всем теле и физические страдания.

Связист ответил в полудреме, что все нормально, недавно взводный бродил, проверял, во взводах все тихо и спокойно.

На постах бойцы тряслись от холодной сырости, а молодые солдаты еще и от страха.

Сколько я в низину не вглядывался, видно ничего не было: туман накрыл ущелье. Если бы курил, то покурил бы, а так попил водички, съел конфету, пожевал галету. Чтобы занять чем-нибудь мозг, я пересчитал проведенные в этой дикой стране дни. Меньше месяца.

После завтрака ротный собрал офицеров.

— Солдат нужно чем-то занять. Чтоб они не бездельничали, пусть строят ячейки для стрельбы лежа, и еще СПСы для круговой обороны, да по очереди чистят оружие.

Я пошел по взводам. Поговорил с молодежью. Многие боятся, устали. Как и я, плохо представляют, что может случиться в любой момент.

Зам. командира роты Сергей Грошиков позвал к себе в гости. Он сидел выше нас и хорошо устроился с прапорщиком Голубевым. Они играли в карты, а третьего, им видно, не хватало.

— Ник, в «кинга» сыграем? — предложил Сергей. — А то мы двое старых контуженых воина скучаем, как два дурака, умного не хватает.

— А как тебя контузило?

— Старая история. В Панджшере это было еще в прошлый год. Шли на вершину, а тут камушек из-под моей ноги выскользнул, сволота! Лечу по гладкой стене вниз головой, лицом вверх, как Иисус Христос, руки в разные стороны. Пятками и ногтями пытаюсь тормозить, метров тридцать скользил в ущелье, пока голова на какой-то валун не наткнулась. Ни как меня нашли, ни что дальше было — ничего не помню. Когда через полчаса или даже час вытащили и промедола (обезболивающего) два шприц-тюбика вкололи, очухался и ржу, прямо как идиот. Твой предшественник Алексеев, думал, что я от страха тронулся. А меня заклинило, я ведь на голове стоял полчаса. Руки не работают, ноги не идут, голова «не варит». Одежда в крови, лицо в крови. Вертушкой вывезли в Кабул, оттуда в Ташкент. Оказалось, сотрясение мозга и трещина черепа, маленькая-маленькая, компрессионный перелом позвоночника, хорошо, что без смещений. Вот что значит голова дубовая — все выдержала! — и Сергей раскатисто засмеялся.

— А на меня стена дувала рухнула от взрывной волны, — поддержал байки у костра прапорщик. — Присыпало очень хорошо, очнулся — ничего не слышу. Водку пить запретили. Три месяца терпел, а тут еще, когда понемножку начал кирять, борьбу за трезвость начали. Вот уж, действительно, пришла беда, отворяй ворота,

Голубев грустно вздохнул, а Грошикова финал рассказа прапорщика развеселил. Он вновь залился раскатистым смехом.

— Ты еще, замполит, с Колобком плохо знаком. Тот дважды контужен, и у него вместо мозгов одно сплошное мозговое месиво, — подытожил Сергей.

Как же не знаком — знаком. На третий вечер приезда в полк и на второй день всеобщего загула, дверь нашей ротной офицерской комнаты в общаге распахнулась от сильного пинка. Так праздновали возвращение из рейда. На пороге стояли, обнявшись, Сергей и Колобков, в тельняшках и трусах. В руках по бутылке водки. Врубили музыку на всю катушку, и начались дикие пляски аборигенов. Ах! Ох!!! Схватили каждый по трофейной сабле и давай фехтовать, а затем рубить металлические дужки коек. Бам! Бам! Бам! Когда умаялись, рухнули без чувств на койки и уснули. Мои глаза стали квадратными, потом круглыми и нормальную форму приняли не скоро. Я просто обалдел от этого «представления»…

* * *

— Ну, ладно, давайте играть, — сказал я. — А во что? В покер?

И тут к нашему укрытию подбежал солдат с радиостанцией.

— Товарищ старший лейтенант! Вас командир роты!

— Второй слушает!

— Внизу родник, можешь сходить за водой. Прикрытие твое.

— Понял. Выдвигаюсь.

— Ник, за водой пойдем? Голубев будет отсюда прикрывать, а мы водички попьем. Пойдешь? — предложил Сергей.

— Пойдем! Тогда от родника я вернусь к себе.

Три бойца собрали фляжки со всего взвода и, поставив для прикрытия пулеметчика на вершине, спустились к роднику.

Бойцы наполняли фляжки, умывались. Мы тоже умылись. Серега, глупо и нагло улыбаясь, вдруг заявил:

— Не люблю замполитов, хочешь сейчас тебя грохну? Из этого автомата?

Я понял, что это его очередная идиотская шутка, и поддержал игру.

— Стреляй, псих, — сказал я как можно равнодушней. Он отсоединил магазин и направил на меня автомат.

— Испытание замполита на пуленепробиваемость! Стало неприятно и как-то не по себе.

— Хватит глупостей, придурок!

Но Грошиков, ухмыляясь, нажал на спусковой крючок, раздался выстрел. Серега посерел в одно мгновение, потом побелел как лист бумаги, руки у него задрожали, автомат упал в ручей.

— Я ж-ж жив? — с трудом выдавил я из себя.

— Ник! Прости болвана, идиота! я не понял, как получилось, что патрон был в патроннике!!! О! Идиот! — И он врезал себе в лоб кулаком-кувалдой. — А что ты жужжишь?

— Да как говорится, сама б-б… и шутки б-б… ские. Спасибо, что не попал.

— Хорошо я взял выше плеча! Ну, я дурак, ну дурак. — Он продолжал находиться в шоке, как и я.

— Видел дураков, но ты дурак самый отменный!

— Как я не попал?! Как я не попал? Боже!

— Переживаешь или жалеешь, что промазал? — спросил я, мои руки и ноги при этом подергивались мелкой дрожью, сердце стучало, как молот, но вида не подавал, что страшно.

Бойцы сидели как вкопанные и ошалело смотрели на нас. Было тихо, словно на кладбище, лишь недалеко журчал ручей. Пауза затянулась.

— Ротный на связи, — вымолвил солдат с радиостанцией и протянул наушник Грошикову.

Дрожащими пальцами Сергей взял наушник, ответил в ларингофон:

— Второй на связи! Выслушав ротного, сказал:

— У нас все нормально, поднимаемся! И уже мне крикнул:

— Поднимаемся через КП роты.

Нагруженные флягами, солдаты медленно брели вверх по склону.

— Никифор, прости меня. Я хотел пошутить, глупо получилось. — Серега обнял меня за плечи, сжал руку. — Прости, честное слово, все получилось глупо. С меня по возвращению накрытый стол.

— Да пошел ты, дурак, отвали к черту.

— Как будто тебя каждый день расстреливают! Это же событие! Ну, все забыли! Хорошо?

Наверху стоял ротный, усмехаясь, смотрел на нас, руки в карманах, лицо злое-презлое.

— Что было?

— Да я нечаянно замполита чуть не убил. Патрон в патроннике оказался. Глупо вышло.

— Мозги через дырку в башке все вытекли? Или чуть-чуть еще есть?

— Ну, я пошутил, глупо получилось.

— Вижу, что не умно, на редкость не умно. В полку между рейдами все караулы будут твои. Чтоб дурь не кипела.

— Понял. Разрешите идти к себе, товарищ капитан?

— Давай, давай, и быстрее, товарищ старший лейтенант, а то еще в меня пальнешь, — насмешливо, все так же недобро глядя, произнес Кавун.

Ротный взглянул мне в глаза и вздохнул:

— С кем воюем! Ну и офицеры! Зеленые мальчишки и круглые идиоты. Пойдем чай пить. Вояка… Как самочувствие?

— Да ничего, терпимо, могло быть и хуже.

— Могло… Списали бы на снайпера. Вот так. Как все было?

— Ай, нелепость, глупая шутка. Идиотизм какой-то. Первый рейд — и погибнуть от пули своего же ненормального офицера.

— Кстати! Убивают, как правило, в основном новичков в первые месяцы и заменщиков, а также перед отпуском и после отпуска. Концентрации нет. Ну, вот мы с тобой в равном положении: и ты, и я в периоде повышенной убиваемости. Да только я об этой войне все знаю: знаю, когда пригнуться, когда упасть, где упасть, куда наступить, и мне всего месяц-другой остался! А тебе еще… Кто знает, что тебе предстоит? Эх, послужишь с мое, все испытаешь.

— А что было у тебя, Ваня? Самое жуткое?

— Самое жуткое? Я тогда был ротным в третьем батальоне, стоял на дороге к Джелалабаду. В зону нашей ответственности ввели спецназ из Союза. Удали, самодовольства, самоуверенности много, а мозгов и опыта мало. Они вошли батальоном в одно из ущелий, а поверху пустили лишь взвод. Взвод зажали, перебили за полчаса, а затем взялись за передовую роту. Мой пост был очень близко, ближе всех. Я примчался туда с тремя БМП, но пробиться в ущелье не получилось: не было дороги. Когда мы подошли, бой еще шел, к нам выбрались несколько человек. Потом подоспели еще спецназовцы, и мы полезли в ущелье, но уже с хорошим прикрытием, да и вертушки помогали. Войти вошли, а добраться до них смогли только на следующий день. Вытаскивали их потом трое суток, одни трупы выносили, да еще под огнем, раненых почти не было. И вот, когда спасаешься, прикрываясь покойником, и с другой стороны лежит такой же убитый пацан мордой в песок, и пули свистят со всех сторон, тогда и маму вспомнишь, и бога позовешь. А, когда жрать хочешь, то жрешь, привалившись к мертвому телу, и банку для удобства на него поставишь. Вот так-то. Первые седые волосы в моей рыжей шевелюре я после этого обнаружил.

Капитан чуть помолчал и вновь продолжил:

— Мертвых устали выносить. Столько крови никогда больше не видел и надеюсь, не увижу. А Грошиков только харахорится и бравирует, а опыта никакого. Из полутора лет он девять месяцев по госпиталям да отпускам. Надежды на него, как на опытного командира, нет. Взводные — все новички, служат по одному месяцу. Ты такой же. Голубев — прапорщик опытный, но трусит после контузии. Вот такие дела Держись меня, учись, запоминай. Старайся выжить!

— Иван, ты нас все пацанами называешь, а самому-то лет сколько?

— Двадцать семь. Но из них два года — каждый год за три, понятно? Уже возраст!

Мне уже было значительно легче. После чая и консервов стало почти хорошо. Удивительно, но после шока аппетит разыгрался ни на шутку.

— Ложись-ка спать, я твои три часа контроля на себя беру, — сказал Иван.

Еще неделю мы охраняли дорогу. Убитую женщину афганцы унесли и похоронили, а пастухи больше к нам не приближались. По шоссе время от времени проходили колонны машин и боевой техники на большой скорости. Прямо под нашим расположением ржавело несколько остовов сгоревших машин и БТР — результаты засад мятежников.

На седьмые сутки в полночь получили задачу сниматься с позиции, создав заставу из десяти человек с тяжелым оружием и минометом. Остаться выпало Грошикову и Голубеву с расчетом АГС и минометом. Выход к кишлаку остальной части роты — на три часа ночи.

Кавун собрал офицеров.

— Мужики, у нас всего двадцать восемь человек, и мы оставляем вам восемь бойцов. Со всех уходящих снять лишний груз, весь сухой паек и фляги с водой оставить тут. Выложить побольше гранат, запас патронов, «мухи». Берем минимум боеприпасов, в разумных пределах, конечно, каждый выгружает от всего имущества половину. Уходим как можно тише и быстрее. На окраину кишлака придет броня к четырем утра. Если что случится, нужно будет продержаться минут тридцать-сорок до подхода техники. На сборы даю ровно час, всем тихо спускаться на КП роты, а вашу заставу оставим тут на моей точке. Грошиков, растяжки, поставьте по всему периметру, сколько вам сидеть здесь — не знаю.

В три попрощались с заставой, и Серега Грошиков проводил меня напутствием:

— Ну, после моего неудачного выстрела жить будешь очень долго. Ха-ха!

Двинулись. Быстрее, быстрее. Охранение метрах в пятидесяти, затем остальные. Идем тихо, почти беззвучно, мешки и вещи с вечера уложили хорошо, чтоб не стучали и не гремели.

На окраине кишлака прозвучал одиночный выстрел, пуля с визгом отрикошетила от асфальта и улетела в темноту. Затем раздалась очередь. Поверх голов залегших на обочине бойцов роты просвистели пули, и донесся гортанный крик.

Капитан Кавун передал по живой цепочке свистящим шепотом:

— Не стрелять, в бой не ввязываться, тихо!

— Не стрелять… Не стрелять…

— Не стрелять… — прошептала как один вся цепочка солдат.

— Кто их знает, сколько тут «духов», а может, это «царандой»? Обойдемся без перестрелки, — прошептал Иван.

Мы, как призраки, стелясь по земле, уползали на окраину кишлака. Сколько «духов» может оказаться поблизости? Вступать в бой нельзя. Рота отползала все дальше и дальше.

На шоссе послышался шум приближающейся техники. Техника подходила все ближе и ближе. Наконец из темноты из-за поворота вырвались яркие огни фар, броня затормозила возле нас, пушки повернули к жилищам. Рота загрузились за пару минут по машинам, которые мгновенно развернулись и умчались. Как будто нас здесь и не было.

* * *

Наших бойцов заменили десантниками через неделю. Больше с этой стороны «эРэСами» город не обстреливали.

Пока мы прикрывали дорогу, третья рота, прочесывая местность, нарвалась на банду и потеряла убитыми двух солдат. Отступающих после боя десяток «духов» прямой наводкой накрыли танкисты.

А нам повезло: мы были как на курорте. Мелещенко в первом бою остался жив и шел ко мне навстречу, широко раскрыв объятия. На нем была дурацкая панама, в которой он походил на пасечника. (После этого кличка Микола-пасечник надолго закрепилась за ним).

— Никифор, шо было, шо было! Пока вы там тащились, мы воевали! Проходящий мимо Кавун заржал, услышав возбужденный рассказ насмерть перепуганного Мелещенко.

— Вояка! Штаны сухие? Все в порядке?

— Насмехаешься! А бой был такий ужасный, вот я, попав в историю! Думал в Кабуле будэ спокойно…

Мы с Иваном вместе рассмеялись над его грустной физиономией. Не повезло человеку с распределением.

* * *

Дивизия уходила. Суета закончилась, колонна за колонной мы выдвигались на дорогу. Батальон разбросали ротами для охраны тылов. Жарища стояла невообразимая. Пыль, поднятая техникой, окутывала нас как одеяло, обволакивала, забивалась в глаза, нос, рот.

Афганские солдаты, бредущие мимо нас, в восторге глядели на начальника штаба батальона, майора Подорожника, величественно восседавшего на броне. Его усы топорщились в разные стороны и были каждый с банан средних размеров.

Проходивший мимо усатый афганский офицер остолбенел. Замер как вкопанный, затем что-то забормотал, округлив глаза, и поднял вверх одобрительно оттопыренный большой палец. Солдаты-афганцы окружили БМП и приветственно махали нашему майору. Василий Иванович Подорожник значительно и важно подкрутил усы и изрек:

— Бача! Вот когда такие же отрастишь, воевать хорошо научишься. Переводчик, переведи ему!

Сержант-таджик перевел, наши союзники одобрительно заулыбались.

— Карашо, командир, — произнес восхищенно афганец и, помахав рукой, пошел дальше.

Гордый начальник штаба оглядел неподвижную технику нашей роты и дал команду начать движение.

Лязгая и скрипя железом, техника ползла по грунтовке к Кабулу. Добравшись до асфальта, колонна двинулась быстрей и веселей. Снаряды расстреляны, продукты съедены, топливо истрачено — ехать легко.

Я с интересом разглядывал местность. В этой дикой, богом забытой стране мне предстояло выживать два года, если повезет.

Небольшие обработанные поля вокруг глиняных домов и всюду глиняные дувалы (заборы), огораживающие плохо ухоженные сады. Виноградники вокруг кишлаков. Время от времени мы проезжали мимо разбитых домов с провалившимися крышами, разрушенными дувалами, а вдоль дороги валялись сгоревшие автомашины различных марок и бронетехника, что наводило на грустные мысли. Сколько жизней оборвалось и с той и с другой стороны?..

* * *

К вечеру, когда техника стояла в парке, оружие сдали в оружейку. Помылись в контейнере, изображавшем душевую. Меня позвал старшина Гога Веронян:

— Никифор, зайди, мы ждем тебя.

В каптерке сидел ротный, на столе стояла бутылка коньяка «Арарат», немного закуски.

— Давай по сто граммов выпьем за успешное возвращение. Ты в рубашке родился. Ротный сказал: Грошиков чуть не застрелил тебя. Дурак чокнутый. Мудак — что с него возьмешь!

— Старшина, я, сам знаешь, после гепатита, печень надо беречь, наливай грамм пятьдесят, а Нику-полную рюмку.

Старшина плеснул в стеклянный стакан армянской «огненной воды».

— За боевое крещение и чтоб так было каждый раз, оставайся живым! — изрек тост Иван.

Старшина налил нам по второй, сам вторую пить не стал.

— Теперь за замену! — и Ваня хряпнул по второй. Старшина быстро налил чуть-чуть и тоже выпил. Я засмеялся:

— Что до замены немного?

— До февраля, а в худшем случае до апреля.

— Сглазить боишься? Ротный усмехнулся:

— Да, что с ним в каптерке будет? Разве что матрасами завалит. Прапорщик начал горячиться и быстро трещать, захлебываясь от возмущения.

— Ванья! Я что никогда не ходиль с вами? Я ходиль, а кто из старшин ходит? Никто. Работы сколько! Имущество все никак не списать. После капитана Беды столько осталось хвостов еще, а тебе ведь роту сдавать.

— Да, ладно, не верещи! Главное, чтоб у меня с заменой проблем не было. Без тебя как-нибудь обойдемся. Хотя и трудно мне с вами. Взводные все новые, замполит только пришел, техник — «стакан», а зам «контуженый». А до замены ты, Ники, должен меня оберегать. Дома дочка и жена ждут. Хорошо бы каждый раз так спокойно обходилось.

* * *

Глава 4. Джелалабадская операция

Целую неделю проводились занятия по натаскиванию молодых солдат, подготовка их к боевым действиям. Механики и наводчики-операторы готовили технику: заряжали боекомплект, проверяли и ремонтировали ходовую часть и движки.

Как-то утром командир полка срочно собрал всех офицеров.

— Товарищи офицеры, послезавтра выход в Джелалабад. Полк там еще не был, район новый для нас, задачи будут известны только завтра, сегодня получить карты и готовиться к выходу. Начальникам служб — обеспечить всем необходимым, пополнить боезапас, продукты получить на трое суток, составить списки убывающих и подать в штаб.

Началась суета. Солдаты, как шустрые муравьи, стали таскать туда-сюда мешки, коробки, вещи, боеприпасы. Составили списки, подали вштаб. Получили команду разбить роту по восемь человек для десантирования вертолетами.

Второй замполит полка, татарин, по кличке Муссолини, вызвал всех своих подчиненных к себе.

— Получить листовки для распространения среди местного населения, агитационные ракеты (в них тоже листовки); выпустить боевые листки, назначить актив и подать списки актива, провести собрания, инструктажи.

Какой бред! Зачем эти боевые листки? Сам-то, наверное, соображает, что это маразм. Отрывать людей сейчас от дела собраниями, стенгазетами… Если я попытаюсь сделать пятую часть из того, что сказано, ротный и офицеры пошлют подальше. За выполнение третьей части я б на их месте дал в морду, а за претворение в жизнь всей программы — можно бы и пристрелить. Главное — это не нужно никому, в том числе и самому подполковнику Мусалиеву. Затем «комсомолец», парторг и «пропагандист» добавили свои умные распоряжения.

Старший лейтенант Мелентий Митрашу, зам. командира второй роты, как более опытный, возмущался меньше всех.

— Мужики, не сотрясайте воздух: он сам понимает, что в наших глазах он мудак, но ему ж тоже такую же ахинею рекомендуют начальники. Пойдем лучше пообедаем, да вовремя доложим о сделанном. Обед — главное дело на войне. Я в Панджшерской операции в прошлом году наголодался. Привезут солдат, а уже через месяц почти все в госпиталях — заболели. Дистрофия и гепатит. Один солдат из вертушки выбрался, мешок тяжелый, автомат, еще много всего на него навешано, а лезть по крутой горе метров восемьсот. Снизу вверх посмотришь — голова кружится. Так вот, этот боец-писарь сразу ствол в рот и на спусковой крючок нажал — слизняк. Решил лучше сразу смерть, чем мучения смертельные без конца и края. Так вот, когда от истощения умерли несколько человек, прибыла медкомиссия из Кабула, всех с гор спустили к броне и давай рост мерить да вес. А я исхудал, форма оборванная была, без знаков различия и звездочек, х/б на мне еле висело. Встал на весы — 65 килограммов, а рост 189 сантиметров. Медсестра врачу говорит: «Дефицит веса двадцать килограмм». Врач как засуетился. Скорей в госпиталь! В вертолет его! Как фамилия солдата?

Мелентий усмехнулся вспоминая давнюю историю, покачал головой и продолжил:

— Старший лейтенант Митрашу, говорю, Мелентий Александрович. Зам. комроты по политчасти. Полковник-медик череп почесал, похмыкал и изрек: «Вообще-то страшного ничего нет, все в пределах нормы, возвращайтесь в роту». Вот так-то, такие дела. А как хотелось на белых простынях поваляться, поесть, отоспаться, медсестру обнять какую-нибудь. Поэтому еда в нашей жизни — задача первостепенной важности.

— Ну, тогда пойдем «почуфаним», — подытожил Мелещенко.

— Пойдем поедим, — поддержал его оду чревоугодию Мелентий. — Вообще, от сильного напряжения и стрессов слишком часто крыша съезжает у солдат. Эх, в той Панджшерскои операции я был совсем зеленым, только из Союза приехал и попал во второй батальон. Он тогда тоже был рейдовый, это он потом встал в Баграмской «зеленке» по заставам. У одного бойца мозги с катушек слетели — бросил мешок и пошел в долину к «духам». Ротный догнал и попытался его остановить, успокоить, а тот, молча, автомат наставил ему в живот и дал очередь. Мы все были гораздо выше, быстро спустились, перевязали командира, стали выносить стали на площадку для приземления вертушки. Смотрим, а солдат уже в долине и убегает все дальше и дальше. Навели на квадрат артиллерию и ударили «Градами». Реактивные снаряды легли хорошо, кучно. Позже тело подобрали и в Кабул вывезли, списали эту гниду на «духов». А ротный выжил, кишки малость укоротили, но выжил. Только в Афган он уже не вернулся. Эх, хороший был командир! Душевный…

— Мелентий, а как ты в батальон наш попал? — поинтересовался я.

— Ты про Масленкина слышал?

— Слышал, что погиб парень. Часто все его вспоминают, намекая на какую-то трагедию, но толком никто ничего не говорит.

— История такая. В декабре прошлого года он прибыл, а в январе через месяц операция проводилась в Пагмане. Спустился Масленкин в кишлак с десятью солдатами за водой. Дело темное, как было на самом деле — никто не знает. Ротный доложил, что разрешил ему за водой спуститься, а кто говорит, что сам надумал в кишлак сходить за барашком: мол, сержанты упросили. Вообще, до кишлака было далеко, и пространство было не простреливаемое с гор, совсем неприкрытое. В долине нарвались на «духов». Патронов с собой взяли мало, только то, что в лифчиках, а некоторые были с единственным магазином. Батальон был разбросан далеко по задачам. В роте взвод от взвода находился на большом расстоянии. Один сержант только и уполз по арыку, отстреливаясь, а остальных постреляли и порезали. Лейтенанту мошонку на лицо натянули и член в рот вставили. Кишлак мы через неделю отбили, тела вытащили, дома все с землей сровняли. Но кому от этого легче? Солдат изуродовали, но тому Масленкину досталось хуже всего. Так-то. Опыта у парня не было: первый раз шел в рейд. Поэтому, парни, повнимательней будьте, не лезьте туда, куда собака свой конец не сунет. Набирайтесь опыта. Убивают всегда новичков. Выдержал вначале, приноровился — будешь жить. Повоюешь, и живым заменят.

Вот такие невеселые истории поведал Мелентии Александрович перед боевыми действиями, зато поучительные.

* * *

За продовольственными складами разметили площадку для вертолетов. Вертушки я раньше видел в основном только в кино, а в Афгане летал один раз становиться на партучет из Кабула в Баграм.

Задачи ротам поставили уже на площадке. Секретность! Отметили точки на картах, разбили нас для десантирования по восемь человек. Через три часа ожидания появились вертолеты, и началось… Посадка — взлет, посадка — взлет… пыль, песок. Посадка — взлет. Батальонный разведвзвод разделили пополам, одна половина со мной.

Посадка. Ветер раздувает волосы, глаза запорошило пылью. Наклоняясь до земли, бредем к открытому люку.

Взлетели, а парашютов-то нет! Глянул вниз с замиранием сердца — земля все дальше и дальше. Страшно. Люди не видны, летим высоко. Постепенно наступило успокоение, и мысли приобрели философское направление.

Собьют? Не собьют? А если и собьют, может, сядем? А если погибнем? Ну не сейчас же, ведь могут убить в любой момент (погибают и в мирное время: машиной задавит, кирпич на голову, инфаркт).

Ладно, чепуха все это. Вон даже опытные солдатики хоть и бравируют, но заметно нервничают.

Батальон впервые десантировался на вертолетах.

Разведчику Гостенкову места на лавке откинутого сиденья не хватило, и он развалился на днище, вытянув ноги. Весь обвешанный и обмотанный лентами, в тельняшке, обняв ПК, он был похож на матроса-анархиста из старого кинофильма.

Постепенно началось снижение.

Вертолеты один за другим на бреющем полете стелились по изгибу речушки в ущелье. Вдруг вертушка оказалась над широкой долиной, похожей на зеленый остров между угрюмыми серыми скалами.

Внизу шел бой, и мы, высадившись, сразу же втянулись в него. Откуда били по нам, было не ясно, мы же стреляли во все стороны от площадки. Под прикрытием шквального огня батальон занимал позиции, расползаясь все шире по долине.

Ротный веселыми воплями встретил меня.

— Ну, что рэйнджер! Впереди «духи» уходят по ручью. Человек десять уже ускакали на лошадях. Прямо как в кино «Белое солнце пустыни». Кто только будет Суховым? Наверное, комбат. И где, черт возьми, таможенник капитан Верещагин с пулеметом! Ха-ха.

Минометы били вглубь «зеленки», стреляли без треног с руки, толком не зная куда, а пехота понемногу ползла вперед — от куста к кусту, от бугра к бугру, от камня к камню. Пули свистели, рикошетили от булыжников. Попались по пути первые трупы животных и бородатых «духов».

А у нас в батальоне раненые. Опять раненые во второй роте. Кого-то унесли в приземляющиеся вертушки. Одних сюда, а других уже обратно.

Вот полк весь уже здесь. Разведбат и восемьдесят первый полк расположились по гребням ущелья. Десантники где-то рядом за перевалом.

Проползли открытое пространство и скорее в кишлак, который уже трясет разведка. Несколько «бородатых» валяются в овраге, на краю кишлака. Эти уйти не успели и бились до последнего патрона.

А что же я? Второй бой и никого не завалил, толком «духов» и не видел. Стрелял куда попало, впрочем, как и вся остальная рота.

Василий Иванович Подорожник вызвал Кавуна, и вскоре тот вернулся хмурым и озабоченным.

— Ну вот, попали в переделку, черт. Тут «духов» больше, чем нас, раз в пять. Нога «шурави» никогда не ступала на эту помойку. Тебе задача — берешь трех бойцов и вон за крайним жилищем на горке занимаешь оборону. Ночью не спать. Ты в боевом охранении от нашей роты. Вот тут и тут будут от второй и третьей роты заставы. Не постреляйте друг друга. Бери людей из второго взвода. Ну, удачи! Костры не разводить! Маскироваться…

— Когда выходить? Пожрать бы, — вздохнул я.

— Выходить сейчас, а то совсем стемнеет. Скорее. На месте осмотришься. Перекусите в дозоре холодными консервами. Быстрее бери солдат.

Тропинка вилась между заборов, выложенных из камней, все круче и круче, все выше забиралась моя группа. В сумерках выбрались на вершинку. Кишлак как на ладони, все в нем шевелилось. Огни, дым, суета. А мы жевали сухари и холодную кашу с мясом, вернее с присутствием мяса.

Солнце рухнуло за горы, и темнота навалилась, словно нас укрыли темным одеялом. Подул ветер, свежесть перешла в прохладу, которая сменилась мерзкой сыростью. Постепенно и я, и бойцы замерзли, не согревали и бушлаты. Вот так-то. Конец августа — днем жара, а ночью холод собачий. Как говорится, из огня да в полымя. У меня бушлата не было, не взял по неопытности, поэтому накрылся расстегнутым спальным мешком.

Всю ночь на пролет мы дрожали на ветру, а утром выпала роса, так еще и промокли.

С рассветом спустились к своим злые, как черти. Но поспать и погреться не удалось. Командир полка ревел, как разбуженный медведь-шатун, и разгонял подразделения по задачам. Я поздоровался с нашими офицерами и тут же занял свое место в хвосте колонны. Ротный велел подгонять всех отстающих, и мы вместе с санинструктором побрели в замыкании. Бандера- Томилин шел, как всегда бурча и ругаясь тихо себе под нос.

Цепочки солдат растянулись во все стороны, роты выходили на задачи. Где-то впереди по ущелью била артиллерия, в небе кружились вертолеты и с высоты посылали куда попало «нурсы». Зачищали для нас район. Как далеко предстоит идти! Полдня рота ползла по горам, жарясь под лучами жестокого солнца. Грязь, пыль, пот. Солдатские х/б быстро пропитались им насквозь: больше всего тяжелого вооружения у расчетов. Особенно мешают движению навешанные на мешки ленты к пулеметам, мины к минометам и «мухи». Первый час я шел налегке, но постепенно, когда молодежь начала сдавать и выбиваться из сил, нагрузил на себя, что мог. Сначала повесил на шею ленту к пулемету, затем взял чей-то гранатомет. Расстрелять бы их куда-нибудь и выбросить. Да пока не в кого. И так несколько часов пути: вверх-вниз.

К обеду добрались до убогих полуразрушенных артиллерией домов. Привал! Какое счастье!

— Офицеры, ко мне, — крикнул озабоченно Кавун. — Отцы-командиры! Задача: повзводно прочесываем местность, ищем оружие и боеприпасы. Нам придаются саперы, самим никуда не лезть. С нами работает командир саперов — старший лейтенант Шипилов. Опытный офицер — весь боевой опыт отражен на физиономии, — заулыбался Кавун. — Выполнять при поиске и разминировании его указания. Инструктируй народ!

Плотный, с квадратным лицом сапер действительно имел внушительный вид. Подбородок был рассечен глубоким шрамом, такой же шрам пересекал щеку, а лоб и нос были испещрены следами осколков. Лицо багровое то ли от ожога пороховым зарядом, то ли от постоянного обветривания. Коренастый, широкоплечий — настоящий боевой офицер.

— Господа офицеры! Если не хотите иметь рожу как у меня и вообще хотите иметь лицо и руки, то никуда не лезьте. Рыть землю носом будут саперы, а вы их охраняйте. Ну, и помогайте выносить, если что найдем.

— Да, вот еще что — таскаем все сюда. Здесь и площадка хорошая для вертолетов, если будет что вывозить — вывезут. За работу! — скомандовал ротный.

Вскоре появились первые результаты. Шипилов оказался мастером своего дела. В тайнике в камнях обнаружил цинки с патронами, ящик с гранатами. В сарае первый взвод обнаружил ДШК и больше сотни выстрелов (зарядов) к гранатометам и безоткатному орудию, несколько сотен ящиков патронов к пулемету, больше сотни мин «итальянок». В еще одной хибаре оказался миномет и сотни мин к нему. На наши доклады в ответ был слышен радостный визг комбата и комполка. И тут нам повезло по-царски. Солдаты нашли склад спальных мешков, очень легких, хотя и не очень теплых, поролоновых, а не пуховых, как у меня и ротного. Но это была огромная удача. Сотни спальных мешков, склад с продовольствием, склад с медикаментами! Горы трофеев все росли и росли. Вскоре к нам спустилась группа с КП полка, и, набрав спальных мешков для штаба, все очень довольные трофеями удалились. Пришли такие же ходоки от управления батальона и из других рот, нагрузились продуктами, спальниками. Санинструкторы выбрали таблетки, порошки, бинты. Явился медик-прапорщик Айзенберг, по кличке «Папа-доктор», со своими санитарами. В куче медикаментов лежали сотни пакетов итальянского кровезаменителя. Наш был разлит в пятисотграммовые стеклянные банки, часто бился и разливался, да к тому же, вливая его, необходимо было емкость держать на весу.

— Смотри-ка, как хитро придумано. — Почесал задумчиво затылок прапорщик. — Иглу втыкают в живот, а пакет под зад или под спину, жидкость и поступает, постепенно выдавливаясь. А мы как мудаки должны стоять с банками под обстрелом.

— Да, они раненому «духу» втыкают один пакет с иглой и оставляют еще несколько в запас. Бросят «духа» в пещере или травой закидают и уходят. «Душок» оклемается, отлежится днем, а ночью, если выживет, его забирают или уползет сам, — включился в разговор Степан. — Мы в Панджшере одного такого нашли, весь пакетами обложен. Ему не повезло, никакие лекарства не помогли. Скончался от второй порции моего свинца. Весь магазин в него всадил за недавно уничтоженную БМП, за сгоревших ребят.

Степан грустно вздохнул и закурил.

— Степа, ты у нас не скорой помощью работаешь, а патологоанатомом, — улыбнулся Кавун.

С КП полка по тропинке примчался авианаводчик с охраной и принялся сажать вертолеты.

Через полчаса прилетела первая пара «Ми-8», и вертолеты сели на разные ярусы возделанных полей. Солдаты, как муравьи, забегали и быстро заполнили их трофеями. Затащили пулемет, несколько запасных стволов к нему, цинки с патронами, миномет и несколько старых винтовок «Бур» с патронами. В небе тем временем кружили два «Ми-24» и осуществляли прикрытие. Пара вертушек, загрузившись, взлетела и на их место села следующая. В них принялись грузить мины «итальянки», снова патроны, ящики с гранатами. Когда приземлилась третья пара, из вертолета выскочил борттехник и направился к нам.

— Командир, что будем вывозить? Что грузить?

— Вон еще цинков сто с патронами, штук сорок выстрелов к гранатомету, эPэCов штук сорок, мин столько же.

— Черт! Сколько же вы нагребли этого барахла?

— Да, уж немало!

— А что-нибудь повкуснее?

— Что у нас вкусненького? Ящик печенья, бочка варенья. Но мы «мальчиши-плохиши» и ничего этого не дадим!

— Братцы! Ну, правда, что-нибудь подарите, чего не жалко.

— Ладно, у нас есть десять мешков муки и пять мешков сахара, мешки с рисом, ящик чая. Но носите все это сами.

К вертолету потянулась вторая цепочка, но уже из вертолетчиков. Забрав половину продуктов, вертолетчики улетели.

Третья пара вертушек прилетела через полтора часа, но загружать боеприпасы никто не стал. Затащили мешки и ящики, затем медикаменты и спальники, те, что батальон не разобрал по ротам.

На прощание все тот же шустрый борттехник подбежал и пожал нам руки.

— Спасибо, ребята! Ох, и порадуется эскадрилья сегодня! Все, что осталось, подрывайте. Больше не прилетим.

— Что, брагу будете делать? — улыбнулся Голубев.

— И брагу тоже. А то спирт кончился. До встречи. Если что, вызывайте! И вертушки умчались.

Не вывезенные цинки с патронами остались валяться на земле, еще много мин, и выстрелов к «безоткатке», а солдаты все продолжали носить из развалин кишлака новые найденные боеприпасы.

— Что с этим всем делать будем? — поинтересовался Шипилов.

— Крот! А ты прекрати рыть землю носом, — огрызнулся Кавун.

— Капитан! Я же не нарочно. Мин как грибов в тайге. Я столько трофеев никогда в жизни не видел. Так, как проблему решаем?

— Как? А ты как предлагаешь?

— Я предлагаю: все пороховые заряды высыпаем в эту кучу мин, цинки вскрываем и патроны рассыпаем туда же, подожжем, пусть стреляют. А снаряды, ракеты, гранаты складываем в избушку, самую крепкую. Я их в ней и подорву, когда будем уходить. Пусть в космос летят! Устроим знатный фейерверк

— Давай, крот, действуй, руководи! — согласился ротный. Солдаты сложили все, что осталось, в кучу, снарядами нашпиговали самый крепкий дом, начали собираться отходить в горы.

Бойцы распотрошили ящики, тюки, коробки, набивая вещмешки чаем, сахаром, рисом и выбрасывая консервы с кашей.

— Степан! Что за чай? — поинтересовался я.

— О, это такая изумительная вещь. Самый замечательный, настоящий! — ответил сержант.

Я зачерпнул горсть мелких темно-зеленых горошин величиной с черный перец.

— Эти шарики — чай?

— Чай! Потом сварим, увидите и попробуете.

Все, что не смогли нести, рассыпали и сожгли. Степан тщательно растоптал два мешка лекарств — этого всего не забрать, тяжело.

Рота двинулась в горы, а внизу остались лишь три сапера и Шипилов.

Вскоре взлетел на воздух дом со снарядами, затем загорелась куча с патронами и минами. Треск выстрелов, разрывы патронов и гранат раздавались часа полтора, пока мы шли на точку для ночевки. Саперы догнали роту на гребне холмов и разместились вместе с нами на ночь. Все вымотались за день, и солдаты с большим трудом смогли нести охранение.

* * *

Утром в роту пришла группа управления батальона, затем разведрота и командир полка со своей свитой.

Командир полка толстый, как бегемот, ежеминутно вытирал пот со лба. Тяжело ему в сорок два года со своими ста десятью килограммами живого веса по горам ходить. Красный, как помидор, с трясущимися от усталости мясистыми губами и щеками, он пыхтел как паровоз.

— Ваня! Кавун! Вода есть? — прошептал Филатов с громким присвистом. Ротный протянул командиру фляжку, и подполковник опустошил ее в три приема. Литр за минуту!

— Ваня! Молодцы! Вся рота — молодцы. Тебе орден «За службу Родине», Шипилову — «Красную звезду», офицерам и солдатам — медали. Всем! Такие результаты во всей армии никто не выдал. Молодцы!

И пошагал дальше, опустошив, между прочим, еще и мою фляжку, которую ротный ему щедро выделил. Сзади шел крепкий солдат с огромным мешком и двумя автоматами. Ординарец. Нам он осклабился улыбкой-гримасой и побрел за своим шефом.

— Не повезло солдату. Этот наш «боров» сам еле-еле идет, а если, не дай бог, ранят, ни за что на руках с гор не вынести. Только вертолетом, — усмехнулся прапорщик Голубев. — Меня, худенького, эвакуировать будет гораздо легче, но я уверен: до этого не дойдет. Разве что бухого, как свинью, но в таком виде бываю только в полку.

Мимо проходили рота за ротой на новые задачи. Нас оставили на месте, а остальные весь день прочесывали ущелье. Но больше Шипилов почти ничего не нашел. Несколько десятков цинков с патронами, десяток «эРэСов», еще миномет и мины к нему да несколько старых ружей.

Два дня рота «парилась» наверху, а батальон шарахался впустую по долине.

Мы сидели, лежали, спали, ели, пили. Все время пили замечательный чай. Чай, какого я в жизни никогда ранее не пробовал, больше не доводилось и впоследствии.

Шарики чая в кипятке раскрывались как цветочки и становились ароматными, душистыми. Чай был зеленым, я, правда, к такому чаю привык еще в Туркмении. Это было прекрасно!

Утром на третьи сутки двинулись в дорогу и мы. Батальон ждал роту в большом кишлаке. Все было вытряхнуто из домов на улочки: мука, рис, барахло, лавки, циновки. Я подобрал старинный радиоприемник, английский. Ему лет сорок, а может, и больше. Раритет. А тут в глуши он все работал и работал, люди его слушали. Единственная связь с цивилизацией. Сам ведь не знаю уже неделю, что в мире происходит. Как прошел последний футбольный тур? Выиграл ли «Спартак» у киевлян?

Я поставил приемник на край дувала и пошел по улице. За спиной раздалась автоматная стрельба. Это Дубино пустил очередь в приемник.

— Зачем, сержант?

— Пусть не слушают «духовскую» пропаганду.

— Они дикари, но и ты далеко от них не ушел. С пальмы ты не спускался, потому что в Бульбении они не растут, но на елке или ты, или твои близкие предки жили совсем недавно.

— Предки это хто?

— Ты все равно не поймешь. Не забивай голову. Иди дальше, сержант. Минометчики поймали двух лошадей и погрузили на них минометы,

Хитрецы. Переход, судя по расстоянию на карте, предстоял долгий. По хребту вверх, затем спуск в ущелье, подъем еще на хребет, марш по гребню и вновь спуск уже в долину, и наконец, бросок к технике по пересохшему руслу реки. Идти километров пятнадцать. Хорошо хоть сухой паек съели, все легче перемещаться. Разведчики и управление полка двинулись в горы, наша рота опять шла в замыкании. Бойцы грелись у костра, в который бросали корзины, циновки. В нем горело что-то подозрительно знакомое. Я подошел поближе и увидел свой немецкий пуховый спальник. Ротный мне, как не ходившему раньше по горам, выделил «ординарца» из взвода (Корнилова) для заботы обо мне. О ротном заботился медик Степан. Вот этот заботливый «ординарец» и сжигал мой драгоценный спальник.

— Ты что делаешь, гад? — заорал я.

— Чтоб «духам» не достался. Я его выбросил, — глядя мне в глаза, ответил глупо ухмылявшийся солдат.

— А с чего он «духам» бы достался-то?

— Да у него же замок сломался, я вам новый трофейный взял. А этот белый — тяжелый, и спать в нем жарко. А зеленый — легкий, новый, — принялся нахваливать спальник «ординарец» — узбек.

— Вот черт! Ну, подсунул второй взвод дегенерата! Легкий, новый! А зимой, что я буду делать в этом легком поролоновом? Он белый, потому что зимний!

Солдат глуповато хмыкнул, закосил глазом в сторону и принялся бочком-бочком линять к костру. Спальник трещал и вонял гусиным пухом. Хорошо горел. Пропал подарок моего предшественника. Вот черт! (Больше я себе никогда «ординарцев» не брал.)

Ротный направился ко мне, посмотрел в костер, заматерился, плюнул в огонь и, похлопав успокаивающе по плечу, отошел в сторону, командуя:

— Подъем! Начать движение. Первый взвод идет первый, затем пулеметчики, в конце второй и третий. Ник, берешь Дубино и Степана и в замыкании. Не отставайте! За нами никого, и «духи» наверняка будут наблюдать за отходом. Вперед, не отставать!

Взводный Голубев по примеру минометчиков загрузил на другого коня станок от пулемета. Рота по узкой тропинке двигалась все выше и выше и достигла середины этого серпантина, вьющегося к вершине. В этот момент почти с самого гребня сорвалась лошадь с минометом, кувыркаясь и ударяясь о камни и уступы, затем полетела в пропасть.

Комбат заорал на все ущелье и принялся крыть всех матом. Командир батареи Вася Степушкин, маленький, худенький, светловолосый капитан, как-то съежился и вжал голову в плечи. Получив нагоняй, он принялся организовывать экспедицию по подъему минометов. Это после того как два миномета просвистели до самого дна ущелья, впереди трупа животного.

Догнали нас солдаты с минометами уже на самой вершине. Гимнастерки от пота побелели и стали как корка.

Пришлось разгрузить свою лошадь и Голубеву. Нелегко было тянуть все тяжелое вооружение минометчикам и пулеметчикам.

На привале Подорожник перестроил порядок движения. Теперь тылы уходили первыми, затем вторая и третья роты. Мы шли последними.

Замыкал движение разведвзвод. Сам Василий Иванович отходил с нашей ротой. «Решил приобщиться к нашему подвигу, поближе к «героям»», — пошутил ротный. Наконец после всех спусков и подъемов вышли на высокогорное плато. Тут размещалась кошара с овцами и низенькое строение из камня, почти нора, обложенная каменным забором. У входа в «нору» жалась женщина с грудным ребенком, рядом ползали еще пара ребятишек. У забора стоял высокий голубоглазый, чернобородый пуштун и что-то восторженно говорил, приветствовал, предлагая лепешки. Я и ротный взяли одну и разломили пополам, пожали ему руку и пошли дальше.

Абориген погладил руки комбата, помахал солдатам и что-то все горланил вслед. Едва мы скрылись за холмом, как раздался выстрел, и тут же послышался истеричный, дикий женский крик, полный ужаса.

Комбат развернулся и вместе с Айзенбергом побежал назад.

Кавун остановил роту, и мы заняли оборону. Маты Подорожника были слышны даже нам.

Минут через десять появились разведчики, которых подгонял наш Чапай. Не покладая рук, Подорожник весь путь бил кулаком по голове и пинал ногами какого-то разведчика. Как выяснилось, это был Тарчук. Перед рейдом доукомплектовали разведвзвод, и он, как бывший спецназовец, попросился к ним, а мы не возражали. Кавун с радостью преподнес этот «подарок», а старший лейтенант Пыж не ведал, что это «данайский дар».

— Сволочь! Убийца! Мерзавец! — ревел комбат. — Ты зачем человека убил?!

— Не человека, а «духа», — пытался что-то мямлить в оправдание солдат, вытирая кровь с разбитых губ и носа.

— Кто приказал стрелять в человека?

— Никто! Мы, отходя, всегда пастухов убивали! Они все на «духов» работают!

— Здесь тебе не спецназ. Это армейский батальон, и ты, гнида, служишь в доблестном первом батальоне. Мразь! Убийца!

Солдат стоял и молчал, затравленно глядя исподлобья. Он был заметно испуган и не ожидал такого поворота событий.

— Негодяй! Этот мужик меня лепешкой угостил, руку жал. А ты его, как собаку, просто так, мимоходом застрелил! А там ребятишек трое. Теперь с голоду умрут.

Убить человека просто так, ради удовольствия — это выше моего понимания. В голове не укладывается, откуда взялся этот выродок. Ведь простой деревенский парень. А за месяц из озорства или еще, черт знает, зачем, как мух, застрелил двух человек. Изувер какой-то!

— Дать миномет уроду, пусть трубу тащит! Автомат забрать, гранаты тоже. Нагрузить минами мешок, пусть корячится. Сволочь!

Комбат кипел, усы от негодования дрожали, он готов был сам застрелить этого мерзавца.

— Такому все равно в кого стрелять. Застрелит и ребенка, и беременную женщину. Нравится, наверное, война.

* * *

Переход длился только один день, а казалось, целую вечность, да еще двигаться приходилось под раскаленным солнцем. Хорошо, что броня зашла в сухое русло и встретила нас. В колонне ночью произошла катастрофа: в пропасть улетел БТР с командиром танкового батальона. Погибли два офицера и два солдата, трое было ранено. Кошмар!

* * *

Потом был двухсуточный марш. Еда на броне, костерки, разведенные у гусениц в колее. Пыль, пыль, пыль…

Колонна ползла со скоростью черепахи. Техника растянулась на многие километры. Мы уходили из района почти последними. Цепочка машин петляла и ползла как гигантская змея. Правда, эта змея громыхала и пылила колесами и траками.

Ротный подозвал меня перекусить. Техника стояла, не заглушая моторов, впереди что-то застряло.

— Какая мощь! Что скажешь, «замполь»? — спросил ротный.

— Да, впечатляет!

— Впечатляет… Вот смотри: тут собраны несколько бригад материального обеспечения, бригада РЭБ, полк связи, артиллерийский полк, артиллерийская бригада, батальоны связи, и еще черт знает что. Штабы, штабы, штабы. Сплошные кунги и будки на колесах. А в горы идут четыре «кастрированных» батальона. Мы в боях по отношению к «духам» всегда в меньшинстве. Одна надежда, что если прижмут, вызвать авиацию или артиллерию на себя, может, повезет и свои не зацепят.

— У меня из головы не выходит убитый афганец. Если мы тут убиваем просто так, то какую тогда интернациональную помощь оказываем? Этот пастух всю ночь не выходит у меня из головы. Так и стоит передо мной: руки жмет, лепешку сует. Глаза добрые. Рядом баба с детьми.

— Ну, этого ты видел глаза в глаза, а представь: прилетели вертолеты или авиация, бросили бомбы, пустили «нурсы» — и привет кишлаку вместе с детьми, стариками, ханумками. «Духи» или не «духи» — никто не разбирается. Посмотри, сколько вокруг развалин, тут жили до нас люди, взгляни, у каждого кишлака, за каждым домом свежие могилы, а за пять лет их, наверное, около миллиона.

— Кошмар. Не правда. Не может быть!

— Правда. Это война ради войны. Нужно армию где-то обкатать, вот и обкатывают. У американцев был Вьетнам для проверки армии и техники, а мы тут проверяем.

— Но до бесконечности это продолжаться не может.

— Не может. А может, и может. Как остановить войну? Как генералам и политикам сохранить лицо? Войну начать легко, а вот закончить трудно, очень трудно. Особенно вот такую партизанскую. Партизаны и каратели.

— Не ожидал оказаться карателем. Я ехал добровольцем сюда, как в тридцатые ехали в Испанию.

— Ошибся. Мы тут воюем с целым народом, почти со всей страной.

* * *

Колонна без конца и края тянулась и тянулась. Авангард уже вошел в Кабул, а мы все ехали и ехали. Несколько раз наносили удары прямо с дороги по окрестностям в ответ на выстрелы мятежников. Но это были вылазки сумасшедших. Шла исполинская сила. Артиллерия и авиация тотчас же перепахивала тот квадрат, где что-то шевелилось.

* * *

В полку сразу началась неразбериха. Приказы сменяли один другой. Разгружаться — не разгружаться. Отдыхать — не отдыхать. Подать наградные списки, помыть людей, навести порядок. Солдаты сложили мешки, оружие поставили в оружейку, а боеприпасы не сдали. Ожидался новый выход. Куда — было не ясно. Обстановка в штабе была очень нервная, и никто ничего не мог понять. Командир полка приказал представить ротного и взводного сапера к орденам, отличившихся солдат и офицеров нашей роты — к медалям. Целую ночь писари трудились над представлениями на награды. Командир роты сиял.

— Ну вот, за полгода в первый раз в этом батальоне отметили. А то все чужак и чужак, «выкормыш с дороги». Замечательно было бы получить орден «За службу Родине» 3-й степени! Такого ни у кого в батальоне нет. Красота. Ну, а всем вам зеленым салагам «За отвагу» — это что-то! По месяцу прослужили и уже к медалям. Ладно, я пойду, разомнусь беленьким, а вы тут порядок наводите. Завтра, если поступит команда, сдадим боеприпасы.

Допоздна наводили порядок, мыли бойцов, чистили оружие. Ушли в общежитие глубокой ночью.

* * *

— Всем встать! Бездельники! Где ротный? Почему зарядки в роте нет? Кто ответственный? Через пять минут построение. Со всеми офицерами и прапорщиками! — проорал начальник штаба батальона Подорожник, бегая по комнате, и затем с силой пнул дверь, и выскочил наружу.

Ротный был более-менее нормальный, только заспанный. Старшина храпел в каптерке, дежурный его не добудился. Вот и скандал — нет зарядки! Техник в шесть тридцать утра на ногах еле-еле стоял, а командир ГПВ даже на ноги встать не мог, пришлось строиться без него.

В других ротах было еще хуже, ряды офицеров поредели, а стоящие на ногах качались. Наша рота держалась лучше всех.

— Товарищ капитан! Почему боеприпасы не сдали?

— Так вы же приказали не сдавать.

— Я ночью отдал другой приказ, и дежурный по роте его получил.

— Не знаю, разберусь!

— Разберись! Орденопросцы-орденоносцы! Хрен всем, а не ордена и медали. Бездельники! Техник в стельку пьян. Где ваш командир ГПВ?

— У него болит желудок…

— Желудок переполнен водкой? Ко мне его!

— Где ваши наградные?

Быстро послали писаря в роту, и он примчался с пачкой бумаги.

— Вот, товарищ майор, — протянул я их начальнику штаба. Подорожник взял пачку, посмотрел фамилии в листах и демонстративно медленно порвал все листочки на четыре части и сунул мне обрывки в руку.

— Навести порядок, сдать боеприпасы, привести солдат и себя в божеский вид, построение через два часа. — И усатый полководец ушел отдыхать.

Комбата Цыганка нигде не было видно, опять в дивизию убыл, все должность в штабе пробивает, поэтому майор Подорожник выслуживался. Жил в ожидании повышения, а мы невольно ему мешали подрасти.

Командир роты собрал офицеров и задумчиво начал констатировать:

— Ах, Василий Иваныч! Какая сволочь! Завидует. Нашел причину докопаться. Выждал чуть-чуть и ужалил. Все раньше боялся, что я его подсижу. Мы результат за весь полк дали, а он с третьей ротой был, и нет ничего. Зам. комбата был со второй, и тоже нет трофеев. Ну и хрен с ним. Сорвался такой красивый орден, а по большому счету нам орден не надо — замену давай.

— Может, отойдет, охладится? Успокоится? — спросил я.

— Да, уж нет. Не успокоится. Злопамятный хохол, все бесится, что на боевые за комбата ходит, а не назначают никак на должность. Хрен ему по всей морде. Я вот тоже хохол, но не злопамятный. Вполне даже добрый. Не настоящий, наверное. Ну, да ладно, спать хочется больше, чем получить еще один орден! Пошли все в задницу!

Глава 5. Украденная корова, или дурака и могила не исправит

После Джелалабада я чувствовал себя в полку гораздо уверенней. В роте солдаты меня признали, а с офицерами я сдружился. Понемногу я привык к обстановке, освоился. Бытовые условия, конечно, отвратительны, но могло быть и хуже. Больше всего бесило то, что лишний раз помыться было невозможно. С боевых как-то вернулись, пыльные, грязные, а в полку воды ни холодной, ни горячей. Душевые заработали только утром. Солдаты и офицеры кое-как быстро помылись, а через полчаса, когда я только сел за оформление наградных на бойцов прозвучала сирена: «Тревога!».

Весь полк пришел в движение.

Срочный выход в Чарикарскую «зеленку». Начало марша через два часа. Едва технику разгрузили, а уже надо снова пополнять боеприпасы, получать продукты, экипироваться.

ЧП! С заставы второго батальона украли четырех солдат. Нужно попытаться отбить, хотя бы их тела.

Пехота носилась как угорелая. Броня потихоньку выползала из парка и строилась в колонну, а бойцы на медленном ходу загружали машины. За пару часов все более или менее было готово, и полковая колонна помчалась по Кабулу. Шла только броня и минимум колесных машин. Город проскочили быстро, регулировщики из комендатуры и афганцы обеспечивали «зеленую улицу». По Баграмской дороге боевые машины мчались на всех парах. Кишлачная зона, мимо которой мы двигались, безмолвствовала. Вдоль трассы сидело множество вооруженных афганцев в форме и не в форме. Кто его знает, кто они такие. Они не стреляют, и мы не стреляем. Сидят, значит, так и надо. На мой вопрос, кто это, ротный коротко ответил:

— «Духи».

— Как «духи»? С чего ты взял?

— А так — «духи»! Только мирные. Сегодня они за нас. А кем были вчера и кем будут завтра — неизвестно.

Колонна полка подошла к окраине Чарикара и замерла на обочине дороги. Я зашел на заставу поболтать с Витькой, замполитом местной роты. Солдаты показали, где его можно найти — в полевой ленкомнате. Там вдруг наткнулся на разглядывавшего развешанные по стенам плакаты майора Золотарева. За столами сидели несколько офицеров из второго батальона.

— Садитесь, товарищ лейтенант, — кивнул мне на свободную лавку замполит полка.

Я сел и загрустил. Вот незадача: попался на глаза, теперь не отвяжешься.

Зам. комбата по политчасти в рейд не пошел: опять давление подскочило, а я назначен за него и пока не попадался сегодня начальству. А вот сам же и нарвался. Все время как на войну идти, так этот майор Сидоренко болеет и болеет. А я почему-то отдуваться должен. Ну почему? Два месяца служу, а видел его раз шесть.

Тут зашли в помещение еще офицеры, замполиты рот и батальонов полка.

Оказалось, совещание, а я случайно забрел чуть-чуть раньше, чем меня оповестили.

— Товарищи офицеры, — грозно нахмурил брови наш начальник, — вы видите, какой тут бардак? Полный развал! Сарай, а не ленкомната, боевых листков нет, документация в завале, солдаты распущены и неопрятны. Анархия на заставах. А где замполиты батальона и роты? Чем занимаются? Хорошо, что коров сами не воруют!

Трое унылых офицеров поднялись и стояли красные, потные, смущенные.

— Ввожу в курс дела всех, кто не знает, — продолжал Золотарев монотонное свое бурчание. — Четверо солдат под руководством командира выносной заставы — прапорщика — украли корову и тащили ее к себе. Местные жители, видимо, услышали и захватили «героев» апрельской революции. Прапорщик убежал, сумел добраться до заставы, ранен, в госпитале отняли ногу.

Наступило гнетущее молчание. Мы все были в шоке.

— Товарищ майор! Разрешите возразить? — спросил какой-то капитан.

— Можете не возражать. Я знаю, что вы скажите. Вы не владеете обстановкой. Эти негодяи попались второй раз. Позавчера, оказывается, они уже украли эту корову. Их афганцы поймали, побили и отпустили. Побили потому, что солдаты были не вооружены. В этот раз они взяли автоматы, но почти не было боеприпасов. По магазину всего. Патроны кончились быстро. А у прапорщика был нагрудник с магазинами, вот он и отбился, убежал отстреливаясь. Мерзавец! Всех бросил.

Задача перед полком: пройти «зеленку» от Чарикарской дороги. Восемьдесят первый полк пойдет от Баграма вместе с разведбатом. Десантники сорок пятого полка наступают со стороны гор. Но сначала артподготовка, будем бить, пока не отдадут тела. Всем по местам, по подразделениям! Ваши командиры сейчас получают указания на предстоящий бой.

Мы дружно встали и вышли в гробовой тишине из комнаты.

— Как дела? Что было на самом деле? — спросил Мелентий у парня из пятой роты.

— Б… ство! А кто его знает что? Прапор был на заставе старший. Солдаты толком ничего не говорят. Их сейчас особисты трясут. Но все, вроде, так и есть, а может, и не совсем. Прапор сказал, что побежал за ними вдогонку, чтобы вернуть.

— Что с бойцами? — спросил я.

— Уже давно трупы. Их убили еще в винограднике. Прапорюга Фролов, уползая, слышал, как бойцов добивали. Гады! Звери! Скоты!

Артиллерия, танки, минометы принялись утюжить «зеленку». Артполк, разместившийся за дорогой, повел интенсивный огонь. Взрывы, словно огромные фонтаны, взметались в виноградниках. После выстрелов орудий крупного калибра целые дома взлетали и рассыпались. Кишлаки застелило пеленой из пыли и дыма. «Ураганы» и «Грады» беспрерывно выплескивали залпы огня, заряжались и отправляли новую партию смертоносного груза в кишлак.

Мы шли к ротам, как вдруг примчался «Газик» с афганцами, облепившими машину со всех сторон. Они выгрузили из машины три скрюченных тела. Я подошел вместе с другими офицерами поближе.

Тела лежали в неестественных позах, без штанов, в крови и грязи. Оскальпированы и кастрированы. Кожа свисала ломтями с рук и ног.

— Н-да… Сварили, да еще раскаленным шомполом, как шашлык, проткнули. Мерзавцы!

Лейтенант-переводчик заговорил с ополченцами и, услышав ответ, перевел:

— Четвертого пока не нашли, автоматы «духи» не вернут. Мятежники ушли из кишлака. Эти солдаты — воры и жулики, грабили часто местных жителей. Воровали кур, овец, теперь украли корову. Вот и попались. А еще они сняли с мальчишки пастуха часы. Он прибежал домой и рассказал обо всем, а в кишлаке отдыхала банда. Бойцам жутко не повезло. Эти болваны почти не сопротивлялись, патронов совсем мало взяли.

У дороги сгрудились штабные. Наш комполка Филатов разъяренно пыхтел. Толстые мясистые щеки и губы нервно дрожали. Вид истерзанных солдат привел его в ярость, и он, как раненый слон, готов был растоптать все на своем пути. Его душа жаждала мести и крови.

— Артиллерист! — заорал «батя». — Огонь из всех стволов! Беспрестанно, пока снаряды не кончатся. Снести, сровнять с землей эти чертовы дома. — Наши — гады, но и эти — звери. Огонь! Огонь!

Командование отдало приказ наносить удары до тех пор, пока не выдадут последнее тело и оружие.

Солдаты из подразделений, кто посмелее, сбегали и посмотрели на убитых, возвращаясь в глубоком шоке.

Во взводах стоял гул, все были возбуждены и негодовали. Батальон приготовился стереть в порошок лежавший перед нами кишлачок.

В роты распределили усиление: по два огнеметчика, по одному минометному расчету. Полковая бронегруппа, растянувшаяся вдоль дороги, развернула орудия. Танки, самоходные орудия, БМП, минометы «Василек» — из всех стволов стреляли, буквально утюжили подходы к селению, конкретно, его западную окраину.

Несколькими колоннами подразделения проходили мимо молчавших развалин. Ни малейших признаков жизни не наблюдалось. Мы осматривали дом за домом, двор за двором. Ни одно живой души. Сараи и подвалы забрасывались гранатами и дымовыми шашками. Все вокруг наполнилось едким дымом. Он клубился и поднимался из виноградников, из дворов. Кяризы (как ходы сообщений) нейтрализовали таким вот удушающим способом. Есть ли там мирные жители, были ли там боевики? Кто знает… Колодцы глубокие, криков не слышно, и выбраться никто не сумеет при всем желании. Солдаты продвигались осторожно и, не спеша, осматривали все вокруг. Саперы шли впереди, снимая растяжки. Вдруг немного правее раздались выстрелы. Третья рота наткнулась на банду, и завязался бой. Мы ускорили движение и тоже наткнулись на группу из отходящих душманов. Короткая перестрелка — и «духи» ретировались, унося раненого или убитого, судя по крови на тропинке.

Ротный по связи передал приказ:

— Стоять. Темнеет. Занимаем оборону на ночь, соседи — третья рота справа, разведвзвод слева.

Взводы заняли оборону в брошеных строениях и принялись обживаться.

Я, Сергей Острогин и лейтенант-минометчик подошли к огнеметчикам.

— Чего не стреляете, сержант? — спросил Сергей.

— Дак вы ж не приказываете, мы и не дергаемся. Прикажите — стрельнем.

— Мужики! А покажите как, мы сами и бабахнем, — предложил им я.

Солдаты показали принцип действия, быстро все объяснили и выдали каждому по огнемету. Огнемет представлял собой толстую трубу с зарядом внутри (сюда целишься, сюда нажимаешь, отсюда летит, тамвзрывается, если попал, то кто-то сгорел).

Я осторожно взял огнемет в руки, тщательно прицелился в виднеющееся на переднем плане высокое строение. Полчаса назад там было видно какое-то движение. Выстрел — заряд влетел в окно, и большущее сооружение сложилось, как карточный домик.

— У-ух ты! — единым выдохом произнесли все стоящие на крыше.

— Ура-а-а, — послышались восхищенные крики взвода.

— Теперь я, дай я! — заорал минометчик.

— Подожди! — одернул его Серега. — Иди вон из миномета стреляй. Предоставь шанс нам самим пошалить!

Серж прицелился в другой дом-эффект тот же. Ура-ура-ура-ура! Бойцы смотрели на нашу стрельбу как в кино, любовались эффектом объемного взрыва. Детский сад. Мы, правда, тоже не далеко ушли.

— Не высовываться! Всем в укрытие, — заорал подошедший Кавун. — Вы тут, что за цирк устраиваете?

— Да, вот изучаем «шмель». Новое оружие осваиваем, — ответил я.

— Ну что ж, теперь и я освою.

Ротному показали как, и он выстрелил под наше дружное «ура». На связь вышел Подорожник.

— Что за пальба? Чем вы там таким мощным стреляете?

— Подавили три огневые точки противника из «шмелей».

— Подавили… что-то я огневых точек не наблюдал. Разве оттуда по вам стреляли?

— Еще как.

— Больше не развлекаться. Хватит чужие дома ломать!

Подорожника наконец-то утвердили в должности командира батальона, и он в первый раз в рейде в новой должности, немного психовал.

— Да в общем-то, больше их целых и нет, — сказал ротный и, повернувшись к солдатам, добавил:

— Будем уходить — я выстрелю последний заряд. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан. Стреляйте, не жалко, нам же легче: тащить не надо.

Иван, улыбаясь, хлопнул по плечу Острогина.

— Сергей! Ну что, угощайте чаем и ужином.

— Сейчас, сейчас. Плов, наверное, узбеки уже заканчивают делать.

Все спустились вниз, оставив на крыше наблюдателя. Не спеша попили свежий, горячий, настоящий чай, не из пакетиков. Усталые, мы полулежали у самодельного стола из перевернутых ящиков.

Блаженство. Душа отдыхала. Ноги и спина гудели все тише и тише. Наступало расслабление, наваливалась дремота.

Командир тяжело вздохнул:

— Да, мужики, нам сегодня пока везет. А вот вторая рота на засаду нарвалась, два «карандаша» ранено. И третья рота попала на растяжки в винограднике — семеро раненых. Даже на КП батальона снайпер убил нашего минометчика.

— Кого? — встрепенулся лейтенант-минометчик.

— Субботина, прямо в висок.

— Субботина… Хороший был солдат… Жалко-то как. Вот б… и.

— Валера! Будем уходить все мины в «зеленку». Может, кого завалим. Нечего их туда-сюда таскать. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан, — ответил лейтенант Радионов.

— Валера! А ты не родственник нашего высокого начальства? — спросил я у минометчика.

— Нет, даже не однофамилец. У нас первые гласные в фамилии разные.

— Н-да… — задумчиво произнес Острогин, — с гласной тебе явно не повезло. А то ты бы сейчас не с нами в «зеленке» валялся, а где-нибудь в кабинете, в штабе, наградные на себя выписывал. Вот что значит — не совпасть в гласной!

Мы дружно засмеялись. Валерий тоже смеялся, но довольно грустно.

Наступила ночь. Темная-темная, жуткая. Артиллерия продолжала изредка из чего-нибудь стрелять, в воздухе висели то световые мины, то «факела» (осветительные снаряды), то осветительные ракеты.

Время от времени трассы очередей вспарывали небо. Кто и зачем лупил в темноту — неизвестно. Наверное, от страха или от тоски. Постепенно наступала прохлада, и с ней появилось множество комаров. Комары — это еще одно издевательство над усталым солдатом. Они проникали везде. Я забрался в спальник и закрыл лицо капюшоном от масхалата. Пищали эти гадости над самым ухом, время от времени бросались в атаку, заползали под одежду и кусали, кусали, кусали.

Нервы не выдержали, я встал, подсел к костру к бормочущим по-своему трем узбекам Два однофамильца Якубовых и круглолицый снайпер Исаков о чем-то весело вели свое непрерывное «хала-бала». Среди них очень выделялся Гурбон Якубов. Здоровенный парень с большой кудрявой головой и пухлыми губами, добрый и очень веселый. Все время что-то писал по-узбекски в тетрадь или блокнот.

За мной следом поднялся и ротный. Тоже не выдержал налета комаров.

— Якубов, чай есть? — спросил я, присаживаясь.

— Нальем, товарищ лейтенант. Есть, есть хороший чай, — затараторил Гурбон.

— Дружище, ты откуда родом? Хорошо по-русски говоришь.

— Я из Ферганы, из самой Ферганы! Был шеф-поваром в ресторане, работал в интуристе. Я очень хороший повар, а стал в армии простым автоматчиком. Жаль, что не полковой столовой поваром служу.

— Ну что ж, будешь главным поваром третьего взвода, шеф-поваром третьего взвода, первой роты, первого батальона.

Бойцы дружно засмеялись. Якубов — громче всех, и его щеки тряслись как огромные узбекские лепешки-лаваши.

— А что ты все пишешь то в блокнот, то в тетрадь? Вроде не письма. Донесения Ахмат Шаху или Гульбеддину Хекматияру? — спросил ротный.

— А кто это? Я их не знаю, — заинтересовался солдат. — Это афганское начальство?

— Да это местные главари бандитов. Наверное, пишешь, сколько у кого патронов, как зовут командира роты и сколько боевых листков у замполита в походной ленинской комнате, — продолжал Кавун, улыбаясь.

— Да нет, что вы, товарищ капитан! — испугался солдат и быстро затараторил:

— Я пишу в блокнот, что вижу вокруг В основном о природе, о своих ощущениях.

— А-а, ты сообщаешь наше передвижение, маршруты выдаешь! — воскликнул я с издевкой и с напускным подозрением.

— Что вы, что вы, товарищ лейтенант! Я описываю, где был, что видел, что было за день.

— Ну, а вот и шпион! В роте много пособников душманам, — грустно подытожил ротный. — Все смотрит, все записывает, все сообщает. Завтра расстреляем.

Якубов рухнул на колени.

— Товарищи офицеры, я об Афганистане пишу, о войне, интересно ведь.

Смеялись и хохотали все, кто не спал.

— Так, Якубов! Писать мемуары разрешаю, но особисту не показывай. Все, что сотворишь, на цензуру к замполиту. Будешь великим узбекским писателем — пришли книгу с автографом, — закончил со смехом Ваня.

— Есть, прислать книгу, — серьезно ответил Гурбон.

— Н-да… — задумчиво выдавил из себя ротный. — Были писатели-баталисты, а теперь пошли повара-баталисты. Где чай-то, Якубов, акын ты наш доморощенный?

Солдат засуетился, стал протягивать сахар, галеты, кружки, чайник. Предложил плов. Мы поели еще раз, попили чайку. Хорошо! Вкусно!

— Гурбон! Не знаю, какая у тебя будет книга и какой ты будешь писатель, но готовишь ты просто замечательно! — воскликнул я.

Другие узбеки смеялись, давно догадавшись, что мы разыгрывали Якубова. Он и сам уже это понял и весело хохотал вместе с нами. Отойдя от костра, Иван задумчиво проговорил:

— Вот как плов сделать из ничего, чай приготовить, суп сварить — узбеки мастера. Но воевать — не любят страшно. А их третья часть роты. А теперь еще и повар-мемуарист на нашу голову. Пошли спать, замполит. Завтра рано вставать, наверняка. Пошлют, думаю, дальше прочесывать «зеленку». Наверное…

* * *

На рассвете меня растолкал связной от ротного.

— Товарищ лейтенант! К командиру.

Я нехотя натянул кроссовки, взял автомат и, почесывая укушенные руки и шею, побрел к Кавуну.

— Все! Уходим! Поднимаем солдат — и готовность к отходу. Хорошо, что штурм и прочесывание кишлаков отменили. А то вчерашние потери увеличились бы. Уходя, все минируем и поджигаем.

Рота зашевелилась. Заметно было, что солдаты радовались приказу, вперед идти не хотелось никому. Сараи с сеном задымились, все, что могло загореться, загорелось. Саперы понаставили сюрпризы, взводы потянулись из оставляемых укреплений. Я открыл дверь в дом, выдернул чеку из запала гранаты, и сунул ее в стакан. Стакан поставил на ребро двери, в угол — привет входящему. До свидания, ребята! Сюрприз от «шурави».

Откуда-то из глубины кишлака раздались выстрелы, пули застучали по дувалам. Что-то упало, бабахнув в стороне, там, где мы были недавно. Рядом разорвались несколько минометных мин. Уф! Успели уйти!

— Минометчик! Ответь тем же. Все мины расстрелять! — приказал ротный Радионову.

Минометчики установили миномет и взялись расстреливать оставшийся боезапас. Под эту «музыку» рота начала вытягиваться из укреплений в сторону дороги. Взвод за взводом, гуськом, шаг в шаг, след в след, нога в ногу, один за другим. Быстрее, быстрее из этой проклятой, ненавистной, жутко опасной и стреляющей со всех сторон «зеленки».

Дорога. Броня. Свои!.. Живы!

Над головами пролетали снаряды, разрывались в глубине кишлачной зоны. Обработка огнем и металлом продолжалась.

Комбат собрал офицеров у командирской машины.

— Задачу выполнили, выдвигаемся через полчаса. Проверить еще раз личный состав, оружие и доложить. А то обратно в кишлак полезем, если кого забыли.

— Почему уходим так быстро? — поинтересовался Женька Жилин, командир третьей роты. — Что, разве там работы уже нет?

— А твоя рота достаточно наработала! Виноградники очень хорошо облазили! Семь раненых. Или вы еще не все растяжки и ловушки ногами зацепили?

— Да что мы!

— Не пререкаться.

— Я и не…

— Молчать! Такие потери на ровном месте! Позор офицерам роты! Почему это ваше стадо носилось по арыкам и виноградникам? Почему не было управления?!

— Эх…

— Молчите? Вот и хорошо, что понимаете свою вину. Уходим, потому что последнее тело «духи» ночью подкинули. Оружие не вернули, да и не вернут. А полк должен готовиться к новой крупной операции. Выход через неделю. Потому и уходим в спешке. Но потом еще вернемся поработать.

— По машинам! — скомандовал зам. комбата Лонгинов, и все заспешили по местам.

— Вернемся сюда еще ни раз, — грустно вздохнул Острогин. — Будь она неладна эта Баграмская «зеленка», проклятущее место.

* * *

Сережка Ветишин оказался в нашей роте совершенно случайно. Лейтенант Корнилов уехал в командировку сдавать технику, Грымов приболел, Грошиков повез сопровождать в Союз «груз 200» — получилась брешь среди офицеров.

Кавун подсуетился и выпросил в штабе полка молодого «летеху», только прибывшего из Союза. Умолял выделить на некоторое время, хотя бы на один рейд.

Этот лейтенант проходил по прямой замене из резерва ТуркВО во второй батальон. Но командование второго батальона, об этом еще не знало, иначе бы мы парнишку ни за что не заполучили.

— Сережка! Если будешь себя хорошо вести, тогда мы тебя оставим в своем хозяйстве, — пообещал Острогин.

— Я же не вещь! — возмутился Ветишин. — Как это вы меня оставите себе? Я, может быть, еще не захочу.

— Захочешь! Мы тебе понравимся. Отличный коллектив роты, шикарный гарнизон, частые экскурсии в «тропические оазисы», пешие прогулки по высокогорным «альпийским лугам», восхождения к снежным вершинам, воздушные путешествия на вертушках, регулярные стрельбы! Где еще такое найдешь? Не служба, а отдых и спортивные развлечения.

— Как интересно, — криво усмехнулся лейтенант Ветишин, — но что-то очереди из молодых офицеров, стучащихся в двери вашей канцелярии, я не заметил. Кроме меня, конкуренты на замещение вакансий есть?

— Скажу тебе честно — нет! — вздохнул я. — И вряд ли когда-нибудь будут.

— Лейтенант, а никто еще и не говорил, что мы тебя возьмем в эту славную роту! — воскликнул Кавун и продолжил обработку:

— Поначалу нужно оценить твои способности и возможности в деле. А скоро нам предстоит дивный рейд в район Бамиана, где стоят статуи Будды, вырубленные в скалах, которым около двух тысяч лет. Возможно, мы их увидим. Мечтал ты, лейтенант, о таком?

— Честно? Никогда. Мечтал о службе в Венгрии или в Чехословакии!

— Но попал-то в Центральную Азию! — продолжил свою речь ротный. — А я, как опытный командир, прослуживший и на заставе и в рейдовом батальоне, скажу следующее: «Пусть у нас тяжело, пусть опасней чем на посту у дороги, но все же это не одиночество на заставе в глубине «зеленки». Засунут тебя в нее, и выберешься оттуда уже только в отпуск или в госпиталь по болезни. Застава — это глиняная хибара, два десятка солдат с тремя БМП, а вокруг на многие километры кишлаки, виноградники и «духи». «Духи» мятежные и «договорные» отряды самообороны, которые сегодня друзья, а завтра уже враги».

— Через какое-то время завоешь, как волк на луну по ночам, — засмеялся Веронян. — Можно будет биться головой о стенку, выть, орать, материться, но все время сидеть безвылазно на одном и том же месте. Это как маленькая тюрьма.

Старшина говорил хрипло, с сильным армянским акцентом, и этот акцент почему-то особенно помогал ему сгущать краски и без того мрачной картины.

Ветишин непроизвольно передернул плечами, поежился и воскликнул:

— Ребята! Уже хочу к вам! На все согласен!

— Ха-ха-ха! — дружно засмеялись офицеры.

— Лейтенант, принимай взвод, все будет хорошо, — улыбнулся техник роты Федарович. — Что не знаешь — объясним, чего не умеешь — научим.

— Но-но! Не портить мальчишку! — воскликнул Кавун. — Чему ты, «старик», и пьяница Голубев можете научить, я знаю.

— Ну, какой же я старик? Мне всего-то тридцать шесть лет, — возмутился Федарович.

— Ну и что, тридцать шесть лет. Ты на себя в зеркало взгляни повнимательнее. По морщинам тебе все шестьдесят! Нужно меньше пить!

— Ну что, вы все время с замполитом об одном и том же: меньше пить, меньше пить! Я тут, можно сказать, веду не жизнь, а монашеское существование. Ни водки, ни женщин.

— Тимофей! Тебе сколько же водки требуется? — ужаснулся я.

— Еще столько же, и желаю не по двадцать чеков. А ночью по сорок чеков — это вообще разорение. Хочу по шесть рублей, как дома.

— По сорок чеков не бери, — ухмыльнулся Иван. — И не ходи к бабам или работягам-спекулянтам ночью за горячительными напитками. А то так и вернешься домой без магнитофона и без дубленки. Джинсы купить будет не на что, только мелочь на презервативы останется.

— Да черт с ним, с магнитофоном, главное — домой живым вернуться, а не в «ящике». Страшно, вот и пью, чтоб успокоить нервы. У меня, между прочим, трое детей дома, а я тут с вами гнию заживо.

— Без нас ты бы уже давно окочурился! — рявкнул Кавун. — Я тебе однако лечебно-трудовой профилакторий устрою. Получку буду изымать и отдам перед отъездом замполиту, а то скоро твоя печень совсем откажет. Скажи спасибо, что пить мешаем!

— Ну, спасибо! Разрешите выйти, товарищ капитан?

— Иди! — смилостивился ротный.

И техник, красный, как рак, от злости, вышел из канцелярии.

— Обиделся на правду. Но ничего, критика полезна, пусть злится на себя. Тебя эти слова, Голубев, тоже касаются. Хватит водку жрать по ночам! — продолжил возмущаться ротный.

— А когда ее пить, родимую? Днем нельзя, выходных нет, но после рейда стресс снять ведь необходимо. Придумали Постановление в Политбюро и правительстве, а люди должны страдать.

— Сизый! Ты тоже свободен. Иди во взвод к бойцам и прекрати пьянствовать. Все, шагай отсюда, да и вы все остальные.

Мы вышли из казармы на свежий воздух. Солнышко грело, но не припекало. Красота!

— Лейтенант, тебе сколько лет? Ты такой юный, как первокурсник, — поинтересовался, присаживаясь на лавочку в беседке, Острогин.

Сергей действительно выглядел лет на восемнадцать. Розовый, как поросеночек, голубоглазый, русоволосый, кудрявый ангелочек!

— Ребята, что вы, мне на днях будет двадцать один год. Я давно совершеннолетний и вполне взрослый.

— Девчата знакомые, наверное, сохнут по твоим ясным глазам, — прохрипел прокуренным голосом Голубев. — Эх, где моя молодость?

— Сизый, тебе тридцать девять лет, а ты из себя корчишь древнего старика, — ухмыльнулся я. — Смотри, накаркаешь раннюю старость!

— Откуда к нам, Сергей, ты попал? — продолжал интересоваться Острогин.

— Из резерва, три месяца сидел в учебном центре. Нас там триста лейтенантов было, на случай непредвиденных обстоятельств. Вот и сейчас кого-то во втором батальоне убили, я приехал вместо него.

— Не повезло тому парню, — вздохнул Острогин. — Ну что ж, пойдем в бытовку, кинешь там свои вещи, койку Корнилова займешь, пока его нет. Все взводные и техник живут там, а ротный и замы, как «белая кость», в общежитии. Ночевать с нами тебе придется всего два дня, потом уходим в рейд.

* * *

— Товарищи офицеры! Разрешите войти, порядок навести? — поинтересовался заглянувший солдат.

— Чего тебе, Колесников? Какие проблемы? — удивился Острогин.

— Прибраться хочу. Помыть пол и протереть пыль.

— А ты что разве дневальный? По-моему, нет, — усомнился я. — Кто в наряде? Исаков, Алимов и Ташметов? Ну-ка, быстренько сюда Исакова!

В бытовку осторожно заглянул Исаков.

— Слюшаю.

— Дневальный, почему Колесо прибежал убираться в бытовке вместо тебя?

— Мне не полежено.

— Не понял, — приподнял удивленно брови Сергей. — Повтори!

— Не буду мыть пол. Ведро, тряпка — для женщин.

Острогин взял тряпку в руки, намочил в ведре, выжал и протер угол, потом протянул Исакову:

— Теперь твоя очередь!

— Нет, не буду! Я не женщина. Нет. Острогин ткнул тряпкой в грудь дневальному.

— Солдат, выполняй приказ наводить порядок! Я тебе приказываю! Товарищ солдат, я вам приказываю наводить порядок.

— Не буду, это дело русских, я не буду ничего делать.

— Ну, толстомордый, сам виноват, — воскликнул Острогин. — Сейчас ты у меня похудеешь, я с тебя спесь собью.

Сергей сделал подсечку и повалил на пол узбека, сунул в его руки тряпку и принялся тереть ими пол. Солдат вырывался, брыкался и отбивался, громко визжа и сильно лягаясь ногами. Ведро опрокинулось, и вода разлилась по бытовой комнате.

— Наводи порядок по хорошему, дружище Исаков, — предложил я. — Тебе же лучше будет, все равно заставим выполнить приказ.

— Нэ буду, гады, сволочи, «анайнский джалян», пидо…

— Ах ты, мразь, — рявкнул Голубев и, схватив его за воротник, потянул физиономией по мокрому полу.

Солдат извернулся и ударил прапорщика ногой, подсек, свалил на пол и принялся душить. Мы дружно схватили разгильдяя за руки, за ноги и начали драить пол этим нерадивым дневальным. Визги, хрипы, маты, вопли. Когда в бытовой комнате вместо относительного беспорядка, установился полный бедлам, скрутили ему руки за спину и повели в караульное помещение в камеру. Узбекские земляки собрались в коридоре и оживленно обсуждали происшедшее.

Начальник караула лейтенант Мигунько испуганно спросил:

— Что произошло, ребята?

— Бунт на корабле! Пусть посидит денек, успокоится, подумает, — ухмыльнулся Острогин.

— Я вас всех перестреляю, особенно тебя, лейтенант, ты покойник, — рычал и плакал Исаков, растирая по щекам слезы, слюни и сопли. Все лицо у него было исцарапано, нос разбит.

У Ветишина набухла ссадина над бровью, у Острогана сбиты были в кровь костяшки на руке, у нас с Голубевым исцарапаны подбородки и щеки.

— Щенок, я тебя в пропасть из вертолета сброшу, — зарычал прапорщик Голубев. — Ишь ты, вояка выискался, только рис, чай, да кур способен в кишлаках воровать, чмо болотное.

— Я снайпер, а не чмо, у меня два «духа» на счету, — рыдал Исаков. — Справились, да? Всех поубиваю.

— Ну, все приятель, через неделю заберем, когда успокоишься. Не успокоишься — тогда через месяц, — сказал я, и мы вышли из камеры.

— Мужики! — заволновался начальник караула. — Так не пойдет! Вы завтра уйдете воевать, а этого «бабуина» куда я дену? Решите что-нибудь в штабе батальона с арестом на семь суток.

— Решим, решим, все будет в порядке, я сейчас принесу записку об аресте. Договорюсь с Лонгиновым. Отсидитнедельку, а дальше будет бессменным дневальным по роте. Никаких боевых действий, только в наряды. А то действительно подстрелит «летеху», а он между прочим, Сережка, твой подчиненный.

— Ник, я знаю, уже один раз с ним беседовал. Ох, и взвод достался, из пятнадцати человек — всего два славянина.

— Если сейчас не сломим «мафию», то этот «бухарский халифат» нам устроит веселую жизнь. Молодежь совсем «затуркали»: каждый день синяки то у Свекольникова, то у Колесникова, то у Царегородцева. Всем достается, — задумчиво процедил я сквозь зубы.

* * *

— Алимов! Ташметов! Тактагуров! Все ко мне! — прокричал Острогин, входя в казарму. — Взять тряпки, веники, ведра и мыть казарму отначала и до конца, я лично буду контролировать. Возражения есть?

— Нет. Никаких. Разве трудно? Мне никогда не трудно, — принялся быстро лопотать Алимов.

Схватил ведро, тряпку и начал убираться в бытовке. Остальные взялись за канцелярию и умывальник.

— Вот то-то! Видал, Сережка? Никому битым быть не хочется! Правильно, Алимов? — воскликнул Осторогин.

Солдат заискивающе улыбнулся и кивнул в ответ.

— Снять всем ремни, сейчас буду бляхи выгибать, раздеться по пояс! — продолжал Острогин. — Гимнастерки ушиты — разошьем, каблуки заточены на сапогах — срубим. Будете образцовыми солдатами.

Через полчаса у тумбочки дневального стоял этот Алимов в огромной пилотке, и в широченной гимнастерке, болтающейся как парашют, и глупо улыбался. Разогнутая бляха сломалась, и поэтому ремень он держал в руках вместе со штык-ножом. Каблуки на сапогах отсутствовали, и теперь солдатик, и так небольшого расточка, стал еще короче.

В роту ворвался майор Подорожник.

— Что случилось? Что за мордобой? В чем дело? Под суд отправлю всех, сукины сыны! Не сметь солдата пальцем трогать! Что за клоун возле тумбочки дневального?

— А если он не выполняет приказ и молодежь лупит каждый день? Национальную рознь сеет, между прочим, русских, говорит, ненавижу.

— Стой, комиссар, успокойся. Не надо политику разводить. Сейчас наговоришь на такую статью УК, что хоть святых выноси. Вас наказывать пока не буду, накажу позже. Солдата завтра с гауптвахты забрать, нечего ему в комнате пыток для допроса пленных сидеть, он все же не «дух», а солдат Советской Армии. Сейчас же написать объяснительные записки и сдать их мне лично. Решение по вам приму после рейда.

Чапай ушел, злобно шевеля усами, а мы долго возмущались:

— Разберусь как попало, накажу как-нибудь! Всегда мы у Подорожника виноватые, — вздохнул Острогин. — Не любит он первую роту, ой, не любит.

Все узбеки нашей роты и еще несколько ходоков из других подразделений собрались в ленинской комнате и что-то оживленно обсуждали.

— Посторонние, марш отсюда! — скомандовал я.

— Это земляки пришли, — злобно прошипел Хайтбаев. — Поговорить не имеем права?

— Имеете право, но после дембеля, в Ташкенте или в Термезе. Кыш, я сказал! Марш все отсюда!

Что-то ворча под нос, пятеро посторонних солдат встали и вышли. Человек пятнадцать бойцов напряженно смотрели на меня.

— О чем задумались? Какие проблемы? Бунт организовываешь, Хайтбаев? Или зачинщик ты, Алимов?

— Нет-нет! — забормотал солдат. — Все хорошо.

— Хайтбаев, тебе, как боссу «мафии», я обещаю такую характеристику, что в свой государственный университет никогда не вернешься! Ишь ты, что удумали: русских молодых солдат каждый день избивать и за себя работать заставлять!

В помещение ворвался ротный и сходу отвесил три затрещины: Тактагурову, Алимову и Хайтбаеву. Остальные невольно вжали головы в плечи.

— Ах, «анайнский джаляп», кутаки несчастные, я вам устрою сладкую жизнь! После рейда узбекский наряд по роте целый месяц! В полном составе! Касается всех! Якубовых, Хафизова, Рахманова и прочих участников бандитского сообщества. Исакову-никаких боевых действий. Вечный дневальный — через день! Чмо должно быть на хозяйственных работах, а не воевать. А вы за него в горах будете дружно отдуваться! Разговор окончен, разойдись.

Ваня угрюмо посмотрел на офицеров, сидящих за столом.

— Мужики! Ну, вы начудили. Шуму-то, шуму! На весь батальон панику нагнали. Мало мне склок с Подорожником — еще добавили. Никак не даете уехать домой спокойно. Обязательно было мыть пол этим Исаковым? Да еще перед выходом в рейд? Балбесы. Теперь всем успокоиться и переключиться в мозгах на войну! До чего же надоела эта извечная проблема: офицеры — славяне и солдаты с Востока. И мы должны их заставлять служить и работать. Вот отсюда, из армии, корни национализма в стране. Ну что все злые и приуныли? Веселее, жизнь продолжается! Замполь, не докладывай, сами разберемся. Лейтенант Ветишин! Ты у нас всего на один боевой выход, что будет дальше, не знаю, но будь внимателен! Почему-то «мусульмане» тебя невзлюбили. Наверное, очень молодо выглядишь, не чувствуют командира! Малейшее неповиновение — давить в зародыше! Ну, с богом! Выводить взвода на строевой смотр.

Глава 6. Бамианская мясорубка

В этом районе полк не работал ни разу, потому что территорию контролировали наши десантники.

Пехоту выбросили вертолетами рано утром в центр горного хребта. Начиналось все очень хорошо. Солнышко, сверчки, ветерок, тишина. Выползли на задачу, когда было еще прохладно, закрепились, залегли. Ротному растянули над «эСПСом» плащ-палатку: тень под палящими лучами — это великая вещь.

— Замполит, заползай, отдохнем пока тихо!

— Да я с бойцами пойду, осмотрю склоны, может быть?

— Ну, осмотри. Молодость, все несет тебя куда-нибудь, мину на ноги ищешь.

Побив кроссовки о камни, обойдя взводные опорные пункты и разомлев от нахлынувшей жары, двинулся обратно. Когда вернулся назад, то сразу спрятался в спасительную тень укрытия командира.

В стороне от нас начался монотонный бой.

— Что там, Иван?

— Да Василия Ивановича молотят! Майор Подорожник с третьей ротой нарвался на «духов», укрепрайон штурмует. Орет, вертолеты вызывает. Посмотри в бинокль, — и протянул его мне.

Друг напротив друга возвышалось две горные вершинки. На одной были наши, а через распадок — «духи». «Бородатые» били из безоткатного орудия и гранатометов. Наши из двух АГСов и миномета и пулеметы работали без остановок. Бой разгорался все сильнее.

— Комбат нас на помощь не вызывает?

— Нет, сказано наблюдать за левым флангом.

— Потери есть?

— Уже есть. И раненые и убитые. Что творится в эфире, не передать словами! Подорожник и Женька Жилин на все лады голосят по связи. Сейчас артиллерия заработает, выручат.

Артиллерия наконец-то накрыла высоту, однако ответная стрельба не уменьшилась, и не стихла. Разрывы ложились по всему укрепрайону мятежников, но им уходить в светлое время возможности не было. Мы их на открытом месте уничтожим быстрее. В промежутках, когда прекращала огонь артиллерия, на высоту заходили вертолеты и били, били, били. Вертолеты сменяли штурмовики, и после вновь работала артиллерия.

— Товарищ командир, кто-то идет к нам, — в укрытие засунул голову Витька Свекольников.

Мы вылезли и увидели проходящих группу бойцов, но не из нашего полка. Они с завистью глядели в нашу сторону: им-то еще предстояло топать. Они молча прошли мимо, не останавливаясь и не задерживаясь ни на минуту.

— Это из восемьдесят первого полка, — уверенно сказал ротный. — На карте комбата видел у них дурацкую задачу — одна точка прямо за нами. Ее какой-то идиот запланировал. Все, театр окончен, ложимся, отдыхаем.

Третья рота продолжала бой, а нам опять везло. Если б знать заранее, что эта тишина подла и обманчива…

Где-то вдали с другой стороны тоже постреливали, но как-то вяло. Солнце и легкий ветерок, спокойствие и забытье. Навалилась обволакивающая дремота. Веки тяжелели, мозги тупели, голова, руки, ноги наливались свинцовой ленью.

Тишина, спокойствие…

* * *

— Командир! Командир!!! — дикий вопль разбудил нас в укрытии. Перед «эСПСом» на коленях стоял солдат и что-то визжал несвязное.

— Ты кто? Чего орешь? — спросил, продирая глаза, ротный.

— Я Джумаев. Мы мимо вас проходили. Пятая рота восемьдесят первого, спасайте! Там всех убивают!!! — Лицо солдата, серое от пыли и залитое потом, было перекошено от ужаса.

— Как убивают? Кто? Кого? Стрельбы нет никакой, — удивился я.

— Вам не слышно, но там почти всех наших убили и ранили «духи».

— Чего ж связь молчит? Где командир? — заорал Кавун.

— Убит, нас окружили, помогите, это рядом, совсем рядом, — продолжал верещать солдат.

— Рота, подъем! Первый и второй взвод, за мной, Сизый и ГПВ с нами! Остается третий — наблюдать!

Солдаты схватили оружие, боеприпасы, и мы помчались вместе с Джумаевым на помощь гибнущим. На ходу ротный доложил по связи обстановку, матеря командование соседей.

Перебежав через хребет и узкую лощину, мы попали под прицельный огонь, это «духи» стреляли издалека.

На небольшом пятачке, за грудой камней лежал солдат и поливал автоматным огнем противника, чуть выше стрелял еще один боец. «Бородатые» отвечали гораздо более плотным огнем, они били с хребта напротив и сверху по нашему склону.

Пули с визгом улетали вверх, ударяясь о камни, голову поднять было совершенно невозможно. Страшная картина открылась передо мной.

Солдаты лежали вдоль спуска, окровавленные, без признаков жизни, мешки и оружие валялись тут и там. Я подполз к одному телу, потрогал его безжизненную руку, заглянул в лицо. Глаза открыты, в них бесконечность и боль, смерть. Солдат лежал холодный, безмолвный. Отмучился. Рядом валялась снайперская винтовка. Отложив автомат и взяв снайперку, посмотрел в оптический прицел. На большом валуне через ущелье стоял бородатый мятежник и что-то орал, размахивая автоматом. Приплясывая на камне, он время от времени стрелял в нашу сторону, казалось пел и танцевал.

«Оборзел, козлина», — подумал я, прицеливаясь. Ба-бах — и вместе с выстрелом удар, словно кто-то злобно врезал мне кулаком в глаз. На прицеле не было смягчающей резинки наглазника. Железка вместе с отдачей ударила прямо в бровь. Держась за глаз, я потихоньку завыл от боли.

— Ты ранен? — подползая ко мне, встревожено спросил Сережка Ветишин. — Что случилось?

— Да, вот эта херня, зараза такая, прямо в глаз. Посмотри, там, на выступе был «дух».

— Был. Теперь под валуном лежит. Вон еще один бежит к нему на помощь! — И Серега, прицелившись, стрельнул.

— А-а-а, у-у-у. Твою мать, больно! — закричал Серега, бросил винтовку и тоже схватился за лицо.

Превозмогая боль, он взглянул в бинокль и расплылся в кривой улыбке.

— Еще один лег! К черту эту снайперку, все глаза повышибаем. — И Ветишин осторожно потер бровь.

Мы ползли по хребту вверх, мимо трупов и стонущих раненых. Огонь усилился. Мятежники взбесились, увидев, что добыча, почти добитая и так легко доставшаяся, уходит из рук. Нашей помощи, а тем более такой дружной и эффективной они не ожидали.

Откуда-то снизу летели гранаты и разрывались невдалеке. Бах-бах. В ответ мы бросили несколько своих гранат. Бах-бах-бах.

Выстрел из гранатомета пришелся в разрушенный СПС. Осколки просвистели над моей головой. Тьфу! Пронесло.

Чумазый солдат лежал за ручным пулеметом и вел непрерывный огонь. Рядом, раскинув руки, лицом вверх лежало большое тело офицера. В голове, точнее во лбу, зияло пулевое отверстие.

— Кто?

— Зам. командира роты. Тяжелый очень! Дальше я его тащить не мог, всех рядом ранило. Мы несли «Утес» и старлея, а снайперы и гранатометчики поливали нас сверху. Всех повалили. Спасибо, вы спасли! Выручили. Еще минут пять — и крышка, обошли бы со всех сторон.

Под рукой оказалась «муха», взведенная, но не отстрелянная. Присев за камнями, я выстрелил в «духовское» укрытие.

— Бу-бух!!! А-а-а. Аллах-акбар. А-а-аа!!!

Крики и стоны раненых. Может, кого и убил. Человек пять-шесть наших вели огонь по скоплению мятежников на вершине, остальные солдаты ползком вытягивали раненых и убитых.

К нам подполз здоровенный сержант.

— Ты кто? — спросил я у него.

— Я — Карабод, сержант, зам. комвзвода.

— Как все получилось? Куда вы побежали?

— Мы утром вылезли туда, где сейчас «духи» окопались. Поставили пулемет, бахнули по какому-то пастуху. Нам нужно было еще чуть дальше пройти, чтобы быть ближе к своим: вся рота сидит через ущелье за изгибом. Только двинулись, а по нам как дали из миномета и гранатометов. Стреляли несколько снайперов! Старшего лейтенанта сразу сразило пулей в лоб. Мы его на руки и побежали вниз, к вам. Душманы как «реактивные» нас нагнали, прижали, начали расстреливать сверху и снизу, подходили совсем близко. Что было, что было…

— Что ж по связи не вышли на нас? Мы и боя-то не слышали, вы ведь за склоном горы.

— Да связиста убили сразу, а я частот не знаю, ну и не до того было. Этот проклятый «Утес» и раненых тащили, еще и перепугались все. Офицер-то сразу вырублен, без командира хреновато. Совсем хреново.

Пули продолжали свистеть и, с визгом выбивали искры из камней, рикошетя, разлетались по сторонам. Патроны пока не кончались. Отлично! Можно жить! Солдаты стреляли короткими очередями. Вскоре и «духи» очереди веерами пускать перестали. Экономят, как и мы, патроны. Огневых точек стало заметно меньше, значит, уходят. Отползают, утаскивая раненых и убитых.

Артиллерию на них не навести, мы лежим друг от друга в тридцати-пятидесяти метрах. Специально сразу не уходят, сидят, пока не стемнеет, чтоб снарядами не добили.

Перестрелка все никак не стихала, время почти шестнадцать часов. Уже три часа, как мы ведем бой. Желудок вдруг включил свой двигатель, внутри заурчало. Хм, с утра не поел, теперь надумал. Эх, съесть бы чего, а то меня желудочный сок изнутри растворит. Это, наверное, от нервов.

Первый толковый бой, первый убитый рядом. Трупы лежат вплотную, на расстоянии протянутой руки.

Позиция моя была еще та, аховая, и не сменить. Груда камней, под ней остывало тело солдата, затем лежал я и с другой стороны еще одно тело. Дальше за вторым трупом лежит сержант, как его, кажется Карабод и еще один боец.

— Сержант, у тебя есть что-нибудь пожрать? Тебя как звать?

— Василием! Мой мешок где-то там дальше, где я до вашего подхода отстреливался.

— А есть хочешь?

— Еще как! C утра — ни крошки во рту. Вообще, в мешках у ребят что-нибудь имеется. Им-то уже ни к чему.

Последние слова он произнес с грустью, словно пожалел не только их, но и себя, ведь сам мог лежать на их месте. Вот тут или чуть дальше. Но рока повезло, а могло и не повезти. А как будет дальше? Ведь этот бой не последний.

Он раскрыл ближайший мешок, вынул штук шесть маленьких баночек с мясом, вскрыл их открывалкой и разделил на троих. Вот что всегда при мне, так это ложка, которая засунута вместе с сигнальной ракетой за магазин от АКМа! Сержант достал свою ложку из-за отворота пыльного сапога. Я обтер ложки ароматизированной салфеткой из набора и поставил баночку на спину солдата. На тело. На мертвое тело… Больше ставить некуда. Карабод сделал то же самое. Пулеметчик был не голоден, есть с нами не захотел, и мы с сержантом приговорили мясные консервы вдвоем. Время от времени, он и я посылали очередь за очередью вперед и по бокам: ближе нас к «духам» нет никого. Стреляли для острастки.

Я вдруг услышал какой-то хрип. Прислушался. Хрип повторился, и еще, еще, еще.

— Хр-хр-хр-х-х-хы.

Перебравшись через мертвых солдат к лежащему офицеру, увидел, что его тело содрогалось мелкой дрожью, глаза были закрыты, а рот чуть приоткрыт. Ожил?!

Он действительно с хрипом дышал! Лейтенант был жив! Несмотря на это ужасное ранение в голову. Кровь чуть запеклась вокруг раны, и от пулевого отверстия по лбу шла бороздка запекшейся крови, коркой засохшей в волосах. Живой…

— Парни! — зашипел я лежащим в стороне солдатам. — По цепочке быстро найти ротного, передать, что офицер лежит с пулей в голове, но еще живой.

Минут через пять подполз Кавун, быстро взглянул на раненого и посмотрел выразительно мне в глаза, затем выдал длинный витиеватый мат.

— Да, дела! Минут через десять вертушка раненых заберет. Пятерых мы вытащили на площадку, с этим можем не успеть. Как же его нести? Волоком нельзя — голову повредим, да и пуля может сдвинуться. Давай, лейтенант, бери этих двух бойцов и наших мусульман-пулеметчиков, — Он махнул головой в сторону лежащих рядом двух пулеметчиков-таджиков. — Даете море огня, бейте на психику, бросок двух-трех гранат, из гранатомета еще долбанешь по вершине. Изображай атаку. «Ура» кричи, матерись, вопи. Сейчас начнет темнеть, и дождь помаленьку накрапывает, они нас не заметят. Собьем «духов» с толку.

Дождь действительно пошел, мелкий-мелкий, как пыль. Ротный продолжил:

— Может, отойдут. Не успеем загрузить раненого старлея, сегодня вертушки больше не будет. Минут через двадцать солнце совсем зайдет.

Солнце действительно уже почти закатилось за горную вершину, и лишь багрянец пробивался сквозь пелену сырости.

— Зибоев, Мурзаилов! Ползком к камням и с криком «ура» расстреливаете по ленте пулеметной! Ясно? — спросил я.

Солдаты кивнули головами, однако желания выполнять приказ на их лицах не читалось, но они слышали все, что я сказал.

Карабод и солдат вооруженный пулеметом, тоже чудом оставшийся живым и невредимым, поняли наш замысел, но восприняли его с сомнением. Что-то пробурчали, но не возражали.

— Ура! Ура! Ура!!!

— Бам! — выстрел из «мухи».

— Трата-та-та, — отвечает пулемет.

— Бах-бах-бах, — брошена граната.

— Та-та-та, — вторят автоматы. — Ура! Ура! Ура!!!

На четвереньках, пригибаясь и беспрестанно стреляя, мы продвигались вперед к вершине. После выстрела из «мухи» и взрыва гранат ответный огонь прекратился.

Бросок вперед на четвереньках, полуползком — и мы на вершине. Там никого. Бинты, кровь, патроны, упаковки лекарств, стреляные гильзы. Никого! Ушли. Только сквозь пелену дождя, в мутном мареве слышен топот убегающих врагов. «Духи» бегут!

Очередь, очередь, очередь, еще, еще, еще… в темноту. Гады! Сволочи!!!

Я схватил пулемет у Зибоева и с криком «А-а-а» расстрелял половину ленты вниз в сумерки. Потом выпустил ракету в воздух, чтоб свои случайно не накрыли по ошибке.

Вертолет уже приземлился на площадке, солдаты быстро грузили раненых.

Сержант Карабод и второй солдат бросились обратно к командиру, осторожно положили его на плащ-палатку и с помощью наших бойцов понесли быстрее к вертушке.

Эх, не успели! Не успели… Еще на полпути к площадке вертолет взлетел и, раскачиваясь, удалился в надвигающиеся тучи. Быстро смеркалось.

Вдруг кто-то вылез из ущелья и закричал:

— Нэ стреляйте, я свой.

— Ползи сюда! — подозвал ротный. — Кто такой? Что это за свой выискался?

— Я из восемьдесят первого. Меня ранило, командиры! Гогия моя фамилия.

— Степан! — окликнул ротный санинструктора. — Осмотри и перевяжи грузинского героя!

Мы присели возле охающего солдата, который поведал жуткую и невероятную историю.

Он и еще один солдат несли раненого по склону с левой стороны. По ним ударили из автоматов и гранатомета. Напарника наповал, раненый получил еще несколько пуль и привалил грузина своим телом. Гогию тоже ранило. «Духи» подошли, взяли автоматы, полоснули очередями по лежащим, но все пули принял мертвый солдат, которого тащили. От страха Гогия обоссался, но молчал. Ногой кто-то пнул его в бок, вырвал автомат. Тут мы сверху кинули гранаты, начали стрелять, «духи» убежали. Со всех сторон грохот, голову не поднять, да еще придавило телом. От страха вырубился.

— Товарищ капитан! Что-то раны найти не могу, весь в крови, но вроде в чужой!

— Смотри хорошо, может, внутреннее кровоизлияние?

— А вот царапин несколько. Где болит?

— Нога, пятка болыт! — ответил гортанным голосом раненый.

— Да там, действительно осколок торчит большой в подошве ботинка, сейчас сниму. Во! Осколок ботинок пробил и в пятку попал, но только рассек кожу, кровь уже засохла! Грузин, ты шо, это усе? Чи ни? Это и все твое ранение?

— Нога болна!

— Нога! Болна! Как тресну по башке, чурка. Болна!

— Я не чурка, я грузин.

— Вставай, нечего ползать! — зло заорал санинструктор.

— Товарищ капитан, да его пару раз поцарапало! Обосрался!

— Воняет?

— Да нет, я в переносном смысле. Трус он!

— Ну, трус не трус, а повезло, могли и яйца запросто отрезать.

— Валяй бегом к сержанту Карабоду и помогай своим. Где убитые лежат, видишь, Степан? Надо их выносить.

Все взялись за дело.

Уже в темноте мы подняли обоих мертвых солдат из ущелья, собрали разбросанное имущество, оружие, понаставили растяжек-гранат и вернулись к себе на точку. Карабод и три солдата его взвода стояли над командиром, натянув палатку, защищая его от хлынувшего вдруг ливня.

— Да, жаль, не успели к вертолету. Как мы раньше не заметили, что он живой?

— Иван, ведь с такой раной, по-моему, ничем не помочь. Что увезешь, что не увезешь.

— Ника, когда получишь пулю в лоб, не дай бог, конечно, и будешь валяться в грязи, тогда посмотрим, что ты скажешь!

— Ворон! Каркаешь!

— Ну, а ты тоже брякнул! Надеяться нужно до последнего. Наш закон — раненых и убитых не бросать! У «духов» такой обычай, кстати, тоже. А раненого любого, даже безнадежного, надо спасать, чудеса в жизни бывают всякие.

Итог боя был трагический: из разбитой роты шесть убитых и шесть раненых, да оцарапанный Гогия, но он был не в счет. Всю ночь по очереди нашими солдатами, эти бойцы стояли над раненным старшим лейтенантом, укрывая его от ливня. На рассвете прилетел вертолет и всех «соседей» увез. Старший лейтенант скончался через три дня в госпитале. А вдруг выжил бы, если б сразу вывезли. Вот так-то… Прав ротный… Стало пять раненых, не считая Гогии, и семь убитых. У нас в роте потерь не было, нет даже раненых. Тем утром ротный мне с грустью сказал:

— Запомни! Чаще всего убивают в первых рейдах и последних. Никогда не откладывай отпуск и особенно берегись после отпуска!

— Это ты к чему?

— Железобетонные, проверенные кровью и смертью приметы! Старлей в отпуск должен был ехать, дочка родилась. Бойцы сказали: уговорил его командир роты отпуск перенести. У человека уже мозги на дом переключились, а его в рейд! Это уже из области психологии. Бдительность потерял, концентрацию. Расслабился. — Иван принялся жевать сухарь, глядя вдаль.

— А чего ты так задумчиво на меня смотришь? — удивился я.

— Да у меня этот рейд последний, тьфу, тьфу, крайний, надеюсь, — вздохнул Иван.

— Кстати, Ваня! Я спал ночью в свободные от проверки постов часы вполне спокойно, кошмары с видениями окровавленных трупов, не мучили. Переживаниянахлынули, когда под утро пришла очередь бодрствовать.

— Сволочь ты, равнодушная, — вздохнул ротный.

Вчерашний бой я видел снова и снова, как в кино. Убитые наши, подстреленные душманы, раненый офицер, кровь, пули, взрывы, едкий страх перед надвигающейся со всех сторон, смертью четыре часа непрерывной перестрелки. Война перестала быть прогулкой, альпинизмом, туризмом, приключением, она стала жестокой реальностью. Ко мне прикоснулась война и обдала своим смердящим, трупным дыханием.

* * *

Наступило утро — и новая задача. Вертолеты перебросили батальон через два глубоких ущелья. Эта горная гряда уходила к заснеженным вершинам. Наш маршрут к ним. Задача — пройти над кишлаком до самого начала речушки, протекающей от заснеженных скал. Патроны, гранаты, выстрелы к гранатомету, «мухи» нам забросили на площадку вертолетом. Свои все кончились вчера. Обвязавшись пулеметными лентами, солдаты опять стали похожи на матросов-анархистов.

— Хреновая задача! — сказал Кавун, собрав офицеров. — Ситуация следующая: разведка будет чесать кишлак с двух сторон, а мы прикрываем их сверху. Рядом никого. Третья рота, сильно потрепанная во вчерашнем бою, будет от нас в десяти километрах. Наш бой не всчет, так считает комбат. Слушать меня внимательно! Как прочешут разведчики ущелье — отходим к нашему полку. Идти двадцать километров. Лучше — бежать. Но это вряд ли удастся. Сейчас десять утра, к шестнадцати выход на задачу. Острогин с первым взводом в голове колонны. — Серега при этих словах поморщился. Его взвод — это он, три солдата и зам. комвзвода. — С ним идут еще два сапера. Дальше вся колонна. Замполит и санинструктор в конце. Подгонять, лечить, оживлять подыхающих. Воодушевлять словом и делом!

Все хмыкнули. Тяжело вздохнули… Задача нелегкая. Своих подразделений рядом нет, а «духов» сколько? Кто знает…

Вчерашняя трагедия перед глазами. Та же ситуация, только нас не шестнадцать, а тридцать пять.

— Их, мудаков, ничему жизнь не учит, — рявкнул Острогин.

— Кого их? — ласково поинтересовался командир роты.

— Всех начальников. Что сказал на этот приказ руководства наш Чапай?

— Подорожник был строг и заботлив. Матом не ругался. Сказал: «Милый Ваня, не будешь ли так любезен, сходить во-о-он туда, а?» Пожелал успехов в ратном труде. Напомнил, что мы коммунисты и комсомольцы. А если серьезно, то насчет мудаков из «верховного командования» он с нами солидарен. «Кэп» (комполка) тоже в бешенстве, но решает ведь даже не он. Армейская операция! Ну, а крайние — мы. Потерь много. Один минометчик убит, а в третьей роте четверо ранено. Им сильно досталось! «Килькоед» Мелещенко в шоке от свиста пуль, но тебе, Ник, дружка успокаивать некогда. Трогаемся, в путь. Орлы, мать вашу, пехоту ноги кормят — вперед, марш!

* * *

Часа через четыре наконец-то «протрубили» привал. Осталась гораздо меньшая часть пути, но ни кто не обольщался по этому поводу. Высота была уже как на ладони. Толкать и подгонять «умирающую» роту я устал и готов был сменить в голове колонны Острогина. Хорошо, что идем без минометчиков, а то еще и мины пришлось бы мне за них тащить. Почему-то комбат наш миномет отдал разведчикам. Погода баловала. Легкий ветерок, тучки, совершенно не жарко.

Я отошел чуть в сторону от привала. «Лучше нет красоты, чем пописать с высоты.» Встал на край, глянул вниз… и отпрыгнул назад. Лежа, подполз обратно к краю пропасти. Глубоко внизу вдоль русла реки, текла другая живая река. Люди, коровы, лошади, козы, овцы. Уходят оттуда, куда идем мы. В бинокль посмотрел и увидел, что в толпе много вооруженных людей.

Пулей примчался к своим.

— Ротный! Скорей, там «духи» по ущелью уходят!

— Как увидел?

— Да, чуть не обделал их с обрыва.

— Рота, без мешков за мной! — скомандовал капитан.

Перебежав, мы залегли вдоль обрыва, ротный посмотрел в бинокль. Нас пока не заметили — везет. Улыбаясь удовлетворенно, он отдал приказ:

— По цепи передать! По моей команде выстрелить по два магазина и по гранате РГО бросить в ущелье. Снайперам выбрать достойные мишени. Потанцуем!

— Иван! Вроде там мирных жителей очень много? — с сомнением произнес я.

— А мы их не тронем, — ухмыльнулся он, — стреляй только в вооруженных. Мы вчера тоже были с утра очень мирные и ни кого не трогали.

— Огонь!

«Бух, бух, та-та-та-та-та, бабах», — огнем полыхнула рота. «Ах-ах-ах», — отозвалось ущелье эхом.

«Ба-ба-бах, та-та-та-та.» Это продолжалось минут пять. Вначале внизу все бросились врассыпную, часть мятежников попадали убитыми, через какое-то время кто-то из оставшихся в живых начал стрелять в ответ.

— Прекратить огонь! Отходим! — скомандовал ротный. Злые огоньки мести плясали в его глазах. — Это им за вчерашнее! Офицеры, бойцы, подъем! Сворачиваемся, живо уходим на задачу. Быстрее к мешкам. Бегом!

Я в последний раз взглянул вниз. Жуткая картина. Люди валяются или ползают в крови. Хрипы, вопли, стоны. Редкий ответный запоздалый огонь. На этот раз не повезло «духам».

— Ну, замполит, молодец! Как шикарно нам «духов» нассал? Удачно пустил струю. Сейчас по связи доложу, пока Подорожник не визжит из-за нашего концерта.

После коротких переговоров неудовлетворенный и злой Иван распорядился:

— Вперед! Руководство бесится, что мы еще не на задаче! Офицеры, вперед, вперед! Первый взвод не задерживаться, шустрее.

И вот, рота уже под горкой. Еще чуть-чуть осталось. Короткая передышка.

— Второй взвод! Ветишин! Занять оборону здесь! Прикрываешь тылы. Первый взвод быстро наверх! Затем, после его доклада — второй! Следом пулеметчики! — распорядился Иван.

— А можно ГВП останется с третьим взводом? — хитро улыбаясь, спросил Голубев. — Место больно хорошее. И тыл надежнее прикроем.

— Нет, нельзя! Пулеметы поставим наверху. У-у-у, Сизый — старый сачок.

— Ну, не такой уж и старый. Просто я заменщик!

— Самозванец выискался. Это я заменщик! А тебе еще ходить до конца года, трубить как медному котелку.

— Я и не…

Вдруг наверху началась ураганная стрельба, и разговор прервался на полуслове. Шквал выстрелов там, где уже был первый взвод.

— Серега! Что там? — заорал ротный по радиосвязи.

— «Духи»! «Духи» обходят со всех сторон! — доложил Острогин. — Мы на пятачке в старом «эСПСе». Обложили, твари. Их просто тьма. Спасайте! Быстрее!

— Ну, вот абздец! Вперед в гору, замполит! Все вперед! В гору! — дико заорал Кавун.

Я бросил на бегу мешок — мешает, с ним тяжело. На середине горной дистанции меня обогнал худющий солдат — Ларионов.

Он же из пулеметчиков и вроде должен быть сзади, — мелькнула мысль. — Ведь его взвод далеко позади ползет!

Оглянулся. Пехота лезла, пыхтела, сопела, хрипела, чертыхалась, материлась, рычала. Бежали пока без обстрела. Сверху шел бой, но нас огонь не задевал, «духи» видимо идущую подмогу не видели: мы были укрыты склоном. Ротный и арткорректировщик карабкались чуть ниже меня. Вдруг грохнул короткий выстрел. Ларик поглядел мне сверху в глаза и как заорал:

— Я его завалил! Завалил!

— Кого? — рявкнул я.

— «Духа»! Он за валуном! — ликовал солдат и уже шепотом, продолжил:

— Выскочил, гад, прямо на меня, а я первым успел выстрелить.

За валуном лежал здоровенный бородач в униформе и хрипел. Больно, однако мужику!

— Сейчас «помогу» ему, — сказал я солдату, осторожно выглядывая, и дал длинную очередь, начиная с того, что болталось между ног у бородача, и до груди.

Бородач издал предсмертный рык и, широко раскинув ноги, затих. До него было всего метров семь. Еще чуть-чуть и он бы нас опередил, а там вся рота как на ладони. Собирай потом наши окоченевшие трупы третья рота. Сзади подполз «наркоша» Васька Владимиров.

— Ларик, с меня орден! Молодец! Как ты его? — удивился я.

— Да он оглянулся и что-то скомандовал, а я в этот момент его и снял. А если б он не обернулся? Верняк, нас бы всех уложил. Он, видно, командовал этими «духами». Мятежники залегли за валунами.

— По гранате за камни! — крикнул я обоим бойцам и кинул свою гранату.

«Бам-бам-бах-ах-ах» — взорвались гранаты, и тем же ответило эхо в ущелье. «А-а-а-аллах! Шайтан», — донеслись крики и стоны. «Трата-та-та-та, щелк-щелк», — в ответ раздались выстрелы. Пули защелкали вокруг и рикошетами от камней с визгом разлетались в стороны. Снизу выполз ротный с несколькими бойцами.

— Что тут? Что творится?

— Ларионов «духа» завалил, я его добил. Остальные за валунами, — ответил возбужденным голосом.

— Молодцы! Замполит! Бери бойцов, пулемет и ползи выше к Сереге! Собьют его, собьют и нас, будет тогда, как вчера! Понял?

Я кивнул в ответ. Вот зараза! Опять я крайний, как всегда не везет.

— Васька, Мурзаилов, Ларик, Керимов! За мной! — скомандовал я бойцам и сам пополз первым.

Мысли путались в голове. Все как вчера. Все как вчера. Наша очередь. Обрезанные яйца, отрезанные головы, нам всем пришел полный «абз-дец». А жить-то хочется. Сил все меньше, а ползти надо, хоть ноги почти как ватные и легкая дрожь в руках.

Вдруг навстречу из-за камня выполз пулеметчик Хафизов с трясущимися руками и ногами.

— Ты откуда? Где взвод? Где все?!

— Т-та-там, — ткнул он пальцем неопределенно и туда же отвел бегающие глаза. — Командир, не знаю! Не знаю где все.

— Назад, сволочь, застрелю!

Он поплелся с нами, но все равно полз самым последним. Вдруг мы наткнулись еще на одного труса.

— Хайтбаев! Скотина, а ты почему здесь? Взвод там, ты прячешься здесь!

Сержант забился, как крыса, в щель между камнями, обняв автомат.

Этот вождь «узбекской мафии» лежал с перекошенным лицом и весь трясся.

— Шлепну как собаку, гадина! Назад к взводу!

— Не ори лейтенант, не пойду! Там смерть.

— На счет два, ты труп! Раз… — И я ткнул ствол автомата ему в нос.

Кровь тонкой струйкой потекла по губам и подбородку. Второй раз считать не пришлось. Злобно ругаясь и что-то шипя на родном языке, затравленно глядя мне в глаза, он выполз из своей щели. За следующим выступом лежал свернувшийся в калачик Алимов. Ну и дела, все тут! Рядом лежал Колесо и, закрыв глаза, стрелял из автомата, куда-то в небо.

— Колесников! Очнись! От тебя воняет! Почему взводного бросили, сволочи! Где Острогин и саперы?

Алимов, весь трясясь, показал рукой в сторону груды камней, а Колесников промычал:

— Мы не дошли, «духи» обстреляли. Не пройти, отсюда бой ведем.

— Вижу, как ведете, и чего еще ваши жопы на кожу для барабанов не пустили? Лечь всем в цепь и вести прицельно огонь по «духам»! Серега-а-а! Серега-а.

— Да, я здесь, — заорал он в ответ издали. — Я тут с саперами. «Духи» нас давят! Ура замполиту! Родной ты мой! Вылез! Ник, я тебя люблю-ю! Живем!!!

— Наверное, живем. Ты там с кем? Сколько с тобой бойцов?

— Только два сапера. «Духи» с обеих сторон залегли. Молотят. Где мой взвод, не видел? Все узбеки разбежались. Ну не гады ли?

— Я их тут на пригорке собрал. Все живы. Только обделались твои «орлы»!

До Серегиного укрытия было метров тридцать и приходилось лежа громко орать, но это нас обоих подбадривало. Свистящие над головой пули настроения не поднимали. Мандраж во всем теле усиливался. Била какая-то нервная дрожь. Всего ломало и выворачивало. Я снял бушлат и прополз по камням и колючей траве немного вперед. Затем оглянулся и прикрикнул на солдат:

— Колесо! Будешь заряжать с Алимовым магазины! Васька! Ларик! Хафизов! Хайтбаев! Огонь! Держаться! Всем огонь огонь!

По нам несколько раз выстрелили из гранатометов или «безоткатки». Одна из гранат прошла чуть выше над головами, другие взорвались в камнях, не долетев. Не попали, мерзавцы. Это хорошо…

Вдруг с вершины, метрах в двухстах от нас, заговорил кто-то в громкоговоритель.

— «Шурави»! Сдавайтесь! Не тронем. Сдавайтесь, а то все будете мертвый! Совсем-совсем мертвый. Сдаетесь, будете живой. Командир, сдавайся! Не тронем! Выходи! Мусульман, стреляй русский офисер!

Серега заорал в ответ:

— Иди сюда сам, попробуй возьми в плен! Давай, друг, скорей! Вперед!

Под эти свои дикие вопли он вместе с саперами палил во все стороны. Стреляли мы, стреляли в нас, горы отвечали эхом, постоянно что-то орали в мегафон «духи».

Сайд Мурзаилов выполз на пригорок с ПК, взялся за дело, и «духи» сразу приуныли. Хафизов с ручным пулеметом, поборов страх, прикрыл правый фланг, отогнал духов. Закрепились — теперь нас уже не сбить! Колесо и Алимов не успевали перезаряжать магазины. Этот ад продолжался, уже черт знает, сколько. Голова гудела от грохота и гари. Несмотря на начавшийся дождь, было жарко. Все тело горело и пылало. Возбуждение боя захватило, понесло, страх пропал. Горный костюм промок насквозь. Я что-то кричал, командовал, куда-то стрелял, переползал, швырял гранаты. Вдруг автомат заклинило. Патрон перекосило! Достал шомпол, разобрал автомат, патрон не выбить — никак! Зараза! Кто-то зарядил в магазин патрон 7,62 вместо 5,45? И как он в магазине поместился?

— Бойцы! Огонь! Я сейчас отползу, и быстро вернусь. Держаться!

Я сполз чуть вниз в укрытие и продолжил вышибать шомполом из ствола перекошенный патрон. Минут через пятнадцать это удалось и я с сожалением стал возвращаться на огневую позицию. Вдруг мне навстречу выползли, один за другим все бойцы.

— Куда! Куда, сволочи! Назад! Парни назад! Ползите обратно на горку!

— Товарищ лейтенант! Ты куда ушел? Одним нам там страшна, сап-сем страшна, — забубнил верзила Мурзаилов.

— Да тут я, тут, сказал же — держаться!

— Мы испугались, — промычал Хафизов.

— Назад! Возвращаемся! Огонь! Всем огонь! Не отступать!

И тут раздался топот сапог, шум камней, крики:

— Свой, не стреляйте. Это подбежал Сергей с саперами. Он громко матерился.

— Вы куда все делись?

— А ты какого хрена примчался? — удивился я.

— Когда вы объявились, думаю: все, ура, спасены. Да и «бородатые» чуть отползли. Кричим, переговариваемся, душа поет, а как тебя не стало не слышно и огневая поддержка стихла, «духи» вдруг как попрут. Им же трупы и раненых вытащить надо. Я в одного верзилу весь магазин выпустил, а он орет, идет и не падает! Стреляю, а он, скотина, не валится! Патроны кончились — вот мы и дали деру. Отступили.

— Много мы их перебили?

— Ник! Да черт знает! Там целая лавина пошла. Человек двадцать.

— Ладно, здесь будем держаться, пока сможем. Если собьют — крышка нам всем.

Снизу закричал ротный:

— Мужики, сейчас вертушки подойдут, поддержат! Не отползать, держаться. Не бежать!

— Товарищ замполит! Патроны кончились, я снарядил все магазины, — пробубнил Колесо, дергая меня за рукав. — Запас кончился.

— Колесников! Надо говорить «товарищ лейтенант»! Пентюх! Чему тебя учили!

— А меня в Союзе учили подметать, землю копать, да строить дома. Я стрелял всего один раз в учебке и эти уставы не изучал.

— Колесо, ползи за патронами к ротному. Хватит болтать!

А «духи» тем временем, продолжали поливать нас свинцовым дождем. Они патронов не жалели. По-прежнему что-то кричали в мегафон, что-то обещали. Автомат начал заедать от толстого слоя нагара, и при смене пустых магазинов на заряженные приходилось затворную раму досылать ногой. После этого он, как это было ни удивительно, все равно стрелял! Да, это тебе не амереканская М-16! Та уже давно бы зачахла и отказала.

* * *

Внезапно в воздухе появился «крокодил». Вертолетчик явно не понимал, где и кто из нас находится. Кто внизу: свои, чужие? Рота дружно зажгла дымы. «Ми-24» сразу радостно принялся утюжить господствующие над нами высоты.

Дружное «ура» пронеслось над нашими позициями после епервого залпа неуправляемыми ракетами.

— Ура! — заорал и я. Слезы радости и счастья брызнули из моих глаз. Спасены!

Погонов и Гудков вытащили к валунам «Утес» и АГС и молотили по противоположной вершине. Наша радость была недолгой. По вертолету начали стрелять пулеметы, и вертолет, плюнув «нурсами», еще разок развернулся и ушел на базу.

Я шустро пополз на четвереньках к ротному.

— Ваня! Куда он улетает? Что случилось?

— Летуны сказали, что топливо кончается.

— Другие прилетят?

— Вряд ли. Нам только все начальники орут: держись, Иван! От комбата до комдива. Комдив только что сыночком называл. Призывал держаться. Обещал, помощь идет…

— Какая?!

— Третья рота и разведвзвод. Но им плестись часа два-три.

— Что ж, вытащат нас, как мы вчера ту битую роту восемьдесят первого полка.

— Не паникуй! Ползи наверх. Чего тут околачиваешься? Держаться! Побежим — ляжем все вдоль склона. Давай назад к бойцам. Держаться! Помни, что тебе яйца отрежут обязательно. Ха-ха-ха! Любят они, гады, замполитам яйца отрезать.

Да! Замогильный юмор ротного спокойствия не прибавил. Зацепив несколько пачек патронов, я выполз на край плато. Вот с краю Серега стрелял и матерился, чуть в стороне, бойцы лежа вели огонь одиночными и изредка очень короткими очередями. Теперь мы вели бой, уже толком не видя противника. Смеркалось. Дождь усиливался, холодало. Поток воды постепенно превратился в мокрый мелкий снежок.

Чертыхаясь и сопя, к нам на пятачок выполз сам Ваня Ковун.

— Мужики, — он обнял нас с Острогиным за плечи, — артиллерия прицельно бить не может, рота лежит вплотную с «духами». Вот-вот патроны кончатся: АГС уже все расстрелял, «Утес» тоже, и «мух» больше нет. Минут через двадцать стрелять будет просто нечем. Снежная пелена сейчас нас прикрывает, и «духи» толком ничего не видят. Я принес последний мешочек патронов, заряжайте магазины, сейчас пойдете в атаку. Как вчера — в психическую. Надо сбить их с плато. Вернуть СПС, тот, где ты, Сергей, сидел. Сбросить их, мерзавцев, вниз. Тогда артиллерия сможет точнее бить вокруг плато.

— Как в атаку? — удивился взводный. — С кем идти в атаку? Три узбека, я, замполит и Колесо?

— А Мурзаилов? Это же ПК! Сила! Пулемет! Смотри, какой гигант-боец! Голыми руками всех задушит.

— Да у пулеметчика и половины ленты не осталось! — возразил Серега. — Тоже мне огневая поддержка.

— Саперы и Васька с вами пойдут! Надо, братцы, надо, а я, Степа, Ларик и артиллерист, прикроем с фланга. Придавим огнем высотку слева.

— Взять только этот рубеж? Берлин брать не надо? — переспросил я. — Почему опять я иду в атаку? Каждый день в атаку, и в атаку, ну сколько можно?

— Крайняя атака. Взять СПС и все. Ну, замполит, ну шутник! — похлопал меня по плечу Кавун. — Закрепиться в камнях. И дальше никуда наступать не надо. По магазину каждый выпускает и броском — вперед! Потом гранаты кидайте. Еще раз говорю: пошуметь как вчера!

— Да граната всего одна осталась Ф-1, - засмеялся я. — Больше ни у кого нет.

— На, возьми еще две, мои гранаты. Больше нет ничего. С богом, ребята! — ротный ткнул кулаком меня в бок и уполз.

Мы собрали бойцов и стали готовиться. Серега схватил меня за руку.

— Ну что, Ника? Рискнем! Делать-то больше нечего, деваться нам некуда.

— Бойцы! Даем залп и вперед! Захватываем укрепления! — скомандовал я. — Конечно, ураганного огня не получится, но по магазину расстрелять, и с криком «ура» атакуем! Ползем в начале на четвереньках, потом короткими перебежками вперед, и стреляем короткими очередями. Оставить немного патронов, чтобы было чем добивать раненых «духов». Ха-ха.

В заключение тирады я нервно рассмеялся.

— У кого есть штык-ножи или лопатки, взять с собой. Может, рукопашная будет, — продолжал мою пламенную речь Острогин.

— Ну дела! Блин-горелый! — только и вымолвил Колесников.

— Не ссы, Колесо, все будет в ажуре, — засмеялся недобро Васька. — Прорвемся!

Штурмовая группа растянулась в линию, и мы проползли метров пять. «Духи» монотонно вели ленивый огонь, видно экономили патроны.

— Вперед! В атаку! — заорал я, что было сил. — Ура! Суки, гады, сволочи! А-а-а! Ура!

Сидя, лежа, с колена вокруг меня стреляли солдаты. Саид встал в полный рост и выпустил длинную очередь из пулемета, а затем, что-то выкрикивая по-таджикски, пошел вперед, не переставая стрелять. Мы с Сергеем швырнули по гранате в духовское укрытие и, подгоняя солдат, бросились к укреплению.

— Быстрее! Ура-ура-а-а!!! Быстрее!

— Ура-а-а… — понеслось из восьми или девяти глоток.

В несколько прыжков наша группа одолела ровный участок, не переставая стрелять.

Сейчас, сейчас, сейчас будет схватка, — стучала и вертелась в мозгу единственная связная мысль. Рукопашная! Ужас какой — зарубить или заколоть человека!

Морально я к этому был не готов часа три назад, но в этот момент заколол бы и зарубил любого. Если не зарежут или не застрелят меня самого. Вот сейчас очереди в упор, в грудь, в живот, в голову — и мы все ляжем тут. Но что это? Камни не отвечают огнем, СПС молчит. Слышен шум осыпающихся камней, вниз, в ущелье. Они бегут!

— Гранату! Гранату кидай вниз! — заорал Серега. — Скорей бросай свою «эфку», Ник!

Я метнул гранату в распадок. «Бах-бах-ах-ах-х-х», — эхом ответил гулкий взрыв.

Вся штурмовая группа залегла на краю плато и принялась короткими очередями стрелять в ущелье и по сторонам. Взводный пустил осветительную ракету: по склону удалялись чьи-то силуэты.

— Они отступили. Ушли! Серега! Будем жить! Мы спасены! — я обнял его.

— Задушишь! Ник! Ура! Удрали! Колесо, ротному передай — «духи» ушли. Бегом, солдатик, родной ты мой!

Группа заняла оборону. Оборону — это громко сказано. Опросив солдат, выяснили, что патронов у всех штук по пять-шесть на ствол. У меня было — пять, у Сереги — три, у Васьки — семь, у саперов — ни одного, а для ПК только три патрона в ленте. Гранат нет, «подствольники» уже давно без гранат. Да, знай «духи», при каких обстоятельствах они отступали, наверняка вернулись бы и взяли бы нас голыми руками минут через десять. Бойцы стояли и на краю обрыва радовались жизни.

Ротный подбежал, весь занесенный снегом. Пурга усиливалась, и капитан был похож на Деда Мороза.

— Мужики! Орлы! Герои! Занять здесь круговую оборону! Саперам и первому взводу правее, Мурзаилов иди к ГВП, вы будете там, левее, где главарь убитый лежит.

— А где мы разместимся? — спросил я. — Внизу?

— Нет! КП роты в центре. Второй взвод выдвинем тоже вверх, туда, откуда мегафон орал, а третий в центре с нами.

Через полчаса вся рота собралась на плато и расползлась по задачам. Снег валил сплошной стеной, не было видно ни зги, ничего ближе пяти метров. Но этот снег стал нашим спасением, чудом и несказанным везением! Душманы не подозревали, как они были близки к победе. Хотя кто знает, может, и у них боеприпасы кончались, да и раненых нужно уносить. Бродя по вершине, я с трудом нашел свой промокший бушлат. С каждой минутой становилось все холоднее и холоднее.

— Офицеры! Какие потери во взводах? Доложить! — дрожащими от мороза губами командовал Кавун.

— В первом потерь нет, — ответил Острогин.

— Во втором нет ни раненых, ни убитых, — радостно пропел Ветишин.

— У меня все целы, — изрек Голубев.

— За третий доложу я сам — тоже без потерь! — констатировал ротный и подвел итоги боя: — Приданные саперы и артиллеристы живы, рота без потерь! Вот это да! Ну мы молодцы! Такой бой выдержали! И ни единой царапины! «Духов» — то было гораздо больше! Чудеса! Так я в бога начну верить.

— Что с помощью? — спросил Острогин. — Идет, не торопится?

— А ничего! Разведвзвод и третья рота где-то заблудилась в пурге, видишь, как метет! Комбату сообщили, что не видят куда топать. Ракеты бесполезно пускать: не разглядят.

— Да! Прямо снежная буря поднялась! И кто бы мог подумать несколько часов назад на солнепеке. А сейчас как на севере!

— Замполит, не надо теперь тебе ехать в отпуск в Сибирь. Тут как в тундре, и мы сейчас можем все замерзнуть! Час от часу не легче. Бойцам спать не давать! Положить всех кучнее, пусть греются. Тормошить и теребить. Охранению меняться через час, пусть ходят по периметру попарно. Главное — не обморозиться. Что с боеприпасами?

— У меня нашелся полупустой магазин и граната, — ответил я.

— У меня два патрона, — улыбнулся оскалив зубы Голубев.

У остальных офицеров было не больше. У бойцов ни у кого не было боеприпасов больше магазина, «мух» не осталось, пулеметы без патронов, АГС с четырьмя выстрелами.

— Да, дела! — подытожил ротный. — В эфир об этом не сообщаем, боюсь информацию духи перехватят. Но если они утром полезут нас прощупать, мы даже налегке до своих не добежим, уж очень далеко. Артиллерист! Организуй беспокоящий огонь по вершине над нами и огонь по обоим ущельям! Работай с батареями!

— Хорошо, сейчас сделаю привязку и попробую артиллерию нацелить точнее, — ответил старший лейтенант.

На ночь мы укрылись с Кавуном в его спальнике, свой мешок в пурге я так и не нашел. Половина вещей роты осталась на склоне, и под снегом их было не отыскать. Теперь на смену жаркому бою пришла пытка стужей. Всю ночь офицеры по очереди бродили по высоте, будили солдат, трясли, толкали: не спать, не спать! Сон — это практически не минуемая смерть, или сильное обморожение. Ужасная метель продолжалась всю ночь. Я дрожал всем телом, сна не было ни в одном глазу, был только страшный пронизывающий холод. Снег и ветер, сырая обледенелая одежда. Эти муки становились невыносимы. Тело ломило, суставы скрипели от сырости. Лишь к рассвету сон все же сморил меня, и я провалился в него, словно в пропасть.

Утро пришло с ярким солнцем. Ветер разогнал тучи, и солнце без малейших помех начало отогревать наши промерзшие тела и души. Вершина ожила. Нет больше мучений — теперь мы могли чувствовать себя туристами в Альпийских горах. Только очень усталыми и голодными.

Солдаты принялись окапываться, строить укрепления, разыскивать вещи. Нашелся в снегу и мой брошенный на бегу вещмешок, а недалеко от него станок от АГС. Вчера стреляли без него, прямо с камня и с рук.

Внизу в ущелье виднелся кишлак, в который вечером отступили «духи», но никакого движения в нем не было. Видно смотались оттуда еще до рассвета. Ротный второй взвод поднял повыше по склону, первый спустил пониже. Систему обороны создали, но патронов-то, как и прежде, нет. Несколько минут боя и нас сметут с хребта как пыль.

— Ваня! Что сказал Подорожник? — спросил я у сидевшего за радиостанцией командира.

— Да ни хрена хорошего! Не отходить! Сидеть, держать оборону, обещает, что скоро прибудут разведчики с боеприпасами. Третья рота в буране ушла в сторону, и теперь собирает своих заблудившиеся.

— Ну, Женька! Как же так? Ведь не пацан, опытный офицер!

— Кто их знает как так. Может, заблудились, может, испугались. Да и в принципе, я думаю, опасность миновала. «Духам» не до нас: раненые, убитые. Боеприпасы за два дня боев тоже, наверное, на исходе. Поскольку они не знают, что с патронами в роте совсем «жопа», думаю, они сегодня не сунутся. Мы не трусы, а боевое подразделение, они это поняли.

— А вертушки? — удивился я. — Почему к нам вертолетом не забросить помощь?

— Вертолетчики после обстрелов из пулеметов не хотят сюда соваться. Тем более что в роте ни убитых, ни раненых нет. Сейчас позавтракаем и будем наблюдать за окрестностями, греясь на солнышке. Курорт, мать его так!

* * *

Я задумчиво жевал сухарь и ковырялся в банке с кашей, наблюдая за часовым. Молодой боец по кличке Колесо, маячил по склону, уже который час.

— Часовой!

— Я!

— Пойди-ка сюда, дружище.

— Да. Слушаю.

Мокрый, грязный, измученный солдат с тоской смотрел мне в глаза.

— Колесо, ты чего третий час круги нарезаешь по сопке?

— Я на посту.

— А смена определена каждый час. За кого стоишь?

— Ни за кого. За себя. Я и не устал.

— Кто с тобой на посту должен стать по часам.

— Хафизов, Хайтбаев, Керимов.

— Понятно. Опять «мафия узбекская.» Сержанта ко мне. Быстро. Мухой!

— Да я ничего, постою…

— Я же сказал: мухой! Ментелем! Сержанта сюда.

Сержант Хайтбаев, не спеша, озираясь по сторонам и ругаясь про себя, приблизился ко мне. На руках надеты кожаные перчатки, толстый воротник свитера вылез из х/б. Одет не по форме, выделывается передо мной.

— Да, слушаю.

— Не понял, повтори.

— Слюшаю, что нада замполит?

— Ты еще и хамишь?

Коротким ударом в зубы я свалил наглеца с ног в снег. Не педагогично, зато надежно и практично.

— Сволочь! Чего ты, мразь, выпендриваешься? Вчера взводного в бою бросили, трусы поганые, сбежали. Ты побежал первый, а сегодня над солдатом молодым издеваешься, который честно бился.

Сержант, что-то бормоча на родном языке, поднялся и угрожающе зашипел. Ну прямо как гремучая змея.

— Не шипи, скотина. Сейчас ты на пост заступаешь, Хайтбаев! Стоишь часовым до вечера!

— Убью! — прошипел, злобно сверкая глазами, этот недоносок.

Он потянул на себя автомат, но я ударом ботинка в пах, сшиб его в снег и придавил грудь каблуком. Все сильнее вдавливая его в снег, я быстро соображал, как дальше быть. Сержант шипел, хрипел, выл и извивался. Я продолжил воспитательную работу: несколько ударов сапогом по почкам и голове его успокоили. Сержант затих.

— Встать! Сволочь! Будешь рыпаться — пристрелю как собаку, и спишем на боевые потери! С сегодняшнего дня ты не больше младший сержант, а в полку приказ на тебя оформлю. И не таких обламывали. Марш на пост, сволочь!

Колесников наблюдал за происходящим в стороне и явно был рад такому исходу, хотя и искренне напуган.

Уже бывший сержант угрюмо побрел к своим землякам, растерянно наблюдавшим за нашей «милой» беседой.

— Хафизов, Керимов! Ко мне!

Солдаты дружно затрусили в мою сторону.

— Итак, трусы и бездельники! Скоро у вас начнется новая жизнь. Можно сказать, она уже началась. Получите нового зам. комвзвода, и «мафиозного» землячества в роте не будет. Сходи, Хафизов, порадуй Алимова. А потом как обрадуешь — заступаешь на пост, к трупу главаря. А ты, Керимов, на другой пост, к обрыву. Ночь делите на троих, а Колесо сегодня отдыхает за бессонную ночь. Исполнять!

Грусть и печаль появилась на лицах дорогих «азиатов». Меня радовало их уныние. Борьба с землячеством в роте велась, но пока успехов было мало. Воевать узбекское братство не любило и не хотело, да и работать тоже. А вот покурить, поспать, пожрать, что-нибудь спереть — первые мастера. Готовы болтать на своем языке «хала-бала» целыми днями. Главное — бездельничать и отлынивать от работы. Пять человек сбивают с толку всех.

После полудня наблюдатели заметили приближающуюся подмогу. Медленно передвигая ноги в глубоком снегу, брела цепочка бойцов. Вскоре первый разведчик выбрался к нам на вершину.

— Встречайте спасителей, — радостно прокричал Мачану, сержант-молдаванин. — Подкрепление к пехоте прибыло!

— Устали ждать! — ответил им ротный. — Притомились в разведке?

— Торопились, как могли. Несли очень много боеприпасов, — ответил командир разведвзвода старший лейтенант Коля Пыж.

— Разведчики! Герои! Спасли первую роту от разгрома, — с пафосом произнес Острогин.

— Мужественная разведка выручила зачуханную пехоту! — поддержал иронию взводного Кавун.

— Ладно, ладно, хватит. Делите патроны и гранаты, вот вам лента к «Утесу» и лента к гранатомету, — смущенно проговорил Николай.

Сибирский богатырь, разведчик Гостенков, вынул из мешка два цинка с патронами. Ого, молодец земляк! Ватников высыпал несколько гранат и положил две мухи. Два чеченца выложили из мешков по цинку патронов, это была пища пулеметам ПК. Старый знакомый ефрейтор Тарчук, раздал патроны снайперам, а зам. комвзвода высыпал из мешка сигнальные ракеты. Взводный также принес на себе цинк патронов. Два таджика-разведчика вскарабкались на горку, и тяжело дыша, бросили на снег ящик с двумя цинками патронов.

Боеприпасы поделили по взводам, и солдаты защелкали магазинами, снаряжая их патронами. Это уже кое-что, можно еще раз повоевать. Хватит часа на полтора.

Следующим утром поступила команда возвращаться к основным силам батальона. Ущелье уже прочесали разведбат и саперы, понаставили мин-ловушек, больше здесь делать нечего. Пора к своим. Ну, наконец-то.

Кавун, я и разведчик пошли сфотографироваться возле убитого главаря. Его документы уже давно были у нас, но кто он не прочесть, а китайский автомат АКМ подарили разведчику Пыжу. Теперь фото на память.

— Иван! Посмотри! У «духа» ушей нет, — воскликнул я разглядывая труп.

— А они были? — усмехнулся ротный.

— Издеваешься?

— Угу. Их нужно у дембелей искать. Ларик или Васька срезали. Трофей на дембель! Думаю, их не найти, прячут всегда так хорошо, что не найти. Вот черти! Главное, чтобы на строевом смотре каком-нибудь не всплыли перед проверяющими начальниками!

— Что будем делать? Обыскивать?

— Нет. Уходить на базу. Больше ничего не предпринимай, бесполезно, пустая трата времени. Возьми нагрудник духа, это твой трофей. Бойцам уши, тебе — лифчик!

Развязывать нагрудник у трупа я не захотел, для этого тело «духа» тогда надо переворачивать. Ротный финкой решительно срезал веревки и протянул мне нагрудник:

— Держи, Ник, на память! А то твой ведь старый и весь разорванный.

Я заложил под мертвое тело врага Ф-1 с выдернутым из запала кольцом.

— Пусть забирают вместе с сюрпризом, — иронически произнес Иван, наблюдая за моими действиями. — Растешь прямо на моих глазах. Мужаешь!

— Верно! Забирать обязательно придут, и где-нибудь тут обязательно похоронят, чтобы поближе к Аллаху. Если повезет, сразу похоронят еще кого-нибудь с помощью твоей гранаты, — заулыбался разведчик Пыж.

Я осмотрел трофей. Нагрудник был залит чужой кровью, но это не беда, зато новенький, крепкий. Пакистанского производства. Да и кровь чужая — вражеская.

— Духи были одеты с иголочки, да и вооружены и экипированы тоже хорошо. Не простая банда, — задумчиво произнес Пыж. — Верно, вам свезло столкнуться с самими «Черными призраками», или еще по другому кличут, «Черными аистами», духовским спецназом…

— Ну, все, хватит болтать! Снимаемся отсюда, — скомандовал ротный. — Ты, Пыж, пришел налегке, поэтому нас прикрывай. А когда мы спустимся, быстро снимайся с горки. Не хочу возвращаться — выручать.

Вот и вновь тяжелая дорога. Теперь по колено в снегу опять работать вьючными животными. В конце дня мы выбрались к указанному району, но нашего батальона там уже не было. Роту встретил лишь один взвод третьей роты, который страховал наш отход. Пять минут привал, и снова в путь. Мы быстро спускались по хребту, все ниже и ниже. Ощущение присутствия противника оставшегося за нашей спиной давило на сознание, это чувство не проходящей опасности, подгоняло каждого солдата. Снег все тоньше и тоньше, все теплее и теплее воздух. Ну вот, ушли, оторвались, не догонят! Бушлаты сняты и привязаны к мешкам, морозов уже не предвидится. Часть людей все-таки слегка обморожены в первую ночь после боя. Парадокс! Солнце в зените, жара и обмороженные лица, руки и ноги наших солдат…

Натыкаемся на стадо «зеленых» — так именуют солдат афганской армии. Грязные и замученные, они сидят у костров, и что-то едят. Несколько мешков с крупами, луком и рисом лежат на земле, а рядом связанные и жалобно блеющие овцы. Это — будущий шашлык и плов. Афганцы радостно помахали руками, дружески поздоровались. К нам подошел их командир, старый знакомый по прошлым боям, он сносно болтал по-русски.

— Ваш батальон уже ушел дальше, опять придется догонять!

Роту гостеприимно пригласили поесть, но некогда, надо двигаться. Как радушный хозяин, командир батальона «сарбозов» показал рукой на большие горки из консервов.

— Возьмите себе, мои солдаты не хотят тащить этот сухой паек. Видите сами — продуктов у нас и так много, а это добро пропадет.

— Вот спасибо, друг! Конечно, консервы возьмем, — поблагодарил ротный и обнял его за плечи, — а тебе от нас тоже подарок. — И Иван великодушно подарил афганскому комбату трофейную финку.

— Вань! Ты чего отдал финку «зеленому»? Лучше бы мне ее подарил, — возмутился я.

— Она мне уже не сгодится! Сейчас домой, а там замена. Ну, а этот «братан» нам гору консервов дарит, а я в долгу остаться не могу! А ты себе сам, другую добудешь в бою.

Банки консервов были болгарского производства. Оказалась вкуснятина! Мясо с бобами, мясо с картофелем, мясо с овощами! У нас таких продуктов, прежде никогда не было. Бойцы дружно высвободили мешки от остатков нашего сухпая и разбирали новое невиданное угощение. Ура! А затем снова в путь.

Дойдя до новой задачи, рота просидела на месте три дня, поглощая консервы и нахваливая Минконсервовощплодпром Болгарии. Наконец-то все обошлось без стрельбы. Хоть три дня спокойных. Хорошо когда спокойно — курорт!

* * *

Батальон спускался по хребту к расположению инженерно-саперного полка. Вокруг него были расставлены растяжки, много прочих «сюрпризов». Возле таких ловушек стояли саперы с указками, поэтому колонна шла медленно, собираясь невольно возле этих указок. Солдаты осторожно перешагивали через растяжки и затем быстро шли дальше, вновь скучиваясь у следующего сюрприза. Так мы преодолели по узкой тропе несколько проходов. Метрах в тридцати от меня шел майор Подорожник и вся группа управления батальона. Разведчики батальона передвигались за управлением, за ними — наша рота. Я видел спину комбата, который размахивал руками и что-то выговаривал Лонгинову.

Перешагивая через проводки, чувствовал, как сердце невольно замирало, ноги и грудь становились холодными, в висках молотом стучала кровь. Конечно, чуть задел провод — и прыгающая смерть, мина-лягушка, начиненная множеством рваных металлических осколков, взлетит и взорвется. Сразу разорвут тишину стоны и крики.

Не дай бог. Не дай бог.

Вдруг впереди раздался громкий щелчок, и в небо взлетел цилиндрический предмет. Затем послышался вялый хлопок, и предмет развалился в воздухе на куски. Чудо. Мина была старая, не сработала, не взорвалась.

Все инстинктивно присели, затем быстро встали и, матерясь, пошли дальше. В стороне от тропы комбат «молотил» провинившегося солдата, зацепившего ногой растяжку.

— Ватников, сволочь! Мудило. Из-за тебя чуть несколько десятков человек не пострадало! Разведчик хренов! Пыж! В наряд его по роте на семь суток!

Пыж с грустной миной на лице забрал у Ватникова автомат, повесил на свое плечо. Солдат совсем ослаб и морально, и физически. А во всем обвинили взводного.

— Шагай, вояка! — легонько толкнул Пыж изможденного бойца.

Тело солдата, да, именно тело, шаркая сапогами, побрело по хребту. Что-то в нем надломилось: губы тряслись, глаза — пустые, никого вокруг не видит, руки дрожат, ноги подкашиваются. Не человек — настоящий робот полуавтомат, а ведь на гражданке был спортсменом! Черт побери! Вот так нелепо смерть чуть-чуть не достала людей, когда казалось, все было уже позади.

На броне нас встретили как героев. Командир полка подполковник Филатов, обнял Кавуна и по очереди всех офицеров роты. Ни кого не забыл, даже нас молодых.

— Ваня! Кавун! Вы — герои! Офицерам — ордена, и отличившимся солдатам тоже! Медалей не жалеть. Лично тебя к «Красному Знамени». Заслужил! По данным разведки, вы больше двадцати трупов организовали «духам» за два дня боев. Расчихвостили «черных призраков» — это же был действительно «духовский» спецназ! Командарм лично благодарность объявил всей роте. Ну, молодцы, ну герои!

Целый день мы ходили как чумные от знаков внимания. Все начальники из управления полка подходили и жали нам руки, хлопали по плечу, выражая искреннее восхищение.

А комсомолец батальона, дважды контуженый прапорщик Колобков, подбежал ко мне, обнял и даже расцеловал.

— Молодец! Премного наслышан о тебе лично! Не подвел политрабочих! Уважаю! Перестал в моих глазах быть салагой.

— Ловлю на слове! — ответил я скромно.

— Да, объявляю на весь полк! Замполит первой роты — настоящий боевик, а не какая-то «зелень»!

Я с блаженством влез на БМП и лег на башню в излюбленном месте: пушка между ног, голова между люков. Полный вперед! Домой! Живыми! Возвращаемся в наш «дурдом», сходить с ума. Лишь бы ненадолго…

Глава 7. Дорога на Баракибарак

Осеннее утро до восхода солнца совсем не ласковое, поэтому дрожь пробирает все части моего тела. Воздух наполнен не приятной, проникающей всюду влагой. Хорошего настроения и так нет, а от вездесущей сырости становится еще грустнее. Однако первые лучи солнца, спускающиеся в долину из-за горных вершин, облегчают страдания души. Поставленная комбатом боевая задача обрадовала еще больше. Она чепуховая: засесть на ближайшей вершине невысокого хребта и прикрывать проход автоколонны. Рота за ротой растянулись в цепочки, а затем поползли в горы в разные стороны, как ручейки, извиваясь по складкам хребтов. Мы прошли мимо развалин придорожной халупы. Двери выбиты, ворота покосились, стены обрушены во многих местах. Двор уныл: деревья засохли, колодец завален, пыль, да песок с глиной. Кругом пахнет смертью. В овражке перевернутый, давным-давно сгоревший БРДМ, а на обочине на боку, лежат два закопченных «наливняка». Здесь была устроена засада. Она принесла смерть. Когда это произошло? Пять лет назад? Год? Кто знает. А эти покинутый дом? Тоже результат боя? То ли «духи» отомстили за развалины, то ли наши превратили окрестные дома в руины, отомстив за засаду. Вот мы и будем тут сидеть, чтоб техника прошла опасное место без потерь. Броня встала вдоль дороги, а мы — марш-марш наверх. Подъем невысокий, всего метров триста. Это хорошо, потому что утренней прохлады уже как никогда и не бывало. За полчаса солнце высушило росу, раскалило воздух и начало жестоко припекать. Сразу стало тяжело передвигаться, и пехота запыхтела под тяжестью снаряжения. Идти вверх всего ничего, а пока поднимались, моя тельняшка стала мокрая от пота насквозь.

На вершине узкого каменистого хребта, годных для лагеря площадок, было совсем мало. Подразделения расползлись по точкам и распределились по постам. Третья рота ушла в глубину горного массива, а на соседней господствующей высоте засел комбат с управлением батальона. Разведка, связисты, гранатометчики и «обоз» понукаемые Подорожником шустро возводили укрепления. Хорошо, что мы от него далеко.

Дорога блестящей полосой лежала у подножия, влево бежала в Кабул, вправо — туда, где я еще не бывал, на Баракибарак.

Боевая техника стала сползать с дороги и маневрируя по проселкам рассредоточиваться в долине. Вдалеке виднелся кишлак, к нему-то полковая разведка и направилась. Артиллерия произвела несколько залпов, «обработая» окраину зеленой зоны. Затем всестихло, и часа два ни стрельбы, ни движения. Правильно, пусть лучше «духи» уйдут в укрытие по кяризам, чем наши с многочисленными потерями будут гонять их по лабиринтам кишлака. А в колодцах их потравят дымами, авось достанут…

Итак, внизу сонное царство, наверху у нас тоже тишина. В этот раз вместо ротного в рейде командует контуженный Грошиков. Еще в полку он, смеясь, клятвенно пообещал, что в этот раз, если в меня стрельнет, то наверняка попадет. Ваня Кавун слегка приболел или сачкует в ожидании замены. И на этот раз офицеров опять некомплект, поэтому я нахожусь не с Грошиковым, а командую вторым взводом.

Бойцы организовали завтрак. Я съел с аппетитом из баночки разогретую кашу, попил из другой баночки чай и опять в СПС на боковую. Солнце палит и день кажется бесконечным. Горячий, тягучий, безразмерный день. Минуты идут за минутами, которые нехотя складываются в долгие часы. Зной, зной, зной и ни дуновенья ветерка. И это называется октябрь! Я уже весь коричневый от палящих лучей.

В полдень подошел ко мне сержант и сказал, что взводный лейтенант Корнилов зовет в гости на чай.

Лениво поднимаюсь. Послать летеху к черту и лежать дальше? Смертельно надоело бездельничать. Бока от камней болят. Обул кроссовки и перебрался по каменной гряде к той площадке, где расположился лейтенант.

— Чего тебе, взводяга? — спросил я у Корнилова. — Отдыхать мешаешь.

— А поболтать, з-замполит?

— О чем?

— Ну, в смысле анекдотов.

— Думать надо, а мозги уже растаяли. Наверное, не вспомню ни чего: ни армейских, ни политических, ни даже про Чапаева.

— А я про это и не люблю. Я люблю про «б-баб-с». У него — была дурацкая привычка в разговоре часто сдваивать согласные.

— Саня, про «баб-с» — это лишнее возбуждение твоего неокрепшего ума при нашей импотентной жизни. Давай лучше чайку попьем, да на горы посмотрим. И потоскуем, повоем. У-у-у!

— Как это на горы потоскуем?

— А ты посмотри, какое зыбкое знойное воздушное марево стоит над горами. Над морем в зной тоже такое марево. Вот сиди на камушке и представляй безбрежный океанский простор.

— К-короче, предлагаешь мечтать.

— Точно. Предлагаю.

Мы сели на раскаленные камни — неудобно! Сидишь, прямо как на раскаленной сковородке. Неудобно мечтать о хорошем.

— Исаков, принеси-ка, б-будь любезен, б-бронежилет.

— Зачем?

— Т-товарищ с-солдат. Я сказал б-быстро! Пока я твое мясистое мурло не намял.

Солдат что-то забормотал по-своему, непонятное, и нехотя побрел к нам, волоча по камням бронник.

— С-солдат, поаккуратней с имуществом. И еще раз скажешь свое «ананенский джаляп», так этот «джаляп» в т-твоих зубах и застрянет. П-понял?

— Так точно, — ответил солдат уже без злобы и с заискиванием смотрел на взводного.

— Вот т-так и смотри л-ласково и п-преданно в глаза к-командиру. Шагай на пост, с-смени Джураева.

Мы уселись на развернутый бронник, а узбек побрел уныло на пост, продолжая что-то бормотать.

— Вот в-видишь идет и бубнит, весь с-свет ругает и себя за дерзость и нас за то, что не вовремя и не там сели п-помечтать.

— Год только прослужил, а видишь, Саша, пытается зубы показать.

— Вырвем.

За спиной что-то тихо заурчало. Мы посмотрели вниз: на шоссе растянулась длинная колонна КАМАЗов — «наливняков». Сашка стал разглядывать технику в бинокль. Впереди шел БРДМ сопровождения, который внезапно открыл огонь из пулемета по нашим позициям. Пехота дружно рухнула за камни в мертвое не простреливаемое пространство. А эта сволочь (между прочим, наша сволочь!), продолжала поливать по нам свинцовым дождем!

Это продвигалась колонна бригады обеспечения, а не афганской армии, поэтому в ответ стрелять не стали, да и для этого еще до оружия надо добраться. Кругом пули свистят и визжат.

— Пусти ракету, дескать, мы свои, а то этот мудак не успокоится. Там ведь внизу старые «горелики» валяются, вот он для острастки и долбит поверху, на всякий случай.

Корнилов прополз к обрыву и пустил две ракеты, затем кинул мне «дым» и «факел». Я их тоже быстро зажег, но пулеметчик то ли не видел сигналы, то ли не верил, что на вершине наш пост, поэтому продолжал молотить. Корнилов вышел по связи на Грошикова, тот — на комбата, комбат — опять на нас. Мы объяснили, что тут творится, что это за бестолковая стрельба. Комбат доложил в штаб полка, но результата это не дало. В конце концов, пулемет стрелять закончил и бронемашина умчалась вслед уходящей колонне. Мы успокоились, и уселись вновь мечтать и загорать. Красота! Тишина и покой…

Со стороны Кабула в небе медленно приближалась пара вертушек «Ми-8». Вдруг вертолет, летевший первым, пустил ракеты по высоте. «Нурсы» вонзились в камни, метров на десять пониже нашей лежанки. Весь взвод в считанные секунды укрылся в СПСы. Вторая серия ракет прошла там, где мы с Сашкой только что отдыхали, а к ракетам добавился еще и пулеметный огонь.

— Ч-черт! Т-точно п-попали. К-кучно с-стреляют!

Позиции батальона заволокло клубами дыма, все желали жить и подали сигналы, что на горах сидят свои. Комбат начал опрашивать, все ли целы. Удивительно, но все, никого даже не зацепило! Вертушки сделали еще два круга и улетели вслед за сопровождаемой колонной.

— Во всем виноват этот козел из БРДМа! Это он на нас вертолеты сопровождения направил! Наверняка он, больше некому, — сказал я.

— Д-да уж, точно, больше некому, — согласился Корнилов. — По нему из гранатомета в ответ надо было долбонуть, но потом не д-докажешь, что сам не в-верблюд.

— Еще правильнее было бы вертушку завалить. Чего они, бараны, без разбора молотят? Неужели не знают, что операция армейская проводится? Ты представь, Сашка, если бы первые ракеты пришлись метров на десять выше — легли бы трупами мы все. Тут такая фаршированная тушенка была бы!.. Фарш из нас тобой и котлеты из всего твоего взвода.

— Н-не хочу быть ни «фаршем», ни «паштетом», ни «рагу»! Хочу домой ж-живым, а не в ящике.

— Козлизм! Получается, не так «духи» опасны, как свои.

— Да уж, кому как не т-тебе это знать. Вообще от тебя, Ник, н-надо подальше держаться. Ты п-пули притягиваешь. Иди-ка лучше, по д-добру, по з-здоровому, к с-себе. Отдыхай.

— Ну, спасибо, за гостеприимство! Нет, мил-человек, я от тебя не уйду без кружки чая. А подать мне галеты!

— Джураев! Б-быстро лейтенанту кружку чая, он нас покидает. Д-да поскорее, а то, не ровен час, еще штурмовики прилетят. Б-без тебя было т-так тихо и спокойно. А я еще хотел, д-дурак, с т-тобой в карты п-поиграть. Н-нет уж лучше п-посплю.

Солдат вскипятил чай в пустой банке из-под компота, принес сухарь, галету и сахарок. Я с наслаждением все выпил, съел, потянулся.

— Саня, а может, все же в картишки?

— Н-нет, нет уж. Иди, иди с богом. От тебя одни н-неприятности.

Забросив автомат за спину и повесив на грудь лифчик с магазинами, я побрел к себе. Проверил бойцов, как обычно поменял молодых часовых на старослужащих, и прилег на спальник, прижавшись к камням. Сержант над камнями растянул плащ-палатку, поэтому прямые лучи не палили, но от духоты можно было задохнуться. Вода во фляжке была такая теплая, что лучше и не пить. Сон опрокинул в пропасть забытья, но чей-то противный голос опять вернул меня к реальности.

— Товарищ лейтенант! Ротный зовет! — меня за ногу теребил унылый солдат. Грязные потоки пота струйками стекали по его лицу.

— Солдат! Ты почему такой грязный? У тебя салфетка освежающая есть?

— Есть.

— Ну так, протри физиономию и руки протри, а то заразу какую-нибудь быстро подхватишь. Ты — Свекольников, или ты привидение?

— Так точно! Свекольников!

— Хочешь быть здоровым и выжить в армии: «не чмырей», «не будь чмошником», а то задолбят сержанты и старослужащие. Ты, верно, бывший студент?

— Да, почти год учился, пока в армию не забрали. А в Афган я добровольцем пошел, сам рапорт писал.

— Придурок как и я!

— Почему?

— Потому что, значит, не я один такой чокнутый «дятел». Есть еще добровольцы на этой войне…

Солдатик грустно засмеялся.

— Напомни, как тебя зовут!

— Витька.

— Эх, Витька, ты Витька! Виктор — победитель! Мойся, стирайся, не унывай, не отчаивайся, и все будет хорошо. Домой вместе уедем. Понял меня? Обещаю!

— Понял, товарищ лейтенант!

— Чего тебе от меня надо? — переспросил я солдата.

— Командир роты зовет.

— В Кабул? В медсанбат? К своей малярийной инфекции?

— Нет, на высоту, на КП роты.

— На высоте сидит зам. комроты Грошиков. Но вообще, ты прав, в данный момент он — ротный. «И. О. ротного» не звучит, а зам. комроты не понятно, ведь я тоже зам. Ротного, — принялся я разглагольствовать, из-за нежелания бродить под лучами палящего солнца.

— Вы же замполит?

— Эх, Витька, это и есть зам ротного, но только по политической части.

— Понятно, а я думал, как это так — «замполит»?

— И не поймешь: где тебя готовили и чему учили? Ни стрелять не умеешь, ни маршировать, ни обратиться, как положено. Чего это «длинноногому» нужно от меня?

— Не знаю, он не сказал. А почему я не умею ни чего, так мы вместо подготовки в Туркмении дома строили.

— Да это я так, сам с собой рассуждаю. Знаю сам, как вас обучают, сам участвовал в этом процессе. Ну, иди, скажи: сейчас приду.

Грошиков встретил меня радостным ржанием и восклицаниями.

— Ник! Жив и не ранен! Везучий! Как они все старались и лупили по тебе! Живучий, гад!

— А ты что хотел, что б попали?

— Что ты, что ты! Собирать тебя надо было бы по частям, упаковывать, да тащить вниз. Только лишняя головная боль и морока. Ладно, живи.

— Сволочь ты! Вместо сочувствия — издеваешься.

— Почему же издеваюсь? Я откровенно рад, что ты жив, дышишь, и не являешься в данную минуту «грузом 200».

— А уж как я этому рад, ты и представить не можешь. Это ты, наверное, их специально на нас навел. Самому до меня не дострелить, подстраховался, да и из вертолета ракетой надежнее!

— Х-ха-ха-ха! Молодец, замполит, не унываешь. Но тебе везет. Не убьют — будешь жить! Гы-гы! Точно! Ха-ха! Это я тебе говорю. Чаю хочешь?

— Чаю, чаю. Надоело уже чай хлебать.

— Ну, извини, водки нет!

— Я и не прошу, я не люблю эту заразу. Предпочитаю коньяк.

— Вот еще и носом крутит — коньяк ему подавай.

— Чего бурчишь? Ведь и водки у тебя тоже нет. Да и в этом пекле водку пить — самоубийство!

— А баночку сока хочешь в виде премии за живучесть?

— Сока? Конечно, хочу! Спрашиваешь.

Грошиков достал из мешка стограммовую баночку яблочного сока, пробил дырки, и мы распили ее на двоих, по-братски.

Вдруг раздался сильный грохот. Там, в долине, где ползала наша техника, к небу взметнулся столб черного дыма и пыли. Сергей схватил наушники радиостанции и стал напряженно вслушиваться в эфир.

Повернувшись ко мне, он с ужасом произнес:

— МТЛБ разнесло на куски. Там был старший лейтенант Быковский и еще два «карандаша». Всех грохнуло! Фугас! Суки духи! Давай дуй к взводу, комбат будет по связи на все точки выходить. Быстрее беги, да под ноги смотри…

Я мчался к взводу и соображал: «Сашка! Это ведь тот Сашка, с которым почти одновременно в полк приехали. Такой здоровый парень, жизнерадостный! И вот его уже нет. А ведь еще пару дней назад за одним столом завтракали в столовке, шутили, анекдоты травили. Знать, духи фугас заложили солидный — метров на тридцать столб дыма поднялся!»

Едва я прибежал, как меня вызвали на связь. Комбат спросил, как обстановка, как дела, как самочувствие после обстрела вертолетами, и приказал усилить наблюдение, повысить бдительность и т. д. и т. п.

Ночь прошла спокойно, день тоже. Рискнул и сходил к Корнилову, поиграть в карты. Переживали гибель минометчиков, погрустили, поболтали.

— С-слушай, Ника, душа требует разрядки. П-пострелять что ли в ущелье? А то по нам лупили, а мы даже ни р-разу не выстрелили.

— Давай сделаем так: часов в двенадцать ночи из всех стволов жахнем в ущелье, — согласился я. — Сначала мой взвод, а потом ты огнем поддержишь. Для успокоения нервов. А то у меня на душе так гадко.

— Ага! Д-давай. Повеселимся.

* * *

Ровно в полночь со всех постов мы принялись молотить в ущелье. Взвод Корнилова также присоединился и все огневые точки дали салют погибшим. Постреляли минут пять, пустили для вида пару осветительных ракет. Тут на связь вышел комбат.

— Что за стрельба?

— Да часовой что-то в лощине заметил, — ответил я.

— Ну, так вот, в пять часов сбор, на точке оставить по одному бойцу тебе и соседу. Проходишь мимо него, и все дружно ко мне! — распорядился Подорожник. — Полная выкладка, ничего не оставлять. Развеетесь, прогуляетесь, заодно и проверите, что там в лощине творится. Времени на передвижение — один час. Опоздаете — будете тренироваться. Сейчас оружие почистить. Как понял, прием?

— Вас поняли, — вздохнул я и отправился к Корнилову.

— Ну, попали! Завтра нас усатый «вдует» на всю катушку. Короче, Чапаю говорим, что тебе тоже было видно какое-то движение.

— Да, понятно-понятно. Почудилось, — согласился Сашка.

— Почудилось, причудилось, привиделось. Но вот, скажу тебе: пару магазинов выпустил, швырнул гранату, хоть знал, что никого внизу нет, а чуть-чуть на душе после гибели наших полегчало. Вроде как будто кого-то завалили.

— Мне т-тоже полегче стало. Ну что, утром в путь?

— Жди меня, только не стреляй с перепугу!

* * *

В пять утра бойцы засуетились, подгоняемые двумя сержантами. Барахло сложили еще с ночи, осталось только бушлаты да плащ-накидки приторочить к мешкам.

И в путь. В предрассветных сумерках идти неудобно. Кроссовки скользят по сырым камням, идем, то и дело спотыкаясь и чертыхаясь.

Дубино костерил, на чем свет стоит себя, солдат, комбата. Меня он тактично не упоминал.

Взвод Корнилова нас уже поджидал, сидя на мешках.

— Ну, погнали?

— П-погнали.

Нам еще повезло, что Чапай был рядом. Мы послали в дозор двух бойцов и под их прикрытием поднялись, затем спустились и вновь поднялись. Вот и весь марш-бросок. Забрезжил рассвет, лучи солнца играли на вершинах. Еще не жарко, но уже и не прохладно. Поднимаясь по склону к лежбищу управления батальона, мы брели под насмешливыми взглядами охранения. На выложенных для укрытия валунах, сидели и пили чай командир взвода связи и прапорщик, Айзенберг, начальник батальонного медпункта.

Прапорщик почесал переносицу, снял с длинного носа очки, подул, протер их и, усмехаясь, спросил:

— Ну что, взвились соколы орлами? Не запыхались?

— Да, есть немного. Доложи майору Подорожнику, что мы прибыли, — тяжело выдохнул я.

— Чапай велел — не беспокоить. Приказал встретить вас и засечь время прибытия. Уложились вовремя. Передаю его приказ: вернуться на позиции, организовать наблюдение, осмотреть склоны, собрать трупы врагов. Если оные обнаружатся. Больше не чудить. Это все. Конец напутствия.

— Папаша (так его звали все офицеры) — а где лекарство от нервов? Грамм двести, девяносто шести процентного, не выделишь?

— Нет, не выделю. Кто лечится даром, тот лечится — даром! Как сказал комбат: «Гуляйте в зад». Могу дать из сострадания одну сигаретку.

— Спасибо, не курю.

— Я тоже не курю, — подал голос Сашка, — но рюмку хряпну.

— А как же борьба с алкоголизмом? Согласно постановлению ЦК КПСС и Правительства в Советском Союзе весь народ в едином порыве начал борьбу с пьянством, — нравоучительно произнес седой прапор.

— Так это в Советском Союзе. Вот как приедем в него, так и начнем бороться, — засмеялся Сашка.

Мы дружно посмеялись, перекинулись еще парой фраз и решили убираться, пока лихо, в лице комбата не пробудилось.

— Ну ладно, Сашка! Бежим отсюда, пока Подорожник не одумался и воспитывать не начал.

— А чего тебя воспитывать? Ты же замом его числишься в этом рейде. Штатный замполит майор Сидоренко болен, так что воспитывать будут только взводного, — улыбнулся в усы связист.

— Н-ну, я так и знал. Снова взводный — крайний. Маленького все обидеть норовят. Лучше, быстрее сматываемся, — пробормотал Сашка.

И мы уныло побрели обратно на задачи. Солнце начало припекать, чтоб не «свариться», нужно было спешить.

* * *

Несколько дней мы медленно «варились» и «поджаривались» под палящим солнцем, а по ночам пробивала дрожь от холода. В горах стояла тишина. Время от времени что-то происходило в эфире, нас это не касалось. Техника работала в кишлаках, поддерживая десантников местной бригады. Однажды рано утром получили приказ на спуск. Быстро на броню, бросок к площадке подскока — и теперь уже вертушками в горы. Едва высадились, как по этой площадке ударили из «эРэСов». Видимо, реактивные снаряды с какой-то крыши пускали по наклонной доске.

Рассредоточившись, рота из всего, что стреляло, принялась молотить по кишлаку. «Духи», наверное, даже и пожалели, что связались с этими «шурави». У нас и задачи даже не было чесать эту «зеленку», они сами нарвались.

«Духи» отвечали недружным огнем из стрелкового оружия — «эРэСы», наверное, кончились. Пулеметами мы быстро придавили тех, кто пытался бегать по кишлаку.

Грошиков подозвал меня к себе:

— Ники! Возьми пулеметчика Мурзаилова и держи под контролем протекающий внизу ручей. К тебе со всех взводов спустятся на водопой. Смотри, чтоб «душки» не обошли и вас не накрыли. Сейчас все внимание на кишлак, ты без прикрытия, поэтому будь осторожен. Водой-то нас не успели снабдить, а что будет дальше — не известно. А раз есть ручей, то запасемся водичкой.

— Все понял, шеф! Если что, спасайте!

— Спасем, спасем.

Я подполз к камням, за которыми лежал пулеметчик. Солдат время от времени пускал по строениям короткие прицельные очереди и что-то бурчал на родном языке.

— О чем говоришь, Сайд?

— Ни о чем, это я пою, товаришш лэйтенант.

— Н-да. Довольно оригинальное пение, гортанное. Песня горца?

— Да, я в горах вирос и всо время там жил.

— Ну и молодец. Бери пулемет и патроны и за мной к ручью. Приказ ротного. Родничок будем прикрывать.

— Хорошо, товаришш лэйтенант. Вода — это хорошо! Жизн!

Этот верзила, заросший щетиной, с обветренным с детства горными ветрами лицом был похож на снежного человека. Только вместо дубины на плече нес пулемет, который в его руках был не больше карабина. Настоящий «ёти» из легенд.

Мы собрали свои фляжки для воды и быстро спустились к роднику. Утолив жажду горной водичкой из родника и наполнив фляжки, прилегли за бугорок. Вскоре к водопою начали подходить один за другим солдаты, обвешанные пустыми флягами. Впереди всех шел Витька Свекольников, ни нагрудника, ни подсумка с магазинами на ремне у него почему-то не было.

— Солдат! Ты почему без патронов?

— Как без патронов? У меня магазин в автомате.

Я взялся за магазин и отсоединил его от автомата. В рожке торчал один патрон, второй — в патроннике. Я с силой хлопнул два раза пустым магазином ему по лбу.

— Ты что, гад, делаешь. Идет бой, а ты ходишь без патронов! Теперь у тебя не автомат, а дубинка. Бегом в гору, за патронами!

Еще три перепачканных солдата дружно засмеялись.

— Чего ржете? Колесо, а у тебя, где патроны?

— В магазине, — гордо произнес солдат и отстегнул его от автомата.

Патронов в магазине не было вообще. Солдат побледнел и, повернувшись, рванул в гору. Догнав его в два прыжка, я влепил ему звонкого пинка под зад, отчего тот получил ускорение и переменил бег на скачки на четырех конечностях.

— Кайрымов, автомат к осмотру! (Чего смотреть — два патрона.)

Я зло посмотрел в его глупое лицо.

— Кругом! Бегом!

Очередной пинок ускорил и его движение. Мурзаилов, лежа у пулемета, издавал гортанные звуки, напоминающие рычание льва, но это был всего лишь смех.

У Алимова в снайперской винтовке был также только один патрон. Ни гранат, ни патронов. Две затрещины каждому и все посыльные вернулись на гору без воды.

Через пятнадцать минут эти же водоносы пришли, обвешанные подсумками или торчащими изо всех карманов автоматными магазинами.

— Быстро набирать воду и помыться! Вы что думаете: это моя глупая прихоть? Без боеприпасов спускаетесь в ущелье! А если мы на засаду нарвемся? Год назад в батальоне из третьей роты одиннадцать осло…бов, вот также за водичкой спускались налегке. Яйца их и уши у «духов» до сих пор в трофеях.

— Да тут же рядом, — начал оправдываться Алимов.

— Рядом не рядом, но вы и гораздо дальше так же пошли бы. Магазин пристегнут, а что в нем — неважно. Даже один полный рожок — это на две минуты легкой перестрелки. А что дальше?

— Воду тяжело нести, фляжек много, — вздохнул Свекольников.

— А твое тело тащить будет еще тяжелей. Запомнить на будущее: патронов много не бывает! Лучше подсумок с магазинами на боку бьет по яйцам, чем вовсе без подсумка и без яиц!

Солдаты затравленно и уныло смотрели на меня. Царегородцев готов был от усталости умереть на месте. Но что поделать: им нужно учиться воевать, чтобы выжить в течение этих двух лет в боевом батальоне.

— Всем помыться еще раз хорошенько и наверх.

— Да что мыться снова! Пока в гору залезешь, перепачкаешься, — вздохнул Царегородцев.

— Царь, мыться, мыться, чтоб быть на человека похожим, иначе в раз желтуху или еще что подцепишь и в госпиталь загремишь.

— Да уж, чем по горам таскаться под пулями, лучше в госпитале болеть, — промямлил Царегородцев.

— Дурак ты, братец. Здоровье потеряешь — не вернешь. А здесь — школа жизни. Через полгода будет полегче. Терпи, Царь. По взводам вперед!

Солдатики ополоснули руки, лица и побрели в горку, а чуть позже, когда они вскарабкались и мы с Мурзаиловым.

— Нэ переживайте, товаришш лэйтенант. Молодые, глупые. Повоюют немного — поймут. Нэ поймут — умрут.

На вершине заканчивалась суета с разбором фляжек.

— Ник! Нам новая задача: пройти сквозь кишлак, взять пленных и трофеи. Все хибары велено сжечь. Ты идешь в замыкании. Кишлак небольшой, работы нам на часик. Как мы его пройдем, быстро спускайся и бегом по вон той дорожке за нами в погоню. Сигнал — красная ракета. Дарю тебе Мурзаилова с пулеметом. Внимательно наблюдайте вокруг, потому что наши далеко. С той стороны броня подойдет, на ней и уедем. Это «духовский» район — не спать, а то всем крышка. Ни тебя, ни нас вытащить будет невозможно.

Рота спустилась в долину при огневой поддержке моего взвода и принялась прочесывать кишлачок. Там было всего-то с десяток домов, и через пару часов из всех дворов появились дымы и огонь. Время от времени слышались одиночные выстрелы, короткие очереди или взрывы гранат.

Вдруг земля в нескольких местах на хребте вздыбилась от разрывов мин. С господствующей вершины раздался треск очередей.

— Мурзаилов! Видишь, откуда бьют?

— Да, вижу.

— Вот и стреляй короткими очередями туда, экономь патроны. Прижми минометчиков, не давай прицельно стрелять.

Я взял радиостанцию и передал, что нас обрабатывают «духи». По высоте ударила полковая артиллерия. Накрыли гаубицы кого или нет — неизвестно, главное миномет замолчал. Снизу подали сигнал, и мы помчались к своим. Через кишлак бежали, не задерживаясь. Вдоль дувалов и в арыке лежали несколько трупов мужчин, у дороги валялась лошадь, а за ней и всадник в неестественной позе. Вот ты и не ускакал… Трупный запах начинал витать в воздухе. Быстро разлагается! Конечно, не мудрено в такую жару моментально протухнуть…

Броня подошла к окраине кишлака, и рота усаживалась на технику. Возле командирской машины стояли семеро бородатых и не бородатых аборигенов, положив руки за голову.

— Вот, видел, замполит, сколько наловили? — улыбался Сергей Грошиков. — Сейчас их разведке сдадим, пусть морочатся. Подгоняемые прикладами и пинками пленники влезли на бронемашины, и колонна быстро двинулась к полковому лагерю.

Когда сидишь на башне и твои ноги отдыхают, когда пыльный ветер обдувает твое лицо, когда много еды, воды, становишься почти счастливым. Можно даже подремать, помечтать, пофилософствовать.

Например, какого черта я здесь забыл? За каким хреном меня сюда занесло? Ведь полстраны и знать не знает, где этот Афганистан. А что мы здесь воюем, и подавно никто в Союзе не знает. В газетах написано, что я, мои солдаты, и вся армия, сажаем деревья, строим школы, восстанавливаем дома и мечети, помогаем убирать урожай.

Сколько же урожая я помог собрать, давя гусеницами виноградники, а как удобно ремонтировать жилье, стреляя по нему из гранатомета. Радости у местных жителей от моего присутствия не наблюдалось, глаза счастьем не светились. Никто нам был не рад. Я совсем не так себе представлял все это.

Интернациональная помощь — это как война в Испании, где полмира помогало в борьбе с фашизмом.

А что тут? Мы воюем с местным населением, а также добровольцами или наемниками со всего света. Негры, арабы, европейцы. А наши успехи такие же, как и успехи американцев во время войны Вьетнаме. Чем больше воюем, тем больше сражается против нас. На место убитого отца встает сын, за погибшего брата мстит младший брат. Так может продолжаться до бесконечности. За пять лет ситуация только ухудшилась. Контроль осуществлялся над несколькими процентами территории страны, да и то только там, где находились военные городки, посты и заставы.

В официальной пропаганде, которую я тоже толкаю на политзанятиях, говорилось: если бы мы сюда не вошли, то в Афган вошли бы американцы. Это, конечно, вряд ли, а если бы и вошли, то по горам вместо меня ползали бы Биллы и Джоны. Хотя им Вьетнама по самые гланды хватило надолго.

Вероятно, Брежневу и компании захотелось расширить лагерь социализма. Экзотического социализма, в условиях средневековья. Есть же социализм в Туркмении и Таджикистане. Почему бы не построить его еще в одной азиатской стране? А то, как же так: Ленин, Сталин, Хрущев лагерь расширяли, а при товарище Брежневе — все по-прежнему?

Ну, а затем генсеки стали умирать один за другим, совсем обветшало руководство страны. А что делать с этой войной — никто не решил. Не до того как умереть, не успевали придумать. Пришел к власти, опубликовал мемуары и умер. Да и наша военная верхушка просто так эту войну не отдаст. Должности, звания, награды. Одних героев-генералов уже не один десяток! Стрелки на карте в тиши уютного кабинета рисовать — не в атаки ходить и под бомбежкой трястись. Небольшая война — самое выгодное дело для высокого командования из министерства и генштаба: уважение появляется у руководства страной (не даром хлеб едят, деньги получают), растет военный бюджет. В общем, за непонятные, придуманные высокие идеи, отдуваются солдаты и младшие офицеры. Вот теперь Сашку Быковского и экипаж его МТЛБ сожрал молох войны…

Руки грязные, рот забит пылью и песком, потное тело чешется, помыться бы… Несбыточная мечта… И несбывшаяся. Пока доползли до своих, уже стемнело, полевую баню свернули. Вот так всегда: все — для тыла, все — для штабов, все — для победы. А для фронта? Хрен с маслом!

* * *

Рано утром роты подтянулись к вертолетной площадке. Успели только пополнить запас патронов и гранат, получить паек на трое суток, набрать воды во фляжки.

Офицеры и сержанты шумят на солдат, я тоже внес свой вклад в суету, подогнав несколько бойцов легкими затрещинами. Не успеваем, поэтому торопимся.

Поздоровавшись с разведчиками, вдруг заметил висящего на ручке заднего люка БМП одного из вчерашних наших пленников.

Он стоял на цыпочках, голова свесилась на грудь, руки были скручены за спиной, а от связанных запястий была протянута петля на шею. Легкий ветерок шевелил на голове волосы и бороду.

— Что с ним, Петро? — спросил я у взводного-разведчика.

— Злой был очень и ругался, подвесили к дверце, надо было на цыпочках стоять. А он, гад, ругался и плевался. Ну, я ему и дал по «кокам». Зачем он встал на прямые ноги, так ведь дышать невозможно, — ухмыляясь, ответил Турецкий.

— Ну, вы живодеры!

— Ладно-ладно, умник, пойди с ними поговори по-хорошему, может, чего расскажут. Этот как встал на ноги и захрипел, так остальные наперебой все рассказывать начали.

— Хотя бы сняли его, а то завоняет и закоченеет.

— Ваш «дух» — вы и снимайте. Нам он уже ни к чему.

— Да пошел ты к черту!

Я сплюнул в песок, и, закинув поудобнее автомат через плечо, двинулся за ротой. Рядом проходил афганский батальон. «Зеленые» с ужасом смотрели на подвешенного. Мусульманин не должен быть повешенным — приняв такую смерть в рай к Аллаху не попадешь! Их командор что-то громко говорил нашему командиру полка, оживленно жестикулируя.

Подполковник Филатов, как африканский носорог, налетел на командира разведроты.

— Мудаки! Вы что вытворяете?! Почему «дух» висит? почему выставили его на всеобщее обозрение?! — с этими словами «кэп» врубил разведчику мощную оплеуху.

Галеева назначили ротным неделю назад, это был его первый рейд — и такой прокол.

— Ты что, всех нас под монастырь подвести хочешь, п… к х… в? Царандовец доложит в штаб, что мы тут над пленным зверствуем, и ты с роты слетишь, а я — с полка! Я тебя в порошок сотру, морду разобью, б… п…ст. — Далее нецензурная брань продолжалась минут пять.

Все это время командир тряс Сашку Галеева за грудки с такой силой, что его голова раскачивалась, как маятник. Ротный был на две головы выше, да и подбородок поднимал вверх, поэтому дать по физиономии командир никак не мог, а мог только треснуть пару раз в грудь.

Офицеры-разведчики пулей метнулись за броню и наблюдали, высунув головы, как жирафы.

Два солдата-разведчика подбежали и, срезав веревку, оттащили труп к ложбине. Через пару минут над телом уже возвышалась груда камней. Вот теперь полный порядок.

Вертолеты садились и улетали с площадки один за другим. Пригнувшись и закрываясь капюшоном масхалата от густой пыли, я заскочили в вертолет. Борт взвился в воздух, и началась дикая болтанка. Мы летели по ущелью, раскачиваясь из стороны в сторону, с борта на борт. Я сидел, вцепившись руками в сидение, мои бойцы испуганно смотрели в иллюминаторы, только снайперу не хватило места, и он лежал на мешке, катаясь по днищу и глупо улыбаясь.

Каменистая площадка в обрамлении гигантских валунов была довольно унылой. Роте повезло: задача стояла самая легкая. Все три точки совсем рядом с площадкой приземления. Одно угнетало и не радовало: в помощь и для контроля был придан зам. комбата Лонгинов, по кличке Ходячий Бронежилет. Этот высокий и стройный капитан на боевых действиях почему-то никогда не снимал с себя бронежилет. В горах он носил легкий вариант, а в «зеленке» и на броне — тяжелый бронник, вооружался с ног до головы, таскал почти «цинк» патронов, кучу гранат. Спортсмен, любитель альпинизма, «деревянный по пояс», он сразу нагнал на офицеров роты тоску и уныние. Только его нам не хватало для полного счастья! Лонгинов принялся подавлять ротного психологически. Сергей заметно нервничал и, отозвав офицеров в сторону, развернув для вида карту, начал давать указания:

— Мужики! Этот «дятел» сейчас будет мозги всем нам пудрить, а потом комбату про все недостатки доложит. Чтоб на постах солдаты были в касках и службу несли в бронниках! Особенно касается бронников! И чтоб по точкам бесцельно не бродили, не загорали. Ясно! Все — по указанным точкам!

Что оставалось делать? Только выругаться и выдвинуться по задачам. Не успел я со своим взводом организовать оборону, как был вызван Грошиковым.

На высоте в командирском укреплении стоял, широко расставив ноги, зам. комбата. В тельняшке и бронежилете, с биноклем на груди он смотрелся очень внушительно. Ну и чудак на букву М!

— Товарищ лейтенант! Очень медленно ходим! Приказы надо выполнять побыстрее, — возмутился капитан Лонгинов.

— Да я и так весь вспотел, так сильно торопился.

— Потеем мы все, а ваши шуточки сейчас из вас выйдут с очень большим потом. И нечего ухмыляться! Взять одного сапера, пулеметчика, санинструктора. — Еще четырех солдат и пройти через кишлак. Восемь человек вполне достаточно! Кишлачок просматривается с гор полностью, мы вас, если что, прикроем. Займитесь делом, найдите что-нибудь. Нужны трофеи, результаты. Вторая рота нашла миномет. Поработайте, и вы поработать, а не только языком молоть!

Медик-Степан при этих словах о спуске вниз, громко выдохнул и заматерился. Я огрызнулся:

— Но я тоже языком не мелю попусту, а с взводом работаю, да еще за батальон отдуваюсь.

— Вы это можете мне не говорить, за кого вы работаете. Это ж надо так умудряться: исполнять три должности и ничего не делать?!

— Это не вам судить, делаю или нет.

— Но-но, не хамить.

— А я и не хамлю. А как исполняющий обязанности замполита батальона считаю, что я работаю как замполит роты хорошо. И хотел бы получить задачу от командира своей роты.

— Во как! Завышенная самооценка у некоторых. Посмотрим, какой результат будет в «зеленке». Время на выход — тридцать минут. Уточняйте задачу у командира.

За широкой спиной капитана активно жестикулировал Грошиков. Он тряс кулаком, делал большие круглые глаза и строил мне страшные рожи. Лонгинов, он же Бронежилет, оглянулся и возмутился:

— Вы что, товарищ старший лейтенант, паясничаете? Думаете не замечу?

— Я не паясничаю, а замполиту батальона внушения делаю.

— Ну, это не замполит батальона, а случайность и недоразумение.

— Между прочим, эта случайность из рейда в рейд с нами ходит, а что-то штатный замкомбата с батальоном в горы не поднимается.

— Разговорчики! Старших — не обсуждать! Выполняйте мое распоряжение!

Сергей отвел меня в сторону и сказал тихим успокаивающим голосом:

— Ник! Не обращай внимание на дурака, не кипятись. Он ищет повода до тебя докопаться. Главное — не нарвись внизу на засаду, не влезьте на минное поле. Пусть сапер ходит везде впереди! Я думаю, там ничего нет, но если что найдешь — молодец! Только будь постоянно на связи, почаще выходи в эфир с докладами, и наш Бронежилет будет счастлив как ребенок.

— Серега! Дай нам ПК, а то людей с маловато, а мифическое прикрытие с гор — это для зеленых дураков, но уже не таких как я. Я теперь кое-что уже понимаю. Ведь внизу, если что случится, вы нам толком не поможете. Только разве что трупы собрать. Потом, через неделю.

— Ладно, давай аккуратнее. — Серега похлопал меня по плечу и пошел к Бронежилету.

Почему опять я? Почему этот заносчивый капитан меня так всегда достает? Откуда такая неприязнь? Я, правда, никогда в долгу не остаюсь, но что могу противопоставить заму комбата?

* * *

Кишлак был небольшой, вытянутый вдоль ручья, полтора десятка дворов. Частые ряды виноградников, немного ухоженных террас с клевером, пшеницей, кукурузой, коноплей. Тишина. Жителей не было. Дом за домом мы осматривали местность, и не было ни души, ни оружия, ни боеприпасов, ни животных. Ничего. В центре стоял самый большой «дувал», за забором росли орешник, шелковица, яблони. Это оказался «дукан». Много мешков с сахаром и мукой, ящики с чаем, корзины с яблоками.

Сержант под прилавком нашел автомат и радостный подбежал ко мне с обнаруженной находкой.

— Вот нашел, товарищ лейтенант! Я такого и не видел ни разу.

Это был итальянский автомат «Берета» и полный магазин патронов к нему. Больше ничего, кроме двух старых ружей (мультуков) и кривой длинной сабли, в деревне не нашлось.

Бронежилет находкам обрадовался, доложил о результатах в полк и приказал:

— Сжечь все, что горит, раз есть оружие, значит, есть и «духи». Поджечь склад с продовольствием и возвращаться «на базу».

Легко сказать «сжечь все, что горит». А чему тут гореть? Разве что соломе. Сараи с сеном загорелись быстро, соломенные крыши тоже. Склад продуктовый подорвал сапер тротиловой шашкой, пластитом свалили огромный старый орешник, ну это уже из баловства.

Когда мы поднялись наверх, Бронежилет подпрыгивал от счастья.

— Где трофеи? — воскликнул Лонгинов и, выхватив из моих рук автомат, принялся заряжать, разряжать, разбирать, опять собирать, щелкать всем, что щелкает. Поставил вертикально пару камней на валуне, сверху пустую банку и стал стрелять, пока не кончились патроны.

— Молодец, лейтенант, молодец, замполит! Можем, когда стараемся!

— А мы всегда стараемся!

— Не оговаривайся. Даже поощрение в штыки принимаешь, замполит!

— Товарищ капитан! Я солдат все время учу, что нет такого обращения, как «замполит»! Есть звание «товарищ лейтенант». Замполит, замполит…

— Ступай к взводу, а то снова меня заведешь, настроение испортишь, — рявкнул Лонгинов.

За его спиной Серега опять махал руками, качал головой и делал круглые глаза. Я развернулся и, забрав своих солдат, ушел во взвод. Говорить с ним бесполезно, лучше пойти поспать. Единственный плюс от этого прочесывания кишлака — поели плов, попили чай, виноград, орехи, яблоки — скрасили сухой паек. Теперь лечь и хорошо выспаться.

Выспаться не удалось. Рано утром рота получила задачу пройти по хребту вдоль всего ущелья, а это двадцать километров, и соединиться с афганским батальоном. Пока «зеленые» будут работать внизу, нам оседлать высоты и прикрывать сверху.

Как назло день выдался жарким, солнце нещадно пекло, а укрыться негде. Мой взвод отправили снова в ущелье продвигаться вдоль ручья и осматривать покинутые дома, а остальная часть роты шла по горам.

Первый двор пустой, второй тоже, третий, четвертый, в пятом ворота оказались заперты, и на стук вышел… белобородый старик. Ходячее приведение!

Сержант Худайбердыев сразу схватил деда за бороду:

— Аксакал — душман! Анайнский джаляп.

Это было узбекское нецензурное выражение, которое местные жители понимали.

— Стой-стой, убери руки, гад! — закричал я на сержанта.

Только получив пинка под зад, Худайбердыев выпустил бороду старика и начал кричать:

— Товарищ лейтенант! За что? Они все «духи». Его надо пристрелить.

— Не ушел, значит, не «дух». Да он к тому же очень старый.

— Да они все на вид старые, а ему наверняка всего-то лет пятьдесят. Не ушел, значит, это шпион.

Пока мы ругались, дед упал мне в ноги и что-то кричал, воздев руки к небу, слезы текли из глаз по щекам. Я поднял его за руку, похлопал по спине. Видно, понял аксакал, что солдаты могут пристрелить, а, почувствовав во мне начальника, он что-то быстро затараторил:

— Командор… командор… командор. — Это все, что было мне понятно.

— Успокойся, дед, шагай во двор, — подтолкнул я его легонько во двор.

Бойцы уже суетились по дому, заглядывая во все двери, во все сараи, подвалы, кяризы.

— Ханумки! — радостно закричал один из узбеков. — Ура!

— А ну, назад, всем выйти за ворота.

Я еле — еле сдерживал мусульманский интернационал. Казахи, таджики, узбеки, что-то бормотали по-своему, не желая уходить.

— Нужно под паранджу заглянуть! Может, это и не бабы, а «духи» маскируются, — кипятился Худайбердыев, — а то мы отойдем, а нам в спину стрелять начнут.

— Начнут стрелять в спину, если ты к женщинам под юбку будешь лезть!

Сержант сердито сопел, видно, очень хотел аборигенок посмотреть и пощупать. Только-только выгнав солдат со двора и успокоив старика при помощи таджика-переводчика, я вдруг услышал за забором дикий смех и свист.

Худайназаров скакал на белом-белом жеребце, другой солдат тащил ишака за ухо. Аксакал опять стал причитать и, схватив меня за руку, что-то быстро говорить.

— Мурзаилов! Успокой его. Скажи: никуда мы не заберем скотину. Эй вы, балбесы! Отпустите животных, мы уходим. Надо своих догонять.

— Товарищ лейтенант! Надо с собой коня и ишака забрать. Пусть пулеметы и миномет везут, а то мы сами как ишаки загружены, — закричал сержант.

— Папуасы! Оставьте животных! Худайбердыев! Вперед во главе колонны. Прекратить мародерство.

— Какой-такой мародерство? Трофеи это!

— Сейчас по башке обоим настучу, тебе и Алимову. Быстро слазь с коня — мы уходим!

— Можно тогда хотя бы их застрелить? Нельзя же «духам» вьючных животных оставлять! — продолжал канючить сержант.

— Эй вы, убийцы, быстро взяли мешки и бегом отсюда. Никого не убиваем, ни в кого не стреляем. Пленных в горы не берем.

Узбеки, что-то сердито говоря друг другу, нехотя побрели вдоль дувала, вверх к подножью вершины, на которую предстояло забраться. Высота небольшая, но метров на двести предстояло подняться. Обрадованный старичок, счастливый от того, что ничего не забрали, и что остался живой, улыбаясь и заглядывая мне в лицо, быстро говорил и гладил меня по руке.

— Дедок, шуруй домой. Буру бача, буру! — прикрикнул я, улыбаясь, и махнул рукой в сторону дома. — Пошел вон, старый осел!

Аксакал принялся кланяться и что-то громко бормотать.

— Мурзаилов! Что он говорит?

— Он вас благодарит, хвалит весь ваш род, желает счастья и много красивых жен.

— Какой добрый и щедрый старик. Спасибо, жен не надо — не прокормить. Главное, чтоб в спину не стреляли, когда отойдем от кишлака.

Через полчаса, забравшись на высоту и заняв оборону, я с удовольствием наблюдал за фигурами солдат и офицеров, ползущими вдалеке по крутому хребту. Целый день мы брели по долине, и теперь можно было немного подремать. Особенно радовался я мучениям Ходячего Бронежилета. Его колоритна фигура в горной экипировке с двумя автоматами и огромным рюкзаком виднелась далеко далеко. «Берету» он нес лично, никому не доверяя. (Оба трофейных ружья капитан сломал, а саблю я забрал себе). Добравшись до моего взвода и чуть отдышавшись, Лонгинов сразу принялся орать:

— Что там за скачки были? Вы что, ковбои на родео? Никакой дисциплины и организации!

— Да все нормально. Пока я с местным населением объяснялся, эти юные натуралисты с животным миром общались. Местное население претензий не имеет, радуется жизни.

— О вашем командовании и отвратительном управлении взводом мы в полку поговорим особо! А пока, лейтенант, занять вон то, дальнее плато за господствующей над кишлаком высотой.

— Это еще километра три по хребту! Я думал, что мы уже на задаче и можно готовиться к ночному отдыху, — чертыхнулся я вслух.

— Умничать будем в полку на подведении итогов. И умничать будут те, кто вернется живыми и здоровыми.

— Постараюсь вернуться, вашими молитвами, товарищ капитан, — улыбнулся я ехидно.

— Ну, ухмылки ваши сейчас быстро сойдут с лица. Приказываю, с расчетами пулеметов через пятнадцать минут сидеть на краю хребта над кишлаком! Время пошло. Бегом, марш!

Вот сволочь. Еще и издевается. Тут ходу на полчаса, не меньше. Придется бежать. Рота села отдыхать, а мы двинулись. Четыре бойца пыхтели рядом.Моему быстрому передвижению мешала трофейная сабля. Ее я решил привезти в полк и повесить на стене над койкой. Для форсу! Сталь — так себе, лезвие в зазубринах, но ручка из кости очень красивая. Вот только бежать с ней в одной руке, а с автоматом — в другой очень неудобно. Особенно не сподручно спускаться по каменным осыпям, петляя по тропинке, прыгая с валуна на валун.

Быстро сбежав со склона на плато, мы уже вскоре поднимались на маленький пригорок. Солнце быстро садилось за дальний горный хребет. Темнело в горах очень быстро. В тот момент, когда, казалось, еще минута — и мы на нужном пятачке, откуда-то засвистели пули, и у самых ног, и вокруг нас защелкали рикошеты, и донеслось гулкое эхо автоматных очередей. Бойцы кубарем покатились за спасительную каменную гряду.

— Зибоев! Откуда стреляли?

— Нэ знаю, кажется, сбоку, — ответил пулеметчик.

Молодой младший сержант Лебедков показал рукой в сторону параллельной каменной гряды.

— Вон пещера, может, оттуда били? Очень кучно. Пули прямо за пятками легли, в вас метили.

— Ну, сержант, рывком за гряду, там оглядимся и отобьемся. Вперед!

Мы вскочили и бросились к небольшим камням. За ними шел пологий спуск, и сбоку нас было не достать. Вновь засвистели пули, рикошетили от камней, я навзничь ласточкой нырнул за камни, бойцы упали рядом. Все мое тело от головы до пяток била нервная дрожь.

— Все целы? Не ранены, не зацепило?

— Целы.

— Нет.

— Нет, — дружно забормотали и при этом матерились солдаты.

— Юра! Огонь из автоматов всем расчетом по пещере! Зибоев! С пулеметом ползи на правый фланг и молоти по всему, что зашевелится.

Вчетвером начали вести огонь по пещере и вдоль всего склона. Расстреляв по паре магазинов, я приказал прекратить огонь. Надо послушать, осмотреться, откуда по нам бьют.

— Расчет, за мной на задачу, ползком! Быстрее! — скомандовал я и пополз первым.

— А пулемет как же? С ним ползти, особенно со станком, неудобно, — заныл сержант.

— Ничего! Жить хочешь — поползешь со станком не то что на спине, а в зубах!

Со стороны Зибоева раздалось несколько очередей и радостные вопли. Я на карачках перебежал к нему и увидел, что в ущелье, возле большого валуна валялся убитый осел. В этом направлении по огромным камням пулеметчик и стрелял короткими очередями.

— Что там?

— «Дух» за камнем спрятался. От камня к камню перебегает, гад. Нэ уйдешь, шайтан.

Действительно, от камня к камню то переползал, то перебегал какой-то человек, и в конце концов он спрятался за холмом.

— Быстрее на задачу, мы его из «Утеса» достанем.

Когда вся группа выскочила на склон, пулемет уже стоял на станке и пулеметчики приготовились к бою.

— Парни, выбирайте себе мишени в этом бандитском гнезде. Все, что бегает, должно лежать!

Два пулемета и два автомата принялись обрабатывать кишлак. Первой упала корова, затем ишак, затем человек, затем еще человек. Зажигательные 12,7-миллиметровые пули подожгли несколько стогов, пару сараев. Постепенно по нам с нескольких точек открыли ответный огонь. В бинокль я увидел, что большая группа мужчин убегает из кишлака в дальнее ущелье, на ходу изредка огрызаясь автоматным огнем.

Ну, да ничего! В-вот должна подойти на помощь вся рота, тогда будет гораздо легче подавить сопротивление.

— Перенести огонь вон в ту дальнюю лощину. Видите: народ бежит? Достанем?

— Достанем, — успокоил меня братец-мусульманин и принялся молотить из ПК, посылая очередь за очередью.

Вскоре закончилась лента, он быстро заменил ее полной и продолжил вести интенсивный огонь. «Утес» стрелял реже, выцеливая, у нас к нему было всего две ленты, и вторая из них уже заканчивалась. Я выбрал двор, в котором что-то копошилось, оттуда вроде стреляли, и бахнул туда из «Мухи». За спиной послышался топот приближающейся роты. Бойцы подбегали, падали на землю за камни, рассредоточивались и сразу начинали вести огонь.

Я посмотрел в бинокль: далеко в лощине лежали человек двадцать. Может, убитых или раненых, а может, кто-то и залег, замер, притворился мертвым.

Подбежал зам. комбата и сразу заорал:

— Прекратить огонь, прекратить огонь! Стоп! Стоп!

— Как прекратить огонь?! Эти козлы нас отметелили, мы тут как ящерицы ползали, чудом уцелели, а теперь — прекратить огонь? Оттуда из распадка, где теперь только тела валяются, пять минут назад отстреливались. Это, кроме того, что нас чуть не перебили из пещеры, когда мы выдвигались сюда. А по вам разве не стреляли? — удивился я.

— Замполит! Кончай войну. Прости меня, засранца, но это я по тебе стрелял! — заорал в прямо в мое ухо Грошиков.

— Серега! Это уже не смешно! Как это ты стрелял? Ты что, действительно, конченый дурак?!

Сергей обхватил меня за плечи и потащил в сторону. Бронежилет смотрел в бинокль и делал вид, что его произошедшее не касается.

— Ты понимаешь, какая штука вышла, — тихо забормотал он, — прости меня, контуженого идиота. Виноват этот чертов Бронежилет-Ходячий! Он смотрел-смотрел в карту, потом уставился в бинокль и как заорет: ««Духи» впереди замполита, их главарь бежит с саблей!» Он же не видел ее у тебя. Ну он схватился за автомат, да давай стрелять. Я тоже не ожидал, что ты так буквально исполнишь его приказ и примешься бежать к кишлаку. Вы действительно, за пятнадцать минут к задаче вышли! Я подумал, «духи» убегают или засаду на вас делают. Ну, мы ротой и давай по тебе колотить. Счастье, что сразу не попали, а после того, как первыми очередями не завалили вас, я решил в бинокль посмотреть, поправку на ветер сделать. Смотрю: твою мать, это ты мечешься. Виноваты сумерки — плохо видно. А так, если бы не посмотрел в бинокль, еще пара очередей и лежать бы вам всем на том гребне.

— Долбаный Бронежилет и ты тоже. Мудаки, что с вас возьмешь.

Я с ужасом смотрел на него. Мои глаза невольно округлялись и расширялись.

— Ты чего шары выпучил? — заулыбался Серега. — Все уже позади. Два раза я тебя не подстрелил, но в третий раз точно дострелю!

Он громко и глупо заржал.

— Дурак ты поручик и шутки дурацкие. Я из-за тебя целый кишлак уничтожил! Куча народа по полям валяется, все горит, а ты ржешь!

— Но они же отстреливались, значит, все это было не зря! А если и зря, то не все. Ха-ха-ха.

— Сволочь ты, поручик, а еще друг. Чуть не убил меня и даже не переживаешь. Гандон!

— Да переживаю, переживаю. Не такой я и гандон! — Грошиков обнял меня и принялся мять ребра так, что они захрустели. — Могу даже слезу пустить и на колени встать. Прошу прощения.

Серега хоть и встал на колени, но головой при этом почти доставал до моего подбородка. Дурило длинноногое!

— Ну, Сергей, теперь моя очередь стрелять в ответ. Молись, чтобы я тоже промахнулся. Но это очень трудно сделать, ты ведь такой длинный.

— Вот тебе и благодарность за то, что в него не попали!

Бронежилет тем временем докладывал комбату обстановку в нашем районе. Что-то доказывал, что-то возражал, а потом благим матом призвал офицеров к себе.

— Грошиков! Уводи роту обратно на вершину хребта. Ночевка будет там. Сейчас прилетят «крокодилы», обработают кишлак, а затем будет бить артиллерия.

— Рота, сбор, быстро уходим! — заорал Сергей. — Быстрее, быстрее, быстрее! А то еще зацепят вертолеты замполита по ошибке.

Да, это они могут, бухнут и глазом не моргнут, с такой высоты мы для них, что муравьи ползающие, свои или «духи» — им не разобрать. Едва-едва рота убралась на безопасное расстояние (хотя разве можно быть в безопасности, когда в небе наши асы, уничтожающие внизу все живое), как налетели четыре вертолета и принялись сеять в долине смерть и разрушение. Хотя все, кому надо было, уже сбежали. Затем ущелье, куда убежали «духи», обработала артиллерия. Под ее грохот мы наспех построили укрепления и улеглись на ночевку.

Но не тут-то было. Часа не прошло, как новый приказ: сниматься со стоянки и двигаться по хребту до ручья для соединения с афганским батальоном.

Серега в задумчивости почесывал череп.

— Н-да, ночью мне еще ни разу не приходилось бродить по горам. Вот, черт бы их побрал, всех штабных начальников. Без отдыха, без сна. Часов до четырех придется идти. Ну, ладно. Командиры взводов! Организовать укладку мешков, чтоб ничто не звенело, не гремело. Идти бесшумно, без криков, без матов. Ругаться только шепотом.

С этой минуты вся вершина, как живая, зашипела. Солдаты, сержанты и офицеры шипели друг на друга. Через полчаса колонна вышла. Я теперь брел, подгоняя отстающих. В замыкании трое: я, Мурзаилов с ПК и санинструктор. Едва какой-нибудь «умирающий» солдат падал без сил, пулеметчик занимал оборону, я со Степаном приводил его в чувство.

Нашатырь, вода, затрещины — все, чем богаты. Времени долго отдыхать нет, отстанем-заблудимся, пропадем.

Бойцы роты перемещались тихо, как призраки, без шума, без стуков, без матов. Часа в три ночи мы, наконец, выбрались к ручью. Темно, не видно ни зги. Пулеметчиков разместили на высотках, сидим — ждем. А вдруг вместо афганского батальона придут «духи»?

Ожидание было совсем недолгим. Вскоре вдоль ручья появились тени, которые материализовались в людей. Афганцы. Знакомый по десантированию комбат! Наши таджики криком остановили их, и ротный пошел на переговоры. Сергей вернулся через несколько минут.

— Все нормально, это отличные ребята, они все понимают. Комбат-молодец, учился у нас, в Ташкенте!

— Что он будет делать? Какой у него приказ? — переспросил Бронежилет.

— Им приказано идти с нами и действовать совместно. Мы идем впереди, они — за нами. Двигаем! Замполит, ты снова замыкаешь с пулеметчиком и санинструктором. Смотри только не уйди к «зеленым», а то обратно не примем.

— А ты меня еще раз с «духами» не попутай, — огрызнулся я в ответ.

Вот так, опять на марше в хвосте. Да еще ночью. Самое главное — с ослабевшими солдатами не отстать и не потеряться. Прохладная ночь радовала душу, и идти было легко и более-менее приятно. Если только может быть приятным марш по горной местности с полной выкладкой.

Еще до первых лучей восходящего солнца мы вернулись на ту же точку, откуда весь предыдущий день топали по горам. Здесь ничего не изменилось. Пустые банки по склонам, запах человеческого кала и мочи. Хорошо бы в темноте не наступить на кучу дерьма, своеобразные мины-ловушки вокруг позиций. К этим минам на ночь добавляем сигнальные мины. После проверки укрытий саперами (нет ли настоящих мин — ловушек), можно спать. Блаженство вытянуть ноги и расслабиться…

…Завтрак. Баночка с компотом, еще меньших размеров баночка со свининой, сухарь, галета, кружка чая. Те, кто курят, закурили. У кого есть сигарета — сигарету, у кого нет целой сигареты — курит окурок или «бычок», свой или чужой. Если дадут. Какое счастье быть некурящим! Смешно и одновременно грустно наблюдать, как мой боец-связист нашел несколько совсем мелких-мелких окурков, распотрошил их, собрал в кучку и со светящимися радостью глазами, дрожжащими пальцами свернул из газетки самокрутку. В роте некурящих мало. Я, Острогин, Степа — санинструктор и Витька Свекольников. Все остальные мучаются и страдают. Страдают оттого, что курят всякую дрянь и курят ее часто. На марше дымят, на привалах дымят, а когда лежат на горе, так от безделья махорят почти каждые пятнадцать минут. Закурят и тоскуют по дому, задумчивые и печальные. Как старики на завалинке в деревне.

В ущелье вошла наша разведрота, и афганцы, весело помахав нам на прощанье, спустились к ним на помощь.

Вскоре они скрылись в ущелье. Им предстояло войти в кишлак вправо по ручью, туда, где находилось большое скопление домов. Эти домики мы не проверяли, позавчера Лонгинов мне не велел их обследовать.

Через час из-за горной гряды показались дымы. Что-то подожгли, очень хорошо горело. Вскоре раздались выстрелы, взрывы. Серега вдруг выскочил из «эСПСа» и, громко матерясь, начал командовать по связи. Я подбежал к нему.

— Что случилось?

— Беда с разведкой! Засада! У них уже куча раненых. Берем пулеметы, санинструктора, твой взвод. Тебя, само собой разумеется. Товарищ капитан, вы ротой покомандуете без меня?

Это он уже Бронежилету.

— Покомандую. А надо ли самому? Может, там замполита хватит с командиром ГПВ?

— Нет, не хватит. Я там нужнее. Мой опыт — великое дело! На сборы — три минуты, брать только боеприпасы и воду.

Побежали: вниз, вверх — и вот мы оседлали гребень. Пулеметы установлены, «Утес» собран. Взводный Голубев сам лично его зарядил и начал прицеливаться. На противоположном склоне вокруг пещеры лежали раненые разведчики. Из пещеры велась интенсивная стрельба. Разведка была зажата так, что голову не поднять. Скальная стена нависала над ущельем, узкая тропка стелилась вплотную к ней. Раненых не вытащишь, ведь стрелял «дух» и вправо, и влево. Просто беда!

— Пулеметам — огонь по всем дырам: непонятно, откуда он, собака, бьет. Автоматчику, снайперу — всем огонь! Огонь! — зло орал Грошиков.

Бешеный огонь заставил «духа» или «духов» заткнуться и затихнуть.

— Разведка, что у вас? — запросил по связи Сергей.

— Засада! — ответил Галеев по связи.

— Это я вижу! Как дела, какие потери?

— Шестеро ранено, один убит. Прижали нас на тропе. Головы не поднять. Видите: две щели в камнях?

— Видим.

— Вот оттуда «дух» и бьет. Он стоит, обложен камнями — достать тяжело. Прикройте нас пулеметным огнем, сейчас взводный по верхнему козырьку подползет, тогда прекратите стрельбу. Турецкий бросит гранату сверху, только так можно «духа» достать. Не зацепите Петра.

Мы принялись стрелять, не жалея патронов. Пулеметы били по расщелинам очень точно, но, несмотря на наш бешеный огонь, афганец продолжал «огрызаться». Я посмотрел в бинокль: взводный подползал по каменному козырьку все ближе и ближе.

— Прекратить стрельбу! — заорал Серега.

Петя подполз совсем близко и бросил в пещерку одну за другой две гранаты. Бах! бах!!! Солдаты подбежали к пещере и снизу за ноги потянули стрелка. Вытащить никак не получалось. Наконец выдернули и давай его пинать. До нас доносились мат и дикие вопли солдат и этого мятежника.

Удивительно, он, несмотря на множество ранений, он был еще жив. Два разведчика, матерясь, распороли афганцу живот ножами и бросили тело в ущелье. Эхо донесло что-то гортанное нечленораздельное.

Взяв санинструктора и пехоту, мы отправились вниз, сверху нас прикрывали пулеметы. Один взводный и шесть солдат были серьезно ранены. Перевязали их наспех и потащили наверх на площадку. Пещера, где засел мятежник, оказалась складом, а он его охранником — смертником. Из склада вынесли более сотни реактивных снарядов и множество выстрелов к гранатометам, патроны, мины. Все это добро перед отходом саперы подорвали. Когда мы уже вернулись на горный хребет, в небе появились вертушки. Прилетевший вертолет забрал погибшего и раненых. Разведчики заняли нижнюю площадку, а мы обнялись на прощание с Турецким и Галеевым, ушли обратно к себе. Весь вечер, пока не заснул, перед глазами стояли израненные тела разведчиков и окровавленный афганец, звереющие солдаты, кромсавшие тело столько бед принесшего врага.

Утром роту с площадки сняли вертолеты. Вот и вся война, возвращаемся в полк. Броня ждет команды начать движение, выстроившись в ротные колонны. Полк стоял вдоль речушки, протекающей в зарослях кустарника. Я подошел к пологому берегу помыть руки. Разулся и, блаженствуя, подержал ноги в мутной грязной воде. Грязной, но прохладной. Приятно. Огляделся вокруг: на том берегу — и справа, и слева — стояли афганцы и поили скот, женщины полоскали белье, мылись. На нашем берегу солдаты умывались, стирали носки, портянки. И то, что сверху по течению воду пили овцы, нисколько не смущало женщин, невозмутимо стирающих белье.

Я вернулся к машинам, офицеры и прапорщики роты стояли тесным кружком и о чем-то оживленно беседовали, громко смеялись.

— Над чем ржем, отцы-командиры? — предчувствуя подвох, и опасаясь, что это надо мной.

— Смеемся над тем, как ты саблю трофейную сломал, — ответил взводный Эдик.

— Вот смеху-то было бы, если бы тупой Бронежилет меня там завалил…

— Это точно! Тебе нужно держаться подальше не только от Грошикова, но теперь и от Бронежелета, — улыбнулся Острогин.

— Насколько подальше? На дальность прямого выстрела из автомата или на пушечный выстрел?

— Ну, что-то близкое к пушечному выстрелу. Главное, чтоб он по ошибке вертушки не навел. Ха-ха, — засмеялся Голубев, — Длинному еще полгода служить, так что все это время ты в зоне повышенного риска.

— Это точно! Он в меня стреляет чаще, чем «духи»!

— Эй, солдат, — окликнул Эдуард проходившего мимо бойца. — Свекольникова — водички принеси. Бегом!

Довольно неприятный тип этот Эдик. Грубый и хамоватый с солдатами, наглый и надменный с офицерами. Ярко выраженный карьерист, по трупам пойдет. Здоровый, как буйвол, с широким торсом и мощными руками. «Супермен» хренов.

Солдатик очень быстро вернулся с полной фляжкой и протянул ее командиру взвода. Грымов сделал три больших глотка и сморщился. Передал фляжку Острогину. Серега взял ее и только собрался было глотнуть, но я его придержал.

— Витька! А ты откуда воду принес? Не из речки случайно? — заорал на него я.

— Из речки, — глупо улыбнулся солдат.

— Н-да, там ты видел, какая вода течет?

Острогин с фляжкой в руке, вытаращив глаза, молча и тупо смотрел на молодого бойца.

— Видел, — ответил чумазый Свекольников.

— Ну, какая она? — спросил Сергей угрожающе.

— Грязная…

— А какого же черта ты ее набрал и командирам пить даешь? Эдик, в речке той и ноги моют бойцы, и носки стирают, а местные скотину поят и белье стирают. Сплошной гепатит с холерой вперемешку.

Надменный Эдик мгновенно стал белый, как мел.

— Убью! Убью, гад такой! Задушу…

Солдата как ветром сдуло, от греха подальше, словно его и не было.

— Итак, Эдик, выбирай: малярия, гепатит или холера, — засмеялся техник предлагая варианты заболеваний.

Острогин, все еще державший фляжку в руках, зашвырнул ее в кусты.

— Серега, не разбрасывайся ротным имуществом, — крикнул весело Грошиков, — болеть ведь не тебе же, Эдику!

* * *

Болеть, действительно, пришлось не Острогину, а Эдику, выпившему ту мутную воду. Болеть долго и серьезно. Гепатит оказался очень «жестким», в тяжелой форме. Витькина ли фляга воды свалила его, или в горах зараза какая прилипла — неизвестно, но только на пару месяцев взводного мы лишились. И без того с офицерами в роте был постоянный некомплект, а тут опять потеря. Не офицерский коллектив, а настоящий проходной двор! Такая нелепость…

Больше всего страдал Свекольников: боялся возвращения лейтенанта. Он переживал и мучался от того, что выступил в роли «отравителя», и от страха расплаты, которая может наступить после выписки из госпиталя офицера.

Мы же отнеслись ко всему философски. А, может, Грымову повезло. А то вдруг завалили бы его «духи» за эти месяцы? Мишенью-то Эдик был уж очень большой и приметной.

Глава 8. Проклятые Черные горы

С каждой минутой я все больше и больше ненавидел идущего впереди меня сержанта. Парень был из тех, на ком «природа отдыхала». Маленького роста, рыжеватый, с веснушками, которых хватило бы на пятерых, с торчащими ушами, да еще и кривоногий. Вещмешок отвис и при ходьбе стучал ему по заду, а сапоги были явно на пару размеров велики, и поэтому он шлепал ими, запинался, спотыкался. Мы с этим олухом все больше отставали от уходящей роты. Рота спешила и почти бежала, все быстрее и быстрее вниз с хребта в район, где стоит наша техника. Автомат у бойца висел на одном плече, на другом он нес ствол от пулемета «Утес». Силуэты солдат начинали таять в раскаленном мареве воздуха. Разрыв между нами и ротой постепенно увеличивался. Два часа я его подгонял пинками и матами, но это помогало все меньше, скоро нас нагонят «духи», и тогда нам крышка, как только они выйдут на прицельную дальность, так здесь мы оба и ляжем. Умирать сегодня не хотелось. А когда хотелось? Да, никогда!

— Эй, сержант, отдай мне ствол, а то скоро умрешь совсем. И какой «козел» поставил тебя учиться в учебке на пулеметчика? — хрипло проговорил я.

— Я не виноват: куда послали, там и служил, — ответил сержантик.

В глазах его была затравленность, переходящая в ужас, он начинал понимать гибельность нашего положения. Связи у нас нет, рота быстро движется к технике, а я и этот «осколок» советской военной угрозы, ползем как черепахи.

Как всегда в мою задачу входит собирать, подгонять и выводить отстающих доходяг. Сейчас мне достался этот молодой сержант из гранато-метно-пулеметного взвода Юра Юревич. Это был его первый рейд, который мог стать последним.

— Товарищ лейтенант, я не виноват, это старшина дал мне таки велыки сапоги. Я ему гаварыл, что они хлябают, а он сказал: других няма.

— Ладно, «бульба» недоделанная, хватай автомат и бегом, быстро как только можешь.

Глаза его радостно загорелись. Мое решение облегчить его ношу, сержанта очень обрадовало, однако скорости ему не прибавило. Теперь мешал вещмешок, который почему-то все ниже отвисал, а автомат болтался и цеплял ноги. Юра все свои усилия сосредоточил на борьбе с ним.

— «Бульбаш», ты не надейся, что я и автомат за тебя понесу, у меня всего две руки, два плеча.

— Да я ничего и не думаю, — задыхаясь, ответил Юревич, но в серых глазах мелькнула наглая надежда (подлая мыслишка).

— Стоп! Быстро переобувайся и перебери шмотки в вещмеке.

Он вытряхнул содержимое из мешка: две минометные мины в самом низу, четыре гранаты, мешочек с патронами, сверху одежда и пара банок сухпая, пустые фляги.

— Меняем местами барахло. Клади мины — в самый верх. Быстрее перематывай портянки.

Я посмотрел в сторону вершины хребта, там были уже видны фигуры наших преследователей. Пора чуть охладить их пыл. Дав длинную очередь для острастки — пусть не спешат — догнал сержанта.

— Бегом, бегом, пехота зачуханная! Мать твою!

И в довершение тирады дал ему под зад «сочного» пинка. Сержант приободрился и поскакал гораздо резвее. Теперь со стволом пулемета уже не успевал за ним я сам. Тельняшка мокрая насквозь, рюкзак хоть и полупустой, а остатки боезапаса тянут плечи к земле. К земле давил и двенадцатикилограммовый ствол. Как он его нес предыдущие пятнадцать километров? Теперь мне предстоит бег по хребту со стволом!

Дышать становилось тяжелее. Черт меня дернул на эту войну. Где были мозги? Доброволец хренов. Так и пропаду ни за что. Хорошо, если легко, а если с мучениями?

Солнце медленно садилось и палило не так ужасно, как в полдень, но все равно палило. Хотелось пить, но воды не было. Кончилась еще утром. Мои семенящие шаги и легкая трусца Юревича совпадали по частоте, а его надрывное дыхание и мое, тоже сливались в один хрип. Загнанные боевые лошади. Когда же ротный заметит, что мы гибельно отстали? А, может, видит, материт, но надеется, что успеем уйти, и не хочет всех угробить?

Сзади послышались первые выстрелы, очереди пока не долетали, но так долго не может продолжаться. Проклятый ствол! Снова переходим на бег. Выстрелы придают ускорение. Хочется жить.

Впереди возникла гряда небольших камней, ствол с плеча на землю — очередь по горному склону повыше и еще одна — поближе. Меняю пустой магазин в лифчик-нагрудник, полный — в автомат. Теперь меняем ношу: ствол пулемета в руку, автомат на плечо, легче не становится, вновь возвращаю ствол на плечо. Чтоб треснул тот, кто придумал такой тяжелый пулемет, хорошо хоть он разборный. Быстро догоняю Юревича, руки для подзатыльника заняты, потому вновь отвешиваю ускоряющий пинок.

Это действует, но только минут на пять. Главное, чтоб он не упал и не совсем не отказался идти. Тогда «кранты», его не бросишь, а сил тащить нет. Тогда нас «духи» нагонят быстро. Финалом будет короткая перестрелка, и придется себя любимого подорвать гранатой. А не хочется. Прямо жутко не хочется.

— Юрик, милый, давай скачками, быстрее! Пошел на хрен с подскоком и притопом. Жить не хочешь что ли?

Умоляющие глаза на грязном лице говорили, что хочет, но почти не может хотеть жить. Больше всего бесили эти хлюпающие сапоги, в которых он был как мальчик-с-пальчик и кот в сапогах одновременно.

Пули внезапно зарылись в каменистый склон совсем рядом. Вот это уже совсем плохо. Это уже полный абздец. Как они быстро бегут, гады. Видимо, преследователи спешат налегке.

Но эта «духовская» очередь придала силы и сержанту, и мне. Минут пятнадцать мы неслись как метеоры, с хрипом, с клекотом рваного дыхания в горле, слюна пересохла в запекшейся глотке. Сердце бешено рвалось из груди. Молотом бьет пульс в висках, ноги как чугунные, но бежать необходимо. Проклятый ствол! Бросить нельзя: пулемет без него — кусок железа, а запасного ствола в горах нет.

Не останавливаясь, разворачиваюсь и пячусь спиной. Даю очередь вдоль склона из автомата, зажатого прикладом под мышкой, не прицельно, но пусть «духи» сильно не спешат и не радуются добыче прежде времени.

До меня долетел вопль дикой радости Юревича.

— Наши! Вижу наших! Скорее, товарищ лейтенант!

Ну, вот, теперь он меня подгоняет…

Два бойца сидели и ждали нас на склоне, который резко переходил в обрыв к горной речушке.

Это был Дубино, земляк моего сержанта-недотепы, и Сайд — пулеметчик.

Тем временем наша рота нашла брод и перебиралась через реку.

АГС, поставленный на вершине с другой стороны каньона, издал несколько хлопающих звуков. Это ротный нас прикрывал, а это уже хорошо, просто отлично. Живем! Спасены!

Вот почему рота пропала из виду, они просто были в ущелье, и я их не видел.

Дубино набросился на Юревича.

— Ну, ты, уеб… к! Не позорься, сопли в кулак и вперед! Урода! Почему ствол у лейтенанта?! — И бац! — затрещина.

Что он мог сказать? В ответ — только плачущее хмыканье. Дубино — сержант поопытнее. Воюет на полгода больше чем я, бывал во многих переделках, и это меня успокаивает. Вместе обязательно выберемся.

— Сайд! Прикрывай наш спуск. Три-четыре очереди, с перерывами, и затем догоняй. Пять минут на все. Не задерживайся, мусульманин. Юревич быстро вниз! — отдавал я на бегу приказы бойцам.

Эх, теперь мне уже гораздо легче дышать и командовать.

— Товарищ замполит, отдайте ствол — я понесу, — приходит мне на помощь Дубино.

— Васька! Сколько раз говорить, не замполит, а товарищ лейтенант!

— Да какая разница.

— Большая! К тебе же подчиненные как к сержанту обращаются, а не как к командиру отделения.

— Ну и что, пусть хочь как обратятся, главное, чтоб я понял.

— Так положено по уставу. Ты же к ротному «ротный» не обращаешься?

— Нет, он за это в лоб даст.

— Вот видишь. Придется и мне тебе двинуть, может, поймешь.

— Да ладно, я запомнил.

— Не ладно, а так точно! Ты не Дубино, а дубина.

— Ну, так точно…

— Да не ну, а так точно!

— Ну, что вы прикапываетесь, а, товарищ замполит?

— Эй, Дубино, ты и есть дубина! Ну, какой ты, к черту, сержант!

— А я и не просился. Поставили, вот я и сержант, а вообще я пулеметчик, учебку не заканчивал, на сержанта не напрашивался.

— Отставить разговорчики, сержант.

— Ладно, отставить — так отставить, товарищ замполит.

— Дубино!

— Да что, Дубино! Дубино!

— Ничего, пошел вон! Бери ствол и пулей вниз за своим земляком.

— Товарищ замполит, — подал голос пулеметчик, — мене стрелять?

Тьфу, еще один чудила! Этого таджика из глухого таджикского кишлака воспитывать уже не хотелось, да и силы кончились, пусить обращается как вздумается, как умеет.

— Стреляй! И тоже пулей вниз.

Довольный, с хитрой улыбкой Сайд-пулеметчик выпустил очередь в сторону «духов», практически не целясь.

— Чего не целишься?

— А куда, я ныкого нэ выжу!

— Ладно. Стреляй и не залеживайся, спускайся.

Мы с Дубино догнали Юревича уже в речушке. На том берегу он, виновато глядя на нас, зашмыгал носом.

— Васька! Отдай ствол, дальше я сам понесу.

— На, уеб… ще, сам чуть не пропал и замполита чуть не погубил.

— Ну, не пропал же, не погубил же. — солдат хмыкнул, утер нос и довольный жизнью зашлепал по берегу со стволом на плече.

На пригорке копошились несколько солдат, и цепочка вытягивалась вверх по склону. Это были не опытные бойцы, а в основном в молодые солдаты, только пришедшие в роту, слабые, обессилевшие, мечтавшие упасть и никуда ничего не тащить. Сплошное пушечное мясо! Люди, пока мало готовые к войне.

— Эй вы, трупы, вперед, — зарычал Дубино.

Мы вдвоем принялись подгонять наверх весь этот балласт роты. На берегу речушки с пулеметом залег Зибоев (еще один брат-мусульманин).

Пулемет ПК на оставленном нами склоне строчить прекратил, и Сайд быстро-быстро спускался к нам.

Времени в обрез, скорей нужно уходить. В этой суетящейся толпе вдруг произошло какое-то замешательство. Идущий в цепочке солдат с гортанным криком рухнул на камни. Моментально к нему подскочил санинструктор Степан. Лежащий солдат закатил глаза, протяжно и жалобно застонал. Впалые щеки приобрели землистый цвет, из горла вырывались лишь хрипы. Вдруг он громко застонал:

— Ооойй! О-о! О-о-о!

— Грузин, сволочь, не умирай! — заорал медик.

— Чмо болотное, открой глаза! — рявкнул Дубино.

— Дыши, дыши, гад! — принялся хлопать солдата по щекам я и переживал, чтобы солдат не умер.

Дубино, я и санитар Бандера, тщетно пытались привести его в чувство. Остальные новобранцы сели вдоль склона, испуганно и затравленно глядели на упавшего Тетрадзе.

— Колесо! — крикнул я ближайшему. — Бегом за водой!

Степан вколол лежащему промодол, вылил на лицо и в рот флягу воды. Мы с трудом сняли с головы раскаленную каску, стащили вещевой мешок, станок от «Утеса», бронежилет, расстегнули гимнастерку. Колесников принес в каске воды, плеснул ее на голову и грудь. Потом принес еще раз. Грузин открыл глаза, увидел наши злые рожи и тут же снова закрыл глаза.

— Ооо-о-о!

— Ну, хватит, чучело, стонать! Вставай давай, вставай, не умрешь! — Меня уже бесили эти стоны.

Пулеметчик спустился с гребня склона и залег на нашем берегу реки. Нам надо срочно уносить ноги, а тут такая беда…

— Дубино! Этих доходяг живо наверх, а я — к пулеметам!

Юревич со стволом резво полез вверх по склону, чтоб не досталось нести снаряжение помирающего Тетрадзе. Всем остальным Дубино распихал станок от «Утеса», бронежилет, мешок, мины от миномета, сам взял автомат.

— Наверх, живо! Быстрее, засранцы, шевелить ягодицами! — рявкнул сержант.

У берега речушки лежали оба «брата-мусульманина» и о чем-то мирно, как дома, беседовали на своем языке.

— Мурзаилов! Ждем несколько минут, и как только последние доходяги выберутся, тогда уходим и мы!

Пулеметчик нехотя прервался и с уверенностью бывалого солдата на ломаном, гортанном языке, отдаленно напоминающем русскую речь, начал костерить молодежь, горы, жару, солнце. На его сером, обветренном, заросшем щетиной лице появилась ободряющая улыбка. Как он умудрялся постоянно зарастать щетиной до самых глаз? Загадка. Недаром он с высокогорного Памира.

По ручью никто не шел, «духов» нигде пока не видно, поэтому нужно быстрей уходить. Мы дали в обе стороны вдоль ручья несколько длинных очередей из пулеметов и тоже побежали. На вершине склона нагоняем выползающих измученных солдат.

Смотрю на их лица, вглядываюсь в их глаза. Выдержат ли? Смертельная тоска и усталость. Пот струится по лицам и телам ручьями, гимнастерки белые от засохшей соли (это едкий солдатский пот). Пыльные сапоги и ботинки хлюпают растоптанными подошвами. Они карабкаются, как вьючные мулы. Хрипы, кашель, мат. Мало обстрелянная молодежь пока плохо справляется с выпавшей на ее долю войной. Ну, ничего. Через три-четыре месяца это будут нормальные солдаты — те, кто выживут! Те, кто не будут стараться «закосить» и сбежать куда-нибудь в тыловое подразделение (в санчасть или же госпиталь).

Сержанты затаскивали на вершину склона выдохшихся. Я тоже от протянутых рук не отказался.

Ротный взглянул насмешливо.

— Дополз? Я думал, ты пропал с этим маломерком и вертушки нужно вызывать — выручать.

— Да, это еще ничего — наш грузин чуть «дуба не дал». Еле-еле откачали. Давай бойцов немного разгрузим, постреляем по «духам»?

— Сейчас доложу Подорожнику обстановку и отдолбимся.

— Связист! Связь с комбатом!

Я пошел вдоль лежащих ничком солдат. Вроде силы их покинули, умирают и никогда не оживут, но дай команду и, проклиная все, пройдут еще и еще много километров, сколько надо, и будут идти, пока не выйдут на задачу. А куда денешься?

— Артиллерист! Ставь миномет, комбат дал добро пострелять по «духам». Наводи по тому склону и молоти вдоль хребта метров на пятьсот, расстреляй все мины. АГС и «Утес», лупите по той стороне ущелья, как только разглядите движенье. Огонь пятнадцать-двадцать минут, и живо рвем отсюда к броне.

Бойцы радостно притащили мины к расчету, а после команды взводного минометчики принялись плюхать эти мины на ту сторону ущелья. Движение «духов» быстро прекратилось. АГС и «Утес» отстрелялись, теперь оставалось по ленте, на всякий случай.

Кавун посмотрел в бинокль на результаты работы и, улыбнувшись, хлопнул меня по плечу.

— Уходим! Ты вместе с Зибоевым и Мурзаиловым опять прикроешь роту. Через десять минут догоняй, подбирая отстающих доходяг.

Пехота ушла, а мы лежали и вглядывались в противоположный берег. Желания догонять «шурави» после ураганного огня у мятежников больше нет. Полежали, расслабились, отдышались, отдохнули.

— Убегаем, мусульмане, и быстро! Очень быстро!

Радостно подхватив пулеметы, солдаты побежали догонять своих, да так, что за ними и не успеть!

Через тридцать минут на последнем гребне я поравнялся с колонной роты. Перед нашими глазами открылась необычайная картина. Огромное скопление нашей техники, которая вся в оранжевом обрамлении.

— Ого! Чем их повара кормили? — заржал Кавун. — Пронесло бойцов чем-то необычайным, экзотическим.

— Скорей вниз, может, нам тоже этого продукта осталось, — мечтательно произнес я и жадно облизнул губы. — Жрать хочется весь день: ни банки в мешке, ни сухаря в кармане.

— Ну, ты — раб желудка, Ник! — засмеялся и весело хлопнул меня по плечу Серега Острогин.

— Все, хватит болтать, всем быстро вниз. «Трупы» гнать, т. е. доходяг, как можно скорей, через полчаса ни одной машины там не будет, и мы начнем запрыгивать на ходу. Вперед, пехота, внизу — жратва и отдых, а кто отстанет — я не виноват! — громко и торопливо скомандовал ротный.

Мы спускались все быстрее и быстрее. Бежать без мин и пулеметных лент с пустыми мешками, конечно, гораздо легче. Повстанцы были на приличном расстоянии и стреляли лишь для острастки, подгоняя нашу последнюю роту, спешащую к своим. Ну, ничего, наведем на «духов» с брони авиацию. Хватит нас гонять как зайцев.

Одного я так и не понял, зачем мы приходили сюда, если бежим без оглядки и боимся опоздать? Зачем мы тут бродили десять дней? Стреляли, взрывали, сжигали? Кто, зачем и как все это планирует?..

* * *

А началась эта операция красиво, как в кино. Прямо реклама советской военной мощи. Нас привезли на аэродром, построили, пересчитали, проинструктировали, еще раз проинструктировали, еще раз пересчитали, опять проинструктировали, еще раз пересчитали… Это было почти бесконечно.

К вечеру транспортные самолеты стали прогревать двигатели. Старые АН-12, постепенно заполняли тремя батальонами. И это все от нашей дивизии. Стратегия этой операции была замысловатой и необычной — десантирование в район Черных гор, что под Джелалабадом. Вся хитрость заключалась в скрытой и быстрой переброске пехоты самолетами, а броня неспешно выдвигалась в этот район позднее. Вначале нас бросали к границе с Пакистаном, отрезая «духам» отход, а затем мы должны были прочесывать горы и кишлаки, постепенно возвращаясь к основной дислокации бронегруппы.

Самолеты загружались солдатами «под завязку», да не просто «под завязку», а так, что бойцы стояли один к одному, как карандаши в коробке, бросив под ноги мешки (лететь всего минут сорок). Некоторые стояли на самом краю поднимающейся откидной аппарели. Наш первый батальон грузился последним, а первая рота — самой последней в батальоне. Я с интересом наблюдал за этим процессом. Суетливо подгонял вместе с ротным солдат и вскоре с удивлением обнаружил, что ни мне, ни Кавуну, ни комбату и еще паре офицеров места нет в самолете, как мы не пытались туда втолкнуться.

Седой генерал — комдив Максимов — звучно крякнув, скомандовал садиться вместе с ним в салон — гермокабину. Жизнь становилась еще веселей. В забитом чреве грузового самолета, стоя и потея, некомфортно лететь я конечно не желал. А с комфортом — с удовольствием! Только заскочили в командирский салон и сели в уголке, как транспортник тотчас же помчался по бетонке и взлетел.

Почему-то в самолете сразу же раздались рычание, визги, вопли, шум, гам. На шум прямо по головам солдат бросился «бортач», через двадцать минут этот прапорщик вернулся, трясущийся, бледный и весь взмокший. Он доложил генералу, что боковой люк начал почему-то отходить в сторону и открываться. Еле-еле его притянули на место и закрыли. Может, на земле не закрыли хорошо, может, кто-то что-то нажал. Шутники!

Кровь отхлынула от лица комдива, и он смертельно побледнел.

Мы все похолодели. Если бы люк совсем отошел на вираже, то выдуло бы не один десяток солдат. Отбомбился бы лайнер пехотой по Кабулу. В гробовой тишине мы летели до Джелалабада и только на месте, построившись и проверив людей, дали волю чувствам и матам. Эта красивая операция могла обернуться катастрофой. Набили бойцами самолеты, как селедками бочки, и доложили в Москву о выдающейся стратегической операции.

Александры Македонские, Наполеоны хреновы! Наверное, керосин экономят, раз нас перевозят как скотину. Сначала разворуют все, а потом экономят. Форменное свинство!

Древний Джелалабад мы даже не увидели, потому что рано-рано утром влезли в вертушки и полетели к границе в непреступные горы. Задачи подразделениям поставили перед самым вылетом. Перебрасывали нас в Черные горы, где уже во всю шел тяжелый бой в укрепрайоне. Десантники и местная бригада бились, зажатые со всех сторон. Ротный пришел с совещания и застонал, заломив панаму: замена опять под угрозой!

— Братцы! Там «мясорубка»! Не хочу! Один штурмовик и «крокодил» сбиты. Теперь мы пойдем штурмовать горы, уничтожать систему ПВО.

Распределили десанты по вертолетам, подали списки Подорожнику и на загрузку.

Борты уходили один за другим в мутное небо. Холодное раннее утро, голодный желудок, чужая страна и незнакомая местность — все это совсем не настраивало на веселый лад. Бомбежка была слышна даже на аэродроме, да и армейская артиллерия била беспрерывно.

Быстрый воздушный подскок на вертолетах к площадке. Мою группу выбросили немного в стороне от батальона, над нами возвышался какой-то бугор. Взводный Пшенкин, с которым я оказался вместе, был почти заменщик, но к нам попал после госпиталя из третьего батальона и в рейд шел в первый раз. Полтора года старший лейтенант «парился» на горной заставе и теперь попал в «переплет».

— Саня! Жмем быстрее вверх, пока эта горочка пустая и, кажется, нет «духов», — прокричал я сквозь шумы винтов удалявшегося вертолета, указывая рукой на сопку.

Пыль и сухая трава, поднятые вертушкой, забивали рот, нос, глаза. На плато ниже нас вертолеты садились под непрерывным огнем противника. Один из вертолетов улетел, оставляя за собой дымовой шлейф. Бойцы, спрыгивая на землю, сразу вступали в бой. Вершина, которая возвышалась над остальными холмами и господствовала над плато, изрыгала плотный бесконечный пулеметный огонь по нашим не подготовленным позициям. Да их и позициями-то трудно было назвать. Все зарывались куда могли, строили, лежа, где высадились, сооружая под обстрелом укрытия из камня.

На укрепрайон боевиков пикировали пара за парой штурмовики, непрерывно меняя друг друга, и наносили ракетно-бомбовые удары. Однако ответный огонь по самолетам и вертолетам не стихал. В воздухе крутили карусель четыре «Ми-24», которые также били по вершине.

Наш взвод оказался в тылу у «духов», и они нашу группу почему-то не заметили. Расчет АГС попал с нами, поэтому, разместившись на высоте, бойцы быстро закрепили гранатомет на станок.

— Саня, противника видишь? — спросил я взводного. — Начинай бить по ближайшему холму к нашей высотке.

— А, может, тихо отсидимся? Если басмачи на нас полезут, то не уйти. Где рота — ведь непонятно, а рядом своих больше нет. Собьют с горки и перестреляют!

— Мы отсидимся, а там, в лощине комбата задавят. Бьем по духам из всех стволов! Десант из низины выбьют и за нас возьмутся. — Не согласился я и подозвал молодого солдата, недавно прибывшего к нам с пополнением. — Эй! Снайпер! Керимов! Всех, кого увидишь на горе — мочи! Не давай продвигаться на верх! Чтоб никто через лощину не переполз, понял? Всем остальным рассредоточиться!

Бойцы расползлись по холму.

— Дубино! — окрикнул я зам. комвзвода. — Распредели солдат: двух наблюдать за тылом, двух — на левый фланг и ты с ними, двое — со мной, гранатомет со взводным будет. И связиста мне! Я пошел на склон, а ты Сашка, командуй АГСом.

— Хорошо. Но, смотри, сам башку лишний раз под пули не подставляй, — попросил меня Пшенкин.

По карте мы определили наше местонахождение. Я вышел на связь, доложил и услышал в ответ сердитый голос ротного:

— Какой вас хрен туда занес? Как будешь оттуда выбираться? Мы в пяти километрах на хребте над вами.

Вот это высадили летуны! Пять километров в горах — это пятнадцать километров по равнине. Ого!

— Не хрен занес, а вертолет «Ми-8»! — ответил я Кавуну. — «Духи» у нас как ладони, и пока взвод не засекли. Мы закрепились, предлагаю долбануть им во фланг!

— Подожди, спрошу у старшего.

В разговор тут же вмешался комбат.

— «Бакен-02». — Это был мой позывной. — Как видишь обстановку?

— Вижу все очень хорошо, — откликнулся я. — Внизу бой, наши прижаты.

— Это я и прижат! Понял? Чем поможешь?

— АГС и десять стволов, отвлеку часть огня на себя, накрою две-три точки «духов».

— Помогай быстрее! Много «трехсотых» и есть «ноль двадцать первые». Быстрее давай огня!

Ну, вот само собой и разрешилось: вызываем огонь на себя. АГС выплюнул большинство выстрелов ленты и накрыл два укрепления «духов», а снайпер завалилпару «басмачей». Наш дружный огонь расшевелил этот большой человеческий «муравейник» напротив наших позиций. Такой наглости афганцы, очевидно, не ожидали. Прямо под боком сидит группа русских и расстреливает героев — «моджахедов». В бинокль видно было, как мелкие отряды человек по десять перебежками двинулись к нам. Ага! Испугались окружения, канальи! Мы ведь им отходные пути отрезали.

— Бойцы, мордой в землю не зарываться! Снайпер, прикроешь меня. Я из нижнего укрытия буду бить, и немного отвлеку огонь на себя, а ты снимай духов по одному. Дубино, тоже прикрывай меня огнем!

Идея, как отвлечь на себя внимание банды, была простая. Если снять у АКСУ пламегаситель, то автомат стреляет в горах так громко, что кажется, это бьет крупнокалиберный пулемет. Пусть душманы подумают, что тут работает мощная огневая точка, и огонь перенесут с гребня на меня, тогда ребятам будет легче. Ну, право, не дурак ли?!

Укрывшись в валунах и соорудив из камней бруствер, я выпустил по направлению «духов» пару магазинов. Толку от этой пукалки на таком расстоянии никакого, но шума как от автоматической пушки. Моя стрельба произвела должный эффект. Что тут началось! Пули градом сыпались на валуны, с визгом улетали во все стороны рикошеты. Сам я стрелял лежа, приподняв руку с автоматом, попасть в меня мог только рикошет, но все равно было жутковато.

Снайпер сверху время от времени производил отстрел наступающих. Дубино, даже не знаю, прицельно ли — также вел ответный огонь. Не понимая толком, что у нас за вооружение, афганцы прекратили перебежки. Но затем, когда гранатомет, самое наше мощное оружие, перестал работать, они опять поползли изо всех щелей.

— Взводный, что слышно? — заорал я. — Почему молчит АГС? Дубино! Там остальные еще живы?

— Да живы мы! Взводный на связи, говорит просто кончились все гранаты. «Духи» все лезут и лезут. Товарищ лейтенант, я вас прикрою, трохи, а вы выползайте, а то отрежут вам отход.

Снарядив расстрелянные магазины патронами, я, как ползучий уж, выбрался из своего укрытия. Хорошо, что в небе начало смеркаться. Пули свистели, но меня враги вроде бы не видели, поэтому я и выбрался целым.

В глазах сержанта был веселье и одновременно ужас.

— Это було что-то! Я такой стрельбы еще не слыхав. Вы прикалываетесь, а нам тут не меньше вашего досталось, а могет быть и бильше. Они, наверное, ползут за мощным пулеметом, трофей хотят взять, а тут всего-то плевательница, АКСУ.

— Васька! — оборвал я его. — Стреляйте экономно, сейчас поговорю с комбатом, будем рвать когти отсюда, пока это возможно.

Взводный Пшенкин лежал в окопчике и переговаривался с Кавуном по связи. Тот наблюдал нас в бинокль и ставил задачу на выход.

— Что говорит? — спросил я у Пшенкина.

— Все роты уже отползли в укрытия, надо уходить и нам, как стемнеет. Конечно, если раньше духи не обложат нас со всех сторон. Можем опоздать с отходом…

Авиация работать уже закончила. Теперь по укрепрайону била артиллерия, а разведка, пехота и десантники отступили на ночь на дальние высотки. Мы остались вблизи «духов» совсем одни.

— Ну что, Саша, добьем последнюю ленту гранатомета по «духам» и быстро уходим! Задержимся на лишних десять минут — и нам кранты — будет уже не выбраться. Командуй взводом, а я и Дубино прикроем отход! Только минут на пять, не больше!

Черт, опять придется отходить в замыкании! — подумал я с сожалением. Теперь хотелось быстро драпать!

— Ладно, только не отставай, не засиживайся: если не успеете проскочить, то сам понимаешь, помочь тебе будет невозможно, — как бы извиняясь, сказал Пшенкин.

— Не отстану! Жить хочется не меньше твоего.

Я переполз к валунам, за которыми укрывались зам. комвзвода с двумя бойцами. Солдаты время от времени неприцельно, для острастки шумового эффекта, били вниз по склону и по противоположному холму. С каменной гряды и из распадка отвечали более интенсивным огнем: патроны враг не жалел. Темнело все быстрее.

А в сумерках и проскочим, — мелькнула в голове мысль и я уверовал в спасение.

— Ну что, товаришщ лейтенант? Надеюсь, мы не долго тут будэмо развлекаться? — с надеждой спросил Дубино; в глазах сержанта появилась явная тревога.

— Итак, бойцы, — довел я приказ своей группе. — Мы с Дубино некоторое время прикрываем отход, а вы бегом к гранатометчикам.

Обрадованные молодые солдаты быстро уползли за камни на карачках, как большие худые пауки.

— Товаришщ замполит, и мяне, и сэбэ погубите! Может, усе зараз уйдемо?

— Не дрейфь, «бульба», успеем, прорвемся! Хватит болтать, заряжай магазины, — оборвал я нытье сержанта. — По два рожка расстреляем и драпаем.

Ногло и в открытую «духи» не перебегали, но все равно потихоньку перекатывались и переползали ближе и ближе. Как только мы прекратим стрелять, они, конечно, поймут, что добыча уходит, и сразу начнут преследование. Небо становилось все сумрачнее, в глубокой лощине сгущался туман, поднимаясь к вершинам. Солнце уже скрылось за хребтом, и только на западе еще оставалось чуть заметное красное свечение. Значительно похолодало, усилился ветер. Тоже хорошо, по холодку легче уходить.

Минуты за четыре мы расстреляли плановые четыре магазина патронов, на всякий случай я бросил в распадок гранату. Взрыв отозвался вместе с гулким эхом криками проклятий. На пятую минуту терпения у меня не хватило.

— Васька, если хочешь жить, то беги как можешь быстро! Даже еще быстрее, чем можешь.

Мешок за спиной, полный продуктов, тянет назад, лифчик-нагрудник сдавливает грудь и живот. Дышать тяжело, даже когда еле идешь, а когда бежишь — сердце вырывается из груди. Вскоре в лощине мы нагнали свой взвод. Совсем стемнело. Впотьмах мы чуть не заблудились и не промахнулись тропой.

— Саня, Сашок, это мы! — громко и радостно вскрикнул я, опасаясь, что ненароком, свои с перепугу расстреляют.

— Ну, молодцы, я боялся, что вас отсекут от нас! — обрадовался Пшенкин.

Бег по пересеченной местности с оружием, боеприпасами, экипировкой да еще с автоматическим гранатометом только называется бегом. Прибавить скорость было совершенно не возможно. Стрелковое оружие гранатометчиков тащили другие солдаты, а ведь у каждого еще по две минометные мины для приданного миномета. Вот она каторжная работа горной пехоты. Все свое ношу с собой и не свое — тоже!

Совсем стемнело. Ночь в горах обрушивается на землю столь стремительно, что просто не успеваешь приготовиться к ее приходу. Темень — хоть глаза выколи, до восхода Луны ничего не видно в метре. А Луны на небе, к нашему счастью не было. Мы шли вроде по верному направлению, но могли и сбиться.

Ночь нас пока спасает, но может и предать, если заблудимся. Выпустишь сигнальную ракету — обнаружишь себя, и можно не успеть уйти. «Духи» бегают налегке, а мы нагружены, как ишаки.

Там, где несколько минут назад был наш взвод, уже закрепились мятежники. Они, не зная, где мы точно находимся, вели некоторое время огонь во все стороны, но вскоре эта беспорядочная стрельба прекратилась.

— Васька, поставь пару растяжек на тропе, — приказал я зам. комвзвода. — Может, нарвутся, это их задержит.

Поясню не знающим, растяжка — это, когда к кольцу запала гранаты привязываешь нитку или веревку. А эту нитку — к какому-нибудь камню или ветке. Чуть дернул ниточку, и через четыре секунды — взрыв.

И все же нам повезло, ловушка нашла свою жертву. Минут через шесть-семь сзади раздался взрыв, затем крики и стоны.

— Кому-то не подфартило, — глубокомысленно сказал Дубино.

Сразу после взрыва «духи» открыли ураганный огонь, стреляли не прицельно, пули свистели в воздухе, рикошетили от камней с леденящими душу взвизгиваниями.

Взвод уходил, пригибаясь к земле, все быстрее и быстрее. Солдаты втягивали головы, испуганно озираясь, было жутко и неприятно. Однако наши растяжки на тропе чрезмерное рвение преследователей охладили. Огонь из автоматов не приближался. Остановились? Очевидно, у них появились убитые и раненные. Может, зацепило? Вторую растяжку «духи» пока не задели: то ли не дошли, то ли сняли, то ли обошли.

Ротный по связи дал ориентир: пускаю две ракеты — красную и зеленую. У подножья высотки нас встретят свои.

Невдалеке впереди разрезали черное небо ракеты. Ура, мы от роты были совсем близко. Минут через пятнадцать на подъеме натолкнулись на наше подкрепление — это первый взвод Острогина спустился на помощь.

Все, спасены!

* * *

На высотке командир роты был вместе с комбатом. Группа управление батальона вышла в наше расположение. Сейчас к чему-нибудь, да и придерутся. Например, к форме.

— Ну, что, все целы? Что за взрыв был недавно, докладывай, «комиссар»! — рявкнул Подорожник.

— Все на месте, все целы, оружие в наличии, а на растяжке «духи» подорвались, — отрапортовал я ему весело.

Взводный благоразумно пристроился за моей спиной. Ну, Пшенкин, ну жук! Все шишки теперь мне достанутся. Комбат был службист, брюзга и умел, даже если не за что, найти повод и взгреть.

— Ну, у тебя и вид, «комиссар». — «Комиссар» он всегда выговаривал ехидно и грассируя буквами «р» и «с». — Чисто партизан. Что на тебе одето и обуто?! Какой пример солдатам?! Комбат по форме одет, начштаба — по форме. А в ротах что ни офицер, то нарушитель формы одежды, все в кроссовках, в тельняшках! Ты с какого авианосца сбежал, лейтенант? — начал постепенно распаляться майор.

Брызгал ли он при этом слюной, в темноте было не видно, но что шутовские чапаевские усы, торчащие в разные стороны, сильно дрожали — это было заметно.

— Батальонного замполита в горы не загонишь, а ротный замполит как анархист одет! Всем охвицерам привести себя в порядок! Командир роты! Усилить охранение и наблюдение. Вести ночью беспокоящий огонь и пускать раз в полчаса ракету. «Духи» вокруг орудуют, а тут не офицеры, а сброд какой-то! «Зеленые», мальчишки! — рявкнул Подорожник.

Скрипя зубами и продолжая ругаться, он ушел.

— Он с чего с цепи сорвался, Иван? — спросил я шепотом ротного. — Мы их переползания весь день прикрывали, огонь на себя отвлекали, еле-еле из окружения ушли, а он как на врагов набросился! Старый мудак!

— Да не кипятись! — равнодушно и даже легкомысленно ответил Кавун. — Весь день наш Чапай со взводом связи под пулями лежал, натерпелся страху, наползался — вот на нас зло и срывает, вместо благодарности. Ты же знаешь: его любимый конек — форма, порядок, устав. Ничего, обтешется, еще сам тельняшечку попросит достать и кроссовки наденет.

— Пока это произойдет, он нас всех изведет до смерти.

— Есть будешь? — поинтересовался Кавун.

— Угощаешь? — спросил я, немного успокоившись.

— Угостил бы, да нечем. Каждый ест свое, а я съем твое! Ха-ха. Завтра подъем в пять утра, и в пять тридцать мы уже будем там, откуда ты сейчас драпал. Штурм укрепрайона в шесть тридцать, по холодку.

— Вот по холодку нам и наваляют, и остывать телам долго не придется.

К нам подтянулись остальные офицеры роты, и после короткого инструктажа командир роты приказал:

— Треть солдат на охранение, смена через два часа, от взвода по посту, офицерам распределиться для проверки. Заменщики, то есть я, отдыхают. Отбой! Замполит может спать в моем СПСе. Сегодняшним боем, ты эту честь заслужил.

Мы полезли через камни, выстроенные кольцом, руками неумелого солдата, и наше укрытие тотчас рассыпалось, завалив спальный мешок Кавуна.

— Балбес, который это сооружение построил, живо ко мне!

Из темноты показалась фигура солдата. Не солдат, а грязное привидение. Эх! Опять это Витька Свекольников! Этот молодой солдат-первогодок, прибывший только два месяца назад из Союза, был не солдат, а ходячее недоразумение.

— Я, товарищ капитан, строил, строил, оно качалось, но я старался, честное слово, — виновато произнес он.

— Я, да я! головка от патефона!

— Свекольников, почему опять такой грязный? — грозно насупился я.

— Да вчера мылся. — Вечная виноватая улыбка не сходила с лица солдата. — Это сажа налипла, когда чай варил на костре, да пыль.

— Чай варил, как будто тобой чай варили!

— Свекольников, мы пойдем, чай в первом взводе попьем, а ты все восстанови, да чтоб ночью нас не прибило. Сильно устал? — посочувствовал Кавун.

— Есть немножко! — вздохнул Витька.

— В общем, строить нам дом и ложиться спать возле нас! Ты себе тоже создай укрытие. А Дубино, скажи, что освобождаю от охранения; будешь на связи. Охранять ночью нас будешь. Если меня «духи» ночью уволокут — вернусь, тебе яйца отрежу. Понял?

— Понял, — широко заулыбался Свекольников.

В темноте блестели зубы и глаза, а что лицо чумазое, заметно было даже в темноте. Лицо чернее черной ночи, а ведь не негр! Да, война в горах — не сахар. Воды — в обрез, на трое суток две-три фляги, и этой водой не помоешься. К нашему сухпайку в последнее время стали давать гигиенические салфетки, которые пахли спиртом и одеколоном. Одной из них можно протереть лицо, шею, пошоркать руки. Лицо ототрешь, а руки — чисто символически. Зубы не почистишь, это можно сделать лишь, когда к технике спустишься. Вот тогда и помоешься и попьешь вволю.

В первом взводе у костерка, спрятавшись за камнями, сидели два узбека и кипятили в чайничке воду. Он был маленький на литр кипятка, взятый в каком-то кишлаке, и давно весь покрылся сажей толщиной в палец. Вода уже закипела. Солдаты о чем-то разговаривали на родном языке.

— Ну, что, бабаи, согрели чай? Чего молчим? Заварку покруче навести — и все свободны! Разводите свои «хала-бала» во сне!

Улыбки стерлись с лица. Якубов-маленький разлил жидкость по кружкам и уже хотел уходить, но ротный остановил его схватив за рукав.

— Якубов! Ты почему все время волком глядишь? Глаза у тебя недобрые, взгляд мне твой не нравится! Подобрей или сгною в нарядах!

— По-рюски не понимай, капитан! — ответил тот и, закинув за спину автомат, заковылял в темноту.

— Вот и пойми их: о чем говорили — не поймешь, глядит волчонком, в глазах — неприязнь. Прижмешь — улыбается, а отвернешься — жди нож в спину. «Узбекская мафия» в роте сильна. Нужно ее искоренять, а у меня замена на носу. Так что это твои заботы, и будут заботами нового ротного. Я и так уже в Афгане пересидел, переслужил, — выдал глубокомысленно ротный.

— Ваня, не все они — гнусы. Вон Якубов-большой, которого Гурбоном зовут — отличный боец, Рахмонов — хороший механик, — слабо возразил я.

Это было чисто символическое возражение. Мусульмане, за исключением таджиков, воевать не любили и не хотели. Чай погонять, плов сварить, мясо пожарить — это они любят, а воевать — нет. Да и война со своими — единоверцами, им тем более была неприятна. Вот если б где-нибудь в Европе против «бледнолицых», может, все было бы по-другому, но и то, вряд ли. Не солдаты они, хлопкоробы.

— Узбек — не солдат, узбек — дехканин, — подытожил Кавун. — У меня в роте, когда я стоял на посту, на дороге, такой случай был. Ночью «духи» поперели на выносной пост. Сержант-узбек побежал, и все остальные узбеки побежали. Их на склоне потом духи и перестреляли. А за пулеметом остался русский солдат. Он и бился до последнего патрона, и подорвал себя последней гранатой. Но если б все отстреливались, то «духи» бы не подобрались даже к посту. Все бы выжили. Вспомни, в Бамиане кто струсил? Хайтбаев! Как шакал, ползал, скулил. А ведь сержант! Кто сбежал от Острогина? Хафизов! А ведь у него был пулемет! А с пулеметом Сергей ту высоту бы удержал. Таджики — это бойцы, настоящие солдаты. Вон, «братья-мусульмане»: что Зибоев, что Мурзаилов — это настоящие орлы! А узбек — не солдат. Русский царь, где их всегда использовал? В трудовой армии: окопы рыть, дороги строить. А у нас их в роте тридцать процентов, а всего, мусульманского «интернационала» процентов шестьдесят. Вот и бьемся: офицеры, зам. комвзвода да несколько солдат. Хорошо, не бегут и в спину не стреляют, и то ладно. Да, к сожалению, они нас, русских, не любят.

— Ваня, ты ж украинец? — засмеялся я.

— Я не украинец, повторяю, а хохол! Разницу уже знаешь? Нет еще? У Подорожника не спросил? Я тебе уже ведь говорил. Расскажет, поинтересуйся, — вновь рассмеялся ротный. — Ладно, давай пить чай. А все очень просто: украинец — живет на Украине, а хохол — там, где лучше.

Чай был отменный, хорошо заварен. Откуда-то взялись пара лепешек и сахар.

— Вот видишь: чай, лепешки сделали — мастера. Передвижная чайхана. А воевать — это не они, — с грустью закончил ротный.

Чай в горах на свежем воздухе, под звездами, когда нет изнуряющей жары, обдувает легкий прохладный ветерок — это верх блаженства. Да если он заварен мастерски, да еще настоящий, а не помои, то так бы всю ночь сидел и пил. И лепешки были хороши. Теплые камни грели тело, вытянутые ноги сильно гудели. Шесть часов отдохнут мои конечности, а завтра вновь их разбивать и стаптывать. Сколько придется пройти, никто не знает. Пройти-то что, а вот штурмовать мощный укрепрайон, где несколько пулеметов — вот где беда!

— Ваня, какие сегодня потери были в батальоне? — спросил я с уныло.

— У нас в роте, сам знаешь, никаких, а в разведроте и у десантуры имеются. У разведчиков — один убит и трое ранено. В третьей роте тоже троих зацепило, в разведвзводе зацепило одного, один ранен во взводе связи. Еще нашу вертушку сбили и штурмовик повредили.

— Я в бинокль наблюдал, как штурмовик заходил на бомбометание, а «дух» даже не прячется, а стоит и стреляет в упор из ДПШ. Там сзади пещерка, он на минуту скроется, а как самолет пролетает над укреплениями, выбегает и вслед — очередь за очередью.

— В этих Черных горах за месяц уже четыре летательных аппарата сбили, вот нас и притащили сюда! Жуткие места. Граница с Пакистаном рядом. Оружие и боеприпасы в Афганистан рекой текут, не экономят. Караван приходит за караваном.

— Как думаешь, возьмем завтра высоту? Или опять поползаем под ней и отойдем.

— Думаю, поверь моему опыту заменщика, ловить им нечего. Мы сегодня их крепко обложили, вокруг по всем высоткам сидим, они не будь дураками, ночью по распадку уйдут к границе. Чего им упираться? Свое дело «духи» сделали, нам вломили по первое число. Не дураки они, отступят! Хотя всякое может быть. Вот если не уйдут, то завтра будет еще та «мясорубка». Эх! Где ты, замена? Заменщик! Сволочь! Где ты? — с тоской в голосе закончил свою речь командир.

Вернувшись, мы услышали сопение связиста.

— Свекольников, кто на связи? — грозно рявкнул ротный.

— Я! Связь нормальная, все в порядке, — забормотал испуганный солдат.

— Ты же спал, храпел? — удивился я. — Как ты что-то слушал?

— Да нет, у меня же наушник на ухе, я все слышу. Я чуткий.

— Ну, ладно, «чуткое ухо»! Завалишь связь с комбатом — вешайся, чумазый! — пригрозил, шутя, капитан и полез в спальный мешок.

Я снял кроссовки, сунул их к входу из укрытия, нагрудник развязал и положил под голову, а автомат — под руку.

— Скорпионы, кыш отсюда! — шутливо сказал Иван и быстро захрапел.

Сон сразу пропал. Зачем он их упомянул? Я этих тварей страшно боюсь. Ладно, пуля или осколок — это война, но умереть от укуса дурацкого скорпиона! Бр-р-р-р.

— Свекольников, скорпионов боишься? — поинтересовался я шепотом, поворочавшись с полчаса.

— Боюсь, конечно, но вроде не слышно, чтоб ползали, — ответил солдат.

— Чудик! Как ты их услышишь. Они ж не слоны, чтоб топать, это же насекомые!

Солдат коротко хохотнул и замолчал.

— Витька, — продолжил я воспитательную беседу, — как ты в Афган попал? Отец — профессор, мать — директор школы… Что же не отмазали от войны-то?

— Да они и не знают. Я им письма якобы из Забайкалья пишу. Родители думают, что я в Монголии служу. У матери сердце слабое, она не выдержит, а мне очень хотелось себя испытать, проверить характер. Мир хотел поглядеть.

— Испытал? Проверил? Ты такой же придурок, как и я, только званием пониже. Второй доброволец в роте.

— Нет, я не придурок, я по жизни романтик, — возразил солдат.

— Вот-вот, и я романтик, только романтика наша смертью пахнет. И говном! Всю высоту засрали за три часа. Чуешь, как воняет?

Свекольников прыснул и, не сдержавшись, громко засмеялся. Кавун открыл глаза и покрыл нас матом.

— Эй, романтики хреновы! Спать мешаете старому воину. Лейтенант, валяй проверять посты, а ты чумазый, слушай свою шарманку и, не дай бог, заснешь! — И, сладко потянувшись, он продолжил смотреть свои сны заменщика.

Ну вот, провел воспитательную работу, поговорил по душам с солдатом и доболтался. Я нехотя собрался и побрел по вершине по взводам. Один за другим меня окликнули все четыре поста. Тревожно вглядываясь в темноту, солдаты стерегли покой роты. Я расспросил всех, кто кого меняет, на всякий случай. «Старики» не любят стоять в охранении, гоняют за себя молодежь. Не проконтролируешь, так они на всю ночь поставят салагу, а он возьмет и заснет. Вырежут всех, в том числе и того лентяя, который сачкует, но разве ж объяснишь это ленивому узбеку или «старику». Все мы надеемся на наше русское «авось».

Ветерок приносил не только бодрость, но и тревогу. Время от времени по укрепрайону били «Грады», вели огонь артиллерийские орудия. Иногда часовые давали от испуга очередь в темноту, тогда вспыхивали ракеты, раздавался треск нескольких очередей, и, наконец, все стихало.

«Духи» себя не обнаруживают, их позиции как вымерли. Зализывают раны. Что-то будет завтра?

Растолкав Острогина и напомнив ему про очередь на дежурство, я осторожно, чтоб не наступить на какого-нибудь ленивого бойца, не построившего себе укрытие, побрел спать.

Свекольников опять дремал, но не спал. Болтать уже не хотелось. Руки, ноги и спина требовали отдыха, а голова — хорошего сна…

* * *

Подъем начался раньше, чем мы ожидали. Утренний воздух был довольно прохладным, конечно, ведь уже ноябрь. От холода изо рта шел пар, воспалившееся горло побаливало, спальник покрылся росой, а на камнях проступил даже иней.

Ротный неласково пихал меня в левый бок ногой и торопил.

— «Духи» по наблюдению вроде ушли, идем чесать местность, разведка уже спустилась. Поднимать роту — быстро! На сборы пятнадцать минут! Офицеры — ко мне!

Наскоро поставив нам задачу, Кавун сориентировал офицеров по карте. Через пятнадцать минут вершина была пуста, и бойцы цепочкой поползли на плато. Пока подразделения добрались до укрепления «духов», разведчики и саперы уже осматривали высоту.

Засохшей крови и окровавленных бинтов было очень много, но ни живых, ни раненых, ни убитых мятежников не нашли.

— С собой, как и мы, всех тащат, — уважительно сказал капитан Кавун. — Видишь, Ник, законы войны у нас с ними одинаковые. Никого не бросили! Трупы куда-то забрали, схоронили.

Действительно, мертвых они унесли, а оружие не смогли, бросили. На вершине осталось несколько пулеметов, безоткатное орудие, миномет, много боеприпасов.

Вскоре на вершину поднялась группа управления полка. Толстый, пыхтящий командир полка, забравшись наверх, сходу выпил полфляжки воды. Пухлые щеки и губы Филатова тряслись от напряжения. «Батя» был командиром, уважаемым всеми офицерами и солдатами, но наблюдать его передвижения по горам было очень весело. Кроме автомата, остальное имущество таскал здоровенный сержант-ординарец Леха. Мы ему искренне сочувствовали. Следом выполз замполит полка, это тоже мужик не худенький, и внешне похожий на пончик с губами-пельменями. За четыре месяца он в первый раз выбрался на боевые, наверное, пошел за орденом.

Штабные с удовольствием фотографировались у трофеев. В это время комбату и ротным начали ставить новые задачи. Замполит полка и пропагандист собрали всех ротных замполитов и принялись нести всякую чушь.

Ну, какой, к дьяволу, может быть боевой листок, идущий по рукам от взвода к взводу, или комсомольские собрания во взводах на какую-то заумную тему. Политические вожди перерывах между боями ставили нам задачи по спецпропаганде и идеологии, и наверное, сами не верили в их необходимость. Но говорили эту чушь, потому что получили приказ от вышестоящих «умников».

В это время вся вершина, облепленная солдатами, уже зашевелилась, и полк двинулся в путь. Командир полка обматерил Золотарева за долгую болтовню, и мы радостно побежали по своим ротам. Погрузка на вертолеты осуществлялась в километре отсюда, на следующем хребте. Десантные батальоны уже выдвинулись туда. Трофеи распределили по ротам, и солдаты потащили их, как волокут муравьи добычу к муравейнику. Боеприпасы сложили в штабель, и саперы, уходя последними, все это добро подорвали. Неунывающий командир взвода саперов старлей Игорь Шипилов опять оставался в замыкании со своими подчиненными. Мы пожелали друг другу удачи, обменялись крепким рукопожатием и разошлись. Сапером предстояло заминировать район, понаставить ловушек и сюрпризов.

Через час вертолетчики перебросили всех на следующую задачу, поближе к границе. Взвод Пшенкина ротный отправил к распадку на скалистую вершину, взвод Острогина расположился на склоне горы, а управление роты разместилось на вершине. Командир оставил меня при себе.

На изогнутой высоте находились когда-то давным-давно возведенные «духовские» укрепления. Строить новые было лень, сапер проверил щупом наличие сюрпризов, и солдаты радостно их заняли. «Привязываясь» к карте, Кавун и минометчик поспорили, где мы находимся, и, в конце концов, сориентировались. Ориентирование в горах и пустыне — сложнейшее дело! По нашим прикидкам, получалось — высадили совсем не там. Командир доложил комбату и его заместителю Лонгинову, который действовал с третьей ротой.

— Артиллерист, доложи-ка своим «стволам», где мы сейчас, — приказал Кавун минометчику.

— Товарищ капитан! Что я буду лезть сейчас в эфир, начальник артиллерии занят, да и он наверняка знает, где мы находимся, — ответил лейтенант Радионов.

Его вместе с расчетом миномета придали роте, и он «загорал» на высотке вместе с нами. Лентяй! Корректировщик хренов!

Внизу ущелья стояло какое-то жилище. Довольно высокие стены окружали большой дом: через такой дувал без лестницы не перелезть. Во дворе гуляла скотина, на каменных террасах что-то росло. Вдоль ущелья пролетала пара вертолетов. Когда они промчались над этим хижинами, со двора им вслед вдруг раздалась длинная автоматная очередь. Придурок какой-то. Совсем очумел, наверное, от одиночества. Страх потерял? Или тут край не пуганных идиотов?

— Валерка! Бабахни из миномета по этой хибаре, а то они там охренели от веселой жизни! — скомандовал командир.

Но еще до того, как миномет начал стрелять, «крокодилы» вернулись. Пролетая на бреющем полете, вертолетчики выпустили несколько ракет во двор и по его окрестностям. Снайперы! Все ракеты — в точку. Крыша дома загорелась, а со двора больше не стреляли. Вместо ответной стрельбы раздался дикий женский крик. Крик и вой нескольких голосов нарушили тишину, наступившую после ухода вертолетов. Крыши дома и сарая, а также сено во дворе с треском горели, а женские рыдания перешли в дикую истерику.

— Ну вот, теперь стрелять из миномета не нужно! — глубокомысленно изрек Кавун. — А жаль, мины придется тащить на себе, если, конечно, позже не расстреляем.

Иван был сильно озадачен происшедшим. В доме, оказалось, были женщины и дети. Жители, видимо, не успели уйти. Батальон высадился внезапно, территория мятежная, а наших в этом районе, может, никогда и не было. Старые пустые консервные банки нигде не валялись, говоря об отсутствии «шурави». Гора чистая, незагаженная, но это ненадолго. Скоро этот «недостаток» будет исправлен. Пустые ржавые банки — первый признак присутствия «шурави».

— Чего он стрелял, идиот? Ушел бы, как стемнело. Мы к дому, может, и не спустились бы. Задачи на прочесывание долины пока не установили, — задумчиво проговорил Ваня, почесав рыжую бороду.

— Эх! Дал мужик сгоряча очередь из автомата, теперь ни его самого, ни жилища. Скотина дохлая по всему двору лежит, и все вокруг горит! Чем думал человек? — согласился с ним я. — Рядом целая толпа солдат, а он чудак стреляет! Дурак? Фанатик?

Слегка перекусив, попили чаю, курящие закурили. Я даже на войне не желал начинать курить. Хотя, когда приехал, все курящие говорили — тут закуришь. Но, глядя, как в конце боевых, когда кончаются сигареты, «курилки» начинают из окурков мастерить самокрутки — мне становилось противно. Солдаты собирали «бычки», закручивали собранный табак в газету или в какую-нибудь бумажку, затягивались по очереди. Офицеры стреляли друг у друга курево, курили на двоих-троих одну сигарету. Мучались, бедолаги, без табака, стонали, скрипели зубами, матерились. Ну, уж нет! Обойдусь без этого счастья. К тому же чистые легкие, когда много ходишь по горам, работают гораздо лучше.

Мы с Кавуном легли в лучший СПС. Стены в нем были выложены в два камня толщиной — сделаны душманами на совесть. Бойцы, кому достались места, легли в старые укрытия. Молодые построили для себя пару укреплений. Человек шесть самых ленивых узбеков легли вповалку в лощинке и о чем-то болтали.

— Эй, лентяи, прекратить свои «хала-бала»! — прикрикнул Кавун. — Спать мешаете, бабаи, шайтан вас побери!

Болтовня прекратилась, слышно было негромкое шипение нашей радиостанции и радиостанции арткорреютировщика. Укрытие для ночлега напоминало небольшой колодец. Черное звездное небо над головой — черную дыру. Ветер не проникал сквозь толстые каменные стены. В ущелье давно догорели сено и дом. Выла собака. Женщина продолжала рыдать, но уже гораздо менее истерично. Грусть… Тоска…

* * *

Рано утром сон улетел со скоростью падающих на нас снарядов. Вокруг укрытий горела трава, разрывы вздымались осколками густо по всему плато. Шрапнель свистела в воздухе, с шипением и визгом врезалась в толстые стены СПСа. Спустя пять минут новый, еще более жуткий удар: нас накрыли залпы «Градов».

Казалось, вспыхнула и загорелась земля. Антенну радиостанции перебило осколками, ее верхнее колено упало на мою голову. Земля под нами тряслась и вздрагивала, как живая, от новых и новых разрывов. Но это ведь бьют не «духи» и не пакистанцы, это наши «боги войны» сеют вокруг смерть!

— Болван артиллерийский, убью! Скорей, выходи на КП артиллерии, пусть прекратят стрельбу! — закричал Кавун Радионову.

Минут десять еще падали снаряды, потом огонь затих. Видно, разобрались и поверили нашему артиллеристу, что бьют не туда. Мы вылезли из укрытия и провели перекличку: никто не убит и не ранен. Обалдеть! Во взводе Пшенкина все целы, хотя его вершина полностью выгорела. К счастью, узбеки успели выскочить из открытой лощины и забиться кто куда, по укрытиям. Высота, где ночевала третья рота, горела, как и наша. Оттуда по связи матерился зам. комбата. На Радионова сыпались все шишки.

Командир полка отборно матерился со штабными из дивизии, комбат ругался с полковыми артиллеристами, в эфире стоял сплошной мат. Счастье, что мы не погибли, никого не ранило, не убило. Ни я, ни ротный не могли в это чудо поверить. Мы сидели на стене укрепления, которое нас спасло, и благодарили Аллаха и «духов» за крепкую постройку. Все сухие колючки догорели. Солнце взошло и принялось припекать. Тут в небе появилась пара штурмовиков. Я с интересом и тревогой наблюдал за их приближением. Внезапно самолеты вошли в пике.

— Ложись, — заорал капитан Кавун, и все бойцы рухнули за каменные стены. Две бомбы взорвались между нашей и третьей ротой. Осколки вновь ударили по валунам.

— Козлы, ишаки, мудаки чертовы, — стонал от злости Иван, теребя рыжую бородку.

В воздух взлетели сигнальные ракеты, все взводы зажгли дымы и огни. Штурмовики развернулись и возвратились на второй заход. Каждый из солдат запустил по ракете, получился настоящий фейерверк: жить хочется всем. Самолеты еще покружили чуть-чуть, поверили, что мы — свои, и, помахав крыльями, улетели.

В это время в небе зависли две пары вертолетов. «Крокодилы» прилетели. Это было уже чересчур!

— Они что, все охренели там?! — заорал Кавун. Капитан выхватил радиостанцию у перепуганного связиста. — Уберите вертолеты, они опять заходят на штурмовку!

Четыре «Ми-24» встали в карусель, немного покружили, наблюдая за нашими дымами и ракетами, а потом улетели. И опять — удача! Бомбы штурмовиков никого не зацепили.

— Не поймешь: то ли нам повезло, то ли бомбить не умеют, — сказал, улыбаясь, Острогин, подходя к ротному. — Артиллеристы все вокруг перепахали, но ни одного прямого попадания. Даже стены не завалило! — продолжил смеяться он.

— Вот и верь после этого в эффективность бомбометания и артналетов по мятежникам! — улыбнулся в ответ Кавун.

Трава и колючки вокруг нас понемногу догорели, ветер погнал огонь вниз по склону. Каменные островки укрытий резко выделялись на этом пепелище. Продолжалась свистопляска по радиосвязи. Командиры всех рангов запрашивали данные о потерях, мы отвечали об отсутствии таковых, нам не верили, переспрашивали. Замполиты узнавали о потерях, о моральном состоянии, тоже не верили в отсутствие жертв.

Пехота ругалась с артиллерией и авиацией, артиллерия ругала своих корректировщиков в ротах и батальонах. Авиация спрашивала: как мы там оказались, мы отвечали, что они нас тут и высадили. Авиация уточняла позиции пехоты, пехота материла авиацию. Перепалка не прекращалась. Приказ на прочесывание местности так и не поступил, а день клонился к завершению. По-прежнему оставалось только вести наблюдение. Это означало: есть, дремать, охранять себя. Сутки завершились распоряжением усилить наблюдение, выставить посты и быть готовыми к прорыву мятежников. Так и пролежали пять дней.

* * *

Однажды утром, еще в предрассветных сумерках, поступил приказ на пеший выход. Авиация, наверное, обиделась на оскорбления за бомбежку, и вертолеты снимать полк с этих далеких и высоких гор так и не прилетели. Выходить самим — это тяжелейший переход. Тридцать километров по горам! А это спуски, обрывы и крутые подъемы. Быстро позавтракали, собрали спальники, уложили по мешкам боеприпасы, остатки пайка. Воды почти не было, так как спуститься за водой нам не разрешило командование. Может, по дороге что-то попадется: родник или ручей. Наша первая рота уходила в замыкании полковой группы. Переход обещал быть ужасным, потому что боеприпасы к тяжелому вооружению почти не расстреляны.

Постепенно взводы вытянулись в цепочки, цепочки взводов растянулись в роту. Солдаты запыхтели и потащили все, что сюда привезли с комфортом на вертолетах. Солнце постепенно вышло из-за вершин в зенит. Промежуток между ночной прохладой и пеклом — считанные минуты. Мы шли медленно, второй час в движении, а наша высокая гора, где мы провели несколько дней, еще не скрылась из виду. Вдруг в ущелье бойцы заметили группу местных жителей: это были двое мужчин и четыре женщины с детьми. Ротный подозвал Мурзаилова.

— Ну-ка, брат-мусульманин, останови аборигенов, окликни на фарси!

Пулеметчик по-таджикски что-то крикнул, женщины присели, сбившись в стайку, как напуганные птицы. Мужчины громко заверещали в ответ.

— Что они говорят? — спросил Кавун.

— Они говорят, командыр, что они — мирный, идет с женами домой.

— Пшенкин! Спустись с двумя солдатами, проверь их на наличие оружия. Если все нормально — мужиков к нам наверх, будут станочки пулеметные нести. А их женщины пусть идут домой или тут ждут. Но будь осторожен, чтоб под паранджой не оказались бородатые рожи.

Рота заняла оборону, молодежь радовалась передышке. Воды давно не было ни у кого. Если солнце не ослабит свое жжение, у кого-нибудь может случиться тепловой удар. Я двигался в замыкании и подгонял более слабых. Мне, конечно, гораздо легче идти. Ни бронежилета, ни каски, ни мин, ни пулеметных лент. Моя «муха» давно расстреляна, продукты кончились, воды нет. Только свой спальник тащу да боеприпасы.

Я год до Афгана служил в Туркмении и Узбекистане, много лет жил в Киргизии, но к такой жаре все равно трудно привыкнуть. Чувствовал себя скверно. А каково же этим молодым пацанам, особенно из центра России? На почерневших от солнца и грязи лицах, там, где текли по щекам капельки пота, оставались светлые бороздки. Глубоко запавшие глаза, всклоченные волосы, лица перекошены гримасами страдания и усталости. Такое вот лицо усталого русского, да и не русского солдата. Грустно. Кто сэкономил папироску, принялся курить и переругиваться со «стрелками» окурков.

Да! Видок у нас у всех аховый… Оборванцы! Вон, Колесников скатился по камням, теперь идет практически без брюк, задница прикрыта рваными кусками ткани. То-то достанется в полку от армянина-старшины. Веронян, конечно, поорет для приличия, но оденет. А куда денешься? Сфотографировать бы солдата таким, какой он есть на самом деле, да в цветной военный журнал «Советский воин» — в раздел «Тяготы войны», но кто ж такой снимок напечатает? А солдат выглядит очень живописно: снайперская винтовка, пулеметная лента сверху вещмешка, снизу болтается привязанная мина к миномету, и… почти голый исцарапанный в кровь солдатский зад.

Вскоре привели местных мужиков, они шли не сопротивляясь.

— Все нормально, командир. Местные с женами домой возвращаются, — доложил Пшенкин.

— Зачем идут и откуда? Наверное, душманы? — улыбаясь, недобро спросил ротный.

— Нист, нист, душман, — забормотал испуганно один из афганцев.

— Конечно, нет, кто ж признается, — согласился капитан. — Объясни ему, Мурзаилов, мы их не тронем, пусть только помогут нести станок от пулемета, а потом отпустим домой с миром.

Афганцы выслушали пулеметчика и выглядели обреченно. Нам не верили, но что они могли сделать. Не откажешься. Одеты они были в видавшие виды халаты, сандалии на босу ногу, грязные шаровары и такие же чалмы на головах. По лицу возраст их не определишь — тридцать лет или пятьдесят, не понять. Взвалили они на себя пулеметные станки и, улыбаясь, с надеждой смотрели нам в глаза: не убили сразу, жен не тронули, может, отпустят живыми?

* * *

— Рота, подъем! Вперед! — скомандовал Кавун.

Взводные и зам. комвзвода принялись подгонять солдат. Особо и подгонять не нужно, все понимают, спасение в быстром отступлении на броню. Сзади своих нет ни кого, и с воздуха никто не прикрывает, и батальон ушел далеко вперед.

Ну, что же, передохнули, перекусили, перекурили. До чего ж тяжело поднимать измученное тело с земли, когда на тебе имущество весом, почти что равным твоему собственному. Особенно сочувствовал тем, кто несет «Утес», АГС, или миномета. Но минометчики все же по очереди несут свою дурацкую трубу. И до чего же каторжный труд в гранатометно-пулеметном взводе! Сочувствую, но ни чем не могу помочь…

Запыхтели, поднапряглись — встали, сдвинулись и пошли быстрее, быстрее, быстрее. Даже порой бежим трусцой на полусогнутых ногах по крутым спускам. Так и идем.

Вскоре Острогин заметил в бинокль двигающуюся за нами на большом расстоянии группу моджахедов. Командир роты приказал артиллеристу поставить миномет и придержать преследователей. Откуда они взялись? Видно, давно следили за нами. Они у себя дома, а мы на вражеской территории как оккупанты. Миномет выплюнул несколько мин, и противник залег за камнями. Видимый противник опасен, но не так, как невидимый. Главное — не нарваться на засаду.

Бойцы роты, осознавая, что нас преследуют, заметно прибавили ходу, не желая отставать друг от друга. А мне опять ползти сзади с выдохшимися, тянуть, подгонять, помогать. И тут выдохся этот коротышка пулеметчик. Как я его ненавидел в эти часы отступления! Чертов недоросль, маломерок в больших сапогах…

… Уже когда мы форсировали речку и окончательно оторвались от «духов», рота сбавила беспорядочный бег на шаг. Хотя скорей это они нас отпустили: не хотели вступать в бой. «Уходят, ну и уходите, Аллах с вами», — думают, наверное, бородатые мятежники.

Горы стали пониже, лагерь с техникой полка все ближе и ближе. Командир объявил привал и подозвал офицеров:

— Ребята! Афганцев отпускаем, пусть топают к женам, а то они ис-стонались. Детей куча и одеты бедно, может, и правда, они мирные крестьяне. Вообще-то — бедные-то они бедные, а жен по две-четыре на каждого. Вот халява, разлюли малина. Мне б так.

— Не справишься, — засмеялся я, — ты же после гепатита, наверное, и с одной не сладишь.

— Но-но, «зелень», не сметь думать плохо о начальстве! — улыбнулся мечтательно Кавун. — Ислам что ли принять, есть хорошие моменты в их религии. Хватит болтать, «бачи» свободны, а то увидит какой-нибудь начальник из штабных, что носильщики-афганцы пулеметы тащат, так нас затрахает, спасу не будет!

— Или чего доброго их какой-нибудь болван контуженый застрелит, — поддержал я.

Командир гранатометно-пулеметного взвода Голубев неодобрительно посмотрел на нас и, сплюнув, произнес:

— Лучше бы шлепнуть. Все они «духи»!

— Вот видишь, зам! Контуженый Голубев говорит шлепнуть, а там, на позициях дивизии, контуженых точно будет гораздо больше. Эй, идите сюда! «Буру бача!» «Замполь», дай им пинка под зад, пусть бегут быстрее, не будем брать грех на душу, пусть живут.

Я через переводчика таджика объяснил старшему мужику о решении командира. Что тут началось! Афганцы бросились целовать мне руки и благодарить добрых солдат, офицеров, восхвалять Аллаха. Затем, осмелев, более старый принялся мне что-то толковать, показывая на свою руку и стуча по моим наручным часам.

— Мурзаилов! Что он хочет? — спросил я солдата.

— Да, все нормально! Ничего страшного, часы свои просит, обратно чтоб отдали.

— А кто забрал, ты, «абрек»? — грозно спросил я у переводчика.

— Нет, не я, — отвернулся, насупившись, он.

— А кто? — продолжал я допрос, хотя краем глаза заметил, что один из сержантов снял с руки часы и положил их в карман.

— Худайбердыев! Ко мне! Вытащи то, что сейчас в кармане спрятал.

— Нет ничего там, товарищ лейтенант!

По бегающим глазам было видно, что врет. Понятно, пока абориген помогал ему тащить станок, этот сержант у него часы стянул. Я сунул руку в карман сержантских брюк и вынул хорошие японские часы «Seiko». Сержант злобно посмотрел на меня, что-то пробормотал про «дембель».

— Сгною, гад, за мародерство, а главное — за твой злобный взгляд и вранье. Ну-ка, быстро схватил станок пулемета и вперед.

— У, сволочь! Он еще в нас стрелять будет. Посмотрите. Застрелить его надо, — прорычал сержант.

— Ага, а часы тебе как трофей вернуть надо. За часы человека готов убить?

— Они все не люди, а «духи»! Ничего, еще жизнь вас тут попинает. Скоро изменишься, лейтенант, — прошипел сержант и побрел, согнувшись подтяжестью станка.

— Вот подумай-ка. Казах, мусульманин, а единоверца готов за паршивые часы расстрелять. Хлопнуть человека, как назойливую муху. Ведь дома в мирное время, наверное, и мысли такие б не возникли в его голове. Что сделала война с людьми!

Сзади на почтительном расстоянии, которое постепенно сокращалось, передвигалась группа «духов». Артиллерию после ошибочного обстрела ротный вызывать побоялся. «Духи», может, не догонят, а свои, точно, снарядами завалят.

* * *

Мы сидели вместе с Пшенкиным на башне и жевали галеты, заедая апельсинами. «Броня» разворовала склад с апельсинами. Когда техника стояла в саду, то бойцы неожиданно заметили ящики с апельсинами. Они живо загрузили ими все десанты и кабины. Охранял склад только один сторож. Он выстрелил в воздух из ружья, а в ответ раздалась очередь из автоматической пушки. Больше он не появлялся. Пропал урожай.

Потом неделю, пока мы лазили по горам, тыловые и технари жрали апельсины и дристали. Вот теперь десяток этих апельсинов катался в коробке возле пулемета на нашей башне.

— Сашка! А как ты попал к нам? Ты ведь в третьем батальоне служил.

— Почему служил, я к вам на один рейд. Случайно загребли, в наказание. Сволочи, стукачи заложили. Катьку-пулеметчицу помнишь, застал?

— Ну, помню. Когда приехал, то пили вместе за одним столом с заменщиками. Она тогда сидела, пила, плясала, орала. Чокнутая баба!

— Вот-вот. Я в сентябре из отпуска приехал, ну с ней и переспал. На заставу вернулся, оказалось, триппер подхватил. Лечиться там на посту, нереально, пост-то далеко на дороге, вот комбат и отправил в полк. Я уже выздоровел, а тут как-то пьяный сидел у женского модуля и попался на глаза начальнику штаба Ошуеву. Наш Герой меня и загреб. Выбирай: или гарнизонная гауптвахта, или взводным в рейд в вашу первую роту. Чего я на гауптвахте забыл? И надо же было вашему Корнилову ноги повредить. Черт! Устал я с вами, совсем устал. Приедем домой, сразу вернусь на родную заставу. Начальства — никого, тишина, спокойствие. Ешь, спишь и дни до замены считаешь. Ты только про триппер — никому! Хорошо?

— Значит, не останешься у нас?

— Нет-нет. Спасибо за такое счастье. Вы тут сами загибайтесь. Жаль, что Катька уехала, я ей даже морду набить не успел. Зараза ходячая!

Я только весело засмеялся, слегка сочувствуя несчастью Пшенкина.

Капитан Кавун принес большой мешок с трофейными апельсинами, в нашу комнату, и строго на строго мне приказал:

— Витаминчики не трогать! Это мне для поправки здоровья!

— А как же дружба и войсковое товарищество? — возмутился я. — Где доля заместителей?

— Да никак! Тебе, «замполь», один, нет, даже два апельсина в день выделяю! И то, как не курящему. А бухарик Грошиков и водкой обойдется.

Я, конечно не удержался, и самостоятельно, в два раза увеличил суточную норму апельсинового довольствия.

— Что-то резерв фруктов быстро сокращается. Грабишь? — поинтересовался Иван, спустя несколько дней, явно что-то подозревая.

— Как можно? Просто помогаю замениться. С последним съеденным тобою апельсином прибудет сменщик! Я тебе это обещаю.

— Так какого же черта ты их за день не сожрал?

Я доел апельсины, и он действительно вскоре уехал домой. Без замены. Где-то затерялся его сменщик. Замену ему нашли в батальоне в лице старшего лейтенанта Сбитнева. На мое горе комбатом окончательно утвердили Подорожника и Василий Иванович начал поедом меня кушать и с аппетитом и в отсутствие оного! А за что? Кто знает…

Глава 9. Партийная конференция, или крепчающий маразм…

Начался декабрь. Перерыв между боевыми несколько затянулся. После второго похода на Джелалабад мы накрепко засели в полку. Для дивизии были дела поважнее. Особенно важные дела у нашего полка: дивизионная партийная конференция. В ходе этой конференции предстояли выборы партийной комиссии, и показуха развернулась не на шутку.

Каждый день солдаты выпускали то стенгазеты, то сатирические «молнии», то боевые листки. Все эти опусы мы приносили в штаб на рецензию и проверку пропагандисту, секретарю парткома, обоим замполитам.

Переписывали и вновь создавали партийную и комсомольскую документацию. Одновременно обновляли ленинские комнаты, изготовили новые походные ленкомнаты на плащ-палатках (палатки при этом дырявились, что очень бесило старшин в ротах). На территории полка нагромождали щиты наглядной агитации, строили аллею героев. Красили заборы, бордюры, казармы, штаб, клуб, размечали плац, белили деревья.

За два дня был возведен обновленный постамент, на который водрузили другую бронемашину, недавно списанную БМП-2, отреставрировали на плацу просторную трибуну. Офицеры, прапорщики и солдаты бегали как угорелые, с шести утра и до двадцати четырех часов, а времени не хватало. Наша «помощь» приехала из штаба дивизии в виде группы новых проверяющих. Они усилили контроль за готовностью к работе партийного форума. На отчетно-выборную конференцию, шутка ли, приехал адмирал флота. Адмирал флота в песках Афганистана! Адмирал был не простой, а политический — первый зам. начальника главы политуправления — вот как!

Спустя неделю бестолковой суеты и беготни под чутким руководством штаба дивизии нас «взбодрила» очередная группа офицеров, теперь из политуправления армии. Понаехали новые проверяющие и все забраковали. Ленинские комнаты, все газеты, все боевые листки забраковали, даже покраску заборов, казарм, мусорных бачков не признали качественной. Все началось заново, но еще более энергично, с привлечением дивизионных художников и писарей со всех полков. Еще через пару дней прибыла помощь в виде проверяющих офицеров из штаба округа! И вновь, даже деланное-переделанное, все не так. Естественно, офицеры на совещаниях были выставлены бездельниками, лентяями, дилетантами, политически близорукими людьми, почти ревизионистами и оппортунистами.

Вскоре появился очень холеный майор, высокий, стройный, тщательно выбритый, чистенький — хлыщ. Кандидат на должность секретаря парткомиссии, если, конечно его изберут коммунисты. Не подумал и сказал, глупость! А кого же у нас не выбирают, если его предлагают и рекомендуют сверху. Альтернативы нет!

Этот тип начал ходить и командовать с утроенной энергией, накопленной во время учебы в академии. Мы уже всю наглядную агитацию переделывали по три раза. Но ведь полк не только этим занимался. Мы создавали всеобщую показуху. Столовые мыли и перемывали заново, казармы чистили и драили, постельное белье меняли и заменяли на новое, все кругом бесконечно красили и перекрашивали. Оружейные комнаты вылизали до блеска. Всюду бирки и на них — кто ответственный, чья казарма, курилка, мусорка, пожарный щит и т. д. А еще ротная документация, журналы боевой подготовки. Учет всего, что поддается и не поддается учету. Конспекты офицеров, конспекты солдат. А еще планы, таблицы, схемы, расписания занятий. Писари валились с ног, глаза у них были красными от бесконечных ночных бдений над бумагами. После нуля часов спать никто не ложился, и до середины ночи все были чем-то заняты. Это сумасшествие не прекращалось ни на минуту. Солдаты и офицеры мечтали о скорейшем выходе на боевые действия.

Наконец, подготовка вышла на финишную прямую. Сумасшедшая суета трех недель подходила к своему апогею. Началась тренировка выступающих, и написание плакатов для клуба, размещение походного магазина. Походный магазин — это большая палатка, в которой ставятся столы-прилавки для продажи дефицитов, и работает мини-кафе. Вот именно на меня эту задачу и повесили. К клубу привезли лагерную палатку, совсем новенькую. Командир дивизии, седой генерал Максимов, лично указал место, где ее установить, в какую сторону у нее будет вход, и напоследок благословил: «Действуй, сынок!»

Наши командиры бесились от бесконечного ожидания неминуемо приближающегося мероприятия. Но конференция все откладывалась — ждали адмирала, хотя по плану через пять дней после конференции выход на боевые.

* * *

Так вот, получил я новенькую палатку, получил столы, стулья, молодой ротный неохотно выделил восемь солдат.

— Знаешь, Ник, такое ощущение, что мы все в дурдоме. Рядом ведь наш дукан (магазин) стоит в пятидесяти метрах. Зачем палатку снимать с хранения и портить?

— Сбитнев! Это, как нам сказал начальник политотдела, событие чрезвычайной политической значимости, а мы с тобой политически близорукие люди.

Володя, чтобы назначили ротным, недавно стал кандидатом в члены партии, поэтому как бывший разгильдяй высмеивал все «исторические мероприятия». Кавун прохлаждался на Украине, а мы тут суетились, как проклятые.

И вот, несмотря на отсутствие опыта в установке огромных палаток, немного помучавшись, я все-таки ее поднял, установил, выровнял, развесил отбеливатель (утеплитель), разместил плакаты, столы и стеллажи. Чувствовал, себя абсолютно счастливым, а вначале боялся, что не получится. Сержанты и солдаты были довольны так же, как и я, теперь они лежали по углам и дремали в полумраке.

Вдруг полог палатки распахнулся, и в палатку ворвался какой-то незнакомый офицер. Это был майор, как я разглядел по звездочкам на пагонах. Пришлось встать со стола, где я сидел и бездельничал, и сделать вид, что очень интересуюсь чтением плакатов.

— Кто тут старший? — завизжал майор с порога.

Ага, вспомнил! Это был тот самый — высокий, холеный красавчик — кандидат в секретари парткомиссии. Палатка наполнилась запахом приятного мужского одеколона, и весь он был начищен, отутюжен, тщательно выбрит. Солдаты проснулись и принялись ползать по полу и создавать видимость расправления швов и морщин на отбеливателе-утеплителе.

— Я тут старший! Лейтенант Ростовцев! — и приложил руку к козырьку.

— Почему торговый центр стоит здесь, а не там? — махнул он рукой в неопределенном направлении. — Почему дорожки к нему не посыпаны? Вход необходимо развернуть в сторону штаба полка! Быстро действовать! Даю, на устранение, сорок минут!

— Ни х… себе, — ляпнул из угла сержант Дубино.

— Дубино! Заткнись! — рявкнул я.

Почему хамите сержанту? — обрадовался майор возможности докопаться до меня.

— Дубино — это фамилия такая. Именно его фамилия, — усмехнулся я.

— Вы еще и смеетесь надо мной! Издеваться! Дискредитировать партийное руководство! — зашелся в крике красавчик.

— Никто не издевается. Просто все устали, две недели почти без сна, и это пришли после боевых.

— Быстро выполнять приказ, лейтенант!

— Нет, я ваш приказ выполнять не буду. Я не знаю, во-первых, кто вы. Во-вторых, комдив лично все объяснил, и как ставить в том числе, указал и разметил.

— Ах, не будешь выполнять приказ?! Не знаешь, кто я?! Да я Ромашица — секретарь партийной комиссии! Это я руковожу всем этим мероприятием. Немедленно выполнять! — майор продолжал орать и делать при этом страшные глаза — напугать хотел, наверное, до смерти.

— Ну, предположим, вы еще не секретарь парткомиссии. Мы вас еще не избрали, — буркнул я набравшись наглости, а сам подумал, может, еще действительно его не изберем? Какой мерзкий тип!

Ха! Наивный оптимист! Не изберем! Если прислали, значит, изберем: других ведь кандидатур, как всегда, не будет!

— Да я тебя в порошок сотру! Ты кто по должности, лейтенант? — начал брызгать обильной слюной секретарь.

— Зам. командира первой мотострелковой роты по политчасти.

Мне за него стало страшно, еще припадок хватит, отвечай потом перед командованием…

— Ты у меня взводным станешь, я тебе устрою. Выполнять приказ! — не успокаивался майор. — Даю сорок минут. Объявляю вам строгий выговор за хамство.

— Есть, строгий выговор, — ответил я, — только не понял, за что и от кого. Вы, собственно, кто?

— Молчать! — вскричал майор. — Я секретарь партийной комиссии!

Лицо его стало красным, глаза чуть из орбит не выскочили. Еще немного воплей — и пена изо рта хлынет от бешенства. Крутанувшись на точеных каблуках хромовых сапожек, он повернулся на сто восемьдесят градусов и выскочил из палатки.

— Ложись! Отдыхать! — скомандовал я солдатам и загрустил.

Вот, ишак, упал на мою шею, откуда взялся такой негодяй. Тут война, люди гибнут сотнями, а такая сволочь сидит в штабе и изводит всех, да еще орденов нахватает. Майор на полковничьей должности! Сейчас станет подполковником, а под вывод досрочно — полковником в папахе!

Так оно и произошло, позднее. Я действительно, угадал!

Сержант Дубино подошел ко мне и извиняющимся тоном спросил:

— Товарищ лейтенант! Переставлять будем але не?

— Дубино, и надо же было тебе ляпнуть матом вслух! С тебя все пошло.

— Ну вот, нашли крайнего. Чуть что, сразу Дубино. Фамилия что ли моя всем нравится? Да он уже по приходу злой был, як пёс! С порога зайшёвся.

— Да я понимаю все. Но мне от этого не легче…

Вскоре в палатку вбежал полковой писарь. Оглядевшись, он подбежал ко мне, взгляд нагло-ехидный.

— Товарищ лейтенант! Вас в штаб! В строевую часть срочно вызывают!

— Кто и зачем?

— Да капитан Бочонкин. Какой-то майор из-за вас форменный скандал закатил.

— Ну ладно, не болтай языком! Ты посмотрю прямо изнемогаешь, выполняя боевую задачу. Иду-иду.

Я вошел в штабной домик. Кабинеты гудели, как улей. Трещали пишущие машинки, трезвонили телефоны, люди бегали по коридору, из кабинета в кабинет, с бумажками, папками, гроссбухами. Строевик встретил меня удивленным и недоуменным возгласом.

— Лейтенант! Ты чего натворил?

— В смысле?

— В прямом. Тебя только и осталось под трибунал отдать. Прибежал тут новый секретарь парткомиссии, как с цепи сорвался! Начал с порога орать и топать ногами, служебную карточку твою требовать. А она, между прочим, до сих пор не пришла с предыдущего места службы, почему-то. Я ему объясняю, а он слушать не хочет, требует новую завести. Пока я ее «создавал», он вот тут, прямо у моего барьерчика топтался и багровел. Стул предлагал — не садится. Боялся, наверное, что злость через жопу пройдет. Вот, гляди, что он тебе в нее вписал: «За попытку срыва отчетно-выборной конференции соединения — строгий выговор». Так что тебе, как замполиту, можно дальше уже не служить. После этого только сорвать с тебя погоны и расстрелять! — при этих словах он добродушно засмеялся, затягиваясь сигаретой с фильтром.

— Вот спасибо, обрадовали! А то я думал: наградной на орден опять вернулся без реализации! В третий раз переписываем…

— Ты шутишь или как?

— Да какие шутки! Выговор-то он мне уже объявил — факт, а вот если еще и наградной лист вернется, тогда труба. Его заверял старый секретарь парткомиссии, а теперь будет подписывать наградные политработников Ромашица! Он-то точно его зарубит.

— Да что стряслось-то, объясни? Клуб поджег? Аллею героев снес? В клубе на сцене кучу навалил?

— Что издеваться-то? Палатку под магазин не так поставил. Спорить начал, сказал, что он пока еще не партийный босс, еще не избран и всякое на выборах бывает.

— Ха-ха-ха! Ну, ты даешь! «Не избран еще и всякое бывает». Запомни, в армии, «всякое» не бывает! Что, другого изберем, что ли? Шутник. Ну ладно, я результат твоей шутки положу к остальным служебным карточкам. Пока для истории. Весь полк ознакомлю: повеселю честной народ.

— Он, гад, орать начал, ногами топать, а мне комдив лично все как надо указал: где ставить, в какую сторону вход. Ладно, пойду, скоро генерал проверять заявятся.

Я вернулся на «объект». Бойцы как и прежде дремали, усталость этих суматошных дней их просто подкосила. После Джелалабада ни минуты отдыха, да и там мы не на курорте были.

— Дубино! Собирай солдат и на ужин, затем в роту, а я тут один буду отдуваться перед начальством.

Все ушли, а я загрустил по причине взыскания, могильной плитой рухнувшего на меня.

«Да и черт с ним, после Афгана уволюсь, к дьяволу, из армии! Долой дурдом!»

Вблизи раздались знакомые голоса, и, распахнув полог входа, ворвался потный и большой, как слон, командир полка Филатов, следом вошел генерал и «начпо», полковник Севостьянов, шачштаба Ошуев, а затем замполит Золотарев, это самый майор Ромашица и еще несколько штабных. Я встал со стола и направился докладывать, но командир полка махнул на меня кулаком, и я замер, сливаясь с белым фоном утеплителя.

Генерал огляделся и произнес: «Ну, вот, тут все хорошо. Дорожку только песочком посыпать и добавить пару столов. Все. Идем дальше!».

Ромашица злобно посмотрел на меня, ничего не произнес, я вышел вместе со всей толпой. Основной замполит полка Золотарев подозвал меня и промямлил:

— Дорожки посыпать, столы взять в клубе, поставить охрану на ночь, чтоб ничего не украли. Сейчас телефонную линию протянут связисты. Ну, а вы ступайте в роту — работать. Потом нам на совещании расскажите, что у вас тут был за эксцесс. Ростовцев, с вами одни неприятности. Совещание в двадцать три ноль ноль. Идите. Трудитесь, пока…

Пока… Это что, угроза?

Я отправился в роту, взял одного солдата, точнее вырвал его у ротного (каждый человек — на вес золота: «работы» — непочатый край), старшина выдал ему спальник.

— Колесо! Двигай обратно в нашу палатку и дежурь у телефона. Гляди, чтоб ни тебя, ни палатку, ни столы не сперли. Не проспи! И не кури, а то палатку спалишь ненароком!

— Есть, товарищ лейтенант. Я палатку изнутри завяжу и у телефона лягу на столе.

Солдат замученный работой и бессонными ночами, схватив в охапку спальный мешок, радостно затрусил в сторону клуба. Я же, взяв блокнот для указаний, отправился на очередное совещание.

Немного опоздал, но руководства все еще не было. Комсомольский полковой вождь Артюхин, делился какой-то радостью и оживленно разговаривал с полковым партийным вождем. Остальные офицеры устало дремали. Из нашего батальона я прибыл самым последним. Наш новый замполит батальона капитан Грицина глазами указал мне на место рядом с собой. Я присел, и он мне зашептал:

— Что там произошло у тебя? Все говорят, но толком никто не знает.

— А что произошло у меня, Константин Николаевич?

— Какой у вас скандал был с секретарем парткомиссии?

— Каким секретарем парткомиссии? — ответил я вопросом на вопрос, словно испорченный телефон. — Мы его еще не избрали, майор какой-то из дивизии, Ромашица, докопался.

— Ромашица это и есть секретарь парткомиссии!

— Он мне то же самое говорил, но я-то знаю, что он врет! Мы его еще не избрали и не голосовали за него. Я бы его точно не избрал, и если бы альтернатива выбора была, голосовал бы против.

— Сейчас придет Золотарев и всех нас вздует. Ты не представляешь, какую крамолу ты говоришь. Такие кандидатуры в отделе ЦК рассматривают, в ГлавПУре! Ты оспариваешь мнение ГлавПУра?

— Не уверен в правильности выбора ЦК. Хлыщ холеный и блатной. Наверное, или папа генерал, или с дочкой генерала спит.

В кабинет бесшумно вошел Золотарев, и первый его вопрос был ко мне:

— Что случилось у вас с майором Ромашицей?

— Да ничего не было. Он отменял приказ комдива, грубил, орал, хотя он пока формально никто.

— Ну, это ваше личное мнение. И теперь ваши проблемы… Приступим к совещанию.

Офицеры сочувственно мне улыбались и подмигивали. Ну, и понеслось дальше. Бред, маразм. Опять исправлять, переделывать, восстанавливать, заводить новые документы. И еще задача: готовить докладчиков к конференции. Мне, к счастью, ни одного выступающего не доверили. Зато доверили подготовить умного сержанта с легкой обязанностью, перед выступлениями руководителей менять стаканы со свежим чаем на трибуне. Остывший чай уносить, а свежий подносить. Пара пустяков. Сержанта подстричь, одеть в новое обмундирование, чтобы был «с умным, нормальным лицом, русский, коммунист».

— А у меня русского сержанта коммуниста нет, есть только хохол.

— Есть разница? — живо осведомился Золотарев. — Как вы понимаете, я имею в виду типичное славянское лицо.

— Для этого сержанта есть разница. Он с Западной Украины. Он в полку никого, кроме себя, хохлом не считает, даже секретаря парткома.

— Да ну! — воскликнул майор Цехмиструк. — А я думал, хохлее меня нет. А на второе место я ставил Миколу Мелещенко. Надо с твоим сержантом познакомиться поближе…

— Нет-нет! На первом — комбат, вы — второй, я — третий, — живо откликнулся Микола, добровольно уступая пальму первенства в хохлизме, и счастливо заулыбался.

— Мелещенко! Ты чего лыбишься? Кажи Мыкола, вот ты все время такой сытый и подозрительно счастливый! Я предполагаю, что где-то тайком от нас земляков сало достаешь, и каждый день в одиночку употребляешь, — с осуждением произнес Цехмиструк и погрозил пальцем. — Признавайся!

— Нет, товарищ майор, он на кильку перешел, — прыснул Мелентий. — Это новый вид украинского наркотика…

— Товарищи политработники! Прекратите базар! За работу! Марш по подразделениям, — рявкнул замполит полка и на этом закончил совещание.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, Мелентий Александрович, заинтересовался Цехмиструк, выходя из кабинета и обнимая Мелентия за плечо. — Шо там за история с килькой? Дюже люблю байки за хохлов!

— Да! Тут случилась такая смешная история… Рота ушла на стрельбище, а Микола остался в роте стенгазету выпускать. Выпускал-выпускал, писал-рисовал, картинки клеил, видно устал и проголодался. Взял банку килек в томате у старшины-землячка, открыл ее, идет по коридору и вилочкой рыбку накалывает, нажевывает. А тут на беду Подорожник зашел. В роте никого, дневальный туалет моет, а Микола с баночкой. Команду «смирно» никто не подал. В казарме тишина, тут они нос к носу с Василием Ивановичем и столкнулись.

Подорожник подходит к Николаю, а на того столбняк напал.

— Шо делаем? — спрашивает Чапай, то есть Подорожник.

— Кильку ем, — отвечает Колян.

— Ах, килечку! Рота на стрельбах, а он килечку трескает! Килечник! Килькоед!

Ну и понеслось. Старшина через окно сбежал, услышав шум, а в каптерке на столе оказалась еще одна открытая банка кильки. Василий Иванович как увидел ее, еще сильнее взвился. В общем, вечером на совещании офицеров батальона «гвоздем программы» были Микола и две злосчастные банки с килькой. Мол, нормальные хохлы едят сало, а этот недоделанный хохол — килечек жрет. А Николай возьми да и брякни, что сало в полку нет, а килька есть, вот он и заменяет. Подорожник в бешенстве как заорет:

— Шо? Килька — заменитель сала?!!!

Кильку и Кольку на совещании обсуждали минут пятнадцать. Он сразу получил несколько прозвищ: «Килечник», «Килькоед», «Колька-килька». На любой вкус.

Николай стоял чуть в стороне и слушал рассказ, зеленея от злости.

— Ну-ну, насмехайтесь, издевайтесь, злорадствуйте! Пошли вы все к черту, еще друзья-товарищи называются. — И, развернувшись, он зашагал в роту. Вокруг все прыснули от смеха.

— Зря хорошего хлопца обидели, — вздохнул Цехмиструк.

— Ничего, переживет, жлобина, — рубанул Мелентий. — К этому хорошему хлопцу, главное, спиной не поворачиваться. Куркуль и жлоб!

Утром началось действо, ради которого весь полк стоял на ушах три недели. Открыл работу партийный форум.

Я представил замполиту полка для осмотра нашего Степана Томилина.

— Хорошо. Только почему без наград? — поинтересовался Золотарев.

— А у мэнэ, их нема.

— А ты к наградам представлен?

— Так точно, к двум медалям.

— Вот и отлично, товарищ лейтенант, возьмите в роте чью-нибудь медаль, и пусть выходит с наградой на груди. Так будет представительнее.

Нас обоих отправили за кулисы. Ему предстояло выносить стакан, а мне в этот стакан наливать чай, кидать сахарок и кусочек лимона. А еще один капитан из штаба дивизии, стоял у края сцены за занавесом и давал команду на выход с чаем отмашкой руки. Этот капитан, регулирующий действия Степан, оказался инструктором дивизии по культмассовой работе («балалаечник»). На сцене восседал президиум во главе с адмиралом и командармом.

Вышло не все так просто, как предполагалось.

Степан занервничал. Он брал трясущейся рукой стакан и медленно двигался к трибуне на цыпочках с напряженным каменным лицом. Движения при этом у него были скованными, как у неисправного робота. В первый выход в зале раздалось несколько смешков. Степа стушевался. Во второй выход количество смеющихся увеличилось, в третий — их стало еще больше. Зал не слушал доклад, коммунисты ждали выхода Степана. Замполит полка сообразил: что-то происходит не так, как задумано, но что именно он не мог понять. Золотарев выскочил к нам за кулисы во время очередного прохода Степана на «бис». Он в ужасе схватился за голову.

— Ты что творишь, негодяй? Ты с какой рожей ходишь по сцене?! У тебя вид, как будто сейчас лопнешь от напряжения! Ну чего ты двигаешься как ходячий памятник! Над тобой весь зал смеется. Спокойно сержант. Расслабься, улыбнись и иди. Понял?

— Поняв, — обреченно вымолвил Томилин понимая, что окончательно пропал.

В пятый раз он, выходя на сцену, напряженно оскалил вымученную улыбке и послал ее залу. Теперь в клубе многие откровенно заржали. Начальник политотдела раздраженно замахал руками на Степана: уйди, уйди… Даже адмирал в президиуме проснулся.

Золотарев вновь выскочил из зала и зашипел на меня:

— Марш отсюда! Чтоб я больше этого идиота не видел! Шуты гороховые! Уничтожу! Обоих…

На этом карьера выносильщика чая командованию для Степана закончилась. Мы пробками вылетели из клуба. Я ругался и одновременно дико смеялся. Красный от гнева и смущения Томилин матерился и громко возмущался.

Едва мы отошли от клуба, как раздался громкий взрыв, затем второй, и от дороги поднялся столб дыма. Дежурный по полку выбежал из штаба и влетел в клуб. Оттуда выскочили командир полка, начальник штаба и помчались к въезду в полк, мы побежали следом. Из санчасти выехала санитарная машина.

Произошло же следующее.

Для встречи высокого руководства и обеспечения безопасности командования, вдоль дороги разместили бронемашины, танки и разведывательные подразделения. Машины заехали на минное поле вдоль дороги. Поставили их для солидности, чтоб показать вышестоящему начальству заботу. На бронемашинах находились только экипажи. Один механик захотел до ветру, и вместо того чтобы все «свои дела» сделать прямо с машины, прыгнул на землю. Нелепая случайность: он одной ногой наступил прямо на противопехотную мину. Взрывом эту ногу оторвало, а тело отбросило в сторону, где он упав головой задел вторую мину. Вот и прозвучали два взрыва. Теперь этот солдат лежал весь запутанный в проволоке-паутине, без ноги и без головы. Быстро подогнали танк, сапер зацепил труп «кошкой» и вытащил на дорогу.

Вот так грустно, вернее даже трагически закончилась отчетно-выборная партийная конференция дивизии.

Адмирал продремал первую половину дня, после перерыва его увезли в штаб армии на обед, и в полк больше он не вернулся. И то верно, хватит, отметился в действующей армии.

А разведчика кое-как собрали, за исключением головы. Без нее и отправили в «цинке» домой. Командованию разведроты крепко досталось за нарушение мер безопасности. А кто виноват? Всех солдат проинструктировали, что вдоль дороги минные поля и писать надо, не сходя с БМП. Возможно, парень застеснялся женщин: недалеко кишлак по которому ханумки бродят, а позади торговая база с нашими тетками. И вообще, бог его знает, почему он спустился. Но адмирал так и не узнал, во что обошлась его охрана, точнее показуха: почетный эскорт и караул для солидности. Ведь это место днем совершенно безопасное.

Ромашицу благополучно избрали секретарем парткомиссии, а выговор в моей служебной карточке так остался жечь мою карьеру «синим пламенем». Однако пока что этот скандал продолжения не имел. Ладно, посмотрим, что будет дальше.

Вскоре новые заботы заслонили вчерашние неприятности. Весь личный состав полка забегал, готовясь к выходу на боевые действия в Баграмскую «зеленку». Меня опять назначили исполнять обязанности замполита батальона, так как капитан Грицина срочно заболел и попал в медсанчасть. Очередной мой начальник опять сачковал.

Через пять дней я уже сидел на броне, пыль и песок летели в лицо и, несмотря на опасность, я чувствовал себя счастливым. Радовался окончанию всей этой дури. Был конец декабря, скоро Новый год, и праздник предстояло провести явно не возле елки, а вокруг чужих виноградников, в далеком афганском кишлаке.

Глава 10. Новый год в горах

Мой самый любимый и самый веселый праздник — Новый год! Мы принялись к нему готовиться за неделю. Новый ротный старший лейтенант Сбитнев, смотрел ухмыляясь на наши приготовления, но не мешал. Комнаты офицерского общежития украшались игрушками, в казарме повесили гирлянды, а на окна налепили всякую мишуру. Острогин у родственников в советском посольстве достал по бутылке шампанского и сухого вина.

Но надежды торжественно отметить это событие рухнули 27 декабря. Объявили тревогу! Приказ: выход в Баграмскую «зеленку». Необходимо завести на заставы боеприпасы, продукты, заменить солдат. Вот вам друзья и семейный праздник… А раньше отдать этот приказ было нельзя? Мы двадцать дней дурака валяли, адмирала ублажали. Теперь вернемся домой в январе…

Володя Сбитнев (меня мучил вопрос: каково с ним будет воевать?) был воспитанником третьей роты, а особым умением она не отличалась. Он собрал офицеров и весело сказал:

— Ну что, отпраздновали? Мороженое, мандарины, бананы, шампанское, конечно, не пропадут! Надеюсь, все вернемся, а на старый Новый год все эти деликатесы и употребим. Выходим на войну все кто есть: замполит, Острогин, Голубев и даже Серега Недорозий. Особо хочу попросить капитана Недорозия! Тебя хоть и отправляют обратно в Союз, но все равно предлагаю прогулятся с нами в «зеленку» потому что больше некому. Не возражаешь? Замполит пойдет со вторым взводом, пусть он и выполняет обязанности замполита батальона, но командовать вторым взводом тоже больше некому! Грымов в госпитале когда вернется, да и вернется ли обратно, неизвестно. Только старшину не берем, как заменщика оставим дома. Пусть живет. Правильно?

— А нам, значит, жить необязательно? — подал голос Острога.

— Обязательно! Только еще полтора года, мсье Острогин, в Афгане послужите, чтоб потом могли честно штаны в полку протирать.

— Интересное кино! — подал голос я. — Мы одновременно заменяемся через полтора года. Все будем штаны в полку протирать? А в рейд кто тогда отправится? Тот, кто придет в третий взвод и молодой старшина?

— Ха-ха-ха, — заржал Серега. — Во, будет потеха, все начнем сачковать, а ротный будет нас под автоматом на боевые гнать.

— Его самого придется гнать, тот же Цехмиструк скажет: «Товарищ, ты же коммунист!» — улыбнулся я.

— Разговорчики! Выход завтра! Живо собирайте манатки! — рявкнул Сбитнев.

Недорозий схватил меня за руку в коридоре и попросил о помощи.

— Ник! У меня нет ни х/б, ни бушлата, ни шапки. Дашь что-нибудь?

— А, не переживай капитан, оденем! Серега, все будет хорошо. Не бойся, пошли экипироваться к старшине.

* * *

Этот капитан Серега появился в роте как-то внезапно. Материализовался из ничего, как привидение. Однажды в дверях канцелярии нарисовалась какая-то серая личность в форме капитана-десантника и огорошила наш славный коллектив.

— Я капитан Недорозий! Прибыл для прохождения службы в вашу роту, на должность командира взвода.

Мы дружно переглянулись. Лейтенанта Ветишина у нас забрали, а прислали капитана. Вот — те раз! Вереница взводных промелькнула перед глазами за пару месяцев. Третьим взводом кто только не руководил! Ветишин, Корнилов, Пшенкин, теперь еще капитан-десантник. Кто будет следующий? Летчик? Моряк?

— Тебя как звать? — спросил Острога.

— Сергей.

— Опять Сергей! А ты откуда к нам? — поинтересовался старший лейтенант Сбитнев. Перспектива иметь в подчинении старого капитана его не прельщала.

— Из Кандагара, из спецназа. Неделю был командиром группы.

— Во! Неделю! А что ж к нам транзитом? Ссылка?

— Я с комбригом характером не сошелся.

— Характерный, значит? Нам только очень характерных не хватало. И без того балбесов полный комплект, — вздохнул я и пожал руку десантнику.

— Да нет! Я с ним в Забайкалье служил слишком долго, от лейтенанта и до капитана. Сюда приехал, а он после академии и уже комбриг.

— А сколько долго служил? — спросил Сбитнев.

— С этим примерно лет десять, а всего в Забайкалье прослужил пятнадцать лет.

Наступила гробовая тишина. Пятнадцать лет в ЗабВО! Как в забвении! И все капитан и капитан.

— Серега! Пойди в каптерку, вещи положи, сдай старшине продовольственный и вещевой аттестаты, чтоб тебя на довольствие поставил, — распорядился командир роты.

Когда за ним закрылась дверь, мы грустно переглянулись.

— Зубр! В Забайкалье пятнадцать лет. Ссыльный! Каторжник! — вздохнул Сбитнев.

— Да, вот так сюрприз! Этого нам только не хватало в нашем дружном, молодом, боевом коллективе, — согласился я. — Думаю он запойный.

Однако случилось то, чего мы совсем не ожидали. Сергей поначалу рьяно взялся за дело. Был очень деятельным, исполнительным. Быстро познакомился с солдатами взвода, сержантами, проверил технику, принялся за документацию. Работяга!

Через пару дней Недорозий пришел ко мне и сообщил, что уезжает в Баграм. Пришла пора встать в политотделе на партучет. Вернется, наверное, завтра.

Назавтра Сергей не приехал. Как не приехал и послезавтра. Ни через три дня, ни через пять, ни через семь. Готовясь к партийному форуму, я забегался, замотался, но вскоре вспомнил про капитана, подошел к ротному через неделю и спросил:

— Володя, что будем делать? Недорозий-то пропал, из политотдела никаких вестей.

— Черт! Точно! А ты звонил куда-нибудь? Узнавал?

— Звонил. На партучет он встал, а куда делся дальше, никто не знает.

— Может быть, его в спецназ забрали? — с надеждой в голосе пробормотал Сбитнев. — Ладно, я пошел к комбату, а ты докладывай замполиту и сходи к особисту.

Спустя полчаса полк построили на плацу. Начались активные поиски. Пересчитали, проверили всех по списку полка. Разведчики обыскали все модули, все загашники, боевое охранение, позиции зенитчиков. Нет нигде нашего капитана, и никто ничего о нем не знает. Нас всех повели на ковер к кэпу. Шум, крик, Филатов рассыпал матюки. Мы с ротным и комбат — в дураках. А новый замполит батальона капитан Грищина почему то не при чем, остался в стороне. Начальники ругались, а мы, как могли, отбивались. Кто его нам прислал, те пусть и разберутся, почему десантника-спецназовца пехоте всучили. Мы его видели всего два дня. Пусть ищут пропажу в парткомиссии, в политотделе, у десантников. Стрелы гнева от батальона были с трудом, но переведены в другую сторону. Начальника строевой части сделали крайним и назвали дураком: зачем принял в полк такого сомнительного кадра? Секретаря парткома тоже выставили — крайним: почему этот Недорозий оказался коммунистом и зачем он поехал становиться на партучет самостоятельно?! Так все так катались…

Шум эхом прокатился по всему штабу, а мы потихоньку слиняли в роту.

Поиски длились уже вторую неделю. Капитана искали в дивизии, обшаривали посты охранения, словом искали везде. От командира полка досталось несколько раз и кадровикам, и замполиту полка, и секретарю парткома. Делать нечего, доложили в армию. Теперь поиски расширились и спецназовца искали по всей армейской группировке. Разведбат дивизии прочесывал арыки вдоль Баграмской дороги, дуканы, опрашивали информаторов.

Прошли две недели, и на пороге казармы появился особист батальона капитан Растяжкин под руку с пропащим Недорозием. Виновато улыбаясь, он вошел и поздоровался. Затем начал, переминаться с ноги на ногу, смущаясь краснеть, вздыхать и сопеть.

— Во! Приведение, что ли? — воскликнул Сбитень. — Недорозий! Ты ли это? Жив?

Мы все раскрыли рты. Особист Растяжкин поздоровался со всеми нами и, ухмыляясь, сказал:

— Передаю из рук в руки под расписку, впредь не теряйте! Пока, ребята. Капитан Растяжкин ушел по своим делам, а мы вздохнули и уныло переглянулись. Пауза затягивалась. Серега переминался с ноги на ногу и продолжал виновато улыбаться. Его серо-синее исхудавшее личико было все в багровых жилочках, веночки просвечивают, кожа истончилась, наверное, пил и почти не закусывал.

— Ну, черт, дружище Растяжкин! — всплеснул руками Сбитнев. — Оставил растяжку и ушел! Утер всем нос! Вот это особист! Где он тебя отыскал? Садись, капитан, в ногах правды нет. Садись…

Недорозий сел и, стесняясь самого себя, спросил:

— Можно сигареточку? — попросил пропащий горемыка. — А то на гауптвахте не давали почти сутки курить.

Руки и пальцы капитана нервно подрагивали, глаза бегали.

— В запое был? — спросил я.

— Да, — честно признался взводный. — Ушел слегка в штопор.

— Слегка? На две недели?! — с ужасом и восхищением одновременно воскликнул мало пьющий Острогин.

— На две…, - ответил потерянным голосом Недорозий. — Сначала я встретил друзей в Баграме, они завезли в Кабул в разведцентр. Там я все время и пребывал. Тяжело мне, все болит.

— А как тебя вычислили? — опять поинтересовался ротный.

— Да пописать из-за стола не вовремя вышел на улицу. Рядом по той же надобности стоял, то есть ссал какой-то майор, оказалось, чекист. Узнал по ориентировке. Повязали. Выясняется — я в розыске. А зачем? Я уже собирался к вам. Прибежали какие-то «держиморды» из комендатуры, заломили руки, наручники надели и засунули в камеру. Сутки сидел, пока этот Растяжкин не приехал. Ни попить не давали, ни поесть, ни покурить.

— Голова болит, товарищ капитан? — спросил жалостливо и сочувственно прапорщик Голубев, тоже большой любитель выпить.

— Уже нет. За сутки все прошло. Есть хочется и курить. Немного трясет.

— Ну, кури, — протянул сигарету ротный. — Достался же ты нам как «бесценный подарок» от десантников.

— Серега, ты — кадр, каких мало, — рассмеялся Острогин, — мы уже думали, ты без скальпа, без яиц валяешься где-нибудь в «зеленке». Замполит похоронку сочинять собрался, мол пал смертью храбрых… А ты — жив, здоров, и лишь немного помят с перепоя.

— А что, лучше бы я лежал без головы?

— Не знаю, Сергей. Для тебя, может, и нет, а для батальона, может быть, и да. Нас тут имели целую неделю за эти твои фокусы, — зло сказал я. — Сейчас с тобой будут разбираться все кому не лень. Уже очередь стоит поиметь. Могут даже как дезертира посадить, а могут звездочку снять и из партии выбросить.

Сергей открыл рот от удивления. Потом его обратно закрыл и не сказал больше ни слова. Загрустил. Наконец — то задумался.

Командир полка на совещании офицеров орал, как раненый вепрь. Филатов тряс за грудки нашего капитана, даже растоптал ногами его голубую фуражку. Командование приняло решение отправить Серегу обратно в Забойкальский Округ. Спецназовцы его назад не принимали, отказывались, гады, а командование имело право в течение первого месяца откомандировать офицера обратно в Союз. Чем и воспользовались. В дивизии он был не нужен нигде, десантникам спихнуть не удалось, в авиацию — тоже. Решили так: лети, милый, домой, с соответствующей характеристикой.

Отправку наметили после Нового года. А пока возвратили в роту, под наш круглосуточный надзор. Ротный приставил смотреть за ним сержанта Томилина: быть с ним везде, куда бы ни пошел — в туалет, в штаб, в столовую. А я был назначен, ответственным за этим контролем. Весь отлаженный контроль нарушил очередной рейд. Оставлять в полку Недорозия одного нельзя — сбежит, а взять с собой, мы не имеем права. Что с нем делать?

Я подошел к комбату, комбат отправил в штаб. В строевой части ответили, что документы будут готовы только после праздников. Наши проблемы — это только наши проблемы. Замполит полка раздраженно сказал: «Что хотите, то и делайте, но чтоб он никуда не исчез. С собой брать не разрешаю, но и не запрещаю. Под вашу полную ответственность. А можете посадить его на гауптвахту до возвращения из Баграма».

Сергей выбрал рейд. Так Недорозий опять стал командиром взвода. Сбитнев решил, что третий взвод будет действовать вместе с управлением роты. Дров он не наломает, потому что круглые сутки окажется под присмотром. Главное, чтоб случайно не погиб. Он ведь уже откомандирован домой! Если погибнет, у всех будут проблемы с прокуратурой.

* * *

Колонна медленно втягивалась в Баграмскую «зеленку». Впереди шел танк с минным тралом, и под ним время от времени взрывались мины. За танком шла бронемашина, на которой сидел Острогин. Он молотил из пушки и пулемета по дувалам. Следом за взводом Острогина шел я со вторым взводом. Рота вошла полностью в кишлак, когда под БМПшкой Сереги Острогина взметнулся взрыв.

— Ба-бах!!!

Комья грязи полетели во все стороны. Хороший взрыв, мощный!

— П… ц Острогину! — Невольно вырвался у меня громкий мат. — Серега! Острога!

Я дико заорал и, соскочив с башни, помчался к подорванной БМП, совсем забыв про мины. Машина стояла, завалившись правым боком в арык, с разорванной гусеницей, оторванным катком и полностью залепленная грязью. Вокруг валялись шмотки бойцов, копошились солдаты. Все с ног до головы в грязи, они матерились, кашляли, отплевывались.

— Острога! Сергей! Где взводный?!

— Я здесь, я здесь! — ответил Острогин, выплевывая песок и отфыркиваясь.

— Жив?

— Жив, даже не ранен. Башка только гудит.

Сергей стоял весь в грязи, оборванный, но живой. И улыбался.

— Серега! Живой, сволочь! — я обнял его и от радости заплакал. — Я боялся, что тебе крышка! Неужели, думаю, тебе, подлецу, конец пришел?! Как же мы без тебя?

— Рано хоронишь! Мы еще поживем!

— Поживем, Серега, поживем, повоюем! Я так рад за тебя, что ты цел. Солдаты все в порядке?

— Сейчас проверим! — Серега стал окликать бойцов.

Повезло, все были живы, только наводчика оглоушило.

— Чудеса! — только и смог сказать я. К нам подбежал ротный.

— Все живы?

— Все! — широко улыбаясь, доложил взводный. — Все целы, никто не ранен. Под десантом взорвалась мина. Гусеница разворочена. Машину надо эвакуировать.

— В-у-у-бам!!!

В следующую секунду все мы лежали физиономиями в грязь. Тело съеживалось, сжималось, втягивалось в жижу, тяжелую и липкую. Эта грязь пахла смертью, но она давала и спасенье. Возникло желание превратиться в змею и уползти. Осколки разорвавшейся минометной мины просвистели и врезались в деревья, дувалы, шлепнули по броне. Не зацепило никого.Счастье, удача — на нашей стороне Одновременно справа по колонне ударили из автоматов несколько «духов». Откуда стреляли, непонятно, нам было не видно издалека. В арыке, вблизи от подорванной машины, лежали разведчики. Бойцы стреляли во все стороны, а их поддерживала огнем броня нашей роты. Разрывы мин больше не повторялись, огонь из автоматов постепенно прекратился, но пехота неплохо поутюжила «зеленку», прежде чем двигаться сквозь нее дальше.

Вот и застава. Танк в окопе, МТЛБ с минометом «Василек», БМП, пулеметы — все их вооружение ощетинилось в разные стороны вокруг высоких, толстых глиняных стен, за которыми находился усиленный мотострелковый взвод.

У ворот испуганно жались друг к другу шестеро афганцев. Это был не «царандой», не солдаты, но почему то все вооруженные.

Навстречу нашей колонне вышел лейтенант — начальник заставы.

— Привет, ребята!

— Привет! Что за черти? — спросил я его, пожимая протянутую руку и кивая в направлении аборигенов.

— А-а, «духи», эти мирные. Прибежали, чтоб вы не замочили их, перепутав вон с теми, что по вам стреляют.

Грязные, непонятно во что одетые, в сандалиях на босу ногу, они приветливо махали нам, пожимали руки солдатам и излучали дружелюбие.

— А где наш Серега Ветишин? — спросил ротный. — Подать мне Сережку!

— На следующей заставе. Туда еще около километра, пройти по кишлаку и вдоль канала. К нему без вас, орлов, нашему батальону вообще не пройти. Посты почти месяц как обложили со всех сторон, каждый день происходят обстрелы. Раненых вертушками вывозят под прикрытием «крокодилов». А по дороге не пройти, не проехать, поэтому вся надежда на вас — рейдовых. Потом, когда вы уйдете снова, начнется блокада. Живем сутками под прицелом снайперов.

— Ну, что ж, немного поможем, ведь мы — это «новогодний подарок» вам от командования полка, — засмеялся Острогин.

— Что ж парни, не расслабляться, — скомандовал Сбитнев. — Вперед, в пекло, на помощь к Сережке! Пока, лейтенант! Увидимся…

Броня двинулась дальше: пачкать гусеницы, мять виноградники. На машинах сидели только экипажи, а пехота брела по колено в грязи за машинами по проторенной колее. Рота подбадривала себя автоматным огнем, сея смерть во все стороны. Пушки и пулеметы брони работали не смолкая. Пули сбивали ветки с деревьев, прорывали заросли кустарника, снаряды прошивали стены дувалов. Где-то в глубине этих зарослей ползут, сидят, лежат «духи», которые наблюдают за нами. Выжидают, возможно, целятся, а возможно, уходят подальше. Пока, на время…

Вот и канал, идем вдоль канала.

— Ник! Ты со своим взводом остаешься здесь! — прокричал по связи ротный. — Мы пойдем дальше. Быстро занимай оборону! Укрепишься — доложи.

Эх, я так и знал, что Вовка сунет меня мордой в самое дерьмо. Сидеть в какой-то халупе с тринадцатью бойцами. Теперь я в самом пекле. Рота ушла дальше, на пост к Сережке Ветишину, взвод Острогина балдеет на первой заставе у разбитой БМП. Ему повезло больше всех: рядом — высокие стены, много бойцов, танки. Ротный, Недорозий и Витишин, сутками будут в карты резаться на заставе. Только я да Голубев вынуждены сидеть в убогих хибарах между заставами. Вот невезуха! Я подогнал все три бронемашины к стенке дувала, пулеметную точку разместил на крыше дома, а бойцов распределил по трем постам. Тринадцать бойцов и я — всего четырнадцать человек. Не так уж мало, но и не так уж много. С какой стороны посмотреть. Но все равно тоскливо и уныло. Туман, серая пелена со всех сторон. Сверху слякоть, снизу грязь. Не празднично как-то! Нет новогоднего настроения…

— Владимиров и Якубов — за мной! Посмотрим, что у нас в тылу творится. Дубино! Остаешься вместо меня, будь на связи, и внимательно следите за каналом.

— Понятно, — буркнул сержант.

— Не «понятно», а отвечай «есть», и «так точно»!

— Есть, товарищ лейтенант. Вы все время к словам придираетесь.

— Ни придираюсь, а к порядку тебя приучаю.

Дубино пробурчал, мол поздно учить, пора домой, и ушел руководить бойцами.

Моя группа двинулась по длинному извилистому лабиринту дувалов. Ход сюда, ход туда. Арыки, тропа, стены. За стенами — виноградники, огороды, сады, сараи. И никого. Ни одной живой души. Двор за двором, сарай за сараем, дом за домом, виноградник за виноградником. Никого, ни души. По крайней мере, никто не стрельнул, ни бросил гранату. Но никто не встретил и хлебом — солью. Нам здесь не рады — это факт.

Растяжки нами расставлены, сюрпризы приготовлены для встречи незваных гостей. Можно возвращаться, отдыхать.

В укреплении бойцы разожгли костер, что-то варили. Пахло чем-то вкусным. Курятина? Точно, мои разгильдяи, где-то уже поймали кур, общипали, приготовили. Вокруг благоухало ароматным чаем. Жить уже веселее. Хороший сытный обед, чай, свежий воздух, тишина… Курорт! Санаторий! Существование стало более-менее сносным. А что другое я ожидал? На войне, как на войне. Война — это в основном ужасная тоска. Когда не стреляют. А когда стреляют — тоска с ужасами. В этом месте в ходе театральной постановки должен раздаться грустный смех.

Сон… Антракт…Занавес…

— Ник! Ник, черт возьми! Ты почему на связь не вышел?

Голос ротного был злой и противный. Связист, гад, проспал.

— Не можешь службу организовать?

— Могу.

— Так организуй! Организуй, иначе всю ночь через каждые пятнадцать минут будешь докладывать лично.

— Все понял, организую, связь будет.

— Конец связи.

— До связи.

Да, так прямо и разбежался — «каждые пятнадцать минут». Наверное, самого вздул комбат. Точно, наверняка Сбитнев сам проспал. Колесо и я просто под горячую руку попали.

— Колесо! Проспал?

— Чуть-чуть задремал. Минут пять.

— Может, десять?

— Может.

— Может, двадцать?

— Х-х, может.

— Колесников, черт бы тебя побрал! Не мог проспать в другой раз? Еще уснешь — убью! Спишь только днем. Понял?

— Есть, спать днем.

Бойцы на постах лениво перекликались. Звездное небо, черная тьма со всех сторон, ни огонька в кишлаках.

Часовые окликают друг друга, связист вызывает экипажи БМП и отвечает начальству. Двор, костерок во дворе, часовые, пускающие раз в час ракеты. Мы как бы на островке добра во враждебном безбрежном океане зла, вокруг — только ненависть и смерть.

Утром пришел прапорщик Голубев в сопровождении пулеметчика. Рожа мятая, заспанная, усталая. Все же возраст дает о себе знать. Как никак он постарше нас лет на пятнадцать.

— Ну что, досталось ночью от ротного?

— Угу.

— Ерунда. Но ты не слышал, как взгрел его комбат!

— Догадался еще ночью.

— Нам прилетело бумерангом, — хихикнул прапорщик.

— Подорожник сидит у дороги, там хорошие укрепления, у него теплый кунг. «Духовской зеленки» рядом с ним нет. Ему хорошо. Лучше, чем нам.

— Это точно. А как тебе одному тут?

— Мне могло быть и лучше. А ты что, не один?

— Со мной техник, нас двое. Дежурим по очереди. У нас два поста.

— Да, ротному получше, чем нам. В компании с Серегами ему гораздо веселей.

— Как Новый год будем встречать? Бутылка есть?

— Ты же знаешь, я на войне не пью и тебе не разрешаю. Не советую, ни тебе, ни Федаровичу.

— Эх, начальники, души старого прапорщика не понимаете.

Что там понимать его душу? Душа старого пьяницы! Вся его беспутная жизнь запечатлелась на лице в виде глубоких борозд, они, словно шрамы, испещрили лоб. Впалые щеки, редкая бороденка, нездоровый землистый цвет лица. Хроник-язвенник. Они с техником Тимофеем Федаровичем словно близнецы: похожи и лицами, и привычками. Выпитая водка годами углубляла морщины и увеличивала их число на помятом лице, добивала желудок и печень. А, Голубев знай себе пил, и жаловался на последствия желтухи и тифа.

— Ну, ладно, я пошел обратно, грусти в одиночку, — вздохнул прапорщик и скрылся в тумане.

С его уходом я опять задумался. Послезавтра ночью Новый год. Надо хоть как-то отметить его? А чем?

— Эй! Владимиров, Дубино! Компот мы сварить способны?

— Способны. А зачем? — спросил «одессит» Владимиров.

— Новый год! Выпьем компот в двенадцать ночи.

— Лучше б водки или самогонки, — вздохнул почти гражданский человек Владимиров, одним словом дембель.

— Тебя, «наркоша», гражданка быстро сломает с твоими взглядами на жизнь. В Новый год нормальные люди пьют шампанское! При его отсутствии мы с вами пьем компот…

Бойцы нашли алычу, сушеный виноград, на деревьях висела перезрелая айва. Сахар собрали из пайков. Будет замечательный компот!

Дубино грустно посмотрел на бак с компотом и вздохнул.

— Може брагу лучше сделать? Это мы мигом…

— Васька, дома в деревне будешь брагу и самогон гнать, а здесь — компот. На войне трезвость — норма жизни солдата!

Сержант вздохнул и побрел к костру.

Среди ночи меня разбудил ехидный голос ротного:

— Спишь опять?

— Нет, брожу по кишлаку!

— Шутишь, ну-ну. Шути. Через полчаса снимаемся. Сначала выхожу я с взводом, затем Голубев, а потом после нас уходишь ты. Понял?

— Понял. Чего ж не понять.

— Куда идем? Домой?

— Начальство скажет, когда выйдем из «зеленки».

Ночную тишину растревожил шум техники, как бы засаду нам «духи» в потемках не организовали на выходе из кишлака. Хорошо только то, что сейчас три часа ночи, и прознать, про наше отступление аборигены не успеют.

— Зам. комвзвода! Буди солдат, только тихо! — принялся я тормошить сержанта.

— А, шо! Товарыш лейтенант, «духи»? Напали? — сонно запричитал Дубино.

— Нет, все в порядке, просыпайся скорее.

Сержант Дубино понемногу приходил в себя, начинал соображать.

— Нэ напали? Тады шо?

— Тады-тады, туды-сюды. Уходим через полчаса. Солдат буди без криков, собирать манатки тихо-тихо. Собрать шмотки и по машинам. Один дозорный остается на крыше. Как техника пойдет мимо нас, тогда и мы заведем машины, а наблюдатель пусть быстро спускается, и на мою машину садится.

— Поняв, поняв. Усе поняв.

— Ну, раз «усэ поняв», то командуй, «бульба»!

Взвод зашевелился. Хорошо, что уходим, а то «духи» наверняка Новый год испортили бы обстрелами. А так домой, праздновать в общаге гораздо лучше.

Мимо нас, растревожив гулом ночной сон кишлака, помчались БМП. Вот ротный, вот Недорозий, вот гранатометчики. Мы рванулись следом. Наконец застава, на этот раз пронесло — проскочили без засады. Не останавливаясь на посту, сразу уходим к большой дороге и дальше в поле. Там развернут командный пункт полка. Артиллерия сразу начала обрабатывать оставленную нами «зеленку», прикрывая отход батальона.

Офицеры собрались вокруг ротного. Поздоровались, переглянулись и дружно засмеялись. Очень уж Недорозий выглядел ошарашенным, взъерошенным и напуганным. Тяжело быть взводным на войне после тридцати пяти, его ровесники полки и батальоны возглавляют.

— Ну как, Серега? Понравилось на боевых? — спросил Острогин.

— Да в общем-то, ничего, но могло быть и лучше, главное — почище. Да и местный народ встречает не ласково, нет цветов, оркестра, теплоты и дружелюбия.

— Ну ничего, вернешься в Читу, там тебе будет и дружелюбие, и взаимопонимание, — улыбнулся Сбитнев. — Ребята, идем домой пить шампанское?

— Неужели в Кабул? — спросил недоверчиво Недорозий.

— Пойдем домой, но только чуть позже. Ты, Серега, настоящей прелести войны еще не ощутил! Словно турист ездил на БМП да чуток в грязи повалялся. Теперь твой турпоход переходит в новую фазу, оценишь новые острые ощущения. Идем в горы в район Ниджа-раба. Это рядом, совсем рядом. Горы невысокие, пустяшные. Прикрываем с высоты ущелье, а в кишлаках будут работать десантники.

— Ни хрена себе! — крякнул Острогин. — Новый год в горах, в снегу! Бр-р-р! Я, как южный человек, протестую! Я не выдержу. Сколько издевательств и сразу все одновременно! И подрыв, и заснеженные горы!

— Ладно, Серега, живи и помни мою доброту! Останешься с техникой, и следить за техником, чтоб он не запил! А я, так и быть, покомандую твоим взводом, — сказал ротный.

— Хороший каламбур, он мне нравится так же, как и твоя идея! — обрадовался Острогин. — Я буду мысленно с вами, ночами не спать, за вас переживать, страдальцев.

— Во, гад! Уже издеваться начинает. А как его взвод без него? — поинтересовался я. — Может, я броней порулю. Еще ни разу не сачковал, все время на себе кого-нибудь тащу, да за бездельников взводных работаю.

— Не переломись, Ник! — похлопал меня по спине Острогин. — Мы тебе памятник при жизни поставим, стихи посвятим, а если что с тобой случится, то и песню о тебе, павшем герое, сложим.

— Дурацкие шутки в сторону, — оборвал ротный. — Солдатам обязательно взять спальные мешки, шапки, теплые вещи, рукавицы! В горах ночью будет дикий холод, вершины в снегу. Я — с первым взводом, замполит — со своим взводом.

— Не со своим, а со вторым. Я не командир этого взвода. Я за замполита батальона нынче…

— Хорошо, пусть будет не со своим — а со вторым. Это дела не меняет. Недорозий — с родным третьим, гранатометчики идут тоже со мной, а пулеметы отдаю взводам. Радуйтесь! Занимаем всего три высоты.

— Радуемся, радуемся, — воскликнул я. — Щедрость великого и могучего султана безгранична!

— Идем от предгорья и до задачи пешком. Нам дают миномет, — завершил постановку задач Сбитнев.

— О-о-о, боль наша невероятна, грусть наша безмерна. Надеюсь, мины несут сами минометчики? — осторожно поинтересовался я.

— Нет, несет пехота! Но только до моей задачи, и оставляют вместе с пулеметными лентами. Дальше идут налегке, все дальше и дальше и дальше. Радуйтесь!

— Недорозий не умеет, а Остроге все равно. Доволен я один. Радуюсь!..

— Ники, теперь хватит радоваться. Иди к замполиту полка и не вздумай сказать, что командуешь взводом. А то нажалуешься, а мне втык будет за это.

— О-о! К замполиту… Заряжаться энтузиазмом и интузазизмом. Воодушевляться и потом воодушевлять. Наполниться бредом по самое горло и затем излить его на вас, канальи.

— Иди, иди. Да поскорей возвращайся. А то без обеда останешься, — напутствовал Острогин.

У штабного бронетранспортера стояла группа офицеров, которых уже инструктировал Золотарев. Я подошел последним и тут же получил нагоняй.

— Товарищ лейтенант! Вы остались за замполита батальона, а опаздываете! Донесения вовремя не подаете, информации об обстановке не сообщаете! Списки отличившихся за батальон отсутствуют!

— Да у нас замполиты батальона почему-то все меняются или болеют, а я все время за них отдуваюсь. Почему так?

— Я не об этом спрашиваю? Где списки?

— Ну, я только из «зеленки» вылез. Какие списки?

— Вы первым делом списки должны подать и донесение написать.

— Когда написать?

— Когда прибыли.

— Так я десять минут, как прибыл.

— Разговорчики отставить. За десять минут должны были и написать.

— Бред.

— Не понял, что вы сказали?

— Брал, говорю, брал доклады от взводов и рот, а я очень медленно пишу.

— А мне послышалось…

— Послышалось, послышалось. С гор будем спускаться, на ходу писать донесение?

— Когда хотите, тогда и пишите, а прибудете, сразу итоговое донесение представить. Вот танкисты и артиллеристы все успевают. А лучше всех ремрота и рота связи. Берите пример с них!

— Я их даже с собой для примера могу в горы взять.

Мелентий Митрашу дернул меня за рукав и зашипел: «Не нарывайся, не связывайся».

— Опять демагогию разводите, лейтенант?

— Нет. Рассуждаю вслух.

— Рассуждать будете в одиночку, без нас! — оборвал замполит полка. — Всем подать донесения, выпустить боевые листки, провести беседы, подвести итоги первого этапа. С первым батальоном разберемся в полку. Политработники отдельные забываются, видно возгордились. Ишь, герои-боевики выискались какие!

Я открыл было рот, потому что все во мне кипело, но только охнул от тычка в бок. Это острый локоть Мелентия Александровича пресек мои попытки поспорить с руководством.

— Все свободны!

Мелентий принялся меня поучать.

— Ник, чего ты с придурком этим связываешься? Лучше промолчи!

— Мелентий, да что он придирается? Гад! Специально достает. А на меня зачем батальон свалил, ты ведь старший лейтенант!

— А ты — замполит первой роты! Тебе расти нужно, а я скоро домой!

— Дд-да, тебе расти, командуй, — поддакнул ему Микола.

— А ты вообще, жучара, закрой рот! Почему донесение вовремя мне не представил? — накинулся я на Мелещенко. — Выговор объявлю, когда в полк придем.

— В полку уже вместо тебя найдутся настоящие начальники.

— Вот именно. В рейд эти начальники ходить не ходят, а я за них отдуваюсь.

— Ничего! — успокоил Митрашу. — Скоро нам третьего по счету замполита батальона пришлют. Отдохнешь.

— Может, тебя назначат?

— Спасибо, не хочу за вас, балбесов, отдуваться. Я уж лучше в отпуск схожу и буду на замену готовиться.

— Счастливчик, — вздохнул Микола. — Ну, пошли, «почуфаним»!

— Иди один.

Мы с Саней прыснули от смеха и пошли к своим ротам.

— Ну и словечко «почуфаним».

— Рассказываю всю родословную Мелещенко, — ухмыляясь, сказал Мелентий. — У Миколы, был брат, который учился со мной в одной роте в училище, по имени Гриша. Так вот, Микола — младший брат, этого Гриши. Придет к братьям посылка с родины, с Украины, полная сала. Счастье у братиков — прямо глаза светятся от радости.

Приходит в роту младшенький к старшему: «Братуха, пойдем, почуфаним!» Зайдут в класс, сядут за стол, нарежут сала, чесночку, лука и как зачавкают! Рожи их счастливые, лоснятся, как у двух жирных котов, объевшихся сметаной. Жлобы. Все вдвоем сожрут, перешептываясь, ни на кого не обращая внимания. И каким образом этого Миколу в Афган загнали, да еще в боевой батальон зацепили, ума не приложу! Тьфу.

Он сплюнул под ноги, словно прогоняя неприятные воспоминания.

— Так ведь в Кабуле в отделе кадров Миколе пообещали, что будет служить возле штаба армии.

— Ах, вот как его обманули. Ну, с батальоном, понятно, обманули, а вот как в Афган заслали? Как он не вывернулся?

— Не знаю, не знаю, надо будет спросить.

— Ну что, по ротам или на обед в столовую?

— По ротам. Никифор, не лезь нигде на рожон. Тебе еще полтора года до замены. Войны на твой век хватит.

— Спасибо, за заботу. Но думаю, после бойни под Бамианом хуже уже не будет. Ты в такую переделку за два года попадал?

— Нет, Ник, бог миловал! Но и ты не расслабляйся. Как в песне поется — «вот пуля пролетела и ага!» Ну, будь здоров!

Погода все ухудшалась. Моросил мерзкий мелкий-мелкий дождь, похожий на мокрый туман. Всепроникающая сырость ухудшила настроение. Богом забытые места. Пока я дошел до своей роты, тактическая обстановка резко изменилась. Машины вновь заревели двигателями. Получен приказ на срочное выдвижение из долины. С таким трудом входили и вот уходим. А куда?

Вышли к аэродрому в базовый лагерь к дивизионным тылам. Задачу поставили такую, что в животе похолодело. Батальон занимает не сопки, господствующие высоты в районе Ниджераба. Горы покрыты снегом, температура порядка минус десять, сильнейший ветер. Может, задача на день, а то до Нового года осталось всего ничего. Есть совесть у командования или нет?

Рота поднималась выше и выше, снег становился все глубже и глубже. Сбитнев отправил меня на самый верх. Холод стоял собачий. Какие могут быть «духи» в такую погоду в промерзших горах? Мы разбили лагерь, вырыли в снегу лежанки, окружив их камнями. Три круглосуточных поста: у одного поста — я, у другого — зам. комвзвода Дубино, у третьего — сержант Полканов.

Мокрый снег, ветер, вокруг ни черта не видно. Холодно. Бр-р-р.

Сутки прошли в наблюдении и дрожании от холода. Все сырое: одежда, обувь, тело. Днем пришел новый приказ: сидеть на задачах, и не двигаться, затаиться. Ну и хорошо, что в Новый год будем вести себя спокойно на точках и никуда не двигаться никуда. А нам и не хочется в такой собачий холод лазить по горам. Весь день я пролежал в бушлате на снегу, глядя в небо, и понемногу мерз. В небесах — сумрачно, по сторонам — белым-бело. В долине броня стоит, люди суетятся, костры горят. Гораздо теплее и веселее. Комедия ошибок и парадоксов какая-то: центр Азии, где люди от жары умирают, а мы тут от холода дубеем. Для этого ведь Сибирь существует!

К ночи похолодало еще больше, однако тучи ветром разогнало, и небосвод стал огромным и звездным. Мириады звезд еще больше подчеркивали ничтожность и быстротечность существования человека, тем более на войне. Время шло к полуночи. В тылах активизировался народ. Костры загорелись ярче, люди-человеки быстрее замельтешили у техники. Из долины послышались звуки радио через «колокол» клубной машины, и вдруг ударили Кремлевские куранты!

Вверх, к звездам понеслись трассы пулеметного и автоматного огня, артиллеристы повесили «люстры» — осветительные снаряды и мины. Кто-то выстрелил из орудия, кто-то бахнул из БМП. Небо озарилось свечением от ракет и стрелкового огня. Над всеми задачами, где расположились наши роты, началась стрельба. Дал в небо очередь и я, выпустив целый магазин. Солдаты стреляли сидя, лежа, а пулеметчик, стоя рассекал очередями из ПК черную бездну и громко матерился. Трассы пуль разрисовали черное небо. Бойцы кричали: «Ура!» — и подбрасывали шапки. Комбат по связи сердито стал ругаться, хотя только что его обслуга тоже палила очередями. Конечно, ему в «кунге» там хорошо, а тут одна радость — трассеры в небо пустить.

Над Баграмом и Кабулом также было все в огнях. Мы в горах стрелять закончили быстро, патроны экономили, а вот внизу успокоились не сразу. Минут пятнадцать то там, то там, снова и снова стреляли. Я лег в спальник, продырявил баночку с соком и выпил за наступивший Новый год. Вот она романтика… Новогодняя ночь — ночь настоящего кошмара. Лег одетым прямо в спальный мешок, постелив бушлат под себя, чтоб не примерзнуть к ткани спальника. Проклятый холод, дрожь бьет все части тела ночь напролет. Минутное забытье — и снова пробуждение. Как в бреду. Время от времени издаешь окрик: «Часовой!» Бойцы с постов тебе отвечают. Если нет ответа, приходится превозмогать лень и холод, надевать полусапожки, выбираться из мешка и идти на пост и пинать спящего бойца. Рычать ему в лицо, стучать по башке, натирать снегом грязную от сажи физиономию, грубо материть. Возвращаться на лежбище еще противнее. Надо разуваться, снимать бушлат, застегивать спальник, пытаться принять удобную позу, чтобы в спину впивалось как можно меньше камней.

Среди ночи приказ — усилить посты. Приходится выставлять еще один пост. Утром все бойцы разбиты и измучены. После восхода солнца только и начинается отдых. Завтрак, а затем легкая дремота, переходящая в сон с громким храпом измученных бойцов.

Вечером роты спускаются вниз на броню, и полк передвигается обратно в Баграм. Не понятно. Ну, загнали нас на Новый год в горы, а зачем? Поиздеваться? А, может, спасти от потерь? Кто знает?

* * *

Утром вновь входим со стрельбой в кишлак и возвращаемся на оставленные посты. Проверили — мин нет. Осматривая развалины, заметили четверых «духов». Они нас тоже. Постреляли друг в друга. Враги убежали, унося раненого, словно растворились в винограднике. Кровь на тропе дорожкой уходила в глубокий кяриз. Приказал Владимирову понаставить больше растяжек. Ночью сработали две из четырех. Бах, бах!!!

Утром на тропинке — капли запекшейся крови. Кто это был? «Духи»? Жители вылезли из кяризов? Тел нет. Мимо нас все время проходят машины под конвоем бронегруппы. Доставляют продукты, боеприпасы, вывозят солдат из «зеленки» в дивизию на дембель, вместо них едет молодежь. Бедняги будут сидеть в этой дыре два года, не высовывая носа. Если «повезет» и заболеют, побывают в госпитале.

Дурацкое сидение в кишлаке заканчивается через неделю. Сбитнев вызывает к себе, и мы, собрав пожитки, взвод за взводом, пробираемся к его посту.

— Ну что, замполит! Как тебе не скучно быть взводным?

— Да нет, командир! Счастлив не видеть тебя целую неделю, а также рожи прочих взводных.

— Что ж, предоставляю тебе возможность не видеть нас еще какое-то время. Твой взвод и ГПВ идут во главе роты. Двигаемся вдоль канала до дороги на Чарикар. Вести огонь можно и вправо, и влево. Наших там нет, и наверное, никогда еще не было. Пробьемся этим путем на пост их второго взвода, завезем боеприпасы и уходим!

— Приказ понял, командир! Мы «разорвем» всех «духов», прорвемся к заставе. Чего бы нам это не стоило!

— Ну-ну, шути-шути! Давай двигай, рейнджер. Посмотрим, как будешь шутить на дороге у канала.

Сапер, пулеметчик Зибоев и прапорщик Голубев шли впереди, за ними четыре БМП. Время от времени наши лупили из пушек и пулеметов вправо и влево. «Зеленка» молчала, но было очень неуютно, и в животе от страха крутило.

«Духи» внезапно вышли из-за дувала лоб в лоб на Голубева. Прапорщик первым выпустил длинную очередь и завалил пару мятежников. Бойцы залегли за стеной, и началась перестрелка. Пули и осколки свистели над головами, но, к счастью, не цепляли никого. К нам добрался первый взвод. Острогин упал возле меня и обрадовано хлопнул меня по плечу.

— Что, жив, курилка? «Духов» много?

— А хрен их знает! Головы не поднять, чтоб их пересчитать.

— Так политдонесение и пошлем без точных данных?

— Главное, что листовки никак не раскидать обманутым дехканам! Ха-ха! Контрпропаганда срывается! Ну ничего, на винограднике развесим. А ну, Серега, подай снаряженный магазин!

И я, ухмыляясь, всадил длинную очередь в стреляющие развалины.

Внезапно вокруг начали рваться мины. Минометы! Фонтаны земли взметнулись вокруг нас. Ужасный свист осколков. Комья земли забарабанили по броне.

— Бойцы, отходим, — заорали мы с Серегой одновременно.

Осколи со свистом плюхались вокруг, и стало по настоящему страшно.

— Быстрее к броне! — проорал Острогин. — Уходим к ротному вон в тот дом, он там. Сергей показал на большой дом с высоким забором, разбитым осколками.

Мы метнулись к броне, и тут же были засыпаны вокруг новой партией мин. Черт! Дьявол! Солдаты метались по арыкам между виноградниками и заборами. «Духи» минометным огнем отрезали наше отступление. Разрывы вздымались плотными рядами. Чудом без потерь мы отползли к бронемашинам и, скрываясь за ними, попятились дальше в укрытие.

Во дворе дома на поваленном бревне сидел старший лейтенант Сбитнев и по радиостанции докладывал обстановку.

— Ну что, герои! Бежали от превосходящих сил противника? — ухмыльнулся Вовка.

— Командир! — усмехнулся я. — Мы бились как львы, но шакалов много! Временное отступление, но сейчас отдышимся и прорвемся в «Сталинград».

— Сейчас поработает артиллерия вокруг нас, а затем идем на прорыв. Все ясно?

— Да, ясно. Володя добавь нам еще пулеметчика для интенсивности огня в «зеленке».

— Бери, Ник, для группы прорыва и для тебя лично ничего не жалко! Шутки в сторону: как только артиллерия стихнет, короткими перебежками возвращайтесь на позиции, откуда отошли, за вами пойдет техника. Вперед, удачи!

Едва-едва два взвода выскочили из двора в виноградник, как по нам сразу раздались выстрелы из развалин. Виноградник наполнился пороховой гарью от разорвавшихся мин, свистом пуль и осколков. Мы лежали лицами в землю, и грязь падала сверху нам на спины. Серия взрывов прозвучала за высоким дувалом, оттуда послышались вопли солдат. Мина разорвалась прямо возле меня, и Хайтбаеву разнесло щеку и бок. Он рухнул мне на руки, а кровь хлестала из ран сержанта мне на нагрудник. Я был весь в крови, но эта кровь была не моя. При помощи другого солдата я заволок раненого за ворота и положил у тыльной стены. Во дворе был хаос. Множество солдат корчились от боли, а те, кого не зацепило, перевязывали раненых.

— Где ротный? Сбитнев!!! — заорал я. — Володя!

Сквозь пелену дыма увидел, что санинструктор склонился над бревном, а на его коленях лежала голова ротного, вся в крови. Ротный что-то хрипел.

— Что с ним, Степа?

— Челюсть разбита осколками и посекло руку. Будэ житы. Не страшно, но лицо может измениться.

Я склонился над ротным:

— Вова, как ты? Сбитень, держись!

— Дай сигаретку, закурить хочу.

— Я ж не курю.

— Найди! Все у тебя не как у людей. Не куришь, не пьешь, наверное, и баб не любишь — прохрипел ротный.

— Томилин, сигарету ротному, — заорал я.

— Да и я ведь не курю! — ответил сержант, перевязывая уже Хайтбаева.

— Дубино! Сигарету ротному! Вечно у тебя, Томилин, не как у людей! — рявкнул я на санитара.

Дубино сунул сигарету в окровавленный рот Сбитнева, прикурил ее. Ротный поманил меня рукой, чтоб я к нему наклонился.

— Давайте прорываться. Как хочешь, но «духов» надо отбросить! — прохрипел он мне в ухо и закашлялся, при этом кровь захлюпала во рту, и капли брызнули мне в лицо.

— Я выдернул окурок из его зубов.

— Вовка, похоже, с сегодняшнего дня курить ты уже бросил. Без зубов вообще курить неудобно. Ну, у тебя и рожа. Теперь тебе будет очень удобно и легко свистеть.

— Ты, сволочь, мне и так больно, а ты смеешься, издеваешься.

— Не смеюсь, а сочувствую. Подбадриваю.

— Когда тебе яйца оторвут, я тоже посочувствую, что тебе теперь будет легко плясать и танцевать.

— Со мной учился один парень в училище, у него было полмизинца. Очень удобно в носу ковырять. А у тебя тоже будут плюсы: легко и быстро по утрам чистить поредевшие зубы.

— С глаз уйди моих, — зашипел командир. — Вперед! Под пули, марш! Может, тебе тоже скоро будет больно, и чего-нибудь будет не хватать. Ник, надо вырваться!

В его глазах застыли слезы. Я погладил его по голове. В русых волосах набилось много мелких комочков глины и пыль. Он протянул мне ладонь, и мы пожали друг другу руки. Сбитнев махнул рукой и закрыл глаза.

— Томилин! Степан! Всем вколи промидола, не жмись, и перевязывай, — приказал я, убегая к винограднику.

Из-за «Урала» вышел зам. комбата — Бронежилет Ходячий. Про него мы совсем забыли, а ведь он тут нами рулит! Где-то отсиживался? Я побежал быстрее вперед, чтоб не объясняться с этим контролирующим. Два взвода ползли по арыкам между виноградными лозами к высокому дувалу. В небе появились четыре «крокодила». Лишь бы по нам не бабахнули. Я перевернулся на спину и пустил красную ракету в сторону «духов», может, заметят целеуказания.

Заметили! Отстрелялись очень точно, и после ракетного залпа мятежники за дувалами взвыли. Рота короткими перебежками достигла вражеских позиций. Трупов нет, только кровь и бинты. Враги ушли. За нашей спиной послышался лязг техники: танки и БМП вовремя пришли на помощь. Танкисты принялись расстреливать все подозрительное вокруг. Рота вытянулась в колонну и двинулась к посту под прикрытием танков.

Сергей оглянулся на уходящую технику и подбежал ко мне, громко крича из-за контузии.

— Надо отступать скорей, пока «духи» из кяризов не повылазили опять!

— Согласен, сажаем пехоту — на танки, и уходим!

Танками командовал новый комбат танкового батальона Ахматов.

— Романыч, привет, спасибо за помощь! — прокричал я, наклонившись к нему. — Надо сваливать быстрее, сейчас они очухаются и дадут жару.

Развернув пушки влево и ведя огонь на ходу, танки двинулись на прорыв. Пехота вцепилась в поручни, привязанные к башне шины и ящики, и стреляла во все стороны. Десять минут показались часом. Вот и пост — скорее под его защиту. С его позиций велся ураганный огонь по кишлаку и за канал, душманы отвечали тем же.

Все успокоилось через два часа, «духи» сделали свое черное дело и ушли, а артиллерия и авиация для профилактики отстреляла запланированный боезапас. Вскоре над постом установилась тишина. Не шумел никто. Технику заглушили, а бойцы приходили в себя от горячки боя. Бронежилет (Лонгинов) сидел за радиостанцией и переговаривался с комбатом.

— Офицеры, ко мне, бегом! — вдруг дико закричал Лонгинов.

— Что случилось? — спросил Острогин, который стал исполнять обязанности командира роты.

— Сейчас прилетят два «Ми-8» эвакуировать раненых. Срочно занять оборону за дувалами, открыть огонь по всему подозрительному. Обеспечить посадку вертолета. Будет два захода, у нас девять раненых, у танкистов — один, и на заставе — один. Всему личному составу выдвинуться из заставы в окопы на выносные посты. Вперед, выполнять приказ.

Вертолеты под нашим прикрытием увезли раненых, «духи» даже не стреляли в ответ на наш огонь. Может, ушли в кяризы? Артиллерия хорошо обработала «зеленку», а кому захочется с автоматом под снарядами бегать.

— Ну, вот мы опять без командира, — вздохнул Острогин.

— Ненадолго Вована хватило, — ответил я так же грустно. — Всего на один бой! Принимай командование, Серега!

— А почему я? Может, ты покомандуешь? Ты ведь зам. командира роты, — попытался свалить все на меня Острогин.

— Нет, я исполняю обязанности замполита батальона, да и ты — старший по званию, уже месяц как старший лейтенант!

— О, а старший по званию Недорозий, он у нас целый капитан!

— Ага, он капитан, но одной ногой уже в Забайкалье, а здесь присутствует только его тень, — сострил я.

— Какая тень? Вон стоит и улыбается, живой здоровый опытный десантник, капитан спецназа.

— Нет-нет, ребята, спасибо, командуйте сами, а то что-нибудь не так, и вовсе под трибунал попаду. Лучше я спокойно поеду домой в Забайкалье!

— О! А может, Ветишина сразу с поста заберем, и пусть он командует? — высказал новую идею Острогин.

— Серега! Ты чего дурака валяешь? Командуй, дел-то — выйти из «зеленки» и домой.

Наши разговоры услышал капитан Лонгинов.

— Вы что анархию устраиваете? Бардак какой-то в роте. Острогин! Вы тут ерундой не занимайтесь. Принимайте руководство, а в батальоне разберемся, кто из вас будет новым командиром роты!

— Ну, вот, Серега, ты на пути к командованию батальоном. Жду распоряжений!

— Вот мой первый приказ: перекур двадцать минут и обед! — изрек Острогин две мудрых фразы.

— Хороший приказ, — обрадовался я. — Умираю от голода.

Вот закончился год, тяжелый год. Первые потери при мне в роте, что-то будет дальше?.. Кончилось везение?..

А может, еще осталось чуть-чуть. В бога не верю, в черта-дьявола — тоже. Кого просить о поддержке? Инопланетян? Кто-нибудь, спаси меня и сохрани!

Глава 11. Верить и надеяться

Дверь в комнату почему-то была приоткрыта. От легкого пинка она распахнулась, и я зашел в «кубрик», бросил нагрудник на тумбочку и упал на кровать, свесив ноги. Закрыл глаза, хотелось выть. Кажется, удача кончилась, можно сказать, отвернулась от роты. Сколько было потерь за полгода в третьей роте, во второй, в минбатарее, в АГСе, в разведвзводе, в «обозе», в других батальонах. Все-таки «рыжий» был прав: ушел из роты и увел удачу. Вот теперь он в Союзе жизнью наслаждается, а мы тут будем кровью захлебываться. Упали две минометные мины — и скосило девять человек…

Что было дальше? Погрузив в вертушку всех раненых, рота сделала рывок к заставе и укрылась за ее высокими стенами. Броня ощетинилась пушками и пулеметами, и стреляли по всему подозрительному в соседнем кишлаке.

Время от времени танкисты стреляли за канал, но редко, экономили снаряды: предстояло еще к «бетонке» пробиваться. Авиация вела беспрерывную штурмовку «зеленки». Штурмовики пара за парой пикировали, нанося ракетно-бомбовые удары, штурмовиков меняли «крокодилы». Когда авиация улетела для загрузки, на «зеленку» навалилась артиллерия группировки. Фонтаны разрывов вырастали среди домов и садов один за другим. Над кишлаками висела сплошная пелена дыма и пыли вперемешку с туманом и моросящим дождем.

Острогин предложил зайти погреться к начальнику заставы. Голубев решил пострелять напоследок из тяжелого оружия по «зеленке». Это был его последний, вернее как принято говорить, крайний рейд. Пришла ему замена! Дома он будет начальником склада, эта должность его уже ожидает. Пулемет на себе носить больше никогда в жизни не придется…

— Хочу проститься с «духами», с солдатами поговорить, Лебедкова и Юревича потренировать, — пояснил Голубев. — Сержанты они молодые, толком еще ничего не умеют. Вся старая гвардия — Гудков, Погонов, Стрекалов, мои первые помощники — уходят следом за мной через месяц. Пойду постреляю, потренирую молодых сержантов!

— Давай, старый, учи уму-разуму, а мы на заставе погреемся! — Сергей похлопал одобрительно прапорщика по плечу.

Втроем вломились в комнату отдыха, где начальник заставы пил чай с минометчиками и командиром танковой роты.

— О, пехота пожаловала! — заулыбался лейтенант Барашков. — Замерзли?

— С вами замерзнешь! Минами забросают, а потом сочувствуют. Вот признайся, Барашков, по твоей наводке нас отбомбили? Ощущение было такое, что это били «Васильками». Случайно не наша минометная батарея по твоей наводке стреляла? Признавайся Андрей!

Дверь распахнулась, и в комнату вбежал командир минометной батареи белобрысый капитан Степушкин.

— Вот! На ловца и зверь бежит! Василий, это ты нас накрыл? Скажи честно!

— Да что вы заладили! Комбат, комполка, все болтаете, что попало. Мы вместе с начартом полка стреляли, он подтвердит.

— Вместе были, вместе и били, — вздохнул Острогин.

— Ну, честное благородное, не виноват. Не стрелял я по вам. — И капитан быстро перекрестился.

— Нас там так зажали, прямо обложили со всех сторон! Мы с Никифором, как зайцы, метались по арыкам и виноградникам. Куда не прыгнешь, всюду разрывы. Вперед — не пускают, назад — отсекают, прямо — огненный мешок. Но самый удачный залп был по дому, отличная кучность.

— Нет-нет! Мы открыли огонь из «Васильков», когда вы заверещали об обстреле.

— Не знаю, не знаю! — гнул свою линию Острогин. — Вся пехота считает, что надо бить физиономии минометчикам.

— Пошли к черту, все настроение перебили чайку попить! Василий вышел, громко хлопнув дверью. За ним, бочком-бочком, следом подался Барашков.

— Обидели мужиков, может, и зря? — вздохнул танкист капитан Скворцов.

— Зря не зря, а ты на рожу Сбитнева бы посмотрел. В одну щеку осколок вошел — в другую вышел. Язык будет двойной, как у змея. Он зубов половину челюсти выплюнул. А солдат сколько покалечило? Довезут ли всех живыми до госпиталя? Его счастье, что нам Васька под горячую руку раньше не попал, и основную часть злобы мы на «духов» выплеснули! Я своими руками, желательно тупым ножом, яйца бы отрезал тому, кто по нам стрелял.

— И я тоже. Вопрос кому именно? — поддержал Сергея.

— Ребята, угомонитесь. По сто грамм будете? — примирительно встрял в разговор лейтенант, хозяин дома. — Меня зовут Эльдар, я начальник заставы. Будьте как дома. Давайте выпьем за знакомство! Спасибо, что пришли и помогли, «духов» в округе распугали.

Мы назвали себя, пожали руки, но от выпивки отказались.

— Ну, вот и познакомились! Очень рад вам, ребята! Тут так тяжело нам было в последний месяц! И мне, и Сережке Ветишину головы не поднять! За водой не выйти, не проехать, но теперь притихнут на полгода, до лета.

— Ну, Серегу Ветишина мы у вас уже забрали, будем его сами мучить. Раз такое дело и здесь теперь курорт начнется, а он парень молодой, то пусть пашет в полку, — огорчил я лейтенанта новой вестью.

— Почему это забираете? По какому праву, а как же мы?

— Это наш парень, — заулыбался Острогин, — мы его воспитывали, а его у нас на «большую дорогу» забрали. Не дадим испортить парнишку! Приказ командира полка.

— Это точно! Не дадим, сами съедим, — завершил я тираду.

— Ну, узурпаторы! Им гостеприимно по сто грамм предлагаю, тушенкой угощаю, а они кореша уводят. Я с ним учился в одном батальоне и вместе жили в учебном центре в Келите. Такая подлянка с вашей стороны. Удружили…

Танкист громко рассмеялся тому, как мы обрадовали хозяина, забрал наши стаканы и перелил самогонку в свою кружку. Выпил залпом, закусил куском сала и, продолжая весело хихикать, Скворцов ушел прочь.

— Ребята, я вам больше самогонки не предложу за такую пакость. Сережку у меня увели. Ну, спасибо, удружили!

— Не за что, — ответил Острогин. — Нам в рейды ходить не с кем. Офицеры заменщики, раненые или больные! Вот такая у нас веселая жизнь!

— С боевых вернемся, и этого вот капитана заберут, в Союз в ссылку отправят! — ткнул я пальцем в задремавшего Недорозтя. — Не удивляйся, Эльдар, это длинная история.

— Так что, если командир полка в начале рейда еще думал, возвращать Серегу или нет обратно к нам в роту, то теперь он сам приказал ему быстро шмотки собрать! — ухмыльнулся Острогин. — Сейчас Ветишка со второй ротой выбирается к Баграму, а в полку мы на него навалимся, запашем как молодого.

Недорозий слушал нас борясь со сном. Он тяжело кряхтел и сопел из своего угла, куда он тихонько забился. Начальника заставы позвал какой-то прапорщик, а Сергей еще сильнее принялся вздыхать и бормотать.

— Серега, ты чего там? — спросил Острогин. — Уснул?

— Мужики, разве нельзя было выпить за знакомство, а потом байки про нашу «черную неблагодарность» рассказывать.

— Сергей! Ты что? — строго воскликнул я. — Забыл, трезвость — норма жизни в сороковой армии?! Не дай бог, потеряешься тут на заставе! Тогда зависнешь в Афгане еще на полгода, а нас за тебя будут дрючить. А может, махнуть тебя на Ветишина? Хочешь?

Сергей с тоской оглядел глиняные стены кубрика, задумчиво посмотрел в самодельное окно, и нервно передернул плечами.

— Нет, ребята, спасибо. В Союз так в Союз. Хватит приключений на старости лет! Чем в тридцать шесть сидеть взводным в кишлаке и выть на луну по ночам, я лучше в Забайкалье вернусь! Там, в магазинах, такой отличный, вкусный питьевой спирт продают! Домой! Пора домой.

Вернулся чем-то рассерженный Эльдар. Матюгнулся и пнул табурет, налил самогонку во все стаканы.

— Парни! Хлопнем понемногу с грусти?

— А что случилось? — поинтересовался Острогин.

— Комбат, гад, в отпуск отправляет. Я всего то семь месяцев в Афгане! Мне потом полтора года в «зеленке» безвылазно гнить? Что я в январе-феврале дома буду делать?

— Снеговиков лепить, снегурочек любить! — засмеялся Острогин.

— Я планировал в июне, денег на счету совсем мало. К Хидиятуннину в гости, что ли съездить?

— К кому? — ошалел я.

— К футболисту! Я с ним в одной роте служил в Закарпатье.

— Да я знаю, что к футболисту, с детства болельщик. А как ты с ним в одной роте оказался?

— Это он в моей роте оказался. Он перед чемпионатом ногу сломал, его из ЦСКА отчислили, и по разным спортклубам военных округов началигонять. Прибыл во Львов местный клуб, по приказу поднимать на ноги команду округа. А командующий был чудила, говорит: «Выведешь клуб из первой лиги в высшую, я тебе старшего лейтенанта присвою — досрочно!». Ну, а он в ответ: «В жопу ваше звание — я футболист сборной страны и играть буду только в Москве». Тогда его, как младшего лейтенанта, в нашу орденоносную «Железную дивизию» — взводным. Игорек — так мы его называли — офонарел: вместо сборной — взводным в Закарпатье!

— Я слышал про «дурдом» в той дивизии, — заулыбался я.

— Это очень мягко сказано — за год столько здоровья и нервов потерял. Рота сокращенного состава, взводных двое — я да Игорек. Он то в Москву, то в Киев в спорткомитеты ездил, добивался увольнения из армии, а мне через сутки начальником караула. За себя и за того парня. Правда, мячик хороший подарил, бутсы, майку с эмблемой ЦСКА, гетры, спортивный костюм.

Командир полка бесился, а сделать ничего не могли, вот всю злость на мне и ротном срывали. Потом, когда Игорь уволился, я к нему в Москву звонил, он меня в гости приглашал. Я собирался съездить, а меня — в Афган, как только разнарядка пришла. Комполка отомстил за дружбу с футболистом. Скотина!

В помещение ворвался испуганный Голубев.

— Ребята, там Бронежилет Ходячий рвет и мечет, офицеров требует.

— Эльдар, спасибо за предложение, пей сам, а наши стаканы спрячь — Лонгинов сожрет! — забеспокоился я.

— А, Семен! Знаю, знаю. Это «подарок» второго батальона вам. Бывший мой ротный. Хорошая кличка — Бронежилет Ходячий. Надо рассказать ребятам. Гнус, каких свет мало создал.

— А теперь, когда он эту должность получил, стал гнус — в квадрате! Ну, прощай, может, свидимся! — попрощался Сергей и потянул за рукав окончательно разомлевшего и задремавшего Недорозия.

— Подъем, по коням! — заорал я, и мы с гиканьем и свистом побежали на вздрючку.

Вздрючка не удалась. На пороге столкнулись со Свекольниковым, спешащим с радиостанцией в руках.

— Комбат!

Острогин взял наушники и выслушав нам сообщил весть:

— Выходим. Через пять минут — прорыв. Сейчас артиллерия долбит по дороге вдоль канала. Как только она умолкает, мы быстро проскакиваем этот опасный участок до бетонки. Танкисты впереди, затем минометчики, пехота в промежутках. Ник! Ты, как всегда, в замыкании, на последней машине.

— Спасибо, удружил!

— Не за что. Зато я возьму на себя Бронежилета.

Огрызаясь во все стороны огнем из пушек пулеметов и автоматов, колонна выдвинулась от заставы. Кишлак несколько раз ответил автоматными очередями, выстрел из гранатомета разбил привязанный к башне танка деревянный ящик. Ранило танкиста, слегка зацепило одного солдата-минометчика. Но прорыв прошел более-менее удачно, без жертв. Могло быть и хуже. Ненавижу Баграмскую «зеленку».

* * *

В полку было много новостей. Ваня прислал письмо из Союза. А еще говорят, что рыжим не везет. Жив, здоров и зовет всех в гости. Грошиков прямо из санчасти уехал на Суруби в третий батальон, принимать под командование роту. Очень переживал, что замена может затянуться из-за повышения в должности. Сменщика у Голубева «украли» в штабе дивизии, и перебросили куда-то в тылы.

Голубь сизокрылый орал и матерился, бегал по казарме, пинал двери, швырялся табуретками.

— Больше не пойду. Никуда не пойду! У меня был заменщик. Куда его дели? Суки! Я не собираюсь подыхать в этой дыре, в этом долбаном средневековье! Где мой заменщик! Крысы штабные! Сволочи тыловые! Перекупили, украли. Гады-ы-ы.

Сизый заплакал, слезы потекли по испещренным глубокими морщинами щекам.

— Сизый! Успокойся! — схватил я его за руку и потянул в каптерку. — Старшина, пузырь есть?

— Есть, — ответил Веранян, — для замены готовил, на стол поставить — водка, коньяк.

— Доставай водку, будем его в чувство приводить, — попросил я старшину и добавил:

— Гога, пожалуйста, не жадничай. У Голубева нервный срыв. Не выпьет — инсульт может случиться. Налей ему грамм двести и составь компанию. Но только чуть-чуть, тебе сегодня работать. Семен, посиди, расслабься, все будет хорошо. Разберемся, обещаю: найду тебе замену. Найду!

Солдат помыли, вещи разгрузили, сдали донесения в штаб, и наконец-то я добрался до своей конуры. Еще в октябре нас переселили, собрали весь батальон в одном модуле. Штабным построили новое общежитие, но они туда не перебрались. Многие свои комнаты сохранили как и прежде.

Комбат и управление батальона заняли две комнаты, а для прочих офицеров выделили только три помещения. Теснота! Но в тесноте, да не в обиде. Прапорщикам батальона тоже досталось два кубрика, но старшины отказались покидать каптерки, а минометчики затаились в общежитии артдивизиона. В нашей каморке стояли шесть кроватей. Два громадных шкафа создавали тамбур, остальное имущество — стол, заваленный тарелками, ложками, кружками, тумбочки и табуретки. Ничего лишнего. Светомаскировка из фольги закрывала окна, в комнате был полумрак и легкий сквозняк.

Сейчас что-то в комнатенке не так. Но что?

В помещение ворвался Габулов и сразу заорал:

— Замполит! Чего валяешься? Балдеешь? Кайфуешь, плесень?

— Кайфую. Эдуард, чего ты орешь?

— Чего ору? Ограбили нас, вот чего ору!

— Кого нас? Тебя?

— Меня, меня! Может, и тебя, чемодан проверь!

— А с чего ты взял?

— Старшина доложил, что кто-то замок дверной отжал, а потом испугался и через окно вылез. У меня в чемодане две получки лежали — 500 чеков! Украли! Я уже прибегал, проверял. Ты что, не заметил, что дверь не закрыта?

— Да, как-то даже не обратил внимания!

— Вот то и не так, поимели нас в наше отсутствие, пидо… сы! Убил бы, гниду.

Я встал, вытащил свой огромный чемодан из-под кровати. Замки были взломаны и открыты. Брать в них было нечего, но пропала коллекция монет. В Джелалабадской операции в хибаре бойцы нашли большую шкатулку с мелочью. Монеты афганские, индийские, иранские, пакистанские, арабские — всякие-всякие. Я выбрал для коллекции по паре одинаковых, не больше. Набралось штук триста. Теперь их нет. Еще пропала новая тельняшка.

В кубрик ввалились Мелещенко и капитан третьей роты Женька Жилин. Ребята о чем-то оживленно переговаривались.

— Парни, пойдем мыться, душ свободен, бойцы все помылись!

— Помылись, помылись! Смотрите, что у вас пропало! Мне тут не до мытья, все чеки украли, скоты!

Ребята переглянулись, открыли тумбочки, закрыли.

— У нас чемоданы — в каптерке, — ухмыльнулся Мелещенко — Пойдем, Женя, в душ, мы за мылом и полотенцами вообще-то зашли, да и шмотки забрать. Комбат приказал всем офицерам жить в казарме.

— Когда приказал? — удивился я.

— Сейчас встретился в коридоре и распорядился: всем офицерам и прапорщикам переселяться.

— Да у меня каптерка забита под завязку! Куда размещаться?

— В расположении спать. В какой каптерке? В расположении возле солдат. У входа ротный, у ленкомнаты замполит, взводные с взводами, — грустно улыбнулся Евгений.

— Скоты, сволочи! — завизжал Габулов. — Совсем решили в грязь втоптать. Если я солдат, я буду спать в коридоре, в казарме, а если я командир роты, я буду спать в своем кубрике! Пошли все на х..!

— Пока что идем туда все мы, — засмеялся Микола.

— А комбат где будет спать, с разведвзводом? — спросил я.

— Нет, комбата это не касается, только ротное звено.

— Ну, жизнь, унижают на каждом шагу. Мудаки! — продолжал бушевать Габулов.

— Ник! Ты идешь? — спросил Мелещенко.

— Пойдем, ополоснемся без строя, — вздохнул я, — может, в следующий раз по команде, офицерской колонной с песнями придется идти.

Душевая представляла собой морской контейнер, внутри которого были проведены трубы, накручены краны и раструбы для мытья, на пол брошены сколоченные в виде решетки доски.

Навстречу нам вышли Афонасий Александров и Юра Луковкин. По простому: Афоня и Лука.

— Мужики, опоздали, вода только для моржей, чуть теплая. Зам. по тылу пришел и сказал, что не будет ждать, пока офицеры соизволят собраться, — сказал Афоня. — Сука этот Ломако!

— Вот сволота тыловая! Знает ведь, что пока рапорта и донесения не сдашь, из казармы не уйти. Гад! — завозмущался Микола.

— Ну что, рискнем, поморжуем? — спросил я приятелей и пошел в контейнер.

Ругаясь, на чем свет стоит, мы разделись и принялись быстро смывать с себя грязь, пыль и пот под прохладными и тонкими струйками воды.

В душевую вошел краснощекий зам. по тылу полка Ломако.

— Здравствуйте, товарищи офицеры! Как душ?

— Пошел в жопу, — раздалось из темноты.

— Но-но, кто это хамит?

— Конь в пальто, иди сюда, копытом в грудь лягну! — продолжал тот же слегка пьяный голос. — Тебя бы в холодную воду после двух недель ползанья в «зеленке» засунуть, я бы послушал с удовольствием маты!

Из полумрака выдвинулся зампотех танкового батальона.

— А, подследственный, — смущенно забормотал тыловик, — ну-ну, поговори, пока на свободе. — Майор проходил по делу о хищении дизельного топлива. Он попался на мелочи, на продаже нескольких тонн. Но особисты взяли с поличным, и требовалось списать на кого-то все грехи.

— Вот эти молодые лейтенанты промолчат, а я тебе скажу, уж кто жулик, так это ты: сколько спирта ушло, сколько тушенки?

Мы дружно засмеялись, а Ломако, прошипев что-то под нос, выскочил из контейнера. Вода становилась все холоднее.

Смыв грязь и при этом сильно замерзнув, мы побрели в казарму. Настроение было паршивейшее.

В канцелярии, к моему удивлению, сидел сияющий Эдуард Грымов, живой и здоровый.

— О-о-о! — вырвалось у меня. — Взводных — полный комплект!

— Да нет, — перебил меня Острогин, — лейтенант Грымов назначен уже заместителем командира роты, а пока исполняет обязанности ротного. Пока!

— Да, пока! — пожимая мне руку, многозначительно произнес Грымов.

Я посмотрел ему в глаза и задумался. Он был ужаснейший карьерист и Эдуард этого и не скрывал. И характер у Грымова гнуснейший! Ох, и хлебнем с ним лиха… Видно, Сбитнева он уже списал со счетов, перешагнул через него, как через преграду, и чувствует себя почти ротным.

— Я сейчас из штаба, от командира полка. Решил за пять минут почти все вопросы, которые Сбитнев полмесяца не решал или не мог решить. Хромоногого Корнилова вместо Ветишина отправляют на дорогу, хватит у нас за штатом висеть, как хомут на шее. Из госпиталя сразу отправится туда, раз по горам ходить не способен. Назначение Грошикова в роту состоялось позавчера, как и моя с ним рокировка. Недорозий уже выведен за штат. Окончательно. Теперь будем ждать нового взводного. Наконец-то роту офицерами укомплектуем.

Эдуард по-хозяйски принялся распоряжаться всем, как будто он уже стал командиром роты. Очевидно, возвращение Володи из госпиталя в его планы, действительно, не входило. Он поставил на нем жирный крест.

— Тебе, замполит, нужно побольше с людьми работать, на полигон почаще с ротой выходить, хватит бумагу марать, — это Грымов в конце совещания принялся за меня.

— Товарищ лейтенант, — ответил я ему официально, — мне приходится эту «бумагу марать» и за себя, и за замполита батальона. Уже второй замполит с батальона при мне ушел, а нового пока нет.

— Уже есть. Твой старый знакомый — старший лейтенант Артюхин. Два капитана не удержались — сбежали, теперь старший лейтенант попытается. Хотя, говорят, он уже почти капитан и недели через две появится. Но я не позволю тебе прикрываться батальонными делами, заруби на носу. Будешь получать взыскания за роту от меня, если в роте не будешь работать.

И он выразительно посмотрел на всех. Вот, мол, я какой!

Неделя началась хуже некуда. Наконец-то отправили в Союз нашего капитана-десантника: и смех, и грех. Перед завтраком Ветишин подошел ко мне и доложил:

— Проводил Серегу Недорозия, с подъема проводил в штаб, пожал руку, помахал вслед автобусу. Сопровождать к самолету поехал лично особист батальона Растяжкин.

— Вот это да! Особист? Не может быть!

— В общем, тот в командировку едет, ну и взялся присмотреть за ним до Ташкента. Но я со вчерашнего вечера хожу под впечатлением от этого Забайкальского «монстра».

— Кого?

— Сереги! Он мне после отбоя одеколон пить предложил.

— Вот дает!

— Вот-вот! Взял он бутылек «Тройного» у старшины и предложил распить в канцелярии. Я отказался, а «спецназовец» налил себе в кружку и содержимое залпом выжрал. Сигаретку закурил, песню мурлычет. Меня чуть не вывернуло, на крылечке подышал, минут пятнадцать — полегчало. Возвращаюсь, а он собрал пакетиков двадцать чайных из сухпая и чифир сварил на плитке — смакует. Выставил его под предлогом, что свет спать мешает, лег на сейф на матрас и думаю: «Не капитан, а бич какой-то!». И вроде чего-то не хватает, что-то пропало. Утром побрился, а одеколона нет. На полочке «Миф» стоял и французский «О'Жен». А сегодня их нет. Заглянул в ленкомнату: в столе — кружка и пустые флаконы. Я еще думал, провожая, чего от него так морем пахнет, а это мой одеколон «Миф» на водорослях.

— Хороший коктейль он себе приготовил, — засмеялся Острогин. — Мой «Миф», твой «О'Жен» — классно погулял капитан. «Бумеранг» вернули в Забайкалье, пусть радуются, а то думали сбагрить такого кадра!

— Хотел бы я увидеть физиономию комбрига, который выслал его к нам на два года, а он через два месяца возвращается. Ха-ха-ха, — я рассмеялся, и все офицеры засмеялись, представляя живую картину «Не ждали!».

Из штаба примчался свирепый Грымов.

— Острогин! Быстро собирай взвод, получить оружие, гранаты, патроны, снаряжение, шмотки. Вот список всего, выноси на плац, через два часа проверит начштаба батальона.

— Куда меня? В Забайкалье, как капитана Недорозия?

— Нет, на гору Курук пост создавать. С каждой роты выделяем по взводу на три новых поста. С тобой расчет миномета из трех бойцов и даю Зибоева с пулеметом. Сколько у тебя своей пехоты?

— Вместе с писарем роты шесть солдат и сержантов.

— Без писаря! Ему и тут работы до боевых невпроворот. Итого: ты, сержант и восемь солдат. Хватит вполне!

— Вполне хватит, что бы что? Геройски погибнуть? — рассердился Острогин.

— Нет, для строительства заставы и двух выносных постов. Через неделю тебе замполит довезет продуктов, воду и все остальное. Сейчас тебя проверят и на аэродром. Крутись сам, нам нужно на полигон на занятия, старшина всем снабдит. Вскоре завязалась ожесточенная схватка между Сергеем и Вероняном. Гога старался сплавить все старое, подозревая, что ничего в роту обратно не вернется, а Острогин хотел все новое или хотя бы целое. Шум-гам, крик, визг старшины.

— Чертов «ара», сейчас будет Серого обжуливать, — вздохнул Ветишин, — а он как на горку без замены?

— На месяц. Потом ты его заменишь, затем замполит, — ответил Эдик. — Если разрешат, я слетаю, думаю: там будет как в доме отдыха.

Механики отправились в парк, а вся оставшаяся рота двинулась на стрельбище. До полигона два километра, по плану пристрелка, так начиналась десятидневная программа боевой подготовки. Эти планы все время меняются: то недельные, то восьмидневные, то десятидневные, то двухнедельные. Расписание под копирку писать не получается, каждый раз что-то новое.

Не успели мишени расставить, примчался посыльный за мной и за Грымовым. Срочно на плац!

Быстрым шагом вернулись. Целая толпа тыловых и штабных вокруг трех групп пехоты.

— Вы где болтаетесь? Все брошено на старшину и этого лейтенанта! Полный развал! — орал заместитель командира полка.

— Не лейтенанта, а старшего лейтенанта! — огрызнулся Сергей.

— Как, старшего лейтенанта? — сбился с мысли майор Губин.

— А так, приказ пришел два месяца назад, а ни зачитать, ни погоны вручить! Ни в полку, ни в батальоне не соизволили. Строевик сказал номер приказа, вот и все.

Слегка смутившись, майор тут же вновь перейдя на крик, «перевел стрелки» на меня.

— Замполит, эта ваша вина!

— Да нет, я два раза напоминал в батальоне, а от себя лично Острогина поздравил!

— А где приемник для заставы, где боевые листки, где походная лен-комната? — вновь напал майор Губин. — Бездельничаете?

— Мы на стрельбище были, занятия проводили, — вступился Грымов. — Я лично его забрал работать с людьми, занятия плановые, Ростовцев на учебном месте по гранатометанию руководит.

— Обоим будет взыскание сейчас за пререкания. Быстро устранять недостатки!

Пришлось отдать единственный приемник роты «Маяк». Вручил сержанту целую пачку листовок, газет, брошюр, боевых листков и ящик с походной ленинской комнатой. Пишите ребята!

Уф-ф-ф! Улетели…

Рота совсем обезлюдела. Голубев, так как его заменщик на должности в дивизии пристроился, решал вопрос об отъезде домой самостоятельно. Комбат согласился Сизого отпустить, если мы найдем ему в полку замену. Эх-ма, где ж его найти, балбеса, на такой взвод! Перед обедом мы повели со старшиной солдат наполнять фляжки отваром из верблюжьей колючки. Профилактика от гепатита и дизентерии! У котла орудовал черпаком здоровенный прапорщик. Я знал, что он недавно прибыл и служит в нашем батальоне, зовут Игорем, а какую должность занимает, не знал.

— Игорь, ты чего тут черпаком в котле мешаешь?

— Да вот, бурду варю, всем раздаю.

— Игорек! Ты кто по должности? — ласково спросил я богатыря.

— Техник взвода обеспечения, а вообще, «куда пошлют» и «что изволите». Надоело, хуже некуда! Еще по пьянке комбату нагрубил, теперь живым съест.

— Старшина! Возьми черпак, я с человеком одно дело обсудить хочу, пожалуйста!

— Вах! Возьми черпак! Он больше меня, мне делать нечего что лы? Сэржант! Дубино! Разливай чай!

— Игорь! Пойдешь к нам в первую роту командовать гранатометным взводным? Голубева мы домой отпустили, а где замену найти, не знаем. Выручай! В рейд скоро идти некому будет, — сказал я.

— А из АГСа пострелять дашь?

— Настреляешься вволю, хоть завтра стреляй!

— А из ПК и «Утеса»?

— Из всего, что стреляет!

— Но мне их в горы таскать придется?

— Игорь! Для тебя это ведь как автомат или пистолет, ты такой здоровый!

— Я потомственный шахтер, из Донбасса! Кайло, кувалда, отбойный молоток — все знакомо! Уговорил! Только забери меня быстрей от комбата, ради бога!

— Сейчас же пойду решать вопрос, только извини, как твоя фамилия, а то все Игорь да Игорь.

— Бодунов — моя фамилия, Игорь Владимирович.

— Бодунов от слова «бодаться» или от «бодуна».

— Нет-нет. Я к пьянству не то чтобы равнодушен, но все в меру.

Понятие «мера» впоследствии оказалось у каждого свое. Но это выяснилось позднее…

Капитан Головской, зам. по тылу батальона не возражал, а комбат сморщил нос, и скривился, как от зубной боли.

— Что, одного пьяницу решили поменять на другого?

— А есть варианты? Есть другие кандидатуры пулеметы таскать на себе? — вопросом на вопрос ответил я ему. — Он, можно сказать, добровольно, с желанием идет.

— Ну, что ж, бери-бери. Потом не жалуйся, на полную катушку будешь получать за него. Забирай, а в штабе полка я все утрясу.

— Игорь, бросай черпак, марш в роту, — заорал я, подбегая к полевой кухне, — обрадовал я через полчаса Бодунова.

— Что, все? Так быстро? Я думал: шутка и треп.

— Мужчины шутят всерьез, особенно распоряжаясь чужой жизнью.

— Сержант, бери черпак! — воскликнул прапорщик весело. — Моей жизнью уже распорядись! Колесо фортуны крутанули в неизвестном направлении. Может, к счастью и удаче.

Полегчало. Из четырех взводов командирами укомплектовали три. Осталось решить вопрос с командиром роты. Не хотелось, чтобы Эдик стал ротным. Злопамятный и недобрый, самовлюбленный человек.

* * *

На совещании офицеров батальона нас ошарашил нововведением комбат и зачитал приказ командира полка:

— Всем офицерам и прапорщикам перейти на казарменное положение, чтоб за личным составом следили, были ближе к людям. Поставить койки в расположении и спать рядом со своими взводами! Новое веяние эпохи. Перестройка! Всем перестраиваться!

— А зачем эта глупость, — заорал командир второй роты, — совсем втоптали в грязь офицеров! За сержантов работаем, везде ответственные, солдат яму копает, рядом — офицер. Ответственные, старшие, надсматривающие, проверяющие. Надоело!

— Надоело, пишите рапорт, что вам тяжело с личным составом, и поможем перейти на должность с меньшим объемом работы, — парировал Подорожник.

Началось великое переселение из общага. В минометной батарее, второй и третьей ротах офицеры поселились в бытовках, а в нашей бытовке организовали показуху для проверяющих. Жилья нам не нашлось. В итоге Ветишин так и спал на длинном металлическом ящике, сворачивая на день матрас, старшина жил в каптерке, технику и Бодунову поставили койки в расположении. Эдик Грымов промолчал, он ночевать уходил то в свою комнату, то к танкистам. Я же надувал резиновый матрас и стелил поверх его спальный мешок. Свинство — жить в полку и спать в спальнике. Правда, ночи были прохладными, поэтому в спальном мешке даже лучше, чем в кровати.

Острогин голодал на горке. Получив продукты и воду на взвод, я вылетел к нему на пост. Вертолет перебросил нас через ущелье на плоский хребет. Внизу под брюхом садящегося вертолета скакали и кричали радостные чумазые солдаты.

— Ура!!! Ура!!!

— Ник, что привез? — закричал радостный Острогин. — Чем обрадуешь, дорогой?

— Привез все, что просил! Воду, еду, патроны, мины, — ответил я, улыбаясь. — Сергей, как я рад тебя видеть, наглая морда!

— А уж как я рад!

— Сережка, какова жизнь отшельника? Уже одичал?

— Да, почти. Что в полку нового?

— Дурдом, как всегда. Боевых не предвидится недели две. Как тремя взводами воевать дальше будем — ума не приложу. Ободрали батальон, словно липку. Я у тебя отдохну дня три, устал как собака, выпускали агитацию, документацию снова и снова делал и переделывал. Только напишешь, заставляют переделывать, а еще и за батальонное начальство кручусь. Нет ведь ни замполита, ни «комсомольца» батальона. Эдик бирки в оружкомнате переделывает в третий раз за неделю, представляешь? В третий раз! Старшина газоны перекопал, все, что можно, покрасил: табуретки, кровати, двери. Обои собирается клеить и казарму снаружи красить.

— А что случилось, что такое?

— А-а-а! Ты же не в курсе! Комиссия Министерства Обороны едет, смотреть быт и все остальное, а что именно — никто не знает. Вот все переделываем и обновляем полк. В очередной раз наводим марафет!

— Ну, почему опять мы? Почему! Мало что ли войск в сороковой армии?

— Войск-то много, но туда же надо ехать, рисковать, а тут сразу из штаба армии — в войска.

— Точно, и без риска, и кайф на всю катушку — поиметь вояк боевых.

— Инспектирующие, наверное, становятся участниками боевых действий. Ладно, Серега, меня будут иметь через неделю, дай душу отвести, поиметь тебя. Я ведь какой-никакой, а проверяющий! Показывай позиции, район обороны, секторы обстрела, жилье.

Острогин с бойцами за неделю поработал на славу! Вырыл и построил два блиндажа: в одном — жилое помещение, во втором — столовая, штаб, склад.

Солдаты выложили на каждого по укрытию, капонир миномету, отрыли окоп для установки ДШК.

— Сергей, предлагаю проделать ходы сообщений к СПСам, а то под огнем не пройти, ну и стенку возвести по периметру из камней, все лишнее укрытие. Сделаем два рубежа обороны.

— Давай, как раз твоих рук рабочих не хватало.

Целый день солдаты прокапывали траншею к своим укрытиям. Мы с Сергеем складывали стену дугой вдоль блиндажей. С одной стороны пост стоял на обрыве глубиной метров тридцать, а вот к югу склон был более пологий и хорошо просматриваемый. Над постом возвышалась небольшая высотка, и хребет делился посередине: одна половина уходила все выше, другая — сходила на ноль к дороге.

— Сергей, как быть с высоткой? Займут, гады, ее и перестреляют твой пост. Чего там не расположился? Куда смотрел?

— Смотрел туда, куда сказали! А приказ был разместиться именно тут, ну, а выше сядешь — сверху другая высота, а за той — следующая.

Мы сидели, пили чай, думали, что же делать. Сегодня — все нормально, а завтра — вдруг сверху ударят…

— Серый, предлагаю заминировать ее, к черту! У тебя есть две «Мон-50» и пара противопехоток. Поставим и «сигналки» растянем!

— Хорошо, сейчас начнет смеркаться, я пойду с сапером, и в сумерках все оборудуем.

* * *

Ночью сработали «сигналки» сразу в двух местах. Часовые с постов открыли огонь, и все отдыхавшие выскочили из блиндажей и, укрывшись за стеной, принялись обстреливать округу.

— Миномет! Три мины на вершину, затем три мины по склону. Пулеметчики, огонь по долине! — заорал Острогин, не переставая стрелять в район, откуда летели сигнальные ракеты.

— Сергей! Вызывай артиллерию, пусть «факел» повесят и немного постреляют, попугают, только подальше, а то нас же и накроют.

— Сейчас пугнем!

От дороги раздалось несколько очередей и одиночных выстрелов. По этим огневым точкам вел огонь пулемет и автоматчики. Попали или нет, но только через полчаса огонь прекратился, бросили стрелять и мы. Артиллерия засветила «факел», и как только стало светло, Хафизов заметил в ущелье какое-то движение.

— «Духи»!

— «Духи»! «Духи» с тылу! — заорал Колесников.

— Не ори, кидай гранаты — в ущелье! — рявкнул я.

Штук пять гранат разорвалось внизу, послышались какие-то крики, шум. Но все быстро стихло. Выпущенные осветительные ракеты обзору не помогли, никого не было видно.

— Наверное, ушли, мы их вовремя заметили, — предположил, шмыгая носом, Колесников.

— Я заметил, а ты смотрел неизвестно куда, — возразил Хафизов.

— А Хафизов без Хайтбаева, стал настоящим воякой, — улыбнулся я. — Сергей, его наградить уже пора!

— Я ему Бамиан еще долго не прощу. Бросили меня, шкуры трусливые, — возразил Острогин. — Но вообще-то молодец!

— Благодарность заработал, объявляю от своего имени, — закончил я обсуждение трусости солдата в давней истории.

Затихла стрельба, и к нам подбежал минометчик.

— Товарищ старший лейтенант! Зацепило.

— Кого, куда? — вскричал я.

— Меня! Пулей! В руку возле плеча. Снизу, гады, стреляли и в самом конце попали, когда я миномет разворачивал.

— Вот, черт, зараза! Перевязывайся быстро, сейчас йодом рану обработаю.

Ничего страшного не произошло, зацепило чуть-чуть, но нужно эвакуировать на всякий случай.

Доложили. Обещали утром вертолет.

— Черт, хороший минометчик! Жалко остаться без путевого солдата! Когда еще замену ему пришлют, — вздохнул взводный.

— Сергей! Давай дежурить всю ночь по очереди, на всякий случай.

— Давай. А то уснут, черти, а нас вырежут! Не хочется умирать.

Больше «сигналки» не срабатывали, наступила тишина. Может, «духи» явились прощупать оборону, может, пришлые приехали из эРэСов по городу пострелять, а мы на пути оказались.

Рано утром прилетел «Ми-8» и разгрузил еще боеприпасы, воду, забрали раненого, но пришлось улететь и мне. Прямо перед его прилетом начальник штаба батальона вышел на связь и приказал возвращаться.

— Вот тебе и отдохнул, расслабился. Весь выходной строили стену, а ночью стрелял, — огорчился я.

— Если бы не стена, раненый мог быть не один! Да и не только раненый, — ответил Сергей. — Придется стенку поднять повыше, хорошо защищает при обстреле.

Мы пожали друг другу руки на прощание, и я заскочил в вертолет.

Острогин просидел на посту еще две недели, а затем командование приняло решение разбросать по трем постам вторую роту, а остальных людей вернуть в роты для боевых действий.

В полку комиссию Министерства Обороны сменила комиссия из ГлавПУРа. Перед их приездом весь полк превратился в сплошной агитационный центр. Стенды вдоль дорожек, фотоаллея героев, переделанные ленкомнаты и прочее, прочее, прочее… Уф-ф-ф!

ГлавПУР сменила комиссия генштаба — проверка мобилизационных документов.

Мобилизационных документов в Афгане… Это что-то! Кого мы тут будем мобилизовывать? Афганских дехкан? Но все принялись составлять планы, рисовать на картах схемы, районы сосредоточения, таблицы со всеми степенями готовности.

Затем приехала еще какая-то комиссия, вскоре еще, и они уже работали одновременно.

Командир полка кипел от возмущения и злости, был готов взорваться, а весь гнев выливал на наш первый батальон. А на кого же еще? Танкистов в полку — одна рота, артиллеристов — одна батарея. Все остальные на дорогах вместе с другими батальонами. Разведрота ушла по-

Скорей в «зеленку» вместе с разведбатом, чтоб не доставали. Счастливчики. Встали где-то на отшибе Баграма и чаи гоняют. А нас тут как «Сидоровых коз» все дерут. Проверяющие все умничают и совсем не чувствуют разницы между Таманской дивизией и нашим полком.

* * *

Однажды серым январским днем вбежал в канцелярию радостный старшина.

— Новый взводный прибыл!

— Ура!!! — закричали мы в четыре глотки.

— Наконец-то, будет, кому в караул ходить, не только мне одному, — высказался Ветишин.

— Не Недорозий случайно вернулся? — спросил я и посмотрел на хитрую физиономию «ары».

— Нет, но похож на него.

— Алкаш? — охнул я.

— Нет, тоже спецназовец!

— Ой, — ойкнул Ветишин и уставился на дверь.

В дверном проеме стоял усатый старший лейтенант, в полевой форме, высокого роста, улыбался приятной улыбкой.

— Старший лейтенант Марасканов! Игорь! Прибыл для окончания прохождения службы в Афганистане.

— В смысле, для окончания? — удивился Эдуард. — Не из Забайкалья ли?

— Нет, из Кандагара из спецназа. Сослан к вам.

— Опять ссыльный! Ну, почему все ссыльные — к нам? С триппером — к нам, с мениском — к нам, с больной головой — к нам, любителей одеколона — к нам. Доколе! — простонал я. — За что сослали?

— За то, что не сошелся с начальником политотдела во взглядах на комсомольскую работу.

— Политический, вах-вах! — заохал и заулыбался старшина.

— Вот это хорошо! Политических я люблю, сам диссидент и вечный оппозиционер, — обрадовался я и принялся жать руку старлею. Все здоровались, знакомились.

— Игорь, обязанности ротного исполняет лейтенант Грымов.

При этих моих словах Эдик скривился.

— Сколько в Афгане? — поинтересовался Грымов.

— Полтора года!

— Фью… — присвистнули все.

— Ребята, я за прошлый год еще в отпуске не был, завтра убываю домой! Ждите меня к марту.

— Черт! А караулы? Опять я! — завыл Ветишин.

— Вай! Один, совсем один! — передразнил старшина.

— Кстати, Сергей, иди готовь караул! — усмехнулся Грымов.

— Игорь, ну почему ты не отгулял отпуск? — воскликнул я.

— Не дали, я был секретарем комитета комсомола, поссорился с руководством — не переизбрали. Пока переводили с места на место — в пехоту, в дивизию, в полк, — год новый начался. Полтора года в Союзе не был!

— Ну что ж, сегодня принимай взвод, а завтра можешь отправляться. Жили без одного взводного и еще поживем, — подытожил разговор Эдуард.

— Игорь, пойдем, буду твоим гидом, — улыбнулся я.

Вечером мы надули два матраса и легли спать на пол. Как уже надоела эта не половая, а напольная жизнь!

— Давно так маетесь? Это какой-то протест? — спросил Игорь.

— Да, в принципе, протест, но о нем никто не знает. В казарме курсантом и солдатом спал пять лет — хватит. Лучше буду упрямо спать на полу, чем позволю себя уравнять с солдатом. Ветишин спит на сейфе, тоже неудобно. Через неделю рейд — мучиться осталось немного

.

Когда Острогин сняли с горы, то принялся громко возмущаться:

— Полк не узнать, роту не узнать, все раскрашено, все обновлено. Так и заблудиться можно.

— Не заблудишься, у тебя всего три маршрута: караул, столовая, полигон. Действуй! — усмехнулся Грымов. — Товарищ старший лейтенант, только не расслабляйтесь, а сразу за дело. Жизнь меняется.

Раньше до своего назначения Эдик и Сергей были приятелями, а тут Грымов сразу начал общаться с ним официально. На следующий день Острогин получил от Грымова первый выговор за подготовку караула, через неделю — строгий выговор за беспорядок во взводе.

— Топчет и топит Сережку, как конкурента, не топит потенциального претендента на командование ротой. Эдуард-то лейтенант, а Острога старлей! — высказал предположение Ветишин.

— Может быть, и так, а мой выговор тоже как конкуренту? За внешний вид! Я ему еще устрою выговор, припомню, когда Сбитнев вернется, — зло ответил я.

— Он просто бездушный карьерист! — согласился Ветишин.

— Посмотрим, как он на боевых командовать будет. Там видно будет, какой он ротный, — подытожил я.

— Набить бы морду ему, да и дело с концом! — рявкнул Бодунов.

— Бодунов! Ты как прапорщик сиди на своем месте, помалкивай и не суетись. Будем работать как работали, хамить и грубить не будем, дождемся вестей от Сбитнева, надеюсь, вернется, — закончил я разговор.

* * *

Батальон мучили строевыми смотрами пять дней, и все время было что-то не так. Строились, укомплектовывались, расходились, снова строились. Наконец-то вырвались на простор большой дороги. Йя-ха-ха-а-а!

Из полка вышел только наш батальон, немного штабных и разведрота. Поставили нам задачу: вместе с батальоном восемьдесят первого полка прочесать кишлак сразу у входа в Баграмскую «зеленку». Артиллерия дивизии ударила, не съезжая с дороги, мы вошли, «почистили» округу, нашли немного боеприпасов, из кяриза вытащили разобранный ДШК. Забросали все кяризы дымовыми минами, и столбы дыма распространились по ходам сообщений. Укрытия под землей превратились в ад.

Если кто-то из душманов там сидел, то прекратил кашлять, чихать и дышать довольно быстро. Навсегда.

Я сидел у огня, разведенного возле высокой стены в глубине двора. Костров было три: на одном кипела вода, на втором варился суп из курятины, на третьем — плов также с курятиной. Загнанные до смерти куры «умерли от страха» при виде «шурави», как объяснил начальнику штаба батальона Гурбон Якубов-старший. Этот новоиспеченный сержант любил повторять, что на гражданке работал поваром в ресторане. Спору нет, он умел хорошо готовить, но еще больше любил поесть. Старшим он считался, потому что был крупнее по размерам, а младшим считался другой Якубов — Махмуд, потому что был маленький. Братья они не были, просто однофамильцы, и даже из разных областей.

Якубовы что-то резали, подсыпали в плов и суп, напевали и почти приплясывали вокруг костров.

— Гурбонище! Что ты там подсыпаешь? Отраву?

— Что вы, товарищ лейтенант! Эта спэции, спэции! Понимаете?

— Понимаю! То ты книгу пишешь, а на самом деле донос на нас, то ты гадостью какой-то всех отравить хочешь, а говоришь «специи».

— Шутите или, правда, думаете так на меня?

— Шучу-шучу. Где специи взял?

— Земляк-повар в полку дал, где тут в кишлаке возьмешь? Гурбон продолжал приплясывать и что-то петь:

— Э-э-э. Тулук-кыс. Аших-пыс.

— Что ты там поешь? Что вижу, о том пою?

— Опять смеетесь! Нет, о девушке пою.

— О девушке петь, конечно, интереснее, чем о пригоревшем плове.

— Пачиму пригоревшем? Пачиму обижаете?

— Да вари, вари, шучу. Гурбонище, объясни, как тебя шеф-повара крупнейшего ресторана Бухары загребли в Афган? Откупиться не мог?

— Мог! Но хотел посмотреть, как тут люди живут, что такое война.

— Гурбон, ты — третий романтик в роте.

— А кто второй, вы?

— Нет, первый! Второй — Свекольников!.

— Почему Свекольников?

— Потому, как и ты, доброволец, тоже на людей посмотреть решил. Страну изучить. Путешественники — первооткрыватели!

— А вас послали сюда, да?

— Меня — нет, сам захотел!

— Вот видите, а надо мной все время смеетесь!

— Я не смеюсь, я подшучиваю.

У-у-ф — бабах! Разорвалась мина прямо посреди двора, за ней — вторая, за дувалом — третья.

— Ложись! Всем к стенам, — заорал я. — Раненые есть? Ни раненых, ни убитых не оказалось — повезло.

На крыше интенсивно заработал «Утес». Бодунов сидел за станком и посылал очередь за очередью.

— Игорь! Ты что-нибудь видишь или просто так, для профилактики?

— Вон в тех развалинах какой-то дымок.

— Сейчас сориентирую минометчиков!

Я доложил Грымову обстановку и дал координаты, куда требуется ударить. Минометчики «Васильками» обработали квадрат и всю полосу виноградников перед позициями.

Нас в кишлаке очень мало: разведрота и наш батальон из двух рот. Задача, конечно, минимальная: потрепать «духов» в кишлаке, если получится, найти склады с оружием и боеприпасами. Совсем обнаглели: прямо из виноградника били по заставе и подожгли три «наливняка». Обгорелые остовы машин валялись на обочине дороги и за неделю — три обстрела колонн. И посты вдоль трассы каждую ночь обстреливают.

Помочь им хочется, только силенок не хватает, очень мало людей, чтоб прочесать всю территорию. Мы вклинились на триста метров от дороги. Завтра-послезавтра саперы поставят ловушки, заминируем выходы из кяризов и домой. Прочесывая развалины, мы нашли пятьдесят-шестьдесят цинков с патронами к пулемету, несколько выстрелов к гранатомету, несколько мин противопехотных и противотанковых. Сколько-то «духов» погибло в перестрелках и артобстрелах, сколько-то завалено в подземных ходах и задохнулось. Может быть, на месяц — другой заставам станет полегче.

— Гурбон, как плов и шурпа? Готовы? — окликнул я младшего сержанта, отрывая взгляд от бинокля.

— Плов готов, а шурпа разлилась. Шайтан! Осколком казан пробило и перевернуло все. — Сержант почти плакал. Толстые мясистые щеки подергивались, лицо раскраснелось, в глазах стояла боль. Подвязать фартук, надеть белый колпак — повар-лагманщик.

— Эй, бешбармак ходячий, плов готов, лагман сварил? — окликнул его настрелявшийся из пулемета Бодунов.

— Опять обижаете, товарищ прапорщик! Какой бешбармак, вы что меня бараном обозвать хотите?

— Нет-нет! Что ты, Якубов! Я просто неудачно пошутил. Еда готова? Драгоценный ты наш!

— Готова! — расплылся в улыбке Гурбон. — Плов, чай, обед из двух блюд.

— Всего из двух? Я настрелял из пулемета на пять блюд. Протестую!

— Якубов, у тебя сало в банках есть? Из сухпайка? Если есть, выдели его прапорщику — будет вместо салата!

— А почему мое сало?

— Потому что ты — мусульманин, тебе салом питаться нельзя. Вот и пожертвуй шахтеру из Донбасса.

— Нет, товарищ лейтенант! Сало я и сам съем. Оно в баночке, мелко нарезано: Аллах ночью не поймет, что это такое.

— Ага! Сало кушать из банки — это то же самое, наверное, как водку пить пиалой и наливать из чайника!

— Откуда знаете?

— В ТуркВО год служил. Я когда с узбеками и туркменами пьянствовал, то только таким образом пили.

— Пожалуйста, кушайте на здоровье, положил самые вкусные куски мяса, самый лучший рис, — улыбаясь широкой доброй улыбкой, приговаривал Гурбон, протягивая насыпанный с горкой плов в широкой тарелке.

Плов был сказочный, прямо таял во рту.

— Ну, Гурбон, не плов, а сказка! Настоящий праздник желудку!

— В следующий раз, если барашек будет, то приготовлю бешбармак и лагман, — обрадованно затараторил сержант, продолжая раздавать тарелки с едой солдатам.

— Эх, не повезло нам, Игорь! Если бы не проклятый «духовской» осколок от мины, мы бы еще и шурпы отведали сказочной!

Игорь почесал вздувшийся живот, задумался.

— Ник, пойду, постреляю еще немного, нет возражений?

— «Утес» оставь в покое на сегодня, постреляй из ПК, ладно?

— Хорошо, как прикажите. Эй, Зибоев! Сейчас я сменю тебя на крыше, готовься к обеду!

Солдат радостно заулыбался и принялся рыться в мешке в поисках кружки и ложки, а Бодунов полез наверх. Вскоре раздались короткие очереди по кишлаку. Из глубины виноградников время от времени кто-то стрелял по нему в ответ.

* * *

Ночь прошла спокойно, а днем — вновь бой. Так пролетела неделя, затем другая. Боезапас сокращался, БМП каждый день расстреливали снаряды и патроны, топливо подходило к концу. Пора было выходить к тылам.

Офицеры управление батальона сидели на заставе и успокаивали роты. А чего успокаивать? Сижу в своем закутке с тремя бронемашинами, наблюдаю бегающих в развалинах «духов», веду перестрелки, отбиваюсь от обстрелов по ночам. От взвода до взвода расстояние — двести метров, и каждый сам за себя. Можно поддержать огнем, но реально помочь в случае ночного штурма — вряд ли.

Игорь Бодунов целыми днями сидел за пулеметом и, глядя в прицел, искал цель. Находя ее, стрелял. Совсем оглушил, черт деятельный. Я забрался на крышу и смотрел по сторонам в бинокль. Легкая дымка, пасмурно, сыро.

— Игорь, какие успехи сегодня?

— Да кто его знает. Вроде попал в двоих, они куда-то бежали, что-то тащили. Вчера я хоть наверняка видел, что автоматчика срезал. А эти сегодня, кажется, уползли.

— Растешь на глазах! Из кашевара в снайпера превратился за месяц! За полгода на орден настреляешь!

— С нашим Грымовым не получится. Он меня почему-то сразу невзлюбил.

— А ты меньше огрызайся, не груби, он хотя и временно, но ротный.

— Временно! Он себя уже мысленно назначил на должность.

Мимо дувала прошла группа саперов во главе с моим старым приятелем Шипиловым.

— Игорек! Ты куда идешь? Там же «духи»? — заорал я.

— О, Никифор! Привет! Чего орешь? У меня приказ.

— Приказ приказом, а сначала спроси умных людей, куда идти.

— Ну, и куда идти прикажешь?

— А никуда, дуй к нам! Чайку попьем, пловом угощу. Меня от него уже тошнит. Каждый день на завтрак, обед и ужин. Скоро узбеком стану. Повар отличный, но очень любит плов. Я ему говорю, чтоб сделал что-нибудь другое, а он в ответ: «Но ведь вкусно!». Я ему: «Вкусно». «Тогда ешьте. Будет невкусно — стану делать что-нибудь другое, если продукты будут».

— Повар толстый?

— Толстый! И от жирного плова у него даже щеки трещат!

— Сделай из него шашлык — вот тебе смена блюда, да и продукты искать не надо. Ха-ха-ха.

Саперы засмеялись и начали заходить во двор дома, видно было, что обрадовались возможности увильнуть от минирования «зеленки».

— Игорек! Повар — очень хороший сержант, поэтому жалко, пусть живет. Слышишь, Гурбон, я дарую тебе жизнь!

— Вах, спасибо, товарищ лейтенант! За это всю жизнь готов вас кормить. Приедете в Бухару, я таким пловом угощу! Язык проглотите.

— О-о! Вот видишь, и тут плов, и там плов обещает. А язык проглочу, как работать буду? Он неисправим. Угощай саперов, покажи чудеса восточного гостеприимства.

— Много не дам, их семь человек, сейчас весь казан опустошат.

— Не жмись, мы с Бодуновым от своей доли отказываемся, лучше айву пожуем.

Мы присели у костра.

— Ник! Когда к девчонкам на торговую базу пойдем? Хочу любви, прямо зубы скрипят.

— Эх, Игорь! В полку целыми днями меня в роте и батальоне так имеют, что скоро забудешь, что сам мужчина. Не женщины ли мы уже? Через КПП не выйти, как туда выберемся?

— Я все продумал! Через позиции зенитно-ракетного полка! Там идет тропинка, через колючку и паутину проходы сделаны. Я все точно узнал, даже один раз прошел и познакомился с продавщицей в магазине. Она как на мое лицо все в шрамах взглянула, сразу была сражена моим героическим видом.

— Наверное, быстренько магазин заминировал, карту минных полей проглотил и проход известен только тебе?

— Там столько девчонок, там столько этих «ягодок», что у меня мин не хватит. А глаза у всех — жгучие, голодные! Я чуть не сгорел. Обещал на следующий вечер заскочить, а тут боевые действия в этой проклятой долине. Она, ласточка, наверное, все глаза проглядела.

— Ну-ну. Привираешь…

— Ребята, возьмите меня с собой! — облизнулся Бодунов. — Прапорщик компанию не испортит?

— Тезка! Такие, как ты, никакую компанию не испортят. Берем! Только бы из этой дыры выбраться, да из полка улизнуть.

— Игорь, только ротному ни слова. Он чокнутый, женщин ненавидит, презирает. Больной какой-то.

— Это точно, — зло усмехнулся Шипилов. — Какие ребята великолепные вашей ротой командовали! А этот… Он еще всех вас подставит! Неприятный тип.

Мы с Бодуновым переглянулись.

— А ты когда свое мнение о нем составил? — удивился я.

— С первого дня, как в полку с ним познакомился. Заносчивый, самовлюбленный и высокомерный. И злой.

Игорь покушал и стал прощаться.

— Спасибо за обед! Отличный ты парень, сержант! Адресок оставь замполиту, после войны обязательно приедем, покушаем твой плов!

— Вот видите, товарищ лейтенант, гостям понравилось.

— Гостей не фаршируют вареным рисом, как утку.

— Как можно так о плове — «вареный рис». Пло-о-ов!

— Плов, плов… Гурбон, хватит харю наедать у котла, потом в горах треснешь под собственным весом!

Только я это сказал, как на связь вышел комбат. Подорожник был чем-то раздражен, налетел с претензиями, а в конце брюзжания приказал поддержать саперов:

— Вы там сами решите, где и сколько ловушек поставить. Главное — быстрее. Не задерживайтесь.

Я с грустью посмотрел на своих солдат, они все прислушивались.

— Саперы, радуйтесь! Приказано вам помочь, — молвил я солидным басом. — Что ж поможем, чем сможем. Бодунов, лезь на крышу и наблюдай, если нападут, не жалей патронов!

Собрал группу прикрытия: Гурбон, Зибоев, Якубов-маленький и Васинян.

Солдаты нехотя принялись собираться. Патроны, гранаты, «Мухи», ПК.

— Операторам сесть в БМП и наблюдать, и если что, огнь! Нас, главное, не зацепите.

Еще один старый знакомый, сержант-сапер Аристархов, шел первым, затем Шипилов и остальные саперы следом за взводным. Пехота следом. Отошли на сто метров и принялись за работу. Мины-сюрпризы, растяжки.

— Игорь! Ты почему не командуешь до сих пор ротой? Тебе уже на второй орден послали, опыта — на троих!

Шипилов скривился, и все шрамы побагровели.

— Знаешь, замполит, не хочу менять обстановку. В полку мне не вырасти: саперная рота всего одна, ротный капитан рост только по трупам, сам понимаешь! Мне этого даром не надо. А куда-то ехать не хочу. Да и к бабам мы с тобой еще не прогулялись. Ха-ха-ха…

«Пах-х!!!» — щелкнул одиночный выстрел, и впереди метрах в пяти упал со стоном сапер.

— Евлохов! Евлохов!!! — заорал Игорь и бросился к солдату.

— Зибоев, огонь по развалинам! Всем, всем — огонь! — скомандовал я.

Все принялись стрелять по кустарнику и развалинам. Сзади поддержала огнем БМП, с крыши заработал пулемет. «Духи» дали несколько очередей и затихли. Сделали свое черное дело и ушли. Комбат матерился по связи, пообещал накрыть квадрат, как только уползем.

Бойцы подхватили под руки и за ноги раненого, ползком принялись отходить за разрушенный дувал.

К нам устремилась БМП. Евлохов хрипел, лицо быстро становилось серо-зеленым, на глазах выступили слезы. Игорь разрезал ему гимнастерку на груди, из раны сочилась кровь тонкой струйкой. Такой же тонкой струйкой уходила из солдата жизнь.

— Игореха, возьми мой бинт, подложи под спину. Рана, наверное, сквозная, скорее, а то кровью истечет, перематывай грудь потуже.

Открыли задний десантный люк, и с трудом втащили раненого на сидение. Перебегая от кочки к кочке, от куста к кусту, отстреливаясь на ходу, добрались до взвода.

Бодунов уже вколол раненому свой шприц промидола из аптечки и ошалело взглянул на меня.

— Видели стрелявшего духа?

— Нет. Бахнул откуда-то из кустарника и все.

— Я заметил одного, убегал, гаденыш, по арыку, но теперь отбегался и валяется теперь в канаве. Может, схожу за его автоматом? — спросил прапорщик.

— Сходишь, а потом всем батальоном вытаскивать придется. Лезь-ка на крышу и смотри за трупом, они сейчас приползут забирать.

Игорь сорвался с места и через минуту злобно орал с крыши и стрелял из пулемета. Комбат приказал срочно везти раненого к дороге: там скоро сядет вертолет. Бойцы бросили матрас на броню, положили сверху Евлохова и, поддерживая его со всех сторон, уехали.

Шипилов махнул на прощание и отвернулся, склонившись над раненым. Прилетел вертолет, сел на дороге и быстро улетел в Баграм.

— Если повезет, выживет, — грустно сказал Бодунов.

— Игорь, надо верить и надеяться до последнего момента.

* * *

Фортуна отвернулась от старшего лейтенанта Шипилова. В полку по возвращению из рейда ему стало совсем плохо. Зашевелились осколки в лице, заныли шрамы, неделю Игорь провалялся в медпункте.

Однажды начальник инженерной службы полка послал его старшим машины, на склад за инженерными боеприпасами. Когда «Урал» подъезжал к полку, прямо напротив торговой базы грузовик взлетел на воздух. Солдату-водителю оторвало руку выше локтя, правую, но он выжил. Шипилова очень тяжело ранило: осколки в голове, шее, спине, разорвана почка, перебит позвоночник. Осколки по всему телу. Три дня мучений — скончался.

Эх, Игорь, Игорь… Так и погиб возле заветного магазина, а веселенькая знойная продавщица никогда об этом не узнает.

Взорванный «Урал» притащили в парк, провели расследование. Сначала домыслы пошли, что они заезжали в дуканы что-то покупать, а «духи» магнитную мину прицепили. Потом другая версия — выстрелили из гранатомета из-за дувалов. Все оказалось гораздо грустнее и нелепее. Армейские саперы, любопытные мудаки, вскрыли кассетную мину. Мина новая, экспериментальная — интересно посмотреть. Она взвелась в боевое положение. Закрыли снова в упаковку и загрузили в машину. Игоря не предупредили, а тот, может, и сообразил бы, что вести ее нельзя. А от сотрясения в дороге она сработала. Гораздо хуже было бы, взорвись мины на полковом складе. Весь полк могло разнести! Жаль, такого парня потеряли! Он был единственный сын у родителей. Оборвался род Шипиловых…

Глава 12. Предсказание

Нервная обстановка совершенно вымотала меня, я был на грани нервного срыва. Сил уже нет совершенно, особенно я опустошен морально. Нервы совсем стали ни к черту. В роте постоянно давит на психику Эдуард, в батальоне комбат своими придирками извел. От майора Золотарева и прочих проверяющих жизни нет никакой. Замучила эта дурь несусветная. Перестройка, перестройка, все в духе нового времени. А на самом деле, все по-старому. Новая тупость: «Доложить сколько офицеров и прапорщиков перестроились!»

Мы на боевых действиях, а в Москве прошел пленум ЦК. Возвращаемся, а очередной проверяющий брызгает слюной: «Почему нет материалов на стендах, почему фотографии нового командного состава отсутствуют?» Полный бред.

Старшина в третий раз за полгода переклеивает все обои на стенах казармы, перекрашивает двери и окна. Перед каждой проверкой обновляется документация роты, а после проверки переделывается все опять! И так вновь и вновь.

Однажды рано утром комбат примчался в роту и принялся орать прямо с порога: «Почему территория не убрана, внешний вид наряда зачуханный, замполит роты — не брит?» Подумайте, какой кошмар — не брит в 6.30 утра! И сразу выговор! Вот это да! Выговор за тельняшку, легкую щетинку на лице и ободранные ботинки. А как я живу, где сплю, на мой быт конечно, наплевать.

Досталось не только мне, но и Мелещенко. Опять Коля во время зарядки жевал бутерброд и попался на глаза Подорожнику. Василий Иванович с ходу выговор объявил — ответственный по подразделению должен проводить зарядку. А где это сказано? Зарядку должен проводить старшина, он ее и проводит. А Николай просто нарвался на плохое настроение комбата. Третий, получивший выговор, — Ветишин. Сережка слишком поздно выходил утром из женского модуля — не успел спрятаться. А комбат возвращался выпить чашечку кофе к подруге.

Серега прибежал словно ошпаренный, весь красный, руки и губы трясутся.

— Серж, что с тобой? — ужаснулся я.

— Да, Иваныч сказал, что оставит во время следующего рейда в полку начальником караула. Говорит, хорошо обжился, сиди и дальше в полку возле девочек. Что это с ним сегодня? Орал как ненормальный.

— Сергей, он в казармах погром устроил, перевернул половину кроватей и тумбочек. Что было…

— Вон, Луковкин идет, может, он что знает. Юрик! Что с комбатом?

— Да бог его знает, а может, черт, — ответил Лука. — Как с цепи сорвался. Наверное, подруга давно не дает. Пойдемте быстрее на завтрак, через двадцать минут начинается построение офицеров батальона.

В столовой от паршивой еды настроение еще больше ухудшилось. Злая официантка не желала нести завтрак на наши столы.

— Точно, поругался с Наташей, вот комбат и бесится. А она по столовой бегает, словно злая фурия. Крайние мы. Ну и дела…

* * *

— Товарищ лейтенант, вы способны почистить туфли? — язвительно поинтересовался у меня комбат.

— Способен. Я их сегодня утром чистил, но без крема, потому что крем в комнате, в модуле. А я туда уже третьи сутки попасть из казармы не могу. Сплю в роте и из нее никак не выбраться.

— Прекратите болтать. Не брит до сих пор, даже после выговора.

— А чего ему бриться, выговор-то уже объявлен, теперь неделю будет так ходить, — съязвил замполит батальона Артюхин.

Ох уж этот Гриша Артюхин! Каждый день гонит меня в отпуск, и каждый же день кидает задачи, которые пока не выполню, в отпуск не поеду. Но я этому рад, потому что в феврале отпуск — не отдых.

— Будет получать взыскания каждый день, пока карточка не кончится, а как закончится, вкладыш примусь заполнять. И все записи будут одинаковые: «За неопрятный вид». Всем, кто попался мне под горячую руку, выйти из строя!

Мы с Миколой шагнули вперед, за мной вышел Ветишин и встал рядом, грустно вздохнул, затем к нам пристроился Лука.

— Начальник штаба! Запиши всем четверым по выговору, а также Острогину.

— За что мне? — возмущенно взвизгнул Сергей. — Я сегодня вас вижу в первый раз. Я вас, товарищ майор, со вчерашнего дня не встречал и вы меня тоже. За что выговор? Молчим?

— Где Ваши носки, товарищ старший лейтенант?

— Носки?

— Да, носки, или будете утверждать, что вы их надели, а я слеп? Будем пререкаться?

— Нет, не будем. Просто чистые носки кончились, а личного времени, чтобы постирать нет. У солдат есть, а у меня, у командира взвода, нет. Я живу в казарме, там стоит моя койка, все туалетные принадлежности украли бойцы, одеколон выпил Недорозий, носки тоже пропали. Какая-то скотина последние вчера увела! Даже зубную щетку и пасту сперли. Я вот-вот взорвусь от возмущения, и мне плевать на ваши взыскания, я устал от унижения, устал от уравниловки. Я четыре года курсантом жил в казарме, почему это тут должно продолжаться?

— Всем выговор, Острогину — строгий выговор.

Офицеры загудели, а Сергей вполголоса сказал: «Да пошел ты!» Но начальник штаба крикнул: «Разойдись!» — и заглушил высказывание Острогина.

Я уже закипал и хотел поддержать «бунт на корабле», но не успел.

* * *

— Серега, пойдем попьем лимонада, — предложил я. — Нужно немного охладиться, а то взорвемся от избытка отрицательной энергии. В магазин «SI-SI» завезли.

— Пойдем, угощаю, — вздохнул взводный, и мы зашагали к магазину.

— Ребята, ребята, постойте, а я? А меня угостить, я ведь тоже пострадал сегодня, — заорал нам вслед Ветишин.

— Ладно, иди, сегодня хвосты не обрубаю. Если после покупки носков останутся деньги, угощу и тебя.

— Парни! Ну почему у ваших родителей такая убогая фантазия? Каждый второй или Серега, или Саша? Это что коллективная мания шестидесятых годов?

— Зато тебя так обозвали, что и не запомнишь, не выговоришь.

— Я — сибирский старовер.

— Понятно, — улыбнулся Острогин, — это те, которые замороженные в тайге живут.

Я обнял за плечи взводных и воскликнул:

— Иду между двух Сергеев — к удаче!

— Ник, я приглашаю тебя на гадание, хочешь узнать свою судьбу? — предложил Ветишин.

— Глупость, конечно, но я совсем не против, если это будет сопровождаться чаепитием. А кто будет ворожить?

— Ник, гадать и предсказывать будет библиотекарша.

— Это кто, Наташка? Блондинка крашеная? — удивился Острогин.

— Балда, ту в октябре выслали домой! Ты что не знал? — хмыкнул я.

— Нет. А за что выгнали?

— За невнимательность, увлеченность и самоотдачу!

— Ну, ты загнул, Ник, как это?

— За частую самоотдачу! Девица, если помнишь, была довольно занятная и симпатичная. Артюхин тогда еще в штабе дивизии служил и к нам зачастил. В библиотеке часами просиживал и все вздыхал. О поэзии, о смысле жизни и еще черт знает о чем разговаривали. А чеченец, сержант Коздоев из разведки, был гораздо шустрее Гриши. Помните его?

— Помню, а как же, отменнейшая сволочь!

— Так вот, он подошел к делу гораздо прогматичнее, перевел все на материальную основу — подарил часики и предложил пять тысяч «афошек», на том и сговорились. Видимо, позже проболтался, а может, сам друзьям предложил поучаствовать в «скачках», но только Артюхин что-то пронюхал. Явился в читальный зал, дверь оказалась запертой, но изнутри слышался подозрительный шум. Гриша бегом к Золотареву, тот кликнул Цехмиструка, вместе вызвали начальника клуба. В окошко заглянули, но ничего не разглядели, тогда открыли замок запасным ключом. Дружной компанией зашли внутрь, и чуть было не рухнули в проходе. На столе, задрав ноги, лежала полуголая Наташка, стонущая и пищащая, а потный Коздоев сверху «кочегарит, дровец подбрасывает».

— Гы-гы, — захохотал Острогин. — Представляю физиономию секретаря парткома! Старый анонист, наверное, дар речи потерял!

— Они все онемели. Начальник клуба, Серега, как самый тактичный, тихонько вышел, а остальные остались. Шум страшный, стол трещит и шатается, стучит о стену, милая парочка так увлеклись, никого не замечают! Минуты две так стояли, смотрели: бесплатная порнуха! Цехмиструк покраснел, вспотел, смутился и тоже выбежал на улицу, а замполит и Гриша наблюдали весь процесс. Больше всего их взбесило то, что не остановились, не прервались! Все расценили это как цинизм и обоюдную наглость! Сержант глаза скосил и продолжил, пыхтя, свое дело, а Наталья сделала вид, что ничего не слышит, не видит, и вообще, ее ничто не касается.

— Может, подруга, и правда, вся отдалась любимому занятию и увлеклась. Видно, была, заводная штучка? — ухмыльнулся Ветишин. — Я ее не застал в полку, наверное, позже приехал.

— Не знаю, не опробовал ее. Золотарев их согнал со стола, не оценив «шоу». Коздоева, на ходу одевающегося, потащили к начальнику штаба, он его какой-то дальний родственник. Они там. в горах все меж собой родня. А Наталью в партком. Библиотекарь — работник идеологического фронта!

— Ах-ха-ха! Девчонка-то на другой фронт приехала! — зашелся хохотом Серж. — Ты-то откуда все знаешь, под столом сидел? В полку вместе в это время были, но я ни ухом, ни рылом?

— Начклуба рассказывал, мы с ним в один день приехали, из одного училища, поэтому приятельствуем.

— В партком, говоришь, повели, гы-гы! — продолжал смеяться Ветишин.

— Серега, не для того повели, о чем ты думаешь, а как с членом партии беседовать. Пришили аморалку, а она заговорила о пылкой и страстной любви, потребовала даже извинений. Но Коздоев рассказал о деньгах, и все стало на свои места. Наташке дали двадцать четыре часа на сборы — и с треском в Союз. А характеристику ей Артюхин лично написал, за растоптанные чувства.

— Ой, как неласково и строго! За что так? Полезным делом человек занимался! — произнес Острогин.

— Полезным, очень, если бы не за деньги. А еще лучше с Золотаревым. Или если бы просто так с солдатом по согласию, а то за «бабки»! Проституция! Коздоев все в подробностях выложил, что дело было поставлено уже на конвейер, но сорвалось, — закончил я рассказ о той гнусной истории.

— Сержант — сволочь! И так хорошеньких мордашек почти нет, одни «крокодайлы»! Последних куколок выгоняют! Извращенцы проклятые! Педики! — согласился молодой летеха.

— Раньше я был постоянным читателем библиотеки, Наташа всегда находилась на боевом посту, а старую Вальку днем с огнем не найти. Где она шатается?

— Ха! Был постоянным читателем библиотеки или библиотекарши?

— Без двусмысленных намеков! Коздоеву на столе я конкуренцию не составлял!

— А на чем?

— Да пошел ты… — выругался я.

— Ну ладно, продолжай! — взмолился Острогин.

— Не составлял нигде, да и «пайсы» — столько не соберешь, тариф большой. Артюхин всех офицеров отшивал, мне намекал, что много читаю, а Мелещенко и Шерстнева открытым текстом на… послал. Они с Олегом Шерстневым друг друга перед клубом за грудки трясли. А опасность от сержанта исходила: этот с материальным предложением подошел, «дверочка-щелочка» и открылась безо всякой лирики… Эх! Всего два месяца девчонка продержалась в полку! Но гонору поначалу было много! Я думал недотрога!

— Хм, еще какая дотрога, — хмыкнул летеха.

— Продолжай треп, как события развивались, — потребовал Острогин. — Какое взыскание ей вынес Цехмиструк? По партийной или по половой линии?

— Нет, парткому ничего не обломилось. Вмешался в процесс Иван Грозный. Филатов рявкнул, что не допустит больше борделя в клубе, а то офицеры и солдаты в одной очереди окажутся. Пожадничала Натаха, сглупила, надо было на Артюхина запасть. До сих пор бы с книжек афганскую пыль сдувала. А так, где-то в Центральной России страдает, ее, бедолагу, такой характеристикой в дорогу снабдили, что только по прямому назначению работать. Хрен, куда примут с такой характеристикой и резолюцией: «Выслана из Афганистана за разврат и аморальное поведение».

— Вечно ваши политорганы ни себе, ни людям. Все потому, что органы без органов! Закрутила бы с любым из замполитов полка или обоими сразу. Какие орлы-то пропадают! Один «Борман», а другой «Муссолини». Осталась бы тогда служить, работать и подрабатывать, — хмыкнул Острога.

— Эх, хорошая штука любовь… — вздохнул Ветишин.

— А народ, и правда, говорил, что Золотарев был в списке желающих, но что-то обломилось ему. После всей этой истории командир приказал выбрать на пересылке самую страшную из библиотекарей и привезти в полк. Цехмиструк поехал, выбрал. Старше, сказал, не было! Смеется, гад! Так и появилась в полку гадалка-ворожея…

— Эта старая карга ворожея? — воскликнул Острогин.

— Какая старая, какая карга? Ей всего-то лет сорок пять — сорок семь от роду, — засмеялся я. — Просто выглядит неважно.

— Сережка! Веди нас на ведьмин шабаш, я согласен. Хоть в вертеп, хоть к черту в пасть! Все надоело! Хочу хотя бы чай попить в компании женщин, — заорал Серж. — На большее не претендую.

Вечером Острогина загнали в наряд — помощником дежурного по полку, вместо заболевшего Афони. Поэтому пить чай пошли только мы вдвоем с Ветишиным. Но с конфетами купленными Острогиным…

Валентина, раскинув карты по столу, что-то бормотала, перекладывала, перетасовывала. Затем взяла мою руку и принялась рассматривать ладонь. Внимательно посмотрела в глаза и вынесла приговор:

— Парень! Тебе повезло. Очень повезло, у тебя длинная-длинная линия жизни. Жить будешь очень долго, все будет очень хорошо.

— Я останусь жив?

— Судя по всему — да. Только одно беспокоит — тут есть маленькая-маленькая прерывистая черточка на линии жизни. Если в молодости ты избежишь смерти, то жить будешь до девяносто семи лет!

— Избегу смерти в Афгане?

— Да нет, угроза твоей жизни, после войны. Тут тебя даже не зацепят. Постарайся выжить после войны. А здесь у тебя не будет и царапины.

В комнате стоял полумрак, на столе горела свеча, и все было очень таинственно, чарующе, завораживающе и впечатляюще. Четыре женщины хихикали в сторонке и явно посмеивались над нами.

— А почему девяносто семь, а не сто? Почему?

— Потому что, если скажу сто — не поверишь. Круглые даты называть — это ложь. Девяносто лет — это я тебе гарантирую. Главное, берегись в молодости, после войны. Верь мне — это обязательное условие! Я только наполовину хохлушка, а наполовину — настоящая цыганка! Все секреты и таинства мне известны!

— Да, ты, всем, наверное, по девяносто семь — девяносто восемь лет обещаешь? — усмехнулся Сергей.

Валентина резко взяла ладонь лейтенанта, взглянула и так же резко отвела в сторону.

— Тебе я этого не скажу Сережа!

Даже в полумраке было заметно, как лейтенант стал резко бледнеть, и его руки задрожали.

— Сережа, не дрожи! Тебя на войне не убьют, успокойся. Не убьют! Но линия жизни у тебя не длинная. Вот так-то. Не всем везет. Но и тебя в Афганистане не убьют! Только ранят…

— Ты всем говоришь, наверное, не убьют, а ребят все убивают и убивают! — заорал вдруг Сережка.

— Нет, я в этом случае ничего не говорю, я никогда не вру и не обещаю лишнего, — вздохнула гадалка. — Карты обещают вам успех, удачу, карьеру, звания. Но жизнь у обоих будет не одинаковая по продолжительности. Но оба вернетесь домой! А всех кто ко мне приходил, и кого должны были убить — уже убили. Я пока больше ни одной руки с печатью смерти не видела из тех, кто приходил сюда.

— О-ах! И командир полка приходил? И замполиты были тут? — удивился я, шумно выдохнув.

— Нет. Тут не были. По пьянке как-то вызвали к себе, и я им гадала и предсказала судьбу. Все трое рыдали от счастья, а потом упились до полусмерти. Я даже испугалась, что ошиблась, и они умрут от слоновьей дозы спирта. Но обошлось, как видите, живы по прежнему.

Валентина говорила и говорила завораживающим голосом, а сама тем временем все раскладывала и раскладывала карты. Собирала, перекладывала и вновь собирала. Осмотрела мою голову и продолжила гадание.

— Судя по форме макушки, быть тебе много раз женатым.

— Сколько раз? — удивился я.

— Больше, чем два раза! Макушка очень запутанная.

… Ну да, все верно, до девяносто семи лет времени очень много, — подумал я про себя.

— Ну, вот и все. Пьем чай, а больше сказать интересного мне вам нечего, — завершила гадание колдунья.

…Быстро проглотив чашку ароматного чая, я задумчиво побрел в казарму. Если ведьма не врет, значит, все будет хорошо…

Книга вторая. ЗВЕЗДОПАД

Глава 1. Смертельная болезнь

Прошло всего полгода, как я попал на эту необъявленную войну, а кажется, минула вечность. Бесконечная череда боевых действий и бессмысленная глупость военной показухи в промежутках между боями. Но оглянешься — а вроде лишь недавно прибыл из солнечного и цветущего Ташкента в мрачный средневековый Кабул. Почти как путешествие на машине времени!

Эх, Никифор Ростовцев, бедная твоя голова да несчастные ноги… И на кой черт тебя сюда занесло? Нет тут никакого интернационализма, и не было в помине, словечко просто красивое придумали для оправдания этой бессмысленной войны!

Итак, продолжаем…

* * *

— Ник, привет! Как здоровье? — схватил меня за руку на плацу прапорщик Айзенберг, при этом очень внимательно и сочувственно посмотрев мне в глаза.

— Здоровье? Здоровье — хорошее, самочувствие — плохое. Скоро лопну от злости, пора куда-нибудь в горы уйти, подальше от этих проклятых проверок и комиссий. А что вид у меня неважный? — разозлился я.

— Да нет, нет! Я просто так, — начальник батальонного медпункта отвел глаза в сторону.

— Впервые за полгода, «папа», ты моим здоровьем интересуешься. Даже удивительно.

В столовой мне дружески помахал рукой старший лейтенант Митрашу и присел на лавку рядом и заботливо поинтересовался:

— Ник, как самочувствие?

Обычно так спрашивают у тяжело и неизлечимо больного. Ему-то, какое дело?

— Да иди ты к черту! Парторг полка, медик, теперь ты — далось вам мое здоровье. За месяц никто ни о чем не спросит, а тут вдруг все интересуются, кто не попадется на глаза. Прямо настроение испортили с утра.

Ну, вот осерчал на друга и на его участие ответил грубостью. Нервы расшалились? Действительно, заболел? Психически…

В проходе с подносом двигался, вернее катился, пухлый, почти круглый, начмед полка Дормидович. Он поставил поднос на наш столик и вежливо попросил Митрошу:

— Мелентий, не будешь так любезен, уступить мне место, я с лейтенантом Ростовцевым хочу побеседовать.

— Да, да, конечно, — засуетился Митрашу и подозрительно быстро убежал, унося свои грязные тарелки.

— Товарищ лейтенант! Как дела? Почему прививочки не делаем, и все время отлыниваем? Вчера опять через черный ход сбежал…

— Ой, да не сбежал, а потихоньку удалился. Я терпеть не могу эти уколы. Ни разу не прививался и не болею, а все, кто зад истыкал прививками, уже и тифом, и энтероколитом, и гепатитом, и малярией, и дизентерией, и паротитом переболели. Какую болезнь я еще забыл и не назвал? Холеру и чуму!

— Прививки — дело обязательное для всех, не мной это придумано, не мне и отменять, делать их необходимо всем без исключения. А вы с Острогиным, да еще Афоня из третьей роты всячески отлыниваете. Я что Цербер? Приходится загонять офицеров в клуб и, заставлять становиться в очередь со спущенными штанами. Вы дружной компанией опять удрали, а я не мальчишка за вами бегать! Хорошо еще флюорографию сделали, не поленились, наверное, потому что не больно?

— Ага! Флюорография — это один снимок в год, а на уколы по несколько раз каждый месяц направляете. Если все вколоть, что вами назначено и прописано, то не задница, а сплошное решето получится.

— Вот подобными рассуждениями свое здоровье и загубите. Но мы по-прежнему будем вас вылавливать и заставлять делать вакцинацию. Все равно поймаю и вколю целый букет лекарств. Уверяю, получишь задолженность в полном объеме! Я, вообще-то, по другому поводу. Как общее состояние здоровья? Как самочувствие, ничего не беспокоит?

— Да что это за утро такое: не беспокоит, не болит? Что случилось?

— Попрошу вас сегодня взять медицинскую книжку и съездить в штаб армии, в гарнизонную поликлинику. Что-то не нравится мне «флюшка», там какое-то затемнение выявлено на левом легком.

— Затемнение? Такое небольшое овальное?

— Да! А что? Давно это у тебя?

— Ах, черт, балбес я балбес! Это перед съемкой, когда я грудью к аппарату прислонился, личный номер на веревочке забросил на плечо, что бы не мешал. А он, наверное, сполз еще ниже на спину.

— Да? Правда? Ох, прямо тяжелый камень с моей души снял! А я уже командованию полка доложил о вашем заболевании. Мы с терапевтом смотрели, смотрели в медпункте, решили, что пятно — раковая опухоль. А метастазы — это, очевидно, шнурок?

— Вероятно.

— Но ничего не попишешь, все равно необходимо сделать контрольный снимок. Порядок есть порядок! Чистая формальность.

— Не обойтись без него никак? Это не ловушка с прививками?

— Что за глупость. Нет, не ловушка. Только повторный снимок. Это приказ! Таков порядок.

— У меня сегодня работы на целый день. И из батальона никто не отпустит.

— Передай комбату, что это распоряжение командира полка. Сейчас же после завтрака подходи к санчасти, и тебя на машине подбросят до развилки, в штаб армии. В кафе сходишь, мороженого покушаешь, вопросы, может, какие личные решишь, в магазинах дефициты всякие купишь.

— Что ж, если приказ, то, пожалуйста, отправлюсь сразу, прямо из-за стола. Не запланированный день отдыха…

* * *

Я догнал на плацу Мелентия.

— Ты чего темнил, о здоровье интересовался, кругами ходил. Не мог откровенно сказать о распространении слухов в полку про мою «раковую опухоль»?

— Да неудобно как-то. А что стряслось? У тебя, на самом деле рак?

— Ничего особенного, я жетон за спину перебросил, он и засветился на снимке пятном. Нет никакой опухоли. Паникеры!

— О, Ник, как я рад! А то сплетники уже заговорили — будто не жилец ты, и вот-вот умрешь.

— Угу, я всех вас переживу. Лучше скажи, как, когда и где будешь орден обмывать? «Красная звезда» не каждый день вручается, а сегодня даже торжественное построение по этому поводу. За что получил?

— В общем, ни за что-то конкретное, а за целый год службы в нашем первом батальоне, по сумме боев. Очень жалко, что выстраданный первый орден за Панджшер украли. Я его заработал, когда в горах полгода умирал безвылазно и чуть дистрофиком не стал!

— Украли? Из чемодана, из сейфа?

— Нет, в штабе полка или в дивизии нагло увели.

— Как это так получилось?

— Это была кошмарная операция! В начале ротного подстрелили, затем взводного «духи» ранили, позже еще два взводных заболели. Из офицеров в роте остался я один. Должность заместителей командиров роты ввели на полгода позже, перед твоим приездом. Остался один я, да еще пара прапорщиков — все руководство потрепанной и замученной роты. В других — положение было не лучше. Ужас как тяжело было воевать! В разгар кампании решили поощрить рейдовые батальоны наградами. Представили и меня, в том числе к «Красной звезде». После Панджшерской операции второй батальон из гарнизона закинули в «зеленку» на посты. Зимой приезжает начальник штаба батальона ко мне на заставу и поздравляет: «Видел наградные списки в дивизии, пришел тебе орден, накрывай стол командованию». Я, конечно, очень обрадовался. Поехал в дукан, закупил фрукты, овощи, мясо, водку, зелень. Закатили пир для офицеров и прапорщиков. Через неделю попадаю в полк, а строевик мне нахально говорит: «Нет, никакого ордена не было». Помнишь, служил до капитана Бочонкина, такой красавчик, холеный? Вспомнил? Мордатый, надменный начальник строевой части капитан Шалавин! Надо сказать, фамилия соответствует его сущности на сто процентов. Не выходя из штаба полка, получил он два ордена, но главное — за определенную «мзду» солдат увольнял пораньше. Плати пять тысяч «афгани» и езжай домой, да еще не как простой стрелок, а как сержант, командир отделения или механик, и вдобавок на три месяца до установленного срока. И преступления вроде нет — не подкопаешься. Жулик и разгильдяй звание получал и увольнялся, прослужив ровно два года, а не два года и три месяца, как все рядовые в Афганистане служат. Вот и весь фокус. Послал меня этот Шалавин подальше, и даже разговаривать не стал.

— А как же ты так лопухнулся? Надо было орденские книжки посмотреть, список награжденных потребовать, — возмутился я.

— Объясняю: в строевой отдел приходят перечень фамилий награжденных, незаполненные орденские книжки, ордена и список их номеров. Только уже здесь в части вписывается номер ордена и фамилия того, кто награжден в орденскую книжку. А список всех награжденных — секретный, его обратно отправляют в штаб. Вот меня в нем вроде бы и не оказалось. Документ этот Шалавин показать наотрез отказался, сказал, что его якобы вернули в наградной отдел штаба армии. А там все повязаны, одна шайка-лейка. Прапорщики-делопроизводители через год по одному или два ордена себе тайком оформляют, в зависимости от степени наглости. Все следы, в конце концов, замели, да и не я один был такой. А бывшие командир полка, начальник штаба и замполит, наверное, в доле были, вот и покрывали строевика. Недели через две комбат Папанов приезжал, беседовал с руководством, вернулся и представил мои документы вновь на орден. Сказал, что все напутал начальник штаба батальона — никакого ордена не было. Не было и точка! Но по лицу видно — оправдывается и скрывает, что произошло на самом деле. Иначе, почему сразу опять бумажки оформил? Ну, как можно такую фамилию, как моя, спутать? Что у нас в полку каждый второй Митрашу? А новое представление через месяц строевик вернул без реализации, как не правильно оформленное. Потом меня перебросили в первый батальон вместо погибшего Масленкина. Перевели в наказание: за грубость и неуважение к офицеру, старшему по званию и должности, то есть к капитану Шалавину. Он как-то пьяный мне на плацу попался и принялся отношения выяснять. Дал я ему в глаз и слегка попинал. Судить меня не стали, огласки побоялись. А представление мое к ордену прошло только после замены Шалавина, с приходом Бочонкина и сменой руководства полка. И не поздравляй раньше времени, опять «сглазишь». Когда вручат, тогда только поверю. После вручения наград, вечером, после отбоя, милости прошу к столу в бытовку второй роты.

* * *

Штаб армии находился в движении, как муравейник в хорошую погоду. Тут располагалась группа представителей Генерального штаба, часть наших советников, служивших в Афганской армии, а также разведывательный центр, полк связи и множество других управленцев и тыловиков.

Я потихоньку от начальства надумал решить личный вопрос — вдруг получится. Знакомый подполковник отдела кадров узнал меня и удивленно спросил:

— Тебе чего, лейтенант?

— Да вот документы от пропагандиста привез, и хочу с вами побеседовать по личному делу.

— О чем?

— Нельзя ли перевестись в другую часть?

— Какую часть? Куда? Воевать уже надоело? Устал от первого батальона?

— Да нет. Устал, но не от войны, а от нашего образцового полка. В спецназ или десантуру, куда-нибудь подальше от Кабула нельзя ли перейти?

— В спецназе капитанские должности, а это повышение, его надо заслужить!

— Заслужить повышение? Так я с капитанской на старлейскую в Афган прибыл, добровольно, да вроде бы никто и не спрашивал, согласен на понижение или нет.

— Это совсем другое было дело — выполнение интернационального долга, но если бы какие иные обстоятельства открылись. Для повышения повод необходим, заслуги нужны, награды.

— Меня к ордену полгода назад представили, возврата не было, по срокам в апреле-мае должен прийти.

— Ну вот, как наградят, так и приходи, подумаем под коньячок. Понятно?

— Легче легкого, хоть ящик, лишь бы из этого «дурдома» сбежать.

— Думаешь в спецназе легче? Там боевых выходов, может, даже больше, чем в восьмидесятом полку.

— Я не от войны бегу, а от показухи вперемешку с войной.

— Ну-ну, беги. Подумаем, попробуем. Все же, может, лучше не срываться с места? Как в коллективе обстановка?

— Рота отличная, батальон хороший, но я морально устал без отдыха после боев, психовать начинаю, скоро «крыша поедет». Бирки, планы, писанина, в третий раз ленинскую комнату переделываю, сколько же можно?

— Хорошо, хорошо, иди, еще думай, пока время есть.

* * *

В поликлинике возле кабинета флюорографии вдоль стены сидела длинная очередь из солдат и офицеров. Я взял номерок на прием и решил прогуляться в «стекляшку», кафе-мороженицу.

Порция пломбира в чашечке напомнила детство. Лимонад, пирожное, музыка… Все столики заняты штабными офицерами, вольнонаемными женщинами. Никто никуда не торопится, отдыхают люди, веселятся, в распорядке работы заведения вечером предусматривались даже танцы. А у нас никакого луча света в конце туннеля. Настоящая каторга… Однажды на мой вопрос об отсутствии выходных после рейда я получил строгое внушение от инспектирующего: «В воюющей армии отдыха и праздников быть не может! — рявкнул солидный полковник. — Выходные планируйте после войны, в Союзе!» А стало быть, рядом, в километре от полка — для кого-то имелся полный набор развлечений.

Все места в кафе оказались заняты, и пришлось перекусить прямо у стойки. И тут мы чужие на этом «празднике жизни».

* * *

Очередь к врачу тем временем дошла и до меня.

— Что случилось, что беспокоит, товарищ лейтенант? — спросил толстый, круглолицый майор, встревожено читая направление из медпункта.

— А ничего не болит. Произошла нелепая случайность, скажем так: недоразумение. Мне кажется, что затемнение на снимке — это личный номер. Я его не снял, вот и получилось пятнышко.

Медик заулыбался, вглядываясь в снимок.

— А хочешь, мы сейчас его увеличим и сможем прочитать?

— Хочу!

— Сейчас, подожди немножко.

Он поколдовал над аппаратурой и торжественно объявил:

— МО СССР номер Р-307648. И еще что-то нацарапано неразборчиво. Правильно?

— Точно, нацарапанное — это имя и фамилия. Я же говорил об этом в полку, но медицина решила перестраховаться.

— Правильно сделали, порядок есть порядок! Как служба, как воюешь? Тяжело? — участливо спросил рентгенолог. — Нет желания отдохнуть в отпуске на курорте? Могу помочь с путевочкой в санаторий: Крым, Сочи или еще куда-нибудь. В полку такой возможности нет, и не будет.

— Конечно, конечно, хочу! В отпуск вот-вот выгонят.

— А чтобы путевка была наверняка — пойми, я ведь не сам все решаю, нужно для ускорения процесса две с половиной тысячи «афошек».

— Да у меня нет «пайсы».

— Как нет? В рейдовом батальоне и нет «афганей»? Вы же деньгами сорите. Можно чеками.

Я сердито встал, взял медкнижку и пошел к выходу, обернувшись, со злостью ответил:

— Это мародеры деньгами сорят и тыловое ворье, а у нас боевое подразделение, а не шайка грабителей. А если и пьют, то свою получку пропивают.

И вышел, хлопнув дверью, не прощаясь.

Балбес, теперь за свой счет отдыхать придется, не сдержался. Но ведь какое мурло сидит тут в тепле и чужие деньги считает, ребят, которые из «зеленки» не вылезают, обирает. Крыса тыловая!

* * *

— Ник! Живой! А сказали: ты издох, — весело встретил Острогин мое возвращение. — Гуляешь по штабам, а мы тут в рейд собираемся.

— Куда? Когда? — обрадовался я скорой перспективе удрать из полка.

— В район Дехи-Нау, послезавтра!

— Вот это хорошо, наконец развеемся. Скорей бы, подальше от показухи и глупостей. Над чем корпишь?

— Журналы боевой подготовки за все взвода необходимо до выхода представить. Эдик расписание занятий и ротный журнал унес показывать. Кстати, тебя уже пять раз спрашивал Муссолини.

— Зачем?

— Планы какие-то принести и листовки получить.

— Черт! Знают же, что в поликлинику ездил, и полковые документы отвозил, даже мороженого спокойно не поесть.

— Мороженого? Где? — изумился Серж.

— В кафе. Там и мороженое, и танцы, и коньяк вечером подают.

— А как же фраза «мы все на фронте, а на фронте не отдыхают». И про сухой закон забыли? Так?

— «Каждому свое», как в Бухенвальде. А еще медик путевку на курорт купить предлагал.

— Купил?

— Нет, у него сдачи не нашлось! Я так хотел его пухлую физиомордию по столу размазать. В полку, говорит, таких путевок не бывает. Они у них все в штабе «застревают»…

— Ерунда. Подойди к начмеду и попроси, я вчера уже оформил путевку в Ялту. В июне поеду отдыхать: море, девочки, сухое вино… Мечта! Завидуй! Облизывайся!

— Завидую, прохиндей! Как выпросил?

— Да никак. Пришел, поговорил по душам — и порядок! Я с ним в Панджшер на броне входил…

— Трепач. Пойди, попроси… Все у тебя легко! Связи кругом: дядюшка в посольстве, папа в Совмине. Граф, как ты на войне очутился с такими «волосатыми лапами»? Не понимаю. Настоящий граф и князь! Ладно перебьюсь без путевки, в Сибирь поеду загорать.

— Иди к начмеду, он звонил, тебя спрашивал, а путевку обязательно попроси, гарантирую, все будет нормально — поможет.

* * *

— Как дела? Все хорошо? — встретил меня с надеждой в голосе Дормидович.

— Так, как я и думал, пятно на спине — это номерок. Но рентгенолог — сволочь!

— Почему ты его так не возлюбил? Что такое?

— За взятку путевку в санаторий предлагал — в любое место и в любое время.

— Ох, негодяй! Из штаба носа не высовывает, а на ребятах наживается! А куда хочешь поехать?

— Да это просто так, к слову, я у него ничего даже и не просил, он сам навязывался. Вообще-то, готов хоть куда, меня в конце месяца отправляют в Союз. А куда? На море делать нечего, может, в Пятигорск?

— Есть путевка в Кисловодск, отложить для тебя?

— С боевых вернусь и зайду оформить, если можно?

— Конечно, подходи. Рад, что ты здоров, удачи и долгих тебе лет жизни.

— Спасибо!

Довольный, я вышел из санчасти. Повезло! Выяснилось, что здоров, а теперь и хороший отдых обеспечен. Ура!

* * *

Вечером комбат производил предварительный осмотр офицеров перед выходом на боевые.

— Предупреждаю в последний раз! Командирам быть в уставной форме — то бишь в х/б. Замполитов это тоже касается! Не бродить в горах как анархист Ростовцев: то в «песочник» вырядится спецназовский, то в маскхалат. И Луковкину запрещаю выделяться, рейнджер нашелся, выпендривается в горном костюме.

— Товарищ майор, могу подарить один комплект, — встрял Юрик в речь Василия Ивановича. — А то вы ходите в выцветшей «афганке» — не солидно.

— Вам слова никто не давал. Еще раз перебьешь меня — получишь выговор. Далее: тельняшки, футболки, кроссовки носить запрещаю! Только сапоги и ботинки, нательное белье, все в касках и бронежилетах. Прежде чем требовать, сами должны являться примером подчиненным, особенно замполиты! Капитан Лонгинов, проведение строевого смотра офицеров и прапорщиков назначаю в семь тридцать утра.

— Сразу с мешками и оружием? — встревоженно спросил лейтенант Шерстнев. — Не успеем.

— Ба! Шерстнев, попался ты наконец-то мне на глаза! Пожалуйста, не ходи моей тропой, не люблю, когда облизывают чашку комбата. Моя чашка священна! Стоящие в строю громко засмеялись.

— О чем вы, товарищ майор?

— Прапорщики могут быть свободны, — распорядился Подорожник оставив одних офицеров.

— Вот так, опять обломили на самом интересном месте, — громко вздохнулБодунов.

Прапорщики нехотя ушли, сгорая от любопытства, а Чапай продолжил:

— Зашел я сегодня в одно место, а там сидит за столом Шерстнев, в моих тапочках, и чай пьет из моей любимой чашки! Сегодня тапочки одел, кружку облизал, а завтра что будет, а, Олежек? Что еще оближешь?

— Ничего другого не будет, — смущенно пробормотал лейтенант.

— А женщина может понадеяться, поверить. Даже думать не моги об этом, ишь, молочный брат объявился. Жилин, ты его чаще в караул ставь. Все караулы третьей роты с сегодняшнего дня Шерстнева. Это мой приказ!

— За что? Я к ней туда случайно заглянул, чай попить с вареньем. В первый раз, ей богу!

— Куда, куда ты заглянул? Что за гнусный намек?

— Ха-ха-ха, — вновь засмеялся весь офицерский строй.

— Вот теперь второго раза точно не будет, под халатик не залезешь, и котлеты комбата будут в целости и сохранности.

— Вы не правильно поняли, я оговорился, не то хотел сказать. Только одну котлетку съел и то чуть не подавился под вашим строгим взглядом.

— Я тебе эту котлетку до замены не забуду. Оговорился он! Разойдись!

Все гурьбой обступили Олега. Похлопывали по плечу, смеялись, успокаивали, как могли.

— То-то Василий Иванович взбешен, сам не свой от злости почему-то, а это наш Олежка его с кровати «стюардессы» теснит, — ухмыльнулся Афоня.

— Никого я не теснил, даже и не думал, это случайно получилось.

— Все в жизни случайно и совсем не специально, — улыбался Микола Мелещенко. — Теперь комбат заест нашу третью роту на боевых. Ну, ты и смельчак! Подорожнику дорогу перешел, в кровать залез.

— Болваны, сразу у всех черные мысли, — оправдывался Шерстнев

— Нет, не у всех, — улыбнулся лейтенант Арамов. — Я уверен: у тебя были только чистые помыслы — объесть комбата, отомстить за обиды через желудок. Ха-ха-ха!

— А ну вас, идите к черту! — и Олег ушел, громко матерясь.

— Попал Шерстнев в немилость и надолго, — глубокомысленно изрек Афоня. — Не ложись не в свои сани, особенно без презерватива! Молочный брат комбата! Смельчак! Ха-ха-ха…

* * *

В казарме стоял невероятный шум и галдеж. Рота суетилась, комплектуя мешки и набирая боеприпасы.

Что же делать с обувью? Имеются только кроссовки и туфли, мои облегченные сапоги сгорели у костра в Баграмке — подошва правого «дутыша» полностью расплавилась.

— Ветишка, Серега!

— Что? — откликнулся взводный.

— Тебе на сборах по горной подготовке новые ботинки выдали?

— Выдали.

— Не уступишь?

— Они сорок третьего размера. Тяжелые. Подков с шипами на них накручено штук по шесть на каждый, но по леднику ходить будет удобно. А нам, судя по карте снежные вершины придется штурмовать. Бери!

— Великоваты немного, но выбирать не из чего. Давай, черт с ними. Сам в чем пойдешь?

— В полусапожках. Пошли в каптерку, мои бахилы старшина куда-то спрятал.

Шипов и подковок на подошве, действительно, было очень много. Тяжелые, гады, каждый ботинок весом килограмма полтора. Ноги мои ноги, как вас мне жаль.

Осторожно постучав, в дверь кто-то вошел. Я оглянулся и обомлел. Словно явление Христа народу — в проходе стоял самодовольный Сашка Корнилов. Он опирался на палочку и при этом слегка раскачивался.

— Откуда ты взялся, Саня? Мы тебя списали.

— От в-верблюда! Из отпуска по б-болезни, после двух операций. М-мениски оперировали на обеих ногах, которые я повредил в горах. Теперь п-прибыл для дальнейшего прохождения службы. Н-назначен во второй б-батальон замом командира шестой роты. По горам х-ходить здоровье не позволяет.

— А что, комиссовать не могли? — удивился я. — Служил бы в Союзе.

— Н-нет, признали г-годным. В полку, п-правда, п-пожалели, вошли в мое п-положение — перевели на заставу, колени-то еще п-побаливают. А как д-дела в роте? К-кто вами командует?

— Эдик Грымов.

— Ух, ты? Б-быстро растет!

— Ротный вообще-то пока не он, а Сбитнев! Помнишь взводного из третьей роты? Но он в госпитале, ранен в лицо, ему осколком полчелюсти снесло.

— Д-дела…. А п-почему не граф Острогин?

— Почему, почему. Потому! Серж ведь как истинный «граф», то в одном месте характер покажет, то в другом. Одним словом, неблагонадежен, не внушает доверия руководству. Я, тебя Сашка, честно говоря, со времен последнего твоего рейда в Майданхшехре, не чаял больше увидеть.

И я, улыбнувшись, вспомнил давние события.

* * *

Это было еще осенью. Сашка в тот раз ушиб колено, выпрыгивая из вертолета, а после еще и оступился. Позже на подъеме к поставленной задаче еще раз подвернул ногу и совсем захромал. Вздыхал, стонал, скрипел зубами, но шел — а куда денешься! — благо высота была рядом от места десантирования. Неделю Корнилов лежал на вершине, и даже прочесывать кишлак с его взводом пошел я.

Возвращаться с гор к броне пришлось километров двадцать пешком, и не по прямой, а вниз-вверх. Эх, жаль, вертолеты не прилетели.

— Лейтенант, Корнилов! Берешь провожатым Худайбердыева и спускаешься впереди роты, — распорядился капитан Кавун. — Через нас пройдет весь батальон, и только потом мы. Чтобы тебе не отстать, иди-ка ты, дружище, впереди всех.

Здоровенный сержант подхватил вещмешок взводного, и они ушли по хребту, в сторону приближающейся к долине полковой техники. Идти по горам и без груза тяжко, а навьюченному — и подавно. Внизу, в ущелье, лежал, растянувшись до самой дороги, огромный кишлак. Возле домов бродил скот, женщины работали на крошечных земельных участках, повсюду бегала детвора. Почему-то население не ушло, наверное, не успели, настолько мы внезапно и быстро окружили район, блокировав вершины и проходы.

Пехота неделю просидела наверху, осматривая только отдельные дома и развалины, а населенный пункт прочесали афганцы: «ХАД» (госбезопасность) и «царандой» (МВД). Они немного постреляли, что-то сожгли. Затем ушли восвояси дикой, галдящей толпой, напоминающей цыганский табор.

И вот взвод за взводом батальон проходил через мои позиции. Впереди двигалось управление батальона и новый замполит, капитан Грицина, он приветливо помахал мне рукой. Капитан только сменил ушедшего на повышение майора Сидоренко. Неплохой мужик, но очень суетливый. Да еще с зам комбатом Семеном Лонгиновым сдружился и стал брать с Бронежилета пример. В рейд Константин Николаевич шел в первый и, как оказалось, последний раз. Натянул на себя мужик, сдуру, тяжелый двенадцатикилограммовый бронежилет, каску, высокие горные ботинки, к автомату прицепил подствольник и взял снаряжение с гранатами к нему. В мешке тащил больше тысячи патронов — он весь цинк по совету Бронежилета высыпал.

Сумасшедший! Рост у него был, довольно, приличный. Наверное, не меньше метр девяносто, но силы замполит все же не рассчитал. Я слышал, как Бронежилет его на плацу инструктировал, мол, взять нужно с собой восемь гранат, патронов побольше, «муху», бинокль, дымовые шашки, ракеты.

Но тяжелый бронежилет в горы нести на себе — это уже слишком. С дуру Грицина мог бы и артиллерийский, двадцати четырехкилограммовый, с толстыми пластинами для защиты паха, нацепить. Эти «латы», когда на броне едут, пушкари иногда на себя одевают. Тот, кто очень боится. В таком бронике зам. по тылу полка Ломако, чтобы получить боевой орден, проехался единственный раз старшим колонны «наливняков»: в Хайратон и обратно. Неделю потом о своем «подвиге» в полку при каждом удобном и неудобном случае офицерам напоминал.

И вот ушел батальон, а затем и наша рота. Часов через пять мы спустились с хребта. Я вновь в замыкании роты, командую «умирающими».

Степа-медик нес вещмешок Царегородцева, а я — его автомат, самого же солдата под руку тащил сержант Назимов. Хорошо, что ослабел и «умер» только один боец. В долине медленно передвигался взвод обеспечения. Последним шел высокий сержант с двумя мешками за спиной и двумя бронежилетами, далее еще один с двумя автоматами и «мухой». Во главе этого мини отряда, загребая ногами песок, судорожно дергая при передвижении, всем телом, шествовал замполит батальона. Гимнастерка на спине Грицины насквозь пропиталась потом.

— Константин Николаевич, что случилось? — взволнованно и с участием в голосе спросил я. — Чем помочь?

— Все х…хр…х…, нормаль… хр… но, — тяжело ответил Грицина еле слышно и с надрывом. Хриплое дыхание вырывалось изо рта, на губах хлопьями пена, бледное лицо цвета серой застиранной солдатской простыни. Он слабо махнул рукой и побрел вперед. До техники оставалось метров пятьсот, ну да ладно, сам доплетется.

Возле машин нас встретил капитан Лонгинов, как всегда самодовольный, похожий на древнего рыцаря из музея средневековья, в своем ни когда не снимаемом бронежилете и каске. Здоровья у этого человека на троих!

— Как дела, Николаич? — с легкой насмешкой поинтересовался он у Грицины, с трудом передвигающего ноги.

— Семен… х…хр…х. Это было хр…х… ужасно…, - и, схватив поднесенную полулитровую кружку с компотом, осушил ее до дна. — Семен… хр…х… — это кошмар. Ноги хр…х… онемели, мышцы… хр…, как камень.

Бронежилет снисходительно улыбнулся в ответ и резко переключил свое внимание на меня.

— Все вышли? Никто не отстал?

— Нет, вот Царегородцева вынесли, позади больше никого нет. Лонгинов поднес к глазам бинокль и нацелил его в сторону мятежного кишлака.

— Еп…ть. Есть еще люди! Твою мать! Замполит, ты говоришь никого? Ты посмотри, что творится: ваши мародеры из кишлака выбираются! — и протянул мне бинокль.

Мимо убогих строений, опираясь на автомат и какой-то тонкий шест, медленно топал Сашка Корнилов, поддерживаемый сержантом. Шли они, не спеша, о чем-то мирно беседуя, да и как можно было торопиться, хромая на обе ноги.

— Лейтенант! Ты, почему спустился в кишлак? — заорал в бешенстве капитан, когда они подошли к нам поближе.

— А что н-надо было идти обратно в г-горы? — ухмыльнулся Сашка.

— Вы должны были следовать в составе колонны батальона по хребту, по горам. Это «духовской» кишлак, а вы, как последние идиоты, поперлись в него. Кто разрешил?

— Ротный с-сказал, идите вперед, а то х-хромаешь, отстанешь, — ответил лейтенант, как всегда сдваивая буквы в словах. — А с-сержант — мой сопровождающий. Я еле-еле д-двигаюсь, обе ноги п-пов-редил.

— Вы, товарищ лейтенант, лучше бы голову повредили, может, она думать бы начала. Ротный! Кавун, ко мне!

Иван подошел и спросил:

— Что произошло? Что за крик?

— Почему твой лейтенант самовольно по кишлакам бродит?

— Чего ты на меня орешь? — резко ответил Иван на крик Бронежилета.

Они были ровесниками и оба еще недавно находились на равных должностях, и почему-то не терпели друг друга.

— Я на вас, товарищ капитан, не ору, — сразу понизил тон Лонгинов и перешел на «вы». — Разберитесь с офицерами, не рота, а сброд.

— Полегче на поворотах, не сброд, а лучшая рота в полку. Разберемся, товарищ капитан.

Лонгинов ушел, поддерживая под руку Константина Николаевича, и о чем-то переговариваясь, а Иван внимательно посмотрел в глаза обоим «следопытам» и рявкнул:

— Сержант, отнеси все вещи на свое БМП! Уйди с глаз долой!

Подождав, когда Худайбердыев отошел подальше, взял за пуговицу Сашку и, притянув к себе, сказал:

— Дуракам порой везет. Идиот! Пойми, там «духов» больше, чем извилин в твоих мозгах!

— Что всего-то д-десяток «духов»? — попытался смягчить ситуацию глупой шуткой Корнилов.

— Дать бы по твоей физиономии хорошенько. Не строй из себя законченного идиота. Чтобы вас обоих найти, в случае чего, целая армейская операция нужна! Горло перережут и в яму с отбросами кинут. Как и не было вас на земле никогда. Иди и думай…

— Иван! Т-ты же сам велел, иди в-вниз, в-впереди роты. Вот я и п-п — пошел.

— Думал, что сказал для умных, а оказалось…

По прибытию в полк Корнилов исчез — быстро и надолго растворился в армейских госпиталях. Зачем он нарисовался сейчас, спустя полгода? Посмеяться, порадоваться своей удаче? Стоит и ухмыляется. И замполит Грицина внезапно исчез из батальона. Константин Николаевич после того похода тоже слег: сердце не выдержало, а потом нашел «лазейку» и перевелся в штаб другого полка.

— Зачем ты, Саня, сейчас пришел, чтобы злорадствовать? Может, завидуешь или скучаешь по нашему коллективу? — накинулся я на него. — На заставе два года сидеть почти безвылазно тоже не сахар, а тоска смертельная. Это как два года в колонии общего режима. От однообразия такой жизни можно чокнуться, завыть и на стенку полезть.

Корнилов продолжал молча улыбаться.

— Сашка, извини, но мне с тобой трепаться некогда, завтра уходим, а дел невпроворот.

— Да, да, п-понимаю! У вас «с-своя свадьба, у нас своя». А ж-жаль… Х-хорошо, зайду, как-нибудь позднее… — и он ушел с грустным лицом. Сдваивать буквы в словах так и не прекратил! Ноги прооперировали в госпитале, а от этого почему не излечили?

Глава 2. Прогулка по леднику

Ох, и красотища! Если бы я был художником или туристом, то наверняка так бы и выразился. Горные вершины стояли в снежном обрамлении, блестели и искрились в солнечных лучах.

«Какой кошмар! — однако, подумал я, так как был пехотинцем. Опять спать в снегу, как в прошлый Новый год».

— Эдик, нет возражений, если я пойду с взводом Игоря Марасканова?

— А почему именно с ним?

— Он в роте человек совсем новый, только из отпуска вернулся, душа его расслаблена и настроена еще на мирный лад. Людей не знает, местность ему не знакома.

— Что ж, иди, если не хочешь быть на КП роты. Ты почему-то постоянно дистанцируешься от меня, — угрюмо произнес Грымов. — Какая-то несовместимость у нас с тобой, словно каменной стеной отгораживаешься. Командир роты с заместителем так служить не должны. Придется кому-то уйти — и явно не мне.

— Надеюсь не мне тоже, потому что с командиром роты Сбитневым у меня полное взаимопонимание. А от тебя одни подлости.

— Надеешься на возвращение Сбитнева? Ну-ну… — произнес он угрожающим тоном. — Сейчас я командир…

— Уверен, что он вернется. Вот тогда и посмотрим, кто в роте из нас лишний.

Тяжелый, недобрый взгляд Грымова, не сулил ничего хорошего. Ну да ладно, переживем, я не собираюсь подстраиваться под этого высокомерного выскочку.

— Что ж, иди с третьим взводом. Я вам тогда ставлю задачу — закрепиться на высоте три тысячи восемьдесят метров. Вот эта точка, подойди, Игорь, посмотри отметку на карте, — и Эдуард пунктиром указал маршрут движения.

Старший лейтенант Марасканов с удивлением захлопал глазами, тяжело вздохнул, но ничего не произнес. Когда взвод двинулся к вершине, он, недоумевая, спросил:

— Интересно, почему это Грымов задачу поменял? Мой взвод должен на километр ближе к роте быть и метров на триста пониже, а теперь мы на самом удаленном участке.

— Это — тайны «мадридского двора», все наши «дворцовые интриги». Я решил с тобой идти, вот он и загнал нас сразу в самую трудную точку. Не любит, когда ему правду говорят.

— И что ты сказал?

— То, что он Сбитнева почти похоронил. Просто взял и списал, как боевую потерю. Ну и черт с ним, Игорешь, прогуляемся еще несколько лишних километров.

* * *

Снег лежал, твердый, хорошо смерзшийся, спрессованный, однако перегруженные солдаты все равно проваливались в него по колено. Вытягивая ногу из одного следа, ставили ее в другой, и постепенно от распадка до вершины образовались две параллельные цепочки из круглых ямок. Бойцы — пулеметчики вспарывали снежный наст, будто плугом, глубоко проваливаясь через каждые пару шагов, едва не по пояс под тяжестью неподъемного вооружения.

Вот сержант Лебедков, пунцово-красный как вареный рак, полз на четвереньках под тяжестью гранатомета. Эти лишние двадцать пять килограмм не разделишь на двоих, все достается одному. Поэтому гранатомет в чехле пристегнут к спине, вещмешок болтается на груди, автомат — в руках. Ползет как трактор, пашущий целину. Через пару часов сержант совершенно выбился из сил, и пришлось взять его автомат.

— Юра, давай напрягайся, не отставай, еще немного и пойдем на спуск, он пологий, как по катку съедем.

— С горочки катить хорошо, но ведь затем вновь вверх лезть, и чем глубже скатимся, тем тяжелее подниматься опять, — вздохнул сержант.

— Чем я тебя могу приободрить? Каким словом? Маши крыльями «лебедь» и курлычь, может, получится да взлетишь!

Лебедков тяжело вздохнул и, сплюнув, прохрипел:

— С этой «дурой» взлетишь, как же, только шею сломаешь! Разве что противопехотная мина подкинет в небо.

На ближайшей вершине короткий привал, а таких подъемов придется преодолеть еще два. Кошмар! Вот это романтика, мать ее!!! Огляделись, отдышались.

— Вперед, вперед, быстрее! — заорал Грымов. — Комбат недоволен, что отстаем, все роты уже на задачах, одни мы еле тащимся.

— У них точки поближе, а нам от техники сегодня приходится дальше всех топать, — простонал Острогин. — Почему такая несправедливость, почему я в тыловики или технари не пошел?

— Серж, ты лучше тогда в финансисты б двинул, получку без очереди получали бы, — усмехнулся Ветишин.

— А еще лучше «ГСМщиком», спирт всегда под рукой, и нам отливал бы, — мечтательно произнес Бодунов.

— Ребята, если бы Острогин занимал эти должности, то с нами бы он и не здоровался. Вы посмотрите: он среди нас как граф или князь какой держится, а возле этих материальных ценностей простых пехотинцев в упор замечать не будет, — улыбнулся я. — Дворянская морда.

— Ну, почему ты так о людях плохо думаешь, по себе судишь, а? Кто тебя бесплатно минералкой и лимонадом поит, салатами, шпротами и лососиной кормит? Кто? Молчишь! Вот тебе, неблагодарный, я точно спирта не отлил бы!

— Иди Серж, лучше отлей за камень, пока на горе сидим, и не выступай, а не то сейчас вниз пойдем, некогда будет, съехидничал я.

— Бывают у Никифора умные мысли, пойду, пока руки окончательно не замерзли, штаны расстегну самостоятельно.

— Можно подумать, даже если ты настоящий граф, кто-то будет тебе помогать и это концевое изделие из штанов вытаскивать, — язвительно произнес Грымов, до сих пор не встревавший в разговор. — Беги быстрее за камень, да смотри, чтоб ветром на нас брызги не принесло…

Солдаты, подстелив под задницы и спины бронежилеты, поехали, как на санях, в распадок. У кого не получалось — катились кубарем.

— Лебедков, дай-ка мне свой броник! — рявкнул Эдуард.

— Товарищ лейтенант, а как же я? Как спущусь?

— Поедешь на АГСе: садись верхом, держись за ствол и вниз со свистом.

Грымов стянул бронежилет с сержанта и, усевшись на бронежилет, с громкими воплями покатился, но вскоре наскочил на камень и закувыркался до впадины.

— Сережка, что тебе это напоминает? Какую картину? — поинтересовался я у Ветишина. — Узнаешь?

— «Переход Суворова через Альпы».

— А мне — «перелет Грымова через Гиндукуш».

— Ха-ха-ха… — дружно засмеялись мы дружно.

— Что ж, ребята, покатимся или поедем? — спросил Марасканов.

— Ехать не на чем, я побегу, — ответил Острогин и попытался проскакать по снежному насту. Ничего из этого не вышло, и он кубарем укатился, теряя вещи, вниз до самого дна.

— Ты как хочешь, Игорь, а я покачусь, ползти по пояс в снегу не хочу.

— Что ж, попробуем.

Я отшвырнул мешок подальше, и он, подпрыгивая, улетел в ущелье. Затем, прижав автомат к груди и закрыв глаза, лег на наст и покатился сам. Снег забил глаза, рот, нос, но через две минуты под громкий смех тоже оказался внизу. Все отфыркивались, отряхивались от снега, выбивали его из обуви. Спуск каждого вновь прибывшего солдата и офицера встречался дружным хохотом.

Веселье быстро закончилось: предстоял тяжелый подъем на очередную вершину.

* * *

Неделю рота прочесывала плато. За это время с природой произошли разительные перемены. Резко потеплело, снег и лед таяли, отовсюду потекли по расщелинам ручейки, соединяющиеся в речушки, которые, сливаясь, превращались в мощные потоки воды. Ни снега, ни льда как и не бывало, только кое-где в овражках белели небольшие пятна.

— Чего ты приперся? — неласково крикнул я Острогину, поднимающемуся из лощины на нашу заснеженную точку. — Почему не разыскиваешь трофеи?

— А ты сам, почему не ищешь? Ты замполит, у нас в роте первейшая розыскная собака! У тебя нюх! — огрызнулся «граф», тяжело дыша.

Я показал ему большой кукиш, но он и не думал обижаться.

— Отцы-командиры, лучше пойдем делать исторические кадры: «купание красных офицеров» в горной реке зимой! — заорал Серж, когда добрался до нас. — Я захватил с собой в рейд фотоаппарат, а Ветишин подойдет через несколько минут. Будет классный групповой портрет на фоне этих «альпийских видов». А ты грубишь.

— «Купание красных офицеров» — это как «Купание красного коня»? — поинтересовался я. — Нас потом овсом кормить еще больше начнут. А чего ты Сережку бросил? Разве он без тебя справится?

— Да чего там справляться, саперы разминировали избушки, одна только и нашлась мина в этой долине «духов». Мина совсем древняя, года три как установлена, старая, ржавая.

— Уходить будем — поставим новую, — усмехнулся я.

— Нашли еще чего-нибудь? — спросил Марасканов.

— Пока ничего. «Летеха» с взводами сейчас вон те дальние овечьи кошары осмотрит и вернется к нам, — показал Серж рукой на дальний распадок. Пусто там, ничего нет, либо унесли все, либо не было никаких боеприпасов. Без покойного Шипилова, совсем ничего не находим. Вот у кого нюх был! А как вы тут на отшибе, не замерзли? Там где расположился мой взвод, даже лед уже совсем подтаял, а тут снег кое-где белеет, а лед, хоть в хоккей играй.

— Да ничего, терпимо. В Кандагаре, конечно, теплее было! Признаться, я снега уже два года не видел, почти забыл, как он выглядит, — улыбнулся Игорь.

— Игорек, а что случилось с тобой, почему к нам «сослали» из спецназа? — поинтересовался Острогин.

— Глупая история. За острый язык и несдержанность. Солдат солдата топором зарубил. Расследование провели. Наш начальник политотдела принялся орать, что комсомолец убил комсомольца, работа воспитательная не ведется, каких-то протоколов собраний не оказалось. Я вспылил, принялся спорить. Ну а он припомнил взводного, которого осудили за «мародерство» тремя месяцами раньше, дескать, наблюдается увеличение грубых нарушений дисциплины членами ВЛКСМ. И вот я не переизбран и отправлен в ссылку в пехоту. Вообще-то, если бы не послал его подальше — все бы обошлось, но я не сдержался. Вот и в отпуск летом вовремя не уехал, и со званием кинули, уже капитаном должен был стать, а в результате — вновь взвод и по-прежнему старший лейтенант.

— Игорь, как старлей ты нам больше нравишься! С капитаном из спецназа мы уже послужили, до сих пор запасы одеколона батальон восстановить не может. Очень ты нам симпатичен, и дружный коллектив первой роты радушно принимает тебя в свои ряды. Уверен, с честью оправдаешь наше доверие и к концу года возглавишь роту, — торжественно произнес я.

— Большое спасибо, ребята, но ваше доверие я лучше оправдаю в Союзе. Осталось лишь три месяца служить в Афгане. Вы уж как-нибудь без меня, пожалуйста, обойдитесь.

— Это настоящая катастрофа! А как я отлично пристроился! У Игоря здоровья — вагон! Громадный ватный спальник сам в горы приволок, я же налегке шел с транзистором. Эх, скоро придется опять собственный лежак носить.

— А что места на двоих хватает? — удивился Острогин.

— Конечно, я худощавый, Игорь тоже стройный, рядом можно еще летеху Ветишина положить. Мы не то что ты: культурист, атлет, Геракл. Жрешь за троих, спишь за двоих, нос отхватил на четверых. Повернешь им — проткнешь, а мозгов взял — на одного…

— Но-но, замполит, интеллект попрошу не трогать. Мой ум, как и мой красивый греческий нос — неприкосновенны и неповторимы. Ты посмотри, какой профиль, как на древнеримском барельефе! — гордо произнес Серж.

— Одно слово — граф, — согласился я. — Как тебя такого породистого сохранили до сих пор. Почему предков в восемнадцатом году не шлепнули?

— Родственников лишь сослали в Казахстан, в этом, наверное, им повезло. А если бы история тогда повернулась по-иному, то вы у меня на конюшне бы работали или на плантациях. Я бы вас по праздникам порол!

— Серж, у тебя фамилия вообще-то не дворянская, а больше каторжная — Острогин! Тюрьмой отдает и ссылкой, — возразил Игорь.

— Что это вы моего тезку обижаете? — вступился за «графа» тихонько поднявшийся на точку Ветишин. — За что такого золотого парня обижаете?

— Вот хотя бы одна родственная душа пришла! Эх, брат ты мой, Сережка! Буду фотографировать только тебя, пошли они к черту. Крестьяне, холопы!

— По повадкам замполит тоже из дворян. Спальник носить не хочет, дрыхнет в чужом, одевается не как все — в «песочник» или «горник», умные речи произносить пытается, — вставил словечко Ветишин. — Не по породе умничает…

— Нет, я к графским мордам Серж, не примазываюсь, моя порода совсем другая, мы из обыкновенных разбойников, ссыльнокаторжных, — отмахнулся я.

— Ребята, завидую я вам, — вмешался в разговор Марасканов, сменив тему.

— А чему тут завидовать? — удивился я.

— С такими теплыми спальными мешками можно год в горах, не спускаясь, воевать. У нас в Кандагаре их не было вовсе, а у счастливчиков — трофейные. А тут на всю роту ватные, теплые, большие.

— Вот то-то и оно, что большие, — усмехнулся я. — Большие и тяжелые! Дружище Игорь, когда я в прошлом году в полк прибыл, то солдаты парами спали на одном бушлате, накрывшись вторым, да еще плащ-накидку одну подстелят, а другую от солнца и дождя на СПС растянут. И никаких спальников! Но в декабре разведрота шестьдесят восьмого полка возле Рухи попала в засаду и почти вся полегла. На помощь бросили рейдовый батальон наших соседей из Теплого Стана и разведбат. В Кабуле стояла солнечная погода, тепло, а в горах началась снежная буря. Температура минус пятнадцать! Пехота обута не в валенки, а в сапоги и ботинки, одеты легко, по-летнему, спальных мешков почти ни у кого, только у старослужащих — трофейные. В результате померзли: больше шестидесяти обмороженных, в том числе и с ампутациями конечностей и даже со смертельными исходами. Примчалась комиссия из Москвы, а в полках теплых вещей нет, хотя воюем уже пять лет. Оказалось, все это добро лежит на армейских складах, но «крысы тыловые» почему-то, не удосужились выдать в войска. Зато теперь есть и свитера, и бушлаты нового образца, и ватные штаны, и спальные мешки, и горные костюмы. Но чтобы получить это имущество, надо было потерять людей и искалечить десятки бойцов. Нашему батальону очень повезло во время тех морозов. Сначала объявили готовность к выдвижению, но из-за приезда адмирала на партконференцию дивизии полк оставили на показ. А то на горном леднике полегли бы и роты нашего доблестного восьмидесятого полка, в том числе и ваш покорный слуга с ними. Наш граф Острогин своего монументального носа точно бы лишился. Как-то раз в районе Бамиана рота попала в ливень, а затем в снежную бурю — неприятнейшие ощущения. Мокрые насквозь до нитки были, запорошенные снегом, замороженные, как сырое мясо в холодильнике. Бр-р-р. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Острогин ходил синий, как залежалый, замороженный цыпленок, общипанный культурист — «кур турист». На его красивом носу намерзла длинная сосулька.

— Прекратить трогать мою гордость, это основа моего классического римского профиля, — вскричал возмущенный Сергей и со всей силы треснул меня в бок.

Я ткнул его в ответ, завязалась общая борьба, которая быстро угасла.

— Ну что, все в сборе! Можно фотографироваться, пока приглашаю, и никто позировать не мешает, — сказал Острогин со снисходительной барской добротой в голосе.

* * *

Чистый теплый горный воздух, солнышко, хрустальная вода, белый, чистейший снег. Швейцарский курорт, а не район боевых действий.

— Кто первый на съемку? В очередь на исторические кадры, становись! — весело заорал Сергей, снимая крышку с фотообъектива. — Наверное, самый молодой?

Ветишин осторожно потрогал водичку рукой, тотчас же принялся отряхивать ее и зафыркал, как теплолюбивый домашний кот:

— Фр-р-р! Черт! Как ошпарило! Серж, а если я буду имитировать обливание и мытье, получится на фотографии реализм? Я склонюсь над ледяной водой, раздетым по пояс, будто плещусь, а ты меня щелкни.

— Трус! А ну, не сачкуй, — заорал Острогин и принялся подталкивать Сережку к ручью. — Быстро в воду!

Лейтенант скинул куртку, тельняшку, осторожно шагнул в ручей, пригнулся над водой и заорал:

— Камера, мотор, съемка! Скорее!!!

И Ветишин тут же получил легкий пинок под зад от меня. В результате Сережка упал в ручей, опираясь на четыре точки, обмакнув в воду нос и лоб.

— «Золотой» кадр, снято! Следующий! — радостно воскликнул Острогин.

— Давай, давай, замполит, теперь ты показывай личный пример. Сибиряк «комнатный».

— Даю! Показываю!

Я снял тельняшку и осторожно принялся мыть руки, при этом завывая все громче и громче под щелканье фотоаппарата.

В это время «летеха» подкрался сзади и, зачерпнув котелком воду, плеснул на мою голую спину.

— Сволочь! У-у, гад! — завопил я истошным голосом.

— Вот поделом тебе, не будешь обижать маленьких, — ехидно улыбнулся Ветишин.

— Бери фотоаппарат, Ники! Очередь геройствовать моя и Игорька, — распорядился «граф».

— Предлагаю съемки по очереди, а в финале совместный групповой портрет! — предложил я.

Щелк, щелк, щелк.

— Теперь обтирание снегом! «Ветиша», сними мой мужественный поступок, — рявкнул я и, сделав глубокий вдох, бросился в сугроб. — У-ух-у. Хорошо! Ха-рра-шо!

— Замполит, а ты чего там рычишь, как медведь в зимней берлоге? Прекращай барахтаться, пленка давно кончилась! — радостно воскликнул Острогин.

— Негодяй! А чего же ты клацал, когда я натирался?

— Понравилось, как ты позируешь. Ты был просто неотразим. Надо послать в журнал «Огонек» или «Советский воин», с подписью под снимком: «Коммунистам подвластно все», или «Повесть о настоящем замполите».

— А под твоей фотографией должен стоять заголовок: «Повесть о самом несчастном взводном».

— Это почему же?

— А что за счастье? Высылка лишенного наследства графа из сытой Германии в нищий и убогий Афган без права на амнистию.

— Опять крестьяне притесняют дворян! Меня не ссылали, я сам приехал. Презренный смерд, фотографий не получишь!

— Ну, ты же знаешь, мой принцип: что не дают, стянуть или реквизировать.

— Беда с этим парнем, я ношу с собой фотоаппарат, а у него фоток больше, чем у меня раза в два. Жулик! Проходимец!

— Ладно, мсье герцог, вас и всю свиту угощаю бесплатным чаем. Помните мою доброту.

* * *

Неделю ходили-бродили роты по горкам и лощинам, но без толку. Немного мин, немного боеприпасов, ни одного уничтоженного «духа».

Операция с треском провалилась. Безрезультатно действовали и другие части.

В конце концов командование приняло решение возвращаться. То ли в наказание за отсутствие результатов, а может, в целях экономии топлива, но идти пятнадцать километров к броне пришлось пешком. Вертолеты за нами не прислали. Вот жалость-то, а для меня настоящая беда. В моих ботинках-бахилах можно ходить леднику и по снегу, взбираться по крутым обледенелым скалам, но топать по песку и камням — невозможно!

Уже через пару часов ноги налились свинцовой тяжестью. Шипы и подковы вгрызались в почву, цеплялись за неровности рельефа и бороздили землю как плуги. В такой ситуации не кому-то помогать, а меня самого в пору бы нести. Опять Царегородцев быстро выдохся, да еще Остапчук, сачок, «крысеныш» госпитальный умирает. Отлеживался восемь месяцев по медсанбатам и госпиталям, еле-еле разыскали и вытащили обратно в роту, но он через два дня вновь в санчасть слег. Только перед самым рейдом из-за недостатка людей удалось все же вырвать его из «лап» медицины.

Муталибов и Томилин приволокли Остапчука силой, в больничном халате. В первом взводе всего пятеро солдат — воевать некому, а этот рожу наел — каска не налезает, под подбородком не застегивается. Верещал он как поросенок про здоровье ослабленное, про остаточные явления гепатита.

— Остапчук! — зарычал я. — Еще слово о гепатите, и будешь зубы выплевывать. Почему за тебя, гадина, другие отдуваться должны? Чем они хуже?

* * *

И вот теперь этот «сачок» совсем издох, еле ползет, и приходится, чуть ли не нести его на себе. Я и сам еле живой с этими кирзовыми колодами на каждой ноге. Такое ощущение, что пудовые гири привязаны.

К черту форму одежды! К дьяволу комбата с его придирками! Даешь свободу ногам! Я сел на камень и достал из мешка кроссовки. Быстро переобулся, напевая от радости. Дойду до брони, а там что-нибудь обую для построения, если оно будет. Но что делать с этими бахилами на ноги монстра? Нести в мешке? Ни за что на свете! Просто выбросить? Жалко…

Поставим сюрприз с гранатой. С такими мыслями я достал из нагрудника РГО, разжал усы у запала, засунул ее в ботинок и отошел чуть в сторону от тропы. Затем аккуратненько поставил обувку за камни, засунул руку внутрь и выдернул чеку из запала. Вот он — мой привет нашим недругам. Завтра-послезавтра кому-нибудь понравятся мои ботинки, возьмет их этот кто-то — и ка-а-ак бабахнет! Сейчас ботинок даже шевелить нельзя.

Уф-ф! — Я успокоил дыхание, вытянул из ботинка руку и осторожно вернулся обратно на дорожку.

— Вечно вы озорничаете, товарищ лейтенант, не живется спокойно. А если бы выскользнула из руки, поминай, як звалы… Нам, между прочим, вас нести пришлось бы. Мало мне этой сволоты Остапчука? Урода этакий! Из двух лет в роте и месяца не пробыл, скотиняка! — с этими словами он дал затрещину трясущемуся и хнычущему солдату.

— Дубино! Ручонки не распускай! Бери его мешок и шагай к броне! — рявкнул я на сержанта.

Васька подхватил вещи, Томилин — бронежилет, у Остапчука остался только автомат. Солдат еще яростнее всхлипывал, слюни и сопли он уже и не вытирал. Тьфу ты, убожество!

— Послушай, специалист по госпиталям и столовым, не вой и не стони. Ступай, перебирай клешнями, пока я тебя не пристрелил. Нести тебя не собираемся! Понял? — тряхнул я за ворот гимнастерки убогого солдата.

— Вы меня просто не понимаете. Я болен, я очень болен, — хныкал Остапчук. — В конце концов, просто умру от бессилия.

— Ну, чмо болотное, вот дрянь! По столовой с подносом и тряпкой каждый сумеет бегать! Ты пулемет поноси в горы! Я за таких гадов два роки безвылазно хожу под пулями, — возмутился Томилин.

Действительно, сержанты его, своего сверстника, искренне ненавидели. Остапчук из санчасти каким-то образом попал в госпиталь, из госпиталя — в медсанбат, оттуда — снова в санчасть. Кто-то из медиков приставил его «к делу»: помогать официанткам в офицерской столовой. Однажды я с удивлением узнал, что этот уборщик — наш солдат, а в рейде пулеметы и гранатомет носить некому, в расчетах — некомплект. Взял его обратно во взвод, а теперь сам с ним мучаюсь.

Немного передохнув, мы двинулись в путь — нагонять уходящую роту.

— Товарищ замполит, чого вы усе время меня с собой цепляете? — осторожно поинтересовался Дубино. — Ладно, Томилина, ему як медицине, положено при вас быть, а почему я?

— Бульба! Щас дам в рыло! Положено, — возмутился Степан. — Это Муталибову положено, а я, наверное, останний раз иду в рейд! Пора в ридну Украину, в Закарпатьте.

— Я, между прочим, «бандера», на три месяца дольше тебя в роте! — огрызнулся Дубино.

— Это по причине природной тупости! Учебку закончить надо было! Тогда попал бы в Афган попозже, эх ты, селянин! — усмехнулся Степан.

Идем, переругиваемся, только Гасан помалкивает. Хороший парнишка пришел к нам в роту. Он прибыл в декабре, с последней партией молодого пополнения. Другие командиры рот взять дагестанца к себе отказались, а Сбитнева никто не спрашивал — только назначен на должность. Кумык Муталибов оказался тихим, спокойным человеком, даже очень спокойным для жителя Дагестана. Володя произвел его в сержанты. Пока что справляется, лишь бы не сбили с толку земляки.

— Гасан! Возьми у Царегородцева мешок, надо торопиться! Сильно отстаем от роты, — прикрикнул я.

Вон уже нас комбат догоняет. — подумал я про себя. — Опять начнет придираться и насмехаться, мол, рота без капитана Кавуна дохнет и деградирует. Вначале сам Ивана травил и третировал, а теперь после его замены возводит его на пьедестал и греется в лучах чужой славы.

— Парни, скорее, скорее, не отставать! Остапчук, не прибавишь шаг — верну тебе бронежилет и каску!

Хныканье только усилилось, но скорость движения нисколько не увеличилась. Я снял тельняшку, кроссовки, засунул шмотки в мешок и пошел голым торсом и босиком. Зачем получать лишний выговор?

Вот и Подорожник, идет и сияет.

— О, комиссар! Что авианосец утонул? Ну, ты прямо как с кораблекрушения: почти голый, босой, но с пулеметом! Улыбнись — фотографирую! — и он, вынув из куртки фотоаппарат, сделал снимок.

— Спасибо, но зачем такое внимание и забота? — попытался съязвить я. — А, вообще, первая рота — это лучший корабль в вашей флотилии.

— Не стоит благодарности. Это для документальности выговора. Скажем так, почти для протокола.

— Какого выговора? За что?

— За отсутствие бронежилета и каски.

— Какого, к дьяволу, бронежилета, какой каски? Зачем они мне, только мобильность сковывают. А каска — это консервная банка на голове. Толку от нее никакого, лицо ведь открыто.

— Носи каску с металлическим козырьком.

— У-У-У- взвыл я от злости.

— Бери пример с капитана Лонгинова! — продолжал ухмыляться Подорожник.

— У него здоровья — на семь мамонтов, — простонал я.

— Для повышения физической кондиции будем проводить ежедневно зарядку с офицерами в бронежилетах. Уговорил!

Тьфу ты, черт! Еще издевается.

Комбат ушел дальше, а я быстро обулся, натянул тельняшку и вновь подхватил автомат Остапчука.

— Бегом, гад! Скоро уже замыкание полка, состоящее из разведчиков, нас нагонит. Броня уедет, пешком до Кабула пойдешь!

* * *

Техника медленно ползла по шоссе, направляясь к Кабулу. Я и Острогин сидели на башне, жевали галеты и болтали на разные вольные темы.

— Серж, вот подумай, неделю бродили вокруг Пагмана и ни одного «духа». А ведь их тут должно быть много, как китайцев в Шанхае.

— Это точно, в прошлый раз даже по кавалеристам стреляли. В этот раз тишь и благодать. Спрятались…

— «Зеленые», наверное, информацию «духам» слили, операция ведь совместная, — предположил я.

— Это точно. Как «царандой» на боевых вместе с нами, так либо засады, либо «пустышка».

— Нет, есть одна организация у афганцев хорошая — полк спецназа госбезопасности. Мы с ними в октябре-ноябре прошлого года три раза работали, помнишь? Особенно усатый комбат у них молодец!

— Отлично помню. Это тот, чья кепка у тебя на тумбочке лежит, да, Ник?

— Ага. Отличный мужик, Абдулла! Иван Кавун ему финку подарил, а он нам гору консервов! Мы кепками махнулись на память.

— Что-то ты ее не носишь? Боишься, что опять попутают с «духами»? Не бойся, Грошикова в роте уже нет, невзначай по тебе стрелять не кому. Ты теперь в полной безопасности. Если авиация не засомневается, что ты свой — будешь цел и невредим. В маскхалате, афганской кепке, бородатый, но с русской мордой — вот какой замечательный портрет замполита!

— И так выговор за выговором от Подорожника за внешний вид. А если еще кепку с афганской кокардой нацепить, то он сразу взорвется, и я погибну от его ядовитой слюны.

— Что, опять досталось? — поинтересовался Ветишин. — Кстати, а где мой подарок? Где мои ботиночки?

— Сережка! Они скоропостижно скончались, иначе умер бы я вместо них. Пали смертью храбрых в бою за Родину! Ноги почти отвалились под тяжестью прикрученных железяк, тогда я их снял и заминировал.

— Больше я тебе ничего не подарю.

— Да ладно, тебе, Сережа, вредничать. Я так измучился в бахилах, ты просто представить себе не можешь как. Одел с горя кроссовки, затем шел босой. Меня догнал комбат и опять издевался.

— Каков итог? Взыскание? — поинтересовался Острогин.

— Увы. Опять! — вздохнул я.

Откуда-то снизу раздалось негромкое: «А я бы три наряда вкатал».

— Эй, там, на «шхуне», кто вякнул про наряды? — прикрикнул я на солдат.

— Это я, рядовой Сомов. Олег Викторович.

— А-а, москвич. Ты, как и все жители нашей столицы, очень умный и разговорчивый, даже несмотря на свой юный возраст. Слушай, клоун, сиди и помалкивай.

— А откуда вы узнали, товарищ замполит? — осторожно поинтересовался солдатик.

— Обращаться надо «товарищ лейтенант». Сомов, это тебе понятно? Лей-те-нант!

— Понятно.

— А что «откуда я узнал»?

— Что я клоун.

— На роже у тебя написано. Большими буквами: «Я КЛОУН».

— А-а, — разочарованно протянул солдат. — Я думал, вы личное дело читали. Между прочим, меня в армию призвали из училища циркового искусства. Одного единственного забрили с курса. Жонглеры «закосили», дрессировщики заболели, а я как ни чудил — не прошло. Мне сразу сказали на призывной комиссии: работать под дурака можешь даже не пытаться, не поверим, ты же клоун. Пострадал я из-за искусства, из-за родной профессии.

— Сомов, хочешь тут выжить — шути через раз. Не каждый врубится в твои шутки, не все поймут юмора. Можно еще сильнее, чем от происков военкомата пострадать.

— Усек. Но куда же более жестоко?

— Для знакомства получи наряд на службу.

— За что?

— За юмор. Выбирай: дневальным по роте или выпуск четырех образцовых боевых листков.

— У-ф-ф! Ручка легче, чем швабра! Предпочитаю боевые листки.

— И сатирическая газета, — добавил я оброк.

— Не было такого уговора!

— Уже был! Оле-ег! Выбирай: замполит и фломастеры или старшина и швабра!

— Чувствую: попал я, бедолага, на крючок.

— Ты прав — попал! На огромную блесну или даже в сеть! «Москва», ты теперь наш человек!

— Никогда в жизни еще писарчуком не работал, не доводилось…

— Будем считать, что твоя биография пишется с чистого листа…

Глава 3. Развлечения

На следующее утро, после возвращения из Пагмана, я зашел в казарму и остолбенел. Дневальный Сомов стоял у тумбочки с внушительным сизым фингалом под глазом.

— Олежек, зайди в канцелярию, — строго сказал я. — Что случилось вчера?

— Выпускал боевые листки, — ответил невесело солдат.

— Ты еще скажи,что на тебя упал стенд с наглядной агитацией.

— Что-то вроде того.

— Садись, пиши объяснительную. С Хафизовым подрался или с Керимовым?

— Да ни с кем я не дрался.

— Так кто тебя ударил? Пытались заставить работать за себя, да? Колись солдат, колись.

— Я не стукач, сам разберусь, это мое личное дело.

— Ты мне тут «вендетту» не вздумай организовать.

— Товарищ лейтенант! Я себя и сам в обиду не дам. Я в Москве хулиганом был, а из-за вас у меня будет плохая репутация.

— Прекрати рожи свои клоунские строить. Пиши объяснительную и иди работать. Боевые листки-то готовы?

— Мучился всю ночь, щурился заплывшим глазом, но сделал.

— Молодец!

Я выставил за дверь дневального и взялся за дежурного.

— Сержант Юревич, теперь ты рассказывай, в чем дело! Что за драка была ночью в наряде?

— Я не знаю, товарищ лейтенант. Вчора усе было нормально, а утром смотру, а у них фингалы под глазами, холера их побери!

— У кого у них? Кто пострадал, кроме Сомова?

— Ешо Хафизов. Ентот папуас зуб выплюнул, и юшка из носа текла.

— Значит, счет боя один-один.

— Вроде того.

— Подвожу итоги. Боевая ничья не в вашу пользу. Сдавай наряд. Сейчас я Грымову доложу, думаю, он возражать не будет. Не хватало нам в роте неприятностей и нареканий от комбата за ваши битые рожи.

— А хто меня сменять будэ?

— Разберемся.

Эдуард появился через пять минут и одобрил мое решение:

— Не будем «дергать тигра за усы», хватит раздражать Подорожника. Всех в парк — работать на технике, а вечером в том же составе вновь дежурить. Хафизов, я тебя на плацу размажу, если еще подобное повторится.

— А что сразу Хафизов, вы разберитесь сначала. Я никого не трогал.

— Уговорил. Но смотри, солдат, как бы после моего разбирательства ребра и почки не заболели! Помнишь случай с Исаковым, когда его телом полы в бытовке натирали, — пообещал строго лейтенант Грымов.

Солдатик побледнел и боком-боком ушел в сторону.

Грымов недовольно поморщился.

— Ник, сегодня в клубе концерт Леонтьева в восемнадцать часов, слышал об этом? — спросил Грымов.

— Нет, а кто сказал?

— Только что командир полка на постановке задач объявил.

— Наконец-то, хоть кто-то из артистов нас посетил. За восемь месяцев ни разу в полку не попал ни на один концерт. Когда Кобзон и «Крымские девчата» гастролировали, мы в рейдах были, а когда «Каскад» выступал, я Острогина на горе инспектировал. Главное сегодня — в наряд не попасть.

— Разрешите, товарищ лейтенант? — В канцелярию вошел Юревич. — Я наряд Лебедкову уже сдал.

— Ну и что ты от меня хочешь услышать? — спросил я. — Иди, отдыхай.

— Там якой-то прапорщик или не прапорщик, чисто як генерал, не пойму хто такой. Ходит и боевые листки читает. А до этого он в ленинской комнате плакаты разглядывал. Я его видел раньше где-то, а кто он, не ведаю. В общем, який-то товарищ!

— Сейчас мы посмотрим, какой это «товарищ Сухов».

— Хто, хто? Сухов? — переспросил сержант.

— Тундра! Классика кино — «Белое солнце пустыни».

— Якая пустыня, якое солнце, я в колгоспе на Гомельщине с утра до ночи пахал. Нас у сямье дятей восемь душ, а я старшой.

— Все, Юрик, иди, отдыхай, готовься к наряду, обслуживай любимую бронетехнику.

Я вышел из канцелярии, огляделся: в коридоре никого не было.

— Дневальный, где гуляет проверяющий? — спросил я у Свекольникова.

— В курилке сидит. Он вовсе не проверяющий, я его знаю, это наш новый «комсомолец батальона».

— А-а-а. Вот кого боятся наши сержанты.

Я вышел из казармы познакомиться с «товарищем инспектирующим». В просторной беседке сидели дружной компанией заменщики Чулин и Колобков, а рядом с ними курил и травил анекдоты сменщик Колобка — молодой, кучерявый прапорщик.

— О, приветствуем героическую личность батальона, непобедимого замполита первой роты, истребителя «духовского» спецназа «черные призраки»! — заорал Колобок. — Это лейтенант Никифор Ростовцев. Собственной персоной!

— Вольно, вольно, — снисходительно и смущенно ответил я.

— Нет, честно, я хоть и награжден двумя орденами, но они заработаны моей бестолковой контуженой головой. Один раз осколок ухо перерубил, во втором случае орден за шандарахнутую камнем макушку получил. Но чтоб вот так, запросто, в психическую атаку ходить — нет уж, извините. Да еще два раза… Может, ты псих? — поинтересовался Колобок.

— Отставить разговорчики!

— Понял. А вот это, сынок, мой сменщик, — представил мне Колобков нового прапорщика.

Самому Колобкову исполнилось тридцать пять лет, но выглядел он на все пятьдесят! Поэтому Колобок разговаривал с нами как папаша.

— Прапорщик Виктор Бугрим, — усмехнулся в ответ на мое приветствие красавчик. — Приятно познакомиться, товарищ лейтенант.

У прапорщика была кудрявая шевелюра, «фраерские» усики, хитрая улыбка и наглые голубые глаза. Ловелас-сердцеед, гроза женщин.

— Почти что Баграм! Ты попал в «одноименную» дивизию, — заулыбался я. — Будем знакомы, перейдем лучше на ты, мы ведь коллеги.

— Хорошо, будем на ты, — радостно согласился Виктор. — Меня, Артюхин отправил наглядную агитацию проверять. У тебя и во второй роте все в плюсах, а в третьей и у минометчиков — одни нули.

— Хороший результат, в трудные для нашей роты времена. А то все для начальства в первой роте плохо, плохо, плохо. Пока ротный в госпитале, каждый норовит лягнуть, что-то найти нехорошее. Когда летишь домой, Колобок? — спросил я сочувственно нашего ветерана.

— Да вот отдам-передам бумажки Витьку и сразу в дорогу. Только лететь очень страшно. Чуля (прапорщик Чулин) вчерась из командировки вернулся, «груз-200» отвозил в Гродно, припахали заменщика. Так такие ужасы рассказывает.

— Какие это ужасы? — заинтересовался я.

— Никифор, шо я пережил позавчера, кошмар какой-то. Слушайте братцы…

Так вот. Сел в Ташкенте в АН-12, разговорился с бортстрелком, а он земляком оказался, из Витебска. Экипаж из Белорусского округа, самолет «крайние» рейсы летает. Вот-вот домой им. Залезли мы в хвост самолета, выпили их бутылку водки за знакомство. У меня с собой была в сумочке трехлитровая банка самогона, под компот вишневый замаскированная. Гостинец вез на замену в роту, угостить коллектив. Я возьми да и проболтайся о ней. Стрелок как узнал о банке, так обрадовался, так развеселился! Пойдем, говорит, в кабину, чого мы будем мучаться в толпе? Экипаж все свои — земляки, угостишь ребят родным напитком! Зашли, угостил по-хорошему, по-человечески. Они как давай глушить самогонку стаканами, и почти не закусывая. Крепкие ребята летчики. Летим, самолет на автопилоте, мы песни поем. Я — почти в хлам, и они уже ничего не соображают. Смотрю, бог ты мой, штурман пьян, бортинженер пьян, второй пилот в хламину нажрался, командир еще более-менее держится, но тоже пьян. Испугался страшно, несмотря на то, что был «бухой», даже почти протрезвел от охватившего ужаса. Куда летим? Это невменяемое состояние экипажа, из всех пассажиров наблюдаю только я, а так бы паника поднялась на борту. Ну, черт с ним, со стрелком-радистом, хрен с ними, со штурманом и инженером, но пилоты-то тоже в хлам! «Ребята, — ору летчикам, — браты, как садиться будем? На автопилоте приземлимся?» «Нет, — говорят, — садиться будем сами, вручную. Сейчас допьем остаток из банки и возьмем управление на себя».

Я паникую еще больше. «Мужики, — заорал я диким голосом, — ни хрена, баста, хватит пить, трезвейте и сажайте самолет!» Отбираю бутыль, там еще больше литра, а они не отдают, сопротивляются. «Трезвейте, сволочи», — говорю им. А хлопцы совсем уже никакие. Песни горланят, матерятся, а на горизонте уже Кабул виднеется. Шо делать, шо делать? Я — в ужасе. Они, гады, садятся в кресла, пристегиваются, выключают автопилот и заходят на город. Один круг, другой, третий, уже взлетно-посадочная полоса внизу, и они явно на нее не попадают. Промазали! Поднялись чуть-чуть над землей, а командир орет: «Штурман и инженер, ко мне, помогайте, будем вместе сажать» Взялись втроем за штурвал (второй пилот к этому времени совсем скис, уснул) и опять пошли на посадку. «Взлетка» аэродрома болтается по курсу, мы качаемся, почти машем крыльями, мне так, по крайней мере, показалось. С трудом сели! Я их обнимать, целовать и материться! «Суки, шо же вы творите, пьете за штурвалом». А командир мне с ухмылкой: «Сам виноват, а ты зачем наливал? Мы чуток для храбрости пригубили, а ты нас своим вкусным «первочом» соблазнил и с толку сбил». В общем, настоящие негодяи. Но асы! В таком состоянии машинешку-то легковую не припаркуешь, не то что грузовой самолет посадить. Шо там дальше было, не знаю, я скорей из кабины со своей банкой бежать, а то они ее родимую чуть не отобрали, дескать, отметить удачную посадку. И как они с начальством разговаривали потом?

— Ха-ха-ха! — громко засмеялся Колобок.

— Гы-гы, — деликатно хохотнул Бугрим.

— Вот тебе свезло так свезло, Чуля! Ха-ха!!! — засмеялся я и похлопал по плечу прапорщика. — Запомни теперь на всю жизнь, какими последствиями чревато пьянство в воздухе! Это тебе не в БМП брагу гнать и пить, пока батальон по горам ходит. Дело пахнет киросином! И обломками самолета!

— Нет-нет, с пьянством покончено. Я даже допивать «первач» со своими орлами не стал, отдал все Луке и Мелещенко.

Тем временем, весело смеясь, к казарме подошли Острогин и Ветишин.

— Чему радуемся? — поинтересовался Грымов стоящий на крылечке и жмурящийся под солнечными лучами.

— Жизни! Жизни, дорогой ты наш командир, — воскликнул Острогин. — Каждый новый день — радость! Комбат не вдул — радость. Командир полка матом не покрыл — счастье. «Духи» не убили — верх блаженства.

— Ступай, разбирайся с Хафизовым и готовься к очередным п…линам, — вздохнул Эдуард.

— Вот черт, такое солнечное утро, весна, трава зазеленела, и так сразу обламывают.

— Граф! Для поддержания настроения, скажу новость дня, — сказал я. — Сегодня концерт звезды эстрады, твоего любимого Валерия Леонтьева!

— Ура, ура! Ох, Ник, ох обрадовал! Иди, занимай места! С меня «Боржоми».

— Концерт вечером, «Боржоми» сейчас!

— Вечно ты строишь взаимоотношения со мной как какой-то рвач и хапуга. Корыстный какой.

— Не как рвач, а как твой спаситель! За спасение под Бамианом ты со мной не рассчитаешься и цистерной минералки! Слишком легко отделаться хочешь. С тебя вагон коньяка!

— Ладно, встречаю вечером тебя в клубе с лимонадом и водичкой, а то ведь в зале как всегда будет душно. А коньяк будет уже в Союзе.

— Товарищи офицеры, внимание! — вмешался в беседу Грымов. — Перед концертом совещание в шестнадцать часов, а концерт позже, в восемнадцать. Всем прибыть с рабочими тетрадями.

— Мне тоже идти? — спросил я. — В это время у нас по плану воспитательная работа — беседа с солдатами.

— Ничего не знаю. Приказ прибыть всем офицерам. Пусть беседу с солдатами проведет Бодунов.

* * *

Начальник штаба Ошуев подводил итоги боевых действий. Командир полка с места, как всегда, сочным солдатским юмором и сочным матерком сдабривал сухие цифры и факты. Эти вставки «эпитеты» были неподражаемы, а армейский матерный фольклор уникален. Начфин хвастал, что ведет блокнот с цитатами из репертуара — Филатова, их количество давно перевалило за двести — и все нецензурные.

Герой (а он и на самом деле был одним из первых живых Героев Советского Союза на этой войне) морщился, но ровным и четким голосом продолжал подведение итогов, он никогда публично не переходил на маты.

Командира, несмотря на его грубость, любили. Филатов был вспыльчив, но отходчив и добродушен. Начальника штаба, майора Ошуева, уважали, Герой как никак, но не любили. Вот и сейчас он похвалил танкистов и артиллеристов, не сказал ничего плохого про саперов, разведчиков и связистов и опять раздолбал наш славный батальон. Это у него от ревности. Подорожника он страсть как не любил. Мы пехота, нас много — крайние как всегда. По-другому не бывает!

— Товарищ подполковник, еще в заключение совещания слово просит начальник медицинской службы, — закончил доклад майор Ошуев.

— Что ж, вещай, «шприц-тюбик», — вальяжно произнес «кэп». — Только покороче, а то артистов пора встречать.

— Товарищ командир! Срывается план прививок! Офицеры совершенно не хотят их делать. С солдатами проблем нет никаких, а офицеры, особенно первого батальона, саботируют эту процедуру.

— Я им, бл…ям, посаботирую! Строиться в колонну по одному и подходить к столу. Начмед, бегом за аппаратурой, шприцами, лекарством. Я вообще-то и сам для примера руку или плечо подставлю.

— Товарищ командир, руку не надо, нужно штаны спустить.

— Что? Что ты сказал, я должен снять шприц-тюбик? — рявкнул кэп.

— Штаны…

— Ну, ладно, — убавил тон командир и далее уже миролюбиво продолжил:

— Для личного примера этим бездельникам, тоже сниму штаны, так и быть, но первым, вне очереди.

— Так точно! Так точно! Пожалуйста, товарищ подполковник, все готово, подходите.

Вытирая пот со лба, жутко волнуясь, капитан-медик подвел командира к автоматическому шприцу-пистолету. Командир крякнул, рыкнул матом и, застегивая штаны, встал у входа. Присутствующие в зале покатились со смеху.

— Все проходят мимо и показывают отметку в медкнижке. Поставил укол — штамп в книжке и свободен! Хватит ржать, спускайте штаны, — громогласно гаркнул луженой глоткой Иван Васильевич. — Я вас, бл…й, сачков гребаных, в бараний рог сверну!

Не зря у него прозвище, Иван Грозный. Заслужил! С ним не поспоришь, может и в лоб двинуть. Я и Острогин сразу загрустили. Если Грымов с Ветишиным добросовестно ходили в медпункт, то мы с «графом» медиков игнорировали. У меня вообще была теория: тот, кто соглашается делать уколы, получает инфекцию, но в ослабленной дозе. Но все равно — это зараза для организма. И кто прививается, тот и болеет, а кто сачкует, тот здоров.

У Голубева была другая теория: красные глаза не желтеют, и он заливал печень спиртным. Этой теории придерживались многие, но с переменным успехом. В основном гепатит, тиф и малярия побеждали их ослабленную иммунную систему в первую очередь. Что ни день — новый больной.

Черт! Сейчас нарушится мое правило — всеми силами уклоняться от прививок. Вот и очередь подошла. Я слегка спустил штаны и шагнул к столу.

— Фамилия? — спросил молоденький врач.

— Лейтенант Ростовцев, — буркнул я.

Он порылся в стопке, сделал отметку в моей книжке и переложил в другую пачку.

— Следующий!

— Острогин.

Лейтенант нашел книжку Сергея и, проштамповав, швырнул ее туда же.

Я сделал шаг в сторону со спущенными штанами, осторожно обошел стол, незаметно зацепил рукой наши книжки и, подмигнув Сергею, бочком-бочком отошел в зал. Острогин сделал то же самое движение. Застегивая брюки, мы двинулись к выходу, где стоял командир.

— Прививки сделали, обалдуи?

— Так — точно, товарищ подполковник! — взвизгнули мы дружно и показали ему на раскрытой странице штампы.

— Молодцы, свободны! — и он дружески хлопнул меня по спине.

За дверями мы дружно расхохотались.

— Как мы их ловко сделали!!! — орал Серж.

— Нас не проведешь! — вторил ему я. — Голыми руками не возьмешь! Хрен им этим медикам! Не дадим дырявить задницу! Никакой заразы в организм! Но если «кэп» узнает про обман — убьет!

Через полчаса, когда все вышли из клуба после экзекуции на перекур, к нам подошел прапорщик Айзенберг и укоризненно покачал головой:

— Мальчишки! Балбесы несмышленые! Дурачье! Детский сад! Только меня не проведешь, я видел, как вы сбежали, и доложу начмеду.

— «Папа»! Ты что издеваешься, вот книжки с отметками! Иди к черту!

— Может, тебе тут и прямо сейчас зад показать, — усмехнулся Острогин. — Мы чисты перед законом, свободен, дорогой старина.

— В следующий раз вам этот номер так не пройдет, лично сделаю укол и не автоматом, а шприцом с большущей иглой.

— До следующего раза, — улыбнулся я дружелюбно батальонному медику.

* * *

Мы еле-еле нашли свободные места, но почти в самом конце зала. Сергей был возбужден, предвкушая выступление любимого артиста, и, жестикулируя, заранее громко восторгался. К нам подскочил Артюхин и зашипел:

— Острогин, прекратить визжать!

— Уже прекратил! Я теперь буду только кричать и петь.

— Перестань паясничать. Веди себя прилично.

— Договорились.

— Со мной не надо договариваться. Выполняйте приказ.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант, — и Сергей шутовски приложил два пальца ко лбу.

Артюхин что-то сказал себе под нос и отошел на свое место. Сережка во время исполнения первых двух песен хлопал, сидя на стуле. Но когда зазвучала третья, вскочил на сиденье и заорал, приплясывая и визжа.

Замполит батальона подскочил и схватил за рукав Острогина.

— Я тебя сейчас с позором из зала выведу, — зашипел Артюхин.

— Ты бы меня хоть раз с гор или из «зеленки» вывел, а то вы только в полку — герои и указчики.

— Ну ладно, поговорим после концерта, старший лейтенант.

— Поговорим, товарищ старший лейтенант! — ухмыльнулся многообещающе Сергей и поиграл мускулатурой.

Шоу тем временем продолжалось, и на нас со сцены фонтанировал своей энергией Леонтьев.

В зрительном же зале бесновался Сергей. Его эмоции выплескивались через край, он никак не мог усидеть на месте. То притоптывал, то приплясывал, то взвизгивал в экстазе. Я пару раз дернул его за рукав и прошипел:

— Серж, нас сейчас выведут из зала. Из-за тебя и я пострадаю, концерт не досмотрю.

— Отстань, — отмахнулся тот. — Не мешай отдыхать и наслаждаться музыкой, моя душа ликует, черствые вы люди.

Золотарев оглянулся на «галерку» и что-то сказал старшему лейтенанту Артюхину, указывая на нас. Замполит прибежал и сдернул Серегу с сиденья.

— Я сейчас выведу тебя из зала, лейтенант!

— Не тебя, а вас? И напоминаю: не лейтенант я, а старший лейтенант! Я же вам не кричу «эй, лейтенант», а говорю вежливо, культурно, «товарищ старший лейтенант».

— Уймитесь, товарищ старший лейтенант, в последний раз предупреждаю! — пробурчал Григорий, отходя от нас.

Прошло минут пять, и после очередной зажигательной песни Серж вновь вскочил на стул и принялся прихлопывать в ладоши над головой и орать, подпевая фальцетом.

Примчавшийся Артюхин был мрачнее тучи.

— Я что сказал, слезьте со стула и прекратите безобразничать.

— Я не безобразничаю, а отдыхаю.

— Сейчас выведу из зала, и на этом концерт для вас закончится.

— Ха! Выводильщик нашелся. На боевых я тебя что-то не наблюдаю, а на концерте указывать все горазды.

— Ладно! Разберемся позже, — пригрозил замполит батальона.

— Легко! Очень даже не против, я давно накопил столько отрицательной энергии, не знаю на ком отыграться, — и Серега принялся вновь играть всеми бицепсами и трицепсами и в завершение тирады угрожающе звонко хлопнул кулаком по ладони.

Артюхин злобно еще раз взглянул в нашу сторону и отошел на свое место.

— Серж, он тебе эту выходку еще припомнит, ты явно перегнул палку! — пообещал я. — Он же наш новый замполит батальона.

— Да и черт с ним. Ни в горах, ни в кишлаках я его не видел и близко. А в полку все замполиты такие орлы! Начальники! Меняются как перчатки, всех и не упомнишь. Надолго ли он к нам? — огрызнулся Острогин. — Давай отдыхать дальше.

Сергей так и не унялся до окончания концерта. Все равно накажут.

— Вот это Валера, вот это трудяга! Завел меня, зарядил энергией, — кричал и пел фальцетом Серж в казарме, приплясывая под магнитофон.

На вечернем построении Острогин получил очередной строгий выговор от замполита батальона, а комбат пообещал скорый суд «чести офицеров». Вот и отдохнули…

* * *

Самое замечательное мероприятие в котором я участвовал — «братство по оружию». Братание с дружественной армией!

Утром на разводе комбат строго спросил:

— Кто в первой роте из офицеров и прапорщиков действовал совместно с полком спецназа афганской госбезопасности?

— Я, два раза на операции ходил с ними вместе, — подал я голос из строя и начал перечислять. — Кавун и Грошиков уже заменились, Острогин в карауле. Все, больше никто из офицеров. Санинструктор Томилин их бойцов несколько раз перевязывал, а Зибоев, Мурзаилов все время переводчиками были.

— Ну, вот и хорошо! Четыре человека идут от первой роты, если вы их так хорошо знаете, от второй — Митрашу. Мелентий, с собой берешь сержанта Джабраилова, от третьей — Мелещенко и старшина Заварыч. От отдельных взводов представителем поедет лейтенант Арамов, — распорядился Подорожник.

Офицеры радостно зашумели, всем хотелось развеяться.

— Ну что ты будешь делать! Всегда так получается: как на полигоны, так командиры, а как к афганцам в гости отправляться, то одни замполиты. Нет, не могу я вам все на откуп отдать! Старшим группы поедет капитан Лонгинов. Семен Николаевич, будьте «американцем», построже там с ними.

— Куда же еще строже и что значит «американцем»? — удивился вслух Микола.

— Это образно и без комментариев. А ты, Мелещенко, вообще помалкивай, — оборвал его комбат. — Едешь случайно в этой компании, и радуйся молча, что командир роты дежурным по полку стоит. Не то сейчас Афоней Александровым тебя заменю!

— Мовчу, мовчу!

— Семен Николаевич, построение через полчаса, проверить внешний вид, чтоб подшиты, побриты, начищены были! Оружие не брать, разведрота на двух БМП сопровождает, едете на «Урале», а управление полка — в автобусе. Главное — не зевайте, не потеряйтесь!

* * *

Полк специального назначения размещался рядом с Кабулом, на выезде у дороги на Пагман. Неделю назад группа афганцев из тридцати-сорока человек этого полка болталась с экскурсией по нашим казармам, по парку. Посмотрели фильм в клубе, послушали речь командира и замполита. Скромный обед в столовой завершил это дежурное мероприятие. Теперь ответный визит.

Машины медленно вползали на гору по дорожному серпантину и остановились перед широкими воротами высокого каменного забора. Афганцы высыпали навстречу и радостно обнимались с нашим начальством. Мы выстроились в узком, мощеном булыжником дворике. Толпа собралась довольно приличная. Командир, его замы, начальники служб, весь политаппарат в полном составе, тыловики. Но когда мы воевали вместе с афганцами, то всех этих штабных никто не видел.

Лонгинов, как старый приятель, обнялся со знакомым нам комбатом.

— Абдулло! О, ты настоящий командир! Друг!

— А, командор, салам, здравствуй! — похлопал афганец после дружеских обниманий по плечу и меня.

— А, доктор! — улыбаясь, пожал он руку Степану. — О, сарбозы! — и спецназовец принялся на своем языке быстро и радостно болтать с Зибоевым и Мурзаиловым. Братья-мусульмане сияли от счастья.

— Командор спрашивает про ротного Кавуна и высокого офицера — про Грошикова, — перевел вопросы Зибоев.

— Скажи ему: они домой уехали, война для них закончилась, с женами отдыхают, живы и здоровы!

— Говорит, что рад за командоров, просит всем передавать от него привет.

— Обязательно передам при встрече. Горячий, пламенный привет, — ухмыльнулся я.

Нас принялись водить по казармам, медпункту, автопарку, спортплощадке. Очень все убого: минимум рассыпающейся мебели, застиранное постельное белье, рваные одеяла, старые автомобили — намного хуже и беднее, чем у нас. В заключение прошел митинг, на котором каждому вручили по наручным электронным часам, а управленцам еще и по сервизу. Вот это да! Хорошо-то как, не даром потеряно время. Экскурсия с элементами восточной экзотики, да еще с материальной выгодой.

Их командир полка долго обнимал нашего, они расцеловались, и афганец вручил Филатову магнитофон. Иван Васильевич даже растерялся в первую минуту.

— Это подарок полку?

— Нэт, нэт, это лично вам, моему хорошему советскому другу! Бакшиш (подарок)!

«Иван Грозный» обхватил своими «медвежьими лапами» маленького полковника, и тот исчез в крепких объятиях. Как говорится, едва не убил очередного собственного сына. «Кэп» задумчиво и смущенно почесал затылок (мы афганцам в знак дружбы на всех подарили только самовар и гитару) и, сняв с себя бушлат, одел на афганца и трижды, расчувствовавшись, расцеловал. Пуштун-полковник смущенно покраснел и объявил о начале банкета.

Давненько я так вкусно не ел. Меню достойное запросов гурмана! Плов и мясо, мясо, мясо (все блюда из него различного вкуса и приготовления), а также зелень, овощи, фрукты, немного водки. Полковые начальники ушли в банкетный зал, остальные офицеры сели за стол с афганскими командирами. Солдат и сержантов увели к афганским «сарбосам».

Вот так: сыт, пьян и нос в табаке. Хорошо дружить, замечательная штука — братство по оружию! А еще лучше, если такие встречи будут чаще!

В машине я подозрительно посмотрел на раскрасневшегося Томилина.

— Степан, ты что это цветешь? В чем дело?

— А вы шо думали, товарищ лейтенант, водки тильки вам нальют? В нас, солдатах, афганцы людей увидели, по пол-литра на двоих выделили. Не зря я их перевязывал, отблагодарили, обезьяны бабайские!

* * *

— Парни, а пойдемте, мороженое поедим. Замполит в кафешке недавно был, знает, где она находится, экскурсию организует. Почти год не лакомился, — предложил Острогин. Он уже третий час мучился, заполняя документацию, и заметно утомился. — Надоело все это бумаготворчество, хочется чего-нибудь такого… Эдакого…

— Эх, вспомним детство золотое! — восторженно пискнул Ветишин.

— Могу вас обрадовать. Сегодня Митрашу везет в штаб армии какие-то бумаги, можем с ним туда доехать, а обратно, кому как повезет, — предложил я.

— Вот это замполит! Вот это друг! Вник в нужды и чаяния коллектива, — воскликнул Острога.

— А как быть с бойцами? — поинтересовался Игорь. — Кто в роте остается?

— Бойцов вечером ведет в кино старшина, я с ними договорюсь, а потом Бодунов присмотрит до вечерней проверки. Только как быть с Грымовым? — задумчиво начал рассуждать я.

— Если не желаешь, чтобы заложили, вовлеки человека в авантюру! — философски произнес Марасканов.

— Вот голова! Правильно, так и поступим. Он хоть и гнус, но такой же человек, как и мы. Может быть, позже исправится, когда с небес опустят, — воскликнул я.

— А кто же его вернет в люди-человеки? — вздохнул Ветишин.

— Сбитнев! Вернется и поставит на место, как миленького! — многообещающе произнес я.

* * *

Мелентий выгрузил нас возле кафе. Нам повезло, что не пришлось полчаса плестись пешком по дороге, а проехали в машине с ветерком.

— Через час забрать или вы надолго?

— Не жди, уезжай, — ответил я легкомысленно.

— Ну и ладненько. И он умчался дальше на дребезжащем санитарном «уазике» по каким-то своим делам.

Кафе оказалось переполненным. Мы потолкались у входа, огляделись и перебрались к барной стойке. В просторном помещении в военной форме не было никого, кроме нас. И женщины, и мужчины — все либо в спортивных костюмах, либо в «джинсе».

Красивая молоденькая буфетчица поинтересовалась насмешливо:

— Ребята, вас каким ветром занесло и откуда?

— Мы ваши соседи, из восьмидесятого, заскучали по мирной жизни, захотелось женского тепла и ласки, — весело, глядя ей в голубые глаза, произнес Острогин. — Решили кутнуть, да и народ, как погляжу, для разгула, разврата собран.

— Думаю, что вы сегодня вечер закончите в комендатуре, — улыбнулась девушка.

— Это почему же? — поинтересовался я. — Мы ребята тихие, спокойные.

— А потому, что вот-вот придет патруль и вас всех заберет.

— А мы не дадимся, — усмехнулся Грымов.

— Тогда примчится целый взвод из комендантской роты, и все равно будете ночевать на гауптвахте.

— А этих вот не заметут? — показал в зал рукой Ветишин.

— Этих нет, потому что они тут свои, здешние, одеты в «гражданку» и распорядок не нарушают.

— Черт, зря приехали. Но думаю, что по рюмке коньяка и мороженому мы употребить успеем. Делаем заказ на всю компанию, — произнес Острогин.

— Коньяк и вино военным не подаем, — строго заявила буфетчица.

— Но они ведь такие же военные, как и мы, по крайней мере, большинство из них.

— Ну и что? У них на лбу это не написано, а кто вы такие, я прекрасно вижу.

— Тогда шампанского! Три бутылки! — царственным жестом произнес «граф» Острогин.

— Никакого спиртного. Кофе, лимонад, сок, чай. Мне из-за вас неприятности не нужны.

— Что ж, раз кутеж не удается, милая девушка, каждому стакан сока, кофе и по две порции мороженого, — вздохнул Ветишин.

— Всегда так! Штабным и тыловым радости и прелести жизни, а пехоте одно дерьмо и грязь! — негодовал граф Острогин.

— Вот-вот, «со свиным рылом и в калашный ряд» полезли. Не в свои сани сесть пытаемся, — подвел я итоги. — Нам же сказано было полковником из штаба армии, что в «воюющей армии выходных не бывает»! А тут не армия, а глубокий тыл. Мы чужие на этом празднике жизни.

На нас, действительно, многие косились и бросали хмурые почти презрительные взгляды, никто из женщин нам не улыбался.

— Очень хочется драки. Желаю кому-нибудь набить физиономию, еще лучше, чтоб не лицо было, а «морда»! Ох, как я зол! Как я замечательно зол! — прорычал Острогин.

— Да!

И чтоб с выбитыми витринами, поломанными столами и стульями, визжащими тетками, — восторженно поддержал его Ветишин.

— Ну просто вестерн! «Дикий запад», — усмехнулся Марасканов. — Ребята, вы что охренели, у меня замена на носу, дайте уехать спокойно через два месяца. Потом опять приходите и все вокруг крушите.

Скушав по четыре порции мороженого, залив его чашечкой кофе, множеством стаканов сока и лимонада, трезвые и сердитые, мы отправились к выходу, где столкнулись лицом к лицу с патрулем.

— Здравствуйте, товарищи офицеры! — остановил нас майор, начальник патруля. — Предъявите, пожалуйста, документы.

Все машинально похлопали себя по карманам, переглянулись и дружно засмеялись. Документов ни у кого не оказалось. Как правило, удостоверения и партбилеты лежали в сейфе у ротного, а служебные загранпаспорта по прибытию в полк сдавали в строевую часть.

— Могу показать жетон с личным номером, — улыбнулся я самой приятной улыбкой.

— Что ж, покажешь его коменданту. Следуйте за мной.

— За что? — угрюмо спросил Грымов.

— За нарушение формы одежды, самовольное убытие из своего гарнизона и отсутствие документов. Вы из какого полка сюда прибыли?

— Да нет, мы не из полка, мы марсиане, — усмехнулся Острогин. — Вдобавок завербованные ЦРУ, а еще и Ахмад Шахом.

— Ну-ну. Шутить будете в другом месте. Я же сказал: на выход! — строго приказал майор.

— А мы и так выходим, — успокоил его Игорь. — Шли себе, не скандалили, не шумели, скромненько так. Ведь, правда, ребята, хотели по-хорошему?

— Правда, он нас даже уговаривал, что драки сегодня не нужно, — кивнул я в сторону Марасканова.

— Вы это на что намекаете? — Высокий лоб майора покрылся легкой испариной. — Патрульные, постойте тут, не выпускайте их, я сейчас.

И начальник патруля метнулся к телефону у стойки бара.

Мы молча вытеснили обоих солдат из кафе, и Эдуард обратился к ним:

— Ребята, отойдите в сторону и не дергайтесь, а то замолотим. Стойте молча пять минут, ведь ни нам, ни вам лишний шум ни к чему.

Солдаты были растеряны и явно напуганы. Два щупленьких бойца против пяти офицеров, среди которых трое выглядели внушительными громилами. Силы были явно не равны.

— Да мы ничего, понимаем, конечно, это все майор.

— Вот и хорошо, что такие понятливые, челюсти, руки ломать не придется! — похлопал Острогин худощавого солдата по плечу. — Счастливо оставаться, привет начальнику.

Зайдя за угол, Эдик рявкнул:

— Ходу! Бежим, а то облаву устроят и КПП перекроют. А по тропам ночью не пройти: либо часовые подстрелят, либо на минное поле наткнемся.

Пробежав триста метров, мы приблизились к первому посту. Дневальный сидел на камне и задумчиво курил, глядя куда-то вдаль, в сторону мерцающего огнями Кабула. Спокойно пройдя мимо него, мы вновь быстро побежали. У второго поста маячил дежурный и весь состав наряда. Темнота сгущалась с каждой минутой. Прапорщик-азиат попытался преградить нам дорогу:

— Товарищи офицеры, ви куда пошоль?

— Не лезь, уйди в сторону, а то опоздаем на трамвай, тогда на твоем топчане спать будем, — пообещал ему Острогин, отодвигая служаку в сторону, и мы вошли в приоткрытые ворота.

— А-а-а, — задумчиво почесал затылок прапорщик и затем заорал нам вслед:

— Какой — такой трамвай, панимаешь! Дорогой, тут и рельсы сапсэм нэт! Пошутили, панымаю, да?

— Нет, не пошутили, сейчас рельсы проложим, и он придет. Только никому не говори, что мы на трамвае укатили! Особенно тем, кто нами будет интересоваться. А то как-то нехорошо: выпустил ночью к «духам» за пределы гарнизона неизвестных офицеров. Не порядок! — ответил Серж.

— Стой! Стрелять буду! Мать вашу!

— Я те стрельну! И маму не трогай! Гранату сейчас брошу — всю жизнь на аптеку работать будешь! Не было никого! Понял? У, ишак бухарский… — рявкнул Грымов.

— Чего ж не понять? Ясно… — притих прапорщик.

И мы, весело смеясь, убежали вниз к кишлаку. У поворота дороги сидел торговец с лотком и при свете керосиновой лампы спорил с покупателем. Он очень удивленно посмотрел на нас и что-то прокричал.

— Что ему надо, чего орет? — спросил Ветишин. — Хоть бы кто-нибудь их язык понимал. В следующий раз Арамова нужно взять для компании.

— В другой раз автомат нужно брать с собой. Тогда и патруль можно пугнуть, и «духов» завалить, если что, — резко оборвал его я. — У кого-нибудь, кроме меня, есть что-либо с собой?

— А что есть у тебя? — поинтересовался удивленно Грымов.

— У меня две РГО в боковых карманах штанов! По костям очень больно стучат, зато не с пустыми руками! Сейчас запалы вверну — и уже вооружен, — и с этими словами я принялся вкручивать запалы.

— Вооружен! Только себя и нас подорвать сможешь, — усмехнулся Марасканов.

— Что-то о возвращении мы не подумали, — задумчиво почесал «череп» Острогин. — Я даже гранату и ту не захватил. Но кто же знал, кто мог предположить, что мы досрочно вернемся. Такой огромный штаб, обширный женский контингент, и так бесславно возвращаемся. Мне даже стыдно за себя, а за вас тем более.

— Мужики, я вижу, как Острогин, действительно, краснеет, — объявил Ветишин. — Ему и вправду стыдно за себя.

— Хватит болтать, быстрее идите и молчите, накликаете беду, — забурчал Грымов. — Как бы «торгаш» этот «духов» за нами не послал.

Неожиданно со стены, которая возвышалась вокруг афганского музея, кто-то громко окликнул нас.

— Тохта (стой)!

— Бача, дуст! Салам, шурави командор буру (друг, здравствуй, русские командиры идут), — крикнул Острогин.

— А, Салам алейкум! Буру-буру (идите). Сигарет? Сигарет?

— Нист, нист (нет)! Не курим, — ответил я ему.

— На, друг, кури. У меня есть, — и Ветишин бросил пачку сигарет афганскому солдату.

— Спасиба, карашо, командор.

Весело помахав «сарбосу» руками, вытирая выступивший холодный пот, кинулись мы бежать дальше по дороге к полку.

— А ведь, если бы был сволочью, парой очередей нас мог завалить! Самое интересное, что прокричали набор слов, но друг друга поняли! — воскликнул Острогин, когда мы отошли подальше.

— Мог перестрелять, повезло, хороший солдат попался, душевный, — покачал головой Ветишин. — Ой, как повезло…

— Просто повезло, — согласился я. — Нечего по ночам шастать по большой дороге.

Почти бегом мы проскочили развилку на торговую базу и направились дальше.

— Ребята, а может, завернем к работницам советской торговли. Вдруг нас ждут и скучают, — предложил Ветишин.

— Тебя ждет твой любимый сейф и матрас, на котором ты время от времени спишь, когда в женский модуль не пускают. И твой доблестный взвод, тем временем лейтенанту наверняка скучает, — усмехнулся я.

— Ох, и не говори, замполит мой дорогой. Как они мне надоели, этот Исаков толстомордый, этот Алимов хитрожопый, этот Таджибабаев ленивый. А Кайрымов, Керимов, Эргалиев, Тетрадзе, Васинян. Чертов «интернационал». У всех во взводах какой-нибудь «луч света в темном царстве», а моя пехота как на подбор, — одни мамбеки, бамбуки и бабуины.

— Прекрати жаловаться, я тебе Сомова выделил, отличный парень, — возмутился Грымов.

— Парень хороший, но не серьезный, будет ли толк с него. Москвич — он всегда москвич. С ним, правда, весело, не соскучишься: фокусы, шутки, анекдоты, пантомимы. Мимика у парня — классная.

— Что-то вы разболтались, — зашипел Острогин. — Идите молча, а то пальнет кто-нибудь на звук разговора из Даруламана.

— Не только афганцы, но и свои могут, даже более вероятно. Как через КПП-то пойдем? На подходе пулеметчик от перепуга из ДШК очередь даст, вот будет хохма! Потом собирай нас по кускам и сшивай для отправки домой, — вздохнул я. — Короче молчим и идем.

Мы ускорили шаг и миновали полк зенитчиков. У ворот стоял прапорщик и молча курил.

— Дружище, звякни на наше КПП, чтобы не стреляли. Скажи, что свои, родные офицеры идут, домой возвращаются.

— Хорошо, позвоню. Опасаетесь своих боевиков?

— Еще как! Жить хочется все больше и больше! Особенно перед заменой, — ответил ему Игорь.

— Перед заменой нечего по ночам шататься, нужно чемоданы паковать и надеяться на мастерство летчиков, чтоб хорошо долететь, — пробурчал прапорщик.

Мы уже подходили к полку, навстречу вышел наш дежурный, окликая нас издалека и с опаской:

— Кого черти носят? Это кто тут своими обзывается? А-а, первая рота! — признал прапорщик своих и успокоился. — Ваше счастье, что позвонил дежурный из зенитного полка, а то я бы попрактиковался в стрельбе по движущимся мишеням.

— В полку тихо? Никого не разыскивают? — поинтересовался Грымов.

— Вроде да. Шагайте быстрее к себе, считаем, что я вас не видел, если что, вы вернулись по тропе, через минные поля.

— А мы никуда и не ходили, — улыбнулся Ветишин…

* * *

Никуда не ходили, как же… Кто-то комбату в уши надул про экскурсию в мороженицу, буквально через час после нашего возвращения. Утром следующего дня все мы получили по выговору, кроме Эдуарда. Интересно почему? Мне влепили строгий выговор, как организатору похода. А еще говорят, что если пьянка во главе с замполитом, то это уже мероприятие…

— Обещаю первой роте, так как энергия в них кипит и выплескивается, самую трудную задачу в «зеленке», — объявил майор Подорожник. — «Зеленка» большая, и дерьма там много, на вас всех хватит!

Спасибо, вам, «добрый» товарищ комбат, но Баграмка такая дрянь, что смерть может ждать везде. Там нет ни фронта, ни тыла, нет линии обороны, нет вероятных секторов обстрела. Там есть только сплошная бескрайняя ненависть к нам, которую ощущаешь, едва приблизишься к любому кишлаку. И с каждым разом все труднее выбираться оттуда. Все больше потерь. Боже, помоги нам! Хоть я и не верующий…

Комбат наказать наказал, но не сдал полковому начальству, хотя майор Ошуев после звонка из комендатуры рвал и метал. Пытался дознаться, кто хулиганил, но так и не пронюхал. Дело пахло гауптвахтой: угроза патрулю, нарушение режима комендантского часа…

Глава 4. «Охота» на ежей

Весна вступила в свои права. Снега на средиегорье растаяли, в долинах все покрылось зеленью. Только высокие вершины по-прежнему белели шапками ледников.

В армию прибыл новый командующий, а в афганском руководстве сменился президент. Чувствовалось, что грядут большие перемены. Пошли разговоры о возможном выводе войск, сокращении числа боевых операций.

Но эти разговоры оставались лишь разговорами, как всегда была спланирована операция по легкой зачистке территории вокруг постов у Баграма. Летом туда зайти будет практически невозможно из-за труднодоступности территории, а пока стояла ранняя весна и зелень только появлялась, что позволяло немного попугать «духов». Заставы изнывали от недостатка продовольствия, топлива и боеприпасов, шла весенняя замена солдат и сержантов.

Командир полка предупредил, о том что намечается что-то очень серьезное возле границы с Пакистаном. Поэтому чтобы армии спокойно уйти в рейд, необходимо возле зимних квартир навести порядок.

* * *

Легкая перестрелка завязалась у первых же дувалов. Танкисты прямой наводкой крушили стены заброшенных домов, артиллерия заваливала металлом подступы к дороге и окрестные виноградники. Штурмовики и вертолеты, как хищные птицы, высматривали добычу на земле и по очереди сбрасывали смертоносный груз вниз на бесконечную вереницу мятежных кишлаков. Столбы дыма поднимались высоко в небо, а пыль клубилась и постепенно застилала всю долину.

Редкие группы прикрытия мятежников вели огонь из автоматов, но в основном они предпочитали укрываться в кяризах, уходя по ним в сторону Джабаль-Уссараджа. Мощные глубинные бомбы продавливали почву, и тот, кто не успел убраться побыстрее прочь, находил свою смерть под землей в осыпавшихся ходах-лабиринтах.

Наконец-то двинулась и наша пехота.

Предстоящая неделя не обещала легкой жизни. Бойцов не хватало. Многие болели. Часть сержантов уволились и уехали домой. Прибыла из Союза молодежь. Как всегда совершенно не обученные и не подготовленные. Их не научили ни к войне в горах, ни к боям в «зеленке». Опять курсанты в учебке подметали дорожки, красили бордюры, строили дома туркменам и узбекам, работали в полях. Одна и та же история из года в год. Большинству командиров в Союзе глубоко безразлично, как они будут тут воевать. Пушечное мясо.

Три мины разорвались за арыком среди толпы местных зевак и возле наших тыловых машин. Какой-то мальчуган схлопотал осколок в живот. Айзенберг и Томилин бросились на помощь, но рана у мальчугана была смертельной. Комбат по связи скомандовал: срочно вступать в кишлак, чтобы уйти из-под обстрела, и зачистить развалины. Необходимо было как можно быстрее рассредоточиться, вытянуть скопление машин из зоны обстрела.

Я бежал вдоль длинной стены, прикрываясь за бортом БМП. Пушки и пулеметы строчили по сторонам, бронетехника с лязгом пробиралась все дальше. В ушах стоял сплошной гул, в горле пересохло, к маскировочному халату налипли острые комочки. Изредка стреляя одиночными и короткими очередями, я расстрелял два магазина, пока добрался до долгожданной заставы. Здесь Ветишинаобступили знакомые офицер, прапорщик и солдаты, обрадованные появлению старого приятеля.

Сережка и Бодунов со своими группами остались на подступах к заставе и заняли оборону с обеих сторон. Группа управления роты с Грымовым и взвод Острогина заняли большое строение на берегу канала, а я присоединился к третьему взводу. За месяц мы крепко сдружились с Игорем Мараскановым, и поэтому я пошел вместе с ним дальше в глубь кишлака. Постреляв для острастки из пушек, пулеметов, автоматов по виноградникам и развалинам, мы заняли круговую оборону между двух дувалов.

Сзади не дружественный кишлак, а впереди канал, за которым повстанцев как блох на бродячей собаке. По сторонам сады, руины. Мы в самом центре этой «черной дыры» под названием Баграмская долина. Сюда можно ввести еще целую армию, посадить по взводу в каждый дом — и все равно полного контроля над ней не добьешься. Днем мужик как мужик — крестьянин-дехканин с мотыгой и киркой, а ночью он же достает автомат, гранатомет — и уже «моджахед», лупит по заставе из укрытия в зарослях виноградника.

Наш участок обороны — четыре стены вокруг небольшого сада, завалившийся сарай, неглубокий арык. Начинаем обживаться. С криком «кия!», толкнув стенку в прыжке, Игорь неловко приземлился. Часть стены завалилась, а Марасканов подвернул левую ногу, которая распухла на глазах.

— Ну вот, воевать еще толком не приступили, а уже несем не боевые потери, — ухмыльнулся я. — На хрена тебе был этот сектор обстрела? Даже не знаю докладывать о тяжелой травме, полученной офицером роты, или нет. Нарушение мер безопасности как никак.

— Морда ты неблагодарная, — воскликнул Игорь. — И этого человека я укрывал от холода в своем спальном мешке! Делил кров и стол, отдавал ему последний сухарь, фотографировал и фотографии дарил. А он теперь издевается.

— Ты глубоко заблуждался: не того прикормил.

— Не дам больше ни одной фотографии, можешь не просить.

— Никогда и не попрошу, сам возьму. Когда Острогин или Ветишин снимки печатали, всегда потихоньку реквизировал самые хорошие, особенно те, на которых я запечатлен. У тебя таким же путем сопру.

— Прикажу Якубову, чтоб не кормил тебя сегодня за это.

— Якубов! — крикнул я солдату. — Гурбон, вот скажи мне такую вещь: командиру взвода до замены месяц, а мне чуть больше года, будешь ты кормить замполита или нет?

— Трудная задачка, — расплылся в широкой улыбке солдат. — Приказ не выполнить нельзя, но и если вы умрете от голода, тоже ничего хорошего. Кормить буду тайком, но самыми вкусными, отборными кусками.

— Э-эх, Гурбон! Идешь на поводу у лейтенанта. Этих замполитов отстреливать нужно, а ты ему самое лучшее обещаешь.

— Зачем отстреливать? Лейтенант Ростовцев очень хороший человек, пулемет помогал нести в горах! По душам разговаривает часто, к медали представил, значком наградил, в гости собирается приехать после войны. Нет, не надо другого, он еще и в партию обещал принять.

— Вот видишь, Игорь, как дела обстоят! Не получится уморить меня голодом.

— Гурбонище! За значок продался?

— Нет, не продался, а сагитирован!

— Ник, ты что творишь? Из «басмачей» коммунистов лепишь? А зачем тебе, Гурбон, в партию нужно?

— Как зачем? Денег у меня нет, папы богатого нет, калыма нет. Вернусь домой с медалью или орденом, да еще партийным, очень быстро директором ресторана стану! — и он заулыбался еще шире.

Плотно пообедав и слегка вздремнув, мы принялись пытаться усовершенствовать оборону. Вокруг БМП вырыли ячейки для стрельбы лежа, насыпали брустверы спереди и по бокам, прикрыв гусеницы, а пушки развернули в разные стороны. Я взял Якубова-младшего, и в сумерках мы отправились устанавливать «растяжки». К двум РГО привязали ниточки и протянули их через тропу, идущую к каналу. Хорошая граната для «сюрприза» сразу взрывается при падении, без всякого временного замедления. Такой же «сюрприз» поставили и на тропе, ведущей в сторону кишлака, метрах в ста от него. Лишняя предосторожность не помешает. Надо было и в винограднике «сюрпризы» понатыкать, но какой-нибудь наш засранец еще голой задницей зацепится, вот будет неприятность-то!

Ночь стояла прекрасная: теплая и тихая. В десанте спать очень душно, и я лег под яблоней, разглядывая свои любимые звезды. В темноте кто-то пробежал возле самых ног, шурша прошлогодней листвой. Этот кто-то осторожно подошел к моему лицу, громко фыркая и любопытно принюхиваясь.

— Кыш, брысь, зараза! — испуганно заорал я взмахнув руками, и дремота мгновенно улетучилась.

Существо испуганно метнулось в сторону, за ним побежал Свекольников.

— Что случилось? — продирая глаза, спросил из БМП Игорь. — Никифор, чего орешь?

— Ужас! Привидится же такое сквозь сон! Только чуть-чуть задремал, а перед глазами стоит отвратительная рожа «черта». Большие уши, длинный нос, глазища черными пуговками, и обнюхивает мою физиономию. Думал укусит!

— У тебя, наверное, «крыша поехала». Скажешь тоже, черт! Наверное, крыса хотела поужинать кусочком твоего длинного носа.

— Жаль, что ты свой большой шнобель на траву не положил. Я бы тогда посмеялся…

Пока мы переругивались, существо исчезло. Тем временем Витька метался по кустам, с громким шумом и треском ломая ветки.

— Поймал, поймал! — заорал радостно солдат.

— Витька, на кой хрен нам крыса, шашлык из нее делать будешь? — поинтересовался Марасканов. — Это даже не собака и не кот, а мы не корейцы.

— Это не крыса, а ежик, товарищ старший лейтенант.

— Какой еще ежик? Я что ежей никогда не видал?! Нос у этого зверя длинный, как у дятла! Урод был какой-то, — не поверил я Свекольникову.

— Это, товарищ лейтенант, пустынный ежик. Я таких зверьков у нас в Самарканде видел.

С этими словами солдат протянул мне панаму, в которой лежал колючий комок сантиметров двадцать в диаметре.

— Гляди-ка, какой большой! — восхитился я. — А ну, Витек, давай его выпустим в коробку из-под сухих пайков. Попался, черт!

Ежик полежал минут пять, осмелел и потихоньку начал разворачиваться из клубка, затем встал на ножки, которые действительно оказались довольно длинными. Чудной! Большие уши, длинный нос, тонкий хвост, как у крысы. Вот так еж! Ну и ну, пародия! Как в анекдоте про верблюда: «Это кто так лошадь излупил, изуродовал?»

— Свекольников, зачем он тебе, выпусти! — простонал, потирая распухшую ногу, взводный.

— Пусть в казарме крыс и мышей ловит. Хор-ро-ший! Е-е-ежик! — произнес восторженно солдат, протягивая зверьку кусочек сахара, но тот сразу свернулся и угрожающе зашипел.

— Ты к нему со всей душой, а он пока не понимает. Дикий, неукрощенный. Дрессируй! Клоун у нас в роте есть, теперь еще дрессировщик ежей будет. Не армия — цирк «Шапито», — подвел итог Игорь и добавил: — Всем спать! Кто на посту — бодрствовать!

Ночью зверек бегал по коробке и пытался найти выход. Чавкал, пережевывая кусочки мяса и каши, сопел, тяжело и грустно вздыхал.

Игорь тем временем мучился от сильной боли в ноге. Утром Грымов приехал для осмотра наших позиций в сопровождении саперов. С ним был Томилин, который наложил Марасканову тугую повязку. Сержант глубоко вздыхал, и покачивая головой как обычно бурчал, укладывая свою медицинскую сумку после оказания помощи.

— Уеду до дому, кто вас лечить буде? Пропадете зовсим.

— Степа, свято место пусто не бывает! Найдем еще лучше, не бурчащего и не философствующего, — улыбнулся я. — Еще попросишься обратно, Бандера.

— Наплачетесь, попомните «Бандеру», помяните мое слово!

Мы жевали сухпай и ожидали окончания работы саперов. Ребята-минеры ушли за канал, поколдовали часа два и, избавившись от «сюрпризов», вернулись обратно.

— Что там, «духов» не видно? Оставили «подарки» врагам? — спросил Марасканов.

— Ага, заминировали выходы из кяризов. Им неприятно, а вам будет спокойнее, — ответил лейтенант-сапер.

Эдуард попил чайку, почти не разговаривая с нами, и вернулся в машину. И снова одни в окружении врагов, и вновь взвод дремлет в тишине и одиночестве.

* * *

Вечером неугомонный Витька, ползая на брюхе в кустарнике, опять поймал ежика. Но сосем другого вида, обыкновенного, как в России. Этот был с нормальными носом и ушками, короткими ножками и без длинного хвоста.

— Витька, ты что собрался всех ежиков Афганистана переловить? Зачем тебе это надо? — удивился Игорь.

— Прикормлю, будут жить у нас в роте. Они хорошие, интересные. Я их люблю.

— Ежелов! Ты, главное, связь не проспи с командиром роты. А не то этих ежей, тебе в задницу засуну!

Свекольников, грустно и тяжело вздыхая, поправил на оттопыренном ухе наушник радиостанции и продолжил наблюдать за зверьками. Вскоре он принес в коробку листьев, травы, набросал сухих груш, вишен и айвы.

Старший лейтенант всплеснул руками и пробормотал:

— Витька, ты бы лучше так заботился о больном командире. Я ни айву сорвать не могу, ни к костру лишний раз сходить чаю попить. Нога ноет, просто жутко. А ты угощенья несешь только ежам. Нужно тебя, наверное, уволить из связистов и отправить часовым к «братьям» Якубовым.

— Нет, нет. Я буду заботиться о вас. Я и так беспокоюсь о вашем здоровье.

— Это в чем интересно выражается? — спросил Игорь.

— Переживаю.

— Переживаешь, это уже хорошо. А то я тебя поменяю, будешь пулемет носить. Наш пулеметчик, хотя и «тормоз», но как истинный узбек, про чай не забудет. Намек понял?

— Понял, отчего же не понять.

Солдат сорвался с места и потрусил в сторону костра. Вскоре Свекольников вернулся с двумя глубокими мисками до краев наполненными пловом и голубцами в виноградных листьях.

— Кушайте на здоровье, товарищи офицеры!

— Черт, а мы совсем про обед забыли. Молодец! Ладно, оставайся при радиостанции, но не расслабляйся.

Голубцы были замечательными, но по поводу качества плова Игорь высказал ряд замечаний:

— Рис перетомили, не хватает морковочки, довольно суховат.

— Игорек, не гурманствуй. Ешь и радуйся, что это не перловка из банки.

— Ем и радуюсь. Но как сын этой восьмой дивизии и коренной «азиат», разбираюсь в этом блюде, и сам отменно готовлю его.

— Как это понимать — сын дивизии? Сын полка — знаю, сын дивизии — не слышал. Да и староват ты для этого звания.

— Понимаешь, я родился в этой дивизии. Отец был замначальника дивизионной автошколы в Термезе — учебке автомобилистов. Ведь тогда, в шестидесятых годах, там стояла наша дивизия, оттуда ее в Афган позднее перебросили. Так что мы с ней родственники, а я — настоящий сын дивизии!

— Ну, а я, выходит, пасынок. Мне тоже довелось два месяца служить на ее руинах, на базе того, что осталось после ухода частей «за речку». В гарнизоне позднее сформировали центр подготовки «пушечного мяса». Находился я там после окончания училища в пехотном полку, в степи, возле «Моста дружбы». Офицеров в каждой роте было по два человека на должность, и в течение этих двух месяцев половину выпускников послали воевать, а остальных разбросали по округу. Пришлось почти год еще в Туркменской глуши гнить, «комара-пиндинку» кормить.

— Знаю, слышал про эту гадость. Ох, и дрянь! В Кандагаре от этих комариков сам малярию заработал. Такая неприятная вещь, скажу я тебе.

— Верно. Прививки не ставил случайно от нее?

— Делали и много, но кто его знает от чего.

— То-то и оно, ставят уколы, а чего прививают не известно. Верна моя теория! У меня твердое убеждение, что прививки — это основная причина заболевания. Только оно проходит в легких формах. Не делаю уколы и здоров. Тьфу-тьфу-тьфу, — и я суеверно сплюнул три раза через левое плечо.

Тем временем операция подошла к завершению, и по связи передали приказ быть готовыми к проходу колонны. На блокпостах БМП и пехота постреляли за канал из всех стволов, для морального успокоения руководства и собственного тоже. В ответ — только молчание, слишком много огня, на рожон никто лезть не хочет, это ведь не одинокая застава в центре зеленого моря, тут можно и по шее схлопотать.

Мимо прополз, коптя отработанной соляркой, танк с командиром танкового батальона на башне, затем пять грузовых машин и в замыкании БМП с Лонгиновым. Бронежилет как всегда в каске и тяжелом «панцире».

Все солдаты нашего блока тотчас надели каски на головы и броники на тело. Семен Николаевич притормозил и рявкнул в мою сторону:

— Почему вы, товарищ лейтенант, без «защиты»? Это что за нарушение приказа командира?

— Так у меня его нет! Отдал солдату, забочусь о сохранении жизней личного состава! Без этой обузы по канавам и арыкам прыгать легче и от пуль уворачиваться.

— Опять нарываетесь на взыскание. Разберемся в Баграме, когда выйдем из кишлака, — пообещал Лонгинов.

— Воля ваша, только железо таскать на себе я не буду все равно. У меня столько здоровья, как у вас, нет.

— А как же солдаты одевают, а как же личный пример для них?

— Я еще и всех умирающих, выбившихся из сил подгонять должен и пулеметы за них нести. Поэтому мне нужно быть легким, свободным и мобильным.

— Вот влепит комбат выговор, будешь и свободным и мобильным, — и он уехал на пост. — Не теряйте бдительности! Ждите сигнала на выход!

— Черт! Все настроение испортил, монстр! — рявкнул я в сердцах пиная пустую банку.

— Что ты так на Семена? Хороший мужик, мне он нравится.

— А что в нем хорошего?

— Мы с ним учились в ЛенВОКУ, только в разные года. Лонгинов ко мне он не придирается.

— О! Вот и первый любимчик Бронежилета нашелся! Чудеса! Оказывается, ему не чужды симпатия и приязнь?

* * *

Поздно вечером Витька поставил коробку с ежами в левый десант БМП, предварительно поинтересовавшись, не лягу ли я туда, свободно ли место?

— Нет, Свекольников, не лягу. Тут свежо, небо, звезды, ветерок. А что там? Броня над головой и запах мазута да пороховой гари, да вонь от портянок Кобылина.

— А чего это вонь именно от моих портянок? — обиженно поинтересовался стоящий рядом механик-водитель. — Может, это Сидорчука?

— Да нет, дорогой, это твои портянки, твои. Такой специфический запах не спутать ни с чем другим во взводе. Ноги нужно мыть почаще! Когда мыл их в последний раз?

— Я и так моюсь. Каждый раз, когда в баню хожу, — произнес солдат протяжно, по-волжски, почти нараспев.

Стоящие вкруг бойцы дружно рассмеялись над незадачливым бывшим сельским трактористом.

— Кобылин, слушай приказ! — разозлился я на неряху. — Умываться каждый день, регулярно чистить зубы, портянки стирать! Ноги мыть не только раз в неделю в бане, а каждый вечер.

— Уф-ф, — выдохнул солдат. — Постараюсь, очень уж много наговорили, главное — не забыть.

— Якубов-большой! Назначаю тебя над ним старшим и закрепляю за этим балбесом.

— Есть, быть старшим! Кобылин, каждый день будешь со мной вместе в умывальник ходить, я из тебя, неандерталец, цивилизованного человека сделаю.

— Ну ты, повар, даешь! Какие слова умные знаешь, — удивился я.

— Обижаете, товарищ лейтенант! Думаете, узбек не может быть грамотным? Я ведь кулинарный техникум закончил. Еще и не такое заумное могу сказать, — улыбнулся Якубов.

— А откуда знания о неандертальцах? Фирменное блюдо: фаршированный неандерталец?

* * *

Таким образом, ежики стали жить в бронемашине. Но однажды что-то им не понравилось, и зверюшки принялись бегать, прыгать, скакать по всей коробке. Особенно старался длинноухий. Не понятно каким образом — может, он забрался на маленького ежа и высоко подпрыгнул — но «пустынник» выскочил из ящика. Свекольников вернулся с поста и обнаружил зверька, обнюхивающего край сиденья и испуганно глядевшего вниз на землю. Все-таки прыгать было довольно высоко, даже для длинноногого.

— Ежик! Ты куда? Иди в коробку, глупенький мой, не бойся. Я тебе «кишмиш» принес, — ласково заворковал солдатик.

— Свекольников, негодяй! — взвыл проснувшийся Игорь. — Нога ноет страшно, еле-еле заснул, и тут ты разбудил. Воркуешь тут с ежами. Надоел! Пойди прочь с глаз долой. Теперь всю ночь мучиться.

— Я не виноват, ежик сбежать хотел, а я ему еды принес.

— Ты не его, а меня изюмом угости.

— А изюма на всех хватит: и вам, и лейтенанту Ростовцеву.

— Слушай, «студент-недоучка», ты явно готовишься вместо философского факультета перейти на биофак. От гнева взводного тебя может спасти только огромное количество сладостей. Где взял кишмиш? — поинтересовался я у солдата.

— Да Якубов в сарае обнаружил. Целый мешок, соломой присыпанный, замаскированный.

— А «Стингер» случайно в сарае не нашли или китайские «ЭрэСы»? За «Стингер» орден Красного Знамени дают, знаешь или нет? — спросил Игорь.

— Знаю, но там еще только орехи лежали. Больше ничего.

— Жалко, ну что ж, неси орехи, будем лечить старшего лейтенанта Марасканова, — с сожалением произнес я. — Ему бы еще водочный компресс и коньяк для смазки сосудов и внутренностей.

Свекольников принес «деликатесы» и вытащил из отсека на воздух коробку с живностью. Игорь, постанывая, выбрался из машины, и мы занялись орехами и изюмом. Кое-что перепадало зверькам, которые, пугливо и осторожно принюхиваясь, поедали угощения.

— Слушай меня, юный натуралист, — строго произнес командир взвода. — Можешь хоть спать вместе с ними в коробке, можешь пыхтеть и фыркать дружно с ежами, но только уйди от меня куда-нибудь подальше. Разрешаю лечь рядом с замполитом, но «клубки колючие» эти, бегающие, с собой забери и не мешай человеку спокойно болеть. Понял? И про связь не забывай!

— Так точно! Ухожу.

Центр шума и суеты переместился в мою сторону. Около полутора часов, пока была моя очередь бодрствовать и проверять посты, я терпел этот «зоосад». Но затем пришло время моего отдыха, и я тоже возмутился. Зверюшки вздыхали, пыхтели, чихали…

— Витька! Свекольников! Уйми их, ради бога, или уйди с ними прочь. Не надо буквально дословно воспринимать приказ Марасканова. Вокруг БМП места много, марш, под яблоню, что ли.

Мучающийся Игорь радостно прокричал из спальника:

— Вот теперь то ты понял, как я тут страдал и мучался! Защитник ботаника-биолога, юного натуралиста. Все издеваются над раненым львом…

* * *

Пришло время уходить, и я решил снять растяжки.

— Вначале тропы минируешь от нечего делать, ищешь приключения на свой зад, а теперь их снимать идешь. Зачем? Рисковать-то к чему? Все-таки оборонительная граната — вещь очень опасная, — сморщил нос Игорь.

— Все будет хорошо! Не писай кипятком! Якубов, за мной!

— Ну-ну, посмотрим, как ты ее снимешь, — вздохнул взводный.

На лице бывшего повара не было заметно никакого желания идти со мной, но, глубоко вздохнув, сержант двинулся следом. Мы пошли вдвоем с Гурбоном в ряды виноградника. Первую ловушку в саду я снял легко и без проблем, но из второй гранаты при первом же прикосновении вылетела в траву чека из запала. Хорошо, что еще сама граната из руки не выскользнула. Перебросив ее через дувал, я пригнул свою голову и прижал Якубова к земле. Ба-бах! За стеной раздался взрыв, и комочки земли и глины ударили по спине и голове. Что ж неприятно, но не смертельно, все осколки застряли в толстой стене.

Не успели мы отряхнуться от пыли, как послышался дробный топот ног: пары и еще одной. Из-за угла выскочили Свекольников и, чуть приотстав, Марасканов. Игорь прыгал на одной ноге, опираясь на две палки.

— Ну, ты и сволочь! — выдохнул, отдышавшись, старший лейтенант. — Меня чуть инфаркт не хватил, я думал: вы подорвались.

— Игорек! Ну что ты, все в порядке. Гранату бросил через дувал. Чека вылетела куда-то в колючки, я и швырнул ее. А то ведь она оборонительная, чего доброго споткнешься и упадешь на руку — и привет, поминай как звали. Проще выкинуть, пусть себе взрывается за арыком.

— Конечно, проще. И товарищу нервы заодно пощекотать, да? Гад, совсем не думаешь о других. Я тебе этой нервотрепки не прощу.

— Игорюха! С меня в Питере два пузыря шампанского!

— Ловлю на слове. Приедешь в Ленинград, с пустыми руками не являйся!

— Лови. Когда это еще свершится? Ну что, можно сваливать, где колонна находится?

— Уже прошла через блоки, можем сниматься.

— Вот и хорошо, главное — ежей не упустить, правда, Витька?

— Правда, — весело улыбнулся солдат. — Будет в нашей казарме зоосад. Попугайчиков бы еще поймать…

— Ага, и старшина на порог тебя не пустит! Ежиковое «сафари» завершено. По машинам! — гаркнул я.

* * *

Спустя три часа мы выбрались наконец-то с территории кишлака и прибыли к полевому лагерю. Тылы, как всегда, развернулись вширь и заняли всю долину. Вот бы их всех в «зеленку» и чтоб они ее вытоптали и прочесали вдоль и поперек. Но, до чего же повезло батальону, просто чудо! Ни убитых, ни раненых. Ранило танкиста, сапера, водителя из ремроты. А у нас опять никого не зацепило…

Глава 5. Герои не гибнут только в кино…

Я блаженствовал, забравшись в пятисотлитровую походную резиновую ванну. Утро началось чудесно: вкусный завтрак, вместо сухого пайка, отличный компот из айвы, новый анекдот. В довершение всех прелестей жизни «бассейн» оказался свободен и был наполнен чистой и теплой водой. Прекрасное утро: все живы, рейд заканчивается. Отдохнул, развеялся. Красота! Сейчас еще немного полежу, покачаюсь на надувном боку «бассейна» и пойду заниматься повседневными делами.

Вдалеке клубилась пыль, и вскоре показались шесть БМП. Две «коробочки» — это машины нашего разведвзвода, а остальные — из разведроты. С крайней спрыгнул лейтенант Пыж и направился к штабной машине на доклад к комбату, устало загребая ногами густую пыль.

Вокруг стояла относительная тишина, насколько может быть тихо в военно-полевом лагере. Просто артиллерия не стреляла, авиация не летала, танки не ползали, и в душе уже появилось ощущение покоя. День без войны…

Бойцы лениво ходили между машин. Кто не спали, те трясли матрасы, одеяла, спальники, мыли посуду — шла мелкая повседневная суета. Все это происходило как бы помимо меня. В мыслях я уже был в отпуске на Черном море. А пока мечта не превратилась в реальность, довольствовался малым. Я потихоньку отмокал, смывая пыль и грязь. Вода — это жизнь…

Отпуск приближался со всей неотвратимостью. Ура! Я все же сумел дотянуть до лета, несмотря на неоднократные попытки начальства как, и положено молодому лейтенанту, отправить меня отдыхать зимой. Но я их перехитрил и победил.

Сегодня вновь очередная удача! Проснулся пораньше и в результате первый провожу омовение в чистой теплой водичке, и никто не гонит, не мешает. Жизнь — это постоянная череда удач и неудач, главное, чтобы первых было больше. Возле моего «бассейна» остановился потягиваясь, заспанный прапорщик Бугрим.

— Когда освободишь ванную?

— Никогда! Витек, скажи лучше откуда разведка вернулась? — вопросом на вопрос ответил я.

— К Ниджерабу бегали, что-то случилось у разведчиков капитана Ардзинбы, вот Пыж и умчался среди ночи. В эфире у них был режим радиомолчания, сейчас все узнаем.

Вскоре в дверях санитарки показался заспанный Подорожник и поздоровался с взводным. Николай что-то оживленно рассказывал, размахивал руками, а затем пошел в сторону походной кухни.

— Коля! Пыж! — заорал я из ванной. — Подойди на пять минут, будь другом.

— Ну, чего орешь, валяешься тут сытый и голый в воде, балдеешь как король, а я устал, измучен и голоден.

— Что случилось, куда унеслись ночью по тревоге как сумасшедшие?

— Разведроту спасали. Петро Турецкий погиб по глупости нового ротного. Коляда (начальник разведки полка) вызвал на подмогу.

— Твою мать, — выдохнул хрипло я и чуть не захлебнулся, от неожиданности соскользнув с мокрого края в воду.

— Как все произошло? — спросил ошеломленный Бугрим.

— Они небольшой кишлак ночью блокировали. Афганская застава и взвод из второго батальона им помогали. Турецкий и еще два солдата шли в дозоре. Получили от информаторов сведения о том, что банда Керима в этом кишлаке ночует. Керим ведь половину Баграмской «зеленки» контролирует, завалить его, было бы большой удачей! Петр застрелил из пистолета с глушителем троих часовых, а четвертого не заметил. «Дух» сквозь дыру в дувале в спину их длинной очередью срезал — не заметили гада. Таджика-переводчика сразу насмерть, Турецкий еще минуту отстреливался, прикрывая раненого солдата. Раненый — Царев. Помнишь, в вашу роту боксер на неделю попал, а потом его забрали разведчики? Он в какой-то сарай заполз и оттуда отстреливался. Роту прижали на северной окраине, а когда мы примчались с противоположной стороны, у них совсем дела были плохи.

Мой механик — молодец, Васька-«малыш» двух «духов» дувалом задавил! Еще одного я из «подствольника» снял, а нескольких из пушки замолотили. Царева быстро погрузили в десант, трупы наших и одного «царандоевца» на «ребристый» лист бросили — и ходу! Еле-еле выскочили. Во второй машине — дыра в борту от попадания из «безоткатки». «Духи» с окраины кишлака к нам толпой бросились, но нас уже и след простыл — одна пыль. По дороге обратно еще одну машину со второго бата подбили, прапорщик ранен.

— Что у Царева? — спросил Бугрим.

— Дыра в груди и пуля в животе. Возможно, выкарабкается. Молодец парень! Лежал на спине, в одной руке — граната с выдернутой чекой зажата, а в другой — автомат с последним полупустым магазином… Разведка сейчас стоит у медсанбата, мы только оттуда. Опознание тел идет. Жрать хочу и спать. Пойду я, ладно, ребята, бывайте…

— Е… мать! — и я замолотил по краю бассейна кулаком в бессильной злобе. — Как же так! Петро!

Мы с Петькой родом из одной области, из соседних городков. В один день оказались в этом полку, в этой долбаной, гребаной чужой стране, за одним столом заменщиков сидели, там и познакомились. Невредимых от компании заменщиков осталось из восьми человек уже только половина.

— Да, дела… — вздохнул Виктор.

— А ведь он с двумя солдатами в прошлом году целый батальон мародеров взял в плен, — грустно сказал я, и мои глаза стали влажными от слез. — Настоящий герой!

Я вспомнил, что Петя обладал огромной силой: разбивал об голову два кирпича, гнул подковы, ломал руками любые доски, в то же время он был спокойным и добродушным парнем.

* * *

В том октябре наша рота взяла в плен у Баркибарак несколько «духов». После проведенной «воспитательной работы» со стороны разведки один сразу скончался, а другой заговорил и вызвался быть проводником, а третьего расстреляли за ненадобностью, пока «царандоевцы» не видят. Им пленного если передать, то они вскоре его из тюрьмы обязательно отпустят. В городке, по словам «языка», расположился дезертировавший в полном составе батальон афганской армии. Что-то порядка восьмидесяти человек. Заняли они под казарму административное здание, а комбат захватил самый большой дом. Мародеры-дезертиры грабили машины на дороге, облагали «данью» всех местных торговцев. Другие малочисленные банды к ним не лезли, а от столкновений с крупными — дезертиры уклонялись. Ни с нами, ни с афганской армией старались не конфликтовать. Нападали они на нас очень редко, бывало, похищали солдат-наркоманов, а затем продавали их или обменивали на что-нибудь, бывало, что угоняли машины.

Петр Турецкий и пара бойцов, как всегда, шли в дозоре. Вел их испуганный проводник-пленник, который выбрал вместо допроса с пристрастиями жизнь. Он шел и всю дорогу молился. Его односельчанин умер довольно быстро, через пятнадцать минут после начала «дружеской беседы», этот был менее фанатичен, к Аллаху не торопился, очень хотел пожить еще.

Группа углубилась в населенный пункт, окруженный невысокими горными грядами, лежащий в пойме речушки, которая делила это селение пополам. Попадавшиеся на пути местные жители жались к стенам, с удивлением и ужасом наблюдая за передвижением наших бойцов.

Всего трое «шурави» в центре мятежного кишлака! Ни артиллерийского обстрела, ни бомбежки, ни бронетехники вокруг. Это просто беспредельная наглость! Идут не спеша, молча поглядывают по сторонам, не стреляют, никого ни о чем не спрашивают. И куда они идут? Направляются прямо к логову мародеров! Куда лезут? Зачем? Может, не знают: кто там обитает и сколько их? Так, наверное, рассуждали меж собой, недобро поглядывая на разведчиков, «дехкане». Никакого охранения, никаких постов по дороге почему-то не попадалось. Турецкий уже начал сомневаться, не обманул ли проводник, однако в этот момент вышли к большому дому, приспособленному под казарму. Высокая глухая стена забора без окон и большие ворота для входа.

Петр вошел в двери и на мгновение опешил: во дворе суетилась и шумела толпа полураздетых людей. Афганцы переодевались: снимали халаты, шаровары, рубашки и надевали армейскую форму. Видно прознали о приближении русских и решили замаскироваться. Оружие либо стояло в пирамиде, либо лежало на земле, либо было прислонено к стене. Мятежники остолбенели, и произошло секундное замешательство. Этого хватило для того, чтобы первого рванувшегося к оружию Турецкий застрелил из автомата, еще двоих скосил второй очередью. Затем он скомандовал:

— Строиться лицом к стене! Руки вверх! Кому не хватает места в строю, лечь и руки за голову. Кто тут старший?

Таджик-переводчик громко и быстро переводил команды офицера на «фарси».

— Я командир роты, — ответил один из переодевавшихся и тут же упал, сраженный очередью.

Большой квадратный двор пришел в движение, желающих получить пулю в живот больше не появилось. Один из дезертиров попробовал юркнуть в дверь, но его в проеме догнал выстрел из «подствольника» и вдобавок прошила очередь.

Наконец, когда вся банда была построена, один из разведчиков принялся таскать оружие к воротам и бросать в кучу.

Петр нервничал: остальные бойцы роты, почему-то задерживались. Турецкий, выйдя по связи, потребовал подкрепления. Проводник попытался под шумок скрыться и побежал через пролом в стене в кишлак, но упал, сраженный очередью разведчика-таджика. Пленники даже не шелохнулись и пребывали в полной прострации, ведь все события произошли быстро и неожиданно.

Спустя пять минут во двор этой казармы заглянули два человека и осторожно вошли. Оба были в чалмах, шароварах, но в форменных армейских курточках. Увидев наших разведчиков, один из них принялся что-то отрывисто говорить на повышенных тонах.

— Говорит, что он начальник штаба этого батальона и требует объяснить, что тут происходит. Предлагает нам сдать оружие, — перевел сержант Азаматов.

Турецкий задумчиво посмотрел на пришедших и по два раза выстрелил из пистолета в каждого. С короткими вскриками афганцы рухнули замертво на землю. Остальные солдаты задрожали от ужаса еще сильнее и что-то заорали.

— Чего шумят? — поинтересовался старший лейтенант.

— Просят, командир, не убивать, они ни в чем не виноваты, их заставляли грабить командиры, — пояснил сержант.

— Объясни, что если будут стоять спокойно, все будут целы. Где их вожак?

— Живет в отдельном доме с охраной, скоро должен появиться.

— Черт! Только этого нам не хватало! Где же рота?

Через пару минут появился первый взвод, за ним второй подъехал на бронетехнике. Кишлак прочесали, но оказалось, главарь сбежал, заслышав стрельбу.

Пленных передали полку спецназа ХАД (афганская госбезопасность), а Турецкого и обоих разведчиков представили к орденам. Позднее за проявленный героизм в нескольких операциях, командир дивизии представил Турецкого к званию Героя. Но это была уже другая история…

…Разведчики вышли в засаду к Пагману и по «наводке» ночью перехватили караван с опиумом. Турецкий возглавлял и эту операцию. Ишаков всех перестреляли, а о дальнейшей судьбе «духов», погонщиков животных, история умалчивает. Трофей представлял собой двенадцать мешков с опиумом и оружие. Но оружие — это мелочь. А вот уничтожить полтонны наркоты — неслыханная удача. На эту дрянь «духами» закупается за границей оружие, этим зельем одурманивают они наших бойцов. После увольнения солдата в запас «чума XX века» расползается по всем уголкам нашей страны. Беда приходит во многие и многие дома.

Самое загадочное состояло в том, что после подписания акта об уничтожении наркотиков, из закрытой камеры караульного помещения исчез один мешок опиума-сырца. Кто-то решил поживиться, причем все прошло вполне удачно и гладко. Мерзавцы хорошо нагрели руки. Сколько же стоит этот куш? Миллион? И верно не в рублях! Майор Ошуев метался, «рыл землю носом», все-таки за караульную службу он несет персональную ответственность, но крайних так и не нашли. Мешок испарился, растворился. Особый отдел дело замял, причем очень быстро и непонятно почему. А действительно, почему? Может, так было нужно кому-то на верху? Одиннадцать мешков сложили на полигоне в кучу, облили бензином и подожгли. Двум солдатам, стоявшим очень близко к костру, стало плохо: отравились ядовитыми, дурманящими парами, пришлось их отправить в госпиталь. Эта «зараза», даже сгорая, в предсмертной агонии, пытается кого-нибудь убить.

* * *

Командир дивизии и начальник политотдела собрали офицеров полка в походную лагерную палатку. Полковник Севостьянов начал совещание с истерического крика.

— Что происходит в полку? Почему разведка полезла туда и нарвалась на засаду? Кто разрешал? Что за самодеятельность? — орал и брызгал слюной начальник политотдела. — Кто-нибудь внятно объяснит мне, что произошло этой ночью?

Встал начальник разведки майор Коляда и, нервно теребя кепку, ответил:

— Никакой самодеятельности, товарищ полковник. Это была внеплановая операция. Получили информацию о совещании комитета ИПА (Исламская партия Афганистана), ну и решили взять их всех тепленькими. Времени было совсем мало на подготовку и согласования. Хотели Карима замочить…

— Кто ответит за гибель сержанта и четырех раненых солдат? А? Я вас спрашиваю? За «пайсой» полезли?

— А сам Турецкий не в счет? Не человек? — возмутился командир второго взвода Кузьминский.

— Замолчать! Грабители-мародеры! Негодяи!

— Сам негодяй! — рявкнул старший лейтенант и сел на лавку. — Мы под пулями ходим, а вы тут жиреете.

— Вон отсюда!!!

Виктор Кузьминский грязно выругался и вышел из палатки. Ему, заменщику, было на все наплевать, особенно на политребят.

— Командир полка, привлечь к суду чести офицеров! Начальнику разведки, командиру роты и начальнику штаба полка взыскания объявлю позже.

Филатов встал и, вытирая обильный пот с высокого лба, попытался возразить:

— Зачем вы так грубо, товарищ полковник? Турецкий — отличный офицер, мы же его к званию Героя Советского Союза месяц назад представили!

— Наградной отозвать, обязательно отозвать, — выступил в роли хозяина новый командир дивизии Баринов. Он прибыл пару недель назад, и вся дивизия говорила: «Барин из Москвы приехал». Внешность соответствовала фамилии.

Полковник вынул из кармана расческу, причесал красивый седой пробор, одернул отутюженное до острых стрелок х/б и начал разнос хорошо поставленным голосом.

— Бардак, анархия. Это что тут за деревенщина собралась? Я куда попал, в зачуханный колхоз? Этого офицера я сгною, разжалую! Хам! Так разговаривать с заместителем командира дивизии! Одни лезут неизвестно куда и неизвестно за чем, другие грубят. Это армия или как? Я считаю: командование полка не владеет обстановкой, перехвалили полк. Турецкий — лучший офицер полка? Не смешите меня!

— Он с двумя солдатами батальон мародеров взял, — подал голос Коляда.

— Вы кто, товарищ майор?

— Начальник разведки полка.

— Боюсь, что бывший!

— Нет, только назначенный!

— Ошиблись, значит, поправим, еще не поздно. Армия — это дисциплина и порядок. Что за вид у роты? Одеты кто во что горазд! Какие-то в кроссовки, маскхалаты, в какие-то непонятные куртки. Банда! Ну ничего, исправим дела. Младшие офицеры — свободны!

Когда мы вышли, голос комдива загремел с новой силой. Спустя час Подорожник собрал офицеров батальона и начал разнос. Первому досталось на орехи вместо обещанной награды Пыжу.

— Взвод переодеть, привести в порядок, они у тебя словно шайка с большой дороги! Через два часа строевой смотр. Самому побриться, ты тоже ходишь как настоящий бандит!

Затем комбат повел глазами по нашим рядам и ткнул пальцем в меня, Афоню, Острогина, Бодунова и еще троих.

— Тельняшки — снять. Капитан Лонгинов, порвать эти лохмотья и сжечь. Мы не моряки, а пехотинцы, сколько можно с этим бороться? Кроссовки — изъять, бронежилеты — надеть. Ну, а ты, Ростовцев, маскхалатик-то сними. У меня уже поперек горла эта ваша партизанщина.

— Мне что голым ходить? Тельняшку, маскхалат, кроссовки выкинуть, и что прикажете в трусах и бронежилете остаться?

— Интересная мысль! Начальник штаба запиши очередной выговор, формулировку сам придумай.

Майор Степанков, только-только прибывший к нам с Урала, с готовностью взялся за блокнот и карандаш.

— Разойдись! — скомандовал комбат.

— Ростовцев, ко мне, — подозвал Артюхин. — Вернемся домой — сразу в отпуск. Ты мне надоел, езжай на курорт, нервишки подлечи. Зарываешься! Пора тебе отдохнуть.

— Товарищ капитан, вы меня в третий раз в отпуск отправляете. А как же путевка? Я на июнь взял в Кисловодск. А затем у меня по плану Черное море…

— Перебьешься без курорта, у комбата уже на тебя аллергия выработалась.

— В принципе, она у нас взаимная…

* * *

Турецкого увез хоронить в Союз Витя Кузьминский. Этим он спасся от суда чести. Когда вернулся, история с начпо забылась, и он вскоре благополучно заменился. Повезло парню, два года войны истекли.

Свою угрозу начпо выполнил, и наградной лист погибшего Героя вернули из Ташкента. Даже посмертно наградной на второй орден «Красной звезды» Турецкого не посылали, все размышляли и ждали разрешения. Лишь спустя два месяца, когда Севостьянов был в отпуске, удалось провести бумаги через штаб дивизии.

* * *

Вторые сутки мы стояли на пустыре, глотая пыль, раздуваемую ветрами. Командование что-то изобретает, но нас в свои планы не посвящает. А нам это возвращение в казармы и ни к чему. Руководители, очевидно, раздумывают, что делать дальше, вроде бы пора по домам, но что-то удерживает всю эту силищу в долине. Наверное, боятся докладывать в штаб армии об отсутствии результатов.

Я сидел в тени, отбрасываемой от БМП и, привалившись спиной к траку, нехотя ковырял в банке овощное ассорти. Красивое название не соответствовало содержанию. То, что наполняло банку, было очень невкусным, просто отвратительным и пало не аппетитно. Вначале, когда ввели этот новый паек — «горно-зимний» и «горно-летний» — мясной гуляш и овощи были действительно хороши, особенно после приевшейся перловки. Но спустя какое-то время, когда консервы перестали быть экспериментальными, они поступали вонючими и отвратительными, кислыми на вкус. Очевидно, картофель, морковь и капуста были третьесортные. Жулье! Но есть хочется, вот и жуем эту дрянь.

Вдруг где-то рядом негромкий взрыв, и спустя пять минут, мимо промчался взъерошенный ординарец командира полка.

К роте вскоре прибежал посыльный от комбата с приказом об экстренном построении. Грымов отдал распоряжения, и рота выстроилась в две шеренги вдоль позиций.

— Эдуард, что произошло, чего начальство суетится? — кивнул я в сторону бегущих вдоль машин Артюхина и Подорожника.

— А хрен их знает!

Рядом с комбатом мчался с пачкой бумаг заместитель начальника штаба, старший лейтенант Игорек Шведов. Игорек был командиром взвода АГС, но в Панджшере не повезло — оказался на пути нескольких осколков средней величины. Один из них, самый маленький, впился в голову, но мозг, к счастью, не задел. На лбу у Шведова остался глубокий шрам и скоба возле темечка, на память о войне. Полгода по госпиталям, отпускам, и какой-то идиот решил, что раз думать уже может и рука срослась, то он вновь годен к дальнейшей службе в Афганистане. Заколдованный круг! Сюда если попал — трудно вырваться из цепких лап системы, этого молоха войны… Место ЗНШ батальона только что освободилось. Должность капитанская, и Игорь с удовольствием ее занял, когда предложили. Все не тяжелый гранатомет на себе тягать.

Шведов вернулся к нашей первой роте раньше командира батальона, он сильно нервничал, отчего из-за последствий контузии, сразу начал заикаться.

— П-пров-верили л-людей? В-все в-в роте, н-на месте?

— У нас все, — ответил Грымов. — А в чем дело?

— Битников из разведвзвода прямо возле «салона» командира полка гранатой себя подорвал. Вроде бы сам подорвался, без посторонней помощи, а отчего и почему будем выяснять. Может, по неосторожности, может, специально. Слушайте и исполняйте приказ «кэпа»: запалы из гранат вывернуть, особенно находящиеся в «нагрудниках», и положить отдельно в другие карманы.

— Этак все запалы растеряются, — возмутился Федарович.

— А тебе что за печаль, один хрен, всю россыпь, что не взрываем на боевых, в полку уничтожаем. Живо выполнять поступивший приказ, а я пойду проверять остальные роты.

— Вот это Ватников! Учудил, спортсмен-каратист, разведчик хренов! Помнишь, Сергей, как он при выходе к Чарикару чуть было управление батальона не погубил, зацепившись за «растяжку». Выдохся тогда и совершенно уже ничего не соображал, шел как зомби.

— А, точно! Помню такого, помню, он еще с чеченцами в ленкомнате дрался, а мы с тобой их растаскивали, — воскликнул, припоминая, Острогин. — Совсем сломали парня. Только Пыж отличился, выручая Турецкого, как вдруг такая вот беда! Теперь затерзают разведку.

А произошло следующее. Комбат приказал оборудовать вокруг батальона позиции: окопы для стрельбы из положения лежа, ячейки и щели для стрелков, чтобы солдаты не бездельничали и дурью не маялись. Ватников вырыл свой окопчик и обнаружил, что пропал автомат. Ни рядом, ни в БМП его не было. Накануне он подрался с двумя бойцами старшего призыва и подумал, что это они отомстили. Но Шлыков и Гостенков ответили, что ничего не видели и он сам лопух, не знает, куда автомат бросил. Костя Ватников совсем расстроился и принялся метаться вокруг, громко матерясь, и что-то угрожающе выкрикивать. Пыжу никто ничего не доложил. Совсем растерявшись, солдат побрел куда-то вдоль лагеря. Так он и пришел к машине командира полка. У дверей сидел скучающий сержант-ординарец и на вопрос: «Тебе чего?» — ординарец с удивлением услышал: «Мне необходимо поговорить с командиром полка. По личному вопросу».

Солдат стоял как-то неуверенно,переминаясь с ноги на ногу, к тому же был еще и весь в пыли, грязный.

Орденарец Леха усмехнулся и ответил:

— Шагай отсюда на х… Болтаются тут всякие черти. Короче, ты кто такой и по какому делу?

— Фамилия моя Ватников, на остальные вопросы я отвечу командиру. Пропусти!

Сержант заметил в сжатом кулаке Ватникова «эфку» и испугался, но не растерялся и виду не показал.

— Отдай гранату и катись на все четыре стороны.

— Нет, гранату я тебе не отдам, она мне еще сгодится, — ответил Костя и тяжело вздохнул.

Он развернулся и понуро, опустив голову, пошел вдоль глубокой канавы, на краю которой стоял салон.

Лешка даже не успел ничего предпринять, так все произошло быстро и неожиданно. Ватников спрыгнул в траншею — и оттуда тотчас раздался оглушительный взрыв. Леха подбежал и заглянул в траншею. Солдат лежал лицом вниз, и его буквально разорвало пополам осколками.

Чего он хотел от Филатова: напугать угрозой взрыва, чтобы перевели, или «закосить» под сумасшедшего? А может быть, от напряжения и стрессов голова действительно перестала соображать и ему пришла в голову мысль о самоубийстве? Автомат нашелся через полчаса. Разбросали землю вокруг его отрытого окопчика и нашли. Возможно, Костя сам забросал его грунтом. Другая версия — злая шутка. Над ним подшутили, спрятали оружие, но получилось неудачно, а потом бойцы испугались результата розыгрыша и сами присыпали автомат землей.

…Кто-то додумался, не заходя в полк, провести зачистку еще одного района. Мы переместились всей бронегруппой, минуя Пагман, к Майданшахру, а затем целый день шагали по горам. Любимое занятие — вверх-вниз, вверх-вниз.

Роте определили несколько точек обороны по обеим сторонам ущелья, в котором протекала бурная речушка вдоль разбитой грунтовой дороги. Вправо от основной трассы уходило ответвление, заканчивающееся тупиком возле высокой скалы. В этом закутке валялось десятка три раскуроченных грузовиков.

Местная банда, очевидно, промышляла разбоем на «большой дороге». Захватывали барбухайки, разгружали товары, разбирали машины на запчасти. Остовы, что оставались после разграбления, обливали бензином и поджигали. Интересно, водителей и пассажиров отпускали, оставляя живыми, или все свидетели лежат где-то среди камней?

Нам предстояло прочесать небольшой заросший высокими деревьями кишлачок, всего десятка два прижавшихся к берегу хибарок. Из пулеметов мы обработали эти строения, но в кишлаке по-прежнему стояла пронзительная нежилая тишина, словно местное население вымерло. Очевидно, ушли еще задолго до нашего появления: кто-то предупредил. Не иначе опять «зеленые» и оповестили.

Бодунов прекратил развлекаться стрельбой из пулеметов, и рота двумя группами спустилась вниз.

— Бодунов! Возьми Постникова, Мурзаилова и марш вон на ту крышу самого высокого дома, — приказал Грымов. — Наблюдайте вокруг, и если что — прикроете от нападения «духов».

— Слушаюсь, командир, — ответил прапорщик. — А пожрать-то будет? Что зря в кишлак спустились? Может, хоть курятиной полакомимся?

— Полакомимся. Сейчас проверим на наличие «духов» и оружия и организуем жаркое.

В домах было пусто, но в одном дворе под сеном нашли несколько цинков с патронами к крупнокалиберному пулемету, в другом — под сараем мины к миномету и автоматные патроны. Что ж, это дает повод к жестким действиям. Вся эта дрянь в будущем должна была стрелять в нас и, может быть, даже именно в меня.

— Парни! — обратился Грымов к саперам. — А ну-ка, подорвите им тут мостик через речку и еще пару самых подозрительных домиков, может, в них что-нибудь детонирует.

— Это с удовольствием, — заулыбался сапер-лейтенант. — Аристархов! Доставай тротиловые шашки, пластид, запалы, сейчас мы тут фейерверк будем устраивать. Повеселимся.

Сержант-сапер радостно принялся доставать из вещмешка все свое взрывчатое смертельное хозяйство. Обрадовался возможности облегчить свою ношу. Вскоре взлетел на воздух мостик, а затем самый большой сарай.

— Поберегись! — крикнул лейтенант и замкнул электроцепь, приводя в действие «машинкой» мощный заряд.

Мы залегли за широкий дувал, а выбранный в качестве жертвы дом вначале вздрогнул, а затем осыпался внутрь. Этот показательный карательный акт удался благодаря сложенным внутри трофейным минометным минам и выстрелам безоткатного орудия, которые, детонируя, и усилили взрыв.

Позже «кишку» пластида намотали вокруг огромного ствола грецкого ореха — и ба-бах! — дерево в мгновение ока разорвано пополам.

— Все, концерт окончен! — объявил сапер. — Больше хулиганичать нечем. Ищите трофейные боеприпасы, тогда опять будем шалить.

— Ну ладно, сейчас поищем. Дай нам Аристархова в качестве трала впереди группы, а сам можешь отдохнуть, — обратился к нему Грымов.

— Берите, пусть разомнется, а то уже опух ото сна, — не отказал в просьбе лейтенант. — Иди, работай, Сашка, зарабатывай на вторую медаль.

Грымов позвал меня и Острогана составить ему компанию. Взяв еще трех солдат, наша поисковая команда двинулась к стоящему на некотором удалении дому. Это строение было с высокими крепкими стенами, и проникнуть внутрь было возможно лишь сквозь массивные ворота. Однако они оказались заперты изнутри и от наших ударов даже не шелохнулись.

— Хорошо, добротно сделано, на века! — похлопал Эдуард по створке, обветренной и побитой временем, сделанной из половинок обструганных стволов деревьев. — Что ж, проверим, что сильнее, дверь или «муха». Живее отходите назад!

Отбежав метров на двадцать по проулку, мы встали цепочкой вдоль дувала, а Грымов прицелился и выстрелил из гранатомета. Мы пригнулись и зажали руками уши. Бух! И когда я посмотрел вперед, то понял, что, к сожалению, ворота остались стоять на месте.

— Черт! Черт! Черт! Зараза! — принялся ругаться Грымов.

— Куда же ты стрельнул? — удивился я. — Не попасть в такую мишень? Может, граната взвилась вверх?

— Хрен ее знает, — огрызнулся лейтенант.

— Разойдись! Стреляет снайпер! — крикнул Острогин и начал тщательно целиться, выбирая в какое место выстрелить. Бах! И створка ворот с грохотом рухнула внутрь дома, повиснув на одной нижней петле.

— Здорово! — гаркнул я и спросил:

— Ты куда стрелял, Серж?

— В правую верхнюю петлю, ее, кажется, я и снес. Учитесь, молодежь! — высокомерно и снисходительно объявил взводный.

— А я свою «муху» выпущу во дворе во что-нибудь массивное! — объявил я и перешагнул через упавшие ворота.

Дверца калитки была закрыта на деревянный засов и подперта бревнышком, а подпорка от ворот переломилась пополам. Сразу за воротами валялся неразорвавшийся выстрел из гранатомета. Вот оно что… Мы оглянулись и увидели в левой стороне круглое отверстие — это граната прошила насквозь одну из слабых досок. Забавно…

— Нужно расстрелять эту заразу, а то кто-нибудь из бойцов подумает, что трофей, а она взведена и в руках взорвется, — вслух рассудил Эдуард.

Мы спрятались за невысоким забором и принялись поливать огнем гранату. В конце концов, она с грохотом рванула, и осколки испещрили стены домов, листву и ветки деревьев. Начался листопад.

Дверь дома не поддалась, тогда я засунул в щель гранату и выдернул кольцо из запала. «Дерни за веревочку — дверь и откроется»… Бах! Дверь и открылась… Как и во всех подобных жилищах, ужасающая убогость. Глиняный пол, деревянные топчаны, сколоченные из плохо обструганных стволов деревьев, а вместо панцирной сетки — сплетение из виноградной лозы. Стекол на окнах почти нет. Везде какие-то тряпки, лохмотья, никакой мебели (только кое-где самодельные сундуки), минимум посуды. Затхлость, пыль, грязь, паутина. Но люди живут, и им здесь нравится, а другого существования и не представляют. Под тряпьем в чулане сапер отыскал два старых «Бура» (старинная английская винтовка) и несколько коробок с патронами.

— Ну что, докладываем о трофеях, а дом на слом! — принял решение Грымов. — Все они тут бандиты и разбойники. Вон сколько машин в ущелье разграбленных!

Сапер живо откликнулся на приказ:

— Товарищ лейтенант, у меня только одна «кишка» пластида и одна шашка тротила, не хватит дом завалить.

— Ну что ж, подорви тогда входную дверь, внутри весь этот мусор подожги, ну и еще вот этот тополь пластидом снеси!

— Понял, сделаем! — ответил боец и принялся выполнять приказ.

Мы с Острогиным зажгли сено в сарае, и когда вышли за поваленные ворота, неся на плечах ружья, услышали первый взрыв. Крыша сарая провалилась вовнутрь, а от следующих взрывов он рассыпался, только пыль и дым заклубились по двору.

— О, а в сараюшке-то что-то было спрятано, видал, как рвануло! — обрадовался Серж.

— Хорошо, что мы оттуда ушли, а то осколками бы могло зацепить, — усмехнулся я. — Интересно, что там в глубине сена было: мины или выстрелы к гранатомету?

— А не один ли хрен? — спросил Грымов. — Положим, что нашли и то и другое. Кто проверит? Думаю, судя по взрыву, сообщаем о ста единицах. Правильно, орлы?

— Верно, коршун! — усмехнулся я. — Тем более что рвануло действительно хорошо.

— Быстрее возвращаемся, пора на горы, на отдых, — прикрикнул Эдуард.

— А сфотографироваться на фоне развалин? — удивился Бодунов. — Сейчас мы вместе с замполитом быстренько пощелкаем пленку и догоним. Никифор, сними меня для истории.

Бодунов обмотался пулеметными лентами, взял в руки ПК и, приняв свирепую позу оккупанта, начал позировать на фоне развалин и пожарища.

Щелк, щелк, щелк…, на память о бесшабашной военной молодости.

— А теперь ты, Никифор, изобрази улыбочку, для истории, — и Бодунов доснял последние кадры.

Вот и все, а теперь пора домой.

Рейд позади. Как всегда мы бродили по горам и кишлакам, взрывали, поджигали, минировали. Самое главное — в роте все живы и здоровы. Продолжается полоса везения.

А вот разведвзводу батальона фортуна не улыбнулась. На фугасе подорвалась бронемашина, и в результате механик погиб, наводчик-оператор ранен и выживет ли, неизвестно. Хорошо, хоть десанта на броне не было, техника шла к горам забирать пехоту. Так всегда: на всех удачи не хватает.

* * *

Завтра 1 Мая. В стране праздник: демонстрации, банкеты, пикники, гуляния. Но в армии любой праздник — это отлично организованный маразм. Долгий митинг, бесконечные построения, частые проверки и спортивные мероприятия в виде кросса. И конечно, совещания и собрания. Несколько разнообразило всю эту скучищу вручение наград. Комбат, Жилин и Луковкин получили по «Красной Звезде», а также несколько солдат — ордена и медали.

Женька и Лука уже паковали чемоданы — скоро домой. Они пригласили нас на двойной праздник. Но нам не повезло и повезло одновременно. Разведбат ушел на Саланг, и командование дивизии осталось без прикрытия. Подъем по тревоге — и первая рота двинулась в путь, обратно в Баграм. Удача, правда, улыбнулась не всем, третий взвод Марасканова отправили охранять посольство, и они оказались в карауле в комендатуре.

* * *

Баграм. КПП дивизии.

— Ребята, вам крупно повезло, — щебетал офицер из оперативного отдела. — Вы нас охраняете, а мы создадим все условия для жизни и отдыха. Молодцы, быстро прибыли! Сейчас в командирскую баньку, там артисты еще моются, после дневного выступления расслабляются. Завтра концерт в нашем клубе послушаете, «Самоцветное пламя» гастролирует!

В промежутках между позициями боевого охранения, вплотную к каменной стене, у общежитий поставили технику. Солдаты — в душ и столовую, сами — в парную. На войне баня — это счастье.

На узкой полке лежало рыхлое тело, и материлось от избытка чувств, таким образом, выражая удовольствие. Мы сели рядком на другую лавку. Эта «махина» била себя веником минут пятнадцать и никак не хотела освобождать место. Надоело! Мы не выдержали, вышли в мойку, а там…, медики хлопотали над непожвижно лежащим человеком.

— Что случилось? — спросил Острогин.

— Гитарист перепил и перегрелся. Сегодня уже второй артист не сдюжил, — ухмыльнулся фельдшер, ставя укол.

— На носилки и в медпункт, — распорядился штабной начальник и два солдата, согнувшись под тяжестью стонавшего музыканта, с трудом вывалились из помещения.

— Мужики, заберите еще одного из парилки, а то на этом потери не прекратятся, — гаркнул Бодунов, выглядывая из клубов пара.

— Да нет, нашего Леонарда паром и водкой не сломить! Только бабами, а их тут нет. Пусть отдыхает, — опроверг опасения Бодунова какой-то бородатый артист, продолжая пить водку прямо из горлышка бутылки, потому что стаканы были забиты окурками.

— Ну, парни, надолго вас в Афгане не хватит, — усмехнулся Грымов. — Водка и коньяк льются рекой!

— Еще бы, тут так хорошо после Союза. Ни дефицита, ни очередей. Попросили ящик водки, коробку коньяка и упаковку пива — пожалуйста. Еще ящик водки — пожалуйста. Хоть не уезжай домой. У нас впереди месяц этой командировки. Красота! Вы не представляете, как дома со спиртным плохо. А тут прямо рай, — и бородатый очкарик сделал еще огромный глоток.

— Концерт-то завтра состоится? — поинтересовался Ветишин.

— Ой, не знаю, мы сегодня резко стартовали. Постараемся. — Длинноволосый задумчиво посмотрел на нас и одним махом опустошил банку пива. — Хо-ро-шо!

Везет же людям. Халява без ограничений! Интересно, за чей счет этот «коммунизм»?

* * *

Концерт, конечно, не состоялся: сорвался по «техническим причинам». Пришлось обходиться цветным телевизором в комнате отдыха, где время от времени мы могли посмотреть пару часиков какое-нибудь кино или праздничный концерт, как сегодня. Какой-то патлатый гитарист носился по сцене и орал: «Хэй-гей, Спартак!». Мужик на экране пытался «косить» под совсем юного фаната-болельщика, но безуспешно.

Однажды наша дружная компания зарулила к просмотру новостей. В центре комнаты сидела женщина, солистка нахлебавшегося «огненной воды» ансамбля, а в углу — небритый мужчина средних лет, оба они откровенно скучали. Острогин толкнул меня в бок:

— Ник, ты как замполит должен заботиться об отдыхе коллектива. Спроси, будет концерт или нет?

— Вот всегда ты меня на мины толкаешь!

Я смущенно потоптался и обратился к артисту:

— Товарищ, тут вот пехота из Кабула приехала, штаб охранять, а на концерт опоздали, еще одно выступление будет? Герой апрельской революции, старший лейтенант Острогин, жутко любит поплясать и попеть. Без этого он буквально болеет.

Я тотчас же получил еще один более сильный толчок локтем под ребра.

— Ох, больно же, гад проклятый!

Артист лениво посмотрел на меня и продолжал молчать. Я возобновил расспросы.

— Серж любит «Самоцветных», известная группа, с ними ведь сам Дин Рид пел!

— Ну вы, молодой человек, и сказали — Дин Рид! Тоже мне, знаменитость! Вот если бы они с Бобом Диланом спели — это да, а то подумаешь, этот безголосый янки.

— Слушай, а ты сам-то кто будешь? Певец, что ли? — поинтересовался Грымов. — Мне этот длинноволосый американец очень нравится.

Мы с интересом и сомнением рассматривали помятого и потрепанного критикана. Серый засаленный свитер, потрепанные джинсы, жирные волосы с легкой проседью из перхоти.

— Я? — удивленно поднял брови субъект. — Я — Валежик!

Мы переглянулись и пожали плечами. Не слышали…

— Вы что, меня не знаете? — искренне удивился артист.

— Нет, — выдохнул я. — А что за песни поешь?

Певица, слушавшая наш разговор, смотрела на нас с любопытством, как на дикарей, широко открытыми удивленными глазами.

— Ну, ребята, вы даете! Ну, вот про «Гнома-лилипута», про э… про гадалку: «двести лет нагадала, нагадай счастья хоть на год».

— А-а-а-а! Дружище, конечно, знаю, так я ведь под твои песни на выпуске скакал! — радостно заорал я, узнав артиста. — Слушай, а не ты вчера про «Спартак» пел на концерте в Москве?

— Я! Но не вчера, а два месяца назад, это шла запись.

— Как запись? — удивился Ветишин. — Мы же видели полный зал народу, прямая трансляция.

Артисты рассмеялись над нашей «серостью»!

— Нет, ребята, это снималось целый месяц, артисты — отдельно, зал — отдельно. В общем, все готовится заранее, довольно сложный и длительный процесс.

— У-у, а я-то гляжу, что ты сильно постарел с того времени, — произнес я.

— Ну это просто я без грима и прически, на мне нет концертного костюма, — смущенно вымолвил Валежик. — Я, честное слово, удивляюсь, что вы не слышали мою фамилию. Я понимаю: кассеты сильно искажают песни. Мой голос, конечно, на них хриплый, но не на столько же! Что и фамилию ни разу не слышали?

— Нет! Название группы знаем, песни слышали, а фамилию… нет, не знакома, — смущенно признался Ветишин.

— А кто из известных музыкантов был у вас на гастролях раньше?

— Были Леонтьев, «Крымские девчата», Кобзон.

— Кобзон! Ха! Известный музыкант.

— У нас говорят: «легче остановить бегущего бизона, чем поющего Кобзона», — ухмыльнулся Острогин. — Валера — молодец, понравился, а остальные все — так, ерунда. «Крымские девчата», говорят, очень хороши были, народу по душе пришлись, особенно по ночам отлично резвились.

— Нет, ребята, вы определенно юмористы! Жаль, что у нас нет номера эксцентрического жанра, я бы захватил всех с собой, — сказал Валежик и обратился к девушке:

— Пойдем, Наташа, повеселим нашу группу смешной историей.

Когда они удалились, я сказал, хмуро оглядывая приятелей:

— Мужики, по-моему, мы выглядим в их глазах полными придурками.

— Никифор, почему мы? В основном говорил ты, — улыбнулся нахально Ветишин. — Получается, ты из нас самый придурковый?

* * *

— Как отмечаем День Победы? — поинтересовался Ветишин. — Замполит будет мероприятия для офицеров организовывать?

— Нет, не будет, денег нет! Только просмотр телепередач. Идем смотреть последнюю серию фильма «Освобождение». «Взятие Берлина»…

— Ну что ж, пойдем, — вздохнул Острогин, надевая полусапожки. — Каждый год одни и те же фильмы смотрим, может, когда-нибудь и про нас снимут?

— Обязательно, если смогут подобрать актера такого же фотогеничного и обаятельного, как ты, Серж! — произнес я с сарказмом. — Кстати, никогда не задумывался о бессмысленности множества жертв войны? При штурме Рейхстага погибла целая дивизия, а во время Берлинской операции сотни тысяч наших солдат и офицеров! Зачем? А все потому, что любят у нас подарки Родине и советскому народу делать! Взять город к 1 Мая — и все тут! Подарок сумасшедшему тирану стоил миллионов никогда не родившихся детей и внуков. Надо было окружить Берлин и ждать, пока фашисты сами сдадутся. Они же в блокаде не будут годы сидеть, как ленинградцы. Вокруг одни наши войска, запасы продовольствия минимальны. Через неделю-другую с поднятыми руками сами бы вышли. Американцы были не дураки «зубы ломать» об такую крепость, уступили это право нам. Вот маршалы расстарались и посылали город штурмовать в последние дни и часы войны. Опять любой ценой. Помнишь, Серж, как Жуков в кинофильме по телефону с командиром дивизии разговаривает: «Медленно, медленно двигайтесь!» А куда торопиться-то? За очередным орденом Победы для полководца? На «окопников» всем наплевать. Мы для них «живая сила», «людские ресурсы», «человеческий материал»…

— Ты, Ник, что-то заговариваться стал! Хорошо, тебя никто не слышит, особенно Грымов. Какая-то сплошная «антисоветчина». Пора в особый отдел доложить…

— А кроме вас, никто не слышит, а если что, в особом отделе откажусь, ничего, мол, такого криминального не говорил. Да и куда можно отсюда сослать?

— Ты ревизионист? — ухмыльнулся Острогин.

— Нет, оппортунист, даже кличка такая в училище была.

— А мой папаня такими, как ты, всю службу занимался, — рассмеялся Ветишин. — Он ведь у меня полковник КГБ, особист!

— Да я помню. А ты, почему тут с нами гниешь? Рылом в «дзержинские» не вышел? Или же потихоньку готовишься в «железную гвардию» госбезопасности?

— Не знаю даже, морально еще не готов. У меня склад характера не соответствующий. Я добрый, мягкий, пушистый, покладистый, нет ничего от «железного» Феликса.

— Так что, будем дальше о политике болтать или о бабах? — спросил Острогин.

— Вот Грымов идет к нам, о бабах тоже не получится. Он не любит разговоры о них, непонятный какой-то. Просто собираемся и, молча, идем в комнату отдыха, к телевизору, — предложил я и увлек друзей за собой.

* * *

Все когда-нибудь кончается, особенно хорошее. Мы пришли домой и, не разгружаясь, снова в дальний путь. Только и успели, что пополнить боеприпасы и получить сухпай. В столовой я встретил сияющего Мелентия Митрашу. В гражданке: джинсы, кроссовки.

— Дружище, ты куда? Неужели домой?

— Все, Ник, заменщик на пересылке, шмотки собраны. Продай свой магнитофон, будь другом. В магазине сейчас нет, а ты потом новый купишь.

— Братишка! Я бы рад, не жалко, но его пьяный Серега Грошиков кинжалом слегка рубанул, на передней панельке две зазубрены.

— Хрен с ними, будет память о тебе и контуженом Грошикове. Даю две сотни чеков, минус пятьдесят за шрамы и царапины. Договорились?

— Ладно, давай.

— На, держи свои деньги. Где аппарат?

— У старшины в каптерке, иди, забирай. Счастливо долететь!

— Пошел к черту!

— Спасибо, друг! Вот и попрощались.

— Да, Ник! Представляешь, какая тут ерунда получилась, с должностью меня кинули. Помнишь, я с бумажками по штабам носился, потому лишний месяц в полку просидел. Хорошо хоть не по горам или в «зеленке» все это время лазил, а продукты для постов на вертолете доставлял.

— А почему кинули?

— Потому что холостяк! И с академией из-за этого же «бортонули». А может, я еще не нашел свою суженую?! Кадровик в штабе армии мне заявил: «Когда найдешь, тогда станешь замполитом батальона, а после и в академию прямая дорога». Что ж холостяк не человек?

— Получается, в нашей армии нет. А вдруг у тебя что-то не в порядке или весь женский коллектив удаленного гарнизона совратишь? Ха-ха! — и я хлопнул кулаком его по спине.

— Да ну тебя к черту! Никаких больше дыр, я в Молдавию еду!

— Жди в гости! Готовь бочку вина!

— Обязательно буду ждать, приезжай скорее и береги себя, — Митрашу обнял меня за плечи и потрепал ладонью волосы.

— Да что со мной случится? Уже досталось и так через край. Дальше, думаю, будет легче…

— Ну-ну. Дай-то бог. Кто его знает, насколько уже полна чаша испытаний, которую предстоит испить каждому, и где у нее край. Всем достается по-разному…

Наш разговор услышал топтавшийся в сторонке прапорщик Вуга, заметив деньги в руке, он подскочил и затрещал:

— Товарищ лейтенант! Мне вас сам бог послал!

— Чего? Кто послал? Зачем послал? Куда? — спросил я.

— Я, в смысле, вижу в ваших руках чеки. Нужно сейчас срочно двести пятьдесят чеков, в магазине куртка французская отложена, сегодня рассчитаться требуется.

— А я что собес, что ли?

— Вот так все офицеры. Как кормить в рейде, так Вуга, а как помочь — друзья в сторону.

Прапорщик был командиром взвода обеспечения и действительно пару раз в трудную минуту выручал, и кормил как положено. Но ведь не от себя продукты отрывал. Ох, и жук!

— Ладно, на. Есть у меня двести пятьдесят, а когда отдашь?

— Сразу после Алихейля! Получку получу и тотчас отдам. За мной не заржавеет, в тот же день…

Больше я своих денег так и не увидел. Через пару месяцев выяснилось, что этот пройдоха, должен две тысячи пятьсот чеков по всему полку. Очередь за его получкой оказалась длиной в пятнадцать человек! Единственное, что удалось сделать, это собраться вместе — я, Афоня и Бодунов — да слегка его попинать. Хоть душу отвели. Полегчало, но не очень. Так у меня не стало ни денег, ни магнитофона. Одновременно грустно и смешно. Один хороший друг, молдаванин, побитый магнитофон купил, другой молдаванин, тут же обжулил и эти же деньги себе прикарманил.

Действительно, все люди разные. Любить и бить надо не по паспорту (национальной принадлежности), а по конкретной физиономии.

Глава 6. Лунная радуга

На лавочке в беседке возле казармы сидел кто-то очень знакомый. Наша ротная курилка была гордостью батальона. Четыре ветвистые березки создавали замечательную тень, и даже в самый знойный день в этой беседке было приятно посидеть, прислонившись к прохладной стенке, подставляя лицо ветерку. Сидишь себе, смотришь по сторонам, отдыхаешь, если командование не мешает. Но мешало оно постоянно. Подорожник облюбовал беседку и использовал как наблюдательный пункт. Его кабинет находился в нашей казарме, но он там бывал за день не больше получаса, а затем, если занятия проходят не на полигоне, то усядется на лавочку и ко всем придирается. Либо не туда пошел, либо не так одет, либо почему тут, а не там! Стой на месте, иди сюда! Раз-два! Гога с появлением Василия Ивановича начинал поливать деревья, вначале сам польет, а потом еще и дневальных пошлет. Вот они и расли вширь и ввысь. Комбат за этот отличный командный пункт старшину всегда нахваливает, говорил, единственное место, где приятно посидеть, даже совещания частенько проводил на свежем воздухе. Опять же ленинская комната наша — самая светлая в батальоне, казарма — самая образцовая, но мы в его глазах все равно обалдуи и разгильдяи.

Вот и сейчас на лавочке в этой беседке у казармы кто-то сидел и дымил. Знакомое лицо. Я с недоверием к собственным глазам, всматривался издалека в гостя и, подойдя ближе, несказанно обрадовался, убедившись, что это тот, о ком я думал.

— Е… мать! Ротный! Это же Сбитнев! Вовка! — заорал я и побежал вприпрыжку через газон, сгибаясь под тяжестью барахла и автоматов.

— А-а, замполит! Живой еще! Не ждал меня снова увидеть? Скажи честно! — засмеялся, обнимая меня, выздоровевший командир роты.

— Ждал и верил. А ну-ка, свистни через фиксы! — попросил я.

— Это зачем?

— А как в песне: «Шел и насвистывал ежик резиновый, с дырочкой в правом боку! Фью-фью!» Свистни через отверстие в правом боку. В правом или левом боку дырочка, я чего-то запамятовал?

— Пошел к черту, скотина! Нет никакой дырки, все срослось, все зашито, и зубы вставлены новые.

— Оскалься, покажи пасть! — настаивал я.

— На, гляди! У-ы, — и Володя оскалил зубы.

— А как язык, на месте? Не шепелявишь? Подвешен по-прежнему хорошо?

— Не хуже твоего! Жив-здоров, сейчас примусь за тебя с новыми силами!

И мы еще раз крепко обнялись, хлопая друг друга по спинам.

— Вовка, как я рад твоему возвращению! Ты к нам на совсем или проездом домой?

— Нет, я остаюсь с вами, дорогие мои морды! Где Острогин? — спросил Володя.

— В парке. Он сейчас подойдет, видишь волоку его автомат! Значит, все-таки вернулся! Сачковать больше не пытайся, не надо, будем вместе служить до дембеля, до замены! А то надумал подставлять башку под осколки!

— Договорились, больше не буду. Старшина говорит, тут без меня дворцовый переворот намечался? Грымов власть пытается захватить?

— А вон он идет, спроси у самого, но, я думаю, после твоего возвращения комбат свои намерения изменит.

— Интересно! Что произошло?

— Аи, ерунда, мелкие неприятности. В коллективе он не ужился, ни с кем не сложились отношения, даже со своим дружком Острогиным разругался.

К нам тем временем подошел Эдуард и натянуто улыбнулся недоброй улыбкой. Губы улыбались, а черные глаза излучали злобу и неприязнь.

— О-о, какие люди и без охраны! Ну, раз ты вернулся, то я с чистой совестью могу в отпуск идти. А то я умаялся за себя и за того парня пахать. Разрешишь отдохнуть? Справитесь без меня?

— Разрешим, справимся. Иди, пиши рапорт. Я сейчас подойду, передашь все дела. Но перед отъездом отгонишь три БМП в Хайратон и взамен этих «гробов» получишь новые.

— Володя, а что старшина еще на месте? — спросил я Сбитнева, когда Грымов ушел в казарму.

— Даже в двойном экземпляре, его сменщик прибыл, такой же джигит с Кавказа, только азербайджанец. Неделю в тряпках ковыряются и коньяк по вечерам хлещут, песни гортанные поют. Ну, пошли разбираться, что натворили, как вы тут без меня жили-служили…

* * *

Грымов на следующий день передал дела Сбитневу и уехал в командировку, сказав что, ушел на покой. Подорожник хитро улыбнулся и изрек:

— Дерзай, Володя, в рейде разберемся, как справляешься, не закис ли ты в госпиталях!

У меня гора с плеч свалилась, надоела постоянная конфронтация с Грымовым. Наконец-то вернулся ротный!

* * *

Броня медленно и монотонно двигалась по дороге на Гардез. Порой скорость увеличивалась, но ненадолго, каждые полчаса где-то впереди возникала пробка, и техника снова ползла еле-еле. Вся мощь армии растянулась на десятки километров. Двигалась танки, артиллерия и самоходки, бронемашины, автомобили управления и связи, «Грады», «Ураганы». И бесконечные тылы, тылы, тылы. Грузовые автомобили, «наливняки», «кунги», салоны. Авангард колонны входил в Гардез, мы шли в середине, а «хвост» только выползал из Кабула. Вот такая армада пришла в движение! Ползли целые сутки, а что можно делать сутки в дороге? Разглядывать живописные развалины, безжизненные горы?

Я лежал на башне, задрав ноги на пушку, и считал сгоревшие машины вдоль дороги. Все же занятие для мозга. Вот «Камаз», вот «Зил», вон искореженный «Урал», БТР… Плохое местечко. Проехали какое-то административное здание у дороги с флагом на мачте. Его прокопченные стены испещрены осколками и пробоинами, в некоторых местах стены обрушились. Выглядывая из-за мешков с песком, группа афганцев приветливо махала колонне. Наверное, за день устали руками размахивать. Но кажется, выражают искреннюю радость. Конечно, пока мы тут движемся, ни один наглец не осмелится стрельнуть в их сторону. Двадцать седьмая, двадцать восьмая машина, рядом танк, вернее не весь, башня в стороне валяется, еще одна машина, рядом БРДМ-Техника эта сгорела не сразу и не за один месяц, да и не за один год. Металлолом наслаивается год за годом, множатся останки этих некогда грозных и шумных машин. Так и стоят страшными безмолвными обелисками у дороги. Порой вдоль шоссе виден миниатюрный памятник в форме колеса со звездой или пирамиды из траков с камнем и табличкой. Здесь геройски погиб… в 198… году за свободу афганского народа… Варианты надписей могут немного меняться. И фамилии разные: Петров, Перетадзе, Саидов… А вот прямо на огромном валуне надпись: «В этом месте геройски погиб экипаж БТР №…, и фамилии. Металлические обломки, который год молчаливо напоминают о былой трагедии.

62-я, 63-я, опять БРДМ — со свистом проскакиваем Баракибарак, и все дальше и дальше к границе. Мы притормаживаем, потому что у обочины дороги стоит наша БМП. Копоть, и вонь, «ребристый» лист поднят, и в чреве машины ковыряется механик и техник Федарович.

— Тимофей, что случилось? — спросил я.

— Езжай дальше, сами помаленьку разберемся, вроде «коробка» полетела, — невесело ответил прапорщик.

— Ротному по связи сообщил?

— Нет, передай сам, мне некогда.

Вот незадача, технику роты не готовили, не обслуживали, мы простояли десять дней в дивизии, а в это время батальон в машинах ковырялся.

77-я, 78-я… опять танк, лежащий в кювете на боку.

Пыль забивает нос, глаза, горло. Если дорога не разбита, то еще терпимо, но стоит выехать на участок, где практически нет асфальта, как всех обволакивают клубы песчаной пыли. Рассеянно считаю машины, но в голову все равно лезут разные мысли.

* * *

Чем дольше на войне, тем сильнее тоска по женской ласке. Пора, давно пора отдохнуть! Море, девушки, вино! Без женщин дичаешь и сатанеешь! Однажды в прошлом году заговорили по душам с сержантом Назимовым на эту тему. Командир роты капитан Кавун заскучал по семье, начал нам рассказывать о жене и дочери.

— Черт, хочу жену, аж зубы скрипят. Вроде бы и полгода не прошло после отпуска, а можно от застоя умереть. Токсикоз. Ладно, я семь месяцев терплю, а вот как бойцы? Хорошо мальчишке какому-то, совсем «зеленому», не пробовал, а если уже мужик, как вот Назимов? Баха! У тебя женщина до армии была? — спросил ротный.

— Была, товарищ капитан, и не одна. Я ведь не желторотый, только год недоучился в университете. Хороши были студентки! — ответил сержант.

— Да, ты парень не промах! — усмехнулся я.

— А кто его выбирал себе в помощники? Я — Гога! А Веронян никогда не ошибается в людях. Орел! — встрял в диалог старшина.

— Назимов, ну а ты как решаешь эту проблему? Как тебе без женщин два года, сержант? — продолжил расспросы Иван Кавун.

— А какие проблемы? Никаких. Все время они рядом есть, — ответил Назимов.

— Как никаких? Где они есть? — удивился капитан.

— Да в любом кишлаке, бери их сколько душе угодно! — ухмыльнулся таджик.

— Кого? Афганок? — обалдел ротный.

— Конечно, — утвердительно кивнул головой сержант.

— И каким это образом ты делаешь? — поразился я.

— Да самым обыкновенным. Штаны с нее стянешь, а то и штанов нет, халат на голову закинешь и вперед. Сколько душа требует. А трусы они не носят, очень даже удобно, ноги раздвинул и все дела. К стене прижмешь или через топчан перебросишь и сзади пристроишься.

— Твою мать! — только и смогли мы с Иваном вымолвить, пораженные этими речами.

— Назимов! Но это же насилие! — рявкнул я.

— Какое-такое насилие? Никакого насилия. Их никто не бьет. Она ведь человек, тоже хочет много любви и ласки, — ухмыльнулся таджик.

— И что, не сопротивляются? — поразился Иван.

— Как она будет сопротивляться, видит же, что у меня автомат. Да и привыкли они повиноваться. Мужчина — хозяин. Что ей скажу, то и делает, все по согласию.

— Назимов, но они же грязные! — удивился еще больше Кавун.

— С чего это? Никакие не грязные, очень даже чистые, — возмутился Баха.

— И что, многие такое творят в роте? — начал злиться Кавун.

— Не знаю, Тришкин тоже любил баловаться, сержант во втором взводе был, помните, уволился весной. Вряд ли кто еще, в основном все совсем зеленые пацаны. Хотя раньше было проще: никто за нами не следил, не воспитывал, не то что теперь, — ответил сержант.

— Под суд тебя за такие дела надо отдать! Если поймаем и докажем, сядешь! Иди-ка отсюда, сержант, будем считать, что ничего нам не рассказывал, а мы не слышали! — приказал Иван.

Назимов, ухмыляясь, вышел из каптерки, а мы долго молчали и ошарашенно переглядывались.

— Понимаешь, Ник, я ему говорю, что они грязные, а для него ханумки свои, он ведь тоже таджик. За речкой в Таджикистане такие же азиатские тетки, только с советским паспортом. А в горных кишлаках вообще никакой цивилизации — дикость. И здесь и там говорят на одном языке, одни и те же обычаи, вера. В общем, кругом сородичи. А мы ему про гигиену, про чистоту.

— Хорошо, не брякнул еще, что они вонючие, — усмехнулся я. — Видишь, Иван, что в роте творится, а мы и не знаем!

— Даже в голове не укладывается. Я и думать такое не мог о наших бойцах. Бродит женщина в засаленной чадре, и под паранджой не видно, какое у нее лицо, а солдата похоть душит. Может, там такой «крокодил на веревочке», но ему плевать, — продолжал возмущаться ротный.

— Он же сказал тебе, Ваня, в лицо не заглядывает, все время «раком»! Ну, Назимов! Сволочь наглая!

Старшина дипломатично молчал и о том, какого «орла» себе в помощники подобрал, больше не заикался. Сидел себе в уголке и тихонько варил в турке молотый кофе.

— Готово, садитесь, пожалуйста, товарищ капитан. Напыток богов. Так, как я вару кофэ, никто нэ умеет. По крайней мере, в Кабуле. Вдохните аромат. А? Правда? Восторг чувств! Сказка! Пэсня!

— Ты мне тут басни не рассказывай, не увиливай! Что-нибудь подобное слышал?

— Нэт, — смущенно признался прапорщик.

— А что про этого Тришкина знаешь? — спросил я.

— Кто такой, я что-то не помню, не застал, наверное, — наморщил лоб Кавун.

— Был ординарцем у капитана Беды. Настоящий головорез. В апреле строевой смотр проводился в полку перед рейдом, и полковник из штаба армии, проверяя роту, спросил, что у него в кармане оттопыривается. Тришкин ответил неохотно, мол, ничего особенного, ерунда. Полковник заставил вывернуть карманы, а там ушей штук десять, высушенных и нанизанных на веревочке гирляндой. Проверяющий сразу не понял, что это такое. Взял в руки, а потом как отпрыгнул, на плац их швырнул, сержанта за грудки схватил, трясет, орет. Сам за сердце держится: плохо стало. Связку сушеных ушей выбросили в мусор, Тришкина на «губу». Сержанту тогдашний комбат Цыганок дал в морду. Мне объявили выговор, взводному — выговор, замполиту — выговор, а ротного уже и до этого начали снимать с должности. Командир полка долго обзывал нашу роту ухари-ухорезы. Раньше ужас, что творилось, теперь совсем другие времена, — закончил рассказ Веронян. — В роте порядок…

* * *

Отрезанные уши, изнасилованные женщины… Что еще вдруг можно узнать на войне? Какие новые откровения услышать? А деяния, о которых никто никогда никому не расскажет, может, только перед смертью на исповеди. По крайней мере, моя совесть пока чиста, если я не ошибаюсь. Но мне хочется думать, что нет. На войне много всякого случается — плохого и хорошего. Плохого, конечно, всегда больше.

* * *

Итак, дорога по-прежнему вьется по долине, вдоль гор, я давлю спиной башню брони, отплевываясь от пыли и мошек. Солнце жарит и палит. Но в отпуск почему-то все не едет замполит. А почему? Нельзя же нарушать старую поговорку!

Так, не отвлекаться, не расслабляться. Иначе смерть! Вон она везде вдоль дороги. Опять подорванный БТР. Восемьдесят девятая, девяностая, девяносто первая, девяносто вторая, девяносто третья… цистерны… кучно сгорели! Мощная засада была! Еще не проржавевшие, только сильно прокопченные машины и черно-смолистая почва вокруг свидетельствуют о том, что трагедия произошла совсем недавно. А вот и свежий обелиск с перечнем фамилий… Сколько же еще будет вдоль дороги таких немых свидетелей гибели людей и техники?

* * *

В конце подъема, на перевале, у обочины притулилось БМП. Левый борт в нагаре и масле, возле поднятого «ребристого» листа стоял унылый механик и нервно мял шлемофон. О! Это же наша машина!

— Что случилось, «Лошадиная Фамилия»? — спросил я у чумазого бойца. Солдат всплеснул руками и растер сопли по щекам, из моторного отсека выглянул офицер, это был Игорь Марасканов.

— П…ц, приплыли! Движок перегрелся. У, придурок!

— А что я виноват, что он греется? — загнусил механик Кобылин.

— Кто тебе сказал глушить двигатель, а? Кто и чему тебя в учебке учил, какой ты к черту тракторист? Говнодав сельский! Тебе только хвосты коровам крутить! Никифор, я ему говорю: что-то движок у нас еле тянет, какая температура? А он мне — сто двадцать градусов. Стой, ору, стой! Сбрасываем обороты! Думаю, сейчас немного постоим, на холостом ходу температура упадет, потом заглушу двигатель, поковыряемся, разберемся и поедем. А этот, мурло, взял и сразу заглушил. Двигатель почти заклинило, теперь он воду гонит! Кто будет отвечать? С тебя стоимость двигателя прикажешь высчитывать? — шумел взводный.

— Уф, — тяжело вздохнул солдат и растер масляной рукой по лицу сажу, пот и нагар.

— Километров пятьдесят уже еле-еле ползем, бойцы по очереди с ведерком к речушке бегают за водой. Мы ее подливаем, а она, зараза, тотчас вытекает. Кранты движку, урод! — замахнулся Игорь на непутевого солдата.

— Да, дела… Комбат с зампотехом батальона сейчас нас живьем без перца и соли съедят. — Я почесал затылок и предложил:

— Игорек, сажай, наверное, пехоту ко мне и поехали. Пусть Кобылин ждет техника. Тимоха пока что с другой машиной там, у поста на дороге, возится. Догонит, подъедет и займется этим обалдуем.

Мимо медленно проезжали автомобили, надрывно гудя перетружденными моторами. Рота сопровождала и охраняла колонну полка связи, состоящую из полусотни машин. Наши восемь БМП шли между «кунгами» и прочей автомобильной техникой. Своей брони у них не густо, всего пара БТРов. «Коробочка», на которой ехал я, была из взвода Марасканова, поэтому он сразу по-хозяйски разместился на машине, слегка потеснив меня на башне.

— Игорь, тут так тесно стало, пойду-ка я лягу спать в десант, — предложил я.

— Очумел? А если подрыв будет? Размажет по броне! — возмутился взводный.

— Я видел подрывы на фугасе удачные и неудачные. Когда удача была на стороне духов, то от экипажа осталась только голова взводного, а после неудачного для «духов» подрыва — только каток улетел. Если будет «хороший» фугас, то где бы ты ни сидел — смерть! А если слабый, то осколки могут зацепить в любом месте.

* * *

Сон прервался окриком.

— Пассажир! Вылезай! Промежуточная остановка, — громко закричал мне почти в лицо Игорь, отворив люк.

— Кто? Где мы? Что? Чего? — спросонья забормотал я.

— Выдрыхался, соня?

— Уморило. Вначале взмок от духоты, думал, не усну, боялся помереть в закрытом пространстве. Главное дело воздуха мало, но все же утрясло, укачало.

Смеркалось, и прохладный вечерний ветерок быстро привел меня в чувство.

— Я пошел на «ковер», комбат вызывает меня и Сбитнева, — сказал Игорь.

— Так серьезно взялся из-за поломки?

— Еще на одной машине главный фрикцион сгорел, в итоге три машины вышли из строя. Их оставляем тут в Гардезе, в десантной бригаде. Машину Федоровича и мою сейчас тягачи поволокут. Сейчас пойду получать п…дюлины вместо «пряников»…

Вначале комбат орал на одних только Сбитнева и Марасканова, но затем аудитория показалась ему слишком малочисленной, и он собрал всех офицеров и прапорщиков.

— Загубили такую славную роту, лучшую в полку. Сбитнев, ты ведь выпускник славного Ташкенского училища, я так на тебя надеялся! А ты… э-эх! Техник лишь умничает и водку пьет, взводные собрались — теоретики. Разгоню бездельников к чертовой матери! Вот при Кавуне был настоящий порядок!

— А Кавуну постоянно говорил, что он развалил боевой коллектив, — буркнул я, повернувшись к Ветишину.

— Замполит! Что это ты там с умным лицом стоишь и ехидничаешь? Ты так же виновен в развале дел, в слабой воспитательной работе. Чего это ты, Ростовцев, шепчешься, когда командир говорит? Да и какой воспитательный процесс может быть в таком расхлестанном виде. Опять дырявый песочный костюм нацепил, тельняшку, наверное, спрятал под застегнутым воротником, да? Все время выделяешься. Шаг вперед сделай! Конечно, я так и думал — в кроссовках! Выговор. Вы-го-вор! А Сбитневу, Марасканову и Федоровичу — строгий выговор. Начальник штаба! Занеси всвой гроссбух. Позже «подарки» запротоколируем. Никого не оставим без внимания. А то все хотят ордена получать, а комбату одни взыскания достаются.

Начальник штаба, холеный, упитанный круглолицый майор, старательно все записывал в блокнот.

— По-моему, все наоборот, — громогласно возразил Афанасий Александров.

— Александров! А ты почему не стрижен? В маскхалате! Что ни нарушитель, то умник! Еще одному выговор. Записывайте, майор Степанков, записывайте. Ладно бы маленький был, неприметный, за другими не видно, а то самый настоящий верзила и еще насмехается, — возмутился Подорожник.

— А я и не прячусь за спинами никогда, откровенно говорю. Какие мы вам орденопросцы? Ни у кого, кроме вас, нет пока орденов, хотя почти год или больше воюем, — огрызнулся Афоня.

— И не будет, если так станешь продолжать. Стой и молчи! — рявкнул Василий Иваныч.

— Понял! Стою и молчу!

— Афоня! Заткни фонтан! Сбил с умной мысли. Все свободны, кроме первой роты, — распорядился комбат.

Офицеры других рот быстренько удалились к походной кухне, а мы продолжали переминаться в строю.

— Вы что это удумали — устроить вдоль дороги кладбище машин! Мало там их лежит? — Принялся, когда все ушли, орать и топать ногами Подорожник.

Его широкие густые усы при этом смешно топорщились в разные стороны, а морщины и складки на лице стали еще глубже и резче.

— Что хотите делайте, но к утру техника должна идти в колонне дальше, на Алихейль! — приказал Чапай. — Не дошли до района боевых действий, а уже третьей части машин нет. Как после Курской Дуги. Технарям не спать, работать всю ночь!

* * *

Но получилось не совсем так, как хотел и задумывал «любимый» руководитель. Не успели толком поужинать, как армада из военной техники, вздрогнув и зарычав, выбрасывая клубы дыма, медленно двинулась направо от магистрали. Через спящий город, по руслу высохшей реки и все дальше и дальше к горам, к границе. Дорога то подымалась вверх, то опускалась вниз. За спиной оставались тревожно спящие кишлаки, только собаки лаяли нам вслед. Кое-где стояли блоки и посты «царандоевцев» или афганских «сарбозов». Они угрюмо провожали нас взглядами, молчали, не приветствовали, но и не ругали. А то бывает, что помашешь им рукой — «привет бача», а какой-нибудь афганец тебе в ответ руку в локте согнет со сжатым кулаком — «физкульт-привет». Но бывает и наоборот. Афганец кричит: «Шурави, привет!» А ему наш солдат в ответ: «Пошел на х…!» Обидно, да? Такое вот у нас братство по оружию…

Игорь сидел, свесив ноги в люк, а я вновь лежал, положив ноги на пушку. Марасканов клевал носом, да и я глаза то открывал, то закрывал. Чем дольше ехали, тем реже и медленнее открывались мои глаза. Бойцы дремали, кто, держась за автомат, кто — за снайперскую винтовку… Рассвело.

Я резко проснулся. Машина стояла с заглушенным двигателем, а Лонгинов, не слезая с башни своей БМП, что-то говорил подошедшему Игорю и, продолжая жестикулировать, вскоре уехал.

Взводный вернулся и, вздыхая, пояснил:

— Приказ — остаться тут и охранять перевернутый прицеп трейлера.

— Чего, чего? Какой прицеп?

— А вот он в речке лежит, и рядом валяются ракеты к «Урагану». Я продрал глаза и спрыгнул на землю. Вдоль дороги был каменный парапет, укрепляющий берег речки и ограждающий дорогу. На асфальте стоял огромный тягач, вокруг которого суетились чьи-то солдаты. Взглянув вниз, я увидел, как они зацепили перевернутый «Камаз». Вначале потянули в одну сторону, и машина встала на колеса, а затем — в другую и вытащили ее на дорогу.

В реке лежало четыре упаковки с шестиметровыми ракетами-сигарами. Мы с Игорем спустились к ним по тропинке. Одна кассета лежала в ручье, еще три — рядышком друг с другом в сторонке. Кое-где металлическая арматура из уголка смялась и погнулась. Мы вдвоем попытались приподнять кассеты за край или хотя бы пошевелить их. Нет, ничего не получается, очень тяжелые. Мимо по грунтовке двигалась и двигалась техника. Вот и комбат, хмуро взглянул на нас сверху вниз и поехал дальше. Мы шутливо вытянулись в струнку, по стойке смирно, приложив руки к кепкам, как бы приветствуя высокое начальство. Чапай этого жеста не оценил, погрозил нам кулаком и скрылся за поворотом.

По счастью, с нами оказался пулеметчик — таджик Зибоев. Отлично! Есть переводчик — сможем общаться с местными племенами. А они уже начали проявлять искреннее любопытство и восхищение грудой лежащего металла. Мирзо что-то им громко объяснял, оживленно жестикулируя.

— Зибоев, чего им нужно? Кто они такие? Что за банда? — спросил я.

— Говорят, отряд самообороны. Интересуются, что мы тут будэм делать, надолго ли приехалы. Опасаются, не будэм ли взрывать ракеты, товарищ лейтенант, — ответил солдат.

— Успокой аборигенов, взрывать не будем, остальное их не касается, — сказал я.

Игорь принялся распоряжаться, распределяя солдат по постам и объектам, а затем спросил:

— Ник, ты со мной останешься или поедешь к роте на какой-нибудь попутке?

— С тобой, а то еще потеряетесь в тылу среди «духов», — улыбнулся я в ответ.

— Якубовы, оба, марш на вот этот холм, стоящий над развалинами. Гурбон, ты — старший, твой пулемет — это наша главная безопасность. Умри, но чтоб в спину нам никто не стрелял, — принялся наставлять солдат взводный.

— Все понял, товарищ старший лейтенант. Будьте спокойны. А кто станет готовить обед? — спросил Гурбон.

— Шагай, шагай, разберемся, кто будет кашеварить, — отмахнулся старший лейтенант. — Забирайте вещи и быстрее наверх.

Марасканов нашу бронемашину разместил на широкой площадке на краю дороги, напротив лежащих ракет. Еще одну пару солдат с пулеметом отправил к валяющимся на камнях упаковкам.

— Зибоев! Вместе со Свекольниковым стройте стрелковые сооружения в русле реки и охраняйте ракеты. Никого местных не подпускать, только если с ними вместе придем мы: я или замполит, — продолжал командовать Игорь.

— А что делать, если местные мальчишки полезут к нам? — спросил Витька. — Не стрелять же в них.

— Вот для этого Зибоев с тобой и идет, пусть объясняется с туземцами. Еще нарубите веток и забросайте ракеты, чтоб не мозолили глаза дикарям и меньше привлекали внимание посторонних.

Бойцы занялись укрытием машин. Тем временем армейская колонна практически вся прошла мимо, и только иногда проскакивали одиночные отставшие автомобили.

— Игореша, а ты уверен, что про нас не забудут? Сдается мне, что необходимо будет регулярно напоминать о нашем существовании. Не вспомнят или что-нибудь не сложится в планах командования, и просидим тут до выхода колонны обратно из ущелья.

— Да ну, не должны. Про нас забыть можно, а про ракеты — нет, — усмехнулся Марасканов.

— Ай, все может быть. Спишут их, как отстрелянные по горам, людей и тех списываем на боевые потери, — вздохнул я.

— А тебе что не все равно, где сидеть, тут или на скалах?

— Все дело в пайке! У нас, что осталось от продуктов — только на сегодня и на завтра. Барашка никто не приведет, и рис под ногами не валяется. Может, Берендеев крупы и тушенки подбросит, надо на зампотыла Головского по связи выйти. С харчами мы, конечно, тут до победы можем воевать. До нашей общей победы. Или до окончания операции, по крайней мере. Мы тут, а комбат пусть бьется в горах, — улыбнулся я.

— Товарищ лейтенант, хто-то иде к нам! — крикнул сидящий на башне Дубино.

— Вот черт, кто там идет? — спросил Игорь.

— Та «духи», хто ж ешо туточки може быть! У такем захолусте тильки «духи» обитают.

Мы вскарабкались на бронемашину и огляделись. По дороге медленно и осторожно, приветливо махая руками, шли как-то боком три фигуры. Один человек был с длинным ружьем, одетый в старую, мятую форменную шинель афганской армии, другой — в широком халате и опирался на длинный посох, третий — в новенькой зеленой пакистанской куртке и с автоматом Калашникова.

— Бача буру (уходи)! — замах я на них руками.

— Шурави, дуст, дуст (русские, мы друзья)! — закричали афганцы.

— Вот черт, свалились нам на голову, что будем делать, Игорь? — спросил я озабоченно.

— А хрен его знает! Может, поговорим?

— Из меня лингвист никакой. Могу сказать на их языке только «привет», да «пошел на х.». Вот и весь словарный запас. Зибоева необходимо сюда и быстрее, — сказал я, тяжело вздохнув.

— А чого с ними балакать, я вот очередь дам и п…ц. Пока они по нам не пальнули, — пробурчал сержант.

— Дубино, дипломат хренов, иди от греха подальше, зови нашего главного «мусульманина». Ты сейчас этих завалишь, а через полчаса целая сотня сбежится. Ни ты, ни я, никто не знает, сколько «духов» вокруг в горах и кишлаках. Не сейчас так ночью полезут. Мирные переговоры будем проводить, на высшем уровне: чай, анекдоты, экскурсия, — ответил я сердито сержанту.

— Куды экскурсия? — ухмыльнулся Васька.

— К ракетам. Пугать будем нашей мощью! — объяснил я. — Советской военной угрозой!

— Точно, пуганем, что, мол, этими ракетами по их хибарам бабахнем, — улыбнулся Игорь. — Хорошая мысль, Никифор, порой приходит даже в голову замполиту.

— Игореша, иди к черту, не подкалывай.

— Шурави, салам, салам! — забормотали, приветствуя нас, подошедшие афганцы.

— Салам, саксаулы-аксакалы!

— Никифор, почему ты их саксаулами назвал? — удивился Марасканов.

— Есть такой анекдот: выходит Брежнев из самолета в Ташкенте и здоровается с встречающими его старейшинами: «Привет, саксаулы!» Его поправляют, что не саксаулы, а аксакалы, а он в ответ: «Саксаулы, аксакалы — какая разница, один черт, чурки деревянные».

— Пусть будут саксаулы, лишь бы не стреляли, — согласился взводный. Афганцы подошли поближе и принялись здороваться, тыкая в себя пальцами — «сарбос», «сарбос» (солдаты).

— Они хотят мира, — перевел с «фарси» на русский, вернувшийся от выносного поста Зибоев. — Просят ничего не взрывать, не стрелять, дома не грабить.

— Скажи ему, что мы не грабители, а солдаты, они могут быть спокойны. Мы — их друзья.

— Афганцы говорят, что друзья не приходят без приглашения и не ломают дом хозяина, — продолжал переводчик.

— Лично я тут еще ничего не сломал. Очень они разговорчивые! Скажи, что если будут себя плохо вести, мы выстрелим вон теми ракетами, что в речке валяются. Чтоб никто к нам не лез, — сказал Игорь.

Афганцы присели на корточки у парапета и что-то оживленно обсуждали.

— Чего галдят, Зибоев? — поинтересовался я.

— Не верят, что это ракеты.

— Ну что же, начнем с экскурсии, чай потом, — предложил Марасканов. — Пойдемьте, посмотрите, чем русский «шайтан-миномет» стреляет.

— Зибоев, а чего они тебе с хитрыми рожами «бакланят»? — спросил я у переводчика.

— Спрашивают, почему за русских воюю, почему не с мусульманами? Предлагают с моим пулеметом к ним переходить, в кишлаке ханумка будет, а если захочу, даже две жены получу.

— А ты что им в ответ? — спросил взводный.

— Я сказал, у меня дома уже есть две жены, зачем еще столько? Тут скучно — ни телевизора, ни электричества, что я в их кишлаке забыл?

— А если б и телевизор, и электричество, и две жены в придачу? — подозрительно спросил я.

Зибоев в ответ только хитро улыбнулся и промолчал.

— Вот ведь страна жуликов! Приходят, в дружбе клянутся, их к столу приглашаешь, а они тут же солдата с пулеметом увести хотят! Что ж, подыграем этой шайке! — усмехнулся в усы старший лейтенант. — Бача, покупай большие ракеты, по Пакистану можно стрелять, по Гардезу.

— Спрашивает: неужели в Гардез попадет? — перевел Зибоев.

— Попадет, если хорошо прицелится, — уверенно ответил Марасканов. — Берешь большую доску, кладешь ее на холм, сверху ракету, аккумулятор подсоединяешь от «барбухайки» — и бабах! Куда хочешь, стреляй, самым уважаемым в округе будет ваш кишлак. Все будут бояться. Ни у кого «огненного шайтана» нет, а у вас есть!

— Дорого? Сколько стоит? — продолжал переводить Зибоев.

— Сто тысяч афгани, — назвал цену товару Игорь. — Все?

— Каждая упаковка! Всего четыреста тысяч, тебе по дружбе отдам за триста пятьдесят тысяч! — хлопнул я по плечу старого афганца.

— Вах-вах-вах! — закачали головами пуштуны.

— Какой хороший «эРэС»! Спрашивает, унести можно сейчас же? — перевел вопрос афганского командира Зибоев.

— Деньги вперед — и, пожалуйста, неси. Но деньги вперед! — поддержал я розыгрыш туземцев.

К нашим собеседникам присоединились еще пара колоритных личностей: один был в старом потертом кителе офицера афганской королевской армии и в шароварах, а другой — в длинной шинели.

Количество местных жителей продолжало увеличиваться с каждой минутой. Все больше «бородачей» подходили к нам, ощупывали арматуру из толстого швеллера, гладили ракеты, втроем-вчетвером пытались приподнять упаковку. Эти их попытки ни к чему не привели, ракеты даже не шевелились. Афганцы, очевидно, догадались, что их разыгрывают и вскоре потеряли коммерческий интерес к ракетам. Громко обсуждая случившуюся аварию, они удалились. Остались лишь первые три афганца. Они сидели на корточках, напротив, тихо и в то же время оживленно о чем-то спорили, не сводя с нас глаз.

— Чего хотят? Зибоев, переводи, о чем болтают, — поинтересовался Игорь.

— Да они рассуждают, долго ли мы будем сидеть в их кишлаке или, может, скоро уйдем. Получится ли что-нибудь у «шурави» украсть? Решают, что можно выпросить или обменять.

— Зибоев, ты им объясни, что если будут в нас стрелять, то мы тут построим заставу, и пост здесь будет стоять всегда!

— Да, и скажи, что можем тут все вокруг подорвать к чертовой матери, если будут себя плохо вести. Одной ракеты хватит уничтожить их хижины! — хмуро сказал я.

— Они обещают вести себя хорошо и предлагают торговать.

— Как? Они что нас за матросов Колумба приняли? Жаль, нет «огненной воды», бусы и всякие побрякушки тоже не взяли. А им не нужны пустые цинки и ящики? — спросил Игорь.

— Говорят, нужны, обрадовались. Забрать хотят, — сказал солдат.

— Нет! Просто так, без продуктов, на обмен ничего не получат, и надо быть внимательнее, а то что-нибудь сопрут! Пустые ящики и цинки меняем на рис, — предложил я им.

— Просят на обмен патроны и гранаты.

— Хрен им по всей морде, — воскликнул я. — Сегодня они просят для мирных целей, а завтра в спину стрельнут этими же патронами. Максимум, что можем им дать — канистру солярки.

Короткое совещание афганцев заканчивалось радостными улыбками в нашу сторону.

Мы всей группой отправились к бронемашине и разгрузили два ящика, распотрошили четыре цинка патронов. Самый молодой афганец сбегал в кишлак и принес мешочек риса. В завершении обмена фотографируемся с пуштунами на фоне БМП.

Они, афганцы, как малые дети, страшно любят фотографироваться, им сам процесс интересен (фотки-то все равно не получат, никто не привезет). Но позируют с удовольствием и обижаются, если не хватает кому-нибудь места во время съемки.

— Местные интересуются: зачем «шурави» сюда пришли, — перевел вопрос аксакала Зибоев.

— Мы навсегда приехали, поселимся тут, нам нравится все: народ хороший, рака, лес, горы. Дукан откроем, белых ханумок для вас привезем, — хитро улыбаясь, ответил Игорь.

— Дукан — хорошо, торговля — хорошо, «шурави»-ханум — хорошо, а солдат — не надо, солдаты — это плохо, — перевел ответ афганца Зибоев.

— Без нас и «шурави»-ханум не будет, — улыбнулся Игорь.

— Жаль, но тогда если с вами, то и ханум не надо, — сердито ответил афганец. — У нас тут работа — дорогу охранять, за каждый километр — мешок риса от правительства.

— А если не пришлют? — поинтересовался я.

— Тогда еще одна колонна грузовиков сгорит, — ответил, нагло улыбаясь, бородач. — И мы свою землю вам не отдадим никогда.

— А на кой черт она нам сдалась — одни камни да колючки, — рассмеялся я.

— Зачем тогда явились? — удивился афганец.

— Позвали нас сами, вот и явились, — ответил я.

— Мы вас не звали, кто приглашал, к тому и езжайте. «Шурави» где живут?

— В России, в Москве, в Сибири, очень далеко отсюда. Про Ленина слышал, наверное? — развел я политпросвет.

— Нет, это кто такой?

— Как не слышал? Его весь мир знает. Ты посмотри, Игорь, нам пропаганду еще со школьной скамьи гнали, что портреты нашего вождя даже у африканцев в хижинах висят, а тут люди и про Советский Союз ничего не слышали, — поразился я.

— Ник, прекращай пропаганду вести среди «духов», а то бойцы все политические идеалы растеряют, — ухмыльнулся Марасканов. — Не получается у тебя с аборигенами найти общие интересы, плохой из тебя Джеймс Кук.

— Это хорошо, что Кука из меня не вышло, значит, не съедят, — улыбнулся я в ответ на шутку взводного.

* * *

Угостившись чаем с галетами, счастливые, «духи» разошлись по домам, унося трофеи. И вовремя. Буквально через десять минут подъехали два БТРа, облепленных офицерами в касках и брониках. На одном из них важно восседали подполковники Байдаковский и Ромашица. Весь политотдел в сборе! Растет Ромашица — уже подполковник! Правда, старшими в этой штабной команде оказались не они, а какой-то незнакомый полковник. Кто такой — черт его знает, но, судя по воплям и матам, большой начальник. Не меньше заместителя командира дивизии. А может, из штаба армии, какой босс.

— Что вы тут вытворяете? Болтаетесь по дороге, как говно в проруби! Костер развели, чаи гоняете! Кто вы такие? В чем дело, вашу мать, раздолбай? Где рота, где батальон? Какого полка подразделение? — выдал тираду полковник. И понесло — мат-перемат, не разбираясь.

— Товарищ полковник, боевое охранение выставлено у рассыпавшихся ракет. Выставлено три поста: один — на этой горке, другой — возле упаковок, третий пост — БМП, — отрапортовал Игорь.

— А сопку с противоположного берега вы контролируете? Нет! Почему там никого? Какой дурак вас тут вообще выставил? Балаган какой-то! — продолжал орать полковник, не слезая с БТРа.

— Пост установил командир дивизии, а в батальоне всего две роты, что ж тут полроты оставлять? — разозлился я, начиная заводиться.

— Сейчас оборудуются СПСы на горе и в долине, БМП уже обложили камнями, сделали укрытия для стрельбы. Если кто прибудет для усиления — выставим пост и с другой стороны, но двоих людей отправлять за километр от основных сил — это убийство, — продолжил аргументировать необходимость нашего размещения Марасканов.

Ромашица, видимо, меня сразу узнал и поэтому ткнул пальцем в Игоря:

— Кто такой? Этого лейтенанта я знаю, известный демагог, а вы какую должность занимаете?

— Это кто демагог? — выпалил я, не выдержав оскорбления. — Не нужно старые ссоры и личную неприязнь раздувать с новой силой. Особенно в рейде, товарищ майор.

— Не майор, а подполковник! Протрите глаза! — рыкнул партийный босс.

Я оговорился специально, из желания уколоть секретаря патркомиссии, которого терпеть не мог. Он оказался злопамятен, этот карьерист. Не забыл нашу старую ссору.

— Виноват, вроде в последнюю встречу, вы были майором. Растете на глазах, как на дрожжах, воюете, наверное, много! — ухмыльнулся я и съязвил.

— Ну, а вы, товарищ лейтенант, на своей должности можете и застрять.

— Это вряд ли. Старшего лейтенанта всегда дадут, — усмехнулся я.

— Ну, наглец, ну грубиян!

— А почему наглец? Я вас не трогал и никуда не посылал. Все оскорбления и маты только от вас, товарищ майор, извиняюсь, подполковник.

— Я приеду в полк, проверю документацию в роте. Обязательно! Я ничего никому не прощаю, — угрожающе пообещал он, дыша на нас перегаром. — А то как-то забыл я про вас, лейтенант!

Вот черт, попался на глаза мерзавцу, теперь будет опять доставать. Начальники еще немного поорали на Игоря и умчались дальше.

— Алкаши проклятые, еще поучают, солдат бы постыдились, протрезвели бы вначале, — возмутился Игорь.

— Кому война, а кому ступенька на лестнице головокружительной карьеры, — горько вздохнул я в ответ.

* * *

Едва пыль перестала клубиться на дороге, как показалась следующая группа БТРов. На головном сидел генерал в полевой форме — новый командарм Дубовин. Я его узнал по вставным передним зубам и резкому, скрипучему голосу, напоминавшему скрежет металла по стеклу.

— Иди, твоя очередь отдуваться перед начальством, — подтолкнул меня под «пули» Марасканов.

— Кто вы такие? Что стоите тут столбами? — спросил командарм.

— «Камаз» перевернулся, и ракеты рассыпались, выставлены охранять, — ответил я.

— Чей «Камаз», где он? Кто был старшим машины? — принялся засыпать нас вопросами генерал. Рядом с ним пристроились «шестерки» с блокнотами и планшетами, с готовностью записывая все, что он говорил.

— Не знаем. Машину вытянули и увезли, мы ждем кран и тягач, чтобы погрузили «упаковки», — ответил Игорь.

— Кто старший?

— Наверное, я — лейтенант Ростовцев, заместитель командира роты. Это командир взвода — старший лейтенант Марасканов и семь бойцов восьмидесятый мотострелковый.

«Писарчуки» все записали, делая особые пометки, и что-то зашептали на ухо командарму. Генерал Дубовин кивнул и проскрипел нам следующее:

— Х-м, наверное, наверное… Бронежилеты и каски никому, в том числе и вам, не снимать, следить, чтобы ракеты не уперли.

— Да их, товарищ командующий, вдесятером не сдвинешь, тяжелые, — ответил я.

— Ну-ну, бдительность и еще раз бдительность, скоро вас сменят, сейчас же вызовем технику.

Хорошо, что мы успели надеть броники, а то еще раз получили бы нагоняй.

И весь этот караван машин, обвешанный радиостанциями и облепленный штабными деятелями, умчался, клубя пылью по горной дороге.

* * *

Пыль улеглась. Все уехали.

— Ты его, откуда знаешь? — поинтересовался Игорь.

— На той неделе какое-то мероприятие в дивизии проводилось, я вместо Артюхина ездил от батальона для массовости. Вот этот «кадр» объявил такую хохму: основные потери у нас оттого происходят, что толпа бойцов сидит сверху брони. Машины, мол, как цыганский табор обвешаны солдатами, и пехоту шальные пули и осколки цепляют. «Приказываю, — говорит, — всех усадить внутрь танков, БМП и БТРов. Каждый должен быть в каске и бронежилете, и если ранили, а защиты не было, то раненому выговор объявить надо вместо награждения медалью или орденом».

— Ну, дает! Вот цирк-то! Это как же по такому пеклу сутки трястись в тесноте, да еще и в жестяной коробке? А в Кандагаре — там, вообще, жара за пятьдесят градусов, меньше не бывает! Помрешь через час!

— Кто-то ему попытался сказать и про подрывы на фугасах, и про гранатометы, но Дубовин и слышать этого не хотел. Всех усадить в десанты — и точка! Но, как видишь, сам сидит сверху и толпа «шестерок» вокруг, наверное, уже убедился в глупости своего распоряжения, — улыбнулся я.

— Они все как из Союза, свеженькими, приедут, то такие умные, но война их быстро обламывает, — констатировал Игорь. — Одно спасение от глупых приказов — их полное неисполнение.

— Все зависит от конкретного человека. Иной негодяй и сам понимает ненужность распоряжения, но продолжает гнуть свою линию. А другой доходит до порога глупости и останавливается, дает отмашку — «отставить». Ошибки признавать всегда тяжело, особенно высокому начальству, если ты много о себе возомнил и считаешь себя личностью исторического масштаба. Вершитель судеб, полководец, титан! Гигант военной мысли — вот головенка и закружилась, — сказал я с горечью.

* * *

Рисовая каша под громким названием «плов» не удалась. Что можно туда добавить? Мелко нарезанного сало из баночки, паштет, сушеные морковь и лук.

— Якубов, где взял сушеные лук и морковку? — спросил я.

— На складе у земляка, отсыпал немного, еще специй захватил, но мяса нет, тушенки — тоже нет. Как сделать вкуснее? Может, подстрелим кого-нибудь? — улыбнулся узбек.

— Кого, Гурбон? — тяжело вздохнул я. — Разве что Зибоева: в нем мяса много, гораздо больше, чем в Свекольникове.

— Я предлагаю курицу достать, — сказал повар.

— Где, в кишлаке? Чтобы через полчаса бушующая демонстрация вокруг нас ходила, и позиции камнями забрасывала? Кишлак-то ведь не брошенный, — отказался я от его авантюрной идеи.

— Потихоньку похожу вдоль реки, может, кто и попадется. Гуси, куры бродят всегда без присмотра, где хотят. Потери одной птицы жители не заметят.

— Зато я замечу потерю тебя самого. Забыл, как за одну корову было четыре ошкуренных и выпотрошенных трупа?

— Нет, не забыл. Но, то же корова, а тут всего курица, — продолжал гнуть свою линию Гурбон.

— У азиатов воровство — страшный грех, камнями забьют! Нет! — отказал я в просьбе.

— Я тоже азиат и мусульманин, — широко улыбнулся Якубов.

— Ты — не настоящий, ты — советский узбек, к тому же глупый городской романтик! Прекрати даже мечтать о мясе. Что-нибудь придумаем. Завтра тушенку Берендей привезет. Может быть…

— А может и не приехать, — произнес с сомнением Гурбон.

— Допускаю и такое, вот тогда и пойдем к аборигенам в гости, пусть сами угощают, но без воровства, — поддержал меня взводный.

* * *

Мы с Игорем залегли между поребриком и БМП на расстеленных матрасах и отбивались от вражеских комаров. Ночь, черная и мрачная, спустилась в ущелье, словно демон зла. В миг стало тихо и темно. Ни огонька, ни шевеленья. Армия ушла за перевал так далеко, что ее не могло быть слышно, а местные жители ложились спать слишком рано, сразу с заходом солнца. Наверное, от этого у них так много детей. Да и чем еще можно заняться в кромешной тьме, имея гаремы?

Чем хороша ночь, так это прохладой, а ужасна этим липким всюду проникающим страхом. Шорохи, крики птиц, треск веток, шум ветра, завывания собак — все это нервирует. Хуже нет ночевать в кишлаке или вблизи него. Но лучше уж в пустом кишлаке. Покинутые дома и закоулки хотя бы заминировать можно, «сюрпризов» наставить, а что сделаешь, когда вокруг снуют люди и живность? Вскоре взошла и осветила окрестности большая и яркая луна. Собаки осмелели и принялись задорно лаять во дворах. Словно они переговаривались и одновременно успокаивали друг друга. Внезапно поднялся сильный ветер, и вокруг лунного диска возникло яркое свечение, которое все больше расширялось и, наконец, захватило почти весь видимый небосвод. Замычали коровы, заблеяли овцы, проснулись и подняли галдеж птицы, а собаки словно взбесились: одни оглушительно выли, другие лаяли до хрипоты.

— Ни х… себе! Это шо, конец света? — воскликнул испуганно Дубино.

— Твою мать! П…ц дембелю, — крякнул Сидорук.

— Спокойно, балбесы! Это «лунная радуга», молодые люди! В прошлом году такая уже была. Редкое явление, но уже второй раз вижу, — попробовал я успокоить бойцов.

С пригорка по радиостанции запросили разрешения спуститься Якубовы. Перепугались… А Зибоев с Ташметовым от охраняемых ракет сбежали безо всякого спроса. Страх парализовал всех.

— Сейчас же успокоиться! Раз замполит говорит «лунная радуга», хрен с ней, пусть будет так! Говорит — значит знает. Всем по местам, «духи» опаснее! — скомандовал Марасканов. — А ты, Никифор, откуда знаешь про это явление? Где прочитал, что оно так называется?

— Да я не знаю точного названия, Ваня Кавун так называл это в прошлый раз, он где-то читал об этой «радуге». Скоро все закончится.

И действительно, свечение прекратилось, зверье успокоилось, никаких всепланетных космических катаклизмов не произошло, и наступила тишина.

— Скажу честно, думал «летающая тарелка» объявилась! Я в детстве много фантастики читал, — проговорил, волнуясь, с придыханием Свекольников.

— Если связь проспишь, будешь летающей «свеклой», — усмехнулся в усы Игорь.

— В прошлом году я тоже так подумал, — успокоил я солдата. — Инопланетяне и все такое прочее…

— А все же, как было замечательно! Изумительное по красоте явление, сидя в квартире, такое не увидишь! — воскликнул Игорь. — Я человек не впечатлительный, но это что-то невероятное!

— Да, природа загадочна, особенно когда не знаешь объяснения каких-то явлений. Нужно больше читать, правильно, Витька? — спросил я.

— Так точно, товарищ лейтенант! — ответил солдат. — Я люблю узнавать про все таинственное и необычное, будет о чем дома рассказать.

— Тогда слушай занимательную историю, собиратель загадочного! — начал я свой рассказ. — Это было семь лет назад, на Украине. Волею судеб я заканчивал там школу, в городке на родине Брежнева. Как и ты, солдат, много читал фантастики и приключений. Был уверен в присутствии инопланетян и наблюдении ими за нашей жизнью. Вот однажды поздней осенью, как сейчас помню, двадцать седьмого ноября, послала меня вечером мать в магазин, за хлебом. Иду по тенистой дорожке, листва с вишен и абрикосов еще не совсем опала, вглядываюсь в звездное небо, мелодию насвистываю веселенькую. И вдруг что это? Что в небе среди звезд пронеслось?! Я видел секунду или две, как нечто промелькнуло бесшумно, без малейшего звука, в форме огромного дельтаплана, с семью или девятью огнями по периметру силуэта. Таинственный объект был черный, темнее неба, он промелькнул и мгновенно исчез. Ветки помешали дальнейшему наблюдению, закрыли обзор. Выскочил я на широкую дорогу, но все исчезло, беззвучно, как будто ничего и не было. Это был не самолет и не ракета, двигатели не шумели, а высота была лишь пару сотен метров. Не дельтаплан, так как промчался объект очень быстро. Больше километра за секунду! Тогда что это такое? Таинственно и загадочно! Чудеса! Да?

— Ну ты, Ник, даешь, прямо заворожил своим рассказом! — улыбнулся, переводя дыхание, Игорь. — Посмотри, Витька даже рот раскрыл от изумления. Ладно, басни закончились! Свекольников, закрывай «варежку» и марш на пост!

— Товарищ лейтенант! Так вы сейчас-то в пришельцев верите или нет? — спросил Гурбон Якубов.

— Гурбонище, если скажу, что верю, старший лейтенант Марасканов завтра в психушку упечет, настучит, чтобы должность мою захватить. Скажет, мол, у замполита крыша от войны поехала!

— Не упрячет! Он хороший и добрый, — улыбнулся Свекольников.

— Хороший! Добрый! А ну, марш по пещерам и постам! — выкрикнул Игорь. — Ник, совсем своими фантазиями взвод «разложил».

Бойцы, вздохнув, поднялись и ушли в темноту, а я подбросил веток в костерок, подлил в кружку горячего чая и намочил твердокаменный сухарь, чтобы зубы об него не сломать.

— Ты байку травил или, правда, что-то видел? Не фантазируешь? Не соврал? — спросил взводный.

— Игорь! Хочешь — верь, хочешь — нет, не вру я! Это не плод моей воспаленной фантазии, вызванной прочитанными книгами. Не знаю, что это такое было — секретный военный аппарат или все же НЛО, но что-то летело! К тому же я совсем юный был, спиртного не пил, если ты об этом подумал. На пьяные глаза не свалить. Так-то вот.

— Да, замполит! Ты меня окончательно с толку сбил. Мало нам этой твоей «лунной радуги», так еще пришельцы! Тьфу, черт! Теперь совсем не заснуть!

— Вот и хорошо, не спи, а посты ходи проверяй, пока я буду отдыхать, — улыбнулся я.

— Сколько в тебя сна лезет? Прямо сонная прорва, — удивился Марасканов.

— Игорек, договорились, сам сказал не уснуть, ну и не спи, а через четыре часа, так и быть, поменяемся ролями.

— Ладно, дрыхни, если можешь, — согласился Игорь.

Я обрадовался предоставленной возможности, накрылся спальным мешком и моментально засопел.

Глава 7. Крепость Алихейль

Ни рано утром, ни в обед о нас не вспомнили. Не привезли продуктов и к вечеру. Сухпай давно закончился, рис доели, остались одни сухари и чай с сахаром. Афганцы, догадавшись, что мы над ними подшучиваем, больше интереса к торговле ракетами не проявляли. Несмотря на постоянную охрану, мальчишки или ополченцы сперли подушку и старый шлемофон. Жулье…

Все же Игорь рассердился на такое отношение к нам и велел через переводчика больше не приближаться к посту: ракеты могут взорваться в любую минуту. Аборигенов как ветром сдуло. Ни женщин, полощущих белье в речке, ни пастухов, ни ребятишек. Все обходили нас стороной. Ну и отлично, так спокойнее. Без «духов» хорошо, а без продуктов плохо. Пролетела еще одна ночь. Только следующим утром пришел из Гардеза кран и тягач под охраной десантников, мы быстренько свернулись и помчались догонять свой батальон.

Знакомые пуштуны, хитро улыбаясь в усы, помахали нам на прощание. Пусть лучше машут руками, чем стреляют вслед из гранатометов.

* * *

Подорожник встретил нас неласково.

Когда же ты подобреешь, Василий Иванович? — подумал я.

— Ростовцев! Где вы шлялись так долго? Оперативный дежурный сообщил, что взвод давным-давно сменили!

— Как прибыл тягач, так мы и уехали, ни минуты не задержались, даже в Пакистан не заскочили.

— Иронизировать, и насмехаться будете над своей женой! Марш к роте, строиться! Через полчаса выдвигаемся в горы.

— Мы сутки без еды, поесть бы вначале. Я все ж таки опять исполняю обязанности замполита батальона, должен беречь личный состав.

— Хорошо, быстро есть и строиться! Заместитель непутевый свалился на мою голову! Когда же, наконец, мне попадется нормальный несачкующий политработник. Черт бы вас всех побрал комиссаров, один другого хлеще. Только языком на собраниях болтать горазды!

— Не понял последнюю фразу, товарищ майор? Какие ко мне претензии, я что когда-то сачковал и не воевал?

— Да при чем здесь это? Ты кто — мой зам? Политработник? А выглядишь, Ростовцев, как анархист и разгильдяй! Приведите себя в порядок, товарищ лейтенант, и в строй! «Махновец»!

* * *

Подумаешь, тельняшка, кроссовки, маскхалат и легкая четырехдневная щетина! Ведь ни черного знамени, ни черепа с костями! Просто так удобно воевать, зачем издеваться над собой. Лучше бы и над солдатами не издеваться: сапоги и ботинки в сорокаградусную жару — это бессмысленная пытка. Разрешить кроссовки и масхалаты.

Колонна миновала заставу и спустилась вниз. Грунтовая дорога углублялась все дальше в ущелье. Постепенно деревьев на склонах гор становилось больше и больше. Вдоль ручья, рядом с которым проходила дорога, лежали обгоревшие машины. Видимо, афганская колонна попала в засаду несколько лет назад. Танк без башни, танк без траков и с отпиленным стволом (интересно, кто и зачем его обрезал?), машины, машины, машины. Обломки, остовы, они не поддаются подсчету. Все превратилось в огромную кучу — последствие настоящей бойни. Сколько же здесь было пролито крови? Опять БТР, машина, танк… Вот так ловушку устроили афганской колонне! Уничтожено больше восьмидесяти единиц техники. А людей?

Вдалеке показалась средневековая крепость: массивные стены, высокие башни, бойницы, ров. Современный вид ей придает советская техника: пушки, несколько старых танков Т-54 и БТР-52. На центральной площади стояла пара бронемашин, на которых сидели в афганской форме русские ребята, приветливо и радостно махавшие проезжавшей мимо армии. Вот повезло, так повезло ребятам, попасть в эту «дыру». Два года среди духов и сарбозов…

* * *

Не успели мы и передохнуть, как батальоны с ходу бросили в горы. По оперативной обстановке «духов» в этом районе тысяч тридцать, а нас идет в горы чуть более тысячи. Родимый батальон, смешно сказать, выходит на задание всего сотней штыков! Если бы не поддержка авиации и артиллерии, то нас просто бы тут разметали по лесам.

Разбившись на десятки, все двинулись на площадку, где уже садились и откуда взлетали вертолеты. Место выбрано очень неудачно: в песчаном высохшем русле реки при работе винтов пыль поднималась вокруг столбом и ни черта было не видно. Приходилось идти на шум двигателей, но главное — не промахнуться мимо бокового люка. Что со мной и произошло. Старшие группы шли во главе, а солдаты двигались след в след, держась за мешок впереди идущего, цепочкой. Беспощадный ветер бросал в лицо пыль и песок, который набивался в рот, нос и глаза. Бойцы могли нагнуть голову, а командирам нельзя: нужно как-то разглядеть куда идти.

Авианаводчик командовал посадкой и распределял группы, предупреждая:

— Осторожно, пригибайтесь, не попадите под большой винт, вертолеты болтает ветром.

В ущелье действительно, вдобавок ко всем неудобствам, дул противный боковой ветер, раскачивающий борта.

— Еще раз напоминаю, будь внимательнее! Пригибайся сильнее, винты качает. Вперед, быстрее, быстрее! — скомандовал мне авиационный капитан.

Накинув капюшон маскхалата на лицо, и нагнувшись пониже, я на полусогнутых ногах побежал как можно быстрее. Но вскоре впереди шум резко усилился. Что-то тут не так. Я с трудом приподнял голову и, прищуриваясь, обнаружил, что иду на хвостовой винт, до которого оставалось два-три метра. Ужас! Перед глазами огромная мясорубка!

— Стой! Стоять! Всем влево! — заорал я.

Но никто, конечно, ничего не услышал, и солдаты все напирали сзади и напирали, невольно подталкивая меня вперед.

Схватив сержанта за руку, я с силой потянул его в сторону.

— Якубов! Уходим! За мной. Мы под винт лезем, тащи всех за собою! — заорал я на ухо Гурбону, и мы вдвоем принялись вытягивать всю десятку к десантному люку.

Когда группа забралась в вертушку, и мы взлетели, побледневший «бортач» подошел ко мне и прокричал на ухо:

— Думал все — хана, сейчас размажет и разрубит несколько человек. Промахнулся, да? Ты кто по званию?

— Лейтенант я. Ни черта не видно! Чуть не обделался, когда увидел у самых глаз эту огромный вращающийся резак. Чудом повезло, что не сделал пару шагов, еще немного — и затянуло бы.

— Счастливчик ты, лейтенант! Ведь ничего нельзя было сделать, ветер задувает. Начни подниматься, качнет и рубанет лопастью по всей цепочке, а добежать до вас я не успел бы. Так и стоял, затаив дыхание: орать бесполезно, три вертолета одновременно шумят.

— Это точно. За то, что повезло и мы выжили, посадите прямо на точку, чтоб меньше по хребтам пришлось бродить.

— Сейчас, пойду командиру расскажу.

Бойцы напряженно вглядывались в иллюминаторы, в основном никто ничего не понял. Лишь Гурбон был немного перепуган, сидел с дрожащими губами, так как видел винты перед глазами. Борттехник вернулся и ободряюще улыбнулся:

— Лейтенант, ты в рубашке родился! На этот раз повезло, увернулся от смерти, обошла в этот раз стороной костлявая! Можешь нажраться по возвращению в полк.

— У нас надерешься, как же! Комбат сожрет с потрохами. Порядки в полку зверские, начальник штаба Ошуев настоящий террор устраивает. В прошлом году в батальоне должность ввели заместителя по тылу батальона. Прибыл капитан Саня Головской. Водку на пересылке выпил, и проставиться перед офицерами оказалось нечем. Он занял двести чеков, почти всю получку следующего месяца. Набрал водки, купил коньяк, консервы, зелень, овощи, фрукты. Тушенку на складе дали, еще кое-что по мелочам, но в основном свои потратил. Управление батальона пригласил. Стол ломится. Головской ходит, стаканы расставляет, весь в предвкушении праздника — душевный подъем и все такое. Ну, сам понимаешь.

— Ага. Понятно, — кивнул летчик.

— Так вот, дверь закрыта на замок, потому что приглашенные знают условный стук. Вдруг кто-то барабанит в дверь, Саня, естественно, не открывает, мало ли кто шарахается из халявщиков. Стук повторился, а затем дверь с треском вылетела вместе с выломленным замком: на пороге целая комиссия — Ошуев, Ломако (зам. по тылу полка) и Цехмиструк (секретарь парткома). Рейд по борьбе с пьянством и алкоголизмом, а кто-то ведь стуканул из своих, приглашенных участников «автопробега».

— Какой козел! — возмутился борттехник.

— Не то слово!

В общем, входят в комнату, начинают орать, а Ошуев берет две литрушки водки и разбивает одну об другую. Немая сцена, затем вопль ярости, и Головской, как в кинофильме «Операция-Ы», с криком: «Мою водку бить, да я тебя убью! Я ее за свои кровные деньги купил», — хватает за грудки начальника штаба. Зам. по тылу толстый, как хорошо откормленный кабанчик, поэтому плотно придавил к стене Султана Рустамовича и бац ему в бок кулаком. Тот ему в ответ. Ломако и Цехмиструк разнимают, стол с закуской опрокидывается — комедия! Начальник штаба вызвал разведвзвод и Головской, видя бесполезность дальнейшей борьбы за справедливость, больше не сопротивлялся, ушел на гауптвахту.

— И что дальше-то было?

— А ничего. Командиру полка вроде бы надо наказать людей. Но ведь он знает, что палку перегнули, да и все комбаты полка — участники мероприятия. Сам «кэп» большой любитель «зеленого змия» в отличие от майора Ошуева, регулярно пользуется «огненной водой». Пожурил он собутыльников слегка, да и все. Но народ в полку месяц при виде Головского смеялся: «Водку? Вдребезги! Разбить? Да я тебя!..»

— Да уж, веселый у вас полк. Образцовый дурдом!

— Образцовее некуда.

— Ну, давай, подходим к задаче, вперед, с богом! Удачи вам! — пожелал на мне прощание летчик.

* * *

Вертолетчики обнаружили небольшую полянку на гребне, куда всех и десантировали. Вокруг нее стоял сплошной стеной хвойный лес. Склоны хребтов густо поросли деревьями: соснами, елями, лиственницами, пихтами. Чудеса! В сотне километров отсюда выжженная пустыня, а тут прямо забайкальская тайга! Ну, в некоторых местах она уже благодаря нам прореживалась лесными пожарами. Может, снарядами зажгли, может, авиабомбами. Ха! Вот хвостовое оперение одной из них, стокилограмовочки, торчит из рыхлого склона. Мягко вошла. Скорее всего какой-то заводской брак. Не сработала… Затаившаяся смерть.

— Эй, сапер! Взорви ее как-нибудь! А то еще рванет или «духи» для фугаса используют, — приказал Грымов.

— Нет уж. Я к ней и на пятьдесят метров приближаться не буду. Можно из «подствольника» попасть, но разлет осколков очень большой, не рекомендую, — сказал Алексей. — Пусть себе лежит, лучше уж «духи» пусть подорвутся, если попробуют забрать ее отсюда.

Мы побрели по тропе вдоль склона, все выше и выше. Чуть в стороне двигался огненный вал. Воздух и так раскален, а мы его еще подогреваем и коптим. Огнем были охвачены целые склоны. Главное, чтобы огненный смерч не погнало на пехоту, а то с грузом-то от него далеко не убежишь. Получится шашлык в бронежилетах. Шашлыком быть не хочется.

Ущелье, которое необходимо было прочесать, состояло из нескольких ярусов и террас, заросших деревьями и непроходимыми кустарниками. Двигаться можно было только по тропкам. Достаточно одного пулеметчика в засаде — и деваться будет некуда. Конечно, у «духов» превосходящие силы, но наше преимущество не в численности,а в наличии авиации и артиллерии. Видимо, основные силы противника предпочли спрятаться в Пакистане, до границы несколько километров, а по лесам маскируются разрозненные мелкие группы наблюдателей и диверсантов. Обшарив склоны, наша группа ничего не нашла, и мы с Игорем скомандовали солдатам привал. По связи шумел Ветишин, разыскавший в развалинах овечьей кошары несколько «эРСов» и минометных мин, а подоспевший Острогин извлек десяток выстрелов к безоткатному орудию. Все же какой-то, но результат. А то третья рота нашла пулеметы, и автоматы, и патроны. Десантники обнаружили огромную базу-склад, с которой вертолеты вывозят большие трофеи. Наши показатели скромнее. Да и черт с ними. Главное — у нас нет потерь. А десантура нарвалась на засаду, кто-то наскочил на мины-«сюрпризы» — опять жертвы.

Рота проверила все, что можно, но больше ничего не нашла. Наши крохи забирать авиацией командование не захотело, сапер эти находки просто подорвал, и мы спустились к технике. Потом целую неделю шли поисковые операции. Утром забросят, день шарахаемся, вечером спускаемся. Из найденных боеприпасов что-то взрывали, что-то вывозили вертолетами. А мы все носили и носили… патроны, мины, гранаты. Сколько же тут заготовлено средств убийства «шурави»?..

* * *

Однажды вечером в экстренном порядке построили всю пехоту полка, и майор Ошуев поставил задачу офицерам батальона:

— Без мешков, налегке, только с боеприпасами выдвинуться в сторону границы. Как стемнеет, разведвзвод и саперы уходят вперед минировать пограничный кишлак. Их сопровождает первая рота. Взвод АГС и третья рота прикрывают с высоты ваш последующий отход.

Вот это да! Главное, не заблудиться и не уйти в Пакистан, не углубиться слишком, не увлечься «любимым делом» — пешей прогулкой. Я вглядывался в темноту и дрожал всем телом. Тельняшка промокла насквозь во время быстрого перехода перебежками, а теперь вот опустившаяся ночная прохлада пробирает до костей. Трясутся все мышцы и жилочки, зубы выстукивают морзянку.

Окутавший нас густой и липкий туман спутал карты командованию. Не видно ни черта в пятидесяти метрах. Где-то рядом Пыж с разведчиками и саперами. Но где они — не понятно, должны были углубиться до окраины кишлака и расставить «охоту». Эта минная система срабатывает на частоту человеческих шагов, рассчитана на звук, вес и еще черт знает на что. Говорят, на лошадей, ишаков, баранов не действует, а только на человека.

Лежать в маскхалате на сырой земле довольно неприятно. Ни пошевелиться, ни поерзать и встать нельзя: вдруг заметят. Мы находились в поле перед небольшим бруствером, у арыка. Впереди в дымке виднелся кишлак — хибарок сто, притулившихся у склона лесистой горы. Опустел ли он при нашем появлении в Алихейле, или остались какие-то жители — неизвестно. Ясно только то, что это не контролируемая правительством территория. Позади нас стоит выносная застава, передовое охранение крепости, тут отсиживается афганский батальон, человек восемьдесят. Они запуганы так, что практически не высовываются. Дорога к заставе загромождена сгоревшей техникой. Живут под постоянной угрозой штурма, Пакистан-то в двух шагах.

Я слушал тихо потрескивающую радиостанцию, отмахивался от комаров и дрожал.

—..Крот, «духи»! Крот, «духи»… Крот, ты слышишь? Крот, «духи». Крот, «духи»…

Что за чертовщина?! Вроде бы голос Пыжа, а он впереди нас всего метрах в пятистах. Ну если сейчас начнется стрельба, то тут будет такая бойня! Мы на открытой местности, а мятежники станут бить с возвышенности. Не уползти и не убежать, замучаешься раненых выносить. Но почему-то вскоре все стихло. Радиостанция замолчала, а спустя пару томительных часов, из тумана появились саперы и разведчики. Грязные, мокрые, злые и напуганные.

Ну вот и все. Комбат по связи дал команду возвращаться (до этого в эфире было гробовое молчание), и рота тихо снялась с позиции, как будто нас тут и не было никогда. А интересно, чей это был кишлак? Афганский или пакистанский?.. Хотя пуштуны везде одинаковые.

Теперь главное — вернуться и не наскочить в тумане на какую-нибудь свою или «духовскую» засаду. Возвращаемся очень долго, медленно и осторожно, офицеры всю дорогу шипят на солдат, чтобы не шумели и не гремели оружием и касками.

* * *

Выбрались в лагерь под утро, уже на рассвете. Техника подъехала к пересохшей речушке, и люди быстро разместились по машинам. Нашей роте на броне стало совсем тесно, все же три БМП в Гардезе ремонтируются. Еще одна по дороге к крепости накрылась, и ее утащили обратно. Да, достанется Федаровичу после боевых.

Мы вернулись к началу завтрака. Головской со своей командой — Берендеем и Соловьем стояли возле полевой кухни и улыбались белозубыми, сытыми улыбками на широченных физиономиях.

— Берендей! Гони жратву, хватит оскаливаться, не видишь: промокли и замерзли, как собаки, — окликнул командира хозвзвода Бодунов.

— А если бы ты не бросил черпак, как последний дурак, то сидел возле кухни — сытым, обогретым. Поперся за приключениями, — принялся выговаривать толстяк-прапорщик нашему прапорщику, своему бывшему подчиненному.

— Если ты не начнешь шевелиться, я тебя в котел засуну и сам начну проводить раздачу еды!

— Пошел ты… В первую очередь кормлю командиров рот и отдельных взводов, замполитов — им на совещание. А ты постой в стороне, подожди своей очереди.

— Вот черт, дискриминация! Прапорщика притесняют! Ну, погоди, Берендей! Будет и на моей улице праздник, назначат охранять взвод обеспечения — я тебя погоняю, буду стрелять из пулемета прямо над твоей толстой задницей.

— Игорек, ну не суетись! Дай людям покушать, а потом подойдешь отдельно, чайку попьем, поговорим. Не нагоняй волну! — и прапорщик Берендей сыто рыгнул, почесывая волосатый круглый живот, выпирающий из-под тельняшки, и, разгладив усы, начал кормить офицеров.

Бодунов уловил тонкий намек на какую-то халяву и отошел в сторону.

Я присел рядом с усталым разведчиком, медленно жующим кусок хлеба с маслом и задумчиво катающим хлебный мякиш по столу. Грустный, потерянный, рассеянный взгляд. Николай в мыслях был явно где-то очень далеко отсюда.

— Коля, что случилось? — спросил я, слегка подталкивая лейтенанта.

— А? Что? М-м, я сегодня чуть не убил человека.

— Ну и что? В первый раз, что ли? Сколько их уже на твоем счету?

— Нет, ты, Ника, не понял, почти зарезал человека — нашего солдата. Как он оказался прямо передо мной? Саперы ушли метров на двести вперед, а я с взводом залег и наблюдаю в ночной бинокль за кишлаком. Вдалеке ковыряются саперы, кишлак спит, и вдруг вижу: прямо метрах в двухстах ползут два «духа». И ползут конкретно, один на меня, а другой в сторону саперов. Я шепчу в радиостанцию: «Сапер — «духи», сапер — «духи»!» Понимаю: нужно что-то предпринять, стрелять нельзя: близко от кишлака, и не сумеют уйти ребята без потерь. Достал финку и пополз вперед, подрежу, думаю, обоих. Взял чуть правее и подкрадываюсь осторожно к ближайшему. А «дух» сидит как-то странно, наклонившись, спиной ко мне и что-то делает. Я занес над ним нож и потянул руку, чтоб зажать глотку, а он повернулся и поднимает на меня глаза… Свой! Славянин! Меня чуть инфаркт не хватил. Солдат как громко…, в общем, ты понял, вонь пошла. Я бы и сам, наверное, обделался. Он сбился с тропы.

— Коля, а если бы был не славянин, а какой-нибудь узбек или туркмен?

— Х-м, тогда, думаю, не сообразил бы сразу и не удержал руку с ножом. Я и так уже мышцы напряг для удара. Какая-то секунда спасла парня. У меня потом руки всю дорогу тряслись, Айзенберг дал пятьдесят грамм спирта, чтоб успокоиться, и промидол вколол, когда сюда пришли. Вот я такой сейчас сижу заторможенный. Я самый счастливый сегодня человек, не взял грех на душу, отвел кто-то мою руку. Может, есть Бог на свете?..

* * *

Вновь комбат построил офицеров и принялся проводить воспитательную работу. Подорожник, словно двуликий Янус, был один в обоих лицах — и комбат, и замполит. Пока мы ночью ползали вдоль границы, он управлял ротами с КП батальона. Чувствовалось, что надвигается «гроза». Василий Иванович нервно прохаживался вдоль строя, крутил, теребил и разглаживал усы, от чего они стали торчать далеко в стороны, будто искусственные. Чистая, отутюженная форма, начищенные туфли, до синевы выбритые щеки, сиявшие румянцем, и даже запах какого-то одеколона.

Мы же представляли собой совсем жалкое зрелище. Лично у меня грязный маскхалат, перепачканный от ночного ползания, разваливающиеся стоптанные ботинки. Я их специально взял на построение у сержанта, во избежание неприятностей с кроссовками. На лице десятидневная щетина, пыльные и грязные всклоченные волосы на голове с торчащими во все стороны вихрами, «чернозем» под неподстриженными ногтями. Грязный. Чистые — только лицо, шея и руки. За весь рейд ни разу не попали в полевую баню — не повезло. У других вид был не лучше.

— Товарищи офицеры! В каком вы виде? Это разве пример для подчиненных? Всем помыться, побриться, привести форму в порядок. Никто не удосужился перед построением ботинки почистить! Даю ровно час, затем снова проверяю. Да и личный состав одновременно привести в порядок.

— Чего это он? — спросил я у Шведова. — Белены что ли объелся? Бриться на боевых — самая плохая примета!

— Комбат попал под горячую руку Ошуева, тот на совещании орал, что батальон как сброд болтается по лагерю и позорит полк. Мол, получил орден и можно дурака валять? Пригрозил отпуск «бате» задержать, а ты ведь знаешь, какой наш Герой злопамятный. А у Василия Иваныча уже путевка приобретена в Крым. А тут еще Артюхина нет, начальник штаба батальона — новичок, поэтому комбат за всех крутится. Вот вначале, до вас, меня поимел и приводил в порядок, затем сам брился, а теперь за вас взялся.

— Игорь, ты дуралей, мало тебе одной дырки в башке? Знаешь верно, не хуже меня, что нельзя брить физиономию, покуда в полк не вернешься, тем более, ты через полгода должен в Союз вернуться.

— Слушай, умник, иди-ка, бери лезвие и выполняй приказ, а я посмотрю, как ты откажешься. Шеф злой, словно раненый медведь, думаешь, ему было легко. Он, когда брился, почти рыдал, хотел выращенную бороду в Союз увезти.

Солдаты принялись бриться и чиститься. В очередь у одной бритвы становилось по десять человек, да им собственно и сбривать-то пока было нечего. Пять волосинок у Свекольникова, три у Колесникова, гладкие щеки у Тетрадзе. Вот только Зибоев и Мурзаилов мучались по полчаса со своей бурной растительностью.

Естественно, ни я, ни другие офицеры роты одним общим станком пользоваться не стали, а Ветишин со своей редкой светлой щетинкой был не заметен. Ограничились чисткой ботинок, но покуда дошли по густой пыли к штабной машине, обувь снова запачкалась.

Арамов оказался хитрее всех, принес щетку и смахнул пыль, стоя в строю, и на подбородке виднелись свежие порезы. Молодец, прогнулся!

— Ну что с вами делать? Сбитнев? Вы можете управлять ротой или нет? В чем дело? — взъярился комбат — Да пока дошли, уже не видно, что чистились, а бриться нечем, — ответил Володя.

— Почему я нашел? Почему у меня х/б чистое всегда в запасе, почему бритва есть? — удивился и возмутился Иваныч. — Замполит, в чем дело? Ты вроде бы мой первый помощник в рейде, Артюхин тебя назначал, да?

— Так точно! Но вам, товарищ майор, значительно проще: цыкнули — и Берендей примчался и все принес, а как не принести, попробуй не достать, не приготовить — и вместо Бодунова АГС понесет, — усмехнулся я.

— Разговорчики в строю! — оборвал меня Подорожник.

— Ну, вы же сами меня спросили. Я и ответил, ну нет в роте командира взвода обеспечения, а старшина, сами знаете, товарищ майор, в полку должность сдает.

— Ох, и мальчишки, ох и зеленые! Сейчас некогда, а позже разберусь и накажу как-нибудь! Поступила команда — выход брони через полчаса. Поэтому быстро собираться и выдвигаться обратно к крепости. Первая рота охраняет тылы полка, взвод Марасканова идет с КП и тылом батальона, вторая рота — охрана полка связи, АГС и разведвзвод сопровождают батарею «Ураганов». Выполнять задачу! Проверить еще раз людей, оружие, подствольники прицепить к автоматам. Главное — никого и ничего не забыть!

Если кого забудем или потеряем, сюда можно вернуться только при проведении армейской операции. Не теряйте никого!

Вот так, как на пожар, в экстренном порядке. А говорили еще об одном десантировании. Что-то не получилось.

Взводы уселись по машинам, Сбитнев вызвал меня и отправил вместе с Бодуновым. Тот о чем-то хотел переговорить.

— Ну, что скажешь, Игорек? — спросил я, усаживаясь на башне.

— Такое дело, я полгода пулемет ношу, — начал издалека прапорщик.

— Носишь!

— Веду себя прилично?

— В принципе, нормально.

— А почему все командиры ГПВ — старшие прапорщики, а я — просто прапорщик?

— Игорек, честно скажу, пока нет мыслей на эту тему, — почесал я задумчиво затылок.

— Вот! А я хочу в отпуск поехать с лишней звездочкой. Я на Десне раньше служил, там старшего прапорщика получить — это событие вселенского масштаба, и звание давали только «жополизам».

— На Десне? О, я там в восемьдесят втором году на стажировке был. «Дурдом Ромашка» в лесных дебрях. Комдив был Павловский, да?

— Точно! Кличка — Бандит. Рассказываю анекдот, точнее байку. Но, на самом деле, все это — чистая правда. Нашего комсомольца батальона Бугрима, я хорошо помню и знаю, он в соседнем полку служил, может подтвердить достоверность этой истории. Так вот. Полковник Павловский был известная, как бы помягче и поточнее сказать… короче большая сволочь! Просто зверь красномордый. А когда буйствует, злится, то становится красным, как околыш у фуражки пехотинца. В нашем районе снимали какой-то фильм про красных, белых и зеленых, бандитов и чекистов. А у нас ведь глухомань, развлечений никаких, хотя и рядом Киев, восемьдесят километров всего. Офицеров за пределы гарнизона не выпускают, а членов семей могут выпустить только по письменным разрешениям. Автобус приезжает, а на КПП, порой сам комдив пропуска проверяют. И никуда не денешься, личного транспорта почти ни у кого нет. И на радость нам, страдальцам, лесным сидельцам, приезжает на творческую встречу артист Олялин. Рассказ о жизни, отрывки из фильмов, вопросы зрителей, в завершении кино. Все шло гладко и хорошо. Актер у микрофона, на сцене в президиуме комдив и начальник политотдела сидят, улыбаются, головами кивают, культурное мероприятие возглавляют!

Начинаются ответы на записки. Вот кто-то и спросил: «Какие творческие планы, где снимаетесь?» Олялин, не задумываясь, отвечает, что, мол, фильм такой-то, играю в нем одну из главных ролей — бандита Павловского. Раздался легкий смех. Зал забит до отказа, все проходы заполнены. Атмосфера становится напряженная, народ ждет, что будет дальше. Артист понял, что допустил ляпсус и замялся. Командир дивизии краснеет и закипает, начальник политотдела растерялся и не знает, что предпринять. Олялин решил уточнить и внести ясность: «Играю в фильме белогвардейца, бандюгу Павловского». Смех еще более усилился. Ну, он опять поправляется: бандита, полковника Павловского! Зрительный зал грохнул хохотом. Минут десять гомерический смех не смолкал, народ радовался от души. Павловский резко встал, багровый как закат солнца. Стул упал, стол отлетел далеко вперед. Он громко выругался, не глядя ни на кого, вышел из Дома офицеров. Тут же объявил построение дивизии, рвал и метал, а как орал, как орал! А вся дивизия — счастлива! В общем, фильм после выступления артиста смотрели только жены и дети, а мы топтались на плацу. Но после этого самый последний солдат в гарнизоне знал кличку комдива — Белобандит.

Я долго смеялся байке, от души, до боли в животе. Комдив был и, правда, отменный хам и грубиян. Нашу группу курсантов-стажеров встретил с ходу матами и угрозами разогнать всех к чертовой матери. Народ в дивизии старался обходить его стороной, и если где-то территория обезлюдела, значит, там идет Павловский.

— Хорошо, Игорь, что-нибудь, придумаем будешь старшим прапором! — пообещал я.

* * *

После прохождения техники мимо Алихейля я вновь перебрался на машину к Марасканову. Бронемашина была плотно облеплена пропыленными солдатами. Мое любимое место на башне свободно, и я улегся, положив ноги на пушку и накрыв лицо капюшоном. Клубящаяся пыль окутала ущелье, местные племена стояли вдоль дороги и напряженно вглядывались в наш гремящий и рычащий караван. Бронемашина, будто маленький корабль, медленно плыла в пыльной дымке, словно в тумане. Ногами на «ребристом» листе лежал и перекатывался с боку на бок Якубов-большой. Дубино дремал позади механика, в башне храпели Савченко и сержант Фадеев. По бортам, держась за автоматы, спали с одной стороны Тетрадзе и Уразбаев, а с другой — Якубов-маленький и Свекольников. Марасканов ругался о чем-то с комбатом, но доказать свою правоту никак не мог.

— Что он хочет? — спросил я, наклоняясь к Игорю.

— Возмущается, что я его бросил и не охраняю.

— Как бросил, его в этом потоке искать все равно, что иголку в стоге сена. Он где-то впереди колонны «Градов» и «Ураганов», а мы сзади. Попробуй их обгони, если эти «монстры» всю дорогу занимают.

— Подорожник вперед рванул, а я его ждал, не двигался, думал, он где-то рядом стоит.

— А зачем ему охрана? Там с ним две БМП связистов, да и он же не один как перст, а рядом идет целая армия, — удивился я.

— Вот придрался и все тут. Он давно меня невзлюбил. Помнишь, еще на стрельбище я его перестрелял на двенадцать очков, а он себя первым снайпером считает в полку, — ответил старший лейтенант.

— Это когда на усы стреляли?

— Ну да.

— Помню, с тех пор я уже месяц не имею право носить усы. Комбату надоели жидкие и жалкие усики отдельных командиров.

Мои также попали в этот список. Василий Иванович объявил, что только тот, кто отстреляет из АК-74, как он или лучше, может красоваться с этим предметом мужской гордости.

Я и Афоня набрали на двенадцать очков меньше, Ветишин бил еще хуже, Острогину, как безусому, было наплевать, но он показал одинаковый результат с Иванычем. Грымов на два очка меньше, а Арамов и Пыж на одно. Мелещенко, Луковкин выбили меньше пятидесяти… В итоге с усами остались Марасканов и не стрелявший заменщик Айзенберг. Сбрили свои густые усы даже Артюхин и начштаба Шонин! На радость комбату…

— Откуда бывший «комсомол» так хорошо стреляет? — поинтересовался тогда у Игоря майор Подорожник.

— Разрядник по полевой стрельбе в упражнении «бегущий кабан», — ответил Игорь.

— Ну! То есть, если запустить в поле Соловья или Берендея, результат будет еще выше? Все пули попадут в цель? — хмыкнул комбат.

— Так точно! В нашем училище огневая подготовка была на высоком уровне. Правда, Семен Николаевич? — обратился Марасканов за поддержкой к Лонгинову.

— Ты прав, Игорь, самое лучшее училище по стрельбе среди общевойсковых.

— Но-но, ленинградцы, не забывайтесь! Вы говорите с выпускником Ташкентского училища, можем поспорить, правда, Арамов?

— Так точно! — ответил Бохадыр, преданно глядя в глаза шефу.

— Вот так-то, наше училище выпускает только орлов! Даже не пытайтесь убедить меня в превосходстве вашей болотной столицы над нами, нарветесь на неприятность, товарищ Марасканов.

С той поры Подорожник и заимел большой зуб на Игорешу, от зависти, наверное…

* * *

— Ну что вы ругаетесь? Что ему надо? Никак не успокоится! — возмутился я непрекращающейся перепалке.

— Ник, комбат пытается определить наше местонахождение, где и за кем идем. Говорю, впереди два наливняка, бензовоз, сзади два «кунга». Черт его знает, чья это техника.

— Орешь, совсем не даешь уснуть. Пойду-ка я в десант кемарить, может, удастся задремать.

— Не боишься подрыва? — задумчиво посмотрел на меня Игорь.

— Ну какой подрыв, если впереди ползут, как стадо слонов, и «Ураганы», и танки, и тягачи. Все будет нормально.

— А выстрел из гранатомета в борт?

— Нет, мне нагадали долгую жизнь. Не будет никакого выстрела. Радуйся, Игорь, что едешь со мной. Это значит, я помощник твоего ангела-хранителя. Довезу до самого Союза.

— Ох, сумасшедший! Псих! Если что-то случится, я за тебя отвечай потом, — возмутился Марасканов.

— Чего? Это ты за меня несешь ответственность? Я работаю на боевых за замполита батальона! Следовательно, за меня отвечает майор Подорожник. Так-то вот.

— Ну, если Подорожник, то иди, спи. Одна радость будет: от твоего ранения вдуют комбата, а не меня.

— Вот-вот. Сиди, жди и желай подрыва. В полночь можем поменяться местами, — предложил я.

— Пошел ты к черту. Не хочешь жить — рискуй.

* * *

Я с трудом заснул в душной «жестяной коробке», а часа через три проснулся от раздавшегося недалеко взрыва. БМП притормозила, я попытался открыть десант изнутри, но ручка не поддавалась. Вот черт! Действительно, стальная ловушка. Сверху ящики и бойцы, верхний люк не открыть, а у заднего люка защелку заклинило. Я покричал, просунул руку сквозь щель между башней и десантным отделением и толкнул наводчика-оператора.

— Я вас слушаю, — откликнулся солдат.

— Открой дверь, заклинило ручку. Изнутри не получается.

— Да-да, сейчас, как только остановимся.

Мы все не останавливались, и я вновь задремал, да и боец, видимо, заснул.

Утреннее солнце внезапно брызнуло внутрь машины. Кошмарное неприятное пробуждение. Снилось что-то нехорошее, голова шумела, и меня качало так, что трудно было стоять на ногах.

— Черт побери! Оператор! Ты где? Почему раньше не открыл люк? — рявкнул я, покачиваясь на ватных ногах.

— Почему не открыл, почему не открыл. Ты радуйся, что своими ногами из машины выходишь. Смотри, что впереди творится, — закричал Игорь Марасканов.

Мы осторожно обошли свою бронемашину, следующий за нами бензовоз оказался с оторванным колесом и волочащимся по земле задним мостом. Подорванный автомобиль тащил на сцепке тягач, и вырванная ось вспахивала землю, словно плугом.

— Однако… — вздохнул я.

— Вот-вот! А могло бы и нам достаться. По какому борту мина «итальянка» била? — насмешливо спросил Игорь.

— По моей стороне. Ну что я тебе скажу, Игорек, повезло! Я же тебе говорил: жизнь у меня будет долгая, и мина эта точно была не наша, не мне предназначалась.

— Ты что фаталист?

— Нет, оптимист и реалист. Я уверен в своей счастливой звезде, мне не суждено сгинуть в этой «вонючей дыре».

— Может, за тебя подержаться, чтобы часть твоей удачи и счастья перешла на меня? — спросил Игорь.

— Ладно, подержись, нет, лучше я за тебя, а то ноги затекли и не гнутся.

* * *

— Товарищ старший лейтенант! Тут такое дело… Как бы это… Ну, вообщем… — К нам подошел Дубино и смущенно стал переминаться с ноги на ногу, не зная, как начать доклад.

— Короче, Васька, что случилось? — перебил я его невнятное вступление.

— Тетрадзе потерял подствольник, — с тяжелым выдохом вымолвил, как рубанул, зам. комвзвод.

— Вместе с автоматом? — осторожно поинтересовался я.

— Та ни, с вещмешком.

— Уф-ф-ф… Немного лучше…

— А почему он был в мешке, а не на стволе? — зарычал шокированный Игорь.

— Не знаю. Я етой чурке гаварыл, ня клади, ня сымай. Урода хренова! — ответил сержант.

— Сюда его, быстро! — хрипло выдохнул Игорь и громко заматерился..

Солдат, понуро опустив голову, приблизился к нам, подталкиваемый сержантом, и молча встал, шмыгая носом.

— Тетрадзе, где подствольник? — спросил взводный.

— Не зналь. Я спаль, он упаль, машина качаль, был пыл, всюду пыл, нэ видана ничего.

— Пыл, был, упал. Идиот!!! Я же приказал: гранатометы не отстегивать! — закричал разъяренный Игорь.

— Тяжело, автомат тяжело… Она упал с машины.

— Кто она? — удивился теперь уже я.

— Мешок.

— А ты почему не упал? — спросил Марасканов.

— Я за автомат держаль… А вы хотель, чтоб я упаль?

— Хотель! Очень хотель! Лучше бы ты за вещмешок держался. Тетрадзе, ну почему ты служишь в моем взводе? Тупой, самый тупой! — простонал как от зубной боли Игорь.

— Я нэ тупой…

— Ты идиот! Ты самый тупой грузин! Ты самый тупой из грузин в Грузии! Нет! Ты самый тупой в мире грузин!!! Даже не в мире, а во всей Вселенной самый тупой грузин! — прокричал Игорь.

Солдат удивленно и испуганно слушал эту тираду.

— И он говорит: я не тупой… Нет! Ну скажи, Тетрадзе, почему все более или менее нормальные настоящие грузины откупились от армии и дома сидят, а тебя призвали, да ты еще и в Афган попал. Да еще к нам в роту и в довершение всех бед в мой взвод? Тетрадзе, уйди с глаз моих долой. У-у!!! — завыл в бессильной злобе старший лейтенант.

На Марасканова было страшно глядеть. Вся боль и тоска отразились на его лице.

— Тебе плохо, Игорь? Что с тобой? — крикнул я и затормошил его плечи.

— Ничего, пройдет. Ох, и хреново же мне! Как говорится, пришла беда — отворяй ворота. Движок БМП стуканул, нога болит, а теперь еще и этот Тетрадзе. Убил бы собственными руками. Вот чертова ходячая контузия! Тупость грузинская!

* * *

Комбат вышагивал вдоль строя роты, посылая проклятия на нас, бестолковых и безмозглых юнцов.

— Солдаты и сержанты свободны, остаться только командирам. Федарович, ты куда? — одернул прапорщика Подорожник.

— Дык, ведь я не командир, я техник роты, — ответил техник.

— А именно про тебя отдельный разговор. Начнем с тебя. Вышло восемь машин, в строю осталось пять, это что — вредительство? Чем вы занимаетесь в полку?

— Почему пять, все восемь в строю. Все исправны.

— Как это исправны? У одной движок стуканул, у другой коробка, у третьей главный фрикцион. Что по щучьему велению исправились?

— Нет, вот этими золотыми руками, с мозолями, исправлено, — и Тимоха протянул Василию Иванычу черные с въевшимся маслом и мазутом костлявые ладони.

— И движок?

— Да, заменили. Так точно!

— Откуда он взялся?

— По старой дружбе в армейской мастерской достал. Начальник бронетанковой службы армии был когда-то моим зампотехом батальона.

— Ну ладно, с тобой майор Ильичев разбирется. Ты, Бодунов, тоже свободен, поговорим с офицерами.

Когда прапорщики отошли подальше, комбат, нервно шевеля усами, принялся орать и брызгать на нас слюной.

— Это развал, катастрофа! Что с ротой случилось? Во что вы ее превратили? Еще и подствольник потерян! Как это случилось?

— Этот болван, Тетрадзе, полгода сидел в полку дневальным после теплового удара, и вот взяли в рейд на свою голову! — попытался вступиться за Игоря Марасканова ротный.

— Вы не способны управлять ротой! — рычал Подорожник прямо в лицо Сбитневу, от чего тот стал бледнее снега. — А воспитательная работа, замполит, запущена до предела. Разгоню всех к чертовой матери и бывших десантников и недесантников.

— А при чем здесь это? — попробовал возразить Марасканов.

— Молчать! Бездельники! Убийцы! Вам людей доверить нельзя, вы же их всех угробите! Такую прекрасную роту загубили! Что происходит? Когда этот развал прекратится? Техник — пьяница, командиры взводов — бездельники, замполит — разгильдяй! — бесновался комбат.

— Кто пьяница? Вы меня ловили? — возмутился сизоносый Федарович, который отошел лишь на пять шагов в сторону и все время прислушивался.

От него и, правда, метра на три несло перегаром. Багровое лицо вызывало желание прикурить от него сигарету или зажечь спичку. Техник продолжал распаляться.

— С-c-свое дело я знаю отлично, я мастер! — начал заикаться от волнения Тимофей.

— В полку с тебя, мастер, и с других виновных за выведенный из строя двигатель высчитаем. Хватит в бирюльки играть, что ни технарь, то алкоголик, всех на суд чести отправлю!

Стоявший рядом зампотех батальона Ильичев нервно дышал в сторону и хмурился. Было заметно, что тема разговора ему совершенно не нравится, но он не перебивал Подорожника. Комбат же очень уважал этого старого майора и никогда не мешал его образу жизни.

— А за что высчитаете? У меня новый формуляр, все будет оформлено по закону, никаких претензий не будет со стороны бронетанковой службы. Агрегаты установлены, как родные. Какие начеты? Не будет никаких начетов, — продолжал кипятиться прапорщик.

— Разберемся в полку, идите, товарищ прапорщик. Все прапорщики свободны, уходите от греха подальше! Принимаемся за офицерский состав. Где подствольный гранатомет? Молчите? Почему он был в мешке? Почему на машине вашего взвода движок загублен? Работать надо! Это все ваше комсомольское прошлое, товарищ Марасканов. Взводом командовать и воевать — это не на комсомольских собраниях болтать!

— Да что вы все тычете мне этим комсомолом? Я, между прочим, за время службы в десантной роте и спецназе много «духов» завалил, а вы только и знаете — форма, порядок, комсомол… Привыкли тут к показухе!

— Что? Да я вас…! Да ты… Уф-ф-ф, — тяжело задышал, дергая усами, комбат. — Убийцы! Ты не духов, ты мирных дехкан убил! Один бывший десантник — спецназовец Тарчук — всех подряд стреляет, другой, тьфу ты черт, — плюнул комбат со злостью на землю… — Ужас! Я с вами еще разберусь! Ох, разберусь! Что творится на свете, как жить? У меня сыну десять лет, через восемь, предположим, ему идти в армию, закончит еще через четыре года училище, и к кому он попадет? Ростовцев — начальник политотдела? Грымов, Марасканов, Ветишин, Острогин — командиры полков? В эти руки я отдам своего сыночка? Загубить свою кровиночку?! Нет, ни за что! — рисуясь, воскликнул Василий Иванович.

Наше моральное уничтожение шло к завершению. Офицеры батальона сидели за обеденным столом походной кухни и покатывались со смеху. Бесплатный концерт, театр одного актера.

— Меня успокаивает только то, что есть приличные молодые офицеры, и я надеюсь, Арамов к этому времени уже будет комдивом, — рявкнул комбат и продолжил:

— Третья рота! Вы только не обольщайтесь на свой счет! Если вместо Никифора на должности начпо окажется Мелещенко, это будет самый худший вариант.

— Товарищ майор, а как вы оцениваете мои перспективы? — попытался пошутить Шерстнев.

— А твои, экс-разведчик, перспективы еще хуже. С ужасом смотрю и на вас с Афоней, и на всю вторую, и на третью роту. Мальчишки, неумехи. Бедная наша армия. Что с ней будет? — продолжал охать и вздыхать Василий Иванович. — Обедать и к личному составу, приготовиться к маршу!

— Товарищ майор, — обратился я к комбату, двигаясь к кухне, — вот вы срамите нас, ругаете, позорите, но мы ведь не знаем, какая была у майора Подорожника молодость. Бурная — по кабакам и девочкам или вся в службе — полигоны, учения, занятия.

— Ну, ты нахал. Ты на мое лицо в глубоких морщинах и на седую голову в тридцать четыре года взгляни. Сразу все станет ясно!

— А что, водка, девочки, папиросы накладывают еще более сильный отпечаток, чем суровые служебные будни, а можно все совместить и делать хорошо одновременно, — попытался сгладить ситуацию шуткой Лука.

— Гы-гы, — хмыкнул Шерстнев.

— А ты, экс-разведчик, лучше бы не смеялся в этот раз. Ну что ты собой представляешь как командир? Ни серьезности, ни требовательности, ни выучки нет. Кто разведвзвод развалил, а? Не обижайся, но с мозгами тоже проблемы, не лезь в чужой разговор.

— Да я так, ничего, молчу!

— Правильно. Помалкивай и ступай к роте. Не зли меня! Теперь, что касается вас, первая рота. Считаю, что вы, Сбитнев, до роты еще не доросли! Ростовцевым и Острогиным я займусь после отпуска и гораздо плотнее, думаю, что-то сделать для их воспитания пока не поздно. Что касается Марасканова, то заменщика воспитывать — бесполезная трата времени. А насчет Ветишина, хм-хм, назначить, может, его командиром роты, как самого неиспорченного? Пусть воспитывает Острогина, Ростовцева и Бодунова?

— Интересная мысль, нестандартный ход, очень даже может быть получится. Кто еще не командовал первой ротой, — пробурчал я с сарказмом.

— Вы мне весь будущий отпуск испортили! С каким настроением я буду отдыхать? Разве можно батальон на полтора месяца оставить без моей отеческой опеки? Ох, хлопцы, беда с вами! Семен Николаевич, ты уж не подведи меня, не опозорь! Дай отдохнуть спокойно!

— Василий Иванович! Все будет хорошо! Положитесь на меня! — гаркнул Бронежилет, словно из пушки выстрелил.

— Тяжело тебе будет.

Зампотех ни сегодня, так завтра заменится, Артюхин вечно болеет: малярия или простуда, а теперь язва желудка приключилась. Третий замполит с воспалением хитрости. Ростовцев, вас что уже в училище обучают сачковать?

— Не знаю, я выпускник другого училища. У Миколы спросите. Это его «бурса» — ответил я.

— О, Николай — крупный специалист по халтуре! Думаю, что если выбирать из таких «специалистов» заместителя, то он — кандидат номер один. Куда ни кинь, всюду клин. Митрашу уехал, Жилин, Шведов и Луковкин вот-вот заменятся. Им на смену мальчишкам приходят совсем желторотые юнцы. Опять учи вас и учи. Я уже устал быть командиром и воспитателем в одном лице.

— А никто и не просит, — тихо прошептал Пыж. — Надоел!

Я встретился взглядом с ним и улыбнулся. Первый рейд, когда Николая не втаптывают в грязь, а наоборот, гладят по головке. Он же относится к этой ласке очень осторожно и с подозрением. Не привык.

* * *

Возвращение в Кабул отложили на сутки, дали возможность заправиться, обслужить технику, отдохнуть. Острогин лениво и с отвращением запихивал в себя пригоревшую кашу.

— Берендей, ты когда научишься готовить? — крикнул я и бросил ложку.

— Не нравится, не ешь, — буркнул прапорщик.

— Эй, милейший, не забывайся! Если ты носишь тушенку и жаркое в санитарку к комбату, это не значит, что можно грубить офицерам.

— Подумаешь, фон-барон нашелся. Жуй сухпай, если не устраивает работа полевой кухни. Готовим, как умеем.

— Я тебе сейчас твое толстое рыло помну! — заявил Сергей и вышел из-за стола. — Ты в горы хотя бы раз пойди, жопу разомни, брюхо растряси, а потом будешь тут высокомерно разговаривать с офицерами.

— Эй, старший лейтенант, успокойся, не то будешь иметь дело со мной, — подскочил к Острогину Соловей, тесня его толстым брюхом.

На шум к кухне заспешил из санитарки зам, по тылу.

— Ого, «три толстяка»! — усмехнулся Афоня. — Ну, сейчас устроим корриду. — Жиртрест, успокойтесь, а то мы вам кости помнем и в котел засунем для навара.

— Вот тогда и поедим с удовольствием, — засмеялся я и потащил Серегу за руку подальше от Берендея. — Серж, не связывайся, все равно в дураках останемся, крайним будешь.

— Ресторан закрыт, раз не умеете себя вести! — закричал Головской. — Соловей, выключай освещение! Только драки мне тут еще не хватало. От первой роты одни неприятности и шум.

— А ты бы лучше сел за стол и кашу вот эту съел. Жаркое все горазды жрать и не давиться. Для пятерых за счет всего батальона готовим? Уже по швам скоро треснете.

— Пошли вы все на х…, - рявкнул Головской. — Берендей, первую роту больше не кормить, выдать сухой паек.

— А третью роту? Я тоже желаю морду помять некоторым! — поднялся из-за стола и распрямился двухметровый Луковкин.

— И третью тоже не кормить!

— Правильно! Пусть питается комбат и прихлебатели, — поддержал бунт минометчик Прошкин.

Соловей выключил свет, и мы сразу остались в кромешной тьме.

— Черт, теперь свою броню не найдешь! Не заблудиться бы! Твою мать! — грязно выругался Афоня и упал, запнувшись за лавку. — Берендей, вруби свет, а не то, ей-ей, твой тыл будет «отметелен»!

— Допивайте чай и расходитесь, через пять минут отключу — распорядился Головской и побежал трусцой к комбату, наверное, закладывать.

В двух шагах от кухни было темно, хоть глаз выколи. Луна не взошла, чернота обволакивала нас со всех сторон, словно у природы закончились все краски, кроме черной.

— Черт, не сломать бы ногу! Почему я фонарик не взял? — возмущался Острогин, осторожно выбирая дорогу.

— Главное — в дерьмо не залезть, а то кроссовки не очистить.

«Гав! Р-р-р», — раздалось прямо возле моих ног, точнее выше колен, и одновременно клацнули крепкие клыки.

— Б…! — только и успел я вымолвить, высоко подпрыгнув и отскакивая назад. Собака, натянув цепь, рвалась и рычала, пытаясь достать до моего ценного хозяйства.

— Ни хрена себе собачка! — произнес Сергей. — Ненавижу овчарок, сожрет и не подавится. Чуть, Никифор, яйца тебе эта скотина не оттяпала. Смотри, зубы как мясорубка, один фарш остался бы! Майонеза добавить — и деликатес готов!

— Овчарка — не самое страшное, вот встреча боксером, это верная смерть. У меня в детстве боксерчик был, молоденький, так он трех овчарок порвал. Они, глупые, думают, если большие ростом, то сильнее всех собак! А боксер на холку прыгает и душит. Я вообще предпочитаю кошек: мягкая, мурлыкает и не лает.

— Уйди, уйди, скотина! Дай пройти, мы свои, собачка, хорошие, добрые, мы не кошки! — ласково попросил Серж. — Ты русский язык понимаешь или нет?

— Хрен с ней, пусть лает и глотку себе надрывает. Видишь, поводок крепкий, не сорвется, давай обойдем ее, — сказал я.

— Ну ладно, гавкай себе, миноискатель ходячий! Чего на нас взъелась, врагов нашла, гадина! Ду-у-ура! — передразнил собаку Серж. — Чья это тварь интересно?

— Наверное, саперный батальон дивизии, а может, Чарикарский полк. Нам бы в каждую роту по такой псине!

Ну вот и путь-дорога обратно. Все те же сгоревшие остовы машин и танков, а рядом развалины кишлаков и отдельных хижин. Стеллы и памятники, словно напоминание об опасности, грозящей из-за каждого пригорка, из любого виноградника. И снова пыль, пыль, пыль. Сколько я уже ее пропустил сквозь свои легкие и выплюнул обратно.

Вот и Кабул! Снова улочки-закоулочки, трущобы, мальчишки с рогатками, «барбухайки», повозки — родные места.

* * *

Подорожник рычал на меня минут пятнадцать, и я думаю, в конце концов, он уже забыл причину из-за чего начал разнос. Он раскалялся и раскалялся. Усищи шевелились и подергивались в такт ругани. Ну, чего орать, я и сам все понимаю, а что делать, нет у меня другого х/б.

— Новые постиранные брюки кто-то спер из умывальника, а старые выцвели до белизны и стали короче сантиметров на десять. Да и каблуки туфлей стоптались до подошвы, так ведь куплю, как только в магазине мой размер появится, — оправдывался я.

Вечером вернулись в полк, а утром строевой смотр. Опять же: тельняшка, а не майка почему? А потому, что так удобно. Кавун вообще носил цветную футболку, несмотря на запреты. Эх, Ваня, когда я к тебе попаду в гости?

— Товарищ майор, ну что вы из меня жилы тянете? Я скоро сбегу из батальона куда-нибудь! Надоел он уже мне вместе с вашим террором.

— Что? Я тебе сбегу, сопляк! Ух ты, разгильдяй! Батальон ему не нравится, устал он!

— Это я от вас устал.

— Этот батальон тебе за восемь месяцев орден сделал, в настоящего офицера превратил! Я тебе покажу, как разбрасываться коллективом! Иди и подумай над тем, что ты говоришь! — комбат брызгал слюной не переставая.

— А что за орден, о котором вы говорили, товарищ майор? — нахально поинтересовался я.

— Ордена пришли в дивизию, говорят, твоя фамилия в списке присутствует, вот так-то! А ты говоришь: комбат не нравится, устал!

— Василий Иванович, а Серега Острогин и капитан Кавун награждены?

— Всему свое время, я и так проболтался, сюрприз не получится теперь. Иди, работай.

Глава 8. Упала первая звезда

Запыленные, чихающие, со слезящимися глазами, я и Марасканов брели в казарму.

— Теперь комбат меня съест в сыром виде, без соли и перца. И зачем я ляпнул про убитых «духов»? Думал сбить с него патетику, а получилось хуже некуда, — вздыхал с грустью Игорь.

— Да не переживай, скоро уже домой, не принимай близко к сердцу, пошел он к черту, — успокаивал его я, как мог. — А ты что, правда, много «духов» грохнул?

— Ай, какие подсчеты! Может, три, может, пять, я ведь первые полгода командиром взвода в «десантуре» был, пару раз в засады попадала рота, пару раз «духи» на нас нарывались. После моих очередей некоторые падали, а убил или ранил, хрен его знает. Мог и пятнадцать сказать — это для красивого словца, громко звучит.

— Теперь точно звучит. Еще как, теперь ты личный враг «Чапая», убийца и мародер. Он «десантуру» на дух не переносит, не знаю почему, может, где по шее наваляли? Попал ты, Игорек, под горячую руку, а он хотел тебе наградной на орден после рейда оформить. Подорожник теперь умрет, но не пропустит представление, обязательно бумаги порвет.

— Вот черт, дернула меня нелегкая за язык.

— Не переживай, может, что-нибудь придумаем. Комбат на днях в отпуск уезжает, вот тогда и посмотрим, что предпринять.

* * *

На следующий день в полк приехали артисты столичного театра сатиры. Большой концерт подходил к завершению, когда «пани Моника» взяла со столика бумажку и произнесла:

— Эту песню я хочу исполнить в честь офицеров, награжденных орденами «Красная звезда»: Острогина, Ростовцева. Встаньте, пожалуйста, ребята! Поздравляю вас от всей души!

Мы с Сержем встали, смущенные и красные, как вареные раки. Очень внезапно все произошло. Оказалось, нарочный привез сегодня пакет, вот командир полка и сделал нам приятный сюрприз.

Артистка спела еще пять песен, сплясала, поздравила других ребят, концерт плавно перешел в торжественное мероприятие по награждению. Командир полка вручил ордена, медали, а когда подошла моя очередь, «батя» лично сам прикрутил орден на х/б, крепко пожал руку, обнял, расцеловал и потрепал по плечу.

— Молодец, так держать!

— Служу Советскому Союзу!

— Всем награжденным фотографироваться, собраться у клуба! — скомандовал Мусалиев (он же в народе Муссолини).

Серега гордо расправил плечи, сделал величественную осанку, но я пихнул его в бок.

— Острога, будь проще, меньше напыщенности.

— А сам-то как павлин-мавлин! Сияешь как новый медный пятак.

— Почему пятак? — поинтересовался я.

— Потому что на рубль не тянешь. Не мешай торжествовать и радоваться, может, больше такого события в моей жизни не будет, — огрызнулся Серж.

— Ага, как наградные на тебя за месяц переписывать четыре раза к ряду, так я, а как праздновать, то тебе уже и не мешать!

— Ну хорошо, можешь присоединяться ко мне, но делай умное лицо. Если сумеешь, — улыбнулся Сергей.

— Я-то сумею, но вот ты сегодня сможешь ли раздобыть водку и закуску?

— В девятнадцать часов? По двойной цене! Ты с ума сошел! — воскликнул взводный.

— Тогда беги в дукан у штаба армии или проси дежурную машину, там в два раза дешевле.

— Прекратите болтать, мешаете фотографу! — рявкнул Ошуев.

— Уже прекратили, — эхом отозвались мы.

— Замечательно, все свободны, за фотографиями подходите к начальнику клуба через неделю, — распорядился замполит-2 Мусалиев.

— Поздравляю, мужики! От всей души! Но что за дела, у всех подчиненных ордена, а где мой орден? — возмутился Сбитнев.

— Награда еще найдет героя. За дырку в башке обязательно награждают. Вот если попадет в задницу, то правительство еще подумает, а выбитых шесть зубов того стоят, чтоб орден дать, — успокоил я командира.

— Хорошо, если так, спасибо, на добром слове, за это обеспечу закуску. Ник, пошли на продсклад, начальник склада со мной на Дальнем Востоке служил. А насчет зубов, ты представляешь, какой парадокс, если бы еще один выбило, то комиссовали бы. Шесть снесло — служи, а семь — уже инвалид!

— Вот черт! Знать заранее, я бы тебе седьмой зуб там, в развалинах, расшатал и выдернул. Одним больше, одним меньше, — хмыкнул я в ответ.

— Себе выдерни, развыдергивался.

— Протезировали-то бесплатно? Челюсть золотая?

— Бесплатно, но не золотая, а с напылением. А за мучения во благо Отечества могли бы, конечно, герою войны и раскошелиться на золото, — вздохнул, скривившись от нехороших воспоминаний, Володя.

— А пить и жевать уже не больно? — поинтересовался Ветишин.

— Не больно, а водка особенно полезна, она только дезинфицирует раны старого воина, — улыбнулся ротный.

Мы подошли к закрытому складу-ангару, и Володя принялся тарабанить в дверь и орать:

— Кладовщик! Васька! Отворяй ворота, пройдоха. Чем быстрее откроешь, тем меньше возьмем.

Дверь с неприятным скрипом открылась, и на пороге появился прапорщик в расстегнутой гимнастерке, почесывающий большой, толстый живот.

— Привет. Чего такой потный? — усмехнулся Володя. — Коробки с тушенкой прячешь по углам?

— От таких, как ты, пожалуй спрячешь! Здорово, брат! Давно вернулся? Болтали, что тебе полголовенки снесло, а у тебя все на месте. Может, другую голову снесло, что между ног? — и они принялись сжимать друг друга в объятиях.

— Нет, та цела, все нормально, два месяца дома проверял на прочность и эластичность, — хмыкнул ротный.

— Эластично? — заржали я и Ветишин.

— Да, только вот приходилось все делать по ночам, чтобы жену не пугать! Потому что скобы стояли на челюстях, и мое лицо было постоянно со страшным звериным оскалом. Ужас!

Прапорщик мялся на пороге, не желая впускать толпу офицеров.

— Мы чего к тебе пришли, дело у нас, неотложное, — Сбитнев начал продвигаться вглубь склада, тесня Василия.

— А ко мне просто так поболтать не ходят, всем что-то нужно. Корыстные вы, — ответил прапорщик, пытаясь сопротивляться из последних сил.

— Васька, ты из себя ангела бескорыстного не строй. Никифор и Острогин ордена получили, а закусить нечем. Паек в рейде съели, старшина должность сдает, все выпил, гад, и сожрал.

— Идите к Берендею, он остатки не сдал еще, а я никому ничем не обязан.

— К Берендею нельзя, мы ему и Соловью чуть физиономию в Гардезе не намяли. Они сейчас в обиде — ничего не дадут.

— Правильно сделают, не плюйте в колодец, где водицы еще пригодится напиться. Ладно, заходите, так и быть, чего-нибудь соберем, — прекратил сопротивление и смилостивился кладовщик.

В ангаре стоял полумрак и только у стойки с документами светила ночная лампа. Возле нее скакала в тельняшке и с ошейником на шее небольшая обезьяна, привязанная цепочкой к стене.

— Это что за чучело? — удивился я.

— Сам ты чучело. Это Аркашка! Макак! Настоящий мужик! На, сволочь, успокойся, — и Василий засунул окурок в пасть животному.

Обезьяна судорожно сделала две затяжки, быстро успокоилась и принялась курить с наслаждением, что-то по-своему бормоча себе под нос.

— Ни х… себе, — крякнул Ветишин.

— Это что! Сейчас спектакль будет, специально для вас. Аркадий Михалыч, пить будешь? — поинтересовался прапорщик.

— Угу-уху, — запрыгало и заверещало, обрадовавшись, животное.

— Вот ведь, скотина, все понимает. Водку обожает больше, чем фрукты, а коньяк почему-то не любит, не пьет, — заулыбался Васька и погладил зверя по голове.

— Откуда он у тебя? — спросил Володя.

— Полгода назад разведчики привезли из Джелалабада. Поначалу трескал только апельсины, яблоки и бананы, а теперь жрет все подряд. Голод не тетка, где я ему бананов наберу? Пьяница стал ужасный. Если выпиваем и ему не наливаем, драться лезет, а как напьется, песни свои горланит. Курить научился, окурки ворует.

— Прямо как человек, наверное, Дарвин был прав, мы с обезьянами имеем общего предка, — засмеялся Володя.

— А почему Аркаша? — удивленно поинтересовался я. — Что-то очень знакомое имя, есть ассоциации с кем-то.

— Так ведь начпо Севастьянов Аркадий Михайлович! Он как-то проверять склад заявился, увидал его, и гладить полез. Аркадий этого не любит, тяпнул за палец. Начальник спрашивает: как зовут? Я ляпнул, что Аркаша, и чуть язык не проглотил. Шеф сморщился: как-как, почему так назвали? Не понравилось… Мы стали его убеждать, что не Аркаша, а Алкаша. Созвучно, мол, послышалось. Все равно не понравилось полковнику. В итоге объявил выговор за курение в помещении на рабочем месте, говорит, что какой-то приказ был Министра обороны пару лет назад.

— Инфаркт не хватил моего шефа, когда макак его за палец укусил? — спросил я.

— Вроде живехонький уехал, да еще коробку тушенки и сгущенки с собой прихватил. Но выговор записал в карточку.

Мы посмеялись. Прапорщик расщедрился и предложил:

— Ребята, давайте бахнем по сто грамм за вашу удачу, и за твое, Вовка, возвращение!

Василий разлил по французским стаканам спирт, достал банку огурцов и Ветишин произнес:

— За замену! Чтоб вернуться всем живыми!

— Вздрогнули! — выдохнул Вовка и громко крякнул. — Чего даешь на закуску?

— Банку тушенки, банку килек и банку лосося, сало в банках, огурцов вон в бочке набирайте и пару банок салатов.

— Вот так да? Начальству целую коробку, а нам по банке… Не густо, на десять ртов.

— Всем давать, так на халяву весь полк сбежится, мне что прикажете, склад настежь распахнуть? Скромнее будьте. Меньше ешьте, больше пейте, скорее свалитесь, тогда точно на всех хватит. Сейчас еще кто-то от комбата Папанова должен подойти, он тоже «Звезду» получил, и Скворцов танкист звонил. Бери, что дают, и уносите ноги. Считаю до трех.

В этот момент обезьяна допила из чьего-то стакана остатки спирта и пришла в необычайное возбуждение. Она принялась швырять вилки, стаканы, перевернула пепельницу.

— Аркашка, скотина, алкаш проклятый, пошел вон, — заорал прапорщик и дал макаку звучную затрещину.

Макак обиделся, заскочил на жердочку и принялся оттуда плеваться, корчить рожи и пронзительно орать.

— Заткнись, скотина, больше не налью! — пожурил макака Василий и кинул ему банан.

Тот схватил его и моментально сжевал.

— Больше корми зверя, а то, не закусывая, сдохнет, — сказал на прощание Володя. — До свидания, Василий! Покудова, Аркаша!

— Уа-ха-ха! — заверещал зверь и бросил в нас от избытка чувств пустую банку.

* * *

Три бутылки водки и бутылка коньяка, купленные по дешевке по двадцать чеков в дукане, быстро подняли настроение. На огонек заглянул Бронежилет, оставшийся старшим за убывшего в отпуск комбата. Лонгинов плавно перемещался по всем ротам. В третьей был его кабинет, и он начал движение оттуда. Там орден отмечал старшина, а во второй — взводный. Теперь добрался, наконец, и до нас. Язык у него уже сильно заплетался, щеки пылали, но держался зам. комбата еще довольно бодро.

— Товарищи офицеры, хочу поздравить в-вас от себя лично, от лица к-комбата и лиц у-управления батальона, в-вообщем, от всех нас вас! — выдал он многосложную фразу.

— Ура! — радостно прокричал Ветишин и полез обнимать нас с Острогиным.

— Сережка, оставь свои телячьи нежности для женского модуля! — отстранился Острогин. — Тебе, по-моему, пора отчаливать, ступай, а то совсем налижешься и будешь не боеготовен.

— А вам не пора составить мне компанию туда? — засмеялся Ветишин.

— Нам не пора, мы еще не готовы, — ухмыльнулся Острогин. — Да и вообще, я завтра вас покину, к морю Черному отправляюсь, там сами девки в очередь ко мне будут стоять и за бесплатно.

— А я? Когда же поеду отдыхать? — вопросительно посмотрел я на ротного.

— Понимаешь, Никифор, комбат приказал оставить максимум офицеров, мы ведь на полтора месяца уходим в сторону Файзабада, это почти к границе с Таджикистаном. А у нас уже отдыхать отправляются Острогин и Грымов, они все ж на месяц раньше тебя прибыли в Афган. Марасканов останется заменщика ждать, с кем мне идти в горы? С одним офицером? Два взвода мне и один Ветишину?

— А после Файзабада отпустишь? — уточнил я.

— Обязательно! Август будет твой. Замолчали все! Третий тост! — произнес Сбитнев, мы встали и молча выпили за павших в боях.

Лонгинов после этого распрощался, призвав к умеренности, и удалился.

— Теперь, парни, предлагаю тост за коллектив, за бойцов, которые пашут, как в поле трактора, и в принципе у нас отличная рота! — произнес я, и все залпом выпили.

Курящие закурили, некурящие закашляли, понеслась музыка из магнитофона и началась неофициальная часть с байками и анекдотами. За сдвинутыми в бытовке столами сидели уже не только офицеры роты — Сбитнев, Острогин, Ветишин, Марасканов, зашли на огонек разведчик Пыж и связист Хмурцев. Плечом к плечу теснились рядышком оба старшины (старый Гога и новый Резван Халитов), технарь Федарович и крепыш Бодунов. Отличная подобралась компания.

— Как один из виновников торжества беру бразды правления в свои руки, и первая байка моя! Всем тихо! Прекратите орать! Слушайте! Острогин, что у тебя в служебной карточке? — спросил я Сергея. — Помнишь свой послужной список?

— Пять выговоров и один строгий выговор и все от комбата и Грымова.

— Молодец! А поощрения? — продолжил я допрос.

— Одно. Орден! Но это ведь не поощрение, а награда Родины! — ответил Серж.

— Точно! У меня ситуация аналогичная, четыре взыскания, из них одно «за попытку срыва партийной конференции» от секретаря парткомиссии.

— Ни хрена себе! — удивился Марасканов. — Как это умудрился? Клуб поджег?

— Да так, чепуха! А еще в тетради у комбата пять или шесть резервных, не перенесенных в карточку. И ни одного поощрения.

— Выпьем за орденоносцев — расп…ев! Таких золотых мужиков сгноить пытаются, — рассмеялся Сбитнев. — Может, теперь в вас нормальных офицеров разглядят.

— Вообще, к каждому можно подойти предвзято и растоптать, — усмехнулся Бодунов. — Вот объявил меня комбат пьяницей, и, хотя я уже два месяца не пью, он мнение свое не меняет.

— Два месяца? Ты бы еще сказал, что два дня назад бросил, — саркастически улыбнулся ротный.

— Ребята, наши проступки — это чепуха, семечки. Слушайте о том, что на днях узнал в штабе, когда помощником дежурного по полку стоял, — начал я свой рассказ перекрикивая болтающих.

— Тихо! Слушать рассказ замполита, — прекратил застольный шум ротный.

— Кто помнит прошлогоднюю историю о том, как штабные перепутали покойников? — поинтересовался я. — Не слышали? Ну, даете! Дело было так. Служили два узбека в третьем батальоне в одной роте, по фамилии, ну скажем, Эргашев, оба рядовые. Однофамильцы. Обоих звали, предположим, Мурат, но отчества имели разные. Одного по папе именовали Махмудович, а другого Махамедович. Из одной области Узбекистана. Но служили парни на разных заставах, в разных взводах. И вот случилась беда: подорвался один на фугасе. В полк сообщили, но связь с заставами как всегда плохая, не поймешь какое отчество. Вот капитан Шалавин взял штатно-должностную книгу полка и двинулся по списку, натыкается на одного из Эргашевых, и принимаются оформлять на этого Мурата «груз-200» по этому адресу. Тело истерзано, поэтому «цинк» закрытый, без отверстия у лица. Сопровождающий привез гроб согласно предписанию. Все чин по чину. Военкоматовские, почетный караул, салют, оркестр, венки, цветы, представители власти, родственники. Мать убивалась, сестры рыдали. Оба бойца были старослужащие, а дембеля обычно перед увольнением письма не пишут.

Вообщем, приезжает наш похороненный Эргашев нежданно-негаданно домой. Жив, здоров, а от него все родственники шарахаются. Покойник воскрес! Чудо, святой объявился, или это злые духи его из земли подняли. Шайтан! Родственники в драку лезут, за топоры и мотыги хватаются. Солдат плачет, клянется, что не умирал никогда, мол, произошла какая-то ошибка.

Родственники в шоке, местное партийное начальство сообщает в ЦК Узбекистана, те в ЦК КПСС. Прилетает в марте комиссия в полк, а разбираться-то не с кем. За командира полка тогда был подполковник Петряник, он уже заменился, замполиты и начальник штаба, комбат — все новые, строевиком уже капитан Боченкин. Командир роты в госпитале лежит раненый, вот замполит роты больше всех и пострадал — служебное несоответствие получил. А за что? Во всем штаб виноват! Наказанные офицеры ведь на дороге стояли и ничего не знали, что гроб с бойцом не по адресу уехал. Разгромный приказ все же комиссия составила, наказали всех подряд, штатные книги просмотрели, наградные проверили. Того живого Эргашева ведь посмертно орденом «Красной звезды» наградили. Пришлось наградить посмертно орденом и второго.

Потихоньку тело перезахоронили уже по правильному адресу, в другой район вывезли. Тут-то горе пришло в другую семью. И закрутился скандал по второму кругу. Письма в ЦК, в Правительство, через месяц, в апреле, новая комиссия, в этот раз и штабу дивизии досталось. А в дивизии и комдив сменился, и начпо новый, и начальник штаба только прибыл из Союза.

— А я-то думаю, чего это в третий раз за месяц штатную книгу ротную переделывают, — ухмыльнулся Марасканов. — Оказывается, сверка идет по всей дивизии, не ошиблись ли еще с каким-нибудь погибшим.

— У нас, слава богу, с июля прошлого года ни одного погибшего в роте. Обходит стороной костлявая с косой. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Выпьем же за то, чтобы так было и дальше, — предложил Острогин.

— Стоя, выпьем, стоя, — пьяно гаркнул Бодунов. — За продолжение полосы везения!

Встали, выпили, сели, и курящие задымили.

— Старшина, ты когда должность передашь? Что-то вы притихли в уголке, молчите, не докладываете, — поинтересовался Сбитнев.

— Почти все готово, осталась пара дней, дорогой, — заверещал Веронян.

— Гога, много украл-продал или нет? — ухмыльнулся я.

— Ай, замполит, обижаешь как всегда и ни за что! Кто тебя в каптерке пригрел, кофеем по-турецки поил? А? Молчишь? Нечего сказать?

— Ты, Веронян, ты! Но кто нам ЧП с п…измом чуть было не организовал? Опять же ты, Гога.

— Ай, ну что ты все вспоминаешь ерунду какую-то, да и не правда это! И при чем тут я?

— А при том! Кто Бадаляна каптером устроил? Кто Армению в миниатюре тут создал? Теперь вместо Бадаляна другой армянин — Васинян с тряпками бегает. Армянское братство, — с сарказмом произнес я.

— А чем плох Васинян?

— Ничем. Хороший солдат, в меру наглый, трудолюбивый. Знаешь, Гога, почему лично я не возражал против него?

— Нет, не знаю.

— А он в «зеленке» как-то с четырьмя узбеками один схватился. Исаков, Алимов, Тактагулов и Каримов со всех сторон на него наседают, а Васинян не сдается, отбивается. Я из дома на шум выхожу, гляжу, а «ара» во дворе к дереву прислонился, пыхтит, потеет и пулеметом отмахивается от них. Схватился за ствол и лупит их прикладом, куда попало: Исакову по хребту, Алимову по башке. Они ему: «Убьем «ара», а он в ответ: «Я вас самих, «чурки», перестреляю».

Ну я подскочил, пинка Исакову, Тактогулову по яйцам, Васинян обрадовался поддержке и пинать лежащего Алимова. Пришлось твоему разбушевавшемуся Ашоту оплеуху и пинка за компанию дать.

— За что? Один, как лев, с четырьмя шакалами бился! Он мне жаловался на тэбя, — возмутился Веронян.

— Для профилактики.

— А, что за пида…изм был в каптерке? — поинтересовался Марасканов.

— Игорь, это давняя и неприятная история. Ее замяли за недоказанностью. Слово одного сержанта против слова другого сержанта. Сержант Плахов остался дежурным по роте, когда мы в «зеленку» за украденными бойцами из второго батальона пошли. Постреляли по кишлаку, убитых нам вернули, возвращаемся, а тут в части переполох. Плахов поздно вечером в особый отдел прибежал и говорит, что его склоняет к сожительству Бадалян. Бадалян дембель, а Плахов полтора года прослужил. Привели их к Петрянику, тот Бадаляна избил и на «губу» посадил, а Плахова в санчасти вначале, а затем в медсанбате от других полковых армян спрятали.

— Правильно! Полгода по госпиталям прячется и в роте не показывается! А может, он все специально выдумал, сачок? — воскликнул старшина.

— Если бы он все выдумал, то заодно и на тебя, Гога, показал бы! А прокурор вам групповуху бы приписал! — ответил я.

— Вечно у вас армяне — «жопники»! Опорочили всю нацию эти замполиты! — разозлился старшина.

— Почему замполиты? Особист и командир полка лупили Бадаляна, а Подорожник на два месяца на гауптвахту в комнату допросов пленных определил. Если бы не захваченный караван с опиумом, мешки туда под охрану нужно было сложить, то на дембель из этой камеры бы поехал твой земляк, — ответил я.

— Врачи ведь проверяли! Все у Плахова цело, не повреждено. Не было ничего, — возразил прапорщик.

— А ты хотел, чтобы у него что-то порвали? Заднюю девственную плевру? Ха-ха, — заржал громко Сбитнев.

— Ну, что вы, в самом деле, издеваетесь, я не это совсем имел в виду. Ай, говорить невозможно серьезно. Склонял он его или не склонял, заставлял или не заставлял — расследования не было! — ответил старшина.

— Если расследование провели бы, то Бадалян сел бы в дисбат, а тебя, старшина, за бесконтрольность с должности вышвырнули бы и из армии бы уволили, — воскликнул я.

— Хватит, ребята, о Бадаляне, а? — тяжело вздохнул Гога.

— Хорошо, давайте расскажу историю, где согласия никто и ни у кого не спрашивал, — приступил к своему расскажу Пыж. — Весной прошлого года украли бойца из соседнего полка с заставы на Баграмской дороге. Вышел солдат к «барбухайке», проезжавшей мимо, остановил ее и попросил закурить, а затем спросил «чарз» (наркотик), предложил поменять его на две пачки патронов. В машине оказались «духи», они ему по черепу и в кузов, под кучу тряпок. Завезли в кишлак, оттуда в горы, в банду. Фамилию его сейчас не помню, Исаков, Петров или Сидорович — не важно. Важно, что досталось «бойчине» по полной программе. Банда человек двадцать, он у них днем носильщиком работал, мешки с едой, боеприпасы таскал. Вечером наркотиками его «наширяют» и в удобную позу: всех желающих в банде удовлетворять. Баб у них нет, женщины все по домам, проституток в горы калачом не заманишь. Вот он их и выручал полгода. Педики — гомосеки проклятые! Это у «духов» запросто.

— Не может быть! Не врешь? — искренне удивился Ветишин.

— Чистая правда. Я со своим взводом в ноябре ездил за ним, обменивать на пленных. Собрали всех наших разведчиков на операцию. Отпустили десять «духов» в обмен и в придачу полмиллиона афгани за него дали. Ох, и задница у бойца стала, врачи ужаснулись. Мятежники его подкармливали, чтоб выносливым был во всех вопросах. И днем и ночью. Когда нам пленного передали, то это был уже законченный дебил. Совсем дурной от лошадиных доз наркоты, совсем ничего не соображающий. Инвалид войны. Особисты его схватили и в разведывательный центр увезли.

— Что за кайф «духам» от мужика? — удивился Ветишин. — Лучше и прекраснее женщины на свете нет ничего!

— Аи, маладой щ-щ-щеловек, пидарастешь, поймешь, как говорят джигиты! — воскликнул, подняв указательный палец над головой, Сбитнев и расхохотался.

— Мужики, я тоже от этой темы пострадал! — нахмурился Марасканов. — У нас повар повара топором рубанул по башке, за одно только предложение такой любви! Так же начал к парню младшего призыва приставать: давай, да давай! Будешь жить, как король, никто не обидит, а я тебя буду защищать. Поваренок ходил угрюмо, что-то себе думал, а затем обухом металлического топора для рубки мяса сзади по голове как долбанет! Прикрыл его белым поварским халатом и ушел бродить по территории бригады. Дежурный смотрит: повар спит на полу, пнул слегка, а тот и не шевелится, сдернул халатик, а там лужа крови вокруг головы!

Одного в госпиталь, в реанимацию, другого на гауптвахту, а затем в психушку. Педик ожил, очнулся и говорит, что ничего не помнит, отказывается от всего. Чем все закончилось, не знаю, я уже к вам уехал.

— Да, дела! Армию от этого могут спасти только публичные дома. Как в старину, за войсками двигаются бордели, а в обозе молодые и красивые маркитантки, — улыбнулся, показав покалеченную челюсть, Сбитнев.

— Циник ты, Вова, — сказал я.

— Не циник, а старый солдат, забывший о любви!

— Выпьем, чтоб с нами такого никогда не случалось, ненавижу я этих голубых! — рявкнул новый тост Бодунов.

— Это все, еще на раз и надо бежать в лавку. А точки давно закрыты, — вздохнул, заглянув на опустевшую посуду, Хмурцев. — Хорошо сидим в первый раз за полгода, может, продолжим?

— Можно, конечно, но как мы будем завтра выглядеть, — вздохнул Сбитнев. — Орденоносцам простят, а нам? Эх, сейчас только в двух местах в стране пить разрешают много и регулярно.

— Это где же? — удивился я.

— В Чернобыле и на атомных подводных лодках вино регулярно дают. А уж в зоне аварии сам бог велел, — вздохнул Володя. — Вы сбрасывались деньгами на ликвидацию последствий?

— Да, после Дня Победы объявили в обстановке секретности о катастрофе. Собрали со всех по пятьдесят чеков и рублей по сто, — ответил я. — Не хотел бы я там оказаться. Сколько ни пей, а яйца все равно фонить и звенеть будут. Какой ты после этого мужик!

— Сочувствую тем, кто там работает. Давайте за них и расходимся спать, — распорядился командир роты.

* * *

Мы готовились к новому рейду, а заменщика Марасканова в последний раз поставили начальником караула.

— Ну, Игорь, ходить тебе начкаром, пока замена не приедет, — усмехнулся я на разводе наряда.

— Посмеиваешься надо мной? — спросил он.

— Нет, завидую. По-хорошему завидую тебе.

— Приезжай в гости, обязательно! В отпуск поедешь и заскакивай. Днем — музеи, вечером — кабаки, оторвемся на всю катушку!

— Ловлю на слове! Договорились.

Пока Игорь «тянул лямку» в карауле и ничего не знал, к нему прибыл сменщик. Он с трудом втащил в казарму огромный потертый чемодан, раздувшийся во все стороны, со сломанными замками и связанный веревками, чтоб не рассыпался.

— Лейтенант Александр Мандресов. Прибыл для дальнейшего прохождения службы, товарищ старший лейтенант! — представился он ротному.

— Шо, хохол, что ли, Манресо? — спросил Сбитнев.

— Нет, грек. Не Манресо, а Мандресов, — поправил он ротного.

— Грек, греческий или российский? — поинтересовался я.

— Осетинский. Из Орджоникидзе.

— О, Саня, я тоже это училище заканчивал! — воскликнул Ветишин. Почти земляки! Ты какого года выпуска? Я — восемьдесят пятого.

— А я — восемьдесят четвертого.

— Хватит щенячьих восторгов, земляки. Сегодня и завтра принимаешь взвод, и послезавтра уходим на боевые действия за Саланг в район Файзабада. Повезло: с корабля на бал, — ухмыльнулся Володя.

— Дарю тебе, Сашка, маскхалат. От щедрот души. А то поедешь воевать в своем повседневном кителе, — ухмыльнулся я.

Смена караула задерживалась. Уже прошли лишних три часа.

— Что там случилось, не пойму? — злился Володя. — Кто наших меняет?

— Ремонтная рота.

— Вот козлы, и без того времени в обрез, а люди не готовы к завтрашнему строевому смотру. Позвони, Ник, узнай в чем дело!

Я вышел в коридор к телефону, чтобы поругаться с ремонтниками и тут к казарме прибыл караул.

Ворвавшиеся в оружейку Марасканов и Муталибов были свирепы, как львы. Ну что ж, вопрос с поисками пропавшего караула снят. Я вернулся за стол к бумажкам. Писанины на неделю, а показать нужно завтра.

Планы работы на подготовительный период и во время рейда, да еще по этапам. Конспекты, отчеты, партийная, комсомольская работа… Какие собрания, когда всего пять дней между рейдами. Самое главное — это успеть наградные на мужиков оформить, поэтому я заполняю свои тетради и параллельно двум писарям диктую тексты представлений к орденам и медалям. Фразу одному, фразу другому, лишь бы не перепутать, кому и что диктовать.

— Володя! — обратился я к командиру. — Давай оформим наградой на орден «Красной звезды» Марасканову. Боевой мужик, не повезло с этим дурацким начпо бригады спецназа, остался ни с чем. Пять рейдов прошел с нами, в принципе, имеем право, давай за Алихейль сделаем.

— А как быть с Подорожником, комбат, я понял, давно сильную неприязнь испытывает к нему?

— Да к кому он ее не испытывает? Только к «стюардессе» и к любимчику Арамову благоволит и то потому, что с ним одно училище закончили.

— Ха! Я тоже Ташкентское закончил, но любви и доброты не замечал.

— Как же, а кто тебя на роту поставил? Понятно теперь, откуда протекция! Я думал в свое время, что Лука будет ротой командовать.

— Вот еще! «Чапай» не любит никого выше себя ростом, а Лука вытянулся как каланча. Я же маленький, но удаленький.

— Василий Иванович в отпуск уехал, а Лонгинов препятствовать не станет. Они с Игорем в большой дружбе, земляки-ленинградцы, — продолжал я уговаривать.

— Ну, если ты ходатайствуешь и все сделаешь, то валяй. Пиши, ходи, подписывай, пробивай, у тебя это получится. А мой наградной оформил правильно? Много раз переделывал?

— Я и палец об палец не ударил, тебе все дела разбитая челюсть протолкнула. Представление прошло по ранению, без сучка и без задоринки.

— Эх! Челюсть, ты моя «краснозвездная»! — пропел Володя, почесывая щеку.

В канцелярию вошел Марасканов который был вне себя.

— Что случилось, Игорь? — спросил я вошедшего взводного, у которого от злости было лицо пепельного цвета.

— Представляете, во время смены караула пришел Ошуев и принялся орать, что нет порядка. Потребовал опись недостатков, а этим недостаткам и неисправностям уже полгода. Ну и что же вы думаете, он наковырял? Нет термометра, разбито стекло, сломана форточка, порван линолеум. Составил акт, начет будет сделан. Обсчитали — рублей пятьдесят получится с кратностью. Ну и армия! Воюешь, а с тебя же еще и высчитывают!

— Это был дембельский аккорд! Вот лейтенант Мандресов прибыл тебе на смену, собирай монатки, сдавай взвод, плюй на начеты и на всех начальников. Домой! — ободряюще улыбнулся Сбитнев. — Ставь пузырь за замену!

— А я тебе бумаги на орден оформляю, с тебя еще пузырь! — ухмыльнулся я.

— В Ленинграде, когда получу, тогда и поставлю!

— Заметано! — подытожил я, и мы ударили по рукам.

* * *

— Семен Николаевич! — обратился я к Лонгинову. — Подпишите представление к ордену на Марасканова.

— А почему не к комбату несешь? — удивился Лонгинов.

— Но вы же за него остались командовать. Он через час уезжает. Комбат сказал, что его уже нет в полку, он в пути домой, только со «стюардессы» слезет и сразу на аэродром.

— Не хами. Будем считать, что сегодня — это завтра, хорошо? — спросил утвердительно Бронежилет. — Подписываю завтрашним числом и неси в строевую часть, завтра в шесть утра отчаливаем. А успеешь оформить? Да еще подпиши у Ошуева: он остался исполнять обязанности командира полка. Филатов с сегодняшнего дня тоже в отпуске.

— Черт! Жалко, что «кэп» убыл, с ним проще было бы. Хорошо всем — одни отпускники! А я с февраля никак не уеду.

— Хитрюга! Ты тянул резину до лета, и самого себя перехитрил. Теперь вместо тебя Грымов и Острогин отдохнут.

— Ничего, август будет мой, — успокоил я сам себя.

Я проскользнул к кабинету Ошуева и стал ждать начальство. Когда он появился, я подскочил к нему с протянутым наградным. Герой взглянул на бумаги и молча вернул, не подписывая.

— Товарищ майор, человек два года добросовестно служил в Алихейле, в Баграмке был. Лонгинов прочел и утвердил.

— А в караульном помещении, знаете, какой бардак был вчера?

— Но ведь эти недостатки полгода переходят по списку, он то при чем? Тем более, деньги удержат, два раза за одно и то же не наказывают. Да и орден этот не за караульную службу, а за боевые дают.

— Что-то не вижу логики. Ну, ладно, сегодня у меня хорошее настроение, подпишу. Завтра такого шанса у тебя уже не будет. Шагай в роту, «Фурманов»! Как вы без Василия Ивановича справитесь? Не загубите батальон? Кто замполитом батальона выходит в рейд? Артюхин ведь еще болеет малярией?

— Я и за себя и за того парня! Как обычно в этих случаях, — ответил я.

— Ну-ну, дерзай, — похлопал по плечу меня Ошуев и ушел, на ходу продолжая чтение своих бумаг.

* * *

Куда нас черти несут? Надо по карте поглядеть: где это? Мама родная, маршрут через всю эту многострадальную страну! Так далеко от полка нас еще не заносило.

Глава 9. Тепловой удар

Провожаю очередного друга на Родину. А когда моя очередь?

— Игорь, как ты считаешь, встретимся когда-нибудь после войны? — спросил я, прощаясь с Мараскановым.

— Не знаю, что сказать, думаю, еще встретимся, главное — не потеряй адрес. — Он крепко пожал мне руку и обнял на прощание, и я побежал на плац в батальонный строй.

* * *

Это надо же было придумать такую дурь! Вчера был последний строевой смотр, а сегодня прибыла комиссия из Ставки Южного направления и все по новой. Сытые, одетые в новенькое х/б, холеные, пузатые полковники, скучающе ходили вдоль строя и задавали разные нелепые вопросы, отдавали распоряжения, взаимоисключающие друг друга. Ко мне обратился высокий седой полковник:

— Вы кто, офицер?

Оно и понятно, на маскхалате нет погон и знаков различий, нет и звездочек.

— Так точно! Лейтенант Ростовцев, замполит первой роты.

— А я старший офицер службы ракетно-артиллерийского вооружения. Доложите, сколько в мешках у солдат боеприпасов, сколько гранат?

— В каждом рюкзаке мешочек по шестьсот патронов и четыре гранаты. Еще по четыре магазина в лифчике или подсумке.

— Мало, должно ведь быть не менее тысячи! Почему не все берете, как положено?

— Так ведь еще четыре мины привязываем к мешкам, для миномета, «муха» каждому, лента к гранатомету или «Утесу». А еще воду надо взять и продукты куда-то положить нужно. И как все это в гору вынести?

— Ну и что вы этим хотите мне сказать?

— А то, что есть предел сил человеческих. На бойцах еще каска и бронежилет, а они каждый второй — доходяга полуголодный. Дефицит веса.

— Вот проблемы с пайком и водой меня не интересуют, а патронов приказываю досыпать до тысячи! Можете, если тяжело, одну-две фляжки воды оставить и не нести! Что стоите? Выполняйте! — проявил настойчивость штабной офицер, видя, что я не тороплюсь исполнять приказ.

— Муталибов, ступай в ружкомнату, неси ящик патронов, будем набивать мешки, — прикрикнул я на сержанта и хитро подмигнул ему.

Только отошел этот начальник, как подошел другой и молча уставился на меня. Я сразу доложил:

— Лейтенант Ростовцев.

Пухлый, губастый полковник ткнул пальцем в чей-то дырявый вещмешок:

— Почему рваный мешок? Почему сплошные дырки? Сколько лет мешку?

— Свекольников, ты давно мешок получил? — спросил я у солдата.

— Полгода, товарищ полковник.

— А почему он в таком состоянии? Дырка на дырке, весь в заплатках! Неряха! — зашумел начальник.

Солдат растерянно взглянул на меня и взводного, ища поддержки.

— Дело в том, что он несет в нем килограмм тридцать, вот материя и не выдерживает, рвется, — пояснил я полковнику.

— Что же вы туда набиваете? Он рассчитан на десять-пятнадцать.

— Патроны, гранаты, — начал перечислять я, загибая пальцы.

— Стоп! Стоп! Вы, вредители! Кто разрешил носить патроны в мешке, гранатам там тоже не место. Вам для этого подсумки даны! Немедленно выгружайте. Сейчас же!

Солдаты вокруг засмеялись, и офицер, очевидно, понял, что сказал что-то не то.

— Товарищ полковник! Вот тот, из службы вооружения, только что приказал досыпать еще по четыреста патронов, с ним разберитесь вначале.

— Не умничай, лейтенант! Выполняй мое распоряжение!

— А гранаты куда, в подсумок?

— У вас должна быть специальная разгрузка!

— Но ее нет! Что же делать?

— Получайте на складе! Все выгрузить, лишнее оставить, только паек, белье и воду! — и он скучающе отвернулся.

Черт подери! Командиров рот вызвали в штаб для уточнения обстановки. Стоило только Сбитневу уйти — эти налетели как саранча, а мне отдуваться за него.

На меня грозно надвигался очередной «хлыщ», но я сделал вид, что его не замечаю, и нагнулся вроде как завязывать шнурки. Он переговорил с сержантом Юрой Юревичем и окликнул меня:

— Замполит! товарищ лейтенант, вы, почему не докладываете?

— Виноват, не заметил, шнурки на кроссовках развязались.

— Почему рота не помыта перед рейдом? Вы что творите? Преступники! Где командир роты? — разволновался проверяющий.

— Товарищ полковник, баня не работает, воды нет, я вчера доложил зам. по тылу, подполковнику Ломако. Он сказал, что когда водовод построят к осени, тогда и будет вода регулярно поступать, а вчера и сегодня ее нет.

— Виктор Михайлович! — заорал проверяющий, крутанув головой и вытягивая шею в поисках тыловика.

Из-за спин солдат вынырнул Ломако.

— Да, я слушаю! Что опять этот Ростовцев болтает?

— Не болтаю, а докладываю: рота не мыта, потому что воды в душевом павильоне нет!

— Что вы такое говорите! Я ведь с утра послал банщика в батальон, и он дежурным по ротам сообщил, что можно помыться! Прямо сразу после строевого смотра и ведите людей. Ох, разгильдяи, ой, низкая исполнительность! Это же надо такое комиссии сказать: нет воды, зам. по тылу не работает! По-вашему тыл бездельничает! Бессовестный. Нехорошо…

— Так что, если я сейчас отведу роту в душ, все помоются? Вода есть?

— Конечно! Конечно, все готово, все работает. — Сделал круглые глаза подполковник Ломако и недовольно покачал головой. — Так ведь и поверят, кто не знает, этой чепухе!

И дружески обняв полковника за плечико, повел его в столовую. Подошедший Сбитнев слышал этот разговор и скомандовал:

— Сложить вещи и оружие на плацу! Оставить по одному охраннику от взвода, строиться в баню в колонну по три. Муталимов, потом заменить охрану. Замполит, веди на помывку людей. Молодец, выпросил воду!

Строй роты бегом переместился к душевой, которая оказалась на замке. Якубов быстро отыскал банщика, но солдат удивленно и возмущенно заявил:

— Да нет, не ходил я к вам в роту. Не было воды и не будет, напор в скважине слабый. Кто сказал прийти?

— Ломако, б…! Морда козлиная, прикрыл свой зад, пудрит мозги комиссии! Скотина! — выругался я. — Рота, кругом, назад бегом марш!

Я надеялся разыскать тыловиков и рассказать все, что думаю об этой подлости, но на плацу меня поджидал еще один начальник, теперь уже непосредственно по мою душу. Офицер политуправления, только его мне и не хватало.

— Где ваш план работы на боевые, лейтенант?

Я с тяжелым вздохом достал из полевой сумки тетрадь.

— Так, хорошо, почитаем, полистаем! Вот это зря написано, сюда нужно добавить о работе с местными жителями, тут формулировка некрасивая, — размышлял он вслух. — Что-то мало мероприятий на месяц! Ну ладно, теперь следующее, где ваши лекции политзанятий и тетради рядового состава?

— Все в машинах находится. Мы ведь конспекты видим, когда с гор спускаемся, а наверху только индивидуальные беседы без писанины.

— Как так? Занятия должны проводиться в любых условиях! А журналы учета проведения занятий?

— Эти документы остаются в роте.

— Нет, обязательно брать с собой! Где походная ленкомната?

— Вот она, расстилай, Фадеев, палатку.

— Так-так. Планшеты старые, где фотографии политбюро?

— Да за ними не уследить, меняются теперь слишком часто, даже в полку-то портретов нет!

— Плохо, очень плохо. Так и запишем, — и он аккуратно что-то записал в блокнотик. — Что ж, плохо работаете! Даже не пойму, как вас держат на этой должности. Разберемся с вами позднее, — и он отошел ко второй роте.

Там шум поднялся еще больше. Шкурдюк только что приехал из Союза, а роту вернули с застав, и естественно, никакой документации не было. Прибежал Муссолини и что-то начал объяснять. Затем они ушли к Мелещенко, досталось и Коляну. А у минометчиков оказалось еще хуже, но тут виноватым был назначен Витя Бугрим, так как Артюхин ему помогать капитану Степушкину.

Политработник, видимо, был совсем какой-то удивленный, наверное, в детстве «ушибленный пыльным мешком из-за угла», раз требует в горах вести конспекты. Они путают Таманскую дивизию в Союзе и войну в Афгане. Поставили знак равенства между мирной жизнью и боевыми действиями. Официально ведь войны-то нет, следовательно, требования должны быть едиными ко всем.

* * *

Наконец комиссия ушла в «греческий зал» на обед, а войска пошли в парк грузиться на технику и ожидать начала марша.

Есть полчаса до выхода, значит, еще успею отдать передачу домой. Ленка, «кубик-рубик», уезжает завтра в отпуск в Союз, обещала отправить посылку из Ташкента.

Я подошел к женскому модулю, постучал в дверь комнаты, которая от прикосновения со скрипом приоткрылась. Войдя внутрь, чуть не рухнул от испытанного потрясения.

На кровати лежала лицом вниз в тоненьком не застегнутом просвечивающем халатике Афонина подружка, Ленка. Черные волосы разметались по подушке, ноги раскинуты и толстый зад без трусов. Вот зараза, какой соблазн! От нее сильно пахло духами и спиртным.

— Ленка! Лен! Проснись! — толкнул я ее за плечо и слегка шлепнул по голой заднице.

Это не произвело ни малейшего эффекта, никакой реакции. Спит, как убитая! Вот черт, одна и та же мысль закрутилась в чумной голове: раздвинуть ноги, раздвинуть ноги, раздвинуть ноги и… Зациклило. Вот дьяволица! Это же любовница моего друга, как же быть, так нельзя! Но мы сейчас уходим в рейд, могут в любую минуту грохнуть. Может, это будет в последний раз? Пульс участился до ста ударов в минуту, грудь сдавил «лифчик-нагрудник», автомат прилип к руке, мешок на спине стал, словно бетонная плита, посылка плюхнулась на пол. Бабы — злые искусительницы, но без них жить совершенно не возможно. За год проклятого воздержания крыша едет, так что и до психушки недалеко. Развернуть, раздвинуть и главное — успеть. Соображай быстрее, решайся, времени-то нет: рота пошла в парк загружаться. Подруга друга, подруга друга. Это обстоятельство останавливало от решительных действий. Все мысли спутались, чувствую — еще минута и чокнусь. Животный инстинкт пересиливал разум. Напряжение достигло предела. А если это мой последний шанс, и потом подорвусь, как Быковский или Шипилов? Оторвет ногу или все хозяйство, как у Семина? Как чертовски не хочется умирать. Я хочу домой! Но еще больше я хочу сейчас вот эту дуреху! Кто настоящий мужик: кто не упустит такой шанс, или кто не воспользуется беспомощностью женщины? Спорная ситуация Проклятье! Не убьют, через месяц поеду домой и оторвусь на всю катушку! Е… мать! Пошла ты к черту! Я не удержался и ногтем провел по мягкой и гладкой коже от пятки и до конца бедра, а затем с силой шмякнул по пухлой заднице, которая заколыхалась, словно студень. Это развеселило меня, и напряжение спало. Ладно, пусть Александров пользуется в одиночку. Полуголая дура! Тьфу ты! Дурманящий запах женщины, пьяной теплой женщины… На негнущихся и подрагивающих ногах я выбрался из комнаты. Легче в атаку сходить, чем вот так отступать, пересиливая желание. Эх ты, вояка, чуть не кончил… Могли бы те, кто нас сюда загнал, что-нибудь такое организовать за счет правительства…

В последний раз забежал в казарму и обнялся на прощание с уезжающим завтра в Армению Гогой.

— Никифор! Замполит дорогой! Что с тобой, такой потный и красный? — спросил прапорщик.

— А черт, хотел девку приголубить, валяется, понимаешь, голая и пьяная, ничего не слышит и не чувствует, еле удержался!

— Правильно, не надо. Что толку, она, наверное, как брэвно, а ты же нэ дятел долбить по дэреву.

— Тебе хорошо говорить. Ты уже почти дома, а я на пути в Файзабад, куда путь не близкий и не безопасный.

— Нэ переживай, выбрось из головы, пусть лежит, отдыхает женщина, наверное, сегодня на ней много твой друг потрудился.

— Вероятно, Афоня измотал перед дальней дорожкой.

— Вот видишь, твоя совесть чиста, нэ обидел друга. До свидания, до встречи, обязательно приезжай, нэ потеряй адрэс! Коньяк будет литься рекой, шашлык-башлык, долма. Гостем будешь дарагим! Все, беги, а то уедут бэз тэбя! Постарайся вижить и вэрнуться!

* * *

Вторая рота была снята с охранения и двинулась в рейд впервые за полгода. Командир роты Габулов психовал и орал на своих подчиненных, суетился и, чтобы успокоить себя, всю дорогу подначивал и задевал меня, Сбитнева, Жилина. Он все эти месяцы без подчиненных, привык сутками спать в нашей комнате отдыха, разжирел, килограммов пятнадцать набрал, пока мы мотались по горам. Только теперь я сумел познакомиться с лейтенантом Серегой Шкурдюком, что прибыл вместо Мелентия Митрашу. Парнишке крупно не повезло: едва приехал, принял должность и сразу свалился с гепатитом в острой форме. Вот теперь выздоровел, вернулся из отпуска после госпиталя и в тот же день в рейд. Еле живой, сине-зеленый, изможденный, но ходячий.

Несколько часов ходу — и Кабул за спиной, промчались мимо Баграмской «зеленки», Чарикара, и впереди виднеется Джабаль-Уссарадж. Отсюда начинается подъем на перевал Саланг. Тут я еще ни разу не был. Вокруг этого знаменитого тоннеля бывали частенько, но всегда на вертолетах забрасывали, и только теперь марш на технике. Ох, и серпантин, ох, и круча! Дорога петляла и заводила армейскую армаду все выше, а в глубокой пропасти валялись остовы сорвавшейся техники. Снова и снова памятники и обелиски. Внезапно сверху раздался шум камней, и над обрывом навис «Урал», но водителю повезло, удержал машину на краю обочины. Не вписался в поворот, занесло. Еще часом позже в ущелье улетает «Камаз» — отказали тормоза. Удачно, что обрыв невысокий,кажется, все живы. А горный подъем все круче и круче. Возле самого тоннеля на вершинах горных гребней лежат снега, несмотря на разгар лета. Я даже замерз, ни свитера, ни бушлата не взял. Кто же знал об июньских холодах на Саланге?

В тоннеле еще хуже: темно, душно, загазованно, шумно и почти нечем дышать — сплошная гарь. Двигатели машин в начале пути грелись на подъеме, а теперь перегреваются на спуске. Во время торможения на крутых поворотах, пробки и техника собирается в длинные плотные вереницы, тарахтит, ревет и трещит.

Армейская колонна грохочет по провинции Баглан, где ее сила и мощь давно не обрушивались на местные банды. Пыль, пыль, пыль. «Если хочешь жить в пыли, то служи в Поли-Хумри». Вот он, этот город, расстилается на бескрайней пыльной равнине, продуваемой со всех сторон песчаными ветрами. Ровно сутки длился этот переход. Что нам уготовило командование?

* * *

Еда, сон, дозаправка техники, сбор отставших и сломавшихся машин. Я попытался немного почиститься, снял «песочник» и принялся выбивать из него накопившуюся пыль об ствол пушки БМП. Ох, и много же ее набилось за время движения, поднялась настоящая пыльная буря вокруг меня, чем я развеселил Сбитнева.

— Тебя самого об ствол надо постучать, чтобы из легких песок вытрясти! Ерундой занимаешься. Двинемся в дорогу и снова пропылимся, прокоптимся, и будешь грязный все равно.

— А у меня в запасе маскхалат. Сейчас на марше пыль собираю в этом, а в горы переоденусь в другой, — ответил я.

— Хитрюга! А у меня только этот автомобильный комбинезон. Ужасно надоел проклятый песок! Все время на зубах скрипит.

— А на каких, вставных или настоящих?

— На всех. И тело зудит — помыться бы.

— Разбаловался ты, Володя, в госпиталях. Белые чистые простыни, стерильные медсестры — Нет, я предпочитал докториц, люблю женщин-врачей, особенно чтобы носила очки с тонкой металлической оправой, в этом есть свой шарм! Обнаженная и в очках.

— Что, обязательно, не снимая очки, что ли? Не мешают, не царапают?

— Нет, не мешают, а возбуждают, волнуют!

— А они не запотевают? — рассмеялся я над предавшимся воспоминаниям командиром.

— Балбес, чего же им потеть, не на морозе ведь, девушка сама потела, в Ташкенте ранней весной доходило до тридцати пяти градусов жары. А какая женщина была замечательная!

— Всего одна?

— Чудак-человек! Первое время я лежал в хирургии, сам понимаешь, голова болит, зубов нет, все тело в мелких осколках, которые из меня вынимают. А потенции во мне на шестерых! Я к анестезиологу Марише начал подкатывать, но безуспешно. Расстроился! А посмотрел на себя в зеркало критически — оттуда такое мурло взглянуло в ответ — и осознал, что еще рано, не готовы дамы меня такого принять и ласкать. Прошел месяц, физиомордия зажила, округлилась, рот начал пахнуть не отвратительными лекарствами, а хорошей зубной пастой и коньячком. Когда попал в стоматологию, то без ложной скромности скажу: пользовался успехом. Успевал на двух фронтах: и дома, и в госпитале.

— Врешь ты все, — рассмеялся я с завистью в душе.

— А чего выдумывать, правда, чистейшей воды — разрывался на части! И жена, и врач, и медсестричка. Одно спасало: дежурства у них не совпадали, а со своей Марьей еще проще: всегда мог соврать, что голова болит и ничего не получится.

* * *

— Володя, куда двигаемся дальше? — спросил я у вернувшегося с совещания командира роты.

— Сейчас командиры определяются с очередностью десантирования частей в окрестные горы, — ответил задумчиво Сбитнев. — Край непуганых дураков. «Духи» тут вольготно себя чувствуют, у местного полка сил маловато. Немного попугаем аборигенов. Запасаемся водой, берем сухпай на трое суток и в путь. В горах, я думаю, лучше будет, чем сидеть три дня на броне.

— Горы высокие. На карте задачу уже видел?

— Еще нет. Через час Ошуев снова соберет командиров, и будет уточнять задачи. Сейчас ЗНШ полка в дивизии карты рисует, потом мы на своих картах «яйца» нанесем. («Яйца» в обиходе — это круги с задачами, нанесенные на карту местности).

— Смотри, Вовка, «яйца» большие не рисуй и слишком далеко не планируй, а то потом свои собственные придется тащить, черт знает куда!

— Да я уже и забыл, как это их в горы нести. На больничной койке, дома, да в пивнушке я их полгода использовал только по прямому назначению. В Алихейле все время вокруг техники бродили, высоко не забирались, даже ноги не перетрудил. Как неохота лезть к черту на рога!

— Володя, иди, помой физиономию, хотя бы перед вылетом, а то, как папуас выглядишь! Ужас!

— Правильно, пока командиры совещаются, замполиты моются, бельишко трясут, газетки читают.

— А я и тебе захватил парочку, буквы еще не забыл?

— Вот это хорошо, а то зад вытирать нечем, что-то про бумагу я совсем не подумал.

— Твоя задница какую предпочитает: «Правду», «Красную Звезду» или «Советский спорт»? Вся пресса трехдневной давности.

— Она предпочитает окружную газету!

— Это почему?

— Бумага самая мягкая, и чтением не отвлекает. Не о чем задуматься из-за полного отсутствия содержания, и снайпер не успеет подстрелить в уязвимой позе. «Окопная правда» поэтому — самая лучшая пресса для солдата!

— Хорошо, что тебя не слышит член Военного Совета.

— «Члену» от Военного Совета могу лично об этом сказать и о многом другом! В частности, о том, что после тяжелого ранения могли бы и в Союзе служить оставить, а вакантные места предоставлять еще не нюхавшим пороха. Взятки давать не умею, своими связями пользоваться тоже и быть в долгу не хочу, а на законном основании, скажу честно, с удовольствием остался бы в Ташкенте. При этом, чем дольше я тут после возвращения нахожусь, тем сильнее ощущаю, какой я дурак и от этого хочется нажраться до поросячьего визга.

— Вовка, вернемся и нажремся! Орден еще раз обмоем, и день рождения мой подойдет, ну и твоя награда к тому времени подоспеет. Разгоним твое уныние!

— Сколько можно обмывать? — удивился Вовка.

— Так это прелюдия была, остальные роты требуют! Я-то, сам знаешь, не сторонник этого дела. Ладно, побалуемся коньячком, — размечтался я.

— Каким коньячком? Надоел ты с этими дегустациями! Водяры, обыкновенной водяры! Только водкой можно нажраться, чтоб забыться. Вино и коньяк — это обман зрения, настоящие русские люди пьют только водку.

— Значит, я не настоящий. Ладно, тебе лично будет водка. Иди, умой рожу, а то к серой бороденке пыль налипла, выглядит как перхоть, смотреть противно, — скривился я.

— Ник, не будь педантом, как граф Острогин, тебе это не идет! Ступай-ка, займи место за обеденным столом для командира, а я, так и быть, пойду ополоснусь.

* * *

Над растянутым между двумя бортовыми машинами брезентом Головской навесил маскировочную сетку, и получилось вполне прилично для полевой столовой. За столом сидел в гордом одиночестве Мелещенко и ковырял ложкой кашу.

— Колян, что ты там нашел? В тарелке тушенка присутствует, или Берендей всю Лонгинову скормил?

— Присутствует. Даже мясо Трошки, мелкими кусочками нашинкованы, — ответил Николай.

— Коля, ты в курсе, что мы с тобой почти как братья родные?

— Это как понимать? Подмазываешься зачем-то? Шо нужно, Никифор? Говори прямо. Какой опять подвох?

— Брат, ты мне, самый, что ни на есть настоящий! Хотя и не очень любимый. У тебя какая группа крови? — спросил я.

— Первая!

— Резус отрицательный?

— Ну и шо такого, — нахмурился Николай. — Отрицательный — это не значит, шо я отрицательный.

— Да знаю, знаю, сам с такой кровью живу. Первая, резус отрицательный.

— Ну! — напряг извилины Мелещенко.

— Вот те ну. А ты знаешь, «килькоед», что в батальоне только у тебя и у меня такая? Это врач-терапевт сказал. Он анализировал списки возможных доноров и группировал по вариантам — кто кому может помочь.

— Мы шо, только двое таких среди усих офицеров, на весь батальон? — удивился лейтенант.

— Сержантов и солдат тоже нет. Есть еще сержант в танковом батальоне, но он переболел гепатитом, быть донором не может, только в крайнем случае.

— Двое на весь батальон! Надо же два чудака на пятьсот человек, — задумчиво и зачарованно повторил Мелещенко.

— Да вот, такой у меня неудачный брат по крови оказался, — засмеялся я.

— Пошел ты на…! Тоже мне брат. Орден получил, и что можно насмехаться над другими? Я, может, не хуже тебя воюю, только не лезу на рожон. Почему я неудачный?

— Успокойся, я не в этом смысле, а в смысле — не повезло нам обоим. Человеку с первой групповой минус кровь может дать только донор с такой же кровью. Больше никто!

— Ни хрена себе! — выдохнул хрипло Николай. — Совсем никто? А не врешь? Ты постоянно меня разыгрываешь…

Было заметно, что парень не на шутку перепугался и даже покрылся мелкой испариной.

— Подтверждаю, — присоединился к разговору подошедший к кухне прапорщик, фельдшер медпункта. — Первой минус годится только такая же кровь.

— У меня вторая положительная, — встрял в разговор Соловей.

— Тебе первая и вторая положительные подойдут.

— А если я с четвертой группой? — поинтересовался Берендеев.

— Толстячок, тебе даже мочу можно залить или солярку. Все сгодится, главное, чтобы резус присутствовал, подойдет даже кровь обезьяны Аркашки с продсклада, — улыбнулся я.

— Ну ты гад! Так оскорбить, с обезьяной сравнил. Больше не буду кормить. Ростовцев, к полевой кухне можешь даже не приближаться. Вот сволочь! Мне — обезьянью кровь! — разозлился Берендеев.

— Это я в смысле, что тебе повезло, Берендей! Поймал любого — и он тебе донор! Не то что нам с Миколой.

— У обезьян отсутствует резус-фактор, поэтому от них кровь тебе, Берендеев, не годится, — усмехнулся фельдшер Сероиван.

— А первая минус — это кровь всех замполитов, что ли? У Артюхина какая, такая же? — съехидничал Соловей.

— Нет, у него самая обыкновенная, вторая. Не повезло только нам с Мелещенко, — вздохнул я.

— Ну почему не повезло? Будэмо считать, что королевских кровей, — грустно усмехнулся Николай.

Он вдруг перестал, есть и задумчиво уставился вдаль. Переваривал, видимо, ошеломляющую новость.

— Ник, а насчет Аркашкиной крови, ее перелить уже не получится. — Заулыбался во всю свою широкую усатую физиономию Берендеев. — Издох Аркашка.

— Как издох? Мы со Сбитневым на складе закуску брали, и он с нами спиртягу пил, — удивился я.

— Вот и допился, за день до выхода помер. Белая горячка, наверное. Пил ведь и курил, как настоящий мужик! Но за человеком угнаться тяжело, особенно за русским. Не сдюжил. В санчасть понесли, что-то вкололи, но не спасли. Медики ругались, сказали, что загубили прапора обезьяну, печень и сердце за год посадили. Не выдержали обезьяньи органы нагрузки. Ваша рюмка оказалась последней, — хмыкнул Берендей.

— Вот черт! — ужаснулся Соловей. — А какой зверь компанейский был! Все ж таки, в каких мы суровых условиях тут живем, скотина и та не выдерживает!

— А ты дозу спиртного уменьши, и все будет нормально. Не хлебайте с Берендеем спирт из кружек, а пейте из французских стаканчиков и доживете до замены, — пообещал я.

— Если пить из мелкой посуды, то у нас фантазии на тосты не хватит. Мы заканчиваем после четвертого, как раз литр на двоих, — ухмыльнулся Соловей. — А так пить вроде за что-то надо, да еще сказать что-нибудь придется. Мы же не замполиты, говорим мало.

— Это точно, вы — тыл! Говорите мало, тащите много, вон какие хари втроем наели! — ухмыльнулся я. — У Головского куртка не застегивается, пузо вывалил, и штаны держатся только на подтяжках. Зеркальная болезнь! «Коки» можно почесать только возле зеркала. Вас это тоже касается в полной мере, — рассмеялся я.

— Слушай, ты, доходяга! Жри, что дали, и отваливай отсюда, — вскричал Берендей обиженно. — Вес ему наш не нравится! Да мы, как сиамские близнецы, специально так подобраны. Толстый, значит, добрый.

— Нет, толстяки в тылу — это признак куцей совести и отсутствия неприкосновенных запасов, — возразил подошедший Вадик Хмурцев.

Этот озорной лейтенант с огненно рыжей шевелюрой приехал из Союза и сменил контуженого, чокнутого командира взвода связи батальона — Чичина. Парень был большой весельчак и балагур, никогда не унывал. Пока…

— Еще один умник заявился! Что ни лейтенант, то философ или государственный деятель, — сердито произнес Соловей.

— О чем спор, что за шум? — поинтересовался, присаживаясь, Вадим. — Про толстяков это я так, пошутил. Люблю вас, «большие люди», сам давно мечтаю поправиться со своих восьмидесяти до ста килограммов.

— Мы не спорим, — улыбнулся я. — Мы тут о группах крови рассуждаем. У тебя какая?

— У меня вторая минус, — ответил Хмурцев.

— О, почти как у нас с Мыколой, близок к «голубым кровям». Так к чему я всю эту речь завел, Николай! К тому, чтобы ты знал, что делать в случае моего ранения, а?

— Собирать деньги со всех офицеров роты на твои поминки? — ухмыльнулся Николай.

— Дурак! Себе лучше собери заранее! Ты должен мчаться ко мне и кровь сдавать и как можно больше, до тех пор, пока она в тебе не кончится.

— Ага, чуть что, у тебя Мелещенко — «сельпо», «килечник», «килькоед», а как ранят, то беги и кровью выручай, — возмутился Николай.

— Вот пентюх! Если тебя ранят, я так же примчусь к тебе и помогу! Понятно? — пообещал я Миколе. — Мы — единственное спасение друг друга. Покуда этих доноров найдут, пока кровь доставят — помрешь на одном кровезаменителе!

— Значит, не побрезгуешь моей кровянкой? — обрадовался Николай.

— Нет, приму, даже с почтением и уважением. Мы же, говорю тебе, кровные братья!

— Братьями станем только тогда, когда сольемся друг с другом кровью, на брудершафт. А пока ты для меня насмешник-пересмешник. Все время издеваешься…

— Коля, я же шутейно говорю, почти любя.

— Точно, любя, Никифор говорит, не держит он на тебя зла, Микола, — хитро улыбнулся Сбитнев. — Он прав!

— Да, Николай, ты зря обижаешься, что я тебя высмеиваю и «селянином» называю. Хочешь, эксперимент проведем на эрудицию? Тест. Задаю вопросы, ты отвечаешь, суммируем ответы, оцениваем и сразу подводим итог, — предложил я, подмигивая Володе.

— Во! Опять перемигиваются, подмаргивают друг другу. Наверняка подлость какая-то. Ну, хрен с вами, начинайте.

— Микола, скажи, в каком году была Грюнвальдская битва? — спросил я.

— Грюфальская? Не знаю.

— Грюнвальдская! Она произошла в 1410 году между немецкими рыцарями и польско-литовским войском.

— А Куликовская битва?

— Кажется, в 1270, - ответил Николай.

— Нет, в 1380, это же элементарно, Ватсон. Ну ладно, с историей закончили, — сказал я.

— Слабоват, совсем ни черта не знаешь, — засмеялся Володя. — Колян, я тебя по литературе и искусству буду экзаменовать. Кто такие Ремарк, Пруст, Кафка, Стейнбек?

— Кто-кто — музыканты, кажется!

— Темнота! Писатели, всемирно-известные. Значит, с мировой литературой ты знаком слабо, а с советской? — поинтересовался Сбитнев.

— Спрашивай, — нахмурился Мелещенко.

— Что ты читал из произведений Трифонова, Бакланова, Астафьева, Распутина, Булгакова, Стругацких? Ничего? Перейдем к следующему разделу. Знаешь, кто такие: Ренуар, Мане, Сезанн, Матисс, Ватто, Дали?

— Даль?

— Не Даль, а Сальвадор Дали! Не знаешь? Это — художники. А Кандинский, Шагал, Малевич, Шилов, Глазунов? Нет? Это русские советские художники различных стилей и направлений. О музыке и скульптуре можно, я так понимаю, не спрашивать, — продолжал ухмыляться Володя.

Николай сидел, и все больше краснел и надувался от гнева и злости.

— Колян, давай отвечай по географии. Где находится остров Реюньон и чей он? А Каргелен? А столица Египта, столицы Марокко, Аргентины, Таиланда? Уф, какой позор! А с астрономией знаком? Сможешь перечислить по порядку планеты Солнечной системы? Или назови спутники Марса. Я счастлив, что мы оканчивали с тобой разные «бурсы»! — сказал я с улыбкой. — Читай книжки, газеты, а лучше заново учись в школе. Ну ладно, следующий вопрос. Какое удобрение полезнее для почвы? Чем лучше удобрять землю конским навозом или птичьим пометом?

— Конечно, конским! — обрадовался Мелещенко, не подозревая, что попал в точно расставленные нами сети, и ловушка захлопнулась.

За столом покатывались со смеху Хмурцев и Сбитнев, даже Берендеев с Соловьем улыбались, предчувствуя розыгрыш.

— Заметь, Николай, тебе задавали вопросы только на гуманитарные темы! Те, в которых ты должен быть подготовлен. Механику, электротехнику, физику, химию, математику не трогали! — ехидно заявил Володя.

— Микола, не обижайся, но резюме такое: ты не разбираешься ни в истории, ни в литературе, ни в искусстве, ни в географии, ни в астрономии а только в говне! — подытожил я экзамен.

— Ха-ха-ха-ха-ха, — заржали все вокруг. Особенно громко смеялись Берендей и Сбитнев.

— Гуляй, Мелещенко, просвещайся, — хлопнул Николая по спине Сбитнев. — Подготовившись в рамках школьной программы, подходи на тестирование вновь.

Николай резко встал, отбросил тарелку и ложку, и лавочка с шумом упала на деревянный настил.

— Да пошли вы на…, козлодои! — и громко матерясь, он ушел от полевой кухни в сторону своей роты.

— Твою мать, жлоб хренов! Сельпо! Я с ним полгода служил, он тупой как пробка, — сказал Сбитнев. — Сильно мы его уели! Теперь неделю будет дуться. Это же надо попасться в такую старую ловушку! Ни хрена не знает, что ни спроси. Проще было поставить другое условие: перечисли все, что знаешь. Я даже ответ сразу угадаю: сало, самогон, гармошка.

* * *

Вертолеты не прилетели, и ситуация резко поменялась: к предгорью на технике, а дальше пешком. Армия окружила по вершинам хребтов несколько крошечных высокогорных кишлаков. Мы, пехота и десантники, в горах, а разведка и спецназ прочесывали хибару за хибарой. Пыль из долины доставала нас даже здесь, да и как ей тут не быть, горы совсем плевые, низкие. Ветер и пыль, вонь со стороны трущоб. И, естественно, запахи нашего солдатского дерьма на горе. За три дня все вокруг, как всегда, загадили, эти «ароматы» ветром гоняло по кругу.

Изредка прилетала авиация, что-то бомбила. По сути дела, мы в очередной раз занимались ерундой. Спали, жрали, гадили. Руководство нас на прочесывание почему-то с гор не спустило, а все лавры достались десантникам и разведчикам. Через трое суток по приказу Ошуева подразделения снялись с позиций и отправились за три горных хребта к площадке десантирования полка.

Что же, пеший марш — это всегда тяжелейший труд, особенно в жару. А тут даже на малейшую тень нет и намека, а на солнцепеке термометр, наверное, зашкаливает за пятьдесят градусов. Если бы еще он был под рукой, смерил бы температуру для интереса, узнать в каком мы находимся пекле. Идешь и потеешь. Ужасно хотелось пить, но нечего, всю воду выпили за время сидения на высоте. Пока добрались до площадки, я уже еле ноги волочил. А ведь сам иду налегке, только помогаю уставшим бойцам. А каково им? Пулеметный взвод буквально умирал, но умирать некогда. «Марш, марш, вперед, быстрее», — подгоняло нас начальство. Вертушками сразу же перебросили нас на более высокие горы, а воды и продуктов не дали. Просто не успели мы воды набрать. С вертолета выгрузили несколько резиновых двухсотлитровых бурдюков с водичкой, а попить некогда.

Миновали кишлак, и через несколько километров новая площадка для взлета. Вновь при нас бурдюки с водой, и вновь нет времени набирать воду во фляжки. Крутой спуск, метров на двести, вниз по зыбучей почве. Вокруг падают от усталости солдаты: заплетаются ноги, трясутся руки, земля уходит из-под ног…

И тут во мне что-то сломалось. Голова начала отделяться от тела, мозг отключился и прекратил работать, мысли исчезли. Глаза просто фиксируют местность, а ноги двигаются сами по себе. Язык распух как «грелка» и заполнил собою весь рот, губы обметало солью. Шаг, шаг еще шаг. Впереди по дну ущелья протекал мутный ручеек, наполненный глинистой грязной водой. Солдаты и офицеры, добегая до него, падали в него плашмя, почти без чувств, чтобы хоть немного сбить температуру тела.

Сбитнев лежал в грязной воде и смачивал голову этой мутью и громко матерился. Я с трудом передвигал заплетающиеся ноги, как смертельно пьяный пропойца, и с разбегу плюхнулся рядом без чувств.

— Суки! Стратеги хреновы! Самих бы сюда в это пекло и без воды! Вставай, замполит! Поднимайся и подгоняй умирающую толпу! — прорычал Володя.

— Ой, худо мне, Вовка, совсем плохо!

— Ничем помочь не могу! Ползи, как можешь, сам еле живой. Опять Ошуев по связи орет, что с той стороны высоты, под горкой бой идет. Срочно нужна помощь. Я налегке пойду с «Утесом» и ПК, все мешки тут бросим. И ты давай подгоняй остальных.

Володя, скрипя оставшимися здоровыми родными зубами о вставные железные, превозмогая себя, начал карабкаться на вершину. За ним смогли двинуться семеро: Мандресов, Свекольников с радиостанцией и пулеметчики. Взяли только оружие и боеприпасы. Рота лежала в грязи, тихонько стонала и выла. Я чувствовал, что мучительно умираю. Голову сцепило, словно стальным обручем, сердце то колотилось, то замирало. Все мышцы обмякли, стали дряблыми, как у старца. Превозмогая бессилие, я поднялся и огляделся: жалкие лица солдат. Некоторые пытались процедить эту мутную бурду сквозь марлю, но лучше она от этого не становилась.

— Царегородцев, хр… х… р… — прохрипел я злобно. — Ты, что, гад, гепатит хочешь слоновой дозой проглотить? Вылей эту дрянь!

Солдат посмотрел затравленно на меня, потом с тоской во взгляде на бурую жидкость и заплакал. Да, тяжело парню, всю жизнь прожившему где-то за Сыктывкаром, в этом пекле. Лицо его покрылось коростами и струбцинами, запаршивело от грязи и солнечных ожогов. Зимой он при плюс двадцати себя чувствовал хорошо, а сейчас прямо чахнет на глазах от изнурительного зноя. Два солдата лежали совсем без движений: у одного шла пена изо рта, у второго закатились зрачки, и он громко стонал.

— Медик! Медик, где ты? Авдеев! Бегом сюда! — заорал я на младшего сержанта, бредущего вдоль ручейка.

Тот повернул ко мне измученное лицо и, медленно передвигая ноги, начал приближаться.

— Давай скорее, промидол коли, что ли? Наверное, сердечный приступ у Ткаченко и Кайрымова, помогай быстрее.

Я взял у сержанта Фадеева радиостанцию и запросил КП полка:

— Нужна срочно помощь! В ручье пластом лежат одиннадцать наших «карандашей» и шесть «карандашей» Пыжа.

— Где Пыж? — спросил Ошуев. — Где остальное ваше хозяйство?

— Остальные поднимаются на задачу, а тут нужно срочно оказать помощь! Воды совсем нет, не иначе сдохнет кто-нибудь, в том числе и я.

Ко мне справа, из-за груды камней, подполз Пыж, бледный как полотно.

— Уф, вывернуло только что наизнанку. Какой-то ужас. Бросили в такое пекло без воды! У тебя есть что-нибудь попить?

— Коля, ни капли! У всей роты пустые фляжки. Медик, спасай скорее народ! — прохрипел я Авдееву. — Васинян, помоги санинструктору стащить этих двоих в ручеек!

Мы принялись поливать грязной жижей, лежащих без чувств солдат, и подтягивать к ручью. Сняли с них мешки, гимнастерки, тем временем с КП прибежал медик, прапорщик Сероиван, и еще один солдат-санинструктор.

— Что тут, товарищ лейтенант, кому плохо? — закричал прапорщик.

— Вот эти двое самые тяжелые.

— Авдеев, ты почему до сих пор пострадавшим не вколол кровезаменитель? — возмутился подоспевший Сероиван.

— Я, у меня, вообщем… — начал мекать молодой сержант-медик, бледнея все больше и больше.

— Сержант, что случилось? Объясни толком, — рявкнул прапорщик.

— Да вот, разбились бутылки с кровезаменителем, — тяжело вздохнул Авдеев.

— Как разбились? Что обе? — охнул Сероиван.

— Так точно.

— Ну-ка, покажи, что у тебя там, — потребовал прапорщик, а, порывшись в медицинской сумке, внимательно и строго посмотрел в глаза медбрата.

— Почему сумка сухая и осколков нет?

— Выпил урод, долбаный! П…рас, — зарычал Муталибов и ударил в челюсть Авдеева.

— Муталибов, а ну прекрати, — прохрипел я, чуть приподнимаясь от земли на локте. — Иди сюда, Авдеев! Присядь! В чем дело, где бутылки?

Сержант хлюпал разбитым носом и громко плакал, размазывая слезы по грязным щекам.

— Отвечай, подонок! Чего молчишь? — воскликнул я, собрав последние силы.

— Выпил, пить очень хотел, я не могу в такую жару, мне плохо, — принялся лепетать санинструктор. — Воды не было, а я чуть не умер от жажды.

— Сволочь ты, из-за тебя вон те мужики, лежащие без сознания, помереть могут.

— А разве лучше, чтобы я умер?

— Ах, ты, подонок, слюнтяй! — возмутился я. И, подогнув ногу, лягнул его пяткой в пах.

— У-у-у! — взвыл сержант.

— Ползи отсюда, гнида, помогай Сероивану и молись, чтобы никто не загнулся. Если хотя бы один умрет — под суд пойдешь. Пшел вон!

* * *

Черт, прав был «Бандера» Томилин, что когда он уйдет на дембель, то мы еще наплачемся без его чуткой медицинской заботы. Я тогда еще спросил: «И какой черт тебя, Степан, ярого «западенца», в Афган забросил?» А он мне ответил, что не черт, а глупость и жалость. Я, мол, в Ашхабадскую учебку попал с Украины, с группой земляков поездом ехали, хлопцы нажрались, и капитан, старший нашей команды, начал усих усмирять. «Получив пид глаз и по носу, он прямо взбеленился и сломал двоим парубкам челюсти. На капитана того через полгода, по окончанию учебки, эти байстрюки жалобу написали в военную прокуратуру. Дело закрутилось; двое стали пострадавшими, а десять пошли як свидетели. Тильки я и Сэмэн из третьей роты не захотели по судам шататься, клепать на офицера. Нормальный ведь капитан, ребята куражились, нас было много, а он не побоялся — усих успокоил. Конечно, бить и ломать челюсти не гарно, но и они ему два ребра тож зломили. Короче говоря, мы с Сэмэном в несознанку ударились, сказали, шо спали, зморило. Ну и нас в Кабул, а парубков в Туркмению дослуживать отправили. Вот так глупость и жалость, доброта, можно сказать, душевная привели к этим бесконечным адским мучениям, прохождению школы мужества и выживания. Я туточки з вами балакаю, а хлопчики усе, землячки, те давно горилку пьют во Львиве! Ох, и затоскуете без мене, як до дому уеду!

Вот и сбылось предсказание Степана, ему этот медбрат Авдеев сразу не понравился. Угадал в нем гнильцу, как в воду глядел!

* * *

Мне становилось все хуже и хуже, тошнило, голова кружилась, и я время от времени отключался. Когда приходил в сознание, мозг фиксировал суету вокруг лежащих солдат. К Сероивану присоединились полковые медики Дормидович и Ярко, с ними спустились два солдата из комендантского взвода, принесшие воду.

Вскоре ко мне подошел Муталибов с фляжкой воды. Я сделал три глубоких глотка и спросил:

— Гасан, сколько нам водички принесли?

— Двадцать литров в бурдюке и еще в двух резиновых сапогах от ОЗК.

— Хм…, по литру на нос, не густо. Она сейчас быстро разойдется.

— Да ее уже почти и нет. Отливали Таджибабаева, Кайрымова, Колесникова, Уразбаева, да и остальные совсем плохи. Даже Бодунов у камушка лежит, с трудом в себя приходит.

— Оставь фляжку и ступай, я сам водой с Игорем поделюсь. Полежав еще десять минут и почувствовав, что уже могу немного двигаться, я переползаниями и на четвереньках добрался до командира пулеметного взвода.

— Ну что, Игорь? Преешь?

— Почти умер. Ник, даже глубоко под землей в шахте не было так худо.

— Жара и какие-то непонятные запахи и влажность. Я весь мокрый и липкий, ужасно тошнит, — пожаловался я на недомогание.

— Тепловой удар, — прохрипел прапорщик. — Мы все получили тепловой удар, только разной степени тяжести. Главное, чтоб не помер кто-нибудь. Не знаешь, пулеметы затащили в гору?

— Да, вроде наши пулеметы стреляют. Попил? Отдай фляжку, пойду к Сережке Ветишину, вон он на склоне валяется вместе с клоуном Сомовым.

Собрав силы и глотнув воды еще пару раз, я поднялся по хребту метров на пятьдесят и упал рядом с командиром взвода.

— Ну что, сачок, лежишь, балдеешь? — спросил я у лейтенанта, глядя в его зелено-серое лицо.

— Лежу, но не балдею, а помираю. Ухи прошу! — и Серега слабо улыбнулся.

— Хрен тебе, а не уха! На, пей коктейль, вода с добавлением «аквасепта», «пантацида» и лимонной кислоты. Я всегда так делаю, это рецепт Ваньки Кавуна. Бурда, но говорят, что гепатита не будет, заразу убивает, а лимонная кислота, чтоб питье в рот полезло, а то эти пилюли очень уж хлоркой отдают и как будто сдобрены дустом.

— Ой, а я их никогда не растворяю в воде, так желудок и кишечник угробишь. Это действительно сплошная хлорка, не известно, из чего эти таблетки состоят, — жалобно простонал Ветишин. — Сил нет совсем никаких, скорее бы вечер! Проклятое солнце!

— Сережка, пойду к ручью, посмотрю, как там дела, а ты попей и Сомова угости.

Опираясь на автомат, я спустился к ручью к «стонущему лазарету», вокруг валялись пустые бутыли и ампулы, медики уже использовали весь кровезаменитель и промидол. Очухались не все, Уразбаева понесли наверх обратно на вертолетную площадку, чтобы отправить в госпиталь. Таджибабаев очень громко стонал, но он был такой большой, что его эвакуировать начмед не захотел. Решили, лучше постараться поставить на ноги на месте, чем всем умереть, неся его в гору. Вкололи промидол и последнюю порцию кровезаменителя, Дормидович хлопал по щекам, давал нюхать нашатырь еще и еще.

— Солдат, оживай, ты такой огромный, мы тебя не донесем! — воскликнул Сероиван.

— Плехо, очень нехорошо. Сапсем нехорошо, — жалостно ответил солдат.

— Ничего страшного, сейчас мы тебя еще водичкой польем, плащ-палатку растянем, будет тень, к вечеру будешь в норме, — успокоил его начмед.

Скрипя пылью на зубах и глотая налипший песок, Сероиван отпил из протянутой фляжки. С вершины вновь спустились два бойца с водой в бурдюках. Солдаты-водоносы принялись заполнять наши фляжки, по две каждому, чтоб на всех хватило. Я прилег на песок и спрятал голову в жалкое подобие тени, отбрасываемой от камня. Накрыл лицо снятым намоченным в ручье маскхалатом. Уф! Чуть не умер! Жизненные силы постепенно возвращались. Мысли восстанавливали свою стройность и ясность.

Чуть в стороне лежали и постанывали бойцы минометного расчета.

— Радионов! Ты уже ожил? Готов двигаться в гору? — спросил я хрипло.

— Нет еще. Полчаса или даже час необходимы для отдыха, — откликнулся слабым голосом лейтенант.

— А ты что опять желаешь принять участие в войне? — ухмыльнулся лежащий головой на мешке Бодунов. — Вовка только из госпиталя: сил много, дай человеку повоевать. И Мандресов очень энергичный, еще не измотанный, слышишь, как хорошо стреляет. Пулеметы почти не смолкают.

— Игорек, сам понимаешь, раз стрельба идет без перерыва, то у них скоро патроны кончатся. Нужно поднимать народ, некоторые уже ожили и сачкуют, — возразил я.

— Если сам очухался, то лезь в гору, а другим не мешай болеть. Какой же ты нудный и тошный, болеть мешаешь! — энергично возразил Игорь Бодунов.

— И полезу! Вот минут пятнадцать полежу и двинусь, но и тебя с собой прихвачу.

День давно перевалил за полдень. Я закрыл глаза и вновь провалился в забытье. Мерещилась какая-то дрянь, «духи» режут наших на горе. Думал, полежу чуть-чуть, а вышло на сорок минут. Очнулся из-за громкой перебранки Бодунова с сержантом Юревичем.

— Спустился за боеприпасами? Молодец! Вот, бери мешок и ступай обратно к пулемету. Что ты меня теребишь? Сколько осталось патронов? — ругался Бодунов.

— Ня билыие одной ленты у ПК, а «Утес» выстрялит еще разов восям-девять, — ответил зам, командира взвода. — Бильша нема.

— Неси патроны, Юрик, сейчас соберем ленты, и будем выбираться. Замполит рвется к вам на помощь, но что-то заснул, и вроде как желание пропало, — ухмыльнулся взводный.

— Не пропало, я ожил и чувствую, что полностью готов к движению. Альпинисты, подъем! Все встали! Идем, ползем, карабкаемся! — принялся я орать, чувствую, что голос полностью восстановился.

— Ну вот, Бодунов, болван горластый, разбудил замполита, дрыхнул себе лейтенант и нам не мешал. Не буди лихо, пока оно тихо! А теперь нас заставит ползти в гору, — вздохнул лежащий навзничь Ветишин.

— Игорь, все, вставай, хорош сачковать, цепляй на спину АГС и пойдем, — сказал я, довольный реакцией Ветишина на мое пробуждение. — И ты, вставай, Радионов! Родимый, мы что зря твои мины несем, пошли стрелять из миномета. Дорогой, поднимай «трубочистов», пусть тащат свою трубу на вершину!

Понемногу «царство мертвых» пришло в движение. Солдаты, ругаясь и матерясь, собрали вещи и тронулись в путь.

Довольно крутой подъем одолели за полчаса и к шести вечера практически все выползли.

Взбодрившийся Бодунов даже успел расстрелять запас гранат из АГСа по уходящим из кишлака «духам».

— Ник, ты чего так хреново себя ведешь? — насмешливо спросил Сбитнев. — Такой опытный воин и издох! Не ожидал, не ожидал. Падаешь в моих глазах! Я тут воюю почти в одиночестве, а взводные у ручья прохлаждаются.

— Зато с тобой вон какой джигит с Кавказа! Правильно, Сашка? — отмахнулся я от упрека и похлопал по плечу взводного.

Мандресов криво усмехнулся в ответ и продолжал нервно курить мятую-перемятую сигарету. Руки его сильно дрожали, в первый раз попал в горы, и сразу бой с «духами».

— Понимаешь, Володя, как обухом по башке дало, и словно через центрифугу пропустили. Кости ломят, перекрутило мне все мышцы, думал, помру. Это же надо, сволочи, послали роту без воды в такую адскую жару. У меня лишь на донышке в одной фляжке было грамм сто и все. Хорошо, никто не умер.

— Как там Уразбаев и Таджибабаев? — поинтересовался командир роты.

— Уразбаев был совсем плох, на КП, когда понесли, был прямо серый, лицо почти землистое. А Таджибабаева в чувство привели, думаю, минут через двадцать подойдет, ему Алимов помогает пулемет нести, — ответил я.

— Только начали операцию, а рота уже редеет, — вздохнул Володя.

— Ну, а как ты тут, какие результаты дневной перестрелки? — спросил я ротного.

— Да вон, у того дувала, ближайшего к дороге, лежит три или четыре тела. Это из своих ПК Мурзаилов с Зибоевым достали. Молодцы братья-мусульмане! Пора сержантами делать, — улыбнулся Володя и продолжил рассказ:

— Арамов со своим взводом, зажал в ущелье каких-то наемников, негров-арабов, человек десять завалили. Утром разведка спустится, разберется, кто такие и сколько их валяется. Сейчас начнется артобстрел долины, и целую ночь в небе будут «факелы» вешать, чтоб «духи» отомстить в темноте к нам не полезли.

— Я думаю, они теперь далеко драпанут, пока мы не уйдем, не вернутся. Они же не ожидали, что их обложит армия со всех сторон. Тут — «край непуганых дураков»! Наверное, оттого они в открытый бой вступили с сидящими сверху «шурави», что воевать не привыкли. А только грабить обучены. Обычно опытные «духи» стараются, чтобы было наоборот. Предпочитают сидеть выше нас.

— А в этот раз не получилось! Мы их топтали и с грязью смешивали, — криво ухмыльнулся Володя. — Что ожил, замполит? Или не совсем? Воды принес командиру?

— Принес, правда, не тебе, а исключительно для себя, но, учитывая твои сегодняшние заслуги, выделю вам с Мандресовым полфляжки на двоих, — ответил я.

— Почему так мало? — возмутился ротный.

— А ты как хотел, чтоб я себе половину оставил, а вам полную? Не жирно? — размышлял я вслух. — Ну ладно, пользуйтесь моей добротой, пейте на здоровье.

Солнце быстро опустилось за горный хребет, и воздух из огненной смеси стал вполне «употребим». Голова еще болела, но тело теперь достаточно хорошо подчинялось командам моего мозга. Я достал три банки с паштетом и стограммовую с яблочным соком. Отпразднуем окончание этого тяжелого дня.

— Как ты, Ники? Жить будешь? Очень тяжело? — участливо спросил Володя.

— Сейчас уже почти чувствую себя человеком, а часа три назад ощущал, что становлюсь шашлыком, суп-набором и бульоном одновременно. Мозги почти закипели в кровяном соусе. Веришь, мочи в организме совсем нет, выпарилась через кожу, отсутствует. А ведь я недавно две литровые фляжки выпил! В глазах помутилось, ни черта не соображал, думал, скончаюсь. Но оклемался. Сероиван сказал, это был тепловой удар, но не в самой тяжелой форме. А вот некоторым очень сильно досталось, особенно Уразбаеву. Жалко, хороший узбеченок пришел с пополнением. А что же день завтрашний нам принесет?

— Завтра будет отдых. По плану — лежим и балдеем, а разведка пойдет вниз, прочешет руины. Давай, угощу тебя соком, а то вид у тебя никудышный, болезненный, витамины, может, оживят, — хмыкнул Сбитнев и крикнул:

— Саня, иди к нам, третьим будешь.

Рядом с нами молча присел поужинать Мандресов. Взводный был растерян и задумчив. Он автоматически ковырялся ложкой в банке, проглатывал еду, жевал, но в мыслях был где-то далеко.

— Ну что, Сашек, как тебе первый бой? Как война? — спросил Володя. — Давай закурим вдвоем хабарик, а то замполит парень не компанейский, старовер какой-то. Не курит, гад, почти не пьет и баб не…

— Зря ты так обо мне. Все тобою перечисленное, кроме курения, хорошее занятие, но в меру. А никотин ни уму, ни сердцу, я — что паровоз, чтобы дымить? — огрызнулся я.

— Ни хрена ты не понимаешь в прелестях жизни. Сесть на камень, затянуться сигареткой, вкусной, красота! Выдохнуть несколько колец дыма ртом, пустить красивые клубы через нос — это искусство. А как становится легко, нервы успокаиваются, тело расслабляется, — нравоучительно принялся выговаривать Сбитнев.

Мандресов кивал головой в его поддержку.

— Был бы хорошим человеком, получал бы сигареты на складе и нам отдавал, — уже сердито закончил Володя.

— Да пошли вы к черту, «табашники». Я посмотрю на ваш кайф, через пару недель, когда эта зараза у вас закончится. Вот это будет радость для моей души, бальзам сердцу! Все хватит трепаться! Вы можете хоть до утра дымить, а мой ослабевший организм требует восстановления, сонотерапии.

* * *

Утром мы с Володей сидели у обрыва и пили чай с последними галетами и разговаривали о том, о сем: что происходит в ущелье, о бестолковости планов командования, о домашних, о детях. Внизу дымился раздолбленный кишлак, а по тропе вдоль горной и бурной речушки шли разведчики. Вначале прошла разведка дивизии, затем наша разведка и в замыкании Пыж со своими тяжело нагруженными «архаровцами». Весь его взвод — это десять человек. Солдаты медленно и осторожно двигались след в след, вплотную друг к другу.

Тропа возвышалась над бурной рекой метра на три и резко обрывалась у воды. Внезапно дорога, по которой они шли, казавшаяся надежной, обвалилась в нескольких местах, и в быстрый горный поток посыпались нагруженные солдаты. Четверых бойцов, цепляющихся за край выступа, успели подхватить за руки товарищи, а трое упали и закувыркались в ледяной воде. Пару раз то голова, то ноги появились среди брызг и совсем исчезли. Автомат, бронежилет, каска, мешок, ленты, гранатомет все это навешано на каждого и пристегнуто, сразу не сбросишь. Моментально наглотались воды, вот и ушли ко дну. Несколько солдат бежали вдоль берега еще метров сто, но никто не вынырнул, а быстрое течение не оставило ребятам никаких шансов спастись. Оказалось, в этом месте речушка подмыла песчаный берег, дорога метра на полтора зависла над рекой и не выдержала веса идущих. Все могло обрушиться вчера, час назад, пять минут назад, через полчаса. Не под этой группой, так под другой. Или под духами. Но гибель выпала именно разведчикам. Погиб один солдат из взвода Пыжа и два разведчика разведроты полка. Поиски по руслу до самого захода солнца, но эти усилия не дали никаких результатов. Командование впало в прострацию, и всех оставили на своих местах на три дня без передвижений, а затем вывезли на вертолетах в Поли-Хумри.

* * *

Мы шли по тропе, а на изгибе ручья, на мелководье в камнях лежали тела мятежников. Набегающая мелкая волна шевелила их волосы и бороды, качала руки и ноги, казалось, что они прилегли отдохнуть, спасаясь от изнурительного зноя. Правда, некоторые «охлаждались» лицом вниз, целиком скрывшись в воде. Вот так же и наших утонувших солдат где-нибудь выбросит на отмель или прибьет к валунам, и вряд ли кто похоронит по-людски.

Начала работать комиссия особого отдела армии. Показания, объяснительные, докладные записки, рапорта. Не изъявлял ли кто из утонувших желания дезертировать, перейти на сторону «духов». Тела не найдены, значит, без вести пропавшие. Закрутилась бюрократическая карусель с всякими домыслами вокруг человеческой трагедии. Появились проблемы с похоронами, оповещением родных и донесением в вышестоящие штабы.

Погибли и вроде не погибли. По крайней мере, на бумаге «без вести пропавшие» — этот ярлык, отдает душком «сталинизма» и перекликается с другим пережитком той эпохи «враг народа»

Обзовут «без вести пропавшим» и словно грязью перепачкают твое имя!

* * *

Вновь горы, опять прочесывание кишлаков, поиски складов с боеприпасами и оружием, разминирование, минирование. Два дня работы и новая задача. Володя перенес на свою карту точки десантирования с карты Лонгинова. Затем быстро сложил ее в боковой карман мешка. Планшеты, как в кинофильмах о войне, никто не носит — не удобно, без того все висит и болтается.

Прилетела первая группа вертолетов и в авангарде отправилась третья рота и разведвзвод. Третьей — сам бог велел идти впереди всех, как никак горнострелковая рота, любимчики Лонгинова. Горная новенькая экипировка, полный комплект офицеров обученных скалолазанью.

Внезапно налетевший порыв ветра быстро покатил полупустой рюкзак Сбитнева на край площадки. В нем, кроме спального мешка и карты, ничего не было. Паек съели, воду выпили, а запасом гранат и патронов Вовка себя отягощать не стал, все в нагруднике. Рюкзак быстро подкатился к обрыву, чуть задержался, и новая волна воздушного потока от винтов очередного вертолета швырнула его вниз, в глубокое ущелье. Ротный захлопал глазами, громко и витиевато выругался и, швырнув панаму на землю, в гневе ее растоптал. Я подошел к краю и взглянул вниз: рюкзак летел и подпрыгивал на каменных уступах. Катился, катился, и наконец, остановился на самом дне. Спуститься за ним пришлось бы метров на триста вниз, а затем нужно еще с ним возвращаться. Присоединившийся ко мне Сбитнев почесал затылок и зло заорал на Сашку Фадеева:

— Сержант, ну чего думаешь? Кто мой связист и ординарец, ты или не ты? Почему не подхватилрюкзак? Теперь дуй вниз за ним! Не успеешь, улетим без тебя, поэтому торопись! Оружие и шмотки оставь тут. Бегом!

Сержант, матерясь на чем свет стоит, принялся спускаться вниз, а подскочивший к нам Лонгинов стал ругаться:

— Какого черта Вы туда сержанта отправили? Что из-за Вас десантирование задерживать? На кой хрен этот пустой мешок сдался, Сбитнев?

— Мешок, может, и не нужен, но там карта лежит в боковом кармане, на ней и кодировка и задачи обозначены, — ответил хмуро Володя.

— Товарищ старший лейтенант! Я просто поражен! Вы что себе позволяете? Утрата секретного документа в ходе боевых действий! На территории противника! Как прикажете докладывать? То они «подствольник» прое…ут, то карту! — взбеленился Бронежилет.

— Чего докладывать, чего шуметь? Полчаса — и сержант вернется, он шустрый, — ответил за Володю я.

— Замполит, тебя никто не спрашивает, не вмешивайтесь. Вы хотя бы видели, куда он упал? — продолжал злобствовать Семен Николаевич.

— Мы видим, и сержант видит. Сейчас он почти у цели, я сам с ним последним вертолетом вернусь, — успокаивающе ответил Володя.

— Ну-ну, не успеете, будете с Фадеевым вдвоем пешком по горам возвращаться, — высокомерным тоном закончил разнос Лонгинов и удалился.

— Черт, какая-то невезуха! — вздохнул Сбитнев, и мы принялись ждать возвращения Сашки, склонясь над обрывом.

* * *

Вертолеты кружили над ущельем, выгружая одну за другой группы пехоты. Горная греда была с острыми вершинами, скалистая, с глубокими, крутыми обрывами. Ветер не позволял приземляться винтокрылым машинам. Поэтому вертушки зависали на краю узенькой площадки в двух-трех шагах от обрыва, а солдаты с высоты трех метров прыгали вниз и отбегали в сторону подальше от работающих винтов.

Я прильнул к иллюминатору и наблюдал высадку второго взвода, следующие мы. Вот «борт» завис над узеньким плато, и солдаты по моей команде принялись десантироваться. Вертолет трясся, словно в горячке, и борттехник всех торопил и выталкивал в люк. Шедший впереди сержант с воплем вывалился вниз и еле-еле удержался на краю обрыва, вцепившись растопыренными пальцами в землю.

Летчик толкнул меня в спину, я сделал шаг вперед, но, взглянув вниз, вернул ногу обратно в вертолет и отпрянул назад, отталкивая «бортача».

— Ты куда, козел долбанный, меня толкаешь? В пропасть? Я тебе что «Карлсон» что ли? У меня что в заднице пропеллер? — начал ругаться я на него.

— Прыгай, солдат, — заорал вертолетчик. — Быстрее выпрыгивай, а то мы улетаем.

— Пошел ты на х…! Я лейтенант, а не солдат! И посмотри, куда ты меня толкаешь!

Борттехник, держась за края люка, взглянул вниз и заматерился. Прижав к горлу ларингофон, по радиосвязи начал давать указания пилоту.

— Извини, брат, ветром чуть-чуть отнесло. Прости, что так получилось. Не обижайся и не сердись!

— Если бы ты меня еще сильнее в спину толкнул, то извинялся бы и говорил свое «прости» моему изуродованному трупу. Я же не олимпийский чемпион Валерий Санеев с загруженым мешком и оружием на три метра вперед прыгать!

— Виноваты, виноваты, но и метеоусловия неважные, что поделать, сносит в сторону, да и пилот молодой, неопытный. Ну все, уже вернулись обратно, сейчас над плато, скорее прыгай.

Я опять осторожно выглянул площадка прямо подо мной.

— Смотри, не загуби кого другого, — крикнул я ему, еще раз оглядевшись. — Головой думать надо, прежде чем выталкивать!

Летчик больше в спину пихать не стал, поэтому я мягко упал на четвереньки и уполз по булыжникам в сторону, подальше от пыльного вихря, вызываемого винтами.

Закрепились, осмотрелись, обстреляли кишлак в долине, «духи» нам ответили тем же. Все, как всегда на войне, обыденно до безобразия: кровь, огонь, смерть.

Мы играли в карты, лежа в просторном укрытии: я, Сбитнев и минометчик Радионов. Хорошее «духовское» укрепление с толстыми стенами, превратилось на неделю в укромное, комфортабельное жилище — век бы в таком сидели и не уходили. Тем временем по радиосвязи творилось что-то странное. Командир дивизии уточнял у разведроты и взвода Пыжа, заходили ли они в такой-то квадрат, а точнее кишлак в этом квадрате согласно кодировке на карте.

Разведчики, чувствуя какой-то подвох, мялись и докладывали что-то несвязное. Комдив кипел и негодовал. Эти переговоры то прерывались, то возобновлялись. Командир разведроты капитан-десантник, по фамилии Ардзинба, недавно принял должность, но дров уже наломал немало! По его вине погиб и Петя Турецкий и солдаты. Теперь он сильно нервничал и суетился.

Расспросы комдива закончились и начались переговоры с разведчиками по очереди: на радиосвязь выходили то особисты, то начальник политотдела, то зам. командарма. Ошуев полчаса Ардзинбу расспрашивал, что-то пытался уяснить для себя лично. Что там стряслось? Непонятно… Внезапно операцию по прочесыванию прекратили, можно сказать, оборвали как песню, на полуслове. Пехоту вернули с гор вертолетами к технике, и возня вокруг разведки продолжилась. Командиров частей собрали на совещание, а когда из кунга Ошуева вернулся Лонгинов, ситуация прояснилось.

Кто-то изнасиловал аборигенку. Совсем молоденькая девчонка, лет шестнадцати, оказалась дочкой то ли вождя, то ли старейшины, то ли представителя местной власти. Да ее и не один «попользовал», а вдвоем. Назревал крупный скандал. В афганских частях забурлило недовольство действиями союзников — «шурави». «Зеленые» могли выйти из-под контроля, а это — срыв спланированной Генштабом грандиозной операции. В широком поле выстроили всех, кто был в кишлачной зоне: разведчиков, несколько рот десантников, роту спецназа. Вдоль строя прошла женщина в парандже и указала на двоих солдат-насильников.

Черт! Один — чеченец, другой — русский, и оба из нашей полковой разведроты. С демонстрационного показа вернулся бледный и взмокший Пыж.

— Мужики, я был в предынфарктном состоянии! Девица минут десять разглядывала взвод. Ну, думаю, хана: кто-то из моих. Нет. Нашла обоих парней у Ардзинбы. Вовка, ты с ним подружился, иди, успокаивай, посочувствуй капитану.

— Что теперь с ними будет? — поинтересовался Володя.

— А хрен его знает. Обоих забрали на гауптвахту в Кундуз, а самого командира роты полковник Баринов минут пятнадцать колотил. Но его недавно назначили, с него как с гуся вода, молодого взводного, вместо погибшего Турецкого тоже недавно прислали. Пострадают старшина и замполит роты. Думаю, и Ардзинбу все равно позже снимут или переведут куда-нибудь.

— Неприятная история, — задумчиво произнес я, шокированный этими новостями. — Хороши интернационалисты!

— Ну что ж, в Афгане никто его не расстреляет. Выговор! А выговор — это не триппер, это даже совсем безболезненно. Раз и все. Не больно. Выговор получить немного неприятно, но не смертельно, — ухмыльнулся Сбитнев.

* * *

Время обеда, и мы двинулись к полевой кухне, рассказывая, друг другу анекдоты и различные байки, но на душе было гадко.

В раскрытом десантном отделении БМП разведвзвода на сидении, лежало несколько книжек, они-то и привлекли мое внимание. Что у нас тут есть интересного? Бондарев «Батальоны просят огня» — когда-то читал. Симонов «Живые и мертвые» — купил в прошлом месяце всю трилогию. Еще всякий мусор из любимых властью и обласканных партийных писателей в стиле соцреализма, скучища одна. Что-то из ЖЗЛ, книжка о командармах, героях гражданской войны. Ладно, свистну сборник морских повестей Конецкого, будет время в горах, почитаю.

За столом сидела теплая компания, состоящая из Мелещенко, Афони, Пыжа, Луки, Шкурдюка и Габулова. Все посмеивались над незадачливым Миколой, который что-то говорил неласковое в наш со Сбитневым адрес.

— Ну, шо, Микола, ты тут опять воду на мельницу империализма льешь, всякие козни замышляешь? Какие претензии к первой роте? — сразу взял «быка за рога» Володя. — Будем продолжать вести интеллектуальные беседы, возобновим тест на тупость?

— Возобновим, но только теперь моя очередь, я буду пытать твоего зама! А то Никифор очень уж умничает. Так и я могу подготовить десяток вопросов и задач, да умным и образованным себя показать, — ухмыльнулся Мелещенко.

— Начинай, спрашивай, эрудит ты наш. Только уговор: все по гуманитарному профилю. С чего начнем? — решительно ответил я.

— Кто написал «Гранатовый браслет» и «Князь Серебряный»? — хитро улыбаясь, спросил Мелещенко.

— «Гранатовый браслет» — Куприн, а «Князя Серебряного» — Толстой, — ответил я. — А на засыпку встречный вопрос тебе, Николай, а который Толстой автор книги?

— Алексей Николаевич, — ухмыльнулся Мелещенко.

— А вот и ошибся, Алексей Константинович! — поправил я.

— Стыдно такому умнику отчество выдающегося советского писателя не знать, — язвительно начал Мелещенко, но я его тут же оборвал.

— Николаша! Что б ты был в курсе, Алексей Константинович и Алексей Николаевич — это разные писатели и жили в разные времена. Известный русский писатель Алексей Константинович и есть автор «Князя Серебряного», как и соавтор «Козьмы Пруткова». «Козьма Прутков» — это как раз про тебя и для тебя, изучай!

Вовка Сбитнев покатывался со смеху, Лука и Афоня откровенно издевательски громко ржали.

— Колян! С литературой ты не в ладах, я тебе гарантирую разгром. Давай к истории, — остановил я Мелещенко.

— Ну, к истории так к истории. Ответь мне: кто командовал фронтами Красной Армии в гражданскую войну?

— Это легко: Каменев, Вацетис, Тухачевский, Егоров, Сытин, Славен, Гиттис. М-м-м…, кто еще? Шорин, Смилга, Антонов-Овсеенко. М-м… Может, кого и забыл двух-трех, но вроде бы все. А фронта: Западный, Северный, Южный, Юго-Западный, Украинский, Восточный, Туркестанский, Кавказский. О, еще и Урало-Оренбургский!

— Я даже догадываюсь, откуда ты это про гражданскую войну вопросы задаешь! Вон стоит моя броня, в десанте лежит брошюрка, я ее у Ростовцева перед рейдом в ленкомнате слямзил с бойцами политзанятия проводить. А сегодня наблюдал, что ты ее листал перед тем, как сюда подойти, — ухмыльнулся разведчик Пыж. — И Ростовцев с ней, видно, тоже знаком…

Все сидящие за столом покатывались от смеха, громко смеяться уже не мог никто.

Николай встал, злобно обозвал нас «долбое…», и что-то бурча себе под нос, удалился.

— Ну, вот и поговорили, — ухмыльнулся Ветишин. — Закончилось тестирование Николашки. Больше претензий на интеллектуальность он предъявлять не будет. Раз сельпо, значит сельпо.

Глава 10. Бой под Талуканом

Вся гигантская колонна постепенно выдвигалась из пригорода Кундуза. Тысячи машин взревели моторами и нарушили покой сонного «средневековья». Солнце только недавно взошло, но уже стояла нестерпимая жара.

Лонгинов назначил взвод Мандресова охранять тыл батальона, и я присоединился к нему, чтобы помочь в случае чего советом. Базовый лагерь армейской группировки стоял чуть в стороне от аэродрома на возвышенности, от него шли две дороги в противоположных направлениях. Полк за полком, бригада за бригадой в течение нескольких часов по очереди начинали выдвижение. Техника размещалась огромным табором, повернутая в разные стороны, и «комендачам» стоило большого труда распределить и упорядочить начало марша. Нам предстояло следовать за бригадой тыла, ее «Уралы» и КАМАЗы дергались взад-вперед, маневрируя, чтобы выстроить колонну, и тем самым поднимали гигантские клубы пыли. Бронемашины дергались одновременно с их перемещениями, чтобы не создавать «пробку» и не мешать идущим за нами частям.

Стоящему рядом авиационному гарнизону было глубоко наплевать на мучения пехоты и на порядок построения. Мимо, прямо через боевые порядки армии, мчались три машины: две с надписями на цистернах «Вода» и БТР сопровождения. Они пропылили поперек поля и сбили с толку одного из водителей. В пыли он потерял ориентацию и помчался вслед на своем «Урале». Как нитка за иголкой, за водовозкой поехала оставшаяся часть колонны. Когда машина поднялась на небольшой пригорок, я увидел, что мы мчимся лишь за несколькими впереди идущими «Уралами». А, оглянувшись, разглядел, что за нами устремилась целая армада, но другая ее часть, причем гораздо большая, идет совсем в другом направлении.

— Саня! Мы не туда поехали! — прокричал я в ухо Мандресову, перекрывая шум двигателя.

Сашка вскочил на башню, держась за открытый люк, и громко и витиевато заматерился.

— Что будем делать? — вытаращил он на меня черные, как маслины, глаза.

— Надо попытаться остановить зам, по тылу, а если не получится, то развернем остальную колонну. Черт знает, куда мы так заедем!!!

— Я сейчас сяду за рычаги вон там, на изгибе дороге, срежу путь, а ты тормози Головского, — крикнул командир взвода и бросился к люку механика водителя.

Машина на мгновенье остановилась, а затем, резко рванувшись с места, помчалась еще быстрее через пыльное плато, наперерез, сокращая путь. Вскоре мы поравнялись с машиной зам, по тылу, и я принялся энергично размахивать руками, призывая капитана остановиться. Капитан Головской посмотрел в нашу сторону, протер толстые стекла очков и, ничего не понимая, отмахнулся и еще погрозил кулаком. Самое смешное было то, что он сидел в кабине, надев на голову каску, потный и красный, и в бронежилете на голое тело, а на дверце машины висел еще один броник. Его автомобиль внезапно прибавил скорость и вырвался вперед.

— Бесполезно гнаться, — сказал вернувшийся на башню Мандресов. — Видел сам: у него шары по семь копеек и мчится, ничего не понимая. Разворачиваемся?

— Да! А не то голый Головской с каской на голове заведет нас в голую пустыню, — засмеялся я каламбуру.

— И, по-моему, без мозгов в этой голове, — ухмыльнулся Мандресов и крикнул механику:

— Тормози!

— Саша, делай большой разворот и возвращайся на стоянку, откуда уехали.

Мандресов присел возле механика, держась за ствол пушки, и принялся управлять механиком, указывая направление, а я замахал руками следующим за нами машинам.

Пылящая и дымящая техника поползла и медленно разворачивалась. За Головским увязался только «кунг» комбата, а сам он продолжал погоню за водовозами.

Ну и черт с ним, балбес слеподырый, у скважины развернется, когда поймет, что едет не туда, и сзади нет никого.

Все увязавшиеся за нами экипажи с удивлением наблюдали за этим странным маневром, но, чертыхаясь и матерясь, проделали то же самое. Вереница машин вытянулась в нужном направлении, и вскоре мы были в недавно покинутом лагере. Кто-то из командиров понял, что двигаться нужно в обратном направлении, повернул раньше. Поэтому поток встречных машин прекратился. Возвратившиеся по команде регулировщика пристроились за несколькими последними бензовозами и не спеша поехали в сторону Талукана.

— Саша, — обратился я на одной из коротких стоянок к Мандресову, — давай распределимся по машинам. Я поеду на третьей, сержант Юревич на второй, а ты на первой. На тех двух БМП сержанты совсем молодые, могут растеряться при обстреле.

— Согласен. Юревич, бери оружие и бегом на шестьсот восьмую, замполит идет на шестьсот девятую, — скомандовал сержанту старший лейтенант.

— Юра, если обстрел, не тушуйся, — наставлял я сержанта. — Открывай во все стороны огонь из всего, что стреляет. Места для нас новые, незнакомые, «духи» тут наглые, непуганые.

— Есть стрелять из всего, — улыбаясь, ответил маленький сержант.

К середине дня мы прошли Талукан, который афганцы и местный разведбат накануне взяли штурмом, и очистили его от «духов». Вновь короткий привал, но уже на обочине прямо в колонне. Лонгинов собрал офицеров и сразу накинулся на меня:

— Лейтенант, вы почему бросили капитана Головского?

— Мы его не бросили, он сам убежал от нас, — ухмыльнулся я.

— Что за чушь несешь? — возмутился капитан. — Где сейчас зам. по тылу?

— А бог его знает. Может быть, воду набирает, а может быть, ищет дорогу в Кабул.

— Какую еще воду? Зачем ему вода?

— Он помчался вслед за водовозками вертолетчиков. Мы его пытались остановить, сигналили, но он ни черта не слушал, а гнался за ними. Половина колонны увязалась следом, машин сто, не срывать же армейскую операцию из-за слепого тыловика.

— Надо было его как-то остановить!

— Как, очередью из пулемета по колесам? Мы его догнали, я руками махал, чтоб он притормозил, а капитан отмахнулся и, наоборот, скорость прибавил.

— Черт! Вот дурак-то! Куда помчался? Как все произошло?

— Да эти ослы наперерез к колонне поехали на трех машинах, пыль подняли и запутали двух водителей бригады, а он за ними. Разберутся, часа через два-три догонят.

— Лишь бы к «духам» не попали! А то будем перед особистами отчитываться, в трибунале разбираться.

— Зам, по тылу просто так не убивают, товарищ капитан, обычно тыловиками торгуют. Правда, такого толстого могут пустить на шашлык.

— Глупые шуточки!

Молись, если умеешь, чтобы все было в порядке!

— Да нет! С ними БТР сопровождения, а у Головского такой угрожающий вид: сидит в кабине в каске, обвешанный бронежилетами! Умора. Кто же в бронике ездит — только последний дурак.

— Вы так действительно считаете? — злобно проговорил сквозь зубы зам, комбата.

— М-м-м, вообще-то, да.

— Вот и хорошо. Объявляю вам выговор за нарушение формы одежды, конкретно за отсутствие бронежилета! Свободен! — рявкнул Лонгинов.

Володя потянул меня за рукав, увлекая подальше от разозлившегося и матерившегося Лонгинова. Когда мы отошли, Володя накинулся на меня с упреками:

— Ты почему не доложил о происшествии с Головским?

— Володя, а чего панику поднимать? Чтобы вся армейская верхушка узнала о том, какой Саня бестолочь? Ничего страшного. Поймет, что не туда помчался и вернется. Не потеряется, пристроится к хвосту какого-нибудь полка.

— Ну и с Лонгиновым ты погорячился, — сказал ротный.

— Да вылетело про этот броник случайно, вырвалось, а слово не воробей. Глупо получилось.

— Сначала думай, потом говори! — прорычал Сбитнев.

— Я все время стараюсь поступать таким образом, но не всегда получается. Вырвалось непроизвольно.

— Вот тебе Бронежилет кое-что между ног нечаянно оторвет. Непроизвольно. Иди, прячься на БМП и не появляйся до окончания марша ему на глаза, — толкнул меня в спину ротный. — Быстро исчезай!

Сбитнев коротко рассказал о происшедшем штурме города, о потерях и вернулся к разозленному Лонгинову, чтобы попытаться сгладить конфликт.

Чертыхаясь и бурча проклятия себе под нос, ругая себя, Лонгинова, Головского, войну и «духов», я подошел к своей машине.

— Механик! — заорал я, забарабанив автоматом по крышке люка.

— Я здесь, — высунулся, протирая глаза, Рахмонов. Широкое, заспанное и серое от пыли лицо солдата пересекали полосы высохших подтеков пота. — Слюшаю вас.

— Чего наша машина тарахтит, заглуши движок!

— Аккумулятор сопсем плехой! Не заведется.

— Не заводится, не работает, вечно что-нибудь не так, — раскричался я на водителя. — Так и будем газовать да Файзабада?

Механик глупо улыбнулся широкой доброй улыбкой и исчез в люке. Я забрался на башню и вновь принялся орать теперь уже на дремлющих солдат:

— Эй, балбесы! Проснулись! Хватит храпеть! Спите уже вторые сутки напролет, как бурые медведи! Вы бы еще лапу сосали и причмокивали. Быстро ополоснули физиономии! Попрыгать, отряхнуться, почесаться.

Солдаты нехотя слезли с машины и принялись отмывать лица. Занятие, конечно, бесполезное, так как через полчаса движения к влажным лицам вновь прилипнет еще больше пыли. Просто очень захотелось увидеть их лица бодрыми, не хочу ехать один посреди сонного царства. Опять они вцепятся в стволы автоматов и будут дрыхнуть — на все наплевать! Ничто не заставит бодрствовать, даже угроза артобстрела. Удивительно!

— Проснулись? Тут разведчиков из местного разведбата раздолбали, никому не спать!

— Как так раздолбали? — удивленно переспросил Свекольников.

— Обыкновенно! Даже комбат погиб. Убито пять офицеров и с десяток солдат, надо же было придумать — встать истуканами на открытом участке, развернув карты. Их недавно из Туркмении перебросили, неопытные. «Духи» из минометов и безоткатки накрыли квадрат, получилась кошмарная бойня.

Эта новость немного встревожила бойцов, и солдаты принялись перешептываться и озираться. Поэтому, когда колонна вновь поехала, никто уже не спал, солдаты были настороже. Но бдительность все равно со временем притупляется, и когда через четыре часа внезапно раздались первые выстрелы, то оказалось, что почти все бойцы спали. Я тоже дремал.

…Бах, ба-бах, тр-рр-р!

Впереди идущий «газик», резко затормозив, встал поперек дороги, а наша БМП поддала ему в бампер. От удара задняя дверь «санитарки» распахнулась, и оттуда посыпались ящики и коробки.

— Ткаченко, разворачивай башню, огонь из пушки пулемета! — крикнул я наводчику и, стреляя из автомата по зарослям, спрыгнул с машины.

Все солдаты высыпали, как горох, на дорогу и залегли между катков и в придорожной канаве. Я выглянул из-за брони и увидел суетящиеся в рощице фигуры нападавших. Оттуда летели трассы, раздался выстрел из гранатомета. Граната пролетела чуть выше кабины ехавшего сзади ЗИЛа.

— Огонь! Всем огонь! — закричал я. — Стрелять, не прятаться! Не быть пушечным мясом!

Магазин опустел за пять секунд, второй опустел еще за десять, третий пошел уже одиночными выстрелами. Между фальшбортом и броней лежал гранатомет. Я подтянул за ремешок поближе к себе «муху», взвел и прицелился в установленный в винограднике ДШК. Выстрел. Вроде попал, потому что стрельба оттуда прекратилась, и раздались пронзительные вопли. Очереди из развернутой автоматической пушки резко ударили по ушам, били по барабанным перепонкам, как будто на голову надели кастрюлю и стучали по ней молотком. Я взглянул на бойцов, и сердце обрадовалось! Снайпер Царегородцев лежал прямо у моих ног и, выбирая жертвы, посылал пулю за пулей в цель. Свекольников, лежа на спине, перезаряжал магазины, а подавал их стреляющим маленький Якубов.

Бойцы вели огонь короткими очередями. Гурбон поливал кустарник свинцом не экономя патронов. Все идет отлично! Никто не прячется, никто не хнычет, не лежит мордой в землю и не паникует. Даже Тетрадзе в кого-то целится!

Но как же бьет по барабанным перепонкам эта пушка! «Духи», не ожидавшие дружного отпора, прекратили стрелять и теперь уносили раненых и убитых, а мы молотили по дувалам и винограднику. Еще минут пятнадцать.

Наконец, пушка и пулемет БМП замолчали, механик Рахмонов, лежа на «ребристом» листе, пару раз выпустил гранату из подствольника в виноградник, и пехота прекратила стрельбу. Наступила относительная тишина, слышны были только хрипы и стоны кого-то рядом, а от «санитарки» раздавался мучительный, душераздирающий вопль.

Ткаченко высунулся из люка и прокричал:

— Одна укладка закончилась, лента в пулемете тоже.

— Ну так заряжай ленту и переключай на вторую укладку, — ответил я ему. — Якубов, заряжайте магазины, я пойду посмотрю, что там случилось.

Пригибаясь и прячась за бортом машины, я добрался до кабины «газика».

Жуткая картина! На асфальте лежал окровавленный сержант и скреб ногами по асфальту, держась за живот. Его рану пытался зажать, чтобы остановить кровь и перевязать, испуганный санинструктор. Я заглянул в кабину: она была вся в сквозных отверстиях, стекла разбиты, а на руле лицом вниз лежал водитель. Кровь! Кровь! Кровь везде — на лице, на руках, на полу. Ужасная дырка в голове шофера, из которой уже не текла и не капала, а лишь чуть сочилась загустевшая кровь. Мгновенная смерть. А у второго солдата раны не менее ужасны, но, может быть, вытянет, главное — быстрее его отсюда вывезти. Подбежавший прапорщик Сероиван принялся колоть промидол раненому, накладывать ему резиновые жгуты, быстро разрезал х/б на руках и ногах и перевязал его. Не тело, а сито, все в осколках!

Я вернулся назад, пригибаясь, подошел к ехавшей сзади машине и осторожно заглянул в открытые двери: кабина пустая, разбитая осколками. Подошел к следующей. Возле переднего колеса лежал, бледный солдат весь перевязанный. Замотана бинтами голова, рука, и нога. Еще одному досталось.

— Кто еще есть раненый? — спросил я у сержанта.

— Нет, только Петьку зацепило, нужно как-то вывозить в госпиталь, — откликнулся тот.

— Сейчас пойду, по связи помощь вызову, не высовывайтесь! Лежите за машиной!

На дороге коптила горевшая машина. Я запросил зам, комбата, сообщил о потерях во взводе обеспечения и услышал в ответ сплошной мат.

— Что орать! Я, что ли, их убил? — рявкнул я. — У меня на БМП весь боекомплект закончился, пока отстреливались.

— Ладно, ладно, замполит, не кипятись. Чего орешь? — перешел на нормальный язык Лонгинов.

— А я и не ору, а докладываю. Нужно срочно вертолет вызывать.

— Хорошо, сейчас вызовем.

Вскоре прилетели вертолеты, долбанули по кишлакам, а «Ми-8» сел на полянке у дороги, забрал раненых, убитых и умчался в Кундуз.

Где-то вдалеке на шоссе еще что-то дымилось и горело, кое-где еще стреляли, но в основном все успокоилось. Клубы пыли над кишлачной зоной ветерком относило в сторону, и стали видны результаты и нашей «работы». От трассирующих пуль загорелось несколько крыш и стогов сена, появились новые проломы в дувалах. Трудно понять, что в этих ветхих глиняных закоулках разрушилось от попадания снаряда, а что осыпалось от времени. Вскоре подъехали несколько грузовых автомобилей с афганскими солдатами, и командиры принялись организовывать прочесывание зеленой зоны. «Сарбосы» двигались неохотно, «зеленые» вообще не хотят воевать, они предпочитают посидеть у костра, сварить баранину, приготовить плов, помолиться. Они способны только идти вслед за нами и что-нибудь стащить по дороге. Шайка, банда мародеров и жуликов, да и как иначе, если армия набрана путем облав на мужчин призывного возраста от восемнадцати до шестидесяти лет. Некоторые солдаты на вид древние старики, но попадались и совсем мальчишки, прямо дети.

Тем временем колонна медленно двинулась дальше. За руль «санитарки» сел другой водитель, а разбитый ЗИЛ взяли на сцепку. Броня шла очень медленно, вела для профилактики шквальный огонь по всем кустам, развалинам и виноградникам. Через час неторопливого движения доехали до изгиба дороги, которая располагалась в глубоком ущелье. У обочины стояла и тарахтела, не глуша двигатель, командирская машина, на пушке сидел ротный и махал рукой, делая знаки, чтобы мы остановились.

Я дал команду «вперед» механику, и мы пристроились в трех метрах от кормы. Мы с Володей одновременно спрыгнули и пошли друг другу навстречу.

— Ник! Как дела? Живой, чертяка! — улыбнулся, блеснув вставными зубами, Сбитнев.

— Жив-здоров, чего не скажешь о водилах взвода обеспечения.

— Да, неудачно рейд складывается. Два трупа в полковом тылу, у артиллеристов тоже труп, несколько раненых. Только что сообщили: погиб новый командир взвода ГПВ из второй роты. Я его даже в лицо не знаю. Прапорщик приехал из вологодской области. Первый рейд — и амба! Голову выстрелом гранатомета оторвало! Еще несколько солдат ранено.

— А Афоню и Луку не задело? — озабоченно поинтересовался я.

— Нет, а что так за них переживаешь?

— Денег перед рейдом очень много им занял, а они их пропили. Не хочется без «бабок» в отпуск ехать.

— Ну-ну, один с твоими деньгами сбежал, другие пропили, что-то ты чеками швыряешься, лучше вообще не получай, пусть в кассе лежат или мне займи, — улыбнулся Володя.

— Ага, и потом переживай за тебя: шандарахнет ротного еще раз по башке или нет.

— Значит, если деньги в долг у тебя не возьму, то за здоровье командира роты ты не станешь переживать?

— Нет. Очень сильно переживать не буду. Был один, другой, третий, пришлют четвертого, — ответил я, широко улыбаясь. — Ну, нельзя сказать, что мне совсем на тебя наплевать. Конечно, жалко будет, человек все же, да и привыкли уже, почти любим тебя.

Моя шутка пришлась Сбитневу не по душе, и он сердито сплюнул на дорогу и выругался.

— Вот твоя замполитская сущность и проявилась. На людей наплевать, деньги дороже, да?

— Сказал же, чуть-чуть будет жалко, обещаю, честное слово, — ответил я, продолжая улыбаться. — А тебе меня будет жалко?

— Нет, подрезать бы все замполитовское племя под корень, легче стало б жить. Баба с возу — кобыле легче.

— Ну, тогда дохляков в горах сам будешь подгонять и выносить.

— Вынесем как-нибудь.

— А, кто тебя газетами и книжками будет снабжать?

— Обойдусь.

— А в карты с тобой играть?

— Перебьемся.

— Коньяк-водку вместе пить?

— Никогда больше пить с тобой не буду, отстань от меня! Ничего мне от тебя не надо. Отлучаю презренного и недостойного от самодержавного тела! Отправляйся-ка с третьим взводом на их задачу. Я тебя разжаловал, будешь в ссылке находиться, пока моя душа не оттает.

— Ну и хорошо, иду с Мандресовым. Очень даже рад! — ответил я Сбитневу и хотел уже уходить, но был остановлен.

— Ник, приемничек-то оставь! — широко улыбнулся Володя.

— Это мой!

— Нет, не твой, а имущество роты. «Маяк» на балансе роты состоит, я за него отвечаю.

— А я его на складе с боем доставал и носил на себе всю дорогу!

— Нет, не ты, его БМП возила! Отставить разговорчики, у тебя собственный маленький транзистор есть! — прикрикнул Сбитнев. — Хочу чемпионат мира по футболу услышать…

— Вот так-то, говорил, что ничего от меня не надо, а сам последнее отнимаешь, крохобор.

— От крохобора и слышу. Собирай манатки и двигай в гору, вон Мандресов со своими архаровцами по склону идет. Эти бойцы из третьего взвода?

— Да.

— Вот с ними и выдвигайся. Сколько тут с тобой пехоты?

— Пятеро. А машину куда поставить?

— Технику забирает Логинов. Я получу у него последние указания и пойду на соседний хребет, а Вертишин правее меня. Всего три задачи держим. Ну, валяй отсюда, бывший собутыльник, — ухмыльнулся Сбитнев и хлопнул меня по спине.

— Вовка, а может, ты мне сто чеков займешь? Тогда проверим, насколько ты за меня больше будешь переживать.

— Нет, не дам, не хочу я за тебя беспокоится. Иди с глаз моих долой, торопись, а то броня с твоим мешком уедет, — засмеялся Сбитнев.

Я заторопился собираться в путь-дорогу. Мешок укомплектован, спальник достать из десанта — минутное дело, привязать его к мешку и в путь.

— Рахмонов, отдашь транзистор ротному лично в руки! Не забудь, а то если придержишь, потом сам в горы с заставы понесешь. Узнаешь, что значит быть настоящим пехотинцем, а не на машине разъезжать. Не советую!

— Даже в мыслях не было, — усмехнулся хитрый механик.

— Гурбон, строиться с вещами у машины! — скомандовал я пехоте.

— Бегом, построились, чумасосы! — эхом откликнулся на мою команду младший сержант.

Я оглядел бойцов и распорядился:

— Взвод поднимается на высоту, мы выдвигаемся к ним через две минуты! Якубов-большой впереди, затем я, Свекольников, ты в замыкании. Идти след в след, ноги по сторонам не разбрасывать и клешнями камни не загребать. А то подорвемся без сапера. Гурбон, бери щуп, будешь дорогу прокладывать. Сегодня твоя очередь работать минным тралом.

— Вах! Вам меня не жалко, да? Кто будет плов готовить взводу? — живо откликнулся с тревогой в голосе Якубов.

— Ничего, если что — Уразбаев сумеет, или твой маленький однофамилец справятся. Внимание! Идти предельно осторожно, друг за другом, не отставать! Якубов-младший, бери бурдюк с водой!

— Она тяжелый! А я маленький! Может, кто другой.

— «Хитрый глаз», хватит отговариваться, солдат, я твою воду за тебя нести не собираюсь.

Все дружно засмеялись шутке над узкоглазым узбеком, и я продолжил:

— Как водичку пить — ты первый, а как ее нести — так не могу!

— Я маленький, мешок больше меня, однако ж. А воды я почти не пью!

— Значит, будешь пить! Тетрадзе, помоги ему нацепить емкость. Гурбонище, трогаемся, быстрее вперед!

Глава 11. Месяц копчения на солнце

Группа медленно потянулась вдогонку за взводом. Вначале крутой подъем метров пятьдесят, а затем более пологий, но кажущийся бесконечным склон. Мы двигались по осыпи, по выскальзывающим из-под ног камням, загребая обувью пыль и песок. Сбитнев тем временем умчался на машинах дальше по дороге в сторону Файзабада. Час перехода под палящим солнцем — и мы на месте. Сашка развернул карту и принялся «привязываться» к местности.

— Уф-ф, — выдохнул я, сбросив мешок, вытер пот, присел рядом. — Саня, сориентировался?

— Да хрен его знает. Я в горах еще плохо ориентируюсь, для меня все тут одинаково. Черт поймешь, эту местность: горы, хребты — как под копирку. Давай вместе мудрить.

— Давай. Пляшем от дороги, пойдем сядем чуть повыше: оттуда лучше видно.

Через сорок минут споров мы пришли к общему соглашению о нашем местоположении, и Александр доложил Сбитневу о наших координатах по кодировке на карте. Тем временем бойцы быстренько построили укрытия, а Якубов даже кашеварил.

— Товарищи офицеры, идите скорее, пока еда не остыла, все готово, — крикнул он.

И тут подбежал к нам Свекольников с бледным перепуганным лицом, протягивая радиостанцию Мандресову. Александр стал тревожно вслушиваться и комментировать мне происходящее.

— Ник, во втором взводе подрыв! Трое ранено, двое — тяжело.

— Кто? — воскликнул я.

— Черт его знает. Твою мать! Ветишин! Сбитнев говорит: старшего ранило! Сережку!

— Куда?

— Не отвечает.

— Саня, дай поговорю с командиром.

— Он и сам тебя вызывает, — и Александр сунул мне в руки радиостанцию.

— Как у вас дела? — спросил Сбитнев. — Почему не докладываете обстановку?

— Сориентировались и привязались к местности, окопались и закрепились, хотели доложить о построении СПСов, но услышали про потери, молчим и слушаем, — ответил я.

— Ну вот что, слушатель, бери одного «карандаша» и следуй ко мне, как говорится, с вещами на выход!

— «Карандаш» тоже с вещами?

— Да, бери любого и побыстрее! Я поглядел на Сашку.

— Слышал приказ?

Он грустно вздохнул и кивнул.

— Я думал, вдвоем хоть какое-нибудь время повоюем, боюсь — что-то не так сделаю, все же в первый раз в рейде.

— Все будет нормально! Гурбон и Юревич подскажут, нормальные сержанты, хоть и молодые. Свекольников хороший связист, взвод что надо, твой предшественник их отлично подготовил. Я у тебя, наверное, Уразбаева заберу, от него проку никакого, большой потери не будет. А то там, во втором, сплошные узбеки, русскому бойцу тяжело будет. Я думаю, Вовка вызывает меня командовать вторым взводом вместо Ветишина. Уразбаев!

— Я, — откликнулся встревоженно солдат.

— Собирай манатки, ты идешь со мной к ротному, — скомандовал я солдату.

— Чего собирать? — переспросил солдат. — Пачаму я?

— Шмотки свои собирай и быстрее! — воскликнул взводный. — Ни чего не забудь, а то оставишь тут что-нибудь, потом назад не вернешься! А почему ты? Потому! Замполит тебя выбрал, очень ты умный и смелый.

— Какой умный, какой смелый? Я обыкновенный, не надо меня. Не хочу во второй взвод.

— А, испугался идти к своей узбекской «мафии»? — догадался я и самодовольно улыбнулся. — Ничего не поделаешь, придется!

Солдат о чем-то продолжал скулить в полголоса, обреченно собираясь в поход.

— Видишь, Саня, не хочет быть на побегушках у Алимова и Исакова. Те страшные бездельники, и ему придется им подчиняться, все за них делать, да, солдат?

— Ага, — уныло соглашался Уразбаев.

— Ну ничего страшного, в обиду не дам, пошли! Пока, Сашка, не грусти, не скучай, — я крепко пожал руку взводному на прощание и зашагал по еле заметной тропе.

Мы спустились в ложбину, поднялись на хребет, снова ложбина, снова хребет, еще спуск, и вот уже взобрались на высоту к КП роты. Пришли мы оба взмокшие, хоть тельняшку выжимай, и соль со спины соскребай.

Нас встретили минометчик Радионов и врач-двухгодичник, старший лейтенант.

— О, привет медицине и «богу войны». Как вы тут? Где Володя? Что с Сережкой?

— Здорово, ротный ждет тебя там, во взводе Ветишина. Топай, не задерживайся, — ответил минометчик. — Сереге лицо сильно посекло и ранило осколком руку.

— Сейчас немного передохну, с вами язык почешу и пойду. Хорошо, что с Ветишей все более-менее нормально. Надо дух перевести, прямо качает от зноя. Сил нет, хочется упасть где-нибудь в тень, а ее как всегда нет, — ответил я.

— И еще долго не будет. Сегодня Ошуев поставил задачу Сбитневу — закрепляться как можно основательней, быть готовыми отражать атаки мятежников. Есть вероятность, что будем тут около месяца, — поддержал разговор медик.

— Нечего сказать, хорошенькая перспектива. Пекло — хуже, чем в Кабуле! Одно радует — стоматолог с нами, зубы подлечит, если что. А ты хирургом-то работать сможешь? — поинтересовался я.

— А как же! Я все могу, уже полтора года как в Афгане воюю. Меня, когда из Союза направляли на должность хирурга, я криком кричал, что готов только зубы удалять. А мне ответили: «Ничего две-три руки-ноги отрежешь, четвертую уже сможешь пришить, научишься, практика — критерий истины». Вот так и пошла служба, что-то, может, поначалу и не получалось, но вроде бы пострадавшие от моих медицинских опытов не жаловались.

— Наверное, уже просто не могли, — ухмыльнулся Радионов.

— Вот сейчас вернулся после штопанья твоих бойцов, и ни одного мата в мой адрес.

— Проклятый новоявленный «доктор Менгеле», ненавистный продолжатель экспериментов Бухенвальда и Освенцима, — шутливо возмутился я и, устало закрыв глаза, продолжил:

— Не дай бог, к такому попасть, зубы не вылечит, потому что разучился, а кишки зашить не сумеет, еще не научился.

— А ты, как настоящий замполит, болтаешь даже с закрытыми глазами и во сне. Твои кишки я пришью к языку. У нас в полку под Читой уникальный случай был в моей практике. Из морга прибегает боец-санитар и кричит: «Я из морга, там труп ожил». Весь бледный, трясется, орет благим матом. Иду с ним в мертвецкую, действительно: лежит покойник синий-синий, а язык высунул изо рта и шевелит. Я солдатика успокаиваю: не переживай, ничего страшного, это же замполит, у него рефлекс, только на пятые сутки язык болтать перестанет. Настоящий был профессионал! Гы-гы, — и он ехидно засмеялся.

— Да пошел ты куда-нибудь подальше, мне не хочется врача нецензурщиной обижать, может, когда пригодится, но ты напрашиваешься. Однако ты, «шприц-тюбик», старые анекдоты за быль не пытайся выдавать. Этот номер у тебя не пройдет, не прокатит. Слышали эти байки сто раз, твоя быль мхом поросла. Ладно, раз вы такие противные и неласковые, уйду я от вас. А что за ранения у солдат, почему молчите?

— Бойцы живы, я уже кстати туда сбегал, перевязал всех, вертолета дождался и обратно вернулся, — ответил врач. — У бойцов положение гораздо хуже: Кайрымова ранило в шею, повезло, что осколок не задел артерию, но немного повредил гортань. Но думаю, жить будет, а Сомов скорее всего остался без глаза.

— Твою мать, совсем?

— Совсем, там такое месиво: щека разодрана, на лицо страшно смотреть. А у тебя видок, что-то неважнецкий, что с тобою, Никифор?

— Башка до сих пор гудит после теплового удара, а тут еще контузило немного! — ответил я.

— Если хочешь в академию поступать, не свети ни тепловой удар, ни тем более контузию. Это ведь головной мозг, очень ревностно мои коллеги к этим травмам относятся, могут забраковать еще до экзаменов. Дураки, сам понимаешь, никому не нужны! Ха-ха-ха! Я это серьезно говорю, подумай! Ну иди, тебе Сбитнев подробности на месте расскажет, — хлопнул меня по плечу доктор и полез обратно в укрытие от солнца, сделанное из двух накидок, растянутых как полог.

Он лег, высунул голову наружу, протер запотевшие очки и принялся отмахиваться от мух, липнувших к потному красному лицу. Доктор всем видом показывал, что желания со мной разговаривать, у него больше нет. Жирок медленно плавился и вытекал через поры тела. Чувствовалось, офицер-медик переживает увиденное за сегодняшний день, но виду не подает, крепится. Трупы утром после боя на трассе, перевязка раненых, теперь еще тяжело раненые. Даже у врачей нервы не железные и стойкость не беспредельная.

Я хлопнул минометчика на прощание по плечу и попросил:

— Смотри, точнее с арткорректировкой, опять не перепутай, как в Джелалобаде, «Кутузов»! — и, ругая солнце, двинулся вниз.

Вслед услышал:

— Да пошел ты, умник!

Не понравилось, что я не удержался и напомнил про обстрел нашей роты армейской артиллерией и «Градами», когда Радионов с нами был корректировщиком в Черных горах. Ничего, полезно освежить ему память, может, лишний раз перестрахуется, уточнит наше местонахождение.

— Уразбаев! Уразбаев! — закричал я, оглядываясь. Этот хитрец уже куда-то спрятался. Лежит под навесом и молчит, делает вид, что не слышит и что-нибудь жрет. — Уразбаев! Ты где, проклятый гоблин! — рявкнул я еще громче.

Из-за полога крайнего укрытия высунулась потная жующая физиономия.

— Товарищ лейтенант, иду сейчас, одын минута, чай очень горячая.

— Тридцать секунд, достаточно на два глотка.

— Опять шутите, да? — улыбнулся солдат.

— Нет! Вылей эту бурду, нам через пятнадцать минут нужно быть на месте!

Солдат сделал один судорожный глоток, обжигаясь, выпил жидкость и засеменил следом.

* * *

Еще два распадка и два подъема. У-ф-ф. Кто только придумал эти проклятые горы, черт бы побрал эту жару, рухни небо на эту страну! Будь она проклята!

На краю каменной стены сидел грустный командир роты и грыз зубами стебель сухой колючки, уныло глядя вдаль, где по ущелью шла группа из пяти человек.

— Вот и я! Еще раз привет! Кто это ушел? — тяжело дыша, поинтересовался я, упал рядом, завалившись на правый бок. Пот струился ручьями, маскхалат вместе с тельняшкой прилипли к телу, даже кроссовки взмокли.

— Это был Бронежилет, тебе повезло, что с ним разминулся. Всю силу своего гнева он обрушил на мою голову.

— Как все произошло? Как они подорвались?

— Да хрен его знает! Там ни старого окопа, ни СПСа не было. Место удобное, вот и решили оборудовать пулеметную точку. На два штыка лопаты даже не успели углубиться, как раздался взрыв. Серега смотрел в бинокль на дорогу, ему посекло осколками правую сторону симпатичной физиономии и в кисть попало. Бойцам досталось еще крепче. После взрыва я и медик через пять минут были уже здесь.Юрка-медик молодец, кровь, хлеставшую из горла Кайрымова, остановил; поначалу думали, Садык до вертолета не доживет. Но ничего, натыкали промидол, перетянули жгутами раны на руках. Это он задел что-то в земле лопатой, и принял на себя большинство осколков. У Юрки золотые руки и стальные нервы. Кровищи вокруг — море, а он что-то шьет, клеит, перевязывает. Мне даже дурно стало с непривычки. А он же окурок изо рта не выпускает и только матерится сквозь зубы.

— У Сомова как дела? — поинтересовался я.

— Сомову меньше досталось, но тоже не лицо, а сплошное месиво. Глаз — одни ошметки, и щека — в клочья.

— Да, бедный клоун. Теперь парню не до смеха. Глаз левый или правый?

— Левый. А какая разница? — удивился Сбитнев.

— Никакой. Просто спросил. Лучше бы оба глаза, сохранились. Куда еще попали осколки?

— Обоим немного посекло по ногам до паха.

— Жизненно важные органы какие-нибудь не задеты?

— Какие-нибудь не задеты. Между ног у всех цело, если ты это имел в виду. И грустно, и смешно, но выглядит так, словно у них на яйцах были бронежилеты. Все задело, кроме этого. Так что через неделю Сережка на медсестричках будет скакать, его ранения-то плевые. А бойцов жалко: хорошие солдаты.

— Были. Теперь они уже не солдаты, и вряд ли вернутся обратно, — вздохнул я.

— Это точно, хотя бывает, что и после ранения возвращаются. Пасть зашивают, зубы вставляют и в строй, — грустно улыбнулся Вовка.

— Тебе лучше знать, ходячий экспонат чудес советской стоматологической и челюстной хирургии.

— Ну ладно, поболтали, теперь о деле. Занимай оборону, строй бойницы, рой окопы, готовь круговую оборону, командуй взводом. Лонгинов, уходя, обещал: около месяца нам предстоит загорать и плавиться на солнышке, пока техника колоннами будет внизу сновать туда-сюда. Курорт, мать твою!!! Командование приняло решение — построить взлетную полосу для самолетов на аэродроме в Файзабаде. Чтобы не только вертолеты и «кукурузники» садились, а большегрузные самолеты. Машины станут возить плиты, блоки, кирпич, щебенку, цемент весь месяц. Возможны попытки прорыва «духов» к дороге, задача — не допустить этого. Твой сектор — от половины хребта с левой стороны и до четвертого хребта справа, дальше сидит разведвзвод, и это уже будет его линия обороны. Поставь вокруг сигнальные мины, их вертолетом завезли на всю роту, часть я сейчас заберу, третью часть бойцы от Мандресова придут взять. Поделись по-братски, не жмись. Далеко не устанавливай, а то зверье будет бегать, зацеплять.

— Техника снизу нас поддерживать не будет? — поинтересовался я. — Что-то не видно никого у шоссе.

— Нет, всех забрали, они дальше стоят. Помочь сможет только авиация и артиллерия, не дай бог, до этого дойдет. У тебя один ПК, другой у Мандресова, а у меня в кулаке АГС и «Утес», ну и миномет, если что — помогу вам обоим, чем смогу. Послезавтра вызову, придешь доложить о проделанной работе. Будь здоров, не кашляй!

— Постараюсь, спасибо на добром слове.

* * *

Командир ушел с солдатами, нагрузившись сигналками, а я принялся озираться по сторонам. Итак, что у меня есть и кто у меня есть?

— Сержанты! Есть кто живой? Всем ко мне! — крикнул я. Загребая пыль ногами, подошли Муталибов и Зайка.

— Гасан, ты как тут оказался? — удивился я. — Если не изменяет память, ты из другого взвода?

— Ротный привел, для усиления этого коллектива, — усмехнулся сержант. — Он сказал, что узбеки меня боятся и я буду помогать вам.

— А где еще один командир отделения?

— Фадеев, он в туалет пошел, — ответил Зайка.

— Обделался с испугу? — усмехнулся я.

— Да нет, что-то сожрал, второй день бегает, уже газеты кончились, все извел, — усмехнулся Зайка.

— Ну что ж, определяемся по обороне. Зайка, берешь Фадеева, вот тебе еще Уразбаев, и топаете туда, где был подрыв, там оборудуем выносной пост. Щупом вокруг хорошенько потыкать, вдруг в земле еще что лежит. Грунт не копать, камни ворочать поаккуратнее, сигналки ставьте метрах в пятидесяти вниз по склонам. Завтра с утра роете к нам траншею, если нападут, то под обстрелом появится возможность от вас выползти сюда и, наоборот, к вам добраться. Алимов, Тажибабаев, Исаков на самой горке останутся, пусть снайперы наблюдают окрестности. Каждому построить по отдельному укреплению!

Узбеки, стоя в сторонке, прислушивались к разговору, и им явно не нравилось мое распоряжение. Поняли: придется работать и стоять на посту всем.

— Товарищ лэйтенант, — попытался исправить положение Алимов, — дайте нам Уразбаева или Сидорчука.

— Хрен вам на рыло и тебе, Алимов, и особенно на твою, Исаков, толстую морду. На твое наглое мурло, Исаков, персонально! Ты самый неблагонадежный, если что, выроешь яму, и перед строем расстреляю! Понял?

— Понял. Опять издеваетесь, — криво улыбнулся Исаков.

— Нет, не издеваюсь, а обещаю. Я никогда не забуду, как ты угрожал взводного Ветишина застрелить. Вот как раз тебе я гарантирую расстрел, если начнешь борзеть! Таджибабаев! Назначаю старшим, будешь проверять часового и докладывать.

— Если я — старший, то надо еще одного на пост!

— Ладно, Ташметова даю!

— Опять узбек! — возмущенно выдохнул Исаков.

— Исаков! А ты что разве узбеков не любишь? — удивился я.

— Как не люблю, я ведь сам узбек. Но что это вы нас всех вместе собрали и отделили? — продолжил удивляться Исаков.

— А потому, что узбек узбеку глаз не выклюет! Мните свое дерьмо между собой! По крайней мере, честно поделите смены. Таджибабаев, командуй!

Исаков с Алимовым продолжали о чем-то недовольно переговариваться.

— Что такое? Чем опять недовольны? — поинтересовался я.

— Ничем, всем вполне довольны, — сердито ответил Алимов.

— Вот видишь, Улугбек, даже ты всем доволен! — ухмыльнулся я.

— Я не доволен! — воскликнул Исаков. — Дайте одного русского.

— А зачем? Чтоб было над кем издеваться и заставлять стоять на посту за вас? — ехидно улыбнулся я. — Могу добавить вам еще Васиняна.

— Нэт, спасибо, нэ пойду я к чуркам! — воскликнул армянин-пулеметчик.

— Сам ты чурка! — подскочил к нему Алимов.

— Я не чурка, я с Кавказа! — огрызнулся пулеметчик.

Мне пришлось схватить обоих за шивороты и растащить.

— Эй вы, петухи, успокоились!

— Кто петух? — вскричал Алимов. — Я — петух?

— Уймись, я не то сказал, что ты подумал. Это не касалось целости твоей задницы, а я имел в виду, что кукарекаешь и перья распускаешь. Пошли отсюда прочь!

— Марш отсюда! — рявкнул Муталибов и принялся раздавать тумаки.

Вся «шайка» узбеков, окончательно загрустив, побрела к указанному им месту.

— Первый фланг обороняете вы четверо, — обратился я к оставшимся солдатам, — Зибоев, Васинян, Царегородцев и ты, Сидорчук. Настоящий интернационал. Ты, Зибоев, старший на посту. Для ПК сделай отдельную бойницу, камней много, на всех хватит. За работу! Потом еще командный пункт подойдете оборудовать.

Солдаты принялись за дело, а я присел на камни и стал ориентироваться на местности и наносить точки на карте. Сережкина карта так и осталась чистой — не успел ничего отметить.

Вечерело. Наконец-то зашло за вершины гор это проклятое солнце. Будь оно проклято, как я его сейчас ненавижу! И еще год, если я останусь жив, оно будет нещадно палить и поджаривать меня. На год вперед загадывать не стоит, но вот на ближайший месяц — это точнее. Какой кошмар! Эх, бляха, как хорошо быть «тыловой крысой»! За месяц тут можно сойти с ума.

— Муталибов! Предлагаю чаю попить. Наверное, пора, как думаешь?

— А чем еще заняться, одно удовольствие в жизни осталось, — вздохнул сержант и принялся поджигать кубики сухого спирта.

Выбросив острые камушки, сушняк, колючки и расстелив в укрытии спальник, я обнаружил у стены два мешка.

— Гасан, это чье здесь барахлишко лежит?

— Лейтенанта Ветишина.

— А оружие его где?

— Оружие погрузили в вертушку, а мешки тут остались. Паек солдаты разделили всем поровну, а доля взводного вам достался.

— Если мне, то значит и тебе, поделим по-братски. Давай устраивайся рядом.

— Да я думал к Зибоеву идти, он на двоих лежанку соорудил, — ответил Муталибов.

— Ты что предлагаешь мне месяц в одиночестве мучиться? Тут места троим хватит.

— Хорошо, сейчас переберусь. Там, кстати, у взводного должен быть надувной матрас, на него можно лечь, все мягче спать.

— Хорошая новость, а то я уже приготовился отлеживать себе бока на камнях. Тонкий поролон — это вся прослойка, что есть между телом и землей, жутко неудобно, особенно если рейд будет продолжаться целый месяц!

Внизу виднелся небольшой участок дороги, по которому продолжал двигаться нескончаемый поток наших и афганских машин. Рев двигателей, скрип тормозов, сигналы и ругань водителей, шум стоял, как во время великого переселения народов. Темная ночь сменила короткие вечерние сумерки. Что-то в стороне за речушкой взрывалось, по горам била артиллерия, время от времени над высотами взлетали осветительные ракеты. Но с каждым часом становилось все тише и тише, ночь вступала в свои права.

* * *

Голова страшно болела, ломило виски и затылок, болели уши. Чертова контузия, от многочисленных разрывов заложило уши и теперь все гудит. Шум в ушах, головокружение, тошнота волнами подкатывает к горлу, ломит кости, резь в глазах. Они болят и слезятся.

— Гасан, сейчас двадцать три часа, до трех проверяешь караул, после тебя до утра проверять буду я. Не спи и не давай спать часовым. Я совсем скис, тепловой удар, а теперь еще и слегка контузило. Как барабанные перепонки не лопнули, ума не приложу! Когда взорвалась мина у дороги, подумал, сейчас башка треснет. А пушка замолотила прямо над ухом, так я едва совсем не оглох. Хорошо, что еще рот открытый был, смягчило силу удара по ушам.

Я надул матрас, постелил спальник, отбился от комаров и москитов, накрылся маскхалатом и, немного поворочавшись, заснул.

Среди ночи Муталибов с трудом сумел заставить меня открыть глаза.

— Тебе чего, сержант?

— Товарищ лейтенант, спать хочу, ваше время проверять посты.

— Твою мать! Так спать хочется, что голову не поднять! Ой, попить бы чего! Вода у тебя есть?

— Нет, вечером закончилась.

И сока нет, а компот только что выпил!

— Черт! И я вчера все опустошил. Ну что ж, будем мучиться.

Я обошел посты и, на счастье, нашел воду. Уразбаев ушел с бурдюком воды на выносной пост Зайки, вот у них-то она только и осталась.

— Ну, «Хитрый Глаз», ну, гад! Почему воду спрятал? — набросился я на солдата.

— Почему спрятал, я не прятал, она лежит на виду, только от солнца прикрыта.

— Она лежит, она лежит! Захватил весь запас и счастлив до безобразия! Наливай всем по фляжке, остальное неси к Муталибову.

Солдат нехотя принялся сцеживать воду из резиновой емкости. Вода была отвратительной на вкус, ужасно вонючей и противной, но пить после нее захотелось еще больше.

— Уразик, зажигай спирт, некипяченая она в горло не идет, просится обратно. Будем пить резиновый чай.

Действительно, в виде чая жидкость оказалась куда лучше, но все равно этим бы напитком да «любимую» тещу напоить!

* * *

Ночь сменило утро, утро перешло в день с его невыносимым пеклом, затем вновь радость от вечерней прохлады и опять ночь. Не осталось ни воды, ни еды. Еще не хватало для полного счастья голодать в трехстах метрах от дороги, по которой целые сутки везут и воду, и продовольствие. Где же этот проклятый тыл?

В пять утра, проверив несколько раз посты, я слегка задремал и был разбужен связистом:

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! Проснитесь!

Солдат теребил меня, но крепкий сон никак не уходил, я словно увяз в болотной жиже: слышу, чувствую, но двигаться не могу, несмотря на все усилия. Это продолжалось около минуты, затем, выматерившись, я наконец-то очнулся.

— Царегородцев! Пошел на х…! Чего тебе надо, вот пристал!

— Сначала пошел на х…, а потом спрашиваете, чего надо? — обиженно откликнулся солдат. — Ротный вызывает, я зову-зову, а вы как бесчувственный, я думал, без сознания.

— Что-то с головой у меня стало не в порядке, думал, сейчас задохнусь и издохну! Уф-ф, — ответил я, тяжело выдохнув. — На связи «Кобальт-2»! Слушаю! — рявкнул я, нажав тангенту радиостанции.

— Не ори, спишь крепко! Чего долго не отвечаешь? Наверное, пить и есть не хочешь? — спросил Сбитнев. — Прием…

— Хочу, но не могу. А еще через пару дней и не нужно будет присылать, получателей не окажется, вымрем как мамонты, — обиженно ответил я. — Прием…

— Не горюй, в семь утра готовность к получению еды и воды, Головской доставит на БМП. Трех или четырех бойцов ко мне пришлешь, и отсюда вместе пойдут к дороге за провиантом. Как слышно, все понял? Прием…

— Ура! Спасены! — обрадованно воскликнул я.

— Хватит радоваться, собирайте фляжки и ко мне, опездолы! — и командир роты завершил сеанс связи легким матерком.

По холодку вернуться с провизией не получилось. Как всегда тыловые где-то задержались и приехали по солнцепеку. Солдаты притащили после полудня три большие коробки и полные вещмешки с фляжками. Добрались еле живые.

— Чуть не помер по дороге, — пожаловался, выбравшись наверх, Фадеев. — Тут паек на трое суток, а воды теперь у нас очень много! Мы родник нашли в лощине, случайно наткнулись! Вода вкусная, не то что эти помои, сплошная хлорка!

Эта новость нас обрадовала больше всего, у родника можно не только попить, но и помыться, не нужно экономить и трястись над каждой каплей!

* * *

— Гасан, а кем ты хочешь быть после армии? Куда пойдешь работать? — поинтересовался я у лежащего рядом сержанта.

— Торгашом. Я кооперативный техникум закончил, товароведом или зав, складом стану, может, заготовителем, наверняка где-нибудь среди материальных ценностей окажусь. У нас в этой сфере работаешь — большим и уважаемым человек считаешься. Самая лучшая должность — начальник склада.

— По всей стране так, не только у вас. Хотя на Кавказе особенно! Доступ к закромам Родины — самое главное дело! И как же ты в армию попал, обычно на такой работе откупиться можно?

— Вокруг слишком многих посадили, некоторых даже расстреляли, кампания началась по переделу сфер влияния, я предпочел два года армии пяти годам тюрьмы. Считаю, что мне крупно повезло, моим друзьям — нет, многие арестованы.

— Понятно. Значит, есть еще бойцы, радующиеся службе в армии на благо Родины! Молодец!

* * *

— Гасан, а тебе не кажется, что у нас тут очень уж сильно воняет? А? Загадили всю гору! — возмутился я однажды утром, когда вместо рассветной свежести ветерок принес отвратительный запах выгребной ямы.

— Да, товарищ лейтенант, еще неделю и мы или окончательно задохнемся, или мухи заедят, — ухмыльнулся Муталибов, соглашаясь моим замечанием.

— Это мы уже более-менее принюхались, а если посторонний, новенький какой прилетит, с ног запахом собьет. Сегодня проводим субботник, как раз суббота по календарю.

— Сегодня пятница, — вяло возразил Фадеевэ

— Я сказал суббота, значит суббота! Не нравится субботник — будет пятьничьник…

После завтрака я озадачил выносные посты уборкой окружающей территории. Если взглянуть со стороны, то действительно жуткое зрелище, мусорная свалка какая — то: пустые банки, обрывки загаженных газет, упаковки, огрызки и всюду кучи, кучи, кучи и кровавый понос.

— Дристуны! А ну, всем вооружиться саперными лопатами и вниз на двадцать метров вокруг по склону присыпать дерьмецо и отходы жизнедеятельности, банки сбросить в пропасть. Если кто попробует скрытно ночью подойти, то хоть громыхнут, будут исполнять роль второго рубежа сигнализации. Да аккуратнее с сигналками, ногами не зацепите, — распорядился я. Старшим отправил Гасана контролировать выполнение приказа. Но как всегда говоришь одно, а делают совсем другое: две сигнальные мины узбеки зацепили, и осветительные ракеты сериями взметнулись в разные стороны.

— Что случилось, почему сигнальные мины сработали? — запросил меня по связи Сбитнев.

— Зачищаем от мусора гору, боремся с антисанитарией, маскируем фекалии! — отрапортовал я бодрым голосом.

— Боретесь за чистоту — это похвально! А вот военное имущество без толку истребляете — плохо.

— Почему без толку истребляем, все одно тут мины бросим, когда уйдем, — ответил я.

— Пререкаешься? Давай топай к нам, возьми с собой бойца и сейчас же выдвигайся, получишь указания на следующую неделю.

«А чего их получать, — подумал я, — что на этой неделе, что в следующую — будет одно и то же: лежать, наблюдать, загорать, есть, мусорить и гадить!» Нехотя я взял автомат, лифчик с боеприпасами и, тяжело вздыхая, отправился в путь. Вниз-вверх, вниз-вверх — пятнадцать минут неторопливой ходьбы под раскаленным солнцем. Насквозь взмокший я выбрался на командный пункт.

На вершине меня никто не встретил, не окликнул, сплошное сонное царство. Только Колесников приоткрыл глаза и уставился с любопытством на меня. Он дежурил у радиостанции, и спать ему было, не положено, поэтому дремал в пол глаза.

— Колесо! Где отцы-командиры?

— Там, в своем СПСе.

— Чем занимаются?

— В карты играют, курят, анекдоты рассказывают.

— Как у «Самого» настроение?

— У Сбитнева — хорошее, у врача — не очень, — ответил солдат.

— А у тебя? — продолжил расспросы я.

— У меня еще хуже: зуб болит, и спать хочется, — пожаловался Колесо. — Доктор пообещал зуб без наркоза вырвать, если засну на посту у радиостанции, вот и борюсь со сном!

— Вот и молодец, борись дальше! А то еще рассердится стоматолог да перепутает, вместо больного здоровый зубик удалит, — сказал я солдату.

— Ни хрена себе перспектива, без наркоза да еще здоровый! Ох, солдатская судьба — злодейка!

— Это точно, — ухмыльнулся я. — Тяжела жизнь военного подростка.

Оглядевшись, я посмотрел в сторону своей горки. Позиции взвода абсолютно не видны, они закрыты соседней высотой, и прямой видимости у ротного нет. Это и хорошо, и плохо. Плохо, что друг друга поддержать не сможем, а хорошо то, что Сбитнев не видит, чем я занимаюсь: болтаюсь бесцельно по горе или сутками дрыхну. Поэтому не может и придраться к организации службы. Нет повода прокомпостировать мне лишний раз мозги.

— Привет, страдальцы! — крикнул я, приподняв палатку, растянутую над укрытием.

— Пошел к черту, — заорал в ответ ротный. — Не тяни полог, а то сейчас стена завалится. Что присесть тяжело и на карачках заползти, обязательно все ломать? Быстро лезь сюда к нам и не пыли! Третьим будешь?

— А что я в вашей конуре забыл, там душно! Третьим быть, а на каком, позвольте полюбопытствовать, мероприятии? — отказался я.

— Преферанс в простое.

— Играть с тобой в карты не хочу — жульничество одно! Ты шулер, Вовка!

— Сгниешь на своей горе, больше не пригласим! — пообещал нахально Сбитнев.

— И ладно.

Я ушел, поднимая пыль, загребая кроссовками, песок и мелкие камушки, а несчастные игроки, обсыпанные сигаретным пеплом, словно перхотью, так и остались лежать и потеть под пыльной палаткой. На последок я еще посмеялся над ними несчастными. Оба курили, обжигая губы, общий бычок, за не имением сигарет. Они неделю собирали старые окурки в банку, а теперь доставали их оттуда пинцетом, и докуривали. Скоро начнут из мусора сворачивать самокрутки. Бедолаги…

Ночь. На связь вышел Бронежилет. Он переговаривался со всеми постами, запрашивал о том, что нужно бойцам для счастья. Оповестил о грядущем празднике жизни на горе: доставка воды и продуктов вертолетом.

— Замполит, тебе сигареты нужны?

— Нет, я не курю, — ответил я.

— А бойцам сколько забросить «Охотничьих»?

— Лучше бы нисколько, пусть бросают курить.

— Товарищ лейтенант, вы что совсем обалдели? — возмутился оказавшийся по близости сержант Зайка.

— Иди ты к черту, бросай курить, займись спортом, а то в гору лезешь и дохнешь, хрипишь, как старый дед! — ответил я ему яростно в ответ.

— Товарищ лейтенант! На колени встанем всем коллективом! Умоляю, не отказывайтесь от курева, устали уже в табак, собранный из окурков, чай добавлять, такая гадость, и от этого легким еще хуже. Так туберкулез заработаем!

— Ну ладно, раз такие дураки, продолжайте себя травить, — ответил я сержанту и доложил к зам. комбата:

— Народ просит тридцать пачек.

— Каждому! — воскликнул с тоской Юра.

— На всех? — переспросил Лонгинов. — На неделю им хватит?

— Хватит! Здоровее будут, — утвердительно ответил я.

— У-у…, - провыл сержант Зайка, и таким же воем, словно эхом, отозвались сидевшие поодаль узбекские «мафиози».

Сержант что-то тихо проговорил в мой адрес и, матерясь, побрел на свой пост.

— Зайка, если ты что-то плохое сказал про меня или обиду, какую затаил, то я сейчас, вообще, заявку отменю!

— Нет, нет, это я на себя. Уговариваю слабовольный организм отказаться от проклятого никотина.

— Вот иди и борись! — напутствовал я сержанта.

Тут меня вызвал Сбитнев и принялся распекать:

— Тебе что, зануда, жалко дряни этой? Почему мало заказал солдатам папирос?

— Нормально. Всем хватит, — ответил я.

— Если тебе было бы лишнее, то отдал бы мне подымить, вернемся, объявлю выговор за недостаток чуткости и отсутствие заботы о личном составе! — заявил Володя.

— Это не черствость, это, наоборот, забота о здоровье, хочу продлить им жизнь на несколько лет.

— «Старовер» проклятый! Из-за таких, как ты мы тут страдаем и мучаемся! — рявкнул Сбитнев и отключился.

Рано утром над высотой принялся кружить вертолет. Почему-то он выбрал нашу площадку, наверное, потому, что она оказалась плоской и самой широкой. Вертолетчики приземлились, из люка высунулась испуганная рожа Берендея, который принялся торопливо выбрасывать коробки с пайками, мешки с газетами, бурдюки с водой, еще какие-то мешки, и через минуту-другую «стрекоза» улетела. На правах хозяина горы я принялся распределять еду, воду, газеты.

— Ник, ты что там делаешь? — опять начал кричать по радиостанции ротный.

— Сортирую и делю продукты на всех.

— Прекрати, я сейчас приду и все поделю! Газеты не трогай, воду не воруй!

— Не понял! Плохо слышно! — ответил я.

— Сейчас приду, уши прочищу, — ответил Сбитнев, и радиостанция замолчала.

Вот черт, не сидится, не доверяет моей честности. А зря не доверяет! Обидел — отомщу.

— Фадеев, Зайка! Хватайте вот этот РД-100 и тащите воду к себе в СПС, там накройте палаткой. Гасан, бери аккумуляторы к радиостанции, и спрячь вот эту пачку самых интересных газет. Тут и «Советский спорт», и «Известия». А ротный пусть изучает «Красную звезду», «Правду» и «Окопную правду».

— А нам «Красную звезду» взяли? — поинтересовался Гасан. — Там фотографии солдат из третьей роты должны быть и разведчиков!

— Взял, все посмотрим, беги, маскируй прессу, покуда командир роты не конфисковал.

Вскоре показался взмыленный Сбитнев, который в лоснящемся от жирных масляных пятен автомобильном комбезе и без погон походил на зачуханного шофера колымаги.

— Так признавайся, что украл, что спрятал? — наигранно строго спросил Володя.

— Все по-честному, — уверенно, не моргнув глазом, ответил я, и бойцы дружно закивали головами, подтверждая мои слова.

Командир разделил коробки по взводам, а из холщового мешка высыпал мягкие батоны. Свежие настоящие батоны, каждый завернут в отдельную целлофановую упаковку, внутри каждой были видны бумажки, на одной из них я прочитал: «Днепропетровский опытный хлебозавод, дата изготовления 17 мая, упаковщик №…»

— Ни хрена себе! Свеженький… — озадаченно почесал затылок Муталибов. — Больше месяца! Да там такая дрянь должна быть! Сухарь.

Я разорвал упаковку, и в нос ударили пары спирта.

— О-о-о, вот это да! Чистейший спирт! Божественный аромат! Володя, вдохни! Чудесно!

Сбитнев втянул носом запах и изрек:

— Жаль, грамм сто не плещется, а только пахнет. Интересно, если съешь его целиком, забалдеешь?

— Думаю, что капнули туда всего пару капель, только вот зачем? — произнес я.

Мы стрескали батон на двоих, запив огромным количеством кружек горячей коричневой бурды, называемой чаем.

— Нет, не пробирает, — горестно произнес Сбитнев. — Это только запах, иллюзия, растревожили, гады. Напрасные грезы! Не спирт это вовсе, а просто мираж! Сволочи тыловые, так издеваться над страждущими людьми!

— Вова, в такую жару-то пол-литра водки заглотишь — тотчас все сосуды лопнут, или сердце остановится! — возразил я. — Лучше бы шампанского со льдом! Можно холодного «Рислинга» или «Токая».

— Прекрати, тебе не идет аристократизм! Ты ведь не граф Острогин! Водяра и бормотуха — вот питье настоящего пехотного офицера! Ладно, пойдем, посмотрим обустройство района обороны, сейчас получишь порцию п…лей!

Состроив на лице скорбную и обиженную мину, я поплелся за командиром по укрепрайону.

— Почему такие низкие и тонкие стены у укрытий? Почему слишком узкая и неглубокая траншея идет к дальнему посту? Где запасные пулеметные гнезда? И главное — никакой маскировки! Колючки собери и между камней понатыкай!

— Володя, у тебя позиции не лучше оборудованы, я ведь наблюдал их, когда на днях приходил.

— Устаревшая информация! Все давным-давно перестроено! Сейчас идешь со мной, и я показываю результаты нашей работы, как образец для твоих действий. Вчера Лонгинов инспектировал и повторно осматривал наши позиции, остался доволен.

— А-а! Повторно! Значит, в первый раз он видел то безобразие, что наблюдал я.

— Не умничай, пошли со мной, буду учить фортификации! — приказал командир.

Я всучил командиру самые старые и самые неинтересные газеты, припоминая ему, постоянное жульничество в карты, ежедневные придирки и в душе злорадствовал.

— Что только «Правда» и военные газеты? И все старые? Тут ведь ни слова о чемпионате мира по футболу! Признавайся, все спрятал, заныкал для себя?

— Нет ничего больше! Ей, богу! — утвердительно заверил я, как можно правдоподобнее командира роты.

Сбитнев еще раз подозрительно посмотрел в мои наглые глаза, я ответил честнейшим взглядом. Делать нечего — он махнул рукой, и мы двинулись в путь.

Действительно, по периметру КП роты за эти дни были возведены полуметровые стенки, несколько запасных пулеметных гнезд, вокруг позиции миномета — высокий дувал из камней, и все утыкано колючками.

— Учись, студент! — самодовольно похлопал меня по плечу Сбитнев, и под градом шуток и насмешек с его стороны и доктора я двинулся назад, ругая обоих вполголоса.

— Замполит, ты прекращай спать! Завтра проверю устранение недостатков, — пообещал на последок старший лейтенант слегка шепелявя.

Вернулся я усталый от жары и страшно злой, поэтому сразу начал громко орать:

— Строиться всем! Бегом! Заспались, закисли, провоняли! Бездельники! Тунеядцы!

— Что такое, что случилось, товарищ лейтенант? «Духи»? — переполошился, проснувшись от моих воплей Муталибов.

— Хуже! Будем укреплять оборону, такая задача поставлена, что за два дня не переделать! Зайка, углубляйте траншею, выкладывайте над ней стенку-бруствер в два камня, постройте два запасных СПСа.

Зибоев, сделай два пулеметных гнезда! «Индейцы»-мафиози, вам три огневые точки высотой по пояс возвести. — Это указание для узбекского поста. — Васинян, тебе и Царегородцеву тоже строить большой СПС, ну и мы с тобой, Гасан, с этой стороны стенку слепим. Сейчас такой ужасный зной, прямо в ушах звенит, поэтому начинаем работу в семь вечера и пашем дотемна, а завтра подъем в четыре утра, по холодку доделаем.

Таким образом, мы заняли себя на два дня. А потом вновь тоска и печаль, унылое однообразие будней. Пытка солнцем и скукой. Единственное, что радует — это возможность спускаться через день к роднику, помыться, почистить зубы, напиться вдоволь вкусной водицы. Аккуратно, чтобы не замутить воду, черпаем из размытого углубления живительную влагу до тех пор, пока вода не заканчивается, и не остаются только муть и пиявки.

Черпаем через день, потому что установлена очередь: сегодня мы, а на другой день ротный и его бойцы, иначе на всех воды не хватает.

Третьему взводу с ручьем не повезло: к роднику ходить далеко. Но его взвод рядом с дорогой, вот Берендей ему водичку лишний раз и подвозил. Мандресов сидел на отшибе, и целый месяц я Сашку не только не видел, но даже голоса его не слышал.

Тоска переходила в беспросветное уныние, и постепенно наступала апатия ко всему. И как это люди на посту два года живут? Чокнуться можно. Что ж, остается одно — чтение газет, завозимых вертолетом каждые четыре-пять дней вместе с пайком. Самая свежая позавчерашняя! Уже хорошо. Впервые такая забота о нас — газеты с доставкой в горы.

Итак, что сообщает пресса недельной давности? О! Марадона тащит к Олимпу Аргентину! Молодец! В стране идет перетряска руководства, борьба с пьянством, ускорение, перестройка. Что-то слабо верится, что народ пить перестанет. Новая жизнь начинается, если газеты не врут, и умирать тут мне совершенно не хочется. Как давно я не был дома…

— Товарищ лейтенант! Дайте газету! — Это подошел Исаков с хитрой улыбкой, вопрошающе встал возле укрытия.

— Зачем она тебе, ты ведь читать не умеешь! — хмыкнул я в ответ.

— Пачаму так обижаешь, командыр. Пачаму не умею, очень умею.

— И что интересует в первую очередь? Новости из родного кишлака? Новости хорошие — урожай хлопка отличный.

Мы дружно засмеялись с Муталибовым, а Исаков ответил, распалясь:

— Какой хлопок? Нет, не интересна про него, интересна про футбол!

— А-а-а, про футбол! «Пахтакор» не чемпион, это точно! — пошутил Гасан.

— Муталибов, иди к черту, сам знаешь, чемпионатом мира интересуемся.

— Аргентина — чемпион! — ответил я солдату.

— У-у, шайтан! Я хотель Бразилия! — взвизгнул Исаков и, получив «Советский спорт», пошел к себе обсуждать новости с Алимовым.

Тут же нарисовался Царегородцев.

— А мне газеточку можно?

— Какую тебе? — поинтересовался я. — Тоже спортивную?

— Мне без разницы, я же не читать, а задницу вытирать.

— О! Вот это настоящий интеллектуал. Царь! А сидя в позе орла, может, сделаешь хотя бы попытку сложить буквы в слова, а слова в предложения?

— А зачем? — искренне удивился солдат.

— Ну что б знать, что в мире творится, в стране. Новости всякие.

— А мне все едино, без разницы…

— Совсем?

— Совсем. Я и телевизор смотрю редко.

— А книги читаешь? — спросил я.

— Нет, от них голова болит, и глаза устают. Зачем? Что умного в книгах найдешь? Брехня одна, как и в газетах.

— И в классике? У Достоевского, Толстого, Гоголя, Тургенева?

— У-у, это совсем мура! Кто же эту ерунду читает? Скука!

— То есть тебя, солдат, книги не волнуют? Ни про любовь, ни про войну, ни фантастика, ни приключения, ни детективы — никакая другая литература не интересует?

— Нет! Совсем! — равнодушно ответил Царегородцев.

— И как же ты в школе учился, хорошо? — усмехнулся я.

— А чего там сложного, ходишь и ходишь, тройку поставят и хорошо. А если вдруг дождь или снег, так я что за пять километров в соседнее село идти должен? Нет уж, дудки, дома сидел.

— Значит, ты самородок! Гений-самоучка! — рассмеялся я.

— Ага. Я всему сам научился — и на гармошке играть, и плотничать, и слесарить, и лапти плести и много чего…

— Кулибин и Левша вместе взятый! Если еще философией займешься, большим человеком станешь, далеко пойдешь, в руководстве любят таких. На, бери, интеллектуал, иди, услаждай свой зад, — вздохнул я и выдал несколько старых экземпляров.

* * *

День за днем смертельное пекло под лучами раскаленного солнца, недели мучений и болей во всем теле от камней, на которых спишь. День за днем пыль, принесенная ветром и проникающая везде, да еще эта ужасная ядовитая вонь, висящая над горой.

Можно присыпать песком экскременты каждый день, но толку никакого: все раздувается ветром, осыпается.

А внизу движется караван за караваном, колонна за колонной, едут автомобили. Везут плиты, щебень, металл для взлетной полосы, топливо. Благодаря тому, что мы здесь сидим, мучаемся и страдаем, грузы доставляются бесперебойно и без обстрелов, без потерь.

«Духи» несколько раз появлялись вдали, но приблизиться не успевали, вызывалась авиация, удар — и больше никакого движения. Один раз и мы всей ротой постреляли, по кому-то двигавшемуся на горизонте силуэту.

Но все когда-нибудь заканчивается. Даже плохое. И муки не могут быть бесконечными.

Все машины, что проследовали к Файзабаду, поехали порожняком в обратную сторону. Наше мясо и шкуры прожарены до хрустящей корочки. Финиш!

* * *

Однажды рано утром Лонгинов отдал приказ по радиосвязи готовиться к спуску в сторону трассы.

— Ура-ура! — прокричали дружно солдаты, заслышав новость.

Всех уже достала эта пытка бесконечным сидением, лежанием, голодом, жаждой, грязью.

Действительно, ура! Я отдал приказ развалить огневые точки, и бойцы с веселым азартом уничтожили свой многодневный труд.

Полк пропускал всех мимо себя и снимался по очереди, пост за постом. Позади уже никого, кроме «духов».

Вместе с Муталибовым я поставил пару «сюрпризов» «духам» в развалинах укрытий. Ф-1 — самый хороший подарок для недругов. Кто-то ведь приготовил ловушку Ветишину! Теперь готова западня для неизвестного, вонючего, грязного аборигена. Мы их ненавидим, они нас ненавидят, какая же тут интернациональная помощь, да еще будто бы «друзьям»? Кто тут видел друзей? Какие мы к черту друг другу друзья? Последний перекур на вещмешках и в путь.

* * *

Володя смотрел в бинокль на далекий горный склон и торопил рассаживающуюся пехоту;

— Быстрее! Быстрее, чмыри! Скорее! Забрасывайте барахло по машинам, как можно так долго копаться! «Духи» на подходе!

— Какие «духи», Володя? — удивился я. — Месяц ни одной твари рядом не показывалось!

— Вон гляди, в километре и конные и пешие двигаются, черт знает что! Откуда только взялись! — ответил ротный, протянув мне бинокль.

— Давай, поможем местному полку, навести порядок. Вовремя заметили, значит, наполовину обезопасили себя, — ответил я. — Стреляем?

— А как же! Ближайшую конную группу обязательно накроем! Наводчик-оператор! Ткаченко! Уничтожь вон тех ближайших ковбоев!

Солдат навел автоматическую пушку, чуть выждал, тщательно прицелился и выдал длинную очередь.

— Молодец! — воскликнул Сбитнев, вглядываясь в окуляры. — Уверенно не скажу, скольких завалил, но шестеро, по-моему, готовы! И лошади, и люди скопом валяются. А как они недавно радовались нашему отходу! Трогаем! С богом!

* * *

Вновь пыль, копоть, рев моторов и узкая лента дороги, петляющая между гор. За Талуканом перед небольшим мостиком дымилась КШМка артиллеристов. Вернее все, что от нее осталось. Траки — в клочья, катки сорваны, броня лопнула, всюду гарь, корпус машины буквально разорван пополам. Фугас! Мощнейший фугас! Фугасище! Вряд ли, кто выжил.

По колонне командиры передали приказ опустить все антенны, пригнуть их к броне, не привлекать внимания. На той взорванной машине, болталось штук пять антенн, вот ее и выбрали в качестве мишени. Не повезло ребятам. Хочется, чтобы нам повезло. Очень хочется!

…Пыль, пыль, пыль. Когда же приедем, наконец, домой? Вот и новое свидание с Салангом, снова гарь и копоть, кислорода в этом многокилометровом тоннеле практически нет. Хорошо бы научиться дышать углекислым газом!

Ну наконец-то и Баграмская дорога! Джабаль, Чарикар. Обратно ехали быстрее и веселей. Живы! Возвращаемся!

И, о ужас! Опять! Двадцать два сгоревших наливняка! Один к одному! Цепочкой! Обуглевшаяся обочина, разливы сгоревшего топлива на асфальте, по оврагам, по арыкам. Трупы убраны, а остовы машин остались, словно памятники погибшим.

Я притормозил, свернув с дороги возле поста. На этом посту полгода как служит мой однокашник и приятель по училищу Гена Зайцев, а у меня все не было случая встретиться. Проведаю, жив ли, а то такое страшное побоище рядом. Заодно узнаю, что произошло.

Солдат-часовой окликнул меня через ворота:

— Стой! Кто идет?

— Свои! Зайцев на месте?

— Нет, в отпуске вторую неделю!

— Вот дьявольщина! Опять не встретились, — чертыхнулся я. — А кто начальник вместо него?

— Прапорщик, командир ГПВ, — ответил солдат.

— Хорошо, поговорю с ним, проводи.

Боец нехотя отвел меня к блиндажу, где восседал на старом табурете голый по пояс молодой «прапор». Он пил чай с сахаром вприкуску и слушал магнитофон, подпевая вполголоса.

— Кто такой? Чем обязан? — поинтересовался, не вставая, хозяин.

— Привет! Я из соседнего полка, Генкин друг. Из рейда возвращаюсь, а тут вижу: бойня, — объяснил я, здороваясь. — Что тут случилось за постом?

— Что произошло? Банда Карима вышла к дороге, когда колонна шла в Кабул, и начали палить из гранатометов, из безоткатных орудий, минометов! Все произошло в десять минут. Танк с выносного поста попробовал вмешаться, его тоже подбили, и экипаж сгорел, все погибли! Отсюда БТР поехал на выручку, но куда там, и сто метров не продвинулись, подожгли. Пока вертушки прилетели, «мясорубка» уже закончилось. Кто успел проскочить — проскочили, кому не повезло — сгорели, погибли. Авиация потом трое суток обрабатывала «зеленку», но кому от этого легче. Мы только трупы и раненых собрали, да «горелики» в сторону с обочины спихнули. Не повезло ребятам!

— Черт! И порядок навести, покарать некому! Пехота ушла на Файзабад — у «духов» праздник! — вздохнул я. — Ну ничего, боекомплект пополним и вернемся. Я думаю, командование скоро бросит нас сюда. Привет Генке от лейтенанта Ростовцева!

— Ладно, — ответил лениво разомлевший прапор. — Передам.

Я вернулся обратно к своим бойцам, и мы помчались догонять полковую колонну. Машины шли ходко, все торопились домой на отдых, поэтому нагнать батальон удалось только на узких улочках Кабула. Перед тем как присоединиться к полковой колонне, я нагнал одиночную бортовую машину, которая трещала, тарахтела и еле-еле ползла. Я обогнал ее и притормозил.

В кабине сидел мокрый от пота Соловей, который беспрестанно орал на водителя и материл его на чем свет стоит.

— Чего верещишь, толстяк? — усмехнулся я, подходя к ним.

— Орешь-орешь, его убить мало! Месяц пролежал возле машины, а после Саланга начались проблемы.

— Я не автомобилист, я «вертухай», поэтому в автомобилях ничего не понимаю. А остановиться опасно, отстали от своих, боимся ремонтироваться в одиночку, — ответил техник взвода обеспечения.

— Как это «вертухай»? И как не разбираешься в автомобилях, ты ведь технарь? — удивился я.

— «Вертухай» — это контролер на зоне, я служил все время в лагерях и тюрьмах, и жинка моя на женской зоне «вертухайка». Семейный подряд. Но один замполит, придурок лагерный, соблазнил меня тем, что тут год за три, а мне к пенсии стаж позарез необходим. Вот моя «старуха» и давай пилить изо дня в день: поезжай да поезжай. С трудом мне удалось попасть в эту вашу Советскую Армию. Вечно, как дурак, вляпаюсь куда-нибудь, а потом волосы на заднице от злости рву: куда попал, зачем?

Мы сели на башню, Соловей закурил и продолжал сокрушаться о своей тяжелой доле, а мой механик полез помогать водителю.

В Кабуле Соловей заскочил в придорожный дукан, купил себе «горячительного» и мне. Обоим по две бутылки коньяка и водки, гулять так гулять.

— Замполит, что же ты нарушаешь партийное постановление? — съехидничал Соловей.

— Это не нарушение, а поддержание славной традиции: обмыть награду, чтоб не «засохли» другие наградные! Обмыли в роте, сегодня доходит очередь до батальона. Приглашаю: вечером, в двадцать часов, приходи на шум в женский модуль.

— Нет, я туда вообще не вхож, боюсь, если моя «старуха» узнает, убьет! Она у меня жандарм в юбке, рассердится — ушибить может.

— Боишься? — удивился я.

— Еще как боюсь. Если бы ты знал, Ник, какой у нее тяжелый взгляд и суровый характер. А какая силища в руке! Видишь, я здоровяк? А жена мощнее меня в два раза, и если врежет один раз, то второй раз стукнут по крышке твоего гроба.

— Такие страсти рассказываешь! Вовка, ты ведь такой здоровенный, не может быть, чтоб тебя мучила женщина!

— Может! Поэтому я пью только в компании с Берендеем.

На въезде в парк почему-то не играл полковой оркестр. Обычно командир полка выстраивал тут музыкантов, и бравурные торжественные марши звучали в честь возвращающихся усталых бойцов. Удивительно. Какая-то гнетущая и напряженная тишина и пустота. Ну не совсем тишина. Лязг гусениц, рычание двигателей, но нет встречающих женщин и оставшихся штабных офицеров, нет вообще никого, кроме дежурного по парку.

Дежурный по парку с заспанными глазами, прапорщик Юра Колотов, задумчиво дымил сигареткой в курилке. Он был техником второй роты, вернулся из отпуска в наше отсутствие, вот поэтому и мучался по нарядам. Не повезло, наверное, неделю без смены трубит.

Мы с ним земляки, если можно так сказать. Юрка был моим инструктором по вождению в училище, а тут встретились, разговорились и узнали друг друга.

— Юрик, привет! Чего грустишь? — весело поприветствовал я его. — Где оркестр, почему без музыки и торжественного построения, без возбужденных женщин? Никто чепчики-лифчики в небо от радости не бросает.

Он хмуро взглянул на меня, вяло пожал руку и произнес сквозь зубы:

— Не до маршей и оркестров!

ГСМщик застрелился два часа назад.

— Какой? Махмуд-кладовщик?

— Нет! Начальник службы ГСМ, капитан Буреев! Всадил себе очередь из автомата прямо в рот! Башку разнесло, страшно смотреть!

— Несчастный случай?

— Не похоже! Он просидел целый час в дежурке, покурил со мной, помолчал, подумал, а потом вышел за дверь, свернул за угол дежурки, бац-бац — и в дамки!

— Твою мать! — прошипел я.

— Вот-вот! Кровищи на всю стену! Посмотреть хочешь? Угол выщерблен пулями. Показать?

— Нет уж, спасибо! Я лучше пойду умываться и постараюсь поужинать. Ты мне и так аппетит испортил, а я между прочим не обедал. А крови и пулевых отверстий видел предостаточно! Будь здоров, не скучай и не грусти!

— Вряд ли скучать получится! Меня уже дрючат два часа, написанием объяснительных замучали: пытают, что да как, не я ли его застрелил, кто-то так, наверное, думает. А на хрен мне это? Валентин — хороший мужик. Алкаш, конечно, но не злой, не вредный, хороший капитан…Был…

— Это точно! Уже был… — грустно согласился я и побрел переодеваться, мыться и бриться. Тьфу ты черт, и угораздило же Буреева сегодня такое учудить! Самоубийство! Сейчас начнут нас строить, проверять, беседы проводить, совещания. А ведь Ошуев обещал целых три дня отдыха! Дьявол!!!

…Действительно, так и получилось. Между двумя боевыми операциями покоя нам не было. Наехали прокуроры, особисты, штабные, политотдельцы. Каждый проводил собственное расследование. Кто только не проверял. Из армии, из дивизии, из особой группы Генерального штаба. Неприятная история. Командир полка в отпуске, и все расхлебывали Ошуев с майором Губиным. То, что доставалось им от начальства, на нас вымещали троекратно. Мат, ругань, вопли. Оказалось, что это второе ЧП за месяц, которое не удалось скрыть. За неделю до возвращения полка, солдат-танкист из боевого охранения поперся торговать к «духам». Украл пару одеял, бушлат и понес менять на наркотики. Но этот дурила отправился в кишлак с оружием! Он стоял часовым на посту, автомат побоялся оставить и взял с собой в дукан. Аборигены увидели у него за спиной оружие, и даже слюни от жадности пустили! Что там одеяла за пару сотен афгани, а вот автомат с патронами — это уже тысячи! Долбанули его чем-то тяжелым по башке, горло перерезали и сбросили в кяриз. Только к вечеру сообщник убитого признался командиру роты в том, что товарищ не вернулся, пропал в кишлаке. Приехали афганцы из Госбезопасности, наш спецназ, и после допросов с пристрастием аксакалы выдали труп. Оружие, само собой, не нашлось. «Духи» с ним ушли. Нескольких афганцев арестовали, кого-то в ходе облавы застрелили. Но это не суть. Самое ужасное в этой истории то, что урок дуракам не впрок. Тело убитого вынесли на плац для показа всему личному составу тыла, оставшемуся после выхода полка на боевые действия.

Построили поваров, писарей, кладовщиков, почти все боевое охранение из танкистов, зенитчиков и артиллеристов, женщин, гражданских мужиков. Пронесли труп вдоль строя, ткнули носом каждого, мол, к чему приводят воровство да наркотики, и увезли его в морг при госпитале. Бойцы были в ужасе. В шоке.

И что же?..

На следующее утро другой танкист понес цинк патронов продать «духам». Но без автомата. Оставил оружие на посту, сделал вывод, что так спокойнее, безоружного не тронут. Командир взвода вовремя заметил, догнал, излупил и вернул живым. Но солдат только расстроился, что пойман.

Проклятые наркоманы, ничему их жизнь не учит! Если человек идиот, то, конечно, навсегда. Это стиль жизни.

Наркомания бойцов, пьянство среди офицеров и воровство в тылу — самые главные беды нашей многострадальной, и одновременно героической армии…

Глава 12. Звездный дождь

* * *

Уразбаев тащил два пыльных матраса и вещмешок, а я взял его радиостанцию и понес к казарме. Было грустно от известия о гибели Валентина. По дороге мы столкнулись с бегущим нам навстречу Ветишиным.

— Сережка! Выздоровел! — заорал я радостно.

— Ник! Все живы? Как я рад вас всех снова видеть! — воскликнул в ответ летеха и бросился мне на шею.

— Серый, как рука, лицо, все зажило?

— Как на собаке. А какие медсестры за мной ухаживали, от их любви я поправился вдвое быстрее. Сюда вернулся, и здесь меня на ноги ставили этим же способом.

— Ну беги, любимец женщин, к ротному, докладывай, жеребец, о возвращении и забирай свой взвод, а то я с этим «интернационалом» за месяц устал.

— Как мои узбеки? Вели себя хорошо?

— Лучше не бывает, только один раз я плющил кулаком толстую физиономию Исакова. Алимов же с Таджибабаевым, вообще, золотыми солдатами стали. А Таджибабаеву стоило сержантское звание пообещать, так он сразу зашугал своих земляков.

— Все, бегу, бегу. Иди в казарму, там тебя Острогин ждет! — весело крикнул Сергей и помчал дальше.

«О! Острогин вернулся, как быстро время летит», — подумал я, вновь погрузившись в невеселые размышления, на этот раз о доме, о семье.

Я заскочил в бытовку и остолбенел. За столом сидел и что-то жевал малознакомый человек, отдаленно напоминающий моего друга. В профиль — не узнать!

— Серж! Что с тобой сделали? Ну и харя! — закричал я, разглядывая не в меру располневшего не друга. — Это не ты!

— Нет, это я! — ухмыльнулся он. — Видишь, как я раздобрел в поездках по гостям. В Ленинграде побывал, в Сочи, в Алма-Ате! Круиз! Десять килограмм! Х/б не налезло, вот и сижу голым по пояс, жду, когда старшина принесет новую «афганку».

— Да, парень! Рожа у тебя прямо трещит по швам, как же ты в горы полезешь, а? — посочувствовал я и одновременно позавидовал, его отдыху.

— Что, морда, ты посмотри, какие мышцы, какой я торс себе накачал!

— Слушай, культурист несчастный, это все сало — и оно переплавится на солнце! Водку привез? Сегодня назначено обмывание наших орденов.

— Привез. Черт! Я планировал с ней к дядьке съездить, давно уже не виделись.

— Ничего, еще купишь! Я сейчас пойду закусон организовывать. Сало, консервы, все, что есть привезенного домашнего, сам не жри, народ закусит!

— А кто участники мероприятия? — спросил Серж.

— Все наши.

— Хм…, на такой коллектив не хватит, — насупился Острогин.

— Кому не хватит, пойдет и еще купит. Наше дело — мероприятие организовать и начать. А дальше, как пойдет.

— А как пойдет? — улыбнулся Серж.

— Пойдет, я думаю, хорошо, и мероприятие грозит затянуться. Будем раскачивать женский модуль до утра. Комбат, к счастью, еще в отпуске, замполит Золотарев и Цехмиструк тоже. Ошуев послезавтра улетает в Ташкент, ему не до нас. Воля! Хоть несколько дней, но расслабимся. А потом вновь заявится наш «усатый деспот», наш «папа и мама» в одном стакане. Хоть бы Подорожника выдвинули на какую-нибудь вышестоящую должность!

— А Ошуева тоже, в Генштаб — не ближе! — согласился со мной Сергей.

— Бугрим, куда посоветуешь направить коллектив для пьянки? — спросил я подошедшего сдать автомат в оружейку комсомольца. — В какую комнату?

— Настоятельно рекомендую организоваться в первой комнате справа. Там парикмахерша живет, — сладко закатил глаза Витюша и облизнулся.

— Ну вот, мы тебя о деле спрашиваем: где лучше сесть, чтоб места на всех хватило, а он о своем — кобелином, — возмутился Сергей.

— Почему о своем? Обо всех, — обиделся прапорщик. — Там несколько девчонок новеньких молодых живет. Элька-одесситка, Ленка, Танька…

— Хватит болтать, иди, озадачивай женскую организацию на приготовление закуски. Через час собираемся, — прекратил я поток его перечислений.

Мы загрузили в каптерке пару больших коробок банками с тушенкой, с салатами, рыбными консервами, овощами, и орденоносный отряд двинулся в путь. К нашему искреннему удивлению четыре стола стояли в коридоре и уже ломились от закуски, а тарелки расставлял лично Берендей.

— Ты что, Саня, с дуба рухнул? Так расщедрился? — удивился я. — Вроде никто у тебя ничего не просил.

— Ник, я же уважаю хороших людей. А для таких орлов, как вы с Сержем мне ничего казенного не жалко. Кто старое помянет — тому глаз вон! — и усатый прапорщик расплылся в широкой улыбке.

— Да и Соловей за вас замолвил словечко.

— Что ж, Санек, спасибо на добром слове! Садись и отдыхай, теперь мы посуетимся, — поблагодарил его Острогин.

Напевая вполголоса песни, мы дружно принялись вскрывать банки, бутылки, расставлять стаканы. Вскоре объявился Бронежилет. Я онемел, так как не ожидал этого гостя, особенно после последней ссоры.

— Ник, выйди из прострации, — толкнул меня в бок Сбитнев. — Это я его пригласил. Нужно успех операции обмыть! Кроме того, лучше чтоб он тут был за столом, чем примется нас строить начал в разгар мероприятия. Сейчас еще и Головской тушенку приволочет и спирт выделит из своего запаса.

Народу собралось человек двадцать. В ротах с солдатами остались только новички да те, с кем за столом сидеть никому не хочется. Но это относилось к полковым штабным и тыловикам, поэтому батальон был практически в полном составе.

Лонгинов на правах старшего начальника поднял кружку и провозгласил:

— Опустить ордена в стаканы и достать их зубами, как положено, осушив для этого стаканы до дна, товарищи офицеры!

— А я свой уже в Союз увез! — воскликнул Острогин.

— Жаль. Значит, орден Ростовцева будете вынимать из кружки зубами и по очереди облизывать!

Я бросил «Звезду» в кружку, почти до краев наполненную водкой, и мужественно проглотил «огненную жидкость» в четыре глотка, достал двумя пальцами орден и передал Сергею. Он повторил процедуру.

У-ф-ф. В горле запершило, в груди зажгло и перехватило. Давно я лошадиные дозы не пробовал! Сразу в голове зашумело, контрольная планка упала, в голове перегорел предохранитель — и все, что планировалось, забылось. Думал, пропустить четыре рюмки и на боковую, отоспаться на мягкой кровати. Куда там! Все пошло кругом, завертелось, закружилось…

Жара, голодный желудок, ослабевший организм. Все поплыло…

Второй тост, за роту, за батальон, третий тост, стоя, за погибших. А дальше понеслось без организации. Наливали, кто сколько мог и кто что хотел. Постепенно, как всегда на таких мероприятиях, окурки и огрызки заполнили стол, начались песни, пляски, мелкие выяснения отношений. Бутылки опустели, спиртное закончилось, и я с Ветишиным и Бугримом в обнимку распевая пьяными голосами песни, пошли за коньяком к сантехнику-спекулянту.

Мы брели и горланили песни во всю глотку, наслаждаясь жизнью. Только после тяжелых мучений, ежеминутного риска радуешься тому, что по-прежнему существуешь. И жизнь, даже такая дрянная, становится приятной. Ночь была чернее, черного, освещение не горело, и по дороге мы едва не заблудились. Купив водку и коньяк, заполнив руки бутылками, на обратном пути столкнулись нос к носу с Ломако и Муссолини.

— О, вот и наши орлы из первого батальона! — радостно потер руки в предвкушении мести за мой несдержанный язык зампотыл. — Пьяницы, надо обязательно их примерно наказать! Особенно Ростовцева! За мной к дежурному по полку! Шагом-марш!

— Пусть пока отдыхают, завтра разберемся, — потянул его за руку в сторону командирского модуля замполит полка. — Пусть ребята расслабятся один раз за два месяца. Отстань от них.

Муссолини был навеселе и потому в хорошем настроении. Он слегка покачивался из стороны в сторону, и ему не хотелось рисоваться в штабе «под мухой».

— Миша, ты скоро? — крикнул замполит.

— Иду, иду! — откликнулся кто-то заплетающимся языком и из-за угла на нетвердых ногах вырулил шеф особистов, пытавшийся неслушающимися пальцами застегнуть ширинку.

— Лейтенанты! Шагом марш отсюда! Отдыхать! — повысил голос Мусалимов.

Мы дружно скрылись в темноту, а затем шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, направились к своим собутыльникам.

— Витька, а ты в темноте за лейтенанта тоже сошел! Промолчал, что прапорщик, скрылся за нашими спинами! А завтра, крыса тыловая, будет искать третьего лейтенанта, и им, наверное, окажется Острогин! — засмеялся я, теребя за кудрявые волосы, прапорщика.

— А что, прапорщик не человек? — возмутился Бугрим.

— Такой, как ты, конечно, человек, а вот начальники складов. Это все козлы, чмыри! Жулье! — прокричал Сережка в ухо Виктору и полез обниматься.

— Отстаньте, пьяницы, я уже устал вас тащить под руки! Стойте на ногах, а то бутылки разобьем! — отстранился прапорщик.

— Это кто тут хочет пузыри разбить? Где эти негодяи? — раздался зычный командный голос с напускной серьезностью, по которому я узнал командира танкового батальона Романа Ахматова. Он сидел на лавочке у входа в женский модуль и насвистывал.

— Товарищ майор! Здравия желаем! Это мы хулиганим, дисциплину нарушаем! Приглашаем Вас к нашему стволу! — расплылся я в счастливой пьяной улыбке.

— Наверное, не к стволу, а к столу? — уточнил сидевший рядом начальник штаба батальона Гена Светлооков.

— О-о-о! Танкисты в полном составе! — закричал Ветишин.

— Пойдемте с нами, с удовольствием приглашаем вас, присоединиться. Особенно лично я, как бывший танкист, — пробормотал я заплетающимся языком.

— Нет, мужики! Пойдемте к нам! У вас на столе уже пусто, шаром покати, и пьянка перешла в фазу вялотекущего, но усиливающегося скандала с переходом в драку, — сказал комбат. — А у меня закуска есть, но выпивки уже нет.

Мы попытались робко возразить, что, мол, коллектив ждет, что приглашаем к себе…

— Ерунда! — гаркнул Роман. — Какой к черту коллектив! Там все попрятались по комнатам или сбежали, когда Ломако с замполитом зашли разогнать этот бедлам. Сейчас кое-кто вернулся, но это уже не мероприятие. Да и потом, не для того мы тут пятнадцать минут вас караулим, чтобы вернуться с пустыми руками. Итак, марш за мной!

И в довершение своей тирады Ахматов схватил нас с Сережкой за руки и повел за собой, подавив последнее сопротивление. Геннадий сломил сопротивление прапорщика и подхватил Бугрима, который нес бутылки.

* * *

Мы пришли в модуль к танкистам, где я оказался впервые за год службы. Почему-то не доводилось тут бывать: война, наряды, служба. Довольно уютная комната комбата была перегорожена тремя шкафами и делилась на две части. В одной пили, а в другой спали. Там, где спали, храпел уже «готовый» замполит, а за столом сидел командир роты Скворцов и какая-то брюнетка. На первый взгляд, довольно симпатичная, стройная девушка. Правда, после стольких рюмок симпатичной показалась бы, наверное, любая.

— Знакомьтесь, мужики, это Элеонора! Эля, Элька, Элен, если кто не знаком, а это наши славные пехотинцы…

— А я их всех знаю, кроме вот этого лейтенанта, — ткнула она в меня пальцем.

— О, это замполит первой роты Ростовцев. Сейчас мы будем обмывать его орден. Правильно я говорю, лейтенант? Ты ведь сегодня виновник торжества? — больше утвердительно, чем вопросительно произнес комбат.

— Ага, — кивнул я головой и уставился на девушку.

— Наливать — наливай, а на деваху мою не глазей, а то еще одну дырку в ней просверлишь, — громко рассмеялся комбат и похлопал меня по плечу.

— Разливай по бокалам полнее, не стесняйся. Тут все свои! Ик — ик… — пьяно заикал начальник штаба, сел за стол и отключился со стаканом в руке.

Оказывается, он все это время бродил на автопилоте и теперь терял контроль над собой. Делать нечего, я понял, что от танкистов отделаться «малой кровью» не получится и живыми они нас к своим уже не выпустят. Я быстро разлил коньяк по хрустальным французским стаканам. Затем Роман произнес:

— За братство по оружию, за пехоту, которой тут достается больше всех, ну и за тебя, замполит. До дна!

— Пей, пей до дна, до дна, — принялся подбадривать меня Скворцов, пресекая мою попытку не допить.

— Не оставляй зло, посуда должна быть пустой, а то не видать тебе больше наград! — и Ахматов ладонью прижал стакан за донышко к моим губам.

— Роман, постой, уже в глотку не лезет! — поперхнулся я и закашлял.

— Нэ лизэ! Ты как в анекдоте про парубка в першую брачную ночь, — усмехнулся Бугрим.

— Рассказывай, — распорядился Роман.

— Парубок женился, а шо з молодой жинкой делать, не знает, — начал рассказ Виктор. — Приходит к папане и говорит: «Тату шо з ней робить и как?» Отец отвечает: «Сынку все будэ нормально. Погладь невесту, поцелуй, и пойдет как по маслу». Проходит час, прибегает сынок, весь взъерошенный и перепуганный: «Тату шо робыть — нэ лизэ ну ни як!» Отец его успокаивает: «Не волнуйся, кажи, щоб помогла!» Проходит еще час. Вновь сын примчался и будит отца: «Ой тату, нэ лизэ, ну никак! Отец опять успокаивает: пойди в сени там крынка пятилитровая со сметаной, возьми с собой помакнешь — поможет». Парубок убег, еще через час возвращается, потный, усталый, и с порога орет благим матом: «Батька не лизэ, ну ни как нэ лизэ!» Отец удивленно спрашивает: «И со сметанкой?» — «Ни тату, в крынку к сметанке ни как нэ лизе!»

Ха-ха-ха! — рассмеялся Ахматов. — Так и ты — не лезет! Как это коньяк не лезет! Сделай над собой усилие, постарайся!

— Ха-ха-ха, — засмеялись те из сидящих за столом, кто еще немного соображал.

— Второй тост — за милых дам! Пусть они среди нас в единственном экземпляре, но зато каком! — произнес комбат второй тост на правах хозяина и старшего.

— Предлагаю выпить за друзей танкистов! — произнес Бугрим и взялся за очередную бутылку.

— П-попрошу помедленнее, — вымолвил я чуть слышно, выпил, и комната поплыла перед глазами.

— Эх, совсем еще зеленый! Нужно Василию Ивановичу сказать, чтоб его потренировал! — услышал я сквозь густую пелену алкоголя, окутавшего мозг, голос Романа и отключился на полчасика.

* * *

К трем часам ночи, мы довольно крепко набрались. Я очнулся и возобновил участие в торжестве. Вернее меня насильно разбудили и заставили продолжить. Музыка орала во всю мощь, Скворцов размахивал саблей, комбат обнимал и целовал девицу, остальные танкисты спали, сидя за столом. Мы втроем спорили до хрипоты, почему подорвался Сережка: из-за глупости, судьба такая или просто несчастный случай.

Вдруг Элька вырвалась из рук комбата и, смахнув пустую посуду со стола, вскочила на него и зашлась в зажигающем танце, при этом медленно, но уверенно раздеваясь. Вначале в угол комнаты полетела футболка, затем юбка. Когда очередь дошла до бюстгальтера, комбат заорал:

— Все, стоп! Пьянка окончена! Пошли все по домам! Элеонора, не смей снимать трусы! Выключите, кто-нибудь эту проклятую музыку! — рявкнул комбат и стащил за руку с «подиума» девицу, стягивающую с себя последнее белье. — Элька марш в койку!

— Не умер бы комбат от перенапряжения, загоняет она его, — сказал я, смеясь, на выходе из комнаты.

— Не загоняет, он во всем меру знает, — ответил Женька Скворцов, и мы разбрелись по своим «берлогам».

* * *

Первые лучи солнца (а может, и не первые), пробившиеся сквозь фольгу светомаскировки, ударили в глаза и бесцеремонно разбудили меня. Эта фольга не очень хорошо держит свет, все же когда-то она была мешками для упаковки трупов, а потом переместилась на окна. Нужно бы их заменить новой упаковкой.

Голова гудела так, как будто ею всю ночь стучали в большой церковный колокол. Во рту творилось что-то ужасное. Все ж трезвость гораздо лучше пьянства. Ох, как прав Михаил Сергеевич!!! Впервые за год, с момента прощания с дружками-собутыльниками в Теджене, со мной такое. Коньяк-водка, коньяк-водка — гремучая смесь получилась. Рука нащупала стоящую в тумбочке банку «Si-Si». Пж-х-хр! Крышка вскрыта, и освежающий напиток тремя глотками исчез в глубокой, почти бездонной яме желудка.

Не помогло! Пришлось достать еще и бутылку «Боржоми». Открыв крышку о край тумбочки, я отпил граммов двести и тупо уставился в сторону висевшего на стуле х/б. Над карманом виднелась свежая просверленная дырочка для ордена, но самой «Красной Звезды» там не наблюдалось!

Вот черт! А ведь там был орден! Два раза его облизывал вчера. Я, тяжело кряхтя, встал с кровати и поднял валявшиеся на полу штаны. И в карманах брюк было пусто. Помню точно, после тоста я его положил в карман! Выпил с танкистами, достал из стакана и сунул в брюки. Стоп, может быть, в куртке х/б? Нет, после тщательного осмотра всех карманов — ничего. Пропал! Ни на кровати, ни под кроватью, ни под стулом, ни в тумбочке, ни за тумбочкой, ни в туфлях. Нет нигде. Что ж, пойдем, напрягая память, мысленно от кровати к комнате комбата, хотя я шел на автопилоте, но путь возвращения помню более-менее отчетливо. И дубликат ни кто не выдаст!

С огромным трудом передвигая ноги, добрался до умывальника и устроил себе холодный душ из перевернутого крана для мытья ног. Прохладная вода привела в чувство, но не восстановила душевного равновесия. А еще и тревога за пропажу била молотом по мозгам. Потерять правительственную награду всего через два месяца после вручения — это ЧП. Жалко потерять «Звездочку», да и скандал вероятен. Твою мать!

Выйдя из общежития, я грустно побрел к танкистам, глядя под ноги, в надежде, что где-нибудь между камней блеснет ярко-красный металлический предмет. Нет, не повезло, награда не нашлась. Комната майора Ахматова оказалась запертой на замок изнутри, за дверью тишина. На мой стук никто не откликнулся. Я двинулся в столовую, чтобы разыскать Романа, но он вдруг сам окликнул меня. Оглянувшись, я увидел его и командира артдивизиона, стоящих на высоком крыльце перед входом в жилое помещение командира полка и его заместителей.

— Ник! Никифор! Ростовцев! Иди сюда, родной! Чего грустишь? Ничего не хочешь у меня спросить? — поинтересовался, нахально улыбаясь, комбат. — Что потерял?

— Товарищ майор, Роман Романыч, ты его нашел? — обрадовался я.

— Чего его? Кого его? Я нашел ящик коньяка, не меньше, правильно, Володя? — обратился он к артиллеристу.

— Это точно! А за что выгорел ящик? — переспросил майор Скрябнев.

— Да понимаешь, приперлась вчера ко мне в комнату пехота, черти ее принесли! Нажрались, как свиньи, все перевернули, ордена разбросали и ушли. А я бегай, разыскивай их, чтобы находку вернуть! Где справедливость?

— Нет-нет, орден точно тянет на ящик коньяка! — поддержал Романа Скрябнев.

— Лейтенант, проставляйся! — торжествовал Ахматов.

— Черт, это нечестно! Сам приказал зайти в гости, а там меня накачал! Потом всех быстро выгнал и мы даже деваху вашу не пощупали! А теперь новый приказ — опять проставляться?! Где порядочность? Орден пропал оттого, что нас из комнаты буквально вытолкал! Экстренно разогнал и завершение просмотра стриптиза сорвал! — запротестовал я.

— Рома, что опять стриптиз? — ухмыльнулся Скрябнев.

— Ага, снова. Никак не отучу эту дуреху. Как выпьет, хлебом не корми, дай ей прелестями своими потрясти, — вздохнул Ахматов. — Ну, а ты, Ростовцев, как хочешь, можешь не проставляться. Но подумай, дело твое. Все-таки жалко орден. А нет коньяка — нет и ордена!

Оба майора засмеялись и, выбросив в пепельницу окурки, пошли на доклад к вернувшемуся из отпуска командиру полка.

— Ладно, хрен с тобой, Роман Романыч, будет коньяк, — крикнул я вслед.

— А куда ты денешься, не комбату же его отдавать? А уж Василий Иванович всыплет тебе по первое число! А если еще и закусь добавишь, так и комбат не узнает. И «Звезду» себе вернешь, да и гульнем еще разок в хорошей компании. И артиллеристов приглашаем, правда, Никифор?

— Правда-правда, куда от вас, старых чертей, денешься? — ответил я, радуясь нашедшейся пропаже.

Они отошли в сторону, и я услышал, как Скрябнев сказал:

— Рома, ты смотри нам по тридцать три года, а нас эти лейтенанты в старики записывают. Дожили…

* * *

«Ну вот, пропажа обнаружена, ящик коньяка — это, конечно, неизбежное зло в этой ситуации», — рассудил я, приводя свои мысли и чувства в порядок. Осталось восстановить желудок и печень, поправить голову. В канцелярии, за столом, уставленном пустыми и полупустыми бутылками «Нарзана» и «Боржоми», а также баночками с лимонадом, восседал в клубах сигаретного дыма Сбитнев.

— А, замполит! Очухался? Ну что, в народе говорят, ты просрал свой орден?

— Иди к черту, уже нашел! Вот народ, только что-то случится — и сразу весь полк знает! Дай чего-нибудь глотнуть, — попросил я.

Не дожидаясь разрешения, схватил со стола сразу две уполовиненные бутылки минералки и залпом по очереди опустошил их.

— Нет, брат, ты так беде не поможешь. Нужно сто грамм. Только это является живительным эликсиром.

— Есть у тебя что-нибудь? — спросил с надеждой я.

— Откуда, вчера все до капли высосали! И денег нет, ни одного чека. Сплошной облом, вся надежда на тебя.

— И у меня пусто до получки.

— Ладно, так и быть! Вот так всегда, учить вас, молодежь, и выручать приходится!

Володя достал из сейфа фляжку и плеснул по полрюмки себе и мне.

— Вздрогнули! — воскликнул он, осушил содержимое, крякнул и кашлянул.

Я скривился от одной только мысли о спиртном, но переборол себя и выпил.

— О-о-о, у-у-у!!! — выдохнул шумно я воздух и экстренно запил спиртное минеральной водой. — Спирт! Чего ж не сказал заранее, не предупредил?

— А что сам не догадался? Думал, я тебя «Столичной» поить буду? Обыкновенный спиртяга! Ну как? Полегчало? — заботливо посмотрел на меня старший лейтенант.

Я сделал еще два-три вдоха, подумал, послушал себя — что говорит организм и, наконец, пришел к выводу:

— Полегчало!

— Ну, вот и ладненько! Сейчас за работу! Оформляешь наградные на ордена: себе, мне и Бодунову, а также солдатам-сержантам, на кого подали взводные бумаги, и иди, спи… Отдыхай, после обеда заступаешь в наряд помощником дежурного по полку.

— Черт! А кто дежурный?

— Дежурный — Габулов.

— Нервотрепка обеспечена, — вдохнул я.

— Он завалится дрыхнуть на всю ночь, а потом будет бегать спросонья, психовать, орать. Не люблю с ним дежурить. А почему не его помощник замполит Шкурдюк?

— Ты как не протрезвевший еще не в курсе. Его увезли рано утром с жесточайшей дизентерией. Не повезло парню. Пара месяцев службы — и Серега уже организм посадил инфекциями. А почему? А потому, что трезвенник, даже больше, чем ты. Да, кстати, тебе звание пришло! Начальник штаба в дивизии выписку видел, с тебя опять причитается, товарищ старший лейтенант!

— Черт! Опять пить!

* * *

Дежурство началось со скандала. Габулов забыл выключить на ночь освещение городка, и проходивший мимо штаба Ошуев окрикнул меня. Я выбежал из душной дежурки и услышал вопль:

— Помощник! Помощник!

— Я, товарищ майор!

— Ростовцев, где дежурный? Почему свет не выключен?

— На территории, по казармам пошел.

— Передай, я его снял с наряда. Доложите Лонгинову, пусть заменит, — распорядился Ошуев и неторопливо пошел на плац.

Я вернулся в дежурку и крикнул никуда не уходившему, дремавшему на топчане капитану:

— Эдуард, тебя Герой только что с наряда снял!

— Что?! Кто?! Меня! За что?

— Ты свет не погасил по периметру. Вон он только что прошел мимо, ругался и распорядился.

— Да я его пристрелю, как собаку, — заорал взбешенно осетин и, сшибая стоящие на пути стулья и табуреты, бросился на выход.

— Убью, пристрелю!

На плацу раздались крики, там началась словесная перепалка Габулова с Ошуевым, перемежавшаяся громким матом и визгом капитана. На эти крики выбежали из здания заместитель начальника штаба, строевик и замполит полка. Они вцепились в Эдуарда, повисли на его руках и плечах, а он бил ногой землю перед начальником штаба, как бык перед тореадором, пыхтел и пытался боднуть его лбом.

В дежурку прибежал строевик и бросил мне на стол пистолет и кобуру с ремнем.

— Спрячь в сейф! Ключи у тебя?

— Да, у меня. Сейчас уберу. Там все люди целы? — поинтересовался я удивленный таким поворотом события.

— Почти. Пропагандист прибежал, в глаз получил, да и у меня вот пару пуговиц на х/б оторвали. Сейчас придет ваше батальонное начальство, и кто-нибудь подежурит. А Габулова повели на гауптвахту, успокоиться и одуматься. До утра. Они, у себя дома землю между своими народами поделить не могут и тут, вспоминая про нее, друг друга ненавидят. Черти нерусские!

Замполит полка принес и бросил на кушетку куртку Габулова с оторванными пуговицами и клочьями отодранной материи в борьбе со штабными. Муссолини принялся материться, а я отвернулся и молчал, делал вид, что меня тут нет.

Через час, когда все успокоилось, и посторонний народ ушел, из темноты внезапно вынырнул Габулов.

— Эдик! Откуда? Ты же на «губе»? — удивился я.

— Ха! Что же, мой взводный стоит начальником караула и меня не выпустит? Я что в тельняшке там буду ночь мерзнуть? Да и деньги с документами в куртке, забрать нужно. А то потеряется что-нибудь.

— Эдуард, и что теперь тебе будет? Что трудно было сдержаться и не бросаться на Ошуева?

— Ты ничего не понимаешь! Сдержаться, ха! Как я его, а? Пусть не задается! Как я орал? А!

— Орел! — усмехнулся я.

— Ты видел! Нет, ты видел, как он от меня побежал?

— Еще бы не побежать, вдруг ты бы, кроме визжания, по нему стрельбу добавил, — съехидничал я.

— Зачем стрелять? Просто хорошо пугнул! Пусть знает, что я его не боюсь! Я плевал на всех этих героев и начальников! Не позволю себя унижать и позорить! — продолжал петушиться Эдуард.

— Ну и чего добился этим? — спросил я, хмурясь.

— Пусть думают, что я такой дурак! Да, дурак! Мне сейчас психушкой грозили! Пусть обследуют! Еще и справку получу, да домой уеду. Разве мне что-то будет? Ни хрена не будет! Чихал я на всех!

Габулов с шумом хлопнул дверью и удалился в темноту.

* * *

Я сидел в дежурке, а штаб опустел. После обеда в полку началось подведение итогов последней операции. Столь масштабные боевые действия были оценены высшим командованием положительно, потери были, но небольшие, и успехи тоже имелись. Теперь сыпались награды и поощрения на нас, участников этой эпопеи.

Начальник штаба полка доложил о ходе операции, замполит полка оценил моральное состояние личного состава, зампотех внес ложку дегтя в бочку меда, констатируя факты разбитой технике, и, наконец, слово взял «кэп».

— Товарищи офицеры! Я получил подробный отчет и остался доволен ходом боевых действий и остался. Командование удовлетворено результатами боевой работы полка. По итогам этой операции к орденам и медалям представляем более ста пятидесяти человек! И это хорошо! Не надо жалеть этих железок. А то тут создалась занятная ситуация: не кого наградить высокой наградой! Нет выбора! Командование дивизии получило распоряжение представить одного офицера к званию Героя Советского Союза. Дивизия отдала эту возможность нам, как лучшему полку соединения!

В зале раздались оживленные и одобрительные возгласы.

— Мы с управлением посоветовались и решили, что награду получит офицер из первого мотострелкового батальона. Пехота это заслужила. Образцовый батальон, да и самый боевой. Офицер должен быть из звена — командир роты или его заместитель!

Сидящие рядом Сбитнев, Жилин и Степушкин дружно переглянулись.

— Обязательно, имеющий орден! — продолжил «Иван Грозный» Все посмотрели на Женьку Жилина и дремавшего рядом с ним заместителя Луковкина, а по простонародному — Луку. Старший лейтенант, положил бедовую головушку на плечо командира, и тихо всхрапывал.

— И последнее условие: служба около года или чуть более в Афгане. То есть, чтобы награду получил в полку и служил тут еще год!

По залу прошел вздох разочарования. Такой кандидатуры не находилось.

— Год службы в полку — главнейшее условие! Чтобы успел еще повоевать…

— Таких нет. Никого. За исключением заменщиков: Жилина и Луковкина, — выкрикнул начальник штаба батальона.

— Товарищ майор, встаньте! Вы, Степанков, я смотрю, плохо изучили людей в батальоне и положение дел ни хрена не знаете! Не владеете обстановкой! Я ничего не имею против Жилина и Луковкина, но ребята через неделю уже в Союзе! В батальоне есть еще два орденоносца, которым осталось служить по году! Острогин и Ростовцев!

— А-а-а, — пронеслось по клубу.

— Вот из них и определили кандидатуру! Острогин — взводный, можно, конечно, назначить заместителем командира роты, но нужно время, поэтому его кандидатура отпадает. Остается Ростовцев. Возражений нет? Мы вчера с заместителями обсуждали этот нелегкий выбор. Достойных — много! Начальник штаба и замполит полка его поддержали. Была кандидатура от разведки, но они пусть вначале с насильниками и мародерами разберутся! Кто и что возразит? Ростовцев участвовал за год во всех операциях, ни одной не пропустил. Награжден орденом. За замполита батальона неоднократно работал…

— Я хочу возразить, товарищ полковник, — начал возмущаться Ломако, — очень уж он горяч и болтлив. Комиссия была перед боевыми, а он заявил проверяющим, что баня не работает и паек плохой…

— А, что баня до сей поры еще не работает? — взъярился командир полка. — Твою мать! Сколько это будет продолжаться? Зайдите ко мне в кабинет после совещания.

По залу пронесся дружный хохот, и Ломако, густо покраснев, сел обратно на стул.

— Кто еще имеет возражения? Только по существу, по делу. Лично мне он нравится, я его кандидатуру и предложил, — закончил выступление Филатов. — Дело серьезное! Выводим человека на высокую «орбиту», перед ним открываются большие перспективы!

Возражений не поступило, а наоборот, дружно поддержал комбат — танкист Ахматов, артиллеристы и саперы. Наши начальники Степанков, Артюхин и Лонгинов, соглашаясь, кивали головами.

— И в последнем рейде не подкачал, умело действовал! Верно? — утверждающе уточнил Филатов. — Ну, вот на этом и порешили! Будем растить героев из своих рядов! Наград отличившимся офицерам и прапорщикам, сержантам и солдатам не жалеть! Заслужили! Завалить наградными листами строевую часть, пусть работают! X… знает что! В лучшем воюющем батальоне всего пятеро награжденных офицеров, включая комбата! Безобразие и свинство. Я и с себя свою долю вины не снимаю. Повторяю, железа не жалеть! Награждать. Строевик! Если своевременно представления оформляться и отправляться не будут, порублю твой конец на пятаки и по плацу разбросаю! — рявкнул Иван Васильевич.

— А что я, при чем тут строевая? — попытался возразить Бочонкин. — Сами вовремя не пишут, задерживают, ошибки допускают, да и в наградном отделе каждый месяц новые требования. То им трофеи нужны, то спасение командира или подчиненного, то малое число боевых операций не устраивает, а то количество уничтоженных «духов». А порой наоборот, никого не убивать, а оказывать помощь в восстановлении дорог и школ. Да сроки прохождения по времени ужесточили — на третий день после боевых отправить из полка на пятый из дивизии в армию, не успели — возврат! Дурдом! А я во всем виноват! Первая рота! Вы почему вовремя не оформили бумаги на отличившихся?

— Все сделано еще вчера и лежит у вас в папке! — возразил Сбитнев.

— Не видел, — ответил Боченкин, но был прерван командиром:

— Так глаза протри или протрезвей! Разберись в своем хозяйстве! Закончили пререкания! Свободны!

Зал дружно громыхнул смехом, офицеров уже достала длительная канцелярская канитель и бесконечные возвраты представлений на награды.

Я мужественно боролся с обволакивающей дремой в душной перегретой дежурке, сидя за пультом. Время шло к смене наряда. В штабе стояла мертвая тишина, только часовой в теплом парадном мундире у Боевого знамени тяжело вздыхал и переминался с ноги на ногу. Плюс пятьдесят, и два часа стоять с автоматом в парадке — это тяжелейшая пытка.

— Привет, герой! — поздоровался со мной зашедший с совещания Роман Романыч. — Бу-а-а! Ха-ха!

— Привет, — ответил я сонно. — Закончилось совещание?

— Закончилось, закончилось. Ты про ящичек-то не забудь. Долг — дело чести офицера! И еще одну бутылочку добавь по сегодняшнему событию! — и он, улыбаясь, направился в строевую.

— Какому событию? — переспросил я, не поняв намека, но ответа не получил.

Следом вошли еще офицеры и как-то странно посмотрели на меня. Проходя мимо дежурки, они улыбались и ухмыльнулись.

— Здорово, Никифор! Как жизнь? С тебя причитается! Герой! — ласково заворковал, появившийся Микола Мелещенко.

Но, завидев подходящих к штабу Артюхина и Мусалиева, быстро скрылся за дверью парткома, подальше от начальства.

— Поздравляю! Молодец! Повезло тебе, чертяка! — крепко пожал мне руку замполит батальона Артюхин.

— С чем повезло? С дежурством, что не сняли за компанию с Габуловым? С представлением ко второму ордену? Что тут особенного, половина батальона в списках, да только получат один или два человека. Со званием? Ну и что не сегодня так завтра, рано или поздно, никуда не делось бы, — лениво возразил я и широко зевнул.

— Ну ты дятел! Чудак-человек! Ты о чем говоришь-то? Кто все-то? Что получат? — и он покрутил указательным пальцем у виска.

— Что-что… Старлейские звездочки все лейтенанты получат. Просто мне первому, потому что училище окончил на неделю раньше, — ответил я.

— Тебе, балда, Героя дают! По крайней мере, оформляют, — рявкнул возмущенный моим равнодушием Артюхин и, чертыхаясь пошел по коридору.

От неожиданного известия, я чуть не упал со стула. Предпринял попытку сообразить, о чем идет речь. Что за глупые шуточки! Но тут с большой тетрадью — «гроссбухом» появился Сбитнев и заорал:

— Открывай дежурку, сейчас будем твою биографию описывать, придумывать несметные подвиги и восстанавливать в подробностях боевой ратный путь! Родина должна знать своих героев! А герои не забывать друзей-товарищей и полнее наливать!

— Вовка! О чем весь этот базар? Ты уже четвертый несешь какую-то околесицу! Объясни толком, что мне дают? Куда и что посылают? Зачем?

— Как чего? Мы из тебя Героя делаем!

— Героя репортажа? Книги, статьи, телепередачи, фельетона?

— Советского Союза! Разнарядка пала на тебя. Посудили, порядили, и вышло, что ты — самая подходящая кандидатура, — хмыкнул Володя. — Ну давай рассказывай свою историю, биографию уточняй. Мороки теперь с тобой не оберешься до самого выхода на войну.

Немая сцена. Пауза. Мертвая тишина. Вовка рассмеялся.

— Да, совсем запамятовал! Про отпуск забудь и пока не мечтай. Останешься до особого распоряжения командования! Сегодня срочно материалы на тебя будут печатать, а завтра их в штаб дивизии нарочным повезут! Посыльным Ветишина отправляю. А ты деньги экономь, а то не хватит на все мероприятия. Каждый день будешь поить, угощать, это ведь событие! В батальоне за всю его историю никому звание Героя не давали. Ох, погуляем!

— Меня Героем Советского Союза!!! — переспросил я недоверчиво.

— Тебя, тебя, — ухмыльнулся Володя.

— Какое покутим! Завтра разберутся, одумаются. Не бывало еще на этой войне, чтоб живому здоровому замполиту роты, звание Героя присваивали. Только посмертно, для этого нужно гранатой себя вместе с «духами» подорвать!

— Посмертно двоих наградили! Если понадобится третий случай, в моем лице, то я пас! Не хочу!

— Понадобишься покойником — никто и не спросит! Чудак, тебя живым хотят видеть и пропагандировать. Лично я думаю, начальство ошиблось. На партийную икону ты не тянешь. Оппортунист, одним словом! Святости в тебе мало. Посуди сам, ну какой ты к черту пример для подражания?

— А ты пример? — обиделся я на эти слова друга.

— Нет, но меня и не возвышают! Ты начальству, кстати, в Афгане еще не менее года нужен. Условие такое поставлено. Главное! Увеличивается шанс стать покойником. Хотели бы живого и здорового — награждали бы разведчика Суркова. Он не сегодня-завтра в Союз уедет. Гады! Опять хотят потенциального смертника!

Мы посмеялись над этой грустной шуткой, и Володя распорядился:

— Быстрее сдавай наряд и возвращайся в лоно коллектива, будем весь вечер писать о тебе роман!

* * *

В канцелярии, зарывшись в документах корпели Сбитнев и Острогин. Оба трезвые и озабоченные, перед ними с ворохом бумаг в руках стоял писарь, сержант Фадеев.

— Работай, Фадеев, ночью трудись, заглаживай вину! — проговорил командир и выставил его за дверь.

— Что случилось? — спросил я.

— Да вот, гнусяра, у старшины коробку со сгущенкой перед рейдом увел, будто бы я приказал взять! А старшина возьми да переспроси у меня: для чего. Все и раскрылось! Сученок! Сгною писаниной и по нарядам! Садись, по пятьдесят грамм спиртика хлопнем по твоему торжественному случаю! Угощаю…

Володя вынул из заветной железной шкатулки знакомую фляжку, и мы выпили, крякнув и закусив огурчиками. Немного помолчали, потом Володя сказал:

— В принципе правильно, что тебе выпало. Пашешь, дай боже другим, и все без передышки. Наша рота лучшая в полку, а может, и в дивизии. Не Грымову же давать Героя. Как вариант мог быть Острогин, но должность не та. Я большую часть срока в госпиталях провалялся. Поэтому все верно, и не смущайся. Они тебе аванс всучат в виде Золотой Звездочки, а потом пахать на тебе будут! Это как наживка. Теперь ты, словно последний дурак, станешь стремиться подтвердить, что их выбор был верным. Полезешь во все дыры, будешь совать башку в самое пекло. Знаю я тебя! И шею, в конце концов, точно свернешь! Выслушай совета старого воина, и Острога к нему присоединяется: плюнь на всех, не бери на себя много лишнего, чего не потянуть, не воюй за себя и того парня. Выбрали, выдвинули, скажи им мысленно спасибо и служи как служил. Нормально же служил и воевал. А иначе и правда будет третий посмертный Герой — замполит! Из вашего племени политруков ведь только двое было героями?

— Даже трое — все посмертно. Один из них замполит полка.

— Во как мужика угораздило. Бывает, и генералы погибают! Но редко, — усмехнулся ротный.

— Маршалы еще реже, — вставил фразу Сергей.

— Точно. Так что постарайся остаться живым. Живым героем! Будь добр, не выпендриваться, не лезть на рожон. А то из тебя сейчас героизм попрет через край, и коль вовремя не остановят, без башки останешься. Начнешь рвать себя, наломаешь дров, и еще кого-нибудь, загубишь! В общем, дыши ровно, не напрягайся. Я мыслю так: тебе тут «коптиться» под Афганским солнцем еще года полтора! Если наградят, то назначат как Ошуева на вышестоящую должность. Вот тогда мы уже уедем домой, а ты лишних полгодика, как и он, переслужишь.

— Ни х… себе перспективочку дальнейшей службы нарисовал! — возмутился я.

— А ты как хотел! За все нужно платить! Обязательно! Особенно в нашей Совдепии. Будет чудо, если ты не сгоришь в огне войны, они тебя невольно уже подтолкнули. Эх, жалко, что выбрали тебя, не сумеешь ты правильно распорядиться выпавшей удачей. Карьеру ты не сделаешь: подлости и наглости у тебя мало, — задумчиво произнес Сбитнев.

— А может, я попробую и получится?

— Нет, не выйдет! У тебя глаза не подлые, а чтобы карьеру сделать, нужно гнуться, гнуться и еще раз гнуться, как завещал великий Ленин! Каждый день жопы начальству лизать и не просто лизать, а вылизывать! А ты, Никифор, все время умничаешь, пререкаешься. Твой максимум — это батальон, и желательно успеть получить его здесь на войне. В Союзе могут уже не дать даже эту должность. Ну а если в академию проскочишь, то по ошибке ЦК. Дадут полк, долго на нем не удержишься. Ордена, конечно, утонуть не дадут, но и толкать вперед не будут! В вашей политконторе жесткий естественный отбор идет, на самом верху — одни мерзавцы и негодяи. А ваши мерзавцы способны выращивать только себе подобных! На уровне дивизии уже в основном придурки, а в армии, округе — законченные негодяи! Впрочем,это не только в вашей политической конторе, а во всей Советской армии, по всей стране. Страна рабов! Но в твоей организации, это зоологическая особенность, плодить подлецов!

— Что-то ты разговорился! А ты-то как бы распорядился таким счастливым случаем? — спросил я командира.

— Я бы, получив звездочку золотую, не снимал ее ни с кителя, ни с рубашки, ни с майки! И ни одна чувиха не смогла бы мне ни в чем отказать! — мечтательно улыбнулся Володя. — Понятно?!

— А может, я тоже попробую? — хмыкнул я.

— Для этого нужна искра божья. Талант! А ты не ловелас, не орел, словом. Романтик ты, идеалист и балбес, в хорошем значении этих слов. Но попробовать можешь, отчего бы и нет, — улыбнулся Володя.

По прошествии пары часов допроса по биографии он отправил меня отдыхать. Я задумчиво брел по ночному темному полку в свою комнату. Хотелось упасть на койку и привести в порядок перепутавшиеся мысли. Звезды как всегда подмигивали мне сверху. Что-то там, на небесах, запуталось, и карта легла очень даже занимательно. Боги «бросили камни» и шанс выпал мне. Удача! Орден, звание, герой! Это уже даже не звездный дождик, а какой-то звездный ливень! Необходимо теперь, чтобы этот ливень не смыл меня! Главная задача остается прежней — постараться вернуться живым! Это — важнейшая награда на войне. И нужно добиться ее. Что ж, постараемся!..

Книга третья. КОНВЕЙЕР СМЕРТИ

Глава 1 Карательная операция

Ночное небо простиралось над землей, словно гигантский черный шатер. На нем мерцали звезды, как всегда холодные и далекие. Легкий ветерок шевелил волосы, освежал лицо. Я постепенно приходил в себя.

Да и как в этой ситуации не разнервничаться, если из ста тысяч возможных претендентов выбрали меня, единственного. Один шанс из ста тысяч. А ну, как и правда, получится? Я — Герой Советского Союза!!! Москва, Кремль, академия…

Тьфу ты, черт! Совсем ум за разум зашел. Иду, куда ноги ведут, дороги совсем не вижу. Удивительно, что об бордюры не запинаюсь и в густые колючки не забрел. Шальные мысли надо гнать из головы, а то так и до беды недалеко. Вознесешься в мечтах до самых небес — вот тут-то тебя пуля на земле и срежет. Не летай, не воспаряй. Будь проще! Живи, как раньше жил.

* * *

— Эй, лейтенант, ты чего это сам с собой разговариваешь? Пьяный или совсем от войны чокнулся? Завоевался, служивый? — услышал я сзади веселый женский голос.

Я запнулся от неожиданности и чертыхнулся в сердцах:

— Черт побери! Понаставили бордюрных камней, чуть в темноте ногу не сломал.

— А ты ходи и под ноги гляди, меньше мечтай, — насмешливо сказала, поравнявшись со мной, кладовщица Лариска.

— Да, что-то я действительно задумался, устал, наверное, очень. Не живем, а существуем, как собаки и даже хуже. У собак хоть отдельная будка есть, а нас общаги и той лишили. Из батальонного модуля выселили к бойцам в казарму. Один взводный на сейфе спит, другой — на столе, а я обычно на полу — в ленинской комнате на надувном матрасе.

— Бедненький! Надоела, наверное, жизнь половая? — расхохоталась женщина.

— Жизнь половая не надоела, потому что ее нет совсем, а просто устал спать в спальном мешке на пыльном полу.

— Тебя даже жалко стало, пойдем чаем напою, хочешь?

— Хочу! Всего хочу-хочу!

— А вот насчет всего ты не угадал, место занято, пролетаешь как фанера над Парижем!

— Ну, чай так чай, — вздохнул я и побрел следом.

В крохотной комнате стояли шкаф, стол и две застеленные кровати. Близость женщины возбудила плоть, взбудоражила и только лишний раз расстроила. Я выпил, обжигаясь, большой бокал крепкого душистого чая с вареньем и на вопрос о втором бокале ответил согласием. Опустошил второй и попросил третий.

— Ты меня глазами съешь и скоро разденешь! Топай домой. Хватит сидеть и таращиться. Скоро Сашка должен объявиться. Зайдет, а тут молодой лейтенант меня компрометирует! — рассмеялась Лариска и, потянув меня легонько за руку, вытолкнула за дверь.

«Вот черт, как все нелепо получилось», — рассердился я на себя. Зачем пришел? Сам не знаю. И сердце, вместо того чтобы успокоиться во время прогулки на свежем воздухе, наоборот, еще пуще колотится. Давление, чувствую, поднялось до критических пределов.

Поманили меня большой наградой начальники и сбили с толку. А потом еще мотнула зазывно юбкой ведьма-деваха. Одни душевные расстройства… Ну, хватит напрасно переживать. Конец прогулке — спать пора.

* * *

Рано утром стремительная постановка задач и сбор по тревоге. Батальон погрузился на технику и отправился на Баграмскую дорогу проводить карательную операцию. Отольются солдатские слезы тем, кто устроил фейерверк из «наливняков».

Шедший впереди колонны танк с тралом задавил несколько мин. В конце концов, после подрыва мощного фугаса каток трала отлетел в виноградник. Пока танкисты навешивали новый и заменяли контуженого механика, батальон открыл по «джунглям» шквальный огонь изо всех стволов. Ветви деревьев, виноградные лозы трещали и падали, скошенные пулями и осколками снарядов. После точных попаданий артиллерии завалились внутрь крыши и стены нескольких строений. В садах, как песчаные фонтаны или гейзеры, десятками взметались вверх взрывы, а затем оседали, барабаня вокруг комьями земли. Над кишлачной зоной нависла сплошная пелена из дыма и пыли, мешающая и дышать и смотреть.

Я залез в башню на место наводчика и принялся посылать очередь за очередью по кромкам высоких дувалов. Сначала бил по развалинам, а потом переключился на самый огромный в кишлаке двухэтажный дом. Довольно занятное времяпрепровождение — высаживание ворот и вышибание остатков стекол. Чувствуешь себя первобытным варваром. Строения вокруг проселка рушились, осыпались, горели, но людей в них не было — ни одной живой души. Боеукладка в машине вскоре закончилась. Пока оператор занялся прокачкой второй ленты, чтобы продолжить стрельбу, я выбрался из башни. Канонада затихла, перестали свистеть пули и осколки, и можно было оглядеться.

Вдоль проселочной дороги по арыку протекал поток мутной глинистой воды, вперемешку с мусором. Вода — это жизнь. А плохая вода — плохая жизнь. Отплевываясь от пыли и мошкары, я присел на глиняный край арыка. Сняв обувь и носки, я окунул ступни в эту жижу. Теплая жидкость освежила ноги, но разглядывая этот грязный поток, я содрогнулся от отвращения при мысли о том количестве гепатита, тифа, дизентерии и холеры, которое протекает сейчас между пальцами ног. Ведь вся эта нечесть только и мечтает, что проникнуть в мой молодой, здоровый организм. А сколько этой заразы витает вокруг нас в воздухе! Бр-р-р! По-хорошему, взять бы территорию этой страны да вымыть с хлоркой, чтоб обезвредить и обеззаразить. Да и аборигенов хорошенько помыть не мешало бы, в русской баньке, с парком и веничком. Правда, отмыв тело от всей грязи, они, возможно, сразу вымрут! С непривычки. Мы тоже постепенно привыкаем к местным условиям, но адаптируемся к антисанитарии плохо. Пьем воду из арыков, едим из грязных котелков немытыми ложками (в горах вода дороже золота) и часто по несколько недель не умываемся. Но вот что странно: я ни разу ничем не заболел! Мучаюсь только с гудящими от усталости ногами, ноющими коленями, да зубы крошатся от отсутствия фтора в воде и от твердокаменных сухарей. Правда, большинство наших бойцов не выдерживают. Медсанбаты и госпиталя переполнены страдающими от инфекционных заболеваний.

Я отбросил вместе с водой воображаемых микробов: «Кыш, проклятые!»

* * *

К моей БМП подошел озадаченный и хмурый Сбитнев, который вернулся с совещания.

— Ник, хватит балдеть! Обувайся, сейчас твои ноги снова вспотеют! Задач нарезали, мать их! Слева от дороги кишлак — название не выговорить — прочесать! Одной нашей славной ротой! Справа будет действовать вторая, а развалины впереди штурмует третья. Минометчики и артиллеристы с Баграмки произведут огневой налет, потом авиация отбомбится, и ровно через полчаса начало движения.

— Охренели, что ли, «боссы»? Ротой — на большущий кишлак? — удивился я.

— Так этих кишлаков тут вон сколько! Цепью тянутся на восемьдесят километров! Что-то разведбат на себя берет, что-то восемьдесят первый полк, что-то десантура, и многие дома останутся непроверенными. Прочешем только окраину, вдоль дороги. Нам предстоит загнать банду Карима в кяризы и там дымами отравить. Будем забрасывать лабиринты дымовыми минами и гранатами, минировать выходы из колодцев и, если получится, подрывать.

— С кем мне идти прикажешь? Взводных — полный комплект, поэтому хочу с тобой вместе вползать в «зеленку». Не возражаешь? — спросил я.

— И какой будет наша задача дальше? — поинтересовался вклинившийся в разговор Острогин. — Что нам предстоит тут делать, осваивать виноградные плантации? Помогать дехканам собирать урожай?

— Нет, сейчас не до шуток! Приказ: колодцы, которые мы обнаружим, травить. Пусть угорят к чертовой матери!

— Бедная чертова мама! Ей будет чрезвычайно тяжело унести эти мириады душ, — рассмеялся Острогин. — Доведите план действий, командир! Взвода работают вместе или поврозь? Куда идет мое войско из восьми человек?

— Выстраиваемся в линию и планомерно, не забегая вперед и не отставая, ползем по долине, сметая все на пути. С краю от дороги — первый взвод. Затем второй, дальше третий и ГПВ, — распорядился Сбитнев. — Я пойду с третьим взводом, замполит — с пулеметчиками. Иду с Мандресовым, потому что он после этой операции (раскрою секрет) уходит от нас.

Мы недоуменно переглянулись: куда?! Только прибыл! Опять теряем хорошего парня.

— Грабят! — взвизгнул я.

— Да, да! Уходит на повышение. На отдельный взвод. Будет вместо Арамова командовать гранатометчиками. Никто нас не грабит, — отмахнулся ротный.

— А Бохадыр куда? — удивился Острогин.

— Командир полка назначает Баху на место Габулова. Комбат приедет, согласуют с ним, и цепочка назначений двинется. Так что Мандресов как Цезарь: пришел, увидел, вырос! Карьерист!

— А почему не Острогин? — удивился я.

— Сержу нужна рота! Зачем ему взвод? А Мандресов новичок, еще нужно научиться действовать самостоятельно, для дальнейшей перспективы роста. Замполит, тебя же наш Муссолини расспрашивал о Мандресове вчера?

— Ну, спрашивал. Так, между делом интересовался, что за человек. Почему комсомолец, а не коммунист? Я сказал: хороший офицер, а что комсомолец — исправится, «сделаем коммунистом». Долго ли при обоюдном желании и с хорошими товарищами. Если упаковку «Si-Si» к тому же поставит и сверху коньяк!

— Поставишь? — посмотрел вопросительно Сбитнев.

— А надо ли? Может, я еще не созрел, сойду комсомольцем? — засмущался Мандресов.

— Тебе денег жалко или принципиальная позиция: «не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым?» — возмутился Сбитнев.

— Жалко! Тем более что я еще получку в глаза ни разу не видел.

— Увидишь! Ты, между прочим, и в коллектив не влился! После возвращения берешь чеки, вливаешься, а на следующий день — отвальная! Сдашь дела тому, кто тебя сменит, и шагай по ступеням карьерного роста. АГС — это кузница кадров нашего батальона. Оттуда двое роту получали и заместителями начальника штаба становились, и это только на моей памяти, — высказался Сбитнев.

— Он так вскоре нами командовать вернется! — усмехнулся Ветишин. — Санька, дай, пока можно, тебя в бок двину. Когда станешь большим начальником, не получится! — Сережка, смеясь, хлопнул Мандресова кулаком, и офицеры принялись весело мять бока Александру, радуясь возможности подурачиться перед боем. Мы заметно нервничали перед вхождением в «зеленку», таящую постоянную угрозу.

* * *

«Зеленка» не подавала признаков жизни. Она была похожа на матерого аллигатора, затаившегося в болотной тине, ожидающего неосторожную, зазевавшуюся антилопу или газель, чтобы схватить ее за горло и утащить на дно. Этой антилопой сегодня предстояло быть нам.

Тишина становилась гнетущей. Казалось, вот она рядом, мирная жизнь: по шоссе торопливо снуют автомобили, стараясь быстрее проскочить в город, женщины спешат с многочисленными детьми по своим делам, птицы щебечут в листве деревьев, солнышко светит. Идиллия! Но спокойствие было обманчивым. Ведь «барбухайки» несутся так быстро, чтобы проскочить до начала стрельбы, а мирное население не просто торопится по своим делам, а спешит подальше уйти от опасной зоны. Скоро и беспечные птицы петь перестанут…

Действительно, все вокруг резко переменилось после первого же артиллерийского выстрела. И тут и там снаряды сплющили, словно гигантским молотом, нехитрые постройки, превратившиеся в пыль, вырвали с корнями вековые деревья, завалили метровой толщины дувалы.

Ну, с богом! Удачи нам…

* * *

«Духи», как оказалось, не ушли и не спрятались. Стоило сделать несколько шагов по враждебной территории, как мы попали под шквальный огонь мятежников. Конечно, то, что техника двигалась не одной колонной, а была развернута в линию, помогло прорваться вглубь. Пушки и пулеметы стреляли беспрерывно, пока не кончились боеприпасы в боеукладках. Стволы, перегреваясь, шипели. Вот и ближайшая цель: большой высокий дом за широкими стенами посреди густых зарослей виноградника. Лоза трещала, извивалась и наматывалась на гусеницы, мешая продвижению техники.

— Эй, сапер, Курбатов, проверь вход! — приказал солдату Сбитнев.

Этот парнишка мне был знаком еще по прошлому году, когда Острогина окружили «духи». Он и другой сапер Аристархов не бросили нашего взводного. Так втроем и отстреливались в течение двух часов от наседавших «духов». Аристархову повезло, и он уже уехал домой живой-здоровый, а Курбатову, бедолаге, еще служить и служить…

— Курбатов, ты аккуратнее ходи. Не пропусти растяжку! Ноги береги! — похлопал я его по плечу.

Солдат нервно улыбнулся в ответ на мою заботу, махнул рукой и принялся осторожно проверять щупом тропу и подступы к воротам. Ворота оказались незакрытыми. Да и зачем? Хозяевам же дороже. Запертые — либо сломаем, либо подорвем, а древесина ой как дорога в этой стране!

Второй взвод начал внимательно осматривать строения, а мы с Бодуновым переместились к следующей хибаре. Стены тут были ниже, тоньше, а сам домик совсем обветшал, и только виноградник был еще гуще, чем везде.

— Бодунов, выбирай позиции пулеметам, а я в окрестностях пошарю, — сказал я прапорщику. — Возьму с собой сапера, пулеметчиков, наберу «дымовушек» и поищу кяризы в зарослях. Нужно заранее обезопасить себя, а то скоро «духи», как тараканы, полезут оттуда на волю!

— Смотри, на засаду не нарвись. Далеко не отходи! Если что, кричи о помощи! Услышу — прибегу, не услышу — не обессудь! Я тебя не посылал! — заржал прапорщик.

— Ты тоже кричи, не услышу — не помогу, а услышу — тоже не прибегу. Вас много, нас мало. Если уж тебе станет худо, то и от нашей помощи толку не будет, — рассмеялся я в ответ. — Обживайся, готовь обед, постреливай из «Утеса», но не перепутай меня с врагами!

— Не перепутаю! Сегодня у тебя физиономия без бороды, не ошибусь! Да и как же можно в Героя стрелять! Нет, нельзя, пока живи!

В окрестностях за дувалом я обнаружил два колодца, а Зибоев отыскал еще один, прикрытый досками и засыпанный соломой. Десять дымовых мин улетели в глубокие жерла, туда же отправились осколочные гранаты, гулко громыхнувшие на глубине. Чтобы дым не поднялся весь наверх, а немного задержался внутри и пошел бы гулять по горизонтальным ходам, мы закидали выходы ветками и какими-то лохмотьями. Еще один дымовой столб клубился из глубины двора. Это Игорь шалил, обнаружив очередной потайной лаз.

— Товарищ лейтенант, в кяризе какое-то странное шебуршание! Послушайте! — окликнул меня из зарослей Лебедков.

— Сержант, может быть, вода течет, это ведь своеобразная система водоснабжения. Но могут и «духи» перебегать к нам в тыл. Чего прислушиваться! Тащи две дымовые гранаты и РГО! Сначала гранату кинь, а потом «дымы», — распорядился я. Не дожидаясь, пока он их принесет и не заглядывая внутрь, я бросил во чрево колодца «эфку». Граната, ударяясь о стенки, полетела вниз. Раздалось несколько шлепков по глине, а затем гулкий взрыв.

Лебедков повторил бросок, но более аккуратно. РГОшка взрывается сразу при ударе, поэтому сержант выпустил гранату из ладони точно над центром жерла кяриза. Мы отскочили за стену. Бух-бух! Гулко охнуло подземелье, и следом за эхом вверх взметнулись на излете осколки. Если их выбросило даже сюда, то и «духам» досталось. Не хочется смотреть вниз: есть шанс получить оттуда очередь в лицо. Я, вообще, не люблю разглядывать, что там, в глубине кяриза. Сооружения, конечно, занятно сделаны. Строились многие века. В мирное время в иной ситуации я бы их исследовал, но только не сейчас.

Юрка проколол дырки в дымовой мине, вставил запал, дернул за шнур дымовую гранату и швырнул вниз. Через пару минут клубы черного и белого дымов поднялись до уровня края колодца, который напоминал проснувшийся вулкан.

— Юрик! Возьмите доски, вон ту рогожу и прикройте выход. А то мы тут задохнемся от этой дряни, — заорал на сержанта спустившийся с крыши Бодунов.

— Нам тут вонь мешает, а представляешь, какой «кайф» ловят в штольнях «духи»! — засмеялся я, похлопав по плечу прапорщика. — Даже вошки и блохи на них подохнут! Вместе с хозяевами! Игорек, все, что есть, дымовые гранаты в подвал и в колодцы, может, вытравим их, как крыс. Оставим без воздуха. И над выходом растяжки надо поставить, а то ночью какая-нибудь сволочь, полуживая, вылезет и нас порежет.

Не торопясь, мы опять осмотрели окрестности. Добавили новых «подарков» для обитателей подземелья, да так много, что от стелящихся по виноградникам дымов и самим дышать стало нечем.

* * *

— Где замполит? — услышал я крик радиста.

— Тут я! Чего нужно? — отозвался я, высовываясь из десантного отделения, где лежа переваривал сытный обед и дремал, прячась от полуденного зноя.

— Ротный вызывает на связь!

— Ох-хо. Что ему не спится? Давай наушники.

Я взял радиостанцию и пробормотал:

— Слушает «Анкер-300».

— Молодец, что слушаешь. Храпишь, наверное, как сивый мерин? — насмешливо спросил Сбитнев.

— Зачем так, открытым текстом на весь эфир? Тем более что обвиняешь голословно. Нет, не сплю, беседую с бойцами, — ответил я, окончательно очнувшись от сна.

— Хватит болтать с пулеметчиками. Садись быстрее на броню и мчись «пулей» ко мне!

Вот черт, не даст отдохнуть! Садись, езжай! А зачем — не сказал! Не вздремнуть, не отдохнуть, не расслабиться.

— Зибоев! Бери пулемет и забирайся на БМПешку. Будешь меня охранять. Лебедков, заводите машину! — скомандовал я сержанту.

— Понял вас, командир! Вещи с собой брать? — поинтересовался Лебедков.

— Нет! Скорее всего быстро вернемся. Это Сбитневу что-то в голову взбрело! — Я потянулся до хруста в костях и крикнул Бодунову:

— Игорек, я уезжаю на командный пункт, к ротному, без меня не скучай!

Прапорщик оторвался от прицела «Утеса», помахал рукой и вновь припал к окуляру. Он уже битый час высматривал жертву. Но никак не мог найти затаившихся врагов в этой сплошной зеленой массе. Скорее сам дождется ответной пули снайпера.

— Игорь, хватит хищничать, схлопочешь пулю, лечить не будем. Лекарства дорогие! — сказал я, надевая нагрудник и набирая гранаты.

Бодунов помассировал шею, потряс руками, помял плечи и, перекатившись по крыше, спрыгнул вниз.

— Никифор! Ты меня бросаешь на произвол судьбы? Надолго?

— А кто его знает, что Сбитневу надо!

— Нас и так только одиннадцать, а ты четверых забираешь! — проворчал взводный.

— Ты предлагаешь мне идти пешком и одному? Или согласен дать провожающим пулеметчика? — ухмыльнулся я.

— Да нет, я ничего не предлагаю. Но с двумя БМП как-то веселее, чем с одной.

— Вот и мне ехать на машине будет весело. Ничего, мы там не заночуем. Скоро вернусь. В карты я с ротным резаться не буду. Вовка — шулер! Всегда норовит обжулить, честно он просто не в состоянии играть. Наверное, донесение какое-нибудь составить и подать нужно, а сам думать и мозги напрягать не хочет. Для этого, вероятно, и вызывает.

— Да, Никифор! Насчет твоей шуточки про дороговизну лекарств: я в них не нуждаюсь, и, думаю, всю жизнь покупать не придется. Год начальником медицинского склада был, для себя, детей и внуков запасы «затарил».

— А спирт был? — удивился я.

— Нет! Чего не было, того не было. Был бы спирт — вы бы меня в Афгане не увидели. Я бы тогда «отмазался» от кадровиков! — вздохнул прапорщик. — Я, кстати, в Союз в командировку уезжаю после рейда. Вызов пришел в прокуратуру явиться.

— Какую прокуратуру? Почему раньше молчал?

— Обыкновенную, военную. Окружную. Недавно этот бывший мой склад сгорел, черт бы его подрал! Я уже в Афгане воевал, и на той должности после меня еще пара человек прослужили. А отчего он сгорел — не понятно, но подозревают всегда хищение. Теперь следствие идет, а я фигурант. Сказать о повестке никак не решался. Честно говоря, складу сам бог велел загореться. Ах! Жалко, что у меня до сих пор нет «Красной Звезды», как у тебя, Ник! Почему я не награжден?

— А ты чаще пьяным начальству попадайся. Мы ведь как только с рейда возвращаемся, так ты в первый же вечер нажираешься и в историю какую-нибудь встреваешь. Сколько твоих наградных листов Ошуев рвал собственноручно?

— Три. Два на медаль и один на орден, — вздохнул прапорщик. — Ох, как пригодился бы орден сейчас! Орденоносцы первыми под амнистию попадают.

— А что, действительно много стащил добра? Признавайся!

— Да что я мог оттуда взять? До меня большая часть украдена была. Я, не желая оказаться крайним, рапорт написал и в Афган уехал. На проклятом складе лет пятнадцать один старый прохиндей обитал. Стопроцентный хохол! А я, молодой, совсем зеленый, после школы прапорщиков прибыл. Вроде имущество как положено принимал. А недостача оказалась на пять расстрелов! Этот гад после того, как мы днем стеллажи проверяли, ночью с бойцом-кладовщиком ящики и коробки с места на место таскал и переставлял. С караулом договаривался, вскрывал помещение и передвигал, менял местами, создавал видимость полного комплекта. Спиртом там давным-давно и не пахло. В бутылях для спирта вода оказалась! Обманул, сволочь старая! Когда я солдата на дембель провожал, он мне во всем признался. Выпили, поговорили по душам, боец и проболтался. Я, конечно, ему в морду дал, а самому — хоть вешайся! Что-то постепенно сумел списать, что-то восполнить. Осталось недостачи только на две смертных казни. Три года я мучился и решил сбежать. Нашел для замены молодого прапора и обманул его.

— Ну и причем тут тогда ты? Он теперь, получается, стал крайним?

— Нет, — ответил Бодунов. — Вызывают тех, кто складом рулил, и одного за другим трясут. Дошла очередь и до меня. Объект сгорел три месяца назад, а я все это время хожу, дрожу, запойно пью и жду, что дальше будет.

— Не потей, успокойся. Обойдется. Напишем тебе в тюрьму хорошую характеристику, медаль пришлем. Расскажем, как воюешь и под тяжестью пулеметов гнешься в горах. Сразу выпустят. Решат, что ты, сидя в тюрьме, будешь балдеть. А каторга — тут! Вернут назад в батальон, без проволочек. По этапу! Ха-ха-ха! — рассмеялся я.

— Тебе смешно, а мне не очень, — вздохнул Игорь.

— Ну, не вздыхай! У тебя дома обыск, что ли, был?

— Был. Квартиру и сарай перерыли, но ничего не нашли.

— Не там искали? — догадался я.

— Ага! Не там. Искали у жены в квартире, я у нее прописан, а те крохи, какие взял (как не взять, когда нет нигде ничего), у матери лежат. С женой-то я в разводе, в этом отпуске расстались.

— А чего так?

— Да надоела. Хуже горькой редьки. Ну ее.

— И с кем же ты отпуск проводил? На ком резвился?

— С кем, с кем… С ней же, со Стеллой.

— Ну, ты даешь! — рассмеялся я.

— Не я, а она дает.

— Как же так, а говоришь, разошлись?

— Чудак-человек! Я чужой, что ли? Я свой! Мы после того, как бумагу в загсе получили, пошли это дело обмывать, — продолжил рассказ Бодунов.

— А почему в загсе разводили?

— Детей не завели, не успели, оба согласны на развод, поэтому все прошло быстро, без проблем, без суда. И ей жить удобно. Пока я тут загораю, она вроде свободная и мужу не изменяет. Независимая, честная женщина. Развлекаться может сколько угодно. И мне хорошо, и я — вольный казак. Пошли мы с ней отметить изменение в семейном положении. Обмыли, потом внезапно обоим захотелось любви. Я говорю: дашь? Она в ответ — дам. Так и провели месяц. Что мне болтаться, кого-то искать? Когда проверенная подруга есть под боком. Да и квартира у нас маленькая, однокомнатная. Кровать одна, общая. Куда деваться?

— А дальше? — спросил я.

— Что дальше? Кино, танцы, пляж, пиво, вино и все та же испытанная общая кровать.

— Ну и зачем разводился-то? — опять непонимающе переспросил я.

— А хрен его знает! Надоела! — отмахнулся Игорь.

— И опять каждый день на Стеллу? Надоела, называется! — улыбнулся я.

— Развелся от нечего делать, потому что так захотелось.

— Чудак. Можно сказать, балбес!

— Можно и так сказать. А можно и грубее обласкать. Несерьезный я человек, — грустно подытожил Бодунов.

— А дальше что делать будете? После войны?

— Может, снова поженимся. Баба она неплохая, симпатичная, хозяйственная. Видно будет, как дальше жизнь пойдет. Для начала вернуться живым нужно! «Зеленка», видишь, впереди какая суровая! Безбрежная и бескрайняя! И «духов» в ней не перечесть. Что судьбой предначертано — никто не знает. Сегодня не стреляют, а завтра пули да осколки засвистят вокруг.

— Ну, ладно, ладно! Не грусти, поешь виноград, говорят, для мозгов сладкое полезно. Особенно тебе!

— Да он кислый како-то! Дрянь. Только на брагу годится.

— Поищи и найдешь сладкий. Ладно. Не журысь, казак! Все будет хорошо! Поехал я. Не то наше ротное начальство обидится и рассердится.

* * *

Бронемашина, медленно покачиваясь на земляных грядках и межах, ползла по винограднику, перемалывая гусеницами стоящую рядами лозу. Плети трещали и скрипели под натиском тяжелого металла. Они, тормозя движение, тянулись следом, оплетали траки и колеса, но все же обрывались, не выдерживая напора «стального зверя». Но даже машина не смогла прорваться сквозь тройной ряд изгороди. Большой моток проволоки опутал гусеницу, и мы остановились.

Рахмонов тяжело вздохнул, вылез из-за рычагов и скомандовал наводчику:

— Скляр! Вылезь, помогать будешь. Застряли.

— Быстрее солдат, быстрее, — прикрикнул я на бойца. — Мы что мишенью торчать будем?

Тр-р-р. Пак-пак-пак!!! Раздалась в эту минуту очередь из густого сада, и пули засвистели совсем рядом. Сидящие на броне посыпались на землю, как грибы из лукошка.

— Зибоев! Ты чего пулемет бросил? — заорал я на солдата. — Залазь обратно, стягивай пулемет вниз и лупи сквозь виноградник. Больше огня, больше шума!

Наводчик-оператор Скляр повернул башню и полосонул из пушки короткой очередью по кустарнику.

— Куда стрелять-то?! Никого не вижу! — завопил наводчик из башни.

Напрягая легкие, чтобы перекричать работающий на холостых оборотах двигатель, я проорал ему:

— Солдат, видишь четыре орешника?

— Те, что справа растут?

— Да! Вот туда и расстреляй ленту. Кажется, оттуда били.

Бум-бум-бум!!! Застучала пушка, и очереди 30-милиметровых снарядов отправились искать свою жертву. Тр-р-р!!! Огрызнулись еще раз кусты. «Духи» не желали отступать и отстреливались. Главное, чтобы у них не было гранатомета. Сожгут машину, гады! Та-та-та!!! Вновь просвистели пули над нами.

Зибоев перебросил с руки на руку для удобства тяжелый пулемет, повесил его на ремень и выпустил длинную-длинную очередь.

Я расстрелял четвертый магазин и понял: пора вызывать подмогу. Только собрался лезть на башню к радиостанции, как обстрел со стороны «духов» прекратился. Наступила напряженная тишина.

— Товарищ лейтенант! Я выдернул эту дурацкую проволоку из гусениц, можно двигаться, — обрадовал нас Рахмонов.

— Заползай в люк и вперед! Бойцы, на машину! Быстро! — приказал я, и машина осторожно двинулась к орешнику.

Со стороны командного пункта роты мчалась БМП, облепленная пехотой. На полпути к обстрелянной рощице мы встретились. Пехота спешилась и попряталась в винограднике. Мы с ротным упали в одну канаву.

— Что тут случилось? — поинтересовался Володя. — Бойцы целы?

— Солдат не задело, а почему про меня не спрашиваешь?

— Что с тобой станет — «Кощеем Бессмертным».

— Радует твоя уверенность в моей неуязвимости! Три-четыре «духа» долбили вот из-за тех деревьев и развалин. Мы им ответили, как смогли. Теперь они спрятались — молчат.

— Машины в линию, пехота сзади, вперед к рощице! Броня, непрерывный огонь! Пехота, бл…, не спать, стрелять! — скомандовал ротный.

Через пять минут мы проверяли место, где была засада. Трупов нет, но следов крови уходящих в кяризы «духов» достаточно много.

— Уползли, гаденыши! — сказал Володя и выругался витиеватым матом. — Никифор, у тебя на машине остались дымовые мины?

— Есть, наверное. Сейчас спрошу. Лебедков, «дымовухи» не закончились?

— Последние, четыре штуки, — ответил сержант.

— Давай одну сюда в кяриз, а другую вон в тот старый колодец. Дыры нужно закрыть чем— нибудь, чтоб наружу дым не выходил и остался внутри.

Солдаты занялись делом, а мы с Володей присели под деревом.

— Чего вызывал? — спросил я.

— Задачу уточнить тебе хотел. От домов до дороги приказано территорию очистить и вытоптать. Чтобы пространство хорошо просматривалось проходящими колоннами. Сломать и разрушить дувалы, взорвать развалины, спилить деревья и задавить виноградники.

— Нормальненько! Тут работенки — на месяц! — возмутился я.

— Да нет, брат, на три дня! Не спи, работай. Сроки — ограничены. И осторожней! Пусть всегда впереди саперы по винограднику ползают, противопехотки ищут. Пешком меньше бродить надо, кустарник машинами давить. Позже приедут дивизионные саперы и взорвут хибары. Сейчас у Ветишина танк поля утюжит, давит лозу, потом ко мне поедет трудиться. Ну, а когда у нас справится, пришлю его сюда.

— Спасибо за задачу! — ответил я.

— Пожалуйста. Но благодарность не ко мне, а к командиру дивизии. Я теперь даже в карты не играю, деревья лично топором подрубаю.

* * *

Четвертый день войска топтали поля и виноградники. С восхода до заката танки и БМП утюжили местность, превращая ее в лунный ландшафт.

Солдаты пилили и рубили яблони, груши, айву, орешник. Деревья в два обхвата подрывали пластидом, чтобы долго не мучиться. Подошедший на подмогу тягач заваливал массивные заборы-дувалы. Постепенно мы отвоевывали жизненное пространство для построения «народной» властью социализма в средневековом обществе. Дорога стала хорошо просматриваться через оставшийся реденький кустарник. Но работы еще оставалось непочатый край. Лоза цеплялась за гусеницы, наматывалась вокруг катков, скручивалась в длинный шлейф и тянулась толстыми кишками позади машин.

* * *

Бодунов и я, по очереди, садились на башню и командовали механиком, который укатывал кустарник. Пыль, гарь, мошкара забивались в глаза и рот сквозь накинутый на лицо капюшон маскхалата. Природа сопротивлялась и боролась за свое существование, словно живой организм. Крупные грозди винограда с хлопаньем разлетались в разные стороны, а скрип лозы напоминал стоны. Жалко, но что делать. Отсюда «духи» ежедневно сеют смерть. Тут их неприступная крепость, убежище, дом родной.

Время от времени то под гусеницами танка, то под моей БМП раздавались громкие хлопки, и я инстинктивно вжимался в броню. Это взрывались противопехотные мины и гранаты на растяжках, не причиняя, к счастью, вреда. Главное — не наскочить на противотанковую мину. Но что ей делать в поле? Ее место на автомобильной дороге. Фугасы обычно закапывают вблизи асфальта. А тут только растяжки, нацеленные против нас, пешеходов, для уничтожения пехоты.

Солдаты день и ночь мучились больными животами. Причина простая: виноград на завтрак, обед и ужин. Да и ночью на посту что можно пожевать от скуки? Его же. Грязными руками, пыльные немытые плоды. А где их мыть? В мутном арыке? А там на литр воды — килограмм бактерий тифа и гепатита.

Народ обнаглел и заелся до такой степени, что отбирали лишь самые крупные и сочные виноградины, а остальные выбрасывали. Зеленая масса хлюпала под ногами. Кроссовки покрылись сладкой оболочкой, превратившись в приманку для пчел и ос. Бойцы порой даже руки мыли виноградом.

Нам — раздолье, а местным дехканам (крестьянам) — горе и слезы. Виноград, конопля и опиумный мак — единственные средства к существованию. На время сбора урожая «духи» даже прекращают вести боевые действия и провоцировать наши войска. Старейшины спешат многочисленными делегациями к командованию, умоляя не стрелять, не проводить крупномасштабные операции. Наступало негласное перемирие.

На этот раз мы пришли раньше сбора урожая, и убирать после нас, скорее всего, будет нечего.

* * *

— Замполит! — заорал техник Федарович. — Ну сколько можно издеваться над машиной? Вы с Бодуновым хотя бы меняли бронемашину, а то все одну и ту же гоняете. Сожжете к черту бортовую передачу и фрикцион. Вам-то что, наездникам, слезли и наплевать! А я, старый хрен, опять буду крайним. Вернется из отпуска комбат и примется орать, что технику загубили! Подорожник ведь не спросит, кто именно машину заездил.

— Тимоха! Я же не для удовольствия катаюсь верхом на этой «железяке». Знаешь сам, это приказ комдива! Мне бы лучше у костра дремать и на огонь смотреть, наслаждаться дымком и ароматом жареных цыплят, — возразил я прапорщику. — Садись на мое место и катайся.

— У меня другие дела, — ответил прапорщик. — Сейчас поеду в первый взвод. Там что-то случилось. Кажется, двигатель перегрелся. Убью и механика, и взводного.

— Ну-ну! Я думаю, Серж Острогин тебя, словно мамонт, затопчет и не заметит. Справишься, если только сверху камень ему на голову уронишь! А так можешь разве что из-за угла материть и надеяться на свои быстрые ноги. Но как спринтер ты тоже слабоват. Лишь одно есть единоборство, в котором сможешь победить Серегу: перепить его! Тут ты — чемпион роты. Даже Игорь Бодунов со своей шахтерской закалкой спасует.

— Что вы ко мне привязались! Алкашом роты назначили! — возмутился Федарович.

— Никто тебя не назначал, сам вызвался. Ты и сейчас уже где-то браги выпил. Ладно, старый, не обижайся, — похлопал я примирительно по плечу прапорщика.

— А если обидишься, то я буду тебя воспитывать, помогу замполиту, — угрожающе пообещал вклинившийся в разговор Бодунов, поднося пудовый кулак к носу Тимофея.

— Воспитатели хреновы! — обиделся техник. — Когда загубите какой-нибудь агрегат, сами его и чините. — Прапорщик, громко возмущаясь, отошел, забрался на свою броню и уехал.

* * *

По широкому двору бродили куры, роясь в пыли и навозе, а в двадцати шагах, спрятавшись за кучей мусора, лежал сержант Постников и тщательно целился.

— Бах! — и одна из кур, громко кудахтая, с перебитой лапой упала на землю.

— Бах! — и вторая запрыгала с перебитой ножкой.

— Бах! — третьей курице пуля попала в голову, разнесла ее, и туловище, пробежав шагов пять, упало замертво.

Остальные птицы, хлопая крыльями, разбежались кто куда.

— Ну, вот, на жаркое мясо закуплено! — обрадованно воскликнул Бодунов. — Сейчас отдам Зибоеву, пусть готовит. Смотри, лейтенант, какого я замечательного снайпера вырастил! А из пулемета стреляет, как на скрипке играет!

— Ну, ты сравнил. Еще скажи, Николо Паганини! Пулеметно-скрипичных дел мастер, — усмехнулся я.

— Да! Мастер. Любую мишень покажи в этих «джунглях», он тебе ее из «Утеса» в клочья разнесет! Талант!

— Нужно будет его натаскать, чтоб солдатами командовал, и твоим замом сделать. А Мурзаилову следует звание присвоить и отправить сержантом, во второй взвод. Пусть в чувство приводит «исламское братство», — размышлял я вслух.

— Узбеки взвоют. У него не забалуешь. Кулачище-то как у молотобойца и шуток не понимает, — улыбнулся Бодунов. — Они шелковыми вмиг станут!

— Не жалко будет отдавать?

— Нет! Хороших бойцов растить и выдвигать не жалко, да у меня и остальные как на подбор. Орлы! Гвардейцы!

* * *

Доломав придорожные кишлаки, заминировав кяризы и подорвав подозрительные развалины, взвода и роты теперь выползали на шоссе.

Жмущиеся к обочине афганцы с ужасом смотрели на результаты нашего вторжения в «зеленку». Они тревожно переговаривались между собой, видимо, переживали. Детишки шумно возились в пыли, а женщины, закутанные в одежды с головы до пят, безмолвно сидели застывшими, разноцветными столбиками. Паранджа на лице, тюк с вещами на голове, другой тюк в ногах. Рабыни… Конечно, в понимании цивилизованного человека. Однако вот пришли эти цивилизованные люди и разрушили их родные трущобы…

* * *

Операция закончилась успешно. Потерь нет. Теперь домой! Мыться, бриться, читать письма, возможно, целую неделю спать в чистых постелях. До новых боевых.

К нашей колонне техники подошел батальон союзников, и афганский офицер спросил разрешения добраться до дороги вместе с нами. Ахматов и Губин посовещались и решили подбросить союзников. Жалко, что ли? Пусть едут. Главное дело, чтоб не сперли чего-нибудь!

Афганцы, весело болтая, забирались на технику, облепив броню как саранча. Вначале такой «сарбос» забрасывал торбу с вещами, мешок, чайник или какую-нибудь коробку, а затем влезал с помощью товарищей в кузов и бегал по машине в поисках удобного места. Ну, насекомые! Одеты они были кто во что. В куртки, в шинели, в бушлаты. У одного на голове чалма (это сикх), у другого — кепка, у третьего — картуз, у отдельных избранных — каски. На ногах обувка от сапог до драных тапочек и калош.

Больше всего пассажиров уселось на головной танк комбата. Роман Романыч весело покрикивал на разношерстное воинство, призывая быстрее успокоиться. За телами «царандоевцев» было не видно брони танка. В конце концов аборигены разместились и выжидающе поглядывали на нас, надеясь на комфортабельную доставку к своим грузовикам у дороги.

Тронулись. Путь не близкий. До армейского лагеря километров тридцать, поэтому ехать лучше, чем топать на солнцепеке.

Колонна миновала подъем, спустилась вниз к пересохшему руслу реки, вновь поднялась на вершину холма. Предстоял длинный, довольно крутой спуск. Механик, собираясь переключиться на пониженную передачу, поставил танк на нейтралку. Что-то заело в коробке передач, и маневр у него не получился.

Танкист делал перегазовку, двигатель громко ревел, а машина стремительно катилась под гору на холостом ходу. Коробка передач скрежетала, но солдату никак не удавалось включить скорость. Молодой водитель, видимо, растерялся и испугался. Танк подбрасывало на ухабах, гусеницы громко колотились по грунту и камням, броня тряслась и вибрировала. «Царандоевцы» вначале притихли, а затем запаниковали. Они громко заверещали и принялись спрыгивать на обочину, кувыркаясь при падении.

Танк, бешено стуча траками и теряя пехоту, опустился на дно оврага и начал по инерции закатываться на следующий подъем. Сидевшие на корме афганцы, видя, что скорость снизилась, спрыгнули назад в колею. Двигатель танка заглох, и машина, поднявшись до критической точки инерции, покатилась обратно, давя на своем пути афганских «сарбосов». Когда танк замер на дороге, то по пути его следования остались лежать с десяток раздавленных тел и по обочинам еще множество травмированных. В воздухе стоял гул от проклятий, воплей и хрипов раненых.

Я бросился к замершему в пыли старлею Шведову. Голова Игорька была залита кровью, посеревшее лицо перепачкано рыжей пылью. Он лежал без движений, без стонов, закатив глаза. Сероиван вколол ему ампулу промидола, разрезал гимнастерку, ощупал голову, руки, ноги.

— Плохо дело! — вздохнул медик-прапорщик. — Голова разбита и, похоже, позвоночник поврежден. Бедняга, Игорь, не везет так не везет. Опять сломался!

Тем временем наши санинструкторы оказывали помощь афганцам, которые становились с каждой минутой все более агрессивными. Некоторые направили на нас оружие и принялись клацать затворами. Кто-то бросился к механику, желая с ним расправиться.

Афганские офицеры начали отталкивать солдат от танка, мы решили вступиться за своего парнишку. В один момент автоматы оказались направлены друг на друга. Уже нет у афганцев дружеских взглядов и улыбок. Только ненависть с их стороны, а с нашей — досада на случившееся. И горечь. Что сказать? Несчастный случай. Нелепость. Пыл «царандоевцев» охладили направленные на них пушки и наше численное превосходство. Снять напряженность и не допустить перестрелки помогли только уговоры Арамова и Мурзаилова на «фарси» (таджикском языке). Хорошо, что у нас много таджиков! Баха Арамов успокаивал и растаскивал в разные стороны наших солдат и «сарбосов», громко орал на аборигенов, переговаривался с афганскими командирами.

Кровавое, шевелящееся в отдельных местах человеческое «месиво» постепенно затихало. Люди умирали один за другим. И афганцев и наших мы выносили совместными усилиями. Наконец, афганцы, ругаясь, построились в стороне от дороги и уныло побрели пешком к шоссе. С нами ехать дальше они не пожелали. Столкновение удалось предотвратить, но вспыхнувшую неприязнь вмиг не погасишь. А как дружно мы недавно ехали! Мирно переговаривались и улыбались друг другу, всего полчаса назад…

* * *

Колонна медленно двинулась в сторону Кабула, с осознанием выполненного долга. Я сидел на башне рядом с Острогиным, мы обсуждали его любовные приключения в отпуске. Вдруг Серж громко вскрикнул и схватился за спину, привалившись к крышке люка. Я посмотрел на то место, которое он потирал, изогнув руку: крови нет. Но Сергей громко матерился, кривился от боли и стонал.

— Что это было, Острога? — спросил я. — Что случилось?

— Каменюку бросили или из рогатки стрельнули, гаденыши. Вон те чумазые бачата! Мы только что миновали их беснующийся выводок. Убил бы! Вот черти.

— Это они отомстили тебе за виноградники. Радуйся, что камень, а не пуля попала в позвоночник, — как мог, утешал я взводного.

— Но почему мне, а не тебе. Я — добрейший человек! Ты затоптал кустарников и деревьев раза в два больше моего и еще три хибарыспалил! — возмутился Серж.

— Они знают, что будущих Героев Советского Союза обижать не рекомендуется. Героев можно не любить, но ни в коем случае нельзя трогать руками. Разрешается только пылинки сдувать с погон и мух от лица отгонять! А тебя пацанята выбрали как самого фактурного, фигуристого, — весело рассмеялся я.

Сергей мстительно сказал:

— Если в следующий раз поймаю «духа», то привяжу его лицом к дереву и буду устраивать показательную казнь — побитие камнями. И целью будет именно позвоночник!

* * *

После рейда освободилась должность заместителя начальника штаба батальона. Игорешу Шведова эвакуировали в Ташкент. В полку он больше не объявился. Что с ним стало — не ведомо…

Но свято место пусто не бывает. Особенно на нашем конвейере смерти. Молох войны требует новых жертв. Должность Игоря досталась прибывшему из резерва капитану Чухвастову.

Глава 2 День рождения

Началось полковое построение.

— Лейтенант Ростовцев! Лейтенант Мелещенко! — скомандовал подполковник Филатов. — Выйти из строя на десять шагов.

Ну вот! Наконец-то свершилось то, о чем говорили штабные еще до карательного похода на Баграмку. Долгожданные «звездочки»!

— Товарищи офицеры! Поздравляю вас с присвоением очередного звания «старший лейтенант»!

— Служу Советскому Союзу! — громко ответил я, и так же громко, словно эхо, отозвался Николай.

Филатов крепко пожал нам руки, похлопал меня по плечу. Ошуев вручил погоны, криво улыбнулся и, окинув меня недобрым взглядом, угрожающе прошипел:

— Не вздумайте напиться и организовать «обмывание». Я вас обязательно сегодня проверю, и если попадетесь, пощады не ждите!

Замполит номер один — Золотарев, изображая поздравления, что-то промямлил. Сунул свою влажную, вялую руку для рукопожатия и, кося мутными рыбьими глазами, спрятался за спиной командира. Отвратительно! Черт! Даже поздравить по-человечески не может своих подчиненных. Тюфяк!

— Кока! Какие у тебя планы на вечер? — спросил я у Мелещенко, отходя от начальства.

— Нажраться! И причем вусмерть! Пренепременно! Выбор блюд: водка, спирт, самогон! — широко улыбнулся Николай.

— Микола, а можно отметить, не нажираясь? Может, обмоем совместно? Двумя коллективами рот в офицерской столовой. Посидим тихо, прилично.

— А шо нам с вами сидать? У тебя самогон е?

— Нет, — искренне сожалея, ответил я.

— Во! Ник! А у меня, как у разумного хлопца, три литра приготовлено. И бражку старшина зробил з винограду! Шо нам з вами, нищетой, делиться прикажешь? Хвосты обрубаем! Вы же в первой роте очень умные и правильные да через одного графы и князья. Давитесь коньяком.

— Пошли вы, куркули, к черту! Я и не думал к вам на халяву приходить. Хотел скинуться на спиртное, но раз ты так, то мы люди гордые, на поклон не пойдем. Обойдемся! — отрезал я.

Мы зашагали под оркестровый марш, чеканя шаг, каждый к своей роте.

Жаль, но из-за его жлобства не получится культурного мероприятия с размахом. Опять прятаться по бытовкам и каптеркам.

— Никифор! Ура! Молодец! — схватил меня за плечи и принялся мять Ветишин. А Острогин начал мутузить кулачищами по плечам и спине. Следом кинулся Бодунов мять уши и шею, а Сбитнев, загадочно улыбнувшись, объявил:

— Ну вот, мы тебе преподнесли подарок на день рождения, теперь твоя очередь радовать коллектив.

— Какой это подарок? И при чем тут вы? Я о старлейских звездочках уже две недели знаю, просто выписку долго везли из Баграма. Это подарок Родины и Министра Обороны.

— Мы сопереживали тебе! — ухмыльнулся ротный.

— Сопереживатели хреновы! Денег лучше в долг дайте! — попросил я.

— Замполит, возьми двадцать чеков и бегом в лавку за лимонадом, — рассмеялся Острогин.

— Но-но! Милейший! Я попрошу как можно почтительней. Мы теперь в звании сравнялись. А до моей должности тебе еще расти и расти! — воскликнул я.

— Это точно! До должности замполита мне как до Эвереста. Заоблачная высота, — ехидно улыбнулся Сергей. — Будешь пререкаться со старым старшим лейтенантом — денег не дам. — При этих словах Серж начал складывать купюры обратно в карман.

— Отдай чеки, скотина! — выхватил я бумажки и помчался в магазин.

— От скотины и слышу, — крикнул мне вслед Острогин. — Вот так и делай доброе дело. Еще и сволочью обзовут. Ох уж эти неблагодарные замполиты!

— Сволочь, — поддержал его ротный. — Рота его выращивала, тепличные условия создавала, а он никакого уважения не выказывает.

— Одно слово — гад! Смотрит без подобострастия и преданности в глазах, спину не гнет, челом не бьет. Накостыляем сегодня, наверное, — подытожил Острогин.

* * *

Я ворвался в пустой магазин. Продавщицы лениво о чем-то переговаривались и не удостоили меня даже взглядом. Королевы! «Хозяйки Медной горы». Не для нас они тут «трудятся», мы у них только под ногами путаемся и товары мешаем по спекулятивным ценам в дуканы сплавлять.

— Здравствуйте, девушки! — громко поздоровался я.

Одна из «девушек» небрежно кивнула головой, а вторая даже бровью не повела.

— Сударыни, продайте, пожайлуста, упаковку лимонада! — попросил я.

— Нет, нельзя. Правила для всех одни — две баночки в одни руки! Чем ты лучше? — презрительно ответила продавщица.

— У меня сегодня знаменательная дата — двадцать пять лет и звание старшего лейтенанта получил, — попытался я убедить непреступных «девушек».

— У всех каждый день даты и поводы, а потом с этими упаковками бегут в дукан афганцам сдавать. Спекулянты! — надменно ответила Рита.

— Ах ты, каналья! Как вольняги — гражданские отовариваются каждый день, так это по правилам? — возмутился я. — Продукты ящиками выносят.

— Я же сказала, лишнего ничего! Два «Боржома», две банки «Si-Si», по банке салата и огурчиков, шпроты. И гуляй. А еще командованию доложу, что грубишь.

— Тебя по-человечески просят, — нахмурился я.

— Клава, ну совсем одолели эти просители, — обратилась она к напарнице. — Никакой совести. Надо командиру сообщить.

— Не тебе о совести говорить, — оборвал я ее. — Если спишь с замкомандира, так это не значит, что ты стала «полковой королевой».

— Ах так, вообще ничего не получишь! У нас переучет. Покинь магазин! — рявкнула Клава, и обе продавщицы демонстративно ушли в подсобку.

У заразы, подстилки! Пользуются своим постельным положением. Одна спит с Губиным, другая — с особистом, ничем их не прошибешь!

Я уныло брел по дорожке, злой и обиженный. Как унизили, дряни! Что с ними сделаешь, не витрины же бить? Шел я, шел и наткнулся на комбата. Столкнулся, можно сказать, нос к носу. Он что-то гневно выговаривал Лонгинову, по кличке Бронежилет! Лонгинов нервно мял в руках кепку, правое колено у него дергалось, а лицо постепенно покрывалось багровыми пятнами.

Я резко затормозил и хотел было дать задний ход, чтобы обойти начальство стороной, но оказался в поле бокового зрения Подорожника.

— О-о-о! Комиссар! — воскликнул он громко и начал изображать из себя Тараса Бульбу, залихватски подкручивая при этом длинный ус:

— Иди сюда! А поворотись-ка, сынку, дай-ка я на тебя погляжу! Сергей Николаевич, идите и подумайте над тем, что я вам говорил, — сказал комбат, обращаясь к Лонгинову, и вновь накинулся на меня:

— Экий ты смешной! В тельняшке, в кроссовках! Совсем лейтенанты распустились!

— Старший лейтенант, — поправил я его осторожно.

— Ага-а-а! Уже и старший лейтенант! О-о! Какие чудеса произошли в мое отсутствие! Я знал Ростовцева как разгильдяя и демагога, а кто-то разглядел в нем Героя Советского Союза! Могли бы и более достойного найти, хотя бы Арамова или Жилина.

— Хотели вас, товарищ майор, а я, так получилось, перебил, перехватил.

— Хамишь? — нахмурился Василий Иванович. — От рук отбились! Только приехал из Союза и сразу на отсутствие уважения нарвался! Забываешься! Зазнаешься, никак?

— Нет. Вы шутите, и я шучу, — вкратчиво ответил я, ожидая взрыва негодования.

— Во-первых, с начальством шутят только после разрешения на это!

— Виноват! — и я приложил руку к козырьку.

— А во-вторых, как говорил мой земляк, Тарас Бульба, я тебя породил, я тебя и убью! Хто бы мог подумать полгода назад, шо из тебя Героя станут создавать! А? В самом страшном сне во время отпуска мне такое не привиделось! То-то я думаю, что это мне плохо спится у тещи в Ташкенте. А это, оказывается, сюрприз меня ждет на службе. Когда Артюхин мне эту новость сообщил, я вначале рассмеялся, думал, шутит. Потом поразмыслил на досуге и осознал глубину кризиса в батальоне. Ветераны уходят и, кроме тебя, Героем сделать некого… Если бы я в это время находился в полку, а не в отпуске, то такого б, конечно, не случилось. В лепешку разбился бы, но Героем стал бы Баходыр. Но раз так уже случилось, то и соответствуй званию. Приведи себя в порядок, смени х/б, туфли купи новые, брейся каждый день, тельняшку эту старую, дырявую сними. Теперь от меня пощады тем более не жди! Образец для подражания! Ха! — Подорожник, хмыкнув, отошел к стоящим в сторонке и ждущим аудиенции заместителям.

Радуясь, что комбат от меня отцепился, я широкими прыжками помчался в казарму.

* * *

— Где колониальные товары? — встретил меня в дверях канцелярии возмущенный Острогин. — Я ему денег выделил, а он до коллектива ничего не донес! Куда девал еду?

— Никуда я ничего не дел. Не продали.

— Как это так?

— Я хотел взять упаковку «Si-Si», меня обозвали спекулянтом, ну я и обругал торгашек подстилками. Они обиделись и закрылись, — ответил я.

— Тьфу, черт! Ничего замполитам поручить нельзя! — возмутился Сбитнев. — С женщинами нужно ласково, по-доброму! Подход необходим! Такт!

— Ежели ты такой умный и тактичный, то иди и купи все, что нужно. Я сунул чеки в руку командиру роты и, насупившись, принялся писать в многочисленных тетрадях и журналах данные за последний месяц.

Володя вернулся через час. Ворвался в канцелярию с лицом в багровых пятнах и потный как после «марафона».

— Вовка! Ты что этот час на продавщицах скакал? — хохотнул Острогин. — Весь в пене и мыле!

— Ник! Ты почему не предупредил, что Подорожник в полк вернулся? — заорал с порога командир.

— А никто и не спрашивал, — ухмыльнулся я и сделал смелое предположение:

— Наверное, не Вовка на девчатах резвился, а комбат на нем. Он вначале трахнул Лонгинова, затем меня, а на десерт, очевидно, Володя, попался.

— Ты, Никифор, сам у меня десертом будешь. Мало того, что я унижаюсь перед этими девками, оправдываюсь из-за тебя, теперь еще и от Чапая по полной программе схлопотал. И за твой внешний вид, и за Героя, и за шуточки. Свалился на мою голову «героический подарочек».

— А чем не нравится подарочек-то? — улыбаясь, возразил я. — Еще автографы будете просить и разрешение сфотографироваться вместе на память.

— О! Этого добра у нас и без всяких просьб завались. Твоя физиономия присутствует на каждой фотографии, — пискнул из дальнего угла Ветишин.

— А будешь плохо себя вести, настучим по твоей вывеске, и станешь нефотогеничен, фотографироваться больше не сможешь, — пообещал Острогин.

— Серж! Тебе после таких слов автограф дам не менее чем за ящик «Борожоми». Кстати, где наша обещанная упаковка лимонада? Кто говорил, что я должен учиться у командира роты? — воскликнул я, укоризненно глядя на ротного.

Сбитнев молча достал из пакета по две банки «Si-Si» и минералки, банки с салатами, овощами, мясные и рыбные консервы.

— Жрите, гады, пользуйтесь моей добротой! — мрачно произнес Володя.

— Хорошо быть добреньким за чужой счет, — обиделся Острогин, пытаясь напомнить, за чей счет этот банкет.

— Эх, ты, горе-наставник, неудачник! Такой убогий набор и я бы принес, и без ругани с этими суками, — поддержал я недовольство Сергея.

— Жрите, что дают! Ты испортил отношения с торговлей до такой степени, что роте скоро и сборник речей со съездов партии не продадут. Точно. А уж он наверняка понадобится для проведения политзанятий! — под дружный смех офицеров продолжал язвить Сбитнев.

— Ник! Чего они подкалывают именинника? — притворно возмутился Бодунов. — Дай им по физиономиям. А я тебя поддержу! Одни негодяи вокруг! В отпуск не отправляют, старшего прапорщика не дают, бумаги на орден вернули! Только замполит — душа-человек.

— Мы будем пировать или нет? — подал голос Ветишин. — Или так и будем продолжать насмехаться друг над другом?

— Будем есть! — ответил я. — Налетай на дармовое, точнее на острогинское! Хороший человек наш граф-графин!

— Наконец-то помянули меня добрым словом, — обрадовался Серж.

Банки-баночки и бутылки-бутылочки с шумом, скрежетом, треском мигом раскрылись. Их содержимое забулькало, захрустело и в один момент исчезло в желудках.

— Уф-ф! Хорошо! — выдохнул, насытившись, Ветишин. — Что бы мы делали без тебя, Серж?

— Вот-вот, сукины дети. Помните о благодетеле! — воскликнул Острогин.

— Слышь, благодетель! А шампанское, коньяк и сухое вино организуешь? Или слабо? — поинтересовался я. — Ты ведь обещал через посольство достать!

— Опять за мой счет! — В голосе Сержа звучало благородное негодование.

— Да нет, я сейчас пойду у начфина получку вперед попрошу, — успокоил я взводного.

— Беги, получай деньги, организуй транспорт, остальное — мои заботы, — жмурясь как сытый кот, произнес Острогин.

— Уже убежал, — сказал я и вскочил со стула.

— А командира как будто тут и нет! Для приличия разрешения, может, спросите? Отвечать за вас ведь мне придется! — рассердился Сбитнев.

— Спрашиваем разрешения! — произнес я с напускным подобострастием.

— Ну, так и быть, езжайте! — смилостивился ротный.

— Вот спасибо, дорогой! — улыбнулся Острогин. — Век не забудем.

— Интересно, а чего это Лонгинова комбат сегодня драл, как сидорову козу? — задал я риторический вопрос сам себе. — Меня и Сбитнева — понятно, для порядка и из неприязни. А Бронежелета?

— Да как это за что? — откликнулся вошедший в канцелярию роты командир взвода связи Хмурцев, услышав мой вопрос. — Как за что? А за все! По моему науськиванию. Я настучал! Мало орать — морду бить надо. Если б был уверен, что справлюсь один на один, так и сделал бы. Но больно здоров, скотина!

— А что случилось? — заинтересовался Сбитнев.

— Вчера на марше двигатель на машине греться начал. Я скомандовал Вовке — механику, чтоб тот остановился, сбросил обороты, открыл ребристый лист и постоял немного. Лонгинов вмешался — самый умный ведь! Минут пять прошло, командует механику: «Открывай крышку радиатора, воды доливай». Я останавливаю: мол, двигатель еще не остыл, ошпарится. А Бронежилет орет, что надо быстрее догонять колонну. Погребняк, солдат молодой, испугался, растерялся, крышку открыл, паром лицо и руки ошпарил. Я к нему на помощь бросился и вот тоже ладонь обжег. — Вадик показал перевязанную кисть и продолжил:

— Хорошо у бойца глаза целы остались. Вовку в госпиталь отвезли: сильные ожоги. Машину — в ремонт. Подорожник вне себя от злости. Лонгинов его земляка загубил, а Иваныч только что у родителей этого бойца гостил. Нет, Семен — гад, точно в табло от меня получит! Настроение будет, я ему этот случай припомню. Сверну его длинный «клюв» на бок.

— Правильно! — поддержал я Вадика. — Если бить, то только в шнобель. Он ведь не только «бронежилет ходячий», но и «бронеголовый», каску почти не снимает. И надет ли на нем бронник под х/б, не поймешь. Не дай бог, руку об броню сломаешь. Бронежилет — он и есть Бронежилет. Кличка верная на сто процентов, — закончил я обсуждение Лонгинова под смех офицеров.

* * *

На санитарной машине мы выехали в Кабул на «экскурсию». Я уговорил врача Сашку Пережогина заехать к советскому посольству, сделать небольшой крюк.

— Нужно потом за вами возвращаться? — поинтересовался лейтенант-медик.

— Конечно! Мы что пешком пойдем? Если нам головы отрежут, тебе доставит удовольствие их пришивать? — спросил Острогин.

— Нет, что вы. Конечно, нет! — замахал руками лейтенант.

— Тогда забери, не забудь! — похлопал я Пережогина по плечу, вылезая из «уазика».

Я второй раз оказался возле советского посольства. Впервые был здесь ровно год назад. Впрочем, ничего не изменилось за это время. Та же стена, тот же БРДМ. Афганские «сарбосы» в блиндаже у ворот, наши солдаты за забором. До стены — Азия и средневековье, за ней — тоже Азия, но современная, советская. Что ж, подышим воздухом Отечества. На территорию Родины нас, к глубокому сожалению, не пускали. Рылом не вышли. Много тут таких вояк вокруг болтается. «Натопчут и еще что-нибудь стащат, — так, наверное, мыслят дипломаты.

* * *

Мимо снуют машины, ходят горожане. На каждой женщине чадра и паранджа разных цветовых гамм. Что-то они, эти цвета, означают, но что — не знаю. Говорят, по ним можно определить возраст и национальность той, что в этом «скафандре» бредет. Может быть, врут. Не поймешь. Чужая культура, иной уклад жизни.

Множество вооруженных аборигенов в форме и в штатском шли по дороге, ехали на машинах. Одни были из госбезопасности, другие — военные или милиция, а третьи — черт знает кто! В халатах, чалмах, галошах на босые ноги и с автоматами. Но никто их не задерживает, не разоружает. Почему мужик идет с оружием? Поставить бы к стене или мордой в пыль положить, да допросить…

Следом за каждым таким мужичком семенит вереница женщин с замотанными до глаз лицами. Тюк в руке, сверточек на голове, детишки за халат держатся. Идет это существо, укутанное в халаты, платки и прочие тряпки, захочет нужду справить, присядет на дороге, сделает свое дело, встанет и дальше идет. Местные мужики на заборы и деревья стоя не мочатся. Они присаживаются на колени лицом к дувалу и справляют нужду. Чудно…

Как нам их понять? Мы даже в этом разные…

* * *

Сергей подошел к будке, где сидел мужик в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в рубашке и галстуке, несмотря на жару, но по роже видно прапорщик. За те деньги, что тут платят, можно и в шубе помучиться. «Гэбист» кивнул головой на телефон на стене. Острогин позвонил, ему ответили и пропустили. Меня и Сережку Ветишина — нет. Мы остались за пределами посольской цивилизации. Время текло медленно. Под палящими лучами оно казалось бесконечно долгим.

Через три часа приехала «таблетка». Пережогин заметно нервничал, озираясь по сторонам. Минут через пятнадцать врачу надоело ожидание:

— Ребята, или уезжаем сейчас все вместе, или я один отчаливаю. Сколько можно ждать вашего друга?

— Секунду! Сейчас Сержа вызову! — забеспокоился я, испугавшись перспективы добираться в полк самостоятельно, на попутках.

Забежав на КПП, я спросил, как можно вызвать дядю нашего Сержи. Точнее, Сергея от дядюшки. Охранник нехотя позвонил куда-то и передал мне трубку в отверстие заградительного щитка из толстого стекла. В ней зазвучал незнакомый голос, сообщивший, что Острогин уже ушел. И правда, через минуту на пороге нарисовался Сергей с большими сумками в руках.

— Ну, сколько можно болтать? Забыл, что мы выехали на часок, а шарахаемся больше трех! Медик хочет бросить нас тут и уехать! Бежим! — прорычал я.

Едва мы заскочили в «таблетку», как машина вихрем помчалась по улицам Кабула. Лейтенант нервно теребил ремень на автомате и настороженно озирался по сторонам. Новичок! Мы сидели, крепко вцепившись в откидные сиденья, стараясь не слететь на пол на крутых поворотах. Водитель беспрестанно сигналил, разгоняя толпы перебегающих дорогу пешеходов. Тротуаров, как таковых, не было совсем. Вдоль шоссе жались друг к другу дуканы, лавочки, чайхана, лагманные. Вот продают на вес дрова. Выглядит это довольно забавно: столб, к которому привязано коромысло с веревками, а на них болтаются широкие неглубокие тазы. В один тазик кладется гиря, в другой — поленья. Продажа дров на вес для меня, сибиряка, — это огромное потрясение. В нашей забайкальской и сибирской тайге гниют и сгорают ежегодно миллионы кубометров древесины. А тут приходит человек и покупает пять килограммов дров, заплатив огромные деньги.

Едем дальше. Проехали мясную лавку, в которой на крючьях висят туши коз, овец, коров. Свинины, конечно, не встретишь. Животных забивают у входа или на заднем дворе. Тут же обдирается шкура, разделывается туша, а мясо сразу развешивается. Вокруг мяса и требухи летают мириады мух, ос и шершней. Рядом притулился магазин с «колониальными» товарами из Японии, Кореи, Тайваня и Гонконга. Вот миновали чайхану с низкими столиками на коврах, стульев и скамеек нет.

Но следы нашей цивилизации, как результат присутствия Советской Армии, видны и в этом патриархальном восточном Средневековье. В Кабуле, благодаря общению с советскими специалистами — советниками, военными — появились афганцы-алкаши и пьяницы. Лет пять назад этого явления и теоретически не могло быть, а теперь уже никто не удивляется… Автобусы и такси, снующие по дорогам, облеплены так, что люди сидят даже на крышах. На каждой подножке, держась за поручни, висят человека по четыре. Такси едут с открытыми багажниками, в которых тоже едут пассажиры. Это даже забавно. Чудной мир, странный уклад жизни. Мы для них пришельцы из неведомых миров, но и они для нас — инопланетяне.

* * *

— Орлы, вы куда запропастились? — встретил нас недовольный Сбитнев.

— Володя, спокойнее, не волнуйся, а то вставную челюсть потеряешь, — улыбнулся я.

— Не хами, не посмотрю, что без пяти минут Герой, дам в рыло и объявлю выговор за самовольное оставление части.

— Как так, за самовольное? Серж, ты погляди, сам отпустил в надежде на дармовую выпивку, а теперь права качает! — возмутился я.

— Да тут комбат бегает, тебя ищет. Что-то надо в штабе опять заполнять. Я сегодня уже три раза написал на тебя служебную характеристику, штабные каждый раз вносят дополнения и поправки. Устал переписывать, а ты говоришь дармовая! — воскликнул Сбитнев.

— Володя, максимум, что ты сделал, я предполагаю, это сунул листы бумаги Фадееву. Дал ему подзатыльник, заставил писать и сочинять, — рассмеялся я.

— Нет, ты как всегда не прав! Я еще и диктовал!

— Вот! Так я и думал, что ты лично не накарябал ни строчки!

— Нет, нацарапал! Подписи везде поставил и число! С тебя за это коньяк. Скажи спасибо, что не за каждую закорючку, а за все оптом, — широко улыбнулся искалеченной челюстью Володя.

— Спасибо! За это дам «Золотую Звездочку» в руках подержать! Может быть! — улыбнулся я.

— Вот и старайся для него после этого! Привезли чего вкусного или впустую съездили? — облизнулся с надеждой в глазах ротный.

— Привезли! Полный джентльменский набор. Одна бутылка водки, одна коньяка, две шампанского, четыре «пузыря» сухого, — радостно отрапортовал Острогин.

— Тьфу, ты черт! Посылай вас после этого в лавку. Сухое… Шампанское!.. Дураки какие-то! Недотепы.

— Сам дурак, — обиделся Острогин.

— Знаешь, что это за вино, Володя? «Саперави!» «Гаурджани!» «Цинандали!» Шампанское «Брют»! — восторженно перечислил я.

— Ты пойди попробуй найди «Брют» в России! А вино? Ты где-нибудь встречал такую карту вин? — кипятился Острогин.

— Моча! На две бутылки водки купили шесть флаконов газировки! Что пить будем? Лучше Бодунова отправил бы в дукан, — в сердцах воскликнул ротный.

— Ой, балбес! Ты знаешь, сколько шампанское стоит в Кабуле? Семьдесят чеков! А в посольстве продают по пять! Коммунизм! — продолжил разъяснительную работу Острогин, удивляясь, что его старания не оценены.

— Мне дипломатом служить нельзя. И Бодунову с Федаровичем тоже. Мы ведь «Цинандалями» баловаться не стали бы! Только любимая и родная водочка. Настоящий русский напиток для русского человека. А насчет твоей, Серж, национальности и замполитовской, я сильно сомневаюсь. Какие-то французы. Только почему-то не картавите и не грассируете на букве «эр».

— Эх, Вова! Мы просто гурманы и ценители прекрасного, — заулыбался я. — А ты серость вологодская. Лаптем щи хлебал и молился колесу. Послужишь с нами, приобщишься к культуре. У тебя еще целая жизнь впереди.

В дверь громко постучали, и в канцелярию вошел старший механик роты, Кречетов. Широко улыбаясь, сержант доложил ротному:

— Товарищ старший лейтенант, броня из парка боевых машин прибыла. Докладывает младший сержант Кречетов! Владимир Петрович!

— Так-так! — шумно вдохнул воздух носом Сбитнев. — Владимир Петрович, говоришь? Хорош, хорош! Замполит, а ну-ка пригласи сюда остальных недостойных представителей нашей славной роты. Посмотрим на голубчиков. Этот определенно пьян!

Глаза сержанта озорно блестели и были какие-то шальные. Личико розовое, как у молодого поросенка, но пахло от него не молоком, а чем-то кисло-сладким. Я обнюхал сержанта и сделал заключение:

— Бражка! Определенно свеженький «брагульник»! Замострячили где-то, канальи!

— Ветишин и Бодунов, ступайте в парк, разыщите Тимоху. Переройте все! Пока не найдете брагу, обратно не возвращайтесь. Мы же, вас дожидаясь, с молодыми людьми побеседуем.

Я загнал оставшихся пятнадцать человек в нашу каморку. В канцелярии моментально стало душно до тошноты.

— «Мазута», вы охренели от легкой жизни, что ли? — начал свою речь Сбитнев. — Пьянствуем, делать больше нечего? Техника обслужена, россыпь патронов и снарядов сдана? Машины заправлены?

— Так точно! — еще более заплетающимся языком ответил Кречетов. — Сделано как положено.

— И вы на радостях наеб…сь! — сделал я вывод.

— Как можно? Мы не пили! — и Ткаченко преданно посмотрел мне в глаза.

— Ни грамма! — подтвердил Сидорчук.

— В первой роте не пьют! — взвизгнул Тишанский.

— Мусулмане нэ пьют, — пискнул, блестя глазками, Рахмонов.

Все солдаты загалдели, каждый пытался выразить свое возмущение.

— Заткнуться! — рявкнул Сбитнев. — Можете даже не пытаться оправдываться! В кабинете дышать от перегара нечем! В зеркало на себя полюбуйтесь. Ну и рожи!

Бойцы, продолжая что-то возмущенно бормотать, машинально взглянули в обшарпанное зеркало, висящее на стене. Некоторые пригладили волосы, некоторые ощупывали свои лица. Воздух с каждой минутой становился тяжелее, гуще и приторнее.

— Застегнуться! — скомандовал Володя. — Почему верхние пуговицы и крючки расстегнуты? Подтянуть расслабленные ремни, а то драгоценное хозяйство бляхами отобьете!

Солдаты, бурча, застегнулись. Наступило гнетущее напряженное молчание, прерываемое усиливающимся сопением солдат. Пот лил частыми струйками по чумазым лицам, испарина плотно покрыла их унылые физиономии. Было заметно, что многих мутит, но бойцы боролись с позывами своих организмов из последних сил.

— Товарищ старший лейтенант! Откройте окошко, дышать нечем! — взмолился, не выдержав, Кречетов.

— Нет! Сейчас мы приступим к написанию объяснительных записок! Все по очереди, спешить нам некуда! — насмешливо произнес ротный. — Первыми садятся и пишут Кречетов и Рахмонов.

Бам! Дверь с треском распахнулась, и в умывальник побежали двое наиболее ослабевших механиков.

— Уа-а-а. Р-р-р. У-у. Ох-ох. Ой! — раздались оттуда громкие стоны и рычание.

Кречетов, как самый сознательный и дисциплинированный, обратился к командиру:

— Товарищ старший лейтенант! Разрешите отлучиться?

— Ну иди, отлучись, — широко улыбнулся Сбитнев. — Отблюешь — уберите за собой! А затем в ленинскую комнату с ручками и бумагой!

Когда облегчившиеся собрались в моей вотчине за письменными столами, я начал воспитательный процесс. Главная задача — выведать, где же спрятана емкость с веселящим зельем, под названием брага. Нужно найти ее, пока полуфабрикат не перегнали в гораздо более опасный продукт — самогон.

В пьянстве каялись многие, но тайну хранения остатков пойла не выдавали.

— Что ж, пишем одновременно, под диктовку! Слово в слово! Вставляем только каждый свою фамилию и звание. «Я…такой-то… признаю свою вину в употреблении спиртных напитков, точнее браги, в парке боевой техники, в ходе парково-хозяйственных работ. Заявляю, что я являюсь свиньей и алкашом и деградирующей личностью. Если я еще раз напьюсь, прошу командование перевести меня из механиков (наводчиков-операторов) в пехоту, носить пулемет в горы. Пусть мне будет хуже». Подпись. Дата. Сдать бумаги! Молодцы, нечего сказать! Я для чего разрешил собрать виноград и привезти его в полк? Для компота! Витамины жрать. А вы, как последние алкаши, этот десерт пустили на блевотину. Свиньи!

— Никифор, заканчивай разговоры говорить с пьяницами, — сказал, заглядывая в дверь, Сбитнев и распорядился:

— Всем взять тряпки, мастику и ведра. Проводим генеральную уборку казармы силами механиков. Остальные бойцы роты будут смотреть в клубе кино. Ваше кино закончилось вместе с последним стаканом.

Я собрал объяснительные, вернулся в канцелярию, где сидели, улыбаясь, офицеры.

— Ну что, нашли «дурь»? — спросил я.

— Угу! У техника на это дело нюх отменнейший. Не человек, а доберман-пинчер! «Старый» прошел вдоль ряда наших машин, потянул носом, спиртного не учуял. Двинулся к каптерке и сразу полез на крышу. Там почти полную бадью браги нашел! Сыщик! — рассмеялся Ветишин. — Верхнее чутье — великая вещь! Словно у охотничьей собаки!

— Володя, а каким образом ты, не нюхая, определил, что они пьяны? — поинтересовался Острогин.

— А ты не понял? — усмехнулся Сбитнев.

— Нет.

— Он воспользовался методом дедукции Холмса! — встрял я в их диалог. — Сержант как доложил? Кречетов Владимир Петрович. Выходит, или чудит, или сильно пьян. Раньше в склонности к шуточкам в сторону командования боец был не замечен!

— Верно! И еще характерный блеск глаз. Он мне очень хорошо знаком, я среди алакашей все детство на севере провел, — объяснил Володя. — Ну что, замполит, происшествие предотвратили, нарушители дисциплины наказаны, пора отдыхать?

— Правильно. Однако пить будем не в канцелярии. Пойдем к нам в комнату. Иначе получится нехорошо. Только что солдат воспитывали, а сами усядемся квасить, — заметил я.

— Будь по-твоему, уходим, — согласился командир. — Но что-то не глянется мне праздновать в нашем жилище. За стенкой обитает дорогой и любимый комбат. Услышит шум, ворвется, скандалить начнет.

— Приглашаю ко мне. В наше спальное помещение технарей он редко заглядывает, — предложил Тимофей.

— О! Это дело! Собирайте «стратегическое сырье» в коробку и вперед! — скомандовал, повеселев, ротный.

* * *

В маленькой душной комнатенке с одним окном, стоял спертый отвратительнейший запах грязных портянок, белья, обуви, а также мазута и солярки. Через комнату от стены к стене протянулась обвисшая веревка с прищепленными рубахами, брюками, куртками и кальсонами. В углу высилась горка нестираных носков. Прелое-перепрелое нижнее белье вперемешку с дырявыми портянками, скомканное, валялось возле шкафа. Стол оказался уставлен пустыми бутылками, стаканами, завален сухими корками и огрызками. Пустые консервные банки были переполнены окурками. Газеты, заменяющие скатерть, усеяны жирными пятнами и размазанной закуской. Обои на стенах оборвались во многих местах и свисали, словно тряпки.

— Да! Обстановочка! — вдохнул пораженный интерьером Сбитнев. — Тимоха! Сколько здесь человек живет? Сотня? Надо же так постараться захламить помещение! Не жилище, а берлога!

— Шестеро. Но еще пришлые ночуют, те, кто своим ходом покинуть помещение не может, — отозвался виновато техник.

— Нет, человеками тут и не пахнет. Здесь «бандерлоги» обитают какие-то! — рассмеялся Ветишин.

— Вот обласкал. «Бандерлога» какая-то! — возмутился Тимофей Федарович. — Я из-под машин не вылезаю. А после работы в наряды хожу через сутки. Помыться некогда, не то что порядок наводить. А стаканы чего ж мыть-то — водкой обеззараживаются.

— Бодунов, возьми-ка вещмешок, скидай туда бельишко из угла, отнесем механикам на ветошь. А ты, Тимоха, убирай мусор со стола да иди отчищай стаканы и вилки! — распорядился Володя. — Знал бы, куда попадем, не пошел бы!

— Видали? Побрезговал! А мы так обитаем больше года в скотских условиях! И никому дела нет, — горестно вздохнул Федарович.

— Вот именно! Обитаете! Существуете! Кто мешает жить по-человечески? Прибраться, подмести, помыть посуду, пыль протереть! — разозлился я. — К нам постоянно в комнату комиссии водят, показы делают. У нас всюду прибрано, вещи по местам расставлены, полы помыты. И почему это армейский порядок прапорщиков не касается?

— А мы от проверок комнату на засов запираем изнутри и через окно вылезаем. Никто из начальства и не попадает в наши «апартаменты», — улыбнулся Бодунов.

Я открыл шкаф и увидел ящик гранат, россыпь запалов к ним и десятка четыре автоматных магазинов с патронами. Кроме того, лежали сигнальные ракеты и две «мухи».

— Фью-ю-ю! — присвистнул Острогин. — Арсенал!

— Сильно! Впечатляет! — признался Сбитнев. — Даже не прячут по чемоданам! Все на виду! А командиру роты за этот арсенал несоответствие в должности влепит начштаба полка. Разгильдяи! Бодунов, ты в этой конуре, наверное, и АГС разместил бы, если б я оружейку не проверял?

— Да нет, сюда его тащить далеко. В роту ближе, — криво усмехнулся Игорь и неохотно взялся за веник.

* * *

С большим трудом спустя полчаса мы навели относительный порядок. Проветрили комнату, а затем залили углы одеколоном, чтобы можно было сидеть и не испытывать отвращения к окружающей обстановке.

Я выставил коллекцию напитков на стол. Серж открыл пробки и принялся вопрошать, кто что будет пить. Поглощать водку вызвались Сбитнев, Тимофей и Бодунов, коньяк — Халитов и Мандресов, вино и шампанское досталось мне, Острогину и Ветишину.

— Ветишин, ты чего из компании выпадаешь? — поразился Сбитнев. — Тоже перешел на «ослиную мочу»?

— Сам ты моча! — возмутился Острогин. — Алкаши несчастные, что бы вы понимали! Один замполит настоящий самелье!

— Кто я? Как меня ты обозвал? — поразился я.

— Самелье! Человек, разбирающийся в винах. Крупный специалист виноделия. Виночерпий! — разъяснил Острогин.

— Кто такой сионист, я знаю. Кто такой гомосексуалист — тоже. Слышал и про других различных извращенцев, но про таких, Серж, не слыхал! — подняв брови, ехидно улыбнулся Сбитнев.

— Дегенераты — пьют денатурат, алкаши — поглощают водяру и спиртягу. А истинные гурманы — дегустируют марочное вино, — оборвал его с важностью в голосе Серж.

— Марочное… Пивал, знаю. Портвейн «Кавказ», портвейн «77», плодово-ягодное, плодово-выгодное! — засмеялся Сбитнев. — Что вы сами-то понимаете в вине. Вы хотя бы представление имеете о процессе виноделия? Какое вино и как получается?

— Нет, — искренне ответил я, разливая содержимое бутылок по стаканам. — Откуда? В Сибири виноград не растет.

— Так вот, слушай, как и что делается. Залезут мужики в огромный чан с виноградом и начинают его топтать грязными ногами. Как первый сок до портов (штанов) дойдет — это «Порт — вейн». Мнут дальше: подступает сок до пояса — «Херес», еще чуть выше поднимется — «Мудера». А как он под горло давильщиков подступает — это «Рыгацители» и «Рыгатэ». А что на дне останется — разливается под маркой «Вер-муть». — Рассказ Володи потонул в дружном хохоте любителей водки.

Серж выругался:

— Настроение испортили, бараны! Обозвать так волшебные, изумительные напитки «Мадера», «Алиготэ», «Ркацители». Темнота!

— Замполит, погоди! Поставь свой стакан! — приказал ротный. — В начале мы обмоем твои звездочки! Ты уже становишься взрослым, старший лейтенант! «Звезды» полагается мыть водкой. Вот тебе кружка, кидаем их туда, достанешь со дна губами, выпив содержимое. А уж потом балуйся винишком за свой день рождения.

Я тяжело вздохнул, поморщился и внутренне содрогнулся, вспомнив аналогичную процедуру, проделанную два года назад. Тогда я приехал в Туркмению молодым лейтенантом и попал на экзекуцию, вступая в должность. Такая же кружка, столько же водки (причем более вонючей и ужасной). Бр-р-р!

— Давай, давай, замполит, не нарушай традиции, — поддержали все ротного.

Делать нечего. Сделав глубокий вдох, я опустошил кружку до дна и выплюнул звездочки на ладонь. В голове зашумело, в горле запершило.

— Рассолу! — рявкнул я и выпил из протянутой мне банки с нарезанным болгарским перцем четверть жидкости.

— Возьми, Никифор, закуси мьяском. Ешь, дарагой, закусывай, — ворковал, накладывая тушенку в мою тарелку, старшина-азербайджанец. — Жал, нэт возможность шашлик приготовить. Тушенка — дрян! Разве это мьясо? Но раз кроме нее другого нэт, кющай дарагой, а то опьянеешь. Резван Халитов подкладывал мне закуску, а тем временем мысли в моей голове постепенно расплывались и терялись, и уносились вдаль.

— Ростовцев, а ты между прочим перешел в разряд «кое-что знающих», — ухмыльнулся Сбитнев.

— Поясни, — заинтересовался я.

— Объясняю. Лейтенант — это тот, кто ничего не знает. Старший лейтенант — знает кое-что. Капитан — все умеет. Майор — может показать. Подполковник — может подписать. Полковник — знает, что подписать, — разложил все по полочкам Сбитнев.

— А генерал? — спросил Ветишин.

— Генерал знает, что нужно что-то подписать, но не помнит где!

— Вот это да. Сам выдумал? — удивился молчавший до этого Мандресов.

— Нет, не я. А военная народная мудрость, — ухмыльнулся Володя. — Мудрость и опыт, накопленные годами и десятилетиями истории Советской Армии.

С этими словами он прикрепил звездочки к моим тряпичным погонам на х/б. Я, переводя дух, уклонился от следующей рюмки и присоединился к третьему тосту за погибших. Встали, молча выпили. В дальнейшем в компании с Острогиным мы наслаждались холодным вином и шампанским. Застолье шло к завершению. Магнитофон извергал поток песен, разгорелись споры, шум постепенно усиливался. Каждый говорил о своем и не слушал соседа. Внезапно дверь кто-то сильно дернул, но она, закрытая на крепкий засов, не поддалась. По фанерному полотну забарабанили кулаками и ногами, раздались маты и вопли комбата. Подорожник орал:

— Алкаши проклятые! Пьянчуги! Открывайте дверь, а не то замок высажу! Совсем обнаглели прапорщики! На весь полк орут, не скрываясь! Отворяйте, иначе хуже будет, когда до вас доберусь!

Мы притихли, но магнитофон выключать не стали (вроде он играет сам для себя). Комбат побесновался еще минут пять и, заметив, что кроме музыки больше ничего не слышно, удалился по длинному коридору в свою комнату.

— Что делать дальше? — спросил я у Сбитнева.

— Меня тянет на подвиги! Пойло кончилось, пора к теткам! В окно, за мной! — громким шепотом кинул клич ротный.

Володя вместе с Бодуновым принялись вырывать щеколды и задвижки, отгибать гвозди на заколоченной раме. Мы с Острогиным собрали закуску и взяли две оставшиеся бутылки вина. Другие, выпитые, булькали уже в нас, и пузырьки газа вырывались с шипеньем из гортаней. Федарович демонстративно, не снимая обувь, завалился на кровать.

— Тимоха! Ты что? А приключения, а подвиги? Как же бабы? — рассмеялся Ветишин.

— Я, молодой человек, достиг того возраста, когда отказ женщины радует больше, чем ее согласие. Мне и на трезвую голову тяжело, а после двух стаканов в женском модуле делать совершенно нечего. И под дулом пистолета ничего не поднимешь.

— Вот старый пес! Всю компанию портит! — осудил Федаровича Бодунов.

— Ну и пусть валяется. Мы сейчас мусор с собой унесем, а если комбат вернется, Тимоха дверь откроет, сделает вид, что ничего не было, — поддержал техника Сбитнев и, подумав, добавил:

— Эх! Если я в тридцать пять, как наш техник, буду таким же ленивым импотентом, то десять лет до этого возраста надо использовать как можно интенсивнее! Черт с ним! Пусть дрыхнет, пескоструйщик!

— Ну, вперед, на штурм женских сердец! — радостно провозгласил Бодунов, и мы, толкаясь, шикая друг на друга, вывалились через окно.

— Тоже мне, штурмовики! — ухмыльнулся презрительно Ветишин. — Я думаю, через час большинство из вас завалятся в одиночестве по койкам в своих комнатах, потерпев неудачу. Рухнете на матрасы, словно моряки после кораблекрушения на скалистый берег.

— Иди, смазливый ловелас, тебя-то наверняка бабы заждались. Донжуан несчастный! — Острогин звучно хлопнул по Сережкиной спине, выталкивая его за окно.

* * *

Действительно, так и получилось. Бодунов дошел до дверей женского общежития, но, потоптавшись в раздумье, выдавил из себя что-то про забывчивость. Прапорщик ринулся, не разбирая дороги, к полевой кухне, стоящей за полковым магазином. (Видимо, вспомнил о собутыльнике Берендее).

Старшина Резван на половине пути сделал попытку оторваться от коллектива, что-то промямлив о делах в каптерке.

— Бегом в казарму! А то мы совсем забыли о солдатах! — крикнул ему вслед Сбитнев.

Мандресов сослался на усталость и пошел догонять старшину. Ватага уменьшилась до четырех человек.

— Где тут раздают любовь?! — гаркнул Острогин в коридоре, но в ответ услышал только гулкое эхо.

— Нигде! Это русские придумали любовь, чтобы не платить деньги! — нагло рассмеялся Сбитнев. Володя быстро нырнул в одну из дверей. Вскоре оттуда мы услышали его веселые байки и анекдоты, прерываемые бойким девичьим смехом.

— Что завтра останется от Володи? Загоняет его Нинель! — посочувствовал Ветишин,

— Это та, что вдвоем нужно обнимать? — догадался я.

— Ага! — подтвердил Сережка.

— Здоровенная деваха! Ужас! — содрогнулся Серж.

— Ну и я пошел, — сказал Сережка и удалился в комнату напротив умывальника.

Острогин озадаченно почесал затылок.

— Ну, куда идем? — недоумевал Острога.

— Это ты подскажи, где нас ждут! А если в нас не нуждаются, то бросим якорь прямо тут! — предложил я. Мы уселись на лавочке у входа, на свежем воздухе. Достали из пакета стаканы и бутерброды. Полбутылки мы выпили быстро и принялись насвистывать в такт разухабистой музыке, доносившейся из чьей-то комнаты.

В глубине общежития вдруг раздались стоны и рычания, выдаваемые за песню: «Ра-а-а-ас-кину-лась мо-оре ши-и-ро-кое и волны бу-ушу-ют вдали!» На пороге появился уезжающий на днях домой Конев. Бывший зампотех полка, дефелировал в шортах, тапочках и дырявой тельняшке. Он играл на огромном баяне, напевая грустную, душераздирающую песню. В основном душу раздирал он себе и своему музыкальному инструменту. Багрово-красное лицо свидетельствовало о большой дозе выпитого сегодняспиртного. Заметив нас, подполковник Конев оживился.

— Ну что, лейтенанты! Чем порадуете старика? Чем душу согреете ветерану, отслужившему в Афгане два года?

— А что ее греть и так жарко! — ответил Острогин, пряча начатую бутылку под лавочку. — Вам нужно охладиться, а то, не ровен час, сгорите.

— И не лейтенанты, а старшие лейтенанты! — поправил я пьяного подполковника.

— Эх! Молодо-зелено! Поучать вздумали старика… А в былые времена я бы вас! Ух! В бараний рог свернул! Силища, знаете, какая в кулаках! Кто хочет помериться силами? С кем побороться на руках? А? — распалился подполковник.

Мы молчали, не желая связываться с пьяным начальником, хотя и бывшим.

— На литр водки слабо? — спросил вновь зампотех.

— На литр? — переспросил Серж и, подумав, ответил:

— На литр — слабо!

— Я тоже пасую, — согласился я с товарищем, заметив, что мутный взгляд бывшего начальства, выискивая жертву, переместился на меня.

— Тогда топайте отсюда. Освободите скамейку и не мешайте петь! — рявкнул Конев.

Я достал бутылку, спрятанную за кривую ножку лавочки, и разлил содержимое по трем стаканам. Один в качестве примирения протянул зампотеху. Чокнулись, выпили. Подполковник ругнулся матом и, возмущаясь, швырнул стакан в колючки.

— Что это за дрянь? Пойло какое-то!

— Не пойло, а сухое вино, — возразил я.

— И что за суки пьют сухое! — проревел он обиженно.

— За сук надо было бы в морду дать! Но, учитывая, что вам уже лет сорок пять и годитесь мне в отцы, на первый раз стерплю и прощу, — произнес громко Сергей. — Пошли, Никифор, не будем переводить добро на всякое говно.

Зампотех онемел от нашей наглости. Мы же, пошатываясь, удалились по дорожке к своему модулю, допивая из горлышек бутылок остатки вина.

— «И пошли они, солнцем палимые, повторяя — судья тебе Бог»! — продекламировал с пьяным надрывом Сергей.

Двойной праздник почти удался…

Глава 3 Вверх по служебной лестнице

— Ростовцев, подойди-ка сюда, — громко окликнул меня капитан Артюхин, когда я с друзьями возвращался из столовой после завтрака.

Еда отвратительная, настроение плохое. Похмелье. В голове шумело, во рту пересохло, ноги заплетались, слегка покачивало. А как хорошо было вчера!

— Мужики, я пошел на беседу с начальством, оно что-то задумало! Наверное, опять вышестоящие должности предлагать будут, — усмехнулся я.

— И куда тебя сватают? — поинтересовался Острогин.

— Секретарем комитета комсомола саперного полка. Но я не хочу, — ответил я.

— Зажрался! Капитанскую должность мы уже не принимаем, нам майорскую подавай, — съехидничал Ветишин.

— Правильно делает. Нечего в комсомольскую рутину лезть, пусть ротой занимается, — оскалился длинным рядом железных зубов ротный. — А батальон ему наверняка дадут, не сегодня, так завтра. Звезда идет к звезде, должность за званием, а за наградами еще более солидные награды. Везунчик. Моя «Красная Звезда», за искалеченную челюсть, до сих пор где-то бродит по лабиринтам штабов, а этого балбеса наградным «железом» осыпали с ног до головы.

— Осыпали… Скажешь тоже! Тебя послушать, так можно подумать, что мне как Брежневу для орденов пора грудь расширять. Представление к награде — это еще не факт получения, а так теория… — возразил я Володе и поспешил к начальству.

Замполит батальона сидел на лавочке, вытирая испарину с мокрых залысин, и нервно курил, слушая Шкурдюка. Сергей вчера вернулся из отпуска по болезни и сейчас о чем-то докладывал. Артюхин недовольно махнул рукой, отсылая Сергея в казарму, и принялся за меня.

— Пьянствовал вчера?

— Нет, — ответил я, нагло глядя в глаза шефу.

Лысеющий капитан еще раз протер платочком то место, где совсем недавно присутствовала густая шевелюра. Затем вновь достал пачку сигарет, вынул одну, зажег ее и жадно затянулся. Капитаном Григорий стал на неделю раньше, чем я старшим лейтенантом. Молодой мужик, старше меня на пару лет, но выглядит на все сорок.

— А кого Подорожник гонял из комнаты технарей? — усмехнулся замполит батальона.

— Не знаю. Меня никто никуда не гонял. Я комбата со вчерашнего утра не видел. С ним чем реже встречаешься, тем лучше настроение.

— А хочешь с ним общаться каждый день — утром, вечером, на завтрак, на обед и на ужин? — насмешливо спросил Гриша.

— Это как так? Пристегнуться к Василию Ивановичу наручниками? Спасибо, нет хочу.

— Не хочешь, а я желаю. Третий день думаю над тем, кто бы мог занять мое место. Может ты? Начальник политотдела окончательно решил выдвигать будущего Героя на вышестоящую должность. Пора подниматься по служебной лестнице. У тебя теперь начался период должностного роста. На выбор различные батальоны: инженерно-саперный, второй батальон нашего полка или восемьдесят первого полка.

— Как так, второй батальон? Самсонов лишь год как из Союза прибыл! — удивился я. — Куда он уходит?

— У них страшное происшествие вчера случилось. Пока вы всей ротой пьянствовали, события мимо вас прошли. А в полк эта информация вечером поступила. На КП батальона шестеро солдат умерли и четверо в госпитале мучаются страшными муками. Отравились антифризом.

— Е… твою мать! — охнул я.

— Да уж! Это точно!

— И как такое случилось, Григорий? Они что, на заставах поголовно придурки?

— Вроде того. Техник роты в канистре привез сдавать остатки антифриза. Но все в ней не поместилось, вот он часть и налил в трехлитровую банку, закрыв крышкой. Какой-то умник увидел банку с жидкостью, стянул ее и приволок в блиндаж. Решили, что это брага или самогон. Антифриз был мутный, и действительно, что-то подобное напоминал. Разлили по кружкам и долбанули. Кто налил себе побольше, то умер быстро, кто чуть меньше — помер в госпитале, а самые скромные пока живут и мучаются. Но в дальнейшем останутся инвалидами.

— И что теперь будет? — спросил я, чувствуя, куда клонит Гриша.

— Комдив распорядился снять с должностей и Папанова, и Самсонова, и зампотеха. Ротного уже понизили в должности за небрежное хранение ядовитых жидкостей, техника под суд отдают. Начинается чистка всего батальона.

— Нет, что-то не хочется туда идти. Им нужен, видимо, инквизитор: карать, карать и карать. Я не гожусь.

— Хорошо, а как насчет восемьдесят первого полка или инженерного батальона? — задумчиво спросил Артюхин.

— Тут надо, наверное, соглашаться.

— Ну-ну, думай. Скоро тебе Севостьянов сделает официальное предложение. Готовься и жди. Теперь следующее дело: завтра новый рейд в «зеленку». Идешь вместо меня замполитом батальона.

— Григорий, как же так? Ты на месте, здоров, малярия прошла, желудок не мучает. Почему опять я в двух должностях?

— Мне остался месяц до замены, а заменщику в рейд ходить не положено! Я теперь шагу не сделаю никуда, буду ждать смену. А кроме тебя, замещать некому. Сергея Шкурдюка после гепатита ветром качает. Мелещенко я бы не доверил руководить и хранением ящиков с кильками. Остаешься ты.

— Вот, спасибочки! — вздохнул я.

— Вот, пожалуйста! Кушай на здоровье! — съехидничал в ответ Артюхин. — Сегодня поеду в дивизию к начальнику политотдела. Поделюсь своими соображениями о тебе. Теперь ступай к Золотареву и получай указания. А я прогуляюсь в магазин, минералочкой побалуюсь, с продавщицами голубоглазыми покалякаю.

— У, змеюки подколодные! Ненавижу их обеих! — выдохнул я.

— Но-но! Ты моих любимых девчат не обижай! Накажу!

Артюхин бросил окурок в пепельницу и побрел по дорожке. Конечно, не обижай! Любимые продавцы! Он с их помощью афганцам в дукан толкает консервы и лимонад, а выручку — пополам. Все потому, что одна из них зазноба Артюхова, еще с того периода, когда он был секретарем комитета комсомола полка и бегал за водкой для Золотарева. Да! Время не идет, а прямо летит. При мне уже третий замполит батальона меняется. Большинство офицеров полка прослужили в Афгане меньше чем я. А сколько из них уже погибло и скольких искалечило за год!

* * *

Полк вновь пришел в Баграмскую «зеленку», откуда недавно ретировался. Только зря солярку и керосин на переезды извели. Но теперь ротам поставили другую задачу — захватить новый район. Он находился еще дальше на несколько километров. Вновь взрывать, крушить, жечь, топтать.

Бойцы, кто курил, сидя у брони, кто дремал, кто нервно клацал затвором. Мы ждали команды на выдвижение. Но пока нет этого сигнала, работала артиллерия, а самолеты и вертолеты пускали «нурсы», бросали бомбы. От мощных взрывов земля содрогалась и стонала. Запах пороховой гари, дыма и пепла наполнил атмосферу. Опять будет нечем дышать в кишлаке. Ну, да ладно. Чем больше они там разрушат, тем легче пехоте воевать. Меньше безвозвратных потерь.

Авиация использовала бомбы повышенной мощности, с замедленным действием взрывателей, чтобы завалить подземные ходы между кяризами. Давно бы так. А то мы едва сверху начинаем хозяйничать, закрепляться, как вылезает из нор в тылу группа «духов» и стреляет тебе в спину.

Вот в небо взлетела красная ракета — вперед на штурм, в пекло!

* * *

Рота заняла три больших строения, отстоящих друг от друга на расстоянии ста-ста пятидесяти метров. Позади зажужжали бензопилы, это полковые и дивизионные саперы заработали, срезая подряд все крупные деревья. Одновременно то тут, то там раздавались оглушительные взрывы. Это взлетали в воздух глинобитные дома. По всей площади поднимались клубы белых и черных дымов. Происходило планомерное вытеснение противника с «временно» контролируемой им территории. А если точнее, то это мы прибыли временно на подконтрольную мятежникам землю. А «духи» тут постоянно живут.

Я и Сбитнев сидели на вынутых из десантов сиденьях и развлекались картишками, лениво жуя мытый перезрелый виноград. Компанию нам в этот раз составлял унылый капитан Василий Чухвастов. Он шел на боевые впервые и не лез руководить. Мужик он был не заносчивый, компанейский.

— Василий, а ты чего долго задержался в капитанах? — спросил, сплевывая виноградные косточки в арык, Сбитнев.

— Так получилось. Выпал из струи, вернее совсем в нее не попал. Пять лет служил за границей командиром взвода. Там не особо вырастешь без блата, а я не блатной. Потом приехал в Белоруссию и начал, можно сказать, все сызнова. Еще два года двигался к должности командира линейной роты, а затем четыре года командовал ею. В Союзе быть в тридцать четыре ротным нормально, а тут все иначе. Вот кадровики на пересыльном пункте и предложили стать замом начальника штаба батальона.

— Ну и как тебе, тяжело у нас? — поинтересовался я.

— Если честно, то да! Хреновато! В такой жаре никогда не бывал! Просто кошмар какой-то! Я худой как тростинка, а тут и вовсе от меня останется одна кожа, натянутая на кости.

— Ничего, привыкнешь. Зима скоро наступит, похолодает, — успокоил я его.

— А когда она тут начинается? — с тоской вдохнул капитан.

— В начале декабря. Будет градусов пятнадцать, — обрадовал я его.

— Что, такой лютый мороз?

— Да какой к черту мороз! Плюс пятнадцать-восемнадцать, а в январе, может быть, до десяти тепла будет. Хотя в прошлом году даже снег один раз ночью выпал. Холодно только в горах. Там и снег, и мороз, особенно поближе к ледникам. Очень противно, когда холодные дожди начинаются. Промозгло, гадко, бр-р… — меня передернуло от неприятных воспоминаний.

— Зато очень шикарно и романтично встречать Новый год в горах, в снегу. Дома разве так отпразднуешь? — рассмеялся Сбитнев.

— Вот спасибо, хорошая перспектива, — тяжело вздохнул Чухвастов, и неожиданно спросил:

— Никифор, а как тебе наш замполит полка, Золотарев? Как к нему относишься?

— Говнюк! Мерзкий, липкий, гадкий! Не люблю начальников-алкашей, активно претворяющих в жизнь антиалкогольную кампанию! А почему он тебя интересует? — спросил я и подозрительно посмотрел на капитана.

— Этот пьянчуга мой давний знакомый, еще по группе войск. Одно время дружили. («Черт дернул меня за язык, — подумал я, глядя на давящегося от смеха Сбитнева.) Когда находишься за рубежом, вдали от Родины, порой очень быстро сближаешься, — продолжил рассказ Василий. — Мы служили в одной роте, я — взводный, а он — зам по политчасти. Был такой тихий, скромный парень. Молчун. Молчал в основном потому, что сказать нечего, интеллект подкачал. Саня родился в какой-то богом забытой глубинке. Плохое образование, большая многодетная семья.

И вот помалкивал мой приятель, и вдруг выкинул фортель. Подошел однажды к нему «шестерка», полковник-порученец, со следующим предложением: «Шурик, пойдешь на сделку с совестью ради карьеры?» Перед ним открылась шикарная перспектива роста: майорская должность, академия, замполит полка и далее. Требовалось только одно — жениться на молодой машинистке, работавшей у Главнокомандующего группы войск. Смазливая девица была любовницей этого генерала и желала какой-то определенности в жизни. Сам главком жениться на ней не мог, но делал попытки пристроить свою пассию. Вот и предложили ее Золотареву. Шурик подумал и после трехдневного запоя согласился. В миг карьера резко пошла в гору: он возглавил комсомол дивизии, следующая должность — главный комсомольский вожак группы войск. Наконец, не заставило себя ждать и поступление в академию. Очень удобно всем. Эрзац — муж в Москве, а жена осталась за границей, со своим шефом. Но тут накладочка вышла. Генерала назначили заместителем Министра Обороны! Понятно о ком говорю? Соболевцев. Вы его портрет в ленкомнате видите…

— Ага, сам лично недавно переклеивал. В лицо его не помню, но эту фамилию — еще бы не знать! — кивнул я головой.

— Ну, да хрен с ним, рассказывай дальше про эту «шведскую тройку». Хорошее трио у них получилось, — рассмеялся Володя. — Я всю жизнь мечтал любить молодую жену престарелого маршала и регулярно ее иметь. А также с наслаждением наблюдать и любоваться ветвистостью рогов вельможного мужа! И каждую ночь их наращивать!

— Хватит болтать, мечтатель! Что было дальше? — прервал я полет фантазии ротного.

— Пути наши разошлись. Подробно в интимные подробности я не посвящен. Когда сюда прибыл и пришел в штаб представляться, Золотарев как увидел меня, так его прямо перекорежило. Побледнел, что-то промямлил и, ни о чем не расспрашивая, ушел в кабинет. Больше ни воспоминаний, ни разговоров. Делает вид, что мы не знакомы. Его личную жизнь, в принципе, знает лучше меня, Людмила, командирская любовница. ППЖ («полевая походная жена»).

— Это какая Людмила? — живо заинтересовался Сбитнев.

— Не знаешь Люду? С Луны свалился? Меня и Ветишина весной зам-командира полка, Губин, из ее комнаты выгонял. Сережка позвал чайку попить, котлет поесть, а тут Иван Грозный, Филатов, посыльного присылает. Она говорит сержанту-вестовому, что у нее гости. В данный момент занята, не хочет быть негостеприимной, невежливой. Ваня подождет. Поднялась буря! Командир полка приказал Губину нас выгнать любым путем. С Губина что возьмешь? После катастрофы вертолета у этого бывшего бравого десантника с нервами не в порядке. Контузия, голову клинит. Вызвал роту к модулю. Муталибов привел бойцов, встали под окнами в два ряда и хором орут: «Лейтенант Ростовцев! Лейтенант Ветишин! На выход!». И так десять раз. Пришлось освободить помещение. Мы с Сережкой оттуда как ошпаренные выскочили, а после целый час нам «кэп» мозги прочищал — не садись не в свои сани, не лезь на чужую кровать! А мы не только не садились, но и не ложились! Ложная тревога. Ха-ха.

— Так вот Люда знает и Золотарева, и его супругу лучше меня. Вместе при штабе служили, подругами были. Она мне при нашей встрече многое рассказала из дальнейшей жизни замполита. Людмила, кстати, моему приезду очень обрадовалась. Вспомнилась молодость. Так вот, наш карьерист отправился учиться в академию, подальше с глаз, да вот напасть — вскоре весь состав «любовного треугольника» последовал за ним. Генерал пошел на повышение в должности, а пассия за ним, как нитка за иголкой. Естественно, по окончанию учебы места в Москве нашему «дикорастущему» майору не нашлось. И его сослали в то место, куда семья следом ехать не обязана — в Афганистан. Хотел бы я знать, куда высокопоставленный любовник отправит Золотаря после командировки на эту войну. Может, развяжет новую военную кампанию в Европе? — закончил свое повествование Чухвастов.

— Теперь мне понятно, почему он так много пьет и всех на этом свете ненавидит, — ухмыльнулся я. — Это он остатки совести заливает водкой. Заспиртовывает, чтоб наружу не вырывалась.

В этот момент к нам подбежал лейтенант-сапер и доложил:

— Товарищ капитан! Готово. Соседний дом напичкан тротилом, можно подрывать!

— Раз можно, значит, подрывай! Правильно, Володя? — переспросил у ротного Василий, уточняя приказ.

— Согласен. Давно пора, что-то подорвать в этом гадюжнике! Сапер! Убери бойцов в укрытие, проконтролируй и крути динамо-машину! — распорядился Сбитнев и предложил:

— Можно еще сфотографироваться на фоне взрывов. У меня в фотоаппарате осталось три кадра.

— Конечно! Пошли, запечатлимся на фоне разрушений! — восторженно поддержал я эту идею.

— Нашего замполита хлебом не корми, только дай сфотографироваться среди разрушений и пожарищ. Придаст себе героический вид и на съемки. То на развалинах, то с душманами в обнимку, то с пулеметом в руках, — бормотал Сбитнев.

— Сам, гад, предложил, а меня тут же и высмеял! Чей фотоаппарат? Твой! Чья идея? Твоя! А я у тебя главный любитель батальонных снимков! Поставь на место вставную челюсть, закрой рот и убери ехидную улыбку! Пошли фоткаться.

— Постараюсь, чтобы твое наглое рыло в кадр не попало! — пообещал мне Володя.

— А я в центре встану с тобой, дружески обнявшись!

Наша компания, разместилась напротив подрываемого жилища. Ротный отдал фотоаппарат Свекольникову и скомандовал саперам: «Огонь!» Все приняли воинственные позы. Взрыв! Бах! Бух! То, что называлось домом, взметнулось в воздух десятками тонн глины и земли. В следующее мгновение после сделанных снимков мы невольно оглянулись. Взрыв поднялся метров на тридцать огромным фонтаном. Адская сила втянула в себя стены и грунт. Затем эти обломки устремились вниз с бешеной скоростью.

— Бежим! Скорее в укрытие! — заорал Сбитнев, и бойцы дружно сиганули: кто за дувал, кто упал в арык.

Большие комья глины забарабанили вокруг по земле, словно метеоритный дождь. А потом повисла плотная завеса оседающей пыли и песка.

— У-ф-ф! Больше никаких съемок! — приказал, отряхиваясь, Чухвастов. — С меня хватит! Я думал, что вот этот комок мне голову размозжит!

Капитан пнул ногой только что рухнувший рядом большой комок глины, спрессованный и высушенный многими десятилетиями, бывший минутой назад частью монолитной стены.

— Свекольников! Аппарат цел? — поинтересовался, выплевывая землю изо рта, Сбитнев.

— Цел! Первый кадр получился очень хороший! — успокоил солдат.

— Чем же он так хорош? — удивился я.

— А вы командиру роты рожки над головой поставили, а он — вам! И оба широко улыбаетесь, — ответил Свекольников.

— Вот замполит, зараза! Одни гадости от него! Рога командиру запланировал! А я думал, чего это он обниматься лезет! Скотина! — криво улыбнулся Вовка.

— Око за око! У нас с тобой мысли одинаково коварные, — засмеялся я.

* * *

Следующим утром, пробуждение пришло с первыми лучами солнца. Сбитнев растолкал меня и сердито произнес:

— Никифор! Собирайся в путь-дорогу! Как ты меня утомил со своими документами! То характеристики на тебя пиши, то представления, то аттестацию. Теперь фотографироваться вызывают! Фотомодель ты наша!

— Куда? На КП батальона? — зевнул я широко.

— Ага! Специально для тебя корреспондент в «зеленку» приедет, башкой рисковать! Делать ему больше нечего!

— Командир полка приказал взять тебе две «коробочки» (БМП), и отправиться в штаб дивизии. Там тебя ждут к обеду. Нужна фотография на документы в общевойсковом кителе, в форме старшего лейтенанта. Смотри на карту: тут мы сидим, вот сухое русло реки, вот штаб дивизии, здесь штабная застава второго батальона. Проедешь мимо нее, выберешься на грунтовку, доедешь до автопарка саперов. Там оставишь технику и солдат. Бежишь в политотдел, позируешь и обратно к нам. Не опаздывай! Тебя ждут к двенадцати ноль-ноль! Севастьянов лично распорядился. Так и быть, дам две машины и в придачу Зибоева с пулеметом.

— За пулемет — отдельное спасибо! — ответил я, громко зевая и потягиваясь в спальнике. — Эх, кто бы меня в машину прямо в мешке отнес! Поднял в такую рань! В пять утра! А что еще раньше нельзя было разбудить и сообщить об этом!

— Можно было, полчаса назад, как только меня оповестили и повоспитывали. Командир полка минут десять нотацию читал на мое робкое возражение о множестве других задач. На одно слово — десять матов! Придумали, гады! Две БМП забрать! Третью часть роты!

— Ни треть, а четверть роты! Ты думаешь, я горю желанием по «зеленке» кататься, и вдоль кишлаков на броне дефилировать двумя прекрасными мишенями? — вздохнул я, мысленно содрогаясь от предстоящих острых ощущений.

— Вот-вот! Начальство только и дефилирует на этой войне. Особенно чертовы политические руководители. Наверное, думают, что тут курорт! Взять и приехать к двенадцати ноль-ноль. Козлы! — продолжал браниться ротный. — Ну, поспешай, Ник, собирайся. Позавтракаете в пути. Гони по руслу на всех парах! Если «духи» бахнут из гранатомета, может, промажут и не попадут в быстро движущуюся цель. Счастливо доехать и вернуться! Стреляй во все, что шевелится, не раздумывая!

* * *

Две машины, одна за другой, покатили по вражеской земле. На башне первой сидел я и Гурбон Якубов. Второй машиной командовал Муталибов. Там же лежал Зибоев в обнимку с ПК и перекатывался с боку на бок в такт движению БМП по ухабам. Две частички Родины, два островка во враждебном окружении. Так нам тогда казалось.

В небе пролетели параллельно нашему курсу четыре вертолета, летчики видимо, вглядывались в нас, как в потенциальные мишени. Я приветливо помахал им рукой. А им хоть маши, хоть не маши, если что-нибудь взбредет в голову, то и бабахнут по тебе. Не в первый раз. Потом скажут — промахнулись, видели рядом «духов» или приняли за противника.

Песок и пыль, поднимаемые гусеницами машин, создавали длинный шлейф позади нашей колонны. Треск моторов был слышен на многие километры вокруг. Обнаружить нас было легче легкого.

Механик последний машины вдруг резко сократил дистанцию и в непроглядной пыли, потеряв дорогу, съехал чуть в сторону с твердой накатанной колеи.

— Стоп, машина! Вовка, сдавай назад, зацепим тросом и вытянем Рахмонова, — распорядился я.

Другая машина начала объезжать застрявшую и тоже увязла левой гусеницей в зыбучем песке

— Черт! Бл…! Вы что, совсем охренели! Это называется лучшие водители роты! Обе машины посадили! Зибоев прыгай с брони и замаскируйся с пулеметом в камнях. Пушки влево на кишлак! Операторы, наблюдать! — заорал я солдатам.

Бойцы сняли бревна, привязанные сзади на машинах, и принялись собирать камни, ветки, подкладывая их под гусеницы. Затем в ход пошли лопаты. Работы — непочатый край! Машины накренились в разные стороны и плотно сели на брюхо.

Солнце взошло в зенит и принялось нещадно припекать. Это не самая большая беда, которая может приключиться. Лишь бы из безоткатного орудия или гранатомета не бахнули из-за дувалов. Расстояние до них всего метров двести. Вдруг из зарослей появилась группа вооруженных аборигенов и направилась к нам, размахивая руками и что-то гортанно выкрикивая.

— Зибоев, чего они орут? — насторожился я.

— Не слышно, сейчас подойдут поближе и разберусь, — пообещал пулеметчик, взяв на мушку афганцев.

— Не вздумай! Пока не скажу, огонь не открывать. Сначала ведем переговоры, потом, может быть, стреляем. Кто знает, сколько их там в кустах. Будем надеяться: эти люди не из банды Карима, — вздохнул я и вытер выступивший пот со лба.

— Товарищ старший лейтенант, они говорят, что отряд самообороны, ополченцы, — крикнул Зибоев, после переговоров с «бородачами».

Подошедшие к нам афганцы были вооружены кто чем. Двое с «калашниковыми», один с карабином и самый старый с древним «мультуком» (это старинное и длинноствольное ружье). Трое замерли в стороне, держа оружие вниз стволами и всем видом показывая, что намерения у них самые мирные и дружественные. Четвертый приблизился к нам.

— Салам, командир! — поздоровался старик, подойдя ко мне и протягивая руки для приветствия.

— Салам, аксакал! — ответил я и пожал сморщенные, шершавые коричневые руки.

«А, ведь, тебе лет сорок пять! Но вид — как будто ровесник века,» — подумал я, вглядываясь в незваного гостя. Мужичок с понимающим видом посмотрел на машины, присел возле траков и что-то быстро заговорил.

— Просит нас не стрелять по кишлаку и отвернуть пушки. Там — мирные люди. Только друзья! — перевел пулеметчик.

— Пушки не развернем, но стрелять без причины не будем, — успокоил я парламентера.

— Мужик предлагает проводить к нашему посту, за помощью, — продолжил переводить Зибоев. — Пост близко, за деревьями, метрах в трехстах. Может, сходим, товарищ старший лейтенант?

— Мирзо, скажи ему, что он и еще один останется тут, а двое пойдут со мной проводниками! — распорядился я.

— Они согласны, — сообщил переводчик.

— Это хорошо. Зибоев, идешь за мной, и если засада, вали всех из пулемета! Лебедков, прикрываешь пулеметчика, а я пойду с этими бандитскими мордами. В плен не сдаваться! Себе — последняя граната.

Рожи у наших добровольных помощников, действительно, были недобрыми, хотя афганцы улыбались изо всех сил. Но и улыбки их выглядели натянутыми. Бородатые лица, грязные халаты, ноги в галошах. Ремни и нагрудники увешаны гранатами, снаряженными мопазинами, в которых было полно патронов, за поясами — ножи. «Надежные» проводники, нечего сказать.

Я снял автомат с предохранителя, дослал патрон в патронник и повесил его на плечо, направив ствол в спину ближайшего аборигена.

— Буру! — сказал я афганцам, что означало вперед, и махнул рукой.

Мужчины пошли вперед, оглядываясь время от времени и что-то говоря друг другу. Я достал потихоньку из лифчика гранату, сунул палец в кольцо и разжал усы. Если что — раз и привет! Будет общая могила с этими друзьями. Кто их знает, что у них на уме на самом деле.

Мы шли плотной группой по тропе между деревьями и кустарниками, вдоль высокого дувала. Потом залезли на стену, такую широкую, что можно по ней смело идти, не боясь упасть. На нашем пути из зарослей выглядывали женщины, дети, мужики со злыми лицами. Вот впереди на поляне показался высокий глинобитный дом.

— Шурави. Пост! — сказал один из афганцев, показывая рукой на строение.

На краю дороги стояла табличка: «Осторожно, мины!», рядом другая с надписью: «Стой, назад, стреляют!» и ниже еще что-то по афгански. Черт! Вот дела! А как же пройти? Мины! Да еще могут от поста очередью полоснуть. Вон пулеметный капонир, рядом танк в окопе, а чуть дальше за высоким бруствером БМП. И вся поляна затянута «паутиной» из проволочного малозаметного препятствия, и колючей проволоки.

Проводник, на удивление, хорошо ориентировался в препятствиях и знал проход. Он кому-то, кого я еще не видел за стеной, заорал на ломаном русском:

— Шурави! Не стреляй! Друзья!

Часовой крикнул:

— Проходи! и махнул рукой.

Мы подошли к высоким массивным воротам, и афганец дернул за подвешенную связку склянок. Хороший звонок! Калитка отворилась, и высунулся заспанный солдат:

— Чего пришли? Кто такие? Чаво нада?

— Боец, проводи меня к старшему поста, я старший лейтенант из первого батальона! — ответил я хмуро.

— Все, что ли, с первого? — ехидно произнес солдатик.

— Не ухмыляйся, умник, это проводники. Веди к начальству, — подтолкнул я в грудь юмориста.

— Кто тут ко мне пришел? — недовольно спросил вышедший из бункера капитан.

— Ростовцев, замполит первой роты! — представился я, здороваясь с хозяином заставы.

— А-а-а. Привет! — протянул, зевая, офицер.

Это был капитан Самсонов, заместитель командира второго батальона по политчасти.

— Ты мою должность прибыл принимать? — грустно улыбнулся он.

— Да нет. Дорогу в дивизию ищем. Шучу. Техника у реки завязла в песке. Нужен танк или тягач: дернуть машины на дорогу. А должность вашу, не буду отрицать, предлагали, но я отказался.

— Жаль, что отказался, я бы в какое-нибудь спокойное место уже уехал. Сижу тут неделю, как отшельник. Комбат в Союз заменился, зам по тылу где-то прячется на складах, зампотеха, беднягу, по прокуратурам затаскали. То в Баграм, то в Кабул. Все из-за халатного отношения к хранению ядовитых жидкостей.

— Слышал о вашей беде. Сочувствую. Ну, так как, танком поможете?

— Нет. Не могу. Аккумуляторов нет. Их зампотех увез в полк, на зарядку, неделю назад. Там его с должности сняли. Теперь ни зампотеха, ни аккумуляторов. Ступай пешком в дивизию по этой грунтовой дороге. Там помогут. Пойдем покажу, куда и как выбраться.

Мы вышли за ворота, и Самсонов удивленно уставился на сидящих вдоль стены афганцев.

— А что это за «духи»? Ты с ума сошел с «басмачами» бродишь по «зеленке»! — воскликнул капитан.

— Они уверяли, что отряд самообороны. Дорогу показали и по всем вашим проходам в минных полях провели, — ухмыльнулся я.

Самсонов выругался матом, озадаченно почесал затылок и задумался.

* * *

Штабная жизнь дивизии кипела и била ключом. Множество офицеров, переодетых в пятнистые маскхалаты, бегали с бумажками из кабинета в кабинет. Но особенно бурлил политотдел. Машинистки трещали, сидя за печатными машинками, словно пулеметчицы. Кто-то громко диктовал по телефону отчет, ругался из-за задержки новой стенной печати, требовал выпуска листовок с описанием чьего-то подвига. Кто-то возмущался несвоевременному выходу в свет дивизионной многотиражки. Из приоткрытой двери заместителя начпо Бойдукова раздавалась громкая брань по поводу отсутствия политдонесений из района боевых действий. Создавалось ощущение, что вся война и боевые действия шли не в «зеленке», а в штабах. От меня отмахивались, как от назойливой надоедливой мухи. Варианты ответов: «Отстань, не до тебя!», «Ничего не знаю, не в моей компетенции!»

Я присел на стул в уголке и решил дожидаться начальника политотдела. Наверное, он все знает, по его приказу выдернули меня из района боевых действий. Вызвали словно на пожар.

В приемную заскочил второй заместитель начальника политотдела (а может, первый заместитель, кто их разберет) — Жонкин.

— Лейтенант! Ты чего тут расселся? Тебя инструктор Семенов с ног сбился разыскивать! Сказано прибыть в двенадцать часов, а сейчас уже час дня! Ростовцев, непорядок!

— У меня БМП завязли напротив поста командира второго батальона, я пешком сюда добрался, — смущенно оправдывался я в ответ на гневную тираду подполковника.

— Ну, ладно! Молодец, что прибыл! — перестал возмущаться Жонкин. — Беги в клуб быстрее! А где твой повседневный китель?

Глупее вопроса я не ожидал и, естественно, растерялся.

— Китель? А зачем?

— Как зачем? Фотография нужна в повседневной форме! Тебя что не предупредили?

— Нет. Но даже если и предупредили бы, то кто его в кишлак из моего шкафа, который в полку, привезет? Каким образом? — усмехнулся я.

— А, ну да… Мы об этом не подумали. Да, вид у тебя неподобающий. Не побрит, не помыт, в масхалате. Черт! Ладно, беги к капитану Семенову, приводи себя в порядок, и вдвоем что-нибудь там придумайте. Времени на все, в том числе и на проявку, и печать, — полтора часа! — нахмурившись, произнес Жонкин и отправился по своим делам.

Инструктор — «балалаечник» от моего вида просто потерял дар речи. Вообще-то, Балалаечник — это кличка. А все потому, что является инструктором политотдела по культурно-массовой работе и заведует средствами пропаганды дивизии, в том числе и музыкальными инструментами. Капитан глубоко вздохнул, покрыл всех матом, не забыв и о непосредственном начальстве.

— Бл…!

— А что я? В чем моя вина? — поинтересовался я, мысленно готовясь вступить в диалог на матерках.

— Уф-ф-ф! — выдохнул капитан и скомандовал, постепенно успокаиваясь:

— Раздевайся! Сейчас принесу бритвенный станок, вызову парикмахера и, конечно, разыщу тебе китель. Взвалили на меня чужие проблемы. Я как всегда крайний! Какой размер формы?

— Сорок восьмой. Третий рост, — ответил я, раздеваясь.

— Хоть пятый. Ты мне еще размер обуви и головного убора назови! Фото ведь делаем по пояс. Мне бы китель лейтенантский найти! Вокруг одни майоры, подполковники и полковники!

Семенов, продолжая громко ругаться, убежал. Вскоре пришел сержант — киномеханик и вручил мне станок с тупым лезвием и кусок мыла.

— Солдат, ты лезвие дал, словно палач заключенному перед казнью. Когда человек бреется в последний раз перед экзекуцией. Я сейчас плакать начну навзрыд от боли. Другого чего-нибудь, более острого у тебя нет?

— Есть, но лезвие совсем новое, для себя. Затупите, чем я после бриться буду? А про то, что нужно хорошее лезвие принести, мне никто не сказал.

— У-у, — завыл я, продолжая соскребать неподдающуюся щетину, в некоторых местах удаляя ее вместе с кожей и формируя волевой подбородок багрового цвета, как бы обветренный в боях старым фронтовиком-окопником. Лицо заметно преобразилось. Щеки пылали огнем, шрам на подбородке кровоточил. Этот же солдатик достал машинку для стрижки, накинул мне на плечи простынку и взялся ровнять всклоченные вихри.

Возвратившийся Семенов, взглянув на меня удовлетворенно, кивнул головой и начал устанавливать фотоаппарат на штатив.

— Виктор! Ты посмотри, что сделалось с моей физиономией после кошмарного бритья! Она красная, как перезрелый помидор! — возмутился я.

— Ничего страшного! Фотография черно-белая. Румянец сойдет за южный загар. Меня больше волнует, куда это медик запропастился с кителем.

Вскоре вошел скромный лейтенант-двухгодичник с кителем, висящим на вешалке плечиках.

— О-о-о! Я буду медиком? — ухмыльнулся я.

— Черт! Не подумал. Сейчас привинтим другие эмблемы в петлицы и добавим звездочек. — Семенов грубо надорвал петлицы, скрутил «змею в стакане» и заменил на «сижу в кустах и жду героя». Затем шилом проткнул погоны и привинтил еще по звездочке.

— Товарищ капитан! Вы что делаете? Я пиджак всего один раз одевал, в штаб округа, а вы его дырявите и рвете? — взвыл лейтенант.

— Не писай кипятком, медицина! Не пиджак, а китель! Это ты у нас «пиджак»! Звание тебе через год присвоят, и звездочка пригодится. Не скручивай. А пехотная эмблема или медицинская, какая тебе разница?

— Но я только на два года в армию попал, мне его придется на склад по увольнению сдавать!

— Сдашь. Был бы китель, а на эмблему и не посмотрят. Сейчас вкрутим покрепче, иголочками петлицы пришпилим. Готово. Хорош! Ох, как хорош! — Закончив подготовку формы, Семенов принялся суетиться, бегая от штатива ко мне. — Очень даже неплохо! Садись на стул, руки на колени. Выпрями спину, да расслабься, не лом же проглотил! Не хмурься. Теперь убери эту дурацкую улыбку! И не делай страшную рожу! Уф-ф-ф. Устал я с тобой, Ростовцев.

— Это я устал от маскарада. Лучше бы у дувала лежал и мух от себя отгонял, жуя виноград, чем терпеть вот это издевательство надо мной.

— А где виноград? — встрепенулся Балалаечник. — Привез?

— Нет. Я пешком до штаба добрался, через кишлаки. Машины застряли у поста.

— Ну, ладно, будь другом, ящичек набери для меня. Я после рейда заскочу к вам в полк, тебе фото на память завезу! — пообещал капитан.

— А мне виноград будет за эксплуатацию кителя? — оживился медик.

— Тебе? — задумчиво произнес я. — Тебе сколько угодно. Сейчас быстро переобуваешься в кроссовки, получаешь автомат, набираешь патронов, гранат и айда со мной. А там в «зеленке» жри сколько угодно, пока не лопнешь! — засмеялся я, хлопая по плечу лейтенанта.

Откуда ни возьмись, в аппаратную ворвался взмокший Артюхин.

— То-о-о-в-а-арищ капитан! Здравия желаю! Вы откуда? Наверное, в «зеленку» вместе поедем? — ухмыльнулся я.

— Иди к черту! — огрызнулся замполит батальона. — Я за тобой. Бегом к начальнику политотдела, скорее!

— Так к черту или к начальнику политотдела? — спросил я, рассмеявшись. — Или он это и есть черт?

— Хватит юмор разводить и шуточки шутить! Дело серьезное! За мной! — Григорий сильно потянул меня за руку.

— Стой! Стой! — взмолился я. — Дай переодеться! Чего я буду туда-сюда пугалом по полку ходить? Китель не по росту с длиннющими рукавами и вместо брюк — массетка! Целый день сегодня бегом и бегом!

— Ладно, быстрее! Севастьянов больше часа нас ждет! Еле-еле тебя нашел! — пожаловался Артюхин.

— Повезло, что нашел. Через пять минут я бы взял ноги в руки и убежал отсюда к батальону. Интересно, зачем меня вызывает высокое руководство?

— Скоро все узнаешь! — загадочно произнес Григорий.

Я быстро переоделся, и мы поспешили в политотдел.

* * *

Начальник политотдела сидел за длинным столом, уставленным телефонами и сувенирами. На стенах кабинета висели графики, таблицы, лозунги и плакаты. Настоящий центр политграмотности и эпицентр перестройки.

— А-а-а! Ростовцев! Заходи, дорогой, заходи! — встретил меня полковник протяжным восклицанием. Аркадий Михайлович вскочил, поздоровался, пожав руку, и усадил нас с Артюхиным на стулья. Сам он начал энергично ходить по кабинету из угла в угол, быстро при этом разговаривая. Вскоре шеф стал носиться по кабинету, словно сгусток энергии, только не понятно какой: отрицательной или положительной! — Товарищ старший лейтенант! У командования о вас за год сложилось хорошее мнение, вы это, наверное, заметили.

— Так точно, товарищ полковник! — ответил я, смущаясь. (То, что они знают о моем существовании, я понял всего месяц назад).

— У нас возникла сложная ситуация. Сменщик капитана Артюхина куда-то пропал. Точнее, Артюхин полгода назад занимал должность секретаря комитета комсомола полка, а кадровая машина не поворотлива. Нам прислали молодого лейтенанта. Мы решили вас, Никифор Никифорович, выдвинуть на вышестоящую должность. Было три варианта с разными батальонами. Но возникла блестящая идея — убить двух зайцев разом. Мы назначаем вас, Ростовцев, заместителем командира родного батальона, а Григорий Николаевич благополучно и своевременно, без дальнейших проволочек, едет домой. В результате — все довольны. Я и командир дивизии уверены, что вы справитесь!

— Ох! — охнул я. — Прямо огорошили меня этой новостью. Даже не знаю, что и сказать. Справлюсь ли… Вчера с лейтенантами-взводными я из одного котелка ел, вместе с ними шутил, анекдоты травил, а завтра командовать… Как-то мне не по себе.

— Все будет хорошо. Вы, товарищ старший лейтенант, знаете этот батальон, его проблемы, быт. Досконально изучили людей. Батальон «рейдовый», сложный, я бы даже сказал, тяжелый. Тут не только политические вопросы решать надо, но и постоянно участвовать в боевых действиях. Нужны молодость и здоровье, молодецкая удаль! Значит, так и порешим! Принимайте дела, и в процессе службы будем вас учить, поправлять. Так что перестраивайтесь! Вся страна перестраивается! — Начпо пожал нам обоим руки, похлопывая по спинам, довел до дверей кабинета и еще раз попрощался.

— Черт! Черт! Черт! — завопил я за порогом политотдела.

— Что ты так возмущаешься? — удивился Артюхин.

— Что-что… Как я буду с Подорожником каждый день общаться? Он меня на дух не переносит, целый год третировал как последнего человека. Издевался каждый день. Я, было, обрадовался, что в новом батальоне начну службу с новыми подчиненными, с теми, кого не знаю, с кем не пил! Тяжело это: вчера — друзья, а сегодня подчиненные.

— Учись. Хочешь дальше расти, нужно учиться быть жестким, даже жестоким, — вздохнул Гриша и, пожав мне руку, отправился восвояси.

Он ушел куда-то по своим делам, а я, захватив на КПП дремавших бойцов, поспешил к саперам за тягачом.

* * *

Саперы машину не дали. Вся исправная техника крушила развалины. Удалось достать артиллерийский тягач из батареи «Ураганов». Радость переполняла мое сердце, что не нужно будет вызывать помощь из «зеленки», не придется падать в глазах комбата и ротного. Застрять на двух машинах! К моему удивлению, машины в помощи не нуждались.

Увиденная на дороге картина озадачила. Сидевшие в песке БМП, теперь стояли в твердой накатанной колее.

— Кречетов! Как вы выбрались? — изумился я.

— Сами откопались. Набежали «дикари» с лопатами, человек пятнадцать, притащили бревна, сучья, раз-два — и готово. Не захотели, что б мы им «кузькину мать» устроили. Побоялись, что на чей-нибудь случайный выстрел ответим шквалом огня. Пушки, направленные на кишлак, — самый лучший аргумент, — объяснил механик.

— Ребята, нам повезло, хорошая банда попалась, душевная, — рассмеялся я.

Пришлось извиняться перед капитаном-артиллеристом за доставленные хлопоты. Водитель тягача получил пачку «Охотничьих» и, удовлетворенный отсутствием работы, уехал в Баграм. В обратный путь тронулись и мы.

* * *

Подорвав сотню домов, сровняв с землей развалины и дувалы между виноградниками, полки вернулись на базы. Хватит. Хорошего понемногу. Отвели душу за гибель наших ребят. Авиация еще два последующих дня обрабатывала эту территорию бомбами повышенной мощности, глушила «духов» в подземельях, обрушивали кяризы.

Афганская госбезопасность вскоре получила информацию о более шестидесяти захороненных мятежников в результате нашей работы.

Да и сам Керим чуть позже погиб. Без базы, без банды, без складов ему стало очень тяжко воевать. С двумя телохранителями на лошадях «курбаши» куда-то ехал. На его беду, всадников заметили вертолетчики. Пара «крокодилов» зашла на штурмовку и накрыла их залпом из неуправляемых ракет. Вот такой бесславный конец грозы и хозяина Баграмской «зеленки». Ну да, свято место пусто не бывает. На место убитого главаря пришел другой, не менее кровожадный и жестокий.

Усилия армии оказались тщетны. То, что мы разрушили, афганцы через месяц восстановили. Это ведь не дворцы и не современные многоэтажные здания. Конструкция простейшая: глина, песок, кизяк, солома и вода. Размешал и лепи, лепи, лепи. А виноградники и кустарники весной следующего года вновь будут стоять зеленойстеной, как будто их и не ломали, и не рубили. Джунгли! Создать в этих местах безопасную зону — сизифов труд! Бессмысленный и чрезвычайно опасный.

Глава 4 Большая трагедия и маленькие драмы

— Ростовцев? Мой заместитель?!! Какому идиоту пришла в голову подобная бредовая мысль? Это что, продолжение эксперимента по проверке прочности моих нервов и терпимости? — заорал Подорожник на весь полковой плац, когда Артюхин сообщил комбату решение командования.

Его усищи, топорщившиеся в разные стороны, гневно дрожали, и лоб покрылся испариной. Я скромно потупил глаза к асфальту и ответил, хитро улыбаясь:

— Могу подсказать и фамилии и должности этих идиотов.

— Василий Иванович! Все решалось на высоком уровне. Я тут не при чем. Хотя мое мнение: хуже других он не будет, — вступился за меня Артюхин. — Людей знает, с обстановкой знаком, боевого опыта немеренно. А руководить людьми научится.

— Юра, и ты туда же, заступаешься за него? — возмутился Подорожник.

Артюхин молча развел руками, скорчил скорбную гримасу и произнес сакраментальное:

— Замена в опасности, а где она? Один не доехал из Союза, двое увильнули от моей должности в штабе армии. Сколько еще можно ждать?

— А я и не навязываюсь. Не нравлюсь — напишите рапорт комдиву. Меня и первая рота вполне устраивает. Между прочим, Севостьянов другие, более спокойные батальоны предлагал, — подал я голос, окончательно обидевшись на реакцию комбата.

Подорожник гневно сузил глаза и прошипел:

— Опять батальоном разбрасываешься? Мы тебя сделали за год человеком! Почти Героем!

— Я не разбрасываюсь, но реакция ваша не нравится. Конечно, лучше меня люди есть. Мелещенко, к примеру, спит и видит, как бы начальником стать.

— Но-но! Только не надо ерничать. Сами с усами, разберемся! Без сопливых! — рявкнул Подорожник, постепенно сменив гнев на милость.

Чувствовалось, что внутренне он с каждой минутой смирялся с таким поворотом и готовился сделать шаг к примирению. Я же захотел ужалить в отместку будущего шефа и сыронизировал:

— С усами, да еще с какими! Зависть всей афганской армии…

— Вот что верно, то верно. Но это уже не усы, а так пародия! Были когда-то… — не понял шутки комбат и искренне загрустил:

— Никифор, ты помнишь, какие у меня они были прошлым летом и осенью? — Я подумал и кивнул. — Так вот эту мою красоту и гордость, каждый ус по семнадцать сантиметров, при вступлении в должность комбата заставили обрезать!

— А вы их что измеряли линейкой? — улыбнулся я ехидно.

— Тьфу ты! — сплюнул комбат презрительно. — Я ему о серьезном деле, о своей беде и печали! А он шуточки шутит! Да, измерял! Представь себе! Хотел до двадцати вырастить. Сорвали мой эксперимент. Афганцы-то как уважительно всегда разговаривали, восхищались! И что? Начпо твой любимый, Севостьянов, на заседании аттестационной комиссии заявляет: «Подорожник — хороший начальник штаба и неплохо исполняет обязанности комбата. Но доверить батальон офицеру с такими шутовскими усами мы не можем!» Шутовскими! Это же надо было так сказать! Я ваше политплемя после этого окончательно перестал уважать. Подводя итоги собеседования, командир дивизии нахмурился и промолвил, что собственных возражений у него против моих усов нет, но мнения Севостьянова не учесть не может. Дали мне времени два дня на обдумывание. Выпил я два стакана водки и сказал «стюардессе»: «Режь!» Половины усов как и не бывало. Остались жалкие обрезки былой гордости! Пожертвовал ради должности! Подорожник тяжело вздохнул и, расстроившись, закурил.

Мы с Артюхиным переглянулись, но промолчали. Василий Иванович, нервно притоптывая носком туфли по асфальту, выкурил сигарету и произнес, примиряясь с неизбежным:

— Так тому и быть! Ладно, Ростовцев, тебя я знаю как облупленного, со всех сторон. А кого еще пришлют — неизвестно. Одно условие: сбрей вот эту гадкую растительность под носом. Не даны природой усы и не пытайся вырастить. Борода у тебя бывает неплохая, подходящая. Но эти волосенки — просто гадость, пародия! Удали и приступай к обязанностям. Принимай дела и должность!

* * *

Что ж, действительно, раз мои попытки что-то приличное взрастить над верхней губой не удались, значит, я без малейшего сожаления могу сбрить свои усы. Вопрос далеко не принципиальный. Принципиально другое: как вести себя с друзьями-приятелями?

* * *

Разглядывая себя в зеркале, я намылил помазок, провел им по щекам, подбородку и начал мужественно снимать растительность с лица.

В душевую, напевая украинскую песню, вошел погрузневший в последние месяцы Мелещенко. Жирок несколькими складками свисал по бокам и перекатывался на стороны, а животик слегка оттопыривался, будто на пятом месяце беременности.

— О! Никифор! Избавляешься от мужской гордости? — ухмыльнулся он, намекая на предстоящую потерю усов.

— Чего не сделаешь ради должности замкомбата! Выполняю главное условие для продвижения по служебной лестнице.

— Хм! Я бы не только усы сбрил, но и что-нибудь кому-нибудь лизнуть, — вздохнул Микола.

— Лизни мне, и я уступлю должность замполита нашего батальона, — хохотнул я.

— Как! Что я слышу? Ты уже замполит батальона? — вытаращил глаза Мелещенко и шумно выдохнул воздух.

— Расслабься, я тебя еще не имею. Пока… Но впредь веди себя хорошо, — и я похлопал успокаивающе его по широкой спине, довольный произведенным эффектом. — Приседать и гнуть спину при моем появлении не обязательно.

Новость сразила Николая наповал.

— Ну почему такая несправедливость? Ты самый отъявленный оппортунист и антисоветчик, который мне встречался в Советской Армии! Тебе чужды идеалы социализма, постоянно насмехаешься над руководителями партии, над государственным устройством!

— Почему не доложил, не донес, раз так возмущен? — удивился я. — Если тебя это так задевает и раздражает то, что удерживало от этого? И, в конце концов, если ты хотел ускорить свой должностной рост, то не надо жрать водку и самогон каждый день!

— Не знаю, почему не сообщил, куда следует? Определенно надо было настучать особистам. Тогда никому не взбрело бы в голову лепить из тебя Героя Советского Союза! Но я думаю, ты себе шею еще свернешь, — произнес Николай и ушел, громко хлопнув входной дверью. Ну вот, мнение одного из сослуживцев стало известно. Жаль, что произошел такой нехороший разговор. Вместе с Коляном с первого дня войну хлебаю. Парень он малограмотный, туповатый, но не подлый и компанейский.

* * *

Реакция Сбитнева была вовсе удивительна. Володя ругался минут пять. Крыл матом начальников, вплоть до Министра Обороны.

— Забрали Мандресова, Грымов сбежал в горы на пост, замполита на повышение выдвигают, Бодунова в Союзе могут в тюрягу упечь! С кем в рейд идти?

— Володя, не гони волну. Приказа о назначении еще нет, и на мое место кто-то придет. Мандресову вот-вот будет замена. Да и я пока никуда не ушел. Вдруг начальство в последний момент передумает.

— А раз приказа нет, то заступаешь сегодня со мной в наряд по полку, помощником дежурного.

— Спасибо за доброту, — с напускным смирением я.

— Пожалуйста. Не подавись, — буркнул Володя и вышел из канцелярии.

* * *

— Никифор, ты, наверное, в последний раз «помдежем» заступаешь перед повышением. Поэтому напоследок я над тобой поиздеваюсь, — произнес Володя попивая «Нарзан». Он сидел за пультом дежурного и нахально скалил позолоченные зубы.

— Вова, вряд ли у тебя это получится, могу и послать подальше, — ответил я, глотая прохладный «Боржом».

В дежурку ворвался начальник штаба полка и с порога дико заорал:

— Сбитнев! Тебя из Генерального штаба разыскивают! Сними трубку и ответь!

Ошуев стоял в дверном проеме и пытался вникнуть в смысл разговора с Москвой.

— Здравствуйте, дядя Вася! — поздоровался в трубку смущенный Сбитнев. — У меня все в порядке. Не болит. Нет. Нет. Нет! Не беспокойтесь. Да как-то неудобно просить. Хорошо. Тете Кате привет. Маме скажите, чтоб не переживала. Да. Да. Ну, конечно, берегу себя. Никуда я не лезу, на боевые не хожу, берегу зубы и голову. До свидания!

Начальник штаба, осознав, что это обычный частный разговор, по личным вопросам, молча вышел и закрыл за собой дверь.

— Ну, ты, Вован, даешь! Переполошил штаб полка! Генштаб на проводе! Складывается такое впечатление, что из столицы советуются со старшим лейтенантом Сбитневым по тактике и стратегии ведения войны в Афгане, — произнес я иронично.

— Хм… Могли бы, и посоветоваться, я плохого не подскажу. Объясню, как войну окончить и домой убраться целехонькими! — ответил очень серьезно Володя.

— Тебя за этакие речи маршалы сразу разжалуют в рядовые и со службы попрут. Ты только подумай, сколько народа вокруг воюющей армии кормится! Сколько на нашей крови, на солдатском поту карьер выстроено, высоких должностей получено, званий, орденов. Не покидая кабинеты и не выезжая за пределы Кабула, штабные куют свое светлое будущее. Министр Обороны, начальник Генштаба, Главком стали Героями Советского Союза, а помимо них еще десяток генералов. А сколько украдено материальных ценностей? Многие себе и детям будущее обеспечили. Армия в мирное время (по мнению гражданских «шпаков») — это балласт общества. Но вот организовали маленькую войну, напомнили о себе, доказали свою необходимость — и, пожалуйста, расходы на вооруженные силы возрастают на порядок. Штатная численность увеличивается, генеральские и маршальские звания штампуются, заводы гудят от напряжения, загруженные заказами на вооружение, технику и боеприпасы. А гибель одного солдата или даже нескольких тысяч — малозначительный эпизод. В нашей стране руководители всегда говорят: бабы новых солдат еще нарожают. Главное — политическая или идеологическая целесообразность! И она заключается в расширении лагеря социализма любыми путями и по всему миру.

— Никифор! А ты действительно, как любит балакать Мелещенко, диссидент и оппортунист, — улыбнулся ротный.

— Нет, я просто здраво мыслю. Боюсь, что страна надорвется и лопнет. Не выдержим гонки вооружений, не осилим поддержку мирового национально-освободительного движения в Азии, Африке и Латинской Америке. Мы считаем своим долгом каждого, кто вчера слез с пальмы, а на завтра объявил о построении социализма, поддерживать изо всех сил. Однажды наша военная мощь может рухнуть.

— Если силы и мощь страны иссякнут, главное — успеть отсюда выбраться. Не то «духи» захватят Саланг или взорвут мост у Хайратона — и абздец! Придется остаток жизни или овец пасти в горах, или каналы рыть, или восстанавливать виноградники. Тебе особенно! Я приму ислам и непременно расскажу афганцам, сколько Ростовцев сжег сараев и хибарок сломал! — рассмеялся Сбитнев.

— Не успеешь! Они тебе обрезание начнут делать с «конца», а закончат в районе горла. Как-никак командир рейдовой роты! Каратель! — улыбнулся я, а затем через пару минут молчания осторожно спросил:

— Ты с кем болтал-то по телефону?

— С мужем родной сестры моей мамы. Дядя Вася, адмирал. Служит в Генштабе, в одном из Главных Управлений. Он еще зимой, после моего ранения, вместе с матерью прилетел в госпиталь и предлагал помочь остаться в Ташкенте. Я отказался. Неудобно было перед вами, балбесами. Вы тут будете потеть в горах, жизнью рисковать, а я вроде бы друзей предаю. Бросаю на произвол судьбы свою роту. Отказался. Дядька ругался, материл очень сильно. «Мало одной дырки, — говорит, — в башке, еще хочешь? Мать не переживет твоей смерти, одна останется на белом свете!» Я же улыбался и отшучивался. Шашлыка не наелся из баранины, не все горы покорил, орденов мало получил. Снова сейчас спрашивал: не передумал ли? Нужна помощь или нет? Хотел сказать: нужна! Оставьте замполита в роте, не дайте ему стать моим начальником! Но пожалел тебя, олуха.

— Ах, ты, гад! Спишь и видишь, как бы меня извести, замучить! — возмутился я.

— Конечно! Кому охота, чтобы бывший подчиненный командовал. Но мы тебя всегда на место поставим. Найдем способ напомнить, под чьим руководством вырос, кто был первый наставник.

— Не первый, а второй. Первый — капитан Кавун!

— Неважно! А пока служим, как и прежде идем в рейд вместе. Я тобой покомандую напоследок!

* * *

Утром как гром среди ясного неба — объявили начало вывода войск! Неужели долгожданный конец войне? Командир полка распорядился о проведении совещания через час и умчался в штаб армии. Убежал к «уазику» на предельной скорости, которую позволяет развить тело массой сто сорок килограммов. По возвращению сообщил офицерам:

— Товарищи! Через два месяца начинается частичный вывод подразделений из Демократической Республики Афганистан!

Далее подполковник Филатов продолжил свою речь, перейдя с возвышенного слога к «человеческой речи»:

— Нас, долбое…в, он не касается.

«Ох-ох!» — прошли по рядам вздохи горечи и сожаления.

— Полку выпадает почетная миссия принять Правительственную комиссию, которая прибудет для контроля над этим торжественным, историческим событием. И если какой-нибудь чудак на букву «эм», на порученном участке работы по встрече комиссии что-либо загубит, то пожалеет, что на свет родился. Откуда вылез — туда и засуну обратно!

Из зала послышался тихий голос, и в воздухе повисла вопрошающая фраза: «Интересно куда и как?» Филатов напряженно всматривался в зал.

— Кто посмел п…еть?! А?! Помощник начальника штаба, это ты? — сурово спросил Иван Грозный у худощавого капитана Ковалева.

— Никак нет, — ответил Ковалев, бледнея и сьеживаясь.

— Значит, не ты? Но мне показалось, твой умный голосочек раздался из зала. В документах — неразбериха! Штатно-должностная книга полка словно филькина грамота: ничего не поймешь! А он тут вякает!

— Товарищ подполковник, ШДК заполнена согласно правилам и требованиям. В ней полное соответствие.

— Ах, соответствие?!! — рассвирепел Филатов. — Да у вас до сих пор покойный Буреев начальником ГСМ числится! А он месяц назад застрелился, и нового прислали давно! И зам по тылу в полку все еще Ломако! Подполковник Махмутов, штаб не считает вас руководителем тыла! Командир полка ехидно посмотрел на недавно прибывшего зама по тылу и развел руками:

— Вот так-то! И зампотех в полку не Победоносцев! — Командир ткнул пальцем в унылого, длинноносого майора, прибывшего неделю назад. — Я сегодня утром листал «штатку», ужасался и покрывался холодным потом! Опять кого-нибудь не по тому адресу хоронить отправите! Канцелярские крысы!

Иван Васильевич в конце тирады уже не говорил, а рычал, вспоминая служебное несоответствие за прошлогоднее происшествие с похоронами не того солдата. Он тогда оказался без вины виноватым.

— В строевой части все проходит согласно приказам, — робко попытался возразить капитан.

— Бегом! Неси полковую книгу приказов, штатную и свою служебную карточку не забудь. Будем сравнивать, и если я прав, сразу накажу! — рявкнул командир и с силой бросил рабочую тетрадь на стол. — А пока Ковалев бегает, зам по тылу, ставь задачи!

Маленький, щуплый подполковник-татарин вышел на край сцены и, нервно теребя кепку-«афганку», начал путано формулировать свои мысли. Он от волнения слегка заикался, говорил гнусаво через нос. Татарский мягкий акцент от этого еще больше усиливался.

— В полку мною спланирован большой объем работы! Вот перечень того, что необходимо сделать в каждой казарме, в общежитиях, в столовой, на складах. Самое главное — внешний вид полка! Приедут гражданские люди, и ухоженность, благоустройство для них главное! Я наметил следующее: покрасить казармы светло-розовой краской. Стены на солнце выгорели, и сейчас не поймешь, какого они цвета. Мусорные баки сделать черными! Обсерить бандюры! По всему периметру городка!

— Чего сделать? — громко спросил Подорожник, не поняв незнакомую фразу.

— Обсерить бандюры! — еще раз повторил зам по тылу.

Народ в зале тихо засмеялся.

— Фарид Махмутович, поясни, я ни хрена не разобрал последнее выражение. Что за х…ню ты несешь? Я вроде не дурак, но не понял смысла. Какое-то новое ругательство ты ввел в русский язык! — в свойственной ему манере грубо хохотнул Филатов.

— Обсерить бандюры-то? Как? Что непонятного? Ну, бетоные камни вдоль дорожек сделать серыми. Покрасить цементным раствором, — смущаясь и краснея, пояснил Махмутов.

— А-а-а-а… Обсерить… Ага, бондюры-бордюры… Теперь понял. Хорошо хоть не пересерить! А то пехотинцы, понимаешь ли, дружище, большие мастера все вокруг пересерить! Поясню для бестолковых: покрыть серой краской бордюры. А не то, что вы подумали! Продолжай дальше, — махнул рукой командир, вытирая брызнувшие слезы. Его большое тело сотрясалось от беззвучного хохота, лицо покраснело.

Сидящие в зале давились от смеха. Зам по тылу продолжил:

— Показывать будем казарму артдивизиона, танкистов и первой роты. Офицерское общежитие подготовим одно. Наверное, первого батальона. Сегодня я обошел эти помещения. У артиллеристов в целом хорошо, танкистам нужно будет немного поработать. А в казарме первой роты — кошмар! Захожу в роту: там грязь! Захожу в тумбочку: там бардак и крыса! Мухам по столбам везде сидят.

— Кто сидят? — удивился командир. — Мухам как?

— Мухам летают, по столбам садятся! — растерянно произнес Фарид Махмутович.

— А-а-а… Летают… Сбитнев! Почему мухам у тебя летают и по столбам сидят? В тумбочку войти мешают… — из последних сил сдерживая смех, произнес «кэп».

— Не знаю, — чистосердечно ответил Володя и пошутил:

— Постараемся переловить, крылья оборвать и истребить.

Весь зал заливался диким хохотом. Махмутов что-то пытался говорить, но его никто не слушал. С этой минуты кличка «Мухам по столбам» закрепилась за ним навсегда.

Сбитнев толкнул меня в бок и прошипел:

— Если мы по казарме будем бегать и мух бить, времени на службу не останется.

— Володя, нужно внести изменения в штатную структуру роты. Вместо одного снайпера ввести должность забойщика мух, москитов и комаров, — согласился я, весело смеясь.

Тем временем в клуб вернулся Ковалев с книгами приказов и штатно-должностной. Командир полка взял их, развернул на столе и принялся показывать Ошуеву и Золотареву на несоответствия.

— Капитан, иди сюда! — рявкнул Филатов, оборвав смех офицеров. Тыкая пальцем в страницы, он произнес:

— Смотри вот, вот и вот. Долболоб! Порублю «конец» на пятаки!

Далее последовали самые грубые и сочные варажения. По окончанию тирады командир метнул «штатку» в голову осторожно пятившегося к краю сцены капитана. Тот словно игрушка «ванька-встанька» мгновенно согнулся пополам, а затем вновь выпрямился, как ни в чем не бывало. Разгильдяй сумел увернуться от запущенного в него убойного снаряда. Огромная книга полетела в зал, словно птица, размахивая обложкой, будто большими крыльями. Она звучно плюхнулась среди сидящих впереди танкистов, не долетев до нас всего полметра.

Я почесал затылок и тихо произнес, наклонясь к Сбитневу:

— Больше я на совещания не ходок. В следующий раз тут туфли или сапоги метать начнут. Уж лучше я воспитательную работу с бойцами буду проводить в ленкомнате. Там спокойнее.

— Все прекратить п…деть! — рявкнул «кэп», что-то записывая в карточку Ковалева. — Я вам что, клоун? Капитана — под домашний арест, на трое суток! Шагом марш!

Проштрафовавшийся подобрал штатную книгу и, втянув голову в плечи, понуро сгорбившись, удалился.

Полк покинул свои казармы и двинулся в горы, а на наше место прибыли строители наводить чистоту для очередной показухи. Что ж, каждому свое: одним — строить, другим — все ломать.

* * *

Четвертый день рота сидела в горах на указанных задачах, а паек был получен на трое суток. Грустно. Желудок рычал и гневался. Ну не нравился ему суточный пищевой рацион. Банка фруктового компота, банка фруктового супа с рисом и изюмом, банка с пятьюдесятью граммами паштета, банка с пятьюдесятью граммами сосисочного фарша и такая же баночка перченой говядины. К этому набору — пачка галет и несколько сухарей. А еще чай, чай и чай. Его пили, пока была вода во фляжках. Вода, к сожалению, быстро кончилась. Убогие пайки за трое суток истреблены полностью, больше нечем поддерживать полуголодное существование. Как питаться на четвертые сутки? Рано утром, допив последнюю кружку чая, я сидел и рылся в вещмешке в поисках съестного.

А чего исследовать его содержимое? И так знаю — пусто. В нем нет ничего, кроме половины пачки галет, двух конфет и стограммовой баночки сока. Умереть, конечно, не умру, но обидно голодать в пяти километрах от развернутого полевого лагеря дивизии. Да и кишлак рядом внизу, где бродят куры, овцы, коровы. Но нельзя! Мародерство…

Я лежу в СПСе, жарюсь на солнце и злюсь сам на себя. Пыль, пекло, мухи, грязь, голод. Ведь мог, как белый человек, уже пару недель служить на посту в одном из батальонов, охраняющих дорогу или «зеленку». Предлагали же! Нет, отказался — и вот результат.

Вертолеты пара за парой заходили на штурмовку. Они наносили удар за ударом по горному хребту справа от нас на расстоянии пяти-шести километров. Треск и грохот сверху дублировали разрывы авиабомб и снарядов на земле.

— Муталибов, что у нас с чаем? — поинтересовался я у сержанта.

— Чая только два пакетика осталось. Эти придурки его выкурили, когда сигареты кончились, — сердито ответил Гасан, одновременно отвешивая затрещину курильщику Царегородцеву.

— Царь! Сколько можно говорить вам, дуракам, что курение чая приведет к туберкулезу. Сдохнешь быстрее, чем от никотина, — рассердился я.

— Много раз пытался бросить курить, но не получилось, — грустно ответил солдат, разогревавший воду на костерке в трех банках из-под компота.

— Ну, что ж, мучайся дальше, бедолага-табачник, — похлопал я по плечу солдата.

Свернутой в несколько раз оберткой от салфетки я взялся за отогнутый край горячей баночки. Вытянув губы в трубочку, осторожно начал прихлебывать обжигающий рот и горло желтоватый напиток с легким запахом гари. Последние два кусочка сахара, последняя галета и последняя кружка чая. Далее остается только грусть, наблюдение за горящим кишлаком и бесцельное разглядывание неба.

— Гасан, ты чего такой неразговорчивый и хмурый? — поинтересовался я у сержанта.

— Плохие известия получил с дороги из третьего батальона. Кунаки погибли. Узнал буквально перед выходом.

— Коздоев и Эльгамов? — догадался я.

— Да. Я с ними подружился, когда они в батальонном разведвзводе служили и жили в нашей казарме. Хорошие ребята! Почти земляки. Коздоев меня звал к женщинам сходить. Но я без любви не могу. А у него это запросто. Пообещает большие деньги, и многие на все согласны. Первая была библиотекарша молодая, потом официантка «Унылая Лошадь».

— Ха-ха! Ну, ты сказал! «Унылая Лошадь»! Это Вера, что ли? Вы ей такую кличку дали? — засмеялся я, догадавшись о ком разговор.

— Угу. А что, прозвище на все сто! У нее до тошноты тоскливый и унылый вид. Не ей за услуги деньги платить, а она должна — за развлечение. За то, что с ней сумели переспать. Башир пообещал две тысячи афгани, но потом прилепил ей между ног двадцатку! В тот момент у нее физиономия была еще унылее обычного.

— И что Верка? Возмущалась?

— А ничего. Пожалуйся и в двадцать четыре часа в Союз вышлют. Встала, отряхнулась и ушла грустная… Эх, жалко погибших джигитов…

Я не стал расстраивать сержанта рассказом, как встретили смерть его земляки. Эти мерзавцы были бедой батальона, они доводили Подорожника до белого каления. И когда командир разведроты Ардзинба по указанию Ошуева попросил отдать ему обоих «суперменов», то Чапай их с радостью сплавил. Позднее избавилась от них и разведка, негодяев перевели во второй батальон. Затем они оказались в третьем батальоне. Там и погибли.

Эльгамову кто-то из бойцов выдернул чеку из гранаты, лежавшей в кармашке разгрузки. Солдата от взрыва разорвало пополам. Официальная версия: попадание из РГП. А Каздоев схлопотал пулю в затылок. Якобы «духовской» снайпер. (Эта версия предназначалась для командования, а также родным.)

— Гасан, хорошо, что их убрали из батальона. Ты такой приличный парень, эти варнаки сбили бы тебя с толку. Как чеченцы из казармы исчезли, ты изменился в лучшую сторону. Стал самим собой, без придури.

Сержант тяжело вздохнул и отвернулся. Ничего не ответив, он продолжал грустить.

* * *

Полк возвращался в Кабул в хорошем настроении. Немного поголодали, но зато все живы и здоровы. В моей роте полоса удачи несколько затянулась. Обычно такой период сменяется чем-то ужасным. Не дай бог!

На душе тревожно… Пора менять место службы…

* * *

В казарме меня дожидался нервно курящий сигарету Артюхин.

— Ну, где ты болтаешься? Я тебя устал ждать! Забудь о роте и принимай дела батальона!

— Как забыть? Будет приказ, возьмусь за батальон, а пока занят своими бойцами, — огрызнулся я в ответ.

— Приказ есть! Ты второй день как назначен. Поздравляю! А я второй день как исключен из списков части. Завтра улетаю. В основном все бумажки написаны, планы за сентябрь сам сделаешь. Чего тебя учить, постоянно исполняешь чужие обязанности. Торжественно вручаю стопку тетрадей и бумаг. Изучай. Утром доложим Золотареву и бери бразды правления в свои руки. Вчера заменщика на твою первую роту нашли на пересылке. Вечером привезут. Так-то вот! Дерзай…

* * *

Я крепко и сладко спал. Снилось что-то цветное и красивое. Да и какие могут быть сновидения у человека, только что назначенного нежданно-негаданно на вышестоящую должность!

Кто-то резко схватил меня за руку и словно выдернул из снов в реальность.

— А? Что? Где? Уф!.. — забормотал я спросонья, протирая глаза.

На будильнике стрелки показывали шесть утра. По комнате энергично и нервно расхаживал Артюхин, громко матерясь.

— Гриша! В чем дело? Мне сегодня не надо на подъем бежать! Очередь зампотеха! Просмотр такого хорошего сна сорвал! Пляж, девки, солнце, шампанское!

— Тебе сейчас будет не до шуток! Вставай быстрее! Сержанта Алаева застрелили, — буркнул Артюхин.

— Алаева? Минометчика?

Холодный пот прошиб меня насквозь. Черт побери! Побыл замполитом батальона одну ночь. Сегодня могут уже снять. Проспал должность…

Артюхин продолжил рассказ:

— Он был дежурным по минометной батарее. В рейд не ходил, казарму охранял. Утром пришел со сторожевого поста у казармы сдавать оружие Рахманкулов. Во время разряжания произошел неосторожный выстрел. Пуля попала сержанту в шею и вышла из левого уха. Наповал.

Я мгновенно натянул форму, и мы побежали к минометчикам.

* * *

По казарме ходил, пиная табуретки и громко ругаясь, полковник Рузских, заместитель командира дивизии. Рузских являлся старшим группы офицеров дивизии по подготовке городка к показу, поэтому он нервничал. ЧП в полку, и он вроде бы частично виноват в этом происшествии. А какая его причастность и вина? Никакой!..

Следом за полковником туда-сюда, ходил командир полка в огромных солнцезащитных очках-блюдцах. Последними явились замполит Золотарев и полковой «контрик», подполковник Зверев. Оба были растеряны и сильно помяты. После ночной попойки лица у них распухли, а вокруг распространялся крепкий запах перегара.

Особист полка — колоритная фигура! Спирт пил стаканами, а из закусок отдавал предпочтение хорошей русской водке.

Однажды зам по тылу Ломако скрутил гепатит. Когда его на носилках несли в санитарный «уазик», он, поманив пальцем Муссолини, простонал:

— Женя, под моей кроватью стоит канистра со спиртом. Береги ее как зеницу ока!

На что замполит-два ответил:

— Выздоравливай, Виктор, не беспокойся! Сохраним!

Оба политических руководителя (Муссолиев и Золотарев), командир полка, Зверев, а также их заезжие друзья-приятели три недели радовались жизни. Счастье закончилось с последней каплей алкоголя. Когда Ломако вернулся из инфекционного госпиталя и заглянул в горлышко канистры, то с ужасом обнаружил, что спирта нет.

— Женя, а где спирт?

Муссолини разгладил усы и, хитро ухмыляясь, ответил:

— Васильич, ты канистру не закрыл. Наверное, забыл в горячке болезни. Она возьми и высохни. Я вчера приподнял ее, а там спирт на донышке плещется. Усох, зараза! Лучше бы выпили, чем так бездарно добро пропало!

…Большую часть того спирта поглотил контрразведчик.

* * *

Мы с Артюхиным не стали приближаться к командованию, а встали у входа, разглядывая мрачную картину.

Сержант лежал ногами к оружейной комнате, а головой упирался в тумбочку дневального. Вокруг затылка образовалось широкое кровавое пятно. Над телом склонился начмед Дормидович, и после недолгих манипуляций он грустно вздохнул, констатируя:

— Мгновенная смерть!

— Где этот стрелок? Какого он призыва? — спросил Артюхин у командира батареи.

— Рахманкулов? Молодой солдат… — ответил Степушкин. — Только прибыл с пополнением.

— Над ним издевались? Неуставняк? Что тебе известно, Виктор, из всей этой истории? — посмотрел я с тоской на Степушкина. — Отчего он стрельнул?

— Да вроде бы не били. Врачи бойца осматривали, на Рахманкулове побоев нет. Черт! Не дожил Алаев месяц до дембеля!

— Куда девали недоумка — снайпера? — переспросил Артюхин.

— В особый отдел забрали. Его допрос ведет Растяжкин, — уныло ответил капитан.

Медики уложили тело сержанта на носилки и унесли в медпункт. К нам подошел злой и угрюмый Подорожник, и все замолчали. Он хмуро посмотрел на лужу крови, огляделся вокруг и сказал:

— Степушкин! Кровь убрать, оружейку проверить и запереть! Офицерам и старшине батареи написать рапорта о происшедшем. Доложить кому что известно. Ответственному по казарме во время происшествия, лейтенанту Прошкину, прибыть ко мне в кабинет.

* * *

В штабе Прошкин пояснил:

— До подъема ночь прошла спокойно. Солдаты после дороги устали, и отдыхали. Никаких инцидентов не было. В полшестого утра лейтенант отправился в штаб к дежурному по полку и на ЦБУ (помимо ответственного по батарее, он был дежурным по артиллерии). В это время и случилось несчастье.

Подорожника, меня, Артюхина и Степушкина вызвали к Филатову.

В кабинете за длинным столом сидела «инквизиция»: Рузских, «кэп» «особисты», оба замполита полка. Закрывая большой стол, лежала развернутая карта Кабула и план полка. Рузских хмурился и был явно удручен случившимся.

— Через две недели прибывает комиссия и подобное происшествие нам ни к чему. Для гражданских министров узнать о расстреле будет шоком. Необходимо обставить события, как можно, приличнее. Ваши варианты? — спросил Рузских.

Мы переминались с ноги на ногу, и чувствовали себя отвратительно.

— Может быть, обстрел позиции? — подал я несмело голос.

— Ростовцев, какой на хрен обстрел, если в голове пуля от АК-74? — возмутился Филатов. — От казармы до кишлаков больше полутора километров. Не долетела бы.

— За парком до сих пор стоит полковая колонна. Технику вечером заправляли топливом. В принципе, если бы его убили там, то можно было бы рассчитать необходимую траекторию выстрела, — неуверенно продолжил я.

— Так-так. Давайте развивайте свою мысль. Думайте, начальники! — поторопил нас полковник.

— А если сержант пошел проверять дополнительный пост у техники? — выдвинул свою версию Артюхин.

— Он дежурный по батарее, вот и направился осмотреть технику и охрану, — робко высказался Степушкин.

— Хорошо. Уже почти хорошо! — воскликнул замкомдива. — Где колонна? Сколько до Даруламана?

— Оттуда метров четыреста до ближайших афганских строений. Теоретически, могли из развалин пальнуть… Могли от заграждений из колючей проволоки, — поддержал версию Подорожник.

— Как на схеме это выглядит? — еще больше заинтересовался Рузских, и «полководцы», тесня друг друга, склонились над планом.

После замеров, подсчетов начальство принялось оживленно обсуждать предполагаемый официальный сценарий для проведения следствия. Замполит полка-один Золотарев махнул рукой, чтоб мы скрылись с глаз. Когда он появился перед нами через полчаса, последние детали были уже уточнены.

— Товарищи офицеры! Понятно, что мы выбираем в качестве официальной — версию с обстрелом. Но за само происшествие спрошу с вас на полную катушку! Теперь решаем, что делать с солдатом. В полку он не жилец. Его азербайджанцы, земляки Алаева, уничтожат. Сегодня Рахманкулов ночует в санчасти, а завтра этого недотепу отправляем в дивизию. В медсанбате подлечит мозги. Подготовить документы, исключить из списков части, экипировать. Вывезти как можно быстрее. И главное — меньше болтать!

* * *

Артюхин не стал затягивать с убытием. Он быстро собрал вещи и на следующий день уехал домой в Россию. История с неосторожным убийством Алаева завершилась отправкой тела на Родину и орденом — посмертно. Повез тело в «Черном тюльпане» наш старшина роты Халитов. Другие офицеры сопровождать «груз-200» в горный азербайджанский аул не решились. Из такой командировки живым и здоровым славянину вернуться проблематично. Изобьют или убьют многочисленные родственники. Армян отвозят прапорщики армяне, грузин — грузины. Если убьют чеченца, придется Ошуеву опять ехать. Коздоева и Эльгамова он отвез лично, другие офицеры отказались.

* * *

Комбат представил меня батальону в новой должности и велел переселяться в его комнату. Я неохотно перебрался на опустевшую койку Артюхина. Что ж, жизнь идет своей чередой. Происшествия, трагедии, праздничные мероприятия. Вот опять запланированная пьянка. А куда денешься — традиция, ритуал… Чапай два дня молчал, ухмылялся, а потом спросил: собираюсь ли я вливаться в коллектив управления батальона?

После полковой вечерней проверки собрались комбаты и офицеры управления батальонов. Сели за столом в нашей комнате. Чествование проводили скрытно, соблюдая маскировку и конспирацию. Как всегда в период развернувшейся кампании борьбы за трезвый образ жизни. После четвертой рюмки слово взял Ахматов:

— Василий Иванович! Ну, тебе и заместитель достался! Алкаш и дебошир!

— Рома, ты чего это, обалдел? — удивился Подорожник. — Кто? Ростовцев? Пьяница? Он, конечно, отъявленный разгильдяй, но трезвенник. Это ты напраслину возводишь на парня.

— Самый что ни наесть пьянчуга! А когда напивается, то орденами разбрасывается. Бухарик!

Подорожник удивленно уставился на меня, а я с укором посмотрел на Романа.

— Извини, замполит, но ящика коньяка я так и не дождался, — усмехнулся танкист. — Дольше правду от своего друга Василия скрывать не могу! Совесть не позволяет! Месяц назад напился Никифор в моей комнате, да так, что не помнил, как ушел и куда орден Красной Звезды бросил!

— Почему не помнил! — возмутился я. — Все отлично помню. Как Роман Романыч, ты меня к себе тащил, потому что у танкистов спиртное кончилось. Отчетливо припоминаю стриптиз на столе, девку голую в твоей кровати. Помню, не забыл.

— Молодец! — хлопнул меня по плечу Скрябнев. — Уделал «бронелобого». Правильно, нечего стучать на собутыльников.

— А он и сам бывший «бронелобый», танковое училище закончил, — смутился Ахматов. — Порядочные люди за стриптиз, между прочим, деньги платят, а мы пехоте бесплатно показали. Эх, хороша была Элька. Огонь-баба!

— Была? А шо так! Куда девалась? — участливо спросил Подорожник.

— Обиделась. Чертова шалава! Застал с начальником штаба, побил маленько, для профилактики. А она теперь из койки Светлоокова не вылазит. Гадина, наглая и бессовестная. — Романыч плеснул коньяка в стакан и с досадой залпом выпил. Офицеры сочувственно и ободряюще улыбались. — А, вообще, Никифор молодец! — продолжил Ахматов, поставив стакан. — Наконец-то у тебя, Василий Иванович, будет заместитель не только в полку, но и на боевых. Этот и в горы пойдет, и в «зеленку». А то уже четвертого получаешь политрука за год. Одни теоретики. Резво ты, старлей, начал! Так дослужишься до начальника Политуправления какого-нибудь военного округа. Дай-то, бог! Выпьем за это!

— Жизнь покажет! — нахмурился Подорожник и опустошил рюмку.

— А что со Светлооковым происходит, Рома? Что у него за проблемы? — поинтересовался Скрябнев.

— Гнусная житейская история. Драма как в кино. Сейчас расскажу. Мне за Эльку на него обидеться нужно, а я его даже жалею. Понимаю: должен же кто-то утешить мужика. Одно обидно: почему утешает моя женщина? Что других баб в полку не мог найти, потащил эту к себе?

— Так что за история? — живо заинтересовался Подорожник.

— Грустно и смешно. Генка копил деньги, покупал жене подарки, почти ничего не пропивал. Пару недель назад он особенно заскучал и отпросился в Кабул. Решил домой позвонить. Международная связь, сами знаете, ужасно дорогая, но Геша не поскупился. Разменял Светлооков сто чеков на афгани, приехал на городскую телефонную станцию, каким-то образом объяснился с телефонистом. Звонил, звонил и дозвонился, наконец, в Благовещенск. Снимает трубку какой-то мужик. Спрашивает: «Что нужно?» Гена удивился, оторопел и говорит: «Позовите Елену!» А тот: «Ты кто?» — «Это ее муж!» — ответил Светлооков. Мужчина на том конце провода засопел и злобно рявкнул в ответ: «Пошел на…, козел! Ее мужик в Афгане! Сейчас я ее муж!» И бросил трубку. Генка опешил. Приехал в полк ни жив, ни мертв. Пришел в комнату, а там Элька одна сидела в тот момент, я на совещании был. Геша поведал о беде. Выпили, покурили, выпили еще. Она расчувствовалась, пожалела и приголубила. Гады и сволочи. Меня-то за что обидели? Прихожу: лежат в кровати голые, пьяные, грустные и курят. Стол бутылками и окурками завален. Даже не смутились, наглецы! Налили мне стакан коньяка. Я выпил, собрал ее шмотки и вышвырнул за дверь. Дал ей сочную оплеуху и пинка под зад. А Генке приказал выметаться в комнату зампотеха. Теперь не разговариваем.

— Поучительная история, — задумчиво вздохнул Подорожник. — Но бывают промашки и хуже. Даже со старыми «зубрами», вроде меня! Говорю всегда «сами с усами», а опростоволосился, словно «зеленый» лейтенант! Рома, помнишь, приезжал в полк ансамбль «Крымские девчата»?

— А как же! — ухмыльнулся Ахматов.

— Улыбаешься? Вот и я недавно улыбался. Хорошие девчатки, ядреные, сочные. Я после банкета Люську-солистку на руках нес к себе. Спьяну запнулся, уронил ее на лестнице. Ох, и пухленькая дивчина! Как она колыхалось со ступеньки на ступеньку! Пампушечка! А в постели хороша! Прислала мне позже из Ялты открытку: «Васенька, никогда не забуду наши жаркие ночи, эти счастливые мгновения. Навеки твоя!» Я, старый дурак, имею привычку читать книги, пользуясь закладками. Эту крамольную открытку, прочитав «Милый друг» Мопассана, случайно оставил на последней странице.

— И что? — засмеялся в предвкушении хохмы Скрябнев.

— А то! Мина замедленного действия! Уезжал домой Папа-Айзенберг, я его попросил пачку книг к тещеньке в Ташкент завести. Жена у меня тоже книголюб. Прочла книжку и ознакомилась с любовным посланием. А я-то думаю, что-то письма получаю уж больно холодные, почти официальные. Приехал, начал к жене моститься, а она и говорит, чтоб я вначале присланный роман прочел. Протягивает книжку, открываю — и сердце замерло. Эта злополучная «улика» на первой странице лежит. Пропал отпуск…

Никто, конечно, смеяться не стал. Присутствующие сочувственно хмыкали или понимающе кивали.

Теперь мне стало понятно, почему Подорожник вернулся из отпуска грустный и ходил словно «пыльным мешком» ушибленный. Не было прежнего командирского задора, рвения и пыла. Сохранилась только злость. Крепко видимо жена в отпуске нервы потрепала.

Спиртное, что закупили, выпили, но некоторым показалось этого мало. Роман пригласил меня и Василия Ивановича к себе в гости. Я не хотел идти, но комбаты настояли на своем:

— Никифор, ты знаешь, редко выпадает случай пить с будущим Героем! С нашим нынешним полковым Героем никто не пьет, в силу его нелюдимого характера. Детям и внукам, впоследствии, дома буду рассказывать про тебя.

Пошли с нами! — улыбнулся Ахматов и, взяв меня под локоть, увлек за собой. — Не обижай отказом! И не дуйся на то, что я про потерянный орден рассказал.

В комнате Романа комбаты после каждой рюмки затягивались очередной сигаретой, и меня слегка замутило.

— Товарищи майоры! Я выйду, подышу! — сказал я и вышел из модуля.

* * *

На лавочке за углом домика сидел Светлооков и что-то грустно насвистывал. Он уставился на меня и спросил:

— Ростовцев! У тебя сто чеков есть с собой?

— Ну, есть! А что? — осторожно поинтересовался я.

— Дай! Взаймы на неделю! — попросил Гена.

Вспомнив о приключившейся беде Светлоокова, я не смог ему отказать и протянул деньги.

— Ой, спасибо! Выпить жутко хочется, а мы со Скворцовым получку уже прикончили! Быстро заходи к нам в комнату. Я мигом!

В помещении сидели командир роты Женька Скворцов и Элька. Оба дымили «Столичными» и молча слушали магнитофон.

— Никифор, тебе чего? — спросил Женька.

— Гена взял у меня денег, направил сюда, а сам побежал к работягам за водкой.

— А-а-а! Тогда заходи, очень рады!

Светлооков вернулся спустя пять минут и сразу без лишних слов разлил водку по стопкам. Залпом выпил содержимое своего стакана, достал пачку сигарет, закурил и задумался.

— Гена, да не грусти ты. Прекрати себя изводить, — похлопал его по плечу капитан Скворцов. — Совсем себя измучил. Вот посмотри на меня. Я ведь ни капли не печалюсь, хотя знаю наверняка, что жена мне с соседом изменяет.

— С каким соседом? — оживилась Элеонора.

— Да с майором, начмедом полка! Будь он не ладен!

— И ты так спокоен? — удивился я. — Непостижимо!

— А что беспокоиться? Она в надежных руках. Тем более я сам виноват. Мы с начмедом соседи по лестничной площадке семьями раньше дружили. Отправили Семена (соседа) в Афган на два года, а жена у него раскрасавица и знойная женщина. Мимо равнодушно пройти тяжело. Просто невозможно не обратить внимания. Короче говоря, через полгода после отъезда дружка однажды под бутылочку и музычку мы с Валентиной согрешили. Потом еще раз и еще много раз. Полтора года я пахал на два фронта, в двух постелях. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Вернулся начмед, а гарнизон маленький, правду не скроешь, про всех знают. Ехидные бабы любят влезть не в свое дело. Какой-то гадюке приспичило раскрыть глазамужу на измену жены. У него дома произошло небольшое сражение, побили посуду, цветочные горшки. Валька шикарный синяк под глаз получила.

— Тебе, негодяю, майор морду набил? Признавайся, сволочь! — со злостью в голосе спросил Светлооков.

— Нет, Гена. События развивались совсем по-другому сценарию. Я уже получил предписание убыть в Афган. Ну, думаю, пронесло, уеду без скандала. Мне и самому перед Семеном неудобно. Не знаю, как в глаза смотреть, друзьями же были. Собрала жена вещи в чемодан, плачет, провожая в дорогу, криком кричит. Я ей: «Дура, не хорони раньше времени!». Тут звонок в дверь. Открываю. На пороге стоит начмед с бутылкой водки. У меня в груди похолодело. Приглашаю войти, а жену выставляю из квартиры, к соседке. Она единственная, наверное, в городке про нас с Валькой ничего не знала. Сели мы с Семеном за стол, я закуску приготовил. Нарезал сало, колбаски, огурчики соленые, помидорчики, капустка. Грибочки всевозможные: грузди, маслята, рыжики…

— Ух, отменный закусон! — проглотил я слюну, представив все эти яства.

— Пьем, жуем, молчим, — продолжил рассказ Скворцов. — Выпили его бутылку, я достал свою из морозилки. Разливаю по стопкам, и тут сосед говорит: «Женя! Как ты уже понял, я знаю про тебя и Валентину! Нашлись доброжелатели, просветили. Ну, спасибо, удружил, сердешный… Ты эти годы услаждал мою жену, холил ее, лелеял, пока я в Афгане служил. Ну ладно, забудем… Слышал, Женя, ты теперь воевать едешь?» Я киваю головой, а самого в жар и в пот бросает. Понимаю, к чему он клонит! А сосед продолжает: «Ну, теперь, Женя, не обессудь. Моя очередь кобелировать. Служи спокойно, не переживай. Пригляжу за твоей супругой, будет в целости и сохранности». И так уверенно, гад, говорит. Улыбается недобро.

— Жека, не расстраивайся, на понт тебя брал медик, — попробовал я успокоить капитана.

— Если бы… С каждым месяцем письма реже и реже приходят. И те немногие как дежурные отписки. Последняя весточка — почти месяц назад… А раньше пару раз в неделю получал депеши. Мужик он видный и выгодный. Спирт, лекарства… Начмед, такая же, как и я сволочь…

Светлооков внимательно выслушал байку, но не повеселел. Наоборот, еще сильнее пригорюнился, нахмурился и ушел в себя.

* * *

Бедняга Генка Светлооков! Нельзя воевать с таким настроением! Пропали сто чеков. Зарекался же я не давать в долг перед рейдом. Гибнут все мои должники! Не везет им…

Глава 5 Расстрелянный стройбат

Тревога! Пропала колонна автомобилей строительной бригады. Стройбат отправился на девятнадцати КАМАЗах за щебнем и исчез. Похоже, заблудились и уехали к «духам». В карьере они не появились. Обратно в Кабул не возвращались. Затерялись в окрестностях Пагмана. Вскоре афганцы сообщили, что видны горящие машины в центре поля, вдали от трассы. Причем совсем в другой стороне от установленного маршрута.

Батальон быстро пополнили боеприпасами, продуктами и без лишних строевых смотров отправили на вертолетную площадку. Вертолеты сменяли друг друга, унося каждые пять минут в горы очередной взвод. Людей разбили на группы по десять человек. Всевозможные списки и донесения офицеры составляли на ходу, а штабные забирали бумажки прямо на площадке.

Что случилось, никто толком не знает. Остались в живых строители или давно погибли? Примерное количество «духов» не известно, точный район высадки для нас не ясен. Начальство, конечно, основной информацией владеет, но почему-то до нас она не доходит. Одни недомолвки. Не хотят верить в масштабы этой трагедии.

К лежащим на бетонке солдатам подъехал «уазик» и из него выбрался важный начальник. Это был начальник политуправления армии. Я поспешил к нему и представился, доложил обстановку. Генерал махнул рукой и отправил меня обратно, начальство желало прямого общения с бойцами. Ну что ж, беседуйте. Следом за главным политруком армии из машины выбрался еще один не менее важный пассажир, которого не обхватишь и в четыре руки. Он был в отутюженном камуфляже без знаков различия и звезд на погонах, но вид имел начальственный. Ходил этот товарищ степенно, переваливаясь с боку на бок, заложив пухлые руки за спину. Неизвестный остановился возле первой роты, и Сбитнев вскочил для доклада. Солидный поздоровался, похлопал Вовку по плечу и отправился догонять генерала. Я громко расхохотался и ткнул Вовку в бок.

— Не догадываешься, кому ты представлялся?

— Ну? Кому? Полковнику или генералу. А что?

— Да нет, ничего. Это прапорщик Вася или Петя. Холуй-ординарец армейского ЧВСа (Члена Военного Совета). Рыло видишь, какое солидное, наел за годы совместной службы! Генерал его с собой в Афган привез, с ним и уедет дальше. Тоже ветеран войны будет, как и мы с тобой.

— А ты откуда его знаешь? — с сомнением спросил Володя.

— На сборах видел, он генералу портфель носил и его распоряжения выполнял. Вот умора! Командир боевой роты перед денщиком прогнулся!

— Гад ты! Мог бы предупредить!

— Не успел. Ты так шустро рванулся к нему, даже резина на ботинках задымилась! — рассмеялся я.

— Ну и рыло прапор наел! А солидный, ну прямо маршал! Породистый!

— За то и держат, за представительность, — усмехнулся я.

* * *

Батальон разместился по высотам, с которых можно было разглядеть убогие кишлаки, притулившиеся на крутых склонах. Виноградников было мало, но много ореховых деревьев и шелковицы. Витамины! В бинокль хорошо видны дома, дворы, домашний скот. Людей нет. Скрылись. Раз аборигены сбежали, значит, это они сотворили побоище, чувствуют за собой грехи. Первая установка командования: искать кого-нибудь из спасшихся солдат.

Артиллерия с площадки у шоссе обстреляла дальние горные хребты, авиация бомбила и наносила ракетные удары. Дымы от бесчисленных пожарищ в зарослях густого кустарника стелились по горным вершинам и столбами поднимались в небо. Ночь напролет артиллерия выбрасывала смертоносный груз через наши головы по невидимому противнику. Кто знает, попадают они в кого-нибудь или нет? Стрельба приятно радует, потому что понимаешь: ты не один, не брошен на произвол судьбы в «духовском» районе.

Утром десантники вошли в кишлаки со стороны долины, а наши разведчики спустились со стороны гор. Что-то взорвали, что-то подожгли. Изредка происходили скоротечные перестрелки. Авиация теперь летала уже где-то в стороне, и слышны были только доносящиеся издали глухие взрывы бомб.

* * *

Время текло медленно и монотонно. Мир вокруг словно замер. На ясном голубом небе ни облачка. Сентябрь в Центральной Азии — это не сентябрь на Урале. Солнечные лучи опаляли камни, колючки, одежду и, конечно, наши тела. Марево раскаленного воздуха обволакивало укрытия, и не было никакого желания вылезать наружу — прочесывать кишлаки. Брезентовые накидки, натянутые над СПСами, оберегали от прямых солнечных лучей, но не спасали от духоты и зноя.

Новости поступали с каждым часом все ужаснее. Обнаруженные машины были сожжены «духами». Офицеры и солдаты найдены, но живых нет. Убиты, замучены, изуродованы. Многих из них сожгли в стоге сена. Некоторых бросили в огонь живыми. У строителей был один на всех пистолет, и у какого-то водителя под сиденьем лежали две гранаты. Постепенно выяснялись подробности этой жуткой трагедии.

Колонна сбилась с пути, какие-то афганцы указали дорогу, но не к карьеру, а в мятежный кишлак. Местные жители, работавшие в поле, увидели легкую добычу и обрадовались. «Духи» схватились за автоматы, гранатометы и принялись расстреливать головной КАМАЗ. Он моментально загорелся. Замыкающие колонну машины попытались развернуться, сдать назад. Но из гранатомета подбили самую последнюю из них. После этого водители бросились врассыпную. Словно загнанную дичь на охоте, их расстреливали в упор. Раненых добивали прикладами, лопатами, мотыгами и прочими орудиями «мирного труда». Многих оскальпировали, кастрировали, некоторым спороли животы… Лейтенант был скошен очередью, так как расстрелял всю обойму из пистолета. Прапорщик бросил одну гранату, а вторую не успел — застрелили. Машины подожгли, даже грабить не стали.

После этого побоища местные жители быстро покинули кишлаки и ушли, кто в горы, кто в Кабул. Второпях и скотину не увели с собой. Голодные, привязанные к деревьям и столбам ишаки, брошенные в спешке хозяевами, оглашали своим ревом окрестности.

Батальоны на следующий день спустились с гор в аул. Через него шел маршрут к поджидавшей в долине технике. Жизнь после нашего посещения кишлака замерла окончательно. Коровы, лошади, ослы лежали всюду, тут и там, расстрелянные из автоматов. Это десантники выместили на них накопившуюся злость и ярость. После того как мы покинули поселение, крыши домов и сараев во дворах дымились и горели.

Черт! Эти жилища и не подожжешь толком. Одна глина и камни. Глиняный пол, глиняные стены, глиняные ступени. Горят только циновки на полу, да плетенные из виноградной лозы и веток кровати. Убогость и нищета вокруг. Парадокс! По нашей марксистской идеологии тут живут как раз те люди, ради которых затевался пожар мировой революции. Это их интересы Советская Армия прибыла защищать, выполняя интернациональный долг. И все же мы для них оккупанты, чужеземцы и неверные. Собрать бы этих Брежневых, Сусловых, Громыко, Андроповых, Устиновых и т. д., даже тех, кто уже умерли, привезти в такой кишлак и ткнуть мордой в этот бессмысленный кошмар. Спросить: зачем? почему? Какой социализм они собрались тут строить? Раскройте глаза! Напрягите старческие мозги!

* * *

Это был мой последний рейд, во время которого я совмещал две должности. Сменщик не прибыл, и я воевал с родной ротой. Офицеры ухмылялись, но были смущены резким изменением моего статуса. Я и сам чувствовал неловкость.

Командование задачу несколько изменило, и полк перебросили в Пагман, в прошлом живописный дачный район Кабула. Когда-то, еще не очень давно, до череды революций, переворотов и мятежей, это был цветущий край. Здесь размещались загородные дома-виллы, принадлежавшие иностранцам и местной знати. Сейчас остались от этого великолепия только остовы плохо сохранившихся зданий. Разруха, одним словом.

Мы вошли в один из дворцов. На отциклеванных паркетных полах рассыпана солома, а на ней разложены помидоры. Большая белая ванна до половины наполнена грецкими орехами. Бак газового титана старательно расстрелян автоматными очередями вдоль и поперек. Высокий зеркальный потолок холла зияет многочисленными выбоинами, а те стекла, что не осыпались, разбиты. Кто-то очень целеустремленно разрушал все вокруг. Оконные рамы вырваны, двери сломаны. В центре большой комнаты, на паркете, потухший очаг и казан на подпорах. Холл выгорел, в кухне нагажено. Вот она — деградация. Закончилась эволюция от обезьяны к цивилизованному человеку! Развитие пошло вспять, обратно к неандертальцу. Нашествие варваров из глубины мрачных веков.

Но стены этого дома были пока еще целы. А другие виллы взорвали или сожгли. Что-то уничтожили мы, что-то — «духи». Сады в запустении, фонтаны загажены. Гнетущая картина. Домой, скорей домой!

* * *

Я стоял у казармы и переругивался с Лонгиновым. Он в прошлом году был избран партийным «вождем» батальона. Теперь из-за неоформленной партийной документации его не отпускали домой. Бронежилет пытался эту писанину свалить на меня.

— Товарищ старший лейтенант! Старший лейтенант Калиновский прибыл на должность заместителя командира первой роты по политчасти! — громко доложил подошедший к нам круглолицый, голубоглазый офицер.

— Вот, видите, Семен Николаевич! Не могу я доделывать за вас документацию. Сами разбирайтесь с Цехмиструком. Мне и за Артюхина бумажки переписывать и «хвосты» заносить, и за собой подбирать.

Я взял за локоть старшего лейтенанта и отвел в сторону, продолжая ехидно улыбаться Лонгинову.

— Коллега, а как по имени отчеству? — поинтересовался я.

— Александр Васильевич, — ответил мой сменщик. — Я выпускник Минского училища позапрошлого года.

— Меня зовут Никифор Никифорович! Выходит, выпускались одновременно. Рад твоему прибытию. Такая сложилась ситуация, что я и тут и там, а в итоге нигде не успеваю.

Я подвел старшего лейтенанта к Сбитневу.

— Владимир Сергеевич, вот получите моего наследника и сменщика. Любите и жалуйте.

Сбитнев удивленно посмотрел на меня. Впервые за всю службу я назвал его по имени отчеству. Он едва выдавил из себя:

— Спасибо, Никифор… м-м-м… Никифорович! Надеюсь, сменщик окажется не хуже предшественника. Возможно, даже лучше.

— Конечно. Будем надеяться, что через год он встанет на мое нынешнее место. Сменит на батальоне, — усмехнулся я в ответ.

В канцелярии я сложил большущей стопкой журналы, тетради, амбарные книги, блокноты, дневники, планы. Хлопнув ими по столу и выбив пыль из «макулатуры», я сказал:

— Вот, мое наследство! Написаны планы за август, сентябрьские составишь сам. Знакомься, осваивайся, обживайся. Дерзай, Александр!

Я пожал новенькому руку и, загрустив, вышел из казармы. Закончилась большая полная тягот, но и счастливая часть моей жизни. Были ведь и удачи. Можно сказать, что фортуна улыбалась мне до этого момента. Что же будет дальше?

* * *

Полк поразила эпидемия. До выхода в «зеленку» осталась неделя, а треть батальона скосила инфекция. Санчасть переполнилась. Санитарная машина каждый день увозила в госпиталь очередную партию пациентов. Их место занимали новые больные.

В батальоне заболели большинство офицеров и прапорщиков. Комбат лечился водкой и ежедневными физическими упражнениями на «стюардессе», поэтому не заразился. Я долго боролся, но «вирус» сразил и меня. Поднялась температура, начался кашель.

Помещением для карантина по распоряжению командования стала стоящая на бугре, рядом с горами, казарма. Вышло так, что я болел, не отходя от рабочего места. Общий кабинет заместителей комбата находился тут же, напротив канцелярии роты. Когда Золотарев звонил по телефону, отдавая распоряжения, приходилось вставать с койки, бросать игру в карты и писать бумажки.

Окончательно уяснив, что выход на боевые действия под угрозой срыва, в наш мини-лазарет примчались Филатов и Золотарев вместе со штабной свитой. Командир полка хлопал дверями, топал ногами, разбросал по коридору ротную документацию, крыл больных отборным матом. Затем он сел на табурет у входа и спросил у Подорожника:

— Василий Иванович! Что будем делать, дорогой ты мой? Это катастрофа!

Командир вытирал большим платком пот со лба и лысины и шумно сопел. Подорожник сердито накручивал усы и нервно подергивал правой ногой. Что он мог ответить? Эпидемия — это словно стихия, как снежная лавина. Обрушится, не остановишь, пока не долетит до самой земли. Так и тут. Когда все заразившиеся переболеют, тогда и встанут в строй

— Рейд нужно отложить на два дня. С кем идти? Ни ротных, ни заместителей! Солдат по половине комплекта. Войти в «зеленку» сумеем, а как потом оттуда выбираться? Надо докладывать командованию.

— Черт! Слушайте мой приказ, обалдуи! Жрать таблетки! Пить микстуры, ставить уколы, выполнять назначенные процедуры, но чтобы через четыре дня чихающие были на ногах! Кто не подымится на пятый день, станет моим личным врагом, — прорычал Иван Грозный.

Командир отшвырнул табурет и с грациозностью африканского слона, сметая на своем пути мебель, умчался прочь. Золотарев невнятно промямлил что-то о сознательности, долге, чести, затем переваливаясь с боку на бок, удалился. Штабные еще некоторое время позубоскалили, подшучивая над нами, и тоже ушли. Мы остались один на один со своей непонятной болезнью.

* * *

Чтение книг надоело, карты опротивели, анекдоты и байки закончились. Отлежанные спина и бока болели.

Однажды после обеда пришел в лазарет Виктор Бугрим, наш прапорщик. Он вернулся из длительной командировки в Ташкент, со слета комсомольских «вожаков» ТуркВО. Я этого своего ближайшего подчиненного давно ждал, чтобы нагрузить работой.

— Привет доходягам! — поздоровался Витек.

— Эй, прапорщик, не забывайся! — подал голос майор Вересков.

Бугрим заметил дремлющего рядом с зампотехом начальника штаба, приложил руку к груди и, смущаясь, извинился:

— Виноват, товарищи майоры! Это не к вам. Это вот ко всем лейтенантам, старшим лейтенантам и прапорщикам относится.

— И замполитов с нами лежащих касается? — съехидничал Вадик Хмурцев.

Бугрим нагло посмотрел на меня и Мелещенко и кивнул.

— И Ростовцев — доходяга? — продолжал уточнять Вадик.

Бугрим хмыкнул и ответил:

— Герои тоже бывают доходягами. Героями становятся, ими не рождаются. Может быть, он постепенно станет настоящим мужчиной. Вдруг и Героя дадут.

— А у тебя, Витюша, похоже, будущего больше нет. И исключительно по глупости и из-за длинного языка, — улыбнулся связист.

— Вадик, ты чего болтаешь? О чем ты? — удивился прапорщик.

— Виктор, ты сейчас издевался над своим главным и ближайшим начальником, — пояснил Вадим. — Ростовцев назначен замполитом батальона! Люби и жалуй! Ха-ха!

— Ха-ха-ха, — рассмеялись лежащие рядом офицеры и прапорщики.

Виктор растерянно озирался вокруг и непонимающе переспросил:

— Никифор, замполит батальона? Издеваетесь? Ладно, хватит разыгрывать! Он уходит в другой полк! Я точно знаю.

— Нет, Витюша, не Никифор, а теперь Никифор Никифорович! Или товарищ старший лейтенант! — продолжал насмехаться над Бугримом Хмурцев.

— Не может быть… — горестно вздохнул Виктор и сел на свободную койку.

Я завернул майку, почесал волосатую грудь и сказал:

— Ну что, подчиненный, пошли в кабинет, поговорим! Серьезно побеседуем!

Бугрим пошел за мной под градом насмешек, обреченно шаркая подошвами ботинок.

— Садитесь, товарищ прапорщик, не стесняйтесь, — радушно предложил я.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант, за приглашение, — поблагодарил смущенный Виктор.

— Как будем дальше жить, Витек? — поинтересовался я, выкладывая из сейфа на стол комсомольскую документацию. Это был не сейф, одно название. Металлический ящик, доставшийся мне по наследству от предшественников. Только и годился что для тетрадок.

— Как прикажете, так и будем жить, — вздохнул Бугрим. — Не хотите — расстанемся.

Виктор был растерян и не знал, как себя вести. В мою бытность замполитом роты мы частенько ругались. Он имел неосторожность пару раз «стукнуть» начальству на меня. Часто подкалывал и ехидно подшучивал надо мной. Работа Виктора в батальоне заключалась в основном в организации застолий начальству. Подай-принеси. Конечно, в рейды с батальоном он ходил, как положено. Но если Артюхин сачковал от войны, оставаясь в полку, то и Бугрима держал возле себя в гарнизоне. Прапорщик деградировал на глазах. Его использовали в качестве посыльного по магазинам и для подвоза девочек с торговой базы, причем пользовались его услугами оба замполита полка и даже партком. Мне такой помощник был не нужен.

— Виктор, главное условие совместной службы — прекращай «шестерить» в штабе.

— А шо, я напрашиваюсь? Вызывают, посылают, приказывают. Артюхин мастер в этих делах — достать, привезти, поднести, в койку подложить.

— Я лизать зад Золотареву не собираюсь и тебе не позволю. Хочешь нормально служить, оставайся. Нет — найду замену. Золотарев себе подыщет других «шестерок». У нас вон какой огромный батальон: пятьсот пятьдесят рыльников.

— Товарищ старший лейтенант! Заберите меня и не отдавайте политбоссам. Я, конечно, хочу остаться.

— Ладно, Виктор, вольно. При народе обращайся официально, по званию или по имени отчеству. А между собой будем поддерживать по-прежнему товарищеские отношения.

— Уф-ф-ф, — облегченно вздохнул Бугрим, осознав, что «гроза» миновала.

— Бери свои бумажки и иди куда-нибудь, где нет инфекции, заполняй, исправляй, сочиняй, — распорядился я.

Виктор, обрадовавшись, схватил тетради, попрощался и убежал.

— Ну, что трахнул Бугрима? — засмеялся начальник штаба.

— Поиздевался немного. Ему полезно. Вон, какую он ряшку наел в Ташкенте. Теперь будет в горах и «зеленке» худеть. Быстро приведу его в чувство.

Сбитнев хитро улыбнулся и прошептал, обращаясь только ко мне:

— За перехваченную из-под твоего носа парикмахершу Витюше мстить не будешь? Простишь? Или теперь ее уступит тебе?

— Володя, пошел к черту. Кто о чем, а ты сразу все на баб переводишь. Между прочим, и тебе прощаю прошлые издевательства и гадости, — улыбнулся я. — Сегодня я словно Христос, добрый и всепрощающий.

— Это спорный вопрос, кто над кем больше издевался! Значит, мы с тобой на «вы» переходим? Думаю, скоро о нашей дружбе некоторые, высоко воспарившие, забудут.

— Дурак ты, Вовка, и уши холодные.

— Может, и дурак. В ответ оскорблять начальство не буду, промолчу, — сердито сказал Сбитнев и отвернулся к стене.

* * *

Лекарства ли, отдых ли помогли или время действия инфекции закончилось, но к установленному командиром сроку, офицеры и прапорщики выздоровели. Большинство солдат тоже поправились. Кое-кто продолжал чихать, но все встали на ноги и отправились в подразделения готовиться к опасному рейду.

* * *

В полк пришла трагическая весть. Погиб подполковник Жонкин. Заместителя начальника политотдела застрелила во время проведения стрельб какая-то машинистка. Нелепая и глупая смерть здорового, доброго, жизнерадостного человека.

Жонкин должен был проверить выполнение вольнонаемными женщинами упражнения по стрельбе из пистолета. У одной из стреляющих случилась осечка. Она спросила старшего на огневом рубеже штабного майора: «Почему пистолет не стреляет?» Тот велел перезарядить ей оружие. Но и второй патрон сделал осечку. Девушка крикнула: «У меня не получается! Не стреляет!»

Зам начпо подошел к ней и попытался успокоить: «Пробуйте еще раз!» Она вновь перезарядила с его помощью пистолет, нажала на спусковой крючок — осечка! Повернулась к подполковнику и говорит: «Вот видите, не стреляет!» И при этом вновь нажала на спуск. Бах! Выстрел в живот!

Жонкин скончался через несколько часов в медсанбате. Хороший был мужик. Душевный.

* * *

Мы познакомились с ним ровно год назад. На тот момент я был совсем «зеленым» лейтенантом. Роте во время очередной операции крупно повезло. Солдаты каждый день находили реактивные снаряды, мины, оружие. Извилистое ущелье открывало нам свои тайники с удивительной легкостью. Очевидно, несколько караванов прибыли совсем недавно, так плохо боеприпасы были спрятаны. Скорее всего через какое-то время эта масса смертоносного металла обрушилась бы на города и военные гарнизоны.

Мы осторожно подошли к развалинам домов. На окраине селения у огромного валуна лежали тела двух расстрелянных афганцев. Тут же валялся мертвый ишак. Один из убитых, видимо, сумел отбежать метров на пятнадцать, но не успел спрятаться в кустарнике. Возле окровавленного трупа мятежника валялся спичечный коробок. На этикетке была изображена карикатура: Горбачев колет большим шприцем в голову афганцу вакцину с надписью «коммунизм». Этого нарисованного афганца за руки держит Бабрак Кармаль — лидер НДПА (Народно-Демократической Партии Афганистана).

Я поднял спички и протянул командиру:

— Иван, взгляни, вот это оперативность пропаганды! У нас пока и портретов Горбачева на стендах нет, а тут уже на коробках рисунки и карикатуры на него.

Капитан Кавун прикурил трофейной спичкой и выбросил коробку.

— Ну ее к черту, а то, не дай бог, особисты заметят, объявят антисоветчиком, припаяют вражескую пропаганду!

— Да прекрати, ерунда все это! Из-за такой мелочи?

— Мелочь? Может быть! Но сейчас после скандала в восемьдесят первом полку контрразведчики взвинчены и напуганы.

— А что за происшествие? — спросил я удивленно. — Ничего не слышал.

— Ты еще много чего не слышал. Командир разведвзвода пьяный вдрызг поздним вечером шел через плац и наткнулся на замкомандира полка. Майор начал воспитывать лейтенанта, назвал его алкашом. Тот в ответ достал из кармана пистолет и выстрелил в грудь начальнику. Лейтенанта скрутили, отвели на гауптвахту, а чуть позже повезли в комендатуру. По дороге лейтенант накинулся на солдат-конвоиров, отбросил их от заднего борта и выпрыгнул из кузова. Проезжали они неподалеку от американского посольства, и, по слухам, «летеха» рванул туда, чтобы укрыться и попросить убежища (не знаю, правда, это или нет, за что купил, за то и продал). Догнали беглеца, сбили с ног, связали и повезли дальше. Посадили в камеру. Скандал!

— И что было впоследствии? — спросил я, заинтересовавшись этим рассказом.

— А ничего! Меньше болтай, больше молчи и думай, живее будешь!

* * *

Солдаты быстро собрали три больших штабеля из ящиков с патронами и гранатами, выложили в ряд мины, выстрелы к гранатомету, принесли два ДШК и несколько запасных стволов к ним.

Четыре вертолета вывезли трофеи и двух пленных афганцев. Вскоре прилетел еще один борт, сел и тут же взлетел. Из вертушки выскочил кто-то с мешком и автоматом и быстро побежал к развалинам. Вертолет исчез за хребтом, а прибывший пассажир начал испуганно озираться вокруг. Взвода на ночь укрепились на холмах, гость нас не увидел в лучах заходящего солнца и растерялся.

Кавун послушал радиостанцию и, усмехнувшись, сказал мне:

— Это по твою голову проверяющий, по связи передали — замначальника политотдела Жонкин. Иди встречай!

Захватив с собой двух солдат, я спустился к хибаркам и проводил начальника к СПСам. Иван доложил проверяющему о результатах операции, об обстановке и пригласил его на ужин, успев тихо шепнуть мне:

— Шагай к бойцам, изображай политработу. Проводи беседы с ними, пусть начальник радуется.

Я расположился за камнями с тремя солдатами, рассказал последние новости, о которых прочел в газетах, пошутил немного и вернулся. Слышно было, как подполковник спросил, где я, и как ротный ответил, что на занятиях.

Жонкин улыбался, попивая чай вприкуску с сахаром, расспрашивал о роте, о трофеях. Он был тоже, как и я, новичок. В дивизию прибыл накануне рейда. Нашим гостеприимством и радушием он остался доволен. Кавун подарил подполковнику новый трофейный спальник, чем окончательно расположил его к себе.

Утром начальника вызвали на КП дивизии. Для этого предстояло пройти по ущелью несколько километров и подняться на горную вершину. Зам начпо попрощался с каждым солдатом и офицером, крепко пожал руку Ивану.

— Товарищ капитан, кто будет сопровождать меня? — спросил у командира Жонкин.

— А замполит и проводит. Пойдет вместе с первым взводом, — ответил, улыбаясь, ротный.

Всю дорогу по извилистому пересохшему руслу реки, прыгая с камня на камень, подполковник инструктировал и наставлял меня. Но делал он это добродушно, с пониманием.

С хребта спустился взвод разведчиков во главе с лейтенантом Кузьминским. Заместитель начпо поздоровался с офицером, и пошол наверх. На вопросы Острогина: «Что, показали пленные, которых мы поймали? Сказали где склады?» — Витя Кузьминский, ухмыльнувшись, ответил, что почти ничего. Один замерз, а другой пошел пописать и сорвался в пропасть.

— Как замерз? — удивился я. — Жарко ведь?

— А на камнях спать холодно, — пошутил Виктор. — Ха-ха-ха! А если честно, то они не хотели разговаривать. Пришлось первому воткнуть струну в печень. Заговорил, но не с нами, а с Аллахом. Следов допроса от струны не остается, но очень больно. Крови нет, дырочка малюсенькая, но терпеть просто невыносимо. Слабый оказался, не выдержал. Второму — провод от аккумулятора присоединили к «головке», и крутанули ручку телефонного аппарата. Заговорил, но неразборчиво. Вырвался и побежал помочиться. Оступился и долго-долго летел, размахивая клешнями. Не повезло бедняге. Люди не птицы, летать не дано.

— Витя, а без пыток нельзя? Разве можно издеваться над пленными? — удивился я.

— Чудак, кто же сам, добровольно расскажет. Да ты еще трупы наших замученных бойцов не видел. Увидишь — перестанешь удивляться, — сердито ответил разведчик и полез вверх, догонять взвод.

* * *

— Черт, как в Азии все противно и непонятно! — вздохнул Серж, лежа за валуном и глядя в небо.

Мы решили подождать, прикрывая группу, пока разведка доберется до вершины. Чтоб начальство видело нашу неустанную заботу.

— Эх, жизнь-судьба! И зачем я здесь? Взял из Германии добровольно поехал в Афган. Только потому, что перед ребятами неудобно. Я с немцами пиво пью, а многие мои друзья воюют. Вот и выбрал этот солнцепек. А тут стрельба, убийства, пытки. А еще пыль, мошки, мухи, скорпионы. Черт бы их побрал, насекомых!

— Серж, мне кажется, ты случайный человек в армии! — усмехнулся я. — Не твое это дело — военная служба.

— Угадал. Если в Афгане карьера не сдвинется с мертвой точки, уйду из армии. К черту! Война, Никифор, — единственный шанс служебного роста при отсутствии блата и протекции.

— Я тоже приехал, чтоб никто не попрекал, будто я в тылу отсиживался. На войне служба «в гору не пойдет», уйду на гражданку. Связей у меня нет, да и не службист я.

— Никифор, не переживай, все будет у нас хорошо. Вон, посмотри, Жонкин как будто и не гнусный мужик, а стал заместителем начальника политотдела. Случаются еще исключения из правил.

* * *

Теперь это исключение из правил — Жонкин нелепо погиб…

* * *

Вместо рейда в «зеленку» около Мирбачакота я оказался на совещании политработников в дивизии. Впервые батальон воюет, а я сижу в штабе и протираю штаны на стуле. Вначале было выступление инструктора спецпропаганды, затем Балалаечник учил учету и списанию телевизоров и радиоприемников. Далее прибыл Севастьянов и накинулся на нас с упреками. Досталось трем майорам и капитану. Затем начальник политотдела стал задавать каверзные вопросы о происшествиях, преступлениях, неуставных взаимоотношениях, о потерях.

Один из майоров в конце доклада на вопрос Севостьянова о перестройке сообщил: в дивизионе перестроилось десять офицеров, что составляет пятьдесят процентов.

— А у вас сколько перестроилось, товарищ майор? — ласково обратился Аркадий Михайлович к сидящему впереди крупному майору-танкисту.

— Из восемнадцати офицеров — двенадцать! — бодро доложил тот.

— Хорошо, хорошо… — нахмурился полковник и ткнул пальцем в меня. — Что скажете, товарищ старший лейтенант? Перестроились?

Я растерялся от неожиданности: глупость-то какая! ЦК КПСС объявил о перестройке, и за полгода мы должны проделать то, не зная что. Даже высокое руководство не может объяснить, что конкретно мы должны сделать. Перестройка и все.

— В первом батальоне работа по перестройке стиля руководства началась. Но перестроившихся нет, и я не готов пока что перестроиться. Мы из боевых на боевые. Нам не до этого. Как раньше пили, так, конечно, уже никто не пьянствует, но если кто-то из товарищей погиб или награду, звание обмыть надо — случается. Я сам орден и звание согласно воинской традиции обмывал. Неуставные взаимоотношения встречаются реже, но не искоренены. Есть проблемы в межнациональных вопросах. Проблемы с оформлением наградных, штабы пачками их обратно возвращают…

Я не успел закончить свой рассказ о том, что накипело, как полковник подскочил ко мне. Вместо ожидаемого с холодком в груди разноса «шеф» обнял меня и воскликнул:

— Люблю я этого парня! За искренность, смелость! Ну не в бровь, а в глаз сказал! Некогда перестраиваться! Я и сам, честно скажу, еще не до конца перестроил стиль работы, а вы уже трещите о процентах! Халтурщики! Стыдно, товарищи политработники! Берите пример с молодежи! Они — наше будущее, наша смена! — Сказав это, полковник Севастьянов троекратно облобызал меня и, похлопав по спине, уселся, широко улыбаясь в центре зала.

Сзади кто-то негромко произнес:

— Конечно, хорошо ему говорить об отсутствии перестройки! Только назначили на батальон, к Герою представили… Все как с гуся вода. А тут полгода до замены и пять лет в должности замполита батальона.

Я растерянно сидел и молчал. Не такой реакции ожидал я от руководства. Думал, что будет скандал. Я живо представлял себе, как разгневанный полковник возмущенно кричит, брызгает слюной, топает ногами в ответ на мое выступление. Но такого результата…

* * *

С хорошим настроением я ехал в полк после двухдневных сборов. Наш БТР, на котором политработники возвращались в Кабул, догнал на въезде в город полковую колонну. Хорошо, что рейд не затянулся.

В полку меня ждало трагическое известие. Погиб Витька Свекольников.

— Вовка! О чем ты говоришь? Как так разбился и упал в кяриз! Ты что с ума сошел? Как Витька оказался в колодце? — орал я на Сбитнева, схватив его за х/б и тряся из стороны в сторону.

— Никифор, отстань! Я виноват! Не уберегли! Глупо получилось, у самого в голове не укладывается, — растерянно оправдывался Сбитнев.

— Товарищ старший лейтенант! Докладывайте по порядку и внятно! — нахмурился комбат. — Он еще вчера узнал о гибели солдата, но управление батальона находилось далеко от первой роты, и понять, что случилось на самом деле, ему было трудно.

— Товарищ подполковник! Солдаты увидели прячущегося «духа», бросили гранату в кяриз. Смотрим: автомат валяется, и ноги из бокового хода торчат. Решили достать оружие. Кинули «дымовуху» на всякий случай, чтоб отогнать от тела, если появится рядом кто-то из «бородатых». Свекольников самый худенький, вызвался достать ствол. Стал спускаться по парашютным стропам, сорвался и упал. Разбился. Вытащили, а он уже мертв.

— Подробный рапорт мне на стол через час, товарищ старший лейтенант! — рявкнул Подорожник и выставил Сбитнева из кабинета. — Бестолочи!

Володя хмуро посмотрел на меня и вышел за дверь.

— Василий Иванович! Год! Нет! Пятнадцать месяцев в роте никто не погибал. Даже дико. Раненые были, но убитых в роте при мне ни одного. Такой замечательный парень был Витька Свекольников! Что теперь делать? С Витькиных рассказов я знаю все о его семье! Маму его жалко. Как ей объяснить, что он служил не под Улан-Батором (так Витька говорил своим), а в Афгане?. Как написать, отчего он погиб возле Баграма и каким образом он тут оказался? Профессорская семья русских интеллигентов.

— А что рабоче-крестьянской семье похоронку получить легче? — возмутился комбат. — Матери-одиночке получить извещение о смерти единственного сыночка проще? Тут мальчишки из простых семей, в основном деревенские парни. Один-единственный сын профессора попал в Афган, погиб, а ты создаешь вселенскую катастрофу. Конец света наступил! Гибель любого солдата — трагедия! Каждый день умирают хорошие парни: все они отличные ребята только оттого, что попали сюда. Подонки — это те, кто струсил, «закосил» и спрятался за их спины.

Комбат замолчал и задумался, глядя в окно. Дымящаяся, догорающая сигарета обожгла ему пальцы, он выругался, затушил ее в пепельнице и быстро выбежал из кабинета.

Глава 6. В «зеленке» танки грохотали, танкисты шли в последний бой…

Полковая колонна застряла в узких улочках убогого кишлака, на перекрестке трех проулков. Знакомый поворот налево. Испытание судьбы в третий раз. А еще говорят, нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Но я в третий раз стою возле этого порога в «зеленый ад». Задницей чувствую: будет жарковато. Головной танк опустил трал и медленно пополз вперед. И стразу взрывы! Один, другой, третий… Танк, шедший вторым, повернул пушку чуть влево и выстрелил. От точного попадания завалилась стена дувала. В ответ прилетела граната из РПГ. Второй выстрел из пушки — и гранатометчик затих. Но, как говорится, еще не вечер, а лишь хмурое осеннее утро.

В этот раз мы вышли из Кабула поздней ночью. Немного постояли возле полевого лагеря дивизии, и в темноте выдвинулись на исходную позицию. И теперь второй час не можем сдвинуться с места. Земля усеяна минами, фугасы через каждые десять метров. Я сидел на башне, примостившись на стволе пушки. Комбат, высунувшись из люка, кричал на командиров рот, злился и хмуро посматривал на меня, как будто я ему мешал. Чувствуя себя неудобно под его колючим взглядом, я спрыгнул вниз, подошел к Чухвастову и сказал:

— Вася, если Иваныч спросит, скажи, что я по ротам пошел.

Тот кивнул головой, не отрываясь от составления донесений, а я отправился к своим. Вот она, моя бывшая рота. Сбитнев хмуро поздоровался и отвернулся. Черт, я ведь теперь для него начальство! Жаль, что стал здесь посторонним. Перекинувшись парой ничего не значащих фраз с Ветишиным, я вернулся обратно. В это время разведчики пошли вперед, пробивать брешь в «духовской» обороне. Через пять минут они скрылись в тумане, и там завязался бой.

Комбат вызывал Пыжа, но его радиостанция почему-то молчала. В нашем тылу начали рваться мины. Танки вновь двинулись вперед. В голове мелькнула глупая и шальная мысль. Поддавшись ей, я трижды поплевал через плечо, поцеловал на счастье свой номерок и, пригнувшись, побежал по арыку под прикрытием брони. Справа высокий дувал, слева танк. Наверняка все должно получиться: доберусь до разведвзвода. Если на мину не наступлю. В танк вновь попали из гранатомета, а по мне ударили из кустов автоматчики. Ага! Промахнулись! Я плюхнулся мордой в жижу неглубокой канавы, а когда выполз из скользкой, липкой грязи, то сразу же расстрелял два магазина по кустарнику. Танк встал и тоже несколько раз выстрелил. Я вновь спрятался в арыке и перезарядил магазины. Нельзя в «зеленке» бегать лишь с двумя полными рожками патронов. Хватит только на пять минут боя. Осторожно высунувшись, я начал стрелять прицельно короткими очередями по вспышкам из виноградника. Танкисты бабахнули по зарослям еще несколько раз, а потом открылась крышка командирского люка, и из танка высунулся Светлооков.

— Никифор! Привет! Что в первом батальоне воевать больше некому, кроме замкомбата? Или ты заблудился? — ехидно поинтересовался мой вчерашний собутыльник.

— Выходит, так! — рассмеялся я его колкой шутке. — А у танкистов обязательно начальник штаба впереди?

— Ну не впереди, а вторым иду, за взводным.

— И я не один, там разведвзвод в тумане. Ползу к ним.

— Может, подвезти? — предложил Гена.

— Нет, спасибо, я пешком. Танкистом я был в прошлом. Хватит! Слишком много в тебя гранат летит!

— Как хочешь! — ответил Гена и начал управлять огнем обеих машин и палить в кусты из короткоствольного автомата.

Передний Т-62 мужественно принимал на себя удары. Ящики, покрышки, резина фальшбортов от прямых попаданий гранатометчиков отлетали в разные стороны. Ужас! Я взглянул на Светлоокова — и в этот момент он странно дернулся, обмяк и бессильно повис на люке.

— Гена, Генка! — крикнул я в отчаянье, но ответа не последовало.

Я приподнялся над краем дороги и увидел пулевые отверстия в его груди. Чуть ниже шлемофона стекала тонкая струйка крови, по лицу на броню. Вскоре экипаж затянул тело внутрь машины, и танк начал медленно сдавать назад. Оставшись на дороге в одиночестве, я пополз на четвереньках к разведке. Лишь бы они были живы. А то попаду в лапы к «духам». Нет! Впереди кто-то стрелял из пулемета! В старой воронке от авиабомбы лежал Гостенков и молотил из ПК по развалинам. Молодец, землячок! Второй пулеметчик палил сквозь пролом, в заросшее сорняками поле. В кустарнике сидели бойцы, заряжавшие ленты и магазины.

— Эй, вы, разведка! Почему связь молчит? — завопил я на них.

— Связист убит! Еще двое ранены! Вон они в траве, — сказал Шлыков с горечью.

В высокой полыни лежали окровавленные, перебинтованные тела. Двое стонали, третий молчал.

— Где Пыж? — продолжал я расспрашивать сержанта.

— Пыж с Тарчуком и Вакулой немного дальше, там впереди, сбоку от танка. — Сержант показал рукой место, где не видимые мне прятались остальные разведчики.

— Больше никого? — спросил я.

— Это весь взвод. На броне еще пятеро, но они отстали. Танк им мешает. Он ползет почему-то назад. И чего он уезжает? — удивился сержант.

— Танкист, начальник штаба ранен. Надеюсь, что только ранен, — тяжело вздохнув, пояснил я.

Черт бы побрал этих полководцев! Опять идем одной колонной. Техника растянута в цепочку, машины мешают друг другу, а «духи» отовсюду расстреливают батальон. Неужели нельзя развернуть броню в линию и смести к чертовой бабушке эти хибары? На одни и те же грабли который раз наступаем?! Меняются командармы и комдивы, сохраняется только бестолковая тактика. Каждые полгода пробиваемся к этим заставам у канала, раз за разом теряем людей и технику. Зачем тут эти посты? Какой к черту контроль над территорией? Блеф! Они и себя-то толком оборонять не в состоянии без помощи авиации и артиллерии. «Духи» ходят под самым боком, а наши и носа высунуть не могут: их там по двадцать-двадцать пять штыков. Сила? Смешно!

Если хотим взять власть в свои руки, то танки и БМП — в цепь и крушить все по пути. Сровнять с землей это осиное гнездо. Жечь, взрывать, вырубать, расчищать, подрывать, разрушать. А если нет, то незачем сюда было и приходить! Вывести ребят — и делу конец. Мои размышления прервал, раздавшийся совсем рядом, — противный визг и следом разрыв мины. Сейчас накроют!

— Эй, вы, прячьтесь! — приказал я молодым солдатам. — Обороняйтесь и охраняйте раненых! Остальные вперед, к Пыжу!

Бойцы нехотя поползли вдоль канавы.

— Что делать с рацией? — спросил связист.

— Дай, послушаю, — ответил я, надевая наушники.

Комбат в ярости рвал и метал. Взвод час как исчез из эфира. Молчал, будто полностью погиб.

— Я «Ударник-300», прием! — отозвался я в микрофон своим позывным.

— «Ударник-300», не встревай! Чего тебе надо?

— Я нахожусь с «Габоем». — Это был позывной Пыжа.

— Какого хрена? Как там очутился? Где вы находитесь?

— Ногами пришел! Так получилось!

— И что там происходит? Доложи обстановку. Почему они молчали? — продолжал распаляться комбат.

«Карандаш» — связист 021-й» и еще пара «200-х». — Это означало, что солдат-связист убит, иеще пара солдат ранены. — Дела плохи. Их старший впереди. Ползу к нему, — доложил я.

— Пробирайся быстрее, и пусть он со мной поговорит. Я ему устрою игру в молчанку! — рявкнул Василий Иванович.

Я полз, извиваясь в густой траве и чихая от запаха пыльцы полыни, на звуки выстрелов, а за мной — разведчики.

Пыж нашелся быстро. Он отстреливался из неглубокой ямки от наседавших мятежников. Рядом лежал снайпер, улыбающийся рваными губами. Эти раныобезобразили лицо солдата еще год назад, но он по-прежнему был переполнен жаждой мести и страшен в своем воинственном бешенстве.

— Тарчук, много «духов» уложил? — поинтересовался я.

— Четыре — точно покойники, один, кажется, ранен, — отозвался снайпер.

— Неплохо. Спецназ, даже если и бывший, все равно спецназ! — усмехнулся я. — Коля, ответь Подорожнику, он тебя готов убить. Связи не было около часа.

— … твою мать! Не может быть! — удивился взводный.

— Связиста убили, а остальные бойцы не отвечали. Ты почему к ним обратно не вернулся? — спросил я взводного.

— Бросить танкистов? Им давно была бы крышка. Я устал толпы «духов» от них отгонять.

— Бери рацию и объясняйся, — и я пополз мимо снайпера к узкому перекрестку.

— Гостенков, не отставай от замполита! — приказал Пыж солдату и взялся за микрофон.

Я присел на корточки, чтобы на полусогнутых ногах проскочить открытое пространство, и сразу попал под перекрестный огонь. Стреляли четверо «духов», выбежавших в этот момент из больших ворот. Они хотели подкрасться к нам с правой стороны, но мое появление спутало их планы. Очередь навскидку в центр группы. Один упал. Но и мой автомат перестал стрелять. Дьявол! Патронов в магазине оставалось штук пять. Я упал на спину и перекатился в другой арык. Там, где кончалась эта канава лежали «духи», и я был для них как на ладони. Пустой магазин отброшен в сторону, другой я тотчас достал из лифчика. Нет, не успеть перезарядить! В эту секунду у противоположной стены присел на колено выбежавший Гостенков и выстрелил по «бородатым».

Бах-бах! И пулемет смолк. В пулеметной ленте оставалось лишь два-три патрона. Гостенков во весь свой огромный рост плашмя шлепнулся в глубокую лужу. «Духи» очередями из автоматов прижимали нас к холодной земле желая превратить ее в могильную. Третий бородач торопливо перезаряжал гранатомет.

Тр-р-р-р-р. Длинной пулеметной очередью выскочивший из кустов Лямин, скосил гранатометчика и загнал остальных за ворота. Афганцы затащили трупы во двор и закрыли створки. Своих не оставили. Молодцы! Сволочи, но молодцы! За стеной раздался треск сучьев. Я швырнул «эфку» за этот дувал. Бу-бух!!! Вторую надо бы оставить себе напоследок, но в этой «мясорубке» меня найдет и «духовская» пуля. Бросок — и другая граната гулко хлопнула, послышались истошные вопли. Не только мы несем потери. Это радует. Разведчики, словно затравленные охотниками волки, огрызались огнем во все стороны, будто «серые» хищники щелкали клыками. Мои патроны давно закончились, и боец через тропу бросил мне магазины. Расстреляв все, я возвратил их обратно пустыми.

— Товарищ старший лейтенант! Патроны в мешке кончились. Это последний магазин, — предупредил Гостенков, швыряя очередной полный рожок.

— Спасибо за информацию, — ответил я, досадуя.

Пыж перебежал через дорогу и упал рядом со мной. За ним последовали остальные солдаты. У Вакулы в мешке был запечатанный «цинк» патронов, но другого калибра. Для АКМа. Шлыков вскрыл металлическую коробку и принялся набивать магазины. Жаль, но к моему автомату они не подходили. Бойцы выделили мне вместо патронов три гранаты. Разведчики повели беспокоящий огонь короткими очередями. За пятнадцать минут треть запаса улетела в сторону душманов.

На наше счастье, танки вновь двинулись вперед, а за ними пошла броня разведчиков. Огнем из нескольких автоматических пушек большинство очагов сопротивления подавили. Видя, что перевес на нашей стороне, банда снялась с позиций. Головной танк, поддержанный пехотой, пошел вперед гораздо быстрее. Поползли сбоку и мы. Вот он, этот долгожданный поворот к заставе! Сто метров до цели. Башня танка на моих глазах приняла на себя еще один выстрел из гранатомета. В добавок ко всем бедам под траками взорвалась очередная мина. Спустя секунды рядом с гусеницей разорвалась еще мина, выпущенная из миномета. Затем я увидел происходящее как в замедленной съемке: осколок на излете воткнулся в голову механика, и поток крови залил его лицо. Солдат несколько секунд сидел неподвижно, а затем завалился назад. Машина заглохла. Второй танк объехал неподвижный Т-62 и, стреляя без остановок, двинулся к посту. Остальная колонна последовала за ним. Подбежавшие медики под огнем «духов» вытянули механика из танка и затащили к нам в арык. Сероиван грустно посмотрел сначала на меня, потом на Пыжа, немного помедлил и произнес:

— Готов! Отмучился. Когда вытаскивали, он еще хрипел, теперь не дышит.

Шальной осколок влетел в приоткрытый люк и нашел свою цель. Очередная жертва войны.

— Почему люк-то был не закрыт? — размышлял вслух медик.

— Да потому, что иначе механика от взрывов мин и фугасов под днищем расплющит о закрытую крышку люка. И так смерть, и иначе, получается, тоже погибель, — вздохнув, пояснил Пыж.

Разведчики побежали дальше, а с ними и я. Вот и долгожданный пост. Солдаты с заставы стреляли за канал, не жалея патронов, обеспечивая нам прорыв. Но «духи» не собирались окончательно уходить, не сделав какую-нибудь пакость на прощание. Они продолжали обстрел из миномета, «безоткатки», гранатометов. Но все, в конце концов, когда-нибудь заканчивается. Бой стих.

* * *

Я положил автомат на борт БМП, снял нагрудник и принялся чистить маскхалат от засохшей грязи и налипших колючек. Разведчики заряжали магазины, набирая горстями патроны из «цинков» и наполняли опустевшие мешки россыпью. Им предстояло вновь идти вперед, к следующей заставе. Солдаты работали быстро, дело спорилось, но лица у них были хмурые и испуганные. Так бывает всегда, когда начинаются потери. А как иначе? Вчера вместе ели, вместе курили, шутили. А сегодня одного в морг, двоих в госпиталь. И кто будет следующий — неизвестно!

Пыж громко матерился, поторапливая бойцов.

— Начало движения запланировано через полчаса. Мартын и Молдован, Шлыков, идете первыми, затем я. Гостенков берешь радиостанцию, теперь ты основной связист, — распорядился взводный. — Тарчук, Лямин и Вакула в замыкании. — Солдаты не прерывая работы, слушали и молча кивали головами.

— Замполит, с нами дальше пойдешь или как? — спросил Пыж.

— А я тебе нужен? — усмехнулся я.

— Лишний ствол никогда не помешает. Никифор Никифорыч, если можешь и хочешь, составь компанию! — попросил Николай.

— Хорошо. Сейчас встречусь с комбатом, узнаю его мнение. Сдается, что он будет нами сегодня крайне недоволен, — кивнул я в сторону Василия Ивановича, который с грозным видом надвигался на нас от командирской машины.

Так и получилось. Встреча началась с громкого мата.

— Пыж! Какого х… ты так долго не выходил на связь? Почему станция молчала? Почему Ростовцев за тебя работал?

— Связиста убили, а я был далеко впереди. Лежал под шквальным огнем, — пробормотал, слегка заикаясь, взводный.

— Я не спрашиваю, под «кем» ты лежал и сухие ли у тебя штаны! Все мы были под обстрелом, а не на пляже! Не надо выпячивать свое геройство. Меня интересует: почему не было связи?

— Солдаты растерялись. Рядом со станцией находились молодые ребята, только из учебки. Перепугались, балбесы, — объяснил Николай.

— Я не спрашиваю «почему»! Я требую ответа, отчего не была организована устойчивая связь! — рявкнул комбат. — Я хочу знать, почему на меня орут по очереди Филатов, комдив, командарм, а я не знаю обстановку, не могу доложить! Почему?

— Товарищ майор, я это и пытаюсь вам объяснить! Была такая ужасная бойня! Пекло! У замполита спросите! — оправдывался разведчик.

— Не у замполита, а у старшего лейтенанта Ростовцева! Иногда разрешаю обращаться по имени и отчеству! — оборвал взводного Чапай. — Пора научиться соблюдать дистанцию и субординацию.

— Виноват. Спросите у старшего лейтенанта Ростовцева!

— И спрошу! Ростовцев, за мной! — прорычал Василий Иванович и потянул меня за руку в сторону заставы. Мы отошли к капониру с пулеметной установкой и присели на поваленное дерево.

— Объясни, какого хрена ты оказался с разведвзводом? — понизив голос, спросил комбат, глядя на меня с нескрываемым интересом.

Он достал сигарету, спички, но, сломав подрагивающими руками одну за другой три штуки подряд, бросил это бестолковое занятие. Иваныч вынул из кармана зажигалку и жадно прикурил. Он глубоко затянулся, закашлялся, а затем привалился спиной к стене, пытаясь расслабиться и успокоиться.

— Рассказывай! Почему ты шатался по кишлаку с Пыжом?

— Ну, так получилось! Постоял с управлением, побывал в первой роте, слышу: впереди стрельба. Я ведь и за разведвзвод теперь отвечаю. Связи с ним нет, вот и пробрался к разведчикам. Само собой получилось. Подошел к танку, танк поехал. Я, прикрываясь броней, пошел рядом. Танк стрелял, я стрелял. Танк полз, и я полз. Смотрю — а вот уже и разведка. Связь восстановил и наладил управление, — пересказал я вкратце события прошедшего боя.

Комбат выпустил изо рта клубы дыма и прикрыл глаза. Казалось, он заснул. Сигарета тлела, столбик пепла увеличивался, Чапай молчал, будто задремал. Умолк и я.

— Ну, чего затих, продолжай! — произнес он, не открывая глаз.

— А чего рассказывать… Стрельба, разрывы, обстрел со всех сторон. «Бородатых» — толпы, как тараканов ночью в солдатской столовой. Не счесть! Ужас! Еле отбились! Светлоокова зацепило насмерть или живой? На моих глазах его ранили.

— Когда повезли в медсанбат еще дышал. А что будет дальше — неизвестно, — ответил Подорожник. Он стряхнул пепел в траву, затушил о стену окурок и задумчиво посмотрел в сторону афганского кишлака.

— Товарищ майор, мне с кем дальше идти? Разрешите с разведчиками? — спросил я осторожно.

Подорожник прервал свои размышления и удивленно посмотрел на меня.

— Ты это серьезно? Не шутишь? Никифор, тебя назначили на должность замкомбата, а ты хочешь быть замполитом разведвзвода!

— Ну почему же. В отдельных взводах надо работать? Вот я в них и работаю.

— Хорошо, тогда иди работой с «обозом»! Взвод обеспечения — самая большая клоака батальона. Три прапорщика командуют, еще зам по тылу Головской, а толку никакого, — хмуро произнес Подорожник.

Я замолчал, а комбат продолжил отчитывать меня:

— Ты эти свои анархистские штучки брось! Чтобы я в последний раз видел тебя в драном маскхалате бегающего по кустам.

— Понятно. Переоденусь в новый.

— Опять двадцать пять! Издеваешься? Кстати, знаешь, что майора Степушкина ранило?

— Нет, не знаю. Как это получилось? Сильно зацепило?

— Левое бедро осколком располосовано. Я в люке сидел командирском, а он за башней с радиостанцией примостился. Докладывал в дивизию обстановку и вдруг как заорет! Метрах в пятнадцати мина взорвалась, ее осколок отлетел, и мышцы будто бритвой распорол. Ранило на машине только его одного. Тебе лично приказываю — надеть бронежилет, хватит строить из себя бессмертного!

— Товарищ майор! Проанализируйте, кого и куда сегодня ранило? Двоих бойцов в голову, разведчика в шею, Степушкина в бедро. Какой толк от бронежилета? Только бегать мешает. Башку чем защитить?

— Каску одень! — рявкнул Подорожник и демонстративно нахлобучил на себя обшитую масксетью каску. Как будто для примера.

— А Светлоокову в лоб попала пуля, — продолжал я отговариваться.

— Приделай к ней забрало или стальной козырек. Что хочешь делай, но ходи в каске и броннике. Будь образцом для других! Прекрати пререкаться!

— А ноги? Степушкину ногу распороло.

— Можешь и на ноги, и на яйца защиту прицепить, но приказываю воевать как положено! Выполнять требования командования! С тебя теперь пример должны брать, воспитатель батальона! А пока что ты только непутевый образчик дурных привычек.

Я молча сопел и кивал головой, но выполнять все эти дурацкие требования, конечно, не собирался. Хорошо, что в полусапожках пошел в рейд, не то за рваные кроссовки досталось бы еще больше.

— Так что, можно идти с Пыжом? — продолжал я осторожно гнуть свою линию.

— Черт! Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Ступай хоть с самим чертом! Ладно, дойдешь до следующей заставы и назад. Управление будет тут находиться. Должен же у меня быть хоть какой-то заместитель? Пусть и непутевый. Зам по технике в рембате застрял! Зам по тылу в батальоне обеспечения что-то достает! Зам по строевой в полку бумажки партийной документации заполняет! Заменщика, видите ли, ждет. Деятели! Одни деловые! А воевать кому? Мне?

— Я что, в штаб дивизии отпрашиваюсь уехать? — огрызнулся я. — Вперед иду, под пули!

— Вот я и говорю: бегом, туда и обратно! Хватит заниматься с пятью бойцами! Комиссар! В нашем батальоне пятьсот человек! Не забывай!

— Понял, товарищ майор! Буду работать со всеми. В следующий раз пойду со второй ротой.

— Вот-вот! Арамов только назначен, и Шкурдюк после болезни. Правильно, им и помогай. И перестань ты повторять «товарищ майор, товарищ майор»! Ты — мой первый помощник! В неофициальной обстановке можно Василий Иванович. Да и вообще, я уже неделю как подполковник. Только еще не объявили полку об этом и погоны не вручили.

— Поздравляю, товарищ подполковник, — улыбнулся я и пожал руку комбату.

— Тьфу-тьфу! Я о чем говорил только что? В неофициальной обстановке — по имени-отчеству!

— Виноват. Товарищ майор. То есть подполковник. Тьфу, Василий Иванович, — сплюнул я на землю от досады за свою неловкость в общении с комбатом. Еще месяц назад он меня «топтал» и постоянно «дрючил». А полгода назад буквально «изничтожал и по стенке размазывал». А теперь — Василий Иванович! Чудно и непривычно.

— Ну вот, вдобавок плюнул на меня, — усмехнулся Подорожник на мое непроизвольное «тьфу».

— Да, не на вас, а в сторону. Это я от неловкости ситуации. Не привык к сокращению дистанции между нами и изменению своего статуса.

— Вот-вот! Быстрей привыкай. Надоело мне за всех работать, — нравоучительным тоном произнес комбат. Он встал и побрел на заставу, сильно сутулясь. Дед! Как есть старый дед!

* * *

Сил у «духов» на дальнейшее сопротивление не хватило. Да и зачем драться до победы? Работала обычная их тактика: укусил — убежал. «Укусить» на этот раз удалось многих! Трое убитых, четверо раненых. Но они и сами, пожалуй, с десяток «боевых штыков» лишились.

До второй заставы мы прошли без проблем. Лишь у третьего поста из-за канала несколько раз выстрелил миномет и быстро замолчал, задавленный огнем наших орудий. Армейская и дивизионная артиллерия вновь яростно обрушилась своей мощью на кишлаки за большим каналом. Авиация несла смерть с воздуха несколькими волнами: вертолеты, штурмовики, бомбардировщики наших и дружественных нам афганских ВВС.

Не хотел бы я оказаться на месте «бородатых», под бомбами!

* * *

Я вернулся на командный пункт после второй «прогулки» с разведчиками и тихо лег в десант брони на свой матрас. Проспал я почти двенадцать часов. Вставать не хотелось. Я просто лежал, тупо уставившись в бронелист, и размышлял о превратностях жизни. Жутко болела голова, слегка тошнило. Сказывались звуковые удары по ушам и голове во время близких разрывов мин и выстрелов пушек.

Комбат прервал мой затянувшийся отдых и вызвал к себе в «санитарку».

— Комиссар! Не желаешь отправиться во вторую роту? Они сейчас вместе с гранатометным взводом от шоссе заходят в «зеленку». Ты вчера намекал, что мечтаешь об этом. Скоро прибудет зампотех, вместе и отправляйтесь к Арамову.

— Всегда готов! Только таблеток возьму у Сероивана и поеду, — ответил я Подорожнику.

— Что, с мозгами не в порядке? — участливо спросил Иваныч.

— С мозгами все в порядке, но голову немного контузило. Болит. Чуть-чуть подташнивает.

— Это пройдет. Чему там болеть? Знаешь, есть такой анекдот. Пассажирский самолет разбивается вблизи аэродрома, земля вокруг дымится, горит. Спасатели примчались и из-под обломков достают только одного живого человека. Генерала, замполита! Он стряхивает с мундира пыль и пепел, а врачи спрашивают: «Пассажир, что у вас, какие ранения?» Он в ответ: «Никаких царапин нет, цел и невредим». — «А голова не болит, товарищ генерал?» Генерал, постучав кулаком себе по лбу: «А чего ей болеть, там же только кость?!» Так и у тебя, комиссар! Голова поболит и пройдет, там ведь просто кость!

— Любите вы, Василий Иванович, над политработниками издеваться! — обиделся я. — К тому же я не генерал. Лобная кость у меня пока тонкая.

— Да нет, это не только тебя касается, а всех нас. Согласен. Моя лобовая броня толще твоей и намного. Я уже подполковник!

* * *

Три миномета били очередями по населенному пункту, расчищая дорогу пехоте. Хорошая штука этот «Василек»! Кассету из мин выплевывает за несколько секунд, знай себе, их меняй — перезаряжай. (Главное — по своим не лупануть.) Разрывы кучно взметались вблизи дороги, скашивая и вырубая виноградники. Земля и зелень поднимались в воздух, а там перемешивались и осыпались, стелясь ровным серым ковром.

«Духи» предпочли уклоняться от открытого боя. Возможно, что по разработанному плану они собрались в один мощный кулак и оказывали сопротивление лишь в первый день.

Рота вошла в «зеленку» двумя колоннами, выставила посты. Мимо нас, проревев моторами бронемашин, ушли к далекой заставе разведрота и танкисты. За ними поехали грузовики с продуктами, боеприпасами, а также молодыми солдатами. Эти юнцы отправились менять увольняемых в запас «дембелей». Бедным парням предстояло просидеть два года безвылазно в «зеленом аду», в окружении врагов. Если, конечно, не ранят или не подхватят какую-нибудь гнусную инфекцию. Госпиталь — единственное разнообразие в армейской жизни. А так, впереди два года «строгого режима». Бедолаги…

* * *

Меня разбудил громкий крик осла и солдатский смех.

— Товарищ старший лейтенант, все нормально, не беспокойтесь, — стал успокаивать меня сержант.

— Абдуллаев! Чего несчастный осел орет? Как будто вы его кастрируете! — ругался я на солдата.

Сегодня, наконец, перестала болеть голова. Это хорошо! Измученное тело понемногу воскресало к жизни. Я думал, что еще раннее утро, а оказалось, что время приближалось к полудню, но почему-то никто меня разбудить не удосужился.

— Абдуллаев, почему не подняли к завтраку? — продолжил я распекать сержанта.

— Не разбудили, потому что взводный не велел. Сказал, что вы устали после боя и голова болит. А ишак этот дурацкий сам не знает, чего орет. Нецивилизованный. Дикая скотина. Фотоаппарата никогда, наверное, не видел. Мы на нем фотографируемся, а он верещит, сволочь безмозглая.

— Не дергайте животное за хвост, он и успокоится. Хлеб есть? — спросил я.

— Есть.

— Неси буханку или сухарей. Он как миленький у нас позировать начнет. И майора Верескова позовите.

Освободив хвост, ишак замолчал, а спустя пять минут окончательно успокоился. Животное принялось пережевывать кусок черствого ржаного хлеба и хрустеть заплесневевшими сухарями.

— Никифор, чего звал? — спросил подошедший Владимир Васильевич.

— Предлагаю сделать фото на память о Востоке. Экзотика! Верхом на осле! — предложил я.

— С удовольствием! А то снимки только на фоне развалин. Мои доченьки просили прислать фотографию с верблюдом. Но и осел подойдет. Достаточно, в принципе, и его.

Животное мучили до тех пор, пока пленка не закончилась. Вечером его подарили, вернее обменяли у «царандого» на консервы. На кой черт он нам сдался? Кормить проглота прожорливого и крикливого надо…

* * *

Зампотех впал в сильную меланхолию. Играл на гитаре, негромко пел и что-то записывал в тетрадочку, при этом шевеля губами. Много думал, тяжело вздыхал, разговаривал сам с собой…

— Владимир Васильевич, что вы там пишите? Записки с фронта? Афганская проза?

— Ты будешь смеяться, Никифор, но я сочиняю стихи и на мой взгляд, неплохие романсы.

— Что-что?

— Романсы. Да и сонеты порой получаются неплохо.

Проклятье! Этого только батальону не хватало! Пропала наша техника! Если зампотех сочиняет сонеты, романсами увлекается, то беда! Я заметил: коль технарь непьющий, трезвенник, значит, машины не любит и заниматься ими не будет. Тем более поэт. Пьяница, этот да! Такой обычно стакан спирта «залудит» — и в двигатель. Ему в железках покопаться — хлебом не корми — в радость. Руки по локоть в масле, сам в мазуте, а машины исправны, обслужены, отремонтированы. Полный порядок! Пусть всегда пьян, но работает. А лирик — это не зампотех, это мука комбату. Любителя выпить с технарями-прапорщиками, старого зампотеха Ильичева, Подорожник еще не раз вспомнит добрым словом. Эх! Лирик-меланхолик. Глядишь, и за баллады возьмется… Не убили бы рассеянного!

Глава 7 Имитация вывода войск

Ранним утром комбат вернулся из женского модуля. Включил греться электрический чайник, побрился, подстриг у зеркала торчащие усы, сделал зарядку. Эти действия сопровождались украинскими народными песнями в его исполнении. Ох, достал, любитель самодеятельности! Шесть утра, и так хочется выспаться после рейда, а он о «калине», «вишне», «дивчине». Утомил он меня своим песнопением, половой гигант…

— Комиссар, вставай! Чай готов! Утро восхитительное, воздух упоительный! Жизнь чудесна! Зарядку сделай, что ли! Я с утречка пробежку совершил после ночных физических упражнений. Подъем — и марш на кросс! Радуйся окружающему миру!

— Товарищ подполковник! Спать хочу, сил нет! — взмолился я, прося пощады.

— Ну, хорошо, просто вставай и пей чай. Составишь мне компанию, лентяй! — сжалился комбат.

Делать нечего, придется подниматься, определенно не отвяжется, черт усатый. Прощай сладкий сон.

— Никифор, в принципе, я даже рад, что тебя назначили моим заместителем, — внезапно и без повода произнес Подорожник, разгрызая карамельку и прихлебывая чай из стакана. — Среди моих предыдущих «уебищных», убогих замполитов ты самый боевой. Одни «сачки» попадались, в рейд не выгонишь! Подумать только! Четвертого замполита за год получаю. Меняют вашего брата очень часто. Ты надолго?

— Надеюсь, до замены. Если не снимут с должности. Убить — не убьют, не дождетесь! Мне девяносто семь лет жизни предназначено, — вздохнул я.

— Ого! Однако срок ты себе отхватил. А почему не сто?

— Все задают этот вопрос. Даже я переспрашивал. Гадалка сказала, что в круглую цифру веры мало. Девяносто семь лет — срок более убедительный. В самый раз.

— Ну, что ж, молодец, живи. Ты меня в «зеленке» удивил. Зачем-то полез в самое пекло. Не геройствуй! Все делать по моему разрешению! Не хочу менять тебя на пятого зама! Решил я сегодня собственноручно написать наградной, представить тебя за Баграмку к ордену Красной Звезды. Молодец! Растешь в моих глазах!

— Может, не надо? Разговоры пойдут нехорошие. Героя из меня делают, один орден уже есть, теперь второй хотите дать? — усмехнулся я.

— Плевать на мнения штабных! Пусть вначале влезут с разведкой в кишлак, побегают под шрапнелью, а потом шепчутся за спиной. Пройди по ротам, поторопи с наградными на сержантов, солдат. Да и командиры пусть себя не обделяют. Железа не жалеть! Ну, давай, одевайся и шагай управлять батальоном. Я пока посплю. Не забудь разбудить к совещанию! А то на Наташке умаялся, могу проспать.

* * *

Офицеры полка сидели в клубе, травили анекдоты и ожидали нашего Героя. В помещение энергичной походкой ворвался подполковник Ошуев. Он недавно вернулся с окружной комсомольской конференции из Ташкента и был заметно посвежевшим. Там Султан Рустамович пребывал в роли «свадебного генерала», почетным делегатом. Мужик неплохо, видимо, развеялся. Погулял, отдохнул, получил погоны подполковника лично из рук главкома ставки Южного направления. Теперь он с новыми силами и страстью взялся за полк. Все аж взвыли. Мы так надеялись, что он не вернется из Союза, пойдет на повышение. Эх, не вышло. Жаль…

— Товарищи офицеры, — махнул рукой начальник штаба, давая разрешение сесть. — Полку предстоит серьезное, чрезвычайно ответственное политическое задание. Партия и Правительство выражают уверенность в успешном выполнении операции по частичному выводу войск из Афганистана. Задача: встать на блоки вдоль Баграмской зеленой зоны, провести огневую обработку окрестностей дороги, а затем выдвинуться на Саланг. Можно погибнуть, но операция по выводу полков не должна сорваться. Проверим подготовку первого батальона. Раскрыть карты с нанесенной кодировкой. Лейтенант Ветишин, ко мне! Покажите, что у вас нанесено на карту!

Кодировка была готова с вечера. Район боевых действий, без уточнения конкретики, Чухвастов сразу перенес на карту комбата. Ночью командирам рот писаря обстановку перерисовали на карты. Утром взводные в ленкомнате под диктовку рисовали, подписывали, чертили.

Сережка прибежал на совещание прямо из женского модуля. Проспал. Наверное, вчера ночь напролет кутил и развлекался. Кудрявые волосы торчали во все стороны, будто он в стогу ночевал. Лицо заспанное, опухшее, одежда помятая, сам растерянный.

Сергей уныло подошел к столу начальника штаба, развернул на столе карту и сделал пару шагов в сторону. Ошуев удивленно уставился на карту, затем посмотрел на взводного. Вновь взглянул на карту и на лейтенанта и злобно зашевелил усами.

— Ветишин! Что это? Где кодировка? Почему нет ничего? Не нанесено ни черточки, ни штриха! Вы ее открывали или нет?

— Нет, не успел, некогда было, — растерянно ответил Сергей замогильным голосом.

Офицеры давились от смеха, глядя на лейтенанта.

— Ветишин! Из-за таких, как ты Подорожник потом говорит, что мы окончили «Ордженикидзевскую школу сержантов». Я прав, Василий Иванович? — обратился Герой к комбату.

— Так точно! — громко ответил комбат. — Истинно так! Школа младшего комсостава.

Начальник штаба застонал, поскрипел зубами, испепелил злобным взглядом комбата, влепил Сережке строгий выговор и продолжил постановку задач.

* * *

В этот же день в полк приехала проверка из дивизии проконтролировать, что мы сделали к прибытию высокой правительственной комиссии.

Баринов (он же Барин) и его заместители перемещались из казармы в казарму, из модуля в модуль, от объекта к объекту. Вначале посетили казармы. Общий вывод: бардак и беспорядок. Полковник был абсолютно всем недоволен. Здания покрашены плохо, дорожки не подметены, порядка нет.

Наш батальон готовил две казармы первой и второй рот. Подорожник и я встречали начальство у входа. Подорожник подал команду: «Смирно!» и доложил. Комдив, махнув рукой, ответил: «Вольно!» и двинулся по проходу. Свита семенила за ним. Замыкающими шли я, Сбитнев и старшина. Вдруг Барин наткнулся на дыру в линолеуме и простонал:

— О, Боже! Какой ужас! Что это?

— Дирка, маленький дирка, — пискнул, выглядывая из-за спины комбата, старшина Халитов.

— Старшина, бегом ко мне! — рявкнул Баринов. — Почему в полу дыра? Почему линолеум не поменяли?

Прапорщик принялся испуганно озираться по сторонам, а затем пролепетал:

— Как так, поменять? У меня нэт линолеум!

— А что у вас есть? — разозлился полковник. — Мозги у вас есть? Совесть есть? Чувство долга?

— У меня все это есть! — всхлипнул прапорщик. — Нэт, только краска, обоев, линолеум, фанера и гвоздь. И в полку нэт ничего!

— Для каких целей вам гвоздь? Привязать веревку и повеситься? — вскипел командир дивизии.

— Нэт, я в смысле много гвозди. Прибивать стены.

— А что, они у вас в роте падают? Зачем их прибивать?

Халитов окончательно растерялся, пожал плечами и замолчал.

Комдив огляделся по сторонам, сковырнул с балки подтек краски, взялся за уголок отклеившихся обоев и оторвал их. Оглядел нас презрительно и произнес:

— Деревенщина! В какой же зачуханной деревне вы все росли? Кто вас воспитывал? Э-эх!

Я отвел в сторонку старшину и укоризненно произнес:

— Резван! С тобой как в анекдоте: «Кацо! Пачэму у рюссских такой трудный язык? Нэ пойму! Вилька, тарелька — пишутся бэз мягкого знака, а сол, и фасол с мягким? — Э-э, Гиви! Это нэльзя понять! Это надо запомнить!»

— Э, зачем обижаешь? Если по-азербайджански скажу, он поймет? А вы мой язык знаешь? Не знаешь, так не смейся!

— Все, больше не шучу, извини и не обижайся, — похлопал я по плечу возмущенного прапорщика, а сам отправился догонять начальство для получения следующей порции спесивого неудовольствия.

* * *

В конце дня Барин собрал офицеров и прапорщиков в полковом клубе и начался разнос.

— И это лучший полк дивизии? Здесь какое-то сборище диверсантов и саботажников. Худшее положение дел трудно себе представить! Я обошел казармы, столовые, территорию. Везде беспорядок и запустение. Даже мусорные баки не покрашены! Мусоросборники выкрасить в черный цвет! Канализационные люки покрыть ярко-красной краской и нанести по спирали семь белых кругов диаметром пять сантиметров! Траву подрезать, колючки выдрать! Казармы перекрасить, обои заменить, линолеум перестелить! К каждому объекту приставить старшим майора или подполковника из штаба дивизии! Вызвать сюда тыловых бездельников! Ответственным назначаю заместителя командира дивизии полковника Рузких! На устранение недостатков даю три дня! — прокричал на одном дыхании командир дивизии.

* * *

Трое суток дневной и ночной работы завершились новым осмотром. Барин и в этот раз остался недоволен, но ни времени, ни материалов больше не было. Утром прибытие комиссии. Эх, не дали душе развернуться! Баринов ходил по полку, вздыхал и морщился. Да, это не Таманская дивизия! Нет!

* * *

Вечером под открытым небом, в летнем клубе части, давал сольный концерт Кавзонский. Народный артист республики был частым гостем в войсках. За год приехал в третий раз. Его первый концерт мне очень понравился, но в этот раз артист откровенно халтурил. Или большие дозы спиртного мешали гастролям или уже петь надоело. Пыль, песок, полк за полком, банкет за банкетом. Одно и то же. Певец в финале выступления вручил батальону именную гитару, за которой я послал Бугрима. Витек был сильно смущен, пожал руки певцу и, вернувшись на лавочку, попытался всучить мне инструмент.

— Витька, этот инструмент не мне, а солдатам. Мы ее первой роте подарим или взводу АГС. Марабу любит песни петь под гитару, Сидорук мастер играть.

Марабу — это прилепившаяся к Мандресову три месяца назад кличка. Сашка любил ходить вдоль строя солдат, заложив руки за спину и читать нравоучения. При этом он сильно сутулился. Этот черноволосый, черноглазый российский грек был ужасно похож на птицу марабу из мультфильма «Про бегемота, который боялся прививок». Прозвище это дал ему Бугрим. Кличка прижилась, так как била в «десяточку». Командир отдельного взвода АГС — Марабу! Смешно…

Артист уехал, увозя полный автобус «колониальных товаров» из полкового магазина и прочих подарков от командования. А пехота по вечерам в курилке еще долго пела песни под подаренную гитару.

* * *

Более шестидесяти важных персон из Правительства, ЦК КПСС, различных ведомств собрались в Кабуле для торжественного начала вывода войск.

Вывод был, в принципе, мифическим и символическим. В Советский Союз уходили три зенитно-ракетных полка, которые и ранее не воевали. Они никогда не двигались, а стояли в гарнизонах, так как у мятежников авиация отсутствовала и сбивать было некого. Кроме того, были собраны еще три полка из строительных частей, да увольняемых в запас солдат из различных подразделений, а также комиссованные по болезни. Для их перемещения была выделена списываемая техника из всех частей армии. «Потешные полки». Шум и треск для прессы, для советского народа и правительств западных стран. Мир с удовольствием наблюдал за этим военным балаганом. Ура! Ура! Ура! Войска уходят!.. Куда уходят? Кто? Сто тысяч ограниченного контингента?

Для выхода зенитчиков и трех «полнокровных» мотострелковых полков вдоль всей трассы выставлялись блоки и заставы. От Кабула и до Хайратона, от Шинданта и до Герата. Самая трудная задача — пересечение Баграмской «зеленки» и перевал Саланг. Ахмад Шах сделал заявление, что не даст выйти Советской Армии. «Оккупанты» найдут свою смерть в Афганистане!

Это, конечно, серьезное и опасное заявление. Условия на Саланте тяжелые! Из Панжшера к перевалу выдвинулись десятки отрядов боевиков. В зеленой зоне сконцентрировалось множество боевых групп. Политики раструбили на весь мир об операции, а нам теперь хоть костьми ложись! «Духи» даже между собой войну прекратили. Междоусобица велась между партиями, племенами, кишлаками и отдельными бандами постоянно, пока не пришла Советская Армия, афганцы люто воевали между собой. Теперь дружно бьются с нами. Зачем мы сюда явились? У них ведь всегда был повод пострелять друг в друга.

* * *

Полку предстояла задача — встать от равнины до входа в высокогорный тоннель. Пехоту приказали поднять на высоты, вершины, необходимо занять хребты, а бронемашины, танки, САУ расставить вдоль дороги.

Я отпросился у комбата идти с разведвзводом. Людей у Пыжа было мало, а район обороны довольно большой. Николай с пехотой отправился в горы, а я с двумя БМП и «Васильком» должен был оборонять километр трассы. Сегодня мы закрепляемся, а завтра здесь пойдут уходящие. Если получится, как задумало командование, то операция пройдет успешно и быстро. А если нет?

* * *

Полковая колонна медленно поднималась по горному серпантину к перевалу Саланг. Двухполосное, узкое, петляющее шоссе блестело в лучах заходящего солнца. Впереди шли танки, затем разведка, мотострелковый батальон, артиллеристы. Пехота медленно занимала высоты вдоль трассы, а артиллерия выбиралась к тоннелю, чтобы оттуда обеспечивать выход на задачи и закрепление в районе. Проход колонны назначен на завтра.

Первая рота десятью машинами растянулась вдоль своей зоны ответственности. Предстояло оборонять участок длиною полтора километра и прилегающие к нему горные вершины.

Сбитнев сидел на башне и переговаривался с комбатом, командирами машин и группой технического замыкания. Рядом лежал солдат с переносной радиостанцией. По ней командир роты поддерживал связь с взводами, выдвигающимися в горы, и командованием полка. Полковой группой в этот раз руководил начальник штаба подполковник Ошуев. Почему-то с новым званием характер у Султана Рустамовича испортился еще больше. Он становился отчего-то все злее и раздражительнее. Дело, наверное, было в том, что после академии он не получил полк, а витавшие в воздухе слухи о новом назначении никак не могли материализоваться. Вот и сейчас БТР Ошуева застрял где-то внизу, у подножья перевала, а сам он, по связи, раздраженно ругал командиров подразделений за мелкие недочеты.

Володя нервно курил и злился. На командиров взводов — за то, что очень уж медленно поднимались они в горы. На техника Федаровича — за то, что две БМПшки так и не вышли из автопарка в рейд. На Ошуева — за хамское обращение и высокомерие. На комбата — за мелкие придирки, закончившиеся вчера ссорой. На бывшего замполита роты Ростовцева — за то, что покинул роту и вырос в замполиты батальона. И даже на собственную голову — за то, что разламывалась с похмелья. Наконец, ко всем напастям заболела израненная в боях челюсть. Ныла она ночь напролет. Наверное, погода испортится: вот-вот начнутся осенние дожди.

Солнце клонилось к закату и ослепляло яркими лучами, мешая наблюдать. Откуда-то, громко сигналя, мчалась колонна пустых «наливников». Впереди шел БТР, затем машина с зенитной установкой в кузове и десятка два топливозаправщиков. Проскочив Джабаль, они собирались до захода солнца миновать тоннель и оказаться сегодня же на другой стороне хребта. Завтра через перевал пойдут выводимые полки. Вот машины и спешили…

Бронемашины маневрировали по краю дороги, выбирая места для создания огневых точек, танк с тралом утюжил обочину, обезвреживая фугасы. Все это создавало помехи для быстрого продвижения опаздывающей тыловой колонны. Лучше бы они заночевали у комендатуры…

Внезапно раздалось несколько хлопков, которые гулко отозвались эхом в горах, словно раскатами грома. Передний КАМАЗ с цистерной в прицепе подпрыгнул, как на ухабе, и врезался в уступ скальной стены. Языки пламени охватили промасленные емкости, и раздался громкий взрыв. По лобовому стеклу второй машины полоснула длинная автоматная очередь, которая вспорола топливные баки в кузове и прицепе. Машина, вильнув, перегородила дорогу и замерла.

События происходили, будто в фильме про войну, который смотришь на большом экране кинотеатра. Только смерть была не киношной, а настоящей.

Володя сбросил секундное оцепенение и вышел из замешательства. Прижав ларингофоны к горлу, Сбитнев закричал:

— «Бронелобые»! Всем огонь, огонь! Пушки вверх! Шквал огня по высотам! Подавить гранатометчиков!

Шедшие минуту назад в горы тремя цепочками пехотинцы залегли и начали обстреливать вершину хребта, нависшую прямо над дорогой.

Володя вывел машину из-под стены и открыл огонь по каменным россыпям больших нагроможденных друг на друга валунов. Мятежники продолжали расстреливать бензовозы, несмотря на потери в своих рядах. В небе появились две пары «Ми-24», которые осыпали «нурсами» весь хребет. Разрывы взметнулись на вершине, но «духи» не уходили. Они продолжали свое «черное дело». Загорелся еще КАМАЗ, затем еще один, еще и еще… В небе задымилась вертушка и, оставляя черный дымовой шлейф, камнем устремилась вниз. «Крокодил» упал далеко от дороги за горами, один из вертолетчиков сумел выброситься с парашютом. Над местом падения вертолета встала в карусель новая четверка вертолетов. Бой закручивался в тугую сложную спираль. Он становился все масштабнее и шире. В эфире стояла «какофония» команд начальников генштаба, штаба армии, дивизии. Отдавались приказы, взаимоисключающие друг друга, слышалась ругань или просто громкий отборный мат.

Артиллерия десятками стволов обрабатывала квадрат за квадратом, штурмовики с высоты вспахивали склоны, минометы плевались минами. Вокруг дым, гарь, копоть и гул разрывов. Эхо десятикратно усиливало каждый взрыв по ущелью.

Бой то затихал, то разгорался с новой силой. Бензовозы спрессовались в плотную цепочку и мешали продвижению помощи. Первая рота выпустила вверх последние снаряды из автоматических пушек. Душманы выстрелом из РПГ попали в машину третьего взвода. Никого не зацепило. Граната прошла через десантное отделение, не задев осколками экипаж. Повезло!

Володя выпрыгнул из башни и подбежал к подбитой бронемашине. Из люка наводчика высунулся Калиновский и выкрикнул, что снаряды закончились, а надо заряжать пушку и пулемет. Люди целы, не ранены. Володя и замполит роты, спрятавшись у фальшборта, закурили.

— Ох, Сашка! У меня душа оборвалась! — выдохнул сигаретный дым, Володя. — Я думал, неужели только пришел новый замполит и в первом же бою его накрыло! Повезло тебе, в рубашке родился!

— Я и сам перепугался. Как кувалдой бухнуло по броне. Вокруг еще три мины упали перед этим попаданием. Яйца вмиг покрылись холодным потом, — улыбнулся Калиновский.

— Откуда знаешь, что холодным? Ощупал?

И оба рассмеялись, сбрасывая нервное напряжение.

— Володя, сердце колотится, того и гляди, выскочит из груди! И часто такая бойня случается? — поинтересовался замполит роты.

— Случается. Не сказал бы, что часто, но бывает, — произнес задумчиво ротный, выпуская колечками сигаретный дым.

— Эх, говорила мэнэ мати: не ходи, сынку, на войну! Не послухал! А дома молодая жинка ждет, грустит, у окошка сидит, на дорогу глядит. Весточку от мужа ждет. Дурак я дурак.

— И я такой же балбес. Жена и дочка в Ташкенте, а я вместо того, чтобы в училище ротой командовать после первого ранения, под пулями ползаю, — сердито сплюнул Володя и резко бросил потухший окурок.

В это время мимо проехали, коптя двигателями, командирский БТР с сопровождающим танком и затормозили метрах в тридцати. Из люка высунулся озлобленный Ошуев и громко прокричал:

— Сбитнев! Бегом ко мне! — и скрылся в чреве бронетранспортера.

Володя выругался витиевато, не обращаясь, в принципе, ни к кому:

— Да пошли вы все на… п…!

Сашка грустно рассмеялся:

— Хорошо, что джигит тебя не слышит. Сейчас он нам задаст перца. Пять машин на нашем участке горит. Без вины мы виноватые. У нас потерь нет, о проходе колонны не предупредили, а оттрахают роту!

— Ну ладно, я побежал на экзекуцию! — махнул рукой Володя и поспешил легкой трусцой к начальству. Полы незастегнутого бушлата развевались от встречного ветра. Володя засунул руки в карманы и запахнул бушлат, чтобы не продувало. Он сделал десять шагов — и вдруг, сильно дернувшись, упал навзничь, ударившись затылком об асфальт. Калиновский и механик-водитель подбежали к командиру и, подхватив его под руки, оттащили обратно к броне.

Возле глаза зияло небольшое отверстие. Струйка крови стекла на лицо и залила открытые глаза, рот. Пуля вышла через затылок ниже мозжечка. Лужица крови осталась на асфальте, и красная струйка тянулась к машине, куда отнесли Володю.

Замполит роты подложил шапку под голову командира и растерянно огляделся вокруг.

— Доктора! Врача скорей! — заорал он солдатам и посмотрел на свою окровавленную руку. Это была не его кровь, а Сбитнева.

Из-за пыхтящего БТРа выскочил Дормидович с медицинской сумкой на боку и быстро пересек простреливаемый участок. Начмед пощупал пульс, приложил ухо к груди, потрогал артерию на горле и тяжело вздохнул.

— Ну, что? — испуганно спросил Калиновский.

— А ничего, старлей. Ничего! Мгновенная смерть! Не видишь, что ли? Ты видел живых людей с таким развороченным затылком?

— Я вообще никогда не видел людей с дыркой в голове! — с горечью ответил Александр. — Как же так? Как глупо получилось! Бой вроде уже закончился!

— А, что бывает умная смерть? Смерть всегда глупая! — сердито сказал майор Дормидович.

— Что случилось? Что со Сбитневым? Куда его ранило? — закричал, высунувшись по пояс из люка, Ошуев. В тот же миг он охнул и, завалившись на правый бок, упал на броню. Его быстро затянули вовнутрь. Начмед бросился обратно. Машина развернулась и подъехала к БМП. Из нее выпрыгнули на асфальт комбат-танкист и еще пара офицеров. Через боковой люк быстро затащили тело Сбитнева, и бронетранспортер помчался к Джабалю.

— Куда начальника штаба зацепило? — спросил Калиновский у комбата Ахматова.

— Пуля попала в грудь рядом с сердцем. Султан Русланович в сознании. Надеюсь, выживет, — вздохнултанкист и вытер запекшуюся кровь на х/б. — Это его кровь, не моя, — ответил Роман Романович на вопросительный взгляд Калиновского.

— А на моих руках — Вовкина! — произнес дрожащим голосом Калиновский.

Ахматов махнул рукой и остановил проезжающий мимо танк.

— Пехота! Слушать всем меня! Принимаю командование маневренной группой на себя! Перезарядить оружие! Пополнить боеукладки пушек! Продолжать вести беспокоящий огонь! Может, случайной пулей да завалим этого долбаного снайпера! — распорядился Роман и медленно поехал на танке дальше вверх к перевалу. Но командовал он полчаса, потому что снайпер попал в него чуть выше печени. Примчавшийся с заставы БТР местного полка подобрал его, а также убитых и раненых водителей и поспешил вниз к вертолетной площадке, пока было светло.

Колонну возглавил Скворцов. Вскоре он подъехал к стреляющей бронемашине и, выпрыгнув из башни танка, приказал Калиновскому:

— Замполит, убери БМП на двадцать метров вперед. Я сейчас начну танком сталкивать горящие машины в пропасть. Боюсь, что бензобаки и цистерны могут взорваться. Вас может зацепить!

— Есть, товарищ майор! — ответил Александр. Его машина, продвинулась вперед и спряталась за выступом скалы.

Танк столкнул один за другим «наливняки» и прицепы с бочками в пропасть. Часть цистерн взорвалась на дороге от воспламенившихся паров топлива. Некоторые емкости взорвались в ущелье. Через пятнадцать минут дорога была свободна, и уцелевшая половина колонны помчалась дальше, навстречу своей неизвестной судьбе.

* * *

В горах в это же время разыгралась другая трагедия.

Саперы проверили щупами грунт в старых «духовских» СПСах, и вторая рота в одном из них установила миномет. После первого же выстрела в земле сдетонировала глубоко закопанная старая мина-«сюрприз». Минометчику Макатону вырвало обе ноги выше коленей, вместе с мужским хозяйством. Молодому же солдату из второй роты, подававшему мины в укрытие, оторвало левую ногу…

* * *

Разведчики неторопливо выкладывали стену из булыжников. Броня стояла на обочине трассы, задрав вверх пушки, направленные на склон хребта. Внизу, далеко в глубине ущелья, протекала речушка. Через нее по камням переправлялся Пыж с разведвзводом. Всего восемь штыков. Судя по маршруту им предстояло топать часа три до горной вершины. Где-то вдали раздавались приглушенные взрывы, в небе висели четыре «крокодила» и плевались «нурсами». Непонятно было: то ли бой ведут, то ли просто горы обрабатывают.

На моей бронемашине только экипаж из двух бойцов, а на другой — два солдата и сержант Шлыков. Сержанту дали передышку. После рейда он уже дембель, поэтому в горы не потянули, оставили командовать огневой точкой. Я тоже взялся за камни, помогая солдатам строить СПС. Чем выше возведем стену, тем надежнее будет защита от пуль и гранат. Если «духи» полезут именно в этом месте, мы, конечно, посопротивляемся, но долго не продержимся. До ближайшего поста около полутора километров, а другой пост еще дальше. За изгибами дороги, за нависшими каменными выступами ничего не видно и не слышно. Захотят нам помочь соседи — не пробьются. Разведка тоже закрепится далеко от нас. Ни мы им не помощники, ни они нам. Каждый за себя. Все будут выживать самостоятельно.

В шлемофоне стояли сплошные шумы. Радиостанция была на дежурном приеме, никто нас не вызывал, не ругал. Забыли — и ладно. Чего лезть с расспросами к начальству, еще попадешь под горячую руку.

Стены, толщиной в два камня, подрастали на глазах — в высоту и длину. За таким бруствером можно стоять в полный рост. Только голову не высовывай!

Шум за горами утих, лишь иногда тишину нарушали вертолеты и самолеты, они заходили на штурмовку и долбили ракетами горные вершины. Вечерело. Еще час, и наступит полная темнота. В горном ущелье темнеет мгновенно.

С ужасным треском, из-за утеса показалась бронемашина технического замыкания. Вересков, приветствуя, помахал мне рукой.

— Никифор, как у тебя дела? Спокойно? — спросил зампотех, спрыгнув на землю.

— Да, все хорошо! Тишина! Пыж на подходе к задаче, вон его взвод цепочкой растянулся по заснеженному плато. Мы тут от жары изнываем, а Коле сегодня в снегу ночевать предстоит. Парадоксы местного климата! — усмехнулся я.

— Знаешь, что Сбитнева убили? — спросил Вересков.

— Кого? Сбитнева? Как так, убили? — воскликнул я.

— Вот так! «Духовский» снайпер, прямо в лицо. Ошуева ранили. Вертолет с экипажем сгорел и пять водителей из бензовозов. — Затем Вересков пересказал происшедший бой в подробностях, какие знал.

— Эх, Вовка! Вовка! Твою мать! Говорил тебе дядя: езжай домой! Навоевался, хватит! Нет, решил дальше судьбу испытать, со смертью играть, — горько вдохнул я.

— Никифор, давай за Володю по пятьдесят грамм. Помянем. У меня есть во фляжке немного спирта, — предложил Василий.

— Давайте, хороший был парень, Володька, настоящий русский офицер! У меня, товарищ майор, есть баночка огурчиков и тушенка, сейчас организую.

Я никак не мог перейти на «ты» с замами комбата. Все же они майоры, а я вчера был «зеленым» лейтенантом.

— Никифор, прекрати ко мне так обращаться. Я даже не первый зам. Ты, если судить по неофициальному ранжиру, выше меня и к комбату ближе.

— Я привыкаю, но с трудом, — ответил я, подставляя кружку под струю спирта.

По телу пробежала нервная дрожь. Я окончательно осознал, что погиб мой близкий друг, настоящий боевой товарищ. Еще вчера вместе балагурили, вместе воевали, выпивали… А сегодня погиб… Дома жена молодая, дочке три года. Единственный сын у матери. Ужасная трагедия.

Мы выпили, хрустнули маринованными огурцами. Не пробрало. Майор взболтнул фляжку, определяя, сколько осталось, и решил добавить.

— Думал, комбату оставить, но этим ему только мараться, губы смочить, — и зампотех разлил остатки спирта по кружкам.

Стоя выпили за погибших, молча закусили. Вересков закурил, а я задумчиво глядел в свинцовое небо. Еще пять-десять мину — и наступит ночь. Василий поднялся с камня и сказал, что поедет дальше. Его пост будет в ста метрах выше, за поворотом.

Бронемашина скрылась за выступом горы, и вскоре наступила тишина. На глазах выступили слезы, горло сжало тисками безотчетного ужаса. Холодный ночной ветер принес сырость, от которой содрогалось все тело. Спирт не успокоил меня, а лишь немного смягчил горе.

Меня охватила тоска. Эх, Вовка, Вовка! Бедная твоя головушка! Всех жалко: и тебя, и Шипилова, и Быковского, и Турецкого! Всех, с кем приехал, дружил и служил. И солдат погибших жаль. Знакомых и незнакомых. И себя жалко, бедолагу. Гадание гаданием, а вдруг «ворожея» ошиблась? Хочется верить, что старая ведьма не обманула и проживу обещанные девяносто семь лет. Но уж больно зыбко это все. Сидит себе «дух» в горах, целится в тебя из винтовки или гранатомета и не ведает, что тебе на роду написано почти век жить. Бахнет и оборвет линию жизни, предначертанную свыше. Верить предсказанию — это, конечно, самообман. Просто хочется надеяться, что смерть обойдет меня, не заденет острой косой.

* * *

Ночью мы ждали налета. Никто не сомкнул глаз. Солдаты снарядили патронами пустые магазины, запалами — гранаты, вскрыли ножами пару «цинков» с запасными патронами, чтобы не мучаться под огнем противника.

Я лежал головой к люку с автоматом в руках. Каждые пятнадцать минут окликал экипаж, чтобы не спали и вызывал на связь вторую машину.

В этой темноте вглядывайся не вглядывайся ни черта не видно. Силуэт соседнего БМП появлялся только в короткие минуты освещения ущелья специальными снарядами. Склоны гор озарялись холодным, мрачным светом, а затем на пятнадцать-двадцать минут вновь мрак.

На рассвете силы все же оставили меня. Тревожный сон сомкнул глаза. После бессонной ночи солдаты отдыхали по очереди, один наблюдает и на связи, другой спит.

Колонна выводимых войск почему-то не шла и не шла. Командование ежечасно напоминало о бдительности, объявляло часовую готовность, потом отменяло ее, вновь объявляло и опять отменяло. Наконец, пришло распоряжение — «отбой». Прохождение колонн через Саланг откладывалось. Командарм дал время проявить себя авиации и артиллерии. Летчики квадрат за квадратом «засевали» почву свинцом, сталью, огнем. Урожая от этого «посева» не соберешь, наоборот, желательно, чтобы некому было дышать после такой «посевной». «Ураганы» изрыгнули несколько залпов ракет, снаряженных «лепестками». Усеянные ими горные хребты станут совершенно непроходимыми. Добро пожаловать на прогулку, будущие безногие «бородатые» ампутанты! Работы для организации «Врачи без границ» из полевого госпиталя в Паджшере прибавится.

Красивая и занятная мина — «лепесток»! Для пустыни — серая, для «зеленки» — зеленого цвета. Посмотришь на нее и не подумаешь, что это взрывоопасная вещь. А наступишь — и нет стопы. В прошлом году один молодой солдатик из десантной бригады вблизи выносного поста обнаружил эти мины. Не знал, что это за дрянь. Собрал полведра и понес в блиндаж. Издали кричит приятелям: «Мужики, я чего-то нашел чудного! Поглядите!» Метров пятнадцать не дошел, споткнулся, тряхнул грузом — и ба-бах! Сдетонировали «лепестки». Ни ведра, ни бойца. Так-то вот.

* * *

Я решил пройтись ко второй машине, размять ноги взбодриться. Нагрудник на плечи, автомат в руки и вперед. Как всегда, словно юный натуралист-путешественник, глазел на горные пейзажи и прочие красоты дикой природы. Шел, шел и обнаружил на обочине противотанковую мину. Не наша. Вроде бы китайская. Провода не видны, поэтому непонятно — управляемая она или нет. Я побежал обратно, растолкал спящего наводчика, забрал у него шлемофон и доложил комбату о находке.

Подорожник вызвал саперов, сообщил командованию. Вместо раненого Ошуева руководить полком прибыл сам Филатов. Было известно, что Иван Грозный после рейда уходил на новую должность — начальником штаба соседней дивизии. Жаль. Вроде бы и грубиян, хам, матюжник, но свой, проверенный, надежный. Привыкли к нему, сроднились.

— Факел-300, что там у тебя, б…, за находка? — рявкнул в наушники Иван Васильевич.

— Подарок от «духов». На обочине лежит, нужны «кроты» убрать «гостинец», — ответил я командиру.

— Хорошо, «коробочка» подойдет через полчаса. Поставь указку и сам не лезь!

— Есть поставить указку! — отрапортовал я и подумал: что больше мне делать нечего, как самостоятельно разминировать! Прошли пионерские времена сбора металлолома, когда я таскал железяки. Пусть работают, кому положено. И хотя в прошлом я заканчивал учебку радиоминеров, был оператором, сержантом, но это не мое призвание.

Через полчаса подъехал БТР, облепленный саперами во главе с начинжем. Майор Скива спрыгнул на землю и, подходя ко мне с хитрой усмешкой, спросил:

— Ну, шо? Где лежит подарок? Гостинчик не украли еще?

— Нет, вон там, в ста метрах. Я ветку рядом воткнул, снимайте. Взрывателя нет, но кто знает, что под ней может быть?

Саперы «кошкой» (приспособление типа маленьких грабель на длинной веревке) зацепили мину и осторожно потянули в сторону от асфальта. Железный блин звякнул несколько раз, ударяясь о камни, и не взорвался. Лейтенант-сапер подошел, осмотрел мину и то место, где она лежала.

— Товарищ майор, — обратился он к Скиве, — проводов нет, вокруг тоже чисто. Ложная тревога!

— Это хорошо! В нашем деле самое главное — бдительность! Лучше перебздеть, чем недобздеть! Солдаты, щупами пошарьте вдоль обочины, чем черт не шутит! Береженого бог бережет! — приветливо улыбаясь и хлопая меня по плечу, сказал майор. — А ты сам-то, Никифор, побоялся саперные навыки применить?

— К черту! Если уж начальники инженерной службы дивизии подрываются, то я могу и подавно кувыркнуться! — ответил я.

— Эх, старлей, ты не путай две вещи: опыт и самоуверенность. Начинж дивизии когда-то был опытный! Но дослужился до высокой должности и навыки потерял. Он только прибыл из Союза, где мины учебные. А где ты тут учебную мину найдешь? Только боевые! Вот и погиб по причине забывчивости.

* * *

…Неделю назад в штабе дивизии проводили сборы внештатных саперов. Вызвали из отдельных подразделений (рембата, разведбата, батальона связи) назначенных командованием бойцов для обучения минно-взрывному делу.

Полковник собрал всех в круг возле учебного места и начал показывать, как ставится мина на неизвлекаемость. Привык в мирное время работать на макетах и забылся. Нужно, говорит, вставить запал и взвести по часовой стрелке. Показал правильные действия, как положено. А вот так, в обратную сторону, делать нельзя ни в коем случае! Взорвется! И саперный начальник правильно показал, как делать не нужно.

Начинжа так нашпиговало металлом, что буквально разорвало на части. Еще девять человек погибли, и семерых тяжело ранило. Нелепость и трагическая случайность, а людей не вернешь…

* * *

В четыре часа утра комбат вышел на связь.

— Как обстановка?

— Спокойная, — ответил я, зевая и борясь со сном.

— Тормоши бойцов. Не спать. «Праздник начался!» Как понял, прием? — спросил Подорожник.

— Понял вас, понял! «Праздник начался»! — отозвался я.

Итак, свершилось. Первые выводимые машины и люди спустя несколько часов марша пересекут перевал и устремятся домой.

Вдали, постепенно приближаясь, грозно нарастал шум моторов. Несколько сотен автомобилей, тягачей, бронемашин, зенитных самоходных установок, пусковых машин «КУБ» и «ОСА», коптя воздух, ползли домой. Надрывно ревели моторы, штурмуя горный серпантин. Впереди шел БТР из комендантской роты, затем танк и БРДМ с развернутым знаменем. Проехала бронемашина с руководством по проведению колонны и броня управления нашей дивизии. И пошли, пошли родимые полки…

Домой, скорее домой, на Родину! На каждой дверце у машин висят бронежилеты, водители и старшие машин в касках, лица нахмурены и сосредоточены. Некоторые, более невозмутимые, приветливо машут на прощанье. Через час колонна скрылась за поворотом, и только несколько отставших неисправных машин медленно догоняли ушедших.

Счастливого пути!

* * *

Батальон расположился возле Джабаль-Уссараджа, чтобы заправить технику и пополнить боеприпасы, почистить оружие.

Я уселся в санитарной машине на складном стуле за маленьким столиком писать политдонесение в полк об итогах боевых действий, об отличившихся, о трофеях и потерях. Разложив бумажки-рапорта из подразделений, я сразу обратил внимание на крохотный листок, исписанный каракулями, с грубыми орфографическими ошибками. Ага, это из гранатометного взвода принесли. Писал явно сержант или солдат. Вероятно Гурбон Якубов нацарапал эти вирши вместо Мандресова. Написано в поэтическом стиле. Описания природы только не хватает. А так, одна лирика. Мандресов, уходя из роты, упросил комбата перевести к нему этого сержанта. Теперь будущий узбекский народный поэт пишет донесения на русско-узбекском диалекте.

Дверца машины широко распахнулась, и в проеме появилось испуганное лицо Бугрима.

— Никифор! Постникова подстрелили! Только что.

Я отбросил писанину и выскочил из кунга. Пробежав триста метров до расположения первой роты за считанные секунды, мы увидели растерянных офицеров. Острогин, Калиновский, Ветишин и Бодунов что-то горячо обсуждали, стоя над перевязанным сержантом.

— Откуда была стрельба, мужики? — спросил я, переводя дыхание.

Офицеры растерянно посмотрели на меня и отвели глаза.

— А хрен его знает! — смутился замполит роты.

— Какое-то странное ранение. Может, пуля на излете попала в ногу? — пробормотал Бодунов.

— А куда в ногу? — переспросил я.

— Выше колена. Сильно разворотило мышцы, и кость задета, — вздохнул Бодунов.

— Так что ж это за излет? Может, «духи» из кишлака пульнули? Снайпер?

— Не знаю, — устало ответил Саша.

— Бодунов, это твой замкомвзвода. Отвечай, где он был, когда начался обстрел? Покажи мне это место! — рявкнул я.

Меня подвели к окровавленным камням. Вокруг стояла техника, справа гора, слева БМП.

— Что, горы выстрелили?

Прапорщик отвел взгляд.

— Нет.

— Кто был рядом с ним? — разозлился я еще сильнее.

— Муталибов и Хаджиев, — ответил Ветишин.

— Ко мне их, пусть объяснят, что произошло.

Бугрим сходил к технике и привел обоих сержантов.

— Как все случилось, Гасан? — обратился я к сержанту.

— А сами не поняли. Издалека кто-то выстрелил, и Постников упал, — ответил Муталибов.

— Чем вы тут занимались?

— Оружие чистили, разговаривали, костер жгли.

— А не из своего ли автомата он выстрелил? — У меня начало зреть смутное подозрение.

— Нет! Не было никакого самострела! — обиженно промямлил Муталибов.

По приказу комбата я взял машину и помчался в полковую санчасть, объясняться с дознавателем. В санчасти врач-лейтенант смущенно хмыкнул и сказал, что сержанта отвезли в медсанбат, но дело передано в прокуратуру. На теле пороховой ожог. Похоже, самострел.

Вот черт! Час от часу не легче. Сейчас повесят преступление на полк. Самострел, уклонение от службы, членовредительство, дезертирство. Статьи Уголовного кодекса на выбор.

И точно. В кунге меня уже дожидался майор Растяжкин. Особист батальона был очень приличный парень. На глаза нам не лез, мозги не компостировал. Может, тихонько информацию и собирал на нас всех, но не тыкал осведомленностью, права не качал.

— Никифор, рассказывай, что произошло? Характеризуй сержанта, ты ведь его хорошо знал.

Только я хотел раскрыть рот для благоприятной характеристики, как тут в машину сунул нос Бугрим и жестами позвал меня выйти.

— Никифорыч, тут такая неприятная история получилась с Постниковым. Это Хаджиев в него из пулемета стрельнул. Муталибов сейчас признался, и Хамзат объяснительную уже написал. Чистил оружие и не проверил на разряжение. Он отсоединил магазин, но не сделал контрольный спуск. А при чистке нажал на курок и, пожалуйста — закон подлости — точно в цель. Хорошо, не убил.

— Что ж хорошего? Инвалид на всю жизнь. Хорошо будет, если ногу спасут. Какая-то напасть на ноги в батальоне в последнее время! — вздохнул я.

Бугрим, рассеяно закурил папироску, отвернулся и замолчал.

Выслушав мой рассказ, Растяжкин собрал в полевую сумку свои бумажки, сочувственно похлопал меня по плечу и вышел. Это уже не его тема.

* * *

Комбат отправился к командиру полка. Решили так: зачем нам к огромным потерям добавлять и преступление по неосторожности. Обстрел из кишлака — и делу конец. Жаль балбеса Хаджиева: пропадет парень в тюрьме. Дело замяли. Золотарев вместе со мной съездил в медсанбат. Сержант написал объяснительную о ранении снайпером из развалин, дал расписку, что к своим друзьям претензий не имеет. На всякий случай. Замполит полка сумел внести изменения в медкарту и в историю болезни. Фразы о пороховом ожоге в ней больше не фигурировали.

Врач мне попытался доказать, что сержант явно наркоман. Не может терпеть боли, требует дозу за дозой промидола, нервничает. На эти разговоры я ответил капитану, что хотел бы посмотреть на него, если бы ему разворотило ляжку и кость! Как тогда сам будет стонать и орать?!

* * *

Жалко сержанта. Постников еще целый год мог командовать гранатометно-пулеметным взводом. Теперь надо подбирать и готовить нового заместителя командира взвода. Сержант Постников был крепким, мощным парнем, который не боялся ни «националов», ни старослужащих. Самый меткий пулеметчик роты.

В батальон он больше не вернулся. Через три месяца старшина собрал его вещи, мы оформили документы, и сержант прямо из госпиталя на костылях убыл в Союз.

Похромал дальше по жизни…

* * *

После подведения итогов за месяц майор Боченкин отозвал нас с комбатом в сторону, и то ли насмешливо, то ли виновато произнес:

— Василий Иванович! Ты оформлял наградной на орден Красной Звезды Ростовцеву? Твоя подпись?

— Ну, моя! Оформлял. За Баграмскую «зеленку», он с разведвзводом впереди техники шел, дорогу пробивал. В окружении больше часа сидел, отстреливался от «духов». И что из этого? Я его и за операцию по выводу войск опять оформлю к ордену…

— Из штаба дивизии представление к награде вернули. Начальник штаба велел определиться, что мы хотим! На что посылаем? На Героя? На орден?

— И на то, и на другое! — улыбнулся Подорожник.

— Такой вариант не проходит. Полковник в трубку рычал, что мы охерели, нового Брежнева из него лепим. Хотим с головы до пят «железом» обвесить. Хватит и «Золотой Звезды» — ответил майор.

— Если штабные такие умные, пусть с автоматом пешком пройдут хоть к одному посту, расположенному вдоль Баграмского канала. Я посмотрю, что они себе будут после этого требовать! Козлы вонючие! — рявкнул Василий Иванович.

— Ну, козлы и козлы, что делать! Все в их власти! Тебе тоже, Иваныч, второй орден зарезали! «Кэп» послал наградной на медаль «За службу Родине» III степени, возвратили. Резолюция такого содержания: «Слишком часто награждаем! Второй наградной оформить перед заменой!»

— Бл…ство! Я их всех на… видал, что б у них у всех… отсох! — гневно прорычал Чапай.

Я смущенно почесал затылок. Что скажешь? Оформлять вторую подряд награду не скромно. Все верно. Но за Иваныча обидно. В штабе округа большинство офицеров управления с орденами. У кого один, у кого два. А комбат боевого рейдового батальона с трудом получил один.

Боченкин похлопал моего шефа по плечу и успокоил:

— После следующего рейда опять пошлем. Тут еще одна проблема. Сбитневу «Красная Звезда» по ранению пришла, мы ее семье отправили. А посмертно к Герою представить не разрешили, только на «Знамя». Политика! Вывод войск, а командир роты погиб. Значит, были тяжелые бои. Официально объявлено, что войска вышли без потерь! Ошуеву по ранению оформили на «Красное Знамя», и тоже возврат. Кто-то наверху резолюцию написал: «Слишком много высоких наград, достаточно ордена Красной Звезды! Вот такое отношение! Да, и заберите остальную пачку представлений на подчиненных. Прошло только три наградных. Неверно оформлены! Теперь велено писать о взятых пленных и о трофеях, а тут сплошь убитые мятежники! Никаких уничтоженных врагов быть не должно. Перестройка не отражена, ускорение. Требуют указывать, что человек перестроился. Обязательно! Пришли, Василий Иваныч, своего Чухвастова, я ему новые веяния времени и требования изложу!

* * *

— Черт побери! Мудаки штабные! Их требования меняются каждый квартал, — сказал обиженный комбат, когда строевик удалился восвояси.

— Это точно, — согласился я. — А потом у пехоты на х/б одни дырки от осколков. Половина офицеров домой без наград уехали.

— Стоп! Комиссар, что ты меня убеждаешь? Я же не против. Представляй, пиши! Но Бодунов и Берендей пьют?

— Употребляют.

— Афоня дебоширит?

— Всего один раз.

— Степушкин и Радионов по своим стреляли из «Васильков»?

— С кем не бывает… По мне свои уже раз пять долбили.

— А меня что не чихвостят за эти ваши проказы? Я понимаю твое желание быть добреньким к друзьям. Но это скоро пройдет, когда начнут тебя иметь за целый батальон, за всех пятьсот пятьдесят человек. Посмотрю через месяц на твою дальнейшую доброту и жалость.

Глава 8. Первые поминки

Подорожник был несколько растерян, удручен и озабочен. Он хмурился и нервничал, что Иванычу было совершенно не свойственно.

— Никифор, сегодня проводим после вечерней проверки поминки по Сбитневу. Пройди в роты и собери деньги на мероприятие. Отправь «комсомольца» с Берендеем на закупку спиртного и закуски. Начало в двадцать два часа в коридоре женского модуля!

— А командование не помешает? — засомневался я. — Цехмиструк вместе с Золотаревым прибегут и траурное мероприятие сорвут.

— С Филатовым сам, лично, договорюсь, приглашу его, тогда другие «шавки» помешать не посмеют! К черту антиалкогольную компанию. По-человечески проститься должны с лучшим командиром роты! В ротах с бойцами оставить молодых лейтенантов и «зеленых» прапоров. Им еще рано выпивать, пусть работают! — распорядился Подорожник и, сильно сутулясь, зашагал в сторону штаба полка.

Я пошел в казарму первой роты. Дежурный по роте сержант Лебедков бросился докладывать. Но я отмахнулся (не надо!).

— Где офицеры? — спросил я у сержанта.

— В ленинской комнате. Что-то обсуждают!

В ленкомнате, к моему удивлению, совещание проводил старший лейтенант Грымов. Хм! Чудно! Он ведь после отпуска как залез на заставу в горах, так три месяца в полку не появлялся. Не желал работать под командованием Сбитнева. Грымов сморщился, словно от сильной зубной боли, при моем повлении и скомандовал: «Товарищи офицеры!», — я махнул рукой и коротко рассказал об организации поминального вечера.

— Калиновский, выйди со мной на минуточку! — распорядился я в заключение.

— Слушаю вас, товарищ старший лейтенант! — произнес Александр, затворив за собой дверь.

— Откуда взялся Грымов?

— Приехал вчера, вступил в командование ротой! — ответил Калиновский.

— Почему он командует, а не Острогин?

— Потому что Эдуард заместитель командира роты.

— Этот заместитель сбежал из роты и, включая отпуск, пять месяцев ею абсолютно не интересовался. Ну, да ладно, сегодня комбат решит, кто будет командиром.

— Комиссар, какие у тебя предложения будут по образовавшейся вакансии в первой роте? — спросил, затягиваясь сигаретой, Подорожник.

— Если назначение на усмотрение командования батальона, то Острогин или Мандресов, — ответил я, не рздумывая.

— Конечно. Своих тянешь! — усмехнулся майор Вересков.

— А что, Серж давно готов быть ротным. Мандресов неплохо руководит отдельным взводом АГС, — парировал я реплику зампотеха.

— Нет, Острогин не годится, — возразил комбат. — Не хватает ему серьезности. У меня два варианта: Грымов и Мандресов.

— Но мне Артюхин говорил, что Грымов вас лично просил отправить его на заставу. Что он устал и боится. А как рота освободилась, то он первый кандидат? — возмутился я.

— В тебе говорят уязвленное самолюбие и желание отомстить за его подлые поступки. Хорошо, я подумаю и вечером сообщу свое решение. Все свободны!

Комбат начал листать блокнот и тетрадь с записями, что-то подчеркивать. Ага! Взялся за архив, вспоминает, что у кого за душой. Ну, что ж, пусть Чапай думает, решает. На то он и Чапай.

Золотарев вызвал политаппарат для инструктажа. Обычный набор для нотаций: наглядная агитация, документация, журналы политзанятий, конспекты, наградные документы. И в заключение совещания распорядился:

— Сегодня на построении проверить у личного состава документы. Что у солдат только в них не хранится! И молитвы, и иконки, и даже листовки «духовские»! Некоторые несознательные нательные кресты носят! Начальник политотдела в восемьдесят первом полку на строевом смотре с одного комсомольца крестик снял, а у другого в комсомольском билете «Спаси и сохрани». Бабушка, говорит, дала, чтобы Бог уберег! Ему, обалдую, мама крест повесила, а выговор получили все политработники.

— Любопытно, солдат, с которого крестик сняли живой? Не погиб? — спросил задумчиво майор Оладушкин. — Маманин оберег сняли, теперь пропадет боец…

— Стыдно, товарищ майор, а еще замполит артиллерийского дивизиона! — возмутился Золотарев. — Может, вы, и в Бога верите?

— Крещен. Не верую, но часто размышляю о душе. Перед Афганом крестился, — сказал тихо Оладушкин. — А тут на войне поневоле задумаешься об этом.

— Ну, вы даете, товарищ майор! Будем считать, я этого не слышал! Товарищи офицеры, свободны! — скомандовал замполит.

Ко мне подскочил Цехмиструк. Он недавно получил звание подполковника, одновременно с обоими замполитами полка, и очень этим гордился.

— Никифор! С тебя причитается! Взгляни, какую статью я про тебя в журнале написал!

Я взял в руки новый номер журнала «Советский воин» и прочитал заголовок «Комиссары наших дней». Фото не мое — пропагандиста, автор заметки секретарь парткома. Обо мне написано только то, что я водил людей два раза в атаку, про рукопашную схватку с мятежниками. Многое переврали, даже имя.

— Эх, товарищ полковник, вы забыли, как меня зовут? Я — Никифор, а не Александр.

Цехмиструк, выпучив глаза, схватил журнал, взглянул в него и укоризненно произнес пропагандисту:

— Саша, ты что же, задумался и про себя писал? Действительно, на фотографии нет Ростовцева и имя не то… — обратился он к Чанову. «Партийный вождь» почесал лысину и вновь укоризненно покачал головой.

— Вы на меня статью взвалили, я еще и виноват! Сами разбирайтесь, товарищ подполковник! — махнул рукой раздраженный пропагандист и убежал прочь.

Оладушкин улыбнулся и шепнул мне на ухо:

— Капитан себя на твоем месте представил. О том, как он красиво встал во весь рост и бросился в атаку на врага! Ура-а-а! Не выходя из кабинета, конечно!

— Молодец, шустрый мужик! Стал досрочно капитаном, не появляясь на боевых действиях! — улыбнулся я в ответ.

— Чего шепчетесь? Задачи получили? Вперед! — гаркнул танкист майор Коваленко. — Я прямо сейчас пойду и осмотрю своих «бронелобых» на позициях! Там у ротного такая замечательная самогонка выгнана! Не желаете присоединиться?

— Спасибо, у нас сегодня поминки по Сбитневу, — отказался я, нахмурившись.

— А у меня желудок побаливает, — объяснил свой отказ Оладушкин.

— Василь Васильич! Этим лекарством его только и лечить! Ядреный первач! Зря отнекиваешься! — подбодрил товарища замполит-танкист.

— Нет, Витя! Я лучше морс попью, отвар брусничный, шалфеем рот пополощу, — сказал Оладушкин и пошел «медитировать».

Я отвел своих подчиненных в сторону и отдал последние распоряжения на сегодня. Мелещенко насупился, ему явно не нравилось, что я им руковожу. Шкурдюк дружелюбно улыбался, он был доволен и, судя по всему, даже рад. Галиновскому на первых порах, наверное, было безразлично, кто у руля. Бугрим, стоя, дремал, очевидно, не проснулся после бурной ночи с парикмахершей. Черт! Раньше проще было, когда отвечал только за себя!

* * *

— Рахмонов! Это что у тебя такое? — спросил я, заглядывая в люк механика. На сиденье лежала миниатюрная книжица, размером десять на десять сантиметров в кожаном футляре, с замком-молнией.

Механик смутился:

— Это ничего, так пустяк! Это сувенир!

Я расстегнул застежку и увидел витиеватую вязь арабского алфавита. Коран!

— Э-э-э! Вражеская пропаганда! «Духовская» агитация! Конфискую! И четки эти костяные тоже заберу.

— Но я же мусульманин, я изучаю, — сделал механик робкую попытку вернуть книгу.

— Ты, кажется, в КПСС собрался вступать, заявление написал! Вот и выбирай — партия или медресе! Забираю книжку и молчу о происках идеологического противника, — ухмыльнулся я и зашагал из парка, довольный своей находкой.

Коран! В кожаном футляре! Красивый сувенир!

В нескольких машинах, кроме этого, обнаружилась пачка цветных иллюстрированных журналов Исламской партии Афганистана, листовки, воззвания. Таких журналов и у меня была целая стопка. Я их сжег весной, когда Артюхин обнаружил ворох этой литературы у меня на столе. Он тогда сказал: «Если не хочешь, чтобы тобой занялся особый отдел, уничтожь! Настучат контрразведчикам «шептуны», потом будут заставлять писать объяснительные, устанешь оправдываться. Им же нужна отчетность о проделанной работе. Галочку в бумажках поставят, а у тебя судьба сломана».

Журналы я порвал и в урне спалил, на служебных бланках ИПА (Исламская партия Афганистана) письма домой полгода писал. Посылал как сувениры: красивая бумага с эмблемой в виде скрещенных сабель. Детям когда-нибудь покажу. С цензурой большие проблемы. Даже фотографии на границе отбирают, особенно если с сожженной техникой, с развалинами домов, с оружием. Войны ведь никакой нет.

В коридоре решили не садиться. Вечером становится прохладно, а ветер надует песок и пыль в салаты. Четыре стола пересекали большую комнату, в которой жили три женщины. От окна и до двери стояли тарелки, бутылки, стаканы. Входя в помещение, сразу натыкаешься на угол крайнего стола. Три десятка офицеров и прапорщиков, разбавленные несколькими женщинами, теснились плечом к плечу.

Комбат поднялся и взял стаканчик, наполненный до краев.

— За Володю! Пусть ему земля будет пухом! До дна!

Мы встали, молча выпили, сели. Каждый из нас задумчиво жевал, закусывал, думал о погибшем товарище, о своей судьбе, о войне. Я пребывал в раздумьях, переживал, что в последнюю встречу слегка поссорился с ним. Вовка как бы ревновал к моему быстрому служебному росту. Раздражался. Черт, по-дурацки все вышло. Мужики дружно обвиняли Ошуева в смерти Сбитнева. Какого черта под обстрелом вызвал к себе! Еще и сам пулю схлопотал в грудь…

Второй тост — за успешный вывод, чтоб повезло ребятам на Родине, а третий — за всех погибших. После третьего тоста Подорожник объявил о своем решении назначить командиром роты Мандресова. Большинство собравшихся одобрительно загудели, поддерживая это назначение. Выпили за Мандресова.

— Вместо Александра, если, конечно, утвердят его на роте, на взвод АГС буду предлагать лейтенанта Ветишина.

Одобрительные возгласы были прерваны недовольным высказыванием Мандресова:

— А кто останется в первой роте? Только один взводный?

— В полк прибыли молодые лейтенанты, завтра укомплектуем образовавшиеся вакансии в ротах, — успокоил его комбат.

Выпили за выдвижение Ветишина.

Грымов отставил свою рюмку, молча встал и, не прощаясь, тихонечко вышел из комнаты. На его лице отразилась целая палитра чувств: гнев, ярость, злость и обида.

Я усмехнулся про себя и, случайно встретившись взглядом с Ветишиным, подмигнул ему. Сережка понимающе мигнул в ответ. Обошли должностью Эдуарда, вот он и бесится. Поделом ему.

Последние тосты заглушила громкая музыка, изливаемая магнитофоном. Внимание народа переключилось на женщин. Вспомнили и о них: начались танцы-обнимансы.

Комбат подозвал меня к себе:

— Комиссар, не будешь ли так любезен не появляться в нашей совместной коморке часа два-три? Я хочу немного размяться! Договорились?

Я кивнул головой в знак согласия, а Чапай увлек за собой Наталью. После ранения в ногу начальника штаба в наших «апартаментах» проживали мы вдвоем. Кроме меня, помешать комбату развлекаться больше некому.

Едва он растворился за дверью в ночной темноте, как рядом на подоконник присел угрюмый Арамов.

— Никифор Никифорович, есть разговор! Ты зачем отобрал у Рахмонова Коран?

— Конфисковал согласно приказу Золотарева! Подрывная литература.

— Какая подрывная? Он ведь мусульманин!

— А книга на арабском языке. Рахмонов, может, арабский знает, а я нет! Пусть приобретет на русском, чтобы знал содержание. Потом пусть читает на здоровье. А вдруг под видом религиозной книги там антисоветская пропаганда?

— Ну, Ник, брось дурить! Знаешь же, что это не так! Не отдашь солдату книгу?

— Нет, не отдам! Мне она самому понравилась. Трофей!

— Подари лучше мне, я буду читать! Это священная книга. Она не может быть сувениром. Пожалуйста!

— Баха! Я тебе ее подарить не могу, сам говоришь: книга — священная! Но могу обменять. Сейчас только придумаю на что.

Я на минутку задумался. Думать мешал шум. Пьянка постепенно выходила из-под контроля. Мужики начали цепляться друг к другу, тискать девчат в углах, горланить песни. И тут в комнату вихрем ворвался командир полка и покрыл всех трехэтажным матом. Филатов со злостью пнул ближайшую табуретку и выдал еще одну витиеватую фразу из семи непечатных слов. Мастер! Самое благозвучное из всего сказанного было:

— Вон отсюда! Прекратить балаган! Это поминки или что?!!

Кто сидел у раскрытых окон, как я, выпрыгнули в окно. Кто был близко к дверям, прошмыгнул в них. Троим или четверым, что были ближе к «кэпу» и не увернулись, достались звонкие затрещины. Магнитофон замолчал, получив командирского пинка.

Пробираясь сквозь колючки и репейники, я громко выругался и выразил эмоции вслух:

— Черт! Иван Грозный! Сорвал отдых!

Следом за мной на дорогу из зарослей выбрался Арамов. Мы принялись отчищать от репьев брюки и неожиданно оба громко рассмеялись.

— Да! «Кэп» в гневе страшнее раненого вепря, — сказал Баха.

— И, правда, сами виноваты, пустили мероприятие на самотек. Не выдержали нервы у «бати». Нужно было закругляться еще минут двадцать назад, — вздохнул я. — А я уже было, положил глаз на новенькую, Ленкой, кажется, зовут, по прозвищу Ногтегрызка (ноги очень худые, а руки еще тоньше). Придется идти в свой модуль спать.

— Но какой стиль! Какой слог! Силен «бугор», силен, ничего не скажешь! Классика жанра! Итак, Никифор, вернемся к нашему разговору: твои условия обмена, на что махнемся?

Я опять задумался. Арамов в мае женился на поварихе-хохлушке, землячке комбата. Она была старше Бахи лет на пять. Мужики отговаривали парня, только Подорожник одобрял: «Хорошая женщина, гарная дивчина, справная. Остепенишься. Правильно, лучше хохлушек жен не бывает». После свадьбы «молодым» выделили отдельную комнату в штабном модуле, в семейном углу. Там жила еще семья помощника начальника штаба.

— Меняю на самовар. Электрический чайник у нас сгорел, покупать неохота. Махнусь на твой семейный самовар! — придумал я вариант обмена.

— Он не мой, а жены. Давай на что-нибудь другое.

— А у тебя больше ничего нет, чего я не имею. Может, на трофейную саблю?

— Фигу! Саблю, коня и жену — не дам никому!

— И я, Коран и кинжал — не дам никому.

Баха, обиженный отказом, махнул рукой и побрел домой. К жене. Я же, словно неприкаянный, пришел к дверям своей комнаты. Услышав сладострастные стоны и счастливые всхлипы, я понял, что пока тут лишний. Если курил бы, то сейчас самое время закурить. А так, сидел на ступеньках и глазел в небо, трезвея. Некоторое время философствовал про себя о мимолетности человеческой жизни и всего человечества в многомиллиардной истории Вселенной.

Через час мне надоело ждать окончания «кобелирования» Подорожника, слушать стук кровати. Я отправился обратно, откуда пришел, в поисках развлечений. На лавочке, прислонившись к стене, сидела, дышала и наслаждалась ночной прохладой Татьяна — начальница столовой.

— Танюша, я составлю тебе компанию, не возражаешь?

— Садись, если найдешь свободное место, — ответила толстушка.

Действительно, места было мало даже для меня, худощавого. Берендею не хватило бы места и на одну ягодицу. Я плюхнулся ей под бок, на скамью, и откинулся к стене модуля, обхватив при этом левой рукой часть талии Татьяны.

— Эй, но-но! Только без рук. Так сегодня устала в этой дурацкой столовой, что ноги до комнаты не дотащить.

— Если бы ты была наполовину меньше, я бы донес тебя до койки, чтоб не утруждала ноги. А так, извини, боюсь, не справлюсь.

— Юморист! Чего бродишь по полку? Не спится?

— Ага. Комната занята комбатом, не попасть — да и гормоны кипят.

— Если негде спать, могу сдать на ночь койку. У нас одна в комнате свободная, а с гормонами ничем не смогу помочь.

— Ну и ладно. Где это ложе, куда я смогу бросить усталые кости?

— Ну, пошли, костлявый герой!

В пустой комнате стояли три кровати, но в помещении почему-то никого не было.

— Продавщица Рита у Губина в гостях, придет утром, поэтому можешь отдыхать спокойно. Блаженствуй, только без глупостей!

— Это хорошо, что соседки нет, мы с ней враги, — обрадованно сказал я и принялся раздеваться в темноте. Бросив х/б на стул и сняв туфли, я протопал босыми ногами к хозяйке «квартиры».

— Эй, эй, ловелас! Не было такого уговора! Шагай на место! Не было дозволения о приставаниях. Ложись к себе, а не то нечаянно зашибу! — Татьяна при этих словах вытянула вперед огромный кулачище.

Вот как интересно распорядилась природа! Красивое миловидное лицо при богатырских размерах тела. Не в моем вкусе, но в темноте, в общем-то, я мог решиться и настроиться. Но такой кулачище отбивает всякое желание.

Я рухнул на кровать, думая, и что немного полежу, соберусь с мыслями и повторю попытку. Но, размякнув на перине, мгновенно отключился, словно рухнул в пропасть. Устал.

С первыми лучами солнца кто-то тряхнул меня за плечо со словами:

— Эй, героическая личность! Вставай! Выбирайся отсюда, как хочешь! Только не через мое окно. И чтоб никто не видел, а то пойдут глупые, ненужные разговоры.

— Черт! Как нехорошо получилось! Заснул и бездарно провел ночь!

— И хорошо, что не было второй попытки штурмовать меня. Точно бы началась у нас с тобой драка. Мне еще в Союзе мужики надоели, липнут, гады, как мухи. А я этого не люблю! Убить всех готова. Проходу от вас нет.

— За одиночеством нужно было отправляться к амазонкам, а тут здоровый мужской коллектив. Не будет тебе ни сна ни покоя, — сказал я, смущенно одеваясь, и быстро, не прощаясь, вышел за дверь.

* * *

Дежурным по полку я заступал впервые. Помощником дежурного, начальником караула был, а дежурным — никогда. Начало — развод караулов и наряда — прошло нормально. Хорошо, что нет Ошуева, большого любителя снять состав наряда с дежурства. Не успел принять оружкомнату и документацию у прежнего дежурного, Оладушкина, как уже случилось происшествие. Пришедший сдавать пистолет дежурный по автопарку прострелил задницу (точнее сказать, бедро) «помдежу». А дело было так.

— Коля, ты пистолет разрядил? — спросил Оладушкин Колоколова.

— Ага. Кажется. Сейчас проверю, — ответил лейтенант и, не вынимая обойму, перезарядил пистолет. После этого отвел ствол в сторону и нажал на курок. Выстрел пришелся в стоящего у стены капитана. Раненый Рычагов взвизгнул и подскочил вверх метра на полтора, затем со стоном рухнул на пол, приземлившись на зад. Капитан взвыл, вновь подпрыгнул и упал в объятья Колоколова.

— Скотина! Изверг! Тебе мало коллекции «духовских» ушей, взялся за отстрел наших жоп! — рычал он на Колоколова.

— Прости, брат! — вскрикнул Николай. — Гадом буду, не хотел. Прости! — С этими словами он уронил ПМ на пол, и тот выстрелил еще раз, к счастью, не задев больше никого.

На выстрелы сбежались штабные. Пороховая гарь заполнила узкий коридор, а кровь, хлеставшая из раны продолжала заливать пол.

— Заткни дырку рукой и в санчасть! — скомандовал начарт.

— Заткнул, все равно течет, — ответил Рычагов, прижимая платком дыру в штанах. — Не хочетсяумирать в жопу раненным!

— На руки и бегом в медпункт, не то со смехуечками от потери крови помрет. От идиотского ранения! — взвизгнул Оладушкин,

Шесть офицеров бегом поволокли подстреленного в санчасть, спасать от потери крови.

Командир раздавал виновнику происшествия затрещины. Вновь орал, что не доживет с такими мудаками до замены и что доведут его до инфаркта.

Один плюс в этой истории для Рычагова все же был. Получил позднее орден по ранению…

Я лежал на кровати и читал газету при свете ночной лампы. В своем углу в полумраке кряхтел, ворочался и пыхтел комбат. Он что-то бормотал себе под нос и несколько раз раздраженно хмыкнул.

— Василий Иванович! Свет мешает? Выключить? Будете спать? — спросил я, чувствуя некоторую неловкость.

— Да нет, нормально. Читай, просвещайся. Я тут молодость вспоминаю, подвожу некоторые жизненные итоги. Не отвлекай.

Ну, что ж, не мешать так не мешать. Я и сам не особо настроен говорить. Искоса взглянув на Подорожника, я вдруг заметил, что он загибает пальцы, производя какие-то подсчеты. Дочитав газету, я встал, подошел к электрочайнику, налил себе кружку кипятка и насыпал заварки. Иваныч в это время громко выругался, чертыхнулся и начал что-то быстро писать на листе бумаги. Это продолжалось минут пятнадцать, пока я жевал бутерброд, прихлебывая его чайком.

— Комиссар! Налей и мне кружечку. Выпью, подумаю, может, кого еще забыл.

— А что вы вспоминаете?

— Молодость. Понимаешь, решил вспомнить, сколько в моей жизни было женщин и как их звали. Получается, то ли пятьдесят две, то ли пятьдесят четыре. Два эпизода какие-то смутные, и не могу понять, реальность они или нет. Четырех дивчин не могу вспомнить по именам, а половину лиц вообще не припоминаю. Только смутные очертания.

— Сами себе ничего не прибавили в количестве?

— Да нет. Вроде объективно. Точно, почти как в аптеке. Почти…

— И что, в памяти удерживаете всю полусотню?

— А чего? Имена ведь русские, наши. Правда, была одна чешка, одна узбечка и одна казашка. Но их я как раз помню отчетливо. Экзотика! Сбился в количестве Наташ и Людмил. Много их было: очень имена распространенные.

— И зачем это вам нужно?

— Э-э-э, молодо-зелено! Это моя коллекция! Я ее начал собирать еще в училище. Мне как-то прапорщик-инструктор на стажировке рассказал о своем хобби. Он шел к сотне любовных побед. Не хватало мужику два-три «скальпа». Я вначале подивился чудачеству, а потом принялся и сам на корочку головного мозга откладывать любовные истории. Но я разнообразил это увлечение. Хочу, чтоб не было мною не обласкано и пропущено ни одного имени. Собран венок из имен! А как звучат! Анжелика, Алевтина, Беата, Вероника, Валентина, Галина, Динара, Елизавета, Елена, Жанна, Зинаида, Ирина, Клавдия, Лариса, Марина, Надежда, Наталья, Ольга, Полина, Рита, Светлана, Серафима, Татьяна, Фирюза…

— Василий Иванович! Вы строго по алфавиту их распределяете или еще и по годам знакомств?

— Понимаешь, Никифорыч, по именам интереснее. И самая главная моя сверхзадача, как по Станиславскому, — ни одного года вхолостую, только с пользой! Пока что получается.

— Гм… Рита — это вроде Маргарита. Неувязочка.

— Да, ты прав. На букву «эр» пока пробел. Не было ни Розы, ни Роксаны какой-нибудь. Время есть — полжизни впереди. Коллекция постепенно совершенствуется, пополняется.

— А на какие буквы еще имеются пробелы?

— На «У». Мечтаю познакомиться с Ульяной. Такое в наше время редкое имя! На буквы «Х», «Ц», «Ч», «Ш», «Щ». С последней частью алфавита определенные проблемы. Испробовал я только Элеонору и Эльвиру, Юлию, Яну. А вот на эти проклятые шипящие согласные — загвоздка. Пробел. Где теперь найти Цирцею, Харлампию, Хиврю? Бр-р-р. Какое ужасное имечко! С такой и в постель не ляжешь. Разве что только где-нибудь за стогом. Есть балбесы, которые тупо бьют числом, а я под интерес. С каждым новым именем оживаю. Очередная Наташа или Ира, продублированные, мне уже не интересны и не заводят. Нет пробуждения чувств.

— А эта Наташка-«стюардесса» какая в ряду?

— Шестая Наталья. Но тут, как говорится, не до выбора, а чтоб не усох и не вышел из строя прибор. За инструментом необходимо следить и ухаживать! И у меня к тебе сейчас большая просьба. Ты, я смотрю, газетку дочитал?

— Да. А что?

— Сходи, пожалуйста, в батальон, осмотри казармы, проверь наряд после отбоя. Часика два погуляй. Думал, сегодня спокойно поспать, но что-то кровь от этих воспоминаний забурлила, закипела. Интерес поднялся. Будь так любезен — освободи помещение.

Я недовольно вздохнул, но принялся одеваться.

— Не обижайся, но тебе, Никифор Никофорыч, сейчас надо рыть носом землю! Ты в двадцать пять лет достиг того, к чему я пришел после тридцати! Работай! А я уже давно отдыхать должен. Знаешь, какое у меня «золотое правило»? Пахать как папа Карло первый год службы, создать себе имя и репутацию. После этого имя будет долго на тебя работать. Я вот сейчас лишь процентов на тридцать напрягаюсь, а претензий ко мне никаких. Механизм отлажен, крутится-вертится, коллектив сплочен и выдрессирован. Теперь настала пора трудиться моим заместителям, сохранять тщательно созданную структуру.

— Заместителям… Громко сказано. Замкомбата бронежилет к дверям прибил, забаррикадировался и выходит из комнаты только поесть и облегчиться. Начальника штаба после госпиталя и отпуска до Нового года не увидим. Зам по тылу себе новую должность обхаживает, а зампотех не расстается с гитарой и творит сонеты.

— Вот тебе и флаг в руки! Зарабатывай авторитет на новой должности. Ты, конечно, имя уже немного себе сделал, но в основном, как «боевик», а не как воспитатель и замкомбата. Иди, трудись! И не стесняйся. Если вдруг понадобится освободить комнату, намекни — сразу уступлю поле битвы, пойду проверять наряд и караул.

— Спасибо за заботу! — Я вздохнул и вышел из комнаты, застегивая куртку на ходу.

* * *

В казарме буянил Бугрим. Разведвзвод был построен в коридоре у каптерок в одну шеренгу, все стояли, потупив взоры. Прапорщик держал за грудки двоих бойцов и тряс так, что они ударялись друг о друга головами, при этом он что-то грозно говорил сквозь зубы.

— Виктор! В чем дело? — спросил я, хмурясь.

— Зайдите к ним в «каморку», товарищ старший лейтенант, сразу увидите это «дело».

Я толкнул ногой дверь и вошел в каптерку. За столом сидел солдат перед чистым листом бумаги, теребя в руках ручку. Лямин — мой недавний спаситель.

— Что случилось? — спросил я громко, и солдат, вздрогнув, поднял голову.

Огромный фингал окрашивал синевой правую половину лица, закрывая глаз опухолью. Бил левша. Левша у них во взводе Гостенков, он всегда этим козырял. Нос у солдата был как слива. Губа подбита. Вот оно, поле деятельности, о котором говорил Подорожник.

— Дружище, кто тебя так отделал? — поинтересовался я для порядка.

— Никто, упал. Споткнулся в темноте, — пробормотал боец.

— Ага, так я и думал. Три раза подряд и разными частями физиономии! Это работа Гостенкова?

— Нет. Я сам упал.

— Ладно, иди в ленкомнату, там пиши свои воспоминания.

Я выглянул из кабинета и позвал солдата:

— Гостенков! Подь сюда!

Двухметровый громила отделился от стены, вошел в каптерку и доложил:

— Товарищ старший лейтенант! Ефрейтор Гостенков по вашему приказанию прибыл.

И тут же получил по лбу огромной деревянной указкой, лежавшей на столе.

— Ох! За что? — завопил, схватившись за голову, боец.

— За то! За все хорошее! Сам знаешь, за что!

— Убью гада! Вот гнида! Заложил! — завопил, слегка шепелявя, солдат.

В это мгновение он получил еще один удар по плечу, от которого палка, не выдержав, переломилась пополам.

— У-у! Ни за что! Разве так можно? А еще земляк, в одной области живем… Обижаете!

— Послушай ты, «шкаф»! Тебя, негодяя, и меня Лямин в «зеленке» от смерти спас. Это он двух «духов» завалил, когда у тебя, недотепа, патроны в пулемете закончились.

— У вас тоже патронов не было…

— Так вот, недоумок, не будь его, нас обоих упаковали бы в дальнюю дорогу, в деревянно-цинковых гробах. И лежал бы ты сейчас в Сибири в промерзлой земле. Но тебе было бы все равно, потому что мертвецы к холоду не чувствительны!

— Ну, зачем вы так злобно?

— А как с тобой, недоноском, разговаривать? Забыл, как я тебя защищал, «дембелей» гонял? Теперь сам «постарел», других обижаешь? Об тебя можно не указку сломать, а ломик согнуть! Я сразу вычислил твою руку. Левша… Удар с левой руки — твой. Кто бил его еще?

— Не знаю, я не бил.

— Гостенков, я сейчас вызову Бугрима и оставлю с ним наедине. Виктор из тебя сделает отбивную.

— Я ничего не знаю.

— Ну и ладно, тебе жить, тебе думать. Сейчас из тебя будем делать инвалида войны.

Приоткрыв дверь, я вызвал «комсомольца», шепнул ему на ухо: «Действуй!» — а сам принялся распекать разведчиков.

— Шлыков, Мочану, Викула, Мартын! Как вам не стыдно! Воюете в «зеленке», друг друга из засад выручаете, раненых товарищей выносите, а в полк возвращаетесь и лупцуете молодежь! Вдруг завтра этот Лямин или другой молодой солдат возьмет и кого-нибудь из вас, не дай бог, раненого не понесет, бросит.

— Пусть только попробует! Я ему не вынесу! — прошипел грозно Мачану.

— Что-то ты разговорился, «молдован». Забыл, как мы за тебя с чеченцами воевали?

— А никто и не просил об этом.

— Никто не просит и сейчас, но теперь я возьмусь за вас.

В казарму забежал Пыж и сходу хлопнул ладонью в ухо каждому старослужащему. Они взвыли, потирая лица.

— Пыж! Николай! Без разрешения особо руки не распускай, — возмутился я.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, поговорить с этими болванами? — нахмурился начальник разведки батальона.

— Не возражаю. Но говорить с ними нужно чаще и до того, как они кулаками махать начинают! Ясно, товарищ старший лейтенант? — спросил я гневно.

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — отрапортовал Пыж.

Мы разошлись в разные стороны. Я в ленкомнату (допрашивать молодежь), а Пыж в каптерку (пытать совместно с Бугримом «дедов»). Бойцы, как всегда, написали, что никто их не обижает, никто не издевается, все нормально и хорошо. Но Лямин в заключение беседы попросил перевода в другой батальон.

— Эх, солдат, там на дороге тоже не сахар, — обнял я за плечи пулеметчика. — Ты думаешь, там нет старослужащих? И там такие же болваны и негодяи встречаются. Но во втором и третьем батальоне — тоска! Будешь безвылазно сидеть на заставе.

— Прошу перевести куда-нибудь, а то ребята будут думать, что это я стуканул, и жизнь моя станет во взводе невыносимой.

— Ну, давай переведем в АГС.

— Я не хочу оставаться в батальоне. Это же один общий коллектив.

— Я благодарен тебе, дружище, за то, что ты меня спас в Баграмке. Поэтому поговорю с комбатом и постараюсь выполнить твою просьбу.

— Спасибо, — ответил солдат и пожал мою протянутую руку.

Спустя три часа я вернулся в модуль и осторожно открыл ключом дверь. Комбат, как оказалось, не спал, а читал книжку.

— О! Комиссар, что-то задержался! Я просил пару часов, а ты выдержал паузу подольше!

— Разбирались с разведвзводом. Лямину физиономию набили и другую молодежь «старички рихтовали». Вот пришлось дурь из них вышибать.

— Черт! Придется завтра Пыжом заняться! Что-то он в последнее время много спит и мышей не ловит. Как старый кот стал. Что еще плохого?

— Лямин просит перевести его в третий батальон. Я пообещал с вами поговорить. Бьют его. Считают «стукачом». Парень неплохой, меня и Гостенкова в рейде выручил, прикрыл. Теперь этот Гостенков, дурила, его мутузит.

— Ах, негодяй! Давно ли «зеленым» сопляком ходил! Ну, я ему завтра устрою веселую жизнь! Ладно, садись, чайком побалуемся, а после я пройдусь по ротам. Распустились!

Я присел на табурет, выбрал большую кружку и вприкуску с сахаром начал пить чай, обжигая губы. После такого расстройства неплохо бы вместо этой бурды полстакана коньяка.

Верхом идиотизма на войне является проведение итоговой осенней проверки. Строевой смотр, политзанятия, строевая подготовка, физическая подготовка, огневая, вождение и, наконец, ротные тактические учения со стрельбой. И это практически сразу после десяти дней боевых действий. На контрольные занятия прибыли офицеры из Ставки Южного направления и какие-то полковники из Москвы. Хрен их разберет, чего им от нас нужно! Может, чтоб мы умерли от истощения на этих тактических учениях?

Как назло стояла дикая жара. Батальон, экипированный с ног до головы, как положено по Уставу, закованный в каски и бронежилеты, выдвинулся на полигон. Даже офицеры шли в полном снаряжении и хромовых сапогах. Душа у проверяющих радовалась…

Я развернул походную ленкомнату на плащ-палатке, разложил конспекты, учебники, поставил агитационные плакаты и встал рядом с указкой в руке. Чухвастов прикрепил на большой фанерный щит план учений, на другой повесил карту, разложил документы и тоже пристроился рядом. Взводные и ротные, обвешанные полевыми сумками, планшетами, ОЗК, противогазами и с конспектами в руках, руководили на учебных местах. Маразм крепчал, показуха шла согласно плану.

Проверяющие верят или делают вид, что верят в правдоподобность происходящего, а мы изображаем, что такой образцово-показательный порядок у нас постоянно.

Взмокший и разомлевший на солнцепеке толстый полковник присел на ящик с учебными пособиями.

— Уф! Жарища! — произнес он и принялся обмахивать себя шитой на заказ фуражкой с высокой тульей. Пот градом лил по спине и щекам, форма его быстро промокала.

В этот момент откуда-то из канавы вылез солдат в тельняшке, в пятнистых штанах, с пулеметом на плече. Смачно сплюнув на землю, он прошествовал мимо нас, кидая презрительные взгляды, а затем ушел через овраг, на следующий пригорок. Полковник вскочил на ноги и заорал, что есть сил:

— Эй! Стой! Назад! Ко мне! Кто такой? На-а-аза-а-ад!

Военный оглянулся, почесал затылок и сел в густую пыль. Из колючек вышел еще один вояка. В маскхалате, в кроссовках и со снайперской винтовкой в руках. Ехидно взглянув в нашу сторону, парнишка прошествовал к сидящему товарищу.

— Стойте! Эй, вы, стоять! Ты кто? Ко мне! — вновь закричал начальник, подпрыгивая от злости.

В эту минуту той же тропой проследовала парочка автоматчиков. Один в офицерской защитной рубашке и спортивных штанах, а другой в выцветшем «песочнике».

Полковник потерял дар речи и подскочил к заму командира полка Губину:

— Товарищ подполковник! Наведите порядок! Что это за банда? Кто такие? Почему они мне не подчиняются?

Мимо прошел еще один пулеметчик в тельняшке. Усевшись на пригорке, «банда» дружно закурила, обсуждая ситуацию.

— Старший! Ко мне! — громко позвал Губин.

Ватага собралась в круг и принялась о чем-то громко и яростно спорить. Очевидно, выясняли, кто будет старшим и пойдет объясняться к полковнику. Наконец, после долгих препирательств, минут через пять, от группы отделилась фигура в камуфляже. Но, сделав пару шагов по направлению к нам, солдат опять вернулся к толпе. Бойцы сгрудились возле радиостанции и что-то кому-то доказывали по связи. Затем тот же солдат направился к нам.

— Вы кто? Что за шайка? — накинулся на него полковник.

— Сержант Сайфулин. Командир отделения.

— Это отделение? Это сброд!

Сержант насупился и сплюнул себе под ноги.

— Что за вопиющая наглость? Вы из какого полка? — опять разгневался полковник и, сжав кулаки, приблизился к сержанту, готовый броситься на того.

— Рота глубинной разведки. Мы из штаба армии.

— А-а-а… Товарищ полковник, я сейчас все объясню, — вступил в разговор Губин и потянул за руку полковника: — Это не пехота. Это спецназ. Они даже не совсем Министерство Обороны. ГРУ (Главное разведывательное управление)! Они так воюют. Бывает, переодеваются в афганскую одежду. Работают самостоятельно в глубоком тылу противника.

— Гм-гм… А где же ваш командир группы или взвода? — осекся проверяющий.

— Лейтенант идет со вторым отделением по другой стороне хребта. В трех километрах движутся параллельно нам.

— А где командир роты?

— Группа командира роты проводит занятия в другой части города.

— Идите, ребята, занимайтесь, — махнул рукой Губин и принялся убеждать начальство в бесполезности праведного гнева: — Эти нам не подчинены. У них всегда свои особые планы. Эта рота и армии подчинена постольку-поскольку. Спецподразделение. Головорезы!

— Анархия! Как же так? Без единой формы одежды? Без касок? Без бронежилетов? Не понимаю! Бардак какой-то! — пыхтел полковник. — У них и планов и конспектов занятий наверняка нет. Надо как-то выяснить, кто планирует их боевую подготовку, проверяет занятия…

Придурок! Эти парни из «зеленки» неделями не вылезают, а он о конспектах и форме. Это мы, бедолаги, «крайняя задница» в этой армии. Отдуваемся за весь ограниченный контингент. Ехал бы ты, полковник, в Алихейль с проверкой занятий! Если сумеешь добраться туда, многому искренне удивишься!

Глава 9. Неудавшийся штурм

Третьи сутки я лежал и мучился в кишлаке с сильными резями в желудке. Расстелив спальный мешок под раскидистыми ветвями большой айвы, я корчился и страдал. Днем боль немного отпускала, тогда вместе с разведвзводом и второй ротой я бродил по развалинам, выискивая оружие и боеприпасы. Вечером кратковременный сон и вновь ночные мучения. Черт, неужели уже заработал язву желудка? В двадцать пять-то лет! Проклятые консервы и сухари. Будь она неладна эта война, эти горы, этот климат и ужасная вода. Какая мерзость! Меня бросало в дрожь, я покрывался липким потом. Задница болела от беспрестанного поноса. Я перестал есть тушенку, кашу, свинину в консервах. Только чай, компот, сгущенка и айва. Айва валялась повсюду вокруг деревьев, висела на ветках, лежала в корзинках и ящиках под навесом. Витамины! Мучился животом не только я, но и многие другие солдаты и офицеры. У взводного Мигунько начался синдром заменщика. Заболело все одновременно. И тошнота, и понос, даже сердце заныло. Организм паниковал в ожидании чего-нибудь страшного, требовал спокойной жизни.

Мигунько после обеда отозвал меня в сторонку и попросил пять минут для разговор.

— Никифор, мне осталось полгода до замены, хочу написать заявление в партию. Дашь рекомендацию? Если тут не примут, в Союзе вступить будет трудно. А без этого какая карьера? Даже роту не получишь, — смущаясь, произнес лейтенант.

— А в чем проблема, напиши.

— Проблема есть. У меня мать сидит.

— Как сидит, за что? — удивился я.

— На пять лет упекли, за растрату. Торговля…

— Говорил об этом кому-то еще?

— Нет, не говорил, но Растяжкин в курсе. Особисты все всегда знают.

— Они постоянно знают то, что не нужно. А что надо, не знают. Где «духи»? Сколько их? Где склады с оружием?

— Никифор Никифорыч, не отвлекайся, не философствуй. Не откажешь в моей просьбе? — вновь спросил взводный.

— Отчего же? Конечно, примем. Парень ты достойный. Знаешь, какая основная головная боль Цехмиструка и всего парткома?

— Ну?

— Рост партийных рядов. Будет тебе и кандидатство и членство. Получишь в Союзе и роту и батальон. А сейчас отвянь! Отстань от меня, будь добр, я еле живой. Скоро вывернусь через задницу наизнанку!

— Ты не один. Я тоже мучаюсь, не пойму отчего. Рези в желудке и животе. От винограда я отказался, из всего, что готовят, только компот пью. Не сдохнуть бы в этой Азии!

— Не болтай ерунды, выживем. Пойдем лучше в карты играть, отвлекает.

Арамов постоянно мухлевал. Жульничал при раздаче, обманывал при отбое, передергивал карты.

— Баха! Если бы мы играли в старые времена и на деньги, настучали бы тебе канделябрами по башке, — пригрозил я ротному.

— А что заметно? — удивился Арамов.

— Мне стыдно за тебя, как за командира роты. А впрочем, вторая рота всегда такая.

— Какая это такая? — возмутился Шкурдюк.

— А такая — хитрожопая! Кто на посту полгода балдел? Вы! И систематически стараетесь впереди себя других пропустить. Кто участвовал на показах? Первая рота! А вторая и третья только со стороны наблюдают, — высказался я возмущенно.

— Эй, Никифор Никифорыч! Не забывайся! Ты сейчас мысленно продолжаешь оставаться замполитом первой роты. Хорошая рота, никто не спорит, но ты должен теперь ко всем относиться одинаково! Обижаешь нас! — нахмурился Арамов.

— Прекрати жульничать, и не буду больше обижать. Да и как тебя обидишь? Ты любимчик комбата, он тебя ценит и уважает больше всех в батальоне.

— Интересно, за что? — ухмыльнулся Баха.

— К тебе целый букет симпатий. Женат на землячке — раз. Училище одно и то же окончили — два. Усатые оба — три. Ну и потом вы оба «сапоги» до мозга костей, службисты. Вот отсюда и симпатия.

— Тогда вы, товарищ старший лейтенант, как бывший разгильдяй, должны симпатизировать Афоне, — ухмыльнулся Арамов.

При этих словах Афанасий расплылся в широкой улыбке.

— А я и так ему симпатизирую. Мне нравятся Ветишин, Острогин, Хмурцев, Афоня Александров. Они такие, как я, очень простые и, на мой взгляд, случайные в армии люди. Но на них эта армия держится. Такие не строят карьеру на чужих костях, на трупах, на подлости и предательстве. Без них Вооруженные Силы превратились бы в ржавого, скрипящего железного монстра. Без разума, без эмоций. В бездушную машину.

— Значит, я машина? Робот? — вновь рассердился Арамов.

— Нет, я же не сказал, что ты окончательно стал бездушным карьеристом. Еще не время. Рано. Пока молодой, эмоциональный, пылкий. Все впереди, если пойдешь предначертанным комбатом путем.

— Ну вот, еще больше обидел, — разозлился Баха.

— Извини, если так. Я же не обижаюсь на разгильдяя, и ты не обижайся на карьериста. Тем более что это не преступление, а образ жизни. Ладно, сдавай карты, будем играть не в «дурака», а в «кинга» и не мухлюй!

Шкурдюку разговор не понравился, он нахмурился, а Афоня, симпатизируя родственной душе, начал мне подыгрывать. Афанасий, как и я, только месяц назад дорос до новой должности. Назначили его заместителем командира роты. Еще одна случайность. Но на войне такие «просчеты» военная бюрократия допускает. Война для балбесов и баламутов — возможность показать себя с лучшей стороны. Сашка был обалдуй отменнейший. Раз в квартал он ездил в командировки в Союз. То технику отвозил, то «Груз-200» — «Черным тюльпаном». Каждую поездку заканчивал недельным загулом с полным оттягом. Возвращаясь, объявлял об очередной классной девчонке, на которой собирается жениться. То это официантка из ресторана, то случайная знакомая с двумя детьми, то еще не разведенная жена, из-за которой была шикарная драка с мужем. Со слов Афони, муж был, естественно, размазан по стенке, после чего заливал горе водкой, пока Афоня резвился в соседней спальне. То, что Афанасий побеждал в кулачном бою и пользовался диким успехом у слабого пола, неудивительно. Рост — два метра, плечи — косая сажень. Русые волосы, голубые глаза, хорошо подвешенный язык, шутник, весельчак и балагур. Настоящий «сорви голова» и везунчик. И в «кинга», даже поддаваясь мне, он нас обыграл три раза подряд.

— Замполит, что с тобой? Шо голос невеселый? — заботливо спросил Василий Иванович в ходе очередного сеанса связи.

— Я умираю. Вернее, почти умер.

— Комиссар! Я тебя спасу. Сейчас к вам приедет Хмурцев, завезет аккумуляторы для радиостанций. С ним отправляю Сероивана, поможет, чем сможет. Надеюсь, спасет. Возвращайся вместе с ним к управлению, на командный пункт. Ты мне нужен живым!

Прапорщик внимательно осмотрел меня, дал пару таблеток, выслушал жалобы.

— Иван, я уже кроме компота и айвы ничего не ем. Но желудок режет, как будто какие-то жернова его изнутри трут.

— Компот из винограда и айвы и еще айва в сыром виде? Какой кошмар! И много айвы?

— Несколько штук в день. Вкусная. Витамины. Разнообразие в рационе.

— Айва очень тяжелая пища для желудка. Это как наждачной бумагой по слизистой оболочке! От нее и рези! Поедем на КП, манная каша, куриный бульон — мучения пройдут. Вот еще микстуру выпейте. — Прапорщик сунул в ладонь порошки в пакетиках. — Только не запивайте компотом! Ради бога! Водой.

— Замена язвы желудка на брюшной тиф? — криво усмехнулся я.

— Вот бутылочка с глюкозой, запейте ею таблетки и микстуры, — протянул прапорщик мне склянку с жидкостью.

— Иван, если выживу, быть вам старшим прапорщиком!

Естественно, я выжил. Без айвы организм быстро пришел в порядок и ожил. Желудок и кишечник восстановились. Зад начал отдыхать. Какое счастье!

* * *

Полк продолжал ломать строения в «зеленке» напротив Черикара. Деревья падали, словно скошенные гигантской косилкой стебли молодой травы. Виноградники трещали под гусеницами нашей техники. Дувалы обрушивались, дома взлетали в воздух и осыпались. Дымы из колодцев поднимались, как из печных труб.

Барбухайки проносились по дороге на бешеной скорости, и афганцы испуганно глядели на наши действия под названием «зачистка местности». Вполне возможно, у кого-либо из них тут живут родственники. Вернее жили…

— Василий Иванович, я почти здоров и готов к боевому употреблению. Пора в бой. Разрешите прогуляться к первой роте? — спросил я у комбата ранним утром, после завтрака.

— Что ж, иди, если не лень. БМП не дам. Оно у меня одно, но можешь взять связиста.

— Спасибо! Беру сержанта Шапкина. Посмотрю, что у них да как, и вернусь к обеду.

— Валяй. Навязался на мою голову, вояка! Вместо того чтобы сидеть и оформлять докладные, прешься неизвестно зачем и непонятно куда.

— Почему непонятно? Работа с людьми, в массах…

— Смотри, в массах не задерживайся! Не затеряйся! У меня по плану сегодня после полудня обыграть тебя в картишки!

— Это мы еще посмотрим, кто кого…

— Комиссар! Не задавайся!

Вадим Хмурцев позвал сержанта и помахал рукой напутствуя:

— Никифорыч, возвращайся скорее, а то я один устану от общения с комбатом. Нотации с утра до вечера, без перерыва. А так он и на тебя будет отвлекаться.

— Нет! Я сам разберусь, долго мне там находиться или нет! Мучайся и не надейся на мою помощь.

Бугрим сделал попытку вырваться из лап Чапая вместе со мной.

— Возьми с собой, Никифор Никифорыч! Почему я должен суетиться вокруг «шефа»? Меня от его поучений тошнило еще в полку.

— Если я тебя заберу, то он и меня не отпустит, — пресек я его желание сбежать со мной. — Даю слово: вернусь — разрешу развеяться в третьей роте.

— На хрена мне эта третья рота, одни «скобари». Я вечером к Афоне пойду.

— Отправляйся хоть к черту на кулички! Но после моего возвращения! А сейчас отстань от меня. Задерживаешь! Вдруг Чапай передумает. Марш к Подорожнику. Скоро нас Муссолини вызовет, а никого на связи нет!

Отделавшись от горячо желающего сбежать «комсомольца», я устремился к Мандресову. Полтора километра пешком по ровной дороге в принципе полезно для организма. А то обычно перемещаемся, сидя на БМП, да с неподъемным грузом по горам ходим. Какое уж там удовольствие от прогулки. А сейчас с собой только автомат и лифчик с боеприпасами. Приятно прогуляться, подышать воздухом. И хотя в атмосфере полно выхлопных газов от машин и стоит жуткий запах гари, все равно хорошо.

При моем появлении офицеры роты состроили кислые физиономии, но потом проявили радушие. У костра расположились Мандресов, Калиновский, молодой лейтенант Грищук (новый взводный вместо Ветишина). Старшина Халитов сидел в сторонке, надев каску, бронежилет и грустил.

— О! Рома! Тебя выдернули в рейд! В наручниках привезли или добровольно пошел?

— Товарищ старший лейтенант! Командир роты сказаль, что без боевых действий не получу медал! А мне медал нужен. Орден не дадут простому старшине, но медал нужен. «За отвагу» хочу! Очень красивый медал!

— Если проявишь себя, получишь! Видишь, Бодунов год в горах, а без ордена. Не все сразу. Заслужи!

— Будь уверен! Заработаю медал! Что я зря в «зеленку» пришель? Думаю, одын раз хватит для награда? Обязательно отлычусь!

Калиновский протянул мне кружку горячего чаю, а Мандресов пообещал, что скоро будет плов.

— Как дела, Саша? Чем сейчас рота занимается? Где остальные взвода? — спросил я, видя, что тут только второй взвод.

— Острогин и ГПВ слева, в трехстах метрах. Чернышев (еще молодой взводный) справа, вместе с Федаровичем. Ох, и здоровенный детина пришел на взвод! АГС в полном сборе взгромождает на спину и несет на себе. Илья Муромец! Не человек, а тягач!

Кругом было тихо. Солнце стояло высоко и сильно припекало. Клонило в сон. Отдых на природе. Покой, красота!

Вдалеке, ломая на бегу кустарник, к нам бежал какой-то солдат. Перепрыгивая через плеть виноградной лозы, он зацепился сапогом за ветку и, громко заматерившись, упал. Сидящие у костра солдаты засмеялись над неумехой.

— Товарищи офицеры! Помогите! — громко заверещал лежавший солдат, вызвав очередной приступ массового смеха.

— Иди сюда, поможем, — улыбнулся Калиновский. — Ты только выползи из кустов.

Солдат на четвереньках выбрался из зарослей, сделал еще три прыжка и заголосил, размазывая по щекам слезы.

— Спасите! Спасите!!! Там наших всех убили! Взводный при смерти. Славка и Серега лежат, отстреливаются. Меня за подмогой послали. — Молодой, смертельно испуганный, солдат дрожал всем телом и готов был рухнуть замертво.

Мандресов дал бойцу пощечину, приводя в чувство. Плечи его сотрясались от беззвучного плача, а изо рта вырывались только шипение и стоны.

— Объясни толком! Ты кто? Откуда? Кто напал? Где остальные? — так и сыпал вопросами Мандресов.

— Я — сапер, отдельный инженерно-саперный батальон. Наша группа прошла утром мимо вас вместе с «зелеными».

Мы, удивляясь, переглянулись, а солдат продолжил:

— «Царадоевцы» или сговорились с «духами» или сдались в плен, но душманы появились сразу ото всюду. Взводный в этот момент установил «охоту», оставалось два фугаса заложить. Бандиты вдруг вылезли из всех щелей и принялись стрелять. Четверых — наповал, в том числе и лейтенанта. Славка крикнул, чтобы я бежал за вами, а сам остался отстреливаться, прикрывая раненых. Это рядом, идти метров триста пятьдесят.

Мандресов поднял на меня глаза и в них стоял немой вопрос: «Бежим на помощь?». Я кивнул головой и надел лифчик-нагрудник.

— Сашка, давай заведем в джунгли БМП и лупанем прямой наводкой, — предложил я. — На ней раненых и убитых вывезем.

Ротный кивнул в знак согласия.

— Рота, подъем! Взять оружие и боеприпасы! За мной! — громко заорал Мандресов.

— Ни хрена себе! Банда совсем рядом! Могли и на нас выскочить! — ужаснулся Калиновский.

Я огляделся: сколько тут нас? Четыре офицера, старшина, двенадцать бойцов. Плюс двое — экипаж бронемашины. Теоретически еще три сапера, если они живы. Все равно мало. Кто знает, сколько человек в банде? Рота афганских союзников просто растворилась, как и не было ее. То ли их перебили, то ли они предали нас и переметнулись на сторону мятежников. При втором варианте сил у противника еще больше. Около сотни стволов. Плохо! Одна надежда на БМПэшку.

— Саня, вызывай танкистов, пусть пару танков пришлют. И Острогина вызывай к нам, — подсказал я ротному. — Не справимся иначе. Слишком много «духов». Берите больше патронов! Каждому «муху», гранаты!

Я поплевал через левое плечо, поцеловал на счастье свой номерок и шагнул вперед навстречу неизвестной судьбе.

Сапер побежал обратно по тропинке, показывая дорогу в лабиринте дувалов и арыков.

«Черт! Черт! Черт!..» — пульсировало в голове. Ну почему мне так не везет? Сидел бы себе на КП батальона, и все эти события прошли бы мимо меня. А теперь снова угораздит попасть под пули. Подорожник скажет, что я специально лезу на рожон, подтверждая Героя.

Где-то недалеко шла интенсивная стрельба, слышались разрывы гранат. Значит, кто-то живой и отбивается. Пожухлая листва мешала разглядеть, что творится впереди в зарослях. Видимость никакая даже в десяти метрах. Ужасно неприятная ситуация!

— Фадеев, брось гранату за угол, — приказал я сержанту.

Ба-бах! Граната, не перелетев стену, взорвалась метрах в семи в кустах, отскочив обратно от края дувала.

— Писарюга! Ты что совсем очумел! Чуть осколками не зацепило! Хорошо РГД кинул, от «эфки» кого-нибудь точно ранило бы. Опять хочешь орден?

Сержант оскалил зубы в улыбке, но не ответил. Свой орден он получил благодаря осколку от собственной гранаты. По ранению. Стоящий рядом Калиновский швырнул вторую гранату точно за угол. Никто оттуда не стонал, не орал, значит, путь свободен. Свернули за угол. Так и идем двумя цепочками: впереди сапер, за ним я, Калиновский, Шапкин, следом топают бойцы. Вдоль соседнего забора Мандресов со своей группой. БМП рычала двигателем где-то сзади, пробивая, словно бешеный носорог, дорогу в саманных стенах и зарослях. Перед глазами открылся широкий двор, а за ним улочка и опять высокая стена.

Мы наткнулись на сапера Славку, отстреливающегося от невидимого противника. Сбоку, метрах в десяти, лежал, прикрывая фланг, еще один солдат.

— Где «духи»? — спросил у бойцов Мандресов.

— На дальнем конце двора. Несколько «бородатых» за арыком и вон в тех трех разрушенных домах. Наши лежат в центре, возле кяриза.

Я осторожно выглянул и увидел двух солдат, прячущихся в неглубоком арыке и перевязывающих друг другу раны. Рядом лежали двое мертвых и у колодца среди травы и веток еще два тела.

— Кто валяется в кустах? — спросил я у сапера.

— Взводный, а с ним еще Хализаев.

— Сашка! — обратился я к Мандресову. — Давай сделаем так: я с Калиновским и четырьмя бойцами обойду двор с тылу. А ты, когда мы ударим по «духам», иди в атаку. Соединимся и вынесем тела, — предложил я.

Мандресов кивнул головой в знак согласия.

— Фадеев, Хаджиев, Муталибов, вперед с замполитом батальона! — скомандовал Мандресов. — Старшина, ты тоже с ними. Никифор Никифорыч, сейчас броня подойдет, и мы под ее прикрытием атакуем.

Я пропустил вперед в дозор Шапкина с Фадеевым и пошел следом за ними. Пробравшись сквозь виноградник, мы уперлись в стену, в которой оказалась большая дыра. За ней открылась улочка, тянущаяся в глубину кишлака в обе стороны. Проскочив через эту дыру, можно было подкрасться к воротам во двор, где лежали саперы.

Мы осторожно выбрались на дорожку и направились к входу в дом. Тихо вошли в дом и огляделись. «Духи», уверенные в быстром захвате наших бойцов, свое внимание сконцентрировали на дворе, а про этот вход, казалось, забыли. Я перепрыгнул через небольшой арык и прислонился к дувалу. Эти солидные стены не пробьешь, наверное, и выстрелом из танковой пушки. Глина сцементировалась и спрессовалась под обжигающим афганским солнцем. Выглядит такая стена сплошным монолитом.

Я передвигал ноги по узкой бровке с замиранием сердца: вдруг сейчас дойду до угла и получу очередь в грудь. Не хочется лежать с дырками в теле в этой осенней грязи. В принципе, валяться убитым не хочется ни в снегу, ни в песке, ни в траве. Нигде. Сердце бешено стучало, вена лихорадочно пульсировала у виска, руки нервно подрагивали. Вот он, край, и за ним неизвестность. Я пригнулся, присел на колено и чуть подал корпус вперед, высунув ствол автомата. Громадное облегчение: впереди несколько деревьев и пустое поле, за углом никого нет. Параллельно мне, через дорогу, по глубокой канаве, втянув голову в плечи, шел Шапкин. Я ему махнул ладонью, показывая, чтоб не высовывался. За поворотом раздался сильный взрыв, и я слегка присел. В это же мгновение в стену ударила автоматная очередь, которая выщербила несколько кусков глины, над головой и на уровне плеча. Инстинктивно упав на спину и затем перевернувшись на бок, я увидел лежащего метрах в двадцати афганца и склонившегося над ним старшину.

— Замполит! Я тэбя спас! — заорал Рома.

— Резван! Дорогой ты мой! Откуда он взялся? — вскричал я.

— Из-за дувала спригнул и началь целиться. Я вистрелал, и он, гад, успэль очередь пустить. Но пуля више пошель.

— Старшина, не пуля, а длинная очередь! Но если бы не ты, лежать бы мне в арыке, вонять и разлагаться!

Я подошел на ватных, дрожащих ногах к телу врага и повернул носком ноги лицо убитого в свою сторону. Мальчишка, совсем пацаненок, лет четырнадцати-пятнадцати. Рубашка до колен, шаровары, босые ноги в галошах, лифчик с магазинами и автомат. Грязный, чумазый, сопливый. Боевик хренов! Чуть не укокошил меня! В ушах звенело. Я потряс головой, но звон не прекратился.

— Товарищ старший лейтенант! Можно я ему уши атрэжу? — обратился ко мне Мурзаилов, доставая огромный тесак.

— Саид, тебе хотелось бы остаться без ушей?

— Нэт.

— Ну и он этого не хотел. Пусть таким к Аллаху отправляется. С ушами и яйцами. Не уродуй труп.

— Он вас мал-мал не убиль, а вы его жалель, — ухмыльнулся прапорщик Халитов.

— Черт с ним, Рома! Не будем уподобляться этим дикарям и вешать уши на веревочку, словно бусы. Понял?

Старшина кивнул, но полного согласия во взгляде не было.

Мандресов выбежал из двора, уставился на труп и трофейный АКМ.

— Ого! Кто его так? Вы, Никифор Никифорыч?

— Да нет, Григорьич! Это твой доблестный старшина приложился, припечатал балбеса к земле. Очередь от шеи до жопы. Почти располовинил. Почаще его в рейд бери. Молодец, не растерялся, меня и Шапкина спас! Заработал-таки орден! — ответил я.

— Вах! Я же говориль, что нэ зря пошель на войну! — обрадовался прапорщик.

— Что там во дворе? «Духи» где? — спросил я у ротного.

— Ушли по кяризу. Мы их обложили с двух сторон, они и сбежали. Четыре сапера мертвы, двое ранены и контужены. Вовремя мы к ним добрались, у ребят патроны заканчивались.

— Саша, забрасывайте дыру в колодец дымами, пусть там сдохнут!

— Уже закидали.

— Трупы «духов» остались?

— Нет, они раненых и убитых унесли. Пакеты перевязочные, кровь, шприцы, бинты валяются. А тел нет.

— Молодцы, хоть и мерзавцы. Ну, да ладно. Еще рассчитаемся, сочтемся. Где БМП?

— Подошла с той стороны, за стеной стоит, — махнул рукой в сторону двора Мандресов.

— Пусть бьет вдоль поля, прикроет нас чуть-чуть, — громко крикнул я.

— Никифорыч, ты чего орешь? Тебя очень хорошо слышно.

— А я сам себя плохо слышу. Оглоушило немного.

— Впереди в винограднике четверо «духов» валяются. Их из пушки срезал наводчик. Может, сходим за автоматами? — предложил Мандресов. — Трофеи как-никак.

— Сообщи комбату и спроси разрешения. Танк идет сюда или нет?

— Два танка уже подошли к КП роты, сейчас ползут сюда. Приказали обозначиться красными ракетами. У меня только одна осталась. Есть еще?

— На, держи, — я протянул ему сигнальную ракету. — Только артиллерию не вызывай для поддержки. Промахнутся — разнесут нас на куски!

Я присел на поваленное дерево, чтобы унять дрожь в ногах и начал теребить больные уши.

Мандресов отправил вперед, к следующему дому, трех бойцов с Грищуком. Едва ребята вошли в виноградник, как попали под обстрел.

— Саша! Прикрой! — крикнул я ротному, срываясь с места. — Муталибов, Шапкин, за мной!

Мы перескочили через невысокую стену и тотчас перед нами, метрах в десяти, разорвались две минометные мины. Виноградник вспороли автоматные очереди, а затем выстрелило безоткатное орудие. Я упал в кустарник, обдирая лицо и руки. Уф-ф, вроде бы осколки просвистели мимо. Ничего не болит. Не задело… Переползанием и перебежками, на четвереньках, мы добрались до развалин. В двухэтажном домике у лестницы стоял Тетрадзе и страховал вход.

— Кто наверху, Роин Александрович?

Молодому грузину очень нравилось, когда его называли по имени отчеству.

— Ташметов, Алимов, Зибоев. Впереди «духи», много «духи». Адын бандита Ташметов убил.

— Кто кого убил? Ташметов или Ташметова? Тебя сам черт не поймет! — разозлился я, испугавшись за хорошего солдата.

— Нэт! Ташметов жив! «Дух» мертва.

— Уже хорошо! Тетрадзе, стой тут и ни шагу в сторону. Чужих увидишь, сразу стреляй. Не нервничай, ты ведь старый воин, полтора года в армии! Шапкин, останься с ним.

— Всэ будэт харашо, камандыр! — заверил меня Тетрадзе.

Я и Муталибов поднялись по пыльным ступеням на второй этаж. На полу, осторожно выглядывая в окно, лежали солдаты. Пули стучали по стене, осыпая глину и откалывая щепу от деревянных балок потолка. Сидящий на полу Зибоев заряжал пулеметную ленту, что-то напевая.

— Мирзо, о чем поешь? — спросил я солдата.

— Да, мало-мало о девушках пою, успокаивает.

— «Духов» много?

— Очень. Там впереди окоп, блиндаж и штабел выстрелов к безоткатному орудию. В яма миномет стоит. Наверное, скоро сюда гранатой стрелнут. Плехо будет всем нам. Сапсем плеха.

Подняв глаза на уровень края окна, я увидел бородатого главаря, руководящего бандитами. Они разворачивали безоткатное орудие в сторону Мандресова. Прицелившись, я выдал длинную очередь, выпустив половину магазина. Главарь упал, но «безоткатка» успела выстрелить. Зибоев высунул ствол ПК и скосил очередью оставшийся расчет. Из блиндажа выскочил гранатометчик и, не целясь, выстрелил в нашу сторону. Промахнулся, попал в стену. Пыль, куски глины и дерева посыпались на нас. Я осторожно посмотрел в проем, одновременно перезаряжая пустой магазин. Автоматчики засыпали нас очередями, из окопчика вылез еще один гранатометчик.

— Бойцы! Бегом вниз! Даем деру, сейчас накроют! — заорал я солдатам.

За три секунды мы спрыгнули на среднюю площадку лестницы и укрылись в какой то нише. Бах-бах!!! Две гранаты завалили крышу и проем между двух окон. Во входную дверь забежал окровавленный сержант. Из открытого рта Ходжаева фонтанчиком брызгала кровь. Над гортанью зиял глубокий порез, а из подбородка торчал осколок.

— Хамзат! Что с тобой, брат! — вскричал Муталибов, подхватив на руки раненого земляка.

Раненый промычал что-то в ответ, вытаращив огромные глазища с маслиновыми зрачками. Он открыл рот и выплюнул ярко-красный фонтан. Кроме того, из перебитой и разодранной руки стекал еще ручеек крови.

— Гасан! На пакет, перевязывай! — скомандовал я Муталибову. — Быстрее, а то кровью истечет.

— Я не могу, у меня руки дрожат! Не смогу, я не люблю, я боюсь кровь! — громко прокричал Гасан. Он схватил за плечи раненого и заорал еще громче: — Брат, не умирай!

— Гасан, жгутом перетяни ему руку! — рявкнул я и приложил тампоны к горлу и подбородку. Это не помогло. Рана очень сложная. Как ее перетянуть? Не на горло же жгут накладывать. Чем дышать тогдабудет?

— Медик! Где медик? Ташметов! Тащи сюда Авлеева!

В комнату заскочил Авлеев и принялся перевязывать раненого, наматывая массу бинтов на голову. Сержант-медик бросал на меня испуганные взгляды, помня о своей подлости в рейде под Талуканом.

— Авлеев, Муталибов. Ведите его к броне. Быстрее. Остальные — прикрывать отход. Тетрадзе, чем его зацепило?

— Мина взорвался в кустах, осколка прилетел. Много осколка, — объяснил солдат.

— Тетрадзе, возьми автомат Хаджиева и иди за ними, — распорядился я.

Ребята зашли за дувал, и оттуда внезапно прозвучало несколько взрывов.

— Быстро, уходим к нашим, пока нас не отсекли «духи», — скомандовал я оставшимся.

Три солдата побежали за мной, все время оглядываясь по сторонам и пригибаясь в ожидании пули в спину или осколка. Сильный взрыв ударил по ушам и мозгам, засыпав комьями земли воронку, куда мы успели упасть. Я выскочил из укрытия и наткнулся на лежащие тела и мечущихся раненых. Кровь, всюду кровь.

Выползающий через пролом в стене танк стрелял на ходу в сторону блиндажей и безоткатного орудия. БМПшка стояла кормой к нам, развернув пушку в сторону «бородатых», и била короткими очередями.

В открытое десантное отделение Муталибов и Авдеев усаживали Хаджиева, а Мандресов вел под руку окровавленного лейтенанта Грищука.

— С-саня, как это с-случилось? Что т-тут б-было? — с трудом выговарил я.

— Никифорыч, какой-то кошмар! Мины прилетели и еще из «безоткатки» попали в борт БМП. Тех двух саперов, до этого чудом выживших, — наповал. И Грищу Грищука зацепило.

— А г-где К-Калиновский? — я начал испуганно озираться по сторонам, продолжая заикаться.

Из арыка торчали чьи-то ноги. Мы с Мандресовым бросились туда и вытянули Калиновского. Гимнастерка иссечена осколками, сплошные свисающие окровавленные обрывки ткани. Голова и тело залиты кровью, серо-зеленое лицо казалось совершенно безжизненным. Щеки и подбородок посечены осколками, а во лбу страшная рваная кровоточащая рана.

— Саня-я-я! — дико заорал Григорьич и обнял его, прижав к себе.

— М-Мандресов, не ори, м-может еще в-выживет! Я и не т-такие раны на г-голове в-видел! Надо б-быстрее в г-госпиталь! Уходим! К-к черту в-войну! Отходим!

Скворцов спрыгнул с танка и подскочил к нам.

— Парни! У меня осталось пять снарядов. Съеб…м! Иначе всем будет хана, — рявкнул капитан-танкист.

— Ж-женя, с-сейчас раненых г-грузим на м-машину и уходим! — ответил я ему, и мы вместе с Мандресовым начали подгонять солдат.

Четырех мертвых саперов забросили спереди на ребристый лист, Гришу посадили к Хаджиеву в левый десант. Калиновского, аккуратно поддерживая его голову, затащили в правый отсек. Раненные Фадеев и два сапера, которым не нашлось места на этой колеснице смерти, поплелись следом за бронемашиной. Уцелевшие солдаты и офицеры расстреливали магазин за магазином по сторонам. В конце колонны полз танк, развернув назад башню и огрызаясь последними снарядами.

Скорее отсюда, из этого ада, из этого рассадника смерти.

* * *

Комбат стоял на краю дороги и командовал тремя БМП и «Васильками», которые обрабатывали кишлак позади нас. Четыре «крокодила» встали в карусель, и огненный смерч пронесся по «духовскому» укрепрайону. Вертолеты сменили несколько штурмовиков. На шоссе приземлился «Ми-8», принял раненых, убитых и улетел в Кабул.

Я и Мандресов сбивчиво рассказали о случившемся, о характере ранений, о потерях «духов». Подорожник велел мне садиться на броню и ехать на КП полка с докладом о происшедшем. Первую роту разместили вдоль дороги, организовали оборону. Бойцы повели беглый огонь по кишлакам. Главная задача — не давать покоя мятежникам.

Это какая-то бесконечная череда нелепых трагедий. Постников расстрелял из пулеметов троих «духов». Хаджиев нечаянно тяжело ранил Постникова. «Духи» сделали инвалидом Хаджиева. «Духов» расстреляли из танка. Танк подорвался на мине возле дороги. Уходя, мы заминировали окрестности еще раз. «Сюрприз» в будущем для жителей. И так до бесконечности. Око за око, зуб за зуб, труп за труп. На каждый выстрел — артналет, на каждое нападение — бомбежка, на каждый фугас — карательная операция. Дети подрастают и в двенадцать лет берутся за оружие. Это война до полного уничтожения целых народов.

* * *

— Ну, комиссар, признавайся! Ты что притягиваешь неприятности к себе или сам их ищешь на свою шею и задницу? — усмехнулся вечером, лежа в гамаке, Василий Иванович.

— Черт его з-знает. И в-везет и не в-везет. Не в-везет п-потому, что в-все в-время н-нарываюсь на с-с-стрельбу, а в-везет, п-потому что ж-жив еще.

— Ладно, отдыхай. С тобой сейчас трудно разговаривать — жужжишь. Будем надеяться, заикание скоро пройдет. А то какой ты к черту комиссар? Заика! Одна комедия. Пока утреннюю политинформацию проведешь, уже обед наступит.

— Я в Т-термезе з-знал одного т-такого з-замполита полка. З-заикался б-ольше м-меня и н-ничего — к-командовал. П-поначалу п-посмеивались, а потом п-привыкли, — ответил я, улыбаясь кривой улыбкой.

* * *

Нормальная речь восстановилась через два дня. Сутки сна и сутки отдыха сделали свое дело. Постепенно я ожил.

Пока обретал речь, молчал и много размышлял. Кто мы все? Мы — пыль, зерно в жерновах военной машины, которая перемелет нас в муку и не заметит. Мы — единицы в статистической отчетности. «Погиб при исполнении служебного долга». «Пал смертью храбрых». «Пропал без вести». «Погиб при исполнении воинского долга». «Погиб в боях за Родину». Меняются только формулировки, за которыми не виден человек. Его боль, страдания, несчастья не заметны. Радости, семья, мечты, надежды — пустяк. Маленький пустячок по сравнению с высшими интересами государства, общества, с великим построением развитого социализма. Была такая мать в России — Степанова. И был у нее муж и десять сыновей. Началась война с фашистами, и один за другим муж и подрастающие сыновья уходили на фронт. И погибали мальцы один за другим. Погиб и муж. Последних двух сыновей убили весной 1945 года. Военная машина Советского Союза и фашисты без малейших эмоций перемолола всех. Не оставила матери ни зернышка, ни семечка. Одни отсиживались в тылу, прятались за «бронью», уклонялись. А у простой крестьянки забрали последнего мужика в роду. Власти выскребли, вырвали для войны, а враги уничтожили. Более сорока лет эта женщина жила страданиями и, наверное, проклинала белый свет. Какими словами можно выразить ее горе? Нет таких слов, я думаю, чтобы выразить эту скорбь. Поставили матери от благодарного Отечества памятник после ее смерти. А лучше бы какой-нибудь тыловой чинуша из военкомата в тот последний год войны оставил бы ей хоть одного сыночка. Одну всего лишь единственную кровиночку, чтоб было, кого лелеять, на кого молиться и на кого надеяться. Кто бы мог вытереть ей слезы и поднести больной кружку воды. Кто дал бы ей внуков и правнуков…

Страшна, безжалостна и бессердечна наша военная машина. Металлический, ржавый бронтозавр, не знающий сострадания. Сложнейший организм по уничтожению всего живого. И своего и чужого. В самой победоносной, в самой громкой победными реляциями войне, умудриться потерять на полях сражений в два с половиной раза больше солдат, чем поверженный противник. Любой ценой! В лобовые атаки! С заградотрядами, с многочисленными штрафбатами! Да и кто она такая Степанова, в конце концов? Народ. А простого народа всегда было много. И бабы солдат еще нарожают, новых. У нас только мало вождей. Вот их надо оберегать! Потому что они носители «высших идей», «хранители государственности». Настоящие патриоты! А все остальные — песчинки.

Жизнь человека — это просто миг в истории Земли. А история земли — эпизод в развитии Вселенной. Поэтому боль каждого человека, этой песчинки, незаметна. Умер — и нет твоей боли…

Опять философствую…

* * *

Я был счастлив, что жив и сладко спал в чистой постели после рейда.

Дверь с ужасным скрипом распахнулась, и в комнату ввалились какие-то люди, при этом гулко грохнувшись головами о шкаф. После удара об дверцу шкафа тела рухнули на пол и засмеялись. Я мгновенно проснулся и прислушался.

— Ах! Черт возьми! Ноги заплетаются. А может, это землетрясение? — услышал я голос комбата.

— Иваныч! Держись за меня! — захихикала Наташка.

— Как же за тебя держаться, если ты упала сверху меня? Сними с лица сиськи, дыхать нечем!

— Ну, так вставай!

Послышался стук упавшего плашмя тела.

— Ой! Я не имела в виду, что меня надо сбросить на пол! — послышался женский писк и всхлипывания.

— Ну, прости, радость моя! Не хотел. Ты сама свалилась! — оправдывался Подорожник.

— Прощу за два раза, — ответила та, глупо хихикая.

— А за три?

— Не переломись, комбат! — ехидно сказала Наталья.

— Ты меня разве плохо знаешь! Я еще кое на что гожусь! Эй, замполи-ит! Комис-с-с-ар? Спишь? — прошипел негромко Василий Иванович.

Я скромно промолчал, не желая вступать в ненужные разговоры. Сделал вид, что разбудить меня им не удалось.

— Спит «Герой»! Как убитый. Устал после рейда, умаялся. И прекрасно! Нехорошо выставлять Никифора из собственной комнаты.

Они поставили бутылку и стаканы на стол, звякнули стеклом, чокаясь, и бросились на койку. Завязалась суета с раздеванием. На пол полетели штаны, юбка, куртка, нижнее белье. Мне их приход был не по душе. Возня сопровождалась мычанием, чмоканьем, хихиканьем и шиканьем. Свистящий шепот гулким эхом отражался от стен. Наконец, стриптиз закончился. Наступила фаза предварительных ласк, которые перешли в активные действия. Кровать одной спинкой упиралась в тумбочку, а второй — в батарею отопления. Что тут началось! Бум-бум-бум-бум! Громкий и ритмичный стук заполнил комнату. Бум-бум-бум. Частота ударов и скрипов постепенно увеличивалась. Это продолжалось минут десять, а затем раздалось негромкое рычание комбата и всхлип Наташки.

— Уф-ф-ф! — выдохнул комбат и самодовольно заурчал. — Уф-ф-ф! Ну, как довольна?

— Нет, только размялась. Наливай! И по новой!

Иваныч прошлепал босыми ногами к столу, булькнул из бутылки в стаканы ароматной жидкости и вернулся обратно. (Коньяк пьют и не предлагают, черти!)

Панцирная сетка кровати вновь жалобно скрипнула под их весом. Они, смеясь, чокнулись стаканчиками и без лишних слов опустошили посуду.

— Васенька! Хватит сачковать! За дело! — раздался нахальный голос «стюардессы».

— Погодь! Нужен перекур!

— Какой перекур? Я только разогрелась! За дело!

— Ой! Сразу за дело, а помочь убеленному сединами воину? Я как-никак старый солдат!

— Сейчас помогу…

Раздались чмоки, писки, визги… Кровать вновь начала греметь в такт усилий любовников.

Черт бы их побрал! Разрази гром! Обоих! Я полтора года в Афгане, сплю один, как пес на цепи. А эти негодяи резвятся и разрушают мою психику. Кровь прилила к голове, вены вздулись. Особенно сильно пульсировала кровь в висках, гулко ударяя в голову в такт стучащей кровати. Сердце бухало, как набатный колокол, и готово было вырваться из груди. Стало невыносимо тяжело и жарко. Мерзавцы! Я сейчас просто лопну. Трусы натянулись, и одеяло слегка приподнялось. Скорей бы они прекратили. О, боже! Когда это издевательство закончится?! Терпкий запах пота, коньячного перегара, мужских и женских гормонов заполнил комнату. Мне стало казаться, что я вот-вот насмерть задохнусь от этих «ароматов».

Кровать гремела, мучалась и стонала, как живая. Бум-бум-бум. Они явно позабыли обо мне, о соседях и совершенно потерялись в пространстве и времени. Наташка выла и орала. А Иваныч терзал ее и ревел, точно раненый вепрь. Полчаса не наслаждения, а каторжной работы. О-ох! Выдохнули они одновременно и затихли. Я лежал на боку и почти не дышал, боясь выдать себя.

Подорожник распластался на Наташке без сил и надрывно хрипел, будто загнанный скаковой жеребец.

— Вася! Васенька! Сползи с меня! — простонала Наталья. — Не усни! Мне тяжело, дышать нечем!

Комбат перекатился к стене, звучно шлепнувшись задницей об фанерную перегородку. Затем оба поднялись, присели на краю кровати. Чапай вновь булькнул бутылкой.

— Комиссар! — негромко окликнул комбат. — Проснулся? Мы тебя разбудили? Спать мешаем?

Я не знал, что ответить и поэтому молчал.

— Стесняется! — хихикнула Наташка. — Ну, его! Выпьем вдвоем.

Они опять хлопнули по стакану, и стюардесса принялась тормошить и гладить Подорожника.

— Отстань! Отстань, зараза! Я ведь не племенной бык! Не могу больше!

— Ну, Вася!

— Уйди, а то убью! Выпьем еще по одной и баста! Пойдем, провожу.

Наконец парочка покинула комнату. Их дробные шаги стихли вдали коридора. Хлопнула дверь на улицу.

Я встал на нетвердые ноги и подошел к столу. Налил стопку коньяку и опустошил для успокоения организма, отправился в умывальник. Негодяи! Сбили сон, разбередили во мне все, что можно разбередить. И как теперь опустить мое приподнятое настроение?

Ополоснув лицо прохладной водичкой, я вернулся в комнату и плюхнулся на койку. Долго ворочался и заснуть сумел только на рассвете. Объявившийся по утру Подорожник молча разделся и свалился без сил на кровать. Спустя минуту Чапай громко захрапел. «Нахал! — подумал я раздраженно. — Разбудил ночью весь жилой модуль, мешал своей активностью народу отдыхать, а теперь сладко спит». Матерясь под нос, я пошел завтракать.

* * *

— Никифор! — окликнул меня на плацу Вересков. — Я тебе искренне сочувствую! Какие же ты сегодня мучения принял! Мы с Чухом и артиллеристом в карты играли, когда эта оргия началась. Весь фарт перебили. Игра не получилась совсем. После первого раза крепились и пытались за картами следить. Но когда они решили повторить, бросили!!! Мы плюнули на игру, покурили и разошлись. А какой банк я мог сорвать! Отвлекли, и я снес не ту карту. Чухвастов меня ободрал как липку. Проигрался в дым!

— Выражаю соболезнования, — сказал я мрачно.

— Как я тебя понимаю! — рассмеялся Вересков.

— Ты специально перешел жить в другую комнату?

— Да нет. Комбат велел. Решил собрать вместе своих замов. Ты — рука правая, начальник штаба — левая.

— Левую руку оторвали (начальника штаба), и теперь Иваныч выкручивает эту последнюю руку (меня) и ломает ее, морально! — горько усмехнулся я. — Надоел!

— Да! Действительно. Что-то комбат пошел в разнос. А ты его превзойди в кобелировании. Он одну водит, а ты двух пригласи! И так каждую ночь! Ладно, Никифор, пойдем, съедим то, что тыловики украсть не сумели или не успели. «Три корочки хлеба»…

Глава 10. Десант в огненный капкан

Колонна дивизии растянулась по узкому шоссе и медленно двигалась вдоль поселков и кишлаков. На горизонте виднелся Чарикар, оттуда предстояло десантироваться в Панджшерское ущелье. Все нервничали. В позапрошлом году там разгромили целый мотострелковый батальон. Прошлогодний июль тоже был тяжелым. Погиб экипаж БМП, из нашей первой роты, бронемашина взорвалась и сгорела. Гиблое место. Горы, «духи», укрепрайоны, мины. Ничего хорошего мы не ожидали.

Я сидел сверху башни, расправив плечи, положив ноги на пушку и подставлял лицо свежему ветерку. Охлаждался. Печет, как будто и не середина ноября, а август.

— Эй, комиссар, хватит гарцевать, словно на коне. Ты же не скульптура императора Николая I. Слезь, не будь мишенью. Слишком часто в тебя стреляют. — Проговорив это, комбат машинально подкрутил усы. Переживает. Он в Панджшере уже бывал и еще раз туда попадать не хотел.

Я вздохнул, послушался совета и спустился вниз, разлегшись возле открытого люка старшего стрелка. На освободившееся место тотчас запрыгнул «комсомолец». Виктор был пониже меня ростом, и когда он сел то, втянув голову в плечи, не торчал над башней, как я. Внезапно раздавшаяся очередь сбила с прапорщика кепку-афганку, а сам он упал сверху прямо на меня. Впереди раздался взрыв, и загорелся грузовик.

Комбат скомандовал: «Стоп!» Мы спрыгнули и спрятались за броню. Наводчик развернул башню и расстрелял хибару, из которой выстрелил гранатометчик.

«Духов» не было видно, и пехота разрядила магазины наугад в виноградники. Казалось бы, откуда взялась новая зелень? Летом мы уничтожили на двести метров вокруг растительность и завалили дувалы. Но теперь из зарослей стреляют с трехсот метров. Нужно, наверное, сровнять с землей вправо и влево от дороги все кочки, растительность и превратить «зеленку» во взлетно-посадочную полосу. Но тогда начнут бить из минометов и безоткаток. Лишь расстояние чуть увеличится. А с каждым разрушенным домом, с каждым сожженным кишлаком «духов» все больше и больше, воюют от мала до велика. Что нам с ними делать?

— «Комсомол», возьми чепчик, — поднял из пыли головной убор Подорожник. — Витек, тебе повезло, пуля прошла в сантиметре от скальпа. Еще чуть-чуть — и ты покойник. — При этих словах прапорщика передернуло, руки задрожали, и Бугрим обронил кепочку. Виктор присел на асфальт, достал смятую пачку сигарет, вынул одну сигарету и прикурил. Я посмотрел в сторону «зеленки». Где же тот «дух», который мог меня убить? Не сгони меня Василий Иванович вниз, валялся бы я на дороге, прикрытый брезентом.

Подорожник улыбнулся многозначительно и произнес:

— Вот видишь, комиссар, я тебе жизнь спас! А мог бы сейчас лежать с дырками в башке! Скажи спасибо, что я предугадал опасность.

— Спасибо, Василий Иванович! Я ваш должник.

— Пожалуйста. Не за что. С тебя «пузырь». И одень, в конце концов, бронежилет и каску!

— Обязательно! Только подберу по размеру, — отшутился я.

Медик вернулся от сгоревшего грузовика. Ребятам повезло. Граната разворотила кузов, но кабину не задела. Чуть контузило водителя. А Головской был как всегда в каске, ему хоть бы что. Правда, кабину покорежило, дверцу заклинило. Толстый Головской с трудом выбрался через левую сторону, протискиваясь между рулем и сиденьем.

Начало операции не сулило ничего хорошего…

* * *

Вертолет, на котором я летел в район десантирования, бросало из стороны в сторону. Первым бортом высадили разведвзвод с Чухвастовым и Пыжом, вторым — взвод АГС и комбата. Третий борт вез меня, расчет миномета и взвод связи. Барражирующие в небе «крокодилы» расстреливали «нурсами», для профилактики, горные вершины. Я прильнул к иллюминатору: сквозь легкий туман уже виднелась площадка десантирования. Борт медленно двигался к ней левым боком. В этот миг под ногами солдата, изготовившегося для прыжка, раздался звонкий щелчок и в днище сверкнул рикошет от пули.

— «Ленинград»! Ты почему не поставил автомат на предохранитель? — рассердился я на Коршунова и дал ему пинка.

— Но я не стрелял! Это не я! — ответил испуганный связист.

И правда, еще одна пуля пробила кабину, но теперь пулевое отверстие образовалось в боковой стенке, возле иллюминатора.

— Бортач! Давай быстрее, а то собьют! — заорал я летчику.

Тот и сам увидел пробоины и срочно связался с пилотом. Вертолет завис над самой землей, и мы вместе с борттехником быстренько вытолкнули бойцов вниз. Солдаты, кувыркаясь, с ругательствами и воплями упали на площадку. Громко матерясь, последним спрыгнул я. Десять секунд — и двенадцать человек на земле! Вот это скорость! Жить захочешь — поторопишься!

Вертушка легла на бок и, дымя, резко ушла вправо. Потом, заложив крутой вираж, вертолет взмыл в небо. Лежащие вокруг бойцы, стреляли, куда попало, в направлении противоположного склона. Я тоже расстрелял два магазина. Рядом со мной прошла очередь, и несколько пуль зарылись в каменистую землю.

Следующий вертолет высадил взвод Шведова. В него тотчас ударили пулеметные очереди. И эта вертушка задымила, но удержала высоту и сумела улететь. Подорожник приказал усилить огонь по «духам». К площадке подлетела еще одна пара вертолетов. Первый борт быстро высадил людей и уступил место следующему. Второй завис над вершиной, опираясь на одно колесо, и начал высадку солдат. Выскочили один боец, второй… Вот выпрыгнул Серега Шкурдюк, за ним — пара солдат. И тут раздалась длинная, громкая очередь из крупнокалиберного пулемета. Вертолет, дернувшись, начал медленно заваливаться в ущелье. Звук двигателя стал прерывистым, упали обороты, ему не хватало мощности. Из люка вывалились еще два человека, а затем борт, накренившись, закувыркался в пропасть. Взрыв и удар соединились в один громкий хлопок. Снизу полыхнуло пламя, и поднялось облако дыма. Из ущелья послышался треск горящего дюралюминия.

«Крокодилы» обрушили на противоположный хребет море огня, но пулеметы и автоматы мятежников не смолкали. Я лежал рядом с комбатом, расстреливая магазин за магазином. Во время перезаряжания рожка патронами, мой взгляд упал на лежащую возле локтя пулю. Она сверкнула сбоку минуту назад, и теперь я ее мог разглядеть. Стальной сердечник длиной сантиметров пять пробил бруствер и застрял в камушках.

— Иваныч, взгляните, из чего по нам лупят! — показал я подполковнику пулю.

— От ДШК! Вот из него они и завалили «Ми-8». Комиссар! Надо доставать людей из ущелья. Может, кто живой на склоне остался.

— А почему опять я? В «зеленке» мне досталось и теперь подставлять задницу?

Василий Иваныч задумчиво поглядел на меня и хмыкнул.

— Согласен. Тогда, Василь, твоя очередь под пулями побегать, — сказал комбат Чухвастову.

Замначальника штаба медленно пополз к месту катастрофы. Он перекатился в ближайшую ложбинку, где его прижали пулеметными очередями. Минут пять мои мысли пребывали в полном смятении. «Жить хочется! К черту войну! Зачем мне это надо? Что, я — один единственный, кто должен лезть во все дыры? Пусть Шкурдюк ползет, его рота! Но ведь внизу кто-то кричит и зовет, а эти балбесы почему-то залегли и не спускаются на помощь», — размышлял я, терзаемый угрызениями совести

— Василий Иванович, я посмотрю, в чем там заминка. Возьму с собой Шапкина. — Комбат, не глядя на меня, кивнул головой и продолжил стрелять одиночными по зарослям кустарника.

— Сашка! Бери станцию и за мной! — скомандовал я связисту.

Сержант без лишних пререканий поспешил следом. Пули плотно ложились вокруг нас.

— Шапкин, прижми ниже задницу, а то отстрелят! Что, в учебке ползать по-пластунски не учили? — негодовал я на Сашку, потому что тот, не желая пачкаться, не полз, а передвигался на четвереньках.

Раскаленный металл врезался в каменистый гребень горы и с отвратительным визгом рикошетил во все стороны. Хорошо, что стрельба идет только с левого склона. Если «духи» такой же пулемет поставят и справа — нам всем смерть!

Шапкин полз следом за мной и громко матерился после каждой очереди. Конечно, неприятно, когда ежеминутно отлетающие камушки секут по щекам.

Я добрался до глубокой ложбины, в которой сидел бледный и изможденный Шкурдюк. Рядом теснились Чухвастов и четверо растерянных солдат.

— Ну, что там случилось, Серега? Тебя не зацепило осколками? — забеспокоился я.

— Нет. Перелякался дюже, но штаны сухие. К счастью, не задело ничем.

— Кто еще был в вертолете?

— Не знаю, выпрыгнул ли Арамов… Мы вместе с ним летели… Я выскочил, и почти сразу вертолет упал и взорвался… — ответил Сергей медленно, с большими усилиями, делая долгие паузы. Его колотила мелкая дрожь…

Солдаты лежали, прижавшись друг к другу, как испуганные воробьи. Они понимали, что сейчас офицеры станут всех поднимать и гнать вниз к раненым и убитым. Доставать тела из глубокого ущелья под обстрелом было страшно. Ни у кого не было желания в любую секунду превратиться в окровавленный труп и лежать на земле рядом с мертвым приятелем.

— Вася! Чего ждем-то? Внизу кто-то орет и стонет! Нужно ползти!

— Вот сам и ползи, умный какой! Пулеметы молотят без остановки, головы не поднять!

— А ты ее и не поднимай! По-пластунски, змейкой, мордой в землю! — предложил я капитану.

— Стар я, ползать под обстрелами. Помоложе найдутся, — возразил Вася и нахмурился.

— На меня намекаешь? — усмехнулся я.

— Ни на кого не намекаю. Я простой замначальника штаба батальона. Мне по должности не положено водить в атаку людей, воодушевлять бойцов. Другие на это учились…

Я взглянул на Сережку, но того била сильная дрожь. После болезни не окреп, а тут еще такой шок! Черт! Опять мне в передрягу попадать! До чего не хочется подставлять башку! На какое-то время я закрыл глаза, размышляя о предстоящей вылазке, достал номерок из-под тельняшки и погладил его для удачи. Убьют, как пить дать, убьют! Если послать одних солдат, а самому остаться в этой спасительной ложбинке? Нет, они наверняка где-нибудь залягут и никого искать не станут.

— Что ж, миссию следопыта беру на себя, — сказал я Чухвастову. — Сейчас с Шапкиным спущусь метров на пятнадцать по склону, а вы прикрывайте меня. Огонь из всех стволов! Отвлекайте пулеметчиков!

В этот момент на наши ноги сверху рухнуло тело. Оно было довольно крупных размеров, в шлемофоне вертолетчика, с окровавленным лицом, и громко материлось.

— Ты кто? — удивился Чухвастов. — И откуда свалился?

— Я борттехник! Я же из этого вертолета! Как живой остался, не пойму! — торопливо принялся объяснять «бортач». — Меня выбросило из люка вниз головой. Вот всю морду себе разбил при падении о камни.

— Сколько человек осталось в вертушке? — поинтересовался я.

— Ваших трое, кажется, и экипаж. Там кто-то стонет среди валунов.

— Шапкин, за мной! — рявкнул я, плюнул три раза через левое плечо и выполз из укрытия.

Сержант, чертыхаясь, выбрался следом. Пулеметная очередь взрыхлила землю метрах в пяти от меня. Плохо! Пристрелялись гады! Справа кто-то громко стонал и звал на помощь. Я перекатился туда и увидел обгорелого, закопченного «летуна».

— Эй, брат, ты кто? — крикнул я ему. — Идти или ползти можешь?

— Нет, не могу. Ноги обожжены. А-а-а-а-а! — громко с надрывом в голосе прохрипел в ответ вертолетчик. — Я командир эскадрильи подполковник! Помогите кто-нибудь, ради бога!

— Сейчас поможем. Держись! — обнадежил я летчика и взял у связиста радиостанцию. — «Багор», я «Багор-300», докладываю обстановку: найден живой член экипажа. Нужны «карандаши», чтоб выносили. Летчик ранен, обгорели ноги. Срочно сюда на помощь.

— Сейчас пришлю. У тебя промедол есть? — спросил комбат.

— Кто на связи? Всем остальным молчать! Что видишь внизу? — перебил Подорожника голос какого-то начальника. — Это с вами говорит «Заря-1», докладывайте обстановку!

Ого! Это комдив вклинился в разговор. А что сказать? Ни хрена не видно: сплошная дымовая завеса. Вертушка коптит горящими колесами и топливом из баков. Дюралюминий с громким треском и шипением полыхает, время от времени стреляя искрами. Но это хорошо, что много копоти: «духовские» пулеметчики потеряли нас из виду.

— Нашли одного раненого! Это командир вертушки. Нужна срочная эвакуация. Других никого пока не вижу. Сейчас спущусь вниз, как только заберут раненого. Докладывает заместитель «Багра», «Багор-300».

— Давай, сынок, действуй! Удачи! — напутствовал полковник.

Ишь, папочка нашелся! Лучше огневые точки «духов» подавите артиллерией. Потому что ползти дальше — значит выбраться из дымового прикрытия. Будем прекрасной мишенью.

Сверху зашуршали камушки и к нам подползли Шкурдюк, Чухвастов, Сероиван и солдаты.

— Ну, вот и славно! Выносите подполковника, а я пробираюсь к пожарищу. Может, и там есть кто живой, — сказал я Чухвастову, и, поплевав через левое плечо, направился дальше.

Шапкин, словно нитка за иголкой, передвигался за мной. Ползти стало совершенно невозможно. Едкий дым и гарь стелились по земле, вызывая жжение во рту и глазах. Запах разлившегося керосина затруднял дыхание. Вначале я поднялся на четвереньки, затем пошел чуть пригибаясь, а потом и в полный рост. Миновав дымовую завесу, мы с сержантом оказались возле горящей кабины. Внутри нее, поджав руки и ноги, лежало тело пилота. Это была, в общем-то, уже не кабина, а бесформенные, разбросанные повсюду куски обшивки, стекла, пластика, которые продолжали гореть. Летчик сидел в кресле, пристегнутый ремнем, а языки пламени лизали его руки, ноги и закрытый гермошлем. Тело полностью обгорело, оплавилось и пузырилось под действием огромной температуры. Обугленная головешка — это то, что было человеком всего полчаса назад. Живым, здоровым, уверенным в себе молодым офицером.

— Наверное, это «правак». Не успел выпрыгнуть, потому что был пристегнут. Комэск сумел, а этот — нет. Да и кабина на его сторону завалилась. Шансов не было никаких. Как подполковник умудрился выскочить? Непонятно! — рассуждал я вслух. Разговаривал, чтобы успокоить и себя, и этого молодого сержанта. Непривычно для нормального человека видеть обугленное человеческое мясо. На нас пахнуло кислым, противным запахом.

Шапкин вдохнул, согнулся пополам, и его вывернуло наизнанку прямо в пепелище.

— Прекрати так громко блевать, Сашка! А то и меня вырвет! Я уже и так еле сдерживаюсь! — крикнул я связисту, пытаясь хоть как-то подбодрить его.

Отойдя чуть в сторону от рычащего, мучающегося бойца, я вышел в эфир и сообщил о своей страшной находке. В этот момент снизу раздался чей-то нечеловеческий вопль. Крик сопровождался проклятиями и многоэтажными ругательствами.

— Шапкин, хватит рычать на обломки вертолета и пугать горы! Внизу кто-то живой орет. Скорее за мной! — приказал я и послал длинную очередь по противоположному склону ущелья, для успокоения нервов.

Вертолет развалился на множество кусков и фрагментов, которыми был усеян весь склон. Кабина пилотов лежала сверху, хвостовая балка — чуть в стороне, а винты и двигатели — далеко внизу в ущелье. Между тремя огромными валунами застряло перевернутое днище с уцелевшим колесом. Вот оттуда и раздавались крики. Лишь бы это не была засада, устроенная «духами». Голос был с акцентом и человек кричал что-то неразборчивое. Из клубов дыма появился сапер Фролов. Солдат пришел на наши голоса. Он сбился с пути.

— О! Витька! Пойдем с нами вниз. Вдруг там мины! Щуп у тебя с собой? — задал я вопрос саперу.

— Да, сейчас соберу, скручу, — затараторил боец.

Облегчивший желудок Шапкин приободрился. Он взобрался на самый большой камень и осторожно выглянул из-за груды мелких камней.

— Никого не видно: ни наших, ни «духов». Интересно, кто же тут орал? — недоумевал сержант.

Словно эхом откуда-то снизу раздался стон, опровергающий наблюдения Шапкина. Неизвестный где-то мучился, и его организм боролся за жизнь. Сапер прокрался за камни, заглянул под дно вертолета и обрадовано сказал:

— Тут он лежит! Весь в крови. Какой-то солдат. Но я его не узнаю.

Мы спустились к телу и ужаснулись. В луже крови лежал боец, лицо которого опознать было просто не возможно. Как он выжил? Изодранное х/б, порванные штаны, одна нога в сапоге, а другая лишь обмотана в портянку. Сапог валялся чуть в стороне. Выходит, этот «счастливчик» долетел до самого дна ущелья! И живой! Я взглянул наверх. Н-да! Как же его вынести-то отсюда? Крутой спуск метров двести! Эвакуировать можно только ползком. Если положить на плащ-палатку, то всех, несущих ее, сразу расстреляют. Лучшей мишени не придумаешь. Как пить дать, перестреляют! Словно в подтверждение этих мыслей, вражеский пулеметчик вновь переключил свое внимание на нас. Очередь хлестнула по днищу, валунам и пересохшему руслу ручья.

«Не донести нам его, никак не спасти. Если только положить кому на загривок?» — рассуждал я про себя.

— Эй, Шапкин! Ты готов вытащить раненого? Кажется, это Алахвердыев. Сержант из второй роты. Не желаешь спасти товарища?

— Это как я его спасу? — насупился сержант.

— Очень просто. Укладываем его тебе на спину, и ты, не спеша ползешь по склону к вершине. Автомат и радиостанцию я возьму себе. Давай берись. Будешь медбратом-спасителем.

— Может быть, у Фролова лучше получится? Я после ранения.

— Дружище, тебя тогда осколками в щеку ранило. Да и было это почти год назад. Вот если б в спину или жопу, тогда другое дело. Хватит отлынивать. Фролов меньше ростом. В тебе здоровья поболее будет!

— Товарищ старший лейтенант! А может, вы сможете? Заодно он вам и спину прикроет, на себя пули примет, в случаи чего, — ухмыльнулся сержант.

— Во-во, Шапкин, это он тебе сейчас спину и прикроет. Придумал ты ловко, молодец! Замкомбата ползет с раненным на спине, а вы вдвоем курите и в носу ковыряете!

Сашка, смирившись с неизбежным, лег на щебень, а мы аккуратно положили сверху раненого, скрестив его руки на шее Шапкина. Чтобы тело не свалилось, мы придерживали Алахвердыева с обеих сторон за плечи. Вершина, где сидел комбат, беспрерывно изрыгала автоматный и пулеметный огонь. И мы с сапером для самоуспокоения выпускали очередь за очередью. Стреляли, не целясь, в сторону противоположного склона, заросшего кустарником и деревьями. Где-то там хорошо замаскированные блиндажи, пулеметные гнезда врага. Ну, надо же так! Попали в центр укрепрайона! И какой идиот спланировал место десантирования? Еще бы в лагерь к Ахмад Шаху высадили.

Через полчаса Шапкин дополз до середины склона. Стрельба постепенно прекратилась. «Духи» скорее всего, выполнив план по вертолетам и трупам, ушли. Наступило затишье. Взяв тяжело раненного под руки и за ноги, мы стали торопливо ползти наверх. Возле дымящихся развалин нам встретились два солдата. С их помощью дело пошло еще быстрее.

— «Багор», вызывайте «Птичку»! Нужна срочная эвакуация! — сообщил я комбату. — «Карандаш» почти наверху.

— «Бакен-300»! Вытянуть и ноль двадцать первого, а не только «двухсотых», потому что это будет единственный борт. Больше не прилетит ни одна вертушка. Выноси сгоревшего пилота!

Я задумчиво стоял возле пожарища, в центре которого продолжал лежать облизываемый языками пламени пилот. Как его достать из горящей кабины?

— Эй, Фролов, у тебя «кошка» есть с собой? — спросил я у солдата.

— Да, к мешку привязана. Сбегать принести? — откликнулся сапер.

— Беги скорей. Времени совсем мало. Как его потом эвакуируем?

Солдат быстро вернулся. («Кошка» — это крюк с веревкой.) После третьего броска удалось зацепить кресло пилота, и мы совместными усилиями вытянули тело летчика в безопасное место.

А дальше? Солдаты расстелили на камнях плащ-палатку, тлеющее кресло наклонили, и мертвое тело плюхнулось на нее. С высотки спустились на помощь еще трое бойцов из взвода обеспечения. Они взяли брезент за углы, подняли и, сгорбившись под тяжестью, медленно понесли. Палатка пару раз шаркнулась о камни и расползлась пополам. Тело погибшего летчика было таким горячим, что оно прожгло материал почти сразу.

— Бойцы! Еще одну палатку тащите и плащ от химзащиты. Хрен с ними, если и испортится, после рейда имущество спишем.

Солдаты надели рукавицы, чтобы можно было взяться, не обжигаясь. Затем полили накидку водой из фляжек и перекатили на нее обгоревшее тело.

В моем желудке бушевал гейзер. Я прилагал титанические усилия, удерживая завтрак внутри, чтобы не пустить фонтан на глазах у солдат. Более страшной картины в своей жизни я не видел никогда. Разум протестовал против реальности всего происходящего.

Я вновь вышел на связь с комбатом и попросил отправить ко мне еще людей. Оставалось найти живого или мертвого Арамова. Да и должны быть где-то тела еще двух солдат. К нам спустился Хмурцев и четверо связистов. Мы растянулись в цепь и пошли вправо по склону. Через тридцать метров ребята обнаружили тело бойца. Оно было слегка обгоревшим, лицо обуглено. То, что было недавно военной формой, превратилось в кровавые лохмотья. Солдаты положили убитого на палатку и унесли наверх. Рядом нашелся второй почерневший от огня труп.

— Кажется, это Петров, а тот был Исламов, — задумчиво произнес Шкурдюк.

— Нужно проверить у них патроны-жетончики, — распорядился я. — Если их нет, то вложить в карманы записки. В морге будет понятно, кто есть кто.

— Хорошо, сейчас пойду наверх, займусь этим, — ответил Шкурдюк.

Мой взгляд упал чуть в сторону: из-за камней торчало что-то темное. Я толкнул в бок Сергея, и мы побежали к каменным навалам. За булыжником, раскинув руки и слегка подогнув ноги, лежал на спине старший лейтенант Арамов. Автомат и нагрудник без лямок отброшены в сторону, клочья х/б валялись разбросанные тут и там. Тело Бахадыра было полностью обожжено. Волосяной покров тела обуглился и подпалился. Пустые глазницы смотрели в небо. Кончики пальцев обгорели, а половой орган превратился в маленькую головешку. Кожа выглядела так, словно какая-то сволочь по телу прошлась гигантской паяльной лампой. Я в ужасе смотрел на мертвого приятеля. И вновь погладил на счастье номерок и поплевал в «злых духов».

— Баха! — вырвался крик из груди Шкурдюка, и замполит роты громко зарыдал. — Как же так? Почему не выпрыгнул? Он мог выскочить! У двери же сидел. Видимо, выталкивал солдат наружу до последней секунды, а сам не сумел спастись! Но почему он раздетый? Кто с него сорвал одежду?

— Серега! Это от взрыва. Взрывная волна содрала даже «лифчик», видишь, лямки порваны.

На вершине появился комбат и громко скомандовал:

— Эй, вы, там, внизу! Скорее поднимайте всех сюда. Сейчас появится вертушка — последняя. Не успеете — на себе понесете ребят к броне.

После этой угрозы вниз спустился Пыж и разведчики. Мы подхватили под руки и ноги мертвого командира роты и быстро вынесли на пятачок для приземления вертолета. Только занесли наверх, как в небе показался «Ми-8», делающий сложный вираж против ветра. Машина камнем устремилась вниз и довольно жестко приземлилась. Во время выполнения маневра по ней откуда-то выпустили зенитную ракету и несколько пулеметных очередей. Промазали.

Очевидно, «духи» прекратили стрельбу, надеясь на крупную добычу. Ждали борт экспедиции спасения и на некоторое время затаились. Теперь они весь огонь сконцентрировали на вертолете. Решили, наверное, удвоить показатели по сбитым летательным аппаратам.

Я вспомнил про лежащий в камнях автомат Арамова и стремглав бросился вниз. Тем временем первыми осторожно погрузили раненых комэска и Алахвердыева, а потом тела убитых. Стояла невообразимая суета. Еще бы! Трудно проводить эвакуацию при работающем двигателе, под крутящимися винтами и под огнем противника.

Я успел вернуться до отлета и протянул автомат борттехнику. Тот схватил его за приклад и сразу захлопнул люк. Вертолет камнем устремился вниз в ущелье, наклонившись на правый бок, а затем резко выровнялся и, петляя по распадку, умчался на базу.

* * *

Пыж задумчиво почесал подбородок и спросил у меня:

— Никифорыч, тебе пистолет нужен?

— Какой пистолет? — удивился я.

— Да вот, командира эскадрильи. Автоматический пистолет Стечкина. Я у него из рук забрал, чтоб в бессознательном состоянии не пальнул в кого-нибудь. А когда подполковника на борт подняли и увезли, вспомнил, что кобуру к своему ремню пристегнул. Забыл внутрь вертушки бросить.

— Ладно, сделаем так: спустимся к полку, я поеду в госпиталь к нашим бойцам и завезу пистолет. На броне мне отдашь и все дела. А пока носи. Пойдем, Коля, может, в обломках еще что-то найдется. Летчики просили отыскать «черные ящики», для комиссии по расследованию катастроф.

— Ну что ж, пойдем! — согласился разведчик.

Мы побрели по осыпям к еще дымящимся листам дюраля. Между камней валялись какие-то шестеренки, болты, осколки стекла и рваные куски металла. За нами следом пошли Шкурдюк, Хмурцев, Шапкин и солдат-сапер. Среди дымящегося пепла Фролов разглядел искаженную, оплавленную, оранжевую шкатулку. Это и был один из «черных ящиков».

Что-то блеснуло на дне ущелья. Туда отправились Фролов и Шапкин. Вскоре бойцы вернулись, неся гермошлем, большую сферу зеленого защитного цвета, с забралом из плекса. На шлеме белой краской выведен номер борта вертолета и еще какие-то обозначения.

— Наверное, это «сфера» комэска. «Правак» сгорел вместе с шлемаком. Видимо, когда летчик выбросился через свою форточку, он и укатился вниз, — предположил я.

— Расстреляем или сожжем? — спросил Шапкин.

— Нет, Сашка, не расстреляем! Привязывай шлем к мешку, понесешь домой. Будет сувениром. Я его над койкой повешу.

— А почему я? — запротестовал сержант. — Может, сразу заберете?

— Сержант, ты постоянно свои проблемы пытаешься превратить в мои!

— Какие же это мои? Мне эта кастрюля даром не нужна. Лишний вес!

— Отставить разговорчики! — гаркнул я. — А ну, продолжай зарабатывать «очки» на орден!

— Ну, если дадут орден Красной Звезды, то тогда другое дело! — пошутил невесело сержант.

К нам подошел огромный, как монумент, взводный минометчик Волчук. Для этого офицера Панджшер был первым рейдом. Он еще не освоился на войне, таращил глаза и всему удивлялся.

— Ребята, я с собой взял в горы фотоаппарат! Может, снимемся на память?

— Конечно! Если пленка имеется — фотографируй! — обрадовался Хмурцев. — Только не испорть кадры!

Офицеры принялись позировать на фоне огня и дыма, надевая по очереди гермошлем то у разбитой кабины, то у перевернутого днища. Пленка закончилась быстро. «Духи» молчали и наша наглость сошла нам с рук. Наверное, мы им порядком надоели, или, что скорее всего, они ожидали другую, более ценную добычу. Ведь за сбитый вертолет стрелок получит миллион афганей, а за наши жизни и сотни тысяч не дадут.

* * *

Комбат сидел в заново отстроенном СПСе с задумчивым видом. Он прихлебывал из большой алюминиевой кружки чай и о чем-то рассуждал с Сероиваном.

— Ну, шо, замполит, проголодался? — встретил мое появление Подорожник. — Сидай, гостем будешь. Покуда ты по ущелью скакал, воевал, трофеи собирал, фотографировался, я нам крепость выстроил! О тебе позаботился, костерок развел, чаек сварганил. Гляди, земляк, — обратился он к Сероивану, — нахлебник явился! Вместо того чтобы быть комбату «ридной мамою», меня бросил и бегает в войну играет!

— В смысле? — удивился я.

— В прямом! Я тебе шо казал? Сходить, посмотреть, как там дела, отправить вниз людей на выручку. А ты шо сделал?

— Что я сделал?

— Сам поперся, героя из себя изображаешь.

— Я никого не изображал. Шкурдюк сидел еле живой, отходил от шока, а бойцы морды в землю и ни шагу в сторону. Это был тот самый, пресловутый личный пример. Чтоб комбат не говорил: мол, у замполитов стиль работы «делай, как я сказал», а я не болтаю, а делаю.

— А в результате мы могли тебя потерять. Был шанс стать еще раз Героем Советского Союза. Но посмертно!

— Спасибо за ласку и комплементы, — усмехнулся я.

— Не за что. Вот тоби кружка, вот чайник,сахарок — пара кусков, угощайся. Сидай, не стесняйся.

— А я не стесняюсь, — ответил я и устроился с противоположной стороны, чтобы табачный дым не несло в лицо.

Желудок громко заурчал, напомнив, что с утра в него не попало ни грамма съестного. Я вынул из мешка суточную норму маленьких баночек, вскрыл, подогрел и принялся уплетать.

— Ну, проглот! Ох, ты и жрать горазд, комиссар! — улыбнулся Подорожник.

— Василий Иванович! Я сегодня туда-сюда, на дно ущелья, три раза спускался. Кроссовки полностью разбил. Сил нет совершенно. Ем впервые!

— Ешь, я шучу! А если бы обулся в сапоги, то и не сбивал бы кроссовки. Никак ты не расстанешься с анархией!

— Если бы у меня были такие же, как у вас, товарищ подполковник, австрийские ботинки, я бы в них бегал. А в отечественных «говнодавах» не возможно ходить. Ноги через час отвалятся или в кровь сотрутся.

Я быстро умял дневной рацион и задумался. Почесался, пошевелил пальцами ног, отдыхающих без обуви, шаркнул пятками по гладкому камню. Затем пару раз зевнул и решил прикемарить.

— Эй. Эге-ге! Комиссар, а политинформация командиру? — прервал мой сон комбат. — Ты кто у нас по должности «рейнджер» или замполит? Кто будет просвещать управление батальона?

— О чем говорить? О внутренней или внешней политике? Можно об армии. Докладываю: грядет очередная перетряска армейской верхушки. Язов производит смену старого руководства на новое. У меня в мешке свежая газета «Красная звезда» с новыми назначениями генералов. Дать почитать?

— Хм-м. С новым министром, Никифор, я, можно сказать, лично знаком, — усмехнулся Подорожник. — Видел его, как тебя, и за ручку здоровался! В ту пору я служил в Среднеазиатском округе, в гнусной «дыре» возле озера Балхаш. Где только не побывал по молодости… Прошел все убогие гарнизоны, начиная от Эмбы! Как вспомнишь, так вздрогнешь. Я тогда командовал ротой. Приехал в наш полк проверять нас Дмитрий Тимофеевич. Он тогда командовал округом. Ох, он и матюжник! Настоящий фронтовик! Выстроили полк на смотр, генерал прохаживается вдоль строя, осматривает внешний вид офицеров. Рядом со мной в одной шеренге стоял капитан Порфирьев. Не офицер, а бесценный кадр! Древний, как помет мамонта. Каждый день за воротник поллитрушку закладывал. Подходит к нам командующий, я ему представился. Генерал поздоровался, пожал руку и поравнялся с Порфирьевым. Тот докладывает: «Капитан Порфирьев, помощник начальника штаба полка». Генерал улыбнулся, сочувственно похлопал капитана по плечу. Было от чего расчувствоваться: перед ним стоял офицер, седой как лунь, в выгоревшем кителе, с лицом землистого цвета, испещренным глубокими морщинами. Вояка! Службист! Язов взглянул на него и окончательно расчувствовался: «Ну, что, дружище, давно, наверное, капитаном? Устал уже в этом звании?» Эти слова генерал произнес, машинально сняв с головы капитана фуражку и проверяя наличие ниток и иголок. А Петя Порфирьев в ответ прохрипел: «Никак нет! Не долго. Долго был майором!» (Петю месяц назад сняли с должности и разжаловали до капитана.) Язов посмотрел на Петра, плюнул в сердцах на плац и швырнул об асфальт выцвевшую повседневную фуражку. Больше Язов ни с кем не разговаривал и никому не сочувствовал. Такое мое знакомство с министром.

— Знакомство довольно «шапочное». Вам, Василий Иванович, не досталось за компанию? Вашу фуражку не топтали? — съехидничал я.

— Ты посмотри, Сероиван, как осмелели молодые офицеры? Еще вчера Никифор и слова против сказать не смел! Бледнел при разговоре со мной, не перечил. А теперь он подшучивает над комбатом. Ладно, прощаю, плоские шуточки, отпущенные в мой адрес. Но исключительно, учитывая героические заслуги. Иди спи, вояка.

* * *

Итак, что мы имели в этом почти безнадежном положении. Вокруг, как минимум, на пятнадцать километров одни «духи». Первая и третья роты где-то гораздо ниже по руслу реки. До базы десантников в Анаве топать еще дальше. Моджахедов вокруг тьма и как выбраться из этой ловушки? Западня какая-то. Впереди, справа и слева — огневые точки мятежников. Сзади «бородатые» пока не стреляют. Пока…

Но кто знает, что будет дальше? Людей для самостоятельного выхода из окружения мало! Десять офицеров, пара прапорщиков, тридцать сержантов и солдат.

Итого: сорок два ствола или штыка. Не густо…

Глава 11. Ловушка

Четыре высотки, на которых мы разместились, запестрели демаскирующими бело-серыми флагами. Это бойцы сушили на солнышке портянки. Куски материи, прижатые по краям камешками, реяли, словно пробитые шрапнелью и обожженные порохом боевые штандарты. Дух, который они источали, мог сбить с ног даже скунса. Этот «постмодернистский натюрморт» вызывал ощущение надвигающейся катастрофы.

Обломки металла давно догорели, дым рассеялся, но по-прежнему оставался устойчивый запах пожарища, разлившегося керосина и паленого человеческого мяса. Время от времени мы спускались к месту падения борта, где лежали россыпи металлических кусков обшивки, пытаясь разыскать еще один «черный ящик». Солдаты собирали на память о войне оплавленные куски стекла и заклепки. Я тоже подобрал пару стальных сердечников. Это были те самые пули из длинной очереди, прошившей насыпь, но не попавшей в мое бренное тело.

Три дня тревожного ожидания нашей дальнейшей участи тянулись ужасно медленно. Авиация бомбила окрестные горные вершины, артиллерия наносила удары по хребтам и ущельям. Днем солдаты дремали, а по ночам треть из них отдыхали, остальные дежурили, сменяя друг друга по очереди на постах. Офицеры ходили, проверяли часовых, будили их, чтобы не проспали «духов» и чтоб вся наша группа не оказалась однажды ночью вырезанной. Враг, как выяснилось, в этом районе был многочисленным, хорошо подготовленным и коварным. Интересно, какая сволочь сообщила «бородатым» район нашего десантирования, в результате чего мы оказались в этой ловушке. Засада, судя по всему, готовилась заранее и тщательно.

Пулеметы мятежников молчали, на нас не разменивались. Пехота им была не интересна. Затаились и ждали, когда прилетят винтокрылые «птицы», чтобы эвакуировать попавших в беду людей.

Новости поступали к нам одна хуже другой. Учитывая плотную противовоздушную оборону противника, командование приняло решение десантирование более не проводить, вертолеты за нами не присылать, а эвакуацию провести иным способом. Это означало: предстоит топать, топать и топать по горным тропам…

Продукты и вода были на исходе, а командиры в штабе армейской группировки продолжали обдумывать, как выводить батальон из окружения. Смешно сказать, батальон! И роты не наберется! А «духов» в районе Панджшера около десяти тысяч. Вокруг Анавы (кишлака, к которому нам нужно выбираться), несколько тысячи мятежников. Это по самым оптимистическим, приблизительным подсчетам. Вот влипли…

Наконец, ранним утром, на четвертые сутки раздумий, командир дивизии Баринов отдал приказ об отходе. Филатов спланировал с Подорожником маршрут движения. Совместно в деталях согласовали переход по гребню хребта, пересечение одного ущелья. Далее, двигаясь по второй горной гряде, мы должны были выйти на соединение с остальными ротами батальона. В то время, когда все было подготовлено и согласовано, кто-то на самом верху поменял замысел в корне. Руководители сообщили: в кишлаке, что располагался в трех километрах от нашей площадки, действует афганский полк. Он на подходе. Мы соединяемся с афганцами, прочесываем ущелье и затем возвращаемся к дивизии.

— Как так, спуститься с гор? — удивился комбат, разговаривая по связи с начальством из штаба. — А кто будет прикрывать нас сверху? У меня мало людей, мы нагружены оружием! Необходимо два взвода сажать на вершины, господствующие над ущельем. Это человек двадцать. А у «духов» несколько ДШК замаскированы. Попробуй-ка забраться на противоположный склон! В бинокль никого не видно, мятежники не показываются, но то, что они не ушли, ясно как день! Выжидают.

— Не обсуждать приказ! Идите на помощь «зеленым»! — последовал начальственный рык.

— Я не пойду в западню! Какой полк у афганцев? Спецназ госбезопасности?

— Пехотный полк. Хороший. Боевые ребята, — успокоил начальник.

— Вы сами видели этих боевых ребят? Сколько штыков? Пятьдесят? Сто пятьдесят? Двести? Какое-нибудь стадо баранов! Разбегутся при первых же выстрелах! — продолжал протестовать Василий Иванович.

— Отставить разговорчики! Начало движения в девять утра. Осмотрите развалины, что находятся вдоль дороги, на пути следования батальона! — рявкнул штабной офицер и прекратил пререкания, уйдя из эфира.

— Бл…! Сука штабная! Тварь! Запустить бы эту крысу в ту дыру, куда он нас хочет загнать. Просто мечтаю увидеть бегающими под пулями всех этих теоретиков-педиков! Планируют, мудрят, не выходя из кабинетов, а мы потом башку в пекло суем, — громко возмущался комбат.

Чапай закурил сигарету, несколько раз зло сплюнул на камни, продолжая бурчать под нос ругательства. Пальцы рук, держащие окурок, заметно подрагивали. Комбат много нервничал в последнее время. Я тоже не радовался навязанному нам маршруту. Чтобы успокоиться, я вдыхал полной грудью свежий горный воздух, пытаясь расслабиться, и разминал пальцы босых ног. Внутренне, конечно, я содрогался от предстоящего рискованного путешествия, но отгонял дурные мысли и надеялся на счастье и удачу.

Никакой душман не принесет большего вреда, чем свой родной советский болван. Наша армия всегда славится дураками. Но дуболом в мирное время не так опасен. Война — это все-таки война. Не прав тот, кто придумал поговорку: «Чем больше в армии дубов — тем крепче оборона». Эти дубы почему-то поголовно пролезли в руководство. И как они только с небольшим набором извилин (и те натертые фуражкой) умудряются пробиваться на самый верх?

— Хватит расслабляться, политрук! Обувайся! Сейчас проверяемся и в путь. Командиры взводов! Пересчитать солдат, проверить наличие оружия. В голове колонны разведвзвод! — громко скомандовал Иваныч.

Людская масса на вершине закопошилась и пришла в движение. Мой зад и желудок почуяли неприятности…

* * *

У подножья горы теснились три домика, выложенных из серого речного булыжника. Невысокие, узкие террасы одна за другой спускались к речушке. Во время таяния снегов она, может быть, и превращается в реку, но сейчас это тихий журчащий ручеек.

Разведчики пробежались по «избушкам», быстренько осмотрели помещения. Вроде бы все в порядке. Никого нет.

Бойцы залегли за каменными дувалами, переводя дыхание. Подорожник вновь вышел на связь со штабом дивизии.

— Где «зеленые»? Мы заняли окраину населенного пункта. Здесь полнейшая тишина. Ни души! Местных жителей нет, «духов» пока не видно, но и афганского полка тоже.

— Неувязочка получилась, — ответил по связи кто-то из управления дивизии сонным голосом. — Армейское командование что-то переиграло. Афганцы до вас не дошли километров десять. Идите по руслу речки к ним на соединение. Они будут ждать.

— Вот козлы! Десять километров по руслу! Черт знает что! А если зажмут? Ловушка! Западня! — воскликнул Иваныч и распорядился: — Ну, ладно, разглагольствовать некогда. Бегом к реке и как можно быстрее из этого каменного мешка. Разведвзвод, вперед! Затем идут связисты миномет, и вторая рота. В замыкании гранатометчики. Ветишин, не отставай, не задерживайся!

Сережка пребывал в задумчивом состоянии. В принципе, он вполне мог и не оказаться в Панджшере. Перед рейдом лейтенант собирался жениться и должен был ехать в посольство расписываться, бракосочетаться. Но в самый последний момент передумал. Из-за чего — то поругались с невестой, и он сказал, что свадьбы не будет. Мол, иду в рейд, а после рейда посмотрим. Невеста вспылила и разбила в гневе четыре литровые бутылки водки, приготовленные для мероприятия, одна об другую. Разговор их едва не закончился дракой. Ночью батальон отправился на боевые действия, а утром Золотарев из Центра боевого управления вызвал Ветишина обратно в полк. Девушка умоляла его вернуться.

На вопрос Сергея, что ему делать, Подорожник, хитро глядя на Ветишина, сказал:

— Наломал дров, набедокурил, а теперь не знаешь, как поступить? Делай так, как совесть подскажет. Вернешься в Кабул — Бог тебе судья. Может, там твое счастье. Но взвод останется брошен на сержанта Якубова. Гурбон — только набирающийся опыта, молодой сержант. Справится ли? Не наломал бы дров. У меня лишних офицеров, чтобы тебя заменить, нет.

— Наверное, останусь. Не поеду. Вот отвоюем, а потом, может, помиримся. Подумаем еще раз. Что скажешь, Никифор Никифорыч? — спросил Серега, ища поддержки.

— Пошли с нами. В горах будет много свободного времени, там спокойно обмозгуешь. Оставайся, Сережка! — предложил я.

— Решено! Никуда не возвращаюсь! В Панджшер! — махнул рукой Ветишин.

Наверное, это судьба. При десантировании пара пулеметных очередей попали в борт, на котором он летел. Уцелел. Теперь ему выпало выход из этого кошмарного ущелья прикрывать.

Я приветливо помахал Сергею. Он в ответ грустно улыбнулся. Управление торопливо двинулось вслед разведвзводу. Мы спешили покинуть неприветливые, таящие постоянную угрозу места.

Разведчики спустились с террас и по ручью быстрым шагом пересекли кишлак. Теперь наш черед испытать удачу. Едва на краю последней террасы показались связисты и минометчики, как горы «ожили». Со всех сторон ударили автоматы, пулеметы, заработал миномет, и среди камней разорвалось несколько минных фонтанчиков. Взрыв одной из мин бросил нас наземь. Осколки с противнейшим визгом пролетели над моей головой и застучали по камням. В этот раз пронесло. Кусочек металла сбил с головы Подорожника кепку, едва чиркнув по макушке, а большой острый камень рассек лоб. Я прижался затылком и спиной к огромному валуну, а ноги и задница остались без прикрытия. По ним забарабанили камни и земля. Черт! Только бьющих по нам минометов не хватало!

Все быстро спрыгнули с террасы и прильнули к выложенной из камней шершавой стене. Пока что было не понятно, откуда конкретно стреляют. Казалось, огонь велся отовсюду. Мы, действительно, оказались в огненном мешке. Четыре вросших в землю домика с противоположной стороны были переоборудованы в блиндажи и доты. Узенькие, подслеповатые окошки-бойницы изрыгали из своих недр огневой шквал. Откуда-то с гребня горы, из кустарника, включились в бой крупнокалиберные пулеметы. Издали плевался минами миномет. Цепочка из нашей пехоты, вжимаясь в грязь, поползла от стены в ручей к массивным валунам. Я оглянулся назад и понял, что обратной дороги нет. Из тех домов, что проверили разведчики, тоже стреляли автоматчики и гранатометчики. Повылезали из норок и тайников, гады! Ловушка захлопнулась…

Позади на тропе валялся АГС, рядом вверх ножками — станок, а вокруг раненые солдаты. Гурбон Якубов подтаскивал кого-то в укрытие, а остальные, кто был в сознании и мог стрелять, вели огонь. Кто не мог, бессильно лежал на земле. Их вопли и стоны доносились сквозь автоматный треск.

Я отстрелял «муху» в одно из строений. То же самое сделал Вадик Хмурцев. На минуту помогло, я надеялся: кто-то из «духов» умолк навеки.

Комбат, сидя за камнями, вызывал артиллерию на себя. Минометчики воткнули в землю «трубу» и с руки принялись посылать мину за миной в дальний кустарник. Скорее всего миномет «духов» работал оттуда. А может, если повезет, Волчук зацепит кого из вражеских пулеметчиков.

Бойцы, лежа, передавали мины, которых было немного, штук тридцать. Этого хватило продержаться до открытия огня артиллеристами. Самоходки и гаубицы из-за гор взялись обрабатывать склоны. Снаряды ложились к нам ближе и ближе. От точных попаданий сложились, словно карточные домики, пара хибарок. Но даже из развалин, из полуподвальных помещений кто-то упорно продолжал стрелять. Хорошую встречу тут нам приготовили. Горячую!

Накрытые артиллерией, пулеметы и миномет мятежников замолчали, но «духовские» автоматчики только усилили стрельбу.

Гурбон дотащил к нам первого раненого. Это был Ветишин! Надо же как глупо вышло! Вместо свадьбы получить пулю! Серега лежал перепачканный кровью, которая сочилась сквозь бинты. Глаза закрыты, лицо землистого цвета, он уже не стонал. Без сознания…

— Гурбон! — крикнул я сержанту. — Куда его задело? Он весь в крови!

— Две пули в животе и осколками перебита нога, — объяснил Якубов, растирая по лицу кровь, пот и грязь.

— Тебя задело?

— Нет, это кровь лейтенанта Ветишина.

— Кто еще ранен?

— Почти весь взвод. Вагриса убили, а еще четверо перевязываются. Абдулаев отстреливается, а остальные уже не стрелки. Я поползу Сидорова выносить, ему в грудь попали.

Сержант вернулся обратно, а мы усилили огонь для прикрытия. И вскоре выбрались трое легко раненных, тянувшие за собой бездыханное тело друга. Гурбон вытащил еще одного тяжело раненного. Абдулаев притянул за лямки АГС в чехле, громко крича что-то на родном языке и ругаясь по-русски. Из всех фраз я узнал узбекское «джаляп» и услышал множество родных выражений. Могуч русский язык! Мощнее и сочнее его ругательств не сыщешь! Сейчас даже афганцы по-русски матерятся.

— Василий Иванович! Станок от гранатомета забирать будем? — спросил я у комбата, продолжавшего вместе с капитаном-минометчиком корректировать артиллеристов.

— На хрен он сдался. Пусть валяется. Не поползем за ним: он под прицелом. Можем еще кого-то потерять. Оставим «духам» трофей для отчетности. Их очередь на себе станок тягать по горам.

В небе появилась четверка штурмовых вертолетов. «Крокодилы» встали в карусель и принялись осыпать «нурсами» ущелье. Металл засвистел осколками повсюду. Рассыпалась еще одна «избушка», загорелся сарай, вспыхнули стожки сена, в которых прятались мятежники. Отпрятались! Комбат отдал приказ на прорыв. Разведвзвод, оседлав господствующую вершину, отбивался от наседавших на них «духов», обеспечивая проход. «Бородатые» буквально на считанные минуты опоздали и не успели опередить Пыжа. Комбат, связисты и «ходячие» раненые, низко пригибаясь, побежали по ручью, то и дело падая в воду. Переползая, перекатываясь, прыгая с места на место, передовая группа добралась до поворота реки. Затем унесли Ветишина и еще двоих тяжело раненных.

— Гурбон, бери убитого и уползай! — скомандовал я Якубову.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант! Ухожу, — ответил сержант.

Он взвалил на себя труп и, низко пригибаясь, побрел между валунов. Вместе с ним ушел и Чухвастов с Сероиваном. Остались только минометчики и второй взвод.

— У тебя к миномету есть мины? — поинтересовался я у Волчука.

— Ни одной. Теперь миномет как труба от самовара. Пользы никакой, только еще одна обуза на нашу голову.

— Ну, тогда, Сашка, пусть расчет уходит за комбатом, — предложил я. — Да и ты с ними.

— Никифорыч, а с АГСом что делать будем? Три ленты есть, а гранатомет лежит без толку! — проорал мне в лицо оглушенный офицер-минометчик.

— А что делать без станка? Как стрелять из него? Не удержишь в руках! — воскликнул я, досадуя.

— Это нормальный человек не удержит! Посмотри, как я с ним ловко управляюсь!

Волчук снял чехол, взгромоздил гранатомет на большущий камень, нажал на спуск и не отпустил его, пока не расстрелял ленту. Тут же бросил АГС на землю и запрыгал, дуя на пальцы.

— Сука! Отбил мне пальчики! Вот дергается, зараза! Еле удержал. Прыгает, как мячик. Отдача сильная, не устойчив! Я сейчас его вон на тот высокий пень положу и оттуда постреляю!

Старший лейтенант перебросил через плечи обе ленты с гранатами, повесил на шею автомат и с гранатометом в руках перебрался к поваленному дереву. Через пару минут Александр принялся молотить по кишлаку. Когда выстрелы прекратились, минометчик заорал:

— Амба! Гранаты кончились! Более прикрывать отход нечем. Надо быстрее отсюда выбираться!

— Сашка, возвращайся! — крикнул я ему в ответ. — Окружат!

— Нет, замполит! Твоя очередь, ты как-никак замкомбата! Иди вперед, мои минометчики следом, а вторая рота прикроет!

«Рота…Восемь человек… Сильное прикрытие!» — подумал я.

— Серега! — обратился я к стреляющему по развалинам Шкурдюку. — Я побежал, а вы по очереди за мной!

Замполит роты кивнул в знак согласия и перезарядил автомат. Пятьдесят метров открытого пространства. Полсотни метров смертельного риска, ожидания пули в спину… На занятиях по физподготовке, при беге в сапогах с низкого старта, это семь-восемь секунд. С мешком на плечах и автоматом в руках секунд пятнадцать-двадцать. Но здесь ускорение придают свистящие вражеские пули.

— Ну, вперед! — скомандовал я сам себе и, пригнувшись, помчался вперед.

Обувь чавкала по воде. Холодные брызги разлетались в стороны. С неба на землю в эти секунды летели ракеты, выпущенные кружащимися «крокодилами». Они веером врезались в землю, истребляя противника на своем пути. Под этот фейерверк я бежал, петляя, к спасительному выступу холмика. Что-то сбило с моей головы кепочку, но поднимать ее и даже оглянуться некогда. Мимо, с правой стороны, вспенив воду, прошла трасса автоматной очереди. Я увеличил длину и частоту прыжков, а с последним прыжком ласточкой метнулся за валун. Ах-х-х. Хы-хы-хы… Дыхание никак не удавалось восстановить. Ноги и руки тряслись от пережитого страха. Повезло. А ведь это была пуля снайпера! Для меня предназначалась! Душман промахнулся совсем чуть-чуть, сбил только кепку. Возьми он чуть ниже, в голове у меня на пару дырок стало бы больше. И не было бы больше на свете старлея Ростовцева. Уф-ф-ф… Опять повезло!

Я осторожно пробрался между камней и выполз на тропу, где комбат у поваленного дерева переговаривался по радиосвязи.

— Василий Иванович! «Духи» вторую роту зажали в ручье! Сам еле-еле проскочил! Пулей кепку сбили, гады! Что делать будем дальше? — крикнул я возбужденно.

— Тише, комиссар! Без паники! Не гони волну! Чего орешь? «Духи» стреляют? Бери автомат и иди, стреляй в ответ. — Комбат дымил торчащим в зубах замусоленным окурком. Левой рукой он поминутно поправлял сползающую на глаза повязку. Сероиван намотал бинтов на голову Чапая, наверное, на три осколочных ранения. От души.

— Василий Иванович, я не только бегаю, но и стреляю. Зачем такие обвинения? Паники нет. Просто немного страшновато, — обиделся я. — А где наша разведка?

— На этой горке должны сидеть. — Подорожник показал пальцем на вершину. — Пыж в своем репертуаре! Опять радиостанция молчит!

— А за поворотом есть кто или там «духи»?

— Не знаю! Чего привязался! Сходи, проверь, только возьми кого-нибудь с собой. А то еще, чего доброго, пропадешь.

Я огляделся — и вновь на глаза попался Шапкин. Сержант слышал разговор и, улыбнувшись, отвел глаза в сторону.

— Сашка! Чего физиономию воротишь? — насмешливо спросил я.

— Так вы опять на меня свой взгляд кидаете. Что, кроме меня, никого нет, чтобы в дозор сходить?

— Ты мне, сержант, нравишься. Не лежишь мордой в землю, закрыв глаза от страха, а воюешь. Пошли.

Сержант вздохнул и взглянул на Хмурцева. Командир взвода связи начал возмущаться для порядка:

— Ну, почему меня никто не спрашивает? Это ведь мой сержант! Заберите его из взвода, товарищ старший лейтенант, и водите за собой. Будет заместителем замполита.

— Старший лейтенант Хмурцев! Выделите мне одного бойца! Быстро!

— Вот это другое дело. Шапкин! Марш за замполитом батальона! Умереть, но защитить его персону от врагов! — улыбнулся Вадик.

Мы звонко хлопнули с Вадимом ладонью об ладонь, и я зашагал по мокрому рыхлому песку. Впереди виднелась овечья кошара, выложенная из плоских камней. В этом сарае вполне могли устроить очередную засаду для отходящего батальона. Если строение займут «духи», мы опять в мешке.

— Шапкин! Стрельни «мухой» в сарай!

Идти напролом не хотелось: вдруг там кто-то ждет не добрый и не ласковый… Сержант прицелился и выпустил гранату в прикрытую дверь. Взрыв! Часть стены и крыши завалилась. Ну вот, теперь можно смело шагать дальше. Заглянув вовнутрь, мы никого не обнаружили. Береженого бог бережет!

Дальше открывалась зеленая поляна между двух высоких хребтов. Вдали у следующего поворота росли несколько елей, и опять торчал одинокий домик. Но до него далеко, метров пятьсот. Туда мы попадем не скоро. Главное, чтоб дорога к нему была чиста, чтобы не оказалось на нашем пути засад и минных полей. Крутые горные склоны явно без блиндажей и огневых точек. Вот и отлично! Отступление вполне возможно, да и артиллерия хорошо бьет по противнику. Наверное, сумеем выбраться.

Я устало присел за камень и вытянул избитые о камни натруженные ноги.

Только я почувствовал близость спасения, как сразу охватила какая-то необъяснимая усталость. Ступни словно отстегнулись, стали ватными, руки тряслись. Эта же мелкая дрожь прошла по всему телу. Нервы! Паника начинается невовремя! Дрожь усилием воли удалось унять. Глаза безвольно закрылись, и я впал в минутное забытье. Может, это продолжалось всего минуту, может пять. Сознание отключилось само собой. Как будто перегорел в мозгу предохранитель или щелкнули невидимым тумблером. В памяти всплыли картины недавнего прошлого: бой, горящий вертолет, дым пожарища…

К реальности меня вернул одиночный выстрел. Кто-то невидимый издалека прицелился, выбрав меня своей мишенью. «Хороший выбор у стрелка — замкомбата», — мелькнула в голове невеселая мысль.

В той же позе я, как сидел, так и упал на бок, а затем скатился в небольшой арык. Пусть стрелок думает, что попал, второй раз целиться не станет. По этому арыку, прикрываясь каменным бруствером, я отполз метров на пятнадцать и укрылся за краем террасы.

— Шапкин! Сашка! Ты живой? — заорал я что есть мочи.

— Живой! — отозвался издалека сержант.

— Ты не видел, откуда эта зараза, снайпер, стреляет?

— Нет. А что, это в вас целились? Я думал рикошет.

— Ты где залег?

— Я за бревном маскируюсь. Что мне делать дальше?

— Переползай сюда к канаве, только быстрей. Вернемся к комбату, надо торопиться с отходом, а не то «духи» подойдут поближе, пристреляются, и не выскочим.

Через несколько секунд Шапкин рухнул сверху мне на шею.

— Черт слеподырый! Не видишь, куда прыгаешь? — возмутился я.

— Какое «видишь», он опять чуть не попал в меня! Пуля шлепнулась куда-то правее, — тяжело дыша, оправдывался связист. — А вы если не позвали б, то я и не свалился б. Мне и там было удобно.

Точно, надо торопиться, а то отрежут отход! Все же, если проскочим этот узенький перешеек, дальше нас будет гораздо труднее прижать и догнать.

Пригибаясь, мы побежали обратно.

— Василий Иванович! «Духи» начинают постреливать в тылу! Надо быстрее сниматься и уходить! — выкрикнул я, еле переводя дух, в лицо комбату, когда вернулся на полянку.

— Чего орешь? Понял, не глухой! — осерчал Подорожник.

— Это я оттого, что торопился сообщить. Задыхаюсь.

— Эти недоделки в штабах не могут никак определить, где «царандой» и как мы с ним соединимся. Сейчас снова буду требовать разрешения на отход. Ох, не вытащить нам всех раненых! Людей не хватит! — вздохнул комбат. — Нужно бросать лишнее барахло.

Василий Иванович вновь принялся объясняться с командованием, а я перебрался на пятачок, откуда вели огонь по «духовским» блиндажам три бойца. Пули щелкали о камни, сшибали ветки, с визгом рикошетили. Казалось, нет от них спасения. Кто-то выбежал из-за камней и упал впереди укрытия. Это был Волчук. Он оглянулся и, увидев меня, задорно крикнул:

— Никифорыч! Ты в рубашке родился! Везучий! Мы за тобой сразу проскочить так и не сумели. Полчаса лежали, пока вертушки «бородатых» не отогнали. Пули прошли за твоими ногами. Если бы у «духа» патроны в магазине не кончились, то следующие пули вошли бы тебе в ногу и задницу.

— Вот мерзавец! Чуть-чуть меня не достал! Но я живучий, увернулся! Пулей только кепку сбили, в ручье осталась, — сказал я минометчику.

— Видели. Мы подождали, когда артиллерия ударит по домам, и поползли следом. Шкурдюк твою кепку подобрал, смотрит, а в ней дырки. Будет дополнительная вентиляция волосам, не облысеешь.

— Хорошо, что не получилась вентиляция в мозгах, — горько усмехнулся я. — Значит, мне опять повезло…

— Шкурдюк то же самое сказал. Еще он отметил, что надо от тебя держаться подальше. В комиссара, говорит, не попадают, а рядом находящихся приятелей-сослуживцев цепляют. Поэтому можно попросить тебя, Никифорыч, отползти чуть подальше в сторону от меня, — улыбнулся Волчук.

— Ха! Испугался! Опасайся меня! — засмеялся я. — Бойся!

Мое обычное бодрое состояние духа постепенно возвращалось. После второго расстрелянного магазина я почувствовал себя еще лучше. Бросив солдату, заряжавшему патронами рожки, свои пустые и получив наполненные, я вновь принялся посылать короткие очереди по окнам покосившейся хибары.

В перерывах ведения огня, мы с Волчуком продолжали перекрикиваться.

— Сашка! А чего из АГСа прекратил стрелять?

— Ленты кончились! Ни одного выстрела не осталось. Теперь эта железяка рядом валяется. Когда патронов не будет и «духи» попытаются взять меня в плен, начну отмахиваться гранатометом. Если кого им зацеплю — убью наверняка!

— Александр, с твоим ростом и силушкой можно в одну руку трубу миномета взять, а в другую АГС.

— Раньше, года два назад, да! Гирей крестился. Мог! А сейчас здоровье уже не то!

В этот момент, озираясь по сторонам, из кустов выскочили Шкурдюк и щуплый солдат. Они упали возле нас, надрывно хрипя. Едва отдышавшись, Сергей доложил:

— Сзади наших — никого! Только «духи»! Я даже их топот ног слышал и тяжелое дыхание. Сейчас вот-вот появятся среди камней и кустарника.

Действительно, один из мятежников высунулся вдали из густой травы и сразу послал веером несколько неприцельных очередей. «Духи» напролом не пошли. Они поставили 60-мм минометы и принялись забрасывать минами нашу поляну.

Осознав, что тут больше делать нечего: вот-вот перебьют, мы перебежали к комбату. Я грохнулся на землю возле ног Василия Ивановича. Комбат покосился на меня и заворчал:

— Ты чего такой грязный? Все ползаешь и бегаешь? Детство в жопе играет, никак не успокоишься? Сиди рядом со мной! Уймись!

— Надо отходить! «Духи» минометы притащили. Мы еле ноги унесли. Они скоро огонь сюда, в глубину, перенесут.

— Хорошо, я тебя понял. Все вышли? Ты проверил? Никого не оставили среди камней? Раненых точно вынесли? — забросал меня вопросами Чапай.

— Шкурдюк последний отходил. Говорит, сзади только «духи», — ответил я. — А где «зеленые»? Идут к нам на помощь?

— Хрен на нос! Идут, да только не туда! Они где-то по другому ущелью шарахаются. К нам сейчас два взвода первой роты на помощь спустятся. Но для этого нужно проскочить пару километров по этому руслу. Комдив приказал оставить все лишнее! Разрешаю бросить каски, бронежилеты, мешки. Собрать в одну кучу, а саперу заминировать вещи! — отдал приказ Подорожник. — Раненых — на плащ-палатки. Убитого тоже!

Итак, шестеро раненых и погибший. Трое подстреленных дойдут своими ногами, троих надо нести. Убитого тоже уносим. Никогда не бросаем погибших!

Ветишина положили на палатку и понесли первым. Куртка х/б и штаны были разрезаны на куски при перевязке. Надо же, до чего Сережке не везет! До этого в лицо и руки был ранен, теперь — в живот и ногу! Весь в отметинах будет, если… Никаких если! Доживет до свадьбы! Не до этой, так до следующей! Видно было, что он замерзал, его тело сотрясала мелкая дрожь. Слишком много крови потерял! Бедный «летеха». Я снял привязанный к моему мешку бушлат и накрыл Сергея. Шкурдюк накинул свой бушлат на другого тяжело раненного солдата. Бойцы потащили импровизированные носилки, взявшись вчетвером за углы плащей. Трех легко раненных вели под руки. Они пока окончательно не обессилели и могли потихоньку шагать самостоятельно.

Ватные спальные мешки мы изодрали и подожгли. Часть касок разбросали по кустам (теперь, возможно, аборигены станут в них плов варить). Остальные вместе с бронежилетами бросили в кучу. Сапер подложил под них тротиловые шашки, «эфку» с вынутой из запала чекой (еще «сюрприз»). Пусть возьмут добычу…

Первое поле в лучах заходящего солнца миновали быстро. Кто-то несколько раз издалека выстрелил по нам. Офицеры и те сержанты, кто не нес раненых, отвечали беспорядочной, беспокоящей стрельбой по склонам хребтов.

— Братцы! Быстрей! Бегом! Ребята, из последних сил, но бегом! — кричал, подбадривая носильщиков, комбат. — Хлопцы! Не выскочим за уступ горы, все поляжем! Окружат и перестреляют как воробьев!

Солдаты пыхтели, хрипели, пот лил ручьями, а дружный мат не стихал ни на секунду. Мы проскочили узкую горловину ручья, и перед нами показалась другая долина, гораздо более широкая и длинная. Артиллеристы сопровождали прицельным фланговым огнем отступление. Главное, чтоб не было отрыва снаряда. Для нас хватит одного случайного попадания. Две артиллерийские батареи мешали мятежникам преследовать нас, а вертолеты с большой высоты накрывали местность квадрат за квадратом, там где находился противник. Если бы не эта помощь, то нас давно бы взяли в клещи. Отход все больше превращался в бегство. Мы, действительно, бежали. Не позорно, конечно, ведь враг превосходил нас значительно, но все же бежали, потому что мятежники, несмотря на огневую поддержку наших артиллеристов, продолжали свои попытки обойти нас по склону и отрезать путь к отступлению.

Наконец-то к нам присоединился разведвзвод. Среди разведчиков потерь не было, только один легко раненный солдат и Пыж с перевязанной рукой.

— Коля! Что случилось? — спросил я у взводного.

— Резануло чуть по мышцам, но кровищи было много. Однако кость не задело, цела.

— Ну и хорошо! — похлопал я по плечу Николая. — Быть тебе начальником ГРУ!

— Эй, Пыж! Смените своими солдатами носильщиков, а то ребята совсем выбились из сил! — распорядился Подорожник. Солдаты начали нехотя менять уставших товарищей. Скорость движения отряда заметно увеличилась.

В ущелье разведчик заметил в камнях пещерку и двух маленьких людей, быстро метнувшихся к ней. Вся отходящая группа залегла, делая передышку, а Пыж со своими «орлами» осторожно подошел с боку к пещере. Солдаты вскоре выволокли оттуда двух человек. Мы с комбатом подошли к пленным. Это были чумазые старик со старухой, трясущиеся от страха. У обоих текли слезы из глаз, они поднимали руки к небу, что-то быстро-быстро лопотали на своем языке.

— Азимов! Переведи, что болтают эти «духи», — велел Пыж таджику-разведчику.

— Говорят, что они местные жители, совсем мирные. Скотоводы, коз пасут в долине.

— Надо бы их грохнуть! — задумчиво произнес Тарчук и злобно посмотрел на афганцев.

— Тарчук, опять за свое! Мы со стариками не воюем! Товарищ подполковник, может, не надо их убивать! — обратился я к Василию Ивановичу.

— А с чего, комиссар, ты взял, что я собираюсь устраивать расстрелы? Не знаешь, что ли, меня? Пыж, ради бога, уйми своего живодера, а то я его грохну! Он мне уже давно надоел. Тарчук, как будешь на гражданке жить? Тебя без наручников на улицу выпускать опасно!

Солдат скривил физиономию в презрительной гримасе, но промолчал в ответ. Дедулю обыскали, оружия при нем не нашли. В пещере тоже не было ничего подозрительного, только тряпье и корзины.

— Ладно, залазьте обратно в свою берлогу! — распорядился Подорожник и махнул рукой, давая команду продолжать движение.

— А я бы их шлепнул, — вздохнул Пыж. — Не такие они и старые. Лет сорок пять мужику. Они все так выглядят, да еще рожи не моют, не бреются специально, чтобы старше казаться.

— Мыколай! Тебе надо другой батальон себе найти и сменить должность. Звереть начинаешь в разведке. Настоятельно рекомендую! — угрюмо произнес комбат и пошел догонять носильщиков.

* * *

Наконец-то вырвались! Я уверен: проскочили и спаслись! Большинство бойцов выбились из сил и хрипели, как загнанные лошади, еле-еле передвигая ноги, шли на последнем издыхании. Но стрельба постепенно стихала, «бородатые» заметно отстали. Теперь не догонят. Наверное, довольны тем, что сегодня нас серьезно потрепали.

Комбат принял сообщение по связи и распорядился:

— Стоп! Перекур. Носилки положить! Сейчас прибудет борт. Вывезут раненых в Баграм, а мы пойдем дальше. Никифор! Бери Шкурдюка, Пыжа и разведчиков, прикройте эвакуацию! Рассредоточиться по периметру! Быстрее!

Десять солдат и три офицера растянулись цепью в густой траве, вглядываясь в надвигающиеся сумерки, и молча ждали вертолета. Машина внезапно появилась из-за горы и резко пошла на снижение к площадке, обозначенной дымами. Пять минут — и дело сделано. Ах! Как было бы здорово улететь в этом вертолете! Запрыгнуть в него и умчаться подальше! А как потом смотреть в глаза своим? Ладно, это секундная слабость… Теперь мы налегке и наверняка оторвемся от преследователей.

Навстречу комбату с холма спустились начальник артиллерии Потапов и лейтенант Куликовский. Подполковник Потапов обнял Подорожника за плечи, да так, что послышался хруст костей. Начарт был огромный, как медведь гризли. Силища в руках неимоверная. Только благодаря снайперской стрельбе артиллеристов, корректируемых этими двумя офицерами, мы выскочили из огненного мешка.

Из раненых с нами остался только Пыж. Комбат приказал улетать и ему, но Николай из принципа остался. Проявил характер.

— Куда теперь? — спросил я у комбата. — Темнеет, не уйти бы в сторону от своих. А то заблудимся и нарвемся на засаду.

— А мы и не пойдем дальше. Занимаем круговую оборону и ждем взвод Острогина. С ним поднимемся в горы, — распорядился Подорожник.

Наша оставшаяся группа залегла за камнями, напряженно всматриваясь в даль, и через несколько минут сверху зашуршали камни. Острогин негромко окликнул нас, и вскоре он и еще небольшая группа бойцов оказалась рядом. Серега бросился ко мне обниматься, был крайне возбужден и обрадован нашему спасению. Серж рассказал, что утром афганцы, громко галдя, на самом деле вошли в ущелье и скрылись за поворотом. Но либо свернули к другому кишлаку, либо перешли на сторону «духов». Обратно весь этот табор не возвратился.

— Подьем! — скомандовал Василий Иванович. — Минута времени — проверить людей, оружие и в путь. Разведка в замыкании.

Комбат с широкой марлевой повязкой на лбу и рукой на перевязи шел налегке с одним автоматом. Ну, вылитый Щерс! Шагал он быстро, невзирая на ранение, и еще постоянно подгонял остальных.

Действительно. Идти нужно было еще быстрее, потому что на вершине нас дожидается только взвод Бодунова. Больше нет никого, остальные роты снялись и ушли к броне. Полки и бригады с утра сменили позиции. Армия выходила к технике, в сторону крепости. Громко звучит: армия, полки и бригады… А на самом деле, в горах и тысячи «штыков» нет.

Ночь сразу вступила в свои права, практически без плавного перехода. Вот только что светило солнышко сквозь тучи, сгущались сумерки, и неожиданно вокруг темень. Облака застилали черный небосвод, и даже звезды не освещали дорогу.

Идем на ощупь, но довольно быстро. Жить хочет каждый! Ноги гудят, ноют… Но надо идти. Осталось всего девять километров. Вскоре показалось далекое зарево и взлетающие в воздух всполохи. Так артиллеристы и минометчики создавали подсветку окрестностей, стреляя «факелами». Термитные заряды медленно опускались на парашютиках, озаряя склоны ущелья бледным холодным светом, а далекие заснеженные вершины высокогорья в это время блестели изумрудными отблесками.

Горы, как седые великаны, угрюмо нависали над нами и давили на психику. Создавалось ощущение, что они отсюда выдавливают непрошенных гостей, как бы говоря: «Уходите, вы тут чужие! Отправляйтесь домой!»

* * *

Нас, оголодавшихся и еле передвигающих ноги, радостно встретил и бросился обнимать зам по тылу Головской. Саня, недавно ставший майором, в последнее время округлился еще больше. Пока батальон воевал, он опять заметно увеличился в размерах. Его бы в горы загнать пару разочков, жирок растрясти. Но зам по тылу на такое мое предложение месяц назад заявил: «Только вертолетом туда и обратно, и по возвращению сразу орден. Кроме того, двойную порцию пайка! Для меня величайший подвиг, что я до сих пор не сбежал из батальона на склады, в бригаду обеспечения!»

Головской ворковал над ухом комбата:

— Василий Иванович! Обед и ужин подать сразу или чуть позже?

— Подожди, Саша! Сейчас доложу Губину, вернусь — тогда и накрывай на стол.

Я, было, хотел сесть с Чухвастовым и быстро перекусить чего-нибудь вкусненького, пока комбат ходит по начальству, но и про меня не забыли. Посыльный вызвал с докладом в «политорган». Он располагался в автоклубе-кинопередвижке. Там в тесноте сидели замполит номер два (Муссолини), парторг, пропагандист и начальник клуба. Со всех сторон посыпались вопросы, требования об отчете, докладах, списках…

В результате, когда я вернулся, ужин закончился, а что осталось из еды, то давно остыло. Давясь холодным пловом и застывшим гуляшом, я размышлял о парадоксах жизни. Тут сейчас сидишь и высказываешь неудовольствие по поводу плохой кухни, а ребята уже и такого не попробуют! Их везут в цинковых гробах. Радоваться нужно жизни, каждой ее минуте, любой мелочи. Постоянно. Ведь жизнь дается человеку только раз. А если ее прожить, бурча от недовольства, в злобе, в зависти, то лучше и не жить вообще. Солнце светит — хорошо, птички щебечут — отлично! Звезды мерцают — прекрасно!

Комбат, проверявший готовность рот к маршу, ворвался в кунг и громко крикнул:

— Комиссар! Сколько в тебя лезет? Хватит жрать! Через пару минут начало марша. Ест и ест, а все худой. Ходи в туалет через раз! Задерживай пищу в организме.

— Издеваетесь, Василий Иванович! Если бы я как Головской от бачков с кашей и гуляшом не отходил, я бы толстел. А так, что в желудок попадает, через пот и выходит. В туалет можно по три дня не ходить, причина не в этом. Заброшенная в желудок пища перерабатывается в энергию.

— Шучу я, шучу. Доедай и садись на БМП. С кем поедешь? На первой машине я и Чухвастов. Ты, если не наелся, можешь в замыкании отправиться с Вересковым.

— Вот и хорошо! — обрадовался я. — Не надо давиться, спокойно доем.

Вересков пребывал в своем излюбленном состоянии легкой меланхолии.

— Ну, как самочувствие, Никифорыч? В горы больше ни ногой? — спросил он меня с выражением вселенской печали на лице.

— Это точно. Никогда больше! Ни за что! По крайней мере, в этом году! Хватит!В отпуск, домой, в деревню!

— А-а-а. Я думал, ты психанул и получил нервный срыв. А ты ничего, молодцом держишься. Отпуск — это хорошее дело. Отдохнешь, нервишки в каком-нибудь санатории подлечишь. Развеешься и обратно, опять на убой.

— Ну, что вы так мрачно. Нельзя с таким настроением воевать. Больше оптимизма! Вам осталось всего полтора года.

— В свете последних событий остатки моего оптимизма иссякли. Сколько хороших мужиков погибло! Да… А еще эта неприятная история у десантников… — задумчиво произнес майор.

— Что за история? — удивился я. — Не слышал. Рассказывай. — Мы все время в разговоре сбивались с ты на вы и обратно.

— Следствие ведется в полку. На выносной заставе солдаты рыли окопы, расширяли по приказу комдива сектор обороны. Делали новую линию ходов сообщения и наткнулись на чей-то истлевший труп. Рядом автомат. Чей труп может быть у стен заставы? Только своего. По номерку на шее определили, кто это был. Оказалось, года два назад пропал командир взвода, начальник заставы. Солдаты в один голос тогда заявляли, что лейтенант вышел с заставы с автоматом в руках в сторону кишлака и не вернулся. Теперь нашелся… Всех в Союзе вылавливают и под следствие. Взводный был новичок. Начал порядок наводить, с наркоманами бороться, они и убили его. Такая версия у следствия вырисовывается.

Вот судьба-злодейка! Прибыл на войну, а погиб от рук своих же негодяев. Бесполезная, бестолковая война и такие же человеческие трагедии, нелепые и ужасные!

* * *

Колонна медленно выползала из Панджшерского ущелья и, дымя двигателями, устремилась к трассе на Кабул. Мы проезжали захудалый кишлак и оборванцы-мальчишки, сидящие на заборах-дувалах, свистели, швырялись камнями, стреляли из рогаток. Солдаты в ответ направляли на них оружие, кидались сухарями, пустыми банками… На выезде из населенного пункта располагались три больших хороших дома, с ухоженными садами. На крышах телевизионные антенны, окна застекленные, дорожки выложены камнем. У калитки стояли девочки в юбочках, блузках и белоснежных платочках и мальчишки, одетые в рубашки и брючки. Ребятня дружно махала нам руками и улыбалась. Эти дети излучали дружелюбие и симпатию к нам.

— Слушай, комиссар! Ответь мне, как укладывается в ваши идеологические каноны то, что нищета нас люто ненавидит, а сытые и хорошо одетые обожают? — спросил насмешливо Иваныч. — Должно быть наоборот! Мы им равенство, свободу, право на землю несем. Счастье обещали… Социализм планируем построить. А?

Я промолчал и задумался. Рано утром я перебрался к комбату, потому что устал от нравственных терзаний зампотеха, его тягостных творческих раздумий и усталых вздохов. Так и самому загрустить недолго. Теперь я «попал под удар» философствующего комбата. Что сказать? Сам не знаю. Но ради того, чтобы эти девочки ходили в школу и могли жить без паранджи, я готов еще немного повоевать с религиозными шизофрениками.

— Может быть, дети увидят новую цивилизованную жизнь на своей земле? — продолжил комбат размышления вслух. — Заставили ведь мы своих мусульман из среднеазиатских республик жить по нашим законам…

— Василий Иванович! Но чтоб их заставить, пришлось с басмачами воевать двадцать лет! Сколько народу погибло за эти годы! — воскликнул я.

— А думаешь, мы сейчас мало истребили? Пройдет лет десять и добьем всех недовольных. Заставим улыбаться при встрече с «шурави» не только днем, но и ночью. Отобьем желание держать в руках оружие. Смотри, какая военная мощь сконцентрирована! Не можем не заставить!

— То есть заставим быть счастливыми и загоним штыками в социализм?

— Загоним! Может, не в социализм, но в рамки государственного устройства такого общества, какое мы определим! — решительно воскликнул Подорожник. — Комиссар, эти речи должен не я толкать, а ты.

Я задумался. Н-да! Дорога к счастью по горам трупов. А надо ли это аборигенам? И как их спросишь? Моя-твоя не понимай. Твоя-моя не узнавай. Они для нас все на одно лицо, а мы для них. Обитаем на одной Земле, а образ жизни, словно мы с разных планет!

Подорожник из полевого лагеря уехал лечиться в медсанбат и оставил батальон на нас — заместителей. Вересков на все это пожал плечами и сказал:

— Ну что ж, я командую техникой.

Головской тотчас умчался пополнять запасы продовольствия для кухни. Остались я и Чухвастов.

— Вася, придется тебе в горы идти. Я еле живой. Мутит, температура поднялась, ноги в узлы скручиваются. Без бушлата погулял и простыл.

— Никифор, вы что, начальнички, охренели? Я не настоящий начальник штаба, а только временно и случайно исполняю эти обязанности, — попытался убедить в своей правоте капитан.

— А это поправимо. Отдадут приказ, и станешь. Я пойду, доложу в полк о возникшей проблеме. Они крупные военно-начальники с большими головами, пусть принимают решение. Пойдем вместе.

Мы вошли в кунг, где о чем-то беседовали Губин с Масалиевым, и изложили нашу ситуацию. Меня качало из стороны в сторону, лицо горело, ноги и руки дрожали. Губин внимательно посмотрел в мои глаза, окинул меня со всех сторон проницательным взглядом и махнул рукой:

— Хорошо, иди ложись. Без тебя справятся. Дельце легкое, два дня сидеть в горах.

— А кто будет исполнять обязанности замполита батальона? — встрепенулся Муссолини.

— Шкурдюк. Старший лейтенант Шкурдюк. Честное слово не могу! Ну, не сдохнуть же мне в самом деле в этих проклятых в горах! — ответил я с надрывом в голосе, из последних сил пытаясь убедить начальство в своей правоте. И в результате отправился болеть. Поверили.

Роты улетели к заснеженным вершинам. Я впервые остался валять дурака на броне. В теплой, натопленной санитарной машине сутки трясся в лихорадке, лежа на подвесных носилках почему-то и терзался угрызениями совести. Вскоре первая рота доложила о столкновении с мятежниками. Обошлось без потерь. Пронесло. Перестрелка велась дольше часа. Наши наскочили на группу противника, отходящую в сторону Панджшерского ущелья. Через день возвратившиеся офицеры рассказали трагикомическую историю.

Я отправил Бугрима с первой ротой. Он, шедший налегке, оказался в голове колонны. Витька забрался на вершину ледника, снял вещмешок, положил его на снег возле валуна. Сверху бросил автомат и оглянулся, лениво потягиваясь. Пехота ползла и хрипела метрах в пятидесяти ниже по склону, проваливаясь по колено в глубокий снег. Прапорщик помахал рукой офицерам. Мандресов и Острогин улыбались в ответ и беззлобно материли «комсомольца». Бугрим достал пачку сигарет, зажигалку и демонстративно прикурил. Выпустив первое кольцо дыма, он крикнул вниз:

— Быстрее, доходяги! — И в ту же секунду раздались выстрелы.

Виктор как стоял, так плашмя и рухнул лицом в снег. Пули стукнули по камням, и противно взвизгнув, рикошетом ушли в небо. Следующая очередь зарылась в снег слева от его тела. Он на четвереньках сделал два прыжка вправо. Очереди пошли вправо. Бугрим влево — очереди влево. Виктор прыгнул вперед — несколько пуль зарылись в снег прямо перед его лицом. Прапорщик катался по снегу, совершал прыжки, судорожные рывки, но никак не мог добраться до спасительного укрытия. Рота пыталась прикрыть его огнем, но сама попала под пулеметный шквал, и толку от поддержки было мало.

«Бородатые» гоняли «комсомольца», возили мордою по всему заснеженному пятачку. Это напоминало игру «кошки-мышки». Мышке некуда было бежать, а кошка наслаждается своей властью над попавшейся добычей. То поймает, то отпустит.

Как впоследствии рассказал Виктор, он почувствовал, что сейчас силы иссякнут, он упадет, и тогда конец Виктору Бугриму. Вот она — смерть! Собрал он последние силы, и что есть мочи сиганул за огромный камень с высоким снежным сугробом сверху. Затем скатился в лощину, ударившись пару раз головой о булыжники. Очередь с опозданием ударила в этот самый спасительный камень-валун. Витька сделал еще скачок за очередной сугроб. Вновь следом полетели пули. Прапорщик усиленно пытался пробраться к своим, но мятежники отсекали ему путь. Стреляли, не жалея патронов. Наконец, оттолкнувшись ногами от большого валуна, он кувыркнулся, покатился кубарем по склону. В конце концов, в три прыжка на четырех конечностях Витька достиг укрытия. Автомат и вещмешок продолжали маячить на холме и служили ориентиром для той и другой стороны. «Духи» предприняли попытку первыми. Но к тому времени солдаты поднесли мины к «подносу», и выстрелы из миномета отбили всякое желание повторить попытку.

Афганцы в ответ установили на дальней господствующей высоте ДШК и огнем вжали роту в снег. Так продолжалось часа полтора. Близость друг к другу передовых дозоров не позволяла применить артиллерию. Вертолетчики ударили по пулемету и заставили его заткнуться. Повезло, что авианаводчик оказался вместе с ротой. Он показал себя молодцом, скорректировал авиацию. В пятом часу стало смеркаться. «Духи» словно растворились в разряженной горной атмосфере, как призраки, на белом чистом снежном насте остались лишь петляющие следы «комсомольца»… Мятежники быстро собрались и отошли ночевать в какой-то кишлак. Конечно, что они дураки в горах в снегу мерзнуть?! Спят в теплых хижинах, у печек, на сплетенных из лозы кроватях. Это только мы, будто белые медведи, зимуем в снегу.

— Голова до сих болит! В ушах гудит, в глазах рябит, и ноги дрожат, — пожаловался Бугрим мне при встрече.

— Ерунда, Витюша! — усмехнулся я. — У прапорщика главный орган не голова, а руки. А тебе, как комсомольскому вождю, и они не нужны. Выносить нечего: склада не имеешь. И потом в нашем батальоне у «комсомольца» должна быть контуженая голова. Это наследственное, еще от Колобкова, твоего предшественника.

— Зачем «духи» стреляли по тебе, до сих пор не могу понять! — с улыбкой недоумевал Острогин, поддерживая мои шуточки. — Обычно они ваше племя жуликов, не трогают, а даже берегут! Наверное, по запаху учуяли в тебе комсомольского вождя! Распознали, что ты не жулик, не их благодетель, а идеолог. Марксизмом, Витька, от тебя еще попахивает. До сих пор!

Ха-ха-ха! — загоготали офицеры.

— Никифорыч, мы пытались на следующий день прыгать с разбегу по его следам. Пытались попасть и не получалось! — поддержал приятеля Мандресов. — Чемпионские прыжки! Девятиметровые! Наверное, Витька реактивную струю пускал…

Ребята смеялись и Виктор вместе с ними. Но его смех был какой-то невеселый. Хотя чего грустить, повезло ведь. Могло быть и хуже, вместо шуток и подначек произносили бы сейчас третий тост…

Глава 12. Медные трубы. Испытание второе…

Батальон вернулся домой в подавленном настроении. Погиб командир роты, второй за два месяца! А сколько еще раненых и убитых.

Вечером, после проверки, офицеры и прапорщики собрались в женском модуле. Пьянку даже не маскировали. Расставили столы и стулья на центральном проходе, заняв весь коридор. Горе комбата и остальных было столь безмерно, что никто не думал о наказании.

Откуда ни возьмись, вновь объявился Грымов. Приветливо улыбался, вникал в дела батальона, живо интересовался последними событиями.

— Василий Иванович! Грымов словно стервятник! Как кто-то погиб, он тут как тут. Назначите его на должность — буду категорически против. Возражать стану в полку и в дивизии! — заявил я комбату в резкой форме.

— Хм-м. Комиссар! А ты злопамятен! Не переживай, я не собираюсь из него делать командира роты, — усмехнулся комбат. — А кого предложишь ты, комиссар?

— Лучшей кандидатуры, чем Острогин, у нас нет, — ответил я.

— Ладно, возражать не буду, лучше он, чем новичок из Союза, — махнул рукой Подорожник.

— Спасибо, товарищ подполковник! Я тоже так рассуждал, и сразу хотел Серегу предложить.

— Тянешь наверх старых дружков по первой роте. Вы оккупировали весь батальон. Только вот сама первая рота от этого заметно сдала. Не загубить бы окончательно лучшее подразделение сороковой армии, — вздохнул Иваныч.

Поминки прошли обыденно. Они стали превращаться в страшную традицию, которая завершала почти каждое возвращение из рейда. Комбат после третьего тоста огласил решение о назначении Острогина командиром роты. Народ воспринял это решение с одобрением, и мы выпили за Серегу.

— А теперь у меня следующее предложение, — обратился к офицерам Подорожник. — Внимание! Всем слушать и не перебивать болтовней! Я думаю, мы не обеднеем, если сбросимся по сорок чеков семьям Сбитнева и Арамова. Вдова Бахи беременная, на шестом месяце. Она завтра уезжает к его родителям, сопровождает гроб. Нас больше пятидесяти человек — соберем тысячу каждому. У Володи Сбитнева дочке три года, надо чтоб ребенок не нуждался ни в чем, хоть на первых порах. Отец погиб как герой, значит, дочь должна быть одета, обута, с игрушками. Возражений нет?

Коллектив поддержал идею практически без малейших споров.

— Шапку по кругу! — рявкнул опьяневший Бодунов. — Собираем сейчас же!

— Нет, Игорь! Успокойся! Не надо показухи и шума. Все решим на трезвую голову, — остановил я прапорщика. — Завтра пройду по ротам, и тот, кто не против этого предложения, сдаст деньги.

— Правильно говоришь, замполит! — обнял меня за шею опьяневший Чухвастов. — А то сейчас соберем и, не ровен час, потеряем или пропьем!

— Вовка! Хватит пить! Отпусти мою шею! — принялся я вырываться и тотчас попал в объятия Острогина и Шкурдюка.

— Мужики, вы меня нахваливаете, а мне стыдно! — сказал осоловелый Острогин. — Расскажу я вам что приключилось в Анаве… И Серега рассказал следующее…

Саперам поставили задачу установить по ущелью «охоту». «Духи» еще не подошли, но они бродили где-то близко. Мой взвод назначили прикрывать работу группы «кротов». В придачу дали минометчика Радионова для арткорректировки. На всякий случай.

— Эй, начальник! Что нам делать? Чем помочь? — спросил я у командира взвода спецминирования.

— А ничего не надо. Сядьте где-нибудь и не мешайтесь под ногами. Много вас тут?

— Шесть человек и три минометчика, — пошутил я.

— А что это ты нас за людей не считаешь?! — возмутился Радионов.

— Конечно, вы же ублюдочная артиллерия. Трубы самоварные! — усмехнулся я.

Радионов обиделся, не нашел слов, чтобы сказать что-нибудь обидное в ответ, и замолчал. Пехотинцы уселись вдоль каменной стены и безмолвно вглядывались в темноту, вслушиваясь в каждый шорох. Саперы стучали лопатками на тропинке и вдоль русла ручья. Их сопение постепенно удалялось в глуб ущелья. Время шло. «Духи» не появлялись, команды на отход не поступало. Вдруг сверху со склона раздался окрик лейтенанта-минера:

— Пехота! Вы где?

— Мы? Мы здесь! — радостно воскликнул я в ответ.

— Где здесь? — удивился сапер.

— Там, куда ты нас отправил. Вдоль ручья! — отвечаю.

— Вы, что ох…! — воскликнул, матерясь, сапер. — Я «охоту» привел в действие. Она взведена, и теперь минное поле не отключить!

— Не вставайте, ползите! — рявкнул я на бойцов. — За мной! Шустрее! К стене! Ползком! Не вставать, иначе всех осколками посечет!

«Охота» — это такая опасная зараза: если попал в минное поле, живым не выйдешь. Она взводится на частоту шагов и вес человека. Первые мины не взрываются. Пропускают в глубь ловушки, предупреждая и взводя центральные мины. Затем выпрыгивает из земли «мина-лягушка» и, разорвавшись, уничтожает вокруг все живое. Если кто-то бросается на помощь, вылетает следующая мина, и так до бесконечности. Пока не взорвется последняя.

Холодный пот щипал мне глаза. Я пополз быстро, как ящерица, и у стены оказался первым. Оглянулся: взвод далеко позади. Осторожно встаю, хватаюсь за выступающие из кладки булыжники и начинаю карабкаться. Под подошвой кроссовки оказалась чья-то рука. Это была ладонь Радионова, который тут же схватил меня второй свободной рукой за ногу.

— Серега! Больно, убери ногу с руки, пальцы отдавил! — взвыл минометчик.

— Сволочь! Отпусти штанину! Дорогу командиру! — взвизгиваю я, лягнув при этом минометчика. Царапая ногтями практически гладкую стену, цепляясь за трещины, выбираюсь наверх. И только после этого оглядываюсь.

Радионов внизу трясет отдавленной рукой. Тихонько воет от боли, а следом идти не может. Тяжело нагруженные бойцы тоже не сумели подняться по отвесной стене.

Я запаниковал. Сам выбрался, а взвод пропадает!

— Мужики! Ложись! Ложись! — кричу я в панике. — Ползти вдоль стены. Не вставать! Не орать! Аккуратно!

Двести метров заминированной полосы преодолели за час. Повезло, ничего не задели, не включили ни одной мины.

Я шел по краю стены и терзался муками совести. Спрыгнуть к своим — нельзя: мины насторожатся. Вдруг датчики заинтересуются: кто это скачет?.. Бросил солдат, запаниковал, сволочь! Скотина! Сам выбрался, а солдаты пропадают. Если бы они подорвались, хоть стреляйся! Точно бы застрелился! Один ведь не пойдешь к своим. Взвод погиб, а командир жив-здоров…

— Вот такая история… — вздохнул Острогин и вновь полез обниматься от избытка чувств.

— Комиссар! Пошли на улицу, подышим свежим воздухом! — позвал комбат.

Застолье завершилось спокойно, но чего-то не хватало. Интима! Вот чего! Подорожник посмотрел на меня хитрыми глазами и спросил:

— Комиссар, а чего ты в женском модуле почти не бываешь?

— А там девчата в основном заняты. Кто не охвачен вниманием, или «Баба Яга» или «Квазимода».

— Ну, ты скажешь! Разве так говорят о женщинах. Тем более что можно шебуршить при потушенном свете. Мрак смягчает чувства и повышает интерес, — произнес Чапай и разгладил свои гренадерские усы.

Наш путь пролегал мимо модуля полкового руководства. Из него выскользнула неизвестная, шурша просторной юбкой.

— Танюша! Татьяна! — громко позвал ее по имени Иваныч, узнав женщину. Он широко распростер руки и растопырил пальцы. — Стой, красавица! Не спеши!

— Ой, отстань, Василь Иваныч! Я тороплюсь. Зам по тылу надоел своими нравоучениями, зануда чертова, а теперь еще ты хулиганишь! Шутник! — махнула рукой, смеясь, Татьяна.

— А никто и не шутит. Цыпа-цыпа-цыпа! — громко хохотнув, проворковал подполковник, шевеля усами и делая выразительные глаза.

— Я сейчас закричу! Отвяжитесь, кобелины!

— Нет, не отстанем, пойдем с нами. Сейчас Наташку захватим для компании, ох и развлечемся!

Женщина попятилась назад и энергично взбежала по лестнице, виляя широким задом.

— Как крикну, так командир с замполитом полка выйдут и вас накажут!

— Кричи! Ори! — нагло ухмыльнулся Иваныч и продолжил представление. — Комиссар, бери ее на руки, отнесем, раз не идет своим ходом добровольно.

Я с сомнением оглядел массивную «жертву».

— Нет, я пасую, спина заболит, лучше поведем под руки!

Татьяна взвизгнула и забежала еще выше по ступенькам.

— Я сегодня не в настроении развлекаться, отстаньте!

— Василий Иваныч, да ладно! Бог с ней! Раз не хочет коньяка, фруктов и шоколада, пусть идет дальше, по делам службы, — потянул я комбата за рукав х/б.

— Э, нет, комиссар! Так нельзя! Крепости надо брать штурмом! На то они и крепости. Не отступать! И комбат пошел на приступ.

Девушка заскочила вовнутрь, и Чапай увлек меня за собой. Он схватил «пышку» под руки, пощекотал ее, та захихикала. Завязалась мягкая молчаливая борьба, и на шум возни из своих апартаментов вышел рассерженный «кэп».

— Эй, что тут такое? А? Иваныч! Чего ты тут делаешь?

— Да вот, шел к вам, а тут по пути землячка попалась. Шуткуем маненько.

— Таня, иди работай. Готовь столовую для приема комиссии. А вы оба ко мне! — распорядился Филатов.

Моя голова мгновенно просветлела, хмель выветрился. Но делать нечего, и я шагнул за порог в ожидании разноса и нагоняя. В комнату командира я попал впервые. Больше года прослужил, но не доводилось бывать тут. Помещение было оформлено в восточном стиле. На стене висели два скрещенных старинных «мультука» (ружья), под ними сабля в ножнах. Экзотика! В центре зала на полу лежал мягкий персидский ковер, на нем стоял журнальный столик, уставленный снедью, бутылками и стаканами. Вокруг него сидели сильно пьяные Золотарев, Муссолини, особист.

— Ну что, орлы, расслабляетесь? — грозно и насмешливо спросил «кэп». — Теток щупаете под дверью командира! Совсем обнаглели!

— Да мы выпили, в принципе, чисто символически. Помянули. И за победу! — смутился комбат.

— О, за победу нельзя пить символически. За победу мы сегодня еще не пили! Молодец! Пришел к нам с тостом! — обрадовался Иван Грозный. — А то весь вечер пьем за выздоровление Султана Рустамовича! Садитесь, наливайте себе, чего пожелаете. Выбор большой.

Большой выбор состоял из двух напитков: водки и коньяка. Едва разлили огненную жидкость по стаканчикам, бутылки моментально опустели. Встали, молча выпили, и Чапай прошептал мне на ухо:

— Никифорыч, беги за пузырем! Добывай, где хочешь, но без спиртного не возвращайся!

Я тихо выскользнул из модуля и отправился в первую роту. Разбуженный Мандресов дыхнул на меня перегаром, удивленно протер глаза. С трудом соображая, ротный ответил, что совершенно нет ничего. У взводных ни в запасе, ни в заначке не оказалось тоже. Пришлось ломиться в дверь каптерки связистов, «доставать» оттуда Хмурцева. Вадим долго матерился, что ему надоело по ночам бродить к «вольнягам» за водкой. Но все же оделся и через несколько минут достал две бутылки по двойной цене.

— О! Вот это у меня комиссар! — радостно встретил меня Подорожник, увидев бутылки в моих руках. — А я думал, придешь с одной и надо опять бежать.

В стаканы вновь забулькала, наполняя их до краев, «огненная вода». Однако коллектив оказался очень крепким и стойким. Пили начальники почти без пауз и почему-то не пьянели. Очевидно, на этой стадии водка принималась организмами, как лимонад и не пробирала. Поллитровки опустели мгновенно. Мутными глазами особист и зампотех опять уныло уставились на стол. Командир полка выразительно оглядел присутствующих и произнес:

— Для продолжения банкета нужно что-то еще. Кажется, у зам по тылу в «загашнике» есть спирт!

— Не даст! — вяло возразил Золотарев. — Я просил, не дает! Жмот! Говорит, комиссию поить предстоит.

— Командир я или не командир! — возмутился Филатов и выскочил за дверь, сшибая на своем пути обувь и табуреты. В комнате получился разгром, словно бегемот прошел по саванне к водопою во время засухи. За тонкой стенкой послышались маты, вопли и визг зама по тылу.

Через пять минут, возбужденный и счастливый, Иван Васильевич вернулся с алюминиевой фляжкой в руках и радостно воскликнул:

— Крыса тыловая! Зажать пытался спиртик! Чуть его по стене не размазал, гада! Нет! Все-таки я командир!

Такое жуткое окончание банкета вышибло из душевного равновесия на два дня. Меня штормило и качало, цвет лица менялся в диапазоне от известково-бледного до травянисто-зеленого с серым отливом.

Комбат ехидно улыбался. Закаленный, усатый черт, и цистерной его не упоишь!

— Комиссар! Не пора ли тебе посетить госпиталь? Там почти взвод раненых лежит! — спросил меня однажды комбат. Подорожник глядел хмуро и вопросительно.

— Давно собираюсь, но никак не могу решиться, — смутился я, задумавшись. — Как представлю искалеченного Калиновского, бойцов без ног — мороз по коже и дрожь в коленях. Третий день откладываю. Ну и с пустыми руками ехать не хочу. А денег нет.

— Мысль верная. Сейчас в ротах наскребем деньжат, купишь соки, «Si-Si», мандарины, бананы, еще чего-нибудь. Берендей со склада сгущенку возьмет. Одному, наверное, тяжело будет нести, прихвати для компании Бугрима и Острогина. Можно взять пару солдат. Большую толпу не собирай, занятия сорвешь.

— А вы сами не поедете, что ли?

— Нет. Зачем людям настроение портить. Я ведь для них «цербер», мучитель, службист. Нет. Да и не могу я. После контузии не отошел. Разволнуюсь, еще заплачу… А комбат должен быть кремень! Глыба! Скала! Пожалуйста, без меня. Но привет передай от отца-комбата обязательно! Ну и сам не подавай виду, что страдаешь, жалеешь. Сочувствуй, но будь оптимистичен, добр и жизнерадостен. Поднимай им настроение. Тоски и уныния в госпитале и так предостаточно!

Моей жизнерадостности и оптимизма хватило только до первой палаты, где лежал Грищук. Перебитая рука у лейтенанта срасталась, закованная в гипсе, парень хмурился, но был рад встрече с нами. Запах лекарства стоял в палате плотной стеной и окутывал всякого входящего. В этом офицерском отделении несколько человек были с ампутированными конечностями. Кто без руки, кто без ноги. Отвоевались мужики. Этим несчастным предстояла путь-дорога домой, а не выписка, как Грише, обратно в батальон. Один из инвалидов, без обеих ног, сидел в кресле-каталке у окна и задумчиво смотрел в небо. Что ему еще предстоит хлебнуть в этой жизни?! Хорошо если тыл крепкий и надежная жена. А вдруг совсем наоборот?

В большой палате, где находился Калиновский стояла тишина. Черепно-мозговые травмы не располагали к разговорам. Большинство либо спали, либо лежали в забытье. Изредка кто-то тихонько стонал.

— М-м-м… Вы кто такой, молодой человек? — остановил меня у порога врач.

— Я замкомбата из восьмидесятого полка. Тут лежит мой подчиненный — Саня Калиновский. Хотелось бы повидаться. Как его самочувствие? Когда выздоровеет?

— Зайдите ко мне в кабинет, сейчас кое-что объясню! — строго сказал доктор и увлек меня за собой.

Усевшись за стол, он раскрыл какую-то папочку с записями и, крутя в пальцах карандаш, начал не спеша, задумчиво говорить.

— Понимаете, ранение этого пациента очень сложное. Чрезвычайно! Дальнейшие перспективы туманны. Мы ему сделали трепанацию черепа. Что можно подчистили: три осколка в лобной части вынули, но четвертый прошел большой путь и застрял в районе мозжечка. Трогать его никак нельзя.

— Трепанация? Это что же, череп вскрывали?

— Ну, это сложная операция, зачем вам эти тонкости и подробности объяснять. В целом успешно проведен цикл мероприятий реанимационного характера. Теперь дело за ним самим. Организм молодой, крепкий, должен вытянуть. Главное — никаких волнений. Оставшийся осколок еще может много бед принести. Всякое бывает. Один проживет, почесывая много лет размозженный затылок, а у другого — раз и мгновенно летальный исход, случится это может в любой момент. Не нервничать, повторяю, и не травмировать голову. И о возвращении в ваш батальон не может быть и речи. Только проститься и за вещами. Ему нужно год-полтора, чтобы вернуться к нормальной жизни, восстановиться. Вы его тело видели?

— Конечно, я ж его в десант загружал! — кивнул я.

— Это вы Сашу в х/б видели, а под ней сплошное решето. Мелкие осколки удалили, они не страшны. Ранения пустяковые, но их полсотни. Кровопотеря была огромная. И вообще, парень перенес очень много. Не каждому выпадает столько испытать. А вы говорите, когда вернется в строй…

— Ну, это я так, из лучших побуждений, себя успокаиваю.

— Вот и хорошо, а теперь идите и излучайте оптимизм и ободряйте товарища. Только положительные эмоции! Шутки. И умоляю — громко не разговаривайте. В палате находится пара пациентов в состоянии еще более худшем.

Саша лежал с закрытыми глазами, но, услышав рядом движение, открыл глаза и, узнавав меня, улыбнулся. Белые застиранные простыни, на которых он лежал, казались чуть бледнее его самого. Тело Калиновского — руки, туловище, пах, шея — было усыпано пятнами зеленки и йода в местах, где удалили мелкие осколки. Я это увидел, когда он откинул простынь и попытался встать. Теперь ранки в основном зарубцевались, и лишь корочки запекшейся, подсохшей крови указывали на места ранений. Гладко выбритая голова слегка покрылась неровным пушком — щетиной подрастающих волос. Кожа на выбритой голове была покрыта рубцами и швами. По лбу шла полоса багрово-синего цвета. Место вскрытия. Комок подкатил к горлу, и его сжало тисками в районе кадыка. Слезы наворачивались на глаза, и я с трудом сдержался. Напрягшись, сумел все же бодро произнести:

— Привет, Санек! Ты молодец! Как огурчик! Свеженький, отдохнувший. Вот тебе бананы, мандарины, сок, минералка!

Саша сделал судорожное движение, пытаясь приподняться.

— Лежи! Дружище, не вставай! Мы с тобой еще погуляем, но в следующий раз. Как дела?

— Я-а-а. Нэ-э…м…м…ма…а…гу…х…х…о-о-ро-шшо го…оо…о-о-ово.

— Все-все! Молчи! Молчи. Понял. Не напрягайся. Лежи. Болтать будем через неделю, когда опять приеду. Лучше слушай! — Я начал перечислять новости: — Серега Острогин стал командиром второй роты, прибыло пять молодых лейтенантов, двое в твою роту. Мандресов и Бодунов передают горячий привет. Шкурдюк приедет в гости на следующей неделе. Острогин сейчас к тебе зайдет, он у бойцов из второй роты. Мы с ним местами поменяемся, а потом я к Ветишину пойду.

Я еще поболтал минут пять о погоде, о футболе, а потом Саша едва слышно, но внятно произнес:

— С-с-с-па-а-си-боо! И-и-дии… Я по-о-о-ле-жу-у-у, — и устало закрыл глаза.

Я оставил пачку газет, напитки, фрукты на тумбочке и осторожно вышел.

Какой был красавец, крепкий, здоровый парень! И вот что с ним сделала война. Всего лишь пригоршня осколков в голове, а человек превращается в собственную тень, живет как растение.

Еще страшнее и мрачнее была картина в палате, где лежали два моих солдата, лишившиеся ног. Один молодой солдат постоянно плакал. В лицо я его плохо помнил, а тут и вообще не узнал, так изменило его ужасное ранение.

— Как самочувствие?

— Не знаю! Какое на хрен самочувствие? Что мне делать дальше? Кому я нужен безногий? Обрубок!

— Не дури! Родителям нужен! Родным! Девушка есть?

— Нет! И вряд ли когда будет! Меня отрубили от жизни. Лучше бы я сразу умер!

— Ты это прекрати! Выбрось дурные мысли! Мать будет счастлива, что выжил. Ты знаешь, сколько за эти месяцы погибло?!! Их родные были бы рады им и без рук, без ног, лишь бы живы были дети! Все еще образуется! Все будет хорошо! Крепись!

…И так в каждой палате, от койки к койке, от отделения к отделению.

Мои моральные силы иссякли, и я вернулся к «санитарке», где в тенечке, за открытой дверцей, сидел и курил Бугрим.

— Витька! Хватит балдеть! Вот тебе список, кого я не смог посетить, иди теперь ты! Я больше не могу, отдохну и подожду тебя тут. К Ветишину нельзя, он в реанимации, а к остальным сходи сам. Теперь твоя очередь нервничать!

На обратном пути мы заехали в дукан, купили бутылку «Арарата» и тут же, закусив двумя апельсинами, выпили. Почти без разговоров, в три захода, «раздавили пузырь». Полученная моральная встряска требовала дозы успокоительного. Дальнейшую дорогу мы молчали, обдумывали и переживали увиденное.

Ранним утром офицеры управления полка и батальонов отправились в дивизию. Выехали на двух БТРах для подведения итогов вывода войск и боевых действий. Облепленные офицерами бронемашины мчались по сырому шоссе. Свежий ветер обдувал лица, шевелил волосы и продувал до костей даже сквозь бушлат.

Едва мы добрались, как совещание началось. Комдив учинил разнос полку. Начальник штаба ранен, комбат танкового батальона ранен, два командира рот погибли! Раненых не счесть! Особенно он прошелся по нашему батальону. Выдал гневную тираду:

— Батальон бежал! Отступил как в 41-м. Бросили амуницию! Каски, бронежилеты, вещи! Позор! Некоторым оправданием, конечно, может служить то, что комбат получил контузию. Да, согласен, необходимо было выносить погибшего солдата и раненых. Но сам факт бегства постыден!

Подорожник встал и дрожащим от возмущения голосом попытался протестовать, но Баринов затопал ногами, прервав возражения. Мы сидели так, словно онемели. Стыдно и в то же время досадно. Опозорили нас на всю дивизию… А в конце своего выступления командир дивизии вдруг резко изменил интонацию, словно ему речь разные люди составляли.

— Не могу не отметить в завершении тех, кто отличился на боевых действиях. Подполковника Подорожника за умелое командование батальоном в окружении представляем к ордену Красного Знамени. Далее! Вы знаете, что командование представило лейтенанта Ростовцева, вернее теперь старшего лейтенанта, к высокому званию Героя Советского Союза. Этого офицера назначили замполитом батальоном, и он оправдал доверие командования. Молодец! В Панджшере, когда вертолет был сбит мятежниками, операцию по спасению экипажа возглавил замполит батальона Ростовцев. Под обстрелом из пулеметов и автоматов он вместе с солдатами выносил раненых и убитых, а также обеспечил связь с командованием. Молодец! И где же он? Встаньте, товарищ старший лейтенант!

Я поднялся, красный от смущения словно вареный рак, а комдив сделал паузу и продолжил:

— Что-то с первым представлением на Героя не получилось. Затерли в вышестоящих штабах. То и дело заставляют кадровики его переоформлять. А мы теперь повторное представление подготовим за последние бои. Отметили в нем предыдущие заслуги. Вы меня поняли, Филатов?

Командир полка встал и ответил: «Так точно!» А комдив распорядился, кроме того, представить документы к званию Героя на командира танкового взвода Расщупкина и кого-нибудь из наиболее отличившихся солдат полка.

Парадокс! Первые полчаса нас пинали, а вторые полчаса расхваливали до небес. Вот так бывает! Возвращаемся со щитом и высоко поднятым флагом! А еще гордо задрав нос, не глядя под ноги. (Шутка!)

— Комиссар! К тебе журналист приехал! — с усмешкой произнес на построении комбат. — Иди, развлекай его байками про героические будни батальона и свои личные подвиги. Только лишнего много не ври. Вернее ври, но не завирайся! Иди, «звезда» ты наша! «Маяк перестройки»!

— А куда идти то? — удивился я неожиданному вниманию к своей особе.

— В нашу комнату. Корреспондент там чай пьет. Он, между прочим, полковник! Заместитель главного редактора военного журнала. Будь вежлив и почтителен.

— Опять что-нибудь напутают с именем, отчеством или в фамилии ошибку сделают.

— Так ты по слогам ему ее произнеси, проверь. Обязательно растолкуй наши боевые термины. Да, про комбата не забудь что-нибудь хорошее сказать и правильность написания моей фамилии тоже проконтролируй! — ухмыльнулся Иваныч, подкрутив усищи.

Целый день провел я с полковником, который словно клещами из меня вытягивал рассказы и подвиги. Отвечал я односложно, сухими фразами, потому что его в основном интересовала партийная работа в ходе боев, политические занятия в горах. Желаемого контакта не получилось. Мы остались друг другом не довольны, хотя журналист исписал несколько страниц.

Едва я расстался с полковником, как прибыл фотокорреспондент из «Красной звезды». Этот майор в полк приезжал в третий раз и любил делать воинственные снимки, имитирующие боевые действия. Комбат собрал позировать около пятнадцати человек. Герои фоторепортажа сели на «броню», захватили с собой миномет, пулеметы и отправились на полигон. Все одели на себя бронежилеты, каски, как положено. Построили укрепления, изобразили оборону в горах. Фотограф гонял нас в атаку по горам вслед за бронемашины, делал групповые снимки: «В дозоре», «На привале», «В засаде», «На марше»… Замучил! Наконец фотографирование для серии «Боевые будни Афганистана» закончилось. Корреспондент попрощался, и умчался на «уазике» в штаб, пообещав прислать фото.

Подорожник построил всех и скомандовал экипажам отогнать БМП в парк, а остальным офицерам отправляться на подведение итогов. Бойцы облепили бронемашину и поехали на полигон, а мы с Василием Ивановичем по тропинке направились в полк. Внезапно сбоку раздался скрип тормозов, и рядом остановился «уазик», обдав нас с ног до головы густой пылью. Из него выбрались два полковника и один подполковник, все с недовольными каменными лицами. Такие лица бывают только у проверяющих и больших начальников.

— Вы, кажется, командир батальона? Это ваши люди изображают проведение занятия по тактике? — спросил толстый, красномордый полковник у Подорожника.

— Так точно. Я подполковник Подорожник. Это мой батальон, но они ничего не изображают, — ответил комбат.

— Вот это сборище вы называете батальоном? Этот анонизм — занятиями? Очковтиратели!

— Товарищ полковник, что вы такое говорите? Батальон только вернулся после двух тяжелых боевых операций. Люди шесть месяцев без малейшего отдыха. Рейд за рейдом! — попытался объяснить ситуацию Иваныч.

— Молчать! С вами разговаривают офицеры Генерального штаба!

— Если я буду молчать, то зачем со мной разговаривать? — ухмыльнулся в усы Василий Иванович. — Меня может заменить стена или столб.

— Прекратить балаган! — взвизгнул стоящий рядом с дверцей холеный подполковник. — Хватит из себя героев корчить! Вояки…

— Я не герой. Вот замполит почти герой, недавно второй раз представили. А я просто вояка, как вы и сказали. «Пехотная кость»!

— Вас, товарищ подполковник, в горы судьба не заносила, а мы из месяца в месяц по ним ползаем, — встрял я в перепалку начальников. — Не нужно оскорблять хороший батальон, лучший в сороковой армии.

— Тебе слово не давали. Помолчи, старший лейтенант, — рявкнул инспектирующий подполковник.

— Хамить не нужно. Мы же себя ведем корректно, — продолжал я гнуть свою линию.

— Наглец! Как ты смеешь влезать в разговор? — зарычал другой полковник, молчавший до этого. — Сниму с должности!

— А разве идет разговор? Вы же приказали комбату молчать — снова вступил я в полемику с начальством.

— Никифор, отойди в сторону, от греха подальше. — Подорожник потянул меня за рукав и слегка толкнул в плечо. — Я сам разберусь.

Комбат сделал шаг вперед и вновь спросил оравшего громче других полковника:

— В чем дело, какие недостатки замечены в методике проведения занятий?

— Методика? Методисты хреновы! Вам только людей губить. Душегубы! Бездельники! Конспекты не подписаны, расписание занятий отсутствуют! План не утвержден, указок нет, полевых сумок нет, учебная литература устаревшая! Только и умеете, что в кишлаках кур ощипывать и жарить, да в горах на солнце загорать. Все горы загадили! Знаем, как вы воюете… Дрыхните и консервы жрете! И за что ордена только дают?

— Приглашаем с нами пожрать гречку и перловку. Орден гарантирован, раз их просто так всем раздают. Да и перегаром от вас тянет, там протрезвеете, — негромко произнес я из-за спины комбата и тут же получил тычок локтем в живот и, ойкнув, замолчал.

Полковники на секунду опешили от такой дерзости и впились в меня взглядом, выпучив налившиеся кровью глаза.

— Замполит у меня контуженый. Он все близко к сердцу принимает, не контролирует себя, когда психует. Никифор Никифорыч, иди в полк, я сейчас тебя догоню. — Комбат развернул меня за плечи и легонько подтолкнул в спину.

Подорожник еще минуты две громко ругался с инспекторами из группы Генерального штаба и вскоре нагнал меня.

— Ты зачем лезешь в разговор? Я — старший офицер, они — старшие офицеры, поругались и ладно. Но когда лейтенант, да еще замполит, пререкается — это для них словно для быка красная тряпка. Затопчут.

— А чего они, козлы, юродствуют. Мы бездельники, а они вояки! Нам в месяц двести шестьдесят семь чеков платят, а они по полтиннику в день командировочных получают. В Кабуле легко и хорошо умничать! Пусть попробуют в Чарикарскую «зеленку», на заставу проехать и проверить организацию тактической подготовки.

— Эти гнусы состряпают на тебя донос, такую «бочку дерьма катнут», что и Золотая Звезда не спасет. Снимут с должности! Не лезь, не пререкайся! Шевели пальцами ног и молчи. Нервы успокаивай, — сердито произнес Подорожник.

— А зачем шевелить пальцами ног? — улыбнулся я.

— Рецепт такой есть надежный и проверенный. Его порекомендовал мой приятель. Он сейчас в академии учится! Поступил, потому что умеет расслаблять вовремя! В моей давней молодости нас, двух молодых лейтенантов, командир полка на ковер вызвал. Дерет так, что кожа с портупеи слетает. Орет, визжит. Я стою, переживаю, бледнею, краснею. А приятелю — хоть бы хны! Даже бровью не ведет! И только на начищенные до блеска сапоги смотрит. На носки. «Чего он там интересного нашел?» — думаю я про себя. Спросил. Вовка (приятель) отвечает: «Я, пока ты нервничал, шевелил пальцами ног. Очень увлекательное занятие! Вначале большими пальцами, затем большими и средними, потом тремя, после этого мизинцем и предпоследним. А в завершении — разминка всех пальчиков. Отвлекает. Но нужна тренировка, месяцы занятий, это не так просто». — Комбат улыбнулся и похлопал меня по плечу: — Попробуй, комиссар, когда-нибудь на досуге. Этот штабной полковник орал, а я его даже и не слышал! Мне в армии служить еще долго, а нервы нужно беречь. Он, красномордый, орет и мою нервную систему хочет повредить! Работа у него такая — орать и топать ногами. А я внутренне всегда спокоен! Такой мой метод! И ты знаешь, Никифор, помогает.

Я по совету дружка эту систему сразу на себе испробовал. Не всегда, конечно, получается. Когда чувствуешь, что закипаешь и можешь сорваться в общении с начальством, то шевели пальцами ног… Психология.

— Никифор, нужна твоя помощь! — обратился ко мне Подорожник, возвратившись после совещания у командира полка.

— Какая? Работа тяжелая или нет? — спросил я, ожидая какого-то очередного подвоха.

— Да нет, не бойся. Полку дали разнарядку на солдата-«Героя». Ну я, естественно, вырвал ее для батальона. Танкисты не сопротивлялись. А разведчикам я рот быстро заткнул. Представим сержанта Шлыкова, заодно и звание старшины присвоим.

— А что так? Почему его? Я бы лучше Шапкину дал или Муталибову.

— Нет, я уже свое слово сказал! А слово комбата — кремень! Шлыков. Разведчик, замкомвзвода. Меня спас от смерти. Если бы не он, то кости мои уже полтора года гнили бы в сырой земле.

— Это когда было и где? — поинтересовался я.

— У-у-у, страшно вспомнить. Я только — только на должность начальника штаба приехал, как мы поперлись в «зеленку» возле Чарикара. А мне мой предшественник при встрече сказал: «Если выживешь в этом батальоне, значит, ты редкостный счастливчик и везунчик. По два года мало кто выдерживает! Ранят, заболеешь, убьют… Нужно попытаться куда-нибудь «слинять». Постарайся вырасти по службе или найти местечко спокойное». Я посмеялся в усы, думаю: что ты каркаешь, солидности себе нагоняешь. Подумаешь. Война с дикарями, бандитами средневековыми. Мы же Красная армия — «всех сильней, от тайги и до Британских морей!» Залезли в какой-то кишлак и нарвались на засаду. Я был с разведвзводом и попал в самое пекло. Взводного ранили, двух солдат сразу убило, еще три бойца рядом со мной лежат, стонут, кровью истекают. У меня патроныбыстро кончились. Магазины что в «лифчике» были, расстрелял, минут за десять. А больше ничего нет. Тут выстрел из гранатомета пришелся по дувалу, осколки по сторонам с визгом полетели. Я рухнул на землю. Не зацепило… Повезло! И вдруг замечаю краем глаза, граната ме-е-е-дленно, так летит… Как во сне все происходит… Падает она в трех метрах и катится в мою сторону. Мне к ней не успеть. Нужно повернуться и подняться (упал я очень неудобно, на спину). Вокруг стены, а посередине я, трое раненых и Шлыков. Тогда он был совсем молодой боец. Шлыков прыгнул к «эфке» и швырнул ее обратно. Граната еще в воздухе взорвалась. Один осколок мне в сапог попал, другой — по цевью автомата пришелся. Шальной осколок солдата раненого еще раз зацепил. В спину воткнулся. А «духи» нас со всех сторон продолжают очередями поливать. Шлыков прикрывал меня, покуда я одного бойца вытащил. Затем за мной следом выполз и другого вынес. Под огнем еще один раненый остался. Он отстреливался и нас прикрывал. Шлыков вновь и вновь обратно возвращался, пока не выволок оставшихся убитых. После, за прикрывавшим бойцом вернулся, которому пуля плечо распорола. Шлыков и его вытащил. Вот такая история. Так что я его должник.

Вместо Лонгинова прибыла долгожданная замена в лице майора Котикова. Когда мы его впервые увидели, комбат лишился дара речи и впал в прострацию. Да и было отчего загрустить. Пухленький, кругленький офицер, с шикарным брюшком — «трудовым мозолем», в больших очках с толстыми стеклами на переносице, выглядел значительно старше Подорожника. Василий Иванович задумчиво закурил. Пригласил нового заместителя в кабинет и принялся расспрашивать: кто такой, откуда. Тот рассказал о себе: Василий Васильевич Котиков, приехал из самой Москвы, из военного института, где командовал взводом военных переводчиц. Учились в основном внучки маршалов и партийных руководителей. ВУЗ очень престижный. Майору исполнилось в этом году тридцать восемь лет. Когда поступила разнарядка на Афганистан, то самым неблатным и единственным пехотинцем в ВУЗе оказался Котиков. Его и сплавили.

Подорожник, слегка смущаясь, обрисовал задачи батальона, характер регулярных боевых действий…

— Вы, Василий Васильевич, должны понимать, что придется довольно трудно. Взгляните на Ростовцева! Замполит батальона, старший лейтенант, двадцать пять лет! Вот кому в горах бродить в радость и по плечу. А вам будет, вероятно, очень тяжело.

— Ну, ничего, я постараюсь не ударить лицом в грязь, — с виноватым видом ответил майор. — Уж раз прислали, что теперь поделать! Будем служить и воевать. За чужие спины прятаться не приучен.

— А возраст? Не помешает? Хватит здоровья? — продолжал гнуть свою линию Подорожник. — Тут летом жара под пятьдесят, а зимой снег в горах и минус пятнадцать. А когда с полной выкладкой переходы совершаем по двадцать-тридцать километров — это просто кошмар! Сдюжишь?

Замкомбата развел руками и ответил:

— Буду стараться. Служить никогда не отказывался!

— Ну, что ж, принимайте дела! — вздохнул Подорожник и вышел из кабинета.

— Будем знакомиться? — предложил Котиков, когда за комбатом затворилась дверь.

— Будем! Никифор! — ответил я и протянул ладонь.

— А по отчеству?

— Да так же, как и по имени, — ухмыльнулся я.

— Как чудненько. Какое старинное и замечательное старорусское имя! Главное — не перепутать с Никодимом, Никитой или Нестором. И как вам тут, в этой стране? Тяжело?

— Привык… Я сюда из Туркмении приехал, там так же хреново. Поэтому предварительная адаптация уже была. А вам как?

— Ужас! Третий день плавлюсь, словно масло. Сало по заднице по ногам в ботинки стекает. Килограмма на четыре похудел. Штаны на ремне болтаются. Вот-вот свалятся.

Я с сомнением осмотрел Котикова. Процесс похудания пока что был не заметен. А майор начал дальнейшие расспросы: кто командир полка, кто командует дивизией. Я отвечал, перечисляя также фамилии начальников штабов, политработников. Когда дошел до фамилии Баринов, Васильич встрепенулся и оживился.

— Баринов?! Вот это да! «Отец родной!» Я с ним иду по жизни, как нитка за иголочкой! Это как бы мой наставник! Я был курсантом, а Михалыч ротным. В Германии я служил взводным, а он туда прибыл командиром полка. Теперь встречаемся в третий раз. Надо же! Вот будет встреча! Знать такая моя судьба, служить с ним вечно!

— Василь Васильич! Может, вам к нему обратиться и сменить место службы. Пусть подыщут что-нибудь поспокойнее. По знакомству.

— Неудобно. Сам напрашиваться не буду. А что это вы, молодой человек, меня выдавливаете из коллектива, который так расхваливаете?

— Извините, Василь Васильич, но будет чертовски тяжело! Я вам искренне сочувствую. Это предложение я сделал из лучших, гуманных побуждений.

— Вот и ладно. Больше не опекайте меня. Пойдем лучше чего-нибудь перекусим. Жиры тают, энергия иссякает. Есть хочу ужасно!

— Пойдем сейчас в нашей комнате попьем чайку, а через час отправимся обедать. Заодно место ночлега и койку покажу, вещички помогу перенести.

Мы взяли два чемодана и зашагали в модуль.

В этот день в полк приехал Барин и Севостьянов. Как обычно в начале разнос, крик, шум, а потом раздача подарков. Командир дивизии объявил об издании приказа № 45 «О поощрении особо отличившихся командиров в деле укрепления воинской дисциплины».

— Товарищи! Мы будем награждать не только отличившихся на боевых действиях! Но и за вклад в крепкую дисциплину! Лучшим полком дивизии признан артиллерийский полк, лучшим батальоном — первый батальон вашего полка! Приказываю представить к орденам комбата, начальника штаба, заместителей по политчасти батальона и первой роты, командиров и старшин рот, командира взвода АГС и командира лучшего линейного взвода! — Офицеры хмыкнули, переглянулись, похлопали в ладоши и на этом разошлись.

— Что-то новое в нашей жизни! За боевые действия не награждать, а за «обсеренные бондюры», нарисованные мухоморы на канализационных люках, истребленных «мухам по столбам» — ордена и медали! — восхитился Афоня, выходя из клуба.

— А ты, Александров, об орденах забудь! Кто вчера хулиганил пьяный? Кто обидел заместителя командира дивизии? — взъярился комбат.

— Это еще надо подумать, кто кого обидел! — воскликнул Александров, потирая шишку на лбу и сияя большим лиловым синяком под глазом.

— Так расскажи народу, как было дело. Хочу послушать твою интерпретацию случившегося, — сказал Подорожник. — Одну версию я сегодня утром слышал, стоя на ковре у высокого начальства. Полковник Рузских топал ногами и орал, что я распустил лейтенантов! Рассказывай!

— А ничего особенного не произошло! Посидели, выпили. Пописать захотелось. Я вышел, облегчился, возвращаюсь, никого не трогаю, иду к себе обратно тихонечко. Тороплюсь, чтобы очередной тост не пропустить. А мне дорогу какой-то маленький «пенек-шпендик» загородил. Идет солидно, важно! Ну, я его легонько за воротник бушлата приподнял и сказал: «Мелюзга, под ногами не мешайся, проход не загораживай!» Я думал, это прапор какой-то… Он как заорет! Оборачивается и… (о, боже!). Я вижу — это Рузских! Полковник подпрыгнул и ка-а-ак врезал мне кулаком в лоб. Искры из глаз. Я шагнул назад, а он подскочил, снова подпрыгнул и — бац! Мне в глаз! Пришлось ретироваться и спасаться бегством. Не убивать же полковника. Гад! Маленький, а противный. Понимает, что я большого роста, не достать. Начал скакать передо мной, как попрыгунчик. Еще дуболобом и дебоширом обозвал! Нахал…

— Правильно! Все маленькие — говнистые! — поддержал приятеля такой же верзила Волчук. — Это у них комплекс «неполноценности».

— Хорош комплекс! — улыбнулся я. — Замкомдива. А вы говорите неполноценность!

Из клуба вышли дивизионные начальники, и мы встали по стойке смирно.

— О! Василий! Ты откуда взялся? — спросил, искренне удивившись, Баринов, останавливаясь возле Котикова.

— Вот, прибыл для исполнения интернационального долга! — ответил, смущаясь, наш майор.

— Вася! На какую должность приехал?

— Замкомбата. Первый батальон.

— Ты охренел? — оторопел комдив. — Старый черт! В горы с твоей комплекцией! С твоим здоровьем? Ты не мальчик, поди, в войну играть!

— А я что? Я ничего! Служить так служить! — тяжело вздохнул майор, сняв запотевшие очки.

— Нет, Вася! Они тебя заездят! Знаю я этот первый батальон! Нагрузят так, что надорвешься. Погонят в горы, в «зеленку». А сердечко твое и не выдержит. Правду я говорю, Подорожник?

— Никак нет! Будет, как мы все! — ответил комбат.

— Вот-вот! Что я говорил? Загоняют! Ну, да ладно. Месяц-другой и я тебя в штаб дивизии заберу, в оперативный отдел. Будешь их сам уму-разуму учить! Отыграешься!

Комдив похлопал Котикова по плечу и продолжил шествие по полку. Холеный, значительный, статный и почти величественный. Не человек — а живой монумент!

…Черт, опять останемся без замкомбата!

* * *

…Недели через две очередное совещание по дисциплине в Баграме у начальника политотдела завершилось бенефисом Барина.

Он ворвался в зал заседаний, словно разбушевавшаяся стихия.

— Товарищи офицеры! Политработники! — простер он к нам свои руки в картинной позе. — Пора всерьез заняться дисциплиной! Все должны перестроиться в свете требований партии! Посмотрите, какую заботу мы проявляем о вас, наших первых помощниках в батальонах! Ни на минуту не забываем о тех, кто лучше других работает по претворению в жизнь директив Министра Обороны и начальника Главного Политического Управления. Мною издан приказ № 45 «О поощрении лучших офицеров в деле укрепления воинской дисциплины». Вот сидит Ростовцев — замполит первого батальона, он подтвердит, что слова командования не расходятся с делами! Правильно?

Я встал, почесал затылок и спросил:

— Что я должен подтвердить?

— Товарищ старший лейтенант! Офицерам оформили наградные согласно приказу?

— Никак нет. Никто не представлен!

— Хм… Как это никто? Подполковник Подорожник!

— Его представили к «Звезде» по ранению, вместо «Красного Знамени»…

— А вас лично?

— Меня к Герою за Панджшер. И все.

— Нет, это само собой, но еще и «Красная Звезда» за дисциплину.

— Не представлен…

— Хм! Аркадий Михайлович! Запишите и уточните.

Начпо что-то записал в блокнот. При этом он улыбнулся сидящим в зале классической улыбкой подхалима.

— Далее по списку: начальник штаба! — прочел командир дивизии.

— Представлен к ордену по ранению. — откликнулся я.

— Сбитнев и Арамов!

— Погибли, представлены к орденам — посмертно.

— Мандресов, командир взвода АГС!

— Мы ему послали за операцию по выводу войск на медаль.

— А начальник разведки Пыж?

— По ранению к «Звезде».

— А старшина первой роты?

— За спасение замполита батальона, то есть меня, к ордену. Но в штабе дивизии вернули и разрешили оформить медаль. Резолюция — «малый срок службы в Афгане», — усмехнулся я.

— Безобразие! Это черт знает что! Либо вы, товарищ старший лейтенант, не владеете обстановкой, либо я не командую дивизией! Не может быть такого саботажа! Мы с вами, Аркадий Михайлович, на совещаниях трещим об этом приказе, а меня тыкают носом, что ничего не сделано! Разобраться! Привести приказ в соответствие и оформить офицерам награды! Я вам лично на это указываю и требую контроля за исполнением. А если Ростовцев нас вводит в заблуждение, то его наказать! Примерно наказать! — Баринов чеканными шагами вышел из зала и напоследок громко хлопнул дверью.

Да! Испортил я такое эффектное, отрежиссированное выступление комдива.

Глава 13. Билет на войну за свой счет

Потери за последние месяцы вывели из равновесия не только меня. Моральное состояние офицеров и прапорщиков было крайне подавленное. Погибли два командира роты! Ранены два комбата, начальники штабов полка и батальонов (один впоследствии скончался). Ранен замполит роты, два взводных, командир батареи. Убитых солдат набралось больше двух десятков! Как будто какой-то злой рок обрушился на наши бедные головы.

По возвращению в гарнизон полк запил. Пьянка прерывалась только на построения и боевую учебу. Но занятия в основном проводили молодые офицеры. Командир полка перешел в другую дивизию на повышение, начальник штаба лежал в госпитале. Оба замполита не просыхали. Командование взял на себя Губин. Но его активности не хватало. Везде он успеть не мог, да и перед заменой махнул на все рукой.

Подорожник продолжал колобродить. Я сразу и не заметил, как в нем надломился тот стержень, на котором держалось управление большим воинским коллективом.

Утром строились и отправляли солдат на занятия. Кто-то оформлял документацию, кто-то писал рапорта на списание, кто-то обслуживал технику. Штаб полка без чуткого руководства Героя, злобного прессинга с его стороны практически бездействовал. Обнаглели до такой степени, что половина начальников служб не вставали из-за стола больше недели, так и засыпали со стаканом в руке.

— Никифор, сегодня возвращается из госпиталя Степушкин, думаю, надо встретить его, как полагается. Собираемся у нас в комнате. Позови танкистов и артиллеристов, — распорядился комбат.

— Василий Иванович, может, хватит? Я устал и больше не могу! — взмолился я, подняв глаза к небу.

— Если больше не можешь, пей меньше! — хохотнул Чапай. — Надо, комиссар! Надо! Через не могу! Ты думаешь, мне легко? Тоже тяжело! Но я же не жалуюсь. Скриплю зубами и пью эту гадость! Ты, между прочим, можешь все не выпивать, пропускай некоторые тосты.

— А как их пропустишь? Начнутся речи: за замену, за тех, кто погиб, за родных, которые ждут! Помянуть: Светлоокова, Сбитнева, Арамова… Как не выпить? За выздоровление раненых: Ветишина и Калиновского, Ахматова. Не проигнорировать и не уклониться! — простонал я.

— И что ты прелагаешь? Не пить за здоровье ребят и не поминать погибших? — удивился Иваныч.

— Нет, этого не предлагаю. Может, я вовсе не буду присутствовать на вечеринке? Поберегу желудок и печень?

— Нет! Этого я допустить не могу! Я буду подрывать свое здоровье, а ты начнешь его беречь? Без тебя просто пьянка. С замполитом — мероприятие! Даже и думать не моги уклониться! Вот тебе деньги, добавь еще свои и посылай «комсомольца» в дукан за горячительными напитками. Не переживай о здоровье! Если выживем, то дома оно само помаленьку восстановится!

* * *

— Витя! Возьми сто двадцать чеков, добавь свою двадцатку, езжай в город и купи спиртное, — распорядился я.

— Почему я? Ну, почему? Кто говорил, что будем воевать, а не подкладывать начальству баб и бегать за бутылками? — негодовал Бугрим.

— Отставить разговорчики, товарищ прапорщик! А не то никогда не станешь при мне старшим прапорщиком! Я и сам измучен застольями. Дай мне спокойно без ругани с комбатом уехать в отпуск. Пьянствуем сегодня в последний раз! И все!

— Завтра опять скажете: и все! И так каждый раз! Почему с меня двадцать чеков?

— Комбат тебя тоже берет на сабантуй.

— Ага, чтоб было кому ночью бежать к работягам за бутылкой. Когда водка закончится. Понятно…

— Не обязательно. Для того и говорю: добавь заранее еще одну двадцатку за свой счет. Чтоб не брать в полку у спекулянтов по сорок чеков.

— Мне комбат и так сороковник должен!

— Это как так? — полюбопытствовал я.

— А так! Сегодня ночью просыпаюсь оттого, что Чапай меня трясет за плечо и говорит: «Витя, вставай, иди за бутылкой. Бери двадцать чеков, добавь, сколько не хватит». Я полез в карман, а Иваныч останавливает: «Не трудись искать! Я там уже взял. Надо найти в другом месте!» Представляешь?!! Достал, гад, из моего кармана двадцать чеков и говорит, что нужно еще добавить. Пришлось пойти к Хмурцеву — занимать.

— Вот, черт! Ну, ладно, не переживай, не обижайся. Вы ж земляки! Когда-нибудь отдаст. Салом или пампушками-галушками! Езжай!

За столами собрались около десяти старших офицеров, я и Бугрим. Компанию разбавили Натальей-«стюардессой» и Элей-одесситкой. Часто произносимые тост за тостом способствовали тому, что люди один за другим исчезали из-за стола. Ослабленный госпиталем Степушкин быстро дошел до кондиции и отправился разрядиться к женщинам. Затем, покачиваясь на нетвердых ногах, ушли артиллеристы и Бугрим. Комбат обнял Наташку и тоже удалился. Танкисты весело переглянулись, и Скворцов громко произнес:

— Ну, мы пошли отдыхать. Элеонора, оставляем тебя под крылышком у комиссара. Хочешь попробовать комиссарского тела? Попробуй! Как-никак будущий Герой Советского Союза! Потом расскажешь, каков он. Это тебе наш подарок, Никифор! — «Бронелобые» рассмеялись и выскочили за дверь.

Мы выпили с девушкой на брудершафт, поцеловались раз-другой, потанцевали.

— Может, я пойду, — насмешливо спросила Элька, но глаза ее говорили, что уходить она никуда не собирается.

— Ты что обалдела? Куда ты собралась идти? Мне доверили заботу о тебе. Начинаю заботиться. До утра.

Я потушил свет и после веселой недолгой возни, мы рухнули в койку. Пружины скрипели и стонали в такт движениям. Одежда быстро оказалась на полу за ненадобностью. Руки нежно и ласково прошлись от груди и ниже живота. Она раздвинула ноги, и мы слились в экстазе. Спиртное не смогло помешать ни скорости, ни энергии плещущей через край. Молодость и задор выплеснулись длинной пулеметной очередью и мощным залпом.

— Дай закурить, — попросила одесситка, тяжело и устало вздыхая.

— Наверное, и сам бы закурил, но нет ничего. Не курю.

Расслабиться и передохнуть не удалось и двух минут. Звук громкой пронзительной сирены заставил выскочить из постели.

— Черт бы их побрал. Час ночи, ни отдыха, ни передышки! Опять что-то случилось! Неужели сбор по тревоге среди ночи? Лежи! Скоро вернусь! Не убегай! — распорядился я и пулей вылетел за дверь, не забыв запереть ее на ключ, чтоб деваха не сбежала спать в свой модуль.

Надевая на ходу китель и застегивая штаны, я добежал до плаца, где строились роты полка. Помощник дежурного выбежал из штаба и крикнул:

— Отбой построению! Нечаянно нажал кто-то на «ревун». Разойтись по казармам! Вот козлы пьяные! Балбесы штабные! Видимо, хулиганил кто-то. Развлекаются от души без Героя.

Я быстро вернулся к себе, открыл дверь, но в комнате стояла подозрительная тишина.

— Эля! Эй! Ты спишь?

В комнате по-прежнему стояла звенящая тишина… Чертовка выбралась через окно, открыв правую створку. Растворилась в темноте, как и не было тут девушки. Остались только запах духов и еще какой-то неуловимый аромат присутствия женщины.

* * *

Итак, долгожданный конец войны! Полтора года я ждал этого момента. Перерыв на пятьдесят дней отпуска… В начале грузовой самолет до Ташкента, затем пассажирский авиалайнер и в Сибирь. Далее прокуренный шумный железнодорожный вокзал в Новосибирске. Очутился я здесь, словно в другом мире.

Я вошел в хорошо протопленное купе, снял дубленку и повесил ее на крюк. Мужик, сидевший у окна, бросил на меня оценивающий взгляд и заинтересовался джинсовым костюмом.

— Парень, ты где такую обалденную шмотку купил? Сколько стоит? Ни разу такого фасона не видел.

— Где купил? На «Спинзаре».

— Где-где? Фирменный магазин? Америка? Германия?

— В дукане. В Кабуле. Район такой торговый. В Афгане.

— А чего ты там делал? Дипломат?

— Воевал я. Офицер. В отпуск еду.

— Воюешь? Ну, ты и врать горазд, парень! Какая война? По телеку показывали, что войска вывели оттуда. Вы же там в гарнизонах стояли да дороги строили. Трепач.

— Если ты знаешь лучше меня, пусть будет по-твоему. Еще мы там мечети реставрируем и виноградники сажаем.

— Ну не злись. Что слышал и читал, то и говорю. И потом с фронта так не возвращаются. С войны едут в шинелях и бушлатах, а ты в дубленке стоимостью в мою полугодовую зарплату. И в костюмчике за столько же. Платят хорошо?

— За полтора года в моем полку двумстам бойцам шмотки уже никогда не понадобятся. Погибли… Так-то вот.

— Я с ним серьезно, а он опять про войну болтает! Если бы там столько убивали, то в газетах бы написали! У нас в стране теперь гласность! Правительство нынче народу врать не станет. Горбачев не дозволит!

— Ну, если так, то читай газету «Правда» и не приставай.

Я поднял нижнюю полку, поставил в нишу коробку с магнитофоном «Soni», обтянутую брезентом, сложил сверху одежду и переоделся в спортивный костюм. Ехать целую ночь, а хищный взгляд соседа мне совершенно не нравился. Кто знает, что у него на уме, раз он оценил мое барахлишко в годовую зарплату. Хорошо, что магнитофон не виден под чехлом.

— И все же ответь, много платят? — опять поинтересовался сосед, разглядывая мой спортивный костюм.

— Мало. На еду хватает, а на одежду нужно копить.

— Эк, удивил! У нас вся страна так живет. Чтоб холодильник купить полтора года собираешь рублик к рублику. А шапка в какую цену?

— Мужик, отстань. Я вторые сутки на ногах, хочу подремать. Пожалуйста, будь любезен, веди свою арифметику молча, про себя.

Черт! Скорее бы добраться до дому и выгрузить вещи, не испытывать на себе этих оценивающих взглядов. Кому мы нужны с нашей войной? Хуже всего такая маленькая, необъявленная война.

Отпуск промчался, будто его и не было. Круиз: Сибирь — Одесса — Питер, завершен. Последние недели летели, как гонимые ветром опавшие осенние листья. Впрочем, какой может быть листопад в феврале? Скорее как снежинки… Время незаметно промелькнуло, и я с ужасом ощутил, что мне осталось всего чуть-чуть до отъезда на войну. Добровольное, сознательное возвращение туда, где льется кровь, ежедневно гибнут люди, смерть витает над выжженной землей. Не хочу, а что делать? Я постоянно надеялся: а вдруг чудо произойдет, повезет, и не нужно будет вновь отправляться в Кабул, вдруг наконец-то подписали наградной на Героя, и вместо Афганистана предстоит поездка в Москву, в Кремль.

Но чуда не произошло. Как всегда и бывает в реальной жизни.

Ну, вот и начало пути обратно. Взял билет до Ташкента, попрощался с Мараскановым и скоро брошусь, словно в море со скалы, в пучину боевых действий.

Перед отъездом спустили мы с Игорем оставшиеся деньги в ресторанах Ленинграда. Халдеи, замечая на нас импортные шмотки и слыша разговоры про Афган, несколько раз пытались крупно обсчитать. Наверное, им это несколько раз удалось, так как деньги таяли на глазах.

— Никифор! Ты куда попадаешь на замену? В какой округ? — спросил Игорь.

— Вроде бы в Ленинградский, если что-то не изменится. Еще встретимся.

— Слушай, неудобно за себя просить, но мое личное дело пришло такое, что хоть в дисбат сажай! В служебной карточке четыре выговора от Подорожника и Ошуева и ни одной благодарности. Нет ни аттестации, ни характеристики! Кто мог такую подлость сделать? Не знаешь?

— Игорь! Приеду, разберусь. Вышлю копию наградного, напишу отличные характеристики. Все что смогу — сделаю!

* * *

После тридцатиградусных морозов Питера жара в Ташкенте немного обрадовала и удивила. Как быстро человек забывает все на свете. А ведь я за эти годы в Азии привык, что в феврале плюс восемнадцать — нормальное явление.

Солнце стояло в зените, легко одетые люди веселились и беззаботно гуляли по центру современного, красивого города. Девушки были в коротких юбках, улыбчивы и доступны. Но, к сожалению, денег на них уже не было.

Вот он, этот рубеж, отделяющий нас от боевых действий. Грань между миром и войной. Как окно во времени и пространстве. Переступил через него и оказался там, где большинство людей никогда не окажется. Будь оно неладно, это убогое средневековье с его кишлаками, кяризами, дувалами.

На трамвае я доехал до пересыльного пункта. У открытой двери маленького домика галдела очередь возвращающихся отпускников и новичков. Шмотки я бросил у тещи комбата, которая жила в центре Ташкента, и приехал сюда с пустыми руками, в одном выцветшем х/б. Адрес Марии Ивановны мне дал Подорожник, чтобы я завез его посылочку. Благодаря ей два месяца назад я сумел без проблем выехать в Россию. Не ограбили, не избили, не убили, как частенько бывало с отпускниками. Бабуля встретила и проводила.

За полтора года на пересыльном пункте ничего не изменилось. Те же пыльные улицы вокруг, тот же пьяный гвалт в общаге, тот же сарай по приему документов. Иначе это ветхое одноэтажное строение не назовешь. Комната — пять метров на пять, два окошка, но документы принимают лишь в одном. От этого и постоянная очередь. Человек пятьдесят топчется друг за другом, ругаются, травят анекдоты, трезвеют. Некоторые время от времени отделяются от толпы и выбегают за забор поблевать.

Отчего у нас все так убого и неуютно? Ну что за страна! Даже на войну людей отправляют только после того, как они отстоят огромную очередь за талоном на вылет.

Передо мной до заветного окошка оставалось два человека, когда ворота миновала шумная ватага и вломилась в помещение. Ребята громко галдели, были навеселе и радовались жизни. Краем глаза я заметил в толпе Радионова и Баранова. За их спинами раздавался скрипучий голос Марабу.

— Хлопцы! Я вас заждался, очередь подходит! — крикнул я им и объяснил соседям, что занимал еще и на друзей. Ко мне кинулась вся группа с радостными воплями, протягивая пачку документов. Я рассортировал бумажки и когда уже было собрался подавать их кассирше, она неожиданно рявкнула:

— Обед! Открою через два часа! И захлопнула створки окошка.

Черт! Черт! Черт! Ну, невезуха. Проторчать четыре часа в духоте — и такая неудача.

Мандресов сказал стоящим позади меня молодым лейтенантам: «Чтоб никуда не уходили!» — и потянул меня за рукав.

— Никифор Никифорыч! Как я рад встрече! А мы со вчерашнего утра гуляем! Прохлаждаемся, сорим деньгами! — закричал, обнимаясь, Сашка.

— Вы каким образом повстречались? — удивился я.

— Гриша после ранения отдыхал. Я в Афган попал, не отгуляв отпуск за прошлый год, из дома возвращаюсь. Минометчики из командировки. В Ташкентском аэропорту случайно встретились.

Я раздал паспорта, удостоверения личности, отпускные билеты и талоны на самолет. Свои документы засунул на ходу в узкий карман куртки и спросил сослуживцев:

— Какие планы на эти два часа, куда вы меня собираетесь увлечь?

— В кабак! Рядом такой шикарный ресторан на открытом воздухе! Там распрекрасное пиво подают. Поехали! — воскликнул Марабу.

— А очередь?

— Да куда она денется? «Летехи» нас запомнили, а они никуда не отойдут, будут стоять до открытия. Успеем!

— Ну, если близко, тогда поехали. Уговорил.

За забором к компании присоединился стоявший у тополя и подпирающий его огромным телом Афоня. Александров икал, видимо, хватил лишнего. Он молча обнял меня, но сказать ничего не мог, и только глупо и виновато улыбался. Мы подошли к остановке, сели в трамвай, и тут я почувствовал, что чего-то не хватает. Карман какой-то тонкий. Достав из него содержимое, я обнаружил отсутствие удостоверения личности офицера.

Черт! Я вскочил на ноги и принялся рыться в многочисленных карманах. Два наружных — пустые. Два внутренних, два боковых, два кармана штанов, два на ляжках и два на рукавах… Осмотрел для очистки совести все по новой. Но, не на столько же я контужен, чтобы не помнить, куда что положил. Конечно, бывают провалы в памяти, но в этот раз я отчетливо помнил, что документы засунул во внутренний карман. На всякий случай расстегнул ремень и заглянул в брюки. Ничего постороннего там не обнаружил. Только знакомые трусы. Попрыгал на месте, но ничего не упало. Встав на колени, заглянул под сиденье. Документов нет нигде!

— Никифор! Ты чего? — удивленно спросил Марабу. — Тошнит?

— В штаны зачем-то полез. Наверное, что-то потерял, — ухмыльнулся пьяный Афанасий. — Может, «болт» отвалился.

— Пошел к черту! Если бы! Военные перевозочные документы и удостоверение. Как теперь в полк попаду? — огрызнулся я.

— Ну и хрен с ним с Кабулом! — изрек Мандресов. — Сиди на пересылке и жди своего Героя. Отсюда в Москву вызовут, ежели понадобишься. Действительно, чего туда-сюда кататься? Один такой, несмотря на ранение, возвратился и где он теперь? Ни Вовки, ни его вставных зубов. А все могло быть иначе. Это тебе, наверное, знак свыше!

— Напишешь рапорт коменданту, и пусть ищут документы. А ты в Ташкенте холодное пивко попивай, — поддержал его Афоня.

— Нет-нет! Давайте вернемся. Может, найдем? — воскликнул я.

Выйдя на остановке, мы как смогли быстро вернулись обратно. От трамвайных путей до КПП осмотрели и обшарили кусты, траву, бордюры. Ничего! Дошли до заветного окошка — впустую. Дьявол! Как же так? Невезение!

Я случайно бросил взгляд на доску объявлений и прочел еще раз: «Стоимость билета до Кабула — 120 руб., до Кандагара и Шенданта — 150». Эта надпись мне сегодня днем, пока стоял в очереди, мозолила глаза. Вот и сбылось. А я еще про себя насмехался: зачем здесь эти расценки? Не везет так не везет! «В случае утраты талона на самолет перевозка осуществляется за счет пассажира». С ума сойти! Лететь на войну за свой счет! Я порылся в карманах — негусто. Включая заначку из пятидесяти рублей, набралось шестьдесят пять целковых. Эх-ма! Добровольная сдача на фронт откладывается.

— Что «пайсы» не хватает? — спросил насмешливо Мандресов.

— Ерунда! Добавим! — весело пообещал Радионов. — Давай сейчас соберем, сколько нужно и отложим. Иначе загуляем и пропьем, не успеем оглянуться.

Шестьдесят рублей — мелочь для пятерых. Деньги у ребят еще оставались.

— А на какие шиши будем пиво пить? — вопросительно посмотрел я на товарищей.

— Вот это мужской разговор! Давно бы так! Угощаем, — обнял меня за плечо Афоня и, повиснув на мне и Мандресове, повел нас к выходу. — А деньги не откладывай. Лучше пропьем! После кабака разберемся. Если не останется — значит не судьба завтра вернуться в Кабул!

Огромные витражи ресторана отбрасывали во все стороны блики, похожие на солнечных зайчиков. Заведение оказалось довольно солидное, но и для таких как мы, в полевой форме, нашлось местечко на террасе. Тенистые плакучие ивы и легкое дуновение воздуха создавали прекрасную успокаивающую обстановку. После третьей кружки я перестал нервничать и почти забыл о потере документов. Черт с ними, как-нибудь разберемся!

— Никифорыч! А как ты собираешься сесть в самолет? У тебя ведь и удостоверения офицера теперь нет! — спросил Мандресов.

— Сашка! Успокойся, таможня, пограничники и наземные службы проверяют только загранпаспорт.

Паспорт, надеюсь, на месте? — встревожился многоопытный, не раз ездивший в командировки Афоня.

— Паспорт? — Я на всякий случай еще раз ощупал карманы. — На месте. Вот он!

— Ну и лады! Дай мне его, я не посею! — протянул руку Афанасий.

— Александров! Да ты сам сто раз потеряешься. С девками зацепишься — и ищи тебя. Сидишь, и глазами стреляешь как из АГСа по сторонам. «Телки» три уже рухнули замертво от твоих прямых попаданий, — ухмыльнулся я. — Отстань и пей пиво.

Внезапно чья-то тяжелая огромная лапа опустилась сзади на мое плечо и крепко придавила его. Я напрягся в ожидании драки, которые в Ташкенте часто случались между военными и местными жителями. Выдернув плечо из-под чьей-то руки, я резко оглянулся. Вместо ожидаемого скандала с каким-нибудь дебоширом — радостная встреча.

— Ара! Эдик! Арамян! — воскликнул я, вскочил и обнял за широкие плечи подошедшего.

Он до хруста сжал меня в дружеских объятьях. Бывший борец, Эдик чуть не сломал от избытка чувств мне ключицу. Это был приятель по довоенной службе в Туркмении. Он не изменился ни чуть, такой же здоровый, плечистый, крепкий как скала. Гроза всего слабого пола нашего гарнизона, покоритель женских сердец.

— Как ты тут оказался? Какими судьбами в Ташкенте? — накинулся я на него с расспросами. — Как жизнь? Что нового в учебном полку?

— В полку без особых перемен. Лейтенантов по-прежнему одного за другим сплавляют в Афган. Руководство полка все те же лица. Комбат был крайне удивлен, прочитав о тебе вначале в журнале, а затем увидев фотографию в «Красной звезде». Растешь не по дням, а по часам. Ты еще не майор? Ха-ха-ха!

— Издеваешься? Полгода как старлея дали.

— Вадик Колчановский мне написал о твоих наградах и что ты почти уже Герой.

— Чепуха. Полгода наградные ходят по штабами без реализации. Второй раз послали документы. Но это ерунда. Главное, что я еще жив и радуюсь жизни.

— Вот это точно! — вздохнул Эдик. — Давай выпьем по пятьдесят грамм. Помянем Шурку Пелько!

— Как ты сказал? Помянем?

— Да, Никифор! Ты только уехал, а через неделю в полк пришло известие, что зампотех роты спецназа, лейтенант Пелько, погиб. Попал в засаду.

У Эдика в дипломате лежала бутылка коньяка, и мы, разлив его по пивным бокалам, выпили за Сашку. Эх! Бедный парень. Нашел чужую смерть. А, может, наоборот — это его судьба и была. По идее, Шурка не должен был оказаться в Афгане. В полк пришла разнарядка на заместителя командира роты по вооружению. Командир подумал и решил избавиться от пьяницы Гуляцкого. Он полностью соответствовал своей фамилии. Молодой лейтенант спивался на глазах и не мог остановиться. Уходил неделями в загулы и дебоширил с завидным постоянством — не реже раза в месяц. Когда сообщили жене Игоря Гуляцкого, что мужа отправляют в Афган, то она вначале впала в транс, а потом началась истерика. Она схватила четырехмесячную дочку, ворвалась вся в слезах в кабинет командира полка и принялась орать и рыдать.

— Он там погибнет! Погибнет! Его убьют! Вот этого ребенка вы делаете сиротой! Погибнет! Умоляю, Христом Богом прошу, не посылайте моего дурака в Афганистан! Обязательно убьют!

Замполит полка попытался ее урезонить, успокоить: мол, не все так плохо, погибают там редко. Но это вызвало лишь новую бурю эмоций и потоки слез.

— Если пролетит даже одна пуля, она попадет в Игоря. Я знаю, я чувствую, он там погибнет. Убьют моего Игорька!

Этот кошмар продолжался дольше часа. Начальство вновь посовещалось и решило: какая разница кто поедет? Заменим одного лейтенанта на другого. Дура-баба, уши прожужжала. Еще угрожает пожаловаться в штаб округа, что ее оставляют одну с грудным ребенком.

— Ладно, пошлем Пелько. Парень молодой, холостой и не возражает сменить обстановку, — подытожило руководство.

Сашка устроил «отвальную» для батальона и уехал… Выходит, что нашел чужую смерть. Как и обещала жена Гуляцкого. Накаркала, зараза!

Вот мы вновь перед стойкой, где выдают билеты в прошлое на «машине времени». Дородная дама приняла документы нашей веселой компании и вопросительно посмотрела на меня:

— Где талон на перелет старшего лейтенанта Ростовцева?

— Ростовцев — это я. Талон потерялся, пока стоял в очереди. Когда вы закрылись на обед, мы отошли, и он выпал из документов. Валяется, где-то в пыли. К вам он случайно не залетал?

— Нет, не залетал! Ну и что дальше? — зло посмотрела на меня кассирша.

— В смысле, что? — переспросил я.

— Лететь собираетесь? — грозно нахмурилась она.

— Конечно. Честно говоря, не хочу, но приходится.

— Тогда оплатите билет до Кабула. Сто двадцать рублей. И плюс комиссионный сбор. Да побыстрей, не задерживайте. Мой рабочий день заканчивается через полчаса. Вы пьянствуете и прохлаждаетесь, а я на работе!

— Вы это серьезно, сударыня? Лететь в Афган за свой счет? Оплатить билет на войну? И еще комиссионые?!! Я похож на психа?

— Похож. Очень! Вы все тут чокнутые. Если платить не намерен, то отходи в сторону! Сиди в общаге, жди, когда тебе пришлют перевозочные документы из полка.

Я в замешательстве прислонился к стене и тупо уставился на вывеску с расценками на перелет. (А может, это знак свыше: не лети, дурик?!!) Я читал объявление еще раз и еще раз. Выписка из приказа. Дата, номер, подпись. Дурацкий документ! Чертовщина какая-то! Но коль есть такое распоряжение, то, наверное, подобные прецеденты уже были? За сто двадцать рублей можно до Москвы и обратно два раза слетать!

Я вернулся к окошку и спросил:

— Скажите, пожалуйста, что у вас бывали случаи, как у меня?

Она посмотрела на меня и ухмыльнулась:

— Были. Нажрутся, напьются, ни маму, ни папу не помнят, ни как самого себя зовут. Случается, что теряют и отпускной билет и талон.

— И покупают?

— Нет. Лежат на койке в общаге и ждут, когда им документы пришлют. Неделю, другую бродят. Порой месяцами слоняются.

Я огляделся вокруг: в таком бараке, в этом вонючем, пыльном гадюжнике на койке без простыней валяться пару недель? Нет уж! Ни-за-что!

— Братцы! — вздохнул я, уныло оглядев компанию. — Выделяйте деньги на билет. Быстрее. А то окошечко закроется до завтрашнего утра. А жить тут на что?

Дамочка хмуро отсчитала, сколько нужно, дала десятку на сдачу. Затем проставила штампы и вернула загранпаспорт с остальными бумажками.

— Лети на здоровье. Счастливчик! И быстрее возвращайся живым! Она сурово посмотрела на меня, покрутила пальцем у виска и захлопнула деревянную форточку. Я сделал шаг через порог душной комнатушки и побрел к приятелям.

Ну почему так не везет? Полтора месяца я старался забыть о войне. Выбросить из головы роту, батальон, полк, казарму, комбата… проклятые горы, «зеленку», палящее солнце, пыль, жару, песок, виноградники. Все!

Но не забыл. Я вспоминал о войне каждый день, как только начинал думать о том, что надо про Афган забыть. Я слушал по утрам новости, по вечерам программу «Время» и надеялся, что сегодня объявят о новом, окончательном выводе войск. В кратчайшие сроки. Быстро! Немедленно. Всех до одного! До последнего солдата. Время шло, но ничего не происходило. Чудес не бывает. Пора обратно в реальность, в ужасную, гнусную, отвратительную реальность, где каждый день стреляют и убивают друг друга. Туда, где люди лишались ног и рук с легкостью, как лапки комару или мухе отрывают шалящие дети. Что ж, в путь! Обратно, навстречу судьбе. Все будет хорошо, не зря же мне нагадали девяносто семь лет жизни. Я в это верю! В свою долгую и счастливую жизнь.

Глава 14. Кирпич

— Никифор! Я без тебя пропадаю! Как я устал один бороться с этим ошалевшим батальоном! — встретил меня Чухвастов радостным воплем.

— Почему бороться? — удивился я.

— Комбат в превентивном загуле. Просыхает на пару дней и вновь в запой. Скачет на своей Наташке каждую ночь, как на ездовой кобыле. И откуда здоровье? Так много пить и так много трахаться? Думаю, через пару недель у Чапая остановится «мотор». Он стареет на глазах. Сдает. С тех пор как по башке шандарахнуло камнем, Василий Иванович изменился. Это уже не тот «железный» Подорожник. Вместе с ним рушится батальон. Комбат всегда был словно фундамент. Просел фундамент — и треснул дом. К нам с застав сплавили пять пьяниц-забулдыг. Пьют они, гады, по-черному!

— А почему ты один борешься?

— Потому что даже помощника у меня нет. Как официально назначили две недели назад начальником штаба, так до сей поры, заместителя и не дали. Васю Котикова после двух рейдов забрали в дивизию, в оперативный отдел. Взамен пока тоже никого. Зам по тылу сбежал в госпиталь…

— Заболел? — встревожился я.

— Если бы. Да и что ему, толстокожему, будет, сквозь слой сала ни одна бактерия не пробьется. Он теперь зам по тылу «инфекционки».

— А зампотех?

— Вересков в автопарке пишет стихи, а когда возвращается, то до глубокой ночи гитара и романсы. Надоел! В карты играть мешает. У нас тут такая замечательная компания подобралась. Дежурный по ЦБУ, командир артдивизиона и зампотех танкистов Штрейгер.

— Ты еще не в долгах? — спросил я.

— Обижаешь! В долгах Штрейгер. Начхим пробовал войти в коллектив, проигрался и сбежал. Трус! Не хочешь ты с нами поиграть?

— Нет. Мне не везет в карты. Лучше скажи, не слышно, где моя «Золотая Звезда»?

— Нет. Разговоры ходят, что дело на «мази», документы в Москве. Но официально — пока тишина. Кроме тебя сегодня кто-то еще вернулся?

— Мандресов и целая толпа взводных, — усмехнулся я, вспомнив приключения в Ташкенте — пивной ресторан, пересылку, недоразумение с вылетом из Союза.

— Вот и прекрасно. Теперь ротные на месте. Есть с кого спрашивать. Осталось только дождаться того, кто будет это делать — командовать ротными. Завтра должен приехать Петя Метлюк. Назначен замом. Был командиром шестой роты. Говорят, очень жесткий мужик. Может быть, он удержит батальон, а не то быть большой беде.

Я вошел в комнату. Комбат оглядел меня мутным взглядом, похлопал по плечу и тот час ушел развлекаться к бабам. Вот и вся «теплая» встреча. Отдых завершен, наступили боевые будни.

Через неделю объявили грандиозный строевой смотр, который должен проводить командир дивизии. Какая досада! А как же быть с удостоверением личности? У меня, кроме партбилета, никаких документов. Паспорт сдан по приезду в строевую часть. Ну, да ладно, может, ко мне не подойдет Баринов, не проверит.

Не пронесло. Комдив начал осмотр с батальона, а начальник политотдела отправился проконтролировать управление полка. Баринов придирчиво проверял записи в удостоверениях личности. Осмотрел даже штампы об уплате партвзносов у Чухвастова и затем подошел ко мне.

— Заместитель командира батальона по политической части, старший лейтенант Ростовцев. Жалоб и заявлений не имею! — доложил я.

— Ага, здравствуйте, товарищ старший лейтенант! Давненько что-то я вас не видел. Как дела?

— Отлично! Ездил в санаторий.

— Отдохнул? Молодец! А где удостоверение личности, почему суешь мне только партбилет? — удивился полковник.

— Утрачен, товарищ полковник! Сгорел в Панджшере.

— О, как! Плохо, непорядок! А почему новый не получил? Рапорт написал?

— Никак нет! Был в отпуске. Не успел. Сегодня напишу.

— Командир полка, иди сюда. Бегом! Право слово, чудаки-люди! Ты посмотри, что делается! Ростовцеву не сегодня-завтра в Москву ехать, Героя получать, а у него нет документов! Как он попадет на прием в Кремль? Вы что законченные идиоты? Издеваетесь?

— Но он никому не сказал об этом. Ты почему промолчал? — воскликнул новый командир полка Головлев. Он только второй месяц был к нам назначен, вырос из начальника штаба полка. Подполковник вырвался из Панджшера и наслаждался Кабулом.

— Уезжал в отпуск, опаздывал, решил, что документы восстановлю по возвращению. Но я спрашивал у «строевика», он ответил: бланков нет. Обещал выписать справку вместо удостоверения.

— Что в полку нет чистых бланков удостоверений офицеров? — удивился комдив.

— Так точно, нет, — подтвердилГоловлев.

— Командир, запомни! Что б я больше к этой теме не возвращался. Добыть удостоверение. Хоть в армии, хоть в дивизии, хоть в округе, — продолжал возмущаться Барин. — Вы позорите дивизию на все Советские Вооруженные Силы! В Кремль по справке! Он что у нас «зэк»? Ну, чудаки-человеки! Исполнить и доложить. Немедля!

Штабные бледнели, краснели, потели, комдив вновь переключился на меня.

— Ростовцев, каково настроение, как моральная обстановка в батальоне?

— Хуже некуда, товарищ полковник, — брякнул я и нахмурился.

— Не понял? В чем дело? Дома что-нибудь случилось? — закидал меня вопросами полковник.

— Вы же спросили про батальон, о нем и докладываю. Послезавтра в рейд, а нас превратили в отстойник, сплавили из других частей наркоманов и алкоголиков. Еще приписали несколько «мертвых душ», из госпиталей не появляющихся. Назначили их командирами взводов. Замкомбата нет, зама по тылу нет, ЗНШ нет, командира разведвзвода нет, замполитов в ротах нет, старшин рот некомплект…

— Стой, стой. Несешь какой-то бред! В отпуске переутомился, что ли? По твоим словам, замполит, батальон не боеготовен. Это что действительно так? — начал кипятиться полковник, глядя то на меня, то на Головлева. — Командир полка! Почему молчите? Им в рейд на днях, а по докладу замполита сложилась удручающая обстановка!

— Товарищ полковник! — стал давать пояснения в ответ на мою гневную речь командир полка. — Поступил приказ усилить заставы на дороге. Вы же сами сказали, что рейдов больше не будет и боевые действия прекращаем. Конец войне!

— Какое на хрен прекращаем! Конец, говоришь… Отпустите свой конец, за который держитесь и вернитесь к реальности! Подполковник, вы знаете, что в Гардезе потрепали батальон? У десантников погибли два командира роты. Двое в один день! Как же было организовано управление боем, если ротные погибли? Представляете, какая тяжелейшая ситуация была? Вот и принято новое решение: в связи с участившимися нападениями на посты и гарнизоны возобновить активные боевые действия. На месяц намечено не менее трех операций. Учтите! Езжайте на пересыльный пункт, набирайте лейтенантов. Укомплектовать все должности. Разрешаю выдвигать на вышестоящие должности отличившихся. Приказываю: готовиться к активным боям! А где комбат? — спросил полковник.

— Подорожник болен. В санчасти лежит, — замялся командир полка.

— До такой степени плохо себя чувствует, что на ноги не подняться? — изумился Баринов. — А кто батальон поведет в горы?

Полковые начальники замялись и, смущенные, пожимали плечами.

— Так-так. Понятно! Начался синдром заменщика. Вернуть в строй! Обязательно вернуть! Ему замена когда, замполит?

— В апреле, — доложил я. — В начале апреля.

— Ого! Еще два месяца! Служить и служить! Ко мне на беседу его. Срочно! Доставить хоть на носилках, — распорядился Баринов. — Никакого разгильдяйства не допущу! Я ему усище-то накручу! Ишь хитрющий хохол!

Подорожник действительно решил закончить воевать и велел Чухвастову управлять батальонным хозяйством. Не получилось…

Комбат лежал на кровати и выл. Вой прерывался громким матом.

— Василий Иванович, что случилось? — испугался я.

— Суки! Твари! Поубиваю всех! Ты представляешь, что они наделали? Загубили меня!

— Да бросьте, Василий Иванович, только два месяца осталось. Ничего страшного не случится! — успокаивал я комбата. — Командир дивизии особо и не орал.

— Да на хрен мне твой комдив. Ты разве не видишь, что со мной эти заразы сделали? Ослеп совсем!

Я всмотрелся в лицо Подорожника, ничего не понимая и не замечая, продолжая думать о своих делах и проблемах.

— Ну, что? Не видишь? Ничего не изменилось? — повторил вопрос Подорожник.

Я отбросил посторонние мысли, сосредоточил взгляд на лице Иваныча и прыснул от смеха, догадавшись в чем дело. Черт побери! Один его ус был аккуратно подстрижен, а второй укорочен больше чем на половину.

— Вот так всегда! Тебе наплевать на комбата! Смеешься, издеваешься. Выходит, ты не правая рука, а «левый» замполит! Ну, что смешного? Поругался вчера с этой заразой — «стюардессой», а она затаила злобу. Я хотел расстаться по-хорошему, пришел в гости. Выпил и случайно у нее заснул. И ведь чувствую, что-то со мной делают, а глаза открыть не могу. Сквозь сон слышу смех, и вроде как меня по лицу гладят. Оказалось, эта змея подколодная обкромсала один ус наполовину. И что теперь? Как быть? Придется укоротить и левый ус. Вот довела меня служба в Афгане. Сюда приехал, помнишь, я тебе рассказывал, какие роскошные были усы? Семнадцать сантиметров! А теперь что остается? Обрубок над губой. Кастрировали, можно сказать.

— И что вы Наташке сказали?

— Я как себя в зеркале увидел, чуть ее не задушил. Схватил за горло, а она отбивается, царапается! Хотел в глаз дать, но одумался, отпустил. Все-таки женщина. Магнитофон «Soni», что ей подарил, об стенку разбил и ушел. Дьявол! Еще два месяца служить! Как выйти к батальону без усов? Может, до замены отрастут?

— Конечно, Василий Иванович! До апреля все будет нормально. Усы вырастут, а Наташкина «шарманка» не восстановится. Она еще десять раз пожалеет, что напакостила.

— Берендею надо не забыть сказать, чтоб ничего больше из продуктов ей не давал. Ни картошки, ни тушенки, ни крупы. А то она за моей широкой спиной как сыр в масле каталась. Теперь пусть язву желудка приобретает. У-у-у! Кляча худая!

Мне было смешно, но я старался изо всех сил не прыснуть. Зачем злить комбата и обижать? Только выйдя из модуля, я расхохотался, дав волю чувствам.

— Никифор, ты чего? — удивился возвратившийся из автопарка Вересков. — Чокнулся?

— Миша! Ни о чем не спрашивай. Это надо видеть. Зайди к комбату переговорить о чем-нибудь. Но не засмейся и ему не ляпни, что я стоял тут и ржал. Посмотришь — и сразу поймешь.

Вечером я доложил офицерам о встрече в Ташкенте с женой Сбитнева и зачитал письмо, в котором она благодарила за деньги, собранные для ее дочери офицерами батальона.

— Никифор Никифорыч! А почему в письме говорится о сумме двести пятьдесят чеков? Денчик передал пятьсот! — удивился Марабу.

— Вот поэтому я и попросил, чтоб она написала нам письмецо.

— И что из этого следует? — уточнил Шкурдюк.

— А то, что она не получила половину суммы, которую мы собрали вдове и дочери, — ответил я.

Мужики переглянулись и посмотрели на прапорщика Денчика. Старшина роты сидел и хлопал глазами. Он не ожидал такого поворота дела. Откуда прапорюга мог знать, что я еще два месяца назад получил первое письмо, в котором она искренне благодарила за деньги. Мы с комбатом какое-то время сомневались, думали, может, Лена ошиблась в сумме. Но когда я с ней поговорил и вскользь уточнил сумму, последние сомнения отпали. Совершилась чудовищная подлость! Я передал ей оставшиеся собранные пятьсот чеков и попросил написать ребятам письмо. В нем вдова еще раз поблагодарила батальон за заботу, рассказала, как растет Вовкина дочурка…

— Ты что, крыса? Подонок, убью! — вскочил Мандресов из-за стола и набросился на Денчика.

Комбат схватил его за руку, усадил на место и высказался:

— Этого подлеца мы отдадим на суд чести прапорщиков. И отныне его место не в каптерке, а на боевых действиях. И чтоб не на броне оставался, а в горы ходил с мешком за плечами! Надеюсь, Бог накажет тебя за подлость, что ты совершил.

Морду прапорщику все же после совещания набили, а деньги с получки забрали и передали вдове с очередным отпускником.

Спустя полгода прапорщику оторвало ногу. Наступил на мину, и хирурги в госпитале ее оттяпали выше колена. Все-таки права поговорка: бог все видит и шельму метит!

Из тех «кадров», что нам спихнули другие подразделения, в батальоне остался только Кирпачевский. Этого высокого, широкоплечего красавца выслали из штаба армии за какие-то провинности. У него было прозвище — Кирпич, преследующее его по жизни. Как оказалось, он был сыном командующего одной из армий Киевского округа.

В день, когда полк выходил на боевые действия в Баграмскую «зеленку», из дворца Амина раздался звонок. Выздоровевшему после ранения Ошуеву генерал Хреков пояснил порядок работы с этим взводным. Состоялся диалог следующего содержания.

— Вы к кому поставили в штат Кирпачевского?

— В первый батальон. Командиром взвода третьей роты, — ответил Ошуев.

— В рейдовый батальон?

— Так точно. Заполнили вакант.

— Идиоты! Хм-м. Вы только не вздумайте с дуру отправить его на боевые! А то у вас хватит ума и сообразительности. Не забывайте, чей это сын!

— И что с ним делать прикажете? — раздраженно спросил Султан Рустамович, потирая занывшую рану (начальство некстати заставило его нервничать). — У нас в полку каждый человек на счету. Куда Кирпачевского деть? Заберайте обратно, товарищ генерал.

— Не учите меня жить! Если этого офицера к вам перевели, значит, так надо! У вас есть, куда его определить на время рейда? Поставьте начальником караула в полку.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — ответил Ошуев и бросил, не глядя, трубку на телефонный аппарат. Герой со злостью пнул стул, швырнул о стену ежедневник и вышел из дежурки. Он не переносил, когда с ним разговаривали в таком тоне. Оставалось гадать, снимет он меня с дежурства или нет под горячую руку.

После Баграмки дивизию направили в Пагман, из Пагмана — на Гардезскую дорогу. А затем мы собрались в Черные горы. Кирпачевский же постоянно не вылезал из караулов.

Перед очередным выходом он подошел ко мне:

— Товарищ старший лейтенант! Разрешите обратиться. Старший лейтенант Кирпачевский!

— Слушаю вас, товарищ старший лейтенант.

Я неприязненно смотрел в наглые карие глаза этого громилы и думал: «Ну что тебе нужно? Сидишь в тепле, в спокойной обстановке, а нам сейчас отправляться к «черту на рога». Чего еще не хватает?»

— Никифор Никифорыч! Возьмите меня в рейд! Я к комбату подходил, но Чапай отказал. Поговорите с ним. Он боится: вдруг со мной что-то случится, потому что заменяется в армию к моему папаше. А родитель наказал Подорожнику меня беречь как зеницу ока.

— И что тебя сюда к нам занесло?

— Несчастный случай, — еще наглее улыбнулся взводный.

— Что за несчастный случай?

— Это несчастье звали Ольга. Она была любовницей генерала Хрекова, а я ее соблазнил. Разве можно такому орлу отказать?

— Ну, не знаю. Вашей Оле было виднее.

— Ха-ха! Это точно! Нашей! Мой взвод охранял дачу командующего, а эта стерва завела моду в бассейне голышом купаться. Вот я однажды разделся и составил ей компанию. Весело было…

— Представляю! Веселились долго?

— Да нет. Недели две. А потом какой-то козел стуканул. Хреков дал мне в ухо и изгнал из штаба. А за что?

— Ты генерала спросил об этом?

— Нет. Я ему в ответ промеж глаз звезданул. Что из того, что он друг моего бати? Никто не давал право руки распускать! Я к тому же «под газом» был. Мы коктейли целый день пили. Она фруктовый с коньяком, а я «Si-Si» со спиртом. Газ в мозги шибанул, не сдержался. Теперь я тут, а Ольга, зараза, вертихвостка, в Союзе. Она ведь меня специально спровоцировала, в неглиже бродила! Под меня подкладывалась. С Алексея Ивановича ей проку мало: совещания, комиссии, проверки, инспекции. Ну и возраст! А ей генеральского тела раз в неделю мало. Терпела, терпела полгода, да и нашла молодого жеребца. Генерал Ольгу выслал, а жаль. Лучше бы сюда вместе со мной отправил. Над ней можно было еще трудиться и трудиться. Работы — непочатый край! Не женщина, а станок!

— И что ты от меня хочешь? Чтоб мы с комбатом ходатайствовали о возвращении этой отличницы боевой и половой подготовки в полк специально для тебя. Нет жизни без станка?

— Ха-ха-ха, — громко рассмеялся старший лейтенант, показывая красивые белые зубы

— Конечно, нет. Прошу о другом. Я знаю: Хреков запретил брать меня на боевые. Я себя чувствую среди вас последним негодяем. Сижу в полку как чмошник. Неудобно мне перед Афоней, Марабу, Острогиным и остальными. Чем я хуже? Комбат не узнает, он в рейд не идет. Возьмете?

— Ага, значит, замполит батальона должен подставить свою задницу под сочный пинок Хрекова? — насупился я.

— Ну, вы ведь будущий Герой. Чего бояться-то?

Я посмотрел в глаза нахального «старлея» и решил, что нужно сбить гонор с этого генеральского сыночка. Год в Афгане пролежал у бассейна, пора узнать ему, что такое горы и «зеленка». Полезно на будущее.

— Ладно, рискну. Собирайся. Беру ответственность на себя, тем более что взводных не хватает.

Полк в рейд вел Губин. Он собрал офицеров на постановку задач и распорядился:

— Сегодня действуем не как обычно. Никакой колонны. БМП в цепь! Между ротами по танку, сзади развернуть самоходки и «Васильки». Артиллерия накрывает квадраты, а пехота движется вперед, круша дувалы на пути. Три танка с минными тралами прокладывают проходы в минных полях, а потом роты вот тут, — Губин указал на карте рубеж перехода в атаку, — разворачивают машины в линию. Кяризы, попадающиеся на пути, задымить и заминировать. Чтоб сзади «духи» не повылазили и в спину не стреляли. Задача ясна? Вперед!

Вот это дело! Надоело подставлять свою голову под гранатометы! Посмотрим, как «духи» выдержат лобовую атаку!

…Не выдержали! Автоматические пушки разносили в клочья деревья и виноградники, разваливали дувалы и стены. Танки хорошенько «проутюжили» попадающиеся на пути развалины. Я сидел за башней БМП и ждал, когда машина подъедет к большому кишлаку, чтобы спрыгнуть вниз. Неохота пехом бежать по винограднику. Там легко зацепить ногой мину-лягушку или наткнуться на растяжку. Вдруг сидевший рядом со мной боец схватился за голову и свалился с брони в арык. Мы с Сероиваном прыгнули следом. Солдат тряс головой и держался за уши.

— «Москва», жив! — закричал я, обрадовавшись. — Что случилось? Ты, словно сноп сена, упавший с воза.

Солдат поднял каску с земли и протянул ее мне:

— Вот тут что-то. Как шарахнуло по башке, аж искры из глаз посыпались!

Мы с прапорщиком взглянули и оба присвистнули. Каску разворотило осколком с двух сторон. Спереди вошел, сзади вышел.

— Чайник цел? — спросил Сероиван, осматривая голову бойца и с сомнением вглядываясь в его глаза. — Внутри черепушки ничего не лопнуло? Какие ощущения?

— Хреновые. В ушах звенит, словно кувалдой саданули.

— Московченко, у тебя ремешок под подбородком лопнул! Вот какая была сила удара! — произнес прапорщик, продолжая рассматривать каску.

— Вскрыло, как ножом консервную банку! — воскликнул я, удивляясь.

У входного отверстия рваные края металла были вогнуты вовнутрь. В другом месте лепестки разреза торчали наружу.

— А, ведь тебе везет уже второй раз, да? — спросил я у солдата.

— Ага! Товарищ старший лейтенант, под Талуканом мне пуля в каску попала, прямо выше лба. Ох, старшина материться будет! Вторую каску списывать придется.

— Каску списать — не человека хоронить! Лучше по десять касок выбрасывать каждый рейд, чем хоронить хотя бы одного, — вздохнул я и пошел догонять технику.

Прапорщик дал понюхать нашатыря контуженому и повел его под руку, следом за броней. Движение неожиданно прекратилось. Техника уперлась в канал и остановилась. Далее идти было некуда, да и незачем. Слишком малочисленны штурмовые группы.

По дороге мы уничтожили трех или четырех сумасшедших от ненависти «духов», пытавшихся оказать сопротивление. Может, и больше, кто знает. Остальные ушли в кяризы и затаились. Силы дивизии слишком не значительны для такого огромного района. Что у нас есть? Два мотострелковых батальона да разведчики. Без поддержки артиллерии с авиацией мы и на сто метров бы не продвинулись. Пехоты мало. Против наших восьмиста «штыков» впереди в «зеленке» скрываются тысяч пять-шесть мятежников. Эх, скорей бы отсюда уйти. А то они вот-вот смекнут что к чему и подберутся ближе к рубежу обороны. Тогда головы будет не поднять…

За канал переправились саперы и принялись минировать подступы к нему. Вот это хорошо. Нарвутся «духи» на мины и в лобовую атаку не попрут. А вот с тылу атаковать могут. Каждую щель, каждый колодец не проверить. Да и те жители, что остались в нашем тылу и изображают из себя мирных дехкан, ночью могут достать из тайников оружие и ударить в спину.

Пять дней батальон вел огонь по сторонам, расстреливая боеприпасы по бегающим в «джунглях» повстанцам. Разрозненные банды появлялись то спереди, то сзади. Откуда только они брались? Вроде бы каждую щель задымили и заминировали!

Наконец последовала команда «отбой операции»! Как вошли, так и выходим. Быстро, шумно и без особых успехов. Зачем входили? Не понятно… Может, по плану необходимо списать какой-то запас боеприпасов и топлива, чтобы завезти из Союза новые?

Стоящая вдоль дороги колонна БМП трещала сотнями моторов, загаживала воздух вонью от сгоревшей солярки. Возле батальона появился Золотарев и приказал заглушить двигатели. Через пять минут подбежал Губин и принялся кричать, чтоб немедленно завели машины. Он вопил: «Сейчас трогаемся!».

Завели! Прошло пять минут, не тронулись. Вернувшийся Золотарев вновь приказал не коптить и без толку не жечь солярку. Бугрим попытался доказать, что он получил другой приказ. Витька решил развлечься, проехать до Кабула за штурвалом механика. Его не устраивало, что приходится постоянно глушить и заводить машину. Сквозь шум мотора Золотарев услышал фразу с матами в свой адрес:

— С вами, долболобами, сам дураком станешь!

— Что ты сказал, прапорщик? — опешил подполковник.

— Ничего. Все в порядке. Мне надоело выполнять противоречивые распоряжения.

— Ну что ж, мы найдем вам замену. Дальше будешь служить где-нибудь командиром заставы в «зеленке».

— Да хоть к черту на куличики, лишь бы подальше от вашего дурдома! — рявкнул Виктор и, натянув поглубже шлемофон на голову, скрылся в люке.

По возвращению в полк Золотарев порвал наградной Бугрима на орден и приказал искать мне нового «комсомольца».

— А чем плох Виктор?

— Я его сгною на выносном посту. Обнаглел до безобразия.

Позже Бугрим мне пояснил, отчего замполит полка так зол.

— Никифор, ты думаешь, Золотарев почему на меня волком глядит? Это не за то, что я его послал подальше, а за то, что требую отдать мои часы!

— Какие часы? — удивился я.

— А такие. Трофейные! Перед рейдом, когда я проверял порядок в казармах, в три часа ночи зашел к минометчикам. Туда заселили проштрафившихся дембелей с дорожных батальонов. Собрали всех оболтусов, которых должны были в последнюю очередь на увольнение в запас отправить. Они развели в казарме такой бардак! Я вошел, принюхался: стоит устойчивый запах наркоты. «Чарз» (наркотик) курят, практически не скрываясь! Собрался я, было, устроить им подъем и заняться воспитанием, но запнулся об грязный ботинок, брошенный на центральном проходе. Поддал его ногой, «чебот» ударился о стену, а плохо запаянный каблук взял да и отвалился. Что-то звякнуло, чуть блеснув в полутьме. Я заинтересовался. Наклоняюсь, а из подошвы торчат часы «Orient», которые стоят не менее трехсот чеков. Больше моей получки за месяц! Гляжу, а вдоль стены еще пятьдесят «бахил». Чувствую, буду с богатой добычей. Взял у дневального штык-нож, расстелил портянку и начал ковырять каблуки. Из каждого выпадали то «Seiko», то «Rikoh», то «Orient». Я ощутил себя Рокфеллером! Набралось штук двадцать. Интуиция мне подсказывает: «Хватит, Витя, угомонись, забирай часики и иди спать!» А жадность не отпускает. Продолжаю конфискацию. В это время дверь в казарму тихонько отворилась, и вошел Золотарев. От употребленного алкоголя прямо светится. Запах вокруг распространился, как от винной бочки. Уставился он своими поросячьими глазками на горку из часов и засиял еще больше. «Бугрим! Славно поработал! Можешь быть свободен! Я сам составлю протокол изъятия». Я остолбенел от этой наглости. Он портянку свернул и направился с добычей на выход. Во мне ярость закипела. Вот это хамство! Злость меня прямо распирает. Я взбеленился. Хватаю его за руку, а он икнул и спокойненько так говорит: «Товарищ прапорщик. Я же сказал: свободен! И забудь об этих часах!»

Хотел я съездить по его наглой роже, да тут в дверях появилась фигура второго собутыльника. Особиста. Я разом сдулся, гонор умерил, и уже не дергался. Золотарев показал добычу особисту, они радостно засмеялись и вышли. Сволочи! Мне сантехник-спекулянт на следующий день доверительно рассказал, что обменял этим алкашам одни «Seiko» на пять бутылок водки. Целую неделю к нему являлся по ночам посыльный с часами. Мужик днем не успевал свои запасы пополнять для них. А теперь Золотарев, помня сквозь хмель, что я на него бросился с кулаками, вымещает зло.

— Не переживай, Виктор, мы найдем способ его обойти. Когда Золотарев опять уйдет в запой, я подпишу наградной у Муссолини. Он ведь тоже замполит полка.

* * *

— Комиссар! Хочешь рецепт вечной молодости? Ты его должен запомнить. Раз собираешься прожить до девяноста семи лет. Не интересно ведь последние лет сорок влачить жалкое существование дряхлым старикашкой? — с усмешкой спросил комбат.

— Хочу рецепт! Кто ж не хочет. А какой?

— Я рассказываю один раз, а ты слушай внимательно и запоминай.

— Весь во внимании. Я одно сплошное большое ухо.

— Первое: никогда не кури! Второе: больше движения. Легкие занятия физкультурой, плаванье, ходьба! Третье: много любви. Желательно каждый день. И лучше, чтобы бабы и водка были раздельно. Не совмещай. Четвертое: оптимизм. Будь веселей!

— Г-м-м. Тетки и водка раздельно? Не курить? Это ваш собственный рецепт, вычитанный или украденный? — Я с сомнением оглядел испещренное глубокими морщинами лицо комбата. — А вы не соответствуете своим тридцати пяти годам. Я бы еще лет пятнадцать добавил! — усмехнулся я. — Василий Иванович! Рецепты вечной молодости раздаете, а почему сами не пользуетесь?

— Человек — существо слабое. Я слаб и легко поддаюсь соблазнам. Главное, никак не могу баб и водку не совмещать. Ужасно люблю и то и другое. Много и одновременно. А еще эта пагубная зависимость от никотина. Двести раз бросал, максимум выдерживал неделю. Не получается.

— Сочувствую.

— Вот-вот, учись на опыте других и не повторяй чужих ошибок. Тогда и проживешь до своей глубокой старости бодрым и здоровым.

Глава 15. Круговорот воды в природе

Очередная операция была назначена на начало марта, в Черных горах. Будь они неладны! В этом горном массиве полтора года назад мы потеряли несколько вертолетов. Погибло много пехотинцев и десантников. Сутки батальоны безуспешно штурмовали мощный укрепрайон. Эх, черт! Неприятные воспоминания.

Полк возглавлял выздоровевший Ошуев. С ума сойти! Никак не уймется человек. Другой бы до замены в госпитале валялся и «косил» от боевых. А этот сразу в полк и за работу. И не просто идет в рейд, на броне покомандовать, а в горы!

Колонна техники остановилась в трех километрах от горной гряды на дороге, а роты отправились ускоренным маршем на задачу. Первый же уступ был резко вертикальным, градусов восемьдесят. Он представлял собой нерукотворную стену с узкой тропкой. Гора круто вздымалась метров на триста. Как туда занести пулеметы и минометы? Тропинка лишь слегка обозначалась следами козьих копыт. Во многих местах путь обрывался, и двигаться нужно было, подталкивая, придерживая и вытягивая товарища.

Ошуев скомандовал: «Привал!» Артиллерия и авиация, не экономя боезапасов, стреляли по горам и ущельям, которые предстояло захватить. Конечно, громко сказано — захватить. Полк должен постараться закрепиться и осмотреть местность, затем прочесать окрестности, найти оружие и, уходя, заминировать, что возможно.

Начальник штаба уточнил еще раз задачи подразделениям полка и в конце концов распорядился:

— Оставить молодежь, что пришла в феврале из Союза. Кроме того, не брать тех, кто себя плохо чувствует и не может забраться на стену. Вернуть их назад на броню.

Молодежь собрали в общую группу возле старого карагача. Солдаты постарше потоптались, поругались меж собой и выпадает на долю только несколько человек. Чем меньше останется в строю, тем больше трудностей во время перехода к задачам. Мины, ленты к пулеметам нести-то придется все равно. Тяжелое вооружение не оставишь, его нужно как-то выносить. Главная проблема: мины и ленты, что несли те, которые теперь остаются внизу. Груз бойцов разделили между офицерами и прапорщиками. Я, тяжело вздохнув, подвесил к своему мешку ленту «Утеса». Проклятый «личный пример»! Замкомбата, а нагрузился, словно рядовой солдат.

— Разведка, вперед! Пехота, не задерживаться, помогать друг другу! Вперед! Быстрее, вперед! — выкрикивал резкие команды Герой, а мы, как муравьи, поползли по скале.

Ну, для чего природа сотворила такую преграду? Зачем она тут? А ведь есть возможность миновать этот пик, если пройти дальше по ущелью. Там подъем станет более пологим. Но кто-то прочертил на карте черту, нанес пунктиром маршруты движения и ждет доклада о прибытии в заданный район. Как говорится, я прокукарекал, а там хоть не рассветай! Того бы умника да сюда и большой мешок на спину, килограммов тридцать, пусть погуляет с грузом, стратег штабной!

Батальон возглавлял Петя Метлюк. Подорожник неделю лежал в медсанбате. Перед выходом объявился, но остался на броне, сославшись на плохое самочувствие. Сказал: мол, у меня полный комплект заместителей, справятся. Я в этот раз пошел со второй ротой. Шкурдюк в отпуске, я вновь за себя и за товарища. И Мелещенко перед выходом официально уведомил меня, что он уходит на повышение, становится начальником клуба. Хватит, находился, навоевался! Ну что ж, расти, Коля, становись капитаном.

Острогин передвигался во главе колонны, а я, хоть и замкомбата, вновь ползу в хвосте и помогаю умирающей пехоте. Бойцы хрипели, кряхтели, скрипели зубами, портили воздух, но ползли шаг за шагом выше и выше. Конечно, тяжело. Такая вот «экскурсия» в горы — садистская пытка. Людей крайне мало. Каждый несет за себя и оставшегося внизу молодого парня. Внезапно карабкавшийся чуть впереди солдат пошатнулся и упал навзничь на камни. ПК слетел с плеча и грохнулся о скалу.

— Умаров! Ты чего сачкуешь? Подъем! — рявкнул командир пулеметного взвода. — Не вздумай валять дурака, все перегружены!

Младший сержант лежал на спине, запрокинув голову назад со стекленеющими глазами. Мы с прапорщиком наклонились к нему: парень не дышал. Не подавал абсолютно никаких признаков жизни. Я испугался, сильно испугался. Ни выстрелов, ни взрывов. Человек шел, вдруг упал и умирает на моих глазах. Тихо, беззвучно. Как дряхлый измученный старичок. Солдаты громкими криками вызвали по цепи Сероивана, потому что сержант-санинструктор роты растерялся и не знал, чем помочь. С Умарова стянули вещмешок, броник. Куртка не снималась, и я разрезал ее финкой.

Сероиван воткнул укол с каким-то лекарством, попытался массировать сердце, сделать искусственное дыхание. Все тщетно.

— Нужно вызвать вертолет и срочно сержанта спускать вниз, — произнес виновато медик-прапорщик. — Требуется реанимация.

— Оставьте мешки здесь и выносите Умарова. Сейчас вертушку вызовем, — распорядился Острогин.

Сергей был тоже озадачен. Ни особой жары, ни солнцепека, которые могли бы вызвать тепловой удар, в этот день не наблюдалось. Да, сильно парит и душно, да, маловато воздуха, но в горах такие проблемы бывают почти всегда.

Сержант прослужил больше года — и вот на тебе. Очевидно, организм израсходовал весь запас своего жизненного ресурса.

Камни выскальзывали из-под солдатских сапог, земля осыпалась, но, спотыкаясь и падая, ребята все же спустили тело умирающего товарища вниз.

Хмурые тучи затянули весеннее небо. Солнце исчезло в этом сплошном мутном мареве густых серых облаков. Заморосил мелкий, как пыль, дождик, похожий на густой мокрый туман. Вынырнувший из-за хребта вертолет, прижимаясь к земле, подлетел к сухому руслу реки. Он забрал сержанта и быстро умчался в Кабул. Какой-то шанс выжить, возможно, у него есть. Борт прилетел очень быстро, да и вниз доставили Умарова тоже быстро.

Операция началась трагично. Опять не везет в этих Черных горах!

Ошуев накинулся с руганью на группу управления батальона и на ротного из-за этого «происшествия» с сержантом. Из штаба сообщили: все-таки умер. Не оживили медики ни на земле, ни в воздухе, ни в госпитале. Обширный инфаркт. Пока мы брели по хребту к вершине, Умарова уже доставили в Кабул. Но прибыл туда практически труп. Жалко парня, не плохой был сержант. Был…

— Я же приказал оставить всех слабоков и молодых! — продолжал бесноваться Герой из-за трагической гибели солдата. — Ну, как с вами можно по-хорошему говорить? Убийцы!

— Ну, чего орать! Какие мы убийцы! — огрызнулся в ответ Острогин. — Этот сержант не первый раз в рейде и в горы ходил во время нескольких операций. Черт знает, что произошло. Он никогда не жаловался на слабое здоровье.

— Вы это следователю будете рассказывать! — жестко отрезал Ошуев и пошел к своей задаче.

Мы стояли как оплеванные. Нелепость. Случай, невезение, судьба. Кто виноват в этом? Выбросили бы нас вертушками прямо на плато — и не умер бы парнишка. Видимо, побоялись «Стингеров», приберегли авиацию. Нас не поберегли. А чего беречь? Ходьба по горам — «любимое» занятие пехоты. Взвалил мешок на спину, взял в руки автомат и вперед. Шагай, пока ноги до задницы не стопчешь и не покроется спина от пота коркой соли, в сантиметр толщиной.

Вторая рота выбралась на заветный утес, возвышающийся над несколькими разбросанными по лощине домиками. Возле каждого жилья — овечья кошара (загон), низенькие сарайчики и редкая растительность. А ландшафт — в основном это камни, булыжники, валуны, осыпи из гальки и щебня. Чем тут отары овец питаются? Кажется, колючек и травинок даже для одной худющей козы будет мало. Как люди тут живут? Ни электричества, ни дорог, ни медицины, ни школ. А дикость-то какая! Любопытно, чем они моются, если нет нигде воды и умываются ли вообще? Немытые женщины, грязные пастухи, чумазые детишки! Вероятно, от грязи даже микробы дохнут. Иначе, как объяснить, что местные жители не вымерли, а мы пришельцы из цивилизации болеем и мрем от антисанитарии словно мухи. Вот, опять живот скрутило! От этого, наверное, мысли такие грустные и сердитые.

Афоня, взмыленный, в пене, будто загнанный конь «тяжеловоз», подошел с последними бойцами и сгрузил с себя альпийскую палатку. Здоровый, чертяка! На нем можно пахать и пахать! Работай он молотобойцем — цены б ему не было!

— Никифорыч! Помогай строить апартаменты! Мне одному не совладать! — пропыхтел Александров. — Палатка двухместная, рассчитана на меня и ротного. Но, учитывая присутствие начальства в двух экземплярах, вроде и на вас нужно место выделять. Я ее тащил, значит, точно буду в ней спать. Ротного обижать нельзя, тебя тоже. Что делаем? Какой выход из ситуации? А?

— Дрыхнуть втроем! Будем тесниться, — улыбнулся я. — Несправедливо оставлять тебя, Афоня, на земле. Ведь тебе ее обратно еще предстоит тащить.

— Ох, спасибо, благородный господин, товарищ старший лейтенант! Ваша искренняя доброта меня тронула до глубины души. Что ж, бери шнур, я тяну вправо, а ты — влево. Работаем быстро, не то промокнем до нитки, что-то дождичек усиливается, — усмехнулся Александров.

Действительно, сырость, падающая с неба, стала превращаться в плотные струи ливня. Острогин прекратил умничать с ориентированием на местности. Он поспешно скомкал карту, засунул ее за голенище сапога и подбежал к нам помогать устанавливать палатку. Насквозь промокнув, мы забрались в укрытие и тут же начали дрожать от холодной сырости. Все было мокрым: одежда, бушлаты, спальники, вещмешки, носки, обувь. Бр-р-р-р!

Солдаты растянули плащ-накидки над СПСами и прилагали усилия, чтобы не утонуть в потоках воды. Лишь часовые, закутавшись в бушлаты, торчали на постах, словно мокрые бугорки. Остальные сидели в укрытиях по двое или по трое. Сопели, чихали и кашляли, жались в кучки, пытаясь согреться. Дождь превратился в настоящий водопад, который обрушился на нас сверху. А снизу поднимался густой туман — это испарялась влага. Повсюду вокруг нас струилась вода, ручьями стекая между камней вниз. Круговорот воды в природе…

Так под непрерывные звуки дождя прошли вечер, ночь, утро, день, ночь… Все устали от сырости и холода. Еще вчера умирали, изнывая от жары, а сегодня чахнем от холода и влаги. Туман и вода со всех сторон. Муки-мученья!

Дождь прекратился к концу третьего дня…

— Серега! Подъем! — заорал я, вылезая из палатки и сладко потягиваясь. — Афоня! Хватит храпеть! Утро-то какое прекрасное!

Я сладко зевал и щурился. Земля вокруг парила, впервые за три дня прогреваемая теплом. Дождь прекратился с рассветом, ветер разогнал тучи, и к девяти утра началось пекло. Под лучами появившегося солнца солдаты принялись сушить одежду, спальные мешки, греть ноющие кости.

— Эй вы, сонные тетери! Открывайте брату двери! Не спать! Не спать! Завтракать! Совсем провоняли палатку за эти дни! Выползайте, гады! — продолжал я орать и трясти прорезиненный полог.

— Сволочь! Мерзавец! — застонал Острогин. — Зачем мы только ему дали кров? Зачем запустили эту змею в наше жилище?

— Ага! — поддержал зевающий Афоня. — Кормим, поим, греем своими телами, не даем тощему замерзнуть. А в ответ — одни пакости. Если бы не мы, дрожал бы на камнях, аки собака. А тут создали райские условия. Но он, неблагодарный, изводит друзей.

— Вы мне не друзья! Вы враги! Храпите как африканские носороги ночь напролет. Оба толстозадые, прямо в лепешку смяли с двух сторон. Сегодня, Афоня, будет твоя очередь спать в центре.

— Почему моя?

— Потому что ты — самый младший по должности, — предупредил я возражения лейтенанта.

— «Маленького» всякий обидеть норовит! — возмутился двухметровый Афанасий. — А в кишлак кто из нас пойдет? Тоже я?

— Всенепременно! Возглавишь группу прочесывания. Ладно, составлю тебе компанию. Чтоб не грустил! — усмехнулся я.

С восходом солнца проявило активность начальство. Штабы начали ставить боевые задачи.

— Ну, вот, — оторвался от наушников Острогин, — один взвод оставляем тут, а взвода Стропилина и Гундулина вниз — работать. Искать «Стингеры» и другие зенитные комплексы. Кто найдет — тому орден!

— Пьем чай, едим, пока дождь вновь не хлынул, и отправляемся в путь! — согласился я.

— Никифор! Я с пулеметами буду прикрывать сверху. Шагайте без меня. Кто-то же должен обеспечивать руководство сверху. Этим и займусь! — распорядился Острогин.

— Только не переусердствуй, командуя, не перенапрягись, — улыбнулся я. — К нашему возвращению приготовь вкусный обед.

— Эй, нет, не обед, а ужин! До ужина не возвращаться! Рыскать, разнюхивать и искать трофеи! Без результатов не приходить! — насмешливо наставлял нас Сергей.

Я зашел в старый ветхий домишко. Он был ближайшим к нашему лагерю. Ветер гонял по дворику пыль, солому и комочки помета. Всюду пахло козьим и овечьим навозом. Этот запах въелся в стены, в камни, деревья и, наверное, даже в каменные тела гор. Стояла такая тишина, как будто вокруг нет ни войны, ни смерти, ни засад, ни нападений, ни бомбардировок. Жители ушли задолго до прихода войск, унеся то, что представляло для них ценность. Скрылись, отогнав скот и оставив «подарки» в виде мин-ловушек.

Саперы на тропе обнаружили пару растяжек, нашли «сюрприз» при входе в жилище. Ребята вышибли тротиловым зарядом запертую каким-то образом изнутри дверь, и вновь наступила тишина. Солдаты обшарили дом, но, не найдя более ничего подозрительного, занялись приготовлением обеда. Они развели костерок посреди вытоптанного дворика, пустив на растопку плетенную из виноградной лозы и веток кровать. Циновки трещали, разбрасывая во все стороны искры.

— Что собрались сварганить? — спросил я у сержанта-узбека.

— Хотим плов сварить. Нашли рис, вкусный рис.

Я махнул рукой в знак согласия и отправился побродить по пыльным развалинам. Этим бы только пожрать. Впрочем, что для солдата может быть важнее сна и еды? Только девчонки. На кой черт бойцам эта непонятная война в чужой стране, во имя невнятных идей и целей. Как мы их не убеждай, что не приди сюда Советская Армия, окопались бы тут американцы, эта пропаганда звучит для них не убедительно. Да я и сам не верю, когда эти байки рассказываю на политических занятиях. Мифы о братстве по оружию, о строительстве народной демократии в центре Азии, о дружбе простых афганцев с советскими воинами развеиваются в первые же месяцы пребывания на этой земле. Ребятам главное — два года быстрее пролетели б! И на дембель.

Я толкнул щупом калитку, ведущую в загон для скота, и вошел туда. Спрессованный овечий помет слегка пружинил под ногами. Если тут оружие и спрятано, то нужно поднимать эту вонючую массу. Неохота ковыряться, да и вряд ли в навозе маскируют оружие. А впрочем, в дерьме живут, может, и тайники в нем делают. На случай, если что-то спрятано в сарае под соломой, ее, не проверяя, подожгли. Ничего не взорвалось. Так, передвигаясь, из помещения в помещение, я медленно, не торопясь, обходил сараи, домики, кошары, осторожно ощупывая и осматривая все подозрительное под ногами. Ноги надо беречь! А то, что между них, еще более! Оглядываясь по сторонам, словно турист в экзотической лавке древностей, я размышлял об убогости здешнего быта, о том, как можно так жить в конце XX века. И вдруг наткнулся в одном из сараев на «наскальный» рисунок. Чья-то детская рука гвоздем или каким-то другим острым предметом нацарапала на стене настоящую панораму боя. Тут был изображен танк, самолет и пушки. В центре событий находился вертолет, из которого сыпались бомбы, ракеты, стрелял пулемет. Внизу на земле лежали погибшие маленькие жители. Юный автор, наверное, изображал детей. По вертолету стреляли пулеметы. От одной из прочерченных очередей падал сбитый самолет.

Я отошел на пару шагов назад и, задумавшись, рассматривал панораму боя. Вот он взгляд на войну с другой стороны. Черт! Полтора года назад, молодым лейтенантом, приехал сюда за романтикой. Какую-никакую, но сделал карьеру. А аборигенам от присутствия «шурави» только разрушения, страдания, боль, смерть.

К черту! Скорее бы домой! С этим интернациональным долгом пора заканчивать. Наивные иллюзии утрачены давно, но вот этот детский рисунок как-то совсем подорвал веру в справедливость наших действий. Он словно окончательно открыл мне глаза.

За спиной раздалось громкое сопение. Оглянувшись, я увидел лейтенанта Стропилина и солдата с пулеметом наперевес.

— Стропилин, как тебе картина? — спросил я.

— Есть такая передача по телику — «Творчество народов мира». Там подобные сюжеты часто показывают, — ответил взводный.

— Боеприпасы нашли? — поинтересовался я, прекратив размышления на нравственные темы и перейдя к делу.

— Ага. Двадцать мин к миномету, ствол к пулемету и десяток цинков с патронами.

— Не густо. Ну что ж, пошли пить чай, — сказал я, направившись к выходу.

За спиной раздалась очередь. Мгновенно обернувшись, я увидел, что пулеметчик выпустил длинную, замысловатую, фигурную очередь по всей стене.

— Дурила картонная! Ты зачем стрелял? Что этим изменишь? — возмутился я.

— А чего только они рисовать могут? Я тоже нарисовал…

…А изобразил ребенок правду. Авиация и артиллерия не разбирает, куда бьет и в кого. С высоты полутора тысячи метров не понятно — дети внизу или вооруженный мятежник. Люди кажутся песчинамми. А когда «Грады» стреляют по «квадратам», то совсем непонятно, в кого попадут. Главная трагедия войны — в гибели вот этих безвестных маленьких человечков. Жизнь детишек обрывается не понятно зачем и почему. Или опять цель оправдывает средства? Создавая общее благо для целого народа, можно не обращать внимания на страдания отдельных индивидуумов? Даже если число жертв и пострадавших сотни тысяч и миллионы? Загнать в счастливое будущее пинками, штыком и прикладом, не считаясь с потерями на пути к этому светлому будущему?

Устал я от этой войны, надоело все на хрен!..

Из-под ног Стропилина из норы выскочила лиса и, петляя между камней и высохших коряг, метнулась вниз в ущелье.

Лейтенант (по кличке Жердь) сорвал с плеча автомат и расстрелял в «чернобурку» весь рожок. Лисичке повезло: взводный бил неприцельно, навскидку, и очереди прошли мимо.

— Эх, Стропилин, упустил самый ценный трофей боевой операции. Нам эти мины и патроны душу слабо согреют. А попади ты в лису, то достался бы твоей жене воротник, — усмехнулся я. — Целиться нужно, что ж ты очередями от бедра пуляешь?

— Да, ладно. Пусть живет, — примирился с потерей добычи расстроенный взводный.

До темноты солдаты вели поиски боеприпасов и оружия, но, более ничего не найдя, возвратились.

Острогин встретил наш отряд кривой, недовольной гримасой.

— Ну, вы и поисковики! Разве это результаты? Несколько ржавых мин и изношенный ствол. Вот разведка обнаружила рубиновые копи! Россыпи рубинов валяются под ногами!

— И что они озолотились, обогатились? — усмехнулся я.

— В принципе, наверное, да, но не все, а отдельные высокопоставленные разведчики. Роту в полном составе вывезли вертолетами, построили возле штабных машин и раздели до носков. Что смогли, начальники конфисковали. Армейское и дивизионное руководство теперь радуется трофеям. А что нашли вы? Металлолом?

— А откуда ты о рубинах знаешь, сидя тут, вдали от этих событий? — удивился я.

— Разведвзвод проходил через мою вершину. Жаловались, — ответил Острогин.

— Я стрелял в лису, но не попал, — вздохнул с досадой Жердь. — Не рубины, но тоже кое-что.

— Эх, если б подстрелил… Не умеешь охотиться на лис, ищи слонов: по ним не промажешь. Зачем я вас послал в долину? Чаи гонять? — продолжал возмущаться ротный.

— Слушай, посылальщик, завтра я лягу возле палатки с радиостанцией, а ты ходи со своими бойцами. Ищи рубины и лазуриты! — огрызнулся я. — Серж, ты забываешься. Кто подчиненный? Совмещенный обед с ужином начальнику готов?

— Так точно! Товарищ старший лейтенант! — шутливо вытянулся в струнку Сергей.

— То-то же! Смотри у меня! Корми давай.

— Кормлю. Предлагаю два блюда: вонючее овощное рагу и дрянной чай с добавлением аскорбиновой кислоты.

— С таким меню ноги протянешь. Хорошо, что казанок плова навернули, не то опух бы с голодухи! — возмутился Афоня.

— А мне, отцу-командиру, принес? Нет?! Подчистую стрескал? Вот прорва! Наказываю тебя ночным дежурством! Замполита, сампонимаешь, не могу. Не подчинен он мне! — иронично произнес Острогин. — Ладно, раз внизу есть еда, завтра пойду я со спецминерами ставить «охоту». Моя очередь наслаждаться пловом. — Пока нас не было, возле нашего лагеря днем разместилась рота саперов.

«Охота» — это группа мин, ставящаяся компактно, в нескольких местах. Человек, попавший в район минирования, живым оттуда никогда уже не выйдет. Мина, точнее ее датчики, установлены и рассчитаны на частоту человеческих шагов. Ишак пройдет и, возможно, уцелеет, а на шаги взрослого человека она сработает. Первая мина включит вторую, а взорвется третья или даже четвертая. Тот, кто поспешит на помощь, подорвется совсем в другом месте, не дойдя до жертвы. И так будет продолжаться, пока последний «сюрприз» не бабахнет.

На следующий день, перед выходом из кишлака, лейтенант Дибажа отыскал головку наведения «Стингера». Ого! Успех! Впервые находим такую вещицу. На прощание «кроты» заминировали тропы и обочины дорог по всей округе. Ну, что ж, если кто придет за ракетой, обратно уже не выйдет. Удачи вам, «духи», в этом безнадежном деле.

Возвращение обратно сразу не заладилось. Ночь напролет опять шел ливень. Под утро этот небесный водопад вроде утих, и нам даже удалось посуху собрать вещи. Но стоило сдвинуться с места, как капли вновь забарабанили по нашим телам. Мой горный костюм какое-то время сдерживал напор воды, но спустя полчаса одежда все же намокла. Внутри обуви мерзко хлюпала вода, и кости пронзительно ныли от сырости. Струйки текли по спине к пояснице, а далее по ногам. Бр-р-р… Отвратительные ощущения. Переобуваешься на коротком привале, выжимаешь носки и снова чвакаешь по грязи промокшими ногами. Так и до ревматизма недалеко. Радикулит наверняка многим из нас обеспечен к возвращению домой. В этой сплошной дождевой облачности авиация не летала, артиллерия не стреляла. И только пехотинцы шагали, временами ползли на четвереньках по липкой глине или скатывались вниз на спине, перепачканные грязью.

Вторая рота уходила последней, прикрывая «кротов». Ребята оставили врагу принесенные в горы мины, устроив ловушки на тропах, и теперь шагали бодро, с чувством выполненного долга.

— Через час будем выжимать мокрую одежду и сушиться на легком ветру, — радостно прокричал Острогин, забравшись на последнюю вершину, за которой начинался спуск к дороге.

— А некоторые, вроде меня, лягут в «санитарке» и будут дремать! — ехидно улыбнулся я.

— Счастливчик! А мне придется подставлять мокрую морду холодному, пыльному ветру, — вздохнул Серж.

— Каждому — свое. Подрастешь, станешь замом по тылу или начальником штаба, и будешь дрыхнуть в «кунге». Все впереди. Повоюешь еще годик-другой… — нагло рассмеялся я.

— Что ты сказал? Годик?! Другой?! — взвизгнул Острогин под раскатистое ржание Афони. — Да я сегодня в горах, дай бог, в последний или в предпоследний раз! Домой! Навоевались. Я заржавел под сегодняшним дождем. Мой сменщик отпуск, наверное, отгулял и уже чемоданы упаковывает! Он надо мной издевается! Молчи, «зеленый»! Мне остался месяц, а тебе три!

Афоня ничего не говорил, он раскатисто смеялся. Ему до замены осталась уйма времени, чтобы не вернуться обратно домой.

Внизу кто-то громко вскрикнул.

— Эй, саперы! Что случилось? — окликнул их Острогин.

— Что-то с ногой у нашего замполита, — ответил сержант. — Кажется, майор сломал ногу!

Сергей отправил к ним медика для оказания первой помощи. Через пятнадцать минут санинструктор вернулся и подтвердил: нога сломана.

— Открытый перелом! Наложили шину, перевязали, сделали носилки. Сейчас понесут вниз.

— Чертовы замполиты! — выругался Афоня. — Недотепа! Ходить ногами не может, чего в горы поперся!

— За орденом! — хохотнул старлей-сапер, сидящий рядом с нами. — За год в первый раз отправился на войну. Он только в гарнизоне мастер поучать и призывать к сознательности. А в горы и «зеленку» не заманишь показать личный пример.

— Но-но! Попрошу без обобщений и грубости! — возмутился я, обидевшись. — Почти два года по рейдам шарахаюсь!

Сапер виновато посмотрел на меня и выдавил из себя:

— Ну, замполит роты, это само собой. Куда же рота без него? Я замполита батальона имею в виду.

— Вот-вот, меня в виду и имеешь. Я замполит батальона! Но по горам и кишлакам брожу вместе с пехотой.

Старлей смутился, почесал затылок, а мы рассмеялись. Сапер хмыкнул и произнес, переходя на «вы»:

— Вам, наверное, делать не хрен. Сидели бы в ленинской комнате да плакаты рисовали. Может, походная жизнь нравится? Хобби? Иначе, понять не могу…

Я и сам себя не разумею. Дожил, дослужился до замкомбата, а сачковать, как мои предшественники, не получается. Почему? Черт знает…

Благодаря «сломавшемуся» майору вторая рота ползла очень медленно и в результате попала под минометный обстрел «духов». Откуда они взялись? Как из-под земли. И расставленная «охота» не остановила, не подорвались они почему-то. Хотя все верно. Эти мины рассчитаны на настоящих людей, а не на стадо оголтелых религиозных фанатиков. Бараны!

Вот так мы и выбирались. Сверху лил дождь, а вокруг сыпались мины. Несколько раз, подскользнувшись, я упал на склоне и проехался на заднице по размокшей глине. Рядом также подскальзывались и падали солдаты. Мимо нас по ложбинам текли ручьи, потом они соединялись внизу в мощные потоки. Пересохшее русло речушки, по которому батальон неделю назад шел к горам, теперь превратилось в бурную стремнину с крупными валунами. В ней плыли коряги, деревья, вымытые из почвы вместе с корнями, и различный мусор. И через этот поток нужно было как-то переправиться.

Вот это да! Ну и занятная ситуация! Почти два года жариться на солнце, чтобы перед заменой утонуть в этой грязной жиже? Парадокс!

Рота побрела вдоль русла в надежде на какой-нибудь брод, а время шло. Мы оказались отрезанными от своих. Лишь бы «духи» не стали расстреливать нас с господствующих вершин. Выручили появившиеся на горизонте БМП. Это Вересков примчался на броне, чтоб ускорить возвращение родной затерявшейся пехоты. Техника группировки уже уходила отсюда. Только мы и саперы со своим «сломавшимся» майором задержались.

Броня — хорошо, лучше, чем еще восемь километров топать пешком нагруженными, словно промокшие вьючные животные.

Однажды вечером, после возвращения на «базу», куда-то запропастился Кирпич. На построении его не оказалось. Поиски ни к чему не привели. Мишка бесследно исчез. Комбат был зол до чертиков. Чапая постоянно ругали за этого старшего лейтенанта, а он его не мог наказать, потому что через месяц предстояло ехать служить в ту армию, которой командовал папа этого разгильдяя. Подорожник скрежетал зубами, теребил усы и матерился, получив очередной выговор. Утром на нас с Иванычем опять орало начальство.

С подъёма Ошуев отправился проверять несение службы нарядом по полку. После его тяжелейшего ранения народ думал, что Султан Рустамович успокоится, перестанет «рексовать» и терроризировать нас. Но нет, не тут-то было! Начальник штаба стал, наоборот, злее и яростней. Всему виной, говорят, было то, что его долго мурыжили с наградой по ранению. В конце концов, вместо «Красного Знамени» дали «Красную Звезду», которая по статусу гораздо ниже. Вроде бы, кто-то наверху решил: слишком много наград на троих братьев. Десяток орденов! (Оба брата Султана Рустамовича отслужили в нашей дивизии и тоже были при наградах.) Того, кто так думает, самого бы в «зеленку» на неделю.

Так вот, подполковник подошел к КПП, проверил дежурного, залез к пулеметчику, осмотрел капонир и оттуда увидел мчащийся к полку в предрассветных лучах «уазик». Машина притормозила у ворот. Из нее выбрался разыскиваемый взводный и нетвердой походкой направился в полк. Герой выскочил навстречу и схватил за рукав Кирпича.

— Товарищ старший лейтенант! Вы где были? Кто разрешил покинуть гарнизон?

Михаил громко икнул и, взглянув на начальство сверху вниз мутными глазами, ответил:

— Пьянствовал, товарищ полковник. Ночью пил с генералом Хрековым. Можете позвонить и уточнить!

Ошуев подпрыгнул на месте, заскрежетал зубами и буквально пролаял:

— Пять суток ареста! Шагом марш на гауптвахту!

— Есть, пяток суток ареста! — усмехнулся Мишка и бодрым строевым шагом промаршировал к казарме. Он молодцевато отдавал воинскую честь встречным офицерам, несказанно удивляя этим и вызывая смех.

Сразу до гауптвахты Кирпич, конечно же, не дошел. За поясным ремнем у него были засунуты две бутылки водки. С ними Кирпич пришел в роту и предложил выпить ротному Коршунову. Для компании вызвали к себе Хмурцева и Мандресова. Двух флаконов оказалось недостаточно, и дозу повторили.

Ошуев позвонил в караульное помещение и, узнав, что Кирпичевский не прибыл, отправился за ним в роту лично. В каптерке туманной пеленой стоял дым от сигарет, и на всю катушку гремел магнитофон. Пьяные офицеры начальника уже не узнавали.

Рассвирепевший Султан Рустамович вызвал комбата и меня. Общими усилиями удалось препроводить развеселый коллектив на отдых — трезветь в камере.

Следующим утром генерал Хреков позвонил начальнику штаба полка и поинтересовался самочувствием Кирпича. То, что он сидит на гауптвахте, Ошуев благоразумно сообщать не стал, отрапортовав:

— Со старшим лейтенантом полный порядок.

— Ну и ладно. Дайте мальчику отдохнуть. Он вчера немного перебрал, пусть расслабится после боевых. Вы, знаю, несмотря на мой запрет, начали вытаскивать его на боевые действия! — выразил неудовольствие генерал.

— Он сам попросился, товарищ генерал! Его взял в горы под свою ответственность командир батальона Подорожник.

— Ну, ладно. Раз сам просится в рейд, бог с ним. Не маленький. Но поберегите парня. Сколько раз он был на боевых?

— Два рейда! — ответил Ошуев.

— Хм-хм. Две рейдовые операции.… Не кажется ли, что пора Кирпичевского к ордену представить? Парень-то — орел! Пусть позвонит мне вечерком!

— Подумаем о награде, товарищ генерал! — буквально проскрежетал в трубку возмущенный начальник штаба и по окончании разговора вдребезги разбил телефонный аппарат о стену.

Ошуев распорядился выпустить с гауптвахты Кирпичевского, а остальных оставить.

Чухвастов пришел в караулку выпустить на волю дебошира. Володя в ужасе обнаружил, что в камере сабантуй продолжается с новой силой. Водка, закуска, сигареты. Для полного набора удовольствий не хватало только женщин. Начальник караула, молодой взводный, ничего, конечно, поделать не мог.

— Лейтенант Дибажа! В чем дело? — воскликнул Чухвастов. — Почему пьянка в камере?

— А вы ее сами попробуйте прекратить, товарищ капитан. Может, вас послушают.

Растерявшись, Чухвастов задумчиво почесал переносицу. Вступать в схватку с этими обалдуями ему совершенно не хотелось.

— Ну, ладно, допьют, что есть — и баста! Больше ничего им не носить. Пусть спят. — Приоткрыв дверь, Чухвастов крикнул в глубину камеры, пытаясь разглядеть в клубах дыма того, к кому обращался: — Кирпичевский! На выход! Быстрее освобождай помещение.

— Куда меня? — посмотрел на него осоловелыми глазами Кирпич. — Зачем?

— Свободен! Приказ Ошуева. Иди, отсыпайся к себе в комнату.

— Почему меня одного? — удивился взводный.

— Потому что велено выпустить только тебя, — вздохнул Чухвастов.

— Я не предатель! Нет! Один не выйду! Без братанов отсюда шагу не сделаю.

Мишка вернулся обратно в камеру и громко крикнул:

— Так и передайте Ошуеву! На волю один не выйду! Либо выпустить всех, либо никого.

Ошуев, услышав доклад Чухвастова об отказе «пленника» выйти из камеры, сказал: «Ну и хрен с ним, пусть сидит». Но вскоре вновь позвонил замкомандующего и потребовал Кирпича к телефону. Герой был взбешен, но вынужден был выпустить приятелей из-под ареста. Мишка так и оставался непреклонен: «Свободу всем!» Собутыльники торжествовали, выходя на свободу.

Через неделю загул повторился. Ошуев опять наткнулся в каптерке на пьяную компанию. Наверное, у него был нюх на эти дела.

— Василий Иванович! Коршунов с Кирпичом пьянку в роте устроили. Что будем делать? — спросил я, заходя в кабинет комбата. — Их Ошуев застал! На меня полчаса кричал, что разлагаем батальон.

— Ротных вызывай ко мне! Буду разбираться! Этот запой осточертел. Кирпичевский других взводных и ротных с толку сбивает. Черт его подери!

— Кирпича тоже вызывать? — усмехнулся я.

— Нет, не надо. Чего с ним мучаться?! Я в армию его папы еду служить! Не с руки с сыночком возиться! — ответил комбат и задумался: — Знаешь, комиссар, бери Кирпичевского на себя. Проведи политическую работу. Ты человек от него не зависимый, заменяешься в другое место. Я же никак не могу с Кирпичом ругаться. Папа — генерал, он четыре раза сюда звонил и разговоры вел о здоровье сына, о службе.

Подорожник искренне обрадовался возможности свалить самое трудное задание на меня. С Коршуновым, казалось ему, было все гораздо проще. Он ранее написал две объяснительные о пьянстве и торжественно обещал в случае еще одного срыва написать рапорт об отстранении от должности. Правда, Коршунов при этом смеялся: «Мой крестный папа, замначальника генштаба. Боюсь, этот номер с отставкой у вас не пройдет! Ха-ха-ха!»

Я напомнил Коршуну о былом уговоре, и он без лишних пререканий написал рапорт об отстранении от должности и отправился опохмеляться.

С Кирпичом проблем было больше, и они свалились на мою голову.

— Товарищ старший лейтенант! Садитесь! — предложил я вошедшему в кабинет Кирпичевскому.

Лицо старшего лейтенанта было опухшим, багровым (действительно, кирпич), а сам он источал устойчивый запах выпитой накануне водки.

— Спасибо! — ответил взводный и сразу произнес следующее: — Никифор Никифорович! Просьба к вам огромная — не воспитывайте меня! Я уже большой мальчик! Пороть и отнимать игрушки поздно. Со мной ведь ни Ошуев, ни Хреков не справляются! Не портите свои молодые нервы! Я отлично понимаю: виноват, мерзавец. Исправлюсь!

— Эх, Миша, Миша. Пропадешь! Сопьешься! — вздохнул я.

— Я?! Не сопьюсь ни в коем разе! Родитель не позволит! — ухмыльнулся Кирпич. — Мое дело в недалеком будущем парады принимать и соединениями командовать. Надо только со взвода на роту шагнуть, а дальше само собой пойдет. Я ведь кремлевский курсант! А это школа генералов! Каждый второй наш выпускник генерал или маршал! Сплошные славные династии! Вот и мне папаня предначертал, не спросив желания, карьеру генерала. И куда теперь от этого деваться? Еще в училище в выходные по вечерам мы, те, кого в увольнение не пустили, нажремся водки и проводим плац-парады. Встанешь в полный рост на тумбочку и орешь, что есть силы луженой глоткой: «Па-а-а-ара-а-д!!! Р-р-а-а-авня-я-ясь! Сми-и-и-ир-р-р-на!!!» И так далее. В нашей «бурсе» учились только на Жуковых и Рокоссовских. А комбат хитрец! Тебя, Никифорыч, на «амбразуру» толкнул! Не хочет моего папаню обидеть? Жук усатый!

— И что прикажешь делать с тобой — грустно улыбнулся я. — Расстрелять?

— Нет! Расстреливать не нужно. Обматерить и выгнать спать к чертовой матери. Я беспартийный, не комсомолец, поэтому можете только выговор в служебную карточку записать или строгий выговор.

— Ну что ж! Получай строгий выговор! — объявил я, вставая из-за стола.

— Есть, строгий выговор! — ответил Кирпич и приложил руку к кепке. — Разрешите идти?

— Иди, проспись! «Маршал»-гофмаршал!

— Э-э-э, нет! Маршалом мне не быть! Я лишь сын генерала. Будет все, как положено: у маршалов свои сыновья! Только генералом!

Глава 16. Проводы комбата

Василий Иванович мысленно себя ощущал уже в Прикарпатском округе, на Родине. Появлялся он только на построениях, поэтому проблем становилось все больше и больше. А тут еще, как назло, Роман Ахматов вернулся из отпуска по ранению. Ему, чертяке, пить было совершенно нельзя, но они вдвоем с комбатом схлестнулись и ушли в «штопор». Два комбата в запое — полк без управления. Роману Романычу предстояла сдача экзаменов в академию. Умные книги, учебники и конспекты в результате оказались завалены закуской, пустыми бутылками и табачным пеплом. Тяжело надсадив печень, поджелудочную, желудок, сердце и прочие внутренности израненного организма, Ахматов вырвался из крепких объятий Чапая и, не протрезвев окончательно, умчался в Ташкент. Иваныч с отъездом друга загрустил еще пуще. Он собрал нас, своих заместителей, и распорядился готовить батальон к рейду, а его не тревожить.

— Будя, отвоевал! Теперь сами справляйтесь! Тебе, Петро, нужно опыта управления батальоном набираться, — обратился Василий Иванович к Метлюку. — Уеду — станешь на мое место. Нужен совет по какой-нибудь проблеме — подходи. А по пустякам не тревожь. Касается всех! Не беспокоить ерундой заменщика!

Мы пожали плечами и разошлись. Ситуация ожидания смены монарха состоит в том, что король еще жив, а престолонаследники в растерянности толпятся сзади трона. «Царедворцы» в это смутное время мышей не ловят, спустя рукава выполняют распоряжения короля. А сам властитель больше думает о Боге, чем о государстве. Вот и наши некоторые «деятели» обнаглели окончательно. Один из таких — Грымов был назначен два месяца назад со взводом охранять комендатуру города. Вел себя скромно, спокойно, без замечаний. Внезапно он объявился в полку и вскоре подошел ко мне с лейтенантом, который сменил Калиновского. Замполит роты Корсунов протянул на подпись стопку наградных. Первым было представление на «Красную Звезду» Грымова. Я с удивлением приподнял брови, нахмурился и принялся читать текст. «Участие в сорока (!!!) боевых операциях! Уничтоженны десятки мятежников! Спасение замполита роты (вынес на руках!)».

Я, недоумевая, перевел взгляд на офицеров, переминавшихся с ноги на ногу.

— Понимаю насчет количества боевых — чем больше напишешь, тем лучше. Убил десять «духов» — хрен с ними: не проверит никто. Но Калиновского вынес на руках из-под обстрела? Ты ж в Ташкенте в это время был! В командировке.

— Ну и что! Я два года воюю. Пусть не все два года по горам хожу, но многие, из штабов не выходя, ордена получают. Кладовщики и прочие тыловики и те с наградами, — огрызнулся, сверля меня черными глазами, Эдик.

— Только учитывая последний довод, соглашусь подписать. Но согласится ли комбат? — произнес я с сомнением и скрипя сердце поставил на бумаге подпись.

Комбат вечером, ухмыляясь, спросил у меня:

— Никифор, честное слово, я удивлен. Думал, ты более злопамятен и не поставишь свою закорючку. Корсунов вначале ко мне заявился. А я специально к тебе их направил. Думал, припомнишь старые обиды и не подпишешь. Не хороший он человек, этот Грымов. Когда вместо Сбитнева ротой командовал, на тебя кляузничал, просил снять с должности.

— Я знаю, мне говорили.

— А теперь воевать совершенно не хочет, уклоняется. Караулы, командировки… Hу, и я не мешаю, пусть подальше от роты будет. Не портит Мандресова и не разлагает коллектив. Никифор, ты съездил бы в комендатуру, проконтролировал, как обстоят дела в карауле! Там собраны десять человек из разных рот. Что-то они подозрительно затихорились. Не к добру. Навести старого товарища. Проверишь, доложишь обстановку, а потом приму окончательное решение по его ордену.

На корме БМП, стоящей возле ворот комендатуры, дремали бойцы. Во внутреннем дворе слонялись еще два сержанта, которые оторопели, увидев меня.

— Муталибов, ко мне! — крикнул я одному из них.

— Сержант Муталибов прибыл по вашему приказанию, — доложил тот, застегивая гимнастерку и приложив ладонь к шапке.

— Гасан, почему воротничок не подшит? Где ремень? Почему в кроссовках бродишь? Хочешь на гауптвахту загреметь?

— Да мы же их и охраняем! Мы тут свои. К нам ни помощник коменданта, ни начальник «губы» не придираются.

— Значит, я придираюсь? Вы вернетесь, а следом «комендачи» донос пришлют, что в карауле был бардак, — рассердился я. — Собрать всех во дворе на построение. Живо!

Через пять минут взвод стоял в одну шеренгу, в которой не хватало двух сержантов и самого Грымова.

— Гасан, где старший лейтенант? Куда подевался ваш начальник караула?

Стоящие в строю потупились, а сержант почесал затылок и, смущаясь, ответил:

— Вроде в полк поехал.

— Что-то я его не встретил по пути.

— Наверное, разминулись.

— Разминулись, говоришь? Может быть. Хорошо, делаю общее замечание — неопрятный внешний вид. Привести себя в порядок! — приказал я и обратился к сержанту: — Гасан, проводи меня в спальное помещение и неси постовую ведомость.

Сержант показал мне помещение с двухъярусными койками. Затем кликнул дневального, чтобы привести все к надлежащему виду, потому что я начал его «тыкать носом» в окурки, огрызки, грязную посуду в тумбочках.

Прибежавший Батранчук принялся подметать пол, выгребать мусор из углов. Когда Муталибов вышел, солдатик настороженно прислушался к удаляющимся шагам и свистящим шепотом сказал:

— Товарищ старший лейтенант! Тут у нас процветает воровство. Грымов торгует всем подряд. Вчера заставил сержантов продать лагерную палатку.

— Что-что? Откуда он ее взял? — опешил я от неприятной новости.

— Еще триплекс продал в дукан, банки десятикилограммовые со смазкой и два брезента.

— Б…! Ну, дела! Батранчук, ты-то откуда про все знаешь? — удивился я вновь.

— Я ж не тупой. Меня заставляли это имущество в «газик» грузить. Но я точно знаю, что таджики в дукан продали, а деньги он себе забрал. Сержантам лишь на сигареты дал. Только не выдавайте, что это я рассказал, а то меня прибьют.

— Чудно. Интересно, почему все разгильдяи — отличные вояки, а все стукачи — трусы, мерзавцы и сачки? Ладно, спасибо, за наводку, живи дальше мозгляком. Не выдам.

— А в столовую официантом вернете?

— Верну на месяц, а то тебя еще грохнут. Отвечай потом за твою инвалидность. Собирай шмотки и садись в машину!

Противно пользоваться услугами доносчика, но вынужден. Возвращаясь, я весь обратный путь матерился. Вот ведь говнюк Грымов! Сам в грязи, а еще и сержантов замарал. В караул послали расслабиться после боевых лучших сержантов батальона. Чтобы парни могли посмотреть город, отдохнуть от полка. Отдохнули!

Комбат выслушал мой доклад и взбеленился:

— Ты посмотри, какая дрянь! Ведь он продал брезент первой роты, а как Мандресову по имуществу отчитываться?

— Предлагаю поменять Грымова на лейтенанта Васькина. Тот все одно контуженый и в рейд ходить не сможет.

— Добро! Так и сделаем. А этого барыгу — сюда! Будем разбираться по полной программе.

Комбат был взбешен. Ему предстояло вскоре сдавать батальонное хозяйство, а тут такое ЧП. Василий Иванович пригласил особиста Растяжкина и нас, заместителей, к шестнадцати часам собраться в его кабинете. Грымов, узнав о моем визите, об отъезде Батранчука, почуял неладное. Он примчался в батальон с объяснительными от остальных солдат, что обиженный боец его оговорил. Однако недостача брезентов уже вскрылась по свежим следам. Повезло! Нашлись даже очевидцы погрузки казенного добра в «газик». Особист увел провинившегося в отдел.

Немного погодя, комбат собрал совещание офицеров и объявил о решении снять Грымова с должности.

— Вы, товарищ старший лейтенант, поедете в Союз взводным. Может быть, даже лейтенантом. Возможно, беспартийным. Это нож в спину нашему славному коллективу. Ладно бы сам воровал, так еще и солдат вовлек в аферу!

Грымов пытался что-то возразить о том, что и другие командиры продают и сдают, что могут.

— Молчать! Я могу сдать в дукан свои сигареты, обменять фотоаппарат на джинсовую куртку. Но я у своих товарищей вещи не ворую! — рявкнул комбат. — Мандресову как прикажешь по замене роту сдавать? А триплекс зачем «духам» понадобился? Из укрытий наблюдать? Даже неважно, зачем он им, важен сам факт разбазаривания имущества! Оптика в десятикратном размере идет. Мандресов, проверяй, пересчитывай и готовь две или три получки на возмещение ущерба! И хватит Грымову прохлаждаться в караулах и командировках. В рейд его!

Из партии его не исключили, но строгий выговор с занесением объявили, с должности сняли. Недостачу возместили, вычтя деньги из тех, что лежали на лицевом счете. Наградной я порвал…

От боевых Эдуард опять увильнул, скрывшись в санчасти: якобы последствия гепатита. Так до замены и слег.

Василия Ивановича все же заставили пойти в последний раз в горы. Район, куда забросили батальон на вертолетах, был нами давно не хожен. Прошла информация о прибытии каравана с переносными зенитными комплексами и реактивными снарядами. Поступил приказ — найти оружие противника, а боеприпасы уничтожить. За каждый «Стингер» — орден Красного Знамени, а годом раньше давали Героя. Но в последнее время слишком часто находили «Стингеры», ведь их количество резко увеличилось в Афгане. Ценность этого трофея упала.

Вторая рота и КП батальона заняли широкое высокогорное плато. Туда и сложили все, что нашли в ущелье. А разыскали за три дня немало! Около сотни «РСов» (реактивных снарядов), станковый пулемет, несколько ящиков с патронами, мины… Настроение было отличное: хорошие трофеи, потерь нет, задача не тяжелая — ходить вокруг площадки и собирать, что найдем. «Духов» не видно нигде. Одно плохо — паек закончился, но с этим обещали помочь.

Ошуев вышел на связь и сообщил:

— Скоро прилетит Берендей с сухпаем, а вы вертушку заполните трофеями. Борт не задерживайте, быстро сгрузить и также скоренько закинуть оружие. Вертолетчикам за день нужно десятки точек нашей дивизии облететь.

Комбат оглядел трофеи и велел сложить в штабель.

— Сейчас сделаем снимок на память. Как-никак два года войны позади. Отвоевался!

Шапкин намалевал зубной пастой на снарядах: «2 года! ДМБ 1987» — и поставил их вертикально в ряд. Сбоку взгромоздили на постамент из снарядных ящиков пулемет. Бойцы столпились, тесня друг друга и позируя.

— Ура!!! — заорали дружно дембеля, и комбат принялся щелкать затвором фотоаппарата.

В небе тем временем кружила пара «крокодилов», сопровождавших и прикрывавших грузовую вертушку с пайками. Одновременно с нашим раскатистым «ура» за спиной раздался громкий хлопок. Мы оглянулись и с ужасом увидели падающий «Ми-8». Из двигателей тянулся шлейф черного дыма. Вертолет попытался спланировать, но ему это не удалось. Он исчез из виду, и раздался взрыв. Мы подбежали к краю плато. Вертушка врезалась в самую последнюю вершину холма, расположенного на горном хребте. К месту катастрофы тянулась от нашей площадки и далее вниз к горной речушке узкая тропка.

— Острогин! Бегом с людьми вниз, может, кого спасем! — приказал комбат и начал докладывать командиру полка о происшествии.

— Василий Иванович! Спускаюсь с взводом! — крикнул я и помчался следом.

Начальство по связи орало, что на борту было четверо: три пилота и наш новый начальник службы ГСМ. Этот худощавый очкарик в звании лейтенанта недавно прибыл вместо застрелившегося Буреева. Куда его понесло в вертолете?

Вниз к дымящимся обломкам отряд добрался за считанные минуты. К этому ужасу не привыкнешь никогда, хотя вижу подобные катастрофы невпервые. Два пилота лежали на камнях, на верхнем пятачке сопки. Они вылетели через разбитый вдребезги лобовой фонарь. Одежда была изодрана в клочья, шлемы треснули, лица залиты кровью. Оба не шевелились и не подавали признаков жизни. Сероиван разрезал летные костюмы на груди, послушал биение сердца, пощупал пульс.

— Мертвы. Мгновенно умерли от удара! — произнес он расстроенно.

— Вон еще один лежит возле горящего десантного отсека! — крикнул кто-то из солдат.

Прапорщик подскочил к третьему найденному телу, которое с трудом оттащили в сторону от пламени. Вид бортмеханика был ужасен. Разлившийся и вспыхнувший керосин сильно опалил мертвого летчика.

— Нашли все три тела! — доложил Острогин по радиостанции комбату.

— Нет, не все! — ответил тот. — Должен быть где-то еще Васильев, начальник ГСМ.

— Тут больше никого нет. Если только внутри поискать, но туда сейчас не добраться. Пламя сильное, близко не подойти к вертолету!

Исковерканный остов пылал. Не горели только хвост, валявшийся метрах в двадцати внизу, и винты, улетевшие немного дальше места падения. Вокруг нас, вспыхивая, трещала сухая трава и колючки, а также картонные коробки с пайками. Поиски затрудняли ежеминутные громкие хлопки в горящем чреве. Это взрывались от перегрева консервные банки. Осколки тонкого металла словно бритва, разрезали руку одного из солдат и распороли х/б другому.

— Нет! Я туда не ходок! — Отказался Острогин выполнить распоряжение комбата. — Пусть вертолет перестанет гореть, завтра поищем. Других трупов больше нет, но появятся среди нас, если сунемся поближе.

— Никуда не уходить! — приказал Василий Иванович. — Сейчас прилетит вертушка с комиссией. Найдите «черные ящики», соберите оружие, тела перенесите в безопасное место. Займите оборону и ждите. Огонь по всему подозрительному.

К барражировавшим в небе «Ми-24» присоединилась еще одна пара. Они по очереди сжигали ракетным огнем противоположный хребет, откуда был произведен выстрел. Поздно! Свое дело «духи» сделали, теперь их ищи-свищи.

К нам приблизился на большой скорости вертолет и, на мгновение зависнув, приземлился. Из него выпрыгнули полковник и подполковник в пятнистой форме. Следом в проем люка выпал капитан, с висящим на шее фотоаппаратом. Некоторое время фотограф скреб по земле руками и ногами, но подняться так и не сумел.

— Вася! Ну, е… мать! Я же тебе говорил, на кой… было пить этот крайний стакан? Мало высосанного пол-литра водки? Нет, он еще хлопнул самогонки. Свинья! Кто будет фотографировать? Я? — громко возмущался подполковник.

— С-с — спокойно! Я м-могу ф-ф-фотографировать даже во с-сне, не открывая глаз! А тут, какие п-проблемы? Ну, ч-чуть перебрал. С-самую малость! — проговорил, лежа под днищем и улыбаясь глупой, пьяной улыбкой, фотограф. — Вы м-меня под руки держ-ж-ж-жите и п-поверните в нуж-ж-жном н-а-а-аправлении!

— Вася! Ты совсем офонарел! Мы, два старших офицера, станем тащить твое жалкое, бренное тело беспробудного пьяницы! — окончательно рассердился подполковник и отошел в сторону.

Другой полковник молчал и задумчиво глядел на сложенные в ряд тела вертолетчиков. Он закурил. Чистые холеные руки дрожали. Ему было явно не по себе от этой ужасной картины катастрофы, от запаха паленого человеческого мяса и пылающего керосина. Консервы тоже загорелись, распространяя не менее тошнотворный запах.

— Откуда такая вонь? — поинтересовался подошедший к нам подполковник.

— Это картофельно-овощное рагу в банках. Наверное, уже протухло, когда овощи на заводе консервировали. А нам их жрать пришлось бы. Первая экспериментальная партия была вкусная, а теперь воняет помойкой, — объяснил Афоня и сердито сплюнул в пыль: — Ну что, будем загружать?

— Нет-нет, — остановил Афоню подполковник. — Сейчас фотосъемку катастрофы проведем, а потом эвакуируем разбившийся экипаж. Нужен общий план, вид сбоку, бортовой номер. Вы четвертое тело нашли?

— Какое на хрен нашли! Если он внутри был, то там и сгорел, дотла.

— А если «бортач» к «духам» сбежал или они его захватили? — подозрительно спросил инспектор-полковник.

— Какие «духи»? — с негодованием отверг я гнусное предположение подпола. — Кто его мог украсть? И никуда никто не мог сбежать! Мы тут оказались спустя пять минут после падения! Никаких следов. Если только он в воздухе не выпрыгнул. Но борт падал с высоты трехсот метров, высоковато для прыжков без парашюта. В ущелье тела нет. Мы осматривали дно оврага. Никого. Значит, он внутри пожарища. Попробуй загляни в кабину — банки взрываются шрапнелью.

— Что прикажете делать? Как докладывать? — нахмурился инспектор.

— Догорит вертушка, осмотрим. Возможно, что-то найдем. Не могут же исчезнуть останки, — вздохнул Афоня.

— Хорошо, завтра сообщите, — согласился «летун». — Сейчас разыщите «черные ящики». Они ярко-оранжевого цвета. И пусть солдаты подержат нашего фотографа. — (Чудно! «Черный ящик», но оранжевый.)

Мы со Шкурдюком переглянулись и дружно покачали головами. У нас в пехоте такого не случалось. На боевых — пьяными! Один совсем в хлам, двое других крепко поддатые. Да и пилот с бортачом тоже что-то употребили. Ну, орлы! И как с ними после этого летать?

Сергей распорядился, и два солдата подхватили под руки капитана. Тот щелкнул пару кадров и заплетающимся языком велел сместиться чуть вперед. Сделал еще пару снимков. Приказал перенести себя ближе. Затем снимки справа, слева, снизу. Отставил фотоаппарат на вытянутой руке, навел на свое лицо и сделал кадр на фоне пепелища. Остаток пленки истратил на полковника у обломков вертолета. Погибших положили на плащ-палатки, быстро погрузили в вертолет. Туда же бросили один найденный бортовой самописец.

— Мужики, — обратился к нам бортмеханик. — Вам парашюты нужны?

— Наверное, нет! — пожал я плечами.

— Можно я их заберу с собой? — спросил летчик.

— Забирай конечно! — утвердительно кивнул Афоня Александров. — На хрен они нам? Тяжелые, по горам тащить замучаешься.

— Вот и хорошо, — обрадовался лейтенант и подхватил оба парашюта. Третий, подгоревший, он бросил в огонь.

— А зачем тебе парашюты? — удивился Шкурдюк. — У вас ведь этого добра полно?

— Эти — спишут. Они уже ничьи. На водку махнем. Афганцы парашютный шелк хорошо берут. Другой, к потолку раскрытым с куполом прибью. Красиво. Ну, спасибо, ребята!

Вертолет улетел, оставив нас на голодный желудок томиться в ожидании, когда потухнет пожарище.

На весь следующий день у меня был один сухарь, пачка галет и микробаночка паштета. Пришлось, перебивая аппетит, «обжираться сытным, наваристым» чаем. Чай аж трех видов: горячий, очень горячий и чай обжигающий.

Утром разведчики на соседнем склоне нашли использованную упаковку от английского «Блоупайпа.» Судя по внешнему виду, труба-трубой. А вот — бац! — выстрел из нее и нет вертолета с экипажем!

Солдаты из третьей роты на следующий день, проходя мимо продолжавшего тлеть дюралюминия, порылись в углях. Бойцы нашли в пепелище оплавленный ствол автомата, принадлежавший исчезнувшему тыловику. От него самого даже металлической оправы очков не осталось. Горстка пепла.

Вопрос о похищении или пропаже офицера был снят. Этого ствола оказалось достаточно для подтверждения факта смерти. Почему же в вертушке очутился не Берендей, как сообщили вначале, а совсем другой? Когда Сашка подошел к перегруженному борту, и пилот увидал нашего толстяка, он наотрез отказался с ним лететь.

— Лишний вес! Дайте сопровождающего полегче.

К вертолету подошел Соловей, практически такой же по габаритам.

— Вы что, издеваетесь? — воскликнул летчик.

— Пусть возьмут меня! — вызвался худощавый Васильев, не летавший ни разу в вертушке.

Он слетал в первый и последний раз. Берендею, таким образом, дико повезло. Неделю пока продолжалась операция и неделю по ее окончанию Саня и Соловей отмечали свое чудесное спасение беспробудным запоем.

Рейд не удался! Вертолет сбили, ребята погибли, а тут еще и бородавку на руке сорвал, и та сильно кровоточила. Медик Саша Пережогин заметил это и спросил:

— Никифор, что с рукой? Дай перевяжу! Не дай бог, инфекцию занесешь.

— Саша! Это бородавка. Достали они меня! По всей руке пошли, уже штук пятнадцать! Не знаю, что с ними делать.

— Что делать? Я тебе помогу! Я ведь дерматолог и венеролог! Вернемся с гор, приходи в медпункт — выжжем эту дрянь.

— Ах! Шурик, ты меня сильно выручишь! Надоели эти заразы, язви их душу! С меня коньяк!

Целую неделю я мысленно готовился к экзекуции и, глядя на бородавки, говорил им: «Ну, что? Кранты вам! Пришел конец, проклятые! Выжгу! Как пить дать, выжгу! Изничтожу!»

Несколько дней после боевых прошли в суете из-за очередной комиссии, и до санчасти было никак не дойти. Но каждый день я обещал себе, что завтра обязательно пойду прижигать. И как-то утром я с удивлением обнаружил, что выводить практически нечего. Бородавки, шелушась, облезли или отвалились. Радости не было предела. Мучения отменялись, все прошло само собой. И позднее как только самая малюсенькая бородавочка где-нибудь появлялась, я ее сразу предупреждал: «Выжгу!» И она, пугаясь, быстро исчезала. Великая вещь — самовнушение!

Я вошел в свою комнату и не узнал ее. Как она изменилась за две недели моего пребывания в горах. Словно по ней прошло стадо мамонтов или пронесся смерч. Во-первых, дверь была снесена с петель. Окно полностью разбито, и ветер шевелил выцветшие занавески и оборванную светомаскировку. Один из карнизов валялся на койке комбата. Оторванная и расколотая дверца шкафа лежала вдоль стены. Лужа запекшейся крови на полу, загаженном, кроме того, остатками закуски и «бычками». В углу рядком стояло штук шесть пустых бутылок коньяка и водки. Из-под кровати торчал мой открытый чемодан, в котором кто-то тщательно порылся. Сбросив на кровать нагрудник с магазинами и гранатами, я устало присел на нее… Что же тут произошло? Погром? Налет? В дверях появился Борис Петрович, дежурный по ЦБУ. Он оглядел обстановку и ехидно хохотнул.

— Петрович, что тут было? — возмутился я.

Старый «лис» Борис Петрович рассказал забавную историю с печальными и для меня тоже последствиями. Был не погром, а дебош…

После отпуска по ранению, проездом к новому месту службы в комнату заявился майор Степанцов. Покидая коллектив доблестного первого батальона, он решил устроить банкет, заодно обмыть орден за ранение. В то время пока полк воевал, Степанцов решил обойтись компанией тыловых героев. Саня набрал собутыльников в штабе: Зверева и Боченкина, начальника оркестра и Гамаюна (Петровича). Для услаждения души и тела пригласил Эльку и «стюардессу». Сашка вскрыл мой красный чемодан, переоделся в новенький горный костюм, повесил на портупею АПС (мой трофей). Орел! Герой! Можно теперь рисоваться перед теми, кто в горы не ходил и пороха не нюхал…

После употребления внутрь большей части спиртного, когда включили магнитофон и загрохотала музыка, у Сашки развязался язык.

— Элечка, иди ко мне, ласточка! Дай тебя приголублю! Я тебя очень хочу! — промямлил, шлепая слюнявыми губами, Степанцов.

— Пошел вон, мокрогубый козел! — с презрением крикнула Элеонора. — Если каждому давать, изшоркаюсь, изотрусь.

— Эля! Не бойся! — рассмеялся начальник оркестра, большой весельчак и балагур. — Можешь смело прыгать в койку, когда захочешь.

— Вот именно, когда захочу и с кем захочу, — фыркнула Элеонора. — Я сейчас желаю танцевать, а не ублажать этого потного болвана!

Девчонка отбросила табурет и заскочила на стол, сметая ногами посуду. Вообще у нее был такой бзик. Выпила — душа на распашку, развеселилась и на стол. Танцы, пляски, стриптиз! Безбашенная…

— Одесситка! А ну, марш со стола! — дал ей команду майор Зверев.

Но деваху было не удержать. Она пнула ногой по протянутым рукам Степанцова, поддела туфлей пепельницу, из которой в полете посыпались серым дождем пепел, окурки, спички. Задрала юбку, демонстрируя просвечивающие трусики.

— Ах, ты, стерва! — рявкнул пьяный Зверев. Он схватил танцоршу за руку и, чуть притянув к себе, влепил звучную пощечину. Девица упала вниз со стола, ударившись задницей об пол. Ушиблась она не сильно, так как успела сгруппироваться в полете. Эх, не будил бы он лучше лихо, пока оно тихо! Элька в юности была чемпионкой республики по каратэ, о чем пьяный майор не подозревал. (Узнал он об этом только на следующий день в санчасти, где приходил в себя). Не успел майор опомниться, как получил мощнейший удар ногой в лицо, а затем двумя ногами в грудь. Ему еще повезло, что она не одела туфли на шпильках. Одесситка метнула табурет в голову строевика и нанесла удар кулачком по печени. Боченкин, охнув, свалился. Оркестрант шустро забрался под стол, не желая подставлять физиономию. Степанцов на мгновение схватил Эльку за руку, но тут же получил удар локтем в зубы и пяткой промеж ног. Кто метнул бутылку в окно, кто снес, убегая, двери с петель — точно неизвестно. Штабным досталось по первое число.

Гамаюн сопровождал рассказ о случившемся поглаживанием опухшей щеки и лилового фингала под глазом.

— Вот так посидели, отметили орден. Порезвились, размялись, — грустно закончил «ЦБУшник» свою «сагу».

— Борис Петрович! А не знаешь случайно, где моя тельняшка, горный костюм и пистолет? — поинтересовался я, роясь в чемодане.

— Наверное, у Степанцова. Кроме него, взять некому. Он «стволом» хвалился: автоматический, четырнадцать патронов! Генеральский пистолет! Езжай на Суруби, попробуй забрать. Но он не отдаст, не признается.

— Н-да! А Зверев соответствует своей фамилии! — недобро усмехнулся я. — Зачем девку-то в ухо звезданул? Если бы не это, то она бы комнату нам не разгромила!

— Дурак — он и есть дурак! Кто спорит. Он как выпьет лишнего, постоянно драться лезет. Ну ладно, с мужиками, а тут — баба! Эх, ты бы видел, замполит, его лицо! Картина — «ужасы войны». Зайди к нам в комнату, взгляни!

— А что его выписали из санчасти? Так быстро? Повезло. Надо было отделать покрепче.

— «Зверюга» вынужден работать. Он в полку за начальника штаба оставался. Тут комиссия из Ташкента прибыла. Официальная версия: свалился в темноте на камень, проверяя ночью караул.

— А Элька, как она?

— Да что с ней станется, — вздохнул Гамаюн. — Избила четырех мужиков и дальше пьянствовать отправилась в компании со «стюардессой». Я велел солдатам немножко прибраться в комнате. Стекла, мусор, окурки вымели, но кто будет окна стеклить и дверь вставлять, не знаю. Разбирайся со Зверевым. Он драку затеял.

Позднее комбат шуганул штабных, тогда окна и дверь быстро вставили.

* * *

Через неделю в полк заявился с дороги Степанцов. Я его поймал в столовой и, прихватив за локоток, сказал пару ласковых.

— Никифор! Как ты смеешь материть старшего по званию? — возмутился майор.

— Саня! Ты почему без спроса взял мои вещи? Роешься в чужих чемоданах, воруешь пистолет трофейный! Коран верни и все остальное тоже!

— Я?!! Да. Иди ты к черту! Докажи! Я ничего не трогал у тебя. Замполит, тебе это приснилось! — нагло улыбнулся майор.

— Сашок, не зарывайся, я ведь тебя и на дороге достану! Отдай по-хорошему. Обещаю, хуже будет.

— Старлей, иди проспись, съешь таблетку от болей в голове. Перегрелся на солнышке, наверное! — нахально ответил Степанцов и ушел.

— Ну, что ж,обижайся на себя! — крикнул я ему в спину.

В столовой в своем излюбленном углу сидел особист нашего батальона Растяжкин и ковырял вилкой малосъедобную пищу.

— Привет, комиссар! Какие проблемы? Вид шибко озабоченный, — усмехнулся майор.

— Нехорошая история произошла, даже неприятно рассказывать. Я из Панджшера вынес автоматический пистолет, принадлежавший погибшему вертолетчику. Помнишь?

— Ах, так он у тебя оказался тогда? — расплылся в лукавой улыбке контрразведчик. — Нашелся, значит!

— Ага. Давно хотел сдать, но то отпуск, то рейды. Перед выходом на боевые достал из сейфа, но закрутился и не успел принести в службу вооружения. Возвратились, а его у меня украл Степанцов. Если желаешь приобрести пистолет для себя, конфискуй. Коран еще изыми. И желательно выговор объявить ему, с какой-нибудь гадкой формулировкой. Чтоб воровать было не повадно!

— Спасибо за информацию, Никифор! — Глаза майора жадно заблестели. — Сделаем! АПС, говоришь? Прекрасно, прекрасно. Подарю потом в штаб армии руководству, когда на замену буду уезжать!

Он отставил в сторону тарелку и умчался искать по общагам Степанцова. Но того и след простыл. Через пару дней Растяжкин вернулся с дороги с пистолетом в огромной кобуре, висящей на боку.

— Извини, Никифор, но, сам понимаешь, тебе ничего вернуть не смогу. Коран уничтожен, пистолет конфискован. Выговор объявлен. Степанцов у меня сутки объяснительные писал, негодяй! При этом такими словами тебя материл — не передать! Ха-ха! — загоготал довольный Растяжкин.

* * *

После рейда, потрясенных катастрофой вертолета, комбат зашвырнул в один угол горные ботинки, в другой лифчик с «магазинами».

— Все! П…ц! Никаких боевых! Ни шагу из гарнизона до замены! — прорычал, матерясь, Чапай. — Прямо сейчас ухожу в санчасть. Залягу на чистые белые простыни, выжру из горла бутылку водки и буду балдеть. Война — никогда больше! Пусть хоть расстреляют! Я нужен семье живым. Тем более что мой сменщик вылетел из Ровно и движется в направлении Ташкента.

— Василий Иванович! Все будет хорошо! — успокаивал я, как мог, комбата. — Самое страшное позади.

Подорожник собрал туалетные принадлежности, тапочки и вышел из комнаты. Отправился «болеть» в санчасть. Неприятная картина. Железный комбат! Гроза для батальона! Сила! Глыба! Кремень! Образец службиста и воспитателя разрушался на глазах. Деградировал. Его раздавили и морально сломили постоянные потери. Прав был Марасканов: «Начнут крепко молотить батальон, погладит смерть по голове и вся спесь с Чапая слетит».

В принципе, в душе его что-то надломилось еще в ноябре пошлого года, со смертью Арамова. Дальше — больше. Теперь остается только наблюдать за жалким зрелищем, да вспоминать о его былом величии.

Иваныч решил закатить в честь благополучного отъезда крутую пьянку. Танкисты, артиллеристы, пехота. Приглашались комбаты и заместители. Употребив солидную дозу спиртного, он подхватил меня за локоть и потащил в женский модуль прощаться. Во второй руке у него была неначатая бутылка водки. К его удивлению, «аэродром» был занят десантниками. Этих ребят разместили за забором, в городке, оставленном ушедшим в Союз зенитным полком. Они обнаглели до безобразия. Мало им своих теток, приперлись к нам! А попробуй мы, пехота, там появиться? Будет драка!

В комнате сидели какой-то подполковник (как оказалось — замкомандира полка), майор и старший лейтенант. Странная компания. Все с орденами, медалями, прикрученными к х/б. Вот вырядились! Парни как на подбор: здоровенные, высокие, под два метра. Красавцы! Мы же — маломерки, представляли собой рядом с ними унылые образчики пехоты. Никакого сравнения. К тому же мы явились в дым пьяные. «Стюардесса» сидела на коленях подполковника и весело щебетала, а тот что-то шептал ей на ушко.

— Убью, заразу! — тихо прорычал Подорожник, но, отхлебнув водки из горлышка, сдержался.

— О-о-о! Рады гостям! — приветствовал нас молодой майор и сделал радушныф жест руками: мол, проходите, дорогие гости.

— Это вы в гостях! — возразил я. — Хозяева этой территории — мы! Парашютисты тут — незванные гости!

— Ребята, давайте дружить! — миролюбиво предложил старший лейтенант и представился: — Сергей!

Майор тоже назвал себя:

— Александр.

Я в ответ громко буркнул свою любимую фразу:

— Когда у родителей бедная и убогая фантазия, то называют ребенка самым незамысловатым именем — Саша или Сережа!

Десантники покраснели от злости, но промолчали. После первого тоста «за братство по оружию» к нам на помощь внезапно явился Филатов. Он второй день, как вернулся зачем-то в полк. А сейчас пришел к своей полковой «маме». Любаша к его приезду давно крутила любовь с генералом. За ней приезжала время от времени машина, и она исчезала в необъятных просторах штаба армии. Я слегка смутился, но бывший «кэп» крепко, с чувством пожал мне руку и даже обнял. Почувствовав моральную поддержку в лице Филатова, комбат повеселел. Налив полный стаканчик водки, Чапай довольно громко произнес:

— Никифор, а ты знаешь, что если вот такому длинному десантнику дать коленом по яйцам, то он переломится пополам.

Я задорно рассмеялся этой шутке, а Иваныч продолжил:

— И когда парашютист опустится низко, в этот момент следует бить его физиономию о колено. Он тогда становится ручным.

Десантники опешили, прекратили мять и гладить теток. Майор примирительно произнес:

— Ребята, давайте не будем ссориться! Мы ведь ходим одними тропами, воюем вместе. Чего вы злитесь?

— А то! Если бы мы с комиссаром вошли в ваш женский модуль, то нас бы оттуда вытурили. А я вас терплю целый час! — воскликнул Чапай. — И если тропы одни и те же в горах, то койки — разные!

Филатов сидел у окна, пыхтел, словно паровоз, и багровел от злости. Десантники сказали, что выйдут покурить и дружно ретировались. Обратно в комнату они больше не возвратились. Женщины надули губы и сердито загалдели на Подорожника.

— Ты чего, Иваныч, раскомандовался? Шагай в свой батальон, там и командуй. Кому хотим, тому и даем! — громче всех возмутилась «стюардесса».

— Ах, ты, дрянь! «Офицерский осколок»! Вот и славно! — воскликнул взбешенный Подорожник. — Живи, как хочешь, я тебя больше знать не желаю. Пойдем, комиссар, отсюда!

Мы вышли прочь и двинулись по дорожке, наслаждаясь вечерней прохладой.

— Василий Иваныч, а чего Филатов в полку объявился? Он ведь теперь начальник штаба дивизии, которая возле иранской границы?

— У Ивана Грозного большие проблемы с особым отделом. Контрразведка за него крепко взялась. Сейчас вызвали в Кабул для разбирательства. Скажу по большому секрету, а ты никому больше!

— Могила! — пообещал я и дыхнул ему в лицо винными парами.

— Мне в штабе по секрету рассказали. Помнишь, Ковзонский осенью приезжал с концертом в полк?

— Ага! Солдаты и сейчас на подаренной гитаре тоскливые песни бренчат, — ответил я.

— Тогда певец на банкете подарил Ивану Грозному пластинку с автографом и кассету с новыми записями. «Батя» расчувствовался и ответил подарком — пистолетом ПМ. Тот пистолет был трофейный, со сбитым заводским номером. Разведка в кишлаке на засаде захватила, его не учли и не сдали. Ковзонский обрадовался такому подарку, расцеловал «кэпа» и повез через таможню, не таясь. Сунул как сувенир просто во внутренний карман. А на переходе границы поставили систему контроля. Минуя «звенелку», он прокололся. На вопрос: «Откуда оружие?» — певец ответил, что подарил командир восьмидесятого полка. Теперь третий месяц Филатову мозги пудрят. Шьют статью: контрабанда оружием. Объяснительные, рапорты, докладные. Чем закончится — неизвестно. Глупость, конечно. Медленно-медленно, но дело раскручивается. Филатов уже уехал к новому месту, руководить штабом дивизии, а бумажное крючкотворство неторопливо движется к суду. Или, может, ляжет под «сукно» если повезет дело-то уголовное. А тут еще одно разбирательство на подходе. Напасть за напастью. Помнишь, год назад солдат погиб? Тогда подрывали россыпь патронов и гранат, в старой штольне.

Я кивнул головой, припоминая, старое происшествие.

— Начальник инженерной службы торопился на совещание и поручил произвести взрыв сержанту. Но в том колодце скопился запас гораздо больший, чем рассчитывали. Сапера осколками и кусками земли поранило, слишком близко стоял. Да песком еще и присыпало. Хватились к вечеру, когда он уже остыл. Не забыли и эту историю. Вот Филатов и готовится к самому худшему. Могут даже, если захотят, посадить. Жаль «батю», если пропадет…

…Действительно, жаль. Матюжник, ужаснейший, грубиян, но вместе с тем добрейшей души человек. Отходчив, не злопамятен, добродушен. Своих в обиду не дает, офицеров растит, солдат бережет, бесцельно людьми не рискует. Глупость с подаренным пистолетом грозит сломать дальнейшую военную карьеру, в худшем случае — жизнь. Вроде бы из-за этого и представление к ордену возвратили.

Начальник политотдела приехал в полк и учинил разнос опухшему от пьянства Золотареву. Раскритиковал в пух и прах работу парткома, прошелся по казармам, ругая устаревшую наглядную агитацию. Я встретил Севастьянова у порога казармы. Представился и поприветствовал начальство.

— О, Ростовцев! Рад тебя видеть во здравии! Как дела, не болеешь синдромом заменщика? — спросил начпо.

— Все нормально, не жалуюсь! — ответил я, хмурясь.

Ничего хорошего от проверки для себя я не ожидал. В первой роте плакаты наглядной агитации постепенно приходили в негодность. В третьей и так было плохо с агитацией, а с уходом в клуб Мелещенко стало еще хуже. Бугрим никак не мог привести в порядок стенды у минометчиков. Единственное светлое пятно — вторая рота. Полковник ходил из помещения в помещение, качал головой, вздыхал, слушал меня, задавал вопросы, возмущался. Золотарев держался от нас на некотором удалении, вытирая пот и незаметно бросая в рот горошинку за горошинкой «антиполицая». Инспектирование давалось ему очень тяжело, видимо вчера не рассчитал дозу, а начальник нагрянул внезапно. Неожиданно Севостьянов сменил тон и без всякого плавного перехода от ругани и недовольства спросил:

— Никифор Никифорович! А ты почему до сих пор старший лейтенант, а не капитан?

От такого неожиданного вопроса я опешил и смутился.

— Мне рано быть капитаном. Я лишь полгода назад был лейтенантом.

— Рано, говоришь? Воевать не рано? Героем становиться не рано?

— Ну, это другое дело, — вздохнул я, испытывая неловкость от таких слов.

— Если мы тебя назначили заместителем комбата, значит, солиднее быть капитаном. Не дело, что у старшего лейтенанта в подчинении несколько капитанов. Он оглянулся на замполита полка и поманил его пальцем.

— Завтра подготовить документы к званию «капитан». Досрочно!

— Нет, — глядя в сторону, промямлил Золотарев. — Пусть переделает все стенды в ленкомнатах, а после подумаем.

— Молчать! — взвизгнул полковник Севастьянов. — Я сказал представить документы! Это приказ! А с вами я разберусь отдельно! Иди, Ростовцев, работай.

Я отошел в сторонку, но даже издали были слышны громкие вопли:

— Алкаш! Сниму с должности!

— Тогда хрен тебе, а не академия ГШ! — взвизгнул Золотарев. — Я найду на вас управу!

Севастьянов топал ногами, что-то еще долго орал, а я почел за благо быстро удалиться.

Полковник уехал, а Золотарев сказал, что в течение месяца надо переписать плакаты, а уж потом можно будет вернуться к вопросу о звании. Он подумает. Вместо писанины мы отправились в рейд, затем в другой, третий, а нового звания так и не было. Не проявил, как говорится, настойчивости.

На дороге среди бела дня два бойца остановили «барбухайку» и затеяли обыск. Нашли металлическую шкатулку с афганями. Денег оказалось что-то около миллиона. Солдаты под дулами автоматов и наведенной пушки изъяли ящик и прогнали афганцев. Хорошо не расстреляли! Аборигены умчались в Джелалабад за поддержкой. Как оказалось, они везли казну племени в Кабул и не ожидали такого поворота дела. Местное руководство вышло на командование батальона, а спецслужбы на особиста батальона. Тот доложил о происшествии начальству в полк.

Афганцы умоляли вернуть деньги. Пусть даже не полностью. Четверть, мол, возьмите себе, но возвратите хотя бы остальное! Комбат прибыл на заставу, перевернул все вверх дном, вытряхнул даже прапорщика из штанов и трусов. Нашли денежки до последнего «афгани». Кочевники, обрадовавшись, забрали деньги, а четверть миллиона в качестве благодарности оставили у наших. Деньги упаковали и направили прапорщика в полк, сдать под отчет начфину. Для работы разведки с агентурой и местным населением.

Но молодой «прапор» несколько скорректировал маршрут. Он заехал в дукан, купил сувениры, шмотки, коробку водки и коньяка, ящик фруктов и овощей, прочей зелени и отправился в женский модуль. Бронетранспортер с солдатами спрятал на позициях охранения. Прапорщик нашел свою землячку Ленку — «ногтегрызку» и устроил бурную оргию, запершись с ней в комнате.

Комбат позвонил в полк и уточнил прибытие денежной «посылки». Посылка не прибыла! В полку начался переполох. Пропал БТР, прапорщик и два солдата! Разведвзвод батальона подняли по тревоге и отправили по пути следования прапора и сотоварищей. Следов сгоревшей машины не было, а на крайней заставе у въезда в город сообщили о том, что броня выехала в Кабул. Обыскали весь путь возможного маршрута — улицы пусты. В комендатуре никого не задерживали, афганские спецслужбы об убитых или взятых в плен советских военных не знали. Пропали! Канули в неизвестность. Командир полка нервничал и пребывал в растерянности. Полк на боевых, что делать? Обращаться к руководству, чтобы вернуть наш батальон из рейда для поисков пропавших или еще подождать? Проблема разрешилась сама собой. У солдат кончились продукты, и они, закрыв машину, пошли в столовую, где попались на глаза офицеру из своей роты.

— Стоять! Негодяи! Вы откуда? — прорычал взводный.

— Мы? Мы из оврага. БТР в овраге стоит. Есть хотим, оголодали. Сухпай кончился, а Сергеич потерялся и не приходит.

— А где он был? — воскликнул лейтенант.

— Хрен его знает! — развел руками водитель. — Он к бабам отправился. Обещал утром вернуться, но не возвратился.

Таким образом, участок поисков сократился до одного модуля. Штабные открыли комнаты, выстроили женщин у асфальтированной дорожки. Не открылась только одна дверь. Ленки среди женщин не было, а в закрытом помещении стояла настороженная тишина и лишь изредка раздавались шорохи.

Начхим выбил дверь ногой. Картина предстала довольно живописная! Огрызки, окурки, бутылки, банки, банановая кожура, стаканы, презервативы. Все беспорядочно валялось на полу. Стол был завален недоеденными яствами и недопитыми поллитровками. В койке копошилась обнаженная парочка, которая не обращала ровно никакого внимания на вошедших. Этот дуэт был уже просто не в состоянии осмысливать реальность происходящего вокруг из-за обильного пьянства и нескончаемого совокупления. Обессилевшего прапорщика, не способного к передвижению, отнесли на гауптвахту. Девицу заперли в комнате и приставили к двери караульного. Утром в камере начался допрос.

На вопрос командира: «Где деньги?» — прапорщик, потупив глаза в пол, ответил:

— У Ленки.

Замполит охнул:

— Все!?

— Угу! — подтвердил прапорщик.

— Сильна! Ну, дает девка! — восхитился начальник особого отдела.

— Да уж, дает и еще как дает, — согласился Золотарев и тотчас распорядился: — А ну, сюда ее! И пусть спрятанные афгани несет.

Ленка явилась опухшая, с помятым лицом и сильным запахом перегара, но с пустыми руками.

— Лена! Где денежки? — вкрадчиво спросил замполит.

— Все там же, не буду говорить грубо где! В том самом месте!

— Лена! Верни деньги! Они не твои! — продолжал настойчиво уговаривать Золотарев.

— Не отдам! — взвизгнула девица. — Я их честно заработала! Неделю пахала под этим жеребцом! Из сил выбилась. Не отдам, хоть расстреливайте. Можете выслать домой за аморалку. Я за год такую зарплату не получу!

— И вышлем! — пообещал особист. — Вышлем за проституцию и хищение денег. Эти афгани принадлежат полку! Обыщем перед отъездом и конфискуем. Возвращай по-хорошему!

Ленка разрыдалась, впала в истерику, но, поплакав полчаса, смирилась с неизбежностью утраты внезапно приобретенного состояния. Золотарев великодушно разрешил оставить подарки. Забрали только афгани. Девушку отпустили заливать горе водкой и омываться слезами. Прапорщика через неделю выпустили из гауптвахты и вернули на горную заставу. Народ смеялся: мол, одно радовать должно обоих — получили массу удовольствия.

Что стало с «пайсой» далее, об этом история умалчивает. Дошла ли хотя бы часть денег для работы с агентурой по адресу — история умалчивает. Но Золотарев и главный особист не просыхали месяц и в результате очутились в реанимации. Началась «белая горячка».

* * *

Опять очередная нелепая жертва войны! Мы возвращались в полк после рейда, в районе Мирбочакота. Боевые действия прошли без потерь. Как всегда броня облеплена солдатами. Муталибов сидел в башне и нечаянно или из любопытства щелкнул тумблером на каком-то пульте (БМП новая, только с завода). Сержант услышал сверху хлопок и какие-то вопли. Он выглянул из люка и остолбенел. Авлеев правой рукой держался за обрывок левого рукава, из которого хлестала кровь, заливая броню. Руки до плеча просто не было. Из обрывков рукава торчала обломленная кость и свисали клочья кожи, жилы и мясо. Мандресов с трудом перетянул жгутом предплечье, пережал вены. На попутке довезли парня до инфекционного госпиталя, благо он был рядом. Спасли.

Проклятье! Как много небоевых потерь! Глупых и нелепых. Оказалось, что Муталибов запустил ПТУР, который реактивной струей и оторвал руку у сидящего сзади медика. БМП пришла снаряженная противотанковым комплексом, а ракеты технари почему-то не убрали на склад. Зачем нам ПТУРы? Танков-то у «духов» нет! Падая, боевая часть ракеты разнесла в щепки передвижную ремонтную мастерскую. Будка — в щепки, «Урал» загорелся, водителя контузило. Кошмар! Попали, не целясь. Нарочно не придумаешь! Неосторожные выстрелы обязательно летят точно в цель. А вот если бы метили куда-нибудь конкретно, то неизвестно, попали бы или нет…

Глава 17. Глупость или предательство?

Последняя неделя пребывания Подорожника в полку превратилась в хмельной загул. Это был неиссякаемый источник спиртного, к которому мог припасть любой из гостей комбата: танкисты, артиллеристы, пехотинцы… И когда, казалось бы, источник должен был иссякнуть, из госпиталя выписался начальник артиллерии полка, с которым Чапай тут же схлестнулся, и загул возобновился с новой силой.

Пару раз появившись в казармах, Иваныч оглядывал подчиненных мутным взором и отдавал какие-нибудь бесполезные распоряжения. После этого Подорожник пополнял запас водки, брал свежее белье и вновь исчезал в санчасти. Днем он принимал процедуры, а вечером пировал на позициях боевого охранения. Так продолжалось дней десять, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, «оргия» прекратилась. Прибыл сменщик из Львова, майор Махошин. Он сразу мне не понравился. Круглолицый, гладенький, ухоженный майор излучал самоуверенность и самовлюбленность. С его лица не сходила глупая снисходительная улыбка. Но хуже всего было то, что он совершенно не умел разговаривать с людьми. Речь его звучала обрывисто и бессвязно, порой произносил совершенно нелепые фразы.

Несколько дней комбат передавал дела, и Василию Ивановичу пришлось мужественно бороться с похмельным синдромом. Чапай подписывал накладные, формуляры, рапорта. Подгонял и торопил ротных, старшин, зама по тылу, технарей. В последний день Иваныч выгнал со скандалом из нашей комнаты «стюардессу», которая пришла с повинной, прощаться и мириться. Она попыталась высказать ему все, что наболело. Особенно обижала ее прозвище «офицерский осколок», которым наградил ее бывший любовник. Но Подорожник ничего слушать не захотел и остался непреклонен.

Вот и все. Подорожник накрыл стол в нашей комнате и устроил прощальный фуршет. Он с грустью смотрел на собравшихся, натужно шутил, но мыслями был уже в Ташкенте.

— Прощай, комиссар! Не обижайся на мои колкие шуточки в твой адрес. Извини за то, что мучил своим пьянством. Надеюсь, в остальном я был неплохим отцом-командиром. Береги себя, осталось три месяца. Не лезь на рожон! — напутствовал меня Иваныч. — С моим сменщиком держи ухо востро. Он парень неопытный, комбатом был лишь полгода. Служил только в кадрированной части. Солдат не видел, не знает, как ими руководить. Его специально назначили на должность, чтоб в Афган отправить. Махошину придется полгода учиться, а эта учеба будет окроплена кровью. Никифор! Постарайся, чтоб это оказалась не твоя кровь!

Первый рейд с новым комбатом пришлось совершить в Баграмскую «зеленку». На словах командование дивизии обещало превратить операцию в легкую прогулку. В полк поступил приказ — срочно выдвинуться к штабу дивизии. Экстренно! Два пехотных батальона и дивизионная артиллерия прибыли быстро, как могли. Но затем что-то не сложилось. Начальство, чтобы занять бойцов делом, начало проводить строевые смотры, занятия, совещания.

Постепенно выяснилось, что руководство дивизии вело переговоры с «духами». Разведчики, контрразведчики, полководцы беседовали со старейшинами, с вождями мятежных племен, с какими-то авторитетными бандитами. Тема разговоров: доставка продуктов и воды на осажденные заставы без боев и стрельбы. Наконец договорились. Уговор такой: мы не ломаем дома, не рушим дувалы, не топчем сады и виноградники, не минируем местность. За это нас беспрепятственно пропускают на осажденные посты в «зеленой зоне». Вот, спасибо! Но верится в это счастье с трудом!

Командир дивизии на совещании приказал: оставить большинство солдат тут, на базе в полевом лагере. Роты передвигаются в составе экипажей БМП. На каждой машине помимо экипажа, дополнительно, только сержант или офицер. Незачем пехоту брать. Вечно с ними проблемы! Солдаты ногами или растяжки собирают, или сожгут что-нибудь, или всю живность в округе съедят.

Офицеры роптали, возмущались, но перечить начальству не стали. Баринов авторитетно заверил, что все будет хорошо. Никаких проблем не возникнет, операция пройдет по намеченному плану. Надо быстро войти и так же быстро выйти. Метлюк, Чухвастов и я заставили комбата взять для подкрепления пулеметчиков и расчеты АГСов. На всякий случай.

Комбат уговорил меня пойти к первой заставе с двумя ротами. Воодушевлять. Настоял на своем: мол, Никифор, замена еще не скоро. Отсидеться в тылах опять не получалось. Жаль, ведь я почти заменщик. В результате сам Машохин остался в штабе полка рядом с нервничающим Ошуевым. А в кишлак отправились мы с Метлюком. Иллюзия перемирия исчезла на первых метрах дороги. Отовсюду началась активная стрельба из автоматов и пулеметов. Откуда-то из-за канала ударил миномет, и разорвавшаяся вблизи БМП мина зацепила плечо наводчика. Еще один сержант упал сраженный очередью, а уже вблизи заставы снайпер попал в грудь прапорщику. Окончились мир, дружба и любовь. Системы залпового огня и пушки принялись перемалывать кишлаки, а наши разукомплектованные роты с трудом отбивались от наседавших «духов». Идиоты! Нашли с кем договариваться — с отъявленными бандитами! А нам теперь страдать…

БМП двигалась по проселку, а я переползал от кочки к кочке, из арыка в арык. На спину валились сбитые шальными пулями листья и ветки. Рядом упал с шипением небольшой осколок от мины. Повезло, что не в голову и не в спину. Пыль забивалась в нос. Сухая полынь трещала под телом, в горле от ее пыльцы сильно першило. Маскхалат цеплялся за ветки, сучья и постепенно облепился гроздьями колючек и репейников. Пули с шипением ложились рядом, впиваясь в почву. Вот очередь вонзилась в стену, к которой я пробирался. Кто-то целенаправленно пытается меня убить. Я поплевал три раза по три через левое плечо, отгоняя беду. Негодяй, отстань! Мне домой пора! Осталось чуть-чуть. Вспомнились слова Кавуна, что убивают, в основном, молодых-«зеленых» сопляков, отпускников и заменщиков. «Зеленым» не убили, перед отпуском выжил, теперь хотят угробить в конце второго года службы, перед отъездом. Я выпустил одну, другую, третью очередь по густому кустарнику и быстро перекатился по открытому месту в ямку. Укрытие было хилым и ненадежным, но другого нет.

Чуть впереди полуразрушенный дувал, да старое ореховое дерево, прикрывавшее меня ветками и листвой. Кто-то методично стрелял по его зеленой кроне и нервировал укрывшуюся под ней штурмовую группу. В кустарнике лежал Кирпич, Мандресов и Дибажа. Чуть в стороне Муталибов и два бойца. Зибоев из пулемета прореживал листву в винограднике напротив. «Бородатые» были и справа и слева. Повсюду! Их было во много раз больше, чем нас. Хорошо, что с тыла пока не стреляют. Наверное, и оттуда скоро начнут…

Артиллеристы принялись утюжить ближайшие подступы к посту. Спустя полтора часа после огневого налета банда рассеялась, не выдержала нашего напора и, унося раненых, ушла по кяризам.

— Ну, как, Саня, пойдем вперед или еще полежим? — спросил я у ротного, вглядываясь в кустарник.

Мандресов непрерывно докладывал обстановку в штаб и получал указания.

— Никифорыч! Ошуев гонит вперед. Требует быстрейшего прорыва на заставу, — ответил ротный.

— Не думаю, что это получится легко. Может, пусть авиация поработает? Где вертолеты? — возмутился я.

— Штаб сообщил, что боятся зацепить нас. Большая вероятность того, что «летуны» попутают цели, «духи» слишком близко, — объяснил Мандресов.

— Ну что ж, тогда рискнем. Проси танкистов тралить дорогу, а мы побежим за ними, — предложил я без всякого энтузиазма.

Рядом упал Метлюк и раскричался:

— Мандресов! Хватит прохлаждаться! Ждете, когда вас за ручку переведу через дорогу? Вперед! Быстрее! Во главе первая рота, затем «обоз» и третья в замыкании. Выходим в обратном порядке! Начало движения через пятнадцать минут.

Мы с Мандресовым влезли на БМП и, распластавшись за башней, расстреливали по сторонам короткими очередями рожок за рожком. Ну, вот они наконец-то: стены долгожданной заставы.

В осажденной крепости нас встретил взводный, он радостно обнимался и пожимал нам руки:

— Мужики! Спасители! Еще неделя — и голодать бы начали! Шагу не ступить за забор! Четырех солдат ранили за месяц вблизи колодца. Когда тяжело раненного вертушкой вывозили, так с воздуха четыре «крокодила» «духов» распугивали от поста. Боеприпасы на исходе, воды мало, консервы кончились. Из съестного остались только пшенка и сухари.

— Ну, что ж, бедолаги, теперь будет легче, — улыбнулся Мандресов.

— Ага, месяц-другой. А затем вновь пояса затянем, — нахмурился лейтенант. — Когда мой взвод отсюда выведут, не слышно?

— Нет. Не говорят, — пожал я плечами.

— Пойдемте наверх, посмотрим работу авиации.

Штурмовики пара за парой проносились над виноградниками и перемалывали свинцом и раскаленным металлом растительность. Серии взрывов сметали дувалы и глиняные дома, валили фруктовые деревья.

Сашка наклонился к моему уху и что-то прокричал. Я из-за гула разрывов фразу не разобрал.

— Чего орешь? Говори чуть медленнее, не понял! — ответил я, повернув лицо к Мандресову.

В это мгновение за каналом разорвалась мощная авиабомба. Мы оба взглянули в сторону взрыва, резко повернув головы. И в то место, где секунду назад находились наши лица, вонзился большой осколок. Я потрогал его пальцем и обжегся. Горячий, зараза! Вот она, смерть, совсем рядышком. Пронесло. Посмотрим, какая ты…

Вынув из «лифчика» финку, выковырял металл из глиняной стены и подбросил на ладони. Острые как бритва рваные края рассекли кожу на пальце. Черт! Огрызается, падла. Обидно железке, что летела впустую, никого не покалечив.

Саня посмотрел на осколок и попросил:

— Никифорыч, отдай мне. Увезу домой на память.

— Саша! Я и сам хочу его сохранить. Это ж надо, смерть пролетела в считанных миллиметрах от нас! Представляешь, эта зараза попала бы в твой греческий нос или в мой римский профиль. Моя физиономия бы треснула вмиг и распалась бы на фрагменты, — задумчиво произнес я и положил «сувенир» в карман нагрудника.

Поздно вечером Ошуев построил офицеров батальона, разведчиков, саперов и хмуро поинтересовался:

— Кто был у второго и третьего поста? Кто когда-нибудь входил в «Баграмку» с этой стороны?

Я поднял руку, вытянув вверх указательный палец, и огляделся по сторонам. Все молчали, переминаясь с ноги, на ногув нерешительности.

— Я тоже там был, но до поста не дошел, — подал голос Афоня.

И только! Остальные или совсем молодые офицеры, или те, кому не довелось воевать в этом месте. Ну, дела!

— Н-да, ситуация, — растерялся командир полка Головлев.

— Выдвигаемся колонной. Впереди танк с тралом, затем еще танк. Далее вторая рота и разведка, — принялся ставить задачи Ошуев. — Пройдете полкилометра и закрепляйтесь. У входа в кишлак размещается минометная батарея. «Васильки» задействовать на полную катушку! Ваш участок первые сто пятьдесят метров. Следующие сто пятьдесят метров — оборона танковой роты. Дальше сто метров за ней — гранатометный взвод АГС. За АГСом выстраивается вторая рота и разведвзвод. Разведчики сопровождают автоколонну до поста. Входим, разгружаемся и быстро обратно! Не задерживаться. «Духи» наплевали на этот дурацкий договор о перемирии и стянули сюда школу гранатометчиков. Они где-то на подходе. Завтра утром, может, прорвемся, а через день точно не пропустят.

— Ростовцев, ты идешь старшим от батальона? — спросил командир полка.

— Нет, Чухвастов! — откликнулся я. — Я заменщик. Вообще туда идти и не собирался.

На самом деле, что я там забыл? Чего там не видал? Сколько раз уже бывал, виноградники топтал. Я почесал смущенно переносицу и пригладил взъерошенные пыльные вихры.

— Никифор! Ты говоришь, заменщик, да? А я тогда кто? — рявкнул Герой. — После ранения воюю и не выступаю. Я дважды заменщик, потому что второй срок отвоевал! Иду и не отлыниваю!

— Да я и не выступаю, просто напоминаю о замене, — смутился я, устыдившись.

Действительно, этот сумасшедший подполковник отвоевал четыре года и никак не мог успокоиться. Даже после тяжелейшего ранения. Если бы на его месте был кто-то другой, замкомандира или замполит полка, я еще бы поспорил. А с Ошуевым спорить бесполезно. Герой! Придется топать в «джунгли».

— Я командую взводом АГС. Батальон ведет Чухвастов.

— А почему замкомбата руководит взводом? — удивился Ошуев.

— Ветишин по-прежнему числится на должности. Уедет после госпиталя в Союз, вот тогда и пришлют смену. У меня на сто метров обороны лишь одна машина. Маловато!

— Хорошо, возьми еще одну из второй роты. Разбирайтесь сами. Я вам, что еще броню буду делить и расставлять? — возмутился начальник штаба полка.

Ага! Герой-то тоже нервничает! Беспокоится! И он домой хочет вернуться без «цинкового бушлата», как и мы, простые смертные. Ну-ну…

Я вернулся к взводу и начал набирать гранаты и магазины в лифчик. Гурбон Якубов вскрыл «цинки» с патронами. Надо готовиться сейчас, потом будет поздно открывать и суетиться под огнем.

Ночь прошла спокойно. А с рассветом, когда мы начали собираться в путь, в ужасе я обнаружил отсутствие амулета-номерка. «Убьют! Как пить дать, сегодня убьют!» — подумал я обреченно. Может, не пойти, сказаться больным? Два года номерок с шеи не снимал, а тут забыл и оставил в комнате на тумбочке. Проклятье!

На мое удивление, колонна БМП вошла в кишлак легко и без стрельбы. Одну машину я поставил наблюдать за тем, что творится за каналом, а пушку другой направил на развалины в глубине виноградника. Через дорогу, чуть правее, встал со своей броней Шкурдюк. Он приветливо помахал мне, высунувшись из башни, и вновь нырнул внутрь.

Якубов разжег костер, насыпал в пустой «цинк» гороховую смесь, налил воды и принялся варить суп. Молодчина, сержант. Его ничто не проймет. Наверное, на пути к гильотине будет думать об оставленной на плите кастрюле. Повар — он и есть повар, даже в Афгане.

— Гурбон, пострелять не желаешь? — усмехнулся я, проходя мимо импровизированной столовой.

Сержант разложил на пустых перевернутых снарядных ящиках крупы, соль, приправы. Прокоптившийся чайник, кастрюльки, консервные банки, плошки, тарелки. Чайхана, да и только! Якубов улыбнулся широкой добродушной улыбкой. Толстые мясистые щеки растянулись и сморщились, а хитрые глаза превратились в щелочки.

— Нет, товарищ старший лейтенант. Какой-такой война? Дембель через неделю-другую! Хватит, навоевался! Вот сейчас шурпу буду делать. Где-нибудь мясо найду, пальчики оближете! Вах, какой будет шурпа! Объеденье. А стрелять… Вон молодые сейчас гранатомет наведут на кишлак, теперь их очередь. Война — молодым.

— Ну, ладно, пойду воевать один, но берегись, если суп будет невкусным. Пущу твою задницу на барабан! — Только я это произнес, как откуда-то из дальних кустов раздалась автоматная очередь. Из-за канала принялись палить многочисленные мятежники.

— Гурбон! Хватит кашеварить! К гранатомету! — рявкнул я и побежал, низко пригибаясь к земле.

Похоже, жратва отменяется. «Духи» открыли стрельбу со всех сторон. Количество их стрелков с каждой минутой увеличивалось. Шкурдюк влупил очередь из пушки в виноградник, и один «дух», кажется, прекратил огонь. Я расстрелял пару магазинов по другому автоматчику и вроде бы тоже зацепил. Но вместо выбывших подтягивались все новые и новые силы. Мятежники стреляли так плотно, что мне уже и головы было не поднять. Еще чуть-чуть — и грохнут. Я перекатился от кочки, за которой прятался, поближе к гусеницам БМП. Теперь с одной стороны тело прикрывали траки и колеса. Хорошее укрытие. Но с другой стороны лежу — как на блюдечке. Из башни высунулся Серега, что-то крикнул, махнул рукой и вновь скрылся из вида. Я расстрелял последние два магазина и пополз к ящику за патронами. Едва мое тело скрылось в канаве, как на том месте, откуда я вел бой несколько секунд назад, разорвались две мины. Легли кучно. Хорошо пристрелялись, «бородатые». Повезло!!! Словно почувствовал или внутренний голос подсказал — пора уйти. Вот сволочи, убить решили такого хорошего парня! Негодяи. А мне домой пора. Жить хочу!!! Бача, не стреляй в меня!

Метрах в десяти разорвалась граната, выпущенная из гранатомета.

— Мерзавец! Не хочешь по-хорошему, сейчас заряжу магазины и пристрелю какую-нибудь сволочь! — громко прокричал я, обращаясь неизвестно к кому. «Может быть, если попаду…», — добавил я уже мысленно.

Гурбонище молотил из автоматического гранатомета, а из кустов трещали ответные очереди. Хорошо, что в нашем тылу нет гранатометчиков. Хотя, какой к черту тыл? Тут со всех сторон фронт. Наши пушки и пулеметы стреляли без умолку. Но и «духи» не снижали интенсивности огня. Одна граната прожгла фальшборт Серегиной машины, еще одна попала в привязанный к башне пустой ящик. Прошла бы чуть левее или правее — и отскребай останки экипажа от башни.

Я вернулся обратно и залег в маленькой воронке, выбитой разрывом мины. Осколки металла кололи тело сквозь маскхалат. Но, как известно, два раза снаряд в одну воронку не падает. Перетерпим временные неудобства. Итак, спереди «духи», сзади «духи». Что творится слева за дувалом, неизвестно. Там лейтенант Ермохин тоже непрерывно молотит из пушки. Значит, и ему не легко. Ну, что ж, будем снова стрелять, благо, патронов много. Я захватил с собой в мешочке треть «цинка» патронной россыпи. Пальцы сбились и ныли от непрерывного заряжания магазинов. Жаль, что нет заряжающего.

Крышка люка приоткрылась, в ней вновь показался Шкурдюк. Он издал вопль радости и восхищения.

— Ник! Живой! Начальник мой дорогой! А я думал, что тебя разнесло на куски. В клочья.

— Вот спасибо! Ну, ты мне и смерти пожелал, любезный! Скажешь тоже, в клочья, — обиделся я.

— Так ведь мины упали туда, откуда ты стрелял! — пояснил Сергей свои худшие предположения.

— Ага. Но только я тремя секундами раньше откатился в канаву. Уполз магазины заряжать. Представляешь, как удачно закончились патроны! Если бы последнюю очередь выпустил чуть позднее, то мы бы уже не смогли разговаривать сейчас, — возбужденно крикнул я в ответ.

— Не чаял увидеть. Чудеса! Я уже доложил по связи, что ты погиб! Сейчас сообщу, что ошибся. Или не надо? А то вдруг опять, второй раз, докладывать придется? — пошутил Серега.

— Не придется. Не надейся. Мое место еще рано тебе занимать. Потерпи пару месяцев.

— Договорились! — рассмеялся Шкурдюк.

Мы продолжили бой. Перестрелка не прекращалась и без нашего участия. Но ведь мы — два офицера — были четвертью всех штыков на плацдарме. Проклятый договор с «духами»! Чертовы бестолочи, удумавшие послать нас сюда с техникой, но без солдат. Даже оборону по всему периметру не занять. Твою мать! Быть может, это преднамеренное предательство?

Внезапно со страшным грохотом и лязгом из-за высокого дувала выскочила горящая бронемашина. Она зацепила фальшбортом край глиняного забора, завалив его. Задние люки были открыты и болтались туда-сюда в такт движению. В правом отсеке лежало тело: одна нога без сапога торчала из проема, а вторая была подогнута. Другой десант дымил, и оттуда вырывались языки пламени. Огонь, кроме того, пылал на ящиках, разбросанных сверху. За рычагами почему-то сидел Хмурцев. Лицо взводного было такого же цвета, как и ярко-рыжая шевелюра. Вадик что-то прокричал мне и, не останавливаясь, помчался дальше к выходу из «зеленки». Я на секунду растерялся. Что ж там произошло, раз командир взвода управляет машиной вместо механика и несется как ужаленный. И кто, черт подери, лежал мертвый в десанте?!!

Через пару минут в проеме появились два связиста, которые бежали во весь дух, догоняя взводного. Один из них на мгновение обернулся, послал куда-то вдаль очередь и помчался дальше за бронемашиной.

— Стойте! — заорал я. — Куда бежите? Ко мне! Стоять, мудаки! Что за паника!

— Там «духи»! Нас чуть не убили. Стреляют со всех сторон, окружают, — сбивчиво принялся объяснять солдат. — Разведку зажали, они не прорвались.

— Какие «духи»? Позади дувала экипаж БМП вел бой! — изумился я.

— Нет. Она сожжена. Возле нее «бородатые». Бронемашина горит, наших никого вокруг. Четверо проскочить не смогли, лежат на поляне.

— В смысле, лежат? Убитые, что ли?

— Вроде бы, — всхлипнул молодой солдатик и размазал слезы по грязным щекам.

— Нужно выносить тела! — громко зарычал я на него.

Солдат в панике шарахнулся от меня в кусты. Черт возьми, он сейчас не помощник! Повезло парнишке, но теперь он очумел от ужаса и не верит, что остался жив, вырвался из ловушки. Обратно его не загнать. Я постучал по башне прикладом автомата, вызывая Шкурдюка. Сергей спрыгнул на землю.

— Что случилось?

— Не знаю, но что-то страшное. Там, где был Ермохин, лежат раненые и убитые. Его БМП сгорела. Я сейчас сгоняю туда, разведаю, и попробую вытащить бойцов. Усиль огонь за канал. Если минут через пятнадцать не вернусь — выручай.

— Понял, — кивнул Сергей и нахмурился.

Я побежал к своей машине, окликнул Якубова и приказал механику заводить машину.

— Гурбон сейчас заскочим вон в тот проем, подберем раненых и, возможно, трупы, затем выскакиваем обратно, если повезет. Я за пушкой, а ты садись на место командира, управляй механиком.

Я подошел к механику и скомандовал:

— Васька, вначале едем к машине, что за дувалом. Понял меня?

— Так точно! — отозвался испуганный солдат. — А потом куда?

— Потом будет видно! Далее по обстановке. Я еще сам не знаю, доберемся ли до цели. Быстро по местам!

Машина развернулась и резко рванула с места, круша на пути виноградник. Едва мы миновали пролом, как я увидел силуэты «духов» в кустарнике. Поворачиваю пушку влево — и огонь! Пушку вправо — и вновь огонь! Разворачиваю башню назад! Огонь! Я стоял на сиденье, высунувшись из люка (так обзор лучше), и крутил головой по сторонам, стреляя туда, где появлялись «бородатые», откуда раздавались выстрелы. Вон она, наша машина, впереди дымит! До нее метров пятьдесят. Кусты на мою бешеную стрельбу откликались стонами и воплями раненых врагов. Механик гнал машину, не разбирая дороги, на предельной скорости. Минута — и мы возле пожарища. Всего несколько мгновений, а кажется, целая вечность. Пару раз я боковым зрением замечал, что гранаты врезались в землю, не попав по гусеницам. Одна пролетела впереди машины, разминувшись с ней на доли секунды.

Мы остановились возле горящей брони. Никого живого. Разбитые ящики, порванные чехлы, вещевые мешки, стреляные гильзы и прочий мусор валялся вокруг. Ни души. Гурбон заглянул в люки. Ни раненых, ни убитых. Ладно, разберемся позже, где экипаж. Тут из-за дувала выбежал окровавленный и перепуганный солдат.

— Помогите! — завопил раненый и бросился к нам.

Механик погнал машину к нему поближе. Якубов протянул бойцу руки и втащил его на броню.

— Что там в развалинах происходит? — спросил я.

— Там засада. Я проскочил, а Ваську убили, — с тоской в голосе сказал огненно-рыжий вихрастый солдатик.

— И чего ты бежишь? Где твой автомат? — продолжал я расспрашивать рыжего.

Спасенный растерянно оглянулся по сторонам, посмотрел на свои руки и ничего не ответил.

— Военный, ты чей? Откуда? — тормошил я его.

Парнишка, плохо соображая, с трудом выдавил:

— Я из Подмосковья. Феклистов моя фамилия.

— На хрен мне твоя фамилия. Из какой ты роты? — рявкнул я на него.

— А-а-а! Сапер я, инженерно-саперная рота. Взводный нас прикрывал и приказал прорываться. Он где-то там, за виноградником.

— Механик, — гаркнул я, — гони что есть духу к винограднику. Увидишь, лежащих бойцов — тормози! Мы с Якубовым будем подбирать тела. Вперед!

Я продолжил стрельбу из пушки и пулемета, от моего огня крошились кромки стен и прореживались заросли кустарника. Попадал ли я по мятежникам — не известно, важно, что мы заставили некоторых из них замолчать. Кто-то затаился, кто-то умер, кто-то отполз раненым. Когда БМП миновала высокий глиняный дувал, взору открылась страшная картина. На пыльной дороге вдоль колеи лежали три окровавленных тела. Механик остановился возле первого трупа.

Сердце, казалось, колотилось с частотой ударов двести в минуту. Я нажал на спуск в очередной раз, чтобы подавить огневые точки,но вначале услышал щелчок — это кончились выстрелы к пушке, а затем второй щелчок — больше нет патронов и в пулеметной ленте.

— Наводчик! Лента есть еще? — крикнул я, нагнувшись вовнутрь башни.

— Патронов нет, остались снаряды в левой ленте. Но пушку нужно прокачать, — ответил мокрый от пота солдат.

— Ну, так прокачивай эту долбаную ленту! А то нам «духи» в задницу что-нибудь, накачают! — рявкнул я.

Я расстрелял оставшиеся патроны последнего магазина по густой траве за каналом и повесил автомат на люк. Теперь это бесполезная железяка. Годится только для рукопашного боя. Но кто ж пойдет махаться автоматами? Они нас расстреляют — и все дела.

— Гурбон, у тебя патроны есть? — с надеждой задал я вопрос сержанту.

— Нет. Магазины пустые, только гранаты остались.

— А у наводчика?

— Его патроны я тоже расстрелял, — виновато сказал сержант. — Я даже «мухи» все выстрелил.

— Черт! Плохо! Механик! Прикрой нас. У тебя-то патроны остались?

Солдат кивнул в ответ, достал изнутри АКСУ и принялся палить по зарослям кустарника. Эх, из этой пукалки только ворон пугать на огороде. Ну, да ладно, что есть, то и есть.

Последние здравые мысли покинули мою голову. Остался только всеобъемлющий липкий страх. И все-таки мозг продолжал работать в одном направлении: собрать трупы и мчаться отсюда как можно быстрее и дальше.

Мы с сержантом спрыгнули с машины и подскочили к ближайшему телу. Это был Орловский из взвода связи. Машинально я отметил пулевое отверстие возле горла, рану в боку и перебитые ноги. Серый, пепельный цвет лица указывал на наступление агонии. Вернее, быструю смерть. Я схватил его за руки, Якубов за ноги, и мы бегом понесли его тело. Затолкнули труп в правый десант и захлопнули люк. А, вот чуть дальше — второй. Та же операция и бегом к люку. В этот момент из кустов бросился к машине оборванный, окровавленный солдатик. Пули визжали и свистели вокруг. Они ударялись о камни, падали в пыль, но не задевали никого из нас.

— Быстрее, братан! Запрыгивай! — скомандовал ему Гурбон, а я подтолкнул его в спину, потянул за воротник и штанину, чтобы солдат оказался внутри десантного отделения.

— На дороге еще убитый лежит, — всхлипнул солдат, обернувшись.

Черт! Я спрыгнул обратно, а боец захлопнул люк изнутри. С левого борта на броню карабкался раненый офицер, которому помогал наводчик. Я заставил себя броситься вновь навстречу опасности, метнувшись в колючую траву. Действительно! Вот он, еще один солдат в окровавленном маскхалате. Я упал рядом. Боец не двигается, не дышит. Значит, мертв.

Меня охватило бешенство. Столько погибших! Как глупо! Проклятые полководцы, стратеги хреновы! Войти в этот ад практически без солдат! Я оглянулся: и внутри все похолодело. Машина отъезжала. Гурбон влезал в башню, а механик торопливо разворачивал БМП, сдавая кормой вправо. Вокруг не оставалось никого из своих. Только мертвое остывающее тело незнакомого солдата. Живые, конечно, рядом были. Но, это были враги — «духи», которые принялись дружно и интенсивно поливать нас свинцом. Нас — это меня и погибшего бойца. «Духи» бесились. Почему-то они никак не могли попасть. Несколько пуль впились в покойного. Убили еще раз.… Эх, превратиться бы сейчас в хамелеона и слиться с цветом почвы, чтобы стать незаметнее! Я распластался на дороге и вжался в густую пыль. Лифчик оказался подо мной. Теперь даже гранату не метнешь. Мое лицо упиралось в плечо и голову трупа, но сам я, к счастью, пока был живой. Судорожно дышал и соображал, каким образом выпутаться из этой ситуации. Надо как-то выбираться…

«Духи» продолжали бесноваться из-за того, что не могли никак меня достать. Одна очередь вновь прошила лежащего бойца, другая пыльными фонтанчиками вонзилась в обочину. Следующий «веер» из пуль сшиб ветки и листву с наклоненной яблони. Стреляли трое или четверо с обеих сторон этой широкой поляны. Возможно, их было больше.

Мне стало по-настоящему страшно. Я клял себя последними словами. На кой черт я поехал на эту войну? На кой… я полез в эту трижды проклятую «зеленку»? На кой… … … я оказался на этой убийственной поляне-ловушке и теперь вот жду пулю в голову?

Видимо, несколько человек, подъезжая сюда, я скосил из пушки и пулемета, раз они так вцепились в меня. Кровно обидел аборигенов. А может, и не попал ни в кого, только нашумел и разворошил это осиное гнездо…

Долго лежать и выжидать было нельзя. Рано или поздно достанут. Добьют. Не будут же постоянно попадать в этого парня. Пристреляются. Маскхалат, конечно, немного спасает, но приглядятся и грохнут.

Я сделал над собой усилие воли и совершил кувырок и перекат в ближайшую колею. О, чудо, там, где я лежал секунду назад, прошла длинная, прицельная, злобная очередь. Стрелявший, видимо, сильно горячился — целый магазин патронов расстрелял впустую. «Духи» перенесли огонь на мое новое укрытие. Очередь, очередь, пара одиночных выстрелов. Твою мать! Я выкрикнул в сторону зарослей несколько ругательств, сдобренных крепкими матами, и сиганул в небольшую воронку. «Духи» прямо озверели. Свист пуль усиливался. Неужели кроме меня стрельнуть некуда или не в кого? Я что, одна цель во всем кишлаке?! Хотя если б знали, что мишень дважды к Герою представляли, то, наверное, собралось бы еще человек двадцать, желающих пострелять. Оркестр из автоматчиков играл блюз, переходящий в какофонию…

Все это произошло за минуту, которая тогда казалась мне вечностью. К моей гордости, я не обделался. Возможно, просто не успел.

БМП уже мчалась к выходу из этой западни, и расстояние до нее увеличивалось. Лежа в воронке, я достал гранату из нагрудника и швырнул подальше, в сторону стреляющих из кустарника. «А теперь беги, беги, черт тебя побери!» — скомандовал я сам себе. Заставить себя это сделать не просто. Вскочить, подняться, мчаться из последних сил. Ямка кажется такой спасительной и надежной! Если бы не выбрался тогда из нее — погиб бы, наверняка. Не из автомата, так из гранатомета бы добили.

Я прыгал словно дикий зверь. Бросался то резко вперед, то вправо, то влево, несколько раз падал и перекатывался. Зеленый маскхалат сделался серым, грязным, порвался и лопнул в нескольких местах. Пулей устремился в погоню за машиной и в несколько прыжков догнал ее. Догнать-то догнал, но оба задних люка закрыты! Даже у стоящей бронемашины его открыть — проблема! Дверь обычно удается отпереть ударом ноги по ручке. Рукой и на ходу — не реально. Но ужас и стремление к жизни делали свое дело. О, чудо! Резкий рывок за рукоятку — и тяжелая дверца распахнулась, едва не сбив меня с ног. Она застопорилась в открытом положении, бултыхаясь и покачиваясь в такт движению по ухабам. Я судорожно схватился за края люка и забросил свое тело внутрь. О боже! Я упал на труп Орловского, что лежал в этом десанте. Уф-ф-ф! Мое лицо касалось его лица, а живая щека терлась о его мертвую и холодную. По броне барабанили пули, и некоторые, будто злобные шмели, залетали в открытый люк, застревая где-то в глубине машины. Броню подбрасывало на ямах и кочках, но механик гнал, не разбирая дороги к спасительному повороту. Там было относительно спокойно. Там были еще две бронемашины и главное — боеприпасы. Тяжело воевать при полном отсутствии патронов! И без бойцов.

Мы за минуту домчались до Шкурдюка и, наконец, затормозили. Я выбрался из люка, чихая и кашляя в клубах поднятой пыли.

— Никифорыч! Жив?! Что с тобой? Ты весь в крови! Куда тебя ранили? — встревожился Серега, подбегая ко мне.

Я машинально попробовал стереть кровь с одежды, но сумел ее только размазать. «Лифчик» и маскхалат от головы до пят были перепачканы кровью.

— Это не моя. Это Орловских, я на нем лежал в десанте. Сережка, в моей машине нет боеприпасов, давай гони на своей машине в сторону кишлака! Там убитый солдат на дороге, а где-то рядом, может быть, еще кто-нибудь умирает! — скомандовал я. — Жми быстрее, но будь осторожнее! Лупят, гады, с двух сторон. Пушка и пулемет пусть не смолкают. Ну, валяй, с богом!

Машина скрылась в клубах пыли, и чуть позже до нас доносились только отголоски стрельбы. Минут через десять Серега вернулся. Когда Шкурдюк соскочил с брони, взъерошенный как черт, я метнулся к нему с расспросами:

— Ну? Как добрался до солдата?

— Да, в десанте лежит, весь изрешеченный. В него, по-моему, кто-то целый «рожок» в упор выпустил. Наверное, после того, как вы уехали. Не тело — решето! Сволочи! Там подальше был еще труп, но его сумели подобрать танкисты. Танк сзади нас едет.

Из-за дувала показался танк, тащивший на буксире подорванный КАМАЗ. Следом появился еще один, на тросах у него был дымящийся тягач. Я бросился навстречу танкисту зампотеху Штрейгеру:

— Виктор, зацепи сгоревшую БМПшку. Как потом спишем машину?

— Как-нибудь да спишете. Чего ее зацеплять? Решето! В броне дырок от гранат штук двадцать. Дуршлаг. Через нее макароны хорошо промывать! — ответил мне майор невеселой шуткой.

Он махнул рукой, и колонна поползла дальше к дороге. За танкистами выехали колесные машины и броня. В это время из зарослей выбрался Ермохин с перевязанной рукой и за ним два солдата.

— Лейтенант! Сволочь! Ты почему машину бросил? У твоих позиций человек пять погибли, а может, и больше. Шлепнуть бы тебя самого за это! — набросился я на него.

— Меня ранило! Машину подбили, боеприпасы кончились. Я не мог не отступить. Повезло, что мой экипаж выжил. Еле-еле выбрались! — начал оправдываться взводный.

— Там, где был твой рубеж обороны, пятнадцать минут назад было братское кладбище. Учти, если смогу, отправлю тебя под трибунал! За трусость.

Лейтенант шмыгнул носом и вновь показал мне на перевязанную руку:

— А что сейчас с этим-то делать? Мне бы перевязаться.

— Топай за танками вместе с экипажем. На бетонке найдешь медиков. Уйди подальше с глаз долой! — махнул я рукой и пошел к своей машине.

Якубов забрасывал станину от гранатомета на корму. АГС уже лежал на броне.

— Ничего не забыл? Барахлишко упаковал? — Я хмуро посмотрел на сержанта.

— Так точно! Вещи и оружие собраны! Можно двигаться. Ребят, убитых, так и повезут в десанте или перенесем их на грузовики?

— Сами вывезем! — отрезал я и поинтересовался, пристально глядя ему в глаза: — Гурбонище! Ты почто меня в «зеленке» одного бросил на произвол судьбы? Не уж-то не видел, что я за третьим трупом помчался? Меня, как зайца на охоте, по кочкам гоняли!

— Виноват! Товарищ старший лейтенант, виноват! Я сильно испугался, запаниковал, не заметил, что вы остались! Честное слово, разве б я уехал, если б видел? Думал, вы уже в десанте сидите.

— Я лег в него, только значительно позже! С тебя в Бухаре, при встрече, шикарный банкет! Заказываешь персонально для меня главный зал твоего ресторана!

— Хоть два банкета, но после дембеля! Главное дело, нам живыми вернуться! — вздохнул Якубов.

— Вернемся! Обязательно вернемся живыми! По теории вероятности не может на одних и тех же людей сваливаться неисчислимое множество несчастий! Думаю, свою порцию мы съели полностью. Оставим и другим чуть-чуть!

— Халва, халва, халва! Сколько не говори, сладко не становится. Но буду рад, если гарантируете, что вернемся. Обязуюсь дома устроить той в вашу честь! Пир по-нашему!

— Ловлю на слове! — усмехнулся я и похлопал сержанта по широкой спине, а потом поддал ему коленом под зад (за переживания под перекрестным обстрелом).

Последний «Урал» проехал мимо, и далее поползли БМП с повернутыми вправо пушками, в сторону канала. Интенсивный пушечно-пулеметный огонь не давал «бородатым» обнаглеть окончательно и не подпускал их к дороге.

«А действительно! Отсутствие на шее номерка-амулета едва не привело меня к гибели», — мелькнула в голове неприятная мысль.

Скорей отсюда! Прочь! Надеюсь, что в «Баграмке» я был в последний раз…

Позже напыщенные начальники представят эту трагедию как яркий пример героизма и самопожертвования наших бойцов. Очень удобная позиция: собственные просчеты и бестолковость объявлять всенародным подвигом. Бить в барабаны, трубить в трубы, петь гимны, клясться памятью погибших товарищей. Мертвым и их родителям от этого не легче…

Глава 18. Прощание с товарищами

Колонна бойцов выстроилась на трассе, и командование начало подводить итоги боя, подсчитывать потери. Результаты подсчета оказались трагичными: погибло десять человек. Еще двух не нашли: Юрку Колеватова и Азаматова. Двадцать раненых. Вот такая получилась «мясорубка». Выходит, каждый второй из попавших в кишлак ранен или убит.

Я пытался отряхнуть маскхалат. Чего на нем только нет! Пыль, грязь, кровь, колючки…

— Никифор, кто будет командовать батальоном? — спросил Вересков. — Чухвастова увезли в медсанбат. Ему руку в двух местах осколком раздробило.

— Черт! Как же так? Ну, нелепость! Бедняга Вовка! — огорчился я. — Руку сильно покалечило? Какую руку и в каком месте?

— Правую. Возле запястья. На нее было страшно смотреть. Месиво из сухожилий, костей и мяса, — вздохнул зампотех. — Опять остались без начальника штаба.

— Ты — старший по званию, вот и возглавляй колонну. Нехорошо, если старший лейтенант будет майором руководить. Я, кажется, после сегодняшнего дня отвоевался. А где был наш новый комбат?

— Хрен его знает. Где-то при штабе отирался. А Метлюк за каналом остался с третьей ротой, с другой стороны «зеленки». Если командиры отыщутся, тогда будут они «рулить». А не найдутся — ладно, сам поведу батальон домой, — согласился со мной зампотех.

К нам подошел Хмурцев и сообщил, что Ошуев приказал съездить в морг, в Баграм, опознать трупы.

— Но погибшие, все из разных подразделений. Кто поедет? Не собирать же команду из пяти офицеров! — поинтересовался Вадик.

Вересков посмотрел на меня вопросительно:

— Никифор! Поедешь? Ты практически всех солдат батальона в лицо знаешь. А я только механиков. Может, сгоняешь?

«Вот черт! Еще одно испытание на прочность и крепость нервной системы!» — подумал я и внутренне содрогнулся, представив то, что увижу… В морге опознать десяток изувеченных солдат!

— Да я там сам останусь при виде этой жуткой картины, лягу рядом! — вскричал я в полном отчаянье.

— Ну и какие предложения? Собрать толпу офицеров и пусть отправляются узнавать своих подчиненных?

— Ладно, хрен с вами! А на чем ехать? — вздохнул я.

— Спроси у Героя или у командира полка, — ответил Хмурцев. — Это они распорядились.

На мой вопрос о транспорте, «кэп» указал на два БТРа полковых связистов:

— Бери эти «коробочки» и езжай быстрее!

Я подозвал попавшихся на глаза стоящих в сторонке сержантов.

— Якубов, Муталибов! Парни, поедете со мной. Живо!

— Куда, товарищ старший лейтенант? — с опаской спросил Гурбон.

— В Баграмский морг.

— О, шайтан! — взвизгнул Гасан Муталибов. — Я не могу! Я боюсь мертвецов.

— Эти мертвецы — твои вчерашние приятели, папуас!

— Ну, чего вы сразу обзываетесь? Я ведь действительно боюсь крови и мертвых! Вы же помните прошлый год…

— Хорошо, постоишь возле дверей, позову, если кого-то не узнаю или понадобится твоя помощь! — махнул я раздраженно рукой. — Поехали! Кто-то должен меня охранять перед заменой, в конце-то концов!

Психовали не только сержанты, но и я. Тело била сильная нервная дрожь и неприятно сосало под ложечкой. Не вырвало бы при виде крови. Очень этого не хочется…

На окраине медсанбата стояли два ангара. Это и был морг. У ворот на цинковых ящиках сидели и курили три солдата-дембеля, с выбритыми до блеска головами. Чувствовался посторонний подозрительный запах (наверное, анаша). Выглядели они устрашающе и вызывающе нагло: голые по пояс с толстыми серебристыми цепочками на шеях, с огромными наколками на теле. На плечах и груди красовались броские надписи и рисунки: «ОКСВА» (ограниченный контингент советских войск в Афганистане), «2 года под прицелом», «Баграм», «ДМБ 87». Надписи кричали о героической службе парней (очевидно, в этом морге), об их боевых буднях и ежедневном риске. Тыловые герои, от безделья, испещрили себя воинственными надписями с головы до пояса. Под штанами было не видно, есть ли «иероглифы» ниже поясницы или нет. Но наверняка какой-нибудь из обкурившихся балбесов что-то боевое написал и на ягодицах. Чуть в стороне, на земле, прислонившись к забору из аэродромной арматуры, полулежали пятеро дремлющих молодых бойцов. Видимо, похоронная команда.

Гасан присел на корточки в сторонке и закурил папироску. Гурбон схватил за шиворот узбека-земляка, обнял его и затараторил о чем-то быстро-быстро на своем родном языке. Везде у него находятся земляки и родственники!

— Эй, черти! Это морг? — спросил я у бойцов.

— Ну… — издал звук, судя по всему, старший.

— Что «ну»! Морг? — рявкнул я.

— Морг, — ответил самый стройный из них.

В моем батальоне таких здоровяков не было. В горах жирок не нагуляешь! Отожрались на госпитальных харчах, в тишине и покое.

От солдат слегка разило спиртным. В тенечке — я приметил — стояла трехлитровая банка, наполненная какой-то жидкостью и наполовину опустошенная.

— Да вы все пьяны!

— Вовсе нет! А ты по трезвому делу тут поработай! — стал оправдываться наиболее вменяемый из этой троицы.

— Сопляк! С тобой замкомбата говорит. Повежливее!

— Виноват! — ответил он.

— Кто тут старший?

— Я. Сержант Панков! — представился разговорчивый. — Какие проблемы?

— Нужно опознать десять человек, которых сегодня привезли из «зеленки».

— Тринадцать. Сегодня поступило тринадцать трупов. Может, тут и ваши. Сейчас попытаемся разобраться, кто есть кто. Внутрь пойдете или сюда выносить?

Муталибов при этих словах охнул и побледнел.

— Там в помещении прохладно или духота? Запах ужасный? — поинтересовался я у сержанта. — Тошно?

— Нет, там прохладно и не воняет. Они еще не успели испортиться, свежие. В камере для этого поддерживается холодок. Лучше войти на «склад». Тут вы сразу сомлеете.

— Ну, открывай врата ада, привратник.

…Лучше бы я туда не заходил. Холодный полумрак «некрополя» вселял ужас. Сразу от порога, вдоль стены, стоял длинный ряд стеллажей, на которых лежали носилки. На носилках — мертвецы, скрюченные, в тех позах, в каких их настигла смерть. Только руки и ноги стянуты веревочками, чтоб в гробы вместились, иначе окоченеют и не поместятся. Обнаженные обмытые тела молодых парней. Будто бы спящие. Но нет, они были с пулевыми отверстиями и рваными осколочными ранами. Мои солдаты и сержанты. Бывшие…

— Ваши? — участливо задал вопрос сержант.

Я молча кивнул в ответ. Я был в состоянии глубокого шока и с трудом приходил в себя. Руководитель похоронной команды взял в руки планшет, ручку, связку бирок и приготовился к работе.

— Мои! Это Орловский! — показал я пальцем на ближайшего. Сержант что-то написал, а другой солдат повесил одну бирку на шею трупа, а вторую на большой палец ноги. — Вот этот Насонов! Этот Филимонов! Это Гогия. Этот Ахметгалиев. Вот с наколкой на плече Велесов. Этот Башметов, Это Лапин. Тот Исламов. Боец без головы…

— Так точно! Одно тело доставлено без башки, — буркнул санитар.

— Это, наверное, Азимов. Разведвзвод. Взводный говорил, что ему голову гранатометом оторвало. — Я на минуту задумался. — Других таких нет?

— Нет. Но нужно по иным признакам, по приметам определять. Родинки, татуировки…

— Значит, это точно он. Татуировок не было. Родинки — не знаю, какие есть. Были… Маленького роста, смуглолицый, — тихо произнес Якубов. — Без головы стал еще меньше…

— Он таджик. А этот, лежащий, определенно азиат, — предположил я и обернулся для поддержки к Гурбону, тот в знак согласия быстро закивал головой.

Солдаты надели всем бирки, внесли записи во множество журналов и тетрадей и дали мне в них расписаться. Дата, фамилия, подпись.

— Прапорщика не было среди трупов? — спросил я.

— Никто не признался. Мы спрашивали… — ухмыльнулся сержант.

— Но ты, шутник! Это мой старый приятель! Он сегодня, может быть, погиб! Пропал без вести! В ухо сейчас схлопочешь за хамство.

— Ну, как я определю, кто прапорщик, кто офицер! — начал оправдываться и заминать неловкую шутку санитар. — Они молчат, не говорят. Голые люди — все одинаковые. Вот еще три чьих-то тела. Не ваши?

Я заставил себя пройти вдоль стеллажей еще раз, но эти парни были не из нашего батальона. Юрика тут не оказалось.

— Нет. Остальные из других подразделений.

— Ну, значит, ваших подвезут позже. Заезжайте завтра. Сейчас будем разыскивать, чьи эти, неопознанные…

— Пошел ты, знаешь куда, юморист! — разозлился я.

— Уже иду. Меня часто туда посылают. Служба в этом заведении располагает к юмору, философии. Нам для успокоения нервов нужно выдавать водку и «травку». Иначе крыша съедет, и быстро чокнешься. Думаете, легко покойников каждый день мыть, упаковывать.

Сержант-санитар вышел во двор и прикрикнул на загорающих молодых солдат. Бойцы нехотя погасили окурки и потянулись к ангару. В углу у забора стояли и лежали гробы, чуть в сторонке — цинковые ящики. У ребят началась работа. Неприятная, тоскливая. От такого каждодневного труда, действительно, очень даже легко свихнуться.

Я спросил угрюмого сержанта:

— Ты здесь постоянно или на время прикомандирован?

— Я постоянно. Уже почти год тут загружаю «Черный тюльпан». А пацаны после болезней прикомандированы. Выздоравливающие. От желтухи они очухались, но психику тут наверняка подорвут. Сейчас по стакану самогонки бабахнем и пойдем упаковывать и оформлять по адресам. Спиртик есть и бражка. Не хотите дерябнуть? — вежливо предложил сержант.

— Ты меня удивляешь! Жара! Трупы! После всего увиденного боюсь, что сразу вывернет мой ослабленный желудок наизнанку. Как ты сам-то выдерживаешь, сержант? Покойники часто снятся?

Парень нервно махнул рукой и побрел к ангару.

Я быстро вернулся назад к дороге, где собиралась полковая колонна. Приехал и почти сразу сцепился с зампотехом, по прозвищу Динозавр, начался неприятный скандал.

— Товарищ замполит! Вы почему взяли без спросу бронетранспортеры? — воскликнул возмущенный подполковник Голенец.

— Что? Взял без спроса БТР? Я не на гулянку катался, а на опознание погибших.

— Прекратить пререкаться, товарищ замполит! Воевать не умеете, к дисциплине не приучены, — продолжал тупо бубнить зампотех полка.

— Что ты сказал? Повтори! — взвизгнул я.

— Не хами, замполит!

— Да пошел ты…, придурок! Научись называть офицеров правильно, по званию, а не по должности! В нашем батальоне даже хреновый последний солдат это умеет.

— Я вас арестую! Под трибунал отправлю.

— Ну-ну! Посади! Крыса штабная! Залезь в «зеленку», сходи в горы, а потом рот разевай. Полгода в полку в штабе просидел и думаешь, ветераном стал!

— Мальчишка! Я тебя быстро обломаю! — и он схватил меня за рукав.

Я перестал себя контролировать. Негодование переполняло меня, и вся накопившаяся ярость выплеснулась наружу.

— Обломай! Попробуй! Чем испугаешь? Я сейчас десятерых пацанов рассматривал, опознавал! Им уже ничего не страшно. А если затеешь разбирательство… — при этих словах я схватил его за ворот х/б и за гимнастерку на груди, — то считай, что проживешь только до первого рейда…

— Наглец! — воскликнул зампотех полка, хватаясь в свою очередь за мое х\б. — Под трибунал! Это угроза старшему начальнику! Все слышали?

Он закрутил головой по сторонам, но наткнулся только на угрюмые взгляды офицеров батальона. Шкурдюк потянул меня за плечи назад, а Хмурцев нахально вызвался лично начистить физиономию Голенцу. Из-за машин выскочил Ошуев, услышавший перебранку. Он притянул зампотеха к себе и что-то злое громко сказал ему на ухо. Затем рявкнул на меня, чтоб я отпустил х/б подполковника и доложил о проведенном опознании. Начальник штаба, не без труда оттеснил нас друг от друга и развел в разные стороны.

Я сделал пару вдохов-выдохов, чтоб успокоиться, потому что ярость продолжала кипеть и клокотать в моей груди. Меня колотило от возмущения и обиды. Сегодня раз десять меня могли убить, потом на опознании в морге, я увидел погибших ребят. А теперь этот штабной червь угрожает трибуналом и судом «чести офицеров». Сволочь! Просидел от лейтенанта до подполковника в штабе округа писарем и точильщиком карандашей, а теперь поучает, как надо воевать. «Не умеем воевать»! Мерзавец!

* * *

Подполковник Голенец появился в полку одновременно с замом по тылу и сразу получил убойную кличку. Если первого прозвали «Мухам по столбам», то второго за первобытную тупость и тугодумное выражение лица окрестили Динозавром. В первые же дни пребывания в полку он «отличился».

Филатов во время подведения итогов боевых действий дал слово Голенцу (тогда еще майору), но лучше бы тот рта не открывал. Динозавр расшумелся:

— Стреляные гильзы ни одна рота не сдала, кольца отстрелянных сигнальных ракет и израсходованных гранат не собраны! Где корпуса расстрелянных «мух»?

— Майор, ты, что ох…! — рявкнул «кэп» со свойственной ему грубостью. — На кой хрен тебе эти кольца? В загс собрался? А если нужны стреляные гильзы, сходи на полигон и собери.

— Как так? — удивился Голенец. — А для отчетности? Ведь израсходованные боеприпасы необходимо списывать.

— Необходимо, значит, списывай. Тебе командиры рот акты представят.

— Что я должен верить бумажке? А если они утаили боеприпасы? Припрятали? Похитили?

— Утаили … Хм-м, хм-м. И что ты предлагаешь? Каждому патроны по счету выдавать и по гильзам принимать?

— Так точно.

— Ну, если «так точно», то ступай в «зеленку» да собирай кольца и гильзы. Я тебе эту возможность предоставлю в следующем рейде!

Майор густо покраснел, замолчал и сел на свое место, смутно догадываясь, что сморозил глупость. Спустя некоторое время он совершил очередной «ляп», проводя показательные занятия с технарями. Зампотех оказался не практиком, а теоретиком. За свою службу научился только писать отчеты да составлять донесения. Однако приехал он майором, а теперь уже подполковник. Вот и сегодня впервые вышел с полком на боевые, скорее всего за орденом, и сразу затеял глупый скандал. Опоздай Ошуев на минуту — и офицеры батальона «затоптали» бы балбеса!

— Что с Колотовым? Нашли? — спросил я у Шкурдюка, отходя от штабных машин.

— Нет, — ответил Сергей.

— Кто видел, что его убили?

— Афоня. Он говорит, что очередь прапорщика прошила сверху донизу. Юрка заметил ДШК и решил зайти сбоку, захватить трофей. Прошел с двумя бойцами. Одного из них ранило, перебиты обе ноги. Афоня его вытащил. А к технику и второму убитому солдату было не подползти. Они лежали в десяти метрах от пулемета. Сам ведь знаешь, Никифорыч, людей было мало. Двадцать человек ранено! — виновато ответил Шкурдюк.

— Н-да, и двенадцать трупов! Такого полтора года не было, со времен гибели группы Масленкина! — воскликнул я и от досады хлопнул себя по лбу кулаком. Голову и так ломило, в ушах звенело, виски сжимало тисками. Опять сегодня контузило…

…Юрку жалко. Всех жалко, но Юрку особенно. Он был моим инструктором в училище. Черт дернул занять ему полтинник на прошлой неделе. Ведь зарекался! Как кому дашь взаймы, так этого человека и убивают. Но если б Юрка не взял денег в долг, наверное, все равно бы погиб. Видно, у каждого своя судьба.

Вернувшихся из «зеленки» офицеров вызвал в свой кабинет комдив. Мы сели на две БМП и помчались в штаб дивизии, получать нагоняй.

А в чем мы виновны? В том, что начальство пошло на глупый договор с «духами»? Что враги начальничков обманули? В том, что противник бросил в бой школу гранатометчиков для проведения учебных стрельб по малочисленной мотострелковой колонне? Что пятьдесят гранатометчиков лупили по нам из гранатометов, как из автоматов, не жалея боеприпасов? Не мы «духам» подсказали, когда и куда идем…

В результате подбит танк, тягач, дотла сгорели КАМАЗ и БМП! Еще восемь бронемашин получили пробоины, а нам даже оборону было не с кем занять, без пехоты, без солдат! Три километра сплошного огня! Вошли шестьдесят, а на своих ногах вышли двадцать восемь человек. И все для того, чтобы провести колонну из шести машин. Один какой-то идиот создает посты и заставы в центре «зеленки», а другой, не умнее, договаривается о «перемирии». Можно сказать, что такими действиями заранее предупредили наших противников о проведении операции. Могли бы еще в штаб мятежников телеграмму послать с уведомлением о наших действиях. А напоследок какой-то штабной «стратег» распорядился идти на боевые без достаточных сил! Привыкли на картах стрелки рисовать да донесения писать. Показушники!

— Как вы могли? — воскликнул при виде нас новоиспеченный генерал. Звание генерал-майора командир дивизии получил ко Дню Победы. А эти потери испортили ему празднование торжества. Сорвали мы запланированный банкет.

Начальник политотдела сидел, откинувшись, в кресле и тупо смотрел в потолок, находясь в глубокой прострации. Шок от всего случившегося сразил полковника наповал. Севостьянов тяжело дышал и громко вздыхал.

— Что за бардак был во время прохода колонны к заставе? — продолжал громко выговаривать нам красивым, хорошо поставленным голосом командир дивизии. При этом он почему-то все время смотрел на меня. — Откуда такая беспомощность?

Грязные, пропыленные, измученные, мы выглядели убого рядом с холеным генералом. Новый комбат стоял, потупив взор, в сторонке, будто его это не касалось. Зампотех вообще не поехал на экзекуцию, а остался возле техники. Держать удар пришлось мне и офицерам роты. Ильшат Гундуллин, перед рейдом, принял дела у Острогина (Серега в полку подписывал бумажки, рассчитывался с имуществом, собирался домой, и вот такая беда)…

— Эх, вы-ы-ы! — вновь воскликнул генерал. — Вояки хреновы!

— В чем наша вина? — наконец отозвался я, не выдержав упреков.

Во мне все клокотало, слова и фразы вырывались изо рта будто помимо моей воли. Я вновь потерял контроль над собой, и от гнева меня качало из стороны в сторону. Глаза застилал туман, из них брызнули слезы досады и жалости к погибшим.

— Так в чем мы все виноваты? В том, что на каждые сто метров было по два-три человека и бронемашина? Что по каждой БМП стреляли три-четыре гранатометчика? Почему вы на нас натравили «духов» со всех окрестностей?

— Товарищ старший лейтенант! Приказываю замолчать и не пререкаться! Виноваты! Не уберегли солдат и не оправдывайтесь!

— А я и не оправдываюсь! Мне сегодня дико целый день везло! Я увернулся от миномета, не попали в меня четыре автоматчика! Я самолично под огнем с сержантом вынес двух убитых и спас двух раненых. За собой никакой вины не чувствую. Не я организовал эту бойню, не я спланировал. Я только свою дурную башку под пули подставлял!

— Ростовцев, успокойся, — подал из кресла голос Севостьянов. — Никто, конкретно вас не обвиняет. Но кто-то ведь виноват!

— Я внимательно посмотрел на него и, думаю, начпо по моим глазам понял, кого я считаю главным виновником разыгравшейся трагедии… В этот момент напряженную тишину разорвала громкая телефонная трель аппарата «ЗАС». Командир дивизии подошел к телефону и задумался на секунду. Он быстро причесал расческой волосы, резко поднял трубку и произнес:

— Слушаю, товарищ командующий. Так точно, товарищ командующий! Так точно! Так точно! Это будет для всех нас суровым и жестоким уроком. Так точно! Я готов понести наказание. Так точно! С себя вины не снимаю. — Генерал положил трубку на рычаг, аккуратно вытер пот платком, поправил еще раз пробор и тихо сказал: — Все свободны. Написать объяснительные. Комбату и замполиту составить донесения. Сдать бумаги в штаб дивизии.

Мы вышли от генерала, и в разных кабинетах отдельно друг от друга описали ход боя. Перечислили потери, указали, кто, где и при каких обстоятельствах погиб. Я, кроме того, отметил отличившихся в этом бою и достойных правительственных наград.

В итоге никого, конечно, не наградили. Гробы сколочены, тела уложены, «цинки» запаяны. Ордена — только погибшим и раненым. Бой закончен — и отдыхайте до следующего рейда. Пушечное мясо — оно и есть пушечное мясо…

На следующее утро две роты разведки после бомбардировки и артобстрела вышли в «зеленку». Они нашли в зарослях густого кустарника обезображенные тела пропавших. Версия, возникшая в воспаленных умах особистов и некоторых политотдельцев, о том, что сержант и прапорщик сдались в плен, отпала. А дело было так. Когда Юрка вместе с сержантом попытались прорваться к ДШК, то «духи» их сразу заметили, подпустили обоих поближе и расстреляли из пулемета. Погибли мужики в бою, как герои…

* * *

На «базе» мы простились с убывающими домой Ветишиным и Калиновским. Ребята выжили после тяжелейших ранений. Пора на Родину, налаживать новую мирную жизнь.

Сашка Калиновский выздоровел и мог уже более-менее ходить. Постепенно восстанавливалась речь, но еще были частичные провалы памяти. Он не всех узнавал. У Сашки вынули из головы все осколки, кроме одного, который так и остался торчать под черепной коробкой, почти касаясь мозга. Пошевелится кусочек металла, чиркнет по мозжечку — и ты парализованный инвалид.

Мы проводили Александра до самолета, и он улетел в Ташкент. Из Ташкента он должен был попасть в Москву, а дальше в Минск. Прямого рейса не было. Не долетел…

В Москве какой-то негодяй позарился на его багаж и бушлат. Ударили чем-то тяжелым по затылку. Выгребли из бумажника чеки, украли новенький японский магнитофон. Милиционеры подобрали Калиновского, лежащего на асфальте, подумали: пьяный. По документам определили, что офицер. Спиртным не пахло. Глаза открыл, но не говорит. Только мычит и судорожно дергается. Попал он в итоге снова в госпиталь. Оттуда домой привезли уже недвижимым, на носилках…

…Отблагодарила Родина героя! Встретила ласковым приемом!

Ошуев расставался с полком. Банкет для штабных, построение всего личного состава, вынос Боевого Знамени части. Потом он вышел к нашему батальону и начал прощаться с офицерами:

— Товарищи офицеры! Ребята! Мужики! Вы уж простите меня за то, что я порой перегибал палку, свирепствовал, не давал вам житья. Мне было приятно с вами служить и воевать. Я горжусь нашей боевой совместной деятельностью. Вообще, не поминайте лихом. Если в чем виноват, извините. Не держите зла и обиды.

— Да мы все понимаем! — выкрикнул Стропилин.

— Ага, никаких обид! — гаркнул Афоня.

— Все нормально, товарищ подполковник! — воскликнул Мандресов.

— Султан Рустамович! Давайте сфотографируемся на память у обелиска! — предложил я, расчувствовавшись.

— Да, конечно, с удовольствием! — согласился Герой, и мы гурьбой рванули к постаменту, где стояла БМП.

Но что особенно было удивительно так это то, что Табеев, злейший его враг, шел в обнимку с Ошуевым и что-то говорил ему, словно просил прощения.

Уехали все, с кем я начинал. Вот и Мелещенко собрал чемоданы, найдя на пересыльном пункте себе сменщика на должность начальника клуба. Хитрец! Сваливает на два месяца раньше срока.

— Коля, а как же я? Мы приехали вместе, в один день, а теперь я брошен! — сказал я ему на прощение. — А как быть мне? Ведь ты единственный мой потенциальный донор! Микола, вернись в батальон и не уезжай!!!

— Перебьешься, ты — бессмертный. Сам же говоришь всем, шо гадание було тоби до девяноста семи лет воздух коптить. Вот, живи и мучайся целый век! А кровь понадобится — сваришь на самогонном аппарате. Я так кумекаю: горилка или чистый спирт и наша первая группа крови, резус отрицательный, близки по составу. Я целых два года ее таким образом обновлял. По два стакана чистейшего самогона три раза в неделю. Кровь ажа бурлыть. Презентую проверенный метод! Ну, все, прощувай и не журысь! — Микола хитро прищурился, разгладил недавно выращенные запорожские усы, обнял меня и отчалил.

Когда же мой черед?

Друзья уезжают один за другим. Проводили домой Острогина. Вечером накануне он пригласил меня, Шкурдюка и Афоню прощаться. Две бутылки коньяка, фрукты и «Боржоми». Минералка для Шкурдюка (последствия двух гепатитов выпивать не позволяли).

— Эх, мужики! Честное слово, не чаял вернуться живым с этой войны! Тьфу-тьфу-тьфу! — сплюнул Острогин суеверно через левое плечо. — Тороплюсь радоваться, ведь еще не улетел. Осталось доехать до аэродрома и улететь в Ташкент, будем надеяться: перелет пройдет нормально.

— Не боись, Серега! Все будет тип-топ! — успокоил его Афоня и шлепнул ротного по плечу. — Друзья, встретимся все в Союзе.

— Дай бог! — вздохнул Серж. — А как служба тяжко начиналась! Черт меня дернул сюда приехать! Служил в Германии, как у Христа за пазухой! Пиво! Сосиски! Айсбан (тушеные ножки молодого поросенка)! Красивый маленький, тихий немецкий городок! Но совесть точила, и мучила мысль, что все мои друзья по училищу на войне! А я, как «чмо», барствую в центре Европы. Получил от друга письмо из Гардеза. Он сообщал, что был ранен. Надрался я шнапса и написал спьяну рапорт в Афган. Такой же опус составил мой собутыльник Вася Петров. Утром являемся к командиру полка и приносим свои рапорта на подпись. Доложили. Василий, сын генерала из Генштаба. «Кэп» подписал бумагу, не читая, а затем вдруг поперхнулся и переспросил: «Василий, ты куда собрался?». — «В Афганистан»! — отвечает мой приятель. Командир смял его листок и порвал на мелкие кусочки. «Ты что, хочешь моей погибели? — продолжал возмущаться командир. — Чтобы меня с полка сняли? Иди отсюда!» И выгнал моего дружка за дверь. «А тебе чего, Острогин?» — спрашивает он, вытирая платочком вспотевшую лысину. «Тоже решил в Афган поехать», — отвечаю я. Он взял мой рапорт, поставил размашистую подпись и молча, без возражений вернул его. Вот это было более всего обидно. До глубины души! Выходит, меня, Острогина, не жалко! Катись на все четыре стороны! Ну, я и покатился вначале в отпуск, а затем в Ташкент. Приезжаю с предписанием в штаб округа, а моей фамилии в списке на замену для Афганистана нет. И личное дело почему-то еще не пришло. Кадровик разорался и выгнал из кабинета. Сказал, что загонит меня в какую-то Иолотань, пока не разберутся: откуда я взялся, такой проходимец! Ничего себе! Добровольца обозвали проходимцем. Стою в коридоре с предписанием, переживаю, потею. Обидно до слез! Тут полковник проходит, «направленец» на разведку. «Чего переживаешь, лейтенант?» Объясняю. Он мне: «В разведроту пойдешь?» А я хоть к черту на куличики был готов отправиться. Но в Кабуле назначение изменили. В разведке не служил — иди в пехоту, в восьмидесятый полк. А мне без разницы — что восьмидесятый, что восемьдесят первый, что мотострелковая бригада.

Мы прервали душевные излияния Сержа тостом за славный восьмидесятый полк. Он выпил и вновь продолжил свою повесть:

— Не успел я освоиться в полку, как началась Панджшерская операция. Из командиров в строю только ротный Ваня Кавун, я и прапорщик с гранатометного взвода. Остальные в госпиталях, отпусках и черт знает где отираются, замены ждут… Попал я в самое пекло — в штурмовой отряд для обеспечения движения армейской колонны. Впереди танк с тралом, затем еще тягач с «лопатой», грузовик с тротилом, далее мой взвод. Несколько километров прошли спокойно. Едем, а по сторонам лежат сгоревшие машины, бронетехника. Но, не доходя до Писгоранского Креста, попали в ловушку — тралом задели мину.

Подрыв! Часть дороги обрушилась и техника остановилась. Внизу крутой обрыв, не развернуться. Тут же второй подрыв под колесами «Урала». Кабина и капот разлетелись в куски. К счастью для нас, взрывчатка не детонировали! Обоим солдатам ноги оторвало прямо по туловище. Те, кто были рядом, бросились вытаскивать ребят из-под остова кабины. А им и помощь не окажешь! Сосуды разорваны, кровь хлещет, и никак не перетянешь. Ужаснейшая картина! У меня сердце остановилось, глаза из орбит вылезли. Вокруг дикая суета: медики колдуют, солдаты горланят, офицеры по радиосвязи докладывают, машина дымит. Тягач съехал в сторону, разровнял площадку для вертолета. «Ми-8» только начал зависать для посадки, как вдруг он резко рванул вперед и взмыл в небо. В этот пятачок бросили несколько гранат. По колонне забарабанили пули, осколки. Это «духи» из невидимых нами пещер открыли огонь. Там были замаскированы и ДШК, и «безоткатки», и гранатометы.

«Крокодилы» сделали несколько залпов и улетели. «Ми-8» тоже уцелел, задымил, но не рухнул. Я своим солдатам командую, чтоб головы под бронелисты фальшборта прятали от визжащих шальных осколков и рикошетов. У самого ни каски, ни бронежилета. Думаю, черт с ней с задницей, если по ней чиркнет, а вот башку жалко.

Присели, стреляем по склону, по пещерам, а толку нет. «Духов» очень много. На моей машине Ширков ехал, был такой молодой наводчик, растерялся он совсем. Механик к нему в башню через отсек старшего стрелка перебрался, поднял пушку и открыл огонь. Минуты через три «бородатые» разозлились и гранатами прошили башню. Обоим пацанам ноги оторвало кумулятивной струей, и вдобавок все тело иссекло осколками. В конце концов, артиллерия пристрелялась и накрыла гору. «Духи» сделали свое черное дело и, видимо, по норам ушли — вглубь пещер. Позже огнеметами их оттуда выжигали. После «шмелей», думаю, никто не выжил.

— Помню эту кошмарную историю, — вступил я в разговор. — Приезжаю в роту, а погибших бойцов только что увезли на «Черном тюльпане».

— Никифор, ты видел лишь фото тех убитых, а у меня механик на руках умер! — воскликнул Острогин. — Последние слова какие-то бессвязные бормотал. Одно лишь я разобрал: «Надо, лейтенант, к солдатам человечнее подходить, мы тоже люди». Честно говоря, я к своему взводу подошел с мерками образцового полка, расквартированного в Германии, сразу как прибыл. Орал, гонял, строевые занятия, физподготовка. А бойцы — уставшие, измученные после рейда. Одному за пререкания по башке настучал. Они обиделись. Видишь, даже в последних словах перед смертью была обида на меня.

Итог боя: «бородатые» ушли, а четверо бойцов умерли. Два сапера из взорванного «Урала» и мой экипаж. Еще десяток раненых. Ну, думаю, скоро и и ко мне костлявая придет! Неделя в Афгане и такой кошмар, а впереди еще два года! Как выжить в этой «мясорубке»? Ну, ничего, выжил! Повезло не всем, но мне счастье улыбнулось!

— Выпьем за удачу! — предложил Афоня, прерывая наступившее молчание. — За твою и нашу! Чтоб нам вернуться домой живыми и здоровыми.

Мы подняли стаканы, чокнулись и задумались. Сережка — счастливчик, одной ногой уже дома. А мне и Афоне еще по два месяца служить, Шкурдюку,бедолаге, целый год. Он и выпить-то не может для снятия стресса. Печень откажет. Глотает «Боржоми»…

* * *

Проверка караула — крайне неприятное занятие, когда находишься в полку. Встаешь среди ночи, бредешь в темноте к караульному помещению, спотыкаясь о кочки и камни, дрогнешь на ветру. Бр-р-р. Потом берешь сержанта-разводящего и идешь по постам, разбросанным вокруг городка. Удивительно, но факт! Вокруг враждебная страна, противник, «духи» живут в соседних кишлаках. Ветер заунывно воет, а часовые спят! Вот и сегодня та же история! Приходим с Муталибовым на склад боеприпасов, а оба часовых спят, завернувшись в караульные плащи. Автоматы лежат рядом, богатырский храп раздается на всю округу. Они даже не шелохнулись при нашем появлении. Не услышали.

Сержант собрал автоматы и отошел чуть в сторону. Я сел на грудь ближайшему к воротам солдату, сжал ему горло рукой и наступил ногой на руку. Лопоухий бойчина забился в ужасе, словно раненая птица. Наверное, подумал, что сейчас умрет. Он хрипел и вырывался изо всех сил, пытаясь освободиться от неизвестного душителя. Я чуть-чуть попугал парня и отпустил, а то, чего доброго, умрет от страха. Солдатик вскочил на ноги и, увидев нас, пришел в себя. Второй, тощий как щепка, так и не проснулся, пока Муталибов ему не отвесил сочного пинка по заднице. Спящий тотчас вскочил и получил еще затрещину.

— Сволочи! Негодяи! — заорал я на молодых солдат. — И самих убьют, и полк взорвут этим боезапасом! Половину Кабула разнесет при взрыве складов. Самим жизнь не дорога, подумайте о здоровье любимых мамаш. Как они жить без вас будут?!

Щуплый боец, вытирая брызнувшие слезы, простонал:

— Товарищ старший лейтенант! Мы не спали. Мы просто лежали и грелись. Замерзли!

— Грелись, говоришь? А где твой автомат?

Солдаты растерянно огляделись по сторонам.

— Эх вы, вояки…

— Сморило малость, товарищ старший лейтенант, — оправдывался, шмыгая носом, лопоухий.

— Тебя сморило, а из-за вашего разгильдяйства другие пострадать могут! — продолжал я ругаться. — Муталибов, вызывай смену! Этих снять с поста! Завтра разберемся!

И так из раза в раз. Старослужащие не спят, они обычно нарушают дисциплину по-другому: курят, сидят, лежат в кустах. А молодежь — дрыхнет, не боясь даже нападения «духов» и гибели. Понятно, что смертельно устают. Война без передышек! Две недели — рейд, затем изматывающая боевая учеба и вновь в рейд. Но надо крепиться. Расслабишься хоть чуть-чуть, тебе смерть и друзьям…

Глава 19. Погиб после замены…

Метлюк предложил сходить в командирскую баню, помыться, попариться, отдохнуть по-человечески.

— Я за три месяца одурел от вашего первого батальона, — грустно признался Петр.

— Это как так, от «вашего» батальона? — возмутился я. — От нашего! Ты ведь наш замкомбата!

— Э-э-э! — махнул он рукой. — Я пришел сюда майорскую должность получить. Уговорили: мол, дел-то на полгода и только. Сглупил! Черт меня дернул поддаться на посулы. Сидел бы сейчас себе на заставе и в ус не дул. А тут проверки, занятия, строевые смотры, дежурства — показуха да еще боевые действия! Трупы, трупы, трупы! А сколько раненых! Того и гляди, самого грохнут! Постоянные бытовые неудобства, ужасная суета. Ноги по колени стоптаны, спину ломит, руки болят!

— Как это — неудобства? Ты хочешь сказать: во втором батальоне в «зеленке» было лучше? — удивился я.

— Конечно! Не сравнить! Я был сам себе хозяин, «царь и бог»! У меня на командном пункте роты построена замечательная банька с парилкой. Глубокий бассейн, пятиметровой длины, вырыт и камнем выложен. Душ! А какая столовая! Овощи и фрукты — круглый год. Повар-мастер! Кушанья — пальчики оближешь! Я с местными дехканами дружил. Всегда с продуктами, с рисом, с мясом. Никаких проблем.

— А какая дружба может быть с ними? На чем основывалась? Вокруг заставы одни враги.

— Никифор, вблизи поста было три кишлака. Я по ним без толку не стрелял, и они меня не обстреливали. Озорничать я бойцам не позволял, поэтому жили спокойно. Обстреливают тех, кто грабит и мародерству! А дружба… Ну, такой приведу пример. Приходит аксакал и говорит: «У нас свадьба, завтра женю сына. Обязательно весь кишлак соберется на праздник. Мы беспокоимся, что охранение будет плохое, наши соседи обязательно придут грабить. Дай мины, мы на тропах поставим и погуляем спокойно. Я тебе, «командор», за это — барашка!» Жалко, что ли, добра! Выделил я ему несколько мин противопехотных, он привел в благодарность «живой мекающий шашлык». Красота! День и ночь у них свадьба гуляла, под утро несколько громких хлопков раздалось. Сержант доложил, что слышны вдали взрывы и стрельба. Я успокаиваю по связи батальонное начальство, что обстрел не у меня. Вечером следующего дня приходят из другого кишлака старички: «Командир, нас соседи обидели, дорогу заминировали. Помоги! Дай парочку мин! Поставим на дороге к ручью. Отомстим. Не откажи, друг, мы тебе овощей привезли и десять кур»! Ну, спасибо, думаю. Берите, я не жадный! Не поможешь — значит, ты, «шурави», на стороне другого кишлака. Врагом станешь. Зачем проблемы? Они наверняка догадываются, что соседи мины у меня получили. А так я друг обоим племенам. Третья «делигация» приходит с просьбой пропустить по тропе мимо поста молодежь. Ребята хотят к соседям сходить поздним вечером. Понятно: не на танцы, грабить идут. Ну, идите. Пропустили. Они невесту украли и обратно прошли. Отец девушки ко мне бежит: «Выручай, командир, мы в засаде у дороги посидим, не стреляй». Ладно, не будем стрелять. Главное дело, предупреждайте заранее. И так они постоянно воюют меж собой, из года в год на протяжении веков. До нас, при нас и после нашего ухода продолжат друг друга истреблять. А я у них в друзьях, потому что не вмешиваюсь в процесс и помогаю каждому! Курятина, баранина, овощи, виноград на бражку — завсегда. А теперь я в вашем первом батальоне голодный, усталый, немытый…

— Бедняга! Как я тебе сочувствую! — рассмеялся я. — Мы так не жили, нам не понять! Ничего хорошего не теряли, потому что комфорта не знали. А вот из рая да на раскаленную сковородку к чертям с рогами, конечно, тяжело. И что ты предлагаешь? Сжалиться и организовать тебе помывку?

— Ага! Сходи к командиру части, попроси ключ от его баньки, тебе он не откажет. Протопим, попаримся, а я шашлык организую! — вновь попросил Метлюк.

Командир выслушал мою просьбу и ответил: «Конечно, пожалуйста, для первого батальона ничего не жалко. Только порядок после себя оставьте».

Ну и отлично! «Кэп» позвонил солдату-банщику, и мы пошли мыться. Нам составил компанию Вересков, а комбата мы не позвали. Пусть общается с любимыми молдаванами. Он окружил себя тремя «холуями» из молодых солдат-молдаван и целыми днями о чем-то с ними беседовал. Порой гоняет их за едой, не выходя из комнаты, или посылает за бабами… Удивленный он какой-то! В этот раз снова начудил. Вернувшись после рейда, Махошин отправил посыльного к Элеоноре, видимо решил, немного душой и телом отдохнуть.

— Стасик! Сходи в четвертую комнату, спроси Элю! Позови ко мне. Скажи, вызывает комбат. Понял?

— Понял, — ответило «дитя молдавского народа» и помчалось выполнять приказ.

Через пять минут «ходок» вернулся и объявил комбату: — Не пошел.

— Кто не пошел? — удивился майор.

— Элька не пошел! Элька э-э-э…, это самое э-э-э…, сказал э-э-э … не дам!

— А еще что она сказала? — не выдержал я и рассмеялся, зная, что у девахи характер с перцем.

— Еще он сказал, извиняюсь, пошел комбат на… — ответил, глупо таращась и хлопая длинными ресницами, солдатик. — Много еще чего, но я точно и дословно не запомнил.

Я не выдержал и громко расхохотался, а комбат покраснел и принялся пыхтеть и возмущаться. Махошин надел спортивный костюм и отправился в женский модуль. Зря он пошел. Послали один раз, пошлют и в другой, только в более грубой форме. Я его пытался отговорить, но он побагровел, злобно посмотрел в мою сторону и вышел, хлопнув дверью. Вернулся он быстро. Дверью больше не хлопал, а тихонечко ее прикрыл, разделся, лег на кровать и примолк. Утром я разглядел ссадину на подбородке, распухшее ухо и царапину на лбу. Левый глаз также слегка припух. Ну, бой-баба! Пантера!

Через пару дней мне повстречалась Элька в темных очках, за которыми были видны легкие синяки.

— Эля, ты зачем комбата унизила? — рассмеялся я.

— А пусть не лезет и руки не распускает. Явился ко мне, дверь ногой вышиб, пощечину дал, нос разбил. Матерится! Не на ту напал! Я ему ногой сразу в ухо, а дальше уже и не помню, куда еще попала. Передай ему, попадется на моем пути, обе руки сломаю!

— Хорошо, обязательно предостерегу! А я тебе не мешаю ходить по полку?

— Нет. Можешь даже в гости зайти, — многообещающе улыбнулась она и пошла дальше, гордо подняв голову и грациозно покачивая бедрами.

Баня удалась на славу! Парная, холодный бассейн, шашлык, ящик минералки. Эх, пивка бы, но где его взять? В Кабуле только баночное, а за одну упаковку пива месячную получку отдашь.

— Петя, а чего ты не согласился стать комбатом вместо Подорожника? Говорят, ты наотрез отказался! — удивился я. — Из-за тебя, выходит, мы страдаем с этим балбесом Махошиным. Гибнем из-за твоей несговорчивости!

— А ты предлагаешь мне еще помучиться? Да, уговаривали стать комбатом первого батальона. Но для этого я должен был не в августе замениться, а в феврале-марте следующего года. А где март, там и апрель! Я похож на идиота? Если бы это был родной второй батальон, я подумал бы и, наверное, согласился. А от рейдового первого батальона — увольте!

— Н-да… А вот мне предстоит замена через два месяца, и я ее опасаюсь! — честно признался я. — Боюсь, разучился жить в мирной обстановке. Тут хоть и тяжело, но за два года ко всему привык. Знаю, где упасть, как спрятаться, на что можно наступить, на что нельзя. Понимаю, когда надо стрелять и куда нужно бросить гранату. Как я буду жить без всего этого? Кормят, поят, одежда не нужна, все меня знают, есть авторитет и уважение. А приеду в штаб округа — обычный старлей, без кола и двора, с массой проблем с точки зрения мирной жизни. Не люблю войну, но и как без нее стану жить — неизвестно…

— Ерунда. Не переживай. Приедешь в большой город, все девчата твои. Главное, не торопись делать выбор. Оглядись, подумай хорошенько, не глупи. А то ты что-то в женский модуль зачастил. Одумайся! Твои невесты еще в школу ходят. Коротенькие юбочки, стройные ножки, ясные глазки, упругая грудь. Эх, где моя молодость! — Петр задумчиво и мечтательно вздохнул.

Тоже мне пожилой. Тридцать три года всего-то! Но с другой стороны, между нами пропасть лет… Петр откупорил еще несколько бутылок «Боржоми» и отхлебнул воды.

— Как тебе служится без Филатова? — спросил я у сидящего возле камина Леху сверхсрочника и протянул ему бутылочку. Я знал, что он был дальним родственником бывшего командира полка, но в Шиндант следом за ним почему — то не поехал.

— Нормально. В бане париться не на солнце в горах жариться! — ответил Леха. — Гораздо легче, чем в пехоте. Новый командир полка обещал поставить кладовщиком на склад. Да и тут в бане весело бывает. Недавно «Поющие девчата» приезжали, когда вы возле Баграма воевали. Вот потеха была! Девицы упились до соплей. Развеселились, песни горланят, матом ругаются. Сзади за стеной санчасть — больным спать мешают. Мне начмед позвонил, ругается, что у меня тут шумно. Я вошел в предбанник девчонкам замечание сделать, постучал, а они орут, чтоб заходил. Я дверь открыл, а они абсолютно голые и пьяные. За столом сидят, кричат: «Пацан, заходи, мужиков хотим». Ни одна простынкой не прикрылась. Повскакивали они со своих мест, обниматься полезли, щипаются, целуют меня. Еле вырвался. Растерялся, а сейчас жалею, переживаю, что смутился и убежал. Какой был «малинник»! Балбес!

Мы посмеялись, посочувствовали Лехе, и каждый мысленно представил себя на его месте. Эх, красота! Мечта жизни!

Взводный Васькин прибыл в батальон около года назад. Из спецназа (опять этот спецназ!). Достался он нам после контузии и тяжелой болезни. Учитывая его состояние, парня берегли и в горы не брали. Он то сидел на выносной заставе, то ходил в караулы, то летал в командировки сопровождать «груз-200». Теперь подошло время замены.

Командир роты оформил наградной на «Красную Звезду», и мы его подписали. Парень-то не плохой. Завтра он должен был убыть домой, и надо было прощаться, потому что уже прислали лейтенанта-сменщика. Но если отправишься в Союз сейчас, то вернувшийся из-за какой-нибудь ошибки наградной, вновь в Москву не отправят. Человек-то заменился! Идиотизм! Свинство какое-то!

Скромняга Васькин подошел к комбату и попросил разрешения остаться на месяц в Афгане.

— Пойми, Игорь, мы не можем держать тебя в полку, не имеем права. Ты выслужил свой срок, — пояснил Махошин.

— А если поставить на довольствие молодого лейтенанта послезавтрашним числом? Утром мы уедем на Алихейль. По документам все законно. Можно я пойду в рейд с батальоном?

— Ты что дурак? — спросил я. — На кой черт тебе эта железяка? Рисковать жизнью из-за нее глупо! Плохая примета! Опасно идти в последний рейд!

— Ничего не случится. Свою порцию я уже получил. Все будет хорошо. И потом, не хочу я, чтоб мой сын позже спрашивал, воевал ли отец на самом деле? Почему вернулся без награды? Мои друзья-десантники с орденами приехали домой, а я?

— Ну и черт с тобой. Иди. Только никуда не лезь! — разрешил комбат.

— Спасибо, товарищ майор! — обрадовался Васькин и побежал собираться.

— Псих ненормальный! Контуженый! Пыльным мешком из-за угла ударенный! — ругнулся я, но спорить больше не стал, потому что выход к Алихейлю омрачило новое ЧП.

Делая последний обход казарм, перед тем как отправиться к колонне техники, я услышал странные звуки. Один из связистов лежал на кровати и спал, укрывшись одеялом, притом он громко-громко храпел. Я подошел и прислушался: это вроде бы не храп, а хрип. Одернув одеяло, я растерянно поглядел в лицо сержанта Билаша, по кличке Беляш. Изо рта вырывались хрипы, из уголков губ вытекала бело-зеленая пена и слизь. А открытые глаза были бессмысленно устремлены в потолок. Он не реагировал на яркий солнечный свет, который ударил ему в глаза.

— Билаш, — окликнул я его и дернул за плечо: — Беляш чертов! Проснись! Очнись!

Никакой реакции на окрик и на движение моей руки перед глазами не было. Лицо его становилось все более зеленым. Если он еще не умер, то, очевидно, скоро умрет.

— Шапкин! Почему Беляш валяется на койке? Что с ним случилось? — рявкнул я.

Сержант замялся и, глядя в сторону, ответил:

— Он вчера простыл, у него жар. Вроде бы заболел.

Я наклонился над лицом хрипевшего. Всмотрелся в открытые глаза: пустые, стеклянные зрачки, в них не было ни единой мысли. Зомби какой-то…

— Что он сожрал? Укололся, что ли?

— Не знаю, — вздохнул Шапкин. — Мы его положили под одеяло, а что с ним делать, не знаем.

— Сволочи! Он же так издохнет совсем. Он идиот, но и вы придурки! Волоките его в санчасть! Бегом!

На шум появился встревоженный Хмурцев. Вадик держал в руках использованную упаковку «Синдокарпа». Этот сильнейший препарат выдавался механикам для вождения техники ночью и во время длительных маршей по одной-две таблетке.

— Он ведь так помрет! Идиоты! — принялся бушевать я, гоняя пинками по кубрику связистов.

Солдаты уворачивались от затрещин, молчали и растерянно озирались по сторонам.

— Хватайте Беляша под руки и бегом в санчасть! — приказал Хмурцев.

— Вадим, как к нему попал «Синдокарп»? — накинулся я на взводного.

— А бог его знает. Может, он механикам не раздал в прошлом рейде, а все таблетки оставил для себя? Возможно, украл новую пачку, которую получили для очередной операции.

— У тебя что, сейфа нет? Как могли украсть?

— Ну не знаю как. Сейчас проверим. «Промедол» бы не сперли, черти! Не отчитаться перед медиками! — Вадик всплеснул руками и побежал в каптерку проверять лекарства.

Билаш вернулся из госпиталя на следующий день после окончания операции в Алихейле. Он прибыл за документами и вещами перед отправкой в Союз. Функции коры головного мозга затормозились и так не восстановились. Речь была невнятной, медленной, координация движений нарушена. Работа для психиатров и невропатологов на долгие годы. Получил сомнительное минутное удовольствие — теперь мучиться всю оставшуюся жизнь…

* * *

Опять знакомые места, где мы были в прошлом году. Огромная территория вокруг крепости Алихейль. Территория, которую мы никак не могли подчинить

Я отправился в горы со второй ротой, в густую лесную чащу, подальше от нового комбата. Вырос он по службе в кадрированной части до майора, при этом солдат в глаза не видел. Разговаривать с людьми не мог, управлять ротами не умел. Вот достался подарочек! От фортелей Чапая я стонал, когда он чудил перед заменой, но тогда я и представить себе не мог, что его заменит такой бездарь. Вся жизнь батальона — и это лучшего батальона в дивизии, а возможно, и в армии, — налаженная за два года Подорожником, рушилась на глазах. Новый комбат был, что называется, «ни рыба ни мясо». Соплежуй! Пропадут труды двух лет! Жаль и собственных мучительных усилий по укреплению дисциплины…

Алихейль вновь предстал перед нами во всей своей чудной таежной красой. Реликтовые еловые, сосновые и пихтовые деревья опоясывали склоны гор. Правда, сейчас не все склоны гор были обрамлены деревьями, больше трети из них выгорели в прошлом году в результате бомбардировок и обстрелов.

С маршрутом движения не повезло. Кто-то в штабе армии нарисовал на карте точки района обороны батальона, а они оказались черт-те где, в лесу! В пяти метрах ничего не видно: густой кустарник, колючки, деревья, высокая трава. К нам можно спокойно подкрасться и напасть. Придется поработать в этих зарослях дровосеками.

Бойцы кое-как вырубили лопатками проходы в кустарнике и построили СПСы, выжгли траву. Сапер подорвал несколько деревьев, устроив завалы. Гундуллин постепенно оборудовал район обороны. Теперь мы сумеем сдержать натиск разрозненных групп, но большая банда нас, конечно, просто сметет.

Вертолеты расстреливали вершины ракетами и снарядами, штурмовики бросали бомбы, артиллерия била по площадям. Все как всегда, только вместо голых вершин — густая тайга.

Неделю мы укреплялись, окапывали и рыли окопчики для стрельбы лежа. Прошла информация о выдвижении к нам двух тысяч «духов». Мятежники не дошли, их рассеяли по округе артиллерия и авиация. При этом наш «крокодил» душманы сбили «Стингером». Вертолетчики попытались спастись на парашютах, но один из них разбился о деревья, а второй сломал при приземлении ноги. Марат Гундуллин с взводом отправился на выручку, однако его опередили десантники. «Духов» отогнали, вертолетчика вынесли.

Через неделю Муссолини вызвал меня в полковой лагерь.

— Хватит сидеть в горах. Завтра, когда вертолеты доставят паек и воду, возвращайся к броне. Необходимо срочно составить политдонесения! — шумел по радиосвязи мой начальник.

Черт. Проклятые бумажки, и тут от них спасения нет.

Оперативными дежурными при штабе полка были начальник оркестра и «пан спортсмен» (начальник физподготовки полка). Мужики сидели в будке, играли в преферанс с начальником артиллерии, мучались от безделья и духоты, ожидая обеда.

— О! Таежный человек с гор явился! — воскликнул артиллерист Шаманов. — Как жизнь в горах? Много леса повалили?

— Много. Только эта тайга по-прежнему густая, — ответил я. — Лесные пожары бушуют в центре чащи, лишь бы ветер не погнал огонь на роты. Изжаримся. А как у вас дела? Скучаете?

— Ага, — ухмыльнулся «человек-оркестр». — Мы тут от жары изнываем, вас артиллерией поддерживаем, а в штабе армии каждый день веселятся. Вчера за час до полуночи начали огневой налет по плановым целям. Только пристрелялись, как прибежал какой-то полковник и заорал, что мешаем танцевать! Музыку заглушаем! Представляешь?! У какой-то дамочки день рождения, и по этому поводу в штабе банкет и дискотека.

— Я стрелять перестал. Говорю: «Хорошо, начну артобстрел в полночь!» — продолжил рассказ артиллерист. — После третьего залпа вновь примчался посыльный, теперь кому-то спать не даем. Послал я его подальше. Козлы! Хочешь спать, сиди в Кабуле и не выезжай на войну за орденом. Устроили тут бордель! Визг, пляски, хохот, музыка — каждый вечер. А мы от скуки режемся в карты и из зависти к начальству стреляем из пушек.

— Вот я сейчас оформлю бумажки для политаппарата и присоединюсь к вам. Вы завидуете армейскому начальству, а мы в горах завидовали вам.

Сгонять партийку не удалось. В первой роте подорвался на мине санинструктор. Сержант Абрамян сошел с тропы по нужде — и тотчас раздался взрыв. Миной оторвало ему обе ноги выше колен. Ужас! Пока Мандресов вызывал вертолет, медик сам себе наложил повязку, перетянул то, что осталось от ног, жгутами, отрезал скальпелем болтающиеся на жилах и коже куски своего тела, поставил систему кровезаменителя, вколол «промедол». Мужественный парень спас себя от верной смерти. Хладнокровие сохранило ему жизнь. Даже офицеры растерялись, а солдаты и вовсе пребывали в шоке от этого кровавого зрелища.

Прошли сутки и новая трагедия! Васькин со своим взводом возвращался с гор к броне. Идущий впереди сапер наткнулся на растяжку. Рядом оказалась противотанковая мина «итальянка». Васькин распорядился, чтобы взвод отошел шагов на десять, а сам вместе с сапером подошел к ловушке. «Сюрприз» оказался очень коварным. Двойным сюрпризом! Когда солдат перерезал провода от растяжки к мине, откопал ее из песка и приподнял, то раздался оглушительный взрыв. Над землей пронесся огненно-стальной смерч. Пыль, гарь и дым рассеялись, и открылась страшная картина: пятеро солдат лежали сраженные осколками, истекая кровью. На то место, где взорвалась мина и зияла воронка, было страшно смотреть. Нашли лишь окровавленный бронежилет сапера да верхнюю часть туловища Васькина. Опознали старшего лейтенанта по номерку, висевшему на шее. Голова и плечи — это то, что осталось от взводного. Вместо солдата-сапера в цинковый гроб положили лохмотья одежды и куски бронежилета. Да еще груз для веса.

Под миной оказался проводок, шедший то ли к бомбе, то ли к связке «итальянок». И зачем они начали разминирование фугаса? Одному богу известно. Обошли бы стороной — и делу конец. Наших позади них не было. Солдат не разглядел, не обнаружил скрытый замыкатель, а как известно, сапер ошибается один раз…

Вот и дождался Васькин своего ордена. Только семья получит его посмертно.

Мы ушли, заминировав этот мятежный район. Не знаю, какие будут последствия от ловушек для «духов», но пока счет в минно-взрывной войне был не в нашу пользу. Две недели войны — и каждый день кто-то погиб или ранен.

Перед отъездом вновь фото на память, на котором не поймешь кто с кем: то ли мы с «духами», то ли с отрядом обороны кишлака. По-моему, это одно и то же. Но какие колоритные и злобные физиономии! В темноте и без оружия лучше с такими не встречаться!

Наконец закончился мой последний рейд! Последний выход на войну. Завтра вернусь в полк и начну искать себе замену.

В полку меня постигло очередное разочарование. Представление на присвоение досрочного звания капитана вернули. На возврате стояла резолюция: «Оформлять не менее чем за три месяца до замены». Опоздал, кто ж знал. А хорошо было бы приехать домой капитаном!

Во всем алкоголик Золотарев виноват: компостировал мозги и тормозил бумаги. Он во время нескольких боевых рейдов оставался в полку, беспробудно пил и, в конце-концов, попал в реанимацию вместе с собутыльником особистом. Еле-еле откачали обоих.

* * *

Полк стоял на плацу, когда, визжа тормозами, у штаба остановился «уазик», и из него вывалился пьяный начальник финансовой службы. Он громко рявкнул водителю:

— Отвези девчонок на базу! И не задерживай «блядовозку», я скоро опять поеду в штаб армии резвиться! — А сам побрел по дороге в сторону казарм. Вид у капитана был довольно забавный, даже потешный. Кротов шел в тапочках, в тельняшке и с пистолетом на ремне, волочащимся по асфальту. Это был АПС в деревянной кобуре (генеральский пистолет).

— Сурков! Ко мне! — позвал командир полка.

Капитан, путаясь в ногах и выписывая «крендели», приблизился к строю.

— Прибыл! А что? Не имею права выпить? Я, может быть, сегодня самый счастливый! Мне наконец-то майора присвоили! Досрочно и на ступень выше должности! Заметили мое усердие!

— С чего ты это взял? — удивился командир.

— А вот у меня выписка из приказа! — протянул Сурков какой-то листок.

— Начальник штаба! Ты посылал представление?

— Нет, — искренне недоумевал начальник штаба.

— Начфин! Ты откуда взял этот документ? — спросил вновь командир.

— Из штаба армии! Скоро получите подтверждение! А я пойду, посплю. Умаялся сегодня с девчонками! Деньги получены, завтра привезу в полк.

Начальники некоторое время удрученно чесали затылки, изучая бумагу. С утра Сурков ходил уже со звездочками майора.

Через месяц, после того как по настоянию начфина в личное дело вписали новое звание, обман вскрылся. Неизвестно кому и сколько он заплатил в штабе, но присвоенное звание оказалось мистификацией. Но сам Сурков уже уехал по замене майором. Вот прохиндей!

Глава 20 Война, которая никогда не кончается

Итак, вот и конец войне. Двадцать три месяца боевых действий позади. Пошел двадцать четвертый. Месяц замены! Это сладкое слово замена!

Я попрощался с уходящим в рейд батальоном и принялся собирать чемоданы, делать последние покупки. Джинсовые шмотки, масса безделушек-сувениров, жвачки. Когда и где в Союзе их купишь? Эх, один такой кабульский дукан перенести бы в любой областной город, и это вызовет революцию. А всего-то на всего второсортный ширпотреб. Как же мы отстали от остального мира! На этикетках штампы: сделано в Гонконге, Малайзии, Сингапуре, Индонезии, Тайване, Таиланде, Франции, США, Японии. Вот тебе и средневековый Афганистан! А мы все боремся за существование. К тому же постоянно стремимся раздвинуть границы советского строя. Наши лозунги: «Нет — нищете», но «Да здравствует бедность и усредненность!»

Я собирался в союз и одновременно продолжал поиски заменщика. Мне сказали, что он уже приехал. Но где же этот офицер, в конце концов?!!

Батальон ушел в сторону Газни, а я поехал на пересылку. Предпринятые розыски сделали свое дело. Вот он! На застланной койке, поверх одеяла, в рубашке и спортивных штанах лежал офицер преклонного возраста, точнее, предпенсионного военного возраста. Он спал и храпел в потолок, не подозревая о том, что судьба его уже предрешена. И судьба эта — первый мотострелковый батальон. Китель с погонами майора, два ряда планок с медалями за «песок» (выслугу лет) подтверждали далеко не молодой возраст заменщика.

Эх, нелегко будет мужичку у нас. Горы стонут и плачут по тебе, «папаша». Жалко тебя, сочувствую, но ничем не могу помочь. Кто-то на верху, в «большом» штабе, давно решил за нас обоих. Майор Маковецкий (такая фамилия значилась в предписании) собственной персоной! Фамилию его я знал из телефонограммы! Меня ждет Питер — тебя Панджшер, Хост, Алихейль, Газни, Чарикар. Счастья и удачи тебе, старый майор. Так же, как и мне. Никифор Никифорович за двадцать три месяца выжил и последние денечки продержится! И возвращаюсь домой не по частям, не в стальном ящике, а целиком и полностью. Без единой царапины, если не считать травмы мозга в виде теплового удара и контузий. Это, конечно, досадное обстоятельство, но в настоящее время голова меня не беспокоит. С возрастом, возможно, что-то изменится и начну страдать, но сейчас — полный порядок. Я счастлив и наслаждаюсь заменой.

Я легонько потряс за плечо майора:

— Алексей Алексеевич? Маковецкий?

Мужчина разомкнул глаза, протер их ладонями, потянулся и резко оторвался от подушки:

— Ну, я. А что?

— А то, что вы — мой сменщик в Афгане! С прибытием!

Майор сел, потряс головой, разгоняя сон, и тупо уставился на меня, пытаясь сообразить, что к чему.

— Моя фамилия Ростовцев. Я замполит первого батальона восьмидесятого полка. Предлагаю сейчас же ехать в полк вместо прозябания на этом пересыльном пункте.

— Ага, вон оно что! — майор окончательно проснулся, начал соображать и, улыбнувшись, представился: — Меня зовут Алексей Алексеевич.

— Я знаю. А меня Никифор.

— А по отчеству?

— Ну, я довольно молод для такого общения. Впрочем, Никифор Никифорович. Где ваш чемодан? Собирайтесь, поехали!

В полку я познакомил майора со всеми начальниками, которые не были в настоящее время в рейде. Золотарев, глядя на седины майора и болезненный зеленовато-серый цвет его лица, сморщился словно от зубной боли:

— Товарищ майор! Вам сколько лет?

— Сорок три.

— Два года до пенсии? — охнул замполит полка. — Они что там, дома, с ума все сошли?! Ростовцев, никаких документов не оформлять. Сейчас зам по тылу едет в Баграм, вместе садитесь к нему на БТР и отправляйтесь в штаб дивизии к Севостьянову. Пусть начальник политотдела решает, как быть.

— Причем тут я? Это заменщик, вот его предписание. Я лечу в Союз, а вы разбирайтесь сами, как вам быть! — возмутился я. — Чего я буду по дорогам кататься! На пули шальные нарываться?

— А притом! Кому собираетесь дела передавать? А если майора Маковецкого не утвердят в должности?

Я от досады ожесточенно почесал ухо, переносицу, затылок, шею, ягодицы. Начался какой-то ужасный нервный зуд. Вот это сюрприз! Как говорится… приплыли!

В политотделе неприятности продолжились. Севостьянов, узнав, сколько лет Маковецкому, растерянно уставился на моего заменщика и воскликнул:

— Майор! Ты, какого хрена сюда приехал? Ты зачем поперся в Афган? Здесь что, дом престарелых? В тыловом округе перепутали Баграм с богадельней? Тебе завтра мешок в двадцать килограммов на плечи повесят, дадут автомат в руки и пойдешь в горы. А послезавтра прикажешь похороны заказывать? Ты, вообще, пехотинец?

— Нет. Я оканчивал политическое училище строительных войск.

— Ох! Час от часу не легче! — взвыл полковник.

В кабинет резво и энергично вошел командир дивизии и протянул какие-то документы Аркадию Михайловичу.

— Читай! Смотри, что пишут твои оболтусы в политдонесении. — Генерал раздраженно сунул листы в руки начпо, увидел нас и, не здороваясь, воскликнул: — Ростовцев! Вы, почему тут? Батальон на войне, а он в штабе прохлаждается!

— Я заменяюсь домой. Июль — месяц замены. Вот привез представлять свою смену.

— Да! Посмотрите только, кого прислали в рейдовый батальон! Пенсионера! — вскричал Севостьянов, ища поддержки у комдива. — Как он будет воевать? Неровен час, помрет где-нибудь на перевале! Сорок три года!

— Майор, ты хоть чуть-чуть представляешь, куда попал? Что тебе предстоит вынести? — набросился на Алексея Алексеевича комдив Баринов. — Даже такие пацаны, как Ростовцев загибаются, не выдерживая нагрузок, а уж ты тем более в ящик сыграешь. Надо что-то придумать! Чем болел в последнее время? Что беспокоит?

— У меня язва желудка, давление повышено, и сердечко шалт, — ответил Маковецкий, хмуря брови.

— Шалит? Ох, шалуны! Надо его в другое место перевести, Аркадий Михайлович. Какие есть вакансии? Чтоб было полегче.

— Начальником клуба в Джабаль, — предложил начпо.

— Но это капитанская должность! Понижение! — задумался генерал. — Только если он сам пожелает. Желаешь спокойно служить, майор? Хочешь не сбивать ноги в горах и не подставлять башку под пули?

— Согласен! — Шумно выдохнул, освобождаясь от внутреннего напряжения, Алексей Алексеевич.

— Вот и хорошо. Пусть пишет рапорт, а Ростовцеву поискать из резерва другого заменщика. И в донесении в округ отметить низкое качество подбора офицеров для боевых действий!

Генерал посмотрел на меня и спокойно произнес:

— А вы, Ростовцев, поезжайте в полк, продолжайте исполнять обязанности. Ждите другого офицера.

Комдив ушел, а Севостьянов поинтересовался:

— Ростовцев, а ты почему еще не капитан? Что-то я не помню, подписывал ли я тебе представление на досрочное звание.

— Нет. Золотарев документы так и не пропустил, — ответил я и насупился.

«Вот черт! — подумал я. — Заменщика забирают, да и старую обиду со званием напомнили. Обещано много, а реализовано…»

— Так — так! А что у тебя с наградами? С присвоением Золотой Звезды Героя перспективы туманны. Сколько орденов получил?

— Один! Мне целый год этим Героем мозги пудрили и ни разу более не представляли к наградам.

— Непорядок! За последний бой в «зеленке» представим к «Красной Звезде»! Заслужил! Поправим ошибку.

* * *

Из Ташкента возвратился счастливый Рома Ахматов.

— Мужики! Уезжаю! — радостно заорал он, переступая порог канцелярии танкового батальона. — Прощай, Афган!

Я сидел в гостях у Скворцова и оказался невольным свидетелем приезда комбата-танкиста.

— Поступил? — радостно воскликнул Скворцов.

— Да, приняли! — ответил, сияющий от счастья подполковник. — Вы разговариваете с будущим академиком!

— Роман Романович, как же ты умудрился экзамены сдать? Ты ведь с Подорожником вместо подготовки водку глушил! — удивился я.

— Молодо-зелено! Мастерство не пропьешь! — насмешливо сказал Ахматов. — А если честно, то благодаря простреленной груди и орденам! От физподготовки по ранению меня освободили! Иностранный язык молодая училка принимала, выслушала героические военные рассказы и поставила мне троечку. Сочинение я списал: шпаргалка была по теме. А вот тактику устно сдавать — верный завал! Взял билет — вижу, ничего не знаю. А принимать пришел сам председатель комиссии. Генерал! Подошла очередь отвечать, выхожу к доске и несу всякую белиберду. Генерал слушал меня, слушал, прервал и спрашивает: «Вы кто по должности?» — «Командир танкового батальона!» — отвечаю я.

«Эх-хе-хе! — вздохнул председатель. — Как же вы, подполковник, батальоном командуете? Поступать приехали в академию, а знаний нет! Совершенно ничего не знаете, докладываете не по билету! Вынужден вам заявить, что подготовка неудовлетворительна и поэтому рановато в академии учиться…» В этот момент секретарь комиссии трогает генерала за локоток, и слышу громкий шепот: «Товарищ генерал! Это подполковник Ахматов! У него «Красное Знамя» и «Красная Звезда»! Тяжелое ранение! Внеконкурсное поступление! Мы его уже приняли и зачислили!» Генерал растерянно взглянул на секретаря — полковника, потом на меня и продолжил: «Гм-гм! Ну, подполковник Ахматов, принимая во внимание вашу героическую службу и образцовое выполнению интернационального долга, ставлю вам твердую четверку и желаю дальнейших успехов в учебе!» Такие дела! — рассмеялся Роман. — А я переживал, трясся, нервничал! Знать бы наперед, что так получится, время в Ташкенте не терял бы! В рестораны б ходил, на танцы! Спасибо прострелянной груди, помогла!

Мы дружно засмеялись, поздравили комбата, а Скворцов помчался за коньяком, чтобы обмыть успех товарища.

Два дня я писал отчеты, донесения, планы. За месяцы беспрестанных рейдов накопилось бумажной работы невпроворот. Поздно вечером меня вызвал к себе дежурный по центру боевого управления. Посыльный примчался весь запыхавшийся:

— Скорее, срочно!

Что случилось? Что опять нужно от меня? Мое дело спать и ждать другого, более молодого, замполита батальона. Моя война закончилась! Июльский счетчик заменщика отсчитывает часы до возвращения.

Я спустился в бетонный бункер под штабом полка и услышал тревожные доклады с места боев, увидел нервную суету толпившихся офицеров.

— Кто меня вызывал? Что случилось? — спросил я.

Майор Гамаюн указал рукой на стул:

— Посиди минутку, сейчас освобожусь!

Он еще некоторое время докладывал командиру полка о каких-то цифрах, а затем повернулся ко мне.

— Никифор, беда! Батальон опять нарвался на «духов». Вновь была бойня.

— Какие потери? — забеспокоился я.

— Один солдат погиб и тридцать пять раненых.

— Кто погиб? Фамилия?

— Пока не знаю. Доложат через час, — устало махнул рукой майор. — Кто-то из саперов. Много покалеченных. Оторвало руку Монастырскому.

Черт! Опять ему досталось! В «зеленке» месяц назад чиркнул по спине осколок, а теперь очередная беда!

— Догадываюсь, ты меня сюда вызвал не для информирования о потерях? — нехотя начал я подталкивать дежурного сказать, что он мне не хотел говорить, а я не желал слышать.

— Тебя командир полка сюда вызвал. Комдив в бешенстве! Генерал рвет и мечет! Гневался, почему ты был не с батальоном, а в полку! — ответил дежурный. — Никуда не уходи, сейчас Барин будет тебя лично «иметь».

— Хм! Ну-ну! Пусть попробует! Пока он сюда вернется, я уже с предписанием окажусь за пределами досягаемости, в Ташкенте, или буду в Черном море плескаться. Будя! Отслужили свое! Навоевались! — Последние фразы я выкрикнул не совсем уверенно.

— Вряд ли. Не брызгай оптимизмом. Думаю, ты еще задержишься в этой стране на некоторое время, — возразил Гамаюн. — А вот и комдив!

Дежурный бросился к радиостанции и, встав по стойке «смирно» возле аппарата, начал рублеными, четкими фразами отвечать на вопросы начальства. Через пару минут майор гаркнул: «Так точно, он здесь», и протянул мне микрофон и наушники.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — поздоровался я уныло.

— Ростовцев! Почему бросил батальон на произвол судьбы? — без ответа на приветствие сразу же начал ругаться комдив.

— Я оставил батальон? — искренне удивился я. — Никто никого не бросал! Я отслужил свой срок и собираюсь домой. Вы же видели моего заменщика, теперь я еду на его место. Меня в России танковый батальон ждет.

— Нет, нет и нет! Такой номер у тебя не пройдет! То был не заменщик. Этого майора мы отправили в другой полк.

— Но ведь он был не сном и не привидением! Реальный майор! Если вы с начальником политотдела станете каждую кандидатуру моего заменщика отметать, я что тут до Нового года буду ноги по горам стаптывать!

— Прекратите пререкаться, товарищ старший лейтенант! Батальон разгромлен! Комбат деморализован! — возмущался генерал. — Собрать оставшихся в казармах солдат и быстро прибыть сюда! Всех хромых, косых, дистрофиков в строй!

— А на чем добираться? — удивился я опять.

Мысленно я постепенно смирялся с неизбежным участием в очередных боевых действиях. Все равно заставят. Не в госпиталь же бежать прятаться! А то «герой-герой», а в заключение выставят трусом и подлецом, грязью польют.

— Выдвинуться на оставшихся БМП! Наверняка в ремонте есть несколько единиц! — объяснил генерал. — К утру чтобы были восстановлены! Завтра в «Теплом стане» получите подкрепление из дорожных батальонов. Конец связи!

Генерал что-то рявкнул дежурному, но меня это уже не касалось. Вот черт! Я как назло и одежду раздал! Горник Гундуллину подарил, песочник — Мандресову, маскхалат — Бугриму. В чемодане осталось лежать только новое х/б, которое я собирался увезти домой. На память. Пачкать и рвать его не хотелось. Кроссовки почти развалились, но на один рейд их, наверное, хватит. Еще проблема: автомат я с себя списал, сдал и аттестат на оружие получил из службы вооружения. Автомат я, конечно, возьму, но это — явное нарушение. Он теперь не мой — чужой, если подходить, руководствуясь буквой закона.

В парке меня обрадовал техник роты, что из семи стоящих «гробов» есть три чуть живые БМП. Они, в принципе, должны потихоньку доехать до места боев. Если начнут движки греться, то надо заглушить двигатель, постоять, дать ему остынуть. Потом можно дальше ехать.

— Механики имеются, а наводчиков надо набрать из дневальных и караульных.

— Ладно, набрать экипажи — это моя забота. Ковыряйся и ремонтируй, но к утру умри, а мы должны выехать! — распорядился я.

— Слушаюсь! — ответил прапорщик и вновь полез в разобранный двигатель.

Из двадцати оставшихся солдат для несения службы в нарядах половина из них числились больными и выздоравливающими. Половина — ожидающими увольнения в запас дембелями. Эти уже не вояки. Да и у меня совести не хватит их заставлять идти в рейд, а вдруг не вернутся живыми…

— Парни, заставить, как меня заставили, я вас не могу, прошу идти добровольно в рейд, — предложил я бойцам, построившимся в шеренгу. — Кто из вас согласен вместе со мной на неделю-другую задержаться в Афгане?

— Мы что, не люди? Кладовщики и писаря давно уехали домой, сволочи! — пискнул сержант Шапкин. — Товарищ старший лейтенант! Ну не смотрите вы так на меня! Почему опять я? Шапкин, Шапкин, Шапкин…

— Я даже и фамилию твою не произнес!

— Но смотрите на меня выжидающе! — пробурчал сержант и, пнув камушек, вышел из строя.

— Так! Кто еще?

Вперед шагнули Гурбон Якубов и два солдата, которых окликнул Шапкин. Остальные не спешили проявлять инициативу. Я назвал фамилии еще трех наводчиков-операторов, а остальных отправил по караулам.

Меня выручило и придало уверенности возвращение из командировки Афони Александрова. Второй офицер в колонне — это большая удача. Афоня пребывал в прекрасном настроении. Он планировал выспаться, лежа на койке целую неделю, пока батальон бродит в горах. Но я его сильно разочаровал своим появлением.

— Афанасий, собирайся, даю полчаса на сборы. Через два часа нас ждут в восемьдесят первом полку.

— Не навоевался? Никифор, это действительно ты или твой призрак остался и командует? Я думал, более не застану в Кабуле «героя нашего времени».

— Пошел в жопу! Вернее в казарму за автоматом. По дороге расскажу, что случилось, подробно.

— В жопу так в жопу. Это не самое плохое место, где можно оказаться. Но если от меня будет дурно пахнуть, я не виноват, сам туда послал, — хохотнул Афоня.

У ворот полка, на выезде из города, вдоль обочины стояли угрюмые солдаты. Их было человек шестнадцать. Ясное дело, что это оболтусы, от которых избавились другие батальоны. Кто отдаст хороших бойцов? Никто! Значит, или наркоманы, или отъявленные негодяи.

— Есть желающие добровольно служить и воевать в первом батальоне? — спросил я. — Кто имеет представление о войне в «зеленке», о рейдах в горах? Выйти из строя.

Шаг вперед сделали пятеро. Я внимательно вглядывался в их лица. Нравились не все. Ткнул пальцем в грудь одного с наглым взглядом:

— Наркоту употребляешь?

— Употреблял. Но больше месяца «чарзом» не балуюсь.

— Встань обратно в строй. Ты мне ненужен! — Я решительно махнул рукой и добавил, обращаясь к офицерам: — Беру только четверых. Остальных можете отправить обратно на заставы. Я не хочу, уезжая домой, оставить после себя не батальон, а «клоаку».

Офицеры с застав пороптали, но я наотрез отказался слушать их доводы.

Колонна выехала за пределы Кабула. Техник ночью поработал на совесть. Машины гулко тарахтели, дымили, но бежали без поломок. Мы с Александровым время от времени останавливали нашу колонну, сверялись по картам на местности. Правильной ли едем дорогой, не сбились ли с пути, да и броне давали передышку. Чтобы заблудиться, в принципе, нужно было очень постараться. Просто не съезжай с шоссе, не путай повороты и развилки.

Комдив встретил нас неласково. Выслушал доклад, сказал, что начальник оперативного отдела поставит нам задачи, и ушел в окружении своих помощников.

Вася Котиков, хмыкнув, протер запотевшие очки и после ухода руководителей радостно обнялся с нами.

— Растете, товарищ подполковник! Начопер! — воскликнул я, обрадовавшись встрече со старым товарищем.

— Ай, какое расту. Я только исполняю обязанности. Пока я просто писарь в штабе и точильщик карандашей. Но ходят слухи, стану замкомандира полка! — улыбнулся Василий.

Мимо меня прошел Ромашица, злобно взглянув в нашу сторону.

— Чего это он зыркает так? — спросил я.

— А, это наш ходячий «иконостас», еть. Не обращай внимания. Мне эта собака триста чеков должна и не отдает. Сволочь! Он, когда ты начал спорить с комдивом, тотчас предложил тебя за трусость из партии исключить, еть. Видишь, а ты не оправдал его надежд, с дуру прибыл на войну. Негодяй ты этакий! Ха-ха! Лишил человека удовольствия втоптать тебя в грязь.

— Вася, почему ты его «иконостасом» обозвал? — изумился я.

— Э-э-э! Ты что не знаешь разве, что у него уже три ордена получено и еще два на подходе? Это же первейший герой афганской войны!

— Врешь!

— А чего врать, еть. Говорю, как есть. Наградные отправляем один за другим, еть.

— И когда это он успел за полтора года? — удивился я. — Он что, каждый день «духов» уничтожает, стреляя из окон парткомиссии?

— Никифор, он имеет боевую контузию и ранение. Где-то поцарапал руку — оформили по ранению на первую «Красную Звезду», а контузило — получил вторую. С контузией вообще анекдот! В январе он выехал на боевые, возглавить партработу. Баринов выстроил офицеров штаба для указаний, где-то вдали бомба гулко разорвалась. Все невольно оглянулись: взорвалась и взорвалась, черт с ней! Комдив смотрит, а Ромашица на земле лежит и корчится. Тяжелая контузия! Вот такая история. Весь штаб смеялся месяц! Никого взрыв не задел, даже не испугал, а у «партийной мысли» мозги отшибло. Еще две награды получит за рост партийных рядов и укрепление воинской дисциплины в дивизии.

А Байдуков в прошлом году упал, сломал палец на руке и намедни, обмывал полученный орден Красного Знамени. Будьте любезны! Учись студент!

— Эх, Василий! Поздно науку карьеризма постигать! Домой пора! — махнул я рукой. — Указывай, куда ставить технику и что делать. И ради бога, расскажи толком, что за бойня тут произошла!

Котиков показал рукой, где поставить технику, и начал свой грустный рассказ…

Восьмидесятый полк подошел к небольшому кишлаку, расположившемуся в предгорье у входа в ущелье. Ничто не предвещало трагедии. Разведчики вошли в кишлак, перестреляли весь скот. Солдаты нашли немного оружия и боеприпасов. Вроде операция складывалось удачно. Никакого сопротивления со стороны «духов». Но когда наши возвращались и слегка расслабились, откуда ни возьмись, повылезали изо всех щелей «бородачи». Шквальный огонь из гранатометов и автоматов, заработали минометы…

Монастырскому в самом начале боя оторвало руку осколками гранаты. «Дух» выстрелил в него почти в упор. Того гада завалили, а на его месте другой появился и в гущу взвода вновь бахнул из гранатомета. Нескольких бойцов ранил… Монастырь отрезал сам себе искалеченную руку, висящую на жилах и коже, а медик перетянул ее жгутом. Лейтенант не потерял сознание и в шоковом состоянии продолжал стрелять по противнику. «Духов», вылезших из кяризов, было тьма-тьмущая. Больше чем разведчиков. Один из них спрыгнул с крыши на башню танка и бросил в приоткрытый командирский люк гранату. Прапорщик и два солдата получили множественные ранения. Этого «смертника» расстреляли, но тут же другой вышел на дорогу с гранатометом наперевес и начал целиться в БМП. Грохнули и его. Не успел мятежник умереть в муках, как из-за угла выскочил следующий с пулеметом. «Духи» шли в «психическую» атаку, не скрываясь. Возможно, были обдолблены наркотиками. Словно в старом кинофильме «Чапаев», шли в полный рост, не уворачиваясь от пуль. В ходе боя были подбиты танк, БМП, бронетранспортер, ранено тридцать пять наших солдат и офицеров. Одного разведчика, лежавшего под машиной между гусениц, задавил свой же танк. Механик развернул «коробочку», не зная, что под днищем кто-то свой лежит и отстреливается.

Танкисты и разведбатальон пришли на помощь, отогнали «духов», забрали раненых и отошли. Во время спасательной экспедиции получил нелепые тяжелые травмы Сероиван. Чокнутый Габулов развернул башню БМП и пушкой ударил по ногам стоящего на броне медика. Результат — переломы обеих ног… Черт! Ну что за невезуха с новым комбатом! Как рейд, так огромные потери… Убитые и раненые исчисляются десятками! Бугрим с тяжелой контузией в госпитале. Прощай, мой маскхалат, никогда я тебя более не увижу! Придется париться в х\ б.

Нам предстояло закрепиться на довольно высокой вершине к которой вел крутой подъем. Я оставил броню под опеку Верескова, а мы с Афоней отправились в горы. Я намеренно решил удалиться отсюда. Не хотелось быть на посылках у политотдельских. Подальше от начальства, целее нервы. Огромный Александров начал задыхаться на середине подъема. Пот струился ручьями по всему лицу, мокрая «хэбэшка» прилипла к спине, лицо стало пунцово-красным.

— Афанасий! Ты чем занимался в командировке? Сколько лишнего веса успел набрать?

— Не знаю. Наверное, во мне теперь больше центнера. Чем занимался, позже расскажу, когда передохнем! — прохрипел старший лейтенант. — Никифор, я пойду потихоньку, а ты, пожалуйста, займи горку без меня. В таком бешеном темпе я сдохну!

Александров выбрался наверх через полчаса и рухнул на песок как подкошенный.

— Уф! Уф! Нет сил! За две недели в командировке отожрался как слон! — стонал, Афоня. — Заехал к маме домой, а она меня блинчиками, шанежками, оладушками, пирогами раскормила. Килограммов пятнадцать жирка нагулял. Уф-ф!

Старлей сбросил с себя гимнастерку, тельняшку и начал ею обмахиваться. Он не успевал вытирать струящиеся по большому телу ручейки соленого пота. Туловище и руки Афанасия были покрыты большими буграми на венах и лимфоузлах.

— Афоня! Что это у тебя такое? — поразился я. — Ты удваиваешься делением, как амеба?

— Ай! Ерунда! Уже привык. Тромбы! — нехотя ответил Александров. — Не смертельно, но не приятно.

— Болит, наверное? — спросил я, сочувствуя приятелю.

— Мучительно в горы ходить и напрягаться физически. Но надеюсь, терпеть осталось три месяца. Домучаюсь как-нибудь. Когда вернусь в Союз, тяжелее ручки ничего поднимать не буду! — сказал Афоня, улыбаясь. — Буду лечиться дома. И вот какая занятная штука: в одном месте шишек нет! Догадайся в каком?

— Догадался! Ха-ха! Не повезло! А ты хотел бы, чтоб он распух? — рассмеялся я.

— Ну, допустим, не распух, а чтоб увеличился! Я бы начал, как Распутин, пользоваться бешеным спросом у баб. Может, поколдуешь?

— Нет, Афанасий, не получится. Извести бородавки я могу, а наслать их на кого-нибудь не выходит! — ответил я. — Думаю, что и тромбы вывести не смогу, тем более переместить по твоему телу из одного конца в другой «конец».

— Жаль! Искренне жаль! Не судьба, значит. Ну ладно, докладывай, Никифор, штабу обстановку, место нашего нахождения, а я организую оборону и обед, — сказал Александров и принялся орать на солдат-добровольцев, впервые попавших в горы: — Доходяги! Бегом! Шевелите клешнями! Что, сдохли? Прошли всего ничего, а уже без сил лежите! Быстрее строить СПСы, маскироваться! И жратву готовьте! Я, что ли, вас буду кормить? Сержанты, за работу!

Прихлебывая вечером чай из железной банки из-под фруктового супа, Афоня поведал о своих приключениях дома.

— Жениться я надумал, Никифор! Такую классную деваху встретил! Сладкий мед, а не девка! Я с ней в кабаке познакомился. Тут же сговорились. В первый раз ее приголубил прямо на ступеньках, у выхода из ресторана. Там был полуподвал и две лестницы в разные стороны. По одной ходят, а у второй ящиками выход закрыт. Вот на ней все и произошло! Ох, и девчонка! Огонь!

— Афанасий! Одумайся! Может, пока ты в Афгане, она и другим так же на лестнице не отказывает. Кто же сразу соглашается с первым встречным-поперечным!

— Нет! Это ты брось! У нас любовь!

— И с другими будет любовь!

— Никифор! Обижаешь! Я же чувствую, что Людка меня любит, а не просто так. Ей в жизни не повезло, мужья козлы попадались.

— И много мужей было? — рассмеялся я.

— Двое. И детей у нее двое, — ответил Александров.

— Сколько же ей лет, этой тете?

— Никакая она не тетя! Двадцать два года. Рано замуж вышла, потом тут же развелась и опять замуж.

— Афоня! Потряси головой, постучи лбом об камушек, почеши затылок! Может, мозги на место встанут и голова опять «варить» начнет! И где ты таких подруг находишь, где подбираешь? Ну, да ладно, я за тебя спокоен: за три месяца опомнишься, а дома опять кого-нибудь найдешь, — обнадежил я товарища, улыбаясь и потешаясь над Афоней.

Александров широко улыбался, щуря глаза под лучами заходящего солнца, чесал мохнатую грудь и не спорил. Что поделать, если у человека такое хобби: любовь со шлюхами крутить!

Неделю мы пролежали на горе, время от времени по указанию начальства обстреливая противоположный хребет. Нам лишний раз пальнуть не тяжело, а командованию наш огонь — бальзам на сердце. Прикрываем! Охраняем! Обороняем!

Получив команду на возвращение, я расстрелял свою «муху» по группе нагроможденных валунов, метнул в ущелье гранаты, чтобы спускаться налегке. Донесшиеся звуки разрывов я заглушил громкими криками: «Ура!!! Конец войне!!! Домой!!! Никогда больше!!! Ура!!!»

Афоня за компанию с удовольствием послал в небо несколько очередей, имитируя салют, а затем принялся минировать СПСы. «Духам» на память о нас…

Вот и все! Прощайте, горы! Сколько же здоровья здесь угроблено! В последний раз я сплю на камнях, завернувшись в спальный мешок, в обнимку с автоматом. В последний раз пью из жестянки чай, вскипяченный на костерке. Никогда больше в жизни не пойду в горы с нагруженным вещмешком. Не придется впредь пить воду, экономя каждый глоток. Надеюсь, не суждено в дальнейшей жизни неделями скитаться пыльным и грязным, выполняя чей-то приказ. Зачем же я сюда все-таки отправился? Глупость, может быть, но главное, что никто и никогда не сможет упрекнуть меня, будто я отсиживался в тылу, когда другие воевали в Афгане! Что я тут приобрел? Две контузии, тепловой удар, стертые до задницы ноги, рассыпающиеся зубы, испорченный желудок.

Но основная задача выполнена — возвращаюсь живым!

Не грабил, не мародерствовал, не зверствовал, не издевался, не убивал в мирное время. Солдат берег, воевал, на мой взгляд, честно.

Начальник политотдела сдержал слово и прислал мне сменщика. Это был молодой высокий холеный капитан — москвич. Я сдал ему все дела и с чистой совестью отправился оформлять документы на отъезд.

Капитана хватило ненадолго. Вначале он наорал на солдат из взвода связи и не пустил их в кино. Как-то вечером он нарвался на пьяную ватагу наших офицеров, толкнул Мандресова в плечо, придрался к ребятам, схватил за раненую руку Грищука и моментально получил по физиономии. Они не знали, что перед ними новое начальство. Мандресов, Хмурцев, Грищук от души накостыляли столичному франту. Подбили глаз, расквасили нос, попинали. За компанию накостыляли бросившимся их разнимать пропагандисту и начальнику клуба.

Капитан визжал в штабе полка, что он не может служить там, где его в первый же день избили подчиненные. Сменщик умчался в Баграм, а следом за ним поехал и я.

— Что у вас там творится? Что за анархия? — в резкой форме выразил мне неудовольствие Севастьянов.

— В чем моя вина? Меня здесь уже нет! — ответил я. — Дела сдал, документы на руках, чемодан собран! До свиданья войне!

— Кому сдал дела? Капитану Коваленко? Он даже под угрозой расстрела отказывается служить в вашем батальоне. Что прикажете устроить смотр-конкурс замполитов для замещения вашей должности, товарищ старший лейтенант? Привезти десяток новичков, чтоб взводные и ротные выбрали себе новое политическое руководство?! Без замены не уедешь!

Я опустил глаза и стоял, потея и все больше смущаясь. Неловкая ситуация. Видимо, не хочет какая-то неведомая сила меня отпускать домой!

— Можно и без конкурса! — наконец нашел я выход из создавшейся ситуации. — Предлагаю старшего лейтенанта Шкурдюка назначить вместо меня. Воюет больше года, опыт у него огромный. Награжден орденом, порядочный и грамотный офицер! Не хуже меня, а может, и лучше!

Начальник политотдела сердито и пронзительно посмотрел в мои глаза и распорядился:

— Ладно! Пусть временно обязанности исполняет Шкурдюк! Передай ему дела, дальше посмотрим! А этих дебоширов строго накажем!

Вот и хорошо. Наконец-то устранено последнее препятствие на пути к дому!

Вскоре вышел приказ командира дивизии № 200. Ребятам крепко досталось за драку. Текст содержал довольно грозные формулировки, но был составлен не без юмора. Смеялся весь полк.

Содержание приблизительно следующее:

1. Снять с должности старших лейтенантов Мандресова, Коршунова, Хмурцева, Грищука.

2. Откомандировать командирами взводов в Панджшер на самые удаленные заставы: Мандресова, Хмурцева, Грищука.

3. Если кто-либо из них спустится с горы, то остальные два собутыльника в этот момент не должны находиться в гарнизоне. Встретиться они не должны ни под каким предлогом.

4. Старшего лейтенанта Коршунова назначить начальником штаба батальона восемьдесят первого полка.

Родство с командующим округа опять выручило Коршунова. Счастливчик Коршун!

Самолет разогнался по бетонке и резко взмыл в воздух. Пилот круто закладывал вираж за виражом над городом, и после трех прощальных кругов над Кабулом машина устремилась на север. После набора высоты лайнер взял курс домой, в Ташкент! Двигатели надрывно гудели на пределе мощностей, поднимая машину выше и выше в небо. «Ил-76» шел на подъем, резко задрав нос в небо. Так здесь взлетают всегда. Нет плавного горизонтального подъема, а только резко вверх, на пределе возможностей. Авиалайнер сыпал «отстрелами» (световыми ракетами) во все стороны, чтобы отвести от корпуса и двигателей возможный пуск «Стрелы» или «Стингера». Не хочется мне на прощанье получить такой «подарок» от «духов».

Бородатый мужик приладил трубу зенитного комплекса на плечо и прицелился в стремящийся ввысь грузовой авиалайнер.

— Далеко, не достанешь, Махмуд! Он уже очень высоко! — крикнул напарник, останавливая стрелка.

— Жалко! — ответил зенитчик. — Какой большой самолет можно было сбить! Сколько бы «пайсы» получили! Жен бы купили! Сайдула, может, все же попробовать?

— Если бы был «Стингер», я б попытался. А так ракету впустую израсходуем. Командир в гневе палкой станет бить! Лучше наверняка выстрелим по вертолету, если пролетит! — сказал второй душман, и они продолжили чаепитие.

Эпилог

Чухвастова, занимавшегося мелким бизнесом на российско-белорусской границе, застрелили бандиты. Убили вместе с бухгалтером и сожгли в машине, заметая следы.

Александров умер в Забайкалье, в окружном госпитале. Залечили. Поставили диагноз — воспаление легких, а у него отказала поджелудочная железа.

Ветишин получил звание подполковника и утонул в день рождения, спасая женщину.

Головского подорвали в «Мерседесе» недалеко от собственного супермаркета. Кому-то перешел дорогу.

Подорожник еще семь лет прослужил в разных гарнизонах и уволился с должности комбата.

У Верескова родилась четвертая дочь, он продолжал писать романсы и баллады. Меланхолия все не проходит.

Бугрим попытался стать колбасным «королем», но разорился.

Острогин не дождался обещанной ему квартиры, уехал с Дальнего Востока. Возглавил дельфинарий, долго мотался со зверями по Африке и объявился в России только через пятнадцать лет.

Якубов стал-таки директором ресторана в Бухаре, растолстел еще больше, оставаясь веселым добряком.

Следы Муталибова затерялись в пылающем войнами Кавказе.

Шкурдюк не нашел себя в мирной жизни, мучался от двойной морали и собственной невостребованности в армии.

Ошуев стал президентом небольшой республики.

Генералы, командовавшие нами на той войне, как им и положено, передвигались вверх по служебной лестнице или переходили из кабинета в кабинет, из одного ведомства в другое. Даже крупные финансовые или политические скандалы не могли их утопить. Полководцы всегда на плаву.

Для нас война осталась в далеком прошлом, но Афганистан по-прежнему пылает войной, как и пылал. Мы разожгли этот костер, и теперь весь мир не знает, как его потушить. А я до сих пор помню тропы, по которым ходил, кишлаки в которых воевал. Война, как и раньше, снится мне по ночам, правда, после написания книги — все реже. Наверное, часть моей боли выплеснулась на эти страницы…

В войну легко ввязаться, но очень трудно ее заканчивать…

Люди, давайте будем долго и много думать, прежде чем начинать войны

Пояснения

Кяризы — разветвленная ирригационная система колодцев для орошения полей.

БРДМ — бронированная разведывательная десантная машина.

«СПС» — стрелковое противопульное сооружение из камней.

«Утес НСВ», ДШК — крупнокалиберные 12,7 мм пулеметы.

«Ураган», «Град» — реактивные системы залпового огня.

«Крокодил» — вертолет огневой поддержки «МИ-24».

«Лепестки» — противопехотные мины в форме лепестка.

«Зеленые», «Сарбосы» — солдаты афганской армии.

МОН-100, МОН-50 — противопехотные мины направленного действия.

АГС — автоматический станковый гранатомет.

Подствольник — подствольный гранатомет.

«Итальянка» — противотанковая мина.

«Охота» — противопехотная мина.

Безоткатка — безоткатное орудие.

«Грачи» — штурмовики.

Ханумка — афганская женщина.

Дувал — стена дома или забора.

БМП — боевая машина пехоты.

Дукан — афганский магазин.

Бача — афганский мужчина.

БТР — бронетранспортер.

«Муха» — одноразовый гранатомет РПГ-18, РПГ-22.

«Василек» — 82-мм автоматический миномет, транспортируемый на автомобиле или МТЛБ.

Алескендер Рамазанов Дивизия цвета хаки

Перед Новым годом позвонил брат:

– Тебе эти... кишки... нужны? Мы тут генеральную уборку затеяли. Куда их сложить?

– Какие кишки? С утра небось причащаетесь?

– Пленки твои, афганские...

А, вот оно что! В старом серванте скрючилась сотня фотопленок, отснятых в Афганистане двадцать три года назад.

– Мы их в мешок и в кладовку. Там сухо. Пойдет?

– Только сначала в пластиковые пакеты, хорошо? И плотней завяжи.

– Что, протухнут?

– Нет, мухи эмульсию жрут.

– Ха-ха! Говорю же, кишки...

Прав младшой, на тех пленках – требуха, внутренности афганской эпопеи. Моей. Про чужое грех говорить.

Почти все было снято стареньким «ФЭДом». Ломались «Зениты» и «Соколы», утащили «Зоркий», а «ФЭД» был верен, как автомат Калашникова.

Шероховатый металл корпуса, сухой щелчок затвора. Погнутое кольцо объектива и ушибленный до синевы бок – так мы оба отметили кульбит с брони под Ханабадом, где чертов водила вогнал бронетранспортер в сухой арык. От удара оземь лопнул кожаный ремешок футляра, но «ФЭД» – работал, как и раньше. На земле и в воздухе. И вот что странно: в памяти о тех днях крепче иного осталось, что было увидено через мутновато-желтый видоискатель.

А слова? И слова, как будто встроен был в «ФЭД» хороший диктофон. Есть такие чудесные вещи. Мне они попадались нередко.

К весне, приехав повидать родню, я разобрал пленки и, не печатать же такую прорву, просмотрел через детский диапроектор негативы... Так даже лучше...

Занятие было, в общем-то, скучное. Я подбадривал себя коньяком и крепким чаем. Если нет истины в попытке «остановить мгновение» в черно-белом изображении, то сколько ее в иных «препаратах»?

«Мама, нас отправляют в Афган...»

Декабрь 1979-го. Украина. Белая Церковь. Танковая дивизия, куда я определен на должность корреспондента дивизионной газеты, разворачивается до полного штата.

Переговорный пункт у штаба дивизии забит солдатами первого месяца службы. Лихорадочно набирают номера и, пытаясь скрыть волнение, говорят о том, что временно будут откомандированы в другие части. Но через одного слышу, пусть негромко, но отчетливо: «Мама, нас отправляют в Афган...» Позже особисты, насколько смогли, перекрыли этот «канал утечки информации».

Группа молодых солдат в новеньких, до пят, шинелях, необмятых шапках. Эти шинели, шапки, ремни и комплекты парадного обмундирования не успеют отнять «деды-дембеля». Они лягут в афганских каптерках, будут проданы прапорщиками аборигенам, которым очень нравились наши шапки и шинели. А свои будут ходить в грязных ватных куртках и черных танковых комбинезонах. И шинель станет опознавательным знаком новичка либо очередного проверяющего. В советской солдатской, а тем более в офицерской шинели покроя семидесятых годов служить в мирное время еще можно было, но воевать – упаси бог! Упакованный в нее человек превращался в статую.

Впрочем, «парадка» (парадно-выходное обмундирование) нашла себе практическое применение. В «пластмассовые» лавсановые кителя и параллельные (так по-военному назывались обычные брюки в отличие от галифе) облачали покойников («груз-200») перед отправкой на родину в тройной деревянно-цинковой упаковке. Если китель не налезал на распухшее тело воина-интернационалиста, обмытого волоком под душем, то ткань со спины распарывали по шву. А если труп изображали головешки и разный обугленный мусор, то останки заворачивали в мундир.

Но что было по-человечески в дивизионных моргах – там с утра глушили спирт за упокой души и во имя притупления обоняния и прочих нежных чувств... Это был верный подход к печальному исходу.

Вечная тризна честнее вечной памяти.

Реальней.

Офицерское общежитие. Табачный дым, скипидар сапожного крема, дух горелого масла, едкая вонь затопленного сортира, в котором к загаженному унитазу приходилось ступать по ножкам от табуретов.

За тонкими дверями, залатанными фанерой, звуки военного бытия: раздраженные женские голоса, стук костяшек домино, звон бутылок, Высоцкий, Пугачева... Но счастье – иметь место в общаге. Дивизия разворачивается. Жилья в городе не найти.

У всех на устах – Афганистан.

– А если душман к тебе с ножом?

– А я – одного автоматчика слева, другого справа, у самого – пистолет. Попробуй возьми!

Посреди комнаты покачивается гориллообразный сизолицый майор – зампотех батальона связи. Ему после Нового года в Афганистан. От него отчаянно несет застарелым перегаром.

Из Белой Церкви Афганистан еще невидим, незнаем. Майор как-то вдруг трезвеет, уходит. А через десять минут я встречаю его в коридоре, ползущего по стенке.

– Как он это ухитряется?

– Да я тоже вначале удивлялся, – смеется мой сосед лейтенант Почта. – Пойдет в буфет, бутылку пива выпьет – и закосел на старом запасе.

Почта сладко потягивается и в сотый раз ставит «Звезду и Смерть Хоакино Мурьеты». Поет Смерть...

Заместитель начальника политотдела, сопровождая очередную «команду», доехал до афганского Ташкургана.

– Как там? Расскажите, товарищ майор?

– Война. Остановились на той стороне. Вдруг слышу, в середине колонны пальба. Оказалось, солдат решил по изоляторам пострелять. «Ты что же делаешь, товарищ солдат?» А он: «Мне, может быть, завтра в бой идти, а я из этого автомата ни разу не стрелял!» Прав? Готовьтесь. Все там будем.

– Да я уже рапорт написал. Поможете?

– Я тебе здесь Афган устрою. Кто за вас будет редакцию разворачивать?

Вступили...

Таня. Красавица. Корректор-машинистка нашей газеты «Гвардеец». Выходит три раза в неделю, форматом А3. Никто ее не читает. Но политотдел и цензор следят строго. Ни слова человеческого, ни слова правды, ни строчки об Афганистане. А там уже гибнут наши, дивизионные. Таня, сгорбившись, плачет. Мы отводим глаза. Миша Семенов, ответственный секретарь, тычет строкомером в тумбу стола. Там початая бутылка водки. Таня всхлипывает, прислонив к орфографическому словарю фотографию лейтенанта в парадной форме. Его уже привезли в деревянном коробе, внутри которого был гроб. Оцинкованное кровельное железо, забеленное окошечко. А зачем окошечко? Ну, если его замазывать краской? Вскрывать не дали. Хоронила своя воинская часть. Лейтенант, помнится, ухаживал за Татьяной...

Кадр. Мишка Семенов и Татьяна стоят на ступеньках редакции. Виден квадрат: «в/ч ... Редакция и типография газеты «Гвардеец». За спиной Мишки прапорщик Сиренко. С ним мы будем в Афгане в одно время. Но в разных местах. Я – в Кундузе, он – в Шинданде. И никогда уже не встретимся.

Вечером мы взяли бутылку кальвадоса – дешевой забористой яблочной водки местного разлива. К Мишке зашел отец. Седые короткие волосы ежиком. Армейская выправка. Полковник в отставке, фронтовик. Смоленский корень. Рассказал анекдот: «Два хлопца, украинский и еврейский, приехали в Киев. На вокзале хохол первым делом спрашивает: «А военные училища здесь е?», а еврей: «А парикмахерские?»

Рассказывал, что стоял в ночном карауле у гроба Кирова, видел, как Сталин поцеловал покойника в лоб, что-то прошептал. Караул сразу сменили.

Выпили. Кальвадос старый воин назвал грязью, послал купить бутылку перцовки.

Как-то промелькнуло слово «Катынь». «А что с ними сделали?» Это я спросил о польских офицерах. «Как что. Расстреляли. А что было делать?» – «Наши?» Полковник усмехнулся: «А как тебе, лейтенант, несколько тысяч чужих офицеров в тылу?» Рассказ его был коротким и точным. (В этом я убедился в 1987 году, купив на книжном развале в Кабуле «Ридерз дайджест» за 1953 год. Весь мир, оказывается, все знал еще с 1943 года. Кроме нас.)

Про афганские дела полковник сказал: «Вы вечно, ребята, не в партию, так в «гимно» вступите. Уже вступали туда с пулеметами... Мировую революцию делать. Еле оторвались».

«Гимно» с намеренно фрикативным «г» – это было чудесно. Такой интерпретации слова «говно» я не слышал никогда. Да и о походе в Афганистан Красной армии в двадцатых годах подробнее узнал только лет через двадцать, когда, обкайфовавшись ельцинской свободой, мирные дехкане и подабоны (земледельцы и пастухи) – таджики начали в упоении резать друг друга. Историк Виктор Дубовицкий в Душанбе рассказал мне об этой авантюре – походе на Индию через Афганистан силами чуть ли не батальона.

Полковник Семенов умер осенью 1981-го. Рак. А я, видимо, до конца своих дней буду с успехом рассказывать еще один анекдот, услышанный от него в тот вечер. «Тридцатые годы, советско-польская граница. Мерзнет в тонкой шинельке и конфедератке жолнеж на своей стороне, а по нашему рубежу задумчиво расхаживает красноармеец в меховой шапке, валенках и овчинном тулупе. Встречаясь на маршруте, пограничники перекидываются словами. «А что, пан, как по-польски будет жопа?» – спрашивает мордатый красноармеец. «Дупа», – стуча зубами, отвечает поляк через полчаса во время новой встречи. И опять тишина на рубеже... «А что, тоже красиво», – мечтательно подводит итог советский пограничник».

Красивые стройные ноги всегда заканчиваются ж..., но ее почему-то мало кто воспевает, хотя всем она втайне нравится.

И если кто-то вам говорит, что «наступила ж...», не верьте ему!

Когда совсем плохо, то говорят иначе.

Много ли для счастья надо...

Мы изобрели забаву. Поставили на попа деревянный щит, добротный, из дюймовых досок пол от палатки, и стали учиться метать ножи. Насобачились до циркового уровня. С расстояния десяти шагов попадали в избранную точку силуэта в чалме. Метали и колья от палатки. Они были пострашней любого ножа. Вскоре щит превратился в труху. Поставили новый. И все с криками: «Получи, душман!»

Щелчок затвора. Прапорщик Сиренко сидит на корточках под щитом. Лицо вытянуто. Ответственный секретарь метнул кол, в горячке «соревнования», поверх его головы. Все обошлось.

На горизонте несколько едва различимых контуров машин. Фургоны. Дальше пленка засвечена. Засветил ее особист, по причине того, что мы с фотокорреспондентом окружной газеты повернули объективы в сторону якобы секретного зенитно-ракетного комплекса. «Квадрат»? «Круг»? Не помню. Киевский коллега оказался хитрее. Он подсунул «особисту» пустую пленку.

Бесконечные кадры на полигоне, стрельбищах, в спортивных городках, ленинских комнатах, столовых. Зарядки, разводы, обслуживание техники. Дивизия впитывала, как губка, молодняк, а потом, подвластная приказу, едва обучив, выжимала в сторону Афганистана. Семенов, обычно вечером, когда расслаблялись кальвадосом, корил: «У тебя все снимки на одно лицо. Ты, старик, крупный план давай».

Дивизионные учения в лесах под Черниговом. Конец февраля. Полки барахтаются в рыхлом снегу. Я изменил «ФЭДу»: в самый ответственный момент, когда комдив дал приказ на сражение, достал нагретый за пазухой «Зенит», «ТТL». Умер он, скотина, на полпути. Заклинило шторку. Когда тут рукав доставать, перематывать. Все летит, бежит, палит... Вслед наступающей пехоте, пардон, мотострелкам, сделал несколько кадров уже «ФЭДом». Ну, не беда, есть кадры с генеральных репетиций. Отобьемся. А снимки нужно было выставить на стендах во время подведения итогов учения. Это дело серьезное.

По пояс в снегу я побрел к вышке руководства. У подножия ажурной деревянной каланчи стояли двое. Командир дивизии – полковник Третьяков и командующий армией – генерал. Смушковые папахи, полушубки. Третьяков с палочкой. У комдива долго заживала сломанная нога.

– Эй, корреспондент. Сделаешь нам снимок на память?

– Да ведь потом от вас фотографии не дождешься, – это генерал, командарм.

Щелчок затвора. Второй. Третий.

– Завтра же представлю, товарищ генерал. На подведении итогов.

– Ну-ну, – хмыкнул командарм.

И тут... я до сих пор не могу понять, что заставило меня четко и раздельно доложить:

– Товарищ генерал, я дважды подавал рапорт о желании служить в Афганистане. Квартира есть. Здоров.

Краем глаза я заметил, как сыграли желваки на скулах комдива. Но гнева особого в его глазах не увидел. Третьяков молчал.

– Прошу вас помочь. А? – как-то по-детски проблеял я.

Это «а?» у меня, видимо, с младых лет, с Кавказа. Там добавляют это междометие, когда очень хочется чего-то.

– Ну вот, а ты говорил, что у тебя офицеры отказываются от ТуркВО, – повернулся генерал к комдиву. – Учтем твой рапорт.

Все. В редакцию. К утру нужны снимки. На «санитарке», которая срочно вывозила с поля боя майора, допившегося на подготовительном этапе учений до белой горячки, я добрался в Белую Церковь. Майор, с багрово-синим лицом, туго спеленатый, изгибался на носилках и кричал: «Вот видишь, это они, в белых халатах стоят. Сестры! Чего им надо? За кем? За мной?» В окнах проплывали только ели, усыпанные снегом. Санитар, дюжий сержант, сказал тихонько: «Он от этих «сестер» под бронетранспортер залез. Еле вытащили...»

За ночь я успел отпечатать около пятидесяти снимков 30 – 40, отглянцевать и, наскоро побрившись, рванул в солдатский клуб при штабе дивизии. Политотдельские вырвали у меня из рук снимки и стали спешно прикреплять на стенды. Я тоже пытался им помочь. Внезапно кто-то крепко взял меня сзади за плечо.

– Ты, значит, сам все решил? В Афган захотелось. А здесь кто будет пахать? Я же тебя редактором хотел назначить. Ты чего поперед батьки лезешь? – это был заместитель начальника политотдела майор Дмитриенко.

А тут еще выросла массивная фигура Корнейчука – начальника политотдела. Выслушав мой лепет о том, что рапорта подавались и ранее, только махнул рукой:

– За снимки спасибо. Успел. А рапорт... ну что же, там нужны офицеры.

А Дмитриенко, и вот этого я не забуду никогда, вдруг нащупал мою руку, сжал и тихо сказал: «Молодец...» Как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя таковым!

Были сборы недолги

Что невидимое отгораживает от старой, привычной жизни человека смертельно больного, готовящегося к дальней дороге, уходящего? Есть эта прозрачная преграда. Та же работа, те же хлопоты, а все по-иному. И самое лучшее – не тянуть.

Снимки. Шестилетний сын у бронзовой Дианы, у трактора «Фордзон» на фоне белой, безжизненной церкви. Окна заколочены ржавым кровельным листом. «Мерзость запустения...»

Снимки. Граненые стаканы, шампуры, бутылки. Проводы на снегу в «запасном районе» под Белой Церковью. Дмитриенко, подняв очередной стакан: «Мы тебя будем ждать. И место тебе я приготовлю, обещаю вот здесь, перед всеми». При этом он посмотрел на редактора, Колю Тараненко. Да ладно! Спасибо, товарищ майор. Вернусь – разберетесь!

На морозе пьется хорошо. Третий тост тогда еще не объявляли...

Домой, на второй этаж, дополз сам. А потом всю ночь видел красно-оранжевые, диковинные цветы. На следующий день понял, в чем дело. Лежал на животе, носом уткнувшись в покрывало на диване.

Предбанник

Помните, были такие мягкие плетеные советские чемоданы? Пластмассовые. Ремни у них рвались, как бумага. Вот такой баул я набил в Афганистан. Было предписано взять: шинель, куртку и штаны ватные, повседневную и полевую форму, а также парадную в полном сборе с тканым ремнем. Ну, последнее – уж фиг! Да и бушлат я не взял. А «повседневку» – пришлось. Нужно будет представляться. Не в полевой же форме щелкать каблуками и вещать звонко-деревянно о «прибытии в распоряжение»!

Из всего, что я взял с собой, самым полезным впоследствии оказался фонарик, фотоаппарат и фотопленки.

Киев, политуправление военного округа, аэропорт – все слилось и успешно стерлось в памяти. С политуправой Киевского военного округа у меня сложились особые отношения. Не место о них здесь рассказывать, но стоит упомянуть, что на редкость сучья была организация, как в начале восьмидесятых, так и в конце, перед развалом СССР.

В Ташкенте, преддверии Афгана, нас разместили в гостинице штаба Туркестанского военного округа. Это была хорошая, не только по военным меркам, гостиница. Еще через день ожидания привели в политуправление округа и усадили в пустом классе. Кафедра, классные столы, на стене лишь одно украшение – рельефная карта Афганистана. Мы столпились возле этой, редкой по тем временам, карты и оживленно прикидывали, где будет лучше. Все почему-то хотели поближе к Пакистану. В Кандагар, Джелалабад...

Пришел кадровик, огласил места назначения. Мне выпал Кундуз, 201-я мотострелковая дивизия. Ответственный секретарь дивизионной газеты. «Там корреспондент молодой. Тоже с Украины. А редактор готовится в академию», – многозначительно посмотрел на меня кадровый майор. Понял. Только не за должностью еду. И так повысили. Ведь был-то корреспондентом, а теперь ответсек!

Кадровик ушел. Его место занял худой черный армянин в подполковничьих погонах, но совсем не военного вида. Он пожурил нас за гвалт и прочитал короткую лекцию об Афганистане, обычаях и традициях афганцев. Потом пришел медик, застращал по поводу сырой воды и местных продуктов. В перерыве, пока готовились наши заграничные паспорта, мы вновь толпились у карты. Здесь я и нажал на затвор «ФЭДа». Никого из тех, кто запечатлен был на этом снимке в конце марта 1981 года, я больше не видел. Ни в Афгане, ни после. Впрочем, это были политработники. Свою братию конечно бы встретил. Хотя правды ради надо сказать, что у журналистов ВУС (военно-учетная специальность) проходила по кадрам политработников. Да мы и были ими, в конце концов. На мой «ФЭД» недовольно зыркнул небольшого роста плотный капитан. По годам вроде ровесник, на шитом кителе полковничьего сукна диковинный знак – комсомольский значок с профилем Ильича в окружении толстого серебристого венка из дубовых листьев, и все это медальное великолепие на фоне пятиконечной звезды. Глаза у капитана были замечательные – острые, спрятанные в припухших бровях. Татарские, точнее, татаро-монгольские глаза. Волчьи глаза.

– Рамазанов кто?

– Я.

Капитан отвел меня в угол класса и рассказал в общих чертах, где мне придется служить, с кем, спросил об опыте работы. Имел право – несмотря на скромное звание, он был старшим инструктором по печати политуправления округа. В Киеве на этой должности сидел вальяжный, не подступиться, полковник.

– Я буду у вас в редакции через неделю. Входи в суть дела. Ребята там хорошие, опытные.

Я поинтересовался насчет знака.

– «Воинская доблесть». Знак ЦК ВЛКСМ.

Мог ли я тогда предположить, что с этим капитаном – Валерой, Валерием Петровичем Буниным, судьба будет нас крестить по жизни и службе от Афгана до Польши и Чечни без малого двадцать лет...

Кстати, перед кадром в классе политуправы ТуркВО есть еще один. Не хотелось бы вспоминать, но... На нем, улыбаясь в объектив, стоит на ступеньках редакции «Гвардейца» офицер, который, узнав, что мой рапорт об отправке в Афганистан был принят, пошел в особый отдел белоцерковской дивизии и заявил: «Рамазанов рвется в Афганистан, потому что нерусский. Может и перебежать». Особисты буквально ошалели от такого доноса. А потом заподозрили, что у «доброжелателя» не все в порядке с головой. Во всяком случае, куратор редакции, очень интеллигентный и умный сероглазый майор, с печалью в голосе мне об этом рассказал за день до отбытия в Ташкент. Нарушал, конечно, он правила их тогдашней конторы. Но ведь там тоже сумасшедших сексотов не привечали.

Свободный полет

На фига нам в Афганистане советские деньги? Самолет в Кабул обещали через три дня. И мы добросовестно промотали в ташкентских шашлычных последние десятки. Правда, щелкнул предохранитель, тридцать рублей «НЗ» я оставил. Вечером в номер позвонили.

– Рамазанов? Мне о вас говорил Бунин. Я – полковник Урсул, заместитель редактора газеты округа «Фрунзевец». Слышали о такой?

– Да, – соврал я. – В Киеве, в редакции читал.

Ложь была невинной. Есть округ – есть газета. Почему бы не сделать людям приятное?

– Через полчаса я буду в холле. Надо встретиться.

– Буду, товарищ полковник. Есть.

Урсул, расспросив об опыте работы, вдруг сказал: «А чего тебе в Афганистане делать? Иди в нашу газету. Майорская должность. А «за речку» в командировки наездишься. Идет?»

«За речку». Я уже не в первый раз слышал этот оборот. Так предпочитали говорить о поездке в Афган. (Речка, речка – Пяндж... Амударья... Оксу... Джайхун, твою мать! Только через двадцать лет я распрощаюсь с тобой. Надеюсь, навсегда.)

– Нет, товарищ полковник. Я ехал в Афган. Я вот послужу, тогда с удовольствием.

– Ну, смотри... Наши тоже «из-за речки» не вылезают... Значит, так: утром в семь часов стоять на дороге у «Саехата», знаешь где?

– Знаю, ужинал там. (Какой там «ужинали» – водку жрали! «Саехат» – ресторан рядом с гостиницей, в котором с офицеров драли безбожно.)

– Я буду на «УАЗе». Член Военного совета летит в Кундуз. Вот тебе и оказия. На кой тебе кабульские пересылки?

– Есть. Спасибо.

– Не опаздывай. Ждать не буду.

«Ан-26Б» – самолет командующего округом – вместо Кундуза приземлился в Мары, у начальника Политуправления округа был свой план работы. Перед взлетом в Ташкенте Урсул усадил меня в небольшом отсеке за столик с замечательной крышкой – картой среднеазиатских республик, Ирана и Афганистана – зоной ответственности округа. Вот тут можно было составить впечатление о ТВД (театре военных действий), существующем и перпективном. Даром что на карте стоял гриф «Секретно. Экз. единственный».

Минут через тридцать после взлета борттехник принес салат из огурцов и помидоров, хлеб и чай. Все припахивало керосином. Кстати, генерал-лейтенант, я уже знал его фамилию – Родин Виктор Семенович, произвел самое хорошее впечатление. Я вот о чем: есть генералы, которые одним видом давят. И ты, выполняя его приказ, выполняешь служебные обязанности. А есть, кто сразу приходится по душе, и ты готов сделать с радостью больше и лучше в ответ на его требование. А вот с чего начинается? Не знаю. Родин, среднего роста, в полевой форме, плотный, в нем чувствовалась мужицкая сила. Я отметил его физиономическое сходство с Марком Бернесом. Русые, или седые, густые волосы и черные брови. Это, братцы, порода!

– Откуда к нам прибыли?

– Киевский военный округ, товарищ генерал!

– Курортный, – усмехнулся Родин и, видя мое недоумение, добавил: – КВО – курортный. Да не обижайся, нас вот «чуркестанским» округом называют... А газетой в Кундузе надо заниматься. Что-то они застряли в полевых условиях.

Мне повезло. С генерал-лейтенантом Родиным довелось два раза проехать по северу Афганистана летом 1981 года. У него был огромный авторитет среди «молодняка» – комсоргов частей, замполитов рот и батальонов. Я тогда не задумывался, откуда у начальника такого ранга детальное знание обстановки и положения дел в самых маленьких наших гарнизонах – ротных опорных пунктах. И лишь через двадцать один год, во время интервью с ним, уже генерал-полковником запаса, в зимней Москве, узнал, что еще летом 1978 года руководство Министерства обороны СССР в лице Епишева ставило Родину задачи по оценке ситуации в Афганистане, посылало его в мятежный Герат. Ему же довелось принять самое активное участие в развертывании 40-й армии и ее вводе в Афганистан в декабре 1979 года.

Урсул попросил сфотографировать его у штурмовика, рядом с которым высилась пирамида решетчатых длинных барабанов. Я нажал на спуск. От «МиГа» отделилась фигура в синем комбинезоне.

– Здесь нельзя снимать!

– Нам можно. Мы свои, – буркнул Урсул.

Фотоаппарат я на всякий случай спрятал и, подойдя поближе к барабанам, сколоченным из толстых брусьев, увидел силуэт авиабомбы, прочитал черные буквы маркировки – ФАБ.

– «За речку»летают, – пояснил Урсул.

– С этим... С нагрузкой, – кивнул я на бомбы.

– И с этим тоже... В первую очередь.

Вернулся Родин. Вместе с ним прибыли пограничники. Проверили паспорта и командировочные удостоверения у меня, потом у Урсула.

– Чемодан ваш?

– Да.

– Что в нем?

– Форма. Личные вещи.

– В первый раз летите?

– Да.

– Всего хорошего.

Это была самая короткая (может быть, потому, что первая?) проверка документов и таможенный досмотр при пересечении границы СССР. Генералов, как пояснил мне Урсул, таможня не досматривает.

Мы еще постояли несколько минут в тени самолета. Припекало. Родин в отдалении что-то втолковывал полковнику, видимо, командиру части. Полковник периодически вытягивался в струнку и прикладывал руку к огромной шитой фуражке. Зевая, подошел борттехник.

– Из Кундуза на Кабул пойдем. А завтра назад, – сказал он Урсулу, а потом кивнул на фотоаппарат: – Снимать будете? Не стоит перед полетом. Есть такая примета. Потом – пожалуйста.

Приметы я всегда уважал. И на всякий случай спросил о других «знамениях».

– Ну, женщину первой на борт не стоит запускать. Номер тринадцатый ни к чему. Перед двигателем нельзя окурки, спички бросать, мусор всякий. Ссать нельзя перед движком...

– Обидится?

– Да. Обидится. Примета такая, – серьезно сказал борттехник.

Большое спасибо этому человеку. Никогда и нигде я этих примет потом не нарушал. А когда, в присутствии летчиков, рассказывал о них другим, то рейтинг мой повышался стремительно. Вообще летчики – народ ревнивый к своему делу. И если вы обнаружите самые элементарные знания в авиации, они всегда будут рады вам и сделают немало доброго. Боевые летчики, которых мне доводилось встречать в Афганистане, Таджикистане, Чечне, были всегда людьми тактичными, доброжелательными. Не грубили и не хамили никому, но и спуску, в случае чего, не давали. Командир на своем борту – бог и царь, но никак не самодур. И этим сказано все.

В Кундузе мы приземлились минут через пятьдесят. Он и по карте был рядом с нашей границей. Урсул вскочил в «уазик», махнул в пространство рукой:

– Идите в редакцию, там все объяснят.

А где она, эта редакция? Час дня. Обед, видимо. Аэропорт районного масштаба. Степь. Рыжие холмы и красные горы на горизонте. Кругом колючая проволока, шлагбаумы. За одним из них, кривым и ржавым, – сидела в пыли кучка людей в чалмах и широких шароварах, поверх которых выпущены длинные рубахи, косоворотки. У всех связаны руки. Как-то странно связаны – локти заведены за спину. За ними присматривал, впрочем, как-то равнодушно необязательно тощий узбек, молодой солдат с автоматом, он же охранял въезд в аэропорт.

Я подошел к «колючке», повесил на нее шинель, которая уже выглядела смешно по погоде (плюс тридцать, не меньше). Закурил. На одной из ниток заграждения висела высохшая ящерица. Кто-то очень изобретательный соорудил для невинного пресмыкающегося миниатюрную, по всем правилам, петлю и казнил.

– Земляк, где тут штаб дивизии?

Солдат, даже не глянув, ответил:

– Прямо, через полосу, вон там, за палатками. Но через полосу нельзя.

– А в обход?

– Километра три...

Я пошел прямо. В «колючке», ограждавшей взлетно-посадочную полосу, было немало замечательных отверстий. Тропа была пробита.

По бокам взлетки, как гигантские стрекозы, шевелились вертолеты. «Восьмерки», «двадцать четверки», ого, вот и «Ми-6». Так близко я еще не видел эту огромную машину. Под ногами грохотало пупырчатое зеленое железо – такое покрытие стоянок я тоже видел впервые. Слева поднялись синхронно и с каким-то курлыканьем затанцевали на небольшой высоте пара «Ми-8». Этого даже в кино не покажут.

Отряхнув пыль и почистив сапоги полой шинели, я приготовил документы и шагнул на низенькое крылечко в середине дощатого барака. Табличка гласила: «Штаб в/ч пп 08224». Тут, как чертик из табакерки, в проеме двери появился худой нервный субъект с непонятными знаками различия, скорее всего подполковник, и закричал:

– Куда? Куда с чемоданами? Тут что, вокзал или штаб дивизии. Кто такой?

– Мне нужно в редакцию, – миролюбиво сказал я.

– Ну и идите себе в редакцию. Нечего здесь толкаться. С сумками прутся, как на базаре.

Я отошел, сбитый с толку напором этого, явно не в себе, человека. Он же еще пару раз ядовито прошелся по поводу бестолковых политработников и исчез в темноте штабного коридора.

Меня выручил проходивший мимо прапорщик.

– Куда определили, товарищ старший лейтенант? Не из Душанбе, часом?

– Нет, с Украины. Ищу редакцию.

– Да вот, прямо отсюда, видите аэропорт? А за вышкой водонапорная башня. А вот рядом три сосны. Под ними – редакция.

– Спасибо, брат. Я оттуда иду... А этот нервный кто?

– Начопер, что ли?

Я огляделся. Несколько дощатых бараков. Вдали палатки, выгоревшие добела. Еще пара бараков строится. Тарахтит в яме, укрытой брезентом, дизель. Над всем возвышается уродливый металлический ангар. Надпись на нем гласила: «Офицерская столовая».

Ну что же, назад так назад. Бросить где-нибудь этот чертов чемодан, шинель. Попить воды и постараться понять, что мне здесь нужно делать.

«За честь Родины»

Я толкнул хлипкую, затянутую маскировочной сетью калитку и очутился в райском уголке. Маленький дворик, по краям заборчика из все той же песочного колера маскировочной сетки зеленела осока, журчала в крохотном арычке вода. Сосны, нависшие над двориком, источали смолистый дух. За низеньким столом, сервированным стаканами и закопченным чайником, в самодельных шезлонгах предавались кайфу двое. Один – атлетически сложенный, с высокими залысинами, второй – порыхлее, с круглым, уже светящимся, явно не только от чая, лицом. Оба по пояс голые.

– ...Прибыл для дальнейшего прохождения службы, – с облегчением выдохнул я, понимая, что на этот раз попал к своим.

Через полчаса я стал обладателем койки и тумбочки, познакомился со своим предшественником – Стасом, который был весьма обрадован появлением «заменщика». Атлет в шезлонге оказался редактором газеты – старшим лейтенантом Николаем Бурбыгой, а его собеседник – корреспондентом окружной газеты. Я вышел во дворик из сумрака палатки, по примеру коллег раздевшись по пояс. С удовольствием заметил гири, гантели, турничок самодельный. Крутиться на таком в полный мах – опасно. Но у меня были в запасе три-четыре эффектных выхода, стойка.

– Ну, ты лошадь, Саня, – уважительно сказал окружной корреспондент, видя мои экзерсисы.

В глазах редактора я прочел одобрение. Это мне и нужно было.

– А ведь сегодня первое апреля, – задумчиво как-то сказал редактор, – праздник. А тут вот ответсек прибыл...

Через десять минут мы уже поднимали граненую тару за День смеха (не помню, назывался ли он тогда именно так?). Закусывали перловой кашей из сухого пайка, разогретой в банках. Кстати, редактор не особо-то и накатывал, да и я понимал, что этот дружеский обед содержит элемент проверки.

Редакция и типография газеты «За честь Родины», какими я увидел их в апреле 1981 года, заслуживают подробного описания. Видимо, недаром я отснял тогда почти целую пленку, не выходя из пределов (20 на 20 метров) этой уникальной организации.

Видавшая виды брезентовая двадцатиместная палатка была расперта изнутри стойками. Но это мало помогало. Брезент по углам провис, образуя большие чаши для воды, хвои и кусочков коры, которые щедро сыпали внутрь дворика нависшие над палаткой сосны. Это были настоящие южные сосны – пинии. Смолистые красные стволы, длинные иглы, огромные клейкие шишки. Несколько кочек осоки, хиленькие саженцы плодовых деревьев подпитывались из арычка. По одному из скатов палатки вился стебель плюща.

Шезлонги, табуреточки, стол и скамейки – все было сколочено из сосновых досок, носивших явные следы оружейной тары. Посудный шкаф, тот попросту был сделан из снарядного ящика. А посуда в нем, помимо обычной, армейской (алюминиевых мисок и эмалированных кружек), была и вовсе замечательная – колпачки от снарядов – металлические и колпачки от «НУРСов» – пластмассовые, черные и белые. Стаканчики – для чая маленькие, вот для иного дела – хороши. Особенно металлические, поскольку, не выпив до конца, поставить на стол его нельзя, как рог.

Кстати, впервые первого апреля 1981 года я выпил за память о погибших. Стоя, не чокаясь, как мне пояснили жестом. Молча. Но это была не третья рюмка. Не третий тост, а второй. Позже, через два года, в Ташкенте, я все никак не мог привыкнуть к тому, что за погибших – третий тост. Но толком такое смещение никто объяснить не мог, как, впрочем, и то, почему бы памятному, поминальному стакану не быть первым?

Внутри редакционного дворика было чисто. Старые ведра заменяли урны. Вместо пепельниц – снарядные начищенные гильзы. Ну и, конечно, неизбежная, выгоревшая доска документации, обтянутая мутноватым полиэтиленом.

Внутри палатка была разделена надвое фанерной перегородкой. При входе – редакция, глубже – спальное помещение. Четыре койки, круглая чугунная печь, обложенная камнями. Автоматы, как правило, прятали под тощими подушками, поскольку в сейф они не влезали, а патроны, гранаты и прочее вместе с тапочками, старыми ботинками и носками заталкивались под кровать. Курить в палатке не дозволялось. Редактор не курил, будучи убежден, что это сильно влияет на снижение половой потенции, да и попросту в этой ветхой, сухой как порох палатке, когда топилась печь еще прохладными ночами, душа ныла от нехороших пожарных видений. Палатка, кстати, была прижата к машинам вертолетной ТЭЧ (технико-эксплуатационной части), набитой дорогостоящей аппаратурой, а задами дворик упирался в площадку, на которую закатывали вертолеты «Ми-24» для регламентных работ. За пожар могли и шлепнуть до суда и следствия.

Шестеро солдат, они были хозяевами типографии, жили в прицепе. Там бойцы оборудовали лежанки. Прицеп изнутри напоминал гигантскую берлогу, обитую и устланную армейскими одеялами и брезентом.

Бурбыга показал на крепенького, рязанского вида солдата.

– Он с нами с самого начала. Входили вместе. Бывал в переделках. Ты его, ну так, поуважительнее. Ему скоро увольняться, в мае. Толковый мужик. Сейчас он у личного состава за главного, а потом решим, кого назначить.

Пятеро бойцов были русские, шестой – Одилджон – узбек. Он почему-то очень обрадовался, узнав, что у меня нерусская фамилия. Видимо, где-то натерпелся от славян по молодости армейских дней.

– Вы занимались борьбой, товарищ старший лейтенант?

– Нет, Одилджон, а вообще в Дагестане все борются.

– Я на свадьбах боролся. Вот ковер сделаем, будем тренироваться?

– Будем. Вес у нас похожий. Сколько?

– Шестьдесят семь.

– Ну и у меня около того.

А с тем, рязанским, а точнее, подмосковным хлопчиком, что был за командира, я говорил уже вечером. Точнее, говорил он, а я спрашивал. Поскольку впервые видел перед собой солдата, прошедшего через афганскую заваруху с первых дней. Кое-что из его рассказа сохранилось в памяти.

«...Мы сюда не сразу попали, в аэропорт. Сначала в Дом офицеров. Его сейчас нет. Он сгорел в январе. А тогда шли от Термеза, в феврале восьмидесятого, вот след, в нашу машину танк въехал, а вот дырки наверху, видите, обстреляли. Может быть, и свои. Ночью не разберешь... Здесь, в Кундузе, десантура стояла. В траншеях вода, грязь... У них тут дизентерия пошла. А мы пришли, у нас все свое было из Душанбе. Я с начальником политотдела ездил, охранял. Он суровый мужик был, не особо чикался с афганцами... А вам не приходилось убивать? Ну, стрелять в человека, так, чтобы вы видели сами? Нет? А мне приходилось. Все это ерунда, что он там дергается, кровь льется. Просто, как мешок, обмякает и валится...»

Договорились, что я сделаю «дембелю» снимки, а он пообещал достать мне ботинки и танковую куртку.

– Не новые, конечно, но хорошие. И еще шлем найду. Зимний. Пригодится.

Действительно пригодилось. Ночи в апреле, да и до середины мая, были холодные. Поскольку палатка тепло не держала, спать приходилось одетым. И шлем, танковый, зимний, с мягким коротким мехом внутри оказался кстати.

– Я его вымыл, вы не беспокойтесь. Это так, немного пятна остались...

Позже я узнал, что шлемы он собрал в подбитой, полусгоревшей боевой машине десанта, экипаж которой погиб, получив кумулятивную гранату как раз в место механика-водителя. Я видел эту дыру. Тонкую броню БМД граната не прожгла. Она ее просто проломила и... все остальное внутри превратилось в месиво. А зимние шлемы уцелели.

Умываться солдаты ходили к соседям из ТЭЧ. Офицерам по утрам поливали из чайника. Мне это не понравилось, и на следующий день, найдя на свалке пятилитровую жестяную банку, длинную шпильку с резьбой, я соорудил добрый старый рукомойник. Сосковый Мойдодыр. (Кстати, лет до тридцати я считал, что слово «Мойдодыр» – имя произвольное, и не додумывался делить его на составные части.) Грязную воду, правда, пришлось выносить со двора. Стока не было. Сортир тоже располагался метрах в пятидесяти. Но здесь мне жить...

«В армии можно служить в газете или в особом отделе» – эту историческую фразу я услышал от капитана Тараненко, редактора белоцерковской дивизионки. Сам он окончил танковое училище. Впрочем, для военных газет всех рангов журналисты с командирским образованием не были редкостью.

В Советской армии и Военно-морском флоте к началу восьмидесятых годов было около ста пятидесяти действующих дивизионных, бригадных, базовых и крейсерских газет. Многотиражек. От Кубы до Шпицбергена. Для них была строго установлена периодичность, формат, тираж, технология печати. Начиная со времен Буденного и Ворошилова, вся жизнь этих печатных придатков политических отделов регламентировалась огромным количеством неустаревающих приказов и директив. Кроме того, в кадрированных дивизиях эти «окопные правды» находились в анабиозе, периодически просыпаясь во время мобилизационных мероприятий. И тогда сотрудники районных газет, офицеры запаса и военнообязанные типографские спецы, приписанные к дивизиям, выпускали один-два номера, доказывая, что «если завтра война», то газета займет свое законное место в боевых порядках, рядом с тыловым пунктом управления.

Оборудование типографии, казалось, не изменилось со времен подпольных типографий большевиков. Ручной набор, тигельная печатная машина, которую можно было при необходимости запустить в работу при помощи ножного привода, и прочий свинцово-чугунный хлам. Прогресс обозначался наличием очень капризных линотипов (строкоотливных машин) «Н-12» и ЭГЦ – электронно-гравировальных центров. О последних скажу особо. В конце 50-х годов они были изобретены в Одессе. Там и производились. В Одессе электронное гравирование получалось. А вот в армейских условиях выходила полная херня. Аппараты ломались и восстановлению не подлежали. Но факт наличия такого аппарата в редакции позволял отделам технических средств политуправлений запрещать расходы на изготовление клише методом цинкографии.

К середине 60-х годов появилось чудо военно-полиграфической мысли – БПК (бесшрифтовые полиграфические комплекты). Здесь оригинал-макет набирался на хитроумной печатной машинке с угольной лентой, а затем переснимался на селеновую пластину, с которой изображение переносилось на офсетную фольгу. Все было сверхзамудонским, кроме печатной офсетной машины – «Ромайор». Но они-то выпускались в Чехословакии. Вот на таком БПК и покоилась полиграфическая база «За честь Родины».

На кой, скажите, солдату была эта самая «За честь Родины»? Про то, что он служит в Афганистане, писать нельзя. Что ранен – нельзя. Что отбился на дороге от «духов» и спас товарища, вывел из-под огня машину – нельзя. Убитого помянуть нельзя.

А что можно? Боевая учеба и караульная служба в Н-ской части. Как в лицо не плевали, не знаю. Вежливые были тогда люди, понимающие. Поэтому я больше снимал, чем расспрашивал. А подарить солдату или офицеру фотографию в тех условиях – большое дело.

Газета наша была слепая, на желтой ломкой бумаге. Даже для сортира не годилась. Там в ход шли «Красная Звезда», «Правда» и окружная газета «Фрунзевец». Бумага хорошая, но поскольку в Ташкенте, где они печатались, краски на основе газовой сажи не жалели, то весь контингент на этом основании можно было назвать «черножопым».

Меня много раз спрашивали, совершенно серьезно, о наличии свинца в типографской краске на предмет безопасности заднего прохода. Приходилось тактично объяснять, что в выхлопных газах БМП того же свинца, да в еще более опасной форме, куда больше. Надо было отстаивать честь профессии!

А относительно правды об Афганистане – окружная и центральные газеты писали не больше нашего, а брехали неизмеримо больше. О телевидении и радио не говорю. Ими задницу не подотрешь, но, по всем понятиям, стоило бы!

Помню случай, когда под Багланом летом 1981 года заливались кровью роты 149-го гвардейского мотострелкового полка и долина была затянута дымом залпов, пожаров и взрывов, «Маяк» вышел в эфир: «В афганской провинции Баглан проходит комсомольский субботник. Члены Демократической организации молодежи Афганистана приводят в порядок улицы провинциального центра, сажают деревья. В субботнике принимают участие воины Ограниченного контингента советских войск». Солдат-десантник из 56-й ДШБ, слушавший вместе со мной новости, мрачно сказал: «У них – другой Афган...»

В нашем Афгане, на соседней горке, ночью «духи», прорываясь в горы, отправили к Аллаху взвод молодых солдат. В нашем Афгане били часами, не переставая, самоходные орудия – «Гвоздики» и кассетные минометы – «Васильки», танки и БМП. Так, что краска пузырилась на стволах. Но не буду забегать вперед... А главное, чтобы на «нетленку» – не тянуло. В моих «афганских кишках» – пленках не было патетики, упоения боем.

Война вообще очень буднично и грустно выглядит на черно-белых снимках. Особенно когда снимаешь «ФЭДом», чей объектив был сродни микротому, особой бритве для тонких срезов тканей.

Офицер-любитель

Редакция «За честь Родины» создавалась в январе – феврале 1980 года, когда 201-я Гатчинская Краснознаменная (позже она станет дважды Краснознаменной) мотострелковая дивизия разворачивалась под Термезом для входа в Афганистан. История с дивизией обошлась по справедливости. 201-я завершила ввод войск 14 февраля 1980 года и последней же, 15 февраля 1989-го, вышла из Афганистана, вынося на себе бремя славы последнего командарма 40-й общевойсковой армии.

Поскольку действующей газеты в кадрированной дивизии не было, состав редакции набирали в добровольном порядке из числа политработников. Редактором был назначен пропагандист полка старший лейтенант Николай Бурбыга, ответственным секретарем – замполит (может быть, и ошибаюсь) батальона Станислав Гончаренко, корреспондентом-организатором – замполит роты лейтенант Александр Краузе. Только советские офицеры могли работать в таком широком диапазоне. Да поставь их хоть на медицинский батальон, все одно – справились бы, в пределах армейских требований.

К моему появлению в редакции Краузе уже заменился в Союз, в окружную газету «Фрунзевец», Гончаренко должен был днями убыть к месту замены. А Бурбыга готовился к поступлению в Военно-политическую академию имени Ленина. И что его особенно волновало – на редакционный факультет. Ему бы, конечно, было привычней на тот, где гранили замполитов полков. Но звание редактора обязывало. О Бурбыге я еще вспомню не раз. А вот Гончаренко мелькнул в памяти отстраненностью, угрюмостью, постоянным перекладыванием чемодана и уходом за редеющими волосами с помощью разных пахучих масляных протираний. Я, изрядно полысевший к 30 годам, огорчил его утверждением, что раннее облысение (вне болезней, контактов с радиоактивными материалами и СВЧ) носит генетический характер и необратимо. Мое утешение, что быстро лысеющие субъекты с повышенной потливостью ног обладают высокой половой потенцией, видимо, его не ободрило.

А вот и первый снимок Игоря Махно. Корреспондента-организатора, который прибыл в редакцию в январе. Игорь сидит с озабоченным видом за секретарским столом. В руках ножницы и полоска бумаги. Верстка шла путем выклеивания макета.

Большинство писем, которые получал из дома Игорь, несли отметку: «Поступило в поврежденном виде». Они усердно вскрывались и читались органами. А как еще было поступать цензорам и прочим, если на конверте стояло «в/ч пп 08224 «Р» И. Махно... От... Махно». Сразу про батьку Нестора вспоминали! Но о письмах, об Игорьке – друге боевом – позже и немало еще! А теперь о том, откуда знания анатомии, генетики, гистологии у ответственного секретаря дивизионной газеты.

На снимке в полный рост посреди пустынного шоссе стоит худой, выше среднего роста старший лейтенант в полевой фуражке, сапогах, танковой куртке. По бокам шоссе огромные сосны. Это я, Рамазанов Алескендер Энверович, 1950 г. р., лезгин, обр. высшее – Дагестанский сельскохозяйственный институт (зооинженерный факультет) в 1976 г., диплом с отличием. Военное образование – курсы офицеров запаса в 1971 г. при 43-й радиотехнической бригаде Бакинского округа ПВО.

Я всю жизнь мечтал работать с животными. Некоторым образом моя мечта сбылась с точностью до наоборот. «Животные» во власти и чинах плотно «работали» со мной на протяжении двух десятков армейских лет. Нет, людей добрых много было, но что ни начальник, то скотина. Но это законный вариант в любой армии.

Офицером запаса я стал еще при прохождении срочной службы. Отчего не узнать что-то новое, не покрутиться среди счастливых, кому служить один год, студентов вузов, не имевших военных кафедр. Из них за три месяца до окончания срока службы делали офицеров запаса – младших лейтенантов.

Из кабинетов политотдела 43-й радиотехнической бригады, где я мыл полы в должности инструктора по комсомольской работе, я был командирован в Кизил-Арват. В десятке километров от этого города в такырной пустыне стоял, буквально врастая в землю, радиотехнический батальон. Вот здесь я и стал офицером запаса, по дембелю получив вместо военного билета узкую полоску бумаги странного содержания: «Временное удостоверение офицера запаса. Воинское звание: без звания...»

Затем моя любовь к погонам вылилась во второй призыв, после окончания института, на два года замполитом роты в железнодорожные войска, а потом... хобби стало профессией. Но своим коренным сельскохозяйственным образованием я всегда гордился. Оно было глубоким и крепким.

Разрази меня гром, но я не могу сказать, почему я пошел в Афганистан 31 года от роду. Да это и не вопрос. А вот вопрос: если бы я попал в Афганистан 18-летним пацаном, сумел бы выдержать ту долю солдатскую? Опасность, страх, полуголодное, грязное существование, унижение, соблазн «оттянуться» с помощью наркотиков?

И через двадцать лет, и до конца жизни я не смогу сказать по этому поводу ни да, ни нет. Я не трусил, бывал почаще многих в боевых ситуациях, мне не стыдно за свои ордена. Не боялся лишений, но ведь всегда мог потратить на еду и свои деньги, и найти баню. Мог пойти в «дело», мог не пойти. Мог переспать с женщиной, пусть даже и за умеренную плату. Поездка в Союз не была для меня особой проблемой. И потом, мне был 31 год. Срочная действительная служба, какой-никакой жизненный опыт. А солдат? Мальчишка, которого после двух месяцев хозяйственных работ в Термезе (Кушке, Мары, Иолотани и др.) бросали в Афганистан – грязного, завшивленного, в драном обмундировании. Ему было каково? Вот поэтому, и еще по многому другому, не могу я дать определенного ответа на вышеизложенный вопрос. Впрочем, ведь меня никто не спрашивал. Это я сам придумал такой тест.

О местности, о нравах

В отрочестве, помню, мне запала в душу теория о том, что характер народа, нации во многом определяют географические условия. Это много позже до меня дошло, что книжные знания о народах – якорная цепь заблуждений. Якорная в смысле крепости звеньев и крюков, которыми слова цепляются за память.

Так вот: афганцам, с которыми довелось общаться, было совершенно наплевать на столь важные для нас названия горных вершин, перевалов, дорог. Черная гора, Белая гора, а с другой стороны хребта белое – черное, а черное – белое. Но вот речные долины они знали хорошо, как и названия кишлаков. Здесь разнобоя не было. Горные тропы для них были неведомы. Разве что старики смутно вспоминали особенности караванных путей.

Было ясно одно: стоим у отрогов Гиндукуша, в его восточной, не самой высокой части. На запад тянулись Кох-и-Баба, Банд-и-Туркестан и Сефид-Кух, но это уже к Ирану и Туркмении. Афганцы боялись гор и старых троп через перевалы. Бормотали, что душманы именно там. Причем во всех горах сразу.

Я эту священную горную боязнь узнал еще в Дагестане. Шайтан, Иблис, девы жили в горах. Там же обитали снежные черви. «Старый снег портится, в нем заводятся черви», – вполне серьезно убеждал меня в горном селении ученик выпускного класса, впоследствии успешно сдавший вступительные экзамены на математический факультет Дагестанского университета.

Дивизия стояла в речных долинах Амударьи и ее притоков. Лето удушливое и бесконечное. Хороши были весна и осень, но очень уж коротки. А зима – хреновая. Морозная, а чаще пронизанная ледяной сыростью.

На полях – ячмень, рис, пшеница, конопля, опийный мак. Реже кукуруза, бахчевые культуры. Хорошие, ухоженные виноградники и скудные фруктовые посадки – урюк, гранаты, яблоки. Много ореховых деревьев. Хлопок. В дело у крестьян шел речной тростник, его использовали для возведения заборов, хозяйственных построек и плетения циновок, которыми подбивали потолки и устилали полы в глинобитных домах.

Из всего, что я узнавал об афганцах, складывалось следующее впечатление: жестоки, скрытны, вероломны. Особых предрассудков не имеют. Таджики, как истинные евреи мусульманского Востока, традиционно были скаредны и хитры. Узбеки себе на уме и крайне недоверчивы. Туркмены, те близко нас не подпускали.

Древний образ жизни, включая обработку земли деревянной сохой, обмолот цепами и пр., был обычным в кишлаках и успешно сочетался с японскими грузовиками, антибиотиками и двухкассетными магнитофонами.

И еще я почувствовал святую ненависть детей разных народов в Афганистане друг к другу. Это обстоятельство удачно использовала центральная власть при формировании карательных отрядов. Вот так и надо воевать в горах!

Пуштуны иногда осторожно говорили о том, что они потомки главнокомандующего войсками Сулейман ибн Дуда (мир с ними обоими!) некоего Забора Аврана (в канонических текстах Священного Писания похожего имени я не обнаружил).

Конечно, конечно! Памирцы, те и по сей день числят себя потомками Искандера Зулькарнайна – Александра Македонского.

Да и что за народ без мифа – истинного, нетленного богатства народа? Вера – спасение личное. Миф – защитник нации.

Хотите изменить народ?

Уничтожьте миф!

Правда, это не так просто. Чаще – мифы переживают своих создателей и носителей и ласково прилипают к новым живым телам.

Кундуз-Южный

Секретарская работа в газете предполагает наличие чугунной задницы. А корреспондента – ноги кормят. Видя, как я перебираю выданные автомат, пистолет Макарова, подгоняю ремни и застежки на подсумках, нашиваю карманчики для блокнота, пленок и индивидуального пакета, редактор не выдержал:

– Саня, тебе ведь не особо ездить придется. Твое дело – макет, вычитка, общее состояние... Да и мне месяц остается. Ухожу ведь без замены. Какое-то время исполнять обязанности редактора будешь...

– Владимыч, а если мы с Махно поменяемся ролями. Я писать буду, а он пусть секретарит?

Редактор неожиданно легко согласился на такой вариант.

– В нашей кухне, сам знаешь, политотдел не очень-то разбирается. К тому же у Игоря жена на седьмом месяце...

Махно тоже против такого расклада не протестовал. Он не был в особом восторге от этих утомительных, небезопасных вояжей. Но никогда я бы не подумал обвинить его в слабости духа. Через год за совершенно конкретное участие в боевой работе я составил и подписал ему наградной лист на медаль «За боевые заслуги». И он получил свою награду.

Но комфорт любил, это было. А главное – с юмором был парень. Да и по природе – усидчив. Хорошая профессиональная подготовка – выпускник Львовского военно-политического училища – единственного в стране, готовившего журналистов для всех видов Вооруженных сил.

На пленке, все же частично изгрызенной афганскими мухами, запечатлена группа солдат, держащих в руках газеты «Фрунзевец» и «Красная Звезда». Лица у всех такие натужные, будто они опились настоя янтака – верблюжьей колючки – и теперь коллективно страдают от сурового запора. Фоном служит палатка с табличкой: «Ленинская комната». Входить в нее не рекомендовалось, ибо днем она напоминала сауну, а вечером в ней не было света, да вдобавок ко всему на дощатом полу масляными красками была изображена панорама Кремля.

«А что в нее заходить? – гоготнул огромный, как медведь, командир роты, выпускник московского ВОКУ. – У нас на полигоне в Наре их просто проверяющим показывали. Красиво, да?»

Половина пленки истрачена на какие-то местные унылые пейзажи, крупные и средние планы на взлетно-посадочной полосе. Вот группа офицеров и женщин в джинсах и обтягивающих кофточках («батниках»), сгорбившись, влезает на рампу «Ан-26». Парашютные сумки, чемоданы. Я привыкаю к режимам съемки в разное время суток, при разном освещении. Экспонометром не баловался. Не на курорте! А земля здесь давала мощный отраженный свет. К тому же резко поменялись режимы проявки и печати. Пришлось составлять «тропические» растворы. Для сушки пленок, чтобы не пудрила эмульсию вездесущая пыль, я сколотил деревянный бокс. Увеличитель – дрянь. УПА – портативный. Он прилагался к оборудованию типографии. Слава богу, реактивов, достаточно свежих, было много, в армейской упаковке, железных банках.

Несколько кадров «оружейной выставки». Автомат с откидным прикладом, калибр 7,62, пистолет Макарова, две ручные гранаты «РГД», подсумки. Это мое вооружение. Корреспондентский комплект.

К оружию я всегда относился с особым уважением. Всегда тянуло к стреляющему железу. В раннем детстве были деревянные мечи, луки, пращи, позже – ножи из обломков пил и ромбических напильников. Первый свой самопал (на местном наречии – «поджиг») я собрал в четвертом классе. И уже на летних каникулах, осатанев от страха и обиды, ткнул кургузый ствол в живот городскому «шмональщику». Ума хватило не чиркнуть коробком о запал. Но замухрышный, черный зверек из городских трущоб, за спиной которого кучковалась кодлянка, оцепенел. При выстреле в упор «поджиги», и на холостом заряде, разворачивали плоть, как добрый нож консервную банку.

Через два года, идя по стопам такого же, как и я, юного «Мосина – Калашникова», Владьки Склярова, в будущем опера угрозыска, я изготовил оружие под мелкокалиберный патрон. Устройство – гибрид детского пистолета и хорошо пригнанной системы ствол—боек—пружина, было испытано на задворках школы. В портфеле появилось щелевидное отверстие, а кусочек свинца застрял в середине учебника зоологии. Судьба спасала нас до времени от нарезного оружия. И хотя мы добросовестно пытались понять, как изготовить «винт» в домашних условиях, в книгах этот процесс не расписывался. Не то что теперь – хоть атомную бомбу на кухне варгань!

Автомат я менял дважды. Оружие в комендантской роте хреновое. Битое, грязное. Пистолет, первый, тоже пришлось вернуть. У него сам по себе «гулял» предохранитель, а на рукояти были странные глубокие царапины. Гвозди, что ли, забивали?

Гранат «РГД» и «Ф-1» в редакции было намного больше, чем у «матроса-партизана Железняка», когда «он шел на Одессу, а вышел к Херсону», если верить песне.

Все гранаты, запалы, патроны я взял «с новья». Хотя россыпи хватало. Но я-то знал, что чужое – не свое. И еще: если кто в чужой дом с оружием пришел, то его тем же и угостят. А задарма погибать не хотелось.

Вот на снимке грузят в «Ан-26Б» два деревянных параллелепипеда. Это «груз-200». Погибшие. Их расстреляли за 200 метров от боевого охранения на выносном посту из проезжающей «Тойоты». Ни «грузом-200», ни «300» (раненым) мне быть не хотелось. Думалось об удаче, славе, уважении. Потому и придирчиво относился к личному оружию.

То, что в Советской армии каждый сам за себя, особенно среди офицерского состава, я уже знал достаточно хорошо. «Каждый баран носит свои яйца» и «Кого е...т чужое горе» – эти конкретные пословицы были уже в чести.

По профессии своей я должен был многим интересоваться и уже знал из оперативных журналов политотдела, что в одной только 201-й мотострелковой без вести пропало к весне 1981 года восемнадцать солдат и сержантов. А когда в августе 1980 года под кишлаком Шаеста афганские партизаны расстреливали из засады разведроту, то в течение дня никто к ней на помощь не пришел. Погибло под перекрестным пулеметным огнем в тот день шестьдесят человек. Копии посмертных наградных листов – героев представили к великой комсомольской награде «Воинская доблесть» – пылились в редакции.

Я доводил до ума свой автомат, метал гранаты на стрельбище 149-го мотострелкового полка, где обучалась молодежь. Замполит полка подполковник Барышников и начальник штаба подполковник Тавровский только чертыхались по поводу подготовленности пополнения. Оказалось, что бойцы два месяца занимались под Термезом хозяйственными работами, а потом были переброшены в Афганистан. Тавровский и Барышников, предчувствуя великие беды, усилили огневую подготовку.

Вот их снимок: офицеры стоят у густо покрытой меловыми крестиками мишени. Оба отлично стреляли из личного оружия. В тот день удачливее оказался Барышников.

Через два месяца, летом 1981 года, подполковник Барышников запрыгнет в крайний вертолет, в сумерках уходящий к месту, где были окружены «духи», вместе с тем же молодняком.

Моджахеды, запертые в кишлаке, конечно, видели, кто прибыл последним, как неумело и нехотя окапывались эти солдаты, в большинстве – узбеки и азербайджанцы, и ночью пойдут на прорыв вместе с жителями кишлака. А что делать? К утру их бы превратили в кровавую кашу несколькими бомбоштурмовыми ударами и дождем из мин и безоткаток. Роту, с которой будет Барышников, выбьют с занимаемых позиций. Она не успеет израсходовать и половины боекомплекта. Раненых прикончат камнями. Такой будет цена хозяйственных работ за счет боевой подготовки.

А замполита найдут с тремя пулями: две в груди, одна в голове. Поговаривали, что третью, в висок, он пустил себе сам, чтобы не попасть в плен. Верю, поскольку такие офицеры, как Барышников, честь имели! В этом ночном разгроме выжил мой знакомый лейтенант. Чтобы не угодить к «духам», он просто бросился с крутого откоса во тьму. Утром его нашли у речушки, без сознания. В руке зажата граната «Ф-1», да так, что ее пришлось буквально отдирать. Кажется, потом он закончил свою карьеру в каком-то районном военкомате, по инвалидности.

Военная мысль

Из БМП выгружают хлеб, картонные коробки с тушенкой, рюкзаки с картошкой и луком... Фанерный щит с выгоревшей «Красной Звездой», а рядом скромный листик «За честь Родины» и два узбека, якобы впитывающие информацию... Полукольцо скамеечек вокруг снарядной гильзы – пепельницы: солдаты сидят, увлеченно рассматривая свежие газеты...

Голова механика-водителя в ребристом шлеме, взгляд устремлен в объектив, хорошо видна ямка на смотровой призме, сюда попала винтовочная пуля. На полмизинца выщерблено внутрь бронебойное стекло. Вот такие примерно снимки первого выезда на блокпосты.

Ко мне потихоньку привыкали в частях Кундуза-Южного – так неофициально именовалось место дислокации штаба, двух полков и спецчастей 201-й дивизии. Недоверчивость здесь была просто обычным отношением к новому человеку. Да ведь и было что беречь от чужого глаза. Как к корреспонденту, относились нормально. Основным источником информации были замполиты рот и батальонов, комсомольские работники – освобожденные. Их полагалось по одному на полк или отдельный батальон.

Контакты завязывались чаще на основе натурального обмена. Мне рассказывали о героях ратных будней. Я снимал, а затем приносил фотографии, делился с «политическими» казенной пленкой и листами стандартной бумаги (это был дефицит).

Ощущение от первой поездки по гарнизонам осталось тревожное. По многим признакам становилось понятно, что с наступлением темноты эти взводные опорные пункты охраняют всю ночь сами себя.

Когда выезжали из полка, суровый на вид капитан сказал: «Ты не высовывайся. Тут постреливают по дороге». А сам воссел на броню... Поболтавшись с полчаса в железном чреве вместе с консервами и буханками, на первой же остановке я вылез и, разминаясь, спросил его: «А ты почему наверху сидишь? Заговоренный?» Капитан откровенно сказал, что при подрыве или если гранату кумулятивную влепят, на броне больше шансов остаться в живых. Так, подумалось мне, приказ велит одно, а жизнь диктует другое. А в целом личная пуля все же лучше коллективной могилы! И, сколько себя помню, нигде и никогда, ни при какой погоде больше в броне не сидел, если сохранялась опасность подрыва или обстрела из гранатометов. И правильно делал. Были случаи проверить...

Мелькали квадраты рисовых полей, перелески, выгоревшие холмы. Что думалось в тот первый день? Да то, что в грохоте железа никакой выстрел со стороны, метров с двадцати, уже слышен не будет. На дорожной насыпи мы как зайчики жестяные в тире. «Люби Родину – учись метко стрелять!» А то, что большинство глинобитных домов вдоль дороги было разрушено – неважно. На войне развалины – лучшая крепость!

Еще я подумал, что вот если здесь грохнут нас, то Героя Советского Союза мне явно не присвоят. Во-первых, в Афгане без году неделя, во-вторых, выехал без благословения высшего командования, а в-третьих – за что Героя?

Вновь утешился аргументом: еду по чужой земле с оружием, на «шайтан-арбе», так иногда афганцы-крестьяне называли боевую машину пехоты, а значит, и в меня имеют право стрелять хозяева здешних мест. Вон сколько по обочинам битой техники! А насчет банальных истин и афоризмов так скажу: они в суровых условиях помогают. Вроде проговорил что-то, и на душе легче стало.

В деревнях тех дома из глины...

Начальника политотдела за глаза звали Кабан, а иногда и Вепрь. Он был толстый, но не рыхлый, а такого сложения, что чувствовалась особая животная сила. Маленькие голубые глаза, лицо и шея покрыты медно-красным загаром. Отношения с ним складывались как песня!

В конце апреля по нашему телефону ТАИ, где нужно было полчаса крутить ручку, чтобы ответил коммутатор летчиков, а потом выпрашивать штаб дивизии, поступило распоряжение явиться к полковнику Игнатову. Начальник политотдела пребывал в хорошем расположении духа.

– Рамазанов, вот тут у меня стихи. Я написал. Посмотрите, может быть, опубликуете в своей газете...

– Конечно опубликуем, товарищ полковник!

Стихи были бесподобные! В них полковник рассказывал, обращаясь к сыну, что в Афгане «в деревнях тех дома из глины, живут там женщины, мужчины» и так далее. Что делать? Коля Бурбыга посоветовал печатать как есть. Я же уперся:

– Надо править.

– Ну-ну, – усмехнулся редактор, – только давай без меня.

Да, через неделю ему нужно было убывать в отпуск, а там и академия. С его отъездом была особая история – «спиртовый поход». Но сейчас речь о судьбе стихов начпо (на армейском жаргоне так называли начальников политотделов).

Поместил я изрядно поправленные, а кое-где и переписанные стихи Игнатова в первом, кажется, номере, где была указана моя фамилия как и. о. редактора. И ведь есть провидение! Утром откатал тираж – 1500 экземпляров, а ближе к обеду позвонил Игнатов:

– Ну, как там мои стихи?

– Готово, товарищ полковник!

В кабинете у Игнатова сидел незнакомый мне худой, лет пятидесяти полковник, с высоким лбом, роскошной русо-седой шевелюрой и профилем еще живого Николая Островского. Меня он приветствовал как коллегу и представился редактором газеты «Фрунзевец». Так я впервые увидел своего дорогого учителя и спасителя во многих суровых днях – полковника Стуловского Владислава Васильевича.

– Вот, Владислав, ты говорил, что мои стихи рано еще публиковать. А видишь, наша газета печатает. – Игнатов вздел очки.

– Ну, понимаешь, для окружной газеты они еще сыроваты, – добродушно сказал Стуловский.

Тут я увидел, как лицо начпо из медно-красного превращается в багрово-синее.

– Что это? – грозно-презрительно спросил Игнатов, отбрасывая газету. – Где мои стихи? Это не мои стихи!

Вепрь был взбешен, а я не настолько глуп, чтобы и дальше дразнить отца-политкомандира.

– Да это ошибочка вышла! Сейчас исправим. Контрольный экземпляр.

Кой хрен контрольный. Хорошо, еще тираж на почту не отдали да по ближним частям не разнесли. Десять килограммов бумаги псу под хвост.

Я, совсем не по-уставному, задом вымелся из кабинета. Через два часа Игнатов и Стуловский, уже изрядно подобревшие, рассматривали стихи в «основном» номере. Первый тираж, с моей правкой, я приказал пустить под нож, а потом отнести в ближайший сортир для использования по прямому назначению. Игнатов меня не ругал, он только буркнул что-то вроде: «Не своевольничай».

Было, как-то в запале он пару раз обозвал меня «мордой нерусской», но там я и сам был виноват. Ну не хотел отдавать в чужие руки набор слесарных инструментов и дрель. Так и загубили, сволочи! Инструменты в Афгане были дороги. Тем более что вокруг кипело строительство.

Как ни смешно это звучит сейчас, но на выжженном плато над малярийным Кундузом намечалось построить несколько пятиэтажек для проживания советских офицеров с семьями. Кстати, «куна», она же «квана», на дари и пушту означает – «жопа». Кундуз и был таким местом, хотя название у него, говорили, имело иные корни.

Так вот, нужно отдать должное Игнатову, он умел поднять людей на обустройство. И толк в строительном деле знал. Только благодаря ему к февралю 1982 года редакция из палатки сумела переселиться в новое, очень хорошее по афганским меркам здание.

А с остальными политотдельцами я в самом начале разошелся нормально. Не трогали друг друга, вот и все. Причиной разлада послужило дежурство по политотделу, которое было возложено и на редакцию. Я попытался восстать, доказывая, что со времен Семена Михайловича Буденного существует приказ, запрещающий использовать сотрудников редакции не по прямому назначению. Более того,нарком предписывал выделять из людей, способных к газетной работе, помощников, если в редакции не хватало людей по штату. Именно для «дивизионок»! И приказ этот был в силе.

– Мало ли что, – угрюмо сказал замначпо, личность какая-то стертая. – А кто Афган предусматривал?

И вновь включил редакцию в график дежурства.

Само дежурство представляло следующий акт. В шесть часов вечера дежурный, как правило младший офицер, садился за телефон в предбаннике у начпо и всю ночь по зыбкой, рвущейся поминутно связи обзванивал замполитов частей, уточнял выполнение планов мероприятий, передавал приказы, телефонограммы, принимал отчеты о выполнении социалистических обязательств. Утром все записи в журнале представлялись политаппарату, и бумажная мельница вертелась веселей. Избавиться от унизительных ночных бдений помог случай.

В Ташкургане я по рассказам комсомольского секретаря и беседам с солдатами собрал материал для очерка о боевой подготовке в горно-пустынной местности. Героем очерка был сержант Барабанов. Лицо реальное. Смелый, сильный и очень рассудительный парень. Потому и сам выжил, и людей не терял, будучи в должности заместителя командира взвода. Правды в том очерке было на три копейки. Рота шла по пятам за группой моджахедов, которые периодически прижимали ее огнем к земле. А у меня это был учебный бой. Условно раненый на самом деле умер от потери крови, потому что в ущелье, куда ускользали «духи», у них была парочка зенитных пулеметов. А я писал, что солдатские ботинки скользили по сухой траве на склонах...

Так вот, вырванный из процесса творчества приказом идти на дежурство, я всю ночь писал этот очерк. В каком-то упоении и адреналиновом предвкушении завтрашнего скандала. Быстро же я просчитал, что ничего в Афганистане с непокорным сделать нельзя. Или убить, собаку, или в Союз отослать. Но первое еще надо уметь, а второе – просто неосуществимо.

Утром замначпо протянул руку за журналом.

А я ему стопку листов.

– Что это?

– Это очерк о сержанте Барабанове.

– Как? А где планы выходного? Сводки из частей?

– Я их не принимал. Я журналист и буду заниматься своим делом.

– Ну, держись, старлей. Я сейчас Игнатову все доложу.

– Ваше право.

– Посмотрим, как «на ковре» запоешь...

Разборок я дожидаться не стал, быстренько смылся в редакцию, а оттуда в «спиртовый поход».

«Спиртовый поход»

Саперы со щупами «на два колена», худая облезлая овчарка, мост и развороченная взрывом цистерна. На саперах бронежилеты и пластиковые щитки, закрывающие лицо. Они якобы должны были предохранять от взрыва фугасов... Вот такой снимок. Сделал я его трясущимися от перепоя руками неподалеку от въезда в Кундуз. Было такое гиблое местечко на окраине – скотный двор. Дня не проходило без обстрелов, засад, подрывов техники на «духовских» минах. Я хорошо помню, как и в каком состоянии оказался в это утро в районе скотного двора.

Редакции и типографии положен спирт. Да, тот самый, этиловый. Предполагалось, что его нужно употреблять для протирки селеновых фотопластин многократного действия, на чистку оптики, контактов и т. д. В связи с особенностями жаркого сухого климата и высокой запыленностью норма увеличивалась вдвое и больше. В месяц получалось около литра. А если шесть месяцев не брать? Это же двенадцать литров водки. А поллитровка контрабандной стоила между тем 20 чеков, минимум шестьдесят рублей. О чеках и ценах еще поговорим. Это особая тема. А вот спирт резко понадобился Коле Бурбыге, поскольку пора было делать отвальную, то есть прощальный обед по поводу окончания службы в Афганистане.

Здесь необходимо пояснение. В 40-й армии к весне 1981 года наладилась система ротации офицерских кадров, именуемая «заменой». Прежде чем отпустить того или иного командира или политработника из Афгана в Союз, ему загодя подыскивали «сменщика» во внутренних округах, убеждались, что он не имеет партийных и иных грехов, обеспечивали по возможности жильем, каким ни есть, заставляли отгулять отпуск, а затем направляли в Афганистан. Новоиспеченный воин-офицер-интернационалист и прапорщик тоже принимал дела и должность, и только потом офицер, подлежащий замене, убывал в Союз.

Время замены – подлое время. Сколько ребят, прошедших через «огонь-воду-трубы-зубы» в Афгане, погибали именно в эти считаные дни замены по самому глупому поводу. Командиры частей попросту запрещали «заменщикам» выезжать за боевое охранение. Но пули и мины словно искали именно эту категорию. «Заменщик» – этим сказано все. Сиди в части и не дразни Судьбу.

Коля в этом смысле «заменщиком» вроде не был, но Афган покидал, а его должность прочили мне в качестве и. о. Редактор в армии – птица редкая. Не напасешься. Товар был штучный.

Вот Бурбыга мудро и по-доброму рассудил, что ехать за спиртом мне, поскольку ему и как убывающему не стоит, и как начальнику неудобно. А спирт – шесть литров – пополам. Три мне, три ему. Коля особо-то не пил, а спирт решил отдать политотдельцам вместо отвальной, поскольку денег на товарищеский обед не было, да и не хотелось этих натянутых застолий.

Я доложил редактору об инциденте на дежурстве, отдал в набор очерк о сержанте Барабанове и, спустившись к КПП, на попутном бронетранспортере уехал в Кундуз-Северный. Здесь, в пустыне, в двадцати километрах от Кундуза, стояли наш артполк, саперный батальон и моя цель – склады ГСМ, где хранился спирт. Все было рассчитано. В одиннадцать часов утра я был в Кундузе-Северном. В двенадцать опухший от перепоя прапорщик, расплескивая живую, парящую влагу на песок, заполнил мою аккуратную канистру, на которой была метка «6 лит.». На самом деле в нее влезало около семи литров. Раздули. В тринадцать часов, опять же на попутном «КамАЗе», я подъезжал к мосту перед Кундузом. И тут затрещало, загрохотало невесть откуда. Поперек дороги выкатилась БМП и начала методически сажать из своей пушчонки по окрестным холмам. Пришлось покинуть «КамАЗ» и залечь на обочине. Правда, мелькнула дурацкая мысль: если все так плохо, то почему не увести колонну с дороги? Да и в «КамАЗе» ящики не с помидорами явно. Чего-то на посту не домыслили либо замудрили. Постепенно стрельба начала удаляться в сторону Кундуза. По машинам, внимательно заглядывая в кузова, прошел рослый сержант-армянин. Потом, заметив меня, оставил досмотр и подошел с вопросом:

– Товарищ старший лейтенант? А вы что здесь делаете? Сегодня колонна через Кундуз не пойдет. Там на скотном дворе опять «духи» полезли.

– А что же делать? Я ведь не из Северного.

– А вы кто?

Через полчаса я был определен на ночлег в землянку к командиру взвода, охраняющего мост. Каша, полстакана водки, чай. Тут я «вспомнил», что у меня в канистре спирт, а хозяева – что у них утром афганский баран покончил жизнь самоубийством на минном поле. Пока тушилось мясо, «зарезали» пару банок с гречневой кашей из сухого пайка. Сначала я сам, а потом какой-то лейтенант-артиллерист отливали из канистры спирт в солдатскую фляжку, а разбавляли, доливая воду в стаканы и кружки.

Снаружи что-то внушительно ухнуло. Потом застучал крупнокалиберный пулемет, затрещал автомат. Я было потянулся к своему «АКМ», но командир взвода положил мне на плечо тяжелую смуглую руку:

– Там без нас разберутся. Давай лучше за детей. У меня в Союзе двое. Близнецы.

В конце землянки было видно, как по небу гуляют красные точки трассирующих пуль. Кто-то приходил, уходил, наливал, закусывал, чему-то смеялись. В углу у радиостанции сыпал в эфир цифрами сержант. А в целом было на все наплевать. Заснул я на той же кровати, на которой и сидел за столом...

Утро было мерзким. Во рту привкус «голимого» спирта. В членах – дрожь. О том, что и сколько осталось в канистре, лучше было не думать.

Дорога на Кундуз была свободна. Правда, вчера вечером, пока мы «уговаривали» спирт, за мостом, ближе к Кундузу, подорвался и сгорел бензовоз. Водитель и прапорщик погибли. Но саперы уже проверили дорогу. Чисто.

В редакции я всем сердцем оценил сожалеющий взгляд Бурбыги. В канистре оставалось чуть более трех литров спирта. Вот это «чуть более» и досталось мне по праву экспедитора. Остальное в трехлитровой банке редактор отнес в политотдел. А я, выхлебав чайник жиденького чая, свалился на койку. И еще сутки во мне гулял этот чертов спирт. В Афгане похмелье – тяжелая штука! Ах, как хотелось там иногда просто холодной чистой газировки, минералки какой... Но для этого нужны были деньги. Афгани – «афошки» или чеки Внешпосылторга. А вот этого попросту не было.

Так завершился «спиртовый поход».

Земляк Стас

В кадре на внушительной ладони – большая, ребристая, «ненашенская» граната. Еще кадр – на корпусе «бомбы» видны буквы «ТХТ» и отверстие для ввода саперного запала. Таких гранат, с двумя дырками в корпусе, видеть мне еще не приходилось. Ладонь принадлежит старшему лейтенанту Станиславу Марзоеву – для меня на всю жизнь Стасу.

Полковник Марзоев Станислав Васильевич погиб 3 сентября 2002 года в Чечне. Вертолет, в котором он находился, был сбит чеченскими боевиками над Ханкалой. Но этот черный день наступит через двадцать один год. А пока Стас просит сфотографировать эту редкую, скорее всего итальянскую, гранату, а заодно и сделать несколько снимков с Бурбыгой, поскольку тот уже готов к убытию в Союз. Когда еще свидимся!

Стас – земляк, осетин. А это много значит. Я тут же прикидываю, что лучшего Вергилия и покровителя на операциях десантников мне не сыскать.

Марзоев с юмором рассказывает мне, как он, откомандированный из Союза в 201-ю дивизию, оказался замполитом батальона 56-й ДШБ (десантно-штурмовой бригады), дислоцированной в Кундузе и его окрестностях.

По прилете в Кундуз, оглядевшись в аэропорту, он увидел офицера с десантными эмблемами. И хоть после окончания Новосибирского высшего военно-политического училища Стас был определен и успел послужить в мотострелках, но именно это, уникальное в своем роде и по сей день, училище готовило замполитов для воздушно-десантных войск. А тут еще на груди Стаса десантник приметил значок с подвеской «100». И предложил сразу идти не к мотострелкам, а в ДШБ. А там был вакант. И вроде номера полевой почты на предписании не заметил кадровик. И стал старший лейтенант Станислав Марзоев служить в десантуре. Пока он осваивал в рейдах окрестности Кундуза, Шахравана и Ходжагара, в 201-й дивизии его зачислили в дезертиры. Было известно, что из Кабула старший лейтенант вылетел в установленный срок с предписанием в 201-ю МСД. А вот куда потом десантировался? Недоразумение грозило обернуться большими неприятностями.

Но Стас успел показать себя и толковым политработником, и смелым, опытным офицером. Итак, в штабе мотострелков его числили в дезертирах, а командование десантной бригады за успешно проведенную реализацию разведданных представило к медали «За отвагу». В этом кадровом споре десант победил.

Атлетически сложенный, подвижный, выносливый, Стас прекрасно владел всеми видами стрелкового оружия. Обладал живым умом, независимостью суждений. Он запоминался каждому, кто встречался с ним хотя бы раз. Не курил, категорически отказывался от алкоголя. А вот редкий на кундузском плато женский пол прилипал к нему намертво. Когда я через несколько лет увидел первые фильмы с Ван Даммом, то поразился немалому их сходству.

А вот этот кусочек пленки не мой. Это мне оставил Стас. На негативах – маленький каменный дворик, забитый штабелями сухих лепешек. Хлебные запасы афганских партизан, какой-то афганский сарбоз, худой и кривоносый, держит на руках стопку тонких, окаменевших афганских лепешек. Свежие они были вкуснее нашего армейского хлеба.

На 200 голов крс

Перед отъездом Бурбыги в Академию начальник политотдела поставил задачу начать строительство редакции. Хватит, мол, в палатках жить! А нам эта задача – ножом по сердцу. Первое – это сулило близость политотдела и штаба. Второе – мы понимали, что вслед за запалом начальника ничего не последует: стройматериалов на редакцию никто не отпускал, в генплане военного городка она не значилась. Следовательно, все будем доставать сами, погружаясь в болото «хозспособа». Есть такой метод строительства в армии. Он, этот «хозспособ», был и остается смертным трудом для одних и неистощимой кормушкой для других. Бесправно пашут солдаты, оторванные от боевой подготовки, младшие офицеры, разворовывается материал, а тыловики потирают руки вместе с командованием: как-никак, а строится! За это даже ордена дают! А уж списать и продать можно сколько!

– Саня, ты строил когда-нибудь? – обреченно спросил Бурбыга.

– Да, имею право на строительство типового коровника на 200 голов. В институте экзамен сдавал.

– Ну, набросай что-нибудь. Игнатов требует план.

Не знаю, как объяснить самоуверенность и готовность идти на неизведанное у младших советских офицеров той поры, но это было. И лежало в основе многих явлений в армии. Вот и здесь. Я ведь прямой линии провести толком не мог. Но с каким-то гибельным вдохновением, как «у бездны на краю», стал работать.

Разумеется, я вычертил план коровника. Два больших зала: ручной набор и верстка. К ним с торца примыкала кладовая начальника типографии. Двухстворчатые ворота, в которых предусматривалась врезная дверь, вели в коридорчик, где вместо служебных помещений для доярок и зав. МТФ должны были располагаться (каждый в своем стойлице!) сотрудники редакции. Большой двор, двухскатная крыша и плавно спадающий навес на западной стороне. Это я видел в проектах Корбюзье. Не лыком шиты. Потом этот навес спасал нас от испепеляющего солнца. Край навеса поддерживался столбиками. Соорудил пояснительную записку, подобие сметы. Отдал редактору.

– Молодец, Саня!

Бурбыга, не глядя в паутину линий и крестиков, понес проект в политотдел.

Игнатов все одобрил и внес одну лишь поправку: во дворе строить душевую. По сути дела, это означало: стройте баню. Я ее построил вместе с солдатами и для солдат. И еще для своих друзей-разведчиков. Политотделу в ней бывало неудобно. То холодная, то воды нет, то угар. А вот боевые ребята нарадоваться не могли. До 120 по Цельсию в ней держалось стойко. Годилась она и под русский пар. Правда, веник в Афгане был редкий зверь, не считая эвкалиптовых. Они всем были хороши, но уж больно жесткие и быстро сохнут.

...Вот он, этот торжественный день – Бурбыга стоит, как Петр Великий, за ним солдат, не из наших, какой-то зенитчик, помнится, забивает обухом топора первый колышек разметки.

И понеслось! Игнатов не отходил от будущего храма печати. По ходу дела он увеличил линейные размеры раза в полтора, а когда я попробовал возразить, что стены из кирпича-сырца не выдержат нагрузки поперечных балок, да не найдем мы перекрытий такой длины, он грозно зыркнул.

Удачливей всех оказался ответственный секретарь. Ему было предписано заниматься газетой.

Кирпич-сырец возили из Кундуза. Бетон поставляли свои, военные строители. Ритмичность подачи бетона для фундамента я наладил просто: каждому водителю давал две пачки сигарет и одну фотопленку. Старший лейтенант из военных строителей, который надзирал за соблюдением технических условий, был обласкан бутылкой спирта, фотобумагой и реактивами. Бетон вместо полковых столовых и бань плюхался в траншеи будущей редакции и типографии. Военный строитель что-то все время помечал в книжке. Оказывается, УИР (Управление инженерных работ) не только считало количество бетона, но включало в свой состав стоимость всех работ. Вот вам «хозспособ». А между тем трудились солдаты, откомандированные из частей.

Ударным трудом фундамент был заложен и... работы свернуты. Во-первых, кирпича было ничтожно мало, во-вторых, у Игнатова появилось новое детище – гигантская, по нашим меркам, коробка Дома офицеров. Старый, размещенный в палатке, этакий цирк шапито, сгорел в декабре 1980 года вместе с библиотекой и музеем. К тому же уехал Бурбыга, и вновь нужно было заниматься газетой.

К началу мая я получил вызов для сдачи экзаменов экстерном в Свердловское высшее военно-политическое училище. А это три месяца жизни в Союзе.

– Рамазанов, а кто будет газету делать? – спросил Игнатов, сломав в мощных коричневых пальцах карандаш. – Ты мне это брось. Я тебя редактором и так сделаю. Иди работай!

Я написал рапорт об отказе от учебы.

Игнатов свое слово сдержал.

Надо же, сколько всякой дребедени было написано про Афганистан уже к весне 1981-го. Чтобы хоть что-то понять, приходилось по листочкам собирать сведения. Смотреть. Слушать. И самому делать выводы. Глупо было рисковать жизнью в стране, о которой знаешь только, что она первой признала Советскую Россию. А вот она вокруг, и ты в ней, и... все «перепуталось». А насчет «сладко холодея» я еще расскажу – это про то, как совершенно обреченно и даже с каким-то болезненным интересом ждешь, из-за какого угла или куста е...нут или на каком километре «броник» наедет на хитроумный крестьянский фугас, усиленный парочкой траков.

Итак, в многочисленных брошюрах не было ни слова о том, зачем мы в Афгане, кроме как для выполнения интернационального долга. (Размер не указывался.) На политзанятиях личному составу талдычили про басмачей (!), банды, вооруженную оппозицию. Лидеров оппозиции (это уже для офицеров) обвиняли во всех смертных грехах. В социалистические обязательства частей входили пункты типа «уничтожить басмаческое движение в зоне ответственности к исходу учебного периода», конкретные обязательства по убиению душманов. Вот тут был один лингвистический нюанс: «душман» на фарси – «враг». Просто – враг. Афганцы слова «басмач» не употребляли даже в крайних случаях. «Душманони инкилоби саур» – враги Апрельской революции. То есть мы должны были воевать со всеми врагами этой революции. А их было много. Старый узбек, дехканин, как-то спросил меня: «Захир-шах был, вы говорили – «хорошо». Дауд стал – вы говорили «хорошо», Тараки – «хорошо», Амин – «хорошо». Теперь Бабрак – «хорошо». А что было раньше плохо? Где плохо, где хорошо? А нам какая разница? Мы у дороги живем».

У дороги – это раньше было «хорошо». А когда мы вошли, то все дома вдоль дороги разметали в груды камня и глины. (Картину такую, один к одному, я увидел через двадцать лет в Чечне.)

Нет, конечно, нам объяснили, что в НДПА есть фракции «Хальк» («Народ») и «Парчам» («Знамя»). Что «Хальк» поддерживается средним слоем – младшими офицерами, ремесленниками, сельской интеллигенцией. А «Парчам» – городскими жителями.

Вот снимки, сделанные мною на главной улице Кундуза. На белых заборчиках видны закрашенные лозунги. Это аминовские агитки. Для пропаганды Кармаля Бабрака мы избрали любимый кумач.

Исторические исследования по Афганистану читать было интересно. Они, как правило, начинались чуть ли не со времен Зюлькарнайна – Искандера Двурогого (Македонского), и по всему выходило, что Афганистаном до XVIII века и не пахло в его существующих пределах. Просто – задворки Индии и Средней Азии. А вот потом начиналось сплошное вранье – марксистско-ленинская историческая наука.

Правда, была одна книга. Мне на ночь дал ее капитан-очкарик из ташкентских спецпропагандистов. Она чудно называлась – «Авган». Так я познакомился с гениальными записками офицера Генерального штаба (царского, разумеется) А. Снесарева. И поскольку нам все равно еще доведется влезть в Афганистан, то рекомендую эту книгу каждому будущему офицеру прочитать. А влезем, этак лет через 15—20, обязательно. И, как всегда, неудачно. Таков Афганистан. И мы такие...

Афганские лидеры районного масштаба очень любили проводить митинги в окрестных селах под нашей охраной. Проходило это действо так.

Бапо: действующие лица

Худощавый, среднего роста подполковник обнимает на снимке седобородого восточного мужика, перекрещенного пулеметной лентой. За плечами у «бобо» – узбекского афганского «дедушки» – торчит ствол трехлинейки. (Никакой он не дедушка!) Лет сорок мужику, просто борода старит лет на двадцать. Вообще среди афганцев было мало пожилых мужчин. Где тут выжить?! Революции (читай, дворцовые перевороты) как собаки друг на друга лезут! А снимок – это «яркий символ советско-афганской дружбы». С дружбой, надо сказать, всегда было хреновато. Афганцы, как истинно восточные люди, признавали только силу, жестокую и беспощадную, и деньги немереные. В этом они были гармоничны и цельны. И только в этом.

А вот еще: к бронетранспортеру тянутся десятки рук, и солдат-узбек, стоящий на броне, раздает галоши. Обычные полузабытые в городах нашей страны развитого социализма галоши.

А вот афганский оркестр: армуния-гармонь, ее растягивают в горизонтальном положении и играют без басовой планки, дутар – род восточной гитары, бубен. Оркестранты в военной форме Народной армии Афганистана.

Обычно заместитель начальника политотдела по второму штату – подполковник Русаков – получал известие от афганских активистов, что пора уже в каком-нибудь населенном пункте рядом с Кундузом провести митинг советско-афганской дружбы.

Русаков немедля (я сумею проследить судьбу этого мужественного человека вплоть до бакинских событий) собирал БАПО – боевой агитационно-пропагандистский отряд.

О БАПО следует сказать особо. В начале 80-х годов в Афганистане в наших дивизиях они были нештатными и очень опасными для окружающих.

Собственно «интеллектуальная», агитационная часть отряда состояла из звуковещательной станции – огромных динамиков, укрепленных на БРДМ (боевой разведывательно-дозорной машине) или на бронетранспортере. Этот «музыкальный центр» орал и бубнил на расстояние до пяти километров при попутном ветре. В отряд входили переводчик, как правило, лейтенант, призванный на два года, выдернутый из аудиторий восточного факультета Ташкентского университета, врач, медсестра, ансамбль песни и пляски – два-три узбека или таджика из солдат, умеющих играть на национальных инструментах, пропагандист. Боевая часть отряда (не забывайте – БАПО!) состояла из мотострелковой роты в полном вооружении.

Иногда эта «культурная группа» усиливалась парочкой танков. А в те дни, о которых пишу, всегда с нами был старший лейтенант Михаил Новиков, командир танкового взвода.

Гуманитарная помощь, а это был самый волнующий момент митинга, состояла из муки, сахара, ширпотребовской обуви, школьных принадлежностей, игрушек и т. д.

Мы быстро поняли, что «помощь» следует распределять самим. Если поручить это провинциальным активистам, то до народа, а точнее, до отрядов самообороны, вчерашних банд, заключивших мирные договора с нами и новой властью, ничего не дойдет. Впрочем, и так нашей «помощью» торговали потом в местных лавочках – «дуканах».

Разведчикам, входящим в состав отряда, вменялась попутная разведка местности, подсчет оружия в местных отрядах.

Поехали!

Конец апреля. Погода райская.

Обстановка нормальная. На северной окраине Кундуза раздолбали очередное бандформирование вместе с кишлаком. На Ханабад – уездный центр в двадцати километрах к востоку от Кундуза – сбросили сотню авиационных 250-килограммовых фугасных авиационных бомб. Пора провести митинг в Чардаре. Севернее Кундуза, поближе к советской границе.

Утром выехали в Кундуз и железной рекой (шестнадцать единиц бронетехники) залили небольшую уютную улицу, где расположился партийный комитет НДПА (Народно-демократической партии Афганистана). Чертыхаясь, ждали афганских товарищей. Они не торопились, намекая на то, что в Чардаре не все спокойно и возможны провокации.

Во дворе гостиницы, где и находился партийный комитет, иногда появлялись заспанные бородатые мужики явно рязанского вида. Они посматривали на нас, но близко не подходили. Это были советские «спецы» (т. е. которые из спецслужб, не путайте с экскаваторщиками и геологами), работавшие с афганцами. Окна нижнего этажа были заложены бумажными мешками с песком и тюками с хлопком-сырцом.

Наконец прибыл взвод афганской милиции – «царандоя». Одеты хорошо, добротные ботинки, чистенькое обмундирование. Мы – банда оборванцев по сравнению с ними. Нехудые ребята. Вооружены автоматами Калашникова. Один толстомордый смазливый «царандоевец» (на вид сущий «бачабоз» – мальчик для плотских утех) привлек внимание наших разведчиков.

– Ишь ты, какую шайбу наел!

– Я не шайба, – с легким акцентом неожиданно сказал афганец.

– Да мы не о тебе, шайба – это хоккей, спорт...

– Не надо! Шайба, ряха, пачка, морда! Да?

Разведчики были сконфужены донельзя. Вот так прокололись! А знаток русского языка еще и «успокоил»:

– Я все понимаю. Я Казанское училище химзащиты закончил. Пожарником был здесь главным... при Тараки. При Амине посадили. Теперь взводом командую.

А вот в чем суть задержки! Прибыли заложники из Чардары. Пока мы будем там говорить, лечить, одаривать – они, во избежание всяких глупостей, будут пить чай в партийном комитете под надежной охраной.

Я сделал несколько кадров, стоя на башне бронетранспортера. Попали в объектив – БМП с живописно развалившимися на броне разведчиками, «ЗИЛ-131» с гуманитарной помощью и яростно о чем-то спорящие подполковник Русаков и майор Саночкин. Последний отвечал за всю боевую часть. Жаль, что никогда более не видел этого лобастого, упрямого и храброго человека. Позже я знал: если в колонне Саночкин – заместитель командира 149-го полка, то все пройдет нормально. Он был для меня образцом профессионального военного. У таких людей не грех учиться.

Водитель постучал по моему ботинку, показывая, что нужно проверить связь. Я подключился. Все хорошо, все слышно. Доложил о готовности к движению.

– Всем идти в режиме молчания. Кого нужно, сам вызову, – раздался в шлемофоне голос Саночкина. – «Игла», «Крот» – начать движение.

«Игла» и «Крот» – разведдозор и саперы. Место, куда предстояло прибыть на митинг советско-афганской дружбы – Чардара, – славилось хорошими подрывниками. А впрочем, что сложного ночью закопать фугас-другой в слой лесса или суглинка, размолоченного в пыль нашей броней?

Не проехали и десяти метров, как водила ударил по тормозам. Это бывало. В начале движения колонны, подобные нашей, сборные, всегда ведут себя как параличные. Видно, впереди, при выезде на главную улицу Кундуза, она же шоссе, создалась пробка. Вылез на броню. Вокруг, пробиваясь через шлемофон, стоял хохот. Под БМП разведчиков, отъехавших на десять метров от ворот провинциального комитета, оказалась внушительная куча дерьма. Сначала я смеялся со всеми, потом попытался сообразить, как можно залезть под БМП и справить нужду. Там же и сорока сантиметров нет под днищем! Стало еще смешнее. Мое недоумение рассеял водитель.

– У них там лючок есть.

Я заметил, что стоящий у ворот комитета холеный афганец возмущенно что-то объяснял одному из «наших бородачей» – очевидно, партийному советнику небольшого ранга или переводчику. Тот было двинулся к разведчикам, но колонна вновь дернулась на выход. Афганские товарищи пристроились сзади. В колонну их Саночкин не пустил.

А вот и обрывок кадра. Мишка Новиков с бойцом тащит на дувал (глиняный забор) пулемет «Утес». Нас встретили огнем уже на окраине Кундуза.

Мы съехали себе мирно с шоссе, прошли метров двести по грунтовке. Дорога шла по оврагу. И опять резкое торможение. Впереди пальба. Что там – не видно. Часть машин ушла за поворот. Сзади пальба. Так эти машины еще на окраине города. Над головой посвистывает. Впереди ухнули пушки БМП. В эфире полная тишина. Все радиостанции в овраге «сдохли». Я слез с брони, подошел к Русакову.

– Что-то застряли мы?

– Да ладно, разберутся. Мы вот тут нехорошо стоим. Вроде как в траншее.

Слава богу! К этому времени, посмотрев на бывалых людей, я понял и принял безоговорочно одно: в бою, при обстреле, вообще в боевой ситуации, когда «гремит и грохочет кругом», – нельзя суетиться! А хочется! Что-то хочется делать. Куда-то двигаться. Опять же, оружие есть... Но давите в себе это чувство «деятельности», оно – плохо замаскированный страх. Причем вы и не подозреваете, что это – страх. И тогда лучшее – залечь, осмотреться, если уж очень круто «каша» заваривается, или закурить с человеком, который все это уже проходил и спокоен, как мамонт. А поскольку Русаков не курил, то я протянул пачку «Ростов-Дона» разведчику, стоящему рядом. Эти сигареты выдавали на офицерский паек. Гадостные, горькие и заплесневелые. «Донские», из махорки, за 4 коп., которые получали солдаты, были куда вкуснее.

Между тем с окраины города, из комендатуры, «заговорил» крупнокалиберный пулемет, а через несколько секунд на гребне оврага взметнулся султанчик разрыва.

– Плохо, – сказал Русаков, – своими же минами накроют.

Тут я краем глаза увидел, что с танка, стоящего через две машины от нас, экипаж снимает пулемет. Русаков было начал махать им, чтобы не высовывались, но где там! Через пару минут командир танкового взвода лейтенант Мишка Новиков, худой, рыжий и вихрастый, уже возносил с бойцами свое оружие на гребень оврага. А потом, пристроив его к полуразрушенному дувалу, повел самолично огонь короткими очередями. Вот это был сюжет!

Но что самое главное: Мишка вел огонь в направлении нашей комендатуры, небольшой крепости на окраине Кундуза! Русаков тихо матерился. Примеру Новикова последовали застоявшиеся разведчики, и... началось! Как ни странно, огненная вакханалия помогла. Сначала умолк КПВТ «комендачей». Потом стало тихо в замыкании. А ко всему в нашем «ущелье» появился Саночкин. Он шел от головы колонны, суля ордена «святого Ебукентия» всем «экстремистам». Я предусмотрительно нырнул в броню и нахлобучил шлемофон. А Новиков спустился с гребня героем. На щеке лейтенанта пламенела длинная ссадина. Потом Мишка признался, что его задело выброшенной гильзой или камнем. От вражеской пули или осколка он отказался. Вообще был честный и сильный парень.

Года три спустя, находясь в командировке в Афганистане уже в должности корреспондента окружной газеты «Фрунзевец», я увидел в Пули-Хумри Мишкин портрет. Изрядно выцветший под афганским солнцем, красовался на Аллее Героев. Новиков был изображен на большом железном листе, при всех наградах (два боевых ордена и медаль «За отвагу»). Сходство – потрясающее. А краски, как я узнал, были обычные, малярные, но они верно послужили делу военно-социалистического реализма в области батальной живописи. Мишка такой и в жизни был – запыленный, облупившийся под солнцем, поскольку рыжим тяжело загореть. Позже, встретив Михаила в Термезе, в танковом полку (недалеко отъехал он от Афгана), я рассказал ему о неувядающей славе. Мишка отмахнулся: у него, заместителя комбата, хватало иных воспоминаний. Впрочем, тот вечер мы провели очень славно! Но продолжу о рейде БАПО.

На железной солдатской койке сидят трое бородатых мужиков с автоматами «ППШ», в объектив заглядывают чумазые детишки, толпа худых черных людей тянет руки к галошам и кускам хозяйственного мыла, солдат, увешанный оружием не хуже Рембо, о котором тогда не знали, оседлал невзрачного ослика.

Итак, колонна БАПО остановилась на въезде в кишлак. Бронетранспортеры разогнали по всем направлениям для создания обороны. Грузовик с гуманитарной помощью поставили в центре. Меж двух кривых чинар натянули кумачовый лозунг с арабской вязью.

Экипаж звуковещательной станции «на полную катушку» врубил узбекскую музыку, перемежая фольклор с записями «Чингисхана». Походный клуб растянул брезентовую шахту. О клубе-кинопередвижке скажем особо. Как нести в массы «важнейшее из искусств» – кино? Клубов в кишлаках нет, электричества нет. Да и ночью по Афгану не разгуляешься. И придумали. Стеклянный матовый экран был помещен в черный парусиновый рукав, а проекция шла с обратной стороны, из аппаратной машины. Фильм был у нас один, переведенный на язык дари, – «Пираты XX века». Афганцы смотрели его с неменьшим удовольствием, чем индийские фильмы. Правда, часто с издевкой спрашивали, намекая на один из начальных эпизодов фильма: «А что, «шурави» (советские) «эпиум» (опиум) пароходами возят?» Это был еще тот вопрос. В самом Афгане гашиша и опиума-сырца было как грязи! Про героин говорили меньше, но от этого его не убывало.

В памяти всплывают картинки митинга «советско-афганской дружбы» в Чардаре. Вот Русаков через переводчика, чертовски красивого, по восточным меркам, бухарского еврея Алика, убеждает афганского «партайгеноссе» говорить на митинге короче. Непустой совет: партафганцы молотили по часу на жаре, вызывая суровую ненависть и у рядовых соотечественников, и у наших солдат, скучающих в жидкой тени чинар.

О чем говорили? Схема простая: СССР – друг, Америка, Иран, Пакистан – враг, Брежнев – хорошо, Амин – плохо, Бабрак – хорошо, социализм – хорошо, капитализм – бяка. По древним традициям, когда в речи упоминались имена лидеров, было положено хлопать в ладоши.

Бабрак Кармаль – аплодисменты.

Ленин – аплодисменты.

Брежнев – овация.

И так до рвоты.

Перед митингом всем раздавали книжечки с портретами вышеназванных революционеров. Бумага – верже, глянец, полиграфия по тем временам – высший класс. Издательство АПН. Вооруженные крестьяне (крестьяне ли?) и их многочисленные отпрыски эти книжечки брали не очень охотно. Читать ведь не умели толком. Да еще такую заумь. А для иных целей эта бумага не годилась. Во-первых, жестковата, во-вторых, задницу на Востоке бумагой не подтирают... Афган, кстати, многих наших научил подмываться на всю оставшуюся жизнь... «Кресты в России смотрят на Восток».

А вот у «таблетки» – зеленого медицинского «рафика» – идет прием больных. Тут главный – доктор Толя. О нем еще много предстоит рассказать. А пока достаточно того, что Толя, во-первых, кожвенеролог (дерматолог), во-вторых, не дурак выпить. Из медсанбата в наши походы отпускают только его. Ну, верно, откуда в Афгане массовый триппер? Девочек-то маловато для офицеров, а уж солдату... А от чесотки на месте лечили – не смертельно. Кстати, о девочках: с Толиком две медсестры. Пухленькие, ничего себе, но не подступиться. Разведчиками заласканные, задаренные. Ладно. Сестричек берут для того, чтобы они оказывали помощь афганским женщинам. Делалось это так. В кибитке вешали одеяло, и сестра осматривала пациентку. Та за ширмой жаловалась на свои недуги, а переводчик толковал медсестре. Рядом находился еще и охранник, наш, разумеется, и обязательно муж «освобожденной женщины Востока».

Толик не был циником. Он был советским военным врачом. От всех болезней он давал афганцам горстями аспирин и таблетки от кашля. А все остальное мазал «зеленкой».

Но вот медсестрам захотелось пописать. Куда идти? В кишлак нельзя. Да и уборных у афганцев в сельской местности не было. Вокруг ни кустика.

Девочки было поплелись к овражку, но афганцы замотали головами: «Нис, нис» – нельзя. Мины. Показали, куда лучше идти. А глаза у сволочей горят при виде «ханум-шурави». Еще бы, кровь горячая! Как только отошли девчонки, на бугорке блеснул зайчик. А, вот оно что! У нас внутреннее кольцо охраны, а у них свои посты вокруг. Разведчики тут же выдвинулись за девчонками. Не дай бог, утащат. Позору на всю жизнь! Ну, где-то посередине вопрос решили, все было пристойно.

Тем временем лились речи, музыка. Потом при общем порыве и мелких стычках афганцы расхватали гуманитарную помощь. Дело к обеду, пора возвращаться на базу.

В мой бронетранспортер подсадили замотанного по самые глаза человека. Никто не должен видеть его лица. В какой-то из дней в ближайшем кишлаке, сидя в броне, он будет показывать нашим «спецам» скрытых врагов революции во время очередного митинга. Я с удовольствием приказал водителю обыскать «иуду». Тот порылся в складках голубых шаровар (шальвари камис) и вытащил кривую черную палочку гашиша. Вопросительно посмотрел. Я равнодушно отвел взгляд. Не у этого конфискует, так у бачат (детишек) возьмет. Я уже знал, что большинство наших солдат, принимающих участие в боевых действиях, курит афганскую неслабую травку.

Когда тронулись в обратный путь, за моим «броником» побежал замухрышный самооборонец, что-то лопоча. «Просит взять с собой до партийного комитета», – сказал переводчик. Взяли на свою голову. Когда высадили в Кундузе, офицер афганской милиции – «царандоя» – тут же у входа в комитет набил морду нашему попутчику. Выяснилось, что тот был послан за патронами. «А где те, что им недавно давали?» – возмущенно спросил афганский мент. В самом кишлаке афганские офицеры вели себя смирно. Без нас им бы кишки выпустили. Да они одни в «глубинку» и не ездили. Разве что помародерствовать под нашей защитой, но никак не с миром.

Винт и крыло

Вот солидный моток странной на вид пленки. Тонкая, с палевым отсветом, без перфорации. Она использовалась для приборов объективного контроля на вертолетах. «ФЭД» протаскивал по три метра – основа тонкая, лавсановая. Прочность – повеситься можно. А главное – мягкая, мелкозернистая. На пленке молодые худощавые летчики. По одному, в бортовых шлемах и без, группами, экипажами, у «двадцатьчетверок», с автоматами и стаканами в руках. А вот и совсем загадочный кадр. Дощатая, из снарядных ящиков, стенка. На фоне этом – внушительный половой член. Я еще в Кундузе ломал голову, откуда это «безобразие»? Мистика! Лишь через неделю поисков, когда этот кадр стал ходячим анекдотом, замполит отдельной вертолетной эскадрильи Юра Кислица признался:

– Саня, помнишь, после вылета в душевую заходили? Ты пока купался, аппарат в раздевалке лежал. А я тут просто нажал на спуск, как раз рядом командир был.

С летчиками я сошелся быстро. Но тут были свои нюансы. Мы фактически жили на их территории. Вода, свет, охрана, баня – все в их руках. Да и в техническом отношении: у них станки, инструменты в технико-эксплуатационной части. А в типографии – ноль. И я форсировал знакомство. Просто пошел в подвал кундузского аэропорта, где жили экипажи, нашел замполита, того самого Кислицу, и сказал, что могу отснять боевую работу и вообще стать летописцем эскадрильи. Начал с того, что послал в окружную газету фотографию одного из летчиков и заметку о том, как на «учениях серебристая капля бомбы стремительно уходит к цели». Заметку обмыли, меня приняли как своего, подарили книгу «Винт и крыло» и стали без всяких помех брать на боевую работу.

Что бы я дальше ни писал, какие бы перипетии с вертолетчиками ни возникали, а их было немало, скажу главное: это, в массе своей, были умные, крепкие, мужественные и благородные люди. Афган заложил во мне безоговорочное уважение к военным летчикам.

Вот огромный, как матерый медведь, штурман эскадрильи. Я не помню его имени. Он сгорел в сбитом вертолете. Его зажало в кабине, и он просил спасшихся застрелить его. У ребят не поднялась рука. До последнего, пока были силы, они пытались вытащить товарища из горящей кабины. Но быстро горят вертолеты. И на земле остается только след, сверху похожий на гигантскую ракетку с крестообразной ручкой. До сизого пепла горит металл...

Все это будет потом, к осени 81-го, когда наберут силу отряды Ахмад-шаха, Гаюра, Хекматияра. А пока тихо. Дивизия теряет в неделю по 10—15 человек на подрывах, в перестрелках, в боевом охранении, на дорогах. Не все смерти – в бою. Но все – в Афгане. И запыхтела фабрика лжи во имя. Как бы, где бы ни погиб солдат и офицер – домой писали о бое, о душманах, о героизме и мужестве. Но ведь если не преступник, человек на войне уже герой. Перед лицом тех, кто вне кровавой карусели.

Вы еще успеете стать героем... Когда в этом будут нуждаться.

В технико-эксплуатационной части (ТЭЧ) служили два замечательных прапорщика. Во-первых – немцы, во-вторых, родные братья, в-третьих, со всех сторон отличные мужики. Оба рыжие, в теле, с огромными кулаками, тоже поросшими золотистым пухом.

Старший – старшина ТЭЧ. У него все играло и плясало. Солдаты чистые, сытые, территория сверкает. Ну не сидел мужик без дела. Нам помог и бельишком, и банный день определил для наших солдат. А это – великое дело. Дивизию на постах и в опорных пунктах жрала бельевая вошь, да и головная тоже. Слава богу, без сыпняка до времени. Просто сыпняк не успевал за «брюшняком», гепатитом и малярией.

Второй немец был техником. У него чтобы гайка или кусочек контровки на площадке валялся – ни-ни. Как-то при сдаче инструмента пропали плоскогубцы. А надо сказать, в инструментальных ящиках была такая особенность: они опрыскивались аэрозольной краской, и на дне оставался след инструмента. Где «плоские»? В каком вертолете, в каком узле забыли? И корячилась ТЭЧ до ночи. Нашли. В хвостовой балке забыл солдат инструмент. Немец-младший только кулаки сжал да зубами заскрипел. А ведь имел право и на большее. Солдата перевели в хозвзвод.

Как-то в палатку зашел старший немец. Достал бутылку водки.

– Товарищ старший лейтенант, вы как?

– Как все, – я достал стаканы.

Выпили. Поговорили за жизнь. Немцы были родом из Чирчика. Родителей выслали из Поволжья в тридцатых годах в Казахстан. Чиниться мне с таким мужиком не хотелось. Он и так на людях был вежлив, честь при встрече отдавал по уставу.

Мы перешли на «ты».

– Саня, помоги, тут одно дело такое.

То, что у немца была водка, я знал. И водка была нужна всем. И всегда. В Афгане офицеры пили больше, чем в Союзе. При том, что поллитровка стоила 20 чеков (около 60 рублей по союзным меркам. А в Союзе, напомню, 5—6 рублей). Зато у немца всегда в критическую минуту можно было одолжиться.

А дело было простое. В эскадрилье решили устроить внезапный шмон. Разумеется, особисты. Разумеется, на предмет водки, трофейного оружия, товаров, купленных у афганцев. Все это потом уплывало в «дальние края». Но о самом внезапном в армии знают всегда за сутки минимум. И немец, с моего согласия, сгрузил под мою кровать пару мешков с бутылками. Меня, естественно, сдали, но до крутой разборки дело не дошло по причине сообразительности одного из моих солдат по фамилии Лавриньков (не забыть бы его «фокусы» с моим пистолетом).

Так вот, когда по жалобе «куратора» летчиков ко мне с обыском и смехуечками явился какой-то политотдельский старлей, пока мы выясняли отношения, с чего начинать досмотр: с сейфа или с жилой части, в палатку зашел с ведром и тряпкой рядовой Лавриньков. Увалень, большой любитель поспать, здоровый, как сарай. Короче, «лицо рязанской национальности». У него были замечательно большие кисти рук. Лапы, а не кисти. А еще где-то в глубине глаз, спрятанных за мохнатыми белесыми бровями и ресницами, такая хитреца пряталась, что ой-ой!

Лавриньков как-то особенно тупо посмотрел на нас и равнодушно доложил:

– Я, это... помыть. Одилджон приказал. С хлоркой.

Якивнул. Солдат ушел за перегородку.

Открыли сейф. «Посланец» долго вертел в руках афганский нож, я выменял его в Чардаре на две банки сгущенки у самооборонца. Но все остальное в сейфе было в норме.

Речь о водке не шла. И разборок я не боялся. Просто было жалко отдавать чужое и нужное. Заберут ведь. Лавриньков за перегородкой хлюпал тряпкой, сопел. А потом, как-то сильно загремев ведром, вышел.

Так вот, когда «посланец» заглянул под мою кровать, то там ничего не обнаружил. Мне стало смешно до истерики. Я сам нагнулся. Мокрые, грязные доски, белые комочки хлорки, старые носки. И все.

Политотдельский смущенно объяснил, что у них был «сигнал», и поплелся восвояси. Тут же нарисовался Лавриньков, снова с ведром и шваброй.

– ??!!

– Я мешки за палатку вытолкал. Там, между сеткой и палаткой, место есть. Брезент подрезал, водой полил – и они поехали. Затолкать назад? А что там?

Ночью, после отбоя, я вызвал Лавринькова и налил ему стакан водки. Он не спеша выпил, взял кусочек соленого помидора. Сказал:

– А мы знали, что там было. Одилджон все это придумал и меня послал.

Одилджон

Раскосый, симпатичный узбек с автоматом на груди – это Одилджон. Убывая, Коля Бурбыга посоветовал мне назначить Одила старшим среди солдат. Без этого нельзя. Одилджон был умен, порядочен и физически крепок. Не курил, но мог, и только с земляками под плов, выпить граммов сто водки. Меня, наверное, как нерусского по фамилии и ненавидящего армейский расизм, он признал сразу. Но самое ценное – Одил быстро освоил все типографские премудрости и строго следил за порядком.

Он был чистюля, как большинство узбеков. Среди них, если намеренно не зачмуривать человека, немного нерях. Если бы азиаты были грязны и неряшливы, то давно бы вымерли в своем благодатном климате, где микроб на микробе сидит.

У меня было какое-то смутное ощущение, что все эти азиатские юноши кожей чувствуют происходящее в Афгане и разбираются в ситуации получше офицеров. На генетическом уровне «чувствуют». Нет, я не о тяготах военной службы, это было на всех. Вот еще одно построение, не выдерживающее критики: по моему разумению, узбеку лучше всего было доверять материальную часть – машину, каптерку, запасы, вести хозяйство. Таджика нужно брать, как барометр в плаванье, на боевые, он чует, где опасность. Дагестанцы, да и все кавказцы – это «спецназ». А русские на все годились. Но чертов климат!

И еще есть особый «ум молодости» – о нем не говорят почему-то, но он есть, и он позволяет выжить, дойти до зрелых лет. Ладно, это не «Куддус-наме» – любимая моя книга советов и наставлений.

Одилджон, видя, что утро я начинаю с перекладины, предложил:

– Давайте спортзал построим.

Тут гвоздя лишнего нет, а ему спортзал! Но он построил. Короче говоря, получился борцовский ковер из сшитых плотно матрасов, обтянутых брезентом, с брезентовым же навесом. И тут выяснилось (ах, хитрый узбек!), что Одил до армии боролся на свадьбах, чем изрядно пополнял свой студенческий бюджет. И, конечно, он на открытие спортзала предложил мне помериться силами.

– В Дагестане ведь все борются, да?

Да, «сынок», все! Вес у нас был схожий. Возраст роли не играл. Мне 31, ему 19.

Он оказался стремительным, увертливым, стиль атакующий. Мы так и не выяснили – чья взяла. Взяли за правило: по три схватки в день, если время позволяло. Честно говоря, меня спасала левая стойка и вариации нехитрого, но отработанного приема – «мельница». Но он быстро изобрел противоядие. Помню, уходя от его очередного прохода в ноги, я обжег о брезент большой палец. Хорошо так содрал кожу.

Одилджон любил посылать домой фотографии с оружием в руках. При этом застегивался на все пуговицы, обязательно надевал фуражку и смотрел, чтобы на втором плане не было видно палатки или маскировочной сети. В чем дело? Все просто. Он, как и большинство узбеков-срочников, не хотел волновать своих родителей Афганом, писал в письмах, что служит в Германии. (А вот видывал я одного русского дурака, офицера, который жене переслал окровавленную рубашку: мол, гляди, сучка, как страдаю.)

Да, всякий раз одолев меня, Одил извинялся. Я этого не делал.

О моих солдатах той, «палаточной», поры – апреля—января 1981 года – я не могу сказать ни одного плохого слова. Они были трудолюбивы, уважительны, выносливы. Мы им платили заботой и уважением, с ними «по дембелю» было жаль расставаться. Отчего же в следующем году, в феврале 1982-го, когда я надрывал пупок, чтобы солдатам, тем, которых уже сам набирал в типографию, жилось хорошо, по-человечески, мне все чаще на ум приходила поговорка: «Куда солдата не целуй, у него везде жопа». Эту циничную, но меткую истину я услышал впервые от прапорщика Мишки Зёбера на польской границе. Это было в другой жизни, до Афгана. Но было правдой. Конечно, к Мишке за его фокусы стоило поворачиваться не только жопой, а местом более суровым. Но об этом времени в другой раз.

На пленке, подаренной летчиками, я обнаруживал раз за разом кадры, о которых не сразу вспоминалось. Они были в начале пленки. Ах вот оно что. Я просто подтягивал моток, отщелкивая три-четыре кадра «в воздух»... Вот огромный железный сарай – столовая, вот Махно выходит из какого-то подвала с набитым рюкзаком – продпаек получил, вот укрытая кусками жести яма, из которой торчит труба, – это дизельная штаба и управления. Быт. Мать его, не забыт.

Совет организаторам будущих походов в теплые края: входя в чужую страну, захватывайте все самое лучшее. Живите в дворцах и виллах, купайтесь в чистой воде, ешьте то, что едят богатые люди этой страны, берите их женщин. Вы, завоеватели, этого заслуживаете. В противном случае вас не поймут, перестанут уважать, будут использовать как дешевую девку и, в конце концов, выкинут, для того чтобы освободить место другому победителю. Народ любит героев!

– Вы завещательное распоряжение оформляли? – строго спросила меня накрашенная ведьма в строевой части.

– А что это такое?

В ответ через барьер мне сунули серый бумажный листок, в котором я узнал продукцию родной типографии. В листе значилась, кроме обязательных ФИО и в/з (воинское звание), личного номера и пр., графа, в которую я должен был занести собственной рукой, кому завещаю имущество в случае гибели, смерти. О, силы небесные! В Великую Отечественную так же было?

Но я заполнил. На жену и на мать. Они были далеко. Они знали, где я. Все остальное – неважно. Жена была по роду казачка, мать тоже – кубанская. Там было все в порядке с пониманием. Мать молилась, жена – ждала и смотрела за сыном. Какое завещание? Но я заполнил. Иначе денег – чеков – не дали бы.

«Акции» великого облома

Я помню, снимал для истории чеки – эти «афганские советские бабки». Дойду еще до этого кадра. А в целом с финдовольствием история такая.

Офицер в Афгане получал двойной оклад по должности (не примешивать сюда выплату по званию!), из этого двойного оклада для младших офицеров в 1981 году вычиталось, помнится, сорок пять рублей. Они обменивались на специальные чеки ВПТ (Внешпосылторга) в соотношении за один советский рубль – четыре чека. Итого что-то около ста восьмидесяти чеков. Старшие офицеры получали 220 чеков. Махно как-то вздохнул: вот бы получать, как старшие! Сорок бы тратил на мелочи, а остальное копил. Он не курил, был молод, красив, и жена ждала ребенка. Но в долг никогда не отказывал, не был жадным. Бережливым – да.

Советские деньги переводились на вкладную книжечку, даже проценты шли какие-то. А чеки ВПТ выдавались ежемесячно, но по счету дней, проведенных в Афгане. Всем одинаково. Будь ты хоть трижды героем. Точкой отсчета служил день пересечения границы, отмеченный в служебном заграничном паспорте. Если офицера или прапорщика направляли в Союз в командировку, по ранению или болезни, то все денежные льготы отменялись. Ну зачем больному деньги, скажите?

Солдатам тоже давали чеки. По семь рублей, кажется. А на ком еще экономить в нормальной армии?

У чековой системы были бумажки от одной копейки до 100 рублей. Вот не помню, были ли в то время бумажки покрупнее? Чеками расплачивались в «чекушках» и с «чекистками». Ну, «чекистки», об этом здесь коротко, так называли женщин, которые отдавались за плату осатаневшим от воздержания офицерам и солдатам пошустрее. Благослови господь этих женщин. Каждая из них достойна славы св. Магдалины. Они брали эти деньги, чтобы поддержать детей и родителей в Союзе или скопить на жилье. О них я еще буду писать. Но здесь скажу: низкий поклон им. А насчет прозвища... Так в армии остряков хватает. Вот анекдот по случаю. Офицер возвращается из Афгана, обнимает жену. Та спрашивает: «А чеки где?» – «В мешках», – говорит воин-интернационалист. «А мешки где?» – «А под глазами...»

Теперь о «чекушках». В крупных гарнизонах, но не ниже полковых, были магазины Военторга, в мелкие наезжали изредка автолавки.

Набор такого магазина был примечателен. Смесь бакалеи и ширпотреба из соцлагеря (я описываю магазины в 1981 году) и отечественные товары первой необходимости. И все это за чеки. И понемногу в одни руки, особенно прохладительные напитки, чтобы афганцам не перепродавали. Афганские дуканы (лавки, они достойны отдельного описания) были набиты нашими товарами из «чекушек» и продовольственных складов.

Что запомнилось из ассортимента.

Неплохие спортивные костюмы. Их обожали «полевые жены» начальства.

Едкий кислый сок «Донна» – с водкой о’кей.

Густой апельсиновый сок – со спиртом хорош.

«Сиси», точнее, «зизи» («Sisi»), – искусственный газированный напиток в банках. Солдаты в нем что-то растворяли на солнце и ловили от этой смеси жесткий кайф. Говорили, что полиэтилен, порезанный на мелкие кусочки. Но это бред. «Сиси» стоил копеек сорок за банку. Кстати, первую в своей жизни алюминиевую банку я увидел в Афгане. И первое кольцо с нее сдернул именно там. Вроде как ощутил причастность к загранице.

Конфеты-леденцы «Бон-бон» – все югославские.

Минералка – советская. Сгущенное молоко – без мыльного привкуса, комков и песчинок сахара, не то что на паек выдавали.

Сухая колбаса (квазисалями).

Ну и все такое: ручки, тетради, конверты. Все по советским ценам.

Но чек-то, он был, как Фантомас. Если растратил чеки государственные, плати за один – четыре рубля. Когда получаешь, то за один рубль дают четыре чека. А в Союзе за чек давали до четырех рублей. Только не в Ташкенте. Там быстро научились интернационалистов облапошивать. Для чего чек в Союзе – понятно. Он давал доступ в магазины ВПТ – младшие братья «Березки», системы валютных магазинов. Кроме того, 25% от стоимости «Волги», уплаченные в чеках, позволяли купить машину без очереди по госцене в тех же валютных магазинах или по специальному списку. Мистика, одним словом.

В конце рабочего дня все вырученные чеки надрезали ножницами посередине, выхватывая изрядный треугольничек. А затем складывали в большие конверты. Жизнь у магазинного чека была короткой. А вот те, что попадали к афганцам, гуляли долго, выполняя роль настоящих денег. Хотя таковыми не были. И когда мы ушли из Афгана, дуканщики чеками ВПТ стенки обклеивали. Ведь к 1989 году сеть валютных магазинов тихо умерла. На смену пришел доллар и рынок. Позже, в середине восьмидесятых, вводили купюры и более высокого достоинства с красной полосой и с печатями, чтобы не сдавали афганцам. А все одно – гулял по Афгану советский чек ВПТ и возвращался в Союз с афганскими товарищами. А те уж знали, как его потратить с толком и пользой для души и тела.

Вечерний чай

Стас Марзоев решил довести до ума боеготовность батальона. За боевым охранением, километрах в двух, был яр. А в том яру...

Представьте себе лощинку, усеянную останками бронетехники и автомобилей, ржавыми бочками, битым стеклом и мусором, перепаханную траншеями. Фон такой, что можно снимать итоги третьей мировой. Вот здесь и решили комбат майор Федор Кастрюлин и замполит Стас Марзоев оттачивать боевое мастерство десантников.

Проходили по железорваному лабиринту, по солярке, горящей в траншеях, со стрельбой из автоматов и подствольников, в полной экипировке, с метанием на ходу ручных гранат.

А корректировать действие огневых групп Стас придумал самым замечательным образом. У него был мегафон, и он поименно указывал на ошибки, живописал действия отдельных лиц. А бойцы, прошедшие этой тропой, потом со склона могли наблюдать за товарищами. Песня! Всему предшествовали подробные инструктажи.

Вот памятный снимок. У «СПГ-9» (станкового противотанкового гранатомета) группа голых по пояс солдат. Чистят оружие. Хороший был снимок. Да где такое могли напечатать? Полуголый советский солдат в пустыне с «базукой»?!

Я получил приглашение на такое первое занятие вечером, когда мы с майором Кислицей попивали чай. А надо сказать, многое в Афгане начиналось с хорошего чая. И у меня был такой – «Фри стар». За двадцать чеков (60 рублей – месячная зарплата моей мамы) афганцы привезли полукилограммовую красную пачку с желтой полосой и тремя зелеными звездами. Под картонной крышкой был пергамент, запечатанный круглой восковой печатью с арабской вязью. Как будто внутри сидел А. ибн Хаттаб собственной персоной (не путать с террористом). Впрочем, «афганский джинн» действительно расправил крылья благодаря этому чаю. Позже расскажу как. А пока в пиалках (приобретение Одилджона) искрится красный настой. Вокруг лампочки над снарядным ящиком мечется пурга из диковинных разноцветных насекомых. Кислица в блекло-голубом комбинезоне рассказывает истории из своей «вертолетной» жизни в Союзе, в Березовке и Рауховке (где-то под Одессой). О том, насколько близко можно летать к поверхности моря, тангаже, автомате перекоса и многом другом. Мне интересно его слушать. Он любит свое дело. И я понимаю, что все это рассказывается еще и для того, чтобы я не «пролетел» в своих заметках и очерках. Ибо летчики – народ с большим запасом юмора. «Штурман, карту!.. Еще. Так. Еще. Перебор!» И тут за масксетью голос Стаса: «Опять водку пьете?» Это такое приветствие. Теперь Стас рассказывает о предстоящих занятиях. Как-то возникает спор о том, кто сильнее: кит или слон? штурмовые вертолеты или десантники? И тут же заключается пари. Я – свидетель. Стас утверждает, что его рота успеет изготовиться и «сбить» вертолет на подлете. Кислица – обратное: «Ми-24» способен в мгновение ока размазать роту со всеми ее «средствами ПВО». А случай для проверки угрожающе подходящий. Вертолеты здесь не летают с пустыми блоками «НУРС» и без готовых к бою пушек и пулеметов, а десантура не ходит с холостыми патронами. Да и никто не ходит без оружия за боевое охранение.

Итак, условлено. Рота будет знать, что с момента пересечения боевого охранения она может быть атакована с воздуха. Именно штурмовыми вертолетами. Парой. Если бойцы успевают, заслышав, завидя на подлете опасность, изготовиться к стрельбе по воздушной цели, т. е. рассредоточиться, упасть на спину и повернуть стволы в небо, то Кислица проиграл. Если же нет, то прав «винтокрылый».

– Стас, ты только скажи им, чтобы сдуру не палили боевыми.

– Не бойся, Юра, не завалим. Дисциплина имеется, – улыбается Марзоев.

Затем внимание переключается на мое вечернее изобретение. Ну, совсем заколебали насекомые по вечерам. Вокруг лампы – метель из каких-то маленьких монстров: комаров, диковинных бабочек, полосатых жуков и бронзовых мух. Лезут в чай, погибая над паром, жужжат. Я решил изучить состав летучих отрядов. Даром, что ли, был любимым учеником у институтского зоолога – симпатичной татарки Рафики Идрисовны, которая еще запомнилась тем, что, ремонтируя удлинитель вместе со своей лаборанткой, крепко обмотала изолентой два оголенных провода вместе и потом долго удивлялась, отчего все время выбивает предохранитель в лаборатории. Ведь есть же изоляция!

Я взял у Махно, под его жалобные стоны, лист ватмана. Это был дефицит. Тюбик ПВА. Он был еще большим дефицитом, поскольку силикатный разъедал стекло съемочного экрана, и соорудил ловушку. Ватман был покрыт смесью сиропа с добавлением вишневого сока и клея и подвешен у лампочки. Через два часа на ватмане образовался такой инсектопарк!

– И вот это все вокруг нас, – заинтересованно разглядывал экран Стас, – а как они называются? Все кровь сосут?

Я напряг память на предмет жесткокрылых, чешуекрылых и прочих. Разговор был интересен моим друзьям тем, что накануне прошла по войскам очередная «секретная» информация.

Частые случаи заболевания желтухой (гепатитом) и малярией объяснялись в ней тем, что на пакистанской границе американцы устроили сеть из пятнадцати лабораторий, где выращивают зараженных кровососущих, а также чистую заразу, забрасывая ее в Афганистан. А гепатит косил по-черному. К середине лета до двадцати процентов личного состава «желтело», после чего перебрасывалось на вертолетах в СССР для лечения, точнее, в среднеазиатские республики, в глухие, полусдохшие госпитали на двадцать коек. А к концу года эта цифра кое-где доходила до сорока процентов. Желтуха – особая глава в истории афганского похода. О ней еще вспомним, товарищ.

А теперь о том, что знали о США и их «зловещей роли» воины-интернационалисты.

К примеру, если бы мы в декабре 1979-го не вошли в Афган, то в январе 1980-го там бы уже хозяйничали американцы. Еще, что моджахедов в Пакистане обучают «гегемоническим устремлениям империализма во главе с США в юго-восточном регионе».

Много лет спустя мне до истерики было смешно, что я не знал о захвате американского посольства в Кабуле и трагедии, разыгравшейся там. Было стыдно, что я считал авантюрой попытку США освободить своих граждан в Иране с помощью военной силы. А вот что шевелилось в глубине сознания смутно. Когда-то в школе и позже с садистским удовольствием читал я в наших газетах бесстрастные сообщения о том, что во Вьетнаме сбит очередной вертолет ВВС США. Долго читал о далекой войне.

Теперь настала наша очередь считать потери. Пришел наш Вьетнам? А первого живого американского военного я увидел в 1989 году, летом. Это был дирижер президентского оркестра морской пехоты США полковник Буржуа. Он приехал в гости к командующему Киевским военным округом Громову Борису Всеволодовичу. Мне же было поручено освещать визит в военной печати. Хорошее было время... И вокруг Бориса Всеволодовича еще не было плотного кольца профессиональных холуев.

«Горбатые» победили

Учение – не война. Можно побаловаться крупным планом. Трудно во время настоящей боевой работы уловить суть происходящего. Бывало, что самые хреновые моменты у меня выглядели на снимках, как пикничок с оружием наперевес. А вот на учениях – пожалуйста! И видно ведь, что противник условный, а все равно красиво. В лощину, облюбованную для учений, вышли около девяти утра. Солнце уже припекало. Точнее, не вышли, а добежали. Километров эдак пять. Я с удовольствием заметил, что один из лейтенантов, командир взвода, отстал безнадежно. Сказал Стасу:

– Вот смотри, я ведь постарше, а выносливей твоего взводного.

– Ну-ну. У тебя автомат да фотоаппарат. А на парне полный комплект, – справедливо осадил меня Марзоев.

Но видно было, что взводным он недоволен. Да и меня никто не тянул за язык. Но тут был и расчет. Марзоев как-то без воодушевления принимал мои порывы выйти с батальоном на боевые. Я понимал его. Во-первых, не все там бывает по-писаному, во-вторых, его мог смущать возраст (аж тридцать один мой год!), в-третьих, за тем, чтобы в рядах «голубых беретов» не было чужаков, зорко следило командование бригады.

Бойцы волочили с собой «СПГ-9». Труба на колесиках особого почтения с виду не вызывала. А зря! У входа в лощину, в овражке, перестроились.

– Будьте готовы к атаке с воздуха. Напоминаю, – многозначительно сказал Марзоев.

Рота втянулась в овраг, и через несколько минут мы оказались в узкой, забитой ржавым железом, изрытой долине. И тут накатил мощный гул. Только успел поднять голову, и уже мелькнули заклепки на алюминиевом брюхе «горбатого» – «Ми-24». Пара шла безумно низко и со страшной скоростью. Миг – и машины исчезли за противоположным склоном. Никто не успел опомниться.

– Ах, подлец! Так же не делают, так не летают! – проклинал Кислицу Марзоев.

Но в голосе его звучали уважительные нотки.

– Что, «воины ислама», расслабились. Вы уже трупы. Я же предупреждал!

А Кислица и его напарник решили наполнить чашу уважения до краев. Чертом-боком пара вновь вывалилась на нас и проутюжила еще раз. Здесь, правда, все успели упасть в пыль, но в небо поднялось лишь несколько стволов.

Вечером, при «разборе полетов», Стас попытался превратить конфузию в викторию: мол, что бы успел сделать Кислица за ту секунду прохода над ротой! «Сбросить и выпустить весь боекомплект», – серьезно ответил тот. И это было правдой. Какое счастье, что у афганских моджахедов не было боевой авиации. Вот бы мы попрыгали! И стал бы Афган настоящей войной... Но храни бог небо чистым над Родиной каждого человека!

Паленое мясо

В лощине нас ждал сюрприз. В траншее, от которой предстояло стартовать через железный мостик (предполагалось, что он будет объят пламенем), бойцы обнаружили труп.

Худой, длинный человек в афганской одежде, он был нещадно избит и весь истыкан пулями. Не нужно было много ума, чтобы определить. Пули всаживали в мертвого. В упор. Из автомата 5,45.

Марзоев внимательно осмотрел следы на подходе к мостику. Те, которые еще не успели затоптать.

– Разведчики ваши, дивизионные, балуются, – угрюмо проворчал Стас. – И чего смотрим? – это уже с издевкой и напускным удивлением своим бойцам. – Вот вам декорации боевые. Все. Готовиться первой группе.

На мостик, сооруженный из пупырчатой зеленой полосы аэродромного покрытия, бросили ветошь, пропитанную соляркой. Бойцы пойдут через огонь.

– Ну что, Саня, с первой группой?

– Можно.

Проскакивая через горящий мостик, краем глаза я заметил, как кипит на проваленном животе трупа банка с солярой. Главное тут – не вдохнуть горелого мяса. Неделю жрать не будешь ничего жареного. Было у меня уже такое.

А дальше пошел дикий марш по обломкам, лабиринту острых железяк, бугров и ям. Цели – ржавые бочки на противоположном склоне. Гранаты.

Вот с последним была заминка у бойцов. Опасались, чувствовалось, через огонь проходить с гранатами – а вдруг рванет. Метали в «мандраже», не разгибая, а вырывая чеку. Несколько гранат именно поэтому не взорвалось.

УЗРГМ – запал – умнейшая вещь! Если «усики» не разогнуты, то либо кольцо рвется, либо половинка чеки остается в пробое. Вот и получается «граната с заводским браком». Правда, подходить к такой, разряжать ее нужно с некоторой осторожностью.

Стасу явно не нравилось поведение огневых групп во время метания гранат. (Напомню, ничего учебного на бойцах не было. Оступись кто, поведи стволом – и пошли пули веером...) Солдаты, метнув «зеленое яйцо», останавливались, замедляли движение, явно ждали взрыва, втягивали голову в плечи, съеживались. Кое-кто прикрывал муде автоматом. Ну прямо как в училище военном курсанты, которым рекомендовалось прикрыть причинное место саперной лопатой. Смех! Но смех был горьким. Правильно в наступлении так: метнул гранату (наступательную), огонь не прекращай, рви вперед. И Стас провел урок, который я запомнил на всю жизнь.

Марзоев объявил перерыв. Собрал роту на гребне. Разрешил раздеться по пояс. Было жарко. Марзоев (атлетический торс, волосатая грудь) взял в руки гранату.

– Внимание. Все вы читали, слышали, что есть такие герои, которые собой накрывают гранату, чтобы товарищей в окопе не посекло. Это когда какой-нибудь воин бросает чеку за бруствер, а гранату под ноги себе. Не спорю, разные случаи бывают. Но если вы отпихнете ее подальше и ляжете ногами к гранате, прикроете голову руками, то, скорее всего, выживете. Запал горит 2,8—3,2 секунды. Наклон к земле у нормального человека длится гораздо быстрее. – И тут Марзоев выдернул чеку: – Показываю!

До середины строя от Стаса было метра три. Он разжал руку, раздался хлопок, сработало зажигание запала. А дальше, как в замедленном кино. Я увидел, что «жопа» запала, такой маленький кругляшок впился в плечо Стасу. Он бывает при отбросе горячим. Строй замер. А Марзоев нагнулся, поднял гранату и отшвырнул ее через голову вниз, в лощинку.

– Понятно? Главное – не паниковать.

За спиной грохнул разрыв. Слегка поморщившись, Стас отколупнул приварившийся к коже белый кругляшок.

– А теперь еще один момент. Не всегда вы метаете гранаты. Метают и в вас. Что делать сейчас – покажу! Саня, пойдем?

Мне было совершенно безразлично, куда и зачем зовет меня Стас. Я бы пошел с ним куда угодно и в любое время. Спускаясь в лощину, Марзоев пояснил:

– Найдем ямку, бросим пару гранат и ляжем к ним головами.

– А глубокая ямка? – поинтересовался я. – Это ведь у немецких гранат углы разлета были другие, а наши? Ты пробовал?

– Сейчас попробуем, – засмеялся Стас.

Он был человеком, который напрочь истреблял в окружающих робость, постыдный страх и трусость.

На гребне стояла рота десантников. А мы нашли колею глубиной сантиметров пятнадцать, встали лицом друг к другу и по команде «три» положили в нее расчекованные гранаты, одновременно упав на землю.

Не знаю, как это выглядело со стороны, но ощущений у меня было минимум. Толчок, двойной тугой удар, запах пыли и гари. Все. Пара гранат взорвалась почти одновременно в полуметре от наших голов.

(Тешу себя надеждой, что никто не станет проделывать нечто подобное на основании моего скупого описания. Не забудьте, рядом со мной был настоящий десантник! Он погиб в воздухе. А прощальным салютом полковнику Марзоеву послужил взрыв детонировавших при ударе о землю гранат от подствольника. Об этом мне рассказал полковник Борис Подопригора, своими глазами видевший гибель вертолета «Ми-8» в сентябре 2002 года над Ханкалой.)

Тренировки в лощине шли день за днем. Через неделю я с удивлением, а точнее, с тайным самодовольством обнаружил, что большинство моих пуль поражает цели. А по поводу метания гранат в какую-нибудь щель или дыру ко мне подходили за советом солдаты. Но я ничего не мог толком объяснить. Дело в том, что и стрелял, и метал гранаты и штык-нож я исключительно левой рукой. Ну такой вот уродился. И к тому же совершенно не ощущал разницы между левой и правой половиной. В строю хоть сено-солому вяжи. Ну, преувеличиваю, конечно. Поэтому учитель был из меня никакой. Если душевно расслабляюсь, так и стакан левой рукой держу. Бывало, многие обижались. Приходилось извиняться, объяснять. Просто на улице, где я вырос, была такая незатейливая игра... камушки в какую-нибудь дырку забрасывать.

Фамили чой

К майским праздникам выдали первую чековую получку. Когда раздал долги, оказалось, что весь мой потенциал составляет шестьдесят рублей. Из них тридцать ушло на разную мелочь в магазине, а на остальные я купил чаю. Мне нужен был настоящий чай.

Томная и беспощадно раскрашенная афганской косметикой «полевая жена» одного из штабных начальников, к которой я зашел не помню зачем, держала разноцветные чайные жестянки в качестве украшений. Они были запечатаны. Потом. Дома. В Союзе. А здесь, в Афгане, можно и солдатскую труху заваривать. Но я так не хотел и дал двадцать чеков совершенно незнакомому афганцу в аэропорту, чтобы он в Кундузе выбрал самый лучший чай. Только не «парфюмерный» «Седой граф», как упорно именовали «Ярл Грей» – чай, пропитанный бергамотовым маслом. Что за охота к кипятку с одеколоном? А по поводу «Седого графа» – так народ смущал мужик в белом парике, изображенный на банке. Не иначе – «граф».

Афганец не обманул. Чай оказался великолепным. Я уже упоминал, что это был «Фри стар». Никогда потом не встречал такого названия, да и чая тоже.

Перед праздниками в аэропорту на «майдане» – площади – бывало оживленно. С дальних точек подтягивались «спецы» – бородатые, загорелые мужики с цепкими глазами. Они пытались как-то пристроиться в жидкой тени в ожидании бортов на Союз. В расположение частей их не пускали. Командование ревниво следило, чтобы «советники не проникали» на территорию частей. Почему? Скорее срабатывала зависть – они получали в десять раз больше офицеров, да и потом «спецслужбы», чужой глаз! А какие там «спецслужбы» – смех один! Всех нас попросту дурили и использовали в своих целях мудрые, расчетливые афганцы. Они, якобы воюя, не взрывали мосты, ЛЭП, заводы. Напротив, обрастали добром – строили двухэтажные виллы, заводили магазины и новых жен. Главное действующее лицо в Афганистане был торговец. Коммерсант. И надо сказать, по тому времени, их нищие в принципе лавчонки завораживающе действовали на меня. Там было все для человека.

Ну ладно. Это бесконечная тема о том, как советские идеологи не учли, что с потребительским рынком мы впервые на «общенародном» уровне столкнемся в Афганистане и погрязнем в нем с таким же удовольствием, как буйвол в жаркий день в жидкой черной грязи.

Итак, проходя мимо группки таких бородачей, я услышал вежливую просьбу о том, где бы попить водички. Прозвучала она из уст широкоплечего, круглолицего «спеца». Потертые джинсы, выгоревшая майка. Меня озадачили его глаза. Умные, внимательные. Он, видимо, был старшим в этой группе.

– Да пойдемте со мной. Тут рядом.

Так я познакомился с Александром Барласовым. «Потомственным чекистом», как он себя сам называл, питерским майором из уголовного розыска. Я налил новому знакомому чаю.

– А ребята там ваши, может, они тоже попьют?

– Ну, если можно.

Вот так с группы «Кобальт» из Тулукана и началась моя дружба со «спецами». Одни привели других. И редакция постепенно превратилась в перевалочный пункт и «явочную квартиру». Меня это устраивало. Новые, нескучные люди, новые сведения. Здесь заработал основной закон разведки: информацию получает тот, кто ею делится с другим. Но я получал больше. Для чего? Хотелось понять, что на самом деле происходит вокруг. Насколько можно доверять афганцам. Спецслужбы, скрывая данные друг от друга, я имею в виду моих знакомых, не скрывали многое от меня. Я не был конкурентом по службе. И мой интерес им был понятен: журналист, корреспондент, «хабарнигар» – любитель новостей. А еще у меня была пишущая портативная машинка «Москва». На ней «спецы», уединяясь, печатали отчеты. А потом давали мне на редакционную корректуру. С грамотой у многих было неладно.

Они были нетребовательны. Помню одного подполковника милиции, он просил все время позволить лечь спать на крыше машины.

– Мечта у меня такая. Под звездами выспаться на Востоке. У нас на «точке» не особо на крышу сунешься.

Мечту свою он осуществил в полной мере. Бойцы, завидя его, без напоминания забрасывали на крышу автотипографии матрас и подушку.

Махно как-то высказал сомнение в том, что нам нужно такое количество гостей. Я помню свой ответ:

– Епископ должен быть странноприимен. И вообще – это наши люди. Вот поедешь в «глубинку», тебя там тоже примут.

Вот этого Игорю не нужно было. Ехать куда-то. Он был мудрым, хоть и молодым. А я своими боевыми походами, едва ли не по три в неделю, видимо, вытравлял какой-то несознательный страх или вину? Доказывал что-то себе? Ведь формально никто меня не заставлял. Ни в каких приказах выхода на боевые, когда они оформлялись, я не числился. И, в случае чего, оправдания мне не ждать.

О правилах проживания «спецы» были осведомлены. Два дня – гость, на третий – член коллектива. Ищи себе занятие на пользу обществу. Думай о пропитании. К солдатам не лезь, не командуй, даже стакан не проси помыть. Это было строго. Оружие положи в сейф. Во хмелю не бузи. Впрочем, еще раз скажу: народ был совестливый, по-своему интеллигентный.

Один раз на часок зашли «бородачи» особой породы – «грушники». Об одном из них мне сказали, что он внук Федора Гладкова. И тоже Федор. На вид внуку известного писателя было около сорока лет. Значит, полковник.

У меня с писателем Гладковым были отношения особые. «Огненный конь», «Цемент» и «Зеленя» я прочитал запоем, будучи еще отроком, лет в 12. Так уж случилось. У соседа Султана, в книгах покойного его отца, доцента, Гладков был представлен этими тремя произведениями. Не улыбайтесь, но в детстве мне очень нравился «Перекоп» Олеся Гончара. В возрасте сорока лет я взял в руки эту эпопею и с первых строк почувствовал такую фальшь, что просто отложил и постарался забыть о самой попытке.

Когда гости, сравнив мой чай с коньяком, уже уходили к самолету на Кабул, я улучил момент:

– Я читал и помню некоторые романы вашего деда. В детстве читал. Рано, может быть. Но помню.

«Борода» благодарно посмотрел, протянул руку:

– Спасибо. Думаю, мы еще встретимся.

Не встретились. Вскоре мне сказали, что Гладков погиб. Кажется, под Джелалабадом.

Душой всех «спецов» из «Кобальта» был Барласов. Он именовал себя потомственным питерским чекистом и рассказывал немало занятных историй. Про то, как дед его ловил немецких шпионов и диверсантов во время блокады Ленинграда, как поступали с каннибалами.

– Было и такое. Ели человечину. Приходилось и с этим разбираться.

– Ну а как с ними?

– Да просто. Поступит сигнал. Проверят. Окружают квартиру, подвал, котельную и забросают гранатами.

Барласов не пил водку. А уж вино афганское или там «шароб» – самогон из кишмиша – тем более. Желудок не позволял. Гастрит. За столом, где звенели стаканы, он ограничивался прихлебыванием из плоской металлической фляжки, в которой плескалась жидкость с важным названием – «Бурже».

Сидя в самодельном шезлонге (кусок брезента, резные рейки от упаковки «НУРС»), кстати, я окрестил это сооружение «креслом Барласова», он просвещал меня о жизни молодых оперов уголовного розыска, которые по неделям выслеживали своих подопечных, питаясь пирожками в подворотнях. Нередко попадали под огонь своих же коллег из районных отделений, поскольку операции по захвату и тогда плохо согласовывались. А то, что в конце 90-х годов стали рассказывать и показывать в фильмах про милицию, он мне поведал в начале восьмидесятых.

– Знаешь, сколько наших сидит? Специальные зоны для сотрудников есть. В общую не определишь – убьют.

От него я получил толковые уроки, как распознать слежку, как, без особых последствий, носить огнестрельное оружие, как вести себя при задержании. Его же больше интересовала химия, в частности сильные слабительные, тонизирующие, наркотики – их вид, действие. Как-то он спросил про ЛСД. Выложив все, что знал по учебникам, я услышал следующее:

– Как-то взяли мы одного из Сибири. С поезда сняли. За мужиком всего хватало. Но тут чисто! Ни оружия, ни денег. В рюкзаке только три буханки черного хлеба. Корки с одной стороны срезаны, в середине плесень зеленая, а горбушка на место опять приклеена изолентой. Вот что это? И буханки какие-то теплые.

Барласов как-то произнес поразившую меня фразу: «Добровольное признание отягощает вину и дальнейшую судьбу осужденного». На первых порах она казалась мне парадоксом, даже ерничеством. Но теперь... Кстати, еще один представитель «Кобальта», из Тулы, много рассказывая о порядках «на зоне», серьезно посоветовал:

– Попадешь в ментовскую – не колись. Ни в коем случае не колись.

С Днем Победы!

«Две радости в Афганистане: письмо и баня». Эту пошлость изрек со сцены Розенбаум в 1987 (?) году во время концерта. Дело было на летней площадке Дома офицеров 40-й армии, под Тадж-беком (более известным как «дворец Амина». Откуда у Хафизуллы – дворец в викторианском стиле?). Розенбаум, певец и уже ощутимо эстрадный философ, наверное, и сам до конца не понял абсолютно черного юмора своей словесной конструкции.

Письма, через одно, приходили с пометкой «Поступило в поврежденном виде». Изрядная часть и вообще не попадала к адресатам ни в Афган, ни в Союз.

А баня...

А вши, кишмя кишевшие в больших и малых гарнизонах? На солдатах, естественно. Ну и офицерам тоже хватало.

Баня была большой радостью, которая, как известно, доступна не всем. (Конечно, певца, дорогого гостя, упарили и пистолет на время выдали, и камуфляж. Вот и потянуло на стихи...)

А теперь о конкретной бане и о том, что в ней «спарилось» в День Победы в 1981 году. 9 мая.

Банька эта стояла между вертолетной эскадрильей и местом, которое впоследствии стало называться «файзабадская пересылка». Здесь парковались бронетранспортеры, БМП, автотехника из Файзабада, где стоял отдельный мотострелковый полк. Здесь же, на пыльном пятачке, собирались те, кто ждал оказии в Файзабад или в Союз.

Баньку держал «старший немец» – старшина ТЭЧ отдельной вертолетной эскадрильи. Меня, как заядлого парильщика, он приглашал попариться довольно часто. И через годы поклон ему за доброту душевную. Ведь к посещению чужими «своих» парилок в Афгане относились не очень приветливо. Вода – дефицит, горючка тоже денег стоит. Топилась баня авиационным керосином (РТ, кажется).

Так вот, наступило 9 мая. Утром было все чин чином. День же развернулся во всей красе. Праздновали. Тут сама дата обретала особую окраску. День же святой! Да еще в армии, да еще вдали от Отечества, хотя граница с ним была в сорока километрах. Но Отечество ассоциировалось с Москвой. А в Москве – салют. А у нас что, нет средств для салюта?

Ракетниц, автоматов и пистолетов?

Или боеприпасы на счету?

Начальство авиационное с подругами День Победы отмечало в бане. Там, в пристройке, затянутой масксетью, был и стол, и бассейн небольшой, но глубокий и чистенький. «Немец» в нем проточную систему устроил.

И вот, задолго до салюта в Москве (по признаку «кондиции»), поднялась пальба на всем аэродроме, в расположении полков, в боевом охранении. Я в это время собирался на праздник, а точнее, на вечеринку к десантникам, Марзоев пригласил. Но пришлось задержаться. Трассирующие пули «салюта» и ракеты очень уж низко шныряли. Собрал бойцов в палатку, велел лечь на пол. И не зря. В брезенте так и появилось две дырочки. Да вот еще нюанс: днем я с «немцем» выпил спирту, разведенного минералкой, а поскольку к Стасу в «теплом» виде идти не хотелось, там обещали даже танцы с дамами из летной столовой, я усиленно обливался холодной водой и... потерял голос. Смех и грех!

Но салют потихоньку иссяк. И я вышел из палатки. Возле бани толпился народ. Что случилось?

– Там начпо полка убили, – с вытянутым лицом сказал дневальный по стоянке. – Вон старшина идет. Он туда простыни относил.

«Немец» с ошалевшими глазам только и сказал:

– Пуля в голову. Ну, теперь начнется.

И началось. Но не сразу, а спустя дня три. Арестовали старшего лейтенанта Андрея (Топоркова?), техника. Парень был мне знаком. Скромный, приветливый, весь погруженный в свою работу в какой-то хитроумной лаборатории на колесах. С ним мы сошлись на почве фотографических премудростей. Его интересовала содержательная сторона: планы, сюжеты, динамика снимка, а меня – материально-техническая. У летчиков было море фотобумаги и реактивов.

Военная прокуратура «установила», что Андрей стрелял из «макарова» в направлении бани, что пуля пробила деревянный брусок стойки и попала в полковника. Брусок оторвали, вырезали часть с пулевым отверстием. Андрея судили в Кундузе, дали два года условно, лишили воинского звания. А вот в Союзе, по апелляции, дело пошло по-иному. Смехотворность «доказательств» была очевидной. К тому же брусок – пропал. Андрея оправдали, вернули звание и опять отправили в Афганистан на свое место. Гибель полковника (а при чем тут его дети?) обставили как боевую, во время стычки с душманами. И это правильно. Дети за отца не отвечают.

Да и вообще смерть и увечья в Афгане далеко не всегда были героическими. Но кому нужна эта правда? Только вот не нужно зря наворачивать героику. Все равно откроется. А так напишите: «при исполнении», и будет это правдой. А как потерял голову или ногу – это не всегда интересно. Потеряй – потом узнаешь!

– Нам герои не нужны. Нам бы от разгильдяев избавиться, – говаривал один мудрый старый воинский начальник.

Но я был молод, а он фронтовик и еврей. Я его тогда не понимал. Потом дошло. Действительно, абсолютному большинству подвигов предшествует чье-то разгильдяйство. И подвиг (смерть, страдания) становится жертвой за «того (плохого) парня».

А у десантников в тот вечер все было неплохо. Только вот примерка наручников едва не закончилась печально. Один из ротных замполитов принес трофейные «запястья» и предложил мне показать, как он их открывает ножичком. Ключей, естественно, не было. Защелкнул. А потом вся компания возилась, снимая с меня эти кольца. Давили они нещадно. Потом мы нашли общий язык с десантным доктором, накушались разбавленного спирта. И я остался ночевать на койке в санчасти. Проснулся утром от нещадного солнца. Койка-то стояла на открытом воздухе. По животу моему ползали мухи. Мухи, надо сказать, в Афгане были особые. Сильно кусались, оставляя красные зудящие цыпки. Кровососы...

Хлеб наш насущный...

Хорошо, оставшись живому и здоровому (тьфу, тьфу, постучим по дереву) после Афгана и других подобностей, сидеть в российской околостоличной глубинке и, прихлебывая крепкий чай (без малого – «купец», с лимоном и тремя кусками настоящего рафинада), вспоминать, как кормили в Афгане и чем, и поскольку.

Еда на беспутье войны – большое дело. И не пища это. И не «хлеб насущный». Больше...

В «Куддус-наме» сказано, что военные люди подобны скоту. Когда им даешь, тогда и будут есть. (См. Н. Гоголя, «Тарас Бульба». О запорожцах, которые как дети: мало дадут – съедят, много дадут – тоже съедят.) Ну, хватит, знание темы показал.

Нормы довольствия для солдат и офицеров практически не отличались от тех, что были в метрополии, пардон, в Союзе.

Но там не было такой жары и такого неустроя, в смысле приготовления пищи.

А теперь представьте себе...

Завтрак. Плюс тридцать. Железный сарай. Горячая размазня с кусками вареного свиного сала явно из пашины матерого хряка под кислым томатом.

Черствый хлеб, режущий десны, плывущее хлопьями сливочное масло, уже распавшееся на белковую и жировую фракции.

Сгущенное, свернувшееся (с мухами), молоко, разлитое в голубые пластиковые тарелочки. Каменные галеты, формой напоминающие благородное печенье «Крикет».

И горячая темная бурда, именуемая чаем. В ней, однако, был секрет. Чай этот имел особый, не чайный, но неплохой привкус. Лейтенант из разведки (ГРУ), азербайджанец, знаток и любитель чая, как и все его земляки, разводил руками: «У меня такой чай в модуле, да? Высший, а? А вот это пью и нравится. В чем дело?» Да узнали мы с ним, в чем дело. Оказывается, новуюзаварку просто насыпали в старую и варили до почернения. Вот и весь секрет. Есть и такой способ заварки чая. «С веничком». И есть в нем особый вкус, как в свежей макухе.

Вот такой, значит, завтрак: манная крупа, перловка, макароны, серая вермишель, свинина (ландрасы были явно импортные, капиталистические. Вот бы знали бюргеры и фермеры, куда их свининка идет).

Обед. Плюс 45. Железный сарай.

Бурда под названием борщ. (Хоть и были повара-инструкторы – женщины, но готовили все равно скверно. Других дел хватало, что ли?) Каша с кусками свиного сала, ржавовидный компот из сухофруктов. (А вокруг свежих фруктов – море. Но – табу!)

Схема была простая. Тыловики загоняли в Афган все дерьмо из внутренних округов (освежали запасы – так это называлось официально). Нормальную сгущенку и масло меняли на просроченные в торговой сети Узбекистана и Таджикистана. Зелень (уму непостижимо!) возили из Союза, хотя вокруг было море, можно за копейки у афганцев купить. Но было дело, для десантников в Кабуле из Витебска самолетом овощи возили.

Тыл и Военторг – два спрута, охватившие 40-ю армию. Половина уголовных дел за все годы афганской кампании была возбуждена против них. Но к развалу СССР именно они (тыловики и советские военные торговцы) вышли победителями. С 1993-го им можно было и не таить наворованного. Все было списано. И в Москве, Ташкенте, Душанбе, Алма-Ате эта категория обрела власть и силу. Был фундамент...

Вот, скажем, сгущенное молоко. В магазине Военторга и «чекушке» – нормальное. А на офицерский паек – «песчанистое» либо осалившееся.

За чеки сыр съедобный, а в пайке – прогорклый, протухший.

В магазине сигареты нормальные, а пайковые – покрыты плесенью.

У тыловых и военторговских уродов был свой мир. С нашим он, к счастью, не соприкасался. Разве что через еду... Каста! Брахманы, мать их...

Солдатам еще было положено по двадцать граммов сока (яблочного) в день. Бывало, забрасывали в столовые кормовые, розовые арбузы. Лука репчатого, правда, не жалели.

А свинины, импортной, было море. Да кто ж ее по жаре есть особо будет. Да еще с учетом того, что треть Ограниченного контингента состояла из мусульман. Тушенка была терпимой. Еще не успели испортить. Сухой паек тоже. Он тогда, в начале 80-х, состоял из галет (сухарей), банки тушенки, банки каши, баночки (100 граммов) сока и прочих ненужных облаток и таблеток. Каша в банках была толковая. В принципе одного сухого пайка вполне могло хватить на двое суток. Была бы вода.

Солдаты (молодняк ведь!) бегали за арбузами и дынями на афганские бахчи, за фруктами – в сады из боевого охранения или во время операций. Бегали, нарываясь на пули, мины, попадая в плен.

В столовой любой части были столы для прикомандированных (чужих). Там всегда без вопросов кормили, ну, может быть, там сыра плавленого на тарелочке не было или масла. А кашу, борщ – без вопросов. А как иначе?

Была одна, известная мне, платная столовая, вернее, кафе. Под Тадж-Беком в Кабуле. Там стоял единственный на всю 40-ю армию аппарат для изготовления мороженого.

А от столовой дивизионной у меня одно приятное воспоминание – официантка Лола. Скорее всего еврейка, красивая, большеглазая, с крутыми бедрами. Она меня, худого, видать, жалела, старалась дать что получше. А может быть, потому, что я никогда не ворчал на еду и на обслугу. Как-то хамлюга капитан из штабных громко спросил за обедом: «Лола, ты зачем в Афганистан приехала?» В наступившей мудацкой тишине прозвучал грудной, с легкой хрипотцой голос: «А ты не знаешь? Денег заработать». Съел, сука штабная!

Но не ходить же в столовую по жаре, и каждый питался, как мог. Я, к примеру, научился солить свинину в ящиках из-под гранат. Побольше чеснока, перца, потуже забить, и через три дня «бастурма» готова. А еще выменивал сухие пайки. Банка гречневой каши, зеленый чай – и можно до вечера не думать о еде. А вечером бог друзей пошлет!

Коробки сухого пайка были хлипкие, разваливались на глазах. Этим пользовались прапора на складах, подменяя рисовую и гречневую кашу на перловку. На операции, длительные выходы сухпай, как правило, брали «навалом», коробки выбрасывали, а банки и прочее складывали в вещмешки. Такого «кашеносца» всегда можно было узнать по бугристому мешку за спиной. Горошину поливитаминную съедали, а вот таблеткой «пантацида» – обеззараживающего средства для воды, на моей памяти, никто не пользовался. Воду предпочитали иметь свою, проверенную, во флягах и резиновых заплечных емкостях (шел такой водонос, с ранцем и трубкой с краником-пробкой), или кипятить ту, что набирали в местных источниках. Сыр в банках, его тоже иногда выдавали офицерам, на полевые выходы не брали. Вроде не очень соленый, но вызывал жажду. Главное, по жаре пить поменьше. Хорошо утром – чаю, и потом терпеть до обеда. А еще лучше у арычка или хауза, среди зелени, пить чай из пиалок и лениво жевать афганский шашлычок, мелкие кусочки свежего, сочного мяса, пересыпанные незлым черным перцем. Но такое счастье выпадало редко.

Дыни, арбузы, виноград, которые «конфисковали» на афганских бахчах и виноградниках, были всегда водянистыми или кислыми. Не вовремя воровали.

Остался в памяти случай. Выходили из разбомбленного кишлака. Никакой банды там и в помине не было. А вот в жопу нам, за все наши подвиги, могли и пальнуть местные дехкане-самооборонцы.

Уходили, озираясь, по узенькой насыпи – разделу рисовых чек. Короче, представляли идеальную мишень. За мной была только замыкающая группа: пулеметчик с ручным пулеметом Калашникова, снайпер и два автоматчика. Повернув голову, я увидел вдруг, что не оружие у них в руках, а дыни, большие серо-зеленые дыни под мышками. По парочке. Какой уж тут арьергард! Ступил в воду, пропустил гребаную охрану вперед и сам пошел в замыкании. Кстати, с той самой операции у меня сохранилась фотография. Я стою на краю виноградника, в руках полуметровая, мощная кисть винограда. Худой, сожженный солнцем старлей, вид какой-то иконный, как у Иоанна Крестителя. Отчетливо видны десантные эмблемы на куртке. Виноград я держу обеими руками. Автомат висит за спиной.

Ну вот, чтобы закончить тему, вспомню, что мы знали об афганской еде. Их сарбозы (солдаты) имели сухой паек болгарского производства (как и форму, и ботинки, и прочее из стран СЭВ, кроме СССР. Это была такая нагрузка в счет интердолга). Утром афганский солдат ел свежее мясо, кекс, бананы. В обед ему тоже готовили из свежатины. Они не хотели есть мясо животных, забитых не по их правилам, не по их вере и традиции, хранящееся в холодильнике. Афганские провиантмейстеры просто имели деньги и покупали все свежее. А на операциях, длительных, гнали с собой отарки овец. И специально выделяли для этого солдат. И еще: у моджахедов попадалась в сумках ореховая паста в тюбиках. Скорее всего американского производства. С ней проделывали такую шуточку: давали человеку поесть, а потом к обеду ему не хотелось садиться за стол – он был сыт. К чести афганской, их партизаны не травили колодцы, не травили еду. Этого не было.

Да, об этой фотографии. Она осталась у Сергея Белогурова. Сережа держал ее дома, на рабочем столе, под стеклом. И, бывало, приговаривал, глядя на «библейский» снимок во время наших встреч: «Зачем ты пришел в чужую страну, воин?» Видно, была такая мысль в снимке. Может быть, он и сейчас лежит там же, на столе в московской квартире его родителей. Сам же Сергей погиб в Косове в 2000 году, летом. Его убили свои. Десантники-миротворцы, скорее всего. Сергей был резок в оценках. Имел смелость подлеца назвать подлецом. Избили до полусмерти. И долго «не видели причины» отправлять в госпиталь доктора исторических наук, полковника, прошедшего Афган, Баку, Таджикистан. Я помню о тебе, Сергей. Но мы ведь встретились в 1986-м, осенью, в Кабуле. А теперь весна 1981-го. И вот где была сделана эта фотография...

Пянджский анабасис

Затеялась совместная крупная операция по «зачистке» сельской местности от душманов северо-западнее Кундуза. Там, отделенные полосой пустыни, прижимались к Пянджу, к речушкам, впадавшим в пограничную реку, несколько узбекских кишлаков. Вообще этот край, по замыслу афганских и советских провинциальных стратегов, пора было пошерстить. Дело в том, что моджахеды уже (в отместку за бомбоштурмовые удары и всевозможные «реализации разведданных», а также набеги) обстреливали заставы на советском берегу и, неслыханная дерзость, накрыли весьма успешно реактивными снарядами пограничный отряд в поселке Нижний Пяндж. Об этом, конечно, советские газеты молчали, как и о том, что советские пограничники уже в 1980 году стояли в массовом числе на афганской стороне, защищая южные рубежи. Тогда, в 1981 году, кстати, появился термин – «нежное южное подбрюшье», в которое могли вонзить нож. Кошмар какой-то! Нож в подбрюшье великой страны, в муде то есть! О, коварный Восток... Но если нет других объяснений, то и это проходило.

Я мог уйти на операцию со своими. С разведбатом или со взводом лейтенанта Наби Акрамова. Он уже в ту пору выделялся своей дерзостью и удачливостью. (О нем еще не раз вспомню.) Мог прокатиться неоднократно с вертолетчиками или, на худой конец, после «установления контроля» выехать в очередной вояж с боевым агитационно-пропагандистским отрядом. Но я выбрал десантников.

Стас Марзоев, не вдаваясь в подробности, обрисовал мне замысел действий десантников, а для дела был отряжен именно батальон майора Федора Кастрюлина, где Стас числился замполитом, а был, по сути, заместителем по боевым действиям!

– Почему мы бьем по хвостам? Связываемся с афганцами – уже утечка. Поднимаемся на вертолетах – курс определен. Видел дымки? Сигналят. Вышли на технике – за пять километров слышно. А вот смотри: вот сюда нас выбросят. Уйдем на глазах их разведки в пустыню, километров на пятнадцать. Оторвемся. Пересидим до ночи. А потом вот сюда. Дело только в скорости. Успеть до рассвета. И тогда либо они на острова уйдут, а это ловушка, либо к границе прижмутся, к реке, там их тоже можно достать. Как?

– Хорошо. А что, в этих кишлаках действительно есть «духи»?

– Афганцы клянутся, что есть. Они подойдут на технике вот сюда, когда мы свое дело закончим. И не будут мешать. А время мы им не указываем. Движение по нашему сигналу...

Я приступил к спешным сборам. Во-первых, пришлось маскироваться под десантника. Петлицы, эмблемы и «тельник» – полосатую майку мне любезно предоставил Стас. Командир хозвзвода из батальона Кастрюлина без особых сожалений выделил РД – ранец десантный – вещь очень толковую и просто необходимую. Все остальное у меня было свое. В том числе и хорошие, разношенные чешские ботинки. На обувь следовало обратить особое внимание, как я понял, «анабасис» обещал быть пешим.

Автомат, пистолет, четыре рожка (пятый пристегнут), две обоймы для «ПМ», две гранаты «РГД», граната «Ф-1», две ракеты сигнальные, дым красный, штык-нож – оружие и боеприпасы. Фотоаппарат, пять пленок, ножницы, блокнот, ручки шариковые, простой карандаш – это профессиональное.

Очки-консервы, кусок легкой прозрачной ткани, моточек парашютной стропы, нитки, иголки – этому жизнь научила.

Индивидуальная аптечка (плюс еще два тюбика промедола), индивидуальный перевязочный пакет, пузырек со спиртом (граммов 50), эластичный бинт и жгут, синтомициновая мазь – чем черт не шутит! И кусочек «черняшки» – опия-сырца, небольшой, с вишенку размером шарик...

Фляга, три банки каши, две банки тушенки, пачка галет. Голодным не останусь. У ребят еда, конечно, найдется, но на халяву идти неприлично. Еще пачку чая индийского (он продавался в «чекушках») и пачку сахара – это я отдам на первом же ночном привале, когда вскипятят чай.

Носки х/б – две пары, полотенце. Все.

Мне не нести мины, пулеметы, патроны. А с этим весом, думалось, не отстану от тренированной десантуры. Так оно и было, но я понимал, что в отличие от солдат иду налегке. Правда, им было по восемнадцать-девятнадцать, но кой черт войне разница, сколько тебе лет. Вышел в поле – живи как свинья! Но все же в тридцать один год я для них уже был «старый».

К вечеру выяснилось, что вертолетов не будет. Погода не позволяет. Но дело было не в погоде. Кислица внес ясность. В том районе, куда предполагалось десантироваться посадочным способом, недавно засекли зенитно-пулеметную установку. И решили не рисковать. Так было. (Иногда даже раненые погибали от потери крови, а вертолетам не давали «добро» на эвакуацию из штаба ВВС армии. Позывной – «Помпа», прошу запомнить. Это к тому, что в мемуарной литературе по Афгану описывается случай, когда командующий 40-й армией, спасая раненого зампотыла, с помощью весомых угроз и суровых посулов все же сумел вызвать вертолет в район боевых действий. Но ведь это был Борис Громов!) Наверное, с точки зрения военной это было правильно. Но в мозги советских людей был вбит миф о всемогуществе и всепогодности советской военной авиации. Реальный же подход усиливал шизоидность, и без того расцветающую на почве подобных войн, когда во всем мире – мир, а ты в окопном дерьме.

С рассвета на бронетранспортерах рота вышла по направлению к Чардаре и, проскочив еще километров пятнадцать по грунтовке, была высажена на краю уходящего к горизонту такыра – чешуйчатой глинистой пустыни. Это хорошо. По такыру легче идти, чем по песку.

Час движения, десять-пятнадцать минут отдыха. И так, в жару, около шести часов подряд. По карте мы прошли около двадцати километров. На деле гораздо больше. Слава богу, встретились на пути оплывшие глинобитные стены, заросли узловатых кустов, хоть какая-то тень. Марзоев решил пересидеть здесь до темноты.

– Стемнеет, сделаем «ход конем», вот сюда. Это еще километров шесть, – показал он на зеленую полоску на «двухкилометровке».

Расположились. Выставили посты. Хорошо, что я взял с собой кусок брезента. Это по примеру Стаса. На брезенте можно было растянуться, не боясь членистоногих обитателей пустыни. По секрету скажу, что я еще натер брезент куском свежей бараньей шкуры. В то, что овечий жиропот отгоняет фаланг и скорпионов, я верил. Видел сам, как оголодавшие за зиму овцы пожирают жуков вместе с травой, особенно во время весеннего окота.

Я считал лишним вникать в географию «анабасиса». Десантура завела, она же вытащит. Но все же глянул на карту. Мы находились на краю степи Чоли-абдан, между кишлаками Аскалон и Янгарык. Последний и был целью нашей операции. Отсюда, по утверждению наводчиков, душманы начинали свой путь к Пянджу. И там, где река Кундуз впадала в Пяндж, переправлялись на советскую сторону. Тогда это казалась нам верхом дерзости. Я думал, что «духи» просто отсиживаются на пянджских островах, заросших камышом. И лишь позже, через двенадцать лет, когда судьба заставила до последней черточки изучать карту этих мест, но уже со стороны Таджикистана, я понял: эти острова – выход в таджикский Эдем – заповедник Тигровая балка. Кто, сколько, что и зачем есть в этих зарослях – лучше вопросов не задавать. Тигровая балка всегда была в дымке тайны, и чужим там делать нечего. Разве что на бронетранспортерах да большой вооруженной компанией рыбы поглушить. И то с оглядкой. Не мелькнул ли за кустами чернобородый молодец... А рыба в этом месте – полутораметровые толстолобики и белые амуры – не редкость. Да и сомы-гиганты тоже. Последним было от чего жиреть. Если есть река, то ни к чему хоронить врага. Сам уплывет. (Но это я уже вспоминаю гражданскую войну в Таджикистане. Это двенадцать лет спустя.)

Ночь в пустыне накатывает сразу. Поэтому, только солнце село, Марзоев приказал развести пару свежих костерков и, когда блеснула первая звезда, дал команду скрытно начать выдвижение. Костерки могли отвлечь внимание «духовских» соглядатаев, если таковые были. А мы, пройдя на север еще три километра, вышли на грунтовую дорогу, пересекли ее, залегли вкруговую в какой-то широкой сухой канаве. Около часу ночи по дороге прошли две грузовые «Тойоты». Но еще когда издали послышался звук моторов, Марзоев предупредил: «Не трогать. Не вскрываться. Возможно, разведка».

– Далеко не уйдут. Сзади нас, у Аскалона, афганские сарбозы на дороге. Увидят, так повернут. Вот тут и нам можно начинать.

– Стас, да ведь у них свои дороги в степи.

– Нет. Перед нами река, сзади пустыня. Дорога здесь одна.

Он не ошибся. Разве что «духи» оказались тоже не лыком шиты. Они вернулись назад к рассвету, когда мы форсированным маршем подходили к крайним мазанкам Янгарыка. Вот тут нас ждал облом. Машины проскочили по дороге, афганцы, увидев нас, побросали свои тачки и кинулись в кишлак. Оружия у них не было. А мы уперлись в арык метра в три шириной. И пошли прыжки. Кто удачно, кто в воду, кто по колено в грязь. Это у кого какой вес был за плечами. Мне все же было полегче. Всю провизию я, не без умысла, сбросил в общий котел еще на привале. Этот закон был усвоен сразу – чем меньше веса, тем лучше.

– Форсирование водной преграды по воздуху, – съязвил Стас, видя, как из арыка, по колено в грязи, выбирается один из взводных.

За арыком – развалившийся дувал. Присели, огляделись. Как идти, как досматривать, вызывать подмогу в случае чего – все это было условлено заранее. Я присоединился к группе высокого, крепкого старшего лейтенанта. С ним было пять или шесть разведчиков. Накачанные, увешанные оружием.

Кишлак встретил нас тишиной. Такой, какая бывает только в глухих деревнях по утрам. Первым на нашем пути оказался весьма приличный по местным меркам дом, с высоким дувалом и двустворчатыми воротами. По вытоптанной земле, усеянной сухим конским и верблюжьим навозом у ворот, я понял, что мы вышли к постоялому двору (мехмонхоне) – сельской гостинице.

Прижались к дувалу по обеим сторонам ворот. Офицер-десантник кивнул одному из разведчиков, тот с силой ударил плечом в створку, отскочил. «Сезам» отворился. Никто и не думал оказывать нам сопротивление. Но случись тут резкий звук, мельтешение, поднялась бы пальба, полетели бы гранаты.

Вместо «кровожадных душманов с ножами в зубах» (была такая обложка на популярной брошюре о врагах Апрельской революции) нас печально и гордо оглядели лежащие во дворе верблюды. По бокам «кораблей пустыни» бугрились полосатые тюки.

А в доме ни души. На первом этаже, в большой комнате, – лавки, столик. А на нем чайник, еще теплый, куски лепешек, пиалки, изюм. Ушли хозяева и чай не допили.

Меня заинтересовала дощатая дверца под лестницей. То ли каморка за ней, то ли вход в подвал. Стволом толкнул дверь и осторожно шагнул в полумрак. А дальше случилось то, что случается с дураками. Дверца захлопнулась с ехидным скрипом. Не успел повернуться, как она вдруг слетела с петель от мощного удара и в бок мне уперся, очень чувствительно, ствол РПК.

– Я же мог вас в решето, товарищ старший лейтенант, – выговаривал мне через секунду бледный сержант, – я слышу, дверь скрипнула, а ведь туда никто не заходил. Я же мог через дверь.

Вот так. И позже, уже учась на чужих, нередко трагических ошибках, я сделал вывод: в бою, в боевой ситуации пусть твой сосед видит и знает, где ты есть. Отошел – предупреди. А то ведь влепят по полной программе свои же. Так бывало. И в Афгане, и позже, в Чечне. И, к сожалению, с опытными людьми. Особенно ночью. И пароль не поможет. Лучше предупредить: «Ваня, я вот за тем бугром поссу».

На втором этаже, в «чистой половине», опять же в большой комнате, – паласы, лавки, низкий столик. А на нем красуется «Шарп». Роскошь для нас невиданная. Двухкассетный, большой, как чемодан. Засомневались десантники: забрать? А может быть, ловушка? Заминировали?

Я понял, что своим присутствием мешаю решению важной проблемы. Сразу скажу: на операциях чужого не брал. «Западло». Но и морали не читал бойцам. У каждого свой «божий страх» в душе, свои убеждения. И формируются они не в бою (здесь вообще ни хрена не формируется, а, скорее, трещит по швам), а в теплых мамкиных руках, при любящем отце.

Промышляя в домах на «зачистках» и «реализациях», наши солдаты повторяли то, что видели на примере своих командиров. Брал офицер-прапорщик – брал солдат. А потом офицер мог еще и посоветовать, что брать. Ну, скажем, для хозяйства в части. Бедно ведь жила армия. А афганские солдаты брали все, что под руку подвернется! Ну, у них грабеж мирного населения за грех не считался. Потом ведь и мы привыкли, а к Чечне так это традицией стало. И ничего...

Во дворе тем временем шла проверка тюков. В них, безжалостно распоротых, не оказалось ничего, кроме фисташек. А бойцы, к ним присоединилась еще одна группа, усиленно искали оружие. Переворачивали все вверх дном в этом уютном дворике.

– Не будет здесь оружия. Не там ищете. Смотрите под крышей.

Двое десантников вняли моему совету и очень скоро обнаружили старый штык-нож от немецкой винтовки и парочку крестьянских ножей со сточенными на нет лезвиями.

– А откуда вы знаете, что здесь ножи могут быть?

– Ребята, все деревенские дома одинаковы. Мужик в Рязани тоже нож под стреху сарая прячет.

Тут в дальнем углу наметилось оживление. Кто-то опрокинул большой медный кувшин и, услышав звяканье, вытряс его содержимое. Бусы из лазурита, старое монисто, монетки с припаянными ушками.

– А что это?

– Ну где женщины свое богатство прячут? В кастрюлях да ведрах. Так и здесь. Оставьте это. Ценности не имеет. Бирюза или лазурит скорее. А монетки они в косы вплетают... Девичьи «секреты».

Зеленая ракета, косо прочертившая небо, – сигнал к выходу на западную сторону кишлака. И сигнал афганцам, чтобы двигались к нам. По кривым закоулкам мы быстро вышли к дувалу, за которым уже собиралась рота. И тут же состоялся короткий военный совет: что делать с «Тойотами»? С собой не утащишь – афганцы протест задвинут, а если даже и не «международный конфликт», то свое начальство отберет. Решили сжечь, чтобы не возили «духов» по ночам. Ведь выяснилось, что в машинах у них вповалку лежала кишлачная молодежь. А крестьяне как смерти боялись призыва в «народную» армию сизо-красноносого алкаша Бабрака Кармаля. А мы, выходит, этому рекрутскому набору помогали...

Бойцы вырвали по куску поролона из сидений, прострелили баки и, пропитав соляркой (дизельные были «Тойоты»), подожгли. Огонь разгорался нехотя. Но чем дальше мы уходили из кишлака, тем выше поднимался в небо черный столб дыма.

А народ кишлачный – старики и старухи с детьми – прятался в винограднике. Мы не стали туда заходить. Оставили это дело афганским воинам. Там сразу поднялся гвалт и вой. Вот на краю этого чужого виноградника я и сфотографировался с огромной кистью еще зеленого винограда. На обратном пути в левом ботинке вылез гвоздь. И забить его нечем. Отстал, вывернул запал из «Ф-1» и, уповая на твердость чугунного корпуса, площадкой на верхушке «лимонки» сточил проклятый гвоздь. И все же, несмотря на хорошую обувь, на обратном пути натер ногу. Правую. Почему помню? Ну как тут не запомнить! Небольшая потертость чуть не стала роковой.

Винт и крыло-II

Я как-то оставил в забвении своих друзей летчиков. Честно говоря, дружил я с одним – замполитом эскадрильи майором Юрием Кислицей. И благодаря ему мое появление в эскадрилье не вызывало вопросов.

Летчики жили в подвале кундузского аэропорта. В длинной, узкой бетонной щели с крохотными окошками у самого потолка стояли почти впритык солдатские койки. Вентиляции или кондиционирования не предусматривалось. Это была ночлежка. Техники и солдаты размещались в палатках, но уже в мае начали строить себе глинобитную казарму.

Чем занимались вертолетчики, в смысле боевого применения? Перевозили в указанные районы группы десантников и пехотинцев и вытаскивали их оттуда по окончании задания или когда становилось совсем плохо. Осуществляли целенаправленно или попутно связь между небольшими гарнизонами. Забирали на точках больных, раненых. Бомбили и обстреливали. Сопровождали или прикрывали, по необходимости, колонны армейской техники. Вооружение «Ми-8» и «Ми-24» было штатным. Пушки авиационные в гондолах, пулеметы курсовые, подвесные системы («блоки») «НУРС», авиационные фугасные осколочные бомбы «ФАБ» весом от 250 до 500 кг, изредка подвешивались «ПТУРСы». Летчики имели автоматы и пистолеты, тем же были вооружены и техники.

В казарме-подвале я обратил внимание на какую-то болезненную сентиментальность этих, постоянно рискующих жизнью людей – почти у каждого изголовья кровати на стене были развешаны семейные фотографии, талисманчики, письма и рисунки детей. Иконки тоже. Видать, не только в окопах нет атеистов!

Меньше других, и это было заметно, летчики разбирались в тонкостях афганской жизни. Им категорически был запрещен выезд в город, по любому поводу. А если уж перепадало такое счастье, то нужно было маскироваться, снимать голубой комбинезон, сетчатые тапочки или черные туфли с дырочками. Особисты постоянно культивировали легенду о том, что «духи» мечтают изловить живого вертолетчика. Впрочем, почему легенда? При отсутствии у моджахедов зачатков ПВО удары с воздуха не уступали по силе и точности артобстрелам из тяжелых орудий, с долговременных позиций. Как с такого «шурави» шкуру не снять?

Меня вывозили раз сорок на выполнение боевых заданий. Я снимал, писал какие-то пресные заметки. Но главное – видел.

Снимки такие: квадратики полей, извилины ручьев и арыков, крыши мазанок. Аэрофотосъемка, в общем. Но порой эти снимки шли в дело. Облет района до удара, после удара, все фиксировал «ФЭД». А видел потому, что летали на малых высотах (не было еще в провинции Кундуз «Стингеров»), видел много чего такого, что лучше бы и не видеть.

Вот на склоне холма распластались четыре афганца. «Ми-24» заходит на них. Люди смешно разбрасывают мешки и ложатся лицом к небу, показывая всем видом, что у них нет оружия. Но что они делают на этом холме? С шипением уходят «НУРСы». Нет, не прицельно. Как повезет.

Вот бреющий полет над кишлаком. А нас уже ждут. На крышах постелены красные паласы. На них лежат женщины и дети. Опять же лицом к родному небу. Но если цель (дом, селение) надо «обработать», то эта демонстрация лояльности и покорности не в счет.

(Задумывался: а если нас под бомбы? Ведь нас никто, с 1945 года, не бомбил. Мы не знали страха перед небом. И ненависти к тем, кто несет с неба смерть, у нас не было. А это, наверное, великая ненависть. У афганцев она была. А летчики, как боги. Они не задумывались, что там было на земле после бомбежки. По крайней мере, я не слышал таких разговоров. И об отказах от выполнения заданий тоже не слышал. Но вот видеть, «изучать» итоги налетов мне приходилось не раз.)

Рассказывали, как будто произошедшую рядом, историю, которую я встречал позже по всему Афгану.

Взяли на борт наводчика-афганца. Должен показать дом, где душманы сидят. Подлетают к кишлаку. Афганец-иуда зашевелился, оживился, тычет пальцем. Его жестами (места для переводчика в кабине не хватило, естественно) спрашивают: мол, здесь? Он радостно кивает. Пошли вниз, на строение – бомбы, потом по второму кругу «НУРСы», из пулеметов добавили. Афганец бьется, кричит. Дали по роже, вытолкали в салон под присмотр техника. По прилете оказалось: это он свой дом увидел и на радостях показал.

Мне объяснили, что взрыватели у авиабомб, применяемых здесь, после удара о землю срабатывают через четырнадцать секунд. Поэтому после сброса бомбовой нагрузки вертолет круто отворачивал от места сброса и на большой скорости уходил от места сброса бомбы, набирая высоту. Но все равно ударная волна успевала изрядно тряхнуть вертолет.

«Над целью были. Тут вижу, женщина бежит. Я кричу: «Стой, женщина там!» А мне: «Уже пошла». Ну, было у нее четырнадцать секунд». Это по памяти привожу рассказ летчика.

Бомбили метров со ста. Эскадрилья вообще вся летала, прижимаясь к земле. Точность укладки бомб была высочайшей. На моих глазах 250-килограммовую чушку уложили в центр дворика. Отвернули. Глухой удар. Облет. Дом слегка покосился, дувал как стоял, так и стоит. Во дворе идеально круглая воронка, похожая на пруд, со свежей землей по брустверу. И по краю этого «пруда», по кругу, бегает обезумевший ишак.

Сырая, местами болотистая почва часто принимает в себя бомбы достаточно глубоко. Немало «ФАБов» не взрывалось. Говорят, афганцы потом выплавляли из них ВВ. Может быть. Корпус авиабомбы, подвешенный к дереву, я видел всего один раз. Но он не был закопчен. Да и зачем было афганцам рисковать? У моджахедов хватало боеприпасов и оружия. У них не было боевой авиации. Тогда бы дело развернулось по-другому. И можно было бы сказать: «Я был на настоящей войне». Об этом могут сказать американцы. У социалистического Вьетнама была авиация (советская, разумеется). Пусть даже не столь многочисленная и многоцелевая, как у американцев. Но была.

Признаюсь: участвовал в борьбе с партизанами на их родной земле. При этом был лучше вооружен. Не имел определенных знаков различия (даже ручкой шариковой звездочки не рисовал, поскольку чаще надевал куртку, сделанную из пятнистого саперного комбинезона), получал больше, чем мой коллега в метрополии, не имел при себе документов, удостоверяющих законность пребывания в чужой стране, и т. д.

Наемник – вот как это называется.

Офицерский корпус Ограниченного контингента советских войск в Афганистане обладал рядом признаков военного наемничества.

А как вы еще хотите вести дела на Востоке?

Кстати, когда запахло жареным (и Международным судом в Гааге), то и втихую раскапывали места самочинных расстрелов, уничтожая останки, и усиленно собирали свидетельства о добром отношении к населению – строительстве дорог, школ и мечетей!).

Комедия! Лучших грунтовых дорог, пока мы их не изорвали гусеницами танков, чем в Афгане, я не видел. Они жили чисто, красиво и правильно.

По-своему.

А мы выплескивали нашу злость и страх.

Сублимация, мать ее!

Очень хотелось разъе... своих мудозвонов, а они умело направляли потоки народной злости...

Винт и крыло-III

Больше месяца, день за днем, по утрам, рано, часов в шесть, пока не пригрело солнце, я садился в вертолет. Вылетов было по два, а то и по три. Кислица будил меня ни свет ни заря. Он приходил с полотенцем и «мыльно-рыльными» принадлежностями. Воды в эскадрилье часто не было. А у меня на сосне висел умывальник с теплой водой. Бойцы грели по утрам. В эскадрилье и воды не бывало по утрам.

Как-то я обратил внимание на маркировку бомб. Оказалось, что часть боеприпасов маркирована еще 1947 годом. А вот в 1988 году в Кабуле я уже видел только выпуск 80-х годов. «Освежили» запасы?

Все эти полеты, в радиусе 200—300 км, слились в один. Так, выхватывает память куски. Но они неинтересны для описания. Вот запомнилось, как пришел в эскадрилью новый командир – полковник (или тогда еще подполковник) Зельняков. Худой, жилистый, с глубокими, мутными глазами. Он не захотел ночевать в части, которую принимал. Тут были свои нюансы. И Кислица привел его на постой в редакцию. Я отнесся к Евгению Ивановичу с должным уважением. Впрочем, он его внушал одним даже видом. Это был – боец. Воин. Природный. Я знал, Зельняков до прибытия в Кундуз был летчиком-инспектором в 40-й армии. А тут – отдельная эскадрилья? Но к чему мне вникать? Зельняков переночевал у меня два или три раза. А потом взял бразды правления в ОВЭ. Кличку ему дали суровую – Череп. Вскоре Зельнякову присвоили звание Героя Советского Союза. И вот, как рассказывал Кислица, после поздравлений он выступил с такой речью перед офицерами и прапорщиками: «Я требовал от вас немало по службе. Теперь хер у меня стал толще и е..ть я вас буду больше». Верить или не верить, но так, правда, со смехом, пересказал Кислица. При Зельнякове Кундузская ОВЭ стала образцовой частью.

В один из вылетов, может быть, крайний (я стал морально уставать от ранних подъемов, да и другие обязанности никто не снимал), с Зельняковым произошло вот что. Его «двадцатьчетверка», я это хорошо видел, поскольку Кислица шел ведомым, резко пошла вниз, странно покачиваясь. Ох, не место было для посадок! Внизу – шоссе, кишлачок по обеим сторонам дороги, рощицы, кусты. А еще за кишлаком горит «труба». Потому и вылетели, что в очередной раз поступил доклад о диверсии на трубопроводе. По нему из Хайратона качали керосин, соляру и прочие ГСМ для 40-й армии.

Вертолет командира плюхнулся на шоссе. Кислица что-то орал, дублируя доклады, а потом приземлился позади командирской машины. Вторая пара стала кружить над нами, обстреливая местность на всякий случай. А какой тут случай? Бери и бей из любой мазанки. Беззащитен вертолет на земле.

Техник выскочил с автоматом, залег у обочины. Я поступил так же. Изобразил прикрытие справа. В воздухе летали какие-то цветные тряпки, планировали джинсы. Мы сели чуть ли не на голову придорожному торговцу. Бедный дуканщик телом закрыл остатки товара, разметаемого струями воздуха. Движки не отключали ни Зельняков, ни Кислица.

Через двадцать минут на шоссе, впереди вертолета командира, сел еще один «Ми-24». Оттуда высыпали техники с чемоданчиками и трубками. А Кислица подал мне знак вернуться в салон. Мы поднялись и резко ушли в сторону Пянджа. Через минуты три сели на примитивной площадке: пыльный пятачок, обозначенный кляксами извести и галькой. К вертолету бежали человек восемь в пятнистых комбинезонах. Быстро погрузились и вновь на шоссе. Я успел заметить, что в ту сторону, откуда мы прилетели на полной скорости, пошли два бронетранспортера с какой-то непривычно свежей, пятнистой окраской.

Бойцы в салоне молчали, видно, был народ организованный. Славяне. В отвороте комбинезона у одного из них я вдруг увидел край малинового (!) погона. Внутренние войска? Откуда? Мы же речку не пересекали! Я приблизил губы к уху бойца: «Откуда ВВ? Вы из Союза?»

Но тот сделал непонимающее лицо и промолчал. Да и я больше не спрашивал. В Афгане немало чудес было. Бойцы после приземления быстро рассыпались вокруг вертолета Зельнякова. А Кислице, видимо, поступила команда прикрывать с воздуха. Там уже и так была целая «карусель». А у Зельнякова в машине перебило какой-то важный узел гидропривода. Но все обошлось. Техники ликвидировали повреждение. От души отлегло, поскольку на шоссе выскочили те самые бронетранспортеры. Кислица, повернувшись на секунду ко мне, поднял большой палец. Мы возвращались в Кундуз. Высота была небольшой, и я отчетливо видел, как возле одного из бронетранспортеров стоял офицер в фуражке с зеленым верхом. Бред какой-то! То погоны малиновые, то фуражки зеленые. Но действительность оказалась куда фантастичней. Вскоре я познакомился с советскими пограничниками в Афганистане.

Тутти-фрутти

Разные разности. Военно-афганские, разумеется. Вот, к примеру, тара от боеприпасов. Это была своеобразная «валюта».

Бомбы упаковывались в решетчатые контейнеры из сосновых, добротных брусков сечением 5 x 5 см (может, чуть меньше). Это были готовые стойки, материал для многих нужных вещей. То ли палатку укрепить, заборчик натянуть из масксети, раму связать, дверь собрать.

Особым спросом пользовались упаковки из-под снарядов «БМ-21» – «Град». Отличные сосновые шпунтованные доски. Немного усердия, отвертка – и вот у тебя есть доски. А значит, есть возможность улучшить свой быт.

Меньшей популярностью пользовались ящики от танковых снарядов. Доски были короче. Но из них можно было строить жилье. Набивали сырой глиной – вот и блок. А потом складывали уютные домишки. Один экипаж построил себе такое жилье за взлетной полосой, в бурьяне. Умные ребята. Они одновременно совместили под одной крышей баню, спальню и сральню. Жалко, через месяц сгорела их баня. На пепелище осталась только груда покрасневшей от жары глины с торчащими металлическими скобками.

Ручки и скобки от ящиков тоже шли в дело. Как крепеж и фурнитура. И шурупы, и перегородки – все шло в дело.

Доски и ящики очень хорошо покупали афганцы. Правда, тару частям положено было сдавать. Но много чего положено в армии. У командования частей была своя квота на тару из-под боеприпасов. Начальнику штаба – столько-то, замполиту – столько-то. Главное при разборке ящика было не торопиться и иметь мощную, удобную отвертку.

В Афгане гнали самогон и делали брагу. В ход шло все. Дорого стоила водка. А «шароб» афганский хоть и был дешев, но мерзок исключительно. Солдаты заводили брагу в самых неожиданных местах. В боевых машинах, в полевых парках, в огнетушителях, канистрах и пр. Мудрые прапора на «точках» гнали самогон, имея хитроумные аппараты, дедовским методом. Это когда из двух кастрюлек и таза с холодной водой составляется ректификационная колонка. Как-то ко мне зашли два артиллериста.

– Говорят, ты химию знаешь?

– В пределах C₂H₅OH.

– Вот-вот. Мы тут «коньячок» выгнали. Как определить – можно ли его пить? Может, денатурат.

Оказалось, они использовали какую-то спиртосодержащую жидкость, кажется, «Стеол-М». Пришлось их просветить, что денатурат – это полбеды. А вот если метанол (метиловый спирт), то это уже хуже. Его в полевых условиях не определить.

– А в медсанбате определят?

– Попробуйте.

И они побрели по 50-градусной жаре к медикам в другой конец взлетной полосы. К вечеру одного из них я видел едва держащегося на ногах. «Коньячок»! А ведь пойло артиллерийское действительно было янтарного цвета.

Сортиры часто устраивали в железных контейнерах. На солнце он нагревался невообразимо. Внутри топорщились сухие ломкие газеты «Правда» и «Красная Звезда». Мухи съедали ползадницы за один присест. Лучше всего было посещать это богоугодное заведение ночью. В темноте не жрали мухи, было чуть прохладней. Но одежда все одно надолго пропитывалась запахом дерьма и лизола. Один раз у сортира в Ташкургане, в полку, еще на старой территории, я увидел возле контейнера (о радость!) рулон белой газетной бумаги весом в тонну. От него отрывали куски входящие в сортир. Вот те раз! Газета не имеет бумаги, экономит. Стандартная бумага – на вес золота, а тут... Последовала жалоба, с идеологическим подтекстом, начальнику политотдела и обещание завалить политотдел бумагой (резальная машина, хоть и не работающая, у меня была). Через три дня бумага оказалась в редакции. С Игнатовым шутки были плохи. А бумагорезательную машину, которую год не могли запустить, оживили авиационные техники. Оказывается, блок автоматики нужно было заземлить на корпус машины.

Рулон «сортирной» бумаги был разрезан пилой, приведен в нужное состояние – дали отлежаться – и переведен в 3-й и 4-й А-форматы. Во-первых, газета стала выходить на белой (офсетной) бумаге, во-вторых, наладились отношения со штабом, в-третьих, жить стало веселей. За бумагу давали в обмен еду, обмундирование, постельное белье, мыло и стиральный порошок. В афганской кутерьме – большая беда, если ты нищий, ничего не можешь, не имеешь. Война признает натуральное хозяйство. А «чистые» деньги она пожирает мигом.

Ко всему, по совету замполита зенитно-ракетного полка подполковника Примакова (?), земляка из Белой Церкви, я занялся фотографированием на документы. Здесь важна была оперативность. Ладно, опыт был. Заряжал в кассеты кусочки пленки на два-три кадра, бросал в бачок без спирали. Наловчился работать методом контактной печати. А штатив у меня был замечательный – от ПАБ – артиллерийской буссоли. Естественно, имелся экран и подсветка. За работу полагалась плата, об этом я сам не говорил, это проговаривал боец, усаживавший, включавший свет. Ну, там, что с кого. Сухпай, мыло, тушенку, сигареты махорочные. А часто и ничего не брали. Ну что возьмешь с лейтенанта? Это если майор-тыловик или старшина. Да эти и сами приходили не с пустыми руками. Не то чтобы «фотоателье» процветало, но «штаны не падали», и хорошо. А главное – «собственное дело» вводило «редакционных» в разряд нужных людей.

Затяжная мозоль

По вечерам стала ныть правая нога. Потертость, заработанная в десантном походе, вроде подсохла, но кожа вокруг подозрительно покраснела. Я прикладывал салфетку с синтомициновой мазью. И вроде бы все нормально. Но дня через три стало побаливать в паху. О! Это уже интересно. Я пощупал. Лимфатические узлы тянули на «сифон», сифилис в просторечье. Что за черт? Осмотрел еще раз сбитый участок лодыжки. Во, бля, под кожей явно ощущался гнойник, достаточно обширный и глубокий. Нет чтобы дураку сразу пойти в медсанбат. Перевязка там, укольчик. Ведь знал же, что здесь за микрофлора, в унавоженных рисовых чеках. Но вот знание и губит. (В годы моего отрочества была такая история. Лисенок покусал и поцарапал пять или шесть человек в теплой компании, которая вышла на природу. Умные смазали укусы йодом. Те, что попроще, пошли к врачам. А вдруг бешенство? Так вот, два «умника» и скончались от гидрофобии.) И я поплелся, проклиная все на свете, в медсанбат.

Отрядный врач, кожвенеролог, предложил сразу хлопнуть спиртику. Я отказался. Толя заявил, что он не специалист, но сейчас все уладит. Через несколько минут он вернулся с крепким, улыбчивым брюнетом.

– Знакомься. Александр Кузнецов. Анестезиолог. Хирург. Он тебе что хочешь отрежет. И не больно будет.

Мне было велено снять штаны. Кузнецов осмотрел мозоль, потом пощупал лимфатические узлы, сосуды по ходу от ранки.

– Да, товарищ редактор, ты можешь и без ноги остаться. Походи еще так дня три. По ночам дергает?

– Да вот потому и пришел.

– Давай в перевязочную.

Однако разрезом на лодыжке, двумя уколами и дренажом дело не кончилось. Помощница Кузнецова, красивая, глазастая брюнеточка, что-то тихо сказала ему, указывая на ранку. Кузнецов кивнул.

– Значит, так, тезка. На три дня мы тебя положим. Ты ведь у себя лежать не будешь. И машины у тебя нет, чтобы к нам ездить с того конца. Пусть подживет. Там надкостница рядом. А это уже серьезно.

Без всяких формальностей я был оставлен в медсанбате. Определили в узкую комнатушку, где изнывали от безделья и жары два старших лейтенанта. Воронцов и не вспомню фамилию второго, получивший множественные осколочные ранения. Рядом с ними в борт БМП вошла граната, пущенная моджахедским гранатометчиком. Все серьезное у ребят было уже позади, на данный момент, естественно. Оба здоровые, накачанные, очень добродушные и с юмором висельников. Оба были нашпигованы мелкими осколочками, которые понемногу, но очень болезненно выходили наружу. Мне же кололи тетрациклин. Приходила старшая сестра Лида, извинялась, что нет пенициллина, поскольку уходит все на тяжелых, а тетрациклин – это потом больно, и отвлекающим шлепком всаживала иглу. Лида. Я увижу ее в Ташкенте летом 1993 года, и больше никогда. Увижу через много лет, в 1992 году, подполковника медслужбы Кузнецова в Польше, в Северной группе войск.

Но это все потом. А сейчас я не могу повернуться на койке. Жесток тетрациклин!

Тремя днями яне отделался. Опухоль не спадала, мало того, по вечерам температура поднималась до тридцати девяти... Но лежать было нудно, и я решил пройтись по медсанбату.

Три «картонно-стружечных» барака. Бетонная отмостка вокруг. Ни деревца, ни кустика – а откуда? Колючая проволока. В палатах – ад. Кондиционеры только в реанимации и в операционной. Выздоравливающих выносят «погулять» на армейских носилках. Кладут в тени на отмостке. Тем, кто не может сам прикурить и взять руками сигарету, помогает специально отряженный боец. Он носит несколько зажженных сигарет от одного к другому лежачему и вставляет курево в губы. Потом, после двух-трех затяжек, переходит к другим носилкам. Не надо другой иллюстрации?

У раненых не было кондиционеров. У начальника политотдела – был. И в кабинете, и в двух комнатах, где он жил.

Кузнецов был фанатом своего медицинского искусства. Он ни о чем другом не думал, кажется. И не говорил. И мне действительно было интересно его слушать. Как-то он подвел меня к стенду, где «стройными рядами» были представлены куски и кусочки чугуна, стали, меди, свинца и других сплавов, извлеченные из солдатских тел.

Все, чем я мог отблагодарить медиков, – изготовить для них различные бланки, карточки, журналы. Это и было сделано, без всяких заявок и разрешительных подписей и согласований. Бумажная жизнь в Афгане процветала. И совершенствовалась. Вот же вышел приказ оформлять наградные листы прямо на полевых выходах. То есть в непосредственной близости от места совершения героических дел. Пока кровь свежа и боль не стихла? И ведь были такие наивные люди, в основном взводные и ротные командиры, которые карандашом на листках, во исполнение приказа, писали о героизме своих солдат. Эти листочки, мятые, серые, дальше полковых канцелярий никуда не шли. А награды, как известно, дают там, где их хранят, в основном в вышестоящих штабах. Кстати, получил по выходе из медсанбата, наверное за мозоль, свою первую награду – знак ЦК ВЛКСМ «За воинскую доблесть». Большой комсомольский значок, вставленный в контур пятиконечной звезды и обрамленный серебристым венком. Разумеется, с профилем Ильича. Вручил мне его «комсомолец» дивизии Валера Новиков – шустрый одесский еврей. Парень был смелый, однако оборотистый. Мне он нравился. Хотя бы за то, что правду, с великим ехидством, начальству говорил регулярно.

Валера всучил мне знак в коридоре политотдела дивизии. А вот на картонке удостоверения явно проглядывала чужая фамилия.

– Ну, ошиблись, старик, бывает...

Конечно, ошиблись. Сквозь густой слой мела-замазки отлично читалась фамилия. Знак этот я все же привинтил на китель. У меня уже была на нем какая-то сиротливо-одинокая планочка юбилейной медали, врученной мне в бытность замполитом в роте связи железнодорожных войск. «Воинская доблесть» и полосатый прямоугольничек составили чудный «соборган». Я даже один раз сфотографировался в таком виде на удостоверение личности. Но знак не носил. Как-то, уже после Афгана, меня спросили: «Это ты что – почетный комсомолец?» Серьезно так спросили две щебетухи. Очевидно, намекали на уже некомсомольский возраст. (Одной из них, чудной, гибкой еврейской брюнеточке, вскоре пришлось доказать, что «комсомольского задора» пока хоть отбавляй. Но все было по согласию. Помню, сестра ее сказала: «Ну, ты сучка! Только привела человека в дом и сразу в кровать затащила...») А «Воинскую доблесть» летом 1984-го я отдал другу – старшему лейтенанту Феде Маспанову. У него была уже такая «железка». К тому же Федя заведовал комсомольским отделом в газете «Фрунзевец». «Кесарю – кесарево». А со своего знака у него отклеился Ильич и пропал бесследно. Федор был благодарен за щедрый подарок.

А о Новикове, комсомольце дивизии, я вспоминаю еще по одному случаю. Он был первым, кто появился в штабе дивизии в «эксперименталке». Так в то время называли мудаковатую на вид полевую форму с множеством карманов. Позже ее стали называть «афганкой». А «эксперименталка» это потому, что в качестве тылового эксперимента ее попробовали впервые на штабе 40-й армии. Карманы на брюках (шароварах) пузырились, клапаны хлопали на ходу. Язвительный, худой, словно что-то его съедало изнутри, начальник штаба дивизии, увидев Новикова в чудной одежде, закричал:

– Что это тут за петух патлатый ходит? Снять!

Зря орал. Во-первых, «политические» могли свои права отстоять. У них свой «папа» – Игнатов. А во-вторых, военный человек падок на «выпушки и петлички» – вскоре «афганку» раздобыло все начальство. До солдат на периферии она дошла к лету 1985 года. Но на «дембель» уходили только в ней. Правда, узбеки предпочитали старую добрую «парадку». Они знали толк в истинной красоте мундира. И коль уж речь зашла об одежде военной, то продолжим подробней.

Части мундира

Солдат в Афгане был одет в хлопчатобумажную куртку и шаровары. Хлопка там было процентов двадцать, не более. Грубая ткань не пропускала пот. Куртка застегивалась на длинный ряд пластмассовых пуговиц с рельефом пятиконечной звезды. Иногда это были металлические пуговицы, выкрашенные в защитный цвет. Ремень из прессованного картона с защитного цвета бляхой, брезентовый брючный ремень. Трикотажная майка белого или синего цвета, сатиновые трусы. Зимой к одежде добавлялись ватная куртка (бушлат) без теплого воротника и ватные брюки. Шапка зимняя. В начале кампании головным убором была панама. Всем хороша, но поля быстро обвисали. Вместе с «эксперименталкой» пришла «каскетка», очень похожая на головной убор, известный ранее под метким названием «пидорка». От солнца она не защищала.

Народ предпочитал пятнистые легкие комбинезоны и сетчатые, маскировочной окраски куртки и шаровары. Последние были удобны, но недолговечны. На точках и боевом охранении, да и на полевых выходах, нередко можно было увидеть солдат и офицеров в рубашках с отрезанными рукавами, в «горных» комбинезонах (это у разведчиков).

Ботинки – особая статья. Они были грубыми, из самой низкосортной грубой кожи с резиновой подошвой. Казалось, их прямое назначение – уродовать солдатские ноги. Рельеф подошвы быстро стирался, ботинки скользили на горных склонах. Резина страшно воняла. Это был какой-то рай для всевозможных грибков. Ноги в них сбивались в момент. От раскаленного песка и камня они не защищали, но зато отменно «парили» всю стопу до пузырей. Если солдат в таком ботинке наступал на лепестковую мину, то ему отрывало ступню. Если же обувь была более легкой, то можно было отделаться пальцами, но сохранить ногу. На операции поэтому кто мог, у кого были, надевал кроссовки. Часто на солдатах были матерчатые кеды. Это из «комсомольских подарков». В то время еще попадались умные генералы. Один такой, начальник боевой подготовки, разрешил на «боевые» надевать любую удобную обувь. Многих он этим решением спас от протезов.

А что касается экипировки, боевой выкладки. Был случай в 149-м полку, когда демонстрировали начальству полную боевую выкладку солдат, с учетом «автономного плавания» в течение 5—7 дней. Эти «верблюды» постояли на солнце на плацу, а к выходу проверяющих двое из них грохнулись без сознания. «Эксперимент» провалился. Еще бы! Ведь его обосновывали в Москве...

Но тут важен не черный юмор бытия.

К лету 1981 года стало снизу доверху ясно: модель ведения боевых действий, сложившаяся в 40-й армии, неэффективна. Просто ни к черту, ни к исполнению интернационального долга. Как все происходило? Поступали данные. Принималось в штабе решение. Бомбили и обрабатывали «объект» артиллерией. Высылали группу на бронетехнике для «реализации» разведданных – был такой термин.

Задача была одна – разбить очередной отряд моджахедов, «укрепить народную власть» и... отойти на свои позиции. Кстати, со временем пространство, контролируемое нашими войсками, уменьшалось! Зато и потерь становилось меньше. Но громоздкие бронегруппы и привязанные к технике солдаты – это было смешно. «Духи» уходили без потерь всегда, если не хотели ввязываться в бой. И догнать их было невозможно. Они знали местность и не просто пользовались поддержкой населения. Они и были населением, свято ненавидевшим центральную, кабульскую власть.

И вот идея – создать автономно действующие «огневые» и «штурмовые», хрен знает какие группы из 20—30 человек, которые могли бы в отрыве от основных подразделений выполнять задачи на протяжении 3—7 дней.

А теперь посмотрим на это дело с другой стороны.

Афганские партизаны навязали нам свою тактику?

Массовая затея с «автономными» группами провалилась. Но потренировались, имущество в порядок привели, экипировку улучшили – и то хорошо. И все как прежде.

Дело в том, что такие группы были. Они складывались естественным путем. Просто нужен был толковый командир полка, который поддерживал честного и умного комбата, который (комбат) имел авторитет и смелых ротных командиров, которые (ротные) готовили настоящих солдат, смелых, сильных и умных солдат. Рейнджеров. Казаков. Охотников. Разведчиков. Как хотите. Но это был солдат для войны, для партизанских действий. Одной такой группы хватало на полк. Спецназ пехоты?

А когда пытались форсировать ситуацию, все кончалось очень печально. Так было у кишлака Шаеста в августе 1980-го, где погибла большая часть разведроты разведывательного батальона 201-й дивизии (история во многом темная). Так было летом 1981-го в 149-м мотострелковом полку, которым тогда командовал полковник И. Пузанов. Такую трагическую историю, да не одну, вам расскажет любой воин-интернационалист. От Кандагара до Кундуза случались такие побоища. И всегда было понятно потом, что послужило причиной. То боевое охранение забыли выставить, то шли по ущелью, а на гребнях не было боковых походных застав, да и головная застава шла, е...лом щелкая, то ишак, на которого нагрузили радиостанцию, взбрыкнул и сбежал вместе с единственным средством связи. И тому подобное. Но за это не судили командиров. И особо строго не наказывали. За многими, впоследствии «афганскими героями», числились такие истории. Но что тут делать? Надо было признать, что «духи» кое в чем превосходили регулярную армию. А уж в чем точно, так это они не жаловались на тяготы военной жизни, не пели жалобных песен, не сочиняли пронзительных стихов. Их творчество было милитаристским – «убей захватчика». Мы вот забрасывали Афган серенькими листовками с густыми текстами на фарси. «Во имя Аллаха Всемилостивого и Милосердного. Зачем ты нарушаешь Коран. Не убий... Мы друзья... Враги революции обманывают вас». А они и читать-то не могли.

А вот их листовка: по дороге идут курочка и петушок с серпом и молотом на гребешках. Курочка оставляет на дороге, грунтовке, яйца. А сзади на колесном тракторе едет толстый афганец. Он давит трактором (советским!) эти яйца. Из них выбрызгивается алая капелька крови. Эта капля была единственным цветным пятном на листовке. А песни начинались так: «Как хорошо мы жили в Кандагаре, пока не пришли русские волки. У русских глаза как щелочки, они смотрят на мир через прицел...» Кто интересуется, может в архивах Военного университета или в ГРУ ГШ (управление специальной пропаганды) найти переводы этих песен. В 1988 году с лейтенантом Сергеем Белогуровым мы выполнили такое задание. Перевели песни афганского сопротивления. Жаль, что к «шапочному разбору». В это время в Союзе уже продавались на Северном Кавказе кассеты с песнями о славном боевом прошлом Чечни и Дагестана.

Кто пьян да умен...

В редакции появился новый человек. Прапорщик Леонид Юша. Жилистый, выпить не дурак, белорус. Но у меня отлегло от сердца. Это был настоящий начальник типографии. Дело свое он знал отлично. А выпить мы все были не прочь.

У Лени после второго стакана запотевали очки на большом хрящеватом носу. А когда я, предупреждая безобразие, говорил: «Леня, не много ли будет?» – он неизменно отвечал: «Нет, командир. В самый раз». Кстати, водку в себя вливал он очень мучительным образом. Морщился, кривился, но пил. Еще он, выпив, засыпал с сигаретой. Просыпаясь, раскуривал чинарик, делал затяжку и вновь погружался в нирвану. Поэтому и курил «Приму». Один раз я дал ему сигареты с фильтром, те, что не гасли, как махорочные, так он пропалил дыру в матрасе и сам чуть не сгорел. А потом меня же и укорял, что я ему пожароопасные сигареты подсунул. Но это было годом позже. А пока с приходом Лени заработала как следует полиграфическая техника, но в палатке вдруг стало отчаянно вонять грязными носками. Что за чудо? Мы с Махно провели исследование на чистоту конечностей личного состава. Уж больно сильно пахло. Все в норме! Ага, вот район заражения! Юша ухитрился прятать старые носки под матрас. Стирать не хотел, выбрасывать – жалко. А носочки у него были еще из дома – нейлоновые. Мы их торжественно сожгли, а Юше подарили несколько пар хлопчатобумажных.

К этому же времени относится попытка Махно сотворить «айсликер». Он, видите ли, водку нашу, «керосиновую», не пил. А во Львове, «западенец» чертов, у тетушки ел ложкой ликер из спирта и гоголь-моголя. Под это дело, к своему дню рождения, он выпросил у меня пол-литра спирта. Очень хорошего спирта. С трудом достал десяток свежих яиц и долго колдовал над смесью. Вещь получилась убойной крепости. Сам Махно и двух ложек этой кремовой массы не осилил. Съели «айсликер» Юша с бойцами. Дня два ели. Не пропадать же добру!

О вечном

На аэродроме, прямо на стоянке у КДП, – трагедия. Там, где обычно раскручивал винты «Ан-26», уходивший на Союз, под лопасти попала женщина. Подбегая к самолету, когда уже вовсю ревели движки, она попала под винт. Несчастной вырвало полностью руку. Она погибла на месте. Удивительным для меня было и то, что одна из лопастей была изрядно повреждена. Борт простоял на ремонте дня три. Но каких-то особых мер безопасности никто не предпринял. По-прежнему, спотыкаясь, с тяжелыми «парашютными» сумками бежали по полосе офицеры и женщины в обтягивающих «батниках» (хлопчатобумажных майках) и джинсах «Levis» с бычьей головой (подделки типа «Кабул-подвал»). Вот тут один нюанс. Я не видел, чтобы офицеры оказывали особое рвение помочь женщинам в подтаскивании сумок с барахлом. Почему? А вот ответ, который я получил от офицера, старлея с «точки»: «А пусть тот, кто ее е...т, тот и подтаскивает». А поскольку чаще всего «покровителями» были большие, из штаба дивизии чины и советники, они не очень хотели светиться у самолета с озабоченной, нелепо одетой, суетливой «дочерью Евы». Самое большее, с ней прощались из «уазика», не вылезая. Вот она, мужская ласка! Как трахать, так... А как помочь!

Впрочем, за что винить и тех и других? Тут во мне, может быть, зависть говорит. Самому хотелось за сиськи подержаться. Но нечасто удавалось. Может быть, это неутоленное желание и сублимировалось в боевую злость и решимость пройти по всем кругам Афгана, пусть даже и в роли «пятой ноги» – корреспондента в боевых порядках.

А по поводу «афганских ласточек» был такой анекдот: «Сказочные персонажи решили помочь воинам-интернационалистам. Ну, Илья Муромец, тот, конечно, годится. Змей Горыныч, разумеется. Соловей-разбойник – в спецназ. Подходят к границе и вдруг обнаруживают, что между ними Баба-яга затесалась. «Ты, старая кочерга, куда? Всех распугаешь!» – «Это я здесь Баба-яга. А как границу перейду – Василисой Прекрасной стану!» Ох, была горькая правда в анекдоте. И за смелость свою, и жалость «бабаежки» сполна получали и злой лаской, и чем другим. Бывало, и дрались за них, и стрелялись (были дуэли в Афгане), и женились. А потом, увидев в Союзе, переходили на другую сторону улицы. Афган – другой мир. И в этом была спасительная мудрость жизни.

Тутти-фрутти-II

Тешу себя надеждой, что когда-нибудь, пусть и совершенно небольшому числу людей, мои заметки помогут не верить на слово множеству официальных исследователей и историков «по горячим следам». Чует сердце, много интересней будут детали. Вроде таких, что из алюминиевых банок из-под «оранжа», «Sisi» и прочей «кислоты» умельцы изготавливали пепельницы, абажуры, блюдечки и стаканы, а из гильз – зажигалки, из резных перегородок в снарядных ящиках – оригинальную мебель. На моих глазах дюжий прапорщик-хохол вертел задумчиво крышечку с колечком от банки «Sisi» и размышлял вслух: «А вот куда ее можно приспособить? Ну, вот кольцо. Вот крючок этот загнем. Ну, конечно, смотри, готовое кольцо для занавески, для шторки. А?»

Тут я упомянул об одежде, назвав ее нелепой. Это не совсем так. Конечно, полная задница и толстые бедра «забальзаковской» «интернационалистки» смотрелись в то время в суровых джинсах несколько необычно. Но ведь привыкли. Итак, об одежде, обо всем другом, что покупали в афганских дуканах. Тема большая, всем известная, но ведь не расскажи – забудется. И вновь, как в хорошем фильме «Афганский излом», покажут, к неправде, нищую лавчонку. Взгляду не за что зацепиться. Такие лавчонки были, конечно, но в них не ездили «скупаться».

Начнем, пожалуй, с курса «чек – афгани». За один чек летом 1981 года в Кундузе давали до 15 афгани. Это был высший показатель. Курс, как и положено, колебался. Отчего, мало кто вникал. Скорее всего дело зависело от подвоза товара через перевал Саланг и от дня получки, когда на руках оказывалось немалое количество «валюты» Внешпосылторга (сто несчастий на голову его основателя!). Афгани можно было получить в обмен на чеки у советников. Они их имели много, но им нужны были чеки. Можно было по курсу, о котором договаривались покупатель и продавец, чеками заплатить в магазинах.

Афганский дукан (лавка, магазин) поражал воображение. На совершенно скромном пространстве, 15—20 кв. м, было сосредоточено обилие самых невероятных, желанных для советского человека вещей. Торговец (дукандор), как правило, знал все названия на русском языке, как и цены. Он приветствовал, зазывал, кланялся и скороговоркой перечислял товары, наиболее заслуживающие, по его мнению, внимания.

«Командор, есть дубленка «Лама», джинсы, «Мадонна» (сервиз из дешевого фаянса с фоторепродукциями на пасторальные темы), чайник музыкальный, кожаные пальто, куртки, платки, «неделька» (набор женских трусиков семи цветов – святое дело!), свитер «Лама», кроссовки, для ханум твоей – тени, краска, тушь». И так до четырехсот названий тараторили иные.

Дуканщики были в основном узбеки. Потомки тех самых «басмачей», бежавших от ворошиловско-буденновских рубак и первых воинов-интернационалистов – «красных мадьяр». Последние рубали на Востоке «гидру контрреволюции» без особых затей. Потом ЧК постреляло их самих. Все мировые революции заканчиваются расстрельной стенкой в Урюпинске или в каком-нибудь кишлаке со смертельно скучным названием типа Душанбе (понедельник). Но даже в глуши для этого выбирают окраину.

Ну, ладно. Дукандор «целомудрен». Он с жадностью смотрит на «ханум-шурави», которую охраняет солдат с автоматом. А ей хочется побыть одной с дуканщиком, пустить в ход свои чары. Но нельзя. Дукандор тает, но цену не снижает. Мужику, втихую, он предложит еще и «свежую» водку, презервативы с «ушками и усиками», массу снадобий, главное из которых – «заморозка» – пролонгатор полового акта. Кстати, презервативы изымали на таможне, ссылаясь на то, что изображение грудастых красавиц на упаковках – порнография. Многие везли домой эти резиновые цацки без упаковок.

Еще была куча всякой заманчивой мелочи: зажигалки кварцевые, ручки с часами, «ногтегрызки», «джентан» (антиполицай – он тоже был запрещен к провозу в Союз. Так решила таможня), брелки, ножички, четки и гранатовые ожерелья (очень популярные), жевательная резинка. Ее покупали блоками – лучший гостинец в Союзе.

Особый вопрос – радиоаппаратура, часы и прочая техника. Ну, скажем, где в Союзе можно было увидеть «наручный» магнитофон «Шебро»? А «Трайденты», «Шарпы», «Сони» и «Sanyo» – от карманных до размеров с чемодан – одно-, двух– и трехкассетников с «эквалайзерами» и прочими премудростями. А диковинка – радиомикрофон?

Обилие наручных часов. Конечно, подделки. Но какие! «Ориент», «Ролекс», «Омега». И стекла часовые – стеклянные, а не пластмассовые. И продают их, держа образцы в аквариуме или банке с водой. Вот смотри, «шурави», – не боятся воды! Был даже такой спор, впрочем, вполне военный. Часы укладывали в кружку и из нее, для равномерности удара, метали их на пол или в стенку. Выясняли – чьи «противоударнее». Меня же забавляло «прилипание» влажного полированного хрустального стекла к оконному. Физически процесс был понятен, но как красиво! Висят часы на стекле. В дуканах стоял особый запах – это был запах индийской овцы, у нее такой жиропот неистребимый. Так пахли дубленки и кожаные плащи.

Ну как такое дело не «пошерстить»? И, бывало, грабили афганские дуканы. Но все это плохо кончалось. Вся власть и вся реальная сила были у торговцев. Разумеется, не у тех, кто стоял за прилавком, – у настоящих хозяев.

Еще по первости афганцы давали товары в долг. Но когда поняли, что у советских есть только одно понятие долга – «интернациональный», то прекратили благотворительность.

Итак, одежда. Кроме дубленок и прочего были популярны дешевые рубашки – батники. На этих тоненьких маечках с короткими рукавами и воротничком были вытканы орденские планки и символы авиационных частей США. И очень хорошо смотрелись сиськи советских «ханум», обтянутые коричневой тканью с изображением наград авиасоединений США за Корею и Вьетнам.

Смачное слово «бакшиш» (подарок, подачка) быстро и прочно вошло в обиход воинов-интернационалистов из числа тех, кому война не очень докучала. Очень скоро оно приобрело характер более российский: «бакшиш» стал обычной взяткой. Казалось, за что давать взятку в Афгане? Оказалось, что за рубежом родной страны спектр еще шире! За отпуск, за присвоение звания (особенно досрочно), за представление (реальное) к награде, за назначение на должность. Велик был соблазн!

А сами афганцы ходили в просторной национальной одежде из хлопка или шерсти. Пили зеленый чай, а не кока-колу и фанту, и скупали у советских все, кроме свиной тушенки.

О ценах. (Доллар в ту пору «весил» 70 афгани. Рубль около 7. Чек – от 10 до 15 афгани.) Джинсы тянули от 600 до 1200 афгани. Дубленки – от 1500 до 6000, плащ кожаный – от 4000 до 14 000, часы – от 250 до 15 000, рубашки – от 300 до 1000, платок с люрексом – блестящей ниткой – от 300 и выше, свитер ручной вязки – от 600 афгани, куртки кожаные – от 2000 и выше.

Там же, в «феодальной» стране, я впервые узнал, что цена на товар может разниться вдвое больше, в зависимости от того, в каком дукане он продается. «Бутики» были у афганцев задолго до того, как мы узнали прелести рынка.

В занюханном Кундузе можно было купить любое лекарство. Если же чего-то не было, то закажи – и через три дня, по совершенно неведомым каналам, тебе приходит известие – «товар доставлен».

Барласов как-то сказал: «Все здесь в руках у торговцев. Вся революция, страна. Они – сила. Как они скажут, так и будет». Не было оснований не верить ему.

Никто, кроме нас, не «шерстил» дуканщиков. А наши «робингуды» за это жестоко расплачивались. Не своей кровью по преимуществу. Просто на дороге, в городе, в кишлаке, где случился факт грабежа, воровства, начинали устраиваться засады, рваться фугасы, гореть советская техника.

Барласов рассказал мне историю, как один из фанатичных, неуловимых полевых командиров, вопреки решению торговцев, взорвал мост по дороге на Файзабад. Его «достали». Отравили.

Я видел советского «вольняшку», который под видом сливочного масла в банках, жестяных трехлитровых, продал афганцам солидол. Что-то килограммов шестьдесят. Деньги большие. Масло стоило 180 афгани за килограмм. Он потом долго не покидал пределов части. Но перед отъездом в Союз решил наведаться в магазины, «скупиться». Там его и пристрелили.

Шла война «всех против всех». Торговцы работали на афганских и советских особистов. Сегодня он продал тебе пистолет, а завтра тебя уже допрашивают в особом отделе. Ничего страшного, если деньги твои не с кровью, да и просто – сдай «игрушку».

Торговали наши и боеприпасами, и оружием. Ничего невероятного. Судили лейтенанта-сапера за продажу взрывчатки, судили солдата – он сбагрил несколько цинков патронов 7,62. Когда-нибудь у историков появится возможность изучить уголовные дела воинов-интернационалистов. И вывод будет суровый. Свои были такими же врагами, как и душманы. Впрочем, если солдаты «засекали», что кто-то из своих продает боеприпасы, то били и «чморили» нещадно. Было четкое понимание того, что завтра этими пулями будут стегать наши колонны и блокпосты.

Бобо-араб

Загулял слух о передислокации 56-й ДШБ. Куда-то в центр Афганистана. В Пактию или Пактику? Но толком никто не знал, когда и как это будет выглядеть.

Десантура исправно воевала, обустраивалась, умножая ряды мазанок на северном гребне боевого охранения, получала заслуженные награды. Последние было положено обмывать. Но поскольку друзей много, а денег мало, то устраивали коллективные чествования.

Обмывать очередные награды решили в расположении минометной батареи. Командовал ею капитан Максимов. Личность легендарная. Из миномета ротный бил как из снайперской винтовки. Я видел сам, как он всадника гонял по полю между разрывами. Так и заставил лечь и дожидаться группы захвата. Но было, правда, и другое. Как-то его асы спустили несколько мин на штаб родной бригады. «Ошибочка вышла» на 180 градусов. Максимов был худой, жилистый, рыжая щеточка усов. Он все приготовил на славу. Банька у него была «по-черному». И вот удивительно: обычно в парилку с мылом войдешь, так, случайно, мужики орут: «Куда, иди смой». А в этой «максимовской» внизу мылись, наверху парились – и ничего! Марзоев особо пар не чтил. А я вместе с Максимовым от души помахал эвкалиптовым веником.

Сели в широком, отменно обустроенном окопе. Стол накрыт чистыми белыми простынями с черными блямбами – клеймами – ВС СССР и звезда пятиконечная размером с ладонь. Это чтобы не воровали, в Союзе придумали такое. Полкило краски на каждой простыне. Мясо жарится, баранчик. Спирт, по уму разведенный, фанта, минералка, лепешки свежие, зелень всякая. Хороший стол.

– У нас тут внизу араб живет. Пригласим деда? Очень интересный дед. Вот все продукты по дешевке покупает. Я теперь горя не знаю. Позовем? – спросил Максимов.

– Давай своего араба. Будем работать с местным населением, – согласился Марзоев.

Максимов крикнул бойцу, раздувавшему угли под шашлыком: «Позови бобо-араба. Скажи, командир приглашает». Боец подошел к краю окопа, перегнулся и прокричал на таджикском: «Бобо, бьё ен. Тра кумандони файрод дора».

Мне стало интересно, как это можно жить на крутом откосе, на минном поле, да еще под стволами минометов, когда боевое охранение частенько ночью молотит без устали на нулевых зарядах.

На узком уступе я разглядел глинобитную хижину, ряды неглубоких траншеек. Из земляной конуры показался Старик Хоттабыч. Это я сейчас могу сравнить его облик с классической фотографией Усамы бен Ладена. А тогда об этом «ладане» ничего не знали. Да и слова «террорист» не употребляли. Чалма выгоревшая, когда-то черная. Черен сам, как настоящий араб. Худ и жилист. Широкая рубашка и «шальвари камис» – полотняные штаны «шириной в Черное море». Дед уверенно поднимался по откосу, очевидно, зная безопасный маршрут. Мины, вон они – бугорочки, проволочки... Росту в этом сухопаром старике было под два метра. Ладонь жесткая, бугристая от вечных мозолей земледельца. Лицо морщинистое, а глаза цепкие, молодые. Зеленые глаза. Во рту два или три больших желтых зуба. Босой. Борода белая, длинная, с просинью. Бобо усадили за стол. Марзоев через переводчика завел традиционную беседу. Здоровье, дела, настроение... Дед отвечал степенно. Взял кусочек лепешки, попробовал салат из огурцов и помидоров.

Да, это был настоящий араб. Потомок тех завоевателей, воинов халифата, которые выбили языческую дурь от Аравийского полуострова до Самарканда и Дербента. Заодно с древним христианством в Дагестане и Чечне. Оно там здорово язычество напоминало. Опять же огнепоклонники до Дербента расплодились. Надо было порядок наводить! Но в Афгане у них облом получился. Был там такой непокорный народ, что местность даже назвали Кафиристан. Видно, крепко за веру отцов держались «кафиры» – неверные. Ну, ладно.

Дед арабский хвалил советских солдат – помогают. Говорил афганское «Гитлер капут», то есть «душман нис» – нет душманов. А потом беседа бойчее пошла. Оказалось, семьдесят восемь лет араб-палвану. В молодости был известным борцом. Тем и жил, выступал на праздниках и свадьбах. А потом вот один остался. О жене, детях, семье в Афгане не принято спрашивать. Нас так мудрые востоковеды научили. Ну и верно. На хрен мне знать о здоровье его близких. Какое там здоровье. До первой бомбежки или «реализации».

А вот боролся бобо араб-палван или нет, это я выяснил. Попросил перевести, что родом я из Дагестана и в юности вольной борьбой занимался.

– А, Дагустан... – оживился араб и вдруг крепко хлопнул меня по плечу: – Али-Сулаймон! Палван Сулаймон!

Я чуть не грохнулся с раскладного военного стульчика. Где-где, а в Афгане от древнего араба услышать вот так произнесенное имя Сали-Сулеймана – легендарного мастера греко-римской борьбы, о котором с уважением отзывался Иван Поддубный? Сущий Кафка!

– Он правду говорит, он борец, – видимо, не понял мои эмоции солдат-таджик. – Мы тут пытались его повалить. Он сильнее любого из нас...

Бобо-араб поел салат. От мяса отказался. А когда ему наливали сок, то все спрашивал: «Не водка? Это не водка?» По-русски спрашивал. А тут, видимо, сока не хватило, кто-то налил в пиалу деду минералки. Бобо-араб отхлебнул, закашлялся, выплюнул.

– Это водка? Да?

Успокоили деда. «Оби газнок» – газировка. Но как объяснишь, почему язык щиплет. А может, кто втихую и плеснул спирта в пиалу?

Марзоев расщедрился, подарил бобо-арабу солдатские ботинки. У деда слезы навернулись на глаза. Он прижал подарок к груди и пригласил нас зайти в хижину, посмотреть, как живет. Мы спустились по откосу, держась за веревку. Бобо, оказывается, развел целую виноградную плантацию на мертвом склоне. Он сажал черенки в стенки узких, неглубоких траншеек. Солнце не могло сжечь нежные побеги. А когда окрепнут, то им только подавай свет. А вода дождевая в траншейках задерживалась. Вот ведь какой агроном!

– Спроси, так все можно сажать? – попросил я переводчика.

Араб долго перечислял, а потом показал за хижиной густую зелень своего огородика на том же откосе. Со временем, оплывая, траншейки превращались в терраски.

В хижине было прохладно и темно. Одно окошечко без стекла. Топчан из снарядных ящиков, молитвенный коврик, фонарь «летучая мышь», убогая утварь. Солдатский матрас и потертое одеяло из верблюжьей шерсти. Но свет у араба был. Бойцы бросили провод с «лампочкой Ильича». И еще я заметил в углу старый медный кальян. А на платочке у кальяна... Эх, славная на вид была анаша. Явно где-то и «бандж» – опий-сырец – был у деда.

– Это зачем? – строго спросил Марзоев.

Вместо араба быстро ответил переводчик:

– Он старый. У них нет денег на лекарство. Плохо одному. У них так принято...

– Что-то ты, боец, разволновался, зачастил.

Но Марзоев махнул рукой. Тогда еще не было установки на борьбу с наркоманией, которая уже была.

На следующий день Марзоев рассказал мне «анекдот»:

– Бобо утром пришел к Максимову. Дает деньги. Четыреста афгани. Тот ему: «Что за деньги?» А бобо, оказывается, ботинки продал, а деньги пополам. Вот двести, это, значит, мне. И просит, если еще ботинки будут, то пусть дает командир. Продадим.

– А сам босой?

– Вот-вот. Он Максимову сказал, что всю жизнь босиком ходил. Лев Толстой кундузский!

Когда десантники ушли в Гардез, то исчез и бобо-араб. С новыми хозяевами боевого охранения старик не ужился.

Аэродром

Аэродром в Кундузе приобретал нормальные военные черты. В конце и начале полосы – свалка техники и бытового мусора. По бокам – буйная, неафганская растительность – лебеда, паслен, осот, полынь. Бегали бродячие шарики, шныряли в траве одичавшие серые мурки. Откуда? Да все из Союза. Тащили семена на обуви, с оборудованием. Летчики привозили кошек и собак и бросали их на аэродроме. Здесь они имели шанс выжить. Нравы были мягче. Опять же, солдату, оторванному от дома, присуща сентиментальность. У афганцев возле частей тоже бегали собаки. Но они, говорят, для других целей их использовали. А наши все время отмечали, что собаки сатанеют при одном только приближении афганцев. Утверждали, что не нравится их запах. Думаю, что дело в другом. Афганцы были ближе нас к природе, и четвероногие друзья могли смутно просчитывать их мысли.

О таможне экологической в то время никто не слышал. Таможня существовала для одного – забрать у воина-интернационалиста все, что «не положено», и не пропустить в Афган больше установленного количества водки, вина и табака. А не положено было все. По принципу: как ты, солдат, можешь купить что-то нерусское, если тебе афгани не платят. Значит, своровал или чеки менял. И маячила грозная статья, «валютная». А, в военторге купил? Давай справку на магнитофон. Таможенники в основном были битые узбеки. Не отставали от них и родные пограничники из КГБ СССР. А еще в Тузеле (аэропорт «Южный» в Ташкенте) был комендант от штаба ТуркВО. Громоздкий, как комод, полковник с оловянными глазами. Он их, правда, частенько прятал за стеклами желто-дымчатых очков. Тот изымал спиртное из банок с компотом и вареньем. Был такой народный прием. В банку трехлитровую закатывалась смесь спирта и варенья. Можно было видеть, как обладатель лишней бутылки водки выпивал ее из «горла» перед таможней. В себя – можно! Он успевал пройти досмотр. А до Афгана товарищи присмотрят. Хотя опасно было это. Возили частенько не в гермокабинах. А высота уже была приличная. Появились к тому времени и «Стингеры». Но о таможне, «пересылке» в Ташкенте и КПП «Кокайты» – вспомним позже.

Значит, росла лебеда: и по свалкам бродили афганские друзья. Мальчишки и старики. «Бачата» и «бобошки». Они собирали отбросы. Они делали из консервных банок великолепные печные трубы, которых у нас зимой всегда не хватало. Афганские «калайчи» – жестянщики – могли превратить лист искореженного кровельного или другого, потолще, листового железа в гофрированный профиль – любо посмотреть! А потом склепать из него шикарные рифленые ворота.

Взлетно-посадочная полоса внутри боевого охранения еще была под контролем и у авиаторов. Они выставляли посты у вертолетов, у мест складирования боеприпасов. Эти посты не менялись по неделям, дичая среди бурьяна. Я несколько раз встречал таких «часовых», они были рады просто поговорить с живым человеком.

Вообще боевое охранение жило своей, особой жизнью. Вот два прапора решили выяснить, возьмет «ПМ» бронежилет? Не взял. А автомат 5,45? Не взял. А вот на себя надену. Стреляй, Вася. Огонь! Взял! (С первого раза не догадались, что под углом пуля пошла, отрикошетила.) Взял! Да и прапора с собой «взял». Два узбека попали с пулевыми ранениями (одна пуля на двоих) в медсанбат. Как? Решили от тоски сделать турник. Один держал трубу, а второй дырку в ней пробивал с помощью автомата. Одного и второго поскоблила пуля. Да еще трубой по голове досталось.

Я вынужденно изучал свалки. Чувствовал – пригодится мне это барахло. Винты, штанги, корпуса, балки, траки. Ведь строительство и типографии на время заморозили. Кончится когда-то моя боевая вольница!

Барзанг

БАПО (боевой агитационно-пропагандистский отряд) 201-й МСД (нештатный в описываемое время – лето 1981 года) получил новое и очень интересное задание. Предстояло за две недели, не возвращаясь на базу, пройти по таким «теплым» местам, как Ханабад, Имамсахиб, Шахраван, Ходжагар, Талукан, Ишкашим, восточнее и северо-восточнее Кундуза. А главное – все это затевалось ради того, чтобы с нами рядом был уполномоченный ЦК НДПА по зоне «Север» рафик (товарищ, в смысле «партайгеноссе») Садеки. Возможность быть прижатым у какого-нибудь кишлака сильно возрастала. Садеки не любили местные партийные боссы. Он был «парчамист», человек Бабрака Кармаля. Но сама поездка была желанной. Когда еще вырвешься на такое, без обязаловки «шариться» по разбомбленным лачугам? Опять же, шансы на «медальку» возрастали.

Лица те же. Проверенные.

Подполковник Русаков. Умен, интеллигент военный. Выдержан и смел. (Вот всех этих качеств ему не простят в Баку в 1990 году.)

Саночкин Евгений, подполковник – «зам по бою» 149-го полка – этот свое дело знал. С ним народ шел не раздумывая и с охотой. (Его тоже начальство не жаловало за правду.)

Саша Зяблинцев – двухметровый гигант, выпускник МосВОКУ. Он был командиром роты (сводной) охранения.

Алишер – бухарский таджик, переводчик. Этот – легенда Афганистана. Он не переводил – он поэмы на ходу слагал. Алишера ценили по его большим заслугам. Так он и до посольства в Кабуле добрался или до какого-то института.

Мишка Новиков со своими страшными, облезлыми танками.

«Шило» – взвод разведки. Два взводных – Костя Судак и Саня Лоза. Эти уже хлебнули афганского лиха. Костя едва не угодил в плен. Уже вели, но он бросился под откос ночью. Худой, черный молдаванин. А Лоза получил контузию. И все было в порядке вроде, но если рядом било орудие или гранатомет, он обхватывал голову руками и корчился от боли.

Доктор. Тот же. Дерматовенеролог Толя. И спирт с ним. Об этом он «конфиденциально» сообщил, усаживаясь в мой бронетранспортер. Бортовой номер 575. Номер привожу с умыслом. О нем речь еще впереди.

Перед выездом Русаков долго и убедительно говорил о недопустимости «экстремизма» с нашей стороны, о том, что не всегда хорош «превентивный огонь». Это когда в тебя еще не стреляют из развалин кишлаков, а ты уже вместе со своей колонной, стволы в «елочку», поливаешь свинцом белый свет. Ну как в такой суматохе бедному душману не засадить втихую пару реактивных гранат в «диванаи шурави» (в сумасшедших советских)?

При словах «превентивный огонь» я неосмотрительно хихикнул. Судак и Лоза тоже занервничали. Они-то по другому поводу. Им без этого огня нельзя. А я потому, что сам термин «превентивный огонь» был успешно внедрен мною в обиход около месяца назад. Прижился и стал гулять чуть ли не по документам. Сказалась страсть к определенности и порядку в дурдоме. Главное, назвать. Нет названия – нет знания. Натуралисты, мать вашу!

Русаков мою реакцию истолковал неверно и переключился на меня, вспомнил, как я дал команду пулеметчику из КПВТ стрелять в мирный сарай. А что из-под этой глины и гнилого камыша дважды ударил гранатометчик, про то он не вспомнил. А что вслед за КПВТ туда дважды приложился Мишка Новиков из танка, тоже не фигурировало. Впрочем, Русаков потом меня по-отечески наставил: «Ты старше. Восемь-десять лет – это большое дело в ваши годы. Ты чувствуешь эти края. А они смотрят на тебя, выводы делают. Вот ты ремень распустил на автомате прошлый раз, а бойцы потихоньку повторили. Потом, ты журналист, корреспондент. Им охота «показаться». Фамиди, рафик Рамазон?»

– Понял, рафик дягирваль (полковник).

Все понял... Мы все тебя понимаем. И лучших командиров, чем ты и лобастый Саночкин, нам и не нужно было.

Пошли. Собирались выехать в шесть утра. Выбрались с аэродрома, из расположения 149-го полка в восемь. То БМП не заводилась, то еще что-то...

В парке боевой техники, как вешала, торчат стволы БМП-2. Хорошо, что сменные есть. Сколько их на крутых афганских поворотах покорежило о скалы. Но огонь был эффективнее, чем у «Грома» – орудия БМП-1.

У колонны остановился «уазик». Вышел подполковник, командир полка Пузанов. Стройный, вылощенный, походка танцора. Ничего не скажешь, молодец. Я и сам любил новое обмундирование. В Союзе особенно. А вот в Афгане новому – удобное предпочел. Ну, Пузанову что завидовать? У него полк на шее, а в этом полку чего только не бывает. И командир имеет право на свою долю. Не все же прапорам со склада! Пузанов как-то брезгливо-сомнительно осмотрел колонну, махнул рукой и поехал в объезд взлетной полосы.

Многие командиры не считали серьезным делом БАПО. А что серьезно? Бомбить и молотить снарядами? Молотили, тот же Баглан и Ханабад. А толку? Ни проехать, ни пройти без боя. Тут еще один момент был.

Частенько мы привозили сведения о бессмысленных обстрелах, о грабежах «мирного» населения. Лучше говорить – временно мирного. И эти «вонючки» потом портили жизнь комбатам, чьи подчиненные стояли на блокпостах. Дела обычно улаживались через ХАД (служба безопасности ДРА), и тогда жалобщик чаще всего уже ни на что не жаловался либо откупались мукой, соляркой, рисом. Это если за пострадавшим стояли отряды самообороны – т. е. бывшие крепкие банды, нашедшие общий язык с властью на взаимовыгодной основе.

Внизу на шоссе ударила жара. Сухой, горячий ветер, сизая дымка. На дороге спокойно. Расписные «бурбухайки» катят навстречу, обгонять колонну не даем, да и нет охотников через стволы переть. Повозки. Где мулами, где ослами, а то и лошадьми запряжены. Афганцы бредут по обочинам, зажимая рты концом чалмы от пыли и гари солярочной. В поле работают люди, бараны пасутся. Чистый Киплинг!

Мать-дорога... А вот если людей нет, баранов нет, в поле – никого, то жди беды. Либо фугасов понаставили, либо засада. Один из военных признаков. Такой же, как пирамидки из гальки на обочинах. Но пока спокойно. Кимы афганские бегут, что-то крича, суют кривые черные прутики анаши. Этих разведке не учили. Они сами все знают. И русский учат успешно. Способные дети!

Вот справа пепелище. Здесь жил афганский Павлик Морозов. Занятная история. И не в смех. Они действительно сделали из маленького негодяя – героя, как у нас. А вообще пятнадцать лет – это в Афгане не отроческий возраст. Они быстро мужают. Так вот, у честного дуканщика иногда по ночам появлялись партизаны-моджахеды. Ночевали, оставляли оружие, шли в город. А сынок уже очень хотел сам магазином править. Отца сдал. Того в ХАДе быстро пустили в расход. Стал мальчик дуканщиком. А ночью пришли партизаны-моджахеды. И мальчика топориком порубали. У моджахедов тоже свои Шарлотты Корде и Зои Космодемьянские. Девочка в лицее женском, в Кабуле, сыпанула в бачок с водой горсть таблеток. Плохо было ее подружкам, когда попили воды на перемене... А героиню – в Пули-Чархи, тюрьма известная под Кабулом, говорят, немцы строили...

А вот и партийный комитет. Во дворе группка типичная. Пара афганских худых и черных офицеров, пара партийцев с пистолетами «ТТ» за широкими поясами, наш советник – борода лопатой, нос картошкой, под афганца рядится. А вот новое лицо. Божоказиатский районный. Кремовый костюм. Глаза желтые, цепкие. Видел я такие глаза у одного мужика в детстве. Не понял сразу – чем страшны. Потом узнал. Сидел он долго за убийство. Ну, таких «глазок» у нас теперь хватало. А не надо чужой смерти радоваться, в глаза смотреть жертве. Умирающий тебе «привет» передает. В бою, издалека – это другое дело.

Алишер, спрыгнув с бэтээра, предупредил: «Садеки по-русски не говорит, но понимает. У нас учился». Ладно, разберемся. Разведчики, прости господи, охламоны, тут же все исполнили – начали материться во весь голос и поминать нехорошими словами «обезьян в зеленой форме».

А Садеки с нами не поехал. Как только миновали пост между Альчином и Балучем, тот самый, у которого мой спирт испарился, он – по газам и укатил в своем «УАЗе» в сторону Шерхан-Бандара. Дорога там была спокойной. А куда укатил конкретно, никто его не спрашивал. Хоть и чужой, и член ЦК, пусть и НДПА, пусть и по зоне «Север», но Алишер сказал, что Садеки имеет генеральский чин. Это мы уважаем.

Дорога на Шерхан – шестьдесят километров асфальтового шоссе через степь Чоли-абдан и пустыню Ходжахрег. Одни названия чего стоят. И от Балуча до Шерхана только на подъезде к порту какая-то грязная Каракутурма. А там, как водится, отряд самообороны.

Значит, на объект Садеки, а с ним и губернатор Кундуза, очень похожий на богатого злодея из индийских фильмов, умотали на легковушке, а наша колонна шла километров, дай бог, двадцать. То водовозка закипит, то «Чайка», командно-штабная машина, задымит (ее потом и пинками изгнали за трусость вместе с экипажем батальона связи), вот так и шли. А разведчики с позывным «Шило» оторвались и жарят. Еле-еле их Саночкин по радио остановил. Раз остановил. Два. А на третий: «Колонна стоять!» Вышли. Я пристроился в тени водовозки. Вода капает щедро из всех дырок. Приятно. Лужа на асфальте. Тень куцая. А жара за сорок. Это в тени. Как мало надо человеку. Струйка воды в пустыне. Тем временем вернулся БРДМ «Шило». И таких матюков наслушался командир разведки. И таких угроз нешуточных, что мне, в тени сидящему, стало не по себе. И когда кипящий Саночкин возник рядом, то я внутренне сжался, хотя ни в чем не был виноват. А майор вдруг спросил, глядя исподлобья: «Ну, что, я был не прав?» Конечно, прав. Негоже разведке отрываться далеко на марше. Есть положенный интервал, плечо. Соблюдай. Но все одно. Шел этот БРДМ и потом рывками. То рванет, то притормозит. А дорога – мираж на мираже: вода блестит, барханы на пути вырастают. Тому, кто впервые видит, – интересно. А потом не замечаешь.

Один всего поворот, точнее, изгиб шоссе на дороге в Шерхан. И стоял на том изломе железный столб. Наверное, ЛЭП когда-то проходила. Так вот, на этом единственном повороте, в этот единственный столб вмазали свой «уазик» ребята из Северного городка. И погибла единственная женщина – служащая в их части. Остальным хоть бы что. Легенда? Да нет, от верных людей слышал. А столб с вмятиной к тому же. И ленточка на нем болтается.

В конце концов дотелепались до Каракутармы, а затем места веселее пошли – осока по обочинам – вода рядом. Справа по движению Барзанги Афгани. Вот в последнем у меня дело было. Знал о нем только Русаков.

Когда собирались в поездку, остановился у меня один из «спецов». Просто пришел, сказал, что от Барласова. Ну, не нужно других рекомендаций. Пистолет в сейф положил, автомат разрядил, бутылку поставил. Вечером разговорились. О себе он ни слова. О том, что в Союзе делал. Физиономия по виду такая, что хоть от Душанбе до Кветты запускай – за своего сойдет. И в то же время в Москве ну разве татарином сочтут или южанином. Крымчак, похоже. Имя русское – Борис. Он и пил исправно, и на гитаре играл. Песни-то все душевные: «Если только бой великий грянет. Пусть им вечным памятником станет проходная возле ДорНИИ», «В Сенегале, братцы...» Ну, ясно. А утром сказал: «Саня. Ты зря туда едешь. Садеки – это не тот прицеп к вашей колонне. У него много врагов здесь. Он человек Бабрака. А здесь халькист на халькисте. У них все очень сложно. Подставят».

Спасибо, конечно, за совет. Об этом я и сам догадывался. Но Борис пошел дальше: «Если хочешь, я тебе дам одну записку. Найдешь человека в Барзанги Афгани. Покажи. Ничего говорить не надо. В Имам-Сахибе и рядом будете чувствовать себя спокойно». Я заранее поблагодарил, а Борис минут пять писал на половинке листа записку. Потом свернул ее, протянул мне. «Саня, это не нужно показывать своим. Могут неверно понять. Пайцза. Пропуск. Спросишь кумадони Латифа».

Слышал я об этом «кумадони». Узбек, говорили – бывший офицер. Отряд у него то мирился с властями, то выгонял их из своих пределов. Но – авторитет. Наши его не трогали, но в контакт не входили. А кабульские считали заклятым врагом. Вот эту записку я и предъявил в Барзанги. Просто выскочил с дороги на окраину кишлака. Тут же появились два орла с автоматами. Бойцы напряглись. Но свои оказались, узбеки. Я попросил, чтобы они вызвали кумадони Латифа. Вышел из БТРа, прошел в тень, присел возле арычка. «Кумадони» то был или нет, но появился минут через десять весьма мирного вида, чистый афганец. Чай, все такое. «Как дела. Хорошо? Хуб аст... хуб». И опять волынка. Я по возможности незаметно сунул ему записку. У него хватило выдержки. Он что-то крикнул своим помощникам, те метнулись к кишлаку. Я понял: сказал солдатам, чтобы поискали чай, пачек пять...

Латиф быстро прочитал записку, покачал головой, улыбнулся. Записку отдал мне.

Саночкин моим отсутствием не интересовался. А Русаков в общих чертах знал, зачем мне был нужен Латиф. Вот только Алишер покачал кудрявой головой и сказал наставительно: «Нельзя верить афганцам. Такой народ!» Он был прав. Много позже Алишер дал мне еще один совет – не просить чего-либо у афганцев. Дадут, а потом вытащат последнее. Я совету не внял. И долго потом чертыхался. «Нет воина храбрее, чем афганец, нет воина трусливее, чем афганец. Нет друга преданней афганца, нет друга коварней афганца» – это они сами о себе сказали много лет назад. А еще я видел то, за что больше всего ненавидели афганцев их собратья – узбеки и таджики, наши советские. Я долго думал, почему так? Но все мысли были какие-то несерьезные, как, впрочем, многое из того, о чем думалось и мечталось в Афганистане.

На манер гуситского лагеря отряд остановился на ночлег. Стволы на все четыре стороны. У каждой машины всю ночь по одному дежурному. Патруль внутри каре. Пароль до 24 часов и с полуночи до 6. В 23 часа прекратить хождение. Вот задымили костерки для разогрева сухпая. Мишка Новиков вытащил свою знаменитую трубу. Она направляла огонь от паяльной лампы вертикально на казан. Удобная штука. А Мишкины бойцы с собой все имели: танк – дом родной. Вот так. Расположились на песчаном пустыре. А рядом вилла шикарная. За ажурным кирпичным заборчиком сад райский. Павлины прохаживаются. У железных ворот часовой. Кто такие? А нам-то что? Не мы здесь хозяева. Но посчастливилось войти во врата афганского рая.

От виллы в сумерках подошли двое. Пограничники, капитан и старший лейтенант. Поздоровались. Быстро разговорились. Капитан – начальник выносной заставы – предложил офицерам переночевать в более человеческих условиях. Вот это дело. Спасибо, «зеленые фуражки».

Вилла оказалась не просто виллой, а путевым дворцом Захир-шаха. И внутри все было по-королевски. Никто не загадил, не разграбил. Мрамор, лазурит, стекло зеркальное. Кожаная мебель, красное дерево. А самое главное – во внутреннем дворе – бассейн. И можно искупаться. Ощущение той воды после жаркого дня в пустыне сохранилось у меня до сих пор. Много было бассейнов, рек, озер. В том же Афгане. И дни жарче бывали. Но этот «королевский» бассейн я не забуду никогда. Оказывается, можно было и вот так жить в Афгане, на королевской вилле.

Королевская дача

Мы в бассейне разыгрались, как дети. Я схватился с огромным Сашкой Зяблинцевым. Он, ватерполист, скрутил меня быстро и завращал в воде наподобие винта. Саночкин отчего-то рассердился и выговорил Зяблинцеву. Пограничники пригласили нас на ужин, а Русаков распорядился сдать часть пайка на пограничную кухню. Вообще со стражами родных рубежей у меня были когда-то отношения. На польской границе, во Владимир-Волынской области. Один раз, в пургу, наткнулись на заставу. Помогите, солярка на исходе... Хрен дали! Даже разговаривать не стали. Все через бойца на воротах. Другой раз, во время работы в погранзоне за КСП, возле «самостийного» Лудина, я не был пропущен на заставу, поскольку спал начальник, а, кроме него, никто пропуск не давал. А за мной пятьдесят бойцов, план горит. Да еще солдат при нашем появлении доложил по телефону: «Там Советская армия пришла». – «А ты кто такой, поросенок, не Советская армия?» «Мы – пограничные войска КГБ СССР!» – гордо сказало «чмо» приворотное.

Застава в Шерхан-Бандаре была серьезная. Офицеров прикомандировали на полтора-два месяца чуть ли не с Дальнего Востока, для науки, как мне объяснили. Тут у меня возникло сомнение. Про себя, разумеется. А почему мы еще и границу афганскую охраняем? Очень уж ситуация не погранотряды, а заградотряды напоминала. (Вспомнилось: «Советская армия пришла...») Но прочь такие мысли. Пора было укладываться спать.

Спальных мест на вилле всем не хватило. Нам с Алишером, несколько смущаясь, командир предложил камеру для временно задержанных: «Там чисто, две койки...» Мы пошли за провожатым к низеньким бетонным сарайчикам. Действительно, место для ночлега было идеальным. Только вот комары...

Легли. Но заснуть было невозможно. Кровососы атаковали непрерывно. Что делать? Алишер обреченно замер. Я намочил простыню. На десять минут помогло. Потом комары стали ее прокусывать. Так. Я достал из кармана моточек нитки из стропы. Натянул по краям спинки. Намочил простыню. Повесил. Получился симпатичный гробик. Алишер заинтересованно посмотрел на сооружение, но примеру не последовал. Я залез в «гробик» и заснул. Проснулся я минут через десять от страшного сна. Меня душили во сне! Да что во сне! Я наяву не мог отдышаться! Все очень просто. Простыня подсохла и перестала пропускать воздух. Алишер беззвучно смеялся и отмахивался от комаров. Я сел на кровати. Закурил. Ну, блин, а как же пограничники в секретах стоят? А люди как у них спят? И мысль заработала. Что-то же у них есть? Я инстинктивно наклонился, заглянул под кровать. Там стояла бутылка. Я уже знал, бывает же такое чувство, что именно репеллент там, в бутылке. Так оно и было. В бутылке оказался диметилфталат. Знакомая, верная вещь. Все. Свободны кровососы. Алишер забеспокоился. «А кожа не облезет?» – «Гарантирую!» О, с каким наслаждением я спал в ту ночь. Легкий аромат гвоздики витал в моих снах. Кстати. Во второй вечер искусанные комарами офицеры отряда долго не могли понять, почему к нам с Алишером кровососы не подлетают. Костя Судак внимательно смотрел на меня на свету, а потом торжествующе заорал: «Да они от него шарахаются. Признавайся, химик, что изобрел?» Пришлось раскрыть тайну. Да, впрочем, этой бутылки на всех за глаза хватило.

Из «чудес», увиденных в шахской резиденции, запомнился еще высушенный и покрытый лаком «свинорыл» – реликтовый осетр, а по мне, так стерлядь недоразвитая. Ее кушать надо, а не бальзамировать. Но солдату память важна – когда еще парень из глухой вологодской деревни такую экзотику увидит!

Утренний чай

С рассветом начали собираться в Иман-Сахиб. Там ожидался митинг на городской площади, выступление Садеки, концерт и посещение хлопкоочистительного заводика. Но сборы военной колонны – долгое дело! Если вечером машина военная сама прибыла на место – это не значит, что она утром заведется. Причем поломка будет весьма серьезной. У Мишки Новикова один из танков замер? Это же не колесо пробить на бронике! Пока чихали-пыхтели, связывались с Кундузом, я слонялся по пустырю, заходил в нищие лавчонки. Денег не было. На обмен тоже ничего. Под одним из навесов сидел пограничник, без знаков различия, пил чай из пиалки. Жестом пригласил меня, привстал в знак приветствия. Смугловат, глаза черные. Налил чаю, протянул пиалку, прижимая левую руку к груди. Свой товарищ, знает обычай. Помалу разговорились.

– У Латифа, говорят, побывал?

– Да, познакомился.

– Веришь ему?

– Ну... Кто мы для них?

– Между прочим, через него на нашу сторону не только контрабанда идет. Оружие, наркота. Они Нижний Пяндж с островов обстреляли. Знаешь?

Нет, этого я не знал. Известно было другое. Афганцы говорили, что у «духов» есть своя агентурная сеть в Узбекистане и Таджикистане.

– А наркота какая? «Травка», опиум?

– Опиум в основном. Сырец. Героин. Здесь уже варят. А печати кандагарские, пакистанские. Да и ваши тоже заколебали.

– А что наши?

– А кто на «УАЗах» через Шерхан в Союз катается?

Да, есть такое дело. Но «УАЗы», набитые барахлом афганским – «туда» и загруженные водкой – «оттуда», были прерогативой больших людей. Ну никак не меньше уровня командира полка или замкомдива.

– Думаешь, и они тоже?

– Тоже. И оружие, и наркота, и камешки.

– Лазурит?

– Дерьмо – лазурит! Покруче есть. Но мы их здесь не досматриваем. Все на нашей стороне.

Сведения эти и более конкретные были получены не даром. Не «безвозмездно». Вечером я нанес на «левую» карту капитана данные о дислокации отрядов самообороны, «духовских» постов и пр. Это были мои данные. Перепроверенные лично. Мне не нужно было докладывать наверх, где предпочитали «оптимистичную» информацию. И чего не знал либо в силу конъюнктурных соображений не хотел знать начальник, якобы и не существовало. У меня была другая задача: мои данные позволяли мне не чувствовать себя игрушкой в руках кабинетных стратегов и пушечным мясом, мои данные позволяли обеспечивать безопасность своих друзей. Вот такая разведка. Она легко организуется. Каждый ведь что-то знает.

А данные были нерадостные – число отрядов самообороны росло. Кундуз превращался в партизанский край. Но с картой мы будем разбираться вечером, а пока впереди день в Иман-Сахибе.

Бтр-512

Подкатили на двух «уазиках» Садеки и большой вальяжный губернатор провинции Кундуз. Для «военного совета» вновь собрались на шахской вилле. Встречать губернатора выбежал, с поклонами до земли, шустрый, крепкий старик узбек – смотритель виллы. С ним крохотная девочка в нарядном платье. Губернатор выслушал доклад, благосклонно кивнул головой, а девочку, наклонившись, поцеловал в лобик и сунул ей в ладошку крупную купюру, помнится, 1000 афгани. Хороший обычай! (Ведь не деньги портят детей, а тот, кто их имеет!)

Садеки ознакомился с нашими предложениями о маршруте, порядке движения, охраны и остался доволен. Еще бы! Русаков сказал ему, что по мере необходимости будет привлечена авиация и артполк. Последний был километрах в двадцати, а значит, накрывал, не сходя с места, любую цель. Разумеется, правильно указанную. Но не дай бог! Пусть все будет спокойно. Перестрелки с «духами» на дорогах идут со ста метров и ближе. А для «Града» и вертолетов и 500 не расстояние.

Пошла, запылила колонна. Садеки пересел в мой бронетранспортер. Там уже, в десантном отделении, все протерли влажной и очень грязной тряпкой. Как раз для кремового костюма. Осталась в памяти из тех дней строка: «На куполах мечетей Иман-Сахиба лежит печать древности...» Так начинался мой материал, опубликованный летом 1981 года в газете «Фрунзевец». А дальше слащавый бред об интернациональной помощи, о мудрых афганцах, о жестоких душманах. К моему удивлению, этот материал был в ходу у спецпропаганды до 1988 года. А на деле все выглядело проще.

Райцентр. Площадь, окруженная лавками и конторами. Чахлые чинары. Под ногами россыпь каких-то квитанций. Легкий запах гари. Ночью кто-то рванул помещение хлопковой биржи. Но особого горя на лицах жителей я не видел. Все шло своим чередом. Русаков представил мне какого-то «камбагала» с автоматом «ППШ» без приклада и сказал, что это отец десяти сыновей Рахим-ака, который образовал отряд самообороны.

– Сделай снимок, Саня, в историю попадешь! – выдал свой главный аргумент Русаков.

Начали собирать «детей». Десять ражих молодцев, очень непохожих друг на друга, выстроились за Рахим-папой. Но снимок получился классный. В анналах спецпропаганды он явно сохранился, во всяком случае, я видел его вместе с десятком других своих снимков в каких-то секретных сборниках.

Садеки, как белая ворона (еще бы, черный от природы в белом костюме), особого внимания у толпы не вызывал. Собравшиеся больше косились в сторону машины с «гуманитарной помощью». Но на этот раз раздача слонов не состоялась. На митинге было объявлено, что по решению народа вся «помощь», через ответственных представителей, передается интернату, где содержались дети погибших защитников Апрельской революции. В принципе это означало, что мы теряем контроль над распределением – и помощь завтра же будет в дуканах.

На заводе, где и состоялся концерт, все прошло гладко. Запомнилась мне девочка лет пяти. Белокурая и голубоглазая. Очень немецкая девочка. А папа обычный – афганский. Что за «вавилонщина»? Мне пояснили, что тут такое бывает. Рядом, дескать, провинция Бадахшан, а там среди горцев есть и такие типы. Да еще тут поляки. Когда? Да начиная с царских времен, когда из ссылки бежали через Пяндж. И эмигранты из России, оказывается, жили в Иман-Сахибе, и немцы перед войной. О, непрост оказался город. А еще был Иман-Сахиб вотчиной и родиной одного из лидеров «пешаварской семерки» Гульбетдина Хекматияра – главы Исламской партии Афганистана. Мне очень нравился его снимок: неземные глаза, фанат, Че Гевара Афгана в каракулевом «пирожке» и американской военной куртке – М-64. Вообще, «духовское» фото – особое искусство. Они, выполненные в лубочной манере, жили вне этого мира. Моджахед на фотографии всегда был красив, благообразен и отрешен от мира сего.

Однако пора возвращаться в Шерхан. Тут был нюанс. Перед посадкой в бронетранспортер надо устроить так, чтобы Садеки сел в машину незаметно. Едет, а в каком бронике – неизвестно. Ну, это несложно. Подогнали броню плотнее к калитке. Садеки нырнул в боковую дверцу. Пошли. Разведка доложила – на выезде все спокойно. Движения на дороге нет. Вот это уже интересно. В три часа пополудни нет движения? Ладно. На всякий случай предупредил пулеметчика.

На выезде из города случилась какая-то заминка впереди. Как на грех, остановились напротив чайханы, где толпилось десятка два крестьян в ожидании попутного транспорта. И в Садеки взыграл революционный пыл. Он вылез из бронетранспортера и пошел в народ. Русакова чуть инфаркт не хватил. Вот тебе и конспирация! Минут пятнадцать партийный босс разъяснял цели и задачи Апрельской революции. А потом важно забрался внутрь «броника». Мне уже было ясно – без трепки нас, посягнувших на город Гульбетдина, не выпустят.

Дорога – мертвая. Скорость хорошая. Ни повозки, ни осла на шоссе. Господи, пронеси! До Шерхана километров тридцать. Я боялся, что ударят на середине пути. Там кишлачок Басиз примыкал к дороге, а по обочинам арыки или речушки. Но все произошло во владениях Латифа, в километрах пяти от Шерхан-Бандара. Классика! Камыши, мостик горбатый, деревянный. Справа, по движению, Барзанги-Афгани, слева – Каракутарма. С Барзанги и ударили. Из разваленного сарая у дороги. Помню, перед носом буквально проскочило что-то дымное, слепящее. Краем глаза увидел огонек трассера. И взрыв метрах в двадцати. В рисовой чеке. Вторая граната прошла за кормой. И опять рвануло в болоте. Худо было то, что пришлось затормозить, превратиться в неподвижную мишень. Алишер на своем четырехколесном БРДМ ухитрился проскочить вперед и спрятаться за танк, который все никак не мог вписаться в проезжую часть горбатого деревянного моста. Грохот стоял страшный. Все, получив целеуказание (черт меня дернул крикнуть по связи Мишке Новикову, что бьют из этой кибитки справа), били по сарайчику. Он исчезал на глазах. Наконец Новиков перекатил свой танк через мост, подался немного к обочине и повел стволом. Вот это было дело! Куда, кроме сарая, пошли еще пять снарядов, не знаю. Но в экстремизме нас обвинили. Говорят, Садеки был недоволен и утверждал, что мы первые открыли огонь по кишлаку. Но все это было потом. Садеки уехал раздраженный.

Бойцы переделали с помощью зубной пасты «Мятная» бортовой номер на бронетранспортере. Сегодня это кажется смешным. А тогда мы знали, что «духи» – ортодоксы. Если в одном месте им удавалось подорвать машину или успешно провести засаду, то они верили в «удачливость» этого места. Могли ведь по своей «почте» передать, что на бронике с этим номером разъезжает Садеки. Так оно и вышло. Бронетранспортер, бортовой номер 512, сожгли под Багланом. Не из-за Садеки, конечно. Просто примелькалась машина, из которой то и дело вылезали партийные активисты. Но я уже в ту пору не путешествовал с отрядом. Появились другие дела.

После трех дней однообразных мероприятий в кишлаках я заскучал и с первой оказией вернулся в Кундуз. Там намечались более интересные дела.

Да, вот еще картинка: через кривое дерево (тутовник) бойцы на веревках подтягивают замысловатую, громоздкую деталь. Это вот так, в отсутствие подъемных средств, Мишка Новиков ремонтировал танк. Вместе с новой деталью привезли копию приказа о присвоении лейтенанту Новикову очередного воинского звания «старший лейтенант». Русаков, до объявления приказа перед строем, потихоньку собрал шесть золотистых звездочек и даже нашел два новых погона. Все у запасливых бойцов в «бардачках». Дело в том, что офицеры не носили на выездах, операциях и т. д. знаки различия. С фурнитурой защитного цвета была напряженка. Я и сам красил золотистые пуговицы и звездочки зеленой нитрокраской, предварительно их обжигая. Хорошо получалось. Многие рисовали звездочки обычной синей пастой, шариковыми ручками. Да не в легендах о снайперах дело. На таких войнах действительно все равны. А старшинство определяется опытом и мерой ответственности, которая возложена на тебя.

Маленький Вьетнам

Баглан – провинция, провинциальный центр, река. Баглан – маленький Вьетнам 201-й МСД. В речной долине, в кишлачно-камышовых джунглях, дня не проходило без стрельбы. «Духи» били наши колонны в зарослях тростника и забрасывали минами опорные пункты. В ответ вся речная долина по квадратам (от Муллахейла до Гургурака) обрабатывалась «Гвоздиками», «Градами», «Васильками» и прочим, далеко и мощно бьющим. К лету 1981 года в речной долине Баглана от такой жизни осатанели и одичали все: и «духи», и наши, и «мирное население». Это мое личное впечатление. Я видел глаза людей, запомнил ритм их жизни. Я запомнил Баглан в руинах и дымящимся. Так было на моей памяти и в 1981-м, и в 1984 году, когда вместе с Андреем Дышевым, корреспондентом отдела комсомольской жизни окружной газеты «Фрунзевец», я побывал в Баглане в последний раз.

Итак, командование в очередной раз замыслило покончить с багланскими беспорядками. Опять мобилизовали все боеспособное, и при поддержке авиации, в том числе и с советской стороны, то есть с территории СССР, начали очередную зачистку «маленького Вьетнама».

56-й ДШБ была поставлена задача перекрыть путь отхода моджахедов вверх по речной долине, к югу. Замысел был верный. Только скорее приходилось говорить не об отходе «духов», а о том, что из соседних провинций к ним на помощь шли новые отряды. Неплохо вооруженные и обученные.

Опять пришлось маскироваться под десантника. Комбат на рассвете у вертолета сделал вид, что не заметил незнакомого старлея. Сорок минут полета – и вот «Ми-8» зависает над полянкой у реки. Густая трава ходит волнами. «Все. Прыгайте». Садиться не хочет командир. Высота примерно метра два с половиной. Так кажется. Пошел первый боец. И упал на четыре точки. Замер, потом отполз. Потом встал. Пошел прихрамывая. Марзоев забеспокоился. «Ниже нельзя?!» – «Нет», – показал знаком летчик. С боевым снаряжением весом до тридцати килограммов на каждом прыжок с четырехметровой высоты. Мне повезло. Груза на мне было килограммов десять. И я уже был готов к прыжку в «траву-мураву», а каково было бойцам, особенно первым? Да и спустился я, вначале повиснув на руках и улучив момент раскачки, так, чтобы лететь с расчетом приземления на четвереньки. Вот такое было десантирование «посадочным» способом. Вертолет тут же смылся. А рота осталась посреди лужка. Высотка, лесок чинаровый, река, кишлачок замерший. Где позиции? Марзоев выбрал высотку над кишлаком. До нее метров восемьсот. Вот на этом кроссе нас можно было брать голыми руками... Но, задыхаясь, взобрались на лысый холм. Почему бы на нем сразу не высадить?

Едва отдышались – начали окапываться. Хорошо, что утро раннее, не жарко. А грунт каменистый, тяжелый. На соседней, через долину, высотке высадилась вторая рота. Все. Перекрыт основной путь. Но когда это партизаны основными дорогами ходили, строем и с развернутым знаменем? Они к вечеру показали, где их зона!

В полдень на холме стало невыносимо жарко. Марзоев, посовещавшись с комбатом, принял решение отпускать к полноводному арыку, вода в котором шла почему-то против течения реки (я уже видел такое, когда у афганцев вода в гору шла), бойцов группами по пять человек. Все было на виду. А мне так вообще можно было все время сидеть у воды. Но нехорошо пользоваться славой туриста. Я выдолбил свой окопчик и место для ночлега, затянул лежанку куском брезента.

Оборонительное кольцо Марзоев строил основательно. Ночью могли и атаковать. Часть людей, те, которым предстояло ночью нести дежурство, после обеда была освобождена от инженерных работ для отдыха. Но уснешь разве в этой жаре на солнце? Бойцы лежали под навесами в тяжелой полудреме.

Запомнился мне десантный капитан Тупицын. Небольшого роста, лет сорока двух, морщинистый. Он пользовался авторитетом. Солдатам Тупицын годился в отцы. А что, капитан в сорок лет – так бывает в десантуре: служишь, служишь, а все до майора не дойдешь! Маленькие, но гордые войска! Тупицын напоминал знаменитого толстовского капитана Тушина. Спокоен, рассудителен. А и долго присматриваться не надо – из железа мужик был сделан. Сух, аскетичен. Мудр. Пока другие десны сухарями царапали, он налил в котелок воды на донышко и положил сухарь. Подогрел над костром. И получился ломоть ржаного хлеба. Кстати, жара, сухари, жирная каша, тушенка сделали свое дело. По два-три дня бойцы опростаться не могли. Еще тот сухпай. А жидкое привезли один раз за три дня: мутную бурду в термосе. Она была «золотая»! Борщ из Кундуза на боевом «Ми-8»!

Тупицын имел и водку. Предложил. Я из солидарности с Марзоевым (строго непьющим!) отказался. До сих пор жалею. Помаленьку – и в окопе не вредно. Глядишь, выпил бы и не заболел желтухой.

К вечеру в Баглане (южном) загрохотало. По звуку можно было определить – бьют танки. Помню хорошо – это была пятница. Джума. День общей молитвы у мусульман.

Марзоев как-то вскользь обронил: «Интересно, а ваши, дивизионные, знают, что мы здесь стоим?..» Я представил себе, что не знают. Хотя вертолеты ведь прилетали позже, но в тот момент было беспокойство. О том, как успешно свои своих долбят, я еще расскажу.

Солнце свалилось за Чунгар – и сразу тьма. Только снежник-трехтысячник сиял некоторое время на юго-западе. Сущий Рерих! В кишлаке ни огонька. Марзоев предупредил старейшину (у нас всякий старый козел с бородой считался старейшиной, чему афганцы немало удивлялись), что если из кишлака, не дай Аллах, кто-то выстрелит или на высотку полезет, то Содом и Гоморра обеспечены. Старейшина, правда, спросил его: «Вы кто, англичане?» Марзоев был сражен наповал! Вот так! До нас, из числа иноземных военных, добиравшихся сюда, старик знал только об англичанах! Это когда же было? Но предупреждение подействовало. Кишлак вымер.

А вот с окрестных высот по нас стали постреливать, начиная часов с десяти вечера и до самого рассвета. То пулемет простучит, то мина плюхнется. Все с перелетом, в черную пропасть речной долины. Наши повесили осветительные мины. Не помогло. На огонь отвечать бессмысленно. Куда стрелять? Ну, постреляли. А потом загорелась сухая трава на склонах гор. И сущий апокалипсис!

Под откосом в черной дыре шумит река. Клубы дыма подсвечены красным пламенем горящей травы. Темно-коричневые горы, в зените крупные, чужие звезды. «Духи» постреливают, наши отвечают. Кто заснет, когда вокруг такое кино?

Утром солдаты были похожи на заводных кукол. Зомби и только! Марзоев, предвидя повторение ночных бдений, устроил место отдыха у воды. Впрочем, у советского солдата была уникальная особенность – он быстро привыкал ко всему. Так, как это возможно только в юношеском возрасте. «В жизни раз бывает восемнадцать лет...»

Марзоев решил установить контакт с местным населением. Провести агитационную работу. С отделением разведчиков и тремя таджиками-переводчиками мы спустились с горки (а все было на виду, под прицелом, на всякий случай) и остановились на краю рощицы. Из ближайшей глиняной кибитки переводчики извлекли испуганного оборванного мужичонку. Велели ему собрать мужчин. Через полчаса на опушке создалось некое странное общество. Десяток седобородых старцев, два инвалида на костылях и деревяшках и тот самый посыльный, который оказался сельским муллой. Я, кстати, заметил, что к этим сельским дьячкам в Афганистане было далеко не лучшее отношение. На моих глазах командир пехотного полка в Бандиду бил по морде воинского муллу за пять минут до присяги резервистов. А тот бежал к месту священнодействия, теряя галоши.

Стас коротко рассказал о том, зачем мы оседлали горку, призвал не поддерживать душманов. Старики в один голос твердили: «Дошманон нис... нис». Нет, значит...

Потом Стас спросил, можно ли пригласить на общий сход жителей соседнего кишлака. Вот он, через речку, метров восемьсот. Дехкане замялись. Переводчик объяснил, что там живут узбеки и к ним таджики уже лет десять не ходят.

– А где ваш помещик, хозяин? Заминдор? – спросил Марзоев.

– В Пакистане.

– Без него лучше?

– Нет. Хуже, – оживились крестьяне.

Оказывается, заминдор (помещик) семена давал, скот давал, трактор давал, лекарства привозил, рис и сахар. А теперь никто не ходит, налоги не берет и ничего не дает взамен. В Баглан не проехать, стреляют, грабят...

Не получалась агитация. Да вот еще выяснилось, что несколько месяцев назад по речной долине сюда приполз танк и сделал несколько выстрелов по кишлаку. Убило девочку, изувечило вот этих двух парней...

В конце концов договорились о том, что в кишлаке ночью не будут зажигать свет в окнах, выходящих на наши позиции. Огонь мешает во тьме, редкие огоньки... Ночные прицелы слепнут от коптилок... На этом договоре сход завершился, и мы вернулись на высоту. Делать особо было нечего, поэтому, перекусив, спустились к арыку.

Тут был замечен выехавший из кишлака всадник. Такой молодцеватый, чисто одетый. Лошадь справная, чистая. Сбруя нарядная.

– Сейчас я этого джигита озадачу, – с досадой сказал Стас.

И послал наперерез разведчика с предложением всаднику привезти из кишлака несколько арбузов и дынь. Луноликий таджик только на мгновение нахмурился, а потом, согласно кивнув, развернул коня. Арбузы его были дрянь – розовые. А дыня, как вата. Пока он ездил, мы заметили, что по арыку плывут мимо нас бараньи кишки и арбузные корки. Кто-то выше по течению пировал.

Марзоев за арбузы заплатил. А через переводчика рекомендовал сказать тем, кто засоряет арык, что если не прекратят безобразие, то мы откроем огонь. Минут через сорок мусор исчез.

С той самой горки у меня осталась странная фотография. Сделал ее Марзоев. Худой, полуголый, небритый мужик в армейской панаме, из-под которой свисает белая полупрозрачная ткань, смолит сигарету без фильтра. Это я. Сидя у арыка, Марзоев разглядывал в бинокль тот самый узбекский кишлак. И заметил что-то интересное. От крайнего дома переносили тугие мешки и укладывали в яму на склоне холма.

– Посмотрим, – предложил Стас.

С отделением разведчиков мы пересекли речную долину по отмелям, даже не замочив ноги. В принципе особого беспокойства не было. Мы на виду, в случае чего рота с горы такую завесу поставит. Но мы не учли одного. На подходе к околице была впадина. Вот так. Мертвая зона. По бокам густой кустарник. Нас можно было брать со всеми потрохами. Меня, как магнитом, потянуло к Стасу.

– Саня, не подходи, – негромко сказал Марзоев, – держи интервал. В двоих вернее будут бить.

Я, преодолевая это магнитное влечение, стал держаться в шести-семи метрах. Тот же совет Марзоев дал и разведчикам, которые тоже пытались сбиться в кучку. Наконец мы миновали впадину. Пригибаясь, перебежали к дувалу. Теперь-то легче. Нас видят, мы видим. А с хозяином и его мешками дело оказалось до смешного простое. Он, предвидя появление правительственных войск, а они всегда шли у нас на хвосте, прятал зерно и муку. Узбек средних лет, мощный, взгляд суровый. Не боялся. Так и сказал: «Я днем прячу. Вы видите. Это не оружие. А сарбозы все заберут. Дети умрут от голода».

Так, наверное, и русские «кулаки» прятали хлеб?

Но нам не нужен был афганский хлеб.

Что нам было нужно?

Это для меня до сих пор остается загадкой.

Только не надо о предвидении международного терроризма и наркоэкспансии. К этим тезисам я сам основательно приложил руку в 1994 году еще...

Назад мы все же пошли не лощиной, а по реке. Многим эти удобные для движения лощинки стали последним маршрутом. Почему-то периодически очень опытные люди забывали высылать головные и боковые дозоры.

– Саня, тебя в дивизии разыскивают, – сказал мне наутро Марзоев.

Я сидел в своем личном, уже оборудованном мелкими приспособлениями окопе-спальне и перематывал в черном рукаве выскользнувшую пленку. Ну не умел врать Стас! Ни лицом, ни голосом. Я понял, что мне нужно убыть в Кундуз. А причину потом выясним. Впрочем, и так понятно. Чистой воды авантюра. И.о. редактора дивизионки без ведома своего начальства улетел с десантниками невесть куда. Да кому это понравится? У десантников на батальон приходилось по штатному особисту. Для них журналист чужой, корреспондент, да еще с азиатской фамилией! Тем более что в отношении командования бригады уже было заведено несколько уголовных дел. Обычное все: продажа и вывоз оружия, самочинные расстрелы, сокрытие неуставных отношений со смертельным исходом...

В полдень на «Ми-8», доставившем очередную порцию теплой бурды в ржавом термосе, я убыл в Кундуз. А через неделю после возвращения Стаса с «багланского сидения» я попрощался с ним на двадцать лет... Бригада убывала в Гардез – провинцию в центре Афганистана. Мы тепло попрощались. Стас подарил мне новый РД (ранец десантника) и «песочку» – спецназовскую форму. Я снабдил его ватманом, бумагой, фотохимикатами, пленкой и фотобумагой. Замполит все же!

О житье Марзоева в Гардезе я знал только, что там, на горе, где они встали в палатках, зимой было очень сурово. Тыловая колонна бригады пошла последней и была изрядно потрепана моджахедами недалеко от Кундуза.

О Марзоеве позже я слышал, как он служил, как рос. Вспоминал о нем в очерках и зарисовках по боевой подготовке. А увидел во Владикавказе в звании полковника и в должности зам. командарма по воспитательной работе. Я возвращался из странной поездки по Чечне. Это была зима 2001 года. Вот тогда-то Стас и рассказал, что у него были большие неприятности со своим особым отделом из-за моего присутствия на «багланском сидении». Военно-десантное КГБ сочло, что я был заслан конкурирующей фирмой.

В Кундузе, в дивизии, меня, естественно, никто не искал. Боевой листок «За честь Родины» Махно выпускал исправно. Других вопросов у политотдела не было. Что возьмешь с газеты, которая жила на отшибе в драной палатке, сохраняла все признаки быта февраля 1980 года, времен ввода дивизии в Афганистан. До времени не трогали.

Я «настрочил» несколько зарисовок, в которых бойцы на полигонах творили чудеса боевого мастерства и мужества, получали за это ордена и медали (последнее потом вычеркивала цензура в Ташкенте). А для себя оставил по «багланскому сидению» вот такую запись: «Баглан дымится. Грохочут днем и ночью разрывы. Позиции на холме за южным Багланом. Слушаем утром в субботу «Маяк». Диктор: «...В провинции Баглан на севере Афганистана проходит комсомольский субботник. Члены ДОМА (Демократического объединения молодежи Афганистана) расчищают улицы, сажают деревья. В благоустройстве города им помогают солдаты и офицеры из Ограниченного контингента советских войск...» Боец сплевывает презрительно: «У них там, в Москве, другой Афганистан».

Жалею ли я, что в ту пору не записывал, не фиксировал всей картины? Нет. Правда, реальность, которая не оставила следа в твоей памяти, вряд ли нужна другим. А что осталось, и через двадцать два года ложится на бумагу, как будто случилось вчера.

Труба

А наутро рано вызвали в отдел... Добровольский, замначполитотдела, большой, полный, добродушный. Он знал, что путешествия по Афгану – моя страсть, и предложил съездить с ним в Ташкурган. А точнее, начать объезд трубы – нефтепровода 40-й армии, тонкой нитки из оцинкованных труб, по которой шли нефтепродукты до самого Кабула, кажется. Уж до Айбака и Пули-Хумри – точно. Дальше по трубе мне не доводилось ездить. Сами трубы были отличным строительным материалом. Балки – подпорки – перекрытия. А уж то, что струилось по ним, и того дороже. Канистра керосина – вот тебе и новые джинсы! ГСМ из трубы лилось рекой на афганскую землю. Трубы лопались сами. Их рвали и простреливали моджахеды. Их пробивали наши, в расчете поживиться. В них врезали сливные краны. Труба – это энергетическая поэма Афгана. Но у трубопроводчиков была своя система. Они, их сержанты, важно на насосных станциях представлялись начальниками гарнизонов и особо к своим делам не подпускали дивизию. Охраняйте, но не более. И были по утечке горючего взаимные жалобы, кляузы, обвинения.

Командование полков утверждало, что ГСМ крадут трубопроводчики, а те все списывали на мотострелков. И все вместе – на душманов. Вот в один из таких «кляузных пиков» Добровольскому поручили разобраться на месте, метр за метром осматривая трубу от Хайратона до Айбака. Так что предстояло покататься с толком по древней провинции Балх.

К обеду мы уже были в Хайратоне. Из политотдельских Добровольский больше никого не взял. А мне доверительно сказал: «Что увидим, какое заключение сделаем, так и решат наверху. Нужно кончать с этим раздраем». Я ему верил, знал, что в высших политических кругах у Добровольского были покровители.

В свои тридцать с небольшим он успел «порулить» комсомолом Киевского военного округа, стать членом ЦК ВЛКСМ и ЦК ЛКСМУ (Украины то есть), а также делегатом XX... какого-то съезда КПСС. Но судьба не партия! Нормальный он был мужик. И всему военному выучился быстро. Вообще толстые люди на войне являют чудеса храбрости. Тут не в весе дело. Полный, он меньше дергается. Уже за это одно человека уважать можно!

Балх – священная для историка, археолога земля. Это Синай Средней Азии. Возьмите карту. От туркменского Четырдага через узбекский Термез до таджикского Айваджа тянутся на глубину до сорока километров на юг Афганистана пески Качакум. Это бывшее русло Джайхуна (Амударьи). Джайхун – «изменчивая», «сумасшедшая». Эти пески – кладбище культур. Греки, согдийцы, бактрийцы, персы. Здесь шли войска Македонского. Здесь лежит (не все еще выкопали!) золото Бактрии. Уходила река – уходила жизнь. Но хватит географии. Все это можно прочитать в серьезных книгах. А вот что творил дух пустыни с белым (советским) человеком – об этом в диссертациях не пишут. (Вот тут еще вопрос, однако: молдаване и азербайджанцы – герои последующих событий – они белые или черные? Времена-то изменились. В Москве, на День десантника, на Киевском вокзале в 2002 году я собой накрыл избитого до полусмерти армянина и кричал осатаневшему пьяному десантнику, что армяне такие же христиане, как русские, и даже много раньше того.)

...Мы плюхнулись на пыльную вертолетную площадку. Хайратон. Перевалочная база. Все добро для братского афганского народа шло через мост Дружбы из Союза. На той стороне – узбекский город Термез. Славен он был самой высокой среднегодовой температурой (полюс жары) и акклиматизационным зоопарком, в котором бесновались еще не привыкшие к неволе слоны, тигры и прочие птицегады. А Хайратон – паутина подъездных путей, лабиринт пакгаузов, цистерн, вагонов, штабелей. Размах помощи просто поражал!

Хорошо ездить с начальством! Тут же подбежали встречающие к вертолету, «уазик» подкатил. Доклад. Обед. Хороший обед, с курицей! Час отдыха. А уж потом за дело. А дело было такое...

От Хайратона до Ташкургана и далее до Айбака трубопровод охраняли подразделения 122-го мотострелкового полка. Система охраны классическая, «вохровская». Цепь опорных пунктов. От ротного пункта тянулись позиции, секреты, зоны патрулирования. Участок от Хайратона до развилки на Мазари-Шариф – Ташкурган не считался особо сложным. Во-первых, сама провинция узбекская – почти родная, торговая.

За деньги – убьют! А за идею даже узбекский генерал Дустум не особо воевал. Во-вторых, на участке, где и произошел «странный» случай, справа и слева – пустыня. Душманы не дураки и не бедуины с туарегами, чтобы по пескам шляться. А вот боец наш пропал именно на таком участке. Возле кишлака Джейритан. Там и вовсе жили туркмены. Они в войну не вмешивались. С них контрабанды доставало. Народ серьезный. Их никто не трогал, и они у себя редко кого привечали.

Много грязи было вокруг трубы. Сами трубопроводчики продавали ГСМ местным. Наши бойцы сверлили, простреливали в укромных местах трубопровод и сливали горючку. Водители, по неосторожности, давили трубу. Жизнь кипела вокруг трубы! Раскрутили продажу двух тонн солярки. В обмен на товары. Где шмотки? Обыскали землянки. Нет. За «колючкой» поле, бурьян густой. Кивнул обиженный афганец: мол, туда носили.

– Пройдем, сержант?

– Там минное поле, товарищ старший лейтенант.

– Давай схему.

– Нет схемы. Свои мины я и так знаю. А чужие здесь с прошлого года. Никто не знает где. Вон вчера баран подорвался...

Нельзя не верить. Так было со всеми минными полями. Полз грунт, смещались мины. Каждый новый хозяин добавлял что-то свое.

Ну и хрен с вашими бакшишами. Лучше вы в джинсах, чем я без ступни. Так и бросили это дело.

По дороге в Айбак искупался в райском, прозрачном как слеза озерке под скалой. Вода из термального источника. Место это известно было под названием Ворота Александра Македонского. Там наша рота стояла в афганском мотеле для иностранцев. С двух сторон отвесные, километровые каменные стены. Это по дороге изТашкургана в Саманган. Не заметить невозможно. Источник теплый: вода зимой и летом одной температуры, градусов восемнадцать-двадцать.

Совсем чудную картину видел возле Давлетабада. На крышке командирского люка – герб Великобритании. Боец, не смущаясь, объяснил, что плакат получил на бакшиш в дукане, а львы красивые, понравились. Вот, вырезал и приклеил.

Труба, она была частью общей афганской «трубы».

Дорожки из кильки в томате

Отряд все еще разгуливал по северу Кундуза и Тахара. С машиной, прибывшей за продовольствием, я вновь сбежал под крыло Русакова. Там организовывалась замечательная поездка в Ходжагар и Шахраван. В Ходжагаре стояла комендатура 56-й ДШБ. Главным был лейтенант Портнов. Небольшого роста, крепкий, с густой каштановой бородкой – он был хозяином уезда. Вся народная власть держалась на нем. Он удерживал эту «власть» от смертельных разборок с оружием по поводу теоретических разногласий. Портнов с взводом обосновался на вилле, окруженной высоким бетонным забором. По ночам со стороны фруктовых посадок «духи» подбирались и обстреливали виллу. А Портнов швырял мины на нулевом заряде в эти самые райские кущи. Он и ночью патрулировал улицы Ходжагара на БМД, в которой умельцы так перебрали двигатель, что боевая машина десанта шла со скоростью «Волги». Только держись, чтобы не слететь на ухабах.

Я завис у Портнова дня на три. Лучшей рекомендацией было то, что я знал Марзоева. Довелось половить с десантниками рыбки на саперную удочку. Они предпочитали гранаты «РГД-5». Это правильно – эффективней и безопасней, чем «Ф-1» и тротил.

Рыбы – толстолобика, сомов, белых амуров – здесь было немало в протоках, рисовых чеках, озерцах. Метод простой. По краю озерца стоят трое, в руках гранаты. По команде бросают в одну точку, слегка пригибаются... Удар! Но обязательно нужно посчитать, что все гранаты взорвались, а то вместе с рыбой будет на обед глушеный солдат. А потом всплывают «поросята». Набили два мешка уже, а азарт только разгорается. Вот симпатичная бочага. Вот здесь должно быть много рыбы! Встали. Вынули чеки. Метнули. А дальше совсем неожиданное. Уже когда гранаты кинули – екнуло сердце. Успели упасть. Оказалось – под тонким слоем воды – грязь. Три удара – мимо ушей просвистело, толкнуло, дым, огонь, глаза и рот грязью черной залепило. Вот так глушанули! Метрах в двадцати от нас стоял старик афганец с кетменем (большой мотыгой). Я увидел, как он сожалеюще покачивает головой. А взгляд у него был такой, каким одаривают юных идиотов при исполнении служебных обязанностей...

Но рыба была вкусной. Свежей рыбы в Афганистане ведь не давали. Консервы, больше в томатном соусе. Так ими дорожки выстилали. Видел такое в Алиабаде. Спросил: что, мол, пустые? А сержант обиделся. Нет, не пустые. Хочет человек, отсюда возьмет. Но всем уже приелись. Можно было поверить. А как не верить, если бруствер того же Алиабада был обложен промышленными тюками с очищенным хлопком. Вам не доводилось вручную собирать хлопок? В Афганистане не было хлопковых комбайнов.

Чужое кино

В Кундузе объявился оператор киностудии Министерства обороны. Худощавый, нервный, с артистической фамилией Неговский. Игнатов поручил сопровождать его по трассе до Мазари-Шарифа и обратно. Отряд как раз вышел на западное направление. Мишка Новиков повеселел. Шли в его родные места, в 395-й полк в Пули-Хумри, Бандиду, Ташкурган. Но не через Баглан. К тому времени саперы пробили относительно безопасную дорогу через перевал Ирганак, среди безжизненных холмов и такыров Мир-Алама. Там, конечно, была минная опасность, но саперы наши свое дело знали. Щуп на «два колена», и впереди колонны шагом марш на подозрительный участок. Лихо, да? Мальчишка с заостренным прутиком – самое надежное противоминное устройство... Наука, техника... Хрен вам, господа из военно-промышленного комплекса. Вы всегда придумывали, как убить, а потом уж слегка изобретали, как спасти. Наверно, за это меньше платили?

Неговский немало, видать, помотался по Афгану и точно знал, что он хочет снять. Вот ему понадобилось под Мазари-Шарифом в районе завода азотных удобрений снять, как наши бойцы охраняют объект. Он снял пару солдат на земле, доверив мне крутить ручку диафрагмы у «Конваса», а потом захотел снять солдата на фоне неба на вышке. А между тем вышкой этой никто не пользовался. Наверху и настила не было. Одни уголки ржавые. Но солдата загнали, он сделал соответствующий вид. Снято! Слава богу, не упал боец.

Не верьте официальной кинохронике об Афгане. В ней нет ни грамма правды. Разве что пейзажи и глаза людей. А слова, жесты, позы, одежда – все ложь! Неговский упоминал, что этот фильм снимался для наших друзей за рубежом. Для румын, что ли? К тому времени мы успели насолить венграм, чехам, полякам, ну и всем братьям славянам, кроме белорусов, пожалуй.

Но вот что удалось оператору, так это съемки внутри мечети Хазрата Али. Знаменитая «голубая мечеть» Мазари-Шарифа. Святыня Востока. Там хранится рубище зятя Пророка Мухаммеда – Али. Не помню, по каким каналам мы получили разрешение на вход в мечеть. Но нас встретили весьма приветливо. Через минут пять во внутреннем дворе собралась толпа правоверных, которая поощрительно галдела, показывая во все стороны, что нужно снимать. Так что выходили мы с почетным эскортом. А за оградой тем временем, кажется, развернулись учения местной милиции – царандоя. Подступы к мечети прикрывала сотня сарбозов. Их начальству почему-то показалось, что мы живыми из святилища не выйдем. Ну и мудаки! Тогда в мечетях еще никого не убивали. Это потом началось. В годы гражданской войны в Таджикистане и во время прихода к власти талибов. А души грело то, что один из афганских начальников сказал: вы, мол, первые советские, которые вошли в эту мечеть с кинокамерой. Может, и соврал, но все равно приятно.

Авиатур

Кислица привел новых постояльцев. Летчики гражданской авиации. Инструкторы. В Кундузе, по погодным условиям, застрял «Ан-24». Инструкторов двое – кряжистые, спокойные, добродушные. Посидели, чайку попили. Вечером, как положено, ужин братский. Я заметил, что оба гостя с завистью рассматривали фотографии, обсуждали живо пейзажи, детали. Потом командир сказал: «А вот мы ни одной фотографии не имеем. Дома-то и предъявить нечего будет...» Кислица тут же толкнул меня в бок: «Саня, вот тебе путешествие. По кругу. Кабул – Джелалабад – Кандагар. За неделю все увидишь».

Пилоты за идею Кислицы ухватились, пообещали райскую жизнь в Кабуле. А у меня уже взыграло! Черт с ними, с последствиями очередного вояжа. Второй такой возможности не будет (так мне тогда казалось). Гостей, правда, смущала моя войсковая принадлежность. Дело в том, что их рейсы были коммерческие, для афганских граждан. Им категорически запрещалось перевозить вместе с афганцами советских военнослужащих. Предусматривали опасность захвата заложников. Куча афганцев и «сарбазони шурави» в одном салоне – прямой соблазн перелететь за Кандагар или Джелалабад.

Но тут вопрос быстро решился. Для определенных случаев у меня был «нормально-липовый» документ, свидетельствующий о принадлежности к «Совтрансавто». На своих он оказывал парализующее воздействие – они читать на дари не умели. Афганцам же все было «по барабану». Ну, хочет «шурави» представиться советником, так и пусть, его и без бумаги к начальнику проведут. Ну, повесили на краденую «Тойоту» или старый «уазик» мятые посольские (пакистанские!) номера времен Захиршаха, значит, так и надо. А можно и без номеров, все равно пропустят.

«Лучший пропуск – внешний вид», – изрек опер Барласов. В Кабуле наши патрули? Отлично. Никаких афганских шмоток а-ля «Кабул-подвал». Рубашка навыпуск, летние брюки, летние туфли. Все это было. Откуда? Из гуманитарной помощи. Несколько старомодное, но очень качественное и приличное. Утром, оценивая маскарад, Кислица засмеялся: «Экскаваторщик на выходных!» – и ткнул меня в живот: мол, все в порядке. Но попал костяшками пальцев по «макарову», заткнутому за пояс. «Ему и больно, и смешно...» А вот в Иман-сахибе местному озорнику, решившему с разбегу ткнуть меня головой в живот за то, что я дал ему подзатыльник, предупредив воровство пилы с бронетранспортера, было не до смеха. Мальчишка разбил себе лоб, а главное – испытал шок от совершенно непонятного «контакта». Пистолет за поясом под рубашкой меня научили носить афганцы из ХАДа, они были там все худые – хоть гранатомет прячь на животе, и злые, как черти. А кобура может себе болтаться сбоку. Младший офицер должен быть худым. Вот выгода: иду через КПП штаба, стройный, честь отдаю полковнику. А под рубашкой, чешской, на резиночке, – три бутылки за поясом. И руки свободны.

Я взял с собой походный комплект – фотолабораторию. Увеличитель – УПА, бачок, рукав для перезарядки, химикаты и фотобумагу. Даже маленький глянцеватель. Пилоты с уважением осмотрели укладку. Особенно их удивило, что в чемодане были термометр и ареометр. Летчики вообще уважают профессионализм.

Дали «погоду». То есть, как я понял, задержка рейса была вызвана какими-то «неметеообстоятельствами». Такое бывало и у нас. Подвезут бабу, раскрасневшуюся, с тремя баулами, вот и «погода». А так стояли, маялись.

Афганцев, навьюченных хурджинами и тюками, сначала обыскали наши десантники у шлагбаума перед стоянкой, а потом двое «хадовцев» при посадке в самолет. За досмотр принято было платить. Но смотреть на это считалось неприличным.

Насколько я понял в этом и последующих перелетах, роль инструктора заключалась в том, что он стоял за спиной у афганского летчика и на русском языке давал ему полезные советы. А тот, как в армии, «голосом говорил», что намерен делать. Афганские летчики учились в институтах ГВФ в Советском Союзе.

А от всей поездки остались смутные воспоминания. «Привязавшись» к Вазир-Акбархану, посольскому району, где летчики жили на конфискованной у врагов Апрельской революции вилле, я изучил центр Кабула. Добрался и до Майванда, хотелось увидеть знаменитый, облицованный лазуритом памятник – «столп» афганской независимости. Убедился, что город являл смесь былой роскоши и грязи. Афганцев я совершенно не интересовал. Они сразу определили, что у меня нет денег. Позировали перед объективом охотно, вопреки «умным» советам не снимать в мусульманской стране. Наше присутствие обозначалось только истекающими потом патрулями на центральных улицах и грязными бронетранспортерами, носящимися от аэропорта к Дар ул Аману, в просторечии «дворцу Амина» и к крепости Бала-Хиссар над Майвандом.

Центральные улицы Джелалабада, Кандагара, Кабула – «все смешалось». Больше запомнился кандагарский аэропорт. Чувствовалась роскошь и респектабельность прошлых лет, даже через гарь и грязь войны, революции и интернациональной помощи. Несколько ночей подряд я клепал фотографии. Не потому, что не было темной комнаты. Жара стояла адская, эмульсия ползла с подложки. Все растворы приходилось держать в холодильнике.

Ну вот, повидал страну. Напоследок летчики сводили меня в отель «Континенталь». Гостиничный храм тоже был в «мерзости запустения». Бассейн, пересохший и захламленный, ковры пыльные. Но великолепие чувствовалось! У входа стоял огромный, как папский гвардеец, пуштун-швейцар. У бородатого детины через плечо наискосок лежала широкая атласная лента с множеством значков. Это был его маленький попутный бизнес. От щедрости душевной я подарил ему, за позирование с летчиками, значок Гатчинской дивизии – силуэт крейсера «Аврора» на фоне пятиконечной звезды.

В отеле мое воображение поразила ванная комната и туалет. В ванной была масса каких-то крючков, никелированных загогулин и штырьков на стенах. Назначения их наш революционный гид не знал. Ванна была просторной, как советское «зало». А туалет поверг меня в смущение. Мало того, что унитаз имел вид иномарки, так еще в сортире был телефон, холодильник и телевизор.

– А это зачем?

– Ну, вдруг человеку скучно будет или попить захочется.

Здесь же я впервые в жизни увидел в натуре биде.

О, б... загнивающее общество!

Грязный, отсталый Афганистан!

Страна, в которой нищие спокойно ездили себе на заработки по всему свету. Поработав мусорщиками в Эмиратах, они открывали собственные лавки в Кабуле и гордо именовали себя «инженерами».

Поездка обошлась без последствий. Никому до меня дела не было. Слава богу, и в редакции ничего не случилось. Махно запросился дней на десять в Союз. Стояла середина июля, самое время для коротких отпусков по семейным обстоятельствам. Игнатов, да продлятся его дни, был лоялен: отпускаешь, начальник? Сам справишься? Ну и давай! Этот полковник знал толк в управлении. Сегодня я это понимаю.

Ровные дни

Дни пошли ровные. Выскочил пару раз с агитотрядом в совершенно традиционные поездки. В одном из кишлаков, где сидел крупный отряд самообороны, так отманеврировали броней, что Мишка Новиков, чтобы выехать, должен был бросить катковый минный трал. Да не страшно! С той железки особо много не снимешь. А танков у «мудофинов» не было. Однако когда через неделю под страхом трибунала Мишке пришлось этот плуг забирать, то он уже изрядно полегчал. Ну, это сущий анекдот. А внутри кишлака, куда мы въехали по узкой заминированной перемычке через два широких арыка, мы увидели очень боеспособное, агрессивное войско.

Щеки они надували не по нашему поводу. Очень не ладили с местной революционной властью. А нас поместили в центр кишлачной площади, выставили вокруг на крышах охрану (два пулемета КПВТ, мать твою... на треногах), и пошли танцы. Вот то самое подпрыгивание по кругу с монотонным рокотом барабанов я видел еще за двенадцать лет до Чечни. Оружие моджахеды складывали внутрь круга. И уходили в транс. А главный их Боян что-то древнее выкрикивал. Я разобрал одно слово – «Малалай». Это знакомо – афганская Жанна д’Арк. А остальное даже переводчик не понял. Песня была старинная, пуштунская. И кишлак был пуштунский, племени аликзай.

А потом костры задымились. Баран, шурпа, плов. Вот-вот поедим свежатины. Тем более что и сами отдарились мукой. У афганцев был такой обычай: они из нашей же муки быстро пекли лепешки и угощали нас, показывая, что это из подарков, что в дело пошло! Но тут, вместо плова, ангел смерти махнул крылом. На въезде в кишлачок грянула автоматная пальба. И в секунду мы оказались в кольце из стволов. Лица вокруг жесткие, равнодушные... Что делать? Кто стреляет? Я автомат свой отложил на броню. Закурил. Отвернувшись, сказал водителю, чтобы в броню не лез – сожгут. Вот такая пауза минут пять. Потом на площадь привели двух потрепанных афганских вояк. Один – полковник царандоя (милиции афганской) возмущался, наверное, потому, что погон ему уже оторвали. Я только молил бога, чтобы заваруха там, на окраине, прекратилась. Там стоял танк, две БМП с разведчиками. Но пока они доберутся по лабиринту кривых тропок... Мы на бронике минут тридцать ерзали, пока въехали на этот майдан. Но стрельба стихла.

Не поели мы плова! Этот афганский милицейский мудак решил идти к нам на помощь. Его тут только и ждали. От смерти в этот раз он спасся, а не мы. Это нам был подарок – его жизнь. Так сказал командир самооборонцев. На выезде из кишлака мы застали славную картину. Наши стволы были повернуты в сторону афганской милиции. Разведчики быстро сообразили, где друзья, а где враги.

Наби Акрамов

По зыбкой, чавкающей тропе, тростник стеною с двух сторон, я иду за жилистым смуглым лейтенантом. У него повадки рыси. И черные, как эта ночь, глаза. А еще он может, в свои двадцать два года, убедить любого и расположить к себе. Его искренне любят солдаты. И верят в его военную удачу. Начальство к нему относится по-разному. Кто знает толк в войне – уважает. Остальные... Впрочем, это понятно. Лейтенанта зовут Наби Акрамов. О нем уже ходят легенды. Ну, не легенды, а так, военные анекдоты. Взял главаря банды. И целый день возил на броне. А потом, за ненадобностью, отдал афганским революционерам из ХАДа. Те схватились за сердце. Оказалось, целый «командующий исламским фронтом».

Бойцы у Акрамова никакие не отборные. Обычные мотострелки. Но они берут пример с командира. Он умен, смел, честен и не жесток без необходимости. Он – таджик и чувствует эту войну кровью, генами. С такого командира можно брать пример. Все «преимущества» Наби перед солдатами в его ответственности.

Начинались «прогулки» с Акрамовым так. К вечеру на броне взвод (группу) подбрасывали к опорному пункту. Там, в закопченных хижинах, решалось окончательно, куда лучше идти, кто и чем прикроет, где ждать бронегруппу, как держать связь с «зелеными», чтобы не перебить друг друга. Потом привозили очередного афганского «Сусанина». С наводчиком также обсуждался маршрут, уточнялись особенности. Акрамов в отношении этих «революционных иуд» был крайне недоверчив. Бойцу, идущему за наводчиком, отдавал приказ: если попадем в засаду – наводчику первая пуля. Это условие доводилось и до «Сусанина». Некоторые из них настолько оборзели, что настаивали на получении оружия. Вместо этого они получали подробный обыск до необъятной мотни и ниже, зуботычину или подзатыльник. Но я могу понять этих проводников: на тропе войны вообще хреново, а без оружия вдвойне. Вроде как на балу без штанов.

Ходили по окраинам кишлаков, к местам, где предполагалась ночевка моджахедов, или «заседание исламского контингента», или зачистка кишлака с одновременным призывом в армию и фильтрацией. Но этим уже конкретно занимались афганские войска.

Очень мешали собаки. Они почему-то крутились именно на огородах. Их пытались бить из автоматов с ПБС. Это иногда удавалось. Но перед смертью собака издавала в ночной тишине такой страшный визг, а если была ранена, то даже дураку становилось понятно: на задах кишлачных появился более серьезный хищник.

Наби не любил лишней стрельбы, не обвешивался оружием. Два раза мне доводилось вести огонь рядом с ним. Оба случая запомнились по совершенно невоенным обстоятельствам, как та саламандра у Бенвенуто Челлини, когда папаша треснул его по затылку. Помни, подлец! Когда еще огненное чудо узришь?

Мужики афганские бежали из кишлака, обложенного нами, через речку, держась за канат от бывшего парома. Висели на нем в предрассветной серости, как уточки и зайчики в тире – только снимай. А чего бегут, если невиновны? С нашей стороны прозвучали в запале одна-две короткие очереди. Акрамов дал приказ: «Не стрелять». Это трудно понять тому, кто не был в подобной ситуации. Но бойцы приказ выполнили. «Они беззащитны», – только и сказал лейтенант.

Другой раз кишлак огрызнулся плотным и метким огнем. Мы залегли в рисовой чеке – хорошо сухой. Ближе к дороге переполз пулеметчик. Пули так нахально посвистывали, что Акрамов несколько раз озабоченно повторил: «Плохо... Очень плохо». Потом стрельба стихла. Но чем черт не шутит! Прежде чем идти вперед, решили пробить пулеметом дорогу и кусты. А пулеметчик – заснул! На крики не реагирует. Кинуть нечем – одни комки земляные. Подняться – тоже не по делу. Ползти – далеко и грязно. Наконец кто-то из бойцов попал приличным комком глины по голове этой афганской «Анке-пулеметчице». Спросонья он дал такую очередь, что пулемет заклинило...

А то, что боец заснул, – неудивительно. Как-то после изматывающих «ночных» я, проспавший до обеда, пришел к Акрамову. Его солдаты, как зомби, с воспаленными глазами мели территорию, белили камешки.

– Наби, почему они не отдыхают? Ведь ночью ты собрался вниз?

– Да вот команда такая поступила. Проверка едет, – развел руками Наби.

Было дело, к нему цеплялись политработники: дескать, жестокость проявляет к пленным. Но суть была в другом. Акрамов задницы никому не лизал. И если кто его природное миролюбие и вежливость принимал за слабость, то жестоко ошибался. Он не любил болтунов. А их среди политработников становилось все больше. Афган усиленно насыщали дерьмом из советской войсковой глубинки. В конце концов командование ТуркВО добилось решения на самом верху – не посылать в Афган людей, имеющих взыскание, как в штрафной батальон. Дело в том, что они свои грехи потом нередко смывали чужой кровью. Солдатской. Не по злому умыслу, а по общему состоянию духа. На войне не стоит иметь в душе обиду на «ту жизнь». Это плохо кончится для тебя и для других.

А последняя встреча с Акрамовым в Афганистане была такая. Как-то утром он прибежал и с порога выдал: «Саня, меня к «Герою» представляют. Через час самолет. Нужны фотографии на матовой бумаге в кителе. Выручай!» Все для фото было готово. Повесили экран из загрунтованной простыни. Кусочек пленки в «ФЭД». Штатив от «ПАБ». Подсветка. А китель? Тут я вспомнил, что есть у меня китель. С погон лишнюю звездочку долой. Акрамов – лейтенант. А петлицы черные? А эмблемы танковые? Некогда менять, да и не на что. Я оценил ситуацию. Наби пришел ко мне... «Слушай, брат! Прокатит. Кто там будет смотреть?» Успели к борту, уходящему в Москву. Там был какой-то нарочный.

Я встречался с Акрамовым через двенадцать лет в Душанбе, во время гражданской войны в Таджикистане. Встречался с ним в Москве в 2003-м, еще через несколько... лет. Он не изменился. А на удостоверении Героя Советского Союза отчетливо видны танки в петлицах. «Когда спрашивают: ты же мотострелок был, какие танки? Я отвечаю – это специально. Такой «спецназ» был – танковый».

Наби любил пошутить и разыграть.

Подкова

В редакцию приезжали корреспонденты из окружной газеты. Был Сергей Морозов, Толик Чирков, Олег Бедула. Одобрительно отзывались о моих опусах, сетовали на цензуру. Газету «Фрунзевец» тех времен надо переписывать заново! Все бои в ней «учебные», все убитые – «пораженные мишени», все раненые – «условно». По «вводной» разрывались снаряды, горели бронетранспортеры, «выходили из строя» командиры. За успехи в учебных боях, однако, награждали медалями и орденами – настоящими. И еще нельзя было говорить о десантниках. Их как бы не было в Афганистане. Речь идет о 1981—1986 годах. Вот, к примеру, очень веселый случай, описанный мною в газете.

На деле было так. К обеду отряд возвращался из Аскалона. Кишлачок такой, к северо-западу от Кундуза, километров двадцать. На подходе к окраине города, в полосе густых садов, к нам присоединилась колонна весьма разношерстная: с «ночных» возвращалась разведка, саперы, еще кто-то. Растянулись не слабо. Но место спокойное.

И вдруг из сада ударили. Пулемет... Автоматы... Бойца ранило. Мы встали на дороге. Впереди затор. Что делать? Огонь по зарослям слева. Оттуда еще сильней. Вот уже и безоткатка хлопнула. Да кто же это достает? В эфире бардак, ругань, крики. Та часть колонны, что уже обогнула сады и стоит на шоссе, тоже под обстрелом из сада. И все плотнее огонь. И тут в эфире голос Саночкина: «Внимание. Я заместитель командира полка. Приказываю всем прекратить огонь. Немедленно. Прекратить огонь». Стихло. И совсем тихо стало. Никто в нас из сада не стрелял. Просто на шоссе кому-то что-то показалось, и он прочесал сад пулеметной очередью. А мы ответили. Ну и началось. Вот такая была «подкова».

В газете же все это выглядело примерно так. Во время Великой Отечественной группа разведчиков, обнаружив, что немцы растянули колонну по изгибу лесной дороги, открыла огонь из лесу. И фрицы стали долбить друг друга. Вот такова точность газетных сообщений той поры. Ну, ничего. Кое-кто ухитрялся вписывать реальные события в контекст гражданской войны. Газетчики понимали неизбежность эзопова языка. А вот народ, армия – ни в какую. Мы писали для себя. Ну и читали, выходит, сами. «Пишите эзоповым языком, вы же можете», – уговаривал нас военный цензор, вычеркивая даже упоминание о тельняшках. Он был всегда пьян, но от этого не менее бдителен. А язык наш точно был – «эжопов». Тут, конечно, надо было выбирать: или язык в ж..., или всего тебя (вместе с языком, судьбой, чадами и домочадцами и домашними животными) туда засунут глубоко и навсегда. Так казалось в начале восьмидесятых.

Крыша дома моего...

Подвезли кирпич-сырец, гравий, песок, цемент. Игнатов стал каждое утро проверять, что сделано на строительстве редакции. Махно, слава богу, вернулся из Союза и опять занялся газетой. Он успешно набивал ее старыми, чуть измененными заметками, а фамилии «передовиков социалистического соревнования» брал в ротных стенгазетах. С учетом того, что почта приходила один раз в неделю, «За честь Родины» в полках прочтению не подлежала. Я уже упоминал, что бойцы не читали и «Красную Звезду», она писала об офицерах. Некоторой популярностью пользовалась окружная газета «Фрунзевец» и «Комсомольская правда».

По распоряжению Игнатова в полках собрали строительную команду. И пошли кирпичные работы... Коробку вывели быстро. Я удачно выменял на спирт рамы и старые доски от опалубки. Из них, сшитых по две и положенных на ребро, пришлось изобразить потолочное перекрытие. Ничего! Дерево не подведет. Даже если обломится, то не убьет. Но самая большая удача – это крыша.

Мне удалось уломать старшего лейтенанта из строителей, курирующего работы, выписать со склада гофрированное оцинкованное железо. Мы его быстренько в дело пустили. Крыша сияла на восходе и закате, как новенькая медаль «За отвагу». Но тут вмешался строительный босс – полковник какой-то. Харя красная, живот необъятный. Подъехал на «уазике», стал орать, что он всех посадит. Железо, мол, ворованное и должно быть в другом месте. Если бы оно лежало в штабеле, я бы отдал. Но мы так пластались над этой крышей! И такая она была красивая. И обещала новую жизнь. Я вышел к полковнику, представился и сказал, вынув из кармана гранату: «Я вот сейчас суну пару таких чушек под крышу. Будет решето. Вот и забирайте». Я его не боялся. Они, суки, пачками уже проходили по военной прокуратуре за продажу стройматериалов, и если откупались, то еще большим воровством до очередной проверки. Дело закончилось тем, что Игнатов меня несильно поругал. С «военстроем» ему тоже ссориться не с руки было – Дом офицеров возводился, большой бетонно-железно-деревянный амбар, главная забота и гордость Игнатова. Палаточный, тот, с которым въехала в Кундуз 201-я, сгорел в феврале 1981 года. А затраты и объемы материалов на новый «храм армейской культуры» были несравнимы с моей редакцией, даже не внесенной в титульный список.

Бойцы несколько дней по ночам охраняли крышу. Я же поклялся, что подорву ее, если придут снимать.

Куюня

Очередной борт из Ташкента прибыл с приятным сюрпризом. На пороге возник аккуратный лейтенантик в роговых очках с сильными линзами. В «пэша» – полушерстяном обмундировании. Чемоданчик средний. Шинель через руку. Как не сдох от жары? Август...

– Лейтенант Климов... Привез приказ Политуправления ТурВО. Вы, Александр Энверович, – редактор, Махно – ответственный секретарь. А я – корреспондент-организатор.

Он мне понравился. Чистенький, с виду управляемый. Махно, правда, как-то иронически отнесся к появлению Куюни – так, в силу некоторых причин, я буду именовать нового сотрудника.

Ну, теперь станет легче. Мне можно вновь на выезды. Махно – газету делать. А корреспондент на базе будет заметки собирать.

Куюня сразу же рабочее место организовал. Красиво все разложил. Карандаши отточил. Через неделю показал картотеку своих военкоров. Завел различные журналы, тетради учета. Все по науке. И, надо сказать, техническую часть тоже знал. Толковый попался лейтенант. Водку пил. Но как-то по-девчачьи. Когда ругались матом – краснел. Особенно если говорили о бабах. А руки у него были особые – пухловатые, кожа нежная. Да и сам видом какой-то чуть ломаный, как пряник сдобный. Ну, ничего, оботрется. Все просился в поездки. Даже один раз самовольно куда-то слетал, за что получил крепко. Куда такого? Пусть привыкает. Повезло. Хороший лейтенант попался. Усидчивый. Чистюля. Я обещал Куюне, что после отпуска брошу мотаться в роли корреспондента и все связи боевые отдам в его ручонки. Но сложилось все по дурацки. По-афгански.

Уродство средней тяжести

После одной из ночевок в камышах я почувствовал легкое недомогание. Это так в книгах пишут. На деле меня начало трясти ночью, как бездомную суку на крещенском морозе. К утру я засыпал в поту. Днем силы постепенно восстанавливались. Я ощутимо худел: ни водка, ни «черняшка» (опий-сырец) не помогали.

Тут появился из Талукана Барласов. Я пошел к нему с раскрытыми объятиями. Давно не видел приятного человека! А он предупреждающе поднял руки: «Саня, у меня желтуха. Вот если не выгонишь, переночую. Завтра борт на Ташкент. Оттуда сразу в Питер».

Я посмотрел на Барласова. Он выглядел обычно, только щеки втянуты да нездоровая желтизна вокруг глаз.

Сели пить чай. От водки Барласов отказался. «Я и курить бросил. Не лезет дым. Тошнит от жареного. Скверная штука. Я, Саня, не вернусь уже. Подлечусь – и за свои дела в Питере».

Жаль было расставаться. Но я не побоялся пожать ему руку. Проводил. А мнительный Махно потом в палатке устроил дезинфекцию. И зря. В редакции давно был свой разносчик заразы. Я. И то ведь, сколько можно шататься среди афганцев, у которых гепатит за болезнь не считался. Просто человек брал с общего блюда рис, а мясо и подливу ему было нельзя. Гепатит был «чумой интернационалистов».

Афганская желтуха – это вам не болезнь Боткина в родном краю, при больнице, при родне. Как ее было не подхватить, если поссать наш воин отходил за ближайший угол. А пыль, взбитая траками и колесами, с раннего утра и до поздней ночи висела в воздухе. Загаженные, открытые сортиры, тучи афганских мух. Не понимая особенностей Востока, мы были грязней афганцев. Много ли я видел умывальников-рукомойничков по выходе из туалета в железном контейнере? Полный контакт в палатках, где койки стояли парами. Это когда две кровати солдатские составлены вплотную, как у мужа с женой, а проход между двумя «двуспалками» не превышает двадцати сантиметров.

Конечно, желтуха косила еще и англичан. Была такая легенда. Но наши пошли дальше. Запустили слух, что на афгано-пакистанской границе существует сеть американских вирусологических лабораторий, которые заражают мух и комаров и забрасывают их в Афганистан. И верили! Вот я в комаров не верил – не долетят. А в лаборатории поначалу верил. Пока не узнал, что хоть они и есть, но принадлежат Всемирной организации здравоохранения и бактериологической войной не занимаются. Профиль не тот. Но все равно – ООН и Красный Крест для военных – это шпионы и диверсанты. Их надо стрелять. Так было всегда и везде. Вот, к примеру, на моей памяти в Таджикистане с 1994-го по 1997-й убили восемь ооновцев. И кто? Таджикские моджахеды. Те самые, которых без вмешательства и защиты ООН Народный фронт Сангака Сафарова вырезал бы до седьмого колена. Благо тылы держала Россия. Она, матушка, известная миротворица!

Но что-то я отвлекся...

Итак, Барласов уехал, я продолжал трястись ночью, и сдуру, вообразив у себя малярию, начал принимать очень жесткий препарат «дилагил». Ночная лихорадка ослабла. Правда, днем, на солнце, я чувствовал себя, как изрядно обкуренный юнец. Появилось какое-то равнодушие, спокойствие. А перед самым «моментом желтой истины» я еще искупался не по своей воле в арыке. На скорости «броник» словно запнулся, машину резко занесло, и все, кто были наверху, слетели в грязную канаву. Пришлось делать омовение. В мокрой рубашке и сетчатых штанах, с ветерком путь продолжили. По пути было еще одно маленькое приключение. Головная машина сообщила об обстреле. Был он или нет, трудно сказать. На всякий случай каждый счел нужным пострелять по кустам справа-слева. Мой «АКМ», сделав три выстрела, зачах. Затвор остановился в открытом положении. Я толкнул рукой. Выстрел. И опять та же ерунда. Такого я еще не видел. Не сразу сообразил, что забило поверхность скольжения илом в этом самом арыке. Вот и рубашка высохла и стала коробиться, как брезентовая.

Впрочем, с автоматом этим у меня разные чудеса творились. Как-то от Мазари-Шарифа до Ташкургана я довез его на башне бронетранспортера. Дорога спокойная, да и решили закусить в броне. Ну я и оставил оружие с подсумком и магазинами на башне. А когда подъезжали к Ташкургану, холодный пот прошиб. Где автомат?! Позор-то какой. Но не было бы счастья! На месте был, родимый. Да вот еще о стрельбе в роли журналиста. О славе уже не думалось. Но все же хотелось как-то знать, что думают о тебе люди. Ведь ты же что-то о них думаешь и даже пишешь? Но не просвечивалась эта «интимная» линия. И вот как-то в совершенно спокойном месте, на подходе к Мадрасе, после «ночных прогулок» нашу колонну крепко обложили с двух сторон. Это уже было во времена поездок с разведывательным батальоном, в 1982 году, летом. Разведчики, покинув броню, пошли в атаку в обе стороны. А мне было лень слезать с башни БМП. За ночь устал, пригрелся. Я встал и начал фотографировать, как уходят, перебегая, пригибаясь к кустикам осоки, разведчики. Я знал, что снимки будут хреновыми: маленькие фигурки людей среди кустов, грязная броня в перспективе, торчащие туда-сюда стволы... Все обошлось, враг ретировался, потерь у нас не было. И вот дня через три я услышал разговор в группе: «Мы, б..., пригибаемся, а этот старый, который с нами ездит, он встал на башню и снимает. Дает, да?»

Вот так. Можно много и упорно «ходить на войну», но и там каждый должен заниматься своим делом.

Что-то я оттягиваю с этим гепатитом. Видно, не хочется вспоминать. Но надо. Авось кому в очередной авантюре пригодится. Ведь ничего не изменится.

Добравшись домой к вечеру, я застал в палатке очень приятную компанию. «Кобальт» кишимский в основном составе. Сашка – таджик, Иван – опер, Сергей – сержант. Ребята сидели красиво: водка, вареное мясо. Тут же были и оба «немца». Климов уже сидел багровый, что-то объясняя.

Я был голоден. С порога – за стол. Стакан водки. И я выпил ее, как воду. Странно, я не почувствовал вкуса и крепости водки. Ну, ладно. Кусок вареного мяса. Мне показалось, что я жую промокашку. Что за черт? Поговорили, я выпил еще граммов сто пятьдесят. Закурили. И тут захлестнула тошнотная волна. Какая? А вот какая. В 1970 году, под Красноводском, мне доводилось вытаскивать обгоревшие трупы, пролежавшие вдобавок на солнце дня три. Вот этот запах возник в ноздрях. Я потом жареного мяса неделю видеть не мог. И рядом стоять, если что жарилось, все эти «дембеля» вспоминались.

Но тут все стало понятно... Желтуха. Первый признак – отвращение к табаку. Для вот таких вот мудаков, как я, – первый. Для нормальных людей есть много других, более ранних.

Когда гости улеглись, я отозвал в сторонку Махно и сказал: «Игорь, оформи мои документы на отъезд. Утром пойду сдаваться. Желтуха».

«Желтая» палатка

Утром – глаза бы мои янтарные не смотрели в зеркало! А так – ничего. Легкая слабость. Вроде и мышцы на месте, а шатает. Я собрал свой чемоданчик. Рубашку, блокнот, мелочь всякую... И поплелся на другой конец взлетной полосы, в медсанбат.

В 1980—1983 годах с «желтушниками» поступали так: их собирали партиями (солдат) и отправляли в Среднеазиатские республики Союза, в инфекционные отделения военных госпиталей. Команде такой прилагался офицер или прапорщик, в загранпаспорт которого вписывали следующее: «С ним следует сорок (или сколько там) человек». (Лечить гепатит на месте (!) ухитрились в более поздние годы, понастроив инфекционных отделений при медсанбатах. Проще – «холерных бараков».)

После излечения (тридцать-сорок дней) офицеру полагался реабилитационный отпуск в полмесяца в санатории, опять же в азиатчине. Иссык-Куль, еще что-то. Солдату полагался отпуск при медицинском учреждении в реабилитационном отделении, с порядками дисциплинарного батальона. Это правильно, во-первых, куда солдата ни целуй – у него кругом ж... Во-вторых, дисциплина – лучшее средство от непокорности, рождаемой нищетой. В-третьих, солдат пришел и ушел... И стал лицом гражданским – антагонистом армии. А что прикажете делать тыловикам с такой массой одуревших от Афгана и гепатита молодых людей, научившихся решать мно-о-огие вопросы силой оружия? Что делать невоевавшим «отцам» с детьми-«фронтовиками»?

В медсанбате, сонном и пыльном, меня встретил Кузнецов. Поцокал языком, пощупал живот. Через полчаса я уже лежал на койке в большой палатке с завернутыми для прохлады стенками, в конце взлетно-посадочной полосы. Это надо описать в цветах и красках.

Поскольку своего инфекционного отделения в медсанбате в ту пору не было, а разводить заразу опасно, то в конце полосы поставили две палатки, где к очередному самолету или вертолету собрали болящих: гепатит, тиф и пр. «невыясненной этиологии». Ничего, в Союзе выяснят! Палатки стояли среди кустиков верблюжьей колючки. К этому «чумному городку» медики подходили редко. А с вертолетом – это как повезет. Мне не повезло... Вроде с утра была классная погода – солнце сияло, тишина, небо блекло-голубое. А часам к одиннадцати пошел «афганец». Да нешуточный. Пыльная буря надвигалась медленно, но мощно, охватывая Кундуз полукольцом с юго-востока.

В палатке нас было трое. Жара, перепад давления сделали свое дело – мы лежали на койках, хватая воздух. Гепатит был у всех троих в той самой желтой стадии, когда отказывают все системы жизнеобеспечения, отравленные собственным дерьмом – билирубином, когда печень гонит в кровь то, что ей положено задерживать. А сколько над бедным непарным органом издеваться? Водку (приступ тошноты) заедать куском жирного жареного мяса (еще волна рвоты) и курить, курить, мать ее в печенки!

Посреди палатки стоял армейский термос с водой и кружка, одна на всех. И все.

– Подохнем ведь, – задумчиво сказал усатый прапорщик с рысьими, нет, с «одуванчиковыми» глазами. – Дня два вертолета не будет?

Он угадал. Борт пришел на третий день. Все это время, занесенные пылью, мы погружались в бред и тьму, иногда выплывая в реальный мир. Дотягивались, сползая с коек, до кружки. Пили теплую, железом пахнущую воду. Какой-то зачмуренный солдатик приносил еду. Перловую кашу с кусками свиного сала. Один ее вид вызывал смертную тоску. В конце концов прапор грозно сказал, что если не принесут хотя бы банку соку, то он ухайдакает бойца. Тот исчез и больше не появлялся. Сок принес Махно, вместе с загранпаспортом. Я его в палатку не пустил. Вот была бы «хохма», если бы оба еще слегли.

Впрочем, мудр человеческий организм – в отупении, в бессознании течет время, а ты его не ощущаешь. Так мы и пребываем в желтушной нирване. Знаете, что это такое? Это когда ты чувствуешь, что тебе конец, а на душе спокойно и даже легко...

«Афганец» висел сутки. А потом еще сутки не было борта для «желтушников». А нам уже было все равно. Есть-пить не хотелось. Курить – упаси боже! А без этого какая жизнь. Вот ее прямо здесь «За нашу советскую Родину» и можно отдать. Прапора в минуты просветления интересовало, не влияет ли гепатит на половую потенцию? Я его утешил. Призвав на память эрудицию, сказал, что организм от этой болезни омолаживается. Как от родов у пожилой женщины. Похоже, прапор поверил.

Интересно, за гранью тридцати лет многих моих знакомых одолевали какие-то мне недоступные сомнения. Здоровый, как бык, земляк-прапорщик женился на девчонке, ну, по дагестанским обычаям, и встревожился: а на сколько его теперь хватит. Да до самой смерти, ишак карабахский! Так он еще решил две мощные складки убрать на лице, у него такие щеки были. Я, говорит, пластическую операцию сделаю, вот чеков накоплю и подтяну кожу. Татарин один, уже попозже, к моей девчонке приставал: расскажи, мол, как с тем, кому за тридцать?

Но больше всего рассмешила Танька-корректорша из Белой Церкви. У нее парень объявился возрастом за тридцать, так ее, видите ли, обеспокоило, а могут ли старые такие. Красивая была молодица! Только и сказал ей: не вводи в грех, Татьяна!

Борт пришел. Мы нашли силы встать, одеться. Прапор отказался от носилок. Но все одно в Кокайты его вынесли на руках и срочно отправили в медчасть к летчикам. Больше я его не видел.

В Кокайты, военном аэродроме на границе, ряды штурмовиков – «сушки». И сучки – из узбекской таможни. Одни Афган бомбят, да толку мало, другие, гораздо успешней, «бомбят» «афганцев»-интернационалистов. Нехорошая слава была у этой, как плесень, неожиданно развившейся таможни. Тут же и пограничники появились. Мордатые, как на подбор, два прапорщика и холеный капитан, оба в необъятных сине-зеленых фуражках. У солдат какие-то безделушки изъяли, презервативы в ярких упаковках, кусок ткани или платок и (развернули – потрясли – вот контрабанда!) душманскую «хоругвь» – что-то вроде вышитого лозунга с именем Аллаха и скрещенными саблями. Впрочем, не очень ковырялись. Только ли с желтухой едут эти клиенты? Да и не «дембеля» – много не возьмешь. У солдат билеты военные вскользь проверили. Дошла очередь до меня как старшего команды.

– Вы с ними назад будете возвращаться? – спросил капитан, держа за уголок мой загранпаспорт.

– Нет, – с возможной радостью ответил я, чувствуя, что абсурд в родной стране расцветает, и Кафка с ним! Вместе летим, по команде отболеем и вместе в строй?

Паспорт капитан передал прапору. Тот тиснул красный штамп с самолетиком на въезд в страну. А мое удостоверение личности офицера из рук не выпускал, внимательно глядя в глаза, проникновенно так.

– А что это у вас в левом кармане, нагрудном?

– А это Библия. Карманное издание.

– Покажите.

Это была не Библия, а Евангелие. Полное. С книгой псалмов и Апокалипсисом. На тончайшей веленевой бумаге, в кожаном переплете. Особая история у этой книги. Мне подарил ее истинно верующий человек – Толя Пронцевич. Молодого баптиста из Белоруссии призвали в армию, в железнодорожные войска. А он свое: «Служить буду, но оружия не возьму и присягать, клятву давать, не могу». И надо же – все это в моей роте. Что делать? Засудят парня. Благо особист был знакомый. Дал две недели: «Уговоришь – замнем дело. Нет – отдадим в прокуратуру».

Я «уговорил» Пронцевича: один на один в кабинете начштаба батальона подписал сам его лист присяги, держа автомат и читая вслух текст воинской клятвы. Пронцевич, шепча молитву, бледный, стоял в углу, ожидая, что сейчас разверзнутся небеса.

Особисту я все потом в красках описал. Он, пожилой майор, долго крутил головой, крякал, но все закончилось доброй попойкой. Мудрые люди были и среди особистов. А Пронцевич через месяц стал правой рукой начальника штаба. Его поставили бессменным дежурным на КПП, и с тех пор ни один прапорюга-ворюга ничего вынести через КПП не мог. Пронцевич действовал убеждением – придерживая мощной дланью турникет, он начиналпроповедь о вреде воровства для души человека.

Уволился он младшим сержантом и вскоре стал пресвитером крупной общины в Белоруссии. Вот он-то и подарил мне это замечательное Евангелие.

– Нельзя, – строго сказал капитан.

– Почему? Я его ввозил из Союза. Это не запрещенная литература. Я журналист. Могу использовать для работы...

– Нет. Если бы вы были пожилым человеком, то может быть. А так нельзя, – капитан бросил Библию в свой портфель.

– Оформляйте изъятие, как положено!

– Хорошо, – кивнул погранец, – но мы известим ваше начальство о попытке провоза религиозной литературы.

– Извещай, – уперся я. – У меня начальник Игнатов, полковник, начпо двести первой, «вэчэ пэпэ» 84397. Записал? И мне по хрену твои жалобы...

Капитан побагровел, но смолчал, видно, ему не нужна была лишняя истерика на полосе, у борта, набитого заразой. Квитанцию я получил... Библию нет.

Я простил в душе этого верного, но не очень умного пса границы. Правда, через много лет простил. Когда дошла и до меня очередь получить дар Божий – веру. А вот Библию – жалко. Не было больше у меня такой. Разные были: дорогие, красивые, с картинками. А такой, с историей, не было.

Интересно, что в Кокайты к нам не подошел ни один субъект в белом халате. Никто и воды не принес. Очень хотелось пить, но из раскаленного алюминиевого чрева никого не выпустили.

Госпиталь в Карши

Проверка закончилась, борт снова раскрутил винты, и мы полетели в Карши. Там был предназначенный нам инфекционный госпиталь. Минут через сорок сели на огромном бетонном поле, где уже ждал нас новенький «Икарус». Водитель-узбек, зная, кого ему придется транспортировать, заранее повязал рот и нос платком и переднюю дверь не открывал. Сопровождающим был верткий молодой человек, как оказалось впоследствии, лейтенант медицинской службы из госпиталя. Он взял у меня списки, попросил собрать военные билеты. Ну не самому же по «желтушникам» шастать. Поехали. Степь. Хорошее шоссе, хорошая скорость... Но уже тупой, ударной болью в подреберье отзывался малейший толчок. Пришлось встать. Так и доехал, раскорячившись у задней двери.

Инфекционное отделение госпиталя оказалось двумя бараками времен гражданской войны. Ну точно бывшие конюшни. Что за мода такая, военно-лечебные учреждения в конюшни помещать? Или «по Сеньке шапка»?

Небольшой дворик, забор каменный – метра два высотой. Во дворе – палатки, длинные столы. Как-то не хотелось думать, что это обеденные столы. Но так оно и было.

Солдат построили во дворе, а меня проводили в палату. Я уже смутно воспринимал окружающее. Но комнатку, где впритык стояли двухъярусные (!) солдатские койки, я ощутил. Вот это палата? Здесь буду лечиться?

А-а... все однох...ственно.

Что, в Кундузе на полосе было лучше?

Слава богу, у медицинского лейтенанта хватило ума не определить меня на второй этаж. Нашлось свободное место внизу, у дверей. Сквозь какой-то туман я услышал голос: «Из Афгана? Откуда...» Потом все поплыло. В минуту просветления я понял, что все же сумел раздеться и лечь. До слуха донесся, как через вату, диалог:

– Да подожди, в субботу утром никого не будет. Смотаемся в Ханабад...

– А зачем в Ханабад? – вслух удивился я. – Его же три дня назад бомбили. Чего там делать?

Помню, после этих слов в палате наступила тишина. Кстати, поскольку при всех несчастьях у меня еще упал слух, наверное, я сказал это очень громко. И вновь беспамятство.

Давно замечено: в сложной ситуации наиболее вероятен самый хреновый вариант. Была пятница, когда я возлег на одр свой. К обеду врачи ушли. Так мною никто не поинтересовался. То же в субботу и воскресенье. А дела шли все веселей. Потом мне рассказали, что я вел себя спокойно, только бредил, звал кого-то, называл имена. Это я за собой с детства знаю. В бреду вечно зову то друзей, то соседей... Но никак не министра обороны, президента или Родину-мать. А было бы красиво!

Чертова артель

Кто-то холодными, сильными пальцами мнет мой живот. Больно же, бля! Белая шапочка, скуластое татарское лицо. Под халатом бугрятся погоны.

– Неужели так плохо... Здесь болит?

(Во, нашел чего спрашивать!)

– Да так... Терпимо...

И опять провал... В себя я пришел уже в раю. Узкая, как пенал, двухместная палата. На койке сидит человек в спортивном костюме «Адидас», большой, сутулый, морщинистый, с очень замечательными еврейско-украинскими очами-глазами.

– Давай знакомиться. Я – начальник КЭЧ. Из Кундуза.

Вот рядом с тыловиком и лечить стали. Капельницу притащили. Майор, начальник КЭЧ, быстро им все по моему поводу объяснил, застращал газетой и пр. Хоть и дивизионная газета, а все же журналист.

От лечения осталось в памяти следующее: когда ставят капельницу, моментально наполняется мочевой пузырь. Но встать нельзя. Все. Остальное лечение – «симптоматическое».

А вот другие стороны жизни были просто уникальны.

Инфекционные отделения госпиталей от Красноводска до Душанбе были рассчитаны на сорок-пятьдесят коек каждое. Да они большей частью пустовали. Помню, когда служил солдатом, полковник Кирсей, начальник инфекционного отделения Красноводского госпиталя, ухватился за меня как подозреваемого в дизентерии и поместил на сорок (!) дней в пустую десятиместную палату. Вот где я отдохнул! Спасибо, товарищ полковник. А дизентерию не обнаружили. Зато выдали справку, что в наряды на пищеблок меня ставить нельзя. И за это спасибо. А то старшина роты Важа Агапишвили по решению «дедов» начал чмурить меня нарядами по пищеблоку. Это было в 1969 году, летом.

А тут Афган... Где положено сорок – размещалось сто пятьдесят – двести человек. В два яруса, в палатках. С едой плохо. Кто предусматривал диетическое питание для такого количества людей?

Вот чем кормили: манная каша с вареной рыбой (хек), перловка, макароны, совершенно мизерное количество овощей. Напомню, речь идет о летнем периоде в Узбекистане! Жилистое мясо.

Голодные бунты в госпиталях вспыхивали периодически. Кое-где солдаты в нижнем белье высыпали на улицы. Это такая форма была у инфекционников. В армейских кальсонах с подвязками далеко ли уйдешь?

На первых порах о еде речь не идет. Но когда организм восстанавливается, то очень хочется кушать. И ведь тут не всякая еда подойдет.

Советский солдат изобретателен. После завтрака длинные лоснящиеся столы тщательно протирались – и за работу принималась артель «Чертова дюжина». Это нужно было видеть!

Из пластмассовой требухи использованных капельниц солдаты делали очень красивые и сложные фигурки. Рыбок, чертиков, цветы и пр. Присутствовало четкое разделение труда. Одни резали, другие красили пастой из шариковых ручек, растворенной в «Тройном» одеколоне, третьи, самые опытные, сплетали фигурки. Работа по уровню выдумки и качества была отменной.

На базарах в Карши эту продукцию охотно покупали узбеки. Чертики и рыбки болтались у них перед носом на лобовых стеклах «Жигулей». Стоил такой чертик пять рублей. Это много по тем временам. Продукцию сдавали уборщице – и она приносила продукты. Джем, повидло, сгущенное молоко, лепешки, арбузы и дыни.

Приближалась осень, и еда на улице превращалась в битву с огромными нахальными осами. Они просто сатанели, почуяв вареную рыбу, мясо и повидло.

Самоволка

Денег советских, да и никаких, у меня, естественно, не было. Зато было «именное поручение» – воинский чек тысячи на три. Это богатство по тем временам. Но выплатной пункт, ближайший, был в Термезе, в восьми часах езды на поезде. Когда дела стали идти на поправку, то пришлось побираться в долг у офицеров и прапорщиков местного гарнизона. Это были в основном авиационные техники. От них-то я и узнал, какое впечатление произвела моя реплика насчет бомбежки Ханабада. Их гарнизон располагался в городке с таким же названием. Дело обычное – по обе стороны реки – масса двойников-сел и городов. Люди, покидая родные места, уносили имена, в надежде вернуться к прежней жизни. Так вот, я говорил про афганский Ханабад. По нему периодически наносили бомбоштурмовые удары. «Бандитское» было для нас место. Но электростанция работала. И никто ее не взрывал.

В госпитале я как-то сошелся с большеглазым смуглым лейтенантом. Михаил Лисовский. Он очень интересовался подробностями профессии военного журналиста. Делать было нечего, провели мы с ним в беседах не один день.

В парне чувствовалась настоящая тяга к этой работе. (Через пятнадцать лет Михаил Лисовский, пройдя путь от корреспондента до редактора армейской газеты, основал издательский дом «Калейдоскоп» в Питере. А в 2003-м я уже не мог его найти по телефону. Что-то в «Калейдоскопе» перевернулось. Там, известно, картинки не повторяются.)

У Лисовского была молодая, очаровательная жена. Знаете, такой романтический западно-русский облик. Петербург, Ревель, все такое. И чудесный малыш, которого она привозила в коляске к воротам госпиталя. Были мы с Михаилом одной комплекции, и он помог мне организовать побег из госпиталя для того, чтобы получить в Термезе деньги.

В субботу, за неделю до выписки, рано утром я перемахнул через забор и сел в поезд, идущий на Термез. Мне повезло. Выплатной пункт работал. «Именное поручение» было заполнено правильно. Но мзду в пятьдесят рублей с меня сорвали. Для таких, как я, там стоял патруль. А почему не в форме? А где командировочное удостоверение? А тут погранзона. Брат, ты понимаешь...

Не нарываясь, с такими деньгами (!), на неприятности, я тут же вернулся на станцию.

На перроне узбек жарил рыбу. Большие куски бросал в кипящее в черном казане масло. Вынимал, чуть погодя, румяные, духовитые куски. Я был отчаянно голоден. Раньше в поездах редко разносили еду, да и не на что было купить. А теперь – богат!

И вот такие мысли: жареное – нельзя; рыбу – можно; жирное – нельзя; масло растительное – можно. Я так долго ходил и посматривал на эту рыбу, что узбек на меня стал поглядывать с подозрением. Да было от чего. Худой, значит, бродяга. Несерьезные брючки с косыми карманами и пестрая рубашка навыпуск.

Я купил эту рыбу и съел ее. Ничего, печень не возмутилась. В госпитале меня никто не хватился. Долги я раздал. Солдатам купил несколько банок конфитюра и десяток лепешек. Все. Оставалось ждать выписки.

Уродство средней тяжести-II

Тот же врач-татарин констатировал, что теперь со мной все в порядке, а раньше было очень плохо. Слава военной медицине! В медкнижке записали гепатит среднетяжелой формы. Нельзя было записывать тяжелую. Мудрое было указание – не плодить калек и инвалидов военной службы. Красиво, да? То, что лет через десять сотнями стали умирать сравнительно молодые и просто молодые воины-интернационалисты, уже не соотносилось с гепатитом. Просто с Афганом, с «синдромом», с психикой, с алкоголем... Но за большинством смертей стоял гепатит. Тот самый «легкий» и «средний» до тридцати, «среднетяжелый» после тридцати лет. У военных медиков свои тайны. И в эти тайны не прорваться. Хотя...

Весной 1986 года на пересыльном пункте в Ташкенте всем убывающим делали какие-то множественные прививки. Все это одними и теми же пистолетами и шприцами. А потом, в 1988-м, лихорадочно разыскивали тех, кто эти прививки получил. Я тогда отказался от «вливаний». Мог себе позволить. Майор, из газеты, второй раз в Афган.

Что они искали? На этот период приходятся первые случаи СПИДа, официально зарегистрированные в армии. Не его ли, родимого?

Да и в самом Афгане на гемотрансмиссионные заболевания никто ни цитратную, ни свежую кровь не проверял. Скажу: здоров – и вот уже донор. Скажу: болел желтухой – и не сдаю.

Врач протянул мне путевку в реабилитационный санаторий на Иссык-Куле.

– Если поедете, то заполняйте ручкой. Если домой – то карандашиком. Несильно так...

Большинство заполняло карандашиком. А чего путевке пропадать. Такой же брат, офицер, из Союза поедет, отдохнет. А нам бы домой на недельку. Ну, естественно, за свои средства. А дорога какая? У меня Карши – Москва – Киев. А потом Киев – Ташкент, когда назад. Но авиабилеты по тем временам были относительно недорогие.

В Карши тогда приземлялся «Ту-154». Меня удивила великолепная взлетно-посадочная полоса, хороший аэропорт... в пустыне. Помню, летел я рядом с каким-то местным партийцем среднего разряда. Он все брезгливо отодвигался от моего выгоревшего «хабэ». От «бонзы» пахло бараниной и коньяком. И еще благоухали две дыни, перевязанные стеблями тростника, которые он вез в Москву. А я, так подозреваю, источал запах лизола, которым щедро поливали госпиталь. Так щедро, что подошвы прилипали к асфальту.

Где твой дом, солдат?

Дома было... как дома. За те полгода, что меня носило по Афгану, заметно подрос сын. В редакции я почувствовал некоторый холодок. Но все же с Мишкой Семеновым мне удалось поговорить по душам. Я просто сказал, что не собираюсь возвращаться в Белую Церковь в должности редактора. Я понимал его опасения. Он был старше меня на два года, кадровый, выпускник Львовского училища, и вдруг – под выпускника сельхозинститута?

– Ты только редактору не говори, что не вернешься, – повеселел Мишка. – Он переживает, что его вместо тебя в Афганистан направят.

О том, как и что в Афгане, спрашивали вскользь. Я так же и отвечал... Это был другой мир – Афганистан. Как-то рано утром, окно в спальне открыто, на улице затрещал «пускач». Какой-то мудак заводил трактор. Спросонья я рванулся и запустил руку под подушку, где обычно лежал «ПМ». Но это было всего один раз. Да и вообще, пора возвращаться. Он еще только начинался, мой Афган.

Пересылка

Осенью 1981 года пересыльный пункт в Ташкенте был суровым военным вариантом горьковского «Дна».

Полторы сотни офицеров и прапорщиков на грязных, завшивленных матрасах. Густая смесь перегара, табачного дыма и пота – вместо воздуха.

Там всегда царил полумрак. На свету было бы, наверно, еще тоскливей. Гомон, пьяные откровения, смех и слезы. И так без учета времени суток. В камере хранения солдаты-узбеки из местной обслуги потрошили чемоданы, и ничего нельзя было поделать. По углам месяцами ютились какие-то темные личности. Но зато здесь точно можно было узнать главное: когда борт на Кабул, Кундуз, Кандагар. Мне повезло. Я провел всего пару ночей в этом месте скорби и разврата. Тут были все свои и не стеснялись...

Получив уведомление, что самолет на Кундуз пойдет утром и нужно стоять у входа на пересылку, поскольку автобус ждать не будет, я купил две бутылки водки, разной еды, сигарет. Все это добро взгромоздил на кровать. Лег и тупо стал ждать рассвета. Пару раз подкатывались «герои». То водку продай, то не составишь ли компанию в картишки. Но, узнав, что лечу в Афган, отходили. Им были интересней те, кто сдуру попадал на пересылку из Афгана. Были такие, потерянные. Нет чтобы за билет переплатить и мотать из Ташкента, в котором уже нередко находили офицеров-интернационалистов в канавах-арыках с проломленными черепами и вывороченными карманами.

Военный аэродром Тузель, он же стыдливо именуемый аэропорт «Южный» (рядом было какое-то секретное производство), тоже был местом замечательным. Среди канав, бетонных блоков (шло бурное строительство таможни) устроен загон, обтянутый колючей проволокой и металлической сеткой – накопитель. Туда после паспортного контроля и таможни попадали все жаждущие улететь в Афганистан. Я не беру в кавычки слово жаждущие по той причине, что люди действительно стремились побыстрей покинуть Ташкент – чужой и опасный для большинства из них. А в Афгане были друзья, служба, какие-то свои углы и интересы. Да и чеки, и двойной оклад начинали платить с момента пересечения границы.

Таможня была в духе азиатской. Хотя и говорили, что кадры там были «львовские». Особенно усердствовали, забирая лишнее спиртное. Разрешалось провозить две бутылки водки и два литра вина. Доводилось видеть, как эту лишнюю бутылку владелец тут же пытался выпить.

Особой статьей шли советские деньги. Разрешалось вывозить не более сорока рублей, с обязательной отметкой в декларации и возвращением «достояния республики». Причем в купюрах меньших, чем «десятка», которая была банковским билетом, в отличие от «пятерок» – уже казначейских. Мне эта процедура не грозила. В кармане было три рубля с копейками. Таможенница, пухлая мадам, увешанная золотыми побрякушками, долго и подозрительно мяла пакеты с «трилоном Б» – умягчителем воды, сгибала конверты с матовой бумагой. Особо ее заинтересовали фотопленки в кассетах (был такой шик). Мол, откуда я знаю, может быть, там уже что-то отснято. Подошедший особист быстро решил вопрос.

– Вы кто по должности?

– Да я уже объяснял, десять раз. Я редактор газеты, журналист... Корреспондент. Буду ехать назад – эти пленки можете смотреть отснятые, проявленные.

В накопителе было сыро. Утренний холодок давал о себе знать. По углам уже собирались компашки, булькала в пластиковые стаканчики родимая, пахло свежими огурцами и военным духом.

Плохие новости

В редакцию я добрался к вечеру. Нас посадили на промежуточном аэродроме. Из салона выпустили, но отходить от самолета не разрешили. На страже этого дела стоял пограничный наряд. Долго ждали, пока в самолет не занесли несколько длинных ящиков. Возить всякую экспериментально-взрывоопасную хренотень вместе с людьми в Афгане было в порядке вещей. Каждый стремился выполнить свою задачу.

Я попал с самолета за стол. Будто бы и не уезжал. В редакции был очередной наплыв гостей из Талукана. Сашка – переводчик, седовласый таджик (в Союзе он был начальником детприемника), Иван – опер из Тулы, еще двое, ранее мне не известных, но с удивительно интеллигентными лицами. Гостей принимали Махно и Куюня. И стол был не бедный, значит, с собой привезли гости. У нас ведь всегда было шаром покати.

Климов-Куюня аж взвизгнул от радости. Обнял меня пухлыми, бескостными ручонками, чуть не прослезился: «Командир! Наконец-то приехал. А мы тут уже...» Сели, выпили. И я разговелся. Конечно, умеренно. Говорили врачи, что с год нельзя ни пива, ни водки, да и курить поменьше. Ну как тут бросишь?

Разговорились. Помянули погибших. Вернее, я один. Они уже поднимались на второй тост. (Он тогда был вторым в Кундузе.) Слава богу, все, кого знал близко, живы-здоровы на данный момент.

Куюня с гордостью показал газету с цветным силуэтом крейсера «Аврора» во всю страницу. Надо же, до цветной печати дошли. В три краски ноябрьский номер сделали. Молодцы! Тут я заметил, что Махно как-то криво усмехается и что-то пытается мне показать своими чистыми глазами по поводу Куюни: мол, не увлекайтесь с похвалой, командир. Ладно, разберемся, не при чужих... Так вот сидели... Тут еще разохотился поддатый Куюня:

– Командир, помнишь обещание? Когда приедешь, то меня отпустишь в гарнизоны. Вот есть возможность в Талукан...

– Я свое слово держу. Хоть завтра, если хозяева берут.

– Ой, спасибо, – верещнул Куюня, приобнял меня на радостях. Тонким одеколоном от него пахнуло.

Я почувствовал легкий, но резкий толчок в бок. Иван-опер явно хотел поговорить отдельно. Что ж, пора пойти проветриться. Вышли за палатку.

– Саня, не посылай к нам корреспондента, – попросил Иван. – Тут такое дело...

Я хохотнул, не предчувствуя беды:

– Что, подрался с кем из ваших?

– Нет. Это бы милое дело. Тут хуже.

– Да что хуже, Иван. Говори, ты же меня знаешь, за всех них мне отвечать.

– Вот то-то. «Голубой» твой Куюня. Пидор.

– Это как?

– Да просто. У меня глаз наметан. Я же в зоне шесть лет отслужил. Да и вообще... наш контингент. Короче, вот такие дела. Нельзя его к нам. Ребята не поймут.

– Да как ты узнал, докажи, – не сдавался я.

– Дней десять назад мы были у тебя. Выпили. Смотрю, глазки строит. Я отлить вышел. Он за мной. Задом крутит, ну все повадки... Я ему прямо: «Тебя что, в очко трахнуть?..» А он мне: «Зачем? Я в рот лучше любой женщины возьму». Саня, ты не огорчайся, но его наши ребята давно раскусили. Понимаешь, опера, они знают эти их приметы. По глазам, по походке... Короче, его там прибьют. Не отпускай...

– Нет, Иван. Не отпущу. А тебе спасибо. Махно знает?

– Знает. Но не решается тебе сказать.

– Хорошо. Буду принимать решение.

– Да, вот еще. У тебя солдаты, молодые. Ты у них поспрашивай. Ну, бывает... Дело это особое, прилипчивое. Ну, ты понимаешь, все условия здесь есть, как в зоне... Бывает, командир.

Изгнание «петуха»

Бывает. Но, бля, почему в «нашей хате»? Что делать? Пойдет слава – не отмоешься. Надо же, в редакции свой пидор и минетчик.

Нет, вы поймите правильно. Я все эти штучки с женским полом любил и за это женщин особо уважал и признателен до сей поры. Это их прерогатива. Но он же мужик!

Все. Устои рушились. Слов нет. Что делать с этой заразой? Тонкая перегородка... Солдаты, восемнадцать лет. А ведь он офицер! Что за херня в голову лезет... Убрать. Любым путем ликвидировать.

Утром вдвоем с Махно мы держали «военный совет» по делу «петуха» Куюни.

– Игорек, представляешь, слава какая пойдет?

– Уже идет, – «утешил» меня Махно. – Он тут одного прапора придурковатого к себе таскает и в койку с собой укладывает. А тому чего? Он не против...

– Значит, так. Иди к солдатам и осторожно расспроси, не приставал ли к ним корреспондент-организатор со всякими странностями. Не щупал ли чего у них, ну и все такое...

Махно ушел. А я в совершенной прострации уселся за столиком во дворе. Странное дело... Я стал вспоминать все случаи из жизни, когда сталкивался с гомиками. Тут появился Куюня и начал мотать душу расспросами по поводу, когда я его отпущу в Талукан.

– Пока нет такой возможности. Вот что, давай в политотдел. Может быть, кто летит в наши полки. К вечеру возвращайся. Ну, завтра, в крайнем случае. Возьмешь информацию...

Мне нужна была передышка. Слишком много всего и сразу.

Итак. Пацаном я видел красящих губы, завитых и в педикюре мужиков с морщинистыми лицами и какими-то странными движениями. Это была середина пятидесятых. В основном они слонялись в порту и в городском саду у моря и пересыльной тюрьмы.

В обиходе, среди пацанов, самым страшным ругательством и угрозой была фраза: «Я тебя в ж...»

Было мне лет четырнадцать, когда я гонял и едва не до смерти пришиб булыжником одного пидора. Он, напоив моего непутевого двоюродного братца (горе всей семьи на многие годы), пытался с ним совокупиться. Тут вспоминается, что родственничек и сам побывал на зоне и все подлечивался от какого-то геморроя.

В институте я пытался чему-нибудь доброму научиться у одного молодого преподавателя, прошедшего хорошую школу гистологии в Питере, а он стал проявлять склонность к другой столичной школе. Между прочим, я зря тогда в «узком кругу друзей» проболтался о странностях этого кадра. У него были могущественные родственники, по провинциальным меркам. Вот, назови пидора пидором – и получишь «волчий билет». Сильное у них братство!

Все остальное было из книг. И все укладывалось теоретически в схему, даже оправдательную. Вот, в Спарте гомосексуальные пары ставили в первые ряды в бою. Они дрались, как звери, защищая друг друга. Это хорошо. Но... пусть у других эта традиция с мальчиками процветает.

Пришел Махно. Худшие опасения подтвердились. Не успел он задать солдатам вопрос, как они дружно заржали. Черт...

– Его надо убирать, – сказал Махно.

– Надо. Но как ты себе представляешь перевод или увольнение лейтенанта, который три месяца не отслужил?

– Командир, пойдем доложим Игнатову.

По пути решали, как изложить ситуацию. Имейте в виду: на дворе 1981 год. Еще жив (вечная память) Леонид Ильич Брежнев, в УК РСФСР есть и будет еще долго статья за мужеложство. А тут мы со своими гомоновостями к комиссару.

Игнатов оторвался от писанины, глубоко затянулся сигаретой, сказал:

– Ну, излагайте. Что это вы вдвоем?

Махно, паразит, отступил за мою спину и что-то промычал: мол, слово командиру.

– Товарищ полковник. Докладываю, что у нашего корреспондента появились странные наклонности. Он... проявляет нездоровый интерес к солдатам. Ну, есть у нас жалобы, что он гомосексуалист. Устные заявления.

– Что-то я не пойму, – воззрился на меня Игнатов. – Какой нездоровый интерес? Ну...

Тут Махно (о герой! О безумство храбрых!) совершил подвиг:

– Он – «петух», товарищ полковник. Он х...й сосет.

О-о-о! Надо было видеть Игнатова. Он – воплощение мужской силы, и кличка у него Вепрь ведь недаром! И вот в его кабинете звучат такие слова в адрес офицера политотдела!

Его политического отдела!

Трансформация была такова: из медно-красного полковничий лик стал багрово-сизым.

Я оробел.

Игнатов увеличился в объеме раза в полтора.

И я услышал голос Зевса:

– Убрать. Немедленно. Сегодня. Вот стоит самолет. На нем. В Союз!

– А паспорт? Нам не дадут.

Игнатов схватил трубку:

– Консула мне соедините. Так. Ты меня слышишь? Сейчас к тебе придут офицеры из редакции – выдай паспорт на Климова... Что? Я тебе – не основание, морда чернильная?

Итак, приказано было соорудить командировочное удостоверение в Политуправление ТуркВО сроком на десять суток, а потом по телефону все объяснить.

Мы вымелись из кабинета с великим облегчением и совсем не по-уставному. Махно остался в отделе готовить предписание, а я поплелся в штаб тыла к консулу.

Консул – солидно звучит. Но в дивизиях эту историческую миссию выполняли прапорщики: в основном они визировали смерть на территории чужого государства. Свадеб и рождений здесь на моей памяти не было. Не Кабул... Там случалось. Дивизионный «Консул-смерть», долговязый, с дуринкой в глазах прапорщик, поинтересовался:

– Что так спешно. Случилось что?

И показалось мне – знает этот жук все. О силы небесные, неужели так и тащить эту легенду по Афгану?

Куюня появился к вечеру. Махно уже успел отделить его тарелку и не садился за его рабочее место. Куюня был слегка поддат, рассказывал, как в Ташкургане в сортире к нему пристала обезьяна. Бегала там мартышка Гаврила. Хулиганистая была. Потом опять запросился в Талукан. Он был счастлив. Его «голубое» минетное жило в нем органически. (Махно позже признался, что Куюня очень в училище любил делать массаж однокурсникам и имел кличку Гом, но ни в чем предосудительном замечен не был. Правда, любил один, на чердаке, выпить бормотухи.)

Мы попытались объяснить Куюне, что ему срочно нужно убыть в Союз по особому заданию, суть которого ему объяснят в Политуправлении. Он заупрямился:

– Не поеду. Нечего мне там делать. Что за поручение?

Утром он сбежал в полки. А Игнатов позвонил и мрачно сказал: «Даю вам сутки. Убрать подлеца».

Я пошел на крайние меры. Собрали личные вещи корреспондента. Опять же, как объяснить, что шинель ему нужно брать. Пустили голым, якобы ненадолго. Ибо свято верили, что такое в Политуправлении не простят. О, как мы ошибались! Но это все позже. А пока я достал наручники, Махно взял пистолет, и мы пошли искать Куюню.

В самолет мы его затолкали силой. Он верещал, все недоумевал, зачем его в Союз?

– Там все объяснят. Да ты же и сам понимаешь!

– Что я понимаю? В чем дело?

Слава богу, улетел. Мы с Махно по этому поводу выпили. А постель Куюни Махно выбросил... И в страшном сне я бы не мог увидеть, что Куюня еще вернется и будем мы жить еще «долго и счастливо». Но так оно и вышло. Жизнь – великая выдумщица!

Лесная вода

Ноябрь, он и в Афгане – ноябрь. По утрам холодно. Срывались дожди. Грязь, слякоть. По мере возможности подтягивали строительство редакции. Но зимовать, по всему, придется в драной палатке. Тяжело будет. Тут я изобрел один трюк. Выписал б/у палатку и набросил сверху. Продержимся теперь. Переложили печку, вывели новую, высокую трубу, с искрогасителем собственной конструкции. Я очень боялся пожара. К осени стали поступать сообщения о гибели людей в горящих палатках. Был случай – погибло сразу около двадцати солдат. Запасной вход в прорезиненном жилище был завален ящиками с патронами, а печка у входа полыхнула – дневальный пытался разжечь ее с помощью бензина.

Несколько раз выехал с разведчиками и с Наби Акрамовым. Все одно. Однообразие. Мне казалось, что все это уже виделось когда-то.

Вот мы входим, настороженно, готовые к стрельбе в любой момент, в разгромленный бомбоштурмовым ударом кишлачок. Вот руины, на которых обреченно воет старуха. Вот корова, приваленная стеной хлева. Живая еще. Из сорванного копыта сочится кровь. Да, под роговым башмаком очень много сосудов, попробуйте сорвать ноготь. Вот несется, расплескивая грязь, БМП разведки к медсанбату. Значит, кого-то зацепило.

Оживился отряд. Пошли команды усилить работу с местным населением, которое закончило полевые работы. Поехали. Маршрут знакомый: Баглан – Пули-Хумри – Айбак – Ташкурган. «Большое плечо» – так мы называли этот маршрут в отличие от «малого» – в сторону Файзабада или Шерхан-Бандара.

Состав тот же. Новых людей в отряд не давали. Хорошо, поскольку это уже был сплоченный, обкатанный механизм, боевое подразделение, за отрядом уже была история.

Пошли в Чашма-и-Шер. Где-то в этом направлении был отряд самообороны. Командир его, позывной «Зульфия» – здоровенный таджик, цену себе и своему отряду знал. С нашими ладил, за солярку и муку, баловаться на своем участке не позволял. Вот такая была «Зульфия». Мы провели митинг в одном из его «поместий». А по пути заехали на нашу точку, где-то под Бандиду. Попили чайку. И тут я узнал от словоохотливого капитана, что вот здесь, за бугорком, по вечерам «хадовцы» расстреливают и закапывают «духов».

– Да они и нас зовут посмотреть... – начал было капитан.

– Стой. Не живописуй. Ходил кто-то из ваших смотреть или нет?..

– Ну, бывали ребята. А что тут...

– Не х..я ты не понимаешь, товарищ капитан. Они вас вяжут под свои дела. И трупы рядом с вами. А потом раскопают. И пули наши.

– Да ты не пугай...

– Я серьезно говорю. Они ваши фамилии давно в поминальник записали...

Об этом случае я рассказал своим «спецам». Дело к осени 1981-го складывалось так, что к любому дерьму с кровью и смертью афганские власти старательно подвязывали нас. Сами они ходили с относительно чистыми руками. «Нет друга коварней афганца» – это не я придумал. Это их пословица.

Нанесли мы визит вежливости и в пехотный афганский полк. О чудеса! У ворот стояли худые темнолицые сарбозы в немецких (!) серо-голубых шинелях. А на пуговицах – якоря адмиралтейские. Я пощупал – сукно доброе, бархатистое. Да и новенькие. И каски с «рожками» – немецкие. Что за маскарад? Оказалось, что резервистов одевают в такую форму. Откуда запасы? Еще с 1945 года. А куда было сплавлять немецко-фашистскую амуницию? Шинель, она при чем? А в советской шинели афганцу ходить не пристало.

Нам хотели показать, как резервисты принимают присягу на верность правительству Бабрака (у Кармаля уже была в ту пору кличка Боря Каструлькин).

Пока действо готовилось, навестили штаб полка. Комполка плохо говорил по-русски, советник наш, русский, не знал дари. Переводчика рядом не было. Тут наш доктор услышал, что афганский полковник не только у нас в Союзе на курсах побывал, но учился в Калькутте в индийском военном колледже. Толя оживился и брякнул: «Ду ю спик инглиш?» Командир вскинул голову, просиял и выдал большую беглую тираду. Толя, естественно, ничего не понял. И наступил дипконфуз. Врач наш, дерматолог, кроме этого «дуюспика» ничего более не знал... Но проехали... Пошли смотреть на присягу.

Длинный стол. А на нем... От кавалерийских карабинов и маузеров, через немецкие пулеметы и наши «ППШ» к автомату Калашникова. И вокруг стоят резервисты. И еще, через равные промежутки Кораны разложены. Я вволю нащелкал кадров. И вот тут какая-то заминка. А, муллы нет. Некому «освятить». Тут из-под горки бежит нечто худое, растрепанное, теряя галоши на босу ногу. И зря торопится. Командир полка его перехватил и хорошо так пару раз священнослужителю приложил по зубам.

Ничего. Тот встряхнулся, и действо пошло. Руки: на Коран одна, на оружие – другая. «Хвала Господу, Создателю миров...»

Вот такая была присяга. Но потом плова поели и поехали, довольные. А советник наш в полку остался. И я подумал: а что он может насоветовать полковнику, окончившему военное училище английского образца? Эти провинциальные советники были чистой воды заложниками. Они спали в дружественной стране в обнимку с гранатами и пулеметами. И нужны были только вместе с советскими займами, оружием и в оправдание преступлений против своего народа. Талибов будущих выучили эти советники!

Поездка – долгая (дня четыре) и скучная – имела веселый конец.

На подъезде к Пули-Хумри, к Гелагайской долине, где располагался 395-й полк, армейские склады и много чего, включая ЗКП армии, нас буквально пробил ледяной дождь. Замерзли, промокли. Темнело. Перед тем как зайти в модуль, где было отведено место для ночевки, увидели, что еще открыта военторговская «чекушка». Зашли просто так. Единственное, что могло нас заинтересовать, – водка. А ее здесь отродясь не было. Послонялись по магазину, купили кто пачку печенья, кто леденцы... И тут (о чудо!) я увидел флаконы с «Лесной водой».

– Доктор, вот это пили и пьют во всех советских театрах и цирках со дня их основания. Гарантию даю.

– А что в составе? – оживился Толя.

– Ну, спирт, масло кедровое или хвойный экстракт.

– Не помрем!

– Я еще пацаном видел, как рабочие сцены и старые актеры этой водой не только грим смывали.

– Покупаем, – вынес вердикт доктор.

«Чекистка» за прилавком аж дернулась, когда мы заказали десять флаконов. Это, значит, три литра. Три литра ароматической водки! (Забегая вперед, скажу: на следующий день «Лесной воды» в продаже не было. Просекла, чертова кукла!)

С флаконами мы ввалились в модуль. В отведенной нам большой грязной комнате на койках валялся экипаж «Ми-8». Два дня не дождило, туман. До ужина еще было время, и мы решили начать.

Пилоты оживились, сомнения их рассеялись, когда доктор и я хлопнули по полстакана и закусили соленым огурцом. (Их хватало, банок с зелеными помидорами и рыхлыми огурцами в уксусе. В 40-й армии сбывалось предсказание о том, что война съест все – от «старых шляп до гнилых огурцов».)

У летчиков, а это всегда были серьезные люди, имелась брага. В бачке из нержавейки, который в вертолете выполняет роль «поильника», так он и называется. Вот в этом поильнике была молодая, с газком, брага.

А теперь представьте себе, что на голодный желудок промерзшие молодые люди хлопнули по стакану «Лесной воды» и запили все это дело бражкой. Сахарной, правда. Это хорошо. А то еще делали из патоки – вот это хуже. И очищать пытались по-всякому. Кто рис бросал, кто шкурки картофельные...

На ужин мы пошли теплой гурьбой. В дверях на выходе, перегородив косяк, стоял какой-то мужик в бушлате внакидку. Толя вежливо попросил его посторониться. Мужик не отреагировал. Тогда доктор легко вытолкнул его наружу. «Бушлат» обернулся. И я увидел усатое, цыганистое лицо одного из штабных генералов... По нему позже был какой-то судебный процесс. Но генерал тоже был изрядно поддат, и мы, без скандала, поплелись в столовую. Вечером ребята продолжили пир с «Лесной водой». А я отказался, по причине больной печени. Кстати, чувствовал я ее с бодуна еще лет пять. А вот был один фантом в госпитале. Я все боялся, что получу дверной ручкой по печени. Были такие орлы среди выздоравливающих – открывали двери пинком, чтобы ручку не лапать, не поймать еще чего.

Керосин

К утру распогодилось. Экипаж, проклиная «психов» (это нас), поднялся, забрал поильник. Я решил лететь в Кундуз. Отряд уходил под Саланг.

«Сиротская» афганская зима выматывала душу слякотной тоской. Все съеживалось, прилипало к костеркам и закопченным чайникам. Солдаты на блокпостах смуглели на глазах. Ну конечно, помыться негде, а погреться – так возле коптящей солярки.

Вертолет, с желтым дополнительным баком для горючего внутри, минут двадцать набирал высоту. Так же нудно мы снижались над Кундузом. Моджахеды научились сбивать наши «вертушки». «Стрелы», советские ПЗРК, у них уже были. Но уже шла речь о более совершенных – «Блоупайп», «Стингер». Правда, их в глаза на севере Афгана никто из моих знакомых не видел. Все это было захвачено намного позже. И сколько вертолетов сбили «духи», а сколько рухнули благодаря износу, рельефу, метеоусловиям и «человеческому фактору» – мы никогда не узнаем. В лучшем случае, на место гибели «шайтан-арбы» вылетала группа с фотоаппаратом. Вот и все доказательства объективного характера.

В Кундузе я вылез, распространяя запах керосина. Когда поднялись над Пули-Хумри, я обратил внимание, что под ногами как-то странно хлюпает резиновая губчатая дорожка. Мазнул пальцем. Мать... керосин! Откуда? Техник сидел ко мне спиной на откидной скамейке при входе в кабину. Так, не будем паниковать... Бак с виду целый... Канистры (на хрена ему четыре канистры?) стоят нормально. Вот оно! Широкой прозрачной полосой керосин стекал по резервуару. Горловина была неплотно закрыта. А теперь только искорки не хватает... Я постучал по широкой спине вертолетного прапора, показал на бак и сунул ему под нос палец, смоченный керосином... А канистры ему вот для чего нужны были... Что может продать авиатехник? Да только керосин. У афганцев он пользовался особым успехом. Они им даже лечились. Смешивали зеленые орехи с «горючкой» и натирали свои радикулитно-артритные места. Помогало.

Не делать умное лицо

Я совершенно точно помню: в Афганистане (ни в начале восьмидесятых, ни в середине) я не думал о будущем. Даже о самом ближайшем. Что будет через год-два, меня не интересовало. Сегодня, завтра – да! Нас поглощала эта страна своим фатализмом.

Гибель своих? Да, скорбели день-другой.

Гибель афганцев? Хо-хо! Речь не о национализме. Просто афганцев, сиречь пуштунов, ненавидели все. Но больше всего – таджики и узбеки. Это как внутренняя кровная распря России и Украины, чеченцев и ингушей.

Зато Афган был гениальной машиной для массового уродования советской молодежи.

Мы уповали на систему. Делай, что она велит, – и не пропадешь. Каково же было мое удивление, когда я понял, после того как «распалась цепь великая», что все мы «от солдата и до маршала» и были этой системой. И ничего другого. Сами себя оболванивали, сами себя давили, и слепота и лень душевная были нашими.

Так. Хватит этих послепожарных рассуждений. Тем более что навеяны они сущим пустяком: коротким описанием одного афганского хозяйства.

Как всегда, мы вошли в этот крестьянский двор после бомбежки, без приглашения хозяев. Дом уцелел, а иначе зачем бы мы входили?

Вот мои корявые карандашные пометки:

«Похоже на дворы в Юж. Даг. (Южном Дагестане). Хлев отдельно. Забор – дувал. Амбар. Крыто камышом. Два этажа. Крыш. глинобит. Саман. Дерево. Кумганы. Паласы. Первый эт. – хоз. Камыш. циновки. Ситец. Тонкие матрасики. Кладовка. Сахар, мука, соль, сухофрукты – урюк, кишмиш. Внутри сундучок оклеен царскими деньгами. Нет фотографий. Коран (?)».

Удивительно, но в чистеньком сортире не пахло дерьмом. Он был настолько подозрительно глубок, что один из бойцов бросил туда, под общий смех, гранату.

Я заметил, что в доме не было верхней одежды: ни взрослой, ни детской. В хлеву уже изрядно посвежел воздух, все двери были открыты, а обиходная утварь лежала будто на просмотр. Они ждали нас... Солдаты набивали карманы сухими фруктами – тутовником, урюком, кишмишем. Кто-то хотел забрать сахар. Я вяло попытался его остановить: «Не бери. Им зимовать». Подействовало.

На обратном пути пришлось надолго, часа на два, притормозить. По всем признакам участок дороги между кишлаками Махмадхейль и Даври-Рабат приготовил нам парочку сюрпризов. Начнем с того, что было пасмурно и никакая авиация помочь нам не могла. На полях придорожных пусто. И ни одного скота: «ни вола, ни осла...» Соответственно, не было и людей на дороге. А ведь пора возвращаться с базара в Даври-Рабате или в Кундузе. За нами шли четыре афганские бурбухайки, вроде бы им нужно было на Ирганак и в Мазари-Шариф потом. Так вот, на предложение обогнать колонну они не отреагировали. Вернее, просто отстали еще метров на пятьсот.

Ну, не ошиблась разведка. Пару «закладок» они приметили. А поскольку ни обойти, ни объехать, то делом занялись саперы. Заряды были добрые: мина-«итальянка» и фугас, поставленный на «неизвлекаемость». Просто под ящичком с тротилом, обернутым холстиной, укладывалась граната с выдернутой чекой или мина противопехотная с поводочком.

У них было много хитростей. Но почти всегда они усиливали заряды поражающими элементами – кусками железа, рубленой проволокой, щебнем.

Снимать фугасы никто не собирался. Обстреляв вокруг все, что можно, из всех стволов, колонна подалась назад, и саперы рванули накладными зарядами оба подарка. В этих случаях очень неуютно стоять на дороге. Самое время ударить по колонне. Так и бывало частенько.

В сумерках я добрался до нашей палатки, грязный и промерзший. Наткнулся на смешливо-иронический взгляд Махно. Он пробурчал, что все эти поездки впустую – о них ведь нельзя ни слова написать. Но главную новость приберег к чаю:

– Саня, тут из Ташкента звонили, из отдела кадров. Ну, майор, который нами занимается. Он слюной брызгал, орал: «На каком основании вы отправили корреспондента?.. Что вы там удумали?» Я ему попытался объяснить, а он: «Где я вам среди года другого корреспондента найду?» И трубку бросил. А потом еще Игнатову звонил. Вернется Куюня...

– Вот приедет если... У самолета застрелю, – мрачно пообещал я.

Все. Хватит. Пора в отпуск. Ну хоть на недельку. Я хотел встретить Новый год дома. Надежды было немного. Но Игнатов (вот психолог был, учуял, что лучше отпустить) сказал: «Отпуска тебе не будет. А две недели, без дороги, дам». Еще он мне поручил попутно – я собирался съездить домой в Махачкалу – передать в Волгограде подарочки жене. Я с радостью согласился. Знал бы, в какие волнения мне это выльется!

Генеральский гамбит

Посылка начпо была невелика. Туго увязанная дубленка и маленький магнитофон «Шебро», размером чуть больше диктофона с кассетой, на которой он записал поздравления домашним.

– А как потребуют чек на покупку в военторге? – спросил я, имея в виду магнитофон. Была такая заморочка у таможни, с целью изъятия.

– Сумку отдашь генералу (Игнатов назвал фамилию). Он тут боевую подготовку проверяет. Потом, после таможни, тебе отдадут.

Генерала этого я увидел у трапа, точнее, рампы в Кундузе. Багрово-синее лицо – харя«синяка», руки трясутся с перепою. Игнатов подвел меня к нему, сказал, что передачу заберу я. Генерал милостиво улыбнулся. А дальше начались фокусы. В Ташкенте, в аэропорту Тузель, этот алкаш сделал вид, что меня не знает. На вопрос, где мне ждать, он просто промолчал.

Все, накрылась сумка...

Совершенно подавленный (вот как я отплатил за добро Игнатову!), я прошел таможню...

Вдруг какие-то крики: «Кто от Игнатова? Возьмите сумку... Где вы ходите, капитан?» Метался в полумраке чернявый штабной полковник. Я схватил сумку... А, вот оно что! На замке глубокая царапина, сбоку вмятина. Пощупали. Я обреченно вскрыл баульчик. Дубленка на месте, под ней письмо и кассета. А «Шебро» где? Уплыл. Мать твою! Четыреста чеков. Почему-то я твердо решил, что по приезде займу денег и куплю Игнатову новый магнитофон. Да почему, почему! Я уважал его. И ведь он мне это поручил. А генерал, сука, это эпизод! Как вот теперь к его жене ехать? Я-то в отпуске. А полковник в Афгане на Новый год! Будь ты проклят, «генерал боевой подготовки».

Весь отпуск у меня щемило сердце. А когда я говорил о пропаже жене Игнатова, то чувствовал себя мудаком и даже вроде вором. А решилось все просто. Когда я прибыл в Кундуз после отпуска и попытался что-то рассказать Игнатову в свое оправдание, он махнул рукой: «Да при чем тут ты? Я все уже знал на второй день. Спасибо, кассету оставили... друзья!»

Ташкент вповалку

В Ташкенте под Новый год, как и везде, проблема с билетами. Впрочем, не для местных. Для офицеров 40-й армии. У входа в аэропорт будка чистильщика обуви. Подходишь, садишься. Уголовного вида узбек мажет тебе, неожиданно, ботинки сопливым составом. Блеск неимоверный. Цена тоже. Оказывается – это обувной лак и платить надо десять рублей. А вокруг уже крутятся пять-шесть помощников. Попробуй не заплати. Не отобьешься. А на помощь своих лучше не рассчитывать. Офицеры мало помогали друг другу в таких разборках. А патруль только мог забрать избитого и ограбленного.

«Жучки» в аэропорту предлагали билеты за двойную цену. Но я знал метод более верный. В служебный паспорт я просто укладывал двадцать чеков – две десятки. Все. Билет, с вылетом на следующее утро, у меня был. Ночь предстояло провести в аэропорту. Я ходил кругами по просторному зданию с гигантским пандусом. Тогда аэропорт еще был доступен во всей красе. Потом его перегородили.

Медленный обход занимал сорок минут. Так я продержался до часу ночи, а потом стал вырубаться. И таких «зомби» бродило сотни полторы. Ни присесть, ни прилечь. Тут я решился. В углу балкончика, за игральными автоматами, расстелил газету и, как был в шинели, в шапке, лег на бетонный пол. Проспал часа три. Хорошо. Но замерз. Пора вставать. И тут я увидел, что все пространство вокруг меня плотно застелено телами солдат и офицеров, лежащих навзничь на газетах. Важен был пример! Осторожно ступая, я выбрался с этого скорбного поля... У входа закурил и, совершенно не соображая, что мне говорит суетливый узбек, заранее отрицательно замотал головой... «Девочку хочешь, командир?» – медленно дошло до моего сознания.

Господа! Заранее отказывайтесь на Востоке от услуг местных жителей, если они не находятся в вашей власти. Обманут. В этом отношении меня восхищал мудрый майор Молчанов в Таджикистане. Он, видя приближающегося к нему таджика, громко заявлял: «Не курю, спичек нет, часов не имею, ничего не надо». А покойный подполковник Белогуров в Москве рыцарей «Гербалайфа» просто и отчетливо посылал на хрен, едва они открывали рот.

Неотрезанный ломоть

У меня не сохранилось никаких впечатлений или воспоминаний о поездках в Союз. Ну так, кое-что.

К примеру, на третьей неделе уже тянуло в Афган. Надоедала неопределенность. Это был синдром офицерский – вне службы я уже не имел ни радостей, ни забот, ни привязанностей, ни дела. Так, повидаться, водки попить, погулять, купить чего... Все откладывалось на потом. На «после Афгана»...

Что происходило там, мало кого интересовало.

Набор вопросов был стандартным:

– Ну как там? Не надоело еще воевать? Надолго мы там? Ты много душманов убил? Ну хоть одного убил? А правда, что в гробы часто других кладут, путают убитых?

И так далее.

В соответствии с вопросами возникали и ответы:

– Нормально. Через год заменюсь. Надолго, навсегда. Не считал, не знаю. Стрелял, было. А так, кто знает. Бывает. Все нормально.

Правда, встречались иные люди. Они ничего не спрашивали. Сердцем чуяли, что не нужно спрашивать.

Родственник один меня удивил. Он все настойчиво добивался ответа, положительного, на вопрос о том, не пристрастился ли я к наркотикам.

Мать только и сказала: «Ты будь осторожней, сына. Я переживаю». Казачка, одно слово! Видел я, появились в ее комнате образа Николая Святителя и Божьей Матери. Известно, кому казаки молятся. Покровителю и Заступнице. И еще была моя фотография в рамочке. Раньше никому в голову не приходило. Мать поставила...

Брат двоюродный заметил: «Ты раньше так не матерился. А вот вчера, когда поддали, в конце, так понес через слово, да зло так...» Вот это я запомнил. Нужно быть осторожней... Значит, была злоба внутри. Безотчетная, недоступная к ощущению. Но была. Спасибо, брат, учтем.

И еще в глазах многих я читал легкое сожаление. Афганистан? Ну, ты больной или неудачник. Вот и все впечатления.

Нет, не заняли мы пустеющую нишу живых героев. Далека и непонятна, неромантична и тщательно скрываема была афганская война.

Цензура в те времена была покруче сталинской. И народ был похож на стадо баранов. Говорят по радио: воюют афганцы, а наши только охраняют. И верили. Так спокойней. А гробы? Так митинги по погибшим не устраивали. И не дай бог на обелиске написать «погиб в ДРА» – затаскают. Это потом стали писать.

Непопулярность афганской войны была обеспечена. Нелюбовь к «афганцам» в войсках росла по причине их болезненной правдивости и протеста против тупой казенщины, особенно в области важнейшей – боевой подготовке.

Для военкомов и администраторов «на гражданке» они со своими льготами были головной болью.

Вот по всему по этому от одной бессмыслицы так хотелось уйти в другую. Там хоть платили, ордена иногда давали, да служба шла год за два (потом сделали год за три, как на войне. Точнее, месяц службы за три). И еще: там я не думал о будущем. Это приятно, это затягивает. Молод, подвижен, вынослив. Не в обузу никому. А часто даже нужен. Здравствуй, Афган! Неотрезанный ломоть приветствует тебя.

Все правильно.

Жареный петух (без подтекста)

– ...Мы дня три Новый год справляли. Все улететь не мог. Ну, как с тридцатого непогода пошла... А потом до четвертого бортов не было. У друга в редакции. Короче, чуть палатку не сожгли. Смотрю наверх, горим! Еле потушили. А над палаткой дерево – сосна – тоже полыхнуло. Летчики пожарку пригнали, залили все водой. Во, бля, Новый год был веселый...

Я перегнулся к нижней койке, где трое лейтенантов распивали и закусывали колбаской с лепешками и зеленью.

– А где это было? – с замиранием в кишках спросил я.

– В Кундузе, – машинально ответил рассказчик. – А что? В чем дело?

– А то, бля, что я – редактор этой газеты! – Я спрыгнул со второго яруса.

Дело было на ташкентской пересылке.

Лейтенанты было смутились и набычились, но я предложил им продолжить посиделки и достал бутылку дагестанского коньяка.

– Ну, не спалили до конца контору? – поинтересовался я.

– Нет. Даже в политотделе никто не знает.

Это хорошо, что не знают. Меньше будет мороки. На душе и так камнем висел не мною «утерянный» военный магнитофон.

Лейтенант был замполитом роты из 149-го полка, земляком Махно. Ну, понятно.

– А как загорелось?

– Да постреляли маленько. А потом ракету пустили, а она на палатку. Там же хвоя сухая в складках. Ну и занялось. Да мы все исправили.

– Как?

– Я в полку со старой палатки верх срезал. Бойцы пришили.

Вот таким было возвращение. Хватило этого предупреждения, чтобы взяться всерьез за строительство редакции. Вот он какой, жареный петух...

Груз особой важности

Махно с двумя солдатами был оставлен в палатке «на газете». Прапорщик Юша с двумя солдатами убыл в Ташкент за новым оборудованием. (Новое – это послевоенный вариант типографии АТ-56, кажется, с ручным набором и печатным станком БПП (пресс, тигельная машина, ее под этим названием знают полиграфисты). Еще обещали, спасибо тому капитану с монгольским разрезом глаз – Валере Бунину, линотип и плоскопечатную машину ПС. А я занялся стройкой. Игнатову было торжественно обещано, что 23 февраля состоится первый выпуск газеты на новом оборудовании, в новой редакции. Время с 10 января по середину февраля слилось в единый день.

Хорошо, что было где жить бойцам. Новая, добротная, теплая палатка. Работали с семи утра до десяти вечера. И пошло дело! Как-то повезло со стройматериалами. У меня было несколько литров спирта, помогли «спецы» (они приезжали по-прежнему) – его обменяли на дефицитную краску, электрофурнитуру, светильники.

Доработался до того, что и про баню забыл, и про военные дела. В итоге от всех волнений и забот заимел вшей. А может быть, потому, что жил в этом модуле? Да чего гадать, в Афгане вшей хватало!

Редакция, новая, преображалась на глазах. Настал день, когда, с благословения Игнатова, мы перегнали буксировкой нашу БПК из-под сосны, а потом разобрали родной очаг. Увезли все, оставив контуры забора и клумбочки. Красиво, чисто ушли. Теперь только издали я видел эту водонапорную ажурную башню, три сосны возле нее. Иногда пощипывало за душу. Просто ушел кусочек афганской жизни. Но было не до нежностей. Близился День Советской армии.

О том, что Леня Юша пересек границу со своей техникой, знали, наверное, все. Игнатов особо следил за типографией. Его хозяйство.

Юша приехал героем. Под Багланом, черт их понес по той дороге, колонну обстреляли, и в кунге (фургоне) типографии светилось несколько дырок. Я тут же сочинил легенду о том, что моджахеды, узнав о движении типографии, решили ее уничтожить. Нет. «Совершили нападение с целью захвата полиграфической техники...» Вот. Легенда была обмыта и занесена в наградной лист.

Но медаль «За боевые заслуги» Леня заработал честно. Его с этой беззащитной, тихоходной и очень приметной машиной гнали изо всех колонн. Он же рассказал мне, что сам видел, как во время обстрела боец из соседней машины одиночными простреливал собственный кузов. Леня потом заглянул в него. Там были алюминиевые емкости. Спирт скорее всего.

Когда в сумерках у ворот редакции выгружали плоскопечатную машину – чугунно-стальную конструкцию весом в три тонны – заглох автокран. Груз резко дернулся к земле. А под ним уже стояли, направляя движение, солдаты. Я рванулся, подставил плечо. Режущая, страшная тяжесть вдавила в землю. Да нас бы всех передавило. Ну и мне со всеми туда же дорога! Но сработала страховка. Только затрещал кузов «ЗИЛа» и дал перекос. Ничего, обошлось. Второй раз было в жизни такое. Осенью 1978 года под Ковелем, вытаскивая из болота проводоразмотчик, я дал команду зацепить крюк лебедки за железнодорожный путь. Машина вылезла на высокую насыпь. А тут курьерский, международный. Водитель в кабине, в кузове люди. Едва успели отцепить трос. Я также безотчетно шагнул к ближайшей к рельсам точке – левому краю кузова. И увидел белые от страха глаза машиниста электровоза. Состав пронесся в нескольких сантиметрах от борта машины. Хорошо, что пассажирский, короткий. Да и «негабариты» там исключены.

В тот день замкомвзвода, огромный осетин сержант Дзобиев, принес мне бутылку водки и какую-то снедь: «От солдат, товарищ лейтенант. Не отказывайтесь. Можно, мы тоже сегодня немного выпьем? Я сам за порядком посмотрю. Не беспокойтесь...» Это были желдорвойска. Но и теперь стали по-другому смотреть солдаты. А я что? Безотчетно, а может быть, со страху! Понимаешь, что потом с виной такой за гибель людей жить будет очень паскудно. Так что будьте бдительны во время монтажных и такелажных работ.

Жить стало веселее...

Помню точно: двадцать третьего февраля мы выпустили газету на новом оборудовании. Народ еще не был обучен ручному набору. Но героический прапорщик Юша запустил линотип и набрал две полосы формата А-3. Мало того, мы еще пустили красной краской «шапку»! Это была уже газета. Потом, естественно, все вернулось на круги своя, до майских праздников. Доводили до ума машины, учили солдат набору, верстке, печати. Но уже можно было работать.

У каждого своя коморка (это я скромничаю). Комната 3х4. Нужно только представить, что у тебя в Афгане есть комната (она же кабинет) в двенадцать квадратных метров. В ней стол, шкаф... А в шкафу матрас. Можно уже не идти в модуль или палатку. Не вдыхать запах военного общежития... Так и случилось. Жить мы стали в пусть еще сырых, но своих углах.

«Жить стало лучше, жить стало веселей». И тут объявился Куюня.

Недели за две до возвращения «блядного» сына, так его окрестил Махно, у нас побывал очередной корреспондент из «Фрунзевца» и сообщил, что наш «отосланец» все это время ошивался в окружной редакции. Стажировался, писал что-то. И обрел славу афганского героя. Ибо прихрамывал и утверждал, что был ранен в ногу.

– В ж... он был ранен. Мы его здоровым отправляли, – в сердцах сказал я.

Как и почему Куюню приветили в окружной редакции, стало ясно позже. Намного позже. «Голубое братство» и тогда уже было сильным.

Итак, «герой-гомик» со своей мягкой, извиняющейся улыбкой вновь составил нам компанию. На этот раз мы не стеснялись:

– Витя. Ночевать в модуле. В командировки только с политотделом. В полки не соваться. И не дай бог, что... Рассчитаюсь на месте...

Куюня что-то там верещал непонимающе. Но уже к солдатам нашим не лез. Да и те брезговали с ним общаться. Впрочем, работал он исправно. Писал заметки, вычитывал газету, с торжеством находя ошибки, особенно после корректора-машинистки Татьяны. Появилась у нас наконец-то женщина...

Таня-киномеханик

Таня, смуглая, кругленькая, то ли марийка, то ли мордвинка, давно занимала штатную должность корректора-машинистки. Но поскольку мы жили в палатке и далеко, за взлетной полосой, начальство женщину к нам не отпускало. Да и нам было легче. Не нужно этикет соблюдать. И Татьяне было поручено крутить кино. Она и была по профессии киномехаником.

Грамотность у нее была средняя, в пределах школы, но для нашей газеты этого за глаза хватало. А так девка была аккуратная, не стервозная. Лицом не страшная, на какого-то милого зверька лесного похожая. А грудь у нее вот была какая... Скажут ей: «Встать, именем революции!» – и встает! И ведь не маленькие сиськи у нее были, нормальные. А стояли по слову хозяйки.

Куюня, я заметил, если встречал Татьяну в коридоре, то к стене прижимался. А она все норовила его довести до белого каления. То рукой тронет, то закурить попросит и по плечу погладит. Витюня, в отместку, таскал полосы с ошибками и кричал: «Зачем нам такой корректор? Вот ошибка... Она плохо читает, командир!»

В ту пору я увлекся цементированием двора типографского. Хотелось пожить не в грязи, а на твердой чистой основе. Как-то увидел большую кучу старых, но чистых кирпичей у дороги. Они еще с зимы там лежали. Ну, ничьи! Спрашивал, а все головой крутят. Перетащил к себе. Вымостил часть двора. Красиво! Представляете: среди всего афганского дерьма – двор, мощенный красным кирпичом. А тут объявляется мудрый прапор из комендантской роты: «Это кирпичи для будущей дивизионной бани». Пришлось ставить вымогателю и договариваться на том, что кирпич у нас во временном хранении лежит в однослойном штабеле.

Ангел-хранитель и солонина

Весна задалась дождливая и тоскливая. Но удалось и цемент положить, и забор глинобитный вывести, и много чего сделать. Это был какой-то строительный ренессанс. Солдаты, в основном крестьянские парни, делали все без напоминания и с большой охотой.

Как-то в апреле замначпо попросил отметить день рождения, что ли (или еще что – медаль, звание?), в редакции. Общество собралось приличное. Был и «высокий гость» снизу, из Кундуза. Один из партийных советников. С ним объявилась библиотекарша из соседней части. Страшная, как смерть, но еще в теле, лет тридцати. Такая общительная, «приобщенная» к сильным мира сего...

Стол был хороший. Водка, спирту разбавленного вдоволь, закуска опять же, не только армейская. Политотдельские с советником пустились в международные темы. А мне их рассуждения хуже горькой редьки. В колонну, бля, вас, умников... В кишлачок, после «реализации». Туда, где бомбой выворочено все бытие человека... Вот вам будет наглядная картинка. А потом к бойцу с пробитым бедром. Он живой еще. Но знает, что умрет от потери крови... И последнее, что будет чувствовать, – это холод и смертную тоску...

Тут и библиотекарша стала со скуки глазки строить. А потом ей выйти захотелось. Пришлось мне, чтобы выпустить, из-за стола вставать. Прошла, задницей прижалась на секунду. Это зря. Вырубило предохранитель моментально. Спирт, видно, был некачественный. Подождал чуть, вышел следом. В коридорчике темном дождался. Дверь приоткрыта. Видно в щель, как советник заливается. А я его пассию к стенке уже прижал. Она было пискнула. Но тут глаза вниз перевела, а у меня «ПМ» в руке. Дошло, что дело хреновое. Молчит... А может, ей и про такое мечталось для коллекции? Только едва шепнула: «Дверь открыта. Увидят». Да не дай бог, чтобы кому-то выйти задумалось. Уложил бы... Что за срыв был, не пойму и по сей день. А тут на входе кто-то зашебуршился... Ну... Оказалось, солдат. Он здесь ни при чем. Настоящий командир от солдата позора не имеет...

Изрядно распушенную библиотекаршу я отпустил. Она встряхнулась и торжественно вплыла в комнатушку. Советник подозрительно глянул на нее, потом на меня. А мне что. Я налил себе еще стаканчик.

Разошлись гости поздно. Да ведь чисто в редакции, просторно, и закусь у меня была хорошая. В ящике из-под гранат я научился солить свинину. Это просто. Куски сала и мяса не толще двух пальцев нарезаются, пересыпаются солью, перцем. Ну, там, лавровый лист, кардамон. Все заворачивается в мешковину (обязательно), потом в плотную вощеную бумагу и со всей ненавистью забивается в ящик. Ящик закрывается только тогда, когда на нем стоит человек. Потуже набивайте, не прогадаете. А хранится все это дело в яме. Где прохладней. Через три дня можно есть. Лучше с водкой. Жарить не рекомендуется, грубеет мясо и становится невыносимо соленым...

Без ангела обошлось

Я не позволял солдатам убирать со стола после офицерских пирушек. Это нехорошо. Они знали и никогда даже не заходили с предложением о помощи.

Только прибрался (отдал дневальному в палатке мясо и лепешки, пучок редиски), тут объявился Куюня. Поддатый уже, «тащится».

– Ну, Куюня, как дела? Все в норме?

– Нормально, командир... А вы тут гуляете?

– Витя, ты свои заходы оставил?

– Слышь, командир, я ведь тоже о тебе кое-что знаю.

– Ну, давай, интересно, – я подтащил его за ворот поближе, – говори...

И опять рука к пистолету. Да что за черт! Он тоже почуял неладное, вырвался, как-то криво усмехнулся и боком выскользнул в калитку. Было темно, а Куюня и днем-то видел не ахти, попал он в огромную лужу перед модулем. Упал, забарахтался, совершая плавательные движения. Я с облегчением рассмеялся. А потом и вовсе минут пять хохотал. Слава богу, ничего не случилось...

На следующий день, утром, Татьяна пришла в мой кабинетик. Принципиально у меня на столе, кроме ручки и свежей «сырой» полосы, не было ничего. Она молча посидела, посмотрела, как я правлю полосу, а потом сказала: «Подруга моя в Кабул улетела. Заходил бы, чаю попили...» Она частенько так приходила, садилась, молчала... А потом, тряхнув короткой, но очень густой гривкой, уходила.

Про это в афганском интерьере

Как-то была «хохма». Это сейчас я так пишу. А в тот момент...

Срочно понадобилась Татьяна. Что-то срочное и длинное печатали вечером... Для верности нужен был «свежий» глаз. Пошел я в модуль за Татьяной. Связь полевая, как всегда, барахлила. Вроде там, в модуле, дневальный был положен от связистов, но трубку взяли один раз, что-то мыкнули и бросили. Мне бы в окно постучать, да я по-человечески решил, в дверь. Зашел решительно с крыльца в темный предбанник и... замер.

В живот мне смотрел ствол «АКМ». А на столе ничком спал (или в полном отрубе) боевик в черной танковой куртке. Кудлатая голова, большая, бычья... Вот сейчас он дернется во сне... Что ему привидится? Черт... Я стоял и молил бога, чтобы кто-то не вошел вслед за мной... Подобно духу воспарил над половицами и выскочил на крыльцо. В окно постучал Татьяне, попросил знаками: открой, мол, запасной выход. Там щеколда была. Зашел в модуль, объяснил. Потом, уже сбоку, подобрался к «полевому» и растолкал его.

– Ты чего, брат, людей пугаешь?

– А, чего... А-а... да так вот... Пришел, а тут никого...

Автомат он убрал под стол. И опять завалился грудью на столешницу. Ночью, когда я провожал Татьяну к модулю, его уже не было. Дождался, наверное. Мужиков с «точек» в женском модуле принимали. Они были нежадные. Да и совесть у женщин была на месте. Как такого не приласкать?

А вот в медсанбат ходоки не совались. Там и начальство медицинское было занозистое. Но не только в этом дело. Разведбат присматривал за сестрами. Не только в бинокль. Сиживал и охотник с «мелкашкой». Красиво, да? А что делать? Кто-то вывел очень смешной показатель метража половых членов на одну женщину в 40-й армии. Получилось что-то около семи с половиной метров. Думаю, это без учета личного состава. Да и потом, неясно, в каком состоянии он считал?

Соратник Ильича

С начальником типографии прапорщиком Юшей мы совершили крамольную вещь. Раскомплектовали походную типографию БПК. Вытащили «Ромайор» – печатный станок – и установили его в нормальных условиях под крышей. Валера Бунин, инструктор по печати округа, прибыв на очередную инспекцию, схватился за сердце:

– Посадят ведь тебя! Ты что – это же боевая готовность.

– А гляди, Петрович.

Я дал команду – и через сорок минут «Адаст-313» стоял в машине.

– Вот. А у меня тридцать шесть часов в запасе. А теперь, Валерий Петрович, смотри, какое качество печати на стационаре. Да и машину можно обслуживать.

Добрая слава о нашей типографии дошла до афганских друзей. Но это было закономерно. В первые месяцы Игнатов водил к нам на экскурсии и советников, и афганских чинов. Кончилось это тем, что афганцы попросили проконсультировать их по строительству партийной типографии в Кундузе. Комплект оборудования, подобный нашему, им уже обещали.

Дождливым апрельским утром сели в «броник», поехали в Кундуз. В беседах, замерах, объяснениях сошлись на том, что лучше всего афганским друзьям оборудовать типографию в сборно-разборной металлоконструкции – железном сарае-ангаре. Такие были у нас. Тут «братья по разуму» одобрительно загалдели и пришли к выводу, что мы с Юшей должны эту точку зрения довести до командования. Ну, мудрецы! Вот для чего мы им нужны. А все мои расчеты они потом похерили... Визит закончился красиво: нас пригласили на обед в «рабочий клуб».

На бронетранспортере и двух «уазиках» мы подкатили к двухэтажному дому за высоким бетонным забором. У входа – будка караульного. Правда, пустая. Но во дворе двое «рабочих» с автоматами... «Броник» мы загнали во двор. Так афганские товарищи попросили. Сразу же успокоили, что не надо торопиться, солдат покормят...

Мы вошли в просторную прихожую, сняли обувь. Я очень опасался за Юшины носки. Они у него всегда были с дырками на большом пальце. Но на этот раз Леня был в форме. Вошли в зал. Ого! Тут человек сорок могло сидеть в вольных позах. У стен вышитые подушки, ковры ручной работы. Добрый дастархан накрыт. Пошел по кругу умывальник. Верней, его понес юркий старичок-хазареец. Умная такая вещь. Когда из кувшинчика льется струя, то в мисочке не разбрызгивается вода благодаря особой конструкции решетки. Оружие мы оставили у входа в комнату. На глазах, значит. Образовалась такая внушительная пирамидка. А вот пистолеты никто не выкладывал. Это личное...

Угощение было обильным. Густая шурпа с лапшой, плов, мясо жареное и вареное отдельно, фрукты. Но сначала чай, как положено. А водки было море. Хорошей водки.

– Мы, как советские люди, пьем иногда водку, – доверительно сказал один из «рабочих».

На четвертой пиалке с «белым чаем» я скосил глаза на Юшу.

– Не бойся, командир, – отреагировал Леня, – я еще одну приму и больше не буду...

Это был хороший обед. И беседа была хорошей. Афганцы спрашивали о политике, об обычаях...

Как-то зашел разговор о Троцком, потом о Мао Цзэдуне. Я почувствовал, что мои собеседники здесь куда более осведомлены, чем я.

– А вот мы все спорим. Чайковский был знаком с Лениным?

Я едва не подавился куском баранины.

– А почему такой вопрос возник?

– Да вот, смотрите...

На стене справа, рядом с портретом Ильича, висел рекламный плакат фирмы «Мелодия». Петр Ильич, в позе памятника, с шикарной бородой. Были там даты рождения и смерти.

– У нас многие думают, что он тоже революционер. Что вы скажете?

Мне уже было хорошо... Я поведал афганским товарищам, что прямых свидетельств о знакомстве Ленина и Чайковского, кажется, нет. Но Чайковский в музыке – это Ленин в революции, и что Ильич с удовольствием слушал Чайковского. Афганцы оживленно между собой обсудили информацию и уточнили:

– Слушал Чайковского? Да?

– Да, конечно слушал. Он был же один из образованнейших людей своего времени.

Похоже, я помог решению давнего спора. Мой сосед по дастархану доверительно поманил меня пальцем, а потом отогнул от стены подушку. О-о! На меня сурово глянул «команданте Че». Под другой подушкой таился портрет Хафизуллы Амина. Я начинал понимать, в каком рабочем клубе мы сидим... Однако пора было выбираться. Я знал, чем кончаются партийные дискуссии в афганских провинциальных и уездных комитетах. А уж в этом клубе, после пятой пиалки...

Попрощались тепло. Я пообещал друзьям по партии новый ангар. Юша одобрительно кивал головой и с помощью солдат усаживался в БТР. Автомат его пришлось нести мне.

История эта, невинная на первый взгляд, имела совершенно неожиданный «международный» конец.

Как и положено, соседом редакции на новом месте оказался особый отдел. Курировать нас по статусу было положено «заму» особистов. Он-то и пришел ко мне со странным, на первый взгляд, вопросом.

– Ты у афганцев про Ленина что-нибудь говорил?

– Да только про него и говорили... А что?

– Нет, про то, что Ленин и Чайковский были знакомы? Говорил?

– Ну, не совсем так...

– Вот это твое «не совсем» сейчас предмет дискуссии внизу. Они там всерьез обсуждают, считать Чайковского революционером или нет... Борода их смущает... Вроде как у Маркса... Ладно, ты не очень распространяйся... Нужен будешь, вызовем.

Отдадим должное «дзержинцам». Начальнику политотдела об этом случае они не рассказали.

Не про Афган...

Строительную команду у меня отобрали. У Игнатова теперь душа болела за Дом офицеров. По дивизионным меркам это была пирамида Хеопса. Большой бетонно-металлический сарай, обшитый изнутри деревом. Даже специального «инструктора по дереву» выписали из Союза. Такой мастеровитого вида мужичок в поношенном пиджачке.

Любопытно, как фильтрует память события. Вот осталась ссора с начальником Дома офицеров. Тимошенко или Тимохин, не помню. Мы с ним вроде в приятельских отношениях были. Но вот для работы им понадобились инструменты. Дал, как людям, – у меня был хороший набор. Загубили, испохабили. Плотницким «перышком» бетон тесали, на ключах грани побили, да и все в извести, в краске. Я разозлился, помню. Без инструмента в таких условиях человек ни хрена не стоит. Иди в бой с голыми руками! А что значит в Афгане накопить такой набор? Тут и подарки, и из Союза железо привозное (вместо еды и водки!), и благоприобретенное по случаю. Я гордился тем, что приходили люди, зная: есть в редакции и ключ редкий, и дрель, и рубанок нормальный. А тут...

Посланца Тимохина этого я просто на х... от порога послал и больше инструмент не дал. Пожаловались они Игнатову. А тут у меня в гостях был Сергей Морозов, корреспондент «Фрунзевца», родом сам из Грозного, земляк, значит.

Ну, пошли за компанию на разборки.

Игнатов стоял у Дома офицеров, как Петр на «брегах Невы». Издалека еще грозно начал: «Что ты, Рамазанов, морда нерусская, почему работу тормозишь? Тебе ведь помогали? Смотри у меня! Отдай инструмент!»

Серега Морозов шепнул: «Вот почему я и не хотел служить в дивизионке, да в войсках...»

Инструмент на погибель я отдал. Ну не весь, конечно. И не самый лучший. Но к Дому офицеров и его начальнику близко не подходил. А слова Морозова засели в душе. Так и буду «мордой нерусской»?

Да вот ведь что было несообразно. По духу, по культуре, по образу жизни я был больше русский, чем... многие Ивановы да Петровы вокруг. Слов «манкурт», «маргинал» тогда в ходу не было. Слава богу, и теперь они не в ходу! Но вот многие кровно-русские даже песен своих не знали. А меня бабка Мария во младенчестве казачьими песнями убаюкивала да Лермонтова напевала: «Злой чечен ползет на берег...»

Эх, бабушка, зло-то я в основном видел не от чеченов и евреев, про которых любят анекдоты рассказывать. Они-то были в те годы нормальные ребята. А вот свои, голубоглазые, с пшеничными волосами. Они меня только за одну фамилию – Рамазанов – в дерьмо пытались запихать. Ну, с кем поведешься...

А с другой стороны, чего чистокровному «болдырю» жаловаться? Интернационализм – это выдумали немцы, евреи и грузины, когда, каждый со своим, на Русь шли. А тут в своей крови «неоднородной» война идет. А уж извне – какой там «мир и благоволение»? Чушь все это!

Что же это за храм такой – «братство народов», если он годами создается и днями рушится?

Это уже не про Афган...

Глинобитная песня

Работы по обустройству типографии приобрели характер культа. Не буду отводить здесь себе роль верховного жреца, хотя был «за все ответчиком», командиром и начальником. Просто действовал личным примером, потому что и мне эта работа была в радость. А солдаты, эти чистые душой крестьянские парни, они весной особо скучали по созидательному труду. Да и потом, они делали все для себя. Здесь им предстояло жить, работать, «тащить свой Афган». Думаю, что свою роль играло и чувство ложной вины (о, это мощная штука!), ведь их сверстники в батальонах несли боевую службу, выходили в рейды, они видели, как мимо проносились БМП и БТРы, облепленные грозно-грязными воинами, увешанными оружием разных систем. По поводу «грязных» поймите правильно: через пятнадцать минут езды на БМП по проселку в Афгане, если ваша машина не головная, человек покрывается слоем пыли, которая по сухой коже катается как крахмал, а соединяясь с потом, превращается в липкую грязь цвета какао.

Но, думаю, я это чувство несуществующей вины со своих ребят снял. При любом удобном случае разъяснял, что в армии, где все служит силам разрушения и потребления, редакция – одна из немногих созидающих, производящих структур. И этим нужно гордиться. А то ведь чувство вины – опасная штука для нормального человека: немногие герои переживают его без последствий. А зачем Родине столько шизиков?

Итак, месили глину, формовали кирпичи, армируя их резаной соломой, укладывали кабель, цементировали кусочками, под рейку двор, по мере отыскания цемента. Делали многое другое, как песню пели за братским столом, т. е. работали, не думая об ином. Попробуйте думать о чем-нибудь другом, когда поете, кроме песни. То-то. Одно что-то не получится...

О чистоте

Вечная афганская проблема (да только ли афганская? Армейская, национальная!), где бы солдатику помыться и умыться на новом месте, сначала решалась по-человечески.

Рядом с офицерским модулем стоял загаженный, прокисший и заплесневевший вагон-душевая. Загадили его сами офицеры и прапорщики. А комендантская рота не горела желанием вылизывать чужие сопли.

Я договорился с комендантским прапорщиком, что мои ребята вагон-душ в порядок приведут, а за это сами будут им пользоваться. Ударили по рукам.

Я выдал краны, лейки, бруски для решеток, краску – это очень ценные были материалы! Вагон ожил. Хоть и холодная вода, но была. Потом бак на крыше залатали и типографской краской вычернили. Вот и теплая водичка. Просто у нас для своей баньки пока не хватало сил и средств.

Все шло нормально, пока в одно прекрасное утро моих ребят не вытолкали взашей из умывальника штабные крысы. Да еще ко мне претензии имели: нечего солдатам с офицерами морды умывать. «Я тут душ хочу принять, а солдат меня голым видит», – буквально так мне выговаривал красномордый холеный майор. Ну что же, ваша правда, бояре. Я и сам в солдатский сортир ходил по вечерам либо старался занять очко в дальнем углу. Да еще при этом чтобы без погон, в майке или в куртке камуфляжной. Это мы понимаем... Негоже солдату естество офицерское видеть... Будь по-вашему!

Солдаты без моей команды вывернули наши краны и лейки. Это было дорогое удовольствие. А решетчатый настил я запретил снимать. Пусть пользуются. Скандал последующий я пережил, доказав свою правоту. А вагон-душ вскоре вновь превратился в сортир. Офицеры умывались из чайника за модулем. Потом им поставили сосковый рукомойник. Один на сорок человек.

Тем временем со свалки (она была покруче, чем Зона в «Сталкере» у Стругацких) бойцы притащили огромный (на роту!) умывальник на десять сосков, с отличным стоком-раковиной и резервуаром литров на двести. Привели в божеский вид. Ввинтили новые краники, заменили соски. Да еще уложили нагревательный элемент в резервуар. Все. Гуляй, душа!

Теплая, горячая, холодная. Есть куда мыло положить, и зубную пасту, и щетку. Для слива приспособили яму, из которой брали глину для кирпичей.

Хорошо по утрам, умывшись, в ботинках, начищенных китайской тушью, стоять средь пыльного Афгана, встречая восход солнца. А еще знать, что вот эти три миндальных деревца во дворе – единственные в дивизии. На них иногда садились майны – афганские скворцы. А тушью ботинки и туфли чистить в сухом и жарком климате – милое дело. Научил меня этому очень важному для военного человека делу Сережка Ершов. Дело было в 1970-м в Туркмении. Серега, пермский рыжий парень, служил в оперативном отделении чертежником, в 43-й радиотехнической бригаде. У них туши хватало. Так вот я заметил, что на его ботинки (а в ТуркВО еще тогда носили летом ботинки, которые парили ногу сильнее сапог) пыль не садилась. Серега неохотно выдал секрет. А туши и в политотделе хватало. Во-первых, экономия на креме, во-вторых, ботинки скипидаром не воняют и рыбьим жиром, в-третьих, блестят, как от дорогого крема «Люкс». Есть, правда, небольшие технологические особенности чистки, но это быстро осваивается...

Вот в таких ботинках выйдешь на рассвете, еще прохлада тонкая в воздухе, подышать можно. А впереди день забот. Хороших забот. Редакция ярким сочным пятном выделялась среди серых модулей и палаток. Ее даже называли «украинской хаткой». А что? Крыша блестит. Переплеты на стенах синие, подоконники зеленые. Стены – чистые, как кипенное белье, сапожок черный. Зеленая калитка. И вызывающе белая широкая отмостка. Не дай бог, кто в грязных ботинках наступит!

Ночью только у штаба фонарь горит да у женского модуля. Там, с торца, начальник политотдела живет – идейное светило!

А редакция – сияет. По четырем углам плафоны. Да вот беда, со стены, обращенной к особому отделу, кто-то периодически лампочку выкручивал. Ночи не продержится, бывало. Лампочки у них из-под носа воруют. Наблюдая, как боец на стремянке ввинчивает пятую за неделю колбу, я посетовал замначальнику особого отдела, который стоял на своем крылечке, приветливо улыбаясь...

– Вот, товарищ подполковник, какие-то обезьяны лампочки воруют. А у вас тут вроде охрана круглые сутки стоит...

– Рамазанов, ты насчет обезьян полегче! А иллюминацию твою я снимаю. Ты же сообрази, не у каждого, как у тебя, кабинетик есть? Ну вот нужно человеку зайти к нам вечерком, а тут все как на ладони. Сообразил?

– Черт, верно. Как не подумал!

– Ладно, не засвечивай больше наших гостей. Лучше вот скажи, ты знаешь, что в артдивизионе есть солдат, который книгу пишет. Может быть, опубликуешь?

– Да о чем книга-то?

– Откуда я знаю? Ты же редактор. Поинтересовался бы. Вдруг что-то толковое. Да, говорят, он на узбекском пишет. Может, и про Афганистан, – мечтательно сказал особист.

Книгу солдат, выпускник азиатского педагогического вуза, действительно писал. О любви. Очень личная книга. Особистов это успокоило. В то время уже ходили легенды о сатирической поэме «Теркин в Афганистане». И об авторе ее тоже ходили всякие мрачные легенды. Через года полтора один из оперов, напористый майор, расследовавший дело о контрабанде в редакции газеты «Фрунзевец», сказал мне, что автора надолго упекли за решетку, а может быть, и расстреляли. А что? Был 1983 год.

Странно, я не помню, вьетнамская война к этому времени уже кончилась?

Розовое начало

Пришел и на нашу улицу праздник! Игнатов завершил в основном строительство Дома офицеров и как-то утром, обходя владения, сказал: «Рамазанов, строй душевую. Что нужно?» Как что? Прежде всего, ящики от «Града», то есть от снарядов «БМ-21». Из них доски шпунтованные отличные получаются. Сетка, песчанка, два тюка – это и в дело, и про запас. Цемент – десять мешков. Остальное сами найдем. Да, еще краска нужна. Иначе быстро сгниет сосна. Ведь из той душевой потом не выгонишь. Лето грядет...

Заработала инженерная мысль. Очень не хотелось бы выкладывать фундамент. Где столько бетона взять, да опять же грязь разводить. Как бы это исхитриться, да с прицелом от душевой на парилку?

Я взял с собой «младшего» Зязюлю (на деле он был старший, но габаритами поменьше) и пошел на свалку. Там можно было подумать. Давно я это заметил. Среди «железа» думается лучше. Пока Зязюля пытался откручивать и отпиливать армированные шланги, я сидел на краю кузова «КамАЗа» и курил, осматриваясь.

Кузов... Доброе железо... Кузовок... Коробка... Фундамент... Вот и готово основание для душевой!

– Сергей, мы вот этот кузов сможем утащить?

Зязюля (даром, что ли, в автошколе учили?) авторитетно сказал:

– Если передок приподнять, то волоком можно. А так – платформа только нужна да кран подъемный.

– Смотри, Сергей, вот сюда, в скобы, опорные бруски пойдут. Вот сток готовый. На нем же и варить можно. Хрен когда проржавеет.

– Да если просмолим, то на десять лет хватит!

Десять лет в Афгане я сидеть не собирался.

На наше счастье, после обеда ударил дождь.

Кузов поплыл, как баржа, по афганской грязи. За нами от свалки до редакции осталась выглаженная под зеркало дорога. Сущий грейдер!

Когда замысел понятен исполнителям, они работают на совесть. Солдаты буквально вцепились в эту затею с душевой. Не какая-то конура, а просторный, свежий храм воды и солнца, среди «зноя и пыли». Это вот к чему: на лето я решил верх затянуть «песчанкой» – гениальной маскировочной сетью пустынь. Ей, а точнее, ее изобретателям надо памятник поставить! Сколько вопросов быта и жизни было решено с помощью этой грубой, редкой холстины цвета пыли и песка. Опять же, вентиляция будет мощная.

Быстро поставили коробку. Куб. Кааба! Снаружи покрасили в защитный цвет. Добрый предбанничек соорудили, три лейки, скамеечки. Тазики новые достали. А вот теперь бак нужен. Это уже серьезно. Где в Афгане взять емкость для воды? У меня была цистерна на три «куба». Но ее грозились отобрать строители. Да и тяжелая, под такую нужно варить основу. Если бы вот алюминиевые емкости для горючего, как у летчиков. Желтый резервуар замаячил в сознании. Такой, какие устанавливали с недавнего времени во всех вертолетах. Нам бы хватило. Ну что же, пора идти к Кислице, к «немцам», в вертолетную отдельную эскадрилью.

И тут повезло. С большим скрипом, не безвозмездно, мне подарили замечательный желтый бак, в котором еще плескался на дне керосин. А бак этот вот чем был замечателен. В торцевой части его я насчитал сто двадцать отверстий. Будто били по нему густо из «мелкашки». Да только стрельба тут ни при чем. Около месяца назад во время высадки пехоты под Багланом у солдата-узбека взорвалась на поясе граната «Ф-1». Прямо в вертолете. Хорошо, что на земле. Взрыв и часть осколков принял на себя отважный воин (только такой мог заранее разогнуть «усики» чеки на «эфке»), остальные посекли, но не до смерти, техника, других членов десанта. Резервуару досталось не меньше. Он был списан подчистую.

Вместе с баком мне дали по старой дружбе бидончик с особым клеем.

– Ты потом бидончик верни. Клей секретный. Видишь, номера пробиты. Мы их возвращаем потом на завод, – сказал младший «немец».

Клей этот мне известен. Он хватал металл так, что сварки не нужно! Да что металл! Подошва на ботинках намертво прилипла. Верх кожаный поистерся, а клей держал. Между прочим, этим клеем я уже ухитрился еще прошлым летом «склеить» два вида печати: плоскую и глубокую. Об этом отдельно, для тех, кто интересуется историей отечественной полиграфии в экстремальных условиях.

Бак, желтый, как молодой одуванчик, мы перенесли на руках. Пушинка! Ведь могут делать для авиации!

Дырки, под замечания скептиков, мы заклеили кусочками фольги для офсетной машины.

Через день бак, водруженный на помост, принял воду. Но что делать с душевой, чем покрасить?

– Нет у меня краски. Это дефицит. Отстань. Впрочем... Тут в бочке у начальника Дома офицеров есть немного. Но ты всю не трать. Мне нужно для наглядной агитации, – вот такой разговор с Игнатовым и определил «убийственный» цвет душевой изнутри.

В бочке, которую прикатили бойцы, было около двадцати килограммов розовой (!) нитрокраски. Я с сомнением посмотрел, а потом махнул рукой: красьте!

Жалко было только кисти, после нитрокраски – хоть выбрасывай. Через часок не утерпел, заглянул внутрь, бойцы уже перешли в раздевалку. Я толкнул дверь в душевую и вместе с волной ацетона на меня накатил истерический смех.

Это был даже не будуар самой чувственной из куртизанок. Это было воплощение порока. Нежно-розовый, жемчужный. О, какие воспоминания будил этот цвет! А солнце, пробивающееся особым образом через масксеть, еще более усиливало эротические фантазии. Я представил себе толстопузого волосатого мужика в этой розовой коробочке под струями теплой, ласкающей воды. О,б...дь! Игнатов за такую красоту точно наградит «орденом Сутулого с закруткой на спине». А солдаты продолжали обильно мазать стенки. Поскольку дерево не было проолифлено, то впитывало краски втрое больше. Какая уж тут наглядная агитация. И за это еще добавит начпо.

На мой смех явился Махно и тоже заходил кругами по двору, держась руками за живот. Ему-то что? А я стал ждать расплаты.

На следующий день начпо явился. Он отругал меня за перерасход краски – в бочке было пусто. А потом, заглянув в душевую, нервно закурил и сказал, прищурившись: «Ты не мог другой колер добавить?» Тут появилась спасительная лазейка: «Так пробовали. Не берет «нитра», не смешивается». Это было сущей правдой. Но не для данного случая.

– А пол зачем красили? – задумчиво спросил Игнатов. – Можно было оставить краску...

– Так это чтоб не сгнил, товарищ полковник.

– Я такого б...ского цвета в жизни своей не видел. А краски я тебе больше не дам. Завтра я сюда с дороги привезу члена Военного совета армии. Простыни вам принесут. Чтобы порядок был...

Пронесло! В этот вечер личный состав мылся в своей душевой. Вода в баке за день нагрелась градусов до сорока. Можно любую грязь смыть. Своя теперь душевая. А скоро и баньку построим. Чертежик у меня уже был. Как всегда, не хватало цемента. Чем топить? Соляркой. «Поларис», радующий душу рокотом ракетного двигателя, отцы не зря изобрели! О нем, чудо-печке, разговор особый, но не сейчас.

А гости высокие прибыли. Дело в том, что в дивизии с утра началось подведение итогов. Ну, представьте себе: бетонно-металлический ангар с тонким слоем дерева изнутри. Какие там кондиционеры в 1982 году? Их и в медсанбате не было, разве что у начальства, да изредка в общих комнатах для старших и штабных офицеров. В этом ангаре – Доме офицеров – пятьсот человек. Так, наверное, пахнет в свежем гробу. Сосной и кадаверином, когда на улице плюс сорок, а на солнце все семьдесят.

Ничего нет мудреного в кадаверине. Это запах разложения. Тухлая селедка, к примеру. Афганцы, пропахшие сами курдюком, говорили, что это от того, что шурави большей частью необрезанные и не подмываются. А этого требует климат.

Вот, мать их афганскую, сначала помоги, а потом вынюхивай.

Но тут вот что странно.

Афганцы всегда селились возле воды. А наши гарнизоны стояли исключительно в гиблых, пустынных местах. Являясь оккупантами, по сути дела, мы очень боялись внешних признаков захвата Афганистана. А ведь форма должна хоть немного отражать содержание. Иначе – на помойку!

Да... Гости! Они зашли распаренные: Игнатов в полушерстяном обмундировании, портупея, все такое, с ним два генерала в генеральских чешских рубашках с лимонными пуговицами и при галстуках. Огромные такие, как медведи. Это были командующий армией и член Военного совета – начальник политического отдела армии. Очень большие (по габаритам) были генералы в Советской армии на моей памяти. И никогда, за редким исключением, не худые. Работа сидячая, что ли? Что большие – это понятно. Физическая сила в карьере офицера – большое дело! На первом этапе, разумеется. Да и партийным карлам-вырожденцам очень нравилось, что они могут руководить здоровыми мужиками-гренадерами. А что толстые – это от специальной пищи, которую враги народа из Военторга скармливали высокому начальству.

Генералы быстро и благосклонно осмотрели редакцию и типографию, а потом последовали в душевую.

Зашумела вода, зафыркали довольные «медведи».

Внезапно я отчетливо услышал:

– Доски-то прогибаются. Не провалимся? Какая тут у них глубина? Метра два?

Черт! Тонкие доски под таким живым весом действительно «заиграть» могли. Нужно было успокоить генералов. Представляете себе: купается человек и думает, что вот-вот в сливную яму упадет?

– Товарищ генерал, – подал я бодрый голос из-за стенки, – пол этот все выдержит. А под вами двадцать сантиметров – и железный кузов. На нем баня стоит.

– Ну, утешил! – в душевой довольно засмеялись.

А полы в душевой мы все же перестелили. Не в генералах дело. Доски ощутимо прогибались и под моими семьюдесятью килограммами.

Сила есть...

Окружная газета «Фрунзевец» напечатала очередной мой материал «о героях ратных будней». На сей раз героем (я не беру это слово в кавычки) был командир расчета противотанкового орудия сержант Гуцу. Каким образом в славную молдавскую фамилию вкралось лишнее, несуразное «е» – не пойму. Но мой романтический заголовок был набран 48-м кеглем так: «Клинок сержанта Гуцеу».

Вот это был облом! Я пошел извиняться в дивизион. По-моему, сержанту было меня жаль. Он краснел и успокаивал: мол, что вы, товарищ капитан! Здесь же все про меня правильно. А вот про деда все правильно... А фамилия... Поймут, что это я.

Противотанковый дивизион мне откровенно нравился. Хорошее, крепкое хозяйство. Все было основательно. Впрочем, это характерно для артиллеристов на долговременных позициях. Командир здесь был умница в своем деле и очень хозяйственный человек.

Дивизион мог, с завидной точностью, накрывать цели в южном направлении от нашего плато. Во всяком случае, до Муршеха, Лархаби и за проклятую Мадрасу «Рапиры» доставали. А наши рейдовые группы в основном вступали в перестрелки с моджахедами именно в этой части речной долины Кундуза от Даври-Рабата до Хазары. Вот ведь, что хорошее, так не засело в памяти, а эти кишлачки и перед смертью не забыть! Впрочем, не внукам, так правнукам они еще станут «этапами большого пути».

Знакомство мое с вертолетчиками ослабло, они теперь были «за полосой», Акрамова откомандировали в Баглан, агитотряд был всегда доступен и однообразен. И тут появились новые знакомые. Два Александра. Багдасаров и Турбанов. Замполит и начальник штаба отдельного разведывательного батальона. Эх, знать бы тогда, что с этим вот ОРБ мне, уже в девяностых годах, придется исколесить Таджикистан – по крупицам, по именам бы собирал его живую историю. А тогда другое казалось вечным. Павлик Морозов, к примеру...

Багдасаров, армянин, манерами – медведь добродушный. Турбанов – сухощав, атлетически сложен, но нетороплив, несуетлив. С юмором мужик. Оба были честными и смелыми офицерами. За боевым охранением не отсиживались. И в рейдах бардака не допускали.

А боевая работа к тому времени заметно усложнилась. Я изложу по рабоче-крестьянски.

(По-другому – «по-господски» – вы всегда прочитаете в томах мемуаров о «периодах», «особенностях», «ситуациях» и «усилиях» военачальников. Не забудьте заодно посмотреть цифры потерь. 1982 год кровавой жатвой не обижен).

На земле уже не спасала скорость. Моджахеды научились уверенно стрелять из гранатометов всех марок. У них появились хорошие мины. Мощные «итальянки», противопехотные, не уступающие нашим, бескорпусные. Я видел замысловатые гранаты, мины, состоящие из одной спрессованной взрывчатки. Ее же осколками и поражался объект. Попробуй выковыряй «химию», которая в мышцах растворялась.

«Духи» своих убитых очень редко бросали. Оружие – тоже. В схронах можно было найти старые стволы от ЗПУ, треноги-турели, мины 82-мм. И патроны. Много и разных. Бывало, отступая, они бросали амуницию. Ее, впрочем, можно было купить в любом приличном дукане. Особенно ходко шли подмышечные кобуры. Но от советского пота нежная афганская сыромятина-шевро быстро дубела и страшно воняла.

В воздухе тоже становилось все неуютней. Теперь вертолеты набирали высоту над Кундузом, «лезли в гору». ПЗРК появились в каждой «банде», то есть более-менее организованном отряде моджахедов. Хотя никто сегодня точно не скажет, какой из погибших экипажей был сбит «Стрелой» или «Стингером», зенитным пулеметом или еще чем, а какой пал жертвой износа техники, аэродинамических особенностей и метеоусловий.

В июне 1982 года я впервые увидел портативную радиостанцию, которой пользовались моджахеды. С таким же успехом меня можно было подвести к пульту синхрофазотрона. А когда сведущие люди объяснили, что может этот кусок пластика и металла, я почувствовал легкую тошноту. От зависти. От унижения. Этот параллелепипед размером со школьный пенал практически не уступал нашей радиостанции на командно-штабной машине. Мне не надо было объяснять, что такое устойчивая связь в горах. По сей день уверен: будь у нас такое – на треть бы сократились потери личного состава.

Единственное, в чем мы были сильны: блокпосты и наши опорные ротные пункты. Вот куда огонь наш достает, то и наше. Только днем, конечно, и только ступая «в след», а утром обязательно после прохода саперов. На управления «духи» нападали редко. Обстреливали, это бывало. Впрочем, в Баглане они в основном молотили именно по управлениям. А наши в ответ, «не отходя от кассы».

Проскочил в Баглан. На окраине что-то вроде афганской МТС. Там и обосновались наши. Поехал из Кундуза с полковой колонной. Снаряды для «Д-30» и «Гвоздик»-самоходок, продукты, горючее. Командовал колонной суетливый майор. Росточку небольшого, в бронежилете. Все докапывался: а почему, мол, вы, товарищ корреспондент, без «броника» и каски? Пришлось доходчиво объяснять, что у меня их никогда не было, а вот уже год судьба милует. В то время пошли из Союза заморочки. То, что солдат в этой «железной шапке», как тот Железный дровосек, и бронежилет весом в двадцать килограммов – верный путь на тот свет, объяснять ему не хотелось. У него на лице и так было написано сто несчастий. Это я научился распознавать. Вон, старшего лейтенанта Гарника увидел в Тузеле, как он, мертвенно-бледный, прощается с женой – высокой, красивой, в длинном шикарном кожаном плаще, да на шпильках (чудо-женщина!), так внутри заныло – не жилец в Афгане. Да он и сам, видимо, чувствовал. Но смелый был, опять же – замполит батальона. Какие тут предчувствия. Мистика! Это было противно духу нашему.

А между тем если кому и думать о приметах, так солдату, воину. Думать, говорю, а не бояться. Потому что вся задача: на данном отрезке времени судьбу обмануть. Это можно. На время. Но ведь это только у Блока «вечный бой». А в жизни так не бывает. Если бы вечный, то ну ее на х... такую жизнь! Погиб Гарник. Загадочно погиб. Якобы прикрывая отход своих...

Добрались до Центрального Баглана. Пустырь. А на том пустыре батарея «Д-30» и «Гвоздики». Горы гильз снарядных, краска на стволах облупилась. Молотят без остановки. Но и «духи» не отстают. Мины вокруг пустыря рвутся. Майор тот, пригибаясь, побежал к штабу батальона за кирпичным заборчиком. Крикнул на ходу: «Не стой здесь. Зацепит. Видишь, стреляют?» Вижу. Но одновременно вижу, что за забором полевая кухня дымится, а у калитки под грибком боец с автоматом стоит. Маразм! Но с кем поведешься...

В штабе грязные пиалки в сторону сдвинули на лоснящемся столе, карту изучают.

– Комбат, а если мина сюда, по крыше? Выдержит?

– Кой хер! Тут шифер да бревнышки, а к ним камышовый мат прибит.

– Но ведь по вас прицельно лупят.

– Да, у них корректировщиков хватает. А куда нам в «зеленку» соваться? Ну, уберем сегодня. Завтра опять появится.

Я вышел во двор. Присел в курилке. Только развернул блокнот, перекинулся парой слов с бойцом, что да как... Тут за ажурным кирпичным заборчиком грохнуло. Тугая волна в рот, в нос, в уши... Горячий смрад забил дыхание. Мы дружно упали на четвереньки и раком выползли из курилки. Покурили! Пообщались! На крылечко выскочил комбат.

– Мечите. Мечите, мать вашу!

Это он расчету «Василька» – кассетного миномета. У тех окоп по всем правилам, в середине двора вырыт.

– Ду-ду-ду... Ба-бах... Бум-бум...

А вокруг плотная стена зелени. Чинары, тополя, клены. Лес. А в лесу «партизаны». Афганские.

Я посмотрел на такое дело и очень захотел есть. У меня такое бывало. Когда тревожно, то реакция у всякого разная. Мне есть хотелось, а иногда зевота нападала, а если опасно, но не смертельно (ну, когда начальство поносит), то и просто в смех бросало. Не от дерзости. Просто реакция такая.

Под навесом кухня, хозблок. Оттуда дымком и помоями пахнет. А еще (о чудо!) турник самодельный, а на той перекладине болтается солдат. Крутит подъемы переворотом. Это мне понравилось. Подошел. Жилистый, смуглый. У кухни вообще редко белые приживались. Разве что прапорщик какой из хохлов. Оказалось – земляк коренной. Дагестанец. Даргинец.

– Не боишься, земляк?

– Надоело бояться. Давайте я вас накормлю, товарищ капитан. Я тут хозяин. Вот перекладину поставил. Дембель скоро... Вы письма возьмете?

Там же и пообедал. А то у комбата, в «легком бронированном» штабе, кроме грязных пиалок и кучки леденцов, ничем не пахло. Земляк же щедрой рукой положил гречневой каши с тушенкой. Я ее с детства любил. Как-то так вышло.

Рядом с нами был продпункт армейский. Сейчас про эти дела забыли, а в пятидесятых годах воинские эшелоны с новобранцами останавливались, и черно-серые, в обносках, фуфайно-кирзовые колонны вели в продпункт для того, чтобы хоть раз в день накормить горячей пищей. Борщом и гречневой кашей, да еще и на дорогу выдать хлеб и сахар. Но, видимо, еще были у новобранцев свои припасы, и обслуживающий персонал после акта питания оделялся ведрами солдатской гречневой каши с тушенкой (одна банка – 700 г на пять человек). Анна Моисеевна, соседка, собирала и остатки для свиньи, и «чистую» приносила. И хоть дома у нас было не особо голодно, я эту кашу очень любил и мог съесть немало в один присест.

Так, видимо, и закладывается основа армейской судьбы. Сначала деревянным мечом машешь, потом старый погон на рубашку-ковбойку пришьешь, каши армейской поешь. А потом и казарма – родной дом! А когда набедокуришь, по детским годам, то все внушают: «Ты же будущий защитник Родины. А вот... (стекло разбил, курил, матерное слово на заборе вывел, с уроков сбежал, в чужой сад залез и пр.) ...нехорошо!» И подкрепляется нудным нравоучением или ремнем с затрещиной. Так что когда вам говорят – вы же защитник Отечества, – готовьтесь к неприятностям. Защищайтесь. Хотя бы внутренне.

Да, вот еще. В армию в ту пору брали с девятнадцати лет. А одеты были новобранцы, как правило, в сплошное рванье. Фуфайки старые – стеганки, сапоги кирзовые, шапки всмятку. И ничуть не отличались они от колонн заключенных, которых также водили по нашей улице на работы в промзону. До революции она так и называлась – Тюремная. А потом стала – Краснофлотская. А еще позже – Заманова, в честь генерала-военкома, в чей сад мы не раз забирались за «зеленухой» черно-бархатными июньскими ночами.

Полоски

Из Баглана я убыл в этот же день. Собралась небольшая колонна – несколько «Уралов», «КамАЗов», три бронетранспортера. На хорошей скорости, в обрез, до сворачивания выносных постов на дороге, можно было успеть в Кундуз.

Сначала все было хорошо. Проскочили Баглан, вырвались на простор. С холмов редко кто цеплял колонны. Могли ведь и ответить. Да и так вели по гребням «превентивный» огонь.

Но тут фокусы стал выдавать старенький «Урал», в кабину которого я сел, совершенно не обратив внимания на то, что долговязый водитель – сущее чмо – человек, морально опустошенный. Когда на шоссе набрали скорость (а не дай бог отстать!), в кабине запахло горелым проводом, и мне стало жечь спину. Провод к аккумулятору из кабины почему-то шел в кузов через сиденье. Один раз заглохли. Нас подождали. Второй раз... А на третий – вся колонна просто рванула на Кундуз. Только с замыкающего бронетранспортера лейтенант, паскуда, показал ручкой – мол, за поворотом пост. Дотелепайтесь, а там разберетесь. Эта мода – бросить на дороге «чужую» машину – она была. А что? И своих забот хватает!

Тишина. Боец ж... из-под капота выставил. Тощая, в лоснящемся «хабэ». Дать бы ему по заду прикладом. Да при чем тут он? Ему, «молодому», сунули гроб на колесах. Это хваленое братство афганское, оно на втором месте было, после стремления выжить, если ты знаешь, что какое-то чмо, «брат твой боевой», тебя своей тупостью в могилу тащит.

Неуютно одному на пустынном шоссе. Слева по ходу – речка. На том берегу этого Кундуз-Баглана – кишлачок. Даже так: развалины в пышной пене кустов. Это плохо. Вот оттуда шарахнут...

– Ты, брат, не волнуйся. Но и стоять долго тоже не стоит. Видишь сарайчики? Оттуда нас могут... Они любят одиночек...

Надо же, сам накаркал! Выстрелов вроде не слышно, а по асфальту сзади – чирк! Другой раз. Третий.

– Давай заводи. Надо уе...ать. Ты откуда родом?

– Ташкент... Медгородок...

– Вот, чтобы в том городке тебя еще увидели. Медбрат...

Боец засуетился. А я (чем могу помочь?) закурил, стоя рядом с ним. Постреливали не из кишлака, а с противоположной стороны, с холмов. Сюда бы БМП-2 или КПВТ. Быстро бы заткнулись. Хуже, если начнут подбираться. Но предполье, метров на пятьсот, до боевого гребня, просматривается. Это хорошо. Если появятся, то успеем уйти. Убежать то есть. Пост ведь рядом. Я и автомата с плеча не снимал. А куда стрелять? В белый свет?

Солдат победил. Движок заурчал. Прыгнули в кабину. Цирк! Одной рукой руль крутит, другой – провода сжимает. Тут я из кабины обозначился – выпустил, короткими, полмагазина в афганские горы.

– А что это за черточки на асфальте? Товарищ капитан? Белые! Вот еще!

– Да по нас бьют, – простонал я от непроходимого спокойствия этого замызганного ребенка. – Гони, брат. Ты ведь на бензине. Пробьют бак, взлетим на воздух.

О чудо! «Урал» набрал под восемьдесят.

Вылетели за поворот. Слева танк. Ствол уставил на кишлачок за речкой.

– Стой. Движок не глуши. Я сейчас.

Командир танка, узбек, растерянно посмотрел на меня и сказал, что его никто не предупреждал об отставшей машине.

– Они проехали. Ничего не сказали, товарищ капитан. Я бы к вам пришел. Подтащил. Там место плохое.

– У тебя связь есть?

– Нет. Вот в четыре часа снимусь отсюда, уйду в Алиабад. Такая команда у нас.

Жаль, а я хотел в Кундузе насчет этого «летехи» предупредить, что машину бросил.

– Ладно. Карта есть?

Узбек озадаченно посмотрел на меня.

– Я же не офицер...

Да, у меня карта была... Но показывать даже этому боевому танкисту ее не стоило. Слишком явно и густо на ней были обозначены участки, где нам не светило выполнение своего долга интернационального. Ни к чему пугать сержанта. Я просто сориентировал его по дальности и направлению.

– Возьми повыше. За первую гряду. Метров четыреста. Если спросят, то сошлись на меня. Скажешь, капитан Рамазанов попросил помощи.

– А ваша фамилия Рамазанов? – оживился узбек. – Вы кто?

– Из Дагестана. Из штаба дивизии. Давай, брат. Я твой подвиг потом опишу. Найду тебя в полку.

– Да мы там почти не бываем.

– Найду. Давай команду.

Мы уже отъехали от поста километра на два, когда нас догнал тупой звук танкового орудия. Узбек честно отмолотил десяток снарядов по холмам...

Чтобы не подводить бойца, я изложил в этот же день все, что произошло, несколько сместив время и место. Красиво получилось: танкисты спасли отставший «Урал» с офицером политотдела дивизии и подавили две огневые точки противника. На медаль за «Боевые заслуги» точно тянуло. А про «летеху» того я тоже изложил. Но стервец оказался не нашей епархии. Из каких-то прикомандированных...

Жадность прапора сгубила

– Командир, я вот чего прикинул. Давай браги заварим. А потом «бимберу» выгоним. Дорого ведь водку покупать?

С таким замечательным предложением обратился к командиру прапорщик Юша, начальник типографии.

– Вот это дело, – обрадовался я. – Давай подробней.

– Сахар я достал. Осталось дрожжи и тару найти. И где будем хранить, тоже подумал. На чердаке, командир. Туда и бойцов не подпустим, и тепло там. Мигом закипит.

Ну что же, я внес и свой вклад. В Кундузе купил сухие – сумасшедшей силы – голландские дрожжи. Про них мне уже было известно. А вот тара...

Брагу делали все, кто имел место расположить и сохранить от чужих глаз емкость. Делали в банках от горючего, в огнетушителях, в алюминиевых флягах и резиновых заплечных резервуарах. А нет места, где хранить, так закапывали в песок за палаткой, в парке боевой техники, на свалке.

Рецептов было множество. Легенд – тоже. Вот рисом можно очистить, молоком, кожурой картофельной, горохом... Но в основе – сахар! Был бы сахар!

А за емкостью я послал солдат на свалку. С подробной инструкцией, гаечным ключом, зубилом и молотком.

Давно я приметил в этом благословенном месте две полевые кухни. Дрянь тыловая! Форсунки забивались, а под дрова они не годились. Колеса с них, естественно, сняли, как и все навесное, что можно было открутить. Самая армейская полевая кухня – это очажная. Казан, окруженный кожухом, а внизу топка и добрые колосники. В такой хоть уголь сжигай, хоть торф, а можно и какого-нибудь идейного врага. В ней можно и стирать, и купаться. А все остальное – дерьмо на колесах!

Так вот, внутри этого дерьма были замечательные баки из толстенной нержавеющей стали. Но и закреплялись они крепко! Ожерелье болтов шло поверху. Поэтому и не осилили умельцы. А мои ребята где отвернули, размочив керосином, где срубили головки болтов, но баки вытащили. Чудо, а не емкость! Даже крышки с резиновой прокладкой работали исправно. Но они в нашем случае были ни к чему. Потом пригодились.

Итак, вскипятили воду, остудили, размешали сахар в отдельном тазике, процедили (поскольку грязный был сахар, трофейный), приготовили дрожжи.

Торжественно затащили пустые, ошпаренные кипятком баки на чердак, где предварительно положили лаги, чтобы на голову не рухнуло.

Юша «колдовал» по моей указке. Даже руки вымыл с мылом перед загрузкой.

– Командир, а маловато будет воды. Давай добавим?

– Нет, Леня. Народ знает пропорцию. Три к одному. Испортим продукт. Давай затягивай горловины...

Сусла вышло сто пятьдесят литров. Поровну в каждом бачке.

– Командир, а сколько получиться должно?

– Это, Леня, от двух вещей зависит. От крепости браги и аппарата. Ну, думаю, что бражка у нас 7—8 процентов спирта даст. А аппаратик я тебе сейчас набросаю. Соберешь дня за три. Только смотри, чтобы без резины. Я тебе покажу, как уплотнять...

Основа конструкции – тот же бак. В крышке два отверстия. Одно тестом замазать – вот и клапан предохранительный. Другое на змеевик. Гуляй, душа!

– Ну так сколько же, командир? – не отставал Юша.

– Леня, ты всю жизнь самогон гнал. Что пристал? Считай, что если из литра браги первака по сто граммов, то чудо будет. Ну, давай на пятьдесят градусов считать, ну на сорок, черт с ним! Значит, сто пятьдесят граммов с литра. Со ста литров это пятнадцать литров. Ну, считай, литров двадцать самогонки будет. Хорошей.

Леня задумался. Если бы я знал, о чем он думает в тот момент, убил бы на месте! Но не дано проникнуть офицеру в душу советского прапорщика!

Леня заглядывал на чердак по три раза в день.

– Уже забродило, командир... Кипит... Дух такой...

– Лень, ты только не открывай марлю. Это же как вино. Скиснет, если гадость какая попадет...

Скисло! Да так скисло, что по сей день помнится!

К исходу третьих суток я сказал Юше, чтобы он принес мне на пробу стаканчик. Что такое? Вонючая, мутная гадость. Это не брага, а отрава. Да как же так?

– Леня, в чем дело?..

– Ну, командир, понимаешь... Не буду врать. Я туда воды подливал. У нас в деревне поменьше сахара кладут...

Так твою растак! Пошло масляно-кислое брожение. Дух самого гнусного сортира стал заполнять редакцию. Еле дождались вечера. Бойцы ходили, едва сдерживая смех. Ночью, вдвоем, не привлекать же солдат к такому позору, мы сливали сто пятьдесят, да нет, двести литров ядреного жидкого дерьма через шланг с чердака. Шланг подсасывал Юша.

Стояла райская, теплая ночь. Облако вони медленно ползло к офицерскому модулю. Окна-то были раскрыты. Народ начал просыпаться. А в чем дело, понять не могут. Высыпали на крыльцо. Ну и что? У редакции капитан и прапор чего-то возятся. Да там всегда работа идет. Даже жалобу на меня писали, что я нещадно солдат эксплуатирую.

– Леня, был бы жив Пастер... Он бы тебя удавил.

– А что? Кто это?

– Луи Пастер. Ну, микробиолог. Он еще сто лет назад таким мудакам советовал не лезть грязными руками в бродящую жидкость. Там своя жизнь...

Леня все понял. Мы спустили баки, залили их водой. Помылись. И Юша достал бутылку водки. За двадцать пять чеков. Она отчаянно пахла керосином...

Нет, парень он был толковый. Линотип запустил быстро. И для пробы набрал вещевую ведомость для летчиков. За это ему дали две пары отличных кожаных перчаток. Он одну отдал мне. И я носил их лет десять. Куда потом делись – не помню. Я таких потом нигде не встречал. А брагу мы больше не варили. У нас как-то незаметно образовались приличные запасы спирта.

...С утра ушли в разведку

Багдасаров и Турбанов зашли в гости. Ну, ясное дело, замполиту ватман в подарок, а начальнику штаба – бумагу стандартную. Да еще посидели, «формулируя» наградные. Чтобы не было сомнений в личных заслугах солдата или офицера у кадровиков в Ташкенте или Москве. Обязательно надо было умело вставить в описание заслуг «...лично уничтожил, ...лично подавил, ...лично...» А вот если нет такого, если вместе со всеми, то и награды нет. С этим делом ко мне захаживали частенько. Но знали – солдату, командиру взвода, роты – помогу. А дальше – вранье сплошное. Ну, как лично комбат будет кого-то уничтожать? Уже в 1981 году были у меня надежные свидетельства покупки наград. Была и такса на Красную Звезду и на медали. Недорого. Но везде, правда, по-разному. От тысячи чеков до двух тысяч. Позже дело пошло конвейером. Иначе с чего бы это десятки тысяч наград так и остались нереализованными в анналах СССР. Нет проплаты – нет награды. Их раздавали потом. Через десять лет после развала Союза. Но я представляю, как зудит у воина, нацепившего купленную награду. Совесть-то у всех есть, ну, у тех, кто из ума не выжил. Спит-спит – да проснется!

– Саня, мы утром на «реализацию» пойдем. Хочешь с нами?

Это можно. Засиделся.

– Добро. Позвоните. Только время назовите. Цифру. Больше ничего.

Это я недаром. Мало того, что все переговоры через коммутатор, так еще висел кто-то на редакционной линии.

Часов в семь, мать-перемать (отказала БМП – а вчера еще движок работал), вышли на «танковую трассу». Мне досталось место у выхлопной трубы. Куда? К артиллеристам. Договориться, чтобы помогли, а то и прикрыли. Еще и за боевое охранение не спустились, а лица у всех слоем пыли покрыты. У меня же морда – черная от копоти. Это я увидел в осколок зеркала у артиллеристов.

Долго елозили по карте. Куда еще идти? Зачем? Солнце вовсю жарит. Но рванули. Совсем не в тот кишлак, что планировалось вначале. По пути, в Мадрасе, взяли самооборонцев. Они, дескать, знают, что банда остановилась в соседнем хуторе.

Лихо въехали на околицу. Рассыпались. Пустой номер. В кишлачке три старухи и старик с клюкой. Ни ребенка, ни барана.

– Где народ?

– Дошман нис. Дошман нис...

Самооборонцы быстро осмотрели дома и загрузились барахлом. Вот она, «реализация»! Хорошо, в сарайчике одном нашли сумку кожаную с книгами и какими-то квитанциями. Можно будет отчитаться о разгроме исламского комитета.

А ведь пора назад. Когда уже забирались на БМП, из хутора высунулся старик и, плача, стал тыкать клюкой в сторону одного самооборонца, худого, сморщенного, оборванного. Что такое? А-а! На голове у «мудофина» – защитника революции саурской – появилась новая каракулевая шапка-пирожок. Это же надо, мародер, не мог утерпеть, нацепил.

Багдасаров (замполит!) нахмурился и пошел выяснять с переводчиком суть дела у командира самооборонцев. А что тут выяснять? «Кумандон» подозвал своего бойца, врезал ему по челюсти, а шапку сорвал и отдал старику. Остальные афганцы смирно сидели на экспроприированном добре. Но их тоже можно понять: не пахали, не сеяли. А жить надо. А власть ни х... не дает, кроме патронов. И американская помощь кончилась. И Красный Полумесяц с Крестом не хочет в оккупированной стране воюющим сторонам помогать мукой и одеждой. Только и осталось, что грабеж да надежда на советскую помощь. Но ту хавает правительство. Был уже указ – распределять только через местные органы.

Война вообще развращает людей. А такая, как в Афгане, – особо. Вот бедный Дуррани, строил державу, выводил из скотского состояния подданных. А тут свои и соседские «дуррани» за пять лет все порушили. А кто сейчас да и потом в этом сознается? Ведь Афган у нас в заслугах числится. Многие на нем в политику да в бизнес въехали в 90-х годах. То-то! И внуки будут гордиться тем, что дед воевал в Афгане. Это правильно. Только лучше так: дед был вояка. А где воевал – неважно. Главное – воин! Ибо война – это ремесло не менее почетное, чем свиноводство или кровельные работы. И натуральное – в нашем «прекрасном и яростном мире».

Человек от войны, если уходит в мир искусства или политики? – он падает и становится «чмо». Вина это или беда, не знаю. Но война «выше сытости» и выше абстрактного понятия – «человек». Вот будет занятно, если яйцеголовые окончательно докажут, что такая вещь, как война, – от бога, ну, или от дьявола. То есть вещь неизбежная. В этом смысле пророки американцы со своими бесконечными «Звездными войнами».

Приятные хлопоты

На нашу голову и счастье прибыла из Москвы бригада наладчиков полиграфического оборудования. Во главе – целый капитан первого ранга. Вот это спецы! Боже мой, есть еще люди такие! Все – от печатной машинки до электрохозяйства – перебрали, наладили, научили. А потом как-то проговорились, что доводилось им в Москве и шестикрасочные машины ставить. Как самых дорогих гостей принимал их и почет оказывал.

Каперанг меня, правда, один раз пожурил: «Что это, капитан, у вас в двигателе машины тайник обустроен? Так нельзя. Это техника!» И показал мне часы нерусские. «Тауэр». Дрянные часишки. Но я онемел. Вот оно как! Нашлись часики. Значит, завелась-таки «крыса» в типографии. А я все гордился, что у меня люди золотые.

Дело-то было какое. Друг мой, Женя Подсоленов, капитан, парторг освобожденный, он как-то гулял с политотдельцами у нас, да и заснул потом в загородке. Там и кровать «игнатовская» (о ней отдельно) для этого стояла. Выпил – расслабься. Не броди по части. В редакции твой покой не нарушат! А утром Женя, стесняясь, сказал:

– Саня, часы у меня пропали. Помню, снял я их, на стол положил.

Я был тверд. Не могли пропасть в редакции часы. Не могли!

Могли, выходит? Костышину я сказал: «Может, кто на границе засунул? Не наши ведь гнали машину. Считайте, ваш трофей». А сам задумался. Плохо... Очень плохо... Все, чем я истинно гордился в Афгане, – это своими людьми. Сотрудниками. Солдатами. Ну, Куюня – тот исключение. Хотя ведь тоже парень неплохой. Больной только. А кто тут здоровый? Кто стволом машет? Кто кишлаки свинцом поливает и бомбами выравнивает? Кто водку хлещет?

Но «крыса» – это плохо!

А насчет кровати «игнатовской» – песня! Она была огромная, как на великана-людоеда, и выкрашена ярко-алой «пожарной» краской. И вот почему она – «игнатовская».

Начпо был мужик грузный. Все эти армейские койки не для такого тела. Вот и поступила команда моим мастерам сколотить топчан для начальника политотдела. Принесли и обивку – оргалит. Хорошие такие листы, большие. Жалко резать. Ну, я и положил сверху целый – два на три метра. Вот она – достойная начальника кровать. Мне б такую!

Основу прочную бойцы связали. А потом еще изголовье вывели, по бокам культурно обшили и красной краской выкрасили. Ну, какая была. Приятно смотреть на дело рук своих! Понесли вшестером эту махину к модулю, где Игнатов обитал. А она в дверь не пролазит. Еле впихнули. А она во вторую не идет. Тут Игнатов подошел. Увидел, рассвирепел. Я тут все выслушал. Смешно! Почему? Во-первых, у меня реакция такая на командирский гнев, когда я не чувствую себя виноватым. А во-вторых (и это главное!), я понял, что замечательная эта кровать останется в редакции. Спасибо, товарищ полковник! Как я на ней спал под открытым небом. Как просыпался в ночи и на рассвете, вдыхая короткую прохладу. Сколько моих друзей и подруг отдыхало на ней.

А Игнатову мы новую кровать соорудили. По его чертежу. Раза в два меньше.

Солдат всегда солдат!

Насчет часов Махно язвительно прошелся по «либералам»-командирам. То есть по мне. Ладно. Но найти-то домашнего вора надо. А что я знаю о своих солдатах? Меня ведь совершенно не интересовала их жизнь до Афгана. Здесь мое дело – обеспечить положенное и потребовать то же самое. А как они ко мне попадали? Было у редакции право отбора «молодых» по прибытию. Но только после разведывательного батальона. Лучших, на их взгляд, отбирали разведчики.

Происходило это так. На краю полосы, там, где стояла когда-то «желтушная» палатка и громоздились деревянные короба с цинковыми гробами, дожидаясь «Черного тюльпана», приземлялся «Ми-6». Из его чрева высыпала толпа серых, грязных, в мешковатом обмундировании мальчишек. Худые, запуганные, они тащили за собой вещмешки с притороченными шинелями и ботинками – парадно-выходными. А в мешках обязательно парадная пара – китель и брюки навыпуск. Параллельные, по-военному.

От них несло за версту бедой, плохой пищей, немытым телом. Многие – в болячках, загноившихся ссадинах, чесоточных пятнах. Многие тащили с собой вшей, которых и без них хватало.

Дело понятное. В учебных, с позволения сказать, подразделениях на них не особо тратились. Все одно – в Афган. Строились их руками полигоны, боксы, дачи, дома, благоустраивались территории военных городков. Одного они не делали: не учились «военному делу настоящим образом», как завещал великий Ленин. Все, что они могли, – с грехом пополам стрелять из автоматов и гранатометов. Обучать их приходилось заново.

Вот в такой партии новичков я и нашел рядового Литвинова. Солдат был явно зачмуренный. Грязный. Палец большой перемотан когда-то белой тряпкой. Взгляд серых глаз – настороженный... Мне нужно было найти водителя-электрика. По документам он подходил.

– Ты чего такой грязный?

– Товарищ капитан, да работали на стройке, а помыться негде. Мыло вот дали на дорогу.

– Дизель знаешь?

– Знаю, на тракторе работал.

– Откуда родом?

– Ставрополье.

– Казак, значит... Ладно. А что с рукой?

– Палец пришиб. Но я нормально все делаю...

Солдат засуетился, огляделся. Рядом лежал тяжеленный горелый электродвигатель. Я не успел ничего сказать, как «дизелист» приподнял движок.

– Вот. Нормально рука работает.

Эх, мать твою... Наклепали рабов! Тут думаешь, что «наши дети будут лучше нас», так, Алексей Максимович? А вот тебе, поди...

– Хорошо. Стой здесь. Сейчас разберусь с документами.

Мать... Отец... Сестра... Автошкола... Восемь классов... Особых отметок нет.

– На чем ездил? Права?

– Права забрали в учебке... Сказали, что сюда вышлют.

– Хрен кто чего вышлет. Продали твои права.

Был такой бизнес у местных командиров в Узбекистане. Заберут за какую-то провинность права или удостоверение какое, а потом пиши пропало. ГАИ им применение найдет.

– Да ладно. Ездить тебе не придется. А по городку и без прав порулишь. Пошли.

В редакцию я привел Литвинова обходными путями. Обязательно нашелся бы мудак, который вслух глубокомысленно заметил бы, что я выбрал очередное «чмо».

А ведь таким этого сельского мальчишку успела сделать Советская армия.

И я – капитан в этой армии.

Первым делом Литвинова отвели в баню. Шмотки его бросили в углу двора. Помоется, а потом постирает. Походит в чистой «подменке».

– Товарищ капитан... Тут... Вы видели его палец?

Это Зязюля-старший выскочил из палатки.

– Там же кость наружу! Вот, смотрите...

Из палатки вывели Литвинова в рваных армейских трусах... Большой палец правой руки сгнил наполовину. Сухой некроз. И желтела кость...

В санчасти Литвинову ампутировали весь палец. Хирург проклинал учебки в Термезе и Иолотани.

– Оттуда калека на калеке идут! Можешь писать на «комиссию» своего бойца.

Литвинов со слезами на глазах упросил не поднимать вопрос о его отправке в Союз. Ладно. Ведь по тем временам «комиссованному» – хоть вешайся. Никуда не возьмут. Намаялись с калеками после Великой Отечественной. И был военный билет с записью «годен к строевой» и отметкой о присяге и прохождении службы – главным документом для работяги на всю жизнь до пенсии по старости.

Работал Литвинов нормально. Была в нем и хитрость, и ленца. Но братья-белорусы быстро его в порядок приводили. Нормально служил. А часы все-таки он украл. Дерьмо, конечно. Но наше дерьмо! Да и Женька уже уехал, заменился в Союз, куда-то в ТуркВО, с повышением. Да и хрен с ними, с часами. Кто не грешен? Вся редакция из ворованного построена, кроме глины афганской. Афган стоит на взятках. А тут часы – штамповка. Но сейф я все же завел, серьезный. Ни к чему искушать солдат.

...Через двенадцать лет, в Душанбе, я вновь встретил ту же бригаду наладчиков. Шла гражданская война в Таджикистане. 201-я вновь разворачивалась. Возрождалась газета. Она теперь имела более лихое название – «Солдат России». Уже не было два года Советского Союза. И Афганом стал для нас, в известной мере, Таджикистан. А вот люди были те же.

И я вновь был редактором газеты дивизии.

А еще говорят, что нельзя войти в одну реку дважды... И правильно говорят.

Это было другое время.

Два генерала

Свалились с неба «спецы» из Тулукана. Прилетели на попутной «вертушке», привезли «диски» для «ППШ». То ли сдавать, то ли набивать. Рюкзаки были залиты толстым слоем свежей крови. В крови был и Олег, милицейский сержант из Воронежа, если память не подводит.

– Что случилось, братцы? Давайте мойтесь. Видок у вас...

– Да боец был раненый, из ваших, тулуканских. Вроде все нормально. А когда поднялись, то у него кровь хлынула. Бедро прострелено. Мы и рюкзаки подкладывали, и перетягивали. Хрен там... Пусть рюкзаки у тебя полежат...

Ребята помылись, чаю выпили и пошли хлопотать насчет паспортов и виз. Окровавленную поклажу я закрыл в пустой комнатушке.

Ну, уж если утро началось с крови, то к обеду добра не жди. В политотдел прибыл какой-то партийный генерал. Это помню точно, что партийный – член какой-то охренительной парткомиссии при ЦК КПСС или Главном политическом управлении. Явно с похмелья. Резкий, дерганый. Отрывистый.

– Это что? Так. А это что?.. Да. А здесь что за дверь? Почему закрыта? Открыть немедленно!

Пришлось открыть кладовку.

– Что за мешки? Что в них?

Я попытался объяснить, что это оставили на хранение советники из провинции. Генерал осатанел:

– Они все воры! Это бакшиши. Открывайте!

Кровь уже взялась коркой, потемнела, отсвечивала рубином. Я поднял повыше мешок, дернул лямку и выкинул под ноги этой партийной суке гремящие пустые магазины «ППШ»...

– Вот такие бакшиши, товарищ генерал! Я же объяснял вам...

Слава богу, стоящий за его плечом окружной полковник смолчал. Я готов был оторваться по полной схеме. Но у генерала московского что-то щелкнуло в башке... Остерегся, это видно было. Был уже случай, когда лейтенант разрядил «ПМ» в полковника, командира части, непрестанно шпынявшего его. Мирный такой лейтенант, картограф...

Мне вообще не везло на общение с приезжими генералами. Через несколько дней еще один скандал.

Я все был недоволен графикой «фирмы» нашей газеты. Голяк! Вот дубовым шрифтом выписано – «За честь Родины», выше в правом углу девиз – «За нашу Советскую Родину», ниже – «Из части не выносить!» Ну, число, номер, год. И все. Что это за газета? Хотелось орденов, значков. Ну, в крайнем случае, надписи вроде «Газета награждена Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ». Но ничего такого не было. И тут меня осенило. Дивизия – Гатчинская. Есть знак, точнее, значок, который мешками заслали в Кундуз ветераны из Ленинграда. Хороший знак: звезда, «Аврора» и написано «Гатчинец». А главное, на висюльке болтается. Вот такое клише, но только без надписи «Гатчинец» (секретность! привязка!) я заказал в Ташкенте и поставил его в правый угол номера. Красота!

Очередной генерал из Москвы тоже был суров и отрывист:

– Это что за значок? Кем утвержден? Есть ли запись в формуляре дивизии? Снять! Самоуправство. Принесите мне формуляр!

Я пытался объяснить упитанному и холеному мужику, что вот эти значки вешают на грудь солдатам по «дембелю», что ветераны дивизии... Но он только больше распалялся.

Конечно, в историческом формуляре дивизии ни хрена не было. В нем и по сей день нет ни строки о том, что дивизия делала с февраля 1981-го по февраль 1985 года. В формуляре записано, что она занималась боевой подготовкой по установленному плану. Просто перебралась в Афганистан и училась, училась, училась!

Коля

Дом офицеров – гордость начальника политотдела – начал свою работу «на марше». В одном углу бетон мешали, во втором его же рубили, поскольку на полтора метра просчитались в чертежах, а в самом актовом зале шли собрания, подведение итогов, показательные суды.

Меня всегда озадачивал тот факт, что обвиняемых из Союза привозили на вертолетах для того, чтобы осудить на месте преступления. Все равно их никто почти не знал. Но считалось, что это воспитывает солдат.

Остались в памяти какой-то военный прокурор, чуть ли не каждый месяц получавший очередную государственную награду (держал ведь кого-то за бороду в причинном месте!), да две судебные показухи.

Капитан из Пули-Хумри, вертолетчик. Он был начальником местного авиационного КП. Выпил, взял пистолет и арестовал всех. И долго держал под прицелом. На суде ему торжественно срезали погоны, зачитали приказ о разжаловании. Злостный хулиган держал в страхе два или три часа всю военную команду. Это нередко, впрочем, бывало. Второй случай был более серьезным, но тоже типичным.

Группа солдат учинила расстрел афганской семьи. Выпили, показалось мало, пошли в кишлак. А как оно было на самом деле, кто его знает? Помню, одного из убийц приговорили к расстрелу – то ли Возчикова, то ли Перевозчикова. Не удалось бойчишкам отвертеться лишь потому, что во дворе спрятался мальчишка, лет четырнадцати. А так, даже младенцев добили, воины-интернационалисты.

С Домом же офицеров у меня связано печальное воспоминание.

Когда набирали строительную команду с миру по нитке, от зенитчиков привели в редакцию худенького парнишку-белоруса. Он как-то быстро мне приглянулся. На лету хватал ремесла. Только покажи один раз, а Николай сделает. Я его уж и типографскому делу стал обучать, в надежде потихоньку перетащить к себе в штат. Но не удалось. Краснощекое мурло – начальник Дома офицеров – пожаловался, что я не даю людей, не даю инструмент. Игнатов был суров: «Ты уже построился. Не мешай другим. Тебе ведь помогали...»

Вместе с бригадой Коля ушел в Дом офицеров. Но жить строителипродолжали у меня, в редакции. Конечно, благодарные бойцы (баня, горячая вода, сортир нормальный, телевизор и пр.) тащили в редакцию на развитие хозяйства все, что можно. Бойцы хорошее жилье себе так и построили. К зиме в эту царскую палатку и я перебрался, поближе к доброй печке.

Помню, Коля все одолевал меня просьбой взять его хоть раз на «боевые». Мол, что же это за Афган? В полку зенитном строил. Здесь строю. Вот вы же ездите, товарищ капитан? И чуяла душа беду. Как мог отказывал. Да и под каким соусом «чужой солдат» со мной куда-то там поедет? Везде свои расчеты, подготовленные люди. Каждому определено место, обязанности, оружие. Нет, Коля, ничего там интересного нет.

Но тут для строительства Дома офицеров понадобился гравий. Его брали в карьере на окраине Кундуза. Место паршивое. Поездки за гравием обставлялись как боевой выход. С приличным боевым охранением. Злость «духов» на эти строительные дела «шурави» была понятна. Мы закреплялись. Строили. Значит, пришли надолго. Дрянное место карьер. Яма огромная, глубокая, один въезд. Ведь по всему краю посты не расставишь.

Вот и прибежал Коля, взлохмаченный, в глазах мольба: «Товарищ капитан! За гравием едем. Я же ни разу не выезжал отсюда. А оружия нет. Не дадут мне в полку. Сейчас выходим. Не дадите автомат?»

Черт бы меня побрал! Я, забыв все свои тревоги, дал ему свой «АКМ», да еще пошутил неловко:

– Если потеряешь, то оба под трибунал пойдем!

Через полтора часа на выезде из карьера колонну обстреляли. Загорелась транспортная машина. Солдаты, кто был в кабинах, выскочили, залегли у колес и на обочине. Так и не удалось установить потом, кто броней, расчищая себе путь, столкнул с дороги горящий «ЗИЛ» и заодно «ГАЗ-66» – машину Дома офицеров. Рядом с передними колесами занял свою первую и последнюю боевую позицию Коля. Колесо прошло наискосок по его спине...

Он еще жил несколько часов. В медсанбате мне только и сказали у входа: «Кровь нужна. Быстро. Третья группа...» Я мотался по городку, матеря Литвинова, который едва не сшибал все столбы, он же не ездил почти, собирал «третью группу» в кузов «ЗИЛа». У меня самого кровь не взяли. Первый вопрос: «Гепатит был?»

Через два часа вышел из операционной Саша Кузнецов, анестезиолог. По лицу его я понял: «Плохо».

– Саня. Ничего нельзя сделать. Умер. Он же весь изнутри передавлен, переломан. За счет чего только держался... Да мы сразу знали, что не вытащим...

– А кровь? – глупо спросил я.

– Да пригодится кровь, таким же вот. Знаешь, сколько ее нужно иногда?

Я махнул рукой, пошел к себе в редакцию. По пути зрела какая-то захлестывающая злость. Блядь, эти сборные колонны, этот бардак, где каждый за себя, где солдаты есть «свои и чужие». Весь этот гребаный Афган...

В редакции с запыленным автоматом в руках меня ждал водитель Дома офицеров. Помню, звали его Сергей, и вид он имел приблатненно-придурковатый.

– Вот автомат ваш. Когда его в кабину погрузили, он последнее, что сказал: «Автомат командиру отдайте...»

Я схватил шоферюгу за рубаху, затряс, словно пытаясь добиться еще какой-то правды. Да что толку. Он и сам, этот душанбинский русский «бача», был подавлен и напуган. Ведь ему-то, гражданскому, и ножа не полагалось на выездах.

В магазине «АКМ» не хватало десяти патронов. Значит, стрелял солдат... Лет через пятнадцать в какой-то ветеранской газете я увидел снимок памятника погибшим воинам-афганцам, кажется, в Минске, на территории госпиталя. На стеле – фотографии ребят... Среди них – Коля. Я не мог ошибиться. Это мой снимок. Крупный план. Николай улыбается с какой-то детской застенчивостью, лихо заломленная, на ковбойский манер, панама...

Зиндан

Меня всегда озадачивала «ортодоксальность» моджахедов. Уж если они где поставили фугас, и он удачно сработал, или засаду успешно провели, то обязательно «на этом же самом месте». И не два, и не три раза, а много больше. Не менее удивительна была и наша способность наступать на одни и те же грабли.

А как вот еще определить убитого: «дух» или нет? Если с оружием, то понятно – душман! А подробней? Если обрезан, то свой, афганский. А если нет? О, это наемник! Если на плече синяк – то только от оружия. Короче, «руки в порохе – расстрелять!» В этом отношении мы мало чем отличались от аборигенов. Как-то два враждующих отряда самообороны столкнулись, пострелялись. Раздев одного из убитых, пуштуна, таджики обнаружили у него рудимент – хвостик. Все! Пошло устойчивое: такое-то племя – не люди. У них хвосты есть.

Знакомство с советниками помогло мне летом 1982-го посетить тюрьму в Кундузе. Как и положено в цивилизованном мире, кундузский зиндан находился на окраине города. От тюрьмы можно было по короткой проселочной дороге добраться до дивизии через свалки и несколько шлагбаумов в пустой степи. Но лучше было этого не делать. Можно нарваться на фугас.

При входе нам предложили сдать оружие. Хрен вам! Я вернулся, и хоть неудобно было перед афганскими товарищами, отдал автомат и «ПМ» солдатам из агитотряда. Мой сопровождающий странно хихикнул... Начальник узилища расписался особым карандашом на моей правой руке чуть ниже локтевого сгиба. Эта отметка служила пропуском. На нее, а не в какие-то там документы, смотрел контролер и начальник караула.

Что я увидел? Это была песня! Большой, чистый прямоугольный двор, окруженный высоким (метра четыре) забором, с линиями сигнализации поверху. Две караульные вышки с пулеметами. Во дворе – ни единой детали, ни скамеечки, ни кустика. Около стен, в ускользающей тени, сидят на корточках, скрестив ноги, или медленно прохаживаются понурые люди. Двор вымощен камнем. Ни пылинки, ни соринки. И ведь чисто все одеты – как на этнографической выставке в день открытия. Сопровождающий провел нас к железной двери, открыл ее, и по ступеням мы спустились в глубокий, просторный подвал. Свет сюда проникал из окошек под потолком. Зарешеченных, естественно. По периметру подвала лежали где свернутые, где занятые обитателями тонкие матрасики – курпачи. На одном из них я увидел седобородого, древнего на вид старика...

– Этот что здесь делает?

Мне пояснили, что старик посажен в качестве заложника за какие-то провинности сына. Такое здесь практикуется. Революция! Ага, так это же и до нее, Апрельской, было? Ну, тогда народная традиция брать заложников...

Я прикинул, что подвал-казарма заглублен в землю метров на семь. Хороший метод! Выкопай яму, накрой крышкой – готова тюрьма. Но зря я так! Там было чисто, сухо, ни запаха табака или портянок. Обувь, насколько я понял, нужно было снимать у основания лестницы. Да... «сними обувь свою» или «твою»?

Когда мы вернулись в кабинет начальника тюрьмы, послали за живым душманом, получившим пять лет тюрьмы. Я достал блокнот, чтобы записать исповедь контрреволюционера. А тут в комнату ввели суетящегося юнца лет двадцати. Бабистая фигура, мелкие движения, глаза бегают.

А вот и у меня глаза забегали. Левая половина лица у афганской контры была свернута ударом приклада. Шрам уже подживал, покрылся розовой кожей, но след металлической накладки приклада спутать нельзя ни с чем. Четко отпечатался!

Узник, очевидно перековавшийся сразу после такого удара, нес всякую чепуху наподобие «афганский Гитлер капут», описывая жестокость главаря банды и его пороки. Мне стало скучно и стыдно. Я просто представил себя на месте этого парня. Сижу вот в г. Махачкале, в тюрьме, что напротив моего дома. А меня допрашивает корреспондент – афганец-интернационалист. Я так и не использовал эти записи. И все, что легло в память, – это тишина и болезненная чистота в зиндане.

Начальник тюрьмы пригласил нас на обед. Традиционный плов, фрукты, водки не было. Местный Дзержинский-Менжинский уверял, что осужденных кормят почти так же, да еще им разрешено покупать продукты в городе и получать передачи без ограничения из окрестных кишлаков.

Я решил проверить легенду о том, что заключенных здесь временно могут отпускать на волю, под залог. А именно под заложника. Ну, если похороны, жатва или еще что. Об этом со смехом рассказывали ребята из «Кобальта» – заграничной структуры МВД – среди них были советники по «тюремному» делу.

– Нет. Это сказки. У нас такого быть не может. Мы цивилизованные люди, – очень прямо глядя мне в глаза, сказал начальник тюрьмы.

Так прямо посмотрел, что я вынужден был отвести свой взгляд. Однако его мощный волосатый пуштунский кулак с массивным золотым перстнем мне уверенности не прибавил... Впрочем, это был просто неудачный вопрос. А вот плов у начальника тюрьмы был очень хороший! И подавал нам, и прислуживал тот самый душман со следами приклада... Я обратил внимание на его цветущую юность, нежную кожу и плавную походку. Ну да, мальчик еще! А кожа белая, так солнца и не видит, сидит... Бача, одно слово...

Бача-боз – другое.

А с кундузской тюрьмой моджахеды вскоре разобрались. Взрывом пробили дыру в заборе, атаковали охрану. И все среди белого дня. Нужные люди ушли.

Листовки

Где типография – там и листовки. Было ли странное в том, что, увидев тигельную печатную машинку, любой из гостей типографии вспоминал «Искру» и Ленина. Листовки в основном печатались в Кабуле и Ташкенте. Дело тонкое. Но иногда поступала команда и нам откатать несколько тысяч «призывов к миру» и пр.

У меня к тому времени накопилось изрядное количество «подметных писем» и нашей, и противной стороны. Мы где-то были равны. Их умение (да-да!) билось нашим числом. Вообще же листовки – это была область спецпропаганды, очень интересной структуры в Политуправлении округа.

В отделе спецпропаганды были собраны люди, понимающие, в силу своей специальности, что происходит в Афганистане. Они знали языки, изучали местные нравы, обычаи, вели пассивную разведку и пользовались данными агентуры.

А листовки наши были – дерьмо! Слащавые, неумелые рисунки, длинные, заумные и оскорбительные тексты с большим количеством ошибок.

Ну вот, к примеру, принесли мне образец. Большой афганский солдат накалывает на штык «АКМ» злобных карликов, почему-то с немецкими автоматами. Они в страхе бегут через извилистую полосу границы. А на той стороне – силуэты палаток (очевидно, лагерь беженцев) и живописная группа из трех других «карлов». Они сидят за столиком и пьют вино. В руках – рюмки. Это хозяева. На обратной стороне – большой текст с цитатами из Корана.

– Как прикажете. Напечатаем, но заранее скажу: если это их лидеры изображены, так они не пьют. Один этот рисунок смех вызовет. Посмотрите, они и одеты, как советские мусульмане, сидят за европейским столиком, в креслах советского образца. Художник маху дал...

– Да уж печатай. Команда была. Все утверждено, – вяло отбился подполковник Русаков.

Художников из Ташкента и Кабула подводило одно обстоятельство – они рисовали, пусть даже схематично (а это порой сильнее!), типажи явно таджикского или узбекского происхождения. А между тем дело происходило в Афганистане... В стране пуштунов.

Особенно была «хороша» листовка, на которой длинная цепь мусульман вдоль границы готовилась к намазу, взирая к «кибле» – направлению к Каабе, к Мекке. Дело в том, что в северных странах это направление совпадает с востоком. А вот в Афганистане оно относится, несомненно, к юго-западу. Но на листовке мусульмане упорно молились на восходящее солнце, на восток, как истинные язычники!

А вторая половина листовки была и вовсе убийственна: за спиною у шеренги молящихся раком на такыре стоял толстый дэв и молился висящему в воздухе золотому диску с символом доллара. Чтобы не перепутать врага Апрельской революции со злым духом пустыни, на задниках ботинок его художник поставил две буквы «US» и опоясал персонаж пулеметной лентой. И стал моджахед похож на революционного матроса.

А вот трофейные листовки, душманские, они били больнее. Текста в них почти не было. Но схватывалась суть. Черный юмор момента. Узнаваемое в шарже, в абрисе, штрихе.

Впрочем, и техника исполнения у них была посерьезней, и художники талантливей. Да, ведь Маяковский не интервентам служил!

Вот заводной клоун Бабрак Кармаль. Приплясывает в красном колпаке. А из спины торчит ключик с серпом и молотом. И все. Ни буквы больше. Но сделано с любовью к искусству.

Впрочем, у нас тоже были «убойные» листовки. Их тысячами и десятками тысяч метали в районах боевых действий с вертолетов, с помощью агитационных снарядов из орудий «Д-30». Такой «агитатор», наряду с сотней-другой листовок, имел десяток чугунно-стальных фрагментов, способных проломить не только голову. Вот это агитация! Листовка же была бессменной и «бессмертной». Называлась она «Ультиматум».

На половинке стандартного листка серой газетной бумаги был изображен контур руки с пальцами, сложенными под кукиш, и ухоженными, миндалевидными ногтями. В руке – круглые часы с головкой, как у секундомера. Время на них застыло на 11 часах 50 минутах и 16 секундах. Дескать, вот к двенадцати нажмем и остановим! Под часами текст: «Времени на раздумье нет. Единственный выход – сложить оружие!»

На обороте, под цитатой из Корана, значилось следующее: «Ультиматум. Интересы защиты мира и спокойствия в данном районе, обеспечения безопасности мирных жителей требуют от военного командования принятия самых решительных мер к террористам и диверсантам.

Предлагаем немедленно прекратить сопротивление и сложить оружие. О своем согласии информируйте поднятием белого полотнища или голосом.

В случае отказа – будете уничтожены.

Во избежание кровопролития – сдавайтесь!

Гарантируем жизнь!

Военное командование».

В качестве туалетной нашу бумагу афганцы не использовали. А куда же тогда все эти листовки девались? Ни одной на земле не находил. Чудеса! А в том, что афганцы на эти призывы ни голосом, ни «полотнищем» не реагировали – ничего чудесного нет. Представьте себе мудака, который отреагирует положительно на подобный призыв?

Слуги дьявола

Банька наша приобретала у друзей все большее уважение. Сухая, жаркая, если русский пар нужен, то и он будет. И просить не надо какую-то «коломбину» разогревать часов пять. За час – готова. А главное – своя. Ни просить, ни навязываться. А друзьям – от чистого сердца. Вот после этих «реализаций» с Багдасаровым и Турбановым мы парились вволю. Хорошая тройка подобралась. Замполит и начштаба, правда, спорили частенько. Но по делу, по сути. А точнее, пытались мужики определить, что же это вокруг происходит.

– Вот что твоя партийно-политическая работа дает? – подначивал Турбанов. – Бдительность, настороженность?

– А ваша забота что дает? Роту положили у Шаесты? Были бы бдительней, так, глядишь, не так бы все вышло.

Разведрота у кишлака Шаеста была выбита моджахедами в августе 1980-го. Так мне было известно. Но разведчикам этот день, как траурный, командование дивизии запрещало отмечать. Понятные соображения! Багдасаров же от проведения этого запрета в жизнь рассорился со всем батальоном.

Выводы из наших бесед были вроде и не крамольные, но неутешительные. Эти отряды моджахедов были только лишь видимой частью айсберга. Суть была в ином. На севере мы опирались на таджиков и узбеков. Их ненавидели афганцы. Так мы еще в советники пуштунам их навязывали. Никогда в Афгане я не слышал, чтобы узбек или таджик гордо говорили о том, что они по роду таковы. А вот пуштун вскидывал голову и чеканил: «Я – афганец!» А остальные кто?

Таджиков в армии я видел немного. В афганской. В нашей, здесь, их хватало. Узбеки служили в пехоте под Мазари-Шарифом. Там даже генерал узбек был – Дустум. Личность впоследствии историческая. Упитанный, гладкий, властный. Царек! Наши на него ставили. Вообще наши на то ставили, что им советские таджики да узбеки советовали. А послушать бы тех, кто сразу и однозначно говорил: «Афганистан – страна пуштунов».

Не было такого вида оружия (ну, химия и «ядреная» бомба не в счет), какое бы мы ни использовали против афганских партизан. Новейшие системы минирования, мощнейшие бомбы (задолго до американской «матери всех бомб», использованной в Ираке), тактические ракеты. И чего было жаловаться! А вот надо же!

У меня было несколько образцов тех жалоб. Вот как они выглядели: «Необходимость ведения боевых действий не с регулярной армией, а с бандформированиями противника... отсутствие четкой линии фронта... невозможность или ограниченность использования многих видов оружия и боевой техники... трудности маскировки... отсутствие развитой системы дорог, резкие колебания температуры... частые ветры с перемещением больших масс песка и пыли... сложности внутриполитической и экономической обстановки... исключительно сильное влияние ислама... наличие феодально-племенных пережитков в сознании и поведении значительной части населения...»

«Все теперь против нас...»?

Хорошему танцору яйца не мешают...

Дьявол – отец лжи – приплясывал в аду от радости за гигантскую ложь на крови.

У меня долго хранился журнал моджахедов «Кровавая река». В нем были перечислены погибшие за «моджахедское дело» в борьбе с нами и режимом Бабрака. Фотографии, биографии. Некрологи. Они не стеснялись этой войны.

А перед нами даже не стояло задачи – победить.

Так проникновенно говорили генералы этой армии после вывода советских войск из ДРА.

Совершенно в дырочку, товарищи командующие!

Перед нами стоял туман, наползавший из Союза, в котором мы просто теряли убитыми и ранеными до десяти человек в день.

В среднем.

Все в среднем...

«Особенно большая забота проявляется о полной экипировке личного состава боевых подразделений. Эта экипировка довольно объемная. Для солдата-мотострелка, участвующего в боевой операции, она состоит из 8 снаряженных магазинов и еще 1000 патронов, 4 гранат, 4 сигнальных ракет, двух суточных пайков сухого питания, двух фляг с водой, индивидуальной аптечки, шинели (куртки), каски и малой лопатки. Часто применяются и пуленепробиваемые жилеты...»

Хоть плачь, хоть смейся. И вот такой советский «кемел» в горах соревновался с жителями этих гор. Узбек, таджик и русский в Сулеймановых горах против баракзая, гильзая, прочих «заев» и «хейлей».

Восплачьте, востоковеды!

Вон оно как получалось: «бабай», «чурка», «обезьяна», «урюк» (о великий и могучий русский язык!), оказывается, не только любил свои бесплодные горы и пустыни, но еще и защищал их не хуже, чем те березки, которые при жизни нельзя отдать.

Тут где-то была слабина большая. Но ведь же те афганцы, которые в Союз ездили, учились, отдыхали, – они хвалили нашу жизнь. С пачкой червонцев им хорошо жилось в Союзе. Почет был иностранцу. Даже если он афганец. Это уже потом попривыкли.

Местная инфекция

Случился какой-то перелом. То ли друзей не осталось. То ли привык ко всему. На выездах, на митингах, раздачах «гуманитарки» и прочих контактах с местными накатывала тоска...

Вот в один такой день приехали из Кундуза, выпили с ребятами водки. Немного вроде. А к утру я был готов уже предстать и покаяться во всех грехах перед Аллахом. Это было что-то невообразимое. Желудок, диафрагма и все внутренности вели себя совершенно безобразно. Они медленно и основательно сжимались. Это было видно без очков. Пресс брюшной волнами ходил. На несколько секунд мышцы расслаблялись. Я успевал делать два-три вздоха. И все начиналось снова. Через час таких мучений я поверил, что внутри, в животе, у меня поселился кто-то мощный и мускулистый. И пробует силу своего кулака. Вот уже за сердце прихватывает «мозолистой рукой».

Пришла Татьяна. Посидела на краю койки, потом взяла зеркало с соседней тумбочки и показала мне меня.

Маска!

Пьеро!

Гоголь на смертном одре! Что-то она пробормотала, вышла. А через минут десять к модулю подкатила «Скорая помощь» из медсанбата. Ну, конечно, кто приедет спасать редактора. Венеролог и анестезиолог.

Через полчаса я возлежал, все в тех же корчах, на широкой кровати в палате интенсивной терапии. Вокруг – консилиум.

– Что ел? Что пил?

– Водку. Немного. Сок апельсиновый.

Сквозь лиловый туман до меня доносились голоса:

– Ничего не могу понять. Спазмы... Тахикардия... Возьмите кровь. Местная инфекция? Ботулизм?.. Баралгин...

Мне сделали два укола, кажется, внутривенно. Руку перетягивали. Потом все поплыло.

...Я лежал на широкой кровати с какими-то кронштейнами. Палата. Что я здесь делаю? А, вспомнил. Но ведь ничего не болит. Здоров. Черт возьми, что же это было? Вот и вещички мои на стуле. Я быстро оделся... Поймал на себе изумленный взгляд. Это смотрел солдат, опутанный сложной системой трубок. Ну да, это же интенсивная терапия.

– Выздоравливай, брат, – я выскользнул за дверь.

Приступы такие у меня были потом еще два или три раза, и все на восточном направлении. Но я уже знал волшебное средство – баралгин.

Рахат-лукум

Странно, что на моих пленках, в записях, в памяти – ничего не осталось от таких желанных отпусков. Очередных, как говорят в армии. Все остальные они либо с наградами за труды, либо с бедой связаны. Одно вот, пожалуй, хорошо: на вопрос: «Ну, как там, в Афгане?» я научился отвечать «Нормально, старик! Обычно». И (о чудо!) все остальные вопросы умирали сами собой.

В октябре 1982-го, возвращаясь из отпуска, я зашел в редакцию окружной газеты «Фрунзевец». Встретил меня редактор – полковник Стуловский Владислав Васильевич – приветливо, угостил чаем и коньяком в своем кабинете. Сказал: «Ну, навоевался? Жди приказа. Твои материалы я читаю. Ты нам подходишь».

Думалось, что все к лучшему.

Тридцать два года.

Капитан. И даже «досрочно», но без лизания начальственной задницы.

Представлен к Красной Звезде, но кадровики мудро решили, что такой крысе кабинетной, как редактор дивизионки, больше пойдет «За службу Родине в ВС СССР 3-й степени».

Холуек один из партучета мне сказал ехидно: «Ишь ты, что захотел. У начальника политотдела нет еще ордена. А тебя на Красную Звезду?»

Новый ответственный секретарь и новый корреспондент – люди опытные. Один вообще из кабинета не вылезает и по пьяни все пристает, зачем это я на боевые езжу? А второй наклепал кипу заметок и тут же, обходным маневром через политотдел, укатил в Союз с большим фанерным чемоданом – «Волгу» выбивать. Тогда пошла такая струя: если 25% чеками заплатишь, то остальное рублями. И бери себе «Волгу» вне очереди.

Но это же что нужно было делать, чтобы в Афгане накопить эти 25%? По-честному? Конечно, если вести праведный образ жизни. Но толку от такого офицера было немного. Смешно, но в тот же Афганистан потоком шли новые «Волги». Правда, 21-е. Но афганцы их очень любили. Они вообще любили подарки, щедрость.

Как и весь Восток.

Щедрость и власть.

И вновь мне вспомнилось заключение Игнатова: «Мы здесь впервые столкнулись с капитализмом...»

Приказ

Приближалась осень. В редакцию как-то заскочил худощавый, очень интеллигентного вида майор из спецпропаганды. Он мне понравился. Умный, ироничный, с тонким юмором. Майора звали Владимир Щур, и он сказал, что лично видел выписку из приказа по округу, где сказано о моем переводе в редакцию газеты «Фрунзевец» на должность корреспондента отдела боевой и физической подготовки.

Щур мне еще запомнился в ту пору вот чем. Я, узнав, что он – кандидат наук, уважительно спросил его о теме работы. Майор помедлил, снял очки, комично важно протер их и выдал: «Молодежное движение в Бангладеш». Я от души рассмеялся. Еще букет на могилку Кафке! А Щур не обиделся. Он был умен и тактичен. Кстати, от него же, позже, я услышал замечательную историю, как его отец, уже в преклонном возрасте, выучил французский язык только для того, чтобы прочитать «Кодекс Наполеона» в оригинале.

Насколько я понял, Щур был фаталистом. Мне довелось сопровождать его в несколько гиблых мест для переговоров и контактов с местными авторитетами, так он никогда не брал оружия.

– Ну, во-первых, вы до зубов вооружены, и если что, то защитите. А во-вторых, если подорвемся, так на кой этот пистолет нужен?

Знакомство наше продлилось на долгие годы. Щур был из тех «спецпропагандистов», которые вроде в Афгане и не служили, но провели там в командировках, на операциях года по три в совокупности, не меньше.

Уже под развал СССР за такими «спецами» признали право на «афганские льготы», то есть стали числить официально в воинах-интернационалистах. Тогда же в число участников боевых действий за «рубежом родной страны» включали и гражданский персонал 40-й армии, и работников Военторга. Это было правильно. Тот же водила автолавки или «шаланды» с мукой и сахаром, минералкой и соком – он шел в колонне, не всегда вооруженный. И его бросали в первую очередь. Не боевая потеря! У некоторых, правда, было свое оружие. Видел я у одного «ППШ» без приклада. Они оставляли свои обрезы в Хайратоне у знакомых, когда уезжали в Союз за товаром, а потом, возвращаясь, забирали. Вот ведь тоже заморочка: в Союзе за автомат без разрешения – лет пять могли впаять. А в Афгане, напротив, если ты без оружия, вроде как евнух.

Кстати, в самом «Свидетельстве о праве на льготы» было напечатано: «Предъявитель настоящего свидетельства за успешное выполнение заданий Правительства СССР имеет право на льготы, установленные постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 17 января 1983 г.». Это теперь смешно читать. Тем смешнее, что к печатному бреду в конце 90-х стали от руки приписывать следующее: «имеет право на льготы, установленные п.1 ст.16 Федерального закона о ветеранах». К сему еще полагались печати с орлами. Две эпохи в одной восьмушке. А льготы главные вот какие для меня получились: в сортир на вокзале бесплатно, на автобусе тоже и, хвала КПСС, на электричке и в метро. Все там остальное офицер, отдающий себя службе, реализовать не мог. Какое, на хрен, «садовое товарищество»? И вот что интересно: мало кто читал это постановление ЦК КПСС. В свое время оно было «закрытым», а позже необходимость в нем отпала. «Афганцы», ушедшие в криминальный бизнес, и криминал, оседлавший «афганские льготы», быстро разобрались, что к чему, и без ЦК КПСС. Но при поддержке со стороны молодой и очень хищной своры – ЦК ВЛКСМ. Но это все в будущем. А пока год за два, и до постановления ЦК еще три месяца.

Ноябрь 1982 года. Кундуз. Дожди. Тоска. Ответственный секретарь оборзел: все время держит дверь закрытой. Ну да, луноликая у него там пропадает. А корреспондент, тот опять чем-то умаслил политотдел и в Союз с фанерным чемоданом...

Да и мне пора за дело браться в окружной «воюющей» газете.

Смерть Ильича

С пятого, если не ошибаюсь, ноября, с утра по «Маяку» погнали классику. Виолончель гундит, скрипки рыдают... Шостакович, Рахманинов. Ну, обычный заупокойный набор. И молчат. Ну уж скажите, что Брежнев умер!

Вот ведь ситуация! День или два «классикой» душу рвали. Если умер – жалко, конечно. Про Леонида Ильича уже ведь и анекдоты перестали сочинять. Он профессионально болезненно выглядел, как зомби. Грех ведь над старым человеком издеваться. А его все эксплуатировали! Да и потом, все мои годы сознательные в его время начались. А как я бойцам в 1987—1989 годах «Целину», «Малую землю» и «Возрождение» читал! А стихи Леонида Ильича откопали потом в какой-то старой газете... Кто-то же должен торжественно сообщить о кончине «главного ленинца» в «расцвете духовных и физических сил», который наступает, оказывается, в семьдесят лет!

Я сидел у приемника, но черный чемодан с ручкой – военное чудо – «Интеграл» упорно нудил виолончелью. И тут звонок. Замначальника особого отдела, жилистый, насмешливый подполковник, поинтересовался: чего это я так поздно на рабочем месте.

– Жду... – с ехидством ответил я.

– Ну, жди. Сейчас буду.

Вот тебе раз! В одиннадцать ночи? Вот его-то я не жду. Но компетентные органы к полуночи... это всегда интересно!

– А чего ждешь? Вам ведь, журналистам, все известно, – особист уселся на стул, внимательно глядя в глаза.

– Все тут ясно. Умер?

– Я этого не говорил. А вот если умер, то кто заменит, как думаешь?

– Ну, не министр обороны, конечно. Из Политбюро. Только не Громыко.

– Да. Ну ты даешь... А вот скажи, у тебя есть клише членов Политбюро?

– Есть. Мягкие. (Пластмассовые, очень качественные клише присылали из ТАСС, через округ.)

– Андропов есть? Какой размер?

– Тринадцать на восемнадцать. А что?

– Давай так: вопросов чтобы у бойцов не было. Возьми двух человек надежных. На хорошей бумаге двести портретов отпечатай. Утром заберу. Но чтобы ни одна душа до полудня не знала.

На глянцевом картоне (240 граммов на квадратный метр) мы всю ночь печатали портрет Ю. Андропова. Бог был на нашей стороне – качество отменное. В шесть утра особист забрал продукцию, попросив сжечь при нем приправочные экземпляры.

– А что ты знаешь об Андропове? – уходя, спросил подполковник.

– Знаю, что руководил КГБ СССР, знаю, что был дипломатом. Да вот еще, говорят, танцор был в молодости отменный.

– А кто говорит? – широко улыбнулся он.

– «Свобода», – не стал выкручиваться я.

Чего там скрывать? Вся редакция вроде террариума. Все под контролем. Да ухватить не за что. Ну, бабы, ну, водка, анекдоты. А так ведь все за советскую власть. И жизнь готовы за Родину... Свою, и чужой не жалко...

Значит, умер... Я приказал оставить место на первой полосе, а со второй снять «армейский юмор».

– Леня, – озадачил я начальника типографии, – вспомни, как траурные номера оформляются. Подготовь линейки, набирать будем на линотипе. Флаг найди и ленточку черную.

Долгое ожидание привело меня к мысли, что правы мусульмане, когда хоронят до захода солнца. Если русские от скифов произошли, то тоже нечего три дня держать покойного. У него свои дела.

А вот объявят, так выпью за упокой души человека – Леонида Ильича Брежнева. Был бы он в уме, так не подсунули бы нам Афган. Явно старика подставили.

А радио все пело бархатным голосом. Все скерцо, траурные этюды. Шопен вот пошел. Это хоть слушать можно. Есть в шопеновской грусти что-то светлое, жизненное. Простор, любовь, сила сдерживаемая... И ненависть. Ну, это к России! Царской, конечно.

Торжественность момента была испорчена на все сто процентов!

На двести!

В эти самые скорбные часы в модуле, пьяный с утра, лежал на койке прапорщик-консул. Тот самый, что выдавал и принимал паспорта и регистрировал смерть и очень редко браки. Он-то и услышал первым официальное сообщение. Я-то, как на грех, в это время стоял, покуривая, у калитки.

Из модуля вырвался долговязый, волосатый субъект в армейских ботинках и трусах в горошек. Волосы всклочены, глаза безумные. Размахивая руками, он понесся к штабу и далее по линейке, крича во весь голос:

– Умер! Умер Брежнев. Умер Брежнев!

На крыльцо вывалила толпа офицеров, и начальник штаба добавил к общей суматохе свою команду:

– Держите дурака! Держите. Это белая горячка!

Вот так народ узнает о смерти своего вождя.

Консула изловили уже у батальона связи, у штаба разведчиков. Всех известил. Привели в модуль (барак) и привязали к койке. Он плакал...

Я решил не отступать от намеченного плана. Разлил по трем стаканам бутылку водки, позвал начальника типографии и секретаря.

– Ну, за помин души... Хороший был человек...

– А можно, командир, ведь на третьи сутки поминают, – замялся Леня Юша, не выпуская, однако, стакана из рук.

– Леня, я боюсь, что уже пятые пошли. Ну третьи точно.

Выпили. В Афгане, по прохладе, водка хорошо шла. Закусили соленым, перченым свиным мясом. По-человечески...

Теперь, согласно указаниям, уже поступившим, надо было вешать траурные флаги, соблюдать спокойствие и отменить все развлечения. Ну, мы были спокойны, развлечений не предвиделось и без кончины лидера. А вот флаги... Да и траурной ленты нет.

– Как нет... А на спецмашинке лента копировальная угольная. Давай сюда моток.

Украсили навершие флага пучком узеньких черных ленточек. Прибили древко у входа. А какой наклон? Где те инструкции? Я отошел подальше, посмотрел и скомандовал: «Согласно особой инструкции о траурных знаменах узкая часть полотнища ориентируется параллельно земле военного гарнизона или палубе корабля. Длина траурной ленты равна ширине флага. Лента закрепляется на древке в верхнем углу. Второй конец свободен».

Леня, как автомат, выполнил все указания. Через час в редакцию потянулись ходоки из частей. Как вешать, где ленту взять, какой угол склонения Государственного флага СССР и пр...

Я важно всем объяснял «инструкцию», а когда один ушлый майор попробовал усомниться, то Леня Юша, посверкивая очками, сказал важно:

– Командир не первого хоронит...

За сообразительность Леонид был поощрен еще и разведенным спиртом. Но не брало почему-то. Погода была такая...

К вечеру было велено обеспечить назавтра просмотр по телевизору церемонии похорон Брежнева. При этом предполагалось, что за солдатами обязан присматривать офицер-политработник, дабы не было непристойных шуток, замечаний, смеха... Как только я услышал это напутствие, то понял: «лажа» какая-то обязательно случится. Это закон.

Вот построй солдат и скажи им: «Идите отдыхайте. Спасибо за труд. Возвращайтесь из увольнения вовремя. Спасибо, орлы!» – и все будет хорошо. Но если при этом добавить: «Не пейте. Пиво тоже алкогольный напиток» и пр. – обязательно нажрутся! Это ошибка многих замполитов. Или Игнатов чуял сердцем, что не все будет гладко на похоронах четырежды Героя Советского Союза? С его жизненным опытом он мог предвидеть, но не делиться же с нами предчувствием!

Я тоже маху дал. Утром посадил умытых, накормленных солдат у телевизора и сказал: «Сейчас будете смотреть похороны Брежнева. Курить по одному выходить. В туалет по одному. И не дай бог, какая свинья засмеется, если что-то смешное там увидит. Это горе. И политическое мероприятие. Я сам буду с вами заниматься просмотром».

Конечно, после такого вступления они напряглись... Да и я как-то странно смотрел на экран, ожидая чего-то очень интересного! Ну, то, что гроб несли дюжие молодцы, поддерживая заодно и глубоких старцев в каракулевых шапках, – это было привычно. То, что Андропов принимал с явным удовольствием соболезнования, – этого бойцы не заметили, не их молодого ума дело. Но и Андропову тоже погрустить бы следовало. А то уж очень у него веселые и загадочные глаза были...

А вот и «лажа» – она прогремела ударом гроба о гранитный край могилы в абсолютной тишине. Как салют. И гроб явно перекосился на секунду.

– Молчать! – заорал я на солдат... и выскочил из палатки, дав волю какому-то истерическому смеху.

За брезентовой стенкой тоже стоял хохот. Простите нас, Леонид Ильич. Но это же не мы превратили в комедию ваши похороны.

А смех, он ведь почти равен слезам, только вот влага солоноватая не выделяется...

Не балуй, заменщик!

Приехал «крестный отец» афганских дивизионок Валерий Петрович Бунин. Вот ведь русский мужик, а вид как у татаро-монгольского хана. Глаза-щелочки. Душа человек. И дело наше военно-журналистское знал. Пожаловался, что надоело ему в Политуправлении, да в газету не отпускают. И ведь приехал – не по нашу душу, а с комиссией по проверке политзанятий. Сначала проверил, правда, редакцию. Сошлись на «четверке», хотя бойцы у меня были грамотные. Некоторые даже с избытком. Ну, наслушаются разговоров, книги есть. Я из тумбочек книги не выбрасывал. Грех! Но солдат же как: стоит дневальным и украдкой читает. А еще хуже, если истопник в книгу уткнется...

Бунину предстояло провести контрольные занятия в нескольких гарнизонах, вернее, на блокпостах, в опорных пунктах, в направлении Баглана. Место, к осени, не лучшее. Я вырвался сопровождать его, на что Бунин резонно заметил: «Саня, ты же в замене. Не стоит...»

– Брось, Петрович! А тебя стоит, без знания обстановки, хрен знает с кем посылать? Ведь дадут урода какого-нибудь. До Баглана не дотянешь...

Утром за редакцией, на «танковой дороге», зарокотала БМП. С учетом высокого статуса проверяющего – начальник всей печати, старший инструктор Политуправы – транспорт подали «к подъезду». Экипаж состоял из лейтенанта, механика-водителя (какой-то он был зачмуренный) и здорового сержанта – командира отделения. Он сидел за вооружением в башне.

Лейтенант объяснил, что внизу формируется колонна, да и вообще сегодня на дороге будет оживленно, поэтому мы везде успеем. Ну, эти шевеления были понятны. Комиссия...

Первой остановкой стал Алиабад. Здесь наши засели на верхушке холма, обложили брустверы кипами хлопка, а под ноги бросили консервные банки.

– Пустые?

– Зачем пустые? Полные. Надоела эта «красная рыба». Кто захочет, отсюда возьмет, – сказал алиабадский сержант.

Он же, в нарушение всех правил, был руководителем группы политзанятий. Бунин бегло просмотрел конспекты. Задал несколько вопросов. Один помню: «А кто у нас сейчас Генеральный секретарь ЦК КПСС?»

Боец, которому был задан этот «сложный» вопрос, долго морщил лоб. Наконец выпалил: «Ну, этот... КГБ, что ли?»

– Молодец, – похвалил Бунин, – только у него фамилия есть. Андропов. Юрий Владимирович. Запомнил?

Поехали дальше... Студеный ветер. Гарь солярочная, пыль на дороге не оседает. Горький туман, короче. У холмов Будунписта заслышалась ружейная пальба. Я стал присматриваться к гребням. Наверху было холодно, так я голову в люк высунул и смотрю. Тут и сержант огонь открыл. Поливает из пулемета. Скорость тоже приличная. Было на гребне в одном месте шевеление. Метров двести от нас. Но мы же несемся!

На всякий случай я разрядил короткими очередями магазин. А когда наклонился, чтобы нащупать второй, они валялись под ногами, краем глаза заметил, что на нас несется афганская расписная бурбухайка с навороченным кузовом. Не забыть мне его белые от ужаса глаза. Он шел под пулеметный огонь и сколько уже миновал таких БМП? Афганец отчаянно пытался удержать машину на дороге, вцепившись в руль. Я наклонил голову, поскольку не мог нащупать магазин. И тут же последовал короткий, мощный удар!

Меня отбросило назад. В шею врезалось что-то обжигающее. Из башни потекло синеватое масло с круглыми алыми каплями. Нехотя съехал снаряд со снятым колпачком...

А мы все неслись.

Я поднял голову – кровь уже текла струйками.

И масло было горячим.

И люк над моей головой был сорван.

И отверстие перечеркнул поникший ствол пушки.

Потом были две-три секунды невесомости и второй, более мощный удар. На этот раз мне показалось, что настал конец моему позвоночнику.

И наступила тишина.

– Сань, подорвались, что ли? – вдруг негромко спросил Бунин.

– Если бы подорвались, то уже бы с Богом говорили, – как-то вяло отшутился я.

А затем (вот оно, когда крыша едет) достал из-под ног кусок хлеба размером с полбуханки (откуда-то он вывалился?) и стал жевать...

Но пора было оглядеться. Мы стояли в старом рисовом чеке по фальшборт в грязи. Впрочем, этого самого фальшборта по левой стороне у нас, считай, и не было. Вытащили командира орудия. Лицо у сержанта было посечено разорвавшимися жгутами в металлической оплетке. Башню перекосило.

Водила – механик БМП – вылез сам, а потом упал, потерял сознание. Ладно, это сейчас пройдет. А вот то хреново, что на моей памяти этот участок был заминирован. И до обочины метров десять. Хорошо, летели с высокого откоса.

Тут я еще увидел такое, от чего тошнота подступила к горлу. Мы метра два не доехали до толстенного, в два обхвата, тутового пня. Если бы въехали в него, то появился бы еще не один шлемофон зимний с жирными пятнами...

И отмыл бы его добрый солдат и подарил лейтенанту. Аминь!

Сказано, не выпускайте заменщиков за боевое охранение – над ними рок висит!

Ну, картина была ясная. Афганец врезался в угол БМП, кузовом снес нам пушку, а та – сорвала люк над моей головой. Что с ним, афганцем, стало? А хоть бы подох, скотина! Сержанта вырубило в перекосившейся башне. Водила, потеряв сознание, ехал по прямой, пока она не превратилась в касательную. А что делал лейтенант? Да ну его на хрен. Молодой. Да и что он мог сделать. Водила-то не реагировал. А вот то, что мне этой пушкой не оторвало голову, – это чудо.

Господи, милость твоя безгранична.

Мне и раньше не нужно было доказывать, что Ты есть.

А ныне... «присно и во веки веков»!

О Господе поет душа моя.

Но и еще кое о чем:

– Я БМП водить не умею, слышь, лейтенант. И вот тут еще мины...

– Да я умею водить. Но мы отсюда не вылезем. Нас тащить надо... Сейчас кто-нибудь приедет, помогут...

Кой хрен, помогут. Мчались мимо, как ураганом несло. А мы стояли на броне, будто на островке, среди моря грязи, с косой башней и кривой пушкой. Наконец тормознула БМП. Как две капли воды на нашего похожий вихрастый лейтенант крикнул: «Андрюха, как тебя угораздило?» На нас он не обратил внимания. Ну и правильно. Это были их, лейтенантские дела. Они жили этой дорогой, этими боевыми приключениями. От них пахло адреналином так же густо, как от мускусной крысы. Неважно, что основой усиленной работы надпочечников была их собственная бесшабашность и непроходимая тупость их отцов-командиров. А такие пассажиры, как мы, только усиливали внутренний хаос: политзанятия, социалистическое соревнование, конспекты трудов классиков марксизма-ленинизма...

В Баглан мы въезжали под изумленные взгляды афганцев. Такой «пьяной» БМП они еще не видели. Скрежетал о гусеницы обрывок фальшборта, висела на броне пушка, а башня походила на киргизскую шапку, после того как ее владельцу съездили по уху...

Не один раз я задумывался над тем, что заставило меня за секунду до удара наклонить голову... И почему я стал жевать этот холодный, черствый хлеб...

Бас халас

Уж не помню, почему я досидел в Кундузе до 30 декабря? То ли ждал приказа на ответственного секретаря, которого рекомендовал в редакторы «За честь Родины», то ли еще что... К этому времени, кстати, пришла из Кабула весточка о Куюне. Его «комиссовали» через «психушку». А Танька, святая душа, еще рассчитывала с него должок получить в чеках, и немалый, по нашим меркам, – двести или триста, помнится. Какой там! Он из-за решетки материл ее во весь голос, пока Татьяна ретировалась по пустынному двору кабульского госпиталя.

Проводы мне были противны. Говорят на них одно, думают о другом. Так, выпил со своими.

Собирать мне было нечего. Всю экипировку оставил солдатам. Пусть носят. С Афгана, как с кладбища, не надо увозить ничего.

Правда, взял я в «чекушке» пару банок хорошего чаю, да вот еще по особой милости, в награду за службу, мне выписали талон на покупку магнитолы. Я и купил ее за 190 чеков. Она и снаружи, и внутри была всяпластмассовая и называлась «Siemens Club». Такой милый серебристый однокассетник размером с наш «ВЭФ» или «Альпинист».

«ФЭД», объективы, негативы. Блокноты. Несколько кассет с песнями Гугуш и Ахмада Заира. Вот и все.

Я закрыл чемоданчик. Тот самый, из кожзаменителя, с которым прибыл в Афган в апреле 1981 года. Постоял в кабинетике. Попрощался с солдатиками. Попросил не провожать. Сослался на родовую примету – дескать, нельзя нам по традиции.

Ушел – так ушел.

«Бас халас», – так говорили дукандоры, давая знать, что дальнейший торг неуместен.

К середине дня я уже сидел в Ташкенте, в аэропорту, с билетом на утро 31 декабря.

По всем расчетам, к Новому году я успевал добраться до Белой Церкви. Но судьба распорядилась иначе. Рейс откладывался час за часом. Потом все же вылетели в Киев, но за полчаса до новогодних курантов приземлились в Одессе.

Жив еще «матрос-партизан Железняк»!

Нас выгнали из теплого самолета на двадцатиградусный мороз и ветер. И мы пешком от рулежки побрели к аэровокзалу. Бой курантов застал нас на перроне. Слава богу, была в нашей компании офицерской и бутылка водки, и бутылка шампанского...

* * *

Из всего, что было потом, непосредственно к «афганским историям» я причислю два эпизода. Все остальное, связанное с Афганистаном, – иное дело.

* * *

– ...А ты знаешь, Куюня-то здесь в гостинице КЭЧ остановился, – «обрадовал» меня коллега. – У вас там, говорят, история была... – Капитан семитского обличья зажмурился от удовольствия.

– Ни хрена там не было. Врут, – отрезал я.

Куюня лежал на смятой койке в комнате, пропитанной сложных запахом духов, грязных носков, перегара и табака. Обличьем он напоминал больного осьминога. Красно-сине-зеленый, опухший, беспомощный. Под глазом свежий синяк.

– Ну что, доигрался? Уволили? Куда теперь?

– А чего доигрался, командир? Ну чего?

– Сам знаешь...

– Да ничего не было. А что уволили, так у меня диплом. Пойду в школу историю преподавать.

Я внутренне дрогнул. Это уродище – к детям? Да ведь и пустят. Герой Афгана! А кто и как там, это еще доказать надо!

Машинально спросил:

– А когда летишь? Каким бортом?

Он хитро прищурился и сказал с особым значением:

– Нет, командир. Этого я тебе не скажу.

– Ты что, боишься, что борт взорву?

– Нет. Но все равно не скажу...

* * *

...В апреле, когда я уже понял, куда попал, в целом определился в редакции «Фрунзевца», в ту же гостиницу попала Лида из медсанбата. У Лиды в три утра был борт на Одессу. Ее поселили в номере, который «забила» кадровая проститутка. Ну, ребята из Афгана шли с деньгами, истосковавшиеся. Не помню, сколько я сунул вертлявой, густокрашеной девке, чтобы она до ночи не приходила. Но эта сучка заявилась намного раньше, чем условливались...

Лиду я проводил, как провожают, как расстаются с чем-то, чего уже не будет никогда.

Пока ждали объявления посадки, она уснула, положив голову на мои колени. А я все ловил краем глаза плотоядный взгляд узбека-сутенера, фланирующего в поисках клиентов.

* * *

Вот и все.

Зачем?

Каков итог?

Я тогда не мог ответить.

Не было такой необходимости ни позже, ни сейчас, когда я скручиваю эмульсией наружу «афганские кишки».

В остальном мне ясно одно: Восток – это надолго. Для узбека, таджика, казаха – русский, славянин всегда был врагом. Сильному они покорялись, ибо чтили две ипостаси – силу и богатство.

Уже сотнями, только на севере Афганистана и только в начале восьмидесятых годов, исчислялись суды над солдатами и офицерами за контрабанду наркотиков и продажу оружия и боеприпасов, уже никого не удивляли суициды, самочинные расстрелы.

Таких воинов не боятся.

Но бесспорно и другое: стоит только отдышаться России, взрастить новое поколение вне голода и войн, и вновь она вернется на Восток.

Возвращать свой утерянный рай.

Алескендер Рамазанов Последний легион империи (ХРОНИКИ 201-й МОТОСТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ 1943–2003 гг.)

Автор выражает глубокую признательность Совету ветеранов и сотрудникам газеты «Солдат России» за неоценимую помощь в сборе документов и публикаций о 201-й мотострелковой дивизии в 1996–1998 гг.

ГРЕМУЧАЯ СМЕСЬ

В мае 1943 года, готовясь к прорыву блокады, командование Ленинградского фронта приступило к формированию новых дивизий для наступления на немецкую группу армий «Север» и финскую оперативную группу «Карельский перешеек». В соответствии с директивой командующего фронтом генерал-полковника Л.А. Говорова эти соединения создавались на базе расформированных стрелковых бригад, оборонявших Ленинград с 1941 года.

1 июня 1943 года полковник Вячеслав Якутович доложил о формировании одной из таких дивизий – 201-й стрелковой. В соединение входили три стрелковых полка, артполк, вооруженный гаубицами 76,2 мм (образца 1938 года), отдельный лыжный батальон. Кроме того, в штаты стрелковых полков были включены по две ударные лыжные роты.

92-й стрелковый полк был сформирован из пограничной бригады НКВД, имеющей боевой опыт со времен финской кампании, 122-й – на основе 13-й бригады внутренней охраны Ленинграда, 191-й полк – из отдельных подразделений бригад морской пехоты Балтийского флота. Достойное происхождение! Пограничники, стрелки НКВД и морские пехотинцы. Это была гремучая смесь!

Первый командир дивизии – Вячеслав Петрович Якутович, кадровый офицер, с академическим образованием, в 1941 году воевал под Кингисеппом, затем командовал 13-й стрелковой дивизией, оборонявшей Пулковские высоты. Начальником политотдела был назначен полковник И.Смоляк, начальником штаба – подполковник Н. Болдырев, начальником артиллерии – полковник А.Герасименко. Начальником разведки – подполковник П.Шатилов. Командование стрелковыми полками приняли:

92-м Сестрорецким Краснознаменным – полковник Конников, 122-м – подполковник Монахов, 191-м – майор Васильев. 220-й артиллерийский полк возглавил подполковник Ильин.

«Наше соединение имело большое значение для Ленинградского фронта как экспериментально-показательное, в смысле оснащения и штатов, приспособленное для ведения наступательных боев в лесисто-болотистой местности. В конце сентября 1943 года командующий фронтом провел смотр дивизии, на котором присутствовали командование армии и командование входящих в ее состав корпусов и дивизий.

Подготовленность дивизии к боям была оценена на «отлично», а ее опыт по формированию и боевой подготовке было приказано распространить во всех частях фронта. Эти успехи были достигнуты благодаря умело поставленному обучению воинов. В то время, как два полка дивизии охраняли побережье Финского залива и Ладоги, третий занимался боевой подготовкой. Шла «обкатка» танками, красноармейцы учились наступать на батальонный район обороны, созданный по немецким тактическим и инженерным уставам.

Были и другие особенности подготовки личного состава. На каждое стрелковое отделение, расчет, экипаж готовились два азимутчика. Бойцы учились определять проходимость болот, обнаруживать броды, плести болотоступы, заготавливать шесты. Также их обучали оборудовать окопы на болоте, маскировать места отдыха, разводить бездымные костры. Большое внимание уделялось определению и подготовке к употреблению «подножного корма»: растений, корней, грибов, ягод, орехов, трав. Осваивали способы бесшумной ловли зверей, птиц, рыбы». Из воспоминаний первого начальника штаба дивизии полковника Н. Болдырева.)

В дивизии, по воспоминаниям ветеранов, было развито движение снайперов.

КОМАНДИРУ 92 СКСП,

122 И 191 СП, 220 АП

20.12.43 г.

№ 01152

В соответствии с приказом НКО № 296 от 9.12.43 года, при этом направляется Красное Знамя вв. вам полка и грамота Президиума Верховного Совета СССР к нему.

Вручение Красного Знамени и грамоты к нему будет присвоено Командиром 117 СК в «____» часов 21 декабря 1943 года,

Командир дивизии ПРИКАЗАЛ:

1. К означенному времени весь личный состав полка выстроить для принятия Красного Знамени в порядке, изложенном в приказе НКО № 296 – 43 г.

2. Требуемый п. 18 приказа НКО, приказ полку составить в 4-х экземплярах, из них три экземпляра 22.12.43 г. представить в штаб дивизии.

Приказ должен отразить в себе следующие основные моменты:

а) политическое значение;

б) кто вручает знамя и грамоту, дата;

в) задачи личного состава полка.

ПРИЛОЖЕНИЕ: По тексту: Красное Знамя, древко к знамени с наконечником и грамота.

Начальник штаба дивизии

подполковник БОЛДЫРЕВ

20 декабря 1943 года.

ПРИКАЗ

191 СТРЕЛКОВОМУ ПОЛКУ

201 СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ

21 декабря № 0262 Действующая Армия

СОДЕРЖАНИЕ: О получении Красного Знамени и грамоты Президиума Верховного Совета СССР полком.

ТОВАРИЩИ БОЙЦЫ, СЕРЖАНТЫ И ОФИЦЕРЫ!

Сегодня полк получает Красное Знамя. Это знаменательное событие в жизни полка происходит в тот момент, когда героическая Красная Армия гонит зарвавшихся немецко-фашистских захватчиков из районов Советского Союза, временно подпавших под иго немецких оккупантов.

Все прогрессивное человечество с надеждой обращает свой взгляд на Красную Армию, в победах которой оно видит окончательный разгром фашистских полчищ и уничтожение фашистского гнета.

Боевые знамена частей Красной Армии, гордо рея, проносятся в победном марше Красной Армии все дальше на запад.

И сегодня личный состав полка, получая Красное Знамя, клянется отдать все свои силы, способности и умение на повышение боевой выучки и воинского мастерства, чтобы в предстоящих боях успешно громить немецко-фашистских оккупантов.

Каждый рядовой, сержант и офицер нашего полка должен помнить, что Красное Знамя – символ воинской чести, доблести, славы. Оно является напоминанием каждому из бойцов и командиров воинской части об их священном воинском долге – преданно служить Советской Родине, защищать ее мужественно и умело, отстаивать от врага каждую пядь родной земли, не щадя своей крови и самой жизни в борьбе с врагами.

Сегодня 21 декабря 1943 года от имени Президиума Верховного Совета СССР представителем Народного Комиссариата Обороны СССР – командиром 117 стрелкового корпуса – Героем Советского Союза гвардии генерал-майором ТРУБАЧЕВЫМ вручается полку Красное Знамя и грамота Верховного Совета.

ТОВАРИЩИ КРАСНОАРМЕЙЦЫ,

СЕРЖАНТЫ И ОФИЦЕРЫ!

Поздравляю с получением Красного Знамени

и грамоты Президиума Верховного Совета СССР

и ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Рядовым и сержантам еще лучше изучить свое оружие, повысить дисциплину, четко и беспрекословно выполнять все требования уставов и наставлений Красной Армии, приказы командиров и начальников. Отлично подготовить себя в тактическом отношении для ведения сложных наступательных боев, совершенствовать свои навыки в инженерной, тактической и стрелковой подготовке.

2. Офицерскому составу полка отлично изучить и применять на практике все положения уставов и наставлений Красной Армии, непрерывно изучать опыт современной войны и учить на этом опыте свои подразделения. Научиться создавать огневое превосходство над противником, тренировать подразделения в мобильности и подвижности, организации маневра в бою, внезапности ударов по противнику.

3. Штабу полка стать подлинным органом управления подразделений, научиться организовывать управление подразделениями в сложных видах современного боя, быстрее доводить решения, указания и приказы вышестоящих штабов и начальников до личного состава полка и вести непрерывный контроль за их выполнением.

4. Тыловым службам полка обеспечить личный состав полка всем необходимым для ведения боя в зимних условиях. Отлично подготовить транспорт и конский состав для предстоящих боев с немецко-фашистскими оккупантами.

5. Всему личному составу полка быть всегда в боевой готовности вступить в бой с врагами, научиться мобильности и подлинности.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ НЕПОБЕДИМАЯ КРАСНАЯ АРМИЯ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЕРХОВНЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ МАРШАЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА Товарищ СТАЛИН!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАША ВЕЛИКАЯ НЕОБЪЯТНАЯ РОДИНА!

ПОД ЗНАМЕНЕМ ЛЕНИНА – СТАЛИНА ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ!

Командир 191 стрелкового полка

майор ВАСИЛЬЕВ.

Начальник штаба 191 стрелкового полка

майор ТЮРИКОВ.

УПРАВЛЕНИЕ ВОЙСК НКВД

ПО ОХРАНЕ ТЫЛА ЛЕНИНГРАДСКОГО ФРОНТА

11 января 1944 г. № 056/п

КОМАНДИРУ 201 СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ

Ваше соединение сформировано на базе бывших пограничных отрядов, потом соединенных в отдельную погранбригаду. Для истории погранвойск НКВД и воспитания на этом личного состава погранвойск прошу Вас выслать мне имеющуюся у Вас историю Вашего соединения.

Начальник войск НКВД по охране

тыла Ленинградского фронта

генерал-лейтенант СТЕПАНОВ.

(Резолюция командира 201-й сд на документе.)

НШ. Ответьте, что материалы у него есть. Дополнительно дайте, что делала дивизия.

12.01.44 г.

ЯКУТОВИЧ

Запрос начальника штаба дивизии по поводу надписи «92-й стрелковый полк» был продиктован тем, что основу полка фактически составил 5-й КСПО (Краснознаменный Сестрорецкий пограничный отряд), который своим боевым прошлым дорожил. Первые страницы «Журнала боевых действий 201-й дивизии» содержат подробные сведения о деятельности бригады с 1941 по 1945 г. (!). Бригада была расформирована еще летом 1942 года, а в таком солидном документе, как исторический формуляр дивизии, сведения о ней стоят особняком, да еще с итогами за всю войну. Что же касается запроса начальника войск НКВД об истории соединения, сформированного всего семь месяцев назад, то беглую пометку комдива Якутовича, сделанную простым карандашом, можно считать верхом корректности. До переписки ли, если именно 12 января комдив отдал приказ на выдвижение к передовой, в район Пулковских высот. Во исполнение приказа командира 122-го армейского корпуса, дивизии предстояло сменить на указанном участке фронта оборонявшееся соединение и быть в готовности наступать на Гатчину «семью эшелонами, имея в голове колонны 198-й отдельный истребительный противотанковый дивизион».

ГАТЧИНА: У ИСТОКОВ БОЕВОЙ СЛАВЫ

В ночь на 13 января в сильный снегопад дивизия вышла к Пулковским высотам. К Гатчине предстояло пробиваться через многополосные оборонительные сооружения, которые немцы именовали «стальным кольцом».

Утром 14 января после артподготовки началось наступление. Ветеран дивизии полковник запаса Н.П. Кукляков вспоминал: «Авиация не смогла нас поддержать. Погода в эти дни стояла нелетная – снег, низкая облачность. Была только артподготовка».

За первые сутки, в полосе наступления, дивизия пробила тактическую глубину инженерных сооружений немцев. В снегопады и метели лыжные роты проникали в расположения штабов противника, наносили безжалостные удары и вновь растворялись в снежной круговерти, не отягощая себя пленными и трофеями. Разведывательная рота 191-го стрелкового полка ворвалась в деревню Малое Замостье, захватила штаб немецкого полка с секретной частью и знаменем. Командир вражеской части застрелился.

«20 января 1944 года подразделения 92-го стрелкового полка вышли к полотну железной дороги Гатчина – Владимирская у села Большое Замостье. Высокая насыпь была превращена противником в линию обороны. Старший лейтенант М. Миронов со своей ротой в ночной атаке сбил немцев с насыпи. Миронов был ранен осколками мины в обе ноги, но в течение 15 часов, до подхода основных сил полка, рота удерживала захваченные позиции, уничтожив 240 гитлеровцев».

Обойдя Гатчину с юго-востока, дивизия вступила в бой и сорвала организованное отступление фашистов в районе Пижма – совхоз Вопща. «В течение 25–26 января 1944 года противник потерял около двух тысяч солдат и офицеров, были захвачены трофеи: пулеметов – 20, минометов – 5, стрелкового оружия – 153. Наши потери составили: убитых —142 человека, раненых – 734, пропавших без вести – 15».

Из боевого донесения штаба дивизии от 26.01.44 г. Выписка из журнала боевых действий 201 сд.)

Огромную роль в разгроме предмостных укреплений на реке Ижоре сыграла артиллерия дивизии. Следуя за наступающей пехотой, артиллеристы прямой наводкой били по дотам немцев на берегу Ижоры.

При поддержке полковой и тяжелой артиллерии стрелковые полки утром 25 января ворвались в Хохлово – на северную окраину Гатчины. И еще сутки дивизиям, штурмовавшим город, пришлось вести ожесточенные уличные бои – выбивать немцев из домов и подвалов.

«Войска Ленинградского фронта, продолжая развивать наступление, в ночь на 26 января штурмом овладели железнодорожным узлом Гатчина. В течение 26 января западнее, юго-западнее и южнее Гатчины наши войска, продолжая развивать наступление, овладели населенными пунктами: Клясино, Шундрово, Каськово, Муратово, Малые и Большие Борницы, Малое Колпино, Пижма, Пустошка и железнодорожной станцией Войсковицы. Газета «Ленинградская правда», 26 января 1944 г.)

Яркое воспоминание о сложности штурма Гатчины оставил Герой Советского Союза полковник А. Батлук, он командовал 120-й стрелковой дивизией, бившейся с немцами на одном направлении с 201-й дивизией: «Бой продолжался всю ночь. Гитлеровцы оборонялись с яростью обреченных. Взрывали все, что можно было взорвать. Минировали дороги, лощины, дома. На подступах к Гатчине, на ее окраинах и в центре города дивизионные и полковые саперы сняли более пяти тысяч мин натяжного и нажимного действия. Окраины города стали ареной наиболее ожесточенных боев. Фашистские автоматчики и пулеметчики сидели в каждом каменном доме, на перекрестках улиц».

ДОКУМЕНТЫ

(Январь 1944 г.)

1 января 1944 года части 201-й сд сосредоточились в исходных районах для наступления. 92 стрелковый полк – Николаевка, 122 стрелковый полк и ОЛБ – Карлино, 191 стрелковый полк – Мепдухари, Штадив – Таликола.

* * *

21 января 1944 года дивизия и 258 МП, 174 МП, 49 ТПП сменяют части 72 стрелковой дивизии и наступают в направлении Красногвардейск (Гатчина).

В 23.00 21 января 1944 года части выступили и к 5.00. 22 января 1944 года заняли исходное положение для атаки.

92 стрелковый полк – в направлении Куприяновки, 191 стрелковый полк – в направлении Зайцево, 122 стрелковый полк – во втором эшелоне, ОЛБ и 198 ОИПТД – резерв КСД.

С 22 по 31 января 1944 года дивизия вела непрерывные наступательные бои. За это время освобождено более 55 населенных пунктов.

Нанесены потери противнику: убито и ранено более 6000 солдат и офицеров. Уничтожено: пулеметов – 50, винтовок – 150, танков – 2, бронетранспортеров – 3. Захвачено: лошадей – 68, полевых орудий тягачей – 25, самолетов – 3 (из них один неисправный). (Журнал боевых действий 201-й сд.)

ПРИКАЗ

ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО

ГЕНЕРАЛУ АРМИИ ГОВОРОВУ

Войска Ленинградского фронта, развивая наступление, в ночь на 26 января штурмом овладели городом и крупным железнодорожным узлом Гатчина (Красногвардейск), превращенным немцами в крепость с развитой системой долговременных оборонительных сооружений.

В боях за овладение городом Гатчина отличились войска генерал-полковника Масленникова, генерал-майора Тихонова, генерал-майора Анисимова, генерал-майора Трубачева, генерал-майора Ратова, генерал-майора Зайончковского, генерал-майора Якутовича, полковника Лященко, полковника Бурмистрова, полковника Батлука, артиллеристы генерал-лейтенанта артиллерии Одинцова, генерал-майора артиллерии Михалкина, полковника Рогозина, полковника Знаменского, танкисты генерал-лейтенанта танковых войск Баранова, полковника Жукова, летчики генерал-лейтенанта авиации Рыбальченко, генерал-лейтенанта авиации Самохина, саперы полковника Руя и подполковника Ломачинского.

В ознаменование одержанной победы наиболее отличившиеся в боях соединения и части представить к присвоению наименования «ГАТЧИНСКИЕ» и к награждению орденами.

Сегодня, 26 января, в 20 часов столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, овладевшим городом Гатчина, – двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение города Гатчина.

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!

Смерть немецким захватчикам!

Верховный Главнокомандующий

Маршал Советского Союза

И. СТАЛИН

26 января 1944 года

ПРИКАЗ

ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО

№ 012

27 января 1944 года г. Москва

Соединениям и частям, отличившимся в боях с немецкими захватчиками за освобождение города Гатчина (Красногвардейск), присвоить наименование «Гатчинская» и впредь именовать:

291 стрелковая Гатчинская дивизия.

224 стрелковая Гатчинская дивизия.

120 стрелковая Гатчинская дивизия.

201 стрелковая Гатчинская дивизия.

196 стрелковая Гатчинская Краснознаменная дивизия.

220 отдельная танковая Гатчинская бригада.

205 отдельный танковый Гатчинский полк.

260 отдельный танковый Гатчинский полк.

18 артиллерийская Гатчинская дивизия.

1973 истребительно-противотанковый Гатчинский полк.

1486 пушечный артиллерийский Гатчинский полк.

73 армейский пушечно-артиллерийский Гатчинский Краснознаменный полк.

32 зенитная артиллерийская Гатчинская дивизия.

276 бомбардировочная авиационная Гатчинская дивизия.

8 минно-торпедная авиационная Гатчинская дивизия.

12 гвардейский авиационный Гатчинский полк дальнего действия.

7 гвардейский авиационный Гатчинский полк дальнего действия.

17 штурмовая инженерно-саперная Гатчинская бригада.

552 инженерно-саперная Гатчинская бригада.

Верховный Главнокомандующий

Маршал Советского Союза

И.В. СТАЛИН

В историческом формуляре дивизии нет текста приказа И.Сталина о представлении наиболее отличившихся соединений к присвоению почетного наименования «Гатчинские». Приведенный выше документ был перепечатан из январского (1944) номера дивизионной газеты «Красноармейское слово». Разумеется, по обычаям того времени и правилам военной цензуры в газете не было и намека на то, где воюет дивизия и что она освобождает.

Второй из приведенных здесь приказов Верховного Главнокомандующего (от 27 января 1944 г.) имеет гриф «Секретно», и копия его сохранилась в историческом формуляре соединения. Гриф «Секретно» обусловлен обычной практикой засекречивания полных наименований воинских частей, сохранившейся вплоть до развала СССР.

Отметим, что от «представления» до «присвоения» почетного наименования прошел всего один день.

В БОЯХ ЗА ЛУГУ

В конце января грянула оттепель. Проселки, которыми пробивались в немецкие тылы лыжные роты, превратились в болота. Но наступательный порыв не угас. Полки, находясь на значительном удалении от штаба дивизии и друг от друга, продолжали уничтожать немецкие гарнизоны на пути к населенным пунктам Мхи и Кемки.

27 января 1944 года дивизия атаковала остатки трех пехотных немецких соединений, при этом было уничтожено свыше 500 солдат и офицеров противника и захвачено две гаубичные батареи.

4 февраля, в районе населенного пункта Мхи, дивизии дали сутки(!) на отдых и прием пополнения из партизанских отрядов. Большинство партизан, по свидетельству ветеранов, имело трофейное (испанское) оружие и обмундирование. Они были закаленными бойцами, отличными проводниками, но все же их надо было приучать к армейской дисциплине. Народных мстителей распределили по разведывательным и лыжным ротам. Правда, вначале командование предполагало сформировать из партизан отдельные подразделения, но впоследствии не рискнуло испытывать на прочность систему управления войсками.

Утром 5 февраля был получен приказ о форсировании реки Луга, с целью обеспечения выхода на южный берег частей 117-го стрелкового корпуса стрелковой дивизии.

Последующие пять дней слились в цепь яростных схваток с немцами в лесных завалах, где укрывались два гаубичных дивизиона, бивших по переправам, в преодоление минных полей перед второй полосой обороны и ночные рукопашные.

За беспримерную отвагу и стойкость, проявленные при прорыве к Луге, командиру роты автоматчиков В. Недошивину и командиру 9-й стрелковой роты 92-го стрелкового полка старшему лейтенанту М. Миронову было присвоено звание Герой Советского Союза. За упорство, проявленное воинами 92-го стрелкового полка, немцы прозвали их «зелеными дьяволами», так как бывшие пограничники сохранили свои фуражки с зеленым верхом и надевали их перед атаками, как моряки – бескозырки.

К исходу 10 февраля полки дивизии вышли к окраине города Луга.

В ночь на 12 февраля года части дивизии захватили военный городок на окраине Луги, вокзал и вошли с боями в центр горящего города. В 23.00 12 февраля дивизия выполнила задачу: Луга была взята.

13 февраля штаб дивизии получил шифрограмму, где говорилось, что за взятие Луги дивизия награждена орденом Боевого Красного Знамени.

От Гатчины до Луги дивизия прошла с боями 134 километра, форсировала 5 рек, освободила 101 населенный пункт, уничтожила около 7,5 тысячи фашистов. Потери дивизии составили: убитыми – 1044 человека, ранеными – 3036 человек.

15 февраля 1944 года комдив В. П. Якутович провел разбор боевых действий за период с 21 января по 13 февраля 1944 года. Отметив возросшее боевое мастерство, он в то же время категорически потребовал усилить разведку местности и сил противника.

ДОКУМЕНТЫ

ПРИКАЗ

ЗАМЕСТИТЕЛЯ НКО СОЮЗА ССР

№ 0143

29 мая 1944 года г. Москва

Объявляю Указы Президиума Верховного Совета СССР от 20 и 26 февраля 1944 года «О награждении орденами соединений и частей Красной Армии».

Заместитель народного комиссара

обороны Союза ССР

Маршал Советского Союза

А.М. ВАСИЛЕВСКИЙ

УКАЗ

ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О НАГРАЖДЕНИИ СОЕДИНЕНИЙ И ЧАСТЕЙ

КРАСНОЙ АРМИИ

За успешное выполнение боевых заданий командования в боях с немецкими захватчиками, за освобождение города Луга и проявленные при этом доблесть и мужество НАГРАДИТЬ

орденом Красного Знамени:

120 стрелковую Гатчинскую дивизию.

201 стрелковую Гатчинскую дивизию.

56 стрелковую Пушкинскую дивизию.

72 стрелковую Павловскую дивизию.

53 отдельную стрелковую Чудовскую бригаду.

12 гвардейский пушечный артиллерийский Красносельский ордена Ленина Краснознаменный полк.

276 бомбардировочную авиационную Гатчинскую бригаду.

Председатель Президиума

Верховного Совета СССР

М. КАЛИНИН

Секретарь Президиума

Верховного Совета СССР

А. ГОРКИН

ФЕВРАЛЬ 1944 ГОДА

Запись в журнале боевых действий дивизии)

«Дивизия 6 февраля была введена в бой с задачей ударом на Кемка и Ситинка стремительным броском уничтожить отряды противника на реке Луга и форсировать ее.

По сильно заболоченной и лесистой местности части дивизии вышли в район Кемка, Шувальский переезд и завязали упорные бои с противником, длившиеся четверо суток.

10 февраля противник с указанного рубежа был сбит и отошел на рубеж реки Остроленка. После упорных боев в течение 12–13 февраля на ближних подступах к городу Луга арьергарды 212-й и 126-й ПД противника, прикрывавшие отход главных сил, были полностью разгромлены, и 13 февраля в 23.00 части дивизии вступили в город Луга.

С 16 по 27 февраля дивизия совершила марш из города Луга на плацдарм юго-западнее города Нарва по маршруту: Луга, Заозерье, Попкова Гора, Б-Поля, Сланцы, Красенка, Ухековна.

22 февраля дивизия приняла участок обороны от частей 11 стрелковой дивизии в готовности к наступлению в направлении Сиргала.

В боях за овладение городом Луга противнику нанесены следующие потери:

* уничтожено: солдат и офицеров – до 2000 человек, пулеметов – 60, винтовок и автоматов – более 200, танков – 3.

* захвачено: пленных – 5 человек, автомашин – 2, лошадей – 13».

Обратим внимание: Луга взята 13 февраля, Указы ПВС СССР изданы 20–26 февраля, а сообщены только 29 мая 1944 года. Возможно, объявление указов придержали ввиду потери темпов наступления и колоссальных потерь личного состава в боях за Нарвский плацдарм. Сбылось в эти дни опасение комдива Якутовича о плохой разведке местности и сил противника.

И еще один интересный факт, касающийся наград дивизии. Вслед за Указом ПВС СССР в историческом формуляре дивизии (раздел «Награды и почетные звания») помещены три записи:

«Приказом Командующего войсками Краснознаменного Туркестанского военного округа № 0184 от 22 ноября 1984 года за достигнутые высокие показатели в боевой и мобилизационной готовности, в боевой и политической подготовке, в социалистическом соревновании за звание передового соединения 201-я Гатчинская Краснознаменная мотострелковая дивизия 40-й общевойсковой армии награждена переходящим Красным Знаменем Военного Совета округа».

* * *

«Приказом министра обороны СССР № 0241 от 4 декабря 1984 года за мужество и воинскую доблесть, проявленные при выполнении заданий Советского правительства и министра обороны СССР, 201-я Гатчинская Краснознаменная мотострелковая дивизия 40-й общевойсковой армии награждена Вымпелом министра обороны СССР».

УКАЗ

ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

от 4 мая 1985 года г. Москва

«За большие заслуги в вооруженной защите социалистической Родины, успехи в боевой и политической подготовке и в связи с 40-летием Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. 201-я мотострелковая Гатчинская Краснознаменная дивизия награждена орденом Красного Знамени».

Записи приведены (вне хронологии) для сравнения. Они – отметка о наградах за Афганистан. Но ни словом не упомянуты ни страна, ни война. Пролитая кровь стыдливо именуется «высокими показателями в боевой и мобилизационной готовности»! Вместе с тем в Афганистане к 1984 году потери дивизии убитыми и ранеными превышали 2000 человек, считая с середины февраля 1980 года – времени ввода 201-й Гатчинской в Афганистан.

НАРВСКИЙ ПЛАЦДАРМ

В ходе Ленинградско-Новгородской операции ударными частями фронта был захвачен плацдарм на западном берегу Нарвы. Перерезав железную дорогу, они создали угрозу полного окружения Нарвской группировки немцев. Немецкое командование в ответ провело успешную операцию по деблокированию железной дороги, в районе плацдарма, и подтягивало силы для его полной ликвидации.

От удержания Нарвского плацдарма (по фронту 50 и в глубину 10 км) зависело успешное продвижение войск к побережью Финского залива, что определяло в конечном итоге дальнейшее участие в войне Финляндии. Момент был явно с преобладанием политических тонов.

26 февраля 201-я сменила на переднем крае 11-ю стрелковую дивизию в готовности к наступлению. Через сутки поступил приказ: атаковать и прорвать оборону противника.

Утром 28 февраля с марша, без разведки (!), дивизия пошла в атаку… Полученное на марше пополнение из партизанских отрядов не успели толком распределить по ротам. В результате полки продвинулись на 2 километра, понеся большие потери. Комдив Якутович, до выяснения причин столь кровопролитного наступления, был отстранен от командования дивизией.

Только к апрелю 1944 года соединения, сосредоточенные в районе Нарвского плацдарма, были готовы к продолжению наступательной операции. Немецкое командование также успело принять контрмеры: создало группировку из пяти пехотных дивизий и танковых соединений «Фельдхернхалле» и «Штахбец».

10 апреля 1944 года в связи с кадровыми перестановками командиром дивизии был назначен полковник Я. Кожевников. Командование 92-м полком принял подполковник И. Макальский, командира 220-го артиллерийского полка заменил майор С. Ильин.

На рассвете 19 апреля немцы предприняли ряд ожесточенных контратак, сопровождавшихся артналетами и бомбовыми ударами.

До 500 орудий противника вели беглый огонь по правому флангу 92-го полка, а в стык 1-го и 2-го батальонов ударили танки. На семисотметровом участке по фронту немцам удалось вклиниться в оборону на глубину до полукилометра. Яростными контратаками батальоны и роты восстановили положение. В этом бою отличилась батарея 76-мм пушек старшего лейтенанта Лукина. Батарейцы подожгли три «Пантеры» и картечью рассеяли немецкий десант.

Немцы бросали в бой последние резервы, стремясь ликвидировать Нарвский плацдарм. Однако 201-я и 120-я Гатчинские стрелковые дивизии не только выстояли в оборонительных боях, но нанесли существенный урон живой силе и бронетехнике противника.

Вот выдержки из фронтовых донесений:

«Парторг 3-й стрелковой роты 92-го стрелкового полка Ярмоленко с несколькими бойцами ликвидировал группу противника, прорвавшуюся в наш тыл, был ранен, но не ушел с поля боя до полной ликвидации прорвавшихся».

«Сержант Крестьянин под огнем противника, оставаясь на наблюдательном пункте, один, будучи раненным, управлял огнем батареи».

«Ефрейтор Титов, увидев, что погиб расчет станкового пулемета «максим», вместе с бойцами Язовским и Войковым привел в порядок пулемет, перевернутый взрывом мины, и открыл огонь по атакующим немцам».

«Командир 6-й стрелковой роты 92-го стрелкового полка лейтенант Сергиенко умело организовал оборону на своем участке, нанеся противнику большой урон. Его бойцы подбили танк и отразили три контратаки».

«На огневую позицию 3-й батареи 220-го артиллерийского полка противник совершил артналет. От близкого разрыва снаряда загорелись ящики с боеприпасами. Артиллеристы Семенов, Талюк и старшина батареи Нагорный, несмотря на опасность взрыва, потушили огонь».

«Орудийный расчет во главе с сержантом Соловьевым подбил два танка противника, но и сам погиб в бою».

«Разведчик 3-го дивизиона 220-го артиллерийского полка, оставшись один на наблюдательном пункте и увидев, что НП окружают фашисты, вызвал огонь дивизиона на себя».

20 июня 1944 года командующий 8-й армией, в состав которой вошла дивизия, в торжественной обстановке перед строем делегатов от всех частей и подразделений дивизии прикрепил к Боевому Знамени 201-й Гатчинской орден Красного Знамени.

Дивизия стала именоваться «Гатчинской Краснознаменной».

ДОКУМЕНТЫ

(Из журнала боевых действий дивизии)

МАРТ 1944 ГОДА

«1 марта дивизия, имея в первом эшелоне 92 и 122 стрелковые полки, перешла в наступление в направлении Сиргала. В ночь со 2 на 3 марта в этом же направлении был введен и 191 стрелковый полк. Дивизия встретила исключительно упорное сопротивление противника, укрепившегося в лесном массиве и по западной окраине болота вост. Сиргала.

Перед фронтом наступления дивизии оборонялись части 170 ПД, пополненные личным составом и техникой. Противник имел своей задачей не только сдержать наступление, но и ликвидировать наш плацдарм по западному берегу города Нарва.

За время наступления дивизии с 1 по 10 марта дивизия продвинулась от 1 до 2 километров в том направлении, нанося противнику следующие потери: убитыми и ранеными – 2500 человек, захвачено – 20 пулеметов, 130 винтовок.

В ночь с 9 на 10 марта боевой участок был передан 131 стрелковой дивизии. С 12 по 26 марта дивизия, выйдя на фронтовой резерв, расположилась в районе Красный Луг, пополнилась личным составом и вооружением.

С 27 по 31 марта дивизия вела бои в составе 117-го стрелкового корпуса… Успеха не имела».

АПРЕЛЬ 1944 ГОДА

«Противник в конце марта и начале апреля начал усиленную подготовку по ликвидации плацдарма юго-западнее города Нарва.

1 апреля части дивизии перешли к обороне. Передний край обороны заняли 92 и 122 стрелковые полки, во втором эшелоне был 191 стрелковый полк.

6—9 апреля 92 и 122 стрелковые полки отражали сильные атаки противника, пытавшегося вести боевую разведку нашей обороны.

19 апреля… до двух полков пехоты противника с танковой группой «Штахбец» атаковали левый фланг 92 стрелкового полка и правый фланг 122 стрелкового полка по дороге от с. Хава в направлении отм. 32.1. В последующем для развития успеха противник ввел еще до четырех пехотных полков, однако незначительный успех, достигнутый противником в первые дни наступления, был ликвидирован контратаками 191 стрелкового полка.

24 апреля дивизия занимаемую полосу обороны сдала 120 стрелковой дивизии и сосредоточилась: 92 стрелковый полк /7549/, 191 стрелковый полк /7549-б/, 122 стрелковый полк /7649-г/, КП дивизии /7360-б/. Дивизия составила второй эшелон корпуса».

Ни слова о тяжелых потерях, об отстранении командования… «Успеха не имела», – скупо гласит о событиях этих дней главный исторический документ дивизии.

ОТ НАРВЫ ДО ПОБЕДЫ

Обескровленную дивизию отвели в ближайшие тылы и до середины мая держали во втором эшелоне 118-го стрелкового корпуса. Боевая подготовка была нацелена на действия в направлении Керекенна и Аувере, где находились узлы обороны немцев.

В двадцатых числах июля была поставлена задача выдвинуться в направлении станции Аувере – Ям – Лембиту и дальше, к Финскому заливу, с целью на участке Ханела завершить окружение Нарвской группировки противника. Условия местности позволяли наступать только по железной дороге, поскольку кругом простирались болота.

Утром 24 июля 191-й стрелковый полк во взаимодействии с 120-й стрелковой дивизией перешел в атаку, но через сутки был остановлен немцами, неся большие потери. В это время соединения 2-й Ударной Армии форсировали реку Нарва и начали обходить город с севера. Противник был вынужден перебросить резервы на север.

27 июля 191-й стрелковый полк в районе Мерикюла овладел высотой, с которой просматривались окраины города Нарва и берег Финского залива. В 12.00 92-й стрелковый полк встретился с частями 2-й Ударной Армии, чем завершилось полное окружение Нарвской группировки противника.

Приказом Верховного Главнокомандующего 191-му стрелковому полку за эти бои было присвоено почетное наименование «Нарвский».

Дальнейшее наступление войск фронта было остановлено на линии «Танненберг», где на фронте протяженностью в пятьдесят километров заняли оборону шесть немецких дивизий. Командир вражеской группировки генерал-лейтенант Хассе заявил, что Балтийское предместье является волнорезом, преграждающим путь большевикам в Германию.

5 августа дивизия была переподчинена 2-й Ударной Армии и провела несколько кровопролитных атак на «Танненберг», а затем, ввиду значительных потерь в живой силе, была выведена на переформирование.

После освобождения Нарвы командование Ленфронта приняло решение 2-ю Ударную Армию направить на активный участок фронта в район Тарту. 201-я Гатчинская Краснознаменная стрелковая дивизия, входящая в ее состав, пятью эшелонами была перевезена через Гатчину на станцию Орава и 31 августа 1944 года сосредоточилась в Латрианцкала.

1 сентября командиром дивизии был назначен полковник Андрей Андреевич Ширяев. Началась подготовка к форсированию реки Вяйке-Эма-Йыги. Река представляла собой серьезную водную преграду – ширина от 100 до 130 метров, берега заболочены.

13 сентября 1944 года в 6.00 по приказу командира дивизии 2-й стрелковый батальон 92-го стрелкового полка под командованием капитана Лузина начал разведку боем, форсировав реку, и удерживал захваченный плацдарм до темноты, а за ночь на «пятачок» переправились все подразделения полка и артиллерия 191-го стрелкового полка. Переправился и командир 3-го гаубичного дивизиона 220-го артполка капитан Стожаров, с взводом управления дивизиона. Когда он подходил к КП батальона, начался мощный артналет. Капитан Лузин был убит осколком разорвавшейся рядом мины. Стожаров взял командование батальоном на себя. После артналета в контратаку пошли танки и пехота немцев. Батальон сражался в захваченных у противника траншеях. К концу дня капитан Стожаров, собрав остатки батальона, вызвал огонь гаубичного дивизиона на себя. Наседавшие на островок обороняющихся немцы отошли на 100–150 метров. Вскоре атака возобновилась, и тут капитан Стожаров поднял свой отряд врукопашную. Ценой своих жизней гатчинцы отстояли плацдарм.

14 сентября 1944 года в предутренней тишине 1-й и 3-й стрелковые батальоны 92-го и 191-го стрелковых полков переправились на плацдарм и перешли в наступление. К 12.00 продвинулись на 7–8 километров и тут встретились с подходящими резервами немцев, в составе которых оказались «Пантеры» и самоходки «Фердинанд». 191-й стрелковый полк, не имея своей артиллерии и противотанковых ружей, не мог противопоставить вражеской броне ничего, кроме гранат и стрелкового оружия. Только несколько солдат 7-й и 8-й стрелковых рот, которые запаслись трофейными фаустпатронами, сумели поджечь четыре «Пантеры» и «Фердинанд». 191-й стрелковый полк понес большие потери. В батальонах оставалось по 20–30 человек, выбыло из строя более половины командного состава, а в 7-й, 8-й, 9-й стрелковых ротах погибли все офицеры.

За 8 дней боев дивизия прошла с ожесточенными боями тридцать километров, выбила немцев из 35 населенных пунктов, разгромила 23-й пехотный полк 12-й пехотной дивизии немцев и два эсэсовских латышских батальона.

191-й стрелковый полк Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13.10.44 г. за эти бои, как первый принявший на себя основной удар и удержавший плацдарм, был награжден орденом Александра Невского.

23 сентября 1944 года дивизия в составе 122-го стрелкового корпуса была введена в прорыв обороны немцев и с боями, преследуя отступающего врага, 27 сентября вышла к внешнему оборонительному обводу рижского укрепленного района в окрестностях Видриже. Авангард дивизии, 92-й стрелковый полк, захватил штаб 409-го немецкого пехотного полка в Марниеке с секретными документами и знаменем. Стремительность удара была такова, что немецкий дивизион 105-мм гаубиц был захвачен вместе с орудийными расчетами.

122-й стрелковый полк, с приданным танковым полком, захватил мост через реку Гауя. При взятии моста совершил подвиг старший сержант Симаков. Он с группой разведчиков переправился через Гаую и в течение дня изучал оборону и охрану моста. С подходом наших подразделений Симаков связался по рации с авангардом 122-гострелкового полка и танкистами. И когда наши танки подошли на 300–400 метров, разведчики уничтожили подрывников и расчеты противотанковых орудий немцев, а остальное довершили танкисты и пехота. В бою отличилось стрелковое отделение старшего сержанта Раздобреева, которое первым ворвалось на мост. За этот бой отважные воины были награждены: Симаков – орденом Славы II степени, Раздобреев – орденом Славы III степени. На месте боя за мост противник оставил 247 трупов.

В ночь на 7 октября 1944 года дивизия вступила в бой за Ригу. В 3.30 12 октября после массированной двухчасовой артподготовки полки пошли в атаку и к исходу дня вышли на рубеж Гайдас – Румбас – Карниеке – Сембури. К рассвету 13 октября батальоны ворвались в город, и к вечеру Рига была освобождена от немцев.

8—10 октября 1944 года войска 1-го Прибалтийского фронта под командованием генерала армии И.Х. Баграмяна вышли к морскому побережью севернее и южнее Мемеля (Клайпеда), лишив вражескую армию «Север» сухопутной связи с Восточной Пруссией. После освобождения Риги, развивая наступление на запад, войска 2-го Прибалтийского фронта под командованием генерала армии А.И. Еременко во второй половине октября 1944 года достигли рубежа Кемери – Добеле. В результате на Курляндском полуострове между Тукумсом и Лиепаей было прижато к морю около 33 дивизий группы армий «Север».

Сосредоточение штатной бронетанковой техники, артиллерии и минометов этих дивизий на малом пространстве помогло немцам создать эшелонированный «броневой пояс». При вклинивании наших подразделений в оборону противника немцы окружали их танками и самоходными орудиями и уничтожали. Но бывалые фронтовики быстро нашли ряд контрприемов. Наша артиллерия приближалась вплотную к противнику и била только по видимым целям прямой наводкой. Создавались штурмовые группы численностью до 30 человек, вооруженных кроме штатного оружия фаустпатронами, огнеметами, противотанковыми ружьями. Группы, используя то обстоятельство, что часть бронеобъектов врага из-за отсутствия горючего передвигалась на буксирах, жгли «Тигры» и «Пантеры», потерявшие скорость и маневренность.

Продолжая наступление, 201-я стрелковая дивизия освободила 11 населенных пунктов, захватила 28 пленных, 9 самоходных орудий, 4 бронемашины и 14 орудий.

Положение фашистов ухудшалось: командиры отделений получили право расстреливать подчиненных при проявлении малейшей недисциплинированности. Молодой генерал вермахта Шернер был послан Гитлером командовать Курляндской группой с приказом стоять до последнего солдата и патрона.

30 марта 1945 года соединение вошло в состав 1-го стрелкового корпуса 1-й Ударной Армии и готовилось форсировать реку Виесата. 26 апреля 1945 года Гитлер отдал приказ эвакуировать группировку через Либаву и Виндаву. Моряки Балтфлота блокировали эти порты, за «железным поясом» началось брожение, а наши войска уже были в Берлине. 8 мая к 18.00 части дивизии подошли к порту Кандава. В 19.00 штаб Ленинградского фронта перехватил радиограмму немецкого штаба о полной капитуляции Курляндской группировки.

В Курляндии советским войскам сдалось в плен 189 тысяч солдат и офицеров, 42 генерала противника.

За время участия в боях в Великой Отечественной войне трем воинам дивизии было присвоено звание Герой Советского Союза. Награждены: орденом Ленина – 13; орденом Красного Знамени – 107; орденом Отечественной войны I степени – 174; орденом Отечественной войны II степени – 253; орденом Красной Звезды – 1260; орденом Славы III степени – 310; медалью «За отвагу» – 3687; медалью «За боевые заслуги» – 2753.

ДОКУМЕНТЫ

(Из журнала боевых действий дивизии)

ИЮНЬ 1944 ГОДА

Дивизия составляла резерв 8-й армии, располагалась в устье реки Мустаети на побережье реки Нарва, находясь в готовности к нанесению контратак в направлении Кякеконна.

Располагаясь в этом районе, части дивизии готовились к прорыву обороны противника с форсированием водной преграды в районе Сиргалы, Путки.

22 июня 1944 года командующий 8-й армией генерал-лейтенант Стариков вручил дивизии Красное Знамя и орден Красного Знамени за отличие в боях при овладении городом Луга.

ИЮЛЬ 1944 ГОДА

С 10 по 13 июля части первого эшелона дивизии выходили на передний край и изучали противника. С 20 по 30 июля дивизия вела бои по овладению городом Нарва. 24 июля 122 и 191 стрелковые полки были введены из-за левого фланга 120 стрелковой дивизии в направлении станции Аувере.

26 июля сопротивление противника было сломлено и 92 стрелковый полк стремительным ударом перерезал железную дорогу Нарва – Таллин, овладел Роника-Асула, где сосредоточился с частями 2-ой Ударной Армии, наступавшей из района севернее города Нарва. Развивая наступление, 92 стрелковый полк овладел Удриа, вышел на побережье Финского залива и вошел в соприкосновение с противником, укрепившимся на рубеже укреплений 1704 г.

191 стрелковый полк стремительным ударом прорвал оборону противника и овладел господствующей высотой у станции Уавериям.

122 стрелковый полк из второго эшелона был введен в бой для прорыва обороны противника на укреплениях 1704 г. Последующие наступательные бои успеха не имели. Дивизия сдала участок частям 2-й Ударной Армии и во исполнение боевого распоряжения штакора 117-го стрелкового корпуса к 8.00 28 июля. 31 июля 191 стрелковый полк – лес зап. Пустошка, западнее Уэфоя.

В этих боях дивизия нанесла противнику потери: убитыми и ранеными – более 100 человек, захвачено – 3 миномета, 5 полевых орудий, 1 автомашина и 38 пленных.

АВГУСТ 1944 ГОДА

Дивизия вела бои по развитию успеха 11 стрелковой дивизии, прорвавшей передний край обороны противника из района Путки. В бой последовательно вводились 122, 191 и 92 стрелковые полки. Преодолевая яростное сопротивление фашистов, дивизия с боями прошла до 3 километров, не добившись значительного успеха и не прорвав тактическую глубину обороны противника. 5 августа дивизия передала достигнутые позиции частям 120 стрелковой дивизии и сосредоточилась в лесу сев. Путки, где приводила личный состав и боевую технику в порядок.

Пополнившись личным составом и вооружением, дивизия 11 августа передислоцировалась в район сев. Ольгино – 6 километров западнее города Нарва, где занималась боевой тренировкой, готовя части к прорыву обороны противника из района Ластиколони.

Во исполнение шифротелеграммы штаба 2-й Ударной Армии дивизия пятью эшелонами по железной дороге передислоцировалась через Гатчину, Псков до станции Арава и к 31 августа сосредоточилась в районе Латреанцкала.

СЕНТЯБРЬ 1944 ГОДА

Во исполнение приказа командующего 67-й армии дивизия выступила по маршруту: Видриже – Снорэ – Вилдени и 10 сентября вошла в соприкосновение с противником на рубеже Моза-Югла. Сбивая арьергарды противника, 13 сентября 191 стрелковый полк ворвался в город Рига. 122 и 92 стрелковые полки вышли в район резинового завода ст. Шкирятова, откуда приступили к форсированию реки Западная Двина. 191 стрелковый полк к исходу дня вышел в этот же район. 14 сентября части форсировали реку Западная Двина и сосредоточились с частями 2-го Прибалтийского фронта, наступающими по западному берегу, а 15 сентября полностью очистили Ригу от противника. После чего, оставив в городе гарнизон, сосредоточились на железнодорожной станции.

18 сентября дивизия сосредоточилась в районе Побажи, Сея, Юрка, Леясмужи, Ниенки, одним 191 полком охраняла побережье Рижского залива от Лиелурги до Платкан.

24 сентября 1944 года дивизия в составе 122-го стрелкового корпуса прорвала оборону противника по западному берегу реки Вяика-Иыги, сев. Иыгневстэ. В результате восьмидневных боев дивизия продвинулась от 8 до 10 километров, овладела 35 хуторами, разгромила 25 пехотный полк 12-й АПД противника, что способствовало освобождению города Валга.

Дивизия вышла из состава 112-го стрелкового корпуса и приказом 54-й армии вошла в 122-й стрелковый корпус.

29 сентября дивизия в составе 122-го стрелкового корпуса, введенная в прорыв 100-го механизированного корпуса, из района Дагсты, Вальмиера, обошла западнее город Минбажи и 27 сентября вышла к внешнему обводу Рижского укрепленного района, в районе Видрижи, где вела упорные бои за прорыв позиций противника.

ОКТЯБРЬ 1944 ГОДА

5 октября дивизия передала позицию в районе Видрижи частям 189 стрелковой дивизии и в ночь на 7… (продолжение записи в журнале боевых действий отсутствует. – Прим. авт.)

НОЯБРЬ 1944 ГОДА

Дивизия охраняла побережье Рижского залива, занималась боевой тренировкой. Производила инженерные работы на побережье. Суда противника вели разведку побережья и производили попытки высадить диверсионные группы.

ДЕКАБРЬ 1944 ГОДА

Дивизия охраняла побережье и занималась тренировкой.

ЯНВАРЬ 1945 ГОДА

Дивизия охраняла побережье и занималась тренировкой.

ФЕВРАЛЬ 1945 ГОДА

До 9 февраля дивизия охраняла побережье Рижского залива.

10 февраля распоряжением штаба 67 армии дивизия передала полосу охранения 56 стрелковой дивизии, вышла из состава 122-го стрелкового корпуса и пятью эшелонами выдвинулась по маршруту Пабажи – Ропажи – Рига – Петрициемс. К 20.00 13 февраля она сосредоточилась в районе Майсукроге и вошла в состав 119 стрелкового корпуса 1-й Ударной Армии.

В ночь с 14 на 15 февраля части дивизии заняли исходные позиции, а 16 февраля перешли в наступление из района Путнужиды в направлении Миэнава. Пробить тактическую глубину обороны противника в течение 10 дней боев дивизии не удалось. Преодолевая упорное сопротивление немцев, дивизия за 10 дней боев продвинулась от 9 до 10 километров, разгромив 531 охранный батальон, 4 железнодорожный полк, 189 пехотный полк, 660 саперный батальон немцев. В этом бою было уничтожено до 2500 немецких солдат и офицеров, 6 полевых орудий, 28 пулеметов, 80 винтовок и автоматов. Захвачено 97 пленных.

26 февраля дивизия сдала указанный рубеж 374 стрелковой дивизии и сосредоточилась в районе Межамуйжа.

С 27 февраля дивизия совершила марш по маршруту: Межамуйжа – Майсукроге – Добэлэ – Яуесесавас и к 18.00 28 февраля сосредоточилась в районе мз. Цыролэ.

МАРТ 1945 ГОДА

Командир 122 стрелкового полка подполковник Савин освобожден от занимаемой должности и назначен заместителем командира дивизии.

В командование 122 стрелковым полком вступил подполковник Чувашев, прибывший из отдела кадров 1-й Ударной Армии.

Сосредоточившись в районе Циролэ, дивизия вошла в состав 122 стрелкового корпуса, приводила в порядок личный состав и боевую технику и занималась доукомплектованием частей и подразделений.

С 3 марта дивизия перешла в состав 130-го стрелкового корпуса 22-й армии и составила его второй эшелон.

5 марта в 12.00 дивизия была введена в бой на правом фланге корпуса для развития наступления в направлении Полякрогс, Вейкаляс, Лиельвлиднице. До 9 марта части вели упорные бои, нанося противнику большие потери. В этих боях дивизия овладела 11 населенными пунктами и продвинулась вперед на 4 километра.

Потери противника: убито и ранено 1980 солдат и офицеров, уничтожено 84 пулемета, 240 винтовок, 5 орудий, 9 самоходных установок. Взято трофеев: 5 орудий, 25 пулеметов, 150 винтовок, 3 рации, 4 бронетранспортера, 5 автомашин. Захвачено 25 пленных.

В ночь на 15 марта занимаемый рубеж дивизия сдала частям 14 гвардейского стрелкового корпуса и сосредоточилась в районе Упениеки, где получила пополнение и до 22 марта занималась боевой подготовкой, входя в состав 100-го стрелкового корпуса 22-й армии.

В ночь на 23 марта по сплошному бездорожью дивизия совершила 22-километровый марш и развернулась на рубеже южнее реки Берзе. С рассветом 24 марта, сбив боевое охранение противника на правом берегу Берзе, дивизия форсировала ее, развивая наступление на станцию Постэ. В течение с 24 по 30 марта части дивизии, развивая наступление, перерезали железную дорогу Тукумс – Салдус и овладели укрепленным узлом обороны противника Плевниеки.

АПРЕЛЬ 1945 ГОДА

Распоряжением Военного Совета фронта дивизия 30 марта вошла в состав 1-го стрелкового корпуса 1-й Ударной Армии и занималась проческой восточного берега реки Виэсаты.

В ночь с 5 на 6 апреля дивизия занимаемые позиции сдала 100-му стрелковому корпусу, вошла в состав 119-го стрелкового корпуса и сосредоточилась в районе Макиери.

С 7 по 16 апреля дивизия распределяла полученное пополнение и готовилась к прорыву обороны противника. В ночь на 17 апреля 201-я сд приняла полосу обороны от 360-й сд районе Петертале, Тамтеням, Еронзини, Лейвас.

До 7 мая дивизия проводила частные операции силой рота – батальон – полк по ликвидации обороны противника на южном берегу реки Виэсаты, не добиваясь территориального успеха.

МАЙ 1945 ГОДА

С рассветом 7 мая разведка стрелковых полков и дивизии обнаружила отход противника с плацдарма на южном берегу реки Виэсаты. Введенные в бой для преследования и развития успеха 92 и 191 стрелковые полки с ходу форсировали реку Виэсаты и, наращивая удар, к исходу дня овладели узлом обороны Снапь-Имуйжа. 122 стрелковый полк, составлявший второй эшелон, начал ночные боевые действия и к рассвету вышел в район Ирлава.

8 мая части дивизии преследовали отходившего противника, уничтожая мелкие группы прикрытия. На рубеже Абава-Плуди противник оказал упорное сопротивление, в 18.00 после 10-минутного мощного огневого налета 92 и 191 стрелковые полки совместно с танками и самоходными установками штурмом прорвали оборонительный рубеж, захватив при этом 80 пленных. Наращивая темп удара, к исходу дня полки вышли в район города Кандава.

В течение 9—18 мая дивизия проводила прочесывание лесных массивов от Сабиле до побережья Балтийского моря, вылавливая немецких и латышских солдат и офицеров, собирала и учитывала трофейную технику. К 18 мая дивизия сосредоточилась на западном берегу озера Уома-Эзеро и приступила к строительству лагерей в связи с переходом на мирное положение.

ИЮНЬ 1945 ГОДА

К 4 июня дивизия, входя в состав 119-го стрелкового корпуса, сосредоточилась юго-западнее города Тукумс в районе хутора Тиши. Весь июнь части занимались строительством лагерей и боевой подготовкой.

Из лагерного расположения (Тиши) дивизия шестью эшелонами передислоцировалась по маршруту: Тукумс – Елгава – Смоленск – Ряжск – Пенза – Куйбышев – Чкалов – Актюбинск – Ташкент – Самарканд и 18 октября 1945 года сосредоточилась в городе Сталинабад на зимние квартиры, войдя в состав Туркестанского военного округа.

Я ЗАКОНЧИЛ ВОЙНУ В 201-й (Из рассказа ветерана дивизии академика В. РАНОВА)

В 201-ю Гатчинскую стрелковую дивизию я попал в ноябре 1944 года из псковского госпиталя. До этого воевал на Центральном, 1-м Украинском и 3-м Прибалтийском фронтах.

Звание «лейтенант» я получил в конце июля 1943 года после окончания Харьковского артиллерийского противотанкового училища, которое находилось в Фергане. А начал я войну под городом Севск, в первом после Курской дуги наступлении на Украине, участвовал в боях по удержанию Чернобыльского плацдарма. Под Винницей 24 января 1944 года был ранен. После излечения в госпитале города Уральск попал в отдельный истребительно-противотанковый дивизион. С этим дивизионом участвовал в обороне плацдарма за рекой Великая, под Пушкинскими Горами, а потом в боях на территории Латвии и Эстонии, где 28 августа был опять ранен под городом Тарту. После выздоровления, в ноябре 1944 года, я был направлен на Ленинградский фронт в 201-ю стрелковую дивизию. В ней я служил до самого окончания войны старшим офицером 1-й батареи 1-го дивизиона 220-го пушечного полка. Батареей командовал известный в дивизии старший лейтенант Константин Королев, которого мы все очень любили и были глубоко опечалены его гибелью незадолго до окончания войны, в марте 1945 года. И командир дивизиона у нас был замечательный – капитан Дмитрий Добротин, ленинградец, кандидат физико-математических наук (тогда эта научная степень значила, пожалуй, больше теперешнего звания академика). Запомнился и начальник штаба нашего дивизиона – капитан Николай Воронов, трагически погибший после войны на учениях в районе Куляба. Полком командовал подполковник Сергей Ильин, бывший учитель. Такие офицеры и создали очень здоровую дружескую атмосферу в нашем дивизионе, коренным образом отличавшуюся от взвинченной, нервной и, я бы сказал, злой обстановки в пехотном батальоне, где я начинал войну. Наша батарея отличалась также высокой дисциплиной и боеспособностью. И нам первым в дивизионе дали прекрасные машины «шевроле». Во время весенней распутицы, когда остальные батареи дивизиона застревали в курляндских болотах, мы были все время во главе наступления.

Конечно, по накалу сражений бои по уничтожению курляндской группировки не могли идти ни в какое сравнение со сражениями на Сандомирском плацдарме, с наступлением на Одере и битвой за Берлин. Но тем не менее и у нас были жаркие деньки. Наша дивизия находилась на восточном фланге огромной дуги, западный край которой упирался в Балтийское море у города Лиепая. В этом котле были окружены остатки группы армий «Север», некогда блокировавшей Ленинград. Нужно сказать, что Ленинградскому фронту противостояли значительные силы – 16-я и 18-я немецкие армии, хорошо вооруженные и боеспособные. По некоторым сведениям, их общая численность доходила до полумиллиона человек. Нашей батарее приходилось участвовать во многих боях, но на всю жизнь запомнился бой в конце войны, недалеко от города Тукумс, где наша дивизия проводила наступательные операции. Это было 30 апреля. Всего за восемь дней до окончания войны.

29 апреля я получил приказ подготовить батарею для участия в разведке боем, которая предпринималась тогда, когда все другие возможности для захвата «языка» или выявления огневой мощи противника на данном участке фронта уже полностью исчерпаны.

Четко вижу, как наши батарейцы застыли у наведенных орудий, слышу зуммер полевого телефона, ощущаю запах пороха после первых залпов. Все, кто служил в артиллерии, хорошо знают чувство удовлетворения, которое возникает от слаженной работы хорошо подготовленной батареи.

Вдруг перестает работать связь: где-то перебит телефонный провод. Тщетно кричит телефонист в замолчавшую трубку. Батарея «ослепла» – мы теперь не знаем о расположении врага. Людей – в укрытия, связиста – на линию. И вот с волнением мы видим, как тот бежит по полю, петляя от воронки к воронке и прячась от осколков рвущихся снарядов. По счастью, разрыв провода недалеко, и вновь мы ведем огонь. Через несколько дней мы снялись с позиции и пошли вперед. А последний бой приняли 7 мая, поддерживая пехоту и танки, прорывающие оборону врага по направлению на Тукумс.

8 мая в 17.00 впереди нашей колонны начинается беспорядочная стрельба, в небо взлетают ракеты, слышатся отдаленные крики, шум. Бежит вдоль вереницы машин молодой солдат, выпуская в небо из автомата короткие очереди, бежит и кричит:

– Ребята! Немцы выбросили белые флаги! Победа! Война кончилась!

Хватаемся и мы за оружие, чтобы отсалютовать долгожданной Победе. Обнимаемся, кричим друг другу что-то несвязное!

В июне 1945 года я выехал квартирьером нашего полка в Сталинабад. Приятно было пройтись по улицам своего города в выстиранной матерью фронтовой гимнастерке и украшенной двумя орденами Красной Звезды.

Все мы, ветераны Отечественной войны, гордимся своей боевой молодостью, тем, что не прятались за спины других и приближали нашу общую Победу как могли, выложив все свои силы в разгром сильного, хорошо обученного и злобного врага.

ГОРНОСТРЕЛКИ, МОТОСТРЕЛКИ…

В начале июня 1945 года дивизия расположилась лагерем северо-западнее города Тукумс, у хутора Тиши. В августе пришел приказ передислоцироваться в Таджикистан и в начале октября года последний эшелон с подразделениями дивизии прибыл в Сталинабад (Душанбе) – столицу Таджикской ССР.

Кинохроника тех дней запечатлела рослых, светловолосых воинов в выгоревших гимнастерках. Через десятилетия от них веет богатырской силой и особой уверенностью в движениях. Это были победители.

Полки расквартировались в городах Душанбе, Куляб и Курган-Тюбе, заняв пустующие казармы и конюшни кавалерийского корпуса, которым до войны командовал герой Гражданской войны Тимофей Шапкин.

В 1947 году 201-я Гатчинская Краснознаменная стрелковая дивизия была переформирована в отдельную 325-ю стрелковую бригаду, а в 1948 году бригаду развернули в горно-стрелковую дивизию.

Артиллерию перевели на конную тягу. Поступили на вооружение горные 76-мм пушки с клеймом на казенной части: «1905 г. Общество пушкарей, С.-Петербург». По равнине их перевозили на лафетах пароконной упряжкой, в горной местности – конно-вьючным способом. Стрелковые подразделения были укомплектованы альпинистским снаряжением.

Изменились требования к боевой подготовке. Полковые и дивизионные учения проводились на перевале Чор-Мазак. 92-й полк преодолевал перевалы Сры-Мергали, Кули-Амхо, Кучак. В 1949 году дивизия участвовала в окружных учениях в районе станции Гузар (Узбекистан). Учебный год заканчивался сдачей зачетов на значок «Альпинист СССР». Для этого весь личный состав полков должен был взойти на высоту не менее 4 тысяч метров.

В 1958 году 201-ю сократили до горно-стрелкового полка. В 1959-м переформировали в дивизию сокращенного состава, которая примерно один раз в год развертывалась до полного штата за счет призыва из запаса. С 1963 года полки пополнились штатными танковыми ротами, затем – батальонами и стали именоваться «мотострелковыми».

В марте 1964 года дивизия была развернута по штатам военного времени. Совершив марш по маршруту Душанбе – Дехканабад – Керки, 201-я атаковала условного противника. После этих учений были произведены штатные изменения в сторону увеличения личного состава. Танки Т-34-85 были заменены на Т-54.

Зимой 1970–1972 года прошло учение с боевой стрельбой в Алайской долине. Морозы ночью достигали шестидесяти градусов.

Последующие семь лет (1972–1979 гг.), судя по данным исторического формуляра, не принесли прогрессивных изменений ни в штатную структуру, ни в боевую подготовку соединения. Дивизия оставалась на положении «заштатного гарнизона» в курортном восточном городе. В минуту военной опасности последствия такого «бытия» сказались немедленно.

ПРИВЕСТИ В БОЕВУЮ ГОТОВНОСТЬ

Вечером 23 декабря 1979 г. 201-я Гатчинская Краснознаменная мотострелковая дивизия была поднята по тревоге. Начинался афганский период в истории соединения.

«23 декабря. Привести в полную боевую готовность мотострелковую дивизию САВО…»

«25 декабря…Привести в полную боевую готовность еще одну мотострелковую дивизию САВО…»

«26 декабря. Отправить мотострелковую дивизию САВО, приведенную в готовность 25 декабря, в распоряжение ТуркВО…»

Такие упоминания содержатся о мотострелковых дивизиях САВО, к числу которых принадлежала в декабре 1989 года 201-я Гатчинская Краснознаменная дивизия. Цитируемый выше документ представлен в книге А. Ляховского «Трагедия и доблесть Афгана» под грифом «Секретно» и следующим, весьма примечательным, заголовком: «Перечень распоряжений по созданию группировки войск в ТуркВО для ввода в Афганистан (отданы Генеральным штабом Вооруженных Сил СССР по устным приказам министра обороны СССР в декабре 1979 г.)».

«Получив приказ на развертывание 23 декабря, дислоцировавшаяся в Душанбе 201-я мсд (командир полковник В.А. Степанов) начала отмобилизовываться только вечером 24 декабря. Приняв в течение трех суток мобилизационные ресурсы, дивизия, совершив марш, к исходу 28 декабря сосредоточилась в районе Термеза, где проводила боевое слаживание. Однако, с учетом боевых действий в Афганистане, было принято решение доукомплектовать дивизию кадровым составом из частей групп войск (ГСВГ, ЦГВ). В течение января провели замену приписников, и в конце месяца 201-я мсд была введена в северные районы ДРА» (А. Ляховский. «Трагедия и доблесть Афгана»).

Обратим внимание: «с учетом боевых действий в Афганистане»! Каких? С учетом потерь, вроде авиакатастрофы военно-транспортного самолета ночью 27 декабря при заходе на посадку на кабульский аэродром? С учетом гибели личного состава на афганских дорогах вследствие превышения скорости движения бронетехники и плохой подготовки водителей? Или речь о потерях при штурме резиденции Х. Амина – еще вчера «уважаемого» главы «дружественного государства»? С такими потерями Министерство обороны СССР не считалось. В прямом смысле слова боевых действий, требующих «учета», в начале января 1980 года в Афганистане еще не было.

С 201-й дело обстояло проще. Дивизия не была готова к развертыванию. Очевидцы, мобилизованные из Душанбе в эти дни, вспоминали о разукомплектованных двигателях боевых машин, ржавом стрелковом оружии, полуголодном существовании в ледяных палатках под Термезом, пьянстве офицеров и прапорщиков. Да и сами мобилизованные не горели желанием «возвращать интернациональный долг» Афганистану – прятались в кишлаках, «изобретали» болезни и прочие уважительные причины. Не забудем, что дело происходило в Таджикистане, где советские традиции патриотизма, героизма и воинской доблести и без того приживались с трудом.

«Кормили отвратительно… Кишечные расстройства, поносы, геморрой. Сортиры были забрызганы кровью. Вместо медикаментов в упаковках – труха…» – это из январских (1980 года) воспоминаний Геннадия Громова, мобилизованного врача-онколога.

В чем 201-й несомненно повезло, так это в избавлении, по ходу укомплектования, от «приписников» – таксистов, торговцев, учителей и прочей взрослой «запасной» публики. Они были неуправляемы, плохо обучаемы, склонны к беспорядочной стрельбе и грабежам. А грабить в Афганистане, по разумению тех времен, было что. Страна вроде нищая, а бегали по улицам «Тойоты» и «Лендроверы». Невиданными, для советского человека, товарами были забиты индийские дуканы, а в мелочных лавках пылилась японская аудио– и видеотехника.

К началу февраля 1980 года ввод основных сил 40-й армии был завершен. В Афганистане дислоцировались 5-я и 18-я мотострелковые дивизии, 103-я воздушно-десантная дивизия, 56-я отдельная десантно-штурмовая бригада, 860-й отдельный мотострелковый полк, 345-й отдельный парашютно-десантный полк и без малого три десятка спецподразделений ГРУ ГШ, КГБ СССР и МВД СССР, под кодовыми названиями «Алмаз», «Каскад», «Кобальт» и др.

201-я Гатчинская дважды Краснознаменная мотострелковая дивизия пересекла советско-афганскую границу 14 февраля 1980 года в районе Термеза, оставив в резерве на территории СССР 234-й танковый полк и отдельный ракетный дивизион. Между тем напомним, к моменту приказа о вводе войск в ДРА она находилась ближе других к афганской границе и могла бы войти в предназначенную ей провинцию Кундуз по более короткому и безопасному пути через Шерхан-Бандар.

К исходу февраля 1980 года дислокация частей дивизии была такова: в десяти километрах юго-западнее провинциального центра одноименной провинции Кундуз вокруг местного аэродрома разместились управление и штаб, 149-й гвардейский мотострелковый полк, зенитно-артиллерийский полк. Здесь же встали отдельный противотанковый дивизион, разведывательный, медицинский батальоны и батальон связи, рота химической защиты, станция ФПС, полевое учреждение Госбанка и 41-я отдельная вертолетная эскадрилья, приданная дивизии.

Километрах в пятнадцати от северной окраины Кундуза в степи Чоли-Абдан разместились на голом песке артиллерийский полк, батарея управления и артиллерийской разведки, инженерно-саперный, ремонтно-восстановительный батальоны и батальон материального обеспечения.

122-й мотострелковый полк был дислоцирован у города Ташкурган, а 395-й мотострелковый полк неподалеку от города Пули-Хумри, в Гелагайской долине. 234-й танковый полк и отдельный ракетный дивизион остались в резерве на территории СССР – в Самарканде и Каттакургане.

Подразделения дивизии привлекались на охрану военных и государственных объектов: перевалочной базы Хайратон, центра газодобычи в Шибаргане, участка трубопровода Хайратон – Айбак, маршрутов Хайратон – Доши, Пули-Хумри – Кундуз – Таликан.

Войска участвовали в рейдах и боевых операциях в провинциях Кундуз, Тахар, Балх, Баглан, Саманган, несли службу на блокпостах и сторожевых заставах.

22 ноября 1984 года соединению было вручено переходящее Красное Знамя Военного Совета округа.

4 мая 1985 года указом Президиума Верховного Совета СССР 201-я Гатчинская Краснознаменная мотострелковая дивизия была награждена вторым орденом Красного Знамени.

Судя по доступным документам, именно в 1985 году советское руководство вплотную приступило к рассмотрению вопроса о выводе 40-й армии из Афганистана. Тупик был очевиден: вместо умиротворения – растущее военное и политическое противостояние. Усилением боевых действий в этот период можно объяснить формирование в дивизии отдельной огнеметной роты и перемещение разведывательного батальона на «стреляющую», северную окраину Кундуза.

Во взаимодействии с 18-й и 20-й афганскими пехотными дивизиями 201-я дивизия участвовала в армейских и частных операциях, ежедневно организовывала засады и направляла специальные группы на реализацию разведданных. Наиболее сложная обстановка сложилась в провинции Баглан, где вооруженная оппозиция действовала особенно активно, минировала дороги, нападала на блокпосты и колонны, взрывала участки трубопровода.

В марте 1986 года дивизия прикрыла своими силами трассу Кундуз – Ханабад – Таликан, обеспечив проводку военных автоколонн. В конце мая мотострелковые батальоны 149-го полка, при поддержке артиллерийского дивизиона 395-го мотострелкового полка, во взаимодействии с афганской армией вели боевые действия в ущельях Касаи, Шишан и Пашаи. В июле была проведена армейская операция «Маневр» в районе Ханабад – Таликан – Ишкамыш с целью ликвидации баз противника. В августе два мотострелковых батальона, разведывательная и инженерно-саперная роты 149-го мотострелкового полка привлекались к армейской операции по разгрому базовых районов боевых формирований оппозиции в провинции Герат. В октябре дивизия участвовала в армейской операции «Гранит», обеспечивая вывод трех полков в СССР.

14 апреля 1988 года министры иностранных дел Афганистана, Пакистана, Советского Союза и США подписали в Женеве пакет документов по политическому урегулированию положения вокруг Афганистана. Согласно Женевским соглашениям, вступившим в силу через месяц, ОКСВА должен был покинуть территорию Афганистана в феврале 1989 года. 7 апреля 1988 года министр обороны СССР подписал директиву, определяющую порядок вывода войск с 15 мая 1988 года.

В ходе операций «Гранит 1–2» дивизия обеспечивала безопасность вывода в СССР ряда частей ОКСВА при следовании их через провинции Баглан и Саманган. 14 июня 1-й мотострелковый батальон 395-го мотострелкового полка покинул провинцию Баглан. 17 июня в ходе операции «Памир» из Файзабада провинции Бадахшан в Пули-Хумри был передислоцирован 860-й отдельный мотострелковый полк. К концу лета началось перебазирование частей дивизии к речному порту Хайратон. 11–13 августа в Душанбе передислоцировались 149-й гвардейский мотострелковый полк без 1-го мотострелкового батальона и разведывательной роты, отдельный противотанковый дивизион, огнеметная рота, медицинский батальон, артиллерийский полк, батальон материального обеспечения без транспортной роты и инженерно-саперный батальон.

В сентябре управление дивизии совместно с 1-м мотострелковым батальоном и разведывательной ротой 149-го гвардейского мотострелкового полка выдвинулось в Ташкурган и Мазари-Шариф. В декабре из Шибергана ушел 1-й мотострелковый батальон 122-го мотострелкового полка.

25 января – 5 февраля 1989 г. последние колонны 40-й общевойсковой армии перешли через перевал Саланг. В Ташкурган передислоцировался и штаб армии. Наступил заключительный этап вывода войск. В течение недели (7—15 февраля) ДРА покинули все части ОКСВА. Завершал вывод отдельный разведывательный батальон дивизии.

В феврале части дивизии разместились: в окрестностях Душанбе, на полигоне «Ляур» – Управление, 122-й мотострелковый полк и станция ФПС; на загородных сборных пунктах военных комиссариатов – батальоны – разведывательный, связи, ремонтно-восстановительный, транспортная рота; 395-й мотострелковый полк – в г. Куляб, а реактивный дивизион артиллерийского полка в г. Курган-Тюбе. Вторая война, выпавшая на долю дивизии, была завершена.

По данным политического отдела дивизии, за 9 лет боевой службы в Афганистане дивизией было уничтожено и захвачено: 104 бронеобъекта противника, 7 артиллерийских орудий, 196 минометов, 371 крупнокалиберный пулемет, 13 переносных зенитных ракетных комплексов, 2 зенитные установки, 6962 единицы стрелкового оружия, 45 противотанковых управляемых реактивных снарядов, 320 ручных противотанковых гранатометов, 532 реактивных снаряда, 6525 килограммов взрывчатых веществ, 1354 противотанковых и противопехотных мин, 15 фугасов, 263 склада с вооружением, боеприпасами и другим военным имуществом, 24 радиостанции.

За указанный период звания Герой Советского Союза удостоены офицеры старший лейтенант Наби Акрамов и старший лейтенант Игорь Плосконос.

Награждены: 6 человек – орденом Ленина, 47 человек – орденом Красного Знамени, 2040 – орденом Красной Звезды, 332 – орденом «За службу Родине в ВС СССР», 2129 – медалью «За отвагу», 3482 – медалью «За боевые заслуги», 6983 – наградами Демократической Республики Афганистан.

ДОКУМЕНТЫ ВЫПИСКИ ИЗ ИСТОРИЧЕСКОГО ФОРМУЛЯРА ДИВИЗИИ ЗА 1980–1988 гг.

1980 ГОД

14 февраля 201-я Гатчинская Краснознаменная мотострелковая дивизия по приказу Министра Обороны СССР в составе Ограниченного контингента советских войск введена на территорию Демократической Республики Афганистан для оказания интернациональной помощи в защите завоеваний Апрельской революции 1978 года.

1981–1985 ГОД

Документальные свидетельства об участии 201-й мотострелковой дивизии в походах, боях (операциях) в 1981–1985 гг. в Историческом формуляре соединения отсутствуют.

В указанный период дивизия входила в состав 40-й общевойсковой армии с дислокацией частей и подразделений в афганских провинциях Кундуз, Тахар, Баглан, Балх, Саманган (Прим. авт.).

1985 ГОД

В течение года части дивизии во взаимодействии с ВС ДРА участвовали в 3 армейских операциях и провели 13 частных боевых действий, 377 засад и 61 реализацию разведывательных данных.

Части дивизии вели боевые действия по уничтожению активных бандформирований и базовых районов мятежников в следующих районах: в период с 22 по 29 января – в провинции Тахар, с 5 по 10 февраля – в провинциях Саманган и Баглан, с 17 по 23 марта – в районе Ханабад, провинция Кундуз, с 16 по 25 апреля – в районе Пули-Хумри, провинция Баглан, с 24 по 27 мая – в районе 40 километров юж. Шибарган, провинции Джаузджан, с 4 по 5 июля – в районе юж. Баглан, провинция Баглан, с 20 июля по 20 августа – в районе Джабаль-Уссарадж, с 9 по 19 октября – в районе 20 километров юж. Доши, провинция Баглан, с 30 октября по 6 ноября – в провинции Баглан, с 16 по 22 декабря – в районе г. Таликан, провинция Тахар, продолжали проводку колонн по маршруту Кундуз – Пули-Хумри, Кундуз – Файзабад и охрану маршрутов Хайратон – Доши, Пули-Хумри – Кундуз, Кундуз – Таликан.

В 1985 году награждено военнослужвщих: орденом Ленина – 1, орденом Красного Знамени – 22, орденом Красной Звезды – 677, орденом «За службу Родине в ВС СССР» – 64, медалью «За отвагу» – 669, медалью «За боевые заслуги» – 982.

В результате боевых действий частями дивизии уничтожено: 16 безоткатных орудий, 35 минометов, 96 ДШК, 3 пулеметные установки, 97 единиц стрелкового оружия, 40 РПГ, 180 реактивных снарядов, 58 автомобилей. Захвачено: 158 реактивных снарядов, 978 единиц стрелкового оружия, 7 безоткатных орудий, 16 минометов, 74 ДШК, 7 автомобилей, 3 радиостанции, 1 зенитная установка, 1764 кг опиума-сырца.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 4 мая 1985 года за большие заслуги в вооруженной защите социалистической Родины, успехи в боевой и политической подготовке и в связи с 40-летием Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов 201-я Гатчинская Краснознаменная мотострелковая дивизия награждена орденом Красного Знамени.

13 ноября 1985 года дивизию посетил Генеральный секретарь ЦК НДПА, председатель Революционного совета Демократической Республики Афганистан товарищ Бабрак Кармаль.

1986 ГОД

В течение года части дивизии во взаимодействии с ВС ДРА участвовали в 3 армейских операциях и провели 10 частных боевых действий, 443 засады и 35 реализаций разведывательных данных, а также осуществляли поддержку боевых действий 18, 20 пехотных дивизий ВС ДРА, продолжали охрану маршрутов и магистрального трубопровода на участках: Хайратон – Доши, Пули-Хумри – Кундуз, Кундуз – Таликан, а также газодобывающих промыслов в районе Шибарган и перевалочной базы Хайратон.

На боевые действия и охрану маршрутов постоянно привлекались подразделения мотострелковых полков, артиллерийского полка, отдельного разведывательного батальона, отдельного батальона связи, отдельного инженерно-саперного батальона, отдельного ремонтно-восстановительного батальона, отдельного батальона материального обеспечения, отдельной огнеметной роты, отдельной вертолетной эскадрильи.

С 7 по 20 марта во взаимодействии с 20 пехотной дивизией, подразделениями МВД, МГБ, ВС ДРА проведено блокирование маршрута Кундуз – Ханабад – Таликан и оказание помощи по перевозке народно-хозяйственных грузов из района Таликан и ввозу семян для проведения посевной кампании.

С 20 марта по 1 июня части дивизии во взаимодействии с 20 пехотной дивизией ВС ДРА провели боевые действия в районе ущелий Касан, Шишан, Пашаи уезда Андараб.

С 18 июня по 12 июля части дивизии участвовали в армейской операции «Маневр» в районе Ханабад – Таликан – Ишкамыш.

В результате проведенной операции были разгромлены базы мятежников в районе ущелий Джарав, Ягур и освобожден город Ханабад, проведено три колонны по маршруту Кундуз – Файзабад, выставлено 4 сторожевых заставы вокруг города Ханабад.

С 20 по 25 августа подразделения 149 гвардейского мотострелкового полка участвовали в армейской операции в районе Герата, где были разгромлены базовые районы мятежников.

С 4 по 30 октября части дивизии участвовали в армейской операции «Гранит» по выводу советских войск из ДРА в районе Кундуз, Баглан, Айбак, Ташкурган. В результате проведенной операции было выведено в СССР три полка (мотострелковый, зенитно-артиллерийский и зенитно-ракетный).

За мужество и храбрость, проявленные в боях с мятежниками, в дивизии награждено: орденом Ленина – 2 человека, орденом Красного Знамени – 6 человек, орденом Красной Звезды – 430 человек, орденом «За службу Родине в ВС СССР» – 66 человек, медалью «За отвагу» – 460 человек, медалью «За боевые заслуги» – 591 человек. Орденами и медалями ДРА – 44 человека.

В результате боевых действий в 1986 году уничтожено: 44 ДШК, 27 безоткатных орудий, 33 миномета, 18 ПУРС, 68 РПГ, 232 единицы стрелкового оружия, 20 автомобилей, 10 караванов, 40 различных складов. Захвачено: 51 мятежник, 10 минометов, 33 ДШК, 29 РПГ, 1203 единицы стрелкового оружия, 3 безоткатных орудия, 194 реактивных снаряда, 27 складов с военным имуществом мятежников.

1987 ГОД

В течение года части дивизии во взаимодействии с Вооруженными Силами Республики Афганистан участвовали в трех армейских операциях и провели 14 частных боевых действий, 332 засады и 32 реализации разведывательных данных, а также осуществляли поддержку боевых действий 18, 20 пехотных дивизий Вооруженных Сил Республики Афганистан, продолжали охрану маршрутов и магистральных трубопроводов на участках Хайратон – Доши, Пули-Хумри – Кундуз, Кундуз – Таликан, газодобывающих промыслов в районе Шибарган и перевалочной базы Хайратон.

С 15 по 20 февраля и с 10 по 13 марта 1987 года части дивизии во взаимодействии с 20 пехотной дивизией провели боевые действия в провинции Кундуз с целью стабилизации обстановки в данном районе.

С 25 марта по 5 апреля проведены частные боевые действия по стабилизации обстановки в районах Ханабад и Баглан.

С 15 по 23 апреля проведены частные боевые действия по стабилизации обстановки в районе Балх, юго-западнее Мазари-Шариф.

С 13 по 15 мая проведены частные боевые действия по стабилизации обстановки в районе Баглан.

С 25 по 29 мая – участие частей и подразделений дивизии в армейской операции в провинции Кандагар.

С 10 по 25 июня проведены частные боевые действия по стабилизации обстановки в районах Кундуз, Ханабад, Таликан.

С 28 июля по 4 августа проведены частные боевые действия дивизии в районе ущелья Андараб.

С 26 августа по 22 сентября части дивизии принимали участие в армейской операции «Тропа» по обеспечению проводки колонн с материальными запасами и народно-хозяйственными грузами по маршруту Кундуз – Таликан – Файзабад.

С 12 по 17 октября проведены частные боевые действия в районе Доши – Чаугани – Бану с целью стабилизации обстановки в провинции Баглан.

С 20 по 24 октября проведены частные боевые действия в районе населенного пункта Кундуз во взаимодействии с 20 пехотной дивизией, оперативными батальонами МГБ и МВД Республики Афганистан с целью стабилизации обстановки в провинции Кундуз.

С 18 ноября до конца года – участие в армейской операции «Магистраль» по снятию блокады с округа Хост и обеспечению проводки колонн с материальными запасами и народно-хозяйственными грузами по маршруту Кабул – Гардез – Хост.

За мужество и храбрость, проявленные в боях с мятежниками, в дивизии награждено: орденом Красного Знамени – 7 человек, орденом Красной Звезды – 261 человек, орденом «За службу Родине в ВС СССР» – 62 человека, медалью «За отвагу» – 412 человек, медалью «За боевые заслуги» – 550 человек, медалью «За отличие в воинской службе» I степени – 2 человека, медалью «За отличие в воинской службе» II степени – 2 человека.

В результате боевых действий частей дивизии в 1987 году уничтожено: 54 ДШК, 42 безоткатных орудия, 48 минометов, 22 ПУРС, 44 РПГ, 358 единиц стрелкового оружия, 1 ПЗРК, 1 зенитная горная установка, 4 автомобиля, 9 радиостанций, 6000 кг взрывчатых веществ, 539 противопехотных и противотанковых мин, 75 фугасов, 28 различных складов. Захвачено: 159 мятежников, 10 ДШК, 8 безоткатных орудий, 48 минометов, 2 ПУРС, 45 РПГ, 1015 единиц стрелкового оружия, 12 ПЗРК, 525 кг взрывчатых веществ, 820 противотанковых и противопехотныхмин, 8 фугасов, 5 автомобилей, 12 радиостанций, 48 складов с военным имуществом мятежников.

1988 ГОД

В течение года части дивизии во взаимодействии с Вооруженными Силами Республики Афганистан участвовали в трех армейских операциях – «Магистраль», «Гранит 1–2», «Памир» и провели 17 частных боевых действий, 182 засады, 21 реализацию разведывательных данных, а также осуществляли поддержку боевых действий 18, 20 пехотных дивизий ВС РА, продолжали охрану маршрутов и магистральных трубопроводов на участках Хайратон – Доши, Пули-Хумри – Кундуз, Кундуз – Таликан, газодобывающих промыслов в районе Шибарган и перевалочной базы Хайратон.

С 18 ноября 1987 года по 5 февраля 1988 года части дивизии во взаимодействии с Вооруженными Силами Республики Афганистан участвовали в армейских операциях «Магистраль» в районе Гордез – Хост.

С 16 по 24 января проведены частные боевые действия в провинции Баглан, в районе Чаугани – Андарабское ущелье.

С 2 по 8 февраля – частные боевые действия в провинции Балх, в районе 6 километров вост. Мазари-Шариф.

С 27 февраля по 27 мартя проведены частные боевые действия в провинции Кундуз, в районе Мадраса, Алиабад, Балуч, Ханабад.

1 апреля проведены частные боевые действия в провинции Балх.

С 9 по 10 апреля проведены частные боевые действия в провинции Баглан.

С 25 по 28 апреля проведены частные боевые действия в провинции Нангархар по плану боевых действий «Восток».

С 3 по 6 мая проведены частные боевые действия в провинции Баглан по выводу 395 мотострелкового полка из гарнизона Бану.

С 13 мая по 14 июня – проведение армейской операции «Гранит 1–2» в провинциях Баглан, Саманган (по осуществлению 1-го этапа вывода войск 40-й армии на территорию СССР).

С 7 по 21 июня проведены частные боевые действия по обеспечению безопасности вывода 860 мсп на территорию СССР по маршруту Кундуз – Баглан – Пули-Хумри.

С 29 июля по 13 августа – боевые действия в провинциях Кундуз и Саманган, обеспечение вывода частей и подразделений дивизии из Кундузского гарнизона на территорию СССР.

С 16 августа по 2 сентября – боевые действия в провинциях Кундуз и Саманган с целью стабилизации обстановки в провинциальных центрах.

С 8 по 12 сентября проведены частные боевые действия в провинции Балх, в районе аэропорта Мазари-Шариф.

С 22 по 25 октября проведены боевые действия с целью безопасности проводки колонн с крупногабаритным грузом по маршруту Хайратон – Кабул.

С 4 по 18 ноября проведены частные боевые действия по стабилизации обстановки в провинции Саманган, в районе Ташкурганского ущелья.

С 16 по 18 декабря – боевые действия по обеспечению вывода 122 мотострелкового полка из Шибаргана на территорию СССР.

Части и подразделения дивизии выполняли боевую задачу по обеспечению проводки колонн с материальными средствами по маршруту Кабул – Гардез, Кабул – Газни – Кабул, а также с началом 1 этапа вывода войск 40-й армии на территорию СССР по маршруту Чаугани – Доши – Айбак – Хайратон.

За мужество и храбрость в дивизии награждено: орденом Красного Знамени – 5 человек, орденом Красной Звезды – 328 человек, медалью «За отвагу» – 355 человек, медалью «За боевые заслуги» – 1100 человек, медалью «За отличие в воинской службе» I степени – 42 человека, медалью «За отличие в воинской службе» II степени – 725 человек. Орденами и медалями Республики Афганистан – 180 человек.

КОМАНДИРЫ 201 МСД в АФГАНИСТАНЕ

(с 13.02.80 г. по 15.02.89 г.)

ПОЛКОВНИК СТЕПАНОВ В.А. 30.08.79 г. – 27.03.81 г.

ПОЛКОВНИК ДРЮКОВ В.А. 27.03.81 г. – 22.01.82 г.

ПОЛКОВНИК ШАТИН М.В. 22.01.82 г. – 29.01.83 г.

ГЕНЕРАЛ-МАЙОР ШАПОВАЛОВ А.А. 29.01.83 г. – 21.12.84 г.

ПОЛКОВНИК МАЛАХОВ Е.Н. 21.12.84 г. – 19.02.86 г.

ПОЛКОВНИК ШЕХОВЕЦ В.Н. 19.02.86 г. – 19.08.87 г.

ПОЛКОВНИК РУЗЛЯЕВ В.В. 19.08.87 г. – 14.02.89 г.

КОМАНДИРЫ ПОЛКОВ

КОМАНДИРЫ 122 МСП

(с 13.02.80 г. по 14.02.89 г.)

ПОДПОЛКОВНИК КОВАЛЕВ Н.Т. 10.11.80 г. – 25.01.82 г.

ПОДПОЛКОВНИК СЕРОВ В.П. 15.12.82 г. – 15.06.83 г.

ПОДПОЛКОВНИК ЗУБКО И.В. 15.06.83 г. – 19.10.84 г.

ПОДПОЛКОВНИК КУЖИЛИН С.Ф. 19.10.84 г. – 05.10.85 г.

ПОДПОЛКОВНИК АНДРЕЕВ В.В. 05.10.85 г. – 28.07.86 г.

ПОДПОЛКОВНИК КУЗНЕЦОВ Ю.А. 28.07.86 г. – 16.09.87 г.

ПОДПОЛКОВНИК ЧУРКИН А.М. 16.09.86 г. – 08.08.88 г.

ПОДПОЛКОВНИК ВАСИЛЬЕВ И.М. 08.08.88 г. – 14.02.89 г.

КОМАНДИРЫ 149 МСП

(с 15.02.80 г. по 13.08.88 г.)

ПОДПОЛКОВНИК ПУЗАНОВ И.Е. 14.08.81 г. – 15.12.81 г.

ПОДПОЛКОВНИК КУЗНЕЦОВ В.А. 15.12.81 г. – 25.08.82 г.

ПОДПОЛКОВНИК ЛОГИНОВ В.А. 25.08.82 г. – 19.07.83 г.

ПОДПОЛКОВНИК ПОСОХОВ А.Г. 19.07.83 г. – …12.83 г.

ПОДПОЛКОВНИК АКИМОВ …12.83 г. – 27.06.84 г.

ПОДПОЛКОВНИК СЕРЕДА В.А. 27.06.84 г. – 29.07.84 г.

ПОДПОЛКОВНИК СКОРОДУМОВ А.И. 29.07.84 г. – 10.11.86 г.

ПОДПОЛКОВНИК КОСИНСКИЙ 10.11.86 г. – 21.08.87 г.

ПОДПОЛКОВНИК ТЕЛИЦИН В.М. 21.08.87 г. – 01.10.88 г.

КОМАНДИРЫ 395 МСП

(с 05.04.80 г. по 11.02.98 г.)

ПОДПОЛКОВНИК МАКАРОВ А.Н. 03.09.80 г. – 04.08.82 г.

ПОДПОЛКОВНИК АБАКУМОВ М.Е. 04.08.82 г. – 19.11.83 г.

ПОДПОЛКОВНИК ДОЛИЧ В.В. 10.11.86 г. – 21.03.87 г.

ПОДПОЛКОВНИК БОЛЬШАКОВ В.Н. 21.08.87 г. – 19.03.88 г.

ПОДПОЛКОВНИК ВАРЕННИКОВ В.В. 19.03.88 г. – 12.12.88 г.

ПОДПОЛКОВНИК ТОРБЕЕВ А.А. 12.12.88 г. – 11.02.89 г.

КОМАНДИРЫ 998 АП

(с 31.12.78 г. по 12.02.88 г.)

ПОДПОЛКОВНИК НИКОЛАЕВ В.Н. 31.12.79 г. – 29.12.80 г.

ПОДПОЛКОВНИК МИХАЙЛИЧЕНКО В.Я. 29.12.80 г. – …02.83 г.

ПОЛКОВНИК МАТВЕЛЯН Г.З. 17.04.82 г. – 23.06.84 г.

ПОДПОЛКОВНИК МАНКИН Б.М. 23.06.84 г. —…..86 г.

ПОДПОЛКОВНИК КИБЕЦ В.Г. 27.06.86 г. – 18.07.87 г.

ПОДПОЛКОВНИК БУЙНОВСКИЙ Г.Г. 12.07.88 г. – неуст.

КОМАНДИРЫ 234 ТП

(с 25.12.79 г. по 25.06.80 г.)

ПОДПОЛКОВНИК СИРИЦКИЙ А.М. 25.12.79 г. – 22.06.80 г.

КОМАНДИРЫ 990 ЗЕНАП

(с 12.02.80 г. по 12.08.86 г.)

ПОДПОЛКОВНИК ШАЛАМОВ И.Е. 02.79 г. – 06.81 г.

ПОЛКОВНИК ПРОСИН В.Н. 03.06.81 г. – 27.08.83 г.

ПОДПОЛКОВНИК БИНДУС Е.И. 27.08.83 г. – 19.09.85 г.

ДРУГОЙ АФГАН

(Записки военного корреспондента)

Кундуз. Аэропорт районного масштаба. Степь. Рыжие холмы и красные горы на горизонте. Кругом колючая проволока, шлагбаумы. За одним из них – кривым и ржавым – сидела в пыли кучка людей в чалмах и широких шароварах, поверх которых выпущены длинные рубахи, косоворотки. У всех связаны руки. Странно связаны: локти заведены за спину. За ними присматривал, впрочем, как-то равнодушно-необязательно, тощий узбек – молодой солдат с автоматом, он же охранял въезд в аэропорт. На колючей проволоке в миниатюрной, любовно закрученной, удавке болтается высохшая ящерица. Люди в чалмах – призывники ВС ДРА.

* * *

Баглан дымится. Идет операция по расширению зоны безопасности по обе стороны шоссе, ведущего в Пули-Хумри. Там армейские склады. На наших позициях рвутся мины, швыряемые «духами» из «зеленки». Что творится на их стороне, представить нетрудно: самоходки бьют, не переставая.

Ночью окрест – дымное зарево: горит сухая трава на склонах гор. А утром «Маяк» сообщает, что в Баглане афганские комсомольцы проводят воскресник по уборке города. И помогают им в этом советские воины из Ограниченного контингента. Солдаты смеялись, но не зло, а презрительно. Кто-то сказал: «У них там – другой Афган».

* * *

Подполковник Б., замполит полка, прекрасно стрелял. А молодое пополнение, прибывшее в июле, азов огневой не знало. Б. спрашивал на стрельбище: «Что же вы два месяца делали в учебке?»

– Строили там всякое…

А вскоре роту, полностью укомплектованную из молодых, сажают на вертолеты. Одним из последних запрыгивает в «вертушку» Б. Он, кстати, не должен был лететь на эту операцию. Но чуяло сердце, что добром она не кончится.

«Духи», которых батальон блокировал в кишлаке, видели, какое подразделение прибыло последним, как неумело окапывалось. И ночью, собрав местных жителей, пошли на прорыв. С ходу смяли молодняк. Те и половину боекомплекта израсходовать не успели. Раненых добивали камнями.

Б. нашли в неглубокой траншее утром. С двумя пулями. В груди и голове. Посмертно наградили орденом Ленина.

Вот такой была расплата за «военное строительство».

* * *

Схоронившись за дувалом от шальных пуль, два солдата-таджика пекут лепешки на листе кровельного железа.

– Вот берем муку, соль, комбижир…

– А хлеб?

– Неделю уже не видим. Вы ешьте. Пока горячие – хорошие.

Костер на дизтопливе чадит нещадно. Черные руки, серая мука. Черные лепешки…

* * *

Застава в кишлаке Алиабад. На высоте – хорошо укрепленный пост. Бруствер обложен кипами хлопка. К землянке ведет дорожка, вымощенная белыми кругляшками.

– Консервы, – поясняет сержант.

– Пустые банки?

– Зачем пустые? Полные. Эта «красная рыба» уже поперек горла встала. А если кто захочет – отсюда возьмет…

«Красная рыба» – частик в томатном соусе – действительно приедалась быстро. Многие болели животом. Кислые были консервы.

* * *

Афганцам, с которыми довелось общаться, было совершенно наплевать на столь важные для нас названия горных вершин, перевалов, дорог. «Черная» гора, «Белая» гора. Но вот речные долины они знали хорошо, как и названия кишлаков. Здесь разнобоя не было. Горные тропы для них были неведомы. Разве что старики смутно вспоминали особенности караванных путей.

Было ясно одно: стоим у отрогов Гиндукуша, в его восточной, не самой высокой части. На запад тянулись Кох-и-Баба, Банд-и-Туркестан и Сефид-Кух, но это уже к Ирану и Туркмении. Афганцы боялись гор и старых троп через перевалы. Бормотали, что душманы именно там. Причем во всех горах сразу.

* * *

На полях – ячмень, рис, пшеница, хлопок, конопля, опийный мак. Реже – кукуруза, бахчевые культуры. Хорошие, ухоженные виноградники и скудные фруктовые посадки – урюк, гранаты, яблоки. Много ореховых деревьев. В дело у крестьян шел речной тростник, его использовали для возведения заборов, хозяйственных построек и плетения циновок, которыми подбивали потолки и устилали полы в глинобитных домах.

* * *

Из всего, что я узнавал об афганцах (пуштунах), складывалось следующее впечатление: жестоки, скрытны, вероломны. Особых предрассудков не имели. Таджики, как истинные евреи мусульманского Востока, традиционно были скаредны и хитры. Узбеки себе на уме и крайне недоверчивы. Туркмены, те близко нас не подпускали. Впрочем, туркмен был загадкой и в СССР. Чтобы это ощутить, нужно было совсем немного пожить в Советской Туркмении.

Древний образ жизни, включая обработку земли деревянной сохой, обмолот цепами и пр. был обычным в кишлаках и успешно сочетался с японскими грузовиками, антибиотиками и бытовой техникой.

И еще я почувствовал святую ненависть «детей разных народов» в Афганистане друг к другу. Это обстоятельство удачно использовала центральная власть при формировании карательных отрядов. Вот так и надо воевать в горах!

Пуштуны иногда осторожно говорили о том, что они потомки главнокомандующего войсками Сулейман ибн Дауда (мир с ними обоими!) некоего Забора Авгана. (В канонических текстах Священного Писания похожего имени я не обнаружил.)

* * *

В 40-й армии к весне 1981 года наладилась система ротации офицерских кадров, именуемая «заменой». Прежде чем отпустить того или иного командира или политработника из Афгана в Союз, ему загодя подыскивали «сменщика» во внутренних округах, убеждались, что он не имеет партийных и иных грехов, обеспечивали по возможности жильем, каким ни есть, заставляли отгулять отпуск, а затем направляли в Афганистан. Здесь новоиспеченный воин-офицер-интернационалист и прапорщик тоже прибывал, если не перехватывали по пути, в штабе армии, к месту службы, в течение установленного срока принимал дела и должность, и только потом офицер, подлежащий замене, убывал в Союз.

Время замены – подлое время. Сколько ребят, прошедших через «огонь-воду-трубы-зубы» в Афгане, погибали именно в эти считаные дни замены по самому глупейшему поводу. Командиры частей попросту запрещали «заменщикам» выезжать за боевое охранение. Но пули и мины словно искали именно эту категорию. «Заменщик» – этим сказано все. Сиди в части и не дразни Судьбу.

* * *

Надо же, сколько всякой дребедени было написано про Афганистан уже к весне 1981-го. Чтобы хоть что-то понять, приходилось по листочкам собирать сведения. Смотреть. Слушать. И самому делать выводы. Глупо было рисковать жизнью в стране, о которой знаешь только то, что она первой признала Советскую Россию.

Итак, в многочисленных брошюрах не было ни слова о том, зачем мы в Афгане, кроме как для выполнения интернационального долга. (Размер долга не указывался.) На политзанятиях личному составу талдычили про басмачей (!), банды, вооруженную оппозицию. Лидеров оппозиции (это уже для офицеров) обвиняли во всех смертных грехах, и в педерастии (активной) в первую очередь. В социалистические обязательства частей входили пункты типа «уничтожить басмаческое движение в зоне ответственности к исходу учебного периода», конкретные, количественные обязательства по уничтожению душманов нередко заставляли брать солдат и сержантов.

* * *

О БАПО (боевых агитационно-пропагандистских отрядах) следует сказать особо. В начале 80-х годов в Афганистане в наших дивизиях они были нештатными и небезопасными для окружающих.

Собственно «интеллектуальная», агитационная часть отряда состояла из звуковещательной станции – огромных динамиков, укрепленных на БРДМ (боевой разведывательно-дозорной машине) или на бронетранспортере. Этот «музыкальный центр» орал и бубнил на расстояние до пяти километров при попутном ветре. В отряд входили переводчик, как правило, лейтенант, призванный на два года, выдернутый из аудиторий восточного факультета Ташкентского университета, врач, медсестра, ансамбль песни и пляски – два-три узбека или таджика из солдат, умеющих играть на национальных инструментах, пропагандист. Боевая часть отряда (не забывайте – БАПО!) состояла из мотострелковой роты в полном вооружении. Иногда эта «культурная группа» усиливалась парочкой танков. Эти силы предпочитали агитировать огнем, отвечая на один выстрел в нашу сторону шквалом свинца.

Гуманитарная помощь, а это был самый волнующий момент митинга, обычно состояла из муки, риса, сахара, спичек, резиновых калош и старомодных сандалий, самых скромных школьных принадлежностей, игрушек и т. д.

Мы быстро поняли, что «помощь» следует распределять самим. Если поручить это провинциальным активистам, то до народа, а точнее, до отрядов самообороны, вчерашних банд, заключивших мирные договора с нами и новой властью, ничего не дойдет. Впрочем, куда ни кинь, нашей «помощью» торговали потом в местных лавочках – «дуканах».

В восточном секторе аэродрома, за боевым охранением, был яр. Представьте себе лощинку, усеянную останками бронетехники и автомобилей, ржавыми бочками, битым стеклом и мусором, изрезанную траншеями. Фон такой, что можно снимать итоги третьей мировой. Военная свалка – страшна! Вот здесь и оттачивали свое боевое мастерство десантники 56-й десантно-штурмовой бригады.

Проходили по железо-рваному лабиринту, по солярке, горящей в траншеях, со стрельбой из автоматов и подствольников, в полной экипировке, с метанием на ходу ручных осколочных гранат РГД-5 и РГО.

Помню, сделал снимок: у СПГ-9 (станкового противотанкового гранатомета) группа голых по пояс солдат. Чистят оружие. Хороший был снимок. Да где такое могли напечатать? Полуголый советский солдат в пустыне с «базукой»?!

* * *

Прошла по войскам очередная «секретная» информация.

Частые случаи заболевания желтухой (гепатитом) и малярией объяснялись в ней тем, что на пакистанской границе американцы устроили сеть из пятнадцати лабораторий, где выращивают зараженных кровососущих, а также чистую заразу, забрасывая ее в Афганистан. А гепатит косил по-черному. К середине лета до двадцати процентов личного состава «желтело», после чего перебрасывались на вертолетах в СССР для лечения, точнее, в среднеазиатские республики, в глухие, полусдохшие госпиталя на двадцать коек. А к концу года эта цифра кое-где доходила до сорока процентов.

* * *

Что знали о США и их «зловещей роли» воины-интернационалисты?

К примеру, то, что если бы мы в декабре 1979-го не вошли в Афган – в январе 1980-го там бы уже хозяйничали американцы. Еще что моджахедов в Пакистане обучают «гегемоническим устремлениям империализма во главе с США в Юго-восточном регионе».

Много лет спустя мне до колик было смешно, что я не знал о захвате американского посольства в Кабуле и трагедии, разыгравшейся там. Было стыдно, что я считал авантюрой попытку США освободить своих граждан в Иране с помощью военной силы. А вот что шевелилось в глубине сознания смутно… Когда-то в школе и позже с садистским удовольствием читал я в наших газетах бесстрастные сообщения о том, что во Вьетнаме сбит очередной вертолет ВВС США… Теперь настала наша очередь считать потери.

* * *

Какое счастье, что у афганских моджахедов не было боевой авиации. Вот бы мы попрыгали! И стал бы Афган сущим адом. Храни Бог небо чистым над родиной каждого человека!

* * *

Завтрак. Плюс тридцать. Офицерская столовая ангар СРМК (сборно-разборная металлическая конструкция).

Горячая размазня из рисовой сечки с кусками вареного свиного сала явно из пашины матерого хряка под кислым томатом.

Черствый хлеб, режущий десны, плывущее хлопьями, сливочное масло, уже распавшееся на белковую и жировую фракции.

Сгущенное, свернувшееся (с мухами) молоко, разлитое в голубые пластиковые тарелочки.

Каменные галеты, формой напоминающие благородное печенье «Крикет».

И горячая темная бурда, именуемая чаем. (В ней, однако, был секрет. Чай этот имел особый, не чайный, но неплохой привкус. Лейтенант из разведки (ГРУ), азербайджанец, знаток и любитель чая, как и все его земляки, разводил руками: «У меня такой чай в модуле, да? Высший, а? А вот этот пью и нравится. В чем дело, а?» Узнали мы с ним, в чем дело. Оказывается, новую заварку просто насыпали в старую и варили до почернения. Вот и весь секрет. Есть и такой способ заварки чая. «С веничком».) И есть в нем особый вкус, как и в свежей макухе.

Обед. Плюс сорок пять.

Бурда под названием борщ. (Хоть и были повара-инструкторы – женщины, но готовили все равно скверно. Других дел хватало, что ли?) Каша перловая с кусками свиного сала, ржавовидный компот из сухофруктов. (А вокруг свежих фруктов – море. Но – табу!)

Схема была простая. Тыловики загоняли в Афган все дерьмо из внутренних округов (освежали запасы – так это называлось официально). Нормальную сгущенку и масло меняли на просроченные в торговой сети Узбекистана и Таджикистана. Зелень (уму непостижимо!) возили из Союза, хотя вокруг было море, можно за гроши у афганцев купить.

Солдаты (молодняк ведь!) бегали за арбузами и дынями на афганские бахчи, за фруктами в сады из боевого охранения или во время операций. Бегали, нарываясь на мины, попадая в плен.

Остался в памяти случай. Выходили из разбомбленного кишлака. Никакой банды там и в помине не было. А вот в спину нам, за все наши подвиги, могли и пальнуть местные дехкане-самооборонцы.

Уходили, озираясь, по узенькой насыпи – разделу рисовых чек. Короче, представляли идеальную мишень. За мной была только замыкающая группа: пулеметчик с ручным пулеметом Калашникова, снайпер и два автоматчика. Повернув голову, я увидел вдруг, что не оружие у них в руках, а дыни, большие серо-зеленые дыни в подмышках. По парочке. Какой уж тут арьергард! Ступил в воду, пропустил гребаную охрану вперед и сам пошел в замыкании.

* * *

Затеялась совместная крупная операция по «зачистке» сельской местности от душманов северо-западнее Кундуза. Там, отделенные полосой пустыни, прижимались к Пянджу, к речушкам, впадавшим в пограничную реку, несколько узбекских кишлаков. Вообще этот край, по замыслу афганских и советских провинциальных стратегов, пора было пошерстить. Дело в том, что моджахеды уже (в отместку за бомбо-штурмовые удары и всевозможные «реализации разведданных», а также набеги) обстреливали заставы на советском берегу и, неслыханная дерзость, накрыли весьма успешно реактивными снарядами пограничный отряд в поселке Нижний Пяндж.

Прижались к дувалу по обеим сторонам ворот. Офицер-десантник кивнул одному из разведчиков, тот с силой ударил плечом в створку, отскочил. «Сезам» отворился. Никто и не думал оказывать нам сопротивление. Но случись тут резкий звук, мельтешение, поднялась бы пальба, полетели гранаты.

Вместо «кровожадных душманов с ножами в зубах» – была такая обложка на популярной брошюре о врагах Апрельской революции – нас печально и гордо оглядели лежащие во дворе верблюды. По бокам «кораблей пустыни» бугрились полосатые тюки.

* * *

Летчики отдельной вертолетной эскадрильи (оперативно подчиненные дивизии) жили в подвале Кундузского, с позволения сказать, аэровокзала. В длинной, узкой бетонной щели, с крохотными окошками у самого потолка, стояли почти впритык солдатские койки. Вентиляции или кондиционирования не предусматривалось. Это была ночлежка. Техники и солдаты размещались в палатках.

Чем занимались вертолетчики, в смысле боевого применения? Перевозили в указанные районы группы десантников и пехотинцев и вытаскивали их оттуда по окончании задания или когда становилось совсем плохо. Осуществляли целенаправленно или попутно связь между небольшими гарнизонами. Забирали на точках больных, раненых. Бомбили и обстреливали. Сопровождали или прикрывали, по необходимости, колонны армейской техники. Вооружение Ми-8 и Ми-24 было штатным. Пушки авиационные в гондолах, пулеметы курсовые, подвесные системы («блоки») НУРС, авиационные фугасные осколочные бомбы (ФАБ) весом от 250 до 500 кг, изредка подвешивались ПТУРСы. Летчики имели автоматы и пистолеты, тем же были вооружены и техники.

В казарме-подвале я обратил внимание на болезненную сентиментальность этих постоянно рискующих жизнью людей – почти у каждого изголовья кровати на стене были развешаны семейные фотографии, талисманчики, письма и рисунки детей. Иконки тоже. Видать, не только в окопах нет атеистов!

Меньше других, и это было заметно, летчики разбирались в тонкостях земной афганской жизни. Им категорически был запрещен выезд в город, по любому поводу. А если уж перепадало такое счастье, то нужно было маскироваться, снимать голубой комбинезон, сетчатые тапочки или черные туфли с дырочками. Особисты постоянно культивировали легенду о том, что «духи» мечтают изловить живого вертолетчика. Впрочем, почему легенда? При отсутствии у моджахедов зачатков ПВО, удары с воздуха не уступали по силе и точности артобстрелам из тяжелых орудий, с долговременных позиций. Как с такого «шурави» шкуру не снять?

Летчики вывозили меня на выполнение боевых заданий. Я снимал, писал какие-то пресные заметки о боевой учебе. Но главное – видел.

Квадратики полей, извилины ручьев и арыков, крыши мазанок. А потому, что летали на малых высотах (не было еще в провинции Кундуз «Стингеров»), видел много того, чего лучше бы и не видеть.

Вот на склоне холма распластались четыре афганца. Ми-24 заходит на них. Люди смешно разбрасывают мешки и ложатся лицом к небу, показывая всем видом, что у них нет оружия. Но что они делают на этом холме? С шипением уходят НУРСы. Нет, не прицельно. Как повезет.

Вот бреющий полет над кишлаком. А нас уже ждут. На крышах постелены красные паласы. На них лежат женщины и дети. Опять же лицом к родному небу. Но если цель (дом, селение) надо «обработать», то эта демонстрация лояльности и покорности не в счет.

Задумывался: а если нас под бомбы? Ведь нас никто с 1945 года не бомбил. Мы не знали страха перед небом. И ненависти к тем, кто несет с неба смерть, у нас не было. А это, наверное, великая ненависть. У афганцев она была. А летчики – как боги. Они не задумывались, что там было на земле после бомбежки. По крайней мере, я не слышал таких разговоров. И об отказах от выполнения заданий тоже не слышал.

«Над целью были. Тут вижу, женщина бежит. Я кричу: «Стой, женщина там!». А мне: «Уже пошла». Ну, было у нее четырнадцать секунд». Это, по памяти, привожу рассказ летчика.

Бомбили метров со ста. Эскадрилья вообще вся летала, прижимаясь к земле. Точность укладки бомб была высочайшей. На моих глазах 250-килограммовую чушку уложили в центр дворика. Отвернули. Глухой удар. Облет. Дом слегка покосился, дувал как стоял, так и стоит. Во дворе идеально круглая воронка, похожая на пруд, со свежей землей по брустверу. И по краю этого «пруда», по кругу, бегает обезумевший ишак. Когда у моджахедов к 1983 году в достаточном количестве появились ПЗРК, «вертушки» круто полезли в небо, ища безопасности в высоте. Естественно, точность и результативность бомбоштурмовых ударов резко упала. Война не полигон.

* * *

Медсанбат. Три «картонно-стружечных» барака. Бетонная отмостка вокруг. Ни деревца, ни кустика – а откуда? Колючая проволока. В палатках – ад. Кондиционеры только в реанимации и в операционной. Выздоравливающих выносят «погулять» на армейских носилках. Кладут в тени на отмостке. Тем, кто не может сам прикурить и взять руками сигарету, помогает специально отряженный боец. Он носит несколько зажженных сигарет от одного к другому лежачему и вставляет курево в губы. Потом, после двух-трех затяжек, переходит к другим носилкам.

* * *

Баглан – провинция, провинциальный центр, река. Это – маленький Вьетнам 201-й МСД. В речной долине, в кишлачно-камышовых джунглях дня не проходило без стычек. «Духи» били наши колонны в зарослях тростника и забрасывали минами опорные пункты. В ответ вся речная долина по квадратам (от Муллахейля до Гургурака) обрабатывалась «Гвоздиками», «Градами», «Васильками» и прочим далеко и мощно бьющим. Об эффективности говорить не приходится. Ну, если наши орудия были окружены горами снарядных гильз и стаканов, а «духи» усиливали ответные удары, то, значит, была эффективность? К лету 1981 года в речной долине Баглана от такой жизни осатанели и одичали все: и «духи», и наши, и «мирное население». Это мое личное впечатление. Я видел глаза людей, запомнил ритм их жизни. Я запомнил Баглан в руинах и дымящимся. Так было на моей памяти и в 1981, и в 1984 году.

* * *

Объезд «трубы» – нефтепровода 40-й армии. Тонкой нитки из оцинкованных труб, по которой шли светлые нефтепродукты до самого Кабула, кажется. Уж до Айбака и Пули-Хумри точно. Дальше по трубе мне не доводилось ездить. Сами трубы были отличным строительным материалом. Балки – подпорки – перекрытия – печные трубы. А то, что струилось по ним, было и того дороже. Канистра керосина – вот тебе и новые джинсы! ГСМ из трубы лилось рекой на афганскую землю. Трубы лопались сами. Их рвали и простреливали моджахеды. Их пробивали наши в расчете поживиться. В них врезали потайные сливные краны. Труба – это керосиновая поэма Афгана. Но у трубопроводчиков была своя система. Их сержанты важно на насосных станциях представлялись начальниками гарнизонов и особо к своим делам не подпускали дивизию. Охраняйте, но не более. И были по утечке горючего взаимные жалобы, кляузы, обвинения. Командование полков утверждало, что ГСМ крадут трубопроводчики, а те все списывали на мотострелков. И все вместе на душманов!

* * *

Балх – священная для историка, археолога земля. Это Синай Средней Азии. Возьмите карту. Вот от туркменского Четарага через узбекский Термез до таджикского Айваджа тянутся на глубину до сорока километров на юг Афганистана пески Качакум. Это бывшее русло Джайхуна (Амударьи). Джайхун – «изменчивая», «сумасшедшая». Эти пески – кладбище культур. Греки, согдийцы, бактрийцы, персы. Здесь шли войска Македонского. Здесь лежит (не все еще выкопали!) золото Бактрии. Уходила река – уходила жизнь…

От Хайратона и до Ташкургана и далее до Айбака трубопровод охраняли подразделения 122-го мотострелкового полка. Система охраны классическая, «вохровская». Цепь опорных пунктов. От ротного пункта тянулись позиции, секреты, зоны патрулирования.

По дороге в Айбак искупался в райском, прозрачном как слеза озерке под скалой. Вода из термального источника. Место это известно было под названием ворота Александра Македонского. Там наша рота стояла в афганском мотеле для иностранцев. С двух сторон отвесные километровые каменные стены. Это по дороге из Ташкургана в Саманган. Не заметить невозможно. Источник – теплый, вода зимой и летом одной температуры, где-то градусов восемнадцать-двадцать.

Совсем чудную картину видел возле Давлетабада. На крышке командирского люка – герб Великобритании. Боец, не смущаясь, объяснил, что плакат получил «на бакшиш» в дукане, а львы красивые, понравились. Вот, вырезал и приклеил.

Труба она и была частью общей советско-афганской «трубы».

* * *

Знаменитая «голубая мечеть» Мазари-Шарифа. Мечеть Хазрата Али. Святыня шиитов. Там хранится рубище зятя Пророка Мухаммеда Али. Не помню, по каким каналам мы получили разрешение на вход в мечеть. Но нас встретили весьма приветливо. Через минут пять во внутреннем дворе собралась толпа правоверных, которая поощрительно галдела, показывая во все стороны, что нужно снимать. Так что выходили мы с почетным эскортом. А за оградой тем временем развернулись учения местной милиции – «царандоя». Подступы к мечети прикрывала сотня сарбозов. Их начальству почему-то показалось, что мы живыми из святилища не выйдем.

* * *

По зыбкой, чавкающей тропе, тростник стеною с двух сторон, я иду за жилистым смуглым лейтенантом. У него повадки рыси. И черные, как эта ночь, глаза. А еще он может, в свои двадцать два года, убедить любого и расположить к себе. Его искренне любят солдаты. И верят в его военную удачу. Начальство к нему относится по-разному. Кто знает толк в войне – уважает. Остальные…. Впрочем, это понятно. Лейтенанта зовут Наби Акрамов. О нем уже ходят легенды. Ну, не легенды, а так, военные анекдоты. Взял главаря банды. И целый день возил на броне. А потом, за ненадобностью, отдал афганским революционерам из ХАДа (местным чекистам). Те схватились за сердце. Оказалось, целый «командующий исламским фронтом».

Бойцы у Акрамова никакие не отборные. Обычные мотострелки. Но они берут пример с командира. Он умен, смел, честен и не жесток без необходимости. Он – таджик и чувствует эту войну кровью, генами. С такого командира можно брать пример. Все «преимущества» Наби перед солдатами в его ответственности.

Начинались «прогулки» с Акрамовым так. К вечеру на броне взвод (группу) подбрасывали к опорному пункту. Там, в закопченных хижинах, решалось окончательно, куда лучше идти, кто и чем прикроет, где ждать бронегруппу, как держать связь с «зелеными», чтобы не перебить друг друга. Потом привозили очередного афганского «Сусанина». С наводчиком также обсуждался маршрут, уточнялись особенности. Акрамов в отношении этих «революционных иуд» был крайне недоверчив. Бойцу, идущему за наводчиком, отдавал приказ: если попадем в засаду – наводчику первая пуля. Это условие доводилось и до «Сусанина». Некоторые из них настолько оборзели, что настаивали на получении оружия. Вместо этого они получали подробный обыск до необъятной мотни и ниже, зуботычину или подзатыльник. Но я могу понять этих проводников: на тропе войны вообще херово, а без оружия вдвойне. Вроде как на балу без штанов.

* * *

Гепатит был «чумой интернационалистов». Афганская желтуха – это вам не болезнь Боткина в родном краю, при больнице, при родне. Как его было не подхватить, если поссать наш воин отходил за ближайший угол. А пыль, взбитая траками и колесами, с раннего утра и до поздней ночи висела в воздухе. Загаженные, открытые сортиры, тучи афганских мух. Не понимая особенностей Востока, мы были грязнее афганцев. Много ли я видел умывальников-рукомойничков по выходе из туалета в железном контейнере? Полный контакт в палатках, где койки стояли парами. Это когда две кровати солдатские составлены вплотную, как у молодоженов в общаге, а проход между двумя «двуспалками» не превышает двадцати сантиметров.

В 1980–1983 гг. с желтушниками поступали так: их собирали партиями (солдат) и отправляли в среднеазиатские республики Союза, в инфекционные отделения военных госпиталей. Команде такой прилагался офицер или прапорщик, в загранпаспорт которого вписывали следующее: «С ним следует сорок (или сколько там) человек». Лечить гепатит на месте (!) ухитрились в более поздние годы, понастроив фанерных бараков при медсанбатах.

После излечения (тридцать-сорок дней) офицеру полагался реабилитационный отпуск в полмесяца в санатории, опять же в азиатчине. Иссык-Куль, еще что-то. Солдату полагался отпуск при медицинском учреждении в реабилитационном отделении, с порядками дисциплинарного батальона.

* * *

Мы вошли в крестьянский двор после бомбежки кишлачка. Этот дом уцелел, а иначе зачем бы мы входили? Вот мои корявые, карандашные пометки: «Похоже на дворы в Юж. Даг. (Южном Дагестане). Хлев отдельно. Забор – дувал. Амбар. Крыто камышом. Два этажа. Крыш. глинобит. Саман. Дерево. Кумганы. Паласы. Первый эт. – хоз. Камыш. циновки. Ситец. Тонкие матрасики – курпачи. Кладовка. Сахар, мука, соль, сух. фрукт – урюк, кишмиш. Внутри сундучок оклеен царскими деньгами. Нет фотографий. Коран (?)».

Удивительно, но в сортире не пахло дерьмом. Он был настолько подозрительно глубок, что один из бойцов бросил туда под общий смех гранату…

Я заметил, что в доме не было верхней одежды, ни взрослой, ни детской. В хлеву уже изрядно посвежел воздух, все двери были открыты, а обиходная утварь лежала, будто на просмотр. Они ждали нас… Солдаты набивали карманы сухими фруктами – тутовником, урюком, кишмишем. Кто-то хотел забрать сахар. Я вяло попытался его остановить: «Не бери. Им зимовать». Подействовало.

На обратном пути пришлось надолго, часа на два, притормозить. По всем признакам участок дороги между двумя кишлаками Махмадхейль и Даври-Рабат приготовил нам парочку сюрпризов. Начнем с того, что было пасмурно и никакая авиация помочь нам не могла. На полях придорожных было пусто. И ни одного скота: «ни вола, ни осла…». Соответственно, не было и людей на дороге. А ведь пора возвращаться с базара в Даври-Рабате или в Кундузе. За нами шли четыре афганские бурбухайки, вроде бы им нужно было через перевал Ирганак в Мазари-Шариф. Так вот, на предложение обогнать колонну они не отреагировали. Вернее, просто отстали еще метров на пятьсот.

Ну, не ошиблась разведка. Пару «закладок» они приметили. А поскольку ни обойти, ни объехать, то делом занялись саперы. Заряды были добрые: мина – «итальянка» и фугас, поставленный на «неизвлекаемость». Просто под ящичком с тротилом, обернутым холстиной, укладывалась граната с выдернутой чекой или мина противопехотная с поводочком.

У них было много хитростей. Но почти всегда они усиливали заряды поражающими элементами – кусками железа, рубленой проволокой, щебнем.

Снимать фугасы никто не собирался. Обстреляв вокруг все, что можно, из всех стволов, колонна подалась назад, и саперы рванули накладными зарядами оба подарка. В этих случаях очень неуютно стоять на дороге. Самое время ударить по колонне. Так и бывало частенько.

* * *

В июне 1982 года я впервые увидел портативную радиостанцию, которой пользовались моджахеды. С таким же успехом меня можно было подвести к пульту синхрофазотрона. А когда сведущие люди объяснили, что может этот кусок пластика и металла, я почувствовал легкую тошноту. От зависти. От унижения. Этот параллелепипед размером со школьный пенал практически не уступал нашей радиостанции на командно-штабной машине. Мне не надо было объяснять, что такое устойчивая связь в горах. По сей день уверен: будь у нас такое, на треть бы сократились потери личного состава.

Единственное, в чем мы были сильны, – система блокпостов и опорных пунктов. Вот куда огонь наш достает, то и наше. Только днем, конечно, и только ступая «в след», а утром обязательно после прохода саперов. На штабы «духи» нападали редко. Обстреливали, это бывало. Впрочем, в Баглане они в основном молотили именно по штабу батальона.

* * *

Меня всегда озадачивала «ортодоксальность» моджахедов. Уж если они где поставили фугас, и он удачно сработал, или засаду успешно провели, то обязательно «на этом же самом месте»… И не два, и не три раза, а много больше. Не менее удивительна была и наша способность наступать на одни и те же грабли.

А как вот еще определить убитого: «дух» или нет? Если с оружием, то понятно – душман! А подробнее? Если обрезан, то свой, афганский. А если нет? О, это наемник! Если на плече синяк – то только от оружия. Короче, «руки в порохе – расстрелять!». В этом отношении мы мало чем отличались от аборигенов. Как-то два враждующих отряда самообороны столкнулись, пострелялись. Раздев одного из убитых, пуштуна, таджики обнаружили у него рудимент – хвостик. Все! Легенда: такое-то племя – не люди. У них хвосты есть!

Северные провинции ДРА. 1981–1988 гг.

БОЙ У КИШЛАКА ШАЕСТА

3 августа 1980 года 783-й отдельный разведывательный батальон 201-й мсд потерял в бою у кишлака Шаеста сорок восемь человек убитыми и сорок семь ранеными. В историческом формуляре дивизии об этом трагическом бое, обстоятельствах и причинах нет ни слова, впрочем, как и обо всем, что делала дивизия в Афганистане с 1980 по 1985 год. В беседах с участниками боя, офицерами, служившими в указанное время в 783-м орб и соседних частях, удалось установить следующее (орфография сообщений сохранена):

«2 августа 1980 года, командир разведывательного батальона м-р А.

Кадыров отдал приказ выдвинуться на бронетехнике в район населенного пункта.

Талукан (в памяти у меня этот город, потом, наверное, был Кишим) оставить технику с водителями и пулеметчиками и кого-то из офицеров, а остальному личному составу в пешем порядке пойти в горы на помощь мотострелковому батальону, якобы окруженному мятежниками.

Нас было примерно 100–110 человек: 1рр, 2рр (командир роты старший лейтенант Мигунов С., разведывательно-десантная рота, которой командовал я, старший лейтенант Тарнаев С. и управление батальона, а также приданные подразделения).

Перед предгорьем командир батальона принял решение не выставлять при движении боковое охранение, так как это замедляло движение батальона. Оставили только головную походную заставу-1 разведроты (врио командира роты лейтенант Буров В., в количестве двадцати человек, в том числе комвзвода лейтенант Сериков), так как к указанному времени мы не успевали выйти в указанный район. Спорить с командиром или ему что-то советовать было бесполезно.

В 6.00 мы вошли в ущелье в указанном ранее порядке. Через несколько часов движения был объявлен привал. Дистанции между ротами были на расстоянии зрительной видимости, где-то 50—100 метров. Первая разведрота в ущелье зашла за поворот. Вот тут все и началось. Нас просто ждали. С первых выстрелов я был ранен в голову. Закричали, что меня убили. Меня заменил замкомроты по политической части старший лейтенант Ананьев В.А.

По нам вели огонь с левой стороны с гор по ходу движения. Ущелье было шириной метров двадцать. Мы видели, что обстреливалась и вторая разведрота с управлением батальона, но пробиться к ним мы не могли. Впереди, где находилась первая рота, шла пулеметная и автоматная стрельба, позже слышались разрывы гранат. Только намного позже мы узнали, что первой разведроты уже нет. Они все погибли, остался только один живой солдат – тяжело раненный.

Бой шел на трех участках. Связи не было. Батальонная радиостанция была разбита, начальник радиостанции старший сержант сверхсрочной службы Кузнецов В. отстреливался из пулемета и, в конечном итоге, погиб. На его теле были следы разрывных пуль. Осталась радиостанция только у меня (Р-129), тяжелая, которая перевозилась на ишаке и во время боя была далеко от нас. Стали окапываться и строить укрытия из камней.

Ситуация была очень сложной, огонь очень сильный и плотный, но команды выполнялись четко. Вошли в связь со штабом дивизии. Оттуда обругали нас, как могли, грозились наказать, так как сеанс связи прошел открытым текстом, времени шифровать не было. Нам просто не поверили. Бой длился уже больше часа. К обеду боеприпасы были на исходе, собирали их у убитых.

По ущелью тек ручей, или небольшая горная река шириной где-то 1,5–2 метра, глубиной 50–60 см, правый берег высотой 50–60 см. Несколько солдат и я укрылись там. Огонь уже велся и с правой стороны ущелья. Мы были закрыты только с одной стороны. Вода была ледяная. К нам пристрелялись. Мы находились на близком расстоянии от противника.

В полдень прилетели вертолеты. Стали сбрасывать нам цинковые ящики с патронами. Много патронов было поврежденных, так как сбрасывались с большой высоты. Но огневой помощи практически не оказали, боялись задеть нас. Уж очень близко были от нас душманы. Пробовали выслать группу из моей роты на левый склон, но их сразу сбили. Погибло несколько человек, в том числе зам. ком. взвода сержант Бричник Н. Группу возглавлял командир первого взвода лейтенант Лось Н., который через месяц погиб, патрулируя ночью Кундуз.

Надо было уходить, и мы получили такую команду. Убитых решено было не брать, да мы просто и не могли физически их вынести. C небольшой группой я пытался проверить маршрут выхода (отхода) из ущелья. Но, пройдя метров пятьдесят, мы попали под сильный огонь и потеряли еще несколько человек.

К вечеру бой утих, стреляли редко, но присутствие душманов мы чувствовали. Окопались и ждали очередного нападения, так как они обычно нападали ночью. Ночь была бессонная. Сверху что-то кричали.

Утром мы вышли, нас уже ждал командир дивизии (или начальник штаба), не помню. Я ему доложил обстановку. Раненых на вертолетах отправили в г. Кундуз на аэродром, тяжелораненых сразу перегрузили в г. Кундуз с вертолетов в самолеты и отправили в госпиталь в г. Ташкент. Я оказался в г. Ташкенте.

Уже позже мне говорили, что мы вели бой с душманами и подразделениями регулярной армии Пакистана. Правда ли это? Не знаю. Потери были очень большие. Погиб личный состав 1рр вместе с двумя офицерами (командир рр Воловиков А. в то время был в отпуске), начальник штаба батальона – к-н Жуков, начальник радиостанции сверхсрочник ст. с-нт Кузнецов В., зам. ком. взвода с-нт Бричник Н. и многие другие. Ранены – командир 2 рр ст. л-нт Мигунов С., командир разведывательно-десантной роты ст. л-нт Тарнаев С.Г., офицер политработник батальона, к сожалению, фамилию не помню, и другие солдаты.

Кстати, местный житель, встреченный у входа в ущелье, предупреждал нас, чтобы мы вглубь не ходили. Факт такой был, я это помню, я его лично видел. Но ему не поверили… С уважением, Сергей Тарнаев».

«Мою роту и управление от штаба батальона под утро высадили с «вертушек» (хотя мы готовы были с вечера). Совершив марш, мы вышли к месту, когда уже все было закончено. Очень много было убитых и раненых из разведбата. Мы их почти весь день грузили в «вертушки» и собирали, что осталось. Нашли только одного убитого «духа», и того – «свежего». Может, мои ребята замочили. Остальные, набрав оружия, ушли еще ночью. Может, я из-за давности ошибаюсь, но не помню, чтобы там были сарбозы или кто-то еще. Во второй половине дня подошли еще наши, не знаю, из какой части. Я сам лично нашел рабочую карту командира ОРБ, но у меня ее сразу забрал особист. Очень много было погибших, которые сами подорвали себя гранатами. Вот, в принципе, и все, что я помню.

Может, было бы все по-другому, если бы нас выкинули с вечера. А то мы всю ночь просидели возле вертушек в полной БГ. Мое личное мнение – в это ущелье мог сунуться только полный идиот: узкое, посредине течет ручей, склоны крутые и в «зеленке». А ведь мог пройти по хребтам, я там со своими все облазил – нормально ходили. И все ущелье как на ладони, и деться некуда – склоны крутые. С этих хребтов их и расстреливали, там были лежки и гильзы.

А еще помню раненого бойца из ОРБ. Мои ребята на плащ-палатке его тащили, а он говорил: «Чабан говорил комбату – там душманы. А он…» Дальше не слышал. Вот такие дела. А сам-то комбат жив? Если да, то почему карту потерял. Я ее нашел на входе в ущелье. Сергей Кашпуров, Файзабад, 860 омсп».

Из беседы с А.Воловиковым, командиром 1 разведроты 783 орб, в 1980 году. Белгород, Зеленая поляна, февраль 2009 г.)

«…Я в это время находился в отпуске. Когда прибыл в Душанбе, то в городке меня считали погибшим. Узнав, что погибла моя рота, я командовал первой ротой, вылетел в Кундуз.

В этот день погибло сорок семь человек и ранено сорок девять.

Кадыров повел батальон по ущелью к саду, где «духи» зажали мотострелков. Бронетехника там не могла пройти.

Шли – 1 рота, 2 рота, 3 рота. Кадыров был со второй ротой.

Первая рота залегла на открытом месте, вторая сумела частично укрыться под деревянным мостиком. Кадыров был легко ранен в руку, пуля также попала ему в каску. Ночью «духи» спустились и собрали оружие убитых. Был один раненый узбек, он притворился мертвым, видел, как они добивали раненых и собирали оружие. Утром «духов» не оказалось и, как мне потом сказали, сняли блокаду того батальона в саду, к которому наши вышли на помощь.

Кадыров, по слухам, имел сведения о засаде, но не поверил местному информатору (чабан сказал, что вас там, на подходе к саду, ждут), не организовал походное охранение по гребням ущелья. Позже Кадыров ссылался на то, что маршрут ему «пробили» в штабе дивизии по карте, карандашом, именно по ущелью. Кадырова не судили, понизили в должности до замкомбата, и он еще полгода служил в батальоне».

НА ОБАГРЕННОМ КРОВЬЮ РУБЕЖЕ

К началу гражданского вооруженного противостояния в Таджикистане (лето 1989 года) полки 201-й Гатчинской дважды Краснознаменной мотострелковой дивизии дислоцировались в городах Душанбе, Курган-Тюбе и Куляб.

В преддверии распада СССР в 1989–1991 гг. в республике войсками были остановлены вооруженные столкновения между таджиками, киргизами и узбеками в Исфаринском и Ганчинском районах, предупреждена попытка захвата власти вооруженной оппозицией и криминальными структурами в Душанбе в феврале 1990 года.

В декабре 1991 года была и зарегистрирована Исламская партия возрождения Таджикистана (ИПВТ). Фактически она существовала еще с середины восьмидесятых годов, имея «боевое крыло». В апреле 1992 года вооруженные формирования ИПВТ перешли к активным боевым действиям по захвату власти в пригородных районах Душанбе.

В начале мая участились вооруженные нападения на военнослужащих, разбойные налеты на их квартиры. Мятежники блокировали здание Республиканского управления Комитета национальной безопасности Таджикистана и дома, где проживали семьи сотрудников комитета. Осажденные обратились за помощью к офицерам Душанбинского гарнизона и пограничникам. На призыв о помощи откликнулось только Офицерское собрание 201-й мотострелковой дивизии.

Нужно по достоинству оценить мужество командира дивизии полковника Заболотного, который отдал приказ ввести в осажденный квартал бронетехнику, не имея на это разрешения вышестоящего командования. Но именно эта мера и несколько предупредительных выстрелов из танковых орудий позволили остановить неминуемую, казалось, резню.

191-й мотострелковый полк взял под охрану Кзыл-Калинский мост (мятежники пытались его взорвать), каскад Вахшских ГЭС, Вахшский азотно-туковый завод, предприятия энергоснабжения, крупные заводы. Когда же, по настоянию правительства Таджикистана, полк снял свою охрану с Курган-Тюбинского узла связи и банка, из последнего тут же было похищено шестьсот миллионов рублей.

В начале июля 1992 года боевые действия между исламистами и сторонниками советского демократического государства приобрели такой размах, что Министерство обороны России вынуждено было вмешаться в ход событий. Возникла вполне реальная угроза разрушения объектов стратегического назначения, могущего вызвать региональные катастрофы и ослабление противоядерной защиты России и СНГ.

Дивизия взяла под контроль безопасность оптико-электронного узла связи «Окно», основные объекты оборонной и химической промышленности, выставили опорные пункты на перевалах в направлении Афганистана, препятствуя контрабанде оружия и боеприпасов. Эти действия вызвали немедленную реакцию мятежников.

25 сентября исламские боевики, используя многократное численное превосходство, ворвались в поселок Ломоносов, где под защитой офицеров 191-го мотострелкового полка укрывались тысячи беженцев.

По свидетельству командира 191 мотострелкового полка Евгения Меркулова: «…поселок, расположенный за воинской частью, стал местом, где пытались найти приют беженцы. Именно сюда пришли из Ургут-махалли около 16 тысяч человек. Мы их разместили в школе № 7, в здании автошколы, областного института усовершенствования учителей… Это как раз произошло в сентябре, когда в городе вовсю хозяйничала оппозиция. Вдруг мне звонит сам Акбаршо Искандарович (глава правительства Таджикистана в 1992 г.): «Отдайте их боевикам, зачем они вам?» Это он о беженцах, среди которых в основном женщины, старики и дети. Я ответил, что не позволю уничтожить мирных людей. Если же они захотят выявить боевиков, то пусть это сделают официально: с представителями МВД, УВД, КНБ и облсовета. Они подло и хитро обманули меня, не допустив представителей КНБ, воинской части к началу операции. Так они выявили около 160 «беженцев»… вывезли их и, как выяснилось потом, расстреляли».

В ночь с 12 на 13 июля 1993 года отряд афганских боевиков численностью более 200 человек совершил нападение на 12-ю заставу Московского пограничного отряда. В бою погибли 22 пограничника и трое военнослужащих 201-й дивизии. Трагедия 12-й погранзаставы послужила толчком к усилению погранзастав силами 201-й мсд. Цепь опорных пунктов дивизии защитила участок границы в зоне ответственности Пянджского и Московского погранотрядов. Боевое дежурство на рубеже посменно несли все части дивизии. В последующие годы эта оборонительная линия сыграла главную роль в противодействии прорыву в Таджикистан вооруженных формирований таджикской оппозиции (1993–1997 гг.) и банд международных террористов афганского исламского движения «Талибан» (1998–2002 гг.).

ДОКУМЕНТЫ

(Орфография документа сохранена. Без авторства).

Командиру в/ч пп 01162

«13 июля 1993 года.

12-я застава 117-го пограничного отряда

В вооруженной акции в отношении 12-й погранзаставы (ПОГЗ) 117-го погранотряда (ПОГО) принимало участие 14 групп общей численностью до 200 человек (минометов – 2, безоткатных орудий – 4, установок РС – 5–6, РПГ – до 30, пулеметов – 10–12). Непосредственное руководство нападением осуществлял Кори Хамидулло (главарь крупного бандформирования. – Прим. ред.).

В период ведения боевых действий на участке 12-й ПОГЗ в эфире работало 10 радиокорреспондентов. Анализ поступающих данных и тактика действий противника свидетельствуют, что основной целью проведения вооруженной акции являлось уничтожение 12-й ПОГЗ и создание плацдарма на участках 11-й и 12-й ПОГЗ для дальнейшего крупномасштабного контрнаступления на Кулябском направлении и реализации замыслов «правительства Республики Таджикистан в изгнании», направленных на ускорение процесса вывода российского воинского контингента из Республики Таджикистан.

В момент нападения на 12-й ПОГЗ находилось 48 человек: офицеров – 2, сверхсрочнослужащих – 2, солдат и сержантов – 41, а также 3 военнослужащих из мотострелкового полка 201-й мсд.

В 4.00 пограничный наряд на юго-восточной окраине опорного пункта обнаружил проход противника к заставе. По данной обстановке пограничная застава была поднята по команде «К бою». В момент занятия личным составом обороны по пограничной заставе был открыт огонь из реактивных снарядов, РПГ и стрелкового оружия. В ходе завязавшейся перестрелки была подбита боевая машина пехоты, поврежден СПГ-9, тяжело ранен начальник пограничной заставы старший лейтенант М. Майборода, погибли и ранены несколько пограничников.

В 4.05 на позиции 5-го отделения прорвалось до 26 нападавших. В результате разрывов мин и реактивных снарядов произошло возгорание казармы и других помещений заставы.

В 7.40 с 13-й ПОГЗ в район пограничной заставы вышел резерв 117-го ПОГО подполковника Б. Масюка в составе 105 человек от ПОГО, 12 человек от Комитета национальной безопасности, 1 танк Т-72 и 1 БМП, 2 БМП от 149-го мсп 201-й мсд. Старшим бронегруппы был заместитель командира полка по воспитательной работе подполковник С. Марченко. Вертолетом в Куляб из Душанбе были переброшены три экипажа танков, три экипажа БМП, три расчета 2С1 (самоходно-артиллерийской установки). Саперная группа обнаружила на дороге мины, которые не могла уничтожить из-за сильного огневого прикрытия. Несмотря на нанесение авиационных ракетных ударов (с 8.00 до 11.30), противник вел интенсивный огонь по резерву ПОГО и не дал возможности разминировать дорогу и продвинуться к 12-й ПОГЗ.

К 14.30 по команде начальника 117-го ПОГО личный состав 12-й ПОГЗ – 23 человека (из них 11 раненых) под командованием заместителя начальника заставы лейтенанта А. Мерзликина под незначительным огнем противника отошел к резерву ПОГО.

В 18.30 резерв ПОГО и бронегруппа 201-й мсд заняли кишлак Саригор и в 20.10 выбили противника с 12-й ПОГЗ.

В результате боестолкновения погибло: 25 человек (из них трое военнослужащих 149-го мсп НИКОЛАШКИН Н., УСУНБАЕВ А., ХАМИТОВ Г.). Противник потерял до 70 человек, на территории и вблизи пограничной заставы обнаружено 35 трупов боевиков, 5 автоматов, 2 РПГ, 1 пулемет, 20 реактивных снарядов, боеприпасы к стрелковому оружию.

Саперная группа на заставе обнаружила и обезвредила 10 противотанковых мин. Все помещения пограничной заставы сгорели».

ВЫПИСКИ ИЗ ИСТОРИЧЕСКОГО ФОРМУЛЯРА ДИВИЗИИ 1989–1992 ГГ.

Документы, свидетельствующие об участии 201-й Гатчинской дважды Краснознаменной мотострелковой дивизии в походах, боях (операциях) в период с 1989 по 1992 год, в Историческом формуляре соединения не содержатся.(Прим. авт.)

1993 ГОД

«В период с 1 января 1993 года по 1 января 1994 года 201-я Гатчинская дважды Краснознаменная мотострелковая дивизия выполняла задачи по обеспечению общественного порядка, охраны важнейших военных и государственных объектов в Республике Таджикистан, предупреждению и пресечению переходов госграницы бандформированиями.

Выполнение этой задачи осуществлялось путем выставления сторожевых застав, сторожевых постов, засад, секретов и постов наблюдения в районах действий бандформирований.

Для ведения боевых действий по охране и обороне государственной границы привлекались мотострелки, танкисты, разведчики, связисты и саперы.

С 10 по 12 января проведена операция по освобождению из блокады 7500 человек русскоязычного населения, проживающего в городе Рогун, захваченном вооруженной оппозицией.

С 9 по 21 февраля в районе города Комсомолабад, находившегося под контролем вооруженной оппозиции, проведена операция по освобождению 100 человек – сотрудников геологической экспедиции.

С 7 марта по 29 мая подразделения дивизии неоднократно выступали в бой в бандформированиями, пытавшимися прорваться из Афганистана в Таджикистан.

С 12 по 17 июля – участие в боевых действиях с бандформированиями после захвата ими 12-й погранзаставы 117-го погранотряда Группы российских погранвойск в Таджикистане.

4—13 октября – участие в боевых действиях против бандформирований, прорвавшихся через государственную внешнюю границу СНГ в зоне ответственности Пянджского и Московского погранотрядов.

За мужество и храбрость, проявленные во время боевых действий с бандформированиями, в дивизии награждено: орденом «За личное мужество» – 56 человек, медалью «За отвагу» – 75 человек, медалью «За отличие в воинской службе» II степени – 46 человек, медалью «За боевые заслуги» – 1 человек.

1994 ГОД

В период с 1 января 1994 года по 1 января 1995 года 201-я Гатчинская дважды Краснознаменная мотострелковая дивизия выполняла задачи по обеспечению общественного порядка, охраны важнейших военных и государственных объектов, предупреждению и пресечению переходов госграницы бандформированиями, сопровождению колонн с гуманитарной помощью в отдаленные районы Республики Таджикистан.

Подразделения 191 и 149 мотострелковых полков в течение 1994 года выполняли боевые задачи по усилению пограничных застав (ПОГЗ) 48 и 117 пограничных отрядов (ПОГО) на таджикско-афганской границе.

В течение года подразделения дивизии принимали участие в боевых действиях против бандформирований, пытающихся проникнуть на территорию Таджикистана с сопредельной стороны, проводили разведывательные, агитационные и спецпропагандистские мероприятия в приграничной полосе.

12—16 мая – батарея РСЗО «Ураган» участвовала в совместной операции с российскими погранвойсками и силовыми структурами Республики Таджикистан по ликвидации бандформирований в районах 12, 13 ПОГЗ 117 ПОГО. Аналогичная операция была проведена с 24 августа по 27 сентября.

С 14 июня по 16 августа дивизия обеспечила формирование и проводку четырех автоколонн с гуманитарной помощью в труднодоступные районы Республики Таджикистан (Горно-Бадахшанская Автономная область). Во время продвижения автоколонны неоднократно обстреливались боевиками непримиримой оппозиции из ручных противотанковых гранатометов и автоматического стрелкового оружия. Трижды, по пути следования, боевое охранение колонн своими силами восстанавливало участки восточнопамирского тракта, разрушенные во время стихийных бедствий (наводнения, обвалы).

С 30 сентября по 2 октября подразделения 149 гвардейского мотострелкового полка отражали нападения групп боевиков на 13 ПОГЗ 117 ПОГО.

1995 ГОД

В период с 1 января 1995 года по 1 января 1996 года 201-я Гатчинская дважды Краснознаменная мотострелковая дивизия, дислоцируясь на территории Республики Таджикистан, в составе Коллективных миротворческих сил выполняла задачи по:

* обеспечению общественного порядка;

* охране важных военных и государственных объектов Республики Таджикистан;

* предупреждению и пресечению перехода государственной границы вооруженными формированиями таджикской оппозиции и бандформированиями из Афганистана;

* сопровождению колонн с гуманитарной помощью в отдаленные районы Республики Таджикистан и в места компактного проживания русскоязычного населения.

Выполнение этих задач достигалось организацией сторожевых застав, постов, засад, секретов, наблюдательных постов в местах вероятных действий бандформирований, выделением подразделений для усиления 48 и 117 ПОГО.

Для обеспечения и ведения боевых действий, охраны и обороны объектов и государственной границы привлекались все части и подразделения 201-й мсд и отряд психологических операций.

В ходе выполнения боевых задач артиллерия дивизии уничтожила 54 плановые и неплановые цели, подавила – 53. Во время боевых столкновений с противником потерь среди личного состава не было.

Проведено 7 колонн с гуманитарным грузом. Оказана гуманитарная помощь соотечественникам города Рогун за счет добровольного пожертвования продпайка военнослужащими дивизии. Потерь среди личного состава и техники в ходе гуманитарных операций нет.

Разведкой дивизии выявлено и пресечено подразделениями усиления 27 незаконных переходов государственной границы.

Инженерными подразделениями установлено 3450 м проволочных заграждений; отрыто 14 600 м траншей и ходов сообщения; оборудовано 22 НП и 6 пунктов водоснабжения; очищено 2200 кубометров воды; разминировано 8 километров дороги на перевале Хабуробод; обнаружено, обезврежено и уничтожено 31 495 взрывоопасных предметов.

Потерь среди личного состава в ходе выполнения боевых задач не было.

1996 ГОД

В период с 1 января 1996 года по 1 января 1997 года 201-я Гатчинская дважды Краснознаменная мотострелковая дивизия, дислоцируясь на территории Республики Таджикистан, выполняла задачи по:

* обеспечению общественного порядка;

* охране важных военных и государственных объектов;

* эшелонированной поддержке Группы Пограничных войск Российской Федерации в Республике Таджикистан;

* организации, доставке и сопровождению колонн с гуманитарной помощью в отдаленные районы Республики Таджикистан и в места компактного проживания русскоязычного населения.

Выполнение этих задач осуществлялось выставлением сторожевых застав, постов, засад, секретов, наблюдательных постов, совместных с МВД РТ патрулей, выделением подразделений для усиления 48 и 117 ПОГО на маршрутах и путях вероятных действий бандформирований.

Для обеспечения и ведения боевых действий, охраны и обороны объектов и государственной границы привлекались все части и подразделения 201-й мсд и отряда психологических операций.

В ходе пресечения попыток боевых групп непримиримой таджикской оппозиции проникнуть на территорию Республики Таджикистан артиллерией дивизии подавлено 314 цели, из них: в полосе 117 ПОГО – 309 целей; в полосе 48 ПОГО – 5 целей.

Во время боевых столкновений потерь среди личного состава нет.

В соответствии с межправительственными соглашениями организовано и проведено 3 колонны с гуманитарными грузами. Потерь среди личного состава и техники в ходе проводки колонн не было.

Разведкой дивизии организована система наблюдения и радиоконтроля на различных участках таджикско-афганской границы в зоне ответственности 48 и 117 ПОГО.

Инженерными подразделениями установлено 2116 мин, 8000 метров проволочных заграждений, отрыто 4500 метров траншей и ходов сообщения, оборудовано 25 НП, 6 пунктов водоснабжения, очищено 22000 кубометров воды, разминировано 8 километров дорог, обнаружено, обезврежено и уничтожено 5128 взрывоопасных предметов.

За мужество и храбрость, проявленные во время выполнения задач в условиях чрезвычайного положения, в дивизии награждено: орденом Мужества – 11 человек, орденом «За военные заслуги» – 4 человека, медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени – 2 человека, медалью «За отвагу» – 18 человек, медалью Суворова – 19 человек, медалью Жукова – 14 человек.

ВОЕННОСЛУЖАЩИЕ

201-Й МОТОСТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ, ПОГИБШИЕ ПРИ ВЫПОЛНЕНИИ СЛУЖЕБНО-БОЕВЫХ ЗАДАЧ В УСЛОВИЯХ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПОЛОЖЕНИЯ НА ТЕРРИТОРИИ РЕСПУБЛИКИ ТАДЖИКИСТАН В ПЕРИОД

С ЯНВАРЯ 1992 ГОДА ПО ЯНВАРЬ 2000 ГОДА

Капитан Агопов В.Ф. – 25.01.92 г.,

рядовой Рахматов Б.Ю. – 24.02.92 г.,

подполковник Дядык Г.Ф. – 6.05.92 г.,

рядовой Рустамов Т.Х. – 6.05.92 г.,

старший лейтенант Ковалев И.Ю. – 6.10.92 г.,

младший сержант Юлдашев Б.Х. – 27.10.92 г.,

сержант Бирюков А.И. – 16.12.92 г.,

капитан Алиев Ю.И. – 26.12.92 г.,

рядовой Новгородцев В.В. – 26.12.92 г.,

старший лейтенант Лутфалиев Б.Д. – 28.12.92 г.,

лейтенант Оловаренко В.Л. – 9.04.93 г.,

рядовой Жасан Г.А. – 19.05.93 г.,

рядовой Игнатьев В.Н. – 21.05.93 г.,

рядовой Жуйков Н.Д. – 21.05.93 г.,

капитан Гайнуллин О.М. – 4.06.93 г.,

рядовой Халитов Р.А. – 13.07.93 г.,

рядовой Николашкин Н.Н. – 13.07.93 г.,

сержант Кусюнбаев А.С. – 13.07.93 г.,

рядовой Грибанов В.В. – 29.08.93 г.,

рядовой Ташматов А.К. – 2.09.93 г.,

рядовой Санников Р.А. – 21.09.93 г.,

старший лейтенант Долгих И.Е. – 27.09.93 г.,

рядовой Куфтырев В.В. – 4.10.93 г.,

майор Глоба В.А. – 10.01.94 г.,

старший лейтенант Николаев В.М. – 19.02.94 г.,

старшина Греченок О.В. – 24.02.94 г.,

рядовой Лепин В.Н. – 8.03.94 г.,

рядовой Подоженов В.В. – 11.04.94 г.,

старшина Гаськов А.В. – 9.05.94 г.,

рядовой Михеевич П.И. – 1.06.94 г.,

старший лейтенант Осипов М.Ю. – 14.06.94 г.,

прапорщик Трушников А.М. – 12.08.94 г.,

рядовой Гончаров В.А. – 13.08.94 г.,

сержант Щегольков С.Н. – 16.08.94 г.,

сержант Мастеров А.Ф. – 14.09.94 г.,

старший лейтенант Мишин И.А. – 14.09.94 г.,

сержант Шамшоев Р.Х. – 17.10.94 г.,

старший сержант Пятков А.А. – 23.12.94 г.,

подполковник Долматов В.Д. – 30.12.94 г.,

капитан Розов К.Ю. – 1.01.95 г.,

младший сержант Калинин А.М. – 10.02.95 г.,

прапорщик Кучер М.В. – 17.02.95 г.,

рядовой Новиков Ю.П. – 19.02.95 г.,

капитан Романов А.А. – 17.03.95 г.,

капитан Усиков Е.Н. – 22.06.95 г.,

старший лейтенант Куряев С.Р. – 23.06.95 г.,

прапорщик Белецкий А.Н. – 28.09.95 г.,

ефрейтор Щапов А.Е. – 28.09.95 г.,

рядовой Довбня В.И. – 29.11.95 г.,

старший сержант Бричиков Г.В. – 16.06.95 г.,

рядовой Соколов А.Н. – 21.09.95 г.,

младший сержант Новокрещенных А.Л. – 5.05.96 г.,

рядовой Малаев А.В. – 5.05.96 г.,

рядовой Хасанов С.К. – 16.10.96 г.,

рядовой Милибаев И.А. – 21.11.96 г.,

рядовой Лисовский – 11.12.96 г.,

сержант Гончаров А.Е. – 31.12.96 г.,

старший прапорщик Сарычев А.Н. – 4.01.97 г.,

прапорщик Жабоедов П.Н. – 7.01.97 г.,

рядовой Нахлупин О.С. – 9.01.97 г.,

майор Маркин А.И. – 5.02.97 г.,

подполковник Бачин В.И. – 14.03.97 г.,

старший сержант Торопов А.С. – 21.04.97 г.,

прапорщик Сафаров А.А. – 25.04.97 г.,

майор Торлин В.С. – 13.05.97 г.,

майор Федоров Г.А. – 17.06.97 г.,

прапорщик Мороз В.С. – 23.06.97 г.,

старший лейтенант Можевитин В.В. – 29.08.97 г.,

старший лейтенант Сметанин С.Ю. – 9.09.97 г.,

рядовой Сидоров В.В. – 16.02.98 г.,

майор Шодиев О.У. – 5.04.98 г.,

младший сержант Глазунов С.Ю. – 14.04.98 г.,

сержант Шишватов Э.Е. – 14.04.98 г.,

сержант Шефер В.В. – 14.04.98 г.,

рядовой Сафин Д.А. – 14.04.98 г.,

младший сержант Коломиец О.В. – 14.04.98 г.,

сержант Велеляев К.А. – 14.04.98 г.,

майор Бушинкин А.Ф. – 25.05.98 г.,

рядовой Муминов А.Г. – 24.11.98 г.,

старший сержант Карпов Н.В. – 2.05.99 г.

РОССИЯ И МЕЖТАДЖИКСКОЕ УРЕГУЛИРОВАНИЕ

Публикуемые ниже строки – фрагмент из интервью, которое дал автору Чрезвычайный и Полномочный Посол России в Таджикистане Евгений Белов для газеты 201-й дивизии в мае 1998 года.

«…Межтаджикское урегулирование – это сложный и многомерный процесс, на который оказывают влияние внутренние и внешние, политические, экономические, военные и иные факторы. Именно поэтому, рассматривая роль России в политическом урегулировании, нельзя абстрагироваться от военного присутствия РФ в РТ, вокруг которого было очень много дискуссий и они продолжаются. Российских военных обвиняли в прямом вмешательстве в вооруженный конфликт.

Как нам представляется, при рассмотрении этой проблемы необходимо иметь в виду целый ряд обстоятельств.

201-я мотострелковая дивизия не вводилась в Таджикистан во время конфликта, она уже не один год находилась на территории республики. Поэтому вопрос о вмешательстве с этой точки зрения неправомерен. Кроме того, в дивизии служили граждане Таджикистана, не все из которых во время конфликта остались в стороне, тем более что речь шла об акциях по насильственному захвату боевиками оружия, боеприпасов, военной техники, по физическому уничтожению солдат и офицеров. Никаких приказов из Москвы об участии в боевых действиях в ходе конфликта не поступало…

В ходе вооруженных столкновений 201-я мсд сыграла роль своего рода ограничителя масштабов кровопролития, она своим присутствием не позволила экстремистским силам распространить войну на всю территорию республики.

В последующем российское военное присутствие также являлось фактором, препятствующим расширению боевых действий между правительственными войсками и Объединенной таджикской оппозицией на другие регионы республики…

Находясь в Таджикистане, российские военные не остаются в стороне от наиболее острых проблем, с которыми сталкивается республика. Они активно участвуют в транспортировке гуманитарных грузов, оказывают помощь беженцам, а также русскому населению, находящемуся в очень тяжелом положении…»

ГУМАНИТАРНЫЕ АКЦИИ 201-й ДИВИЗИИ В 1994–1999 гг

6 июня 1994 года из Душанбе на Памир под охраной 201-й мсд направился караван из 54 большегрузных автомашин. Жителям высокогорного края караван везет 239 тонн муки, 51 тонну соли, 34 тонны сахара и другие продукты.

27 июня 1994 года в район Горно-Бадахшанской автономной области отправилась колонна 201-й мсд (75 грузовых машин) с продовольствием для жителей и находящихся в городе Хороге беженцев.

Декабрь 1994 года. На собрании офицеров соединения постановили выделить 600 тысяч рублей из фонда Офицерского собрания и купить подарки слепым детям, а также помочь организовать проведение новогоднего праздника, что было поручено воинам отдельного инженерно-саперного батальона.

11 марта 1995 года Русской общине поселка Сары-Пулак были переданы продукты питания, добровольно собранные военнослужащими Душанбинского гарнизона 201-й мсд.

10 апреля 1995 года дивизия доставила в поселок Сары-Пулак 3900 кг муки, 1955 кг круп, около 7 тысяч банок мясных и рыбных консервов, 490 кг говяжьего жира.

24 июня 1995 года из Душанбе вышла колонна 201-й дивизии с гуманитарным грузом, предназначенным для голодающего населения Горно-Бадахшанской автономной области. Жителям Памира были доставлены мука, сахар, соль, сухари, мясные и рыбные консервы, макаронные изделия, жиры, картофель, капуста, репчатый лук, крупы, фруктовые соки.

Офицерский состав 201-й мотострелковой дивизии принял решение добровольно передать двухсуточную норму продовольственного пайка в фонд указанного гуманитарного груза.

20 августа 1995 года в поселке гидростроителей Рогунской ГЭС Сары-Пулак управление 201-й дивизии и военный госпиталь провели очередную гуманитарную акцию. Во время работы в поселке бригада военных врачей во главе с подполковником медицинской службы М. Шамсиевым оказала помощь более чем ста больным. Русской общине Сары-Пулака было передано медикаментов и продовольствия на сумму свыше полутора миллионов российских рублей.

9 сентября 1995 года военнослужащие 201-й мсд обеспечили доставку в Горно-Бадахшанскую автономную область колонны с народно-хозяйственными грузами, привезли жителям горного края муку, дизельное топливо, строительные материалы, книги, школьные принадлежности.

23 ноября 1995 года офицеры и прапорщики мотострелкового полка, которым командует полковник В. Савицкий, передали детскому дому часть своего продовольственного пайка на сумму около 3 миллионов российских рублей.

25 ноября 1995 года командование 201-й мотострелковой дивизии выделило для ветеранов соединения, проживающих в городе Душанбе, 13 тонн картофеля.

30 марта 1996 года доставлен груз гуманитарной помощи от Министерства по чрезвычайным ситуациям России Русской общине Рогуна и Сары-Пулака. Ранее этому препятствовала крайне напряженная обстановка в Гармской группе районов. Было доставлено 500 мешков с мукой.

На обратном пути воины-миротворцы помогли пяти семьям вынужденных переселенцев вывезти свое имущество в Душанбе.

7 октября 1996 года колонна 201-й мсд под российским флагом доставила в населенные пункты Рогун и Сары-Пулак гуманитарную продовольственную помощь от Московской епархии Русской Православной Церкви.

30 декабря 1996 года. В канун Нового года 201-й мсд была проведена очередная гуманитарная акция. Продовольственные подарки, состоящие из сухого пайка и продуктов улучшенного ассортимента, получили 645 жителей республики, из которых 235 человек – дети.

В поле внимания военнослужащих 201-й мсд оказались русские общины города Рогун, поселка Сары-Пулак, воспитанники детского дома № 1 города Душанбе и ветераны дивизии.

17 января 1997 года от Дома офицеров в путь отправилась гуманитарная колонна. Христианская миссия «Надежда» и представители дивизии направились в один из детских домов Куйбышевского района для оказания помощи детям-сиротам. Цель: оказание продовольственной и технической помощи, проведение санитарно-гигиенических мероприятий.

11 февраля в детский дом в Куйбышевском районе выехала бригада врачей из медицинского батальона. Была проведена иммуноглобулизация воспитанников.

17 июля 1997 года. Таджикские беженцы возвращаются на родину, а российские воины-миротворцы обеспечивают безопасность этого процесса. Через контрольный пункт «Нижний Пяндж» из Афганистана в республику возвратились 275 таджикских беженцев.

24 октября 1997 года в школе-интернате № 1 г. Душанбе настоятель гарнизонного храма Святого великомученика Георгия Победоносца 201-й мсд протоиерей Алексей (Буланушкин) совершил Таинство Крещения 22 воспитанников интерната, согласно их сознательному желанию. Воспреемниками детей стали воины 92 мотострелкового полка.

26–30 декабря 1997 года. Автоколонны, сформированные в полках и управлении соединения, в канун Нового года совершили 9 рейсов в различные районы Таджикистана с целью доставки продуктов питания, топлива и учебных пособий в школы и детские дома.

2 февраля 1998 года российскими воинами-миротворцами совместно с представителями Миссии наблюдателей ООН была осуществлена гуманитарная акция по доставке 4 тонн продуктов питания в школу-интернат Ленинского района.

4 мая 1998 года. Утром в мотострелковый полк в Кулябе поступило тревожное сообщение о том, что в одном из населенных пунктов Восейского района селевой поток обрушился на здание детского сада и детям угрожает смертельная опасность.

Командиром полка подполковником С. Суровикиным было принято решение пробиваться к месту бедствия на танках, поскольку глубина и размеры селевого потока не позволяли пройти другой технике.

Используя оборудование для подводного вождения, воины форсировали грязевую преграду по дну и вывезли в безопасное место 34 ребенка и 25 жителей кишлака, которые оказались отрезанными от «большой земли» стихией. В ходе спасательной операции солдаты и офицеры получили сильное переохлаждение, потребовавшее медицинской помощи.

17 июня 1998 года. Автоколонны доставили продукты питания и предметы первой необходимости в населенные пункты, наиболее пострадавшие во время недавних стихийных бедствий. В Варзоб – горный поселок, наиболее пострадавший от селевых потоков, было доставлено более 30 тонн груза: мука, сахар, масло, чай, мыло, одежда. Еще около 50 тонн продуктов было доставлено в Гиссарский, Шахринавский, Октябрьский и другие районы республики.

1 июля 1998 года. Началось завершение первого этапа реинтеграции бойцов Объединенной таджикской оппозиции в силовые структуры Республики Таджикистан.

При непосредственном участии воинов частей и подразделений 201-й мотострелковой дивизии из Афганистана на территорию республики было переправлено 152 боевика, 79 беженцев, 7 автомобилей, 14 минометов, стрелковое оружие, боеприпасы, личное имущество боевиков и беженцев. В соответствии с «Общим соглашением об установлении мира и национального согласия» в ходе выполнения миротворческой операции все переправившиеся боевики и беженцы, их вооружение и имущество были доставлены колонной соединения к месту сосредоточения в Гармском районе.

26 сентября 1998 года по инициативе Посольства России и общественного объединения «Славянский союз» силами 201-й мотострелковой дивизии была оказана помощь девяти семьям этнических россиян (беженцев) в эвакуации их из города Рогун в Душанбе.

26 сентября 1998 года выполнена задача по сопровождению боевиков Объединенной таджикской оппозиции в Таджикабад. На 201-ю мотострелковую дивизию легла основная тяжесть выполнения этой операции. Они должны были обеспечить безопасность бойцов оппозиции, которые передвигались по республике без оружия, с момента пересечения границы и до конечного пункта, указанного в соглашении.

9 октября 1999 года офицеры и прапорщики мотострелкового полка, которым командует полковник В. Савицкий, передали детскому дому часть своего продовольственного пайка на сумму около 3 миллионов российских рублей, а также приняли решение оказать гуманитарную помощь наиболее нуждающимся ветеранам войны и труда, проживающим в Кулябе.

В период с 1993 по 1999 год военнослужащими 201-й дивизии разминировано 25 километров дорог, ликвидировано 103 минных поля, обнаружено и уничтожено 141205 мин. Кроме того, перевезено около 10 тысяч переселенцев, более 350 тонн гуманитарных грузов – продовольствия, медикаментов, одежды, строительных материалов.

Команда противопожарной защиты и спасательных работ 201-й мотострелковой дивизии, по просьбе таджикской стороны, с 1997 по 1999 год 154 раза участвовала в тушении пожаров и более 200 раз – в аварийно-спасательных работах в Душанбе и пригородных районах.

ПАМИРСКИЙ ПОХОД (Из блокнота журналиста)

Все, что происходило на трассе Душанбе – Хорог с 27 июня по 8 июля 1994 года, полностью легло на плечи солдат и офицеров 201-й мотострелковой дивизии. Я не называю их имен и фамилий. Небезопасно.

24.06.—26.06.

Дивизия должна обеспечить сопровождение большой колонны грузовиков с гуманитарным грузом для Горного Бадахшана. Но только до перевала Хабуработ. Дальше, в Хорог, гражданские водители пойдут самостоятельно.

К вечеру информация меняется: колонну будут вести до Хорога наши. Спешно формируется бронегруппа: БМП, бронетранспортеры, САУ, связь, пункт хозяйственного довольствия (ПХД) и прочее. Как это все будет ворочаться на памирской дороге?

Всенародно (готовы листовки, звуковые программы) мы будем заявлять, что идем с миссией мира. К чему же тогда столько оружия? Или к мирной акции пытаются пристегнуть «игру мышц»? Но моджахеды на Памире – люди тертые. Согласятся ли они пропустить увесистый бронекулак в свой тыл? Впрочем, говорят, есть договоренность о свободном пропуске всей колонны до Хорога.

27.06., понедельник.

Утром – сборы без лишней помпы. Традиционный инструктаж. Важность предстоящего подчеркнута белыми касками (красили их ночью, нанося еще и голубой круг – в них просто тянет прицелиться) и присутствием генерала из штаба Коллективных миротворческих сил. Бронетранспортеры забиты сухими пайками, боеприпасами, спальными мешками. Над звуковещательной станцией полощется красно-белый флаг. Синяя полоса выцвела. С красным-то флагом было проще, а новый из трех кусков шить надо.

Окраина Душанбе. 9-й километр. Колонна выстраивается. Генерал дает интервью телевизионщикам. Грузовые автомобили, похоже, съехались со всех автокладбищ Советского Союза. Водители – таджики, русские, осетины – продубленные солнцем мужики, большей частью пожилые люди. Поехали.

И начался сущий «крыловский квартет». То связи нет между боевыми машинами, то гражданские водители выруливают из колонны и жмут по объездным дорогам. Идем рывками. Но разведчики строго следят за тем, чтобы груз с машин «не уплывал налево». На постах ГАИ нам приветливо машут. Эта колонна проверке не подлежит.

Ревет динамик: «Уважаемые граждане, просим не препятствовать движению… Наше оружие только для охраны колонны… Мы везем хлеб сиротам и неимущим…» Летят белые квадратики листовок.

К вечеру приходим в Лангар. Здесь ночевка. Вспыхивают костерки, бойцы разогревают банки с кашей. А вот для чего брали полевую кухню – непонятно. Толстый майор, начальник тыловых дел, объясняет, что горячее будет утром. Пистолет с глушителем на его поясе кажется игрушечным.

В Лангаре стоит подразделение Министерства обороны Республики Таджикистан. Полковник – борода с проседью, обвисшая панама – собирает наших офицеров: «Вы идете к волку в пасть. До Хабуработа… я вас гаубицами прикрою, а там – как повезет. Желаю, чтобы все назад вернулись живыми и здоровыми». Спасибо, но где тот артиллерист, который прикроет длиннющую колонну на узком горном «серпантине» с закрытой позиции? На «памирке» местами чихнуть опасно – обвалится, а тут снарядами по горам долбить?

На ночь офицеры разведбата ставят подробные задачи по охране колонны. Разведчики никого к ней не подпускают, хотя желающих пощупать машины хватает. Бойцы таджикской армии явно голодны…

28.06., вторник.

Ранним утром, выплеснув на землю клейкое варево из вермишели и тушенки, которое предложила полевая кухня, закусили сухпаем и поползли к перевалу. Гражданские водители заметно нервничают, кое-кто пытается отстать. Разговор с такими короткий: «Вперед. Не заводится? Толкай его в ж… броней!»

На перевале особо не побегаешь – высота за три с половиной тысячи метров. В ложбинах снег. Ледяной ветер. Здесь последний пост войск министерства обороны Таджикистана. Катается вперед-назад какая-то сумасшедшая БМП. Выше дороги – гигантская искореженная радиолокационная станция. Раньше здесь стояла радиолокационная рота, а теперь все разрушено, сожжено.

Поднимаясь к перевалу, сквозь шум моторов услышали взрыв. Оказалось, таджикский солдат с поста подорвался на своем минном поле. Оторвало стопу, сильно посекло осколками. Наши медики оказали экстренную помощь: остановили кровотечение, ввели обезболивающее, кровезаменители. Солдата, «распятого» на шинах, обмотанного бинтами, отнесли к машине и быстро вниз. Если будет вертолет, то выживет…

Начали спуск с перевала на Калай-Хумб. Пошла дороженька: слева – стена, справа – пропасть, на дне которой беснуется река.

Вот тебе и договор! Не прошли и десяти километров, как по головному дозору справа, с афганского берега, ударили безоткатки. Снаряды легли в десяти-пятнадцати метрах от машин. Солдаты и офицеры залегли под прикрытием бронетранспортеров. Прозвучали первые короткие автоматные очереди. А что толку стрелять: десяти гранат, брошенных сверху, хватило бы на всех.

Из-за уступа высунулся разведчик, замахал: «Не стреляйте!» За ним спокойно вышел бородач с автоматом на плече, поднял вверх ладонь:

– Почему не остановились? Мы вам махали…

– Так у нас же договоренность о пропуске колонны. Хлеб везем…

– Хлеб везете? А куда столько брони?

По-своему бородач был прав. Колонна с мукой стояла еще чуть ли не на перевале, а в обозримом пространстве были боевые машины.

Напряжение потихоньку спадало. А что дергаться: ловушка.

Моджахед заглянул внутрь бронетранспортера: «Таджики есть? Узбеки есть? Мы русских не трогаем».

Бородач назвался Исхобом. Выразил уверенность в том, что Россия все-таки примет ислам как единственно верное учение, охотно рассказывал об учебе во ВГИКе. Режиссер…

Два часа прошли в ожидании. Наконец команда: «Вернуться на перевал». Ей-богу, все вздохнули с облегчением. Не великое это удовольствие – стоять у стенки под дулами безоткаток и выслушивать упреки в том, что миротворческие силы явно предпочитают помогать одной стороне.

Глубокой ночью колонна возвращается в Лангар.

29.06., среда.

С утра застрекотали вертолеты. Разумеется, после такого скандала следовало бы ожидать прилета самого высокого начальства. Но из «восьмерки» вышел знакомый всем полковник Крюков – начальник штаба дивизии, «крестный отец» многих миротворческих рейдов. Через час-полтора он убыл на переговоры с командиром моджахедов – «генералом» Саламшо.

Офицеры обсуждают вчерашний инцидент и, не стесняясь в выражениях, говорят, что колонну подставили под огонь моджахедов намеренно.

На ПХД – водянистый супчик и рис с тушенкой и долгоносиком. Кстати, наша первая потеря была на этом злополучном пункте хозяйственного довольствия: вспыхнула соляра из форсунок и изрядно опалила солдата-повара.

30.06., четверг.

Рано утром вновь уходим на Хабуработ. День в ожидании. Ночуем на перевале. Холодно. Чтобы приготовить пищу, разведчики разобрали на дрова старый кузов от «КамАЗа». Спали под защитой брони, укрывшись танковым брезентом.

01.07., пятница.

Колонну пропускают. Из боевых машин моджахеды «разрешают» оставить пять бронетранспортеров.

От места, где нас обстреляли (здесь у моджахедов передовые посты), на бронетранспортер усаживаются «воины Аллаха» и следуют вместе с нами. Их быстро окрестили «наблюдателями».

«Меня будто оплевали. Они расселись с оружием на моей броне. А я должен молчать и выполнять их требования: где остановиться, куда ехать?» – это слова лейтенанта-разведчика. Что ему ответить? Мы сами пришли сюда с оружием…

Моджахеды отлично экипированы, автоматы новехонькие. Первыми вступают в разговор. Основная тема – недовольство нынешним правительством Таджикистана и скорая победа «борцов за веру», только бы не мешала Россия. «Укрепляйте границу, а все остальное мы решим сами». Не скрывают, что многие из них проходили боевое обучение в Афганистане и Пакистане.

Дорога до кишлака Шипад перекрыта моджахедами надежно. Они сами называют горы «своим оплотом». К нам относятся с легким недоверием. Вспоминают события двухлетней давности в Кулябе, Рогуне, Душанбе, Тавиль-Даре и т. д. Помнят все: имена, звания, лица, номера техники. Говорят: «Сунетесь с силой – взорвем дорогу, завалим». А чего ее взрывать – сама рушится. На обочинах стоят ржавые, разграбленные трактора дорожной службы. Кто такую технику даст теперь Памиру? Таджикистану? За валюту разве?

Кстати, моджахеды утверждают, что не получают денег вообще. Как проверишь? А вот не пьют – этоточно. И «травкой», сколько мы могли видеть, не балуются. Курят – единицы. Один из бородачей рассказывал, как тренировали в афганском лагере: «Плохо бегаешь по горам – инструктор очередь под ноги. Бывает, что и зацепит».

Ночлег в кишлаке Калот. Райское место было! Теперь же ни шашлычной, ни гостиницы. Горячий сухой ветер дует с афганской стороны. Афган рядом – только Пяндж перейти. Но не в эту пору. «Такого разлива не было уже лет двадцать», – говорят старые памирские водители. Бешено кружится коричневая вода.

02.07., суббота.

Пусть карты наши слегка врут, но дорога одна. Она и привела в Хорог. Колонна выстроилась на площади перед зданием Верховного Совета Горного Бадахшана. Начинают собираться группками местные жители, моджахедов в колонне осталось двое. Без оружия. Здесь их не жалуют.

Офицеров и солдат кормят в подвале Верховного Совета ГБАО вермишелью и хлебными котлетами.

В Хороге потихоньку разгораются страсти. Не все положительно отнеслись к нашему появлению. Пришлось сменить место стоянки: со двора гостиницы автобазы перебрались в расположение местного горно-стрелкового батальона.

Вечером пришло известие о том, что при спуске с перевала Хабуработ вблизи Лангара погиб командир взвода связи лейтенант Алексей Бобылев. Водитель не сумел правильно сориентироваться на горной дороге – бронетранспортер врезался в скалу и перевернулся.

03.07., воскресенье.

Большинство памирцев, подходящих к нам, заявляет, что ГБАО должна войти в состав России на правах суверенного государства. Вспоминают предстоящий 100-летний юбилей присоединения Горного Бадахшана к России (в 1895 году).

Полдень. Машины еще не разгружены, а надо срочно уходить. Поступают сведения о разрушении и затоплении дороги. Наконец прибывают грузовики. Беженцев, возвратившихся из Афганистана, которых нужно доставить в Душанбе, усаживают в кузова машин. И тут выясняется, что у них нет даже хлеба на дорогу. Офицеры собирают шестьдесят тысяч рублей и покупают на них 400 буханок хлеба. Его уже успели испечь из той самой муки, которую доставила наша колонна.

В Хороге – стихийное бедствие. Пяндж вышел из берегов, затопив сооружения местной ГЭС. Отдаем по решению командования резервное дизтопливо и бензин. Теперь у нас горючего в обрез. К ночи успеваем дойти до Калота.

04.07., понедельник.

Понедельник, известно, – день тяжелый. Колонна стоит в кишлаке Шипад. Путь впереди затоплен и размыт на участке примерно метров в триста.

Разведчики пытались нащупать брод. Сначала пешим порядком, заходя по грудь в обжигающую ледяную воду. Потом – на «КамАЗе» и бронетранспортере, который на середине затопленного участка начало сносить в реку. А там, на стремнине, – смерть в считаные секунды.

Вызваны вертолеты с саперами. А с той стороны затопленного участка, забросив за спину узлы с одеждой и держа над головой автоматы, прижимаясь к скалам, перебираются моджахеды. Чернобородый здоровяк первым вышел из воды и с ехидством спросил: «Что, солдат, умирать не хочешь?» Повисло недоброе молчание.

День и ночь в Шипаде. Сказочные места, чистейший горный поток, вокруг – живописные скалы, щедро разукрашенные туристами: «Здесь были…» Были. До 1990 года.

Памирцы зовут в гости. Чай, молоко, шир-чой (молоко с черным чаем), лепешки, сушеный тутовник, черешня. Не богато, но от души. В кишлаке много беженцев, работы нет, денег нет.

05.07., вторник.

Саперы рвут скалы, обрушивая на дорогу огромные камни, потом дробят их зарядами. Работают по грудь в ледяной воде, под опасно нависающими глыбами, да и не все заряды срабатывают одновременно. Если бы не саперы, кто знает, сколько бы торчать на этой дороге? А медлить не стоит. Моджахеды проявляют все большую настойчивость. То топливо выпросят, направляя гранатомет на бронетранспортер, то пилу уведут без всякого стеснения. Активно интересуются запасами тротила и выпрашивают взрывную машинку.

06. 07., среда.

Саперы продолжают взрывные работы. Все, кто свободен от охраны колонны, укладывают камни, ровняют дорогу. Мобилизованы на эту работу беженцы-мужчины и водители грузовиков. Вертолеты вновь доставляют сухой паек, тротил, сигареты, горючее (а то уж и чай начали курить, и местный дрянной самосад). Часть беженцев отправлена в Душанбе вертолетами.

У одного из офицеров-разведчиков сегодня день рождения. Подарки: магнитофонная кассета с голосами друзей, пачка сигарет с дарственной надписью, банка кофе… Шипадские жители помогли сварить уху из маринки, шурпо из тушенки, заправив его травами и картошкой. К вечеру растянули на земле брезент, спальные мешки заменили курпачи. Сели. Моджахеды тоже пришли поздравить именинника. Хорошо отметили, но легли спать пораньше – утром в путь. Саперы предупредили, что дорогу продолжает размывать…

07. 07., четверг.

Эх, «памирка», неласково провожаешь! Еще один завал на пути. И опять взрывы, опять перебрасывание камней под палящим солнцем. Спасибо местным властям – пригнали трактор, а то бы еще пришлось стоять двое суток.

Калай-Хумб, «столицу» моджахедов, проходим без остановки. Теперь люди Саламшо на постах не маскируются: они выходят с оружием на обочины, поднимаются в полный рост, кое-кто машет на прощание. Был дан и «салют»: с одного из постов влепили гранату в промежуток между головной машиной и звуковещательной станцией, которая на обратном пути уже не вещала о хлебе и мире, а крутила музыку. У флага же еще на середине пути переломилось древко.

К вечеру выползаем на перевал. Облегченно вздыхаем. Но бойцы таджикского поста закрывают перед нами шлагбаум. Какой-то закопченный тип бежит с горы, стреляя в воздух. Выяснилось, что таким образом нас останавливают с целью досмотра. Обстановка накаляется. Слава Богу, с Лангаром, где находится их вышестоящий штаб, есть связь и дело удается уладить миром.

В Лангаре – та же картина. Попытка таджикской стороны проверить машины с беженцами ночью. Наши условия твердые – проверка только утром и в присутствии представителя миротворческих сил. Остается неприятный осадок от встречи с братской армией.

08. 07., пятница.

В четыре утра один за другим грянули два взрыва. Во дворе таджикского батальона загорелся корпус старой БМП-1. Моджахеды? Кто-то уверял, что это реактивные снаряды, другие настаивали, что моджахеды опять ударили из «безоткаток». Но разбираться уже было некогда. Пора домой, люди устали до предела. И морально, и физически. Да ведь и было от чего!

Окраина Душанбе… Оркестр… Цветы… Речи…

Цветы – гвоздики и ромашки – опустили в дула крупнокалиберных пулеметов, а беженцев сопроводили на автовокзал. Дай Бог им счастья на родных пепелищах, на руинах отчих домов.

Из донесения в вышестоящий штаб:

«Населению ГБАО доставлено более 500 тонн важных народно-хозяйственных грузов, оказана помощь в ликвидации последствий стихийного бедствия, восстановлено движение на 2-х участках трассы Душанбе – Хорог.

Офицеры и личный состав, сопровождающий колонну, получили опыт проведения миротворческих операций в высокогорной местности в условиях вооруженного противодействия оппозиции.

Гуманитарные рейды 201-й мсд благотворно сказываются на смягчении вооруженного противостояния в различных регионах республики».

ОСТАЕМСЯ В СТРОЮ

В конце июня 2005 года, выступая на заседании Совета министров обороны СНГ, таджикский лидер Эмомали Рахмонов назвал наркоторговлю основным финансовым источником терроризма, экстремизма и международной преступности. По его утверждению, с 2001 по 2005 год вТаджикистане было изъято 45 тонн наркотиков, в том числе 25 тонн героина афганского производства. Если принять на веру мнение западных специалистов о том, что усилиями всех спецслужб задерживается не более двадцати процентов от общего количества контрабандных наркотиков, то размах деятельности наркодельцов на данном направлении впечатляет.

Впрочем, следует отметить, что на девяносто процентов наркотики, изъятые в Таджикистане, – заслуга российских пограничников и мотострелков, несущих службу в зоне ответственности Пянджского и Московского погранотрядов. Там же дислоцируются подразделения 201-й мотострелковой дивизии.

Но необходимость в российской группе пограничных войск в Таджикистане отпала (по общему решению Москвы и Душанбе) еще в 2004 году. Их место заняли таджикские пограничники. Разумеется, суверенная держава должна сама охранять свои рубежи, но вряд ли такой шаг способствовал усилению борьбы с контрабандой наркотиков. Скорее наоборот! Неудивительно, что во время встречи министров обороны СНГ на информационном сайте «Фергана. ру» появилось сообщение «Для получения должности начальника Таджикской пограничной заставы приходится давать взятку в 10 000 долларов» (29.07.2005).

На этом же заседании министр обороны России Сергей Иванов объявил, что 201-я мотострелковая дивизия, размещенная в Таджикистане, получит статус военной базы осенью 2005 года. По этому поводу средства массовой информации не спорили, видимо, надоело. Вопрос рассматривался лет десять, не меньше. Но все не позволяли обстоятельства. То вооруженная таджикская оппозиция, то исламское движение «Талибан», то происки международных террористов и мятежного полковника Худойбердыева. Ко всему следует указать, что 17 октября 2004 г., в Душанбе, уже состоялась официальная церемония открытия российской военной базы в Таджикистане. Причем на самом высоком уровне – в ней приняли участие президент Таджикистана Эмомали Рахмонов и президент России Владимир Путин. Дабы не искушать читателя, далее цитируем по сайту Посольства России в Таджикистане. «По этому случаю в штабе 201-й мотострелковой дивизии был выстроен почетный караул.

По прибытии глав двух государств командир 201-й мотострелковой дивизии, полковник Сергей Юдин отдал рапорт Главнокомандующему Российской армии Владимиру Путину. Важнейшим решением для двух дружественных государств назвал Владимир Путин открытие в Таджикистане российской военной базы. «Она отвечает коренным интересам двух народов и служит укреплению дела мира и стабильности в Центральной Азии и безопасности всего Содружества Независимых Государств. Вместе с авиационной базой в Киргизии, в городе Канте, военная база в Таджикистане станет надежным звеном в единой системе коллективной безопасности региона. Это будет система, которая призвана создать условия для нейтрализации террористических и экстремистских вылазок на всем пространстве СНГ и в России, а также окажет содействие в борьбе с наркотрафиком и организованной преступностью, – отметил Владимир Путин. – В состав российской военной базы входят хорошо подготовленные спецподразделения. 201-я дивизия, основу которой составляет российская военная база, играла роль важнейшего военно-политического инструмента обеспечения стабильности и безопасности в регионе. Надеюсь, что она и впредь будет крепить боевое содружество с вооруженными силами Республики Таджикистан», – подчеркнул Президент России.

В свою очередь, Президент Таджикистана Эмомали Рахмонов назвал это событие знаменательным в новейшей истории взаимоотношений двух стран. Политика республики в военной сфере направлена на налаживание тесного сотрудничества со всеми государствами, заинтересованными в упрочении мира и безопасности в Центральной Азии. «Военное присутствие России, – сказал Эмомали Рахмонов, – рассматривается нами как фактор мира и стабильности в регионе… Создание данной базы – это не просто смена вывески, а качественно новый уровень сотрудничества двух стран в военной области, которое основывается на принципах равноправия, взаимного учета интересов и доверия». Официальная церемония открытия российской военной базы завершилась маршем почетного караула 201-й мотострелковой дивизии под звуки военного оркестра».

Из сообщений прессы в 2005–2006 годах можно узнать, что 201-я российская военная база в Таджикистане имела в своем составе те же части, что входили в 201-ю дивизию, выполняя задачи поддержания мира в республике и противодействия международному терроризму и наркотрафику на таджикско-афганской границе.

* * *

Завершая посильную работу над сборником материалов о боевом пути 201-й Гатчинской дважды Краснознаменной мотострелковой дивизии, приведу слова одного из ее командиров – генерал-майора Ю.А. Наумова, сказанные в Таджикистане в 1994 году: «Через 201-ю, от ее формирования до наших дней, прошло около полумиллиона бойцов… Сила!»

Наши дни – это начало девяностых годов, когда за тысячи километров от России, в кольце откровенной вражды, злорадства и равнодушия 201-я Гатчинская, как последний легион империи, хранила верность Присяге, Красному Боевому Знамени и славным традициям.

ПОЛНЫЕ НАИМЕНОВАНИЯ ВОЙСКОВЫХ ЧАСТЕЙ

201-Й МОТОСТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ

(ПО СОСТОЯНИЮ НА 1 ЯНВАРЯ 2004 ГОДА)

92 Сестрорецкий Краснознаменный мотострелковый полк. Сформирован 1 июня 1943 г.

191 Нарвский Краснознаменный ордена Александра Невского мотострелковый полк. Сформирован 1 июня 1943 г.

149 гвардейский Ченстоховский Краснознаменный ордена Красной Звезды мотострелковый полк. Сформирован 24 июня 1941 г.

135 Перемышльско-Берлинский Краснознаменный ордена Суворова отдельный танковый батальон. Сформирован 1 сентября 1997 г. (Создан на основе 401 танкового полка, который сформирован 1 октября 1941 г.)

1098 Гвардейский зенитно-ракетный полк. Сформирован 28 ноября 1945 г.

998 Староконстантиновский Краснознаменный орденов Суворова и Богдана Хмельницкого артиллерийский полк. Сформирован 9 февраля 1943 г.

636 отдельный батальон материального обеспечения. Сформирован 9 января 1980 г.

252 отдельный батальон связи. Сформирован 5 ноября 1944 г.

99 отдельный медицинский батальон. Сформирован 31 июля 1993 г.

541 отдельный инженерно-саперный батальон. Сформирован 20 октября 1943 г.

340 отдельный ремонтно-восстановительный батальон. Сформирован 25 января 1973 г.

783 отдельный разведывательный батальон. Сформирован 1 декабря 1972 г.

118 отдельная рота радиоэлектронной борьбы. Сформирована 6 марта 1994 г.

114 отдельная рота радиационно-химической и биологической защиты. Сформирована 22 апреля 1993 г.

178 военная команда противопожарной защиты и спасательных работ.

303 отдельная вертолетная эскадрилья. Сформирована 27 апреля 1949 г.

ИСТОРИЧЕСКИЕ СПРАВКИ 92 СЕСТРОРЕЦКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ МОТОСТРЕЛКОВЫЙ ПОЛК

92 стрелковый полк был сформирован на основании директивы Военного Совета Ленинградского фронта от 25 мая 1943 года на Карельском перешейке в местечке Нясино. Формирование происходило на базе 2-го отдельного стрелкового Краснознаменного батальона, который в августе 1942 года сформирован из 5-го Краснознаменного Сестрорецкого пограничного отряда.

В период с 27 по 30 мая 1943 года полк формировали командир полка Конников, заместитель командира полка по политчасти майор Романов, начальник штаба майор Леонов.

Формирование полка, который вошел в состав 201-й стрелковой дивизии 23-й армии Ленинградского фронта, было закончено 1 июня 1943 года. 6 августа 1943 года полк стал именоваться 92 Сестрорецким Краснознаменным стрелковым полком.

22 января 1944 года в 6.00 92 Сестрорецкий Краснознаменный полк вступил в бой и к 9.00 овладел селом Куприяновка на подступах к городу Гатчина. В течение 23–25 января 1944 года полк продолжал преследовать отходящего противника, овладевая населенными пунктами Замостье, Романовка, Руслова, Коргази.

В 22.00 12 февраля 1944 года полк овладел северо-западной окраиной города Луга. От города Гатчина до города Луга полк с боями в трудных условиях местности прошел 125 километров, преодолев 5 водных преград, освободил 24 населенных пункта, в том числе и город Луга.

С 16 по 25 февраля 1944 года полк под командованием полковника Конникова совершил марш из города Луга в район Нарвского плацдарма. С 26 февраля по 26 апреля полк вел наступательные бои в направлении населенного пункта Сиргало с задачей выйти на побережье Финского залива и блокировать Нарвскую группировку противника.

С 24 по 27 июля 1944 года полк под командованием подполковника Макальского вел наступательные бои и, сломив сопротивление противника, овладел узлом сопротивления ст. Аувера-Лаам и населенными пунктами Ренику-Асула, Удрия и вышел к берегу Финского залива, чем способствовал овладению городом Нарва. В этом бою противник оставил на поле боя 183 трупа, трофеи составили: 300 винтовок, 23 пулемета, 3 автомашины.

С 27 июля по 3 августа 1944 года полк вел наступательные бои на Путкинском направлении, отбив 11 контратак, где нанес противнику большой ущерб в живой силе и технике, уничтожив до 800 офицеров и солдат, захватив 117 винтовок, 13 пулеметов, 11 автоматов, 2 орудия.

С 26 по 31 августа 1944 года полк под командованием подполковника Макальского совершил марш пешим порядком по маршруту Нарва – Отэпя (район города Валга, Эстония) и вошел в подчинение 3-го Прибалтийского фронта.

С 13 по 21 сентября 1944 года полк вел наступательные бои в районе Вяйке-Эма-Йыги, севернее города Валга. С боями полк прошел 13 километров, освободив 9 населенных пунктов и своими действиями способствовал овладению городом Валга, было захвачено у противника до 80 пулеметов, 400 винтовок и другое военное имущество.

С 21 по 28 сентября 1944 года полк преследовал отходящего противника и 22 сентября 1944 года пересек границу Латвии. В ночных боях по лесистой местности зашел в тыл противника и разгромил немецкий штаб 409 пехотного полка, захватив при этом 3 тяжелых орудия.

С 28 сентября по 5 ноября 1944 года вел бои за населенный пункт Видриджи.

С 5 по 9 ноября 1944 года полк совершил фланговый марш на левый фланг армии в направлении города Огре.

11 и 12 ноября 1944 года полк вел ожесточенные бои на подступах к Риге и к исходу 12 ноября 1944 года завязал бои в предместьях города. В результате ночной атаки овладел населенным пунктом Семгури. Противник при этом потерял до 200 солдат и офицеров. Трофеи составили: 3 орудия, 1 пулемет, 3000 снарядов. Полк потерял 10 человек убитыми, 45 – ранеными.

13 ноября 1944 года полк в составе 201-й Гатчинской Краснознаменной стрелковой дивизии овладел городом Рига. В боях за город уничтожено до 100 солдат и офицеров, 12 орудий, до 100 пулеметов. Трофеи составили: 3 орудия, 38 пулеметов, 21 винтовка. Потери полка: 63 человека убитыми, 178 ранеными.

С 13 ноября 1944 по 9 февраля 1945 года полк нес службу сторожевого охранения на побережье Рижского залива северо-восточнее города Рига.

С 9 по 13 февраля 1945 года полк совершил марш в Курляндию в район Джукстэ.

15 февраля 1945 года полк провел успешную частную операцию по вскрытию огневой системы и группировки противника в районе места Пионава.

17 февраля 1945 года полк, овладев населенным пунктом Джукстэ, освободил 12 населенных пунктов, отразил контратаку противника. Полк захватил: 82 пленных, 31 пулемет, 6 орудий, 60 автоматов, 130 винтовок; уничтожил: 10 дзотов, 450 солдат и офицеров, 5000 патронов, 2 миномета. Наши потери составили: 52 убитых, 243 раненых, из них – 20 офицеров, выведено из строя 3 станковых пулемета, 6 РП, 25 автоматов, 38 винтовок, 4 орудия.

С 26 февраля по 4 марта 1945 года полк пополнился личным составом и совершил марш в район города Ауце.

С 5 по 13 марта 1945 года полк вел наступательные бои в районе станции Блиндиня, где перерезал 2 шоссейные дороги и овладел 5 населенными пунктами. В боях за населенный пункт Вецвагарес полк захватил 30 пленных, 2 радиостанции, 4 бронетранспортера, пулеметы и винтовки.

С 24 апреля 1945 года полк форсировал реку Берздэ и, ведя ожесточенные бои с противником в направлении населенного пункта Юрди, к рассвету 3 мая 1945 года вышел на восточный берег реки Виэсате и овладел опорным пунктом противника Пепри-Уепс.

С 3 по 7 мая 1945 года полк находился в обороне на рубеже реки Виэсате в районе населенного пункта Петертале.

С 7 по 9 мая 1945 года полк вел наступательные бои в направлении города Кандава и 8 мая 1945 года в 21.00 овладел городом. К этому времени началась капитуляция всей Курляндской группировки.

С 11 по 18 мая 1945 года полк выполнял задачи по проческе местности и вылавливанию отдельных групп противника в районе Стендэ – Спарэ.

С 28 мая по 20 ноября 1945 года полк в составе 201-й Гатчинской Краснознаменной стрелковой дивизии передислоцировался в город Куляб Таджикской ССР.

С 1945 по 1978 год полк в боевых действиях не участвовал.

В соответствии с приказом МО СССР с 23 декабря 1979 года по 23 января 1980 года полк был отмобилизован до штатов военного времени и передислоцирован в столицу Таджикской ССР.

С 1980 по 1991 год полк участие в походах, боях и операциях не принимал.

С мая 1992 года полк принимал участие в поддержании общественного порядка в городе Душанбе и охране важных государственных объектов.

С 10 января 1993 года полк провел операцию по деблокированию город Рогун, где на положении заложников исламистов оказалось более семи тысяч гидростроителей, в основном россиян.

Сосредоточившись в Файзабаде, бронегруппа под командованием подполковника Андреева И.Н. утром 11 января выдвинулась в направлении Файзабад – Обигарм. Встречая незначительное сопротивление на маршруте выдвижения, к 12.00 бронегруппа вышла к развилке дорог Обигарм – Рогун, где была атакована оппозиционными отрядами численностью до 2500 человек. Дорога на город Рогун была взорвана. Путь к освобождению русскоязычного населения был один – только через районный центр Обигарм.

Ожесточенный бой завязался в ущелье на подступах к Обигарму. Смелость и героизм проявили командир разведывательной роты старший лейтенант Олариу Ю.В., старшие лейтенанты Свяков С.В., Бодуров Р.Э., старшины Вурм А.В., Шишигин А.Г., Парамонов Е.Б., сержанты Гуркин В.И., Минов И.А., Кабашный С.Б., рядовый Жуга Н.Л., Мансуров Д.В.

К 19.00 бои шли уже внутри города. Выстрелом из гранатомета был подбит танк Т-72 № 130, экипаж которого продолжал вести бой из стрелкового оружия. В 20.00 был занят центр города. Всю ночь шел бой. С рассветом бронегруппа выдвинулась через населенный пункт Сары-Пулак на город Рогун.

К 12.00 передовой отряд занял господствующие высоты, а к 14.00 город Рогун был деблокирован.

С 12 января по 16 ноября 1993 года бронегруппа осуществляла охрану и оборону города Рогун, отражая атаки бандформирований. С 16 января по 2 февраля 1993 года группа обеспечивала сопровождение колонн с продовольствием в города Обигарм и Рогун.

3 февраля 1993 года бронегруппа получила задачу выдвинуться в город Рогун для отражения нападения на город крупной банды Резвона Содирова.

В 16.00 группа начала совершать маршрут и к 22.30 сосредоточилась в городе Рогун. Уяснив обстановку и проведя ночную разведку, в 4.00 4 февраля бронегруппа атаковала бандформирование численностью до 700 человек. Уничтожена большая часть бандформирования, остальные отброшены к населенному пункту Алигалабон-и-Бедихо.

6—16 февраля личный состав полка продолжал выполнять задачи по сопровождению колонн с продовольствием. 18 февраля бронегруппа под командованием подполковника Андреева И.Н. начала подготовку к наступлению на Комсомолабад – Гарм с целью освобождения 100 человек россиян, работавших в горно-разведывательной экспедиции. 19 февраля бронегруппа вышла на плато Бедихо и поддержала огнем продвижение войск по дороге Обигарм – Комсомолабад в районе Голубого озера.

20 февраля в 14.00 бронегруппа совершила марш по левому берегу реки Вахш и, встречая незначительное сопротивление, к 11.00 вышла к населенному пункт Яхч. К 13.00 при поддержке бронегруппы город Комсомолабад был взят, российские геологи эвакуированы в безопасное место.

С марта 1993 года личный состав полка осуществлял боевые задачи по сопровождению колонн с продовольствием в города Гарм, Куляб, Курган-Тюбе и охрану особо важных объектов города Душанбе.

В июне 1993 года бронегруппа, имея в составе 2 БМП-2 и 16 разведчиков, была включена в состав бронегруппы дивизии, выдвинулась в город Куляб и в период с 15 июня по 27 июля выполняла задачи по прикрытию государственной границы, отражая систематические нападения моджахедов и бандформирований.

С мая 1994 года по июль 1995 года личный состав полка охранял ряд важных государственных объектов и оказывал помощь в сопровождении колонн с гуманитарной помощью.

В июне – августе 1995 года артиллерийский дивизион полка, выполняя боевые задачи на таджикско-афганской границе, уничтожил несколько бандформирований, склад боеприпасов, наблюдательный пункт противника, установку для запуска реактивных снарядов, предотвратил 3 незаконные переправы через реку Пяндж с территории Афганистана.

С 1996 года по 2000 год личный состав полка осуществлял охрану наиболее важных государственных объектов и сопровождал колонны с гуманитарной помощью.

191 НАРВСКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ОРДЕНА АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО МОТОСТРЕЛКОВЫЙ ПОЛК

Формирование 191 стрелкового полка происходило с 27 по 30 мая 1943 года на базе трех отдельных стрелковых батальонов 13 отдельной стрелковой бригады войск внутренней обороны города Ленинграда. Формирование проводилось под Ленинградом в поселке Агалатово.

12 декабря 1943 года полку было вручено Боевое Знамя части.

За образцовое выполнение заданий командования при взятии города Нарва и проявленные при этом доблесть и мужество приказом Верховного Главнокомандующего 9 августа 1944 года полку было присвоено наименование «Нарвский».

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 31.10.44 года за образцовое выполнение заданий командования в боях с немецко-фашистскими захватчиками при прорыве обороны немцев, за овладение городом Валга 191 Нарвский стрелковый полк награжден орденом Александра Невского.

Полк принимал участие в освобождении Белоруссии, Прибалтики. День Победы полк встретил в городе Кандава, где принимал капитуляцию войск противника.

За годы Великой Отечественной войны в полку были награждены: Золотой Звездой Героя Советского Союза – 3 человека, орденом Ленина – 5, орденом Красного Знамени – 47, орденом Славы II и III степени – 38, медалью «За отвагу» – 1679, медалью «За боевые заслуги» – 1457, медалью «За победу над Германией» – 118, медалью «За победу над Японией» – 2.

С ноября 1945 года полк в составе 201-й мотострелковой дивизии был передислоцирован в город Душанбе.

С 14 февраля 1980 года по 8 июня 1988 года полк выполнял боевые задачи на территории Демократической Республики Афганистан.

За большие заслуги в вооруженной защите Родины, успехи в боевой и политической подготовке и в связи с 40-летием Победы советского народа в Великой Отечественной войне 4 мая 1985 года полк награжден орденом Красного Знамени.

149 ГВАРДЕЙСКИЙ ЧЕНСТОХОВСКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ОРДЕНА КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ МОТОСТРЕЛКОВЫЙ ПОЛК

Полк формировался в мае 1941 года в городе Первомайск Одесской области. Его основу составили 269 стрелковый полк и 18 стрелковая бригада. К 10 июня 1941 года формирование полка было завершено.

6 августа 1941 года полк с марша атаковал моторизованные части противника в городе Киев, принимал участие в боях за город.

В августе – сентябре сдерживал наступление немцев в районе города Конотоп.

С марта по сентябрь 1942 года полк принимал участие в тяжелых оборонительных боях на Харьковском направлении.

В 1943 году участвовал в сражении под Сталинградом.

24 июня 1943 года за разгром противника, проявленные при этом мужество и героизм полку вручено гвардейское Знамя.

В 1944 году участвовал в освобождении городов Кировоград, Первомайск, форсировал реку Буг.

В январе 1945 года полк овладел городом Ченстохов и получил почетное наименование «Ченстоховский».

7 мая 1945 года овладел городом Дрезден, за что награжден орденом Красной Звезды.

9 мая 1945 года вступил в Прагу.

По окончании войны полк приступил к учебе в составе Прикарпатского военного округа в городе Мукачево.

В 1956 году полк принимал участие в венгерских событиях, в 1968 году – в чехословацких.

15 февраля 1980 года полк был передислоцирован в Афганистан.

3 марта 1983 года за успешное выполнение боевых задач на территории Афганистана полк награжден орденом Красного Знамени.

В 1989 году полк выведен в Таджикистан (г. Куляб), где с 1990 по 2000 год выполнял боевые задачи по восстановлению конституционного строя в Республике Таджикистан, нес боевое дежурство на юго-восточных участках таджикско-афганской границы.

135 ПЕРЕМЫШЛЬСКО-БЕРЛИНСКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ОРДЕНА СУВОРОВА II СТЕПЕНИ ОТДЕЛЬНЫЙ ТАНКОВЫЙ БАТАЛЬОН

Свою летопись 135 отдельный танковый батальон ведет с 60 танковой дивизии, сформированной 1 октября 1941 года в Бабстово (80 километров восточнее города Биробиджан).

14 октября 1941 года дивизия убыла на фронт.

На основании директивы НКО от 15 февраля 1942 года 60 танковая дивизия переформирована в 60 танковую бригаду. 28 февраля 1944 года бригада была переформирована в 16 самоходно-артиллерийскую бригаду, а затем 12 июля 1945 года – в 16 танковый полк, который вошел в состав 201-й стрелковой дивизии. Впоследствии 16 танковый полк преобразовывался в 75 отдельный танко-самоходный батальон, 401 отдельный танко-самоходный батальон, 401 танко-самоходный полк, в танковый батальон 451 отдельного горно-стрелкового полка и в 1960 году обрел статус 401 танкового полка 201-й мотострелковой дивизии.

На основании директивы первого заместителя МО РФ от 25 июля 1997 года 401 танковый полк был расформирован, а 1 сентября 1997 на основании этого же документа сформирован 135 отдельный танковый батальон.

С 13 ноября 1941 года по 6 января 1942 года 60 танковая дивизия вела наступательные бои за освобождение города Тихвин. В ходе боев дивизия освободила 11 населенных пунктов, уничтожила большое количество живой силы и техники противника.

С 30 апреля по 10 июня 1942 года 60 танковая бригада вела боевые действия в составе 34-й армии Северо-Западного фронта.

С 9 июня по 1 ноября 1942 года 60 танковая бригада вела боевые действия по ликвидации 16 немецкой армии в районе Демьянска.

10 сентября 1943 года бригада действовала в прорыве обороны противника в направлении Клягино – Духовщина и, пройдя с боями 42 километра, освободила 25 населенных пунктов.

С 8 ноября по 25 декабря 1943 года бригада вела боевые действия на подступах к городу Витебск, освободила 30 населенных пунктов.

С 14 июня по 3 сентября 1944 года бригада вела боевые действия за овладение городами Львов, Перемышль, прошла с боями 830 километров и приняла участие в освобождении городов Львов, Перемышль, Ярослав, Сандомир.

За овладение городом и крепостью Сан-Перемышль Приказом Верховного Главнокомандующего № 0257 от 10.08.44 года бригаде присвоено наименование «Перемышльская».

С 15 января по 15 марта 1945 года бригада вела боевые действия на территории Польши и Германии, форсировала реки Нида, Варта, Одер. Бригада прошла с боями 1178 километров, освободив большое количество населенных пунктов.

С 16 апреля по 9 мая 1945 года участвовала в Берлинско-Пражской операции, прошла с боями 1125 километров, принимала непосредственное участие в боях за взятие Берлина.

С 5 мая по 9 мая 1945 года бригада преследовала группировку войск противника в направлении Чехословакии и в 4.30 9 мая 1945 года ворвалась в город Прагу.

За отличные боевые действия Указом Президиума ВС СССР от 5.04.45 года бригада награждена орденом Красного Знамени.

За овладение городом Берлин бригаде приказом ВГК № 359 от 2.05.45 года присвоено наименование «Берлинская».

За отличные боевые действия Указом Президиума ВС СССР от 28.05.45 года бригада награждена орденом Суворова II степени.

В период с 12 марта 1990 по 15 декабря 1996 года полк принимал участие в охране общественного порядка в Душанбе в условиях чрезвычайного положения при защите конституционных прав граждан Республики Таджикистан.

С 1 сентября по 17 декабря 1992 года полк был деблокирован и охранял перевал Чормагзак. С 24 по 28 сентября 1992 года выполнял боевые задачи по уничтожению бронетехники, захваченной вооруженными бандформированиями в районе города Курган-Тюбе.

С 3 по 10 октября 1992 года полк, деблокировав военный городок, освобождал заложников в городе Курган-Тюбе. С 14 октября по 15 декабря 1992 года вел боевые действия по уничтожению бандформирований в городе Душанбе. 26 октября 1992 года при сопровождении колонны беженцев подразделения полка вступили в бой с бандформированием в населенном пункте Шамбары. 3 января 1993 года танкисты захватили штаб бандформирований на окраине города Душанбе. В январе – марте 1993 года полк принимал участие в уничтожении бандформирований в районе населенных пунктов Кофарнихон, Гарм, Рамит, Рогун, а с марта по декабрь 1993 года осуществлял охрану и оборону важных государственных объектов в городе Душанбе. С июня 1993 по декабрь 1996 года подразделения полка выполняли задачи по прикрытию таджикско-афганской границы в районе 117 пограничного отряда.

За мужество и героизм, проявленные в годы Великой Отечественной войны, награждены: Золотой Звездой Героя Советского Союза – 1; орденом Ленина – 3, орденом Красного Знамени – 22, орденом Красной Звезды – 1230, медалью «За отвагу» – 757, медалью «За боевые заслуги» – 537, другими наградами – 15 853.

1098 ГВАРДЕЙСКИЙ ЗЕНИТНЫЙ РАКЕТНЫЙ ПОЛК

Полк был сформирован в городе Белград в период с 13 по 28 ноября 1945 года на базе Отдельного гвардейского зенитного артиллерийского дивизиона и вошел в состав 63-й гвардейской стрелковой Харьковской Краснознаменной орденов Суворова и Кутузова дивизии.

Полк участвовал в венгерских событиях 1956 года, в чехословацких событиях 1968 года.

В 1963 году военнослужащие полка оказывали помощь народу Югославии (г. Скопле) в ликвидации последствий землетрясения.

С 4 января по 8 февраля 1991 года полк совершил передислокацию из Южной группы войск в город Душанбе и вошел в состав 201-й мсд.

За время существования полка орденами и медалями награждено 2740 военнослужащих, из них: орденом Красного Знамени – 22, орденом Красной Звезды – 192, орденом «За службу Родине в ВС СССР» – 8, орденом Отечественной войны – 26, орденом Александра Невского – 3.

998 СТАРОКОНСТАНТИНОВСКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ОРДЕНОВ СУВОРОВА И БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО АРТИЛЛЕРИЙСКИЙ ПОЛК

Родоначальницей 998 артиллерийского полка явилась 5-я пушечная артиллерийская бригада резерва Главного Командования, сформированная на станции Бутово Дзержинской железной дороги 30 декабря 1942 года и вошедшая в состав войск Западного фронта. Под руководством полковника Брюханова 20 февраля 1943 года бригада была полностью укомплектована и сформирована.

В период с 5 по 10 июля бригада была переформирована из пушечной в тяжелогаубичную бригаду разрушения.

В феврале 1943 года 5-я артиллерийская бригада принимала участие в прорыве обороны противника на Жиздринском направлении, в районе деревни Поляки. В марте бригада участвовала в составе 50-й армии в борьбе с артиллерией противника, в июне бригада участвует в артиллерийском наступлении в полосе 16-й армии.

Активными действиями бригада помогла нашим войскам отразить наступление противника, отбить у немцев город Орел, добиться успеха в боях на Орловско-Курской дуге. В декабре 1943 года бригада участвовала в наступлении на Гуту-Заболоцкую с целью перерезать дорогу Киев – Житомир и в дальнейшем развить наступление на Житомир. В январе 1944 года участвовала в наступательных операциях по освобождению городов Троянов, Бердичев, Янушполь. С 22 по 27 февраля бригада участвует в общем артиллерийском наступлении на Староконстантиновском направлении. Прорвав оборону противника, с 9 на 10 марта бригада приняла участие в освобождении города Староконстантинов, за освобождение которого Верховным Главнокомандующим бригаде было присвоено почетное наименование «Староконстантиновская».

8 августа 1944 года бригада перешла советско-польскую границу. 18 августа принимала участие в боях за города Дембицы, Родомышль, Вельня.

20 января 1945 года бригада перешла польско-германскую границу, вела бои за овладение плацдармом на левом берегу реки Одер, за расширение плацдарма в направлении Бреслау. С 4 апреля бригада принимала участие в подготовке к прорыву обороны немцев на реке Нейссе. 16 апреля участвовала в артнаступлении. В ночь с 8 на 9 мая 1945 года на улицах Дрездена бригада встретила праздник Победы над фашистской Германией.

Во время Великой Отечественной войны бригада прошла с боями 3500 километров, выпустила по врагу свыше 110 тысяч снарядов, уничтожила 77 фашистских артбатарей, 51 минометную батарею, 143 танка и самоходного орудия, 307 автомашин, 415 повозок, около 7 тысяч солдат и офицеров противника, 87 дзотов, 226 наблюдательных пунктов, 11 штабов, 3 самолета, 183 огневые точки. Подавлено: 182 батареи, 97 минометных батарей, 32 НП, 124 огневые точки, взято в плен более 600 солдат и офицеров, захвачено 3 знамени, отбито более 60 контратак.

В ноябре 1946 года бригада вошла в состав войск ТуркВО. В период с 15 марта по 1 апреля 1947 года бригада переформирована в 1068 Староконстантиновский Краснознаменный орденов Суворова и Богдана Хмельницкого гаубичный артиллерийский полк 201-й мсд.

С 1947 по 1962 год полк неоднократно переходил на новые штаты. В апреле 1962 года полк был расформирован, на его базе образован 285 отдельный Староконстантиновский Краснознаменный орденов Суворова II степени и Богдана Хмельницкого артиллерийский дивизион, который вошел в состав 124-й мсд с дислокацией в городе Термез Узбекской ССР.

С 12 ноября 1965 года дивизион вновь был передислоцирован в город Душанбе. 13 сентября 1976 года на основании директивы Генерального штаба от 10 марта 1976 года на базе 285 отдельного артиллерийского дивизиона сформирован 998 Староконстантиновский Краснознаменный орденов Суворова II степени и Богдана Хмельницкого артиллерийский полк в составе 201-й мсд.

28 декабря 1979 года полк совершил марш по маршруту Душанбе – Термез, сосредоточившись в 1 километре южнее города Термез. В этом районе полк находился до 14 февраля 1980 года, затем в полном составе совершил 370-километровый марш на территорию ДРА и сосредоточился в 10 километрах севернее города Кундуз. С марта по декабрь подразделения полка принимали участие в боевых действиях против бандформирований. С февраля 1980 года по июль 1988 года личный состав принимает участие в ликвидации бандформирований, в проводке колонн.

В августе 1988 года полк был выведен на территорию СССР в город Душанбе.

В 1993–2000 годах полк принимал участие в усилении российских погранзастав на южных и юго-восточных участках таджикско-афганской границы.

636 ОТДЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН МАТЕРИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ

1 июня 1943 года в составе 201-й стрелковой дивизии была сформирована 20 отдельная рота подвоза, которая прошла вместе с соединением боевой путь.

В 1945 году личный состав 20 отдельной роты подвоза в составе 201-й стрелковой дивизии был направлен в город Сталинабад, где в 1947 году участвовал в ликвидации последствий землетрясения в Таджикской ССР.

1 января 1980 года из 20 отдельной роты подвоза был сформирован 636 отдельный батальон материального обеспечения.

С февраля 1980 по июль 1988 года личный состав 636 отдельного батальона материального обеспечения выполнял боевые задачи на территории Демократической Республики Афганистан.

13 августа 1988 года батальон передислоцирован в город Душанбе, где с 1990-го выполнял боевые и специальные задачи по защите конституционных прав граждан в условиях чрезвычайного положения в Республике Таджикистан.

252 ОТДЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН СВЯЗИ

252 отдельный батальон связи был сформирован на базе 258 отдельной роты связи, входившей в состав 201-й стрелковой дивизии, 13 ноября 1944 года.

С ноября 1945 года 252 отдельный батальон связи в составе 201-й стрелковой дивизии обеспечивал связью части дивизии при обороне побережья Рижского залива. С февраля по апрель 1945 года батальон занимался обеспечением связи частей дивизии в наступательных боях в направлении Петн-Жиди, Полагрого, Вейналяо, Лиельвлидииди, а также частных операциях по ликвидации обороны противника на южном берегу реки Визоати. В мае 1945 года батальон принимал участие в боях за город Кандава.

19 апреля 1950 года Указом Президиума Верховного Совета СССР батальону вручено Боевое Знамя части.

С 23 декабря 1980 года батальон приступил к развертыванию по штату военного времени и совершил марш в район города Термез. 14 февраля 1980 года батальон пересек государственную границу СССР и совершил марш в район города Кундуз (Афганистан), обеспечивая связь в ходе боевых действий против бандформирований по линии Ташкурган – Баглан – Кундуз – Файзабад.

С 1990 года батальон выполнял боевые специальные задачи по защите конституционных прав граждан в условиях чрезвычайного положения в Республике Таджикистан.

За время Великой Отечественной войны орденами и медалями награждено 55 человек, при выполнении интернационального долга в Афганистане – 18 человек.

99 ОТДЕЛЬНЫЙ МЕДИЦИНСКИЙ БАТАЛЬОН

Родоначальником 99 отдельного медицинского батальона стал дивизионный лазарет, который прошел боевой путь вместе с соединением, оказывая воинам медицинскую помощь в ходе боев за Гатчину, Лугу, Нарву, Ригу и при ликвидации Курляндской группировки противника. 1 октября 1945 года в составе 201-й стрелковой дивизии лазарет был передислоцирован в город Душанбе.

С февраля 1980 года 99 отдельный медицинский батальон в составе 201-й мсд выполнял боевые специальные задачи на территории Демократической Республики Афганистан и возвратился вместе с другими частями дивизии к прежнему месту дислокации в конце 1988 года.

С 1990 по 2000 год личный состав батальона выполнял задачи по нормализации обстановки в Республике Таджикистан, оказывал квалифицированную медицинскую помощь военнослужащим и членам их семей, ветеранам дивизии, соотечественникам, проживающим в отдаленных районах Таджикистана.

541 ОТДЕЛЬНЫЙ ИНЖЕНЕРНО-САПЕРНЫЙ БАТАЛЬОН

541 отдельный саперный батальон был сформирован на станции Пери Ленинградской области в период с 27 мая по 1 июня 1943 года. Батальон входил в состав 201-й стрелковой дивизии.

В октябре 1943 года приказом Военного министра СССР батальону было вручено Боевое Знамя части. С января 1944 года батальон в составе 201-й стрелковой дивизии принимал участие в прорыве блокады Ленинграда, освобождении от немецко-фашистских захватчиков города Гатчина. 12 февраля 1944 года батальон принимал участие в освобождении города Луга, а25 февраля – города Нарва и ликвидации Нарвской группировки фашистских войск. С 14 сентября 1944 года батальон участвовал в боях за освобождение городов Валга, Тырва. 13 октября 1944 года участвовал в освобождении города Рига.

1 июня 1945 года батальон со станции Тукумс начал передислокацию и к 18 октября этого же года сосредоточился в городе Сталинабад (Душанбе).

С 14 февраля 1980 года по 15 августа 1988 года батальон в составе 201-й мотострелковой дивизии выполнял задачи инженерного обеспечения войск частей соединения в Демократической Республике Афганистан.

С 15 октября 1993 года батальон выполнял специальные задачи на южных и юго-восточных участках таджикско-афганской границы, на войсковых полигонах соединения, а также обеспечивал безопасность миротворческих операций на территории Республики Таджикистан.

Во время Великой Отечественной войны 124 сапера награждены орденами и медалями, одному присвоено звание Героя Советского Союза.

За время участия части в выполнении интернационального долга в ДРА награждено 47 человек, троим вручен орден Красной Звезды.

340 ОТДЕЛЬНЫЙ РЕМОНТНО-ВОССТАНОВИТЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН

340 отдельный ремонтно-восстановительный батальон был сформирован 31 декабря 1973 года в Душанбе на базе 112-й отдельной ремонтной мастерской.

В январе 1980 года батальон вместе с частями соединения вошел на территорию Демократической Республики Афганистан.

За время нахождения в ДРА с января 1980 по февраль 1989 года часть дислоцировалась в городах Кундуз и Ташкурган. За этот период батальон участвовал в 646 боевых операциях, обеспечивал охрану магистральных трубопроводов Хайратон – Доши, Пули-Хумри – Кундуз, Таликан, перевалочную базу Хайратон.

Всего за время пребывания в ДРА личным составом части было восстановлено 26 танков Т-62, 38 БТР, 31 БМП, 176 единиц автомобильной техники, 17 артиллерийских орудий, более 800 единиц стрелкового оружия.

В феврале 1989 года батальон вместе с частями соединения вернулся в город Душанбе и выполнял задачи по восстановлению техники и вооружения частей дивизии.

783 ОТДЕЛЬНЫЙ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН

Батальон сформирован 1 декабря 1972 года. 22 апреля 1975 года Указом Президиума ВС СССР батальону вручено Боевое Знамя части.

С 14 февраля 1980 года батальон принимал участие в боевых действиях в составе Ограниченного контингента советских войск в ДРА и последним покинул территорию Афганистана 15 февраля 1989 года в районе населенного пункта Хайратон.

С 1990 по 2000 год 783 отдельный разведывательный батальон принимал активное участие в защите конституционных прав граждан в условиях чрезвычайного положения в Республике Таджикистан, осуществлял охрану важных государственных объектов, провел ряд антитеррористических операций, обеспечивал безопасность продвижения колонн с беженцами и гуманитарной помощью.

118 ОТДЕЛЬНАЯ РОТА РАДИОЭЛЕКТРОННОЙ БОРЬБЫ

118 отдельная рота РЭБ была сформирована в январе – феврале 1994 года на базе Тамбовского учебного центра специалистов РЭБ и 6 марта 1994 года вошла в состав 201-й мотострелковой дивизии.

Выполняла специальные задачи на таджикско-афганской границе в зоне ответственности Московского и Пянджского погранотрядов.

ОТРЯД ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ОПЕРАЦИЙ (в оперативном подчинении дивизии с 8.09.1993 года)

Отряд психологических операций (ОПсО) передислоцирован в Душанбе из Сибирского военного округа в сентябре 1993 года.

Находясь в оперативном подчинении 201-й мотострелковой дивизии, ОПсО осуществлял регулярные выезды на границу в зоне ответственности 48 и 117 пограничных отрядов.

Основными объектами спецпропагандистского воздействия в 1994–1999 годах были жители приграничных населенных пунктов в Таджикистане и Афганистане, члены вооруженных формирований таджикской оппозиции, беженцы, базирующиеся в афганских провинциях Кундуз, Балх, Тахар, Бадахшан.

Тексты звуковещательных программ и листовок, в зависимости от района операций, подготавливались на русском, таджикском, дари и узбекском языках, а также на шугнанском диалекте во время работы в Горно-Бадахшанской автономной области.

Основные мероприятия психологической борьбы проводились в приграничной полосе и населенных пунктах: Курган-Тюбе, Нижний Пяндж, Московский, Шуроабад, Йол, Парвар, Кызыл-Кала, Рогун, Обигарм, Гарм, Джиргиталь, Лангар, Сагирдашт, Тавильдара, Ванч, Шипад, Рушан, Хорог.

114 ОТДЕЛЬНАЯ РОТА РАДИАЦИОННО-ХИМИЧЕСКОЙ И БИОЛОГИЧЕСКОЙ ЗАЩИТЫ

В 1980 году в штат дивизии введена Отдельная рота химической защиты (ОРХЗ) с местом дислокации в городе Душанбе.

14 февраля 1980 года ОРХЗ в составе 201-й мсд передислоцировалась в город Кундуз с местом дислокации – аэродром Кундуз. С 1980 по 1989 год ОРХЗ выполняла боевые задачи по оказанию интернациональной помощи Демократической Республике Афганистан.

После февральского вывода советских войск из ДРА рота передислоцирована с территории Узбекистана в город Душанбе Таджикской ССР.

На основании директивы ГШ ВС РФ от 22 апреля 1993 года 114 отдельная рота химической защиты переименована в 114 отдельную роту радиационно-химической и биологической защиты.

178 ВОЕННАЯ КОМАНДА ПРОТИВОПОЖАРНОЙ ЗАЩИТЫ И СПАСАТЕЛЬНЫХ РАБОТ

178 военная команда противопожарной защиты и спасательных работ была сформирована в Группе советских войск в Германии.

Входя в состав 201-й мотострелковой дивизии, команда с октября 1994 года по январь 2000 года совершила 1389 боевых выездов на тушение пожаров, 18 выездов на ликвидацию последствий стихийных бедствий. Личным составом части спасено 27 человек.

303 ОТДЕЛЬНАЯ ВЕРТОЛЕТНАЯ ЭСКАДРИЛЬЯ

41 отдельная авиационная эскадрилья была сформирована 27 апреля 1949 года (первый командир эскадрильи майор А. Литвинов) на основании директивы Генерального штаба ВС СССР и передана в 24 воздушную армию г. Финов (Германия). 23 мая 1951 года эскадрилья получила Красное Знамя с наименованием «41 отдельная авиационная эскадрилья связи».

25 мая 1977 года эскадрилья переименована в 41 отдельную вертолетную эскадрилью, передана в Московский военный округ, а затем передислоцирована в Республику Таджикистан (аэродром «Гиссар»). В октябре 1993 года оперативно подчинена 201-й мотострелковой дивизии.

В мае 1999 года эскадрилья была расформирована по плану сокращения ВС РФ и по 1 декабря 1999 года была прикомандирована к 201-й мсд.

1 декабря 1999 года на базе 41 ОВЭ была сформирована 303 отдельная вертолетная эскадрилья, которая выполняла специальные задачи в интересах 201-й мотострелковой дивизии и Объединенного командования Коллективными миротворческими силами в Республике Таджикистан.

Алескендер Рамазанов Родная афганская пыль

ОТ АВТОРА

Войны возбуждают.

Чаще всего их затевают хитроумные стариканы, вегетарианцы, содомиты и другие лица с порочными сексуальными наклонностями, представляя битвой добра со злом.

Ложь – кормилица и любовница всех войн.

Правда (до, на и после) войны – у каждого своя.

Божьи заповеди отменяются приказом военачальников.

Боги на войне разные, а вера одна.

Все умирают вовремя.

Трупы пахнут плохо.

Победитель платит дважды.

Справедливость войны прямо пропорциональна ее жестокости.

Автор отдает себе отчет в том, что ветеранам эти выписки из их же воспоминаний не нужны, а юношеству, возможно, будут полезны, поскольку «война – дело молодых», и выражает искреннюю признательность читателям за военные подвиги в настоящем и будущем.

Также следует особо упомянуть, что цитаты в тексте – интеллектуальная собственность участников войны в Афганистане 1979–1989 годов.

Войны.

Как бы ее ни называли раньше, теперь и потом.

«АФГАНСКАЯ БОРЗАЯ»

Афганистан – маленькая далекая страна. Что о ней мог знать советский юноша призывного возраста? Конечно, в газетах «Правда», «Известия», «Советская Россия» в 78—79-х годах попадались сообщения о революции в Афганистане, о визитах президента Нур Мухаммада Тараки, о помощи многострадальному южному соседу. Было и поздравление от Кремля Хафизулле Амину, после того как он своего учителя Тараки приказал удавить. А потом, в начале и в середине 80-х годов, еще больше сообщений было, и все такие светлые, оптимистические. О помощи южному соседу. Да кто же читал в восемнадцать мальчишеских лет что-либо официальное в этих газетах?

А если что-то и знали, картина не будет полной, хотя бы потому, что тринадцать тысяч триста (цифра официальная!) солдат, офицеров и служащих Советской Армии, Пограничных войск и Комитета государственной безопасности об этом рассказать не смогут. Они погибли, выполняя интернациональный долг в ДРА.

«До 15 августа 1979 года – ничего про Афганистан не ведал и не пытался. Служба была такая. Только в Баграме оповестили, где находимся и зачем».

«Была легенда в семье, что дед с басмачами на каком-то острове (!) в Афгане воевал. Кто-нибудь сегодня поверит? Где Афган и где море? Вот и я тогда отмахнулся. Что ни ветеран, то Ленина видел. А ведь было, насчет острова».

«Конкретно – ноль. А кто знал? Что война там идет, и только! Поинтересуйся в те времена, чем не надо. За один привод в милицию потом, в военкомате, в стройбат можно было загреметь».

«Что есть такая собака – афганская борзая. Но я их не видел в Кабуле. Потом, после Горбачева, в городе. Худая, сучка, морда печальная».

«Накачивали под Самаркандом сведениями про историю, традиции – два месяца. Из ТуркВО одна была дорога – «за речку». Но был ошарашен, когда увидел женщин в парандже! Они летели с нами из Кабула в Баграм».

«Подняли на учения Варшавского Договора. А вместо этого все четыре самолета в Кабул, потом в Шиндант. Меняли «партизан» и дембелей. По факту, значит».

«За месяц до призыва встретил соседа, вернулся из Афгана, так он буркнул: «Попадешь – узнаешь!» Попал. Не жалею».

«Ничего не знал. Только в военкомате разведал, что команда идет в Мары. Брат старший, как услышал, засмеялся: «Есть на свете три дыры: Термез, Кушка и Мары».

«В школе, по экономической географии, что каракуль нам поставляет и саженцы плодовые. По истории, что первым Советскую Россию признал, а мы, конечно, Афганистан. Еще помнил фото их Амануллы в Москве: на голове каска, как у английского полисмена. Я отличником был до десятого класса».

«Киплинга читал. Там все про Афган расписано. И все правдой оказалось. Особенно про самих афганцев и что их полицейские все чумазые».

«Только в учебке и уяснил, где он находится, какие языки, климат. Долбили на каждом политзанятии».

«Я вообще думал, что это в Иране или Индии где-то. Карты были мелкие».

«В Душанбе афганцев много было, задолго до войны. Веселые ребята. Говорили, что у них на родине места красивее есть, чем Варзобское ущелье. Можно было у них джинсы нормальные купить, батники (обтягивающие трикотажные рубашки), часы японские (подделку), «Джентан» (антиполицай), тогда его запрещали».

«Я написал в географическом диктанте «Авганистан»! Точно помню, учительница пристыдила. А зря. Он так до революции и назывался».

«Что афганцы худые, черные, бедные и очень любят наших баб. Это я о студентах иностранных. К защите диплома все переженились. А тут апрель, революция. Некоторые остались».

«Ни одна бл…дь, ни в Ростове, ни в Буйнакске, в учебке, про Афганистан слова нам не говорила. А потом из Ростова в Кабул. Только там и сказали, где мы есть. Это было в 1982 году».

«Да соберите вы не роту, нет, кодлу пацанов, тех, что из ремеслухи-лапшеедки, уличных, промойте им мозги, дайте оружие – пойдут куда угодно, за компанию. С восемнадцатилетними и не такое прокатывает. А тут еще комбат с орденом, учебка замахала до рвоты. Все пошли добровольно, куда и без того было назначено – «за речку». Иначе зачем были эти учебные части в «чуркестанском» округе?»

КАК «ЗА РЕЧКУ» ПОПАЛ

Недаром утверждали дембеля мирных времен: «Самое светлое – дорога в армию и домой». Ну, по поводу «светлого» можно поспорить, а что в память эти дороги детально врезаются – точно!

«В военкомате завели в подвал, выстроили. Офицер-десантник, медаль «За отвагу», нашивки красные, сказал: «Вам предстоит служить в теплых странах. Все понятно? Кто не желает – два шага вперед». Шагнули городские в основном. Тут и заходят моряки, а десантник говорит про городских: «Забирайте. Это ваши». А мы в Фергану, учебка, потом Кабул».

«Нас в учебке никто не спрашивал, сказали, что с каждого взвода нужно выделить людей в Афган. И тоже не спрашивали. Все пошли как один».

«После пьянки перед призывом рано утром пришел в военкомат. Пришел первый в тот день, дежурный по военкомату сказал: кто первый встает, тому Бог дает! Бог дал, слава Ему – не замочили».

«Отправили в Таманскую дивизию: переодеть, недельный карантин. Вот там и узнали, куда идем. Помню, стоим, под дождем мокнем, а какой-то старший прапорщик говорит: «Не х. й их жалеть, все равно в Афгане сдохнут». Потом Иолотань, три месяца учебки и «за речку» в Кундуз».

«Я туда сам пошел».

«Честно спросили – есть желающие послужить в Афгане? Пишите рапорт, рассмотрим. При отборе смотрели, чтобы в семье был брат, сестра – кормилец родителям на случай чего…»

«Предлагали за некоторую сумму поменять команду, но я тогда страдал патриотизмом и отказался».

«Квартира была. Звание и должность светили (командира списывали, до цирроза печени допился), а чего-то не хватало. Рапорт написал. Наверное, фронтовикам в душе завидовал?»

«Многие перед выпуском рвались в Афганистан. Офицеры, послужившие там, имели особый авторитет. А я попал через год службы в Болграде, по рапорту, и то без конфликтов с замполитом полка не обошлось, не отпускал».

«Как положено попал, по тревоге. Посадили в Ил-76 МД. До этого дали каждому по бутылке шампанского и два пузыря водки. Сохранить рекомендовали! Уже на борту командир роты спросил: есть ли жалобы? А вот: деньги за прыжки не дали! Старшина с сейфом быстро нарисовался. А куда их девать, советские рубли? Кто-то крикнул: «Сержанту нашему, на дембель!» Отдали все. Сержант нас многому научил. И командир был майор, афганец. А шампанское, как взлетели, так и полилось. Кто же знал, что эти пузыри не для нас?»

«Сам. По рапорту. В Политуправлении ТуркВО услышал рекомендацию: «Не говори по телефону (открытому) про Афганистан. У нас говорят: «За речку». Вся страна знала, только в ТуркВО маскировались! Ага, вечером в «Саёхате», кабак такой был, рядом с гостиницей, все, что нужно и не нужно, узнал».

«Кабул. Конец октября 1984 г. Мы летели из учебки «Гайжюнай», несколько «илов». Первый сел нормально, второй был сбит, я летел на третьем. Наш резко дал крен, и мы улетели обратно в Союз, в Ташкент (по-моему), а через дня три-четыре приземлились в Кабуле, и где-то через час взорвалась «вертушка» на аэродроме».

«Через «малый дембель» – учебку. Запомнилось, что сержанты – один наглее другого. Особо отличался беспредельной дедовщиной сержант из Балашова. А командир роты, кстати, афганец, ему в этом не очень мешал. Пришлось собрать группу единомышленников и давать отпор. Отдавали на работу местным. Нас вывели и пожалели, в обед узбек накормил и допустил роковую ошибку – выставил графин водки. Разморило и развезло, заговорили о доме, о жизни на воле, больше нас никто заставить работать не смог. Обошлось без особых разборок, думаю, потому, что эта работа была нелегальной. Понос в первый месяц был неудержимый. Глоток воды – и бегом в сортир. Туалет в казарме не разрешали засирать, поэтому бегали за триста метров, задача – добежать!

Присылали пару раз бандероль, но сержанты поджидали возле почты или шли якобы сопроводить – «половинили» в лучшем случае.

Наряды по столовой мы называли «дискотекой» из-за жирности полов в мойке, надо было иметь сноровку удержаться на этом полу с разносами и посудой. Два-три наряда подряд, и все: ты на грани срыва. Ложки, миски, кастрюли хлорированы до кристаллов, еда огненная: не ели, а глотали, как утки. Плакат о тщательном пережевывании вызывал нездоровый хохот. В столовую ходили с голым торсом и полотенцем в пакете за поясом. В карманы хлеб не пихали, наказывалось отжиманием всей роты, пока вынесший кусок ел буханку без воды. На пути в столовую умер курсант, от теплового удара, а командир части после этого приказал всех побрить наголо. Не помогло – умер еще один, не помню, «Скорая» приехала или нет, но укол делали в сердце, не спасли. В Афган, за мизером, пошли, как на дембель, пусть не с радостью, но без страха, так подсасывало внутри от неизвестности, наверное».

«По своей воле. С декабря 1979-го просился. Через год оформили. Чему учили, то и получили. Жаль, воевали не с фашистами. Размазали войну».

«И не снился мне этот Афганистан. Готовился в зарубежную командировку. А потом политработники «промыли мозги», пообещали должность и квартиру. Да, рано или поздно – все равно бы пришлось!»

«Как обычно, ночью. Батальон был поднят, построен и по списку была вызвана некая команда, численностью около роты. В ее составе оказался и я. Мы получили указание срочно собрать личные вещи, получить оружие, караульные боеприпасы (именно этот факт и не позволил мне почуять подвох – караульные боеприпасы надолго не выносят из части) и построиться на плацу. В составе этой сборной команды я заметил единственную закономерность – все мы отслужили по году. Без всяких объяснений нас посадили по машинам, и мы поехали в неизвестном направлении. Высадили нас на вокзале, где ожидала еще одна команда, поменьше и из другой части, как потом выяснилось, даже не одной, и уже не десантники. Когда нас рассадили в теплушки времен Второй мировой, с нарами и буржуйкой, смутные подозрения в меня уже закрались. Однако все попытки выяснить что-либо у сопровождающих офицеров пресекались решительно. Когда же на следующий день выяснилась причина всей этой кутерьмы, для меня уже было поздно что-либо изменить. Оказалось, что была сформирована сводная рота для сопровождения какого-то важного груза в ТуркВО. Единственное, что меня удивило, так это то, что все, кто ехал со мной, были фактически добровольцы. Все они писали рапорты с просьбой отправить их в Афганистан. Кто-то сам, кого-то сманили вербовщики. Были в то время такие офицеры, которые ездили по гарнизонам и предлагали бойцам обычных частей служить во вновь формируемых десантно-штурмовых бригадах, заманивая романтикой, беретами и тельняшками. Так и осталось для меня загадкой, был я исключением или кто-то все же написал рапорт от моего имени. Сопроводили мы этот груз через Польшу и пол-Союза до города Мары. Оттуда нас по воздуху перебросили в Фергану, а через три дня в Кундуз».

«Я в Афганистан пошел добровольцем. Там много нас собралось».

«Вам предлагается спецкомандировка в страну с сухим и жарким климатом». Если Афган, так сразу и скажите, что мутите?»

«Очень сам хотел. Были причины. Кругом хохлы. А я, в тридцать с лишним, молодой старлей – старый «двухгадючник»! Да еще «чурка нерусская». Правда, квартиру дали. А в Афгане сразу – «спец».

«Утерял в такси партбилет. Потом вернули, но было поздно! Это судьба».

«Начальник политотдела вызвал, чаю налил и так проникновенно сказал, что нужно ехать в Афганистан, по замене. Остальное – как и у всех: Ташкент, пересылка (гнусное место, пусть все помнят!), Кабул, штаб армии (второй этаж, кадры) и Джелалабад».

«Догадаться ума немного – прибыли в Иолотань. Воду хлебали, как верблюды. Поносили две недели. Помню полотенце, висящее справа за ремнем. Через два месяца первый выход из части, как сказал ротный (афганец), переход на выживаемость. Умер от теплового удара один солдат. Его увезли, а мы пошли дальше. Добрались до Захмета, в пустыне, в заброшенном военном городке начались тренировки по сборке и разборке трубопровода. Отправка в Афганистан: ротный объявил: «Желающие остаться в Союзе по каким-либо причинам, шаг вперед!» Первый вышел молдаванин, он пытался косить всю учебку; удар в грудь, и он в строю. Попытка другого солдата тоже не увенчалась успехом. Было объявлено, что командование нами гордится! Ночью – в Мары, на аэродром. Приземлились в г. Шиндандт. Через три часа были под Гератом, в трубопроводном батальоне».

«И тогда не стеснялся, и сейчас скажу: «командировка» в ДРА, так это тогда называлось, была для меня единственной возможностью получить жилье и повышение по службе. Об остальном офицеру думать не надо – профессия такая: воевать».

«Не сын партработника. Не еврей, не в обиду сказано, просто их за границу редко брали, если не офицер, конечно. Главное – безотцовщина, некому было растолковать что к чему. Но все к лучшему: без афганской службы так и остался бы бараном из развитого социализма».

КАК ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Первые впечатления. Они как первая любовь – не из числового ряда последующих. Иногда обманчивы, но всегда влияют на будущее. Впрочем, об этом знали в годы Великой Отечественной, когда расстреливали начальников станций, прозевавших «теплую» встречу эшелонов на фронт (пополнение) и с фронта (санитарного). А полвека спустя – забыли. Поэтому в Афганистане в этом плане все шло как карта ляжет! Не всегда получалось, что «парня встретила славная, фронтовая семья…». Ну, не расстреливать же ответственных за идейно-политическое воспитание!

«Самарканд – Ташкент, поездом, в тамбуре. Сопровождающий, сука, сэкономил на билетах! Потом Ташкент, какой аэродром, не помню, но не Тузель. Офицер каждому по две бутылки водки в мешок, и поехали за реку! Кабул: подали трап – две трубы – спускаться – кайф! Дембеля все с «отвагами» и «забезе», их крики: «Вешайтесь, «духи»!». Затем изъятие водки офицерами; кто же знал, что она может стоить до 50 чеков?!»

«Яркое солнце. Прозрачный воздух. Немного смутил вид солдат. Кто в чем. Но это на пересылке».

«В Ташкент прибыли на поезде. Шесть человек из Павлодара. Добирались самостоятельно. В Авиагородке, где штаб воздушной армии, сразу двух немцев особый отдел отсеял. Потом Тузель. Поручили какому-то майору, его назначили старшим, а он орал, что мы ему на хрен не сдались за нас отвечать! Из Кабула, на Ми-6, в Баграм. Увидел с высоты Парванскую долину. После павлодарских степей раем показалась. Земляков сразу встретили. Казарма, столовая, баня. И песня, модная тогда: «Бай, бай-бай-бай-бай» – итальянцы. Дембеля одежду свою отдали. Мы-то прибыли со стоячими воротниками!»

«Когда вышли в Кабуле, ощущение непередаваемое. Все в касках, брониках с оружием – жуть. Да еще в горах шла перестрелка. Но потом все прошло».

«До Афгана довелось служить в Туркмении; солнцем, нищетой и «бабаями» не удивить. Но удивился сразу: вылез из Ан-26, а рядом человек пятьдесят аборигенов на асфальте сидят со связанными за спиной локтями, и наш узбек их охраняет. Пояснили, что так призывников у них перевозят».

«Перед посадкой на Ил-76 выдали по одному лезвию «Нева» на десять человек (у нас-то у всех электробритвы!): «Брейте яйца!» Со вшами так боролись. А лезвие после двух заходов как топор! До самого Чарикара зудело! А в части – ничего, нормально приняли, хоть нас и пугали в Баграме».

«Сто пятьдесят молодых десантников. Сейчас не могу сообразить, какая это была палатка (за пересылкой?), но мы, все сто пятьдесят, поместились. К вечеру зашли четверо «мобутовцев», попытались шмон устроить. Мы запустили, а назад их вынесли. Больше никто не приходил. А потом на «корову» – и в Гардез. Чего так дружно отпор дали? Сержант в Фергане научил. Как-то через наш строй караул рванулся, не по уставу. Мы-то прошли себе в столовую, а они остались лежать на асфальте без автоматов. Потом, конечно, отдали».

«Что помню из первого дня, меня самого удивляет. Присел в позе орла, одной рукой штаны держу, другой отмахиваюсь от тысяч мух, грызущих жопу. Вокруг горы пустых консервных банок – пересылка. Почему я запомнил именно это, не знаю».

«Сто сорок человек, друг к другу на плечи в «горбатый» странного цвета. Около часа полета, открывается рампа, и… дембеля с платочками «на подшивах» и напутствием: «Вешайтесь, «духи»!» Мы выходим – они заходят. «Горбатый», не глуша моторов, свечкой вверх!»

«Сели в Кабуле. Заночевали недалеко от «взлетки». Спали на шинелях, всех было 150 человек. Вечером было тепло, а к утру дали дубаря, пока солнце не встало. Утром съели весь сухпай и выпили всю воду из какого-то душа. К вечеру попали в часть».

«В ноябре в Кабуле, на пересылке, две недели кумарили. Ну и, конечно, всех нас разграбили».

«Прилетели на Ту-134 в Кабул. Ночь на пересылке. Холодно. Дембеля шинели поотбирали. 2 ноября на «мамонте» в Гардез. Идем от «взлетки», представления еще союзные. А тут налетели: кто шапку снимает-меняет, кто сапоги смотрит, кто еще что. Оно понятно – дембелям в чем-то нужно уезжать».

«В штабе дивизии в первую минуту какой-то мудак наорал, даром, что полковник! Писарь фамилию неправильно записал и не исправил. Через двадцать лет аукнулось! А потом еще это завещание. «Кому, в случае смерти, отправить имущество?» Или как там было? А все остальное как у людей: свои встретили, накормили, напоили, даже хэбэ нашли, прибыл-то в полушерстяном обмундировании, в апреле!»

«Прилетели утром. Заменили дембелей, которые сразу в Союз, а вечером выставили меня на пост. Около семи вечера поднялся такой грохот, думаю: все, пи…ц, накрыли снарядами. В испуге лег на брюхо, смотрю по сторонам, а вокруг все ходят, как ни в чем не бывало. Оказалось, артполк из «градов» зеленку обрабатывал».

«В Кундуз прибыл утром, потом понял, как повезло, что кабульскую пересылку миновал, а вшей нахватал за два дня на ташкентской, там же всего наслушался. Устроили свои ребята быстро, а вечером повели в медсанбат к земляку. А в конце «взлетки» ящики рядами стояли. Пояснили – гробы здесь так упаковывают».

«Вечером заменщик проставлялся, я вливался (заняли на водку без сомнений, кстати), встал со всеми на «третий», а чувствую – не могу по-честному выпить, некого мне еще поминать. Плохая мысль, но была. Да ведь это поначалу…»

«Дембеля на пересылке сразу к нам приценились. А взять нечего. Все грязные, оборванные. Вертолеты пошли по кругу, стрельба, шары огненные летят. Думали, что началось! Не знали же, что это перед каждым взлетом транспортников».

«Кабульская пересылка. Весь день сидели в клубе, и весь день играло: «Я буду долго гнать велосипед».

«Август 1986-го. Из Кушки – на военный аэродром Мары. Заночевали, не было самолета. На оставшиеся рубли набрали хавчика, загрузились в самолет и давай все жрать… А когда самолет пошел на посадку по «серпантину», ладно что оглохли, так и хавчик у некоторых выскочил из желудков в пустые коробки от сухпайков».

«Летели на Ан-12. Масок кислородных на всех не хватало, поэтому дышали по очереди. Ночью в Кабуле продали ящики бачатам, купили чарсу и оттянулись. А утром в Джелалабад».

«Только приземлились, нас в столовую повели. После «диеты» полигона к макаронам с тушенкой по второму заходу пристраивались. Потом пятый угол на вертодроме искали, животы крутило».

«Едем с Джелалабадского аэродрома, а навстречу БМП с солдатами на броне: в кроссовках, в солнцезащитных очках… После Союза – жуть! Приехали, офицер говорит: «Вы остаетесь здесь, а вы завтра утречком вылетаете на «вертушке» в Асадабад и Митерлам. Через пару часов будете на месте… Если долетите. Гы-гы-гы!»

«Высаживают среди какой-то пустыни. Бараки, колючка… а дембеля сбоку стоят, потешаются: «Вешайтесь, пацаны!»

«Счастливые глаза заменщика, ворвавшегося без разрешения в кабинет комбата».

«Первое, что услышали от дембелей, садящихся на наш самолет: «Стропы от парашюта не нужны?» Кто-то спросил: «Зачем?» Прозвучал ответ: «Вешайтесь!» Сами понимаете, какое после этих слов было настроение».

«Если взять весь Афганистан, то по насыщенности боевых действий это был как Сталинград. В какую палатку ни приглашают чаю попить – на столе стоят стопки, накрытые хлебом…»

«Чумазые, босые пацаны. Их крики: «Шурави-чоест – контрол – какделя-заеб…сь?» И все это быстро так, видно, научились у наших!»

ЧЕМ «ДУХОВ» ВОЕВАЛ»

Всем оружием Советской Армии, исключая ядерное и химическое. И то по поводу последнего идут бесконечные ветеранские споры: «было, не было». Можно долго и скучно перечислять виды и марки оружия ограниченного контингента. Но следует учесть, что это не специально против «духов» – моджахедов! Просто штатное вооружение 40-й армии и приданных ей частей! Потому и применялись в боевых действиях в Афганистане:

Вертолеты: Ми-24, Ми-8, Ми-6.

Самолеты: МиГ-21, МиГ-23, Су-17, Су-24, Су-25, Як-38, Ту-16, Ту-22, Ил-28, Ил-76, Ан-12, Ан-22, Ан-26.

Танки: Т-54, Т-55, Т-62.

Бронированные транспортные средства: БТР-60ПБ, БТР-70, БРДМ-2.

Боевые машины пехоты: БМП-1, БМП-2, БМД.

Ствольная артиллерия: 122-мм гаубицы: М-30, Д-30, 2С1 СП.

152-мм гаубицы: 2С3 СП, 2С5 СП,130-мм пушка: М-46.

Реактивные системы залпового огня: 132-мм БМ-13, 122-мм Град-П и БМ-21, 220-мм БМ-27.

Минометы: 82-мм М-1987, 82-мм «Василек», 120-мм М-1943, 240-мм СП М-1977.

Ракеты «земля-воздух»: СА-2, СА-3, СА-4, СА-6, СА-7, СА-9, СА-13.

Противовоздушная артиллерия: 23-мм ЗСУ-23-4 СП; 23-мм ЗУ-23-2; 14.5 мм ЗПУ-1, 2, 3 и 12.7 мм ДШКМ ААА.

Противотанковое оружие: РПГ-7 и РПГ-16 ракетные пусковые установки; СПГ-9.

Огнеметы: РПО-А («Шмель»), ТОС-1 («Буратино»).

Стрелковое оружие: 5.45-мм (автоматы: АКС, АК-74, АКД, АКСУ, пулемет РПК-74 ЛМГ), 7.62 мм (автоматы АКМ, АКМС, АК-74, пулеметы РПК, РПД, РП-46). Гранатометы: 30 мм АГС-17, 40 мм БГ-15 (подствольный гранатомет к АК-74).

Мины: ПФМ-1, ПМН, ПОМЗ, МОН-50, МОН-100 и другие.

Ручные гранаты: Ф-1, РГД, РГО.

Авиационные бомбы: ФАБ – (50,100, 250, 500, 5000, 9000 кг), ЗАБ-2,5М, ЗБ-500РТ ОДАБ-500ПМ, САБ, ФОТАБ.

Технические характеристики вышеперечисленного можно найти в специальной литературе. Кстати, перечень далеко не полный. А вопросы о целесообразности калибров следует сразу отмести. Где есть задача победить, там цель оправдывает средства. Что же касается количественной стороны, то, к примеру, летом 1987 года на вооружении 40-й общевойсковой армии состояли:

танков Т-62 – 625

БМП – 1531

БТР – 2666

БРДМ 2 – 354

Базовых машин типа МТЛБУ – 1477

Автомобилей и средств подвижного вооружения – 16618

Гаубиц 122-мм Д – 30310

Пушек 152-мм 2А – 368

Самоходных гаубиц 122-мм 2С1 – 96

Самоходных гаубиц 152-мм 2С3 – 50

Самоходных гаубиц 152-мм 2С5 – 54

Самоходных орудий 120-мм 2С9 – 69

Самоходных минометов 240-мм 2С4 – 4

Полковых минометов 120-мм – 54

Минометов 82-мм 2В9, 2Б14 и БМ-37 – 823

РСЗО 122-мм «Град» – 94

РСЗО 122-мм «Град-1» – 7

РСЗО 240-мм «Ураган» – 17

Противотанковых пушек 100-мм МТ-12 – 42

Боевых машин ПТУР 9П135 – 121

Переносных ПТРК 9П135 «Конкурс» – 157

Переносных ПТРК 9П151 «Метис» – 12

Боевых машин «Стрела-1» и «Стрела-10» – 46

ЗУ – 23 – 2—190

Разумеется, ничего лишнего для воюющей армии в этом фрагменте нет. Напротив, часто в решающий момент чего-то остро не хватало – об этом свидетельствует ряд воспоминаний военачальников. Что же касается противоборствующей стороны – «духов» (моджахедов), – то они успешно обходились разномастным стрелковым вооружением, реактивными гранатометами, легкими минометами, противопехотными минами, пулеметами различных калибров и современными (1983–1989 гг.) ПЗРК, что значительно затрудняло работу армейской авиации. Особую статью составляли мощные самодельные фугасы и противоднищевые мины иностранного производства. Естественно, скромный арсенал «духов» значительно вырос после вывода советских войск из Афганистана. Они просто сказочно разбогатели, но потеряли свое главное преимущество – «красного шайтана», так они называли советских солдат. Воевать в дальнейшем пришлось со своими «неверными», а потом с чересчур верными (ортодоксальными) – талибами.

Однако статистика и история – часть правды. Другая – в свидетельствах непосредственных участников боевых действий. Пусть не всегда верно в техническом плане, но ведь это солдатская правда. Что видели, понимали и запомнили, то и говорят!

«Рожки пластиковые на выход брали по двенадцать штук. Железные заклинивало, если ударится об камни. Патронташ для подствольника на двенадцать гранат, гранаты Ф-1 штук по восемь на каждого, нож «духовский», рюкзак – не РД, а тоже трофейный. Потом мне сказали, что это спецсумка американская, для переноски мин».

«Испытывали бомбу, даже название помню: ЗАБ 500 ТБМ. У нее, по сравнению с обычной бомбой, скорость разлета осколков была в полтора раза выше и взрыв был ошеломляющий».

«Примотанные друг к другу изолентой несколько магазинов к «калашу». Использование спасжилетов для магазинов. Вынимался пенопласт, в ячейки – магазины. До Афгана никто не додумался. Народное творчество».

«У нас на маршруте проходила боевую обкатку и доводку тяжелая огнеметная система (ТОС-1) «Буратино». Охраняли как зеницу ока».

«Огнемет РПО-А «Шмель». Очень-очень хорошая шайтан-труба, только если не на тебя направлена».

«Напалм в чистом виде, баки, применяли. Фото у синоптика смотрели. Потрясающе красивое зрелище! Река огня течет».

«Снаряды 3Ш1. В долине превосходное оружие. Снаряд разрывается практически бесшумно. Помню, одним выстрелом за четыре километра сразу два десятка «духов» отправил к аллаху. Они своих хоронили, ну и в кучу собрались».

«Потери душманов были чудовищными, в общем, их никто не считал, часто говорят о миллионе (!) уничтоженных моджахедов, но, по всей вероятности, было уничтожено от 400 до 600 тысяч мятежников. По данным Генштаба СССР, только в 1981 году, не самом успешном для Советской Армии, силы антисоветской коалиции потеряли, по самым скромным подсчетам, свыше 20 тыс. убитыми и около 8 тыс. пленными, количество раненых моджахедов оценивалось примерно в 60–80 тыс.».

«Не знаю, применялось ли нашими войсками в Афгане химическое оружие, но то, что оно там было, гарантирую. Дело в том, что наша сводная рота из ГСВГ передислоцировалась не налегке, а в эшелоне, в котором мы сопровождали груз. Получили мы его на складе артиллерийского вооружения 2-й танковой армии. Склад очень любопытный. Там целая система подземных хранилищ, обнесенная ограждением, а внутри дополнительный караул, охраняющий вход в особые хранилища. Несли его бойцы-химики. И обслуживали его тоже офицеры-химики. И машины наши грузили они же, и сопровождали на всем пути. Инструктаж был серьезный, и укомплектовали наш караул не только противогазами, но и новенькими комплектами ОЗК (общевойсковой защитный комплект). И хотя с нас взяли подписку о неразглашении, через день весь эшелон знал, что мы сопровождаем. Это, к примеру, о секретности в Советской Армии. Сопроводили мы этот груз через Польшу до города Мары и там передали очень любопытным товарищам. Все они были в полевой, выцветшей форме, без знаков различия, по возрасту – тридцать-тридцать пять лет. Как «партизаны», но явно не гражданские – выправка не та».

«В 1981 году в Кундуз поступили БМП-2. Сначала возни с ними было много. Стволы на дорогах горных гнули, непривычно далеко высовывался».

«Реактивные системы залпового огня: «Град», «Ураган». Про «Смерч» не скажу, не приходилось видеть. А вот «Ураган» ночами за штабом армии, у 180-го полка, лупил по горам. В первый раз от испуга с койки слетел. А потом одна ракета у них рядом с пусковой установкой грохнулась. Это было в 1986 году, между ЗРП и 180 мсп».

«Видел ручные гранаты, РГД, которые были выпущены во время Великой Отечественной войны, клейма на бомботаре 1944–1945 годов».

«Гиацинт». Здоровая дура. Калибра не знаю. У нас его «геноцидом» называли. Еще помню, как над Кабулом, после выстрела, какие-то снаряды включали ракетный двигатель».

«Сначала все ухватились за новые гранаты РГО и РГН. Они взрывались после метания при ударе о препятствие. Потом вернулись к привычным гранатам с запалом УЗРГМ».

«Использовали минные комплексы «Охота». Мины могли срабатывать по одной и группами, пропустить пустого ишака, а сработать на нагруженного».

«Мне однажды мины к миномету сбросили с вертолета выпуска 1943 г. Где-то 20–30 процентов – неразрывы».

«АКС 74 У, когда с большим магазином, 45 патронов (от РПК), мог заклинить. Несколько раз такое было, потом стал к нему обыкновенные магазины брать».

«Кассеты для НУРСов, привинченные на броню. И что толку, если они и с «вертушек» по курсу сходили?»

«Заказали в Ташкенте какие-то новые взрыватели (на неизвлекаемость, с замедлением). Мы подвешивали на МБД ФАБ 100. Всего их полная зарядка была – 24 штуки на самолет. Вылетаем звеном, это почти 100 штук, и валим с большим интервалом на нескольких гектарах. Один ее вытащить не может, зовет еще «духов». Взрывались пачками, все виноградники в лохмотьях».

«В начале восьмидесятых видел, как ПТУРы применяли с «горбатых» (Ми-24). Если снаряд нормальный, то шел точно в цель, но бывало, что свои от него шарахались в воздухе. Капризная вещь!»

«С тихим ужасом думал: что, если бы у «духов» была боевая авиация? Вот бы мы побегали!»

«НУРСы с игольчатыми элементами. Потом вроде бы запретили».

«Ночью вертолетчики вешали над долиной САБы (светящие авиабомбы). Красиво было и сразу вызывало желание по этой долине из всех стволов. Часто эти «люстры» падали, не сгорая до конца, как оранжевая сопля, а потом горели поля».

«Привезли как-то опытный «ветродуй» – воздухом мины сдувать. Хорошо, что не запустили в серию. Вокруг тьма, пыль до небес, как сигнал «духам» на весь Афган: «Шурави едут!»

«Гражданские доработчики возились в вертолетном полку на Ми-8 с какой-то «Радугой». Серьезно говорили, что с этим прибором управляемый снаряд на пяти километрах в пять копеек можно уложить. Как применяли, не видел, а простые ПТУРСы особой точностью не отличались, да и нечасто их подвешивали».

«Рапира». Точнее этой пушки не видел. Если прикрывал противотанковый дивизион, то без проблем. Куда скажешь, уложат «в яблочко».

«…Часто использовались жестокие виды оружия – по сути, оружие массового уничтожения: реактивные установки залпового огня типа «Град», которые, как известно, ведут ковровый огонь по площадям, бомбы и снаряды объемного взрыва (т. н. вакуумные бомбы), ракеты «земля-воздух». От мин-ловушек нередко страдали малыши. Есть печальные кадры телехроники того времени: в лагерях афганских беженцев на территории соседнего Пакистана совсем крошечные детишки показывают иностранным корреспондентам культи – у кого нет ручки, у кого ножки…»

ФОРМА НОМЕР ВОСЕМЬ

«Форма номер восемь. Что украли (точнее: «спиз…ли»), то и носим!» Разумеется, речь идет об экипировке во время боевых действий, в колоннах, на точках. Носили почти все, что было в Советской Армии, в том числе в авиации и спецподразделениях, но в самых немыслимых для мирного времени сочетаниях. Среди причин можно выделить две: явное несоответствие уставных комплектов обмундирования климатическим и боевым условиям и завышенные сроки замены. А попробуйте при 45–50 градусах тепла в тени натянуть полубрезентовую куртку и такие же шаровары, да упаковать ноги в кирзовые ботинки на резиновой подошве! А потом побегать по горкам, но уже не в тени и не для сдачи норматива. Конечно, единая форма одежды, четкие знаки различия – это все признаки регулярной армии, но только в мирное время. С развитием партизанской тактики и оптики для снайперских винтовок ситуация меняется.

Панама – отличный головной убор для юга. Но обвисающие поля затрудняли обзор, особенно при ветреной погоде. Обрезать поля! Жарко – укоротить рукава форменной рубашки, располосовать на спине для вентиляции. Ботинки не дышат – пробить дырочки с той же целью, и так далее…

«Зимой носил сапоги, брюки от парадного обмундирования, они теплее, панаму».

«Заменили резиновую подошву на пластиковую, типа каучука. Обувь стала легче, но ноги промерзали. У печки или в золе – плавились на глазах».

«Достал КЗС (костюм защитный сетчатый), выстирал, чтобы пропитка ушла. На два выхода хватило. Потом разрезал и перешил на шаровары и куртку камуфлированный комбинезон. Надо брать двумя размерами больше. Он прочный, год прослужил».

«Спасательный жилет на голом пузе и шлемофон!»

«Ботинки чешские. Все остальное – наше. Если хорошо застирать, то дышало нормально. Очки мотоциклетные, или солнечные, когда на броне сидишь».

«Кроссовки. Не покупал, конечно. Панама обрезанная, маскхалат-комбез».

«На развод строились в «форме номер восемь…», на боевые так же ходили. Но пришел новый комбат, и на построение – строго по форме».

«На боевые ходили – кто во что привык и в чем фартило. У меня летом – распиленный на рубашку и брюки маскхалат (не «сеточка», штаны и верх раздельные, этот было труднее достать), а на ногах «Кимры» – лучшие кроссовки, которые я встречал! А мои пехотинцы носились по кандагарской «зеленке»… в прикроватных тапочках! Пришивали на пятку ремешок брезентовый – и вперед! Конечно, мы выглядели на боевых как партизаны. Жаль – но экипировка наша ни к черту!»

«Кроссовки, кеды – приобретали сами, но нам не давали их носить, много было инцидентов по этой теме. Сгори и мучайся, ты солдат, и должен стойко переносить все тягости своего положения!»

«Приехал генерал из боевой подготовки и твердо сказал – на боевые можно в кроссовках и в любой удобной обуви. Помнится, фамилия была – Печевой».

«Было всякое – то каски в обязаловку, то сиди в броне, как в мышеловке. Побегайте по «зеленке» в каске, мудаки-уставники!»

«Две недели отходил в горных ботинках. Тяжелые, грубые. Достал кеды – красота, и по сухой траве на склоне не скользят».

«Видел бронежилет, который телепался на ветру, как распашонка. Вроде броник, а пластин нет. И начальство довольно, и боец одет».

«Спасжилеты на голое тело, вместо пенопласта – магазины. Шаровары, кеды, берет пятнистый».

«Заставили каски обшивать песчанкой, для маскировки. На постах носили. На боевых прятали поглубже в броню».

«Летом маскхалат и, конечно, кроссовки или, на худой конец, тапочки, за которые почему-то офицеры нас не жаловали».

«Афганцы шили под наш бушлат подкладку из овчины. Недорого и очень теплая. На броне спасала».

«Были в горах, на дальних заставах, три с половиной месяца, спустились вниз и сразу, через батальон, на заставу в кишлак. Перед батальоном встали: «афонские» свитера, халаты, ободранные кроссовки, тельники драные. Комбат вышел: «Так… Этих партизан ни х. я в батальон не пускать».

«У нас в Газни танкистов и разведчиков не сильно ущемляли насчет формы. Конечно, гордостью былтанковый бушлат, а если он, конечно, еще с капюшоном, то вообще!»

«Восемьдесят первый, лето: панама, рубашка офицерская (рукава обрезал), шаровары, ботинки (солдат подарил, трофейные, но крепкие); на боевые – в старом хэбэ (хлопчатобумажное обмундирование), но в ранец укладывал рубашку и кусок легкой ткани, от солнца, если на горках сидеть. Осень-зима: куртка от «танкача», черная (скорее уже седая, в наследство перешла), каскетка. На выходах – танковый комбез, сапоги с обрезанным голенищем».

«Купил афганский свитер из верблюжьей шерсти. Он все рубашки прокалывал и страшно вонял бараном».

«Предпочитал халат таджикский и «красы».

«В июле, помнится, 1981 года начальник штаба дивизии кричал прилюдно на комсомольца, который в Кабуле раздобыл «эксперименталку»: «Это что еще за петух патлатый, нашил карманы. Снять!» А переодели всех в новую форму в середине 1982-го».

«На заставе ходили в форме, ботинки или сапоги со шнуровкой. На засады и выходы в горы в кроссовках, сапогах, ботинках – кому что нравится. Ну и, конечно же, горный костюм».

«Ботинки пакистанские, коричневые, кожаные. Известно, где их брали! Зимой – танковая куртка, шарф, горная шапочка пуховая, двойной вязки».

«На «боевых» летом ходили в КЗС и кроссовках, зимой – горный костюм со свитером из верблюжьей шерсти и берцы. В повседневной жизни – так называемое экспериментальное хэбэ, чешские летние туфли (форменные), зимой – бушлат и шапка».

«Маскхалат на голое тело, вываренный, чтобы зеленого на нем не было, лифчик с магазинами».

В батальоне: голый торс, тапочки; в колонне: голый торс, тапочки, кроссовки или берцы; на операциях: все, в чем удобно передвигаться.

«Офицеры на боевых носили солдатские бушлаты с нарисованными ручкой звездочками и солдатские ремни».

«Зимой – солдатские сапоги. Летом – кроссовки и маскхалат».

«Купил в «чипке» «Адидас». Сходил в горы – пипец настал. Подвернулся случай купить кимрские кроссовки. Вещь!»

«Шлепанцы иранские – резиновые. Отпечаток подошвы в пыли – будто осел подкованный прошел!»

«В жаркое время: трусы, майка, тапочки из кирзы, ремень (обязательно!), панама, если выходишь за капонир».

«У нас на станциях многие носили тельники. Так и к начальству выходили».

«В расположении группы носили полевую форму Советской Армии. А когда выезжали, в песках форма одежды любая. Но тоже доходило до абсурда: будь ты в трусах, но чтоб при себе был противогаз!»

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

По-всякому было. Кому – первый бой и «вечная память» заодно. Кто и обстрел за боевое крещение считал. Солдат войну не ищет и не выбирает. Она сама – сваха заядлая! Можно только вспомнить, что пополнение, мало-мальски обученное особенностям боевых действий в горно-пустынной местности, на афганском опыте, начало поступать только осенью 1981 года и только из учебных частей ТуркВО. До этого в основном личный состав прибывал в 40-ю армию после двухмесячного – в лучшем случае – «курса молодого бойца», сопряженного с хозяйственными и строительными работами.

«В августе 1980-го, в самом начале. Два месяца прослужил: все нормально. А тут и крещение, и ранение, и списание. Потом под Кишимом рота разведчиков полегла вся, а нас на выручку подняли. «Духи», будто знали, что мы подходим, встретили конкретно!»

«В июне 1981-го пошли первый раз без дембелей на Джелалабад. На перевале накрыли «духи». Итог: один убитый, один раненый и восемь машин сожжены. Это был второй месяц службы в Афгане».

«Заходим в Центральный Баглан. Вдруг из-за дувала появляется голова в черной чалме. Поравнялись – и шею как огнем обожгло, потом грохот выстрела. Стрелку: «Огонь!», а он: «Все в пыли, ничего не вижу». Тормозим, дали несколько очередей по дувалу. Доскочили до Северного Баглана. Там КП роты. Зашли. Ротный: «Вы сумасшедшие? На праздники все блоки сняли. Тут с блоками мочат, а так… Ну, буду держать вас на связи». Все дружно осмотрели опаленный воротник бушлата. Повезло!»

«Весна 1981-го. Сопровождаем колонну с продуктами на Чагчаран. Сидим с другом на броне. На перевале слышим хлопки, не придали значения. А офицеры потихоньку вниз и передние люки закрыли. Вдруг несколько пуль попадают в броню, издают противный свист. Как мы нырнули одновременно в задний люк, не помню. Наверное, как суслики. Все в броне хохочут над нами, а мы в себя прийти не можем».

«Гора Нарай. Весна 1984 года. Не вспомню, зачем туда пошли. Было четыре БМД, на горной дороге, первая подорвалась, ничего не осталось от машины и людей. Сразу же третья, там живые остались ребята. Я был на второй. Собрали останки (от кого что: мозги, кишки – не разобрать). Повернули домой».

«Летом 1984-го, рядом с Ургуном. Брали караван из засады. Первый раз обосрался. Лежу за камнем, а тут перед глазами душара вырос. Метнулся, все по нему стреляют, но так и ушел. От их огня никто не пострадал. Вызвали артиллерию – мондец каравану. А рядом со мной «дед» из РПГ-7 шарахнул. Вот тут я и получил «крещение», зацепило струей слегка. Иногда этот дух мне и сейчас снится».

«…Впервые ощутил страх смерти. Но это внутри, а снаружи все было просто, банально и даже, наверное, скучно. Душманы атаковали какую-то нашу точку. Роту подняли по тревоге, и на четырех «вертушках» вылетели. Когда выгружались, уже слышен был характерный звук боя. Помню, мурашки по коже и сердце захолодело. Дальше уже внимание переключилось на другие заботы. Получение приказаний, сосредоточение, движение. Сердце уже стучало от усталости, а не от волнения. Над головой несколько раз проносились наши штурмовики. Впереди периодически грохотали разрывы: то ли авиация работала, то ли артиллерия. А когда вышли на исходную, опять внизу живота прихватило. Получили задачу, целеуказания, двинулись вперед, и вот тут я увидел «духов». Показалось, что очень далеко, но на самом деле метрах в шестистах, впереди по склону, вспышки выстрелов и темные фигурки. Открыли огонь. Потом команда на продвижение. Поочередно – одно отделение движется, другое прикрывает – короткими перебежками пробрались метров на триста. «Духи» постепенно перестали стрелять, скрылись за гребнем. К этому времени наши минометчики развернулись и обработали пространство где-то впереди. Постепенно стрельба затихла. Мы пролежали еще минут двадцать, и команда: всем вперед. Поднялись, пошли, поначалу еще боязливо пригибаясь, потом все увереннее. «Духов» уже не было. Когда достигли места, где их заметили, впервые увидел труп душмана. Смуглый человек лежал на боку с совершенно спокойным выражением лица, словно вглядывался в даль. Причем ни крови, никаких других следов повреждений на нем я не заметил. И только отойдя на несколько шагов и обернувшись, увидел, что на спине у него рваная рана. Это спокойное лицо еще долго мне вспоминалось. А потом я увидел наших ребят, раненых и убитых. Мы помогали грузить их в прилетевшие вертолеты. Рев двигателей, стоны, окровавленные бинты, крики, мат и всегда сопутствующая этому суета и неразбериха словно оглушили. Как в тумане, автоматически, делал, что приказывали, и только когда все закончилось, построились повзводно, проверились, сдали строевые записки и пошли назад, вдруг наступившая тишина надавила нестерпимым грузом. Наступило осознание того, что вот все это и есть война. Настоящая война, в которой есть враг, которого ты должен убить, потому что, если ты этого не сделаешь, он убьет тебя. И это ты будешь лежать неподвижно, с остекленевшими глазами, залитый кровью, и не будет ни света, ни солнца, ни земли под ногами, ни неба над головой. И вот в этот момент, когда опасность миновала, когда позади остались картины смерти, мне впервые стало страшно. Страшно умереть. Я представил, что никогда не вернусь домой, не увижу ни родителей, ни жену, не буду дышать, говорить, вообще меня не будет. Мне стало плохо, и меня стошнило. Сквозь гул в ушах слышал отдельные фразы: «Что это с ним?», «Да первый раз бывает…», «Вроде держался молодцом…», «Ничего, обстреляется…». Кто-то посмеялся, пошутил, кто-то похлопал по плечу…»

«Магистраль» запомнилась. То «духи» от нас бегают, то мы от них. Впервые увидел, какие базовые районы, тылы под Хостом были у душманов. Стало понятно, почему так крепко «духи» стояли при нашем перевесе в оружии и живой силе. Аккуратные ребята, надо отметить».

«Первая операция – проводка колонны на Газни. Танкисты разворачивались, выбирали позицию. Подорвались на фугасе. Уцелел только механик-водитель. Его выбросило – сидел по-походному – наполовину обгоревшего. А у двоих внутри головы всмятку. Башня отлетела метров на двадцать. Не знаю, как с такими ожогами выживают, но этот парень выдержал, при том что вертолет прилетел только через сутки».

«Бой не бой, а крестился – точно. Особист сказал, мол, хватит контрабанду таскать, везите раненых в Пули-Хумри. До этого их через мост в Термез доставляли. Начальник санчасти отказался ехать, послал лейтенанта, молодого совсем, только прибыл. Перед Айбаком, кажется, какой-то шлагбаум деревянный на дороге, я объехал, потянул в гору. Тут стал плавиться главный провод. Разбираюсь, изолирую, только вижу: пониже нас какие-то афганцы бегают и стрельба поднялась. Впереди то ли мина, то ли граната рванула, потом сзади. Больные на обочину залегли. Тут летит бронетранспортер, майор какой-то орет матом: «Кто такие? Как сюда попали. Сейчас е…т вас всех. Убирайтесь, где сопровождение?» И рванул от нас. Какое сопровождение? Мы одни и шли от Хайратона. Лейтенант мечется с автоматом: быстрее, да быстрее! А что толку? У меня руки дрожат, резьбу не могу нащупать. Кое-как справился, поехали. Гильзы на дороге россыпью… Опять стрельба кругом. А у меня радиатор закипел. Я пробку отвернул, ну и весь пар по мне, ехал-то с голым торсом. Короче, лейтенант меня поливал водичкой до Пули-Хумри. А там перевязку сделали – в мумию превратили. Так и вернулся на базу в бинтах».

«За Чардара, в июне 1981-го. Душары у переправы паромной в рост перестреливались, метров со ста. У них двоих положили. У нас – двое раненых. Одного парнишку, узбека, не довезли, много крови потерял».

ПЛЕННЫХ НЕТ…

На всякой войне для командования лучше, если вы живы и здесь.

Либо убиты, но тоже здесь (на носилках, в морге, в гробу). Особенно если война уже идет, но еще не объявлена.

Однако мир добреет. Если в начале сороковых годов Верховный Главнокомандующий говорил, что у нас пленных нет, а есть изменники Родины, то в начале восьмидесятых Политбюро ЦК КПСС от второй половины утверждения отказалось, а первую творчески доработало.

Военнопленный – статус. У советского военнослужащего, попавшего в плен к моджахедам («духам», душманам, мятежникам, бандитам, непримиримой (вооруженной) оппозиции), никакого статуса быть не могло по определению. Советские и афганские власти считали (и публично объявляли) таких военнослужащих лицами, незаконно удерживаемыми бандитскими формированиями. А супротивная сторона (если оставляла в живых) считала военнопленными, но без всяких прав.

«…Офицер разведки… сообщил, что пленные солдаты будут содержаться в максимально комфортных условиях, какие только могут быть предоставлены им по законам шариата. Но насколько долго – этого он сказать не мог. По его словам, это зависит от множества вещей. Русские до сих пор не отдают пленных моджахедов через комитет Международного Красного Креста.

– Сложно сказать, что будет дальше, – пояснил офицер. – Пленным предоставят питание, сигареты, радиоприемники и гашиш. Но решать, что с ними делать, будут наши вожди».

«По официальной статистике, за время боевых действий на территории Афганистана пропало без вести или попало в плен 417 советских граждан… Находились в розыске (на 15 февраля 1989 года) – 334 человека, из них: пропали без вести – 316 человек, интернированы в другие страны – 18 человек, в плену у моджахедов – 39 человек, вернулись на Родину – 6 человек». Это данные Российского Союза ветеранов Афганистана. Процентное соотношение пленных и пропавших без вести к общему числу советских комбатантов вполне соответствует полномасштабной войне.

Сказал один генерал: «С удовлетворением хочу подчеркнуть, что за весь период пребывания советских войск в Афганистане не было ни одного случая совершения преступления советскими военнослужащими по политическим мотивам».

Сказал другой генерал: «…были и дела по измене Родине – в форме перехода на сторону врага и содействие врагу. Например, поставили бойца в секрет – он убивает напарника, забирает оружие и уходит в банду. Были и такие случаи. Моджахеды таких изменников использовали в качестве инструкторов, боевиков…»

Общее здесь одно – оба генерала из одного и того же компетентного ведомства.

В списке «Военнослужащие, воевавшие против СССР в вооруженных отрядах моджахедов в Афганистане (по состоянию на 15 февраля 1989 года, по данным Российского Союза ветеранов Афганистана) числится шестьдесят восемь человек. А в списке героев восстания советских военнопленных в лагере моджахедов Бадабер (в апреле 1985 г.) – пятнадцать. Пятеро из них, к размышлению историков, указаны в обоих списках (Н. Саминь, М. Варварян, А. Зверкович, С. Левчишин, В. Швец (последний в списке героев с пометкой «предположительно»). Впрочем, о пленных все предположительно. Не ищите правды там, где ее нет. Что за интерес командиру описывать истинные обстоятельства, при которых афганские партизаны захватили советского воина? И солдату к чему рассказывать – даже по прошествии десятков лет, – как он выжил в плену?

Возможно, интересным будет тот факт, что советских солдат постоянно пугали тем, что, попав в плен к моджахедам, они непременно станут объектом сексуальных извращений, поскольку все душманы – активные педерасты и просто жаждут гомосексуальных контактов с советскими военнослужащими.

«Комплектуя штаты особого отдела 40-й армии, руководство Управления военной контрразведки в Москве ввело в него небольшое, но важное по своей сути специальное подразделение. Оно занималось учетом всех без исключения советских военнослужащих, которые в силу различных обстоятельств оказались в плену у бандитов, без вести пропавшими. Добывало данные о их гибели или нахождении в определенной банде, собирало сведения о их геройском или преступном поведении, а главное – занималось организацией их вывода на нашу территорию».

По состоянию на 1 января 1999 г. в числе не вернувшихся из плена и пропавших без вести в ДРА (1979–1989 г.) оставалось 287 человек.

КТО В ГОРАХ ПОБРОЕТСЯ…

Перед выходом на боевые старался не бриться, не мыться, ногти не стриг и письма не писал. Поговорка гуляла: «Кто в горах поброется, тот п…й накроется!» Может быть, неграмотно, но по сути – оправдывалось.

В зеркало не смотрелся. На колеса боевой техники не мочился, тем паче перед самолетом или вертолетом. Тут перед движком и окурка не бросали – обидится! Через левое плечо трижды плевал и по дереву стучал. Если дерева не было, то и по собственной голове, без всякого юмора!

Молитву охранную носил в билете (военном, партийном, комсомольском), в «пистончике» брючном, а то и в «пенале» автоматного приклада. Редко, но встречались кольца с надписью «Спаси и помилуй», пояски «Живый в помощи».

Часы трофейные не брал, а если и брал, то сам не носил. Медальона с личными данными не признавал, а в военном билете карандашом адрес домашний писал, поскольку обоснованно опасался, что могут останки не туда заслать.

Верил, что если кого-то «похоронили» ошибочно, то этот человек долго жить будет.

Двадцать первое число не любил. В этот «очковый» день много неприятностей случалось. И тринадцатое число не любил, особенно для полетов. Некоторые еще и про восемнадцатое такое же предубеждение имели. Перед вылетом не фотографировался, и женщину первой на борт не сажал. Афганка в парандже на дороге – гнилая примета.

Слова «последний» не признавал, говорил «крайний» или «крайний раз», не «домой», а «вовремя». Спиной к окнам и дверям садиться не любил.

В крайний месяц перед домом о безопасности особо думал. Не трусил, но были на то основания – опасное время! Офицеров на боевые, при живом «заменщике», умные командиры неохотно посылали. Тут уж не примета была – считай, закономерность. Не дразни судьбу и других не подставляй!

Оружие убитого товарища не брал – скверная примета! Не заправлял койки, не прибирался в тумбочке у тех, кто на задании, не садился на места тех, кто на боевых. И упаси Господь занять койку того, кто на боевых! Уходя, не оглядывался, а провожая – смотрел вслед. Бывало, крестился троекратно, особенно перед взлетом и посадкой.

Про себя несчастливые фамилии отмечал. Что ни сводка, то Иванов, Кузнецов или Зайцев! На себе, а тем более на боевых, старался ничего не зашивать. Уходя на боевые, дверь за собой не закрывал. Кто остался – закроют.

Верил, что в отпуске жениться – плохая примета.

Один «шурави» носил бирку из родильного дома, клеенчатую, первый «документ» сынишки. Все понимали – надежный талисман! Другой – танкист от Бога (в 81-м году «За отвагу» и «Красная Звезда») – с плюшевым мышонком не расставался. Так ведь из каких переделок выходил!

Верил, что «красные глаза не желтеют». Не особо оправдывалось, но все равно верил!

«Зеленые» (афганские солдаты) на своей броне – к беде. А куда денешься – облепят, не столкнешь. Хотя один танкист оправдывался: мол, лучшая активная защита от кумулятивных гранат. Детей, скота на дороге нет, дымы к небу с утра над кишлаками – жди подлянки от «духов».

На себе место чужой травмы, раны, куда пуля, осколок попали, – не показывали. Если кто не знал, то поправляли, делали замечание.

ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ, СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК

В Советской Армии существовали документально оформленные рекомендации по чествованию именинников. Помнится, основными пунктами были поздравление перед строем, чаепитие в столовой для друзей и освобождение от нарядов по службе и хозяйственных работ, иногда «городской отпуск» – увольнение. Взоры проверяющих ласкали ведерные самовары в солдатских чайных, якобы для того, чтобы попил солдат чайку в день рождения с однополчанами. Естественно, эти самые дни рождения личного состава всегда изрядно напрягали командиров, и замполитов в особенности. Ведь это только у гражданского пьяного «что на уме, то и на языке». У солдата военного – и на уме, и на языке, и на кулаках. Разумеется, афганское бытие внесло свои дополнения в этот праздник.

«Бутыль браги на шестерых. Пачку сигарет (в части курева вообще не было) подарил «пшенарь».

«Купил сок «Греко», конфет. Зашли в аппаратную, там поздравили. Второй раз – не помню».

«Двадцать лет. Был «духом» (солдат-первогодок). Целый день тащился без работы с корешом (у него тоже день рождения). 21 год – Хайратон, в командировке. В гостях у комендачей. А там два дня рождения сразу! Помню торт и бренди!»

«Двадцатилетие на точке возле «взлетки», бортировали с водилой (оба духаны) колесо БТРа; правда, вечером старики подарили банку сгущенки и обдолбили обоих. Всю ночь на посту ржали. На соседних постах старые тоже ржали, с нас прикалывались. 21 год – подарили бутылку коньяка, а я забил целую мыльницу «косых» и всех угощал.

«Девятнадцать лет – дневальный в Келите, горная учебка. Двадцать лет – госпиталь в Ташкенте, старый, у Госпитального рынка. Вечером в беседке хорошо посидели, только дежурный врач магнитофон отобрал, сказал, что «С добрым утром, тетя Хая…» похабная песня. Потом отдал».

«Символический подарок – банка вареной сгущенки и торт из печенья. Я так ждал этого торта – и не дождался, уперли на операцию. Парни подарили зажигалку».

«У нас на заставах именинник освобождался от боевого дежурства на эту ночь. Перед строем заставы ему вручался символический подарок – банка сгущенки. Обычно он с земляками готовил на обед национальное блюдо. Как много, оказывается, можно приготовить всякого из стандартного армейского набора продуктов! Ну, а торт из сгущенки и печенья – само собой».

«Одил, узбек, классный был «дед», приготовил плов из тушенки говяжьей. Мне, молодому, специально в день рождения! Еще пацаны станок подарили для бритья, «Жиллетт», помню, кассеты сбоку зацеплялись. По тем временам – крутая вещь!»

«Мама обещала по «Утренней почте» поздравить. Сели в воскресенье возле телевизора, сабантуй – после. Вбегает боец: ваш борт упал! Выскочили, кто в чем, на Ми-8 – и туда. Экипаж, десантура – все погибли. Потом понаехало проверяющих – не до застолья. А было это в Лошкаревке (Лашкаргах)».

«Сделали стол, котлеты из рыбных консервов, картошка жареная, торт из сгущенки, много всего. И подарили мне открытку с ханумкой и часы электронные с калькулятором. В Союзе мы таких и не видели».

«Точно не помню, но был плов, брага, план, ну и, конечно же, торт из сгущенки и галет, и давали выходной. А в 1988 году все то же самое, только побольше. И даже ночью снег выпал, красота».

«19 лет, встречал в славном городе Кандагаре. Прапорщик (фамилию, к стыду своему, не помню) налил сотку и подарил две бутылки «Пивоси» (распили по глотку)».

«20 лет – в Бараки-и-Барак, лизнули браги и пыхнули».

«21 год – город-герой Гардез (ждали отправку). Немного водки (для начала) и очень много огуречного лосьона вперемежку с планом – в хлам!»

«20-летие встретил в колонне, при подъеме на Саланг. Дембель из впереди идущей машины подарил «косячок», ну я и пыхнул… весело и ни капли страха!»

«…На праздники обычно использовалась «Фанта-шурави», говоря проще, обыкновенная брага, которая делалась обычно прямо в подразделениях; лишь однажды в военторг завезли огуречный лосьон, и тогда в полку был великий ажиотаж. Естественно, весь лосьон был немедленно скуплен и безжалостно выпит. В случае срочной необходимости выпить что-то погорячее «Фанты» все страждущие были вынуждены посещать наш противотанковый дивизион и по 25 чеков за бутылку покупать у вольнонаемных служащих Советской Армии самогон, частенько сдобренный ацетоном».

«Первый – в Кабуле на Теплом Стане. В отстойнике, ждали колонну на Джелалабад. Летали, что черти. Когда дембеля узнали, освободили от всего, послали отсыпаться. Было очень стыдно перед своим призывом, пытался помочь, но они были предупреждены, что получат все без разбора. Поэтому просидел в кабине весь день. Второй тоже на Теплом Стане, только на АКДС (кислородная станция за артполком) с водкой и ведром мороженого (сами делали из сгущенки и жидкого кислорода), а еще «видик» с боевиками и порнухой. Утром поехали дальше на Баграм, было очень плохо и перед глазами голые бабы!»

«За месяц до своего дня рождения был эвакуирован санитарным вертолетом до Кабульского инфекционного госпиталя. День рождения встречал в больничной палате. Было, конечно, грустно. Зато этот день запомнил надолго».

«Оба раза был на выездах. Друзья подходили, поздравляли. Торт из печенья бойцы подарили, они его пропитали апельсиновым соком и вместо крема вареной сгущенкой проложили. Помню, шлем вручили, танковый, часы с музыкой. Всю классику можно было изучить! День рождения «в маю»… Вечером, в расположении, обычный набор из «чекушки»: сок, сосиски, «сиси» и пр. Водка-«керосиновка» по двадцать чеков бутылка. Основная закуска – картошка на комбижире в бачке и кабачки и огурцы маринованные, помнится, очень большие, трудно было из банки вытянуть».

ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

По уставу солдат должен был стойко переносить тяготы и лишения военной службы. Да хоть бы он и «пел Лазаря»! Кто бы поверил жалобам на скверную еду? Положенный дневной армейский рацион, тем более в боевых условиях, вдвоем не осилить! Но едкая поговорка «Что положено, на то… наложено» имеет именно армейское происхождение. А к приезду проверяющих на столах даже цветочки вырастали. Впрочем, воровством солдатских харчей и показухой грешит история всех отечественных войн. А тут еще «духи» добавляли – им было все равно, какие колонны жечь, что с боеприпасами, что с консервами. Вот и получалось…

«Три банки консервов, две буханки хлеба, на десять человек. Рыбу в масле ел, в томате – нет. Так и питались с год. В Союз, в командировки, давали сухпай, можно было поесть нормально. В Хайратоне ребята балдели, видя, как я накинулся на жареную картошку. Потом в столовой зарядили кенгурятину. Вонючая, нюхнул и ушел. Вот и весь обед».

«Консервы и гречневая каша».

«Жарили рассольник из банок на противне. Называлось солянка на сковороде».

«Кашу, тушенку, сухари – все на противень, на костре поджаривали на всех».

«Было всегда много кабачков в уксусе, в трехлитровых стеклянных банках. Да где же столько водки взять? Как-то повезло, земляк файзабадский оставил ящик томатной пасты. Разводили, солили, получался томатный сок. Ну, последствия понятны, да?»

«Сечку даже по тарелкам не раскладывали, чтобы посуду не мыть, выносили бак с кашей, и желающие могли оттуда тушенку вылавливать».

«Удавалось иногда подстрелить дикого козла, фазана. Сухпай брали в горы на пять дней, а там – как повезет».

«Раз в месяц выдавали офицерский доппаек: заплесневелый «Ростов» или такой же «Казбек», по желанию – тридцать пачек, полтора килограмма сахара-рафинада, пять банок сгущенного молока (прогорклого и песчанистого), несколько банок зеленого горошка, десять банок консервов рыбных в масле и томате, галетное печенье, пачку индийского чая».

«Давали кенгурятину. Дристал весь состав».

«Красная рыба» – килька в томате! Какой-то умник придумал ее варить, но после этой процедуры жрать ее невозможно, от изжоги помрешь».

«Разгружал из «коровы» (вертолет Ми-6) полутуши свиные с клеймами – «Made in Hungary» 1953 yer».

«Однажды привезли свежую картошку. Выложили на воздухе просушить. Поставили часового. «Стой, кто идет? Свои. Проходи!» К утру картошка исчезла. Всю ночь мангруппа жарила, варила. Однажды завалили верблюда. Мясо жесткое, желтое. Потом видим – корова! Народ ломанулся и давай гнать ее на минное поле. Рвануло… Через полчаса – рожки да ножки».

«Голодные были всегда. О ПХД (пункте хозяйственного довольствия) не говорю – все дерьмо, и того мало. Сухпай – праздник. На выезде тащили все, что можно съесть. Полк встал на ночевку у бахчи; все еще, мягко сказать, не очень зрелое, но наутро не осталось ни одного арбуза, ни дыни».

«Подстрелил розового пеликана, часть сварили (розовый жир вылили, вонючий), а так – ничего, как свинина с рыбой. Ели крабов, черепаха – очень вонючее животное, как и дикобраз, змея и варан, но ели с голода».

«Кормили нас отвратительно. Овес в дырявых мешках пополам с мышиным и крысиным дерьмом. Единственное, что спасало, так это сухпай».

«Пожрать – сплошные проблемы. Смешно, но мы афганские продукты охраняли, а сами ели всякую тухлятину. Один раз рискнули шашлык приготовить. Ночью, без света, на стройке. Это чтобы офицеры не отняли и не разогнали. Дожарили до угля на шампурах. Правда, не только из-за освещения. С нами девчата были из контракта. Хуже всего пришлось моему сменщику. Ему попался очень жадный прапор. В столовую не успеть, а на выездах прапор экономил. Так и дошло дело до голодного обморока».

«Вода в Хайратоне – пургена не надо. Пили отвар верблюжьей колючки. Если засекали во фляге воду, то могли и на «губу» определить».

«До сих пор не понимаю, почему спирт из самолета – красного цвета. Пить можно, но цвет поначалу давит на психику».

«Что полагалось нашему солдату, мало кто знает, кроме тех, кто это выдавал. Приехали на охрану дивизиона на двух танках, к чужим. Даже сахар к чаю не дали. Я к начальнику штаба: «Жратва или самоуход на танках!» Тут же приказ: выдавать норму пайка на 2 экипажа. Потом жратву девать некуда было».

«Хлеб цвета (да и вкуса) свежеуложенного асфальта. Когда и его не было, ели спиртованный или сухари из цинкового ящика. Кашу давали с мышиными «орешками». Свежее мясо – собачатина или если барана у «духов» сопрешь».

«Начало Афгана – снабжение ни к черту. Черный хлеб внутри, как клей, белый не лучше, норма маленькая. Отрада – сухари черные, в банках».

«Из арыка крабов тягали, по три ведра за полчаса. Под чарс (гашиш) улетали в момент».

«Полгода на ужин давали пюре из порошка с камбалой в томатном соусе. Консервы вздувались, так их отваривали…»

«Хорошо, когда на операциях удавалось разжиться продуктами – мука, рис, мясо, жир (пакистанский, в таких больших жестяных банках). Вот тогда и пировали».

«В изобилии была килька в томате. Вздутая. Рота вся животом маялась!»

«На посту над Алиабадом дорожку к блиндажу вымостили консервными банками с «красной рыбой». Поперек горла стояла. Ну, кто хотел, мог ковырнуть себе кильки».

«Если летом, то банку каши гречневой (рисовой) и чай зеленый с утра. До вечера хватало, мне, офицеру. С солдатом – не равнять! В девятнадцать лет кушать по-иному хочется».

«В начале с куревом было плохо. Чай курили. Потом «Охотничьи» – смерть на болоте! «Донские» – та же махра, но повкуснее. Хоть бы одна падла додумалась «Приму» на курево выдавать! Экономили? Кто-то помнит, что это были сигареты седьмого класса?!»

«Охотничьи» – смерть пограничника. «Памир» – нищий в горах».

«Донские» – самые конченые, как будто отсыревшие всегда были. Вонючие. Когда курево заканчивалось, перезабивали с чаем либо самокрутки крутили».

«Лапшу катали из муки, которую надо еще было просеять от жучков и червячков».

«У афганцев покупали мясо, зелень, капусту цветную, рис, лепешки и водку. А «экономистов», которые «ни грамма в рот, в п…зду ни сантиметра», близко не подпускали. Из-за таких и войну афганскую прое…ли. Пиво пили баночное и бренди «Нерон». Уточняю, на свои! Четыреста майорских чеков на еду хватало. В столовую не ходили – смертельно опасно. По роду службы была возможность получать продукты сухим пайком. Это самое выгодное дело».

«Рис, перловка, сливочное масло в банках, минтай в масле, сгущенка, тушенка, запаянные в полиэтилен и проспиртованные батоны, плавленый сыр, банки с сухарями, чай из верблюжьей колючки, иногда непропеченный хлеб из дивизии (пекари, суки, дрожжи тырили на бражку) – и, пожалуй, все. Жрать хотелось постоянно. Помню, как собак за милую душу ели, когда совсем невмоготу было».

«На боевых: чай в таблетках, сахар, сигареты; если на неделю, то брали тушенку – банку на двоих, сало в баночках, сухари. Каша рисовая и гречневая в банках. Сами себе паек ужимали, боеприпасы нужнее».

«Выкинут на задание на определенное время, а потом приказ продолжить разведку. Жрали траву, жидкость из нее выжимали, на выходе сознание теряли только при виде воды, а теплое поешь, рыгаешь – все с язвой».

«На блоке за Багланом – «позаботились»! Сухпай кончился, а задача – нет. Стали вертолетом еду возить, мол, жидким кормим! Такую бурду с неба спускали – не описать! В кишлаке, внизу, у таджиков лепешек попросили, арбузов. Тем и питались на горке неделю. А выше нас «духи» сидели, спускали по реке бараньи кишки».

«Свежее мясо привозили в Кундуз, в гробу его видел! То мочалка, то сало сплошное. Правильнее всего тушенка семипалатинская».

«Сахара месяцами не было. Это в Баграме, 81–83 гг., 808 обс 108 мсд. Офицеры по второму разу в столовке норовили поесть, их официантки выгоняли».

«Хлеб кушали черствый раз в неделю. Лепешки пекли на комбижире. Сразу начинала болеть печень. Гречка, рис были за счастье».

Как-то у вольняжек на дизельной натырили банок со сливочным маслом. Открыли, а там смазка прозрачная».

«Муку достали белую, высший сорт. Испекли лепешки на противне – черные! Зато у узбека нашего руки – белые! Ничего, пока горячие, есть было можно. Понятно, костер на солярке, копоть. Рецепт: мука, вода, соль, комбижир. И замешивать подольше».

«На марше холодные консервы из сухпая. В целях экономии баночку каши, полбаночки тушенки, немного галет или сухарей и полкотелка воды – суп на двоих готов».

«Условия жизни солдат были суровыми, даже в частях вокруг Кабула солдаты жили зимой в палатках по 40 человек, собираясь погреться вокруг единственной печки в центре палатки… Недостаточные санитарно-гигиенические условия, так же как и не обремененная витаминами диета советских солдат, приводили к болезням. Они все время ходили голодными. Их рацион был мал и варьировался очень редко. Фруктов и овощей в нем почти не было… Плохое питание и скука приводили многих к увлечению наркотиками или алкоголем. Гашиш было проще и легче достать, чем спирт».

Последний абзац – выдержка из книги высокопоставленного офицера пакистанской разведки. И ведь не возразишь вражине.

О БАНЕ В АФГАНЕ

Казенное банно-прачечное хозяйство в армии всегда было убогим. Спасало только свое. И сказать, что банька – «специальное помещение или учреждение, где моются и парятся», как это предлагает толковый словарь, язык не поворачивается! Гигиена, смерть накожным паразитам, прогрев – это четверть дела. Баня за час-другой восстанавливала в человеке все лучшее, что высосало из него афганское бытие. Уходили затаенный страх и нервная дрожь, усталость души и тоска. Своя баня, пусть самая скромная, – простое человеческое счастье на войне. Поэтому и помнится через десятилетия.

Строили бани из подручного материала. Часто это были упаковки из-под боеприпасов: авиационных бомб, НУРСов, снарядов. Особо ценилась «градовская» тара – доска длинная, шпунтованная. Порой стены строили из «блоков», набивая зеленые ящики сухой глиной. Внутри обшивали теми же досками, очищенными от защитной краски. Рубленую, и то издалека, довелось видеть под Кабулом, в батальоне специального назначения. Рассказывали, что привезли они баньку с собой, раскатав на бревна.

Для нагрева воды и парилки в основном использовали самодельные печи из железных бочек, стальных листов, форсунки, работающие на дизтопливе и авиационном керосине, «поларисы» – гибрид буржуйки и реактивного двигателя. Дровами топили редко. Недаром в Афганистане дрова на рынках продавали на вес!

Первая баня, в какую попал автор этих строк в Афгане, принадлежала вертолетной эскадрилье на Ми-24 в Кундузе. Топилась на авиационном керосине (РТ), держала в парилке стабильно 110 градусов, воды вдоволь. Немец, старшина, всех мыл по расписанию. Всем хватало. Веники везли из Джелалабада и Союза. Хороша была банька (черная) в минбатре 56 одшб, у капитана Максимова. Суровый пар! Моечная и парилка вместе, вроде чумазая и осклизлая, но круто! Еще летчики (техники) выстроили за полосой баню из снарядных ящиков, набитых глиной. Они в ней и жили, и парились. Потом это чудо сгорело. Большая баня была в 783 орб. Парилка просторная. Было заведено, что после рейдов – сразу в баню. Самой «высокой» была баня на Саланге, у Северного портала – 3560 метров над уровнем моря, в бассейне вода проточная, естественно, круглый год – ледяная. По количеству бань на душу населения, наверное, всех опережал Баграмский гарнизон. В одном только армейском рембате их было три. Хвалили «джелалабадское бучило», баню в Анаве – они стояли у природных источников. Говорили, что в Ташкургане, в 122-м полку, баню топили природным газом – это же какие проблемы снимались!

«По секрету» в бани проводили линии дальней связи и ЗАС. Можно было не терять управления войсками из предбанника. Устраивали биллиардные и чайные комнаты. В кабульских «хитрых» баньках парили мозги проверяющим, артистам, журналистам и афганской агентуре среднего звена.

Афганцы, особенно военные и партийные, очень любили париться в наших банях. А вот увидеть у них действующий хаммом (баню) не довелось ни в Кабуле, ни в Кундузе, ни в Мазари-Шарифе. Нередко афганские друзья шутили, что до прихода шурави они не знали, что такое водка и парилка. Конечно, знали. Но у советских можно было пить и париться голым, не опасаясь за собственное здоровье и прочее достоинство. Кстати, водку афганцы всегда приносили с собой. Не любили они халявщиков и сами этим не страдали. Только надо было знать, что если что-то попросил у местного, особенно пуштуна, – отдай, когда он попросит.

Можно задать законный вопрос – откуда же педикулез, если столько бань? Тут можно сказать, что вошь – неизменный спутник войн, поскольку просто ползет на запах горя. К тому же во многих гарнизонах не только бань, но и душевых недоставало!

«В артиллерийском полку, в Северном Кундузе, если успел помыться, пока вода не закончилась, то хорошо. Зимой вообще тоска насчет помывки. Летом была душевая для офицеров; если не застукали, значит, успел освежиться».

«Сначала купались в бочках из-под горючего. Потом поставили палатку с душем. А баня была только для офицеров».

«Баня солдатская в рембате была плохая: просто помещение, а под потолком штук десять кранов. Зато офицерская была с парилкой и бассейном. Особо провинившиеся мыли этот бассейн два раза в неделю лизолом (антисептик на основе фенола) без перчаток. Руки в момент облазили и потом недели две заживали».

КАК НОВЫЙ ГОД ВСТРЕЧАЛ

Немногие готовились (запасали еду, выпивку и «пиротехнику»), скажем, к 7 Ноября или 1 Мая. День Советской Армии больше отмечали офицеры, а про 8 Марта и говорить не приходится. А вот Новый год отмечали все. Всеми силами и средствами – конечно, если удавалось. В чужом гарнизоне, в карауле, на дежурстве или в засаде (и такое случалось) не очень-то разгуляешься.

В Советской Армии праздники были головной болью командиров. Объявлялся ряд запретов, вводилась повышенная боевая готовность, назначались многочисленные ответственные за дисциплину и порядок. В Афганистане эта практика усиливалась запретами на воздушные перевозки, пересечение госграницы и выезд из военных городков. Но душа хотела праздника!

Кто помнит полстакана водки в окопе под Гератом, поднесенный «партизаном» ровно в двенадцать часов. Кто брагу пятикратной очистки, шароп, «косячок» и торт из печенья и сгущенки. Но всем новогодние ночи запомнились салютами.

«1988-й встречал на горке в Хосте… салют из трассеров со всех горок. Чума!»

«Встречали как положено, из всего, что было на заставе, включая миномет и танк. Но что было над Кабулом – это надо видеть!»

«На седьмой заставе. Застрелили дикобраза, приготовили неплохо. Меня нарядили Дедом Морозом».

«Берег шампанское под куранты, а вечером друг упросил поменять на две бутылки водки. Согласился. Он в женский модуль намылился. Бой часов встретил со стаканом денауской водяры с привкусом керосина, а потом добавил в общий салют магазин трассеров».

«За неделю начали аккумуляторы заряжать, у нас был телик, работал от 12 вольт, были брага, самогон, море чарса и еще какая-то ботва. Два раза за вечер поднимали по тревоге, а потом устроили такой салют! Запускали осветительные снаряды из самоходок, потом вся батарея трассерами по ним. Было очень красиво и весело».

«Новый 87-й, около аэродрома на точке возле Джелалабада, зарево всю ночь и небо в трассерах – незабываемо!»

«Палили всю ночь из всего что было – 2 танка, 3 120-мм миномета, ракеты пускали, которые переставлялись по дальности с 800 до 1200 метров, и по ним трассерами; обожрались браги, ну и чарс присутствовал».

«Минометчики, когда давали салют, что-то намудрили, и часть мин взорвалась в близлежащем кишлаке. Организовали там пожарчик, а в ответ получили стрельбу из кишлака».

«31 декабря 84-го, на пересылке в Кабуле. В модулях плюс два, на улице минус десять, снег. Выпили все, что было в ближайших дуканах».

«Скрытно вышли ночью к Чардаре. Были сведения, что «духи» двинутся к границе. Ночь просидели в грязи, снег мокрый. И покурить нельзя. А в стороне дивизии, на горке, – зарево и грохот! Будто Берлин брали – такая пальба. Над Северным – тоже светилось все. Наутро ни с чем вернулись, голодные и задубевшие от холода. Но ребята все, что нужно, нам оставили. Вот такой был Новый год, 1982-й».

«1986-й. Панджшер. Подошли, развернулись, но входить 31-го не стали. Праздничный торт из толченого печенья и сгущенки. В 24 часа небо окрасилось трассерами, ракетами».

СОЛДАТСКИЕ СНЫ

Сны обладают замечательной способностью – забываться. Но если что-то видится несколько раз кряду, как не запомнить! Понятно и без Фрейда, почему о своих афганских снах ветераны говорят неохотно. Снится война – скверно. Снится дом – тревожная тоска наутро: не случилось ли чего?

Не могли быть безмятежно-счастливыми солдатские сны в Афганистане. Нервное напряжение, физическая усталость, скверная еда, жесткие климатические и бытовые условия, длительное половое воздержание – о каких «объятиях Морфея» может идти речь? Скорее, «суседко задавил»!

Наиболее устойчивый сюжет снов был связан с неисправностью оружия и техники в боевой ситуации, со вторичным призывом в Афганистан. Первое, конечно, страшно, а второе еще хуже, поскольку жизнь молодого солдата – «духа» – была не просто тяжела, но в ряде случаев унизительна.

«Какой-то ряд землянок, соединенных общим коридором, в подземелье у «духов». Выглядываю из землянки в коридор и вижу чалмы. Думаю: да ладно, не впервой, патронов до х. я, а их ну никак не больше пяти, в смысле, «духов». Смотрю в дырочку магазина – патрона не вижу, отсоединяю – а у меня там два патрона…»

«Дух», морда красная, широкая, выходит из тростника прямо на меня. Я нажимаю на крючок – осечка. Душара смеется, медленно поднимает свой АКМ, добела начищенный. Я затвор передернул, а на место он идет медленно и останавливается на середине. Тут и проснулся. А сердце у горла скачет».

«Идем группой в засаду, я иду последний, ПК на правом плече. Вдруг чувствую, меня душара за левое плечо теребит. Думаю: только бы не спугнуть, и через левое плечо разворачиваюсь, бью ему ногой в голову… Открываю глаза: Андрюха держит меня, обхватив руками, а на полу валяется проверяющий майор, который все хотел меня в строй поставить. Его спасло то, что одеяло за ногу зацепилось. А я стою и кричу: «А где «духи»?»

«Метрах в двадцати «духи». Я в них очередь, а пули из ствола падают на землю метрах в пяти. А у «духов» «буры» и автоматы на ремне. Они просто стоят и смеются: ну, что, шурави, допрыгался?»

Рассказывали о вещих снах, когда мать, отец или школьные друзья предупреждали о грозящей опасности. Да тут ничего удивительного: если наутро идти в колонне через Баглан или на Файзабад, то к бабке ходить не надо – сбудется!

«Мать тормошит за плечо и говорит: «Проснись, сынок!» Проснулся, вышел из модуля, только закурил трубку, и сразу пошли «эресы» – сначала в сторону десантной дивизии, а потом уже и совсем близко к нам».

«Под утро приснилась первая любовь, еще в девятом классе. Грохнулись с ней на моем мотороллере «Чезета», и кровь во сне вижу. Это действительно было когда-то! Утром встал – сам не свой. В штабе разборки, в колонну опоздал, на чужой броникподсел, думал: до первой остановки. А его на выезде разнесло. «Духи» ночью фугас приладили под носом у поста».

«По первому Афгану снилось часто, будто бы убил кого-то. Во сне не говорится, кого именно. И прячу труп по разным местам. И везде находят. Просыпался с облегчением, что это все во сне. Потом понял: этот сон от многих смертных грехов спас».

Часто вспоминают о снах с «физиологической подкладкой». А чего еще ждать от организма в девятнадцать-двадцать лет? Солдатская мудрость гласит: «Жорево и порево – это очень здорево».

«Видел во сне утку жареную с яблоками, курево с фильтром, мороженое ел, купался в море. Когда на Красную Звезду послали, то два раза во сне комбат вручал перед строем. Девчата ни разу не снились. Но после дембеля еще два года руку во сне между ног сжимал так, что кисть выворачивал. Или проснешься, а на плече красные отпечатки пальцев. Жена отучила!»

«Известно, какие сны! Нигде так мудя не чесались, как в Афгане. Сейчас понимаю – это знак был, что пригодятся в будущем. Правда, пацаны говорили – зубами скрипел и стонал. А еще рывком переворачивался. Хохма! Будто подбрасывал кто. Да многие так!»

ЧЕКИ И «ЧЕКУШКИ»

Денежное довольствие солдат и сержантов срочной службы в Афганистане было нищенским и колебалось в пределах 20–40 рублей в месяц. Часть этой суммы обменивалась на чеки ВПТ (Внешпосылторга). Несмотря на грозные предупреждения, чек отношения к валюте не имел. Этим суррогатом рубля можно было расплачиваться в магазинах «Военторга» в 40-й армии либо, до начала 1989 года, на территории СССР в «валютных» магазинах «Березка».

Непостижимым образом при обмене положенной суммы военнослужащему за рубль давали два с половиной чека, а при растратах подотчетных чековых сумм с офицеров взыскивали четыре рубля за чековый рубль. Словно в библиотеке при утере книги. Сущность прояснял «черный рынок» в Союзе, где чек ВПТ стоил около трех с половиной рублей (близко к реальному курсу доллара США, вопреки легенде о «баксе» за шестьдесят советских копеек).

Офицеры и прапорщики, в зависимости от звания, должности, времени службы в ДРА, получали двойной оклад по должности, из которого от 45 до 150 рублей вычиталось и обменивалось на чеки ВПТ. Начисление происходило ежедневно, строго в соответствии с количеством дней пребывания за рубежом. В 1981 году младшие офицеры получали за полный месяц в ДРА около 180 чеков, старшие – 250. К концу афганской кампании этот вид выплат увеличился почти вдвое.

На купюрах 100 и 50 чеков ставили номерные печати, по ним можно было, в теории, проследить, откуда он попал к «афганцам» или к «неафганцам» в Союзе: в «Березках» требовали у покупателей удостоверения личности, загранпаспорта, военные билеты – порой и на входе в магазин, не говоря уже о кассе. Не помогало!

В борьбе с контрабандистами и спекулянтами на чеках появились широкие красные полосы-лампасы и грозные надписи о специальном назначении для военной торговли.

К чудесным свойствам чеков можно отнести следующее: если офицер мог оплатить чеками четверть стоимости «Волги», то ему разрешалось приобретение автомобиля вне очереди.

А еще – чек назначили и отменили! В январе 1989 года, к завершению вывода войск, закрылись магазины «Березка» и чек можно было обменять на советские рубли один к одному у армейских казначеев. Вот так заменитель валюты!

«Афганцы» любили чеки ВПТ, поскольку их было проще ввозить в СССР и безопаснее расплачиваться с расхитителями военного имущества и социалистической собственности. Избыток афгани (денежная единица Афганистана) у военнослужащего мог вызвать подозрение, а чеки – они родные. Накопил! Друзья скинулись! А поскольку афганские лавочники у советских солдат и офицеров скупали все, что могли продать, то чеков им нужно было много. Представьте их реакцию на отмену чеков!

«Нормальные люди так не делают, – убеждал автора этих строк дукандор Али-Мухаммади из Мазари-Шарифа. – Шах ушел. Дауд ушел – пайса живет. Тараки, Бабрак – все афгани ходят! Какая ваша страна? Отменяла деньги, да?» Панно из краснополосых чеков ВПТ украсило северную стену его дукана. Впрочем, афганцы уже имели урок в 1917 году. Царскими купюрами у них, наверное, и по сей день обклеены сундучки. Значит, не научились…

Что же касается цен на товары широкого потребления в войсковых магазинах – «чекушках», то они примерно соответствовали общесоюзным. В «чекушках» немедленно организовались: «дефицит», выдача товаров по разрешению командира части, ограничение «продажи в одни руки», запреты на продажу определенных товаров солдатам и сержантам и полный «облом» советникам! Тех порой и на территорию частей не пускали.

Витрины и полки «чекушек» были забиты суррогатами фруктовых соков из Югославии, сухим печеньем, леденцами, китайскими мясными консервами. Под «запись» продавались спортивные костюмы, чемоданчики-«дипломаты», магнитофоны из Японии и ФРГ. Роскошью считался лимонад «Зи-зи», который, впрочем, именовали «сиси», с ударением на первый слог, разумеется. К выводу войск, когда на руках военнослужащих скопилась немалая чековая масса, «чекушки» загадочно опустели.

Чековые купюры были 100, 50, 10, 5, 1 рубль и 50, 10, 1 коп. На копейку можно было купить коробок спичек или конверт без марки. После приема в магазине чеки аннулировали (выстригали треугольник по краю).

Во все годы афганской кампании действовало категорическое запрещение на приобретение товаров в местных магазинах (дуканах), а следовательно, все, что было приобретено не в «чекушках», могло быть изъято на «законных основаниях». Офицеров это касалось меньше, а солдата могли вычистить догола перед отправкой домой – в части, на пересыльном пункте или на таможне. Что и совершалось постоянно и повсеместно. Шмон – дело бессмертное! Но это было мудрое политико-идеологическое решение: как можно что-то толковое привезти из неразвитой страны, которой мы взялись помогать всем, вплоть до плоти и крови?

Денежная тема суховато-скуповато отложилась в памяти ветеранов. Далеко не решающий фактор для советского солдата тех времен. Однако некоторые свидетельства заслуживают внимания:

«1980 год. Примерно февраль – май, точно уже не помню. Чеков ВПТ еще не было. Выдавали бумажки, напечатанные на машинке, но с печатью. Смысл примерно таков: «Чек на приобретение товаров на сумму….» (что-то порядка 25–30 рублей). Отоварить можно только в военторговской автолавке, причем продавец на обратной стороне записывает сумму покупки и ставит печать. При окончательном закрытии суммы чек продавцом изымался».

«81–82 годы. Оператор-наводчик получал 19 чеков, а сержант 25 чеков. Один чек можно было поменять на 10 афгани, а в 82-м уже на 15–16 афгани».

«В 1987 году появились чеки ВПТ с красной каймой (сверху и в нижней части) и на полосе было написано «специальный, для военной торговли». В Союзе, в «Березках», их не принимали. С введением этих чеков рядовой стал получать 23 чека».

«Срочник, на должности старшины роты, получал 98 «полосатых» чеков. Сержант, командир отделения, 36,80 таких же, «полосатых».

«Краснополосые чеки получал со второй зарплаты. «Духи» их в кантине (магазинчик в железном контейнере «Морфлота») брали также охотно».

«Расчет (у офицеров) шел – две зарплаты в рублях. 50 руб. переводилось на чеки, с рублевого счета. Минус на сигареты, минус партвзносы, минус домой, сколько скажешь».

«С 12.86 по 08.87 получал 536 рублей – из них в «общак» (партийные взносы члена КПСС) 16 руб. 08 коп.».

«Из рублевой части зарплаты 18 руб. вычитали (по желанию). Взамен – тридцать пачек «Явы» или «Ростова-на-Дону».

«Помню, был разговор в начале 1986 г. о повышении денежного довольствия, но случился Чернобыль».

«В Кундузе получал 536 руб. (взносы 16.08 руб.) – это 1981–1982 годы. В Кабуле 86—88-е годы – 650 руб., взносы – около 19 руб.)».

«230 чеков за вычетом 7 чеков на партийные или комсомольские взносы – на руках оставалось – 223 чека. Все остальное шло на книжки и выплачивалось в Союзе: звание, должность, выслуга, но тоже облагалось данью».

«85—86-е годы: рядовой 9.20, сержант (или рядовой-специалист) – 13.80. Тогда про инфляцию ничего не знали, поэтому все стабильно было».

«В 1985 году, возвращаясь из командировки через Кабул, наткнулся на капитана из строительной части (земляк даже!). Попросил помочь провезти чеки. У меня, правда, двести пятьдесят своих, ну еще двести могу взять – мол, от старых командировок осталось. Он погрустнел: «Мне надо тысяч двадцать». Охренеть! А через три часа, в Тузеле, я его видел в счастливом состоянии. Провез, выходит!»

«Блин, ни чеков, ни славы! С чемоданом прилетел, с чемоданом улетел. Раз были на пересылке в Кабуле: очень мне не понравилось, как у дембелей по «дипломатам» шарили».

«По «дипломатам» шарили перед отправкой, в частях, и это правда, позорная страничка…»

«Шмонали перед дембелем свои, но не очень жестоко. А вот в Кокайты! Джинсы отобрали – в дукане купил! Мелочевку заполовинили – в дукане брал? Платки с люрексом – изъять! Уперся было, а таможенник вызвал погранцов. «Вы сколько, товарищ сержант, получали? Тринадцать чеков в месяц? А тут на шестьсот рублей!» Плюнул – мысленно, конечно, у них там комендатура суровая была».

«Курсы обмена афошек, рублей, чеков, водки, кристаллона, одеколона, электрических чайников, американских джинсов и прочего добра – грязная изнанка той войны. Кстати, «полканы», которые приезжали в Афган со всех уголков нашей бывшей необъятной, получали 50 чеков суточных в день, так-то вот!»

«…Магазин (полковой) все время пустовал. Поэтому, желая хоть что-то привезти домой, солдаты и офицеры ходили в афганские дуканы. Не для всех подобные мероприятия закончились успешно, и однажды «духами» были пойманы и обезглавлены двое солдат из нашей минометной батареи».

«Был рядовым. Получал 10 чеков. В 1984 году. С какого-то каравана взяли старинные деньги, еще дореволюционные. Так они, в кантине, влет шли – видимо, за красоту; еще и сдачу афошками давали».

«4 пузыря самогона = 2 пузыря водки = 100 руб. (чеками)».

«Караван мочканешь, столько бабок приходилось сжигать; лучше трофеи собрать, чем бумаги».

«Для памяти посылал афошки домой… Мудрые родители их получали, но я же не написал, что обратно их не нужно высылать! Они регулярно и возвращали их в часть. До меня они, естественно, не доходили. Так что, вся моя коллекция пошла прахом, лучше бы я их проел».

«Ах деньги, деньги… Помнится, заплатил по полторы штуки афгани за каждое пуленепробиваемое колесо на БТР (а их 8!), это при моих девяти рублях-то. А не заплатил бы, так и бортировал бы все 8 после каждой поездки. Это ведь не в полку на консервации стоять. Что душман не прострелит, то сам на гильзу наедешь. Первое колесо ставит ее «на попа», а второе… А ведь все дороги ими усыпаны были. Где взял деньги? Нет, вы лучше ответьте: мне эти колеса должны были выдать просто так или что? Мало того, купил я себе пулеметные рожки (по 45 патронов), кроссовки и горные ботинки».

«…Как начинать боевые действия, вести их и выходить из боя, мы знали прекрасно и без облеченных большими звездами чиновников из ГлавПУРа, этому нас всех долго и планомерно учили всю нашу предыдущую службу. Гораздо больше военнослужащих в тот момент интересовало, что делать с выданными нам накануне в огромных количествах «красными» чеками Внешпосылторга, для чего всех офицеров и прапорщиков заставили закрыть свои банковские счета? На это мы получили исчерпывающий и удовлетворивший всех нас тогда ответ с похлопыванием ладонью по адмиральской груди и обещанием бросить свою честь морского волка собакам на поругание, если он нас вводит в заблуждение… Дело в том, что в Союзе в это время началась большая кампания за прекращение хождения «второй валюты», как в средствах массовой информации назвали чеки Внешпосылторга, и все «прогрессивные силы» страны в один голос требовали закрытия магазинов «Березка», где на них торговали… К нашему прибытию в СССР наши «фантики» были уже никому не нужны, всех военнослужащих еще раньше вынудили закрыть банковские книжки, где они хранились, а выданные еще в РА на руки по ним чеки на Кушке просто поменяли на рубли в соотношении 1 к 1».

«…На территорию Афганистана из Союза вывозятся товары, которые пользуются спросом. Там они продаются за афгани, и на эти деньги покупается товар, имеющий большой спрос в СССР. Этот оборот давал десятикратный приварок! Если у нас закупалось на 100 тысяч – получался миллион. Обычно ввозили продукты питания: с продовольствием в Афгане было плохо, зато деньги гуляли… Могу сказать, что мы несколько раз буквально полностью обновляли таможенную службу, отправляя многих таможенников в «места не столь отдаленные». Однако настолько большие взятки давались, что хотя знали: предшественник – там, но брали. Разум отшибало, когда дают 100 000 рублей! Впрочем, рядовому таможеннику, как правило, за разовый провоз предлагали 10 000 рублей».

«Маклеры в Ташкенте в 1985 году давали за чек два рубля, а в Москве – три с полтиной. Таксисты возле Тузеля борзели, суки. Возили за чеки один к одному. Знали, когда выплатной пункт закрыт, а у нас советских рублей не было. За двадцать чеков в военике билет на любой авиарейс, без проблем!»

«Как-то в Кундузе, в декабре восемьдесят первого, со скуки начали считать, во сколько Союзу обходится Афган. Народ грамотный: замполит батальона с нами. Конечно, по доступным источникам, примерно, но список получился длинный. А итог – убийственный, что-то около десяти миллионов рублей. По тем временам – астрономия, а не экономика!»

КАКИЕ ЗНАЛ АФГАНСКИЕ СЛОВА

Поговорить и договориться с афганцем труда не составляло. В составе каждого подразделения (наземного) всегда служили таджики, узбеки или туркмены. Вот вам и переводчики. Летчикам не рекомендовалось общаться с местным населением ни на земле, ни тем более в воздухе, по вполне понятным причинам.

Официальные встречи, митинги, контакты с агентурой и допросы обеспечивали офицеры – выпускники факультетов восточных языков и спецпропагандисты из института Министерства обороны с языками дари, фарси, пушту и урду.

Афганцы (особенно дети и дукандоры) усваивали обиходный русский язык фантастически быстро. Не потому, «что им разговаривал Ленин». Продать, купить и доказать непричастность к душманам – вот причина.

Не сбросить со счетов изрядное число офицеров армии ДРА, учившихся в СССР в разные годы. Так что чаще говорили они с нами, чем мы с ними.

Ласковое – «чурка нерусская», в отношении лингвистических способностей, к афганцам не относилось. Нерусская – да. Но жители этой страны в массе своей владели двумя-тремя языками (дари и пушту – непременно); интеллигенция, в том числе и армейская, – свободно владела английским; многочисленное духовенство в разной степени – арабским языком.

«Вопросы языкознания» и страноведения для солдат решались, как и все в СССР, двумя подходами: командно-административным и «само нарастет». Первый заключался в распространении среди военнослужащих словариков с наиболее часто употребляемыми выражениями и брошюр, где описывались обычаи афганцев. Разумеется, выражения в основном были книжными, а традиции описывались чаще «салонные». Второй подход оказался успешнее. И вот что «наросло», коль через четверть века вспомнилось. (В нижеприведенном перечислении некоторые слова искажены, но смысл всегда был понятен.)

Аллах – бог. Джума – пятница. Дреш (дриш) – стой! Дриш, фаёри мекунам! – стой, стрелять буду! Шурави бурбухай – советский едет. Душманон нис! – врагов нет! Буру, бача! – уходи, пацан! Инджи бьё, бача – иди сюда, пацан.

Бакшиш – подарок, подачка. Биформайд ташшакор – большое спасибо. Эстме шома аст? – как тебя зовут? Мачта – мечеть. Кам-кам – чуть-чуть, немного. Чи, бача, сигар (гугер) аст? – что, пацан, сигареты (спички) есть? Нис, рафик, сигар нис – нет, товарищ, сигарет нет. Хоп (хуб), бача – хорошо, пацан. Бохо-бохо – кушать. Ту чан соло аст? – сколько тебе лет? Рафта – был. Кашук – ложка. Ман тро мегоям – я тебя вы…бу. Кери хар – ишачий член. Як дакике сабр кун – подойти через одну минуту. Бале (бали) – слушаю, да, понимаю (чаще в телефонном разговоре). Парванис – все равно, безразлично. Пайса нис – денег нет. Брим сайку – пойдем посмотрим. Шурави (шоурави) – советский. Китаб – книга. Дуст (дост, мн. достлар) – друг. Дукан – лавка, магазин. Кантин – небольшой магазин (в контейнере). Бисёр-бисёр – много-много. Чи аст? – что есть (что имеешь, в смысле – на продажу)? Контрол – предъяви, покажи, проверка, обыск, осмотр товара на качество. Чан пайса? – сколько денег (стоит)? Духтар – девочка. Ханум – жена. Хона – дом. Мехмонхона – гостиница, гостевая комната. Таёра, геликоптар – вертолет. Пико – пулемет ПК. Дашика – пулемет ДШК. Зур – хорошо, красиво. Дошман (душман) – враг, противник. Чарс – анаша (гашиш). Эпиум – опий. Дорухона – аптека. Барб – парикмахерская. Трафик – дорожная полиция. Саур – апрель. Кебоб – шашлык. Гушт – мясо (сырое). Балик – рыба. Хар – осел. Шароб – виноградный самогон. Дивана – безумный, сумасшедший. Майдон – площадь, перрон аэропорта. Сарбоз, аскер – солдат. Чой – чай. Биринж – рис. Тупчи – пушка. Качал – картофель. Карам – капуста. Кабак – арбуз. Нон – хлеб. Бародар – брат.

Разумеется, специалист найдет здесь немало ошибок, но так запомнилась иностранная речь большинству ветеранов, с кем встречался автор. Из ста восьмидесяти опрошенных участников афганских событий никто не вспомнил, как звучали на дари или пушту слова: родина, молитва, мать, отец, смерть, жизнь, любовь, страх, отвага. Может быть, потому, что война высоких слов не любит. Тем более на чужом языке.

КАКИЕ ПЕСНИ ПЕЛ

Замечено: когда человек поет, то думать не может. Точнее, что-то из двух получится плохо.

Еще есть высокая правда в том, что «когда поют солдаты – спокойно дети спят».

Также один грузин гениально заметил, что война – это когда сначала убивают, а потом много пьют, плачут и поют жалобные песни. Но это он говорил о другой, гражданской, войне, через двадцать лет после Афгана, зажав автомат между ног, поскольку руки были заняты крышкой от солдатского котелка.

Увы, горе, водка и песни – неиссякаемый источник!

Поскольку на войне, как и в мирной жизни, композиторов намного меньше, чем поэтов, то в Афгане в самом начале пели стихи собственного сочинения на мотивы песен Гражданской, Великой Отечественной войны. В этом же смысле популярны были темы и мелодии известных бардов и «Машины времени».

О том, что голосили во время строевых смотров на пыльных плацах, рассказывать не стоит. Это были песни для строя. Взвейся-развейся, одним словом. С ними ни до, ни после боя – ни в п…ду, ни в Красную Армию.

Вот как, к примеру, с учетом времени и места звучала бессмертная «Военная баксанская» – кстати, до Великой Отечественной, мирная, лирическая песня, как и «Синий платочек»:

Песнями для всех были «Кукушка», «Я в осеннем лесу», «Колокола», «Боевым награждается орденом» (помнится, все из фильмов). В начале восьмидесятых среди офицеров был популярен Городницкий: «…крокодилы, пальмы, баобабы и жена французского посла». Часто пели: «…узнают их по короткой стрижке, по костюмам типа балахон…» – отголосок доафганской жизни спецназа. Эта песня была калькой стихотворения М. Светлова «Ночь стоит у взорванного моста», где «звезды девятнадцатого года» заменялись на «звезды неродного небосвода», а «теплая полтавская погода» на «жаркая нерусская погода». Обязательно присутствовала: «Мы выходим на рассвете, над Баграмом (Кундузом, Кабулом, Гератом) дует ветер…» Споры о том, кому принадлежит оригинал, где ветер дует над Сахарой, не окончен и по сей день. Кто-то называет Киплинга, кто-то Шабуцкого или даже безымянных африканских советников. Известно только одно – песня вошла в походные репертуары в шестидесятых годах прошлого века.

Где-то в восемьдесят первом покатилось разухабистое «если хочешь есть варенье, не лови е…лом мух» и «ты минуты радости лови, синеглазый, милый шурави… там в горах гуляет злой душман, против русских точит ятаган». Помянем, что в начале восьмидесятых годов «афганские» песни, особенно группы «Каскад», изымали на таможне как идеологически невыдержанные. Да, впрочем, стоило таможеннику увидеть бобину, компакт-кассету, книгу или фото, как тут же, словно чертик из табакерки, возникал представитель особого отдела. И становилось тоскливо от его первых совсем простых вопросов.

Поэтов-песенников в 40-й ОА было много. И стихи они писали хорошие. В том смысле, что откровенные, пронзительные. В них не было лживой поэтики. Но обязательно присутствовали жалоба на суровую военную судьбу, тоска по Родине, по земным радостям, жестокие душманы, горы, вертолеты, бронетраспортеры и «КамАЗы», АКСы и пулеметы, огонь, пыль и черный дым. И никогда: партия, комсомол, высокий интернациональный долг. Творческий потенциал был настолько велик, что в каждом подразделении, где была гитара, рождались свои песни. Ну, откажете в высокой поэзии такой строке под перебор струн: «Вертолеты поднимались в небо…» или «А у нас вчера задул «афганец»?

Были свои песни у «Кобальта», «Каскада», военных и партийно-комсомольских советников в провинциях.

Можно только посетовать, что военно-полевая лирика после Афганистана практически не освоила такой массив, как Чечня, Приднестровье, Карабах, Южная Осетия, Абхазия и Таджикистан. Сказать, что Афганистан высосал романтично-поэтическую душу народа, – это слишком. Можно только предположить, что отношение к войне по контракту в области поэзии несколько иное, чем за идею.

По прошествии двадцати лет после войны в Афганистане в Сети можно найти сотни «афганских» песен (тема жива!). Только нужно учитывать, что большинство из них написаны уже после войны. Это хорошие песни. Их можно рекомендовать даже для исполнения в детских учреждениях, поскольку каждая по сути своей является антивоенной.

Любопытно, что боевые песни моджахедов (автору довелось заниматься подстрочниками в 1988 году) в основном прославляли подвиги воинов Аллаха, вскользь и пренебрежительно отзываясь о «неверных», у которых «глаза, как щелки, потому, что они смотрят через прицел». «Как хорошо мы жили в Кандагаре, пока не пришли русские волки…»

САПЕРНАЯ «УДОЧКА»

Снастей для рыбалки и охотничьих ружей в Афганистане было немного. Но рыбалка и охота «имели место быть». Неверно, однако, именовать их любительскими. Рыбу, птицу и зверя добывали, чтобы поесть досыта, оторваться от опостылевших консервов и концентратов. Отдых и общение с природой солдату не по чину. В военное время это привилегия мудрых прапорщиков и приезжих генералов. Последним обычно дарили трофейные охотничьи ружья и кривые афганские сабли.

А солдат ловил рыбу даже там, где ее отродясь не водилось. Любой водоем, протока, речушка, арык, большая лужа рождали мысль: «А нет ли здесь рыбки?» В качестве основной снасти использовались ручные осколочные гранаты РГД-5, тротиловые шашки, навесные и дополнительные заряды от мин и снарядов. Реже гранаты Ф-1, поскольку разлет осколков велик и взрычатки поменьше. Не тот эффект!

Неводы успешно заменяли маскировочные сети. Собственно, перед «бродниками» стояла задача не упустить оглушенную рыбу ниже по течению, здесь величина ячейки почти не играет роли – поперек плывет! Иногда применяли неконвеционные (химические) методы – сыпали в источник хлорную известь или хлорамин. Подумаешь, запах! Солдат за службу в ТуркВО и Афганистане потреблял килограмма два этих праматерей гастритов и язвенной болезни в двадцать лет.

Классическая рыбалка выглядела так: несколько человек, убедившись в том, что глубина речки, водоема, арыка не меньше полутора метров в зоне глушения, одновременно метали гранаты и предусмотрительно пригибались – чем черт не шутит. Случаев отказа запала УЗРГМ в воде не наблюдалось, но взрывы все же пытались считать. Потом, если была, всплывала рыба.

Что касается крабов, очень мелких, но вкусных, если их запивать брагой или в составе ухи, то их ловили ведром с продырявленным дном или попросту руками. Они в изобилии водились и по берегам рек, под камнями, и в сухих руслах южнее Саланга. Такой серо-зеленый или фиолетовый паучок, размером в треть ладони. Некоторые ветераны утверждали, что крабы хорошо шли под чарс. Мне довелось приручить это сухопутно-морское членистоногое, и оно, наевшись сырой баранины, по ночам громко скребло клейстер под обоями в фанерном модуле, но, в отличие от мышей, ударов соседей по стенкам не боялось.

Афганцы, на первых порах, к рыбе были равнодушны. Разве что узбеки знали в ней толк. Собственно, рыба не «харам» (запретное), но сидеть с удочкой, когда нужно землю обрабатывать! Пришли «шурави» и показали, что не следует ждать поклева. Бачата быстро сообразили.

Можно встретить очень любопытные, в смысле риска, сообщения о глушении рыбы из ГП-25 (подствольного гранатомета), выстрелами из 120-мм миномета, рыбалке с помощью автомата Калашникова по спинам крупной рыбы – скажем, сомов или толстолобиков.

Рыбными запасами славились реки Кокча, Кундуз, Баглан, Амударья, водохранилище Суруби. Из пород чаще всего вспоминается форель и маринка, усач, толстолобик, сом. Кстати, немногие поначалу знали, что икра, молоки и брюшина маринки ядовиты – особенно весной. Узбеки называли маринку «карабалык» – «черная рыба» – и даже утверждали, что в Бухаре она считалась священной. Ну, в Бухаре раньше все было священным!

Из дичи и зверья наибольшей популярностью пользовались дикие свиньи, утки, каменные куропатки, горные козлы, дикобразы. Впрочем, если удавалось подстрелить сурка, орла или филина, тоже никто не отказывался. Змей и варанов забивали палками, бродячих собак пристреливали и ели. Но вот совершенно никаких сообщений о грифах. Стреляли многие, а вот кто попал или ел – таких сведений нет. К числу диких животных относились отбившиеся от стада бараны и коровы. Таков закон войны и для людей, в том числе. Но обратимся к воспоминаниям участников афганских рыбалок и охот.

«Вышли на озеро, а там еще и уток было много. В ход пошли гранаты и открыли беспорядочный огонь».

«С местной детворой общий язык нашли быстро, они и показали нам рыбные места. Лимонку забросишь – видно было только пузырек. Приходилось конструировать (побольше взрывчатки). Сомов вытаскивали по десять-двадцать килограммов. Мы жили, и местным много перепадало, что нам позже и жизнь спасло».

«Сомов гранатами глушили, а я однажды в запруде из ПМ (пистолета Макарова) подстрелил – прямо под ногами плавал, стервец, грех упускать было! Здоровый – пуля только оглушила».

«В Кандагаре возле отстойника в арыке караси были; правда, удалось поймать только три штуки. Пожарили «дедам» под водку».

«Восстановил «мелкашку», разведка трофей подарила, ржавая, без приклада, и спуск барахлил. Наладил. Оптика, как своя, легла. Потом со свежим мясом проблем не было. Преимущество – бесшумность. А как добился – не скажу».

«Больше мне нравилась охота на дикобраза. Ночью на трех «Уралах», по сопкам, в сторону Шерхана. А если он успевал в нору, то пятьдесят литров бензина – и он почти готовый выбегал».

«Наделали из антенн удочек и ловили форель и какую-то еще мелкую рыбешку».

«Перед Айбаком завалили дикого бычка, килограммов на сто. Черный, рога плоские. Думали – «духи» в кустах шарятся. По ходу из всех стволов! Как решето был. А что с ним делать? Забрали на брезенте».

«В Джелалабаде делали из тростника удочки и ловили карасиков, карпов. На мясо иногда попадался змееголов».

«Трижды ездили глушить маринку. Первый раз население с опаской наблюдало из-за дувалов. Второй раз кам-кам осмелели – начали хватать рыбу, прибитую к берегу. Третий раз мы еще только к речке подъехали, выгружаемся, а местные уже на перекате выстроились в готовности ловить».

«Речку не знаю, рядом кишлак Хаджа-Бахаутдин. Со стороны обрывистого берега завалил из автомата трех сомов. Средний вес тридцать килограммов».

«В Панджшере, горная речка, часто мутная, а рыбешка все-таки была. Брала в основном на связку РГД. Иногда удавалось даже утолить голод».

«На Алихейле, в Нарае, попадались горные козлы. Били их с ПБСом (прибор бесшумной стрельбы). Жесткие – раз, вонючие – два, съедали – три. Варить бесполезно – нужно жарить тонкими ломтями или, как шашлык афганский, мельчить. Зайцев длинноухих, если везло – повкуснее. Собачатину тушили. Но это уже в части. А что было делать, если перевалы закрыты, ни хавчика, ни курева?»

О БОГЕ НА ВОЙНЕ

Сколько верующих на войне – это известно Богу. Но то, что «в окопах атеистов нет», – это знают все, кто в них сиживал.

На афганской войне бывало так: Господи, верую и тем спасен – и: спаси, Господи, уверую! Разница здесь невелика: вера – дар Божий, и никому в нем не отказано. Если отвергали, то по невежеству! Но война – время думать.

Если вас заставляют с отрочества поднимать на смех все, связанное с Богом, убеждают, что религия – опиум народов, мракобесие (!), то поневоле вера природная, заложенная в душе с рождения, таится в глубине души, избегая грязи. Вот потому и не рассуждали особо о Боге открыто. Так, осторожно: «Ну, братаны, Бог не Бог, а что-то же есть, коль вот так повезло?» Словом, не хуже афинян, которые ставили кумирню «неизвестному богу».

Все, кто был на войне, по прошествии лет пришли к Создателю. И нет ничего странного, что путь этот начинался там, где, в малодушии, впору было проклясть самое святое. Кто знал войну, верит и проклиная Бога. Не-сущее не отвергают!

Не следует также корить ветеранов в попоедстве и пренебрежении традициями. Это потому, что официальная церковь часто напоминает им политические органы, особенно когда подпевает власти. Той самой, хер (букву крестовидную) положившую на ветеранов. Это рационально: часто после войн власть меняется, зачем ей платить сполна по долгам предшественников? Да и невозможно это, поскольку война еще та блондинка!

«Понял, что есть Бог. Молитву мать дала еще по призыву. А понял, когда в ноге две дырки – а еще и стрелял, и ползал, ребят поил из фляжки, пока «духов» отогнали. Значит, решил Он, чтобы я жил. Обычно от таких ран, в бедро, умирали».

«Верил. Просил, чтобы самому и другим беды не было. Молитву перед выходом на боевые читал в уме. Были, кто верил, кто не верил, всякие. А разговоров о Боге особо не вели. Пару раз, правда, слышал, после боевых, мол, все же что-то такое есть, потому что если бы не было, то и не рассуждать бы нам сейчас».

«Когда в упор мочат, всему начинаешь верить, а когда выйдешь с переделки, хохот разбирает – это уже крыша едет на определенное время».

«Носил «живый в помощи». И точно знал, что те, за кого молятся дома, – в большей безопасности. Только и самому надо человеком оставаться».

«Обращался, когда припекало. Потом стыдно было, что вот, жареный петух клюнул, и вспомнил о Боге. Теперь понимаю: этот стыд от всякой грязи спасал. Короче, от грехов. Молитву носил, Евангелие карманное – слева, во внутреннем кармане. Правда, был один соблазн: казалось мне, что, вот, потому что я Бога молю, то и другим от этого удача. Вот где гордыня накатила! А ведь было уже за тридцать! Одно могу сказать точно: о Боге в то время не рассуждали. Носишь крестик – носи. Молитва или «тумор» (ладанка с кораническим текстом у мусульман) у каждого почти».

«Это я быстро понял – жизнь и смерть в Его руках, и помощь – тем более. А военное братство – оно от Бога. Просто так на смерть человек за человека не пойдет».

«Был твердо убежден и тогда, и сейчас – если Бог хотел нашей смерти в Афгане, то мы бы все передохли!»

«Вели колонну, остановились русло щупать. Собачник и один сапер успели перейти, задний еще не вошел, а я как раз посередке остался. Воды-то по колено! Тут с кладбища мочить начали. Эти попрятаться успели, а я как вкопанный встал и думаю, что делать. Мужики не видят, откуда огонь идет. Ну, так дальше и пошел, а вокруг ног фонтанчики. Издевался «дух», наверно. Так вот, и воздух озоном начал пахнуть, и сам себя со стороны увидел».

«Я – профессиональный военный, мог реально оценить ситуации, в которых мог погибнуть, но в тех случаях, когда я несколько раз остался живой, явно понимал, что по законам баллистики пули и осколки просто не могли пройти мимо меня, Бог изменяет эти законы…»

«Не крестился, креста не носил. Храмы только на экскурсии как памятники архитектуры посещал. Молитвы знал две – «Отче наш», не до конца, и «Да воскреснет Бог», тоже первые строчки. А как в первый раз вышел с колонной, так сразу за КПП попросил Бога. Не помню, о чем. Наверное, о милости. Сучья моя натура была! В страхе о Боге вспомнил! Стыдно стало, может быть, потому и сдерживался позже от ненужной стрельбы, злобы и обид. Других не мог остановить, но хоть сам не марался. Мне бы там знать о Боге, сколько сейчас. Но такова Его воля! А моя-то где была?»

«За все время службы в Афгане я ни разу не был ранен, не пропустил ни одной войны (т. е. участвовал во всех операциях). Я не был верующим и вначале думал, что я везучий. Но позже понял, что столько-о-о случайностей не бывает, и решил, что у меня есть сильные Ангелы-хранители. А сейчас я уверен, что Бог избрал меня в служители Себе, чтобы я всем рассказал о Его милости, всепрощении и любви к нам – ведь Он любил меня даже тогда, когда я был напрочь грешным и убивал людей».

«Каждый знает, когда по нему бьют или рядом. Так вот, впереди началась стрельба, а мы, в замыкании, тоже включились по хибаркам поливать, там люди забегали между деревьев. А ночью приснилось, будто левой руки у меня нет, именно отрезали. Проснулся, в поту весь, рука деревянная. Тут и вспомнилось, что Бог – один. И у них, и у нас. Еле отдышался. Больше без реальной причины никогда на крючок не нажимал, и это понятие «превентивный огонь» ненавидел».

«Наша рота переходила горный перевал. В горах был снег. Идти я не мог, пришлось ползти. Через некоторое время я перестал ощущать конечности, и силы стали покидать меня. Я встал и решил все-таки дойти, и вдруг мои ноги побежали сами, без моего вмешательства, будто кто-то вошел в меня. Я догнал первого, а вскоре сам бежал первым. Когда увидел наши БТРы, помощь меня покинула, и я еле дошел до брони. Только через несколько лет понял, что это была Божья помощь».

«Перед уходом в армию мать дала написанную от руки молитву, половинку от тетрадного листка, сказала: держи всегда при себе. Без особых заморочек свернул этот листок в несколько раз и засунул под обложку военного билета. Так эта молитва там и пролежала всю мою службу в военике – соответственно, всегда при мне в нагрудном внутреннем кармане. Было всяко-разно, вернулся целый. Даже тиф и желтуха обошли стороной».

«Имею глубокое убеждение, что остался жив только благодаря вмешательству свыше. Пять раз должен был остаться в Афгане. И не остался. Помощь приходила то в образе крестьянина, который говорил: «Командор, не ходи туда», то в виде внезапного гепатита, то спотыкания и падения. Поневоле верующим станешь».

«Мне не было и года, когда бабушка тайком от родителей меня крестила; потом, конечно, сообщила родителям. Так вот, в 1979 году, когда я ехал служить в ТуркВО, бабушка уговорила меня взять с собой мой крестик. Я его вместе с жетоном всю службу носил. Не ранен, не болел, хотя пил все, что текло. Когда приехал домой, бабушка сказала, что она была уверена в том, что со мной ничего не случится, потому что меня «охраняют».

«Богу наши жертвы и слова не нужны. А милости у него на всех хватает. Когда «духи» за Айбаком в кольцо взяли (не в тот кишлак зашли), помню, об одном просил: «Господи, только не здесь! Зароют ведь, как собак». И кто же в образе ангела-спасителя явился? Зульфикар, командир соседнего отряда самообороны. Сказал местным, что будет большая война, если моих друзей обидите. Я тогда ему в глаза посмотрел. Понял, кто его послал!»

«ШИШИГИ», «КРОКОДИЛЫ», «КАРАНДАШИ»…

Два источника и две составные части армейского жаргона: секретность в радиообмене при горячем желании «сказать все как есть», и необъяснимая любовь к «фене».

Увесистость и допотопность аппаратуры полевой связи усугублялась системами кодирования, основанными на группах цифр. Скажем, «Я -711. 654. 2192», что могло означать местонахождение и начало действий в условленном квадрате. Естественно, в боевой обстановке, когда появлялись раненые и убитые, кончался боекомплект, требовалась поддержка с воздуха, в эфир летели родные русские слова. Но и тут противнику трудно было бы разобраться в деталях радиообмена, поскольку техника, боеприпасы и силы имели условные имена. Впрочем, доподлинно известно, что еще со времен Первой мировой армия изобретала свой, подчас очень образный язык. Ко всему прочему, солдату во все времена было что скрывать от начальства.

Условные, жаргонные наименования несколько разнились по месту и времени, но в основном были всеафганскими.

Ил-76 – горбатый

Ми-24 – крокодил

Ми-8 – стрекоза, пчелка, головастик

Су-25 – шмель, грач

Ми-6 – корова, мамонт, сарай, кишкалдак, караван-сарай

Газ-66 – шишига

Санитарная машина – таблетка

«КамАЗ»-наливник – сигара

Машинка для снаряжения ленты ПКТ – мясорубка

Войсковой магазин – чекушка

Гранаты для подствольного гранатомета и АГС – лелики и болики

Колпачок от НУРС – нурсик

Снаряды для РСЗО «Град» – карандаши (иногда так именовали мотострелков, и это еще больше запутывало противника)

Снаряды для САУ – огурцы

Бронетранспортер, боевая машина пехоты – коробочка

Танк – большая коробочка

Пехота – мобута, соляра (на жаргоне десантников)

Бородатые – душманы

Полосатые – десантники

Зеленые – афганские солдаты

Колонна – цепочка, змейка, нитка

Лесной, камышовый массив, заросли – зеленка

АКС74У – автомат порученца, ублюдок, сучонок.

Автомат с деревянным прикладом, иногда СВД – весло

Саперы – кроты

Еда армейская – хавчик

Консервы рыбные – балабасы

Резиновые емкости для воды (РДВ-12) – гондон

Головная машина – игла, шило

Техническое замыкание – форкоп, узелок

Медбрат – пинцет

Ан-12 – крестик

Выкурить папиросу с гашишем – задуть

Папироса, сигарета с гашишем – косяк

Брага – кава

Миномет – самовар

Большой самовар-гаубица – коробочка

Пехота – карандаши

АГС-17 – кузнечик

АГС-17 – будильник

СПГ – сапог

Пшенарь – солдат первого года службы (чаще у пограничников)

Чекистка – женщина-служащая, вступающая в интимные отношения за умеренную плату в чеках Внешпосылторга (меньше двадцати не слышал)

Шакал – офицер (редко встречающееся)

Долбить – стрелять, курить анашу (в зависимости от ситуации)

Колобаха – род неформального развлечения или наказания молодого военнослужащего щелчком по затылку (шалобаном)

Парашничать, «забить яму» – принимать пищу (в столовой)

СОЛДАТ И ВОШЬ

Вошь – непременный атрибут войны. Окончательная и бесповоротная победа над этим паразитом возможна только при полной ликвидации хозяина. А это противоречит стратегическим целям военных завоеваний.

Историческая встреча афганских и советских вшей состоялась, как и ввод войск, в декабре 1979 года. Конечно, элитные войска и высокие штабы педикулезом вначале не страдали, но резервисты – «партизаны» – в ходе подготовки в лагерях ТуркВО могли предъявить полный набор: платяную, головную и лобковую вошь. В лагерях, как в лагерях!

Не стоит мистифицировать по поводу того, что вши любят голодных и несчастных – им «по барабану», лишь бы у хозяина не было возможности регулярно мыться, бриться, дезинфицировать одежду. А еще спать где ни попадя. Как раз именно этого война обеспечить не может, во всяком случае, для солдата в массе.

К совершенно загадочным явлениям можно отнести факт выдачи завшивленного нового постельного белья и обмундирования. Если, конечно, не знать, что шили их тоже в лагерях – не армейских, разумеется. Впрочем, солдата вошью не удивить, а вот «военно-полевые» приемы борьбы с ними заслуживают внимания.

«Плохо было то, что пока не вспотеешь, так и не чувствуешь. А потом – зашевелятся. В основном в подмышках. Ну, скреби и бей об камень!»

«Долго не мог понять, что по мне ползает перед сном. Потом нашел. Белесая, жирная и важная! Пришлось побрить все, что сбривается. Мыла черного извел кусок. «Мабуту» в керосине отмочил, потом в химпорошке кипятил. Отстали ровно на месяц. Потом снова».

«Вшей было убрать просто: голову брить, лобок, подмышки брить, форму кипятить часа два, потом утюгом швы пройти. Хуже было с гнидами. Они так приклеивались, что ни бритва, ни парилка не брали. И не увидишь – прозрачные, как эпоксидкой приклеиваются».

«Понял, почему вошь и гнида – обидные прозвища. Пристают почем зря, а вывести трудно».

«У всех «духов» и во всех дуканах были вши. Особенно в одеялах и свитерах. Многие не знали. Поносят – и чешутся».

«Если в «броннике» были матрасы, то обязательно ищи вшей, уже на себе».

«Закатал тройку этих многоножек в жвачку, проглотил. Тошнило немного, зато гепатит, как насморк, прокатил. А ведь не верил до того, что вошь может быть полезна».

«Все прожарки в ДДА – херня сущая! Кто там за температурой следил? Такие же, как мы? Керосин и мыло – лучшее средство. Еще пацаны брали яблочный уксус в женском модуле. Одной смазки хватало, чтобы гниды подохли».

«В ухо заползла. Никто не верил. «Пинцет» у нас толковый был, достал. Долго смеялись: ушная вошь!»

«Кто следил за собой, у того вши не заводились подолгу. Ложишься – осмотрись, на что. Пару голышей взял и швы пробил – лучшая дезинфекция».

«Если в тряпье, на старых матрасах или не раздеваясь спали, то сто процентов – все вошки-мандавошки наши».

«В колонне: весь в пыли, копоти, соляра, керосин – вшей не было. А в расположении были. Откуда? Грешили мы на баб, которых комбат в бассейн пускал. Мы же этих вшей не различали, где какая живет!»

«УДИВИТЕЛЬНОЕ РЯДОМ…»

На войне многие вещи представляются удивительными.

К примеру, керосиновая лампа, в которую что ни налей, а она горит. Или подземные толчки. Пленный, если его довели до командира с пачкой афгани и при часах. Розовый пеликан, которого ел весь взвод. Град в сентябре, вертикальная радуга и паром, который сам ходил через рекуна двух веревках. Девочка-афганка картинно-славянской внешности, русские мужики в Герате с рязанским говором и клуб русских жен «Подруга» в Кабуле. Купленный в Кундузе шикарный альбом с натуральными фото и отличными литографиями акварелей Гитлера. Нищий старик-узбек с медалью «За отвагу» у мечети Хазрата Али в Мазари-Шарифе. Афганец, дающий полное классическое описание снежного человека. Ночные призраки на Саланге и едкий туман на Пяндже, стрельба из крупнокалиберного пулемета по НЛО в горах и шаровая молния на кончике антенны. Сухопутные крабы и ушастые зайцы. Гранатовые ожерелья и лазуритовые четки. Смуглые солдаты, гуляющие «за ручку». «Афганец», туманящий голову, и чарс, напрочь сносящий «башню». Асфальт, на котором в сущее пекло не оставляет следов катковый минный трал. Звездочки спутников, пересекающие ночное небо, и белые дуги на северо-западе – там, где Родина, если смотреть из Кандагара.

Удивление – акт зачатия философской мысли. Война – радикальное противозачаточное.

«ЖЕЛТЫЕ ГЛАЗА»

Желтуха, болезнь Боткина, инфекционный гепатит – как ни назови, но явление было пренеприятнейшее и всеафганское. Только вот чудеса: у афганцев эта пронырливая болезнь считалась чем-то вроде насморка (на ногах перехаживали, из общего блюда ели – ну, слегка так, с краю), а советских военнослужащих усиленно лечили и реабилитировали. Последнего солдат не любил. Офицеру было проще: санаторий легко заменялся врачами на полулегальный отпуск в родные края. Естественно, билет за свои деньги, а путевка всегда пригодится.

В конце концов на перевозки махнули рукой и стали лечить желтуху в Афганистане с таким же успехом, как и в переполненных инфекционных отделениях госпиталей Туркестанского военного округа. Даже лучше, поскольку в новых фанерных бараках места было больше.

Больная страна – Афганистан! По самым мягким подсчетам, только гепатитом переболел каждый десятый воин-интернационалист. И ничем иным, кроме примитивных бытовых условий, скверного питания и скромного медицинского обслуживания, этот факт в восьмидесятых двадцатого века не объясним.

А ведь гуляли еще малярия, брюшной тиф, амебиаз, шигилез, лейшманиоз и такие эндопаразиты, каких в России в музеях не сыскать и формалином не вывести.

Расхожее мнение – «красные глаза не желтеют» – не оправдывалось. Еще как желтели! С пьяных глаз можно было и не заметить, но мочу не обманешь. Тут ни внутренними, ни внешними притираниями не помочь. Кормили бы получше! Правда, служил в штабе армии (там было сытно) один майор, ложку спиртом протирал перед приемом пищи. Увезли бедного через два месяца, с какой-то очень злостной формой гепатита. Выжил ли еще?

Где они теперь, «истории» афганских болезней? И кому сказать, что вывезли еле живого, а гепатит, оказывается, был «средней тяжести»! Поговаривали, что была рекомендация – инвалидов по Боткина не плодить. Перенесенная тяжелая форма болезни предполагала в дальнейшем некоторые ограничения по службе. Впрочем, кто любит вспоминать о прошлых болячках? Вот и рубят по-военному, коротко.

«Желтуха. Госпиталь в Чарджоу. Потом Азадбаш».

«Гепатит. Кабул, Красноводск, поселок Азадбаш, реабилитация. И в Афган».

«Кабульский инфекционный госпиталь. Гепатит. Хотели отправить на реабилитацию в Баграм. Убежал назад в часть. Малярия. Джелалабадская медрота. В Союзе рецедив малярии».

«Гепатит, госпиталь в Баграме. Потом в Союзе госпиталь в Ашхабаде, жили в палатках, ходили через забор за вином «Чемен», реабилитация в Азадбаше».

«Гепатит. Увезли с Асадабадской операции. Мары, Чирчик».

«Лейшманиоз кожный. Попросту – «пендинка». Две язвы, чуть не до кости, на правой руке. Сама проходит через полгода, только повязки менять замучаешься».

«Гепатит, август-сентябрь. Кундуз, госпиталь в Карши, потом – домой».

«Был в инфекционном госпитале в Кабуле: тиф, желтуха, малярия. Сняли с гор, было хреново, думал, помру».

«Малярию привез в Союз с собой, через месяц свалился».

«Амебиаз, шигилез. Кундузский госпиталь».

«Амебиаз, гепатит».

«Пендинки» семь штук».

«МОНГОЛЬСКИЙ» КОНТИНГЕНТ

Просьбу сделать такой снимок, чтобы было похоже на Германию или Польшу, от солдат приходилось слышать довольно часто. Надевали офицерские шапки, полушерстяное обмундирование, сапоги «гармошкой», ремень пониже пупка. Второй план – как правило, деревья, боевая техника или стенка с бодрым военным призывом. Немало солдат старалось скрыть место службы. Жалели материнские сердца. Пусть о гибели в Афгане не писали ни в газетах, ни на надгробьях – гробы-то не спрячешь…

Чаще всего писали, что служат в Монголии. Хороший вариант: во-первых – полевая почта, во-вторых – особо врать не надо (климат почти такой же и местность подходящая). Кто-то «служил» в Польше, Германии, Венгрии. Но чаще «легенда» давала трещину.

«Мама, служу в Группе советских войск в Германии». А сосед пришел из Афгана, увидел, какая полевая почта, и все тут! Или начал закручивать про Польшу, а на фото – панама. Попробуй, обмани материнское чутье за сына. Покажет письмо в военкомате, а там доброхотов хватало: «Какая Монголия (Сирия, Германия, Польша)? В Афгане ваш орел, мамаша!»

Более удачным в этом плане можно считать «успокоительные» письма: сижу в бункере, за высоким забором, часть сверхсекретная, никуда не выпускают, купаемся, едим мандарины, загораем, народ вокруг бедный и добрый, а мы ему помогаем, строим мосты и школы, кормят на убой, надоели котлеты и курица, все у нас есть, посылки не собирайте…

Был еще прием: письмо отсылалось землякам, оставшимся в учебных центрах ТуркВО. Те вскрывали и отправляли в конверте с заранее проставленным маскировочным адресом. Плохо, конечно, если родители внезапно объявлялись у ворот учебки и просили отпустить сына на денек.

Не ищите логики на войне, в том числе и в отношении к письмам: в начале кампании карали за одно упоминание Афганистана, а через год-полтора, в учебных частях, политработники горячо убеждали солдат писать правду о будущем месте службы.

КУЛЬТПРОСВЕТ

Настольные игры, музыкальные инструменты, книги, радиоприемники, грампластинки, фотоаппараты, телевизоры, киноаппаратура и все подобное в армии именовалось культпросветимуществом, или техническими средствами пропаганды (воспитания) – ТСП (ТСВ).

Штатными организаторами досуга и духовного развития состояли безвредные офицеры-политработники (начальники солдатских клубов и Домов офицеров) и даже помощники начальников политотделов дивизий по кульпросветработе. Конечно, львиную долю забот о досуге несли замполиты рот и батальонов, согласно прямым уставным обязанностям.

Книги воин-интернационалист читал крайне редко. Во-первых – Афган, а во-вторых, как сохранить книжку в палатке? Не на растопку, так в сортир уплывет. Да и мало было интересных книг. Популярностью среди офицеров пользовались редкие тогда книги о войне во Вьетнаме, Камбодже, Эфиопии. Искали аналогии. И находили.

Кинофильмы показывали старые, идеологически выдержанные, и помногу раз одно и то же. Но все равно – посещали. И смеялись от души, к примеру, на десятом просмотре боевика «В зоне особого внимания», поскольку под звездным афганским небом, в летнем клубе, чарс воспринимался тоже с особым вниманием.

Телевизионный сигнал, за исключением уездов прилегающих к границе и крупных гарнизонов, имеющих свои ретрансляторы, практически отсутствовал. На многих точках и электричества не было!

А вот видеомагнитофоны (кассетные) уже в 1983 году не были редкостью. Стоили они недорого, часто попадались в караванах из Ирана и Пакистана (иногда наивные душманы думали так обмануть бдительность досмотровых групп!). А западные и японские фильмы, боевики, не требующие перевода, продавались почти в каждом дукане. Порнографию дуканщики продавали не каждому, слегка опасаясь, стесняясь и недоумевая: «Зачем? Ведь у вас нет женщин?»

Фотоаппараты у солдат были простенькие: «Смена», «Вилия», реже «Зоркий», «ФЭД». У офицеров встречались «Зенит С», «Киев» и даже «Зенит ТТL». Пленка (черно-белая «Шостка», «Свема»), реактивы, фотобумага – всегда дефицит, но, имея связи, можно было разжиться в клубе или у летчиков в фотолаборатории. В середине восьмидесятых у офицеров появились «Полароиды». Любительские кино– и видеокамеры можно было пересчитать в Афганистане по пальцам.

Политические и особые отделы всегда беспокоились, чтобы солдат чего лишнего не снял и карточку или негатив в Союз не провез. Фотоматериалы на границе проверяли тщательно. То же касалось и аудиокассет. У таможенников был длинный список «запрещенных» музыкальных групп, в число которых входили «Назарет», «Чингисхан», «Секс пистолз» и даже такая таинственная группа, как «Менструальная повязка». Запрещены к провозу были Любовь Успенская, Михаил Шуфутинский и почему-то Иван Ребро.

Отечественные исполнители в Афганистане бывали часто. И мэтры, и скромные труженики эстрады. Но особой любовью пользовались Иосиф Кобзон, Александр Розенбаум, группа «Доктор Ватсон». «Каскад» и «Голубые береты» были своими ребятами, родом из Афгана, их принимали на бис.

В дни концертов летчики реяли чуть ли не над головами артистов, артиллеристы молотили из боевого охранения обнаглевших душманов. Выступления шли под аккомпанемент войны. Служителей муз это впечатляло, но труса они, как правило, не праздновали.

Вот набор предметов «для души», который можно было встретить в ротных опорных пунктах, на «точках», в колоннах (т. е. в основном Афгане): гитара, магнитофоны (трофейные, реже армейский вариант ВМ-75), радиоприемники, шашки, шахматы, домино, нарды (шеш-беш).

Карты не пользовались популярностью, в них больше резались офицеры и «вольняги» (служащие Советской Армии). Если было место и время, солдаты предпочитали нарды. Игра восточная, интеллектуальная и умиротворяющая.

КРАХ «УЛОВКИ 22»

Одним нравится воевать, как медведю бороться.

Другие уверены: война выдумана только для того, чтобы их убить.

Но все испытывают страх. Просто одни его любят, а вторые не понимают «упоения в бою и у бездны на краю».

Есть мнение, что война уродует психику, но «всякий, кто пытается уклониться от выполнения боевого долга, не является подлинно сумасшедшим» (Д. Хеллерт. «Уловка 22»). Разумеется, умалишенный не вправе ставить себе диагноз!

Речь об «отказниках» в афганском контексте. Ну, не хочет человек воевать. Откупите его в военном комиссариате. Были бы связи и деньги. Вот, к примеру, детей партийных и советских чиновников в Афганистане практически не было. Мог юноша и сам взбрыкнуть во время призыва. Вольному воля – морфлот и стройбат!

В учебной части заявить о пацифизме было гораздо труднее. Вживание в образ кошек и собак, методическое уссывание постелей в расчет не шли. Злостное голодание и патологическое обжорство не впечатляли усталых командиров рот.

В Афганистане пацифизим (как психическое расстройство) во внимание не принимался. Здесь не пользовались «уловкой 22». Интеллигентская выдумка! Гарнизонная тоска и атмосфера, в которой вращались «отказники», делали из них бойцов или обращали в обычное армейское «чмо». (Аббревиатура: человек морально опустошенный или, проще, склонный «чудить, мудить, объ…вывать».)

А чмошник нужен! Нужен как доказательство, что есть вещи похуже войны. Ветераны иногда путают «отказников» с писарями. Это неверно. Писаря и штабные – особая порода. Конечно, обидно, что после войны – все ветераны, даже кочегар в офицерском бараке.

Что мог позволить себе солдат-«отказник» в Афганистане? Все, что связано с нормальным членовредительством. «Случайно» прострелить конечность, довести пустяковую ранку до гангрены, разобрать запал или «снарядик» с ликвидатором, отхлебнуть ядовитой технической жидкости или мочи заболевшего гепатитом. Случались и парные «харакири», но это больше у среднеазиатов: ты мне ухо оторвешь, а я тебе глаз выколю, вот и славно подрались!

Все эти деяния были подсудны. Если дело, конечно, доходило до военного трибунала.

Что мог изобрести «отказник»-офицер? Пить беспробудно, сойдя на афганскую землю, на первом же выходе мгновенно расстрелять парочку местных жителей за то, что «все афганцы – душманы», заболеть внезапным расстройством желудка. Можно было также потерять партбилет и согласиться служить в ТуркВО, или, скажем, святой документ – летную книжку, был и такой случай.

В борьбе с «отказниками» и в поднятии боевого духа помогали: скромное однообразное питание, «жизнь по уставу», т. е. бесконечные построения, придирки, проверки. Полезны были махровая дедовщина, строевая подготовка, боевая учеба и политические занятия. Через некоторое время «отказник» понимал, что такую жизнь следует отдать Родине, не задумываясь, и сбегал от службы на войну. Достоверно, что многие солдаты искренне обижались, если их не брали в рейды. Существовал даже такой вид наказания: не привлекать «на боевые».

Анекдоты из жизни «отказников» весьма забавны и поучительны.

«Чмошник один выпил лизол, чтобы от выходов избавиться. Дозу не рассчитал».

«Пришел новый редактор. Пил по-черному. Если за охранением стрельба, то прятался в шкаф в кабинете. А когда нажирался, то плакал и кричал: «Мы выжили!»

«Узбека из боевого охранения спрашивают: «Как ногу прострелил?» По его версии: хотел в трубе для турника дырку пробить. Ну, что рикошетом – точно, голень распахало капитально. Остальное замяли».

«Двух «духанов» месяц искали! Как в полк привезли, так и растворились. Оказалось, что вырыли нору под офицерским модулем, там и жили. Это же не дезертиры? Части не покидали. Ночью выползали подкормиться. Потянули «дедов» – а кто их прессовал, если и не видели даже?»

ОДА СОРТИРУ

Отправление естественных надобностей в местах неестественного состояния (на войне) поначалу всегда затруднительно. Таков протест организма, связанный с головой. Она иногда думает за нас. Потом все проходит. И вы мочитесь к стене и по ветру, и садитесь в «позу орла», когда вам захочется и не особо задумываясь над туалетной культурой.

Ни слова о женщинах в колоннах, агитационных и гуманитарных рейдах! Кругом малопонятные афганцы, а ей надо за бугорок или кустик – головная боль еще та!

Типичным учреждением для оправки в гарнизонах были железные контейнеры. Летом, а значит, на солнце, температура в них достигала шестидесяти градусов. Дерьмо, нагретое до этой степени, имело свойство прочно ароматизировать одежду. Дыхательные пути и глаза нежно свербили хлорная известь и лизол, разбавленные мочой. Но главной бедой были полчища мух, просто грызущих задницу и более нежные части тела. Уточним: скотских, кровососущих мух, которые ничего не боялись. От них было одно спасение – ночь. Унитазы, почти всегда сломанные, встречались в бараках для офицерского состава и вольнонаемных.

Рукомойники в туалетах встречались крайне редко, а очистка выгребных ям была просто невозможной (прикажете разводить окаменевшее дерьмо привозной водой?). С туалетной бумагой проблем не было, поскольку ее никогда не было, а газет «Красная звезда» и «Фрунзевец», а также тоненьких книжек про Афганистан хватало на всех. Плохо, что эти бумажные вороха высыхали и рассыпались в руках. Впрочем, можно было поплевать и смочить ломкую, пожелтевшую бумагу. Покидая такое заведение, военнослужащий испытывал двойное облегчение. Наиболее удачной моделью следует считать легкие сооружения из рей и «песчаной» масксети, которые легко переносились по мере удобрения дружественной земли на новый участок.

«…Взрывы в знаменитом полковом туалете типа «сортир» гремели с ужасающей регулярностью, так как отдельные военнослужащие – видимо, из-за необратимых изменений в психике, а может быть, из хулиганских побуждений обвязывали нитками запалы гранат Ф-1, выдергивали чеку и бросали их в зловонную жижу. После перегнивания нитки – а это могло произойти и через несколько лет – происходил взрыв. Хорошо, что у нас при этом ни разу никто не пострадал».

В поле было проще. Конечно, опасность «вступить в г…о» возрастала. Про отхожий ровик солдату не объясняли. А уж в то, что ночью «Господь ходит по стану твоему», никак не верилось.

Афганцы очень гордились тем, что за их приобщение к «зеленому змию» они отплатили нам полезнейшим навыком – подмываться после дефекации. Ничего смешного! Побегайте по горам летом с грязной задницей! Пот не только глаза ест. Некоторые вдумчивые командиры выдавали бойцам вату для прокладки между ягодицами. Но весь секрет был в том, чтобы мыть жопу, не ссылаясь на то, что это привилегия мусульман.

AFGAN – ТАТУ

Афганские наколки (тату) не отличались разнообразием. Во-первых, всего полтора-два года в боевой или, как повезет, ситуации; во-вторых, от безделья не маялись; в-третьих, неформальной иерархии практически не было. Командир – подчиненный, «дед» – «молодой». А статья у всех одна: воинская обязанность. Поэтому ни звезд на плечах и коленях, ни перстней, ни церквей или змеюк на кинжале.

Чаще всего кололи группу крови, несмотря на то, что медикам при переливании эта информация до лампочки, у них свои тесты имеются. Традиционно над и под левым соском, поближе к сердцу, на левом плече, в верхней трети.

Вторым по популярности изображением был горизонтально расположенный патрон (скорее, от трехлинейки) и в нем буквы «AFGAN», «ДРА», «ОКСВА», реже в патрон вписывалась группа крови. Иногда слово «Афганистан» было «начертано» арабскими буквами.

Встречались надписи «Кабул», «Баграм», факелы с аббревиатурой ОКСВА, ДРА.

Традиционная наколка десантников (парашют, крылышки) дополнялась информацией о месте службы.

Из природных мотивов были наиболее популярны контуры гор, орлы и тигры, кобры. Редко, но встречались контуры минаретов.

Кольщики использовали машинки из механических (пружинных) бритв или миниатюрных электродвигателей. Краситель – черная тушь.

Мистика, но области тела, где были наколки, «притягивали» пули и осколки чаще других.

СТРАСТИ ВО ПЛОТИ

Если верно, что любовь (секс) и голод правят миром, то ограниченный контингент был образцом управления! О качестве кормежки уже упоминалось, а вот сексуальные потребности – особая статья. Мастурбация презренна, гомосексуализм еще не популярен, а женщины для солдата практически недоступны – в основном ввиду их скромного количества.

Женский пол, в массе своей, попадал на афганскую войну в надежде поправить свое материальное положение. Условия набора: отсутствие брака и оформление опеки над несовершеннолетними детьми. Стандартное обещание в военкомате – после Афганистана определить на работу в группе войск (Польша, Германия, Венгрия).

Многим женщинам действительно удавалось здесь заработать и даже устроить личную жизнь (мало ли семей разрушил Афган вовсе не по причине супружеской неверности?).

Следует также воздать женщинам ОКСВА бла-годарность за смягчение офицеров и прапорщиков. Длительное половое воздержание на войне извращает и ужесточает нравы командиров.

Категорически неприемлемы обвинения злостных ханжей в том, что женщины отдавались за чеки и подарки! Напротив, их упрашивали, умоляли о половой близости, о кусочке домашнего быта с занавеской из простыни и пельменями из тушенки! Верно, иногда из-за них совершались суровые разговоры, мордобой и даже стрельба, но это остатки рыцарского отношения к женщине как к собственности и предмету губительной страсти.

Итак, женщин в Афганистане было мало, и они занимались своим делом. Лечили и ухаживали за ранеными, стирали солдатское белье, готовили и подавали еду в столовых, строчили на машинках тонны документов; иногда им доверяли склады, кинобудки и библиотеки.

Несерьезно рассуждать о том, нужна ли женщина на войне. Она – человек, и этим все сказано. Злопыхателям по этому поводу можно прочитать вслух басню «Лисица и виноград», они обязательно покраснеют. Плохо было одно – женщин на всех не хватало, и это многократно усиливало их власть. Бог с ним, в мирное советское время, но это была афганская война. Однако вернемся, собственно, к предмету.

Итак, десятки тысяч молодых, здоровых людей, солдат и сержантов, у которых даже самое крайнее напряжение сил и психики не могло погасить полового влечения. Кроме того, климат Афганистана программирует в человеке усиленное либидо. Темперамент в южных странах – не костер, а взрыв, вспышка. Что же мог себе позволить солдат в этом отношении?

Ничего. Уставами и наставлениями удовлетворение половых потребностей срочнослужащих не предусматривалось; ингибиторы, вопреки легендам о «белом порошке», не применялись; к женскому полу, блокированному офицерами и прапорщиками, – не подступиться. Бывало, конечно, жалели солдатиков. Но тут был этический момент: эти святые души многим воинам в матери по возрасту годились!

А дальше – сущий Фрейд. Чем могла замещаться такая мощная сила, как половое влечение, в девятнадцать-двадцать лет, при несомненном целомудрии большинства советских юношей? Совершенно верно! Ночным семяизвержением, неуставными взаимоотношениями (дедовщиной), вспышками неоправданной жестокости и наркотиками растительного происхождения.

Стал бы сытый и сексуально удовлетворенный юноша палить по населенным пунктам, не видя реальной цели? Издеваться над сверстником только за то, что его позже призвали в армию? Испытывать болезненное возбуждение при виде артобстрелов и ракетно-бомбовых ударов? Тайно, а подчас и явно, ненавидеть своих «отцов-командиров»? Заниматься воровством и продажей военного имущества, мелким грабежом населения?

Что же касается «божественного» афганского чарса (гашиша), то он, безусловно, помогал выйти из этого тупика, но нередко зло шутил, вызывая раздумчивое отношение к жизни в целом, маскируя естественную неудовлетворенность. Честный гашиш способен временно утолить голод, сделать змею или воробья деликатесом, избавить от страха, в том числе и Божия. А уж вернее всего каннабиолы размазывали половое чувство. Оно становилось ненужным потому, что после двух «косячков» можно было иметь весь мир!

«Три месяца не видел бабу. Попал на чей-то день рождения в Военторг. Посадили рядом с толстенной теткой. Ничего, после пятого стакана приглянулась. Правда, с прапором ушла потом. Видный был мужик, боевой, с точки под Кишимом».

«В женском модуле никак не клеилось. Стали встречаться в кабинете. Тоже несладко – солдаты под окном крутились и наутро как-то странно смотрели. Потом махнули на все – пусть не завидуют».

«За тот год, что я не переспал ни с одной женщиной, готов трахать три года подряд свое бывшее командование самым неестественным образом».

«Выскочили в мае на пикничок с официантками из летной столовой. Пробы негде ставить, а вели себя, как принцессы крови. Да и я хорош, кроме мысли, как о…ть, не было!»

ЧАРС И ДРУГИЕ

Курение чарса (гашиша) среди советских солдат в Афганистане было распространено повсеместно.

Причин для употребления алкоголя и наркотиков на войне хватает с избытком, и они все на виду. Собственно, эти причины и составляют изрядную часть войны. В идеале их можно устранить, но идеальные войны редки и скоротечны.

У гашиша много имен: «травка», «ганжубас», «план», «товар», «анаша», «дурь» (не от слова глупость «дор» – лекарство (дари) и др. И это – лучшее свидетельство его популярности.

Приобрести чарс не стоило труда. Кривыми черными палочками и «блямбами» жирного, отменного гашиша размахивали бачата на всех перекрестках. О цене не стоит и говорить – афганская лепешка (двести граммов пресного печеного хлеба) стоила дороже.

Гашиш – великий кудесник. Водка много проще, и всегда можно поймать выпившего солдата. А тут… Глаза блестят, зрачок расширен? После боевых! Смех беспричинный? Нервное это, товарищ командир! Слюна клейкая? Так жара какая стоит! И пахнет от солдата, как положено: табаком, потом и свиной тушенкой. И ходит он ровно. Мочу на анализ? Так вот этого как раз в Афганистане и не было – не дошла военная медицина. А если бы и было? Родиной не напугать. А на «губе», как правило, нормально кормят.

К сожалению, гашиш обладал одним коварным для воина качеством: он создавал впечатление, что все проблемы решены и вы подобрались к абсолютной истине. Нужно только взять ручку и записать – но зачем, если все и так помнится отчетливо? Когда взорванный «косяк» испарялся в мозгу, истина тоже улетучивалась; однако память об удачном решении оставалась. Нужно было только еще раз покрепче «забить».

Курили анашу, перемешивая с табаком в папиросе или сигарете, используя примитивные кальяны (чилимы). Особо искушенные жевали с чаем.

Гуляла среди политработников байка о том, что моджахеды и их пособники имеют особое задание ЦРУ посадить советских солдат на наркотики. Возможно, но дело в том, что Афганистан со времен ариев на индийской конопле не сидел, а лежал, весьма удобно развалившись. Там еще и педерастия, со времен Македонского, была частью бытовой культуры; отчего бы не это «голубое оружие» использовать в борьбе с СССР?

Офицеры, в массе своей, чарсом не баловались. Возможность выпить водки была всегда, отпуск – сорок пять дней, командировки в Союз – это сбрасывало напряжение. К тому же психика покрепче (за плечами военное училище, жизненный опыт).

Шприцевая наркомания среди военнослужащих срочной службы не прижилась. Укол – это сложно и больно. Чаще других кололись солдаты, находившиеся в постоянном контакте с афганцами (надо сварить, шприц достать, в вену попасть).

Опиум-сырец тоже популярностью не пользовался ввиду его убойной силы и специфики кайфа – «расслабуха, «передоз» – ломом по голове».

Отечественный болеутоляющий препарат промедол (входил в состав индивидуальных аптечек) вкалывали себе только законченные наркоманы, их в войсках было ничтожно мало.

В середине восьмидесятых годов в ОКСВА отчетливо нарисовался героин. В ту пору вдыхали его пары через трубочки из фольги, не то что позже, в Таджикистане, где уже взбалтывали «герыча» с водкой или нюхали наподобие кокаина, деля на «дорожки» и сглатывая горькие соплеслюни.

Лосьоны («Розовый», «Огуречный», «Лесная вода»), «Тройной одеколон» в Военторгах не залеживались, но и особой популярностью не пользовались. Если уж выпить, то водки, кишмишовки (местного самогона) или «Пепси-фанта шурави» – браги.

Воспоминания ветеранов о причинах употребления чарса и его действии, как ни странно, свежи.

«Один из моих прапоров убыл в Союз. Бросил в каптерке почти новую «афганку». Я хотел постирать и носить. Нащупал какой-то шарик. Понятно что! В детстве дали попробовать, но баш стоил полтинник! И никакого эффекта. Решил курнуть «сам на сам». Кашель, конечно, был до рвоты. Бойцы в палатке притихли. А я всю ночь потом смотрел на звезды. Все было правильно. Ну, сам не доставал, но и не отказывался в компании. Одному становилось легко, но грустно».

«В отличие от алкоголя, недостатка в марихуане – афганцы ее называли «чарс» – не было совсем, она была везде; правда, не все из наших ее употребляли, хотя пробовал курить, наверное, каждый».

«Задували все. Молодым, конечно, не давали баловаться. Успеют, будет их время. Были случаи, что крутой «псих» ребята снимали! Если бы не чарс – до крови дело бы дошло».

«Если кончик носа живет сам по себе, а мысли и слова слегка путаются – значит, чарс хороший. Три затяжки – хватит, а то с ночи до обеда можно кайф словить. На службу не положишь!»

«АФГАНСКИЕ ГРАБЛИ»

Причины массовой гибели солдат в боевых условиях в Афганистане однообразны.

Падение транспортных самолетов и вертолетов, плохая разведка местности, непродуманная охрана колонн и объектов, использование ложной информации, карьеризм тех начальников, которым любой ценой нужна была победа. И так из года в год. Выводы? А кому их было делать, если смена всех действующих лиц происходила каждые полтора-два года? И даже из семи командующих 40-й ОА только двое имели предшествующий Афганистану боевой опыт. Конкретика этих случаев описана со всех сторон и может представить определенный интерес для историков и профессиональных военных.

Из ста солдат в Афганистане в среднем за полтора года службы погибало трое. Что может удивить не искушенного войной человека – так это десятая часть смертей, якобы не связанных с боевыми действиями. Вот тут и главное лукавство!

Кто заставил вести колонны по загазованным тоннелям, угорать в резиновой палатке, пить этиленгликоль, болеть желтухой? Кто принудил к самоубийству, самоволкам за боевое охранение за бакшишами и арбузами? Не война ли?

Оставим ветеранам споры о правде на войне. Правда возможна только во время войны и… уголовно наказуема. «Погиб на войне» – вот максимальное приближение к правде. Остальное может испепелить душу так, что воевать будет нечем, а это опасно для государства.

И все же некоторая «бухгалтерия» войны весьма поучительна. Хотя бы тем, что если вы заметите совпадения со своей войной, то знайте: «афганские грабли» где-то рядом, лежат зубцами вверх и ждут, когда вы на них наступите в очередной раз. Возможно, в мирной жизни, обходя разложенные грабли, мы теряем ценный опыт. Однако на войне этот нехитрый инструмент бьет наверняка! И опыт передать чаще всего некому.

25 декабря 1979 года. Военно-транспортный самолет Ил-76 с тридцатью семью десантниками 103 вдд на борту врезался в гору при заходе на посадку в Кабуле. В некоторых источниках можно найти указание, что самолет был поврежден душманским ПЗРК, что и послужило причиной катастрофы.

24 февраля 1980 года. В результате отравления угарным газом в тоннеле на перевале Саланг погибло 18 военнослужащих (источник: «Книга Памяти о советских воинах, погибших в Афганистане», тт. 1–2). Встречаются упоминания о диверсии моджахедов.

3 августа 1980 года. 783-й отдельный разведывательный батальон 201 мсд попал в засаду в ущелье у н.п. Шаеста и потерял убитыми 47 и ранеными 49 солдат и офицеров. В официальных источниках сообщений о причинах разгрома батальона нет. В частных оценках вина возлагается на командира батальона, который был понижен в должности.

3 ноября 1982 года. Из-за отравления угарным газом в тоннеле на перевале Саланг погибло 56 советских военнослужащих (источник: «Книга Памяти о советских воинах, погибших в Афганистане», тт. 1–2). Называют также число погибших афганских граждан (150–300 человек). Встречаются и ссылки на возгорание бензовоза в глубине тоннеля и отрицание факта пожара. Любопытное объяснение: диверсия моджахедов-наемников из США и Канады, свободно владеющих русским языком.

30 апреля 1984 года. Во время проведения боевой операции в ущелье Хазара 1-й батальон 682-го мотострелкового полка попал в засаду. 87 военнослужащих погибли.

21 апреля 1985 года. 5 омсб, проводя реализацию разведывательных данных в кишлаке Сангам в Мараварском ущелье, попал в засаду, что привело к гибели тридцати и ранению одиннадцати военнослужащих. Источники ссылаются на недостоверную развединформацию и просчеты командования во время боя.

19 октября 1985 года. В Панджшерском ущелье во время ночевки от переохлаждения погибли пять военнослужащих и около сорока получили обморожение. Источники ссылаются на неверное решение командира батальона при выборе места ночевки.

«Случаев массовых потерь было несколько, но все они хорошо известны: это драма угоревшей на Саланге в тоннеле колонны, когда от отравления угарным газом погибли 176 человек; шутульская трагедия – за сутки боя 682-й полк 108-й дивизии потерял 20 человек погибшими, из которых 17 замерзли ночью на леднике; мараварский бой в ущелье Хазара мотострелкового полка, когда из-за паники и неразберихи погибли 60 человек. 3 ноября 1982 года произошла трагедия на перевале Саланг. В тоннеле столкнулись две колонны, возник пожар. Машины не могли развернуться, и не удалось избежать многочисленных жертв. 64 советских военнослужащих и 112 афганских погибли от отравления угарным газом. Возможно, затор произошел не в результате остановки заглохшего автомобиля-тягача, а в результате опрокидывания танка сопровождения. В этом тоннеле, в результате подобных заторов, на протяжении всей войны от отравления выхлопными газами гибли советские солдаты и офицеры. Никаких мер после этого первого случая массовой гибели людей принято не было, что обернулось еще более страшной трагедией 3 ноября 1982 года… Практически все эти трагедии стали следствием разгильдяйства и безалаберности». (Из Сети.)

Иногда на войне случается «очевидное-невероятное»: тысячи тонн боеприпасов взрываются, практически не нанося урона людям:

«10 августа 1988 года, вследствие бесконтрольности за действиями личного состава и непринятия должных мер по эвакуации и пожаротушению, после нанесения огневого удара бандформированиями был взорван весь боезапас 3704 армейского артиллерийского склада 59-й АБР МО, размещенного в г. Пули-Хумри. Ущерб от взрыва склада был колоссальный, тем более от разлетающихся элементов реактивных выстрелов. Был полностью уничтожен запас объемом до 1000 вагонов. Сгорели от попадания реактивных снарядов шесть армейских складов 59-й АБР МО и порядка 19 сборно-щитовых помещений для проживания офицеров и служащих». (Из Сети.)

Надо особо отметить, что военные погорельцы в Афганистане, особенно на армейских складах, были самыми несчастными людьми!

К области бесспорных чудес относится диверсия 12 июля 1985 года на аэродроме Шиндант.

«…Были взорваны и сгорели на земле 31 боевой самолет Су -7 БМК и МиГ -21 Бис. Как потом установили, диверсанты днем на машине УАЗ-469 командира авиационно-технической части развезли и установили под крыльевые баки самолетов самодельные мины пакистанского производства. Как только стемнело, мины начали взрываться… Весь командный состав и офицеры афганских частей (около 70 человек) были арестованы и осуждены».

(В. Михайленко. Из материалов военно-практической конференции, посвященной 15-й годовщине вывода советских войск из Афганистана. Воронеж, 2004 г.)

Здесь комментарии излишни, поскольку существует неограниченный простор для воображения и рассуждения. К тому же у душманов тоже были герои.

А вот как смотрятся сухие цифры потерь в сравнении:

«Безвозвратные потери:

Личного состава ОКСВ – 13 833

Офицеров – 1979

Общие потери афганской армии:

Боевые 26 595

Пропавшие без вести 28 002

Дезертиры 285 541».

(А. Ляховский. «Трагедия и доблесть Афгана».)

Количество участников боевых действий в 1979–1989 гг. в Афганистане разными источниками оценивается приблизительно в 550–600 тысяч человек. Пятьдесят туда, пятьдесят сюда! А призывали по одному, да со всеми данными. Но войне наплевать, кто на ней и сколько! Этот монстр живет по своим законам, но в полном согласии с действующими законодателями.

«СДАВАЙТЕСЬ, ВЫ ОКРУЖЕНЫ!»

Приемы психологического воздействия на противника известны издревле. Ветхозаветные евреи гудели в трубы и били горшки у стен Иерихона, древние греки оставляли персам сообщения об отравленных колодцах, скифы дразнились оскорбительными письмами, славяне просто бранились, доводя противника до неадекватного состояния и т. д.

В Афганистане психологической войной, или – официально – специальной пропагандой, занималась немногочисленная, но весьма интеллигентная группа офицеров. Их работу направлял отдел в ТуркВО и соответствующее управление в Москве, в Главном политическом управлении СА и ВМФ.

Особенностью этих офицеров было знание языков (дари, пушту, урду, английский), этнографии, тихое и скорбное осуждение бессмысленных обстрелов населенных пунктов, где душман не ночевал, и прочие интеллигентские штучки. Они вызывали особое внимание у «особистов», поскольку постоянно якшались с афганцами.

Боевыми формированиями спецпропаганды были армейский агитационно-пропагандистский отряд в Кабуле и агитотряды дивизий. Примечательно, что еще в 1982 году эти отряды именовались БАПО (Боевые агитационно-пропагандистские отряды), но позже за ними закрепилась аббревиатура АПО.

Выполняя самостоятельные задания, АПО были непременными участниками всех дивизионных и армейских операций. Их разве что не брали в засады, ночные рейды и на перехват караванов. Отрядам придавались медицинские бригады для оказания помощи местному населению. Каждый АПО имел небольшую концертную бригаду (узбекские, таджикские песни). В задачи АПО входили доставка и распределение гуманитарной помощи (носильных вещей и продовольствия) населению. Сложный во всех отношениях момент. Мешок сахара – сто пятьдесят литров браги!

Техническое оснащение было несложным. Громкоговорящие установки на бронетранспортерах (дальность вещания 5–7 км), киноустановки дневного показа, агитационные мины и снаряды, реактивные патроны, наподобие сигнальных, куда вкладывались листовки. О последних стоит сказать подробнее.

С грамотностью населения в Афганистане было худо. Но это не мешало «залистовывать» тысячи гектаров миллионами «серых», «белых» и «черных» клочков бумаги, раздавать сотни тысяч брошюр с биографией Ленина, Брежнева и очерками о бескорыстной помощи СССР. Брошюры печатались преимущественно в Москве, а листовки – в Ташкенте и на базе дивизионных типографий 40-й ОА.

Листовки:

– распространялись из рук в руки;

– разбрасывались в движении (это был самый опасный вариант агитации – бачата буквально бросались под колеса и гусеницы);

– сыпались на головы афганцев вместе с увесистыми элементами агитснарядов;

– рассеивались с вертолетов.

Враги революции изображались на листовках в суровом карикатурном обличье (собаки, петухи, змеи), окруженные развратом, грязными американскими «кальдарами» (долларами) и оружием. Мирное население постоянно трудилось в поле и пасло овец размером с ослов. Защитники Апрельской революции, похожие на японских андроидов, стояли на границе с автоматами Калашникова.

«Белые» листовки содержали призывы к миру, «серые» – немножко врали о победах над врагом где-то рядом, «черные» – сообщали о немыслимых пороках, предательстве, двурушничестве и святотатстве известных полевых командиров и лидеров вооруженной оппозиции. Практически все листовки с угрозой применения военной силы подписывались от имени афганской армии, редко: «командир советской воинской части».

Текст общеполитической («белой») листовки на население ДРА (лето, 1983 г.): (на лицевой стороне рисунок в зеленой рамке: контур (черным) Афганистана, в нем условные изображения объектов (с подписями, если не разберутся, что означает реторта, якорь или плотина), построенных при помощи СССР. Перевод с дари)

«Во имя аллаха милостивого и милосердного!

Советский Союз – наш искренний друг!

Соотечественники! Братья!

Наш великий северный сосед Советский Союз всегда и во всем помогал и помогает многострадальному афганскому народу. Примеров тому можно привести тысячи, но вот только некоторые из них:

– Советский Союз оказывает помощь ДРА в строительстве более чем 170 предприятий и объектов, из которых 74 полностью введены в эксплуатацию: завод азотных удобрений в г. Мазари-Шариф, газопромыслы Ходжа-Гугердак, гидроэлектростанция Наглу, домостроительный комбинат в г. Кабул, речной порт Ширхан, три аэропорта, автомобильно-железнодорожный мост через реку Аму-Дарья, 2,5 тысячи километров автомобильных дорог и многое другое.

– Начиная с 1978 года с помощью советских специалистов в Афганистане подготовлено свыше 70 тысяч квалифицированных рабочих.

– Только в 1982 году СССР оказал ДРА безвозмездную помощь на сумму 10 млрд афгани.

Советский Союз продолжает оказывать нашей любимой родине и военную помощь. Временное присутствие на нашей территории ограниченного контингента советских войск предотвратило агрессию извне и способствует суверенитету Афганистана.

Братская дружба между нашей родиной и СССР является выражением доброй воли наших наролов.

Да здравствует великий Советский Союз!

Да здравствует нерушимая

афгано-советская дружба!»

Листовка-ультиматум (формат А6, на лицевой стороне в черной рамке рука с секундомером. Время: без десяти минут двенадцать):

«К членам банды Убайдулло.

Ваша банда окружена. Ее разгром неизбежен.

В этот трудный для вас час с вами нет Убайдулло. Он не хочет подвергать свою жизнь опасности.

В этот трудный час рядом с вами нет Мухаммада Наби. Он отсиживается в Пешаваре и не собирается подставлять себя под пули.

В этот для вас трудный час только вы сами можете спасти свою жизнь. Мы предлагаем: складывайте оружие.

Сопротивление бесполезно. Огнем артиллерии, танков, бомбами мы уничтожим вашу банду.

Сдавайтесь, вы окружены!

Дальнейшее сопротивление – смерть.

ВС ДРА».

Маскировочная (черная) листовка на бандформирования Исламской партии Афганистана (ИПА). Лидер – Г. Хекматияр.

«Во имя аллаха всемилостивого и милосердного!

Обращение к муджахеддинам

Уважаемые командиры и члены жалких остатков вооруженных фронтов Исламской партии Афганистана!

Мы являемся сейчас свидетелями осложнения обстановки в нашем движении. С одной стороны, ВС ДРА наносят нам все более ощутимые потери. Афганские рабочие и крестьяне начинают понимать бессмысленность и бесполезность нашей борьбы с народной властью, которая дает им свободу, землю, счастливое будущее. С другой стороны, в наших рядах усиливаются настроения в пользу прекращения борьбы и перехода на сторону революции. Десятки вооруженных формирований ИПА уже сложили оружие.

Все это крайне беспокоит меня как руководителя партии, подрывает источник моего личного обогащения. Я успел положить на свой личный счет в банке Хабиб всего несколько миллионов рупий, приобрел ювелирный магазин на улице Сахибзаде в Равалпинди, агентство по продаже японских автомобилей с филиалами в различных городах Пакистана. Мне принадлежит только несколько десятков такси, аптека в Кветте, фабрика по производству водяных насосов в Лахоре. В «Америкен экспресс бэнк» в Бразилии мой вклад составляет лишь несколько сотен тысяч долларов.

Все эти богатства я нажил благодаря вам,уважаемые командиры и члены жалких остатков вооруженных фронтов ИПА, благодаря подачкам американского империализма.

Ваш эмир Хекматияр».

Что ни говори, а приятно было найти смятую, грязную листовку на окраине кишлака. Значит, мы были здесь или поблизости. Уже легче дышать!

ЧИ АСТ, ЧАН АФГАНИ?

К двум вечным вопросам бытия «Что делать?» и «Как быть?» на афганской войне добавились еще два «Чи аст?» («Что есть?», в смысле на продажу) и «Чан афгани?» («Сколько афгани?», в смысле цены на приглянувшийся товар).

Сказать, что афганцы скупали все, – значит утаить половину правды. Они скупали абсолютно все и даже то, что в кошмарном сне не могло присниться советскому человеку. Скажем, место на военной свалке, чтобы собрать консервные банки, сделать из них печные трубы и продать тем же солдатам великого северного соседа – СССР.

К тому, за что не нужно платить (гуманитарная помощь, в частности), аборигены относились с плохо скрытым презрением. Брали, ели, носили, но имели вот такое отношение. Халява подрывала веру в святое купеческое (дукандорское) дело.

Торговцы были самым мощным межплеменным объединением в Афганистане. Оно, по сути дела, и правило всем происходящим там в годы советского военного присутствия. Догадайтесь с трех раз, почему моджахеды не громили по ночам дуканы, продающие товары (часто сущий «харам» – запретное в Исламе) советским военнослужащим и прочим своим неверным? Надо бы, по меркам священной войны!

Показательный случай был в северных провинциях: неуемный главарь банды взорвал, несмотря на предупреждение, мост на торговой дороге. Дуканщики через неделю сложились – и моджахед съел что-то до смерти несвежее, а банда рассеялась. Мост, конечно, восстановили «шурави», и при этом никто не стрелял.

Идущим на войну следует знать: Россия окружена странами, где торговля – основа жизни и сама жизнь. И там все покупается и продается. Все.

Что продавал афганцам (чаще всего) военнослужащий и вольнонаемный:

– боеприпасы к стрелковому оружию и ручные гранаты;

– взрывчатые вещества;

– горюче-смазочные материалы (всех типов и марок);

– запасные части к автомобилям и «резину»;

– продукты (сахар, мука, масло (сливочное), крупы, консервы);

– шанцевый инструмент, маскировочные сети;

– обмундирование;

– продовольственные товары из магазинов Военторга;

– лекарства;

– генераторы, электродвигатели, насосы, трубы, кабель;

– бытовую технику (советскую);

– дрова и уголь;

– железные кровати, одеяла;

– палатки и резиновые емкости для воды;

– упаковку от боеприпасов (авиабомб, реактивных снарядов);

– ювелирные изделия из драгметаллов;

– советские рубли и чеки Внешпосылторга.

Следует отметить, что продажа боеприпасов вызывала всеобщее осуждение, презрение и зачастую самосуд. К тому же сами афганцы с удовольствием и не без пользы докладывали о таких сделках в ХАД (госбезопасность Афганистана), а те, в свою очередь, сбывали информацию сотрудникам КГБ СССР (особым отделам). Разумеется, не даром. Кстати, ссылка на то, что проданные патроны – вареные, не прокатывала.

О борьбе с хищениями можно получить более подробные данные из архивов военной прокуратуры и ФСБ (КГБ) России за 1979–1989 годы, если есть крепкие связи.

Возможно, вызовет удивление тот факт, что два коменданта Кабула были сняты со своих должностей именно за попустительство хищениям и прямое участие в них. В комендатуре всегда было сложно работать. А теперь представьте себе миллионный торговый город!

Или исследователь найдет упоминание о том, как группа военных журналистов из Ташкента успешно занималась контрабандой валюты и спекуляцией афганскими товарами. И все было хорошо, пока мастера пера не стали интересоваться бадахшанскими изумрудами и наркотиками. Тут уж вмешался КГБ.

Что покупали у афганцев:

– аудио– и видеотехнику из Японии;

– часы из Японии электронные и механические;

– джинсы и легкие костюмы «сафари»;

– рубашки, нижнее женское белье, плавки;

– косметические наборы;

– жевательную резинку;

– посуду (небьющееся стекло «Аркорок» и сервизы «Мадонна»);

– ткани;

– ювелирные изделия из золота;

– украшения из поделочных камней (гранат, лазурит, яшма);

– изделия из кожи;

– галантерею;

– презервативы (с наворотами), пролонгаторы;

– алкогольные напитки;

– продовольственные товары;

– овощи и фрукты;

– наркотики;

– мумие и отбеливающую зубную пасту.

За хищения, спекуляции и прочие преступления на почве незаконного товарообмена виновных порицали, наказывали (иногда), устраивали открытые судебные заседания над рядовым и младшим офицерским составом. Это правильно. Чтобы не было беспредела! Но война, заботливая мать всех преступлений, заставляла командиров оберегать своих детей. Кому нужны лишний «чепок» или «палка» в дисциплинарной ведомости?

Истории с товарообменом по прошествии лет выглядят анекдотично:

«Сдали, под вывод, наливник дизтоплива. Поехал солдат, узбек. Возвращается – глаза круглые. Денег нет. История простая: сложил афгани в наволочку, идет к кабине. Тут на дороге «уазик» с каким-то подполковником: «Стой, воин! Что в наволочке? Давай сюда…» И все. Укатил в сторону Шерхана».

«Земляк у меня был, вместе на ДЭС дежурили. Он загнал афганцам сто больших банок смазки – по упаковке от сливочного масла не отличишь! Полтонны, короче. Это же такой дефицит был в Афгане! Потом полгода прятался в части. А перед заменой выехал скупиться – тут его и грохнули».

«СЕКРЕТНО ПО ЗАПОЛНЕНИЮ»

С января 1980 по май 1991 года орденами и медалями СССР награждено 202 356 человек. Орденами СССР – 75 372. Медалями СССР – 126 912. Генералов – 337 (посмертно – 1). Офицеров – 66 604 (посмертно 672). Прапорщиков – 19 394 (посмертно 433). Солдат и сержантов срочной службы 112 331 (посмертно 9752). (В. Рунов. «Афганская война в боевых операциях».)

То, что в сумме эти данные «не бьют», совершенно неважно. Они во всех источниках разные, как и число погибших, раненых, пропавших без вести. Таковы особенности любого военного учета. К счастью, награды находят героев через десятилетия.

Акт представления к государственным наградам в ОКСВА временами приобретал мистические признаки. К примеру, часто катастрофически не хватало бланков наградных листов. В середине 1982 года поступил приказ оформлять представления «на поле боя» или никак не позднее трех дней со времени совершения подвига. В «кратком и конкретном изложении личного боевого подвига и заслуг» непременно должны были содержаться данные о количестве лично уничтоженных мятежников. Последнее условие иногда не касалось генералов. Справедливо: стреляющий по партизанам генерал – панихида по армии. Да ведь их и на таможне не досматривали – жена цезаря всегда вне подозрений!

Но главный фокус был в том, что по заполнению наградной лист становился секретным. Так было прямо и указано в левом верхнем углу бланка: «Секретно по заполнению». Тем самым открывалась прямая дорога в царство военной фантастики.

С военными (государственными наградами) происходили разные истории (смешные и не очень).

Старшему лейтенанту (не в лейтенантах ли еще ходил?) присвоили звание Героя Советского Союза. На радостях парень крепко и долго это событие отмечал. Предупредили так: «Мы тебя сделали героем, мы и отнимем». Подействовало.

Убыл командир взвода в отпуск. В Одессе украли у него орден Красной Звезды. Он еще из Союза сообщил об этом командиру части. Прибывает, а орден на кителе! «Нашли?» «Нет, товарищ подполковник, посоветовали на Привозе купить. Видите, солдат в обмотках еще. Фронтовой орден-то».

У наград одна, но громкая песня: «Мой владелец имеет заслуги, он отличается». Хорошо, когда это действительно так.

ВСЕЛЯЯ БОДРОСТЬ В СЕРДЦА

Партийно-политическая работа с военнослужащими ОКСВА велась так же непрерывно, как разведка. Это понятно: манипулировать солдатским сознанием необходимо. А на войне – тем более.

«Во всякой войне победа, в конечном счете, обусловливается состоянием духа тех масс, которые на поле брани проливают свою кровь» (В. Ленин, ПСС, т. 41, с. 21).

«… где наиболее заботливо проводится политработа в войсках и работа комиссаров… там нет расхлябанности в армии, там лучше ее строй и ее дух, там больше побед» (В. Ленин, ПСС, т. 39, с. 56).

«… Политическая работа в армии является главнейшим и важнейшим залогом всей ее мощи… она есть особый вид оружия, который в известной обстановке будет иметь решающее значение» (М. Фрунзе, Избр. произв. М., 1977, стр. 436).

Хорошо, что душманы всех мастей не читали классиков советского военного строительства! В противном случае им пришлось бы заниматься партийно-политической работой при подготовке к боевым действиям.

То есть, по примеру политработников 40-й ОА:

– создавать у личного состава морально-политическую готовность действовать бесстрашно в любых условиях, при возможном внезапном столкновении с противником и необходимости вести бой на разобщенных направлениях;

– воспитывать способность преодолевать трудности боя в горах, в кишлачной зоне, в условиях минировния местности;

– усиливать внимание к экономному расходованию боеприпасов, продовольствия, воды;

– мобилизовать на поддержание высокой бдительности, постоянного наблюдения за местностью впереди, на флангах и в тылу боевых порядков;

– требовать хладнокровия и выдержки при применении противником вероломных методов вооруженной борьбы.

За три-четыре дня до значительных (полк – дивизия) операций политработники разъясняли документы ЦК КПСС, определяющие отношение к ДРА, суть интернациональной помощи и природу империалистических происков.

Устраивали громкие читки приказов и директив министра обороны СССР и Главного политического управления СА и ВМФ о необходимости выполнения интернационального долга советскими воинами на территории ДРА.

Информировали о военно-политической обстановке в Афганистане и районе боевых действий, противнике, содержании конкретных боевых задач и способов их выполнения.

Инструктировали командиров о формах и методах политической работы в бою.

Планировали расстановку политработников, партийного и комсомольского актива в боевых порядках.

Проводились политические занятия «За рубежом родной страны высоко нести честь и достоинство советских воинов, добросовестно выполнять свой патриотический и интернациональный долг», «Военно-политическая обстановка в ДРА. Задачи личного состава по поддержанию высокой боевой готовности и бдительности» и «Социально-политические и национально-психологические особенности населения в районах боевых действий». Полагалось, что в ходе этих занятий личный состав осознает необходимость уважения национальных традиций, даже тех, которые чужды советской морали (?): дескать, в противном случае можно вчерашнего союзника превратить в сегодняшнего врага.

Политработники пусть и формально, но назначали перед операциями комсомольского группового организатора на каждую боевую машину пехоты, а в каждое отделение (расчет, экипаж, разведгруппу) – агитатора и редактора боевого листка. Хвала Аллаху, что все это было только на бумаге! Комментарии здесь излишни, стоит только представить себе агитатора на реализации разведданных или в мелком окопчике на лысой горе.

Для усиления ненависти к противнику политработники были обязаны рассказывать о зверской жестокости душманов по отношению к пленным и к местному населению, организовывать встречи с очевидцами кровавых злодеяний бандитов, демонстрировать окровавленные партийные и комсомольские документы. Воспитание ненависти и готовности бесстрашно сражаться с врагом до полного разгрома – это было основной целью политработы. Святая, праведная цель. В любом другом случае армия – сброд бездельников. «Надо вселять бодрость в сердца, призывать к твердости духа, умножать сознательность» (В. Ленин, ПСС, т. 38, с. 266). И вселяли! В социалистических обязательствах солдат порой планировал количество убитых душманов, а дивизия обещала «покончить с басмачеством в зоне ответственности к концу учебного периода».

Хорошо или плохо, но солдаты предпочитали, по своей физиологии, любую работу, чтобы только не нудиться на политзанятиях, или дремали под монотонный голос замполита, который явно не верил в то, что излагал.

А в целом политработники были нормальные люди, когда просто выполняли обязанности офицера в бою или пытались защитить элементарные права солдата. Но что их усилия по сравнению с возможностями, скажем, тыла или командирской воли? Плотник супротив столяра?

К тому же замполиты и освобожденные партийцы настолько смутили армию в мирное время, что на них отыгрались на первой же подвернувшейся войне.

Симптоматично, что и сами политработники приветствовали в массе последующее снижение своего статуса до воспитателей и превращение армии в балалайку без струн: куда ни вращать – будет молчать, поскольку – вне политики!

«ЗЕМЛЯНКА НАША В ТРИ НАКАТА…»

Про землянку – это из послевоенной песни о Великой Отечественной. В Афганистане землянок в три наката не было, поскольку бревна на вес золота.

В самом начале жили в палатках и кунгах, да и попросту в технике. Позже рыли узкие щели, перекрывали их подручным материалом и развивали подземные ходы. Хорошо, если грунт был легкий. Строили из самодельного кирпича-сырца низкие длинные сарайчики, аналог кошар (овчарен). Нередко встречались домики из снарядных ящиков, набитых глиной, очень теплые.

Об армейской палатке подробнее. Летом она моментально нагревалась на солнце, а зимой плохо держала тепло и очень быстро горела. Не всякий солдат мог выскочить спросонья из этого прорезиненного жилища. Сколько ни боролись, но второй выход в палатках был всегда завален имуществом и боеприпасами. Койки стояли впритык. Печи-буржуйки будто работали заодно с душманами: каждую зиму в горящих палатках от угара и ожогов погибали десятки солдат.

Причины просты: уснул дневальный, и у печи загорелись портянки или обувь; потухла печь, и молодой-задрюченный, опасаясь кары «дедов», плеснул в топку керосину; загорелась сажа, попали искры из трубы без гасителя и т. д.

Иногда в палатках на свой страх и риск устанавливали «поларисы» – печки, подозрительно напоминавшие прямоточный реактивный двигатель. «Гудели» они на дизтопливе, этого добра хватало. Опасно, конечно, особенно если корпус «полариса» был из асбоцементой трубы – он мог разлететься не хуже осколочной гранаты. Но что поделаешь, от холода солдат тупеет! Иногда палатки распяливали на деревянном каркасе и «усиливали» изнутри невысокими стенками.

Зимы в Афганистане бывали разные – в зависимости от климатической зоны и высоты над уровнем Индийского океана, в котором, как уверяли на Западе, Советский Союз решил помыть пыльные армейские сапоги. Но всегда и везде зимой было холодно. Это потому, что в Афганистане никто и никогда к зиме не готовился. Одеяло, закопченный чайник, дрова на вес, галоши на босу ногу в ледяной грязи. Армия заразилась тем же.

Совершенно неожиданно особую ценность приобрели маскировочные сети. Выше всего ценилась «песчанка» – сеть из редкой толстой мешковины, затем шли пластиковая и матерчатая. Сетями в два-три слоя, у кого была возможность, затягивали палатки, крыши модулей, небольшие дворики, стремясь хоть так, на время, отгородиться от выжженного бытия. А приятно бывало сидеть и тупо и долго смотреть на искусственный ручеек в таком бунгало, на пересаженную из речной долины траву и пить зеленый чай, а потом плавно перейти к водке и вечеру.

В 1981 году военные строители стали активно возводить фанерные бараки – модули, в которых предусматривалась котельная. Модули тоже быстро горели, но из них можно было выскочить. Кстати, тушение их было смертельно опасным делом: отчего-то в местах проживания скапливалось невероятное количество взрывоопасных предметов: гранат и мин с ввинченными запалами, взрывчатки и даже снарядов.

Но не все так мрачно. Случалось, жили интернационалисты и в бывших мотелях, и в путевых королевских резиденциях, и в подвалах шикарных вилл у подножия «дворца Амина». Со времени ввода войск и до осени 1987 года полк 103 вдв и армейский агитотряд занимали легендарную крепость Бала-хиссар. Это можно было приравнять, исторически, к размещению иноземного гарнизона в Кремле или в Петропавловской крепости. Но афганцы умеют сносить обиды. После «освобождения Бала-хиссара» коммунальные службы (КЕЧ) 40-й ОА занялись ремонтом исторического объекта. Все разрушения – начиная, очевидно, с Амануллы-хана – были списаны на воинов-интернационалистов. То же произошло и с «дворцом Амина» (Таджбек). В 1988 году там осколками стекла отдирали масляную краску от высоченных дверей, возвращая им первозданный вид. Не помогло. Таджбек сожгли дотла талибы.

Предметом зависти «в квартирном вопросе» могла служить и «бочка» – очень удобное жилище с умывальником и туалетом. Однако в армии начальнику в задницу заглядывать не принято. Тем более что в «бочках» были кондиционеры – для солдата вещь вредная и соблазнительная. У подножия «дворца Амина» (Таджбек) в них жили проверяющие и прикомандированные к штабу 40-й ОА офицеры ГШ и штаба ТуркВО, журналисты и почетные гости.

Частные случаи размещения подразделений:

– машинотракторная станция;

– пост дорожной полиции;

– придорожная чайхана;

– асфальтовый завод;

– провинциальный аэровокзал;

– брошенная (обязательно обгоревшая) вилла;

– мотель-бордель;

– пограничный пост (афганский);

– рабат (глинобитная крепость);

– контейнеры (обшитые изнутри досками);

– природные пещеры.

В 1981 году на севере Афганистана можно было ознакомиться с проектами строительства пятиэтажек для офицеров и их семей. Однако в плане жилья капитальное строительство ограничилось возведением Домов офицеров, десятка коттеджей в военном городке 40-й ОА и нескольких гарнизонных магазинов из бетона и стекла.

Для столовых (в полках), хранения техники и материальных ценностей строились СРМК – сборно-разборные металлические конструкции. Это были гигантские сараи из гофрированного железа. СРМК дольше прочей армейской архитектуры напоминали Афганистану о присутствии ограниченного контингента советских войск. Модули благодарный афганский народ сжег как бы не на второй день после вывода войск.

ДУШМАН И В АФРИКЕ – ДУШМАН

«Татарва, лях, немчура, беляк, контра, желтолицый черт, фашист, интервент, оккупант». Этот «честный» список можно продолжить.

Но на афганской войне противник обозначался предельно корректно: «душман», т. е. попросту противник (враг). Загадочной интернациональной душе ОКСВА это слово, предложенное афганскими товарищами, полюбилось. Возможно, потому, что обнаруживалось созвучие с грозным «в душ-у…ма-ть!». Но это лишь предположение.

На самом деле, как назвать душмана? Вооруженной оппозицией? Это для политиков.

Мятежником? Тут же всплывали в памяти мятежи на «Потемкине» и в Кронштадте, лейтенант Шмидт и «…он, мятежный, просит бури…».

Бандит? Мелковато по форме и многовато по содержанию. Что это за армия, в которой звание Героя Советского Союза дают за борьбу с бандитизмом, и что это за бандиты, жгущие танки и валящие боевые вертолеты и самолеты?

Нет, определение «душман» было лучшей пропагандистской уловкой афганского режима. Для нас слово чужое, для них, на всякий случай, приемлемое. Потому что если назвать врага извергом, а потом призвать к перемирию, то некругло получается.

Откуда взялось такое неимоверное количество врагов Апрельской революции в Афганистане? Ответ прост: еще в 1978 году страна практически разделилась на два лагеря и советские войска приняли деятельное участие в гражданской войне, выбрав одну сторону – ту, что сидела в Кабуле.

Душман действительно был противником серьезным, имеющим солидный боевой опыт. В рядах афганского сопротивления кабульским режимам (Тараки-Амина-Бабрака-Наджиба) было достаточное количество офицеров, выпускников советских, индийских и пакистанских военных училищ и десятки тысяч солдат, знающих запах пороха и крови.

Мощный толчок усилению душманских рядов в декабре 1979 года дали:

– боевые действия в Кабуле во время штурма резиденции Хафизулло Амина, повлекшие гибель сотен афганских военнослужащих, которые умирали, так и не поняв, с кем бьются;

– бомбежки и артобстрелы по указанию афганской стороны (будто бы мятежников, а на деле – сторонников еще вчера правящей партии «Хальк»);

– непосредственное и решающее участие советских войск в подавлении мятежей в афганских частях;

– новая волна беженцев.

Прибавьте сюда ежегодные тридцать тысяч дезертиров (с оружием), которые вливались в отряды вооруженной оппозиции. Вот вам и Враг. Воистину, Душман!

Следует также учесть, что боевой возраст в Афганистане начинался у мальчиков с двенадцати-четырнадцати лет, а «косить» от военных дел там не принято.

На войне оружие не валяется. Всякий могущий взять его возьмет. Были бы силы нажать на крючок. Правда, в слаборазвитых странах роль женщины на войне принижена, но гордость афганцев, пуштунка Малалай, дала прикурить англичанам. Делайте выводы.

А что сказать про лидеров душманов? Да что угодно! У всех высшее образование, по два-три языка знали. У всех капитал нешуточный, так они еще во времена Дауда кто по тюрьмам сидел, кто бежал в Пакистан от ареста. Что же это за люди такие – рубили сук, на котором так уютно сидели? Революционеры, что ли?

А с таким душманом как поступать: «…Касымджан до революции был крупным феодалом, ростовщиком. В ходе налетов на г. Айбак (пров. Саманган) сжег лицей, в котором было двести книг Священного Корана, педагогическое училище, где было сто книг Священного Корана. У Шурпуля захватил на дороге ящики с виски и каждый день устраивал пьянки со своими приближенными головорезами. Ограбил машину честного торговца, с коврами, и украсил ими свою пещеру. Убийца Касымджан напился и застрелил ради забавы своего повара, простого крестьянина. Грязный распутник Касымджан по дороге из Дарай-и-зинджан в Айбак захватил двух женщин (25 и 29 лет), сорвал с них чадру и изнасиловал…» Эти сведения из общеполитической листовки на население ДРА. Правда, грамотные афганцы на базарах подозрительно широко улыбались, читая ее своим товарищам. Ну, понять чужой юмор всегда сложно.

На войне дерьмо не пахнет. Враг коварен и вероломен, мы смекалисты и принципиальны. Враг жесток – мы пылаем священной ненавистью и пр. И наоборот.

Тут еще вылезает остроугольный вопрос о легитимности (законности) афганского правительства, по просьбе которого якобы был введен ограниченный контингент.

Дауд сверг Захир-шаха. Не уничтожил, чем афганцы гордились как свидетельством цивилизованности. Дауда застрелили революционеры во главе с Тараки. По приказу Амина задушили Тараки. Советский спецназ физически ликвидировал Амина. А теперь угадайте, насколько легитимно было правительство Бабрака Кармаля? Ему, конечно, повезло. Спасла русская водка: допился от страха до белой горячки. А вот его преемнику, Наджибу, выпала тяжкая участь завершить эту цепь «легитимных» правлений в петле, уже будучи истерзанным до смерти. Круг замкнулся. К власти пришли те, кто противостоял Захир-шаху и Дауду «с младых ногтей».

Жаль, что не сразу объяснили: все афганские национальные герои суть борцы с пришельцами и за власть. Как и в любой стране.

Не обольщайтесь, «тактика выжженной земли» не поможет. На ней еще просторнее воевать, а руины – крепче зданий. Таверна руин, оцените? Веселись от души, пока жива есть!

На обугленной земле один Бог – человек с ружьем.

КАКИМ СУДОМ СУДИЛИ

Разумеется, военным. Трибунал взяток не брал. И работал быстро. Уж никак не больше двух недель на рассмотрение.

Из проекта «Договора между Правительством Союза Советских Социалистических Республик и Правительством Демократической Республики Афганистан об условиях временного пребывания советских войск на территории Демократической Республики Афганистан».

…Статья 9

Вопросы юрисдикции, связанные с временным пребыванием советских войск на территории Демократической Республики Афганистан, регулируются следующим образом:

1. По делам о преступлениях и проступках, совершенных лицами, входящими в состав советских войск, или членами их семей на территории Демократической Республики Афганистан, применяется афганское законодательство и действуют афганские суды, прокуратура и другие афганские органы, компетентные по вопросам преследования наказуемых деяний. Дела о преступлениях, совершенных советскими военнослужащими, расследуются военной прокуратурой и рассматриваются органами военной юстиции Демократической Республики Афганистан.

2. Постановления пункта первого настоящей статьи не применяются:

а) в случае совершения лицами, входящими в состав советских войск, или членами их семей преступлений или проступков только против Советского Союза, а также против лиц, входящих в состав советских войск, или членов их семей;

б) в случае совершения лицами, входящими в состав советских войск, преступлений или проступков при исполнении служебных обязанностей в районах дислокации воинских частей. По делам, указанным в подпунктах «а» и «б» настоящего пункта, компетентны советские суды, прокуратура и другие органы, действующие на основе советского законодательства». Сей, секретный в 1979 году, проект вскоре воплотился в жизнь без существенных изменений. И получилось, что где ни есть солдат – это район дислокации воинской части. На первый взгляд смешно, на деле – развязывает армии руки, ноги и голову одновременно. В итоге марионеточное афганское правительство невольно подтвердило для ограниченного контингента характерный признак оккупационных войск.

Законность и правопорядок в 40-й армии блюли военные прокуратуры и военные трибуналы в крупных гарнизонах (Кабул, Кундуз, Баграм, Шиндант и Кандагар). В основном им приходилось предупреждать и осуждать за преступления, связанные с неуставными взаимоотношениями, неосторожным обращением с оружием, контрабандой, хищением оружия, боеприпасов, военного имущества, хулиганством, членовредительством и превышением властных полномочий ретивыми командирами. Трусость на поле боя, измена Родине – этим ограниченный контингент не страдал, так, единичные случаи. Да и то, признаки и факты измены Родине или разглашения секретных сведений возникали не из идейных побуждений, а за проклятые доллары, по пьяной лавочке, а чаще по разгильдяйству. Естественно, о военнослужащих, перешедших на сторону моджахедов (после пленения или добровольно), в те годы молчали, да и было их, опять же, немного. Нынче же все они поименно известны и прощены законным образом.

Особые отделы КГБ СССР – тема особая. Они шли в одном направлении с военной прокуратурой. И если уж чекист взялся за дело о контрабанде или судьбе трофейного оружия, то будьте уверены – доведет до конца с выводами о политической подоплеке.

Все верно: кто водку тащит через рубеж – разлагает армию.

Кто «немереные «бакшиши» везет, верно, значит продал что-то из военного имущества или военную тайну.

А если оружие в контрабанде, то посадят точно. Сдадут свои же. Тем и держался Союз: беспощадность к «левым» стволам и наркоте. К чему здесь про военную контрразведку? Да к тому, что именно она не давала замазывать большую часть воинских преступлений командирам частей.

Каждый ветеран вспомнит, что именно в его годы службы (имярек):

– в состоянии алкогольного опьянения расстрелял афганскую семью, да не добил последнего свидетеля – спрятался шустрый мальчонка за дровами;

– объявил душманами и приговорил к смертной казни пару-тройку дехкан, найдя за стрехой старый карабин, чем превысил властные полномочия;

– замотал в рулон индийской ткани симпатичный блестящий браунинг и повез его в родные края через Ташкент (Тузель), где его уже ждали, потирая руки, таможенники и особисты;

– метнул гранату в модуль, именно в ту комнату, где, по его мнению, находился замполит или иной обидчик;

– держал под прицелом или с гранатой в неверной руке штабной отдел или командно-диспетчерский пункт;

– расстрелял ночью сослуживцев (старослужащих) на выносном посту.

«Бывало, что у людей из-за постоянного напряжения и ежеминутной вероятности погибнуть или стать инвалидом происходили странные изменения в психике. Однажды один прапорщик после конфликта со своим начальником бросил в его комнату ручную гранату, а потом долго не мог вспомнить, зачем он это сделал… Еще был солдат, который открыл огонь по личному составу своей заставы, ранив двух человек».

В этом криминальном однообразии нет ничего удивительного. Афганский театр военных действий мало похож на театр. Это был скорее политический балаган, набитый невольно-добровольными участниками трагедии в древнегреческом духе. Причем немногочисленные, но солидные зрители сидели жопой к сцене.

«Дело было в феврале 1986 года. Открывался XXVI съезд КПСС. Из Москвы пришло указание: чтобы в дни работы съезда – никаких ЧП! Особенно так называемых противозаконных проявлений в отношении мирного населения. И надо же, чуть ли не в первый день трое солдат в Кабуле уходят с оружием в самоволку. Добывают где-то анаши, водки – этого добра было навалом, – накуриваются, напиваются, после чего забираются в какой-то частный дом в двух шагах от центра города. Убивают всех мужчин, насилуют всех женщин, а затем загоняют их в погреб и забрасывают его гранатами. После чего прямо там же, на месте преступления, засыпают мертвецки пьяные, где их, собственно, и находят патрули, поднятые на ноги стрельбой в центре города. Скандал был невероятный. Из Москвы в Кабул приехали лично главный военный прокурор и начальник следственного управления Главной военной прокуратуры. Естественно, военный трибунал приговорил насильников и убийц к расстрелу. Но я уверен – было много случаев, когда другим такие же действия, как минимум, сходили с рук, а то и поощрялись. Понять – но не простить! – советских солдат и офицеров тоже было можно. На войне как на войне – часто они мстили за жестоко убитых товарищей. Иногда моджахеды брали в плен раненых, попавших в окружение, просто зазевавшихся, отставших от колонны, а иногда жестоко убивали прямо на месте: выкалывали глаза, вспарывали животы, вырезали половые органы, жгли заживо, отрезали уши, носы, головы».

Расследование, судебные заседания, оглашение приговоров в абсолютном большинстве случаев происходили в расположении частей, где, собственно, преступления чаще всего и совершались. Учтем, что на «боевых» военнослужащий числился в своей части. Ну не судить же его в Имам-Сахибе или Кишкинахуде? Что же касается вывоза подследственных и подсудимых в Союз, то такие случаи были редки. А гласность, публичность процессов была полезна. А ну-ка, посмотреть, как ножничками погоны и лычки срезают прямо в зале суда, то бишь на сцене клуба? Век не забудешь!

Примечательно, что по закону воинские преступления в военное время и в боевой обстановке влекли за собой более тяжкие наказания, но это дополнение в Афганистане почти не учитывалось, поскольку формально СССР в ДРА военных действий не вел. Тем не менее во время судебных процессов адвокаты подробно перечисляли боевые заслуги подзащитных и награды, если таковые имелись. Трибуналы не лютовали. То, за что в Союзе можно было «загреметь под фанфары», в Афганистане нередко завершалось тремя годами условно с отсрочкой приговора.

«Мне же более интересны были те, кто попал на зону непосредственно из Афганистана. Я встречал несколько человек, и причины их преступлений были самые разнообразные. Были прозаические, вроде дедовщины и самоволки. Один парень из молодых да хитрых (как он думал) в ответ на издевательства «дедов» привязал гранату к дверце машины, изнутри. Деду оторвало ногу, а он получил пять лет. Но встречались случаи уникальные. Пересекся с одним парнем, который служил замкомвзвода разведки в мотострелках. И вот однажды в кишлаке они напоролись на засаду. В первые же минуты погиб лейтенант, командир взвода, и сержант принял командование на себя. Но обстановка сложилась очень сложная, и чтобы снять пулемет, не дававший им возможность поднять головы, он придумал ход с отвлечением внимания, чем должен был воспользоваться гранатометчик, посланный в обход. Но когда по сигналу бойцы пошли вперед, гранатометчик не выстрелил, и в результате еще трое ребят оказались под пулями; двое погибли. В конце концов они «духов» выбили, а после боя начали разбираться. И оказалось, что гранатометчик просто струсил, не выйдя на позицию. Он пытался оправдываться, но бесполезно. И тогда они всем взводом провели суд, вынесли приговор и привели в исполнение. Не знаю подробностей, как эта история всплыла, кто проболтался, но этот сержант получил свои восемь лет за умышленное убийство без отягчающих обстоятельств. Еще случай. Колонна попала в засаду, подорвали головной и замыкающий БТР. Но старшим колонны был опытный офицер – он быстро принял правильные решения, головную машину сбросили с дороги, людей приняли на борт и рванули вперед, пока «духи» не успели развернуться. И только на марше выяснилось, что замыкающая машина не взяла людей с подбитого БТРа. Там была вина офицера. Пятеро бойцов попали в плен. Но комбат оказался настоящим мужиком. Он поднял на ноги командование, и по кишлаку, где укрылась банда, нанесли БШУ, после чего «духи» сами вышли на связь и попросили убрать авиацию в обмен на пленных. А вот какая заморочка у них там произошла потом, неизвестно, но этих бойцов обвинили в добровольной сдаче в плен. Я так понял, что все произошло из-за расхождений в показаниях о самом процессе захвата, потому что под трибунал пошли не все. Впрочем, во всех «зоновских» историях надо делать скидку на правдивость рассказчика, так как далеко не всегда есть возможность прочитать реальный приговор, но порой, когда это удается, узнаешь очень много неожиданного».

Со временем, конечно, остались вопросы для любознательных: виноват ли командир, отдавший приказ на применение всей огневой мощи колонны по кишлаку, если ему показалось что-то там подозрительное? Или солдат, который метким выстрелом срезал бегущего аборигена, по тому убеждению, что «бежит – значит виновен»?

В конце концов, всех живых простили.

«Постановление

Верховного Совета СССР

ОБ АМНИСТИИ СОВЕРШИВШИХ ПРЕСТУПЛЕНИЯ БЫВШИХ ВОЕННОСЛУЖАЩИХ КОНТИНГЕНТА СОВЕТСКИХ ВОЙСК В АФГАНИСТАНЕ

Руководствуясь принципами гуманизма, Верховный Совет СССР постановляет:

1. Освободить бывших военнослужащих от уголовной ответственности за преступления, совершенные ими во время прохождения воинской службы в Афганистане (декабрь 1979 года – февраль 1989 года).

2. Освободить от отбывания наказания лиц, осужденных судами Союза ССР и союзных республик за преступления, совершенные во время прохождения воинской службы в Афганистане.

3. Снять судимость с лиц, освобожденных от наказания на основании настоящей амнистии, а также с лиц, отбывших наказания за преступления, совершенные во время прохождения воинской службы в Афганистане.

4. Поручить Президиуму Верховного Совета СССР в десятидневный срок утвердить порядок исполнения амнистии.

5. Настоящее Постановление вступает в силу с 15 декабря 1989 года.

Москва, Кремль.

28 ноября 1989 г.

№ 842—1.»

Председатель

Верховного Совета СССР

М. ГОРБАЧЕВ.

Разумеется, не «птенцы Керенского» выпорхнули на свободу, не та масса, но все же достаточно, чтобы в начале девяностых годов часть афганских ветеранов заявила о себе в криминальных структурах.

СЛОВО О ПОЛКУ

Изучение ситуаций, в которых чаще всего гибнут комбатанты, полезно для будущих воинов. Это усилит бдительность и боевую настороженность – важнейшие составляющие ратного духа.

Не следует обращать внимания на некоторый формализм в описаниях. Бой – скоротечное, единовременное и многоплановое действие. А воспоминание зависит от наблюдателя, как в теории относительности. Да и не всякий – Боян!

Но дайте волю лучшим чувствам. Представьте себя на месте павшего в бою, в то же время не забывая, что время, по сути, оставит от ваших чувств и дел буквально следующее:

«Обнаружил группу мятежников, пытавшихся выйти в тыл роте, и открыл по ней меткий огонь. В этом бою погиб».

«Увлекая на штурм своих подчиненных, первым ворвался в крепость. Погиб от осколков гранаты».

«Во время движения колонны попал под обстрел мятежников. Был дважды ранен в голову, но, спасая военный груз, сумел вывести автомобиль из-под обстрела. От полученных ран скончался на поле боя».

«При движении по горному склону мотострелковая рота попала в засаду. Огнем из личного оружия подавил две огневые точки противника. Спасая раненого товарища, был убит».

«Во время выполнения боевого задания погиб в авиакатастрофе».

«При обстреле мятежниками сторожевой заставы в считаные секунды развернул свою зенитную установку и в ходе боя подавил несколько огневых точек противника, но сам был смертельно ранен».

«Находясь в головном дозоре, обнаружил радиоуправляемый фугас. При его обезвреживании произошел взрыв. Был смертельно ранен».

«При выполнении боевого задания по охране газопровода в ночное время был сбит зенитными средствами противника. Пытаясь спасти машину, вместе с экипажем погиб».

«Во время оборонительного боя погиб, оказывая помощь раненому товарищу».

«В районе «зеленой зоны» в бою умело вел огонь из противотанкового гранатомета. Подавил две огневые точки противника. Осколками мины был смертельно ранен в область живота».

«Выполняя боевое задание, прицельно сбросил бомбы и нанес противнику значительный урон, но на выходе из атаки самолет был подбит и взорвался».

«Действовал в группе боевого охранения, первый заметил приближающегося противника и открыл огонь из автомата. В бою был смертельно ранен».

«Рискуя жизнью, вынес с поля боя раненого офицера. При возвращении на свою позицию был тяжело ранен и скончался на руках у товарищей».

«Вынес в безопасное место раненого командира роты. Возвращаясь к месту боя, был тяжело ранен. При попытке мятежников захватить его в плен подорвал их и себя гранатой».

«В первые минуты боя был ранен в грудь и руку, но, превозмогая боль, принял на себя командование взводом, командир которого погиб. Истекая кровью, вел воинов на соединение с основными силами батальона. В этом бою погиб».

«В бою с охраной каравана был тяжело ранен, но, сохраняя самообладание, продолжал вести огонь, пока не потерял сознание. Скончался на поле боя».

«Будучи тяжело раненным, сумел вытащить из горящей машины тяжело раненного механика-водителя. В госпитале от полученных ран скончался».

«Короткими перебежками приблизился к огневой точке противника и забросал ее гранатами. В бою был тяжело ранен и умер».

«Погиб при разминировании фугаса».

«Вылетел на помощь афганскому гарнизону, ведущему тяжелый бой с мятежниками, но при подлете к району боевых действий был обстрелян и сбит противником. Экипаж и разведчики погибли».

Будущему воину и действующему воину просто необходимо чтение о подвигах былых времен. Ну, не совсем «былых», а тех, где оружие, местность, цели и противник аналогичные. Для участников боев в горно-пустынной местности и джунглях, крупномасштабных операций против террористов и сепаратистов на своей и чужой территории можно рекомендовать «Книгу Памяти о советских воинах, погибших в Афганистане» в двух томах (Москва, Воениздат, 1995 г.). Сведения о боевых ситуациях и гибели личного состава в ней наиболее достоверны, поскольку подтверждены официально, печатями части на письмах родителям, боевыми донесениями, государственными архивами. Другого критерия правдивости пока не придумали.

В то же время смертельно опасны для себя и окружающих попытки слепо копировать поведение героев боев из послевоенных художественных, а тем более учебных фильмов Министерства обороны. Следует осторожно подходить к воспоминаниям ветеранов (особенно военачальников). Если же в книге о войне указано, что «любые совпадения фамилий и событий случайны», значит, перед вами «афгантастический» роман, т. е. опять же обыкновенная художественная литература.

ДОРОГА ДОМОЙ

На войну отправляли с большей заботой, чем с нее. Разумеется, речь идет о живых. А вспомнилось, через двадцать и более лет, примерно следующее:

– приказ о сборе всех дембелей на пересыльном пункте в Кабуле. А это шмон, драки и всяческие унижения;

– посадка после «дембельского аккорда» – разгрузки самолета с капустой;

– как чарс и патроны выбрасывали, а потом прошли границу без досмотра;

– героическое поведение прапорщика, спасающего свои чемоданы из горящей БМП;

– вещмешок с миллионом афгани, которые тут же пропили;

– замполит-мздоимец – брал деньги за первоочередную отправку домой;

– еще политработник – мастер шмона, он сдавал изъятое в ближайшую афганскую лавку;

– как оставляли афганцам застеленные кровати, а покинув городок, видели толпы грабителей и горящие казармы;

– гранаты, которыми «заминировали» сортиры перед сдачей военных городков афганцам;

– магазин Военторга, принятый под охрану во время вывода войск, – конечно, оторвались;

– расстрел чемоданов политработника, любителя шмона;

– как дембеля рвали на себе новое обмундирование в конце марта, на Кушке, когда их пытались раздеть, обвиняя в ограблении местного вещевого склада;

– не было денег на выплатном пункте;

– обстрел «эрэсами» перед выводом, и как командиры списали на «духов» кучу техники и имущества;

– легендарную ночную битву дембелей и молодых под Кушкой, во время которой офицеры прятались в палатках;

– пока искали дрова – украли вещмешки на родной земле, а там блокноты с адресами друзей;

– проезд от ОКПП до Термеза на такси за 100 чеков (более трехсот рублей по тому времени, полугодовое жалованье солдата);

– как пьяные дембеля начали дружнопри взлете блевать друг другу на «парадки»;

– что остался один, выбросил гранату, пять часов ждал попутку через мост переехать, и два часа шмонали на таможне;

– как маршал Соколов отдал свой самолет дембелям;

– шмон, даже книжку со стихами сожгли;

– зампотыл, сволочь, не дал бушлат. Прилетел в Воркуту, так и оказалось – пурга, мороз;

– пили всю ночь в бане. Утром не мог на рампу подняться, подтолкнули;

– кандагарская пересылка, трое суток не кормили;

– в Кабуле трое суток формировали на Ил-76, жратвы не было;

– одна мысль: домой!

– как дед-фронтовик орал на «шурави» в поезде, уже у самой Москвы: «Сопляки, вы воевали? Гоняли по горам бандитов, вот вся ваша война!» Обиделся, что всю ночь пацаны «гудели» в соседнем купе, спать мешали;

– как выходили – радиостанции на одной частоте настроены, ну, как всегда в колонне. Головной кричит: «Я уже в Союзе!», за ним второй: «Я в Союзе!», и тут голос: «А я еще в Афгане». И так с полчаса. «Я – дома! – А я еще в Афгане…» Наконец и он закричал: «Братцы, я в Союзе!» Тут по эфиру такое «ура» прокатилось…

Алескендер Рамазанов Война затишья не любит

Курьер загулял Порт-Ветровск. Черный камень, август 2001 года

Старик был опасен, как черный скорпион в мае. Лысый, морщин, что на черепашьей шее, а мышцы играют, видно, на веслах накачался. Мода (он же по паспорту Модников Василий Митрофанович) усмехнулся, вспомнив инструкции московского фраера, безопасника: «Дед там один отставник рыбой промышляет. Погранцы его не трогают, ментам он тоже не помеха. Это неважно… Тебе одно – посылочку отдать, ответ получить и доставить. Возможно, в поезде встретим, но уже ближе к Саратову. Дашь знать, в каком вагоне, место, а путь – прямой, до Москвы».

О компании «Тетаконс», неплохо платившей курьерам, а именно возможность заработать в итоге привела его в Порт-Ветровск, Мода узнал прошлым летом на окраине Серпухова. Здесь, в черном, кособоком домишке, его братан афганский – Сайга загибался на глазах от какого-то злостного, неизлечимого гепатита.

У обоих за плечами начало Афгана – зима 1980-го. Вошли: Сайгаков в декабре, с 56-й десантно-штурмовой бригадой, а Мода в середине февраля с 201-й мотострелковой дивизией. В Кундузе, на майдоне – так афганцы называли местный аэропорт, свиделись серпуховские кореша. Был май восьмидесятого – время, когда выяснилось, что врагов у «инкилоби саур» – апрельской революции – куда больше, чем друзей, как в самом Афганистане, так и за его пределами. Радостно было встретить земляка и одноклассника…

За месяц до кончины объявился бедолага. Об одном просил – присмотреть за ним, похоронить. То, что Сайга домик отписал ему за неимением родственников, вполне окупало все хлопоты. Да и какие они были? Постель сменить, покормить раз в день, да «черняшки» горошину под язык. Не брали Сайгу все эти ампулы и капсулы. Да и лепила участковый встал на дыбы – давай, дескать, в больничку, там уколют. А вот койки больничной Сайга боялся пуще смерти. Нормально, кстати, отходил: май в разгаре, яблоня под окном не хуже невесты. Глядя на нее, и затих Сайга. Правда, перед смертью жарко нес околесицу про какие-то «золотобактерии». Мол, они всему виной и его сгубили. Ну, это в помрачении. Пятерик-то ему навесили за иное. Вздумал с таджикской кодлой связаться. Таджики же его и сдали прямо в Чкаловске, на таможне. Мода этого дела не одобрял. «Ширин баян» не признавал, не нюхал всякой гадости. «Черняшка», и то если полечиться, ну, пыхнуть изредка, для дела, со стоящим человеком – не более! Он по другим делам мастак…

Думалось обо всем этом Моде в песчаной ложбинке, откуда он битый час наблюдал в пятнистый южнокорейский бинокль за домиком Скорпиона. Такое погоняло он мысленно дал старику с первой минуты знакомства. В этой же ложбинке, неделю назад, Мода припрятал подлинный паспорт, «сквознячок» – стилет, с которым неохотно расставался, и пистолет «ПМ». Дерьмовая пушка, название только, а так китайский ширпотреб. Но для одного раза сойдет.

В принципе дело было закончено. Неделю Мода изображал приехавшего на Каспий порыбачить, позагорать дальнего родственника старика. На этот случай, для возможных проверок, имелась вполне приличная ксива с тверской пропиской. Но все обошлось – к Скорпиону никто особо не совался. Деньги и незатейливый брелок с крышечкой он передал старику в первый же день. Правда, озадачило Моду то, как старик с «кирпичиков» зеленых обертку снял, но не считал, а подбросил каждый на коричневой ладони и кивнул, мол, без обмана. Какой уж тут обман – сорок штук баксов. И посылочку ответную Мода видел – термос двухлитровый. О нем тоже условлено было. Дескать, перед отъездом нальет в него хозяин чаю. Жми на клапан, пей, но крышку не отворачивай ни при каком раскладе. Это Моде было знакомо: портфель из рук не выпускать, сумку не открывать, эту коробку конфет не вскрывать. Дураку ясно – рванет, уничтожая и товар, и тебя заодно.

Билеты Мода взял без проблем – вложил зеленый полтинник в паспорт, и нижняя полка в середине купейного вагона нашлась моментально, несмотря на сухое предупреждение, что мест на фирменный поезд «Дадастан» нет. На грязненькой привокзальной площади его поразил вид огромной конной статуи. Собственно, не самой статуи, а факт того, что у коня как-то странно выделялось причинное место. Будто прилепили его отдельно. Забыли, а потом приделали, чтобы не сидел богатырь или герой революционный на кобыле.

Километрах в двух от того места, где залег Мода, заклубилось облачко. К берегу по песчаному проселку шла машина. Мода вжался поглубже, пригнул голову, подождав, пока неожиданная помеха прокатит мимо. Краем глаза рассмотрел джип с мигалкой. И не ошибся в предположениях – внедорожник лихо крутанулся у домика.

Мода протер оранжевые стекла объективов. Вот и Скорпион вылез. Обнялся с мужиком, вышедшим из машины, показал рукой на дом. Торопится гость. Так… Мода чертыхнулся. Показалось ему, что старик секунду, не более, смотрел на него прямо и сурово. Нет, повернулся и заслонил собой гостя. Что уж тот передал, Мода, естественно, не увидел, разве что заметил согнутый локоть и уже знакомое движение при взвешивании денег на руке.

«Ни фига себе, что же это они баксы старому пню пачками тащат?» Пустая, конечно, мысль, Мода это понимал, ведь не увидел же ничего. Но пустая мысль почему-то подкрепила ту идею, ради которой курьер изнывал сейчас под дадастанским солнцем.

Задумка была несложная – старика по-тихому убрать, баксы вернуть «на базу», и не только те, что старик унес в лодочный сарайчик – это Мода засек сразу, чуяло сердце, там, за убогой дверцей, покруче дела! Оттуда дед и термос вынес. Да еще углядел Мода, что в домике света нет, а за сарайчиком, под куском клеенки, небольшой японский генератор стоит. А дальше… Ну замкнуло проводку в сарайчике, угорел-сгорел старик со всем добром… Конечно, посылку нужно отдать, лишний наворот ни к чему, а вот убийство Скорпиона – его еще доказать надо. Фраера, они и есть фраера!

Бинокль в песок. Стилет к ноге. Патрон в ствол и пушку за пояс. Дерзок был Мода. Может быть, потому и везло, что, приняв решение, уже не отступал и не раздумывал, напролом шел.

И не насторожило его отсутствие старика… Позвал у сарайчика:

– Дед, ты где?

Тихо. Тем лучше: шмон суеты не любит.

Шагнул в полумрак, осторожно придерживая дверь. Разглядел полку с книгами, компьютер. Шкафчик железный – пенал. С него начать? А за спиной:

– Только не дергайся. Медленно. Руки за голову.

Застыл Мода, глупо кивнул своему тусклому отражению на экране монитора, а потом, стремительно осев, крутанулся и с пола выстрелил на голос. Только вот выстрела своего он не слышал. Оглушительно лопнуло в голове – и все. Ни чувств, ни мыслей.

Старик выдвинулся из узенькой каморки (оттуда и окликал гостя, защищенный стенкой из шпал), подержал на прицеле подрагивающее тело… Несильно выбил ногой пистолет, поставил оружие на предохранитель. Уселся на край топчана, закурил и, словно мог его слышать Мода, пробубнил:

– Хайло неученое. Разбаловались. Команды и то выполнить не может. Тащи его теперь на ночь глядя.

Присев, старик приподнял мертвецу веко, без всяких эмоций посмотрел на «кошачий зрачок», потом отстегнул поясную сумку Моды и хладнокровно приступил к обыску. Было, правда, одно обстоятельство, заставившее чуть дрогнуть сухие мускулистые руки, срезавшие с Моды рубашку. Синела татуировка на левом плече неудачливого грабителя: контур автоматного патрона, в нем короткое слово «AFGAN» и ниже «201 мсд.» После короткого раздумья старик концом стилета глубокими надрезами заштриховал наколку, не смущаясь сочащейся черной крови.

«Добрый день… «Тетаконс»? Я верно позвонил?.. Девушка, моя фамилия Модников. Соедините меня с Самко. Да, начальником ПЭУ. Он ждет моего звонка… Повторяю по слогам: Мод-ни-ков Василий Митрофанович. Спасибо… Здравствуйте, Яков Семеныч. Какие игры? Где? Думаю, загулял ваш парень… Крепко загулял. Море, девчата… Вот и мобильник бросил… Да все в силе… Не торопитесь, не ругайтесь. На днях свидимся, обсудим: у кого крыша раньше съехала, у него или… Нет. Не беспокойтесь. Сам найду».

Бас-халас! Этот телефон больше не зазвонит. Чип в печурку. Аппарат в море вместе с владельцем… Бывшим.

Ночной Каспий мерно покачивает лодку. Интересная лодка, приметная, весело-расписная, широкая. И название чудное – «Беременная русалка». Легко приподнял старик над бортом черный куль и без плеска опустил в море.

В свой последний путь Мода ушел вполне торжественно. Тихая, маслянисто-черная вода Каспия спустила его по пологой спирали на чистое песчаное дно. Правда, через неделю изъеденный, обезглавленный труп выбросило на отмель у старой лесопилки. И вслед за рыбами над останками поработали вонючие лисы-корсаки и огромные печальные вороны.

Седьмая гробница

Проклятая шинель… Старый чапан и то греет лучше, чем этот сизый балахон с якорями на смешных пуговицах. Джагтуран говорил, что это – старая немецкая одежда и ей уже тридцать пять лет. Врет, наверное. Сукно еще крепкое…

Омши-теппа – нечистое место. Грязь, ямы… Что тут охранять? Могилы старые? От кого? Смену третий день не привозят… Колдовское место Омши-теппа. Старики говорили, что в давние времена здесь из-под земли била вода, смешанная с золотым песком. Золотые барханы и скелеты людей, лошадей и верблюдов окружали родник. И охраняли золото Омши-теппа огромные муравьи с собачьими головами. Они разрывали на куски всех, кто посягал на их сокровищницу, догоняли аргамаков и беговых верблюдов. Но человек хитрее муравья! Когда наступала чилля – сорок дней неимоверной жары, в полдень муравьи, как и все живое в пустыне, прятались в свои норы. В это время удавалось набить хурджины золотым песком. Хитрость состояла в том, чтобы погрузить золото на двух верблюдов или на двух лошадей. Когда муравьи настигали вора, запасную лошадь бросали как приманку. Но если на ней не было золотого песка, чудовища продолжали гнаться за похитителем и разрывали его. Их вел запах золота.

Урчание грузовика прервало ленивый ход мыслей афганского резервиста Хайр-Мамада. Смена! Конечно, привезли еду, а может быть, и долгожданный приказ сдать оружие и обмундирование и разъехаться по домам. Забирали ведь на два месяца, а уже – четвертый на исходе. В Шиборгане, конечно, можно служить, город все же, но месяц в Омши-теппа – длиннее года.

В палатке было тепло, пахло свежими лепешками, на дастархане – большое блюдо с рисом, бананы, миски с ломтями жареной баранины. В дальнем углу джагтуран склонился над картой с незнакомым Хайр-Мамаду офицером.

– Благодарите Аллаха, поешьте как следует, предстоит неблизкий путь. Выполним приказ, а потом в Мазари-Шариф и все – окончена ваша служба. Без моего разрешения из палатки не выходить, – голос старшего капитана звучал ровно, но показалось Хайр-Мамаду, что нервничает джагтуран. И хотя никто не посмел бы нарушить приказ командира, у входа в палатку встал незнакомец в офицерской форме без знаков различия.

Ели молча, и только Халиль, тощий, как жердь, араб, бросил невзначай:

– А там, в грузовике, еще люди есть…

Это было понятно и без его хабара, за брезентовой стенкой слышны были сначала торопливые шаги, затем громыханье деревянных коробок. Потом грузовик укатил к траншеям.

С места снялись к вечеру. Джагтуран оставил в палатке Алаутдина и с ним одного из прибывших людей – крепкого бородатого пуштуна в зеленой куртке. Хайр-Мамад как-то приценивался к такой же в Шибаргане, но когда дукандор сказал ему, сколько стоит этот «джекетфилд», охота купить куртку отпала. Две с половиной тысячи афгани! Да за такие деньги с ног до головы одеться можно!

Выбрались на шоссе, мощная «Йокогама» набрала скорость. Хайр-Мамад зажал между коленей карабин и задремал… Что может сниться афганскому сарбозу? То же, что и всем солдатам мира, когда они сыты… Но короток был сон – грузовик закачало, в желтом свете заклубилось облако песчинок.

Путешествие закончилось у развалин, заметенных песком. И вновь старший капитан приказал караульным сидеть в кузове. Точно, как и в палатке, остался с ними один из незнакомцев – остальные выгрузили два ящика из-под снарядов и скрылись с ними за дувалом. Не очень это нравилось Хайр-Мамаду, но что поделаешь? Лучше закрыть глаза и попробовать задремать. Внезапно по глазам резанули лучи мощных фонарей, а за ними из темноты послышался голос старшего капитана:

– Не вставать. Оружие положить на пол. Сидеть!

Карабины собрал незнакомец, тот, что оставался в кузове, а потом погасли фонари и опешивших резервистов сбили поближе к кабине те, что выносили ящики, злые, разгоряченные, будто окопы рыли. А самое плохое, что, усевшись, положили свои автоматы на колени и держали их так, будто сейчас последует команда «Огонь!». Проклятие Омши-тепа, похоже, сбывалось наяву.

На этот раз двигались недолго. Три-четыре минуты. И даже сквозь рокот двигателя был слышен далекий гром. «Что за гром зимой? – тоскливо подумал Хайр-Мамад. – Какая страшная ночь. Великий, Всемогущий – спаси меня от этих людей. От них пахнет смертью, как от муравьев с собачьими головами».

Незнакомцы прикладами и пинками вытолкнули резервистов из кузова, окружили, держа автоматы наперевес. Напрасно Хайр-Мамад пытался в кромешной тьме увидеть старшего капитана. У кабины заплясали лучи фонариков, как будто там что-то искали… А затем произошло невероятное – раздался негромкий хлопок и в черном небе повисла красно-желтая лампа, ронявшая куски огня. Цвета гноя свет разлился вокруг. И понял, увидев лица незнакомцев, Хайр-Мамад, что умереть придется здесь, в глухой пустыне, без молитвы, стоя на коленях, получив пулю в затылок… Но смерть обошла его – басовито завыл огненный джинн, а потом точно и безжалостно ударил его в грудь, казалось ломая кости, разрывая сердце…

– Ну ты подумай, может быть, еще что-то было? Кричали, стреляли в вашу сторону? Ведь дело международное… Ну вот кто поверит твоему сочинению? – Раздраженные реплики принадлежали начальнику особого отдела десантно-штурмовой бригады, полному одышливому блондину. И были обращены к понурому старшему лейтенанту. Обвисшие казацкие усы лейтенанта еще больше подчеркивали его тоскливый вид.

– Вот, ты пишешь… Ага… Примерно в девятнадцать часов к северо-западу от места расположения батареи боевое охранение услышало звук двигателя грузовой машины… Около двадцати часов вторично поступил доклад, что грузовик приближается к батарее… Так… Это неважно… Я приказал осветить прилегающую местность и лично увидел, как группа вооруженных лиц в форме Вооруженных сил Демократической Республики Афганистан (ВС ДРА) готовится к нападению. Я дал команду на предупредительный выстрел.

Старший лейтенант заерзал. Действительно, вместо одной мины в грузовик до умопомрачения точно спланировала полная загрузка лотка кассетного миномета «Василек». Ну тут уж командир расчета виноват, молодой. Со страху влупил, наверное… Но это ли нужно сероглазому особисту майору? И про то, что через секунду из всех калибров палили в кромешную тьму, он знает, и что утром вылазка была… Ну трофеи собрали, не валяться же оружию… Зато вовремя доложили и все предъявили…

– Нет. Не хочешь ты сотрудничать, артиллерист, – вдруг просто и весело сказал майор. – Отдам я твой опус в прокуратуру. И еще кое-что отдам, смотри. – Из плотного конверта на стол скользнули часы «Сейко-5», два массивных золотых кольца и обойма, набитая тупоконечными никелированными патронами. – Вот это и отдам. И объяснительные твоих «бойчишек» по поводу вчерашней пальбы. Они тебя и сдали. Вот этим уставом, – майор приподнял увесистый том, – по голове настучал одному-другому и выколотил добровольное признание. А ты думал как? Они десантурой станут еще не скоро. Так вот, пистолетик, под эти патрончики, через полчаса – на стол. Металл желтый – сюда же. И молчать – дело, повторяю, международное…

Жалко было отдавать отделанную перламутром, изящную «Астру», обидно было переписывать рапорт, подчеркивая, что решение на бой было принято начопером, а разведка проведена под руководством особиста, но что поделаешь – своя голова дороже…

Девять трупов, обугленных, изорванных разрывами прямого попадания, посеченных осколками. Был и десятый, раненый. Крупные капли темно-красной крови вели в заросли камыша, к реке. Туда старший лейтенант Евдощенко утром 28 декабря 1979 года сунуться побоялся – заросли, болото!

А день был замечательный – первый день пребывания ограниченного контингента советских войск в Демократической Республике Афганистан. Железные птицы в небе, железные змеи на дорогах, ведущих от Кушки, Термеза, Нижнего Пянджа и Ищкашима в глубь Афганистана. Не привыкать! Не такие контингенты перемалывали эти клыкастые горы и мертвящие душу пустыни. «Вратами Индии» назвали ее одни, «Вратами мира» – другие. И гибли «при дверях», понимая в последний час: Афганистан – страна пуштунов, и они никогда не отдадут ключей от своего рая… Впрочем, на что обижаться? Начопер был представлен к Красной Звезде, особист к «звезде шерифа» – ордену «За службу Родине в ВС СССР» III степени, Евдощенко заслуженно получил медаль «За отвагу», а чертов командир расчета, который все это заварил, – медаль «За боевые заслуги». Военный люд нельзя обходить наградами. Чем хотите – можно! А вот наградами – не следует.

По смоляному шоссе от Шибаргана на Мазари-Шариф несется серо-зеленый военный «уазик». У водителя автомат под рукой, у офицера – автомат на коленях. Ученые! Уже магазины спарены, смотаны синей изолентой, и граната на поясе с запалом, но главное оружие – скорость. Проскочить нужно от Актепа до Балха, грязного поселка перед Мазари-Шарифом. Надо было все же дождаться выхода колонны… Но «хорошая мысля приходит опосля»! Дымка висит над дорогой, горьковатый запах ее пробивается и в кабину.

Перед Кукрином потянулся вплотную к шоссе оплывший дувал – забор из серой комковатой глины. Опасное место. Что там мелькнуло в разломе, сообразить уже не довелось. Вздыбился «уазик» и перевернулся в воздухе, разламываясь на части… Ожило пустынное до взрыва шоссе. Худые, смуглые люди в черно-блеклых широких одеждах споро двинулись к груде дымящегося металла. Молча стали копаться у изуродованных тел. Без суеты собирали разлетевшиеся бумаги, выворачивали карманы в поисках документов. Затем сфотографировались, с победным видом позируя возле обломков машины, останков, у глубокой воронки. Один было наклонился с ножом над русой, залитой кровью головой солдата. Примерился отсечь ухо, но остановился под взглядом черных, жутковатых глаз командира. Так смотрят ненавидящие люди, им нужны живые враги. К трупам они равнодушны…

Пакистан. Кветта. Штаб-квартира партии Исламский фронт освобождения Афганистана (ИФОА). Благообразный, седобородый старец поглощен чтением. Перед ним на серебряном подносике, дабы не осквернить стол, несколько листков с бурыми разводами, военный билет и синяя книжечка с гербом СССР, золотое кольцо с алым кабошоном. Камень влажно поблескивает. Сухой, узловатый палец нащупывает кнопку звонка. В полупоклоне, прижав руки к груди, застывает у дверей юноша в белой кружевной шапочке. Взгляд старца направлен на побуревшие листочки:

– Кто переводил? Абдаллах? Пригласите его сюда. И пусть никто не мешает. Отключите телефон.

Переводчик волнуется – духовный лидер партии, многочтимый улем и профессор, уверен в особой важности заметок, найденных в записной книжке убитого кяфира. «…илла… пе… пой обн… в Ом. т. 4 янв…Караулка сгор… Остан… Пуговицы нем. – вермахт (резерв?). Пулевое отв… в затылке. Ожог. Грузовик. Сл… протект. Остановка у караул. Ост. у 7гр. Следы 7–8 чел. Отпеч. 2 ящ. Гробница вскр… Осколки керамики. На глуб. 5–8 см – перст. желт. мет. Камень – красн…не обнар. Груз. «Йокогама» 4.01.80. прим. 18.00 пов. За к. Кашгузар (напр. Айвадж?). Отм. 503».

– Все так ли, Абдаллах?

– Возможно, шифр, господин. Я в шифрах не силен, – опускает голову переводчик. – Например, кяфир употребляет имя Всемогущего? Или единицу электрического сопротивления? Я не понимаю смысла, но перевод точен, сахиб.

– Хорошо. Твои знания очень помогли нашему делу. Я доволен тобой. Будь так же усерден и впредь. Записи эти составляют тайну. Надо ли тебе объяснять? Иди, сынок, благодарю…

Неведенье твое спасло тебя, Абдаллах. Как там в Писании: «Многие мудрости – многие печали». Не Всевышнего упоминал кяфир. Тилля-теппа – Золотой курган, Омши-теппа – вот что их интересовало… Золото Бактрии.

Через два дня в кабинете профессора собралась верхушка ИФОА. Глава партии был озабочен:

– Судьба золота Тиля-теппа вам известна. Безбожное правительство Амина наложило на него свою руку. Наши друзья не допустили вывоза сокровищ из страны. Теперь они в еще более грязных лапах – у пьяницы и палача Бабрака. Но то, что лежит в запасниках Национальной галереи, – под нашим контролем. Седьмую, невскрытую гробницу охраняли, и там был наш человек. Теперь ни золота, ни нашего агента мы не можем найти. Опоздали! Вот что нам досталось, и то совершенно случайно – вот это кольцо. Нам известно, что грабители увезли с собой золото в двух ящиках. Что след ведет в пески Кача-кум. Думайте и предлагайте решения вопроса поиска. Могу сказать: пока сокровища седьмой гробницы на нашей земле. Через Таджикистан или Узбекистан они не проходили. Цена золота – цена нашей свободы. Десятая часть этих ящиков откроет нам любые двери, даст моджахедам лучшее оружие, спасет их семьи в лагерях беженцев. Позволит выжить и победить. Пусть поиск начнут наши сторонники в Балхе, Самангане и Кундузе. Да поможет им Бог – это будет опасное дело. Шурави переносят пограничные посты на нашу сторону…

…Изломанный безжалостными ударами взрывной волны, посеченный осколками, афганский резевист Хайр-Мамад уползал подальше в камыши от проклятого места, на которое обрушил свой гнев Аллах. Руки превратились в сплошную рану – смерть преследовала его. Что было лучше: погибнуть сразу, как остальные стоявшие у грузовика, или мучаться здесь, в ледяной болотной жиже, еще несколько дней, а потом все одно… Повинуясь звериному чутью, он выполз на сухое место, локтями пригнул желтый тростник и с трудом достал медный коробок «Зиппо». Стоя на коленях, полами шинели Хайр-Мамад охватил тощий костерок, пытаясь согреться. Прозвучавший над головой окрик «Дриш!» показался ему мороком, но, подняв голову, он увидел черный зрачок автомата Калашникова.

– Я не могу стоять, сахиб. Не убивай… – попытался сказать Хайр-Мамад человеку в меховой шапке и толстой пятнистой куртке, но дыхание пресеклось, и бедный афганский резевист повалился грудью на тлеющие тростинки.

Линии судьбы

Цыган Алешка Астманов не любил. Не вообще к ромалам испытывал неприязнь, а к тем приставучим теткам, что «дай, золотой, я тебе погадаю». Что-то было в них тревожное, проникающее в душу, в такие тайники, куда и самому лезть стыдно. Как-то, еще в восьмом классе, болтаясь по городскому саду Порт-Ветровска, Алешка и его закадычный дружок Вовка Данилов попали в кольцо таких вот жриц судьбы. Алешка напрягся, руки в карманы, взгляд в сторону и вверх, но дружок уговорил. Прямо зуд какой-то у Вовки был, чтобы обоим погадали. Вынул Алешка из кармана левую руку, не намеренно, просто был левшой. А цыганка посмотрела-посмотрела да и выдала, что и жизнь будет тяжелой, и любовь радости не принесет, и судьба бросать будет в разные края. И серьезно так говорила, да все в глаза посматривала. Алешка обиделся, руку вырвал и мысленно послал гадалку туда, откуда она на свет появилась. Вовкина очередь настала. Алешка же хоть и отошел подальше от цыганки, но слышал: «Женишься ты скоро, дорогой, жена красивая будет, счастье тебе будет, но есть у тебя враг тайный. Моложе тебя, волос у него русый, глаза серые, примета у него есть…» – И стала цыганка на ухо Вовке шептать, да на Алешку опять пару раз зыркнула. Отыгралась стерва, Алешкин портрет выдала: и волосы были русые, и глаза серые, и примета – левша. Вовка цыганке трояк сунул – по тем временам хорошие деньги, если пачка болгарских сигарет с фильтром тридцать пять копеек стоила. Но у Вовки деньги водились. Отчим его любил, деловой мужик, прораб.

Дело, конечно, давнее, середина шестидесятых, только после этого гадания разладилась дружба у ребят. Сама собой, без видимых причин. Вовка и впрямь через два года женился, только восемнадцать исполнилось, и жена: девочка – конфетка, из парфюмерного магазина. А судьба? Так если она есть, то не переделать, а если нет, то и спросу нет.

Ну, скажите на милость, что путного выйдет из детины, оставленного на второй год в девятом классе? По одной простой причине: делает только то, что ему нравится. Литература – «отлично», в знаках препинания и частях речи – ни в зуб ногой. Штангист-перворазрядник, рекордсмен республики среди юношей, а нет более заклятого врага у Алешки, чем учитель физкультуры. С химией – просто смех! Думали, что издевается: все изложит не по школьному курсу, любую лабораторную с закрытыми глазами выполнит, а простейшей задачки не решит. С физикой – аналогично. Может быть, всему виной математика? Ее Алешка и на двойку не знал. С языком – песня без слов! «Фауста» в оригинале осилил, а в школе по немецкому переэкзаменовка. Учительниц, задерганных жизнью, рано обабившихся, такое «антипедагогическое явление» немало раздражало. Да тут еще «морда лица» свою роль сыграла: Алешка голову всегда держал чуть откинутой назад, а глаза в прищуре. «Он у вас высокомерный», – подвели черту педагоги, тем намекнув матери, что в десятый класс Алешке не переползти. Впрочем, дурь из него выколотили родственники отца, умершего еще в раннем Алешкином детстве. Суровые черные горцы нагрянули ночью, дали два часа на сборы – и на грузовике за Дербент. В глухом ауле Алешка и окончил десятый, в то время выпускной класс. А дальше – веселее. Вдруг поступил на ветеринарный факультет. Вдруг через полгода бросил институт. Поработал в рыбном порту грузчиком, а там и армия. Присягал Родине Алешка на краю пустыни Кызылкум, в песках за Красноводском под Боевым Знаменем 4-й радиотехнической бригады Бакинского округа ПВО. Служил, как все. На «ключе» не потянул, но радиомехаником на передающем центре стал неплохим и даже вырос за год до начальника смены.

Был один пунктик у парня: где и когда было можно, с азиатами общался – языки учил. С Хамидовым – таджикский, с ефрейтором Гулалиевым – туркменский, с Джалаловым – узбекский. И к концу первого года службы на русском с ними уже не разговаривал. А тем – бальзам на сердце, пусть и укатывались вначале от его произношения. А тут еще выпала Алешке новая служба, позволявшая почти бесконтрольно, на совесть, разумеется, вояжировать по Средней Азии. Вот как это было.

Решил Алешка связать судьбу с армией, подал рапорт в военно-политическое училище и по принадлежности к виду войск попал в военно-политическое училище войск ПВО страны. Что-то там не заладилось, и на стадии отбора его к экзаменам не допустили. А возвращаясь в часть, обнаружил Алешка пропажу продовольственного аттестата. Начальник штаба бригады, коему совершенно случайно под горячую руку попался горе-ефрейтор, объявил Алешке десять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Но политотдел рассудил иначе: предложил ефрейтору Астманову послужить на должности инструктора по комсомольской работе. Начальник штаба публично матюгнулся, мол, я его на «губу», а они в штаб бригады! Дело в том, что в неполные двадцать лет Алешка стал членом коммунистической партии, а «коммунист в казарме» по тем временам явление было редкое и политотделом любовно взращиваемое. Нельзя молодого коммуниста на «губу»! К тому же аттестат прислали по военной почте.

Должность инструктора позволяла месяцами кататься по периферийным батальонам, отдельным радиолокационным ротам от Туркмении до Памира, в пограничной полосе с Ираном и Афганистаном. Вот тут уж было чем утолить «этнографическую» жажду. В политотделе махнули рукой – «ходок»! За страсть к поездкам в эти гиблые места Алешка расплачивался то пендинской язвой – кожным лейшманиозом, то малярией, было дело, желтуху на ногах перенес. Но свои обязанности выполнял исправно.

– Вот, эти стишата я нашел на КП, у рядовой Старцовой, планшетистки. Автор известен, смотрите: Астманов. То, что они по пескам вечером прогуливаются, – это мне известно. А бандж, между прочим, опиум! Я у него потребовал все подобные творения, так он, нахал, сказал, что после окончательной редакции даст почитать. А вчера на вечерней прогулке ваш инструктор подбил писарей петь «Интернационал», между прочим, – язвительным тоном доложил начальнику политотдела полковнику Митарову замполит «придворного» батальона управления, в списках которого числился старший сержант Астманов. Митаров поднял на «комиссара» карие раскосые глаза и задумчиво спросил:

– Думаешь, майор, он сам это написал? Если сам – неплохо. А вот то, что он удумал партийный гимн на вечерней прогулке петь с писарями, так за это накажем! – Митаров пятый год писал обстоятельный роман о башкирах и казаках в годы гражданской войны…

Завершал срочную службу старший сержант Астманов в пустыне под Кизил-Арватом. Километрах в двадцати от этого сурового города, правдиво рифмующегося со словом «ад», в песках залег отдельный радиолокационный батальон. Здесь устроили курсы по программе подготовки офицеров запаса и собрали солдат, имеющих высшее образование. «Студенты» в то время служили по году. Для Алешки же в политотделе откопали приказ, который позволял приобщиться к корпусу запасников лицам, имеющим среднее образование и состоящим на старшинских должностях. Была такая мысль у политических – оставить Астманова сверхсрочником, а затем, по присвоении первичного офицерского звания, направить в периферийный батальон секретарем комсомольской организации – в кызылкумской дыре своих «дырок» в штатах хватало! Но судьба распорядилась иначе. Курсы Алешка закончил со скандалом – в последнюю неделю перед выпуском, ночью, ушел в пустыню, а вытащили его с поисковой группой, полудохлого, через три дня. Нашли с помощью древнего туркмена, за которым утвердилась недобрая слава бывшего басмача и контрабандиста. Знали, Астманов к нему захаживал, якобы фольклор изучать. Тот сразу направление показал, на карте – русло соленой речушки и, километрах в двадцати, квадратик одиночного строения.

– Уллу-Кала. Старый крепость, – буркнул бабай, – там ваш аскер.

У особиста, прибывшего по такому случаю, сразу сомнение зародилось, что без этого антисоветского деда здесь не обошлось. И тем более дело подозрительно выглядело, что старый басмач, через патрульного, передал для Алешки дурно пахнущую черную мазь, когда того, покрытого волдырями от солнечных ожогов, доставили в батальон. Но гроза прошла стороной – Алешкин призыв уже уволился. Приказали и его дембельнуть от греха подальше.

К «Самеду Вургуну» – парому, курсирующему между Красноводском и Баку, – Алешку доставил лично заместитель начальника политотдела. До тех пор пока не убрали сходни, сидел в «уазике». Боялся, видно, еще одного похода, а может быть, и того, что собьет Алешка с пути истинного планшетистку Старцову. Ну, была, допустим, у Алешки такая мысль. Что же тут крамольного, если двадцать один год, если Дух пустыни подарил ему у красного бархана память о том, как пахнет девичья кожа в песках на закате солнца…

У Алешки солдатский вещмешок с книгами (химия, биология, физика, справочники, учебник арабского языка Сегаля, словари персидский и турецкий). На нем выгоревшая добела тропическая форма. В нагрудном кармане, в блокнотике, странный документ – узенькая полоска бумаги, где значится: «Временное удостоверение офицера запаса». В графе «воинское звание» военно-писарским рондо начертано – «без звания».

Особист, который с Алешкой по душам беседовал (зачем на Уллу-Кала пошел? Не было ли намерения к иранской границе пробраться?), к тощенькому делу приложил листок из записной книжки, где были указаны ориентиры подхода к крепости и косо сползали две малопонятные строчки: «…безумие, не трогай моей жажды,/ пусть даже я пустыню полюбил».

Астманов учится, пишет стихи, женится, занимается научной работой, вновь призывается в армию на два года, уже как офицер запаса – и это все судьба? Нет, это медленное, окольное движение к ней. Дьявольски силен Дух пустыни. И то правда, что неторопливы его мускулистые темные руки. Замечали, как плавно падают кости в руках опытного игрока? И кажется, что все люди равны перед очередностью и вероятностью события, но вот один проигрывается в пух и прах, и так – всегда, а другой богатеет на глазах.

На первый взгляд ничего общего между двумя событиями: весной 1969 года рядовой Астманов растаптывает сапоги в пустыне Кызылкум и в это же время в Афганистане у античного городища Омши-теппа обустраивается летний лагерь советско-афганской археологической экспедиции. Не торопитесь с выводами! В утренней тишине встаньте на знакомом вам много лет клочке земли, постарайтесь избавиться от суетных мыслей, хотя бы на минуту. Подумайте, сколько страстей кипело здесь, и все они были поглощены этой землей. Мы ее топчем или она нас терпит некоторое время, отпущенное не ею ли самой?

Нет, не прерывается цепь событий. Алешка становится солдатом на тех древних рубежах, откуда ворвались в сказочную Бактрию кочевники – тохары. А экспедиция снимает первые пласты серой глины над сердцем Бактрии – Тилля-теппа, над усыпальницей владык тысячелетней Бактрийско-Кушанской империи. Нет, не произвольна эта связь. Человек более случаен, чем события, происходящие вокруг него…

История мидян

«История мидян. Начало истории мидян. История мидян темна и непонятна. Конец истории мидян». Это из русской устной классики. Как ни странно, автор «краткого курса истории мидян» – талантливый рассказчик Горбунов оказался прав: темна история мидян. Загадочны, как и прежде, Бактрия и Согдиана. Под толщей ила и песка погребен тысячелетний Кушан. Руины величия и осколки древней роскоши не могут воссоздать истинной картины. Пусть же добавят в историю свое, пророчески бессвязное, памирские пиры – учителя и хранители сокровищ и тайных знаний. Избранным рассказывают они…

«Ариана – так называлась их страна. Ариями они именовали себя и дали начало многим народам и оставили память о себе в обычаях и языках, существующих ныне. Были среди них и другие племена, покоренные не силой оружия, а тем, что арии владели многими знаниями и могли пустыню обратить в райский сад.

Что влекло их от восхода на закат солнца, про это не знал никто. Медленно, но уверенно шли эти русые, голубоглазые люди к реке времен, именуемой теперь Оксу. Но есть у нее иное имя – Джайхун, бесноватая.

Иные племена перед их лицом были детьми. Дети желают знать и впитывают знание на горе или на радость. Владеющие истиной – стараются избавиться от тайн и стать детьми. Арии старались очиститься от знаний, но и то, что умели и помнили их потомки, рожденные в пути, было для других народов божественным и непостижимым.

Наши предки, хранившие тень знаний Арьяны, собираясь вместе, объединяя дух, могли дробить скалы и заставляли их обломки плыть по воздуху к подножиям храмов. Арии это делали в одиночку.

Нет их могил на нашей земле – арии предавали своих мертвых огню. В этом огне песок и камень обращались в пар, а что было близко, растекалось, подобно смоле в жаркий день. Сурью – священный напиток – пили они и были стойки духом, сильны телом.

Что было дальше – смотри на мир. Арии – Млечный Путь земли. И только Меч Востока единожды рассек этот путь, но ведь и стал служить потомкам великого народа.

Дух Ариев воззвал нас к жизни. Когда ушли избранные на зимний закат, внуки их крови основали города от Шамбалы до Джейхуна, от Памира до Кавказа. И время, а может быть, нечто иное, стирало память об общих предках и единых учителях.

Две тысячи лет назад это было. Свободные, мы стали лишать свободы слабых. Арии не знали рабства. Наши предки нарушили этот закон. Не потому ли прошлое наше – цепь сомнений и страданий?

Пути мира сходились в наших долинах. Бах-т-ария именовалась наша земля. Часть своей цветущей души здесь оставили арии, потому так и называлась она.

Есть богатство, о котором помнят, и счет ему есть. Но есть без меры. И это путь к страданиям. Мидяне покорили нас, но золото мидян осталось с нами. Могучий Ахма-манид стал нашим правителем, но умножилось наше сокровище. Дань мы платили великому Киру, но его слава померкла в наших пределах.

Будто с неба сошедший, царь и сын царя Искандар-Зулькарнайн возложил свою длань на Бах-т-арию и умножил ее славу на двенадцать городов и двадцать крепостей. Как молния блеснул Двурогий, и вот уже вся слава Селевка и его сыновей здесь нашла последний приют.

Эллины, жизнью кипящие, свою новую родину обрели здесь. Мудрый и храбрый Диодот раздвинул наши пределы до Мерва и Герата. Но золото свое эллинские цари хранили в сердце Бах-т-арии.

Безжалостной бурей ворвались тохары. Теперь от них осталось имя глухой провинции, кому и что оно скажет? Но род Кушан прославил Бах-т-арию от Индии до Гирканского моря.

Смерть находят сыновья века в храмах Бах-т-арии. Золотом выстилали предки подножия храмов, золотом засыпали мертвых, как символом вечного огня. Но то, что влекло сюда потомков ариев, спрятано навсегда… Дух пустыни дразнит и манит на погибель. И сводят с ума золотые колесницы, алмазные стрелы, мечи с клинками, подобными солнечному лучу, лодки, разрезающие скалы…»

Дневник полковника Белова

«15.1.88. Кабул. Что вообще известно об этом чертовом золоте, кроме слухов о вывозе контейнеров за речку зимой 1979 г.? Где были раритеты: в Даруламане, в Нац. Галерее или в Нацбанке? Если первое, то понятно, что уплыли…

30.1.88. Позиции по бактр. артефактам:

1969 г. – совместная советско-афганская экспедиция. Объект – городище Омши-тепа, античность. Руководитель проф. В. Сарианиди. Установлено, что холм Тилля-тепа – руины крепости и храма.

1978 г. – Десять лет поисков?! Троя! Первые золотые предметы. Много неточностей. Кто говорит о том, что золото было найдено рабочим-афганцем, кто вспоминает, что захоронение зацепил экскаватор, рядом проходила трасса газопровода. Это непринципиально, но хорошо бы знать, были рядом археологи или утечка произошла сразу? Кстати, дата «плавает» от ноября 1977-го по декабрь 1978-го.

Верна ли цифра – двадцать тысяч золотых предметов? Короны, жемчуг, пуговицы, чаши, фалеры, бусы. Пробитые золотые сосуды – часть обряда разрушения останков или следы щупов? Семь гробниц. Есть сведения о шести. Что помешало вскрыть седьмое захоронение?

Коллекция Кеннингема (Британский музей) из этих мест. Здесь правда только то, что «инглиз» скупил больше сотни золотых изделий у кочевников (!) в Балхе и Самангане на летних вежах (1880–1882).

Хигучи? Журнал «Арс буддика» № 137. По чьему приглашению и где японец снимал золото Бактрии. Почти каталог! Почему отрицают приезд японца и фотосъемку?

22.5.1989. На ОКСВА повесили вывоз сокровищ Бактрии! По основным радиоканалам прошла информация со ссылкой на «Монд», «Стампа» о вывозе бактрийского золота под охраной 40 ОА. Надо знать афганцев и Наджиба – ни грамма они нам не дадут, как не дали и раньше. Но эффектно – приберегли под вывод войск.

28.10.1993. Известия о работе французских археологов в Кабуле подтверждаются. Фотографий нет, но к коллекции были допущены по личному указанию Масуда. Сведений о работе в Омши-теппа – нет…

30.11 1999. Вновь поднят вопрос о коллекции. «Сов. Секретно» опубликовало историю золота с 1969 г. Там же открытое письмо В. Сарианиди: «…В 1978 году совместная советско-афганская археологическая экспедиция Академии наук СССР открыла в Афганистане царский некрополь, относящийся к рубежу нашей эры. Вот уже более 20 лет прошло с момента открытия золота Бактрии, но так и не был выпущен полный каталог всех найденных драгоценностей с подробным описанием каждой вещи на русском языке. К сожалению, в настоящее время неизвестно, где хранятся найденные сокровища. Но сохранились фотографии, которые могут служить научным материалом для исследователей и напоминанием об очередной утрате, понесенной наукой…», интересно вот это – «с подробным описанием каждой вещи на русском языке». Что-то не договаривает профессор….

Узловатые пальцы неспешно листают пухлый еженедельник с силуэтом Адмиралтейства на потертой коже. Нет в живых автора дневника. Доктор исторических наук полковник Георгий Белов погиб в Балканах при весьма загадочных обстоятельствах в 2002 году. А дневнику самое место здесь, в тайничке у его первого командира. Предупреждал ведь, будь ты осторожней со своей публицистикой. Сжечь бы и эти записи, да не поднимается рука. Помнится, как пришел лейтенант в шитых сапогах: голенища – бутылочки, фуражка – аэродром. Но благородный пушту знал и дух боевой имел – этого не отнять. Школа! Военный Краснознаменный институт Минобороны, легендарный ВИЯ. В опасности, бывало, как бурак краснел, наливался кровью – это признак бойца. Ну, Сергей, тебе, воину, точно царствие небесное, а тут еще крест нести. А грехов-то… Вот и этот «братан» Мода угольков добавил. Как это он сказал: «Скорпион…» А мое прозвище Касед, Ходоком назвалидобрые люди…

А вот уже и не старик. Сразу и не определишь: сорок пять—пятьдесят. Голова – бильярдный шар. Мало того, что лыс, так еще и сбрил «Евразию» на затылке. Бритый наголо – не примета, в Москве что только на головах не носят, хоть бандану повяжи – и в толпу. Бороду – долой, а вот усы, пожалуй, оставить надо, в пять минут снимаются, а вид – другой.

Неспешно собирается Ходок. В шахточку уложен ноутбук, пакет увесистый, обернутый плотной тканью сверху. Только вот торчит из ткани стерженек черный и медленно утопает под тяжестью крышки тайника. Теперь песочку и половичок сверху. Верхний сюрприз – это на всякий случай – так, ручки шаловливые пообрывает. Основное глубоко лежит, но уж если рванет, будет долго в яме бушевать огонь неугасимый… Ну, все. Ага, вот и «няня» прибыла.

На приступки избушки неуклюже взбиралась чуть ли не ожившая скифская баба. Мощнозадая и пышногрудая тетка, а по цвету кожи сущая мулатка. Ай, неверно, нос-то греческий, да и волоокая. Нет таких мулаток в природе.

– Добрый день, Антоновна, спасение мое. Милость окажи – хатку посторожи. Надобно отлучиться. Дай я тебя поцелую! Вот так. А что раньше? Раньше ты на меня и не смотрела, Татьяна – принцесса морская. Вы, греки, только своих и признавали за женихов. Ну-ну, не ворчи. Все как прежде. Пятьсот в день, премия по возвращении. Продуктов на две недели. Повторяю инструкцию. Твое дело живую душу здесь изображать да о погоде мне рассказывать, о гостях, если будут. Действуй по обстановке. А теперь давай за встречу да за удачу выпьем. Вот, гляди, «Багратион» твой любимый.

За полночь горел в избушке неяркий свет, мягко звенела гитара. А песни все были протяжные, будто зовущие. Русские и греческие. Все о море и несчастной любви, той, что не оставляет сил для жизни.

Рассвет застал подполковника Астманова на подходе к товарной станции Порт-Ветровска. Чем и хорош настоящий дадастанский коньяк – бодрость членам придает. Вечером стакан – утром три часа бодрой ходьбы – никакой «виагры» не надо. Как это говорил старший лейтенант Рябых: «Пешая ходьба укрепляет половые органы». Юморист! Даром, что был «комсомольцем» танкового полка – дефилировал по Белой Церкви в белом костюме, с длиннющей таксой на поводке. Черт-те что в голову лезет… Ну, потехе час, а теперь в Москву, в «Тетаконс». Выяснить, у кого «крыша поехала». В добрый путь, Касед!

Кто выпустил собак?

Для таких, как старший лейтенант Астманов, война – мать родна. Оба деда и отец оставили в наследство шашку, кинжал, горку боевых орденов и медалей. В семейном альбоме красуются – статные, в папахах, буденовках, непременно при оружии и смотрят в глаза. А то, что не дожили до Алешкиного рождения, – это неважно. Отец ведь тоже ему завещание прошептал: «Учись, сынок…», когда сыну семи с половиной лет не было. Кино и книги – «война и немцы», через дорогу воинская часть. В школе с первого класса распевали песни исключительно времен Гражданской и Великой Отечественной. Раскрутите колесо вначале – дальше само обороты наберет. Врут, что нет вечного двигателя. Есть! И ось, на которой мир мирской крутится, тоже есть!

В двадцать восемь лет, казалось, ясна дорога. Красный диплом, целевая аспирантура. Нужно идти к ученой степени, утверждаться в институте, всерьез работать над стихами, думать о собственном доме. Ничего подобного – все брошено – здравствуй, Афган!

Кто пальцем у виска покрутил, кто вздохнул с облегчением. Только мать все поняла, сдержанно попросила быть осторожнее. Ей ли всего не понять – дочери, жене и матери солдата. Святая правда – материнская молитва о сыне перед Пресвятой Богородицей – стержень жизни на войне. Без укора сказано… Не всем дано, только матери. В отцовском Алешкином доме один образ в красном углу – Казанской Божьей Матери. Даром что отец был коммунист, да и по рождению – мусульманин.

Описывать, как Алексей Астманов влился в ряды воинов-интернационалистов, нет нужды. О предстоящем вводе войск в Афганистан он узнал еще в мае 1979-го. И нет тут никаких секретов. Была у Астманова мечта прорваться в Афганистан. Зачем? Об этом позже.

Подвернулся на вечеринке студент-иранец, жертва режима сурового аятоллы. На родине в Хамадане этот «студент» был специалистом по русской истории и функционером прокоммунистической партии «Туде». Едва ноги успел унести от небритых стражей исламской революции. Сошелся с ним Алешка просто: в изрядном подпитии политэмигрант, сверкая черными очами, спел очень печальную песню, посматривая на тайную Алешкину страсть Нателлу Таирову. Компании соло понравилось. Алешка же, не глядя на певца, тихо спросил на фарси:

– Хочешь, брат, подстрочник обеспечу, прямо здесь…

Хуршед, так звали иранца, моментально протрезвел и, забыв свои познания в русском языке, стал извиняться на фарси, прижимая руки к груди, насчет шалостей и вольностей персидских классиков… Вот с такого литературного казуса началась интернациональная дружба.

– Ваша армия войдет в Афганистан. Наведет порядок там, а потом и у нас. Амин – настоящий революционер. Тараки – слизняк. В Кабуле уже ваш полк, советники во всех гарнизонах… Ташкентских выпускников востфака в Кабул лейтенантами отправили. В Герате ваша разведка засветилась… На Пяндже рекогносцировки… В Шибаргане, на газопроводе, работы сворачиваются…

Не информированность иранца убедила Астманова отправиться в Афган, а то, как сияли его глаза. Смотрите в глаза детям Востока. На то они и дети – увлекут движением, одурманят запахом, обольстят словом, но глаза – их слабое место. Астманов подал рапорт об определении на действительную службу в кадры Министерства обороны.

С Хуршедом стоило бы еще переговорить – «тудешники» в Афгане сидели крепко, однако не пришлось, за иранцем пошли топтуны из местного КГБ. Явно из-за баловства с валютой. Астманову в поле их зрения попадать не хотелось. За доллары в те годы карали безжалостно – расстрельная статья, для совграждан, разумеется. Но перед самым отъездом Хуршеда успел все же взять у него адреса «истинных революционеров» в Герате, Мазари-Шарифе, Кундузе и, на всякий случай, в Кабуле, хотя интересовал его север Афганистана.

– Ты, Алиша, там смотри, не вступай с ними в споры по марксизму, они Троцкого уважают, Мао, команданте Че, – говорил, прощаясь, Хуршед. – А так ребята ничего, простые. Только вот, когда ваши придут – у них разлад начнется, как ни посмотри – интервенция. Тут, конечно, разные точки зрения есть. Я – за, к примеру. С севера вы, с запада тоже, с востока опять вы, а с юга Ирак, там мира не будет. Вот это ключ к перманентной революции.

Ну, спасибо, просветил! А что веселый да уверенный, так, видно, нашел общий язык с «куратором». Астманов не опасался, что персиянин засветит «конторе» его интерес к Афганистану. Есть у этого народа особенность: то, что скреплено деловыми отношениями (деньгами), – свято и нерушимо. Разумеется, пока эти отношения не ослабевают. Четыре червонца с профилем последнего императора Всея Руси, обмененные на риалы, и обещание продолжить выгодный для Хуршеда «ченч» – лучшая гарантия молчания. И то сказать – цена царскому червонцу, по тем временам, пятьсот рублей. А две тысячи – годовая «стипендия» студента-политэмигранта.

В конце сентября по предписанию Алексей убыл в Киев. Ввод войск в Афганистан застал его в Белой Церкви, в газете танковой дивизии. В конце зимы 1980 года корреспондент-организатор старший лейтенант Астманов, по его же просьбе, был направлен в распоряжение командующего Туркестанского военного округа, а 1 апреля вышел из серого «АН-26 Б» на стоянку аэропорта Кундуз. Все. Часы пошли. Чья рука толкнула маятник, неважно. «Но тот, кто держит руль моей судьбы, уж поднял парус». Вот «тот», он и завел пружину намного раньше до отказа. С него и спрос…

Рохи сафед, маймун!

Обычно офицеры, впервые прибывающие в Афганистан, вылетали в Кабул из аэропорта Тузель, расположенного на южной окраине Ташкента. В Кабульском аэропорту у рампы «Ил-76 МД», в просторечии «скотовоза», их встречали представители комендатуры и строем вели на пересыльный пункт, расположенный на задах аэродрома. Далее следовали беседы в штабе 40-й армии, на честно завоеванном холме, во дворце Амина. Дворец, посеченный осколками и пулеметными очередями, производил грустное впечатление, но заставлял задумываться (гобелены, картины, резная мебель красного дерева, бронза) о том, что раньше в нем жилось неплохо. И только в Кабуле можно было окончательно узнать место своего назначения. И опять ждать рейс на Шиндант, Кундуз или еще куда назначено. В армии в «кадрах» решают все. Могли и должность новую предложить. Могли и в ТуркВО вернуть, даже с повышением. Отметился в Афгане и ладно, дальше служи Отечеству на самых южных рубежах. Это для тех, у кого по семейным обстоятельствам не складывалось или кто побаивался.

Астманов подобных вояжей избежал. Карта легла красиво. Полковник, заместитель редактора окружной газеты «Фрунзевец», предложил Алексею остаться в Ташкенте, кадров и здесь не хватало, но, убедившись, что старлей «в войну не наигрался», сказал со вздохом:

– Отсюда тоже можно ездить за речку каждый месяц. В среду в Кундуз на партконференцию с членом Военного Совета лечу, потом в Кабул. Тебя ведь в Кундуз определили? Чего тебе на пересылке торчать? Полетишь со мной.

Хороший попался человек. И фамилия боевая – Урсул.

Пока Астманов сидит на чемоданчике, в жидкой тени пинии, наблюдая за суетой аборигенов в аэропорту местного значения, пока он покуривает, выбирая наиболее подходящий объект для душевной беседы, самое время рассказать о герое подробнее. Как в старых добрых романах.

Астманову тридцать лет. Он худощав, выше среднего роста, походка пружинящая, танцующая. Особенность – если нужно посмотреть назад, поворачивается всем корпусом. Волчья шея – мощная, выдающая людей, занимавшихся борьбой или тяжелой атлетикой. Левша. Нос крупный, прямой, лоб высокий, шишковатый, кожа матово-смуглая, солнечный загар на нее ложится до черноты. Большие залысины на лбу и уже редеет волос на макушке. Глаза голубовато-серые, почти всегда полуприкрыты веками – не поймешь, то ли дремлет, то ли кайфует.

Изрядно вынослив. Проходит в день без особых усилий по семьдесят километров. К тридцати годам любимые снаряды – перекладина, брусья, пружинные эспандеры и гимнастический каток. Абсолютный профан в игровых видах спорта, скверно плавает, хотя и у моря вырос. Но вот подтянуться, держась за доску кончиками больших и указательных пальцев, присесть на одной ноге раз пятьдесят – в этом ему соперников нет. Смешно, но Астманов не умеет толком ездить на велосипеде и не водит машину.

Прилично стреляет из пистолета, ловко управляется с ножом и другими колюще-режущими предметами, показывая, при необходимости, что гвоздь, тупой столовый ножичек или вычурную вилку можно превратить в надежное оружие. Кстати, первый свой пистолет, самопал, размером не более ладони, изготовил, учась в четвертом классе, и едва не применил его в уличной стычке. Выучившись на срочной службе снайперской стрельбе из «СКС» (самозарядный карабин Симонова) – оружия непревзойденного в своем классе, долго не мог приладиться к «АКМ». В конце концов отказался от пальбы очередями, смиряя гнев инструкторов и проверяющих быстрой и точной стрельбой в положении переводчика огня на «ОД».

«Мы все учились понемногу…» – в этом смысле Астманов – академик! В голове невообразимая смесь гуманитарных и технических знаний. Может, вполне профессионально, представиться биологом, химиком, учителем истории или русской литературы, журналистом или полиграфистом. Протей, одним словом. Но, бесспорно, есть дар божий – полиглот. Месяц в новой языковой среде – и Астманов уже бойко общается. Он впитывает не слова – музыку языка. Впрочем, что здесь необычного – Астманов родился и вырос в Порт-Ветровске, где одновременное звучание семи-восьми горских языков на базарчиках, в порту или на вокзале – явление обычное.

…Ну вот и решение. Астманов, не торопясь, перенес чемоданчик и парашютную сумку к навесу, под которым маялись в ожидании борта на Союз десяток офицеров, прапорщиков и две помятые девицы, затянутые в джинсы с бычьими черепами на ягодицах и нейлоновые майки с символикой американских ВВС. Присел на свободную скамейку напротив коренастого прапорщика с эмблемами десантника.

– Обещают сегодня борт?

– Ага, второй день обещают, – вяло ответил десантник, – пойми их. Ташкент не принимает, говорят. А вот же, из Тузеля борт сел, но, говорят, на Кабул пойдет. Сюда лететь проблема – отсюда не легче. Эх, было время: ни тебе виз, ни паспортов – справку предъявил, и через Кокайты на Термез, как белый человек… Чайку бы сейчас попить, да в батальон неохота плестись, вроде попрощались вчера по полной схеме.

Протянули друг другу руки.

– Астманов, Алексей, человек божий, – пошутил Астманов.

– Суровкин. Михаил. Потапыч, – не остался в долгу прапорщик. Астманов оценил действительно медвежью силу рукопожатия нового знакомого.

– А что, в дуканчике чаю нет? – Астманов кивнул на серый полотняный навес за шлагбаумом.

– У Рахима? Да все у него есть, только плати «афонями». Чеки не берет. Шарахается. Это чтобы бойцы не заказывали товар. Он, жучара, себя Романом величает. «Дух» еще тот…

– Договоримся, – засмеялся Астманов, – пойдем, брат, проверим гостеприимство. А если борт объявят, увидим и оттуда, как народ засуетится.

– Да тут уже одна посуетилась, – хмыкнул Михаил, – месяц примерно назад. Борт уже винты крутит, ее подвезли на «уазике», сам видел, шустро так выскочила и к рампе. А винта уже не видно – круг прозрачный, на всю катушку. Чиркнуло по плечу, подтянуло воздухом, что ли? Сумку в клочья, руку напрочь срезало. Девку о бетон шваркнуло – метров десять катилась. Не довезли до медсанбата, говорят, от боли сердце остановилось. Вмиг все! Да тут чему удивляться? А вот что лопасти погнуло – неделю борт стоял на ремонте – это полный отпад.

Подходя к навесу, Астманов замедлил шаг:

– Кто хозяин? Который из них?

– Вон спиной к нам сидит, в тюбетейке белой.

– Бисмилляху Рахмони Рахим. – Астманов провел ладонями по лицу и, уже определив национальность сидящих под навесом, продолжил на узбекском: – Мир вам, братья, и благополучие. Хороши ли ваши дела?

Афганцы, сидящие на корточках под навесом, приветливо закивали, ответили на приветствие, приглашая в свой кружок, протягивая щербатые пиалушки с соломенно-желтым чаем. Прапорщик дрогнул:

– Ну их, еще какой заразы прихватим.

Астманов тихо сказал:

– Можешь не пить, возьми только. Сейчас спросим у хозяина что-нибудь другое.

Надо отдать должное тактичности афганцев, они сразу поняли, что «шурави» – советские – подошли со своими делами, и продолжили чаепитие. Рахим был уже на ногах и с полупоклоном приглашал офицеров внутрь палатки.

– Что желают командоры? Есть платок японски с люрекс, куртки кожаны, джинсы, батник, набор-косметика, блестки, ручки с девочкой, карты, сервиз «Мадонна», для ханум твоя – «неделька», чайник с музыка, жвачка «Бубл гумм», «Джентан» – антиполицай, парча иранская, часы «Сейко», магнитофон «Шебро», «Сони», заморозка, гондон с усик, шипам, черный, с шарик – привычно затянул на ломаном русском языке Рахим, полуприкрыв глаза…

– Остановись, брат, – улыбнулся Астманов, – говори на языке отцов, ты же слышал, я понимаю узбекский. Дай моему другу пива, мне «Фанту», «Кемел», вот этот, солдатский… Мясо для двоих, чай сделай, только завари вот этот, «фемили чой» – Астманов показал на красную коробку с желтыми звездами и надписью «Фри стар», – времени у нас немного, брат.

Рахим кивнул, извлек из-за прилавка две низенькие табуретки, усадил гостей за дуканом у снарядного ящика, заменяющего стол. Здесь было попрохладнее, рядом протекал арычок, истоком которому служила брешь в ржавой водопроводной трубе. Отсюда же, через настежь открытые двери лавки, был виден навес аэропорта.

Рахим вынес луженое блюдо, доску и принялся нарезать мясо для шашлыка. Откуда-то взявшийся мальчишка завращал радужным камышовым веером, раздул угли, поставил на костерчик из щепочек закопченный жестяной чайник. Приготовления закончились тем, что Рахим застелил ящик зеленой салфеткой, на которой расставил пиалы, несомненно новые, блюдо с конфетками, миндалем и кишмишом.

– Здорово ты по-ихнему… Хоть убей, ни слова не понял. Где научился, здесь уже? – с интересом спросил Михаил.

– Нет, сюда я всего-то два часа как прилетел. Служил в этих краях. Срочную.

– Ну и я служил, – оживился прапорщик, – в Чирчике, под Ташкентом. Но ведь у нас как: приходит служить узбек из кишлака, казах, так ни слова по-русски. Конечно, «чурка», «бабай», «урюк» – вот и все познания. Неправильно, но что делать – через два месяца бойца в строй нужно вводить. Если бы не офицеры и прапора местные, не знаю, как бы сладили.

– Миша, – мягко заметил Астманов, – а ведь они на втором году службы уже чисто говорят по-русски, кое-кто и без акцента. Результат-то какой: два языка знают. Без языка здесь не разобраться. Вот они услышали, что я на узбекском обратился, – перешли на фарси. Нам, Миша, многому у них учиться надо. Смотри, чай и сласти вперед подали. Почему? На твоих глазах из свежих продуктов свежую еду готовят. Этот баран, которого нам сейчас подадут, – сегодня утром травку жевал. Никаких холодильников. А ты пей чай, пока изжарят, сварят. Готовь желудок, настраивайся. Если перед едой чаю попьешь, то лишнего не съешь, не перегрузишься. Посмотри, у них мало толстяков.

– Да шашлык у них какой-то нерусский! Мелкий, как горох, переперченный. В этом тоже смысл есть?

– Конечно. Во-первых, наш, в кулак величиной, надо долго замачивать, нужен огонь хороший, а здесь дрова, уголь древесный – дороги. Во-вторых, в большом куске ты всегда найдешь что отбросить, а малый съешь – все мясо. Они умеют ценить еду. А перец раздражает слизистую оболочку желудка, защитная слизь вырабатывается, защищает от микробов, мелких царапин. Здесь это важно.

Мальчишка, похоже, сын дуканщика, поднес медный куал и большую миску, затянутую ажурной сеткой.

– Вот так, Миша, руки приглашает помыть. У них с гигиеной не хуже нашего.

Шашлык на углях из арчи был вкусен, лепешка мягкая, чай, в который Рахим бросил зеленое зернышко эля, искрился и благоухал. Единственное, что сделал Астманов, – тщательно промыл пучок зелени.

– Так надо, Михаил, здесь ведь нет химии, все удобрения натуральные.

– Ну, брат, с тобой в дуканы ездить хорошо… Не обведут. А на какую должность здесь определили?

– В дивизионную газету. Ответственным секретарем. Знаешь, где редакция?

– Видишь, кунги стоят? Это ТЭЧ вертолетной эскадрильи. А за ними – палатка. Вот это и есть «За Родину». Дивизия сама – за взлеткой. Там мрак: ни кустика, ни ручейка. Они здесь в феврале встали. Ребята из Душанбе, все нормальные хлопцы, хочешь, пойдем, я провожу тебя.

На оживленную тираду высунулся из дукана Рахим, очевидно, решил, что время приспело, и негромко предложил Астманову «свежей» водки.

– Нет, Рахим, – отмахнулся Астманов, – брат улетает, голова должна быть на месте, а мне нельзя, по той же причине, что и тебе, – и видя, что дуканщик пытается понять взаимосвязь, поднял глаза к небу. – …О вреде вина и майсиры вы знаете, а о пользе я вам не скажу…

Дуканщик округлил глаза и скрылся с важнейшей новостью. Этот странный мушавер дал понять, что следует установлениям Корана. Астманов же внутренне усмехнулся – прием штабс-капитана Снесарева сработал безотказно. В своем блестящем курсе лекций «Афган», будучи начальником Академии РККА, Снесарев упоминал случай, когда, отказавшись от употребления спиртного, он прослыл среди киргизов и узбеков в Афганистане «скрытым мусульманином». Наградой штабс-капитану были доверие и информация, естественно. На эту же награду рассчитывал и Астманов, который, однако, водку пил, иногда и до потери пульса. Но всегда не поздно начать новую жизнь.

– Миша, как тут в целом?

– Люди везде есть, – философски заметил десантник. – Хотя свои порой хуже «духов».

– А внизу, в Кундузе?

– Ночью услышишь. Как стемнеет – сущий салют начинается. И все норовят трассерами… А чтобы мои хлопцы утром на дороге парочку мин не сняли, редко такое бывает…

Под навесом у стоянки началось движение. Народ с сумками потянулся к стоянке.

– Ну, кажется, погоду привезли, – поднялся прапорщик. – Пойдем, Леша, тебе все одно через стоянку идти, возьмешь левее, там ворота ТЭЧ, патрульному, если остановит, скажешь, что в редакцию идешь – это вместо пароля.

– Спасибо за знакомство, Миша, я тут еще посижу, неохота по жаре плестись, а сумки мои пацану отдай. Счастливо тебе добраться. – Перейдя на узбекский, Астманов попросил дуканщика, чтобы его помощник поднес его багаж к лавке.

Взгляд непроизвольно упал на искусственный ручеек. Под ногами – вытоптанный, серый суглинок, а по бережкам этой тощей струйки – густая зеленая бровка. И затянуло этим сочным цветом в приятные воспоминания, в то особое течение мыслей, которое недаром зовется восточным кайфом… Михаил махнул приветственно рукой, показывая, что передал сумки баче… Давай, брат, лети, может быть, еще и посидим.

Сбоку раздался негромкий голос:

– Мушавер, нужно закрывать дукан, после пяти машины не выпускают, а оставаться мне здесь нельзя. – Рахим подсел на освободившуюся табуретку.

– Рахим, хорошее у тебя имя, и чай хороший. Меня называй, пожалуйста, Алишер. Я не советник, буду служить здесь. А теперь, брат, слушай, зачем я пришел к тебе и какой помощи прошу. Вещи свои и одежду я оставлю здесь. Ты подвезешь меня к гостинице «Спинзар». Я в Кундузе не был, все на твоей совести. Утром заберешь… Когда сможешь?

– Это опасно, мушавер… Я совсем не знаю тебя… Я простой торговец…

– Об этом расскажешь тем, кто у тебя базарный хабар собирает. Тяжело, да, Рахим, в Кундузе – контрразведка, здесь разведка, да еще не одна, ночью воины Аллаха… А тут еще я на твою голову… Когда ты меня заберешь от «Спинзара»?

– В семь часов, по нашему времени. Полтора часа вперед от вашего времени.

– Спасибо, дорогой. Часы я у тебя не буду брать. А время я еще в Ташкенте перевел… Да не ломай голову. Какая разница, через два-три дня я бы попросил тебя об этом же. Вот, возьми мои документы, – Астманов вынул из нагрудного кармана тонкую стопку риалов, отделил пять бумажек, с удовлетворением заметив, как блеснули темно-карие глаза Рахима, – а мне достань прямо сейчас одежду, как у тебя, хоть свою снимай, не нужно новую, это потом.

– Мушавер, я не смогу тебя доставить назад. Когда возвращаюсь сюда, то ваши, внизу на дороге, проверяют пропуска.

– Молодец, Рахим, но это моя забота. К тебе вопросов не будет. А если будут, после моего возвращения все можешь изложить хоть в мечети, на общей молитве, если кому-то будет интересно.

В шестнадцать тридцать по кабульскому времени через выносной контрольно-пропускной пункт перед въездом на майдон (площадь), так местные именовали аэропорт, притормозил расписной грузовичок Рахима. Дежурный сержант в громоздком бронежилете и каске, обтянутой куском песчаной маскировочной сети, минут пять обсуждал с Рахимом список заказов, отсчитывал засаленные ветхие афгани и, оглянувшись по сторонам, вынес из будки две армейские канистры, поблескивающие от стекающего дизтоплива.

Хлопнула деревянная дверца грузовичка, скрипнул шлагбаум.

– Рохи сафед, маймун, – с московским говорком осклабился дежурный, поглядев на афганца, скукожившегося в тесном ящике над кабиной. Тот, обернувший половину лица концом чалмы, прижал руку к сердцу и, соглашаясь, закивал. Только вот пристально глянул… Услышал небось про обезьяну.

– Ты его раньше видел? – спросил дежурный своего помощника, вернувшегося от шлагбаума.

– Кого? – недоуменно переспросил солдат-узбек.

– Ну, того, что наверху сидел, в ящике. Сдается мне, что утром, когда на смену шли, я видел его в аэропорту, но только он был в нашей форме, в «хэбэшке» и в фуре зеленой… Старлей. Показалось?

– Точно, показалось! – радостно сказал молодой. – Он, когда на шоссе выезжали, закуривал. Сигарету облизал. Так только афганцы делают, которые травку курят.

– Надо было его пощупать, – буркнул сержант. – Да с Рахимом неохота ссориться.

Эх, сержант Модников, видел ты свою смерть. Да ведь как бывает? Через двадцать лет ни ты ее, ни она тебя не вспомнит…

Один патрон – один душман

Гостиница хлопковой компании «Спинзар» – опорный пункт Апрельской революции в Кундузе. Ухоженную двухэтажную виллу за высоким каменным забором «пассионарии» незамедлительно превратили в свой штаб. К весне 1980 года аккуратный домик превратился в закопченную трущобу, набитую суровыми революционно настроенными людьми и оружием. К ночи Кундуз становился полем боя, а такие объекты, как местная тюрьма, комендатура советских войск и «Спинзар» – бастионами народно-демократического строя.

Астманову не без труда удалось вызвать товарища Темира на КПП. Офицер царандоя, местной милиции, охранявшей «Спинзар», вознамерился обыскать позднего посетителя и уже было запустил руку в его просторные «шальвари камис», выискивая оружие, но Астманов, негромко, на фарси, предупредил:

– Пошарь у своих бача-бозов…

Царандоевец, таджик, худой как смерть, опешил, потом вспыхнул, схватился за кобуру, и кто знает, какой оборот приняло бы дело, но к воротам, заложенным мешками с песком, уже подходили иранцы.

Рекомендация Хуршеда оказала свое действие, хотя «тудешники» осторожничали – слишком уж необычный гость появился у них к ночи. Чай, вежливые расспросы о здоровье, о делах общего знакомого… Астманов вытерпел все, что предписывал этикет в данном случае, а затем предложил Темиру подышать свежим воздухом в беседке под огромными соснами.

– Возможно, мне понадобится ваша помощь в Мазари-Шарифе, – без обиняков начал Астманов, – мне здесь служить два года, всякое может быть, Темир. В Союзе, думаю, сочтемся. Я у вас не смогу бывать. Как ни маскируйся – вычислят, пойдут расспросы – мне это не нужно.

– Нам тоже, – в тон ответил иранец. – Хуршед там неплохо устроился. А здесь все по-другому. Мы раздражаем новую власть. Она ищет контакты с аятоллой. Ваши тоже двурушничают. Революция, революция… Да им важно, что Хомейни задницу американцам надирает. Тебе скажу – мы уходим отсюда, – Темир сделал предупреждающий жест. – Не спрашивай куда и зачем. Не могу ответить. Сначала в Кабул, здесь тупик. Потом видно будет. Есть еще места, где не забыли истинно революционного учения…

– Хуршед говорил мне о том, что ввод войск даст вам простор для действий, он прав?

– Всю жизнь он был теоретиком. Так им и остался. Ваши в один миг срослись с местными ревизионистами. И теперь выполняют две роли – защищают интересы Бабрака, пьяницы и интригана, и охраняют самих себя. Народу не стало легче. Сам увидишь, у дорог все разрушено, крестьяне бегут из своих домов, миллионы беженцев. Половина Афганистана в лагерях. И знаешь, где их больше всего? В империалистическом Пакистане и клерикальном Иране. Вот там они хлеб и мир имеют. А здесь «чель орду» – сороковая армия снарядов не жалеет. То ли со страху, то ли по глупости. Стоит только местным партийцам или военным сказать, что вот в этом кишлаке банда или этот вот караван с оружием – и ваши разметут все на белом свете. Афганцы водят за нос Москву. Смотри, их «Родина в опасности», а в одной Москве тысячи афганцев гуляют, никто назад не хочет возвращаться. А те, что были нормальные, так их выбили еще зимой. Конечно, у них теория была: один патрон – один душман. С одним магазином шли… Шахиды… Торговцы – движущая сила этой революции! Они ее и задушат, как только мешать начнет.

– Ты мне это говоришь, Темир, не боишься, а с Мазари-Шарифом, понял, раздумываешь: сказать не сказать.

– То, что я тебе сказал, ваш партийный советник от меня месяц назад услышал. С тех пор стороной обходит. Да это неважно. Через неделю нас здесь не будет. А тебе что нужно? Информация – обстановка, спрятать – взять, уйти – отсидеться? Ты же лазутчик? Но тебя все равно акцент выдаст, хотя говоришь ты хорошо. Мне до этого дела нет, чем ты будешь промышлять. Хуршеду я обязан… В старом городе найди гостиницу «Балх», рядом увидишь дукан – ковры, посуда. Сын хозяина, Джамшед, наш товарищ. Передавай привет от меня, от Хуршеда. Думаю, вы найдете общий язык. Все продается в этой стране… И не так уж дорого. Если жизнь здесь ничего не стоит… – Темир не успел закончить сакраментальную фразу – за забором грохнуло, беседка затряслась от осколков дикого камня. – Под крышу, быстрее, – крикнул Темир.

Только успели заскочить в черный проем, как от второго взрыва здание тряхнуло и двор стал медленно освещаться дрожащим желтым пламенем. На четвереньках из коридора проползли в комнату. Дрожащий свет усиливался.

– Что это они освещают? – стараясь быть спокойным, спросил Астманов.

– Шайтан бы их осветил, – ответил Темир, – это их сосны горят, как свечки, в другом конце, где партийный комитет.

Пальба набирала силу. Теперь уже со всех сторон был слышен треск автоматных очередей, тугие разрывы мин и гранат.

– И так почти каждую ночь, – засмеялся Темир, подтягивая тощую курпачу, явно устраиваясь на отдых. – Главное, чтобы шурави с майдона не вмешивались. Там калибры посерьезней, а вот насчет меткости – не знаю…

Утром, уже сидя в кабине грузовичка, Астманов поймал на себе внимательный взгляд круглолицего бородатого крепыша в полувоенной форме. В обличье – примесь восточной крови, глаза чуть раскосые, карие. Бородач приветливо улыбался, только что рукой на прощание не махал. Что-то знакомое, настораживающее припомнилось Астманову. Явно свой, спец… Ну, спасибо, Темир – железо хамаданское. Сдал контакт… Впрочем, что можно выкрутить из всей этой поездки в «Спинзар»? Опоздание на сутки даже на самоволку не тянет. Астманов на всякий случай кивнул с улыбкой бородачу, и тот приподнял ладонь к сердцу…

Отсидев пару часов в тени навеса у Рахима, Астманов дождался, когда на полосу приземлится борт из Кабула, и, смешавшись с толпой, высыпавшей из самолета, уверенно двинулся в направлении места дальнейшей службы.

Молчание Рахима было обеспечено вполне приличной суммой, на этот раз в дензнаках Демократической Республики Афганистан, покупкой двух бутылок водки с винтовой пробкой и обещанием помочь брату в поисках должников из местных воинских частей.

Райский уголок

Астманов толкнул затянутую маскировочной сетью калитку и очутился в райском уголке. Изумрудные кустики осоки, гранатовые деревца, плющ, приникший к брезенту палатки. У чайного столика, в самодельных шезлонгах, предавались утреннему кайфу двое…

«Старший лейтенант Астманов. Прибыл для дальнейшего прохождения службы…» Через полчаса он стал обладателем койки и тумбочки, познакомился со своим предшественником, который не скрывал радости от того, что может упаковывать чемоданы.

Редакция и типография дивизионной газеты «За честь Родины» являли собой образец того, как военный люд может устроить свой быт, когда ему не мешают жить по своему разумению в самых суровых условиях. Многое, конечно, было не по уставу, но все для жизни… Мудры те командиры, которые не указывают на первых порах, как солдату обживать свой окоп.

Видавшая виды брезентовая двадцатиместная палатка была расперта изнутри алюминиевыми стойками. Но это мало помогало держать ее в идеально натянутом состоянии. Брезент по углам провис, образуя большие чаши для воды, сухой хвои и кусочков коры, которые щедро сыпали внутрь дворика нависшие над палаткой сосны. Шезлонги, табуреточки, стол и скамейки – все было сколочено из дощечек, носивших явные следы оружейной тары. Посудный шкаф – снарядный ящик.

Внутри редакционного дворика было чисто. Сияющие снарядные гильзы заменяли урны. Ну и конечно, неизбежная доска документации, пыльная фанера, обтянутая мутноватым полиэтиленом. Палатка была разделена надвое фанерной перегородкой. При входе – редакция, глубже – спальное помещение. Четыре койки, чугунная печь, обложенная камнями. Автоматные стволы торчали из-под тощих подушек, поскольку в сейф они не влезали, а патроны и гранаты вместе с тапочками, старыми ботинками и носками заталкивались под кровать.

Курить в палатке не дозволялось. Редактор не курил, будучи убежден, что курение сильно влияет на снижение половой потенции, да и попросту в этой ветхой, сухой как порох палатке, особенно когда протапливалась печь еще прохладными ночами, – душа ныла от нехороших видений. Палатка, кстати, была прижата к машинам вертолетной ТЭЧ (технико-эксплуатационной части), набитым дорогостоящей аппаратурой, а задами дворик выходил на площадку, куда закатывали вертолеты «МИ-24» для регламентных работ. За пожар могли и шлепнуть до суда и следствия.

Шестеро солдат, они были хозяевами типографии, жили в прицепе. Там бойцы оборудовали гигантскую берлогу, обитую и устланную синими армейскими одеялами.

– А ведь сегодня первое апреля, – задумчиво как-то сказал редактор, – праздник. И ответственный секретарь прибыл…

Через десять минут офицеры подняли пластиковые колпачки от НУРСов, заменявшие стопки, и выпили за все хорошее сразу. Закусили перловой кашей из сухого пайка.

Наливая по второй, редактор пояснил Астманову, что здесь, в Афгане, эту рюмку пьют молча, не чокаясь, поминая погибших. Позже, в Ташкенте, Астманов долго не мог привыкнуть к тому, что за погибших – «третий тост». Толком такое смещение никто объяснить не мог, как, впрочем, и то, почему бы поминальному стакану не быть первым? Ведь вкуснее и праведнее всего пьется за ушедших в мир иной.

Пятеро типографских бойцов были русские, шестой – Одилджон – узбек из Ферганы. Он просто расцвел, когда Алексей заговорил с ним на родном языке, и через несколько дней привел вежливых, чистеньких земляков, устроил Астманову смотрины.

Умываться солдаты ходили к соседям из ТЭЧ. Офицерам по утрам поливали из чайника. Астманову это не понравилось, и на следующий же день, найдя на свалке пятилитровую жестяную банку, длинную шпильку с резьбой, он соорудил добрый старый рукомойник.

В Советской армии и Военно-морском флоте к началу восьмидесятых годов было около ста пятидесяти действующих дивизионных, бригадных, базовых и крейсерских газет. Многотиражек. От Кубы до Шпицбергена. Для них были строго установлены периодичность, формат, тираж, технология печати. Начиная со времен Буденного и Ворошилова вся жизнь этих печатных придатков политических отделов регламентировалась огромным количеством неустаревающих приказов и директив. Кроме того, в кадрированных дивизиях «окопные правды» находились в анабиозе, периодически оживая во время мобилизационных мероприятий. И тогда сотрудники районных газет, офицеры запаса и военнообязанные, полиграфисты, приписанные к дивизиям, выпускали один-два номера, тем доказывая, что «если завтра война», то газета займет свое законное место в боевых порядках, рядом с тыловым пунктом управления.

Технические средства, казалось, не изменились со времен подпольных типографий большевиков. Ручной набор, тигельная печатная машина «американка», которую можно было при необходимости запустить в работу при помощи ножного привода, и прочий свинцово-чугунный хлам. Прогресс обозначался наличием очень капризных линотипов (строкоотливных машин) Н-12 и ЭГЦ – электронно-гравировальных центров. К середине 60-х годов появилось чудо военно-полиграфической мысли – БПК (бесшрифтовые полиграфические комплекты). Здесь оригинал-макет набирался на хитроумной печатной машинке с угольной лентой, а затем переснимался на селеновую пластину, с которой изображение переносилось на офсетную фольгу. Все было сверхзамудонским, кроме печатной офсетной машины – «Ромайор». Но она-то выпускались не в СССР! Вот на таком комплекте и покоилась полиграфическая база редакции.

Разумеется, Астманову, имевшему не раз дела с цензурой, было понятно: всей правды в дивизионке не напишешь. Но чтобы такая петля!

Про то, что солдат служит в Афганистане, писать нельзя.

Об участиях в боевых действиях – ни слова.

Что ранен – нельзя.

Что отбился на дороге от «духов», вывел из-под огня машину – нельзя.

Погиб – ни слова!

Десантника показать нельзя (нет в Афгане десантуры!).

А что можно?

Боевая учеба и караульная служба в Н-ской части. Еще можно было перепечатывать статьи из окружной газеты и «Красной Звезды» о том, как ограниченный контингент советских войск в Афганистане (ОКСВА) помогает братскому народу восстанавливать дороги, школы и мечети, разрушенные душманами.

Автомат и пистолет Астманов менял дважды. Оружие в комендантской роте было хреновое. Битое, грязное. У «макарова» сам по себе «гулял» предохранитель, а на рукояти были странные глубокие царапины. Гвозди, что ли, забивали? Пришлось заменить. К оружию Астманов всегда испытывал безотчетное уважение. В раннем детстве были у него деревянные мечи, луки, пращи, позже – ножи из обломков пил и ромбических напильников. Первый свой самопал (в просторечии – поджиг) он собрал в четвертом классе. И уже на летних каникулах, осатанев от страха и обиды, ткнул кургузый ствол в живот городскому шмональщику. Ума хватило не чиркнуть коробком о запал. Но черный зверек из городских трущоб, за спиной которого кучковалась кодла приятелей, оцепенел. При выстреле в упор поджиги и при холостом заряде разворачивали плоть, как добрый нож консервную банку, а тут в медную трубку была забита картечина. Стоит ли удивляться тому, что в тринадцать лет он опробовал на собственном портфеле первую самоделку под малокалиберный патрон, еще через год, собрав пятьдесят рублей на сдаче пустых бутылок, купил у такого же оболтуса, по кличке Валет, вполне приличный трофейный «Вальтер» с десятком патронов. Спасибо соседу – отставному капитану торгового флота. Услышав на задворках выстрелы, старый латыш подобрался к Алешке, съездил по уху и обменял пистолет на половинку бинокля, проведя перед этим обстоятельную беседу.

Видя, как привередливо ответственный секретарь относится к оружию, подгоняет ремни и застежки на подсумках, нашивает на маскхалате карманчики для блокнота, пленок и индивидуального пакета, редактор не выдержал:

– Леша, не трать время. Тебе ведь не особо ездить придется. Твое дело – макет, вычитка, общее руководство…. Да и мне месяц остается. Ухожу без замены. Какое-то время будешь исполнять обязанности редактора.

– Командир, а если мы с корреспондентом поменяемся ролями? Я писать буду, а он пусть секретарит?

Редактор неожиданно легко согласился на такой вариант:

– В нашей кухне, сам знаешь, политотдел не очень-то разбирается. К тому же вижу – не будешь ты сидеть на месте.

Астманов мысленно вознес благодарение небесам. То, что он думал решить с помощью земных даров и словесных хитросплетений, – осуществилось само собой. Даже неловко за такое легкое решение. Все. Гора с плеч. Есть оправдание для поездок. Теперь нужно найти тех, кто ходит по степям, пескам и предгорьям в северо-западном направлении, в приграничных с Союзом уездах провинций Кундуз, Саманган и Балх. Само название – Балх – истомой отзывалось в сердце Астманова. Пожалуй, пора сказать почему.

Басмач Апрель 1971 г. Кизил-Арват, ОРлБ 4-й РтБр

– Ты знаешь наш язык, обычаи, уважаешь старших. Ты мне нравишься. Если женишься на нашей девушке, в лес ее не увози. Плохо жить в лесу… Я жил в Сибири. Долго… Десять лет, сынок, еще до войны с немцами.

– Ата, ты забыл, я – из Дадастана. Там море, горы. Другой берег Каспия. Там живут мусульмане, почитают сунну, как и здесь. А жениться мне еще рано…

– Эх, слабая у вас, молодых, кровь! В твои годы я уже имел две жены… Правда, время было другое.

Что делает в нищенской мазанке басмача, а по-иному старика здесь не величали, молодой коммунист, будущий офицер запаса, старший сержант Алексей Астманов? Слушает россказни старого бандита, его диковатые песни под аккомпанемент «одна палка два струна». Странная дружба…

Как-то, будучи старшим машины-водовозки, Астманов, к великому неудовольствию офицерской жены и в нарушение всех правил, посадил басмача в кабину «ЗИЛа» четвертым. Старик сидел под навесом на выезде из города в надежде на попутный транспорт. Что заставило Астманова остановить водовозку? Или именно так, безотчетно, начинаются крутые повороты в судьбе человека?

Сняв с плеча старика ковровый хурджин, Алешка подсадил попутчика в кабину, с внутренним злорадством отметив, как испуганно-брезгливо отодвинулась от старика жена батальонного начфина. Так и ехала с каменным лицом. Сам он устроился на подножке машины, моля всех святых, чтобы не попался по пути кто-либо из штабных на «уазике».

Предусмотрительно высадив басмача метров за триста от жилого городка, Астманов, не отнекиваясь, принял от него три отменных красных яблока – хубани и в ответ на «спасибо тебе, сынок», прозвучавшее на русском языке, сказал на туркменском:

– Отец, разрешите зайти к вам в гости. Я хочу знать об этих краях, о людях побольше, чем нам говорят. Старые люди многое знают…

О, как блеснули глаза басмача из-под нависших седых бровей! Но только на миг.

– Я рад гостям, сынок, заходи… Кто бы тебя ни послал, но всякий гость – от Бога. Ты меня понимаешь?

– Боже, чем от них так воняет, – прошипела капитанша, когда машина тронулась. Слова ее повисли в пустоте. Астманов едва сдерживал смех, поскольку водитель «ЗИЛа» был кругленький узбек Таштанов из Ферганы, явно знавший толк в восточной кухне. Когда же водовозка притормозила у офицерских бараков, он, помогая женщине сойти, ответил на ее раздраженный вопрос:

– Курдюком пахнет. Это сало такое, баранье. Растет под хвостом, – и, вытягивая губы в трубочку, как бы пропел: – Думба оно называется. Очень вкусное и полезное. Вылечивает от всех болезней и пороков, если в сыром виде есть. Оно очень дорогое – дороже мяса. Попробуйте.

Таштанов потом сказал:

– Тебя, Алиша, начфин вместо думба съест.

Ну не съел, не его «парафия». Однако больше Астманова за водой не посылали. В мазанку Ширали, так звали старого туркмена, Астманов заглянул уже следующим вечером… А потом еще и еще раз…

– Нет коня лучше ахалтекинца… Мы уходили от кызыл-аскеров, как ветер. Не в воинах была сила наших врагов. Среди нас они находилипредателей и обманом вытесняли все дальше, к пахтунам и каджарам. Что ты хочешь знать? Что наши курбаши были сначала на стороне Советов? Да, ведь Советы клялись на Коране не трогать наши стада, дома, не отменять законы отцов. Все получилось наоборот. Все, что говорил Мухаммад, они считали преступным. Но ведь они не были даже ансара – людьми Писания. Это были просто язычники. Тогда и разгорелся джихад. Мы не разрушили ни одного храма пророка Исы и его матери Мариам. Они сжигали наши мечети и разрушали мазары. Даже буквы стали чужими, и наши дети перестали читать Коран.

– Ширали, но ведь они читали, не понимая смысла. Кто здесь знает язык Пророка? Хаджи, муаллимы?

– И я спрошу тебя, сынок: нужно ли знать смысл заклинания, древней молитвы? Ты просто произносишь слова откровения, и они достигают своей цели. Что человек знает о словах? Он немного знает о вещах, о своих желаниях… А слово – это сокровенное. А мысль еще выше – это тайна тайн. Не правда ли, твоему поступку предшествует мысль? Значит, она – начало твоей судьбы.

– Не всегда, – неуверенно возразил Астманов, – поступают же люди не задумываясь.

– Нет, сынок, они просто не успевают понять язык своих мыслей. И то сказать, не всякая мысль в твоей голове – твоя. Не так ли?

Спорить с Ширали бесполезно. Он мягко и беззлобно разрушает все, что Лешка считал незыблемым. Да и ладно бы только это! Забугорное радио, особенно «Свободу» и «Немецкую волну», Астманов слушает регулярно, здесь, в иранском приграничье, они принимаются лучше «Маяка». Солженицын, Галич, оттепель, диссиденты… Но старик знает иное, более важное. Знает и умеет.

У Астманова на правой руке два кровоточащих пятака пендинской язвы. Три месяца ноет рука от кончиков пальцев до ключицы. А что с пендинкой делать – терпи, пока не заживет, воняй риванолом, меняй повязку.

– Смой, сынок, эту желтую мазь и завтра приходи с чистой повязкой. Я помогу тебе снять «печать судьбы».

Через день Лешка покорно протянул руку и вытерпел безумное жжение от бурой пыли, которой старик щедро присыпал язвы. Потом рука онемела.

– Не снимай и, главное, следи, чтобы не намокла. Через четыре дня продолжим.

Не было продолжения. Язвы затянулись тонкой блестящей кожей. У Лешки хватает ума не просить снадобья для друзей по несчастью – слишком уж сильные ощущения от этого лекарства. То огнем жгло, то словно резали по живому. И сны чудные снились все эти три ночи…

– Ширали, а правда, что в старину пиры могли пронзить себя кинжалом – и потом ни крови, ни раны? Я читал об этом…

– Правда, только не говори о пирах. У них своя вера. Никто не знает до конца, во что верят люди Ага-хана. Знаю, что они ждут Махди – последнего пророка. Не надо об этом. Знай только одно – исмаилитом нужно родиться. А эти фокусы с кинжалами… Аман… – закряхтев, Ширали приподнялся, запустил руку за низенький шкафчик с посудой, и перед глазами Лешки сверкнуло узкое синеватое лезвие. Подобием переплетенных роз шла по клинку полустертая арабская вязь. Ширали засучил рукав чапана и прижал острие выше кисти. У Лешки пот покатился по лбу, когда увидел он, как старинный клыч медленно входит в руку. Вот уже взбугрилась кожа на противоположной стороне, а старый колдун все давит. Вышло лезвие – без единой капли крови. Внезапно, что-то бормотнув на арабском, Ширали выдернул нож и зажал место прокола… Астманов услышал толчки собственного сердца.

– Твой страх передался мне, сынок. Вот, смотри: крови нет, – старик сполоснул лезвие чаем и отправил нож на место. – Тебе скажу так – когда пиры, дервиши, шахиды делали такое, то они сами и люди вокруг знали, что сталь не может нанести вреда истинно верующему в могущество Аллаха.

«Студентов» особо не контролировали по вечерам. Куда денешься в пустыне? Поэтому Астманов беспрепятственно проводил вечера у Ширали, иногда возвращаясь в казарменный барак за полночь.

Как-то майским вечером, привычно прося разрешения войти, Алексей учуял на пороге кибитки подозрительно знакомый запах. О, вот чем балуется старый моджахед! Густой аромат индийской конопли вырывался в пустыню через низкую притолоку…

Слаще банджа в кальяне моем… Май, 1971 г., Кизил-Арват, радиолокационный батальон 4-й РтБр

Гашиш, анаша, травка дурь, товар, план – как ни назови, но, похоже, в Порт-Ветровске знали чудесные свойства выдержанной пыльцы индийской конопли задолго до основания города царем Петром. Понятно, рукой подать до тысячелетнего Дербента, Тегеран и Багдад ближе Москвы, если смотреть по карте. Конопля и опийный мак и в Южном Дадастане набирали свою волшебную силу. Пусть не такую, как в Чуйской долине, Бадахшане или Кандагаре, но вполне ощутимую. В шестидесятые годы цены на подобный товар в Порт-Ветровске были божеские: баш – шарик гашиша величиной с крупную горошину – стоил пятьдесят копеек (по цене билета в кино на вечерний сеанс).

Алешка приобщился к дури в шестом классе. Энергичный армянский подросток Гамо (полное имя – Гамлет) организовал копеечную складчину и принес две толстые папиросы «Казбек», закрученные на конце. Забитые, значит. По иронии судьбы действо разворачивалось на ступеньках районного военкомата. Тут важен ритуал: папиросу положено было раскуривать самому авторитетному (конечно, Гамо), смачивая слюной для равномерного горения, держать двумя пальцами снизу и стараться не ронять пепел. У кого столбик упал – свободен! И что? Да ничего, кроме рвотного кашля и сухости во рту, Алешка не испытал. То ли Гамо принес сущую туфту, по своей природной хитрости, то ли организм у Алешки был такой – ведь засыпал он на ходу, стоило ему выпить даже ячменного кофе.

Об анашистах ходили самые грозные слухи, дескать, мозги у них высыхают и превращаются в серый порошок, детей они иметь не могут и прочее. Алешка, однако, критически подходил к таким оценкам. У соседа Ярыги, который анашу ел как халву, запивая чаем, было четверо шустрых, пухлощеких наследников, красивая еврейка Сусанна «дошабилась» до бронзовой кожи и успешно училась в медицинском институте. Но видел Алешка и другое – у большинства «плановых» был свой мир, ему непонятный и до опасного скучный.

Первый приход – волну кайфа – Алешка испытал в неполные шестнадцать лет в месте опять же приличном – в школе. Правда, это была уже СШРМ – средняя школа рабочей молодежи, вечерка. Оставленный за двойку по немецкому языку на второй год в девятом классе школы «имени Героев Космоса», Алешка влился в ряды рабочей молодежи, поступив в ремесленное училище, где мастер потребовал от него посещения вечерней школы.

Дело было в конце мая. Отписав раньше других четвертную контрольную работу по алгебре, Алешка и его соученик, двухметровый кузнец Тахир, гордо вышли из класса в пустынный коридор. Тахир с признательностью сжал в своей мозолистой лопате Алешкину ладонь за бескорыстную помощь не только в решении примеров, но и переписывании работы набело. Затем, очевидно в порыве благодарности, кудлатый гигант вынул из нагрудного карманчика папиросу с хвостиком и после двух глубоких, с паузой, затяжек предложил косячок Алешке. Вот это был товар! Откашлявшись в воротник, Алешка понял, что мир изменился в лучшую сторону. Май, бархатное небо, крупные, дрожащие звезды, сиреневые холмы под окном. Тахир взял папиросу огоньком в рот, выдул густую голубоватую струю, и Алешка вдохнул ее, а потом всеми фибрами души почувствовал аромат весны и свободы. Что уж такое сказал Тахир – неважно, но что-то очень смешное, и друзья сначала потихоньку, а потом во весь голос принялись смеяться. Доржались они до того, что не заметили, как к ним подкрался Нос – директор вечерней школы. Этого тщедушного еврея с огромным носом и пугающе-черными глазами боялись хулиганы всех мастей – исключительной смелости был человек! Друзьям бы уняться и ретироваться, но добрый «товар» сыграл с ними злую шутку. «Товарищ директор, – вытянулся Тахир, приложив руку к смоляным патлам, – ученики девятого класса задание выполнили и… готовы…» Алешку от всего увиденного и услышанного перегнуло пополам от дикого смеха, юмор ситуации был нестерпимый… Не миновать бы беды, но учебный год завершался, а далее судьба совершила очередной поворот, за которым несколько лет не было места гашишу…

Астманов легонько постучал по притолоке:

– Мир дому сему и всем живущим в нем. Можно, Ширали?

– Заходи, сынок, и тебе мир. Садись…

На низеньком столике увидел Алешка «парадный» фаянсовый чайник, пеструю смесь сухих фруктов и леденцов на расписном глиняном лягане, опаловые кристаллы сахара-наваба, две пиалы. Выходит, ждал его старик.

– Я тебя издалека приметил, – словно угадывая мысли Астманова, сказал Ширали, – еще когда ты с дежурным сигареты делил… Это хорошо, ты добрый юноша. А я вот своим табачком балуюсь.

Астманов повел глазами за движением руки старика и разглядел в густой тени под окном небольшой кальян.

– Это мой старый друг, – Ширали переставил изящную конструкцию на столик, – ему намного больше лет, чем мне. Когда-то он служил советнику последнего эмира благословенной Бухары…

Астманов завороженно смотрел на золотистый крутобокий сосуд, по которому вился сложный орнамент куфы – особого начертания арабских букв.

– Здесь нет имени Всевышнего, – полувопросительно сказал Астманов.

Глаза старика весело блеснули:

– Молодец, Алиша! Разве место имени Создателя на сосуде забавы? Это работа старых персидских мастеров. И слова здесь не арабские…

– Ширали, а это не грех для правоверного? – Астманов кивнул на черные комки гашиша.

– Не знаю. Я не святой и не стал шахидом… Только вот когда мечешься по пустыне и все предают тебя, когда ни воды, ни пищи – это лекарство помогает. Уставшему – вторая жизнь, старику – утеха. А мне дважды простится. Помнишь, как ты меня в машину взял? Я тогда из больницы возвращался. Еле вырвался. Грозили, что найдут с милицией. Вот, смотри… – Старик скинул чапан с левого плеча, и Астманов увидел жгуты толщиной в мизинец, расползающиеся от ключицы к предплечью и груди.

– Да… это же… – осекся он, страшась произнести роковое слово…

– Чего ты, сынок, испугался? Давно уже меня ест этот змей. А как он называется: «каньсер», «сары-кома» – это разве важно… А вот скажи, ты запретное ешь и пьешь?

– Ширали, кто в армии не ест свинину? С голоду сдохнуть можно. Сейчас даже так говорят: какой же мусульманин не любит сало? – Астманов отвечал машинально, угнетенный увиденным и странным совпадением – точно от такой же опухоли скончался четыре года назад его дядя Кизим.

– Мудрый человек очень давно говорил мне, что тем, кто ест харам, нельзя курить гашиш, потому что в голове свиньи и без того много сильного яда. Этот яд сильнее в тысячу раз, чем гашиш. Может быть, потому русские сильнее нас, как дивана (сумасшедший) сильнее обычного человека. А если вы еще курите гашиш, то – совсем сходите с ума. Я это видел не раз. – Старик взял медные щипчики, разжег кусочек угля и, уложив его в чашечку, накрыл черной сеткой. Затем, довольно сощурившись, подсыпал несколько комочков гашиша и не торопясь раскурил кальян. Почудился Астманову запах сандала и розы, и когда Ширали протянул ему мундштук, рука сама взяла упругий шелковичный чубук. Дым свободно, в полный вдох, вошел в легкие…

– Я, Алиша, знаю, скоро ты уедешь, – доносился издалека ровный голос Ширали. – Мне без тебя скучно будет. Я для ваших – басмач, так они всех стариков за глаза называют. Иногда не ошибаются… Вот эта кибитка – пристанище пастухов моего отца… Здесь я свой путь закончу. Это правильно. Долго терпела меня земля. Все мои друзья умерли, детей по свету разбросало. Имя чужое у меня… А настоящее, кроме горя, ничего не принесет… Думаю, и твоя жизнь нелегкой будет. Своевольная кровь в тебе. Будешь жить по голосу крови. Хочу помочь тебе и боюсь. Сам вот тоже, не успел или боялся? Ты меня слышишь, Алиша?

– Говори, отец, совет мудрого дороже золота, – прижал руку к сердцу Астманов.

– Неподалеку отсюда есть старая крепость Уллу-Кала. Она всегда там была. Кто ее строил, не помнили и старики, когда я такой, как ты, был. Если вечером выйти, то до полудня можно добраться. Никого с собой не бери… Пойдешь, Алиша?

– Пойду, Ширали, говори, зачем? Что там я увижу, кроме старой глины?

– Не спеши. Не знаю и теперь, на добро или зло тебя посылаю…. В это время каждый год вспоминаю, а ведь сорок лет минуло.

– Май тридцать первого года, Ширали, – притворно равнодушно протянул Астманов, – и помнишь?

– А, кровь взыграла, – засмеялся Ширали, – спокойным хочешь быть, это хорошо. Да ведь знай, что память – это и есть жизнь… А доживешь до моих лет – ничего иного не останется. Конечно, если будет что вспоминать. Так вот, в тот год мы переправили свои семьи кто в Афганистан, кто к персам. Там жили наши родичи. А сами вернулись. Были здесь и дела, и старые долги следовало взыскать, кровные долги, Алиша… И еще, один влиятельный человек, наш покровитель из родственников Аманулло-хана, поклялся выполнить все наши просьбы, если мы проведем в Мерв, по-вашему – Мары, двух русских офицеров. Это было опасно, так далеко уходить, но афганские власти могли нас попросту выдать пограничникам-комиссарам, ограбить, отнять последнее. У них тоже было тогда неспокойно. Эти офицеры были не такие, как у вас теперь. Они знали наш язык, а между собой говорили как инглизы, хорошо держались в седле и все тропы знали лучше нас. Где переправляться, где остановиться на дневку – мы слушали их… От Мазари-Шарифа мы двинулись на Тахта-базар, а потом по пескам в Мерв. Там уже много чужого народа было, копали большой арык от Мургаба к Аму…

Астманов, забыв про кальян, впитывал каждое слово Ширали, понимая, что старик оставляет ему завещание, приобщая к тайне, обладание которой слаще самого крепкого гашиша. Ликовала душа, в которую вселился Дух пустыни…

– В Мерве все прошло спокойно, они взяли меня одного. Если сейчас поехать, я вспомню дом, куда они зашли. Часа они не провели под его крышей… Вышли, как хозяева, спокойно. Только я заметил на их обуви следы глины, и еще у того, что постарше, рукава рубашки были мокрые, будто застиранные. Потом, когда пришла пора уходить, они сказали, что будут добираться по железной дороге в Казанджик… Я вызвался идти с ними и помочь собрать верных людей на обратный путь. Не мое было дело спрашивать, почему они решили уходить в Иран, дорогу на Гомбеде-Кабус я знал. Все шло хорошо, но под Уллу-Кала наткнулись на кзыл-аскеров, не простых, а настоящих барсов пустыни. Были и такие, Алиша. Отбивались мы, да что толку! У них пулеметы, горная пушка, без счета гранат… Что последнее видел – у восточной стены офицеры стояли на коленях. Думал, молятся перед смертью. Нет, Алиша, они прятали то, за чем шли с нами в Мерв и Казанджик. Потом снаряды стали рваться ближе к нам… Очнулся я уже в Кизил-Арвате, в зиндане. Знаешь, о чем меня спрашивали? Куда и зачем ходили эти русские офицеры. Но если бы кожу с меня содрали – не сказал бы. Знаешь, почему? Там, где меня спрашивали, били сапогами и плетью, на стене, перед смертью, мой брат имя свое написал. Я хотел уйти к нему в этом же месте… Там было много имен…

– Ширали, а потом, после всего, ты ходил в Уллу-Кала? Что прятали офицеры? – подвинулся к старику Астманов.

– Был, сынок. Через двадцать лет. Вот, смотри и думай – это ли нужно было прятать перед смертью?

Ширали отогнул край ветхого паласа, поддел узкую доску пола и, запустив руку по локоть в черную дыру, вынул сверток. На изумрудном иранском шелке тускло блеснули старинный перстень, ажурный шарик и причудливая массивная серьга. Особняком в этой «коллекции» лежал потемневший винтовочный патрон.

– Это ли нужно прятать перед смертью, Алиша? – переспросил Ширали, и Астманов понял, что старик ждет от него решения загадки…

«Так… Кольцо. На камне что-то вырезано… Голова быка? Или льва… Нет, определенно быка. Шарик. Почему в нем сквозное отверстие и что за странный узор… Украшение? Пуговица? Что в этой компании делает патрон?»

– Я могу вынуть пулю, Ширали?

Старик протянул перед собой ладони, приглашая к действию. Астманов потянул медное жало и вытряхнул из гильзы свернутый в трубочку клочок бумаги. Старик довольно засмеялся:

– Лукман твой покровитель, Алиша. Я долго не мог понять, что здесь делает патрон, какая ему цена… Хочу, чтобы ты знал: там было еще два десятка царских червонцев, но они без лица… Деньги и есть деньги.

Астманов поднес клочок коричневатой бумаги к лампе. След графита уже осыпался, но по бороздкам, напрягая зрение, можно было прочитать слова: «Балх. Тилля т. Вост. скл.».

– То, что ты прочитал, сынок, я и так понял: золото это из Балха. А вот Тилля-тепа – Золотых холмов там много. Где найдут парочку сережек или кольцо – тот и «золотой». Вот, смотри, не в Балхе, здесь найдено, – старик поглубже запустил руку в тайничок. – Вот какие пери здесь жили…

На коричневой сморщенной ладони словно ожила под зыбким светом миниатюрная женщина. Обнаженная грудь, гордо поднятая голова с короткой прической, манящий изгиб бедер. За спиной то ли крылья, то ли разлет накидки. Черты лица поразили Астманова. Круглый, детский овал, полные губы и большие глаза… Как будто звала к себе. Астманов безотчетно поглаживал изгибы фигурки, ловя себя на том, что не ощущает прохлады металла.

– Эй, Алиша, не влюбись, – забеспокоился старик, – у старых мастеров ифриты на привязи ходили. Потому Всевышний запретил мастерить себе подобных из камня, золота и прочего… Ты лучше ответь на мой вопрос: вот то, что ты увидел, стоило прятать перед смертью? Нет, так давай скажу: ради этого стоило рисковать жизнью? Горстка золота.

– Не знаю, Ширали. Я еще не умирал в бою, наверное, нет… Но ты же больше ничего там не нашел?

Астманову показалось, что старик рассердился:

– Не нашел! Да знаешь ли ты, что лучше всего хранят тайны вода и песок, ибо нет на них следа.

Этой же ночью после отбоя Астманов ушел в пустыню. По его расчетам, до крепости было не более сорока километров – восемь часов хода. Двадцать до Узбоя – соленого ручья, а потом от старой кошары на юго-восток. Недалеко от кошары, у засыпанного колодца, Астманов уже бывал. Там, словно мираж среди бурых песков и чешуйчатого такыра, цвели в эту пору павлиньи хвосты. Нет, не цвели – горели золотисто-розовым, жемчужным огнем.

Исполосовать бы его худую задницу за экипировку, с которой вышел он в пески, да некому было. Три фляги, раздутые холостыми выстрелами, наполненные по горлышко отваром янтака – верблюжьей колючки, горсточка соли, лепешка, полпачки зеленого чая, комок нутряного бараньего жира, две коробки спичек, три пачки махорочных сигарет «Донские», простыня, саперная лопатка, заточенная по всей кромке не хуже ножа, компас и артиллерийский бинокль. И восемьдесят километров песков и такыра в пустыне Кызылкум в середине мая. Восемьдесят, если туда и обратно идти по линеечке…

Алмазный крест Крепость Уллу-Кала, 55 км юго-восточнее г. Кизил-Арват. 12 мая 1971 г

Посмотри с вершины бархана на пенящийся вдали поток. Посмотри, взывает Дух пустыни, – это не мираж… Глянешь, и прибавляется сил втрое. Чудо: белопенная речушка в пустыне. И рванешь к ней из последних сил, тем более что розовым огнем горят на ее берегах деревья. Но чем ближе белые кружева, тем тревожней на душе…Что-то не так. И только когда глаз различает, что буруны стоят на месте, вдруг со страхом чувствуешь тишину. Узбой – горько-соленая, тяжелая, как ртуть, вода. И не пена на берегах потока, а застывшая горькая соль. Не дай бог сделать глоток или положить щепотку соли на язык – последнюю воду безудержным поносом вытащит из тела. Это ловушка для чужаков. Или для тех, кто еще не покорился Духу пустыни, презирающему саму суть надежды…

Алешка спорым шагом вышел к Узбою на рассвете. Половина пути к цели пройдена. У развалин кошары, нарубив сухой колючки, развел костерок и вскипятил красный отвар из фляги в жестяном чайнике, оставленном пастухами неведомо в какие времена. В кипяток засыпал щепоть зеленого чая и, подождав, пока развернутся листья, добавил соль и комочек бараньего жира. Прихлебывая солоноватый, пахучий чай, известный ему с детства под названием «калмыцкого», Астманов посматривал на полоску рассвета за Копетдагом. Ничего хорошего этот день не обещал: в мутно-красном ореоле всходило солнце. Он пытался припомнить, каким был вчерашний закат… Если грянет «афганец», лучше сейчас поворачивать в батальон. «Солнце красно к вечеру – в море делать нечего. Солнце красно поутру – моряку не по нутру». Морские пословицы-приметы и в песках верны!

Но чай и табак – два демона. И если тебе двадцать лет, то утро, начатое с «калмыцкого» чая и махорочной сигареты, может вскружить голову. Пыльные бури здесь обычно набирали силу к двум часам пополудни, и Алешка решил, что до красной мглы вернется к Узбою. А там, хоть вслепую, дорога одна: по узкой полосе такыра можно выйти к грунтовке в часе ходьбы от городка.

Тихий шорох сзади заставил напрячься, рука скользнула к саперной лопатке. Не вставая, резко, всем корпусом Алешка крутанулся на песке. Рука, поднятая для удара, застыла над головой. Метрах в пяти, опираясь на кривые мощные лапы, угрожающе разинул пасть метровый варан. Новость! Обычно эсдерха – «крокодилы пустыни» – улепетывали от человека. И чем крупнее, тем пугливее, осторожнее они были. А этот сипел и раздувался, прогоняя чужака. Какая хватка у этой крупной рептилии, Алешка уже знал. Месяц назад, изловив такого же «крокодила», солдаты додумались посадить его перед казармой в нишу, накрытую тяжелой железной решеткой для чистки подошв от глины. Естественно, уселись в курилке и катались от смеха, наблюдая за реакцией входящих. Астманов «удачно» наступил на арматуру и, только когда что-то сильно дернуло его за каблук, увидел пленника. Каблук остался в пасти рептилии. Старый способ – метни варана на веревке к соседу во двор, он мертвой хваткой уцепится за первый попавшийся предмет, и тащи добычу. Алешку смутило бесстрашие ящерицы. В чем дело? Он осторожно подтянул к себе имущество, разложенное на простыне, и, не вставая с колен, отодвинулся подальше от костерка. «Крокодил» молнией скользнул к пролому в стене. Все прояснилось позже, когда он, взяв курс на Уллу-кала, обогнул развалины кошары. Варан осторожно наметал ребристым хвостом песок на желтоватые шарики. Самка, – с облегчением рассмеялся Астманов. Теперь понятно, почему на него разозлился варан…

К Уллу-кала он вышел к полудню, когда половина неба была уже затянута желтой пеленой. На гребне бархана сориентировался. Вот этот оплывший вал – восточная стена. Измерив дважды шагами длину стены, Астманов остановился на середине и начал разгребать лопаткой слой наметенного песка. Когда же лезвие зацепило твердый грунт, расстелил простыню и стал ссыпать на нее суглинок из траншейки. Через час белый лоскут был засыпан слоем суглинка, а наградой за труды стали три позеленевшие гильзы от трехлинейки, источенное ржавчиной кольцо и обрывки задубевшей сыромятной кожи. Сущая свалка…

«Стоило ли это прятать перед смертью?» – усмехнулся Алешка, вспоминая вопрос старика. Бежать, бегом бежать отсюда – заметет заживо. По трое суток, бывает, висит красная мгла. Ну, ладно, попробуем поближе к стене. Лопата вошла в грунт и едва слышно царапнула по твердому. Опять гильза? Не врал старик, жаркое здесь было дело. Нет, крупнее… Заинтересованный, Алешка запустил руку в раскоп. Так, перекрестье какое-то… Расширяя пальцами пространство вокруг неведомой находки, он вздрогнул от резкой боли. Выдернул руку и, сдерживая накат тошноты, увидел глубокие порезы на подушечках указательного и безымянного пальцев. Гибельная смесь злости, разочарования и тревоги заполнила все его существо. Все одно к одному! «Афганец», этот чертов варан, кровь, стекающая в песок.

Стряхнув землю с простыни, Алешка оторвал полоску ткани, наскоро перетянул кисть выше сустава. Затем, поеживаясь от боли, помочился на порезы. Не то чтобы отвара янтака было жалко, но своя моча сродни хорошему дезинфицирующему раствору в таких вот случаях. И ведь полегчало! На смену злости и отчаянью пришел безудержный смех. Алешка вспомнил, как в детстве муж его двоюродной бабки, Любови Ивановны, старый еврей Исай Львович, равнодушно-мудро советовал, видя затруднения пацана: «Сходи, поссы…»

А смех был сродни припадку. Это за собой Алешка знал – в самый неподходящий момент открывался ему неведомый другим юмор ситуации. И вот с этим смехом он вцепился в лопатку и яростно стал долбить серую глину Уллу-кала, намереваясь извлечь чертов предмет. После серии ударов что-то вновь скрежетнуло, и Алешка увидел внушительную зазубрину на кромке лопатки. Правую руку в раскоп он запускал уже куда осторожней. Пальцы вновь нащупали перекрестье, и на свет появился странный, пепельного цвета предмет – крест, наподобие того, что носят священники на рясе. Такой, да не совсем! Концы креста были плавно изогнуты. Один конец креста был наполовину обломан. «Свастика? – мелькнула мысль. – Фашистская? Какие фашисты здесь в тридцатых годах. А вот где фюрер взял символ – это точнее… Индия. Циклоида в кольце…»

Астманов осторожно провел по излому ногтем, ощущая его бритвенную остроту. Можно было и без пальцев остаться! Излом посверкивал каплей росы на рассвете. Металл? Сталь не бывает такой теплой и полупрозрачной в тонком слое. Камень? Но крест был явно литой, да еще ромбического сечения. Алешка прижал излом к лопатке и с силой провел им по стали. Поползла тонкая кудряшка металлической стружки…

Дальнейшие действия Астманова можно назвать автоматическими. Он бросил гильзы и ржавое кольцо в раскоп и тщательно замаскировал следы поисков. Саперную лопатку присыпал у стены с обратной стороны. Находку обернул носовым платком и спрятал во внутренний карман гимнастерки…

Все. Можно идти назад. Кто это сказал? Конечно, Дух пустыни. Иди, ходок, уноси неведомую тебе драгоценность. Уноси, если сможешь… Нет для нее стражей. Она сама хранит себя.

Эх, сглупил Астманов – рванул, как беглец, как начинающий щипач от обворованного фраера, прижимая к груди добычу. На вершине бархана, в километре от крепости, попытался сориентироваться. Бесполезно: видимость нулевая, и компас странно заплясал. А сзади, подвывая, накатывалась бурая мгла. Алешка машинально шагнул по направлению к Узбою, как ему казалось, и едва устоял под мощным ударом ветра. Заплясал песок, закрутились песчаные змеи… А в голове только звенящая пустота. Закрой глаза – и увидишь свинцовую рябь и груду белых костей с клочками рыжей шерсти… Вторым накатом шквала Алешку сбросило с гребня… Последнее, что он достоверно видел, – свои следы, ведущие в Уллу-кала. Алешка, пригибаясь, побрел к крепости. Хватило сил добраться до западной стены. А там – простыню на голову, флягу на грудь и стань, как мертвый. Кто ты перед вечностью песка? Каждая крупинка здесь старше всего живого на земле. Пусть засыпает тебя прах тысячелетий. Этого хочет Дух пустыни…

В январе 1972 года Астманов, студент первого курса зоотехнического факультета Дадастанского сельхозинститута, сдавал первую сессию. Отбившись с козырей на «Истории КПСС», он, с чувством выполненного долга, намылился к двоюродному брату. У того собиралась интересная компания, и красного вина было всегда в достатке. На проходной, к своему немалому удивлению, он увидел сущего монгола в новенькой парадной шинели и в погонах лейтенанта. У ног офицера стоял внушительных размеров коричневый «дипломат» с золотистыми застежками и новшеством тех времен – наборным замком.

– Астманов вы будете? – вкрадчиво спросил «Будда» с эмблемами войск связи. – Мы можем где-нибудь поговорить?

Алешка показал на пустынную заснеженную аллею.

– Лейтенант Якубов. Место службы Кизил-Арват, – лейтенант сделал предупреждающий жест. – Не торопитесь. Я выполняю последнюю просьбу известного вам человека. Назовите его имя и место, где вы его увидели впервые. – Черные зрачки впились в Астманова, и тот понял, что лучше выдержать паузу, очевидно, вопрос был проверочным и любое неловкое слово могло все испортить.

– Ширали? Автобусная остановка за полком? – вопросительно промолвил Алешка, намеренно избегая рокового вопроса.

– Он умер два месяца назад, – лейтенант поставил чемоданчик на снег и провел ладонями по лицу, поминая умершего. – Я дал слово доставить вам содержимое этого чемодана. Будете смотреть?

– Зачем? – тоскливо спросил Астманов и уже зло добавил: – Может быть, еще расписка понадобится?

– Зачем? – передразнил «Будда». – Ширали говорил, что ты колючий… Ты и так уже расписался, где надо. Бери целиком, и с дипломатом. Хвала Создателю, что от него избавляюсь. Офицеру неприлично носить в руках такие коробки. Шифр замка ноль шесть ноль. Всего доброго. Даст бог, встретимся в лучшие времена. – Лейтенант протянул ладонь Астманову для рукопожатия, затем поднял руку в воинском приветствии и, намеренно четко сделав поворот кругом, направился к выходу из сада. Алешка автоматически отметил, что непрост связист – сапоги шитые, звездочки шелком вытканы, да и шинель из генеральского сукна, явно из ателье. Щеголь, а «дипломат» ему, видите ли, не к лицу!

В зеленом шелковом платке покоился кальян. Отвинтив чашечку, Астманов осторожно вынул переложенные ватой перстень, серьгу, узорчатый шарик со сквозным отверстием и фигурку крылатой богини. Последним на свет появился патрон. Алешка, как и полгода назад, выдернул пулю и легонько выбил коричневый клочок бумаги. Те же буквы и цифры… Последним он взял копеечный солдатский конверт: «Алиша! Ты нашел то, что стоит спрятать перед смертью. Береги. На хранителе – особая печать. Имя находки – дорджи. Остальное – за афганским Кашгузаром. Две тропы к Сары-тепа. Если зайдешь от Айваджа, правая твоя. Не спеши, сынок. Дорджи сам позовет тебя».

Дар Папаясса

«Продадим все!» – под таким девизом «Тетаконс» успешно просуществовал десять лет. Неприметное, одно из тысяч московских ЗАО, это «общество» официально оказывало всевозможные услуги посреднического характера по принципу: разрешено то, что не запрещено. А за все остальное в «Тетаконсе» отвечал Яков Семенович Самко – начальник планово-экономического управления, за глаза именуемый подчиненными – Папаясс (в соответствии с рангом и инициалами).

Управление Самко обосновалось в промзоне за Павелецким вокзалом, на изрядном удалении от центрального офиса, не участвовало в общих собраниях и корпоративных вечеринках и все расчеты производило самостоятельно. Порядки в нем были чуть ли не военные. С учетом феноменальных структурных преобразований и «работы с персоналом» по схеме «создать-набрать-уволить-разогнать», непрерывно идущих в «Тетаконсе», никто и не вникал, почему вся система электронного документооборота замыкалась на этот отдел. Был, конечно, у добродушного Якова Семеновича просторный кабинет рядом с апартаментами генерального директора, но сиживал он в нем редко, разве что в дни, когда генеральный принимал особо важных посетителей.

Благообразный, с копной седых волос над высоким смуглым лбом, Яков Семенович при первом же знакомстве с новыми сотрудниками доверительно сообщал, что у него половина родственников лежит под крестами, а другая под звездой Давида. Но глубоко ошибались те, кто так же откровенно говорил о своих семитских корнях. Упаси бог, «Тетаконс» не был скопищем тупых и злобных антисемитов! Просто Папаясс, являясь, ко всему, директором «Тетаконса» по персоналу, не терпел соплеменников рядом с собой. И к тому у отставного полковника КГБ-ФСБ были не только личные основания. Еще на первом году существования «Тетаконса» он представил генеральному красноречивый документ, где вполне научно излагалось, что все «полукровки» на порядок чаще оказываются бунтарями, психами и предателями. Что же касается смеси еврейской крови с любой другой, то Папаясс назвал ее «сущим купоросом» и положил на стол шефу два тома тогда еще малоизвестного в Москве автора Г. Климова. Когда через три дня шеф задумчиво спросил его, указывая на томики, ощетинившиеся закладками: – Яков Семенович, это – правда? – Самко, вперив в него темно-карие очи, поднял руку к потолку:

– Половина правды, ваша честь! Не по злому умыслу. Климов-то, он тоже жить хочет и живет неплохо. Правду знает только «шинбет». Да кто ж ее нам скажет?

Была у Самко особая заслуга. Он вытравил из «Тетаконса» аналитиков – племя, размножающееся в офисах со скоростью сине-зеленых водорослей. Заказы на пророчества и прогнозы направлялись в планово-экономический отдел и… исправно выполнялись, несмотря на то, что аналитики здесь не числились.

– Через год работы по нашим заказам самый тупой предсказатель поймет, что нам нужно, и будет водить нас за нос, – говорил Самко. – А потом еще спрыгнет. Есть другой путь: заказываем первичную информацию, в том числе и отвлекающую, в других конторах. На первых порах через фирму, потом – «через магазин». Это намного дешевле и безопасней. Да ведь столько зубров без дела по домам сидят… Отсев делают мои люди. Выводы – за мной.

Глава «Тетаконса» с этой схемой согласился.

Аналитическую пасеку Папаясс присмотрел поблизости от Павелецкого. Это было отделение медиа-холдинга «Росс», подминающего под себя легендарные советские информационные агентства. Первичную информацию по широчайшему спектру вопросов в «Россе» собирали по ночам студенты за приличную для них плату: десять ночных смен – двести долларов. Самко за свежую информацию по своим заданиям платил по сто баксов, выдавая гонорар незамедлительно. Встречи происходили в кафешках и закусочных на Павелецком. Для каждого информатора было обозначено свое место и время. Дискета, флешка, реже листки, попадали в папку Самко, чья рука делала встречное скользящее движение с неизменным визитным конвертиком. Несколько слов о новом задании, и информатор уходил первым. А Папаясс рассеянно посматривал по сторонам, допивая «Туборг». Кофе или чай на Павелецком он не употреблял.

Сегодняшний улов можно было отметить не только пивом. Новый подопечный оказался толковым малым и к выполненному заданию пристегнул черновики интересного проекта «Росса» – этакой шпаргалки для высших чиновников госаппарата: концентрат мнений зарубежных СМИ об участии отечественных олигархов в решении военно-политических вопросов. Самко тепло оглядел прыщавого рыхлого юношу и подвинул к нему второй конвертик со словами:

– Не делайте копий. Только на память. Готовьте отдельно, дома, что ли… Интересная тема… Для дипломной работы.

Ловя боковым зрением вихляющий зад уходящего студента, Папаясс упустил момент, когда у столика появился загорелый мужик с клетчатой сумкой на колесиках, по обличью явно дачник. Занял место студента, выставил на мраморную столешницу тарелочку с вокзальными бутербродами. Вот тут-то и пробило Самко: какой на хрен дачник, если этот сандвич пятнадцать рублей стоит! Но по-настоящему екнуло сердце, когда на столе возник очень знакомый термос. Уже без церемоний Самко уставился на пришельца и, стараясь быть спокойным, спросил:

– Ходок? Здравствуй, что ли? Если ты, Алеша, решил удивить и напугать своим маскарадом, то считай, что цели достиг.

– Модникова ты готовил? – не поднимая головы, угрюмо спросил Астманов. – Твой кадр?

Папаясс сокрушенно кивнул, стараясь не упускать из вида две позиции: термос, на крышке которого покоилась правая рука Ходока, и его левую руку, наполовину скрытую столом.

– Мой. Надеюсь, крышку не рванешь? Алеша? И пулю не влепишь. Моя ошибка. Ну, не было другого кандидата. Я же его проверял на деле. Деньги-то он привез?

– Не части. Все ты знаешь. Только одно скажи – это случайность или вы решили со мной поиграть в подкидного дурака? Прощупать?

– Пугаешь. Это плохо, – обозлился Самко. – Я тебя подводил? По моей линии были проблемы? То-то же. Ошибку признаю. В следующий раз нормального человека пришлю.

– Следующего раза не будет. Без комментариев, – предупреждающе поднял руку Астманов. – Чайник свой бери. Как открывать – знаешь. Этот, Модников, не оставил за собой чего?

– Если у тебя без проблем, – Самко осторожно подвинул к себе термос, – то у нас все чисто. Был след, домик в Серпухове. Сгорел… Никаких привязок, ручаюсь.

Астманов опустил руку в сумку, что заставило Папаясса слегка напрячься…

– Расслабься, проехали… Держи, вот его ксивы, хотя паспорт, похоже, натуральный, да и «льготное» – тоже. Оно ему теперь не нужно.

Самко облегченно выдохнул:

– Спасибо, Алексей. Я тут голову ломал. Говорили мне, дерзкий парень… Значит, царствие небесное!

– Это не нам судить, какое ему царствие, – поморщился Астманов. – А насчет дерзости… Отморозок он был, это точно. Все, откат нормальный. Уходи первым, Семеныч.

– Постой. Услуга за услугу. Прости, не то хотел сказать, но ты же знаешь закон подлости в таких делах, за одного идиота троих приходится подставлять. Ты с меня такое позорище снял… Вот, слушай. Помнишь, тогда, в восемьдесят первом, в редакции, ты рассказывал о Шамбале, о ваджрах, ну этих, громобоях. Помнишь, ты говорил – Шамбала рядом, рисовал эти палицы?

– Помню, – с досадой отозвался Ходок. – Если ты решил вечер воспоминаний устроить, так я вспомню, как ты меня, за малым, не сдал своим кровососам в Ташкенте…

– Леша, ну кто я тогда был? – опустил голову Самко. – Капитана досрочно получил, зелень. Другое время было. Закружило… Да ты послушай! Сказки про твои древнеарийские лазеры никого из наших не интересовали. Рерих, Блаватская, Шамбала – это для ученых дамочек, чтобы их в постель красиво уложить. А вот месяц назад – публикации валом пошли! И почти в каждой намек – есть в России эти ваджры…

Астманов поморщился:

– У нас теперь, как в Греции, – все есть! Ты с какого бодуна в мистику ударился?

– Не пью и не тянет, Алеша. А вот еще смешной случай. На тусовке одной речь о камешках зашла. Так вот, солидный человек утверждал, что есть у него осколок этой ваджры. Черный алмаз. Лечит, удачу приносит – все такое… А тут «барби», девка его, из породистых, масла в огонь подлила, мол, сколько же такое чудо в целости стоит. Он на секунду притормозил, а потом ткнул пальцем за окно, на «Лейтон», здание офисное, новое, и говорит: «Этот крейсер – стартовая цена». Пошутил, вроде посмеялись. Только шутить он не может и не любит – машина счетная! И еще, когда мы подкатили с предложением поискать остальные части камня, то он сначала интерес проявил, а потом просто перестал с нами общаться, будто кто ему нашептал….

– Мне-то ты зачем это говоришь, – Астманов полез за сигаретами, но, вспомнив, что стоят они в зале ожидания, не закурил, а стал постукивать пачкой по мрамору. – Я в ваших тусовках не участвую. Да и обмен у нас последний состоялся. Все, иссякла жила.

Самко хохотнул:

– Не та уже выдержка, Ходок! При том, что тебе это интересно. Ты же рисовал тогда и диск, и «гантель», и крестик чудный, у которого концы ромбические. Так вот, человек этот нам показал фотографию камешка. Другим в новинку, а я этот профиль на твоем рисунке видел.

– Слушай, ты, достоевский, войди в Сеть, запроси все эти буддистские бредни и там не такое найдешь. Прощай!

– Нет, Алеша, дарю все: во-первых, когда ты этим болел, Интернета у нас не было, во-вторых, очень уж совпадает излом, знаешь, такой, серпиком, ты и его рисовал. Я, Леша, с этим делом связываться не буду. Не мой уровень. А ты, если что знаешь, смотри: большие деньги – большие страсти. Вот теперь прощай. На этот раз я первым уйду, чтобы тебе не так беспокойно было.

Самко дружелюбно прикоснулся к руке Астманова и не торопясь зашагал к эскалатору. Ходок смотрел ему вслед со смешанным чувством злости и благодарности. Пусть даже и врет, что не будет искать, с таким заделом не удержаться! Но ведь предупредил…

Тут же, на Павелецком, он сдал билет на поезд «Москва – Порт-Ветровск» и у кромки привокзальной площади отыскал автобус, следующий в Ростов. По итогам «визита» окольный путь гарантировал хотя бы минимум безопасности. Автобус тем и хорош, что можно выйти там, где вздумается пассажиру, днем ли, ночью. Да и по времени в Порт-Ветровск он должен был прибыть раньше поезда, огибающего мятежную Чечню Сальскими степями, на десять часов. Этого времени хватало для организованного отхода.

Последний легион империи Кундуз, май 1981 г., 201-я мотострелковая дивизия

Редакция газеты «За честь Родины» состояла в штате 201-й мотострелковой дивизии. И поскольку Астманов принял на себя обязанности корреспондента, то, будь добр, изучай историю соединения, пропагандируй славные боевые традиции! Таков был справедливый приговор редактора. Астманов не возражал, но, правда, заметил: «Подвиг дедов будем славить?» – намекая на то, что ограниченный контингент советских войск в Афганистане в основном состоял из детей невоевавших отцов. Выпал такой счастливый период России, что выросло и вырастило детей поколение, пороху не нюхавшее.

Пролистав за день все доступные материалы в политическом отделе, Астманов отчаялся. Обсосанные фразы, плод творчества дивизионных пропагандистов, ни уму, ни сердцу ничего не давали. И совершенно было непонятно, почему солдат должен гордиться именно своей 201-й мотострелковой дивизией. Из тупика помог выйти подполковник Русаков. Должность у него была замечательная – заместитель начальника политотдела по работе с местным населением.

– Допуск есть? – усмехнулся Рысков, выслушав сетования корреспондента. – Иди в штаб, выпиши исторический формуляр дивизии и, в разумных пределах, используй. Конечно, и там не все правда, но брехни поменьше будет. Это, брат, документ!

Пожелтевшие, ломкие страницы формуляра действительно воскрешали время. Астманов погрузился в разбухшие тома, как в увлекательный исторический роман.

Само рождение дивизии было замечательным: в мае 1943-го ее спешно сформировали из пограничной бригады НКВД, имевшей боевой опыт со времен финской кампании, бригады внутренней охраны Ленинграда, три года воевавшей с диверсантами, ворами и мародерами, и частей морской пехоты Балтийского флота. Такая, даже изначально обреченная на гибель, «болотная» дивизия не могла исчезнуть бесследно. Пограничники, стрелки НКВД и морские пехотинцы. Это была гремучая смесь!

В тесном закутке секретной части Астманов делал пометки, переписывал наиболее интересные, на его взгляд, данные из журнала боевых действий дивизии:

«…20 января 1944 года подразделения 92-го стрелкового полка вышли к полотну железной дороги Гатчина – Владимирская у селаБольшое Замостье. Высокая насыпь была превращена противником в линию обороны. Старший лейтенант М. Миронов со своей ротой в ночной атаке сбил немцев с насыпи. Миронов был ранен осколками мины в обе ноги. В течение 15 часов, до подхода основных сил полка, рота удерживала позиции, уничтожив 240 гитлеровцев.

…В течение 25–26 января 1944 года противник потерял около двух тысяч солдат и офицеров, были захвачены трофеи: пулеметов – 20, минометов – 5, стрелкового оружия – 153. Наши потери составили: убитых – 142 человека, раненых – 734, пропавших без вести – 15.

…С 22 по 31 января 1944 года дивизия вела непрерывные наступательные бои. За это время освобождено более 55 населенных пунктов.

Нанесены потери противнику: убиты и ранены более 6000 солдат и офицеров. Уничтожено: пулеметов – 50, винтовок – 150, танков – 2, бронетранспортеров – 3. Захвачено: лошадей – 68, полевых орудий, тягачей – 25, самолетов – 3 (из них один неисправный).

…1 марта дивизия, имея в первом эшелоне 92-й и 122-й стрелковые полки, перешла в наступление в направлении Сиргала… Дивизия встретила исключительно упорное сопротивление противника, укрепившегося в лесном массиве и по западной окраине болота вост. Сиргала.

Перед фронтом наступления дивизии оборонялись части 170 ПД, пополненные личным составом и техникой.

За время наступления дивизии с 1 по 10 марта дивизия продвинулась от 1 до 2 километров, нанеся противнику следующие потери: убитыми и ранеными – 2500 человек, захвачено – 20 пулеметов, 130 винтовок.

В ночь с 9 на 10 марта боевой участок был передан 131-й стрелковой дивизии. С 12 по 26 марта дивизия, выйдя во фронтовой резерв, пополнилась личным составом и вооружением.

С 27 по 31 марта дивизия вела бои в составе 117-го стрелкового корпуса… Успеха не имела».

Астманов понимал, что даже в таком документе, как исторический формуляр, далеко не вся (и не все) правда. К примеру, записано, что дивизия продвигается на один-два километра, уложив две с половиной тысячи фашистов, а затем отводится на переформирование. Из документов на два месяца исчезает фамилия комдива Якутовича, меняются командиры полков. Ни слова о своих потерях, об «эпидемии», скосившей командование дивизии… «Успеха не имела» – скупо гласил о тех днях главный исторический документ. Мог ли знать Астманов, что через шестнадцать лет он будет вновь вчитываться в пожелтевшие страницы солидных томов и медленно соображать, что же заставило «штабных» выбросить из истории дивизии ровно половину своей же афганской истории, с 1981-го по 1985 год. Но это будет в середине девяностых годов в «суверенно-послевоенном» Таджикистане, когда дивизия станет «последним легионом империи» в самой отдаленной ее колонии. И вот ведь совпадение: последней дивизия вошла в Афганистан, последней вышла. А пока на дворе год 1981-й…

В военно-исторических изысканиях Астманов провел три дня, какие редко выпадают военному человеку и помнятся долго и благодарно. На четвертое утро, вместо выдачи очередного тома формуляра, секретчик, ехидно улыбаясь, передал ему предложение посетить заместителя начальника особого отдела дивизии…

А наутро рано вызвали в отдел…

«Если в армии служить, то в редакции или особом отделе», – говаривал первый редактор Астманова – капитан Хараненко. Впрочем, несмотря на глубокое понимание ситуации, именно особисты его не привечали по ряду причин. Особенно армейских «гебистов» злило, что Хараненко неизменно за двадцать метров до встречи с сотрудниками особого отдела радостно орал на весь военный городок:

– Привет, контрразведка! Ну, сколько шпионов поймали?

Государственная безопасность – это навсегда и везде. Главное – правильно понимать эту самую безопасность. Ну, разве не правы были особисты, держа на крючке армейцев всех чинов и возрастов за воровство, продажу боеприпасов, самогоноварение, блуд и редкую в те годы, но очень опасную, в военно-политическом и уголовном смысле, педерастию. Черное духовенство армии! Подержат, препарируют и сдадут в прокуратуру, если, конечно, нет прямых признаков измены Родине. И коль уж скажут, что мысли, слова и дела твои – незрелые, благодари Бога и соглашайся – покаяние в незрелости принимали. Работа не мед, конечно, но особистов уважали, окружали легендами и боялись – это точно. В самых стесненных условиях особому отделу для размещения отводили очень приличное место, которое тут же превращалось в маленькую крепость.

Особый отдел 201-й дивизии в этом смысле не был исключением – он занимал половину штабного барака. В другой разместился политотдел, а в середину, очевидно в качестве буфера, втиснули военную прокуратуру гарнизона, для которой прорубили незапланированный выход. Вякнешь лишнее – пропустят через политотдел. Упорствуешь в заблуждении – вразумят в особом отделе. Не унимаешься? Военный прокурор тебе судья! Видел как-то Астманов этого прокурора. Ладный такой мужичок, на Ленина чем-то смахивал, нет, не лысиной, а живостью и ласково-засасывающим взглядом. Да, вот еще: на кителе прокурорском орденская планка из трех боевых орденов. Боевой, значит, прокурор, ибо свято Астманов верил тогда, что ордена даром не дают даже тогдашнему Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу. Пусть за прошлые, но ведь реальные боевые заслуги дали!

Астманов нажал черную кнопку звонка. За обитой оцинкованной жестью дверью возникло движение, и, вгоняя в кровь добрую порцию адреналина, рыкнул замаскированный динамик:

– Слушаю. Кто нужен? Говорите!

– Старший лейтенант Астманов. К подполковнику Храмцову.

Дверь немедленно отворилась, не положено светиться на крылечке особого отдела, мало ли зачем пришел сюда солдат или офицер, но в предбаннике, в обществе двухметрового блондина, вооруженного «АКСУ», Астманов провел минут десять. Все правильно: клиент должен созреть, почувствовать вину, в крайнем случае засомневаться в чистоте своих помыслов перед лицом хранителей державы.

Беседа с Храмцовым была очень содержательной. Особист по полной схеме оторвался за нарушение режима секретности, поскольку Астманов занес в блокнот полные действительные наименования полков и отдельных батальонов, да еще привязал к ним номера полевой почты. Затем прозвучало имя Рахима-Романа-дукандора, с весьма нелестными эпитетами, и настоятельная рекомендация пореже появляться «в этой грязной лавчонке». Далее сухощавый нервный подполковник смягчился и даже спросил о творческих планах. Астманов понял, что наступает момент истины, и очень желал оттянуть его. Блокнот – это повод. Не блокнот, так анекдот «антисоветский» про главу государства или еще что… Дуканщик Рахим – предупреждение: не лезь на чужой явочный пункт, не качай информацию из чужих источников. Выходит, не прокололся «Роман Рахимович», иначе разговор пошел бы в ином ключе, если не в ином месте…

– Ты же, Алексей, когда-то в Комитете хотел служить, – вдруг задушевно сказал Храмцов.

– Хотел, – вскинулся Астманов, почувствовав, что может перехватить инициативу, пусть даже петля затягивалась мастером. – Потом в науку хотел, потом в литературу хотел. А когда принял решение, то ваши территориалы старым посчитали. Мол, возраст. Это двадцать девять – возраст? Или то причиной, что шишки-педерасты выписали мне волчий билет, в родном городе, не без помощи Комитета?

Нет, не пробить Храмцова, не взял его праведный гнев лейтенанта, он четко придерживался своей линии.

– Ты вот, к примеру, не знаешь, что под боком твой коллега служит. Вам не нужны хорошие военкоры? Между прочим, с высшим образованием парень, журналист.

Астманов с тоской понял, что сейчас последует призыв к сотрудничеству.

– Будешь работать в противотанковом дивизионе, поинтересуйся, Шадиев, – продолжал Храмцов. – Говорят, роман пишет на досуге, но только на узбекском языке. Интересно, что он пишет…

Астманов обреченно кивнул. «Добровольное сотрудничество» с Комитетом для журналиста – условие непременное, конечно, но так хотелось хотя бы в Афгане отряхнуться…

С «узбекским коллегой» из противотанкового дивизиона Астманов познакомился на следующий день. Он нашел в боевом охранении рядового Шадиева, выдавил из него две заметки, пролистал наброски повести лирического содержания, где ни слова не было про Афганистан, а юные любовники носили возвышенные имена Малика и Баходыр и трудились в газете Бустонлыкского района Кашкасуринской области. С этой ценной информацией Астманов немедленно отправился к Храмцову, благо было по пути, мечтая, чтобы особист не выдумал нового задания.

– Ошиблись ваши источники, – скорбно заговорил Астманов, – никакой он не журналист. Окончил педагогическое училище, райком определил его в газету. Пишет о своей работе в печатном органе. Между прочим, он даже домой не сообщил, что в Афгане служит. Боится мать огорчить. И вообще на вид – ребенок, глаза чистые, обрадовался… Так что зря вы…

– Молод еще судить, что зря, что не зря, – оборвал Храмцов, – вот по рукам пасквиль гуляет «Теркин в Афганистане», стихи. Не встречал?

– Нет, не приходилось, я Твардовского не очень, – машинально ответил Астманов. – А что, смешная поэма, подражание… Как «Энеида» Котляревского? Большая? – Слова выпархивали почти бездумно, по принципу допустимого соответствия, а бурчание Храмцова по поводу того, что одного отщепенца уже посадили за передачу на Запад клеветнического афганского дневника, воспринималось чуть ли не мозжечком…

Перстень! Желтый перстень на правом среднем пальце подполковника, как две капли воды схожий с тем, что завещал Астманову Ширали…

– Этот перстень… Откуда? – выдохнул Алексей и через секунду пожалел, что не сдержал эмоций.

– Э, корреспондент, да ты непрост… Так я и думал! Поэт-зоотехник-журналист! Ишь глаза-то загорелись. Ну, выкладывай, что про кольцо знаешь?

Слова подари, Господи! Нельзя молчать, вцепится – не оторвешь!

– Это не кольцо. Перстень. Знак принадлежности к знатному роду. Считался достоинством мужчины, так у Хайяма сказано. Работа скорее греческая или повтор по их канонам. Можно посмотреть поближе, товарищ подполковник?

Храмцов, не отводя глаз, стянул перстень:

– Что-то ты знаешь, корреспондент. Не темни… Молод еще… Вижу, непростой перстенек? Так? Уже встречал здесь что-то подобное?

А вот теперь и ты прокололся, товарищ полковник. «Здесь!» Что ж, попробуем обменяться информацией.

– Если известно место, где его нашли, в слое, разумеется, в земле, то могу назвать примерно век, культуру.

– Ишь ты, в слое, – передразнил особист, – там такой слой снимали… Достаточно тебе, если скажу, что нашли за Мазари-Шарифом, у нашей границы. Сняли с духа. Этого хватит?

– Нет. Он мог его откуда угодно притащить. Зацепка одна: работа очень напоминает бактрийскую. Второй—четвертый века до нашей эры… А Мазари-Шариф – Балх, провинция. Здесь был центр Согдианы, Бактрии, пока кочевники не прошли.

Храмцов протянул сухую узкую ладонь, и Астманов, не скрывая сожаления, положил в нее перстень:

– Есть еще деталь. Золото у них было мягкое. Видите, грани острые. Значит, не носили особо этот перстень. Он скорее всего из могильника. Если так, то примета нехорошая есть…

– Не пугай, дед, мудями! – довольно рассмеялся Храмцов. – Темнила ты, корреспондент. Ерунду всякую несешь, пока ответ обдумываешь… Но, вижу, есть у тебя интерес. Давай так: тебе ездить по гарнизонам сам бог велел. Если что такое увидишь – делись информацией. Закон разведки знаешь?

– Какой из? – протянул Астманов.

– А такой: ты мне – я тебе. И тухлятину, теории всякие, мнения свои не поставляй, прошу.

– Классика, – засмеялся Астманов. – Это же как у Салтыкова-Щедрина, чтобы агентом не воняло?

Храмцов поморщился:

– Тяжело с вами, интеллигентами. Все отвлекаете, путаете… Так вот, я место назвал. Скажу, что есть где-то рядом то ли клад, то ли захоронка, оттуда и золото. Транспорт нужен будет, связь, выезд организовать – от моего имени к нашим сотрудникам в полках обращайся, помогут… Да вот еще тебе предупреждение: не пой ты похабных песен на ваших попойках, плохо кончится. Мне все одно, а вот политотдельцы тебе, коммунисту, не спустят.

– Каких песен, – искренне изумился Астманов, – анекдоты, может быть?

– А таких – про танкистов, про особый отдел. Теперь в Пули-Хумри поют. Дружок твой, Новиков, туда притащил.

– Это «наутро рано вызвали в отдел»? Товарищ подполковник, ну фронтовой же фольклор, не сам же придумал. Но, каюсь, в детстве от инвалида-самовара слышал.

– Какого еще самовара? – нахмурился Храмцов, понимая, что Астманов ерничает.

– Да это были такие, без рук, без ног. Их там, где я жил, на базар выносили, сажали, и они песни пели всякие… А у меня память в детстве хорошая была. Да еще мы им сигареты прикуривали, мелочь охраняли…

– Ну, хватит. Постарше тебя, не такое видел, – буркнул Храмцов, – у самого дядька на утюжках катался. Иди. Теперь дорогу знаешь. Да брось смущать штабных изысканиями в формуляре. Они этого не любят.

Странную гамму чувств переживал Астманов, пока брел под жгучим солнцем к редакции. Досаду, злость на самого себя, предчувствие удачи и тревогу. Над взлетной полосой, пронзительно курлыкая, плясала пара «МИ-24». И, вдохнув полной грудью коктейль из пряной полыни и керосиновой гари, в какофонию вертолетного вальса Астманов добавил свою тему. Во всю глотку заорал:

Между тем не орать бы Алешке от избытка чувств крамольные песни, а остановиться, оглянуться, может быть, и увидел бы, что отогнута на окне Храмцова зеркальная термопростыня, в какую «груз-200» да «груз-300» оборачивали (убитых и раненых), чтобы не жарились под афганским солнцем, и смотрят ему вслед двое.

– Вот такой интересный объект, – наставительно говорил худощавому смуглому лейтенанту Храмцов. – На срочной службе чудеса творил. Явно гуманитарий, а по образованию – зоотехник. Опять же сюда рвался прямо-таки. С афганцами общается, как я с тобой. Так что, Яша, бери в разработку. Сразу тебе скажу: он к агитотряду прилепится, там будет езда по всем направлениям, месяцами. БАПО – боевой агитационно-пропагандистский отряд, слышал о таком? Руководить им будет Русаков из политотдела. Вот с ними и пойдешь. Официально, как представитель особого отдела. Понятна задача, Яков Семеныч?

Знал бы тогда лейтенант Яков Самко, что задача эта растянется на двадцать лет и станет частью его судьбы, бухнулся бы в ноги Храмцову, мол, не погуби, отец родной. Но без тени сомнения тряхнул копной темных волос и глухо пристукнул резиной каблуков. Верно говорят, что простота – хуже воровства, да недоговаривают! Бегите от простых задач, особенно когда их ставят вам мудрые люди. Они уже вкусили от простоты и теперь делятся с вами ее смертельной горечью.

А вот работу с историческим формуляром и архивами дивизии Астманов продолжил. Но случилось это через пятнадцать лет, в другой стране.

Картограф

Воину не стоит задумываться над тем, куда и зачем его посылают. Все одно – пошлют. Его дело: победить и выжить. Иногда эти две задачи сливаются в одну. Бывает и так, что личная безопасность равняется государственной. Но это особый случай, и к излагаемым событиям он отношения не имеет.

Ну, скажите, какой выбор был у солдата и офицера, когда впереди маячил Афганистан? Жизнь была так устроена, что с пеленок звала к подвигу, жертве «во Имя»… Неважно чего! Ну, скажем, во имя и на благо некоего Человека. Станет от этого понятней? А если еще в крови гуляет кровь ариев, скифов, гуннов, кипчаков, норманнов и прочих боевых легендарных племен? Если герои ни отца, ни мать не жалеют «во Имя», да «на миру и смерть красна»?

Нетрудно было бросить в Афганистан сто тысяч бойцов – могуч был Советский Союз своим живым военным весом. Труднее было занять их делом для поддержания боевого духа, ведь подвиг требует постоянного напряжения. А чертовы «душманон инкилоби Саур» (враги Апрельской революции) в лобовую атаку не шли, под танки не бросались, предпочитая повсеместное пассивное сопротивление. «Душманони» обнаруживали хорошее знание партизанской тактики времен Великой Отечественной войны и более современной. Как будто ими Ковпак с Че Геварой с того света руководили. Это было возмутительно! Ведь ничто так не разлагает регулярную армию, как борьба с партизанами. И тогда советские военно-политические умы приказали именовать афганских партизан – бандитами, а их отряды – бандформированиями. Очевидно, к этому умозаключению их привела тень белорусского гауляйтера.

Эти «незрелые» размышления одолевали Астманова не от праздности. Вызвавшись курсировать с боевым агитационно-пропагандистским отрядом дивизии, он получил от подполковника Рыскова обширное задание «изучить обстановку в зоне деятельности отряда.

Астманов уже видел, из чего состоит БАПО – этот «инструмент психологической борьбы». Два танка, пять бронетранспортеров, две боевые машины пехоты, полевая армейская кухня, водовозка и «КамАЗ» с гуманитарной помощью «афганским товарищам на местах». Собственно рабочая часть отряда состояла из пропагандистской группы, концертной бригады и медиков – врача и двух медицинских сестер из дивизионного медсанбата. Была и специальная техника: батарея мощных динамиков на БРДМ (видом напоминавший недоношенный бронетранспортер) и автоклуб с замечательным устройством, позволявшим показывать фильмы в дневное время. (По ночам в Афгане крутилось другое кино – захватывающее и бесконечное, как «Семнадцать мгновений весны». Разумеется, сеансы с наибольшим «кассовым сбором» шли там, где стояли части ограниченного контингента советских войск.)

Дебют БАПО должен был состояться в провинциальном центре Кундуз. Далее, по плану, следовал «бандитский» Ханабад. Этот небольшой городишко уже наполовину лежал в руинах, но вот что примечательно – дуканы, банк, электростанция – все работало, и мосты были исправны. Но это – полдела: отряду предстояло крепить советско-афганскую дружбу в долине реки Кундуз, в бесконечном лабиринте кишлаков, а также в уезде Имам-сахиб, на родине одного из лидеров «душманони инкилоби Саур» – Гульбеддина Хекматияра.

Астманов подавил в себе досаду на то, что ему не удалось протолкнуть идею о приоритете работы отряда в восточном направлении, поближе к Ташкургану. Оттуда рукой было подать до Кашгузара и заветной высоты с отметкой 503 на картах Генерального штаба. Рысков отмахнулся, дескать, там пока все спокойно, и был прав: что, скажите на милость, делать «душманони» в песках Качакум? Там и воды для намаза не сыщешь! Возможно, конечно, омовение песком, но это особый случай!

Кундуз, Кундуз… Ой, недаром на фарси и пушту половина твоего имени созвучна слову жопа (куна, квана). Но это сущая неправда – имя городу дала старая пограничная крепость!

Из Ташкента подвезли пропагандистскую литературу и листовки. Просматривая четвертушки пожелтевшей газетной бумаги с подслеповатой печатью, Астманов забеспокоился: лидеры афганской контрреволюции, конечно, сволочи, как и все политики, но в листовках они изображались в обличье бесов христианского иконописного канона, а тексты содержали обвинения их во всех мыслимых грехах, среди которых педерастия выглядела самым невинным.

– Есть возражения. – Астманов выложил перед Рысковым образцы листовок. – Афганцы, конечно, любят новости, но брехни не любят. За лжесвидетельство у них сурово карают. И картинки у мусульман не в почете. Пророк не одобрял художеств…

– Это, брат, наверху решают, что раздавать и кому. Ты насчет брехни подробней. Есть возражения против текстов?

– Есть. По лидерам контрреволюции. Они здесь все мздоимцы, капиталисты, педерасты, садисты и прочая нечисть. А теперь кто есть кто: Хекматияр – политикой занимается десять лет. Троцкий! Экстремист, но то, что его в связях с ЦРУ обвиняют, – брехня! Он же один из столпов «Братьев-мусульман». Кто ему в Штатах деньги даст? Там другие источники – арабские. То же и Саяф. Теперь, Раббани, Гилани, Моджадедди, Мухаммади – они известные религиозные деятели, богословы, улемы. Их слово – закон для верующих. А мы их в грехах обвиняем? Сами-то тушенку свиную едим, курим, водку пьем среди бела дня, а ведь Рамазан идет – Великий пост. Выходит, не они, а мы трясем столпы веры.

– Видел я твоих правоверных, не далее как вчера. Водку жрут вместе с нами и не хуже нас, и салом закусывают. Опять же, кто нашим бойцам продает шароб, анашу, ханку? А кто в этот святой Рамазан фугасы на дорогах ставит да колонны жжет? И насчет картинок ты меня не смущай. Сколько у них порнухи в дуканах. Да за такие журнальчики, карты, презервативы, фильмы – в Союзе статья светит… И что, бачабозы – это наше изобретение? Давай лучше по обстановке. Что там может ожидать?

Сраженный обратной стороной истины, Астманов покорно достал из полевой сумки сложенную в гармошку карту-двухсотку. Рысков минуты три рассматривал пометки на маршруте, а затем тоном, не предвещающим ничего хорошего, спросил:

– Алексей, что это за «А», «Б» и «Г» рядом с населенными пунктами и вот эти красные черточки? Что-то новое в топографии?

– Анатолий Егорович, – убедительным тоном начал Астманов. – Красные черточки – это куда соваться на технике не стоит. Там, информация надежная, мины.

– По твоим данным, нам с дороги не сойти. Так? А буквы?

– Ну, «А» – это наша артиллерия осколочно-фугасными кишлачок раздолбала. «Б» – это бомбами и «нурсами» накрыли, бомбоштурмовой удар, «бэшэу» то есть. А «Г» – это где «зеленые» при нашей поддержке кишлачки чистили, ну грабили, конечно. Реализация разведданных… В этих местах кого агитировать? Сплошные моджахеды там, после наших визитов. Душмане, одно слово, товарищ полковник.

– Я тебе покажу, душмане-моджахеды. По твоим сказкам-раскраскам, нам никуда соваться нельзя. Все. Карту твою я не видел, понятно? Не смущай народ. Забираю навсегда. С утра быть в готовности к выезду.

– Анатолий Егорович, они там еще друг с другом насмерть бьются и в свои зоны никого из властей не пускают. Так и советовали: сами, мол, приезжайте, а хадовцев, царандоевцев – не берите.

Рысков грохнул крепким волосатым кулаком по столу:

– Хватит издеваться! Мы обязаны брать с собой представителей власти. Пусть учатся в народ ходить. Это их революция, в конце концов! Конечно, опасно, поэтому и название – боевой агитотряд. И спрячь эту свою улыбку идиотскую – я тебя прошу.

Астманов вскинул руку к виску и, прищелкнув каблуками добрых «духовских» ботинок, строевым шагом удалился из кабинета. За дверью он просто расплылся в улыбке – великая вещь взаимное чувствование. А на службе армейской, если начальник к тебе неравнодушен и ты понимаешь степень его ответственности, – это великое дело. Вот за фанерной стенкой в штабном коридоре слышен рев и упования на мать и другие близкородственные отношения, вот, кажется, сейчас из кабинета командира вынесут бездыханное тело… Но появляется распаренный лейтенант, слегка встряхивается и гордо оповещает: «Ну и поимел меня батя. Ну и врезал…» Гордо говорит. Это нужно понимать. Любовь к командиру – великая сила.

Едва Астманов вышел, Рысков вновь развернул карту. Ничего нового этот в общем-то симпатичный ему старший лейтенант не сказал. Да, кругом мины, да, в зоне работы – сплошные развалины. Более того: часть самооборонцев – люди пришлые, занявшие дома беженцев. Но вот что делают под Ханабадом боевые группы Халеса? Интересно. Информация не проходила раньше. Традиционно здесь партизанили сторонники Хекматияра, Раббани…

Юнус Халес – лидер созданной им же Исламской партии Афганистана. Из всей «пешаварской семерки» – один, принимающий личное участие в боевых действиях. Его группы целенаправленно уничтожают кабульских функционеров НДПА. Рысков задумался: «Не хотят видеть представителей власти? А что они скажут, увидев с нами члена ЦК НДПА? Товарища-рафика Андаки? Да, заморочил ты мне голову, корреспондент».

А возмутитель спокойствия тем временем затаривался югославскими леденцами в «чекушке» – магазине Военторга. Афганцы, хоть и перед смертью, чай пригласят пить. Неудобно с пустыми руками. Да и легче отвязаться от вездесущих бачат, сунув им по конфетке.

Улещивая пухлую продавщицу – та не хотела давать больше десяти пакетиков леденцов в одни руки, – Астманов поймал себя на мысли, что не может оторвать глаз от военторговской дивы, от белой полоски между ее тугими джинсами и майкой, под которой, явно без лифчика, крепко стояли груди. Так, приехали… А что ж не приехать? Два месяца воздержания во имя интернационального долга даром не прошли! Астманов вздохнул: в Военторге не подступишься – закормленные, задаренные. Его судорожное движение было понято девицей как крайнее огорчение, и она язвительно спросила:

– Зачем вам столько? Небось внизу, в дуканы сдавать? Нам запрещено.

Крыть Астманову было нечем, объясняться не хотелось, и он, забрав конфеты и корявую пачку таблеток «Алка зельтцер» в нагрузку, покинул магазин. Ладно, прочее купят бойцы – на них приказ не распространяется.

Похмельные таблетки он выбросил в вонючий арычок, текущий от офицерского умывальника к парку боевой техники гвардейского полка. Синяя коробка раздулась и зашипела, выгоняя белесую пену. Как эти таблетки попали в Военторг – загадка. Возможно, кто-то вообразил, что они заменят газированную минеральную воду. Но вот беда: товар оказался капризным – наглотается воды и разбухает, покрываясь кристаллами соды. Его давали в довесок к дефициту и за легкое нарушение приказа – сколько чего в одни руки продавать.

Визитом к Рыскову Астманов остался доволен. Он был уверен, что этот умный и волевой человек сделает все, чтобы к Красному Знамени не добавилась еще одна капля солдатской крови за счет бездумного исполнения партийно-политических бредней. Заронил сомнение – и хватит. А если бы не Рысков командовал «экспедицией», пошел бы с отрядом? На этот вопрос Астманов ответить не мог. И врать самому себе не хотелось. А вот карту было жалко. Придется кроить другую. Сам виноват – пересолил, называется.

Астманов от души рассмеялся: около трех лет назад, зимой, в офицерском общежитии, изнывая по вечерам от скуки, он начал разрабатывать на огромной политической карте мира международную военную операцию по завоеванию Китая. В ход пошли пособия с грифом «Для служебного пользования», содержащие сведения об иностранных армиях, атласы. В библиотеке пограничного западноукраинского городка Мостиска лейтенант Астманов выписал на себя всю доступную литературу по Китайской Народной Республике. В соответствии с запасом хода, высот и дальности были на карте пробиты маршруты, коридоры, указаны союзные и противостоящие силы. На голубом фоне океанов расписывались легенды военно-политических альянсов СССР, США, Австралии и Океании, куда хитроумные китайцы могли рвануть на малых судах. Весь мир – против Китая! К удивлению Астманова, к затее примкнули все холостяки общежития. Конечно, выпивали, дым табачный стоял столбом, но ведь читали, считали, доказывали. Постепенно карта разрослась за счет вклеек, затопорщилась флажками и была испещрена истинными наименованиями частей. Ведь каждый где-то служил, что-то знал. А Китай был в ту пору вероятным противником.

Военно-стратегический досуг кончился неожиданно. В штабе батальона Астманова сердечно приветствовал полный симпатичный майор – куратор от особого отдела бригады, Астманов этого майора любил за откровенность и умение пить без вреда для ума и организма. Майор легонько подтолкнул его к кабинету замполита, где Астманов трижды поклялся, что злого умысла с картой не имел и никого специально не приглашал – сами от тоски ползли на огонек. А потом пригласил майора посмотреть карту. Пока смотрели – выпили бутылку водки, съели два кольца домашней колбасы. А потом майор добродушно похлопал Астманова по плечу:

– Лешенька, ты мне карту эту дай на время, я в бригаде покажу. Только ты больше не планируй, ладно?

Астманов в этом горячо заверил куратора, который, унося рулон со всеми хвостами и флажками, сказал:

– Между прочим, твой солдатик, Ентихович, – еврей. А роте за контрольно-следовой полосой работать на Устилуге. Соображай.

Что тут соображать? Замполит батальона язвительно посоветовал Астманову читать Конституцию, где все равны. А через месяц на трассе, где рота, утопая в снегах, рубила просеку, Астманов, за малым, не разрубил башку рядовому Ентиховичу «перышком» – плотницким топором. За талантливое разложение роты в погранзоне за КСП и дерзости невыносимые. Успел задержать руку, потянуть удар на себя. Только шапку развалил. Время было такое – зима, польская граница, «Солидарность». И войска под стать – железнодорожные.

Пока Астманов предавался воспоминаниям, подполковник Рысков, обеспокоенный появлением боевых групп Халеса в зоне работы агитотряда, поделился своими опасениями с начальником разведки. Чугуннолицый, коренастый полковник с нескрываемой издевкой спросил Рыскова:

– Источник можете назвать? Нет? Тогда я скажу вам – тут каждый себе цену набивает. Нет у нас таких данных, если и появятся, то без вас разберемся. Вам же недаром целый взвод разведчиков дали.

Имя Астманова не прозвучало, но резонный вопрос застрял в памяти Рыскова. Откуда у старшего лейтенанта, трех месяцев не прослужившего в Афгане, такие сведения? И Рысков снова развернул карту, изъятую у Астманова.

Своя разведка

«Откуда у старшего лейтенанта, трех месяцев не прослужившего в Афгане…» От верблюда!

Откуда деньги? От людей. У кого информация? У народа. Где народ обменивается информацией? А там, где собирается. На базаре, на вокзале, в кабаке, на «пятаке»…

Майдон, кундузский аэропорт, был для сбора сведений местом идеальным. На восток – десантно-штурмовая бригада, на запад – мотострелковая дивизия, под боком летчики и зенитчики. И все что-то видели в афганском калейдоскопе. Ездили, ходили, летали – вносили свою гремучую лепту в дело интернациональной помощи Афганистану. Но главное – это офицеры и советники с точек. С них Астманов и начал. Или они с него?

Даю, чтобы и ты дал. Настоящий разведчик ходит в сумеречной зоне признаков измены и общается с такими же субъектами. Бывает, уверен: качаешь ты, а на деле давно уж сосут из тебя. Это дело опыта. Или природных способностей. Клещ, скажем, дохлый на вид жучок, а неслышно всползет, присосется, и вот только черная задница торчит из самых твоих интимных мест. И отрывать не рекомендуется: мажь его маслом, подлеца! Потом раздавишь.

Сидит на перроне рязанского вида крепкий мужичок, пшеничная бородка курчавится. Сумка туго набитая. А небо «афганец» затягивает. Не будет борта на Союз, не подошла оказия на Талукан… Куда идти человеку? Где голову приклонить, чаю попить? В ночи – сурово. Ощетинится майдон стволами, окриками и паролями – пописать не отойдешь. Так и сиди на сумке. А и холодны еще майские ночи. Подойди к такому, пригласи на ночлег. Может быть, и самому доведется куковать… И пошли в редакцию спецы. Один другому на точках передавали, что есть такой гостеприимный дом – газета «За честь Родины».

На Астманова поначалу в редакции косились, мол, не ночлежка! Но он быстро разъяснил, что к чему: «Вас, б…дей, не спрашивают. Кого привожу, кто ко мне приходит, от моего имени или по памяти – принимать. Поить, кормить, уважать. Эти люди – ваши штабные потроха прикрывают. Скажу так: епископ должен быть странноприимен. В Писании читайте, у апостолов сказано. Расходы на чай, сахар, сухпай – на мне». Хорошо ему командовать было – старшим по должности и по званию остался в редакции. В армии вообще хорошо быть небольшим начальником в тыловой структуре.

Первыми в редакции появились офицеры группы «Кобальт». По благословению МВД СССР их направляли в Афганистан для научной организации борьбы с бандитизмом. Начальник районного отдела уголовного розыска из Ленинграда, следователь по особо важным делам из Хабаровска, начальник отделения транспортной милиции богом забытой станции в Казахстане (этого за знание языков взяли), начальник караула из легендарной сибирской тюрьмы – все они стали в единый миг равны перед афганской реальностью. Позже, совершенно случайно, завязалась дружба с офицерами «Каскада» и «Алмаза».

Была негласная, но жесткая конкуренция между спецгруппами. Что делать, если система такая – кто первый доложит, тот и герой. А в редакции, встречаясь ненароком, конкуренты свободно обменивались информацией, не без пользы для общего дела. И на вопросы Астманова обстоятельно отвечали, разумеется, уяснив, для чего это журналисту нужно. Отчеты, сводки, которые спецы не рисковали везти в готовом виде по афганским дорогам из Файзабада и Тахара, Кишима и Тулукана, печатали на старенькой редакционной «Москве».

Странноприимство – достоинство значительное, но если бы Астманов не мог заинтересовать своими данными спецов, то кормили бы его баснями. Поэтому, ссылаясь на необходимость поработать в частях «северного городка», во вторник и четверг он добирался с попутными колоннами до центра Кундуза. На круге – торговой площади – Астманов нырял в лавчонку Исахана, зятя Рахима, примыкавшую к местной мехмонхоне – закопченной, убогой гостинице для мелкого торгового люда. Оторваться от колонны труда не составляло. Как правило, несколько машин притормаживали возле дуканов для молниеносного акта купли-продажи. И мало кого интересовало, куда делся незнакомый офицер. Может быть, в комендатуру пошел…

Исахан, тридцатилетний узбек с багровым ожоговым рубцом через все лицо, был известен воинам-интернационалистам под кличкой Паленый. Отличие свое он заработал в местных застенках при Амине.

– Я простой человек, какая политика? – заверял Астманова Исахан. – Знали, что дукан собираюсь купить. Пять дней в яме продержали, даже воды не давали, а потом вот кочергой раскаленной приложились. Думал, конец…

– Я бы отдал все, не вытерпел, – с уважением сказал Астманов, живо представив себе пять дней сухой голодовки в вонючем зиндане и кочергу на закуску.

– Я тоже, – развел руками Исахан, – но денег-то и не было, только уговор с родственниками, что помогут вскладчину.

Исахан был сущим кладезем базарных новостей: кто и откуда привез товары, что следует покупать и почем, чего опасаются дуканщики, куда не следует показывать носа и т. д. Астманов же расплачивался за новости покупками и новыми заказами с майдона.

А непрост был Паленый. Когда Астманов решил посидеть в чайхане при гостинице и хотел облачиться в афганские одежды, Исахан остановил его: «Алишер, ты когда ко мне в первый раз пришел, вечером я ответ держал. Кто такой, зачем приходил. Я сказал, что знал. Мушавер, мусульманин, оружия не носит. Правду сказал? Вас тут все знают. Это мы для вас на одно лицо. Э, не про себя говорю! Тебе своих опасаться надо. Ваши мушаверы ходят в своей форме – надевай такую же. Вот, смотри, есть у меня, на заказ привезли, пакистанская, «сафари», а заказчик не идет. Бери, бародар, не пожалеешь».

Из бесед с Исаханом, а потом и на практике Астманов уяснил, что жители Кундуза не жаждут крови шурави. Сиди, ешь, пей, не тряси оружием, не безобразничай, не обманывай дуканщиков, которые дают тебе в долг или на пробу товар.

Но говорил Исахан и такое:

– Алишер, есть люди, которые, если захотят, за одну ночь Кундуз в ад превратят. Деревья будут вверх корнями торчать! А знаешь, народ говорит, что ваши солдаты голоднее собак на зимнем пастбище. Нехорошо говорят. Не понимают, что молодым кушать хочется. Почему мясо, зелень, фрукты не покупают? Ведь даже в тюрьму, будь она проклята, свежее мясо везут каждое утро. А если баранов постреляли, корову утащили, бахчу на шайтан-арбе изъездили – вот и моджахед готовый. Под Мадрасой ваши колонны бьют, под Альчином с двух сторон обкладывают, догадываешься, почему?

Вот тебе и аполитичный субъект! Астманов пробовал возражать, хотя и не к месту была здесь политработа:

– По-твоему, Исахан, никто изначально против нас не воевал? Выходит, мы сами моджахедов наплодили?

– Хорошо сказал, – усмехнулся дуканщик. – Кто этот чужой, пакистанский пуштун, таджик из Бадахшана для наших? Без поддержки им не выжить. Только не говори, что весь мир против вас. Пока есть и друзья.

«Где, – тоскливо подумалось Астманову, – там, где нас нет?»

Чайхана была удобна тем, что с нее весь круг просматривался как на ладони. Попивая чай, можно было за полчаса предугадать появление колонн. Театр, одно слово!

Вот у южного выезда скучковались подростки с канистрами, наплечными лотками-ночвами, с пучками зелени, пакетами с овощами. А у кого в руках ничего нет, те самые интересные – в нужный момент из складок просторных рубах на свет появятся кривые черные палочки чарса – крепкой афганской анаши – и полиэтиленовые пакетики с кишмишовкой – дурманящим самогоном из вяленого винограда с добавкой черт знает чего. А что делают здесь же трое-четверо худощавых мужиков, явно не крестьянского вида? Они стоят за стайкой бачат, поглядывая вокруг. Все отработано! На круге не побалуешься.

Из чайханы не прощаясь поднимаются от дастархана трое и скрываются в полутьме гостиничного коридора. Дружненько так уходят, мягко. Вот громыхнула железная занавеска – закрылся дукан «Акбар». С чего бы это? Ага, хозяин с помощником выскочили, не иначе должника разыскивать. Тяжелая задача! Дуканщикам, верящим поначалу в силу бумаги, оставляли прохиндеи удостоверения личности, да что от них толку! Командиры частей редко давали ход подобным делам, тем более когда речь шла об офицерах и прапорщиках, которых и Афган не мог вынести. Вот и совсем интересное: на втором этаже хлопковой конторы дрогнула занавеска, коротко блеснуло стеклышко. Нет, стрельбы здесь на круге с афганской стороны не будет никогда – торговцы не простят. А вот поснимать кому-то захотелось.

У Исахана и объявился Сеид-ака. И эта встреча стоила всех затрат и опасностей. Дуканщик провел его в заднюю комнату, где за дастарханом уже расположился худой старик в каракулевой шапочке и черной бархатной жилетке. И почудилось в первый момент, что дед этот, скрестивший ноги на ковре, взирает на него сверху вниз. Обменявшись положенными приветствиями на дари, выпили по первой, «Богом данной», пиале чая. Исахан, поклонившись, вышел. А старец, улыбнувшись, слегка растягивая гласные, спросил на чистом русском языке:

– Алишер? Такой же, как я – Сеид?

– Алексей, – пытаясь успокоить екнувшее сердце, ответил Астманов и безуспешно попытался воспользоваться старым приемом, задать вопрос, чтобы выиграть время для осмысления ситуации: – Вы… Вы – русский, жили в Союзе?

Старик царственно махнул рукой:

– Не мучайся, Алеша. Русский? Советский, так я понимаю? Нет. Давай о тебе сначала поговорим. Кто, откуда, чего хочешь от этих детей своей земли?

– Ну, офицер, старший лейтенант. Родился в Дадастане. Тридцать лет…

– Астманов… Османов скорее, – задумчиво сказал старик. – А ты, Алеша, не задумывался, откуда в дадастанских языках столько тюркских слов? Ведь не степняки? Знавал я в прошлом немало дадастанцев, хорошие воины, только головы горячие – горцы! Теперь ответь на три моих вопроса, тогда и я смогу помочь, – в узловатых темных пальцах сверкнул знакомый перстень. Сколько их тут, этих древностей. Не у Храмцова же позаимствовал?

– По глазам вижу, знакомая вещица? А теперь говори: ты сюда приходишь, спрашиваешь, интересуешься местностью. Ты ведь не разведчик. Зачем?

– Хочу выжить и сделать свое дело. Здесь мне немного надо: чтобы целыми остались те, кто рядом, и сделать то, ради чего я сюда приехал.

– Своя разведка, – усмехнулся старик. – Иногда помогает… В крайнем случае. Второй вопрос: ты видел такой или подобный перстень? Можешь не говорить, у кого.

– Видел. Восемь лет назад мне передали похожий. Его хозяин бывал, кажется, в Балхе в двадцатых-тридцатых годах. Перед смертью завещал мне. Здесь видел на руке у одного человека такой же. Без имен, да?

– Что в имени… И третье. Ты интересовался Кашгузаром. У тебя есть дело в этом глухом месте?

– Есть. Я должен выполнить последнюю волю одного уважаемого человека. И я попаду в Кашгузар.

– Кто такого остановит? – рассмеялся старик. – Ты скажи, пулеметы, пушки не потащишь в эти развалины и батальон разведки? Или дело тайное?

– Тайное, – уклонился от ответа Астманов и, прижав руку к сердцу, попросил: – Сеид-ака, объясните, зачем там пулеметы, батальон… Пески сплошные, безлюдье?

– Располагайся поудобнее… Не привык еще по-восточному сидеть? Ну, вот… Вам рассказывают, что Афганистан – дружественное государство. Не было дружбы: афганцы лавировали между англичанами и Россией. Обычное дело! И Германия здесь немалый интерес имела. А вот Кашгузар – особый штрих в одной исторической картинке. Вам ее не показывают.

Это походило на фантастический сон – в каморке афганского дукана, в захолустном афганском городишке Астманову преподавали историю отечества. И какую!

Старик, перебирая лазуритовые четки, рассказывал о том, как весной 1929 года в северные провинции через Кушку, Термез и Шерхан-Бандар ворвались советские кавалерийские части, усиленные горной артиллерией и пулеметными командами. Три тысячи опытных бойцов. Поднялась паника, неразбериха – большинство красных было одето в афганскую униформу.

– Сначала мы думали, что ими командуют турецкие офицеры. Потом все прояснилось: дорогу открыли наши, министры Амануллы, эмир тогда бежал из Кабула от мятежников. Слышал о Бачаи-Сакао? Через две недели, когда афганская армия опомнилась, шурави уже заняли Ханабад, Мазари-Шариф, Ташкурган. Потом капитулировала крепость Дехдади под Мазари-Шарифом… Мы имели сведения о том, что красные готовы применить химическое оружие в Балхе… А потом народ взялся за оружие. Ведь вас тоже в первые дни старики принимали за англичан. А тут еще и Аманулла-хан сбежал со своим двором, казну, конечно, прихватил.

– Ради чего все это затевалось? Мировая революция? Но ведь к этому времени оставался только лозунг. Кто командовал экспедицией?

– Вот, – усмехнулся старик, – правильный ход мыслей. Какая революция? Вы здесь по договору с Афганистаном? И тогда был такой же договор с Амануллой. Дескать, если существует внешняя угроза, то обе страны вправе оказать военную помощь друг другу. Каквидишь, повторилось. Во второй раз долг отдаете, интернациональный… Слово-то какое! А командовал экспедицией, – Сеид-ака с иронией произнес последнее слово, – Примаков Виталий Маркович. Лихой казак! Комкор. В Китае военные связи налаживал, в Японии. А здесь, в Кабуле, был военным атташе.

– Его, кажется, в тридцать седьмом расстреляли? – неуверенно сказал Астманов.

– А как же! Удивительно, что уцелел до тридцать седьмого… Не скорблю, хоть и служил под его началом. Он тоже людей не жалел.

– Под началом? У Примакова? – Астманову показалось, что он ослышался.

– В Красноармейске, в Горелове. Слышал о таких местах под Санкт-Петербургом? Ну, конечно, Ленинград, да? Гатчина? Ей потом Сталин название природное вернул. Дивизия-то твоя – Гатчинская. А Витмара задвинули на помощника командующего округом…

– Витмара?

– Витмар – Виталий Маркович, Примаков, так его в донесениях именовали. Ну, не время вспоминать и не место… Так вот, о Кашгузаре. Совершенно непонятным было то, что красные отправили еще одну, особую команду. Только не от Примакова, не от его войска. В районе Айваджа переправились и ушли в пустыню на юг. На стык Качакум – Мир-Алам. В пески. Молчишь? Давай еще скажу… Отряд был интересный: человек сто пятьдесят в красноармейской форме, старой, в обносках, без знаков различия, без оружия, и охрана, чекисты, полсотни. Вот те были до зубов увешаны. И поклажа была интересная – взрывчатка, кирки, лопаты, буры ручные. Ну, вскрывайся? – неожиданно весело сказал старик.

– Что вскрываться, не в три листка играем, – севшим голосом прошелестел Астманов. – И… они остановились на Сары-тепа? Высота 503? Копали, искали, да? Нашли?

– Копали, искали, взрывали… – Сеид-ака наклонился к Астманову. – Кто им мог тогда помешать? Ты, Алеша, подробнее излагай, кто ж тебе и в какие годы о Кашгузаре сказок нарассказывал? Ишь ты, Сары-тепа – этот холм даже афганцы так не называют. Это, сынок, имена другого времени, другие люди их давали.

Астманов, понимая, что инициатива в разговоре полностью им потеряна, изложил все, что знал: от случайного знакомства с Ширали и похода в Уллу-тепа – до встречи с лейтенантом, доставившим завещание Басмача. Когда упомянул впервые о дорджи-ваджре, ожидал хоть какой-нибудь реакции старика. Напрасно! Не шелохнулся Сеид-ака, равномерно скользили голубые, с блестками золота шарики четок в длинных, худых пальцах.

– Он написал, – Астманов прикрыл глаза, стараясь точнее вспомнить текст завещания: – имя находки – дорджи. Остальное за афганским Кашгузаром. Две тропы к Сары-тепа. Если зайдешь от Айваджа, правая твоя… Дорджи позовет тебя.

– Позвал, значит, – раздумчиво сказал Сеид-ака. – Теперь слушай ты. Не задавай вопросов, кто мы, сколько нас, отчего Ширали доверил именно тебе то, что хранил всю свою непростую жизнь. Не буду я тебя убеждать в том, что нам известны были твои пути, занятия и мысли. Нет случайностей в этом мире, сынок, случайность противна существу. Это надо понять. У тебя есть задача, выполняй ее. Дай я тебя удивлю еще раз: Ширали сказал тебе, что на хранителе особая печать?

– Да. Так было сказано в записке. Какая печать? Лишь бы не Каинова.

– Язык погубит тебя, – строго сказал старик. – Печать такая, что все, что тебе предназначено, – умри, но сделаешь. Замечай, если будешь на правильном пути – зла и горя не узнаешь, ни ты, ни люди рядом с тобой. Крепкая печать?

– Крепкая… Слаще банджа в кальяне моем, – пробормотал Астманов. – О вас-то, Сеид-ака, могу что-нибудь знать? О Кашгузаре? Рыли, шурфы били, взрывали. Нашли что-нибудь?

– Не особенно-то и нарыли… Весна: желтуха, малярия, брюшняк. По ночам стрельба, днем солнце жарит. Может быть, нашли. Думаю, что нашли. Вот почему: рабочую команду, потом, когда отошли за Айвадж, закрыли в бараке. Никто и не вышел, нет следов. Зачистили, по-вашему… Ладно, тебе выпало, тебя позовет дорджи. Если не услышишь здесь, значит, будешь в другом месте искать, в другие годы. Это не самое плохое, увидишь, сложится.

– Ну, прямо, Бит-бой, приносящий счастье, где-то я уже читал подобное, у Грина?

– Ты меня не испытывай, – Сеид-ака поднялся, давая знать, что встреча подошла к концу. – Я Гриневского живого видел да рассказы его читал в журнале «Вокруг света». Он в те годы хоть и на газетной бумаге издавался, да поинтересней был.

– Да вы-то, Сеид-ака, что там делали, кто вы? – в полном недоумении спросил Астманов.

– Служил Отечеству земному и Небесному… Кто? Ширали покойный тебе, наверное, рассказывал о двух русских офицерах? Имен не называл?

– Нет. Сказал, что на наших офицеров непохожи были. Выходит, не пили, не матерились. На английском между собой общались. Последний раз он видел их в Уллу-тепа, перед смертью….

– Один из них – мой отец, другой – родной дядя. Оба были в немалом для тех времен звании – подполковник. Что за миссию они выполняли – придет время, узнаешь. Но с девятнадцатого года мы жили здесь. В Имам-Сахибе, Кундузе, Файзабаде. Теперь понятно, почему я смог вписаться в дальнейшие события? Был потомственный дворянин Хворостов – стал красноармеец Никольский. Превращение было нетрудным. Примаковцев собирали из разных частей, фотографией тогда не баловались. Нашли такого одинокого. Ты же подумал, что англичане здесь руку приложили? Ошибся. Я на Родину возвращался. Потом, после войны, уже другая песня. Был Сергей Никольский – майор, комбат. Стал Сеид…

Сеид-ака достал темно-красный, окантованный золотистой полоской портсигар, вынул коричневую сигарку, кивнул Астманову:

– Закуривай, мой молодой друг, знаю, куришь и хороший табак любишь – это правильно. Мои не предлагаю – крепкие. Может быть, потом пристрастишься… У тебя ведь уличное прозвище в детстве было необычное – Перс? Откуда?

– Я на своем портфеле написал слова героя фильма «Георгий Саакадзе»: «Одна дорога – в Персию», а потом – жил неподалеку мелкий хулиган Алик-Перс. Ну, дорос до разбоя, посадили, а в колонии его и кончили, шебутной был, без тормозов. Улица решила, чтобы кличка не пропадала, мне ее передать.

– Занятно, – усмехнулся старик. – Тогда и мы не будем традиции нарушать. Ширали покойный, знаешь, чем славился, пока в силе был? Изводил пограничников переходами, и ни разу не взяли. А друзья звали его тогда – Касед.

– Касед… Мокташеф? Маамур?

– Нет, только Касед, – с нажимом поправил старик, – не разведчик, не агент. Посланец, стремящийся, идущий ради своей цели, паломник. Дервиш, если угодно. По-русски – странник, ходок. Человек ушел, имя – осталось. Понимаешь, о чем я говорю?

Астманов кивнул, прокручивая мысль о том, что ему вот так, элементарно, по канонам хрестоматийной вербовки, дают агентурное имя. Некстати вспомнилась картина «Ходоки у Ленина». Она была в памяти из детства – висела в вестибюле городской бани в Порт-Ветровске. А Сеид-ака внимательно смотрел на Астманова, да вот беда, научился Алешка прятать предательский блеск и движение глаз за полуопущенными веками и густыми ресницами, давно научился. Много охотников влезть через глаза в твою душу. Самое слабое место у человека…

– Касед, – повторил Сеид-ака. – Араб скажет – касид. Ходок. Ты ведь, все одно, на русском мыслишь. Быть тебе Ходоком. Если кто обратится так – вот тебе и пароль.

Старик распрямился, и Астманов увидел, что он выше его на голову. Твердая, сухая рука легла на его плечо:

– Только, извини за каламбур, ты, Ходок, сюда больше не ходи. Нового не узнаешь, а неприятностей у Исахана и без того хватает. На прощанье расскажу тебе старый анекдот. Дело в Иране было. Курьер бестолковый не запомнил, как зовут хозяина явочной квартиры, как он выглядит. Долго мучился, наконец подсел к веселой компании и рискнул. Изложил пароль, что-то о белом мехари, верблюде, бредущем по пустыне. Получил верный отзыв, чуть ли не в хоровом исполнении, и довесок к нему: «Если тебе нужен шпион Али, поднимись этажом выше». Это – Восток.

Старик отогнул угол ковровой занавески и, пригнувшись, вышел. Астманов не мог ослышаться – уходили черным ходом два человека, а главное – ухо уловило слабый металлический щелчок предохранителя…

Бешеный буйвол

Курсант…Что здесь делает курсант? Астманов потряс головой, в которой будто перекатывалось не меньше килограмма ртути. Вечером справляли отходную майору Варласову – потомственному чекисту из Ленинграда. Большой, похожий на киношного Пьера Безухова, Варласов покидал Афганистан по случаю желтухи. Он-то потягивал из плоской фляжки безалкогольную едкую жидкость с романтическим названием «Бурже», зато остальные, убежденные в том, что «красные глаза не желтеют», усердно хлебали спирт, разбавленный апельсиновым соком.

Тем временем «фантом», с литерами «К» на алых погонах с золотистой окантовкой, явно направлялся в редакцию. Астманов, предупредительно забросив в рот пару серебристых шариков «Джентана», твердо встал в дверном проеме. Кто бы это ни был, но чужим не стоило видеть следы вчерашней битвы с Ивашкой Хмельницким.

– Курсант Судояров. Полковник Рысков направил в редакцию. Я могу увидеть редактора или еще рано…

– Да, – Астманов сглотнул вязкую солодковую слюну «антиполицая», – можете, не рано… Здесь все вовремя.

Внезапно он почуствовал нарастающую волну дурной ярости:

– Вы мне только скажите, это план такой в Союзе – сюда курсантов посылать? Суворовцев не будет? Или этих, юнармейцев с «Зарницы»?

(Тут нужно пояснить ситуацию: минувшим днем Астманову показали генеральный план развития военного городка. На ватмане красовались пятиэтажки ДОСов – домов офицерского состава, клуб, школа и… детский сад. Сущий Кафка! Создавалось впечатление, что советско-афганская кампания мыслилась и в двадцать первом веке.)

Курсант обиделся:

– Товарищ старший лейтенант, я прибыл из военного института Министерства обороны на стажировку. Вся группа здесь. Факультет информации и зарубежной журналистики. Четвертый курс. Спецпропаганда, понимаете? Языки дари, пушту, ну, английский в пределах курса.

Заряд ярости пропал даром.

– Так бы и сказал сразу, – обреченно махнул рукой Астманов, – вам тут самое место. Я и есть – редактор. Как звать-то?

– Алексей.

– Тезка, это хорошо. Жить будешь здесь. Нечего через полосу мотаться. Куртку свою сними, не смущай народ погонами. Не курсант ты, а… – Астманов на секунду задумался, – стажер из Москвы, военный переводчик. Так лучше будет. Оружие получал?

– Нет. Там, в комендантской роте, заморочки какие-то. Обувь хотел поменять, говорят, не положено. – На ногах курсанта красовались легкие шевровые полуботинки.

– Да все найдем, – покорился судьбе Астманов, – заходи, будем чай пить, о языкознании побеседуем, о страноведении, чему еще там учили. Институт-то знаменитый. – Вот еще одна черта молодого Астманова – его с похмелья было легко уговорить на добрые дела. Сам шел, будто искупая вину за невоздержанность, орание боевых песен, борьбу «на руках» и другие безобидные силовые фокусы в пьяном виде. И в этом же виде теорию проповедовал где-то прочитанную, дескать, воин себя после победы полубогом чувствует, желаний не имеет, к гордыне склонен – поэтому прилично ему один раз в десять дней напиваться до скотского состояния, чтобы истинную свою сущность обнажить. Потому что мало героев, которые могли бы победить чувство внутренней вины.

Пока гости просыпались, редактор и стажер успели выпить зеленого чаю, позавтракать сладкими остатками вчерашнего плова (удался он на славу!) и поговорить в меру знаний на фарси. Пушту Астманов осваивал медленно. В Кундузе в основном говорили на узбекском и дари. Судояров же обнаружил неплохие знания обычаев, истории и в разговоре поразил Астманова одной крамольной мыслью, глубины которой и сам не осознавал на данный момент. Речь зашла о книге братьев Стругацких «Трудно быть богом». В изрядной мере афганская коллизия напоминала ту, фантастическую. А что? По европейскому летосчислению здесь как раз процветало Средневековье. «Возможно, афганцы пожалеют, что позвали нас на свою землю. Те же самые, кто просил помочь» – вот какая мысль возникла в незамутненном сознании курсанта! Астманов едва пиалу не выронил:

– Ты этого внизу, афганскому народу, не переводи, дорогой тарджимон. Не хуже Стругацких в историю войдешь. А консулы не дремлют, – Астманов махнул рукой в сторону особого отдела дивизии. – Осваивайся. Скоро труба позовет – двинем с БАПО разлагать моджахедов средствами спецпропаганды.

Пока все занимаются своими делами: Судояров осматривается, пытается привыкнуть к местной воде и «изучает документы», а Астманов исследует земную часть истины в мистической встрече с Хворостовым-Никольским-Сеидом-Сергеем, справедливо боясь, что его гнусно завербовали масоны. Пока отряд, боевой пропагандистский, получает боеприпасы и с боем выколачивает продовольствие, а полковник Рысков не вылезает из провинциального комитета НДПА, пытаясь установить, где афганские товарищи врут, а где описывают то, что и без Апрельской революции имелось на радость народу. Пока колесо истории набирает обороты, скажем несколько слов о том, чего достигла советская военная наука и практика в области психологического разложения противника и умиротворения населения на оккупированных территориях к началу восьмидесятых годов.

Внешне концепция несложная: мы (СССР) несем свободу, восстанавливаем справедливость. Все, кто противодействует нам, либо наймиты империализма и международной реакции, либо недалекие, обманутые попами и капиталистами люди. Перешедший на нашу (СССР) сторону получает прощение и все блага социализма. Кто не с нами – враги, уроды, предатели своего народа, средоточие пороков. Эту информацию следовало донести до массового скопления объектов пропаганды в различной упаковке. Информационные материалы подготавливались (разумеется, и впрок, в расчете на вероятного противника) отделами специальной пропаганды при политических управлениях округов и аналогичными отделениями при политических отделах общевойсковых армий. Мозг спецпропаганды выделял мысль в Главном политическом управлении Советской армии и Военно-морского флота.

В округах спецпропагандисты располагали типографией, а при необходимости использовали полиграфические мощности окружных газет. В армиях недостатка в типографском оборудовании тоже не было. Подумайте, сколько можно за ночь напечатать листовок размером в половину стандартного листа, если даже «американка», по сути, та же, что «Искру» печатала, в минуту выдавала шестнадцать экземпляров. Но к указанному периоду, даже в дивизиях, гремели цепями и шестеренками офсетные машины «Ромайор». С печатью проблем не было. Были трудности с доставкой листовок в расположение противника. Авиация? Точность невелика, да и при наличии ПЗРК (переносных зенитных ракетных комплексов) могли и врезать. А «Стингеры», «Блоупайпы» и отечественные «Стрелы» у моджахедов водились даже в небольших отрядах. Так, для самообороны и престижа, очевидно. Во всяком случае во всех разведывательных сводках указывалось, что главарь банды (имярек) имеет средства ПВО в количестве зенитно-пулеметных установок столько-то и ПЗРК столько-то и каких.

Артиллерия била точнее. Но в пропагандистский снаряд умещалась с большим трудом сотня листовок. Да и снаряд этот, срабатывая над расположением противника или над населенным пунктом, разделялся на десяток частей, каждая из которых вполне могла «сагитировать» несогласного на всю оставшуюся жизнь. Были и ракеты «ФЛГ», станковые и ручные, немецкого производства. Они залистовывали участок плотно, нет спору, но вот летели изначально черт знает куда, как и все примитивные ракеты в мире.

Одному молодому спецпропагандисту хотели даже орден дать за изобретение приспособления для сброса листовок с вертолетов. Тут не до смеха – встречный поток прижимал бумагу к обшивке, блистерам и прочим частям винтокрылых машин. Летчики и, особенно, борттехники по этому поводу нервничали. А лейтенант изобрел ящик, который опускался на четырех веревках, а затем две отбрасывались и тара опрокидывала на голову противника информацию. Все было чудесно, пока однажды на вираже конструкцию не подтянуло к несущему винту…

Астманов тоже внес свою лепту в дело разброса листовок. Он предложил сворачивать кулечки, укладывать в них листовки и метать острым концом наподобие стрел через лючок в салоне. На майдоне получалось неплохо, но изобретение не прошло испытания боем. Это же висеть над целью надо. Тут можно и «обратную связь» получить. Хуже всего дело обстояло с разбросом листовок с бронетехники на дорогах, в движении. Красиво, конечно, но за листками прямо под колеса и гусеницы бросались афганские дети. Да вот еще Астманов один раз поднес Рыскову листовку, побывавшую в вонючей канаве. А начиналась она во имя Господа Создателя Миров. Это же какая агитация?

Что касается остального инструментария, то армия почти не располагала мобильными средне– и коротковолновыми передатчиками, не имела аппаратов для скоростного копирования магнитофонных кассет, не использовала предметов с «пропагандистской символикой». Спичечные коробки и бумажные пакеты с братающимися воинами – это закат советско-афганской дружбы на военном уровне. Все вышеназванное добро, с помощью которого пытались манипулировать общественным сознанием, появилось в конце восьмидесятых годов, когда не только информационная, но вообще война была проиграна.

БАПО вышел в первый рейд в обстановке секретности, имея двойной боекомплект на каждой бронемашине и запасов продовольствия на неделю. Астманову определили БТР с бортовым номером 517, десант которого состоял из концертной группы – четырех веселых узбеков с деревянной дудкой, парой дутаров и бубном. Судоярова усадили в гордость отряда – громкоговорящую установку на базе бронетранспортера. Батарея динамиков на нем, затянутая в походном положении черным брезентом, наводила на мысль о секретном оружии даже своих бойцов.

У подножия плато проверили связь. И началась беготня… В конце концов все перешли на одну частоту, заменили шлемофоны, прекрасно понимая, что в решающий момент связи не будет. Очевидно, поэтому был выбран режим молчания до вызова конкретного номера командиром бронегруппы. Пошли!

Астманов знаками показал одному из музыкантов, чтобы слушал рацию, а сам, нацепив мотоциклетные очки, купленные на круге, вылез на броню. Сухой, холодный ветер рассвета ударил в лицо. Горьковатый кизячный дым, тонкая пыль гумен, чад несгоревшей солярки, овечий жиропот – эта симфония запахов успокаивала и опустошала сознание одновременно. Дух пустыни делал свое дело. Он был рядом в Качакуме, Мир-Аламе и Ходжахреге. Но не время забывать, чему сам учишь солдат: война идет на дорогах! Что имеем на подходе к Кундузу? Так, на винограднике люди. Дехкане на базар подтягиваются, отары перегоняют, впереди две «Йокогамы» груженые. Ага, Рахим-Роман проскочил на майдон, кивнул степенно, руку к сердцу прижал. Если что не так, дал бы знать жестом. Спокойно.

Снизу боец протянул шлемофон: «Внимание, я 31-й, повторяю: Шило, Форкоп, Вега, 517-й, 432-й следуют за мной. Подтвердите. Прием». Головная часть колонны завернула в сосновую аллею, на тихую улочку, где разместились партийные власти революционного Кундуза. 517-й остановился напротив зеленых железных ворот и такого же цвета будки постового, усиленной бронелистами.

Астманов спрыгнул с брони, перешагнул через арычок и, разминаясь, пошел по чудесному, чистенькому тротуарчику из разноцветной каменной крошки. Боже, какое счастье вот так просто идти между сосен по цветной земле и никаких иных забот не знать. Почувствовал за спиной оживление, глянул назад: Рыскова с поклонами приглашают в комитетский двор. Интересно, один выйдет или с гостями-пассажирами? Черт дернул встать возле входа. Да не отойти – это всю «гусеницу» надо двигать… Вроде все заметил, да не совсем…

– Простите, полковник Рысков сказал, что редактор дивизионной газеты – это вы? – Вопрос за спиной прозвучал дружелюбно, а повернувшись, Астманов увидел того самого бородача, что приветливо кивал ему три месяца назад, когда он выбирался от «тудешников».

– Как здоровье нашего друга Темира? – протягивая бородачу руку, с иронией спросил Астманов. – Нет ли вестей из Кабула?

– Ну, не серчайте, право… Темир числился в моих «подсоветных». Неофициально, разумеется, а теперь уж и не тайна… Умер. При очень странных обстоятельствах. Нашли в хибарке, за Чаманом, окраина Кабула, – в крови наркотик. Передозировка. Химия суровая. Жаль. Но у них свои расклады.

– Печально, – кивнул Астманов. – Один вопрос отпал. Второй остался. Почему мне, кого вы видите, по сути, впервые, можно говорить о том, что иранский эмигрант был вашим «подсоветным»? Этот факт, я понимаю, на грани служебной тайны, если не серьезнее?

– Касед. Сеид-ака. Этого достаточно? Меня зовут Павел. Советник по развитию средств массовой информации. Журналист. АПН.

– Вполне, вполне, – замотал головой Астманов, – хабары о шпионе Али опережают его появление… Алексей. Можно Алишер, коль уж играем в местном театре. Журналист – хорошая «крыша», не скоро протечет. И отлично, что Агентство политических новостей. ТАСС было бы хуже для нас обоих. А ваше местное революционное псевдо?

Бородач с облегчением рассмеялся:

– Говорили мне, что ты колючий. Нет у меня партийной клички. Хотя какая-то свинья написала на моей двери: «Здесь живет бешеный буйвол».

Астманов прищурился – новый знакомый действительно напоминал это, в целом, мирное жвачное, до тех пор, пока его не раздразнят. Нет, не габаритами, а широким лбом, большими черными глазами, мощными плечами, неторопливыми, уверенными движениями…

– Паша, это что надо было сотворить? Афганцы вежливый народ. Зарежут, но словом зря не обидят. Не в их правилах.

Бородач обаятельно улыбнулся:

– Да все эти маздаковцы…

Астманов понял, что речь идет о местном ДОМА – Демократической организации молодежи Афганистана. В Кабуле этим «призраком комсомола» заправлял некто Фарид Маздак, личность в политических перипетиях Афганистана неприметная, как и вся ДОМА, поскольку членом правящей партии можно было стать после Апрельской революции и в четырнадцать лет – была бы охота! А история была такая.

В гости к Павлу напросились земляки из разведывательного батальона. Да не одни, а с подружками из прачечной и медсанбата. Дело житейское – «скупиться» в дуканах. Здесь помощь советника была просто незаменима. Одна цена для афганца, другая для мушавера и, «под потолок», для воина-интернационалиста. Паша организовал выезд на машине с афганскими номерами, присмотрел необходимый товар. Афошек – местных дензнаков – у разведчиков куры не клевали: на днях был разгромлен очередной караван с «оружием, наркотиками» и почему-то фисташками, добравшийся на верблюдах от Пакистана до кишлака Сеид Мамур (1500 км по горам и пустыням!). Набив «Ниву» покупками, компания вернулась в гостиницу при провинциальном комитете НДПА и приступила к культурному отдыху.

– Да все было нормально! Поговорили, стаканами постучали. Девчонки нормальные, без выкрутасов. У меня кухонька и комнатушка три на четыре, ну душ еще, все разобрались, как надо. А тут на самом интересном месте стучат. Местный Маздак меня требует. Я нафару отвечаю через дверь, скажи, мол, мушавер болен, все вопросы завтра. Ушел, но настроение поднимать надо. Посидели еще, снова «физикой» занялись. Только подруга таять стала, обстановка-то чужая, все им мнилось, что афганцы только и ждут, чтобы купить их в рабство, опять в дверь барабанят. Я и откликнуться не успел, Вовка Воронцов, с вами сейчас в колонне, Рембо чертов, из кухни рванул и по двери ногой со всего маху. Нафар и сложился у входа… А потом и надпись эта появилась. Я не стираю.

– А чего это он в чужом доме двери выбивал? Решил, что по всей России началось, как в том анекдоте?

– Хуже. Мы его потом раскрутили: из-за этого стука в самый ответственный момент птичка выскользнула. Там, в городках, они дерзкие, спасу нет, а здесь шарахаются. Работает пропаганда! А кстати, что за анекдот? По всей России?

– Полковник едет в автобусе, сапоги новые – мозоли старые. Рядом еврей. Раз полковнику на ногу наступил. Смолчал полковник, машинально на часы посмотрел. Второй раз – то же самое. А в третий раз заехал полковник в ухо наглецу. Внезапно с другой стороны студент принялся еврея охаживать. Естественно, забрали драчунов в отделение. Сидят в каталажке. Полковник и говорит: «Ладно, у меня сапоги новые, мозоли, а ты зачем полез?» – «Да вот как вы на часы посмотрели, я и подумал: по всей России началось!»

– Какое сегодня число? – смеясь, спросил бородач.

– Восемнадцатое с утра было, – ответил Астманов, машинально посмотрев на часы. Через секунду смеялись оба.

У выхода из комитета засуетились охранники.

– Леша, слушай, с вами поедет член ЦК НДПА Андаки. Лицо влиятельное, что ему здесь нужно – не знаю. Идут разборки по фракциям. Ко всему, он в звании генерал-лейтенанта и, возможно, станет афганским Епишевым – начальником политуправления ВС ДРА. Предан Бабраку безоговорочно, говорят, в родстве состоит.

– Говорит по-русски?

– Не слышал. Но жил в Союзе – это точно. Во всяком случае, понимает. Здесь вся охрана мудреная: вроде бы дети крестьян, а нет-нет и проколются – знают русский язык, технику, оружие, звания различают, не то что наши – в их делах ни бум-бум.

– Есть тут у вас таджик, худой, лейтенант. Он – точно знает. А чего ты хотел? В чужой стране без присмотра? Так что же за планы у Андаки?

– Пока известно, что выступит на митинге в Ханабаде. Потом слышал о посещении отряда самооборонцев в Аскалоне. Пока все. Кишлак, конечно, неспокойный, банда месяц как перешла на сторону правительства. Да и то, если бы не зажали окончательно… Теперь на довольствии стоят: патроны, солярка, мука и прочее. Да ведь и вы помощь везете?

– Галоши, сахар, масло, – отмахнулся Астманов. – А вот Ханабад, ты слышал, что там группы Халеса засветились?

– Был слушок. Не подтвердился. Если так, то Ханабад отменили бы.

На просторное мраморное крыльцо с колоннами вышел темнолицый афганец в белоснежном костюме. Издалека его можно было принять за негра. За ним – полковник Рысков и плотный, уверенный в движениях брюнет в униформе советника.

– В белом костюме – Андаки. Рядом с вашим полковником – главный партийный советник. Говорят – перспективный, из Ставрополя. Связи в Москве. Недаром на всех тут откровенно положил.

– Пойдет с нами?

Павел затряс головой:

– Спаси и помилуй. Не положено. Прямая инструкция есть. Запрещено.

Астманов протянул руку новому знакомому:

– Все, Бешеный буйвол. Пора. По-моему, они к моей броне намылились. Я пошел. Приезжай в редакцию, на майдон. Тебе, Паша, легче вырваться.

Митинг

Высокопоставленного афганского товарища Андаки действительно определили в 517-й «бэтээр». Сюда же приказали перебраться и Судоярову, который, по легенде, был повышен до лейтенанта в должности штатного переводчика отряда. Особой радости у курсанта стремительная карьера не вызвала, поскольку голова его была занята речью Рыскова, ее предстояло переводить на митингах. Слава богу, выступление было недлинным и состояло из привычных пропагандистских блоков, но они отчего-то не хотели укладываться в стройные ряды, образуя кучу битого словесного кирпича.

Сам же Астманов от прямого общения с Андаки отказался, намекнув Рыскову, что в данном случае – личная безопасность рафика-товарища Андаки равна государственной, поэтому лучше сидеть на броне и по мере сил защищать Андаки от народной любви.

В принципе было понятно, почему Андаки усадили в 517-й: музкоманда, узбеки, парни аккуратные – перед выходом вылизали бронированное чрево, повесили пучок синей колючки (василек колючеголовый), отгоняющей злых духов, и даже украсили мелкими игрушками-побрякушками из гуманитарной помощи. К тому же одеты они были в чистое, «концертное» обмундирование и обуты в новые ботинки из комплекта парадно-выходной формы. Посади Андаки к разведчикам! Мощные полуголые торсы, пиратские косынки, тушенку едят на ходу из распоротых банок, «махорочные» курят. Русью пахнут, резиной пропотевшей, мужиком ядреным! Чего доброго, матернутся в адрес пассажира – не любят дивизионные разведчики афганцев, стойко заблуждаясь, что «все они – «духи». А Рысков не сомневался, что в матерном объеме Андаки русский знает.

Когда гость, пригнувшись, влезал в десантное отделение, Астманов заметил сзади, под шелковым пиджаком, контур пистолета. Афганцы были верны себе – пистолеты они предпочитали носить без кобуры, сзади, просунув ствол под ремень. Астманов оценил этот способ – чувствуешь оружие телом, можно неожиданно достать, заведя любую руку за спину. Конечно, пот усиливал коррозию, но оружие надо чистить после каждого ношения – стрелял ты или нет. В конце концов, можно обернуть ствол кусочком мягкой хлопковой ткани.

По команде Рыскова начали движение. Внезапно в треск эфира ворвался дикий смех, причитания типа «ну и дают, е… колотить, ни х… себе» и прочие междометия. Астманов недоуменно обернулся и… его хохот добавился к общей вакханалии. Лужи мочи обозначали стоянку колонны у провинциального комитета партии. И это бы еще ничего, но кое-где высились и кучки чего покруче. Непорядок, конечно, но на то они и «псы войны» – с брони, на ходу, не отольешь особо, не говоря уж о более серьезных естественных отправлениях. О природе смеха здесь рассуждать не место, хотя, заметим: нет ничего веселее и понятнее и общечеловечнее юмора на физиологической основе. «Что главное в танке?» – «Неверно! Главное в танке не бздеть!»

Колонна вытянулась, набрала скорость. На круге предусмотрительный «трафик» – замурзанный дорожный полицейский на бетонном постаменте, перекрыв встречное движение, изгибался всем телом и махал жезлом в направлении Ханабада. Астманов успел заметить, что дукан «Паленого» закрыт и замок обернут тряпицей. Выходит, надолго отлучился. На выезде с круга разбегался народ, вжимаясь в стены дуканов и глинобитные заборы. В клубах пыли, солярного чада с ревом и лязгом врывались в узкую улочку бронированные машины, усеянные вооруженными людьми. Руки на спусковых крючках, стволы смотрят на обывателей. Дернись, попробуй!

Несколько раз, пока шли по окраине Кундуза, в эфире гремели грозные предупреждения Рыскова головному дозору снизить скорость. Разведка оторвалась от колонны километров на пять. Потом угрозы прекратились, поскольку связь с головной походной заставой была утеряна. Поговаривали, что много железа в красных афганских холмах, мол, влияет на связь, хотя многие догадывались, что тяжеленные, сложнейшие радиостанции бронетранспортеров и БМП просто никуда не годились на пересеченной местности. Уже ходили в то время легенды о портативных, карманных радиостанциях моджахедов, способных не только обеспечивать связь на расстоянии двадцати-тридцати километров, но влезать в чужие сети, глушить радиообмен. Легенды? А разве не был сказкой для воинов-интернационалистов радиомикрофон – нехитрая игрушка, позволяющая использовать в качестве приемного устройства обычный приемник в УКВ диапазоне? Таможня их в Союз не пропускала.

Дорога на Ханабад – одна из тысячи афганских дорог, на которых, как на реках во Вьетнаме, шла основная война. Только вот разница в том, что реки хоронят следы событий, а дороги не только хранят, но и усиливают со временем впечатление от побед и поражений. Проплывали справа и слева разбитые бомбежками и артобстрелами придорожные кишлачки, брошенные поля, оплывшие дувалы, ржавеющие остовы советской бронетехники и афганских грузовиков. Качало бронетранспортер в воронках от бомб и фугасов, трепетали поминальные лоскуты на шестах у придорожных могил. На всех Астманов узнавал символику шахидов – правоверных, принявших мученическую смерть. Тут дело в Исламе особое: погиб в бою за правое дело – шахид, убили подло, выстрелом в спину – шахид, умерла женщина при родах – шахид. Тяжело воевать с народом, искренне верящим в Бога, – сама смерть на его стороне, а уж покорить такой народ и пытаться не стоит. Сами уверуете, что нет сотоварищей у Бога, что он един и воистину акбар! Между тем, подумалось Астманову, все эти следы разрушений стоило бы убрать с дорог. Ну разве дело – скелеты отечественных боевых машин на обочинах? Ведь в них же бойцы были! Это же что ни на есть самая эффективная наглядная агитация. Могли бы и в металлолом сдать, ну хотя бы оттащить подальше, за дувалы…

На въезде в Ханабад насторожила Астманова пустынность на дороге. Это нехороший признак, городок-то бандитский. Чесали, бомбили, «реализовали разведданные», а все огрызается. Может быть, народ на митинге? Афганцы любят многолюдье, ярмарки, новости. Нет. Что-то не то… Однако сомнения рассеялись, когда колонна вошла на городскую площадь, охватив ее железным кольцом.

Астманов приказал водителю остановиться за помостом, на котором были установлены усилитель, динамики, и уже афганские музыканты зачаровывали народ тягучими звуками армунии – аналога аккордеона, уложенного плашмя, с односторонней клавиатурой. Одной рукой растягивают мехи, другой играют, как на фисгармонии. Вознамерившись снять шлемофон, Астманов услышал команду Рыскова: «517-й, товарища не выпускать. Сейчас подойду, сам приглашу». Где там! Боновой люк выпал наружу, и Андаки сошел на ханабадскую землю. Тут же к нему подтянулись партийные и царандоевские чины, кланяясь, прижимая руки к животу, касаясь щеками в традиционном приветствии. Завидев Рыскова, Астманов развел руками…

По всему было видно – афганская сторона к митингу готовилась. Асфальт на площади выметен и полит, на чинарах зеленые и кумачовые лозунги с традиционными прославлениями Апрельской революции и советско-афганской дружбы, флаги Демократического Афганистана и СССР. С этим афганским флагом была одна беда: на черно-белой пленке герб дружественного государства смотрелся как череп. Только берцовых костей не хватало, а так бы – «Веселый Роджер»!

Дуканы были закрыты, у банка и входа в лицей – группки прилично одетых людей в каракулевых шапочках, клерки и учителя, они не смешивались с революционной массой, заполнившей площадь. Первое кольцо охраны – царандой, за ними – броня и стволы агитотряда, в самой гуще выделяются своими европейскими костюмами и джинсами партийцы и молодые агенты ХАДа – службы государственной безопасности. Видно – рубашечки навыпуск сзади оттопыриваются.

Прогуливаясь по периметру, Астманов периодически прикладывался к окуляру «Зенита». Типы были колоритные! Правда, что делать дальше с фотографиями, Астманов не знал: раздавал друзьям в альбомы, на стенды в комнаты советско-афганской дружбы и ленинские комнаты. Несколько снимков у него отобрали, для включения в секретный сборник спецпропагандистских материалов. Афганская натура еще как-то могла быть использована, но если на фото свои, да с оружием у брони, да у кого-то рукава закатаны или пуговица не застегнута – только в дембельские альбомы.

Митинг тем временем объявили открытым. Прозвучали гимны Афганистана и СССР, короткая молитва – и партийный чиновник предоставил слово Андаки.

Астманов влез на БМП разведчиков, снял несколько общих планов, затем переключил внимание на стайку школьников. Им явно предстояло приветствовать высокого гостя на советский манер. С цветами и декламацией. Скорее всего это были дети партийцев из местного лицея – на мальчиках глухие черные сюртучки, девочки – в длинных черных платьях и оборчатых белоснежных передниках. Надзирательница – худая, высокая пуштунка – недовольно поморщилась, когда Астманов делал снимки. Явное неудовольствие местной Мери Поппинс он вызвал, снимая крупным планом девочку лет десяти, с льняными косичками и огромными голубыми глазами. Надзирательница обхватила ангелочка за плечи и резко развернула к себе. У Астманова, естественно, пропала охота спрашивать, как здесь, в черноголовом раю, появилась маленькая Лорелея?

Тем временем Андаки разошелся не на шутку. Он мастерски жестикулировал, метал громы и молнии во врагов Апрельской революции и оппозиционеров, как бы ненароком указывая в сторону банка, где по-прежнему обособленно стояли клерки. Речь его неоднократно прерывалась аплодисментами, но не по причине риторических красот. Так было заведено: если произносились фамилии Бабрак и Брежнев, то оратор делал паузу, а все присутствующие азартно хлопали в ладоши.

Вновь запрыгнув на броню, Астманов увидел, как Судояров, наклонив голову к Рыскову, переводит речь Андаки, как готовятся за помостом к выступлению артисты. До слуха донеслись слова разведчика, который наблюдал за обстановкой в направлении «банк-лицей»:

– Этим, в кубанках, надоело слушать, да и детишек запарили на солнце, уводят… Замахали со своими речами.

Астманов турманом слетел с брони:

– Где Воронцов, командир, где? Быстро…

Разведчики воззрились на корреспондента с легким презрением:

– Там, за трибуной, Рысков вызвал. А чего нужно, сообщим, он с радистом.

– Братцы, срочно связывайтесь, скажите, херня какая-то затевается. У банка или у школы, не знаю. Пусть сюда идет. Вы же моих команд не послушаете?

Здоровяк в маскхалате, прилаживая гарнитуру, хохотнул:

– Ежу понятно! Командир у нас один… Шило… Шило… Дай трубу старшему… Вас просят к броне подойти… Не знаю… Ну, корреспондент этот.

– Пусть Рыскову даст трубку, – со всей возможной убедительностью попросил Астманов, – скажет: срочно Астманов просит.

Но боец уже снял гарнитуру и нехотя ответил, что Воронцов сейчас подойдет. Митингующие тем временем оживились, воодушевленно зааплодировали – это Андаки завершил получасовое выступление на палящем солнце, следующие ораторы просто по статусу не имеют права говорить длиннее. Астманов увидел, как на трибуну поднялся Рысков, за ним Судояров. Андаки отошел от микрофона, но трибуну не покинул.

– Уважаемые товарищи! Апрельская революция – это величайшее событие в истории прогрессивного человечества. Афганистан всегда был для Советского Союза дружественным государством, а теперь, когда страна встала на демократический путь развития, каждый советский человек считает своим долгом помочь словом и делом афганским друзьям и братьям…

Астманов видел, как пытается справиться с волнением Судояров, переводя речь Рыскова. Странное состояние овладевало им. Обострились зрение, слух. Метрах в десяти уловил негромкие смешки разведчиков:

– Гляди, как этот, с аппаратом, паникует. Командира вызвал… Лучше бы сфоткал нас. Сказать, что ли? Да ведь карточек не дождешься.

Что? Что тревожит? Почему увели детей, где эти банковские удоды с каракулевыми хохолками? Почему мансарда над банком пуста – с нее ведь такой замечательный вид на площадь. Кассандра, мать твою! Все знаешь, предвидишь, но тебе не верят. Дерьмо сущее! Астманов шагнул к разведчикам.

– Так, уши прочистили, разведка, – очевидно, его тон был настолько необычным, что «рексы» умолкли и придвинулись ближе, – уходите за броню. Глаз не спускайте вон с того балкончика. Прижмитесь к бортам. Пусть все слезут с брони.

– Ни фига себе! Кто тут мои команды отменяет? Ну ты даешь, корреспондент!

Астманов обернулся, за спиной, притворно-озадаченно потирая бритую крупную голову, стоял командир разведроты.

– Прошу, уведи людей за броню, мне о тебе Павел, ну, Буйвол бешеный, рассказывал, уведи, дай команду, все сейчас объясню, – зачастил Астманов.

– Ну, если Пашка, – широко улыбнулся Воронцов, – это ведь он с тобой у комитета общался? Внимание! Живо, все за машины. Вниз, кому говорю! Смотреть в оба, докладывать. К бою…

Разведчикам будто пороховой ускоритель вставили. Вмиг все исполнили. Прижались, залегли, выставили стволы под недоуменные взгляды царандоевцев.

Астманов глянул на трибуну, откуда Судояров с торжеством в голосе переводил окончание речи Рыскова:

– От имени командования ограниченного контингента советских войск в Демократической Республике Афганистан желаю вам новых успехов в защите завоеваний Саурской ре…

Окончание фразы перекрыл мощный тугой удар. Крыша банка вздыбилась, ажурный балкончик поднялся в воздух и, описав короткую дугу, разваливаясь в воздухе, спланировал на жидкую цепь царандоевцев. Продольные балки, выброшенные вперед, ударили по бортам боевых машин пехоты. Медленно, словно раздумывая, падала на опешивших людей гигантская чинара, надломленная взрывом. В небе кружились мелкие обломки фанеры, тряпки и бумажные облачка. Астманов и Воронцов, сметенные взрывной волной, покатились кубарем по шершавому горячему асфальту. Тут же, усиливая панику, застучал КПВТ. Очевидно, засидевшийся пулеметчик решил добить ханабадское казначейство окончательно. Воронцов страшно заматерился, крикнул своим:

– Уймите е…ную соляру! Не стрелять! Побьет своих.

Чинара тем временем решила упасть окончательно и с треском накрыла концами ветвей революционную трибуну, и конструкция сложилась, словно карточный домик…

Хана… Ханабадская

Астманов сидел на том самом месте, куда его отбросила взрывная волна, и пытался среди топота, воплей и прочей суеты различить главное: нет ли одиночных выстрелов? Не идет ли в этом бардаке охота на главных действующих лиц: товарища Андаки и большого вальяжного губернатора провинции Кундуз. Он прибыл незадолго до начала митинга, без охраны, на новеньком «уазике» кофейного цвета. Нет, выстрелов не было. Постепенно шум стих, все занялись своими делами: музыканты вытаскивали из-под обломков трибуны аппаратуру, царандоевцы оцепили банк и лицей, Рысков давал команды на отвод отряда к западной окраине города, поближе к шоссейной дороге. Еще легче стало на душе, когда над площадью, закладывая крутые виражи, завела карусель пара пятнистых «крокодилов» – «МИ-24».

– Только бы по нам не саданули, – озабоченно сказал Воронцов. – Что им пятьсот туда, пятьсот сюда?

Опасения его оказались напрасными: от бомб, ракет и пушечно-пулеметных припасов вертолеты освободились над западной окраиной Ханабада, очевидно, настигнув бандитов, сорвавших важное идеологическое мероприятие. Можно сказать и так – расчистили дорогу отходящему БАПО. А кто не спрятался – сам виноват.

– Давай толком познакомимся, – Воронцов протянул широкую жесткую ладонь. – Володя. Замполит роты, сейчас за командира.

– Астманов, Алексей. Редакция дивизионки.

– А ты даешь, братишка, уел ты моих следопытов по части наблюдательности.Нет, скажи, ты знал, что нас здесь поджидают? Классно долбанули, но что-то преимуществом не воспользовались. Царандой помяло крепко, а у моих несколько царапин, одному ухо рвануло железкой. А могли и мои орлы там стоять. И ведь стояли, если бы не ты. Так знал, что будет шухер?

Астманов сквозь звон в ушах больше по движению губ понимал, что говорит Воронцов, но, пересиливая себя, улыбнулся:

– Догадывался… Да что толку! Надо было к тебе сразу идти. Это халесовцы… А почему не зажали нас, тоже в толк не возьму.

Воронцов махнул рукой:

– Не ломай голову. Все просто: мы в ответ им картину Репина «Приплыли» за минуту изобразили. Дуканов им жалко! Все «духи» заодно…

Астманов принял логику разведчика, но ощущение, что основные события этого дня только разворачиваются, не ослабевало.

– Володя, твои первыми идут. Сними одну БМП из головного. Убеди Рыскова, чтобы за 517-м пошла твоя броня. За Андаки охота идет, он у меня пассажиром.

Сказать, что моджахеды сорвали митинг, означало бы облить грязью мужественных революционеров. Народ не разбежался, царандой вновь сомкнул кольцо. Андаки забрался на звуковещательную станцию и предал анафеме наймитов империализма и международной реакции.

Площадь по краям между тем оживала. У банка суетились пожарные, дуканщики вынимали осколки стекол из витрин. Но пора было и честь знать. Это зря говорят, что в одну воронку снаряд не падает дважды. На Западе – возможно и так, а на Востоке и дважды, и трижды, и когда там, в воронке, никого давно нет. Моджахеды были великими ортодоксами в этом плане. Они упорно обстреливали колонны, с точностью до метра и часа, в местах ранее удачных засад, ставили мины в старые воронки и пр. Была родственная черта у советских интернационалистов и афганских патриотов – наступать многажды на зубчатый инструмент с длинной ручкой.

Рысков устраивал скрытную посадку Андаки в броню – враг не должен знать, где находится член ЦК НДПА, чтобы не было соблазна шарахнуть именно по этой машине. Тем временем Астманов и Воронцов подошли к рассевшемуся от удара взрывной волны деревянному ящику – книжному магазину. Афганский офеня, бормоча проклятия, собирал свой интеллектуальный товар, отряхивая от пыли, приглаживая страницы. Астманова заинтересовали выпуски «Ридерз дайджеста» за 1950 год – его ровесника, и он не торгуясь купил два журнала за пятьсот афгани. Воронцов оказался удачливее: под пластом благочестивой шариатской литературы разведчик заметил кожаный переплет. На свет был извлечен солидный альбом. На красно-коричневой поверхности крупной готикой было вытиснено – «HITLER». Афганец, заметив, как напрягся Астманов при виде альбома, заломил несуразную цену – три тысячи афгани. Воронцов присвистнул:

– Да это же дубленка приличная! Сейчас даром заберу, чтобы нацизм не пропагандировал, неофашист проклятый!

– Володя, мне нужен этот альбом, – взмолился Астманов, перебирая мелованные листы, на которых были наклеены настоящие (!) фотографии, – он дороже стоит, в десять раз дороже. Если есть афошки, чеки – займи.

Сторублевую чековую бумажку офеня взял по грабительскому курсу – один к семи, но необходимая сумма была набрана.

– Ты же не историк, Леша, конечно, интересно, но там же на немецком все. Да, ты еще тот кадр! Зачем тебе альбом?

Астманов задумался. Воронцов был ему симпатичен. Сказать правду? Рановато, да и не место. А врать не хочется…

– Есть тут один аксакал. Павел его знает. Он как-то сказал: Германия, перед войной, большую активность обнаружила. Именно здесь, на севере Афганистана. И не потому, что рядом граница Союза. Тут другое. Они искали арийцев. Не смейся! Не сверхчеловеков, а предков европейцев, следы их, историю, загадочное оружие, возможно. Мне нужно узнать, что именно они искали в Кундузе, Балхе. Юго-восточнее – это понятно – Шамбала, небесная обитель, все такое. А в песках, у Джайхуна – тайна, покрытая мраком. «Анненэрбе» – слышал о такой организации?

– Эх, брат по крови, давай к машинам. Вон Рысков кулаком вертит, он сейчас проведет с нами политработу.

Рысков, на удивление, был настроен мирно и весело, правда, Астманову сказал загадочно:

– Ну, Алексей, вернемся – полетят «умные» головы, сам займусь…Разведчики херовы!

На окраину Ханабада вышли без приключений. Стволы в «елочку», в полной готовности косить моджахедов справа и слева. Впрочем, на дороге было оживленно: жались к обочинам бурбухайки (разукрашенные картинками и цепочками афганские грузовики), сворачивали на обочины двухколесные повозки, заслышав рокот колонны, пастухи ярлыгами (крючковатыми посохами) разгоняли овец.

– Внимание… Я – Шило. Входим в опасную зону… – это Воронцов вышел на горбатый деревянный мост через безымянную речушку – один из многочисленных притоков Кундуза. (Черт бы побрал эту топонимику: город Кундуз, провинция Кундуз, река, и та – Кундуз. Полный «куна дуз».)

На подходе к мосту дорога сужалась, мощные стволы шелковиц с обрезанными ветвями окаймляли насыпь. Скорость колонны упала. Воронцов вновь вышел в сеть, на этот раз предварив информацию упоминанием о незаконнорожденности:

– Бл…дины, стадо на мост загнали! Я – Шило. На мосту препятствие. Прекратить движение. Наблюдать всем.

Что-то еще приказывал Рысков, но Астманов, сдернув шлемофон, спрыгнул с брони. Кучка дехкан с узелками и хурджинами на плечах брела по обочине. Неподалеку, пропуская колонну, стоял потрепанный, неведомой конструкции автобус, из которого высыпали афганцы, с осторожным любопытством разглядывая страшные жерла динамиков звуковещательной станции, затянутые черной тканью… До Астманова донеслись обрывки разговора: «Тупчи… Только она в себя затаскивает… А потом? Не бойся… Закрыли – значит, не будут стрелять… Кто знает? Я видел у них большую пушку, много мелких стволов. Страшно воет – все сразу вылетает…»

Астманов догадался, что речь идет о кассете для неуправляемых ракетных снарядов, установленной на бронетранспортере. Это было уникальное сооружение. Видом и звуком оно нагоняло больше страху, чем бестолковой залповой «курсовой» стрельбой, конечно, если эти самые НУРСы не были начинены поражающими элементами типа шариков или оперенных иголок.

Справа и слева поблескивали рисовые чеки, кудрявились рощицы. Хорошо, что нет мазанок, дувалов – можно спокойно стоять, только справа сарайчик, явно заброшенный. Эх, «покой нам только снится»! Откинулся десантный люк, и революционер в белом костюме пошел в народ. От конца колонны, завидев Андаки, уже спешил губернатор. Митинг разворачивался заново…

Астманов, будучи не в силах воспрепятствовать «безумству храбрых», решил уничтожить маразм его же силами. Наплевав на секретность члена ЦК НДПА, открытым текстом выдал в эфир: «Докладывает 517-й: товарищ в белом пиджаке организует митинг. Прошу указаний». Указания поступили на непечатном языке, и через минуту Рысков тащил за собой Астманова в толпу поселян, тепло приветствующих губернатора и Андаки…

Разъяснения сущности Апрельской революции, к счастью, продолжались недолго, с бронетранспортеров призывно замахами бойцы, зарокотали двигатели. Рысков каменным голосом скомандовал Астманову:

– К машинам! Переводи: мы не можем здесь стоять. Опасно.

Андаки обернулся на голос и, вскинув голову, уперся горящими черными глазами в полковника:

– Скажите уважаемому дягирвалю, что Ленин в более тяжелых условиях не боялся идти к людям.

Астманов отбарабанил слово в слово революционную фразу Андаки. Рысков, однако, не оробел, напротив, он широким жестом показал путь к бронетранспортеру и язвительно добавил:

– Вот так Владимир Ильич и схлопотал пулю от Фанни Каплан.

– Переводить? – изо всех сил сдерживая смех, спросил Астманов. – Так и сказать «схлопотал»? На фарси – «долго просил», «добивался» получится…

– Я тебе переведу, старлей, – зарычал Рысков, – совсем ошалели агитаторы контуженные.

Скандал, однако, не состоялся, Андаки, раскланявшись с народом, четким шагом проследовал к бронетранспортеру. Колонна стала медленно переваливать через горбатый мост.

Астманов, убедившись, что люк за Андаки надежно захлопнулся и закрыт на защелку, вдруг лихорадочно стал щелкать тангентой, вызывая Воронцова и пытаясь спросить что-то несуразное:

– Шило, Шило! Где овцы? Посмотри, где эти бараны, где? Ты их видишь?

– Я – Шило. Какие бараны? На хер они нам? Справа.

Астманов вновь, как и на площади, испытал приступ отчаяния. На этот раз он действительно опоздал…

Почти одновременно над 517-м просвистели и взорвались две реактивные гранаты. В сети зазвучали короткие сообщения:

– По мне ведут огонь… Я – Шило, долбите по сарайчику справа… Я – 671, у меня два трехсотых, пулевые… Не останавливаться, вперед… Выходите из зоны обстрела.

– Жми, не отставай. Проскочи мост, – бросил Астманов водителю. Пулеметчику команды были не нужны: с видом хищника прильнув к прицелу, сын солнечного Узбекистана методически долбил из КПВТ по сарайчику и жиденькой посадке около строения. Астманов тоже решил внести свою лепту в поражение моджахедов: из «АКСУ» – курносого «автомата порученца» – стал расстреливать подозрительные кочки метрах в десяти от дороги. Как ухо уловило в буханье и треске легкий хлопок запала ручной гранаты – Астманов потом не мог объяснить, но в тот момент пригнул голову к кромке люка. Через пару секунд, одновременно с тугим ударом взрыва, в борт 517-го и край откинутого командирского люка врезались чугунные осколки оборонительной гранаты «Ф-1».

Меняя опустевший магазин, Алешка мельком посмотрел на Андаки. Тот сидел в расслабленной позе, сложив руки на коленях. Это вызывало уважение. Видать, битый генерал, не суетится…

Проклятый сарайчик на глазах превращался в груду хлама. Если и было там что живое, то давно превратилось в котлету, начиненную свинцом и сталью. Рысков так и не сумел остановить шквальный огонь. Ограничителем скорее послужил критический расход боекомплекта.

Выскочив на открытое пространство, колонна остановилась в полной готовности отразить нападение с четырех сторон. В воздухе вновь закружились «МИ-24», сбрасывая бомбы на рощицы, поливая тростниковые заросли огнем из пушек и пулеметов. Рысков появился у 517-го и вопросительно кивнул Астманову. Тот показал оттопыренный большой палец, мол, гость чувствует себя отлично. Рыбак – рыбака… Андаки, очевидно, узревший командира отряда в бойницу, откинул боковою дверцу и с явным удовольствием вылез из брони, где несло тухлыми яйцами и кислятиной от сгоревшего пороха, и бодро, почти без акцента выдал на русском:

– Смотрите, враги нас не любят – мы на правильном пути. Спасибо за помощь, друзья. Только не надо тратить так много патронов. Один патрон – один враг, да?

Рысков, ошеломленный тирадой высокого гостя на «великом и могучем», машинально кивнул и невпопад ответил:

– Этот хана… ханаба… ба… Тьфу ты, простите, ханабадский митинг нам хороший урок, товарищ Андаки.

Полковник вдохнул поглубже и явно хотел сказать что-то важное и решительное, но Андаки протянул ему смуглую руку и властным тоном сказал:

– Не беспокойтесь, я поеду с губернатором.

Через некоторое время кофейный «уазик» обошел колонну и укатил в направлении Кундуза.

Колонна БАПО в целях безопасности вернулась на майдон объездной дорогой – пыльным ухабистым проселком.

517-й БТР переименовали в 178-й. Потом перекрасили в цвета пустыни. Не помогло! Душманы преследовали несчастную машину так, как будто Андаки решил провести в ней оставшуюся жизнь. И в конце концов под Пули-Хумри спалили ей задницу удачным выстрелом из противотанкового гранатомета.

Месть скорпионов

Во время очередного наезда «Кобальта» из Тулукана, несмотря на изрядное количество выпитого спирта-технаря, в редакции был изловлен внушительный скорпион цвета хаки.

Астманов упросил суровых бородатых «кобальтов» не казнить животное, поскольку в его голове, просветленной «отверткой», родилась политическая идея: скорпиона усыпить и разместить на карте Афганистана. Композицию снять и запустить листовкой, с текстом о происках империалистов в отношении Афганистана.

Скорпион умирать не хотел. День он пролежал в блюдечке со спиртом, накрытом банкой, на сорокаградусной жаре и все пытался освободиться. Как не вспомнить, что ему и шестьсот рентген в час нипочем! Пришлось успокоить с помощью дихлорэтана из индивидуального противохимического пакета, при этом и самому надышаться вволю.

На карту скорпион не укладывался. Хвост, по замыслу красиво, не изгибался. Но все же снимок был сделан. Астманов долго разглядывал готовое спецпропагандистское изделие, а потом захохотал и повалился на койку. Вышло, что на Кабул членистоногое ползло с территории Советского Таджикистана.

Астманов всегда подозревал, что когда-нибудь скорпионы отплатят ему за все. За смерть под сапогом, стравливание с фалангами, спиртование и заключение в саркофаги из эпоксидной смолы. Так и случилось при весьма интересных обстоятельствах…

Недели через две после «ханабадских страданий» Астманова вызвал заместитель начальника политотдела и представил его седому, сухощавому полковнику из окружного отдела специальной пропаганды. Полковник Зорькин, начальник… направления (Астманов не разобрал какого), сразу пошел в атаку и повел разговор с Астмановым на дари.

– Мы помогаем афганцам организовать свое радиовещание в армии. Передатчик и редакция в Кабуле. Нужны люди, работавшие на радио. Месяц, другой. Помочь им освоить специфику. Нужны журналисты. То, что вы знакомы с языком, – плюс. Пишете на дари?

– Я не работал на радио, – беспечно соврал Астманов. – И на дари пишу печатными буквами.

Зорькин сощурил и без того узкие монгольские глаза и уже на русском продолжил:

– Не ври старшим! Не только работал, но и зарабатывал прилично на радио и на телевидении в Порт-Ветровске. Все сведения из твоего личного дела, когда в корреспонденты определялся. И еще кое-откуда. Огласить?

– Так это… Я про агрономов, доярок писал, сельский дневник вел, ну, стихи читал.

– Хватит прикидываться, – пристукнул папкой по столу Зорькин. – Вот в этом «кондуите» все есть, все известно. И про твои сценарии в институте, про фотографии, материалы в окружной газете, очерк в Воениздате. Вот и будешь писать о боевом содружестве ВС ДРА и воинов-интернационалистов, о благородных поступках… Все. Расти. Это, брат, международная задача. Владимир Николаевич, оформляйте ему командировку. На месяц. В распоряжение политотдела армии. Кстати, творить будешь на могучем русском языке. Переводчиков там достаточно. Пишущей братии нет.

Ох, не к месту была эта командировка. Другая задача стояла перед Астмановым: добраться к Сары-тепа, попасть на высоту 503. Трижды уже к «часу быка» просыпался он от кошмарного сна: будто убил человека и прячет труп, который все время находят… На этом самом месте Астманов просыпался от бешеного сердцебиения и чуть не вслух благодарил Господа за то, что это сон. Понимал, однако, Алексей, дается ему предупреждение, но в чем, какой тайный смысл у этого кошмара? Конечно, не исключено, что пули, выпущенные им в дорожных стычках, могли кого-то и отправить к праотцам, но ведь там, в перестрелках, все равны. Нет греха, нет преступления. Моджахед – в канавке, за кустиком, ты – в броне или в окопчике…

С мрачными мыслями Алешка забрался в «АН-26-й» и, задыхаясь в разреженной атмосфере грузового отсека (гермокабина была набита под завязку), через час очутился в Кабуле, для того чтобы к полудню совершенно точно узнать, что никакого радио «Ватан-Афган-Бабрак гак», или как там его еще, – не существует! Конечно, Зорькин не сказал всей правды. Не обязан полковник старлею карты раскрывать. А правда состояла в том, что афганцы упорно играли на укрупнение штата будущей редакции и усиление технической части, а советская сторона предлагала обойтись скромным военно-полевым вариантом. Умудренные теорией и практикой советского социализма, афганские товарищи понимали, что, пока они оттягивают выход в эфир, еще можно рассчитывать на интернациональную помощь в виде денег, техники, горючего, стажировок в редакциях иностранного вещания Москвы, Ташкента, Душанбе и прочие блага. Через пять лет(!) согласований победит советская точка зрения. Армейское афганское радио выйдет в эфир на языках дари и пушту, с повтором вечерних выпусков наутро, с дальностью устойчивого приема не более ста пятидесяти километров в ночное время. Но это будет через пять лет, а пока Астманов сидит безвылазно в старинной крепости Бала-хиссар и обрабатывает хронику добрых дел и фактов боевого содружества.

В Бала-хиссар к лету восьмидесятого года дислоцировался полк десантников 103-й воздушно-десантной дивизии и армейский агитационный отряд. Поскольку англичане, построившие крепость в девятнадцатом веке, на такой гарнизон не рассчитывали, жилось тесновато. Журналистов, как подразделение временное, разместили в двух казематах, рядом с полковой разведкой. Соседство было замечательное. Можно было ежедневно черпать свежую информацию о боевом содружестве. Разумеется, с известными поправками.

К примеру: «зеленые» вошли в кишлак, чаю попили, барахла набрали и назад, мол, все спокойно. Ну, мы для проверки выдвинулись, были данные, только подошли – «духи» и засветили. Еле выскочили. Так сначала мы зеленым мон…лей наваляли, кто под руку попался, разоружили. А потом два часа долбили этот Мухель «гвоздиками». Там «дух» на «духе» сидит. Уходили – мост рванули и пяток «монок» поставили на подходах. Надо еще туда нагрянуть. Хорошо бы без «зеленых», они с «духами» заодно, сволочи». «Монки» – мины осколочные направленного действия – были популярны среди десантников за безотказность и свое убийственное, прямо-таки снайперское действие.

После незначительной правки рассказ звучал так: «Ночью в советскую воинскую часть, которой командует полковник (имярек), поступил сигнал о том, что банда, пришедшая из Пакистана, намерена напасть на кишлак Мияхейль. Времени оставалось немного, поэтому советские воины-интернационалисты перекрыли вместе с воинами ВС ДРА пути подхода наемников. Бандиты, увидев, что в кишлак им не войти, решили спровоцировать советские посты на боевые действия и обстреляли их. Но провокация была сорвана. Солдаты Апрельской революции, действуя отважно и умело, вышли в тыл противника и метким огнем рассеяли банду. Когда советские воины узнали, что в ходе уничтожения банды был поврежден дом местного учителя, то в ближайшую субботу приняли бескорыстное участие в ремонте дома. Скоро в Мияхейле состоится еще один субботник, в котором также примут участие советские и афганские воины. Планируется отремонтировать участок дороги и мост. Кстати, недавно на дорогах, ведущих в Мияхейль, советские саперы обезвредили несколько противопехотных мин, установленных врагами мирной жизни».

Отчеты о благородных поступках из воинских частей были так же однообразны, как облик благородного человека в соцреалистической литературе. Солдаты помогали афганским товарищам во всем – от строительства мечетей до сбора урожая. Только что овец не помогали пасти! И никогда не воевали. В лучшем случае снимали мины и оборонялись на постах у охраняемых объектов.

«Горек хлеб военного корреспондента, – размышлял Астманов, – но это все же хлеб. Хорошо, что весь этот злостный бред пойдет в эфир без имени автора… Но все одно – скверно на душе».

А вот душу в Бала-хиссар можно было лечить ежедневно – водка в Кабуле стоила дешевле, чем у родных границ, в Кундузе. А что касается работы, так Астманов предпочел полуправду – полному вранью. Все выдумывал от первого до последнего абзаца, в том числе и названия населенных пунктов. Эти «кала», «хейлей» и «тепа» в Афгане было, как Алексеевок в Союзе. И все это надоело хуже горькой редьки. Душа и полковник Зорькин просили крупных форм. Так он дошел до матерого агента по кличке Аламас.

На двадцати страницах печатного текста (авторский лист!) Астманов выращивал афганского Джеймса Бонда. Герой, несправедливо обиженный в королевские времена, запутался в политических течениях и встал на сторону врагов Апрельской революции. Конечно, Аламас был неуловим, жесток, прекрасно владел всеми видами оружия. Он охотился за активистами партии, устраивал диверсии на дорогах, подрывал мосты и линии электропередачи. Правда, и у него была слабость: безмерная отеческая любовь к дочери – ученице кабульского лицея «Истикляль». Конечно, дочь не знала, что отец жив, конечно, Аламас под видом сельского учителя посещал лицей и видел издалека, как расцветает Анахита… В конце концов стало ясно – героя пора убивать. Для этого Аламас на двух страницах прозревал, затем, осознав, что все эти годы боролся со своим народом, испытал духовный кризис и вступил в конфликт с иностранными хозяевами. А тут еще пришло трагическое известие: юная моджахедка Парвина, получив от главаря банды ядовитые таблетки нервно-паралитического действия, засыпала их в бачок с питьевой водой в лицее «Истикляль». Первой отравленную воду выпила Анахита. Девочку Астманов решил не убивать – ее с огромным трудом спасли в советской клинике в Кабуле. И спас ее тот самый врач, чей пятилетний сын погиб, подорвавшись на мине, установленной Аламасом в старом Советском районе Кабула. В повестушке образовался «индийский» стержень, столь любимый в Афганистане и СССР. Теперь можно было перебросить Аламаса из недружественной страны на родину с новым заданием, в ходе которого он, лично перебив половину банды, погибает сам с изощренными проклятиями в адрес своих хозяев и всех, кто противостоит Апрельской революции.

«Горький путь Аламаса», так, недолго раздумывая, Астманов назвал творение, первыми услышали в авторском прочтении разведчики. Странно! Нахально выдуманный герой им понравился. Им, через день уходящим по заминированным тропам в стреляющие горы. Астманову стало не по себе: сотворил монстра… Впрочем, возможно, это был профессиональный интерес. Ведь смотрела же разведка в качестве чуть ли не учебного пособия «Рембо. Первая кровь» и ему подобные боевики. Обаяние слова? Повесть, как и все, что писал Астманов, была намеренно набита штампами и «костылями». Пробовал он читать разведчикам стихи! Плохо кончилось. Прознали, что он помнит наизусть «Луку Мудищева», и без счета просили повторить… Премьера «Горького пути Аламаса» закончилась возлиянием и совершенно диким, на взгляд Астманова, предложением: не убивать героя, а привлечь его к работе с советской военной разведкой… Запахло афганским вариантом «Судьбы резидента».

У афганских товарищей «Аламас» тоже пошел на ура. Поскольку свой радиоканал не работал, очерк частями прочитали на дари и пушту по радио «Ватан», которое якобы активно слушали беженцы в Пакистане, и опубликовали в армейской газете «Хакикате сарбоз», без которой, разумеется, не могли жить революционные солдаты, в массе своей грамоты, на уровне чтения газет, не знающие.

Нужно отдать должное – афганцы выплатили Астманову гонорар. Пять тысяч афгани. Этой нешуточной суммы, по ценам того времени, хватало на восемь пузырей «большого брата», он же «сабонис» – так назывались в просторечии литровые бутылки водки «Столичная» с винтовой пробкой. Ее, родимую, во вражеский Пакистан и дружественную Индию поставляла советская организация с мудреным названием «Союзплодимпортэкспорт». Афганские дукандоры быстро сообразили, что воинам-интернационалистам, во-первых, водка нужна и приятна, как «дым отечества», а во-вторых, шурави никогда всерьез за бутылку не торговались, не то воспитание!

Нет, не все деньги ушли на «сабонисов»: был организован роскошный плов и шашлык, не мизерный, афганский, а привычный, где кусок мяса размером в детский кулачок, где серебряные кольца лука и рубиновый помидор соседствуют, истекая соком. Тризна по Аламасу прошла в дружной компании журналистов и полковых разведчиков. Последние, расчувствовавшись, подарили Астманову отличные, едва разношенные ботинки «Херортс» на толстой упругой подошве. Астманов, конечно, предполагал, откуда такая редкость, но дареному коню… Тем более что ботинки оказались впору.

Не обошлось и без ложки дегтя. Наутро после пиршества полковник Зорькин спросил, как это некоторые советские офицеры собираются платить партийные взносы с иностранных гонораров, и вынес решение: «Никаких гонораров больше не будет. Запрещаю. Вы меня хотите на парткомиссию вытащить? Если афганские товарищи желают поощрить ваши труды, то пусть сами получают, а с вами делятся. Никаких ведомостей, росписей. Вам Родина жалованье платит! Стыдно!» Разумеется, такое распоряжение более всего устраивало афганскую сторону.

Вскоре Зорькин отправил «летописцев» в свои части – сроки, указанные в предписаниях, истекли. Но когда дошла очередь до Астманова, рука полковника коснулась лба, затем губ, груди и плавно упала ниже пупка:

– Здесь будешь сидеть, пока твой Аламас не воскреснет… Иди, работай. Продлеваю на три недели командировку. Афганцам виллу дали в Вазир-Акбархане. Там редакция будет.

Работы навалилось вдвое больше против прежнего. Теперь пришлось читать и переводить афганские рукописи. Астманов почти не покидал каземата, по вечерам отбиваясь от призывов разведчиков посидеть на крепостном балконе с видом на ночной Кабул, хотя душа и просилась на прохладу, под крупные, дрожащие звезды, где фляга шла по кругу и негромкие песни под гитару не кончались за полночь…

Днем изрядно мешали работать военные строители. Кто-то очень заботливый распорядился подмазать и подкрасить вековые стены Бала-хиссара… А в трещинах и на крыше, естественно, тварей чердачных – море. И главная среди них – скорпионы…

Утром в окно заглянула симпатичная, пухленькая девица – маляр-штукатур из квартирно-эксплуатационной части. Покачиваясь в люльке на уровне второго этажа, она скребком очищала стену. Астманов, оторвавшись от очередного «мазмуна», так именовались афганские рукописи неопределяемого жанра, философски заметил, что в Афгане не бывает некрасивых женщин, в том числе и хохлушек, и таджичек. Впрочем, при такой плотности гвардейцев-разведчиков, какая была в Бала-хиссаре, на взаимность рассчитывать не приходилось. Здесь гениальный подход поручика Ржевского: «Мадам, нельзя ли вас…» мог обернуться, в лучшем случае, ядовитым смешком. Занято, господа, занято. Афган аст!

К полуночи завалившись на койку, Астманов уж было стал засыпать, как вдруг что-то кольнуло его под левую лопатку. Через пару секунд боль была такой, будто на коже плавился металл.

Астманов скатился с кровати, включил свет. Черт возьми! На кровати слабо шевелился скорпион. Он сгреб его в кулак, обернутый полотенцем, и в ярости растер в кашицу. Выскочил в коридор.

– Дневальный, там, на спине… Дави…

Руки у дневального были не слабые, пальцы жесткие и грязные.

– Одеколон есть?

– Тройной, – смущенно отозвался солдат и вытащил из тумбочки бутылку «Тройного», из «комсомольских подарков воинам-интернационалистам».

– Лей!

На шум вывалились из соседней комнаты разведчики и стали весело пророчить Астманову скорую погибель, жалея, что кончилась водка. Плечо ныло, да страх, какой-никакой, а был. Перед тем как снова лечь, Астманов спросил у дневального, что там, на спине.

– Значит, белый кружок, как три копейки, а внутри красная точка, товарищ старший лейтенант.

– Молодец, если не умру, завтра будет тебе подарок.

Выкурив пару сигарет, Астманов попытался заснуть, но только поудобнее устроился в рытвинах матраса, как ощутил укол под сердцем. И опять раскаленная капля металла на коже. О, мать… Еще одно членистоногое, правда, поменьше. В бешенстве помянув всех кровельщиков, маляров и их родителей, Астманов сбросил матрас на пол.

Дневальный остолбенел, старший лейтенант вновь выкатился в коридор и заорал: «Давай одеколон, б…!» Солдат протянул пузырек, в котором оставалось не более трети содержимого. Астманов вылил на себя пахучую жидкость и начал давить место укуса уже сам. Грудь командирскую солдату щупать не положено!

Десантура в ту ночь изрядно повеселилась. Можно было понять ребят. С Черных гор пришли. Старший лейтенант Андрей Иволин, двухметровый детина, сказал:

– Леха, теперь тебе кровь сдавать нельзя. А если что… водки я куплю, помянуть.

Но все обошлось. Правда, утром была небольшая слабость, а днем Астманов неожиданно потерял сознание и свалился со стула на глазах изумленного лейтенанта афганской армии Хайр-Мамада, нового сотрудника отдела информации, за которым был закреплен Астманов. К вечеру полегчало. Дневальному Астманов подарил флакон настоящего одеколона «О’Жен». От солдата два дня несло лимоном и померанцем. Однако на следующий день в голове заштормило всерьез. Сострадательный Хайр-Мамад, видя, как корежит советского друга, вынул из глубин письменного стола черную горошину и шепотом сказал, что «дур» (лекарство) надо употребить перед сном и не пить холодной воды. Астманов знал – это универсальное средство! Тут же сунул половину под язык и отпросился у Зорькина в крепость, отлежаться. В каземате растворил остаток «дура» в пиале чая и залпом выпил горькую бурую жидкость. Но прежде чем упасть на койку, он тщательно перетряхнул простыни и перевернул матрас. И впоследствии всегда совершал этот ритуал на гостеприимной афганской земле и в других местах «с сухим и жарким климатом», как таинственно назвали кадровики азиатские дыры…

Небесные хоралы приближались, наполняя душу покоем. Погружаясь в музыку сфер, Астманов пробормотал: «Рассчитались, значит, со мной скорпионы. Хорошо, если так…»

Пестрый плов

Настоящий рис источает аромат свежего хлеба, зерна нового урожая. Из такого «биринджа» следует готовить плов. А ворчать, что «басмати», золотой индийский рис, пахнет мышами – так кому коньяк клопами пахнет, кому клопы коньяком!

И плов – «ош» – не блюдо. Это Еда в высочайшем смысле, «хлеб наш насущный». «Ата чин аш» («Отец нашей пищи») – так молилась перед очагами Великая Степь. Кстати, отбивая земные поклоны пред равносторонним крестом – символом Единого Бога – за столетия до земного рождения и Крестной муки Иисуса Христа. «Ата чин аш» – «Отче наш»…

На свою беду, Астманов пару раз приготовил разведчикам плов. Но праздники есть у каждого, и покатилось колесо… Как отказать? Тем более что с Черных гор притащили десантники ему в подарок старинный казан. Астманов глазам не поверил – медь толщиной в палец.

Рис и приправы он покупал в индийском дукане в центре Кабула, неподалеку от дворца «Сторай». Здесь, на выскобленном до белизны полу, важно стояли толстенные чувалы, храня в своих полотняных чревах рис на любой вкус. А цена? Все зависит от качества! Это только новичку в удивление, что в зависимости от сорта в пять раз может возрастать цена «сорочинского пшена», как именовали на Руси рис в древние времена.

Астманов вошел в дукан через хозяйственный дворик, предусмотрительно оставив машину с водителем в глухом переулке. На многолюдных улицах Кабула с завидным постоянством подрывали легковой транспорт чиновников новой власти и советских друзей заодно. Техника установки фугасов была поистине гениальной. Заряд укладывался в кастрюлю-скороварку – очень популярную среди бедноты. В ней самое жесткое мясо превращалось в филе, а жилы и кости разваривались до студня, при минимальном расходе дров или керосина. Чумазый бача, бегущий с такой кастрюлей, никаких подозрений не вызывал. А потом чугунный герметичный корпус, начиненный взрывчаткой, закатывался под днище. И все вместе превращалось в убойное осколочно-фугасное устройство. Дело дошло до того, что царандой отлавливал, ближе к обеду, пацанов с кастрюльками. Ну и что? В качестве маскировки юные афганские партизаны стали использовать еще и чайники. Поди разберись, если торговый Кабул ест и пьет, не покидая рабочего места.

Для маскировки на стареньком редакционном «Фольксвагене» были привинчены зеленые «дипломатические» номера неведомо какого посольства, найденные на автомобильной свалке. Астманов не раз примечал издевательские ухмылки «трафиков» по поводу этих номерных знаков. Бьют ведь не по паспорту… Замаскируй под иранца, скажем, донецкого хлопца, сидящего за рулем! К тому же «фолькс» частенько отказывал и его толкали с русскими присловьями, на потеху тем же кабульским «гаишникам».

Дукан принадлежал старому сикху, который доверительно поведал Астманову о том, что оба его сына служат в президентской гвардии. Сикхов в дворцовой охране действительно было немало. Особые требования к отправлениям культа, пище, гигиене привязывали их к дому. Но преданность и исключительная храбрость сикхов искупали все.

Пять килограммов «басмати», килограмм черного риса, зира, барбарис, шафран – разведчики восхищались «пестрым» пловом. Астманов уже укладывал пакеты в парашютную сумку, как за окном ударила короткая автоматная очередь, потом осыпалось стекло витрины и взвизгнула рикошетная пуля. Сикх застонал, вскидывая окровавленное запястье. Захлебнулся дверной колокольчик, и в дукан влетел растрепанный афганец в разодранной рубашке. В смуглой, тощей руке плясал пистолет. Именно этот блуждающий ствол заставил Астманова упасть за чувалы и оттянуть курок своего «макарова», а затем свести усики чеки гранаты, зашитой в наручной сумочке. В случае чего – рви за кольцо и бросай невинный кошелек, якобы в панике. Потому что, когда нужно метать гранату, нет уже времени на то, чтобы ее достать, размахнуться и пр.

Дальнейшие события не поддавались логике. Афганец опасливо заглянул за мешок, натолкнувшись чуть ли не носом на ствол Астманова, радостно взвизгнул и через мгновение лежал рядом, горячечно шепча:

– Алишер, спаси… Тихо, брат, это я, Хайр-Мамад… Тихо, они идут за мной…

Ну, тихо так тихо! Пришлось ткнуть лейтенанта Хайр-Мамада под ребро стволом, а это больно. Тут вновь зазвенел колокольчик, и Астманов услышал повелительный голос:

– Только живым… Он здесь. Быстрее. Нужно уходить.

Командовал явно южанин, кандагарский диалект не спутаешь с другим. И тут из-за пузатого мешка с нутом – бараньим горохом – встает разгневанный хозяин дукана. В левой руке, обагренной кровью, старик держал черную гирю, в правой, на отлете, длинный нож. Это олицетворение мести двинулось на невидимого Астманову противника с львиным рыком и поминанием на смеси пушту, фарси и хинди всех родителей, «гнусных, вонючих трупоедов». На улице вновь простучала, на этот раз длинная, автоматная очередь, послышался отдаленный крик: «Дришь!» (стой!).

– Вставайте. Я выгнал мерзавцев… Уходите, царандой рядом. Дальше мое дело. – Сикх, не выпуская из рук свое оружие, наклонился через чувал к Астманову и Хайр-Мамаду. С запястья на опаловые зерна падали алые капли. Астманов толкнул Хайр-Мамада по направлению к задней двери и, утаскивая за собой покупки, показал старику на руку.

– Это царапина, сынок… Прошу, не говори, что здесь была кровь. – Старый воин скорчил подобие улыбки, указывая на мешки с рисом.

Водитель не растерялся: движок «фолькса» урчал, а сам воин-интернационалист занял удобную позицию за пустыми бочками, держа на мушке дверь дукана.

– Хайр, падай сзади, – скомандовал Астманов и, когда тот улегся на грязную резину, водрузил на него парашютную сумку. – В старый Советский, Мишаня, не торопись, спокойно, улыбайся, автомат спрячь.

– Может, сразу в крепость? Дукандор видел, на чем мы подъехали, искать будут, – понизил голос водитель. – И афошки лучше спрятать. Торчат на виду.

– Какие афошки, Миша, что ты городишь?

– А в сумке, сверху, что? – обиженно воскликнул солдат.

Астманов повернулся и увидел две солидные пачки купюр по пятьсот афгани поверх пакетов с рисом.

– Вот я и говорю, дукандор машину нашу видел, – гнул свое водитель.

До Астманова внезапно дошло:

– Думаешь, что мы дукан ограбили? – Он нервно захохотал и перешел на дари: – Хайр, что это за деньги? Говори, или выкину прямо здесь, пусть бачи кандагарские с тобой разбираются.

– Мои деньги. Я не воровал… Не знаю, зачем они за мной погнались. Не выгоняй…

– Давай, в Советский, Мишка, я еще мясо не купил, – откинулся Астманов на сиденье, понимая, что сомнительной славы налетчика ему не миновать, и все разборки еще впереди. – Хайр, вылезай, прячь свои деньги. С нами, в Бала-Хиссар поедешь. И давай пятьсот афгани. Я тебе батник куплю, а то еще подумают, что «духа» везу.

Пять килограммов баранины (лопатку, грудинку, шею), килограмм думбы (мясник попытался всучить обрезки почечного жира вместо курдючного сала), помидоры, лук, зеленую редьку, кинзу, тархун, три «сабониса». Отдельно, для дам, знаменитый кабульский «Нерон» – гибрид коньяка и рома, убийственное пойло из кишмиша. Да, майку Хайру, притихшему в машине. В окровавленной рубахе через КПП – лишние проблемы. Вот, «Орел пустыни» – не без злорадства выбрал футболку Астманов, предчувствуя, что лейтенант ВС ДРА Хайр-Мамад еще втянет его в большие неприятности. Это у него на морде, скорбной от рождения, написано. И еще гроздь джелалабадских бананов. Это для десантуры на КПП, чтобы нос в машину не совали.

Большой плов состоялся по всем правилам – это когда всем хватает и еще остается на утро. Полезен и вкусен утренний плов для здорового организма, в котором русская водка сожгла избыточный жир. Нужно подогревать его на медленном огне, укрыв кольцами сырого репчатого лука. Последний обычно выбрасывают, но разведчики фыркнули, что это баловство, и съели на рассвете сладкий афганский лук, напитанный сытным духом курдючного жира и конопляного масла.

Присутствие Хайр-Мамада было воспринято разведчиками доброжелательно, поскольку он выдал массу полезных сведений о том, как в Афгане знакомятся, влюбляются и женятся, а также про истинные цены на рынках. Разумеется, Хайр не злоупотреблял спиртным, но все же Астманову пришлось тащить тщедушное тело в каземат, где гость был брошен на свободную койку и заставлен ширмой от ненужных глаз. Разговор о стычке в дукане, кандагарских боевиках и трехстах тысячах, в купюрах по пятьсот афгани, был отложен до утра.

Астманову, заснувшему на шести «кирпичиках» в изголовье, привиделся разъяренный сикх с кривым длинным ножом. Сикх гонялся за Наташкой из пекарни, русоволосой широкобедрой девицей, украсившей большой плов своим присутствием, и в конце концов чиркнул ее выше левого запястья. Известно, к чему снится кровь!

Погадай мне…

Наташка из сумбурного сна не исчезла и тогда, когда Астманов разлепил тяжелые веки. Королева пекарни устроилась за письменным столом, листала персидский словарь. Деликатно так сидела, боком, чтобы не смотреть на спящего. Нравы были светские…

Нехорошо начиналось утро: левое предплечье Наташки украшал белоснежный бинт. Алексей, по-возможности дружелюбно, спросил:

– У нас что-то случилось? Я проспал главное?

– Ничего… Погадай мне. Прошу, последний раз погадай. – Коровьи глаза Наташки налились слезами, сочная грудь поднялась в тяжелом вздохе. В руках, как из воздуха, возникла колода пластиковых карт.

– Ом, мани падме хум, – выдохнул Алексей, понимая, что расплата за ошибки молодости настигает грешника в слабости его. – Дай хоть лицо сполосну. – И видя, как просияло круглое милое личико, предупредил, показывая на ширму: – Тише. Там гость отдыхает. Сиди. И учти: сегодня – последний раз. И карты сожгу при тебе. Ладно? Глупость все это и мерзость перед лицом Господа.

В умывальнике, вонючем и ржавом контейнере «Морфлота», Астманов столкнулся с Иволиным и по озадаченному лицу юного Ильи Муромца понял, что следует «качать» немедленно:

– Андрон, у меня Наташка сидит… Бинтик на ней свежий. Просвети, далеко «заплыли»?

Разведчик сморщился, как язвенник осенним утром, и жалобно выдал:

– Леша, ты же знаешь, я курицы не обижу. Ну, втюхалась она в меня, что ли? Дело дошло, говорит, вены порежу. Не успел руку перехватить – чиркнула. Хорошо, не по венам, с наружной стороны, но крепко. Да, зашил доктор. Все тихо, Леша. Только ведь она не остановится, а? Ну, скажи, что делать? Я ведь ее в койку не тащил… Жалко, девчонка душевная.

– Перестань. – Астманов набрал пригоршню ледяной воды, плеснул в лицо, смочил ноющий затылок. – Ты ей что-нибудь обещал? Про жену, дочь рассказывал?

– Да все она знает! Сама ведь приходит. Я, говорит, таких людей, как ты, только в фильмах фантастических видела…

– Так, Рембо хренов. Сделай так, чтобы не видела она тебя дня три. Это первое, и второе, и третье условия. Четвертое такое: сведи меня с начальником этой пекарни. Наташку нужно из зоны реакции удалять. Иначе «полный Шекспир». Понимаешь? Ей что Джульетту, что Катерину сыграть – за милую душу. Любить по-русски – занятие опасное… Кто знает о том, что она себя полоснула, – всем заткнуться. Обеспечишь? Пойми, судьба твоя у нее в руках. Два пореза, записка прощальная с твоим именем – и, старлей, «никогда ты не будешь майором». Войска-то у вас маленькие, а батя строгий. Все понятно?

Иволин, темнея лицом, кивнул. Воистину, большое тело – большие хлопоты!

Запретный плод – не фрукт на райском дереве! Запретный плод – запретное знание. Но от создания человек желает сунуть нос в будущее. Не убеждайте его в том, что будущее – результат действий в прошлом и настоящем – это бесполезно и к тому же – неправда. Впрочем, при опытном предсказателе «карты не врут», как и кофейная гуща, «круг царя Соломона», ауспиции (кишки невинных животных), кости, магические шары, катрены французского еврея Нострадамуса и прочее. Магия – не в средствах. Магия – в предсказателе. Казалось, одного этого хватало, чтобы уничтожить бытовую футурологию задолго до Авраама. Но слаб человек и доверчив!

Астманов не по своей воле приобрел в Бала-Хиссаре сомнительную популярность «гадалки». Как-то зашел к разведчикам, а там в секу играют. Пригласили и его.

– Не могу, – честно признался Алексей, – даже в дурака подкидного толком не могу играть… Гадать вот бабка учила немного.

Уцепились: погадай, что будет с нами завтра? Не задумываясь о последствиях, Астманов собрал карты, уселся на них с важным видом и попросил кусок картона. Нашли дощечку, на которой резали все – от сала до ремней амуниции. Астманов нацарапал ножом на жирной поверхности известные ему магические фигуры от звезды Соломона до пентаграммы, выразил сомнение в том, что его задница смогла поглотить все картежные страсти за столь короткое время, поскольку карты после азартных игр дают сбой в предсказании, иразложил колоду по четырем углам…

А дальше началось то, чего он и сам боялся. Изнутри поднималась темная волна тревоги и восхищения. И слова текли без сомнения, неосознанно и свободно.

Удивишь ли разведку «дальней дорогой» и тем, что живут они в «казенном доме»? Не новость для них и «пустые хлопоты» – сутками бьют ноги по ложным наводкам… А это откуда пришло: «Будет у вас искушение большими деньгами и неприятности от бубнового короля. Новый человек среди вас принесет несчастье себе и вам…» Все. Хватит. Рвется пелена на черные дыры с слепящей желтой каймой. Дальше нельзя. Это Алексей чувствовал.

Ну и предсказание! Посмеялись и вновь стали рубиться в секу. А через три дня вытаскивали иволинский разведвзвод вертушками с восточного склона Надиргара за Чахарасиабом с «двухсотым» и двумя «трехсотыми», тяжелыми, между прочим. В целом «реализация» была удачной – нашли пещерку с боеприпасами – мины, реактивные снаряды, амуниция. Грамотно отошли, не наследили, а к ночи обложили подходы к схрону. Все правильно рассчитали – подкатила грузовая «Тойота», пустили «духи» «контролеров», а потом… Нервы, что ли, сдали у молодого? В первый раз пошел боец в настоящее дело и своей же гранатой, по неосторожности, себя рванул и соседей осколками нашпиговал. А «духи» словно осатанели. В «Тойоте» их не меньше десятка было – то ли схрон этот дорог им был, то ли дозор свой вытащить решили – пошли в гору, как на священную войну. До рассвета патроны жгли, а что толку в чернильной тьме? Хорошо, в «Тойоту» успели капитально врезать – там, по «духовскому» обычаю, пулемет крупнокалиберный на станке. С рассветом обозначили себя дымами, тут и вертушки подошли. Но душу-то выворачивали не за убитого и раненых, не за тактику, а за то, что якобы в «Тойоте» деньги были – подать в пользу моджахедов – «закят» от благодарных чахарасиабцев. Поди, проверь! У иных этих афошек, как стружек у дурака, и ничего… А тут – слезы! Кстати, данные об энной сумме в «Тойоте» подбросили особистам «хадовцы», афганские коллеги. Эти всегда были рады поставить под сомнение высокие моральные качества разведчиков. Понятно, кому по нраву, если по ночам на твоей земле и без твоего ведома такие «реализации» реализуются?

И что? Ну, признала разведка: прав кое в чем был Алексей. Так это нормально: журналисты – они много знают, хорошо домысливают! Да и какие бы они были разведчики из ВДВ, если бы верили в сон, чох, птичий грай и паршивые, засаленные карты. Однако дело с картами получило иной поворот. К Астманову стали тайком бегать «интернационалистки», слезно умоляя погадать на любовь. Попробуйте отказать в военно-полевых условиях женщине. Уже одно то, что она в Афганистане, о многом говорит… И придумывали, и захватывали хоть на время себе любовь. И гадал, и сладко врал Астманов сначала напропалую, а потом стал оглядываться и правду горькую подмешивать в туманные обещания. Это помогло. Постепенно отстали. Не хочет человек знать о грядущей печали. А женщина в соку тем более. Наташке он уже не раз через крестового туза советовал губы не раскатывать. Обиделась. Значит, прижало Наташку, коль опять на карты потянуло.

– Порезалась? Вроде не на кухне… В пекарне… Там у вас тоже ножички есть, – бормотал Астманов, раскладывая колоду по одному ему известному принципу. Главное засечь, куда туз крестовый да король пиковый лягут. Это давние Наташкины знакомые… И еще нужно две семерки вовремя вытащить. Вот так…

Астманов опустил руки на колени, внимательно посмотрел на Наташку. Та на удивление стойко выдерживала немигающий взгляд. «Ну, коль так, читай, сучка, – внезапно полыхнула в нем беспричинная злоба. – Читай, если можешь. Родилась в пьяной провинции, плохо училась. Трахнули тебя еще в седьмом классе, на проводах соседа в армию. Все твое счастье было – танцплощадка да кино… И я бы об тебя потерся с превеликим удовольствием, но здесь другие – герои… Дошло? А теперь поехали. Главное – верь…» Кончились гляделки тем, что Астманов отвел глаза и сплел пальцы, будто разминая, а на деле снимая дрожь.

– Наташа, я буду тихо говорить, там, за ширмой, гость мой отдыхает. Вот, смотри, шестерки сплошные в левом углу. Это злоба, зависть, дурные мысли. То, что не сбудется. Может быть, ты и желаешь сильно чего-то сейчас, но остановись… Не разменивай счастья по пустякам… А вот тебе расклад на будущее: пересилишь себя – дождешься от крестового туза решения всех забот и будет с тобой пиковый король навсегда. Но только через дальнюю дорогу… А свяжется твоя судьба с ним здесь. И будет он тебя ждать в родном доме… Ну, или рядом, в Союзе, черт возьми!

– А какой он, король, – прошелестела Наташка. – Большой? Темный? Офицер? Откуда он?

– Ты мне Иволина не рисуй, – пошел в атаку Астманов. – Нет тебе с ним пути. Вот, бери, на него карта заложена. Хочешь посмотреть? Вскрывай, ну? Боишься? У него два счастья на роду и несчастье великое. Не с тобой только. Давай, переворачивай. Там или семерки сплошь пойдут, или червы… Вот, смотри, – не глядя, Алешка поднес карты к симпатичному мокрому носику. – Что?

– Семерки, – всхлипнула Наташка, – но я же лю…

– Лю…глю… Ты его просто захотела. А он тебя. Любовь! Да здесь через месяц Баба-яга Василисой покажется. Гормоны из глаз брызжут… Слышала такое – «сперматоксикоз»? А как у вас называется – не знаю… Давай скажу, что ждет тебя, и карты в окно буду по одной бросать. Говорить? Смотри, как приговор, если услышишь. Не знаешь – не болит.

Астманов закатил глаза, напрягся так, что жилы выскочили на руках. Наташка боязливо отодвинулась, кивнула.

– Тебе предложат новую работу. Долой туза крестового. Будь осторожна, береги себя для короля пик. В окно его! Высматривай большого, темноволосого. Примета такая: у него беда будет в жизни – жена в Союзе бросит, ничего, детей у него нет. – Астманов вещал до такой степени самозабвенно, что самому же и становилось страшновато. – А он к тебе прикипит. С собой позовет. И свадьба у тебя в городе будет, с белым платьем, – тут отчего-то в сознании Алексея возникли серые массивные сталинские здания, широкая улица, пасмурный теплый день. Свадебная «Чайка»… Вот это был глюк! Пора закругляться.

– Все. Летите, голуби! – Астманов швырнул колоду в окно. Листочки запорхали, закрутились, один порывом ветра отбросило назад, на колени к Наташке.

– Храни. Ему и отдашь. И расскажешь, что ждала. Вот тебе и талисман. Но никому, слышишь, сглазят. Никому…

– Я не… Никогда… Спасибо. – Наташка попятилась, не сводя испуганных глаз с Астманова.

– Какая хоть карта?

– Десятка. Черви.

– Ну, это на любовь до гроба.

Астманов упал на смятую простыню, пересиливая сосущую пустоту. «Надо бросать это чревовещание и водку заодно», – вяло шевельнулось в мозгу. Некстати вспомнилось, что проснулся он, держа руку на причинном месте.

Поваляться еще часик… Суббота… шаббат… шабаш. Черт, высосала всего пекарня. Да… Повторяется история. Туляков тогда провел девчат через казарму… Дрема наплывала, листая приятные картинки. Командир роты АСУ капитан Туляков ведет через казарму в штаб новеньких планшетисток. «Девушки, не стесняйтесь, это ваши будущие сослуживцы». А в казарме – плюс сорок, и на двухэтажных койках раскинулась в свинцово-сладком сне четвертая, ночная смена. И не преграда «вечному зову» ни синий сатин трусов, ни скудная кормежка, ни высокочастотное излучение. «Старики» говорили, что наоборот – «столбняк» от него одолевает. А шли девочки, не опуская глаз. Некуда было опускать… Вот Алексей, в то утро дежурный по роте, за чужие переживания краской залился. Туляков заметил, засмеялся: «Астманов, ты…»

– Алишер… Ты ей правду сказал? Ты видишь это все, будущее ее, да? Мне тоже нужно, Алишер.

Почему Алишер, товарищ капитан? Алексеем меня зовут. Что нужно? Да будь оно все проклято – это же Хайр-Мамад! Так. Глаза не открывать. Хватит кивка. И не пролететь с первым вопросом. Каким? Не о деньгах… Нет.

– Хайр, голова не болит? Чаю или водки, брат? – Не открывая глаз, Астманов нащупал под матрацем плоскую фляжку… Пропади оно все пропадом!

Станиславский не поверит!

– Они меня убьют, – жалобным тоном подвел итог Хайр-Мамад. Худая рука лейтенанта тряслась, расплескивая содержимое пиалы на грозную надпись «Орел пустыни».

– Савул. По-лезгински – на здоровье. – Астманов единым махом влил в себя водку и запил из носика заварного чайника. – Говори в ответ: «Чох савул» и пей. Потом станет хорошо.

Хайр последовал совету, но, запрокидывая голову, сделал это так резко, что едва не слетел с табуретки. Астманов подошел к двери, плотно задвинул старинный медный засов.

– Хайр, если бы я шлялся по Кабулу с такими деньгами, меня бы давно убили. А с тебя попросту сдерут шкуру. Это ваши любят. Знаешь, как проделывают? На спине сначала подрезают, у задницы, потом кулак суют грязный… Почти бескровный метод. Ну, ну, не буду… А теперь рассказывай дальше. Что после этого огненного джина было.

…Едва живого резервиста подобрали советские пограничники в пяти километрах от понтонной переправы Айвадж. Здесь на афганский берег «зеленые фуражки» вышли вместе с ограниченным контингентом, восточнее и намного раньше (официальная история об этом умалчивает и по сей день. Впрочем, как и о том, что регулярные вылазки российских пограничников в Афганистан продолжались до времени их вывода из суверенного Таджикистана, т. е. до 2006 года).

Хайра подлечили в ближайшем погранотряде, провели ряд обстоятельных бесед, и, убедившись, что бедный сарбоз стал жертвой случайного обстрела, передали установленным порядком афганскому погранкомиссару. Тот, в свою очередь сообразив, что с Хайр-Мамада снять нечего, приказал отконвоировать его в Мазари-Шариф, в родную пехотную дивизию. С учетом развивающихся событий, демобилизация откладывалась. Да и сам Хайр не порывался покидать ряды вооруженных защитников «инкилоби саур». Резко возросшее революционное сознание подсказывало ему – наступает время человека с ружьем, пардон, с автоматом Калашникова. И добраться до Кашгузара, к заветным ящикам из Омши-тепа, теперь может только человек, облеченный какой-никакой властью. Выбиться в офицеры помогла, казалось бы никчемная в лихое время, профессия корректора. Главное, что на службу новой власти неохотно шли образованные люди, а тут – почти интеллигент. Три месяца офицерских курсов в сказочно-спокойном и сытом Ташкенте, и вот уже Хайр-Мамад в оперативном отделении пехотной дивизии. Советский полковник – мушавер Кузякин им доволен, поскольку младший оператор сообразителен и сносно говорит на русском.

Благодаря советнику и его водителю Хайру удалось пробраться в Кашгузар. Выпал такой момент. Полковник готовился отметить с афганскими товарищами свой день рождения. Водитель советника, медвежьего вида прапорщик, и Хайр-Мамад были отправлены на рынок за продуктами, два ящика водки полковнику передали из Хайратона – там, на складах, все по своей цене!

Хайр-Мамад давно заметил, что рафик «Грыгорыч», так все звали водителя, нес при полковнике особую службу. Кто кому еще по жизни советовал – не сразу и поймешь…

Момент выдался, по мнению Хайра, когда Грыгорыч приценивался к золотой цепочке у индуса в ювелирном дукане, за мечетью Хазрата Али. Индийское золото – хуже даже арабского, чего только туда не мешают – оттого и дешевое! Но, главное, Хайра возмутила непомерно высокая цена и попытка нахального юного продавца всучить товар с изъяном, в хитросплетенном жгуте прощупывалось утолщение – признак обрыва. Ни слова не говоря, Хайр смело потянул цепочку из рук Грыгорыча и, выразительно глядя на дукандора, пропустил ее через пальцы, задержавшись на изъяне, а потом небрежно кинул на прилавок. Прапорщик был явно огорчен несостоявшейся покупкой, но в то же время и благодарен Хайру за бдительность. И тот решился окончательно.

– Это не золото. Настоящее – как огонь. И есть такое, что дороже своего веса в тысячу раз. Я знаю, где. Поверь мне…

– Спасибо. Далеко ехать? – усмехнулся Грыгорыч. – Бензина хватит?

– Была бы воля Аллаха… Недалеко. Золото старинное. Много. Только мы вдвоем не сможем. Вас ведь в «чиль орду» не пускают. А там – застава. Но не пограничники, а ваши.

Прапорщик повел плечом, ему неприятно было напоминание о том, что в 40-й армии установили жесточайший контроль за въездом машин советников на территорию частей. Таким решением намеревались пресечь утечку армейского бензина, продуктов, запчастей и околосекретной информации.

– Ну, коль веришь, говори… Афганистан – Страна чудес, как в «Золотом ключике», слышал о таком? – Разумеется, прапорщик Верчук Александр Григорьевич имел в виду Поле чудес в «Стране дураков», но разговор начинался интересный, почему бы не соблюдать дипломатические обороты?

Непрост оказался и Хайр:

– Хлебом клянусь! Два часа езды… В сторону вашей переправы, той, что за Хайратоном. Понтонный мост… Грыгорыч, только одно условие: пусть мушавер все знает. Скажи ему, что я все покажу. Он тебя послушает. Я сам боюсь к нему подходить.

– Молодец, правильно политику партии понимаешь. Я за Кузякина отвечаю, и, если бы ты полез к нему со своими россказнями, тебе секир башка. А теперь молчи и жди, когда позову.

Хайр крутился возле Грыгорыча весь вечер, помогая готовить, подавать на стол, провожать гостей, но так и не заметил, чтобы прапорщик о чем-то говорил с мушавером. Только когда отъехал последний «уазик», на капоте которого офицеры распили бутылку коньяка, закусывая помидорами, зеленым луком и шпротами, Грыгорыч остановил мушавера, двинувшегося неверной походкой к спаленке:

– Василий Федорович, я подарок вам под конец приберег.

Кузякин вяло отмахнулся:

– Какой еще подарок! И так на тебе вывез весь этот прием, будь он неладен. Пусть Хайр поможет прибраться, да отдыхай завтра.

Говорил полковник добрые слова механически, а сам уже понимал, что недаром здесь тощий афганец весь вечер крутился, усердствовал, да и не тот человек Варчук, чтобы шутить на ночь…

Вот он, настоящий мушавер! Ни следа от водки-пива-коньяка. До конца не дослушал Хайра, кивнул прапорщику, загородившему дверь в кухню: сметай все со стола. Тут же карта развернулась, двухсотка.

– Давай, дорогой Хайр-Мамад, снова. С числа и времени, как помнишь, что помнишь.

Через час подробных расспросов понял Хайр – назад дороги нет. Эти люди не отступят. А что он, собственно, знал о добродушном на вид полковнике и этом прапорщике, чей один кулак был сравним с его, Хайра, головой? Нет, все было по-хорошему, даже о доле каждого мушавер сказал смеясь:

– По-русски, да, Хайр-Мамад, на троих!

О, Аллах, шурави и здесь все измеряют на водку, удивился Хайр. Один только раз стало ему не по себе. Вдруг на чистом фарси сказал мушавер:

– Ты молод, чтобы обманывать. Вопрос в другом: была тайна – твоей пленницей. Теперь ты ее пленник. Если, кроме нас троих, кто-то в дивизии знает о ящике, даже намеком, говори сразу. Нет, не торопись… Вспомни. Кто-нибудь еще слышал от тебя?

Хайр отчаянно замотал головой, боковым зрением заметив, как поглаживает лапа Грыгорыча выступ пистолетной рукоятки под рубашкой. А ведь сжалось все внутри: был обман, да еще какой! В рассказе фигурировал один ящик. Это была полуправда, а она – хуже обмана.

– И опять верю, – встал и потянулся Кузякин. – Всем все забыть. Чапай думать будет. Спать, значит. Все, искатели приключений на свою жопу.

Тут Хайра совсем отпустило. Он знал: если шурави что-то нравится, то они щедро употребляют бранные слова. Было удивился, когда инструктор на полигоне хвалил его за удачную стрельбу из гранатомета, упоминая при этом интимную связь с чьей-то матерью. А со временем даже похвала: «Молоток, сукин сын!» перестала восприниматься буквально. Ничего, такой обычай!

Через два дня, после утреннего совещания в штабе, начальник оперативного отделения приказал Хайр-Мамаду собираться в командировку с мушавером в качестве переводчика, что было в общем-то обычным делом, когда речь идет о проверке линейных батальонов.

Пристроившись к охраняемой колонне, к полудню добрались до Коталя. Затем, изобразив вынужденную остановку, свернули с шоссе в степь.

– Давай, Грыгорыч, в сто двадцать второй. У сардобы выйдете. Ждите меня. Дальше сам поеду. Рекогносцировка, понятно? Скажем так: предполагается разместить афганскую часть. Хайр – топограф. Ты – прикомандированный из Ташкента… Да не будет лишних расспросов, не волнуйтесь.

У старой сардобы, подземного хранилища дождевых весенних вод, остановились. Грыгорыч выгрузил две увесистые сумки и ящик с буссолью. Кузякин, садясь за руль «Нивы», многозначительно посмотрел на Хайра.

Грыгорыч, дождавшись, пока осядет пыль, вынул из сумки армейскую куртку и брюки с множеством карманов, такого обмундирования Хайр еще не видел на шурави, не спеша переоделся и предстал перед лейтенантом в майорских погонах. Подмигнул Хайру:

– Теперь будешь до конца рекогносцировки обращаться «товарищ майор». Про Грыгорыча – забудь.

Вместо бежевой «Нивы» на проселке появился армейский «уазик» с металлическим верхом. За рулем, однако, был не Кузякин, а светловолосый, с тонким злым лицом лейтенант. Хайр уже видел и побаивался таких типов – нервных, с водянистыми глазами, резкими движениями. В раскаленном кузове машины, отделенном перегородкой от водителя, сидел еще и солдат, увешанный оружием. Гранаты, сигнальные ракеты, штык-нож, а на коленях – ручной пулемет. Часть пространства занимали ящики с консервами и хлебом. Солдат и ухом не повел, когда Грыгорыч попросил его уложить ящик с буссолью под скамейку. Равнодушно, так, как пустое место, окинул взглядом прапорщика и Хайра и вновь сел вполоборота к злому лейтенанту за рулем.

Такой езды Хайр не видел в своей жизни. Едва выехали на шоссе, «уазик» помчался стрелой, не оставляя ни одной машины впереди. Это ничего, дорога хорошая – асфальт до самого Кашгузара. Однако перед Дех-и-Нау лейтенант резко свернул налево и погнал по неизвестному Хайру проселку, углубляясь в пески Качакум. До Хайра долетел обрывок разговора: «…От Шибакли?» – спросил Кузякин. «Там посты до шестнадцати. На Ташкургане. Сами же просили – скрытно!» – ответил лейтенант.

Вцепившись в скамейку, Хайр колотился спиной о горячее рубчатое железо и проклинал всех джиннов с водянистыми глазами. Он вообще не понимал, в какую сторону они едут, как и тогда, в грузовике с ящиками из седьмой гробницы и хмурыми, жестокими людьми. Только когда показался на горизонте красный песчаный холм Сары-тепа, Хайр успокоился – белесый джинн своими тропами доставил их в Кашгузар.

Понтонная, запасная переправа через Амударью у Кашгузара именовалась на военных картах «Айвадж», по названию ближайшего населенного пункта на советской стороне. Подступы к ней на афганском берегу охраняли бойцы 122-го мотострелкового полка. В развалинах старого афганского пограничного поста окопалось отделение, усиленное танковым экипажем. Главная ударная сила – танк «Т-55» и БМП-1 – была по башни зарыта в песок. Только вот стволы отчего-то смотрели на переправу, то есть на отчий берег, будто оттуда и ожидались главные неприятности.

После недолгих переговоров с командиром поста, звания которого Хайр не разобрал, ему и Грыгорычу отвели тесную землянку, стены которой были затянуты мешковиной, а постелями служили снарядные ящики, застеленные грязными полосатыми матрасами. К его удивлению, на дощатом столике в компании черных от крепкого чая кружек стоял закопченный кумган – кувшин, из которого моют руки и другие места, но здесь он, очевидно, выполнял роль чайника. И уж совсем непонятно было Хайру, почему коврик для совершения намаза был пришит к матерчатой стенке да еще украшен индийскими красавицами из кинофильмов!

Грыгорыч тем временем не терялся: он распаковал ящик с буссолью, разложил на столе бумаги, карту, развернул полевую сумку с карандашами. Землянка обрела штабной вид.

В сумерках появился Кузякин. В дрожащем пламени свечей оглядел «топографов» и негромко сказал:

– Все верно, Хайр. Стоит твой грузовик… Точнее, то, что от него осталось. Грыгорыч, объяснишь, что эти железки для нас вроде репера. Ну, если кто поинтересуется. С нами боец пойдет на всякий случай. Говорят, снайпер – равных нет. Я с ним останусь у кузова. Сами дальше чем на километр не отходите. Если что не так пойдет – давай ракету красного огня.

Что к утру изменилось, Хайр знать не мог, но вместо солдата с Кузякиным на «рекогносцировку» вышел злой лейтенант, вооруженный снайперской винтовкой, о достоинствах которой Хайру много рассказывали на офицерских курсах. Для нее километр не предел, да и два тоже, если стрелок умелый.

Как только Хайр очутился у сгоревшего грузовика, он оцепенел от тоскливого страха. Будто вновь вернулась та ночь. И в небо, где повисла осветительная мина, откуда грянули снаряды, – было боязно смотреть. Вновь вспомнились большие муравьи с собачьими головами… Они не оставляют свое золото. А вот Грыгорыч…

– Хайр, встань там, где стоял тогда, ночью, – отвернувшись от Кузякина и лейтенанта, негромко сказал прапорщик. – Встань и думай, о чем тогда думал… Ну, напрягись… Сейчас та ночь, Хайр!

Афганец поднял голову и пожалел, что встретился глазами с Грыгорычем. Это были нечеловеческие глаза – казалось, они высасывали мысли и чувства. Хайру внезапно остро захотелось сбегать к ближайшим кустам.

– Хорошо… Теперь иди за мной медленно, да не сопи так. Пошли.

На ходу прапорщик скинул куртку с майорскими звездами, Хайр автоматически повторил его действия, оставшись в мокрой от пота майке. Грыгорыч шел по спирали, удаляясь от грузовика. На третьем круге Хайра будто обдало горячей волной страха. Он запнулся на ровном месте, в горле застрял шершавый ком. Грыгорыч обернулся, и Хайр вновь дрогнул от вида бездонных черных глаз.

– Садись, бародар, покурим. То самое место, так? Сейчас покурим и пойдем по курсу, – негромко и плавно, как будто и не Хайру, а самому себе говорил прапорщик. Хайр послушно потянулся за сигаретами. А вот Грыгорыч дымить не стал. Из оранжевой коробочки достал две опаловые ампулы с иглами на конце и на глазах у Хайра вкатил себе снадобье в обе ягодицы, прямо через шаровары. Чуть погодя из той же коробочки извлек черную трубочку и высыпал на язык темно-коричневый порошок.

– Все, Хайр. Пошли, – скомандовал прапорщик, доставая на ходу странное устройство – блестящие спицы, вставленные в деревянные резные рукоятки. Это было колдовство, и Хайр обреченно подумал, что его жизнь сейчас, среди этих людей, не стоит коровьей лепешки. Два часа рысканья под ярым солнцем, в зарослях карагана и полыни, вытеснили из его головы все мысли. Страх уступил место главной духовной ценности мусульман – покорности судьбе.

– Стоять… Где-то рядом захоронка. – Грыгорыч резко остановился, и Хайр ткнулся носом в его потную спину. Прапорщик вновь достал черную трубочку, высыпал остатки порошка в рот, запил из плоской фляжки. – Хайр, молчи, не двигайся. Дальше я сам.

Внимание прапорщика привлекла небольшая впадина с гладкими краями. Здесь, очевидно, стояла весной талая вода. Несколько таких ямок уже встречалось. Но тут Хайр увидел, как спицы задрожали, медленно сходясь в одну точку. Грыгорыч не спеша обошел впадину по краю, вытягивая руки со спицами к ее центру.

– Все. Кажется, в точку. А теперь, Хайр, твоя задача. Копай. Да поможет тебе твой Аллах. Будь осторожнее…

Он отошел на несколько шагов и, к удивлению Хайра, прилег на песок. А вот то, что через секунду в руках Грыгорыча возник тупорылый «макаров», вызвало не удивление, а новый прилив тоски и страха. Зачем? Ведь он все правильно сказал?

– Копай, Хайр… Только не торопись и слушай меня, если скажу остановиться – замри.

Хайр встал на колени в центре впадины и вонзил саперную лопатку в плотный песок. Сразу почувствовал через вибрацию черенка, как эхом пустоты отозвалось место. А когда показалась крышка ящика, Грыгорыч бросил Хайру клубок тонкой крепкой веревки:

– Отстегни защелки… Не вздумай открывать. Привяжи к ушкам стропу… Крепче… Все. Теперь иди сюда… Да конец тащи сюда, бестолочь!

Разматывая остаток клубка, Грыгорыч отполз на всю длину веревки. Хайр, не осмеливаясь спросить, что все это значит, последовал за ним.

– Окапывайся. Понимаешь? Окопчик стрелковый на двоих, быстро, Хайр.

Афганец быстро заработал лопаткой – этому его научили на полигоне под Чирчиком.

Залегли в неглубокую ямку, и прапорщик начал медленно вытягивать слабину веревки. Хайр было поднял голову, посмотреть, что там, у ящика, но получил крепкий удар по затылку, без всяких комментариев, если не считать странного бормотания Грыгорыча о воскресшем Боге и врагах, исчезающих как дым. Итогом действий стал несильный хлопок у ящика. Так взрываются запалы ручных гранат.

– О, суки, химию подсунули… Хайр, если дымок сюда потянет, по моей команде бегом к реке, слышишь? Только не конец это. Не верю, сказал Станиславский. Не верю…

Конец приговоров Грыгорыча, которые Хайр считал заклинаниями, был перекрыт мощным тугим взрывом. Спустя секунду на их головы обрушился смерч песка, сухой травы и веток карагана.

– А, прав я был, Станиславский? Нехерово задумали! И ящик целый, и сюрприз вам по всей морде. Лежать, Хайр, отдохнем минут десять… Где же они таких взрывателей набрали?

Из всего, что говорил Грыгорыч, Хайр понял следующее: кто-то что-то сделал очень хорошо, но нужно пока лежать, не поднимая головы.

К ящику Грыгорыч велел ползти. Как гадюку, опасливо отбросил лопаткой зеленый цилиндрик с дырками – корпус газовой гранаты, и лопаткой же осторожно откинул шерстяное одеяло, укрывавшее клад.

Яркой, манящей желтизной вспыхнули на полуденном солнце узорчатые чаши, крупные серьги, бляхи, монеты, шары, покрытые письменами. Бесстыже-зовуще улыбалась обнаженная до бедер крылатая пери.

– А вот этого здесь не было, Хайр, – хрипло сказал Грыгорыч, пряча статуэтку в карман. – Не было, ты меня понял? Это мой трофей.

Хайр внезапно отметил, что движения Грыгорыча стали судорожными, торопливыми. Да ведь и его самого трясло крупной дрожью.

– Ну, чего стоим? Заворачивай все в одеяло, вредно долго смотреть… Глаза ест.

Одеяло Грыгорыч связал на манер вещмешка – неудобного русского хурджина – и взвалил драгоценный груз на Хайра. Тонкая веревка врезалась в плечо афганца, но эта тяжесть была сладка.

– Хайр, иди к Кузякину… По моим следам. Я тут приберу.

Хайр замотал головой:

– Нет, Грыгорыч, я без тебя не пойду. Боюсь. Этот лейтенант, он убьет меня.

– Если бы нам нужно было убрать тебя – сейчас лежал бы у этого ящика. И на мне никакой вины. Понял? Хотя ты прав, и мне не нравится этот субчик. Разведчик, мать его… Контролер! Давай, заметай следы.

Хайр опустил ношу и вместе с Грыгорычем стал забрасывать ящик песком, заметать пучком полыни следы вокруг впадины. Грыгорыч приказал заровнять и окопчик.

– Ладно. Замаскировали. Иди за мной, не отставай. Все мы теперь на прицеле, похоже. Слишком легкое начало. Станиславский не поверит!

Находку честно разделили на четыре части. Хайр и не пикнул, понимая, что без неведомого ему четвертого человека они не попали бы на заставу и уж тем более не смогли бы добраться до ящика после взрыва мины-ловушки.

На следующее утро белесый джинн, вновь проскочив мимо всех постов, высадил Грыгорыча и Хайра у сардобы. А через час уже на своей машине вернулся Кузякин и приказал Грыгорычу рулить во второй батальон…

Все, кроме пчел…

Астманов разлил остатки водки, протянул Хайру пиалу:

– Передохни, Монте-Кристо… Теперь будешь на мои вопросы отвечать. Что случилось дальше с прапорщиком, Кузякиным и с тобой, как ты попал в редакцию? Что тебе известно о нападении на заставу? И третье, кому ты успел спихнуть «золото муравьев» и сколько?

Хайр побледнел и обреченно выдохнул:

– Ты все знаешь, да?

Астманов яростным рывком притянул к себе афганца:

– Пока не все. Но то, что ты – практически покойник, что я следом за тобой – ходячая мишень, что половина взвода полегла в Кашгузаре, куда ни один дух не забредал до ваших поисков – это я знаю. И еще я знаю, что перстни из этого ящика уже гуляют по рукам. По очень серьезным рукам. И, кроме смерти, ничего не сулят, понял, ты, кладоискатель?

– Кузякин приказал золото не трогать. Две недели не отпускал от себя, все время брал в командировки. Прапорщик выехал в Термез. Я не знаю, что там случилось, в Термезе или в Ташкенте, но пришла телеграмма, что он погиб. Кузякин сказал, что утонул. А потом мы узнали о нападении на Кашгузар. Я понял, что это из-за других ящиков. Потом Кузякин сильно заболел. Сначала сказал, что плохо себя чувствует, а через два дня ночью его отправили в Термез… Я, клянусь, не видел его с тех пор. Потом у нас была делегация из «чель орду», когда резервисты присягу принимали, и я увидел там старшего лейтенанта, ну, того, белесого джинна. Он проходил мимо и тихонько сказал: «Еще раз увижу – убью». Знаешь, как он страшно улыбнулся, когда это сказал?

– Жаль, он тебя тогда не грохнул, – в сердцах брякнул Астманов, но, увидев, как побледнел афганец, смягчился. – Давай выкладывай, сколько дал, чтобы в редакцию попасть, ты ведь безродный и не калека, вон как бегаешь!

– Алишер, что мне было делать? Бежать в Иран? К моджахедам? Здесь смерть – там тюрьма или смерть. Через нас прошла телефонограмма из Кабула, что нужен способный к журналистике офицер из нестроевых, желательно знающий русский язык. Я понял – это спасение.

– Сколько дал? Из ящика? Что именно?

– Три монеты. Но только на них были петельки приварены. Такие, как старинные украшения. Сказал, что от родственников досталось… И еще триста долларов. На следующий день выехал в Кабул с колонной.

– Доллары откуда? Только не ври: Кузякин у тебя что-то купил?

– Нет. Грыгорыч, перед отъездом, попросил уступить ему кольцо с красным камешком. Дал пятьсот долларов. Там была вырезана голова барана…

– Твоя голова там была вырезана! Давай про Кабул: кому здесь предлагал, где, что именно?

– Клянусь, я хотел уехать! Случайно встретил земляка, он работает в министерстве племен, у Кештманда. Обещал паспорт, визу к индусам. Не даром, конечно. Нужны были деньги. Я несколько дней приглядывался в «Континентале», у «Зарнегара», там на перекрестке арабы монетами старинными торгуют. Несколько раз видел в этих местах иностранца. Он, когда монеты покупал, все время рассматривал их через увеличительное стекло, каким-то карандашом натирал. Сразу видно было – специалист. Я за ним три дня ходил, пока не выяснил – француз, из детской миссии. Живет в «Континентале».

– Француз? Парле ву франсе? Или вы на пальцах объяснялись? И почему ты решил, что он француз? Он тебе паспорт показывал?

– Не смейся, Алиша, мне и так плохо. Он на фарси говорит, думаю, он правоверный, наш, только скрывает. Сказал, что его зовут Джастин. Я еще видел, как он свободно во французское посольство заходил. Сначала я «Полароид» купил, сделал снимки монет, потом одну принес. В парке Джастин сам сфотографировал ее, белым карандашом потер, капнул из пузыречка, потом сказал, что согласен на мои условия, но сначала купит только четыре монеты. Хотел, чтобы я деньги в долларах взял. Я испугался, сейчас подделок много в Кабуле, попросил афгани… Через два дня он принес деньги. На Куриной я отдал монеты, а он – афгани. Сказал, что готов купить еще пару монет или любые старинные золотые вещицы. Договорились встретиться через неделю. Вот и все. А дальше ты сам знаешь. Эти люди за мной погнались, хотели затащить в машину, потом начали стрелять…

– Ну и чего ты хочешь? Давай, ищи земляка. Этот «ва дост, ва душман – Султан Али Кештманд» тебе поможет… Заберешь остальное золото, будешь жить, как человек в мирной стране. С таким капиталом – весь мир твой!

– Не издевайся, Алиша, я до Чамана не дойду – убьют. Я не так уж глуп. Лучше здесь повеситься. А там еще мучить будут.

– Ну, не обижайся. Думать надо. И не как твой мушавер. Просто думать. По-человечески, а не по-военному. Ну-ка, встань. Подойди к окну. Распрямись. – Астманов внимательно осмотрел Хайра, как будто тот свалился с неба, подергал его за черные патлы, осмотрел руки с бледными, хорошо отмытыми ногтями. План вырисовывался четкий. И утренняя порция водки не была помехой, недаром великий русский царь начинал рабочий день со стакана водки. Правда, последний монарх России тоже с утра причащался, но пил коньяк и плохо кончил…

– Сиди здесь. Бери словарь. Вот бумага, карандаш. Переводи какую-нибудь херовину. В разговоры не вступай, скажи, что по моему заданию работаешь, и все. Я скоро буду. Да, где ты живешь, напомни?

– В Картайи-Сих. У земляков снимаю квартиру. Но я туда не пойду, – встрепенулся Хайр.

– Пойдешь, если нужно будет. Золото там?

– Пуговицы и чаша в матрасе, а монеты в ножке кровати, справа, где голова.

– Посмотрим, может быть, рискнем.

Астманов засунул пачку афгани в нагрудный карман, остальные деньги уложил на дно парашютной сумки, служившей ему рюкзаком, прибрал на столе следы утренней попойки. Проскользнув мимо комнаты разведчиков, он спустился в крепостной двор и направился к складским помещениям полка. Там всегда было людно, особенно у широченных ворот склада «комсомольских подарков». О, это было особое хранилище. По указанию ЦК ВЛКСМ все областные и республиканские комсомольские организации Советского Союза собирали подарки для воинов-интернационалистов. Радиоприемники и телевизоры, спортивный инвентарь и книги, мыло и одеколон, сигареты и конфеты, бритвы и зубные щетки, мед и целебные бальзамы – чего тут только не было! И все хорошего качества. Правда, до солдата на периферии доходили в лучшем случае дешевые табачные и парфюмерные изделия, много зубных щеток, мыльниц, конверты (цена одна копейка) и прочая муть. Здесь, в этом солдатском раю, Астманов и увидел подходящий объект.

У входа три темноголовых тощих воина чистили кухонными ножами и ложками огромную пластиковую бочку. Действо происходило под присмотром начальника склада – статного прапорщика с орлиным взглядом и пышными усами.

– О, Алеша, говорят, вы вчера славно посидели. Песняка давили. Хотел было к вам, да не получилось, – прапорщик стиснул Астманова в дружеском объятии.

– Миша, да если желание есть, и сегодня продолжим. Тебе, брат, всегда рады.

У Астманова сложились приятельские отношения с начальником склада. Это очень просто – не просите ничего у начальников складов, и они станут вашими друзьями, и сами все принесут, и станут вас уважать. Армия – та же тюрьма, про это и Ленин писал: «Государство… – армия, тюрьмы», – поэтому действовало и здесь святое правило: не верь, не бойся, не проси.

– Мишаня, а что это они скребут? Глазам не верю! Мед?

– Он самый, башкирский. Не пробовал? Ему цены нет! На экспорт идет. Видишь, вроде по всем правилам раздали медок, – бочка пустая. Я ее в вагончик хочу приспособить. Полтонны воды, представляешь? Вот уже две банки наскребли. И третья будет. Нужен мед?

– А квасу у тебя случайно нет? Или бражки? Хотя, если жертвуешь, то я ребятам отнесу. Миша, вот эти бойцы, они откуда? Пехота?

– Да я их припахал. За подарками приехали, пока старший в политотделе разбирается, пусть поработают. Я им тоже банку обещал за работу. А что, смыть было бы лучше?

– Миша, да за это в мирное время судят, а в военное – без суда и следствия. Все на свете херня, кроме пчел!

– То-то же. Старый прапор – мудрый прапор. Но ты офицер, Леша, тебе не понять. Кстати, откуда это, про пчел? Пословица небось афганская?

– Нет, брат, это анекдот, русский. И кончается он так: «А поскольку я мед не люблю, то пчелы тоже херня».

Вежливо ожидая, пока прапорщик отсмеется, Астманов успел подумать, что чем длиннее у анекдота борода, тем меньше людей его знает, а потом, стараясь казаться равнодушным, сказал:

– Миша, вот этого «чижа», слева, дай мне на минутку. Нужно переговорить с парнем. Из дальнего гарнизона воин, вдруг чего расскажет для радио? Я пройду с ним в отряд.

В расположение армейского агитотряда Астманов, естественно, не пошел. А вот у мемориальной плиты защитникам Балахиссара, где журчал родничок, – самое место для разговора.

– Садись. Сполосни руки. Меду место на языке, а не на пальцах. Куришь? Давно здесь, в Афгане?

– Полгода. Сначала учебка в Ашхабаде. Потом – Баграм.

Астманов перешел на узбекский:

– У меня мало времени, чтобы ты мне поверил. Давай так: если я сейчас угадаю, откуда ты родом, какая кровь в тебе течет, то мы будем говорить, а если нет, ты можешь уйти, не слушая меня дальше.

Солдат, чуть помедлив, кивнул.

– Ты родом из Ферганы. Отец у тебя узбек, мать – таджичка. Верно?

– Не совсем. Я ленинабадский, а второе – правильно. Но у нас национальность по отцу ведь пишется?

– Да. Но это неважно. Скажи, что ты думаешь, зачем я тебя отозвал?

– Если вы по поводу того, что меня имамом выбрали… А что я могу сделать? Отказать своим? У русских ребят кресты, иконки – никто не отнимает. А если мы молимся, то такой базар начинается! Вы из особого отдела, да? Со мной уже говорили, пугали. Что я могу сделать – наши все верят в Бога. Не я – так другой. Просто я молитвы знаю – отец обучил.

– Коран читаешь?

– Читаю. Не все понятно. Отец сказал, что пока я среди арабов не поживу – языка не выучу толком.

– Грамотный у тебя отец. Учитель?

– Нет. Мулла. Хаджи.

– И чтобы я поверил, что сын улема попал сюда служить? Как же он тебя отпустил?

– Отец и мать не знают, что я здесь. Думают, служу в Германии. Там ведь тоже полевая почта. Я в парадке сфотографировался, земляк, дембель, дал. Зачем вы это спрашиваете?

– Покажи свой военный билет.

Солдат, с опаской глядя на Астманова, достал из нагрудного кармана обернутые в полиэтиленовый пакетик документы.

– Так, Негматулло Раджабович… Раджабов. Все верно. И все хорошо, за исключением того, что тебе всего девятнадцать, а там все двадцать пять.

– О чем вы, товарищ старший лейтенант, – забеспокоился солдат, – что-то неправильно? Отпустите меня. Наш старший все уладит, если не так. Он предупреждал, что здесь комендатура как волки, только узнают, что из Баграма, сразу на губу.

– Негмат, сейчас внимательно послушай меня. Если не поверишь или испугаешься – иди с миром, брат. Если веришь, то будем говорить, как мужчины. Мне нужен твой военный билет. На несколько дней. Мне нужно, чтобы ты, если спросят про документы, сказал, что ты потерял их здесь, в крепости. Через пять-шесть дней я верну тебе «военник».

– А… зачем? – напрягся солдат, протянув руку за красной книжицей.

– Забери, если хочешь, братишка. Тут только твоя воля. И твоя судьба. Скажу одно: не для забавы, не для плохого дела мне это нужно. Поверь.

Астманов протянул свое удостоверение личности и с изумлением встретил отталкивающее движение.

– Не надо. Я вам верю. Догадываюсь, кто вы. Но лишнего знать не хочу.

– Спасибо, брат. Теперь слушай две вещи: первое – ты повесишь куртку на каменный столбик, там, возле склада. Пусть повисит. Так и скажешь, мол, «хэбэшку» повесил, билет в кармане был. О пропаже «военника» заявишь завтра, в части. Когда ты меня увидишь в батальоне, не вздумай здороваться. Мы незнакомы, понял? – Астманов, не утруждая себя счетом, вынул стопку афгани и протянул солдату: – Бери. Потрать эти деньги на то, что посчитаешь нужным. Не обижайся и не отказывайся – это не те деньги, о которых стоит думать. Есть земляки в медсанбате раненые, больные, есть другие нужды – ты же сам сказал, что выбрали тебя имамом. Помогай своим мюридам. Дальше, землякам скажешь, что сейчас мне рассказывал о службе, впечатлениях от Афганистана и прочее, что говорят обычно корреспондентам.

А теперь второе: если ты захочешь служить в Кабуле, в таком месте, где никто не упрекнет тебя за намаз, то не отказывайся, когда предложат перевод в другую часть, здесь, в крепости. Все. «Военник» я забираю. Афошки прячь в носок. Пошли.

– А как вы угадали, что у меня мать таджичка?

– Негмат, ты знаешь, что здешние короли частенько женились на таджикских девушках? Почему?

– Ну… Не знаю.

– Красивые потому что… Бывает, околдуют – и конец свободе!

В свою комнату Астманов вернулся с трехлитровой банкой меда и военным билетом рядового Негматулло Раджабова – войсковая часть полевая почта 83596. «Имаму» выпало служить в отдельном саперном батальоне. Вот уж где можно было проверить, слышит ли Господь твои молитвы и ведет ли твой щуп «на два колена» ангел Его.

Побег из Кабула

Счет шел на часы. Астманов прекрасно понимал, что те, кто охотятся на Хайра, найдут способ достать его и в расположении советской воинской части. Чего не могут сделать деньги – делают большие деньги. Да и что тут сложного? В крепости за день бывают десятки афганских офицеров. И если у «хранителей золота» есть связи в ХАДе – афганской госбезопасности, то расклад ясен. ХАД свяжется с советскими коллегами, потребует выдачи беглеца, и Хайр-Мамад просто не доживет до первого допроса. А потому нужно было действовать.

За ширмой, под ласковыми Наташкиными руками, слетели с Хайра патлы «битла» (так в Афганистане называли молодых людей, носящих прическу «а-ля Битлз»). Оказалось, что она еще и парикмахер неплохой. Вроде был человек острижен наголо, да вот отросли слегка волосы. Наталья же, в благодарность за предсказание будущего, взялась достать комплект поношенного, но приличного на вид солдатского обмундирования. Лишних вопросов девушка не задавала, привыкла, общаясь с разведкой, помалкивать.

Астманов тем временем выправлял командировку в Кундуз. И очень хорошо, что Зорькин улетел в Ташкент, оставив вместо себя заместителя технаря майора Исейкина. Этот, даром что командированный, как запал на красавицу татарку из строевой части, так проводил все дни в крепости в неге и любви. А что? Красив был, подлец! Известно, на войне дураки навоюются, умные наживутся, красивые нае…тся.

Астманов шел напролом, не было времени для дипломатии.

– Александр Кириллович, мне бы в Кундуз дня на три. Понимаете, женщина знакомая, ну, очень хорошая женщина, в Союз улетает. Вернется ли, не знаю. Надо увидеть, передать кое-что с ней. Как раз в мой город и едет. Вот, смотрите, письмо написала. – Астманов достал солдатский конверт и восхвалил женское чутье (татарская княжна, достав косметичку, деликатно отвернулась к окну). Под отставшим клапаном конверта краснели афошки.

– Да это лишнее… все твои письма, – отмахнулся Исейкин, совершенно не протестуя против того, что Астманов прикрыл конверт толстымжурналом регламентных работ. – Ты же смотри, не подведи. Пять дней хватит? Но чтобы уж точно. Сегодня вторник. В понедельник будь на месте.

Когда Исейкин протягивал серенький листок с лиловыми печатями, Астманов как можно небрежнее сказал:

– Да, Александр Кириллович, тут еще баграмские ребята просят сопроводить солдата в Кундуз. Чего-то там по получению саперного имущества или документов, не знаю. Неудобно отказывать. Внесите его в командировочное, а то ведь загребут воина на пересылке – неделю просидит, пока посадят на борт. Со мной и вернется. Вот его военный билет и прочее. – Насчет прочего Астманов приврал. Не было прочего. Все шло на русское авось.

Майор не глядя шлепнул еще один лиловый кружок: «Сам вписывай. Нужна тебе эта морока? У меня как-то в командировочном запись была: «С ним следует 48 человек». Так на пересылке, на обратном пути, пока орду не набрали – не выпустили.

Когда Астманов вышел, татарская княжна обвила точеными руками багровую шею майора:

– Странные эти ребята, журналисты… Вот к Алешке этому сегодня Наталья с утра прискакала, да и сейчас, кажется, сидит. А он в Кундуз, к женщине какой-то.

– Ты, Аля, меньше про них думай. Это еще те журналисты. Даром, думаешь, вся разведка у них в друзьях? Я еще с ними заработаю шишек. Вон, Зорькин позвонил с утра пораньше, интересуется, нет ли кого лишнего на «Буре».

– Ну и что? Есть? – томно спросила Аля, вытягивая из-под журнала конверт.

– Да они же всю ночь там гуляли! Видно, кто-то стукнул в Ташкент. А… как ты?

– Зеркальце, мой друг, скажи… Нормальный парень этот Астманов.

Борт, почтовик, на Кундуз был «на плане» после двух пополудни. О посадке Астманов не беспокоился. Командир экипажа был ему знаком. Не хватит места в гермокабине – посадит в грузовой отсек. Полчаса бескислородного кайфа и ледяной свежести – это терпимо, тут главное не суетиться и чтобы не с глубокого бодуна быть. А вот как выбраться из крепости, если есть все-таки хвост? Насколько реально пробраться незаметно в жилье Хайра в Картай-Сих? Если только «охотники» вычислили Хайра по месту службы, то туда лучше не соваться… Некстати вспомнился Астманову этот «вольняга» с дизельной электростанции, продавший афганцам под видом сливочного масла в банках – технический вазелин. Ведь прятался черт хитрый – два месяца из части носа не показывал. А ведь все равно – завалили. Все. Надо идти к Иволину и до определенного момента скрываться. Здесь нельзя врать – жизни на кону. Согласится – хорошо. Нет – будем дальше думать.

– Ну, допустим, до аэропорта, до самой пересылки я тебя подброшу. И там до вылета не оставлю, с хлопцами подежурю. А в Картай-Сих… Это, Леша, тяжело, сам понимаешь. Не январь восьмидесятого. Если что – загремим под фанфары!

Иволин выслушал рассказ Астманова, казалось, без особого интереса. Золото, старина, судьба Хайра – это его мало интересовало. Вот если бы там, в Картай-Сих, было оружие, склад «духовский», или «душок» со «Стингером». Но надо помочь – так надо!

– Леша, есть только один выход. Хочешь – принимай. Не хочешь – по-другому не могу. Обезьяну оставим под охраной в аэропорту. Гарантирую. Посидит у комендатуры с моими хлопцами. Мы берем машину, афганскую, такси, и уходим на Картай-Сих. Вот, смотри: от его хаты до шоссе двести метров. Мы же проедем с развилки налево, а броник уйдет по магистрали и встанет здесь. Изобразит мелкий ремонт. Если прижмут, то они услышат и смогут прикрыть эту «двухсотку» из пулемета, а мы пробежим. И тогда, если пальба начнется, это будет нормально выглядеть – оборонялись, да? Все нормально. Стволы направят направо, в проулок – это естественно. Все пока бьет в точку. Согласен?

– А если в квартире засада? – вяло улыбнулся Астманов. – Тогда как?

– По обстоятельствам. Мы туда вдвоем идем, понимаешь? И все, что у нас будет, – это парочка-другая гранат, мой «стечкин» и твой «ПМ». И вот еще что: я в гражданке не пойду. Опять же, для прокурора, понимаешь? В случае неудачи у меня один выход – дурака изобразить… Решил прокатиться, да не туда завезли.

Хайр, навьюченный заплечным мешком с сухим пайком и парашютной сумкой, выглядел вполне правдоподобно. Только вот физиономию имел серую – так бледнеют от страха смуглые дети Востока. Когда Астманов оставлял его в компании двух хмурых десантников, Хайр в отчаянии проблеял:

– А если ты не вернешься? Что мне делать?

Естественно, ответа на такой вопрос не было, и Астманов раздраженно отмахнулся. Ему все меньше нравилась вся эта история. Но Хайр мог стать золотым ключиком к Сары-тепа. Полным оправданием «экспедиции». И ради этого стоило рискнуть.

В потрепанную желтую «Тойоту» они неторопливо сели у огромного рекламного щита «Кока-кола». Астманов назвал район, попросив тощего хазарейца проехать через Бонгсмо-Дор.

– Далеко, господин, можно быстрее… И дорога плохая. Там мы не ездим…

– Давай, как сказано, – буркнул Астманов и, обрывая профессиональное нытье извозчиков всех времен и народов, явил на свет красную бумажку.

Такси он остановил у дукана, метров за триста от двухэтажного дома, где поселился Хайр. Хозяин лавки с явным интересом осмотрел Иволина – люди в советской военной форме в этом районе появлялись редко. Разве что проскакивали на своих «шайтан-арбах», ощетинившись стволами. Впрочем, ниспошли им Аллах удачу, пусть вот так, без оружия, ходят. Трудно говорить о ценах с человеком, когда одна его рука лежит на цевье «калашникова». Астманов неспешно перебрал шикарные подделки японских часов и не торгуясь купил «Сейко-5» и «Ориент» с автозаводом. Цены здесь, на окраине Кабула, были на треть ниже, чем в дуканах на Куриной или Цветочной. Там «ломили», понимая, что покупатель шарахается от комендачей. Те для вида чинили разборки: откуда афганские бабки и прочее, в итоге «конфискуя» покупки и деньги. Да ведь и были у комендатуры основания – десяток приказов о запрещении военнослужащим и «вольнягам» что-либо покупать в афганских лавках. Еще Астманов присмотрел лазуритовые четки хорошей ручной работы.

– Есть еще такие? – небрежно спросил он дуканщика, перебирая крупные небесно-голубые зерна с блестящими звездочками самородного золота. Хозяин, таджик, отчего-то напрягся и пробормотал:

– Редкий товар. Это индийские мастера. Последние….

– Да, брат, из самого индийского ущелья Панджшер. Если будут еще присылать – сохрани. Я дам настоящую цену. – Астманов задержал взгляд на дуканщике, давая понять, что говорит вполне серьезно.

– Часы зачем взял? – недоуменно спросил Иволин, когда они покинули дукан и двинулись по пустынной улице к крайнему в квартале двухэтажному дому. – На Грязном можно вдвое дешевле купить.

– Нам еще с тобой по Грязному пошататься, для полного счастья. Часы твоим орлам, вместо именных, за охрану важной персоны. А четки – тебе. Это не Индия – Панджшер. Не тот, в который нас еще пропускают с боем. Из сердца, можно сказать. Куда нас никогда не пустят.

В дукан заходил Астманов с одной целью – убедиться, что чиста улица от соглядатаев. Так и было. Теперь не спеша к дому. Да «застенчиво» так, поближе к стенам. В поле – земля, в городе – стена защита.

На двери жилища Хайра, выходящей в узкий дворик, желтел китайский навесной замок.

– Андрей, что делать будем? У меня ключ от внутреннего. Об этой «гирьке» он ничего не говорил.

– Спокойно, Леша… Пошли. Сейчас разберусь. Дерьмо это, а не замки. Пока буду возиться – прикрывай.

Иволин прихватил Астманова за плечо, выдвинулся вперед и в два прыжка оказался у двери. Астманов не успел выхватить из-за пояса пистолет, как гигант повернулся, держа в руках замок вместе с петлями и искривленными гвоздями.

В полутьме комнатенки первым делом оба налетели на хлипкий столик, и тот рухнул. Зазвенел пустой чайник, еще какая-то посуда.

– Бл…. Полная конспирация! Леха, закрой дверь изнутри. Ключ только не вынимай. Все, у нас пять минут. Броник по времени уже должен подойти. Давай, копай свои клады.

Астманов тщательно прощупал бугристый матрас… Ничего похожего на чашу там не было. А вот аккуратный, в ладонь, разрез сбоку имелся. Так… Это не обыск. Кто-то очень мягко доставал захоронку. Астманов перевернул набок деревянную кровать. Правая ножка в изголовье… Ты смотри! Хорошо замаскировал, и грязью залепил. В надежде расшатать деревянную пробку Астманов не рассчитал, загнал ее еще глубже и озадаченно посмотрел на Иволина.

– Что нужно?

– Ножка… Там тайник. Не могу отвернуть.

Иволин протянул Астманову пистолет:

– Дверь паси…. Сейчас открою. Сезам, отворись! – С этими словами Иволин молниеносно ударил по кругляку ребром ладони, и ножка отвалилась от подголовника.

– Все. Забираем и пошли. Время вышло, Леша.

Астманов кивнул и уже положил руку на ключ, как в дверь уверенно и настойчиво постучали. В тот же миг оба оказались по разные стороны дверного проема, готовые открыть огонь и прорываться наружу. Но стук стуку – рознь. Это барабанил в дверь человек, знающий, что в комнате кто-то есть. От такого не отвертеться. Ну и мать его… будет здравствовать! Иволин кивнул, наводя ствол «стечкина» на дверь, и Астманов повернул ключ.

– Хайр? Ты где? Замок зачем сорвал? Хайр-Мамад? – В проем сунулась кудлатая голова, на которую обрушилась толстая кроватная ножка. Несвоевременный посетитель мягко осел на Астманова.

– Леха, втащи его быстрее. Там, за ним, никого нет? – Иволин приник к щелке: – Ни хрена не видно… Был кто во дворе? Уходить надо.

Астманов тем временем пытался определить, жив ли афганец. Ага, дышит. Так, теперь посмотрим, что за поясом. Чисто. В карманах. Пусто. Слава богу, шевелится. А это что? Кровь на шее? Откуда? Тьфу ты, родимое пятно.

– Андрей, ты, кажись, его угрохал. Похоже, это друг его. Безоружный…

– Да живой он! Угрохал! Так, приложился слегка. Не паникуй, выживет. Пошли, пока не очнулся. Тебя не запомнит, а меня увидит – точно придушить придется. Выходи!

Астманов похлопал афганца по щекам, тот застонал и начал трясти головой.

– Ты ему еще в рот подуй! Интеллигент чертов. Живой, успокойся. Говорю тебе, слегка приложился, – Иволин рывком поднял Астманова.

– Постой… Выяснить надо кое-что… Эй, брат, ты меня слышишь?

– Ой-е, о-о… Моя голова… Что случилось?.. Кто ты?.. Хайр, ты здесь?

– Хочешь жить, лежи тихо целый час. Мы рядом и все слышим, – эти слова Астманов произнес на пушту.

Вышли не торопясь, делано спокойно, но в полной готовности открыть огонь. Резная кроватная ножка в левой руке Иволина подозрительно напоминала складной гранатомет…

К бронетранспортеру выскочили без всяких препятствий. Глухое место, хоть трасса, виллы, совпосольство и Минобороны рядом. Да весь Кабул – вертеп разбойников, если не можешь за себя постоять.

Тайничок они взломали штык-ножом по пути в аэропорт. Два перстня и двадцать золотых монет хранила кроватная ножка. Иволин протянул руку к перстню:

– Леша, этот перстенек отдай мне, а?

– Перстень я тебе не дам. От него, кроме смертельной опасности, ничего не жди. Ты и с монетами будь осторожнее. В том-то и дело, что их в Союзе ни продать, ни показать. Храни до лучших времен. Мало ли что после Афгана будет?

– Нет, Леша, ты в этих делах разбираешься. Давай сам. Мне, если можно, чем-нибудь попроще. Сколько той жизни осталось…

В аэропорту Иволин с нескрываемым удовлетворением рассовал по карманам банковские упаковки афгани.

Почтовик закручивал над Кабулом крутую спираль, набирая высоту, отстреливая тепловые ракеты. Астманов попытался расслабиться, но события дня не отпускали. Хуже всего – этот невинный афганец, чудом избежавший смерти.

– Хайр, среди твоих знакомых не было такого: прическа, как у тебя была, на шее, справа, большая родинка.

– Это мой земляк, хозяин квартиры. Я ему обещал заплатить за полгода вперед. Вот, не успел. А что, он вас видел? – забеспокоился Хайр.

– Нет. И хорошо, что не видел. Сейчас дыши ровно и глубоко. Начинается настоящий полет.

Через час с небольшим они спустились из грузового отсека, еще хранившего прохладу, на раскаленный асфальт перрона. И очень хорошо, что в 1980-м еще не проверяли документы у прибывших. Это началось намного позднее. Ну, примерно когда настала пора оставить Афганистан афганцам.

Зернышко эля

Два дня Астманов честно посвятил работе в редакции «дивизионки». Кабульской писанины хватило бы на десять номеров вперед, а мелкие неурядицы, вроде сбоев в снабжении, нехватки строительных материалов и прочее, были улажены с помощью неправедных афошек Хайр-Мамада, разумеется, без его согласия.

Что делать с нелегалом дальше, Астманов знал еще в Кабуле, но Хайра в планы свои не посвящал. Утром третьего дня Астманов и Хайр выехали с колонной УНР, идущей за строительным песком в Кундуз, и выскочили у поворота на «Спинзар». Памятуя о рекомендации Сеид-ака не появляться в дукане Исахана, Астманов направился к Бешеному буйволу – бородатому псевдожурналисту. Он куратор – ему и карты в руки.

Предусмотрительно оставив подопечного на скамеечке, метрах в двадцати от входа, Алексей прошел в здание партийного комитета, предъявив охране грозный кабульский пропуск. Пухлая красная книжица на двух языках предписывала гражданским и военным органам оказывать всяческое содействие ее предъявителю. Оформление, цвета и шрифт ксивы были содраны с удостоверения афганской безопасности. На младших чинов царандоя действовало безотказно, а большего и не надо было.

Павла Астманов застал за символическим для журналиста занятием – он красил ленту для пишушей машинки. Пальцы бородача были вымазаны жирной черной краской, поэтому дружеское рукопожатие заменило объятие с растопыренными руками.

– Типографская? Долго же твои сводки сохнуть будут! Она на рыбьем жире замешана, – засмеялся Астманов.

– Не пугай. Ты, конечно, спец в этих делах, но и я тоже кое-что смыслю. Во-первых, краска офсетная, во-вторых, я туда спирт добавил. Вот видишь, как в том анекдоте: наш продукт уже мажется, но есть пока нельзя.

– Приезжай на майдон, я тебе угольной ленты дам. Оттиск четкий. Мы давно приспособились. А красить… Не знаю, может быть, штемпельной пастой лучше…

Пока вился этот никчемный разговор, Астманов набросал на клочке бумаги следующее: «Срочно. Свяжи с Сеид-ака. Горим».

– Ну вот. Пусть сохнет до завтра. Если не получится, то к тебе приеду за угольной. Говорят, ты пленку с объективного контроля научился использовать? Правда? Она же без перфорации.

– ФЭД, Паша, не такое протянет. Там звездочка, как вилка, все наколет и зацепит. К тому же основа у нее лавсановая, – отвечал Астманов, внимательно следя за рукой бородача, которая выписала на запыленной поверхности столика следующее: «Джунайд мехмонхана. Завтра к полудню».

Такой расклад Астманова не устраивал, и он пошел ва-банк:

– Паша, чего мы тут сидим, краску нюхаем. Мне через два дня назад, в Кабул, давай посидим, шашлычку поедим. Я нынче богат, за повестушку афонями заплатили. Тут рядом где-нибудь можно покушать? Я не один, со мной новый переводчик из отряда. Ну, собирайся. – А на четвертушке бумаги взмолился: «Нет. Быстрее».

В гостиницу «Джунайд» они вошли с тыла. Расположились в мазанке-пристройке во дворе. К удивлению Астманова, мебель в комнатенке была европейская и весьма приличная. Шустрый мальчонка обошел гостей с кумганом и тазиком, чтобы те сполоснули руки, уверенными движениями расставил на столе сласти, пиалы и два пузатых чайника, расписанных алыми розами. Переносной мангал задымился за легкой двустворчатой дверцей. Теперь понятно: кушают люди, нечего сюда соваться. Хайра усадили спиной к двери, и Павел, улучив момент, показал Астманову глазами на нишу в стене, примыкающей к гостинице, мол, настанет пора, иди туда, объясняйся.

«Интересно, до шашлыка из меня шашлык сделают или успею поесть», – загадал Астманов. Казалось бы, некстати мысль, но такая уж была у него особенность организма в целом: чувство острого голода во время опасности и приступы безудержного смеха на партийных собраниях или на ковре у начальства. Вышло удачно: афганский кебоб – самый быстрый кебоб в мире. И все же на легкое покашливание за занавеской Астманов пошел как на казнь. И рассказ свой закончил вполне подходящим, по его мнению, вопросом:

– Скажите, Сеид-ака, в чем моя вина? Если бы не этот рис для плова! А дальше все зацепилось…

– Да, нет героев перед виной, – старец провел ладонями над желтой горкой монет, – а это золото мертвых. И место ему под землей. И пока будет гулять по людским рукам – будет требовать крови. Понимаешь, даже тень его хочет жертвы. Теперь о твоей вине. Зачем тебе нужен этот нелепый афганец?

– Спасите его, Сеид-ака. Если бы у меня была возможность, то отправил бы его в Союз.

– Его вычислят там через год, самое позднее. А потом и тебя. Сейчас твоего кладоискателя объявили в розыск в Кабуле. Естественно, нападение на хозяина квартиры будет на нем и еще куча всяких преступлений.

– Я шел к вам за советом, – пробормотал Астманов. – Если бы это было здесь, в Кундузе…

– Нет, Алишер, ты шел за помощью. В твоем случае советы не нужны… Хорошо, мы обеспечим безопасность твоему другу… и, пожалуй, новую жизнь.

– Как – новую жизнь? – напрягся Астманов.

– Он взял на себя непосильный груз. Ты не видишь разве, что его просто раздавило? Смотри, – с этими словами Сеид-ака отогнул край занавески. Поддерживаемый бородачом Хайр сидел с пугающе-пустыми глазами и чуть ли слюни не пускал.

– Это ваши штучки, да? Внушение?

– Внушить, сынок, можно только то, что есть уже в тебе самом. Это – пробуждение. Итак, или ты оставляешь его здесь, и мы позаботимся о твоем друге, или через полчаса он очнется и не будет помнить о том, где был в последние часы и все лишнее. Но тогда у тебя через день-другой будет много забот и я не смогу уже тебе помочь. Кстати, ты помнишь того офицера, который показывал тебе перстень из гробницы? Его уже нет в живых, сынок, а перстень, к сожалению, все еще в руках неразумных людей. Я же сказал тебе: даже тень этого золота несет беду.

Астманов с обреченным видом кивнул:

– Я верю вам, муалллим, будьте милостивы к Хайру, он неплохой человек.

– Сколько ты его знаешь, чтобы так говорить? Или ты думаешь, что признаки приближают к сути, когда перед тобой человек – самое противоречивое создание на свете? Время, друг мой, время, сравнимое с самой жизнью, – вот мерило. Да и то не всегда. – Сеид-ака кивнул Павлу: – Все, пора. Говори ему на ухо, что нужно делать. Он послушает тебя. Только медленно.

У Астманова ледяные мураши забегали по спине: очень уж Хайр напомнил ему легендарных зомби – бродячих мертвецов Гаити.

– Муаллим, мне нужно у него тот, чужой, военный билет забрать. Павел, скажи ему.

Бородач склонился к уху Хайра:

– Достань из кармана удостоверение и положи на стол.

Глаза афганца по-прежнему были пусты, но распоряжение он выполнил четко, хотя и в замедленном темпе, правда, рука с «военником» повисла в воздухе, будто не было под ней поверхности стола.

– Ты увлекся, друг мой, – старец с укоризной посмотрел на бородача. – Не нужно фокусов, он и так сейчас переживает не лучшие минуты. Все видеть, слышать, но выполнять только чужую волю – это тяжело. Все, Алиша, бери документ. Павел, уводи нашего друга. Положите его на заднее сиденье. Укройте. Я сейчас буду.

Астманов теперь уже не мурашей гонял по спине, а пытался остановить мелкую дрожь в коленях. Это что же и в каком количестве нужно было вколоть в чистую афганскую задницу? Не с едой же дали снадобье… Хотя… Он припомнил, как бородач размял зеленую горошину эля и бросил его в чайник с черным чаем. Астманов пил зеленый чай, а Хайру Павел подливал в пиалушку крепкий черный чай (с кардамоном он обретает изысканный вкус, как и кофе). Ничего себе кардамон!

– Ну, говори… Ты ведь, Алиша, обрадовался, что эти деньги и золото помогут тебе попасть к Сары-тепа?

– Да. Я хотел представить дело так, будто знаю место, где люди Сеида Алимхана спрятали золото, и уговорить провести там поиски под видом реализации разведданных. Тем, кто туда пойдет, нужно оправдание, нужен успех, если сразу не получится. Найдут золото или оружие – пойдут еще раз и еще. Найдут только…

– Только не эти монеты? Ты прав. Возвращайся в Кабул. Постарайся побыстрее свернуть свои дела. Ты примелькался в Балахиссаре. Здесь готовь экспедицию на Сары-тепа. Найдут твои друзья там оружие, а золото, в николаевских червонцах, найдешь ты – вот и клад, и оправдание. Данные о подозрительной возне на этом участке пройдут через Павла. Сделаем такую небольшую утечку информации. Но получить ее должны только твои друзья, те, которые пойдут с тобой на Сары-тепа. Предупреждаю, скрытно не получится.

– Враг внутренний не дремлет? – усмехнулся Астманов.

– Если от вас к моджахедам перебежал целый начальник полковой разведки, то неужели ты думаешь, что он один действовал все это время? Вы становитесь такими же, как и все в этом мире.

В Кабуле, кстати, поищи в университетской библиотеке описание событий на севере Афганистана в двадцатых-тридцатых годах. Эта информация поможет тебе создать хорошую легенду. На самом деле здесь немало добра спрятано, но то, что нужно всем нам, скорее всего на Сары-тепа. И ключ к поиску у тебя. Ваджра откликнется только на человека, имеющего право ее хранить. Сейчас это ты.

Сплошной харам

В Кабуле, куда Астманов вернулся в назначенный срок, секретность поездки едва не пошла прахом: только приземлился кундузский борт, как за ним, под немыслимо крутым углом, плюхнулся на полосу ташкентский. И черт же дернул полюбопытствовать: нет ли там знакомых? Таковые оказались в лице полковника Зорькина. По этой причине пришлось рвать когти и садиться в первое попавшееся такси. Успел. А Зорькин, казалось, в спину дышал. Только показался на глаза Исейкину, как в коридоре эхом отозвалась команда «Смирно!». Астманов толкнул парашютную сумку под койку Исейкина и налил холодного чая в вычурно расписанную кофейную чашку. Мало того, что чай разил бергамотовым экстрактом – края чашки источали сладкий запах «Опиума» – фальшивых французских духов, популярных среди «интернационалисток». В дело, значит, пошли афошки. «Сервиз «Мадон», усатый гандон»… Сплевывать было поздно – в комнату заместителя вошел разгневанный Зорькин, и Астманов, проглотив «двойной парфюм», вытянулся в приветствии с расписной чашкой в руках.

– Астманов, с вами разговор особый, – с явной угрозой сказал Зорькин. – А ты, начальник «говорящего умывальника»… Астманов, идите… Ты, Исейкин, прямо сейчас скажешь, почему не пошла в эфир вечерняя программа.

– Последняя кассета вышла из строя, что я могу сделать? Восстановили, но ведь в любой момент…

Астманов не стал задерживаться в этом месте скорби и печали и неслышно вышел. Полковник, он и в Африке полковник. Даже умному начальнику не следует объяснять «почему», он уже все знает сам. «Ты начальник, я дурак» – не афоризм. Это заповедь. Вот и говорите, хотя бы про себя: «Дурак. Виноват. Исправлюсь». Содержание мыслей отразится на вашем лице и удовлетворит начальника. Но в армии лучше эти слова произносить громко и раздельно, поскольку невербальные реакции здесь слабо учитываются.

А ведь повеяло грозой. Если полковник с майором на «ты», а со старлеем на «вы», значит, последнего ждут большие неприятности. Где прокол, Астманов об этом не думал. С момента появления Хайра в рисовом дукане и до окончания обеда с зернышком эля в Кундузе – все сплошное дерьмо. Как только начинаешь действовать по зову сердца – жди ударов по заднице. Это в награду. Особенно опасно расслабляться на Востоке. Он так и манит стать даже не Человеком с большой буквы, а полубогом. Манит, чтобы окунуть тебя, потерявшего бдительность, в вонючий арык и держать там до колокольного звона в ушах. Вот такие невеселые мысли одолевали Астманова. Ко всему, он обнаружил следы обыска в своей комнате. Нет, ничего не пропало. Разве что майка Хайра, которую он в спешке затолкал под койку. А что на ней? Грозная надпись «Орел пустыни»… Пятнышки крови, волосы. И еще: на столе он не обнаружил листочка с каракулями Хайра, когда тот имитировал работу переводчика. Одних этих артефактов вполне хватало для серьезного разговора. Тем более что Астманова однажды уже предупредили о потере бдительности – это когда он с Мирахмадом, луноликим узбеком-переводчиком, подцепили у кинотеатра «Ватан» красивую афганскую шлюху, выдававшую себя за таджичку! Ибо нет на Востоке женщин очаровательней таджичек. В их жилах течет кровь мира! А это и ариев, греков, персов (настоящих), и даже казаков Оренбургской линии, если речь идет о Шугнане.

Да ведь и намерения не было никакого! Так, для прикола. А она из машины не захотела вылезать, мол, взяли с рабочего места, так везите куда следует. Конечно, на КПП бдительная десантура заметила насурьмленные брови, карминные щечки и прочие отличительные черты ночной бабочки. А дальше – полный отпад. В комнате, когда девица деловито расстегнула пуговки тесной «учительской» блузки, Мирахмад вспомнил, что афганки страдают всеми видами венерических заболеваний, в том числе и неизвестно-неизлечимо-неизреченными, и, хихикая, скрылся за дверью.

– Он вернется? – заинтересовалась жрица любви. – Пусть не приходит. Узбеки скупые… А ты – хороший. А как вы тут обходитесь без ваших королев? Скучно, да?

Под это и другое милое щебетанье она достаточно грациозно выполнила все гигиенические приемы и выложила на стол расписные пакетики презервативов… Так что выговоры за Бегиму (так она назвалась) были заслуженными. Нельзя безнаказанно таскать шлюх в расположение воинской части. Но кто бы знал, что впоследствии щедрая на ласку Бегима стала отличным источником городских хабаров. И если уж она о чем-то предупреждала, то эти рекомендации стоило учитывать. А вот секс с ней – не фонтан. Суховата, да и боязно было, по правде говоря. В Афгане одни глисты чего стоят – век не выгонишь, а тут дело посерьезней.

– Астманов, я вынужден отправить вас в Кундуз. Ваше поведение пусть будет предметом обсуждения в других инстанциях. Самовольная отлучка, возня с дезертиром и уголовником, этим Хайр-Мамадом, пьянки, деньги подозрительные… – Зорькин говорил сухо и ровно, глядя на замечательную фотографию, где в братском поцелуе слились Леонид Ильич Брежнев и Бабрак Кармаль.

«Почему без эмоций? Как автомат… Непохоже на Зорькина. Значит, решение было принято раньше? Кем? Как проверить?» – лихорадочно прокручивались в голове у Алексея мысли…

– Товарищ полковник, я же раньше просил вас разрешить мне уехать. Ничего бы и не было. И при чем тут Хайр? Да у меня еще здесь куча дел. Дайте дня, ну, три.

Расчет был прост: если согласится, то явно информация дошла до Ташкента, а там, возможно, решили дать волю, посмотреть.

– Я все сказал. Так, теперь сходим на «Бурю». Пошли, чудотворец.

Астманов понял, что Зорькину нужно открытое пространство, чтобы сказать главное. Правильно, у старых стен – молодые уши.

– Алексей, будь моя воля, я бы тебя сек каждый день. Ну, понимаю, проститутка – экзотика, Хайр – интернациональный долг, самоволка – заскучал… Но ведь в твоей комнате еще и пистолет неучтенный изъяли. Это к чему приписать?

– Не мой, – с облегчением выдохнул Астманов, – нет на нем моих пальцев. И ничьих нет. И ствол – чистый. Подкинули, сволочи. Могли и наркоту подкинуть. А чего там? Так был обыск?

– Осмотр, – поморщился Зорькин. – Не знаю и не хочу знать, с кем ты там связался, во что влез, но давай, рули в Кундуз. Чтобы через три дня духу твоего здесь не было. Хотя, понадобишься – вызову. Не против?

– Всегда готов, – воспрянул духом Астманов, – буду как мышь сидеть. Только в Баграм надо съездить, с долгами рассчитаться, да еще поискать здесь материалы о совместной борьбе с басмачеством, немецко-фашистскими агентами.

– Это какой еще совместной?

– Ну, когда наши красноконники и афганские сарбозы вместе басмачей гоняли отсюда туда и обратно, потом, как вместе немцев-колонистов изгоняли. Ну все, за что интернациональный долг отдаем. А то народ спрашивает, что мы им конкретно задолжали.

– Эх-ма, куда вашу контору заносит.

– Какую контору? – искренне удивился Астманов.

– Такую, – передразнил его Зорькин. – Вот, значит, какое содействие нужно… В партийных архивах эти материалы. Да и то доступ по особому указанию. Впрочем, есть один человек. Полковник Углов. В ИОНе преподает. Думаю, общий язык найдете. Такой же неуемный. До потери пульса может заговорить. Но помни, чтобы через три дня духу твоего здесь не было. А предписание сегодня получи, на всякий случай.

ИОН – Институт общественных наук при ЦК НДПА – мог подождать. Утром Астманов с попутной колонной выехал в Баграм, где в расположении отдельного саперного батальона попросил первого попавшегося на глаза узбека найти рядового Раджабова и передать, что его ждет земляк из Маргелана с письмом от друзей. Для пущей убедительности Астманов помахал конвертом, в который был вложен военный билет. Конечно, радость солдата, настроившегося на встречу с земляком, при виде Астманова улетучилась, но особого неудовольствия он тоже не испытывал. От перевода в агитационный отряд «имам» категорически отказался.

– Тут надо землякам помогать. Сейчас плохое время. Обещают одного нашего парня под суд отдать за эту чертову корову.

История была обычной: деды захотели мяса поесть, подстрелили афганскую коровенку, а разделывать послали молодых солдат. Тех и взяли с поличным афганцы. Сдуру из опорного пункта кто-то полоснул по пастухам из автомата, слегка зацепил. Конечно, за такой беспредел по афганским нормам полагалась уже не цена коровы, а цена крови.

– Что они хотят? Сколько?

– Двадцать пять тысяч афгани… Пятнадцать собрали… Сахару два мешка, муки два мешка – это сразу нашли. Солярки бочку… Завтра надо деньги отдать.

Астманов знаком отозвал солдата в тень палатки и отсчитал тридцать пятисоток:

– Возьми. Пусть эти деньги принесут пользу. А корову что, съели?

– Нет. Заднюю ногу только отрезали. А потом пастухи прибежали. Для них такое мясо – харам.

– Здесь вся наша жизнь – харам.

Прощаясь, Астманов протянул солдату сложенный вчетверо листок из блокнота:

– Здесь полевая почта агитотряда и фамилия командира. Надумаешь – сообщи. Я с ним о тебе говорил. И вот мои координаты. Даст бог, встретимся в хорошем месте.

– Иншалла… Если будет угодно Богу, – провел ладонями по лицу рядовой «имам» Раджабов.

С Наташкой все сложилось просто. На «Буре» ввели должность машинистки, поскольку Ташкент приказал все материалы, прошедшие в эфире, переводить на русский и иметь в машинописном виде в трех экземплярах. Техническими сотрудниками командовал Исейкин, а значит, вопрос был пустяковый. К тому же Наталья была классной машинисткой. Так что все оказались в выигрыше.

А встреча с полковником Угловым была просто песней. Углов читал курс новой истории СССР в ИОНе и славился среди коллег тем, что любого мог обратить в истинную марксистскую веру, заговорив собеседника до смерти. Естественно, Астманов этого не знал и доверчиво поведал полковнику о своих интересах. Не понимая, чему обрадовался худощавый седой политработник, Астманов вынул список вопросов и попытался организовать интервью, но куда там! Углов моментально выхватил у него блокнот, просмотрел вопросы и пренебрежительно хмыкнул:

– Вы так ничего не поймете. Давайте «аб ово», с яйца. Мы ведь марксисты? Так? Вы член партии, конечно?

– Да, с восемнадцати лет, – отчего-то покраснел Астманов, хотя это было сущей правдой.

– Тогда слушайте… Русские впервые появились в Афганистане задолго до англичан, во второй половине пятнадцатого века…

К концу второго часа Углов добрался до зимы 1919 года, когда эмира Афганистана Хабибуллу сменил на престоле Аманулла-хан. Однако к тому времени в голове Астманова смешались Тимуриды, рошаниты, хаттаки, абдали и дуррани, а также две англо-афганские войны. Он попытался сократить исторический экскурс вопросом о том, когда на афганской сцене появился эмир Бухарский Сеид Алимхан со своим милиционером– «басмачеводцем» Ибрагим-беком, но Углов был неумолим.

– Если вы желаете понимать суть происходящего сейчас, то нельзя разрывать цепь событий прошлого! Итак, после Хабибуллы-хана на престол вступил его сын Аманулла-хан. Последний через месяц заявил о независимости Афганистана…

Из ИОНа Астманов выбрался к концу дня. Казалось, ничего, кроме тяжелой головы, не вынес из пятичасовой лекции. Но велика сила убеждения ортодоксальных марксистов! Утром, несмотря на вчерашнее прощальное возлияние с разведкой, в памяти восстановилось все, что преподал полковник Углов.

Легенда зарождалась на основании исторических фактов. В октябре 1931 года банда узбекского курбаши Утанбека ограбила караван, направлявшийся из Кундуза в Ташкурган. Вскоре курбаши, с личной охраной, ушел в пески, к Сары-тепа. Дело обычное, если бы не одна особенность. Афганская армия немедленно приступила к активному преследованию отрядов Утанбека и через месяц перебила всех его джигитов. Сам курбаши поклялся перед духовным руководителем эмиграции о том, что воевать больше не будет. Что же это за караван был такой? Почему вся его охрана полегла в бою? Это история. А теперь современность: в районе Сары-тепа замечены вооруженные люди. Допустим, банда из Пакистана. Так лучше. Да, ходят в черном. О, «Черные аисты»! Все слышали – мало кто видел! А что они там делают – это предстоит выяснить. Вот такая легенда. Ничего, что сущий бред. Дополним старой картой, «надежными источниками» и разведданными. «Бешеный буйвол» поможет. В конце концов, и не по такому поводу взлетали «горбатые», «мчались танки, ветер поднимая», били по квадратам «Гвоздики», «Ноны», «Грады» и «Ураганы». Главное – не в кишлаке и не при дороге. Операция должна быть бескровной. А кому золото, кому слава – Дух Пустыни решит.

Крылатые и «горбатые»

С кем идти к Сары-тепа? С теми, кто в Афгане учится «военному делу настоящим образом», как завещал великий Ленин. И, слава богу, такие люди были. Более того, Астманов, без сомнений, мог назвать их друзьями. Старший лейтенант Марат Арзаев – заместитель командира десантно-штурмового батальона и капитан Юрий Вислица – замкомэска, летчик-снайпер.

Арзаев, решив довести до ума боевую подготовку, с завидным постоянством загонял личный состав в большой овраг, километрах в пяти за боевым охранением. Место было замечательное: изрезанное безобразными траншеями, усеянное скелетами бронетехники, ржавыми бочками, битым стеклом и прочим военно-полевым мусором. Десантники, пробежав с полной выкладкой «пятерку», ныряли в железо – рваный лабиринт с боевой стрельбой из автоматов и метанием с ходу ручных гранат.

Дело было в конце апреля. Астманов и Вислица расслаблялись хорошим чаем и военными анекдотами, когда за маскировочной сетью раздался голос Марата: «Опять водку пьете?» Было у него такое приветствие, хотя сам он спиртного чурался. И случился в этот вечер спор о том, кто сильнее («кит или слон?»): штурмовые вертолеты или десантники? Тут же Астманову отвели роль свидетеля. Марат утверждал, что его рота успеет изготовиться и «сбить» вертолет на подлете. Вислица – свое: «МИ-24» способен в мгновение ока размазать роту, со всеми ее штатными средствами ПВО, которые прикрывают, но не защищают. И случай для проверки угрожающе подходящий. Вертолеты не поднимались с пустыми блоками НУРС и без готовых к бою пушек и пулеметов, а десантура не ступала шагу с пустыми магазинами. Да и никто не ходит без оружия за боевое охранение.

Было условлено: рота знает, что за боевым охранением она может быть атакована с воздуха. Именно штурмовыми вертолетами. Парой. Если бойцы успевают, заслыша, завидя на подлете опасность, изготовиться к стрельбе по воздушной цели, то есть рассредоточиться, упасть на спину и повернуть стволы в небо, то Вислица проиграл. Если же нет, то прав «винтокрылый»…

– Марат, ты только скажи им, чтобы сдуру не пальнули.

– Не бойся, Юра, не завалим. Дисциплина имеется, – улыбнулся Арзаев.

Едва рота втянулась в овраг, накатил мощный гул. Астманов вскинул голову, и уже мелькнули заклепки на алюминиевом брюхе «МИ-24». Пара шла безумно низко и со страшной скоростью. Миг – и машины исчезли за противоположным склоном. Никто не успел опомниться.

– Ах, подлец! Так же не делают, так не летают! – проклинал Вислицу и его напарника Арзаев, но в голосе его звучали уважительные нотки. И тут же с досадой высказал бойцам: – Что, воины ислама, расслабились? Вы уже трупы… Я же предупреждал!

А «горбатые» решили наполнить чашу уважения до краев. Чертом-боком пара вдруг вывалилась по солнцу и проутюжила овраг еще раз. На этот раз все успели упасть в пыль, но в небо поднялись лишь несколько стволов.

Вечером, при «разборе полетов», Марат было попытался превратить «конфузию в викторию», мол, что бы успел сделать Вислица за ту секунду прохода над ротой! «Сбросить и выпустить весь боекомплект», – серьезно ответил тот. И это было правдой. Астманов тогда подумал: какое счастье, что у афганских моджахедов нет боевой авиации. Вот бы пришлось попрыгать! И стал бы Афган другой войной…

В один из тренировочных дней в траншее, от которой предстояло стартовать, бойцы обнаружили труп. Худой, длинный человек в афганской одежде был нещадно избит и весь истыкан пулями.

Арзаев осмотрел следы, угрюмо буркнул:

– Разведчики балуются… И чего смотрим? (Это уже с издевкой, своим бойцам.) Вот вам декорации боевые. Все. Готовиться первой группе.

На мостик, сооруженный из пупырчатой зеленой полосы аэродромного покрытия, бросили ветошь, пропитанную соляркой:

– Ну что, Леша, с первой группой?

– Можно.

Проскакивая через горящий мостик, краем глаза Астманов ухватил, как кипит на проваленном животе трупа жестянка с солярой. Главное тут не вдохнуть паленой плоти. Неделю будет воротить от жареного. Было уже такое…

А дальше пошел галоп по обломкам, лабиринту рваного железа, бугров и ям. Цели – ржавые бочки на противоположном склоне. Гранаты….

Вот с ними была заминка у бойцов. Опасались через огонь проходить – вдруг рванет. Не разгибали, а вырывали чеку перед броском. Метнув «зеленое яйцо», десантники замедляли движение, явно ждали взрыва, съеживались. Кое-кто прикрывал мужское достоинство автоматом. Ну, как курсанты, которым иногда рекомендовали прикрывать причинное место саперной лопаткой. Несколько гранат не взорвалось.

Арзаеву это явно не нравилось, и он провел урок, который Астманов усвоил на всю жизнь.

Собрав роту на гребне, Марат (он разрешил всем раздеться по пояс, поскольку жарило нещадно, сам предъявил бойцам атлетический торс и дремуче-волосатую грудь) взял в руки гранату, разогнул усики чеки:

– Запал горит 2,8–3,2 секунды. Наклоняется к земле обычный человек гораздо быстрее. – Арзаев выдернул чеку и вдруг бросил гранату себе под ноги. Строй замер. Арзаев нагнулся, поднял гранату и отшвырнул ее через голову вниз, в лощинку:

– Главное – не паниковать.

За спиной грохнул разрыв. Марат слегка поморщился.

– А теперь еще один момент. Не всегда вы метаете гранаты. Метают и в вас. Что делать, сейчас покажу! Леша, пойдем?

Астманову было совершенно безразлично, куда и зачем зовет его Арзаев. Он пошел бы с ним куда угодно и в любое время. Спускаясь в лощину, Марат пояснил:

– Найдем ямку, бросим пару гранат и ляжем к ним головами.

– А глубокая ямка? – поинтересовался Астманов. – Это ведь у немецких гранат углы разлета крутые, а наши? Ты пробовал?

– Сейчас попробуем.

Нашли колею глубиной сантиметров пятнадцать, встали лицом друг к другу и по команде «три» положили в нее расчекованные гранаты, одновременно упав на землю.

Неизвестно, как это выглядело со стороны, но ощущений было минимум. Толчок, двойной тугой удар, запах тротиловой гари. Все. Пара гранат взорвалась почти одновременно в полуметре от «демонстраторов.

Тренировки в лощине шли день за днем. Через неделю Астманов обнаружил, что большинство его пуль поражает цели. А по поводу метания гранат в какую-нибудь щель или дыру к нему подходили за советом солдаты. Но он ничего не мог толком объяснить. Дело в том, что он и стрелял, метал гранаты и штык-нож исключительно левой рукой. Ну такой вот уродился. И к тому же порой не ощущал разницы между левой и правой половиной тела. В строю – хоть сено-солому вяжи. Если душевно расслаблялся, так и стакан левой рукой держал. Бывало, обижались. Приходилось объяснять.

Между тем вечерами, за чаем, Астманов ненавязчиво проводил беседы на тему «Знай край, в котором служишь». И ко всему выходило, что пещера Али-бабы совсем рядом. И, возможно, там есть разбойники. Все складывалось удачно. Можно было приступать ко второй части плана: внедрению информации о бандформировании, складе оружия в районе Сары-тепа и прочего, в чем мог оказать содействие Бешеный буйвол, запустив тему к обсуждению через дивизионную разведку… Но не спешите на Востоке, где благое намерение лучше милостыни и бездействие лучше дела!

Южнее Тигровой балки

Наметилась крупная операция по «зачистке» сельской местности от душманов северо-западнее Кундуза. Там, отделенные полосой пустыни, прижимались к Пянджу кишлаки Кулухтепа, Багрикуль, Хош-тепа, рядом же заветный Кашгузар и рукой было подать до Сары-тепа.

Этот забытый богом край по замыслу афганских и советских провинциальных стратегов пора было прочесать. Дело в том, что моджахеды во исполнение своей клятвы перенести джихад в «Иттихаде шоурави», то бишь Советский Союз, и в отместку за БШУ, артобстрелы и «реализации разведданных» обстреливали пограничные заставы на советском берегу, и (неслыханная дерзость!) накрыли весьма успешно реактивными снарядами пограничный отряд в поселке Нижний Пяндж. Об этом, конечно, советская сторона молчала, как и о том, что ее пограничники уже в 1980 году стояли в большом количестве на афганской стороне, защищая южные рубежи Отечества. Тогда же в лексиконе пропагандистов появилось «южное подбрюшье страны», в которое могли вонзить нож. Кошмар какой-то! Нож – в нежное подбрюшье великой страны, в причинное место, то есть. О коварный Восток!

С обстоятельствами обстрелов приграничных населенных пунктов с афганской стороны Астманов решил познакомиться подробнее. И вот тут открылась интересная деталь: большая часть реактивных снарядов прилетала с тыла. Выходило, что неучтенные «партизаны» бродили по советской земле, да еще вприграничной полосе.

– Не ломай голову, – разворачивая «пятисотку», усмехнулся Бешеный буйвол. – Вот пустыня Хаджахрег. Войска туда не совались, ни наши, ни афганские. Песок сплошной, да? А на деле – базы. Но пойди определи, где? Они уходят в пески и атакуют наши посты с севера. Идем дальше, к реке. Маликей – местность пересеченная. Пяндж – плавни, тростник, не пролезть. С нашей стороны на этом участке подходят отроги Актау. А теперь смотри сюда. Вот эти три зеленых пятна по Вахшу. Что имеем? Заповедник Тигровая балка. И не знаю, есть там тигры или нет, но духов хватает.

– Афганских? – невпопад спросил Астманов, внимательно разглядывая извивы реки и густую штриховку голубого цвета – заболоченную местность.

– Устами младенца, – развеселился Павел, – в точку попал. Ты думаешь, в Таджикистане у моджахедов нет сторонников? Если не было, то купили. Места контрабандистские. Оружие, опиум, камешки бадахшанские. И во всех кишлаках до Курган-Тюбе – родственники. Это же мы их сюда выдавили. Видно, пришла пора репатриации.

Мрачные прогнозы Бешеного буйвола не встревожили Астманова. Отечество – одно, а государство – другое. Мало ли это самое государство наворотило на погибель отчему краю? А что касается любви к советской власти, то Астманов по опыту жизни в Дадастане знал – она кончается за горой Тарки-тау, в десяти километрах от города или еще ближе – на кухне. Власть веры, силы, денег, мудрости – вот это власть! Властительный беспощаден и щедр, предан Создателю и умен. Что это за власть, которая оставляет на расплод заклятых врагов?

– Благословение будешь брать у «старца горы»? Или все уже решил? – осторожно спросил Павел, когда Астманов, прощаясь по афганскому обычаю, прижался к его мохнатой щеке.

– Не буди лихо, Паша… Я все уже решил. Скажи только, что мне нужны два десятка царских червонцев и пара пистолетов: «браунинги», «астры», «вальтеры» – только не наши. Разумеется, рабочие. И по паре обойм к каждому. Еще афганская карта, кусок пятисотки с нашим участком, несколько бланков какого-нибудь комитета или партии. Это в обмен на мою археологию. Недорого, да? А теперь, как будто даешь мне закурить, передай такое зернышко, какое Хайру скормили… Паша, не тяни. Там, на горе, возможно, придется отключаться, другой голос слушать, понимаешь?

Бородач, заливаясь краской от напоминания о весьма неприятном моменте, торопливо достал сигареты, затем похлопал себя по карманам, ища зажигалку…

– С Хайром-то все в порядке? Где твой эликсир? – щелкнул крышкой «Зиппо» Астманов.

– Знаю, что жив. А как там дальше… Капсулы под фитилем. В воде теплой раствори. Действует моментально, часа на три хватает каждой. Если выводить быстро, то пару обычных антидотов следует вколоть. Так задумано было, чтобы штатными средствами. Потом, правда, печень ноет, пить надо больше. Когда подарки везти? Или сам заедешь?

– Нет, Паша. Сюда я больше не ходок. На майдоне остальное договорим. Пока, брат.

Вечером Арзаев обрисовал Астманову замысел действий десантников. На операцию от бригады был отряжен его батальон.

– Почему мы бьем по хвостам? Связываемся с афганцами – уже утечка. Поднимаемся на вертолетах – курс определен. Видел дымки по кишлакам? Сигналят, за тридцать верст видно по утрам. Вышли на технике – за пять километров слышно и пыль столбом. А вот смотри: сюда нас выбросят. Уйдем на глазах их разведки в пустыню, километров на пятнадцать. Оторвемся. Пересидим до ночи. А потом – сюда. Дело только в скорости. Успеть до рассвета. И тогда либо они на острова уйдут, а это ловушка, либо к границе прижмутся, к реке, там их тоже можно достать. Как?

– Хорошо. Убедил. А что, в этих кишлаках действительно есть «духи»?

– Афганцы клянутся, что есть. Пограничники заметили возню на этих точках. «Зеленые» подойдут на технике вот сюда, когда мы свое дело закончим. И не будут мешать. А время мы им не указываем. Начало их движения по нашему сигналу. Так вернее. Ты с нами или с разведкой?

– Сомневаешься? Я тебе сколько про этот участок рассказывал? Есть там что-то привлекательное. Старики в Кундузе мне говорили, что Утанбек все крутился возле этого холма. А современные беки чем хуже? Они ортодоксы! Если прячутся, то в одном месте, но так, что хрен увидишь. Проскочим на холм?

– Война план покажет, – уклонился от прямого ответа Марат. – Ты вот другое скажи, с чего это к нам особиста прицепили? Прислали юношу бледного, «со взором горящим», из дивизии.

– А где же штатный сероглазый?

– В Кабул отозвали, там, похоже, нам передислокацию готовят, на юг.

Астманов старательно разыграл равнодушие:

– Чего тут удивляться? К границе идете, все такое, пограничники – войска КГБ. И что он?

– Да ничего пока, сидит в штабе, знакомится с личными делами. Правда, предупредил, чтобы ни одного фотоаппарата на операции не было у бойцов, и несколько фотографий изъял, твоих, между прочим, из тех, что ты ребятам приносил с тренировок. Так что прячь свой «ФЭД» поглубже, и придется тебя маскировать под десантника. Тельник, эмблемы и прочее. Держи вот, – Арзаев протянул пакет. – Ранец у тебя есть.

Это был тревожный сигнал. У штатного особиста батальона вопросов к Астманову не возникало, по меньшей мере не задавал. Конечно, прощупал, получил сведения… Да и здесь не было беспокойства, если бы не Сары-тепа. Астманов подумал, что больше такой возможности не представится. И был недалек от истины. А что, если этот «юноша» в курсе его проникновенных бесед с начальником особого отдела? Тогда он становится третьим вероятным участником поисков клада Утанбека. Себя в данном случае Астманов в расчет не брал. За осколок ваджры он готов был отдать все золото мира.

Марат не назвал дня начала операции, но Астманов, вынеся справедливое заключение о том, что «жареный петух» уже пристраивается к заднице, приступил к сборам.

Уединившись в кунге автотипографии, он перешил на полевой форме петлицы, заменил «танки» на «крылатые парашюты». Остальное у Астманова было свое. В том числе и хорошие, разношенные итальянские ботинки: желтая кожа, ребристая упругая подошва. Ранец десантника, гениальное изобретение, ему подарили раньше, кажется, на 9 Мая.

«АКСУ», пистолет, четыре рожка (пятый пристегнут), две гранаты «РГД», граната «Ф-1», две сигнальные ракеты, дым красный, штык-нож, фляга. Это на себе.

В ранец: очки-консервы, кусок легкой прозрачной ткани, две пары хлочатобумажных носков, моточек парашютной стропы, нитки, иголки, спирт (граммов 50), пластырь, эластичный бинт, резиновый жгут, кусочек «черняшки» – небольшой, с вишенку размером, шарик опия-сырца. И еще саперная лопатка, с укороченной ручкой и тщательно обернутая, поскольку кромка ее была заточена до остроты хорошего ножа да еще выбрана углом внутрь.

Провизию: тушенку, сгущенное молоко, рыбные консервы в масле, две пачки чая – Астманов упаковал отдельно и предполагал сбросить в общий котел на первом же привале. А вот два тюбика ореховой пасты, индивидуальную аптечку (плюс еще два шприц-тюбика промедола) – по карманам.

Астманов понимал, что ему не нести мины, пулеметы, патроны. А со своим грузом он не отстанет от тренированной десантуры. Бойцам было по девятнадцать-двадцать лет, Арзаеву двадцать четыре, но войне какая разница, сколько тебе лет? И все же в тридцать два года Астманов был староват для десантной группы.

К вечеру в редакцию ввалился Бешеный буйвол, да не один, с двумя такими же бородачами. Надо отдать должное – гости принесли с собой все для душевной беседы. Так что Арзаев, и на сей раз появившийся с традиционным приветствием: «Опять водку пьете?», не ошибся – пили. И крепко пили. Арзаев, категорически презрев спиртное, отозвал Астманова к выходу:

– Леша, вертолетов не будет. То ли погода, то ли духовское ПВО застращало. Все на броне. Выход в четыре утра. Не налегай на водочку.

Ясность внес Вислица. Замкомэска, мистически почувствовав, что в редакции моют «горбатых», внес ясность. В районе, куда предполагалось десантироваться посадочным способом, по данным афганских осведомителей, имелось несколько ЗПУ и десяток отечественных «Стрел». Командование решило не рисковать. В этом не было ничего удивительного. Вертолет, замедляющий скорость, зависающий, становился легкой добычей крупнокалиберного пулемета на примитивном станке. А «Стрелы» и их аналоги – самонаводящиеся ракеты класса «земля—воздух» – афганцам продавали на всем пространстве от Китая до Индии. Бывало, раненые погибали от потери крови, а летчикам не давал добро на вылет штаб ВВС армии, потому что в районе приземления шли боевые действия или работала зенитно-пулеметная установка моджахедов.

За час до рассвета бронегруппы разведывательного батальона, десантно-штурмовой бригады и мотострелкового полка вышли на трассу Кундуз – Баглан, где их пути разделились. Разведка ушла на запад к перевалу Шибакли, мотострелки и десантники, проскочив сонный Кундуз, через час с небольшим блокировали западную окраину кишлака Аскалан, притулившегося на краю степи Чоли-Абдан.

– Ну и что, Марат, где ваши планы? Главное – маневры, да? – с нескрываемой иронией спросил Астманов. – Сейчас у Шибакли пыль столбом, до Хош-тепа – километров сорок. Считай, вся броня на виду. Я так понимаю, что «зеленые» пошли с дивизией от Ташкургана – это к вопросу о секретности и скрытности. Перед нами речная долина, два километра по протокам, а потом, если на Кулух-тепа выходить, – сорок верст по пескам. Можешь мне объяснить, что дальше?

– Теперь могу, давай чайку попьем, есть еще часок свободный, да просто перекусить не мешало бы. Потом не до каши будет.

Пока шли к костерку, где уже парили чайники и пыхтело варево из перлово-рисово-гречневой каши с мясом, Астманов приметил, что десантники выворачивают свои ранцы, выбрасывая все лишнее, и загружают в них снаряженные магазины, гранаты, коробки с пулеметными лентами.

– Ты не обижайся, сам же говорил о причине наших бессмысленных выходов. Было решение: до Аскалана. О дальнейшем развитии событий знают только несколько человек. Ты в их число, разумеется, войти не мог. Без обиды?

– Ну, спасибо, утешил. А Вислица знал?

– Знал. Сейчас сюда прибудут «горбатые» и «восьмерки». Нас должны высадить километрах в десяти от Хош-тепа. Остальные силы пойдут на Кашгузар. А как и что у них – я не знаю. Наша задача – Хош-тепа. Есть данные, что у моджахедов там чуть ли не подпольный райком действует. Следы запутаем, засядем в холмах. Ночью двинем в квадрат.

– Ну, теперь и ежу понятно, – протянул Астманов, прикидывая, что от Кашгузара и Хош-тепа расстояние до заветной высоты 503 примерно равное, километров восемь. Только вот шоссе придется пересекать. – А как выбираться будем?

– Аскалан прикрыт надежно. Сюда и доставят к броне. Вызовем вертушки. А нет, так уйдем с пехотой через Шибакли… А теперь, пожалуйста, сделай приятное лицо. Вот этот стройный «вьюнош», что подвигается к нам, и есть тот самый особист. Не вовремя…

– Марат, под любым предлогом оставь нас на пяток минут одних. Это волчонок… Он кусаться идет, по походке вижу.

Арзаев хмыкнул:

– На хрен мне предлоги? Я понимаю, что ты не проще, чем этот сероглазый. Вот сейчас чаю ему предложу, по законам гор, и пойду к бойцам, что-то завозились, нервничают до срока.

– Старший лейтенант Самко, особый отдел дивизии. Яков, – глядя на уходящего Арзаева, куда-то в пространство сказал «вьюнош».

Врать было бессмысленно, и Астманов в тон собеседнику представился:

– Редактор дивизионной газеты. Алексей.

– Мне о вас говорил Храмцов.

– Что говорил? Целый полковник обо мне? Можно на «ты»?

– Да какие счеты!

– Начальник отдела с тобой, старлеем, обо мне говорил? И что? Про песни похабные, анекдоты и мысли незрелые? А где он сейчас, полковник Храмцов?

Особист поднял к небу глаза:

– Хотелось бы думать, что там.

– Да ты, Яша, шутник!

– Алексей, не теряй времени. То, что успел мне сказать Храмцов, известно пока мне одному. Почему он поделился со мной – это другой вопрос, с глубокими корнями. Я просто хочу понять: что тебя тянет в эти края?

– А именно?

– Сейчас понимаю: тебе нужен Кашгузар или что-то рядом с ним. А я все грешил на Мазари.

– Яша, у тебя в роду евреев не было?

– Были, Леша, половина предков лежит под звездой Давида. А вторая под крестами. И знаю, почему спрашиваешь.

– Ну, ладно, прокатили. Тогда последний вопрос. Ответишь – будем говорить. Нет – разойдемся миром.

– Миром мы не разойдемся, если общий язык не найдем. Но думаю, договоримся. Мои козыри на дне твоего ранца, Леша. Но ведь я молчу и не требую предъявить содержимое. Это твоя игра. Забавляйся. И давай свой вопрос, сейчас вертушки подойдут. Тебе же нужно в Кашгузар…

– Что тебе сказал Храмцов и что тебе запомнилось из предметов на его столе или в руках, когда разговор шел обо мне?

Особист забросил руки за голову и мечтательно протянул:

– Мне бы такой перстенек, как у бывшего шефа, на память о службе, а?

– Сдаюсь. Ваша взяла.

– Пока не наша. Моя.

– А где перстень, ты, часом, не в курсе?

– Этим пусть другие занимаются. Меня туда не подпускают… Вот, вертушки на подходе. Так, значит, Кашгузар?

– Нет, Яша. За Кашгузаром, южнее, высотка. Там нужно кое-что посмотреть. Есть проверенные сведения, все следы туда ведут. И у меня там дело. Помогай. Ну, не мешай, во всяком случае. Мне трофеи и слава не нужны – это ваше.

– Да и я не за орденами. Академия не светит, сам знаешь. Просто интересно – на чем мир стоит. Скажем, в мирной жизни – каждый десятый на нас работает, а остальных мы просто не привлекаем. А здесь, видишь, шарахаются, не та романтика!

– Нашел же иуду в редакции? Чего плачешься?

– Да ты идеалист! Сами пришли и все расписали. От твоих походов в Кундуз до гостей и этого сапера. Как его? Хайр-Мамад? Жаль, опоздал на часок. Познакомил бы.

Раздувая пыль, песок и мелкие камни, на окраине Аскалана садились вертолеты. Арзаев призывно махал от бронетранспортера, пригибаясь, в колонну по одному в пыльную мглу ныряли десантники.

– Пора мой друг, пора… Пушкин!

– Покой нам только снится! Блок!

Засмеялись, глянув друг другу в глаза.

Ход конем

Вертолеты зависли перед грядой холмов, над такыром – чешуйчатой глинистой пустыней. Это хорошо, меньше пыли, легче идти, чем по песку. Но вот вместо обещанных двух метров до земли оказались все три с половиной. Астманов, сидевший у дверей, увидел, как распластался на грунте первый десантник. О черт, тут покалечиться в два счета можно! Понимая, что с таким «посадочным способом» десантирования можно организовать госпиталь в пустыне, он сунулся в кабину и знаками попросил снизиться еще немного. Не удалось, и не время выяснять – почему нельзя еще снизиться. Командир корабля – полновластный хозяин и… заложник сотни приборов и тысячи инструкций. Тут и плотность грунта, и загадочные ловушки, когда лопасти впустую молотят в разреженном воздухе… И полетели на землю ранцы с боеприпасами. Без груза прыгать легче. Астманов также бросил свою ношу, но все одно – распластался на окаменевшей глине, как лягушка.

Час марша, десять-пятнадцать минут отдыха. И так, в жару, шесть часов подряд. По карте рота прошла около двадцати трех километров. На деле гораздо больше. Слава богу, встретились оплывшие глинобитные стены, заросли узловатых кустов, хоть какая-то тень. Арзаев решил пересидеть здесь до темноты. «Стемнеет, сделаем «ход конем», вот сюда. Это еще километров шесть», – показал он на зеленую полоску на карте-двухкилометровке.

Расположились, выставили посты. Астманов расстелил кусок плотного брезента – своей полевой койки. На брезенте можно было растянуться, не боясь членистоногих обитателей пустыни. Вчера он натер его куском свежей овчины. Запах овечьего жиропота отгоняет фаланг и скорпионов. Астманов видел сам, как оголодавшие за зиму овцы запросто пожирают насекомых вместе с травой, особенно во время весеннего окота.

Ночь в пустыне накатывает сразу. И только заблестела первая звезда, Арзаев дал команду на выдвижение. Покидая стоянку, замыкание запалило четыре костра, побросав в них пустые жестянки сухого пайка. Пламя, запах сгорающего жира могли отвлечь внимание соглядатаев, если таковые были.

Два часа форсированного марша – и десантники, перебежав через грунтовое шоссе, залегли вкруговую в пологой сухой канаве. Около часу ночи по дороге прошли две грузовые «Тойоты». Но еще когда издали послышался звук моторов, Арзаев предупредил:

– Не трогать. Не вскрываться. Возможно, разведка. Им некуда отходить.

Он не ошибся. Разве что «духи» оказались тоже не лыком шиты. «Тойоты» попытались проскочить назад в предрассветных сумерках, когда рота разворачивалась на околице Хош-тепа. Афганцы горохом посыпались из кабин и кузовов и опрометью кинулись в кишлак. Оружия у них не было. А десантников ждал облом – рота уперлась в арык метра три шириной. И пошли прыжки. Кто удачно, кто в воду, кто по колено в грязь. Это у кого какой вес был за плечами.

– Форсирование водной преграды по воздуху, – съязвил Арзаев, видя, как из арыка, по колено в грязи, выбирается один из взводных.

За арыком – оплывший дувал. Присели, огляделись. Как идти, как досматривать, вызывать подмогу – все это было условлено заранее. Астманов присоединился к группе высокого, крепкого старшего лейтенанта. С ним было пять или шесть разведчиков… Накачанные, увешанные оружием.

Хош-тепа встретила тревожной тишиной. Внимание разведчиков привлек дом с двустворчатыми резными воротами. По земле, усеянной сухим конским и верблюжьим навозом, Астманов понял, перед ними – караван-сарай.

Разведчики прижались к дувалу по обеим сторонам ворот. Офицер кивнул – дюжий боец с силой ударил плечом в створку, отскочил. «Сезам» отворился. Никто и не думал оказывать сопротивление. Да сделай здесь кто-либо просто резкое движение – поднялась бы пальба, полетели гранаты. Но вместо кровожадных душманов на разведчиков печально и гордо взирали отдыхающие верблюды. По бокам «кораблей пустыни» бугрились полосатые тюки…

На первом этаже, в большой комнате, чайники, еще теплые, куски лепешек, пиалки, кишмиш, засахаренные орешки. Сбежали постояльцы и хозяева и чай не допили….

Астманова заинтересовала резная дверца под лестницей. Приоткрыв ее, он осторожно шагнул в полумрак. А дальше случилось то, что случается с дураками: дверь, как-то ехидно скрипнув, затворилась, и он оказался в полной темноте. Не успел Астманов повернуться, как от мощного удара дверное полотно развалилось, и в бок, очень чувствительно, уперся ствол «РПК».

– Я же мог вас в решето, – стал выговаривать Астманову бледный сержант, – слышу, дверь скрипнула, а ведь туда никто не заходил. Я же мог и через дверь…

Вот так. И позже, уже учась на чужих, нередко трагических ошибках, Астманов сделал вывод: в боевой ситуации пусть твой сосед видит и знает, где ты есть. Отошел – предупреди. А то свои же влепят по полной программе. Так бывало. И в Афгане, и позже, в Чечне. К сожалению, случалось, причем с опытными людьми. Особенно ночью. И пароль не поможет. Лучше предупредить: «Ваня, я вот за тем бугорком присяду».

На втором этаже, в «чистой половине» – паласы, лавки, низкий столик. А на нем красуется «Шарп», двухкассетник, большой, как чемодан. Засомневались десантники: забрать? А может быть, ловушка? Заминировали? Выстрелом сбили со стола – жаль, хорошая машина была, безвредной оказалась. В другой магнитофон, попроще, «Санио», не стреляли, рассматривали, удивляясь оформлению – на родине такого не делали…

Астманов понял, что своим присутствием мешает решению сложного вопроса: «Брать или не брать». Не место было для морали. У каждого свой «божий страх» в душе, свои убеждения. И формируются они не в бою (здесь вообще ни черта не формируется, а скорее трещит по швам), а в теплых мамкиных руках, при любящем отце.

Промышляя в домах на «зачистках» и «реализациях», солдаты повторяли то, что видели на примере своих командиров. Брал командир – брал солдат. Начальник мог еще и посоветовать, что брать. Ну, скажем, для хозяйства в части. Бедно ведь жила армия. Сарбозы, те гребли все, что под руку подвернется! У них грабеж мирного населения за грех не считался. Потом ведь и мы привыкли, а в Чечне так это традицией стало. И ничего…

Во дворе тем временем шла проверка тюков. В них, безжалостно распоротых, не оказалось ничего, кроме фисташек. А бойцы, к ним присоединилась еще одна группа, усиленно искали оружие. Переворачивали все вверх дном в этом уютном дворике. Астманов понял: настала пора подкидывать «дезу».

– Не будет здесь оружия. Не там ищете. Смотрите под крышей.

Двое десантников вняли его совету и очень скоро обнаружили старый штык-нож от немецкой винтовки и парочку крестьянских ножей со сточенными на нет лезвиями. Тем временем Астманов обошел сарай с другой стороны и быстренько выгрузил содержимое ранца, затолкав сверток с пистолетами и прочим снаряжением поглубже в камышовую кровлю.

– А откуда вы знаете, что здесь ножи были?

– Все деревенские – одинаковы. Мужик в Рязани тоже нож под стреху сарая прячет. Вы этот сарай получше осмотрите, только осторожней, внимательней.

На этот раз совету Астманова вняли с большим энтузиазмом и дружно стали ворошить кровлю под руководством взводного.

В дальнем углу двора тоже наметилось оживление. Кто-то опрокинул большой луженый кувшин и вытряс его содержимое.

– А это что, монеты какие-то? Почему в кувшине? – Бойцы сгрудились, рассматривая бусы из лазурита и граната, витые серебряные поручни и старинные монетки с припаянными ушками.

Астманов возблагодарил небо за возможность отойти от сарайчика, так правдоподобнее будет выглядеть определяющая находка:

– Ну, где женщины свое богатство прячут? В кастрюлях да ведрах. Так и здесь. Оставьте это. Ценности не имеет…. Бирюза или лазурит скорее всего. А монетки они в косы вплетают… Девичьи «секреты».

По скучному виду Арзаева и Самко, возникших в воротах, Астманов понял, что Хош-тепа не выдала своих секретов пришельцам. Тем более интересна будет находка, только вот что-то тянут. Неужели самому придется «обнаружить»? Зря беспокоился: за сарайчиком послышались оживленные голоса, потом выстрел. Эх, мать твою… Попробовали пистолет. Только бы не убили друг друга!

Трофеи разложили на крышке колодца. К пистолетам, пусть и разряженным его же рукою, Арзаев прикасаться запретил.

– Ну, что скажете, бояре, – Марат задумчиво разглядывал квадратик афганской карты. – Это наш участок. Вот отметка странная, видите, как стрелка выдавлена, к Шибакли, а здесь у высотки, полукруг… Ногтем, что ли, продавили? Что скажете?

– Давай сложим «куски». «Тойоты» грузовые. Владельцы бежали. Бежит – значит виновен? Неубедительно? Хорошо. Такие пистолеты у простого «духа» не водятся, карта ему, местному, не нужна. Бланки свежие совсем. Вот и вывод: здесь работали серьезные люди, шли с караваном, очень хотели попасть на Шибакли или на высоту. Чьи «аусвайсы», Леша? – Самко протянул Астманову зеленую книжицу.

– Есть такая партия! Исламское общество Афганистана. Не самая крупная, не самая агрессивная. А вот журнальчик этот любопытный, «Красная река» называется. Фотографии и биографии шахидов, павших от рук оккупантов и бандитов Кармаля. От нас, то есть, и ВС ДРА. А еще здесь приказы объединенного командования исламских фронтов. Интересный журнал. О-о, секунду! Тут о запрете насилия над советскими военнослужащими, взятыми в плен. Я заберу себе?

– Ты лучше про карту свое мнение скажи, – пробурчал Арзаев, вытягивая журнал из рук Астманова. – Себе! Нам все это сдавать надо. А то нас Яша сдаст.

– Вот эта отметка у холма. Сары-тепа, помнишь, я вам рассказывал про Утан-бека, сюда он с охраной уходил. И я вам говорю: афганцы – ортодоксы, они если делают что-то удачно, то с трудом от старых методов отказываются. Вы на хуторе нашли кучку дерьма. А там, возможно, главный груз этого каравана и вожатые его. Я бы пошел… Здесь пяти километров до вершины не выходит, местность открытая, голая, засады исключены.

– А мины? Тоже исключены? – резонно спросил Самко.

– А мы слепые? – раздраженно бросил Арзаев. – Так, насчет дальнейших действий… Людей на этом холме нет. К югу от нас проскочить не могли. Кишлак весь ушел в плавни, на островок. Этим вопросом пусть «зеленые» занимаются.

– Они займутся, после грабежа. А потом для вида постреляют по камышам. Знаешь их основную задачу? В армию мужиков набрать. В «Тойотах» у духов, сто процентов, молодежь кишлачная была. А мы, выходит, помогаем афганским военкоматам.

Астманов намеренно заводил Марата, чтобы тот не отказался от похода на Сары-тепа. Но зря он это делал – Арзаев решение принял, а вот пацифистские рассуждения пресек:

– Что, Леша? Мы должны за них воевать? Пусть сами учатся строить социализм, коль взялись.

В области ортодоксального марксизма с Арзаевым спорить было опасно. Как-то Астманов выразил сомнение в достижимости светлого будущего человечества – коммунизма, поскольку Программа КПСС обещала иметь его в основном к 1980 году, а вот надо же: того нет, сего нет, Афган на нашу голову… Арзаев тогда в пух и прах разбил маловера, доказав, с той же Программой в руках, что все идет по плану, и если бы не происки империалистов… Новосибирское политическое училище готовило истинных бойцов, с какой стороны ни подойди!

Зеленая ракета косо прочертила блеклое небо – сигнал афганцам. Не имея желания брататься с интернациональными заимодавцами, по кривым улочкам десантники вышли к южной окраине Хош-тепа, условленному месту сбора роты.

– Я – пятьдесят восьмой. В квадрате 12… Прошу разрешения перейти в квадрат 17… Есть основание… «Зеленые» работают по плану. Прошу 48-го, 07 в квадрате 12… Два часа… Не успею… Два… Есть… Конец связи. – Арзаев, довольный переговорами, хлопнул по плечу радиста: – Сворачивай. Молодец. И ни шагу от меня.

– Ну, еле уговорил. Вертушки заберут нас с холма на два часа позже. Все, выдвигаемся.

– Два часа мало, Марат. Здесь по прямой семь километров, а по дороге все десять, да еще на высоте работать.

Арзаев, довольный, засмеялся:

– А «бурбухайки»? Не только же воинов ислама катать!

Алмасты

Ощетинившись стволами, грузовички вышли на грунтовку и набрали приличную скорость. Десять минут хода, и перед мостиком через сухое русло Арзаев остановил машины. Тут же состоялся короткий военный совет. Что делать с «Тойотами»? Решили сжечь, чтобы не возили больше духов по ночам. Бойцы распороли сиденья, прострелили баки. Куски поролоновой набивки пропитали соляркой, подожгли и побросали в кабины.

Склоны холма оказались довольно крутыми, к тому же покрытыми полегшей сухой травой. По такой соломе ноги скользят не хуже чем по льду. От подъема по едва заметным тропинкам Арзаев категорически отказался – мины ставят именно там, где ходят люди.

Сто метров – головной дозор. Справа, слева – на удалении пятидесяти метров боковые патрули, замыкание – из особо надежных. У моджахедов была замечательная привычка – бить в спину, хоть одного, но зацепят, только расслабься.

Лезли в гору напористо, стараясь не отстать от двух замечательных ходоков, Арзаева и лейтенанта Шарафутдинова – мастера спорта по подводному плаванию. При подходе к вершине, а всего-то метров семьсот, казалось, тело налилось свинцом. Астманов видел, как бойцы валятся на траву в поисках секундной передышки, но и в это время слабости все равно ползут к лысой песчаной макушке. В памяти некстати всплыло: Голгофа – Лысая гора…

– Да, бл…дь, если курить и пить до тех пор, пока огурец в горле не всплывет, так и табуретка Голгофой покажется. – Астманову стало неожиданно смешно от этой мысли, и он издал непонятные звуки из саднящего горла. Арзаев обернулся, и, поймав взгляд Астманова, издевательски ткнул себя двумя пальцами в шею. Вилы, мол, настали?

Все… Упасть и не двигаться. Ветерок гуляет на вершине, солнце спряталось за серое облачко. И пусть сердце займет свое законное место в груди, а не трепещет под кадыком.

– Леша, отдышался? Говори, что дальше. Не темни, твоя ведь затея? – Арзаев и Самко подошли вплотную. – Есть тут что, реально?

– Марат, вы же не искали пока. Давай, пусть по участкам осматривают склоны. Прочешут. Может быть. Должно быть. Дай собраться.

Астманов приподнялся, сбрасывая ранец, подсумки, потом принялся расшнуровывать ботинки. Арзаев и Самко с любопытством смотрели за его «шаманством».

– Голым пойдешь? Воды дать для омовения? – не удержался от иронии Арзаев.

– Оставь, пригодится, если обделаемся все вместе….

Арзаев, по всей видимости, хотел достойно продолжить пикировку, но Самко, останавливая ненужный спор, прихватил его за локоть.

Алексей запрокинул голову, вглядываясь в блекло-голубое небо, несколько секунд простоял в позе бескрылого ангела, а затем бесцветным голосом произнес:

– Марат, иди за мной, шагах в пяти. Ничего не говори. Если я буду останавливаться – внимательно смотри вокруг. Понимаешь, я – приемник, а что течет – аппарату все едино – сигнал. Я услышу, а ты должен увидеть. Теперь отходите, я покурю, достроюсь.

Астманов отвернулся, достал желтую коробочку «Зиппо». Нельзя целую капсулу, тогда три часа транса, и сорвется вторая, важнейшая половина дела. Он ковырнул желатиновую упаковку, высыпал на ладонь половину содержимого. Пепельные кристаллы медленно таяли на языке, и еще ощущалась их кисло-желчная горечь, как сердце вдруг ухнуло в пустоту, а голова стала заполняться сложными звуками, отдаленно похожими на звуки настройки большого симфонического оркестра.

«Там яма… Здесь яма тоже. Лагуна… Теплая вода… Раскинь руки… Они растворялись… Вагнер сначала – это не мое… Выбросит в Валгаллу… А, попалась птичка, стой, не уйдешь из сетей… Железные сети и птички железные… Ржавые… Горстка соли… И будет храмом нам Сары…»

– Стой, Леха, стой, мать твою!

Словно тупое шило воткнули в затылок. Астманов опустил руки, замер у бугорка сусличьей норы. Марат подскочил, рванул Алексея на себя, оттаскивая безвольное тело от едва приметной серой ниточки, уходящей вниз по склону в кружевные кустики полыни.

– Яша, поднимай всех на песок. Растяжка. Пусть идут след в след. Отводи от этого места. Да я же тут проходил вроде. Миловал бог.

– Бог или то, чем он накачался?

– Накачался, занюхал! Какая разница! Хочешь попробовать, сероглазый? Собирай бойцов!

Арзаев забросил казавшуюся бескостной руку Астманова на плечо и потащил назад, к песчаной макушке бархана.

– …делать?.. Что дать… шатырь? – с трудом говорил Марат.

Астманов слабо ткнул себя пальцем в бедро, губы не слушались:

– Анти…бот… Антибог… Две… Два… Антидот, коли.

– Марат, давай аптечку. Есть антидот? Давай, лицом вниз… Да ширяй через штаны, видишь, он стеклянный… Во, бл… где он такую гадость откопал?

Дурнота медленно таяла, мир восстанавливался в обычных красках и звуках, только перед онемевшим кончиком носа плавал стеклянный диск. Астманов пытался смахнуть наваждение, но хрустальная кругляшка вертелась, не давалась в руки.

Рота отошла на безопасное расстояние, залегла. Саперы забросили «кошки» – накладным зарядом было работать неразумно. Опасения оправдались, когда от одной растяжки рванули сразу две мины.

– Это что же они тут охраняют? Ни дорог, ни пещер. Мина-то у них денег стоит немалых. – Арзаев стряхнул комья глины и травяную труху, взметенные взрывной волной, поднялся, знаком остановил Шарипова, попытавшегося идти следом.

– Всем оставаться здесь… Куликов, со мной… Давай второй щуп. Пошли, сержант, теперь внимательней будем.

Новую растяжку Арзаев и Куликов обнаружили метрах в двадцати от первой ловушки. И опять две мины грохнули разом. «Духовские» минеры защищали подход к чему-то, скрытому на этих двух неприметных сотках. Миноискатель не понадобился – место схрона выдала полоска просевшей земли. Арзаев было занес щуп, но сержант остановил его:

– Не надо так… Я руками, помалу.

На глубине в полштыка пальцы сапера заскользили по странному материалу, брезент не брезент, пластик какой-то пупырчатый. Куликов вопросительно посмотрел на командира. Арзаев отстегнул стропорез:

– Вспори легонько. Посмотрим, что там.

Укрытые синим пластиком, в аккуратной траншее покоились ребристые бежевые тарелки – противоднищевые мины.

Марат вышел на связь.

– Я – пятьдесят восьмой. В квадрате 17… Да… «Итальянки». Иван… Тимофей… Александр… Леонид мягкий. Итальянки. Жду… Около сотни… Не трогаем…Взрывателей нет… Конец связи.

– Так, славные воины Аллаха, с «итальянками» будут разбираться «спецы». – заявил Марат. – Наша задача выполнена. Охраняем это добро до подхода пехоты от Шибакли и доблестных ВВС. Все, разойтись и наблюдать вкруговую. По склонам не бродить. – Арзаев устало присел рядом с Астмановым:

– Леша, у тебя зрачки шире радужной оболочки, что ты в себя вогнал?

– Тебе показалось, Марат. Это против малярии. Делагил, что ли? Ты вот лучше скажи: «спецы» будут из дивизии? Или ваши, прикомандированные?

– Да… Пирамидон. А про антидот вспомнил… Спецы ваши. Пусть потешатся. Хотя, кто знает, и в штабеле могут быть сюрпризы.

Самко засмеялся:

– И будет мин и орденов в два раза больше. Это правильно. А неправильно то, что старший лейтенант Астманов сюда не за «итальянками» шел, да? Мы тебе мешаем, Леша? Ты же нас не видишь и не слышишь. Ну, говори, ради чего вся эта затея. Все равно ведь не отвертимся. Не я, так другие о твоих фокусах доложат.

– Марат, Яша, помогите мне только в одном. Я должен здесь остаться на ночь. Марат, дай скажу… Здесь, у этой вершины, в тридцатых годах была спрятана очень интересная вещь – часть громобойника, оружия ариев. Другие названия – дорджи, ваджра. Это вы слышали. Так случилось, что другая часть дорджи хранится в известном мне месте. Но без этого осколка она – просто камень.

– И что, – прищурился Арзаев, – ты соединяешь две части и становишься громовержцем?

– Марат, я понимаю тебя: Бога нет, сказка – ложь, арии – выдумка Гитлера… Нет, я не знаю, что с ней делать, нужен ли этот осколок для полного счастья, будет ли ваджра работать. Но мне без осколка нельзя уходить, тем более что я уже слышал – он здесь.

– Леша, а все же, как ты узнал про Сары-тепа, про эти «итальянки»? – спросил Самко.

– Десять лет назад в Туркмении мне указали на это место. Здесь уже я узнал от надежных людей, как все это случилось. Два русских офицера, востоковеды, шли с караваном из Бадахшана в Мазари-Шариф. Думаю, что груз свой они намеревались переправить в Иран. У них был осколок ваджры. После налета Утанбека офицерам удалось уйти, они сумели установить, где охрана курбаши спрятала добычу. Но эта информация никому не принесла пользы. Ни местным кладоискателям, ни НКВД. Суть в том, что осколок откликается на избранных. Конечно, можно перелопатить весь холм.

– Леша, ты перегрелся, – разозлился Марат. – Я могу принять твои суеверия чисто из уважения к тебе, но оставить тебя здесь – это бред. Принимай свою настойку, ищи сейчас. Три часа еще в запасе.

– Не могу, если я сейчас войду в транс, то любое слово, движение мне будет мешать. Знаешь, какая буря была в башке, когда я шел на эту растяжку? Так ведь это была половина дозы.

– И лекарство от надежных людей, – усмехнулся Самко. – Нет, ты скажи про «итальянки»?

– Что тебе сказать? Не я их сюда укладывал. Это понятно? Просто почувствовал опасность.

– Все как-то к одному сводится: ножи под стрехой эти, пистолеты – ты подсказал, где искать. Растяжку ты нашел. А теперь, оказывается, этот холм – твоя мечта? И мечте десять лет. Мистика! Годится – в мирное время девочек заводить. А здесь, кроме подозрения, что ты «казачок засланный», ничего не возникает.

– Согласен, Яша. Но я тебе одну историю, к месту, расскажу. В сорок первом году в предгорном Дагестане ловили дезертиров, папа мой, царствие ему небесное, этим занимался в местном Смерше. Привели как-то заросшего волосами по всему телу, без какой-либо одежды. Ни слова, ни на одном языке, но сопротивлялся отчаянно. По всем статьям – диверсант. В камеру повели, он охрану разметал, конечно, застрелили, при попытке к бегству. А когда осмотрели труп, то поняли, что это и не человек вовсе: ступни другие, ладони странные. Позвали старика, охотника местного, тот и говорит: вы алмасты поймали, снежного человека. В горах война, вот он и спустился ниже. Мистика?

– Хорошо, как ты собираешься оставаться? На виду у всей роты?

– Нет. Подойдут бронетранспортеры, мы с тобой отойдем. Тут неразберихи хватит. Мины таскать будут, обследовать. Спрячешь меня, где скажу. Потом ненароком скажешь, что корреспондент на броне отъехал. Я до ночи отлежусь и пойду по своим делам.

– А назад – с посохом до Шибакли? Или в Хош-тепа тебя будут ждать в караван-сарае? – съязвил Арзаев, понимая, что ничего изменить уже нельзя. Да и не хотел он лезть в «конторские» дела, видя интерес Самко и удостоверившись, что Астманов еще тот корреспондент!

– Нет, Марат, отход мне организует Вислица. Он знает, что я пришел сюда за кладом Утанбека. И передай ему вот это. – Астманов просунул руку в ранец и вытащил крохотный узелок. – Здесь десять царских червонцев. Примерно четыре тысячи рублей. За эти деньги афганцы поднимут не один вертолет. Только об одном попрошу: прикрой, прилетай с ними, если тебя не будет, от них всего можно ожидать. Не долетят, не увидят или еще что. Я буду ждать здесь до вечера. Если нет – уйду через «нитку», а там видно будет.

– И получу пять лет за незаконное пересечение государственной границы, если при переходе не пристрелят, – в тон Астманову продолжил Самко.

– Мы все пересекли ее незаконно, Яша. По справкам, по липовым служебным паспортам. Кто этот закон устанавливал? Брось ты врагов искать. Тебе говорят: приказ – Закон. А выходит, что закон – Приказ. Часто твоя контора законов придерживается? Вот и я пошел за теми, кто организует эти «законы-приказы».

– Так, прекратили недозволенные речи. – Арзаев приподнялся, всматриваясь в даль. На юге клубилось облако пыли. – Броня идет… Делайте, что хотите, рыцари драных плащей и ржавых кинжалов. Нет на вас маршала Жукова!

– Трепещем и повинуемся. Пошли нору приличную искать, Яша. Кстати, Марат, по поводу маршалов. Это не они всю власть отдали лучшему другу Сталина, Никите Сергеевичу? А он им потом роль в истории определил.

Глубокую промоину они нашли довольно быстро на северном склоне. На дне овражка Астманов выкопал нечто похожее на полку, так, чтобы можно было лечь, затем следы земляных работ засыпали сухой травой. Пригибаясь, чтобы не привлекать внимание, нарезали янтака. Астманов придирчиво осмотрел подходы к схрону. Вроде не наследили. Закурили. Говорить о чем-либо не было желания. Все напоминало дурной сон. Спасало только то, что реальность была еще большим наваждением.

– Все, Яша, – глубоко впечатав окурок в песок, Астманов поднялся. – Хорони меня заживо, заваливай. Ранец мой забери. Там еще пятнадцать червонцев. Вернусь, разберемся. К Вислице не подходи. Он, кроме Марата, никого не послушает, так было договорено. Ты только сюда сейчас не пускай никого, знаешь, по шальному делу свои же завалят. У меня сегодня было такое. Понаблюдай. А я сейчас в Страну дураков отъеду. Время быстрей пойдет. Устал.

Дождавшись, пока затихнут шаги Самко, Астманов нащупал в нагрудном кармане черную горошину, сунул ее под язык. Голову обернул куском прозрачной легкой ткани. Терпкая горечь медленно сочилась в гортань, уставшее тело будто погружалось в теплую солоноватую воду. Да, хорошо… ночное море при серебристой луне… По берегу бродил одинокий алмасты, собирал монетки, поблескивающие на песке после отката нежных волн… Зачем снежному человеку деньги?

Четки и дорджи

Холод – отец желания. Мысль, движение – все вторично. Астманов стянул влажную повязку с лица, приблизил к глазам циферблат с подсветкой. Половина первого. Пора было покидать нору и приступать к поискам дорджи. Застывшее тело плохо слушалось и потому пришлось несколько раз прогнать по нему, от больших пальцев ног до макушки, мысленный сигнал готовности. Рука нащупала колпачок фляги. Сейчас выпить немного воды, встать и начать движение от вершины, там больше вероятности выбрать верное направление. Астманов внутренне усмехнулся: днем он уже выбрал растяжку. Хотя… Оправдание есть – все вокруг были напряжены, думали об опасности, и немудрено, что под воздействием сенсибилизатора он пошел на зов смерти. Да и без тонкой настройки вещи, созданные человеком, зовут. Завяжите глаза, и пусть вас подведут поближе к вещам. Немного внутреннего внимания, тренировки, и вы безошибочно отличите дикую песнь ножа, гранаты, пистолета от гармонических звуков хлеба, сахара, книги. Но предметы смерти зовут сильнее. Так хочется заглянуть в дуло заряженного оружия и слегка прижать спусковой крючок, или попробовать, как войдет, хотя бы в аналог плоти, в дерево или свиную тушу, идеальное листовидное лезвие, которому пусть и тысяча лет от роду. Бессмертна песня смерти!

По дну овражка шмыгнул ночной зверек. Астманов насторожился, потянулся к гранатам, уложенным слева, с ввинченными запалами. И не зря: над головой послышались голоса. Двое говорили на дари:

– …них был один чужой. Офицер, не из коммандос, возможно, журналист. Его один раз видели в дукане Хакима, потом он уехал в Кабул. Последний раз видели в Кундузе у «Спинзара», дней десять назад.

– Узнайте о нем подробнее все, что можно. Кому подчиняется, где еще бывает. Платите информатору. У нас начальник разведки целой дивизии. Достаньте фотографию этого Астамана или как его? Покажите, может, что-то известно. Скоро этого подполковника переправят в Жавару. Здесь его держать опасно. Сам председатель «каджиби» дал приказ найти его живым или мертвым. И не обращайте внимания на то, что он обычный уголовник. Это их внутренние дела. Мне нет дела, что этого зайца погнал к нам страх перед своими охотниками. Сейчас он наш союзник. Понятно?

– Да, спасибо. Разрешите заметить, что «наш союзник» был начальником войсковой разведки и вряд ли знает офицеров из других служб… Их разведка изучает наши действия.

– Хорошо изучает! Вам придется объяснять, почему коммандос пришли сюда, как нашли мины? Кто оставил оружие в Хош-тепа? И эта странная карта.

– Клянусь жизнью, ничего мои люди не прятали, ни одного следа там не было. Пистолеты не наши. И карты у нас не было. Зачем? Половина моих людей – уроженцы здешних мест, они неграмотны, саиб. Для них что карта, чтокнига – одинаково недостижимы. Источник утверждает, что Астаман сказал, где искать оружие в сарае, запретил брать украшения, потом что-то указал на карте, и коммандос двинулись сюда. А здесь он босиком, как пьяный, пошел и остановился рядом с фугасом.

– Ваше счастье, что он не вышел на основной груз. Завтра ночью ящики нужно переправить в Кашгузар и дальше. «Тигрята» будут ждать на островах. Перед выходом свяжитесь с Джахангиром. Дальше следуйте его указаниям. Даже если он потребует людей на ту сторону.

– Будет сделано, господин.

– Ведите сюда этого ублюдка, тут, в овраге, ему самое место. Выполняйте решение комитета. И не стреляйте в затылок. Аллаху не нужны шахиды, которые не могут нормально работать лопатой. Вы представляете себе, как могла бы отработать эта сотня мин под Курган-Тюбе, Кулябом, у Нурека, в конце концов на дорогах, где нет саперов, патрулей? Какой урок захватчикам, какой пример нашим братьям! И все прахом из-за того, что один ишак не удосужился нормально замаскировать груз. Мы потеряли трех настоящих бойцов, пока доставили мины сюда. Пусть его кровь станет жертвой за героев. Кстати, с рассветом организуйте наблюдение. Если они сюда надумают вернуться – ввязывайтесь в бой, отвлекайте, уходите к Хош-тепа.

– Мы далеко не уйдем по пустыне. Они поднимут вертолеты.

– Ваша задача отвлечь. Разделите отряд на две части. Используйте ракеты. Один запуск – и вертолеты уйдут. Этот груз – ценнее наших жизней. Там, за рекой, просыпается народ. Таджики наконец-то задумались о том, что они часть уммы, а не изгои Востока… Ну, где эта падаль?

– Уже ведут, господин.

Послышались тяжелые шаги, будто несли неудобную поклажу, сдавленные хрипы. Астманов сжался и приготовился к худшему, различив на противоположном краю оврага черные расплывчатые фигуры. Вот эти двое в сторонке – они говорили о начальнике разведки и каком-то ценном грузе для «тигрят». А на краю исполнители. Так, где же «падаль»? Ага, вот, между ними, на коленях.

– Не тяните. Все формальности окончены, – услышал Астманов начальственный голос, и конец фразы завершился тремя приглушенными выстрелами…

– Все, господин, он мертв.

– Бросайте в яму, там ему самое место. И не вздумайте хоронить. Это урок тупым и ленивым, думаю, среди ваших людей еще немало таких. Между прочим, вас тоже могли сурово наказать. Вы отвечаете за жизнь каждого пленного своей головой. Это приказ высшего командования, решение наших учителей. Да продлятся их дни. Много ли нужно ума, чтобы перерезать горло оглушенной свинье. Эта ваша видеосъемка никого не устрашила, а вреда нанесла много. Но мне удалось уладить дело. В докладе укажите, что пленного убил по собственной инициативе, скажем, вот этот Файзали. И что он расстрелян по вашему приказу, на ваших глазах. Теперь вы мой должник дважды!

– Я ваш преданный раб и ученик, господин.

– Листовки с текстом приказа и комментарием на узбекском, таджикском и русском языках рассеивайте по дорогам, в местах, где бывает сороковая армия. Да не будьте мудрее Лукмана – советские солдаты не читают арабскую графику.

Тупой удар по дну оврага, и тело, обернутое в синий пластик, перетянутый веревкой, улеглось на расстоянии протянутой руки от убежища Астманова. Запах свежей крови и чужого смертного пота ударил в ноздри.

– …измениться или умереть – иного не дано. Мы стоим против самой могучей державы мира, поэтому, брат мой…

Голоса удалялись, и Астманов не сумел расслышать конца фразы. В принципе она не несла информации, так, пропагандистская накачка, но ведь есть же мысль, зовущая этих людей к жертвам. Не деньги, не водка и не бабы – это точно. Власть? Таджик, пуштун, узбек сможет властвовать только над своими, и в родных пределах. Это не еврей, не турок или англосакс. Поэтому и было интересно, вот так, из первых уст, услышать, но, увы, ночные гости ушли.

Астманов выждал полчаса, не шевелясь, перебирая в мыслях услышаное. Много интересного! У Арзаева в батальоне есть информатор моджахедов. Это подарок Самко, Марата расстраивать не стоит. Вычислить несложно: родственники на севере Афганистана, прошлое в Союзе, деньги, возможность контактов с афганцами. Сколько человек пошло с Арзаевым? Не более пятидесяти. За неделю «пробьют» всех! А вот полковник, точнее подполковник – начальник разведки – это почти фантастика. Ничего, Самко не отвертится – за первую информацию обменяется второй. Даром никто не работает. И чего огород городить, если в батальоне «источник», в руках у моджахедов – начальник разведки, Сеид-ака – ясновидец и «грушники» работают под его прикрытием. Выходит, на равных воюем. И победа будет «одна на всех, мы за ценой не постоим».

Весь военный скарб, ботинки и куртку Астманов оставил в траншее, откуда днем вынули «итальянки». «Сюрпризов» там не было. «Тупой и ленивый» Файзали был обернут в синий пластик, а это значит, что моджахеды сняли возможные сюрпризы «спецов». Капсулу, пахнущую авиационным бензином, на этот раз проглотил не раскрывая, запив теплой кисловатой водой – перед выходом растворил во фляге порошок аскорбинки. Нащупал в пистончике пластиковые шприц-тюбики антидота – это для успокоения.

Все. Пошло… Полыхнуло перед глазами зеленоватое пламя… Кровлю дома сорвем… Давно было… А где она сейчас?.. Хаос, рождающий… нас погубили… Ну, валькирии-гурии, ведите…

Вибрирующий звук опасности… Только не забыть. Назад… В тишину. Чертов огонь. Слепит. Нужно же что-то видеть. Флейта – это хорошо… На афганской стороне играет мальчик на свирели… Кого ты там смущаешь, крысолов проклятый. Одна палочка и семь… Нет, здесь пять ладов… Музыка сфер… Пять… Пять… Здесь… На колени… На колени!

Судорогой свело шею. Скорчившийся, медленно приходящий в себя, Астманов вырвал из подключичной ямки всаженный до отказа шприц-тюбик с антидотом. Мог бы и в глаз ткнуть, один хер, кроме зеленых чертей, ничего не видно. Вторую порцию вколол в бедро. Дурнота медленно покидала сознание, только вот засела в глубине незатейливая дикая мелодия. Он лежал ничком на песчаной проплешине. Саднили исколотые босые ступни. Рыть, быстрее рыть – светлеет. Если нет там дорджи, то хоть окопчик славный будет. Но есть! Захлебывается, просвистывает флейта. Так, клочок задубевшей кожи. Это знакомо. Скрежетнула лопатка. Теперь руками. Она любит руки…

В предрассветной мгле со странным чувством Астманов рассматривал позеленевшую медную коробочку величиной с ладонь. Ее тяжесть настораживала. В конце концов он осторожно поддел край находки широким, коротким ножом. Тускло блеснула россыпь желтых узорчатых шаров, среди которых куском угля смотрелся черный осколок – слегка изогнутая пластинка с ромбовидным сечением. Не отдавая себе отчета, Астманов прижал острый излом к правой ладони и чиркнул по среднему и безымянному пальцам…

Четки (или бусы?), украшенные сложным геометрическим орнаментом, он ссыпал на дно ранца. Осколок дорджи примотал к гранате, которой суждено было стать, в случае чего, последней гранатой в его жизни, и спрятал ее в подсумок. Остальное оружие разложил рядом и, не поднимаясь с колен, занялся углублением окопчика. К восходу солнца «дзот» был сооружен. Теперь дело за вертушками. Он поборол искушение, бросив все, бежать через пустыню, к Шибакли. Моджахеды не спустят глаз с высоты. Сидят небось в таких же норах, укрывшись серо-желтыми одеялами из верблюжьей шерсти – в десяти шагах не различишь…

Рокот двигателей проник в сонную одурь вовремя, еще бы полчаса, и Астманов просто бы сомлел – ищи потом его в окопчике, прикрытом брезентом. Пара шла от Шибакли, набирая высоту по мере приближения к Сары-тепа. Астманов вытянул кольцо «красного дыма» и отшвырнул его вверх по склону. Окопчик он предусмотрительно не покинул. И правильно, поскольку через несколько секунд над его головой начали посвистывать пули, а на вершине холма взметнулись фонтанчики пыли. Ухо различило приглушенную расстоянием дробь станкового пулемета. Астманов молил небо, чтобы только не ввязались вертушки в преследование моджахедов, такой расклад был бы верной гибелью. Если «горбатые» еще могли отвязаться от «Стрелы», то афганские летчики, на потрепанных «восьмерках», вряд ли…

Один из вертолетов, круто отвернув, пошел на облет высоты, одновременно поливая из пулеметов ее склоны, второй начал снижаться. Выскочив из укрытия, Астманов, согнувшись в три погибели, петляя, побежал к вершине, где расплывалось красное облачко. Под ногами несколько раз цвикнуло, крупные песчинки врезались в лицо. Подбежав к зависшему вертолету, Астманов ухватился за веревочный трап. В салон его втащил Вислица, поскольку на середине трапа Астманова покинуло сознание. Но ко времени приземления и рулежки на стоянку афганских ВВС он был в полном порядке, наверное, потому, что Вислица влил в него двести граммов водки из плоской фляжки.

Поздним вечером все четверо собрались в дальнем отсеке редакционной палатки. Астманов выложил на стол россыпь узорчатых шаров и черный осколок дорджи. Самко критически осмотрел находки:

– И это все? Могли бы больше положить.

– Было, очевидно, больше. Думаю, что коробочка – вторичное захоронение. Наша была коробочка, советская, из-под оптики или другого прибора. Просто тот, кто нашел, понимал, что обречен на смерть в любом случае – отдаст, не отдаст. И взял самое главное. Камень, что тверже алмаза, и вот эти шары с какими-то знаками. Любопытные шарики. Я уже посмотрел кое-что.

Астманов подвинул к четкам кольцевой магнит от динамика.

– Золото не притягивается магнитом, да? Цветной металл. А теперь другое. Эти шарики-ролики разного диаметра. Вот самый крупный, вот помельче. Почти незаметно. И вот я выстраиваю их от большого шара по мере убывания… Попробуйте разорвать ее.

Вислица подергал за концы четок. Они натянулись, завибрировали, сопротивляясь разрыву.

– Занятно… Не хуже, чем семь резных шаров в одном. Да еще из разного материала. Есть такая игрушка, в Эрмитаже видел. А осколок твой, он что может? – скептически отнесся к увиденному Самко.

– Ничего. Песни поет дикие. Не слышишь? Дальше смотри. – Астманов накинул «четки» на шею, соединил концы. – Вот. А что дальше – не знаю. Если постучать по центральному шарику – размыкается. Сначала концы, а потом вся цепь… А теперь о делах насущных. Червонцы оставьте себе – пригодятся для добрых дел. Как раз поровну, по пять штук. Пять, оказывается, тоже магическое число. Дальше. Марат, у тебя в батальоне есть солдат или офицер, работающий на моджахедов. Причем выходит на хороший уровень, действующий. Все, что мы делали в Хош-тепа и на холме, уже к ночи духи знали в подробностях. Еще. Сегодня ночью, на участке между Хош-тепа и Кашгузаром, духи перебросят на нашу сторону важный груз, каким-то «тигрятам». Позывной «Джахангир». За точность информации отвечаю. И последнее: в дивизии что, пропал начальник разведки?

Вислица и Самко переглянулись.

– Ну ты даешь, Леша, – пробурчал Самко. – Сидишь в горах, а потом, бац, озвучиваешь секретные сведения. Это закрытая тема.

– Да. Настолько, что полевые командиры знают, что за ним числится уголовное преступление и его ищут по приказу…

Самко жестом остановил Астманова:

– Леша, послушай, это не для обсуждения, прошу. Да, был, есть такой, начальник разведки дивизии, не нашей, естественно, подполковник. Что-то учудил с караваном, с оружием, как мне известно. Его перевели к ним с понижением, пока шло следствие. Три дня назад он, на БРДМ, с водителем выскочил за боевое охранение, направился в Кундуз, по объездной, в сторону тюрьмы и пропал. Машину нашли. Его и бойца – ищут. И найдут.

– Нет, Яша, не найдут, поверь мне. Если, конечно, афганцы сами его не сдадут. Но там, в Жаваре, куда его собрались перебрасывать, другие люди правят бал. Солдат мертв, казнь снята на видео. Ладно, давайте на посошок и расходимся. Слава богу, новости кончились.

К немалому удивлению Астманова, все трое саркастически хмыкнули.

– Ошибаешься, – Вислица поднял черный колпачок от НУРСа, заменявший рюмку. – Меня отправляют в Союз, на переучивание, в Торжок. Два дня на сборы дали.

– Ну и я с новостями, – протянул свою тару Марат. – Завтра вылетаю в Кабул, оттуда в Гардез. Бригаду перебрасывают в Пактику. Батальон будет стоять в Бараки-и-барак.

– И для тебя есть интересное, Леша, – поднялся Самко. – Два часа назад пришла шифрограмма о твоем немедленном откомандировании в Кабул, в штаб армии. Не знаешь, зачем торопятся?

– Нет. Это – закрытая тема. Как и твой полковник разведки, – пошутил Астманов, скрывая за смешком крайнее напряжение. – Получается, Яша, ты один без новостей?

– Не думаю. Я вынужден буду доложить о твоей информации. И, чую, влезли мы в очень серьезные дела. Не по нашему положению и уровню. А это значит, что не жить мне в славном городе Кундузе.

– А вот скажи, что не ваша контора все эти перемещения организовала?

– А ты хотел, чтобы ваша? Без имени и статуса. Да, считаются с ней, пока, но за нами страна, государство. Ладно, выпьем!

Проводив гостей, Астманов кликнул дежурного, чтобы тот поднял его в пять часов утра, и уже собрался завалиться на койку, как сержант протянул ему заклеенный конверт.

– Вы спали днем, а этот ваш друг, бородатый, приходил. Сказал, что будить не надо. Вот, это он здесь писал, сказал: вам лично отдать, когда один останетесь.

Астманов распечатал конверт, уже догадываясь, что властители судеб договорились обо всем и обрубили все возможные связи, поскольку каждый выполнил свою задачу, даже не подозревая об этом. Бешеный буйвол из предосторожности писал на английском: «Учитель – Хранителю: «Иди своим путем». Жаль, не скоро увидимся. Зона действия…» Далее шли координаты. И все. И никаких указаний, обязательств, наград и обещаний. Свободен, как птица в полете! Вызвав в памяти участок карты северо-восточнее Кундуза, он прикинул, что указанная точка расположена на Памире… Координаты Астманов зашифровал последовательным прибавлением цифр, которые он забыть не мог – 1619 5132. Ключ содержал дату рождения и номер родного дома в Порт-Ветровске. Затем острым краем дорджи вырезал координаты группы на обратной стороне жетона с личным номером.

Предписание ему принесли вместе со служебным паспортом и причитающимися чеками ВПТ. Это означало, что в Кундуз он не возвратится. Хмурый старший лейтенант из строевой части молча подсунул Астманову чистый обходной лист и еще какие-то бумаги. Видимо, был предупрежден и вопросов не задавал. Скорее всего «отходную» Астманову готовили ночью, а штабные этого не любят.

В самолете Астманов и Арзаев сделали вид, что не знакомы, и в Кабуле, прощаясь, едва приметно кивнули друг другу. Ни к чему Марату было тащить за собой сомнительные связи – боевой офицер-десантник, академия впереди, карьера. Увиделись они через девятнадцать лет на Северном Кавказе, где полковник Арзаев служил в должности заместителя командующего армией, а Астманов выполнял не особо сложное поручение в Чечне. Еще через полгода, в декабре, Алексей получил известие о гибели Арзаева. Очевидцы рассказывали, что он выпрыгнул из сбитого чеченскими боевиками вертолета. Сгореть заживо или совершить последний в жизни прыжок – выбор десантника Арзаева был ясен.

С Юрием Вислицей Астманов больше не виделся и сведений о нем не имел.

А вот Яков Самко… «Папаясс», будь он неладен… Господи, оборони нас от друзей, а от врагов мы сами спасемся!

Рождество в Даруламане Кабул. Военный городок 40 ОА Декабрь 1986 г

В праздники на душе особенно тоскливо. Так всегда бывает в армии. А уж если эта армия стоит в Афгане!

На Новый год Астманову в Союз попасть не светило. Никто из редакции радио «Афган гак» этой милости не удостоился. И поделом: собачились со своим и заезжим начальством, почтения не оказывали, бакшишами проверяющих не баловали. Напротив, ждали, что их самих одарят за мужество на радиофронте… А тут еще штаб армии начал разрабатывать поход к пакистанской границе, чтобы снять блокаду с Хоста. Работы прибавилось, в том смысле, что пришлось чаще в эфире уговаривать моджахедов не стрелять в наши колонны.

Астманов собрал советскую редакцию, состоящую из трех лейтенантов: выпускников Военного института Аркадия Краинского и Сергея Белова, а также «офицера-любителя» Михаила Астафьева.

Алексей был настроен решительно:

– Новый год, Старый Новый год – отметим. А еще? А «Рождество твое, Христе Боже наш…» – пропустим?

Тут возник принципиальный вопрос. Какое Рождество отмечать? По какому календарю? Поскольку католическое было на носу, Астафьев, выросший на Западе в семье известного журналиста, мудро сказал:

– Давайте оба-два. Первое с папой римским, а потом со всем православным миром.

На том и сошлись.

А как отмечать? В школе не учили, в быту не праздновали. И тут всплыло полузабытое слово «мистерия». А за ним «вертеп», «волхвы».

Разумеется, вопрос согласовали с афганской стороной, а точнее с главным редактором «Афган гак» дягирвалем (полковником) Нарамом.

– Рафик дягирваль, у нас большой праздник. Мы завтра не появимся. Пленки для эфира ребята заберут вовремя, не беспокойтесь. (Бобины с записями программ лейтенанты доставляли через весь Кабул, в мотострелковый полк, где стоял передатчик.)

Нарам, хитро прищурившись, изрек, что по его данным никаких праздников у советской стороны 25 декабря не намечается.

– А Рождество Христово?

– Иса – величайший пророк и мать его Мариам – величайшая из женщин мира. Но вы же все атеисты, а еще у вас лично, рафик (товарищ) Астамон, фамилия не очень подходит для празднования рождения Исы.

– Да-да, а после Мухаммада поставлена печать. А еще, Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими! Очень мы вам здесь нужны вообще, со своей «политикой национального примирения»?

Глаза полковника, желто-серые, как его родные Сулеймановы горы, потемнели. Зря Астманов про эту политику помянул. Не простили афганские друзья дурацкой затеи – призывов к братанью с моджахедами. А Нарам бывал крут. Все он хорошо понимал – учился в Киеве, в Москве, военный летчик. Пистолет Стечкина держал под рукой, дулом к двери, на полочке обитого кожей письменного стола. Это Астманов точно знал. А совсем недавно невинного майора Исейкина, зампотеха, ответственный секретарь Махман два часа мурыжил по данному поводу. Одной рукой водку разливал, другой «макаровым» перед носом помахивал:

– Вы с кем нас хотите примирить? Они моего отца и брата убили, у меня полноги оторвало. А я с ними обниматься буду? Ты за эту политику?

Допрос продолжался часа два, пока оба «революционера» не накушались до стадии жарких лобызаний и клятв во взаимной верности.

Понимали афганские революционеры, что кончится для них эта «политика» виселицами на столбах в центре Кабула. Ладно, афганцы не первые, кого бросал СССР на пути к равенству и братству.

В канун Рождества день начался правильно. Был ранний, до рассвета, подъем. Выпили зеленого, жасминового, чаю. И хотя после него еще больше разыгрался аппетит, договорились: до первой звезды поститься сурово. Лейтенанты принялись за уборку. Астманову, как это и было заведено, досталось готовить угощение. Да чего тут готовить? Плов. Во-первых, он умел, во-вторых, дешево, в-третьих – на всех хватит и, в-четвертых – все европейцы любят эту азиатскую крестьянско-воинскую кашу с мясом и морковью, обильно пропитанную растительным маслом и бараньим жиром. И водка под нее идет, как вода ключевая!

Накануне земляк, Рома, принес Астманову в подарок половину бараньей туши. Земляк – великое дело в армии! Особенно в Афгане. Рома знал Кабул лучше любого аборигена, а чем занимался по службе, кто его знает! Вроде числился водителем у полковника Булатова, чеченца и военного строителя. Баранину Астманов рубил на пороге ванно-туалетного закутка старинной афганской саблей. Широкое тяжелое лезвие после третьего удара с оттяжкой – само согнулось в бараний рог. Пришлось взять штык-нож от «АКМ». Родная «марганцовка» оказалась покрепче.

Эх, плов кабульский! Спасибо братьям узбекам – научили делать тебя по всем правилам, из которых главное – готовить с душой. Поскольку едоков намечалось больше десятка, а казана не было, пришлось готовить по иранскому варианту. Зербак (мясо с морковью) – отдельно, бириндж (рис) – отдельно.

Рис – зерно к зерну – самый дорогой взяли в дукане у мечети «Душамшира». Там же – зиру, шафран, изюм и эль, с которым самый плохонький чай приобретает божественный вкус. Потом, на Чамане, где водка была дешевле, по 60 чеков (около 120 советских рублей) за 0,7 литра, купили молодой чеснок (в декабре!), лук, морковь, резанную соломкой, и нут – крупный горох. И несмотря на протесты Мустафина, что денег на хлеб не хватает, взяли полкило думба – курдючного жира. Пусть от всех будет исходить чесночно-курдючный запах – фимиам мирной, сытой и щедрой жизни на Востоке.

– Думба – это лекарство, – сказал Белов. – И лейтенанты, тут же, найдя в бардачке коробок с солью, съели по кусочку «живого» курдюка с лепешкой. Водителю, сморщившему нос, доходчиво объяснили, что так можно избежать всех афганских болезней, и в том числе ипохондрии от дефицита половой жизни.

Мясо Астманов тушил в чугунной утятнице, а рис готовил в эмалированном тазике. Купленный в «чекушке», магазине Военторга, он кочевал от корреспондентов к Наталье – секретарю-машинистке. Что она в нем делала – лучше было не думать.

Ближе к вечеру стали сооружать «вертеп». Астманову так казалось, что нужно создать библейскую картину рождения Христа в яслях под Вифлеемом. И все для этой затеи нашлось в полчаса. Дело в том, что советские дети по всей стране собирали для афганских сверстников (по легенде, бедных и голодных) игрушки и присылали их с трогательными письмами в Кабул. Но тут была одна загвоздка: не играют дети, воспитанные в исламских традициях, с изображениями людей – куклами и не особо склонны к обниманию поросят, обезьянок, мишек, ослов, плюшевых тигров и т. д. Поэтому «все живое» скапливалось на складах, и, что с ним происходило далее, неведомо. Паровозики, корабли, посуда детская, кубики, конструкторы – другое дело! Игрушки были в распоряжении Арины, девочки-статуэтки, переводчицы с фарси, профессорской внучки из Ташкента. Тоже ведь захотелось испытать себя в Афганистане!

Арина просияла, узнав, что ее приглашают на Рождество, открыла комнату с подарками, и лейтенанты отобрали действующих лиц вертепа.

Младенца Иисуса предстояло изображать коричневато-розовому пупсу с голубыми глазами. Он доверчиво протягивал пухлые ручки навстречу. Шикарная кукла в украинском национальном наряде изобразит Богородицу. С Иосифом пришлось подумать. Но нашли бородатого гнома, обернули куском ткани на манер плаща. Волхвов изобразили революционный матрос, Буратино и милиционер. А вот животных – ослов, волов, овечек и птичек – хватало!

В длинном коридоре барака-модуля, у восточной стенки, сбили из досок пещерку, накрыли солдатским одеялом, набросали сухой травы, в кормушки насыпали горох, рис и, любуясь делами рук своих, расставили фигурки. У задней стенки вертепа уложили гирлянду елочных огней, и когда разноцветные лампочки начали мигать, кукольный театр преобразился. Разноцветные тени трепетали в полумраке пещеры. Казалось, что младенец шевелит пальчиками, бычок и ослик кивают, жуя сено, а сквознячок, тянущий по низу, теребил седую бороду Иосифа. Любящий во всем достоверность Астафьев, сказалась, видно, наследственность бабушки – скульптора-реалиста (она честно ваяла вождей и колхозниц), положил в вертеп у ног Иосифа молоток и долото. Орудия труда земного мужа Богородицы. Да ведь и Иисуса потом знали – как «плотника из Назарета». Обитатели барака тихо стонали, видя таинственные приготовления. Редакция опять что-то изобрела! Уже благоухал курдюк, и хлебный запах риса плыл по длинному обшарпанному коридору, в середине которого сказочно, сквозь дымку тюля, играл огоньками вертеп.

Лейтенанты заперлись в своей комнате, чтобы переодеться в волхвов и в нужный момент появиться с дарами и вифлеемской звездой. Астманов достал завернутую в чистое солдатское полотенце Библию. Это была вторая, личная Библия в его жизни. Он купил ее у дворца «Сторай» на книжном развале. Кабульский офеня, заломивший за книгу пятьсот афгани, подавая Астманову Библию в гигиеническом переплете, приложил ее к сердцу, губам и лбу, спросив: «Мушавер – человек Книги?» Так мусульмане называют иудеев и христиан – «люди Книги». А первую Библию, чудесное карманное издание в кожаной обложке, у Астманова отобрал советский капитан-пограничник еще летом 1982 года…

Полудохлого от гепатита, малярии и еще какой-то прелести рисовых болот Алексея выгрузили в аэропорту под Термезом, где перед отправкой в госпиталь нужно было пройти таможенный досмотр. И вот это сучье вымя-розовая-харя-зеленая-фуражка-набекрень, переворошив парашютную сумку, ткнуло карандашом в гимнастерку слева:

– Что это у вас?

– Библия.

– Нельзя, прошу сдать.

– Я, как же… Я ее из Союза ввозил. Ничего не сказали…

– Нельзя. Если бы вы были пожилой человек…

– Забирай. Умнее будешь.

– Я доложу вашему командованию…

И доложил ведь! А Библия та – подарок баптиста Толи Кранцевича, за которого во время присяги замполит роты лейтенант Астманов держал автомат и поставил подпись под текстом воинской клятвы. Клясться, по вере Толиной, было великим грехом, как и брать в руки оружие. Ну не под суд же идти парню? Потом Кранцевич стал сержантом, а через несколько лет пресвитером крупной общины.

Астманов знал, что искать в этот зимний вечер в Книге. Закладки были вложены в начале Евангелий от Матфея и от Луки. И вдруг накатила непонятная тревога. Он слышал, как гремят шаги в коридоре за тонкой фанерной стеной, треск автоматных коротких очередей на окраине городка, смех лейтенантов, изобретающих наряды волхвов из подручных средств. Но все эти звуки шли мимо….

В пространстве, как исполинский знак вопроса, будто зажглись слова: «Имеешь ли ты право читать людям эти строки из Библии? Ты грешник, пьянствуешь, лжешь за кусок хлеба, прелюбодействуешь…» Астманов заколебался. Но вдруг слова ответа нашлись самым чудесным образом. Он прошептал, глядя в темнеющее окно, где уже мерцали над черными горами крупные звезды: «Всякий грех простится человеку, кроме хулы на Духа Святого. А я, Господи, и в мыслях этого не имел…» Не жарко было в комнате, но пот со лба Астманов все же смахнул.

Начало праздника было возвещено звуками пионерского горна, из все тех же подарков афганским детям. Отведя тюль с вертепа и не глядя по сторонам, Астманов начал:

– От Матфея Святое Благовествование… Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери его Марии с Иосифом, прежде, нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого… – Произнося слова, которые он знал наизусть: «…слава Всевышнему Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение!» – Астманов оторвал глаза от текста и увидел, что вертеп окружен тройным кольцом обитателей барака. И они слушали! И прозвучал единственный вопрос, ну конечно, его задала Наташка:

– А это все правда было?

Подняв над головой Библию, Астманов отрезал:

– Здесь все – правда.

Под звон колокольчика появились волхвы. Белов держал посох (швабру разобрали!) с Вифлеемской звездой (фонарик, обернутый голубым лоскутом), Краинский, в папахе, нес афганские лепешки и банку с медом. А Мустафин, почему-то в детской буденовке и шортах из обрезанных военных брюк, прижимал к груди обувную коробку с «дарами»… А потом все было как обычно. Собрали стаканы по всему модулю и гуляли часов до двух ночи…

Лейтенанты уже спали, да и Астманов, наведя порядок (один из способов избавиться от хмеля), думал лечь, как в дверь постучали. Посыльный с порога выпалил:

– Товарищ майор, начальник отделения, Канчук, требует лейтенанта Белова, срочно.

Ах ты, зараза. Дождался, пока выпьют, расслабятся, а потом, значит, вызвать решил. Ну, надо тебе «оторваться», зови командира. Нет же, знает, за что укусить.

Белов, выпускник Военного института, прослужил в Афганистане около двух лет и был ударной силой Астманова. Свободно владел дари, пушту. Прекрасно знал обстановку. И светила ему замечательная военная карьера, ибо был он человеком военным до мозга костей. (И до последнего своего дня, до гибели в Косове, доктор исторических наук, полковник Белов был настоящим русским офицером. Кстати, на клад Утанбека, четыре года назад, Астманова в принципе навел отец Белова – преподаватель Института общественных наук в Кабуле.)

– Сергей. – Астманов, проклиная все на свете, растолкал разметавшегося во сне парня. – Слышишь, Канчук тебя хочет видеть. Иди. Но если что, сам пойду на разборку. Не спорь там.

Белов, бормоча на пушту изощренные ругательства, натянул спортивный костюм и вышел к посыльному. Астманов же, бессознательно, может быть, чтобы заглушить неясную тревогу (а ведь точно, на часах было около трех – час Быка), достал из сейфа «ПМ». Повертел, загнал обойму. Потом патрон в ствол. Положил на стол, где в щелях желтели зернышки риса от рождественского плова. Так прошло в тупом ожидании минут пятнадцать. Белов появился багровый от возмущения.

– Канчук хочет, чтобы мы подготовили комментарий по убийству Моджадедди.

– Да он ведь жив! Его не было в штабе во время взрыва!

– Да знает он все. Но хочет «черную» загнать через «Афган гак».

– С ума сошел? Разнесут в клочья.

Себгатулла Моджадедди – один из лидеров вооруженной оппозиции, авторитетнейшее лицо, по тому времени в исламском мире слыл политиком, с которым можно было говорить о перспективах национального примирения. На него было совершено покушение. Штаб-квартиру Моджадедди подорвали в середине декабря. Но сам лидер не пострадал. Его просто не было в помещении. И вот теперь «прогнать лажу» по волнам популярного в Кабуле радио «Афган гак» означало подписать всем его сотрудникам смертный приговор. Такого моджахеды, в чьих руках фактически была большая часть Кабула, не простили бы. Было уже, находили корреспондентов с отрезанными головами да убитыми в упор. И еще, наверное, найдут… Война. Но вот так, затянуть петлю на всех…

– Садись, Сергей. Излагай рапортом на мое имя. Все же мы у него в оперативном подчинении, а не в прямом. Утро вечера, как говорят…. А я схожу к этому «чуку». – Три последние буквы фамилии начальника отделения на одном из тюркских наречий означали фундаментально-матерное слово, как и положено, из трех букв.

Как у Астманова в боковом кармане «Аляски» оказался пистолет, да еще с взведенным курком? Врет он все. Помнит! Он шел всадить пулю в Канчука.

Начальник армейской спецпропаганды сидел за столом и делал вид, что усиленно изучает какую-то бумажку. Это в три-то ночи? Глаз на Астманова не поднял.

– Мои люди не будут писать эту херню. Моджадедди – жив.

– Будут. У нас такой план.

И тут Астманов потянул из кармана «ПМ». Все, край! И нет тут ничего необычного. Ухлопал же лейтенант-топограф полковника-комбрига в Пули-Хумри. Ну а здесь майор – майора… Черт! Пистолет застрял. Взведенный курок зацепился за подкладку кармана. Он дернул другой раз, третий… И вдруг волна, да нет – шквал смеха накатил изнутри. Астманов, задыхаясь, развернулся и выскочил наружу. Смеялся до самого модуля. В приоткрытую дверь сказал Белову, что все в порядке, ничего писать не надо.

Утром лейтенанты аккуратно разобрали вертеп. До православного Рождества. А днем, видимо, одновременно, Астманов и Канчук пожаловались друг на друга в Ташкент.

О затее с Моджадедди полковник Нарам отозвался однозначно: покрутил толстым, коричневым пальцем у виска:

– Не дай бог. Всем секир башка будет!

Через три дня Астманова отозвали в Ташкент и отправили стажироваться в Москву на Пятницкую, в редакцию иновещания. Новый год он встретил в Ташкенте. Лейтенанты записались в «творческие» командировки от Кундуза до Кандагара. Рождество Христово, по католическому календарю, было единственным праздником в декабре-январе, который они встретили вместе. В конце января Астманов, понимая, что дальнейшее пребывание в Афганистане ему ничего, кроме «боевых действий на два фронта», не сулит, подал рапорт о переводе в окружную газету на должность корреспондента-организатора.

«Окопная» правда

Небывалое дело – тираж газеты Туркестанского военного округа «Фрунзевец» в восьмидесятые годы достигал порой 150 тысяч экземпляров! Ее ответственный редактор, полковник Туловский, при всяком удобном случае подчеркивал: «Нас читают в трех республиках и за рубежом». Разумеется, шеф имел в виду Узбекистан, Таджикистан, Туркмению и Афганистан, где дислоцировались войска ТуркВО. Справедливости ради следует уточнить, что в самом Афганистане армейской газеты не было. Ее штаты, в начале ввода войск, поглотил «Фрунзевец» и удерживал надежно до окончания афганской эпопеи. И правильно! Если в окружной газете за девять лет не было упомянуто ни одного случая ранения или гибели советского военнослужащего в боевой обстановке, то что взять с армейской? Там «свобода слова» сужалась до размеров мышиного глаза. Военные цензоры «Фрунзевца» и сами страдали от засилья. Один, натура артистическая, дошел до исправительно-трудовой колонии, снимая стрессы валютными операциями в афганских командировках, второй, полковник богатырской силы и великого добродушия, беспробудно пил. Фокус же заключался в том, что за нарушение требований цензуры карали, и очень жестоко, не военных цензоров, а ответственного редактора газеты.

Корреспонденты изощрялись, как могли. Безусловно смелые люди, они, участвуя в боевых действиях в Афганистане, потом описывали увиденное как войсковые учения, опыт Великой Отечественной и Гражданской войны, поскольку восточный колорит спрятать было трудно, а последние боевые действия в Туркестане относились к тридцатым годам. Кто-то ухитрился изложить бой с моджахедами в рамках кошмарного сна. Один раз проскочило. «Эзоповщина» процветала: погибших в бою называли «временно выбывшими из строя», моджахедов – «условным противником», сбитый вертолет «совершал вынужденную посадку по плану учения». Упоминание о присутствии ВДВ в Афганистане было запрещено. Полосатые майки – гордость крылатой пехоты – на фотографиях замазывались густой смесью белой гуаши и черной туши. Представляете, что говорил десантник, узревший такой снимок? И о газете с ее корреспондентами в том числе.

И все же «Фрунзевец» делал свое дело. Хоть эхом, хоть тенью, но давал знать о том, что в Афганистане идет война. Тактика выживания в горах и пустынях, толковые приемы стрельбы, метания гранат, вождения – именно афганский опыт, пусть и замаскированный, публиковался регулярно. Много это или мало, если даже в исторических формулярах отдельных дивизий под грифом «секретно» участие в боевых действиях на территории Афганистана не отражалось. И жатва смерти не обошла «Фрунзевец» стороной: осенью 1986 года в виду расположения батальона у Бараки-и-Барак сгорел в рухнувшем вертолете «МИ-8» военный корреспондент подполковник Валерий Глезденев. Пилоты, кстати, успели выпрыгнуть и выжить. У них по парашюту под задницей, а у корреспондента и борттехника – один на двоих. Да надень его в падающей машине! А кто там виной – «духи» или движки – это детали. Офицеры погибли при выполнении служебных обязанностей, выполняя боевую задачу. Среди двух обугленных «бревнышек» Валеру отличили по медным пряжкам от портупеи. Летчики пехотной упряжи не носили. Но, между прочим, за командировки в Афганистан чуть ли не дрались корреспонденты, используя любую возможность слетать за речку.

А в целом жилось сытно и свободно: только сдавай ежемесячно положенные две с половиной тысячи «газетных строк» да мотайся по командировкам в дальние гарнизоны и учебные центры. В горно-пустынную местность, где в «потемкинских деревнях», слепленных из глины, учили воевать. И там было все понятно: «Афганистан – страна чудес, пошел в кишлак и там исчез». А вот в самом Афганистане все получалось наоборот. За дувалом – никого, саманные хибары – пусты, а вышел на дорогу – «получи, фашист, гранату», а чаще в «зеленке» из отечественного «РПГ» или «ПК». Не хотели моджахеды воевать по правилам, точь-в-точь как белорусские партизаны. Что называется, «мочили в сортире», по более позднему определению известного политического деятеля.

Астманова вначале определили в отдел боевой и физической подготовки, памятуя, что в начале восьмидесятых он регулярно снабжал газету зарисовками, очерками и фотографиями с «полевых выходов», читай «боевых». За афганские фотографии, кстати, его кляли художники-ретушеры, поскольку на них солдаты красовались в майках, с расстегнутой верхней пуговицей, в шлемофонах набекрень и драных танковых комбинезонах, а про офицеров и говорить нечего. Ну, все как в жизни было, старые фотоаппараты врали меньше пишущих машинок. В глазах и лицах на этих фото не чувствовался дух романтики. Сонные, напряженные, равнодушные, усталые, сощуренные – всякие. Только вот героического задора не было. «Ты нам фотографии не присылай, они – любительские. А нам нужны – газетные», – таков был приговор.

«Боевиками» командовал тучный подполковник, запомнившийся Астманову тем, что в одном из очерков весьма красочно описал, как он упал в расщелину, застрял в ней и переживал, что «отряд не заметил потери бойца». Астманов представил себе это сдобное тело на горной тропе и искренне пожелал подполковнику в такие места больше не соваться. Есть же, скажем, ограничения по весу для прыжков с парашютом. Вот и горы тоже… Мудрые замечания подчиненного начальнику привели к тому, что Астманова перевели в секретариат. И хорошо: стать настоящим газетчиком можно, только пройдя это чистилище.

Командировки, дежурства, ночные бдения во время пленумов, съездов, речей и смертей генеральных секретарей, непрестанная война с цензурой и наборным цехом – все слилось в одно: службу. Разумеется, Астманова не оставляла мысль оказаться поближе к точке, определенной известными ему координатами. И все бы хорошо, да вот находилась эта точка на Памире, и не где-нибудь, а выходило так, что рядом с Усойским завалом, за которым простиралось высокогорное озеро Сарез. Это была суровая погранзона, с учетом развития событий в Афганистане. Ближайшая же воинская часть, где Астманов мог относительно законно оказаться в пограничной зоне, стояла на перевале Хабуробад и была от Сареза километрах в трехстах по прямой. Связываться с «зелеными фуражками», памятуя их принадлежность к КГБ, Астманову не хотелось. И все же он рискнул.

Командировка была выписана в Душанбе, где пережила свою историю горно-вьючная отдельная рота. Редкие и по тем-то временам эмблемы носил ее личный состав – подковы с перекрещенными саблями. К военному реликту были добавлены городской военкомат и отдельная радиолокационная рота на перевале Хабуробад. Оттуда Астманов намеревался попутным транспортом попасть в Хорог. А вот дальше план не прописывался, и он решил, что осмотрится на местности, в столице Горного Бадахшана. Вплоть до Хабуробада все шло отлично, но, едва на попутном грузовике с картошкой Астманов спустился в Калай-Хумб, случилось то, что должно было случиться. Водитель, вертлявый памирец, болтавший всю дорогу о красотах Бадахшана, остановил машину у пограничного КПП при въезде в городок, прилепившийся на дне гигантского каменного кувшина. Ночь Астманов провел в этой ловушке, оценив гостеприимство пограничников и их любознательность. На следующий день он побывал в Хороге, в погранкомендатуре, где оставил еще одно письменное объяснение, и его сопроводили в местный аэропорт на «АН-24», вылетающий в Душанбе. Самым захватывающим воспоминанием остались взлет над обрывом с кипящей рекой и лавирование самолета среди набегающих скал. В редакции Астманова ждали «телега», определившая его вояж как злостное нарушение режима погранзоны, укоры редактора и… капитан Самко. Прошлое воскресло, как только Астманов приблизился к цели, и не в самом приятном обличье. Тем не менее офицеры дружески обнялись.

– Можем мы где-нибудь поговорить?

– Разумеется, Яша. И поговорить, и выпить. Давай в «Голубые купола»?

«Голубые купола» – воистину исторический памятник Узбекистана. Прекрасное кафе в центре Ташкента, а плов и шашлык в этом городе были везде хороши.

– Ну, капитан, за встречу. – Астманов опрокинул пиалу с изрядной порцией местного коньяка, маслянистого и в принципе не уступающего хорошим дадастанским маркам. – Пей, Яша, штука знатная.

– Не могу. Начальство не одобряет. Сейчас же, сам знаешь, борьба с этим делом.

– Ага, с плодово-ягодной бормотухой и виноградниками заодно.

Самко поморщился: Астманов, хоть и без прямых указаний на лица, вел крамольные речи. Борьба с Бахусом шла по указанию очередного генсека КПСС и главы государства по совместительству.

– А у нас, Яша, – Астманов снова налил, как полагается, – это дело не преследуется. Вот редактор знает, что после его внушений я пойду и жахну. А вечером и к нему явлюсь, и с ним добавлю.

– Леша, да на ваших ребят, по пьяному делу, знаешь, сколько жалоб? В гостинице «Россия» такой бардак развели. А там, между прочим, иностранцы. Ну кто орал, что мечта его жизни переспать с негритянкой? Какая, на хер, негритянка? Переводчица из пакистанского посольства, бакалавр славяноведения. Так ваш герой в нее еще пальцем тыкал.

Астманов засмеялся. Ну, был такой случай…

– А ты не смейся. У вас же разврат сплошной. Девок по кабинетам и своих, и чужих пользуете. Переспали со всеми женами.

Астманов, с набитым ртом, проворчал:

– Все знаете! Тебе еще и я нужен? Или приказали узнать, что я делал в Калай-Хумбе?

– Я знаю, что ты там делал. И пока не затем пришел. Как источник ты мне не нужен. Хочешь пример? В известном тебе кабинете, на втором этаже, подняли письменный стол на катушки от ролей газетных. Зачем? Чтобы трахаться на столе было удобней. Под свой рост. И про это у меня есть бумага. Так что «внештатный» мне не нужен. У вас там банка с пауками, ты это на себе уже испытал. Или рассказать, что ты в госпитале лечил под видом простуды? Твои же коллеги и сдали.

– Мое дело… Чего ты хочешь?

– Будешь слушать? Тебе с кем удобнее разговаривать? Не я, так другого пошлют. Чтобы ты знал – я назначен куратором редакции. Мой участок.

– Я весь внимание, товарищ участковый контрразведчик. Но учти, я буду слушать, а говорить – это как получится.

– Сейчас заговоришь… В ближайшее время, может быть завтра-послезавтра, в редакции арестуют нескольких старших офицеров. Валютныесделки, наркотики. И в очень внушительных размерах. Успешно катались через Тузель два года. И вышли на них случайно – взяли таможенника с наркотой, а тот и признался, для облегчения, что пару раз просили его организовать коридор для военных корреспондентов. А дальше – дело техники.

– Клянусь, я в эти игры не играю… После Сары-тепа, разумеется. – Астманов шутливо поднял руки, а сам вмиг протрезвел. – Кто замешан, скажешь, или секрет?

– Для троих уже не секрет. Они знают, что их арестуют. Но есть еще к этому делу причастные. Мне дали сутки – найти того, кто выходил на контакт с таможней. Знаю на сто процентов одно – это офицер из редакции. Давай прямо: есть еще капсулы? Не хочешь сам – дай мне это зелье. Не торопись… Я тебе сказал, что времена меняются. Могут вспомнить и афганца, того, что исчез в Кундузе. И про то, как ты месяц болтался вроде в Хосте, а на самом деле там ли? А не в Читрал тебя с Исматом занесло? Не торопись отказываться. Наше время наступает, Леша. Ты вот, когда вместо Горбачев «Гробачев» написал, так я тебя вытащил и благодарности не просил. А топили тебя свои, войсковые.

– Вон оно как! Вспомнил. Только я не писал. Я, дурак, не читал.

История была и в самом деле замечательная. Вычитывая номер «Фрунзевца» с очередной гигантской речью генсека КПСС, второй дежурный пришел к Астманову с верноподданническим замечанием, дескать, фамилия лидера под одной из цитат набрана мелковато, прописным «корпусом», а надо было бы «цицеро» полужирным. Астманов согласился и послал бдительного старшего лейтенанта в цех, перебрать строку. А там, справедливо полагая, что в два часа ночи рабочий день закончился, наборщица с редким именем Калина уже накатила стакан-другой водочки в компании с верстальщиками. Ну и набрала строку. А верстальщики ее вставили, стереотип отлили и ротацию запустили. И пошел тираж в войска с фамилией ГРОБАЧЕВ. И повезли пудовые пачки газет поезда, самолеты и военные машины по всему необъятному ТуркВО. Слава богу, большую часть тиража успели выловить. Потом за этой газетой гонялись, как за романом «Мастер и Маргарита», и все просили рассказать, что же в ней запретного? Астманову, к его и к всеобщему удивлению, даже выговора в карточку взысканий не занесли.

– Ну, и как же ты меня отмазывал? Оправдания-то не было на деле.

– Видишь ли, «Гробачевым» Михаила Сергеевича издевательски назвали в некоторых зарубежных русских изданиях. Пророчат, что он страну угробит. Естественно, возникло предположение, что ты впаял ошибку намеренно. Я же представил другой аргумент: ты был бессменным дежурным на всех ответственных номерах по приказу редактора, и ни одного сбоя, только благодарности – это раз, во-вторых, переброска «р» и «о» при наборе – самая типичная ошибка. А шеф у нас в армейскую юность телеграфистом был. Да и Калину вашу прокачали. Алкоголичка – и все тут.

– Капсул нет… Расправь брови. Нет и все. Я постараюсь тебе помочь. Другие средства имеются.

– Да, я должен тебя предупредить: не лезь ты на границу. Там свои законы. Я не сумею помочь. Придется все выкладывать. Да и то, поверят ли?

– Нет. Мне никто не поверит, кроме вас троих. И то по одному эпизоду, – серьезно сказал Астманов. – Буду упорствовать – в психушку загонят, так? Или лучше молчать?

– Не знаю, тут был один случай. Молчал парень до конца. Ему все рассказали, прочитали. Так молча и пулю принял в затылок.

– Большое человеческое спасибо, дорогой друг! Завтра в это время вот на этой скамейке, а может быть, на той. Но здесь, и только здесь, в девять часов утра. – Астманов налил полную пиалу темно-золотистой жидкости и выпил, как человек, окончивший трудное дело. И плов доел, с охотой, как после большой работы. А между прочим, труды были впереди. Но зачем же щам пропадать? «Они же соленые». Классика! Тургенев.

Насчет капсул Астманов соврал. Последние две он пустил на анализ, по старым связям – росли люди, и бывший одноклассник стал восходящей звездой на узком небосклоне кристаллохимии. Теперь Астманов мог изготовить неплохой «сенсибилизатор» за день на кухне, если не очищать от примесей, медленно, через фарфоровые фильтры. Но «ядохимическое» светило искренне призналось, что «грязный» препарат – крайне жесткий и можно просто не выйти из транса. Никогда. И всю отмеренную жизнь, питаясь через зонд, видеть зеленое пламя, хрустальные диски, слышать дикую флейту и таинственные голоса. Не будет зелья. Не тот случай. Следы эмоциональных полей неплохо читают золотые четки – мини-компьютер ариев. Все эти датчики доморощенных «колдунов» из закрытых НИИ – плесень, по сравнению с четками. И если капсулы сосали информацию за счет «вакуума» внутри реципиента, то золотые шары используют внешнюю среду. Вот только нужно понимать их переменную дрожь и правильно ставить задачу.

С учетом «пожарных» секретарских занятий Астманова редактор выделил ему однокомнатную квартирку в трех минутах ходьбы от редакции. Жилье было примечательно тем, что на протяжении многих лет использовалось редакцией в качестве «дома свиданий», имело застекленную дверь в туалет и стены, изъеденные солью. Осколок ваджры и четки Астманов хранил в надежном, как ему казалось, месте. Тайник был устроен в стене пристройки, выходящей на пустырь. Не стоило совать в него руку чужому человеку. Круглый школьный пенал был приманкой. Попытка вытянуть его приводила к тому, что из сигнальной мины выскальзывала чека. А вот за весьма безобидной «сигналкой», во втором углублении, был уложен оранжевый брусок тротила, снаряженный по всем правилам, и только за ним пакетик с находками из Сары-тепа. В случае взрыва содержимое тайника должно было разлететься по пустырю, среди холмиков мусора и буйных зарослей дикой конопли. Ко всему, осколок дорджи был закатан в вальцмассу и напоминал кусок окаменевшего дерьма, а четки покрыты слоем стойкой эмали под малахит.

Черный коридор

В редакции Астманов появился вечером. Неспешно разобрал материалы для следующего номера, вычертил макеты. Потом, вытянув из старинного сейфа бутылку «Лезгинки», приосанившись, постучался в редакторский кабинет.

Туловский сидел сгорбившись за необъятным письменным столом, окруженный стопками рукописей. Утром, когда Астманов получал выволочку за «самоволку» в Калайхумб, это был другой человек. Сейчас резкие глубокие морщины залегли вдоль щек, орлиный профиль заострился. Владислав Васильевич напоминал вождя индейского племени, потерпевшего поражение в борьбе с армией белолицых. Корзина, забитая черновиками, распахнутые дверцы шкафов и тумбочек явственно говорили о том, что у бумажного кораблика «Фрунзевец» скоро будет новый капитан.

– Владислав Васильевич, приношу глубокие извинения, – жалобно затянул лазаря Астманов, но полковник махнул рукой, приглашая присесть поближе.

– Все, Леша. Написал рапорт. Пора в запас. Не смогу дальше здесь. Честь не позволит. Крепко подвели. Ну, ничего. Буду заниматься любимым делом. Рассказы для детей писать. – Туловский, автор книжечки о летчиках, был членом Союза писателей СССР.

– А тебе, Леша, скажу: уходи отсюда. Переводись. Хочешь в Киев? Я позвоню редактору, возьмет. Моя вина, что здесь гнилье развелось, доверял людям.

Ближе к полуночи Астманов с подушкой и одеялом демонстративно прошел мимо ночного сторожа – древней бабушки, татарки Альфи.

– Спокойной ночи. Если что – я в отделе писем заночую.

Бабушка ничуть не удивилась, сонно кивнула – сотрудники часто ночевали в редакции.

Астманов прошел по пустынному коридору второго этажа, открывая двери кабинетов. Затем, устроившись на ночь на столе, где сортировали почту, собрал в цепь узорчатые шары. Осторожно накинул четки на шею и легонько дважды постучал по центральному шару, ощутив легкую дрожь – это был сигнал готовности. Теперь настроиться на образ страха, вспомнить вкус отчаянья, цвет злобы. Человек уходил, но оставалось нечто (Астманов чурался термина «поле»), определяемое сложнейшей внутренней спиральной структурой шаров. Увеличенное изображение под мощным пучком гамма-лучей показало, что каждый шар состоит из одной феноменально тонкой и длинной проволоки, скрученной в многослойную спираль. Облицовка, зернь – это, пожалуй, был дизайн. Тот же «ядохимик» выразил сомнение, что начинка шара золотая, и предложил «биопсию». Давай, мол, введем датчик внутрь, возьмем на пробу. Астманов суеверно отказался. Он на сканирование под жестким излучением дал только один, крайний шар, и то с неохотой. Причина была проста: Астманов так и не разобрался, в чем сущность четок. Они ухо или камертон? А коль не разобрался, то лучше не спешить с выводами. Это современный человек считает себя венцом творенья, а тут понять бы: арии, они были людьми?

Стороннему наблюдателю показалось бы, что бродит по сумрачному прокуренному коридору сомнамбула. Кружится бестолково, останавливаясь у дерматиновых дверей, поглаживая безвкусное ожерелье. И случился ведь такой наблюдатель. Скрипнула половица под босой ногой Астманова, и чуткая, любознательная бабушка Альфи неслышно поднялась по каменным ступеням, стараясь обнаружить нарушителя тишины. Узрела! Втянула, как черепаха, морщинистую шею и невесомо переместилась назад, за стойку, горячо заклиная джиннов именами Аллаха.

Астманова тем временем заклинило. Одна точка – бесспорно – отдел боевой подготовки. Мощный сигнал, сдвоенный. Вторая – отдел пропаганды – слабовато, но заслуживает внимания. А вот по поводу третьей… Он присел на пороге узкой угловой комнаты – кабинета начальника отдела партийной жизни, он же секретарь парторганизации. Бред какой-то! Чистюля, педант, личность бескомпромиссная. Попробуй задержи партийные взносы – запилит насмерть! Он-то чего трясется? Жена Цезаря вне подозрений! Но шары упорно вибрировали под пальцами… Хорошо, оставим секретаря парторганизации в покое. Теперь следует разложить сдвоенный сигнал у «боевиков». Пик вибрации возник у стола чернокудрого капитана, по его рассказам, побывавшего под бомбово-штурмовым ударом иранских ВВС. Заблудилась группа спецназа и вышла на серьезных воинов аятоллы Хомейни. Те и вызвали авиацию для указания верного курса. В приключении пропало табельное оружие героя – пистолет Макарова. Астманов хмыкнул и прекратил терзать четки. Они сказали все, что могли. Надо было отдохнуть перед явно непростым днем.

Утро «тридцать седьмого года» прошло в редакции буднично. Вежливые старшие лейтенанты из прокуратуры опечатали кабинеты начальников отделов партийной жизни и боевой подготовки, порылись и изъяли весь бумажный мусор, оставшийся от корреспондента-пропагандиста, убывшего два дня назад на учебу в Москву, и так же мило попрощались, пообещав ряд новых встреч с журналистами в качестве свидетелей.

В секретариат заглянул бледно-зеленый заместитель редактора и приказал Астманову объявить об экстренном партийном собрании во второй половине дня. Уходя, поманил за собой, мол, зайди. Человек сугубо мирный, он с утра принял в корректорской изрядную дозу валерьянки и корвалола, да ведь и без того сердце у бывшего армейского волейболиста пошаливало.

– Леша, я главного не сказал на людях. Член Военного Совета на собрании будет. И некому собрание вести – сам знаешь. Сейчас собирай бюро – все обязанности на тебя. И рулить будешь ты. Арестантов надо из партии исключать.

– Членов бюро – пять. Почему я?

– Потому что ты в этих делах не замешан. А остальные – так или иначе, хотя бы молчанием своим.

Члены бюро к согласию пришли быстро, с облегчением свалив на Астманова обязанности обличителя, и договорились: арестованным – исключение из партии, причастным – строгий выговор, пока. Если не обнаружится иное. Но это дело компетентных органов. А кто действующие лица – Член сам объявит.

Астманов решил форсировать события, понимая, что встреча с Самко срывается. Особый отдел округа располагался неподалеку, и Астманов решил «включить дурака». В приемной он громко заявил дежурному офицеру, что ищет капитана Самко, и при этом внятно назвал свою должность и фамилию. Были, были подозрения, и укрепились, когда в приемную выскочил взъерошенный Самко, подхватил Астманова под локоть и вытащил из мраморно-дубового вестибюля.

– Мы же договорились когда… Здесь не стоило.

– Время «Ч» без меня определили. Вот, слушай. Точки две в боевом отделе. Одна – начальник партийного. Не удивил? Одна – отдел пропаганды, но слабая. Парень позавчера в Москву улетел. Все.

– Леша, – опустил глаза Самко. – Ты, конечно, в точку попал. Но у нас и свои методы неплохие. Это, считай, проверка была. Убедил ты шефа в своих экстрасенсорных способностях… Только вот он просит, чтобы с этим ожерельем ты по политуправлению прошелся. Ну, по отделам, где ваши боевики бывали. Похоже, хвост в штаб округа тянется.

– Откуда твой шеф про четки знает? Ты сказал? – Астманов с трудом подавил приступ бешенства.

– Камеры стояли в коридоре, Леша. Их сегодня утром сняли. И хорошо видно, как ты эти шары теребил, где стоял, где присел. В политуправе их не поставишь. Так что от меня только комментарий потребовался.

Не соврал Самко. В последнюю неделю крутились в соседней гостинице КЭЧ и в редакции линейщики, перебирая пучки телефонных проводов.

– Да, Яша… А скажи, у тебя, часом, нет фанеры хорошей… Нет? Жаль. Я бы смастерил аэроплан да улетел от вас куда глаза глядят.

– Давай по делу. Да или нет? И еще: шеф просит посмотреть это твое чудо, говорит, что слышал о подобных работах на базе Новосибирского филиала. Деды там какие-то из пружинок шары вертят. Но это по секрету…

– Заткни свой секрет в задницу и передай, что не было никаких шаров и ваши съемки для прокуратуры – тьфу! Незаконно. Все, Яша, пока.

– Ишь ты, о законах вспомнил, – съязвил ему вслед Самко, и странно, в голосе капитана Астманов услышал что-то похожее на облегчение.

Оставив у себя центральный шар, Астманов уложил четки в тайник, привел в готовность сюрприз. Место потеряло надежность. Но ничего, день-другой потерпит, а там надо искать запасные позиции по всем направлениям. Пришла пора думать о тылах… А центральный шарик пригодится на собрании.

Член Военного Совета – начальник Политического управления округа, так полностью именовалась должность генерала, был в гневе. Разнеся в пух и прах морально разложившуюся редакцию, он тем не менее толком не сказал, за что были арестованы офицеры и почему на четырех человек сразу нужно заводить «персональные дела» и гнать поганой метлой из партии. Хорошо хоть имена назвал. Коммунисты в погонах задумались и стали было задавать вопросы. Член свой гнев усилил, и все арестованные единодушно были исключены из членов КПСС. Когда же речь зашла о присутствующем «герое иранской границы», то военные журналисты заартачились. Кудлатый капитан, нервно почесывая голову двумя руками, поклялся, что не знает за собой вины, ничего сказать в оправдание не может, но готов согласиться с любым решением коммунистов. Все еще больше запуталось. Вот стоит живой, неарестованный капитан, его надо исключить из партии, то есть отрезать путь к профессиональной деятельности, ибо военный журналист без партии – птица без крыльев, нонсенс! Поступило заманчивое предложение отложить разбор дела до выяснения обстоятельств, и Астманов уже поставил его на голосование, как вдруг узрел Зевса во плоти. Это распрямился во весь свой двухметровый рост и во всю богатырскую стать генерал. Лицо военачальника приобрело цвет пламенеющего угля, сине-красные молнии играли над широким лбом. И надо было слышать, как были произнесены следующие слова, обращенные к несчастному кудлатому капитану: «Если бы… я мог… Именно тебя первым засадил на десять лет. Не тех…»

Тягостная тишина повисла в кабинете редактора. Коль сам Член не может, то что же это такое? Видно, не кончилось еще дело… Естественно, членская реплика ускорила процесс: с незначительным перевесом голосов «за» капитана изгнали из партии коммунистов.

Ничего не хотелось Астманову. Ни водки, ни плотских забав, ни размышлений. Сейчас открыть дверь, выйти и отправиться спать… Возможно, именно это сонное состояние спасло его от неразумных действий в последующие десять минут, когда он увидел тонкий мазок пыли рядом с тайничком.

«Так… Соберись. Внимание. Кирпичик не трогали… Хорошо. Только не торопиться. Снять пружину… Убрать ракету… Шашка… где шашка?»

Не было ни тротила, ни пакета с четками, ни дорджи. Но ведь кирпич не вынимали… Как? Он вновь ощупал углубление, где хранил свои сокровища, задержал ладонь и ощутил свежесть воздуха. Можно было и не продолжать осмотр, но Астманов, борясь с вялостью, обошел пристройку и увидел аккуратный вырез в старой штукатурке. В уме не откажешь. Мастера работали. Партизаны. Ждешь спереди – нападают сзади. Астманов обернулся на шлепающие шаги за спиной. Подходил сосед, со второго этажа.

– Леша, что ты тут застрял? Днем кабельщики палатку раскинули, ночью ты колобродишь. Я им говорю: мужики, не ройте, не ищите. Все «сопли» по фасаду провешены. А они: не лезь, дед, у нас прибор, видишь, показывает утечку, не мешай работать. Правда, и на первом этаже у твоей двери что-то измеряли. Табличку вывесили про высокое напряжение…

Астманов вполуха слушал старика и пытался понять, что делать дальше? Бежать? Кричать? Бить? Протестовать?

– Слышь, Васильич: «Мы с приятелем вдвоем работали на дизеле. Он мудак, и я мудак. У нас дизель спи…ли». Вот, мудак я был, им и помру!

– Ты что, Леша, – отпрянул сосед. – Случилось что? А ну давай ко мне, выпьем, поговорим.

– Спасибо. Завтра, точно, выпьем. Не хочу ваших беспокоить. А сегодня я в другом месте, не выпью – нажрусь!

Через полчаса Астманов сидел у хорошего парня – старшего лейтенанта Феди Чудова. Пили они крепчайший самогон, доставленный свояком Федора из Западной Украины, запивали чимкентским пивом, закусывали сочной ветчиной и снетками. Орали под гитару революционные и пионерские песни. Астманов попросил Федора:

– Что бы я тебе ни говорил, не выпускай меня до утра. Выруби, свяжи, но не выпускай.

– Чего проще, – хлопнул белесыми ресницами Чудов. – Сейчас по полному стакану, как ордена обмывают, и ноги сами не пойдут. Жаль, ордена нет или медальки какой.

– Есть, – Астманов вырвал из пистона пришитый личный номер. – Вот его и обмою. Наливай по полному. Это, брат, настоящая награда!

Неделю Астманов пил так, как будто хотел утопить себя в алкоголе. Потом появился в редакции и положил на стол рапорт с просьбой предоставить отпуск за два года. Вопросов не последовало. Жизнь в редакции пошла вразнос – все ожидали перемен, нового шефа: некий полковник Иванов прибывал из Группы советских войск в Германии, распределения вакансий: два отдела остались без начальников. В рапорте Астманов указал, что отпуск будет проводить в Сочи, и даже точный адрес проставил. И билет взял в том же направлении. Но вот нюанс: в день вылета у него в кармане был билет до Порт-Ветровска. Пора было думать о запасных позициях.

В Сочи он, конечно, появился, – там всегда хорошо, – но только после того, как оформил пустячную сделку: купил за бесценок старинный домишко и лодочный сарай, километрах в пятнадцати от Порт-Ветровска, на Черном камне. Купил и оставил жить в нем прежнего хозяина – деда Сластю, личность историческую – первого бича диких пляжей Порт-Ветровска. Сластя был действительно «бич» – «бывший интеллигентный человек», сохранивший, к счастью, порядочность до глубокой старости. За выполнение условий сделки можно было не беспокоиться.

Отпуск Астманов завершил в Москве. Утром вышел с тяжелой сумкой на станции метро «Арбатская», а через два дня, улетая в Ташкент, имел на руках копию приказа о переводе в газету Киевского военного округа. Кадры решают все, или «в кадрах» решают все – это неважно. Выше «кадров» только солнце – вот правда армейской жизни. Впрочем, пять килограммовых банок прессованной черной икры и пять бутылок коньяка «Дадастан» – весомый аргумент, тем более что участник боевых действий в Афганистане, награжденный двумя орденами, майор Астманов мог претендовать на КВО – «курортный военный округ» после семи лет службы в Туркестанском. Велики ли были траты на умасливание «кадров»? Смех один! Килограмм паюсной обошелся в двадцать пять рублей, коньяк – по двенадцать. Сказочные были времена, если учесть, что жалованье майора было никак не ниже трехсот пятидесяти рублей, при самом скромном должностном разряде.

Чай на шишках

В августе 1988-го в Киеве, несмотря на предписание и звонок из Москвы, Астманову заявили, что места в газете нет! Но майора-афганца к черту не пошлешь, и его приняли корреспондентом отдела комсомольской жизни. Это в тридцать семь лет-то!

Газета «Ленинское знамя» была крепкая. Большинство офицеров украинцы и евреи. К приезду Астманова в редакции не было ни одного человека, служившего в Афганистане. У большинства за плечами – Польша, Германия, Венгрия, Чехословакия, а спереди внушительные округлости, которые добродушно именовались «штабной грудью».

То, что происходило потом, – особая песня. Предсмертные судороги перестройки, залитый кровью Баку, землетрясения в Армении, цепь разорительных «крупномасштабных» учений. Грех жаловаться: Астманов сам выбирал, куда ездить, о чем писать.

В январе 1989-го ему «повезло». Полковник Киселев, из политуправления округа, знакомый по Афганистану, вручил «Удостоверение доверенного лица кандидата в депутаты Верховного Совета СССР Б.В. Громова». Назначенный на должность командующего войсками КВО Громов по обычаям того времени должен был заседать в Верховном Совете среди прочих равных.

Февраль Астманов встретил в Термезе. Десять дней отстоял на мосту Дружбы. Снимал, писал, обнимался и пил по вечерам с многочисленными друзьями, выполнившими интернациональный долг. Представился Громову в качестве «доверенного лица». Утром 16 февраля взял у командующего интервью, пожалуй, наиболее интересное из всех, что появлялись в то время. И пошла нормальная служба: очередное звание вовремя присвоили, назначили на отдел культуры и быта. А главное – не лезли в творческий процесс.

А потом Громов был определен в МВД, а это дело пропащее. Астманов заскучал и попросился от всех бед в Польшу. Там Северной группой войск командовал другой афганец – генерал-полковник Дубынин, предшественник Громова на посту командующего «чель орду».

В Польше Астманов пережил ГКЧП, развал Союза. За рубежом не так воняло Белым домом. Но, видно, сдавали нервы: он не выдержал одного эпизода. На его глазах солдаты сбивали кирками мемориальные доски с именами советских воинов, погибших в боях за Легницу в 1944-м. Естественно, о передаче помещения музея при Доме офицеров полякам под ресторан командование Северной группы знало. Ядовитый комментарий по этому случаю в оппозиционной польской газете вызвал высочайший гнев, и Астманову предложили вернуться восвояси.

В Киеве, где кипятился на Крещатике «Рух», ему намекнули, что пора присягать Украине. Астманов в ответ предложил вывести его за штат и стал искать место в России. Та, слава богу, не дошла до маразма предлагать офицеру принимать вторую воинскую клятву.

«Украинские страдания» прекратил вызов из Москвы. Редактор газеты Ленинградского военного округа согласился принять Астманова на должность корреспондента.

В Питере в начале девяностых было голодно, но весело. Жалованье Астманов отрабатывал, публикуя старые очерки на военно-исторические темы. Бродил днем и ночью по Петербургу. Работал в редакции, которая располагалась в Петропавловской крепости. Казалось бы, живи, дыши историей Отечества! Но тут редактором был назначен новый человек. Для всей редакции новый. А для Астманова – офицер, которого он приговорил в Ташкенте к «партийной казни». Нет, все было нормально. Дело прошлое, в другой стране, в иную эпоху. Вот и партии нет.

Вскоре всплыл вопрос об отправке в Таджикистан офицера на должность редактора газеты 201-й мотострелковой дивизии. Всего на полгода, в командировку, уверял редактор и даже поделился своим намерением загнать в Душанбе конкретного человека.

– А не захочет? – поинтересовался Астманов, в ту пору замещавший ответственного секретаря.

– Уволим по закону о контрактной службе, – нервно почесал голову редактор, – собирайте офицеров.

«Лучше бы ты этого не затевал», – подумал Астманов, уже понимая, что в Таджикистан поедет он сам. Это был знак судьбы!

Собрание состоялось в бывшей «ленинской комнате» (там еще висел портрет Ильича, правда, страшно пыльный). Начало было торжественным: «Округ требует от нас откомандировать одного офицера в Таджикистан. На полгода. Нужно развернуть газету дивизии. Кто хочет поехать?»

То, что было слышно биение мухи между стеклами, – ерунда! Астманов на другое обратил внимание: собравшиеся опустили глаза. Вот те раз! Никто из них, это он точно знал, в «деле» не был. Неужели неинтересно проверить себя?

– Хорошо, – редактор в упоении заскреб виски, – тогда я жду одну минуту и называю сам фамилию героя.

Астманову стало тошно. Вот сидят тридцать мужиков в звании от лейтенанта до подполковника. Учат через газету смелости и мужеству целый округ. Песни военные под хмельком поют. А как до дела, то массово струсили. И здесь служить?

Астманов встал, чувствуя огромное облегчение:

– Засиделся я тут у вас. Тем более дивизия мне знакома. Я уже был в ней редактором газеты, лет двенадцать назад. Я поеду в Таджикистан.

Редактор в сердцах сплюнул. Весь план по устранению неугодного кадра развалился. А кто обещал содействие?

В редакции выдали командировочное удостоверение сроком на полгода. В округе предписание – к новому месту службы. Что хочешь, то и выбирай. Бардак – дело добровольное. К немалому своему удовольствию, во время оформления документов Астманов часа два гулял по Главному штабу. Заблудился. Но много хорошего, в смысле интерьера, увидел. Не все еще растащили…

«Скотовоза» – «ИЛ-76» – не было третий день. Еда и деньги у «солдат удачи» кончились. Аэродром Громово, под Питером – место глухое и негостеприимное. Да и то сказать: всех собак бродячих не накормишь. И триста душ, «рвущихся» в Таджикистан, попросту вывозили утром на взлетно-посадочную полосу, обещали скорую посадку и… увозили в сырую, вонючую казарму поздно вечером.

Удивительно, но люди не роптали. Беззлобно посылали ко всем чертям Министерство обороны в целом и его главу в частности.

Итак, сидели в сосновом бору триста будущих наемников и ждали отправки в Душанбе в 201-ю мотострелковую дивизию. Офицерам обещали: решение квартирного вопроса, двойной оклад по должности, отпуск до двух месяцев и один месяц за три выслуги в календарном исчислении. Как в Афгане. Солдатам квартир не обещали, выслуга им особо нужна не была. Оклад? Вот тут загвоздка! В военкоматах Ленинградского военного округа им посулили до тысячи долларов в месяц. Дескать, как миротворцам в чужой стране. Бред, конечно, но грех было расстраивать ребят. Голодных и уже попахивающих псинкой воинов нельзя лишать мифа.

Рядом с Астмановым на рыжей плотной хвое сидел плотный подполковник. Он безразлично смотрел в конец полосы, отщипывая кусочки сухой белой булки. Астманов уже где-то это видел. Только вместо булки была лепешка. Серая афганская лепешка. Видел эту безучастность и пугающую пустоту в глазах… Все. Включилось военное мироощущение. Жаль, нет водки. Генерал Шершнев – «крестный отец» спецпропаганды – советовал в таких случаях: «Налейте человеку сто граммов, ну стакан водки, наконец…»

Отстегнув клапан рюкзака, Астманов достал из рюкзака небольшой никелированный чайник. Подполковник с интересом уставился в его сторону. Когда же, набрав воды из ручья, Астманов соорудил костерок из хвоинок и сосновой коры, он уважительно заметил: «Вы настоящий военный! Я сейчас соберу шишки, они хороший жар дают». Познакомились. Подполковник Анатолий Трушковский в Таджикистан был определен с должности командира танкового батальона. Выпили чаю. Крепкого, настоящего. На хороший чай и табак денег Астманов никогда не жалел.

Зачем после восьми лет службы в Туркестане, Афганистане, после Баку и Карабаха Астманов определился в Таджикистан? Что, без войны не продохнуть? Адреналину не хватает? Можно сказать так: по убеждению подполковника Астманова – война была не хуже любой другой работы. Пахарь – пашет, вор – ворует, солдат – воюет. Разве у бандита сладкая жизнь?

А главное – теперь можно, совершенно легально, приблизиться к заветной точке на Памире – к Усойскому завалу, за которым раскинул ледяные лапы «Голубой дракон» – Сарезское озеро.

Свобода приходит нагая…

К началу гражданской войны в Таджикистане (лето 1989 года) полки 201-й Гатчинской дважды Краснознаменной мотострелковой дивизии дислоцировались в городах Душанбе, Курган-Тюбе и Куляб.

Незадолго до распада СССР, в 1989–1991 годах, в республике войсками были остановлены вооруженные столкновения между таджиками, киргизами и узбеками в Исфаринском и Ганчинском районах, предупреждена попытка захвата власти вооруженной оппозицией и криминальными структурами в Душанбе в феврале 1990 года.

В декабре 1991 года была зарегистрирована Исламская партия возрождения Таджикистана (ИПВТ). На деле она существовала еще с середины восьмидесятых годов, имея боевое крыло. В апреле 1992 года вооруженные формирования ИПВТ перешли к вооруженному захвату власти в пригородных районах Душанбе.

Боевые действия расширялись, охватывая город со всех сторон. В начале мая начались вооруженные нападения на военнослужащих, разбойные налеты на их квартиры. Мятежники блокировали здание Республиканского управления Комитета национальной безопасности (КНБ) Таджикистана. Осажденные обратились за помощью к офицерам Душанбинского гарнизона и пограничникам. На призыв о помощи откликнулось только Офицерское собрание 201-й мотострелковой дивизии. Вот как описывали события этих дней В. Бушков и Д. Микульский в своем исследовании «Анатомия гражданской войны в Таджикистане».

«В тот же день (10 мая 1992 г.) митинговавших на площади Шохидон призвали идти к зданию КНБ, где якобы скрывается Президент, и потребовать от него встречи с народом. Колонна митингующих под защитой БТР и с оружием двинулась к зданию КНБ, но при подходе была остановлена яростным огнем. Около 8 человек были убиты и примерно 10 ранены. Полковник В. Заболотный, командир 201-й мсд, в соответствии с решением Офицерского собрания и вопреки установкам Российского правительства дал приказ бронегруппе из пяти танков, трех БМП и одного БТР прикрыть подступы к зданию КНБ, дому, в котором живут семьи работников КНБ, и перекрыть улицу.

Бой сразу же прекратился, и оппозиция вернулась на площадь Шохидон, где с новой силой возобновился митинг. Гневно обсуждались «убийцы из КГБ» и «оккупанты из СНГ», которые вмешались во внутренние дела суверенного государства…

Вечером по телевидению выступил лидер оппозиции Ш. Юсуф с заявлением, в котором подчеркнул, что не исключает возможности обращения за помощью к Ирану и Афганистану, если войска СНГ будут вмешиваться в дела Таджикистана. Одновременно он предупредил, что русские в Душанбе с этого момента становятся заложниками».

Командир дислоцированного в Курган-Тюбе 191-го мотострелкового полка подполковник Е. Меркулов в интервью газете – душанбинскому еженедельнику «Бизнес и политика» подчеркнул, что с мая 1992-го полк находился под постоянным давлением и законных, и незаконных властей. «Оппозиция стала нас винить в прямом вмешательстве во внутренние дела республики, резко поставила вопрос о выводе войск СНГ из Таджикистана. Более того, посыпались угрозы… После заявления оппозиции о том, что, если войска СНГ не уйдут из Таджикистана, она оставляет за собой право обратиться за военной помощью, в том числе и к Афганистану, Ирану, Пакистану, я понял, насколько сложна ситуация. Я понял, что мне предстоит, если окажусь со своим полком отрезанным от других частей дивизии.

191-й мотострелковый полк взял под охрану Кзыл-Калинский мост (который мятежники пытались не раз взорвать), каскад Вахшских ГЭС, Вахшский АТЗ (азотно-туковый завод), где были сконцентрированы десятки тысяч тонн взрывоопасных нитратов и жидкого хлора, ТЭЦ, предприятия энергоснабжения, крупные заводы, предприятия. Когда же, по настоянию правительства Таджикистана, полк снял свою охрану с Курган-Тюбинского узла связи и банка, из последнего было похищено около шестисот миллионов рублей.

В начале июля 1992 года боевые действия между исламистами и сторонниками светского демократического государства приобрели такой размах, что Министерство обороны России вынуждено было вмешаться в ход событий. Возникла вполне реальная угроза разрушения объектов стратегического назначения, могущего вызвать региональные катастрофы и ослабление противоядерной защиты России и СНГ.

Дивизия взяла под контроль безопасность оптико-электронного узла связи «Окно», основные объекты оборонной и химической промышленности, выставила опорные пункты на перевалах в направлении Афганистана, откуда исламистам помогали оружием и боеприпасами. Эти действия вызвали немедленную реакцию исламистов.

«Развернулась антирусская кампания, в ходе которой жертвы, понесенные обеими воюющими сторонами, стали списывать на русскоязычное население… А за голову генерала М. Ашурова – нового командира 201-й мсд – была объявлена награда в 5 миллионов рублей.

25 сентября было совершено нападение исламистов на поселок им. Ломоносова, где сосредоточились большие группы беженцев. Исламисты проникли в поселок и, оттеснив офицеров 191-го мотострелкового полка, устроили резню» (В. Бушков, Д. Микульский).

«С самого начала этот поселок, расположенный за воинской частью, стал местом, где пытались найти приют беженцы. Именно сюда пришли из Ургут-махалли около 16 тысяч человек. Мы их разместили в школе № 7, в здании автошколы, областного института усовершенствования учителей. Я их обеспечил чем мог. Это как раз произошло в сентябре, когда в городе вовсю хозяйничала оппозиция. Вдруг мне звонит сам Акбаршо Искандарович (глава правительства Таджикистана в 1992 г.): «Отдайте их боевикам, зачем они вам?» Это он о беженцах, среди которых в основном женщины, старики и дети. Я ответил, что не позволю уничтожить мирных людей. Если же они захотят выявить боевиков, то пусть это сделают, только официально: с представителями МВД, УВД, КНБ и облсовета. Они подло и хитро обманули меня, не допустив представителей КНБ, воинской части к началу операции. Так они выявили около 160 «беженцев»… вывезли их и, как выяснилось потом, расстреляли». (Из интервью командира 191-го мотострелкового полка Е. Меркулова газете «Бизнес и политика», Душанбе, 1993 г.)

В ночь с 12 на 13 июля 1993 года крупный отряд афганских боевиков численностью более 200 человек прорвался на территорию Таджикистана в районе 12-й заставы Московского пограничного отряда. В бою погибли 22 пограничника и трое военнослужащих 201-й дивизии.

«Командиру в/ч пп 01162» (орфография документа сохранена). «13 июля 1993 года. 12-я застава 117-го пограничного отряда.

В вооруженной акции в отношении 12-й погранзаставы (ПОГЗ) 117-го погранотряда (ПОГО) принимало участие 14 групп общей численностью до 200 человек (минометов – 2, безоткатных орудий – 4, установок РС – 5–6, РПГ – до 30, пулеметов – 10–12). Непосредственное руководство нападением осуществлял Кори Хамидулло (главарь крупного бандформирования. – Прим. ред.).

В период ведения боевых действий на участке 12-й ПОГЗ в эфире работали 10 радиокорреспондентов. Анализ поступающих данных и тактика действий противника свидетельствуют, что основной целью проведения вооруженной акции являлось уничтожение 12-й ПОГЗ и создание плацдарма на участках 11-й и 12-й ПОГЗ для дальнейшего крупномасштабного контрнаступления на Кулябском направлении и реализации замыслов «правительства Республики Таджикистан в изгнании», направленных на ускорение процесса вывода российского воинского контингента из Республики Таджикистан.

В момент нападения на 12-й ПОГЗ находились 48 человек: офицеров – 2, сверхсрочнослужащих – 2, солдат и сержантов – 41, а также 3 военнослужащих из мотострелкового полка 201-й мсд.

В 4.00 пограничный наряд на юго-восточной окраине опорного пункта обнаружил проход противника к заставе. По данной обстановке пограничная застава была поднята по команде «К бою». В момент занятия личным составом обороны по пограничной заставе был открыт огонь из реактивных снарядов, РПГ и стрелкового оружия. В ходе завязавшейся перестрелки была подбита боевая машина пехоты, поврежден СПГ-9, тяжело ранен начальник пограничной заставы старший лейтенант М. Майборода, погибли и ранены несколько пограничников.

В 4.05 на позиции 5-го отделения прорвалось до 26 нападавших. В результате разрывов мин и реактивных снарядов произошло возгорание казармы и других помещений заставы.

В 7.40 с 13-й ПОГЗ в район пограничной заставы вышел резерв 117-го ПОГО подполковника Б. Масюка в составе 105 человек от ПОГО, 12 человек от Комитета национальной безопасности, 1 танк Т-72 и 1 БМП, 2 БМП от 149-го мсп 201-й мсд. Старшим бронегруппы был заместитель командира полка по воспитательной работе подполковник С. Марченко. Вертолетом в Куляб из Душанбе были переброшены три экипажа танков, три экипажа БМП, три расчета 2С1 (самоходно-артиллерийской установки). Саперная группа обнаружила на дороге мины, которые не могла уничтожить из-за сильного огневого прикрытия. Несмотря на нанесение авиационных ракетных ударов (с 8.00 до 11.30), противник вел интенсивный огонь по резерву ПОГО и не дал возможности разминировать дорогу и продвинуться к 12-й ПОГЗ.

К 14.30 по команде начальника 117-го ПОГО личный состав 12-й ПОГЗ – 23 человека (из них 11 раненых) под командованием заместителя начальника заставы лейтенанта А. Мерзликина под незначительным огнем противника отошел к резерву ПОГО.

В 18.30 резерв ПОГО и бронегруппа 201-й мсд заняли кишлак Саригор и в 20.10 выбили противника с 12-й ПОГЗ.

В результате боестолкновения погибло 25 человек (из них трое военнослужащих 149-го мсп – Николашкин Н., Усунбаев А., Хамитов Г.). Противник потерял до 70 человек, на территории и вблизи пограничной заставы обнаружено 35 трупов боевиков, 5 автоматов, 2 РПГ, 1 пулемет, 20 реактивных снарядов, боеприпасы к стрелковому оружию.

Саперная группа на заставе обнаружила и обезвредила 10 противотанковых мин. Все помещения пограничной заставы сгорели».

Трагедия 12-й погранзаставы послужила толчком к усилению погранзастав силами 201-й мсд. Цепь опорных пунктов дивизии защитила участок границы в зоне ответственности Пянджского и Московского погранотрядов. Боевое дежурство на рубеже посменно несли все части дивизии. В последующие годы эта оборонительная линия сыграла главную роль в противодействии прорыву в Таджикистан боевиков Объединенной таджикской оппозиции (1993–1997 гг.) и афганского исламского движения «Талибан» (1998–2002 гг.).

Сущий Афган

Вместо Душанбе под вечер «скотовоз» сел в Оренбурге. Контрактников выгнали на пронизывающий ветер.

– Угробят ребят, Анатолий Григорьевич. Может, договоримся, чтобы на ночь оставили в салоне? – спросил Астманов Трушковского. С экипажем еле договорились. Понятны были опасения летчиков. Оставлять на ночь в самолете такую массу голодных, задерганных людей… Но с другой стороны, было совершенно очевидно, что если ночевать в поле, то к утру нужен будет не самолет, а десяток машин «Скорой помощи».

К полуночи удалось договориться о размещении в гостинице офицеров, где, несмотря на полночь, работал буфет. В нем, слава богу, нашлись колбаса, водка и сигареты. Трушковский уговорил дежурного по полку отправить к самолету «уазик», загрузив в него пирожки, хлеб и минеральную воду из буфета. Капля в море, конечно, для трехсот человек, но хоть что-то. Кстати, в алюминиевом брюхе оказалось ночью холоднее, чем снаружи, и солдаты всю ночь жгли костерки из сухой травы. Наутро, при подлете к Душанбе, все спали. Когда остановился самолет и была опущена рампа, в салон хлынул сухой раскаленный воздух. И вот первые слова Астманова:

– Сущий Афган.

Трушковский заинтересовался:

– А в чем сходство?

Да во всем! Жара, запах горелого керосина, сухая трава у взлетки, смуглые люди с черными головами, снующие у самолета, помятые хмурые солдаты. Да всего не передашь. Но сущий Афган! И будет здесь многое из того, что было там…

Город, насколько удалось увидеть Душанбе из окна старенького автобуса, был грязен, нищ, а люди будто пригнуты к земле. Так бывает в городах. Сначала буйство жестокости, кровь на улицах, а потом люди не могут смотреть в глаза друг другу. Лучше уж в землю…

Штаб 201-й дивизии располагался в центре Душанбе. Одноэтажные бараки, в прошлом конюшни, заборы, увитые колючими спиралями и куделью «путанки» – отличного «малозаметного препятствия» для ловли бродячих собак.

Бросив рюкзаки в курилке, Астманов и Трушковский проследовали в отдел кадров по душному темному и длинному коридору. Не дойдя до середины этого тоннеля, едва разошлись с сухощавым седым генералом, который что-то выговаривал своему собеседнику, полковнику. От кого из них пахнуло свежей водкой? Наверное, от «полкана». Генерала Астманов узнал. Похоже, и он, коротко глянув на офицеров, вспомнил физиономию Астманова.

– Соколов, – шепнул Трушковский, – Москва, Генштаб. Этот даром не прибывает.

Испытывая особую «любовь» к кадровикам, Астманов пропустил Трушковского в кабинет первым. Тот не задержался и минуты.

– На собеседование к начоперу. Не потеряемся в суматохе?

– Найду, – пообещал Астманов и толкнул обитую дерматином дверь.

Ну, сидит сухопарый, рыжий подполковник. Видно по лицу – не кадровик. Командир, скорее всего. Все происходило по-домашнему. Без официоза.

– Вы кто? На какую должность?

И в ответ на представление Астманов услышал фразу, сразившую его наповал:

– Ну, задницей они там думают, что ли? К нам уже прибыли два редактора. Куда вас прикажете девать?

– Можно на переплавку, – вяло отшутился Астманов. – А лучше давайте сюда этих редакторов. Наверное, коллеги из других газет. Хоть увижу братьев.

– Где я их сейчас найду? – буркнул подполковник. – Определяйтесь в гостиницу КЭЧ. Завтра в девять – сюда.

Трушковского Астманов нашел во дворе штаба в отличном расположении духа:

– Разрешите представиться: старший офицер оперативного отделения дивизии.

– Третий редактор несуществующей газеты, – в тон ему ответил Астманов, продолжая ломать голову,какие округа могли отдать редакторов «дивизионок». Ясно, что ребята не из окружных газет. Только сущий дурак может с окружной пойти на понижение, на дивизионную. Раньше так наказывали особо провинившихся корреспондентов. Не за бездарность. Если партбилет заложил таксисту по пьянке, ну и тому подобное…

Гостиница КЭЧ, такой же барак, как и штаб дивизии, располагалась у большого рынка. «Баракат» – прочитал Астманов на фронтоне внушительной марсианской тарелки из стекла и бетона. Надо же – «Изобилие»! Рынок был пуст, как и прилегающие улицы. Неподалеку, на мосту, Астманов заметил бетонные блоки и кучку людей с автоматами. Люди разжигали костер на обочине.

Ужин в гостинице не предусматривался. Но бутылку водки и полбуханки хлеба у дежурной все же купили. Водка – дрянь, воняла керосином и ацетоном, словно ее, как и в Афгане, везли через границу в топливном баке. А вот наклейка на бутылке замечательная! Три богатыря. Надпись: «Араки Руси». А самое главное: бледные богатыри стояли под зеленым (!) знаменем. Хлеб – липкий, горький, с шелухой. Астманов не рискнул его жевать. Занюхал «ацетоновку» коркой.

В большой комнате жили еще трое офицеров. Они весь вечер перекладывали сумки, надеясь утром улететь в Москву. Лицо одного из них показалось Астманову знакомым. Улучив момент, он вышел вслед за ним, якобы покурить.

– Простите, я мог видеть вас в Кабуле, в восемьдесят шестом-седьмом?

– Да. Я тоже смотрю, личность знакомая. Какими судьбами? Опять радиостанция?

– Круче. Газету будем разворачивать.

Афганский знакомый поведал, что в Таджикистане сидит больше месяца. Их группа занималась спецминированием. О, вот куда дело идет!

– Граница – двор проходной. Моджахеды оборзели, днем шастают.

– Таджики?

– И афганцы тоже. Эти серьезней. Есть участки – совсем голые. Вот «засыпали», что могли.

Знать бы Астманову, что через пять лет на одном из этих «участков» только бдительность телеоператора спасет его от подрыва на грошовой, замаскированной под речную гальку противопехотной мине. А вот обуви, разлохмаченной, обгоревшей, в том числе и детской, он на этих «участках» потом видел предостаточно! Конвенции, мать их. Противопехотная мина – это вещь! Сыпали и будут сыпать! Афганский знакомец, убывая утром, оставил Астманову новый маскировочный костюм-сеточку. Спасибо, очень пригодился уже на следующий день. По такой жаре только в лавсановых брюках ходить – никакой кастрации не надо.

Утром Астманов увидел в кабинете кадровика плотного краснолицего капитана лет сорока и старшего лейтенанта с лицом порочного ангела.

– Вот вам редакторы. Разбирайтесь, – бросил вершитель судеб и сделал вид, что углубился в документы. Однако уши его выдавали. Он предвкушал дальнейшую комедию. Нет, не будет юмора! Астманов развернул события по бытовому варианту.

– Давайте знакомиться, коллеги. Подполковник Астманов. В восьмидесятых годах был редактором газеты 201-й дивизии.

– Капитан Молчанов…

«Итак, «редактор номер один». Запоздалый, как и у меня, в 27 лет, поход в армию после института, тринадцать лет в газете учебной дивизии. Конечно, ему нужно хоть на пенсию выйти майором, выслуга для той же пенсии нужна. Но, видно по нему, газету не развернет. А вот секретарем хорошим будет. Даром, что ли, восемь лет сидел на этой должности. Мог бы и в Афгане должность и звание заработать. Десять лет ворота были распахнуты. Но лицо честное, растерян, правда, немного. Зато крепок, сибиряк!»

– Старший лейтенант Гуреев Владимир, замполит роты, Кантемировская дивизия.

«Вот и «редактор номер два». Хорош арап! Ладно, попробуем».

– Слушай, лейтенант, за одну твою дерзость я, пожалуй, сделаю из тебя журналиста, – засмеялся Астманов.

Кадровик поднял голову:

– Ну и что?

– Докладываю, штат газеты офицерским составом укомплектован. Старший лейтенант Гуреев – корреспондент-организатор, капитан Молчанов – ответственный секретарь.

– Вы ведь к нам в командировку? – язвительно вопросил кадровик. Судьба давала последний шанс сделать доброе дело: не мешать капитану стать майором, назначить старлея на капитанскую должность и вообще не мутить воду. В правом кармане командировочное удостоверение, в левом – предписание. Полгода или не менее двух лет? Пауза была небольшая. Астманов молча вынул предписание. У дивизии будет своя газета, как и двенадцать лет назад. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку? Это говорят те, кто не верит в «военное счастье».

Политорганы в армии упразднили вместе с КПСС. Бардака от этого не стало меньше. Просто выяснилось: где бывший начальник политотдела – сильный человек, там ему вся прежняя власть и принадлежит, несмотря на новый статус заместителя командира по воспитательной работе. Полковник Ивлев был сильным человеком. И в таджикских перипетиях разбирался именно с помощью силы. А что прикажете делать? Некоторая рыхлость и танцующая походка пусть обманывают других. Взгляд и хватка у него были боксерские. Да и ростом бог не обидел.

Ивлев сам пошел выбирать место для газеты. Предложение о размещении в одном из полков на окраине Душанбе сразу потерпело крах.

– Вы должны быть под рукой, – отрезал Ивлев.

После часа поисков Астманов остановился на следующем варианте: газете под редакционное помещение выделяют комнату в Доме офицеров, а технику, то есть типографию, временно размещают на заднем дворе этого самого дома. Гигантские лопухи, сорная трава, грязный хауз (небольшой бассейн) и два разграбленных вагончика – бывшая баня и столовая для офицеров, прибывавших сюда в 1988–1989 годах из Афганистана. Короче, полигон твердых бытовых отходов.

– Наше место на свалке, – торжественно сказал Астманов.

– Это лучше, чем у параши, – буркнул Молчанов, кивнув в сторону офицерской столовой, откуда несло несвежей соленой рыбой.

Через два дня офицеры покинули гостиницу, которая исправно пожирала их скудные денежные средства, и перебрались жить в вагончик на заднем дворе Дома офицеров. Установили дежурство, поскольку город по ночам трещал и бухал всеми калибрами. Между тем с двух сторон стоянка граничила с густыми зарослями заброшенного городского парка. Ночью в нем было не просто, а крайне неуютно. Не утруждая себя поисками врагов демократии, боевики и милиционеры просто строчили по кустам из автоматов. От шальных пуль спасал бетонный забор. А днем под этим забором собирались игроки в кости, в карты и наркоманы. Всякие. И «планакерши», и «шприцовые». «Ширинбаянов» Астманов просто пинками прогнал от хауза, где они привыкли колоться, оставляя клочья ваты, шприцы и ампулы. А вот «плановые», тоже по старой привычке, лезли через забор, сокращая себе путь к пивному ларьку или спасаясь от патрулей.

Астманов избавился от нежелательных гостей просто. Он вышел к «обдолбленным» с короткой речью на таджикском языке:

– Братья, во имя Аллаха Всемилостивого и Милосердного! Если вы будете прыгать через этот забор, я, не глядя, брошу за него гранату. Давайте договоримся. Я вас не трогаю, вы – меня.

«Планакерши» хмуро молчали, двое запустили пальцы под широкие рубашки. Астманов разогнул усики чеки:

– Повторяю. Я, подполковник Астманов, хозяин этого места. Дернетесь, уложу всех.

Тут что-то щелкнуло в расслабленных мозгах, посыпались хорошие слова: «ака», «усто», «брат». Оказывается, все служили в армии, кто-то в Афгане. И все. Никогда более они не докучали, ведя свои шумные сессии за забором. Тут тоже была выгода: местная милиция к российским военным заборам в те годы не приближалась. Дело в том, что из-за них на улицу часто летело такое, из чего взрывпакет или «химдым» были самыми безобидными вещами. Эпизод, касающийся редакции, стоит выделить особо.

Старший лейтенант Гуреев благодаря своей общительности познакомился с совершенно необходимыми людьми – старшинами, завскладами, привел рыжего командира роты из ремонтного батальона. Капитан был «афганец». Обещал помочь.

Как-то, после недели жизни на заднем дворе, Гуреев отпросился позвонить домой из Дома офицеров, где ночью у дежурной работал городской телефон, иногда соединявший межгород по восьмерке. Астманов неохотно отпустил его. Был установлен порядок: стемнело – за забор ни шагу.

– Но тут же рядом, – упросил Гуреев, – да там земляк из рембата ждет.

Минут через двадцать за забором рвануло. У Астманова кишки крутануло: ну, точно, влип в историю пацан. А еще через минуту появились Гуреев и рыжий капитан.

У корреспондента текли по лицу струйки крови, но это – ничего. Вот брючины темнели на глазах – это хуже.

– Быстро снимай брюки, – скомандовал Астманов, моля Бога, чтобы не как в Афгане, когда на руках у него умер солдат, которому осколок рванул бедренную артерию.

Нет алой крови, нет фонтанчиков. А вот мелких осколков штук восемь, они и кровят…

– Капитан, что случилось?

– Курили у крыльца, а на дорогу кто-то гранату бросил.

– Откуда? Там кругом наши.

– Наши, наши! От комендантской роты и бросили через забор.

Ком марли и ваты в «хэбэшные» шаровары, салфетку – к порезу на щеке.

– Идти можешь?

Ошалелый Гуреев кивнул.

Выскочили на перекресток перед дивизией. Там, нацелив пулемет вдоль Коммунистической улицы, стоял дежурный бронетранспортер. Гуреева увезли в госпиталь.

То, что капитана не зацепило, объяснилось просто:

– Услышал хлопок запала, да еще и удар об асфальт и упал на четыре кости. А Вовка не сообразил!

Великое дело афганский опыт. Правда, поделиться им в нужное время и в нужном месте трудновато.

Гуреева доставили в редакцию часа через два забинтованного и в пластырях. Чтобы «снять тему», купили вина в ночном шалмане, прилепившемся к штабу дивизии. Вино якобы «Тайфи» – дрянь, сок спиртованный. Но хорошо било в пустые головы.

Прозвучал командирский тост:

– Товарищ старший лейтенант, товарищи офицеры! Хорошо, что конец не оторвало вместе с мудями. Выпьем за хороший конец и военное счастье!

А что? Астманов не шутил. Знавал он молодого майора после Афгана. Ему между ног все начисто вымело небольшой, но очень злой миной. А потом и должность хорошая у парня была (правда, в ТуркВО), и орден, и звание досрочно. А в глазах – тоска смертная. И отечная, блестящая кожа.

Гуреев через месяц получил денежную компенсацию за легкое ранение и пропил ее в тот же день.

Типография потихоньку обрастала имуществом. Пусть комплект не отличался от тех, что были в конце Великой Отечественной войны. Но кто-то должен набирать газетные полосы, верстать, печатать. Где взять специалистов? Астманов стал совершать вояжи на южную окраину Душанбе, в мотострелковый полк, куда свозили пополнение. Оно делилось на две примерно равные части: испитые, пахнущие псиной, облаченные в живописные лохмотья будущие «профи» – контрактники – и солдаты срочной службы. С первыми было все понятно. У вторых – глаза бегали по сторонам. Им обещали сократить срок службы вдвое. В большинстве – самовольщики, молодые воры, наркоманы, которым светил штрафной батальон или тюрьма. А Таджикистан – новая жизнь! Вот из этих юнцов Астманов и набрал первый состав типографии. Почему? Просто устал бродить с табличкой: «Ищу линотиписта, печатника, метранпажа, электрографиста, начальника типографии». «Профи» подходили к нему, нахально заявляя: «Я линотипист (печатник и т. д.), но не пойду. Я воевать приехал…» Вояки, мать их! Треть возвращалась в Россию через неделю. Еще треть – через месяц. Сплошной «военный туризм». Тех, кто дотягивал до отпуска, заставляли писать рапорт о добровольном разрыве контракта и не проставляли в нем чисел. Чтобы солдат не омрачал жизнь командиров поисками на необъятных просторах России. В середине 93-го года, время перехода на службу по контракту, в полках числилось «в сочах» порой до двадцати процентов личного состава (сержанты и рядовые). СОЧ сокращенно – самовольное оставление части.

Название газеты «Солдат России» было спущено из ГУВР (это не бурчание в кишках, а Главное управление воспитательной работы). Астманов усилил маразм, используя в заголовках готические и славянские шрифты. Издали газету можно было принять за полевое немецкое издание времен Великой Отечественной или листок РНЕ – Русского Национального Единства.

Памирский поход Дневник полковника Белова

Примечание на полях: «Все, что происходило на трассе Душанбе – Хорог с 27 июня по 8 июля 1994 года, полностью легло на плечи солдат и офицеров 201-й мотострелковой дивизии. Я не называю имен и фамилий. Небезопасно.

24.06. – 26.06.

К Астманову я прибыл вовремя. Дивизия должна обеспечить сопровождение колонны с гуманитаркой для Горного Бадахшана. Но только до перевала Хабуработ. В Хорог гражданские пойдут одни. Стажеры мои распределены в полки, часть остается в редакции. Шеф не против моей поездки. Астманов проявляет к поездке особый интерес. Он не изменился. Тот же, что в Кабуле, Баку. Сменил полковничью должность на майорскую – в своем амплуа. В редакции – «афганский клуб». Полгода назад здесь был С. Н. Астманов утверждает, что С.Н. стал исмаилитом и нашел себе «пира», духовного наставника. Новая информация: колонну поведут в Хорог наши. Формируется бронегруппа: БМП, бронетранспортеры, «САУ», связь, пункт хозяйственного довольствия (ПХД) и прочее. Как это все будет ворочаться на памирской дороге?

Всенародно (готовы листовки, звуковые программы) мы будем заявлять, что идем с миссией мира. К чему же тогда столько оружия? Или к мирной акции пытаются пристегнуть «игру мышц»? Но моджахеды на Памире – люди тертые. Согласятся пропустить бронекулак в свой тыл? Говорят, есть договоренность о свободном пропуске всей колонны до Хорога.

27.06., понедельник.

Сборы, инструктаж. Важность предстоящего подчеркнута белыми касками (красили ночью, нанося еще и голубой круг – в них просто тянет прицелиться) и присутствием генерала из Коллективных миротворческих сил. Бронетранспортеры забиты сухими пайками, боеприпасами, спальными мешками. Над звуковещательной станцией красно-белый флаг. Синяя полоса выцвела. С красным-то флагом было проще, а новый – из трех кусков шить надо.

Окраина Душанбе. 9-й километр. Колонна выстраивается. Генерал дает интервью телевизионщикам. Грузовые автомобили, похоже, съехались со всех автосвалок мира. Водители – таджики, русские, осетины – продубленные солнцем мужики, большей частью пожилые люди. Поехали.

О, крыловский «Квартет»! То связи нет между боевыми машинами, то гражданские водители выруливают из колонны и жмут по объездным дорогам. Идем рывками. Разведчики следят, чтобы гуманитарка не уплывала налево. Ревут динамики: «Уважаемые граждане, просим не препятствовать движению… Наше оружие только для охраны колонны… Мы везем хлеб сиротам и неимущим…» Порхают по обочинам белые квадратики листовок.

К вечеру – в Лангаре. Бойцы на кострах разогревают банки с кашей. А вот для чего брали полевую кухню – непонятно. Толстый майор, начальник тыловых дел, объясняет, что горячее будет утром. Пистолет с глушителем на его поясе кажется игрушечным.

В Лангаре стоит подразделение Министерства обороны Республики Таджикистан. Полковник (армянин?) – борода с проседью, обвисшая панама, сказал: «Вы идете к волку в пасть. До Хабуработа я вас гаубицами прикрою, а там – как повезет». Спасибо, но где тот артиллерист, который прикроет длиннющую колонну на узком серпантине с закрытой позиции? На «памирке» местами чихнуть опасно – обвалится, а тут снарядами по горам долбить?

На ночь офицеры разведбата ставят задачу по охране колонны. Разведчики никого к ней не подпускают, хотя желающих пощупать машины хватает. Бойцы таджикской армии голодны…

28.06., вторник.

На рассвете, выплеснув на землю клейкое варево из вермишели и тушенки, которое предложила полевая кухня, закусили сухпаем и поползли к перевалу. Гражданские водители заметно нервничают, кое-кто пытается отстать. Разговор с такими короткий: «Вперед. Не заводится? Толкай его сзади броней!»

На перевале особо не побегаешь – высота за три с половиной тысячи метров. В ложбинах снег. Ледяной ветер. Здесь последний пост войск Министерства обороны Таджикистана. Катается вперед-назад какая-то сумасшедшая БМП. Выше дороги – гигантская, искореженная радиолокационная станция. Астманов здесь раньше бывал. Сказал, что на перевале стояла отдельная радиолокационная рота какой-то радиотехнической бригады. Потом проклял комендатуру в Калай-Хумбе. Какие-то старые счеты?

Поднимаясь к перевалу, сквозь шум моторов услышали взрыв. Таджикский солдат с поста подорвался на своем же минном поле. Оторвало стопу, сильно посекло осколками. Наши медики оказали экстренную помощь. Солдата, «распятого» на шинах, обмотанного бинтами, отнесли к машине и, быстро, вниз. Если будет вертолет в Лангаре, то выживет, наверное.

Начали спуск с перевала на Калай-Хумб. Пошла дороженька: слева – стена, справа – пропасть, на дне беснуется река.

Вот тебе и договор! Не прошли и десяти километров, как по головному дозору справа, с афганского берега, ударили безоткатки. Разрывы в десяти-пятнадцати метрах от машин. Залегли под броню, постреляли короткими. А что толку: никого на том берегу не видно. Меня сначала смутил смех Астманова. Он лежал на спине и хохоча указывал вверх. На скале, прямо над нашим укрытием, картинно стояли бородатые моджахеды в блестящих остроносых галошах. Десяти гранат, брошенных сверху, хватило бы на нас всех.

Из-за поворота выбежал разведчик, замахал руками:

– Не стреляйте!

За ним спокойно вышел местный «Че» (черный берет, короткая бородка, автомат за спиной), поднял вверх ладонь:

– Почему не остановились? Мы вам махали…

– Так у нас же договоренность о пропуске колонны. Хлеб везем.

– Хлеб? А куда столько брони?

Он прав. Колонна с мукой стояла еще чуть ли не на перевале, а в обозримом пространстве были только боевые машины. Астманов отвел «команданте» к обочине, к ним подошел начальник штаба разведбата. Свои дела. Туда лучше не соваться, пока не зовут. Напряжение потихоньку спадало. А что дергаться: ловушка.

Моджахед назвался Исхобом, заглянул внутрь нашего бронетранспортера: «Таджики есть? Узбеки есть? Мы русских не трогаем». Выразил уверенность в том, что Россия поголовно примет ислам как единственно верное учение, рассказывал об учебе во ВГИКе. Режиссер…

Два часа ожидания. Наконец команда: вернуться на перевал. Вздохнули с облегчением. Невеликое удовольствие – стоять у стенки под прицелом «безоткаток» и выслушивать упреки в том, что миротворческие силы явно предпочитают помогать одной стороне. И пойди ж ты опровергни, что учение ислама всесильно, потому что оно верно. Ночью вернулись в Лангар.

29.06., среда.

С утра застрекотали вертолеты. Разумеется, после такого скандала следовало бы ожидать прилета высокого начальства. Но из «восьмерки» вышел полковник Крюков – начальник штаба дивизии. Выслушал всех, приказал сохранять спокойствие и убыл на переговоры с командиром моджахедов – «генералом» Саламшо. Офицеры обсуждают вчерашний инцидент и, не стесняясь в выражениях, говорят, что колонну подставили под огонь моджахедов намеренно.

На ПХД – водянистый супчик и рис с тушенкой и долгоносиком. Первая потеря, кстати, была на этом злополучном пункте: вспыхнула соляра и изрядно опалила повара.

30.06., четверг.

Рано утром вновь уходим на Хабуработ. День в ожидании. Ночуем на перевале. Холодно. Чтобы приготовить пищу, разведчики разобрали на дрова старый кузов от «КамАЗа». Спали, укрывшись танковым брезентом.

01.07., пятница.

Колонну пропускают. Из боевых машин моджахеды «разрешают» оставить пять бронетранспортеров.

От места, где нас обстреляли (здесь у моджахедов передовые посты), на бронетранспортер усаживаются воины Аллаха и следуют вместе с нами.

«Меня будто оплевали. Они расселись с оружием на моей броне. А я должен молчать и выполнять их требования: где остановиться, куда ехать?» – это слова лейтенанта-разведчика. Что ему ответить? Мы сами пришли сюда с оружием.

Моджахеды хорошо экипированы, автоматы новые. Первыми вступают в разговор. Основная тема – недовольство нынешним правительством Таджикистана и скорая победа «борцов за веру», только бы не мешала Россия. «Укрепляйте границу с Узбекистаном, а все остальное мы решим сами». Боятся узбеков? Не скрывают, что проходили обучение в лагерях в Афганистане и Пакистане. К нам относятся с легким недоверием. Вспоминают события двухлетней давности в Кулябе, Рогуне, Душанбе, Тавиль-Даре и т. д. Помнят все: имена, звания, лица, номера техники. Говорят: «Сунетесь с силой – взорвем дорогу, завалим». А чего ее взрывать – сама сыпется. На обочинах стоят ржавые, разграбленные трактора дорожной службы. Кто такую технику даст теперь Памиру? Таджикистану? За валюту разве?

Кстати, моджахеды утверждают, что не получают денег вообще. Как проверишь? А вот не пьют – это точно. И «травкой», сколько мы могли видеть, не балуются. Курят – единицы. Один из бородачей рассказывал, как тренировали в афганском лагере: «Плохо бегаешь по горам – инструктор очередь под ноги. Бывает, что и зацепит».

Ночлег в местечке Калот. Сухой, горячий ветер дует с афганской стороны. Афган рядом – только Пяндж перейти. Но не в эту пору. «Такого разлива не было уже лет двадцать», – сказал старый памирский водитель.

02.07., суббота.

Пусть карты наши слегка врут, но дорога в Хорог – одна. Колонна запрудила площадь перед зданием Верховного Совета Горного Бадахшана. Собираются группками местные жители. Моджахедов Саламшо в колонне осталось двое. Без оружия. Здесь их не жалуют.

Офицеров и солдат кормят в подвале Верховного Совета ГБАО вермишелью и хлебными котлетами.

Понемногу разгораются страсти. Не все положительно отнеслись к нашему появлению. Пришлось сменить место стоянки: со двора гостиницы автобазы перебрались в расположение местного горно-стрелкового батальона.

Вечером пришло известие о том, что при спуске с перевала Хабуработ вблизи Лангара погиб командир взвода связи лейтенант Алексей Бобылев. Водитель не сумел сориентироваться на горной дороге – бронетранспортер врезался в скалу и перевернулся.

03.07., воскресенье.

Утром по соображениям безопасности пришлось покинуть тесный дворик батальона. Над нами, над пограничниками, над всем Хорогом – пулеметные гнезда и «безоткатки» моджахедов всех мастей. Это – беженцы защищаются. Со всей броней оттянулись на окраину города к старой ГЭС. Райское место! Сад фруктовый. Можно загорать на белом песке. Только река, Гунт, – смерть хрустальная! Астманов…(в пронумерованном блокноте вырваны две страницы)… шине горы»…

Памирцы заявляют, что ГБАО должна войти в состав России на правах автономии. Вспоминают предстоящий 100-летний юбилей присоединения Горного Бадахшана к России в 1895 году.

Машины еще не разгружены, а надо срочно уходить. Поступают сведения о затоплении и разрушении дороги. Наконец прибывают грузовики. Возвратившихся из Афганистана беженцев, которых нужно доставить в Душанбе, усаживают в кузова машин. И тут выясняется, что у них нет даже хлеба на дорогу. Офицеры собирают шестьдесят тысяч рублей и покупают на них 400 буханок хлеба. Его уже успели испечь из той самой муки, которую доставила наша колонна. В Хороге – стихийное бедствие. Пяндж вышел из берегов, затопив сооружения действующей ГЭС. Отдаем, по решению командования, резервное дизтопливо и бензин. Теперь у нас горючего в обрез. Ночная стоянка – Калот.

04.07., понедельник.

Селение Шипад. «Шпад» – так произносят название жители. «Шпад» – поток. Путь впереди затоплен и размыт на участке примерно метров в триста.

Разведчики пытались нащупать брод. Сначала пешим порядком, заходя по грудь в ледяную воду. Потом – на «КамАЗе» и бронетранспортере, который на середине затопленного участка начало сносить в реку. А там, на стремнине, – смерть в считаные секунды.

Вызваны вертолеты с саперами. А с той стороны затопленного участка, забросив за спину узлы с одеждой и держа над головой автоматы, прижимаясь к скалам, перебираются моджахеды. Чернобородый здоровяк первым вышел из воды и с ехидством спросил: «Что, солдат, умирать не хочешь?» Возникло недоброе молчание.

День и ночь в Шипаде. Сказочные места, чистейший горный поток, вокруг – живописные скалы, щедро разукрашенные туристами: «Здесь были…» Были. До 1990 года. Памирцы зовут в гости. Чай, молоко, шир-чой (молоко с черным чаем), лепешки, сушеный тутовник, черешня. Небогато, но от души. В Шипаде много беженцев, работы нет, денег нет.

05.07., вторник.

Саперы рвут стену, обрушивая на дорогу куски скал, потом дробят их зарядами. Работают по грудь в ледяной воде, под опасно нависающими глыбами, да и не все заряды срабатывают одновременно. Если бы не саперы, кто знает, сколько бы торчать здесь? А медлить не стоит. Моджахеды проявляют подозрительную настойчивость. То топливо выпросят, поигрывая гранатометом, направленным на бронетранспортер, то инструмент «уведут» без всякого стеснения. Активно интересуются запасами тротила и выпрашивают взрывную машинку.

06. 07., среда.

Саперы продолжают взрывные работы. Все, кто свободен от охраны колонны, укладывают камни. Мобилизованы на эту работу беженцы-мужчины и водители грузовиков. Вертолеты вновь доставляют сухой паек, горючее, тротил, сигареты (чай начали курить и местный дрянной самосад). Часть беженцев отправлена в Душанбе вертолетами.

У одного из офицеров-разведчиков сегодня день рождения. Подарки: магнитофонная кассета с голосами друзей, пачка сигарет с дарственной надписью, банка кофе… Шипадские сварили уху из маринки. К вечеру растянули на земле брезент, спальные мешки заменили курпачи. Сели. Моджахеды тоже пришли поздравить именинника. Хорошо отметили, но легли спать пораньше – утром в путь. Саперы предупредили, что дорогу продолжает размывать…

07. 07., четверг.

Еще один завал на пути, – снова взрывы, перебрасывание камней под палящим солнцем. Спасибо местным властям – пригнали трактор, а то бы еще пришлось стоять двое суток.

Калай-Хумб, «столицу» моджахедов, проходим без остановки. Теперь люди Саламшо на постах не маскируются: они выходят с оружием на обочины, поднимаются в полный рост, кое-кто машет на прощание. Был дан и «салют»: с одного из постов влепили гранату в промежуток между головной машиной и звуковещательной станцией.

К вечеру выползаем на перевал. Таджикский пост опускает перед нами шлагбаум. Какой-то закопченный тип бежит с горы, стреляя в воздух. Выяснилось, что таким образом нас останавливают с целью досмотра. Обстановка накаляется. Слава богу, с Лангаром, где находится их вышестоящий штаб, есть связь и дело удается уладить миром. Досматривать (вырвана страница)…пулеметчика.

Лангар. Таджики решили проверить машины с беженцами ночью. Танками дорогу перекрыли и пушки уперли нам в лоб. Наши условия – проверка только утром и в присутствии представителя миротворческих сил.

08. 07., пятница.

В четыре утра один за другим – два взрыва. Во дворе таджикского батальона загорелся корпус старой БМП-1. Моджахеды? Кто-то уверял, что это реактивные снаряды, другие настаивали, что моджахеды ударили из минометов. Но разбираться некогда…» (запись обрывается).

Шамбала рядом Хорог, старая ГЭС, 3 июля 1994 г

Тропа, вырубленная в скале, оборвалась. За выступом – почерневший от времени подвесной мостик. Внизу бесновался в каменном ложе ледяной Гунт. По краешку – песок ослепительно-белый. Но ступи в воду, сделай шаг-другой – река вцепится, изорвет и выбросит кости в мутный Пяндж.

За городом, у старой ГЭС, левый берег – скала до неба. На правом, где расположилось на отдых боевое охранение колонны, – заброшенный фруктовый сад. Хрустальные роднички, яблони, курага, сливы, изумрудная горная зелень…

Вот в этом «Эдеме» и появился весьма колоритный субъект. Смоляные космы до плеч, борода иконописная, черные, глубокие глаза, румянец на смуглых впалых щеках. Ну прямо Иоанн Креститель. Только вот вместо одежды из верблюжьего волоса и кожаного пояса на чреслах – старые армейские шаровары и ветхая фланелевая рубашка. За спиной, на перевязи, резной остроконечный посох. Завидев Астманова, дервиш отступил, провел руками по лицу. Вроде как в приветствии, но Белов понял так, что тип этот очертил границу. Странным показалось и дальнейшее поведение Астманова. Он отошел, закурил и предоставил Белову дальнейшее исследование объекта.

На крепкой, жилистой шее монаха светился серебрянный кругляш. Сергей после традиционных приветствий спросил на шугнанском диалекте про амулет. Абориген выдержал паузу и на русском ответил:

– Хотите посмотреть? – Протянул Сергею кругляшок, не снимая с шеи черного шнурка.

На серебристом металле хорошо просматривался профиль бородатого старца в остроконечной шапке. На обороте – символический знак солнца, каким его изображали древние астрологи – с широкими изгибающимися лучами – протуберанцами.

– Вот те раз! – Белов озадаченно посмотрел на Астманова. – Это же зороастриец. Огнепоклонник.

Сергей покраснел, как это у него бывало в минуты особого волнения, и вновь заговорил с новым знакомцем, на этот раз на фарси. Говорили они минут пять, после чего Белов как-то растерянно сказал:

– Он, похоже, настоящий. Говорит, что здесь облик учителя. Просит в воду не плевать, не кидать мусор. Там, ниже по течению, пир живет, его наставник.

– Да говори ты с ним на русском. Он, может, и забыл, как тебя зовут, но если рядом Сеид-ака, иди спроси, могу ли я увидеть его вместе со своим другом? Ты все слышал? Иди. У нас немного времени. – Астманов явно нервничал.

– Вы его знали, шеф? – осторожно спросил Белов, понимая, что встреча была неслучайна.

– Привыкай. Здесь все друг друга знают. Шамбала – рядом, – рассеянно ответил Астманов.

Горы, еще фиолетовые у подножий, ослепительно сияющие в вышине, цепями уходили на юго-восток, к Тибету. Все было рядом: Афганистан, Китай, Индия, небо.

Бойцы расположились позагорать на песчаном пятачке у заброшенного машинного зала, изредка на секунду-другую окунались в обжигающую воду, там, где течение замедлялось большими кварцитовыми валунами. Предприимчивый лейтенант Талихов организовал «артель» по добыче золотого песка. С помощью промасленных шерстяных тряпок, пинцета и лупы он с двумя солдатами промывал белый песок и всерьез утверждал, что тускло-желтые чешуйки и есть самородное золото.

– Пир ждет вас. – Разморенные солнцем Астманов и Белов не заметили, как подошел дервиш. К его экипировке прибавились повязка, стягивающая волосы, и моток афганской шерстяной веревки.

Оружие Астманов приказал оставить, но потом, поколебавшись, заткнул за ремень «макаров». Белов последовал его примеру: мало ли что, хоть застрелиться! Противогазную сумку, набитую сигаретами и чаем, он протянул дервишу:

– Бакшиш. А пир судьбу предсказывает?

– О судьбе не всем надо знать. Так он говорит.

Тропа круто уходила вверх, в расселину. Дервиш жестом попросил подождать, скрылся в каменной щели, а минут через пять к ним скатился камень с привязанной веревкой. Она оказалась очень кстати: базальт под ногами был покрыт багровой слизью водорослей. По дну расщелины Астманов и Белов пробирались минут десять и, наконец, увидели в просвете лохматую голову проводника. Вырвавшись из каменных тисков, увидели, что стоят на краю крохотной поляны, охваченной по кругу скалами. Пахло горьким дымком, у входа в каменную хибарку прямо на углях стоял закопченный медный чайник.

– Прямо Аламут какой-то, – пошутил Белов, припомнив легенды о Старце горы.

– Не Аламут, – негромко, но очень отчетливо сказал дервиш, и Белов смутился – шутка была неудачной. Средневековый Аламут был крепостью наемных убийц.

В хижине кто-то задвигался. На пороге появился сухой седоволосый старик. Голубая рубаха до колен, остроносые галоши на босу ногу. Астманов, прижав руки к груди, поклонился. Белов последовал его примеру.

– И вам мир, молодые люди! Али-Исмаил, сынок, чаем угостишь нас?

Пока Исмаил ополаскивал чайник для заварки, протирал пиалы, Белов во все глаза разглядывал пира. Первое, что приходило на ум, – по внешнему виду он мог сойти и за жителя Рязани и за породистого араба. Серо-голубые глаза, прямой нос, правильный овал лица. Руки крепкие, смуглые. На левом безымянном пальце серебряное кольцо – голова совы с двумя точками бирюзы. Точно такое Белов видел у человека, долгое время «путешествовавшего» по Центральной Африке.

Чай у пира был отменный. Янтарного цвета, скорее всего китайский, на дне пиалы вспыхивала зеленая звездочка… Дымок от костра успокаивал, расслаблял… Краем глаза Белов заметил, что Астманов достал блокнот. А потом услышал голос пира, хотя, мог поклясться, старик просто смотрел в глаза, едва приметно улыбаясь.

– Ты ведь не так уж и молод, чтобы изменить судьбу. Это нужно молодым, а тебе лучше помнить о прошлом. В молодости человек похож на обезьяну, а в старости более того.

Ни на следующий день, ни позже Белов не мог точно сказать, кто говорил – он сам с собой или пир?

– Нет судьбы свыше. Звезды? Они дети Творца. Звезды – вехи для путника. Сознание – зеркало. Оно больше разрушает, чем создает. Быстрая вода не отражает неба. Какая сила ведет человека? Не все ли равно? Зачем воину природа силы? Он должен знать ее направление… Судьбу пытаются предсказать от момента рождения. Разве нет времени важнее? Рок слеп. Человек имеет свободу духа и выбора. Ослабь дух – станешь заложником слепой силы. Покорность судьбе – покорность Хаосу. Ты, воин, можешь отказаться от своих побед?

Вновь в пиале заплескался чай, и зеленоватая звездочка вспыхивала на дне. Голос умолк. Белов очнулся. Он сидел один у затухающего костра. Тревога колыхнулась и исчезла: из хижины, пятясь, выходил Астманов, затем показался пир. В каменный цирк ворвался ветерок. Белов посмотрел на часы. Ого! Три пополудни. А вышли они из лагеря в десять утра.

– Пора, Сергей! С собаками будут искать! – Астманов склонился перед старцем.

– Пир, скажите, как мы закончим свою жизнь на земле? – неожиданно спросил Белов.

– Как воины. Другого пути для вас обоих нет. Идите с миром. И будьте спокойны – вашей крови здесь никто не хочет. На этой земле она не прольется. Шамбала рядом. Все будет хорошо.

Исмаил проводил офицеров до подвесного моста. Там уже крутился Талихов с двумя разведчиками – пробовали на крепость хлипкое сооружение.

– А вас уже потеряли, – радостно сообщил Талихов, – вот группу снарядили. Ну, что вам святой сказал?

– Что ночь у подножия длиннее, чем на вершине, – засмеялся Астманов.

– И все? Умный! Астрономию знает, да?

Талихов еще несколько минут торговался над пропастью с Исмаилом и выменял за пару солдатских ботинок несколько черных монет.

– Интересный чай у святого? С травкой? – спросил Белов, чувствуя легкое головокружение.

– Ну, не без этого, наверное. Не кури, пока опьянение не пройдет.

– А ночь у подножия – это к чему?

– Не знаю. Они любят загадки. Но красиво…

Напутствие пира Белов вспомнил через сутки, когда в ночной тьме, у подножия Хабуробада, на дороге встретил колонну танк дружественной армии Таджикистана. Экипажу был дан приказ стрелять по колонне, если та попытается продолжить движение. Якобы была информация о том, что в колонне среди беженцев есть боевики оппозиции. Конечно, можно было сжечь этот танк, но в Лангаре у местных стояла батарея гаубиц, минометы и батальон осатаневших от неудач и голода вояк молодой демократической республики. Знатная могла получиться бойня. А так, свернули с дороги и расположились у подножия горы. Ночь эта действительно показалась длинной.

На Памире после этого Белов бывал еще не раз. С Астмановым и без него. Но ни Исмаила, ни пира больше не встречал. Местные жители как-то неохотно говорили, что можно их увидеть зимой в горных селениях, у границы.

– Учитель, вы тогда, в Кундузе, ушли все. Семнадцать лет, и никаких известий, надежды… – Астманов опустился на колени и глубоко вздохнул, пытаясь выразить словами главное, но Сеид-ака предупреждающим жестом положил руки на его плечи.

– Сейчас ты думаешь, что тебя оставили одного, бросили. Что твои жертвы никому не нужны? Это неправда. Ты шел своим путем, боролся со своими страстями, жертвовал за себя. И стал тем, кто есть. Не торопись. Ты думаешь, я знаю, чего хочет тот, кто тебя незримо хранит? Нет. Никто не знает. Только ты и Он. Так заведено на свете. Мы все так живем.

– Учитель, где же справедливость? То, что я вынес из Сары-тепа, сегодня приносит, может быть, горе людям.

– Э, Алиша, неужели пандиты Читрала не убедили тебя, что сила не в реликвиях Арианы. Это для молодых. И ты был таким.

– Я не успокоюсь, пока не найду дорджи, – поднял голову Астманов.

– Без тебя дорджи просто камень. Загадочный, красивый, порой своевольный, но камень. Ищи. Круг замыкается. Я бы мог сказать: иди с нами сейчас. Новый избранный начнет твое дело. Вижу, что не пойдешь. А вот когда будет близок срок – все устроишь сам. И все получится.

– А четки? В чьих они руках?

– Хорошо, что не в твоих. Они не приносят счастья. Если я скажу, что десятки пытливых людей лишились ума, пытаясь повторить структуру шаров на сложнейшем оборудовании, тебя это утешит? Если ты их встретишь – пожалей, – они обоняют розу за стеклом. Ты все еще хочешь помочь предвидением и скрытым оком? Играй на своей дудке.

Астманов вздрогнул. Значит, эта чертова флейта не совпадение?

– Играй, – добродушно засмеялся Сеид-ака, – поможет ли? Поверят? Хочешь стать военной Кассандрой? В годы духовной смуты предсказатели в цене!

– Я найду дорджи, – твердо повторил Астманов. – И принесу ваджру туда, где мне будет сказано, зачем я был избран, зачем мне эти небесные мелодии и сны, похожие на казнь!

– Твой выбор, – примирительно кивнул старик и приподнялся с низенькой резной скамейки.

– Учитель, еще два вопроса. Я ведь долго не увижу вас! Исмаил – Хайр? Он помнит что-то из прошлого? Кабул. Золото, гостиницу?

– Помнит. Но это было с другим человеком. В другом мире. Ты и сам это понимаешь. Разве ты помнишь ласку матери в своем младенчестве? Но это было частью твоей жизни и осталось ею.

– Да, простите. Я все время чувствовал вину перед ним.

– Он мудрее тебя, хотя бы потому, что сумел обуздать желания. Смотри, это опасно, чувство вины может стать виной.

– Сеид-ака, а мой друг? Он дорог мне. Вы с такой печалью посмотрели на него. Скажите, что вас обеспокоило?

– Хочешь, он уйдет с нами, как ушел когда-то Хайр?

Астманов вскочил:

– Нет! Прошу вас, учитель. Это молодой ученый, честный и смелый человек. Он знает свою дорогу.

– Да-да. Все верно. И это короткая дорога побед. В его душе – буря. Поверь, он ходит по краю пропасти. Правда – клинок, слово – стрела, вопрос – выстрел в упор. Хлеб, вино, все соки жизни рождают в нем только одно – призыв к сражению. Останови его, если желаешь другу людского счастья: любви, дома, детей. Но тогда это будет другой человек. Успокойся, я же сказал, что чувство вины может неожиданно стать виной – демоном из небытия, и против него бессилен человек, ибо вымысел правдивее истины. Будь рассудителен – он обманывает смерть благодаря старым друзьям, чтобы найти новых врагов. Сколько жить такому человеку в вашем мире?

Роман с блок-флейтой

В начале 90-х, под самый развал Союза, Астманов около года промаялся дурью в Легнице, в старом немецком коттедже. Расписывал в окружной газете боевую учебу Северной группы войск, вымирающей от предательства, воровства и пьянства. И вот в один из дней на узкой кухоньке, варя пайковую гречку, обнаружил на газовой трубе бамбуковую палочку. И почему-то захотел сделать из нее флейту. Делал же из зеленых побегов клена свистульки в пионерлагере! Раскаленным гвоздем прожег дырки в бамбуке, вырезал полулунное отверстие, срезал наискосок кончик и долго мучился, подбирая размер щели для свистка.

Но инструмент не получился! Флейта ни свистеть, ни хрюкать не хотела. Ну и ладно. Зато два часа прошли в деятельном труде. Пора было идти в редакцию, посмотреть на очередной номер, где шла его статья о том, что сердце Михаила Илларионовича Кутузова похоронено не в соседнем Болеславце (Бунцлау), а в Казанском соборе, в серебряном сосуде, а памятник «храброму солдату Наталочке» – могила рядового Наталочко. Там вся земля историей дышала! Как в Израиле.

По пути в редакцию Астманов вдруг обнаружил солидный магазин музыкальных инструментов. Надо же, год мимо ходил – не замечал, даром что рядом с пивной. Зашел, уже зная, что будет искать. И увидел – розовую пластмассовую флейту. И цена была подходящей. Занял денег у бухгалтера Галины (золотая женщина!) – и купил.

На удивление быстро научился играть «Крейсер Варяг», «Мы победим», «Ноченьку», а также польский гимн и марш афганских коммандос. Последний у него в печенках с Кабула сидел: глупейшая мелодия, но впечатляла своей простотой. Да, еще «Солдатушки, бравы ребятушки». И все. Дальше дело не пошло. Но на все попойки он уже ходил с инструментом. А когда выдали очередное жалованье, то купил настоящую блок-флейту-сопрано, из груши точенную. С замшевым футляром, шомполом для чистки и баночкой вазелина для смазывания кончиков пальцев.

Флейта эта, фирмы «Музима», здорово помогала, хотя бы тем, что вводила в неистовство редактора газеты, и он был не прочь предоставлять Астманову свободный график работы. А как разливался чистый звук по гулким коридорам старинной немецкой казармы, где разместилась редакция. Песня!

Категорически играть на службе Астманову запретили после торжественного акта ликвидации Коммунистической партии в армии. Происходило это так. Руководство со скорбными лицами собрало всех в большой пустующей комнате, изображавшей еще «ленинский уголок», и розовощекий полковник, еще из политуправления группы войск, стал возвращать учетные карточки членов КПСС. Да их многие и в глаза не видели. Святая святых! А тут – возьмите, пожалуйста. Взял и Астманов. Силы небесные! Да в нее с 1973 года никто не заглядывал. По этой карте он еще был студентом сельскохозяйственного института. Дальнейшие действия вряд ли были им осознаны, но совершались с удовольствием. Отстегнув «уши» кепки, он нахлобучил ее на манер немца, замерзающего под Сталинградом. А затем, достав согретую на животе флейту, торжественно, в миноре, задул «Ах, майн либер Августин». Собрание зашлось в истерическом хохоте. Торжественность момента была смята. Карточку Астманов разорвал на глазах уполитуправленца и бросил на бетонный рубчатый пол.

«Музима» с ним добралась в 1993 году в Душанбе. Здесь ей нашлось доброе дело. По вечерам в редакции дивизионной газеты частенько заводили трехчастную психоделическую симфоническую поэму-ораторию «Русские офицеры на берегах Пянджа».

Идея ее принадлежала алтайскому самородку, капитану в тридцать восемь лет Володе Молчанову. Редкий дар был у человека: баснописец, поэт-песенник, баритон сносный и на баяне-гитаре играл мастерски. Вот и оркестр: баян – капитан Молчанов, флейта – подполковник Астманов, ударные (бубен) – старший лейтенант Талихов. На вечерние какофонии охотно шли одуревающие от гостиничной скуки офицеры-миротворцы. Плата была известной.

Как Астманов «нашел» музыкальную тему вступления, для всех осталось тайной. Но диковатостью своей мелодия затягивала слушателей и легко поддавалась разработке. Правда, на Молчанова эти звуки действовали странно. Он сбивался с семиладового строя.

К лету 1994 года в Душанбе стало поспокойнее. Боевики Народного фронта еще правили бал, но война откатилась в Припамирье и к афганской границе, к Пянджу. Там обстрелы частей, застав, нападения на военнослужащих оставались делом обычным.

Для понимания дальнейших событий следует сделать вот какое отступление. После Афгана, а там Астманов был дважды, снился ему регулярно один и тот же сон. Будто убил он человека. За что – во сне не сказано. Но прячет труп и туда, и сюда, а в конце концов его находят. Сотни раз просыпался в поту, с благодарением Богу, что все происходило во сне. Рискнул справиться у психиатра. Он долго рассказывал о посттравматическом синдроме.

Интересно, о каком из? Когда позвоночник едва не перебило или башку стволом «бээмпешки» не оторвало? Сон этот в Душанбе Астманова оставил окончательно. Правда, и в Киеве была одна колдунья с фиалковыми глазами, снимала на время наваждение доступными средствами, но та все говорила о чувстве вины, присущем определенному типу людей.

Оставить-то оставил, да на его место пришел другой. Видит Астманов себя на берегу Пянджа, играет на флейте ту самую мелодию из психоделической поэмы.

И стало так совпадать, что, скажем, сегодня в ночь сон этот буколический, а через день-другой – то ли на границе, то ли в частях ЧП, и обязательно с потерей личного состава, или в городе кого-то из миротворцев застрелят.

К тому времени Астманов подружился с начальником штаба дивизии полковником Крюковым. Виктор Николаевич был мужиком мыслящим. Но вдруг приходит к нему подполковник сорока пяти лет, редактор «дивизионки», лысый, жизнью битый, и ведет разговор о волшебной флейте. Да Крюков эту флейту сто раз на редакционных посиделках слушал! Очень уж ему песни Володи Молчанова нравились. А тут дело серьезное – гибель людей, террористы, боеготовность, – какая на хрен мистика?!

Но когда уже все пределы случайности были исчерпаны – сам попросил Астманова. Мол, если будешь играть на флейте во сне, то утром докладывай вне очереди, да постарайся место запомнить.

А дело еще в том, что пейзаж видел Астманов разный. Научился оборачиваться во сне. Один раз за спиной дома стояли, улица широкая, автобус, а впереди все одно – вода, Пяндж. После этого городского видения Астманову самому тошно стало. Через два дня у дома убили полполковника Володю Бачина. Таджичонок в черной шапочке, подлюга, на глазах у всех разрядил в него обойму из «макарова» и смылся. Когда Володю, уже мертвенно-белого от потери крови, раздевали в приемном покое, о кафель звякнули несколько пуль. Не пробили ватной куртки с двух сторон.

После убийства Бачина Астманов флейту в руки почти не брал. Так, разве по великой тоске или с похмелья сурового. А сон продолжал преследовать его регулярно. Крюков уже бледнел, когда Астманов с утра заявлялся к нему в кабинет с очередной «мистикой». Но приказы об усилении бдительности в гарнизоны отдавал. Наверное, помогало. Потом Крюкова перевели во внутренний округ, а с новым начальником штаба, человеком напряженным и суровым, доверительные отношения не сложились. К тому же Астманов уж год как был уволен в запас и состоял при дивизии в качестве корреспондента «Красной Звезды».

В апреле 1998-го флейта «сыграла» в последний раз. На очень печальной ноте. Командовал тогда 201-й Гатчинской генерал-майор Валентин Орлов. Дивизия готовилась к крупномасштабным, можно сказать международным (совместно с таджикской армией), учениям у границы с Афганистаном. Замысел был набивший оскомину: дескать, прорывается в Таджикистан из Афгана большая банда террористов и пытается развязать гражданскую войну. А останавливают ее всеми силами и средствами… Такие учения обычно широко освещаются в прессе, потому Астманов зачастил к Орлову за информацией.

Здесь нужно особо оговорить, что все последующие события происходили на Страстной неделе. Пасха в том памятном 98-м году была ранней. В субботу перед Страстной (известно, что за праздник!) Астманов зашел к Орлову за предварительным сообщением для прессы.

У Орлова в предбаннике – столпотворение. Слава Занозин, адъютант, старый кадр, вместе прибыли в Таджикистан еще в августе 1993-го, подмигнул: мол, вклинимся. Прислонившись к стенке в коридоре, Астманов ждал сигнала. И тут, ну, на несколько секунд потерял сознание, заснул, что ли? И увидел: в руке – флейта. Он не играет, хотя мелодию эту чертову слышит. И смотрит на дымящийся серебристый, развороченный взрывом металл. И точно знает, что это – металл, выбеленный, как лемех о землю. И все.

Стало Астманову нехорошо. Комдиву сны пересказывать? Занозину жестом показал, что зайдет попозже, и нырнул в противоположную дверь, к разведчикам.

Начальником разведки был в то время подполковник, он еще во времена Крюкова историю с флейтой знал и добродушно над пророчеством Астманова издевался, правда, не при начальнике штаба. Атеист, а значит, не вполне военный человек. Так оно и вышло. Молодым ушел, «уволился в коммерцию».

– Ну вот, сейчас командиру доложите, он и так накрученный ходит. И к чему мне вашу информацию пристегнуть? – с досадой спросил начальник разведки.

И то ведь правда. «По дневному сновидению «отставной козы барабанщика» следует ожидать нам потерь безвозвратных» – вот это рапорт!

К Орлову Астманов в тот день не пошел, а завернул в полковую церковь, к иеромонаху о. Алексею. Батюшка его облобызал троекратно, выслушал и сказал, что бряцать оружием на Страстной, конечно, не стоит, но его воли над командованием нет, поскольку в миру он командир полевой водонасосной станции – сержант контрактной службы Алексей Буланушкин. Кстати, о наваждении с флейтой батюшка знал и снов Астманова не одобрял.

Во вторник на Страстной неделе перед вышкой командования врезался в землю штурмовик «МиГ»-спарка из полка штурмовой авиации. День ясный, как стекло, солнце сияет, ни ветерка… Летчики погибли мгновенно.

Начальник разведки, увидев Астманова, сказал:

– Вот он, ваш серебристый металл… Накаркали.

Нет, не тот металл. Быть другой беде. Тот металл «по земле ходил»! И Астманов шагнул в кабинет командира дивизии. Изложил все. И просил только одного: отложить всю «войну» до окончания Страстной недели, тем более что генеральная репетиция была назначена на пятницу – день Крестной муки Спасителя.

Орлов, явно подавленный гибелью экипажа «спарки», а трагедия произошла у него на глазах, обреченно сказал:

– Ну как я доложу о ваших предсказаниях? Мы усилили меры безопасности. Да и сроки учения установлены Москвой. В воскресенье основной этап. Да вы знаете…

– Валентин Леонидович, Страстная пятница – особый день, поверьте.

– Верю. Разделяю вашу тревогу. Спасибо, но…

В пятницу утром, во время генеральной репетиции «борьбы с международными террористами», снаряд РСЗО «Ураган» сошел с траектории и врезался в борт бронетранспортера ротной колонны. Когда на помощь бросились экипажи соседних машин, начали рваться кассеты боевой части ракеты, набитые стальными иглами (поражающими элементами). 14 апреля 1998 года погибли: сержант Шишватов Э. Е., сержант Шефер В. В., рядовой Сафин Д. А., младший сержант Коломиец О. В., младший сержант Глазунов С. Ю., сержант Велеляев К. А.

Антитеррористическое учение в субботу прошло успешно. Без потерь. А в Светлое Воскресение Господне дивизия вынесла из гарнизонного Дома офицеров шесть гробов. Лица у покойников были белее снега. Все они умерли от потери крови. Долго к месту происшествия шел вертолет – из Душанбе. Еще с десяток бойцов получили ранения.

После Воскресения Господня 1998 года Астманов никогда более не видел этого странного и страшного в своей простоте сна: он играет на флейте на берегу широкой мутной реки – Пянджа. «Фа», «ми», «соль», «фа»… Да, бесполезно…

Что не излечит железо… Порт-Ветровск – Душанбе, август-сентябрь 2001 г

Хозяин рыбацкого домика затеял большую приборку. Развесил на штакетнике паласы, на веревках вздулись парусами занавески и простыни. Издали понятно: на месте человек. А вот что делает во дворе – не разглядеть.

Под навесом, в чугунной печке, гудело пламя: изгибались в последних муках блокноты, гармошки карт, пузырились фотографии. Рукописи надо сжигать под присмотром: они плохо горят. Компакт-диски, оптику, ножи, медали и памятные значки с девизом «Величие Родины…» приняла шахта в лодочном сарае. Там тоже будет огонь, но посерьезней.

Теперь два звонка.

– Татьяна? Привет, голубушка… Отъездился… Устал. Ты вот что сделай. Забери завтра с утра в абонентском ящике почту, а потом кати ко мне. Про жизнь московскую расскажу… Нет, завтра… Уборку затеял… Дай порядок наведу, отлежусь… Не буду, стирай, на здоровье… Целую.

«Яша… Нет, Пушкин! Не тяни время, не определишь. Сам скажу. Дома я… Пока ты не скажешь, согласен тот «мен» с камнем на честную сделку или нет… Я тебя услышал. Теперь помолчи, говорю по делу: я готов доставить свою часть в условленное место. Пусть он тоже доставит свою. Туда же… Где? В Караганде!… Только после того, как буду на месте… Сам, не сам! По мне хоть ты, хоть твоя тетя. Вот там проверим: у кого в руках проснется крестик, тот и хозяин… Себе заберешь, на память, если пустышка… Гарантии? С его баблом – полк охраны можно выставить… Номер этот… Мне тоже интересно. До связи».

Мобильник – в шахту, реле на «шесть часов вечера после войны». Прощай, Черный камень… Вот так – откуда все начиналось, там и начало конца. Только был раньше Красноводск, а теперь Туркменбаши… Надо же было русскому форту дорасти до «баши» всех туркмен!

В сумерках Астманов пересек границу суверенного Азербайджана. Но вечерний свет не помешал стражам священных рубежей заметить и оставить на память вложенные в загранпаспорт зеленые бумажки.

В сумерках над Черным камнем выбило из старого сарая протуберанец, а через минуту-другую дружно занялись сухие шпалы и просоленная обшивка из бондарной клепки. Пограничный наряд доложил о пожаре, точнее о том, что сгорела хозяйственная постройка, а дом целый, но хозяин отсутствует. Как выехал до обеда, так и не возвращался.

Черноокая бакинская ночь… Воистину, за Дербентом – Восток! Воздух, вода, мясо, зелень, вино – иные! Мугам – сладкая истома сердца. Где струна, где голос? «Юбилейный… Двадцать пять, «четвертак», понимаешь, да? Святой человек!» – шепчет Астманову гостеприимный хозяин, «фармазон» Исмаил, глазами указывая на седого, сгорбленного певца.

Утром в аэропорту Туркменбаши вышел Зиямутдин Сулейман-оглы, гражданин Азербайджана, заместитель генерального директора фирмы «Манас». Он направляется в Ашхабад для встречи с потенциальными клиентами. Остановка в Кизил-Арвате объясняется тем, что в окрестностях города находится дорогая его сердцу могила.

Утром, у Черного камня, приметив дым над рыбацким домиком, схватилась за сердце полная гречанка. Водитель успокоил: были тут ночью пожарные, сказали, что сарай сгорел, а домик цел, только вот хозяина не нашли. Гречанка в сердцах хотела разорвать плотный листок с гербами, но потом одумалась и утолила ярость, сорвав с двери пластилиновую печать. Она – хозяйка. В абонентском ящике старого ишака не было никакой почты, кроме генеральной доверенности на ее имя. И как хозяйка она встретила вежливых, но очень настойчивых людей, имеющих право на обыск. Смотрите все, что нужно, ведь исчез человек. А зеленая тетрадка, чужим ее не нужно просматривать, прилипла к животу до того, как визитеры пересекли порог…

«Если гражданин Астманов объявится – непременно сообщу, давайте номер, куда позвонить…Кто он мне? Ты, капитан, у матери своей про Астманова спроси, кто он мне и кто ей. Они за одной партой, кажется, сидели. Так и скажи, Таня-гречанка рекомендовала… По существу? Друг, товарищ и брат по несчастью». Таня вытирает уголки огромных карих глаз…

Следы азербайджанского коммерсанта Сулейман-оглы оборвались в Ходженте. Через перевалы Шахристан и Анзоб в Душанбе прибыл гражданин России Алексей Астманов. Собственный корреспондент электронной газеты «Интерфакт. ру». Издание малоизвестное, безобидное, а потому аккредитацию в департаменте информации МИД Таджикистана Астманов прошел без труда. Конечно, сработали и старые связи. Правда, начальник департамента, задумчиво посмотрев на Астманова, сказал: «Леша, покайся, ты ведь не за этим сюда прибыл».

В июле 2001 года Душанбе стал Меккой для журналистов и шпионов, что уже давно одно и то же. Антитеррористическая коалиция готовилась нанести смертельный удар талибам и под этим предлогом размещала свои военные базы в столичных аэропортах среднеазиатских республик. Астманова позабавила суета в гостинице «Интурист» и у афганского посольства и восхитили непомерные цены на краткосрочные визы и место в вертолете. Нет денег – нет билета в театр военных действий! Афганцы уловили момент истины. Журналисты всех стран жаловались на алчность афганского консульства, но в столицу Северного Альянса – нищий поселок Ходжа-Багаутдин – рвались, как голый в баню. Это же высший пилотаж: «Наши камеры установлены на линии фронта…» и т. д. Полный расчет с талибами, приютившими Усаму бен Ладена, был близок.

Несмотря на визу и посадочный талон, за Пяндж Астманов не собирался, считая, что интернациональный долг он выплатил с процентами. К тому же в Ходжа-Багаутдине можно было встретить немало старых знакомых, а вот это было бы попросту опасно. Виза – часть легенды. Но судьба распорядилась иначе.

На задворках военного городка 201-й дивизии, у заброшенного ипподрома, приютилась контора с очень интересной вывеской, на которой значилось, что за высоким колючим забором находится «номерной узел связи», собственность России, и посторонним здесь нечего делать. У ворот из толстого железа Астманов замедлил шаги, закурил. Пусть дежурный доложит о визитере, даром, что ли, видеокамеру под фонарь замаскировали. Ну вот, и звонить не надо, прошел доклад. За бронированной калиткой его заключил в медвежьи объятия полковник Агеев.

Еще на огромной черной сковороде шкворчала баранина, но уже махнули по полной за встречу. Душа просила… А закусить поначалу можно и «таджикским салом» – зеленой редькой. Засмеялся Астманов, вспомнил, как угадывал национальность Агеева. Смугловатая кожа, скуластость и ярко-карие глаза – не из Муромских лесов! Астманов пошел на уловку. Быстро так спросил:

– Назови любимую книгу.

– «Слово о полку Игореве». Ну, я ответил, давай ты.

– Половец! Верно?

– Надо же, – сокрушался Агеев, протягивая офицерский швейцарский нож поставленным в заклад против «Зиппо», – ловко поймал, в «Слове»-то никого, кроме славян да половцев, нет.

– А половцы не славяне? – Астманов вернул пузатенький красный «Виктор» владельцу… Давно это было.

После четвертой: «Выпьем, чтобы за нас попозже «третий» пили», Агеев без обиняков спросил:

– В Ходжа-Багаутдин зачем собрался? По старым знакомым заскучал?

– Уже просветили, да?

– Служба такая. Да ты и не прятался особо: гостиница – номер одноместный, в посольстве обнимался. Мехди, Абдулло – люди заметные. Задумал что-то? Ведь крыша твоя, «Интерфакт», блеф.

– Конечно, «Солдат России» надежней была! Не подводила, даром что «дивизионка».

– Почему была? С твоей легкой руки и сейчас… Не обижайся, понимаю же, недаром прилетел.

– Ходжа-Багаутдин мне неинтересен. «Интерфакт» – отмазка, ты прав. Мне твоя помощь нужна. Сразу говорить или еще по одной? И давай на карте… откроешь?

– От тебя нет секретов. Да и новостей особых нет. Покажу, наливай.

Из кухоньки вышли в кабинет Агеева. Новой деталью обстановки для Астманова стал ноутбук «Тревел мейт».

– Красиво жить не запретишь. Хорошая машина. Сеть подключена?

– Какая Сеть! Категорически запрещено. Да и «комп» – левый. Тут одного москвича, твоего коллегу, журналиста, отмазали от больших неприятностей. Кстати, в гостинице. Шлюху снял на ночь, а дело обернулось попыткой изнасилования. Ну, типичный наезд. Что-то он там о выборах, демократии таджикской писал.

– Буров? Ну, вы благодетели. Или рекомендовали? – Астманов ткнул пальцем в потолок.

– А то? Его вели от самолета. Но ушлый хлопец, всех обошел, а вот перед отъездом расслабился. Если бы не вино и бабы, кто бы одолел героя? Хорошо успели на борт запихнуть. Вот, оставил на память.

Астманов припомнил корреспонденции Бурова из Таджикистана. Одна – «Дюжина навозных мух» – оставила глубокое впечатление. Насекомых корреспондент считал между ног душанбинской проститутки.

Агеев отдернул плотную штору, скрывающую «двухсотку», высветил настольной лампой долину реки Кокча.

– Смотри. Здесь, по последним данным, Северный альянс. Левее талибы. Вот переправа. Мост деревянный, но крепкий, танки по нему идут. А вот на эту горку «умаровцы» наведываются, тоже на танках, бьют по переправе.

– Технику нашу гонят альянсу?

– Угадай с трех раз? У Ахмадшаха брони и оружия уже на две армии, и гонят каждую ночь. У талибов тоже сил и средств хватает. И все стоят как вкопанные. ОНОФА каждый день подает сводки об уничтожении десятков талибов, а те, в свою очередь, о победах вещают. Но никто реально не движется.

– Сергей, представь, ты – Ахмадшах, я – мулло Умар. Над моей головой уже занесен меч, но я тебя крепко держу за горло. Что ты скажешь?

– Думаешь, торгуются? Может быть и такое. Но у нас есть информация, что ИДТ накапливает силы, значит, готовятся наступать. А если мощный прорыв и талибы сомнут альянс? Тут полсотни километров оперативного пространства не осталось. Тогда что?

– А ничего! Кокча не последний рубеж. Или кто-то уже взял Панджшер? Или на юге талибы себя уверенно чувствуют? Не поверю… Кстати, прости, нарушаю правила, откуда информация об усилении группировки ИДТ на этом участке? Афганцы? Это несерьезно. Они заинтересованная сторона. Они «дезухи» в эфире пятнадцать лет назад гоняли. А мы – верили. Как же, перехват!

– Если ты такой умный, то съездил бы в Ходжу да посмотрел. Знаешь же – мы в политику не лезем. Нам бы не прозевать прорыв на кулябском направлении. Опасность реальная. В Кундузе – Джума Намангони, Юлдашев со своими нукерами – этим Узбекистан подавай!

– В Ходжу… Кстати, а нет ли военной мысли о том, что талибы и альянс могут помириться на каких-то, ну, самых невероятных условиях?

– Леша, это версия для печати. Какой мир! Они днями и ночами лупят друг по другу из танков и «саушек». Логика крупного калибра.

– Хорошо. Допустим, я соберусь в Ходжу. Подниму старые связи. Проверю вашу, пардон, посольскую, информацию на месте. Явлюсь к тебе, лично к тебе с докладом…

– Награда найдет героя, Леша. Не могу просить, но если решишь…

– Уже решил. О награде давай подробнее. Не напрягайся. Никаких секретов, пакетов, «живой» контрабанды не будет. Нужен вертолет, вот сюда. – Астманов ткнул в черный кружок на краю Усойского завала, у тонкой синей ниточки – речушки Лянгар, – и приложил палец к губам. Агеев понял, увлек Астманова на кухню, включил магнитофон. В узкой комнатушке забился страстный голос бессмертной Гугуш.

– Ирхт? Гидропост? Ты что, тоже заболел этим мифом о «спящем тигре», «голубом драконе»? Тут один уже угрожал взорвать завал. Стыдно стало мужику, когда ему передали, сколько в пересчете на тротил нужно.

– Не заболел. И ядерный фугас туда не потащу. Нет у меня такого. А хорошо бы, а? Засесть в каньоне и сказать: руки вверх, сукины дети, бросайте оружие, а то всех потоплю! Но если ты не услышал, повторю: мне нужно попасть в Ирхт или между двумя постами. Точнее скажу на месте. Я один, без груза. Забирать не надо, садиться не надо, пусть зависнет на чуток. Можешь помочь? Керосин, эксплуатация – все с меня, наличными. К нашим не ходи. Сдадут их сразу. Пройдись по народной армии. Есть же лихие ребята. У Гафара, у Захира – классные машины, арктический вариант. Охотников возит «Тур». Ну, поможешь? Меня представь как отставшего от экспедиции. Есть же сейчас на Федченко кто-то, ну альпинисты поблизости, наконец.

– Да не учи ты ученого, – пристыдил Агеев. – Хорошо вот здесь по карте размазывать… Полетишь в Ходжу?

– Поможешь вертушку организовать?

Ударили по рукам и вновь прошли в кабинет со стаканами в руках:

– Давай. За удачу… А теперь запоминай: Суфи Амин, Сайдулло, Ходжа Махмат, Архун, 1692, 0020, имамсахибское направление. Чахиаб, точно ли учебный центр? Далее, 6488, Ходжи Умар, 9652, Моулави Мухви, 2946, Хошим…

В «Интуристе», куда Астманов вернулся за полночь, жизнь только начиналась. Столики в летнем кафе были облеплены газетчиками, российскими миротворцами и проститутками. Дымились мангалы, орали в разных углах сразу три магнитофона – пели на русском, турецком и английском, бегали официанты в красных камзолах и желтых каскетках со шнурами. Шумно было и в холле: очередная партия журналистов вернулась из Ходжа-Багаутдина и делилась впечатлениями с коллегами, которым героический вояж только предстоял. Астманов присел на мягкий кожаный табурет под пальмой, стараясь уловить что-нибудь интересное… Уловил! Атлетического сложения молодой человек на хорошем английском спрашивал у администратора, вернулся ли в свой номер господин Астманов, представитель «Интерфакта». Астманов медленно развернулся на табурете в обратную сторону и за стеклянной перегородкой бизнес-центра увидел профиль Самко, склонившегося над клавиатурой. Нашли! Ну, тем лучше. Значит, клюнули. Эх, еще бы день-другой!

Поход в номер по запасной лестнице и сборы необходимого имущества заняли не больше десяти минут. Проблем с ночлегом не было – в десяти местах могли принять Астманова, с песнями и плясками. И пусть «папаясовцы» обкладывают афганское посольство, где перед вылетом собираются группы журналистов. На вертушках свет клином не сошелся! В Таджикистане хорошие дороги и опытные водители, которые любят журналистов и доллары.

Верно, что от чертей лучше всего прятаться в пекле. К трем часам пополудни Астманов с облегчением растянулся на курпаче в отсеке глинобитного сарая. Гостиница в Ходжа-Багаутдине была под стать всему поселку и событиям вокруг него. Особенно умилило то, что распорядитель попросил не мочиться во время мытья в душе. «Там, глубокоуважаемый, нет стока. Просто яма».

Хорошо спалось Астманову в эту ночь. Снилось сладко, что живет он в особнячке под Кветтой и поджарые моджахеды с горящими глазами фотографируются у стен, увитых алыми цветами кампсиса. А ведь раздумывал когда-то над тем, что сладкие сны – утешение за несчастье при дверях. Да мало ли озарений странно пропадает в суете жизни?

А вот полковнику Агееву было не до сна. Что же такое зацепил Астманов, если за ним по пятам идут весьма серьезные люди? В полдень в городском парке, где Агеев любил поесть «уличного» плова, к нему за столик подсели двое. Средних лет мужчина, смуглый, с роскошной седеющей шевелюрой, и симпатичная хрупкая шатенка. Седой, предъявив вполне солидные «корки», пошел в атаку:

– Сергей Иванович, нам известно, что у вас в гостях побывал подполковник Астманов. Мы его должны увидеть, и как можно быстрее. Вопрос известен вашему руководству. Можете позвонить прямо отсюда. Вот убедитесь, этот номер дают немногим.

– Запаса, – задумчиво протянул Агеев, разглядывая протянутый шикарный мобильник.

– Простите?

– Я говорю, подполковник запаса Астманов. И думаю, что же он должен был сотворить, чтобы его с собаками искали? Обычный газетчик, душа-человек. Да, номер правильный. И зажали меня по науке. Так что? Слово за слово?

– Хорошо. Астманов вывез нелегально из России предмет, имеющий отношение к безопасности государства, обороне, стратегии, как хотите. И нам нужно его остановить.

– Официальная версия, да? А вы ведь знаете, где сейчас Астманов? Только не врите, иначе не буду разговаривать.

– Знаем. – Шатенка подняла глаза на Агеева, и тот понял свою ошибку – главная здесь эта Мата Хари, «седой» – проводник, прикрытие. – Знаем и то, что он просил помощи в доставке, прикрытии, при передаче этого предмета. И ему нужен вертолет. Достаточно?

– Я буду разговаривать только с вами. – Агеев поднялся, не обращая внимания на попытку «седого» вновь вступить в разговор. – Давайте, леди, прогуляемся среди этих колдовских чинар. У них особая энергетика. Скажите своему спутнику, пусть отстанет этак шагов на пять… Утром здесь легко дышится, в обед чудесно кушается.

– А вечером, – игриво продолжила спутница, – легко любится?

– Увы, вечером здесь лучше не бродить, застрелят ненароком. Значит, Астманов сейчас в…

– Ходжа-Багаутдине. Или еще в какой-нибудь афганской дыре, но он все равно вернется к вам. Прошу вас, скажите, что ему было нужно?

– Хорошо. Не Астманов меня просил, а я его. Это закрытая тема? Да? Я знаю то же, что и вы, – Астманов вернется и взамен за информацию попросит перебросить его вертолетом в указанный им район.

– Когда он вернется? Условлено?

– Нет. Оттуда можно и не вернуться.

– Он один здесь?

– Не думаю. Если бы был один, то зачем ему вертолет? – Агеев не упустил возможности запутать след. – Да и, честно говоря, я не уверен, что ему нужен вертолет. Еще пара рюмок – и танка хватило бы.

– Мы можем рассчитывать на вашу помощь? Учтите, если вы скажете «нет», то получите приказ.

– Нет, о лотос моей души. Спасибо за предупреждение. Говорю: нет. Астманов, между прочим, частное лицо. А вот что я сделаю, так это расскажу ему при встрече о нашей беседе. Всего вам доброго, дорогая Мата Хари.

Агеев махнул водителю разбитой вдрызг «шестерки» с фиолетовыми шашками на лобовом стекле:

– На девятый километр, брат. Поехали.

Краем глаза он заметил: шатенка нажимала кнопки сотового телефона – скорее всего, записывала номер такси. Убедившись в отсутствии «хвоста», Агеев изменил маршрут:

– Извини, брат, едем в авиагородок.

Теперь мог помочь только один человек: хозяин хитроумной организации «Тур» – Михаил Петрович Карганов, среди своих – Карга. Заслуженный летчик СССР, заслуженно известный альпинист и фанат горной охоты. Карганов, выйдя на пенсию, занялся организацией охотничьих туров на Памире. Естественно, основная финансовая деятельность «Тура» осуществлялась в Москве. Душанбе служил перевалочной базой для любителей экзотической охоты, людей, разумеется, состоятельных. Охотничьи домики «Тура» – сказочные теремки с барами и ватерклозетами – были разбросаны по всему Памиру. И, между прочим, никто на них не посягал. Доставляли дорогих гостей в район охоты (непременно удачной!) вертолетами гражданской авиации. Все четко, правильно, красиво. Дорого? Это не вопрос, если в вашей жизни не сбылась лишь одна мечта: иметь черепа козлов со всего света…

Карга, прекрасно осведомленный о роде занятий Агеева, понимающе кивнул:

– Подсадим. Четыре рейса на неделе. Условия прежние, да еще плюс пятьсот. За «ниткой» неспокойно, сам знаешь.

– Не надо за «нитку». Но пятьсот так пятьсот. Парню нужно попасть на Сарез. В район второго гидропоста.

– Ирхт? Твои тоже болеют этими бреднями о «Голубом драконе», атомной бомбе под облаками? – изумился Карганов. – Я тебе ручаюсь – о Сарезе пишут те, кто видел озеро пять лет назад либо не бывал там никогда. Вон, узбеки расшумелись, наши спасатели тоже. Не думал, что Усой можно в политику втащить. Скоро они и ледник Федченко на выборы выставят.

– Петрович, ты меня знаешь, я в географии не силен и выше Воробьевых гор пешком не поднимался. Не мой профиль. Сложность есть. Парень не может идти под своей фамилией. Можешь помочь?

Карганова просьба не удивила. Приходилось ему и в Афган забрасывать и оттуда вытаскивать, сбрасывать, по просьбе Агеева, грузы на сопредельной стороне – все имело свою цену. И этот случай не исключение. Он полистал блокнот:

– Клиент на английском говорит?

– Английский, фарси – свободно. Полиглот.

– Фарси – забыть. В группе есть иранец. Так, значит, отстанет от группы на денек… пан Пучински или Пуджински? Как правильно? Пусть твой полиглот пару фраз на польском выучит.

– Да знает он, и не пару. Служил в Легнице. Говори, дальше как?

– С поляком уладим. Задержали документы при оформлении. Дальше, как обычно, расчет у борта. Считать?

– Можешь «за так»? Считай – твой бизнес. Ты дай мне посмотреть о Сарезе, что там пишут?

– Вон, в той синей папочке. Хочешь, сделай копию.

– Нет, прочту тут. Мне для общего развития. – Агеев мысленно усмехнулся. Если прослушали почти весь его разговор с Астмановым в кабинете, то копии статей – идеальная наводка. С чего это вдруг интерес к завальным озерам?

Дракон и гадюка

Не следует видеть человеку, как оживают горы. Занесенный снегами Усой спал, когда гигантская каменная стопа вдавила хижины в мерзлую землю и перегородила долину реки Мургаб. Смерть во сне – милость Всевышнего. Каменная плотина стала надгробием шестидесяти жителям кишлака. За сотни километров от Усоя в ночь с 18 на 19 февраля 1911 года под развалинами домов, лавинами и оползнями погибли тысячи людей, трескался и вылетал на берега ледяной покров озер.

Первых исследователей Усойского завала поразили его размеры: высота достигала семисот пятидесяти метров, длина – четырех километров, ширина более трех. К концу лета воды Мургаба затопили большое селение Сарез. Отсюда и название – Сарезское озеро. Мургаб пробился через подножие завала через пять лет многочисленными родниками. Вода в камне не удержится!

В описании 1911 года указывалось, что длина водоема не превышает двух километров, а глубина такова, что видны верхушки высоких деревьев. Через четверть века глубина Сареза достигла пятисот метров, а площадь поверхности – восьмидесяти квадратных километров.

Просматривая синюю папку, Агеев все больше убеждался в том, что Сарез привлекает внимание в годы, суровые для людей. Будто озеро само служило генератором страха. Его называли «спящим тигром Приаралья», «мургабской бомбой с зажженным фитилем», «голубым драконом Памира». Допустим, в очертаниях озера Агеев сумел рассмотреть нечто вроде круглоголовой ящерицы. А вот относительно страхов? Семнадцать кубических километров воды на высоте более трех тысяч метров, удерживаемые завалом, – это действительно серьезно. Одномоментное разрушение завала – катастрофа для сотен тысяч людей, живущих по берегам Пянджа и Амударьи. Но все дело в том, что Сарез, словно в издевку, одним исследователям давал пищу для страха, другим – бесспорные доказательства прочности завала. Разрушение перемычки вследствие ее размыва уже планировали на конец семидесятых годов, однако новый потоп не состоялся. Оптимисты восторжествовали. Но летом 1994 года голова каньона на тыльной стороне завала врезалась в перемычку сразу на сорок метров. С учетом обстановки в регионе появилась прекрасная возможность использовать Сарез не только в научном плане. Нестабильность в регионе, «аварийное» озеро в воюющем Таджикистане, бен Ладен в Афганистане. Пожар в бардаке во время наводнения, одним словом!

Пытаясь понять стремление Астманова попасть на Сарез, Агеев обратил внимание на статью с грозным предупреждением о том, что «проблема высокогорного таджикского озера Сарез, грозящего катастрофой всей Центральной Азии, продолжает волновать умы ученых из разных стран мира». А ниже чиновник из Министерства чрезвычайных ситуаций Таджикистана описывал несколько иную ситуацию.

«…После распада Советского Союза Таджикистан оказался один на один с этим красивым, но вместе с тем очень опасным объектом, расположенным в высокогорном, сейсмически активном районе… Решение вопросов Сарезского озера в первую очередь требует объединения усилий государств Центральной Азии, Афганистана и действующих в нашем регионе международных гуманитарных организаций… Нам нужно скоординировать свои действия в этом направлении… Но непонятно, почему они не обращаются к нам, в Управление Сарез при МЧС РТ, со своими вопросами, не интересуются нашими планами и не делятся своими разработками… наши узбекские коллеги до сих пор молчат… МЧС Таджикистана организовало Международную конференцию по предотвращению чрезвычайных ситуаций природного характера. Сделано это было для того, чтобы наши соседи – Узбекистан и Туркменистан – поближе ознакомились с источником возможной угрозы катастрофы для их стран. На конференцию мы пригласили специалистов из этих республик, в том числе и руководство ННО «PLANETA», но никто из них не приехал. Как можно после этого говорить о серьезности намерений руководства «PLANETA», выдвигавшей лозунг: «Мы вместе сохраним планету», если они, разрабатывая свой проект по решению вопроса Сарезского озера, даже не сочли нужным обратиться в Управление по решению вопросов Сарезского озера при МЧС РТ, без согласия и разрешения которого доступ на Сарезское озеро категорически запрещен?»

– Ну, хоть тут можно насолить братьям-узбекам. Вы наши поезда не пропускаете, а мы на Сарез тропы перекроем, – засмеялся Агеев.

– Ты о чем, – не отрываясь от расчетов в блокноте, спросил Карганов, – нашел интересное?

– Не совсем. Но подозреваю, что завальные озера могут стать предметом национальной гордости.

– Удивил! Вот из Чернобыля сделали полигон и бабки зарабатывают на желающих. Хочешь поэкспериментировать – плати! А Сарез – аналог. «Чистая» бомба! Кстати, нам дали предупреждение о запрете пролета над Сарезом. Там что-то крутится непонятное. Вот и твой клиент туда же. А спрошу – зачем, – ведь не скажешь? Деньги, ясно, не твои. «Аквариум» столько не отвалит.

– Было время – и не столько давали. Да что тебе объяснять! – неожиданно обозлился Агеев. – Сам все знаешь. Давно погоны снял? Если начальник Генерального штаба прилюдно заявляет, что вы будете кататься на старой технике еще лет двадцать, то какие вопросы? Давай по моему делу. Я светиться у тебя не буду. Смотри на фото. Это он. Главная примета – слегка вдавлена переносица. Шрам небольшой, но заметный. Называй время и место.

– Здесь. У меня. Тринадцатого сентября. В десять часов. Вылет в одиннадцать. Возможны изменения, по погоде. Хотя в эту пору – видимость миллион на миллион над всем Таджикистаном. А фото свое спрячь – эта личность мне известна. К Ритке моей клинья подбивал. Он на «Красную Звезду» работал?

– На кого он только не работал, – буркнул Агеев, – а где сейчас дочка? Что-то давно ее на экране не было.

– Отправил в Москву. В городских «новостях» работает. Здесь петля затягивается. Сколько журналистов погибло? А я тебе скажу: человек восемьдесят за десять лет. Страшновато. А Ритка, она без «адреналина» не могла. То под обстрел, то к моджахедам. Ты же знаешь, девка крупная, видная – в такую не промахнутся. А твой протеже, он с дочкой одно время плотно работал. Как-то даже замещал ее в отпуске. Да потом что-то случилось, она Алексея возненавидела. Я не вникал, честно говоря. Да и потом, он старше Риты лет на двадцать.

Агеев протянул руку, задерживаться у Карганова не стоило:

– Ну, тем лучше. Выходит, лично известен.

– Давай, брат, удачи. Смотри же, машина закрутилась. Если что не так – дай знать.

Подтекст последних слов Карганова был ясен: неустойку, в случае чего, платить придется. Таковы были традиции «Тура».

Вечером Агеев имел обстоятельную беседу с начальником. Шеф «узла связи», за глаза именуемый «мурза», ко всему носил фамилию Акчурин и родство с замечательным востоковедом оправдывал. С Агеевым же они были знакомы с лейтенантской юности и втемную не играли. Поэтому Агеев изложил в начале разговора все события дня, за исключением поездки к Карганову. Это пока планы.

– Давай думать, Сергей. – Шеф облокотился на зеленое сукно старинного стола, поиграл мощными покатыми плечами. – Давят сверху. В зависимость от твоей информации поставили мой перевод в Москву. Самому странно, дело ведь решенное. Кого Астманов так зацепил?

– Чего они хотят, Асан?

– Того же, что сказали тебе. Нужно помочь частным образом достойным людям и прочее. Понимаешь, по ЗАС намеками! Давай препарировать это дело.

– Хорошо. Астманов у меня был. Собирался в Ходжа-Багаутдин. Я попросил его уточнить некоторые позиции. Дал привязку. Крамолы в этом нет. Он попросил помочь ему организовать вылет вертолетом. Куда, обещал сказать по приезде. Это все.

– Когда он вернется?

– Если будет угодно Аллаху, то одиннадцатого-двенадцатого. Асан, в чем дело, они же знают, где сейчас Астманов. Там от их конторы косой десяток сидит!

– А если это не ФСБ? Так, прикрытие, все эти корочки. Я уверен – затея частная. Просто есть хороший выход на самый верх. И они уверены, что ты знаешь, куда собрался Астманов.

– Знаю. И еще, после твоих слов подозреваю другое. Все, кто знает, могут надолго замолчать. Именно поэтому я тебе ни слова больше не скажу до его приезда. Давай так поступим?

– Ладно, попробуем спустить на тормозах. Последний вопрос. Не мой, разумеется. Астманов ничего не оставлял у тебя на хранение?

– Некий предмет, имеющий оборонное значение? Жаль, нет иконы, поклялся бы, что не принимал, не обещал и так далее. А так просто скажу – нет.

«Рыночная разведка! Сами себе не можем признаться – деньги стали идеей» – эту мрачную мысль Агеев решил вытравить с помощью плотного обеда и стакана местной водки – жесткой настолько, что спирт и вода в ней, казалось, существовали порознь. Уличный плов и спиртное оказали благотворное воздействие на сильное большое тело. После обеда ожидался волейбольный матч с ротой охраны. И было наплевать на всех проникновенных шатенок. В конце концов, совесть была чиста: история с Астмановым – обычное профессиональное занятие, вербовка.

Через два часа Агееву, уже натянувшему линялую футболку, стало плохо. В госпиталь его доставили в бессознательном состоянии.

– Отравление. И, похоже, перитонит развивается. Пока такой диагноз. Не жаловался на боли в области живота? – Начальник терапевтического отделения был явно обеспокоен.

– Он на волейбол собирался! Утром был у меня – живой, здоровый, – запротестовал Акчурин.

– Помнишь, в девяносто третьем, под Новый год, шампанское? Примерно те же симптомы. Тогда трое посольских скончались. Думали – цианид, оказалось – сложнее. Но это предположение, понимаешь?

– Меня тогда здесь не было, – тоскливо ответил полковник, понимая, что жизнь Агеева висит на волоске. – Если найти следы яда – это поможет?

– Было бы кстати. Явно – сложная органика, высокая степень инфильтрации. Одним словом, «боевое отравляющее» – такая динамика! Только чем сложнее состав, тем быстрее распадается…

Акчурин уже не слушал размышлений медика, он набирал номер узла связи, чтобы отдать приказ вывернуть наизнанку забегаловку в парке, где Астманов любил поесть уличный плов.

Дохиль

Сколько же нужно было выпить, чтобы назвать Ходжа-Багаутдин городом и всерьез утверждать, что именно в этом захолустье решается судьба Афганистана? По всему выходит, что есть у спектакля толковый постановщик. Кто? Да какая разница? И за державу не обидно, приняла ведь участие: весь Северный альянс ходит с автоматами Калашникова, катается на танках и бронетранспортерах советского производства, стреляет из тех же пушек, что двенадцать лет назад еще били по моджахедам Ахмадшаха Масуда. Снаряды, конечно, и новые есть, громоздятся ящики на переправе – но они уже не в погашение интернационального долга. «Росвоор» в кредит Афгану не даст!

Вот такие, ни к чему не обязывающие мысли лениво ворочались в голове Астманова, листающего довольно свежие российские и таджикские газеты, оставленные в его пристанище прежним жильцом. Выпорхнувшая из складок «толстушки» визитная карточка пролила свет на личность предшественника. Виктор Хлыстун… Астманов в восторге хлопнул ладонями по столу: надо же, короля «автомобильного» жанра загнать в Ходжа-Багаутдин. Ай да «Труд», профсоюзы – школа коммунизма! Впрочем, после трех дней прогулок по военной столице Северного альянса, поездки в Панджшер и Файзабад следовало бы признать философскую концепцию Востока: «Ничему не удивляйся!»

Талибы, с их якобы превосходящими силами, стоят на месте – нормально. Десятки лагерей беженцев второй год бедствуют «между двумя огнями» – в порядке вещей. Здесь и резерв пушечного мяса. Беспрепятственная доставка товаров через линию фронта – это национальное достояние. Кто посмеет тронуть торговца?

Все это уже было: автоматы, танки, рваные галоши на худых грязных ногах, гашиш, «бакшиш!», беспорядочная пальба трассерами по ночам, дуканы, набитые гуманитаркой (а для чего она, если не продавать?).

И не так уж мрачно: «пудар» (героин) суют открыто, и доллару указали его место – это прогресс. Килограмм «пудара», «сахарного», – шестьсот долларов, поездка на двадцать пять километров – сто долларов. За рубль? Прав классик: «Скоро будут давать в морду». А чем он лучше бумажного мусора афгани?

Впечатляло и то, что за небольшую сумму северяне могли организовать минометный «обстрел талибов». Во времена ограниченного контингента огневой показухи на советский манер, для корреспондентов и проверяющих, афганцы не устраивали. Была цена патрону!

Но не ради этих впечатлений Астманов совершил «дохиль», так иносказательно афганцы в Душанбе именовали поездки в свою же страну. Всему свое время: когда-то Астманов и сам говорил «за речку», то есть в Афганистан.

А вот в чем действительно стоило удостовериться: в Файзабаде и Ходжа-Багаутдине собрался весь цвет «Джамаат-и-ислами». Ну и что? Сидела уже эта «ислами» в Кабуле. Афганистан политических реваншей не знает. Хотя рука у Ахмадшаха твердая. Только бы здоровье не подвело. Астманов увидел военного лидера Северного альянса в Файзабадемельком, у резиденции Раббани. Запомнились впалые желтые щеки, глубокие резкие морщины и взгляд. Вдаль, поверх охраны, корреспондентов, куда-то за горную цепь были устремлены глаза «Панджшерского льва». К ответам не придраться – дипломат: «У талибов много врагов не только в Афганистане… Они сдают завоеванные позиции… Наши силы растут… Мы выступаем за формирование коалиционного правительства… Народ сам решит, кому должна принадлежать власть…» Мягко, равнодушно говорит. Так на Востоке врут, когда не особенно хотят это скрывать. А почему он должен говорить правду ангажированной своре любителей новостей? Спрашивают одно, пишут другое… Разве вчерашний СССР не знает за собой кровавой вины? Или не Запад вскормил талибов? И закрадывалась мысль: Раббани, Ахмадшах, верхушка Северного альянса в этом глухом углу – они уходят с политической арены. Не торопясь, достойно, но уходят. Кто придет им на смену? Да хоть новый сын водоноса – Бачаи Сакао! Не привыкать. Такова участь Афганистана.

Сложнее всего было общаться с кадровыми офицерами – эти повидали всякой власти от Дауда до Махмуда, но не забывали, как шурави предали Наджиба. Неприятно, конечно, когда афганец уличает «папашу СССР» в вероломстве… Но это лирика. А вот информация с точек, указанных Агеевым, сначала казалась невероятной!

В Кундузе, где талибы якобы сосредоточили около двадцати тысяч бойцов, таковых оказалось в десять раз меньше. Еще в августе, по данным осведомителей, танки, самоходки и бронетранспортеры ушли в сторону Мазари-Шарифа. В Калай-заль, Сахсакуле у Моулави Мухви и Насрулло – не полторы тясячи штыков, а нет и ста человек. В Имамсахибе, Дашти-Арчи, Шахраване, Ходжагаре – та же история. Агееву подсунули сведения о численности талибов «в квадрате». Мудрый народ афганские таджики! На глазах у немногочисленных на севере талибов ощетинилась и напряглась 201-я дивизия. И только ждала, чтобы хоть один снаряд залетел с той стороны. А чей – неважно!

Загнанной в угол двадцатитысячной группировке Северного альянса в провинции Тахар противостояло не более трех тысяч талибов. И они были готовы в любой момент удариться в бега, судя по тому, что ночевали в полевых лагерях, постоянно меняли места дислокации. Как будто ждали грома с небес. И везде одни и те же данные: в августе талибы отвели броню и артиллерию на юг. Становилось ясно: «Талибан» в атаку не пойдет. Не те силы. Альянс не рвется в бой – вот это интересней. Они тоже чего-то ждут. Опять политика… Может быть, пригодится для понимания ситуации то, что крутятся в ставке индийцы, иранцы, «офицеры связи» «амрикос», турки. Даже арабы гуляют по Ходжа-Багаутдину. Парочку видел Астманов. С телекамерой не расстаются. Поговорить бы, спросить, как это «Аль Джазиру» до сих пор не закрыли? Но больно неприветливые ребята: легкий кивок, руку прижмут к груди и проходят мимо дальше информацию собирать.

Сведения о численности и вооружении талибов на линии фронта по реке Кокча и в провинциях Кундуз и Талукан Астманов без труда собрал в лагерях беженцев «Турпи», «Караул» и «Араб-Кокуль» (тем врать было незачем, быстрей бы домой вернуться).

Вечером 9 сентября, подъезжая к Душанбе, Астманов свернул на полигон 201-й дивизии «Ляур». Здесь, у старых знакомых, попарился в баньке, заказал необходимую экипировку. Свои ребята, «афганцы» первого призыва, не спрашивают лишнего, да и Астманов не интересовался, чем на самом деле живут эти «стреляющие» предгорья, видевшие пот и кровь до и после Афгана.

На рассвете 10 сентября «уазик» с грозным «орленым» пропуском на лобовом стекле подкатил к воротам узла связи. Водитель, разминаясь, подошел к калитке, нажал кнопку переговорного устройства: «Передайте Агееву, друг приехал… Я?.. Слышь, земеля, твое дело доложить…» Препирательства со стороны патрульного встревожили Астманова, расположившегося в глубине машины. Но особых поводов для беспокойства не было: ранний час, улицы пусты, если что, так заметил бы… Нужно выяснить. Через минут пять вместо Агеева вышел Акчурин. Астманов почувствовал недоброе.

Отъехали недалеко, к памятнику Дзержинскому у бывшего республиканского КГБ. Никаких символов! На перекрестке был отличный обзор. Астманов, опустив глаза, выслушал случившееся с Агеевым.

– К нему можно? Или…

– Или… Тебе нельзя. И вообще ты можешь пропасть на три дня, чтобы нас не дергали? А когда исчезнешь окончательно, убедить в этом свои «хвосты» из Москвы?

– Почему на три? Он сказал про вертолет?

– Сказал… Карганов взялся тебя переправить. Тринадцатого в семь часов у него.

– И куда, тоже сказал?

– А вот этого мне знать не надо. Лучше отдай то, что для Агеева собрал. Сергей не скоро поднимется. Да и потом обещают проблемы с почками.

– Тут… для Агеева… И остальное тоже пригодится. – Астманов протянул плотный узкий конверт, и в этот момент в нагрудном кармане куртки собеседника заверещал сотовый телефон.

– Слушаю… – Акчурин напрягся. – Уточняйте. Да или нет… Кто? Арабы? Какое телевидение? Они шли через Душанбе?.. Точно, нет… Разбудите, черт возьми! Держите в курсе. Я сейчас буду.

– Ни сна, ни отдыха измученной душе, – сочувственно пошутил Астманов и натолкнулся на изучающий взгляд полковника.

– Давай чуть отойдем, покурим… Скажи, ты Масуда видел? Когда? Где?

– Три дня назад в Файзабаде. Да его и здесь можно увидеть, не прячется, с прессой работает.

– Арабы были в Ходже? Вспомни?

– Была парочка. Телевизионщики. Камера приличная. Из Эмиратов? Не знаю. Народ неразговорчивый, правоверные!

– Отработал Ахмадшо с прессой. Вчера во время интервью эти арабы его рванули. Жив или нет, никто не может сказать. Знаю только, что вечером вертолетом сюда перебросили. Куда? В нашем госпитале его нет, точно.

Астманов протянул руку к телефону:

– Я сейчас попытаюсь выяснить. Только отойду? Этот источник с нами дела иметь не хочет… Яда? Сабат хиерар. Хикки… Лап хсан…

Разговор шел на одном из горских языков, совершенно незнакомых Акчурину, но интонации Астманова в прощальной фразе ничего хорошего не сулили.

– Что? Ахмадшо здесь? Жив?

– Живее всех живых, – Астманов удалил из памяти телефона набранный номер, – больше он ничего не скажет.

– Серьезная заявка. А в посольстве на хорошем уровне клянутся, что жив.

– Будет жить ровно столько, сколько им понадобится, чтобы портфели поделить. Теперь колесо закрутится. Только в этой повозке нам места нет. Поехали? В контору?

– Да. Сейчас начнется утро в деревне. Беда одна не приходит. Кстати, ты ведь Хамзату звонил? Обижается?

– Нет. Думаю, боится. Он знаешь как сказал: у вас Дзержинский в канаве валяется, а у нас все государство на его внуках держится.

На этом неприятная тема закончилась. Астманов разлегся на заднем сиденье, Акчурин же, вылезая у бронированных ворот, не оборачиваясь перебросил Астманову плоскую коробочку с сигариллами:

– Это на дорожку. От Сергея. Удачи… Касед.

Хлестнула волна по нервам: знает! Докопался, черт восточный. Ну, конечно, с его-то связями и опытом… И ничего Астманов у Агеева не просил. Известно, какой «крем» в этой коробке…

* * *

Верхушка Северного альянса, вопреки предписаниям ислама в отношении усопших, хранила втайне смерть Ахмадшаха Масуда до исхода 14 сентября, уверяя публично, что главком северян жив, отдает приказания и вот-вот приступит к своим обязанностям в полном объеме.

11 сентября 2001 года «Боинги» врезались в здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.

Вечером 7 октября 2001 года на талибов обрушилась «Неукротимая свобода».

Бомбежке подверглись аэропорты и некоторые районы городов Кабул, Кандагар, Джелалабад, Хост, Кундуз, окрестности городов Герат и Мазари-Шариф. Интенсивные бомбово-штурмовые удары продолжались до четырех часов утра 8 октября, в результате чего погибло около двадцати человек в городах Кабул и Кандагар. Злые языки поговаривали, что в основном это были мирные люди. Да разве тут сыщешь правду? Возможно, имелось в виду – спящие?

Одновременно с первыми разрывами бомб в Кабуле войска Северного альянса ринулись в ночную атаку через буераки и многочисленные притоки Кокчи, не встречая организованного сопротивления талибов, не неся ощутимых потерь в живой силе и технике. Правда, корпус журналистов пострадал изрядно: в полуночной сумятице погибли три западных корреспондента. И без всякого следствия было ясно, что их (живых или мертвых) ограбили подчистую, до брючных ремней.

«Неукротимая Свобода» и беспримерно дерзкая ночная атака Северного альянса покрыли смогом неизвестности судьбу 25-тысячной регулярной армии и Исламской милиции талибов, 2 тысяч моджахедов Усамы бен Ладена и его самого, 85 танков «Т-62», 60 «САУ», 80 гаубиц «Д-30», 300 минометов, 8 истребителей, 6 штурмовиков «МиГ-21» и 12 вертолетов «МИ-8». Сгинули, аки обры! Впрочем, цивилизованный мир этим не удивишь! На Востоке армии редко были оплотом государства. Скорее наоборот. Тем более что оплотом международного террора уже был объявлен Ирак.

В конце октября в Лондоне был арестован некто Ясир Ас-Сирри – эмигрант, руководитель малоизвестного Международного Арабского агентства новостей. Арабы, убившие Масуда, работали под его прикрытием. А самого «доктора Ясира» давно подозревали в связи с международным террором и политическими убийствами. Но в Лондоне ни подозрение, ни признание не являются «царицей доказательств». Нет, нет! Никаких далеко идущих выводов.

Три окна

– Ты меня в нюансы не посвящай. Командуй, куда курс держать. Знаешь, особо не стоит светиться, могут припомнить, – серые лучистые глаза испытующе смотрят на Астманова.

– Григорий Вадимыч, как на духу, все сказал, кроме одного, кто мне действительно нужен, остальных не знаю. Но шустрые: полдня, и они там, где я остановился. А потом, кому зелья подсыпят, кому погром учинят, на ляурских прокуратуру навели, а там, знаешь, свои игрушки, как дело представить. А вопрос один – где Астманов и куда он собрался? Мне бы, как в той сказке, ночь простоять, а?

– Вот я и говорю: не люблю я ваши военные дела… Давай на заправку…

Дребезжит по раскаленным улицам Душанбе облезлая «копейка». За рулем морщинистый, скромно одетый европеец. А пройдет «жигуленок» повсюду. Махнет автоматом, как жезлом, дорожный тать, в надежде поживиться-поглумиться, но присмотрится, тут же откозыряет, заулыбается. А как же? С пеленок знакомы: двадцать лет Григорий Азаров был ведущим диктором телевидения. Да и оставался бы, когда бы не бытовой национализм и не мода на «легкий местный акцент». Человек, в сущности, добрый, Азаров не прощал неграмотности, «каши во рту» и справедливо полагал, что телеэкран – самый совершенный детектор лжи: только соври – и все понятно сразу. Подобные взгляды довели его до увольнения и изъятия почетного пропуска на телецентр. И стал Азаров таксистом.

Астманов еще в начале девяностых годов оценил известность отставного «республиканского Левитана». И не только: Азаров прекрасно знал Душанбе и его окрестности, говорил на литературном таджикском языке, знал обычаи южан, северян и памирцев, в самых щекотливых ситуациях проявлял завидное хладнокровие. Да и рука у бывшего тяжелоатлета была еще крепка.

Не раз бы разбили о голову Астманову камеру или диктофон, если бы Азаров в нужный момент не выхватывал его из толпы, отрываясь от «хвостов» в лабиринтах махалля, где половина улочек утыкалась в заборы, а ворота служили тайными переходами.

– Ну, и как ты думаешь отвязаться? – Азаров повертел стодолларовую купюру. – Российских нет? Здесь рубли лучше берут.

– А что так? Лицом к России, в рублевую зону?

– Уморил! Смотри проще – из Эмиратов фальшивой «зелени» навезли – море. Качество – супер! Ни карандаш, ни детектор не берут. Говоришь, в затылок дышат? При таком раскладе они и со мной тебя отыщут.

– На это и рассчитываю. Но чтобы отыскали только меня, и попозже. Сейчас подбрось меня на Маяковского, к Абдурашиду. Пусть знают, что больше мне идти некуда. Попрощаемся душевно на виду у всего махалля. А через два часа подберешь меня у аптеки.

– Огородами к Котовскому? – Азаров кивнул в знак одобрения. Фасад пятиэтажки утопал в зеленом прибое садов.

Урок вчерашнего вторжения пошел Абдурашиду на пользу. Пока не удостоверился, что перед ним бывший шеф собственной персоной, – цепочки он не скинул. От виска через скулу тянулась глубокая царапина. Ничего, теперь будет знать, что ночные телеграммы почтальоны должны просовывать в щелочку под дверью.

– Шеф, я думал, вы не рискнете. – Абдурашид заложил под притолоку внушительный тесак. – Они вас ищут. С этим маймуном, с почты, были еще двое. Один из милиции. Да я его знаю. Помните, когда нас таскали за Сашку-менялу? Спросили, где ваши вещи, где вы спали. Все растрясли. Но ничего не взяли, да я бы и не дал.

– Прости, брат. Не думал, что они так скоро меня найдут. Ну, вернем долги сполна, поверь. А сейчас сделай так… Звони нашим, кого хочешь видеть, всем. Спустись, закажи тандур-кебоб, плов, водки хорошей, фрукты. Не жалей денег – держи, три сотни хватит погулять до ночи? Все. Обсуждению не подлежит. Теперь дальше: ребятам скажешь, что буду попозже. Обязательно буду. А такой компанией вы самого черта встретите. Но вряд ли этот черт явится. Сегодня я его навещу. Лейл аль кадр, да? Ночь определений… Но на всякий случай: я только что был здесь и обещал вернуться. Ну, за подругой поехал. И чтобы музыка была: праздник, понимаешь?

– Усто, я с вами, можно? Дайте порвать сучат!

– Нет. Делай, как говорю. Кстати, вот это чем сделали? – Астманов показал на царапину.

– Мент зашел сзади, руки выкрутил, а второй, он русский, кольцом резанул, там камни черные, острые…

– Не трогай. Пусть подсохнет. Сдирать, мазать не нужно, а то шрам останется, Иди, и дверь оставь открытой.

Пять лет назад, когда его подчиненных провели через подвалы местного «гэбэ», провоцируя на попытку к бегству, выбивая пинками показания против Астманова – все было понятно. Отыгрались за Лимонова. Астманов, вначале совершенно случайно, сорвал хитроумный план по уничтожению бунтаря на окраинах бывшей империи. Мало того, позже, уже понимая, на что идет, организовал триумфальное завершение «Азиатского похода» национал-большевиков: с конференциями, поездками на границу и застольями. А потом начались «чудеса». Подчиненных Астманова хватали в городе по обвинению в похищении людей, подбрасывали пакетики анаши и прочее. Кульминация – убийство на территории редакции Сашки-менялы. Все было обставлено умело. Сашка уже лет пять хранил в типографском вагончике оборотные деньги и к железному ящику обычно подходил один. А тут вдруг привел клиента. Вместо выгодного обмена получил Сашка шесть ножевых ударов в спину у того же денежного ящика. В районном отделении милиции у свидетелей отчего-то требовали компромат на Астманова, хотя личность убийцы была известна. «Воскресло вновь забытое сказанье»?

Алексей разложил на тахте снаряжение. Саперный камуфлированный комбинезон, пятнистая панама, легкие «берцы», нож-мачете, сигнальный пистолет, фильтр «Родничок», фонарик, флакон с диметилфталатом, накомарник и прочее, из чего было видно – человек собрался в речную зону, в камышовый рай. Пусть ломают голову, прокачивают дивизию, эскадрилью: кто на юг собирается, в Нижний Пяндж или в Шуроабад. А вот то, что нужно в действительности, уже приготовлено и катается в багажнике Азарова. Там, в прочном американском ранце, теплый комбинезон, ботинки с толстой рубчатой подошвой и меховым подбоем, двойной вязки пуховая шапка и перчатки. Вся еда – фляжка коньяка и перетертый с горным медом лесной орех. Что бы ни случилось – этого хватит для перехода через Северный Аличур. А там и хлеб, и проводники найдутся. Есть на этот случай пайцза. С таким пропуском хоть до Читрала!

В середине девяностых на конференции в штабе миротворческих сил Астманова представили наследному принцу Ага-хану IV. Духовный лидер исмаилитов мира благосклонно принял альбом с фотографиями о гуманитарных акциях миротворцев на Памире и в знак благодарности и благословения возложил руку на голову Астманову. Естественно, момент был запечатлен десятком камер. Астманов уже проводил эксперимент с редким снимком. Как-то, по пути в Чашма-и-гарм, показал карточку спутникам. Водитель-памирец, до этого бесстрастно гнавший «уазик» по горной дороге, бросил руль и двумя руками потянулся за карточкой, не веря, что рядом сидит человек, получивший благословение имама. Чуть в обрыв не слетели. Зато потом всю поездку жилось безбедно. Кстати, когда Его Высочество наследный принц (Шах Карим ал-Хусайни) выступал перед единоверцами в Душанбе, то футбольное поле было покрыто исмаилитами, сидящими, по традиции, в присутствии «имама времени». А вот так, в будни, попробуй отыщи адепта этой древней и, может быть, самой загадочной веры. Все правоверные – и точка!

На свет появилась кремовая коробочка с дымящейся сигариллой и чашкой кофе. Однако внутри – не только табак. Сохранил Агеев «последнюю надежду», спасибо. В жестянке, между сигарками, лежали детали однозарядного пистолета-ручки под малокалиберный патрон. В отличие от многочисленных бестолковых аналогов этот «паркер» имел нарезной стволик, удобный кнопочный спуск и легко перезаряжался. Когда-то Астманов сжег коробку патронов, но добился того, чтобы пульки ложились в десятку спортивной мишени с расстояния семи-восьми шагов. Большего и не надо. А про выстрел в упор и говорить нечего. Это и есть истинное назначение «ручки»: выстрел в себя, чтобы не было «мучительно больно за бесцельно прожитые годы», когда застанут врасплох. Нынче садизм процветает, от тупости, конечно. Могут и череп просверлить электродрелью.

Заслышав шаги Абдурашида в прихожей, Алексей присел на подоконник и, развернувшись, соскользнул по газовой трубе в заросли дикой конопли. Удачи тебе, Абдурашид, может быть, увидимся. Только больше не связывайся с кидалами в подземных переходах. Астманов, перемахивая через кроватные спинки и сетки, разделявшие огородики, с улыбкой вспомнил, как Абдурашид просадил всю наличность, и, конечно, не только свою, заигравшись в наперсток на Арбате.

– Не нравишься ты мне, – пробурчал Азаров, когда Алексей вышел из аптеки с увесистым пластиковым пакетом, в котором позвякивали пузырьки. – Я уж подумал, что на тропу войны собрался, а сам половину дорухоны скупил. Заболел чем?

– Это, Вадимыч, огненная вода для моих краснорожих друзей. А насчет тропы ты не ошибся. Но, даю слово, в крайний раз!

Азаров рассмеялся:

– Суеверным стал? Не говоришь «в последний»? Куда едем?

– К нашему госпиталю. Но не останавливайся, заверни в переулочек напротив. Присмотрюсь, а там видно будет.

Гарнизонный госпиталь, как и вся армейская архитектура в Душанбе, будил воспоминания о кавалерии, точнее о конюшнях. С них и начинался Душанбе (до прихода красных кавалеристов – грязный кишлачок с унылым именем «Понедельник» и одним фонарем у дома местного управителя). Но Астманову было не до новейшей истории, он в авральном порядке перебирал варианты встречи с Агеевым. Только он мог описать подручных (или конвой?) Папаясса.

«Атака на Америку» отозвалась и здесь. За корявыми железными воротами госпиталя, нацелив пулемет в лоб входящим, стоял бронетранспортер. Перед вертушкой у КПП маялись в полном пехотном облачении два рослых контрактника. А вот и зацепка! В одном из них Астманов узнал Костю из разведбата, знакомого еще по памирским походам. Нормальный парень: поменял в Хороге две ватные куртки на «травку». Так, его ротный… Минков, кажется? Точно! Был снимок… Два бородатых моджахеда «генерала» Ризвона Садирова смотрят, как бреется на берегу Гунта русский солдат…

– Григорий Вадимыч, я пошел, а ты внимательно посмотри справа-слева, видишь «Тойоту»?

– Леша, успокойся, на ней номера красные, посольские, она от Бараката за нами идет… А ведь ты прав! Чего же они сидят? Хорошо, присмотрю.

Астманов дождался, пока поле обзора «Тойоты» не перекрыл старенький троллейбус, и выскочил наружу. Теперь счет шел на минуты.

– Костя, и как это тебя Минков из разведки отпустил? Здравствуй! Фотография с бородатыми дошла до тебя?

Солдат сощурился, вспоминая, засмеялся:

– Вы, товарищ полковник? Не узнал бы вас в «гражданке», если бы о снимке не сказали. Спасибо, одна память о памирском походе осталась. Я и очерк ваш храню. Теперь уже не верят, что такое могло быть.

Астманов краем глаза уловил движение возле «Тойоты», времени на воспоминания не оставалось:

– Слушай, проведи меня внутрь сам. У меня дело минутное, но светиться нельзя никак. Ты разведчик, поймешь.

– Бывший, – усмехнулся солдат, – сами же сказали. Только Минков меня не отпускал, он ушел в академию, а за ним все старые кадры разбежались. Другое время… Оружие есть у вас?

– Нет ничего. Даже фотоаппарата. Вот авторучка – все мое оружие, – Астманов хлопнул себя по карману, – хочешь, удостоверение редакционное покажу?

– Не надо. Не обижайтесь. Тут строгости со вчерашнего дня, как по башням врезали.

Протест дежурной медсестры солдат пресек гениальным образом:

– На выходе запишешь, Лена, видишь, под охраной идет человек… Вы только побыстрее, товарищ полковник. Я здесь подожду. – Солдат нарочито медленно пошел к бронетранспортеру.

Исхудавший Агеев поднялся навстречу, приложил палец к губам. Молча обнялись. Агеев присел на кровать, набросал несколько строк на знакомом конверте. Значит, был здесь «мурза», и объяснения исключаются.

– Карга, 13.8.00. Седой был у Захира. С ним двое. Командует девка. У тебя?

– По плану. Не трогайте Седого, пусть летит с Захиром. До встречи.

Агеев поднес к конверту язычок пламени зажигалки, усмехнулся, мол, дожили: в своем госпитале в молчанку играть! Вовремя сжег: в коридоре послышался возмущенный голос, зашлепали по линолеуму тапочки. Астманов приложил руку к виску и во второй раз за день покинул помещение через окно, но не ушел, а затаился в кустах, чтобы определить, кто решил навестить Агеева.

– Мне сказали, что у вас в палате посторонний… О, да вы курили, что ли, товарищ полковник? Дымом пахнет.

– Что вы, деточка, это вот, видите, ароматические свечи, индийские, водяной лотос. Вдыхайте глубже…

Астманов представил себе, как оживающий Агеев ощупывает глазами медсестру, и, сдерживая смех, пригнувшись, проскочил на центральную аллею госпиталя. Патрульный, завидев его, шагнул от бронетранспортера, знаками пытаясь показать, что пора «делать ноги». Астманов все понял и пошел впереди солдата, как бы в сопровождении. Не желая окончательно подводить парня, он сунул в окошечко просроченное удостоверение корреспондента «Красной Звезды». Это успокоило дежурную. Правила приличия были соблюдены.

– Костя, брат, спасибо, закуришь? – Астманов вынул нераспечатанную пачку «Парламента».

– Да здесь нельзя, при оружии…

– Тогда смотри на меня и слушай. Я вот эту бумажку сейчас положу в сигареты… Не протестуй. Ты помог мне на миллион. Просто я не могу сейчас сказать тебе: давай посидим в свободное время, вспомним Хабурабод, Шипад. Нет у меня времени. А ты с ребятами посиди, да так расскажи, чтобы поверили. Держи сигареты. Теперь вот что, я подъеду к «Тойоте». Как только увидишь нашу «копейку» рядом с ней, сделай шаг вперед и просто смотри на нашу встречу. Хорошо, если ствол повернешь в этом же направлении… Хотя не должен я этого тебе говорить.

– Чудно все у вас делается. Я могу старшему доложить, что машина подозрительная, пойдут, проверят.

– Не проверят, Костя. Есть такое слово «иммунитет». Видишь красные номера? Пока пассажиры сидят в этой машине, их трудно проверить. Ты только смотри в нашем направлении, хорошо?

Астманов стиснул жесткую ладонь солдата и, на этот раз не торопясь, пошел к «копейке».

– Ну, что там, «дипломат» признаки жизни подавал? – спросил он Азарова, устраиваясь на заднем сиденье.

– Да не особо, когда ты у КПП с бойцами говорил, вышел один, вроде покурить. Думаю, он тебя заметил.

– Почему так решил? Звонил, порывался пойти в мою сторону?

– Нет, Леша, он голову нагнул и что-то сказал сидящему впереди, только вот сигарету так подальше отставил, чтобы дым в окошко не лез. Выводы сам сделаешь?

– Спасибо. Если ты мне скажешь, что рядом с водителем – начальник, да еще женщина, – я тебя к ордену представлю.

– Ага, святого Иннокентия с закруткой на спине. Начальник – в десятку! Парнишка-то вежливо так изогнулся. А женщина? Кто тут у нас ясновидец?

– Ясновидец в госпитале… Он ее, сучку, ясно видел, – процедил Астманов. – Вадимыч, я понимаю, что против правил, но перестройся так, чтобы окно в окно с этими «дипломатами» встать. Закончу говорить, давай прогулочным шагом, сначала в «Интурист», а потом в сторону Варзоба. Уж есть пора, а мы еще ни капли…

– Так… А ты зачем сзади пристроился? Если стрелять собрался, скажи, я хоть пригнусь заранее. Или они первые могут?

– Не будет салютов, Вадимыч.

Азаров, дождавшись затишья на проспекте, лихо заложил крутой вираж и резко притормозил у «Тойоты».

Открыв дверцу так, что она уперлась в лакированный вишенный бок автомобиля, Астманов несколько секунд смотрел на свое отражение в тонированном стекле, потом выставил вперед ладони, показывая, что безоружен. Это подействовало, стекло медленно опустилось, и в нешироком проеме он увидел рыльце «макарова», а за ним смутное очертание лица.

– Хорошо встречаете, коллеги, – Алексей подвинулся ближе к черному зрачку, – только вот одного не учли. Пусть водила твой вперед посмотрит, на патруль. Что-то не так – и посекут вас из двух стволов. А вы как думали? – Астманов придвинулся еще ближе: – Ты бы в глаз, прямо… Верная смерть. Не время, значит… Теперь слушай, – Астманов коснулся подбородком стекла. – Яша, если ты здесь, скажи, на кой хер все было так усложнять? Я же сказал, позвоню, когда буду готов. Выбить из меня координаты нельзя. Я их не знаю. Дадут сегодня вечером. Камень, если в твоей руке сработает, – бери насовсем. Или вы своего экстрасенса привезли? Это та, что Агееву понос устроила? Местных зачем привлек? Теперь они будут вас доить до самой смерти. Подумал? Значит так, летим завтра. Куда и на чем, скажу в гостинице. Номер мой вы знаете, все там, наверное, перевернули. Жду в гости, часиков в десять. Да, камешек в надежном месте. С собой не возим, в отличие от вас. И слезьте с хвоста. Если будете висеть – поеду прямиком к Захиру. Есть что ему рассказать. – Астманов глубоко втянул носом воздух. – Ага, слышу, не хотите. Значит, согласны. До встречи. И стойте, пока отбой стрелкам не дам.

Азаров на первой скорости двинулся к КПП.

– Вадимыч, притормози у ворот, доиграть охота! – Выскочив из «копейки», Астманов картинно-широко отдал обалдевшим патрульным честь и шмыгнул на переднее сиденье: – Все, Вадимыч, едем на Варзоб, посидим в прохладе. А если увяжутся после развилки – разворачивайся к Захиру на базу. Такой у нас уговор был.

– А что это ты так сопел, Алеша, ну, будто кокаин нюхал? – с явным облегчением засмеялся Азаров.

– Крепче, Вадимыч. Я эту сучку нюхал. Волнуется, потеет. А парфюм – дальнобойный, не для этих мест. Здесь гвоздикой надо складки посыпать. Там она была, только голову пригнула. Так что орден тебе точно светит. Угадал: и начальник, и женщина – сто процентов!

«Тойота», сопроводив их до развилки, свернула налево, к шумному базару на окраине города. Что же касается Азарова и Астманова, то они приятно провели время в одном из варзобских двориков и даже прилегли отдохнуть до вечера в тени тутов на атласных курпачах над стремительной ледяной рекой. Форель, шашлык, горячие лепешки, дыня, зеленый чай – хорошая основа для здорового дневного сна.

«Бургунч» и другие

Горные реки – врачуют. Посидите несколько часов у стремительного потока, усните на берегу. Здесь отступают кошмары, очищается душа и различима музыка неба – родины бегущей воды. Что не дает жить человеку при потоке вод? Алчность жизни – чума равнин!

Астманов, изредка поглядывая на спящего Вадимыча, готовился к вечерней встрече. Почти игрушечные патроны: надпиленная крестом пуля разворачивает плоть. А этот отлит из свинца и сурьмы – пуля при ударе о твердую поверхность рассыпается, и нет следа. Здесь под свинцом миниатюрный черный сердечник из черного тяжелого материала, похожего на угольную породу. Незаменим, если нужно пробить бензобак или прошить легкий бронежилет. Но сегодня понадобится патрон с просверленной пулей. Это «шприц» – самое время загрузить его «лекарством». И не надо далеко ходить: над обрывом поблескивает лакированными листьями колючий кустарник – основа снадобья. Двести лет назад его южный собрат окружал плантации, и тогда голого раба можно было особо не охранять.

Растерев между плоскими камнями липкие побеги, он смыл настойками из аптечных пузырьков молочно-зеленую кашицу в косушку. Дал отстояться и перелил вытяжку в другую косу, добавив ацетон. Еще через полчаса на дне косы остался вязкий бурый налет. Теперь несколько крупинок…вой кислоты – и «бургунч» готов. Достаточно царапины иглой, смазанной им, чтобы на глазах расцвела зудящая багровая язва с вывернутыми краями. Не смертельно, но не очень приятно. А вот если загнать эту смесь поглубже в мышцы, то организм получит капитальную встряску, а почки не забудут ее никогда, бунтуя против всех блюд из свежей зелени и намека на…вую кислоту. Если верить факирам, то готовили «бургунч» еще во времена Хасан аль Саббаха, в Аламуте, и затирали в насечки на лезвиях ассасинских кинжалов. Они же знали и эффективное противоядие. Хабиб всадил, Табиб вылечил – так и жили! Пуля, начиненная «бургунчем», заняла свое место в стволе. Увлекшись снаряжением «ручки», Астманов не заметил, что Азаров проснулся и наблюдает за его приготовлениями.

– А говорил, не будет пальбы… Ну, куда теперь? Я и так выспался до неприличия.

– Давай чаю попьем и в гостиницу. Высадишь меня у Бараката. Через час примерно встань у гаража, напротив школы. Время «Ч» двадцать один ноль-ноль. Могу ввалиться в самом непотребном виде. Что бы я ни сказал – гони на седьмой километр, уходи в поселок справа. Туда они не сунутся, даже если сядут на хвост. Часы сверим?

За время отсутствия Астманова в гостинице «хабарнигарский» корпус явно пополнился. Еще бы! Америка, выдержав тараны «Боингов», готовилась к ответному удару. И жало возмездия было нацелено на Афганистан, на бывших союзников по освобождению Афганистана от советских оккупантов – талибов и Усаму бен Ладена. И где же еще быть в таком случае корреспондентам? Либо в Пакистане, либо в Таджикистане. Поскольку США контакты с талибами не поощряли, большинство журналистов аккредитовалось в Таджикистане – тыловом районе Северного альянса. Дешевле и вернее попасть к финалу.

– Господин Астманов будет продлевать срок проживания? – выгнулся смазливый юнец за стойкой. – Должен сообщить вам, что два дня назад у нас повысились цены.

– Я освобожу номер завтра. Считайте полный день тринадцатого и что там еще, если должен, – раздельно, повысив голос, произнес Астманов.

В номер он поднялся по центральной лестнице – основному пути отхода, если все пойдет, как задумано. И хорошо, что не воспользовался лифтом: успел неожиданно возникнуть в холле и засечь, как дрогнули и чуть ушли в сторону зрачки коридорной феи. О, глаза – зеркало и предатель души и мыслей! Это хорошо – гости должны знать из первых рук, что он на месте, один и безмятежен. Вот эта базарная сумка с дыней в камышовой оплетке и свернутый новенький чапан – символы отъезда на Большую землю. А мадам, начальницу этажа, и прощупывать не надо: сотрудники гостиниц в советские времена через одного были осведомителями КГБ или МВД, а чаще работали на два фронта за идею и сохранность теплого места.

– С возвращением. Будете что-нибудь заказывать? – ажурный золотой медальон качнулся в глубоком вырезе яшмового платья.

– Спасибо, сейчас ничего… А вот в девять часов легкий ужин, закуску на четверых. Ребята обещали зайти. Да пусть дыньку подадут холодную. Эта у меня на презент в Москву. А сейчас отдохну немного, отвык от жары.

Опытный охотник, как правило, сразу же отметает кружево обманных следов, но все же есть шанс, что хоть одна «скидка» да поможет. И этим шансом преследуемому, «зайцу», нельзя пренебрегать. Чего хотел Астманов больше всего, так это чтобы гости пожаловали, ну, чуточку позабыв об осторожности. Увы, на глупость спутников Папаясса рассчитывать не приходилось. Кстати, где он сам? Астманов подавил искушение набрать номер Якова Семеныча. Рано. Все контакты завтра, после взлета. Звонок Папаяссу – последняя просьба к Азарову. Но теперь другое…

Он вывинтил часть шурупов из навесов на дверях ванной и лоджии и притянул ими створки балконных дверей к косяку, то же проделал с оконными фрамугами. В ванной, закрыв наглухо магистральные краны, снял воротки, а пожарный радиомаячок спрятал в платяной шкаф. В завершение максимально ослабил стопорный винт ручки замка-защелки. Теперь захлопни снаружи дверь, и номер мог соперничать с легким сейфом, с учетом того, что выход в лоджию и окна были забраны армированным стеклом, какое используют в психиатрических лечебницах. С «физикой» покончено. Теперь «химический практикум».

Обрезав наполовину три пластиковые бутылки, Астманов скрепил их скотчем и загрузил слоями совершенно безобидной бытовой химией, приобретенной накануне в аптеке и хозяйственном магазине. Ну что опасного, скажите, в щелочи или кристаллическом дихлофосе, серном цвете, растворителе красок и прочее, если их не лизать? Но соединенные, да еще подстегнутые активным кислородом, они выстрелят едким дымом, от которого вывернет наружу легкие и желудок, заставит сердце колотиться о ребра – таково действие смеси в закрытом пространстве. Чуть ли не в прошлой, другой жизни органическую химию Астманову преподавал ученик академика Зелинского, изобретателя противогаза. Наука пошла впрок! Увесистая химическая «вонючка» была опущена в кофр, одним своим кожаным прикидом вызывавший доверие. Его предстоит опрокинуть перед стремительным стартом на свежий воздух. И вот этот рывок самое сложное – в гости пожалуют люди опытные в смысле «держи-вяжи». На всякий случай Астманов спрятал в шкаф полотенце, обильно политое минералкой, поскольку другой воды в номере уже не было. Но лучше о таком раскладе не думать… Четкий, как начало «SOS», стук в дверь прервал ущербную футурологию.

– Триста восьмой… Ужин заказывали?

Астманов помедлил с ответом, хотя что тут было соображать. Местный гарсон постучал бы не так громко, спросил разрешения войти и дождался ответа у приоткрытой двери, снаружи – официанты-таджики всегда были вежливы. Ну, любовь за любовь! Астманов повернулся спиной к двери (экран выключенного телевизора обеспечивал хороший обзор) и весело, с киногрузинским акцентом отозвался:

– Канеччина, дарагой, вхады!

Разумеется, ужином не пахло. Псевдоофициант проскользнул в приотворенную дверь и первым делом сунул нос в ванную, потом приоткрыл платяной шкаф.

– Прекрати шмон, сынок. Где же официант? Где мой заказ? – Астманов медленно повернулся к плотному темно-русому парню. Тот, игнорируя вопрос, доложил за дверь:

– Чисто. Он один.

Вошедший озадачил Астманова изысканным видом. Отличный белый смокинг, дымчатые очки в золотой оправе, выправка танцора. Перстень с черным камнем. Вот, значит, чем ты расписался на скуле Абдурашида. Ну, сучонок лощеный, только отодвинься от двери. И только не захлопывай, заклинаю тебя! Смотрю тебе в глаза с преданностью и любовью…

– Здравствуйте, господин Астманов. Много о вас слышал. Рад увидеть воочию. И давайте…

– Куда вы дели официанта? – гнул свое Алексей, соображая, как выманить второго гостя на середину комнаты. – Остывает в коридоре или в соседнем номере? А ведь я его к себе вызывал. Нехорошо, господа! Не ожидал. А где же Яков Семеныч, дорогой Папаясс? И этот, ваш коллега, он что, решил здесь засаду обнаружить?

– Бросьте вы дурака валять, Астманов, – шагнул вперед интеллигент, располагая на столе отличный бежевый атташе-кейс. – Сами понимаете, что влетели. Потому и нас позвали. И торговли не будет. Можете обернуться, удостовериться, что «глушак» смотрит вам в затылок. Не отдадите сами, мой друг негромко отправит вас в тот мир, где нет…

– Ни е. ли, ни печали, – подхватил разговор Астманов. – Но с чего вы решили, что я влетел? И почему не будет торговли? Ну возьмете вы у меня ваджру, кстати, здесь ли она? А ведь мы по-честному собирались проверить ее действие в нужном месте, в нужное время.

– Не лгите насчет нужного времени, дорогой. А вот место – не такой уж секрет. Куда бы вы ни двинулись в пределах Таджикистана, нам будет известно. Вам ведь нужен вертолет? Значит, горы? Что-то необычное? Какое-то загадочное место? Вершина, ущелье, озеро, монастырь? Вы же когда-то рвались за Калай-Хумб? Так? А теперь слушайте главное: не будете сотрудничать с нами – окажетесь в одной из местных тюрем. Поголодаете, подхватите туберкулез… Потом все одно – согласитесь. Вас ведь есть за что допросить с пристрастием? Вы долго здесь искали истину, в процессе становления демократии, лезли в чужие тайны, особенно на священном и неприкосновенном рубеже, многое помните. Итак, вы отдаете этот черный крестик, будь он неладен, до утра сидите спокойно в номере в обществе моего друга. Утром же мы уточняем сведения о том, куда вы собрались, и мы убываем отсюда вместе на полевые испытания. Договорились? Там и увидите Якова Семеновича. Он тоже пострадал из-за вашего поведения. Потом все свободны. Мы гарантируем ваш беспрепятственный выезд в Россию. Принято?

Астманов, сделав скорбное лицо, закивал:

– Я вам верю. Но уберите оружие, у меня голова… затылок…. ломит. Хотели бы, так с порога грохнули. Значит, еще нужен… Дорджи действительно у меня, здесь. И я отдам, как вы сказали, «черный крестик» вам, поскольку вы мне симпатичны.

– Не мне. Сейчас сюда поднимется наш эксперт. Попрошу быть джентльменом. Это – женщина. Вот для нее и приберегите ваше обаяние. – Интеллигент раскрыл телефон, набрал номер, поморщился. – Ну и связь! С Душанбе через Москву разговаривать приходится… Триста восьмой… Я жду вас… Нет, там все спокойно. Просто никого нет, договорились с хозяйкой… Да, открыта.

Ага, это он о коридоре, возликовал Астманов. Хорошо, меньше вероятности всадить «шприц» в ягодицу невинному человеку. И не нужно изобретать подходы к машине, высаживать стекло и совершать прочие отягчающие действия. Найдем по запаху, три минуты в запасе будут. Ну-с, приступим.

– Отойди в сторонку, стрелок, дай кофр возьму, да предохранитель опусти, а то пока суть да дело…

– Жену свою учи, нужно будет, и без ствола уложу, – огрызнулся молодой, но, повинуясь знаку интеллигента, отодвинулся к изголовью кровати. Астманов, однако, потянулся не к кофру, а шагнул в направлении платяного шкафа, стянув с вешалки полотенце.

– Тут ритуал целый, – пояснил он свои действия интеллигенту, внимательно наблюдающему за его действиями, – голыми руками не возьмешь. Протереть надо, покрытие против чужих щупалец, такое, что самому противно трогать.

Бросив полотенце через руку, Астманов потянулся за кофром и, чуть-чуть не донеся его до стола, вывернул содержимое на паркетный пол. Под ногами вспухло белое облако. Лягнув наугад быка, стоящего сзади, Астманов рыбкой перелетел через стол, угодив головою в пах интеллигенту. В этот же момент раздался металлический лязг, слившийся с воем интеллигента:

– Не стреляй… А-ха… Кха… кха…

Астманов, чувствуя, как едкая пелена застилает глаза, одной рукой прижал полотенце к лицу, дотянулся до двери и, сдернув рукоятку, врезал наотмашь по дымчатым очкам. Последнее, что он успел заметить, выскальзывая из номера, – набалдашник глушителя, дергающийся в руках плотного парня. Молоток! До последнего борется… Щелкнул замок, и массивная дверь заглушила кашель, сдавленные крики и глухие удары. Астманов отшвырнул полотенце, впитавшее ядовитую смесь, выдернул из потайного карманчика «шприц», взвел ударник. Быстрей к пожарному выходу рядом с лифтом. Как бы «эксперт» ни поднимался – не разминемся. Ишь как в дверь тарабанят, свежего воздуха требуют! Ага, вот и лифт. Астманов осторожно выглянул в коридор. Лифты в гостинице были особые – в темпе похоронного марша они возносили постояльцев на этажи и после солидной паузы рывками раздвигали створки. О, великие халдеи, сделайте так, чтобы эта дамочка была без спутников, одна. Не громче игрушечного пистолета бьет ручка, но это все же выстрел.

Звук дергающихся створок, голоса… «А где дежурная…. Зачем? Ключ здесь, смотри… Что там случилось? Дверь захлопнулась, наверное… Чего они там буянят?»

Астманов осторожно выглянул – мужчина и женщина, нагруженные сумками, удалялись в конец коридора. Черт! Где же «эксперт», пора сматываться, похоже, дверь снаружи выламывают. Четкая дробь металлической набойки по мрамору раздалась на четвертом этаже. Астманов на цыпочках спустился пониже и прижался к перилам, обшитым дубовыми панелями. В проеме мелькнул белый лакированный каблук, узкая загорелая щиколотка. Вытянув шею, Алексей втянул воздух. Она. Тот же парфюм, что и в «Тойоте». «Фиджи»… Любишь сладкое, выдра. Округлое колено, кремовый шелк, бедро… Спуск! Крик, полный страха и боли, он услышал во время полета на второй этаж…

Азаров с каменным лицом гнал «жигуленок» по серпантину к перевалу Фахрабад. Чувствуя внутреннее напряжение Вадимыча, Астманов делал вид, что поглощен созерцанием искрящихся озер – огней ночного Душанбе. И только на гребне, у закопченных развалин дорожного поста, Вадимыч прервал молчание.

– Ты, Леша, прости, но от тебя кровью и бедой за километр разит. Не наигрался еще? В зеркало глянул бы на себя, там, у гостиницы…

– Спасибо, Вадимыч, было время – смотрелся я в разные зеркала. Глянешь, вроде ничего, а кому хочется понравиться – не получается. А бывает, встанешь: харя, рыло гнусное, мысли гадкие, а все удается и отбою от баб нет… А насчет гостиницы скажу: я отплатил той же монетой. Око за око. Понимаешь?

– Не понимаю. Старый я для таких игр. И ты, Леша, старый. Ну, скажи, чего вы здесь добились за десять лет? Как тот Илья Муромец, когда Святогора освобождал. Треснет мечом по гробу, а там новый обруч появляется.

– А Святогор не сам в эту домовину полез? – усмехнулся Астманов, – Но если ты меня хотел умыть, то, считай, достиг своего. Я твои слова сердцем слышу. А где не так было, скажи? На Кубе, в Корее, в Анголе, или не поперли славяне да армяне из Азербайджана и Чечни? А вот, зачемдалеко ходить; сколько русских на седьмом километре осталось? А если все «не в дугу», может быть, это и есть воля небесная?

– Янус ваш бог, Леша. Не в том смысле, что вы лицемеры, а все поклонялись прошлому да заглядывали в будущее. А вот за всем этим жизни-то и не углядели… Ладно, куда теперь?

– На аэродром ДОСААФ. Там пересидим до рассвета. Утром уходи на Курган-Тюбе. Не было тебя в городе. Пересиди там денек. Я их еще не выманил окончательно.

– А ты как? Неужто «кукурузник» поднимешь?

– Ну, вот теперь вижу, проснулось чувство юмора, а то уж больно мрачную картину нарисовал… Нет, Вадимыч, за мной ляурские ребята приедут. Надо рассчитаться, да и техническое прикрытие на крайнем этапе понадежнее потребуется, чем твоя «ласточка». Если я тебя у Карганова засвечу, то все звенья сойдутся.

– А вот это не нужно, – не глядя на Астманова, буркнул Азаров. – Мне здесь жить и помирать. И попробуй скажи мне еще о выезде в Россию! Был я там, сам знаешь.

– Знаю, помню, потому и не зову. А теперь по делу: дай свой телефон. Держи мой, он покруче… После моего звонка – это будет примерно в восемь утра по местному времени – ты перезвонишь вот этому абоненту, видишь, «ЯСС». Начни резко, скажем, так: «ЯСС, молчите и слушайте». Пойдет? Хорошо. Дальше говори следующее: «Зона активности – Сарез. Гидропост Ирхт. К Астманову должен подойти только один человек. В противном случае будете вылавливать дорджи в озере». Не повторяй, не реагируй на заявы, что тебя плохо слышно. Потом немедленно уничтожь сим-карту. Дальше. Вот карточка. Это «Виза». Запоминай пин-код: девять один девять один. Ключевое слово «Додо», попугай был с такой кличкой, помнишь? «Додо». Счет валютный. Пятьдесят тысяч баксов. На эти деньги домик в деревне можно купить нормальный, и не только в деревне, машину новую и жить без забот, а?

– Давай свою карту. Сказано же тебе: никуда я не поеду. А деньги и здесь пригодятся. Может быть, и тебе, не руби канаты…

На рассвете Азаров, выругав спящего патрульного, отвел скрипучий шлагбаум и взял курс на юг, в Курган-Тюбе. У развалин поста он разминулся с «уазиком» защитного цвета, отметив про себя, что рядом с водителем восседал дюжий боец с автоматом, а на лобовом стекле красовался внушительных размеров пропуск с красной полосой.

В 6.45 по местному времени «уазик», привлекший внимание Азарова, на секунду прижался к подъезду, где жил шеф «Тура», а затем вырулил в сторону аэропорта. Еще через полчаса Карганов вышел с очередным «импортным» туристом, не спеша завел свой допотопный, усеянный клепками «Лендровер», и укатил в том же направлении.

В восемь ноль-ноль таможня и граница дали добро. Размещая пассажиров в салоне вертолета, Карганов усадил «польского» клиента у выхода, так, чтобы тот мог без труда общаться с борттехником, отдал последние распоряжения сопровождающему и, уже сходя по трапу, поманил за собой Астманова.

– Агееву что сказать?

– Привет передавайте, скажите, что улетел нормально. Хотя… Пусть поищет нашу общую знакомую: в госпиталях она. Скорее всего у погранцов. Ей, наверное, плохо. Да вот еще, сейчас один звонок сделаю, а потом отдайте телефончик Азарову, как встретите в городе… Вадимыч? Все в порядке… Звони, можно.

Карганов понимающе усмехнулся, когда Алексей вынул сим-карту и протянул ему телефон:

– Всех подвязал под свою миссию? Это ты умеешь. Говорили, что ты мастер, в смысле работы на тебя. А вот с Риткой не сложилось?

– Когда мы с Ритой работали – остальная братия могла отдыхать. Только кому из нашей братии этот «Союз меча и орала» нравился? Вот, нашли, за что укусить. Пора, однако, спасибо, товарищ полковник. Век в долгу перед «Туром».

– На том свете, угольками, – усмехнулся Карганов и, едва приметно кивнув в сторону «уазика», язвительно спросил:

– А что, если бы не так пошло на посадке – огнем прикрыть собирались?

Астманов глянул на медленно раскручивающийся винт:

– Не знаю, но там Пылица и Мухин со своими бойцами.

Карганов, вроде как шутливо, перекрестился:

– Свят. Свят… Ну и компания у тебя, Алексей.

– Друзей не выбирают. Пора. – Астманов протянул руку и, пригнувшись под напором воздушных струй, зашагал к вертолету.

Пылица и Мухин, разведчики и «афганцы», были известны «в узком кругу ограниченных лиц» как люди решительные и последовательные. В начале девяностых годов на них пытались повесить дело о нападении на загородный дом, оккупированный боевиками одного из каких-то таджикских фронтов. После налета местной прокуратуре просто некого было допрашивать по другому возмутительному случаю – похищению и убийству двух русских студенток. А в чем, собственно, вина этих честных прапорщиков? Да, подъехали к дому, вошли в него не таясь. Уехали добром. Свидетели видели, как бородатый автоматчик раскланивался у ворот с гостями. А то, что через час дом очень зло загорелся с четырех углов, а в обугленных черепах его обитателей сидело по паре пуль из пистолета Стечкина, так это особая песня. На этих боевичков весь махалля большой зуб имел. И потом, прокуратура могла бы поторопиться: девчонок к тому времени полгода как похоронили.

Палица богов

В Бартанге охотников за призовыми рогами встречали плечистые бородатые молодцы на двух внедорожниках «Ниссан». Астманов напрягся, узнав в одном из встречающих бывшего боевика из Язгулема – в свое время известного свадебного борца, а позже приближенного Яши Горбуна, ныне покойного памирского наркобарона. На пике славы и власти Горбуна разорвало в клочья на веранде собственного дома. А ведь грозился весь Хорог засыпать долларами, лишь бы пограничники не мешали. Выходит, не сошлись в цене…

Борец устремился было к вертолету, но, остановленный представителем «Тура», ограничился созерцанием взлетающей «восьмерки». Астманов вздохнул спокойней. Внизу вспыхивала на солнце извилистая лента Мургаба, до места высадки оставалось километров сто пятьдесят. Десантирование посадочным способом в объятия московских «рексов», надышавшихся «вонючки», никак его не устраивало. Хоть на полчаса, но раньше друзей Папаясса. И все будет так, как задумано. Если прав Учитель и эта палица богов не может нанести вреда человеку, да еще и просыпается только в руках избранных, то нечего опасаться. А если нет? И дорджи – просто очередное устройство массового уничтожения? Кто взял, тот и хозяин положения? Тридцать лет связано с этим камнем. Жизнь вращалась вокруг него. Ну, тогда, как в том анекдоте: «На фиг мне такая жизнь!» Последний довод – вот он, двести граммов пластида под липучкой на пустом животе. Там поторгуемся. У Яшки жизнь не в пример хороша. А нет, так Сарез обоих примет. И кроме Папаясса никого не подпущу. Кстати, хорошо бы перекусить. Это нервное: так же хотелось есть, когда башку чуть не снесло под Алиабадом сорванным стволом БМП-1. Вовремя опустел магазин, пригнулся за новым. Или пригнули? Но там под ногами катался черный хлеб…

Астманов вытянул из нагрудного кармана плоскую флягу с изображением бегущего оленя и отпил добрый глоток смеси коньяка с горьким шоколадом. Особую прелесть этому допингу придавала настойка одного из видов полыни. Эта неприметная травка хорошо была известна тем, кто готовил сурью – солнечный напиток – ариям и скифам. Горьким дымом этой полыни дышали предки славян, вызывая души умерших, ее пеплом посыпали раны…

Борттехник поднял руку, привлекая внимание Астманова, потом показал вниз. «Ирхт», – по движению губ понял Астманов и подтянул поближе рюкзак. Посадка не предусматривалась, это было оговорено заранее, поэтому рюкзаку идти первым, так понятнее, сколько там до поверхности – два метра или все четыре. Но все разрешилось вполне культурно: борттехник, разгадав намерение Астманова изуродовать поклажу, показал на аккуратно уложенный фал с узлами, пристегнутый к стойке солидным карабином, и приблизил губы к уху Астманова: «Пошел. Ни пуха…» Астманов, выставив пальцами «виктори», прижал их ко лбу, что должно было означать традиционное «к черту!».

Хорошо разошлась по крови сурья! Астманов не замечал ни ледяного ветерка, рвущегося с озера, ни усталости или одышки, свойственной для каждого, кто отвык от высокогорья. Рюкзак он спрятал у гидропоста. Там же снял красную куртку и щегольскую оранжевую кепку с надписью «Cresy extrim forever», подарок Карганова, разложил их приметно у входа в домик гидрологов. Сам же, оставшись в пятнистом комбинезоне, пошел искать подходящий плацдарм. Его устроила небольшая площадка над обрывистым выступом дамбы. Внизу, метрах в пятидесяти, слегка рябила голубая кристально чистая вода. Еще глоток сурьи (может быть, расточительный, кто знает, сколько придется идти одному?), и можно ждать с любовью…

Прерывистый звук вертолетного движка он услышал в тот момент, когда ему почудилось движение в каменном лабиринте слева. Не раздумывая, Астманов дернул молнию комбинезона и, прихватив в правую руку цилиндрик пьезоэлектрического разрядника, растянулся на площадке. Настанет пора подняться, и провода, уходящие из кулака к черному корсету, умному человеку скажут многое.

Пятнистая «восьмерка» (арктический вариант) приземлилась у гидропоста, из нее высыпался десяток вооруженных людей. Четверо залегли вокруг вертолета, двое, пригнувшись, держа автоматы на отлете, перебежками двинулись к домику. Дверь-то зачем вышибать? Не в катран же ломитесь? И курточку неосторожно так сдернули, а как под ней сюрприз? А рюкзак чем тебе не понравился, «ламрахуа»? Да-да, именно «сын ишака», поскольку топтать чужое добро – грех не только в горах. Астманов перевел взгляд на осыпь: вроде тихо, показалось. А если и есть кто, так все же не враг – было время выстрелить в спину и до подлета вертушки. Значит, наблюдаем за вертолетом. Пока выпустили собак. А вот и хозяева! По лесенке, как-то уж очень неуверенно, спустился Папаясс, за ним обозначились «жертвы вонючки». Неужели и мадам с ними? Нет, крепок «бургунч», как первая любовь…

– И стрелы его огненные, – громко запел Астманов, поднимаясь в полный рост. В левой руке он сжимал дорджи, чтобы все без обмана, а в правой – пьезоконтакт с уходящими к животу проводами. Папаясс – зоркий глаз, заметил его первым, замахал призывно руками, и в эту же секунду простучала короткая очередь от домика. Три фонтанчика пыли взметнулись за спиной Астманова, каменная крошка впилась в шею и ужалила пальцы, сжимавшие дорджи. Астманов понял: хотят отсечь от воды, и намеренно отступил назад, так, что до обрыва оставалось не более шага. Если собьют с ног, то взрыватель он успеет замкнуть в полете. Кровь стекала с пальцев, омывая черное перекрестие. Ох, и любишь ты, палица богов, эту солоноватую жидкость. Нашел в крови, спасал в крови и теперь то же самое?

– …ай…. е… ай! – донеслось до Астманова от вертолета. Не стреляй? Да хер они тебя послушают, Яша. Тут азарт, охота! Астманов повернулся к домику. Как же «не стреляй!», вон, с колена целят. Ну и ладно, вот их и заберем с собой в озеро. Следующая очередь прошла над головой. Понятно, пацаны, я вас услышал. Нужен живой Астманов. Алексей опустился на колени, приготовился засунуть дорджи под брусок пластида – так будет вернее. Ну и не пропадать же сурье! Сделал два больших глотка и отшвырнул флягу в озеро. Яшка задергался, заволновался. Рано, брат, это я тару сдаю, хотя жалко, хорошая фляга была. Вновь ударили выстрелы, бурунчики взметнулись справа и слева. Низкий, вибрирующий гул прошел по площадке. Взрывчатка на поясе обожгла живот ледяным огнем. Черт! Что они еще удумали?

Астманов глянул на вертолет: пятнистая машина раскачивалась, словно под ураганным ветром, потом раздался оглушительный хлопок, и оранжевая пелена на секунду скрыла преследователей. Астманова охватил страх – два живых факела вопили и катались по земле, пытаясь сбить пламя. Он глянул на дорджи: черный крестик, усеянный каплями крови, был таким же, как всегда.

– Если ты меня слышишь, – в отчаянье заорал Астманов, уставившись на дорджи, – повинуйся моей воле, а не твори чудеса самовольно! – Он пожалел, что выкинул флягу – самое время запить весь этот кошмар.

– Алиша… Опусти правую руку… Спокойней, ты тут ни при чем, Касед. Вот так. Не надо кричать, здесь слышат мысли.

– Сеид-ака, – пробормотал Астманов, боясь повернуться, чтобы не разрушить спасительную игру воображения. – Бог из машины… Рояль в кустах… Это вы разбудили дорджи?

– Повернись, Алиша, все кончилось… Сними этот пояс и брось его в Сарез. Он уже бесполезен. Все будет так, как ты сказал этим людям.

Астманов резко развернулся в сторону осыпи. Сеид-ака стоял на расстоянии вытянутой руки, опираясь на черный посох с крестообразным навершием. В просветах каменного лабиринта мелькнули фигуры.

– Кто там, Учитель? – напрягся Астманов, не выпуская из рук пьезоконтакт. – Вы не один?

– Твои друзья. Сейчас увидишь. И брось этот пояс, если не хочешь застудить кишки. В животе – огонь, сверху лед – это вредно, сынок. Твой пояс теперь не опаснее песка, но взрыватель, возможно, цел. Брось его, посмотри, сюда идет твой старый знакомый и несет осколок дорджи.

Астманов обернулся: от вертолета, подняв руки «в гору», шел Папаясс.

– А если дорджи проснется в его руках? Что тогда, Учитель?

– Размышляющий подобен волне морской. Пришла, ушла… Ты пришел сюда сомневаться или укреплять веру?

– Это одно и то же, Учитель, – повернулся Астманов и с изумлением увидел, что за спиной старца стоят Хайр и Павел – Бешеный буйвол. – Сладкий кошмар! Специально дожидались, пока меня прижмут? Хайр, где твое золото? Паша, где твоя «контора»?

– Давай, Касед, выполняй обещанное Якову Семенычу, потом все объясним. Да брось ты этот корсет шахидский, – мягко сказал Павел.

Астманов рванул трескучую липучку и, размахнувшись, метнул пояс в озеро.

Папаясс остановился в нерешительности метрах в пятнадцати, поглядывая на живописную троицу – загорелые, четко очерченные лица, длинные волосы, свободные одежды, черные посохи. Астманов понял и озвучил его сомнения:

– Это вестники блаженной смерти, Яша! Шамбала рядом, готовьтесь!

– Алексей, моей вины здесь нет. Самого закрыли. А теперь вот просят, чтобы с миром отпустили.

– С миром? После кинжального огня по стояку? А с хером, не хотите? – За спиной совсем не по-философски засмеялся Бешеный буйвол.

– А мадам где? Задницу ей лечат? А интеллигент с молодцом из ларца еще не прокашлялись? Агеев – их работа?

Папаясс молча разжал кулак, и Астманов, увидев знакомые очертания осколка ваджры, рванулся к нему.

– Стой, Алиша! – голос Учителя был тверд. – Человек, положи то, что ты принес, вот на этот камень. – Сеид-ака указал концом посоха на серый валун. – Положи и подойди к нам. Алиша, сделай то же самое. Потом иди ко мне.

Астманов, подавляя желание треснуть по физиономии Папаясса, положил дорджи так, чтобы края разлома совпали, медленно отошел от валуна и вперил взгляд в Учителя, ища в его облике хоть что-то напоминавшее легендарных обладателей громобойников – ваджрапани. Увы, это был обычный, благородного вида старик, каких немало в горах. И действия его были прозаичны: ни магических пассов, ни холодящих душу заклинаний… Сеид-ака повернул посох крестообразной рукоятью к камню и, словно концентрируясь, прикрыл глаза. Астманов заметил, что Хайр и Павел сделали то же самое.

– Яшка, зенки зажмурь, – по доброте душевной посоветовал Астманов, и вовремя: над камнем взвился фиолетовый плазменный шнур, волна горячего воздуха ударила в лицо, уши заложило от сверлящего звука. Небесный фейерверк длился не более секунды. Сеид-ака подошел к камню и, вглядевшись в дорджи, поманил Самко:

– Теперь иди сюда, человек. Хвала Создателю, нет на тебе вины. Бери, пробуй, дорджи проснулся.

– Учитель, хоть жребий бросьте, – запротестовал Астманов.

– Плохо я тебя учил, – вздохнул Сеид-ака, – жребий был брошен еще в Уллу-кала. А теперь я соблюдаю твои условия. – С этими словами старец отошел от валуна.

Самко осторожно прикоснулся к дорджи, словно боясь обжечься, затем зажал каменное перекрестье в ладони, как опер, сующий удостоверение в нос дотошному гражданину.

– Ну и что дальше? – напряженно обратился он к Астманову. – Какая цель?

– Откуда я знаю, какая у вас цель? На кой черт вам эта молниебойка нужна? Купите ядерный фугас, портативный, у вас денег хватит.

– Я не про то, – явно обиделся Папаясс. – Куда бить будем, по чему… Бочки у домика пойдут?

Астманов вопросительно посмотрел на Учителя. Сеид-ака безучастно кивнул, а вот Павел за его спиной не мог сдержать иронической улыбки.

– Пойдут, давай… Огонь по бочкам!

Самко вытянул руку, заметно напрягся, даже голову отклонил на всякий случай, как будто стрелял из самопала. В этой позе он простоял секунд десять, а потом, рассмеявшись, протянул дорджи Астманову:

– Леша, кажется, мне крупно повезло. Представляешь, если бы она сработала? Судьбу мою дальнейшую представляешь?

Астманов принял ваджру в раскрытую ладонь.

– Только, Леша, если и у тебя тоже осечка, реликвию отдай, как договаривались, – напомнил Самко.

– А вы уговор соблюдали? – Астманов повел ваджрой в сторону вертолета.

– Леша, отпусти ты их. Скажи этим апостолам. Мне жизни потом не будет. Да и теперь едва ли отверчусь, – обреченно сказал Самко.

– Ныне отпущаеши… – Астманов поднял дорджи над головой и, мысленно представив огненное кольцо, опоясывающее «восьмерку», сжал черный коловрат, будто рукоять ножа перед ударом. Фиолетовые змеи заплясали вокруг винтокрылой машины, плавя и тут же испаряя камень.

– Довольно, Касед. Или они тронутся рассудком, – услышал Астманов голос Учителя и опустил палицу богов.

– Ну, Яша. Осечки не было. Иди к своим. Теперь уж точно не встретимся. А что это ты прячешь, брат афганский?

Самко остался верен «школе»: ухитрился снять происходившее на видеокамеру, встроенную в сотовый телефон.

– Сеид-ака, на этом брифинге разрешается съемка?

– Если видел и не помнишь – поможет ли тень памяти? Пусть идет своим путем. А ты следуй за нами.

Астманов в последний раз глянул на вертолет, на сгорбленную спину Папаясса и зашагал в направлении каменного лабиринта…

В середине сентября Департамент туризма Правительства Пакистана выдал разрешение на посещение Северо-Западной пограничной провинции и проведение частных этнографических исследований гражданину Белоруссии Алексею Агранову. Господин Агранов сразу завоевал расположение чиновника знанием языка урду и особенностей поведения в Читрале. К тому же иностранец имел солидную рекомендацию от управляющего крупным столичным банком, известного любителя древностей. Примерный маршрут ученый обозначил так: посещение Калаша-деш в Нижнем Читрале, далее работа в Чарсада – столице Древней Гандхары. Срок пребывания, согласно визе, – шесть месяцев. Чиновник был весьма образованным человеком, иных в Департаменте туризма не держат (это – особый департамент!), и посоветовал господину Агранову не очень-то верить в россказни горцев о гигантских ледяных червях, снежных людях, могущественных пирах и шаманах, перед которыми расступаются скалы.

– Вы говорите о божественном Нанга-и-дхаре? – оживился посетитель.

– И о нем тоже. Подумайте, «калаши» верят, что этот монах прожил несколько столетий!

– Увы, мой дорогой, мне кажется, что великий Нанга-и-дхар жив и по сей день. У меня есть любопытные сообщения на этот счет.

Озадаченный чиновник уставился на странного представителя малоизвестной, но все же западной цивилизации, верящего в такие пустяки, но оправдание нашел: славянский этнограф смотрел на него невинными серо-голубыми глазами горцев, природных жителей высокогорного Читрала. Если люди с такими глазами верят, что у Создателя родился сын от земной женщины при живом муже, то что говорить о каком-то старом шамане!

Зеленая тетрадь

В домике у Черного камня Таня-гречанка поселила своего двоюродного братца – тихого алкоголика. Посетители с красными книжками и «пушками», просеивающие песок на месте сгоревшего сарая, его не раздражают, тем более что на угощение не скупятся. Гитара и зеленая тетрадь – все, что взяла с собой Татьяна. Ежемесячно, согласно пометкам, она производит простейшие операции по переводу энных сумм и сама начисляет себе за эту бухгалтерию установленную зарплату. Номера счетов зашифрованы среди сущей белиберды какого-то Учителя:

– 1–1. Сандалиям Пророка место на голове грешника. 2–4. Богоизбранные народы – капризные младенцы, мешающие Отцу заниматься делом. 1–3. В молодости человек похож на обезьяну, а в старости более того. 9–8. Неоспоримая истина опасней лжи. 1–3. Если способность к учению – дар Божий, откуда берутся ученики дьявола? 2–8. Опасность в очевидном и преходящем. 1–1. Мягким мясом легко подавиться. 2–9. Разум – тень духа. 5–6. Легко сохранить то, чем не владеешь. 3–1.Чудеса – отрада убогих. 8–1. Боль – молитва здоровья. 4–2. Жадность – род бессилия. 8–3.Чувства – начало всех бед. 6–1. Страсть – отравленный источник в пустыне. 5–1. Трудно не стать богом. 2–1. Совершенство – признак упадка, гармония – песня смерти. 7–5. Два понятия ложны: срамная часть тела и несостоявшаяся судьба. 2–1. Мудрость и знание – даже не родственники! 6–3. Забвение – обратная сторона истины. 4–3. Путь к святыне – часть ее самой, путь к знанию – более того. 8–6. Известный человеку Бог рожден его трудами. 6–3. Борьба с судьбой – доказательство ее наличия. 7–3. В мире сущностей ни зла, ни добра, кому нужен такой мир? 2–1. И лжеучитель – учитель. 3–7. Старому злу, как старому вину, – особая цена. 3–1. Дьявол не сукин сын, ибо он сотворен Богом. 8–0. Суждение – отец деяния. 9–0. «Хочу», «не хочу» – какая, в сущности, разница? 3–2. Все знают о сестре таланта, но кто помнит мать его? 6–5. Бог обязательно подаст. 8–3. Слабый дух осилит крепкое тело.

Татьяне ключ к шифру известен, как и то, кому отправляются и до какого срока переводить условленные суммы.

Еще малахитовые обложки хранят несколько стихотворений, которые Татьяне не нравятся.

* * *

* * *

* * *

Татьяна не сомневается – это стихи Астманова. Его манера, события его судьбы. Но все равно, странно. Он, бывало, сочинял лучше. Вот когда пришел после армии к ней, еще незамужней, на день рождения, как хорошо читал: «Туман, туман и горький запах дыма. Опять, опять сухие листья жгут. Обман, обман – не все проходит мимо: все ждут любви, не все любимых ждут». Да он и тогда уже был не от мира сего…

Алескендер Рамазанов Зачем мы вернулись, братишка?

Бездорожье лишает возможности для наступающего держать связь между отдельными отрядами, и вообще делает страну весьма пригодной для пассивного сопротивления. Гордый и свободолюбивый характер народа и огромная горная площадь вполне гармонирует с бездорожьем, делая страну очень трудной для завоевания, а особенно для удержания власти.

А.Е. Снесарев. «Афганистан»

Покончить с басмачеством в зоне ответственности к концу учебного периода.

(Из соцобязательств частей 40-й общевойсковой армии, 1982 г.)

Во всем этом мраке остается лишь светлый образ советского солдата и офицера, которые и в Афганистане, несмотря на все эти неопределенности и сложности своего положения, когда надо было иметь дело не с противником в открытом бою, а с моджахедами, которые постоянно растворяются среди местного населения, несмотря на необычные климатические, географические и психологические условия – самоотверженно выполняли свой долг.

(Сеть)

ЧУЖИЕ СНЫ

Стадом диких кабанов они ломились через тростниковые джунгли, боясь встретить смерть в ледяной тухлой жиже на «ничейной» земле. Орали что-то нечеловеческое, били короткими очередями на все четыре стороны. Упавших поднимали пинками. Но спасительный пригорок вздыбился минометной вилкой.

– Ложись, ложись, бл…дь! Не стрелять! Бросай на хер, кому… Лежать!

– Всем бросить патроны, уж скоро граница… Акбар, дай бинт. Пакет дай, говорю.

– Зацепило, Миша? Что?

– Нет, нормально. Сдаваться надо. Посекут свои же.

Запенилось вокруг черно-синего мосластого кулака марлевое кружево.

– Акбар, если что, иди ты. Поймут, надеюсь, со второго раза. Иначе минами забьют. Похоже, участок пристрелян. А с мертвых ничего, кроме вони. Все: капитан Горшенев пошел сдаваться. Не стреляйте в белых голубей…

Отстегнув ремень с подсумком, Михаил тяжело поднялся на колени, пополз к лессовому гребню, потом, рывком выскочив на откос, замахал руками, развевая белые ленты. А за спиной, из-за реки сдвоенно ударили пулеметы. Горшенева отбросило вперед, и Акбар потерял его из виду.

– По е…му Афгану – огонь!

Кто-то толково выпустил две сигнальные ракеты в направлении пулеметного огня. Над головами низко заныло, и через несколько секунд серия разрывов грянула на афганском берегу.

Горшенев лежал, уткнувшись лицом в хрупкую, седую полынь, подвернув под себя руки.

– Вы нарушили государственную… На месте… за голову, – металлический голос обрывисто проникал в сознание.

– Мишка? Джума, ты слышишь?

Сзади навалились, вывернули локти.

– Смотри, осторожней. Чтобы не с гранатой. Это у них первое дело. Да пусть он и переворачивает. Эй, «душара», по-русски понимаешь? О, кивает! Поверни дружка лицом.

Отошли неспешно, держа автоматы наготове.

– Мишка, сейчас, погоди.

Пугающая белизна лба и щек. Синие, будто сшитые губы. Красный комок бинта прижат к груди…

– Раз-два-три. Раз-раз. Есть запись. С самого начала. Дата, время.

«– Я уже говорил. В прошлую пятницу… Хорошо, хорошо. Семнадцатого февраля. Этого года, восемьдесят девятого. Шестнадцатого, вечером, я остался ночевать у бывшего сослуживца капитана Горшенева в модуле. Давно не виделись, выпили. В гостиницу поздно было и не на чем. О поездке в Афганистан мы не договаривались. А дальше? Давайте я лучше письменно, а? Привычней, все же военный журналист…

– Вы, Аллахвердиев, в настоящий момент обвиняетесь в измене Родине и, реально, по трем статьям можете получить высшую меру. И судить вас будет трибунал. Разжалуют, погончики срежут ножничками – чик!

– Все, что я мог вспомнить, – изложил… Что еще? Имен, кроме погибшего Горшенева, тоже не помню, точнее, я их и не знал. Это ведь можно проверить, так? Совсем чужие солдаты, офицеры, сборная колонна.

– Ничего, сейчас поможем вспомнить и забыть поможем, если понадобится. Мы же люди государственные». (Топот, возня, приглушенный стон, харканье. Запись обрывается.)

…Ни хрена я тебе не скажу. Не твоего ума дело…И чего тут удивительного? Был ввод – молчали. Был вывод – кричали. Еще ввод – молчи. Так она и трахает нас, мать-история. Это у нас либо фарс, либо трагедия, а ей оплодотворяться надо, как всему живому. Иначе время перестанет быть! Сучонок твой сержант, зуб-то под коронкой. Интересно, почему от собственной крови тошнит?

«– Ни хрена я тебе не скажу, паскуда. Торопишься? Хочешь, стихи почитаю, там написал. Больше скажут, чем протоколы. Вот: «От Кабула до Термеза – сутки. От призыва до протеза – год. Все здоровые солдаты любят шутки. Искалеченные, те – наоборот. Ты промолви: «Вот и кончилась война», разотри слезу по грязному виску. Ах, как блещут на бушлатах ордена. В ресторанах водка по четвертаку. Не мешайте командарму одному молча мост переходить через Аму. Он последний, все припомнится ему. Катит воды мутно-красная Аму». Как? Нра…». (Возня, удары, топот. Запись обрывается.)

Командарм шагает по пустынному мосту Дружбы, командарм там же, но уже с пучком унылых гвоздик, и сын придерживает под руку отца, а на заднем плане – бронетранспортер с развернутым знаменем.

Первый снимок гулял по редакции газеты Киевского военного округа «Ленинское знамя» 11 или 12 февраля 1989 года, за три дня до завершения вывода советских войск из Афганистана. Второй украсил центральные издания утром 17 февраля.

Ничего удивительного! Была репетиция исторического момента. Ну, выдали генеральный прогон за премьеру. Вынесли яичко к Христову дню, с кем не бывает?

Что написано пером?.. Что снято? Как бы не так! А если ничего не написано и не снято, то и вырубать-засвечивать, выходит, нечего?

Вот, в Историческом формуляре 201-й мотострелковой дивизии нет документальных свидетельств об участии в походах, боях (операциях) в 1981–1985 гг. Зато есть такая запись: «14 февраля 1980 г. 201-я Гатчинская Краснознаменная мотострелковая дивизия по приказу министра обороны СССР в составе Ограниченного контингента советских войск введена на территорию Демократической Республики Афганистан для оказания интернациональной помощи в защите завоеваний Апрельской революции 1978 года». Если в таком документе пятилетний провал…

Где свои? Где чужие сны?

Может быть, всему виной мерзкий «афганец» – дух и прах пустыни. То он плавит мозги, то вымораживает. Как в феврале восемьдесят девятого. Что было, чего не было – все едино, когда сливаются земля и небо в бурой мгле…

СТРАННАЯ ФАМИЛИЯ (Термез. 13 февраля 1989 года)

– Такая странная фамилия. Это не шутка? – смуглая, унизанная кольцами рука осторожно подвинула серо-зеленую книжечку.

– Шутка? Я перед вами, ханум. На фото тоже я. Похож? Могу редакционное удостоверение показать. – В голосе сухощавого майора зазвучали веселые нотки. Это же надо! Глухая ночь. Пограничный город Термез. Обкомовская гостиница – лоно партии, можно сказать, и такой пассаж!

– Не надо вашего удостоверения, – подняла насурьмленные глаза породистая восточная красавица в расцвете лет. – Я не ханум. Аллахвердиев Акбар Акбарович. Смешно, да? Нет такой фамилии.

– Коллеги, у нас, кажется, проблемы. Вот хозяйка говорит, что я – это не я, – майор обернулся в полумрак вестибюля, где за низеньким вычурным столиком заполняли анкеты «коллеги» – плотный капитан с общевойсковыми эмблемами и широкоплечий парень в меховой куртке и вельветовой кепке. Последний и выбрался из кожаного кресла, подливая масла в огонь:

– А-а, пограничная зона. Конечно, это вражеский агент. Бдительность – превыше всего.

Капитан же громко хмыкнул и сверкнул из темноты очками в золотой оправе.

– Мадам, позвольте, – вельветовая кепка, казалось, просочилась вместе с очаровательной улыбкой и сочным тембром за холодное зеркальное стекло. – Уверяю вас – это он. Именно Акбар Акбарович. Посмотрите, у вас есть заявка из Ташкента, ЦК ЛКСМУ. Там все указано в точности.

– Ладно, ладно. Но все равно: не бывает такой фамилии. Второй этаж. Простите, в номере холодно. Отопительные приборы запрещены. Но там есть вторые одеяла.

Подхватили невеликий багаж – по дорожной сумке и картонной коробке у каждого. Майор отстал, на секунду задержался у стойки, что-то негромко сказал на мелодичном языке, отчего луноликая администраторша звонко рассмеялась, изящно повела рукой, как бы отмахиваясь. Ой, было в этом смехе такое, что не требовало перевода, но, тем не менее, у дверей люкса капитан поинтересовался:

– Акбар, на каком языке хозяйку развеселил и чем?

– На благородном фарси, Гриша. Она – таджичка. А сказал, что если замерзнем, то греться к ней придем втроем.

– Никак собрался?

– Нет. Таджички доверчивы и привязчивы. Страдать потом будет.

В номере было не просто холодно: от стены к стене гулял ледяной ветерок. Расположились, попытались полотенцами и старыми газетами законопатить огромное окно, потом бросили эту затею, поскольку был более приемлемый вариант. На свет явилась литровая бутыль, копченое сало, яйца, кольцо домашней колбасы и буханка черного хлеба, посыпанного тмином. Головку чеснока, подбросив на ладони, капитан с видимым сожалением отложил:

– Общаться завтра. Будем благоухать. Не поймут.

– Здесь это не грех, – заметил майор. – Да и колбаса с чесноком. Если пахнет чесноком, значит, мясо ел – богатый человек!

– А сало? Почему мусульмане и евреи сало не едят?

– Гриша, если бы они сало ели поголовно, то что бы нам осталось? – майор поднял в правой руке стакан с янтарной влагой, а левой приблизил ко рту кусок колбасы, облитой смальцем. – Ну, с прибытием нас!

Офицеры выпили, словно выстрелили – залпом, а Павел, отхлебнув слегка, отставил посуду.

– Я, братцы, лягу. Не в жилу, устал.

Лег, не раздеваясь, укрывшись добротной меховой курткой.

Майор и капитан выпили по второй, не сговариваясь, встали молча на поминальный «третий тост» и завершили ужин четвертым стаканом: «Чтобы третий подольше за нас не пили». Потом поверх одеял расстелили шинели, на головы натянули шапки с опущенными ушами и легли, установив стрелки одинаковых аккуратных будильников: майор на шесть часов, капитан – на семь.

Ну и пусть спят, под тиканье квадратных аккуратных часиков. Самое время объяснить: кто, откуда и зачем? И про будильники тоже.

ПОСЛАНЦЫ «МАТЕРИ…»

В середине февраля 1989 года завершался вывод советских войск из Афганистана. Последние части 40-й общевойсковой армии пересекали границу под Термезом и Кушкой. И назначенный на 15 февраля торжественный акт расплаты по интернациональному долгу привлек внимание, как тогда было принято говорить, «прогрессивной общественности».

Не сбросишь со счетов полмиллиона молодых людей, хлебнувших прелестей борьбы с мусульманскими партизанами, вшами и гепатитом. Они смотрят телевизор, читают, как Родина оценивает их подвиг, поднимают бокалы и боевой дух. Разумеется, партийные чины присутствуют на месте действия: где люди, там и партия. Не ровен час, чего удумают в толпе. Неравнодушны и военные генералы – куда девать в трясущейся от перестройки стране боевую армию? Прищурились политики, западные, конечно, точно ли выведут Советы оккупационный корпус или придумают еще что-то необычнее ввода войск в 1979 году? Заполошились журналисты – эти уж совсем понятно, почему.

Не остался в стороне и комсомол. Напомним, так ласково и сокращенно именовали резерв партии – Коммунистический Ленинский Союз молодежи. Психологическое воздействие на воинов-интернационалистов (отслуживших, действующих и будущих) возлагалось во многом на него. Залитые кровью комсомольские билеты стали гордостью музеев, а уж если пулей пробит – святыня. Правда, на надгробиях запрещалось в ту пору писать, что погиб комсомолец в Афганистане. Так решили еще в самом начале, в далеком 1981 году. И точка зрения Политбюро ЦК КПСС была единой: «не совсем правильно» (Суслов), «рановато» (Андропов), «нецелесообразно» (Кириленко). А кто же тогда, спрашивается, вопрос о памятниках поднимал? Конечно, добрейший Тихонов. В процессе заседания он, осознав преждевременность своей записки, произнес бессмертную фразу: «Вообще, конечно, хоронить нужно, другое дело, следует ли делать надписи».

И стали в феврале 1989-го Богом забытые Термез и Кушка – Меккой и Мединой интернационализма. Особенно Термез, поскольку именно здесь намечался торжественный финал: шествие по мосту Дружбы от афганского берега к советскому командующего 40-й армией генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза Бориса Громова. «Снимет обувь, землю поцелует и пойдет босиком». И ведь пока не прошел, как нормальный человек, можно было и поверить. Сам первый Президент, Михаил Горбачев, и не в таких спектаклях участие принимал, да еще со словами мудреными. А так Термез был известен народу как «полюс жары» в великой стране (у нее все свое было, и не только «полюса»). И еще здесь привыкали к светлому будущему слоны и прочие экзотические животные, в акклиматизационном зоопарке. Именно слоны страшно беспокоились в эти дни февраля. Ну да, «афганец», и эти странные события. Ломая перегородки, они вытягивали хоботы в сторону Индии и непрестанно трубили…

Месяца за два до окончания вывода, а «процесс пошел» с мая 1988 года, стало известно, что командующий 40-й армией генерал-лейтенант Борис Громов возглавит Киевский военный округ, после того как «последний советский солдат покинет афганскую землю».

Не то чтобы Громова не любили на украинской земле, но в политический расклад он явно не вписывался: больно популярен. А впереди – выборы в Верховный Совет СССР. И Громов – кандидат, как и положено, ибо все командующие округами по традиции – члены Верховного Совета СССР. И еще штабным было ясно: в их тихую заводь Громов свою команду приведет – молодую, злую и голодную. Хоть Киев и «мать», да Москве наплевать. Разумеется, по тем временам.

Итак, посланцы. Павел Рожко – функционер ЦК ЛКСМ Украины. На деньги этого ЦК организована поездка (авиабилеты, суточные, гостиница, подарки воинам-интернационалистам – вон они, будильники в коробках, заводные, на шестнадцати камнях). Нормальный мужик – в самые горячие дни в Чернобыле отработал и не только речами. На вид крепок, а есть нехорошая желтизна в лице, устает быстро. Григорий Клубный – капитан, начальник отдела комсомольской жизни окружной газеты, молодой человек вида гусарского. И тоже чернобыльский стаж за плечами. А куда денешься? Пошли войска – пошли и военные газетчики. Третий – майор Акбар Акбарович Аллахвердиев. На данный момент – подчиненный капитана Клубного. И тут есть вопросы.

Во-первых, Аллахвердиеву – около сорока. В партии с восемнадцати лет. Какой тут комсомол?

Во-вторых, по данным личного дела, он пять лет отслужил в Афганистане, имеет три ордена и при этом трижды уходил с полковничьих должностей на майорские, а тут и вовсе согласился на капитанскую, хотя по срокам – подполковник «на выданье». О возрасте речи нет, из запаса призывался лейтенантом, в двадцать семь лет от роду. Карьерист, однако!

В-третьих… Да хоть до ста считай странности лысого «комсомольца», который к тому же не отказался бегать по этажам в качестве выпускающего. А этот случай, когда Аллахвердиев сцепился с десантником, двухметровым детиной, хваставшим на попойке, что ударом кулака убил пленного «духа». Или как третий орден ему вручали, Красной Звезды. Вызвали в штаб округа: «Распишитесь». Редактор на собрании предложил рассказать: за что такая высокая награда? И что же в ответ услышал? «Не знаю. Наградной лист командующий подписывал. Наверное, за информацию своевременную». И все. Хотя орденок-то вечером обмыл не скупясь. Кстати, не бывать Акбару в посланцах, если бы в тот самый момент, когда решалось, кому представлять округ на выводе войск, он не предъявил редактору восьмушку плотного глянцевого картона, на которой красным и черным по белому значилось:

«Удостоверение. Тов. Аллахвердиев Акбар Акбарович зарегистрирован доверенным лицом кандидата в народные депутаты СССР тов. Громова Б.В.». Далее шли подписи серьезных людей, скрепленные большой черной печатью, и дата 31 января 1989 года. И молчал ведь!

По причине убытия делегации в далекие края в отделе информации прошло традиционное мероприятие, на котором майор Мироник, военный Бахус во плоти, борясь с непослушным языком, сказал «золотое» слово: «Вы – пос-лацы… Пос-ла-ны-цы… Матери. Понятно, да? Сейчас… Посланцы матери городов! Батькивщины русской!» Акбар с уважением относился к Миронику. Пьян, да умен! Водил дружбу с самим Мелитоном Кантария, и даже что-то о нем написал.

ПРАХ ВЕЧНОСТИ (ОКПП «Термез». 14 февраля 1989 года)

– Чертова пыль. Едкая, в горло лезет.

– Дыши. Прах вечности в твоей гортани.

– Это образно? Прах?

– Натурально… Может быть, от Македонского молекулу вдохнул сейчас или от Чингисхана. Так что не отплевывайся, Заратустра не велел, особенно у воды. Он тоже неподалеку родился, в Балхе, кажется.

– Ага! Прах вечен – точно, как битая посуда.

Клубный и Аллахвердиев вяло переговаривались, пытаясь укрыться от пронизывающего ветра. Они стояли у пограничного знака при въезде на мост, оттиснутые толпой гражданских журналистов к стальной опоре. Внизу, метрах в десяти, бурлила мутная Амударья.

– Джейхун… Она же Оксу… Она же Аму и Пяндж.

– Как? Джейхун? Оксу, Пяндж – слышал…

– Бесноватая – Джейхун. Сменит русло, и конец городам и кишлакам. Песком заносит.

Внезапно среди журналистов наметилось оживление. Образовался коридор, ощетинившийся объективами и микрофонами. Сквозь красноватую муть пробились слепящие точки фар. Клубный защелкал диктофоном, продрался вперед, не обращая внимания на ропот«телепузиков», увертываясь от тяжелых кассетников. Был у операторов такой прием: резко развернув камеру, въехать конкуренту в «жбан» и с наслаждением извиниться.

Аллахвердиев, напротив, блокнот – и тот спрятал поглубже. Теперь время смотреть. Смотреть, видеть и чувствовать. Глаз надежней объектива и память – впитает больше, чем бумага. Странно, но гомон толпы и визгливые сигналы с того берега вызвали в нем нарастающую тревогу.

Мягко урча, выплывали из полумглы бронетранспортеры. Полоскались на ветру флаги, вздувались по бортам кумачовые транспаранты. Прищурившись, гордо смотрели вперед офицеры и солдаты, сидящие на броне. Ордена, медали, значки поблескивали на ватных куртках. Правильно, иначе застудили бы ребят… Что-то колыхнулось в памяти… Да, в русской армии давно позволялось – медали на шинелях. Грушницкий, Ледовый поход… Интересно, чекисты тоже носили на кожанках… Банты, ленточки…

– Это полк выходит? Господин майор, это дивизион?

Аллахвердиев неохотно вернулся в реальность. Рядом стоял явно иностранный репортер в потертой красной курточке. И явно «профи» – ни диктофона, ни видеокамеры. Блокнот и простой карандаш – все его «оружие». Правильно – графит не мерзнет!

– Нет. Это подразделение связи, батальон. Не весь, часть.

– Вы думаете, все войска выйдут из Афганистана? Завтра?

Черт, как он шпарит по-русски. Почему они не верят, что вывод войск окончателен? Есть сомнения? Ведь недаром спрашивают. Он машинально принял визитку. Француз. Ну да, эти хорошо помогали моджахедам. Негромко, но крепко. Госпитали, волонтеры, гуманитарка. «Семерку» на Елисейских Полях принимали. Опять же, арабы не только в Неджабе живут.

– Ответственно заявляю. Им там нечего делать. Апрельская революция победила. Сошлитесь на меня. Вот только визитки не имею, простите. Майор Аллахвердиев.

Репортер усердно строчил, не поднимая глаз, но, услышав фамилию, вскинулся и так остро, хитро глянул…

Аллахвердиев решил перевести стрелки, поскольку следующий вопрос мог породить некорректный или, что хуже, лживый ответ. А напрягаться не хотелось. Вроде не перебрали вчера, а состояние какое-то…

– Смотрите, вот, у них на глазах слезы, и они улыбаются, радуются. Эти надписи на бортах – они вам понятны?

– О, да-да, спасибо, – ответил француз с такой определенностью, что Акбар сразу уловил: не нужны ему эти лозунги в своем «монде».

На свежем кумаче, похоже, зубной пастой, писали: «Боевые товарищи, павшие в боях, навсегда с нами», «Встречай, Отчизна, сыновей!», «На Родину с чувством выполненного долга», «Наказ Родины выполнили». Господи, не нужно объяснений – дай лозунг, и все станет ясно!

Аллахвердиев вдруг понял, что еще минута на этом месте, и он впадет в неприличную истерику. Опасно: сзади мутные волны, впереди броня с полуслепыми водителями, а «жить так хочется, ребята»! Он прикоснулся двумя пальцами к козырьку и, спрыгнув с парапета, зашагал к стеле, украшенной гербами союзных республик. Здесь герои сходили с брони на родную землю. Духовой оркестр в танцевальном ритме выдувал гимн Советского Союза, а затем непринужденно сбился на «семь сорок» – легендарный еврейский танец времен и народов…

Публикуемый ниже пространный фрагмент, возможно, вызовет у читателя некоторые сомнения. Но. Так виделось, так чувствовалось и додумывалось. Так ложилось на бумагу. Так силен был «внутренний цензор», поскольку внешнему, штабному, было наплевать. Уже было почти все дозволено. Даже расхаживать средь бела дня у Верховного Совета Украины с надписью на прыщавом лбу – «раб КПСС».

И никаких анонимов! Авторы: военные журналисты А.Рамазанов и А. Клубань. Полностью очерк напечатан в газете Киевского военного округа «Ленинское знамя» 5 марта 1989 года. Отметим, через восемнадцать дней после вывода войск из Афганистана. Почему-то…

ТРУДНАЯ ДОРОГА ДОМОЙ (Из газеты «Ленинское знамя», № 52, 5 марта 1989 г., авторы: А. Рамазанов, А. Клубань)

«…сынишка взлетел на броню, подхваченный крепкими руками счастливого отца. В сторонке, на обочине, пожилая женщина в простеньком, не по сезону пальтишке, из далекого украинского села, захлебывалась от рыданий, только сейчас узнав, что навсегда потеряла своего единственного сына.

…много уже сейчас разговоров вокруг Афганистана: слухов, кривотолков, негодований и возмущений. Однако, как бы ни складывалась наша жизнь, как бы ни менялись «официальные» точки зрения, никто не вправе подвергать сомнению мужество солдат, офицеров, живых и мертвых, честно выполнявших свой долг.

…без единого выстрела, с развернутыми боевыми знаменами армия шла навстречу пестрой, разноликой толпе, разукрашенной цветами, улыбками.

…за пограничным знаком… над тысячной толпой разворачивались… призывы на серой оберточной бумаге, кусках картона: «Запорожье. Олег и Саша!», «Владимир, Донецкая область, в/ч… п/п», «Худайбердыевы. Кундуз», «Сережа, сынок, я тут. Баграм». И была вся география страны. И была надежда в лицах…

Узбек двухметрового роста на наших глазах взял у худенькой девушки из Запорожья, она встречала младшего брата, плакат и поднял его выше других. С проходящих боевых машин что-то закричали, замахали, показывая: здесь он, здесь!

Рядового Виктора Мельника никто не встречал. И мы не стали донимать его вопросами. Солдат говорил сам: «Шесть раз я пересекал Саланг. Два дня назад – в последний раз. Да, плакал, завидев границу. И сейчас волнуюсь – состояние какое-то непонятное, приподнятое, что ли… Вдоль дороги на той стороне попадались «духи» с гранатометами на изготовку. Уже не таились. Нет, они не стреляли, как прежде, а кричали: «Уходите, шурави! А мы разберемся с Кабулом сами!» На серпантине накатанный снег, лавины… Но мы пробивались. Знали, куда идем. Я – водитель. Служил в Кабуле, хорошо знаю его районы. Ничего не скажу о других, но наш полк защищал город. Сам ездил в патруль, почти каждую неделю возил продукты по окраинам для афганцев. Горючее, мука, сахар – все это давали им бесплатно. Пусть что угодно говорят про Афган, но я там два года юности оставил, друзей своих там оставил… Вот это не забуду». Конечно, Витя не Гамлет, но его монолог впечатляет не меньше.

Позже мы побывали в полевом лагере, где остановилось подразделение, в котором служит рядовой Мельник. Солдатский телеграф сработал безотказно. Буквально через несколько минут нас обступили ребята с Украины, засыпав вопросами о том, что нового в Киеве, как там Винница, были ли мы в Ивано-Франковске, Коростене, Славуте… О многом мы переговорили с земляками, но ребята ни слова не сказали о том, что вместе с выходом из Афганистана с их плеч не упали тяготы и лишения пустынно-полевой жизни. На окраине города, на мертвой земле, в цементно-едкой пыли, они молча, как и прежде, разбивали палатки, зачем-то, хоть и миновала опасность обстрела, затягивали маскировочными сетями технику. Война врезалась в их образ жизни. Зарастет ли след?

Им нелегко задавать вопросы. Непросто потому, что можно нарваться на нестандартный в обычной мирной жизни ответ, неожиданный поворот.

– У вас есть девушки, невесты, подруги, которые ждали вас все эти долгие месяцы?

– Була… Пишла до другого, – тихо и горько прозвучал ответ винничанина Мартынчука. – Воны тилькы ждуть, калы проводжають, чи зустричають…

Вроде бы старо как мир: не дождалась подруга солдата, разлюбила. Но ведь это не просто солдат – он вернулся с войны. И не дождаться такого – значит предать. Когда теперь он сможет поверить в девичью верность? Быть может, когда увидит то, что видели мы. Когда молоденькая, черноглазая Фаина, сбивая с ног прохожих, со слезами на глазах летела к своему мужу лейтенанту, только что вернувшемуся «из-за речки». И не было у них в эту счастливую ночь иной крыши над головой, как бронетранспортер с отметинами пуль на холодной броне. На нем и увез лейтенант красавицу-жену. А всем, кто был рядом, оставили они светлый луч веры в то, что есть на свете большая любовь.

…из распахнутых настежь ворот ОКПП «Термез» выливалась стальная река. По-прежнему летели на броню букеты гвоздик, военный оркестр играл бравурные марши, а затем как-то непроизвольно сбился на «семь сорок».

У гигантской стелы, несущей на себе выполненные в бетоне гербы и флаги братских союзных республик, расположились бойкие местные кооператоры. Они лучше других знают, что в такую минуту цветы самый ходовой товар, а простояв на стылом ветру несколько часов подряд, очень хочется есть, тем более что вокруг на десятки километров не было ни одной общепитовской или военторговской точки.

Три гвоздики стоили 4 рубля. А порция сомнительного шашлыка 5 рублей. Проезд от города до ОКПП «Термез» в такси или «на частнике» 15 рублей. В очереди за «жеваным» шашлыком из лука и жилистой баранины стояли солдаты – воины-интернационалисты, те самые, которые вчера еще или несколько часов назад питались «сухпаем». Их манил дразнящий дымок мангала. Наших суточных командировочных не хватило бы на это «удовольствие». Выходит, последнее отдавал солдат кооператору.

В этой очереди мы и познакомились с Виталием Поздняковым, рядовым.

– Тот же Афган, – хмуро сказал он, кивая на дюжего шашлычника, ловко ворочающего шампуры над тлеющими углями. – Только и разница, что там «афошки» драли…

Будем справедливы, военторговские точки в этот день все же удалось лицезреть в нескольких километрах от моста, в полевом лагере мотострелков. Водители двух обшарпанных автофургонов успешно торговали сигаретами «Астра» и «Опал», твердокаменным печеньем «Привет» и виноградным соком по 60 копеек за двухсотграммовую баночку, с наклейки которой безмятежно улыбался почерневшим от усталости солдатам розовощекий младенец.

Как могло случиться, что люди, которых именуют героями, о достойной встрече которых так много говорилось и писалось, вернулись на родную землю в… холодные щитосборные домики без тепла и большей частью без воды, а то и вовсе в палатки? Там, в Афганистане, они оставили обжитые в бытовом отношении места…

…обстановка накалялась в связи с тем, что представитель Главного политического управления объявил: для встречи с командармом Громовым на мост будет допущено ограниченное количество представителей прессы. Журналисты вообще-то мирные ребята, но не в такой ситуации. Можно было понять коллег: прилететь за тысячи километров, просидеть 3–4 дня в нетопленых номерах гостиниц, а исторический момент не увидеть. Громова, идущего по мосту Дружбы, не задать ему хотя бы один вопрос…

Рождались и тут же опровергались слухи один сногсшибательнее другого о том, что командарм снимет обувь и ступит на родную землю босиком, что на ходу будет произносить ту самую «таинственную» речь, о которой так впечатляюще писала накануне «Комсомольская правда»…

…лихорадочно звонили по всем каналам два товарища, представляющие «Юность» и «Новый мир», по крайней мере, так они отрекомендовались. Бурно возмущались тем, что им не давали возможности посетить гарнизонную гауптвахту и поговорить с несколькими «афганцами», находящимися в камере для временно задержанных.

– Вы поймите, выходят войска, нервы у людей напряжены. Всякое бывает, – устало увещевал их подполковник И. Азаренок. – Ну, выпили люди, сорвались где-то…

– Мы хотим выяснить, понять, почему они вступили в драку на вокзале. У нас есть сведения, что с ними обошлись жестоко.

– Звоните начальнику гарнизона. Кроме него, никто не решит вашу проблему. Хотя напрасно вы это…

Да, на железнодорожном вокзале станции Термез в зале ожидания в этот вечер среди уволенных в запас военнослужащих неожиданно вспыхнула драка. Причины? Вот объяснения солдата, участника конфликта: «Десантура увидела на пехоте тельняшки. Конечно, под градусом были. И, естественно, возмутились: нечего наши «рябчики» напяливать. Тут и завертелось».

Высказал свое мнение и офицер. Ему пришлось в составе усиленного наряда патруля гасить пожар страстей: «С солдатами не оказалось ни одного офицера из их частей. Ребят привезли на вокзал за четыре часа до отправления поезда, предоставив самим себе… барыги этим воспользовались, зная, что у ребят есть карманные деньги. Начали из-под полы торговать спиртным».

В дни вывода войск из Афганистана местные советские и партийные органы строго запретили продажу спиртных напитков в магазинах города. Но винно-водочная мафия оказалась сильнее и хитрее: торговля успешно шла с рук. Бутылка водки в вечернее время стоила 25 рублей, и достать ее труда не составляло.

Ресторан гостиницы «Сурхан», когда мы возвращались в номер, напоминал осажденную крепость. Плотная толпа у входа, до взвода милиции и несколько военных патрулей вокруг. Офицеры и прапорщики в большинстве своем просто хотели поужинать – другие точки питания уже не функционировали. Но сделать это было непросто. А на террасе едва стоящий на ногах прапорщик рвал на груди тельняшку и кричал что-то невразумительное… Рядом с ним мелькали какие-то тени, фигуры, оглушительно бряцал оркестр.

В самой гостинице было тихо. По коридорам, холлам неприкаянно бродили простенько одетые женщины – матери солдат и офицеров, которые должны были завтра пересечь афгано-советскую границу, вернуться с войны. С некоторыми из них мы уже успели познакомиться, узнав о мытарствах, с какими они добирались сюда, переплачивая спекулянтам за билет от Ташкента до Термеза вдвое, а то и втрое.

– Выходит, сами давали взятку? – спросили мы у Гордейчук Татьяны, приехавшей из Запорожской области, и тут же пожалели об этом.

– Я не могла не встретить братика.

И была в ее ответе, в ее взгляде такая сила, что ничтожной показалась нам наша принципиальность, нам, получившим билеты по брони коменданта ВОСО. Война кончилась, а когда все же утихнут баталии, исчезнут коварство и обман у амбразур билетных касс?»

ОСВЕЖИТЕЛЬ

Павел и Григорий, наскоро перекусив, засобирались в гарнизонный госпиталь. Для обоих было дело: Павлу – вручить грамоты ЦК ЛКСМ Украины и подарки раненым, Клубному – «набрать фактуру» для газеты. Акбар от посещения госпиталя отказался, сославшись на озноб и тошноту. И ведь не врал: тряхнуло там, на мосту, и не отпускало.

– Хочешь, врача привезем? Давление измерит, ну, таблеток каких? – уходя, посочувствовал Павел.

– Да не знаю я, что такое давление! Просто крутит всего. Отлежусь, пройдет.

Давление, а? А если такое ощущение, что события дня – большой спектакль? Давление? Высокое или низкое? Почему кажется, что все трогательные встречи-речи отрепетированы? Хоть бы одна мать прокляла по-человечески эту трагикомедию. Или сюда прибыли другие матери и сестры? Этот безумный оркестр, наконец. Лагерь – потемкинская деревня. Так и врага не встречают. Или все съели и сожгли на репетициях? Нет, так окончательно крыша съедет… Хорошо, что ключ ребята взяли с собой. Сейчас на защелку и лечиться будем.

Для начала полстакана перцовки. Ну, будем! Хорошо… Теперь «купец». Полстакана чая, полстакана кипятка, кусочек сахара…

«Один мулла, три рубля денег, головка сахара и делу конец!» – негромко, нараспев произнес Аллахвердиев, запуская пальцы под вспоротую подкладку фуражки. Тонкая бурая пластинка, обернутая в полиэтилен, появилась на свет и растаяла в горячем черном настое. Обмакнул палец в убийственное снадобье, облизал, прислушиваясь к вкусовой гамме. И будто желчь всего дня, и не только этого, обволокла гортань, упала в желудок. Он несколько раз глубоко вдохнул через нос. Сейчас… вот… Отлично. Теперь стакан жиденького чая на сон грядущий, потом почистить зубы, и завтра все будет «по барабану». Оно и сейчас уже ничего. Аллахвердиев крепко похлопал себя по затылку. «Эй, небесный барабан! Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше!» Так, «нефеля» и сеточку от пластинки в пакет, завтра на улице выброшу – мусор, он болтлив, собака. Два клочка ваты… Черт бы побрал, как оно обостряет слух, но это должно пройти. Потом будет хорал! Земные звуки истают в небесных.

Аллахвердиев поплелся в туалетную комнату и уже выдавил колбаску «Поморина» на зубную щетку, как вдруг явственно услышал:

– Я тебе эти варианты сейчас перечислю. Это в Москве они в особой папке. А за речкой их только свиньи не знают…

– Да нет же свиней в Афгане, Саня. Разве что в зоопарке, в Кабуле, была одна.

– Есть, товарищ полковник! Еще и расплодились нашими усилиями.

– Ну и какие предложения? Оставить, не оставить? Что еще?

– Ага, наполовину сунуть или наполовину вынуть. Это тебе не философия. Давай, по первой. За первый вариант.

– Не-а, давай за встречу. Слава Богу, все кончилось, живы-здоровы…

Голоса умолкли, послышалось бульканье и легкий звон стекла. Аллахвердиев тупо смотрел в мутное зеркало, словно пытался найти ответ происходящему в собственных расширенных зрачках. Вот это «пластинка»! Такого еще не было. На «бубуку» чужие тайны! Свои бы забыть… Он уже хотел открыть кран, как первый голос зазвучал еще отчетливей.

– Значит, так: растянуть пару дивизий отсюда до Кабула. Нормально, да? Это первый вариант. Основание: херовая жизнь афганских граждан. Хороша формулировка? Второй – под видом сопровождения грузов вводить мобильные части. Короче, как в том анекдоте про мирный советский трактор на китайской границе. Третий, совсем интересный – оставить отдельные гарнизоны для передачи военных объектов.

– Автора, Саня, автора!

– Наливай, становись по стойке «смирно»… Крючков, Яковлев, Язов, Мураховский, Чебриков и, конечно, Эдуард Амвросиевич!

– О, какая компания. Слов нет! Ну, будем! И все это предлагалось Наджибулле?

– Обсуждалось… Афганцы поняли сразу, что это за дерьмо. Наджиб отказался. Понимает, что если вывод подчистую, то годик-другой еще посидит в Кабуле. То есть все или ничего. Да грузин себя странно повел, нервничал.

– Наджибу, как ни крути, – конец. Ну, давай, третий… Земля пухом.

Аллахвердиев открыл кран, нарочито громко кашлянул. Если за стенкой услышат, значит, все нормально. Закроют дверь в ванную комнату, говорить будут потише.

– Ладно, теперь ты излагай – каким макаром здесь? Вроде бы все эксперименты свернуты?

– Нет, дорогой. Просто полигон закрыт. Да и невелика потеря. Время такое идет, что наши капельки в Союзе скоро понадобятся. Сам видишь, куда перестройка да ускорение загнали!

– Не пой, сынок, военных песен! Думаешь, тряхнет «нерушимый республик свободных»?

– Уже трясет. Мы же как классика знаем, что делается в Гондурасе, а у себя под носом – сопли до земли.

– Ага, только он про Африку, кажется, говорил.

– Какая, хер, разница. Это на все времена сказано. И для всех разведок.

Аллахвердиева внезапно разобрал смех. Он выплюнул пузыристую мятно-соленую кашицу и замотал головой. Кафка, сущий Кафка! Два «спеца» пьют коньяк, наверное, в партийной гостинице, рядом с Афганом, несут такое, за что отрывают головы, и цитируют шефа ЦРУ. Все, хватит этой ахинеи. Он прополоскал щетку и уже сделал шаг в номер, как голос зазвучал еще отчетливей:

– …нет, аэрозоль. Причем концентрация почти не имеет значения. Механизм включается в голове. Пока малопонятный. Но факт налицо: тридцать– сорок часов можно водить, как баранов. Точнее, сами идут, главное, до того подбросить идею, «якорек».

– Слышал про такое… Нейролингвистическое программирование?

– Да, но само по себе оно безобидно. Больше мистики, чем дела. А вот наш катализатор – ураган. Мощный психотроп избирательного действия. Знаешь, как они его обозвали? «Торнадо». Это точно – крышу сносит! А потом – легкая амнезия и никаких угрызений совести, главное. Нет похмелья, раскаяния, понимаешь. А значит, можно и второй раз погнать на грабли. То есть манипулировать.

– И что? Вот я сейчас не прочь в Кундуз вернуться, есть там… дело чести, только сам знаешь, не пройти. Значит, если вдохну этой гадости, то рвану напролом?

– Рванешь, дружище.

– Так, дай сообразить! Для «зеленых» был аэрозоль? На них проверяли?

– Да проверь сейчас, на ком! Работали совсем другие люди, не наши. Ну, была идея взбодрить афганцев на подвиги во время вывода войск. Вторая пехотная, возможно. Они там отличились. Так вместо этого – «духи» осатанели. Потом сам знаешь…

– «Тайфун»? Вряд ли. Но если так, то сработало с точностью до наоборот.

– Где-то прокололись. Или кто-то еще работает параллельно, так сказать. Не знаю, моя задача была изъять баллончики и вывезти сюда. Что и сделал.

– Я вот думаю, сколько ваши ребята чарса задули, прежде чем такое выдумать? Ну, понимаю, эта история с делагилом, «голубой кровью», «американским гепатитом», потом, что еще там подсовывали из антибиотиков?

– Это не из нашей лаборатории пошло. А насчет чарса ты зря. Ты вот мне найди солдата, который не курнул здесь разок и кайфа не принял всей своей славянской душой. И осознал, главное. Нормально? Полмиллиона «ассасинов»? И хрен с ними, с кавказцами да азиатами прочими. Они к этому делу привычны с детства. А вот на Руси великой знаешь, сколько потом на тропу войны выйдет? Это тебе не наш освежитель.

– Освежитель?

– Ну, для отвода глаз его в баллончики с «Хвойным» закатывают. Да можно хоть с чем мешать. Там цепь устойчивая.

– Дашь? Не торопись отказывать…

– Что? Ну… Зачем? Не спеши… Вот, сейчас… Нравится? Таких, может быть, десяток, от силы. И патрон особый – ни звука, ни пули через полчаса. А? Дырка есть, а пули нет. А вот это превращает всю систему в маленькую бомбочку. Иногда нужно избавиться сразу. Дарю, черт с тобой. Все равно на стадии эксперимента. Никто их не учитывал толком. Махнем не глядя! Наливай, что ли…

– …сторана? Там у всех одно желание – посидеть, выпить, но не дают героям расслабиться. Если там? Как, подействует?

– Не стоит… может кончиться. Патрули…илиция… у наших…..рез одного…вол…ли грана…

Голоса слабли, превращаясь в бормотание. Акбар усмехнулся: у него в голове и прочих членах начиналась другая музыка. И чтобы концерт удался, надо лечь. И обязательно, чтобы был белый потолок, без трещин, чистый. Он быстрее всего раскрывает небо. Даже чистое небо так приветливо не пускает. В комнате с белым потолком… С правом на надежду… В комнате с белым… Интересно, где он применит этот туалетный спрей – хвойный «Торнадо»? Однако что-то нарушилось в известном порядке «исцеления». Вместо «иже херувимы» диковато захохотала зурна, потом под веками всплыл мост Дружбы…

ТРУДНАЯ ДОРОГА ДОМОЙ (продолжение) (Из газеты «Ленинское знамя», № 52, 5 марта 1989 г авторы: А. Рамазанов, А. Клубань)

«…природа, словно осознавая неординарность события, подарила тихое, солнечное утро. К 11 часам по местному времени у ворот ОКПП «Термез» и на близлежащих холмах уже бурлило людское море. И вновь цветы, и вновь плакаты с именами тех, кого ждали в этот день «из-за речки». Люди пришли сюда не по приказу, не по объявлению, а по велению сердец. Пусть громко сказано, но это действительно так. За несколько дней до 15 февраля с прилавков местных магазинов вдруг исчезли сразу все бинокли и подзорные трубы, которые лежали до этого годами.

Родственников возвращающихся солдат среди общей массы едва ли набиралась сотая часть. Но мало кого не оделил Афганистан горем и болью за девять с лишним лет. Отсюда и многолюдье, отсюда и искреннее стремление увидать, как последние солдаты вернутся домой.

На обочине стояли празднично одетые девушки с гвоздиками. Нас привлекла их украинская речь.

– Вы встречаете кого-то? Брата, мужа, жениха?

– Нет. Мы встречаем наших ребят. И еще очень хотим генерала Громова увидеть.

– Судя по всему, вы с Украины?

– С Днепропетровщины.

– У вас есть знакомые, друзья, родственники, служившие в Афганистане?

– Да, и немало.

– Скажите, эти ребята чем-то отличаются от своих ровесников?

– Они совсем по-иному смотрят на жизнь. Серьезнее, что ли…

– Порой «афганцев» пытаются обвинить в цинизме, грубости, жестокости. Говорят, что среди них много наркоманов, людей с легко ранимой психикой?

– Нет, неправда. Категорически нет. Это честные, добрые, отзывчивые ребята, которые знают истинную цену любви, нежности, верности.

– Они рассказывали вам об Афганистане?

– Да, воспоминания тяжелые. Страшно было там…

– А как относились у вас в институте, в городе к воинам-интернационалистам? (Девушки после окончания вузов были направлены по распределению в Термез. – Прим. авт.)

– По-разному. Но в большинстве с уважением. Ребята вернулись с войны…

Из-за холма, заложив крутой вираж, к афганскому берегу пронеслась пара «Ми-восьмых». Это вертолеты прикрытия… Пора к мосту!

Но как можно было пройти мимо открытого борта грузовика, возле которого старший лейтенант Александр Харин разложил стопки грампластинок с «афганскими» песнями.

– Буду вручать воинам-интернационалистам. Жаль, не довелось послужить самому в Афганистане. Проторчал в резерве. А потом сюда, в Термез.

Разговорились, нашли общих знакомых. Имя военного журналиста Вадима Дулепова, служившего когда-то в Баграме, явилось паролем откровенной беседы.

– В нашей части служат те, кто вернулся «из-за речки». Если честно, то видна разница между теми, кто был в тыловых подразделениях и боевых. У тех, которые и на операции-то не выходили, сразу стали возникать инциденты, создалась нездоровая атмосфера. Были и такие: чуть что – на себе «тельник» сразу рвать, мол, я воевал, а вы тут отсиживались. Но вот когда пришли другие, вдоволь хлебнувшие войны… Они не рвали тельняшки на груди, не требовали особого отношения к себе, хотя вполне того заслужили, не выпячивали своего геройства, а по-взрослому, с серьезностью, без мальчишества смотрят на жизнь. Вот только многие еще не могут выйти из напряжения, стрессового состояния. Часто вскакивают по ночам при малейшем шорохе – все еще на войне они.

– А как относятся к ним офицеры, которые там не были?

– Сужу по себе. Лично я в чем-то им завидую. Они прошли войну, получив такую закалку, которая профессиональному военному в мирной обстановке и не снилась.

Как и предупреждали нас в пресс-центре, на мост пропускали не всех. Нас, во всяком случае, тоже попытались остановить. И на какое-то мгновение мы ощутили чувство подавленности перед сверкающими никелем штативами потрясающей видеотехникой, фирменными шапочками зарубежных и московских коллег… Как и всегда, на особом положении оказались иностранцы – их пропустили через КПП первыми. Они и заняли лучшие места для съемки. На помощь руководителей пресс-центра рассчитывать не приходилось. Их словно заворожили громкие названия всемирно известных агентств. А пройти на мост нам помог большой пограничный начальник, приняв во внимание, что мы из Киевского Краснознаменного. К стальным фермам моста пришлось бежать, поскольку с той стороны уже двинулись боевые машины.

В какие-то секунды все смешалось. Капитан-пограничник, ответственный за порядок в рядах журналистского корпуса, хватался за голову, видя, как пожилые и юные представители одной из древнейших профессий карабкались по фермам моста, балансируя на узких парапетах, рискуя сорваться и свернуть себе шею, смыкали плотные ряды на проезжей части.

Бронетранспортеры, с развевающимися алыми знаменами, один за другим выезжали на родной берег. Солнце играло на эмали орденов и медалей, приколотых в честь такой даты на зимние куртки. И вновь мы увидели на их лицах особенный свет, которым озаряется человек после тяжких испытаний в минуту встречи с Родиной.

Они улыбались и вытирали набегающие слезы одновременно. Что-то кричали – не расслышать было за мощным гулом двигателей. Как-то кольнула мысль: ну почему первые секунды исторического события, первые улыбки и слова видят и слышат именно журналисты? Почему не те, самые родные и близкие им люди, ждущие там, за КСП? Но у государственной границы свой порядок.

Прошли два последних батальона. На середине моста остался один БТР.

– Громов идет, Громов! – с новой силой забурлила «пресса». Подобно журавлиному клину, острием которого явился оператор Центрального телевидения, журналисты попытались «прорвать» границу, но пограничный наряд был начеку. А там, на мосту, метрах в трехстах, происходило следующее. С брони, осененной огненным шелком Боевого Знамени армии, легко и молодо спрыгнул генерал-лейтенант Громов. Доложил представителю вышестоящего командования, затем совсем не «строевым», а просто и уверенно, как человек, завершивший большую и сложную работу, зашагал к родной земле.

На мосту воцарилась тишина, рассекаемая только сухими щелчками затворов фотоаппаратов, стрекотом кинокамер. И тут случилось неожиданное, о чем не знал почти никто, даже сам командарм. Навстречу ему выбежал худощавый подросток в черной курточке, без головного убора. Это был старший сын Бориса Всеволодовича – Максим. Отец на секунду остановился, обнял его. А потом, не снимая с мальчишеских плеч своей руки, так вместе с сыном ступил на советский берег.

И тут уж журналисты не выдержали – это было их звездное мгновение. Плотным, многослойным кольцом, прорвать которое не представлялось никакой возможности, они окружили командарма. Первые вопросы, заданные ему, и ответы на них принадлежат истории. Мы не вправе их опустить.

– Борис Всеволодович, вы сейчас увидите, сколько народа пришло на эту встречу. Но хочу вам сказать, что если бы вы видели эту дорогу все дни, когда выходили наши войска, сколько здесь стояло матерей, жен, детей, ребят, которые отслужили в Афганистане и вернулись домой! Что бы вы сказали всем тем, кто причастен к тому, что называется Афганистаном?

– Матерям низкий поклон. И особенно тем, которые здесь были, здесь ждали.

– Среди журналистов ходит молва, что ваш старший сын стал суворовцем?

– Нет, пока еще не стал.

– А будешь, Максим?

– Буду, обязательно.

– Борис Всеволодович, от земляков-саратовцев привет вам большой. Что бы вы им передали?

– Землякам низкий поклон. Я всегда о них думаю, вспоминаю.

– Товарищ генерал-лейтенант, несколько слов для воинов Киевского Краснознаменного…

– Думаю, когда мы встретимся на украинской земле, я все расскажу. Но предварительно – чтобы Киевский военный округ был в числе лучших.

– Генерал, разрешите, пожалуйста, вопрос от агентства печати «Ассошиэйтед пресс». Говорят сейчас, что Афганистан был суровой школой для Советского Союза. Какие, по-вашему, были уроки для вашей страны?

– Я об уроках говорил уже не раз на пресс-конференциях. Кратко об этом сказать нельзя, уроков действительно много. Думаю, что все они пошли только впрок…

Наверняка вопросам не было бы конца, но командарм решительно сказал: «Вы извините, я опаздываю на митинг».

«Сердечно приветствуем вас, наших славных сынов, на древней сурхандарьинской земле. Как ждали этого дня советские люди!» – такими словами открыл митинг первый секретарь Сурхандарьинского обкома партии С. Мамарасулов. Приветствовали воинов-интернационалистов генерал армии Н. Попов, секретарь ЦК Компартии Узбекистана В. Анищев, председатель областного совета ветеранов войны и труда А. Исмаилов, воины запаса X. Масабиров и В. Пахламков, удостоенные наград за мужество, проявленное в Афганистане.

Тысячи людей затаили дыхание, когда к микрофону подошел генерал-лейтенант Б. Громов.

«Более девяти лет наши воины находились в Афганистане. И все эти годы десятки тысяч парней, прошедшие суровую службу, по праву носят звание воинов-интернационалистов. Выполняя свой долг, они погибали. И скорбь о павших в наших сердцах будет всегда. Почтим их память минутой молчания…».

Быстро прошла церемония награждения солдат и офицеров наручными часами. Прозвучали гимны Советского Союза и Узбекской ССР. Рассыпались в небе ракеты праздничного салюта. Только пограничники в касках и бронежилетах, занявшие окопы и траншеи у реки, не могли принять участия во всеобщем ликовании. Их глаза были устремлены к сопредельной стороне.

И вновь грянула медь труб, рассыпалась дробь барабанов, и первым на советской земле торжественным маршем прошли два последних «афганских» батальона. Бился над толпой пронзительный женский голос: «Слава героям! Слава героям!»

– Зколько зольдат осталось там? – спросил нас в этот момент западный немец. Мы с сожалением посмотрели на него.

Митинг как митинг. Внешне. Главное же было в сердцах людей. Вновь поднявшийся «афганец» трепал транспарант со словами: «Хуш келибсиз, азизи дустлар!» Холмы у границы опустели. Но остался на месте обелиск, повернутый лицом к чужой стороне…

Да, сколько их было, сколько разбросало по дорогам Афганистана? Где они теперь, какова судьба этих памятных знаков? Говорят, что вывезли их в Союз, а какие не смогли – те взорвали, чтобы «духи» не надругались над памятью ребят, павших в бою. Судьба одного из них нам стала известна, потому что оказались свидетелями берущей за душу сцены, когда одна из колонн остановилась на холме у границы. Ребята бережно сняли с кузова обелиск и на руках понесли его на самое видное место у дороги. Они так быстро установили его, что даже внимательные пограничники не сумели вовремя зафиксировать новый объект у КСП. А водители положили алые гвоздики. Постояли. Помолчали. Закурили. Кто-то не сдержался, вытер набегающие слезы. Просигналили, прощаясь с другом, и уехали, уверенные, что никто не посмеет тронуть обелиск с такой надписью:

ГРОМ АЛЕКСАНДР ВИКТОРОВИЧ

1968 – 19. IV – 1988 – 27. IV

Двадцать лет и восемь дней – вся жизнь…

Мир стремится к прогрессу и благоденствию. А горе человеческое становится более жестоким. Кому предъявлять счет?»

КТО РАНО ВСТАЕТ… (Термез, гостиница, 16 февраля)

Да что же они так барабанят! Взяли же ключ, черт подери! Аллахвердиев мягко скатился с кровати, постоял секунду-другую на четвереньках, пробуя, насколько в нем еще сидит снадобье. Странно, будто ничего и не было. Он посмотрел на часы. Конечно, шесть пятнадцать. Ну, загуляли орлы. В дверь опять постучали, потом послышался жалобный голос: «Товарищ Аллахвердиев, откройте, пожалуйста. Я знаю, вы здесь. Очень нужно. Прошу вас, откройте». Повернув защелку, Акбар буквально принял на руки дрожащую молоденькую узбечку, дежурную по гостинице. «Там… там, – залепетала женщина, – в соседнем. Я боюсь! Пойдемте со мной. Они, кажется, не дышат, и запах какой-то».

Все, потянулась цепь воспоминаний. Вот теперь проснулся окончательно. Вчерашний «базар» за стенкой, хвойный «Торнадо», «ни звука, ни пули через полчаса».

– Вы зачем туда заходили, сестра? – Аллахвердиев предусмотрительно задал вопрос на узбекском, поскольку на родном языке человеку врать труднее.

Из сбивчивого рассказа сложилось следующее. Полчаса назад в вестибюль вошли две женщины, русские, поздоровались, начали доставать документы…

– Машина стояла. «Волга», черная. Такие они… строгие. Потом одна подошла, протянула книжечку, удостоверение. Больше ничего не помню. Как во сне. Туман перед глазами. Ноги онемели. По шагам поняла только, что поднялись на ваш этаж.

– Как уходили, видела? Может быть, они еще здесь?

Дежурная замотала головой:

– Ушли… Дверь входная хлопнула, это я слышала. А потом все прошло… В милиции трубку не берут. Я поднялась сюда. У ваших соседей дверь открыта. И они лежат на полу. Пойдемте, а?

– Нет. Туда нельзя, – как можно тверже сказал Аллахвердиев, – все на тебя ляжет, если что-то серьезное, а не пьяные там. Иди, звони в милицию, дежурному по обкому, директору, наконец. Не бросай трубку, пока не дозвонишься. Вызывай быстрей. Твое дело доложить. И я туда не пойду, слышишь? – Он подтолкнул дежурную к двери.

Сказать, что дальнейшие его действия были продуманны, – значит попросту соврать. Включилась программа, над которой Аллахвердиев был не властен. Та самая, что безотчетно заставляла «совать нос туда, куда собака хер не сует». Оправдания он придумывал потом и только для любимых женщин. Мать все и так понимала, а друзьям – ни к чему. А чем плох этот «внутренний голос»? Ну, ведет? Да ведь и спасал пока!

Приоткрытую дверь соседнего номера он толкнул рулончиком бумажных полотенец, прихваченным в туалетной комнате. Точно. Оба лежат у кроватей лицом вниз. Это хорошо. Запах… Полынь… Нормальный запах. Вот его источник – завалившаяся бутылка абсента. Дежурной этот аромат неизвестен. Не было тут особой борьбы. А что трупы на полу – так обыскивать легче. Хотя оба в новых спортивных костюмах, что в них спрячешь? Бардака нет, крови нет… О, мастера работали! Женщины? Ну и что? А не милая ли девица пропорола ему предплечье и брюшину семь лет назад? Не реакция – Бог спас! Метила, голубка, точно под пятое ребро, одного не знала, что левша перед ней, успел отбить клинок…

Аллахвердиев легонько толкнул рулончик через порог и ступил на белую, в незабудках, дорожку… Логика подсказывала, что приходили за обладателем «Торнадо». Второй случайно влип. Теперь режим осмотра. Тридцать шесть кадров – тридцать шесть секунд. Сумки – мимо. Подушки – нет. Шкаф – не то! Окно – не подходили, понятно… Они не ждали… Что? Последний кадр, и надо уходить. Пачка. На столе почти полная пачка сигарет «Ротманс», перчатки, ключи. Выходили?

Аллахвердиев медленно отступил в прихожую, сматывая за собой рулончик, задержался у вешалки и, поморщившись, промял предплечьем кожаный плащ и пуховик. Есть! Локоть наткнулся на продолговатый предмет во внутреннем кармане роскошного афганского кожана. Настоящий «пусти». А вот на нем сам Цербер следа не возьмет – крепко пахнет эта кожа родным пакистанским бараном.

Баллончик, расписанный хвоей и шишками, он засунул под резинку носка и выскользнул в коридор, утаскивая бумажную дорожку. Вовремя! На первом этаже хлопнула дверь, потом с улицы донесся визг тормозов. Добычу он втиснул в несессер, бок о бок с пеной для бритья. Не приведи Господь побрызгаться по запарке. Вся жизнь – прерванный на пике акт! Куда занесет?

Повезло. Ребята зашли в номер на минуту раньше многочисленных представителей власти. Тем самым суматоха усилилась, вопросы и объяснения были сумбурными. Временное ограничение свободы не состоялось, поскольку Павел тут же набрал ташкентский номер. С ЦК, пусть даже и комсомола, в то время спорить было не принято. Да и не в традициях Востока посвящать гостей во внутренние дела. Предупреждая последующие вторжения, Павел вывесил на двери «охранную грамоту»: «Делегация ЦК ЛКСМ Украины. Просьба не беспокоить до 16.00».

– Братцы, заканчивайте ваши интервью, съемки. Завтра вылетаем. В двенадцать. Два часа в Ташкенте, и вперед. Билеты взяли уже. Вечер свободный, – Павел лег на кровать, сладко потянулся, закинув руки за голову. Видно, хорошо прошла встреча в госпитале, поскольку и Клубный был намерен с утра отдохнуть.

– А вы на каких радостях загуляли?

– Тебе бы так погулять, – уже сонным голосом отозвался Клубный. – Собрались было сюда выдвигаться, а тут все машины вызвали к ресторану. Там «афганцы» комендачей и милицию потоптали, в кабак прорвались. Ну, потом, естественно, кого на «губу», кого на месте лечили, а пятерых так и положили в хирургию. С охраной. Народ как с ума сошел.

– А время? Во сколько?

– В госпиталь их привезли в два где-то. Буйные, спасу нет. Прокуратура явилась сразу, особый отдел, гражданские какие-то с ними. А что допрашивать? Они хоть и в кровище – песни поют и матерятся. Водка местная – дрянь. Дена… как?

– Денау, поселок такой. Отрава, да. Попил я ее за речкой, вертолетчики возили, – рассеянно заметил Аллахвердиев.

Выходит, применил «спец» «освежитель». Проверил. Ну, царствие небесное. Суровый, однако, исход… Точно – «Торнадо»!

– Ладно, отдыхайте, я отлежался, два стакана на грудь принял, как убитый спал. Посижу, пленки прослушаю, вчера много набрали…

Акбар достал кассету с надписью «Товарищ генерал», присоединил к диктофону наушники и прикрыл глаза. Голос спокойный, уверенный, голос победителя заполнил пространство…

«…Значение очевидно. Очевидно в том, что если до восемьдесят пятого года вообще не шла речь о выводе советских войск, то начиная с восемьдесят пятого…».

«ТОВАРИЩ ГЕНЕРАЛ…» (Микрокассета «Sony», сторона А)

«– Товарищ генерал-лейтенант, вы возглавили и завершили вывод ограниченного контингента советских войск. Какое значение, по-вашему, имеет это событие для нашей страны и в международном масштабе?

– Значение очевидно. Очевидно в том, что если до восемьдесят пятого года вообще не шла речь о выводе советских войск, то начиная с восемьдесят пятого вопрос встал конкретно, с учетом некоторых специфических задач, в том числе и в международном плане. Было принято решение начать вывод войск в мае тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Я думаю, что именно оно явилось примером того, как наше руководство, наше новое советское руководство, подходит к таким колоссально сложным вопросам, как конфликт в Афганистане…

– С точки зрения средств массовой информации западных стран уход советских войск из Афганистана напоминает бегство американских войск из Сайгона. Что вы скажете по этому поводу?

– Я уже не раз говорил о том, что не может быть никакого сравнения. И цели, и задачи другие были, география совершенно другая. Самое главное, мы вошли по просьбе законного афганского правительства, а во Вьетнам Соединенные Штаты Америки никто не приглашал. Вывод наших войск явился результатом женевских соглашений, под которыми поставили подписи в том числе и США, как гарант выполнения этого соглашения. Ни о каком бегстве речи быть не может. Бегство – это когда войска бегут, оставляя все на своем пути, то есть терпя поражение.

– Западные средства массовой информации в течение двух недель перед окончанием вывода утверждали, что по дороге Кабул – Саланг-Хайратон советские войска оставили за собой выжженную землю, дабы обеспечить безопасность движения…

– Когда мне этот вопрос задали на пресс-конференции, еще в Кабуле, я пригласил перед началом многих из представителей западной прессы проехать и посмотреть, где же выжженная земля. Это просто домыслы. Ведь мы ничего не скрывали в Афганистане. Массовые средства информации, представители крупнейших агентств мира имели возможность быть там, где хотели. Они были и на Саланге, и вдоль всей дороги. Выжженную землю мы не могли оставить хотя бы потому, что не было причин для этого.

– Не могли бы вы дать оценку боеспособности подразделений афганской армии на данный момент для того, чтобы опровергнуть еще одно утверждение о том, что афганская армия не продержится и двух днейпосле того, как наши уйдут из Афганистана?

– Вопрос непростой. Потому что, начиная с 1980 года, мы вкладывали в афганскую армию много сил. Я не имею в виду только вооружение, хотя и это было предусмотрено двусторонним соглашением. Самое главное – мы вкладывали много сил в обучение командиров подразделений афганских вооруженных сил, показывали личным примером, как надо воевать. Я думаю, что результат, в общем-то, был положительный. Примеров тому немало. Джелалабад – держится, хотя именно о нем говорили больше всего; Кандагар, самая горячая точка Афганистана, до сих пор стоит, причем неплохо. Кундуз – единственный пример – был захвачен. Там оппозиция показала свое звериное лицо. Пострадало только мирное население. Но афганская армия его опять вернула. Герат, Газни, Хост… Хост, казалось бы, на границе, отрезанный от страны, держится. Поэтому все это вымыслы, домыслы, разговоры об афганской армии, что она не продержится и двух дней. Есть у нее сложности свои, проблем много, но у этой армии все есть для того, чтобы продержаться.

– Товарищ генерал-лейтенант, так сложилось, что вы – первый командующий ОКСВ, который открыт в печати. Но ведь до вас были и другие. Справедливо ли, что в период гласности они остались неизвестными?

– Я считаю, что несправедливо. Каждый командующий, а их было до меня шесть, я седьмой, сделали очень много. Каждый выполнял свой долг, у всех были свои сложности. Ведь армия выполняла не только боевые задачи, и не столько боевые. Если взять те вопросы, которые мы там решали, то процентов шестьдесят приходилось именно на миротворческие задачи.

– Как вы относитесь к тому, что в последнее время в печати идет погоня за «жареными» фактами из жизни Вооруженных Сил?

– Об армии легче всего рассуждать, она на виду. Как человек, отдавший всю жизнь армии, я таких журналистов не понимаю. Доводилось мне встречаться с редакторами многих изданий, с корреспондентами, пишущими на эту тему, причем зачастую по слухам. Недавно в «Московской правде» описывались невероятные события, которые якобы имели место при выводе советских войск из Афганистана. Прежде чем писать, надо знать предмет.

– В печати часто поднимается вопрос о судьбе пленных. Есть ли среди них такие, кто попал в руки оппозиции в результате личной недисциплинированности?

Есть и такие. Есть и попавшие в плен в результате трусости, в силу других, более сложных обстоятельств…»

НАЧПО, НШ И МАТЬ СОЛДАТА (Микрокассета «Sony», сторона В)

«– … Раз-раз. Раз… Наш собеседник – генерал-майор Захаров Александр Имаметдинович, начальник политического отдела сороковой армии. Все, заходим, ребята… Он меня помнит еще по восемьдесят шестому, полковником был тогда…»

– Как вы относитесь к утверждению, что все наши труды после вывода войск из Афганистана пойдут прахом, что там будет кровавый потоп?

– Нет. Не думаю, что это будет так. Сейчас там идет бурная консолидация прогрессивных общественных сил вокруг правительства, единение сил партии. Возможно, что происходит даже некая демонстрация, подчеркивающая наличие сил, способных отстоять завоевания Апрельской революции. Конечно, дальнейшее развитие событий простым не будет.

– Как вела себя вооруженная оппозиция, когда вы проходили в колоннах по той стороне?

– По-разному. Думаю, что меры политического, дипломатического и военного порядка, предпринятые правительством Республики Афганистан и нашим руководством, поставили боевые формирования оппозиции перед определенными реалиями…

– За рубежом вывод войск из Афганистана сравнивается с эвакуацией из Сайгона. Ваше мнение на этот счет?

– Мне довелось быть в составе колонны, которая выходила из Джелалабада пятнадцатого мая прошлого года, прошел с нею через Кабул, сюда на мост Дружбы. Не думаю, что специально для этой колонны были организованы такие проводы. Ведь дороги на всем протяжении были буквально усыпаны цветами, на лицах людей светились улыбки…мы помогали решать многие проблемы экономического, социального характера. А главное – защищали население от экстремистов. Так что в любом случае сравнение Кабула с Сайгоном, Афганистана с Вьетнамом – неправомерно. Оно из области «черной» пропаганды…

«– Раз… Раз… Должно хватить. Утром свежие вставлял. «Наш собеседник – начальник штаба части полковник Владимир Долич… Долич. Дмитрий-Ольга-Леонид…»

– Ваша часть одной из последних покидала Кабул. Какие задачи в связи с этим были возложены на нее?

– Одна из задач – обеспечение подвоза продовольствия для Кабула, передача застав афганской стороне, гарантировать безопасность прохода наших колонн. Ну и самим выйти.

– Не было ли у ваших подразделений стычек с вооруженной оппозицией во время передачи застав?

– Были. Не раз приходили, нагло требовали: отдайте, мол, нам. Естественно, об этом не могло быть и речи. Все имущество, инженерное оборудование передавалось только представителям вооруженных сил Республики Афганистан. Мятежники противодействовали этому. Обстреливали. Порой тысячными толпами накатывались на заставы.

– Чем вооружены отряды оппозиции?

– Самым современным оружием. То, что у нас, то и у них. Тут уже другой вопрос. Мы-то все передавали афганской армии, а отдельные ее представители бросали оружие. Вплоть до того, что переданные афганской стороне танки и бронетранспортеры попадали к «духам». В афганских частях не находилось механиков-водителей, а мятежники, смотрим, уже на танках раскатывают, на бронетранспортерах, на БМП… С Саланга мы уходили, нас пытались обвинить в том, что мы не передаем технику. Но вот я сам свидетель, последним уходил с Саланга: стоят наши танки в снегу, брошенные, с полными боекомплектами, исправным вооружением. Все брошено…

– Знаю, под Кабулом, где стояла ваша часть, у вас был прекрасный военный городок. Вы его передали?

– Все передали по акту, все имущество, только тронулись колонной, как в городке началось разграбление. Тащили кондиционеры, холодильники, телевизоры… Обучали афганцев управлению всем хозяйством. Но это порой было такое обучение: мы их «за уши» тянем, а они разбегаются тут же. Только ушли: с дизельной разбежались, с хлебопекарни тоже. Последняя перекачка горючего шла, ее обеспечивал один из наших батальонов, охранял трубопровод. Горючее шло для афганских самолетов. Так, при мне заезжали машины, разливали керосин по бочкам. Не для самолетов, а все пошло по кишлакам.

– Были провокации на маршруте со стороны мятежников?

– Были… Зайдут со стороны кишлака, обстреляют заставу в надежде вызвать ответный наш огонь по населенному пункту. Но был приказ: на такие провокации не поддаваться.

– Верно ли, что в Афганистане наш солдат мог за бесценок у местного населения приобрести наркотики?

– Можно было и не платить. «Духам» было бы очень выгодно, чтоб наши ребята стали наркоманами. Но такого не произошло.

– Что вы скажете об отношении к вам здесь, на советской земле, в первые дни?

– Самое обидное то, что мне сейчас офицеры пожаловались: выгоняют из гостиницы тех, кто успел устроиться. Места нужны для иностранных корреспондентов. Родина встречает, а из гостиницы выгоняют. Опять парадность в моде? А здесь ни воды, ни света, половину офицерского состава опять в казармах разместили. Опять горят костры афганские, сами себе готовим еду…»

(Запись обрывается. Новое включение. Легкое постукивание по микрофону. Женский голос.)

«…я точно узнала, что он там, за мостом. Нашла его друзей, они в госпитале лечились, тоже пришли встречать. Друзья мне сказали: «Мы вашего Иванова поймаем». Увидели его, остановили машину. Он басит: «Мам, наверное, нельзя в кабину». А я тут с кефиром, яблоками, печеньем, гостинцами. Говорю ему: «Двигайся, а то сейчас весь кефир вылью тебе на голову»… Я своего сына больше в Афганистан не пошлю. Я на военных богу молилась, думала, что самые порядочные люди. Оказалось – разные… Льготы? «Афганцев» из очередей гонят. Говорят: «Какие у вас льготы, вы ездили в Афганистан деньги зарабатывать»… С жильем тяжело им приходится…».

НЕЗРЕЛЫЕ МЫСЛИ

Акбар с немалым облегчением отложил наушники. В розовой дымке выполненного интернационального долга чернели и чадили «головешки-говешки». Но все же закончилось, нет смысла во лжи? Зачем? Он уставился на неровные, торопливые строчки: «…Мы ничего не скрывали в Афганистане…Представители крупнейших агентств мира имели возможность быть там, где хотели… Мы не ставили перед собой никаких военных целей, к примеру разгромить вооруженные формирования оппозиции… Кундуз, единственный пример, был захвачен. Там оппозиция показала свое звериное лицо. Пострадало только мирное население. Но афганская армия его опять вернула… Армия выполняла не только боевые задачи, и не столько боевые… процентов шестьдесят приходилось именно на миротворческие. Дороги на всем протяжении были буквально усыпаны цветами…»

Ух, как густо! Кого же до последнего дня гвоздили? А Кундуз развалила та сотня моджахедов, что вошла в городишко без выстрелов? Афганская армия? Да она вместе с царандоем и всеми властями тут же перешла на сторону «духов». Нет, Кундуз размолотили с воздуха «шурави». И с аэродрома командовали генералы сороковой армии. И вошли первыми в этот глиняный хлам тоже наши. Значит, генералов «поздравляем соврамши». Ну, это обычное дело. Интересы государства! Правда об афганской армии, вот она: «…бросали оружие. Вплоть до того, что переданные афганской стороне танки и бронетранспортеры попадали к «духам»… вот я сам свидетель, последним уходил с Саланга: стоят наши танки в снегу, брошенные, с полными боекомплектами, исправным вооружением. Все брошено…»

Итог выплаты интернационального долга? Господи, ведь так и узаконят совершенно издевательское определение – «воин-интернационалист»! Но и «афганец» не лучше. Это уж точно в кавычки брать придется… Впрочем, истинное величие Родины в том, что дерьмо вождей отмывается кровью патриотов. Как там у Маяковского: «Отечество славлю, которое есть…» Сказал и застрелился, наверное, от любви. И не так уж много, по родным меркам, тридцать тысяч убитыми и калеками за десять лет. Афганцы? А кто их считал? Нет, конечно, когда-то предъявят и кишлаки раздолбанные, и могилки безымянные. Армяне сколько лет туркам не прощают. И не простят. А турки – курдам. О своих лучше молчать! Вон, в Киеве памятную доску Шамилю повесили. Толковый был мужик, с русскими колонизаторами боролся. Это потому, что Бандеру пока нельзя увековечить. Так и живем…

Мысли «незрелые», бесплодные, паскудные, непечатные… Аллахвердиев потянулся к тумбочке. Горькую пилюлю следовало немедленно запить. Клин – клином. Водка – лекарство, но только от страха. Даже от простуды не лечит. Настоящие алкаши – жертвы страха. Это было, прибывал офицер в Афган и начинал жрать с утра до ночи. А какой с пьяного спрос? Солдату тяжелее приходилось. Кто ж ему столько водки даст?

Акбар налил четверть стакана, потом, после секундного раздумья, добавил пару «булек», полстакана – два глотка, но выпить не успел. В дверь сильно толкнулись, и послышался хриплый баритон: «Акбар! Эй, комсомолец на пенсии, открывай. У меня руки заняты. Акбар, ты здесь?»

Аллахвердиев, едва не опрокинув посуду, метнулся к выходу. «Джума, Мишка! Ты?» Вот это подарок! На пороге, обхватив двумя руками пузатый пакет, стоял Мишка Джума. Он же капитан Горшенев Михаил Андреевич…

ИСТИНА? В ВИНЕ…

Судьба свела их в декабре 1987-го в Миянхейле, у Черных гор. Аллахвердиев в очередной раз уточнял, кто виноват в обстреле очередного автобуса с мирными жителями: советский вертолет, засадивший в крышу парочку НУРСов, водитель автобуса, испугавшийся «шайтан-арбы», или злые душманы – враги политики национального примирения? Последние стоили дороже, но были предпочтительнее, поскольку пять трупов и десяток раненых афганцы доставили в столичную больницу вскоре после атаки. Да еще своих «двухсотых» выложили на ступеньках приемного покоя. Это вам не бумажно-рупорная армейская спецпропаганда! Случай, конечно, был не самый тяжелый. Главное – все на виду. И без попыток уйти от афганского «бадал-хистал», виры – платы за кровь, за урон и обиду. Вот этого пуштуны не любили и считали куда большим грехом, нежели убийство. Тяжелее было, когда «охотники за караванами» шарахнули по легковушке с женщинами и детишками. Почему удирал водитель? Смерть – от Аллаха, а вот угроза надругательства – это страшнее. И думали «охотники», стоя над убитой женщиной и умирающим водителем, над чем? А куда девать оставшихся в живых старуху и мать с двумя малышами? Значит, была мысль уже? Командир «охотников» связался с командиром части, а тому пленные были «не нужны». Так и сказал. Естественно, прикопали. Но неглубоко. Стрелять-то легче. Афганцы же (отсталый народ!) своих мертвых, по обычаю, хоронят сами, а потому детско-женскую «захоронку» разрыли и суровый счет выставили. Тогда на краю этой пологой ямки Аллахвердиев не смог ответить на вопрос старика-пуштуна, родственника убитых: «Зачем их положили лицом вниз? Это грех». Потом ответил сам себе: «Боялись. И в затылок стреляли – боялись». Страх – отец жестокости.

Чем кончилось? О, редкий случай. Не одного только солдатика-исполнителя судили, а еще и командира части, который буркнул по рации, что ему пленные ни к чему. Командира амнистировали прямо в зале суда. Во имя сорокалетия Победы советского народа в Великой Отечественной войне. Солдатик отсидел свое, по году за некрещеную душу.

Горшенев с отделением разведчиков тоже решал часть миротворческой задачи, наглядно доказывая, что упомянутый «хейль» – место бандитское. «Рексы» быстро нашли в окрестностях кишлака парочку схронов с патронами 7,62 мм и выловили четверых очень уж гладких с виду дехкан. У одного был на спине большой синяк. Ну и что же, что не на плече? Не стрелял из базуки, так мины таскал. Нечего по оврагам прятаться. Дальше пусть ХАД, афганская безопасность, разбирается. Душман, он и в Африке – душман! А ЧК и в Афгане ЧК. Жалко, конечно, скорее всего – от призыва в доблестные ВС ДРА скрывались.

У нищенского дукана на окраине кишлака Аллахвердиев поджидал переговорщика с новыми сведениями о размере и ассортименте «выкупа за кровь». Керосин, рис, масло, мука, сахар. Лишь бы не деньги и оружие! Это не поощрялось. Первых, как всегда, у командования не было, а со вторыми и так понятно.

Шумел примус в недрах ржавого контейнера, страдал магнитофонный Ахмад Заир по причине безумной любви. Офицер, вполне рязанского обличья, в зеленой ватной куртке, прикрыв глаза, тянул жиденький чай из щербатой пиалы. Студеный воздух, пыль, керосиновый чад, шершавые, кривые деревца. Вся эта черно-серая гамма бытия вызвала наплыв тошноты. Офицер, не открывая глаз, протянул пиалу дукандору за новой порцией чая и на отличном фарси сказал: «Уважаемый, разве в этой стране нет других песен? Мне и без того грустно».

Акбар заинтересовался – славяне, так владеющие персидским языком, были на счету в сороковой армии. Да что в армии! В округе основную массу переводчиков составляли таджики и узбеки. Фарси (таджикский) они знали, бесспорно, но вот с русским у них была большая беда!

– Болтают, что он погиб из-за дочери Амина, – присел рядом Аллахвердиев.

– Хорошие люди долго не живут! Настоящий герой – мертвый герой, – засмеялся офицер.

Детдомовец, усыновленный в Душанбе семьей профессора иранской филологии, Горшенев мог бы сделать великолепную карьеру востоковеда, но всему предпочел военное училище в Ташкенте. Наверное, сказались гены неведомых ему, кровных, родителей.

Вот какой напарник нужен был Аллахвердиеву. Одно дело, когда с гордым пуштуном или родовитым таджиком разговаривает узбек из Иттихаде шурави или тот же «неверный таджик», и совсем иное, если твоим языком, как родным, владеет человек Писания, христианин. Если первые – сущие кафиры, то до второго Ислам, в своем победном шествии, просто пока не дошел.

По возвращении в Дар-ул-Аман Акбар «сдал» Горшенева по полной программе, и в нескольких спецпропагандистских вояжах они работали вместе. Михаил понимал Восток. «Здесь все настоящее: любовь, ненависть, вода, хлеб и воздух. Они даже в Бога не так верят, как мы. Он у них есть – и все, точка! И смотри как: Создатель миров. Вот тебе и эксклюзия Земли и твердь небесная. Это же астрофизика – Создатель миров!» Потом Михаилом заинтересовались более серьезные люди. Последний раз они виделись в августе 1988 года, когда Михаил улетал с советниками в Джелалабад, к этому времени «освобожденный» от воинов-интернационалистов. Да только ли этот банановый форпост весело распрощался с ограниченным контингентом! За три месяца сороковая армия «похудела» втрое. Уходили, оставляя львиную долю военного имущества в виде безвозмездной помощи. Мировая, российская и советская история не знали такого щедрого вывода войск! К сентябрю 1988 года в Афганистане оставалось около пятидесяти тысяч солдат и офицеров в шести провинциях.

«Подпольную» кличку Джума Мишка получил ввиду одной странной особенности. Все, что нормальные люди организуют в субботу – он предпочитал делать в пятницу. Ну, там, поздний подъем, долгий утренний чай, стирка, баня, посиделки, отдых в целом. За это и был наречен Джумаханом – владыкой пятницы. Потом сиятельное «хан» отпало, и осталась одна пятница – «джума», священный день мусульман.

– Сметай со стола свои мазмуны. Все равно правду не скажешь! Я тебя приметил еще на мосту, потом на митинге. Кончился Афган – вот и все. Не для всех, конечно. Ребята спят?

– Уже нет, – отозвался Павел, с интересом оглядывая гостя. Да ведь и было за что взгляду зацепиться. Муаровая планка: два ордена Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» и еще какая-то серо-голубоватая.

– Первая – Джелалабад? А вторая? – Акбар внимательно посмотрел на Горшенева.

– Брат, да после твоего отъезда, знаешь, всякого хватило. Вы же меня бросили? Сергей за тобой ушел, потом Олег, Мирзали. За Матун, наверное. Штаб армии представлял. Я этих наградных в глаза не видел. Да Бог с ними, вот сейчас и обмоем, заодно.

Из того, что Мишка назвал Хост малоизвестным – Матун, Аллахвердиев заключил: не стоит развивать тему дальше. Да и ведь если видел его Джума на мосту, и это: «Кончился Афган. Не для всех, конечно». Ладно, еще поговорим…

Мишкиного «Нерона» хватило до четвертого стакана. Коньяк, да еще афганский, это «не фонтан», когда умиротворена душа встречей с другом. Вот перцовка иное дело! Пили, закусывали, делились впечатлениями – все шло приятным сердцу, накатанным путем. Но чувствовал Аллахвердиев – напряжен Джума. Мимолетно задал вопрос на фарси: «Все нормально, брат?» А Михаил ответил на русском, подняв стакан: «Все нормально только на небе… и в военной прессе! За военных журналистов, ребята. Чтобы вы ни писали, но были там, а это главное».

– А вот я не был, – с досадой сказал Клубный, – думал хоть ногой ступить на тот берег, да погранцы запротивились. А хорошо бы…

Эту идею, хоть одной ногой побывать в Афганистане, Клубный вынашивал с самого начала командировки. Желание для журналиста, в принципе, понятное. Но не сложилось. А вот у Мишки заявление Клубного вызвало странную реакцию. Он встрепенулся, как будто что-то важное хотел сказать, но вдруг заторопился, мол, пора в лагерь. Да и то ведь – смеркалось.

Перед гостиницей в ожидании такси закурили, и Аллахвердиев, нащупав в кармане листок с выписками из интервью, дал прочитать Михаилу.

– И что тебе непонятно? – хмыкнул Джума. – Истину ищешь? Она, как всегда, в вине.

– Не понял? Это как-то обще…

– Не в бормотухе! В вине каждого, конкретных заслугах перед всей этой мутной историей. Больше вина – больше лжи. Это же очень мудро – кто много знает, имеет честь и право соврать, не клепать же на себя. А солдат, он правду скажет, но ведь это – окопная правда, на сто метров. Пока пацан вырастет, осознает, тут и кровь подсохнет. Вот скажи, знакома тебе история с рейдом Примакова в Афганистан?

– Ну, в общих чертах. Двадцать девятый год? Это когда Амануллу пытались восстановить, а он сбежал с казной? Витмар – Рагим-бей?

– Да я и сам в толк не возьму, почему они турецкими именами прикрылись на узбекском направлении. Ряженые. Да дело не в том. Мне один старичок-генерал в Мазари подвернулся. В ту пору в Пата-Хиссаре служил. Показал старую английскую газету. А там речь об афганских потерях за две недели этой экспедиции. Шесть тысяч. Прикинь. Бойня. Из этих шести тысяч – пять к афганской армии отношения не имели.

– У Примакова было тысячи полторы от силы?

– Да, но внезапность, артиллерия, авиация и чертова туча станковых пулеметов, а главное – все дозволено. Вот в чем суть. Все, и химические снаряды в том числе.

– Миша, похоже, мы не о том заладили. Вести какие были от ребят? Сергей ко мне в Киев наведался. Погуляли хорошо. Водку в самовар налили и почти усидели самоварчик электрический. А потом Серега забыл и включил. Картина была! Ты-то куда определился?

– Акбар, поехали со мной в лагерь. Давай, по-старому, отметим встречу, как в Балахиссаре, помнишь? Я тебе кое-что привез интересное. Поехали, а?

– Да в чем вопрос, – с излишней горячностью, пожалуй, заверил Аллахвердиев, – до утра разберемся, надеюсь. Едем, Джума! Дай семь секунд: мыльно-рыльные захвачу, ребятам скажу.

Павел неодобрительно отнесся к сообщению о поездке в полевой лагерь:

– Ты же смотри, не загуляй. Пока соберемся…

– Да я к ночи вернусь. Ну, в крайнем случае, с утра пораньше буду. Разбужу заодно.

Заталкивая в кофр с «Яшикой» полотенце и несессер, Аллахвердиев было выложил «освежитель» в сумку, но что-то заставило его помедлить. Что? Настороженный взгляд Павла. Будто спросить хотел. Это хорошо, что не спрашивает. Повинуясь внезапно нахлынувшему раздражению, выложил на стол диктофон, запасные кассеты и батарейки.

Таксист запросил пятьдесят рублей. Акбар было возмутился, но Михаил остановил его:

– У них нынче праздник. Да и вообще, вспомни, как говорили в Туркестане: «У русских столько денег, что они их не считают!»

Ехали молча, только один раз Михаил, обернувшись, сказал:

– Хорошо, что капитан твой в Афган не проскочил. Потом ему не нужно будет врать. Не был, и все тут. Знаешь, сколько их, кто одной ногой в Афгане постояли? Вот их сила и правда будет. А ты про истину какую-то…

Знать бы Аллахвердиеву, чем обернется эта поездка! Нет. И тогда бы рванул, с еще большей уверенностью. Не в этом дело. Привиделась ему тень отрешенной рассеянности в глазах Джумы. Скорбная тень, предвестница больших неприятностей. Нетрудно научиться ее распознавать. Но как прямо сказать человеку: остановись, привычные занятия, рутина завтра могут обернуться смертью.

ПОСЛЕ «ТАЙФУНА»

На КПП – шаром покати. Джума, чертыхнувшись, вылез из такси, сам поднял полосатую трубу, извозив руки черной краской.

– Давай, шеф, в конец, вон тот синий модуль. С торца притормози… Чем они красили этот журавль?

– Смолой на соляре, – засмеялся Акбар, – старая уловка. А чего зря тратиться? Как всех разгонят, и модули растащат. Кому они здесь нужны?

– Ты бы видел, что в Афгане от наших городков осталось! Десять лет строили – за неделю разорили. А мы там с телевизорами, самоварами, кровати застеленные, цветы… Тьфу!

– А ты чего хотел? Они свое взяли. Вспомни, вокруг гарнизонов – одни развалины.

– Помню, – неожиданно поскучнел Михаил. – И не только это помню. Все. Приехали.

– Водка не нужна, командир? – вкрадчиво поинтересовался водитель.

– Нет. Хотя давай пару пузырей. Сколько ни возьми, все мало будет.

– За две – пятьдесят, командир.

– Спасибо, почти даром. Но ничего, скоро таких покупателей не будет. Кончается ярмарка.

– А говорят, что назад армия пойдет, на помощь Дустуму?

– Кто говорит? – Джума поставил бутылки на капот. – От кого ты такую ерунду слышал? Ну? – В голосе Михаила зазвучали недобрые и, как показалось Акбару, тревожные нотки.

– Клянусь, командир, в военкомате сказали, что север отделяться будет. Там же узбеки. Мол, готовьтесь к сборам, – таксист уже был не рад поднятой теме.

– Вот вы и собирайтесь. Давай, брат, спасибо за доставку. И больше никому глупый хабар не передавай. Эти ворота для всех закрыты надолго. А тем более для вас, узбеков.

– Ты чего вызверился, Миша? Забыл, как Восток новости любит.

– А того… Идея-то в воздухе висит. Недовоевали, недотрахали, недо… Знаешь, кто первыми в Афган отсюда пошел? Таксопарки. Их тогда мобилизовали. Успели за неделю такой бардак сотворить, со страху.

Модуль – дощато-картонный барак – встретил их крепким духом табачного дыма, горелого масла и сапожного крема. У дверей на ящиках с патронами и гранатами бугрились новенькие вещмешки. Хорош вывод войск! Будто строевой смотр провели перед боевыми. Акбар намеренно громко втянул носом воздух и вопросительно посмотрел на Джуму. Тот молча показал на вторую справа дверь, мол, толкай, там все поясню.

Бритый наголо крепыш в новеньком «рябчике», полосатой майке, и необмятых черных джинсах встретил Джуму восторженно:

– Ну, спасибо, брат. Я уж думал, что до ночи не вернешься. А без тебя не отпускают. Курьянов артачится. Говорит, и так половина в самоволке. Падайте! По чарке? Если желудки крепкие – дынькой сушеной закусывайте, нет, так сухпай зарежьте. Короче, сплошная сухомятка. Ну, давайте за знакомство, что ли? Василий. Мусий. Фамилия такая, редкая.

– Акбар, – Аллахвердиев с неожиданным удовольствием взял залапанный стакан и махом влил в себя теплую водку. – А фамилия нормальная – казацкая. Атаман был такой.

– Акбар? – крепыш доверительно наклонился к Аллахвердиеву. – Не в обиду, да? У меня с твоим именем история была два года назад. Механик-водитель, узбек, золотой парень, вот тоже Акбаром звали. А в роте до него собака, овчарка минно-розыскная, классный пес – так его Акбаром нарекли еще в Союзе. Думали, как это дело сгладить. Ну, не совсем хорошо: человек и собака с одним именем. А получилось, что они еще подружились. Этот сапер четвероногий два раза такие фугасы вынюхал, мама родная! Не было бы ни узбека, ни брони.

– А при чем здесь «не в обиду»? У меня кошка четырнадцать лет жила, Мусей звали, а потом кот – Василий. Умнейшее создание.

За стеной грянуло всей японской магнитофонной мощью: «До свиданья, Афган, этот призрачный мир. Не пристало добром вспоминать тебя вроде. Но о чем-то грустит боевой командир. Мы уходим, уходим…». Василий сморщился, крепко двинул по фанере локтем. Соседи ответили таким же неслабым толчком, но звук уменьшили.

– Не в тему песня, – Мусий разлил остатки водки. – Так я соберусь, Миша?

Джума махнул рукой: каждый баран свои яйца носит. Все мы тут… Добровольцы.

Акбару стало весело. Так иногда бывает: сидишь среди понятных людей, в привычной обстановке, сам не дурак, а «въехать» в происходящее не можешь. И тогда остается добродушно улыбаться, есть, пить, вспоминать, стрелки переводить.

– А почему – не в тему, Вася? Я автора этой песни еще в начале восьмидесятых знал. Нормальный парень, в «Каскаде» был, на севере. В Кундузе познакомились. Потом через восемь лет в Кабуле встретились.

И опять непонятно: Джума забарабанил пальцами по столу, явно предупреждая развитие темы. И крепыш, натягивая кожаную куртку, только и сказал:

– А потому, что уходим с несолоным хлебалом, и еще об этом песни поем. Нормальный ход? Своих положили, чужих не жалели, а потом водки попили и песняка давить? Похоже на гражданскую войну. Только комиссары помельче.

– Слышь, диссидент макеевский, у нас не только картошку сажают… Лишнего не бери. Не дома. И дома не бери. Паспорт оставь, и это тоже, – Джума ткнул Мусия в правый бок. – Я так понимаю, за твою добычу биться не надо, сама в руки плывет? Ну? Положил сюда. Жду.

Недовольно буркнув: «Углядел же?» – Василий выложил на стол гранату с ввинченным запалом.

– К шести, как штык. Понятно? Больше ничего нет? – Джума вывернул запал и бросил гранату на кровать.

– Есть, – осклабился Мусий, – два смертельных орудия. Сквознячки. И оба в кожаных ножнах. Один могу отдать. Второй никак.

– Оставь себе. Оба. Яблочко очистить, колбаски порезать. Свободен.

– Премного благодарен. Можете занимать мою койку. Чистая. Я не разбирал. Все равно вернусь – не дадут расслабиться.

Мусий, приложив руку к груди, исчез за дверью.

Михаил потянулся к новой бутылке, но Акбар выставил ладонь:

– Давай притормозим. Меня и так взяло нормально. Чайку лучше.

– Как хочешь. А я сейчас тресну. Так лучше будет объяснять. Что молчишь? Ведь понял все?

– Не все. Понятно, что собрались. Понятно, что за речку. Не буду же спрашивать: зачем, когда? Нужно будет – сам скажешь.

– Скажу, только давай выпьем, – Джума, не обращая внимания на слабые протесты Аллахвердиева, набулькал по полстакана.

– Ты зачем Громову и Захарову вопросы задавал об аналогии с Сайгоном, про выжженную землю? Знал что-то? Проходило у наших, в сводках?

– Нет, Миша. Только «за бугром» поднимали тему. В конце января. Но это про Ишкашим, Фархар, дескать, круто бомбили по горам.

– Это в декабре. Прииски, по просьбе Наджиба, долбали, копи изумрудные. Только они все одно там открытым способом добывают. Скорее помогли, породы надробили. А я про конец января. И какие там, на хер, корреспонденты, кроме наших, в погонах, и этот еще, сказочник бессменный, хыр-хыр! Вот и все источники.

– Выходит, была прощальная гастроль?

– Тебя туда бы… – Джума скрежетнул стаканом по столу.

– Остынь, Миша. Что ты мне можешь рассказать? Чего ты не видел? Крови? Трупов? Рваной плоти после наших БШУ или их фугасов? Тебя масштабы испугали? Ты забыл, где мы познакомились, бача?

Аллахвердиев был намеренно резок. Мишке нужна встряска. До истерики – шаг.

– Давай по порядку. Вы же в конце января были на Саланге. «Духи» туда подтянулись? Лезли, да?

– Они нас не трогали. Даже переговоры какие-то шли. Говорили, от Ахмадшаха письмо было Громову.

– Прямо так? Масуд – Громову? Или тут другие играли? Я почему тебя спрашиваю: прошла информация о встрече с представителями Масуда. И где, ты думаешь? В Праге.

– Я тебя услышал. Были там из опергруппы. Посольские крутились. Весь сыр-бор из-за передачи блокпостов, застав по Салангу афганцам. Туда навезли снарядов, горючки, муки. Короче, крепости получились. И это ничего, наверное, но как займут «зеленые» точку, так и начинают гвоздить по кишлакам, мол, там «душманони инкилоби саур». «Духи» в ответ. А мы-то рядом. Разберись, кто гвоздит? Передавали-то в основном второй пехотной. Ну и пошла техника. «Ураганы», «Град», потом огнеметы.

– Афганцы начали?

– Нет, Акбар, – мы разговелись. И «зеленых» не ждали. Будто план такой был, мол, афганцы не виноваты.

– А смысл? Хотя… Постой. Это, значит, мы по «духам», они по нам – вывод сорван. Да?

– Ну, давай, мысли дальше. Даром, что ли, про Вьетнам вспоминал? Давай, ярлычок извлеки. Он тут к месту будет.

– Марионеточная армия? Ты это хотел услышать? Там америкосы Сайгон за нитки дергали. А здесь?

– А здесь театр абсурда: Кабул – Москву. А той – приказ отдать, что два пальца обоссать. Кто такой Громов для Политбюро? Ты думаешь, они его знают вообще? Или в расчет берут? Короче, готовились на двадцать четвертое – ударили на сутки раньше. Без афганцев обошлись. Хотя они тоже на подступах оторвались, разнесли десяток кишлаков в пыль.

– Зимой, – задумчиво сказал Аллахвердиев, – было это уже… Молитесь, чтобы бегство ваше не случилось зимой…

– Случилось! Как осатанели все. Что ни кишлачок – бей, там банда засела. Сначала артналет, потом авиация пошла. И чем уж они там ровняли – ума не приложу. Горы тряслись. Новое что-то изобрели?

– Хорошо забытое старое. Бомбы есть по три-пять тонн. Но это в Союзе.

– А ты думаешь, откуда авиация пошла? Мары, Кокайты, Фергана.

– Наши работали? Ну, вещали, листовки там, ультиматумы?

– Акбар, клянусь, не добивай меня! Нас-то в хорошее время никто не слышал, а тут… Да и ведь били местами, за перевалы, за полста километров в глубину. Какие там банды? Натянули палатки, мол, выходите, спасайтесь, честные афганцы, будем бомбить ваши жилища. Это они-то с детьми, в мороз в наши приемные пункты должны были бежать? С пожитками по сугробам? Ты бы побежал к немцам, спасаясь от артналета по наступающим частям Красной Армии? Или у афганца не та совесть?

– Значит, не сработало?

– Еще как, – Джума потянулся за бутылкой. – Век буду помнить, как сработало. Отбомбили, отстреляли, а через часа три поползли крестьяне, с трупами на руках. И стали их выкладывать вдоль дороги. Нате, друзья, смотрите. И не было там мужиков в силе – старики, женщины и дети. Погоди, икнется это зрелище. И «Тайфун» этот отрыгнется. Сволота политическая придумала оправдание. Дескать, это моджахеды прикрылись населением как живым щитом. И тут же для дураков, мол, шестьсот мятежников уничтожено. Кто туда, в кишлаки, под обстрелом спускался и считал? Нет, если по количеству трупов, то не шестьсот, а в шесть раз больше.

Выпили, и повисло угнетенное молчание. Опять выручили соседи – ревнули динамики: «Если хочешь есть варенье, не лови едалом мух». Джума запустил в стенку стаканом, а потом замолотил гранатой. Помогло, первый «Каскад» запел потише.

– Миша, не хочешь, не можешь – не отвечай. Куда собрались? Кто этот, твой прапор, Мусий, все эти люди в модуле?

– Сборная команда. А задача…

Картонная дверь приотворилась одновременно с коротким стуком. «Горшенев… Михаил, зайди ко мне. Гармошку захвати». Гнусоватый, стандартно-начальственный голос, вполне дотягивал до подполковника. Но никак не выше. Джума поморщился, изобразил международный жест «от винта» и бормотнул: «Отдыхай. Это надолго». Толстую «гармошку», особым образом сложенную карту, Джума извлек из обшарпанного железного ящика, заменявшего сейф. Изобразив полное безразличие, Акбар бросил: «Пятисотка?» Утвердительный кивок Джумы и толщина «гармошки» позволяли предположить, что путь предстоял неблизкий.

Сняв китель и отстегнув галстук, Аллахвердиев растянулся на койке Мусия. Расслабился, закрыл глаза. Но средь бела дня въехать в «страну дураков» вот так просто не удалось. Пришлось залпом влить в себя еще полстакана теплой водки, закурить. И мысли пришли в соответствие с текущим моментом.

«ХАЙ НЭ ЛИЗУТЬ НА РИДНУ!»

Размышлять никогда не пошло. Даже после трехсот граммов, с сигаретой и лежа на чужой кровати в пыльных ботинках. Правда, матрас в ногах Акбар подвернул. Получился очень удобный валик. «Чем ты, земля Афганистана, искупишь слезы матерей» вновь грянуло за стенкой. Аллахвердиев криво усмехнулся: в оригинале строка звучала так: «Чем ты, великая держава, искупишь…». Автор, Игорь Морозов, был офицером КГБ и, конечно, мог петь именно так в узком кругу ограниченных лиц, но не более. На кассете слезы советских матерей предлагали искупать Афгану. Интересные люди! А слезы афганских матерей, соответственно, СССР? «Одни я в мире подсмотрел святые искренние слезы. То слезы бедных матерей». Черт, сдает память! Автора не вспомню. Некрасов?

Как там? Посеявший ветер пожнет бурю? На хер эти прописные истины! Они врут. Ветер посеяли афганцы. А бурю?

А-а, мать его, незваный гость хуже или лучше татарина?! Сам себя уел? Жали все, кто и не сеял. Кровавая жатва…

Двадцать пятого декабря в «шурави» еще не стреляли. И двадцать шестого тоже. Но счет погибших при выполнении интернационального долга уже шел на десятки душ. Вечером двадцать пятого воткнулся в гору самолет. Большой, военно-транспортный, «Ил-76». Кто говорил, что там было шестьдесят десантников, кто – сорок. И на севере в эти же дни погибло в автокатастрофах еще полтора десятка резервистов.

Двадцать седьмого все ринулись на Тадж-бек. Свергать Амина. Точнее, убивать. Именно так сказал капитан Рухулла. «Кармаль умолял убить Амина. Он его боялся. Живой Амин мешал революции. Это как ваш Троцкий и Берия в одном лице. Только не пойму: ваши коммандос убили тогда, в Кабуле, сотни три солдат из батальона охраны. Зачем?» Рухуллу при Амине не успели расстрелять в Пули-Чархи. Учился Рухулла в Москве, и сдала его Амину Москва. Она тогда особо не лезла в дела Амина и даже признала его легитимность, и не только официальным поздравлением. Разговор этот состоялся в интересное время. Была объявлена политика национального примирения с моджахедами, и у истинных афганских революционеров голова совершила ряд дополнительных оборотов. Потому и разговорились…

– А не ты ли мне рассказывал, что ваши сделали потом с дочерями Амина? С офицерами из «Халька»? Напомнить? – съязвил тогда Акбар.

Не то… Ведь не собирались воевать? Если бы шла речь о войне: лучше и не входить. Понятно, что авантюра. А Нахрин? Не афганцы ли подтолкнули на карательную экспедицию против взбунтовавшегося артполка? А наши, пока дошли до Нахрина, уничтожили человек триста «мятежников», да в самом полку еще сотню сарбозов. Одно радует: свои потери – два «двухсотых», два – «трехсотых». Выходит, продержались без войны с афганцами ровно до Рождества Христова, с двадцать седьмого декабря 1979-го по девятое января 1980-го. Небось, теперь в Нахрине тоже отмечают «кровавое воскресенье». Только это, кажется, был будний день…

Потом покатило: Баглан, Кунар, Файзабад, Талукан, Гильменд и далее везде. Только вот потери странно увеличились. Вроде бы учились воевать? Выходит, не только мы учились.

Аллахвердиеву было известно примерное число погибших по годам. Эти и другие любопытные данные оседали в Политуправлении округа, содержались в секретных отчетах, материалах военно-научных конференций. Поэтому не было сомнений – не «тринадцать тысяч триста» полегло в Афганистане, а больше, поскольку, в среднем, в день погибало по семь человек. К тридцати тысячам ползла скорбная бухгалтерия. Вот, скажем, скончался в медсанбате, в госпитале воин или через год после того, как комиссовали по ранению? Его как считать: погибшим в Афганистане? Ну, тогда все тридцать и получается. А если только на поле боя, во время «операции», тогда, конечно, и тринадцать тысяч сойдет.

Еще тянулись по серпантинам колонны, а радио «Свобода» уже подводило итоги афганской кампании. Верить или не верить? После Чернобыля Аллахвердиев верил «вражьим голосам». На неделю раньше ТАСС оповестил Европу. Вот, скажем, кассеты пропагандистские у того же Народно-Трудового союза были дерьмовые. Будто сказки рассказывали учительским голосом, да под симфонический оркестр. «Зачем ты пришел на чужую землю, советский солдат? Опомнись». Но это слова, а цифрам веры больше. И вот получалась интересная картина.

Убитых и раненых – тридцать пять тысяч, и наиболее тяжелый год в этом отношении – 1984-й. Как не поверить? В этот самый год Аллахвердиев лично принимал сводки, дежуря по Политуправлению ТуркВО.

Гепатит, тиф, малярия, дизентерия – в год тысяч по пятьдесят, то есть каждый третий воин-интернационалист. Как не поверить? Госпитали переполнены были до самого вывода, начиная с 1981 года, тогда же и ему довелось «пожелтеть» и надолго запомнить, что печень может нахально и больно выпирать из-под ребер.

Две тысячи танков, бронемашин, самоходных орудий? Да тут, пожалуй, и «Свобода» пролетела. На одном только маршруте от Ташкургана до Кабула добрая тысяча остовов ржавеет. А ведь это не весь Афган. Насчет транспортной техники – вопрос туманный. Кто эти «урал-мазы-зил-камазы» и «шишарики» особо считал?

А вот насчет ста пятидесяти самолетов и трехсот пятидесяти вертолетов были сомнения. В плане – «за державу обидно». Ведь не в воздушных же боях валились на горы? Не было у «духов» боевой авиации. Хотя по тому же 1984 году Аллахвердиеву была известна цифра потерь ВВС – сорок семь вертолетов и семнадцать самолетов. Если умножить на девять лет… Сущий Вьетнам! Или хуже? Что по размерам, стоимости и мощности американский вертолет против советского? Плотник супротив столяра! Только что горели одинаково – быстро и дотла.

А еще прогрессивные афганцы не любили, когда советские друзья сильно скорбели о погибших. Ну да, у них же была революция. А эта тощая свинья пожирает своих детей с особым удовольствием. Ладно, она ведь почти не соображает: родила – съела. Ну, процесс физиологически понятный: натрахалась в свое удовольствие – родила – потеряла белок – жрать нечего – сожрала – появились силы – натрахалась… Вопрос в том, кто ее оплодотворяет. Вот их, кабанов, и нужно травить, а не несчастную и без того свиноматку-каннибалку. Чем не теория! Если без Бога, то всякая теория сойдет, и всякая нора – центр вселенной.

В отличие от советского, афганское командование своих потерь не скрывало. И получалось, по данным ВС ДРА, что теряли они в год в борьбе с моджахедами по две с половиной тысячи сарбозов всех родов войск. Это им еще повезло, поскольку дезертиров в год у них же бывало тысяч по тридцати. И припомнилось Аллахвердиеву, что большинство совместных операций преследовало цель набора крестьян в эту самую революционную армию. Разумеется, в районах, населенных туркменами, узбеками, таджиками и хазарейцами. В пуштунские края с такой задачей соваться было бы просто неприлично. Апрельская революция, таким образом, успешно решала задачи по уничтожению национальных меньшинств силами Великого северного соседа. Мудрый народ афганцы – потому что нет такого народа! Есть Афганистан – страна пуштунов и примкнувших к ним осколков бывших и не состоявшихся цивилизаций, изгнанников и изгоев. Как выгодно – так и представятся. Недаром сами говорят: у кого Кабул, у того и Афганистан.

Интересно, почему про Чапаева, евреев и чукчей анекдотов навалом, а про Афган – раз-два и обчелся? Да и те тоскливые. «Где чеки, муженек? – В мешках, дорогая. – А мешки где? – Под глазами, разве не видишь?» «Прапорщик в ресторане заказал водки, попросил принести кота помойного в мешке и потушить свет. Глушит в темноте водяру, пинает мешок, кот мяучет, а прапор приговаривает: «Тоска, как в Кундузе». «Стрижет парикмахер майора и периодически задает один и тот же вопрос, мол, как там, в Афгане? Майор, уходя, спрашивает, что ж вы так Афганом интересуетесь, товарищ Фигаро? А тот в ответ: «На фиг мне ваш Афган! Просто как вы о нем вспоминаете – волосы у вас дыбом становятся, стричь удобнее». Стоп! Это же все старые байки – классика. Хочешь про Афган, хочешь про Ливан. А был ли чисто афганский анекдот? Разве вот этот: «Патруль десантников идет ночью по Старому Советскому району. Заслышав шорох в кустах,старший дает длинную очередь и посылает бойца, пойди, мол, посмотри, кого завалили. Солдат возвращается бледный: «Там парень с девкой. Вы их, того, наповал». – «Хай нэ лизуть на ридну Афгханщину», – строго замечает старший».

За стеной приглушенно треснул пистолетный выстрел. Глаза запорошило едкой трухой. Но тут не до глаз – проморгают. Вот она, дырка, сантиметрах в двадцати над головой. Машинально выхватив из-под подушки бесполезную гранату, Акбар скатился с койки и на четвереньках пополз к выходу. В том, что комнату сейчас откроют, он не сомневался. Встал, изготовился к беспощадному удару по руке с оружием. Топтание у входа, правда, несколько озадачило, но кто в такой позиции раздумывает? Когда в широкую щель просунулась всклокоченная голова со словами: «Мужики? Тут ниче…» – Акбар не отказался от задуманного. Вот только кулак с гранатой врезался не в предплечье, а в темя субъекта. Дальше осталось – втянуть обмякшее тело в комнату.

Аллахвердиев быстро простучал гостя от нагрудных карманов до колен в поисках оружия. Пусто! Ну, и кто этот бычок? Через минуту он очнется, и что с ним делать? Крепок на вид. Зафиксировать скотину и потом, без особого шума, разбираться. Зря его так, конечно, явно придурок, случайно нажал на спуск и пришел поинтересоваться, а не зацепил ли кого? А если бы другое? Нет, все правильно. Ноги потуже шарфом, на два узла. Руки за локтями скрученной простыней, еще капитальней. Теперь реанимация. Темечко хоть и не сильно, но поцарапано, шея вон в крови.

Акбар плеснул на затылок «военнопленного» четверть стакана водки и с облегчением вздохнул, услышав прерывистый стон: «У-у… ма… больно… ба…ля…» Рывком повернул лицом к себе и уже собирался задать простой, как правда, вопрос: «Ты, брат, часом, не ох…л?» – как на пороге возник Горшенев. Ответом на его междометия и традиционные восклицания послужила фраза, на которой Аллахвердиеву так обидно обломали философский кайф: «Хай нэ лизуть на ридну Афгханщину!»

Джума, правда, всей глубины сказанного не понял, но, увидев дырку в обоях, рванул в соседнюю комнату и вернулся с новеньким «макаровым».

– Он, мудак, через подушку в бронежилет духовский стрелял, проверял. В «майку». Это наш фельдшер, Рубцов, прапор. Дожрался до ручки.

– Да я не хотел. Не думал. Простите, мужики. И так свое получил. Миша, я же только спросить…

Аллахвердиева внезапно отпустило:

– Черт с тобой. Обоим повезло, в конце концов. Не дергайся, сейчас развяжу.

Когда все формальности были улажены и Горшенев вернулся в комнату несколько обескураженный, но с упаковкой баночного пива, Акбар встретил его давно назревшим вопросом:

– Ты мне объяснишь, наконец, что здесь происходит? Что ты в этом бардаке делаешь?

– Объясню. Давай по «юзграм» под пиво, а? Рубцова звал. Стыдно, говорит. Давай, Акбар. Только ты мне сначала скажи: при чем здесь «ридна Афгханщина». Это же был анекдот такой?

– Был и есть. Вся беда, Мишаня, что я его юмора по сей день не понял. Это плохо. Надо смеяться. Сильный анекдот. Злой. Но не знаю, где? В начале, в конце? Давай!

Сдвинули крепко стаканы. Пошла масть.

(обратно)

«ОЧЕНЬ ВОВРЕМЯ МЫ РОДИЛИСЬ…»

– Вспомни, Акбар, что у вас было слышно по выводу войск? Отменить, притормозить?

– Ну, по открытым источникам, еще в декабре. Пакистан, нарушения по договоренностям. Да это пропагандистский ход. Какой идиот мог всерьез?

– Не торопись ты с диагнозом! Вот как раз в декабре афганцы повели себя странно. Помнишь «зеленый бюллетень»? Там открытым текстом: войска останутся, за это выступает известный политический деятель из окружения Горбачева, и вопрос уже решен с Наджибом.

– Цена этому «зеленому», – фыркнул Аллахвердиев, – сам знаешь, кто им в конторе Якуба занимался. Не из него ли анекдот: «Скоро в Кабуле произойдет маленькое, но важное событие, после которого все переменится»? Бюллетень, однако, восемьдесят шестой год… Известный деятель – это Шеварднадзе, конечно?

– Он. Потом стали прописывать схемы. Мол, достигнута договоренность, чтобы наших советников охраняла отборная дивизия, что часть войск останется в Кабуле на охране аэродрома, на Саланге, о колоннах на Кандагар промелькнуло. Будто их поведут наши добровольцы. А там уже «семерка» рулила вовсю! Хер бы туда десяток машин добрался. Если только пару дивизий задействовать. Нормально, да, дивизия добровольцев?

– Прощупывали вашу реакцию?

– Не то слово: отсасывали, чуть ли не у солдат, мнения. Но очень интересовались, что думают по этому поводу командиры частей, штаб армии. А главное: сегодня совещание у Наджиба, а завтра на базарах знают, о чем доктор с грузином толковал.

– Нормальное явление. Взрослеют. Помнишь, как мы эти мнения и слухи собирали да выдумывали? Итог-то вот он. Афган рядом, но мы не там.

– А итог такой, что в этом модуле люди, которые завтра поведут пробную колонну в Айбак. Для начала…

– И сколько же вас, таких… добровольцев-комсомольцев? – опешил Акбар.

– По списку двадцать три. Восемь «КамАЗов», два «бронника». Что везем, кроме боеприпасов, честно, не знаю. Моя задача – переговоры, если понадобится, конечно. Но уверяют, что все обусловлено: встретят, проведут.

– «Зеленые»?

– Нет. Этим веры мало. Местные, полевые командиры. Вроде груз для них.

– Ну и кто эти добровольцы, не считая тебя и твоих прапоров? Солдаты, дембеля?

– Не знаю. Возраст разный. Есть тертые – по одному виду можно сказать. Общаться особо не рекомендовано. Но, похоже, все Афган прошли.

– Во-во! Реализация боевого опыта. А хочешь, я тебе покажу, где вас, героев безымянных, зажмут и раздолбают? Дай твою карту. Веришь, что я еще не американский шпион?

Листая «гармошку», Аллахвердиев окончательно уверовал в торжество безумия. Маршрут был пробит от Янгиарака к Айваджу – понтонной переправе через Амударью. Это пылить километров сто тридцать по своей территории, причем местами вплотную к границе, значит, никакой скрытности не будет. Переправа выводила на афганский пограничный пост Кашгузар, на стыке провинций Саманган и Кундуз. Там всегда толклись контрабандисты и другая сволочь. А потом, через сто километров, Ташкурган, за которым еще двадцать верст по каменному капкану до Саяда.

– Вот. У Исмаилхейля. Или Шахидона. Здесь в хорошее время на колонну – батальон поднимали, дополнительно к постам. Это я тебе про начало восьмидесятых говорю.

– Не спорю. Но сказал же, будут нас вести. У тех, кто организовал выезд, есть такие связи.

– Кто организовал? Округ? Комитет? Контора? У кого там связи? Съе…лись все, еще вчера. Чем горды и чему рады.

Саркастические замечания Аллахвердиева, казалось, не задели Горшенева. Он аккуратно сложил «гармошку» и, понизив голос, спокойно ответил:

– Со мной лично говорил человек из посольства. Еще на той стороне, в Мазари. Дело добровольное.

– МИД… У этих деньги есть. Разные причем. Могу поверить. Только это не они. И хорошо обещали заплатить? – усмехнулся Акбар.

– Хорошо. Очень хорошо. Мне – как за полный афганский год.

– Да чеки сдыхают в Союзе, Миша! Прикроют лавочку на днях или раньше. Сундуки будут обклеивать, как керенками.

– Знаю. Дукандоры уже взвыли. Поэтому платили рублями. Книжку я своими глазами видел в Термезе на мое имя. Снял для проверки тысячу. Все нормально. Теперь назад дороги нет. Да и нужны мне деньги. Очень нужны, Акбар.

– Хорошо, у тебя – нет. А вот эта когорта тоже добровольно? И тоже деньги нужны?

– Мы почти не знаем друг друга. Говорю же, не рекомендовали знакомиться. Разбиты на тройки – водитель, стрелок, старший. А насчет денег: не юродствуй, сам видишь, что на Руси творится. Меня за доллар поганый, один, чуть из училища не выкинули. А теперь – меняй на каждом углу, и курс к твоим услугам прописан.

Сам не до конца понимая, что говорит, Аллахвердиев вдруг предложил:

– Джума, а давай проверим, все ли тут комсомольцы-добровольцы? Хочешь эксперимент проведу?

– Ну, ты истинный журналюга! Да если бы даже пошли на контакт, то какая гарантия, что правду скажут? Ты кто этим людям? Мать? Отец? Поэтому и нет правды в газетах да журналах. Один хер, что до перестройки, что сейчас. Каждый говорит, что ему выгодно. А сенсации ваши – это правда? Ты вот о выводе правду писал? Хочешь, я тебе сейчас приведу пацана воронежского, он через Туругунди выводился. Такое расскажет! Только нужна кому его правда? Брось. Вот этот пузырь на столе – правда. Дырка в стене – правда. Пиво в банках, трудно поверить, что оно до нас дошло, но правда.

– Я не буду опрашивать. Сто процентов! Просто давай пройдемся по коридору, воздух освежим. И все, клянусь. А что дальше будет – посмотрим. Идет? Ты же помнишь, те спрейчики нормально отработали?

Джума хохотнул: еще бы ненормально! Желая удостовериться в правдивости легенды о двух таинственных афродизиаках, Аллахвердиев минувшей зимой приобрел два флакончика у кандагарских бойцов, из личной охраны Исмата. Содрали по три тысячи афгани за каждый. И ни в какую не хотели продавать только один «возбудитель». Бери в одной коробке, вместе с «антиафро» – ингибитором – и все! Маркировка – бред! Однако удалось узнать, что препараты пакистанские, из какой-то лаборатории на границе с Индией. Возбудитель действовал сказочно. Достаточно было распылить небольшую порцию перед очередным сеансом. А уж если слегка вдохнуть пахнущий мятой и гвоздикой туман… Недостаток был, конечно, уже и не хочется, и сил нет, а все орудие в полной боевой готовности. Известно, сдуру можно и сломать! Ингибитором пользоваться Акбар не рискнул. А Джума выпросил в отпуск оба флакона, закатав их в банку с китайским чаем. Когда же вернулся, во всех красках расписал, как предотвратил моральное падение компании в Ташкенте. Позвали ребята жриц любви, и чем-то они Джуме не понравились. Подозрительно свежие и смелые, что ли? Не подстава ли под групповуху? Явились без сутенера, уверенно так. Распылил потихоньку «антиафро». И славно закончился вечер – беседами «за жизнь» до утра. А тревогу, обуявшую ребят за свою потенцию, он рассеял чистосердечным признанием. Разумеется, чуть по кумполу не настучали, да еще потребовали компенсации. Пришлось Мишке на вечер и девочек заказывать, но уже других, и возбудитель распылять. Хорошо все получилось!

– Ты что, хочешь их по бабам разогнать? Ой, вряд ли! Одному квартира нужна. Другой жениться задумал. Третий машиной бредит. Мусию, ну не лично ему, пятьдесят тысяч на операцию нужно. Прикинь? Понятно, что на х…ю можно пол-обители вынести, но не тот случай. Что, остались у тебя флакончики? Неужто в Союзе нашел?

– Давай попробуем. Если получится – расскажу. Нет – опустим вопрос. Пошли?

Если «человек разумный» что-то делает, не думая о последствиях, – его бесполезно судить. Бейте его сразу по башке. Это она виновата. А причинно-следственная мутота наступает потом. О чем думал Аллахвердиев, рассеивая в коридоре пахнущий мылом и скипидаром туман? Ни о чем! Это и есть высший кайф – «минуты счастья неземного». А Джума, тот еще и пританцовывал, выделывая таинственные пассы и прыская изо рта пивом на затоптанный линолеум, как будто собирался его прогладить.

– Забавляешься, Миша? Задумали освежить атмосферу? На луну еще не лаяли?

Вопрос принадлежал идущему навстречу сухощавому майору. Акбар моментально оценил: начальник. Тонкая щеточка усов, монгольские скулы, густой горный загар, цепкие глаза того цвета, каким военные суда красят, – «шаровый», что ли? «Сейчас пойдет на абордаж», – подумал Аллахвердиев и не ошибся.

– Пойдем, Миша, к тебе, разговор есть. Вижу, друга встретил? Познакомь.

Акбар распрямился, машинально сдвинул каблуки:

– Майор Аллахвердиев. Газета «Ленинское знамя», Киев. Здесь в командировке. Не ругайте Горшенева, товарищ майор. Это я придумал коридор освежить. Хвойный…

– Майор Курьянов Вадим… – замялся по поводу отчества? Это хорошо. На войне по имени или по званию. Хуже, если просто – Петрович.

А разговор кислый пошел. Да и не разговор вовсе. Курьянов, морщась, как от нашатырно-анисовых капель, сообщил, что прапорщик Мусий начудил на вокзале: съездил по физиономии какому-то представителю военных сообщений, сорвал с милиционера погон и, самое печальное, все эти хулиганские действия совершал в нетрезвом виде, с ножом в руках.

– Никого не… – с тоской спросил Горшенев, опасаясь услышать худшее.

– Вот именно, что «кого»! Крыша поехала: начал-то он с портрета Горбачева, ну, того, без пятна, официального. Его и пописал, мудозвон, каким-то мудреным ножичком с крючком на конце. Вроде портрет успели спрятать. Сидит на гарнизонной гауптвахте. А менты местные вокруг ходят, присматривают, чтобы не выпустили. Он много тут принял?

– Да не пил. Крест святой, не пил. Обещал вернуться к утру, точно.

– Обещал, – отстраненно повторил Курьянов. – Вот и крутись теперь с его обещаниями. Только бы не сболтнул лишнего.

– Думаете, он это намеренно? – Акбар рискнул вмешаться в тягостный разговор. Курьянов пристально глянул на него. – Есть такой прием: напиться и забыться. А потом, по-нашему, нет того позора. С пьяного какой спрос? Я такого комдива знал.

Курьянов махнул рукой и, тяжело поднявшись, пошел к двери, очевидно на шум, растущий в коридоре.

– Кто видел Курьянова, братцы? Командир, отзовись! Да был он здесь. Товарищ майор! – ворвались в открытую дверь энергичные голоса.

Горшенев округлил глаза:

– Сработало, Акбар? Что, решили разбегаться? Эх, мать твою, химии!

Вдвоем рванули за майором. А в коридоре – столпотворение. Вывалили из всех картонных келий, и вопрос наперебой один: «Когда? Надоело тут водярой травиться. Для чего собрали? Почему сидим, командир?»

Горшенев ткнул незаметно в бок Акбара, мол, выкусил, экспериментатор?

– Но как работает, а? – быстро шепнул Аллахвердиев, впитывая происходящее до мельчайших деталей. Черт, даже осанка у них, будто сейчас, прямо вот в сей миг в поход. И все в такой ситуации зависит от командира. Ну, майор Курьянов, давай.

– Все… Я вас услышал. Позвольте спросить, что или кто вас укусил? Сидели, в ус не дули. Сказано же: ждать команды. Теперь так: с запахом, тяжело похмельных – сниму с маршрута. Один уже доигрался. С этого часа быть в полной боевой. Подъем по моей команде. По коридору не шляться. Дайте поспать перед… – не окончив фразы, повернулся в Горшеневу: – Зайди. Доведем до ума…

Доведем… Доведем до… Где у них тут умывальник? «Жиллетт» – это вещь. Покруче «Золингена». С холодной водой берет. И пену эту придумали толковые мужики. «Афган, Афган, Аф-га-ни-стан». Ну, вот, главное достоинство мудрого прапора Мусия – бритая голова – есть теперь и у нас… Теперь проверим.

– Мусий, свинота, ты… А… Акбар? Ни фига себе! – так встретил Джума Аллахвердиева, осторожно просунувшего голову в комнату.

– Миша, слушай, в таком раскладе вас никто особо проверять на «нитке» не будет. Вы все знаете, куда и на каких условиях идете. Правда? Скорее всего списком пустят. Соберут паспорта. Здесь документы Мусия? Где его паспорт?

Горшенев молча показал на тумбочку. С черно-белой фотографии на Акбара глянул худой чернобровый и опять же с бритой головой хлопец. В точку! Или так хочется видеть? Брови…

– Найдем пробку, Джума? Кусок обычной пробки. И будут у меня такие же брови. Брежневские! Брови черные густые, речи звонкие, пустые. Кто даст правильный ответ, тот получит двадцать лет…

– А дальше? С нами пойдешь? Скажи честно, ты Мусию ловушку устроил. Как?

– Честно. Только слегка прижал баллончик к ладони, а потом попрощался за руку. Откуда же я знал? Ну, шел человек к женщине. Но это ли? Ты вот зачем его диссидентом назвал?

– Не юли, твой спрей – вот причина. Или повод? Какая, на хер, для нас разница? Только ты этим баллоном больше не балуйся. Человек, ведь знаешь, сейчас одно, потом другое… Постой, лучше пробки есть средство. – Джума расстегнул сумку, достал плоскую коробочку косметического набора «кабулподвал»: – Вот. Все подделка, химия злостная. А черная – сурьма. Настоящая. Эту так просто не смыть. «Густо щеки набелю, брови подведу сурьмой». Помнишь, Уразбаева пела? Помочь?

– Давай. Рисуй. Теперь легенда: прапорщик Мусий явился на рассвете. Ему стыдно показываться на глаза командиру. Не катит? Ну и не надо. Твоему Курьянову – все это поперек горла. Ему главное выполнить задачу.

– А назад? Если там проверят, как положено?

– Будет молчать Мусий – проскочим. А рассусоливать не в его интересах. Держись покрепче, брат Мусий. Вернемся – выручим.

Присели к столу. Джума не мог сдержать улыбки при всяком взгляде на Акбара. Потом упал лицом в подушку, отхохотал вволю. Выслушав рассказ о «Торнадо», заключил его соответственным моменту выводом:

– Понимаю, почему ты так крепко медбрата пригладил. Думал, на тебя охотятся?

Разлили остатки водки. Пошла, как вода. Включилось, значит, «оборонное сознание». Точно, точно, поскольку из глубины души поднялась мелодия: «Хорошо над Москвою-рекой услыхать соловья на рассвете». Пели негромко, отдавшись во власть баллады детства. В конце, не сговариваясь, встали: «Очень вовремя мы родились, где б мы ни были, с нами – Россия!» Хорошо вытянули, душевно. Вот она – главная военная тайна и сила. Где надо думать – пей, хлещи родимую, где плакать – пой военные да разбойничьи песни. И не выдать эту тайну, не продать.

(обратно)

ТОБЕ ПОКЕТ…

Все чужое. Чистое, но чужое. Плохая примета перед… Перед чем? Нагадай козе смерть! Акбар не удержался, хохотнул меткости русской пословицы. Джума, шнурующий берцы, встревожился: «Что-то не так?» Все так, брат! И гомон, и лязг, и мат в коридоре, и привкус «голимого» спирта. «Плохо в роте, лейтенант… Да я же только там был… Не в роте, а во рту плохо, сынок!»

Все чужое. И нет ничего слаще, чем оно. Если ценится добытое трудом, то отчего же война не труд? И мясо в мясо втыкает сталь. За мясо? А? О, бля, монголоиды!

– А вещи Мусия? Куда? Кому оставим?

– Все с собой. До последнего патрона. Приказ был такой. Сюда не вернемся, точно знаю. Кто у нас теперь Мусий?

Не сговариваясь, прихватили по новенькому казенному одеялу – пригодится, не май месяц!

– Командир, «Чайка» у парадного подъезда. Можно грузиться. Доброе утро.

– Как голова, Николаша? – с притворным участием осведомился у Рубцова Джума. – С ранья не болит?

– Голова – кость. Она болеть не может, – отбоярился тот. – А маскарад – ничего, в темноте сойдет. Только у товарища майора комплекция поуже, чем у Мусия. Похудел, значит, за одну ночь. Выходит, теперь вас Василием звать надо?

– Не надо меня звать, Коля. Я сам прихожу, – Аллахвердиев шагнул за дверь, протянул ладонь. – Давай знакомиться, прости, что так получилось. Акбар. За речкой так и зови.

Колонна вытянулась на удивление быстро и толково. Стараясь особо не засвечиваться, Акбар все же разглядел в предрассветных сумерках, что бортовые номера на технике отсутствуют напрочь. Вспомнилось, как в декабре семьдесят девятого и в марте еще восьмидесятого без паспортов пересекали границу, да еще с год на борты можно было пристроиться без всяких командировочных, комендатур да пересылок. Новый виток?

В стальном брюхе внавал зеленые коробки «эрпе» – последний писк армейской сухомятки, матрасы, вещмешки. Мягко закачался «бронник» на восьми резиновых лапах – «Волге» не уступит. Сейчас нагреется скамья и спинка, и будет хорошо. Эх, в броне, да с автоматом, да по своей земле – чем не жизнь? Миру-мир! А вот баночка с любимой гречкой. Надо поесть. Показал жестами Рубцову, тот сморщился, провел ребром ладони по горлу. Ну и ладно! За броней февральский «афганец» – ледяной, мутный. Искать разум в безумии – крайняя степень последнего.

«Мусий здесь? Отдыхает… Паспорт заберите». Голоса ворвались в тяжелую сладкую дрему. Легкое сосущее чувство страха перед разоблачением Аллахвердиев подавил внутренней командой расслабиться. Как учили: от больших пальцев ног – до макушки и обратно. Рубцов блеснул влажными зубами в душном полумраке: «Граница, товарищ ма…, извиняюсь, прапорщик. Паспорта собирают».

Снаружи звякнуло по броне: «Рубцов, люк открой… Здесь двое… Вот, прапорщики Мусий, Рубцов». Акбар напрягся, проклиная некстати застучавшее сердце. Сейчас докопаются, выведут с позором, и уж чего только не пришьют! Между тем синие книжечки служебных паспортов невнимательно и неловко листал ну прямо юный друг пограничника. Курьянов, стоящий рядом, смотрел куда-то поверх башни. Отлегло. Все тут – подстава. И вся эта колонна, и люди в ней, и граница.

– Эй, а паспорта? Он что, их забирает с собой, товарищ майор?

– Спокойно, Рубцов. Ты кому там его будешь предъявлять? Царандою или моджахедам? Первые читать не умеют, а вторым не советую, – пробурчал Курьянов.

– Во, дела, – озадачился Рубцов, – назад тоже по списку? Да ладно, теперь этот паспорт ни к чему. Афганский.

– Пригодится, – обнадежил его Акбар, – на пять лет выдается, еще продлить можно. В Польшу или в Венгрию определишься.

Сладкая аргументация развеселила фельдшера:

– У вас… Ха-ха… Брови потекли… Как у Карабаса теперь. Выходит, и голову брили зря?

– Зато вшей с вами не нахватаюсь. Дай салфеток, что ли?

Осторожно пройдя зыбкие ржавые понтоны, остановились за песчаным наметом – Курьянов приказал перестроить колонну. Бронетранспортеру капитана Горшенева предстояло идти первым, на расстоянии полукилометра от головной машины.

– За Кашгузаром проводников подберем. Ждут. Какие-то Махмад Расул и Архун. Поедут на броне. Курьянов бойцов добавил. Один за афганцами присмотрит, второго за пулемет.

Горшенев, явно нервничая, никак не мог прикурить на порывистом ветру. Акбар протянул ему желтый квадратик «Зиппо»:

– Что-то не по плану? Чем озадачен?

– Бл…, нет у нас никакого плана. Все эти разговоры для отмазки. Курьянов работает по пакетам. В такой-то точке вскрыть, ну… и так далее. Кто эти Архун и Расул?

– Архун – не знаю. А Расул – посланник… Мухаммед Расул Аллах! Знаешь закон? Наводчику – первая пуля.

– Поучи, ага. Они-то, может, сознательно на эту пулю идут. Думаешь, только у нас сусанины были?

– Миша, подожди, Курьянов, по всему, мужик толковый. А тебе кто мешает свое решение принять? До Янгиарака врасплох не застанут. Ну, прижмут – личный состав на броню, и отходим. За деньги насмерть не стоят, сам знаешь! В любой точке уйдем направо, в Качакум. А там видно будет.

Будто вымер Кашгузар. Ни дехканина, ни вола, ни осла его… И только за южной окраиной, когда вошли в коридор между барханами, впереди косо прочертила свинцовое небо зеленая ракета.

– Они, – кивнул, обернувшись, Горшенев, прижал плотнее ларингофон и нырнул в люк. Бронетранспортер замедлил ход, мягко покачиваясь на плотном песке.

«Если пошлет разведку – будет прав, – подумалось Аллахвердиеву, – сигнал – само собой, а что там на самом деле?» Не ошибся: соскочили и наискосок, пригибаясь, пошли по бархану бойцы. Рубцов вылез с «шайтан-трубой» – складным гранатометом, пристроился у башни. Даром что медбрат! Только бы не развел трубу раньше времени, ишь, как глаза сузил.

– Пятеро, товарищ капитан. В форме. Комки, «духовские». Бородатые все. Автоматы. У одного, кажется, «узи», не разобрал, и платок клетчатый на шее. «Тойота», грузовичок. Не прячутся. Сюда поглядывают.

– Вокруг ничего больше?

– Нет. Чисто. До следующего холма – никого. Правда, за машиной не видно. Может, обойти?

– Нормально. На, засвети, – Горшенев протянул разведчику сигнальную ракету. – Все, докладываю Курьянову. Акбар, пойдешь? Только давай так: до поворота, не дальше, чтобы я вас видел. А им помаши. Сено за коровой не ходит.

– Это точно. Только корова его жует и в навоз переводит. Не думал?

Слова ненужные, рассеянные. Но все понятно: успеть бы до рукопожатий и заверений понять, с кем имеешь дело.

Разведчик было двинулся первым, но Акбар придержал парня:

– Я пойду впереди, отстань шагов на десять. Стволом в мою сторону не веди. Держи вверх. Остановлюсь, буду говорить – не подходи. Лучше сядь. Если что – сажай без разбора.

– А вы… автомат?

– На хер. Здесь и гаубица не поможет, если что.

Вышел на открытое пространство, поднял ладони, провел по лицу. Ну, идите ближе, «афгансусане». Поговорим. А сердце-то стукнуло: интересная делегация двигалась навстречу. Жекетфилды, камуфляж – «Буря в пустыне». Сухие, рослые, чернобородые. Бойцы. И не «узи», у одного – «Инграм» и галабия с небрежным шиком брошена вокруг шеи. Редкий для здешних мест зверь. Где та Палестина! А вот что «протокол» приняли – это хорошо. Двое присели на корточки и тоже стволы к небу. Неторопливо, издалека, широко улыбаясь, подходил тот, что с «Инграмом». Ну, коль они к нам, то и хабар открывать не нам. И улыбаться ни к чему. Можно просто опустить глаза…

– Здравствуйте. Как добрались? Вы Курьянов?

Акбар, собравшийся ответить традиционным приветствием на дари или пашто, поперхнулся, услышав русскую речь с едва заметным кавказским акцентом. Ну, коль так:

– Ва алейкум вассалам! Ва рахматулла, ва баракатулла! Спасибо, без происшествий. А в Кашгузаре – чума, наверное?

– Нет, земляк, – осклабился бородач. – Вам нужны лишние глаза и уши? Теперь понимаю: ты не Курьянов. Проводи к командиру. Оружие могу здесь оставить.

– Нохчи гуй? Ты чеченец? Здесь?

– И ты – здесь. Наверное, лезги? Только вот что-то немного…

– Не стесняйся, скажи – с русским хвостиком.

– Из примесей – это лучшая. Сам знаешь! Друзья меня зовут Султан.

– Акбар, – протянул руку Аллахвердиев и не удержался от подначки: – А враги как зовут?

– С врагами вот этот говорит, – качнул «Инграмом». – Пойдем, у вас мало времени.

Подходя к бронетранспортеру, Аллахвердиев радостным тоном объявил напрягшимся разведчикам:

– Наш афганский друг хорошо говорит и понимает по-русски.

Это чтобы исключить ласковые эпитеты типа «душара-обезьяна-чурка-бабай».

Курьянов еще при первых контактах в Туругунди понимал, что организаторы экспедиции правды ему не скажут. По условию, конечным пунктом маршрута и местом сдачи груза он и сам называл Айбак. Схема была простая: на подъезде к провинциальному центру проводники должны были вывести на приемщика. Тот пишет семизначный пароль, после чего Курьянов вскрывает пакет и поступает согласно инструкции. Но вначале на сцену должны были выйти два проводника, некие Архун и Расул. В представлении Курьянова это могли быть два афганца, худых и черных, в галошах на босу ногу, широченных шароварах и драных кацавейках. Обычные наводчики, одним словом. Поэтому появление Султана его насторожило.

– Где проводники? – сухо осведомился он вместо приветствия.

Султана это не обескуражило. Вроде как руку к груди приложил, а тут же из карманчика извлек блокнотик с тонким зеленым карандашом и молча набросал несколько цифр.

– Хорошо. Я ознакомлюсь с этой… инструкцией. А там видно будет. – Курьянов, подавляя скверное предчувствие, полез в кабину. Горшенев и Аллахвердиев, понимая, что планы могут измениться на ходу, пристально изучали мерзлый песок под ногами.

– Хороший командир. Здесь никому верить нельзя, – нарушил молчание Султан.

– Да, Султан, все критяне лжецы, сказал критянин, – съязвил Акбар. Перепалка, однако, не состоялась, поскольку из кабины буквально вылетел Курьянов.

– Знаешь, что здесь? Тобе покет! Какие, на хер, инструкции? Бред полный! Оставить машины по его выбору и продолжить маршрут на Айбак. Он что, загрузку знает? А людей куда?

Град риторических вопросов был обращен к Горшеневу. Тот естественно и разумно молчал, сокрушенно кивая головой: как же, посыпались четкие планы! Султан же, пробормотав не то «аман-диздарман», не то «зегримар куй», полез в недра жекетфилда и извлек на свет увесистую трубку радиотелефона, нажал несколько кнопок.

– Командир, не надо столько слов. Сейчас я вас свяжу с заказчиками. Голос узнаете, отвечайте, задавайте вопросы. Тут хорошая связь, река недалеко.

Курьянов буквально выхватил заморский аппарат:

– Алло… Да представил, но… А люди? Зачем мне столько водителей и охраны. Вы же говорили… Да… Но не дальше Ирганака, слышите, иначе разверну колонну… Успею. Все. Отбой. Как он выключается? Черт бы вас побрал!

Последние слова он произнес, протягивая радиотелефон Султану. Тот, пряча замечательное средство связи, заменившее командно-штабную машину, настороженно спросил:

– Как это «тобе покет»? Что за обозначение? Новое?

Горшенева и Аллахвердиева перегнуло пополам в смехе. Так бывает по пустякам после напряженных, тупиковых ситуаций.

– Да это же анекдот! Не знаешь? Солдат приходит к генералу и дает пакет со словами: тобе покет. А тот его поправляет, дескать, не тебе, а вам. Солдат возражает: нам он не нужен, сказали, что тобе. Не слышал?

– Нет, – улыбаясь, ответил Султан, – у нас донесения генералам подают офицеры связи.

– Офицеры связи? Где это, у вас? – поздновато прозрел Акбар.

– Это неважно. Пойдете за проводниками? Или мы впереди колонны до Ирганака будем вас вести? Дорога одна.

Курьянов заупрямился:

– Нет. Вы пойдете в хвосте. Давайте сюда этих «афгансусаней». Да чтобы никакого оружия в их мотне не было. Найду, с яйцами вырву.

(обратно)

ЗЛЫЕ И ГОЛОДНЫЕ

Махмади Расул и Архун, тощие и запуганные, суетились, невпопад соглашаясь со всем, что им втолковывал Курьянов. Поведение «афгансусаней» вызывало смешанное чувство досады и тревоги. У одного багровела ссадина на скуле, у другого подозрительно припух нос. Судя по всему, с проводниками плотно пообщались сподвижники Султана.

– Твоим братьям что-то не понравилось? – вскользь поинтересовался Акбар.

– Это люди Дустума. Сегодня одно – завтра другое. Здесь много таких. И Дустум – такой же, – нехотя ответил тот.

Прямая, накатанная грунтовка позволила набрать приличную скорость, и вскоре слева показались изрезанные склоны холмов Зави-Зард. Едва слышно пискнул зуммер. На свет вновь появилась диковинная трубка рации-телефона. Молча выслушав сообщение, Султан тронул за плечо водителя, знаком показал идти на обгон. Аллахвердиев встревожился, такой маневр не был оговорен, но моджахед, положив руку на его плечо, повторил: «Сегодня одно – завтра другое. Особенно после того, как вы ушли». Через несколько минут «Тойоты» поравнялись с головной машиной, где находился Курьянов. Узрев вопиющее нарушение приказа, тот, едва ли не на ходу, выскочил из кабины, с автоматом на отлете. Из ближайших машин, в полной готовности открыть огонь, бежали к «Тойотам» разведчики.

– Почему нарушили приказ? Где их место в колонне? Горшенев! Он понимает, что я говорю? Пусть займут свое место. Еще десять километров до развилки. Какого черта?

Джума, сообразив, что в данной ситуации лучше всего заткнуть язык в известное место, молил Бога только об одном, чтобы никто не пальнул, пусть даже и в воздух. Один в воздух, другой «в направлении», третий – «по ногам», и пошла плясать деревня.

– Я свой груз заберу здесь, – отчеканил Султан. – Вас должны были встречать у развилки? Нет? Не знаете? А мне доложили, что там уже стоит танк и бронетранспортеры. Это есть в вашей инструкции? Этот танк?

Курьянов внезапно махнул рукой:

– Забирайте. Лучше бы нам было у Кашгузара разойтись.

Султан протянул ему квадратик плотной бумаги:

– Так вышло. И никто не знает, что лучше, кроме Аллаха. Я тоже думал пойти через Шибакли. Здесь список моих машин. Можете сверить с пакетом. Поторопитесь. Я не хочу встречаться с другими покупателями. И вам не советую.

Вытянув оставшиеся четыре «КамАЗа» в сторону Зави-Зарда, Курьянов набил бронетранспортер «безлошадными» водителями и, по его разумению, лишней охраной, приказав на всех парах лететь в Кашгузар.

– Сейчас четырнадцать тридцать. Ходу до границы – часа полтора. Вы свою задачу выполнили. Обещали пропустить без проволочек, если у вас в загашниках нет ничего лишнего. С оружием и броней разберутся пограничники. Вас доставят в Термез. Что говорить и как молчать в ответ на расспросы – вы знаете. И мой совет или приказ, как хотите, бегите из Термеза побыстрее.

И будто подменили Курьянова. Не человек – сжатая пружина. Значит, кончились инструкции. Остался – командир. И упаси Господь противоречить или предлагать. Не тот случай. Если не соврал Султан, то, не приближаясь, могут накрыть без особой пристрелки, понятно, что колонна на дороге стоит. И хватит на всех пары-тройки осколочно-фугасных. Что там у них? «Пятьдесятпятки», наверное? Машина ходкая. И стомиллиметровая прямо-таки снайперская пушечка!

– Уходим к Зави-Зарду. Посмотрим утром, кто явится. Если мандаты предъявят – пусть забирают все подчистую. Нет, взорвем машины – и ходу. Был и такой вариант.

– Ракеты зеленые вижу, на юг, километров семь– восемь от нас. Отвечать? – это разведчик.

– Давай, засвети парочку, пускай думают, что ждем.

– Не оторвемся, Вадим Анатольевич. Но тут есть… предложение, – шагнул вперед Горшенев.

– Быстрее, Миша.

– Уводите колонну, а мы переговоры поведем. Им же груз нужен? Они пойдут на наши условия.

– И что будем иметь? Пяток заложников во главе с капитаном Горшеневым или сразу четыре трупа возле танка?

– А так – полтора десятка «двухсотых». Лучше? Да и мы не лыком шиты. Рассредоточимся, по обочинам заляжем. На переговоры пойдут Архун Тархунович и Махмад Сусанович, – Горшенев кивнул в сторону проводников. – Если все нормально, то доставим их связного к вам.

– А если нет?

– Вернутся проводники – хорошо. Нет – на «бронник» и ходу на Кашгузар будто, а там видно будет. Не потеряемся. Вон, Акбар эти места еще по первому Афгану знает. Правда же?

Аллахвердиев сдержанно кивнул, опасаясь дальнейших уточнений. Ни к чему Курьянову знать, что было в этих местах восемь лет назад.

– Правда, только вот отсидеться в оврагах можно, и отбиться можно, а если выходить – со всех сторон пляж.

Горшенев распорядился отвести проводников в пологий овражек и придержать там под охраной. Похоже, он уже осуществлял план, в деталях известный пока ему одному.

– Париж – Дакар прямо, – хмыкнул он, намекая на скорость, с которой Курьянов повел грузовики на Зави-Зард. – Что там, разведка? Гости едут?

– Пылюка мешает. Не пойму, что впереди… Сейчас…

В этот момент в километре слева, в том направлении, куда ушла колонна, ударил разрыв, за ним, спустя несколько секунд, уже дальше второй и третий.

– Уже слышу – танк. Бьет правильно, но по хвостам, – нервно хохотнул Джума. – Слезай, разведка, не маячь, а то по тебе врежут. Давай ракеты. Зеленую и белую. А теперь слушайте, что будем делать. Рубцов! Бери, Николаша, все «мухи», что есть. Вперед, скрытно, метров на сто. Найдите ямки по обочине слева и затаитесь. Коль пойдет не так, как думаем, – сажайте по танку и по броне, какая там у них, и отходите. Двигатель не глушить. Пулеметчик, на свое место. Огонь по моей команде. Увидите красную ракету – бейте. Зеленая – отходите к «броннику», только не маячьте. Горячие афганские парни могут неправильно понять. Все, начали. Акбар, пошли с «афгансусанями» договариваться.

После первых разрывов Архун и Махмад-Расул, не сговариваясь, расстелили на мерзлом песке потертые ватные куртки и вознесли молитвы Аллаху. К чему иные слова, если и так понятно – Господь карает за связь с неверными и сребролюбие. Смерти они не боялись – выросли в бесконечной кровавой смуте. А вот закончить земной путь без молитвы – страшно! Хорошо понимая состояние проводников, офицеры не мешали им совершать священный ритуал, благо он у мусульман короток. А вот что заставило Горшенева и Аллахвердиева, по окончании намаза, одновременно с проводниками провести ладонями по лицу и отчетливо произнести «Омин» – этого и не объяснить, пожалуй. Даже таким емким, более поздним термином «обабаились».

– Если это те люди, которые должны были встретить нас у Ташкургана, объясните им, что мы, – Горшенев замялся, очевидно не желая употреблять слова «испугались», – не понимаем, так? Почему изменились планы? Если спросят о машинах, скажите, что это известно советскому товарищу, то есть мне. И говорить я буду только с их старшим начальником. Все, что они скажут, хорошо запоминайте. Мои условия такие: их начальник выходит на дорогу, один, после зеленой ракеты, и я, один, выхожу ему навстречу. Понятно? Один! Идите. Да быстрее, черт подери!

Проводники послушно закивали и припустили трусцой навстречу клубящейся пыли, где уже угадывались очертания танка и бронетранспортера.

– А если это не те люди, Миша? И какая вера будет тому, что тебе скажут «афгансусане»? Они же нас сдадут.

– Акбар, нас и так сдали по полной схеме. Дай еще минут двадцать потянуть. Чудес не бывает, но вдруг это настоящие приемщики. Только обкуренные, а? Смотри, домахались, танк остановился, – Джума постучал по броне. – Орлы, как вам под прицелом? Терпите. Сейчас парламентеры подойдут. Белого флага не будет, но меня из виду не выпускайте. Если что – отсекайте сарбозов, прикрывайте Рубцова с ребятами.

Акбар тронул Горшенева за плечо: «Миша, сто процентов, никуда ты не пойдешь! Гляди, как «сусане» идут».

Проводники, подходя к танку, очевидно, по команде закинули руки за голову.

В томительном ожидании прошло минут десять. По времени Курьянов уже должен был углубиться в глиняные лабиринты Зави-Зарда. Правда, в какой-то момент Аллахвердиеву почудился приближающийся звук автомобильных двигателей, но прислушаться не удалось.

– Смотри, Акбар, они нам проводника возвращают. Почему одного? Что не устроило? Кто это? Архун? Он! Торопится, однако. Пойти навстречу?

– Миша, не торопись. Ты видишь, он без куртки. Обыскивали. Да и прихрамывает. Пинков надавали, не иначе. Давай так: встанем перед броней. Это их успокоит, может быть…

Архун, задыхаясь от бега и больше от пережитого страха, поведал следующее: командующий Исламским фронтом провинции Саманган некий Худо Манон требует передачи всей колонны, прошедшей через Кашгузар, его представителям. Переговоры будет вести только после того, как все нарушители границы и оккупанты выйдут из машин на дорогу и сложат оружие.

– Они сказали, чтобы я принес ответ, иначе через десять минут откроют огонь. Они еще спорили, сразу в вас стрелять или послать меня. Только я не хочу опять к ним, командир.

– Где Махмади? – широко улыбаясь, радостно похлопывая афганца по плечу, спросил Горшенев. – Вы точно передали наши условия?

– Да, господин, только они выслушали, как тут же один подошел и выстрелил Махмади вот сюда.

Афганец было потянул руку к затылку, но Горшенев остановил его:

– Не показывай. Сейчас, не торопясь, отойди за бронетранспортер и ползи в любую нору. Может быть, выживешь.

– Джума, что еще придумал? – Акбар с тревогой наблюдал за театральными жестами Горшенева.

– А все по плану. Хороший план у маршала Жукова! Я выдвинусь шагов на десять, положу на дорогу автомат. Водитель, эй, как пойду, съезжай с дороги, влево-вперед, но танк держите на прицеле. Пойдет красная ракета – бейте изо всех стволов. Дальше видно будет. Вся их сила в этой коробке… Акбар, сделай приятное лицо, нас явно секут в отечественную оптику. Так, я встал по стойке «смирно»… Отдадим друг другу честь и пожмем руки. Кино! Пора. Готовность номер один. Исторический момент сдачи советских наемников банде моджахедов, – Горшенев шагнул вперед, снимая с плеча курносый «автомат порученца», немного смешной в текущий момент. Заурчал двигатель, бронетранспортер начал сползать с дороги, и в этот же момент дрогнул и пополз вправо ствол «пятьдесятпятки». Горшенев, ступив несколько шагов по направлению к танку, поднял руку с оружием над головой, медленно опустил автомат к ногам, а затем с колена запустил в танк сигнальную ракету. Малиновые брызги рассыпались по корпусу, и в эту же секунду в броню, под катки врезались кумулятивные гранаты. Танк дрогнул, из-под днища вырвалось облако огня и пыли. Но, видно, крепка уральская броня даже в афганских руках: рявкнула пушка, и болванка буквально вырвала моторный отсек бронетранспортера. «КПВТ» умолк, но, слава Богу, водитель и пулеметчик успели выскочить из стальной коробки, окутанной белым дымом. В треске автоматных очередей Аллахвердиеву вновь почудился гул автомобильного двигателя. Неужели Курьянов вернулся? Зря! Тут уже не помочь. Влипли. И явно хотят взять живыми, с чего бы это болванку зарядили? Но уже в следующий момент произошло совсем непонятное. Сразу вслед за тугими хлопками с «пятьдесятпятки» съехала башня, и в небо ударил столб огня – рванула боеукладка. Еще один хлопок, и задымился притаившийся за танком бронетранспортер.

– Акбар, ты понял, а? С той стороны из безоткаток по ним лупят. Кто? По ходу, настоящие хозяева подоспели?

– Счастья им, военного. Лишь бы по нам не врезали. Дал бы ты команду прекратить стрельбу, а то друг друга побьем. Давай осмотримся?

Особо суетиться не пришлось: Рубцов, быстро оценив возможность попасть под огонь станковых гранатометов неожиданной подмоги, короткими перебежками отводил свою команду на исходную позицию. А с противоположной стороны в небо поднялись зеленая и белая ракеты. Горшенев возликовал:

– Я же тебе говорил – настоящие покупатели явились! Наш сигнал.

В клубах дыма мелькнуло несколько фигур, и, чем черт не шутит, Горшенев дал команду залечь, но огня первыми не открывать. А там, впереди, странное дело, как-то уж очень деловито, с расстановкой, захлопали одиночные выстрелы. Еще через пару минут на дорогу выкатила знакомая «Тойота».

– Султан! – ахнул Горшенев. – Вот это купец-молодец! Все отдам, не пожалею!

– Сам возьмет. Его сегодня сила. Не торопись. – Акбар шагнул к моджахеду, чьи резкие движения и сощуренные глаза не располагали к обмену благодарностями и дружеской беседе товарищей по оружию. Акбар внутренне усмехнулся грустному каламбуру – их невольная дружба в настоящий момент была замешана именно на оружии, на торговле или передаче – неважно. И еще что-то остановило его, не позволило произнести традиционные слова благодарности, он просто прижал правую руку к сердцу и наклонил голову в знак уважения. Султан провел раскрытыми ладонями по лицу:

– У меня плохие новости… Снаряд разорвался перед вашей машиной, последней. Там…

Горшенев рванулся:

– Курьянов? Жив? Ранен? Ну, говори.

Моджахед поморщился:

– Капитан, тебе нужно объяснять, что бывает с грузовиком, в который угодил танковый снаряд? У вас есть раненые? Нет? Это хорошо. Сколько вас? Надо быстрее уходить отсюда. Я не могу оставаться. И вам обратной дорогинет. Второй раз говорить не буду.

Акбар крепко прихватил за плечо Джуму, пытавшегося развить тему:

– Миша, давай по делу, девять? У Рубцова ребята целы?

Вместо Горшенева ответил подошедший Рубцов:

– Пустяки, пара касательных. Но идти могут все. И еще этот, проводник, значит, десять.

– Идти не надо, – Султан повернулся к чадящему танку, призывно махнул рукой. – Только вы поедете под тентом, и оружие придется сдать, на время.

– А глаза ты нам не завяжешь? – язвительно осведомился Джума.

Султан коротко рассмеялся:

– Это, мой друг, для тех, кто в первый раз убивает. Вы принимаете условие? Не я его придумал, так сказали ваши хозяева. Вы им зачем-то нужны еще. Особенно ты, – Султан кивнул в сторону Аллахвердиева. – А мне нужен ваш проводник. Он поедет в кабине.

– Зачем? – предчувствуя недоброе, слабо возразил Джума. – Вы ведь лучше его эти места знаете. Вот, с той стороны зашли, так никто и не заметил.

– Много в пустыне троп. Что ни тропа, то – гроб. Да? Ты это не хуже меня знаешь, майор.

И опять заныло под ложечкой у Аллахвердиева: что же это за «сирийский» моджахед, который вот так, на ходу, Есенина на местный лад переиначивает. И глупо спрашивать, откуда ему известно воинское звание. Не в Дамаске его командиры – в Москве!

Договорились на том, что автоматы бойцы сложат в кузове под присмотром охранника – все не так тоскливо. Архуна увели ко второй машине, втолкнули в кабину. Моджахеды, споро и привычно, прикопали несколько бежевых ребристых противотанковых мин и по обочинам дороги установили две зеленые тарелки «МОН-100», перекинув растяжки накрест. Еще пару мин направленного действия, мощностью поменьше, замаскировали по обеим сторонам колеи, ведущей к холмам Зави-Зард. Грамотно: не напорются преследователи, так остановятся. Охотников колесить по минам в темноте, даже в Афганистане, было немного.

Оружие бойцы складывали неохотно, угрожающе ворча. А тут еще бородатый конвоир, решив утвердить превосходство, демонстративно передернул затвор. Атмосфера приблизилась к критической – это Акбар понял по напрягшемуся Джуме. Что уж говорить о солдатах? Беду отвел Рубцов:

– Жрать охота, а никто ведь и не подумал сухпай прибрать. На хер мне тот ангел смерти, – Николай кивнул с сторону охранника, – если я с голоду и так помираю?

Это заявление вызвало спасительный смех – молодец, медик, профессионально «закоротил». И вновь подумалось Аллахвердиеву – полно, медик ли? Ишь, как повернул и про «чечевичную похлебку», и про ангела бородатого. Рослый боец решительно двинулся на выход и, невзирая на предупредительный жест охранника, спрыгнул на землю, направляясь к бронетранспортеру.

– Что, не хочет подчиняться? – угрожающе спросил Султан.

– Он голоден, как и все мы. Пусть заберет сухой паек. Дайте пять минут. Потом вам же меньше забот будет, – примирительно сказал Акбар.

Ему было видно, как солдат возился в десантном отделении. Только вот зеленые коробки ИРП лежали слева, в вещмешках, а вправо он зачем полез? Не дай Бог, чего удумает! Но опасения были излишни: солдат вытащил на свет пару раздутых мешков, да еще ухитрился за пазуху уложить несколько буханок хлеба.

Последнее, что увидел Акбар перед тем, как опустился полог, – моджахеда, идущего к бронетранспортеру с бруском тротила и бухточкой огнепроводного шнура. Взрывная волна настигла их спустя минуту-другую, когда «Тойоты» уже переваливали через песчаную гряду, метрах в трехстах от дороги. Надо отдать должное: в кузове, с началом движения, загорелась тусклая лампочка. Но это, скорее, для обеспечения конвойной службы. Мысль запомнить путь, воскрешая в памяти карту, пришлось оставить – за грядой машина пошла немыслимыми зигзагами. В какой-то момент показалось, что «Тойота» вновь вернулась на шоссе. А вот смысл короткой остановки был понятен: вскрик и два приглушенных выстрела – это расчет с Архуном. Мир праху твоему, афганский «сусанин». Нет, конечно, это к слову, поскольку выбросили труп, да и все! Но если стреляли в спину, то погиб ты шахидом, мучеником, быть тебе в тенистом мусульманском раю… Живые еще позавидуют мертвым! И вновь петли по ухабам, подъемы, спуски.

От невеселых мыслей отвлек Джума, он протянул надорванную пачку галет и плоскую баночку. В золотистой фольге тряслось в такт ухабам прозрачное желе с куском бурого мяса.

– Харам, – презрительно буркнул конвоир, – как это можно брать в рот.

– Нет, брат – это белый безрогий баран, – ответил на колкость Акбар, подцепляя галетой желе.

Джума протянул фляжку и, наклонившись к уху, шепнул:

– У бойца за пазухой три «эфки», у Рубцова – «макаров». Матрос-партизан Железняк, а?

– Тому было легче. «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону». И погремушек у него было больше в три раза. А мы черт знает куда колесим.

– Куда? На Зави-Зард. Куда еще?

– Помнишь, Бий сказал: много в пустыне троп? Так вот, если бы на Зави-Зард, то шли бы мы сейчас в гору. А тут ровное место. И колесят они, похоже, по азимуту идут или следы путают. А насчет Железняка – это если с музыкой. Захотели бы – положили на дороге сразу. Значит, мы им нужны. А зачем – скоро выяснится.

– Ага, весна придет, станет ясно, кто где гадил, – хохотнул Джума.

Между тем после короткой остановки всех сидящих в кузове потащило вперед, будто машина спускалась в огромную яму с крутыми краями.

(обратно)

ЛАБИРИНТ

Давящая на сердце тишина. Ватная, гнетущая. Аллахвердиев лихорадочно пытался вспомнить, где он такую слышал. Было же! Да, конечно, старая штольня под Черноградом. Там прятался «гусь», сбежавший от тягот военно-железнодорожной жизни. Не помогло: вытащили беднягу на белый свет в состоянии тихого помешательства. «Не иначе, Шубина злого ваш солдатик увидел» – так заключил старый маркшейдер, когда обмывали успешные поиски. А здесь что, какие, к черту, шахты и тоннели? Ближайшие – в Пули-Хумри или Бандиду? Машина шла накатом, плавно притормаживая. С остановкой погас свет в кузове. Опять угрожающе заворчали бойцы, начали приподниматься со скамеек. «Сидеть всем. Спокойно!» – звеняще прикрикнул Джума. Хлопнул по тенту откинутый полог, и тут же в кузов ударил слепящий пучок прожектора. «Мать твою! Себе посвети… Охерели, «душары». Охранник выпрыгнул вбок, канул в чернильной тьме. Автоматы вот они, рядом. Да кто рискнет? Сколько там нацелено стволов за электрическим светилом?

– Плохие солдаты, – спокойный, сильный баритон заставил напрячь внимание. – Я слышал команду «Сидеть всем». Именно так! Выполняйте. Первыми выйдут офицеры. Внимание: оружие, гранаты, ножи – оставьте в кузове. Досмотр производится в целях вашей безопасности. Прошу!

– Эх-ма! Курица не птица, Афган не заграница. Прапорщик не офицер, – нарочито громко заерничал Рубцов, – но первым я пойду. Жопа заболела от сидения.

Поднялся, не спеша стал протискиваться между торчащими коленями. Видно, и впрямь засиделся: неловко запнулся возле Горшенева, угодил лбом в плечо и успел шепнуть: «Если хана, то пока со мной разберутся – хватайте стволы». Спрыгнул, чертыхнулся, не ожидал, что поверхность будет твердокаменной. Тотчас возникли из тьмы двое в комбинезонах, ловко прохлопали от ворота до ботинок, потом тщательно «прогладили» металлодетектором. Ну, сущий аэропорт в Кабуле или Кандагаре. Афганцев только так на борт и сажали. И опять чуть не сорвалось: Джума напрягся, привстали бойцы, когда Рубцова вывели из луча в черноту. Хорошо, сообразил медик, подал голос: «Нормально все, только не видно пока ни хрена. Засветили… Вы там сухпай не забудьте. Может быть, у них самих жрать нечего».

Акбар подался вперед, мучимый только одной мыслью: баллончик с «освежителем» как преподать? Смешнее не придумаешь, дезодорант, сразу заподозрят. Будто почувствовал его смятение Джума, шепнул: «Сиди, я пойду, «дезик» бойцам отдай, спрячут». Но когда Горшенев заслонил слепящий поток, Акбар, совершенно неожиданно для себя, надавил на распылитель и не отпускал его до тех пор, пока не услышал, что шипение прекратилось. Карман вздулся и промок, бедро заледенило, и в кузове распространился неуместный запах хвои. Баллончик он небрежно бросил в груду оружия и, благоухая туалетной водой, выпрыгнул навстречу контролерам.

Уводили их по идущему вверх узкому туннелю, приказав построиться в колонну по одному и держать руку на плече впереди идущего, будто слепых вели. И все же кое-что Акбар сумел увидеть: туннель естественный – стены зализаны. Так отшлифовывает свои творения только вода. Высота метра два, и кое-где со свода свисают сосульки сталактитов. А вот пол – выглажен, поработали, выходит, подземные жители. И еще: потянуло перед остановкой сырым, ледяным сквознячком, значит, не так уж глубоко забрались.

Шествие внезапно остановилось, и Акбар ткнулся носом в Джуму. Под потолком разлился жидкий синий свет. И стало совсем тоскливо – туннель кончался небольшим расширением и тупиком. И желание было только одно – вырваться отсюда в пустыню, в горы, в огонь – куда угодно, только из этого карстового мешка.

И вновь голос, на этот раз знакомый, Султан объявился!

– Вода в канистрах, по нужде – увидите нишу. Курить только там.

– А где водители тех машин, что ушли с Курьяновым?

– Это наше дело.

– Ничего себе. Минуточку… – дернулся Горшенев.

– Капитан, ты знаешь, что ты доставлял и кому? Ты знаешь имена этих людей? Позаботься о тех, кто рядом, и о себе. Достаточно будет, если я скажу: их жизнь вне опасности, насколько это здесь возможно, но они к вам не вернутся. Они прибыли по назначению. А твое войско – с тобой. К выходу не приближаться. Охрана стреляет без предупреждения. Все, что будет нужно, узнаете позже.

А ничего не нужно, кроме одного – уйти отсюда. С боем, с кровью, но вырваться. И это желание туманит голову. Только ли ему? И как скоро оно вырвется наружу?

– Короче, вся слава тем, кто через Термез выходил. Оркестры, киношники. А у нас все проще было. Гнали так в Туругунди, что отливали на ходу. Я в «секретке» ехал с лейтенантом, «Кунг», конечно, опечатан, вроде как документы, на деле – бакшиши штабные. В каком-то кишлаке по колесам врезали. Наших – никого. Еле дотелепались. А на границе – негр, здоровый такой, берет голубой, а с ним подполковник носатый, переводчик. Оружие сдали под расписку – вот и весь вывод был. Я потом, сдуру, на этот крест знаменитый пошел сфоткаться. Зря. Недаром тамошние парни говорили, что кто к кресту подойдет, то надолго тут останется. А я как же, после Афгана: не пугай деда мудями!

За спиной зашуршали обертками галет. Рубцов тоже баланду травит. Раздает, жует, рассказывает.

– …Вокер. Ну, из Московского ВОКУ, понятно? Погоны вышитые, сапоги бутылками. Нормальный лейтенант, но по жизни – залетный. Он так и сказал комдиву, что его в ВДВ в наказание служить отправили. Раз в карауле, в бетонном дворике, решил тренировку устроить. Отрабатывал нападение на пост. Вот, трое идут на часового и команды его не выполняют. Что делать? Боец все прокричал, затвор передернул, а потом с автоматом, по плану, прыгнул в окопчик. Зацепил спусковой крючок и дал «короткую». Все правильно – в карауле пустых рожков не бывает. Две пули мимо, а третья навылет пробивает лейтенанту бедро, рвет артерию, уходит в забор – осколком бетона караульному глаз вышибает, потом застревает в голени у сержанта.

– И что с ним сделали?

– С кем?

– Ну, этим, квакером?

– Вокером! Ничего, списали на пенсию, без ноги. По самые яйца отрезали. Это я к тому, что в каменных да бетонных мешках стрелять или гранату метать – себе дороже.

У них гранаты? А если метнуть в проем, туда, где эти чертовы гномы. А потом вперед? Нет, за три секунды, пока запалы сгорят, успеют покрошить. Тупик. Снаружи, а главное – в голове. Хотя вот же, рассказывают анекдоты из жизни. Глушат страх, безнадегу? А что еще нужно сейчас? Успокоиться, не суетиться. Клиент серьезный. Тьфу, и тут бляди из головы не идут. Ну да, есть такое свойство у адреналина – кругом чума, а нам кого бы трахнуть. Что-то знакомое, а? «Декамерон». О, классика! Только там – семь на все согласных баб и три мужика во дворце на зеленой лужайке. А здесь, кроме зеленой тоски, десять мужиков, от которых свиной тушенкой и потом несет. Но чем черт не шутит! Аллахвердиев встряхнулся, пересел поближе к бойцу, который до этого рассказывал о прозаическом выводе войск через Кушку.

– Про крест – это правда. Но там часовенка, с обратной стороны. Свечку надо было поставить.

– Во-во, – обрадовался рассказчик удачному продолжению, – святому дерьму молитву вознести. Ха-ха!

– Как это, дерьму, ты чего?

– А так – там эта часовенка, ниша за крестом – вся в говне. Вроде, как на крест поднялся, так и усрался. А может, у них там, в Кушке, обычай такой был?

– Не было такого обычая, просто скотина всегда гадит, где ей страшно, – твердо сказал Аллахвердиев, внутренне дрогнув от пророческой «мерзости запустения». – А есть предложение, мужики. Пусть каждый, кто хочет, историю расскажет. Про себя, про Афган. Все дело легче пойдет. А?

Молчат. Хорошо, во тьме глаз не видно, наверное, смотрят, как на безнадежно больного. Тоже, мол, массовик-затейник нашелся. Выручил Рубцов.

– От второго лица и без имени героя можно?

– Можно и от третьего лица, и от двух лиц, Коля, – под общий смех заключил Акбар.

И посыпалось:

– А припиз…нуть? Без этого баланды не стравить!

– А если они пишут? Прослушка у них?

– Обязательно про Афган? А если что про другое?

– Имена можно менять?

– Все можно. Только без мата, договорились? Скажу почему: если слушают нас, то моджахеды матерных русских слов не любят. И наказывают за сквернословие.

– Что, стреляют? – озадачился невидимый басок.

– Нет, палками колотят. Тоже не сладко. Ну, кто первый?

На несколько секунд в подземелье воцарилась тишина. Потом тот же басок, виновато хохотнув, заявил:

– Знаю одну интересную историю про афганскую крысу. Рассказывали мне ее ребята, своими глазами видели, а чем дело кончилось, это я по дембелю узнал, случайно. Где – неважно. Не то место, чтобы добром вспоминать. Начало всему было под Гардезом.

(обратно)

САРЬЯНА

Взвод два месяца стоял в боевом охранении. Место спокойное. Так, по ночам «духи» постреливали, пару раз на позиции «эресы» залетали. Почему-то зажигательные, хотя жечь на этом склоне было нечего – а трава еще в мае выгорала. Да это они наобум пускали. Как-то в батальоне в сортир засветили. Станки у них какие – две доски, уголок? Но завелся у «духов» приличный снайпер. И выцелил – хорошо так зацепил одного молодого, вырвал полчелюсти. На голову всю жизнь – инвалид! Конечно, потом «зеленку» ближнюю проутюжили, так, для профилактики, вместе с афганцами. У нас это строго было – без «зеленых» в кишлаки не соваться. Правда, там, внизу, все наоборот выходило – сарбозы на окраине мнутся, а мы в дувалах, как в лабиринте.

Так вот, после этого снайпера был приказ: окопы, траншеи до полного профиля, да еще вынести вперед несколько ходов, мол, примелькались на одном месте. Июль, чего объяснять! Земля – камень сплошной. Ну и долбали – раненько с утра и ближе к вечеру. И на новых ходах наткнулись ребята на странную нору. Дырка, сантиметров двадцать, как лисья или барсучья. С раскопа срезали, а оттуда посыпались – то ли котята белые, то ли щенки по виду. Слепыши, в комочки свернутые. Говорили потом, что со страху, неизвестно какого, потоптали их. Нашелся юный натуралист – сунул черенок лопаты в дыру. А оттуда, как молния, белая длинная зверина. Пальца большого как не бывало! Он и сообразить не успел. А эта тварь – назад в нору. Понятно, магазин туда разрядили. Потом, для верности, гранату пихнули. Шуму было! Хотели списать чуть ли не на самострел пальцы оторванные. А какой смысл? Пацан в «дедах» ходил, ума, правда, палата. Но палец-то будто бритвой срезало – так не отстреливает. А пока суетились, перевязывали, и никто и не заметил, что крендель один, чмо зеленое, полуживого слепыша подобрал и за тельник засунул. Как усечь? Оно же молодое, живот в обратку, да кто там с пузом ходил? Начфины да зампотылы. Но у них это называлось: штабная грудь.

А вот же, зря сказал «чмо». Выходит, этот Кот, так его из-за имени звали, Костя, значит, не так уж и глуп был. Сообразил, что приручить такую змею волосатую – никакого кон-фу не надо. Правда, он потом, когда в «годки» вышел да со своей зверюгой прославился, говорил, что подобрал слепыша из жалости. Можно бы поверить, у нас молодых строго держали, ну, он мог так протест выразить: вы топчете, а я вам в пику хоть здесь встану. Кот был родом с Волги, мордвин. Эти ребята хоть и себе на уме, но для службы годятся. Если надо, прут, как танки. Короче, татары, после русских – самые воины. Да не смейтесь вы – это же история! Чья, чья! Русская, конечно.

Короче, скрывал и выкармливал он эту животину с месяц. А когда уж стала размером, ну, в ладонь, тут народ призадумался. Забили бы зверька, помнилось, какая у него мамаша была, но тут случай интересный вышел.

Кот и еще один молодой на первой линии в окопчике дежурили, ночью. Все нормально шло, тихо. За день до этого в «зеленку» мины метали часа два, у комбата день рождения был. Дело понятное. А звереныш этот к ночи разыгрывался. Тоже польза – не закемаришь. И вдруг замечает Кот, что его крысенок ушки свои, прижатые обычно, вострит и настораживается, посматривает, вроде как учуял что-то. Он его на бруствер посадил, куда тот головку повернет. Ага, есть, значит, направление. Уши навострил – точно, шорох усек. А ведь темень, под гору ни рожна не видать, кто ходил, знает – если на спуск ночью, то в метре порой не разберешь. Они с напарником и засадили в направлении по рожку. Соседи тоже со скуки помогли. А утром, когда разборки начались – трех «духов» подобрали – мины ставили. И место хорошее выбрали, как раз где броня наша скатывалась в «зеленку». Под носом!

Чем выкармливал? Хороший вопрос задал, слышал, наверное, про это? Кот говорил, что сгущенкой-тушенкой, а потом уже, по дембелю, признался: поначалу кровью своей выпаивал, во как! И припомнили, что в ту пору у него то на одном пальце пластырь, то на другом бинтик. А потом, как водится, этот зверь стал ему сусликов да змей таскать. И у всех головы как лезвием раскроены. Такие вот зубы были. И не боялся же Кот его на животе держать. Зато к Коту, если спал, никто подойти не мог. Издалека будили, голосом.

А что за монстр, немного прояснилось, когда на боевые пошли. Старик один, нищий, у дукана сидел, руку протягивал, молитвы бормотал. Афганцы в этом месте народ собирали, агитировали за Бабрака, за апрельскую революцию. После обстрела и шмона в кишлаке – самое удачное время!

Говорили, чудно было. Кот рядом с этим стариком случайно оказался. А тот, видно, особый запах зверька учуял – вскочил, как молодой, залопотал, Кота ухватил за рукав, потом руки к небу и чуть на колени не повалился. У разведчиков таджик был городской, толково переводил, но тут понес ахинею. Мол, дед просит показать какой-то кнут Эблиса. А старик с руки амулет снимает засаленный, Коту сует. Тот, естественно, шарахается. А зверина возьми и высуни голову. Нищий этот в пыль лбом и стал «израиля петь». Шара, переводчик, сказал, что не знает, на каком языке. Короче, после этих заклинаний зверька как магнитом к деду потянуло. Кот уже забеспокоился, уходит питомец! А басмач этот старый зверька гладит, целует и Шаре толкует, что этот зверь приносит счастье, но страшен для тех, кто замыслит плохое против хозяина или его близких. И два вопроса задал, как в воду глядел: убита ли самка и кормил ли его хозяин своей кровью? Вот откуда знал? И еще про то, что появляются они в тяжелое время и в них вселяется душа, тут, конечно, старик перебрал, таких злыдней этот Эблис, главный черт в мусульманском аду, к себе не берет. Они, дескать, должны прощение получить в обличье полузмеи-полукрысы. Но хитрость в том, что если после помета щенки глаза откроют – никогда к человеку не пойдут. Да еще нужно знать, что хозяин обязан их своей кровью поить, потому что самка их так выкармливает. Потом пошептал над ладанкой своей грязной и сказал, что если это на руку левую надеть, то «сарьяна» мысли хозяина услышит и поможет. Сарьяна? Так он эту гремучую крысу назвал. Ну, как услышали, может, и «арьяна». Кот амулет взял. Хотел позже старика отблагодарить, да дуканщик сказал, что деда потом, когда мы уехали, утащили с собой «хадовцы», КГБ афганское, чтобы этот «дивана» не смущал народ своими сказками. Дивана не дивана, а фокусы с этим амулетом Кот потом показывал. Это только поначалу было весело, а как подумаешь? Сарьяна – жгут из мышц, толщиной в руку. Зубы – лезвия, и когти такие же. Жесть бороздили! Видел я эти следы на буржуйке в палатке. И фал нейлоновый видел, перекушенный по приказу Кота. Один только раз упросили Кота на дело. Сами судите, правы были братаны или нет. Дембеля домой подарки собирали, а козел один сдал тайничок. Козла покарать не грех! Да плотно его обернули – в медсанбат перевели. Желание было у пацанов: яйца ему отрезать, но Кот нашептал зверюге про другое. Утром смотрим, под его койкой ухо лежит, свеженькое, даже и не особо в крови. Нет, подозрения не было. Где медики, а где мы? Километров двадцать. А Кот на месте был. Да и мы не трепались. Враги себе, что ли? Кстати, если Кот на боевые ходил, то ни «двухсотых», ни «трехсотых»! Это мы заметили.

Вывез он сарьяну в Союз очень просто: в Тузеле, как из скотовоза вышли, амулет к шее пристегнул и отпустил. Таможню прошел, не успел к автобусу подойти – она уже под тельником. Она, он – не знаю. Кто ей под хвост заглядывал? Умных много – смелых меньше!

Дальше что? А все как у людей. В свою ПМК вернулся, поставили на бригаду слесарей – «афганец», «Красная Звезда», медаль «За отвагу»! Тогда еще нас по пальцам пересчитать… Женился, двойня родилась, квартиру выделили, трехкомнатную в новом доме. Учиться пошел в вечерний, у них там филиал автодорожного. А там ему какая-то сука и подсунула книжечку. Сверху – «Научный коммунизм», а обложку откинули – там дупло, товаром расфасованным набитое. Хоть убейся, а книга его, за ним числилась в библиотеке. Ну, пропала на два дня, думал, что вернули втихаря, и открывать не стал. Да чарс еще и доказать надо, но дома перевернули все и нашли две шашки тротиловые, запалы, шнура запального кусок. Понятно, что рыбой промышлял. Дома у каждого что-то есть на ходку. Вон, диссидентов за что берут? Вот и сложилось дело на пятерик. Когда забирали, успел жене амулет передать. Понятно? Видно, повязал и ее кровью с сарьяной. Почему так думаю: в первый же год чудачок один вопрос поднял, как с квартирой быть. Мол, три комнаты у жены наркоторговца. И все его боялись. Один раз обнаглел до того, что в субботу завалился с предложением о добровольном отказе от льготного жилья. Ну, девка выслушала его, расплакалась, а через час уголовка в дверь ломится – ходатая у подъезда нашли с разорванным горлом. Долго крутили, списали на какого-то бультерьера бродячего. Нашли волоски белые собачьи. Вот такой не конец. Почему не конец? Коту год сбросили, скоро откинется, а крысы эти афганские, старик говорил, не умирают, пока грехов людских не искупят. А поскольку грешить легче, чем искупать, то будет она еще сто лет жить!

Загомонили сразу:

– Афганские крысы другие!

– Ты видел?

– Видел, как тебя!

– В темноте что не померещится, братан.

– Другие, говорю, на собак, на этих самых, буль… Видел под Кундузом в пустыне. Тоже позабивали с испугу. Крыса видом, глаза красные, морда свинская – собака-убийца.

– Какая убийца? У моих знакомых этот бультерьер под столом объедки собирает и лижется не хуже бассет-хаунда. Но других собак насмерть рвет.

– Нормальная байка! Хотя про таможню – правда.

– Что правда? Нет таких крыс.

– Я не про крысу. Так один наш взводный обезьяну провез. Потренировал, в Ташкургане было, а потом в Тузеле выпустил перед таможней. А та, по привычке, через забор, а потом к нему. Только его и подпускала.

– Вы еще про змею расскажите, которая солдата полюбила и после его смерти в гроб забралась, а потом могилу охраняла.

– А что, кореш, не было? Я тебя на это кладбище могу свозить и мать того парня показать. Жива, и на подарок от той змеи, точнее от сына с того света, живет. Вот! Что эта крыса? Только уши отгрызала. Слышал я про них. А пахнет от них мускусом, что ли? Мы этого запаха не знаем, а афганцы его чуют.

– Так, базарить будем или кто еще споет? – в голосе рассказчика зазвучала досада.

– Я, пожалуй, – донесся до Аллахвердиева негромкий хрипловатый голос. – Только если неинтересно будет, сразу скажите. Про эту зверину очень хороший рассказ. У меня про людей. Но только там было тоже много непонятного.

– Где «там»? Место назовешь?

– А чего скрывать? Баграм да Панджшер. Места известные.

(обратно)

ПАНДЖШЕРСКАЯ МАТЬ

Про Панджшер, Ахмадшаха все слышали. А почему его зовут Масуд? Это не отчество, а прозвище. Масуд – счастливый, удачливый. Погодите, его еще вместо Наджиба поставят. Не говорил бы так, но в прошлом году друган мой, Игорек, журнальчик французский из «загранки» протащил. Из Марселя. А там, среди тачек да телок, статья затесалась про Афган. Игорьку – по фигу. Если про Афган рассказывают, он сразу киснет и машет, мол, это ваши, военные дела. А я пролистал и ахнул – все про Панждшер и Баграм. Все операции расписаны.

Французский? Нет, я и немецкий со школы забыл. Нашелся человек, перевел. Там о первом Панджшере, как в апреле восьмидесятого тремя батальонами пошли от Анавы. Потом про вторую операцию, когда сорок батальонов бросили через Руху и Бахарак. Но не это главное. Была там фотография цветная. Глазам не поверил – наша колонна и машина моя, как на ладони. И все дымком черным подернуто. Откуда этот дым – я знаю, и что не могло быть в этой точке фотографа – тоже знаю. Там бы и крот не выжил. А что на самом деле случилось, про то и рассказываю.

Сам я попал в Баграм, к саперам, когда второй Панджшер заканчивался, в июле восемьдесят второго. Раньше-то, в учебке, и двух месяцев не держали. Много чего «старики» рассказывали. Как «духи» бьются до последнего в пещерах, пока прямым не всадят, как скалы на головы валили. Правда, оказалось, что после наших «бешеу» в горах равновесие нарушилось и пошли обвалы сами по себе. Говорили, что Ахмадшаха охраняет особая сотня, а командует ими русский парень, Костя. И вроде зовут его еще Исламутдин. Лазурит в первый раз у них же увидел. И не только. Были и зеленые камешки. Догадываетесь, о чем речь?

Мы тоже в основном в боевом охранении стояли. Но и поездить на боевые довелось. Впереди кто обычно? Разведка да саперы. Короче, тут уже «дембель в маю», я заменщика подготовил. Хотя мне за язык, честно, август обещали. А тут, бестолково так, собрались на третий Панджшер. Покидали имущество – и вперед. «Духи» будто растворились. Ни фугасов, ни обстрелов. Говорили, что в самом ущелье, у десантников были стычки, но мы спокойно шли в полковой колонне. И вот то ли нервы ребят подвели, то ли еще что, но батальон обстрелял махаллю придорожную. И ведь не было причин изо всех стволов молотить. Другое случилось. Многие видели и я лично, поскольку БМР моя как раз напротив этого места пришлась.

Картина такая: справа, по ходу, холмы, слева кишлачок и дорожка через поле протоптанная. Весна, зелень еще яркая, как дома. И вот на тропинке, метрах в пятидесяти, внезапно появляется высокая черная фигура в ихней накидке. Только не паранджа, а вроде как длинное широкое платье и платок, тоже черный. И идет эта афганка к колонне. Медленно, плавно. Я пригляделся – а у нее руки в нашу сторону протянуты. Да вот еще чудно – волосы из-под платка выбились. Седые, белые? Не разобрать. И что-то так замутило под сердцем. Да и прапор, техник наш, масла подлил, серьезно так говорит: «А ведь это афганская Богоматерь. Смотри, не идет – плывет по воздуху». Я вроде в сказки эти божественные не очень-то и верил. Смекнул, если мелкими шажками, да в балахоне, то, конечно, как плывет! Но бывает такое: чувствуешь, что добром не кончится. А тут – полный мондец! Танкист, придурок, башню развернул и шарахнул по кишлаку. И остальные как с цепи сорвались. Минут пять патроны жгли. Если честно, я тоже за автомат схватился. А прапор, мудрый мужик, в бок ткнул неслабо, образумил: «Куда бить собрался? Гляди: есть там кто? Какого хера? Без нас обойдутся». Я этому прапору теперь по гроб обязан. Поглядел, а где эта женщина афганская стояла – дымок черный столбом вьется и вроде очертания фигуры угадываются. Могло показаться, как смерч небольшой.

Вечером замполит разборку учинил: зачем стреляли? Он тоже эту старуху черную видел. А что отвечать? Отмолчались или еще лучше: «Как все, так и я!» А ему тоже, не шомонить бы! В кои-то веки на боевые выскочил. Кто ему отчет давать будет?

Не знаю, что там за план был, но мы как встали километрах в десяти от того кишлака, так неделю загорали. А потом дали команду в Баграм возвращаться. Говорили, будто загнали Ахмадшаха в угол, перемирия «духи» запросили. Когда назад двинулись, техник говорит: «Женя, будем к тому месту подъезжать, где стрельбу открыли, поближе к тропинке остановись, уйди на обочину чуть. Покопайся в движке. Ты понял? Очень нужно». Да он мог просто приказать остановиться, но вот так попросил. Значит, есть необходимость у человека. Хорошо изобразил поломку: подергался, с дороги съехал, чтобы не приставали, под мост залез и оттуда наблюдаю. А техник припустил, где эта женщина стояла перед первым выстрелом. Смотрю, пригнулся, вроде ищет, потом на колени встал. А что искать? Видел я, что от человека остается, когда снаряд рядом с ним разрывается. За сто метров лохмотья летят. Но тоже чудеса бывают. Кисть, скажем, оторванную нашли, а на ней часы. Идут секунда в секунду! Смотрю дальше: возвращается прапор, машет на ходу, мол, заводи. Сел – и ни слова до батальона. Чего спрошу – кивнет или буркнет невнятное. И только в парке подошел и серьезно так сказал: «Давай по-честному. Бог видит, нет на нас этого греха. Вот, возьми. Пригодится». И протягивает нитку черную. Тонкая, будто шелковая на ощупь.

Я понял мигом, откуда эта нитка и зачем он туда, на тропинку, бегал. В талисманы сроду не верил, а что матушкину молитву хранил, так это же мать у старца Белогорского, есть в наших местах такой, своей рукой переписывала. Ну, я эту ниточку и вложил в листок. А когда разворачивал, пропотевший весь, потертый, то молитву эту впервые внимательно прочитал. И как! Отроду стихи не учил и не запоминал, а тут словно врезалось. Что? Могу и сейчас, самое время. Вот: «Да воскреснет Бог, и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его. Как рассеивается дым, ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия. А праведники да возвеселятся, да возрадуются пред Богом и восторжествуют в радости… Аминь». Мать-то отроду в церковь не ходила, хотя иконы дома были, бабкины еще, венчальные. Молитву эту она мне в письме прислала. Будто бы в опасности помогает. Писала, что старец примеры говорил, как от зверя, от разбойников эта молитва отводила. Разбойники! Три богатыря! Лукоморье, короче. Но, говорю же, матушка сама печатными буквами переписала, как выбросишь? А вышло, что недаром запомнил.

На следующий день сменили молодых в охранении и будто с цепи сорвались. Дули косяк за косяком, чудили под кайфом немало. В одну ночь замполит нагрянул с проверкой – в пыль носом положили и часа два держали. Не расслышали пароль, направление попутали. Он от штаба шел, а нам показалось, что с поля. И все клубится пред глазами черный дымок или мушки блестящие летают. Как ночь – страх, тоска катит – опять задуем и думаем всякое, потом, кому чего привидится, обсуждаем. Залупаться начали друг с другом. Вот этого никогда в охранении не было. Опасное дело! Что там другие видели, когда головой трясли, не скажу, а мне своего хватило, да так, что время и число запомнил. На рассвете было, тридцатого апреля. Чего-то вскочил часа в три, сердце колотится, рука занемела. И страх такой, что будто могу умереть во сне. Вышел наружу, смотрю, в ближнем окопчике Рашид-аварец себя по затылку молотит. Похлопает, за автомат схватится, а голова у него просто валится. Он опять по барабану стучит. Так он сам говорил: «затылок – небесный барабан, постучи – тело отзовется». Парень был подвинутый на карате, жилистый, на перекладине, как флюгер, крутился. «Даги», они вообще настырные. А тут явно сдал! Я к нему, смотрю – глаза кровью налитые и «в кучу» собираются, словно перед носом увидел что-то. Короче, я его погнал, а сам решил постоять. Говорю же, боялся сдохнуть во сне. Какая стенокардия? Мне тогда двадцати не было, да и сейчас я этого слова не знаю. Это когда сердце, как стена каменная?

Вот дальше что было. Туман стал наплывать. Редкий, по низинкам гуще. Всегда был такой перед рассветом. А тут как-то странно заклубился. И показалось мне – по низинкам люди стоят. Группками, по пять, по три. Понимаю, что морок это, а сам считаю, и мысль одна – если хоть на шаг двинутся в нашу сторону – открою огонь. Полсотни насчитал. И ведь туман белесый, а они черно-серые, ну, как мы в темноте. Может быть, сам себя накрутил, но различаю по оттопыренным карманам, что стоят они в «афганках», а кто и в тельниках. Оружия нет, а вот бинты в пятнах. Такое впечатление, что медсанбат на демонстрацию вышел. Ну, советуйте, что было делать? По туману шарашить? Взводного вызывать? А вдобавок чуть сзади кто-то привалился. Хорошо, сразу голос подал: «Жека, видишь, да?» Это Рашид вернулся. А я слова не могу протолкнуть, зажало все внутри. Едва отдышался. Так ведь не лучше стало: выходит, у обоих крыша едет? Тут Рашид на мешки влез и в полный рост к этим фигурам собрался. Я его назад, а он ухватил и тянет за собой, как паровоз. Запястье сжал так, что кости трещат. А впереди – «помзы» да «монки». Все, будут собирать наши кишки на минном поле. Как сообразил, по сей день не пойму. Думаю, что не про себя шептал, орал, наверное, «Да воскреснет Бог!». Подействовало. Рашид обмякать стал, руку отпустил, забормотал что-то. Я его и втянул назад. Отдышались, он говорит: «Ты белый, как смерть…» А я ему: «Ты бы глаза свои бычьи в зеркало увидел!»

Хорошо, взвод подняли. Каждый убедился: стоят, не хуже чем «мертвые с косами», только тогда не до шуток было. Да еще, у кого зрение поострей, чуть ли не знакомых находит. Как рассвело – испарились с туманом фигуры эти. Да только из головы не идут. Потолковали: что за дрянь вчера задули? Растерли, понюхали. Нормальный чарс. Опять забили для проверки. Ничего, как обычно, будто пивка попили. Рашид даже с чаем пожевал, нормально, и глаза на месте. Вспомнили, что бывают такие миражи. Какой психоз? Массовый? Сейчас будет коллективный! Слушайте, что дальше было.

К полудню в дивизии суматоха. Снуют штабные, медики, вертушки одна за другой садятся. И выгружают из них десятками на носилках. Полсотни раненых и «двухсотых» столько же. Сказали, первый батальон в засаду попал на выходе из ущелья. Теперь понятно, кого мы видели? Да только договорились молчать об этом. Тоже понятно? Рашид так и сказал – это был плановый глюк. Короче, каждый при своем остался, но все молчат, как на комсомольском собрании.

А еще через день приперся новый какой-то лейтенант, из строевой, буром на нас попер: «Живо в штаб, сдавайте документы. Я сюда работать приехал!» И так пронзительно глянул, что мы мигом и «военики», и бакшиши собрали. К вечеру – «уволены в запас». Раскрываю свой «военик», а там звание «старший сержант». Ни парадки подшитой, ни альбома, ну и хер с ним. Чудно, что вместо последней партии в первую попал. Совестно, конечно, было так на дембель уходить, но было, что уж там!

Утром на полосу вышли – нет бортов до обеда. Потом два сели с боеприпасами, а назад раненых забрали. Ребята в часть ночевать ушли, отчаялись. А я сказал: «Не уйду с полосы. И в Кабул на пересылку не полечу. Дождусь здесь. А чего? Охраняют со всех сторон». И дождался, к вечеру сел борт. Правда, на таможне, в Тузеле, спортивный костюм отобрали. Видно было, что не в Военторге куплен. Понятно, что за соляру.

Почему про Ахмадшаха начал? Да вот, в этой статье французской было прописано, что мужик он суровый, с восемнадцати лет воюет, к смерти приговаривали еще при Дауде, в Палестине с евреями воевал. Выходит, поопытней многих наших командиров был? А теперь и вовсе фигура известная!

Аллахвердиев наклонился к Горшеневу, тихо подытожил:

– Верно говорят, нет в окопах атеистов.

– А где эта нитка сейчас? – донеслось из дальнего угла пещеры.

– Со мной. В шнурок от креста заплел. Мать старцу про этот случай рассказала, так он посоветовал с собой носить.

– Слышь, брат, ты молись тогда за нас, грешных, может быть, поможет. Нет, хлопцы, точно, есть такие люди, кого слышат на небе. Я таких видел.

– Да бросьте вы, этих миражей на каждом шагу! То воду видишь, то верблюдов. Почему бы и не женщину? А вот я, к примеру, одну старуху знал, как чего похвалит, даже рассаду – засохнет на корню. Девку похвалит – скурвится, парня – забухает. А детей от нее и вовсе прятали. Это как?

– Нет, погодите, с этими, в тумане, понятно. Курнули, и все тут пошло в масть. У нас как-то под кайфом крендель московский один Устав внутренней службы вслух читал – ржали до рвоты. В конце концов и его, и этот сборник анекдотов за дверь выпихнули, чтобы не задохнуться. Так я с тех пор, без кайфа, на устав гляну, хохочу, как ненормальный.

– Да кто из вас нормальный?!

Последний выкрик, не вопрос, ощетинил бойцов.

– Ты полегче… Ишь, психиатр объявился! А кто нормальный, кто от Афгана откосил? Зря не базарь! – смешались суровые реплики.

– А я не зря, – заупорствовал возмутитель спокойствия. – Вы хоть здесь правде в глаза посмотрите. Какая нам мать Панджшерская? Черт с рогами скорее привидится. Дайте сказать, я не перебивал же! Глядите, кто до Афгана не бухал и не шабил, теперь не оттянешь. В зоне нашего брата-«афганца» полно, в психушках имеется тоже больше обычных военных солдат. Бабы от нас уходят. Кто считал? Да вот довелось посчитать. Врач знакомый, точно, психиатр, он мне по городу такую картину выдал! На двести «афганцев» – десять наркоманов, двадцать алкашей, пятнадцать судимостей! Лихо? Но не в том беда, доктор этот диссертацию пишет, так он утверждает, что есть какой-то, не помню слова точно, короче, после войны было у тебя ранение или нет, крыша едет. Не сразу, а так тихо, шифером шурша. И еще, что на словах нас хвалить будут, а на деле – избегать. А что? Вон уже командиры частей в Союзе от афганской правды не знают куда деваться. Он мужик прямой, так и сказал: «Вы все наши будущие пациенты». Ага, вспомнил: «посттравматический синдром».

– И что ты хочешь сказать? Что нормальный человек отсюда дураком уходит? Да если он был человеком, то…

– Хорошо, – не дослушал возражения вестник мрачного прогноза. – Я вот сейчас к свету поближе сяду, чтобы вы видели меня и не сомневались. Послушайте про нормального, по нашим понятиям, парня и про то, что с ним за три года после Афгана стало.

(обратно)

«МЕИР»

Время называю точное: тридцатое мая восемьдесят пятого года. Место? За Джелалабадом, на юго-запад, Хайберский проход рядом. Достаточно? Имя изменю: братану и так жить непросто. Пусть будет Слава. Он это тридцатое мая теперь как второй день рождения отмечает. Еще скажу, что к тому времени он тоже дембелем был. Сами знаете, все и случалось в последние дни. А куда деваться? Ребята на боевые, а он отсиживаться будет? Не тот бача! Его бы совесть заела. С «РПК», кстати, как снайпер работал, выносливый, резкий.

Вспомнили? Точно, армейская операция. А то, что этой пехоте не везло, так тут еще разобраться надо. Высотку, где их побили, мы им передали в полном порядке, с позициями. Только «духи» их выжили. А нам пришлось опять карабкаться. Ключевая горка, но это раньше чуть было. Слушайте дальше.

Ночью вышли на край ущелья, над селением. До крайних дувалов – километра не было. А спуск – стена отвесная, мама не горюй, камень секунды три летел. Только на рассвете спустили вниз дозор. Пять человек и Славка среди них. И ведь в ночные приборы секли, и постреляли для острастки по кишлаку, а все одно – прозевали. Думали, чисто! Только ребята спустились, на сорок шагов не отошли – кинжальным огнем всех положили. Троих насмерть сразу, одного в живот. А Славику три пули, как потом выяснилось, в ногу, строчкой. На глазах все в момент. Просто повалились ребята, без выстрела, без крика.

Где «духи» засели, мы быстро разобрались, да что толку? Головы не дают поднять. И «душары» подойти не могут, на предполье мы их перебьем. Да, конечно, миномет не мешало бы. Только не было. Пока связались с батальоном, объяснили, пока в обход другая рота пошла да с «духами» завязалась – десять часов под солнцем пацаны лежали. Конец мая, не забыли? Ни камня, ни кустика рядом.

Потом Славян рассказывал, что будто ребром лопаты ему со всего маху саданули по бедру. Прикиньте, какая боль, а ведь он все эти десять часов сознания не терял. Железный пацан. Слушайте, что делал.

Во-первых, себя жгутом перетянул. Потом ползал и подтягивал к себе братанов. И вот как-то аккуратно так укладывал в рядок. Мы кричим, он головы не поворачивает. Во-вторых, стал всем промедол колоть, из фляжки водой поливать. Рассмотрели в бинокль: гранату рядом положил. А как все это закончил – лег за пулемет. Хоть и выше дувалов у него очереди шли, но если бы кто задумал подобраться – срезал бы, точно. Заметьте, все это время он сознания не терял. Вытащили их к вечеру, когда «духи» отошли. Видно, на крепкую банду нарвались. Потом узнали – малиши, пуштуны, пограничники пакистанские. Этим повоевать – как медведю побороться. Видел! Зря бы не трындел. Какие? Белокожие, не как узбеки или хазары. Бороды у всех черные, носы прямые. Короче, переодень, побрей – русский или осетин, точно. Чего смотреть? У евреев тоже обрезано. Конечно, мусульмане. Не сикхи же. Да я мертвых не то чтобы боюсь, так, брезгую. Особенно если чужие. Потом руки скоблю, все чем-то пахнет не тем. Вы бы про Славку слушали, развеселились!

Операцию ему делали в Джелалабадском госпитале. Упорный, в гипсе наполовину, а все ходить порывался. И пошел еще там же. Палку какую-то сам себе придумал, с круглой ручкой. Точнее, набалдашник, как большая клубника. Посмейтесь, ага! Кто о чем думает! Потом с этой тростью он не расставался долго. Говорил, что все дело в форме ручки, и дерево особое – «меир», через нее какая-то «меир-энергия» поступает в тело. Наверное, поступала! Вот что он этой палкой сотворил в Ташкенте на таможне. Контролер там попался мудак на всю голову. По гипсу Славкиному постучал и спрашивает: «Что там? Наркотики?» А тот кивнул: «Точно, «гера», три девятки», половчее палку перехватил и как врежет таможеннику по балде.Вырубил. Нет, не связали. Он ведь чуть лучше памятника тогда передвигался. Списали на нервный срыв. Конечно, нервишки подвели. Почему так говорю: вопрос у таможни был традиционный, так? Они же автоматически бубнят, как «здрамжелам». А еще, после этого случая, уже в ростовском госпитале, он совсем замкнулся, разговаривать перестал. Едва разморозили, постарался доктор один, месяц бился. В конце лечения отправили Славку в Саки, кажется. К теплому морю. Он себе там друга нашел на коляске, без обеих ног. Парень из Москвы, до призыва в футбол в юношеской сборной играл, а тут по колено чикнули. В палате двое ходячих: Славка и майор из политических. Так майор объявил, что назначать будет дежурных. И начал докапываться. Так тоже с «меиром» познакомился. Пришлось ему в другой корпус переводиться. Ну, скажите что умный, хоть и майор? Безногие дневальные!

А Славка с другом жизнь осваивали: армянин вино продавал метрах в ста от входа в санаторий, так они его убедили бочку под ворота подкатить. Потом, на этой винной почве, с местными перемахались, добились, что милицейский наряд неделю у ворот стоял. В конце концов, они, вопреки правилам санаторным, решили прогуляться по городу. А там строго было поставлено, по-военному. Хоть ты инвалид, а солдат есть! Понятно, в строгости быстрее человек с казенных харчей излечивается и бежит.

Значит, Славка коляску толкает, палкой подпирается, Сергей на девочек поглядывает. Докатались, дознакомились и в санатории только на следующий день объявились. И вот опять эта палка-«меир» в ход пошла. Кто-то там Сергею обидное сказал, мол, безногий, а туда же. Отрежут, мол, и это дело. Славка и отмахнулся от паскудных слов тросточкой весом в полкило. Хотели дело завести, было там что-то средней тяжести у капитана медицинской службы, но воздержались. А из санатория их, конечно, попросили немедленно. Да оба и сами написали отказ.

Потом они еще встречались не раз. Сергей, тот пить начал. Точнее, бухать по-черному. У него в Москве рядом с домом ресторан был. Позвонит, закажет, ему и приносят. А батя его потом расплачивается. Полнеть стал, что безногому – смерть верная. А Славка его вытащил. Для начала позвонил в ресторан и убедительно попросил заказов от Сергея не принимать. Халдеи, разумеется, его послали, вежливо. Тогда он дождался очередного посыльного и опять же «меир»-палкой его отходил. Итогов не ждал, смотался по-быстрому домой и оттуда Сергею звонит, мол, как дела, брат? Можно заехать, погостить? Ну и погостил настолько, что Сергей и бухать бросил, и на протезы встал. А то все на коляске катался. Не знаю я его методов! Хотя Славка в ту пору йогой увлекся: на голове часами стоял, поза лотоса, ноги за шею забрасывал, мяса не ел и прочее. А вот палка знаменитая ему еще раз помогла. Только это с какой стороны посмотреть.

Нога-то у него, разденется, смотреть страшно, шрамы синие, ныла по ночам. Мать уговорила: оформи инвалидность! Пошел он в эту ВТЭК, или как там? И хоть все справки на руках, стали они его мурыжить, мол, нам военные врачи не указ, давайте все заново. На третьем заходе и сорвалось. Постоял Славка у этого стола застекленного, послушал очередные указания, а потом как врежет палкой по столу! Только брызги во все стороны, да зады белые из-под стола торчат. Палку под мышку и строевым врубил. И нога вроде прошла. Врачи потом, через матушку, снова приглашали, дескать, все, разобрались, но Славка больше не ходил на этот ВТЭК. А палке нашел хорошее занятие: он черный орех дома посадил и саженец к своей «меирке» подвязал. Чудеса просто: орех в этой местности медленно растет, а тут попер, не хуже кленка американского, сорного. Он потом у всех саженцев ее втыкал. И помогало. Значит, была сила в той «меирке». Нет, не сгнила. Слышали, дерево гофер? Да и я не знаю, но Славка утверждал, что из такого Ноев ковчег был сколочен. Врал? Может быть, он любит пошутить. Ладно, дайте доскажу. К сути подбираюсь.

Стал Славик работу искать. По диплому своему, в бухгалтеры, не пошел. Определился на службу в «вэвэ», жуликов охранять. От кого! От мести народной! За стеной еще понять надо, где дураки, с той или с этой стороны. Посмотрели, звание присвоили – лейтенант, потом старший, поставили командиром роты. Службу он знал, десантник – хорошая школа, особенно если в Фергане драили поначалу. И вроде все как у людей: дом начал строить, любовь-морковь, кстати, на сироте женился. Красивая, там Украина рядом, нет баб невидных. А чуть не сорвалось все по странному случаю. Вот тут доктор прав на все сто: не в сознании у нас теперь война, а под сознанием засела. С пустяка началось.

Сели вечером офицеры, выпили, за жизнь разговорились. Естественно, в ленинской комнате. Тут майор, замкомбата, говорит: «А вы читали Указ об охране президента? Там интересные позиции изложены. Ведь не было раньше такого». А Славка вдруг, ни с того ни с сего, у взводного пистолет попросил, хотя и свой на жопе болтался. И с двух рук по портрету лидера по-ковбойски шарахнул. А поскольку стрелок от Бога, то прямо в лоб попал. Портрет еще тот был, без пятна родимого, официальный. Вы думаете, ручки заломили? Хера там! Каждый, кто был, приложился. Конечно, рота на ушах – в ленинской комнате пальба и крики. А утром всех в следственный изолятор за сто километров отвезли. Они и не отпирались. И портрет не спрятали. Не было умысла. На том и стояли. Хорошо. А зачинщик был? Застрельщик? Был! Славка. Да кто знает, может, и курнули. Разжаловали Славку до «мамлея», хорошо, не закрыли. Вот и скажите, все нормально у нашего брата с головой?

– А Славка – это, часом, не ты? – чувствовалось, долго сдерживался спрашивающий, была ликующая напряженность в голосе.

– С чего бы? – изобразил крайнее удивление рассказчик.

– А с того, что больно уж подробно излагаешь. Палка-то цела?

– Говорю же, саженцы подпирает, а думать – твое право. Тоже, Шерлок Холмс нашелся!

– Так, разошлись. Брек, говорю. А ведь интересный рассказ! Кто следующий? – поспешил исключить возможность перепалки Горшенев. Однако, наклонившись к Аллахвердиеву, шепнул:

– Ох, непростые тут ребята сошлись. Понятно, что не все с вывода завербовались. А эти, четверо, они, выходит, «целевым» назначением?

– Тебе лучше знать, не темни. Мусий твой с ножом бросился, а этот, якобы Славик, с пистолетом на Меченого – это клиника или пророчество?

– А пророки от мира сего? – вскинулся Горшенев.

– А можно я теперь расскажу?

Аллахвердиев поднял голову, на освещенное пространство выбрался худощавый смуглый парень, явно с восточными чертами лица.

– Только я от себя. Просто хочу, если не повезет, чтобы со мной не ушло. А история про то, как наши подняли восстание в Пакистане, в тюрьме.

Горшенев подался вперед:

– Бадабир?

– Да. Но афганцы говорили так: Бадабера. Я с начала, как все это вышло.

(обратно)

БАДАБЕРА

В Душанбе кто бывал из вас? Нет? Тогда придется объяснить для начала, откуда я таджикский и узбекский языки знаю. Вырос в махалле, поселке, на Девятом километре. Это окраина города. И на акцент мой внимания не обращайте, или если вместо «его» скажу «евошний», так русские в Душанбе говорят. И в школу я пошел таджикскую, потому что русская далеко была. А какая разница? Вот языки и довели меня до Бала-Хиссара, крепость такая в Кабуле есть. Знакомо, да? А потом и в Тадж-Бек. Правильно, дворец Амина так называется.

В восемьдесят четвертом году, в апреле, только из учебки привезли в Теплый стан, появились два покупателя. Искали водителя на «уазик». А когда отбирали, то интересовались, откуда родом, имел ли приводы в милицию, как учился. Я даже в кандидаты не проходил. Просто стоял с земляками. А эти, майор и капитан черненький, носатый, на Гоголя смахивал, они с каждым отдельно беседовали и никому ничего. Просто: «Спасибо, вы свободны. Позовите следующего». Меня почему задвинули? С афганцем разговорился у КПП, насвай одолжил. А тут взводный подвернулся, начал кричать про зеленое говно и наркоманов, халтак растоптал. Это нехорошо, чужая вещь была. А я отродясь только нос курил. Еще орал, что все азиаты – басмачи. Крах полный! Зря я с этим чуркой связался. При чем тут афганец, я о взводном! Молдаванин. А все равно – чурка, хоть и потомок римский.

Слышу, майор капитану говорит на таджикском, только как-то уж правильно очень выговаривает: «Полдня потеряли. Говорил же тебе! Вернемся – с тебя бутылка за наши мучения. Кого ты здесь хотел найти? Сам будешь ездить, пока».

А когда я засмеялся, потому что так, очень правильно, только наш учитель литературы разговаривал, капитан на меня зыркнул: «А вот этот у нас не был. Похоже, он нас понял? Как-то странно смеется».

Чтобы еще раз плюху не заработать, я на таджикском и ответил: «Мне нельзя. Нос курил, а записали в наркоманы. А смеюсь, потому что вы, товарищ майор, говорите, как Низамутдин, наш учитель литературы, или диктор на радио». Через минуту пришлось на многие вопросы отвечать. Какие? Я уже говорил. Это неинтересно.

Кого искали? Водителя. Обязательно из славян, но со знанием языка, чтобы мог в Кабуле спокойно ездить, мелкие задания выполнять. Слушать, что люди говорят в городе. Они этим и занимались. То радио, то хабары всякие собирали, зато сколько людей спасли.

Главное мое занятие было вовремя подвозить кассеты с записями радиопередач от афганцев к нашим на радиостанцию. Так год и прослужил. А в мае восемьдесят пятого, в начале, попалась мне на глаза сводка сообщений зарубежного радио. Они, вообще-то, были для служебного пользования, но я же их и развозил по адресам, а другие получал. Это только от солдат прятали, а так весь мир знал!

По «Голосу Америки» прошло такое, что в лагере афганских моджахедов, вблизи Пешавара, погибло 12 советских и 12 афганских пленных. Ничего себе, да? Откуда у «духов» столько наших? Да еще в Пакистане? Слышу, наши офицеры заспорили. Им цифра «двенадцать» не понравилась. Вроде как на апостолов смахивает. Стали через афганцев проверять. И все, закрыли тему. Я было поинтересовался, так мне капитан откровенно сказал: «Закрой рот, бача! Тут не мухой пахнет. И не слушай даже про это». А чего не слушать? У афганцев целое общество объявилось: «Матери Героев Бадабера». И передачи пошли на «Ватан Гак». Короче, к концу мая от афганского капитана, военного корреспондента, узнал подробности об этой Бадабера.

Случилось все двадцать шестого и двадцать седьмого апреля в лагере «Халед-и-Валид», в крепости Бадабера, под Пешаваром. Там был лагерь моджахедов из партии Раббани «Исламское общество Афганистана». Афганский капитан говорил, что командовали обучением пакистанцы и американцы. Там же были склады с оружием и тюрьма. Держали пленных афганцев и наших. Несколько человек из пленных имели свободное хождение по лагерю. Они-то и начали восстание. Разоружили охрану, освободили остальных, а потом захватили склад боеприпасов. На переговорах требовали вызвать представителей Красного Креста и советского посольства.

В лагерь прибыл сам Бурханутдин Раббани и обещал сохранить жизнь тем, кто сложит оружие. Ага, после того как они перестреляли часовых на складах!

Утром двадцать седьмого моджахеды начали бить по складу со снарядами из безоткаток и взорвали его. Этот взрыв хорошо был слышен в Пешаваре. Лагерь окружили части пакистанской армии. А Раббани все списал на междоусобицу моджахедов.

Потом, в конце мая, и Москва передала, что под Пешаваром в бою с афганскими мятежниками и пакистанской армией погибли советские и афганские военнослужащие, тайно переправленные в Пакистан. И все, замолчали. А ведь афганцы знали фамилии. Иначе как бы пенсию матерям погибших платили?

Вот это все я от афганца услышал. Он еще спросил: у вас не собираются героев назвать? Правда, странно так усмехнулся. А к лету опять наши офицеры стали интерес к этому восстанию проявлять. И вот тут, смешной случай, пришлось мне невольно подслушать один разговор. Дело было на вилле, в Вазир Акбархане – это район в центре Кабула. Место тихое, зеленое, виллы двухэтажные. Афганская редакция такую виллу занимала. А техническую часть мы обеспечивали. Аппаратная – в подвале, там же студия записи. Ну, я до того дня за три в шкафу у техников два «сабониса» припрятал, попросили ребята по своей цене нормальной водки купить. Зашел, только за пояс заткнул пузыри, слышу: «Давай здесь. Уж точно никаких «жучков» и прохладно». Черт, офицеры наши. А они уселись в аппаратной, бумаги разложили. Мне бы кашлянуть, да тормоз включился. И пузыри жалко! А они еще входную дверь на ключ! И такой пошел у них разговор:

– Смотри, их список и вот наши данные. Что докладывать?

– А что есть? Все одно дураками выставят. Думаешь, «афганоиды» по другим каналам не прогнали эти фамилии? Почему вопрос всплыл? Им важно, чтобы на «паков» надавили. Скандал нужен. Только палка о двух концах! Были наши – воюем конкретно. Признают?

– Что воюем – нет. А людей – могут. Скажем, выкрали с позиции, на митинге, при оказании помощи населению, в колонне, в конце концов!

– Ага, советский мирный трактор! А не смущают даты? Когда призывались? Доклады командиров частей о времени, обстоятельствах пропажи? У прокуратуры свои версии. Тот же Дудкин якобы пошел за дикобразом или на бахчу. Давай, с этой позиции по нашим данным.

– Да здесь все бьет. Только Духовченко в их списке – рядовой, в нашем – служащий. Пропал под Новый год.

– Полгода не прошло? Военторг?

– Нет, дизелист или моторист, кажется. У всех, кроме него, стаж военнопленный два-три года. Думаю, и языку и намазу выучились, а? И еще, трое из них пропали в Парване.

– Парван – провинция чудес. Пошел поссать и вдруг исчез! Тут, по списку, двадцать человек в Парване испарились. Пусть с этим «контрики» разбираются.

– А чего разбираться – Панджшер! А то, что в сто восьмой чудеса творятся, так она по номеру и по судьбе такая.

– Хорошо. Еще вопрос: зачем их стащили под Пешавар? Собрали вместе? Кто-то даже в доверие вошел.

– Ну, это местная версия!

– А не настораживает, что взбунтовались в годовщину Саурской революции? Семь лет – число здесь священное!

– Хочешь сказать, что афганцы спровоцировали, а потом деваться было некуда?

– Возможно. Только вот что странно: от простой задачи все открещиваются? С чего бы? Опять же, куратор наш сероглазый, с одной стороны, молчит, как положено, с другой – очень интересуется, что мы выяснили.

– Э, куда хватил! Думаешь, спланированная акция? Ну и кто же кого здесь подставил? Хотя задумка прикрыться арсеналом – это по-нашему. Погибать, так с музыкой! Может, и заслали пару спецов, да вырваться силы не хватило. Тоже задача выполнена. Нет пленных – нет проблем!

– Да, когда всех в дым разнесло – любая версия хороша. Но я афганскому списку верю: у Раббани бухгалтерия отлично поставлена. Ему бы вопрос задать? И если там были американцы, то неужели с русскими не пообщались? Ты бы вот американского военнопленного хотел увидеть? Со временем всплывет. Вот нестыковка: это же подвиг? Мы же любим воспитывать на героических примерах? В чем дело? Чтобы комитетчики не знали – не поверю! Потому и молчат, что все им известно. Давай простой пример: солдат по своей вине попал в плен. Там образумился, урыл охрану и бежал. Герой или материал для «контриков»?

– А может – обидели ребят, опустить решили? Если бы все случилось в Кандагаре – этот нюанс реальный. Пленного опетушат за милую душу, хотя бы из вредности. Да и мы этим сами народ запугали. У нас что ни лидер оппозиции, то педераст сверху донизу. Непонятно, правда, как эти педофилы, наркодельцы и акулы бизнеса народ за собой тянут против нас?

– Так. Далеко забрались. Обед в опасности. Сдаем как есть?

– Подписывай, ты старший по должности.

Вот, что запомнил, то и говорю. А «сабонисы» потом все мокрые вытащил, наклейки поплыли. Не, не уссался, в пот бросило. Если бы обнаружили, то, верно, несдобровать. Да не пузыри – меня! Они, конечно, люди были интеллигентные, но могли и яйца отрезать.

– Чего темнишь? Фамилии назови? Может, кто знал ребят?

– Слушай, брат, а ты дальше сам не пошел? Матерей ведь нетрудно найти. Пусть знают правду.

– Какую правду! – взвился из темноты звонкий, почти мальчишеский голос. – Куда она с этой правдой пойдет? В «Красной Звезде» ваша правда? Или в книжке этой «Монумент в Кабуле», как его, Масляника, что ли? Где там про то, что в Рухе своя артиллерия по шестой роте била, про то, как сержант в Герате экипажу приказал застрелиться, чтобы в плен не попасть, как «двухсотого» узбека в цинке русской мамане прислали вместо сына. Да мало ли? Только вот если поговорить толково, кто рядом был да суть знал, то получается, что на одного героя, конкретно, – десять мудаков с большими звездами. И герой он потому, что за их мудачество расплачивается жизнью. А, возразите?

– Я потому дальше и не пошел, – дождавшись паузы, пояснил рассказчик. – Умный человек сказал, что память и надежда лучше правды и похоронки. Хаджи! Ему нужно верить.

– Э, да ты, часом, не на Мекку молишься? Аллах Акбар, да?

– Гнилой базар! – выкатился на середину коренастый паренек, предупреждающе поднял обе руки. – Не надо веру трогать. Вот, смотрите, – запустил руку за ворот, вынул тускло блеснувший крестик, приложил к губам. – Убедились? Теперь так скажу: герои есть и у нас, и у «духов». Иначе бы мы все подохли. Герои что делают? Подвиг совершают, значит, жизнь двигают. А мы уже по инерции. Вот скажите, как мне к такому «духу» относиться? За Кандагаром, на запад, километров двадцать, кишлак есть, Сенгезай. Нет, Хаузи к горам поближе, а этот к реке, Аргандаб. Мы там с «духами» в лоб столкнулись. Вылетели на них прямо у мечети. Конечно, перевес на нашей стороне – две БМП-2 впереди, «бронники», вертушки прикрывали. Они сразу стали отходить, но без паники, заслон оставили у мечети. Так вот выскочил один, шустрый такой, роста не больше моего, поливает из автомата, дает своим отойти. А тут рядом граната рванула, его об стенку – шварк! Мысль какая – пленный готовый. А он поднялся, смотрим, лицо в крови, глаз болтается. Так еще ощерился, глаз вырвал и руку об стенку мечети вытер. Почему не добили? Не знаю. Только не стрелял больше никто. Пауза такая случилась. А «душок» этот будто растворился. Я потом этот след долго рассматривал и все к себе ситуацию примерял: а смог бы так, в случае чего? Только я не об этом хочу рассказать. Что мы все о войне? Присохнет! От царя Гороха бьемся. И афганцы тоже такие же – триста лет друг друга режут. Давайте о бабах, что ли, о любви, в конце концов.

– Какие бабы? О «чекистках»? Бляди!

– Да хотя бы! Не дрочить же полтора года? Опять же блядь честнее пидора.

– Не, хлопцы! У нас доктор был, он, сука, теорию имел, что половое воздержание полезно. Умно так говорил. А потом его один разведчик капитально отпи…дил за то, что Ленке из хирургии проходу не давал.

– Тихо! Договорились же не материться, – поднялся рядом с коренастым Рубцов. – Если нет у вас ничего в голове про любовь, дайте слово человеку. Начинай, сам же тему предложил. Видишь, как зацепило?

– Хорошо, расскажу о «духовском» командире, бывшем нашем майоре. Афганцы его называли Исмаил-шер. Легенда, конечно, хотя, говорят, французы о нем фильм снимали документальный. Только там он себя за другого выдает и обещает, что с нами воевать не будет. Черта с два! До последнего бился.

(обратно)

ИСМАИЛ

Лет тридцать назад, когда прокладывали дорогу через Саланг, под обвалом погиб бульдозерист, пуштун.

Значит, лавиной в пропасть стащило и там крепко завалило. Дело печальное, но обычное. Горы мстительны. Опасно в них камни ворочать. Потом человек может сильно болеть, несчастья посыпятся, и не свяжешь, почему? Видел я, как афганцы-старики тряслись, когда наши по хребтам лупили. Вроде горы далеко, взрывы далеко, а им страшно! Ладно, это я отступил для общей картины.

Афганца не откопали: столько породы сорвалось, что на пирамиду Хеопса хватило бы. Зато могила на века! А теперь скажите мне, что нет судьбы! Этот пуштун всегда сынишку своего Исмаила, лет одиннадцати, в кабину брал. Сызмальства к работе приучал. Так вот, за час до обвала наш, советский «спец», геофизик, парнишку в лагерь отправил за какими-то бумагами. Спас, получается? А дальше что? Стали выяснять, куда пацана отправить, где родственники? И выяснилось, что лучше бы и ему погибнуть. Оба: и отец, и сын были в бегах, то ли по политической части, то ли по кровной мести. Что-то уж очень серьезное. И опять, не судьба? Инженер – дагестанец, аварец или лезгин, он с этим бульдозеристом дружбу водил, язык знал. Немудрено, кто на аварском говорит – китайский за месяц освоит. Они такие звуки выговаривают! И вообще, известно, нерусские к языкам чужим больше способны.

Маджид, так геофизика звали, решил мальчишку с собой забрать в Союз. Раньше проще было, отношения другие. К тому же у него детей своих не было. Почему? Когда учился в Москве, то клюнул на какую-то девицу из древнего рода, лет на десять старше себя. А там всегда с генетикой хреново. То брат с сестрой, то отец с дочкой, как еще династию сохранить! Проще сказать: была его жена бесплодной и к сорока годам чем-то на мартышку смахивала. А это для дагестанца смерть: знать, что не будет у тебя детей! Они же в аулах, если мальчик рождается, среди ночи из ружей палят. Естественно, родня Маджида в горах ее не признала.

На Саланге в ту пору часто бывали министры Захиршаха, а тут вдруг пожаловал брат короля! Маджид и высказал свою просьбу на приеме. Мигом все решилось.

Сначала Исмаила отправили в высокогорный аул, на родину Маджида. Ему это не в новинку было. Вера одна, местность та же, обычаи похожи. Даже хлеб: здесь лепешка, там – чурек, большая лепешка. Учился, говорят, упорно. Двое дядек Маджида в том ауле в школе преподавали русский и физику. Один уставал – второй принимался. Потом Маджид закрепился в каком-то московском управлении и забрал Исмаила к себе. Беды с парнем не знал. Умный, воспитанный, за себя мог постоять. Кстати, по документам не придерешься: родился в Дагестанской АССР, национальность, фамилия, отчество, падар-модар, бах-баджи (папа-мама) – все было переписано. Наш человек! И после школы отец его устроил в автодорожный институт, по стопам, значит, чувствовал, что настанет время, потянет Исмаила домой. Потянуло, но не совсем так, как ему думалось.

За два года до ввода войск, когда все в Кабуле закручивалось, Маджид попал в Анголе в авиакатастрофу. Исмаил в это время диплом защищал. Получил корочку и в тот же день сообщил приемной матери, что идет в армию на два года. Та, конечно, поняла, что парень совсем уходит, но особо не жалела. А Исмаил действительно как офицер запаса рапорт подал, и вперед! Командиром саперного взвода, под Ашхабад. А куда еще? Такими, без всяких ходатайств, кадровики любят дыры затыкать.

Значит, рисуем портрет лейтенанта Хизриева Исмаила Маджидовича. Предупреждаю, персонаж из легенды. Кое-что я сам домыслил. Худощавый, смугловатый, но не больше чем запорожский хлопец, в котором турецкая кровь гуляет. Сильный – сначала вольной борьбой занимался, потом самбо. Глаза – серые с голубым, это и у афганских горцев, и в Дагестане – не редкость. Рост – выше среднего. Брови, как «нун», стан, как «алеф». Что? Потом поясню. Так о красавцах говорят. Нормальный! Курил и пил, но ума не терял. Не любил дураков и забияк. Раза два его попробовали оттянуть – плохо кончилось. Одному ключицу перебил, другому за малым кадык не вырвал. Худой-худой, а стропу рвал и пятак гнул. Доподлинно известно – девчата от него пропадали. Да что вы все трахал, не трахал! Тут все сложнее было.

Скажем, соберется компания, и чтобы от него у какой крыша не поехала – не было. Особенно если девка уже собиралась замуж. Да он и повода не давал. Веселится, как все, водку пьет, на гитаре побренчит. Танцевать любил и умел! Заметили – если станцует с ним такая без пяти минут невеста, пиши пропало! В этот же вечер скандал учинит с истерикой, а потом и вовсе в отказ. А чем брал? Да уж не уговорами. Он немногословен был. Щедростью? Не жаден, но, кроме жалованья, ничего не имел. А вот что дальше: станцует да пощебечет, повьется рядом хоть полчаса – ищи ее через день-другой в квартирке холостяцкой. А бабы, которые с ним переспали, на глазах стервенели. Не подступишься! И наряжались по-другому, и говорили, а самое интересное – краситься переставали напрочь.

Теперь о главном: служил Исмаил на совесть, взвод – отличный. С полигона не вылезал. Заметили, конечно, направили с повышением в учебный центр, для Афгана саперов готовить. Кстати, там тоже жена капитана какого-то из-за него на путь истинный встала и пошла куда глаза глядят: только записку оставила, чтобы муж не волновался. А может, они все в нем, холостом да видном, только причину искали? Такую, чтобы не стыдно было. Изменить, так с красавцем. Проглотит муж, значит, лох, нет – дважды лох! Без причины и кошки не родятся. Летом восьмидесятого Исмаила командировали в Афганистан, с группой спецминеров. Тогда эти датчики да ловушки под большим секретом были. Через три месяца вернулся. Медаль «За отвагу» в части вручали. Изменился капитально. На службу забил, дерзил командирам, а штабным и замполиту – особенно. В конце концов рапорт подал в Афган. Разумеется, удовлетворили. Тогда уже народ просек, что такое Афган, особо-то не рвались. А перед отъездом на отвальной в кафе подошла к нему девчонка. Мы эту Тоню знали – дочка начальника хиругического отделения, из нашего госпиталя, она там же медсестрой работала. Что? Был я там или не был, какая разница? Говорю же, легенда! В крысу эту афганскую поверили, а я вам про людей, и столько вопросов? Вы, хлопцы, искусство с жизнью не путайте, от этого большие беды бывают. Не сбивайте, а?

Поговорили они в сторонке. А ведь как? Иногда слова мешают увидеть, а издали все понятно. Исмаил стоит, как стена, хоть и граммов триста уже пропустил, да еще ногу вперед выдвинул, а она ну просто бьется бабочкой о стекло. Тут один из наших и бормотнул, что зря Тонька пришла, мол, у самой жених в Джелалабаде служит. Ему, конечно, рот прикрыли. И так эту историю знали. Жениха своего она в госпитале нашла. Старлей из спецназа. Видный парень, блондин, сущий ариец обличьем, архангельский, наверное. Взгляд суровый, льдистый. А возле Антонины – таял. И потом сама же пришла, может быть, привет жениху передать. Вложила в нагрудный карман Исмаилу какой-то конвертик, заметьте, тот даже руки не протянул.

А дальше все как по писаному. Исмаил через три дня уезжает, а Тонька все это время светится от счастья. А еще через неделю сбегает буквально из дома. Конечно, адрес оставила родителям, те объясняют, что в Ленинград к бабушке уехала, учиться дальше будет. Все правда! Да не вся правда. И кому она вся, на хрен, нужна? Той суке, которая «вече пэпэ» джелалабадскую знала и письмишко туда отправила? Старлей этот через месяц в городе объявился, стал обстоятельства выяснять. Родители руками разводят, адрес новый, правда, дали, но отец предупредил, чтобы без всяких грубостей. А вот что плохо, так стал бедный жених компру собирать. Кто что видел, правда ли? Его послали подальше. Эта песня знакома: если мужик спрашивает, правда, что ты спал с моей невестой или женой там, то не баба и не любовь, ему половая честь дороже! Был он и Питере – полный откат! Рассказывали, что Тонька с ним только в присутствии подруг разговаривала, да и то через стол. Он когда в Афган возвращался, то в госпиталь зашел и бухнул отцу прямо в ординаторской: «Спасибо вам, товарищ подполковник, за то, что вылечили. А дочь ваша, простите, е…нулась окончательно. Вам бы лучше психиатром быть при таком раскладе. А кто из нее Офелию сотворил, я разберусь». Ручку на двери оторвал и ушел. А сам-то в уме, такое отцу говорить? Нет, нельзя западать на одну бабу. Думаю, это грех. А что, мусульмане не Божьи дети? Или эти, мормоны? Ладно, это из области морали. Слушайте, как обернулось.

У Исмаила тоже, видать, крыша поехала. Через два месяца дошли до нас слухи, что он пропал без вести. А потом все же просочилось: ушел с оружием к «духам». Прямо с боевых и ушел. Позже разное говорили о причинах. То ли на его минах автобус афганский подорвался, то ли после того, как по пещерке, где кишлачные прятались от царандоя, наши врезали из танков. Это было, попросили «зеленые» помочь «духов» выкурить, а там старики да дети. А теперь представьте себе, кого «духи» заполучили? Сбегали и раньше, не спорю, но те по другим причинам, я уже не говорю о тех, кого в плену перевоспитали и обрезали. А вот что дальше – это на совести афганцев. От них и слышал.

У Исмаила была своя боевая группа. Будто из наших перебежчиков и пленных. Задания получал через особо доверенных лиц Ахмадшаха. Мог свободно вклиниться в эфир, пристроиться в колонне и идти до Кабула или Джелалабада под видом спецназа. Выдавал себя за советника из царандоя, проникал на территорию частей. Из Хайратона пять машин с боеприпасами вывез в Баглан. Многие странные случаи на него списывали. Как бы то ни было, но после его ухода в восемьдесят втором году проваливалась операция за операцией, поля наши минные что были, что нет. Склад афганской ракетной бригады на него списали, но это уже в восемьдесят шестом году.

В восемьдесят четвертом его вычислили и зажали за Джелалабадом. Молотили кишлачок часа три и с воздуха, и пару «саушек» подтянули. Пошли чесать: ноль! Испарились «духи»! Куда? Выяснилось потом, через «зеленых» прошли с пленными моджахедами какие-то «коммандос-шурави». Пароль назвали, грузовик реквизировали, всех обматерили, да еще проводника прихватили, командира взвода, он их якобы знал.

Вот к этому жениху отставному, старлею, или капитану уже, легенда умалчивает, когда из кишлака выбирались, подошел джагтуран – афганский старший капитан – и сказал, что в кишлаке есть старик, который видел Исмаила и должен передать «белому офицеру» важное сообщение, но говорить будет с глазу на глаз. Вроде как вину своих заглаживал за то, что упустили «духов».

Афган не девятнадцатый век – тринадцатый! А старики и дети – самое вредное на такой войне. По нашим понятиям, их убивать совестно, а им гранату метнуть или очередь всадить в оккупанта – за милую душу. Спецназовец взял с собой двух «рексов», царандоевец тоже, и пошли. У дверей встали, ко всему готовы. Деда вперед пустили. Старик что-то лепечет слабым голосом. А наш-то как разобрал слово исковерканное «То-ня», так и ринулся внутрь. Что уж там было, но полминуты не прошло – два выстрела и дымина повалила. Все одно – влетели кубарем. Лежит старлей, пузыри на груди хлюпают, и старик, тоже грудь в крови. А окно раскрыто, и вроде в кустах шевеление. Они все туда! Обшарили вокруг. Пусто. Потом назад! Что за притча! Старлей стонет, грудину зажимает, а старика нет. Кинулись, а царандоевца след простыл. Когда старлея перевязывали, то с шеи сняли медаль «За отвагу», почерневшую на полосатой ленточке, будто ее вместо креста носили. Мазанку потом разнесли подчистую. Выяснилось – был там схрон, с норой в «зеленку». И кровь была. Но пролезли метра два – завал. Искали выход, да куда! В маскировке афганцы бандеровцев переплюнули! Да и небезопасно торчать там было до вечера.

Выжили оба! Спецназовец этот в Союзе, кажется, батальоном командует или в академии уже. А Исмаил во Франции засветился. Тоня? Тут могу точно сказать: еще год назад в Питере малыша катала по Летнему саду. Один из наших, из Келиты, видел. Хотел подойти, да тут сбоку какой-то жлоб «макаров» из-под полы показал и палец к губам приложил, не стоит, мол, беспокоить мамашу.

– Все? Закончил? – сдавленным голосом спросил Горшенев и, не дожидаясь ответа, переломился в приступе хохота.

– Вы? Это… Что ж смешного? – нарочито недоуменно осведомился рассказчик.

– А то, что Михаил Юрьевич в гробу трижды перевернулся, пока ты легенду эту излагал. Это же «Измаил» Лермонтова. Сознавайся, с какого курса филфака выгнали?

– Педфака, третьего, – уточнил парень и, не выдержав, рассмеялся, – только я потом восстановился.

– Слышь, ты, восставший, – голос из мрака звучал неприязненно, – красиво ты рассказал об этом пидоре. Мало его резали – стрелять надо было. Кто он? Наш хлеб жрал, присягу давал и сбежал к врагу. Дезертир и изменник. Правду говорят: нет друга коварней афганца. Чучмекам веры нет!

– А чего же первую половину не сказал: нет друга вернее афганца? Или вспомнить, сколько русских к немцам ушло?

– Нет, с вами, горячие эстонские парни, не соскучишься, – поднялся Рубцов. – Теперь моя очередь баланду травить. Слушайте: полк, в котором эта история случилась, стоял на востоке Афганистана. Восточный форпост, совершенно верно! И происходили в нем разные удивительные, даже для военного человека, события. К примеру, чтобы дрова завезти или уголь – собирали конвой, не хуже, чем на Хост. А если куда водки попить съездить, то обходились одним «уазиком». Или вот однажды батальон преследовал «духов», и на горке, под огнем, заглохло семь БМП. Горючка кончилась! Пришлось бросить. Командира? Сняли, конечно, но потом опять, уже на дивизию назначили. А при чем тут командир? Давайте без фамилий! Он, что ли, соляру сливал? Только я не хочу о печальном. Моя история с хорошим концом и веселая. Хотя услышал я ее в инфекционном отделении госпиталя в Пули-Хумри, от сержанта, с которым все это и случилось.

(обратно)

БЕЗУМНЫЙ ДИВАН

У богатых афганцев в домах, в гостиницах, конторах разных – серьезная мебель была. Кожа настоящая, дерево резное – орех или дуб. Пока апрельские революционеры не опомнились и не начали стулья за нами считать, то кое-что в гарнизоны попало. Вот так и этот диван стоял себе в приемной замполита – уважение внушал. Ночью на нем дежурный офицер спал. Удобный диван – мягкий, широкий. Под сиденьем ящик для постельного белья. Почему на него начальство не зарилось? А когда на базу тащили, то кому-то взбредилось, что под обшивкой могут быть драгоценности, ну и полоснули штык-ножом наискось. Полюбовались на конский… волос! Вечная набивка, не губка! А вещь слегка испортили. Залатали грубовато. Но для приемной – годится. Да он еще бы три революции и два интернациональных долга пережил, если бы не засек командир полка, как на нем партучетчик, чмо прыщавое, со своей инструкторшей Лилькой барахтается. Обозвал их собачьими именами, очевидно, за позу. И приказал убрать, чтобы соблазна не было. Кого?! Диван, естественно. Руки коротки – политическими кадрами распоряжаться!

Самое смешное, что диван этот к Лильке и отнесли. В наказание, наверное. Она, в целом, ничего была: ладная, ножки точеные, талия на месте. А что лицо помятое – кто на это в Афгане смотрел? Правда – злая, сущая стерва, особенно когда партбилеты выписывала. Браковала фотографии. А где их нормально напечатать по тем годам?

Лилька, доказывая, что она не сучка, как выразился командир, решила ребенка родить, так и досидела до шести месяцев, в укор всем, а диван перешел к Шуре из столовой. Хорошая женщина. Чисто русская баба! Всех жалела. Вот и к ней потому нормально относились. Она даже ступала по-доброму, плавно так, широко. Сразу скажу – Афган не место, чтобы о бабе судить: кому, как и за сколько. Им памятник надо воздвигнуть – сколько народу от смертных грехов спасли!

Что, перечислить? Грехи? Рассуждаю логически. Если мужик бабу долго не видит, то он злым беспричинно становится. Дальше пояснять? Хорошо: сначала растет ненависть к врагу, потом своих трахнуть норовит. Вызов Богу бросает! Братоубийство и содомия – не грехи? Почему в армии нашей член на узел завязывают? Чтобы боец злее был. А он – сначала злой, а потом – истеричный. Конечно, все хорошо в меру, потому что заядлому пехарю не до боя. Но вот как-то раз разнимал я двух лейтенантов. Кстати, тоже на диване. Один другого завалил и чистит ему морду, да так странно приговаривает, я, мол, тебя, блядуна, воспитаю. Едва оторвал его. «За что бил?» – спрашиваю. Оказалось, тот послал начальника штаба по телефону. «А какое тебе дело?» – «Да он еще и ночами е…ся со своими телефонистками». И такая зависть была в его осудительной речи, что вдвоем с тем связистом мы его поправили. Опять же зря, замполит роты все же. Вот до чего вынужденное воздержание доводит. Человек просто начинает ненавидеть ближнего своего только за то, что тот кончик размочил! Ладно, отвлекся. Не сбивайте, тема и так – «хлебная»! Продолжаю.

Про Шуру злых слухов не ходило, как, скажем, про Нинку-официантку, типа, с офицеров и солдат одинаково берет на том основании, что «муттер», как и пуля, глаз не имеет. Шура же как-то одному блюстителю равенства мягко так сказала: «Солдатикам тоже хочется, а денег они меньше вас получают». Зато ее в столовой за задницу не щипали, и не ворчали, если какой триппер случится. Нет, это я образно. Женщина чистая была! А перелой, так его из Союза возили, особенно из Ташкента, там – мрак, будто «духи» специально батальон с мондавошками держали для сороковой армии.

Так вот, имя у моего героя было не такое звучное, как у этого Исмаил-бея. И даже странно, как с именем Харитон он сержантом стал. Все одно кличка со школы была, понятно какая. Видом такой бычок синеглазый. Только дразнить не рекомендуется. Как нальется физиономия кровью – держись, деревня. Как-то, после боевых, Харитону перепало «зелеными» десять косых, по тем временам – тысяч тридцать рублями. Рассказывал, что брезговал мертвых «духов» обыскивать, а тут, на проческе, заметил – в зарослях ветка обломана. Сам такие заметки делал на охоте. Полоснул для верности короткой, а потом, шага не ступил – вот она, сумочка кожаная, под кустом. А внутри – пачка засаленных и книжечка, явно божественная, поскольку начертание имени Аллаха он к тому времени разбирал. Книжку с сумкой он командиру взвода отдал, а остальное – личный трофей. И командир доволен, поскольку в той книжечке много пометок было. А вдруг – информация, есть что начальству предъявить, без всякого конфуза. А то ведь как бывало – притащат коврик для намаза, и ну выдавать за знамя исламского комитета!

А с Шурой все по-человечески получилось сначала. Она, правда, посмеялась даже, когда Харитон краской залился, подарочек ей сунув, а потом просто сказала: «Приходи вечером. Соседка моя в отпуске. Чай у меня хороший». Эх, какие люди есть на свете! И слова у них простые. Вроде ни о чем, а все тут понятно. Старше? Ну ты, брат, даешь! Кто же в этом деле метрики рассматривает. А если хочешь знать, то ненамного и старше, ну, лет на пять. А ты сам с какого возраста опыт заимел? То-то и оно! В детстве с ровесницей дело иметь – одна головная боль. Читал небось в школе: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Вот за это Николая Гаврилыча и привязали к позорному столбу, да еще шпагу над головой сломали. Страшно! И то ведь вздумал – честных блядей в монашек обращать! И Шмидт тоже на этом попал… Ну вас к черту! Лучше бы я про героические подвиги рассказывал, меньше бы перебивали. А то все специалисты вижу. Дайте кончить, самое интересное впереди.

Харитон с Шурой чудесный вечерок провели. Оба крупные, сильные. От таких герои рождаются! Не торопясь любились. Диван им в помощь – не скрипит, пружинит! Потом за чай сели. Харитон размяк без водки (еще бы, на такой правилке), вывернул весь свой трофей на стол и говорит: «Забирай. Все будет путем, так в Союзе пригодится. А у меня не уцелеет. Меняй по курсу на чеки. Говорят, машину можно купить без очереди. Мне все равно – не провезти». При таком раскладе, понятно, продолжение было бы, но тут в дверь так деликатно стукнули и тихо позвали, мол, Шура, ты дома? Та Харитона к дивану, берцы его туда же, и занавесочку задернула, трофей – за беленькие трусики «неделька», магнитофон погромче включила. Только дверь отперла на голос подруги, та и ввалилась. Веселая, и с командиром батальона, где Харитон служил. «Шура? Одна? Тут дело такое…». А майор только башкой мотает. Нет, не то чтобы пьян. А вот попробуй: два месяца не трахаться, а тут запахло? И стакана хватит, захмелеть. Ну, не было в Афгане импотентов. Разве что кому по несчастью яйца отрывало этими «лепестками», «грибками» да «камешками» камуфлированными. Паскудная мина – нога цела, пусть там отсушит или палец оторвет, а мошонку напрочь. Вот я в журнале одном видел, как малайские боксеры яйца закрывают накладкой специальной. Да что я вам объясняю?

Шура знаками ей показывает, пойдем за ширмочку, чтобы, значит, без слов Харитона показать, и отваливай, подружка, на время, пока передислокация осуществится. Комбат крутой мужик был. Да вот еще нюанс, два месяца назад женился на генеральской дочке, в академию готовился убыть в июле. Смерть Харитону при таком раскладе! Зашли за тряпицу. Что за чудо? Диван на месте, а ни берцев, ни сержанта. Мысли, какие у Шуры были: Харитона показать и шепнуть: дай, мол, выведу парня, а там забавляйся с молодоженом, сколько влезет. А теперь? Тем более что майор тоже за ширму полез, наверное, коллективное чувство сработало. То ни одной, а то сразу две! Все, что бедная Шурочка могла сделать, так это громко сказать: «Вы тут не шумите и диван мой не трогайте. Пружины слабые уже. Через час сматывайтесь. Насчет дивана серьезно говорю – обижусь». Халатик шелковый поплотнее запахнула и к соседям ушла.

А эти двое, только дверь хлопнула – на диван повалились. Да если бы еще нагрузку равномерно распределили, по-христиански, а то на середину полтора центнера упало. А динамика! Что там за поза была, Харитон и думать не хотел, и слов их горячих не слушал. Опасно! Только в голову, так он вспоминал, мысль пришла, как офицеры три месяца назад комбату на свадебный подарок скидывались и шутили, что тот теперь всю жизнь будет одну бабу трахать, поскольку в противном случае майором и помрет, дочка, надо помнить, генеральская. Уши-то он заткнул, а глазом косил. А там только ноги майорские в кроссовках китайских с липучками, да и те то исчезнут, то на носок упрутся. Вот когда на носок, то и получалось, что она на комбате, тот на диване, а диван на Харитоне гарцует. Если бы не пресс и грудь богатырская – худо было бы. Потом на время полегчало, коленки круглые увидал крепко сжатые и такое мычание сладкое услышал, что стал забывать, где находится. И опять ноги майорские вверх-вниз. Тяжело!

Так вот, в один прижим почуствовал Харитон, что-то кольнуло его в грудь, как раз напротив сердца. Ну, пи…ц. Если пружина стальная – смерть позорная. Он руку подсунул – больно, но не пружина, а бугорок какой-то. Ногтем своим железным рванул, да там хоть храпи, такой содом и зверинец наверху, и вытащил что-то на ощупь оскольчатое, твердое, вроде стекла в тряпице. Однако сообразил: стекляшки так не прячут, и на чарс не похоже. Засунул поглубже в карман и давай опять терпеть. А они и так и эдак. Раза три друг друга ублажили. А что? Тот комбат любого офицера и бойца в рукопашной на тряпки рвал – обладатель какого-то пояса был, резкий мужик! Но вот вроде затишье настало, Харитон вздохнулпосвободней. И вдруг слышит легкий щелчок и такой разговор.

– Сиди, родной, морда твоя хитрая. Не шевелись. Знаю, что патрон у тебя всегда в стволе. Сам учил. А что не промахнусь, тоже знаешь. Твоя школа, кобель бл…ский.

– Не дури. Опусти. Там спуск подточен… Чуть тронешь…

– Трону, и член твой отстрелю, не промажу. И рука не дрогнет. Копейку на планке держу, сам знаешь. Ты что мне обещал? Скольким я ради тебя отказала? Не мог полгода потерпеть, пока я отсюда уеду? Два аборта от тебя, скотина. И не будет мне суда. Случайный выстрел!

Тут и шарахнуло. Что там, наверху, Харитону наплевать, его в паху как бритвой резануло. Кто при таком раскладе думает? Как ракета взвился вместе с майором, с половинкой дивана и завалил обоих. В комнате дым, гарь, вопли, еще выстрел. С потолка осколки от светильника. Шура в дверь упала. Мудрейшая женщина! Тут же громким голосом скомандовала:

– Товарищ сержант, здесь все в порядке, уходите.

Харитон обувку в руки и шмыг в коридор, да там не на выход, а в кочегарку. Ощупал причинное место: все в порядке, а что кровь каплет, так это щепка ореховая, отколотая пулей, в мошонку воткнулась.

Шура вечером его нашла, посоветовала молчать. Да и никто его не спрашивал. Наутро будто ничего и не было. И член у комбата уцелел, поскольку в медсанбат он не ложился, а потом, после боевых, Харитон видел, как он в баньку с друзьями из разведотдела шел. Значит, все на месте, промахнулась подруга, хоть член не копейка! Волновалась сильно. А с Шурой у них уговор состоялся: во всем, что было, в Союзе разобраться. Стекляшки-то не простые оказались. А чтобы вы себе голову не ломали, скажу: диван тот реквизировали в самом начале, на краю Афгана, в провинции Бадахшан. А какие там стекляшки добывают, вы знаете.

– Ой, товарищ прапорщик, не про себя ли небылицу сплел? – последовала первая рецензия. – Только уж больно схематично! И бабки, и изумруды – все одно к одному?

– А если и про себя? Должно же когда-то повезти, – загадочно отозвался Рубцов.

– Нормально все, мужики. И не так сходится, – на освещенную площадку выступил цыганистый костлявый парнишка. – Вот у меня был друг, немолодой уже, лет пятьдесят, так он всю жизнь мечтал, что найдет чемодан с деньгами. Даже вид того чемодана описывал и как лежать примерно будет в кустах. Никто его разубедить не мог.

– И что, нашел?

– Представь себе! На свою голову. Поехал в Гадюкино, молодой картошки накопать. А бабка жалуется, сволочи квартиранты, с виду приличные люди, да вот ночью сбежали. Правда, деньги оставили, а вещи свои побросали. Что делать? Лето, отдыхающие табуном ходят: ночь – трояк! Тот и принял решение: имущество собрать в кладовку, а времянку освободить для желающих. А когда проветривал, сильно керосином пахло в комнатках, в смородине и увидел тот самый чемодан. Потертый, с железными уголками и ремнями. Одно было чудно – внутри трояки и пятерки. Зато все как из банка, новенькие. Восемьдесят тысяч! Нехило? Он месяц подождал и гуляй душа! А потом с понятыми, за подделку. Конечно, разобрались, но ему-то не легче. Как толком объяснили, что фальшивки сбывал, так у него крыша и поехала с горя. Выпустили, а потом опять закрыли в психушке. Он ведь арбузные корки собирает и за пазуху прячет, думает, что трояки. А потом продавщиц за горло: отчего, мол, деньги не принимаете.

– Ну вот, опять про бабки! – недовольно протянули из темноты. – Да нам сейчас хоть горло изумрудами забей, хоть в штаны наложи червонцев царских – на хрен они? Теперь понятно, почему клады на кладбищах находят!

– А кто сказал, что я про бабки? Я о другом. Так и будем век вспоминать про пыль, пот и слезы? Одни на окраине Кундуза, другие на задворках Кабула – подзаборный контингент какой-то. В Германии, вон, в городах стояли, хоть и враги-немцы. А здесь, как обезьян или зверей диких, держали, подальше от людей. Вот наш Афган – жара да холод, пальба да голод. И горе – выпей море! А что-нибудь другое здесь есть? Памятники, к примеру. Чем эта страна знаменита?

Аллахвердиев невольно приподнялся, оглядывая цыганистого:

– Есть. Это особая страна, в смысле истории, редкостей.

– Чем это особая? Гора на гору лезет? А еще Киплинг афганцев добрым словом поминал – конокрады и взяточники, – засмеялись рядом.

– Киплинг – это литература. Его видение. Только о мужестве и чести патанов у него тоже немало написано. Вот мое мнение: война в Афгане – дело обычное для них и безнадежное для пришельцев. Земли здесь мало, и она замешана на крови. Да и много ли увидишь через прицел? А мне вот повезло другой Афганистан посмотреть. Задолго до их революции. Еще при последнем короле, Захиршахе.

Загадочное место. Родина огнепоклонников, центр буддизма, святыни мусульман, в конце концов, последнее прибежище хиппи. Как государство Афганистан молод – двести сорок лет. А вокруг – память сорока веков. Постоянно завоевывали, но никто не покорил. Древние персы, греки, потом монголы, арабы – все отметились. Разрушали, строили и опять сносили до основания! Англичане – мазок в истории, а мы и того не оставим. Прошли, как дождь слепой, а жаль! Может быть, вернетесь сюда туристами, лет через двадцать. Много интересного можно увидеть.

Дружный смех покрыл последние слова Аллахвердиева.

– Туристами? Завтраком туриста для «духов»! Развешают на тутовниках по дорогам!

– Зря вы так, – поморщился Акбар. – Потянет вас к этим местам. Вот немцы, те, что на Курской дуге были, в очередь стоят на Прохоровском поле побывать.

– Конечно, тянет собак на свою блевотину!

– Да с немцами понятно, цари, после Петра – чистокровные арийцы. За своим, можно сказать, шли. А кто нас сюда определил? Неужто не нашлось умного человека? Ведь понятно было, что обломится.

– Был такой человек, – поднялся Горшенев. – Именно здесь его помянуть самое место. Только сразу скажу: я не знаю, почему его предсказаний, предупреждений не учли. Вроде грамотные… Да не в том дело, просто очень интересная, загадочная судьба.

(обратно)

ГЕНЕРАЛ СНЕСАРЕВ

Вот, представьте себе: человек годы провел на Памире, в Индии, владел четырнадцатью языками, сотни работ написал по Средней Азии, если такой человек говорит, что Афганистан не следует завоевывать, поскольку удержать его невозможно, стоит прислушаться? Так ведь не просто упоминает! Доказывает, по полочкам раскладывая! И если у нас так любят героев, то вот вам ко всему и Георгиевский кавалер, и Герой Труда, один из первых в СССР! А звали его Снесарев Андрей Евгеньевич. И вот какая судьба.

В 1888 году он окончил Петербургский университет с золотой медалью. Все прочат блестящую карьеру математика, профессуру. А Снесарев уходит в военное училище. Через год – подпоручик, и семь лет тянет лямку пехотного офицера. Вдруг начинает заниматься, очень серьезно, оперным пением, и его приглашают петь в Большой театр. Продолжает военное образование в академии Генерального штаба и заканчивает курс по первому разряду. Все, кажется, столичная жизнь обеспечена, а его в Туркестанский военный округ на должность старшего офицера по поручениям.

И вот тут многое проясняется: служба-то началась с военно-дипломатической миссии. Памир, Индия. Непрост этот штабс-капитан, если его на обед приглашает вице-король Индии лорд Керзон, да еще просит спеть.

Теперь считаем годы: родился в 1865-м, университет окончил в 1888-м военное училище – через год. Семь лет службы – это уже 1896-й. Три года академии Генштаба. В Туркестан назначают в 1899 году. А в 1904-м подполковник Снесарев – востоковед с европейским именем, владеющий четырнадцатью языками. Когда успевал, если сам все углы на Памире, в Кашгаре прошел? Ну, хорошо, языки, а труды? Книги, статьи? И ответ у меня один – талантливому человеку Шамбала свои секреты открыла и над ним свою защиту держала.

Считайте: во время Брусиловского прорыва дважды ранен и контужен, после революции, когда офицеров на штыки поднимали – его солдаты избрали командиром корпуса. В Гражданской войне участвовать не пожелал, но когда немцы пошли в наступление, принял Северо-Кавказский округ и тут, при обороне Царицына, столкнулся с Ворошиловым и Сталиным. Едва выхватили из-под расстрела, уже приговорен был по всей форме! В 1919 году Снесарева назначают начальником академии Генштаба РККА, правда, через год отстраняют, понятно, царский генерал. А дальше еще загадочней: через семь лет ему присваивают звание Герой Труда, а в тридцатом году приговаривают к расстрелу, но заменяют Соловецкими лагерями, десятью годами. Кто мог заменить? Догадываетесь? Через четыре года освобождают и до самой его смерти в тридцать седьмом блокируют любые контакты с внешним миром. Нет такого ученого Снесарева – есть прощенный, условно-досрочно освобожденный враг народа.

А вывод по Афганистану у него был вот какой: сам по себе, без намерения взять Индию, он никакой ценности не имеет. Хотите иметь войну лет на шестьдесят вперед – воюйте афганцев. А привлечь их можно, только поддерживая в борьбе против любых захватчиков. Другими словами – крест на мировой революции на всем Востоке. Есть, правда, еще одна загадка.

В девятнадцатом году Афганистан заявляет о независимости, и англичане организуют экспедицию с двух направлений. Через Пенджаб на север и через Мерв на Герат. Именно в это время Снесарев вновь появляется в Туркестане. В Афганистан идет через Термез оружие, золото, аэропланы. В Кабуле под турецкими именами появляются наши советники, в тылу у англичан поднимается пуштунское восстание, их экспедиционный корпус громят под Мервом. Кстати, его знаменитый «Авганистан» впервые и прочитан в виде лекций в Ташкенте, хоть потом про это и умалчивалось. Писали, что это были лекции для слушателей Академии РККА.

Аллахвердиев уже было собрался дополнить рассказ Михаила романтической историей о том, как штабс-капитан Снесарев завладел сердцем легендарной красавицы Евгении Зайцевой, дочери начальника Хорогского поста, но Рубцов тронул его за плечо и повел головой к выходу из пещеры.

В туннеле нарастал звук неторопливых, тяжелых шагов.

Кто там идет, с чем? Акбар повернулся к Джуме и Рубцову. А у них уже руки за спиной, головы опущены. И боец рядом, пулеметчик, в такой же позе сидит. Значит, усики уже разогнули?

– Миша, «эфки»?

Горшенев, не поднимая глаз, кивнул. А Рубцов хищно оскалился:

– Если что – на всех хватит.

Из черного проема снова вышел Султан. Один. Слышно было, как удалялись шаги охранников по туннелю.

– Сейчас постройтесь, так же, как вы шли по… – запнулся на полуслове, очевидно сообразив, что значат молитвенные позы Горшенева и Рубцова. – Успокойтесь, все в порядке. Нам не нужна ваша кровь. Не делайте глупостей. Я прошу тебя, капитан. Я выведу вас отсюда. Вам вернут оружие, там, наверху. Идите за мной.

На этот раз шли значительно дольше, сначала протискиваясь по каменному лабиринту, потом увязая в раскисшей глине, а потом вовсе по колено в воде. По осклизлой лестнице, подсаживая друг друга, выбрались в ночь, на ледяной, пронизывающий ветер. Султан сдержал слово – оружие было свалено здесь же у заброшенного колодца. И место, слава Богу, даже в непроглядной тьме было узнаваемо. Аллахвердиев приложил к губам промокший рукав. И не надо никакого другого ориентира: горько-соленая влага. Вон куда занесло! На караванной тропе от северного склона Зави-Зард только четвертый колодец, Гильзайкудук, соленый. Свалять дурака? Попросить сориентировать? Нет, лучше промолчать.

– Кто поведет группу? Я буду говорить с одним.

После короткой паузы к моджахеду поднялся Горшенев.

– Хорошо, капитан, бери эту трубку, так распорядились ваши шефы. Выходи на связь, только когда рассветет. А теперь – уходите. Мы взорвем выход. Этот путь больше не существует. Идти по тропе. Через пять-шесть километров забирайте влево, выйдете к реке. Там и поговорите с теми, кто вас сюда послал.

Не тот был случай, чтобы душевно прощаться, но очень насторожил Аллахвердиева тон Султана. Не сказал, а будто сплюнул нечистое. Акбар шагнул навстречу, не обращая внимания на то, что моджахед предупредительно поднял руку, мол, не подходи.

– Султан, только один вопрос: эта пещера должна была стать нашей могилой, да? Что изменилось? Что еще придумали?

– Уходи. Ваши идут быстро. Хотя ты не собьешься. Тебе ведь известны эти места?

– Известны – Гильзайкудук. Впереди Кулух, граница. Но ты не ответил на мой вопрос.

– Да, могла. Этого требовали ваши хозяева. Но мы им не подчиняемся. Сначала имам хотел оказать им эту услугу, но потом раздумал. Сказал, что это богопротивное дело. Его воля священна. Уходи, ну…

– Ухожу. Спасибо. Может быть, увидимся. Вы ведь здесь серьезно обосновались? Кто твой имам, мюрид?

– Чтобы это понять, нужно быть с нами. Но вы свою партию сыграли. Ваша страна гибнет. Иначе бы вы отсюда не ушли. Теперь наша очередь.

– Чья, Султан?

– Коль выживешь, ищи тех, кто борется против иудеев и крестоносцев, за Великий Халифат. Поймешь. Недолго осталось. Ищи основу.

Под ногами коротко и туго ударила земля. Султан резко повернулся и исчез в темноте, а Аллахвердиев вздрогнул всем телом, ощутив прикосновение к плечу.

– Акбар, ты чего? Это я. Взорвали выход, да? Эге, да они уже испарились? Тебя ждем, а то бойцы уже ропщут, что ты с «духами» остался, – Горшенев покрутил головой.

– Нет, Миша, не возьмут нас в воины Аллаха. Тем более что тут имам объявился.

– Ба, исмаилиты?

– Нет, посерьезней. Те – философы и мистики. А эти, похоже, профессиональные революционеры. Только исламские.

– Ваххабиты, – беспечно хохотнул Мишка, – мало их свои же вешали. Историю пусть учат. Пошли, Акбар. Не дай Бог, передумают. Сколько там твой освежитель действует?

– Думаешь, он?

– Акбар, не лукавь, они нас там уже хотели закопать заживо… Ну, ладно, погнали.

К рассвету, совершенно измотавшись от событий прошедшего дня и ночи, сбив ноги на кочках солончака, группа вышла к оплывшим дувалам пограничного поста Кулух. В пяти километрах отсюда, за мутной Амударьей начиналась родная земля. Родина, Союз Советских Социалистических Республик. И всем очень хотелось согреться, поесть и поспать.

(обратно)

ПОХВАЛА ПАДАЛИ

Глинобитную крепостишку Кулух на берегу реки Кундуз слепили во времена Амануллы-хана. В тридцатые годы в ней прятался от басмачей небольшой гарнизон. Он же успешно взимал дань с контрабандистов и честных торговцев на пути к Шерхан-Бандару или Имамсахибу. К началу восьмидесятых это были развалины, упорно именуемые на картах Генерального штаба «пост Кулух».

Руины стреляют чаще и вернее, чем жилье. Памятуя эту военно-прописную истину, Горшенев приказал рассредоточиться, залечь и держать на прицеле дувал, пока разведка не убедится, что в «Багдаде все спокойно». Дождавшись, когда Рубцов с двумя бойцами короткими перебежками достигли стены, Михаил вынул радиотрубку и задумчиво повертел в руках.

– Куда тут нажимать для вызова? Вот эта зеленая кнопка, наверное? Ну, и чего он молчит? Акбар, ты видел, как они его включали?

– Техника в руках дикаря превращается в кусок металла, – отшутился Аллахвердиев. – Поищи кнопку «он – офф». Погоди, что ты им скажешь?

– А что есть! Где мы, сколько нас, что жрать хотим и домой тоже пора. Или докладывать о выполнении задачи? Не тот случай. О, пошел вызов! Алло… По вашему указанию… Никого рядом нет, – с этими словами Джума отнял трубку от уха и жестом пригласил Акбара слушать вместе. Вопрос «Кто-то слышит ваш разговор?» был дурацким. А с дураками следует обязательно говорить при свидетелях, если, конечно, нельзя промолчать.

Панель на трубке заискрилась зелеными и красными огоньками, пошла какая-то помеха, но прием не ухудшился.

– Не говорите ничего, кроме того, что я вас спрошу. Канал временной стойкости, вы поняли меня?

– Да, я вас услышал.

– Численность группы?

– Девять человек. Один офи…

– Это неважно. Где вы находитесь?

– У поста Кулух.

– Внутри строения?

– Нет. Идет осмотр.

– Там все в порядке. Сосредоточьтесь внутри. Через сорок минут дайте сигнал, красный дым, и ждите борт. В любом случае, до приземления вертолета строения не покидайте. Это важно. В районе неспокойно. Перед посадкой разрядите оружие. Времени не будет. Отвечаете лично. Осмотрите патронники, из гранат запалы вывернуть. Как поняли?

– Понял. Только у нас нет дымов. Костер пойдет?

– Пойдет, – после паузы усмехнулся голос в трубке. – Еще раз напоминаю: дымовой сигнал дайте внутри строения. – И опять Акбара озадачила во время короткого молчания странная пульсирующая помеха. Откуда здесь такой источник?

– Понял. Костер будет.

– Все. До подлета борта трубку держите включенной. У себя. Должны работать индикаторы на панели. Напоминаю, внутри строения. Удачи. Остальное – на месте. Конец связи.

У дувала между тем происходило что-то незапланированное. Вместо сигнала «путь свободен» Рубцов показал «хер» – скрещенные над головой руки – и, не таясь, направился к гряде, за которой залегла группа.

– Что за черт? Если нельзя, так что же он вышивает, как на Бродвее? – Джума после жестких инструкций был явно раздражен.

– Не ворчи… Медик у тебя толковый.

– Ага, забыл, на чем знакомство состоялось!

Доклад Рубцова был до слез прост. За дувалом – сущий скотомогильник. Две дохлые коровы.

– Вонь невозможная, кровь какая-то черная, деготь прямо. Жечь их, что ли, пытались? Пять минут не высидеть. Боец, вон, блеванул желчью. Больше-то нечем. Нет, командир, я туда больше не пойду. А если «сибирка»?

И столько решимости звучало в его словах, что Горшенев вынужден был проявить ту самую разумную инициативу, о которой даже в уставах упомянуто.

– Хорошо. Посылай туда еще пару гонцов. Пусть ребята все, что горит, соберут и запалят костерок. Давайте шустрее. Через тридцать минут воздушное такси обещали.

– Миша, трубку им отдай, помнишь, указание было трубку внутри поста держать.

– Да мать их, этих указчиков, «внутри», «у себя». Пусть берут. Бежать потом за ней!

– Сдается мне, что не будешь ты за ней бегать. И вертушек не будет, – угрюмо промолвил Аллахвердиев, – Рубцов, Коля, давай поближе, соображение есть. Во-первых, задолбить нас желали не друзья Султана, те просто не знали, что с нами делать. Они идейные. Когда уходили, то Султан пожалел, открылся. Команда на уничтожение пошла от тех, кто вас нанимал.

– И ты молчал? И мы шли по их же плану? Да этот «дух» тебя заморочил! А что, если все наоборот? – взвился Горшенев.

– Миша, дай договорить. Идти нам, все одно, если к границе, только сюда. А вот что в трубке радиомаяк – это сто процентов. Говорят, в районе неспокойно, а не меняют место посадки? Зачем разряжать, опять же, оружие заранее? Если есть радиосигнал, да и Кулух не иголка, зачем костер? Не беспокоит тебя весь этот «гондурас»?

– А ты не чеши, – огрызнулся Михаил, – почему молчал там, у колодца? Ну?

– Миша, лет десять назад, в такой же степи, только летом, вышли мы на чабанов. Аксакал расщедрился, мяса сварил. А парнишка их, подпасок, зачерпнул ложку и брякнул: шурпо, мол, нынче с рисом. Старик ему через костер как саданул палкой по голове, тот и отпал. Не понял? Я тоже поначалу. А утром уходили, все же спросил у деда. «Сейчас можно сказать. Теперь вы мяса поели, два дня можете идти по своим делам. А дурачок наш увидел червячка и пошутить решил. Червяк на мясе рос – не вредно. А голодными – вы далеко не уйдете». Вот, Миша, скажи я тебе там, у колодца, про червивое наше мясо, далеко бы мы ушли и куда?

– Ну, ты Омар Хайям! Сменили бы курс.

– Ну и куда? Кашгузар блокирован. Думаешь, на Хоштепа нас не ждут? Может быть, я и ошибаюсь. Недолго ждать осталось.

– Рубцов, что они там запалили? Дохлятину подожгли? – перевел разговор Джума, указывая на столб черного дыма,

– Ага, шашлычок из падали. Вот поднесут и не скажут, как тот чабан, пока не поедим для восстановления сил. Ведро там старое резиновое валялось, сообразили парни. – Рубцов хотел еще что-то добавить, но осекся и завертел головой, предупреждающе поднял руку: – Тихо, братцы. Движок слышу. Так, что у нас там, командир? Какая сторона?

– Восток… Бля, он что, из Ташкургана идет? Похоже… Коля, сигнальщики вернулись? Давай всем команду: рассыпаться, залечь, закопаться… «Воздух», короче. Не стрелять ни в коем случае без моей команды. В песок всем головы, быстрее.

Пара «восьмерок» шла на приличной высоте, метров триста, и на подлете к развалинам не снизилась, ушла на север к границе.

– Ну, не заметили. Дымит ведь классно, – крикнул Рубцов, не покидая ложбинки, прикрытой сухой кугой.

– Лежать всем вмертвую. Это разведка, понял? Вертушки хер знает чьи, похоже, афганские. Не шевелитесь! – заорал Горшенев.

– Нет, Миша, таких «эмтешек» у «зеленых» не было. Это что-то другое, – усмехнулся Акбар, – если не ошибаюсь, северный вариант. Для горной местности тоже годятся. Ну, вот, возвращаются. Дай Бог…

Чего Аллахвердиев просил у Создателя, осталось тайной. Пара вывалилась на этот раз с северо-востока чуть ли не на бреющем полете, скользнула точно над Кулухом и с отчаянным креном стала набирать высоту. Это было знакомо до боли. Через десяток секунд развалины вздыбил мощный двойной разрыв авиабомб. Ударная волна сначала подбросила, а потом буквально вдавила в грунт людей, накрыв удушливой смесью пыли, глины, мелких камней и сухой травы. Но надо отдать должное: полуослепшие и оглохшие бойцы выполняли команду «лежать всем вмертвую», сообразив, что это только начало. Кто из них не видел этой картинки, пусть даже издалека?

Едва начал оседать смерч разрыва, вертолеты появились вновь, на этот раз всаживая в развалины НУРСы. В завершение, покружив над постом, обработали клубящиеся пылью дувалы огнем из курсовых пулеметов.

Подкатился из своего укрытия Рубцов:

– Все целы, командир. Говори, что дальше, а то ведь крыша едет. Не лежать же тут вечно?

– Нет, лежать не годится. А как им в голову ударит наши лохмотья посмотреть, что мы все тут и остались? А? По нашей схеме: «бешеу», а потом разведбат, убедиться, что не даром бомбили? Собирай бойцов. Марш бросок три километра. К реке.

– Значит, прижали, – махнул рукой Рубцов. – А у нас раньше всегда пили, чтобы к речке не прижали. Я вот что хотел спросить: вы же военный корреспондент? Очерки, статьи, все такое. А вот кто нибудь писал похвальное слово о падали? О пользе скотомогильника? Если выживем, напишу сам. Когда бы не коровы те, дохлые… С ума сойти! Кому жизнью обязаны!

– Не гневи судьбу, Коля, – Горшенев глянул в серо-свинцовое небо. – Сам знаешь, от кого в таких делах жизнь зависит. Это нам такое знамение было. Очевидно, лучшего не заслужили. Ну, падаль будешь славить или Бога живого?

(обратно)

АФГАНСКИЙ SOS

Петля затягивалась, и желание дергаться во спасение собственной задницы явно убывало. При взгляде на бойцов, упавших на сырую гальку под берегом, становилось понятным: без еды и отдыха они не пройдут и десяти километров.

– Картина Репина «Приплыли». Говорил же, чтобы к речке не прижали. Выходит, прижали? – подбавил тоски Рубцов и нарочито противным голосом пропел на мотив «Варяга»: – На тоненьких ножках, под самый конец, к нам незаметно подкрался…

– Что дальше? Акбар? – Горшенев с досадой швырнул в мутную воду пустую пачку «LM». – Вот и курево кончилось.

– Не знаю, брат. В Кулух-тепа хода нет. За Вахш выйти, на Пяндж – это километров тридцать по пустыне. Там у Тигровой балки вброд можно попробовать.

– Мы и двух часов не выдержим, – нерадостно усмехнулся Горшенев.

– А тропа эта, над нами, куда идет? – вяло поинтересовался Рубцов. – Если уж шлепать, то не по булыжникам.

– По течению – в Кулух-тепа. Вверх, за мостом – Калай-и-Заль, кишлак узбекский. Работали мы в этом районе от Чардара и ниже, сюда. Самооборонцев уговаривали с кундузскими властями не воевать. Знакомили их с революционными завоеваниями.

– Ага, спецпропаганда! Агитотряды, да? – оживился Рубцов. – Вот и случай представился проверить, как действует. Узбеки же славятся гостеприимством?

– Только приглашения заранее рассылают. Ты к чему клонишь?

– Да к тому, что нам сейчас осталось по-партизански: ждут спереди – нападаем сзади. Закрыт путь к границе – уйдем вглубь, отсидимся чуток.

– Было бы у кого, – резонно заметил Горшенев. – А так, запереться в кишлак, представляешь? Что думаешь, Акбар?

– Думаю, где ты такого медика откопал? Интересные мысли ему в голову приходят. Опять же с «макаровым» вроде не справляется, а с «шайтан-трубой» за милую душу. А насчет «у кого» – это надо проверить. Был тут «инженер» Шерахмад, техник– мелиоратор, бывший, от Басира откололся еще в восемьдесят втором. Авторитет, пятьдесят стволов. С нами мирно жил, а местные власти признавал только потому, что боеприпасы мы через них поставляли. Правда, последний раз я о нем слышал год назад. А так, было дело, в дружбе клялся. Что, Коля, не забыл: инициатива наказуема исполнением? Пойдешь со мной к мосту? Будем гонца ловить.

– Какого еще гонца, – поднялся Рубцов, в готовности идти хоть к черту на рога, лишь бы не сидеть на ледяных голышах у мутной воды. – За бутылочкой винца? Это можно.

Плану Аллахвердиева можно было присвоить название «Афганоавось». Авось заключался в том, что после утреннего фейерверка в Кулух-тепа туда обязательно должен сунуться кто-то из местных. Скорее всего, рахитичный бача – местный пионер-герой или дедушка, уже запросто беседующий с ангелом Азраилом. Шахиды, мученики – бесспорно, в любом виде летального исхода. Впрочем, эти субъекты и есть лучшие разведчики на такой войне, как афганская. Берите шире – отечественная. Это когда «отцы» затеяли, а народу воевать. Эх, жаль, ответить нечем. Сунулись бы они к нам, узнали бы, как стояли в былые годы за свою страну очень старые большевики и совсем юные пионеры!

– А если тебе этот абориген ни гугу? – прищурился Горшенев. – Ты же не…

– Не. Ты угадал. Просто задам вопрос: здоровы ли уважаемые Шерахмад и Карим? А дальше все понятно будет – рвать нам в пески или идти в гости к «духам».

– Карим? Еще один авторитет?

– Брат Шерахмада. Что-то вроде зампотыла. Самооборона – дело родственное. На него – особый расчет. Жена, младшая, родами должна была помереть по всем законам. А хера он хотел – девчонке четырнадцати не было? Кесарили прямо в доме. И кто? Не поверишь. Дерматолог! И вся анестезия – спирт да промедол. Ничего, и пацанчик выжил, и мамаша, и доктор.

– А доктор при чем?

– Да Карим сначала сказал, что застрелит его и себя, если роженица помрет, а потом три ящика водки на майдон переправил. Лично для доктора.

– Ну а ты? Ассистировал, что ли?

– Свечку держал! Точнее, два часа будущего папашу под прицелом. И хрен бы с ним, с дерматологом, сам вызвался. Да ведь там, за занавеской, сестра была. Он резал, а вот зашивала она. Потом, правда, в медсанбате держали эту маму афганскую с месяц. Но ничего, обошлось. Ну, мы пойдем, благословясь. А вы в сторону Кулуха поглядывайте. Помнишь наш закон: после «бешеу» – реализация. А это наши, свои, те самые, что хуже чужих.

– Знал бы кто, маму их… – процедил Горшенев.

– Ну, узнаешь? Альфа, бета, гамма, знамя, сигма, энигма, хуигма. Легче станет? Они свое дело делают. Мы-то, прикинь, вне закона. Ты ведь тоже толком не знаешь, кто тебе бабки давал?

Рубцова Акбар оставил метрах в двадцати от моста. Сам вышел на растрощенный траками бревенчатый настил, снял с плеча автомат и демонстративно повесил на кривые перила. Была причина. На подходе заметил ямку, изобретательно замаскированную кизячной лепехой. Надо же, какие культурные коровы пошли! А вот и бороздка. Управляемый? Не надо, выходит, ждать гонца. Если заложили фугас, значит, охраняют мост. Сами выйдут. Но первым с самооборонцами пообщался Рубцов. Заслышав сзади несуразное и очень уж громко-радостное: «Ассаламун Алейкум! Четоур аст?» – Акбар увидел, что Рубцов приветствует с поднятыми вверх руками двух дюжих узбеков и в живот ему нацелены ободранные до белизны две грозные «пятизарядки». А еще через секунду и его самого очень чувствительно ткнули стволом между лопаток. В такой позиции оставалось только расслабиться, к всеобщему удовольствию. Проигнорировав первые традиционные вопросы военнопленному, Аллахвердиев, не оборачиваясь, по возможности ласково сказал на узбекском: «Если ты сейчас не уберешь свой карамультук от моей спины, то мои братья Шерахмад и Карим воткнут его тебе в твою чистую жопу». Подействовало. Медленно повернувшись, Акбар испытал смешанное чувство стыда, досады и в то же время не мог подавить глупый смех. На прицеле, правда, не карамультука, а старенького «ППШ», его держал подросток с горящими глазами. Дернуло же сказать про «чисто вымытую».

– Сынок, прости мне грубость. Просто у меня сильно болит спина, понимаешь? У меня нет оружия. Ты видишь? Срочно скажи Шерахмаду или Кариму: Акбар, переводчик с майдона, просит помощи. Мой друг сейчас уберет «калашников». Смотри. Эй, Рубцов, положи автомат на землю медленно и отойди. Все в порядке, Коля, есть контакт.

Шерахмад подкатил через час во всей своей боевой мощи: потрепанный «уазик», клепанный доисторический «Лендровер» с пулеметом на крыше и «ботинок Брежнева» – открытый бронетранспортер, из которого высыпались и грамотно залегли человек десять самооборонцев (во дела!) в камуфляже. Сам «инженер», остановив знаком личную охрану, вышел на мост один, чем некстати напомнил Акбару недавнее представление под Термезом. Только вот встречи теплой не получилось. Круглое лицо Шера просто было образцом озабоченности.

– Я не могу принять вас, – выслушав рассказ Акбара, угрюмо сказал Шерахмад. – Ваши разбомбят Калай-и-Заль, если узнают, что вы здесь. Я не хочу ничьей крови. Понимаешь, мы стали жить спокойно. Это же вас бомбили в Кулухе?

– Как здоровье Карима? – пытаясь оттянуть окончательный отказ, спросил Акбар.

– Убит в Кундузе. Когда дивизия ушла, люди Ахмадшо взяли город. Без боя, понимаешь? В свой город вошли. Потом ваши вернулись, ударили. Эта сука пуштунская, Наджиб, испугался, что север отколется. Нет Кундуза и брата нет. Даже тело не нашли, – Шерахмад провел ладонями по лицу.

– Шер, нас немного. Девять человек. И прошу немного: какой ни на есть еды, места, чтобы отдохнуть, и, если есть возможность, завтра к утру подбрось нас за Маликей, поближе к плавням. И еще веревку и пару баллонов, понимаешь?

– Понимаю. Обидно умирать на чужой земле, когда своя рядом. А правду говорят, что сороковая армия может вернуться? «Ватан Гак» вчера слушал, есть такой хабар. Мол, если Пакистан будет вмешиваться.

– Да на кой черт вы нужны «пакам»? У них своих забот хватает.

– Э-э, брат, ты отстал от жизни. Люди от вас идут сюда, а потом на юг, в Кветту, Пешавар.

– Какие люди?

– Разные, – отвел глаза Шер. – Я думаю, ты лучше меня знаешь. Таджики, киргизы, татары. Твои земляки – чеченцы, лезги. Молодые… Говорят, даже один ваш генерал, тоже молодой, с ними ушел. Я знаю, что впереди тяжелые времена, особенно для нас, узбеков.

– И к чему ты готовишься?

– К войне против всех. На островах нас не возьмут.

– Ты поможешь нам? Ведь если вернемся или до островов дело дойдет, то могу и пригодиться, как тогда, а?

– Еду дам. За Халаколь подвезу. Но к границе на десять километров не подойду. Плавни и Тигровая балка сейчас – опасное место. Там свои хозяева. Все в их руках. И оружие, и «пудар», и гостей они переправляют. Дай Бог вам с ними не столкнуться. Потому и советую – переходите Пяндж засветло. Ночь – их время. И никто не мешает? Потихоньку возвращаетесь, да? Наджибу без вас конец.

– Не знаю, – приложил руку к сердцу Акбар. – Говори, куда людей выводить?

– Через час. Здесь на мосту. Подойдет грузовик, «Йокогама». Ложитесь в кузове. К водителю не подходить, не разговаривать. Где остановится – вылезайте без вопросов. Там, увидишь, старая кошара. Можно переночевать. Место спокойное. Хлебом клянись, что так сделаешь.

– Патроны дашь? Пять сорок пять. Цинк? И гранат десятка два? Видишь, теперь я у тебя прошу.

– Дам. Этого добра теперь у нас много. Плохо умирать безоружным. Прощай. Я добро помню, – Шерахмад протянул руку. – Сын Карима – теперь мой сын.

Аллахвердиев, преодолевая внезапно нахлынувшую слабость, спустился с насыпи к Рубцову.

– Ну, Коля, теперь давай назад, один, здесь у них все под контролем, пусть Горшенев под берегом, как мы шли, выводит сюда бойцов. Да чтобы по кустам не шмальнули. Шеровцы здесь оборону держат.

– Что еще сказать? На чем сошлись?

– На середине. Теперь, Коля, международный сигнал бедствия звучит так: «Спасите наших, «духи». Давай, хирург, у нас минут сорок в запасе.

– Какой я хирург, – засмеялся Рубцов. – Я, товарищ майор, бывший комсомолец батальона. И вы про меня даже, наверное, слышали. Ну, тот, что гранату замполиту полка подбросил в модуль. Вот, не посадили, в Термезе оставили, а тут такое дело.

– Там же без жертв обошлось?

– Да все бы нормально, только комиссара гребаного в комнате не было. А в соседней – зампотыл с «пэпэже» барахтался. Она и выскочила в простыне, всему модулю на потеху. Вот этого и не простили потом. Значит: спасите наших, «духи». Афганский SOS? Надо запомнить.

(обратно)

НА КРУГИ СВОЯ…

Велик был соблазн выкинуть из кабины этого странного водителя и рвануть на край прибрежных болот, а там как повезет. Но умен был Шерахмад. Дверка со стороны пассажира ручки не имела, а худой, как смерть, узбек за огромной баранкой в ответ на знаки Рубцова открыть кабину оскалил лошадиные зубы и поднял с сиденья «букет» из двух шашек, батарейки и электродетонатора. Больше вопросов не было.

– Акбар, а что, если этот местный Махно нас просто загоняет, куда ему выгодно. Подальше от себя, а сам потом сдаст? Кто мы ему, в конце концов?

– Допускаю, Миша. Избавиться от нас – желание законное. Шер помнит, как их гоняли за наших пленных или перебежчиков. Труп, но отдай. И приказ «семерки» о смертной казни за уничтожение советских пленных вряд ли отменили – «духи» еще те бюрократы. Но Шер чего-то боится не меньше, чем налета на кишлак. То, что он посадил этого отмороженного за руль, – понятно. Не верит, что в кошаре остановимся. Давай так – пусть думает, что идем мы по его плану. А там видно будет.

– Ну и гостинцы! У них что, Великий пост начался? – Рубцов, забравшийся в кузов, потряс потертым ковровым хурджином. – Лепешки, орехи, кишмиш. А это что? Рис? Плов делать будем? А чего же тогда баранины не дали?

– Ждут, когда из нас шашлык сделают, – усмехнулся Горшенев. – Коля, что еще там есть?

– Два баллона, веревка, кусок бревна, две лопаты нерусские, брезента кусок. Цинк вспоротый, патроны и раз, два, три и три еще – шесть «эфок». Запалы в тряпке. Чай, кажется, в пакетике. Канистра с водой. Все.

– Грузимся, Миша, – Акбар подтолкнул Горшенева к машине, – нельзя тут стоять долго. Езды минут сорок. Обзор хороший. Но пусть бойцы в оба глядят.

Вросшая в землю кошара могла бы стать идеальным пристанищем, если бы не одно обстоятельство: она стояла как шиш посреди чистого поля. Да и судя по свежим следам, сухой золе костра, люди здесь бывали частенько. Особенно насторожили Горшенева окурок «Кента» и обрывки желтой клейкой ленты, какой обычно в караванах обматывали коробки с аппаратурой и сигаретами. Похоже, Шерахмад предложил им расположиться в перевалочном пункте – приграничном караван-сарае. А как нагрянут настоящие хозяева?

– Не нравится мне здесь, – категорически заявил Горшенев Рубцову и Аллахвердиеву, провожавшим взглядами «Йокогаму», водитель которой, подрулив к кошаре, даже двигателя не глушил и баранки из рук не выпускал, только мотал лошадиной мордой, мол, выметайтесь.

– Я вот думаю, когда они нас будут крошить? Засветло пойдут? Эта халупа развалится от пары гранат. И уходить вот так сразу нельзя. Не знаю, откуда, но ведь наблюдают же.

– Тогда пошли рис варить, – Рубцов шагнул к кошаре, – костерчик разведем, окопаемся для вида. Пусть думают, что мы здесь на ночь остаемся.

– Да, комсомолец, если вернемся, иди в командиры. В армии лучше всего быть командиром. А пока тебе, Миша, решать. Я без мандата здесь, но начало плана хорошее. Дальше что?

Джума закинул автомат за плечо:

– Ну, если командиром быть хорошо, тогда и слушайте. Рубцов, положи всех спать. Лепешки, орехи подели. Воду проверь, не подсыпали чего? Разлейте по флягам, часть в канистре вскипятите – чаю попить. Костер разжечь и держать поярче. Два костра. Маяки, а не костры. Назначь впеременку ковырять землю по углам кошары, пусть делают вид, что окапываются. Начнет смеркаться – подъем, и бегом к родной земле. И есть у нас на отдых – три часа от силы.

– А костры горючие зачем? Да еще два?

– А затем, чтобы их приборы ночного виденья ослепли. И еще: будем отходить, свали все барахло в кучу, а вниз пару «эфок», понимаешь? Им подарок и нам сигнал, в случае чего. Только поумнее спрячь, нынче народ пошел недоверчивый.

Чаю никто не дождался. Пожевали черствых пресных лепешек, досталось всем по горсточке кишмиша и грецких орехов. Расстелили брезент и, выложив автоматы у головы, забылись в обморочном сне. Единственное, что успел Рубцов, – заставил набить магазины и рассовать оставшиеся патроны по карманам. Правда, перед этим он проверил за кошарой их пригодность, да и парочку запалов шерахмадовских сжег. Осторожно так закрепил в стене и веревкой чеку выдергивал. Битый комсомолец! Не одни мы поставляли начинающим моджахедам патроны, которые разносили ствол при первом же выстреле, ручные гранаты, взрывающиеся в руках, шнуры, детонирующие в оболочке огнепроводных, и прочие игрушки дьявола. Правда, Акбар как-то участвовал в дознании, когда двух бойцов обвинили в продаже патронов и судили, несмотря на то, что было доказано – они эти патроны в чайнике варили. Оружейники сказали, что на «пять сорок пять» это не действует. А может быть, слабо кипятили?

К закату развиднелось и, едва солнце ушло за Зави-Зард, в вышине задрожали обманчиво крупные звезды.

– Пора, – поднялся от костра Горшенев, – пойду поднимать народ. Звезды – это хорошо, не заблудимся. Вон Полярную как видно, лучше, чем в планетарии. Пойдем, Коля, готовь свой подарок возможным гостям.

– Сейчас, секунду, – Рубцов запрокинул голову к небу, – я вот Большую Медведицу еще могу найти, Марс отличаю, потому что красноватый. А остальное – тьма сплошная. А вы, товарищ майор? Вот слева от ковша что?

– Если имеешь в виду Большую Медведицу, то слева Малый Лев, справа – Рысь. Впереди, чуть левее – Псы Гончие.

– Зверинец, одним словом, – засмеялся Рубцов, – на небе зверинец и на земле живодерня. А откуда вы это знаете, про звезды?

– Видишь ли, Николаша, когда нормальные пацаны на танцы бегали, я астрономический кружок посещал. Теперь они дома, перестройкой занимаются, а я здесь с вами. Вот и вся польза от моих знаний.

Две осколочные гранаты с выдернутыми чеками Рубцов уложил под пакет с рисом, в который осторожно воткнул еще один запал с разогнутыми усиками и от него, не маскируя, перекинул через дверной проем кусок веревки. Не ребус, конечно, для тертого бойца, но в запарке могло отвести глаза.

Горшенев повел группу на северо-запад от кишлака Маликей, к холмам, рассчитывая при подходе к Пянджу, в случае преследования, использовать рельеф местности. Путь удлинялся километра на четыре, зато можно было не опасаться, что на рассвете перестреляют, как сайгаков, с вертолетов в солончаках пустыни Хаджахрег. Мысль была во всех отношениях хорошей, но вот, к сожалению, хорошие мысли на войне приходят в голову многим и, что характерно, по разные стороны баррикад. Едва группа вышла к пологим склонам, как впереди, километрах в двух, блеснул узкий луч прожектора, а затем послышалось мягкое урчание двигателя.

– Акбар? В чем дело? Кто-то едет от границы. Но тут же нет дороги?

– Если «бронник» или джип, на кой черт ему дорога? Здесь как на автодроме катайся. В холмы он не пойдет. И нам выше ползти не надо, чтобы не высветили. А если что, так у нас девять стволов. Отобьемся. Все их преимущество – фары. По ним и ударим, в случае чего.

Через пять минут метрах в ста от того места, где залегла группа, пронесся, высвечивая путь через щелевидные насадки на фарах, «шишарик» – «ГАЗ-66». Все обошлось вполне мирно. Правда, минут через пятнадцать гулкий воздух пустыни донес до них эхо взрыва, а затем приглушенный расстоянием треск автоматных очередей.

– А ведь это по нашу душу пришли, Миша. Похоже, столкнули мы нечаянно две интересные конторы. Теперь вся надежда, пока они с «шишариком» разберутся. А там, видно, люди серьезные. Ночью у границы как хозяева катаются. Вот теперь бы я привалов не делал. Ставь задачу на форсированный марш. Все, что мешает бежать, – пусть бросят. Автомат, два магазина, камеры. Джума, внуши ребятам. Не хочется здесь последний бой принимать. Поднимай дух. Ты же умеешь по-командирски.

Речь Горшенева обступившим его бойцам была краткой:

– Бежать за мной. Рубцов в замыкании. Если хорошо попросить Бога, то он направит все силы, и ум даже, в ваши конечности. В колонну по одному. Камеры? Веревку? Вперед!

Серый рассвет застал их на краю тростниковых джунглей. Под ногами захлюпала черная протухшая жижа. Горшенев выслал вперед дозор и объявил короткий привал.

– Ну, говори, Акбар, что с баллонами делать? Не протащим ведь надутые через эти заросли.

– Не угадал, Миша. Только с их помощью и пробьемся, и не утонем. Надувайте, насколько легких хватит, перетягивайте пополам, по бокам петли вяжите. Понятно, как утюгом пройдем, а если кто провалится в бочагу, так за петлю ухватится.

– Сколько мы выдержим в такой каше? Лед же сущий! Я уже ног не чую, правда, – пожаловался Рубцов.

– Минут тридцать. Потом судорога. Пока ломит – значит, чувствуешь. А если нога от бедра не твоя – не выпускай петлю, просто в луже захлебнешься.

– Акбар, вот бы сейчас твой освежитель пригодился, скажи?

– Нет, командир. Мною и всеми нами сейчас страх правит и боль. Это сильнее.

– Да нет у меня страха, брат. Все по херу, понимаешь.

– Говорю же тебе – страх. Не боязнь, не трусость. А тот, что еще от пращуров-ящеров. Вот когда его нет, то человек не рассуждает – просто ложится и помирает. Ложись, ну? А ствол под челюсть? Нет? Видишь, страх, он нам разум заменяет, когда мозги отказывают.

– Все. Можно отчаливать на этих влагалищах, – Рубцов указал на стянутые баллоны, поразительно напоминавшие огромные черные половые губы с редкими толстыми волосами-веревками.

– Видишь, Миша, о чем он в такой моментдумает? И скажи, что это не подсознание?

– Я всегда об этом думаю, – ощерился Рубцов.

– Пошли, за петли хватайся, пошли, мать! – закричал Горшенев.

И вовремя. Не прочавкали и двухсот метров, как над головами зацвикало, дребезжаще заныло. Автоматная дробь сначала была слышна сзади, а потом справа и слева. Их охватывали полукольцом и, возможно, пытались выгнать на «номера»… Стадом диких кабанов они ломились через тростниковые джунгли, боясь встретить смерть в ледяной тухлой жиже на «ничейной» земле. Орали что-то нечеловеческое, били короткими очередями на все четыре стороны. Упавших поднимали пинками. Но пригорок, обещавший спасение, вздыбился минометной вилкой.

– Ложись, ложись, бл. дь! Не стрелять! Бросай на хер, кому… Лежать!

– Всем бросить патроны, уж скоро граница… Акбар, дай бинт. Пакет дай, говорю.

– Зацепило, Миша? Что?

– Нет, нормально. Сдаваться надо. Посекут свои же.

Запенилось вокруг багрово-синего мосластого кулака марлевое кружево.

– Акбар, если что, иди ты… Поймут, надеюсь, со второго раза. Иначе минами забьют. Похоже, участок пристрелян. Суки, знают, куда направить. С мертвых ничего, кроме вони… Все: капитан Горшенев пошел сдаваться. Не стреляйте в белых голубей…

Отстегнув ремень с подсумком, Михаил тяжело поднялся на колени, пополз к лессовому гребню, а потом, рывком выскочив на откос, замахал руками, развевая белые ленты. А за спиной, из-за реки сдвоенно ударили пулеметы. Горшенева отбросило вперед, и Акбар потерял его из виду.

– По е…му Афгану – огонь! Давай.

Десяток автоматных стволов ударили по противоположному берегу. Кто-то толково выпустил две сигнальные ракеты в направлении пулеметных гнезд. Над головами низко заныло, и через несколько секунд серия разрывов грянула на афганском берегу.

Горшенев лежал, уткнувшись лицом в хрупкую, вымороженную полынь, подвернув под себя руки.

– Вы нарушили государственную… На месте… за голову! – Металлический голос обрывисто проникал в сознание.

– Мишка? Джума, ты слышишь?

Сзади навалились вывернули локти.

– Смотри, осторожней. Чтобы не с гранатой. Это у них первое дело. Да пусть он и переворачивает. Слышь, «душара», по-русски понимаешь? О, кивает! Поверни другана лицом.

Отошли неспешно, держа автоматы наготове.

– Мишка, сейчас, погоди.

Пугающая белизна лба и щек. Синие, будто сшитые губы. Красный комок бинта прижат к груди…

(обратно)

СДЕЛКА

Счастье – это когда не мешают осознать, какой ты есть мудак. Мне хорошо на сухих досках, в синем полумраке. И температура, похоже, уставная – восемнадцать выше нуля. Если не спать, то и не зябко.

– Майор Аллахвердиев?

Что-то ты, сука, осторожно и очень вежливо спрашиваешь. Или тут еще кто-то есть? Интересно, конвоира за дверью оставил. В «гражданке» – это еще занятней. И пахнет весело, свежо. Что-то новое.

– Понимаю. Влезли не свое дело. Много планов серьезных разрушили. И сказать вам нечего.

– А вам, простите, не знаю, с кем говорю, есть что сказать?

– Ну, не злитесь. Георгий. Имя настоящее, а звание, ну, это не важно. Так что можно по имени. Вот это добавит доверия? – На широкой ладони блеснули пластинки микрокассет. – Запись ваших бесед со следователем. Могу оставить на память.

– Дайте лучше закурить. А как они меня месили, там тоже прописалось?

– Да как сказать… «Театр у микрофона». Не доказательство. Давайте покурим на свежем воздухе.

В каком направлении мчалась новенькая «восьмерка», Акбар понял, только когда мелькнул за окном указатель «Шуро». Отсюда в полусотне километров – Курган-Тюбе, а там и Душанбе, цивилизация. Впрочем, какая разница? Сделка уже состоялась. В противном случае…

– Сложнее всего было найти вам место во всей… – Георгий явно затруднялся подобрать определение.

– Да ладно уж, говорите прямо, авантюре.

– Если в смысле предвидения, то можно и так. Зря это слово сделали ругательным. Сегодня авантюра – завтра прогресс, открытие.

– Прямо завтра?

– Пусть через год-другой. Пять лет не срок, а? Условия такие: прежде всего вы не разыскиваете никого из участников вашего похода. Ни Рубцова, ни Горшенева, ни…

– Джума жив! – выдохнул Акбар. – Где он?

– Ну вот, – по-прежнему спокойно сказал Георгий, – договорились же? Жив. Служить не будет. Искать не надо. Навредите ему, себе, другим хорошим людям. Дальше: не интересуйтесь до времени такими темами, как Шаеста, Бадабер, «кунарские страсти».

– И это прокачали? Можно пояснить, почему? Или «умер Максим, ну х… с ним!»?

– Героев забывать грех. Но есть миф. И есть люди, которые тогда были солдатами, офицерами, а теперь нужны в ином качестве. Знаете, почему опасно разрушать мифы? Вместо одного старого рождается два молодых. И они требуют новых жертв.

– Что еще? В чем ограничения?

– Да Бог с вами! Вы такую свободу получаете, что и мечтать не могли. Вот вы сейчас в Киеве? Хотите куда-нибудь в группу войск?

– Пока нет. Не знаю…

– И правильно. Сейчас на Украине интересные события развиваются. Скажем, я звоню вам, прошу обратить внимание на какой-либо факт, персонаж. Дальше – ваша воля. Только уговор такой: отреагировать на полную катушку в соответствии со своими, подчеркиваю, со своими, убеждениями.

– А если у меня нет убеждений?

– Не лукавьте. Потому-то на вас и обратили внимание, что есть. И по любому поводу. Вы – вечный оппозиционер.

– Комплекс Иуды? Благодарю.

– Разве я не прав? Даже здесь вам все поперек!

А задания были простые и даже очень совместимые с работой в газете. Обратить внимание на демократические движения. Выразить свое отношение к созданию украинской армии, непременно в беседе с радиокорреспондентом, который будет вести опрос у Золотых ворот. Помочь опубликовать серию материалов о декабристах-южанах. Написать о женщинах на афганской войне для популярного журнала. Как-то передали видеокассету с документальным фильмом «Афганское сражение» и попросили показать ее в студенческой среде. В меру правдивый фильм, снятый англичанами в сороковой армии и у моджахедов под Кандагаром. Там «духи» собирались воевать до победного конца, с минометами и автоматами, а советские воины на фоне «Ураганов» и пикирующих на кишлаки «сушек» благодушно заявляли о бессмысленности войны в Афганистане.

Позже, в Северной группе войск, ориентировали на публикацию материалов о бедственном материальном положении офицеров и отношении поляков к памятникам Великой Отечественной войны. В Санкт-Петербурге заказали несколько зарисовок о вьетнамской диаспоре для совершенно непопулярной газетенки, снабдили информацией о нелегальном вывозе через финскую границу органов для пересадки. Потом предоставили опасно-подробные сведения о «роялистах» – группе солидных людей, державших в своих руках массовую торговлю импортным спиртом для примусов, которым всласть упивался пролетариат в начале девяностых годов. Гениальные операции проворачивали в полуживой Северной столице ее новые хозяева. Вот с тем же спиртиком. Всенародно любимый телеведущий вдруг ошарашил народ известием о том, что в ближайшие дни власти запретят продажу «Рояля». И ринулись «язвенники и трезвенники», так, на всякий случай. Скупали десятками литров. А пойло, как торжище новгородское, не оскудевает! Еще бы! В устье Невы стояли танкеры, залитые «Роялем» под завязку. Надо было продать. И продали.

Летом 1994-го Георгий организовал Аллахвердиеву командировку в Таджикистан. Кому-то, очень дальновидному, понадобились немедленные отклики на теракты против российских военнослужащих, информационная поддержка казачьей (!) общины в Душанбе. Аллахвердиев «отбился» небольшой, весьма поверхностной корреспонденцией.

– В начале прошлого века в Санкт-Петербурге решался, да не решился вопрос о создании на российско-афганской границе казачьего войска – «Амударьинского», по названию порубежной реки. Но, как говорится, казацкому роду нет переводу, и через 90 лет в Таджикистане была создана казачья община – «Амударьинская линия».

Летом 1991 года, когда сплачивались в добровольный союз душанбинские наследники казачьих традиций, было не до шуток и маскарада. В Таджикистане разгоралась гражданская война. И в это тревожное время, когда демисламисты открыто заявляли, что русскоязычное население республики может сыграть роль «живого щита», кандидат исторических наук, знаток Востока Виктор Дубовицкий объединил вокруг Свято-Никольского православного собора в Душанбе несколько десятков потомков донцов, кубанцев, оренбуржцев, забайкальцев.

– Давайте вернемся в июнь 1991-го, когда все начиналось, – сказал атаман есаул Виктор Дубовицкий. – Известно, казаки – «за Веру, Царя и Отечество», а тут парад суверенитетов… Казаки от своей свободы никогда не отказывались, но и волю других уважали. А объединились мы прежде всего потому, что необходимо было противостоять бедам, помогать друг другу, нуждающимся. Казачья молодежь ночами работала в городских пекарнях, пора была военно-митинговая… Удалось решить вопрос с продовольствием для сотен соотечественников. Не чурались самой тяжелой работы, помогали больным и немощным. Особой заботой был православный храм – поддерживали здесь порядок и чистоту, готовили к праздникам, ремонтировали.

– На собраниях общины доводилось видеть офицеров Российской армии, прапорщиков.

– Мы поддерживаем товарищеские связи с российскими пограничниками, 201-й мотострелковой дивизией. Тридцать общинников были направлены в военные училища России, большинство из них уже служат в Российской армии. Некоторые вернулись и продолжают ратный путь в Таджикистане.

К его удивлению, корреспонденцию напечатали в нескольких региональных газетах, а главное: таджикистанские казаки стали объектом паломничества молодых российских журналистов.

На вопрос Георгия о перспективах «Амударьинской линии» Аллахвердиев ответил без колебаний:

– B казаки-разбойники им играть не дадут. Героин – забота национальная. Будут жить, пока наши пограничники стоят. А потом или перебьют, или по тюрьмам рассуют.

– Кошачий глаз? – хмыкнул в трубку Георгий. – Может быть. Но не так скоро. Кстати, на днях встречайте нашего друга и посылочку. Мы вас не забываем.

«Наш друг» действительно нарисовался у черных железных дверей корпункта уже через день. Умеют прислеживать! Ну-ну, проверьте. Аллахвердиев с минуту изучал в глазок плотного краснолицего мужика лет тридцати, уделив особое внимание двум объемистым чемоданам. Так в командировки не собираются. Это из области: «Я к вам пришел навеки поселиться». Так и вышло. Гость, попросивший чуть ли не с порога говорить громче по причине глухоты, отрекомендовался корреспондентом «Педагогического обозрения» и протянул Акбару плотный конверт.

Читая «дружеское послание», Акбар трижды порывался набрать московский номер Георгия, потом тихо матерился, но в конце концов достал початую бутылку «Золотого ангела» – вонючей импортной водки, пошел на кухню, чтобы по-человечески встретить гостя. Точнее, нового хозяина корпункта на два ближайших месяца. Если все будет хорошо.

Воистину, спасая душу – теряешь то, для чего она создана! С прочтением письма предлагалось незамедлительно убыть в Махачкалу, что само по себе было неплохо – родной город! А там заняться освещением деятельности местных ревнителей ислама, в просторечии именуемых ваххабитами. Вот это было значительно хуже. Христианский социализм – сущий бордель по сравнению с исламским коммунизмом!

Несколько озадачил предписанный маршрут. Поездом до Ташкента, затем в Ашхабад и Красноводск (недавно переименованный в Голову Всех Туркмен – Туркменбаши), морем до Баку и вновь на поезде в Махачкалу. Блин, в Москву через Париж было бы удобней! Тем более что уже в Ташкенте едва не арестовали за попытку незаконной торговли валютой. Ничуть не сомневаясь, Аллахвердиев хотел расплатиться долларами в привокзальном ресторанчике и получить сдачу узбекскими сумами. Едва откупился от плотных, ежиком остриженных и очень агрессивных агентов местной безопасности. Они же, получив за углом сто баксов на двоих, вежливо просветили, что подобный способ оплаты мог обойтись в пять лет колонии строгого режима. Только в Дагестане, который упорно хранил звание «советского», Аллахвердиев понял – предписанный маршрут должен был возвратить его к «реалиям Востока на постсоветском пространстве». С двумя из этих реалий – чесоткой и вшами, подхваченными в пути, – он боролся дома.

Махачкала. Со смертью СССР жизнерадостный, вкусный, как молодое вино, приморский город вдруг превратился в дикую смесь свалки, мечети и бесконечного нищенского базара. Молодые люди с пугающе-пустыми взорами, в кружевных белых тюбетейках и коротких полотняных шароварах ходили группками по старому бульвару, прижимая к груди засаленные брошюрки с арабской вязью. У глуповато-роскошных особняков дежурили бородатые молодцы с автоматами на изготовку, а подъезды к правительственным зданиям были перекрыты бетонными блоками. И грязь, та самая, с которой боролись горские интеллигенты и русские дворники, вылезла наружу. Аллахвердиев озадачился: малая родина напоминала захолустный арабский городишко на краю пустыни: рай за трехметровым забором и многослойная помойка на улице. По ночам, хоть и реже, чем в Душанбе, вспыхивали перестрелки, рокотали бронетранспортеры. Восход оглашали муэдзины, чьи голоса, усиленные динамиками и раздробленные эхом моря, живо напоминали «Весну священную».

Несколько удручил визит к двоюродному брату. В прихожей Акбар заметил обрезок водопроводной трубы. Оказалось, вовсе и не дубинка! Внутри патрон двенадцатого калибра, набитый картечью, и примитивный спуск.

– А сверху еще гвозди рубленые, – поделился родственник. – Лупара! Если кто будет ломиться – самое то. А если найдут – ничего не ведаю. Нашел во дворе, думал, в хозяйстве пригодится. Не улыбайся, здесь своя война идет. Может, не такая громкая, как у таджиков, но коварней, это точно. Если кого решили убрать, нагнуть или хату отнять – уберут, нагнут и выживут!

Легкий скепсис Аллахвердиева относительно войны в родном краю растаял буквально через час. К себе он вынужден был добираться окольными путями. Подходы к дому были перекрыты бронетранспортерами – милиция выкуривала боевиков из особняка в мавританском стиле. Странно, а говорили, что там поселился думский депутат? Окончательно поднял настроение рассказ матери о том, что незадолго до его приезда какие-то «банабаки» заявились с вопросом, где, мол, твой сын? И без околичностей предложили сообщить, что пора ему вступать в национальное движение «Подвал».

– «Садвал», мама, «Единство» по-лезгински, – простонал Аллахвердиев. – Ну, и что ты им?

– Погнала по матушке по Волге! Они же знали, что ты служишь. И твое звание тоже. А что они старухе сделают?

– Сделают, мама! С них станется.

На следующий день Аллахвердиев предусмотрительно снял номер в гостинице у колхозного рынка. Гордое имя «Казбек» несколько смягчало отсутствие горячей воды и лампочек. Зато при входе путь постояльцам преграждала мощная двойная решетка.

– Куелдаются тут по ночам, – хмуро удовлетворила недоумение Аллахвердиева дежурная по гостинице.

(обратно)

САЛАФИЙЯ

Не исключено, Господь, смешав языки во время Вавилонского столпотворения, чудесным образом переместил большую часть фанатичных строителей в Дагестан. А чтобы они и впредь не могли договориться ни о чем, еще и разделил их неприступными горами. Эта природная разобщенность, как и все явления в этой жизни, не была ни благом, ни злом. Просто время здесь текло медленней. Христианство сюда принесли армяне и грузины, ислам – арабы и персы. Революцию – евреи. Договорись тут! Особенно после того, как рухнула надежда на светлое коммунистическое будущее. И осталась одна надежда – ислам. А почему бы и нет? Россия строит храмы, Дагестан – мечети. «Аллах Акбар» ничем не хуже «Аллилуйя». Правда, ощутимая разница была в том, что православие налегало на смирение и покаяние, а местные реформаторы ислама – на очищение веры во имя социальной справедливости. Воистину, нищих будете всегда иметь! А коль так, то и революция не за горами. Она в горах. Если уж духовный лидер договорился до того, что «…путь мусульман от времен Кавказской войны, от начала до конца был полон реформаторства. Они были в первую очередь фундаментальными мусульманами…», то чего же требовать от пасомых? «Черный передел», горный передел – какая разница! Обижен властью – присоединяйся к тем, кто за праведную жизнь, на основе истинного ислама. Сначала в отдельно взятом ауле, потом во всем Дагестане, далее на Северном Кавказе, а там татары поддержат, и до Москвы, где два миллиона мусульман (явных и тайных!), рукой подать. Однако и власть не дремала: официальная пресса была полна гневных откликов на мракобесие ваххабитов-салафиитов – сторонников создания мусульманского государства на Кавказе. В одной из публикаций под хлестким заголовком «Ваххабит с разрядом» клеймили «проходимца» Гусейна Багандова, прозрачно намекая на его спортивно-криминальное прошлое и заслуженный крах на выборах в какие-то местные органы. Так себе статейка, но то, что упомянутый ваххабит Багандов был закадычным другом отрочества Аллахвердиева, совершенно меняло дело! Вот он, Вергилий. Если борется так же, как в шестидесятых, на ковре, то лучшего проводника и консультанта не найти.

В памяти остался скуластый смуглый крепыш, с которым боялись связываться самые отъявленные хулиганы. Легко знакомился с девчонками, но не страдал, не воздыхал, цветов не дарил. Напротив, они его оделяли конфетами в ходе трудных переговоров, где он выступал от имени новоиспеченных Ромео. Мастерил транзисторные приемники, пряча мудреные схемы в мыльницы, скучал на уроках литературы, но только до той поры, пока не втемяшилось ему в голову «Облако в штанах». Наизусть выучил, да с такой экспрессией читал, что учительница Нона Михайловна, миниатюрная еврейка, рожденная в концлагере, слезы вытирала. Акбар с ним сошелся быстро и на очень твердой основе, в полном смысле слова. Пошли в начале сентября на море всем классом после уроков. Как силой не поиграть на виду у девчонок? Тем более что Аллахвердиев числился в новичках. Схватились бороться. Дважды Акбар бросил Гусейна на песок. А на третий, не выдержав темпа, – лег на лопатки. Вот когда брякнулся спиной, то ощутил под тонким слоем песка – скалу. Больно было. А ведь на нее дважды бросал соперника, но тот и виду не подал. С тех пор сколько ни боролись – схема одна. В двух схватках побеждал Акбар – эффектно. А в третьей, неторопливо, ломая отчаянное сопротивление, Гусейн как гвоздями прибивал его к ковру, а чаще к траве или песку. Вольная борьба – она на природе правильней идет. Но по жизни, в самом начале, не сложилось у парня. На втором курсе института – судимость, условный срок. Взял на себя вину старшего родственника. Это последнее, что достоверно знал Аллахвердиев. Потом глухие вести о том, что спился, уехал. Как-то зашел к однокласснику домой, а там вроде и не узнали, стали допрашивать: кто такой, зачем тебе Гусейн? Так и положено. Зайдите в любой аул, спросите Магомеда Магомедова, где живет? Если вы чужак – направят окольным путем. А тем временем сообщат сыну Магомеда, что его разыскивает какой-то чужак. Нет ли опасности? Родной аул – последнее пристанище горца. А недоверчивость с веками растет. Видимо, у Гусейна не кончилась полоса неудач.

К дому из рваного камня, фамильной крепости Багандовых, Акбар подошел в сумерках, когда над морем смешивались вопли чаек, гудки теплоходов и страстные призывы на вечернюю молитву. Самое время начинать богоугодные дела. Уверенный, что за ним наблюдают в окна-бойницы, Акбар преклонил колени в молитвенной позе, обратившись лицом к востоку. Явно кибла в родных местах была значительно южнее, но недаром же Аллах заставил солнце вставать с одной стороны? Или где-то оно встает на западе?

Через несколько минут узкая резная калитка отворилась, и в проеме возник седой атлет с орлиным носом и густым румянцем на смуглом скуластом лице. Его одеяние: белая до колен рубаха, широченные шаровары и кавуши – остроносые чувяки, моментально настроили Акбара на нужный лад.

– Ассаламун Алейкум ва рахмати ва баракатуллах, хаджи Хуссейн! – нараспев произнес он, прижимая руки к груди.

– Ва алейкум ва сала… Акбар? Ты?

Через десять минут старые друзья сидели в уютной гостиной у кальяна и прерывали приятную беседу лишь для того, чтобы опрокинуть в себя очередную стопку кизлярского коньяка. Убранство гостиной позволяло судить о том, что «ваххабит с разрядом» особо не бедствует. На старинном лезгинском ковре устроился седельный пистолет, огромный кинжал в парадных ножнах кубачинской работы, окованный серебром турий рог. Над дверью висели горская шашка и старинное, с кремневым замком ружье. Да и коньячный набор из черненого серебра, вызолоченный изнутри, тянул на музейный экспонат.

– Теперь все можно купить. Мастерам развязали руки. Был бы заказчик, – усмехнулся Гусейн. – Только тебя другое интересует, да? По глазам вижу. Ну, скажи, читал, наверное, про мои связи с ваххабитами? Не ошибся?

– Нет, брат, – вздохнул Акбар, – в корень зришь. Давай, рассказывай, как дошли мы до жизни такой? Вокзал травой зарос, по ночам пальба, в Москву не проехать, не пройти, русские побежали. И при чем здесь эти мусульманские пуритане? Они ведь себя ваххабитами не называют, так?

– Вижу, подготовился. Для какой газеты?

– Для себя. А вдруг примкну. У меня и лозунг есть: «Кавказ един, но вера разная».

– Не кощунствуй! Откуда я знаю, на кого ты сейчас работаешь? Кто ты теперь? Почти двадцать лет не виделись.

– Все, брат! За этими словами – конец беседы. Я ведь тоже не знаю, точнее, не могу понять, зачем тебе все это? Вспомни, когда я по Сегалю учился да Коран по буквам разбирал, вы посмеивались. Что теперь? Очистились?

– Ладно, не выступай. Я и сам могу тебе таких вопросов накидать о судьбах Отечества! Что сам понимаю – скажу. Сколько нищих – столько и ваххабитов. Сколько обиженных властью – столько и ваххабитов. Много. В родном Дагестане – каждый десятый. Как Москва узду партийную потеряла, так и началось. Сначала в Кадарской зоне, в Чабанмахи, Карамахи. Им просто жить не давали. Пока дальнобойщик в село доберется – остригут и шкуру снимут. Терпели, на власть уповали. Сам знаешь, даргинцы – народ мирный. А как стало невтерпеж – пару раз выступили с оружием – зауважали. А теперь в каждом доме – карабин или что покруче. Из Чечни все могут доставить.

Если за правду стоишь, то как самому жить? По правде, так? Правда – идея. Шамиль – история. Коммунизм – утопия. А вот ислам – вечно живое учение и закон. Как раз то, чего не хватало. И пример живой появился, «Адолат».

– Постой, но это же Фергана, Маргилан? Узбеки тут при чем?

– А при том, что дагестанцев там всегда было много. Переняли опыт, как говорится.

– Переняли? До конца? Или не знают, что «Адолат» теперь в глухом подполье. У Каримова не забалуешь.

– Хорошо ему с одним народом! Но ведь результат налицо. Где салафииты – водки, вина и даже пива не продают. Табак – харам. Воровства нет, драк тоже. Игральные автоматы разбили, за наркотики секут прилюдно. Ну, сам понимаешь, если строго по шариату, то и в одежде запреты, ограничения обычные.

– До суверенитета еще не додумались?

– Разве только в составе Чечни, – засмеялся Гусейн. – Ее со счета не сбросишь. Но тут и загвоздка. От помощи ичкерийской не отказываются, но в остальном – за единый Дагестан. Первая заповедь – раскол уммы самое страшное преступление.

– Помнят хариджитов?

– Да им тут умные люди многое напомнили. Точнее, рассказали, чего они и не знали. И тоже палка о двух концах! Наши мазарам кланяются, а настоящие салафииты порицают, дескать, нельзя поклоняться мертвым. Суфизм у них заблуждение, то есть весь Дагестан надо переучивать. Джихад у них только оборонительный и наступательный, никаких «больших» и «малых» джихадов не признают. Газават, он и в Африке газават! А главное – никаких посредников между Богом и человеком. Знакомо? А теперь представь себе, как к ним духовные управления относятся. Договорились до того, что каждый, кто убьет ваххабита или будет убит ваххабитом, – попадет в рай.

– Насчет умных людей можно подробней? Откуда?

– Арабы, наши земляки, внуки тех, кто еще в семнадцатом ушел. Теперь всех пускают. Они-то всю историю от Аль-Ваххаба знают. Опять же, пример живой в хадже видят – саудиты неплохо живут, правда? А почему? Нефть? Так и у нас есть. Очистили ислам – вот секрет!

– Было уже, – махнул рукой Аллахвердиев, – сколько раз эту салафийю использовали, вроде военного коммунизма, а потом как наедятся, то развешивали вдоль дорог. Торговать мешают! Если все, как ты сказал, то выбрана самая неудачная форма социального протеста. И закончится все это большой кровью. Сейчас у них наступательный джихад, потом уйдут в глухую оборону, а пушки у безбожников. По исламским террористам-ваххабитам – огонь! Выживает только золотая середина. Греши и кайся. Кайся и греши – вот что угодно этой жизни.

– А Богу? Что угодно ему?

– Наверное, то, что получается. Ни рай, ни ад еще не отменили. Не хочу об этом. Свози меня в Кадар. Не знаю этих мест. Касумкент, Верхнее Казанище, Араканское ущелье – вот все путешествия. Это возможно?

– Ну, в принципе, – поскучнел Гусейн. – Не знаю, правильно ли будет. Конечно, это можно. Но ты и сам же… Транспорт найдем. Погоди, не обижайся. Давай так: ты ведь не за картинкой едешь? Кстати, снимать не рекомендую и бриться необязательно… А если вглубь, тут нужно посоветоваться. Иначе не пойдут на контакт.

– Имам баялды, – язвительно заметил Аллахвердиев, – если они против посредников, то что же к истинному учению дорогу заграждают. Поэтому и говорю: имам сошел с ума. Хорошо. Сколько нужно времени для того, чтобы твоя таможня дала добро?

– Завтра в обед буду знать, – Гусейн протянул руку, – давай свое удостоверение, копию сниму.

– Держи, только там Георгий Победоносец. Это ничего?

– Сойдет. На всякий случай, среди салафиитов – бывшие православные не редкость. И это, рубашку с длинным рукавом возьми, только не шелковую.

– Гусейн, я тебе по старым временам скажу: бывшие атеисты чаще всего уходили к баптистам. И такие бляди платочки надевали, и пить-курить бросали! Тот же эффект. Как только на земле бардак, вспоминают о Боге. Библию пусть читают. Иов-многострадальный хорошо по этому поводу выразился. Кстати, если ты уж будешь меня прокачивать через своих имамов, то позволь и твою фамилию назвать моим «шейхам». Без обиды?

– Называй. Я после всех этих дебатов газетных – человек публичный. Хорошо, не девка! Может быть, даже к лучшему, вдруг узнают, с кем ты связался. И отговорят?

Аллахвердиев от души рассмеялся:

– Брат, так прокачивали лет двадцать назад. Если честно, то я сам не возьму в толк, зачем им это нужно. Только дурак может вводить в Дагестане чужой мазхаб. Тут своего-то не понимают толком. Или не знаешь, кто и как сюда ислам принес? И к кому. Просто человеку в горах – Магомет понятнее Христа.

– Это потому, что горы ближе к Богу, – сделав постное лицо, заключил Гусейн.

В гостиницу Аллахвердиев не пошел только потому, что, простояв минут двадцать на приморском шоссе у мрачного здания инфекционной больницы, не смог остановить такси. Зато дождался патрульной машины. Эта остановилась без всякой просьбы. Пока один из милиционеров искал знакомые буквы в загранпаспорте, второй, зайдя в тыл, прохлопал Акбара от спины до щиколоток и разочарованно бросил напарнику: «Э, чисто». Правильно, денег в Махачкале по вечерам он не брал еще с отроческих лет. Страж порядка благоухал курдючным салом и чесноком. Не иначе, хинкалом отужинал. Вспомнив, что буфета в гостинице нет, Акбар поплелся домой, благо было рядом. И правильно сделал: ночью в номер, где он поселился, метнули пару бутылок с зажигательной смесью. Поскольку алиби было полным, к тому же он запомнил номер патрульной машины и фамилию одного из милиционеров, особых объяснений в райотделе он не давал. На прощанье следователь буркнул, что вся смута в мире от газетных писак, и был немало удивлен, когда Аллахвердиев с этим охотно согласился и даже предложил всех журналистов переселить в ИТК за разжигание низменных страстей и любопытство.

– Я не шучу, товарищ майор милиции, одна Политковская чего стоит! Или тот же Измайлов.

– Вы знакомы, – ухватился следователь, – пишете в их газету?

– Нет, что вы, просто фамилии такие интересные. А Измайлов наш земляк, но лично не знаком, – поспешил откланяться Аллахвердиев.

Неумелая «наружка» у дома не очень обеспокоила. В его отсутствие побывал Гусейн и оставил записку следующего содержания: «Так бы и сказал! Нехорошо комедию ломать. Выезд в 14.00». Понятно, прокачали и повели. Это неплохо. Хуже, если ты – «неуловимый Джон», который «никому на хер не нужен».

(обратно)

«ДЖЕМАЛЬ»

Грязно-белый червяк отчаянно извивался на пожухлой затоптанной траве. Красный нейлоновый шнур туго опоясывал шею, ноги под коленями и у ступней. Грузовик, из которого выбросили жертву, медленно отъехал, и курсанты замкнули каре.

– Кто думает, что в этом мешке – человек, глубоко ошибается, – голос начальника лагеря был лишен каких-либо эмоций и, казалось, падал в пустоту, поскольку принцип «слушай и молчи» был одним из главных в «Джемале». – Это – враг. Кто сомневается, пусть вспомнит, что он видел вчера на фотографиях. Уничтожить врага – святое дело. Все. Приступайте.

Снимки, обнаруженные у русского сержанта, призванного из Кизляра, были действительно убойными. На первом плане выложенные в ряд, истыканные пулями моджахеды, уже тронутые зеленью разложения, а над ними, подбоченясь, гордо стоят бойцы в пятнистых майках. И черт его дернул привезти в терскую станицу этот диск! Всем живым на этих фотографиях был заочно вынесен приговор. А найти – чего уж проще: неделю подержали в яме и предложили опознать товарищей. Вроде и не секрет, не военная тайна, тем более что подразделение вычислили по строению на заднем плане и номерам бронетранспортеров.

На ходу, обнажая длинное узкое лезвие, к месту казни направился заросший рыжей щетиной крепыш в блеклом американском камуфляже. Акбар его раньше не примечал. Очевидно, из четвертого взвода, новички, их вяжут кровью. С другой стороны деловито подошел оператор, долговязый юнец, досаждавший Акбару вопросами о том, как стать настоящим журналистом. Деловито выбрал точку съемки, обвел объективом курсантское каре и, не отрываясь от окуляра, кивнул головой. «Хайр-эд-дин», как мысленно окрестил крепыша Акбар за его рыжую бороду, опустился на одно колено, захватил подбородок пленника, не спеша прорезал ткань в области шеи, а потом с силой полоснул лезвием, одновременно пригибая голову жертвы к груди. Свистящий звук вырвался наружу, сменяясь бульканьем и харканьем гортани. Ткань по бокам вздулась и потемнела. Тело забилось в предсмертных конвульсиях. Рыжебородый поднял клинок, нацелил его в область сердца и вопросительно посмотрел на начальника лагеря. Тот, с презрительной миной, разрешающе махнул рукой. Крепыш оседлал корчащееся тело и, протяжно хакнув, вогнал нож ниже ключицы.

Кошмар начался неделю назад. Нет, все шло просто отлично! Новенькая «Мазда» уверенно шла по перевалам, каменистым руслам в ущельях. Гусейн был настроен благодушно и даже не пытался выудить информацию о покровителях Аллахвердиева. Рассуждал по пути о том, что у разных народов разная степень склонности к традиционным образцам поведения, что в таком государстве, как Россия, возможен правовой плюрализм. Акбар рассеянно слушал его, поглощенный магической, суровой красотой гор. В конце концов, когда Гусейн заявил, что шариат – самое действенное средство исламской демократии, Акбар ядовито заметил: «Кто к власти для шариата, кто к шариату за властью. Ты из каких будешь?» После этого источник благочестивого красноречия иссяк, и он предложил остановиться перекусить в ближайшем удобном месте на природе. Таковым оказался пустующий домик дорожного мастера перед кувшинообразным входом в ущелье.

На каменном столике под дикой маслиной разложили снедь: вареную баранину, балык, брынзу, помидоры, чуреки, бутылки целебной «Рычал-Су». Пряный запах цветущего дерева, легкий ветерок расслабили Аллахвердиева, и он подумал, что хорошо бы вот здесь и остаться, не вести натужных разговоров, не лезть в чужую для него жизнь. Ну почему везде нужно принимать чью-то сторону? И как быть, если в жилах течет кровь горца и казачки? И что делать, если даже в веротерпимой России не хуже сурепки попер бытовой национализм? Вечные вопросы страны тупо-остроконечников.

– К нам, кажется, гости? – прервал его раздумья водитель, седой кумык, видом напоминавший бывшего профессионального борца. Рокот двигателя со стороны ущелья нарастал.

– Все гости от Бога. Чем богаты… – беспечно отозвался Гусейн, но водитель заторопился к машине. Краем глаза Аллахвердиев успел заметить, как он вынул из-под сиденья продолговатый сверток в цветной тряпице и засунул его под широкую, навыпуск, рубаху.

«Хаммер», с тонированными стеклами, покрытый коркой грязи, вырвался на подъем и резко затормозил, едва не уткнувшись кенгурятником в «Мазду».

– Эй, хайван, козел горный, что ты делаешь, – выругался Гусейн и недоуменно посмотрел на Акбара. – Клянусь, не должен никто препятствия чинить. Большие люди за тебя поручились!

– Что козел – это точно, в лоб идет, – приподнялся Аллахвердиев. – Сейчас и рога увидим.

Он не ошибся. Двери щегольского броневичка распахнулись, и наружу высунулись два ствола «РПК». Гусейн в досаде хлопнул ладонями по столу, неудачно расплющив помидор, а водитель завел правую руку под рубашку.

– Не вздумай. Не тронь. Руки на стол положи. Это по мою душу, – Аллахвердиев шагнул навстречу нежданным гостям. Похоже, Гусейн и впрямь был не в курсе. Но к чему весь этот маскарад? Ну, хорошо.

– Ассаламун алейкум, ва рахматулла ва баракатулла, дорогие автоматы Калашникова. А где ваши доблестные хозяева? Пусть отведают с нами хлеба, – Акбар с усилием сдерживал нарастающее раздражение. Если нужно было его убрать, то к чему весь этот фарс?

– Ты по-прежнему многословен, майор или подполковник? Обойди машину, сядь за водителем. Один, – властный голос из полумрака салона показался знакомым. Опустив голову, стараясь сосредоточиться, Акбар медленно пошел к «Хаммеру». Кто? Где звучал этот голос? Сила, скрытая насмешка.

– Смелей… Ты же ищешь основу? Она рядом, – последние слова были обращены к нему на фарси, только вот почему-то основа прозвучала на арабском – «кайеда».

– Султан? Я не ошибся? – Акбар в неуверенности остановился.

– Потом. Скажи своему другу, чтобы он не шел следом.

Акбар развернулся, выставил скрещенные руки:

– Гусейн, все нормально. Это действительно за мной. Увидимся. К матушке не заходи. Не волнуй, хорошо? Салам, брат, спасибо. Скоро буду…

Скоро не получилось. Уже неделю он – «почетный гость» лагеря салафиитов «Джемаль».

Четыре рукотворные пещеры врезаны в отвесную меловую стену ущелья, входы затянуты рыжими, под цвет склонов, маскировочными сетями. Пещеры сухо именуются «отделами». Аллахвердиева определили на постой в «первый отдел». Все удобства – деревянный топчан, стеганый брезентовый матрасик и спальный мешок китайского производства. Личное имущество полагалось хранить в нише, вырубленной над головой, в которую так и хотелось вставить образ Николая Чудотворца и затеплить лампадку. Но, увы, бриться и молиться «русскому Богу» здесь не полагалось. В принципе, Акбар получил подробные инструкции от Султана в первой и, по всему, последней беседе. Все последующие контакты заключались в том, что Султан появлялся в пещере и кивком головы приглашал за собой. Если нет, то нужно было сидеть, в лучшем случае у входа в пещеру, да еще можно было отлучиться в укромное место, метрах в ста вверх по обрывистой тропинке. Особо не набегаешься!

А беседа поначалу удручила Аллахвердиева. Лагерь – концлагерь!

– Султан, что я здесь должен делать? Что увидеть? Учитель из меня плохой?

– Учителей у нас хватает. Бойцов маловато. Но ты для этого уже стар, к тому же куришь, пьешь, наверное? Лишний вес, вижу, набрал. Твое дело смотреть и слушать. Так сказали твои… Твой шеф. Это понятно? Здесь все смотрят, слушают и выполняют.

– Я могу говорить с этими, – Акбар пытался подобрать нужное слово, – ну, с курсантами? Спрашивать?

– Не рекомендую. Каждый, кто заговорит с тобой, будет примерно наказан. Таковы условия. Это их курс. Не твой.

– Давай сразу, до конца. Я понятливый, – Аллахвердиев вынул сигареты, но, натолкнувшись на острый взгляд моджахеда, хмыкнул и протянул ему пачку. – Если так, то забери. Не вытерплю.

– Это просто, Акбар, когда рядом не курят, то можно бросить. Моджахед не должен курить, особенно в горах. Думаю, ты не до конца понимаешь, почему. Может быть, позже.

– Хорошо. Но тебя-то можно сейчас спросить кое о чем?

– Покороче, ладно? И не думай, что я тебя сюда вытащил. И без этого забот хватает.

– Как думаешь, почему дагестанцы не поддержали Чечню?

– Какая разница! Или завтра конец света?

– Не понял. А как же умма исламия, эмират от моря до моря и от Кабула до Бухары?

– Это не для Дагестана. Здесь другие задачи. Твои земляки – жалкие националисты. Цепляются за клочок земли, а могли бы стать единой нацией. Пусть пока учатся джихаду. Ты сам сказал – идея. Для одних – жизнь, для других звук пустой.

– У меня больше нет вопросов. Только ответ: Чечня явно выкрутится, одна нация – один язык, а вот Дагестану придется худо, здесь и так уже грызутся насмерть. Вы готовите братоубийственную войну? Где «умма», где запреты на раскол, убийство мусульман?

– Пророк, да будет благословенно Его имя, тоже убивал соплеменников-отступников. Тебе ли объяснять, зачем?

– Не надо. Помню. Показывай апартаменты.

– Да. Нужно отдохнуть. Должен тебя предупредить: в ночное время передвигаться по лагерю запрещено.

– Знакомо, Султан. Не привыкать.

И многое еще было знакомо в «Джемале»! В конце концов, какая разница, где готовить профессиональных диверсантов и убийц: под Москвой, в Хайфе или на границе Чечни и Дагестана? В горах даже лучше – меньше соблазнов для бойца. И вообще – главная задача обратить смерть в оргазм. Тогда воин будет искать ее, как ищет выпивку и женщину наемник, с которым расплатились. Поэтому наемник – худший из воинов.

Подъем с рассветом. Отбой, как повезет. Еда – можно подумать, что намеренно приучают к пище противника, за исключением свинины, разумеется. Форма, экипировка – войсковых разведчиков российской армии. Сбрей бороды – не отличишь. Правда, возрастом постарше, но уж таких сдобных телес, как у командированных милиционеров, нет и в помине.

Никакого религиозного фанатизма. Трехкратный намаз – если свободен от занятий. В свободное время можешь читать Коран, в том числе и вслух, учась по буквам, выпевать таинственные слова на языке Пророка. До «Джемаля» все прошли предварительный отбор. Периодически и здесь вызывали по вечерам в «четвертый отдел». По тому, как курсанты, возвращаясь, вытирали виски, затылок и запястья – можно было догадаться, что проверка на «детекторе» здесь обычная практика. Однако Аллахвердиеву в другие норы, кроме «первого отдела», вход был воспрещен. Создавалось такое впечатление, что ему желают в полном объеме показать полевую выучку.

Теоретические занятия, инструктажи, демонстрации проходили в строю. Руки за спину, ступни на ширину плеч – спортивная стойка. Никаких «перекуров». Все инструкторы неплохо владели русским языком. Возможно, в пределах своего курса, поскольку лишнего они не говорили, не уговаривали. При необходимости раз-другой показывали приемы, но это редко. Не будет же инструктор окоп– ячейку отрывать или на стену лезть? Нет, он спокойно скажет, что через положенное время откроет огонь на поражение. Кто не спрятался – я не виноват. Каждое упражнение отрабатывалось по нескольку раз, с целью смены командира группы. Погода не имела никакого значения.

– Высота этой стены – шесть метров. За гребнем – ваше спасение. Противник выйдет на край поляны через семь минут. Во время штурма на гребне не должно быть более трех человек. Двое помогают забираться, третий – готов прикрыть огнем. Внимательно посмотрите: вот это пятно – кровь вашего предшественника. Я отстрелил ему каблук. Напоминаю, восемь минут. Сейчас – семь ноль пять. Начали!

Моросящий дождь. Осклизлая меловая стена. На высоте примерно третьего этажа уступ и промоина, уводящая вверх. Сорваться, конечно, не смерть, но увечье обеспечено. Для моджахеда – это гибель. За его спиной нет медсанбата и госпиталя. За ним не вызовут вертушку или машину переднего края. Выход один – и вверх, и вниз на крыльях веры.

Акбар сначала не понял замысла. Курсанты стали вязать какой-то фантастический канат из ремней, курток, обрывков строп. С силой раздергивали узлы, проверяя их на прочность. Две минуты.

– Ноги прямые. Под ступни толкать. Тянуть за пояс. Кобру. Живо! – Это командир группы: под два метра, худой, с жилистыми руками-граблями. За лямку зеленого «лифчика» зацеплена небольшая кошка со складными зубьями. Вещь хорошая в лесу, в горах. Четверо внизу, сгорбились, расставили ноги, уперлись в стену, трое мягко вскочили на их спины. Еще двое вскарабкались, прилипли к сырому мелу, нащупывая неровности. Минута.

Четверо подняли командира под ступни. Миг, и долговязая фигура распласталась на стене. Пирамида слегка дрогнула – это командир метнул за гребень кошку. Подергал несильно, потом перенес вес тела и, подтянувшись, одной рукой ухватился за выступ. Есть, один наверху. Учитесь подтягиваться, мужики, пригодится не только на бабе. Минута.

Пошел второй. Подал узловатый канат и по нему, сжимая между ног, пополз наверх. К исходу шестой минуты внизу остался один – видом бычок килограммов под девяносто. Оглянулся на инструктора, дразняще улыбнулся, имитируя передергивание затвора. Присел, подпрыгнул, ухитрившись захватить канат почти на середине, и, прилипая к стене, протянул руку командиру. Все. Семь с половиной минут.

Инструктор равнодушно посмотрел на часы и повел стволом выше гребня. Пули прошли в полуметре от курсантов, откалывая пластинки породы.

– Это «лыжи». Можно пройти по болоту, по глубокому снегу, сбить со следа,обмануть системы управления минными полями и артиллерийским огнем. Идти следует молча. С досок на землю не сходить. Контрольные планки руками не трогать. Стоять плотней. Трасса перед вами. Одна попытка. И десять минут на контрольное упражнение. Все – молча. Потом – берегите ноги.

Нехитрый снаряд состоял из четырехметровых досок шириной в полступни и веревочных поводьев в конце и начале каждой «лыжи». Прилипли друг к другу, держась за пояса. Командир шел вторым, выбрасывая поочередно то левую, то правую руку. По сигналу курсанты переносили центр тяжести на одну ногу. Ведущий и замыкающий в этот момент толкали доску вперед. На контрольном упражнении четверо безмолвно снесли крепкие удары ореховым прутом по голени за то, что не вовремя отрывали ступни от «лыжи», затрудняя работу ведущих.

Может быть, про системы управления и сказка, подумалось Аллахвердиеву, но что они учатся действовать слаженно, без «восточного базара» – это точно. Он уже отметил, что принцип «слушай, молчи и выполняй» здесь возведен в ранг хадиса, если не прямого указания Пророка для соратников. И вся жизнь в «Джемале» как бы утверждала: брат, хорошо и надежно тебе будет только среди моджахедов, только среди чистых единобожников и будущих шахидов. Не отнять – организаторы лагеря знали, как сплотить толпу в команду.

Некоторые элементы были просто восхитительны. Например, хождение по расходящимся канатам на пятиметровой высоте. Здесь можно было уцелеть, только опираясь на партнера, доверив ему свою задницу. Или преодоление барьеров шеренгой, со связанными через одну ногами. Кстати, традиционные упражнения здесь попросту были «убойными». «Паутинки» обвешивались сигнальными минами, а это вещь далеко не безопасная. На проволочной «тарзанке» перелетали поверх лепестковых мин, с ранцами, набитыми камнями. А «разрушенный мост» переходили с помощью сырых сучковатых стволов, грозящих при неосторожном перемещении раздробить конечности. Наиболее напряженные моменты фиксировались на видеокамеру, причем Аллахвердиев отметил, что оператор предпочитал крупный план. Особенно когда подходила очередь «велосипеда». Почему так назвали трехметровое вертикально вкопанное бревно с двумя лесенками, для Акбара осталось загадкой. Курсанту же предстояло устроиться на торце и по команде упасть спиной на руки товарищей. Реакция, перед и в момент падения, вот что интересовало, конечно, не оператора. Суть упражнения была на поверхности: доверяешь собратьям – падай. Волнуешься, сгибаешься, крутишь головой, всплескиваешь руками – сидит в тебе потенциальный предатель. Круто? Ничего подобного! Если ты не веришь братьям по духу, если ты думаешь, что они способны предать тебя, то почему бы не сделать это первым! Кстати, «велосипед» был одним из немногих упражнений, после которого через день-другой частично менялся состав группы.

Ежедневно группа преодолевала тридцать-сорок километров по пересеченной местности. Движение по дорогам и тропам исключалось.

– Никто не должен знать, откуда вы пришли, с какой стороны ударите и куда уйдете. Пусть скот бредет по дорогам. Для вас это место засады и боя. Учитесь ходить, как волки.

И учились.

Вот полоса низкорослого густого кустарника. По одну сторону – инструктор, который соблаговолил показать, как нужно идти пригнувшись. Проскользнул, с автоматом на отлете, бесшумно, с завидной скоростью. А потом, встряхнув затекшими от долгого «гусиного шага» ногами, объявил, что если заметит поверх кустов чью-нибудь башку, то с удовольствием пробьет ее.

– Лучше здесь, и одному-другому, чем в деле, и всем сразу. Понятно? Пошли!

Немного мягче проходила проверка на бесшумную ходьбу. Инструктор сидел спиной к цепочке, держа наготове «чумбур» – ребристую плеть из кожи и медной проволоки. Малейший шорох, и нарушителю тишины был обеспечен полновесный удар.

Курс огневой подготовки, видимо, завершился до приезда Аллахвердиева в «Джемаль». Единственное занятие, на котором он побывал, заключалось в том, что курсанты из положения «с колена» и «лежа» отстреляли каждый по полному рожку. Грудные и ростовые мишени беспорядочно поднимались на расстоянии ста пятидесяти метров. Полигонная механика была до боли простой: фигуры поднимали из неглубокого рва те же курсанты. Они же проводили подсчет попаданий. Ну как возразить против такого метода? Кто даст гарантию в стычке, где обнаружится цель, сколько она будет маячить? Да и посидеть под огнем воину всегда полезно.

Постепенно из ритма жизни, деталей экипировки, обрывков разговоров, привычек и даже физиономий обитателей «Джемаля» сложилось следующее.

В лагеря, подобные «Джемалю», прибывают новообращенные салафииты-моджахеды. Их поставляют центры отбора, действующие легально на всей мусульманской территории России от Башкирии до Дагестана, под видом религиозных кружков и объединений. Часть курсантов имеет криминальное прошлое.

«Джемаль» – один из территориальных лагерей боевой и специальной подготовки. Сюда направляются только дагестанцы. Цель «первого отдела» – подготовка специалистов: снайперов, саперов, войсковых разведчиков, командиров взводов. Курсанты «второго отдела», возможно, обеспечивают координацию таких отрядов в районе, области. «Третий отдел» – специальная пропаганда. В «четвертом» в настоящее время сидят контролеры, но по логике они должны готовить будущих политических руководителей. Впрочем, почему на чечевице и перловке с бараниной, среди диких гор, над которыми все чаще кружат вертолеты с желтыми двуглавыми орлами? Этим место в думах, центрах, комиссиях! Там легче высказывать и отстаивать самые невероятные в своих последствиях идеи. В конце концов, президента «со товарищи» не в лагере СНГ создавали, а в бывшей партийной бане. Тут еще и психология импотента: если хер не стоит, то на хер и пошло оно все – бери, ребята, что душа желает, в том числе и свободу. Она всегда – девственница.

И эти, со своим эмиратом «от можа до можа». Будто все сядут сложа руки. Нет, каждый, кто в силах, будет свое защищать. Ну и чужое прихватывать, если по зубам не дадут. Вот такой эмират и есть «Союз нерушимый». И скрепа его – собственность. Ой, зря они поставили на Дагестан. Здесь испокон веков воевали из-за клочка земли, политого потом и кровью.

Из «Джемаля» Аллахвердиева увезли на следующий день после казни русского сержанта-контрактника на том же покрытом коркой грязи «Хаммере». Султан сдержанно, по-европейски, простился и нехотя, но ответил на вопрос, который Аллахвердиев считал для себя главным.

– Султан, еще год-другой, и без впечатляющей победы вам не обойтись. Мир не любит неудачников. Здесь вы завязли, спасибо чеченцам. В Таджикистане явно сорвалось. Где будет успех?

Акбару показалось, что он ослышался, когда услышал ответ моджахеда.

– Афганистан.

– А «семерка»? Раббани? Хекматияр? Ахмадшо, наконец? Он же вас на дух не переносит.

– Загоним за Бадахшан, – твердо сказал Султан. – Афганистан. Истинные ученики. И миру все станет ясно. Потом Дагестан. А в Таджикистане, если оттуда уйдет 201-я дивизия, особых проблем не будет. Впрочем, у тебя будет возможность убедиться. Советую не сбривать бороду. Все остальное узнаешь дома.

Гусейн ждал его в том же месте, где они расстались, во дворе домика дорожного мастера. И дорожная закуска была почти такой же, как восемь дней назад. Только почудилось Акбару, что появилась в движениях, словах старого товарища излишняя почтительность, предупредительность совсем ненужная. Странно.

– Брат, искус кончился, в монастырь меня не приняли. Наливай, ведь не пустой же приехал?

Гусейн, суетливо оглядевшись по сторонам, кивнул водителю, и тот принес из машины плоскую фляжку. Золотистая жидкость закачалась в стаканах, источая манящий аромат, обещая тепло и благодушие.

– Ну, спасибо, брат. Думаю, ты правильно сделал, что не рвался к… этим, – Аллахвердиев отчего-то затруднился подобрать нужное слово.

– Я был уже, – глухо ответил Гусейн, – туда не зовут. Приказывают прибыть. Обратно, как повезет. Можно и не вернуться, сам, наверное, видел. Давай сразу скажу: я не знаю, кто ты теперь, зачем нужен здесь. Прости, но мне приказано сообщать о всех твоих встречах, перемещениях в эти дни.

– Хорош мухаббар! Ты зачем мне это говоришь, совесть заела? Для тайного агента – это смерть! – рассмеялся Акбар, наклоняя фляжку над стаканом Гусейна.

Но тот решительно накрыл ладонью посуду:

– Не совесть. Это можно не скрывать. Просто советую: посиди три дня дома. Сегодня еще можно выпить. Потом – нет. В городе отдай мне все документы.

– Что, опять в «Джемаль»?

– Не знаю. Только, знаешь что, давай сегодня вечером в сауну? Думаю, дорога будет долгая.

Под утро, отпустив обессилевшую «массажистку», Акбар запустил парилку на полную мощность, загнав термометр за красную отметку, потом с изуверским наслаждением часа полтора хлестал себя дубовым веником, сбивая жар тела в ледяном бассейне. Затем, под душем, сбрил волосы с головы и тела. За этим занятием его застал Гусейн.

– Э, брат, это зачем? Так, говорят, персы раньше делали.

– Неведение твое спасло тебя, друг мой. Перед Аллахом нужно предстоять в чистом виде. Иди, ставь чай. Хотя сейчас бы лучше – водки. Но с этой минуты пьянству – бой.

Гусейн, конечно, понимал, что бойцы из «Джемаля» отправляются в опасное путешествие, но не так же вот, с полной готовностью умереть? Аллахвердиев понял замешательство друга:

– Вот потому я тебе скажу: брось ты всю эту салафийю и беги. Ты слишком любишь жизнь, роскошь. Это неплохо. От псов войны – пахнет псиной. Зачем тебе этот аромат? Ведь не служил даже срочную? Так?

– У каждого свои задачи. Ты с моими, может быть, тоже не справился. Помнишь, у тебя с математикой всегда проблемы были. Мое дело – расчет, экономика. Для дела деньги нужны. Немалые и чистые. Не от водки и наркоты.

– Ты живых моджахедов увидел два года назад. А мне их праведность известна с восемьдесят первого. И педерастией не грешили, и наркотой не баловались! А уж за «кальдары» мать родную не щадили. Далеко не святые – как все на войне. Там точно атеистов нет, но и со святыми тоже напряг. Я тебя спрошу: на ком ты миллионы зарабатываешь для дела? Молчишь? На неверных, которые тебя кормили, учили и защищали?

– За отказ – смерть. Поздно уходить. Найдут везде.

– А где она, жизнь? – философски заметил Акбар. – Чем дольше живешь, тем ближе к смерти. Короче, следующие сутки я проведу дома. Обещаю, носа не высуну.

– Ты даже не знаешь, куда направят?

– Догадываюсь. Но это неинтересно. Если нужен – уже хорошо.

По дороге домой Акбар остановил машину у спортивного магазина, где купил кожаные румынские кроссовки, несколько пар хлопчатобумажных носков и две черные футболки с длинными рукавами.

* * *

В предрассветных сумерках колонна из шести внедорожников остановилась на военном аэродроме сопредельного государства. Одновременно с обретением суверенитета его призрачные границы были открыты для всех, кто желал досадить России. Общий намаз, торопливый завтрак, и «Ил-76» МД без опознавательных знаков принял в ребристое чрево тридцать четыре курсанта «Джемаля», двух инструкторов и Аллахвердиева. Последним на рампу поднялся пухлощекий, лупоглазый араб. Он явно косил под «команданте Че»: берет, длинные черные вьющиеся волосы, чуть ли не пейсы заправского хасида. Акбар его видел в лагере только один раз, во время публичной казни пленника, зашитого в мешок.

Самолет был под завязку загружен зелеными ящиками со снарядами для Д-30 и БМ-21. Аллахвердиев предпринял вялую попытку проанализировать, кому это бывшее советское добро предназначено, но потом предпочел, по примеру окружающих, расслабиться и уснуть под басовитый гул турбин…

…Волна сухого, раскаленного воздуха ворвалась в грузовой отсек, скрежетнул по бетону взлетной полосы трап, и курсанты, послушные команде, двинулись наружу. Закопченная вышка контрольно-диспетчерского пункта, ажурные бетонные арки вдали, заросли эвкалипта… Белый флаг? Акбар напряг зрение, штрихи на полотнище обрели четкость. Разумеется, что, кроме имени Аллаха, могли поместить на знамя в Кандагаре!

– Узнаешь? Давно не был? – Султан подтолкнул Акбара, застывшего на рампе.

– Да. Последний раз в восемьдесят шестом… Вы что, нашли общий язык с Раббани?

– Здесь – свой Раббани. Слава Аллаху, чистокровный пуштун. Ты отстал от жизни. В Кандагаре теперь другие хозяева. Вот, кстати, и они.

К самолету на приличной скорости подкатывал бронетранспортер, облепленный бородачами в черных тюрбанах и развевающихся белых рубахах. Над головами они победно держали новенькие автоматы Калашникова.

– Талибы? – все еще сомневаясь, спросил Аллахвердиев, – Школьные годы закончились?

– А ты думал увидеть нежных юношей с книжками и четками. Будь осторожен: среди них немало бывших офицеров Наджиба. Впрочем, твоя задача смотреть. Мне бы такую роль, а? Не бойся, здесь никто не вспомнит твое прошлое. Главное, что ты не еврей и не американец! Да и тебе не советую узнавать старых знакомых. И еще, их корреспонденты, как и ваши, военные, носят оружие. Не отказывайся. Не тот случай…

* * *

…Разрывая руками колючий песок, Акбар надеялся спасти легкие от адской удушающей смеси горящей резины, дизтоплива и уксусной кислоты. Отползти от горящего грузовика не было ни сил, ни возможности. Те, кто попытался это сделать, лежали шагах в десяти, прошитые пулеметными очередями.

Ядовитый дым был гибелью и спасением одновременно. Выждав, когда очередной черный клуб накроет его, Акбар вытянул плоскую фляжку с остатками чая и вылил у носа и рта. Теперь главное – лежать тихо. К машинам эти чертовы хазарейцы не пойдут, от жара начали потрескивать патроны, а там, глядишь, рванет и посерьезней. Рвануло! И не единожды. Да так, что распластанные тела живых и мертвых оторвались от песка, нелепо размахивая руками. Стена огня выросла справа и слева, от головной части колонны.

Сознание медленно возвращалось к Аллахвердиеву в виде желания избавиться от мягкой тяжести, давящей на затылок. Он судорожно попытался вытянуть голову и едва не задохнулся от липкой, дурно пахнущей массы, залепившей лицо, и в отчаянии заколотил ногами. Очевидно, заметив признаки жизни (мертвые ногами не сучат), его крепко захватили за лодыжки и протащили по шершавому песку, обдирая кожу на подбородке. Акбар приготовился к самому худшему. С пленными талибами хазарейские сепаратисты не церемонились – бросали в железные контейнеры живых и мертвых без разбора, утаптывая биомассу до отказа. Не откажешь в изобретательности: наглядно, поучительно, весело слушать стоны врага, и хоронить не надо.

– Эй, хабарнигар, живой? Ну, очнись, повезло! – на голову полилась теплая вода. – Смывай кровь. На сегодня, похоже, все кончилось. Ранен? Нет? Держи фляжку.

Рыжебородый курсант, тот, что казнил пленного в «Джемале», пригибаясь, выскочил из кювета и, петляя, побежал туда, где беспорядочно трещали автоматные очереди и лопались ручные гранаты. Акбар осмотрелся: на дороге по-прежнему чадили грузовики, впереди метались фигуры в белых рубахах, а вытащили его из-под разорванного почти надвое тела. Вот откуда этот запах – содержимое кишечника. Через силу приподнявшись, Акбар на коленях подобрался к своему спасителю. Мертвый, он защитил его от осколков и ударной волны. Повинуясь подсознательному приказу, Акбар собрал остатки сил и перевернул погибшего моджахеда лицом к небу. Пусть смотрит на обитель Господа – место в раю ему обеспечено. А кишки у всех одинаковые! На тыльной стороне ладони мертвеца Аллахвердиев увидел татуировку: восходящее над горами солнце, окруженное словом «Дагестан». Из расстегнутого подсумка убитого торчал уголок какой-то книжки, «ин кварто», в кожаном переплете. Скорее всего, «Спутник моджахеда» – универсальное руководство по ведению джихада всеми доступными средствами, днем и ночью, в любой стране. Еще в «Джемале» Аллахвердиев не мог отделаться от подозрений, что этот справочник молодого диверсанта был во многом скопирован с легендарного «Спутника партизана» издания 1942 года. Только вместо речей Калинина и Сталина в нем содержались избранные суры Корана и фетвы пакистанских и саудовских улемов о смысле и сути джихада. Ведь очень важно знать, когда и кого можно убить без греха и можно ли пожертвовать собственной жизнью без тени сомнения, что ты, в конечном счете, самоубийца. Фетвы давали разъяснения и благословения на все случаи незатейливой моджахедской судьбы. Как правило, в этих же «Спутниках» джемальцы носили квитанции на получение оружия и справки о выплате закята (налога в пользу неимущих). Кстати, других документов они здесь и не имели.

Квитанции он действительно обнаружил за отворотом обложки. Там же, в замшевом чехольчике, помещались два тонких карандаша в узорных серебряных футлярчиках кубачинской работы. Повинуясь наитию, Акбар наугад раскрыл книжку. Бледный след графита вился между пробелами типографских строк. Автор вел записи на русском, используя арабскую графику, очевидно, желая тем самым затруднить любопытство посторонних. К тому же изучение языка Пророка поощрялось.

«…сказал, что я раздумываю над бесплодным, и это может погубить в опасный момент. Еще пророк Йса осуждал сомнение. Не трать время на то, чтобы срыть гору. Взойди на нее. Нет пользы рассуждать о жизни и смерти. Живи и умри – все прояснится в свой черед…» Интересно, мавлави сделал сравнение христианских монахов с моджахедами. «Посмотри, они не курят, не бреются, воздержаны в пище, некорыстны. Главное их занятие – труд и молитва. Если бы еще они обратились к Аллаху. Но это внешнее, поскольку они упорствуют в заблуждении и даже укрепляют его. Как можно верить в то, что Аллах зачал равного себе в земной женщине, и потом еще отдал своего сына на казнь! Как понимать? А вот как. Это заблуждение выгодно для тех, кто угнетает людей. Господь терпел и нам велел – что может быть лицемерней этого заявления. Как может Аллах терпеть урон? Испытывать свои создания, возлагать на них бремя – да! Но кто Ему причинит боль!»

– Акбар, из тебя точно не получится моджахед! Меня предупреждали! Братья добивают этих желтых кафиров, а ты читаешь здесь, на трупе? Не умри от опечатки, – незаметно подошедший Султан был явно взвинчен.

– Учи своих детей, – в тон ему сорвался Акбар, – этот труп – мой земляк, он спас меня. Мои осколки в нем. На, забери бумажки – все, что от него осталось.

– Твой земляк – шахид. Он уже в раю. А ты боишься смерти. Боишься, вижу.

– А ты не боишься?

– Здесь – нет. Да, если ты решил благодарить кого-то еще, кроме Аллаха, за дыхание в своих ноздрях, то молись расчету «Града». Это они вас отбили.

– Голову они мне отбили, – буркнул Аллахвердиев. – Считай, я им барана должен, когда в Бухару войдем. Не раньше. Ты лучше бы посоветовал этим студентам дорогу чистить заранее. Знаешь, в сороковой армии был такой термин «превентивный огонь»? Это когда лупят налево-направо за полчаса до прохода колонны.

– Знаю, – серьезно ответил Султан. – Поэтому вы и проиграли. Так всегда поступают неверные. Они сами куют нам бойцов. Американская модель. После таких ударов человек готов расплавить себя в джихаде. Вставай. Можешь идти?

– Могу. Благородные войны закончились с рождением Каина. Ничего, они скоро научатся жестокости. Жизнь заставит. А там – палка о двух концах.

Через три дня в Кандагаре Аллахвердиев приступил к чтению записок погибшего моджахеда. Бисерный, почти каллиграфический почерк выдавал в покойном человека вдумчивого и педантичного. А пробелы между буквами – стремление быть понятым. Отдельные заметки были написаны латинскими буквами. Удобно было и то, что каждый эпизод или важная, по мнению автора, мысль была обозначена порядковым номером.

Охотников мешать занятиям Аллахвердиева было немного. Дело в том, что на лице, шее и руках Акбара высыпали розовые, с белым налетом пятна. И его спешно поместили в подобие изолятора. Еду оставляли на пороге мазанки. Местный Абу Али ибн Сина мудро решил, что время покажет, проказа это или лишай. У самого Акбара на этот счет никаких сомнений не было: своей рукой вводил в ягодицу малопочтенный индийский препарат, на который его организм реагировал вот такого рода аллергической реакцией. По правде говоря, тут не в дневнике была суть. Пучеглазый араб «Че» пристегнул курсантов «Джемаля» к новому авантюрному походу в Фарьяб. Акбар же действительно боялся смерти на чужой земле, поскольку не получил иного указания на этот счет от Создателя миров.

(обратно)

ЗАПИСКИ ШАХИДА

«1. «Он – Божий избранник. Кто сомневается, пусть подумает, как можно в этой стране, где каждый мальчишка владеет оружием, навести порядок. Ему это удается. Там, где появляется амир и его ученики – люди вспоминают о законах Создателя и следуют им. Не так ли было во времена Пророка?»

Он потерял глаз в бою под Кандагаром еще в восьмидесятом году. Говорят, что сам вырвал лопнувший глаз и приложил к ране глину со стены мечети. Чудо и мужество – ходят рядом. Имам Шамиль тоже бросился на штыки с сыном за спиной и перепрыгнул через пропасть.

Внешность имеет благородную, широк в плечах, лицом – аварец или даргинец, речь негромкая, но слова проникают в сердце. На правой кисти небольшой белый шрам. Оружие не носит. Сначала заговорил с нами на фарси, а потом улыбнулся и сказал, что дагестанцам ближе пашто – язык воинов. Переводил этот странный журналист, возле которого все время крутится Султан. Имя того, о ком мои слова, – Амир Омар Мухаммед. Я стоял в двух шагах от этого замечательного человека и слушал его речь.

– Наше движение имеет большую силу. Если Россия и Америка встают против нас, а они никогда не дружили! Вот только одно из доказательств!»

2. Все вопросы нам рекомендовали задавать мавлави Асхабу. Стыдно писать об этом, но один из наших пожаловался на скудное питание. Мавлави молча достал из кармана горсть изюма и подал жалобщику со словами: «Если с хлебом, то хватит». Все местные – худощавые, быстрые и, похоже, не унывают. Видел, как собираются неожиданно в круг и начинают красиво, нараспев читать «Анфал» или «Аль-Турба».

3. Ночью на трех грузовиках мы проскочили по пустыне в какое-то местечко. Дахала? Дхала? Индия рядом! Глиняный забор, вышки по углам – маленькая крепость. Братья, призвав на помощь Аллаха, с ходу атаковали укрепление бандитов. Те почти не сопротивлялись, выкинули белый флаг и вышли из ворот без оружия. У нас два брата погибли, когда брали дом главаря. Наверное, он рассчитывал на помощь, тянул время. Командир нашего отряда приказал повесить его и двоих подручных на воротах. Это сделали их же люди. Странно, но я тоже не испытывал жалости или волнения. Набросили на головы мешки и сами, не очень-то горюя, тянули веревки. Я впервые увидел, как человек сильно бьется вначале, потом мелко дрожит и выпускает кишечные газы. Все повешенные обмочились. Это понятно. Смерть от пули – другая, человек обмякает, подобно мешку, это я видел. Там меньше мучения. Надо спросить мавлави, правильно ли усиливать мучения?

Кстати, их предводителя удавили отдельно, наши, в доме прямо на полу. Таков порядок – командира нельзя убивать на глазах подчиненных. Это правильно. Власть от Бога. Но если ты отступил от него – смерть!

4. Афганцам надоела война. Моджахеды Раббани переходят на сторону братьев. Всем мир и прощение. Нет, не совсем так! Есть вещи, которые амир не может простить, потому что этого не прощает Аллах.

За измену, взятки, дорожный грабеж – смерть. Жить по шариату. По нерушимым, неземным законам. Неправедный суд – это и есть дьявол во плоти. Хватит того, что я уже видел: убийцы кричат – не убивай, воры призывают не красть, прелюбодеи учат чести и верности. Имеют одну жену и десяток любовниц, делающих аборты. Это допустимо – личная жизнь. Я попробовал, подобно отцу и деду, взять по закону вторую жену – мир перевернулся! И придавил меня! За что? Я обличил педераста – мир выкинул меня из своих пределов и гнал, как собаки гонят зайца. И тогда я понял – это наказание за мою собственную неправедность, за то, что я живу именно в этом мире. Страшно подумать, когда-то я не понимал, чего требует от своих детей Отец Небесный. А Он ведет по прямому пути, и на этом пути не может быть и тени зла.

5. Мавлави Асхаб слушал мои вопросы и отвечал на них.

– Почему запретна музыка?

– Послушай, о чем большинство песен, в чем суть звуков мертвого дерева, сухих жил и меди? Страсть к женщине! Ты же на людях не занимаешься любовью. А, покраснел! Почему?

– Я не животное, муаллим!

– Хвала Аллаху! Ты сам ответил. В этом опасность музыки.

– Почему нас осуждают за отношение к женщине?

– Когда осуждают, то, прежде чем думать почему, посмотри, кто? Это не арабы придумали презрительное слово «опростоволосился». Это у русских для замужней женщины было позором ходить без платка на людях. Не Пророк первый сказал, что если кто посмотрел на женщину с вожделением, тот уже прелюбодей! И камнями за распутство побивали задолго до хиджры. Мир един. И путь указан.

6. Братья заживо закопали отвратительного старика-педофила. Его поймали за Даманом. Публичная казнь началась с битья палками таджика – торговца пударом (героином), он сбывал свой товар ученикам медресе. Лупили его с наслаждением. Один из братьев, отмахав десяток ударов, протянул мне мокрую от крови палку толщиной в палец. Только первый удар отозвался во мне. Почему я должен жалеть того, кто не жалеет чужой жизни? А старика подвели в старому дувалу, связали руки и ноги, бросили под стенку. С другой стороны в дувал ударил бронетранспортер. А потом, после обрушения, еще и прокатился несколько раз по комьям глины. Теперь я не задаюсь вопросом, почему «амрико» обвиняют талибов в гомосексуализме? Как будто здесь это не грех. Вор первый кричит: держи вора. Смотреть на казнь собралось много людей. Ничего, кроме одобрения, на их лицах я не видел. Но вот дети, их тоже было много. Не знаю, но лучше бы им этого всего не видеть. Или наоборот? Когда я спросил об этом у мавлави Асхаба, то он сначала сам мне задал интересный вопрос:

«Что правит человеком?»

«Желание… Любовь… Голод… Другие чувства».

«Скажу тебе – страх. А ты иди и подумай. Нет ничего выше и чище страха, который заложен Создателем. Есть страх Божий – есть человек. Отсюда и ум, и совесть, и желания. Постарайся понять. Этот страх – признак всего живого, но только человек способен осознать его, а это всегда угодно Богу. Ты видишь что-нибудь унизительное в страхе?»

Я не смог его понять: если я чего-то боюсь, то хочу это уничтожить. И чем больше, тем сильнее. Я видел людей, которые ничего не боялись. Они мне нравились.

7. Каждый день на занятиях я узнаю много полезного. Инструкторы, имен которых мы не знаем, объясняют через переводчика, но больше помогают картинки и схемы. Нам сказали нарисовать контуры известных городов, над которыми мы пролетали. Инструктор собрал рисунки и безошибочно назвал контуры Махачкалы, Баку, Ростова, Минеральных Вод, Орджоникидзе и Ставрополя. Казалось бы, для чего? «Посадка захваченного у врага самолета в нужном вам месте – это первое. Второе – точное нанесение удара». Несколько часов нам давали сведения по взрывателям замедленного действия. Среди них были и такие, как смесь глицерина и красного фосфора, запал, завернутый в бумагу и опущенный в воду вместе с зарядом, сотовый телефон, пружина, залитая парафином (это хорошо работает на солнце и возле калориферов в больших зданиях). Потом предложили спрятать патрон для пистолета Макарова. Один из наших просто проглотил его. «Нужно будет – достану!» Инструктор только руками развел, но вроде с одобрением. Меня поставили в пример за то, что я описал, как можно использовать в качестве источника тока пьезоэлектрическую зажигалку.

8. Воистину, язык – враг человека! Нам рассказывали о том, как уберечься от заражения сибирской язвой. Инструктор сказал, что этот вид был основным бактериологическим оружием в СССР и США. Я совсем не хотел выпячиваться, просто назвал вслух возбудителя на латыни: «антракс». После занятий инструктор учинил настоящий допрос. Смешно, но стоило большого труда убедить его в том, что я на совесть изучал в институте микробиологию. Это был второй курс, кажется. Мне нравился предмет, и преподаватель был хороший. Колонии «сибирки» – золотистые нити – я видел в чашках Петри. Тогда же узнал, что многое зависит от питательной среды и рецепты этих сред держатся в тайне. Какая тайна! Организм – вот среда. Нужно просто изучать особи, у которых течение болезни идет бурно. Губит токсин, а не бактерии, значит, важна первая стадия. А потом антибиотики не помогут – работает яд. Ну, это из прошлой жизни. И я не хочу возврата к ней.

9. Еще раз скажу: язык – злейший враг! На следующий день со мной беседовал очень серьезный человек. Инструктор скромно сидел в стороне. Разговор проходил в небольшой лаборатории. Хозяин был в белом халате, шапочке и в тонких перчатках. Я заметил, что мой провожатый старался не прикасаться ни к одному предмету. Пустяки! Два самых безопасных места в мире инфекций – лаборатория и морг.

Доктор Файз, так он назвал себя, неплохо говорил по-русски. Спросив, где я учился и у кого слушал курс микробиологии и органики, устроил небольшой экзамен по оборудованию, реактивам, а потом попросил определить, чем, на мой взгляд, занимаются в этой лаборатории. Ну и какой тут секрет? Куски высушенных тканей (мышцы, кожа, печень, кажется), осколки кости, сухая же, черно-угольная кровь в стеклянных бюксах с притертыми крышками. Азотная кислота, набор индикаторов, термостат, прибор Кьельдаля, газовый хроматограф, ультрацентрифуга, фотоколориметр. Легкий запах миндаля – циан калия? Весы, отличные электронные весы, на бетонной тумбе. Бутыль с ледяной уксусной кислотой. Колонки с адсорбентом.

– Вы изучаете состав органических образцов. Занимаетесь фракционированием, возгонкой. Азот белка, возможно, ферменты, витамины. Вот этот индикатор, для аскорбинатов и…

Доктор Файз жестом потребовал молчания. Значит, я сказал что-то лишнее, чего не должен знать всесильный инструктор?

– Вы хотите восполнить свои знания? Поработать здесь ради общего дела. Узнаете много нового. Подумайте. Я не тороплю вас. Уверен, что мы встретимся вскоре.

– Я пришел учиться воевать, доктор!

– Друг мой, у джихада много мечей! Не последний из них – здесь. Думай!

Спасибо, доктор Файз, вы избавили меня от многих придирок, но я хочу воевать оружием предков – пулей и кинжалом. И мне нужно укрепиться духом.

10. Использование курьера «втемную» для доставки заряда. Гипсовая повязка с рубленой проволокой. Прессованная взрывчатка. Маскировка в банках с растворимым кофе. Чай не годится. Пример инструктора: человек с бородой возбудил подозрение, поскольку имел прибор для бритья. Контейнер обнаружили.

11. Нашу группу перебросили в Диларом. Похоже, теория кончилась. Братья готовят проводку автоколонн от пакистанского Чамана через Кандагар на туркменскую Кушку. До этого, так нам объяснил мавлави, моджахеды Раббани, Хекматияра и других командиров грабили машины. Дилором – опасный участок дороги. Туда спускаются хазарейские отряды. Я уже видел пленного хазарейца. Он закончил свою жизнь в бочке с битумом, куда его окунули, подвесив за ноги.

12. Мы разместились на окраине Дилорома. Это примерно в трехстах километрах от Кандагара. Здесь намного прохладней, рядом начинаются горы. Днем, на машинах, патрулируем участок дороги километров в тридцать. Вечером занимаем круговую оборону на старом асфальтовом заводе. Хорошая позиция – вокруг чистое место, стены укрепления из железных бочек с песком и смолой. Их не пробивает автомат. На вторую же ночь нас обстреляли из минометов. Но близко никто не сунулся. А жаль: вокруг завода минное поле, свободен только выезд к шоссе. Утром стащили четыре мины, установленные хазарейцами на дороге. Плохие саперы! Любую мину нужно ставить на неизвлекаемость.

13. Карачи Хуздар Калот Кветта Чаман Кандагар Гиришк Фарах Герат Кушка. Таков путь колонн.

14. Мавлави передал мне привет от доктора Файза. «Наш уважаемый доктор хочет получить ответ на одну загадку. Он спрашивает, где лучше всего бросить золотые нитки?» Э, вот он за что зацепился! Я хотел было сказать, что не понимаю смысла этой загадки, но мавлави смотрел мне прямо в глаза. «Скажите уважаемому доктору, что лучше всего утром, среди изменяющих внешность, там, где они стоят лицом к лицу. Болезнь страшнее, когда видна. В электричке, в метро, где идут тысячами свежевыбритые мужчины, на их коже много свежих микроссадин».

15. В Дилороме братья устроили показательный суд над бывшим моджахедом, в котором три свидетеля опознали вора и поклялись на Коране. Этот парень и сам не отпирался. Плохо для него было то, что он совершил грабеж, ударив дуканщика так, что сломал ему ребра. Для начала вора высекли, а потом подвели к колоде, чтобы отрубить правую кисть. Мавлави остановил приготовления и сказал, чтобы это сделал я. «Ты должен это сделать без нарушений закона. Мы отнимаем часть тела, но не жизнь». Я понял, что меня испытывают. Кое-кто из наших ехидно улыбался. Они считают меня интеллигентом. Сначала я осмотрел топорик. Лезвие было хорошо заточено, но я предпочел свой нож. Важно не задеть сустав предплечья. Потом попросил, чтобы в какой-нибудь банке разогрели хлопковое масло или жир. Мавлави остановил ропот среди братьев и приказал делать, что я говорю. Руку вора я сильно перетянул бечевкой, где кончается плечо, и второй раз выше кисти, примерно на ладонь. Он не сопротивлялся, только беззвучно шептал молитву. Странно, я не испытывал к нему ненависти или презрения. Ведь все совершалось по воле Аллаха и по закону уммы. Принесли кипящий жир. Два брата поставили вора на колени и придавили к земле, третий прижал руку к бревну. Я натянул кожу и без особых усилий справился с сухожилиями. Лезвие было заправлено под бритву. Потом показал, чтобы обрубок окунули в раскаленный жир. Хорошо, что мой пациент потерял сознание. Крови было немного, я крепко перетянул сосуды.

16. «Аллах – идеал, пророк Мухаммед – вождь, джихад – средство достижения цели, смерть во имя Аллаха – заветная мечта». Аль Кутб. Мусульмане всех стран – братья. Они должны следовать исламу, распространять его и презирать праздность, отступников – убеждать, тем, кто упорно не соблюдает законы ислама, – объявлять джихад».

17. Мавлави сказал, что воля Аллаха проявилась самым чудесным образом и в том, что десять лет назад американцы двумя руками давали деньги на обучение братьев в медресе Пакистана. Миллион подростков изучали Коран, хадисы, право, технические науки. Талибы – герои. Свои знания и жизнь они отдают джихаду.

18. Аллаху подвластны все стороны человеческой жизни.

19. Наши сильно скучают по женщинам. Вечером мавлави отвечал на интересный вопрос: грешно ли заниматься мастурбацией? Он сказал, что есть мнение ученых, что на том свете у онанистов будут беременные руки. «Вы в походе, братья, стоит ли тратить силы? Терпение – ваша доблесть. А в мирной жизни – женитесь и умножайтесь. Конечно, если вы использовали все средства воздержаться, то, возможно, это не такой уж большой грех. Но Аллах знает лучше!» Это надо запомнить: запрещены в супружестве анальный секс (тьфу!) и разглашение интимных подробностей личной жизни. Остальное – разрешено. Мавлави также разъяснил, что Пророк, да будет благословенно имя Его, заключал браки девять раз по причинам политического характера. Я не очень сентиментален, но едва сдерживал слезы, слушая его рассказ о том, как Пророк до конца земной жизни любил Хадиджу, как брал в жены вдов изгнанников и даже своего злейшего врага. Хвала Аллаху, я наставлен Им в этом вопросе: мне нужно полюбить, тогда все остальное произойдет правильно!

20…сказал, что я раздумываю над бесплодным, и это может погубить в опасный момент. «Еще Пророк Йса осуждал сомнение. Не трать время на то, чтобы срыть гору. Взойди на нее, и все станет ясно. Нет пользы рассуждать о жизни и смерти. Живи и умри – все прояснится в свой черед».

21. Памятка: «Как занять значительное место среди врагов». Учись слушать. Не опасайся испытаний. Живи делом. Развивай внимание. Будь доступен. Составь свое мнение о каждом. Действуй решительно. Ищи доверия. Избегай ненужных ограничений. Создавай образы будущего. Стань первым, где другие медлят. Постоянно анализируй слухи. Приближай последователей. Ищи союзников. Задавай темп. Поощряй откровенность. Недовольство высказывай открыто. Привлекай внимание. Предлагай решения.

22. В ночь определения: прими душ, сбрей волосы на теле. Если этого требуют обстоятельства – сбрей бороду. Еще раз изучи план действий. Читай Коран и размышляй о блаженстве, которое ждет мучеников. Молись Аллаху об осуществлении задуманного и победе. Разложи перед собой все необходимые в твоем деле вещи и освяти их чтением Корана. Ближе других вещей положи оружие и проверь его еще раз. Твой нож должен быть подобен бритве. Ты идешь не для того, чтобы причинять излишние страдания. Проверь одежду, целы ли карманы, прочны шнурки, плотно ли сидит обувь на твоих ногах. Проси Аллаха о милосердии.

23. «Ввиду совершенства оружия врага, моджахедам разрешается использовать любые средства для достижения своей цели: самолеты, автомобили, взрывчатые вещества. Можно поражать государственные объекты врага, даже если это повлечет гибель посторонних людей. Допускается гибель мусульман, если враги используют их как живой щит. Пусть даже среди заложников будут женщины и дети».

24. Воевать так: один, сознательно идя на смерть во имя Аллаха, наносит мощный удар по врагу. Это делали и до нас. Даже у неверных такие люди остаются в памяти. Наши враги понимают только язык силы.

25. Перед отъездом мавлави сказал, что вскоре я поступлю в распоряжение доктора Файза. На мои возражения ответил стандартно, мол, приказы не обсуждаются, и я обязан пройти подготовку в лаборатории. Потом учитель смягчился и спросил, нет ли у меня каких-то пожеланий. Услышав, что я хочу пройти с очередной колонной до Туругунди, он задумался, а потом согласился. Почему я хочу этого? Многие из наших уже прошли этот путь. И в их глазах, речах, жестах я увидел иное – это настоящие бойцы! Я ведь еще ни разу не был в настоящем деле.

26. Завтра утром мы выезжаем с колонной в Герат. Что творится со мной? Я жду горячего ветра дороги. Слова, похожие на стихи, звучат во мне. К тому, что слышал раньше, прибавляется новое:

Последние страницы записок слиплись от крови, и Аллахвердиев не рискнул их разнимать. Впечатление от рукописи было так себе. Ценно то, что автор писал, как думал. В целом «Вставай, проклятьем заклейменный…». Вот только озадачивало одно: где тот переломный момент, когда обычный, ревностный неофит превратился в романтического фанатика? Может быть, после посещения лаборатории доктора Файза? В том, что все молодые режимы и экстремисты-террористы активно интересовались оружием массового поражения, ничего удивительного не было. Хочется все и сразу. Кипит разум возмущенный! Будто в послеоктябрьской России не проводили таких экспериментов уже летом восемнадцатого года. Прав классик: «Чтобы всем!»

Пятна успешно исчезли на третий день, можно было приступить к обязанностям наблюдателя. Но, очевидно, присутствие Аллахвердиева с его статусом бродячей «священной коровы» в стане деятельных талибов было в тягость. Султан, убедившись, что проказа не состоялась, с кривой усмешкой протянул Акбару загранпаспорт, щуплую пачку проклятых американских долларов и сказал, что борт на Кушку вылетает через два часа.

– Прощай, мой непонятный спутник. От Кушки тебе путь ясен. Места знакомые. Инструкции в паспорте.

«Ан-26» приземлился на военном аэродроме в окрестностях Кушки. Видимо, связи Георгия и здесь были сильны. Аллахвердиева, без лишних вопросов, отвезли к поезду, идущему в Ашхабад. Отметки о пересечении афганской границы, естественно, не было. А на азиатских просторах бывшего СССР от российских граждан виз пока не требовали. Денег просили, это случалось.

* * *

Осенью 1994-го Георгий рекомендовал запустить в оборот всю наличную информацию о талибах. Аллахвердиеву передали список имен с приставками «хаджи», «мулла» и «моулави» и подробную карту от пакистанской Кветты до киргизского Оша в полосешириной до пятисот километров. Карта заняла стену в корпункте, а имена постепенно стали обретать известность. Мулла Мохаммед Омар Ахунд, мулла Мохаммед Хасан Ахунд, моулави Вакиль Ахмад, мулла Расул Раззак, аль хадж мулла Убайдулла Ахунд и еще три десятка благородных имен замелькали в пакистанской прессе в связи с победами и поражениями движения «Талибан». Ввиду информационного противодействия «семерки», а затем и Северного альянса талибы обросли, как бородами, легендами из более отдаленных источников. Дело доходило до смешного. На одной фотографии мулла Омар смотрел двумя глазами, на другой пугал суровой впадиной слева, на третьей – справа, а на четвертой носил повязку а-ля Нельсон. Надо полагать, эмир был охоч до фотосессий, при всем том отказываясь встречаться с необрезанными и неправоверными журналистами.

В августе 1996-го талибы взяли Кабул, еще через полгода вышли к границам бывшего СССР, верхом на подозрительно свежих «Т-62». На деньги и боеприпасы они не скупились, а потому многочисленные отряды самообороны с удовольствием переходили под белое знамя «студентов». Разумеется, кроме хазарейских. Там были особые счеты. Один из признаков «священной войны» – наличие сакрального врага, к которому нельзя проявлять милосердие ни при каких обстоятельствах. Такой враг выбирается, как правило, по национальной или религиозной принадлежности: армянин, еврей, немец, гугенот, шиит, кафир, американец. Последнее – не ошибка.

В Самангане, Кундузе, Талукане, где «студенты» вышли на границу с Таджикистаном, заметно сократилась контрабанда наркотиков. А по части обстрелов территории СНГ можно было не ломать голову. Кому-то очень хотелось, чтобы российские пограничники и 201-я мотострелковая дивизия сцепились с талибами. Но, увы, дальше пространных заявлений дело не пошло.

Военные и административные успехи талибов впечатляли. Им сдавались без боя крупные гарнизоны, они возродили торговлю, успешно боролись с феноменальным афганским взяточничеством. И чем дальше простирали свое влияние, тем ближе, по сути, обнажали свою фашистскую или, как хотите, коммунистическую сущность. Откуда родом? Да как и всюду – из демократического бардака и противостояния Кремля и Белого дома (американского, разумеется, свой жидковат оказался).

В начале семидесятых годов, обеспокоенные усилением советского влияния в Афганистане, США и Пакистан создают на будущее «пояс безопасности» в северо-западной пограничной провинции – систему военизированных духовных училищ с центрами управления в Кветте и Пешаваре. Через девять лет в этих медресе единовременно обучалось около шестидесяти тысяч будущих моджахедов, в основном детей четырехмиллионной армии афганских беженцев. Итак, инициатива принадлежала Пакистану, а деньги – США. Учили и кормили – бесплатно. Преподавание было поручено последователям Абу уль ала Мавдуди, нормальным ваххабитам. Мусульманам несвойственна борьба за «чистоту расы», слава Богу, не язычники какие, но чистота мышления – иное дело! А дальше все как по писаному: Божьи повеления нельзя реализовать в мирской жизни, «если нет авторитета, способного утвердить их в обществе. Отсюда проистекает необходимость именно в исламском государстве… И оно охватывает и включает все стороны жизни». С какой стороны ни подойди, а борьба за единство и чистоту кончается стерилизацией.

Америка сполна рассчиталась за финансирование проекта «пояса безопасности» в Пакистане и поощрение юного моджахеда Усамы бен Ладена. Атака 11 сентября была только последней каплей, переполнившей чашу. И кто ее капнул, следует еще разобраться. Не Усама же? С чего бы это с водой младенца выплескивать? «Нашим салом – нам по мусалам» – это вне времени и опыта! Только нужно правильно расставить ударения.

России также пришлось вкусить от ваххабитов. Речь о Дагестане.

(обратно)

«…В СОРТИРЕ ЗАМОЧИМ!»

Второго августа 1999 года отряды дагестанских и чеченских ваххабитов под командованием Шамиля Басаева перешли административную границу Дагестана и заняли десяток сел в Ботлихской котловине. Дать им организованный отпор на первых порах не удалось. Сказались факторы внезапности и численного перевеса. Кроме того, господствующую высоту у перевала Харами, гору с экзотическим названием Хамил-Ин, боевики заранее превратили в укрепрайон.

О размахе военных действий в Ботлихской котловине говорят следующие факты: в первые дни на ботлихском аэродроме бандитам удалось уничтожить четыре армейских вертолета и один вертолет внутренних войск. Погибли шесть человек, и трое были ранены. В боях за господствующие высоты над селениями Рахата и Ансалта дивизия ВДВ потеряла убитыми в несколько раз больше, чем за всю чеченскую кампанию. А вот выдержки из очерка в окружной газете:

«Вторая рота Буйнакской мотострелковой бригады получила боевую задачу взять окраину Тандо. Вторая рота отнеслась к этому известию с фатальным спокойствием. Хотя, честно говоря, каждый ее офицер, сержант или солдат до последнего момента надеялись на то, что после бесчисленных обстрелов и бомбежек боевики из этого горного аула уберутся сами.

Десантировавшись из БМП близ Тандо, солдаты немного повеселели: на землю они выпорхнули без единого выстрела с той стороны. «А может, и правда, завалили «духов» артиллерией?» – почти у каждого мелькнула спасительная соломинка крошечного оптимизма. Но не успела эта мысль обрести законченные формы, как роту атаковали.

Вопреки прогнозам с КП по пехоте били сразу с четырех сторон. Из автоматов и ручных противотанковых гранатометов, ПТУРами и минами.

И, казалось, вот он – конец света. Буквально за минуту, извещая окружающие горы о своей кончине, разом задымились четыре «бээмпэшки». И мерещилось, что никому не уйти с этой высотки. Но славен тот, кто в те секунды всеобщего смятения понял, что лучшее средство выжить сейчас – это огрызаться огнем… И вот уже прицельным огнем из «АГС-17» Вовка Прокофьев «завалил» первый вражеский минометный расчет. А снайпер Фаиль Гарипов навсегда «увел» от установки ПТУР ее наводчика. «Помогите хоть чем-нибудь! – рвал радиоэфир в клочья старший лейтенант Еремеев. – У вас же артиллерии немерено».

Артиллерия помогла. Первым залпом ударив далеко за указанные ориентиры, а вторым чуть было не накрыв самих наступающих.

– Вперед! – все же прокричал Еремеев. И первым поднялся в атаку. Но тут же упал, раненный в ногу.

– Вперед! – прохрипел десятью минутами спустя замкомвзвода Леха Светаков. И едва спасся от грохнувшего почти рядом разрыва мины…

Оставшись за командира взвода, поднял в атаку солдат старший сержант Антон Попевчук. И упал от осколков разорвавшейся мины еще через десяток захваченных пехотой метров. С хрипом: «Суки, вы еще попляшете!»

Вторая рота брала высотку метр за метром, с русским бесшабашием: «Один раз живем!»

Но боевики ощетинились огнем, словно бешеная собака вздыбленной шерстью.

И вот насквозь была «прошита» ПТУРом БМП спешащего за ранеными командира разведвзвода лейтенанта Романа Сидорова. Перестал «крякать» короткими очередями «АГС» Володьки Прокофьева…

Рота вышла из боя только в сумерках. Вышла, потеряв убитыми и ранеными практически половину. Но уже в глазах солдат читалась не отрешенность, а злость. И ненависть к засевшим в этом горном ауле боевикам, выползающим из горных пещер, как змеи на охоту…

А уже через двадцать четыре часа вторая рота опять грузилась в боевую технику. Чтобы вести ее в бой, замкомбрига поставил в боевые порядки зампотылу, зама по вооружению, припряг офицеров-общевойсковиков из других подразделений, сам возглавил колонну…»

Со второго августа по двадцатое сентября 1999 года в боевых действиях на территории Дагестана погибли 275 и ранены 973 военнослужащих федеральных сил. По данным Министерства обороны России, потери армейских подразделений и частей составили 104 человека убитыми, 291 военнослужащий получил ранения. По данным МВД РФ, внутренние войска и отряды милиции потеряли 171 человека убитыми и 646 ранеными.

Потери боевиков за это же время составили, по оценкам силовых структур, около 2 тысяч убитыми. Плохо, выходит, воевали! Жгли вертолеты и бронетехнику, оборонялись в заранее подготовленных укрепрайонах, а вот поди ж ты – две тысячи трупов. Впрочем, это уже бывало: в Афганистане, по совокупности армейских докладов и сведений в наградных листах, ограниченный контингент уничтожил не меньше миллиона моджахедов.

В районе административной границы с Чечней была сконцентрирована тринадцатитысячная группировка федеральных сил и около пяти тысяч военнослужащих внутренних войск МВД и сотрудников правоохранительных органов. По оценке военных, федеральной группировке войск на Северном Кавказе противостояло до шести тысяч боевиков.

Двадцать четвертого сентября в Астане премьер-министр России В. Путин произнес эпохальное: «Российские самолеты наносят удары исключительно по базам террористов. Мы будем их преследовать всюду. Если, пардон, в туалете их поймаем, и в сортире замочим». Страна облегченно вздохнула.

* * *

Паломничество заезжих представителей СМИ к Аллахвердиеву иссякло только после разгрома талибов в ноябре 2001 года. В конце ноября он получил подробную информацию о мятеже пленных талибов в Мазари-Шарифе. Это был первый за одиннадцать лет случай, когда он сам позвонил Георгию:

– Что я должен делать с «мазарийским Бадабером»? Это сейчас не интересует газеты. Не берут тему.

– Понимаю. Считайте, что мы просто проинформировали вас. Кстати, там был человек, которому вы, лично, дважды обязаны жизнью.

– Султан… Черт, что же…

Ироническое покашливание перед гудками отбоя подтвердило догадку. Аллахвердиев понял: пора возвращаться к нормальной жизни военного журналиста, опускаться на свой уровень. В этом нет большой беды. Еще никто не погиб в родном болоте, не удержавшись на высокой кочке, откуда и видно лучше, и квакать легче. «Спасибо, господи Иисусе, что все окончилось добром, за то, что в этом захолустье позволил мне скрипеть пером…» А насчет полного удовлетворения: между ног, между строк – невелика разница! Если все человеческое – культура, то и каждый акт – творчество. Что же, вставим между строк.

(обратно)

ДО «ЗВЕЗДЫ»! (Из публикаций сугубо военной газеты)

«…В Афганистане, в провинциях Балх, Баглан и Кундуз, в течение последних трех лет размещались не менее десяти лагерей по подготовке воинов джихада. Здесь террористы устроили своеобразный Вавилон: арабы, узбекские экстремисты, чеченские боевики, наемники из стран Центральной Азии… Поэтому нанесение ударов с воздуха по провинциальным центрам Мазари-Шариф и Кундуз было в принципе оправданно. Однако у талибов было время для того, чтобы передислоцировать либо надежно защитить объекты возможных ударов.

Без малого месяц афганские «студенты» совершенствовали системы оборонительных сооружений, рассредоточивали группировки. Призвали и вооружили, по их словам, до 100 тысяч резервистов, готовясь к оборонительным боям.

Разумеется, бомбежками дела не решить. Более того, уже сейчас видно, что особого урона талибам они не нанесли. Например, разрушение электростанции больше скажется на жизни мирного населения – зима в Кабуле достаточно суровая, а дрова испокон веков продаются здесь на вес. И гуманитарная помощь в центральные районы Афганистана поступит не скоро. Сейчас силовой акцией против Афганистана руководят политики, а не военные, и это неизбежно запутывает ситуацию, в частности утерян фактор непрерывности давления на противника. Вместе с тем не стоит ожидать каких-либо резких поворотов в ситуации. Талибы будут продолжать боевые действия против Северного альянса, как и раньше.

Исламское движение «Талибан» и его пособники в лице наемников и террористов вряд ли рискнут войти в боевое соприкосновение с силовыми структурами Таджикистана и российским воинским контингентом, расположенным на таджикско-афганской границе. Они на протяжении многих лет могли неоднократно убедиться в том, что любая попытка прорыва внешнего южного рубежа СНГ бесперспективна. В настоящее время на линии таджикско-афганской границы установилось относительное затишье. На сопредельной стороне нет движения войск, артиллерийских дуэлей, боев местного значения. Но тишина обманчива хотя бы тем, что и талибы, и Северный альянс в целом в 70-километровой полосе к югу от границы с Таджикистаном – от Мазари-Шарифа до Талукана – сосредоточили не менее 20 тысяч бойцов с тяжелым вооружением, которого вполне хватило бы на две полнокровные мотострелковые дивизии по штату военного времени.

Что предпринимают в данной ситуации силовые структуры Таджикистана, 201-я мотострелковая дивизия и Группа российских пограничных войск? Прежде всего сохраняют абсолютное спокойствие и полную готовность пресечь любые провокации и акты агрессии. В остальном люди в погонах ведут обычный образ жизни и оружием не бряцают. Разумеется, ввиду большой протяженности границы Таджикистана с Афганистаном, пограничные войска республики приведены в состояние повышенной боевой готовности, на казарменное положение переведена часть подразделений МВД, усилена охрана жизненно важных объектов.

Смуту в общий деловой ритм, как ни странно, вносят… журналисты. В тот момент, когда «томагавки» и бомбы сыпались на Кабул и Кандагар, а это была глубокая ночь, несколько представителей телевизионных компаний появились у штаба 201-й дивизии с вопросами: «А вы что, спите? Почему никто не бегает, ведь бомбят Афганистан? Можно ли снять, как вы работаете?» Оперативный дежурный лаконично объяснил им, что журналисты могут возвращаться в гостиницу, которой ничто не угрожает, а дивизия не намерена «бегать» по ночам без очень существенных причин и соответствующего приказа. Еще одна группа военно-полевых «папарацци» попыталась проникнуть в учебный центр дивизии в пригороде Душанбе и даже проскользнула на его территорию окольными путями. Но немедленно твердо и вежливо была отправлена восвояси.

Нет оснований верить в то, что в Таджикистане найдет отклик призыв Усамы бен Ладена о начале «вселенского джихада». Здесь люди думают об ином: о хлебе насущном, о грядущей зиме. А лидер Партии Исламского возрождения Таджикистана Абдулло Нури прямо заявил о том, что бен Ладен не правомочен делать подобные призывы и настоящие мусульмане не будут внимать им».

* * *

Скоро уже месяц, как продолжаются американские бомбардировки Афганистана. Однако главная цель, которую в Вашингтоне поставили перед военным вторжением в эту страну, – поимка Усамы бен Ладена и уничтожение созданной им террористической организации «Аль-Каида» – так и не достигнута. Более того, министр обороны США Дональд Рамсфельд вынужден был признать, что победные реляции Пентагона по поводу хода военной кампании в Афганистане являлись преувеличением. «Террористическая организация «Аль-Каида», покровительствующее ей движение «Талибан», – заявил он, – контролируют основную часть Афганистана, располагают значительными силами и готовы к наземным действиям сил оппозиции». Между тем приближается зима, а в Афганистане не принято воевать в холодное время. Так что наблюдатели приходят к выводу, что в ближайшие месяцы флажки на картах передвигать не придется, – особых изменений в положении основных сил в Афганистане не произойдет.

Насколько этот прогноз оправдается, покажет время. Тем не менее центральноазиатские страны СНГ, оказывая посильную гуманитарную и военно-техническую помощь законному правительству Афганистана, вынуждены проявлять повышенное внимание вопросам укрепления своей безопасности.

Как заявил высокопоставленный представитель командования российской погрангруппы в Таджикистане, на сегодняшний день таджикско-афганская граница надежно и прочно прикрыта, а все попытки незаконного ее перехода в обоих направлениях жестко пресекаются. Так, в октябре были задержаны 42 нарушителя границы, пограничные наряды застав пять раз подвергались обстрелу с территории Афганистана, дважды вступали в боестолкновения с вооруженными бандами. Захвачено свыше 300 килограммов наркотиков, 14 килограммов взрывчатки, а также оружие и боеприпасы.

С высокого берега Пянджа хорошо видно днем и слышно ночью, чем живет приграничный север Афганистана. Через переправу в Ходжа-Багаутдин доставляются гуманитарные и военно-технические грузы. По меньшей мере дважды в неделю сюда прибывают на всевозможных легковых автомобилях журналисты, в подавляющем большинстве из дальнего зарубежья. Их чрезмерное количество в Ходжа-Багаутдине придает событиям особую окраску. Представьте себе линию фронта, вдоль которой курсируют… джипы с представителями прессы, вооруженными спутниковыми телефонами, мощной оптикой и самыми современными средствами передачи телесигналов. Но, похоже, это устраивает правительственную сторону, а также бен Ладена, который за каждого журналиста, работающего на стороне Объединенного фронта, пообещал 50 тысяч долларов – по афганским меркам сумму астрономическую.

Талибы, чьи гарнизоны по-прежнему стоят в непосредственной близости от таджикско-афганской границы, уже не испытывают шока от ракетно-бомбовых ударов американских ВВС, называя их в радиопереговорах то «дождичком», то «сильным ветром», и методически усиливают линии обороны. В последнее время они активно занимаются минированием местности, зная по опыту минувших лет, что минная война на севере Афганистана всегда приносила немалый успех.

* * *

Над Мазари-Шарифом по ночам стоит зарево. Разрывы авиабомб слышны на расстоянии 80 километров – на стыке границ Афганистана, Узбекистана и Таджикистана. Российские пограничники в зоне ответственности Пянджского погранотряда докладывают о том, что боевые действия между талибами и Северным альянсом возобновились с новой силой. Афганское приграничье рокочет моторами, озаряется сполохами реактивных систем залпового огня. В островную зону реки Пяндж потянулись беженцы.

Ночь с 8 на 9 октября можно считать началом нового поворота военно-политической ситуации в Афганистане. По меньшей мере, в северной его части. Противоборствующие стороны вновь пришли в движение после десятидневного затишья. Талибы оправились от шока после первого удара по главным городам Афганистана, а Северный альянс, несомненно, понял, что «томагавки» могут быть подспорьем в борьбе с наемниками и террористами, но не станут решающим средством для разрешения афганского кризиса.

Текущий момент показывает, что большую часть задач политического и военного характера в деле борьбы с международным терроризмом и экстремизмом придется решать центральноазиатским странам СНГ и России. Ведь свержение конституционного строя в Узбекистане, Таджикистане и Киргизии прямо входило в планы фундаменталистов, действующих под прикрытием талибов. Да и сами «студенты» никогда не отказывались от расширения джихада на север, к Бухаре и Самарканду.

Что сегодня в активе России и центральноазиатских государств Содружества, с их четко заявленной позицией неучастия в прямых силовых акциях против террористов в Афганистане? Во-первых, согласованность действий. Во-вторых, гибкость в отношении таких «щекотливых» вопросов, как предоставление аэродромов и баз для размещения американских десантников. В-третьих, наличие на внешнем южном рубеже СНГ значительных сил, действия которых скоординированы именно в вопросах противодействия агрессии извне. Вооруженные силы Узбекистана и Таджикистана молоды, но уже имеют боевой опыт. Россия представлена здесь Группой погранвойск в Таджикистане и 201-й мотострелковой дивизией. Сил для отражения агрессии любого возможного на этом направлении масштаба достаточно. Но кому-то очень хочется, чтобы вся эта отлаженная, четко сориентированная военная машина пересекла афганский рубеж…

Последний «писк» информированности: «201-я дивизия резко увеличила свой численный состав, ее танки с российскими экипажами пересекли Пяндж»…

Создается впечатление, что кому-то очень хотелось бы напрямую вовлечь Россию и Центрально-Азиатский регион в действия на территории южного соседа. Но у нас, как говорится, такой опыт уже есть…

У афганского кризиса нет военного решения. Автор этого постулата – президент Республики Таджикистан Эмомали Рахмонов. В Афганистане уже не один год идет война. Не террористы ее начинали, не с их уничтожением она закончится. Любое иноземное вмешательство, если оно выйдет за рамки оправданного, увы, только подольет масла в огонь.

Северный альянс и талибы перегруппировывают свои силы на севере страны для решающего сражения. Бомбардировки практически не изменили ни планов Северного альянса, ни устремлений талибов. Это тот самый случай, когда топором, то бишь «томагавком», узел не разрубить.

* * *

Север Афганистана сотрясается от сотен тяжелых разрывов. При всем желании, мощность авиаударов не позволяет именовать их точечными. С запада на восток, от провинции Балх к провинции Тахар, летят транспортные самолеты. Утром и вечером Северный альянс и талибы обмениваются артобстрелами, слава Богу, в 5 – 10 километрах от линии границы. Раньше чужие снаряды нередко падали вблизи российских погранзастав и постов.

Правительственные войска в бой идти не спешат. В полевой ставке Северного альянса – Ходжа-Багаутдине – считают, что наступление лучше всего начать после окончания бомбардировок. Это соответствует точке зрения президента страны Бурхануддина Раббани, который недавно на пресс-конференции в Душанбе сказал, что законное правительство Афганистана никогда с войной не торопилось, поскольку среди талибов есть много обманутых людей.

А что же сторонники муллы Омара и бен Ладена? Судя по всему, военная машина талибов дала сбой. И прежде всего потому, что благодаря американцам ужесточились порядки на границе с Пакистаном. Именно это, а не тротиловый ад, заставляет фундаменталистов и наемников покидать позиции, отступать на юг, готовиться к партизанской войне. В Талукане, Мазари-Шарифе, Айбаке, где у талибов стоят крупные гарнизоны, ощущается нехватка боеприпасов, горючего и продовольствия. «Обманутые» прозревают, выходят из подчинения кандагарских командиров и налаживают контакты с Северным альянсом. Без опоры на государство – международный терроризм дом на песке. И это справедливо не только для Центрально-Азиатского региона.

В ночь с воскресенья на понедельник северные провинции бомбили вновь. И вновь у людей, понимающих в военном деле, возникал вопрос: почему атаке с воздуха не подвергаются силы наемников и террористов, противостоящих Северному альянсу на кабульском направлении? Скажем, в Талукане, который буквально врезан в оборону правительственных войск в провинции Тахар. Почему никто не разгонит с воздуха гарнизон талибов в Имамсахибе, у границы с Таджикистаном? Это позволило бы сторонникам Раббани взять под полный контроль почти стокилометровый участок границы и речной порт Шерхан-Бандар. Разве здесь не действуют террористы? Ведь Джума Намангони объявлен таковым в Узбекистане, а роль его в этом районе как военачальника талибов весьма существенна. Даже дети в Афганистане знают: у кого в руках Кабул, у того и власть. Не потому ли тихо на главном направлении, что еще неясно, кому эта власть будет принадлежать, кому ее обеспечат?

* * *

…Ночью позвонил знакомый журналист из Москвы и взволнованно сообщил, что располагает информацией о подготовке на базе 201-й мотострелковой дивизии российского миротворческого контингента для Афганистана. И даже количество приблизительно назвал: около тысячи человек. Разубедить его в ошибочности этого сообщения не удалось. Коллега просил серьезных ссылок. Вот ведь дела: начальная информация опирается на «неведомый» источник, а доказывать ее несостоятельность необходимо на уровне как минимум командира соединения. Но истина в данном случае того стоила.

Командир 201-й полковник Юрий Перминов был категоричен: «Дивизия задачу на подготовку миротворческого контингента не получала. Занимается по плану боевой подготовки. Продолжает выполнять свои функции по усилению российских погранзастав на таджикско-афганской границе». Итак, вопрос был снят, ссылкой на командира дивизии московский коллега был удовлетворен, но стало интересно: а что сами российские воины в Таджикистане думают по поводу введения нашего миротворческого контингента в Афганистан?

За ответами далеко ходить не пришлось. На окраине Душанбе расквартирован Сестрорецкий Краснознаменный мотострелковый полк, который входит в состав дивизии со дня ее основания весной 1943 года. Полк полнокровный, состоящий целиком из военнослужащих контрактной службы…

– «Солдатский телеграф», случайно, не сообщал о подготовке миротворцев в дивизии?

– Слышали мы про эту «утку». У нас на месяц вперед каждый час распланирован. Зайдите в казарму, там расписание висит, в нем про миротворчество ничего не сказано.

– А если бы предложили служить в Афганистане в миротворческих силах? К тому же там платят в десять раз больше, чем вам…

– Прикажет командир – пойдем, куда нужно будет. А кого эти миротворцы мирить будут в Афганистане? Талибов вроде добивают.

– Тем не менее международный миротворческий контингент уже введен.

– У них свои задачи. Когда талибы стояли два года на границе, кто их сдерживал? НАТО, что ли?

* * *

Через контрольно-пропускные пункты на таджикско-афганской границе ежедневно проходят сотни тонн гуманитарных грузов. В двадцатых числах марта начинается второй этап доставки семи тысяч тонн продовольствия в Афганистан. В это же время для разминирования территории, прилегающей к ЛЭП на севере Афганистана, будет привлечено девяносто российских саперов. В перспективе российский противоминный центр будет открыт в Кабуле. И не только противоминный, а еще и политехнический, где, по словам главы российского МЧС С. Шойгу, недавно побывавшего в Душанбе, афганцы будут обучаться мирным профессиям.

* * *

…факты, предоставленные командованием Российской пограничной группы ФПС РФ в Таджикистане. За два зимних месяца только через два пункта пропуска из четырех действующих в Афганистан были переправлены свыше полутора тысяч тонн пшеничной муки, зерна, риса и бобовых, 170 тонн горючего, 20 тонн сахара, сотни тонн строительных материалов, палатки, печки, моющие средства, детские игрушки и 107 мотоциклов.

В январе-феврале на таджикско-афганской границе было задержано 100 нарушителей и предотвращено 8 попыток нарушения границы. Трижды пограничники вступали в боестолкновения, и один военнослужащий был ранен в ночной ожесточенной схватке. Четыре раза пограннаряды подвергались обстрелу с территории Афганистана.

180 килограммов наркотиков, в том числе 150 килограммов героина, было изъято у наркокурьеров.

Как же так? Талибы сгинули, а героин остался? «На пакетах с наркотой нет бирок о политической принадлежности. Героин вне политики», – невесело пошутил офицер-пограничник.

(обратно)

КРАЙНЕЕ ЗАДАНИЕ

Оно было на редкость простым: Георгий попросил узнать мнение определенного круга лиц о совершенно невинной статейке, в которой утверждалось, что талибы воевали на украинских танках. Откликов, заслуживающих внимания, не оказалось. Да и то сказать, какие тут могут быть мнения. Один заголовок чего стоил:

«Совершенно секретно»

Как талибы воевали на украинских танках

К 1999 году движение «Талибан», а вместе с ним и террористы различных мастей вышли к южным рубежам Содружества на таджикско-афганской границе. Прорыву талибов на север Афганистана, в провинции Балх, Баглан, Кундуз и Тахар во многом способствовали десятки новых, как будто с конвейера сошедших танков «Т-55» и «Т-62». Временами, на отдельных участках границы, сторонники Усамы бен Ладена и Мулло Умара имели значительный перевес в огневой мощи, даже по сравнению с российскими пограничниками. На грани уничтожения была законная власть Афганистана. Именно в это самое время Усама бен Ладен и Джума Намангони активизировали пропаганду тезиса о создании на месте центральноазиатских государств СНГ некоего «объединенного исламского эмирата» со столицей то ли в Бухаре, то ли в Самарканде. Понятно, бронемощь придавала изрядную дерзость в мыслях и делах «воинов Аллаха». В частности, на головы российских пограничников полетели танковые снаряды, заставляя личный состав нести службу в оборонительных сооружениях, разрушая инженерные системы границы. Под прикрытием танковых орудий активизировалась наркомафия.

Уже в ту пору возник закономерный вопрос: откуда такое количество брони у «студентов медресе». Ни в Афганистане, ни в Пакистане нет танковых заводов. Россия оружие Пакистану не продает. Следовательно… И вот тут начиналась зона молчания. Возможно, с разгромом движения «Талибан», с созданием устойчивой антитеррористической коалиции, в которую вошел и Пакистан, этот вопрос так бы и повис в воздухе. Но…

В издательском доме «Аргументы и факты» прошла пресс-конференция с участием депутата Госдумы Виктора Илюхина, который вышел к журналистам с представителем Генерального штаба генералом Венедиктом Яшкиным и бывшим начальником штаба 201-й мотострелковой дивизии полковником Виктором Крюковым. Речь пошла «о новых фактах продажи оружия с территории стран СНГ террористам Средней Азии и Афганистана». В целом из таких фактов можно составить многотомный документальный сборник…

В ходе пресс-конференции В. Илюхин утверждал, что вооружение для террористических организаций поступало через третьи страны из бывших союзных республик, и в частности с Украины, при активном содействии неких криминальных торговцев оружием Вадима Рабиновича и Семена Могилевича. Об их деятельности осведомлено и ФБР.

Генерал Венедикт Яшкин также подтвердил, что о Рабиновиче как о поставщике оружия на Восток и в некоторые африканские страны стало известно в ходе продажи Украиной Пакистану партии танков «Т-80» и «Т-84». «Это явилось прикрытием для сброса определенной партии танков «Т-55» и «Т-62», которые впоследствии оказались у талибов», – подчеркнул генерал. Он же сообщил о том, что Совет Безопасности Украины в 1995 году запретил Рабиновичу въезд на территорию республики. Не менее любопытна была информация бывшего начальника штаба 201-й мотострелковой дивизии полковника В. Крюкова, который утверждал, что, по данным радиоперехвата, в 1995 году полевые командиры талибов упоминали «украинского друга Рабиновича», в связи с поставками оружия и боеприпасов. К сожалению, в Таджикистане об этом не знают ничего. Может, пора запросить эту информацию у сведущих людей, у того же В. Илюхина?

Надо сказать, что Аллахвердиев получил массу удовольствия, читая эту корреспонденцию – возведенный в высшую степень абсурда, не черный, а просто аспидный пиар. На остальные нелепости и несоответствия можно было не обращать внимания. Высказав свое мнение Георгию, Акбар поинтересовался, на кого из влиятельных украинских друзей Рабиновича собирают компромат и почему в Таджикистане.

– С миру по нитке, – буркнул Георгий. – Лучше скажите, что насчет мнений?

– А ничего! То, что здесь не делают за «баксы», следует считать невыполнимым, – закрыл тему Акбар.

Однако вскоре, к немалому его удивлению, МИД Украины получил от коллег из США уведомление о том, что никаких претензий украинской стороне по поводу продажи оружия талибам американская сторона не выдвигает. И почему-то это уведомление облетело все средства массовой информации. А редактор газеты, опубликовавшей статью, спешно и навсегда покинул родные места, перед этим предложив Аллахвердиеву купить издание за вполне приемлемую сумму.

– Вы собираетесь возвратиться в Россию? Чечня вас не заинтересует? Подумайте, можно получить рекомендации от солидных людей? – дружелюбно осведомился Георгий и назвал имена двух бывших министров.

– Спасибо. Если надумаю – позвоню, – облегченно рассмеялся Аллахвердиев, поняв по тону собеседника, что больше в нем нужды не испытывают. Миф о талибах, о рыцарях джихада эмире Мохаммеде Омаре и Усаме бен Ладене – создан. И долго еще будет побуждать молодые силы к действию. Разрушать его так же трудно и опасно, как миф о Сатане. Бороться в меру сил – другое дело. И опять же – это дело молодых.

– Какие-то просьбы, пожелания?

– Нет. Спасибо. У нас все есть. Хотя… Я так понимаю, что запрет на Бадаберу и Шаесту снят?

– Бадаберу – пожалуйста. Можете добавить туману. Шаеста – не рекомендую. Вам нужны неприятности? Прощайте.

– Я учту. Всего доброго.

(обратно)

«ТЫ УМРЕШЬ, МРАЗЬ!»

А что, собственно, Шаеста? Один из сотни фактов массовой гибели воинов-интернационалистов на поле (на вершине, в ущелье, на дороге) боя. Что в ней такого секретного? А вот, поди ж ты! Поминать погибших в этом бою 783-му ОРБ категорически запрещалось еще в 1981 году. Этому Аллахвердиев был свидетель. Сведений о замысле операции, обстоятельствах боя – в архивах армии и 201-й дивизии нет. В Сети Аллахвердиев нашел два сообщения по интересующей теме:

«3 августа 1980 года группа, в состав которой входил Олег Чуманов, прикрывала выход из окружения разведбатальона у кишлака Шаеста (вблизи г. Кишим). Группа была обстреляна противником и вступила в неравный бой, в котором Олег был тяжело ранен. Но, даже будучи раненым, оставался в строю, продолжал вести огонь, прикрывая товарищей, пока вражеская пуля не пробила грудь. Из сообщения командира части: «…За геройство в бою рядовой Чуманов О.Н. был представлен к правительственной награде – одену Красной Звезды (посмертно). Олег остается в списках части и будет служить примером отваги нашим солдатам». В одном бою с Олегом погиб и верхнеуфалеец Александр Козявин».

«Живодеров Андрей Владимирович 14 июля 1960 года – 3 августа 1980 года, рядовой.

3 августа 1980 года у кишлака Шаеста (недалеко от Кишима) разведбатальон 201 мсд попал в засаду мятежников. Сложилась критическая ситуация. Батальон оказался окруженным в ущелье. В этой обстановке Андрей занял выгодную позицию и своим огнем прикрыл раненого командира роты, оказал ему медицинскую помощь. Во время боя показал мужество и храбрость при эвакуации раненых с поля боя из-под огня противника. Вынес двух раненых. При выносе третьего раненого Андрей погиб. В этом тяжелом бою погибло 45 военнослужащих, в том числе и еще один волжанин – Ковалев В.Г.

3 августа 1980 года у кишлака Шаеста (недалеко от Кишима) разведбатальон 201 мсд попал в засаду мятежников. Сложилась критическая ситуация. Батальон оказался окруженным в ущелье. Командир группы принял решение: оставить пулеметный расчет для прикрытия своих действий и двумя подгруппами обойти противника с флангов, отрезав им путь к отступлению, так как сзади бандитов было ущелье. В одной из этих подгрупп был ефрейтор Ковалев. Но душманы заметили маневр наших разведчиков и попытались проскочить, чтоб избежать окружения. Владимир первый это заметил и, своим огнем уничтожив нескольких бандитов, преградил им путь к отступлению, но был убит. В этом тяжелом бою погибло 45 военнослужащих, в том числе и еще один волжанин – Живодеров А.В.».

Итак, дивизионная разведка в полном составе попадает в окружение в ущелье в ста семидесяти километрах от места дислокации, теряет убитыми и ранеными около шестидесяти человек, и никаких записей в формулярах? Сообщение, пришедшее по электронной почте: «Шаеста. Ты умрешь, мразь. Улика. Ру» ясности не добавило. «Улике. Ру» Акбар отправил миролюбивый ответ, с предложением принять смерть в виде подарка, но только из рук корреспондента. Тему о Шаесте, ввиду скудости информации, пришлось оставить открытой. Не вечно же будут в силе и у власти заинтересованные лица!

А вот многочисленные изложения обстоятельств восстания в Бадабере несколько озадачили:

«…26 апреля 1985 года в 21.00 часов…»

«…26 апреля 18.00 местного времени (16.00. мск. – Прим. Аллахвердиева), в десяти километрах южнее Пешавара…»

«…26 апреля 1985 года. Накануне вечернего намаза в лагере афганских беженцев Бадабер (35 км от пакистанского города Пешавар)…»

«…в местечке Бадабер находился лагерь афганских беженцев. При лагере был организован центр подготовки боевиков».

«…в центре военной подготовки афганских мятежников в районе Бадабера (24 км южнее Пешавара)».

«…располагались шесть складских помещений с оружием и боеприпасами и три тюрьмы. В одной из них содержались военнослужащие вооруженных сил Демократической Республики Афганистан и советские солдаты, захваченные в плен в 83-м году в Панджшере и Карабаге».

«…Афганских пленных было порядка сорока человек, а советских, по разным данным, от двенадцати до двадцати».

«…группа советских и афганских военнопленных в составе около 24 человек, содержавшихся в течение трех лет в специальной тюрьме».

«…в восстании в лагере моджахедов Бадабер 9 мая 1985 года принимало участие около 15 советских офицеров. Афганских военнопленных среди них не было».

«Часть пленных солдат пользовалась определенным доверием тюремщиков. Они могли свободно перемещаться по лагерю…»

«В одном из «зинданов» содержались двенадцать советских военнопленных, закованных в кандалы, заморенных голодом и жаждой».

«26 апреля 1985 года двенадцать узников афганского лагеря «беженцев» Бадабер подняли восстание. Они вели бой с регулярной армией Пакистана и моджахедами. В действительности под прикрытием лагеря беженцев недалеко от пакистанского города Пешавар размещался террористический центр по подготовке боевиков для войны в Афганистане. Там были три подземные тюрьмы и огромные склады с оружием. Узников, в том числе наших солдат, кормили соленой пищей и давали глоток воды в день. Руки и ноги были забиты в кандалы. Раны гнили, издавая зловоние. В таких условиях восстание смогли поднять только русские».

«…в Бадабере находились 12 шурави: 6 русских, 2 узбека, по одному украинцу и таджику. Национальности еще двоих, как и имена всех двенадцати, доподлинно неизвестны. В равных им условиях находились и около 40 плененных военнослужащих правительственных войск Афганистана».

«Момент был выбран не случайно: весь личный состав учебного центра построился на плацу для совершения вечерней молитвы, а из 70 охранников на своих постах остались только двое».

«…когда весь личный состав училища был выстроен на плацу для совершения намаза, бывшие советские военнослужащие сняли часовых у складов артвооружения и на вышке, освободили всех пленных».

«26 апреля 1985 года советские военнопленные, находившиеся в этом лагере, захватили огромный арсенал моджахедов и сутки вели неравный бой. А когда кончились патроны, подорвали себя, завоевав свободу ценою жизни».

«…Бой длился более 12 часов. Двенадцать, пусть даже одиннадцать, против тысячи. Во второй половине 27 апреля на восставших обрушились авиабомбы».

«Моджахеды сообщили, что охранников и прочих «братьев» в Бадабере было 97, по другим, не более достоверным данным, перед Аллахом тогда предстали более 200 человек».

«После взрыва артсклада стали известны потери моджахедов: 9 представителей пакистанских властей, 28 офицеров ВС Пакистана, уничтожено 3 реактивные установки залпового огня «Град» (БМ-13), около 2000 тыс. ракет различного типа и снарядов, около 40 единиц орудий, минометов и пулеметов. Погибли также иностранные советники – 6 инструкторов из США».

«Вечная память героям! Их было 12. Известны имена семи из них: Александр Зверкович (Белоруссия), Игорь Васьков (Костромская область), Сергей Левчишин (Самарская область), Николай Саминь (Казахстан), Сергей Коршенко (Украина), Николай Дудкин (Алтай) и Виктор Духовченко (Украина)».

Странно, что Аллахвердиева смутила не разноголосица в описании времени, места и обстоятельств. Слава Героям! Во веки веков! «Слава князьям, а дружине? Аминь?» Это, конечно, где знаки расставить! Ткань истории замечательна тем, что кроить ее можно бесконечно.

Только вот для чего стаскивали пленных из Ташкургана, Кундуза и Баграма в Бадабер в течение трех лет? С целью пиар-акции? Особенно афганцев. В последнее поверить всего труднее. С ними разбирались на местах, как и заведено на гражданской войне: рубили да вешали. (Иногда так поступают из мести и страха и в великих войнах, но это неправильно и огорчает сладость правого дела через многие годы.)

* * *

…Два раза в год Аллахвердиев принимает участие в собраниях и попойках в память и в честь ввода и вывода советских войск из Афганистана. Знающие его афганские ветераны привыкли к тому, что отставной подполковник выступает всегда с одной и той же речью, будь то со сцены или на фуршете, со стаканом в руке. Слово в слово она звучит так:

«Конструктивная линия Советского Союза и Республики Афганистан создавала все возможности для прекращения кровопролития на афганской земле и поиска взаимоприемлемых компромиссов, учитывающих законные интересы всех сторон и участников конфликта».

Здесь он делает внушительную паузу, пристально вглядывается в лица присутствующих.

В темные, морщинистые и бесстрастные лица фронтовиков Великой Отечественной.

В извиняюще-вежливые лица воинов-интернационалистов.

В лица детей, озаренные еще неземным светом отсутствия.

Он как будто ищет опорную точку. Затем, плавно жестикулируя, продолжает:

«Советско-афганские отношения с самого начала их установления характеризовались как дружественные и добрососедские… Афганские революционеры руководствовались искренними и чистыми побуждениями – помочь своему народу… Наши воины пришли с миссией мира, однако были втянуты в боевые действия… Советские воины активно участвовали в проведении в жизнь политики национального примирения. Были полностью прекращены боевые действия против бандформирований оппозиции. Осуществлялись только охранные функции. Основные усилия наших войск были перенесены на оказание помощи в строительстве дорог, школ, больниц, арыков, скважин, предприятий, линий электропередач, доставку и распределение советской безвозмездной помощи Афганистану. Отношение афганского народа к советскому солдату всегда было самое благожелательное. Это чувство за последнее время проявилось даже со стороны многих отрядов оппозиции. Все это потому, что убедились – советские несут добро…»

Первый абзац егозастольной речи – цитата из Заявления Советского правительства от 15.02.1989 г. Второй – избранные места из заявления советского военного командования главе Миссии добрых услуг ООН в Афганистане и Пакистане генералу Хельминену. Впрочем, какая разница! Мифы, как всегда, оказались сильнее их творцов.

К концу памятных мероприятий Аллахвердиев изрядно напивается и затягивает военные песни, изрядно фальшивя и путая слова. В этом он и не одинок, и не оригинален в приснопамятные дни.

Следуя указаниям, Аллахвердиев уничтожил небольшой архив, который мог заинтересовать внимательного исследователя только тем, что сведения к нему поступали исключительно из анонимных источников и несколько раньше, чем об этом оповещали своих подписчиков крупные информационные агентства. Бумагу, дискеты, знаменитую «длинную карту» он с непонятным наслаждением сжег в ржавом контейнере. «На память» оставил клочок карты, с местностью, где разворачивались события 1989-го, и тонкую красную (адресную) папку с тиснением «На доклад». Возможно, по тем временам это были любопытные сведения. Но история повторяется! Не дважды и не трижды – она, меняя платья, кружится в плавном танце. А что касается бесед шахида с дьяволом (?), то они, скорее всего, из тех залитых кровью листочков «Спутника моджахеддина», да и то в вольном изложении. Кровь смывает и не такое!

(обратно)

«НА ДОКЛАД»

«12.10.01. На сайте посольства США в РФ найдите обращение к российским военнослужащим, имеющим опыт ведения боевых действий в горных районах, воевавших в Афганистане и Чечне.

22.10.01. В результате РБУ по городам Кабул, Герат, Кандагар погибло и ранено около 90 человек. В их числе – двадцать семь членов группировки «Харкатун моджахеддин».

«Джайхун» – «Мадани»

(на пашто)

М: Какая обстановка на позиции?

Д: Спокойно. Как у вас?

М: Два дня назад высажены два десанта. Один здесь. Другой в трех часах езды, с юга.

Д: Выходы свободны? Кто проверял?

М: Свободны, хвала Аллаху, «тучи» прошли мимо. Я посылал своих людей.

«Мухлис» – «Яхье»

(на русском языке)

М: Какая обстановка на позиции?

Я: От «дождя» пострадал дом, нижний этаж. Там были два наших брата-таджика.

Я: Кто еще был рядом?

М: Люди устода (наставника).

Я: У нас опять «тучи». Слышите?

М: Держитесь.

Я: До связи…

М: Всем, кто на связи, что произошло на позиции «Яхье»? Всем, кто слышит меня. Что на позиции «Яхье»?

Я: На связи «Яхье». Частично разрушены верхние этажи. Потери – двадцать пять братьев.

М: Понял. До связи.

«Джайхун» – «Мухсин»

(на дари)

Д: Люди устода выдвинулись. Что скажете по остальным?

М: У вас есть красные книжки?

Д: Нет. Ждем приезда.

М: Здесь сейчас не так просто.

Д: Для Мусо, Джафара и людей Хамзы. Что скажете?

М: Вы хотите с другого направления?

Д: Направление то же. Просто уйти вместе с ними.

М: Я сейчас далеко. Через три дня буду у Сайхуна.

Д: Мы оставили там много анкет. Много информации. Уничтожьте все. О ребятах потом поговорим.

М: Я отправил к вам маленькую игрушку и одну длинную. Вы ее получили?

Д: Да.

М: К Сайхуну отправьте Умара, Докуда, Расулхона, Хаттаба, Шохида, Абдулазиза, Абубакра. С полным снаряжением. Полным. Понятно?

Д: Понял. Конец связи.

25.11.01. Госсекретарь США К. Пауэлл подтвердил в беседе с журналистами, что его страна использует в операции «Возмездие» военный опыт СССР. «Русские передали нам немало ценных сведений. Мы прошли их школу опыта. Однако настоящий конфликт отличается от восьмидесятых годов. Тогда СССР был один».

26.11.01. ВВС США наносят РБУ по крепости Мазари-Шариф. Здесь подняли мятеж около тысячи пленных талибов, среди которых есть иностранные граждане: пакистанцы, арабы, выходцы с Северного Кавказа и Татарстана. Кроме ударов с воздуха крепость обстреливается танками и артиллерией Северного альянса. По предварительным данным, число убитых превысило 600 человек, раненых – 200. В переговоры с местными властями мятежники не вступают.

«Яхье» – «Мухлис»

(на арабском)

Я: Мне передали ключ.

М: Следуй инструкции, брат.

Я: В сердце моем те, кого я люблю. Брат?

М: Но сердце мое разбито. Я обманут. Брат?

Я: Я думал, что они всегда со мной. Брат?

М: Нет, они сегодня далеко…

(обратно)

ВЫБОР (рассказ со счастливым концом)

Слепящий сгусток прожег веки.

Свет? Верно – этот успеет!

Звук, боль – дохлые черви! Я боялся боли. Пфа! Как все живое. А выстоять трудно, хоть и велика награда. Если бы смерть приходила в наслаждении, ну, хотя бы равном совокуплению с женщиной. Кто бы испугался? Дети и рабы страха – липкого сока жизни.

Боль – дорога к свету?

Не надо об этом сейчас…

Теперь осторожно открыть глаза.

Почему так темно? Ведь свершилось. Значит, правда? Я слышу себя? Три килограмма пластида и стальных шариков обратились в смерч на моем животе, а я размышляю? Интересно, шарики пахли шоколадом, а взрывчатка аптекой. Когда-то в аптеках продавали гематоген. Я долго думал, что это шоколад, а потом сказали – сушеная коровья кровь. Через годы тошнило!

Не то!

Прямой, как алеф, стою…

Я пред Тобой. Я существую. Мыслю, следовательно, существую.

– А не мыслю, так и не существую? Э, лучше скажи: хочу, значит, не умер.

Кто? Кто это говорит? Не торопись, Декарт не утверждал обратного. Ха, ловушка для детей! Не нужно лишних слов.

Темно.

Очень темно. Как в жопе у негра.

Тьфу, какие глупости лезут в голову.

Подумай. До десяти…

Бог – свет.

Рай – сад.

А если тьма и глупая казуистика?! Кто?

«А то не знаешь! Свет, сад, реки молочные! Как вы мне надоели! Отец Тьма, к твоим услугам! Са-та-на-ил! Произноси нараспев. Кое-что знакомое услышишь, особенно в последнем слоге, а? Ил-л! А? Хорошо? Слышишь, я тоже от света! Теперь назови свое, так положено».

Не надо бояться. Это ошибка. Он врет. Проверка? Все проверяющие – лжецы и шакалы. Кинь кусок – заткнутся. Ладно. Меня зовут Макди. Во имя Твое я покарал неверных и жду награды, обещанной шахидам.

«Во имя Твое! Глухой, что ли? И глупый, хе-хе! Воистину, дураков не пашут, не сеют – они сами плодятся!»

Нет, это не речь Господина Миров или Ангелов его. Враг!

«Ангелов, ангелов. Точнее, одного. Враг? Смелый, глухой и глупый. Точно, мученик! Кстати, о какой там награде ты мечтаешь? Вспоминай. Что тебе еще осталось?»

Не хочу вспоминать! Память – удел твари, занятие для преисподней, и без того лезет в голову всякая дрянь. Память – вонючее бродило!

«А вино откуда? Бродило! Забавный тип. Неужели и впрямь поверил? Как на свет выполз, ножками засучил, так и хвалил Создателя? Или просветитель толковый попался?»

Искушает. Зачем? Это христиане думают, что Бог скончался в муках. И пусть думают – у них другая судьба.

«А давай вместе, Макди. Начали? Три-четыре!»

Мои губы? Раскрываются. Против моей воли. Я втягиваю в легкие сухую, холодную тьму. Нет, это не рай! И не порог его. Рай – другой. Здесь воздух подземелья. Но волшебные, певучие слова заполняют, согревают сознание. А есть ли грех читать Книгу на языке Пророка перед лицом Сатаны? Этого Сатана-и… тьфу!

«Нет. Как и греха нет, в целом. Не плюй и не отвлекайся».

Ого, похоже, в голосе этого пса ночи звучит досада. Ну, держи! Эти слова для тебя – кипяток, отец собак и свиней!

Странно. Тело требует тела. Так установил Господь. Не получается! Я не могу ощупать самого себя. Стоп! А вот же сладкое чувство. Секс в голове? Привыкнуть?

«Не отвлекайся, Макди, неприлично! Дальше! Среди садов…»

Как-то в детстве я поел волчьих ягод. Их много было в то жаркое лето в Элитала. Городской ребенок! Старик, лагерный дровосек, прибежал в медпункт с чашкой растопленного курдючного сала. Зажал мне нос черными жесткими пальцами и влил горячий, пахучий жир в мой пенящийся рот.

«Не отвлекайся, шахид! Там реки…»

Я не люблю мед! Один дурак в детстве убедил меня в том, что мед – это пчелиное дерьмо. Может быть, очищенный, другой? И вино, конечно, другое! Баптисты тоже не пьют вина. А когда им говорят, сам Христос из воды сделал вино, то отвечают: дайте нам именно этого вина, и мы будем его пить! Другое, конечно, все другое. Где я об этом слышал? Нет, это про рай христиан, если он есть. Это в нем нет ни мужчин, ни женщин! Глупость какая-то.

«Так! Прекрати словоблудие! Пой! Еще раз попробуй только запнуться. Подвешу здесь лет на пятьсот. И без тебя забот хватает. И! Ешьте…»

Вера – слаще очевидного. Предвкушение – вкушения. Намерения – деяния. Благодарю тебя, Господи!

«Эй, Макди, не перегрейся. Ты лучше скажи: в этот рай поверил? Не смущают сады, девицы, плоды? Земное ведь все! Вино, ложа, мальчики вечно юные, кхе-кхе? Или вечная девственность возбуждает? Ну, не вспыхивай! С целкой, сам знаешь, возни много, а удовольствие только от сознания, что ты первый! Кровь, боль, а? Ты же не садист? Нет, ты представь: захотелось еще раз, у воды текучей, тут же, а она опять девственница?»

Не надо отвечать. Не надо с ним спорить. Что дальше? Интересно, какой у него бесцветный голос.

«Повидай с мое – поблекнешь! Еще я на вас эмоции не тратил. Косяком пошли, герои! Пока я с тобой тут стихи читаю, еще сотня таких, как ты, за дверями, тупо соображают, куда попали».

Молчать. Мозгом молчать. Не дать себя запутать. Мысленно метнуть в него большой камень, прямо в голову! Вот так! Теперь посмотрим, что дальше. Господи, не дай потерять разум!

«Э-э-м-м! Попал, попал! Спасибо, сынок. Готов, уже готов».

К чему? Что он еще придумал?

«К тому, что заслужил. К жизни почти вечной, по вашим меркам, а? Смущает это «почти». Я вот тоже никак не могу взять в толк бесконечность, к примеру. Если, значит, от нее взять самое малое, то и оно бесконечно и вездесуще тоже, так? Чувствуешь подвох? Это не я придумал. А если самое большое, то его вроде и нет, поскольку врать себе – это грех похуже содомского. Ну, не раздувайся! Один раз не в счет. Было – так было. А кто мне не враг? Плохо живу. Сначала зад мой старый лижут, а потом проклинают. Отцу моему на меня жалуются».

Что он несет? Кто его отец?

«Плохо ты учился, Макди».

Какой ледяной голос.

«Властью, мне данной, растворишься в сознании тех, кто оказался на пути в твой райский сад. Потом скажешь, нужен ли тебе рай. И конопля там не растет. Минус двести, какие плоды и вино? Просто есть приказ: хранить ваше тухлое сознание до какого-то там времени, если оно раньше не кончится. Ты же выполняешь приказы? Молодец! За это позволю тебе поделиться со мной впечатлениями о жизни в чужой жизни, да при своей памяти.

Кто тебе обещал райскую жизнь? Какое вечное блаженство? Вечно сыт? Вечно истекаешь семенем? Бо-ог? Он – свет, и потому я не могу видеть его. Ты тоже не можешь видеть лицо Бога Живого. Я – существо, и ты материален. Я – хозяин вещей. Вещи лживы. И дух твой – вещь. Воплотить, воскресить, вселить – мое право. Бог может меня уничтожить, но зачем? Я им создан. По вашим меркам – я всесилен, но так же, как и вы, глуп. Я, например, не знаю, зачем вы и я нужны Богу? Зачем ему этот мир вещей. Однако ты мне причинил много беспокойства. Куда я дену столько, не вкусивших пути? Тесновато для моей гостиницы…

…приговаривается к пяти существованиям в чужих телах, чувствах и желаниях. И пять раз должен умереть чужой смертью».

Пять? Есть мера – значит, есть душа и Бог.

«Есть, но тебе от этого не легче. Вера еще не путь к спасению. И я верую, но где оно?»

Он лжет! Три. Пять дней! Девять? Сорок? Числа, в них загадка?

«А ты – конформист! Пять – это не дни, это сколько ты уложил своим поясом, храбрый портняжка-говняшка! А? Это какой фетвой оправдать? Понимаю, тяжело… А кому сейчас легко? Успокойся, если так легко божьи дети обращаются в прах, то, возможно, это нелюбимые дети? Или это ты сам решил за Создателя, кому жить, кому умирать? Иди, иди. Спускайся, там еще есть на что посмотреть. Скажем, на собственный член. Прилип, родимый, к стене. Все. Иди. Минуту дам на подготовку. Сам посмотришь, в кого вселиться. А нет, так засуну поглубже в гейскую жопу, для начала. Слышишь? Только для начала. А потом еще и еще».

Молчать. Молчать. Пусть он есть, и я в его власти сейчас. Только бы не моим сознанием были рождены его мерзкие слова.

«Макди, не пугай меня, ты же не параноик! Нормальный шизоид. Что человек может измыслить сам? Ныряй!»

Слепящий сгусток прожег веки.

Черт, как стучит сердце. Что здесь было? Запах бойни. При чем тут Чикаго? Так несло от мясокомбината, там рыба хорошо клевала. Гарь. Режет глаза. Бурые лепешки на стенах. Провода, мусор, битое стекло. Едкий дым. Не слушать крик! Ребенок – это плохо. У старика торчит розовая кость из груди. Что ты здесь делал, в этих подземных бутиках? На стенке? Будь ты проклят! Там сотни ошметков. Почему я не могу закрыть глаза. Он будто вырезал мои веки. Сколько крови. А эта женщина еще жива? Ее не было рядом. Я не помню ее!

А кого я помню? Последнее – бронзовая ручка на зеркальном стекле.

Но я, Господи, я шел по светящейся тропе. Зачем ты меня вернул сюда? Тьма сильнее тебя? Нет, он сказал, что выполняет Твою волю. Он лжет!

Я не могу отвести взгляда от красной груды. Вокруг темнеет большое пятно и розовый ком дергается в раскинутых длинных, золотистых ногах? Запах, мерзкий запах. Проклятая розовая эссенция, услада жирных, грязных потаскух…

«Не буянь, малыш. Хочется на свет? Потерпи, все готово для тебя. Мы будем жить хорошо, мой волчонок. Ох, какой удар! Взыграл, когда проходила мимо? Мимо чего, кого? Постоять немного. Всякая дрянь лезет в голову. Опять этот страх? Или что-то другое? Немного постоять. Нет, не здесь, дальше. Странный тип: глаза прикрыл, раскачивается, алкаш, обкуренный? Одет нормально. Подальше надо, мало ли что в голову взбредет. Говорят, есть такие извращенцы, нападают на беременных. И чем больше живот, тем лучше. Глупости! А в Косово? Или где там, в Сербии? В чем их кайф: вспороть живот беременной? Месть? Ну, можно просто убить. Дура, зачем смотрела этот диск! Ладно, и без того повидала, как гробы из роддома выносили. Но там – стихия. Дрогнула земля – не дрогнули люди! Лихо сказано! Как же, не дрогнешь, если заживо, под бетонной плитой, а ночью минус пятнадцать. Сибирь армянская! Хорошо, здесь не горы. Все. Дышу глубоко, ровно. Не надо было под землю. Глупости, что там, наверху, спокойней? Ладно, месяц еще покатаюсь – потом все. Не в роддом же на тачке? Господи, ну откуда эта дрожь. Все же нормально. Застрахерьте меня от страха! Вот сейчас зайду в этот джинсовый рай, и все придет в норму. И цены меня не испугают. Да ничего я, по сути, и не боялась. Крыша есть, спасибо матери с отцом, царствие им небесное. Деньги есть. Конечно, бабки этого депутата-спермодата, но не пахнут! А вот от него воняло до рвоты. Ему уж точно никакого царствия не будет, прости, Господи. Туда ведь не берут депутатов? Да ладно, он здесь кучеряво жил. И не жадный. Но козел! Все богатые – козлы. И не хера ждать благодарностей им за свои бабки. Они-то это хорошо понимают. А кто дал, тот и взял! А папочкой твоим я найду кого объявить. Вон сколько обалденных парней гибнет, секиля не пощупав… А пока – застрахуйте меня от хера. Ну, не ври себе, никто же не слышит. А какое дело до этих глупостей? Иногда хочу. Но пока ты во мне, малыш, не могу, не желаю. Ничего, двумя пальцами справляюсь, если уж совсем накатит. А потом по выбору, по вкусу. Нынче черных кобелей – море. Они позлее пегих. Странно, точно гвоздь тупой в затылке. А потом выберу по вкусу. Главное: ни от кого не зависеть по мелочам. Машина есть, крыша есть, на няньку, да и на две хватит. Не московские ставки! Ну откуда эта дрожь, ну? Так, боялась поначалу располнеть. Потом села, вспомнила: мать троих нас родила – так на талии едва ли пальцы не смыкала. Бабка сзади до самой смерти пионеркой смотрелась, чулки натягивала с пола. Жрать меньше надо и то, что надо! И все? А что еще, подруженьки? Век бы ваших советов не слушала. Работа – по фигу! Ничего, кроме работы, пять лет не видела. Все советы – на помойку! Крашусь, вожу машину, люблю свое тело. И, кроме него, никого не слушать. А замочек-то мой. Пусть отмычки подбирают. Забавно даже – мать-одиночка, которой никто в помощь не нужен. Коза рогатая, коза бодатая. Что же ты так стучишь, кошуля? Нет, чуть постою и наверх. Что-то нам здесь не нравится. Вроде и не смотрел никто? Или проглядела, какое глазливое сучье вымя? Говорят, эти суеверия грех. Отведи, Господи. Ну, откуда эта тупая игла в голове? Подальше еще от этого джигита. Или молдаванин? Может, и еврей какой? Блямкает губами странно: «А…А…А». Что «А-а»? Приспичило? Спокойно. Глаза оловянные? Ну, у всей Москвы такие. Золотые купола, бронзовые кони и оловянные зенки, особенно у баб, в этих бутиках-ебутиках. Когда-то я цепенела от придурков. Давно…»

Глотай, Макди, мыльно-кислую кашу с кремовым венчиком. А как еще назвать эти двадцать шесть лет и двадцать восемь недель? Нет, конечно, были блестки. Светят несильно, но не гаснут. Новый год, мандарины, кукла говорящая. А лето за летом на песчаной отмели у сонной реки? Конечно, тебя выворачивало, когда восемнадцатилетний балбес запускал шестикласснице горячую, шершавую ладонь между не очень-то и сжатых бедер. Но ей же нравилось целоваться взасос? А? У всякого возраста свой кайф, Макди. Чужой язык во рту – не хуже травки? Это ведь ее жизнь. Мутило от животеплого семени на ляжках? А ей – ничего. Забавно даже парня изводить. А это не ты внушал ей, пробившись через подсознание, откусить вялый депутатский член? Зря не постарался как следует. Может быть, на одну экскурсию меньше заработал. Посадили бы, точно, Юльку за такое безобразие, глядишь, и спаслась бы?

Добрых людей грех обижать. Не только перед Богом. Просто грех и все. А она – добрая. Растительная жизнь в ремеслухе-колледже, тягостные дни похорон родителей, угоревших в дачном домике, безденежье провинциальное – все сон. А сны лечат. В одночасье проснулась – рванула в Москву. Думала, на стройку, ну там, учетчицей-нарядчицей хотя бы, есть же среднее специальное! А фиг там! Подобрали таджики – стирать, готовить. Шесть тысяч и жилье в вагончике, за окружной. Обед доставляла на коляске, благо дворцы новорусские рядом, и бетонку еще до фундаментов проложили. Не дорога – взлетная полоса! Смешно, конечно, отец покойный чертыхался, мол, сколько всего русский человек узбекам да армянам понастроил, а себе – шиш! Выходит, повернулось колесо, ведь на тех красных теремах только таджики, узбеки да армяне с молдаванами и работали. Здесь и высмотрела девчонку судьба в обличье крутобедрой, размашистой тетки. Вцепилась свинцовыми глазами. Чем стираешь? На чем готовишь? Покажи, где живешь, прописка? Да не из милиции. Раньше ее видела в доме, где бригада плитку укладывала. Ничего не скажешь: какая жопа, такой и характер! Через два дня в белом кружевном переднике и коричневом, ну, точно школьном платье, уже наводила чистоту в розовых и черно-зеленых туалетах и ванных с бурлящими бассейнами.

В доме все по-своему. И правила простые: ничему вслух не удивляйся, пока не спросят – молчи, здоровайся наклоном головы, все в таком духе. Сутки наизусть учила инструкцию, расписалась за неразглашение фактов из чужой жизни и что согласна все выходные получить через два месяца сразу, а до этого дома не покидать. Чудно! Но чего не примешь за двадцать тысяч, да еще при полном хозяйском обеспечении вплоть до прокладок и зубной пасты. А вот выходных законных не дождалась. И не по своей вине. Можно сказать: рука судьбы.

Отмечали в доме какой-то «судьбоносный» день. Громко и много пили за единую Россию, здоровье, победу. Бродили с бокалами, в обнимку и порознь по лестницам и холлам всех трех этажей. Задача – скользить тенью и после каждого посетителя туалеты подчищать, если что-то обронят – докладывать старшей, если кому плохо – тоже. На втором этаже – «картина Репина «Приплыли». Ворочается в рвотной луже здоровый, рыхлый мужик, пиджак под раковиной и даже флажок депутатский обрыган. И ведь не просто перекушал – лицо, как тот флаг, сине-красное. Телефон. Занято. И тут словно повел ее кто твердой рукой. Уперлась в раковину, приподняла обмякшую тушу и коленом по спине изо всех сил! Да еще раз! Задышал депутат, в себя приходить начал. Метнулась к двери, опустила защелку. Через полчаса бледный, помятый, но очень серьезный человек вышел из туалета. А что пиджак влажный, так на черном и незаметно, если не пялиться. Два момента позабавили – это явное смущение на депутатском лице, когда она его «ригу» морепродуктовую салфеткой из раковины выбирала, и его вопрос на выходе: «Бар есть на этаже?» Есть, товарищ депутат! И даже честь отдала, правда, левой рукой. В правой – швабра.

А дальше все как в мыльной опере: Москва, Кутузовский проспект, огромная запущенная квартира и то же, что у таджиков, – стирай, готовь. Правда, денег депутат не жалел и не считал, но ведь и сама не борзела. А что касается произвольной программы, тут был нюанс: трахался и пытался кончить в любом состоянии, будто в последний бой шел. А потом неизменно полстакана коньяка и закурит. О беременности молчала до месяца, пока не убедилась окончательно. И что? Мотнул головой: «Ну и дура! Ладно, поступай как знаешь. Родишь – выкормим», но стал трахаться помягче (джентльмен!), и даже предложил о помощнице подумать. А вот этого не надо!

Трандец, как всегда, незаметно подкрался. Депутат явился засветло, чего не бывало прежде, закрылся в большой комнате. Долго кричал по мобильнику на кого-то, ругался, потом просил о чем-то. Наконец позвал и, стоя лицом к окну, сказал: «Ты вот что, мать-героиня, собирайся и уматывай домой. Слышишь меня, домой! Билет, на чем поедешь, сохрани. Сюда не появляйся больше. Кто будет спрашивать, так и расскажешь: выгнал и приказал забыть дорогу. Понятно?» Повернулся, и дрогнуло сердце – не глаза, а две ямы черные! Протянул карточку пластиковую: «А вот про это молчи. Не будешь дурой, прожить хватит лет на пять, без забот. Только снимай понемногу. Вычислят – матку вырвут! Код запомни…» И все. Даже когда притормозила, побряцала запорами у дверей – не вышел.

Дура не дура, а из одной карточки на следующий день сделала две сберкнижки на предъявителя, да всю историю пересказала на видеокамеру. Ничего получилось, как в сериале, тем более что депутата уже объявили по ящику скончавшимся при невыясненных обстоятельствах, с подозрением на самоубийство. Кассету – тетке, мол, если что случится, то гони в прокуратуру, должны помочь. А кто же еще?

«Все. Замер. Напрыгался. К черту воспоминания. Пора на…»

Ее ударило в спину и припечатало к стене с такой силой, что голова обратилась в кровавую волосатую лепешку. Будто и не было ни носика, ни карих глазок, ни пухленьких губок. Эта же беспощадная сила выбила из нее семимесячный плод. Изломанное тело, с переливающимся розовым мешочком между ног, нехотя отлепилось от стены, будто понимая, что уже никогда не будет человеком прямоходящим и человеком вообще.

«Молодец, Макди! А? Что молчишь? Эй, мысли, мысли – будешь существовать. Я тебе приятную новость сообщу – этот недоносок выживет, станет крепким парнем и всю свою сознательную и долгую жизнь будет рвать в клочья таких, как ты. А иногда и разбираться не станет: мусульманин – значит, враг! А этот лоскут на стене – твой член. Смотри, прямо с кишкой вылетел. Э-э, не стесняйся, ты же ничего не ел целых два дня».

Сатана! Дьявол! Ты проклят. Не слушаю тебя. Нет запрета на гибель женщин и детей во имя святого дела! Ты не поймаешь меня!

«Конечно, конечно! Я когда эту фетву читал, сам озадачился: будто автор мое место решил занять. Что-то мне грустно стало. Давай споем пред новой дорогой? А тому, кто боится…»

Он – дьявол! Но с губ моих срываются хрустальные слова:

«Будет, будет! Тут, кажется, из Йемена прибыли. С этими возни больше. А ты, вот, посмотри вниз. Наклони голову, баран! Перед смертью все равны, кроме… Но тебе этого не понять. Вон те, кишки. К ним, живо!..»

Не смотреть. Не хочу смотреть. Во мне еще мысли этой глупой самки, запах, привкус ее минетов. Ее? Моих? О-о! Омой меня… Не хо…

«Не хо, ни ху! Белее снега, как же. Хе, пошел, номер два!»…

«Нет, надо было оставаться в армии! Там хоть понятно: полкану свой кусок, «куску» – свой. Интересно, почему их так обозвали? С каких же пор прилипло, если дед Богдан еще так сверхсрочников называл? А эту козу за что любить, как завещал великий Боже? Да я за такой фартучек месяц здесь стоять должен. И что в нем? Два шнурка и ленточка кружевная. Фирма, ручная работа, мать их. Брехня. Кабулподвал! Откуда у нее такие бабки? Ишь, к себе тянет. Это не на нос, подруга. Ха! Вполне может в рот свой лягушачий спрятать. Ага, дернулась! Нет, надо спокойней смотреть, даром говорят, что ты, Бодя, одним видом клиентов пугаешь. Но это где было?! В жопе-сексшопе. Там посетитель сам по себе пуганый. Извращенцы, через одного. Их за что любить? Есть силы – трахайся, нет – рыбу лови. А то натягивают резину крашеную до мудей. Это искусство – отсеивать клиента. Ну, вот идет, скажем, баба или соплюшка, что еще хуже, от силы пара штук за душой. Что ей здесь делать? Останови взглядом еще до рамки. И тебе меньше забот, и девчонки зря пластаться не будут. Хотя тут тоже обломы свои есть. Та, серенькая, ну ни дать ни взять из младших классов в Мухосранске. Ходила-ходила, губы кривила, как в музее ничего не щупала. А взяла, по памяти, на сорок пять тысяч. Надо упросить, чтобы сюда не ставили больше. Старшой, гаденыш, это он мне в отместку. Ладно, все одно надо уходить к ребятам на Киевский. Там поживей работа, Бармол говорил, с ментами полный контакт. Это хорошо. О, выбрала, наконец! А чек я все одно проверю на соответствие, потому что ты, лярва, как ни ломайся, известно из каких будешь! Так, это черное пальто уже десять минут стоит в зоне видимости. Бар, что ли, разглядывает? Ладно, повернется, возьмем на заметку. Что-то он странно покачивается, ну и шел бы за столик, мудила. Пальто тысяч за двадцать, на коньяк или виски там хватает, наверное. Виски лучше водяры. Веселей. Вкус есть. О, мамка на горизонте. На сносях, ишь, за сердце хватается. Ну, ей-то сюда не надо. Шла бы тоже, а то еще родит под дверью. День какой-то мутный. Бежать, бля, из этой Первопрестольной. Бе-жа-ть! Куда тебе, на хрен, бежать? Ладно, если рассудить, кто тогда башку сверлит? Куда бежать? В Дмитровку? Да неделю не высижу. Пробовал уже. Откуда ветер ни дунет – все дерьмом свиным несет. Никаких денег не захочешь…»

«А, Магди? Уютно тебе в Бодиной пещере? Посиди еще немного в каменном мешке. Ты ведь уже прожил, трепыхаясь в мозгу крестьянского мальчика, все прелести деревенского бытия. И чем дорожить? Что хорошо, то и с тобой было, прочее – скука смертная. Именно смертная. Если внутри что-то чужое, то всегда грустно. А Бодя тебе чужой. Да ведь и сам Богдан, в честь деда так красиво назвали, имени своего не любил. Сколько помнит – все Бодя. А фамилия-то природная, не Гардин, а Бардин. Но уж больно барда – субстанция неблагородная, и решил Бодя стать Гардиным. Это после фильма «Телохранитель». Кем назвался, тем и стал – охранником. Все неплохо, только вот ноги в берцах воняют и кожа между пальцами трескается и лезет клочьями.

А помнишь, Магди, как он харкнул твоими молениями? Влупил из «КПВТ» по аульчанам. Извини, в прицеле не разобрать, где моджахеды. Те под носом колонну долбили. Но славно харкнул, табачной слюной, все сомнения выскочили. Бежит, значит, виновен! Нет, ну скажи, что плохой парень? Приказы умеет выполнять – это и в Африке доблесть. А что все к себе тянет по мелочам, крысятничает да злословит, так это нормально для нищего при большом теле».

«Да сам же он эту обойму и стянул, сволочь! Лишь бы меня выжить. Начальничек, мать его, как до майора дослужился! Проверни бы он такое за Гудермесом! Ладно, перемелется, мука будет. Там, в павильонах, оружие ни к чему. У хачей через одного стволы, только не машут зря. Задача другая: как скинов и прочих патриотов отбить. Но это проще: уголок подольский в рукав и маши палкой. Главное – не уговаривать, а долбить молча, этого они не любят. Не, тут тоже заморочки. Вот как отличить совершеннолетнего от переростка? Или эта – с явными признаками беременности. Отличи! Ни сиськи, ни письки, а ведь была на восьмом месяце. А Колян ее палкой по спине. Зато потом и его в дугу и контору. Так ведь еще инвалидность была – какая-то дистрофия. А что, Колян – врач? Иди, иди, покури, мондель московская. Спасибо, хоть замечаешь. Сказал бы я тебе, скольких твой шеф тут перетрахал, не отходя от кассы. И тебя тоже. Не торопись, вот Танька прискучит. Что-то воин афганский засуетился. Вроде рано ему еще отползать. Ишь, не помогает, выходит, братство боевое? Ну да, хороший протез – ценой в «Мерседес»! А тебе все два надо. Видел я эти союзы в гробу! С чичами-то, если по правде, круче было. Один вайнах точно десяти афганцев стоит. И что им дали? Кто урвал, тот и прав. А это, два раза в год значки да медали нацепить, водки попить? И на хера мне их памятники? Да кто помнит тот Афган? Ишь, песню придумали: «И все-таки по-доброму мы помним наш Афган». Спели бы такое про Чечню! Интересно, что ни праздник афганский, то все больше баб с орденами и медалями. Верно, мужики раньше вымирают. Хотя генералы, они живучие! Что-то он совсем засуетился, бедолага. Интересно. И мамка пузатая дергается. Глянуть надо…».

Инспектора охраны Богдана Гардина взрывная волна разрезала надвое и сложила в углу бутика с гламурными подарками. Хорошо, что кинжальный осколок толстого стекла одновременно распахал его сердце. Не мучался Богдан и осознать не успел. А как выдавливало глаза, ломало ребра и шейные позвонки и прочую требуху скручивало – все это в темпе медленного вальса пережил Магди. Ведь не только у Бога один день, как тысячу лет. Дьявол тоже любит пошутить со временем, не хуже Энштейна.

«Эй, Макди! Зубы не раскрошил? Как же, как же, стон чужой боли – это высший маразм, да? Думай, герой, мысли слаще травки. Не хочешь? Правильно, кто думает, тот сомневается! Поэтому и по воде не ходите, и гора к вам не идет! Тут что-то одно: или существовать, или верить. Хорошо, хорошо, тебе сейчас не до Платона с Августином. Больно было, да? А поверишь, друзья этого Боди, после поминок, на таджиках оторвутся. Лопатами по спинам их худым. Тоже больно! И день выберут – пятницу! А заодно и армянский магазин сожгут, тоже ведь – черный и хитрый. Не забыл, этот лоскут на стене – твой член. Еще можно пришить, если поторопиться. Не к тебе, ты – фарш с черными нитками. Какому нибудь грешнику, а? И он будет мочиться твоим членом».

Сатана! Дьявол! Ты сам себя уничтожаешь. Если меня нет, то кому ты все это поешь? Воткни себе в зад свое нытье. Боже, как больно!

«О, хвалю. Возмущаешься, значит, живой. Ценное дополнение. Кстати, у меня ни зада, ни переда. Увы, стар и несовершенен. Версия 0.0. А вот насчет ануса прямо сейчас распорядимся. У тебя-то он пока есть. Ну, в ощущениях хотя бы. Не чувствуешь – не существуешь? Итак, споем, мой храбрый петушок, перед новой жизнью?»

Помойный философ! Петушок? Анус? Будь ты проклят. Не надо, слышишь? Не хочу!

«Хочу, не хочу – какая разница? Запевай: «Опираясь…»

– Не угадал, хе-хе! Бывает. Придется попробовать, как тебя возьмут на ложах и стоя. И не тебе, а ты будешь вылизывать. Э, не тоскуй. Если пассивные педерасты существуют, значит, это кому-то нужно. Сущее разумно, а кто, по-твоему, господин разума? Хорошо, что ты не унес с собой пару породистых собак. А то бы узнал, коль сладка для одиноких горожан содомия. Скука, страх, железобетон. Тут не только собаку в кровать уложишь, и таракан сойдет! Вон туда, видишь, нога торчит из стойки. Ничего, что без ступни. Ему уже все равно. А тебе… Водка, коньяк, кровь, дерьмо, стекло – твой коктейль. Пошел!»…

«Пе-ре-жи-вем! Не фонтан, конечно, но когда-то они должны были узнать правду. Отца жалко. А вот почему я должен его жалеть? Вот он и был бабой всю жизнь. Делал бы меня натуралом, а то пугал суходрочкой: память потеряешь. Ишь, неприлично свой член рассматривать. А во сне кончать прилично? Черт дернул оставить камеру. Хотя забавно, папаня даже интерес проявил, что я чувствую, когда дружка у Антиса облизываю. Сколько же он выпил, набрался же смелости спросить? Да то же, что и все! Или больше? Больше. Антис – Аполлон. Он мой бог. Все вытерплю, потому что люблю. А кассета классная вышла. Нежная. Не пошлая. Без гелей всяких. А главное, что нет этого – чем толще, тем лучше.

А макинтош черный зайдет или нет? Что-то долго стоит. Нерусский? Не разобрать. Что стоишь, качаясь, черная дубина?

Так, надо спокойней. Люди здесь ни при чем. Победа будет за нами! Прав Антис: мир был создан гомосексуальным и для нашей любви. Адам в раю женщины не знал. Но кого-то же он любил? Или я должен поверить в то, что пенис у него вырос после поджопника на пороге этого Эдема? Лицемеры гребаные. Если не такой, как все, то и урод? Понятно, натуралом легче править. Дал ему бабу, та высосала все мозги через член, иди паши, ты свое получил. Она на крыльях летает, а мужик как мочалка? А что все толковое в мире этими самыми гомосеками придумано, изобретено? Так про это забыли. И если не совсем наш, то любой из великих – бисексуал. Или притворялся всю жизнь. Содом, Гоморра! Кому какое дело? Не осуждай, сказано же. Нет, католики сообразительней наших попов. Пока те хоронятся в семинариях, патеры уже благословляют вовсю. До нас поздно доходит. А вот сказали бы мне в школе, что Спарта любовников в первую шеренгу ставила в бою. А кто бы про Ахилла с Патроклом растолковал по правде, про Робинзона с Пятницей, да о тех же лицеистах. Знали, пробовали, нежностью пылали друг к другу и ревновали.

Точно не зайдет. А чего стоит тогда? Стоит, со-ит… И мне бы сегодня достоять. Все одно – муторно. День дурной. Вроде не полнолуние. Что-то коротыш афганский зашевелился рано. По нему хоть часы сверяй. Жалко мужика, глаза у него глубокие, синие. И лимита эта, на сносях, тоже не зайдет. Ей только рюмку хеннеси, так здесь и выкинет, не от качества, от цены. А дети у нас будут. Лилька четко обещала: девочка – ей, мальчика нам. Но пока рано. Что-то эта троица мне не нравится. А, вот и Бодя напрягся. Надо было ему в менты идти, от одного вида можно поперхнуться. Так, а вот это клиент. Ну, на пиво потянет. Военный, сразу видно. Подбородок вверх, глаза в кучу, пресс, как кобуру расстегивает, заранее. Интересно, как там у них в казармах по ночам. Как в наших? Или дрочат втихую? А потом засыпают. Нет, настоящие пидоры – это те, кому свобода человеческая поперек горла».

«Магди-и? Куда это ты забился? Вылезай. Ну, побыл «девочкой», подумаешь! Так ведь еще и злорадствовал! Зато все ощущения были твои. Поневоле. Сексуальная субстанция мозга – она, как спрут, куда хочешь достанет. Или для тебя ново, что если член встал – мозг думать перестал. Зато прикоснулся к великой тайне бытия. Убивала примитивная философия юного пидора? Так ведь сущность философии в простоте изложения и понимания. Или наборот: понимания и изложения. Потому лучшие из них – голубые, и педерастов оправдывали, в форме несущественности явления. Это понятно? Нет? Давай применим бритву Оккама: сущность гомосекса для понимания не требует привлечения других сущностей, кроме имеющихся в распоряжении большинства субъектов. Ну, если исключить врожденные уродства и патологии всякие, хирургию. А вот не трахни ты его за стойкой на веки вечные – был бы из парня кандидат в министры экономики или народного образования. У них это получается и на виртуальном уровне, и в жизни. Для них хорошо. А теперь у него в затылке бутылка ирланского виски, а во лбу бокал с ледяным баварским. Это и при жизни вкусно».

«Пиво, с утра! Да еще пару бокалов. Ну, самец замшелый. Глотает, как амброзию. Интересно, отчего у военных всегда шеи краснобурые? Воротники трут или загар? Попадись к такому в лапы, изломал бы, точно…

Так, куда это афганец отгребает? Рано же еще… А черный этот руку в карман сунул, созрел, что ли? Что-то сегодня и бокалы тяжелые. Нет, за любовь можно умереть. Но вместе с любовью! С Антисом – хоть на пла…»

Раскаленная тугая струя газа за сотую долю секунды снесла сентиментально-средневековую мишуру со стенок бара, обнажив серый, истыканный дюбелями бетон. Бармен Сергей, в любви Сириус (такое имя придумал ему Антис), в этот же миг принял в недра черепной коробки толстые осколки бутылочного стекла. Он, разумеется, не успел осознать, что значит легкое жжение сзади и холодок во лбу. Это для живых. Или для тех, кого учат жизни. Пусть и таким образом.

«Слов нет, Макди? Это зря. Должны быть слова. Я тебе одну тайну скажу: действительно в начале было слово. Но какое! Нет, тебе еще рано об этом. А эта тряпица на стене по-прежнему – твой член. Посмотрим, может пригодится, хотя бы для опознания. Но сильно может дело запутать. То ли обрезан, то ли оборван».

Ты дрогнул, проклятый. Ты дразнишь меня из-за стен своей крепости. Трус. Давай, убей меня, если можешь. Вот тут ты и кончился со своей властью. А я – что сделал, того и Бог не может отменить. Сделано. Было.

«А ты язычник, шахид. Усомнился во всемогуществе Создателя? Может. Как во сне – все может! А насчет того, что я труслив, – это правда. Я – то, что есть. И создан из того, что есть. Ну-ка, подумай на досуге, какая она, смелость? Есть ли она? Кого там у вас считают смелым? И убить я тебя не могу. Точно. Нет такой фетвы у несчастного Отца Тьмы. И не я тебя вытащил на свет. Это вам все разрешено. А я свое место знаю. И твое тоже. Давай поживем со смелым парнем. Только, если будет страшно и совестно, так и говори, чтобы не мучаться. Там есть один нюанс, твой новый хозяин двадцать лет против вас воевал. Убивал. Э, не дергайся, на войне же, в этих, «кипящих» бочках. Шучу, в горячих точках. Как? На войне можно, а тебе – нельзя? Логично. Только я еще в этом не разобрался. Логично, но непонятно. Спасибо за вопрос. Да, возможно, и встречались раньше. А вдруг он – это ты, на самом деле? Представляешь, сам в себя бабах! Ту-ту-ту! Противник поражен! Смотри, вон, голова оскаленная, оскальпированная, точно она. Остальное сейчас прирастет, не бойся. Давай споем, перед стартом, почти про то, как на Марсе будут яблони цвести: «И помимо двух еще два сада…»

Обычная нечисть! Нет уже злобы, кого ненавидеть, нежить? И я самозабвенно исторгаю перед мучением жемчуг теплой, вечной мысли. Мой источник орошает меня:

«В душу и в три погибели! Куда ни зайдешь – голубизна прет. Кольца эти в ушах. Бусина в носу. Точно прыщ гнойный. Эх, пацаны! Если задуматься: кто-то же лепил ваши душонки? Вот сейчас он подаст мне бокал рукой, которой член своего любовника в зад себе пихал? На морде написано. И как ведь смотрит, волчонок. Точно мысли читает. Нормальное пиво. Утро туманное, утро седое. Седое и лысое! И дурманное, точно. Сто грамм с утра – весь день свободен. Надо было, придурку, три года назад уволиться. Сорок пять – ягодка опять. Сорок восемь! Ну и хрен с того? Что их пугает? То, что правду излагаю? Воровал? А как же! Наркотики? Не сомневайтесь! Склонны ли вы обсуждать приказы? Всю жизнь этим занимался, козлы! Всю жизнь прожил как хотел. Ну и не ной, мудак! На каких радостях нажрался вчера? Полсвета обзвонил. Все, пора завязывать. Просто тебе западло работать ради куска хлеба. А надо! Вторая жизнь покатила. А не хочется. Манифест надо сочинить: я, отставной козы барабанщик, не люблю рыбалку, пчел и внуков! А сынок тоже хорош: папенька, вот баба Маня скончалась в дороге, дядя Проня в полгода сгорел, ты подумай насчет квартиры. Не, родной, не угадал. Как преставлюсь, так делите без меня. Гвоздь в голове. Пуля! Надо уходить. Одному пожить. Во, как она, крыша, едет! И стану лет через двадцать старцем. Нет, рано. В шестьдесят восемь – рано. Пока стоит, не стоит в старцы. Верующих обманывать грех. Это даже не обман получается. Интересно, в башке будто ящик чугунный. И что в нем, а? Нет, если личное убрать, то все же как на ладони. Вот как этот хасид. Стоит, качается с пятки на носок. Больной, наверное. Тут половина Москвы двинутая. На хер мне эта вторая кружка? А вот по сути: кабаки ненавижу, карты не люблю, охота-рыбалка – в задницу. Баня? Грешен. Бабы? Никогда не обижал. Точнее, старался не обижать. Потому и страдал, наверное. Красота спасет мир! Вот он, мир: юный педик-бармен, некто в черном, девка на сносях, ха-ха, девка! И увечный, ишь, в берете голубом. Что там у него? Ага, от недобитого афганского народа, так, «рука руку моет», а вот это интересно – «За отвагу» или за «бэзэ»? Похоже, за боевые. Туман какой-то перед глазами. Ну, не будешь коньяк пивом запивать! А-а, зарекалась свинья дерьмо жрать. Надо будет спросить парня, где служил? Или не надо? Так, решаем задачу. Коляски нет. По возрасту в афганцы катит. Чистенький. Выбрит. Черт, словно почувствовал, выпал из зоны видимости. Ладно, спрошу по ходу. Да по первому слову будет ясно. Так, служитель культа нарисовался. Забавно, слева бар, справа гламур, впереди воин увечный. На горизонте – поп. Давай, батя, что запнулся, обходи этого черного, сектант, наверное, бормочет всякое о свидетелях. Иди, отец святой, поговоримлучше о самом дорогом, о жизни, да? Андрон себе в рот ствол сунул, значит, его отпевать нельзя? Это вы же, отцы святые, выдумали? А когда у него на голове полотенце скручивали так, что кожа лопалась, а он кричал все сильнее да сильнее? Не, это вы все сами выдумали: самоубийство – грех. Это вам рабы нужны, пусть и божии. А этот, паралитик: самое дорогое у человека – жизнь. Я бы тебе объяснил, товарищ Островский, что самое дешевое – это она, жизня! Чехова, что ли, не читал? Пришел козел, сожрал цветок, и нет цветка. Одни хлопоты. Бог дал. А кто отнял? Выходит, он и добро, и зло в одном. Святая двоица! Сука, иногда муху труднее прихлопнуть, чем раба божьего. Она ловчее. Но есть же Бог? Есть! Но только не вашего розлива. И ему наплевать на жизнь и смерть. Он чуть больше».

«Ах, Магди, потерпи! Это же просто пьяный бред. Тридцать лет ты барахтался в мозгу этого бродяги и бездельника в погонах. Точно спасал свою жертву. Как барана откармливал. Да он и был бараном. В школе учился плохо, курить-пить начал рано, девственность потерял совсем ребенком, сквернословить стал в бессознательном возрасте. Институт бросил – в армию пошел! Аспирантуру бросил – опять в армию пошел. На Украине колбасы поел чуток и в Афган намылился. И еще раз туда же, когда уж ясно было, чем кончится. Храбрый? Нет, ты знаешь, что он не особо смел. А вот фиолетовый туман в мозгах, да «на миру и смерть красна» – это есть. Унизительно? Для кого как! Зато, Магди, скольких женщин ты перепробовал, да каких, и каким образом! Сколько вина и водки. Сколько адреналина во время пеших переходов и тряски на боевых машинах и вертолетах. Песня. Ради такой стоит вытерпеть миг мучения. Чувствуешь пустоту? Это потому, что ты – не он. У него борщ в голове против твоего консоме. Только не отрицай некоторое родство душ».

«Что-то ты, педрило, долго цедишь пиво… Нет, плохая рифма. Что он орет, этот хасид? А, м-мать! Пояс! По…пи…»

Свернутая в спираль бронзовая полоса разрубила гортань, эпистрофей и стянула с лица мягкие ткани. Влажно-красный череп удобно устроился на кучке битого стекла, посверкивая стальными коронками.

«О, какая прекрасная смерть! Собаке – собачья? А кошке – кошачья. Что же вы так собак не любите? Даже от церкви отлучили! А вот Пророк даже халат свой обрезал, чтобы кошкин сон не нарушить. Или я ошибаюсь? Нет, Макди, не сердись. Плохо прожили, да? До девятнадцати? Море, вино, прогулки, книги, музыка. А военная служба, когда ты здоров и молод? А женщины? Ну, какой он извращенец? Ты ханжа, друг мой! Он же не рассказывал другим, что кому облизывал и кто ему и что взасос целовал? У вас ведь грех на языке, читал заповеданное? А когда ты был младенчиком, тебя не целовали в разные местечки? Ой-ой, смотри, отваливается этот твой целованный от стены. Плохо! Знаешь, почему? Этому грустному воину сначала припишут твой подвиг. Не возмущайся. А на кого еще списать по горячим следам? Пьяный офицер привел в действие взрывное устройство, предположительно мину. Для начала сойдет, чтобы народ успокоить. Успокой, президент, душу народа своего!»

Удивил, старый садюга! Неужели Отцу Тьмы есть дело до земных уловок? Дважды лжец. Кто бы он ни был – прах под ногами. Сильные не мучают. Они убивают сразу. Как… Да как я. Эй, да засунь ты меня еще в сотню оболочек, переживу. Это же не от тебя наказание? Или ты не знаешь, что человек ко всему привыкает.

«Ошибка, Макди, ничего, ошибки обеспечивают рост личности! Во-первых, это не наказание, а порядок такой, устав, понимаешь? Во-вторых, ты уже не человек, ты для своих святой, для чужих – мертвый. Как тебя наказать?»

Похоже, ты загоревал, пахан подвальный? Интересно, как ты выглядишь. Создателя я не могу видеть, а тебя, мусор создания, могу? Давай, явись. Ты же меня видишь? С рогами, да? Черный или желтый?

«О-о! Целую твои мысли! Я не ослышался, ты меня призываешь? Какой? А если ты меня никогда не видел, узнаешь? Я тебе скажу, друг мой: о том, как выглядит создание, знает только тот, кто его сотворил. Откуда ты знаешь, может быть, мы и не тела вовсе, а так, эфир, волны, морок?»

Урод. Идеалист сопливый. Да твоя философия уже двести лет назад разгромлена.

«Макди, ты опять злишься. Сам знаешь, словом спасешься, им же погибнешь. Одним и тем же, это понятно? Давай, говори: «В них добротные, прекрасные…».

Нечисть. Прах. Хочу, чтобы ты сгинул!

«Молодец, растешь. Хочешь – значит, существуешь! А я вот уже ничего не хочу. Ну, почти. Зато могу. Тяжко, понимаешь? Кстати, вот эти черные лохмотья тебе будут по душе. Служитель культа. Не твоего, ну какая разница? Верующий, одно слово. Может быть, понравится? У них тоже свой рай. Поскучнее твоего, конечно, но тоже ничего. Давай, споем, ну!»

«…А если он действительно Отец, то поймет. А владыка – фараон! Там и одному-то попу делать нечего. Верили, пока стрельба шла да гуманитарка. А дивизия? Комдив в страхе божьем, так и полки на молебнах стоят. А нет – так и священника пинками. Да было бы за что! Значит, если у генерала диабет, то и выпить – преступление? Ишь, придумал, Бога позорите! Пьяный поп никого, кроме себя, не позорит. Плохо, голова тяжелая, не нужно было выходить сегодня, права матушка. Значит, когда меня пинали с угла в другой, – терпи. А как сам решил – воспретили? Интересную партию разыграли. Сказано, бесноватая. Как же можно, отчитывая, поиметь? Тут что-то одно не получится. А если можно, то, выходит, и предела нет греху? Так, надо бы андипал принять, вода у них тут почем, интересно? Да и так нальет, благословлю, они пока этого боятся. А следователь, тот еще! Дело закрываю, ты только расскажи ему, в сознании была или ты ее под гипнозом? А что еще азиат мог подумать, если женщина лежит, а над ней мужик наклонился, да одни они? Даже верблюдов рядом нет! Легче верблюду, чем богатому, нет: легче богатому, чем священнику. Коль жив Господь, то и ад для нашего брата. И сатана в папском звании, а может быть, и митрополит. А что? На один храм надземный – три подземных, и все благословляют. Иного бы в притвор не пустил, а он с патриархом лобызается прилюдно. Что же они тогда келейно творят? Да что ж такое зудит в голове? Зрение падает. Это плохо. Чернец, что ли, там? Самое ему место утром у кабака подземного. В утробе! Нет, пальто такое, не хуже рясы, хотя почему не хуже? За рясу-то новую – пять тысяч, а пальтишко небось на все двадцать потянет».

«Ну, Макди, побывал в теле идейного противника? Побольше бы таких, да? Здоровый – лом на шее гнул, веселый – попил и погулял вволю! А потом из комсомольских секретарей – в священники. Бог надоумил? Или чутье звериное, что приходит пора доброе делать! А ведь любили батюшку, уважали. А что там пил неумеренно в посты, да, было дело, таинство совершал над некрещеными да неразведенными – так на войне ж! А она – дело сатанинское, хоть так досадить дьяволу! И в смелости не откажешь: крест поднимет и на «вовчиков» бородатых – с дороги, окаянный, сейчас перекрещу. И ведь слушали! Жаль, конечно, свои же священства и слопали батюшку. Что бы он тут, в престольном граде, делал? Конечно, если бежать, то уж в Москву. А сомнения его – это от нездоровья. Макди, тебе не странно: святой, грешный – пред Богом-то равны, оказывается? На всех любви хватает! Ну-ну, не трепыхайся, у батюшки и так в голове сумбур последний. Вот, видишь, таблетку достает…»

«Так, что ли, разжевать? Нет, противная. Надо водички да посидеть немного. В рясе, на тычке? Это для чего же они такие табуретки выдумали, чтобы видно было, сколько принял? Воля Твоя! Что он там кричит? Какой а-а-лла…».

У взрыва свои законы. Огненный смерч отдал немалую часть чудовищной силы, встретив на пути преграду из плотной ткани. Перекрутил, скомкал плоть, искрошил кости. И все, что было благочинным, вмиг стало черным бугорком.

«Макди, очнись! О чем задумался? Его уже нет, а тебе все больно? Дай я еще ковырну. Подумай, он умер с именем Всевышнего на устах. Вроде как и ты, да не совсем. Это ничего, что на другом языке: всякий язык хвалит Господа. Думаю, что с ним будут разговаривать».

Ковырни в своих кишках! Я понял твою суть: ты искуситель. Так положено. Если есть, значит, положено! Ты ожидаешь моих сомнений, а на деле закалил мою душу. Если я отдан тебе, то не твоей волей. Если ты сам похитил меня, то на время. Боль я стерплю, но слова твои – мусор на базарной площади. Чем ты меня можешь напугать? Тело испарилось. А над душой ты не властен. Исполнитель не хозяин!

«Браво! Наемник – не пастырь. А ты по-прежнему уверен, что это истинно воля Божья: уничтожать Его детей? Ты – настоящий марксист, Макди! Слышал о таких? Критерий истины – общественная практика! Вот меня изгоняли тысячи лет и по сей день балуются: изыди, Сатана! Значит, я есть. А если бы оставили в покое, то и нет меня вроде. Подумай, гнусные старые пердуны жуют финики, попивают зеленый чай, чешут надушенные бороды и пишут разрешения для таких, как ты. Они, конечно, тоже божьи дети, я ведь никого не создал, не оплодотворил: научно доказано – нечистый бесплоден».

Вот и заткнись, импотент Вселенной! Давай, что еще придумал? Сучка помойная, пес цепной, педрило, вояка недобитый, попик этот жалкий… Ну, кто еще? Давай! Это и есть девять кругов? Вергилий, ну, придумай!

«А чего тут думать? Вижу, ты завелся. Мазох, сущий Мазох! Эх, вот так и начинается родство душ. Лучше всех террориста понимает кто? Заложник! А ты свое мясо сам заготовил и съел, чего жалуешься? Конечно, мог бы и министра уложить, депутата или там артиста видного. Только они сюда редко заходят. Надоел ты мне, друг мой! И никто мне не поручал тебя искушать, проверять. Просто выдалась свободная минута. Иди, пройдись напоследок по местам боевой славы, остальное само свершится».

Я понимаю, время остановилось. Почему? Застыли в нелепых позах живые и мертвые, висят в воздухе клочья огня и дыма. Леденеют мысли. Удержаться за «я»…

«Держись. Сейчас увидишь жизнь вечную во всей красе. Прощай, Магди, завидую. Счастливец! Там память не нужна».

Шарики? Завитки? Смерчи? Они окружают меня. Йа-йа-йа. Все поет на одной ноте. Йайайайайайайайайайайайайайай…

* * *

– Скажите, доктор, а он, этот Отец Тьмы? Он действительно есть и может все это проделать?

– Вот тут остановимся, дорогой мой. Я могу освободить ваше подсознание, а что вы видите, по каким дорогам идете, с кем говорите – это для меня недоступно. Во сне – вы царь, верховное божество, и не верьте шарлатанам, которые посулят вам совместную прогулку во сне. Заманчиво, конечно, как вечный двигатель. Да, вот еще что: не делитесь снами. Плохая примета. Там есть уязвимые точки. Люди разные бывают. Пожалуй, мы закончили. Вы не за рулем? Это хорошо. Лучше возьмите такси. Если будет небольшая ломка, то примите пару таблеток анальгина, к утру все пройдет. Это последний сеанс. Думаю, вы вполне здоровы, хе-хе, если можно в наше время говорить о здоровье.

Отогнув тяжелую бордовую портьеру, Николай Сергеевич убедился, что пациент вполне уверенно голосует на краю тротуара, и присел к столу. Мягко замерцал экран. Лицо – гипсовая маска, но речь лилась свободно, страстно, будто жила отдельно, и не нужны гримасы для обертонов. Впрочем, его это давно не удивляло. Вот, положим, гофрирование толстого отдела кишечника при поражении молнией – это куда загадочней, да на все времени не хватит.

«Почему так темно? Ведь свершилось. Значит, правда? Я слышу себя? Три килограмма пластида и стальных шариков обратились в смерч на моем животе, а я размышляю? Интересно, шарики пахли шоколадом, а взрывчатка аптекой. Когда-то в аптеках продавали гематоген. Я долго думал, что это шоколад, а потом сказали – сушеная коровья кровь. Через годы тошнило! Не то! Прямой, как алеф, стою…

Я пред Тобой. Я существую. Мыслю, следовательно, существую.

А не мыслю, так и не существую? Э, лучше скажи: хочу, значит, не умер».

Доктор слушал рассеянно. Он пытался придать стройную форму мысли о том, что в мире, где есть выбор, простить или отомстить, в сущности, нет выбора.

(обратно)

ЧЕЧНЯ ПОД НОВЫЙ ГОД (вместо эпилога)

«Ан-12» взвихрил мощными винтами колючую снежную пыль, постоял, словно пробуя силу перед дальней дорогой, и после короткого разбега взял курс на Моздок. По знаку борттехника из грузового отсека, забитого разнокалиберными картонными коробками, мы потянулись в крохотную гермокабину. Для одиннадцати человек в зимней одежде пространства здесь явно не хватало. Но упаси Бог остаться в грузовом отсеке! За бортом минус сорок, да и дышать, наверное, захочется.

Вот так с подмосковной Кубинки началась предновогодняя поездка в Чечню группы офицеров штаба округа во главе с первым заместителем командующего МВО генерал-лейтенантом А. Белоусовым. Мне, очевидно из-за уважения к прессе, досталось место у блистера, как и генералу, да еще и рядом с электроплиткой, на которой грелся чайник. Предстояло «три с копейками», как нам сказали, часа полета. Ввиду того, что дорожные разговоры были исключены, гермокабина держит давление, но не звук двигателей, утешением моим стала книжечка «Вертолет в Афганистане», которую я обнаружил в буфетном шкафчике, рядом с нарезным батоном. Да еще осмысление того, как меня угораздило под Новый год лететь туда, откуда можно и не успеть вернуться к бою курантов и бородатой Козе по телевизору. Книга «Вертолет в Афганистане» тоже была кстати. Из Моздока новогодние подарки российским воинам в Чечне, а именно этим грузом был набит под завязку «Ан-12», предстояло доставить вертолетами. С вертолетчиками я всегда крепко дружил и в Афгане, и в Таджикистане. А кто бабушке не внук?

Ох, недаром у правоверных и православных пятница на особом счету. У первых – это день отдохновения и особой молитвы в джума (пятничной) мечети, у вторых – день крестной муки Иисуса Христа. Существует даже такая фобия – боязнь пятницы.

– Есть возможность слетать в Чечню. Округ отправляет новогодние подарки. Недолго. Три дня. Вернетесь вовремя, в субботу велено прибыть на инструктаж в штаб округа, – такова была речь редактора в пятницу.

В приемной заместителя командующего округом я узнал, что семь тонн новогодних подарков собирали всем миром, а симпатичную черепашку в маленьком аквариуме кормят сырым мясом. Ну надо же, а я-то думал, что они травоядные. Земноводное важно восседало на черном камне, как и положено, если обитаешь в присутственном месте.

Мы зашли в назначенное время в генеральский кабинет. Генерал Белоусов поздоровался со всеми за руку, предложил разместиться за длинным столом и, объяснив, как я понял, исключительно для меня цели и задачи поездки, сказал: «Думаю, что остальные технические детали вам вряд ли будут интересны». Это точно – «многия мудрости – многия печали». Однако пришлось просидеть в приемной до конца совещания, поскольку самостоятельно из лабиринта коридоров штаба округа новому человеку выйти трудно.

Я успел сам себе наметить, что взять с собой в дорогу. Тоже ведь без подарков ехать нехорошо. Но кроме трех китов: сала, водки и черного хлеба ничего в голову не лезло. Да, еще теплое белье. Помню я эти юго-восточные «мягкие зимы». На Руси их «сиротскими» называют, а народу мерзнет не меньше, чем на севере.

«В Моздок я больше не ездок». Эта подозрительно-поэтическая фраза всплыла из глубин детской памяти… Спустившись с трапа, я убедился, что в этой «степи моздокской» недаром «замерзал ямщик», и товарищ, слушая его обстоятельное завещание, ничем бедолаге помочь не мог. В Моздоке было так же холодно, как в Кубинке, да еще дул порывистый ветер.

Генерал, выслушав доклады об отсутствии метеоусловий над Ханкалой, нахмурился, приказал быть всем в готовности к возможному вылету, но в конце концов «небесная канцелярия» победила. Нас определили на постой в мотострелковой части, рядом с аэродромом. Я, впрочем, об этом не сильно пожалел. Удалось увидеть, как живет «чеченская учебка». Городок аккуратный, ухоженный, казармы теплые, уютные. Обмундирование на солдатах – новое. Снег на газонах отформован в призмы. А столовая, мест на пятьсот, как будто из учебного фильма управления тыла. Переночевали мы в двухэтажной санчасти, где не было привычного запаха хлорки и лизола. Кроме того, я душевно побеседовал и выпил бутылку водки с двумя земляками-дагестанцами. Оба – военные врачи. Обучают курсантов основам медицинской подготовки. В Чечне это пригодится.

Я дал себе слово, что буду осторожен с упоминанием имен и фамилий людей, с которыми познакомился в Чечне. Не потому, что они были против этого. Просто мне не хочется облегчать работу и без того осведомленным аналитикам международных террористов. «Норд-Ост», конечно, в прошлом. Но в очень близком прошлом, даже по отечественным меркам. Категорически утверждаю: ни один теракт не совершается без тщательной подготовки, в основе которой – разведывательные данные. Другой вопрос, как информация попадает к противнику.

В вертолете «Ми-8», сбитом террористами над Ханкалой 3 сентября 2002 года, среди пассажиров находился мой друг – полковник Станислав Марзоев. Человек, чью отвагу и ум, честь и преданность армии я ставил в пример множество раз, еще с начала восьмидесятых годов в Афгане. Он был заместителем командующего 58-й армии по воспитательной работе. Воевал в Афганистане, принимал непосредственное участие в событиях в Осетии, Ингушетии, Чечне и Дагестане. Полковник Марзоев мог в перспективе оказать немалое влияние на стабилизацию обстановки в регионе. Это не пустые слова, не дань памяти. Моджахеды даром не стреляют.

Морозное утро. Чистое небо. Видимость – «миллион на миллион». Погрузкоманда мигом перебросила часть подарков в «Ми-8», прилетевший из Ханкалы. Мы втиснулись в узкий проход между коробками и скамейкой, и, после того как генерал занял законное место, справа от входа в кабину, вертолет поднялся над Моздоком.

И началось… Я живо вспомнил, что такие ощущения после Афганистана мне испытывать в воздухе не приходилось. Так летали только в районах, где была реальная опасность нарваться на «духовский» зенитный пулемет или «Стингер».

Неслись, казалось, в метре от верхушек черных деревьев над перелесками, прижимаясь к заснеженным полям так, что были видны стебли жухлой травы. Склон холма – рукой подать. Резкий уход влево, затем крен вправо, «горка» над ЛЭП, вниз, еще ЛЭП – вверх и опять бреющий полет над белой равниной, расчерченной штрихами лесополос. Сердце, да и все другое, подкатывало к горлу… Я посмотрел на генерала. Белоусов сидел с полузакрытыми глазами, и мне почудилась на его лице легкая усмешка…

На подлете к Ханкале с хвостовой балки начали срываться слепящие оранжевые шары. Их тепловое излучение, по идее, должно отвлечь на себя инфракрасную головку ПЗРК. Когда-то небо над аэродромами Афганистана было затянуто дымкой от этих бесконечных фейерверков, и на землю медленно ложился белый пепел. Сейчас, видимо, начинка другая – хочется верить, что поможет. Ведь кто-то же проводил эксперименты с этим делом? Будет нам наука продавать «свои перья» третьим странам. Не «Стингеры» теперь у террористов, а «Иглы».

Все. Крайние отстрелы. С боков мелькнули акульи силуэты сопровождающих «Ми-24». Глиссада. Посадка, аккуратная, без толчков. В Ханкале мороз был еще забористей, чем в Моздоке. Но, похоже, на динамику жизни это не влияло. У машин работали техники, по рулежке приходилось идти, оглядываясь поминутно: движение было интенсивным. Сновали АПА и заправщики, выруливали на полосу вертолеты.

Задержек с предоставлением транспорта и выгрузкой не было. В течение четырех часов весь груз из Моздока перевезли в Ханкалу. На снегу высились солидные пирамидки посылок. На некоторых берущие за сердце надписи: «Российскому воину от учеников 5 «Б» класса»… «Солдату от ветерана Великой Отечественной войны ул. Икрянистая…», «От жителей деревни…». Олигархами и бомондом московского бизнеса не пахло. Подарки были народными. Кое-где описи. Что посылают? Сигареты, носки, мыло, конфеты, перчатки и макароны!

Генерал принял решение лететь в Шали, где дислоцируется одна из частей МВО в Чечне. И вновь раскручиваются лопасти… Сейчас бортмеханик поднимет трап, задвинет дверцу… Но тут в проеме вместо Белоусова показался… батюшка, а за ним, очевидно, его причетник. Оба в потертых камуфлированных бушлатах и на вид неслабые, медвежьей крепости мужчины. У священника под бушлатом черная монашеская ряса.

Пятнадцать минут полета в Шали были круче сорока моздокских, но все когда-то кончается, и мы приземлились в чистом поле. Впереди виднелись приземистые зеленые палатки и шлагбаум.

Рослые, как на подбор, они построились за минуту, с оружием в руках. От строя веяло силой. Генерал поздоровался и коротко, без праздничных штампов, сказал, что в округе помнят и глубоко уважают тех солдат и офицеров, которые служат в Чечне, ждут их возвращения домой живыми и здоровыми. Спросил о жалобах и заявлениях. Дважды спросил.

О подарках, которые к тому времени доставили от вертолета к палаткам, генерал сказал просто: «Я тут у вас вроде Деда Мороза. Люди собирали от всего сердца».

В километре, за лесополосой, раздался приглушенный взрыв, в небо потянулся черный столб дыма, а потом понизу стало шириться пламя. Строй не отвлекся на эту наглядную деталь боевой обстановки, внимательно слушая генерала. Однако краем уха я услышал, как один из солдат тихо сказал: «Машина, похоже, подорвалась…»

Слово было предоставлено отцу Савве:

– Мое сердце переполнено любовью к вам и гордостью за вас. Если бы это было не так, меня бы здесь не было. Война – это трагедия. Но муки армейские делают человека, который честно выполняет свой воинский долг, – выше и чище, в преддверии Нового года я желаю вам, прежде всего, быть живыми и Богом хранимыми. Но мало быть просто живым. Важно быть живым сердцем, совестью, душою. Потому что только тот человек живой, кто не просто руками двигает, а в котором живое сердце стонет. Вы находитесь здесь в состоянии готовности жертвовать за того, кто рядом, за товарища, за подчиненного, за командира. Я спрашивал у офицеров и солдат: «Где вы меньше грешите – на войне или в мирной жизни?» И они говорили: «На войне, в боевой обстановке мы меньше грешим». Война – это трагедия, это горе и кровь, но на войне у человека рождается высокое чувство жертвенности за Отчизну. И желаю вам, чтобы в Новом году в мирной жизни у вас началась жизнь на той духовной основе отваги, мужества, жертвенности, которую вы приобрели здесь…

Спросив разрешения у генерала, священник, прямо в строю, вручил воинам иконки, молитвословы, нательные крестики, разумеется, тем, кто желал принять эти честные скромные дары. По моим наблюдениям, «отказников» не было. Ища выгодный ракурс для снимка, я заметил, что отец Савва обронил на снег один из крестиков, поднял его и подал батюшке, подивившись, что к блестящей, узорчатой поверхности не прилипло ни соринки, ни снежинки.

Небо подозрительно быстро затягивалось дымкой. Пора было возвращаться в Ханкалу. Но отец Савва попросил немного времени для освящения боевой техники. На свет появилась сияющая водосвятная чаша, батюшка переоблачился, и в полевом парке зазвучали дорогие сердцу слова: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…»

Кто бы и как к окроплению брони святой водой ни относился, но скажу: еще весной 1994 года в Таджикистане отец Алексей (Буланушкин), священник Свято-Никольского храма в Душанбе, служил молебны и окроплял святой водой личный состав и технику перед выходом в рейды на Памир и юго-восточные участки границы с Афганистаном. И потери наши на горных дорогах и в боевых стычках с вооруженной оппозицией были минимальными. Никаких выводов не делаю. Просто вспомнилось, как под рассветным солнцем бриллиантовой россыпью сияли капли святой воды. И, подаваясь вперед, ловили эту живую влагу лицом и губами и православные, и мусульмане. А было нас поровну в одном строю.

В Ханкале приземлились в быстро густеющих сумерках. Офицеры, которым было поручено распределение и контроль за доставкой подарков в другие гарнизоны, доложили Белоусову о выполнении задачи. А генерал (кремень-человек!) сказал, что если погода позволит, то мы сейчас же вылетим в Моздок, а потом и в Москву. Я жалобно посмотрел на небо. Весь день на морозе, ныли плечи от тяжелой куртки, сводило ноги от бесконечной беготни по снегу. Но в небе сияла луна и пара больших звезд. И все же заночевать пришлось в Ханкале у летчиков. В Моздоке завьюжило. Может быть, и к лучшему. Нам успели передать письма, записки для друзей и знакомых, приветы.

Такая вот получилась Чечня под Новый 2003 год.

Так и в газете вышло, военной, разумеется. За исключением одного пассажа. Вечером в летной гостинице, когда уже разлили по колпачкам от НУРСов, в дверь постучали: «Мир дому сему! Не ждали?» Хозяин номера обрадовался, видно было – желанные гости! Да и гостинцы хороши – копченые лещи, шампанское и забытый на вкус «Вайнах». Золото, а не коньяк был. Но забыл обо всем Аллахвердиев, когда к столу из полумрака прихожей вышли два плотных бородача, обожженных горным солнцем и морозом. Да и они на мгновение опешили.

– Будем знакомы, Костя, – засверлил голубыми буравчиками первый, тот, кого в прошлой жизни звали Михаил Горшенев.

– Олег, – широко улыбаясь, приподнялся второй, кого Аллахвердиев знал под именем Георгий.

И все. Понятно все. И серые «аляски», и вязаные фуфайки, и ножи на поясах. И только когда зашел разговор про Афган, «Костя» будто вскользь спросил, не доводилось ли встречать в Кундузе в начале восьмидесятых одного человека по кличке Борода. Аллахвердиев понял – замыкает для него границу возможных воспоминаний. Офицеры, собравшиеся за столом, как один служили в Афганистане, конечно, разговорятся…

– Да. Его звали Федор. Только он погиб в октябре восемьдесят первого, – кивнул Акбар, разрезая леща узорчатым лезвием кизлярского ножа.

И никакой обиды на судьбу. Ведь встретились, хоть и мельком, там, где надо. А то, что бойцы при деле, так ведь каждый его моложе лет на десять-двенадцать. Служить еще, как медным котелкам!

(обратно) (обратно)

Семёнов Андрей Пятая рота

Светлой памяти сержанта Владимира Грынышака, 29 марта 1987 года двадцатилетним пацаном шагнувшего в Вечность

«Под солнцем южным как под грудью у мадам:

все так же жарко, но до одури приятно»

А. Розенбаум.

Я благодарю свою маму — Малыханову Нину Борисовну, сохранившую все мои армейские письма и своего брата — Семёнова Александра Вячеславовича за помощь в сборе материала для книги.

1. Государственная граница Союза ССР

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа начнем, помолясь.

^{1985 год. Октябрь. Термез, Узбекская ССР.}

Мы сидели на берегу Амударьи.

Широкая и полноводная Великая Река Востока отражала синеву осеннего южного неба и несла свои мутные коричневые воды мимо нас, чтобы через многие сотни километров впасть в Аральское море. Растасканная в среднем своем течении Каракумским каналом и разворованная на десятки каналов помельче для нужд ирригационного земледелия, пройдя сотни километров через раскаленную пустыню и потеряв свою полноводность, она через полторы тысячи километров от этого места окончательно терялась в солончаках Каракалпакии и не могла уже напитать собой пересыхающий Арал.

За Амударьей вправо и влево, насколько хватало глаз, раскинулся Хайратон — перевалбаза Сороковой армии. До войны — скромный кишлак — Хайратон превратился в настоящий небольшой город. По нему пролегала и в нем же заканчивалась единственная на весь Афган железная дорога, по которой завозились продукты, обмундирование и боеприпасы. В Хайратоне было все — от новеньких полевых кухонь и «Волг» в заводской смазке до квашеной капусты и иголок. Одним словом: перевалбаза, призванная питать и обеспечивать боевую и повседневную жизнь десятков тысяч человек в советской военной форме, живущих в чужой стране.

«Мы» — это сотни четыре сержантов и классных специалистов, вчерашних выпускников учебных подразделений Краснознамённого Туркестанского военного округа.

Среди нас были танкисты из Теджена, мотострелки из Иолотани и Маров, зенитчики, саперы, связисты, разведчики из Первого Городка Ашхабада.

Десантуры среди нас, правда, не было. Десантников готовили под Ташкентом, в Чирчике. Наш эшелон, вышедший из Ашхабада третьего дня, просто не мог их забрать, иначе пришлось бы делать крюк в полторы тысячи километров. Десантников забрасывали проще — прямо самолетом из Ташкента в нужную точку. Чаще всего в Кабул или Кандагар. Поэтому, на плацу табунилась краса и гордость исключительно Сухопутных Войск Вооружённых Сил СССР.

Краснознаменная наша, Орденов Суворова и Кутузова учебная дивизия, со славой пройдя по полям Великой Отечественной и, осев в туркменской жаркой глуши, выдавала на-гора каждые полгода молодое пополнение классных специалистов и сержантов для героической Сороковой Армии, доблестно выполнявшей интернациональный долг в братском нам всем, вместе взятым, Афганистане.

На берегу реки, это я, пожалуй, слегка «задвинул». До этого берега было метров полтораста, а нас согнали на огромный плац. По периметру плац был огорожен колючей проволокой. По углам стояли сторожевые вышки, на которых прогуливались пограничники с автоматами. Как в зоне. Непонятно только было: кого они сейчас стерегли? Мы были из тех, кого в Армию призывали, а не забирали. Никому из нас не оторвали руку, когда волокли в военкомат, и конвой не отбивал наших задниц сапогами, сопровождая на службу. На сборные пункты мы явились точно по повестке и были направлены в учебные подразделения, набираться ума-разума. Афган мы выбрали сознательно, по крайней мере не обнимали командиров за коленки и не посылали своих матерей в штаб во время отправок, и, если нас и подколачивал небольшой мандраж, то страха перед войной и Афганом в нас не было ни в ком. Нас привезли сюда не прямиком из военкомата, а полгода готовили к этой войне. По ту сторону речки воюют такие же пацаны, как и мы. Так чем мы хуже? Бежать из нас уж точно никто не собирался. Если уж дезертировать, то разумнее это было сделать из военного городка, на худой конец — из эшелона, да и патронов в автоматных рожках у погранцов, скорее всего, нет: знаем, сами в караулы ходили. Но наши «братья по оружию» в зеленых погонах смотрели на нас с высоты вышек высокомерно и презрительно, как на баранов, согнанных в кошару и предназначенных на убой.

Дезертировать никто из нас и в уме не держал: мы знали, на что шли. Войны мы не боялись. Наоборот, в восемнадцать лет каждому нормальному пацану хочется «проверить себя», доказать всем и, прежде всего самому себе, что ты не тряпка, не трус, не чмо, а нормальный мужик и достойный пацан. Война, которая начиналась в нескольких сотнях метрах от плаца — сразу за Амударьей — давала к тому прекрасный шанс: иди, и два года доказывай. И большинство из нас мечтало попасть служить непременно в ДШБ — десантно-штурмовую бригаду, которая, в нашем представлении, месяцами не вылезала из боев и где уж точно служили только настоящие герои, пропитанные порохом и гарью. Умелые, выносливые и беспощадные.

И, пожалуй, никто из нас не задумывался над тем, что на другой стороне реки живет древний свободолюбивый восемнадцатимиллионный народ, со своей историей, традициями, культурой, обычаями и укладом жизни. Что Советская Армия, чью униформу мы носили, и Советский Союз, по сути своей, являлись оккупантами в чужой стране, которая ничем не угрожала нашим границам и, тем более — экономическим или политическим интересам. Что страна эта, уже вследствие своей отсталости, не могла восприниматься как равный противник: слишком несоизмеримы были силы и возможности. Нам не приходило на память то, что в прошлом веке нищие, оборванные, не всегда сытые афганцы выиграли три кампании против Британской империи. Хорошо вооруженным англичанам так и не удалось закрепиться в Афганистане, как до этого не удалось закрепиться там никому, включая Александра Македонского. Не задумывались мы и над тем, что в Афгане уже шестой год идет неравная война: у духов нет ни авиации, ни тяжелой артиллерии, ни боевой техники, однако они успешно противостоят хорошо оснащенной Советской Армии. Шестой год идет война, конца и краю которой не видно: афганцы никогда не смирятся с присутствием оккупантов на своей земле, а Советский Союз никогда не выведет свои войска, чтобы не уронить политический престиж, признав свое поражение. Шестой год в советские дома приходили цинковые гробы и матери выли от горя над такими же пацанами, как мы, которые раньше нас сидели на этом плацу, дожидаясь своей партии.

Не будучи знатоками этнологии и этнографии мы еще не знали, что нет такой национальности — афганец, как нет и национальности американец. Что территорию Афганистана заселяют десятки несхожих между собой племен: пуштуны, узбеки, таджики, фарси, белуджи, туркмены, дари, иранцы, армяне и даже евреи — потомки древних рахдонитов, содержателей Великого Шелкового Пути. Что ни одно из этих племен никогда не признает над собой власти представителя другого племени, поэтому президент Афганистана Бабрак Кармаль (или Боря Карманов в русском переводе), как и все его преемники и предшественники, мог удерживать власть в стране только опираясь на иноземную военную помощь, да и то только в тех районах, где нет организованных сил моджахедов. Относясь неприязненно и настороженно друг к другу, племена эти чудесным образом договаривались между собой, когда речь шла об организации совместного отпора иноземцам. Они легко объединялись в смешанные отряды под командованием командира, чей авторитет для всех был непререкаем, невзирая на национальность. Племена эти, столь различные и непримиримые в своих интересах, мог объединить в единый народ, управляемый из Кабула, только Шах, посланный на землю и поставленный править непосредственно Аллахом. Влияние ислама на все племена было абсолютным. Только имя Аллаха давало его представителю на земле — Шаху — бесспорную и неограниченную власть над своим народом, власть, которую признавали и принимали все племена. Но, Шаха свергли во время Апрельской революции, и началась бесконечная череда смены лидеров, неспособных удерживать власть в многоплеменной стране: Тараки, Амин, Кармаль… Кто следующий?

Тем более не задумывались мы над тем, что нельзя насильно строить социализм в государстве с феодальным укладом. Из 1985-го года нам предстояло, без всякой машины времени, переместиться в 1364-й по мусульманскому календарю. И это не просто две разные даты. Дикость и бедность по другую сторону советской границы не поддаются никакому описанию. Это — две разные эпохи. Современность и средневековье.

Только позже до нас дойдет, что нет, и не может быть, в этой несправедливой войне ни чести, ни славы, ни доблести, а есть только пот, кровь и грязь, и ежедневная тяжелая работа — работа войны. Но каждый из нас давал присягу — не пустой звук для военного человека. Поэтому, мы, сидя сейчас на плацу и готовясь пересечь границу, готовились выполнить сразу два долга: воинский и интернациональный.

А еще позже, через годы, чужеземные названия городов и мест станут для нас родными и чужие слова Кабул, Кандагар, Газни, Кундуз, Мазари-Шариф, Герат станут для нас теплыми и родными, вызывая в нас острые приступы ностальгии по прежней службе и возвращая нам, повзрослевшим и постаревшим, нашу молодость.

Через равные промежутки времени вверх и вниз по Амударье проплывал сторожевой пограничный катер с крупнокалиберным пулеметом на носу. Облокотившись на него, курили и разговаривали между собой два стража границы. Почти возле уреза воды, рядом с Мостом Дружбы, на высоченной дюралевой сторожевой вышке мужественный пограничник стойко охранял покой и мирный труд советских граждан, зорко разглядывая в бинокль вражеский афганский берег.

«Вот служба!» — подумал я, — «Катайся себе на катере, кури да поглядывай на берег. Что так не служить?! А нас сейчас перебросят на тот берег, и что там с нами произойдет за два года?.. Обратно живыми и здоровыми — точно, вернутся не все».

Солнце бойко поднималось к зениту, температура перевалила за тридцать и в «парадках» становилось жарковато. Один за другим мы стали сбрасывать кители на свои вещмешки, в которых держали все свое военное имущество: смену зимнего белья, хэбэ, сапоги, новые портянки, мыльно-рыльные принадлежности и сухпай. Большего имущества солдату срочной службы Устав иметь не позволял. К ремешкам вещмешков были приторочены скатки новеньких шинелей.

Третьего дня наш эшелон вышел из Ашхабада. Горячей пищи в пути следования не разносили, но мы, снабженные своими старшинами по нормам довольствия, не испытывали нужды в провизии. Наш воинский эшелон пропускал все встречные и поперечные составы и на частых остановках добрые узбечки, догадываясь, что нас везут не на курорт, дарили нам лепешки, дыни и виноград. На каждой такой остановке по обе стороны вагонов соскакивало оцепление из сержантов сопровождения. И, хотя к автоматам, висевшим у них за спиной, были присоединены магазины, нам достоверно было известно от тех же сержантов, что патронов в них нет. Тогда от кого они нас охраняли? Или кого — от нас? Тем более, это были «наши сержанты», которые полгода гоняли нас в учебке, проживали с нами в одних казармах, и сейчас ехали в одних вагонах с нами, и любой из нас мог взять автомат во время движения поезда — просто так, орехи поколоть. Автоматы висели на крючках в плацкартных купе. Когда узбечки подходили к эшелону, чтобы угостить нас вкусными дарами Юга, сержанты, понимая, что в следующий раз отведать дынь и лепешек нам придется нескоро, деликатно отворачивались, делая вид, что возле вагонов никого нет посторонних.

В вагонах во всю шло празднование «Деревянного дембеля» — окончания учебки. Пусть до настоящего дембеля еще так же далеко как до Пекина раком, но первый шаг уже сделан: выкаканы мамины пирожки, получено первое звание и приобретена воинская специальность. Мы уже не те мальчишки, которые полгода назад, робея, зашли стадом за ворота своих городков, а полноценные и обученные солдаты. Военная косточка.

Сержанты-узбеки и туркмены предлагали «нас» — легкий наркотик. Темно-зеленый пахучий порошок надлежало засыпать под язык и не глотать, а сплевывать обильную слюну. Я попробовал, но ничего не почувствовал кроме горечи во рту. К тому же захотелось пить. Русские и хохлы где-то заблаговременно раздобыли несколько бутылок водки. Водки было мало, желающих в вагоне много. Ее разливали по колпачкам от фляжек, чтоб каждый мог выпить за Деревянный дембель. Я выпил свой колпачок, с восторгом поздравил всех новопроизведенных сержантов с Деревянным дембелем и тем, что именно нам выпало ехать в Афган, откуда мы все вернемся героями в орденах и медалях, как тут кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся. За моей спиной стояли браться Щербаничи из моей второй учебной роты.

— Пойдем, выйдем в тамбур, — позвали они.

— Зачем? — удивился я.

— Покурим.

— Курите здесь. Кто чего скажет? — предложил я им.

— Пойдем, — настаивали они.

— Ну, пойдем, — нехотя согласился я. Уходить из вагона, в котором шло веселье, не хотелось.

Щербаничи были братья не родные, а сводные. И оба — как для прикола — Славы. Только старший — Вячеслав, а младший Владислав. Разница между ними была несколько недель и не так бросалась в глаза, как их полное несходство между собой. Старший, небольшого роста, чернявый, с острым кавказским носом, похожий на нахохлившегося вороненка — его мать была чеченка, а младший — высокий, светловолосый с открытым и честным лицом, которое не мешало ему врать с три короба, если это было нужно или к тому представился случай. Его мать была хохлушка.

Мы вышли в тамбур.

— Бычий кайф, — презрительно фыркнул Щербанич-старший.

— Что — бычий кайф? — не понял я, что это он про водку из колпачков.

— На, держи, — Щербанич-младший протянул мне папиросу, — взрывай.

— Косяк? — догадался я.

— Косяк. Взрывай.

Объяснять как «взрывать» косяки мне было не нужно. Братья сами были родом из Ашхабада, служили в родном городе и друзья иногда через забор передавали им «грев». Это из их рук я еще в учебке попробовал свой первый косяк и был с ними полностью согласен, что водка — да, это бычий кайф, а «нас» — полное дерьмо. Когда мы вернулись обратно в ликовавший от иллюзии временной свободы вагон, глаза наши были красными как у вампиров, а самих разрывал истерический, совершенно идиотский смех: анаша, и впрямь, была недурна.

В Термез мы прибыли уже ночью. На платформе стояли армейские тентованные «Уралы» в которые по приказу сопровождавших и встречающих офицеров мы погрузились так стремительно, что я не успел полюбоваться архитектурой термезского вокзала. Как только мы погрузились, пологи тентов были за нами закрыты, и под тентом образовалась темнота — хоть глаз коли. Едва колонна тронулась, кто-то из угла сказал:

— Эй! Кто там рядом? Откиньте тент. Может, последний раз Союз видим.

Проворные руки отстегнули застежки и подоткнули полог под крышу тента. За нами ехал такой же «Урал», обдавая нас светом фар. Стало гораздо светлее. Как от электросварки: контуры резче, а тени глубже. За бортами проплывал узбекский пыльный городок. Горели уличные фонари. Поодиночке и группами попадались гражданские, у которых были свои дела, и которым не нужно было отправляться завтра на войну. У меня комок к горлу подкатил от такого несправедливого устройства жизни: «они, значит, могут пить вино или пиво, ходить на дискотеки, трахать девчонок, а я, в свои восемнадцать, должен ехать в этот проклятый Афган, откуда неизвестно: вернусь ли я героем и вернусь ли вообще?!» Судя по лицам моих соседей, все мы думали об одном и том же. Если час назад армия казалась нам эдаким «пионерским лагерем», где тебя разбудят, покормят, развлекут пусть тяжелыми и непростыми, но интересными и новыми занятиями, а офицеры и прапорщики — это что-то вроде строгих пионервожатых, то сейчас остро пришло осознание того, что игры кончились. Начинается настоящая и трудная взрослая жизнь.

Мужская и суровая.

Термез быстро кончился — городок небольшой. «Уралы» вышли на трассу и прибавили газу. Вокруг была глухая и темная ночь. Ничего интересного увидеть было нельзя.

— Закрывай, — раздался тот же голос, — Дует.

Полог упал на свое место. В полной темноте ехали недолго: минут через пять колонна остановилась.

— К машине! — раздалось снаружи.

Полог снова был откинут, и мы попрыгали из кузова.

Ни хрена не видать. Только огромное звездное темное небо над головой. Где-то севернее горело зарево от фонарей Термеза. Включилось несколько железнодорожных переносных фонарей в руках у офицеров.

— Становись!

Лучи фонарей перебегали по толпе возле машин. Мы быстренько построились в кювете лицом к колонне. Не по ранжиру, а просто в две шеренги, что бы нас удобнее было считать тем, чьих лиц из-за слепящего света мы не видели. Офицеры, стоя выше нас на дороге возле «Уралов» переводили лучи фонарей вдоль строя. Началась перекличка. Через несколько минут было удостоверено, что все в сборе, по дороге никто не отстал, не сбежал и не умер.

— Кругом! — прозвучала команда.

Мы развернулись. Лучи прорезали темноту поверх наших голов и осветили три огромных армейских палатки.

— Здесь и будете ночевать. Подъем в шесть-ноль-ноль. Из палаток по нужде выходить не далее двадцати метров. По одному советуем не выходить. Разойдись.

Спеша занять койки строй, рассыпавшись, бросился к палаткам. Нас было человек триста, а спальных мест во всех трех палатках никак не могло быть больше двухсот. Ночевать на голой земле, хоть это, может, и романтично, никто не хотел, поэтому, пока фонари офицеров освещали путь, сержанты бежали занимать койко-места. Передовые и расторопные вбежали в палатки и застыли возле входа: двухъярусные кровати уже были заняты счастливчиками, прибывшими раньше нас.

— Чего встали? — раздалось за спиной, — Проходи! По двое размещайтесь. Это только на одну ночь. Завтра, в Афгане, на пуховых перинах спать будете. А ну, кто здесь есть? Всем подвинуться. Что б на каждом месте я через минуту наблюдал по два человека!

С кряхтеньем и ворчаньем нам стали уступать места.

— Откуда, мужики? — спросил кто-то из лежащих.

— Из Ашхабада, — ответили ему.

— Эй, — кто-то потянул меня за галифе, — чего стоишь? Ложись со мной. Ты откуда родом?

— Из Мордовии, — ответил я, укладываясь «валетом».

— Жаль, — протянул голос так разочарованно, что я едва не пожалел, что я из Мордовии, а не откуда-нибудь еще, — не земляк.

«Ну и хрен с тобой», — подумал я и моментально уснул.

В шесть-ноль-ноль нас разбудили и к нашей вящей радости не погнали на зарядку, которая надоела всем за полгода в учебке. Возле палаток дымила полевая кухня. Возле нее стоял незнакомый майор.

— Значит так, бойцы! — начал он, — Двадцать минут на оправку и на приведение себя в порядок, полчаса — на получение горячего чая, пять минут на завтрак. Горячей пищи не будет: сухпай у вас должен быть с собой, а обедать будете уже на новом месте службы. Через час — построение на этом месте. Не забудьте наполнить чаем фляжки. Вопросы?

— Никак нет!

— Разойдись.

Через час нас построили в четыре шеренги, заново произвели перекличку и, «напра-во, левое плечо вперед, шагом — марш!», привели на этот плац.

(обратно)

2. Как пересекают границу

Однако, стало припекать: было около десяти и солнце поднялось уже высоко. Четвертый час, с семи утра, толклись мы на этом плацу. Майор провел нас за колючую проволоку, сказал: «Вольно» и удалился. Двое пограничников закрыли за ним ворота — две деревянные рамы с натянутой «колючкой», — еще двое с автоматами залезли на вышки по периметру и… всё. Никаких команд. Впервые за последние полгода мы не получили никакой команды!

Дело в том, что жизнь в учебке расписана по минутам: 6–00 — подъем. 6–15 — построение на зарядку. 6–20 — 7–05 — зарядка (трехкилометровый забег, турник, брусья, прыжки через коня). 7–05 — 7–25 — умывание, оправка, заправка коек (одеяло — «кирпичиком», подушка — «треугольником», полосы на одеялах — в сплошную линию). 7–30 — утренний осмотр. 8–00 — завтрак. 8–30 — утренний развод. 9–00 — начало занятий. И так до самого отбоя. Личное время — 30 минут в день. Но и оно забито: зубрение уставов Советской Армии (если в классе не запоминаешь), подтягивание и отжимание (если на ФИЗО отстаешь), чистка оружия — просто, чтоб тебя задолбать, чтоб не сидел без дела. Ибо, армейский принцип: «Солдат пять минут без работы — преступник!» — в учебке возведен в абсолют. Промежутки между мероприятиями — 4–5 минут: как раз столько, чтобы хватило выкурить почти целую сигарету. Передвижения — либо строевым, либо бегом и непременно строем. Идут двое — обязательно в затылок друг другу. Идут трое — двое «в затылок», третий — ведет этих двоих. Все трое — в ногу. Иначе — два наряда вне очереди. На приведение обмундирования в порядок времени не отведено. Но за грязную или неопрятную форму — моментальная расплата. После отбоя стираться нельзя: после отбоя, по уставу, курсанты должны отдыхать с закрытыми глазами. Проверяющий специально это контролирует. Только через час после отбоя, когда казарма оглашается раскатистым храпом двухсот глоток, дневальный ходит и будит курсантов, которые с вечера перевесили свои полотенца с головы койки в ноги: просыпайся, иди, стирайся.

И двадцать четыре часа в сутки — в строю. Ни на минуту ты не остаешься один на один с собой и своими мыслями. Двадцать четыре часа в сутки вокруг тебя сплоченный мужской коллектив, всегда готовый придти тебе на помощь, если ты получил продуктовую посылку из дома.

Странное дело: к такому жесткому распорядку привыкаешь легко и прочно уже через два месяца. Уже через два месяца прекращается понос от комбижира, изготовленного из переработанной нефти, и «каши-параши», предназначенной скорее для оклейки обоев, нежели для человеческого желудка. Голова полностью отключается от мыслительного процесса и привыкает только получать и выполнять приказы — точно, беспрекословно и в срок. Ты, еще несколько недель назад свободный гражданский человек, полностью растворяешься в другом армейском принципе: «Солдат должен знать только пять слов: так точно, никак нет, есть, я и ура! А язык солдату нужен только для заклеивания писем» и на вопросы проверяющего «дяди с большими погонами», как и ожидают от тебя твои отцы-командиры и сам «дядя», громко и четко выговариваешь: «Курсант Пупкин! Жалоб и заявлений не имею!». А через полгода, напичканный «политикой», натасканный на полигоне, спортгородке и в учебном классе, привыкший отбивать шаг и горланить строевую песню громче, чем соседняя рота, намотавший сотни километров на кроссах и марш-бросках, незаметно для самого себя ты из человека, способного чувствовать, сочувствовать и сопереживать, превращаешься в Машину Войны. В выносливого, сноровистого и предприимчивого киборга, в центральный процессор которого введено только три примитивных, а потому безотказных программы: верность Долгу и Присяге, выполнение Боевого Приказа любой ценой и умение выживать в условиях горно-пустынной местности при заданных обстоятельствах. И побочным продуктом программирования сам собой появляется мощный и неистребимый «вирус», блуждающий по всем клеммам и контактам, нейронам и извилинам: каким угодно способом «отмазаться» от любой работы.

Не получив команды, мы почувствовали себя беспомощными. Строй так и не решился рассыпаться в ожидании дальнейших распоряжений офицера. Четыреста человек «стройно», то есть строем в четыре шеренги стояли на плацу, огороженном «колючкой», охраняемом погранцами с автоматами без патронов, негромко переговаривались между собой, но не расходились. Проходили минуты: пять, десять. Наконец, самый дерзкий решил посягнуть на святость строя и закурил. «Строй — святое место!» — вдалбливали нам полгода по десять раз на дню. Четыре дня назад в учебке мы в строю боялись пошевелиться без команды, а тут — неслыханное дело! — стоит в строю и курит. Через минуту над разными частями строя показалось десяток синих дымков. Через две — беззастенчиво курил уже весь строй. Ну, а от разгильдяйства до анархии — один шаг: Кто-то вышел из строя: «А чего это мы здесь стоим как дураки?» и лавинообразно все четыре шеренги рассосались по плацу.

Спасибо тем, кто не пожалел асфальта на этот плац — нам не было тесно. Четыреста сержантов, побросав вещмешки, уселись на них в кружочки по родам войск и по учебкам: танкисты с танкистами, связисты со связистами. Разведчики, зенитчики, саперы, водители, мотострелки — у всех образовался свой собственный кружок, сообразно законченному учебному подразделению.

У нас тоже образовался свой кружок: из четырехсот сержантов только тринадцать окончили ашхабадскую учебку связи — лучшую в ТуркВО. Кроме меня и Щербаничей было еще десять человек: семь из нашей второй роты и три из первой. Мы выбрали себе местечко в уголке плаца, под вышкой с погранцом, и эти счастливым числом — тринадцать — уселись на вещмешки в круг.

— Ну, что, мужики, надо бы подкрепиться?

Мысль была дельная. Из вещмешков были извлечены хлеб и незаменимые консервы «каша гречневая со свининой».

— А есть у кого-нибудь нож?

Ножа не было.

— Может об асфальт потереть?

— Зачем? — Щербанич-младший обернулся к сидевшим рядом танкистам, — Пацаны, нож есть?

— Сами ищем, — буркнули соседи.

Щербанич не успокоился и пошел бродить по плацу в поисках ножа или чем там можно открыть консервы. Через пять минут он нашел у разведчиков отличный нож. Наши банки были моментально вскрыты, нож возвращен разведчикам, а танкисты, не решаясь шевельнуть лишний раз языком, чтобы спросить нож, яростно терли свои консервы об асфальт. Доев свою банку и отшвырнув ее за «колючку», Щербанич-старший, сыто щурясь, обернулся к танкистам, все еще скребущим плац, и спросил:

— Пацаны, знаете три степени чистоты?

Танкисты не знали.

— Грязный, очень грязный и танкист, — пояснил он им, — Эх, теперь бы поспать.

Я тоже выкинул пустую банку за периметр, облизал ложку и потянулся за фляжкой с чаем. Чай — теплая желтая жидкость — оказался на мое удивление сладким. Поев, закурили, а покурив ощутили в себе потребность отлить. В другом углу плаца стоял одинокий «скворечник», но подходы к нему были густо «заминированы» предыдущей партией. Нечего было и думать, чтобы пробраться в него, не замарав ботинок по щиколотку. Но оправляться на плацу тоже не хотелось. Я осмотрелся:

— Зырь, пацаны, — показал я на участок «колючки» метрах в шести, — дырка.

В том месте, которое я присмотрел, нижняя нитка «колючки» была втоптана в землю, а та, что над ней, сильно провисла.

— Пойдем, — я указал рукой на дырку в периметре.

— Стой! Куда? — раздалось над головой.

Погранец свесился с вышки и пытался нас остановить.

— Сношать верблюда, — бросил я ему через плечо, — пойдем, пацаны.

— Стой! Стрелять буду, — не унимался настырный погранец.

Пришлось повернуться к нему лицом.

— Ты, что ли, стрелять-то будешь?

— Стой! Покидать плац и выходить за периметр запрещено!

Я все-таки покинул плац и вылез за периметр, потому, что «терпение подходило к концу», но любопытство мое оказалось сильнее:

— А из чего стрелять-то собрался? — спросил я у вышкаря, — Из пальца или из жопы прямо в сапоги?

— Я сейчас позвоню в караулку, — пригрозил погранец.

— Звони, — разрешил я, расстегивая ширинку.

Что вы думаете? Одной дырки в ограждении оказалось слишком мало для четырехсот человек и, воодушевленный примером связистов народ, смело стал делать в периметре новые дырки для собственных нужд. Какое-то время броуновское движение между плацем и кустами за периметром шло так весело, что никто не заметил нарастающий шум, а когда опомнились, над нашими головами прошелестели лопастями две вертушки и сели рядом с плацем по другую сторону «колючки».

«Вот!» — застучало у меня в висках, — «За мной!»

Никогда еще я не летал на вертушках. Сердце колотилось от предвкушения новизны полета и, еще больше, оттого, что через несколько минут я окажусь на огненной, обагренной кровью земле Афганистана.

Через несколько минут на плац зашел «наш» майор, сержант-пограничник и какой-то грязный оборванец, обсыпанный пылью как мельник мукой, в лохмотьях, которые, если присмотреться и включить фантазию, напоминали хэбэ четвертого срока службы.

— Становись!

Моментально образовался прежний строй. Майор, прохаживался вдоль строя.

— Сейчас те, чьи фамилии назову, отвечают: «я!», выходят из строя и строятся, — он показал на оборванца, — возле капитана.

Я обалдел! До меня только сейчас дошло, что оборванец и есть «покупатель», прибывший за партией сержантов для своей части.

«Вот этот вот… Не знаю как его назвать… Ка-пи-тан?! Там что? Все такие?! Что ж там творится-то, Господи?»

Остальные, глядя на капитана, обалдели не меньше меня: если «там» капитаны ходят в таком виде, то что можно сказать о сержантах и рядовых? Меж тем, я напряг свой слуховой аппарат, чтобы не пропустить того момента, когда мне следует выкрикнуть «я!».

Наш строй поредел человек на двадцать пять, но своей фамилии я не услышал. Может, они ошиблись? Но нет, капитан пересчитал «выкликнутых» и повел их к вертушкам. Значит, в его списке все сошлось, и меня там не было. Майор повернулся к нам:

— Разойдись.

Начиная с пол-одиннадцатого, пары вертушек стали подлетать к плацу каждые полчаса. Из вертушек вылезал очередной оборванец-офицер и в сопровождении майора и сержанта-пограничника шел на плац. Нас строили, выкликали новые фамилии и очередная группа, похватав вещмешки, грузилась на вертушки. Моя фамилия не упоминалась.

Меж тем, кружки на плацу становились все уже, оставшиеся от каждого кружка два-три человека образовывали новый кружок с такими же оставшимися из других кружков. Время шло к четырем, на плацу остались только человек двадцать сержантов различных родов войск, а вертушек больше не было и, похоже, не предвиделось. Нашу догадку подтвердил вышкарь:

— А вертушек сегодня больше не будет, — осклабился он с вышки.

— А ты откуда знаешь? — вскинулись мы.

— Так они после трех обычно не прилетают, а время — четыре доходит.

— А нас тогда куда?

— Не знаю, — пожал плечами погранец, — может, завтра полетите.

Настроение упало. Это что же? Мы — недостойные?! Все, кто с нами был в одной партии — уже в Афгане, а мы…

Снова ночевать во вчерашних палатках не хотелось. Ночью наверняка пригонят очередную партию, и койку придется делить, улегшись «валетом». Но еще больше не хотелось возвращаться в ненавистную и осточертевшую учебку за новым распределением.

Не припомню, чтобы какое-то место могло мне надоесть и опостылеть так как этот плац. Надоело все: и эта мутная Амударья, и Шайба — круглое здание таможни, и ажурный Мост Дружбы, и сторожевой катер. А погранцы на вышках — вообще вызывали ненависть и желание съездить им по сытым харям. Я и не предполагал, что так трудно попасть на войну. Зря, что ли, меня полгода гоняли в учебке, готовя для этой войны?! Зря, что ли, я изучал КШМ Р-142?!

Командно-штабная машина Р-142 представляла из себя ГАЗ-66 с КУНГом. «Кузов унифицированный нормальных габаритов» был поделен на два неравных отсека: большой бытовой, в котором было два топчана и столик, и меленький аппаратный, в котором находились четыре радиостанции, блок селективного вызова, блок ЗАС — засекреченной автоматической связи, и система тонкой подстройки антенн, коих было ровно шесть. Когда я впервые увидел радиостанцию, которою мне надлежало изучить, и на которой я буду служить все два года, я, признаться, потерялся от множества лампочек, тумблеров, кнопочек и индикаторов. Выучить такое сложное устройство за полгода, казалось, было невозможно. Но — не боги горшки обжигают. Много-много часов работы на этой радиостанции и пара-тройка затрещин, полученных мной за непонятливость, помогли мне ее изучить в кратчайший срок. Под чутким руководством командира взвода и двух старослужащих я изучил ее до винтика. И, хотя машина была рассчитана на устойчивый прием-передачу в радиусе трехсот пятидесяти километров, мне с нее удавалось ловить Иран (в этом не было ничего удивительного, до Ирана было рукой подать), Китай (это было сложнее, приходилось подстраивать антенну) и даже «Радио Монте-Карло» (а вот это был вообще — высший пилотаж: я ловил его от озонового слоя атмосферы и мог поймать только с четырех до шести часов утра). Особенно любил я похулиганить: подстроиться на милицейскую или пожарную волну и направить пожарных и милиционеров на ложный вызов. Вычислить меня было невозможно, так как армейская аппаратура была много совершенней милицейской. Да и если бы вычислили, что некий курсант балуется на досуге с радиостанции, то что? Между мной и гражданской жизнью был КПП и попасть в режимную часть можно было только с разрешения командира дивизии или начальника штаба. Кто бы рискнул их беспокоить ради таких пустяков? Поэтому, развлекался я, полностью уверенный в своей безнаказанности.

И вот меня, такого аса радиохулиганства, такого великого спеца по связи не берут на войну!

Оставшиеся сержанты образовали общий круг и сидели на своих вещмешках молча. Анекдоты были рассказаны, впечатления и воспоминания выговорены, настроение было скверное. Ближе всех к нам сидели три сержанта в красных погонах. Все трое были крепкие ребята, что неудивительно: если в учебке у связистов ФИЗО было пять часов в день, то пехота, кажется, весь день только этим и занималась: бегала, прыгала, подтягивалась, преодолевала полосу препятствий. Казарма пехоты находилась по соседству с нашей, и мы хорошо знали их распорядок: два раза в неделю пехота поднималась за час до общего подъема и бежала на полигон на занятия по тактической и огневой подготовке. Каждый раз, слыша топот сотен тяжелых армейских ботинок за час до подъема, я мысленно благодарил Господа Бога, что служу в доблестных войсках связи, а не в пехоте, и мне можно еще целый час поспать.

— Не грусти, пехота, — я хлопнул по плечу ближнего ко мне сержанта. Волосы у него соревновались в цвете с погонами и были ярко рыжие.

— Мы — не пехота, поправил меня рыжий, — мы — разведка.

Казарма разведчиков располагалась через плац от нас и, насколько мы могли судить, разведчиков гоняли даже больше, чем пехоту. Служба в связи имеет свои маленькие, но приятные преимущества: физическая подготовка была и у нас на высоте, но в самое жаркое время суток мы сидели в учебном классе, в относительном холодке, а не носились с автоматами под туркменским слепящим солнцем по сорокоградусной жаре. Общий плац сближает. Понятно, разведчики, полгода маршировавшие по одному плацу с нами, нам были родней и ближе, чем тедженские танкисты или иолотаньские пехотинцы.

Познакомились, разговорились. Тем более, что судя по всему, служить нам предстояло вместе, в одном полку. Рыжего звали Володей, высокий чернявый представился Вадимом, а небольшого роста широкоплечий сержант оказался Эдиком. Мы бы долго еще вспоминали родную учебку, Первый городок и любимую Туркмению, только кто-то заметил, что по Мосту с той стороны на наш берег поехал тентовый КАМАЗ. Мы внимательно наблюдали за ним, пока он пересекал Мост. Он доехал до конца Моста, остановился: видно пограничник проверял документы. К нашему удивлению он подъехал к плацу. Их кабины выпрыгнул маленький прапорщик, одетый, впрочем, более-менее прилично: пусть в неглаженое, но чистое хэбэ. Из Шайбы вышел майор и скомандовал:

— Становись!

— Эти? — спросил его маленький прапорщик.

— Какие остались, — ответил ему майор.

— Значит так, бойцы, — обратился он к нам, — чьи фамилии выкликаю, говорите громко и четко «я» и подходите (он посмотрел на погоны маленького прапорщика) к старшему прапорщику. С вещами. Вопросы?

— Никак нет.

К радости моей, мою фамилию выкликнули одну из первых. Еще больше обрадовало, что Щербаничи тоже попали в этот список — вместе служить, все-таки, веселее. Прапорщик оглядел наше воинство и как-то по-граждански сказал, показывая на КАМАЗ:

— Ну что? Пошли?

Мы не строем, а стадом окружив прапорщика, двинулись с плаца. Возле КАМАЗа стоял сержант-пограничник и пытливо проверял военные билеты. Он сличал фотографии и переспрашивал фамилию, имя, отчество. Можно подумать, что среди нас затесался агент ЦРУ или кому-то «левому» приспичило рвануть в Афган ради прогулки. Погранец принял мой военный билет, строго взглянул на меня, сравнивая с фотографией, переспросил меня фамилию, имя, отчество, воинское звание, вернул мне «военник» и кивнул, разрешая залезть в КАМАЗ. В кузове было так пыльно, что мне подумалось, будто водитель специально для нас лопатой насыпал песок. В чистой парадке присесть было решительно негде. До выпуска из учебки я одевал парадку только на присягу. И эту свою, положенную уставом, парадку я надел второй, он же последний, раз в жизни и мне ее было жалко. Во что она превратится после часа езды в этом кузове? Я бросил на засыпанное пылью сиденье вещмешок и примостился на него, стараясь не задевать спиной и рукавами борта. Рано радовался: Возле самого моста КАМАЗ остановился, нас вывели из кузова, и уже другой пограничник пересчитал нас по головам, не заглядывая в документы. По-видимому, у него все сошлось, потому что он милостиво соизволил разрешить нам снова забраться в кузов и продолжить пересечение государственной границы СССР.

(обратно)

3. Афган

День, проведенный на плацу возле Шайбы, оставил неприятное впечатление. Не из-за того, что не покормили горячей пищей: чёрт с ней, со жратвой. В конце концов, мы давали присягу «стойко и мужественно переносить все тяготы и лишения военной службы» и в Армию не жрать пришли. Просидеть целый день на плацу, имея сухпай в вещмешке и сладкий чай во фляжке — не ахти какой подвиг. Какой-то не вполне ясный осадок то ли досады, то ли незаслуженной обиды остался от погранцов. «Вот стоишь ты — сытый, румяный, отутюженный», — думал я, — «а перед твоим носом четыреста человек уходят на войну. Не все из них вернутся обратно живыми и здоровыми. Так какого хрена ты на них волком-то смотришь? Улыбнись, пожелай счастливой службы, копыто к черепу приложи, наконец, поприветствуй уходящих. Ты остаешься на этой стороне границы. В чистоте, в комфорте. Воды у тебя — целая река. А нам…», — я вспомнил оборванных «покупателей», прилетавших на пыльных вертушках, — «…а нам предстоит два года по горам лазить и неизвестно еще: будет ли во фляге сладкий чай или не будет даже воды?» Тут я вспомнил вышкаря, который грозился меня подстрелить: «И этот тоже — бармалей на вышке: «Стой, стрелять буду!». В кого ты стрелять будешь? В меня? Стоит ли беспокоиться? В меня, может уже завтра, духи стрелять будут. Или твоего героизма только и хватает на то, чтобы по своим стрелять? Хотя, какой я тебе «свой»? Какой ты нам «брат по оружию»? Мы — Советская Армия, а погранцы проходят по другому ведомству. Погранцы подчиняются КГБ и к Министерству Обороны никакого отношения не имеют».

КАМАЗ, меж тем, переехал Мост, въехал в Хайратон и, проехав немного, оставил слева от себя Тяжбат — геройский автомобильный батальон, чьи песочного цвета МАЗы, обвешанные на дверцах бронежилетами, колесили по всему Афгану: Кабул, Кундуз, Файзабад, Герат, Газни, Кандагар. Вскоре КАМАЗ остановился. Маленький прапорщик выпрыгнул из кабины и подошел к кузову.

— Значит так, бойцы! Ночевать здесь будете.

— Товарищ прапорщик, это уже полк?

Я подосадовал: чем мы будем лучше тех погранцов, если будем служить в полукилометре от Моста? В сущности — охранять тот же Мост, только с другой стороны.

— Это уже волк, — успокоил нас прапорщик, — до полка отсюда еще километров сто пилить.

— А почему же мы не пилим?

Прапорщик усмехнулся:

— Потому, что сейчас стемнеет, а к утру до полка только колеса доедут. Это Афган. Располагайтесь в кузове. Утром поедем. До завтрака будем в полку.

Прапорщик ушел и скоро, действительно, стемнело. Как я убедился, в Афгане вообще существует только два времени суток — день и ночь. Ни утра, ни вечера. Это у нас, в Средней Полосе России, долгие рассветы и закаты со сменой красок неба: сначала оно темное, потом начинает светлеть, потом становится алым на востоке, алый сменяется белесым, белесый голубым, голубой — синим. Вечером — та же картина с точностью до наоборот. Поэтому, влюбленным очень удобно наблюдать все эти рассветы-закаты. Неторопливо заходящее вдоль горизонта солнце, меняя цвета на небе, настраивает на поэтический лад и рождает светлые чувства. Особенно повезло с рассветами жителям Череповца, Воркуты и Салехарда. В Афгане ничего этого нет. Солнце встает и садится почти вертикально и весь день висит у тебя над головой, не давая тебе отбросить тень на землю. Из-за этого смена суток происходит почти моментально: ночь, ночь, ночь — десять минут — и день. Или день, день, день — хлоп! — кромешная темнота, ночь. Будто кто лампочку включает-выключает. К этому можно приспособиться, но нельзя привыкнуть.

Наступила ночь, а мы сидели в кузове под тентом, не зная чем себя занять. Спать не хотелось. Какой дурак укладывается спать в шесть вечера? Справа от меня, так же как и я, боясь испачкаться, сидели Щербаничи, напротив — разведчики.

— Ну, что, разведка, — предложил я им, — разведаем обстановку?

— И в самом деле: что это мы как дураки тут сидим? — согласились они.

— А если ругаться будут? — спросил осторожный Щербанич-младший.

— Скажем, что на оправку. Не в кузове же ссать, — успокоил его старший брат.

Переступая через чьи-то ноги мы двинулся к заднему борту. Я спрыгнул и вляпался во что-то мягкое. Переступил ногами — и снова вляпался. Я глянул под ноги. Хорошо, что в Советской Армии выдают парадные ботинки, а не парадные туфли: ноги мои по щиколотку утонули в пыли.

Ох уж эта мне афганская пыль!

Мельчайшая, мельче муки самого высокого помола, она неистребима и всепроникающа. Она поднимается за движущимся БТРом или КАМАЗом на несколько десятков метров и медленно, лениво оседает обратно, часами зависая в воздухе. О том, что приближается транспортное средство можно догадаться за несколько километров по пыльному столбу. Еще невидно, что это: БТР, БМП или грузовик, но отчетливо виден пыльный хвост, уходящий ввысь. Длинный, как у кометы. После «афганца» — шквалистого ветра пустыни, сильного настолько, что сбивает вас с ног, вовсе нередкого в этих местах, — как бы вы не конопатили палатку, землянку или модуль, в котором живете, можете быть уверены, что через час эта пыль, пробившись через все затычки и уплотнения ляжет ровным слоем в два пальца толщиной на подушки, одеяла, табуреты. На всех предметах будет лежать невесомая, неистребимая, серо-коричневая афганская пыль. Когда колонна, выезжая на боевые действия, свернет с бетонки на грунтовую, все экипажи, кроме головного, вволю надышатся этой пылью, которая полетит прямо в лицо из под колес впереди идущих. Лицо, руки, уши, волосы — все будет забито ей до полной неузнаваемости. И никогда ни на одном привале не удастся вам полностью отмыть эту въедливую пыль. Во-первых, она проникнет вам в мельчайшие поры, а во-вторых, воды у вас не пруд пруди и вся она в экипаже считана и учтена: сколько выпить, сколько умыться, сколько в радиатор. Лишней воды у вас не будет никогда! До полка, до бани. Только вернувшись в полк, можно будет, встав под горячую струю душа, попытаться привести себя в человеческий вид. Только в полку будет в достатке воды, в которую правда никогда не пожалеют на водокачке положить невероятное количество хлорки.

Поняв, что на пыль обращать внимание бессмысленно — к ней надо привыкнуть на ближайшие два года — мы осмотрелись. За КАМАЗом, огороженные колючей проволокой стояли ряды палаток. Под грибками прогуливались часовые в касках и бронежилетах, с автоматами за плечами. Пространство между двумя десятками этих палаток освещалось двумя неяркими лампочками, подвешенных на железных ржавых трубах, вкопанных за неимением нормальных столбов. Скукотища. Глазу не на чем отдохнуть. Палатки, часовые, лампочки — от этого несло захолустной безнадегой. Завтра и мы — наденем бронежилеты с касками и будем бесцельно слоняться между этими или другими такими же палатками, пытаясь убить скуку и считая минуты до смены. Больше ничего вокруг нельзя было разглядеть: стояла ночь — черная, как разлитая тушь. На высоком, нерусском небе, горели невероятно крупные звезды. От края и до края протянулся Млечный Путь и где-то возле горизонта выплыл тонкий серп месяца. В такую ночь только воровать хорошо: ничего не видно. Окатив колеса КАМАЗа, мы снова полезли в кузов. Нечего было и думать, чтобы сохранить парадки в пристойном виде. Ночевка в пыльном кузове навсегда убьет их. Из кузова можно было видеть советский берег, зарево огней над Термезом и больше ничего.

Сна не было. «Неужели это Афган?», — думалось мне, — «А где же разрывы снарядов? Где свист пуль?». Мне почему-то казалось, что не успеем мы пересечь Мост, как сразу же окажемся в гуще боя, а тут — глухая тишина. Словно не на войну приехали, а в далекий, оторванный от жизни колхоз. Того и гляди придут «местные» с цепями от бензопилы и дрекольем и начнется дискотека. Тишина полнейшая и темень кромешная. Ничего не видно и не слышно. Скукотища.

Вдруг, возле КАМАЗа послышались приглушенные голоса. Слов было не разобрать, но можно было угадать одно, которое произносили чаще остальных: то ли «значки», то ли «заначки». Наконец, над задним бортом показалась голова «местного»:

— Здорово, пацаны! Как доехали?

Судя по интонации, абориген был настроен невраждебно.

— Нормально.

— Пацаны, тут такое дело… — замялся абориген.

В это время в кузов перемахнул другой абориген:

— Здорово, пацаны!

— Здорово, — ответили ему.

— Пацаны, помогите, если можете, — начал тему второй абориген.

Мы, понятное дело, помочь были рады, только не знали — чем?

— Пацаны, — пояснил шустрый абориген, — на дембель значки надо. Поделитесь, у кого что есть. Да вашего дембеля почти два года — успеете себе достать, а по полку со значками никто не ходит.

У меня было два значка — за классность и «воин-спортсмен», в простонародье именуемый, также, «бегунок». Третьего значка солдатской доблести — «отличник Советской Армии» мне было еще не положено: в Союзе его выдавали только после года службы, а в Афгане и вовсе не выдавали вообще никаких значков. Значок этот был предметом вожделения всех молодых — именно он выделял старослужащих от черпака и выше. Если у тебя на груди — «отличник СА», то ты уже как минимум черпак и пользуешься всеми правами привилегированной касты. Мне было не жаль своих значков, с таким трудом заработанных в учебке. Я снял их с себя оба и протянул аборигену.

— Держи. На память.

Абориген покрутил мои значки в ладонях:

— Ух, ты! — восхитился он, — красный. Молодец! — похвалил он меня.

«Красный» — это «бегунок». Синий давали через полгода службы за то, что ты полностью укладываешься в нормативы по ФИЗО, то есть перемахиваешь через коня, подтягиваешься двенадцать раз, шесть раз делаешь подъем переворотом и пробегаешь в солдатских сапогах километр за три-тридцать, а три километра — за двенадцать минут. Ну и десятикилометровый марш-бросок — само собой. За красный значок нужно было сдавать нормативы так, что язык вывешивался на плечо на манер шарфа, а из жопы пышным шлейфом сыпался песок.

Шансов получить синий у меня не было.

Через несколько дней после того, как мы в мае гражданской кодлой прибыли в доблестную учебку связи, иначе — в/ч 96 699, командир роты построил наш взвод и объявил:

— Товарищи курсанты! Осенью ожидается проверка из Министерства Обороны. Понятно, что из самой Москвы дяди с большими погонами поедут за четыре тысячи километров не для того, чтобы нас награждать. Поэтому, наша задача — не ударить лицом в грязь на предстоящей проверке. В ваш пятый взвод мы собрали наиболее физически подготовленных курсантов. Отбирали по вашим личным делам. Короче, мужики, — подвел он итог, — через полгода из вашего взвода — шесть мастеров спорта, остальные — кэмээс. Вопросы?

— Товарищ старший лейтенант, а как же мы готовиться будем?

— Мне по уху. Выбирайте себе вид спорта и готовьтесь в личное время. Спортгородок, — он показал рукой, — там.

С этого дня началась наша задрочка по полной программе под командой командира взвода лейтенанта Микильченко. Нужно оговориться, что во взводе было уже два мастера спорта — по боксу и дзю-до. Было еще человек пятнадцать кэмээсников. Но остальные, увы, ничем не блистали. Мои спортивные достижения были скромные: второй разряд по легкой атлетике, полученный еще в школе. Но, второй — не первый и уж тем более не кэмээс! Да и бегал я на гражданке в шиповках, а не в тяжелых юфтевых ботинках! За полгода я — хоть обосрусь, а на кэмээсника не сдам!

Я ошибался. Сдал. Сдал как миленький, никуда не делся. И шансов не было не сдать. Микила натаскал.

«Орбита» — беговая дорожка спортгородка — была длиной ровно четыреста метров. Соответственно один километр, который надлежало сдавать по нормативу, состоял из двух с половиной кругов. Во взводе — тридцать человек. Микилу не устраивал результат в три-тридцать. Поэтому, после двух с половиной кругов, первые пять курсантов, которые, выпучив глаза от напряжения и загоняя перекошенными ртами воздух в легкие, финишировали, обогнав остальных, на подгибающихся ногах отползали отдыхать. Остальные же двадцать пять продолжали свое движение по «орбите». Сразу же после финиша первой пятерки, скорость бенетона падала для того, чтобы метров через двести возрасти до прежней. Парни, озираясь друг на друга, чтобы не дать себя обогнать, бежали сначала трусцой, затем задние наддавали, передние, чтоб их не опередили, тоже ускорялись и последнюю стометровку взвод пробегал как стадо бешеных бизонов, отталкивая друг друга локтями. Снова повторялась та же картина: выпученные глаза, перекошенные рты, клокочущие от недостатка кислорода легкие, локти, направленные в бок соседа — и пятерка новых счастливчиков, держась за печень, шла в тенек наблюдать, как уже двадцать человек продолжают свой бег по «орбите». Нетрудно посчитать, что самые плохие бегуны пробегали не один, а целых три километра в то время, как их быстроногие товарищи отдыхали в тени. Мне повезло: второй разряд я получил именно за бег на километр, пробегая его меньше, чем за три минуты. Но, повторюсь, в шиповках, а не в солдатских ботинках с негнущейся подошвой. Нечего даже было думать о том, что таким макаром можно выполнить норматив кэмээсника.

Помог все тот же Микила. Он посоветовал мне выбрать военно-прикладной спорт. А это всего-навсего прохождение на время общевойсковой полосы препятствий и разворачивание КШМ в боевую позицию.

Через полгода на проверке я эту полосу прошел шагом на кандидатский норматив. Даже генералы не поверили ни своим глазам, ни секундомерам. Пришлось пробегать ее снова. Микила, действительно, знал свое дело. Он объяснил мне, что каждый снаряд на стодвадцатиметровой полосе имеет свой секрет и ни к чему тратить силы и время, пытаясь преодолеть полосу, надеясь только на свою дурь. Так, крохотное окошечко, в которое и проползти-то непросто, будет удобнее и быстрее пройти, если, согнув голову, просунуть туда одновременно правую руку и правую ногу. Миг — и ты уже на другой стороне. А лабиринт вообще — проходится по прямой. Не надо по нему бегать и вилять — достаточно ставить ногу вплотную к опорам лабиринта. Ноги ставятся прямо, только корпус вихляется, но получается преодолеть лабиринт раза в четыре быстрее. И так в течение полугода отрабатывается каждый снаряд — по тысяче подходов. Зато эффект — оглушительный. Так проходить полосу препятствий кроме меня в Советском Союзе могли только цирковые эквилибристы.

Норматив развертывания КШМ был четыре минуты для экипажа из четырех человек. После двух тысяч тренировок мы с Микилой на глазах у обалдевших генералов вдвоем развернули ее чуть больше, чем за две минуты. Тут у Микилы тоже были свои «фенечки» и «примочки», позволявшие экономить секунды. И снова генералы не поверили, что можно развернуть машину вдвоем и вдвое быстрее, чем то отводилось для четверых. Но не скажешь же генералу: «Товарищ генерал, дело в том, что в этой машине места нет такого, которого бы я не обтер несколько сотен раз своей хэбэшкой, оттачивая навыки. Если я за секунду поднимаюсь с земли на крышу КУНГа, то это потому, что Микила показал мне как это делать. Если я за тридцать секунд разворачиваю шесть антенн, то это потому, что телескопические трубки мы предварительно смазали маслом, и они выходят одна из другой ровно и гладко. Если мне удается быстро подключить ТА-57, проще говоря — допотопный телефонный аппарат и вынести его на пятьдесят метров от нашей замечательной машины, то это из-за того, что Микила заранее особым образом сплел концы провода, чтоб они сами ложились под клеммы, а я не поленился смазать катушку и она разматывается без усилий. Что даже веревки, которыми расчаливаются антенны, у нас сложены «восьмеркой» для того, чтобы можно их было выбрасывать с крыши на всю длину и они не запутаются, а Микиле останется только вогнать в землю колышки. И вообще, товарищ генерал, сегодня я разворачиваю машину ровно в три тыщи первый раз».

Значков было не жалко. Не значки — главное. Главное, что завтра мы вольемся в боевой воинский коллектив. Как там нас примут?

— А это уже Афган? — спросил я аборигенов.

— Афган, — подтвердили аборигены, переглянувшись.

— А почему тогда не стреляют? — удивился я.

Аборигены снова переглянулись и заржали в голос:

— Ты что, же, думал, как переедешь Мост, так тебя сразу же бросят с красным знаменем высоту штурмовать?

Я и в самом деле представлял себе нечто подобное: полк, с развернутым знаменем берущий штурмом горы в которых засели духи.

— Успокойся, — посоветовали они, — война здесь по расписанию, а стреляют не каждый день. Даже не каждую неделю.

— Ну, ладно, мужики, — аборигены, собрав урожай значков, заторопились по своим делам, — отдыхайте. В полку вас уже ждут, не дождутся.

— Пойдемте, покурим, предложил я, когда они ушли.

Мы снова вшестером спрыгнули в пыль. Возле КАМАЗа прохаживался водитель — он был еще меньше прапорщика.

— Зря вы им значки отдали, — укорил он нас.

— Почему? Парням ведь на дембель?

— Это не парни. Это чмыри. Кому надо — тот себе значки всегда достанет. А они толкнут ваши значки дембелям. Значки в Афгане в цене. Тут их никому не дают, хоть и положено, поэтому комплект значков стоит двадцать пять чеков.

— Каких чеков?

— Обыкновенных — Внешпосылторга. В Афгане солдаты и офицеры зарплату получают не в рублях, а в чеках. У вас советские деньги есть?

У нас были советские деньги: у кого трешка, у кого пятерка.

— Можете выбросить, — презрительно посмотрел на деньги водитель, — или до дембеля сохранить. Тут они никому не нужны.

— А червонец? — сунулся я.

— Червонец? — водитель с сомнением покачал головой, — не знаю. Попробуй поменять. В некоторых дуканах обменивают советские стольники и полтинники. Может, и твой червонец обменяют. Хотя, вряд ли.

— Тебя как зовут? — Щербанич-младший предложил водителю сигарету.

— Меня-то? Васёк.

— А ты сколько служишь?

— Полтора. Скоро на дембель готовиться буду. Уже и парадка готова.

— Так чего же ты раньше значки у нас не попросил?! — изумились мы.

И в самом деле: быть у ручья и не напиться! Привезти в Афган полный кузов духов со значками за двадцать пять чеков комплект и не воспользоваться возможностью.

— А зачем мне? — не понял Васек, — я почти каждую неделю в Союзе бываю. У меня есть. Я их у погранцов на чарс вымениваю.

— А что такое чарс?

— Чарс? — усмехнулся Васек, — Скоро сами узнаете. Ладно, завтра рано вставать, идите спать.

— А ты где ляжешь?

— Как где? В кабине, конечно, у меня там и одеяло, и подушка. В первый раз, что ли?

Тут Рыжий задал вопрос, который волновал нас самого утра:

— Васёк, а что за полк-то?

Васек, казалось, не знал что ответить:

— Полк как полк. Горнострелковый. Обыкновенный полк.

— А мы воевать будем? — спросил я, затаив дыхание: мне очень хотелось воевать, чтобы «проверить себя».

— Воевать? — Васек усмехнулся, — навоюетесь, еще надоест.

— А полк в рейды ходит? — снова встрял Рыжий.

— Не в рейды, а на операции, — поправил водитель, — начиная с весны и по зиму, полк вообще на операциях, ну а зимой, понятно, реже выезжает. Ладно, мужики, давай спать.

Васек залез в кабину и стал устраиваться на ночлег. Мы снова залезли в пыльный кузов. Наши однопризывники, памятуя поговорку «солдат спит — служба идет», уже спали, и служба их в данный момент шла легко и беззаботно. Где-нибудь дома. А что еще солдат может видеть во сне? Дом, мать да любимую девушку. Сны с любимыми девушками — самые сладкие, вот только наутро надо идти стирать трусы.

Вскоре заснули Щербаничи и двое разведчиков, кроме Рыжего.

— Не спишь? — окликнул он меня.

— Не сплю. Думаю.

— За что? За жизнь?

— Нет. Я думаю о том, что «летать» нам еще целых полгода до наших духов.

— Каких таких «наших»?

— Ну, тех, которые придут нам на смену, и станут летать вместо нас, когда мы станем черпаками.

— А-а, — протянул он, — понятно. Только до них еще — как до Пекина раком.

— Вот и я о том же. «Наши» духи сейчас возле военкоматов водку пьют да с девками прощаются. А нам еще целых полгода отлетывать.

— Зато мы на целых полгода раньше их снова начнем пить водку и перетрахаем всех их девок, пока они тут горбатиться будут, — улыбнулся Рыжий: он, как видно, был оптимистом.

Я сам по натуре — патологический оптимист, то есть даже в самом хреновом, гадком и страшном, могу находить светлые и смешные стороны, поэтому, наличие соседа-оптимиста воодушевило меня. Даже настроение поднялось.

— Это верно, — согласился я с ним, — Ты откуда родом?

— С Украины. С Криворожья. А ты?

— Из Мордовии.

— Это где?

— Шестьсот километров от Москвы на восток.

— А у вас там кто живет? Мордовцы?

Ну, вот: опять тот же глупый вопрос — «кто живет в Мордовии?». Люди, призвавшиеся в армию из областей, с которыми Мордовия не граничит, никогда о ней не слышали! Действительно, республика маловата и по своим размерам сильно уступает Якутии. Как только не обзывали нашу мордву: и мордовцы, и мордоване. Не говоря уже о том, что большинство путают Мордовию с Молдавией. В школе,что ли не учились? Или географию прогуливали? За полгода службы полное отсутствие у моих сослуживцев знаний о народе, давшем миру патриарха Никона и скульптора Эрьзю, меня уже перестало раздражать. В самом деле: не доказывать же мне каждому встречному и поперечному, какой замечательный народ — мордва? Язык сломаешь, пока каждому втолкуешь. И не докажешь, что сам я — не мордвин! Раз родился в Мордовии — то все два года будешь мордвин. В Татарии — татарин. В Башкирии — башкир. Будь ты хоть узбек, хоть грузин, хоть калмык, но если ты призвался из Мордовии — два года проходить тебе мордвином!

— Мордва там живут, — пояснил я Рыжему.

Почему я знаю, что Кривой Рог — на Украине в Днепропетровской области, но никто или почти никто не знает: где находится Мордовия?!

— Я слышал, в Афгане дедовщина еще хуже, чем в Союзе, — продолжил я свои мысли вслух.

— От кого? Нам в учебке говорили, что в Афгане нет вообще никакой дедовщины — сплошное равенство и братство, старики прикрывают молодых.

— Нашим сержантам в учебке их призыв, ну те, с кем они вместе в учебке были, — пояснил я, — письма присылали с Афгана. Пишут, что шуршат как трешницы, летают по полной.

— Ну и что? — не смутился Рыжий, — полгода всего и летать-то! Полгода уже отлетали. Даже и не полгода, а три месяца.

— Почему три?

— Считай, — начал он объяснять, — Те пацаны, которые стоят сейчас возле военкоматов, станут сержантами только через погода. Так?

— Ну.

— Вот те и ну! А рядовые придут в Афган через три месяца, а это уже будет младший призыв и гонять их будем мы.

— Голова! — похвалил я Рыжего.

Летать три месяца вместо шести все-таки легче. Предаваясь сладким мечтам, как через каких-то три месяца я сам начну гонять молодых, я незаметно заснул.

И никто из нас в тот вечер не заметил самого главного — самого главного и важного во всей нашей жизни и ныне и присно, сколько ее отпущено. КАМАЗ с пыльным кузовом, проехавшись через Мост, подобно Харону через Стикс, навсегда отрезал нас от мира живых — тихих обывателей, оставшихся на другом берегу. Никто из нас тогда так и не понял, что жизнь разделилась на две неравные доли — до Афгана и после. Что мы уже никогда не вернемся на родной берег прежними: тихими и законопослушными. Что, даже закончив войну в Афгане, мы не перестанем воевать вообще, по привычке без долгих размышлений продолжая вступать в бой, пусть очень часто и с ветряными мельницами. И до конца дней своих будем жестко делить людей на «своих» и «чужих», безошибочно различая их во всех встретившихся на нашем пути. И что отныне, нам предстоит жить и за себя, и за того парня, который навсегда остался молодым, не дожив до своих двадцати лет, посмертно став нашей совестью.

В ту ночь мы этого не заметили и не поняли, потому, что это произошло с нами.

Не поняли мы этого и через год и через два. И только много позже, через пять, через десять лет после дембеля смутно стало доходить до нас, что мы — не такие как все. Не может человек, нажавший на спусковой крючок по другому человеку, пусть даже смертельному врагу, остаться прежним. Многие из нас, не найдя себя в гражданской жизни, снова пошли на новый круг, записав на свой боевой счет Таджикистан, Абхазию, Югославию, Чечню. Зная в совершенстве только одно дело: убивать, оставаясь в живых при любых обстоятельствах, они уже не могли остановиться, взыскуя не смерти, но тех кристально прозрачных человеческих отношений, которые возможны только на войне. Став «псами войны» мы приобрели все бойцовские повадки хищников. А такой пес, готовый загрызть любого, на кого укажет хозяин, хоть и дорого ценится, но опасен для всех.

И для хозяина.

(обратно)

4. Полк

Спал я минут двадцать, как мне показалось, не больше, и проснулся от толчков: меня подбрасывало и подкидывало, это КАМАЗ, взревев мотором, тронулся с места. Вокруг уже было светло. Я посмотрел на часы: было семь утра. Я продрых своих законных, уставом положенных восемь часов. У духов — солдат первого года службы — сон вообще летит быстро. Только положишь ухо на подушку, как уже звучит команда «Подъем!». Даже не выспался толком, а уже надо вставать.

Я осмотрелся. Попутчики мои были такие же помятые и недовольные, как и я сам: ночевка в сидячем положении настроение не поднимает. У меня ужасно затекли спина и ноги. КАМАЗ тем временем качнулся на ухабе и вырулил на бетонку. Ход сделался мягче и почти не трясло. Через задний борт видны были бесконечные склады и ангары Хайратона, мимо которых мы проезжали. Наконец, КАМАЗ вышел на трассу и наддал. Это было заметно по возросшему гулу дизеля и по тому, что ход стал мерным, без тряски.

Из всей команды, связисты и разведчики сидели ближе всех к кабине, по трое на каждой лавке. Пользуясь этим, я поднялся и, держась за борт, принялся одной рукой распутывать передний полог тента. Рыжий принялся мне помогать с другой стороны. Минуты через три нам удалось распутать ремни, и встречный поток воздуха откинул полог к потолку тента. Мы все вшестером, ухватившись за передний борт, встали, чтобы хорошенько рассмотреть дорогу. Кузов под тентом превратился в аэродинамическую трубу, и все сержанты придерживали руками или скинули вовсе свои фуражки.

Через передний борт, поверх кабины, как раз и открывался отличный обзор: вправо и влево лежала безжизненная, выжженная солнцем пустыня. Ровная, как стол, покрытая только частыми кустиками верблюжьей колючки и норами, из которых то там, то здесь внезапно появлялись и застывали жирными столбиками степные суслики.

— Зырь, мужики, — показывал я рукой на очередного суслика.

Они и в самом деле были смешные: стоит на задних лапках маленький пушистый комочек жира, передние лапки скрещены на животе, морда сонная и важная. Портфель ему — и вылитый чинушник.

Иногда меж нор порскали тушканчики: помесь мышонка и кенгуру. Устремив вперед свои ушастые мордочки, подруливая себе длинными хвостиками с кисточкой на конце, они носились меж нор по пустыне, неожиданно и круто меняя направление. Казалось, они и сами не знали, куда скакали и куда хотели прискакать.

Несколько раз мы проезжали мимо сгоревших остовов БТРов и БМП, ржавеющих в кювете. Иногда попадалась ржавая рама от КАМАЗа или «Урала». Похоже, эта дорога была свидетелем многих веселых историй. Словом, унылый монотонный марсианский пейзаж, на который мы успели насмотреться еще в Туркмении: ровная местность вокруг, много песка, много верблюжьей колючки, суслики, тушканчики, две тонкие «нитки» трубопровода вдоль дороги с правой руки и бесконечная вереница столбов с проводами с левой. Скукотища, немногим веселее вчерашней ночевки. И в этом диком и унылом краю нам предстояло провести следующие два года?!

Мама! Ну, почему меня не призвали в Германию или в Чехословакию?! Служат же люди в Средней полосе! Ну, на худой конец, в Забайкалье: там хоть лес есть. А тут!.. Жара, песок, тоска! Ни деревца, ни кустика, ни травинки.

Нет, я не пожалел сейчас, что попал служить в Афган! Не пожалел на второй день пребывания, как не пожалел об этом ни разу за все двадцать месяцев — последовательно будучи духом, черпаком, дедом и дембелем. Наоборот: меня распирала гордость, что мне, в мои сопливые восемнадцать лет выпал редчайший шанс «творить Историю» и защищать интересы своей страны с оружием в руках. Даже сейчас, двадцать лет спустя, если бы меня спросили: «Вот, допустим, тебе восемнадцать лет, выбирай, где будешь служить? ВВС, ВМФ, Московский военный округ, Германия, Куба — где хочешь?», я бы ни секунды не задумывался с ответом: «Только в Афгане! И только в пехоте!».

Но!

Одно дело придти обратно на гражданку и на вопросы знакомых «где служил?» гордо так, или наоборот, скромно, но с достоинством ответствовать: «в Афгане», вызывая зависть и уважение, и совсем другое — два года, изо дня в день, тянуть службу среди раскаленных песков и диких гор. Где нет ни кабаков, ни дискотек, ни девчонок. Где нет иных развлечений кроме… Впрочем, об этом после, в свое время.

Прямо по курсу строго на юг, единственным украшением и венцом унылого пейзажа, величественно вставали горы. Судя по виду (в конце октября на их вершинах еще не было снега) — «двухтысячники», они раскинулись с востока на запад, на сколько хватало глаз. Я повернулся к Щербаничам:

— Ну, и сколько до них? — я кивнул на горы.

Щербаничи, выросшие в Ашхабаде, считай, в предгорье, прищурились на горы:

— Километров восемьдесят, не меньше.

— Бью за шестьдесят, — предложил я.

— На что бьешь?

— На банку тушенки и пачку сигарет.

— Замазано.

Мы втроем повернулись к разведчикам:

— Мажете, мужики?

Разведчики посовещались между собой:

— А чего тут мазать? Сорок километров, не больше.

— Бьем? — предложили Щербаничи.

— Бьем, — согласилась разведка.

Мы вшестером соединили ладони вместе одна на другую. Рыжий хлопнул сверху своей. Пари, таким образом, было заключено.

Горы и оптический обман связаны между собой так же неразрывно как океан и бриз, осока и стрекозы, трава и роса, сосны и шишки. Полгода назад, выйдя на перрон ашхабадского вокзала из эшелона, который привез призывников для дальнейшего прохождения службы, с проспекта Ленина я увидел горы — совсем рядом. Неровная гряда Копетдага нависала так близко, что казалось, мы не успеем дойти до военного городка, как упремся в них. Отчетливо и резко были видны все гребни и расщелины. Первый городок располагался на том же проспекте Ленина и удивительное дело: горы, до которых, казалось никак не более трех километров, по мере продвижения к ним, неуклонно отдалялись, не меняясь в очертаниях! Мы прошли сто, двести метров, километр — горы оставались такими же далекими, какими я их увидел с перрона вокзала. Оказалось, что до них было не три, а двадцать километров. Это было мое первое и весьма шапочное знакомство с горами.

В горах вообще трудно вычислить расстояние до цели. Не важно: для цели пути или для цели обстрела. Особенно при перепадах высот. Даже после года службы в горах, все равно будешь сомневаться: правильно ли оценил дальность и выставил прицельную планку? Ничего с этим поделать нельзя. До гор было не сорок, не шестьдесят и даже не восемьдесят километров. До них было более ста верст.

КАМАЗ жал под сотню и горы мало-по-малу стали приближаться. Уже можно было яснее разглядеть горные складки, поросшие скудной колючей растительностью. Минут через сорок езды, КАМАЗ притормозил: мы выехали на перекресток. Дорога наша уперлась в сторожевой пост — Фрезу — службу на котором нес советский взвод и солдаты царандоя — афганской милиционной армии. Дальше дорога расходилась под прямыми углами вправо — на Мазари-Шариф и влево — на Кабул. Наш КАМАЗ чихнул тормозами, снижая скорость у шлагбаума, и вывернул налево. Снова понеслась бетонка. Только горы теперь находились с правой руки, а с левой — все та же унылая пустыня. С тушканчиками и сусликами. Не прошло и пяти минут, как показался сам полк. КАМАЗ съехал с бетонки вправо и метров через двести по асфальтированной дороге мы подъехали к воротам с красными звездами: КПП. Дневальный отворил ворота, и мы заехали в полк. Проехав КПП, КАМАЗ встал.

— К машине! — маленький прапорщик выскочил из кабины.

Мы спрыгнули из кузова на землю. Я осмотрелся:

Позади КАМАЗа были железные ворота, через которые мы только что въехали в полк и глинобитный домик КПП с плоской крышей. От ворот вправо и влево шел каменный забор как раз такой высоты, чтобы удобно было вести огонь из положения стоя. Даже приступочка была заботливо выложена по низу. Метров через сто забор упирался в парк. С другой стороны забор через двести метров упирался в вертолетную площадку. Расположение полка, таким образом, имело всего триста метров по фронту. Сразу за КПП на высоком постаменте стоял БТР, как памятник погибшим. Справа от КПП располагался штаб полка — длинный модуль, выкрашенный в синий цвет. За ним была стоянка машин связи — три КШМ Р-142 на базе ГАЗ-66 и одна командирская «Чайка» — такая же КШМ, только на базе БТР. Далее был разбит спортгородок. Рядом со спортгородком были двухэтажные здания полкового клуба и спортзала. Между клубом и спортзалом стояли кирпичный оштукатуренный экран и скамейки летнего кинотеатра, далее шли два модуля, в которых жили отцы командиры и полковой умывальник: довольно большое крытое помещение, в котором одновременно умываться или принимать душ могли человек шестьдесят. Слева от КПП стояли четыре солдатских модуля — длинных одноэтажных бараков из фанерных щитов под шиферной крышей, выкрашенных в тот же синий цвет, что и штаб. Перед штабом находился полковой плац, за которым стояло два ряда больших палаток. Возле палаток под грибками стояли дневальные в бронежилетах и с автоматами, как в Хайратоне. За солдатскими палатками, на одном уровне с командирскими модулями, были две столовые — большая, солдатская, и поменьше, офицерская. Между ними стоял ларек. Перед солдатской столовой стояла будка чаеварки с рядами кранов, торчащими наружу, из которых любой желающий мог набрать горячий или теплый чай или отвар из верблюжьей колючки. Левее столовой стоял модуль ПМП — полкового медпункта, за которым находилось караульное помещение с гауптвахтой. И нигде не было видно ни травинки, ни зеленого листочка. Песок и щебень вместо газонов. счастье еще, что большая часть полка была заасфальтирована, не то в пыли можно было бы погибнуть. В глубину расположение полка было метров на сто длиннее, чем по фронту. Вот на этих-то двенадцати гектарах нам и предстояло прослужить два года.

— В колонну по три — становись! — подал команду прапорщик.

Два десятка человек выстроились в колонну по три.

— Левое плечо вперёд, шагом марш.

Не в ногу, мы тронулись, куда было приказано: в сторону солдатских модулей. Перед ближайшим прапорщик остановил нас и «справа в колонну по одному» завел нас внутрь.

Вход в модуль был сделан не по середине барака, а ближе к правому краю. В небольшом фойе, как и в нормальной казарме, располагались тумбочка дневального и двери в умывальник, сушилку, кабинет командира роты, каптерку и оружейку. Слева находилось просторное спальное помещение и смежная с ним Ленинская комната в самом торце модуля. Меня поразили две вещи: во-первых, мы были не одни — человек тридцать сержантов уже прибыли накануне с другой партией, а во вторых — кровати были одноярусные!

Привыкнув в учебке спать «на пальме», то есть на втором ярусе, я и подумать не мог, что в обыкновенной солдатской казарме может быть так комфортно и даже уютно: шестьдесят кроватей стояли в один ярус и к каждой прилагалась отдельная тумбочка, в которой можно хранить нехитрые свои пожитки! Несбыточная мечта курсанта.

— Строиться на завтрак.

Это все тот же маленький прапорщик не уставал проявлять о нас отеческую заботу.

Бросив свой вещмешок на свободную койку, я двинулся к выходу. Мой путь преградили две ноги, вытянутые в проходняк спального помещения. На табурете возле самой крайней койки, развалясь, сидел сержант, по виду — мой однопризывник.

— Товарищ младший сержант, — лениво, через нос выдавил он мне, — почему не приветствуете старшего по званию?

У меня на погонах было две лычки. У него — три. На одну соплю больше. Но, не учебка же?! Это в учебке полагалось отдавать честь даже ефрейторам, а тут, в линейных войсках, всё решает не воинское звание, а срок службы. А этот — мой однопризывник. Я обалдел от подобной наглости: мой же однопризывник пытается меня построить! Худого слова не говоря я двинул, что было дури сапогом ему по лодыжке, стараясь попасть по косточке, чтоб было больнее.

— Иди ты на хрен, — посоветовал я сержанту, — дай пройти.

Сержант поджал ноги, скорчившись от боли.

— Тебе — звиздец, — бросил он мне в спину.

Наша партия построилась перед модулем в колонну по три и под командой чуткого прапорщика двинулась в столовую.

Меж тем, наше появление в полку не осталось незамеченным: на пути нашего следования кучками стояли старожилы, приветствуя нас радостными криками «Духи, вешайтесь!». На их лицах было столько детской неподдельной радости, что, право, стоило повеситься уже только ради одолжения.

«Вешайтесь, духи, вешайтесь!». За свою службу я слышал этот бодрый призыв так часто, что у Советской Армии не хватило бы веревок, реши я безропотно исполнять эту просьбу всякий раз, как услышу. Всерьез к этому относиться даже как-то смешно: кто послабее, характером, тот повесится и без вашего доброго совета, а кто нормальный пацан — тому вся эта ваша дедовщина до лампады. Отлетает свое и сам, в свой срок, станет черпаком и дедом. Это игра такая. Не нами придуманная. В дедов, духов и черпаков. Пионерлагерь какой-то! А коль скоро игра придумана не нами, то не нам и правила нарушать. Их, эти правила, нужно понять, выучить наизусть и принять как руководство к действию. В этих размышлениях я не заметил, как приплелся до столовой.

Столовая произвела на меня впечатление, сопоставимое с атомным взрывом. Если бы Пентагон обрушил двадцать мегатонн неподалеку, я бы не взволновался сильнее.

Две ЦРМки — два длинных ангара под профильной оцинкованной крышей на бетонном фундаменте были соединены между собой кирпичной пристройкой, в которой находились котловое хозяйство, склад, посудомойка, разделочные цеха и тому подобное. Солдатская столовая представляла собой букву «П», ножки которой были обращены на дорожку, что шла за палатками. В правом крыле обычно принимали пищу спецслужбы — саперы, разведка, связь, ремрота, РМО — рота материального обеспечения и полковые музыканты. В левом завтракали, обедали и ужинали все остальные. Проще сказать — пехота и карантин. И, когда мы, «справа в колонну по одному», вошли в столовую, все мы ошалели от изобилия яств, стоявших на столах в ожидании наших желудков.

Столы располагались в два ряда, в каждом из которых было семнадцать столов. Если принять во внимание, что каждый стол рассчитан на десять человек, то несложно подсчитать, что одновременно одно крыло столовой было в состоянии накормить триста сорок человек. Полковой завтрак закончился, но специально для карантина было накрыто два стола.

Слюни текут! Разум отказывается повиноваться, когда я вспоминаю об этом пиршестве!

Сказать, что в учебке кормили плохо — это ничего не сказать. Злой хозяин нелюбимую скотину — и то, кормит лучше. Перловка, сечка, макароны — все, неизменно сварено до состояния клейстера и не солено.

Хлеб, пропахший плесенью.

Щи, в которых плавает недочищенная картошка и вилок капусты, разрубленный на восемь частей тремя взмахами ножа.

Жопа!

Поросятам дать — так, породистые, и те откажутся.

И мясо…

Где оно было? Я не видел его с гражданки!

Апофеоз — кенгуру, пятьдесят шестого года забоя! Лично, находясь в наряде по кухне, нес в разделочный цех и успел разглядеть клеймо на тушке. Животное было отловлено, умерщвлено и разделано за десять лет то того, как я родился. Я ходил в ясли, детский сад, потом — в школу, влюблялся и работал плотником, не подозревая, что эта кенгуриная тушка, без малого — тридцать лет — терпеливо ждет, когда я ее употреблю. Для кенгуру — воистину, фараоновский возраст!

В учебке кормили так: в миску навалены куски вареного сала, а волокна мяса урчали в животах поваров и офицеров.

У-у! Рожи шакальи!

И эти помои нам приходилось есть не раз-два, а три раза в день в течение полугода!!! Минимум — пятьсот сорок приемов пищи, каждый из которых как пытка: жрать охота, а внутрь не лезет!

Будь на веки проклята ашхабадская учебка! Чтоб ты сдох в жутких корчах, майор Маронов — пройдоха, пьяница и вор — командир в/ч 96 699, доблестной учебки связи Первого городка Ашхабада. От всей души желаю тебе трибунала и бедной старости!

А тут!..

В пятилитровых котелках прела рисовая каша! Горячая, самая настоящая! Та самая, какой последний раз меня кормила мама! И рис не переварен и даже вымыт перед варкой! На каждом столе стояла глубокая миска с мясом! С мясом!!! Тушенкой, пережаренной с морковкой и луком. На каждом столе стояло по две банки сгущенки! На отдельной тарелке потели цилиндрики сливочного масла. И не по двадцать грамм, как положено в Союзе, а по тридцать три! На два щедрых бутерброда хватит, чтоб заесть горячий кофе, который плещется в большом чайнике на краю стола. И сыр…

А хлеб?! Белый, горячий, мягкий, свежайший! И в Союзе я не ел такого хлеба! Ни до, ни после Афгана. Это что-то!..

Пир души!

Праздник желудка!

Нормальная, человеческая еда, которую никто из нас не видел с гражданки!

И хрена ли так не служить?!

Духанка?! Духовенство?! Еще три месяца летать?! Тьфу! Пустяки, когда так кормят! Да на одной ноге отлетаю, если каждый день на завтрак сыр, мясо и сгущёнка!

Не надо ни осетров, ни черной икры, ни дорогих коньяков. Дайте солдату масла сливочного, хлеба мягкого, мяса побольше, каши приличной — гречневой или рисовой, горячего и сладкого кофе — он вам горы свернет! Он не то, что свою Родину защитит, он и чужую родину собой закроет.

У меня, от этого изобилия, появился комок в горле: насколько же унижены и бесправны мы были в этой грёбаной учебке! Есть такая пословица: «солдат — не человек».

Согласен.

Только курсант учебки — это даже не солдат. «Недосолдат».

Нормальных солдат гоняют и дрочат старослужащие. А курсанта — офицеры и, главным образом сержанты. Те самые сержанты, которых еще несколько недель назад дрочили и гоняли также как они нас теперь. И курсанту отводится роль бессловесного и исполнительного животного — попробуй, не выполни приказ сержанта! Даже самый глупый приказ самого дебильного сержанта. Поэтому-то, други мои, в линейных войсках и не любят «учебных» сержантов. И упаси Бог попасть «учебному» сержанту в линейные войска! Все, все сержанты полка, прошедшие через учебку, будут отыгрываться на нем, вспоминая свои былые унижения и обиды. Сгниет такой «учебный» сержант в нормальном полку. Правило, не знающее исключений.

Вы нас — в учебке, а мы вас — в войсках!

И это даже не месть. Это — возмездие. Жестокое, законное и справедливое.

Поразительно: в столовой можно было есть спокойно и не торопясь! Подливать себе кофе, накладывать мясо, макать хлеб в сгущенку. И все это делать солидно и степенно. В учебке мы совсем отвыкли принимать пищу как нормальные люди. Очень часто наш завтрак или обед происходил так: в отместку за то, что мы плохо прошли строем или не так громко спели ротную песню, сержанты заводили нас в столовую «справа в колонну по одному», мы занимали свои места за столами (упаси Боже сесть без команды!), звучала команда — «рота, садись, раздатчики пищи — встать!». Пищу не брали кому как вздумается, а ее раздавали раздатчики каждого стола. Звучала следующая команда: «раздать пищу». Едва раздатчики успевали наполнить десять тарелок, как звучала команда: «Встать! Выходи строиться». Курсанты выходили строиться, побыв за столами меньше минуты. Поел ты, не поел — это никого не волновало. Зато в следующий раз и шаг чеканился, и песня гремела.

На голодные наши желудки.

Некоторые особо хитрые курсанты пытались вынести в карманах хотя бы хлеб и сахар, но бдительное сержантское око неизменно замечало эти маневры. Провинившегося ставили перед строем и давали ему целую буханку хлеба, которую тот и должен был съесть на глазах у всей роты. А чтобы рота не скучала, пока кишкоблуд-неудачник «трамбует» свою буханку, курсантов заставляли вспомнить азы строевой подготовки — то есть обозначить отмашку рук и, подняв, тянуть носочек ноги на высоте двадцать пять сантиметров от земли. Через пару минут стояния в такой неудобной позе мышцы затекали и начинали ломить, и едок-одиночка выслушивал в свой адрес множество теплых пожеланий от всей роты. Самым мягким было «чтоб ты подавился!». Но не мог же он один слопать целую буханку в три горла? На это уходило время, которое мучительно растягивалось для двух сотен молодых парней, застывших с поднятыми ногами. Потом, заняв свое место в строю, незадачливый похититель хлеба получал свою порцию пинков и тычков от своих товарищей.

Называлась эта процедура аутодафе красиво и романтично — воспитание коллективом.

С тех пор я не люблю коллективы.

Меня не ловили с хлебом и не заставляли есть буханку перед ротой, но смотреть, как твой голодный ровесник расплачивается за сержантскую прихоть, даже просто смотреть на это было унизительно. Мы, затравленные и бесправные, осатаневшие от произвола, единодушно колотили своих однопризывников, в которых видели виновников своего мучительного стояния на одной ноге.

Надо бы сержантов…

Потрогать своими кулаками их холеные морды! Но никому из двухсот курсантов второй роты не приходило в голову, что мы легко можем растерзать восемнадцать сержантов как Тузик фуфайку. Разорвать их на клочки, на кусочки, на тряпочки! Сама мысль эта казалась нелепой и кощунственной. До поры…

А ведь это была не единственная сержантская забава: сержанты подобрались сплошь — затейники и причуд у них было многовато.

Даже для двухсот курсантов.

Сержантам досталось в свой срок. Они получили свою долю.

Тем временем, завтрак подошел к концу. Маленький прапорщик, тактично оставшийся на улице, вернулся с высоким капитаном — начальником карантина.

Капитан Востриков — колоритнейшая личность! Это про таких как он Лермонтов написал: «слуга царю, отец солдатам». Он умел проявлять заботу о вверенных ему солдатах и сержантах, не опускаясь до панибратства. Все, что положено солдату иметь — вещевое, котловое, денежное довольствие, или даже просто сон — солдат имел. Но и спрашивалось с него — тоже, по полной. Главным украшением Вострикова были шикарные усы, залихватски торчащие в стороны параллельно линии горизонта. До знаменитых буденовских они не дотягивали густотой, но, зато, многократно превосходили их в лихости. Мысленно хотелось подрисовать ему кивер, ментик и доломан, глаза искали на капитанском боку востру шашку и решительно не хватало ему коня. Серого, в яблоках. Но и без коня Востриков был красавец: кепка с офицерской кокардой была заломлена в невообразимом фасоне, вылинявшая хэбэшка с капитанскими звездочками была мята ровно настолько, чтобы, не оскорбляя Устава, подчеркнуть молодечество и сапожки начищены ваксой, что, учитывая, вселенскую запыленность, уже само по себе было шиком.

— Здравствуйте, товарищи сержанты! — гаркнул он, осклабившись.

— Здра… жела… това… капитан! — хором ответили мы голосами, исходившими из набитой утробы.

— Представляюсь: ваш командир, капитан Востриков. До конца карантина вы будете в моем распоряжении. С командирами взводов познакомитесь позже, а пока выходи строиться на развод.

Девять ноль-ноль. Полковой развод. Этот ежедневный обряд станет для нас обязательным, как рюмка водки перед обедом. Если не больной и не в наряде — в девять ноль-ноль, будь любезен прибыть на плац в составе своего подразделения. Весь день можешь хоть на ушах ходить, но в девять ноль-ноль — изволь стоять на плацу. Дед ты или дембель, но в девять ноль-ноль — полковой развод. Даже если ты уже почти гражданский человек, даже если КАМАЗ для тебя уже подогнан и через час ты будешь в Союзе — надевай парадку, и милости просим на полковой развод. Это — святое. Это — нерушимо и непреходяще.

(обратно)

5. Карантин

Армия покоится на двух мощных опорах: унификация и единоначалие.

Тотальная унификация. Если у одного сапоги грязные, то пусть и у всей роты они будут грязные. Если один почистил, то пусть и вся рота почистит. Одинаковые хэбэ, одинаковые ремни, одинаковые сапоги, одинаковые мыльницы, полотенца и зубные щетки, одинаковость во всем. «Пусть безобразно, зато единообразно» — вот принцип, определяющий солдатское бытие. Унификация рождает желание хоть как-то выделиться из однородной солдатской массы. Поэтому старослужащие вносят в форму одежды, пусть крохотные, но изменения: делают сапоги «гармошкой», специально наглаживают стрелку на спине от лопатки до лопатки — «годичку», признак солдата второго года службы, поворачивают эмблемы в петлицах под иным углом, нежели предписан Уставом, делают углубление в панаме в форме правильного ромба. Такое углубление (имеющее простонародное название по имени женских гениталий) делает панаму похожей на гражданскую шляпу. Только с хлястиком и звездочкой. Словом, каждый в меру возможностей и вкуса старается ненавязчиво выпятить свою индивидуальность.

И всепоглощающее единоначалие, принцип которого, если отбросить словесную шелуху, вмещается в три слова: «командир всегда прав!». Командир роты всегда прав перед командирами взводов, а командир полка правее комбатов. И это Закон. Майор будет распекать капитана, последними словами поминая его родственников по женской линии, и капитан обязан стоять по стойке «смирно» и не вылезать со своими возражениями. Даже разумными и своевременными. И в этом есть глубокий, даже можно сказать, философский смысл: майор тоже когда-то был капитаном и также молча стоял и впитывал в себя мат вышестоящего начальника. Поэтому, теперь, получив большую звезду на погоны, товарищ майор имеет полное право насладиться звуками своего голоса при полном молчании нижестоящего. Капитану, в свою очередь, также не возбраняется отловить подчиненного ему старшего лейтенанта и выместить свою злобу на нем при полном непротивлении последнего. Старший же лейтенант, чтоб выпустить пар, просто неизбежно построит сержантский состав и в кратких, но энергичных выражениях доведет до сержантов и старослужащих содержание текущего момента. Причем подчиненные старшего лейтенанта заодно узнают о себе и своих мыслительных способностях много нового и интересного. И так — сверху вниз. От министра обороны до самого распоследнего солдата первого года службы.

Армия дает человеку ограниченному и даже тупому бесценный шанс «выйти в люди». Нигде в гражданской жизни олух не сделает такой карьеры. А в армии, если у офицера нет «залетов», неснятых взысканий, если он не пьет на службе, а выпивает после нее, то карьерный рост ему гарантирован Положением о прохождении службы. Лейтенант — выпускник училища — через два года неизбежно станет старшим лейтенантом, через пять лет капитаном и так далее до подполковника включительно. И не командир части, ни маршал, ни сам министр обороны не в состоянии сдержать его продвижение по службе. Он будет последовательно командовать взводом, ротой батальоном. Это в Союзе. А в боевых условиях, где год засчитывается за три, звания идут в три раза быстрее! И в личное дело вносится запись: «в период с *** по *** принимал участие в боевых действиях в составе в/ч/ п/п ******». Такая запись сильно облегчает поступление в Академию и в положенный срок офицер, мягко скажем, звезд с неба не хватающий, привыкший ежедневно публично материть своих подчиненных, командует уже полком, бригадой, дивизией. При одном непременном условии: беспрекословная исполнительность. Если исполнять все, что тебе приказывают «сверху», не пытаться качать права или искать правду, то жизнь твоя в Вооруженных Силах будет легка и безоблачна. И очередные звездочки не забудут в положенный срок упасть тебе на погоны.

И все-таки, вопреки мнению напыщенных гражданских умников, в Армии умных людей гораздо больше, чем принято считать. И мудрости в воинском укладе жизни гораздо больше, чем в гражданской. Даже если на каждом шагу неподготовленного человека может удивить несуразность приказов и глупость при их исполнении, даже если в Армии повсеместно «круглое носится, а квадратное катается», все равно — воинский уклад создавался многими поколениями военных и не дело современников что-то в нем менять. Именно унификация и единоначалие позволяют нивелировать персональные амбиции каждого отдельно взятого военнослужащего и подчинить в полку сотни, таких непохожих между собой, людей воинской дисциплине, сколотить из них сплоченный коллектив и направить их волю и усилия на выполнение общих для всех, стоящих перед полком задач. И боевых, и бытовых.

А то, что ты уникальная и неповторимая личность, со своим богатым и глубоким внутренним миром — иди, доказывай это своей маме или, еще лучше, расскажи при случае любимой девушке.

Несмотря на простоту и суровость быта, доходящих, порой, до аскезы, распорядок жизни в Афгане был продуман тщательно и разумно. Вот и карантин являлся необходимым условием вливания вновь прибывших в армейскую боевую семью. Смысл его заключался в том, что, во-первых, еще неизвестно чему тебя учили и насколько хорошо выучили в Союзе, поэтому необходимо проверить твои навыки ведения боя, проверить степень владения полученной воинской специальностью, уровень физической подготовки и привить тебе новые навыки — азы ведения боя в условиях горно-пустынной местности. Потому, что сама тактика ведения боя в условиях Средней полосы или Европейского театра военных действий резко отличается от тактики ведения боя в горах и то, чему тебя учили в Союзе, нуждается, поэтому, в дальнейшей доводке и доработке.

А во-вторых и в главных, двухнедельный карантин позволял хоть в малой степени акклиматизировать людей к жесткому афганскому климату. Если в России при плюс тридцати люди обливаются потом и млеют от жары, стремятся укрыться в тень, скупают квас и мороженое, то тут, в Афгане, тебе придется воевать при плюс пятидесяти, без кваса, мороженого, иногда даже без воды и тенёк для тебя никто не предусмотрел. Тенистого парка в горах не разбили к твоему приезду. Все два года ты будешь воевать при изнурительной и отупляющей жаре, опаляемый жесткими лучами солнца с повышенным содержанием ультрафиолета и рентгеновского излучения, имея возможность зайти в тень только на привалах.

Тем временем наша партия окончила завтрак и под командой лихого капитана Вострикова потопала на плац, где и влилась в колонну карантина. Больше всего меня удивили не размеры плаца — они небыли гигантскими — а то, что на плацу стояло всего около сотни человек, половина из которых были из карантина.

— Полк на операции, — пояснил кто-то за моей спиной.

Я начал осматриваться вокруг себя. Кроме нашей партии, прибывшей сегодня утром и одетой еще в парадки и фуражки, которые мы не успели снять, все были одеты как и положено: в хэбэ зимнего образца, сапоги и панаму. Все, кроме нескольких крепких парней в пилотках. Видеть в одном строю с собой сержантов в пилотках было не менее дико, чем если бы они надели на голову немецкие каски. Тепло, все-таки. Осень осенью, а в пилотке уши быстренько обгорят на таком солнце.

— Откуда вы, пацаны? — спросил я их.

— Из Белоруссии. Учебка зенитчиков.

— Парни! — изумился я, — Какого черта вас сюда-то занесло?

В Ашхабаде, по крайней мере, за полгода учебки мы успели привыкнуть к климату, сходному с афганским. Да и сама Туркмения была все-таки, рядом с границей. Мне и в самом деле казалось глупостью несусветной тащить этих непривычных к жаре пацанов из дождливой Белоруссии через всю страну в солнечный Афганистан. По-человечески мне их было жалко. Несмотря на утреннее время «белорусы» были все в поту и в мыле, как после кросса, и вызывали сочувствие.

— Нас на Германию и Чехословакию готовили, — поделился один из них, — а потом пришел приказ и нашу партию, человек сорок, направили в Афган. Зря ты с ним связался.

— С кем? — не понял я.

— С Амальчиевым. Он тебе этого не простит.

— А он что — папа римский, чтоб я у него прощения просил?

— Полк равняйсь! Смирно! — прервал нашу беседу властный, хорошо поставленный командирский голос.

Перед строем стоял дородный подполковник — зампотыл полка Марчук: в отсутствие всей полковой командирской верхушки он исполнял обязанности командира полка.

Мне показалось странным называть сотню солдат полком. Сотня солдат — это, в лучшем случае, рота. Но в Армии много забавного. Если рота в наряде или в карауле, а в расположении осталась пара-тройка больных, хромых и косых бездельников, то эти-то три человека на любом построении будут именоваться «рота». И когда эту троицу поведут в столовую, то подадут команду: «рота, шагом марш!», хотя три человека — это никакая не рота и даже не отделение. А так, расчет.

Но если подумать, то именно мы, сто человек, стоящие сейчас на плацу, и были полком. У нас даже знамя было. В штабе возле входа в остекленной пирамиде под охраной и обороной часового. Хоть тысяча, хоть десять тысяч солдат без знамени — это толпа. Если толпа вооружена и хорошо организована, то это — банда. А даже пять солдат со знаменем полка — это полк! Со знаменем дивизии — дивизия! Ибо знамя — это не простой отрез красного шелка, а символ воинской чести, доблести и славы. Символ части. При утрате или уничтожении знамени командир полка и начальник штаба подлежат суду военного трибунала, а часть — расформированию.

По малому количеству оставшихся в полку, развод не был ни долгим, ни занудным. Карантину выпало убираться в парке. Кому еще поручить скучную и грязную работу, как не молодым? Остальным было приказано «заниматься по распорядку», то есть расползаться по норам и «нычкам» и продолжать спать. В модуле мы наскоро переоделись в свои хэбэшки, сдали парадки в каптерку и с легкой душой и сытым желудком направились в парк.

Парк по своим размерам равнялся расположению полка: техники в полку было много и ее нужно было куда-то ставить. Он был обнесен тем же каменным забором, который являлся продолжением полкового. Въехать и выехать из него можно было через отдельный КТП, не поднимая пыли в расположении. С полком парк соединялся небольшой железной калиткой как раз рядом с модулями. За неимением асфальта большая часть его была покрыта камнями и щебнем, укатанными до состояния брусчатки, меньшая, но еще довольно значительная часть, разбитая сотнями колес и гусениц в пыль и порошок, являла широкое поле деятельности для духов и дембелей грядущих поколений.

Нормального солдата не пошлют мостить: это долго и хлопотно. Сначала нужно найти машину, чтобы съездить за камнями и щебенкой, потом, нужно эту машину загрузить вручную — свободных экскаваторов не то, что в полку — во всем Афгане было, может, штуки две. Потом привезти все это в парк, разгрузить, разровнять и укатать. И после целого дня тяжелой работы убедиться, что десять человек, надрывая пупки, уложили всего каких-то шесть квадратов брусчатки. Словом, длинная это канитель и солдат из своих подразделений на эту работу бесконечную, как строительство египетских пирамид, командиры отпускали крайне неохотно, находя для них занятие более полезное. А духов и дембелей не жалко было бросить на благоустройство территории парка: духи из карантина еще не раскиданы по подразделениям и за них никто не отвечает, а дембелей — их вообще как бы нет. На войну и в караулы они ходят по желанию, в наряд их не ставят, изнывая от безделья, они считают дни до дома и гадают когда будет первая партия на отправку в СССР. Так пусть хоть делом займутся, а не фигней маются, подавая дурной пример и подрывая дисциплину.

— Значит так, мужики, — заявил Востриков, построив нас в парке, — ставлю боевую задачу. Растягиваемся цепочкой на половину ширины парка и собираем мелкий мусор: бумажки, бычки, консервные банки. Доходим до противоположного забора, перестраиваемся и прочесываем местность на другой половине. Вопросы?

Вопросов не было. Карантин растянулся в цепочку метров на полтораста и, вглядываясь себе под ноги, побрел по парку. Техники на стоянках было немного — она вся была на войне — а та, что осталась, стояла, в основном, возле забора, так что «прочесывать местность» было нетрудно. Гораздо легче, чем грузить щебень, хотя и менее приятно, чем перебирать пряники. Я тоже глянул себе под ноги и охудел…

В Союзе я один раз ходил в караул. К нашим автоматам прилагались два магазина и шестьдесят патронов. Сначала мы снарядили магазины патронами, затем начкар — начальник караула — лично дважды проверил у каждого количество патронов в магазине, и, наконец, дал команду вовсе сдать все патроны в оружейку. От греха. При этом он с помощником снова пересчитал все патроны, раскладывая их по десяткам и только, убедившись, что дебет сошелся с кредитом, сдал патроны в оружейку. На посты мы вышли вооруженные примкнутыми штык-ножами и автоматными прикладами, которыми, если взяться за ствол, можно орудовать как дубинкой в случае нападения на пост.

В учебке нам дали дважды пострелять из личного оружия — автоматов. Один раз три патрона, перед присягой, другой — пять, перед выпуском. Мороки было еще больше, чем в карауле. В караул заступали тридцать человек, а стреляли поротно, то есть по двести. До армии, я уже успел пострелять из четырех видов оружия: из «мелкашки», пневматической винтовки, самодельного поджига и рогатки. Как и всякому нормальному пацану, мне до зуда в ладонях хотелось пострелять из автомата. Почувствовать его вес, тугость спускового крючка, отдачу в плечо от выстрела. Я мечтал поймать в прицел мишень и попасть, пусть не в «яблоко», но, хотя бы, в шестерку. Какой настоящий мужчина равнодушен к оружию?!

Счастье нажать на курок и промахнуться мимо мишени не стоило того, чтобы вообще брать автомат в руки.

Нам выдали по три патрона. Командиры взводов и командир роты дважды проверили, что у каждого именно три, а не два или четыре патрона. Затем под пристальным присмотром офицеров мы снаряжали магазины: раз, два, три патрона в рожке. Потом шел доклад: «курсант Пупкин к стрельбе готов». Подавалась команда: «к бою». Очередной «курсант Пупкин» занимал место на огневом рубеже, отстреливал свои три патрона, промахивался и счастливый докладывал: «курсант Пупкин стрельбу закончил». Предъявив оружие к осмотру — проще сказать — отодвинув затворную раму до упора так, чтобы проверяющий отец-командир мог убедиться в «отсутствии наличия» патрона в патроннике и магазине, занимал свое место в строю.

Автоматов было предусмотрительно захвачено аж по две штуки на каждый взвод. В каждом взводе по тридцать человек или пятнадцать пар стрелков. Пока двое снаряжали автоматы, предъявляли его к осмотру, докладывали, стреляли, снова докладывали и снова предъявляли оружие к осмотру, остальные двадцать восемь курсантов томились тут же рядом в строю на сорокоградусной жаре. Если предположить, что каждая пара отстреливалась бы за пять минут, то нетрудно подсчитать, что пятнадцать пар отстрелялись бы за семьдесят пять минут или час-пятнадцать. Но наши действия еще не были доведены до автоматизма ежедневными стрельбами, а многие вообще первый раз в жизни взяли в руки автомат. Поэтому, стрельба велась больше двух часов, во время которыхвзвод стоял в строю. Злые, задерганные командиры так и забыли дать команду: «вольно, можно курить».

Но это еще был не финал. Мы обязаны были сдать стреляные гильзы. Девяносто штук.

Известно, что при стрельбе из АК-74 гильза выбрасывается затвором вправо сантиметров на двадцать. Но по мере нагревания ствола пороховыми газами гильза начинает вылетать все дальше и дальше. У последних пар стрелков она вылетала уже на два-три метра, и искать эти гильзы в туркменской пыли, которая немногим уступала по своим качествам афганской, было делом хлопотным и грязным. Штук восемьдесят гильз, упавших недалеко от огневого рубежа, мы нашли и представили моментально. Но десяток гильз, улетевших на несколько метров, мы всем взводом искали, просеивая горячую пыль сквозь пальцы. Вспотели, перепачкались, устали и проголодались. Чем стрелять с такими муками из автомата, я бы с большими удовольствием пострелял по бутылкам из рогатки, лишь бы не маяться три часа на солнцепеке и не шарить руками в пыли.

Я это рассказал лишь для того, чтобы дать хотя бы общее представление о том, как в Союзе, в воинских частях мирного времени трепетно относились к боеприпасам, и особенно нежно — к отчетности о количестве сделанных выстрелов. Если даже автоматные гильзы заставляют собирать и пересчитывать, то, что тогда говорить о гранатах, минах, снарядах и ином прочем?!

Я глянул себе под ноги и охудел от того, что в щелях между камнями и щебнем, мешаясь с пылью, россыпью лежали патроны и гранаты! Самые настоящие!!! Не учебные. Гранаты — эфки и эргэдэшки были перемешаны с щебнем и мостили парк, как брусчатка мостит Красную площадь. Патроны в ассортименте — винтовочные, автоматные, 12,7-мм от НСВ, 14,5-мм от КПВТ — валялись оптом и в розницу. Я, глазам своим не поверив, поднял один, другой, третий. Нет! Все настоящие. Я потер их об рукав. Вот насаженная пуля, вот несбитый капсюль. Это не вмещалось в голове: боеприпасы раскиданы под ногами! Что из того, что они немножечко грязные и сильно в пыли? Оботри об рукав и засовывай в ствол! Как же можно так преступно-халатно и по-ротозейски поступать с боеприпасами?! Причем, патроны и гранаты под ногами встречались гораздо чаще, чем окурки, пустые сигаретные пачки и опорожненные консервные банки. После той канители с патронами, которой нас мурыжили в Союзе, эти безнадзорные боеприпасы вызывали волнение. Каждый боеприпас, из найденных под ногами, нес в себе маленькую смерть. Автоматным или винтовочным патроном можно убить, по крайней мере, одного человека. Гранатой можно завалить троих-четверых, а то и десяток: смотря куда кинуть. И все это добро, так тщательно выдававшееся, проверявшееся и сдававшееся обратно «под отчет» в родном Союзе, так щедро и безжалостно брошено и валяется под ногами, вперемежку с грунтом!

Разгадку феномена я постиг после первой же операции: измотанные и грязные экипажи, заезжая в парк после войны, ставили на свои места боевые машины — бэтээры и бээмпэшки, и, прежде чем идти в баню смывать с себя въевшуюся пыль, вычищали свои набитые пылью машины обыкновенными бытовыми щетками, выметая все ненужное и лишнее прямо под колеса. Согласитесь: какой дурак будет драить и чистить патроны, если гораздо умнее и проще получить их со склада новенькие и блестящие прямо в упаковке? Под колеса их! Чтоб не засоряли десантное отделение. И зачем жалеть боеприпасы, если к следующей операции ты обязательно получишь их в полном объеме? Новенькие и блестящие.

На всякий случай я засыпал несколько патронов в карман — самое глупое, что мог сделать дух. Подумай я хоть пять минут, то мог бы додуматься: коль скоро эти патроны валялись в щебне, меня ждали, лет, может, пять и никуда не делись, то, наверное, пролежали бы еще столько же в ожидании очередного придурка, который решит набить ими свои карманы?

Меж тем, незаметно мы прочесали половину парка и подошли к противоположному забору. Востриков перестроил нас, и мы стали прочесывать вторую половину, приближаясь к модулям и к обеду.

Черт меня понес к этой стенке! Хотя — какая разница? Раньше или позже?

Я шел крайним слева и решил, что пора уже и «коня привязать». В узком пространстве меж двух саперных машин я наблюдал как влага, исторгаемая мной, орошает камни забора, испаряясь с раскаленных камней.

Застегнув ширинку, я обернулся и увидел трех парней, стоявших за моей спиной. Ну, конечно, это был Амальчиев со-товарищи.

Тимур Амальчиев. Красавец, боец и заводила. Через восемнадцать месяцев он уедет домой, награжденный орденом Красной Звезды и медалью За Отвагу. Моего роста, худощавый, с длинными руками, которыми, будь он боксером, легко мог бы выполнить мастерский норматив. Темные волосы, светлые глаза, тонкий нос и тонкие губы, скривленные сейчас в издевательской усмешке — все говорило в нем о превосходстве над оплошавшем славянином.

— Ты знаешь, откуда я родом? — сплетя кисти рук и похрустывая костяшками пальцев, спросил он.

Биографию Амальчиева я знал слабо, и до его анкетных данных мне не было никакого интереса. Но мне почему-то подумалось, что меня сейчас эти трое будут бить: ведь не о доме родном пришли они со мной побеседовать? Цепочка карантина ушла вперед, с двух сторон меня ограждали машины саперов, сзади уже политый мной забор, спереди тройка кавказцев. Кричать и звать на помощь? Несолидно и чмошно Всю службу себе испортить можно. Бежать? Куда?! Справа стоял гигантских размеров путепрокладчик БАТ-М, который сами саперы называли: «большой, а толку мало». Слева стоял гусеничный траншеекопатель. Под них не пролезешь. Впереди — трое, не прорвешься. Сзади, правда, невысокий забор, который мне, кэмээснику по военно-прикладному спорту, ничего не стоило перемахнуть в один миг. Только, что это изменит? Ночевать все равно придется приползти в модуль, где меня будет ждать Амальчиев и весь Северный Кавказ. Да и построения не пропустишь…

— Я родом, — продолжил Амальчиев, приближаясь ко мне, — с Северного Кавказа, и таких как ты…

— А мне по-фую, откуда ты родом! — крикнул я и закатил ему с правой в глаз.

Не было никакого героизма в моем поступке. Я просто прикинул, что их — трое, и они меня, по-любому, отколотят. Так зачем ждать? Их больше. Они насуют мне по «самое не балуйся», я и рта не успею открыть. Один удар. Пусть только один — но мой! Я сделаю это, и приму звиздюли трех абреков, а там дальше разберемся….

Удачно попал. Амальчиев откинул голову и прикрыл наплывавший фингал рукой. Разворачивая корпус в другую сторону, я левой рукой въехал в рожу второго кавказца. Попал, не так эффектно, по касательной. К тому же, Амальчиев и в самом деле был боец. Через две секунды он выправился от нокдауна, и они стали урабатывать меня втроем «по всем законам добра и красоты». Я едва успевал прикрывать руками голову и печень.

— Стоять! — какие-то руки разбросали нас.

Рыжий!

Я готов был расплакаться от радости. За его спиной маячили Щербаничи и двое разведчиков. Шесть — три в нашу пользу.

— Вы чё, парни, охудели — трое на одного?

Северный Кавказ, прикинув соотношение сил, поджал хвост.

Подбежал Востриков и увидел мое распухшее ухо и разбитый рот: казалось, он готов был разорвать всех нас — ЧП! Духи меж собой дерутся!

— В чем дело, товарищ младший сержант? — спросил он меня.

— Виноват, товарищ капитан, — ответствовал я, — пытался забраться на БАТ, и сорвался нечаянно.

— Сорвался, говоришь? — Востриков оглядел запыхавшихся кавказцев, меня Щербаничей, троих разведчиков, — Ну-ну. Не падай больше.

И двинулся к цепочке карантина.

Едва он ушел, Рыжий предложил:

— Сегодня, через два часа после отбоя деретесь один на один. Всё. Разойтись.

Мы выгребли на простор и с самым простодушным видом вновь принялись собирать бычки, консервные банки и весь мелкий мусор. При этом, кавказцы переглядывались друг с другом, а славяне — между собой. Мол, всё в порядке.

Не судьба нам была помахаться в эту ночь.

(обратно)

6. Земляки

День догорал. Прошел ужин, и солнце вертикально падало к горизонту. Заканчивался мой первый день в Афгане, и было странно, что меня до сих пор еще не убили. После обеда к нам в модуль пришел капитан — начальник строевой части полка. Из Ленинской комнаты принесли стол и табуретку, поставили их прямо по середине спального помещения, и за этим столом капитан проводил личное собеседование с каждым из прибывших для дальнейшего распределения нас по подразделениям. Когда настал мой черед, капитан раскрыл мой военный билет, увидел запись о гражданской специальности: «чертежник-конструктор» и предложил:

— А давай к нам, в штаб?

Предложение было заманчивое. Близость к командирам, кондиционер в окошке, прохлада в кабинете. Никакой дедовщины. Полугражданская жизнь. Знай, сиди себе, черти таблицы или скрипи перышком с тушью. Лафа! Все время будешь чистеньким, всегда сытым. Ни пинков тебе, ни тумаков.

Только в учебке перед распределением в войска я уже отказался от еще более заманчивого предложения. Начальник связи дивизии подполковник Ильин предлагал мне идти к нему на узел связи. Мол, и чертежник я, и конструктор, и связь за полгода изучил — лучше некуда. Соблазн был действительно велик. Узел связи «Рубин» был не дивизионного значения. Союзного! Я был на нем несколько раз, когда меня посылали туда с поручениями. С него можно было соединиться с любым узлом связи Вооруженных Сил! От Бреста до Камчатки. Да что Камчатка! С Германией — ГСВГ. С Чехословакией, Венгрией — ЦГВ. С Кубой. Чуть не с космосом. Можно было даже позвонить себе домой. В любой город Советского Союза. А уж Китай и Иран прослушивались как родные. И тоже — тишина, кондиционеры, никакой дедовщины. Только связь качай. Обеспечивай.

Но мне позарез нужно было «проверить себя». То есть раз и навсегда решить для себя: мужик я или нет? И как бы тогда я выглядел в своих глазах, зная, что мои одновзводники пойдут в Афган, а я останусь в бункере «Рубина»? В холодке, тишине и безопасности. Пацаны полезут под пули, а я в это время буду по телефону с мамой разговаривать. Это мне решительно не подходило: все под пули — и я под пули. Все в колодец — и я за всеми. А коль скоро я зачеркнул для себя штабную карьеру на узле связи союзного значения, то что значил для меня штаб какого-то полка? Даже смешно, ей богу. Пусть кто-нибудь другой рисует таблицы, пишет тушью и сидит в холодке. Не для того я полгода изучал связь, чтобы в штабной прохладе отсиживаться.

Ну, на нет, как известно, и суда нет. Не хочешь булку с маслом — ешь хрен с горчицей. И я был распределен во второй взвод связи.

Несколько слов об устройстве горнострелкового полка. Помимо батальонов, в полку есть спецслужбы — саперная рота, рота материального обеспечения, ремонтная рота, разведрота, рота связи. В разведроте и роте связи тоже есть свои взводы. А стрелецкий батальон является как бы уменьшенной копией полка. Если в полку — разведрота, то в батальоне разведвзвод. Если в полку РМО, то в батальоне взвод материального обеспечения. Так, в батальоне есть свой собственный отдельный и независимый взвод связи. В первом батальоне — первый взвод связи, во втором — второй и так далее. Вот в это батальонное звено я, к великому своему разочарованию, и был назначен. Я-то изучал серьезные радиостанции, антенны, фидеры. А в батальоне связь делали на примитивнейших Р-149. У постовых милиционеров похожие рации. Большого ума не надо, чтоб в них разобраться. Если не полный дундук, то через пять минут вникнешь, как частоту ловить, как на связь входить. Получалось, что полгода в учебке были потрачены напрасно.

День тягуче подходил к концу а, никакой развлекаловки не предвиделось, если не считать предстоящей ночной битвы с Амальчиевым. Распределили меня черт знает куда. Щербаничей, тех распределили в роту связи, на родимые Р-142. Они ходили довольные. Хрена ли им не радоваться, когда с этой радиостанции они со всем Афганом могут связаться! Со всеми пацанами из нашей учебки. Других-то связистов в Афгане не было. Сержантов-связистов готовил только Первый городок Ашхабада. На любом узле связи, за любой радиостанцией Сороковой армии сидели наши однокашники. Или те, кто раньше нас закончил нашу учебку. Вот Щербаничи и ходят именинниками. А мне досталось таскать на себе эту Р-149, которую в натовских войсках называют «волки-толки» — ходилка-говорилка (walky-talky). Ни ума, ни таланта не нужно. Дай мне Бог, чтоб я с нее мог с полком связаться. Она вообще рассчитана на три километра дальности устойчивой связи.

Настроение было похоронное. Меня, всего такого из себя красавца и умницу, засунули в пехоту. В пехтуру. При упоминании слова «пехота» в голову не приходило ни одного определения, кроме «тупорылая». Тупорылая пехота. А какая она еще может быть? «Сижу в кустах и жду «Героя». Это эмблема пехоты так расшифровывается. Звездочка, окаймленная венком.

Все рода войск имели иное толкование эмблем, нежели это было описано в Уставе. Десантура носила в петлицах «летучих обезьян». Пушки артиллеристов назывались «два хрена на службу забил». Эмблема связи называлась «мандавошка». Она и в самом деле смахивала на жучка или комара с крылышками. И самих связистов часто называли мандавошками. В этом не было ничего обидного, мы же знали, что связь — уважаемые войска. Войсковая интеллигенция. А все остальные — так… Покурить вышли.

Ночью предстояло махаться с Амальчиевым. Судя по нему, драться он умеет и любит и башку-то он мне расшибет. Не страшно было получить по морде. Тут другое…

Сам я вырос на рабочей окраине в хулиганском районе. Половина нашего двора успела пересидеть в тюрьме. Не драться было невозможно. Без драки не обходилась ни одна дискотека. Все праздники и гулянья неизменно оканчивались побоищем. Поэтому, драться я не боялся, но ужасно не любил это занятие. Мне скучно было драться. Я знал тьму занятий интереснее драки, а, кроме того, я не мог ударить человека по лицу. Не мог и все! Мне было физически больно это сделать, как будто бью не я, а меня. Я представлял себе боль другого человека от моего удара и у меня опускались руки. Не мог я человеку нанести удар в лицо. Да, дрался. Куда было деваться, чтобы не выглядеть белой вороной? Но удары наносил по корпусу, а чаще вообще ставил блоки и уворачивался. Дыхалка у меня была — будь здоров, и противник вскоре уставал молотить руками воздух. И вот сегодняшней ночью меня, почти чеховского интеллигента, будет разделывать под орех наглый Амальчиев, а я не смогу ему ответить. Сегодня в парке я двинул ему в глаз скорее от отчаяния, нежели осознанно. Просто было жалко, что три кавказца меня отлупят ни за что ни про что. А отколотили бы — будь спокойничек! Совершенно безнаказанно — трое на одного. Вот эта их безнаказанность меня и взбесила. Есть у тебя претензии к человеку — подойди к нему, отведи в сторонку один на один, как мужчина, а не кодлу с собой приводи. Вот я и подумал тогда: «будь что будет, пусть они меня втроем сейчас задолбят, но хоть один раз я ему врежу!».

Сегодня в парке я впервые в жизни ударил человека по лицу.

В таких вот невеселых размышлениях сидел я на крыльце модуля и курил. Кафельные плитки, разогретые за день, отдавали свое тепло моей заднице. Рядом прикалывались Щербаничи. Хрена ли им не радоваться? Не их загнали в пехоту и не им сегодня ночью идти махаться. Я отрешенно смотрел на струйку дыма от сигареты и перспектив в этой жизни для себя не видел никаких. В первый же день в Афгане я нажил себе серьезного врага. До отбоя было еще часа два, заняться было нечем, а тут еще земляки портили настроение.

После ужина к нашему модулю стали приходить старослужащие в поисках земляков. То и дело слышалось: «Есть кто с Донбасса?», «Есть кто из Армении?», «Есть кто из Ферганы?».

Тбилиси, Владимир, Тамбов, Ивано-Франковск, Воронеж, Павлоград, Андижан, Фрунзе, Астрахань — откуда только не было земляков?! Если таковые находились, то старослужащие обнимали его как старого друга и куда-то уводили. В модуле почти не осталось людей. За мной никто не пришел и я почувствовал то же, что чувствовал в детском саду, когда мама задерживалась на работе. Всех детей разобрали, а я одиноко сидел на стульчике к вящей досаде воспитательницы, у которой из-за меня срывалась личная жизнь. Заброшенный и никому ненужный ребенок.

Наконец-то!

— Мордва есть?

Передо мной стояли два парня в потрепанных хэбэшках и третьего срока бушлатах. Странно: на улице не холодно, градусов двадцать пять, а они в бушлатах.

— Есть, говорю, кто из Мордовии?

— Есть! Есть!

Я вскочил, боясь, что земляки уйдут без меня.

— Откуда родом? — спросил меня тот, что поменьше.

— Из Саранска.

— Вован, — маленький протянул мне руку.

— Санёк, — протянул руку второй.

— Андрей, — я пожал обе протянутых мне руки.

— Пойдем, земеля, — Вован обнял меня за плечо.

Между палатками и столовой в ряд стоял пяток приземистых глинобитных домиков с плоской крышей. У каждого было четыре двери: с одной стороны две оружейки, с другой — две каптерки. Вован подошел к крайнему домику и рывком распахнул дверь. В крошечном пространстве каптерки между стеллажами с матрасами и подушками под длинной вешалкой с шинелями сидело человек девять старослужащих. На трех квадратных метрах свободной площади был втиснут стол, накрытый диковинной снедью, недоступной для молодых: китайская ветчина, венгерские маринованный корнишоны, югославские карамельки, болгарский консервированный перец, апельсины, яблоки, лимонад в алюминиевых банках, сгущенка, а главное — плов, настоящий, узбекский. Из двух пятилитровых котелков исходил такой умопомрачительный запах, что я, несмотря на то, что плотно поужинал какой-то час назад, снова захотел есть.

— Заходи, — Вован толкнул меня в спину, — Знакомьтесь, мужики — наш земляк.

Все приветливо закивали головами, будто я был и их земляком тоже. Меня поразило не то, что на такой маленькой площади могло уместиться столько народу, а то, что этот народ, судя по всему — старослужащие, с жадностью, с животной алчностью сметал со стола все, что подворачивалось под руку, не успевая почувствовать вкус продуктов. Глаза горели лихорадочным нездоровым блеском как у котов или вурдалаков. Ложку за ложкой они отправляли в рот плов, хватали куски ветчины и хрустели корнишонами, вряд ли понимая, что у них сейчас во рту. Казалось, что они опаздывают на поезд, который уходит через минуту, и в котором их двое суток будут морить голодом и стараются одновременно и успеть на этот поезд, и наесться впрок, чтоб не голодать в пути. Было странным смотреть, как эти старослужащие не едят даже, а жрут хуже духов. Не секрет, что на первом году службы духам больше всего не свете хочется спать и есть. Аппетит ухудшается на втором году службы, а на третьем пропадает вовсе. Но на первом он всегда отменный и дух всегда хочет есть. Он голодный уже через час после приема пищи. Находясь почти все время на свежем воздухе и постоянно выполняя какую-нибудь работу, пусть не тяжелую, он не испытывает никаких проблем с пищеварением и всегда готов съесть чего-нибудь еще. Это из жизни духов возникла поговорка, что солдат должен иметь железный желудок, наглую морду и ни капли совести. Но даже вечно голодным духам по правилам хорошего тона полагалось есть медленно и степенно. Полагалось, не спеша, занять свое место за столом, снять панаму, наложить себе в тарелку не больше, чем у дедов или черпаков и вкушать пищу с чувством собственного достоинства. После того, как деды и черпаки наедятся, а наедаются они поразительно быстро, можно накладывать себе добавки. Хоть пять раз. Но за столом себя вести надо с достоинством и честью, не спеша. Некуда спешить — впереди еще два года. Всюду успеешь. А эти — порют и порют. Мечут и мечут. Как голодные коты, с глухим урчанием. Наперегонки. Обгоняя друг друга. Куда несутся? Даже беглого взгляда на стол было достаточно, чтобы понять — продуктов хватит, чтобы накормить не девять, а хоть двадцать человек.

— Пойдем-ка, земляк, — Санек забил косяк, несколько раз провел по нему пальцами, чтоб начинка улеглась плотнее, и обратился к остальным, — Кто с нами?

— Не-е. Идите, мужики, нам хорош, — эту голодную ораву, казалось, невозможно было оторвать от стола.

Мы — я, Санек и Вован вышли втроем из каптерки. Уже стемнело. Моментально наступила ночь. Десяти минут мы не просидели в каптерке. Вован «взорвал» косяк и он пошел по кругу. После первой же затяжки едкого ароматного дыма, когда холодящая конопляная струя попала в легкие, меня «накрыло». Тело потеряло вес, грустные мысли испарились, наоборот — стало легко и радостно. После того, как косяк дошел до меня второй раз, я потерял ощущение реальности. Я уже забыл, что я дух первого года службы, только с КАМАЗа, что нахожусь я в Афгане и только первый день. Что расстояние между мной и Вованом с Саньком огромно и непреодолимо. Они — дембеля, им скоро домой. И расстояние между нами не полметра, а полтора года. Все это вылетело из моей головы — такой пустой и легкой. Я будто перенесся за шесть тысяч километров и стою в своем дворе со «своими пацанами». Нет ни службы, ни армии, ни Афгана. Мне стало смешно. Я хихикнул. Вован с Саньком переглянулись между собой, потом внимательно посмотрели на меня, и снова переглянулись. Мне сделалось еще веселее:

— Какие вы прикольные! — оценил я их после третьей затяжки.

— Тебя, что? Зацепило? — земляки засмеялись от моей нестойкости к действию наркотика.

— Ну, всё, тебе хватит, — Вован отнял у меня косяк, не дав сделать четвертую затяжку, — пойдем, поедим, а то в кино опоздаем.

Зря он сказал про еду. Откуда ни возьмись, на меня нахлынуло чувство звериного голода. Будто неделю меня не кормили. В руках и ногах появилась нехорошая слабость, призывно напомнил о себе желудок, требуя пищи немедленно и в большом количестве. Обратно в каптерку мы не вошли, а влетели. Я схватил первую попавшуюся под руки ложку и стал наворачивать плов с диким остервенением. Уже наевшиеся дембеля, отложив свои ложки, молча смотрели на меня. Они смотрели молча, без осуждения, понимая, что меня «зацепило» и мне необходимо подкрепиться. Вован налил из чайника полкружки, протянул мне:

— На.

— Что это?

— Брага. Пей.

Я выпил. Брага была сладкая и пахла дрожжами. Наркотическое опьянение осложнилось алкогольным. Я почувствовал, что наелся и мне стало так хорошо в тесном кругу таких чудесных дембелей, которые почему-то стали двоиться. Я опьянел окончательно.

— Саня, подойди, — сказал кому-то Вован.

Подошел здоровый высокий парень с погонами старшего сержанта.

— Вот, — хлопнул его по плече Вован, — его держись. Он тебя плохому не научит. Мы уйдем на дембель, а тебе еще здесь долго служить. Санек, помоги молодому, если что.

— Какой вопрос, Вован? — ответил Санек и протянул мне руку — Саша. Барабаш.

— Андрей, — насилу выдавил я из себя: язык начал отказывать — Сёмин.

Мне показалась странной и смешной его фамилия: Барабаш — Бумбараш. Барабашка — Бумбарашка. Вслух я это высказать не рискнул, но сдержать смех не смог и он, идиотский, совершенно дебильный смех, вырвался из меня. Так смеются даунята в зоопарке. Остальные посмотрели на меня и, правильно оценив мое состояние, заржали в ответ. Надо мной. Пьяным, зеленым и глупым.

(обратно)

7. Губа

Решено было идти на фильм, который уже начался. Показывали его в летнем кинотеатре, который располагался между клубом и спортзалом. Так как полк был на операции, то большинство скамеек были свободны, и мы легко нашли себе места. По той причине, что я уже принял дозу, то, сидя сейчас на скамейке с земляками, не совсем ясно понимал: что это был за фильм, про что он и вообще — где я нахожусь? Меня в полубессознательном состоянии привели и усадили. Я пришел и сел. Главным для меня сейчас было не упасть, потому что корпус то валился назад, то клонился вперед и никак не мог закрепиться в вертикальном положении. Все предметы двоились и казались необыкновенно забавными. От этого с губ моих не сходила идиотская усмешка и временами вырывался идиотский же смешок, который веселил окружающих. Сидящие рядом то и дело понимающе оглядывались на меня: «раскумарился парень». Когда фильм кончился, мы вернулись в каптерку — «добавить еще по одной». Я не обратил внимания на то, что Барабаш надел на руку красную повязку, куда-то вышел и скоро вернулся. Оказывается, он был дежурным по шестой роте и ходил в штаб докладывать дежурному по полку, что вечерняя поверка проведена, лиц, отсутствующих по неуважительным причинам нет, весь личный состав в настоящий момент отдыхает в соответствии с распорядком дня. В наркотическом угаре я прохлопал и поверку, и отбой. У меня и в мыслях не сверкнуло, что меня, хватившись на поверке, могут сейчас искать с собаками по всему полку!

Отсутствие молодого на поверке — это ЧП! И старослужащего не похвалят за отсутствие на вечерней проверке. Но это — старослужащий. О нем беспокоиться никто не будет. Может, он у земляков засиделся, а может, где-нибудь в парке пьяный спит? Найдется, никуда не денется. А молодой? Где может быть молодой, если его нет на вечерней поверке? Да где угодно! Может, в банду рванул, а может, повесился. Не вынес тягот и лишений. Поэтому, если на отсутствие в строю деда или дембеля снисходительно махнут рукой, то духа будут искать всей ротой хоть до рассвета, пока не найдут. И вся рота, не смыкая глаз, будет тщательно прочесывать все строения, вплоть до туалета и помойки, заглядывая во все уголки и закоулки в поисках блудного духа.

Видя мое состояние, и правильно рассудив, что самостоятельно до модуля я не дойду потому, что просто не найду его, Санек и Вован взяли меня под руки. Идти было не более сотни метров, но дорогу мы проделали за полчаса, так как мне непременно необходимо было спеть. И я спел. Громко. Так, чтобы желательно весь полк слышал:

На крыльцо штаба вышел дежурный и нехорошо посмотрел в нашу сторону. Земляки унесли меня в темноту.

— Тише, дурак, — зашипели они на меня, — на губу захотел?

— А хрена ли мне губа?! — я вырывался с пьяной лихостью, — слушайте еще одну песню.

Когда меня поднесли к модулю, с крыльца слетел маленький коренастый лейтенантик.

— Сёмин? — спросил он моих земляков.

— Так точно, младший сержант Сёмин, — непослушным языком промычал я и пояснил ситуацию, — прибыл для дальнейшего прохождения службы.

Меня мутило и хотелось спать, а не объяснять глупому летёхе, что я встретился с земляками, мы посидели, как положено, что поверка никуда от меня не денется, что их, этих поверок, было уже две сотни штук и еще пять сотен впереди, а земляки завтра могут уехать домой. Нечем было объяснять: язык отказал окончательно и я мог только мычать.

— Спасибо, мужики, — лейтенант поблагодарил моих земляков, — дальше я сам.

Вован и Санек хлопнули меня по плечу напоследок:

— Давай, держись, Сэмэн.

Я встрепенулся и успокоил их, заявив:

— Мужчина все невзгоды должен переносить на ногах!

Ноги мои были немного подогнуты, так что самостоятельно я мог стоять и «переносить невзгоды» только с большим трудом. Земляки пропали во тьме. Им тоже хотелось спать. Лейтенант посмотрел на меня, понял, что разговаривать со мной в таком состоянии бесполезно и коротким справа двинул мне в подбородок. Из разбитого подбородка потекла кровь.

— На губе, сучонок, службу продолжать будешь.

Он как-то неаккуратно зацепил меня за рукав и поволок в сторону караулки. Ночная наша прогулка проходила в полной темноте и при полном молчании сторон. Летёха не ругал меня, не отчитывал, а просто тянул в караулку. Мне же не хотелось ничего объяснять: я уже спал, перебирая ногами мимо палаток, мимо каптерки, в которой мы так хорошо сегодня посидели, мимо столовой и ПМП пока, наконец, не приковылял в караулку. Человек десять караульных свободной смены из курилки с любопытством смотрели: кого это привели на губу после отбоя? Капитан-начкар тоже разглядывал меня с интересом, будто я из кунсткамеры выполз.

— Принимайте, товарищ капитан.

Летёха сдал меня начкару.

— Сёмин? — обратился ко мне капитан.

— Так точно, — кивнул я, — младший сержант Сёмин.

Объяснять еще и ему, что я «прибыл для дальнейшего прохождения службы» не хотелось, да и не моглось: глаза слипались.

— Резво службу начал, — похвалил он меня. — Всем полком тебя искали. Ну, иди, отдыхай, Сёмин. Завтра начнутся твои дни золотые. Выводной!

В караулку вошел рядовой с автоматом. По виду — дембель.

— В сержантскую его, — капитан кивнул на меня как на мешок с ветошью.

Гауптвахта помещалась в одном здании с караулкой, только вход в нее был отделен высоким забором из профильных стальных листов. Импровизированный забор заканчивался колючей проволокой и «путанкой» поверх нее. У «губы» был свой небольшой дворик, в углу которого стоял скворечник сортира.

— Бери щит, — выводной кивнул мне в сторону стопки деревянных длинных щитов, окованных железом. Я взял один, очень тяжелый, — Проходи.

Камер было всего четыре: одна слева, для офицеров и прапорщиков и три справа, для рядовых, сержантов и подследственных. Выводной открыл среднюю:

— Спокойной ночи.

Я зашел в камеру. Не хоромы, надо сказать: голая бетонная коробка с маленьким зарешеченным окошечком под потолком на противоположной от двери стене. Ни нар, ни стола, ни табуретки. Голые стены и бетонный пол. Даже параши нет. На полу, примостившись на таких же щитах, что и у меня, уже спали три сержанта. Я пристроил свой щит и лег на него. Спать без подушки и одеяла на жестком дереве было, конечно, не так комфортно как в казарме, но, на голом бетоне было бы еще хуже. Приняв, наконец-то, горизонтальное положение я моментально заснул.

Чарс и бражка сделали свое дело: эйфорию сменил здоровый солдатский сон с неизменным сюжетом про дом родной и любимую девушку. Я даже не успел подумать о том, что сегодня, возможно, установил рекорд Афганистана и стал чемпионом Сороковой армии по скорости попадания на губу. Попасть на губу в первый же день своего пребывания в полку — да что там день! — через полсуток после приезда в полк — такое, действительно, надо уметь.

Ох, не следовало бы мне начинать свою службу в войсках с губы! Не в добрый час я попал на нее!

Губари делают всю самую грязную работу в полку: убирают помойку, вычищают выгребные ямы, укладывают дёрн. Вся это работа не просто грязная, а очень грязная и невероятно вонючая. После денька-другого вывода на работы, от губарей несет такой парашей, что рядом и стоять-то противно. И, ведь, не «отмажешься» от работы: за отказ от работы начгуб — начальник гауптвахты — добавит сутки, и лишнюю ночь ты проведешь на жестком щите в бетонной коробке камеры. Начгубов же на все гауптвахты Советской Армии специально подбирают с садистскими наклонностями, чтоб губарям было понятно — губа не санаторий. Впаяет тебе и сутки, и вторые — не поперхнется! Так стоит ли усугублять? Поэтому, на губе работают все — и деды, и дембеля. С чувством собственного достоинства, солидно и не спеша, таскают они носилки с *овном или прижимают к животу куски мокрой земли с кустиками травы — дёрн. Пожалуй, можно поспорить: что хуже? Убирать помойку при плюс пятидесяти, вдыхая ядовитые испарения, которые валят с ног или дерновать? За два часа работы на помойке и хэбэ твое, и сам ты пропитаешься гнусным запахом разложившихся и гниющих на жаре отходов. С эти запахом ты вечером вернешься к себе в камеру, и утешением твоим будет лишь то, что и сокамерники твои пахнут не лучше. Нет, еще хуже, чем убирать помойку — это укладывать дёрн! Сперва трясешься в кузове самого грязного грузовика в полку за этим самым дерном, затем на берегу какого-нибудь ручья лопатой аккуратно отдираешь пласты плодородного слоя почвы с травкой, потом бережно, чтобы пласты дерна не рассыпались в руках и не пришлось бы все начинать заново, грузишь дерн в кузов, привозишь в полк и нежно беря дерн на руки из кузова, укладываешь, подбивая пласты друг к другу в том месте, где укажут. При этом рукава и живот у тебя остаются крепко выпачканными в земле и траве. Но и это еще не все. После укладки ты долго и упорно носишь ведрами воду, поливая уложенный участок дёрна, чтобы трава быстрее принялась на новом месте. И все это только для того, чтобы беспощадное афганское солнце меньше, чем через неделю спалило плоды рук твоих, и на месте дерна остался бы толстый слой засохшей грязи, которую предстоит убирать. Самая грязная и бесполезная работа на свете!

Но, как говорится: чем бы солдат не занимался, лишь бы он задолбался.

При поступлении на гауптвахту у арестованных отбирались ремни и звездочки с головных уборов. Из умывальных принадлежностей полагалось иметь только полотенце и мыло. Обыкновенно, после двух-трех суток грязной работы, лишенный возможности побриться, в засаленной от грязи форме без ремня, губарь представлял из себя грязное, небритое чудовище, сродни привокзальным бродягам. Глядя на него со стороны, трудно было определить: сколько он служит? Он был поразительно похож на задроченного духа, на чмо болотное, но взгляд и осанка выдавали в нем человека бывалого и достоинства своего не уронившего.

Тем больше радости было дедам и дембелям, когда на губу попадал черпак — такой же старослужащий, но, к его несчастью, с меньшим сроком службы. В армии существует как бы две параллельных иерархических лестницы. По Уставу, полковники командуют майорами и ниже, майоры — капитанами и ниже, капитаны — лейтенантами и ниже. И так до рядового. Такой порядок прописан черным по белому в умных книжках и протеста ни у кого не вызывает. Но есть и другая лестница, с более крутыми ступенями. На этой лестнице, до года ты дух без всяких прав, но перегруженный обязанностями. От года до полутора — черпак, от полутора и до приказа — дед, а после приказа об увольнении в запас — дембель. И в этой табели о рангах мои погоны младшего сержанта имели сомнительную ценность.

«Духсостав» — это прислуга за все. Духи убираются в палатке, в каптерке, в парке, в столовой. Духов посылают по разным мелким поручениям. В зимнее время духи отвечают за то, чтоб в палатке было всегда тепло — носят уголь и топят печку. Духи веселят и развлекают дембелей и дедов, буде им сделается грустно. Словом, духам положено «летать» и «шуршать». Надо ли говорить, что и в наряды духи ходят гораздо чаще старослужащих? Обороняться духам не положено. Даже если ты мастер спорта по боксу, то с христианским смирением прими по правой и подставь левую во время очередной экзекуции. Поднять руку на старший призыв — тягчайшее преступление, граничащее со святотатством! Это настолько кощунственно, что никому из духов и в голову не приходит «дать оборотку» жестокому черпаку.

Отгадайте загадку: если послать восемь солдат грузить-разгружать или копать-перекапывать, а из этих восьми — шесть старослужащих, то, сколько всего солдат будет работать? Правильный ответ — два духа. Причем эти два духа выполнят весь объем работы, нарезанный для восьми человек за то же самое время, трудись они ввосьмером и еще успеют два раза перекурить.

Черпаки руководят духами. Черпаки еще совсем недавно сами были духами, их только вчера гоняли, били, угнетали, а они безответно выполняли всю работу: таскали уголь, топили печь, убирались, стирали, бегали по поручениям, рассказывали сказки, анекдоты и случаи из личной жизни на потеху старослужащим. Поэтому, черпаки знают всю духовскую работу очень хорошо. Целый год они постигали науку обустройства солдатского быта и теперь с готовностью преподают ее молодым. Через пинки и колотушки. Ни одно, даже самое малейшее нарушение, самая незначительная небрежность не в состоянии укрыться от ревнивого и бдительного ока черпаков. Вдобавок, впервые за последний год им негласно разрешено пускать в ход кулаки и этим своим правом черпаки пользуются чрезвычайно охотно и при любом случае. Черпаки — самые злые люди в Советской Армии. На них, на черпаках, Советская Армия и держится.

Злость черпаков обусловлена двумя обстоятельствами. Первое: будучи сами угнетенными еще совсем недавно, они отыгрываются на духах, стремясь восполнить вынужденную ущербность своего униженного и бесправного положения за целый год — первый год службы в Советской Армии. Угнетая вновь прибывших духов, черпаки восстанавливают тем самым утраченное и забытое самоуважение и утверждаются в глазах своего и старших призывов в новом своём качестве, качестве свободных и равноправных старослужащих солдат. И второе: черпаки — самый «оторванный от дома» призыв. Духи — те совсем недавно, всего несколько месяцев назад, были дома и ели мамины пирожки. Деды — эти скоро, через каких-то полгода будут дома. Вон, уже и парадки на дембель готовят. У дедов уже «горит свет в окошке» и «виден берег». О дембелях и говорить нечего: случайные люди в рядах Вооруженных Сил. У них уже сейчас полугражданская жизнь. Они могут себе позволить выйти на построение в тапочках или без ремня, а то и не выйти вовсе, сославшись на то, что живот болит или охота спать. Дембеля, считай, одной ногой уже дома. А черпаки… Год, самый тяжелый год службы, позади и впереди еще целый год! И никакого просвета впереди! Еще целый год подъемов, отбоев, тревог, построений, приемов пищи, караулов. Еще целый год в строю. Еще целый год войны. Еще целый год без девушек, без товарищей, с которыми дружны с детства, без дискотек, без городов, без троллейбусов, асфальта, парков, тенистых улиц и газировки. Еще целый год без дома, без мамы! А впереди на целый год — только выжженная пустыня и дикие горы без единой зеленой травинки. Как говорится, до хрена прослужил, и до хрена осталось. От такого положения вещей не то, что взбесишься, не то, что станешь злым — осатанеешь!

Деды — они добрее черпаков. Они уже вволю намахались кулаками, успели за полгода своего черпачества выместить зло и выпустить пар. Для них главный вопрос и смысл жизни — подготовка к дембелю. Как достать подарки для мамы и любимой девушки? Как лучше подогнать парадку? Как попасть в первую партию? Но все равно, они ревниво наблюдают за соблюдением солдатских обычаев и своих привилегий, и контролируют черпаков.

Армейский парадокс. Один из многочисленных парадоксов Советской Армии. Черпаки гоняют духов, не жалея ни своих кулаков, ни духовских грудных клеток. Казалось бы, должна возникнуть лютая ненависть и желание отомстить. Ан, нет! Духи, становясь черпаками, не мстят черпакам, ставшим дедами. Редкие исключения, правда, встречаются, но это лишь исключения, подтверждающие общее правило. Черпаки, объединившись с дедами, совместно угнетают духов.

Дембеля — высшая ступень солдатской иерархии. Они никого не угнетают. Для этого есть черпаки. И есть деды, чтоб смотреть за черпаками. Дембелям смотреть не за кем. У них уже подготовлены парадки, подарки родным и дембельские альбомы. Ничто земное не интересует их в полку. Ничто их более не держит в армии, кроме отсутствия в военном билете записи об увольнении в запас. Они уже все знают, все видели и ничем их не удивишь. Они одеты хуже всех в полку, так как износили отпущенные им Богом и Управлением тыла комплекты обмундирования и пары сапог. Поэтому, дембеля из толпы выделить проще простого: летом он в зимнем обмундировании и в сапогах, а зимой — в летнем обмундировании и панаме. Уважая пройденный ими славный боевой путь, в наряды и на операции их берут исключительно по доброй воле и личному пожеланию. Их уже как бы и нет в полку. Они уже гражданские люди, и упаси Боже духа обратиться к дембелю: «товарищ сержант». Беды не миновать. Можно и на кулак нарваться. К дембелям обращаются как к гражданским — по имени-отчеству.

На губе, понятное дело, в массе своей сидят дембеля. И от греха подальше, и чтоб не маячили, подрывая своим курортным видом дисциплину. Вообще, отношение к солдату со стороны офицеров, меняется со сроком службы, как спектр меняется от инфракрасного к ультрафиолетовому. Вновь прибывших духов офицеры встречают с распростертыми объятиями и с поистине отеческим радушием. Предлагают смелее бороться с дедовщиной и обещают свою помощь и поддержку в этой борьбе. А в случае неуставных взаимоотношений, проще сказать, если кто-то из молодых налетит на кулак черпака, просят докладывать им «хоть ночь-полночь». Но, хотя офицеры и тростят чуть ли не на каждом построении о том, чтобы духи докладывали о лютости дедов и черпаков — можете быть уверены, что офицеры первыми перестали бы уважать духа, который пришел бы и честно рассказал замполиту о том, что творится в палатке или землянке на самом деле.

После того, как дух становится черпаком, офицеры смотрят на него уже искоса: «а чего он отчебучит?». Фантазия солдатская не знает границ, и ожидать от черпаков можно чего угодно. Когда черпак превратиться в дедушку и его авторитет в роте возрастет до уровня заместителя командира роты по неуставным взаимоотношениям, на него уже смотрят как на явного, но еще не разоблаченного преступника. Деда обязательно нужно хоть раз макнуть на губу, чтоб не забывался и нюх не терял. Ну, а когда солдат становится никому ненужным дембелем, более того — вредным и всем мешающим дембелем, так как на его место могли бы придти трудолюбивые духи, — вот тогда его в роте терпеть уже решительно невыносимо! Губа создана для дембеля как конура для собаки. Туда, его! Сгноить мерзавца-дембеля!

Губа — последнее армейское жилище дембелей. Там у них лежбище!

Но что самое забавное: когда выпущенный с губы накануне отправки домой, выглаженный и нарядный дембель, простившись со знаменем части, пойдет к КАМАЗу, то провожать его выйдут и командир полка, и замполит, и комбат, и командир роты. То есть, все те, кто отравлял его жизнь последние полгода. Каждый будет жать руку, обнимет на прощание, и признается, что такого замечательного солдата у него никогда не было. Еще один армейский парадокс.

Можете себе вообразить ситуацию, когда на губу попадает не дембель, не дед и даже не черпак, а дух?! Дух на губе — это самый бедный человек в мире. Он работает, за себя и за того парня. При этом, как самый молодой, заканчивая работу после всех, обязан успеть раньше всех вымыть руки и накрыть на стол, встречая с работы утомленных старослужащих. Дух на губе — это дембельское счастье. Восемнадцать часов в сутки он будет «шуршать» за всю ораву, не требуя благодарности и только считая в уме минуты до окончания ареста.

(обратно)

8. Благословение

В шесть утра раздался скрежет открываемого замка. На пороге стоял вчерашний выводной.

— Подъем! — оповестил он нас, — Сдавай щиты на улицу.

Мы, кряхтя, ухватили свои спартанские лежаки и понесли их складывать на место. Хотелось спать. Во рту было противно. Тело какое-то не свое. Недосып и похмелье одновременно у восемнадцатилетнего неокрепшего организма. Я мечтал, что, вернувшись обратно в камеру, расстелю хэбэ прямо на полу и доберу еще хоть час, хоть полчаса оздоровительного сна.

Ага! Помечтал.

Во дворик гауптвахты зашел капитан-начкар и приказал выводному:

— Двое метут двор, остальные занимаются строевой подготовкой.

Посредине дворика был расчерчен квадрат для занятий строевой. Все губари, и сержанты, и рядовые, коих было только два человека, потянулись к квадрату. Убираться не хотел никто.

— Ты и ты — выводной повелительно ткнул пальцем в меня и в щуплого белобрысого сержанта, — схватили метелки и скребки и через пятнадцать минут я тут наблюдаю идеальный порядок.

Мы вдвоем пошли за к метлами, стоявшими в углу дворика. Вдруг, выводной окликнул меня:

— Младший сержант! Иди-ка сюда.

Я подошел.

— Что-то я твою рожу раньше не видел. Ты из какой роты?

— Со второго взвода связи.

— Не звезди, — строго сказал он, — я там всех знаю.

— Так меня еще не распределили.

— Постой, постой, — начал соображать выводной, — ты из карантина, что ли?

— Ну, да, — кивнул я.

— А когда приехал?

— Вчера.

— И уже на губе?

Я снова кивнул, мол: «да, нехорошо получилось». Лицо выводного вытянулось от удивления и восхищения.

— Ну, ты даешь! Откуда родом?

— Из Мордовии.

Выводной присвистнул:

— У нас в полку не так много мордвов, но те, что есть — все губари! Сынок, — он похлопал меня по плечу, — тебя ждет большое будущее. Теперь я могу спокойно увольняться в запас: смена пришла!

Как в воду смотрел. За двадцать месяцев в Афгане, на губе я провел более сорока суток.

— Эй, ты! — выводной подозвал черпака-рядового и кивнул на меня, — возьми у него метлу. И чтоб чище мёл.

— Тебе еще рано, — пояснил он мне, — ты еще наработаешься. Отдыхай, пока, копи силы. Сидеть тебе, чую, придется много и трудно. На, кури.

Выводной протянул мне сигареты и спички. Мы уселись с ним на крыльце губы под навесом, наблюдая, как трое ходят по квадрату, а двое метут дворик.

— Тебя как звать-то, мордвин?

— Андрей.

— Витек, — выводной протянул мне руку, — Миронов. Или Мирон, как тебе проще.

Я пожал протянутую руку. Таким образом, мы и познакомились, и поздоровались.

— Эй, ты! — выводной подозвал толстого сержанта с выбитыми передними зубами, — Жиляев! Ты что, не видишь — младший сержант пить хочет? Сгоняй-ка в прапорскую столовую за сладким чаем. Зурабу скажи — для меня. Две минуты. Время пошло.

Жиляев опрометью бросился из дворика — дверь на половину караула не закрывалась.

До меня не сразу дошло, что младший сержант, истомившийся от жажды — это я сам и есть. Мне стало неловко, что старший призыв должен из-за меня бегать за чаем. Выводной, очевидно, обладал способностью к телепатии:

— Ничего, — прочитал он мои мысли, — ему полезно. Чмо.

«Чмо» явно относилось не ко мне, а к Жиляеву.

В Армии, помимо духов, черпаков, дедов и дембелей, существует пятая каста, принадлежность к которой не определяется сроком службы. Каждый отдельный представитель этой касты называется «чмо». Человек, морально опустившийся, человек, мешающий обществу, человек московской области, чемпион московской олимпиады — десятки расшифровок у этой аббревиатуры, не меняющих ее страшного смысла. Чмыри — это такая же каста, как индийские бханги — «неприкасаемые». Чаще всего грязные, небритые парии, выполняют они всю духовскую работу до самого дембеля. Чмо — объект издевательств и притеснений сослуживцев. Даже бесправные духи угнетают чмыря, пусть он и старше их по призыву. Срок службы для чмыря как бы замирает, время для него останавливается. Иное его название — «дух со стажем». До самого своего увольнения в запас, вместо того, чтобы наслаждаться привилегиями своего срока службы, он будет мести, скрести, стирать и выполнять всю мелкую и рутинную работу. У большинства чмырей, после долгих месяцев унижений, недосыпа и постоянной работы тухнет взор и отключается высшая нервная деятельность. После года-полутора беспросветной чмошной жизни у них напрочь пропадает понятие добра и зла, хорошего и плохого. Такие чмыри реагируют только на простейшие раздражители: больно — не больно, светло — темно, работать — не работать. Я лично наблюдал как два чмыря на морозе, оставляя куски кожи с ладоней на застывшем металле, чистили КПВТ только потому, что им приказали его почистить. Они даже не задумались над тем, что мороз в Афганистане — дело нескольких часов. Что через полсуток станет опять тепло, и можно будет чистить тяжелый двадцатикилограммовый пулемет сколько душе угодно, не уродуя рук. Но им сказали — и они стали чистить. Потому, что так — проще. И не надо думать.

Вообще, налет цивилизации в человеке, все то, что мы называем объединяющим словом «культура», все это очень тонко и зыбко. Культура, то есть совокупность знаний и умений, правила хорошего тона и взаимной вежливости, мода и стиль, галантность и гигиена — все то, что в нормальной жизни видится мощным пластом — в условиях, когда человек поставлен перед необходимостью ежедневного и ежеминутного выживания, вся эта «культура» на поверку оказываются тоньше той плёнки, которая отделяет в яйце белок от скорлупы.

Упаси вас Бог попасть в касту чмырей!

На моей памяти, за двадцать месяцев службы в Афгане, в банду рвануло четыре человека. Трех из них я знал лично. Все до одного они были чмырями! И всех полковых чмырей, которых я встречал, объединяло одна общая для всех черта: полное отсутствие морально-волевых качеств.

Есть тьма способов быть причисленным к лику чмошников. Самый простой из них — перестать следить за собой. Перестать умываться, бриться, стираться. Товарищи, на первых порах мягко, а потом все настойчивей, станут делать тебе замечания. А когда на щеках образуется перманентная щетина, хэбэ засалится, а руки покроются цыпками от грязи, ты сам, незаметно для самого себя превратишься в чмо и даже не заметишь, что отношение сослуживцев к тебе уже давно изменилось и не в лучшую сторону. Что разговаривают с тобой пренебрежительно и даже офицеры отводят от тебя свой взор, чтобы не омрачать настроения. У нас в учебке был такой — курсант Кокурин. Здоровенный плечистый детина перестал следить за собой и начал покрываться слоем грязи. В скором времени его одновзводники, устав намекать и делать замечания, стали обращаться с ним как с чмырем, и парень полетел в пропасть. Его кулачищами можно было сваи заколачивать, но даже самый щуплый курсант мог походя пнуть его совершенно безнаказанно, как котенка. Кокурин даже не подумал бы отвечать. Бывало, в редкие минуты отдыха, кто-нибудь из курсантов скажет: «Пляши, Кокурин» и Кокурин рад стараться — пляшет, веселит курилку. Когда шло наше распределение по войскам, и решался вопрос: кто поедет служить в Афган, а кто останется в Союзе, Кокурин снова отчебучил. На батальонном построении встал перед комбатом на колени и, хватая его за ноги, весь в слезах, стал умолять не отправлять его в Афган. И ведь сработало! Не отправили. Впрочем, не один Кокурин цеплял майорские коленки. Три вполне достойных пацана, все полгода курсантской службы тянувших лямку не хуже других, перед строем на коленях просили оставить их в Союзе. Еще пять минут назад равные нам, стояли они на коленях на глазах у четырехсот курсантов двух учебных рот и, размазывая сопли и слёзы, лепетали о маме. Удивительно, но и этих тоже оставили в Союзе. Хотя, если вдуматься, зачем они нужны в Афгане? Этой же ночью всю троицу всей ротой пинками и кулаками произвели в чмыри. До самой нашей отправки оставались они париями, не имевшими права сесть с нами за один стол в столовой.

Другой способ попасть в чмыри — это парашничать. Кормили в Афгане не то, что — сносно, а очень даже неплохо. С учебкой разница поразительная! Если в будние дни на стол для десяти человек полагалось две банки сгущенки, то по воскресеньям ставили все пять. Не говоря уже о мясе, сахаре, рыбе. Если на складе не находилось сгущенки — давали сыр. Хлеба — «от вольного». Его, горячего, белого, свежайшего можно было брать сколько душе угодно. Призвавшись в апреле с весом в семьдесят четыре килограмма, я, будучи бесправным духом, в первую мою афганскую зиму наел загривок до девяноста! На моей лоснящейся роже можно было вшей бить. И даже при такой обильной кормежке, находились отдельные типы, которые лазили по чужим бачкам и котелкам! Едва освободиться какой-нибудь стол — они тут как тут: смотрят, что не доедено и подметают остатки. Их так и называли — парашники. Собой они пополняли ограниченный контингент чмырей.

Был еще третий, самый распространенный способ заделаться чмырем. О нем мне тут же рассказал грозный выводной гауптвахты Витёк Миронов. Оказывается, они с Жиляевым были из одной роты — шестой. Как и мои земляки.

В полку — ходи хоть на ушах. Кочевряжься и выкаблучивайся в свое удовольствие. Если никого это не задевает и никому не мешает, то все отнесутся к твоим художествам с глубоким пониманием и сочувствием — каждый с ума сходит по-своему. Но на операциях будь любезен соответствовать! Потому, что каждый рассчитывает на тебя, как и ты вправе рассчитывать на каждого. И твои соседи справа и слева ждут от тебя, что твой автомат будет работать в нужное время, отвлекая на себя часть огня моджахедов. И его не переклинет, не перекосит, не застрянет патрон в патроннике. Ты будешь вести огонь по противнику наряду с остальными твоими товарищами, а если попадешь во врага метким выстрелом — то будешь совсем молодец. Потому, что если ты не ведешь огонь, то пули, предназначенные для тебя, полетят в кого-то другого. А кому нужны лишние пули? Поэтому, как бы не было тебе страшно — воюй. Примеривайся к местности, переползай, прячься за укрытиями, но огня вести не переставай! Тебя всегда поддержат, но и ты обязан поддерживать свою роту огнем. И в этом — простое и жестокое проявление закона «один за всех и все за одного». А если у тебя «заслабило», если во время боя на тебя напала «медвежья болезнь», если автомат твой не участвует в общей перекличке, значит, в кого-то из твоих соседей стреляют чаще, чем могли бы и вероятность ранения или — не дай Бог — смерти для твоего товарища возрастает. И возрастает она — по твоей вине. Значит, пусть косвенно, но ты становишься виновником ранения или смерти твоего соседа, а значит, перешел на сторону душманов! И, когда стихнет стрельба, того, чей автомат не стрелял во время боя, будут бить всей ротой. Страшно и жестоко. Руками, ногами, прикладами — чем придется. Потому, что такому уроду — не место в строю. И на войне не место. Его место — возле сортира.

Или бывает и так. На операции каждый пехотинец несет на себе порядка двадцати килограмм груза: каска, бронежилет, автомат, БК — боекомплект, — гранаты, ракеты, саперную лопатку, воду и так далее. Как не ужимайся, как не старайся выкинуть ненужное и лишнее — все равно, меньше восемнадцати килограммов не получается. А идти приходится не по шоссе, а по горам и сопкам. По каменистым тропкам. По песку, в котором вязнут ноги, по щебню, в котором легко можно сломать лодыжку. И каждый несет на себе свой груз, наматывая километры и копя нечеловеческую усталость. Все идут измотанные, злые, ожидая, когда же, наконец, будет привал или хотя бы обстрел, что бы можно было перевести дух. И тут один боец, вконец выбившийся из сил, начинает петь такую песню: «Всё! Я больше не могу! Я устал! Оставьте меня здесь! Пристрелите меня! Я больше никуда не пойду!» И так он ноет и стонет, плачет, умоляя его пристрелить или бросить тут, на этом самом месте, что это начинает уже и раздражать. А настроение — не из веселых: вымотались все, а не один он. Все уже давно в поту и мыле, все несут равный вес и все одинаково устали. Шутить никому не хочется, да и сил на это уже нет.

Что за бред?! Как можно пристрелить военнослужащего Советской Армии?! У кого на это поднимется рука? И бросать его никак нельзя. Если даже трупы своих убитых товарищей, какова бы не была усталость, доносят до брони, чтобы родным было кого оплакать и похоронить. Если, несмотря на свинцовую усталость, несмотря на почти полную потерю сил, даже трупы стаскивают с гор, то, как можно бросить в горах живого человека?! Вот и Жиляев на одной из операций «расклеился». Сначала с него сняли вещмешок. То есть кто-то, такой же уставший, стиснув зубы и проклиная жиляевскую немощь, понес на себе два вещмешка. Несмотря на то, что с него уже сняли груз, Жиляев ныть и стонать не прекратил и продолжал свою песню в том духе, что мол, оставьте его здесь или пристрелите, только не мучайте больше. Тогда у него взяли автомат, каску и бронежилет и Жиляев шел уже как на прогулке — вовсе без всякого груза. Ему бы угомониться, придти в себя и, устыдившись, взять и оружие и весь свой груз обратно, так нет! Он уселся на камень и заявил, что дальше не сделает и шагу, а останется тут.

Всякому человеческому терпению положен предел, а у измотанных на пятидесятиградусной жаре солдат его и так оставалось немного. Взбесившись от подобной наглости и малодушия три деда начистили ему морду сапогами и дальше волокли его, подбадривая пинками. Километра через два спустились на «броню», туда, где есть вода и можно вытянуть уставшие ноги. И тут уж все те, кто нес вещи Жиляева — его автомат, каску, бронежилет и вещмешок долго и тепло благодарили это животное. В основном ногами. А сам сержант Жиляев немедленно и бесповоротно был переведен в чмыри и приравнен к духам до самого своего дембеля.

История эта произошла год назад, когда Жиляев был духом. Тогда же деды и выбили ему передние зубы. Год прошел с тех пор, те деды, став дембелями, полгода назад уехали домой, и сам Слава Жиляев мог бы уже вместе со своим призывом стать дедом, но у чмырей отсутствуют льготы по сроку службы. Больше на операции его не брали, и летал он, вместе с духами своей роты, не вылезая из полка.

Выслушав рассказ Витька про Жиляева, я мысленно поблагодарил Микилу за то, что нас так гонял в учебке и про себя дал торжественную клятву обращать больше внимания на ФИЗО. Костьми лягу, но на операции «умирать» как Жиляев не буду!

Меж тем, порядок во дворике был наведен. Теперь уже пять человек ходили по квадрату. Выводной, понимая, что губари хотят курить, дал из своих запасов каждому по паре сигарет. Все закурили, не прекращая движения по кругу так, чтобы стук сапог по бетону был слышен в караулке начкару. Вернулся Жиляев с фляжкой чая. Заискивающе улыбаясь беззубым, как у младенца, ртом он протянул фляжку выводному:

— Вот, принес, Витек.

Выводной брезгливо посмотрел на фляжку, перевел взгляд на Жиляева:

— И хрена ли ты мне ее суешь под нос?!

Жиляев опешил — пять минут назад его посылали за чаем, он его принес: горячий и сладкий, как просили, из прапорской столовой. В чем же дело? Чем этот Витек опять недоволен? Что было сделано не так?

— Я же тебе, долболету, объяснял: младший сержант, — Мирон обнял меня за плечи, — пить хочет. Понял? Не я, а этот дух.

Жиляев протянул фляжку мне. Пить мне действительно хотелось после вчерашнего. Я отвинтил крышку и из вежливости, как старшему по сроку службы, предложил Мирону. Тот отказался.

— Пей. Тебе нужнее. Вчера с земляками отдыхал?

— Ага, — честно признался я.

— Хорошие у тебя земляки. Мы с ними, считай, два года отвоевали.

Выводной глянул на часы и окликнул губарей., ходивших по квадрату:

— Ну, что? До завтрака гулять будете или пойдете по камерам?

— А во сколько завтрак?

— Как обычно. В восемь тридцать.

Еще два часа отбивать ноги по квадрату никому не улыбалось.

— Не-е, Витек. Давай уж лучше закрывай по камерам. Дай только перекурим еще по одной.

— Дело хозяйское, — философски изрек Мирон, — Пять минут на перекур.

Мне было непонятно: что это за губа такая? Захотел, зашел в камеру, захотел — вышел. Я спросил об этом у Мирона.

— А что тут такого особенного? — пояснил он, — В караул ходит только наш батальон. Сегодня я охраняю, а завтра, может, меня станут охранять. От губы никто не застрахован, поэтому, нужно сочувствие иметь и понимание. Все мы служим вместе, вместе на операции ходим. Чего делить-то? Свои же пацаны. Если начкар нормальный, то вечером можно даже в кино сходить. Понятно, что не на первый ряд, а так, чтобы тебя никто из шакалов не видел.

«Шакалы» — это было иное название офицеров. Прапорщики — «куски», а офицеры — «шакалы». Почему так сложилось, я не знаю, но могу засвидетельствовать, что некоторые офицеры своими повадками, действительно, больше походили на шакалов, нежели на людей в погонах.

Разошлись по камерам. В замке снова клацнул ключ, и мы вчетвером оказались закрытыми в нашей сержантской камере. Я, Жиляев, белобрысый младший сержант по фамилии Манаенков, который мел дворик и сержант-сапер, которого звали Резван. Я был духом, Жиляев — несостоявшимся дедом, а Манаенков и Резван — черпаками. Сделавшись за полгода службы в учебке крайне неприхотливым к быту, я снял хэбэшку и расстелил ее прямо на голом полу, намереваясь «добрать» еще почти два часа сна. Я лег, закрыл глаза и уже начал задрёмывать, но нет в мире совершенства! Сон не шел. Солнце стремительно поднималось к зениту, нагревая нашу бетонную коробку. В тесной камере стало душно. Какой тут сон, когда лежишь на полу с голым торсом и обливаешься потом! Резван окликнул Жиляева:

— Оу! Сколько служишь?

— Полтора.

— Сколько-сколько?! — возмутился Резван.

— Полтора года, — пояснил Жиляев.

— Это ты кто? Дух?

— Дед, — не совсем уверенно ответил Жиляев.

— Кто-кто? Дух? — снова переспросил Резван.

— Нет, дед.

— А-а. Понятно: дух со стажем.

Жиляев не стал возражать против такого определения его статуса.

— Ты вот что, — продолжил Резван, — снимай-ка хэбэшку.

— Зачем? — не понял Жиляев.

— Как зачем? — в свою очередь удивился такой непонятливости Резван, — Не видишь, нам жарко. Будешь вентилятором. Мы вот здесь ляжем, а ты давай, обмахивай нас сверху, да пошустрее.

Жиляев покорно стянул с себя засаленную хэбэшку и стал выписывать ей круги над нашими головами. Действительно, стало немного легче.

— Давай, давай, — подбадривал его Резван, — только вшей нам не накидай.

Он повернулся ко мне:

— Ты откуда родом?

— Из Мордовии. А ты?

— Я — из Дагестана, — гордо ответил Резван, — Сколько служишь?

— Только с КАМАЗа.

— А-а, дух значит?

— Дух, — подтвердил я.

— А Мирона откуда знаешь? Земляк твой?

— Нет. Он служит с моими земляками.

— Понятно. А девушка у тебя есть? — ни с того, ни с сего спросил Резван.

— Есть.

— А я со своей даже спал — похвастался он.

Я догадался, что про мою девушку он спросил, чтобы рассказать о своих победах над слабым полом. Интересно послушать. Я люблю рассказы о чужих сексуальных подвигах.

— Мы с ней из соседних сел, — начал Резван и обратился к Жиляеву, — Ты махай, махай, чего уши развесил? Один раз я у них в селе засиделся допоздна и когда пошел к себе в село, то уже была ночь. Моя любимая девушка решила меня проводить до полдороги. Когда мы отошли от ее села и немного прошли по дороге, я ей сказал, чтобы шла к себе домой, а я дойду сам. Она пошла, вроде как к себе домой. А я прошел немного и вижу — стог. Подумал, чего это я ночью буду ходить? Дай, думаю, я переночую в этом стогу, ночь-то ведь теплая. Я забрался в этот стог и уснул в нем, а утром просыпаюсь, гляжу: моя любимая девушка спит с другой стороны стога. Теперь мы, по нашим обычаем, муж и жена!

Резван рассказывал об этом невиннейшем приключении с таким жаром, с таким восторгом, но я, честно говоря, не понял в чем тут «фишка»? Ну, поспали, разделенные несколькими метрами сена или соломы. И что? Где изюм? Ладно бы он мне рассказал, как он свою любимую девушку и так и эдак десять раз за ночь ставил. Вот это была бы история! А здесь что? До призыва я к своим восемнадцати годам успел трахнуть целых шесть девчонок. С одной мы почти два года периодически встречались: она была на восемь лет старше и научила меня таким замечательным вещам!.. Расскажи я Резвану хоть десятую часть своих половых похождений, боюсь, несчастного целомудренного дагу скорчило бы в судорогах. Поэтому я только сочувственно покивал головой, дескать: «Да-а. Бывает. Повезло тебе».

Нас отвлек Манаенков. Он стал колотить в дверь камеры, требуя выводного.

— Оу, ты чего шумишь? Зачем людям разговаривать мешаешь? — спросил его Резван.

— Я в туалет хочу, — смущенно признался Манаенков.

— А час назад ты чем думал, когда все нормальные люди ходили?

— Мне тогда некогда было — я двор мел.

— Болван! — определил его Резван, — Чмо.

Открылась дверь, и на пороге показался Мирон.

— Чего шумишь? — спросил он Манаенкова.

— Я в туалет хочу, — пояснил тот.

— Через час завтрак, тогда и сходишь.

— Я сейчас хочу! — настаивал младший сержант.

— И что? Вас тут вон сколько сидит. И каждый раз, когда кто-нибудь из вас захочет, я должен бежать с ключами выводить вас?

— Ну, пожалуйста, — умолял его Манаенков.

— Валяй в сапог, — безжалостно отрезал Мирон.

— Как — в сапог?

— Каком кверху. Если сильно хочешь, то наделаешь и в сапог, а если не сильно, то потерпишь до завтрака.

Дверь снова закрылась. Манаенков принялся бешено колотить в нее ногами — парня, видать, и в самом деле приперло. Дверь снова открылась, но лишь для того, чтобы кулак выводного со всей дури угодил в лоб Манаенкову.

— Еще раз стукнешь — убью, — пообещал Мирон.

Манаенков, судя по нему, «словил мутного», или, выражаясь боксерским языком, получил нокдаун. Глаза его помутнели, голова качалась на тонкой шее. Придя немного в себя, он снял сапог и облегчился прямо в него. Еще один маленький шажок в сторону «чмошничества», таким образом, Манаенковым был сделан тут же, в этой камере, на моих глазах. Когда через час открылась дверь, то мы втроем пошли на завтрак в маленькую комнатку, в которой принимали пищу губари, а Манаенков пошел в сортир — выливать из сапога.

Губари завтракали после всех в полку. На караул и на губарей в столовой отпускали пищу в общие термосы, поэтому, до губарей доходила очередь только после того, как поедят все смены караула. Губарям доставались остатки, и вменялось в обязанность мыть большие тридцатишестилитровые термосы из под первого, второго и третьего. Мыть, конечно, досталось бы мне, как самому младшему по сроку службы, но сегодня, день был удачный для Манаенкова и Жиляева. Духам, конечно, на губе не сахар, но чмырям — приходится еще хуже. Вдобавок, это все видели, суровый Мирон явно взял меня под свое покровительство.

Пользуясь добротой выводного, после завтрака мы вышли во дворик покурить: Мирон снова дал каждому по две сигареты. Солнце пекло уже во всю, полковой развод кончился, и чем нам предстояло заниматься, было еще не ясно. Наверное, сейчас погонят убирать помойку.

Я наслаждался жизнью: сигарета в зубах, свежий воздух вместо душной бетонной коробки и главное — бачки сегодня мыл не я. В желудке переваривался завтрак: пусть мяса в нем было не так богато, как в полку, но свои законные тридцать три грамма сливочного масла и сладкий кофе я получил. Чего еще духу надо для счастья? Мою радость от жизни прервал знакомый голос — Востриков.

Он появился в караулке сразу же после полкового развода и теперь шел на губу в сопровождении начкара. Ой, как мне было стыдно перед ним: Востриков мужик, видать, хороший и незлой, а я его так подвел, усевшись на губу!

— Где этот разгильдяй? — его громкий командирский голос разносился далеко за пределы караульного городка, — Где этот нарушитель воинской дисциплины? Подайте мне этого возмутителя спокойствия!

Я струхнул. Если простой летеха зарядил мне вчера в челюсть, то что со мной сделает капитан? Может, в Афгане обычай такой: шакалы избивают духов? Вдобавок, востриковская увертюра не обещала мне ничего светлого и радостного.

Два капитана — начкар и Востриков зашли во дворик губы.

— Вот он, — кивнув на меня, сказал начкар.

— Семин? — обратился ко мне Востриков.

— Так точно, товарищ капитан! Младший сержант Сёмин! — отрапортовал я.

— Молодец, Семин, — похвалил меня Востриков, — хорошо службу начал! Далеко пойдешь.

Востриков повернулся к начкару:

— Так я забираю у тебя этого охламона?

— Забирай. Меньше народа — больше кислорода.

Мне выдали отобранные ночью ремень и звездочку с панамы. По пути к модулю карантина нас встретил тот самый коренастый лейтенант, который ночью сдал меня на губу.

— Товарищ капитан! Лейтенант Тутвасин… — козырнув, начал он.

— Товарищ лейтенант! — перебил его Востриков, — у вас на плечах голова или жопа?

— Виноват, товарищ капитан?.. — растерялся летеха.

— О том, что сержант из карантина отсутствовал на вечерней поверке, знали только мы, и это было наше внутреннее дело. А теперь, благодаря вам, об этом знает весь полк. И весь полк теперь знает, что в карантине нет дисциплины, потому, что командиры взводов там долболёты!

— Я… — начал было оправдываться лейтенант.

— Головка от ружья, — снова осек его Востриков, — вместо того, чтобы провести с младшим сержантом индивидуальную разъяснительную работу, — Востриков стукнул кулаком о ладонь, показывая, каким образом со мной следовало провести разъяснительную работу, — вы поволокли его на губу и тем самым ославили вверенный мне карантин на весь полк! Где ваш взвод?

— Готовится к занятиям по тактической подготовке.

— Вот и занимайтесь! А ты, — Востриков посмотрел на меня, — если пропустишь еще хоть одно построение, будешь иметь бледный вид и макаронную походку. Ясно?

— Так точно, товарищ капитан! Ясно!

Действительно, ясность была полная. Если Востриков таким макаром отстирывает лейтенантов, то младшим сержантом он просто вытрет задницу, в этом можно не сомневаться. Почвы для таких сомнений Востриков не давал. И вслед удаляющемуся лейтенанту, Востриков добавил себе под нос:

— Долболет! Западенец гребаный!

Как бы тихо Востриков не произнес своего ядовитого замечания, я его услышал. И сделал свои выводы. Востриков снова повернулся ко мне:

— А ты какого хрена тут встал? Иди, готовься к занятию, получай оружие.

— Есть! — радостно козырнул я и побежал в модуль.

Было чему радоваться: вместо вонючей и душной «губы» я снова оказался в чистом модуле с мягкими постелями, среди своих пацанов. И, пусть мне предстояло несколько часов бегать и ползать на жаре под ярким солнцем, это было во сто крат лучше, чем сидеть в бетонной коробке на голом полу, задыхаясь от вони потных тел и духоты. Да и какая сейчас жара? Так… Градусов тридцать-тридцать пять. Разве это жара? Это курорт!

(обратно)

9. Тактика

Когда я забежал в модуль, карантин уже получал оружие и выходил строиться. Щербаничи и разведчики, с которыми мы пересекли границу, окружили меня возле тумбочки дневального:

— Ну, что там?!

— Ну, что?

— Как на губе?!

— Сильно гоняют?

Я оглядел их счастливый, что снова нахожусь среди них, но марку не уронил — как ни крути, а теперь я уже не просто дух, а дух бывалый, сидевший на губе.

— Губа как губа, — похвастался я, — ничего особенного.

Щербанич-старший пихнул мне в бок что-то твердое:

— Держи. Твой автомат и подсумок.

Этот Афган не переставал меня удивлять! Как будто попал на другую планету, где жизнь течет по своим, особым законам. Будто не в родных Вооруженных Силах течет эта жизнь, а в некоем загадочном и недоступном простым смертным Эльдорадо: кормят от пуза, даже на губе, патроны и гранаты в парке валяются под ногами вперемешку с булыжником, автоматы раздают всем встречным и поперечным. В Союзе процедура выдачи оружия происходила несколько иначе: дежурный по роте под присмотром бдительного старшины, выдавая курсантом закрепленные за ними автоматы, записывал номер каждого в «книгу выдачи оружия» — прошнурованную, пронумерованную и скрепленную печатью части и подписью начальника штаба. Получая автомат, каждый курсант расписывался напротив своей фамилии в том, что он получил АК-74 именно того номера, который указан в книге. В роте сто восемьдесят курсантов в шести взводах и при них восемнадцать сержантов, которые тоже получают оружие. Понятно, что за пять минут все оружие не получат. Процедура растягивалась на час. Перед полевым выходом час получаем оружие, после полевого выхода час сдаем. Ошалевший дежурный, метался по оружейке и судорожно сверял номера на автоматах с записанными в книге прежде, чем потный и уставший курсант ставил его обратно в пирамиду. То и дело орал: «Куда прешь?!», «У тебя номер не сходится!», «А где четвертый магазин?», «Куда ты ставишь, идиот, я у тебя еще его не принял!». Крик, гам, мат, неразбериха. А тут, даже не я этот автомат получал, а мне его, как белому человеку и пострадавшему от шакальего произвола, товарищ принес. Дежурный по роте единственно, что сделал для контроля, так это вышел на крыльцо модуля, пересчитал стволы за правым плечом каждого сержанта и крикнул Вострикову:

— Пятьдесят четыре, товарищ капитан.

Востриков, красавец, даже усом не шевельнул в сторону дежурного: пятьдесят четыре — так пятьдесят четыре. Хоть сто пятьдесят четыре, хоть шестьсот шестьдесят шесть.

Дежурный, поняв, что если будет мелькать на крыльце дальше, то может и нарваться, вернулся к тумбочке дневального, достал из нее книгу выдачи оружия (очень похожую на свою подружку в Союзе — прошнурованную, пронумерованную и скрепленную полковой печатью — только незаполненную, с девственно чистыми листами, будто в этой роте оружие не получал никто и никогда) и сделал запись о том, что сего дня двадцать седьмого октября месяца года от Рождества Христова одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого капитан Советской Армии Востриков получил из оружейной комнаты ремроты автоматов системы Калашникова модификации АК-74 ровно (цифрами и прописью) пятьдесят четыре штуки. Через минуту дежурный по роте забыл и про автоматы и про Вострикова, увлеченный жирной мухой, которая колотилась в стекло оружейки.

Строй застыл, ожидая дальнейших приказаний. Кончилась возня, смолкли шепотки. Сто восемь глаз преданно глядели на капитана. Возле капитана крутились два шакала: уже знакомый мне лейтенант Тутвасин, тот самый козёл, который меня вчера вечером сдал на губу, и долговязый, нескладный какой-то старлей с пушками на воротнике — артиллерист. Если Тутвасин покрутился, покрутился возле Вострикова и занял, наконец, свое место на правом фланге, как командир первого взвода карантина, то старлей никак не мог для себя решить: оставаться ему возле начальника или идти в середину строя, где и положено стоять командиру второго взвода. Он, наверное, решал бы эту дилемму дольше Буриданова осла, если бы Востриков не надломил бровь:

— Какого хрена тут шьешься, старший лейтенант? Встать в строй!

— Есть! — откозырял старлей и встал на место.

— Младший сержант Сёмин. — это Востриков обращался ко мне.

— Я! — гаркнул я из второй шеренги.

Единственным моим желанием сейчас было, чтобы Востриков забыл о моем существовании до конца карантина, а еще лучше — до самого дембеля.

— Пока вы вчера, товарищ младший сержант, с земляками пьянствовали, ваших товарищей распределяли по взводам. Вы — во втором взводе. Встаньте в свой взвод.

— Есть!

Радости моей не было предела: я залез в первый взвод по привычке строиться по ранжиру, а ростом меня Бог не обидел, и весьма горевал, опасаясь, что этот злобный козёл Тутвасин, будучи моим командиром взвода, пожалуй, устроит мне светлые денечки. А с нескладным старлеем, можно и ужиться. Тем более, что он артиллерист и дела пехотные ему должны быть до лампады. Я встал во второй взвод. Рядом с Щербаничами и разведчиками.

Насчет козла я, наверное, был все-таки неправ. Никакой Тутвасин не козёл: ростом не вышел. Даже до козла не дотягивает. Так… козлёнок. Малёк.

С детского сада есть у меня нехорошая манера: давать клички плохим людям. Причем, иногда так удачно получается, что новое погоняло намертво пристает к негодяю. Удивительное дело! В полку служил старший лейтенант Маликов. Был даже старший лейтенант Мальков, но Мальком весь батальон безошибочно звал Тутвасина.

И это не прибавило ему симпатии ко мне.

Тем временем Востриков повернулся к строю, критически оглядел нас и спросил:

— Товарищи сержанты, сейчас будет занятие по тактической подготовке с боевыми стрельбами. Кто из вас видит автомат первый раз в жизни?

Строй заржал. Шутка понравилась: до присяги три патрона стреляет даже стройбат, ну, а мы-то — козырные пацаны. Не только стрелять из автоматов, но даже и разбирать их уже умеем.

— Тогда так, орлы, — продолжил Востриков, — автоматы без команды с предохранителя не снимать, патрон в патронник не досылать. Увижу заряженный автомат — приклад об башку разобью. Вопросы?

— Никак нет! — дружно гаркнул строй.

— Вы, четверо, — Востриков показал на левофланговых, — быстренько из оружейки принесите два ящика патронов. Остальные — нале-ВО! Левое плечо вперед, шагом МАРШ!

Строй стал заворачивать мимо модуля к полковым воротам. Из мазанки КПП выполз дневальный, распахнул ворота с красными звездами. За воротами стояли два «Урала».

— По машинам! — скомандовал Востриков, когда вернулись четверо, посланные за патронами.

К нашему удивлению, на этот раз в кузове под тентом было чисто: чистые скамейки и выметенный пол кузова радовали глаз. Едва последний залез в кузов, как «Урал» тронулся.

Немедленно был откинут передний полог, и встречный ветер залетел под тент как в аэродинамическую трубу для того, чтобы вылететь через задний борт.

«Сытый желудок, хорошая компания. Что еще нужно для службы?», — размышлял я, не вслушиваясь в разговоры однопризывников, — «А для счастья?»

Вопрос был философской глубины и я об него споткнулся, не зная ответа. Для начала я решил, что не уверен насчет всего «Счастья», но сейчас неплохо было бы познакомиться с красотами Афгана и местными достопримечательностями.

«Урал» поехал вдоль каменного забора полка, обогнул парк и выехал на какую-то скверную дорогу, от тряски по которой выворачивались кишки. Мы еще не знали, что по афганским меркам — это проспект. Дороги бывают и хуже и гаже. А то и не существуют вовсе. За задним бортом открывался прекрасный вид на унылую безжизненную пустыню, которую мы пересекли вчера. Пустыня эта перетекала своими барханами на восемьдесят километров к северу от полка до самого Хайратона. Смотреть на нее не хотелось: от пустыни веяло какой-то скукой. Я встал к переднему борту. Тут пейзаж был немногим краше: прямо по курсу высились дикие горы и уходили вправо и влево до горизонта. Ни травинки, ни кустика на них тоже не было. Такая же пустыня, только поставленная вертикально. Километрах в трех от полка обнаружилось какое-то селение. «Урал» подъехал ближе, и можно было ясно разглядеть пять-шесть крохотных глинобитных домиков огороженных глиняной же стеной на манер крепости. «Урал» въехал в крепость, но пробыл там только несколько секунд — ровно столько, сколько потребовалось, чтобы въехать в одни ворота и выехать в другие. Но этого времени оказалось достаточно, чтобы разглядеть весь кишлак Глиняная стена, которую, судя по ее виду, возводили еще во времена Тимура, во многих местах обвалилась, а ворот было не двое, а четверо, так как кишлак располагался на перекрестке. Поперек нашей дороги шла другая, из желтого кирпича, стертого, выбитого и запорошенного песком: остатки Великого Шёлкового Пути или Старая Кундузская дорога. Века назад вела эта дорога из Кундуза в Хайратон, Мазари-Шариф, Шибирган и дальше, в Газни и Иран. Полторы-две тысячи лет назад стоял на этом месте шумный караван-сарай, который содержали евреи-рахдониты, и где купцы, шедшие навстречу друг другу из Европы и из Китая, находили отдых для себя и воду для верблюдов. Но много мутной воды унесла Амударья в пески Средней Азии за эти годы. Не стало ни купцов, ни рахдонитов, ни караван-сарая. Остались только верблюды и нищий никчемный кишлак Ханабад. Советские войска построили Новую Кундузскую дорогу из бетонки чуть севернее Ханабада, и само название кишлака — «Ханский Город» — в двадцатом веке звучало издевкой над блистательным и благополучным прошлым. Тоже мне — город! Шесть ветхих халуп, притулившихся к полуразрушенному глиняному забору.

Я сел обратно на скамейку и просидел так до самого полигона. «Урал», то и дело потряхивая нас на колдобинах, забирал все выше и выше в гору. Наконец он остановился, укатав нас с непривычки до тошноты. Проехали мы никак не больше десяти-двенадцати километров.

— К машине! — Востриков подал команду.

Пассажиры обоих «Уралов» попрыгали на землю.

— Становись!

Мы построились повзводно, и я занял свое законное место во втором взводе, подальше от злобного гаденыша-Малька.

— Внимание, товарищи сержанты, — обратился к нам Востриков, — сейчас мы немного поиграем в войну. Занятие по тактической подготовке с первым взводом проводит лейтенант Тутвасин.

— Есть! — с готовностью отозвался Малёк.

— Со вторым взводом… — Востриков оглянулся на неуклюжего старлея, — Вы что оканчивали, товарищ старший лейтенант?

— Артиллерийское командное, — развел руками старлей.

— А в каких частях в Союзе службу проходили?

— В корпусной артиллерии.

— Это на стопятидеятидвухмиллиметровых?

— Так точно, товарищ капитан.

— Понятно, — вздохнул Востриков, — автомат видели только на присяге и в карауле.

— Так точно. — подтвердил старлей.

— Тогда так. Со вторым взводом занятие проведу лично.

Востриков обернулся к Мальку:

— Занимайтесь, товарищ лейтенант.

— Есть! Взвод становись! Напра-во! Левое плечо вперед шагом — марш.

Первый взвод под командой Малька потопал в свой угол полигона.

Полигон располагался в самом предгорье. Уходя почти отвесно ввысь, внизу горы переходили в сопки, которые толстыми извилистыми щупальцами уходили еще ниже на несколько километров — к пустыне. На широком гребне самой большой сопки был оборудован полковой полигон: смотровая вышка из глиняных кирпичей, две цепочки бетонированных траншей для стрельбы и, на директрисе огня, два ряда автоматических мишеней — грудные за двести метров и ростовые за четыреста. Совсем далеко, метров за восемьсот стояла еще одна пара ростовых мишеней — для снайперов и пулемётчиков. При попадании мишени ложились и через несколько секунд подъемный механизм возвращал их в прежнее положение. Метров в пятидесяти правее вышки был вкопан Т-62. Ход из танкового капонира вел в отрытую тут же землянку. Это было жилище полигонной команды, которая ремонтировала мишени, чинила подъемные механизмы и несла караульную службу.

Востриков оглядел наш взвод:

— Внимание, товарищи сержанты! Сейчас мы с вами будем отрабатывать действия мотострелкового взвода в наступлении. Мотострелковый взвод наступает по фронту в сто пятьдесят метров. Расстояние между соседними бойцами пять — десять метров. При действии в наступлении всем и каждому сохранять это расстояние. Не разрывать и не сокращать дистанцию. Вопросы?

Вопросов не было, так как все было предельно ясно. В учебке мы это отрабатывали. По команде Вострикова взвод растянулся цепочкой и с автоматами на перевес пошел на штурм противоположной сопки. Это было не особенно сложно: спустились с одной сопки и, стараясь держать ровную линию, поднялись на другую. Даже не запыхались.

— Молодцы! — похвалил нас капитан, — Усложняем задачу. Таким макаром, как написано в Боевом уставе, только сбежавших зыков ловить. Понятно, что противник будет вести огонь на поражение по наступающей цепи. Для уменьшения вероятности попадания пуль и осколков наступление ведется следующим образом: передвижение каждый солдат осуществляет не по прямой, а зигзагообразно, максимально пригнувшись к земле. Передвижение осуществляется короткими перебежками. Восемь-десять шагов пробежал — упал. Выждал четыре — пять секунд — продолжил движение. Вопросы?

Маневр был сложнее предыдущего, но вопросов не было. Вот только падать в чистой хэбэшке в пыль не очень хотелось. Добро бы просто в пыль. Так нет! Вся она перемешана с колючками и острыми камнями. Проползи по ней метров двадцать — все колени и локти раздерешь в клочья до крови. Эх! Где ты, Россия?! Вот где ползать-то! Упал в мягкую травушку-муравушку и ползи как по шёлковому матрасу. В Туркмении мы как-то ползали разок на тактике. Потом долго доставали колючки из живота.

Взвод без энтузиазма снова развернулся в цепочку, утешаясь мыслью, что тяжело в учении — легко в бою, не мы первые, не мы последние тут ползаем. По команде капитана мы повели наступление обратно на полигон. Перебегая и падая, мы спустились в ложбину между сопками, перебегая и падая, поднялись на сопку. Захватив штурмом полигон мы были грязнее чертей: мало того, что хэбэшки были в пыли и колючках, так еще и пыль, смешалась с потом и растеклась по лицам грязными разводами, придавая нам совершенно зверский вид.

— Молодцы! — снова похвалил нас Востриков, — Еще более усложняем задачу. Одним из главных элементов наступательного боя является ведение огня по противнику. Огонь ведется следующим образом: при перебежке намечаете себе цель, ложитесь для стрельбы, двумя-тремя глубокими вдохами выравниваете дыхание, ловите цель в прицел и даете одну-две очереди. Противник наверняка заметит вспышку от вашего автомата и будет ожидать, когда вы поднимитесь с данной точки для того, чтобы прицельным огнем убить вас или ранить. Поэтому (примите это как закон), никогда и ни в коем случае не поднимайтесь в атаку с той точки, с которой вели огонь! Следует перекатиться или переползти на три-пять метров вправо или влево и только оттуда снова подняться и продолжить наступление. Напоминаю, что передвижение по полю боя осуществляется перебежками, как можно ниже пригнувшись к земле. Вопросы?

— А куда стрелять, товарищ капитан? — решился переспросить кто-то из строя.

— А мне по фигу. Хоть в воздух. Главное — не попасть в задницу вырвавшимся вперед. Выберете себе кустик или камень — его и обстреливайте. У нас сейчас не огневая подготовка, а тактическая. Цель занятия — привить вам и закрепить навыки перемещения на поле боя при действии в составе подразделения, а не прицельная стрельба. Еще вопросы?

Вопросов больше не было.

— Внимание, взвод. Сейчас вы получите патроны. Снарядите по два магазина. Один — в автомате, второй — в подсумке. Без команды автоматы с предохранителя не снимать, затвор не передергивать.

Подтащили ящик с патронами, сбили крышку. В ящике оказались две тяжелых цинковых зеленых коробки и больше ничего. Хоть зубами открывай. На крышке каждой коробки стояла маркировка: «ПС 5,45 1080 шт.». Востриков достал из ящика небольшую плоскую железяку, закругленную на одном конце и с острым лепестком на другом. Несколько человек по очереди попытались открыть цинк — бесполезно.

«Напризывают в армию криворуких!» — я посмотрел на открывавших с презрением, — «Большую консервную банку открыть не могут! Была бы там тушёнка — вмиг бы расковыряли».

— А ну, дай, — я оттер плечом очередного сержанта, который безуспешно возился с цинком, — смотри, сынок, как дядя делает.

Я взял железяку и попытался проткнуть цинк. Железяка соскользнула, и я ободрал себе костяшки пальцев об угол коробки. Тогда я снова приладил железяку, направив острый лепесток в крышку. Хлопнул сверху левой ладонью — и только отшиб себе ладонь. На крышке появилась крохотная вмятина. Не поддавалась, падла! Вострикову надоело смотреть как тридцать человек мучают одну коробку и он прекратил наши жалкие потуги, в несколько взмахов вскрыв крышку. Под крышкой оказались плотно уложенные бумажные кубики, в которые были упакованы патроны. В каждом бумажном кубике по тридцать штук. Аккурат, чтобы хватило снарядить магазин. На два магазина хватило немногим, и Востриков так же ловко вскрыл второй цинк. Я взял две пачки патронов и уселся снаряжать магазин. Первые несколько патронов вошли легко, но дальше дело застопорилось: сжимаясь, пружина в магазине сделалась тугой и приходилось прилагать большие усилия, чтобы запихнуть очередной патрон. Похоже, у остальных были такие же трудности и самый сильный не смог затолкать больше двадцати патронов. Видя наше бессильное усердие и, видимо догадавшись, что конца краю этому не будет, Востриков взял чей-то магазин, присел на корточки и, набрав в левую ладонь пригоршню патронов, показал: как надо снаряжать. Уцепив правой рукой магазин в верхней его части, капитан вставил патрон в гнездо, придержал его большим пальцем и несильно стукнул магазином о коленку. Под тяжестью патронов пружина осела, и новый патрон без труда сел на место. Подавая левой рукой новые патроны, Востриков ритмично постукивая себя магазином по коленке, быстро и без труда снарядил магазин: стук-стук-стук-стук — и готово! Я бы и прикурить не успел за это время.

— Понятно? — Востриков поднялся и бросил магазин владельцу.

По такой методе дело пошло веселее и через пару минут мы снарядили оба магазина.

— Становись! — подал команду Востриков, — Засечем время. Норматив — четыре минуты. Взвод! К бою!

По команде мы бегом растянулись в цепь.

— На рубеж — гребень соседней сопки, в атаку — вперед!

Если честно, мне было страшно. Остальным, наверное, тоже. Я не показывал этот страх, но он возник во мне. Пусть война была ненастоящая и спереди нас не поливали огнем душманы. Но настоящими были автоматы в руках и патроны в примкнутых магазинах — тоже были всамделишные. Каждый такой патрон, пулей вылетев из ствола, мог прихватить с собой чью-то жизнь.

Навсегда. В вечность.

На стрельбах в учебке возле каждого стрелявшего стоял офицер или прапорщик и внимательно следил за каждым движением курсанта. Если курсант допускал оплошность, то его немедленно отстраняли от стрельб и отбирали патроны. Да и патронов-то тех было — смех один. По три штуки в одни руки. А тут — с места в карьер. Вот тебе автомат, а вот тебе шестьдесят боевых патронов. И над душой никто не стоит. Востриков при всем желании не смог бы уследить за тридцатью движущимися цепью сержантами.

Краем глаза уловив, что атака уже началась и мои соседи двинулись вперед, я пригнулся и побежал по-заячьи зигзагом, будто хотел запутать следы. Пробежав метров шесть я плюхнулся на землю. Терять было нечего: хэбэ уже все в грязи, все равно стирать, а рожей моей можно было пугать грешников в аду. Я упал на землю и моментально десятки колючек и камешков, прокусив ткань хэбэшки, воткнулись мне в грудь и живот. Справа и слева послышался стрёкот очередей: та-тах, та-тах.

«Блин! А чего же я не стреляю?!», — мелькнуло в мозгу.

Рывком дернув затвор на себя, я изготовился к стрельбе. Ничего примечательного, никакой достойной меня цели я не увидел в горячке и выпустил пару очередей в никуда. Лишь бы строго вперед и лишь бы ни в кого не попасть. Не ставя автомат на предохранитель, я подкинулся и снова пробежал десяток метров, все так же петляя. Внимание мое было сосредоточено на том, чтобы не отстать от цепи и не вырваться вперед, поэтому, я вертел головой во все стороны для ориентации в пространстве. Стрельба боевыми патронами — дело серьезно и разгильдяйства и невнимания не терпит. Можно влепить кому-нибудь в задницу пару пуль и угодить под трибунал, а можно и самому получить от такого же «вояки» как ты сам.

Наконец, цепь спустилась в ложбину и пошла наступать вверх по сопке. Наверняка с расстояния можно было представить, что здесь идет ожесточенный бой: тут и там раздавались автоматные очереди, будто наши автоматы переговариваются между собой. На вершину я выполз одним из первых: спасибо Микиле и хорошей физической подготовке. Первыми на сопку поднялись — надежда Сухопутных Войск и Сороковой Армии — выпускники нашей учебной дивизии: разведка, связь и пехота из Иолотани. «Белорусы» безнадежно сдохли. Это был не первый подъем на сопку, сказалась усталость, а парни, видать, в горах впервые, «ходить» не умеют, да и с физподготовкой у них в учебке было не так сурово как у нас. В норматив, разумеется, мы не уложились.

— Отбой! — За спиной возник Востриков, — автоматы — на предохранитель. Отсоединить магазины. Отвести затворные рамы. Приготовить оружие к осмотру.

Взвод снова построился, все отсоединили магазины, передернули затворы, выплёвывая из автоматов патроны, и отвели затворные рамы назад. Востриков проходил вдоль строя и смотрел: не остался ли у кого патрон в патроннике.

— Осмотрено, осмотрено, осмотрено, — то и дело проговаривал он, передвигаясь от одного сержанта к другому. «Осмотренный» отпускал затвор, щелкал курком, ставил автомат на предохранитель и вешал его за спину на ремень. На сегодня война окончена.

Боже! Как же я устал! Гудели ноги, ныла спина, едва шевелились руки. Все тело было разбито и разломано. Самое лучшее сейчас было — прилечь и подремать минут сто.

— Взвод! Становись!

Востриков не устал ни капли. Хрена ли ему?! Не он штурмовал сопку. Не он бежал, падал и стрелял. Он шёл сзади цепи как на прогулке и налегке. Ни автомата, ни подсумка.

— На рубеж — смотровая вышка — шагом — марш!

Взвод в колонну по три стал спускаться с «отвоеванной» сопки в ложбину для того, чтобы подняться на полигон. На заплетающихся ногах мы приковыляли к вышке. Казалось бы — ничего сложного и тяжелого: три раза спустились с сопки и три раза поднялись. Вроде и расстояние преодолели не особенно большое. Глубокая, метров сорок глубиной, ложбина и два склона в нее примерно по полтораста метров. Ну, да: склоны были крутоваты, но и за три «штурма» мы пробежали никак не больше километра. Что ж так запыхались-то?

Нет! Плохо я думал о Вострикове! Глупый и никчемный дух, я преждевременно и необоснованно винил его во всех своих несчастьях. В том, что устал, в том, что весь грязный с головы до пяток, в том, что мне еще восемнадцать месяцев тарабанить до дембеля.

А Востриков, красавец, пока мы играли в войну, послал один «Урал» в полк и приказал привезти из столовой горячую пищу.

Война — войной, а обед по расписанию!

В трех тридцатишестилитровых термосах плескался горячий борщ, прела сечка, перемешанная с тушёнкой, и пузырился яблоками и черносливом компот. Да что так не служить?! Обед тебе привозят прямо в «поле»! В одном мешке, сброшенном прямо на землю, лежал белый и пушистый хлеб, в другом — стопка синих гетинаксовых тарелок — шестьдесят штук: на нас, на офицеров и на водителей. Для первого, второго и третьего был только один черпак. Но это уже не проблема. Проблема в другом: не было ложек. Ложки были у старослужащих и дальновидных водил «Уралов», которые из уважения уступили их офицерам, да еще у четверых уроженцев Средней Азии. Вот умны-то! Наверное, и ночью не расставались со своими столовыми приборами. Остальным пришлось есть, по-собачьи схлёбывая борщ через край тарелки, и подбирая кашу языком, держа тарелку на весу. Куда было лить компот — непонятно. Его налили прямо в облизанные тарелки.

Компот был сладкий.

Это в Союзе, компот, положенный на обед каждому солдату, пах мышами. На наши возмущенные вопросы — где масло, где сахар? — дежурный по столовой невозмутимо отвечал: сахар в чае, масло в каше. Хотя всем было понятно, что он их просто с*издил!

После обеда резко потянуло на сон и не меня одного. Взвод, одолеваемый истомой, привалился к вышке и вытянул ноги.

— После вкусного обеда, по закону Архимеда, — начал Щербанич-старший, — полагается курить. Чтобы жиром не заплыть.

Он достал из кармана пачку «Памира», но после беготни и ползанья сигареты оказались раскрошенными. Я сунулся за своими — та же история. У всех сигареты оказались наполовину выпотрошенными. Эх, дурни! Надо было из кармана переложить их в подсумок! Глядишь, сохранней были бы. Но не убиваться же из-за этого? Забили сигареты выкрошившимся табаком и закурили.

Ах! До чего приятно и хорошо было сидеть, вытянув ноги под вышкой, выпускать из легких синий дымок и смотреть вниз, на далекий полк, на кишлак Ханабад, на далекую пустыню, за которой текла Амударья и начинался Союз. И не надо было бегать и стрелять. Война на сегодня окончена. Вот поспать бы еще.

Востриков, волшебник и колдун, прочитал общее настроение.

— Перекур — сорок минут.

Цены нет такому командиру! В самом деле — нечестно и безжалостно гонять наевшуюся молодежь на штурм никчемной сопки. Докурив, я отбросил бычок, сдвинул панаму на нос и отошел в царство Морфея. Никаких снов не было. Я закрыл глаза и улетел. Не успел я смежить веки, как меня уже толкали в бок. Из мира покоя меня снова призывали на действительную военную службу!

— Оу! Вставай! Строиться!

Оказалось, что после обеда прошли не сорок минут, а больше часа и взвод, прочищая грязными пальцами глаза, поднимался на построение.

— Просыпайтесь, бойцы!

Востриков ходил вдоль строя такой же бодрый и свежий как утром.

— Сейчас немного постреляем и в полк.

(обратно)

10. Вечер трудного дня

Востриков послал левофлангового за старшим полигонной команды. Когда тот, лениво переваливаясь, подошел к капитану, тот приказал:

— Поставь-ка нам грудные и ростовые и дай две плащ-палатки.

Насчет мишеней у сержанта не было проблем, — поставим, как же! А с плащ-палатками он заартачился.

— А плащ-палаток нет, товарищ капитан.

— Рожай, — отрезал Востриков, — а то одеяла сейчас на землю положишь.

Через пять минут стояли мишени и были принесены две плащ-палатки: такие старые и дырявые, словно не по мишеням, а по ним вели упражнения в стрельбе.

— Ну, кто смелый? — спросил Востриков, когда плащ-палатки были уложены на огневом рубеже.

Патроны после штурма сопки остались у всех, но смелых не находилось. Хоть пострелять из настоящего автомата хотелось всем, но никто не хотел быть первым.

Стеснялись.

— Разрешите, товарищ капитан?

Это Рыжий подал голос.

— Окажите любезность, товарищ сержант.

Рыжий вышел из строя, примостился на плащ-палатке и, недолго целясь, двумя очередями снял две мишени — грудную и ростовую.

— Молодец, — похвалил его Востриков, — ты не просто автомат видел, но и держал его в руках. Следующий.

Вторым всегда проще. За одним Первым обязательно потянется полтора десятка вторых.

— Разрешите?

— Разрешите?

— Разрешите мне?

Понеслось со всех сторон.

— Разрешаю, — одобрил Востриков, но по очереди.

Когда очередь дошла до меня, я почти строевым шагом вышел из строя и доложил:

— Курсант… Младший сержант Сёмин к бою готов.

— К бою! — скомандовал Востриков.

Я уже лег на плащ-палатку и стал изготавливаться к стрельбе, как услышал над собой:

— Вы что, младший сержант? На бабу, что ли, залезаете? Ну-ка, как положено!

«Как положено» — я не знал.

— Товарищи сержанты! — обратился Востриков сразу ко всем, — Во время занятия по тактике я обратил внимание, что все вы, кроме, пожалуй, этих троих — Востриков показал рукой на разведчиков, — плюхаетесь на землю как на бабу с голодухи. Меж тем, существует специально для вас придуманный и единственно правильный способ изготовки для стрельбы из положения «лёжа». Показываю для начинающих. Подход к плащ-палатке осуществляется бегом. Перед плащ-палаткой правая нога ставится вправо-вперед, левая ладонь упирается в плащ-палатку. Левое колено подгибается и ставится на упор. Теперь можно лечь. Ноги прямые, чуть раздвинуты. Носки сапог смотрят в стороны. Правая нога находится на одной оси с автоматом. Вопросы?

Вопросов не было. Капитан показал все наглядно, просто и доступно.

— Младший сержант, изобразите показанное.

— Есть!

Я подбежал к плащ-палатке, олицетворяющей огневой рубеж, и, как и было показано, выбросил правую ногу в сторону, оперся левой рукой в ткань и лег, раздвинув ноги, стараясь правую положить на одну ось с автоматом.

— Младший сержант Семин к стрельбе готов!

— Огонь! — скомандовал Востриков.

Ага! Легко сказать: огонь. А куда?! Если стоя грудную мишень еще видно за двести метров и можно рассмотреть ростовую за четыреста, то лежа не видно ни хрена! Грудная едва торчит из земли, а ростовая через прицел кажется тоньше волоса. Кое-как прицелившись, я дал по две очереди в каждую. На мое удивление — попал в ростовую, промазав по ближней грудной.

— Младший сержант Сёмин стрельбу закончил! — доложил я Вострикову.

— Разрядить оружие, поставить на предохранитель, встать в строй.

— Есть!

Я отсоединил магазин, передернул затвор — патрон из патронника отлетел в сторону — и встал в строй. Востриков подошел ко мне.

— А ты не так уж и безнадежен. Не только бражку пить умеешь, но и стрелять немного.

Из скромности я не стал уточнять, что по второй мишени попал случайно, но поклялся сам себе, что обязательно научусь стрелять.

За какой-то час отстрелялся весь взвод. Первый взвод стрелял рядом, по своей линии мишеней. После стрельбы Востриков усадил карантин чистить оружие. Я сунул палец в затыльник приклада: как и ожидалось, пенал с приспособлениями для чистки там и не ночевал. Беда не великая. Я оторвал подворотничок — все равно стираться — и стал оттирать пороховой нагар с поршня затворной рамы. Щербаничи и разведчики, усевшись рядом со мной в кружок прямо на землю, взяли с меня пример: оторвали свои подворотнички и, такие же грязные, как у меня, и драили ими свои автоматы.

Я оттирал свой автомат от грязи и копоти, со злостью, которую испытывал к себе и к своей страсти к рисовке:

«Надо же, какой выискался! Дай-ка мне! Дай-ка я покажу!», — думал я про железяку, которой так неудачно пытался открыть цинк. Кому из нас в восемнадцать лет не приходилось переоценивать свои возможности? Но тут моя самоуверенная беспомощность была видна целому взводу! Напыщенный дятел (это я про себя) решил блеснуть хваткой, которой у него отродясь не было и обосрался прямо у всех на глазах. Вдобавок саднили сбитые костяшки пальцев.

Глупый, глупый дух, я не думал тогда, что убогая и примитивная железяка-цинкорез — удобнейшая на свете вещь для открывания всего, что запаяно. В умелых руках, конечно. Что никаким консервным ножом нельзя открыть цинк с патронами. Все будет соскальзывать. Даже прочным штык-ножом будешь колупаться с ним четверть часа, тогда как цинкорезом, специально для того и придуманном, можно открыть все что угодно в считанные секунды.

Пройдет совсем немного времени, и я освою этот прибор для взлома консервов до совершенства. Двадцать месяцев цинкорезы будут с нами в палатке, землянке и на операциях. Весь срок службы патроны, запалы и консервы будут вскрываться исключительно цинкорезом и я привыкну к нему до такой степени, что, вернувшись домой, долго не смогу открыть консервную банку некогда привычным консервным ножом.

Но это будет чуть позже, а пока настроение у меня было «ни в Конную Армию».

— Вас куда распределили? — спросил я у братьев и у разведчиков.

— В роту связи, — похвастался Щербанич-младший.

Парням повезло. Полковая рота связи — это не второй взвод связи с примитивными рациями. Рота связи — это аппаратура. Та самая, на которую мы учились. Это возможность выйти на связь с любым полком, с любой точкой в Афгане. Пусть крохотная, но возможность поговорить с Союзом, где за такой же аппаратурой сидит выпускник нашей учебки. Рота связи — это, наконец, возможность поймать что-нибудь запретное, какую-нибудь западную волну. Это возможность первым в полку узнавать все самые свежие новости, о которых никогда не расскажут на политзанятиях. Да что там говорить?! Рота связи — это жизнь, а батальонный взвод связи — жалкое существование. Так и сгниют мои молодость и талант никем не востребованные в тупорылой пехоте. Двадцать месяцев я буду таскать простейшую Р-149, пока мои однокашники будут работать на нормальных радиостанциях с мощными антеннами.

— Не ссы, братуха, — Рыжий хлопнул меня по плечу, — вместе службу тянуть будем. Меня во второй разведвзвод направили. Так, что, служить будем в одном батальоне.

Утешение, конечно, хоть и слабое, что буду служить дальше с Рыжим, с котором на одном КАМАЗе в Афган приехал. Только я — связист, а он разведчик. Разные подразделения, как ни крути. Разные палатки. Разные деды. Разная служба. И не с Рыжим, а с Щербаничами я был в учебке в одной роте.

— А вас куда? — спросил я остальных разведчиков.

— Эдика — в какой-то Шибирган, — пояснил Вадим, — а меня в разведроту.

— А где это — Шибирган?

— Говорят, километров двести от полка. Дикое место. Колонна раз в месяц. И больше ничего.

— Тоска, — посочувствовал я Эдику.

— Тоска, — согласился он, — Вы все вместе в полку будете, хоть иногда друг друга увидите, а я…

Действительно: ему было хуже любого из нас. С Рыжим мы будем служить в одном батальоне, к Щербаничам тоже можно будет иногда зайти на дежурство — разве они откажут мне в удовольствии «половить» на хорошей радиостанции? А Эдика засунули в какую-то дыру! Слава Богу, что не меня. Уж лучше второй взвод связи.

Все познается в сравнении. Минуту назад не было человека в полку, более меня обделенного жизнью и горько пенявшего на свою несчастливую судьбу. Но, стоило мне узнать, что Эдик распределился еще хуже меня, то мое собственное положение показалось мне чуть ли не завидным. Всегда приятно, что кому-то еще хуже, чем тебе. От этого на душе как-то легче делается.

Как хорошо, что существует такая вещь как чистка оружия. Занятие нетяжелое, требующее прилежания, а не физической силы, оно позволяет вот так вот, сесть в кружочек и вести неторопливые разговоры. И не надо бегать, ползать и стрелять. Сиди себе и надраивай автомат до блеска. И делом занят, и пот не капает. Но все хорошее когда-нибудь кончается.

— Карантин, становись! — это возник Малёк, отряженный Востриковым, — по машинам.

«Уралы», съехав по серпантину вниз, через кишлак Ханабад доставили нас обратно в полк.

— Орлы! На сегодня занятия окончены. Приготовиться к построению на ужин. Вечером в летнем клубе будет кино. Семин!

— Я!

— Головка от ружья. Если вечером я тебя не буду наблюдать в строю, то до конца службы ты будешь бедным человеком. Вопросы?

— Никак нет.

— Вольно, разойдись.

Когда строй рассыпался и народ пошел отмываться перед ужином ко мне подошел Рыжий:

— У тебя сухпай остался?

— Остался, а что? — не понял я.

— Давай вместо ужина постираемся?

— Зачем?

— Чудак! Секи сюда. В карантине пятьдесят четыре человека. Так?

— Ну?

— Вот тебе и «ну»! А кранов всего восемь.

— Ну?

— Баранки гну. Раздели пятьдесят четыре на восемь.

— Ну?

— Вы, мордвины, все такие тупые или тебя одного в армию делегировали?

— Я не мордвин. Я русский, — поправил я Рыжего, — ты толком объясни: чего хочешь?

— Если стираться после ужина, то очередь до нас часа через три дойдет. Тогда будешь выбирать: или идти в кино в мокрой хэбэшке, или сидеть в модуле? Врубился теперь?

— А-а, — протянул я, — ну, так бы сразу и сказал.

— А я тебе «так сразу и сказал»: давай постираемся до ужина.

— Смотри-ка, — похвалил я Рыжего, — хохол, хохол, а соображает.

Я разыскал Щербаничей и вывалил им резоны не ходить сегодня на ужин. Те согласились, что кино будут показывать когда стемнеет и сидеть в ночной прохладе в мокром хэбэ не полезно для духовского здоровья. Таким образом, когда сорок восемь молодых сержантов отбивали шаг, маршируя на ужин, шестеро самых умных, во главе с хитрым хохлом стирались в умывальнике.

Знаете, за что я люблю Афган и весь Краснознаменный Туркестанский военный округ? За то, что там удобно стираться. Я это понял еще в учебке. Постирался — и ни в коем случае не выжимай! Встряхни пару раз и вывешивай. Через двадцать минут все высохнет. Я засекал. После того, как ты повесил невыжатую хэбэшку, с которой в песок под ногами стекают ручейки воды, времени у тебя останется как раз на то, чтобы сходить обратно в модуль за сигаретами и спичками, вернуться и, не спеша, выкурить сигарету.

Всё!

Готово. Можно снимать с веревки и надевать на себя сухое и чистое хэбэ. А так как ты предусмотрительно не перекручивал его, выжимая воду, а повесил, дав воде стечь самостоятельно, то оно у тебя уже вроде как немного поглажено. Без морщин и складок. Носи, солдат, чистое и немятое.

Рыжий как в воду глядел. Колдун, наверное.

Из столовой карантин возвращался всё также печатая шаг, но с постепенным ускорением ритма. Наконец, дойдя до поворота к модулям, строй сломался и сержанты уже неприкрыто побежали к модулю, сдергивая себя на ходу грязные хэбэшки. Первыми в умывальник ворвались расторопные чурки. Разбрызгивая воду из кранов во все стороны, они совали в раковины свои задубевшие от грязи хэбэ и судорожно снимали штаны, опасаясь, что пока они отняли руки от крана, их место может кто-нибудь занять. Чурбаньё — оно чурбаньё и есть!

Мы вшестером философски покуривали, глядя на азиатские страсти в умывальнике. Наши хэбэ уже подсыхали на заходящем солнце.

— Пацаны, — обратился я к Щербаничам, — а помните, как в нашей столовой автобат жрал?

— Да уж… — вспомнили братья этот эпизод и кивнули на чурок — эти ничем не лучше тех.

В учебке у каждой части была своя отдельная столовая. Пехота ела в самой большой и просторной столовой, потому, что пехотинцев было больше всех — целых четыре батальона. Свои столовые были у связистов, автобата, саперов, зенитчиков. И вот летом, когда мы вовсю постигали военную науку, столовую автобата закрыли на ремонт и целую неделю автобат ходил в нашу. Распорядок дня во всей дивизии примерно одинаковый и время приема пищи совпадало у обоих учебок. Казармы связи и автобата находились по соседству, поэтому, мы приблизительно представляли себе уклад жизни в автобате и не завидовали им. Мало того, что там лютовали сержанты (а в какой учебке они не лютуют?), так еще в тот призыв по необъяснимому демографическому выверту автобат укомплектовали процентов на девяносто уроженцами Средней Азии. Если у нас в роте был один единственный узбек, который вел себя тише воды, ниже травы, то в автобате целых семьсот чурок зарабатывали себе сержантские погоны.

И над нами глумились сержанты во время завтраков, обедов и ужинов, не давая куска взять со стола. И нам все время хотелось есть. И у нас чувство голода пропадало только во время нарядов по кухне. Но никому из славян в голову не приходило отобрать кусок у соседа.

В автобате порядок приема пищи был немного другой.

Если связисты заходили в столовую «справа в колонну по одному» и аккуратно занимали свои места за столами по взводам и отделениям, то черномазый автобат врывался с криком, гиком и конским топотом. Юные потомки сардаров и дервишей, ни на кого не обращая внимания, беспорядочно занимали места за столами. Причем за некоторыми столами их оказывалось шесть, тогда как за другими — тринадцать, при том что столы были накрыты на десять человек. Не успев подбежать к столу, один чурбан хватал тарелку с маслом, второй — тарелку с мясом, третий — тарелку с сахаром. Завладев продуктами, они, удовлетворенно склабаясь, раскидывали между собой, кто что успел хапнуть и по их виду было понятно, что им глубоко наплевать на тех неудачников, которые сели с ними за один стол, не имея столько же наглости.

Нас, связистов, было меньше. Нас было четыреста, их — семьсот. Но нам хотелось намотать на руку свои солдатские ремни и тяжелыми латунными пряжками охаживать это тупое и наглое скотье стадо, так и не переросшее в своем развитии племенной строй.

Сдерживала угроза попасть под трибунал.

Обидно было усесться в тюрьму или «дизель» на первом году службы, не доехав до Афгана, из-за каких-то урюков. Но по мелочам мы их все-таки гнобили.

Кто-то положил мне сзади руку на плечо и прервал мои воспоминания об урюках и учебке. Я недовольно обернулся. За моей спиной стоял Амальчиев. У меня сжались кулаки, готовые снова расквасить ему шнобель.

— Мужик! — одобрительно обратился он ко мне, — раз на губе сидел, значит не чмо и не стукач. Давай, мир. Меня Тимур зовут.

Я недоверчиво посмотрел на протянутую для закрепления дружбы руку и, пожимая ее, не удержался и переспросил:

— А те двое — из твоей команды?

— Да ладно, тебе, — примирительно махнул рукой Тимур, — на, угощайся. Тут такие только шакалы курят.

Он протянул мне пачку «Ростова».

Это была правда. В доппайке некурящим выдавали по два килограмма сахара, а курящим восемнадцать пачек сигарет. Только солдатам и сержантам выдавали сигареты самые дешевые, пятого класса, а офицером — с фильтром. Я отбросил свой окурок и вытянул из пачки две сигареты: одну себе, другую — за ухо, про запас. Амальчиев ничего не сказал на такую мою наглость: сам же предложил угощаться, ну, вот я и угостился.

— Ладно, пойду и я постираюсь, пока чурки всю воду не вылили.

Тимур зашел в умывальник так, как зашел бы тигр в клетку с обезьянами.

— А ну, урюки, подвиньтесь, — послышался его голос, — отвали-ка отсюда, дай место.

Чурбанов в умывальнике было человек пятнадцать, но никто из них не посмел возразить Амальчиеву, хотя там были ребята и покрепче Тимура.

До фильма было часа два, до отбоя — и того больше, заняться было нечем. Пока курили, высохло хэбэ. Курить больше не хотелось, разговаривать тоже и я решил, что на сегодня интернационального долга наисполнялся на полигоне, насилу отстирался после него, теперь пришла очередь выполнить долг сыновний, и написать матушке, которая уже, вероятно, впала в панику, не зная, куда распределили сына после учебки.

Пусть мне было только восемнадцать лет, но во мне уже хватало ума, чтобы уяснить для себя, что родным и близким о своей службе нужно писать только правду. И только с три короба. Настоящим шедевром было мое письмо из учебки, где я описывал приезд в нашу часть Маршала Советского Союза. Нет, там не все было сплошное вранье. Маршал действительно приезжал в наш военный городок. Я его даже видел живьем. Метрах в двухстах из кустов, куда я забился, чтобы меня не дай Бог не обнаружили. Маршал был солидный, высокий, с золотыми погонами и золотым шитьем на кителе и фуражке. Вокруг него роилось десятка полтора сопровождающих генералов — тоже в золотом шитье. И наш командир дивизии, которого я видел в первый и последний раз в жизни, тоже суетился среди них, выпячивая себя как радушного хозяина и ревностного служаку. Потом генералы расползлись по городку — не Маршалу же, в самом деле, инспектировать? Я вернулся в казарму и стал достирывать чехлы для фляжек всего взвода, для чего, собственно меня и оставили в казарме, а не потащили в класс.

Я выстирал эти несчастные чехлы прямо под краном в умывальнике, для ускорения процесса стараясь не шибко расходовать казенное мыло, и вышел за казарму, чтобы просушить их на туркменском солнышке. Не успел я красиво разложить чехлы на скамейке, как возник генерал и поинтересовался, чем я занимаюсь. Умнее вопроса трудно было придумать! По лицу, по форме, по манере держаться, по всему моему виду было ясно, что я позавчера призвался, мокрые чехлы, так небрежно мной постиранные, не оставляли никаких сомнений в сущности моих занятий, но нет же! Надо было специально подойти и спросить: «Чем занимаешься, сынок?».

Ну, оробел, я, оробел. Не каждый день ко мне подходят генералы. Я до того дня генералов только на картинках видел. Заикаясь и проглатывая слова, я доложил «дяде в полосатых штанах», что курсант второй роты Сёмин постирал чехлы для своего пятого взвода и теперь занимается их просушкой.

— А-а, ну-ну, — одобрил генерал, и пошел своей дорогой.

И о чем тут писать на родину? Что в этом было героического? Что престарелый олух подошел к олуху молодому, задал глупый вопрос, получил такой же ответ и с глубокомысленным видом отправился восвояси? И чтобы подумала моя родня, прочитав такое письмо? Правильно: что в армии я занимаюсь стиркой и просушкой всякого барахла и вообще меня используют исключительно на подсобных работах за неимением у меня иных способностей. Так низко уронить себя в их глазах я не мог и потому родилась примерно такая нетленка:

«… а когда я стоял в наряде дневальным, в нашу часть с проверкой приезжал Маршал Советского Союза. Он, такой, заходит в казарму, а я стою тут на тумбочке, но не думай, я не испугался, а как заору во все горло: — рота смирно! Дежурный по роте — на выход! У маршала и у генералов аж уши заложило. Маршал улыбнулся в усы, подошел ко мне и спросил: — сколько служишь, сынок? Я ему сказал, что только призвался и служу всего месяц. Тогда, мама, он пожал мне руку, как взрослому, троекратно облобызал, подарил кожаный портсигар и… прослезился. Приеду домой — покажу тот портсигар…»

Про свое попадание в Афган тоже нужно было написать в этом роде. Нельзя пугать родных и близких словами: «Мама, я служу в Афгане». Это будет означать, что мама и бабушка, не взирая на свою партийную принадлежность, следующие два года проведут на коленях в церкви и перед иконами, молясь за мое благополучное возвращение. Допустить до этого я не мог. А что было писать? Писать как мои товарищи, про то, что после учебки, получив сержантские лычки, попали служить в Венгрию и Чехословакию? Замыленный сюжет. Любой дух, попадая в Афган, начинает плести про Венгрию и Чехословакию. Те, кто с фантазией, начинают плести про Польшу и Германию. Асы вранья — про Монголию. Идти тем же тривиальным путем было не для меня.

Венгрия и Чехословакия напомнили мне, каким образом я сам попал в Афган.

Полгода назад по повестке я как и положено гражданину СССР, верящему в Конституцию, а не диссиденту или евангелисту, пришел в райвоенкомат «с вещами» и с полсотней таких же лысых призывников был посажен в Ленкомнате «до дальнейших распоряжений». У нас отобрали паспорта и продержали в Ленкомнате с утра и до закрытия военкомата. Перед закрытием нам вручили военные билеты вместо отобранных паспортов и отпустили по домам, приказав, явиться «послезавтра к восьми ноль-ноль».

Придя домой и пролистав за ужином своей военный билет я с радостью обнаружил, что уже призван на действительную военную службу и она у меня с сего дня идет полным ходом. Вечером, собираясь с пацанами на дискотеку, я захватил с собой военник и показал им с ликующим видом, дескать, вы — чижики желторотые, а я уже целый солдат Советской Армии и скоро, того гляди, выбьюсь в маршалы, пока вы тут, на гражданке, водку пьянствуете и девчонок озорничаете. Пацаны признали свое ничтожество и мое превосходство, так как у них были «серпасто-молоткастые» документы, а у меня самый настоящий военный билет со звездами и водяными знаками на каждой странице.

Первый шаг к беспощадному покорению женских сердец мной был сделан раньше их. В те славные года патриотически настроенные девушки не принимали приглашения на свидание с парнем, если он не отслужил в армии, справедливо полагая, что он либо больной, либо слабак. А уж о чем-то большем я и речи не веду! Кто это станет давать больному и слабому, когда вокруг полно здоровых и сильных?!

А я уже одной ногой, считай, в Армии!

Следующий день я помню смутно, потому, что меня тошнило. Пацаны, желая выказать свое уважение, подливали и подливали мне на дискотеке. Были еще какие-то девчонки. Воткнул или не воткнул — не помню. Хотелось спать и болела голова.

К назначенному сроку я снова был в военкомате.

«Вот он — я! Берите меня», — хотелось крикнуть всем этим офицерам и прапорщикам. Наивный, я по простоте душевной думал, что в Армии работает тот же принцип, что и на зоне: «раньше сядешь — раньше выйдешь». Ша! Глупое, неразумное дитя.

Встречал я людей призвавшихся в 30 июня и уволившихся в запас 1 апреля, то есть прослуживших всего двадцать два месяца. Встречал я и других, тех, кто прослужил по двадцать шесть месяцев. Их было в разы больше. Приказ министра обороны о призыве на службу и об увольнении в запас, означает, что с такого-то и по такое-то начинается призыв-увольнение. То есть, согласно Конституции СССР в эти три месяца призывают и обязуются уволить. А как, персонально ты, гражданин Пупкин, сумеешь под себя скроить эти сроки — это государство не волнует.

К восьми ноль-ноль, малость оклемавшись после грандиозной попойки в честь новоиспеченного рекрута, сиречь меня, я заявился в заношенной одежде и со стареньким рюкзачком в ставший уже родным райвоенкомат. К моему разочарованию, мне было объявлено, что сбор моей команды N18 назначен на республиканском сборном пункте в Рузаевке и сбор назначен на пятнадцать ноль-ноль. Но, машин нет и путь в соседний городок мне предстоит проделать самому и за свой счет.

Впервые тогда во мне шевельнулась мыслишка о том, что с нашей Армией не все в порядке, если призывники должны прибывать в нее своим ходом, но оспаривать приказ не стал. С автостанции я благополучно уехал и не менее благополучно прибыл в «Железнодорожные ворота республики» — город Рузаевку. На часах было двенадцать, сбор был назначен на три, сборный пункт — рукой подать от вокзала. На это время было нужно куда-то себя деть: глупо провести последние три часа гражданской жизни на сборном пункте, среди сотен сверстников, которые мочи нет как надоели на гражданке. Эти последние, Богом данные, три часа надо провести так, чтобы потом было, что вспомнить, хотя бы первые полгода.

Мама, добрая душа, дала мне с собой в дорогу четвертак «на всякие неотложные нужды». Бутылка водки стоила пятерку. В кабаке — восемь. На четвертную можно было гудеть в этом кабаке два дня. На вокзальной площади Рузаевки располагалась шикарная, по провинциальным меркам, гостиница-гнидоплантация «Юбилейная» с одноименным рестораном-кабаком на первом этаже. Желая убить время я отправился в этот выкидыш общепита и, опираясь на свои двадцать пять рублей, смело заказал там бутылку водки и салат. Я рассчитывал аристократически провести последние вольные три часа за бутылочкой белоголовой, которая грезилась мне как некое бренди, но бутылка кончилась под недоеденный салат, как-то быстро. До времени «Ч» было еще почти два часа, а на столе были только едва тронутый салат и пустая бутылка из-под «Пшеничной». Разумеется, я, ощущая себя вполне нормальным и даже почти трезвым джентльменом, заказал другую.

Не помню: осилил ли я ее или только ополовинил, но последнее, что запечатлелось в мозгу, это «хмелеуборочный комбайн» на выходе из кабака с двумя сержантами в милицейской мышиной форме, которые раскрыли свои объятья, принимая меня как родного.

Дальше — большой провал и отрывки из диалога с сержантами:

— Ты куда?

— Туда, — промычал я, неопределенно махнув рукой в ту сторону, где по моим расчетам находился призывной пункт.

В употреблении водочки мной было сделано сразу несколько роковых ошибок. Во первых, я закурил после употребления. Это ускорило всасывание и усилило действие алкоголя. Во-вторых, я не рассчитал пропорцию выпитого к массе тела и не сделал поправок на возраст. И, в-третьих, — я к литру «Пшеничной» не присовокупил ничего, кроме овощного салата. После таких стратегических просчетов, для Советской Армии было бы в высшей степени легкомысленно ожидать того, что в ее литые ряды вольется трезвый и дееспособный новобранец. Я катастрофически и необратимо опьянел и слабо представлял себе происходящее. Одна, лишь одна мысль еще жила в моем умирающем сознании: добраться до сборного пункта, во чтобы то ни стало, доложить о прибытии, а там как фишка ляжет.

— Куда — туда? — уточнили милиционеры.

— В Армию! — я глянул на них мутными глазами как на полных недоумков. Куда же еще может направляться пьяный юноша среди бела дня?

— А-а. Ну, иди, — согласились хмелеуборщики, — счастливой службы.

Очнулся я в вытрезвителе, связанный в положении «ласточка», вероятно из-за буйности характера, проявленной при задержании и водворении.

Вывихнутые руки, привязанные к согнутым ногам за спиной, дерматин кушетки, уткнувшейся в лицо, сопли, пузырящиеся из ноздрей и мои истошные вопли:

— Козлы! Дайте, хоть в армию от вас уйти от педерастов!

Сделав скидку на мою молодость и узость кругозора, в вытрезвителе меня даже не били. В шесть часов утра пришел гражданин начальник, а в семь часов меня чуть не с оркестром проводили в сторону сборного пункта. Предложение довести меня до места на красивом сереньком фургоне с мигалкой и красным крестом на боках я из гордости отверг. К радости моей и удивлению, в кармане брюк лежала никем не ошмоненная трешка! Хватит и на выпить, и на закусить. В восемь ноль-ноль я, почти трезвый, колотил в железные, с красными звездами, ворота сборного пункта. Слева от ворот была сторожка, дверь которой раскрылась и на порожке возник прапорщик. Его лицо показалось мне смутно-знакомым.

— Тебе чего? — спросил он меня.

— Мне — в Армию! — стараясь держаться прямо, заявил я.

— А-а, это ты? — прапорщик, вероятно, узнал меня, — заходи.

Кому неприятна популярность? Смотри-ка: еще и недели в Армии не служу, а меня уже прапорщики в лицо помнят! Так и до генералов я скоро доберусь.

— Товарищ прапорщик, — я сунул ему под нос повестку, когда мы прошли в сторожку, — вот тут ясно написано: «команда N18»…

— А ты не помнишь что вчера вытворял? — как-то грустно переспросил прапорщик.

Я не помнил, будучи уверен, что милиционеры забрали меня прямо от кабака. Плохо я думал о милиции и хорошо — о Советской Армии! Прапорщик мне тут же и подъяснил, что вчера, около пятнадцати ноль-ноль, я в невменяемом состоянии колотил в эти самые железные ворота со звёздами и кричал: «Педерасты, пустите в Армию», тогда как нормальные, в меру выпившие призывники, проходили на сборный пункт чуть левее: через ворота сторожки в сопровождении родителей. И, даже попав внутрь, когда меня под локотки втащили за ворота, я не успокоился и продолжал барахтать ногами. Я ходил из строя в строй, в поисках «своих», заверил всех родителей, которые провожали своих детей, в том, что «мы вернемся с победой», выпил с каждой семьей, которая ставила в строй рекрута, облобызал всю родню, стоящую около плаца, сыграл на всех гитарах в округе и куда я пропал после этого, не знает даже главный военный прокурор.

Срамота! Стыд и срам. Даже в армию уйти по-человечески — и то, у меня не получилось. Жизнь — жестянка! С первой попытки — завернули, со второй попытки — я сам себя завернул, с третьей… Вот только бы хоть она оказалась удачной.

— Товарищ прапорщик, — обратился я к привратнику, а что это за команда была: N18?

— Венгрия, — лениво пояснил прапор, — зенитно-ракетные войска.

— А у меня теперь какая?

— Команда 20-А. Сухопутные войска. Послезавтра — в это же время. Вопросы?

— Какие вопросы? — это я уже спросил у закрывшихся дверей.

Я вернулся от воспоминаний к реальной жизни, зашел в модуль и достал из вещмешка тетрадь с вложенными в нее конвертами. Мне предстояло создать новый шедевр вранья, чтобы успокоить матушку и всю родню заодно. Я сел в Ленкомнате и написал заранее приготовленную фразу:

Здравствуй, мама.

Всё. Дело встало. О чем писать дальше, я не знал.

Дела у меня идут хорошо, служба тоже идет нормально.

Глубокие мысли, но надо переходить к главному и успокоить родительницу. Перед самой отправкой из учебки, темной ночью, когда все патрули спят в комендатуре, я сорвался в самоволку и с переговорного пункта позвонил домой. Телефона дома у меня никогда не было, поэтому в бланке заказа я указал деревню. Трубку взял дед и в короткой трехминутной беседе я его клятвенно заверил, что распределился никак не в Афган, а куда — военная тайна и напишу об этом с нового места службы, если командир разрешит. Венгрия и Чехословакия отпадали. Монголия была чуть лучше, но врать, так врать. Красиво и с размахом.

По распределению я попал в Индию. Младшим военным советником при посольстве. Буду служить на радиостанции, которую изучал в учебке. Служба у меня теперь в штатской одежде, под кондиционером. За окнами джунгли, в которых прыгают обезьяны и бабуины.

Хорошо придумал! И про Индию, и про джунгли, и про бабуинов. Какая, в сущности, разница — Индия или Афган? Вот только джунглей не было верст на триста, а бабуины не прыгали по веткам, а стирались в умывальнике.

Так что ты зря волновалась за то, что я попаду в Афган. Видишь теперь, как все удачно получилось. Вот только отпусков здесь не дают и посылки из дома не принимают. Но и так у меня всего полно, а едим мы с посольскими в гражданской столовой.

Вроде все. Как освоюсь, напишу еще.

Кого из нашего двора взяли в армию?

Передавай всем привет.

До свидания.

Я успел запечатать письмо в конверт и написать адрес, как пришли земляки. Они уже были слегка «на взводе» — это было понятно по их хихиканью и от них пахло бражкой и коноплей.

— Пойдем, земляк, отдохнем, — Вован по-братски обнял меня за плечи.

— Не могу, пацаны, —начал оправдываться я, — Востриков обещал мне голову оторвать, если не увидит меня в строю. А скоро уже идти на фильм.

— Детсад, ей богу! — вздохнул Санек, — взрослые мужики, а как маленькие, все за ручки держитесь. Вы еще в пары постройтесь, когда в кино пойдете.

— Да ладно, тебе, — унял его Вован, — тут такое дело: мы завтра уезжаем. Надо бы посидеть напоследок.

— Куда? — не понял я.

— Как куда? Домой! Домо-о-ой. Понял?

У меня упало настроение: только, можно сказать, познакомился с земляками, и вот, они уезжают на дембель, а я остаюсь в полку. Без земляческой опеки. Но проводить земляков было все-таки нужно.

— Ладно, мужики, — согласился я, — я с фильма «свинчу» и приду в каптерку.

— Добро! — земляки хлопнули меня по плечу и ушли по своим дембельским делам: взрывать косяк и догоняться бражкой.

Все время до фильма я провел как на иголках, не решаясь сорваться в каптерку шестой роты. Востриков вернулся после ужина и я постарался попасться ему на глаза, чтобы мужик не переживал напрасно — тут, я тут, товарищ капитан. Мы строем пришли в летний клуб и я выбрал себе место с краю последнего ряда, чтобы, когда пойдут титры, рвануть к землякам.

В каптерке уже не просто шло веселье, а стоял алкогольно-наркотический угар. Был накрыт такой же стол как вчера. В чайниках плескалась брага, в двух котелках остывал плов, по столу катались апельсины и яблоки. Между ложек валялось разбросанное печенье. Шестая рота провожала своих дембелей. Все были мне знакомы по вчерашнему загулу. Мирон, сменившись с караула, спал прямо за столом, уперев в него руки и положив на них голову. Пять дембелей и три деда сидели вокруг стола уже изрядно поднабравшиеся. Все говорили разом и никто не слушал другого. Трезвый был только Барабаш — ему как дежурному по роте положено было явиться после отбоя к дежурному по полку, дать раскладку по личному составу и доложить, что шестая рота «отбилась» без происшествий. Поэтому, он единственный, кто сидел с закрытым ртом. Мое появление бурно приветствовалось земляками и снова повторился вчерашний «круг почёта»: косяк, кружка бражки, зверский аппетит и пожирание плова. Учитывая мое вчерашнее разобранное состояние и уже имея кое-какой опыт, в этот раз я отделался двумя затяжками чарса и половиной кружки браги. Дембелям и дедам вольно колобродить хоть до утра, а мне сегодня еще в строй вставать. Нужно быть в форме, а не болтаться жалкой и беспомощной сосиской. В дальнем углу под вешалкой с шинелями я обнаружил гитару и уселся ее настраивать.

— Так ты еще и играешь?! — восхитились дембеля, — а ну, сбацай нам.

От чего же не сбацать, когда хорошо просят и настроение есть? И я запел песню, которая во дворе у нас пользовалась бешеной популярностью:

Эту песню нельзя было просто петь. Ее надо было обязательно орать. Песня и без того не тихая, помноженная на десяток хрипло-пьяных голосов, грянула в каптерке. Еще второй припев был выкрикнут нами до конца, как дверь в каптерку распахнулась настежь и на пороге нарисовался Малёк. Должно быть, на звук приплыл. Пытаясь разглядеть всех присутствующих, он вытянул шею, вглядываясь в полумрак каптерки. Свет тусклой лампочки-сороковки едва пробивал плотные слои табачного дыма и лиц было не разобрать.

— У вас никого из карантина нет? — поинтересовался Малек у крайних.

Ему не успели ответить.

Мирон открыл один глаз, уронил руку под стол, что-то там нашарил и через секунду неожиданно и быстро метнул лейтенанту в голову. Тяжелый горный сапог со стальными треконями на подошве грохнул в дверь, оставив в досках глубокие выщерблены. Малек успел-таки захлопнуть ее, защищаясь от броска. С такой реакцией — в Олимпийскую сборную. А иначе — верная смерть. Или контузия.

— Кто это, Саня? — спросил Мирон Барабаша.

— Да-а… — отмахнулся Барабаш, — летеха из карантина.

— А сколько он служит?

— Может, с неделю в полку.

— А что ж он, придурок, без стука в каптерку заходит? Его там, где воспитывали, вежливости, что ли, не выучили?

Мирон снова положил голову на руки и моментально заснул. Сутки в карауле и принятая «доза» снова сломали его.

Я несколько подивился такому обхождению рядового с офицером и сразу же вспомнил, что мне уже пора обратно в модуль. Задерживать меня никто не стал.

На вечерней проверке Востриков, выкликая мою фамилию, недоверчиво посмотрел в мою сторону, убедился, что я в строю, прочитал еще пять-шесть фамилий и объявил:

— Отбой — сорок пять секунд.

Сорок пять? Если отбой, то духам и двадцати много! В учебке мы сотни раз отрабатывали «отбой-подъем» и свои движения по раздеванию-одеванию довели до автоматизма.

Три самых сладких слова для молодого бойца: «Отбой», «Обед» и «Письмо».

Востриков еще и лба не успел бы перекрестить, как я уже был под одеялом. Кайф какой — на первом ярусе! Вспомнилось как в учебке сержант, давая команду отбой, желал нам спокойной ночи.

— Взаимно, — хором отвечала ему учебная рота.

— День прошел! — констатировал сержант.

— Слава Богу — не убили! — соглашались с ним сто восемьдесят курсантов.

«День прошел», — сказал я сам себе, — «и слава Богу — не убили».

День был насыщенный событиями. Да и на тактике подустал.

Я заснул раньше, чем смежил веки

(обратно)

11. Окончание карантина

Если бы после карантина выдавали аттестат зрелости или диплом, как по окончании школы или института, то я бы получил красный диплом с золотым обрезом и сургучной печатью на алой ленте. После позорного дебюта на губе я решил во что бы то ни стало реабилитироваться и заработать уважение Вострикова, доказав, что я не полный дебилоид. Никогда в жизни я не был таким покладистым и исполнительным. Как трудолюбивый и терпеливый папа Карло я вкалывал на всех занятиях, стремясь вникнуть во все, что показывал капитан и приглашенные для проведения занятий офицеры. В модуль я приплетался весь усталый и заваливался спать, едва дождавшись вечерней поверки.

Единственный раз я сорвался с построения карантина — когда провожал земляков на КАМАЗ. Но это уже — святое.

На утреннем разводе мы стояли каждый в своем строю: я в карантине, а Вован с Саньком — в шестой роте. Мы помахали друг другу, и мне не поверилось, что они, одетые в негодное тряпье и стоящие наравне с духами на плацу, через несколько часов будут по другую сторону границы. Как-то не вязались между собой — их внешний вид и торжественность момента. Мне мечталось, что вот уж когда я пойду к КАМАЗу, то все вокруг будет как-то необыкновенно. Оркестр, может и не заиграет, но то, что момент особенный будет ясно каждому. А тут — какая-то обыденность. Развод прошел как всегда без лишней волокиты быстро, только Марчук в конце обронил:

— Дембелям через пятнадцать минут прибыть к штабу для отправки в СССР. Остальные — по плану работ.

Когда карантин вернулся в модуль, чтобы снова отправиться на полигон играть в войну, у меня горели подметки: хотелось рвануть из строя и побежать к палаткам шестой роты. Но строй — святое место и дисциплину нарушать так грубо и демонстративно не было никакой надобности: сказано же — через пятнадцать минут. Рассчитав, что «Уралы» для доставки на полигон все равно подгонят к воротам, от которых два плевка до штаба, я, быстренько ухватив в оружейке автомат и на ходу нанизывая подсумок на ремень, поскакал на КПП. Я очень боялся пропустить отъезд дембелей, и мне было безумно интересно посмотреть: как они пойдут к КАМАЗу. Ворота открылись и въехал КАМАЗ, за рулем которого сидел Васек. Я даже не удивился — он же сам сказал, что часто бывает в Союзе. Я посторонился с дороги, давая ему проехать. Васек, видно, узнал меня и был наслышан о моем попадании на губу, потому что, махнул мне рукой из кабины. Я махнул в ответ. КАМАЗ завернул к штабу и развернулся на плацу лицом к КПП. Самый обычный тентованый КАМАЗ, тот самый, на котором нас привезли в полк. Ни цветов на нем, ни транспарантов на красном кумаче, я не заметил. Впрочем, разреши мне, так я не то, что в кузове КАМАЗА, пешком, на четвереньках, на брюхе бы домой пополз и честно полз бы все эти тысячи километров, через пустыни и степи.

Вот только кто бы разрешил?..

До МОЕГО приказа об увольнении в запас — еще целых полтора года, за которые всё может произойти.

И не дай мне Бог попасть домой раньше этого срока! Раньше — или в цинковом гробу, или без чего-нибудь: руки, ноги или кишок.

К моему удивлению раньше дембелей перед штабом строился самый настоящий оркестр: человек двенадцать полковых музыкантов с барабанами и трубами во главе с дирижером-старшим лейтенантом. К штабу от палаток потянулись дембеля. Куда девались те затрапезные оборванцы, которых я видел четверть часа назад на плацу? К штабу подошли щеголеватые джентльмены в солдатской форме.

Напушённые зимние шапки держали форму правильных квадратов, шинели, тщательно начесанные специальными щетками для красоты и форса, пушились мягким ворсом и были перехвачены новенькими кожаными ремнями. Начищенные пряжки ремней бликовали солнечными зайчиками. Честное слово — их можно было использовать как зеркальца для бритья и готов поклясться, что и на первом году службы свои пряжки дембеля не надраивали с такой тщательностью! Сапожки — что твои офицерские — были начищены. В руках у каждого дембеля был элегантный портфель-дипломат. На погонах сверкали металлизированные сержантские лычки с красными шелковыми ободками. Вот только погоны и петлицы у всех были не красные, а черные, с танковыми эмблемами. Наверное, для конспирации.

Я охудел! Такая разительная перемена в такое короткое время! Я узнавал и не узнавал дембелей. Куда девалась их придурковатая лихость? Они стояли перед штабом притихшие, с отрешенными грустными лицами, не зная чем себя занять в эти последние минуты, курили, прикуривая одну от другой. Я не знал какие слова сейчас нужно говорить землякам. Просто подошел к ним, Вован с Саньком повернулись ко мне и я споткнулся об их взгляд: у них в глазах стояли слезы!

Чего плакать? О чем расстраиваться? Через час-другой вы уже будете в Союзе, а через несколько дней мама напечет вам пирожков, а папа нальет водочки. Так чего грустить?!

Действительно, я был молодой и глупый и не мог понять чувств дембелей: и домой хочется — они своей двухлетней службой заслужили возвращение в этот дом — и полк оставлять жалко.

Сзади меня послышался топот сотни сапог: карантин шел грузиться в «Уралы».

— Ну, давай, земляк! — Вован с Саньком обняли меня, — служи. Не посрами.

У меня у самого комок к горлу подкатил и навернулись слёзы, которые никому нельзя показывать. Самые близкие мне люди в полку уезжали домой всего через неполных два дня после знакомства. А мы так и не поговорили толком.

— Выпейте там за меня!

Я еще раз обнял земляков, поправил автомат за спиной и побежал догонять карантин.

— Для прощания со знаменем части — становись! — послышался голос Марчука.

Команда явно относилась не ко мне и не к духам вообще. Мы с полковым знаменем и поздороваться еще не успели. Поэтому, я вернулся к реалиям сегодняшнего дня, подбежал к «Уралу» и, оттерев «белорусов» и чурок занял удобное место в кузове — ближе к кабине. Там меня уже ждали Щербаничи и разведчики. В реалиях сегодняшнего дня предстояло занятие по тактике и огневой подготовке.

Оркестр грянул «Славянку».

В карантине мне повезло с командиром взвода. Повезло, что попал не в первый взвод к злому и глупому Мальку, а во второй к старшему лейтенанту Калиниченко. Калина тоже был в своем роде красавец и полностью оправдывал свои артиллерийские эмблемы на воротнике: на службу он клал не один, а два прибора.

Артиллерия бьет по противнику чаще всего не видя его самого. За несколько километров, по ориентирам. Корректировщик передает на огневую позицию поправки, наводчики подкрутят рукоятки, и новый залп. Поэтому, чаще всего «Бог войны» работает с закрытых позиций, то есть вне прямой видимости противника. Если пушкарям приходится действовать автоматами, то дело совсем дрянь. Значит, что-то пошло не так, командиры просчитались, противник сумел приблизиться к батарее и раз такое дело, то скоро он ее всю перестреляет. Не для того артиллеристы возят с собой пушки, чтобы стрелять из стрелкового оружия.

Старший лейтенант Калиниченко все это понимал очень хорошо и был по-своему прав, когда недоумевал: зачем ему, артиллеристу, учиться владеть автоматом и постигать азы тактического мастерства, передвигаясь по-пластунски и собирая брюхом афганские колючки? Пусть пехота ползает и играет в войну на полигоне, это ее дело, ее работа и ее хлеб. Старший лейтенант в Союзе служил на крупном калибре и уже был разочарован, что попал в мотострелковый полк, где самый крупный калибр был у гаубиц Д-30–122 мм. Он был бы разочарован еще больше, если бы узнал, что в строевой части его уже распределили не в гаубичный артдивизион, а во вторую минометную батарею, на вооружении которой стояли минометы калибра 82 мм примитивные, безотказные, а потому весьма неприхотливые в обращении. Но в ту пору старший лейтенант только попал в Афган. Командуя вторым взводом, он проходил тот же карантин, что и мы и был преисполнен самых приятных надежд.

Дело в том, что в своем прежнем округе Калина весьма продвинулся по комсомольской линии, был комсоргом чего-то там, делегатом окружной комсомольской конференции и даже членом бюро обкома комсомола области, в которой стояла его часть. Имея такой удачный старт, Калиниченко здорово надеялся, что соратники по коммунистическому союзу молодежи или старшие товарищи из партийного комитета не оставят его своим вниманием и в Афгане, и поставят на должность освобожденного комсорга полка. Верить в это Калина имел все основания: должность комсорга батальона была прапорская, а полка — офицерская. Поэтому, чувствуя себя законным претендентом на роль полкового комсомольского вожака, Калина не расставался с большим красивым блокнотом на котором золотом было вытеснено: «Делегат XIII окружной комсомольской конференции» и, будто бы ненароком, якобы записывая умную мысль, чтоб не забыть ее случайно, совал его под нос встречному и поперечному. А уж старшим по званию — непременно.

Знайте, мол, с кем имеете.

Ожидая для себя нестроевой должности, Калина в дела вверенного ему взвода не лез, командирские пыл и рвение не выказывал и появлялся в карантине только в случае необходимости. Имея такого командира наш второй взвод откровенно тащился от безделья вечерами после дневных занятий, тогда как неутомимый Малёк гонял своих от подъема и до отбоя.

Идиот.

Востриков махнул рукой на лежавшего целыми днями в офицерском модуле Калину, рассудив вероятно, что старший лейтенант Калиниченко из другого рода войск, порядок взаимоподчиненности с которым у капитана отсутствует, карантин скоро кончится, каждый вернется в свое подразделение. Так зачем кровь портить и себе и старлею? Но, поставив крест на бывшем комсомольском функционере, Востриков не оставил своим вниманием наш осиротевший без командира взвод и почти все занятия проводил лично. Не было занятий по строевой и по Уставам СА. То есть умный Востриков экономил сразу пятьдесят процентов учебного времени, не размениваясь на бесполезную чепуху, которой в основном, и были заняты его коллеги-офицеры и наши сверстники срочной службы в Союзе. Никто не забивал нам головы уставами, не пудрил мозги политподготовкой и не заставлял отбивать подошвы сапог на полковом плацу. Зато тактики, огневой и физической подготовки хватало с головой.

Физподготовку вел майор Оладушкин, начфиз полка.

Мягкая, совсем не военная фамилия. Ни капли офицерского снобизма. Ничего командирского. Простое открытое лицо с добрым взглядом умных глаз. Интеллигентные очки в роговой оправе. Переодеть его в штатское и скажешь — талантливый инженер или хороший учитель. Глядя на него, одетого в хэбэ с майорскими звездами, которое совсем не вязалось с его мирным видом, никто бы не подумал, что майор — в прошлом мастер спорта международного класса, серебряный призер чемпионата Европы по боксу, с отличием закончил в Питере «Лесгафта». Но начиналась физподготовка, карантин принимал «форму одежды N2», то есть скидывал хэбэшки, обнажая торсы, майор тоже скидывал свою и тут нашему пораженному взору открывались литые мускулы без намека на жир хорошо тренированного тридцатипятилетнего атлета. При любом движении начфиза вся эта гора мышц внушительно перекатывалась и как-то отпадала охота возражать майору.

Меж тем, Оладушкин, оправдывая и свой невоенный вид и совершенно мирную фамилию, действительно умел школить. Во время занятий он успевал занять каждого и за каждым уследить, показывая как рациональнее выполнить упражнение и перемежая нагрузку с короткой передышкой. И не окрика, ни грубого слова, и со всеми неизменно «на Вы».

В первое наше занятие он привел нас к полковой полосе препятствий — точь-в-точь такой же, какая была у нас в учебке — и предложил нам показать свое мастерство. Пока один сержант демонстрировал свое умение преодолевать препятствия, остальным, чтоб не скучали, было предложено добиваться физического совершенства на снарядах и поработать с утяжелениями. Столбом не стоял никто. Не выключая секундомера, которым засек время за очередным бегущим по полосе, Оладушкин подходил к «сачку» и любезно предлагал ему поработать на брусьях или повисеть на турнике.

— Для Вашего же здоровья полезно, товарищ сержант, — увещевал он нерадивого.

Всякий раз оглядываясь на майорские бицепсы и трицепсы, я налегал на снаряды с утроенным усердием, убеждая себя, что для моего здоровья точно будет полезней не вызывать недовольства майора. Это не Малёк. И даже не Востриков. Этот вдарит — как конь лягнет.

После первого занятия по ФИЗО Оладушкин отметил десятка два сержантов, уложившихся в норматив прохождения полосы препятствий. Конечно, среди лучших были и мы — я, Щербаничи, разведчики и Амальчиев. Первый городок — он и в Африке Первый. Не зря нас полгода натаскивали как овчарок. Остальным Оладушкин мягко и с легкой грустью в голосе порекомендовал побольше работать над собой. Всем сразу стало понятно, что парни попали в вагон для некурящих и оставшееся до окончания карантина время будет для них тянуться мучительно медленно. Я мысленно поздравил себя с тем, что уложился в норматив и пожелал Микиле доброго здоровья и генеральских звезд на погоны, потому что те, кто не сдал норматив, каждый вечер отрабатывали полосу препятствий. После ужина, пока мы в ожидании фильма курили на крыльце модуля и вели философские беседы, остальные штурмовали снаряд за снарядом под присмотром добрейшего майора Оладушкина. У него хватало и времени и терпения на каждого и в оставшиеся до окончания карантина дни все пробежали и уложились в отпущенное Наставлением по физической подготовке время.

Но это было еще не самое трудное. Все это мы уже проходили в учебке и в гораздо более жестких формах.

На следующее занятие по ФИЗО Оладушкин подвел нас к цепочке каких-то труб и арматурин, врытых вертикально в землю и пояснил, что полк, в котором нам выпала честь и удовольствие проходить службу не просто мотострелковый, а горнострелковый и все мы поголовно уже почти неделю как горные егеря. Оказалось, что это — тоже полоса препятствий, только не общевойсковая, а горная. И мы, как горные егеря, обязаны были ее освоить для нашего же блага, так как воевать нам придется в основном в горах со сложным рельефом местности.

«Так вот у них какая тут смешная полоса препятствий», — подумалось мне, — «а я то ее за неоконченную стройку принял!».

В самом деле: трубы и арматура уходили высоко вверх и примерно на уровне четвертого этажа переходили в настилы, канаты, тросы и прочий такелаж. Со стороны могло показаться, что дембеля замахнулись строить большой ангар и, не достроив, уволились в запас, оставив только каркас фасада. С одного конца полосы наверх вела лесенка и канат, с другой стороны, с которой надо было спускаться, свисал канат и торчала труба: выбирай себе путь на землю сам. От нас требовалось забраться наверх с одной стороны, пройти всеми этими мостками и канатами полосу на высоте и спуститься с другой стороны по трубе или канату. Разумеется, на время. Страховки во время преодоления этой полосы не предусматривалось.

— Цель занятия, — пояснил Оладушкин, — научить вас преодолевать страх высоты.

«Ага. Понятно. Цели — самые гуманные. Вот только методы бесчеловечные», — подумал я, — «заставлять живого человека лезть на этот обезьянник, который не всякая мартышка одолеет, и не предложить ему даже страховки! Даже песочком внизу не посыпать, чтоб мозги по земле не растекались!».

Внизу был все тот же беспощадный гравий, сцементированный песком, что и везде. Падать на него с высоты четвертого этажа не хотелось.

Легко сказать: преодолеть страх высоты! У меня этот страх и сейчас есть. У меня вообще полно страхов, как и у всякого нормального человека. Не боятся только дураки. Я боюсь высоты, потому, что если у меня сорвется рука или нога, то я расшибусь. И хорошо, если насмерть, хуже, если стану беспомощным инвалидом, нуждающимся в постороннем уходе. Я боюсь темноты, потому, что в темноте легко стукнуться лбом обо что-то твердое и большое или провалиться в яму. Особенно, если сам не знаешь куда и зачем ты идешь в этой темноте. Я боюсь покойников. И не из-за того, что они встанут из гроба и начнут меня душить. Просто неприятно, когда кто-то рядом с тобой разлагается. И отнюдь не в моральном отношении, а просто распадается на простейшие составляющие. Я много чего боюсь — я же нормальный человек: не герой, не сын героя. Просто умею это преодолевать в себе и не показывать наружу.

До армии с пацанами мы любили бегать по стройкам и соревновались друг с другом в смелой удали и безрассудной дурости. Один пацан с нашего двора под нашими восхищенными взглядами и под вопли и вздохи слабонервных бабулек обошел крышу девятиэтажки по карнизу. По самому рантику. Повторить его подвиг у меня не хватило духу. Я взобрался на крышу, встал на этот рантик и передумал идти по нему. Стало страшно. Моей дури хватило только на то, чтобы спуститься с седьмого этажа по кабелю и взобраться на пятый по балконам. Но это, конечно, далеко не то.

Пока мы пялились на это диковинное сооружение, оказавшееся горной полосой препятствий, начфиз по-молодецки легко вскарабкался на него, легко пробежал по верху и меньше, чем через минуту спустился к нам по канату, перебирая руками.

— Кто рискнет первым? — обратился он к нам.

— Разрешите, товарищ майор?

Амальчиев.

Горячая кавказская кровь не давала парню жить спокойно. Такие редко доживают до старости и умирают не своей смертью.

— Прошу вас, товарищ сержант, — Оладушкин протер и надел очки.

Далеко не так ловко и совсем не так быстро Тимур повторил маршрут майора: залез, прошел, спустился. Потом полезли разведчики. За ними выходцы из горных кишлаков Средней Азии. Ах, этот Горный Бадахшан! Чувствуя, что от этой кары небесной никуда не деться, во втором десятке добровольцев полез и я.

Мужества — полны штаны.

Забраться было делом нехитрым: раз, два и наверху. Я глянул вниз: высоковато, но, в общем не очень страшно, если не отпускать рук от троса. Я осторожно стал продвигаться вперед. Каких-то сорок метров, но их еще предстояло прокарабкаться по весьма шатким опорам и не сверзиться! Неширокий металлический швеллер с тросом, натянутым сбоку, чтобы можно было держаться, я преодолел почти легко. Дальше была крохотная площадочка — чтобы только поставить ноги — от которой вели вперед два троса: один сбоку, чтобы держаться, второй понизу, по которому надо было идти. Вот тут уже было страшнее, потому что трос, едва я поставил на него ногу, стал, подлец, раскачиваться, а на середине пути вообще норовил вырваться из под сапога. Но и его я преодолел, стараясь не смотреть вниз и не думать о трагических последствиях в случае, если я оступлюсь. Дальше — снова маленькая площадка, от которой шло круглое бревно с тросом сбоку. После болтания на двух тросах — это уже были семечки. Заканчивал полосу швеллер вовсе без всякого троса. Шесть метров открытого пространства и никакой иной опоры, кроме свежего воздуха и той, что под ногами. Я набрал полную грудь кислорода и, уставясь строго вперед перед собой, достиг, наконец, финиша. На землю я сполз по трубе и мне резко захотелось в туалет. Впрочем, не мне одному. Каждый, кто преодолел этот путь, подходил к начфизу и просил разрешения временно покинуть занятие.

Удивительное дело: обошлось без жертв! Никто не сорвался, не упал, даже палец не порезал и не прищемил. А через неделю мы летали по этой полосе так, будто родились в джунглях и хотим поймать Маугли. Вот что значит тренировка.

Да, Оладушкин свое дело знал крепко.

Но самое интересное было не ФИЗО и не тактика со стрельбой. За две недели ежедневных упражнений с автоматом стрелять я, конечно, не выучился, но хоть к оружию немного привык. С переменным успехом я попадал по мишеням и мазал мимо, но появилась привычка к автомату. Ухватка.

Поползайте и постреляйте с наше — и у вас появится.

Самым интересным предметом в карантине была инженерная подготовка.

Сначала мы несколько занятий под руководством капитана-сапера по всем требованиям устава и наставлений отрывали индивидуальные окопы для стрельбы из положения «лежа» и «с колена», потом соорудили ротный наблюдательный пункт. Наглотались песка и пыли из под лопат. Перепачкались, как ясельные дети в песочнице.

Никаких острых ощущений, кроме мозолей на ладонях и запачканных коленок, нам это не принесло. Поняв безнадежность своего положения, я перестал стираться, предпочтя срезать с хэбэшки грязь ножом. В самом деле: какой смысл вечером мутить воду лишь для того, чтобы утром следующего дня вся эта чистая красота вновь сгнобилась на полигоне? Колени, манжеты, рукава, живот — все это катастрофически пачкалось во время занятий. Так какой смысл наводить марафет, тратить на это силы, время и мыло?

Карантин целиком разделил мое мнение, и через три дня мы походили на когорту чмошников — задроченных и чумазых.

У меня такое мнение, что министры обороны начинают службу с генерал-лейтенантов. Не ниже. То, что потом пишут о них услужливые биографы, дескать, рядовым красноармейцем скакал на боевом коне и «сполна познал» — сплошная байда. Не может министр, начавший свое карьерное продвижение от винтовки и саперной лопатки быть таким пустоголовым! Почему шакалам, по крайней мере, в благополучном Союзе, полагается несколько видов формы одежды: парадная, парадно-выходная, повседневная, полевая, наконец? А у солдата только одна: и в пир, и в мир, и в добры люди.

Хэбэ!

И в наряд, и в караул, и на войну. Да и так, просто поносить. В строй встать.

Хэбэ.

А разве плохо было бы: солдат днем полазил-поползал в чем-нибудь ненужном, вечером поставил все это в уголок, сходил под душ, переоделся в чистое и…

Извините, отвлекся.

Под самое окончание карантина занятия по ИП пошли бодрей и интересней.

На одном из таких занятий капитан-сапер показывал нам мины — противопехотные и противотанковые. Мин было десятка два: советские, американские, итальянские и даже самодельные. Все они имели разные способы подрыва, некоторые ставились «на неизвлекаемость», чтобы их нельзя было обезвредить, некоторые веерно разлетались осколками на десятки метров, некоторые отрывали голень, но цель у всех была одна — вывести из строя живую силу противника, то есть — нас. Больше всего мне понравились «итальянки» — противотанковые и противопехотные, светло-коричневые с рубчиками по краям, чтобы легче было закапывать и труднее извлекать. Они смотрелись как игрушечные и их хотелось утащить на сувениры.

А самая остроумная мина была местного производства. Две обыкновенных маленьких дощечки были плашмя скреплены между собой на одном конце и имели зазор на другом. В месте зазора с внутренней стороны дощечек были прикреплены две полоски жести от консервной банки. От этих полосок отходили два проводка и вели к взрывателю. Сам взрыватель был размером со спичечный коробок и сбоку от него торчала батарейка: обыкновенная советская «Крона». При соединении дощечек контакт замыкался и взрыватель подрывал фугас — танковый снаряд. Поэтому, наступать на такие дощечки, если таковые попадали под ноги, не следовало. Это сапер объяснил понятно и наглядно.

Как это там у классика соцреализма? «Человек — это звучит гордо!»

Неслабо сказано. Видно — в пылу. Только — на какой струне это звучит и на какой именно ноте?

Ах, Алексей, Максимович, Алексей Максимович! И какой дебил причислил тебя к лику святых? Кто первым посчитал тебя классиком, поцеловал пониже спины и заставил нас «проходить» тебя в школе? Что ты видел в жизни? Какие трудности? Ну, написал ты роман «Мать твою» или»… твою Мать», ну, урезал редактор название, сократив его по цензурным соображениям до одного слова. И что? Легко тебе было из солнечной Италии ностальгировать по Великой и Могучей Родине и вскрывать ее язвы. Это не твою морду били офицеры и не при тебе ссали в сапог, спускаясь в чмыри, и не тебя задрачивали на солнцепёке с автоматом по-пластунски, не тебя приходил пи…ть Северный Кавказ, не ты… не тебя… не тебе…

Так какого же ты хрена вякал?! Сидел бы себе на Капри и писал бы о бабочках-ромашках. А я тут, восемнадцатилетний, за три дня в Афгане узнал о жизни больше, чем ты за свои… Сколько тебе было, когда тебя укнокали? Ну, то-то. Туда и дорога.

Классик хренов! Графоман средней руки.

«Человек — это звучит гордо!»

Господи, Боже ты мой! Чего только этот гордо звучащий человек не придумает для того, чтобы ухайдакать другого такого же человека! Все эти мины, растяжки, дощечки с фугасом не имели другого полезного применения, кроме смерти теплокровных человеков. Одни человеки мину придумали, вторые изготовили, третьи установили, четвертые подорвались. И все — звучат гордо!

Почему тигр не убивает тигра, а волк не грызет волка? Животные — не умнее ли человека?

Верх циничного прагматизма: придумать мину, которая не убивает человека, а лишь отрывает ему голень. Вроде гуманно, но без ступни солдат воевать не может, а для его эвакуации с поля боя потребно минимум два человека ввиду полной беспомощности пострадавшего. Итого, одной миной с поля боя как пешки с шахматной доски, смахиваются сразу три бойца.

«Человек» — это вообще никак не звучит. Это три слога и семь букв. Больше ничего.

Человек — это самое злое, развращенное и беспощадное животное на Земле. Хуже гадюки. Только человек способен поражать себе подобных. У остальных животных на это догадки не хватает. А на войне — вдвойне. С человека как парша слетает тонкий слой цивилизации и культуры и он предстает во всей своей нагой и ужасной красе: не сдерживаемый никакими моральными принципами и нравственными устоями, кроме одного — выжить любой ценой. Любой ценой живым вернуться домой!

А иначе — на войне не выжить.

После того занятия, после того страха, который нагнал на нас капитан-сапер своими рассказами о действии противопехотных мин, у меня появилась привычка смотреть себе под ноги, перешедшая со временем в невроз.

Не самая плохая привычка. Однажды мне жизнь спасла.

На последнем занятии по инженерной подготовке мы взрывали тротиловые шашки.

Саперный капитан бережно достал из кармана деревянный пенал в гнездах которого серебрились десятка два детонаторов.

— Показываю! — объявил он нам.

С этими словами сапер извлек из пенала капсюль-детонатор, достал из мешка тротиловую шашку, нашел в ней специальный паз и воткнул туда детонатор.

— Обращаю внимание всех: с детонаторами обращаться бережно, ни в коем случае не встряхивать их и не ронять. Особенно вблизи тротила. Детонаторы чувствительны к тряске. Разлетимся тут как вороны. Показываю: бикфордов шнур обрезается под углом сорок пять градусов.

Он очень ловко отрезал кусок какого-то белого провода, действительно, под углом. Один кусок провода он вставил в детонатор и осторожно обжал его пассатижами. Второй он показал нам. На ровном срезе были видны крошки пороха. Капитан приложил к срезу спичку и чиркнул по ней коробком. Порох вспыхнул и шнур стал обугливаться в сторону детонатора в тротиловой шашке. Капитан положил шашку на землю и придавил камнем бикфордов шнур, который воспламенившись стал вертеться как поросячий хвост.

— А теперь на сорок метров отсюда — бегом!

Мы отбежали на безопасное расстояние. И вовремя — потому что рвануло. Не сказать, что громко, пушка, к примеру, стреляет еще громче, но на краткий миг показалось оранжевое пламя взрыва и на том месте, куда капитан положил шашку была небольшая воронка над которой курился черный едкий дымок.

Фокус всем понравился. Вроде новогодней хлопушки, только еще эффектней.

— Две таких шашки разрывают рельс, — пояснил сапер, Кто хочет попробовать?

Попробовать, хотелось, конечно, всем, но было все-таки жутковато — вдруг сделаешь что-нибудь не так и эта хреновина оторвет тебе руку или ногу?

Я не страдаю пироманией, но мне с детства нравится, когда бабахает что-то рукотворное, что ты сам сотворил и поджег. Чуть не с яслей мы ставили опыты с карбидом, набивая им бутылки и заливая водой. Выделялся ацетилен и закупоренные бутылки разрывались на мелкие осколки. А сколько интересного можно было придумать с селитрой, перемешанной с сахаром? От обычных стартеров — детская забава — которые вылетали, оставляя за собой пышный огненно-дымный хвост, до катеров на реактивном двигателе, которые мы запускали в пруду.

Обтачивалась дощечка, изолентой к ней прикреплялся баллончик из под дихлофоса, набитый селитрой и сахаром. В баллончик вставлялся фитилек, чтоб огненной струей не обжечь руки. «Катер» ставился на воду, поджигался фитиль, когда огонь воспламенял селитру, то под действием реактивной струи, катер стремительно улетал по воде от берега на несколько десятков метров, иногда достигая противоположной стороны пруда и еще немного прыгал по берегу, врезаясь в толпу загорающих граждан. Для этого, собственно мы и строили эти катера — мат мужиков, визг женщин, плачь перепуганных детей и мы — стремглав убегающие от пруда во избежание физической расправы.

Веселуха!

Кто-то скажет — хулиганьё. А я скажу: «Нет, позвольте! На самом деле мы проводили эксперименты с твердотопливным реактивным двигателем».

— Разрешите, товарищ капитан?

Господи! Неужели это я сказал? Ну, почему у меня язык работает быстрей головы? Кто меня за него тянул? Но судя по тому, что сапер протягивал мне детонатор, это именно мои голосовые связки колыхнули атмосферу. Стараясь ничего не перепутать я вставил детонатор в тротиловую шашку. Тротил я держал в руках первый раз в жизни. Видом своим он напоминал солдатское желтое мыло, завернутое в красную упаковочную бумагу. Ничуть не страшный. В шашке было высверлено отверстие, как раз под размер детонатора. Я с видом прилежного ученика, едва не высунув язык от усердия, отрезал метр шнура строго под углом в сорок пять градусов, вставил шнур в детонатор и так же как капитан, обжал детонатор пассатижами, закрепляя шнур и стараясь давить не очень сильно Потом я поднес спичку к срезу шнура и чиркнул. Ура! Победа! Шнур загорелся.

«А теперь бежим!» — захотелось мне крикнуть как в детстве, — «Сейчас рванет!».

Бодрым шагом мы снова отошли на безопасное расстояние и действительно — рвануло! И рванул эту шашку я! Гордости и радости моей не было предела.

— Молоток, — одобрил сапер, — считай, готовый диверсант.

Тротила было в мешке полно, но детонаторов на всех не хватило, поэтому диверсантами удалось стать только половине карантина. Нет, язык, все-таки, иногда в состоянии заменить голову. Ведь, если бы я с ним не высунулся, то мог бы остаться без такой забавы, как подрыв тротиловой шашки. Это вам не карбид с селитрой. Это настоящая, боевая взрывчатка. И бабахает она громче, хотя конечно до пушки ей далеко.

Меж тем, занятия по тактике и огневой шли своим чередом почти ежедневно. Востриков исповедовал принцип «от простого — к сложному» и вводные на занятиях усложнялись день ото дня. Постепенно Востриков одел нас в каски и бронежилеты и теперь мы ползали почти в полной выкладке. Не хватало только вещмешков и саперных лопаток. Это было не совсем удобно: при ползании каска норовила съехать на глаза, как ее только не прикрепляй ремешком, а лишние шесть килограммов бронежилета сковывали движения и быстрее выматывали. Но был и несомненный плюс: теперь живот и грудь были защищены от камней и колючек титановыми листами бронежилета, хотя, коленям доставалось по-прежнему — полной меркой и они были сбиты в кровь.

В касках и бронежилетах под водительством Вострикова мы освоили способы преодоления минных полей и водных преград. Минные поля были воображаемыми, хотя с Вострикова бы сталось напихать на нашем пути «итальянок». Ну, так — для приближения условий к боевым и чтобы наука крепче в память входила. Но, слава Богу, Востриков не догадался устелить наш путь настоящими минами, хотя и разбрасывал порой взрывпакеты среди ползущих.

А водную преграду изображало каменистое русло пересохшей горной речки. Мы по тросам перебирались на другой берег (спасибо Оладушкину, научил — как) и вступали в бой с воображаемым противником. После горной полосы препятствий переправа через сухое русло была уже плёвым делом. Вдобавок — со страховкой. Что сложного? Уж не сложней, чем на десятиметровой высоте балансировать.

Без всякой страховки.

После того как мы форсировали водную преграду объявлялся перекур и тут я увидел природный феномен, объяснения которому не мог придумать. Я подозвал пацанов со взвода, показал Щербаничам, но и они не смогли сказать ничего определенного. Постепенно, к феномену подтянулся весь отдыхающий перед очередным штурмом карантин и даже Востриков подошёл и осмотрел.

— Смотрите, смотрите, товарищ капитан, — верещал я, — видите? Как такое может быть?

Востриков смотрел и видел, но, несмотря на свой опыт и воинской звание, объяснить это чудо природы не мог.

Метрах в шестидесяти от того пересохшего русла, через которое мы только что переправились, тёк ручей. Даже не ручей, а ручеек. Вероятно, он истекал из какой-то расщелины в горах и мимо полигона бодро бежал в низину. Повинуясь законам природы он журчал сверху вниз по камушкам, перекатываясь в крохотном желобке, который прорыл в каменистом афганском грунте. Вода в нем была холодна, прозрачна и совсем не пахла казенной хлоркой. Обнаружив этот ручей, я немедленно наполнил свою фляжку ледниковой горной водой, выплеснув из нее невкусный чай.

Феномен был такой: желобок, в котором тёк ручеек встречал на своем пути небольшой пригорок, но не обтекал его стороной, а пробегал, перекатываясь через него. Вопреки всем законам тяготения поток взбегал на этот бугорок и стекал с него дальше по тому же руслу, не расплескиваясь и даже не давая брызг. И что бы вы сказали своему школьному учителю физики, когда бы увидели как вода течет не вниз, а в гору? Совершенно явственно это можно было разглядывать из близи и как угодно долго. Ручеек тек, не переставая перемахивать через возвышение. И перемахивал через бугорок. Это можно было бы списать на оптический обман, но полсотни человек дивились, наблюдая одно и то же: вода переливалась через эту неровность не расплескиваясь и не снижая скорости, будто текла не по камням, а по трубе. Поток шел снизу вверх. Походило на массовое сумасшествие.

— Видите, видите, товарищ капитан? — не унимался я, выражая общее изумление.

Востриков видел. Видел то же самое, что и пятьдесят четыре сержанта: вода в ручье по прорытому руслу взбиралась на пригорок и перетекала его. Не разливалась стороной, не давала брызг, не создавала запруды, а будто бы опровергая все законы природы свободно текла вверх!

Что мог на это сказать начальник карантина, не имея разумных объяснений? Он и сказал:

— Да-с… Бывает. Карантин — к бою!

Мы напялили каски, похватали автоматы и приготовились к выполнению очередной вводной. А почему вода ползет вверх, мне объяснили через год. Под самый дембель. Один неимоверно умный дух, который перед призывом успел закончить физмат успокоил меня, рассказав, что законы физики никто не отменял. Они продолжают действовать даже в Сороковой армии самостоятельно и без всякого приказа сверху. Вода как должна была течь вниз, так вниз и течет. Просто в горах сила земного притяжения искажена и чем выше предмет, тем сильнее искажение. Человека притягивает не к центру Земли, а к основанию горы и он стоит под небольшим углом к горизонту. Наши органы чувств нас обманывают и мы не замечаем отклонения. Нам кажется, что вода ползет вверх, хотя она льется как и положено вниз.

Последние три дня карантина мы штурмовали дом с целью его захвата.

Обыкновенная мазанка без крыши, оконных рам и дверных косяков. На месте окон и двери — прямоугольные отверстия с выщербленами от былых обстрелов и минувших штурмов наших предшественников из старших призывов.

Согласно вводной, которую дал Востриков, пара сержантов должна была захватить этот глиняный сарай с рубежа восемьдесят метров.

Третий день пара за парой, упакованные в каски и бронежилеты, громыхая из автоматов, штурмовали эту мазанку. Востриков сопровождал каждую пару метрах в пяти сзади иногда приговаривая соискателей:

— Убит!

После «смерти» одного из пары, с дистанции снималась вся пара.

— Товарищи сержанты! — объяснял нам капитан, — Ваша задача: научиться захватывать здания без потерь! В кишлаках, которые вам придется прочёсывать, десятки таких же убогих хибар. И мы не имеем права терять людей при штурме каждого. Следующая пара — на исходную.

Новая пара сержантов занимала свое место на исходной, только для того, чтобы через несколько минут быть «убитой» Востриковым.

Рыжий смотрел на все эти игры с выражением презрения. С тем выражением, с которым художник смотрит на маляра. Оба работают с красками, но результат деятельности — различный.

Рыжий просто сидел и курил, глядя как карантин безнадежно штурмует мазанку.

— И хрена ли ты тут сидишь, весь такой из себя умный? — подсел я к нему.

— А что делать? — разумно переспросил он меня.

— Ну, покажи класс! — я показал рукой на домишко, который безуспешно штурмовала очередная пара.

Рыжийоткинулся на спину, лег прямо на землю и, заложив руки за голову, мечтательно смежил глаза:

— А какой смысл?

— Не понял?! — я был поражен таким спокойствием.

— Какой смысл жопу рвать? Через день-другой карантин все равно разгонят. Востриков нам не командир. У нас, после распределения, будут свои командиры и свои деды с черпаками. Так какой смысл пот проливать?

Резонно. И грамотно. Я сам как-то до этого не допер.

— Ну, а ты, разведка, — все же не унимался я, — к примеру, сможешь взять этот дом?

Рыжий сдвинул панаму и из под полей посмотрел на меня одним глазом:

— Делов-то! Только они не правильно его штурмуют.

— А как надо?

— Ну, — зевнул Рыжий, — в учебке нас этому учили. Я этот домик тыщу раз штурмовал в Ашхабаде. Они совсем не так делают.

— Так покажи, как надо!

— Ага! — усмехнулся Вовка, — я буду тут по камням ползать, а ты здесь сидеть, тащиться, и прикалываться с меня? Нет уж! Пойдем вместе. Покажу.

Во мне поднялась злость: я уже два раза был «убитый», а этот хохол сидит тут, выпендривается и еще меня подначивает!

— А пошли! — заявил я ему.

Мы подошли к Вострикову и я доложил:

— Следующая пара: Сёмин-Грицай.

— На исходную, — скомандовал капитан.

Мы отправились на рубеж, с которого надлежало начать атаку.

— А теперь вот, что: слухай сюды, — начал Рыжий, когда мы вдвоем с автоматами наперевес поплелись на исходную, — они делают всё не так!

— А как надо? — не понял я.

— Они дом штурмуют с фронта. Это неверно, — пояснил Рыжий, — штурмовать надо с угла.

— Почему?

— Потому. В комнате может быть несколько человек. Они могут стрелять с подоконника, а могут и из глубины комнаты, откуда ты их не увидишь. Усёк?

— Ага. А они тебя будут видеть как на ладони.

— Соображаешь, — одобрил Рыжий, — И капитан совершенно прав, когда «убивает» пацанов. Так штурм не ведут. Слухай дальше. Идем парой с угла, так, чтобы были видны два окошка, то есть, чтобы просматривалось две стены дома. Усек?

— А на хрена? — я еще не усек.

— Дура! — возмутился Рыжий, — Когда штурмуешь с фронта, по тебе могут вести огонь все, кто находится за окошком. Может, их там человек шесть. А когда идешь с угла, то для того, чтобы по тебе прицелиться, тому, кто в доме, самому нужно стрелять с угла. С двух окошек — максимум два человека! Причем один из них будет вести огонь с неудобной руки. Усек теперь?

Усёк. До меня дошло, наконец и я представил себе то, что представлял себе Востриков: из дома, из глубины комнаты, по наступающей паре ведут огонь на поражение сразу шесть человек. Причем, обороняющиеся видят, куда и в кого они стреляют, а наступающие цели для обстрела не видят и видеть не могут. При таком раскладе их можно глушить хоть из рогатки: ближе, чем на двадцать метров к дому они не подберутся, а будут неизбежно убиты в реальном бою. А если атаковать дом с угла, то тем, кто в этом доме находится, просто не останется места для прицельной стрельбы и шансы почти уравниваются: двое наступающих против двоих стреляющих. Но, опять-таки! Они — за стеной! А мы — на открытой местности. Пусть, одному из них не совсем сподручно будет вести по нам огонь, но он — за укрытием. А мы — на голой земле. С колючками и острым гравием. И все коленки в крови.

— Не ссы, — продолжал увещевать меня Рыжий, когда я поделился с ним своими размышлениями, — работаем так же, как и при наступлении на открытой местности: я побежал, ты прикрываешь. Я упал, начинаю вести огонь — бежишь ты. Перебежки — не более шести-семи шагов. Твоя задача: не попасть в кого-то конкретно, а попасть в окошко. Даже, если ты и не попадешь кому-то в лобешник, то твои пули пощекотят ему уши и он на пару секунд отвлечется от стрельбы. За это время я успею перебежать и открыть огонь, чтобы смог перебежать ты. Запомни: перебежал, упал, очередь в одно окошко, очередь в другое. И снова побежал. Потому, что за это время я успею перебежать и открыть огонь, прикрывая тебя. Усёк?

Усёк. Чего уж проще.

— Но они же будут живые, когда мы подбежим к дому!

Рыжий посмотрел на меня как на больного. Связь — не войска, а так… Придаток. Настоящим делом занимаются только разведчики.

— Живая сила в замкнутых помещениях уничтожается гранатой, — не то изрек, не то процитировал он, — гранатой, а не из автоматов. Подбежим, метнем в окошко — и будь здоров!

— Пошли! — махнул рукой Востриков.

Мы уже минут пять толклись на исходной, пока Вовка объяснял мне букварь тактического мастерства при захвате зданий.

Мы стартанули, смещаясь от исходной вбок и нацеливаясь брать глиняную избушку с угла. Я шёл правым, Рыжий — левее. Как и было оговорено, выйдя на траверз в сорок пять градусов, я упал и дал две очереди по окошкам: татах-татах. У меня ушло на это ровно четыре патрона, а Рыжий улегся метрах в трех впереди меня и изготовился к стрельбе. Едва он дал первую очередь, как я вскочил и пробежал свои семь шагов. Вторая очередь сопровождала мою перебежку. Я лег, вскинул свой автомат и снова дал по окнам: татах-татах. Четыре пули улетели в два пустых окошка. Рыжий снова переместился вперед и нацелился на дом. Его очередь совпала с моим рывком: Я откинул каску с глаз на затылок и пробежал свои метры, прежде, чем плюхнуться и открыть огонь, прикрывая передвижения Рыжего. Споро и сноровисто, поочередно постреливая, мы достигли угла дома. Все это время за нами неторопливо шел Востриков. Рыжий переполз от угла к окошку, сел под ним и потянулся в карман за сигаретой.

— Граната, товарищ капитан, — пояснил он Вострикову.

— Принимается, товарищ сержант, — согласился капитан, — допускаю, что вы, подобравшись к дому без потерь, метнули гранату в помещение и вывели из строя живую силу противника. Карантин, становись!

Карантин, наблюдавший наш штурм со стороны, подошел и построился в две шеренги.

— Равняясь! Смирно! — рявкнул Востриков.

Мы с Рыжим как две сироты стояли перед строем и не знали что нам делать: идти вставать в строй без разрешения начальника — дерзость, оставаться перед строем — глупость. Даже в туалет нельзя. Чтоб чем-то себя занять в эту неловкую паузу, я отсоединил магазин от автомата, передернул затвор, подобрал отлетевший патрон и, щелкнув курком, поставил автомат на предохранитель.

Всё, как учили.

— За успехи в боевой подготовке от лица службы объявляю младшим сержантам Грицаю и Сёмину благодарность! Дом штурмуется так и только так! Вольно, встать в строй.

Это он кому?

Это он про кого?

Это он мне и про меня?! Мне, начавшему службу с губы? Мне, не пехотинцу даже, а связисту? За штурм дома — благодарность?!

Ну, спасибо, Вовка! Помог советом.

В строй я вставал так, будто у меня на груди горит звезда Героя, а мои однопризывники — толпа оборванцев в замусоленных хэбэшках.

Через два дня карантин окончился и нас направили в свои подразделения.

(обратно)

12. Ударный стахановский труд

^{Ноябрь 1985 года. Ташкурган.}

Как это просто, разумно и удобно — открыть дверцу стиральной машины, забросить туда грязную хэбэшку, сыпануть порошка и нажать на кнопку. Пока огромная стиральная машина, предназначенная для стирки белья целой роты, вращает барабан, отстирывая в своих обширных недрах твою бултыхающуюся одежду, самому можно встать под горячий душ и начать оттирать грязь и пыль, которой ты пропитался на полигоне за две недели карантина. И не надо разбрызгивать воду в умывальнике модуля, пытаясь в небольшой раковине оттереть мылом сальные пятна. Как это рационально и мудро — совместить баню и прачку в смежных помещениях под одной крышей.

Солдатская баня стояла за караулкой, притулившись к забору парка. Сюда я и отправился, едва бросил свой вещмешок с пожитками в палатке второго взвода связи. Не скажу что я такой уж завзятый чистюля, эдакий енот-полоскун, которого бананами не корми, дай только что-нибудь постирать, но в одежде люблю аккуратность. Что-то мне подсказывало, что война временно окончена, карантин распущен, полк на операции и на полигон меня никто не погонит, а значит, если я постираюсь, то моей чистой форме ничего не будет угрожать. В чистом ходить, все-таки, приятнее. Особенно если уверен, что в обозримом будущем никто тебя не положит в пыль и не заставит снова ползать с автоматом по камням и колючкам.

Ха! Не я один умный: не успел я встать под душ, как в прачку влетел табун сержантов, моих однопризывников. Должно быть, тоже побросали свое шмотьё в расположении своих рот и прискакали сюда стираться.

Умно было придумано: стиральных машин было целых три, одна центрифуга для отжима и один огромный горячий металлической барабан для глажения простыней. Соседняя с моей стиральная машина заглотила пару дюжин хэбэшек и галифе, загудела мотором, вращая барабан, и шумная толпа, оскальзываясь на мокром кафеле, нагрянула в душевую. Народу было много, леек всего шесть и я мысленно похвалил себя за то, что оказался на двадцать минут умнее своего призыва: я уже успел закончить помывку и чистый, почти блестящий, достал из стиральной машины свое выстиранное хэбэ. Был соблазн пропустить его через центрифугу и тогда оно на ветерке через минуту станет сухим. Но я размыслил, что оно станет сухим и мятым и пошел вывешивать его на улицу, чтобы дать ему высохнуть естественным путем.

Возле бани сидел Рыжий и курил, глубокомысленно пуская кольца дыма.

— Оу, привет! — обрадовался я ему, — а ты почему не идешь стираться?

Рыжий прервал свое занятие:

— Ну, и сколько там леек?

— Штук восемь.

— А сколько сейчас там народу?

— Человек двадцать-двадцать пять.

— Так чего там всей кодлой табуниться?

Умно! Я присел рядом и попросил сигарету.

— Ты знаешь, что наши палатки недалеко друг от друга? — спросил он меня.

— Нет. А твоя где?

— Через три от твоей.

— Рядом, — согласился я.

— Ну, ладно, — Рыжий поднялся, — пойду и я постираюсь.

— Давай, Вован. Пойду устраиваться на новом месте.

Устраиваться на новом месте я пошел, небрежно повесив полотенце на шею. Пусть все видят: идет свободный человек и «неприпаханный» дух. Мимо караулки, мимо столовой, мимо каптерок — в палаточный городок. За столовой на помойке очередная пара губарей под надзором выводного грузила парашу. Время от времени я посматривал в их строну. Их чмошный вид и грязная работа наполняли меня светлой радостью. Это не я сейчас по щиколотку в жуткой слизи кидаю грязной лопатой тошнотворную массу, от одного вида которой уже хочется блевать, и не меня выводной отконвоирует обратно в душную бетонную коробку губы.

Одно только зрелище того, как грязную и неблагодарную работу, у тебя на глазах выполняют другие и ты к этому не имеешь никакого отношения — уже способно сделать человека счастливым. Согласен, гаденькое чувство.

Но кто из нас его не испытывал?!

Пока кто-то копошится в грязи и вонище, я иду чистый, постиранный и помытый. Наслаждаюсь легким ветерком, хорошей погодой, ярким солнцем и синим небом. А в сто раз больше — что не я сейчас ворочаю лопатой на помойке и надо мной нет командиров, чтобы посадить меня на губу.

Карантин распущен, Востриков отбыл в свое подразделение, которое хрен знает где находится, а мой настоящий командир на войне.

Я его еще в глаза не видел.

Как и он меня. Не знакомы мы с ним.

Палатка второго взвода связи мне понравилась с первого взгляда, едва я зашел в нее. Если в модуле было уютнее, чем в казарме, то палатка выглядела уютнее модуля.

Она не была маленькой, хотя и уступала размерами тем палаткам, в которых мы ночевали на границе. Возле стенок стояли кровати: с одной стороны шесть одноярусных, с другой шесть двухъярусных. Несложный подсчет давал знать, что в палатке никак не может разместиться более восемнадцати человек, а восемнадцать — это все-таки не двести! Свет давали несколько окошек в стенках и крыше, а также незакрытые двери. Света было достаточно, чтобы можно было читать газету. Между кроватями был оставлен довольно широкий проход, в котором стояли табуретки и чугунная печка-буржуйка. Стенки палатки были укреплены аккуратно подогнанными друг к другу досками от снарядных ящиков по которым прошлись паяльной лампой, прежде чем олифить. Изнутри — настоящая деревянная изба. Правда, с матерчатой крышей. В левом дальнем углу к доскам была приколочена длинная вешалка, под которой стояла штанга и гири. Значит, тут дружат со спортом. В правом углу такими же досками было отгорожено небольшое, совсем крохотное помещение — штаб батальона. Пространства в штабе хватало как раз на то, чтобы уместить там два письменных стола, две табуретки и оставить место, чтобы входящий мог поставить ногу возле двери. Между штабом батальона и вешалкой имелся второй выход. Если парадный вход смотрел на штаб полка и полковой плац, то запасной выход выводил к палатке хозвзвода, стоявшей за нашей. Второй выход имел небольшой тамбур. С внешней стороны в углу, который образовывали тамбур и стенка палатки, была оборудована курилка, завешанная от солнца и посторонних взглядов масксетью.

Я внимательно осмотрел палатку изнутри и снаружи и решил, что жилище, по солдатским меркам, роскошное и больше походит на дачу, нежели на казарму.

Дневальный, который меня встретил в палатке, полностью оправдывал свое название — «дремальный». Какой-то заспанный, понурый, с потухшими глазами. Уже заморённый, хотя служит столько же, сколько я.

«Родной, да разве можно служить с таким видом? Служить надо весело, на кураже. Тогда и служба легче и кулаков в рожу меньше. А ты ходишь по палатке, еле ноги переставляешь, об свой хрен спотыкаешься. Чмо — не чмо, солдат — не солдат. Не боец — это точно», — подумал я, разглядев его.

Из-за фиксы на верхней челюсти у дневального второго взвода связи была погонялка «Золотой». Он прославился на весь полк единственно тем, что смог перевернуть БТР. Честное слово: на него даже из других подразделений специально приходили посмотреть, на такого умельца! Дело в том, что перевернуть БТР невозможно в принципе. У БТР-70 низкий силуэт и ширина у него больше, чем высота. Такая пропорция делает его чрезвычайно устойчивым на любых углах наклона. Для сравнения положите тарелку на кусок фанеры донышком вверх и попробуйте найти угол, при котором тарелка бы перевернулась. Очень скоро вы убедитесь, что угол этот должен быть где-то близко к девяноста градусам. На БТРе я намотал в Афгане тысячи километров, наш БТР забирался на самые рискованные кручи, но у экипажа даже волос не шевельнулся от мысли, что БТР может перевернуться и похоронить нас под собой. Мы твердо знали, как дважды два: БТР перевернуться не может никогда! И вот, Золотой сделал это. Поэтому, интерес полка к персоне Золотого вполне объясним: точно так же люди приходили бы смотреть на забавного фокусника.

После того, как Золотой зарекомендовал себя как водитель-виртуоз, способный совершать немыслимое, с машины его сняли, щадя боевую технику. Комбат, жалея БТР, который умудрился перевернуть Золотой, решил дать боевой машине шанс умереть достойной смертью на мине или от гранатомета и посадил за руль водителя из другого подразделения, на время операции прикомандировав его ко взводу связи. Золотой, таким образом, остался не у дел, в радиостанциях он не смыслил ни уха не рыла и даже простым автоматчиком его взять на войну не рискнули. Поэтому, пока доблестный второй взвод связи делал связь воюющему батальону, Золотой остался на хозяйстве.

Дневальным.

Он, кажется, об этом нисколько не жалел, а был даже рад такому обороту дела. Дневальным ходить на построения не надо. Пока полк на войне, то можно засыпать и просыпаться когда угодно. Единственно, необходимо три раза в сутки приходить в штаб и докладывать дежурному по полку о том, что «происшествий не случилось». Так разве это трудно? Зато взамен — никакого распорядка дня и полное отсутствие угнетателей-старослужащих. И самое главное — полное отсутствие риска получить ранение, контузию или увечье, не говоря уже о цинковой одежде. Стреляют не по тебе и дороги заминированы не для тебя.

Я оценил такое положение Золотого и нашел, что он устроился даже лучше тех пограничников, которые катаются на катере по Амударье. Те, по крайней мере, когда курили, за пулемет держались, а этому — даже оружие получать не надо!

Кроме штык-ножа, конечно. Но штык-нож, как известно, является неотъемлемым украшением суточного наряда. Тут уж не отбрыкаешься. Носи.

Ко мне он не проявил никакого интереса. На мой вопрос, какое место мне занять, молча показал рукой на одну из коек второго яруса. Тут только я заметил, что на втором ярусе из шести коек были заправлены только две. «Значит», — подсчитал я, — «со мной во взводе будет не восемнадцать, а только четырнадцать человек!». После той тесноты, в которой как кильки в банке ютилось почти двести курсантов в ашхабадской учебке простор спального помещения модуля казался мне футбольным полем. А благоустроенный, красиво обшитый изнутри деревом «особняк», казалось, приснился мне в волшебной сказке! Какая рота связи? Я о ней и думать забыл до самого дембеля, едва переступил порог палатки. Это ведь как красиво надо обустроить свой быт! Даже выходить не хочется. Хочется забраться на свою койку, скинуть сапоги и, вдыхая запах дерева, неторопливо курить, глядя на близкий потолок, обтянутый от пыли белым парусиновым пологом.

Нет, вот это жизнь! Не успел я улечься весь из себя чистый и постиранный на свою койку, не успел докурить даже до середины сигареты, как Золотой позвал меня обедать. Это Афган или курорт? Куда я попал?!

Отдыхал я в детстве, лет пять назад, в пионерском лагере. Так это было совсем не то. Никакого сравнения. И кормили хуже и развлекали скучнее. Из автоматов — точно стрелять не давали. И тротиловые шашки не учили подрывать. И гранаты мы не метали. А что интересного в социалистическом соревновании между отрядами «Ромашка» и «Василек»? Всей развлекаловки — удрать во время тихого часа с пацанами на речку да ночью девчонок мазать зубной пастой. Несерьезно все это. Баловство одно. Детство и «Пионерская зорька».

Полк на операции, неизвестно, когда он вернется, и все эти дни, пака полк воюет, у меня не будет других занятий кроме как поспать и пожрать! И кроме того, если рассуждать по большому счету, то это летят дни моего «духовенства». Каждый день, который я, сытый и ленивый, проваляюсь на койке, будет засчитан мне в срок службы так же, как если бы я его добросовестно «отлетал», как летают мои менее удачливые однопризывники. Каждый день, пока я беспечно пробалдею, лежа в палатке без надзора старшего призыва и шакалов, каждый такой день неумолимо приближает меня самого к черпачеству. К тому моменту, когда мне выпишут по филейным частям двенадцать раз латунной бляхой, впечатывая звезды в ягодицы, по одному удару за каждый прослуженный месяц, и переведут в черпаки. В Почетный Легион старослужащих.

По, мне — так этот полк может хоть век не приезжать. До самого моего светлого дембеля. Или, хотя бы до двадцать шестого марта — долгожданный день в Армии, Авиации и во Флоте, когда министр обороны подписывает приказ о призыве на действительную военную службу и об увольнении в запас. В этот день во всех Вооруженных силах как бы переводятся стрелки часов: деды становятся дембелями, черпаки — дедами, духи — черпаками. И тысячи военкоматов по всему Союзу, как неумолимые воронки, начинают всасывать сотни тысяч желторотых рекрутов — нашу смену.

О, сладкий день! Как долго до тебя!

Рано я так тепло и нежно подумал о своей службе. После обеда нашлась работа и для меня.

Несмотря на то, что в расположении или, по военному выражаясь, в пункте постоянной дислокации шароебилось человек двести солдат и сержантов, на послеобеденный развод вышло вряд ли более шестидесяти человек. Объяснялось это не полным отсутствием воинской дисциплины в полку, а вполне житейскими причинами: сорок человек заступали вечером в караул, тридцать — в суточный наряд, десять — в наряд по столовой. Столько же находились в карауле и в нарядах. Развод суточного наряда проходил в шесть вечера, перед ужином, и делать им на плацу сейчас было совершенно нечего.

Необходимо было выкопать траншею для отвода воды от солдатского умывальника. Земля — не фонтан. Ломом не возьмешь. Погнешь инструмент. Копать всего несколько метров, но эти метры — все равно, что копать в асфальте. Хорошо бы, конечно, тротилом. Только кто тебе разрешит взрывать тротил в полку?

Для выполнения работы потребно было человек пятнадцать-двадцать, чтоб люди могли работать, сменяя друг друга за ломами и лопатами, и теперь перед зампотылом полка Марчуком стояла непростая задача: отобрать этих пятнадцать-двадцать человек из шестидесяти, стоящих на плацу. Не так это легко для подполковника, как может показаться некоторым штатским лицам. Больше половины в строю были дембеля, которых подполковничьи звезды на погонах Марчука впечатляли мало. На параллельной армейской иерархической лестнице они стояли несоизмеримо выше любого генерала и теперь смотрели на него с глумливыми улыбками превосходства, как бы желая сказать: «Ну, давай, товарищ подполковник, попробуй, «заряди» нас копать свою траншею. Прямо тут же, на плацу, при всех и узнаешь много интересного о себе и о своей родне по женской линии».

Такие снисходительные улыбки полного понимания трудностей начальства можно увидеть у работяг, которых директор завода лично просит остаться на сверхурочную. Или у прожженного карманника, которого повязали неухватистые опера. Карманник уже давно успел спихнуть украденный кошелек напарнику, а напарник — раствориться в толпе и сбросить улику под кустик, а нахрапистые и безнадежно глупые оперативники выкручивают ему руки, щелкают наручниками и устраивают целый спектакль для обывателей под названием: «Родная милиция на страже закона». Не найдя при карманнике вещественных доказательств в виде украденного кошелька и не зная, чем утешить обворованную домохозяйку, опера, доперев, наконец, что их выставили полными идиотами при всем честном народе и что гражданина задерживать нет никаких абсолютно законных оснований, смущенно шмыгая носами расстегивают наручники на ловком пройдохе и неуклюже извиняются за причиненное беспокойство. И тут лицо карманника озаряется той же глумливо-понимающей улыбкой, что и у дембелей на плацу. Мол, «понимаю, начальник, ошибся ты, бывает». Марчук был не первый год в армии и понимал, что обратись он сейчас к дембелям с таким несуразным делом как рытье траншей, то немедленно получит забористый текст по полной программе в свой адрес. И губой их пугать бесполезно. Эти гражданские, по сути, люди, считай, одной ногой были дома и авторитета армейского начальства для них уже не существовало. Сам министр обороны сделал для них все, что мог — уволил в запас. Что уж тут говорить о подполковнике?

Отобрано было восемь человек, в том числе я и Рыжий. Старшим во главе нашей команды был поставлен маленький прапорщик, который привез нас в Афган.

— После ужина проверю, — пригрозил Марчук прапорщику, — чтоб работа была сделана!

Прапорщик привел нас к умывальнику, выдал четыре лома и четыре штыковых лопаты и распорядился:

— Чтобы до ужина работа была сделана. Перед ужином приду — проверю.

Задача была проста и понятна: за три с небольшим часа до ужина ввосьмером выкопать траншею в каменистом грунте. Делов-то! Экскаватор бы сюда, так он бы уже через десять минут… ковш сломал.

Когда прапорщик ушел по своим неотложным и важным прапорским делам, мы с Рыжим переглянулись и поняли, что думаем об одном и том же.

В учебке дни были расписаны по минутам. С понедельника по пятницу — напряженная боевая учеба. С понедельника по пятницу мы с подъема и до отбоя были заняты в классе и на спортгородке до полного изнеможения. До «отруба». В субботу во всей Советской Армии был ПХД — парко-хозяйственный день, во время которого наводился марафет на территории и в расположении роты. Если всю неделю суточный наряд поддерживал порядок идеальный, то в субботу наводился порядок полный и окончательный. Если в обычные дни чистота в казарме поддерживалась как в операционной, для чего нас в нее запускали только ночевать, то после ПХД любая операционная рядом с нашей казармой смотрелась грязной конюшней. Я же объяснил: порядок полный и окончательный. Белоснежным платком старшина тыкал в десятки щелей, проверяя добросовестность в наведении порядка, и платок оставался девственно чистым. Поэтому, когда выпускники других учебок, например из Погара, рассказывают как они траву красили в зеленый цвет — верю целиком и полностью. Нам бы приказали — мы бы не то, что траву — листья бы из бумаги вырезали и на ветки деревьев наклеивали.

Для красоты.

В армейском ее понимании.

После ПХД была баня и смена белья. Потом ужин и фильм. Дальше — вечерняя прогулка, во время которой одна учебная рота, печатая шаг, пыталась переорать все другие роты, выкрикивая ротную строевую песню. И те роты, в свою очередь — тоже не отставали в громкости исполнения. Двадцать учебных рот топали на ночь глядя по городку и орали от души. Мирным гражданам за забором Первого городка должно было казаться со стороны, что в психдоме международный фестиваль: в отделение буйнопомешанных стянулись их лишенные разума братья со всего мира для обмена опытом и теперь этот шабаш безумных наяривает и садит кто во что горазд, стараясь переплюнуть друг друга в дикой своей одури.

Для отдыха оставался один день в неделю — воскресенье, который отцы-командиры использовали с максимальной пользой. По воскресеньям мы трудились на личных дачах командира части или начальника штаба, а то и у начальства повыше. Иногда нас отдавали на работу к туркменам и мы были этому только рады, потому, что туркмены кормили целых два раза и не жадничали, давали еду с собой в казарму. Попасть на работу к туркменам среди курсантов считалось удачей, так как можно было поесть здоровой и вкусной домашней пищи из восточной кухни. Командир взвода лейтенант Микильченко попробовал как-то протестовать, дескать, курсанты, и без того нагруженные всю неделю сверх всякой меры, должны хотя бы в воскресенье отдыхать и восстанавливаться, но Микиле так заткнули рот, что до конца нашей учебки уже он совсем не раскрывал варежку, а только сильнее налегал в занятиях с нами на физическую и тактико-специальную подготовки.

Все мы, вместе с полученными знаниями и навыками, вынесли из учебки непреодолимое, доходящее до брезгливости, отвращение к любому физическому труду, а тем паче подневольному. Самым главным и ценным навыком среди нас считалось умение любыми способами «отмазаться» от работы и переложить ее на кого-то другого.

Некоторые достигали в этом космических высот совершенства.

Мы переглянулись с Рыжим и поняли, что работать сегодня не будем. Не наш день. Я посмотрел на шестерых солдат, курящих возле лопат, но не берущих их в руки. Вероятно, они надеялись, что мы с Рыжим, как младший призыв, первыми покажем пример в ударном труде. Среди них были уже знакомые мне по отсидке на губе Жиляев и Манаенков.

Дети!

Наивные, глупые, неразумные дети. Они не знали: какую закалку дает учебка! Они не прошли нашей школы. Пусть они были старше по призыву и их было шестеро, а нас только двое. В данной ситуации это роли не играло. Мы были сержанты, хоть и младшие, а они были рядовые, хоть и старше нас по призыву. И в войска попали миновав ад учебного подразделения.

— Значит так, бойцы, — по-хозяйски подбоченясь начал я, уверенный, что Рыжий меня поддержит, — похватали лопаты, и чтоб через два часа траншея была вырыта. Вопросы?

Какой-то здоровый парень хмуро спросил меня:

— А ты не охудел, душара, дедов припахивать?

Впрочем, спросил он это не совсем уверенно. К нему тут же подскочил Рыжий со сжатыми, готовыми полететь в морду кулаками. Кулаки у него были в конопушках, но хорошо «набитые».

— Вопросы, урод?! Слушай, что тебе целый младший сержант говорит! Схватил лопату и начал шуршать! Вопросы, я тебя, урод, спрашиваю?!

Вид у Рыжего был такой грозный, что я и сам перепугался. Не было никакого сомнения, что крепкие кулаки обрушатся на голову строптивого деда, если он замешкается с лопатой. Тот согласно вздохнул, отбросил окурок и нагнулся за лопатой.

— Вы, двое, — я повернулся к Манаенкову и Жиляеву, — зацепили ломы и начали долбить грунт!

Жиляев и Манаенков, уже не сомневаясь, послушно взяли ломы и изобразили ленивое потюкивание по земле, причем ни Жиляев, ни Манаенков даже не посмели вспомнить, что и они тоже — младшие сержанты. Оставались трое, но дело было сделано: моральная победа была на нашей стороне.

— Кто что не понял? — повернулся к ним Рыжий, — У кого какие вопросы?

И эти трое разобрали инструменты.

— Значит так, уроды, — стал вдохновлять Рыжий, — чтоб через час я в этом месте наблюдал траншею. Приду, проверю, убью. Вопросы?

Вопросов ни у кого больше не было. Была предельная ясность в понимании текущего момента.

— Пойдем, по полку, что ли пошляемся? — спросил меня Рыжий, — посмотрим: что за полк?

Воодушевленный первой одержанной победой, я предложил сначала пойти к нам в палатку попить чай. Дневальному Золотому строгим голосом без улыбки была дана команда соорудить для товарищей младших сержантов пару кружек чая. Золотой, было, подивился такой моей наглости, но возразить не посмел и через пять минут кипятильником сделал нам две кружки кипятка, в котором мы растворили пакетики чая.

— А чего это ты на них буром попер? — спросил меня Рыжий за чаем, покачивая носком сапога.

— А ты что? В учебке не наработался? — ответил я вопросом на вопрос, — Я лично — на всю оставшуюся жизнь. У меня уже при слове «лопата» на ладонях мозоли выступают.

— Так-то оно так, — задумчиво протянул Рыжий, — только вечером мы с тобой огребем по полной.

— От кого это? — я чуть чаем не поперхнулся.

Вот уж не чаял ни от кого «огребать».

— От дедов.

— Это за какие такие заслуги мы от них огребем?

— Как за какие? За боевые! За то, что старший призыв припахали.

— А-а, — протянул я и махнул рукой, — только-то? Не думай об этом.

— Как же не думать? Всю грудь отшибут и по голове достанется!

— Володь, — мне хотелось его успокоить, — ты в своей жизни когда-нибудь по морде получал?

— Да сколько угодно.

— Тогда чего бояться? Разом больше, разом меньше. Наше с тобой дело — духовское. По морде получать нам с тобой по сроку службы положено.

— Это верно, — согласился Рыжий.

— Только, Вован, никто нас с тобой сегодня и пальцем не тронет, а может и похвалят за проявленную смекалку.

— С чего это ты такой уверенный? — Рыжий посмотрел на меня с недоверием и надеждой.

— Логика, — пояснил я, — головой надо думать!

— И чего ты надумал?

— Того.

Я полез за сигаретой, не торопясь прикурил ее, затягивая время, чтобы Рыжий немного поёрзал.

— Да не тяни ты! — не выдержал он.

— Ну так вот, — я тонкой струйкой выпустил дым и прищурившись смотрел как он растворяется в воздухе синими клубами.

— «Того! Ну! Вот! Значит! Потому, что!» — Рыжий не выдерживал моей манеры говорить медленно. Так говорят у нас в Мордовии: растяжно «выпевая» все гласные. Непривычный человек всякое терпение потеряет, пока дослушает конец предложения, — да не тяни ты, Мордвин, говори толком.

— Да успокойся ты. Ты сам посуди: кого взяли копать траншею?

— Кого? Нас, — догадался Рыжий.

— «Нас — ватерпас!», — передразнил я его, — нас с тобой взяли потому, что мы — духи. Нам положено пахать и сеять. А остальных за что?

— Как за что? Зампотыл приказал, — уверенно объяснил Вован.

— А почему он дембелям не приказал? Их человек сорок стояло на плацу и они ржали как кони, когда Марчук людей для этой траншеи выбирал.

— Почему? — Рыжий посмотрел на меня, ожидая дальнейших объяснений.

— Потому, что дембеля послали бы его по азимуту. Вот почему!

Я затянулся сигаретой, переводя дух. Одно дело — думать, и совсем другое — объяснять ход своих мыслей.

— Где сейчас весь полк? — спросил я у Рыжего.

— Как где? На операции.

— А где все достойные пацаны?

— С полком, — начал догадываться Рыжий.

— С полком, — согласился я, — тогда кто остался в полку?

— Те, кого не взяли на операцию.

— Молодец! — похвалил я его, — не зря лычки носишь. А кого не берут на операцию?

— Чмырей? — Рыжий аж засмеялся от такого простого объяснения.

— Чмырей, — подтвердил я, — кроме того, пока вы в карантине тащились, дядя Андрюша, — я погладил себя по голове, — на губе парился.

— И что?

— А то! Жиляева и Манаенкова я на губе видел. Сидел с ними в одной камере. Один вентилятором работал, второй в свой сапог ссал. Чмыри — они и есть чмыри.

Я устал объяснять. Кроме того, воспоминание о том как Манаенков превратил свой сапог в сортир, вызвало у меня отвращение. Я сплюнул на пол.

— А-а, — просветлел Рыжий, — голова! Мордвин, мордвин — а соображаешь.

— Да уж, не дурее хохлов буду, — согласился я с ним, — допивай и пойдем наших орлов проверим. Только ты уж с ними построже.

— Правильно. Нечего их распускать, — поддакнул Рыжий.

Когда мы подошли к умывальнику, то двое из шестерых вяло ковыряли в земле ломами, а четверо курили и задумчиво рассматривали, как ломы скребут по гравию. От умывальника в указанном направлении шла не траншея, а неглубокая канава. Даже не канава, а бороздка. Было понятно, что пока сержанты гоняли чаи, парни работали в полноги.

Рыжий оценил ситуацию и сокрушенно покачал головой:

— Да, уроды, — печально вздохнул он, — по-хорошему вы не понимаете. За полтора года в армии так и не научились работать без палки.

Я осмотрелся вокруг себя: в пределах прямой видимости шакалов видно не было. Дорога к расправе — короткой, но чувствительной и справедливой — была открыта. Две недели назад я уже ударил человека по лицу. И даже немного повредил это лицо. А человек-то был приличный. Наглого и дерзкого Амальчиева с этими млекопитающими не сравнить. А я его по «таблу». Внутреннее табу на неприкосновенность человеческой личности было раз и навсегда во мне сломано Северным Кавказом в укромном закутке парка. Больше меня никакие моральные запреты не сдерживали. Слов худых не говоря я наотмашь залепил затрещину ближайшему ко мне «деду». Рыжий поддержал и саданул второго.

Били больно, но аккуратно. Двое — шестерых. Те воспринимали аутодафе как вполне законное, заслуженное, а главное — привычное возмездие за лень и нерадивость. Через пять минут мозги были вправлены на место, ломы и лопаты разобраны и под нашим присмотром шестеро старослужащих чмырей дружно взялись за работу. Чтобы не причинить увечий и не угодить за это под трибунал, мы «воспитывали» их ладошками. Это никак не повлияло на степень доходчивости наших объяснений и побудительный позыв возымел чудодейственный результат: траншея углублялась буквально на глазах. Вот только ладони болели. Да и то: пока до людей доведешь свою точку зрения — все руки об них отобьешь!

Через час траншея была выкопана.

Но одно дело — сделать, другое — красиво доложить. Когда перед ужином маленький прапорщик пришел принимать результаты нашего ударного труда, мы с Рыжим браво доложили, что приказание выполнено, извольте принимать работу. Перед этим мы предусмотрительно разогнали чмырей по палаткам, чтоб их духу не было возле траншеи. По всему было видно, что трудовой подвиг был совершен непосредственно младшими сержантами Семиным и Грицаем — и только ими. На армейском языке это называется «прогнуться».

Да, мы прогнулись. Да, некрасиво так поступать. Но, поймите, люди: должны же мы были «очки зарабатывать»?! Иначе, так и уволились бы в запас — младшими сержантами. А это обидно.

Но за все в жизни приходится платить.

Маленький прапорщик похвалил нас за трудолюбие и, кажется, решил для себя, что трудолюбивее духов, чем мы с Рыжим, во всем полку не сыскать. С этого вечера мы приобрели благосклонность старшего прапорщика Мусина.

Не смотря на скромное воинское звание, это был замечательный и весьма влиятельный в полку человек! Начать, хотя бы, с того, что в армии Мусин служил уже около тридцати лет. Любил армию и знал все ее писаные и неписаные законы досконально и глубоко. Он получше любого дембеля мог рассказать что и кому в армии «положено» и кому «не положено» по сроку службы и личным заслугам и объяснить почему. Его срок службы был в два-три раза длиннее, чем у любого майора в полку, поэтому, Мусин пользовался заслуженным уважением и большой свободой. Одно время он служил даже при штабе Баграмяна и в часы досуга, по многочисленным просьбам, охотно рассказывал о скромности и обходительности легендарного Маршала Советского Союза, с которым, по его словам, здоровался за руку.

Это про старшего прапорщика Мусина ходил анекдот:

«В полку служит древний прапорщик, лет за семьдесят. И его всё никак не могут выгнать в отставку. Вызывает его командир полка и говорит:

— Старый, ты сколько еще служить-то думаешь? Пора давать дорогу молодым.

— Пока руки носят, товарищ полковник, буду служить».

Таскал Мусин. Был на нем такой грех. Но таскал не безоглядно, как таскали его молодые коллеги из доблестного корпуса прапорщиков, а с умом и знанием дела. Он никогда не воровал того, что было вверено ему по службе или было выдано для распределения среди солдат. Все, что выдавалось на солдат, солдатам же и отдавалось. Но почти всегда находились способы подвести под списание неиспользованные, но долго лежавшие на складе вещи.

Полк не обеднеет.

Взамен списанных пришлют новые. И полку выгодно и прапорщик при барыше. Вдобавок, Мусин жил сам и давал жить другим. Если, к примеру, подходил к нему солдат и говорил, что его знакомый афганец просит то-то и то-то и предлагает хорошую цену, то Мусин немедленно извлекал искомое и, оговорив свою «долю малую», вручал просителю. Солдаты Мусина боготворили. И не только за понятливость. Мусин никогда, повторяю — никогда и ни на кого не жаловался шакалам, не выносил сор из избы, а всегда разбирался сам.

И должность занимал подходящую: командир второго ВХО — взвода хозяйственного обеспечения, чья палатка была аккурат за палаткой второго взвода связи. Соседи наши. Если Марчук был зампотылом полка, то Мусин был зампотылом второго батальона. Отец родной для четырех сотен солдат и офицеров.

Заслужить благосклонность такого человека — не последнее дело в начале службы. Теперь мы могли обращаться к прапорщику «с вопросами». Только их нужно было поумнее сформулировать.

Но расплата за «прогиб» перед старшим прапорщиком наступила скоро и неотвратимо, как смерть.

И в этот же вечер.

Вот природа! На ужин шли днем, а с ужина вышли уже ночью. Сколько мы были на ужине? Минут, может, пятнадцать. И уже успело стемнеть. Я уселся под масксетью в курилке связи. Делать мне было нечего. Телевизоров в батальоне не было. Читать не хотелось, да и лампочка в палатке тускловата. Девать себя было некуда: до отбоя еще больше двух часов, а занять себя нечем. Тоска.

Не долго она продолжалась эта моя тоска. К курилке подвалил какой-то военный в звании рядового в зачуханой хэбэшке и, откинув масксеть, спросил:

— Ты, что ли, Семин?

— Ну, я. Чего хотел?

— Тебя дембеля в каптерку шестой роты зовут.

Ну, вот. Другое дело. Земляки уволились, но их однопризывники помнят Андрюшу Семина. Сейчас курнем чарса, рубанем пловчика, догонимся бражкой, лабанем на гитаре и вечер проведем нормально и весело. Уже какой-то смысл появляется. А то в Союзе нас пугали дедовщиной! А тут: приглашают, наливают, угощают. Те, кто пугал нас страшилками про дедовщину — придурки, ей Богу. Афгана не нюхали, вот и мелют, чего не попадя.

Я зашел в каптерку радостный в предвкушении праздника. Мне хотелось похвастаться перед дембелями, как я ловко сегодня припахал старший призыв, какой я умный, ловкий и вообще — герой. Я готов был приукрасить свой рассказ сотней небылиц и ярких подробностей, но войдя в полумрак каптерки я как-то не уловил праздничного настроения.

За столом сидел хмурый Мирон и ножом ковырял столешницу. На топчане, закинув руки за голову лежал Барабаш и с нехорошим интересом смотрел на меня. Тут же крутились беззубый Жиляев и тихий Манаенков. Один подметал пол, второй возился с кипятком, заваривая чай. Рядом с дверью стол Рыжий, но не в позе дорогого гостя. Скрестив за спиной руки он разглядывал пол, как не выучивший урок школьник у доски. Что-то подсказало мне, что пловом сегодня меня угощать не будут.

— Ну, раз ты молчишь, — Мирон поднял взгляд на Рыжего, — давай, у другана твоего спросим.

Я — мальчик понятливый. До меня сразу дошло, что «друган» — это я и что вопрос будет непростой. Настроение почему-то упало и рассказывать про свое удальство как-то расхотелось.

— Ну, Мордвин, — это Мирон спрашивал уже с меня, — объясни нам: кем вы себя почувствовали?

Если честно, то я не понял вопроса.

Кем я себя почувствовал? Человеком. Солдатом. Сержантом. А еще — духом. И кем еще я должен был себя почувствовать, чтобы угадать и почувствовать правильно?

— Повторяю, — голос Мирона стал еще угрюмее, — кем вы себя почувствовали и кого из себя возомнили сегодня после обеда?

Теперь понятно. Этот вопрос поставил Рыжего в тупик, поэтому он и таращится в пол. Меня, признаться — тоже вопрос несколько озадачил.

— Кто дал вам, обуревшие духи, право припахивать старший призыв? — Мирон продолжал играть ножом.

«Зарежет. Как пить дать — зарежет. Вон он, как в Малька сапогом бросался. В офицера — сапогом, а меня — ножом зарежет», — подумал я.

Мне очень хотелось уйти сейчас из каптерки как можно дальше от Мирона с его ножом, но уйти было некуда. Земляки уволились, заступиться за меня было некому. У меня даже своих дедов не было. Решительно некому было сказать за меня слово, кроме меня самого.

— Они — чмыри, — выдавил я из себя.

— Что? — переспросил Мирон.

— Они — чмошники, — повторил я смелее.

Мирон отложил нож и потянулся за саперной лопаткой.

«Ну, всё — звиздец», — мелькнуло у меня в голове, — «ножа ему мало, решил меня лопаткой уделать, чтоб наверняка».

— Они чмыри. Ага. Понятно, — Мирон, очевидно, понял мою мысль, но посмотрел на меня так нехорошо, что мне и без саперной лопатки в его руках стало жутко, — Они чмыри, а ты, значит, много в своей жизни повидал. Так?

Это было не так. В своей жизни я повидал до обидного мало и вряд ли уже увижу больше.

— Сколько служишь, сынок?

— Только с КАМАЗа, — заученно выдал я.

— А ты знаешь, сколько он служит? — Миронпоманил Жиляева, протянул ему лопатку, — на нее мусор заметай, да смотри, чище мети.

Он снова обратился ко мне, показывая на Жиляева:

— Я тебя спрашиваю: ты знаешь, сколько служит этот человек?

Я посмотрел на толстого и неуклюжего Жиляева и не нашел в нем никаких перемен: вся та же угодливость в повадках, все та же неуверенность в движениях и даже выбитые зубы не выросли снова. Хрена ли мне его разглядывать? Я перевел взгляд на Барабаша. Мне показалось или на самом деле — он, вроде как, улыбнулся? Может и показалось, но я почувствовал себя увереннее, сами собой распрямились плечи.

— Ну, полтора, и что? — бросил я Мирону едва ли не дерзко.

— О! — Мирон поднял палец вверх и снова взялся за нож, — Полтора! Человек служит полтора года, а вы, два оборзевших в корягу духа, припахиваете его. По какому праву?

— Он дух со стажем! — вспомнил я выражение, услышанное в камере на губе.

— Ладно, — подвел итог Мирон, — я не замполит с вами душеспасительные беседы вести. Короче, вот вам десять минут. Если через десять минут вы не придумаете «отмазки» — по какому праву вы припахали, пусть чмырей, но старший призыв — то…

Мирон развел руками, показывая, что кара будет настолько страшна, что у него нет слов выразить, в чем она будет заключаться. Но то, что нам с Рыжим будет плохо, я не засомневался ни на грамм.

Я посмотрел на Рыжего. Не решаясь смотреть на нож, который вертел в руках Мирон, он по-прежнему смотрел в пол. Мне стало смешно. Смешинка не удержалась в зубах и вылетела в каптерку глуповато-счастливым смешком. Рыжий отвлекся от разглядывания пола и посмотрел на меня как на полного идиота: нас сейчас будут резать как поросят, а меня «на хи-хи пробило». А мне и в самом деле стало смешно: чего угодно ожидал я, любой каверзы, но то, что вопрос будет такой простой — найти «отмазку» — меня рассмешило. А, может, это просто нервное.

Я знал ответ.

В памяти всплыли выпускные экзамены в учебке. Полковник из Москвы принимает у меня экзамен по Уставам Советской Армии. Обязанности солдата, обязанности командира отделения, обязанности дневального, обязанности дежурного по роте и даже обязанности уборщика были ему мной доложены. Но у него задача — «утопить» меня. А меня — тоже не дураки натаскивали. Знал я эти уставы, знал.

— А скажите, товарищ курсант, — мягко начинает он атаку, — в каких случая команда «Смирно!» не подается, когда старший начальник входит в расположении роты.

— Во время приема пищи и после команды «Отбой». Будь он хоть министр обороны, — добавил я уже от себя.

— Верно, а на какой высоте должен висеть градусник в казарме?

— На высоте сто пятьдесят сантиметров.

— А сколько в расположении роты должно быть писсуаров? — ядовито улыбается полковник.

— Туалетная комната роты должна быть оборудована писсуарами и унитазами из расчета один писсуар на шесть человек и один унитаз на двенадцать человек.

— Откуда вы это знаете, товарищ курсант? — полковник явно недоволен.

— Из Устава Внутренней Службы, товарищ полковник, — рапортую я, — разрешите доложить Корабельный Устав?

— Нет, ни к чему. Пять.

И после такого экзамена не знать отмазки?! Да вы шутите!

— Есть под рукой Дисциплинарный Устав? — спросил я Мирона.

— Найдем. Говори.

Я набрал полную грудь воздуха и начал объяснение. Барабашу, видно стало интересно, как я стану выпутываться и он приподнялся с топчана.

— Родина дала мне высокое звание младшего сержанта, — начал я, — тем самым определив меня в младший начальствующий состав. Сегодня на разводе я и младший сержант Грицай получили приказ выкопать траншею от умывальника. Для выполнения задачи нам была придана сборная команда из шести человек. В Дисциплинарном Уставе Советской Армии сказано, что командир обязан добиваться выполнения приказа любыми способами, вплоть, до применения оружия.

Барабаш уже откровенно улыбался, глядя на меня.

— Уточняю, — продолжал я вещать как на занятиях в учебке, — что командир, не «может», не «должен», а обязан добиваться исполнения своих приказов, причем Устав не ограничивает его в выборе оружия необходимого для воздействия на подчиненного: от штык-ножа до танка. Устав, так же, не определяет, чтобы это оружие было непременно табельным, вследствие чего становится допустимым применение розог, ремней, кистеней и самострелов Командир, добивающийся выполнения приказа…

— Хватит! Хватит! — Мирон с Барабашем ржали в голос, махая на меня руками, — заткнись, пожалуйста.

Я понял, что мы с Рыжим не только прощены, но и набрали еще немного очков.

— Поняли, уроды? — крикнул Мирон Жиляеву и Манаенкову, тыча в меня пальцем, — вот как надо отмазываться! А вы так до дембеля и будете — полы мести и тарелки «шоркать».

Все еще смеясь, Барабаш поднялся с топчана и подошел к нам с Рыжим:

— Вот что, парни… Нечего вам по полку шариться. Завтра заступите с нами в караул. У нас некомплект. Раз оба сержанты — пойдете разводящими. Вопросы? Нет? Тогда гуляйте. Завтра полшестого придете ко мне получать оружие.

Мы вышли из каптерки на улицу едва ли не счастливые, от того что кара небесная на сей раз миновала нас и дембельская десница обрушилась сегодня не на наши буйны головы. Как мало нужно духам для счастья: пожрать, поспать, «откосить» от работы и чтоб по морде получил не ты.

— Ну, что? Перекурим это дело? — спросил я Рыжего.

— Давай, — согласился он без особого, впрочем энтузиазма.

Наверное, он еще переживал наш допрос в каптерке и вспоминал нож в руке у Мирона. Мы зашли в курилку за нашей палаткой, достали сигареты, чиркнули спичками.

— А ловко ты… — начал Рыжий.

— Что — ловко?

— Ну, ловко ты отмазку сочинил. Где наблатыкался?

Чудак человек, право слово! Разведчиков что? На хозработы ни разу не гоняли в неурочное время?

— А вы в учебке чем занимались? — спросил я его.

— Как — чем? — удивился он, — боевой подготовкой занимались, конечно.

— И вас шакалы не гоняли на свои дачи? Или ремонт в квартире сделать?

— Ну, бывало, — вспомнил Рыжий.

— И вы каждый раз безропотно шли и копали?

— А куда бы мы делись?

— Пусть работает железная пила! — подвел я итог, — она железная. Пусть работает железная пила — не для работы меня мама родила.

— Ты и в самом деле читал Дисциплинарный Устав?

— Что значит: «читал»? — не понял я как это Устав можно просто «читать»? — заучивал наизусть.

— Что? Весь устав? От корки до корки? — не поверил Рыжий.

— Устав! — хмыкнул я, — Четыре! Дисциплинарный, Строевой, Гарнизонной и караульной службы и Внутренний.

— Ну вы, связисты, и даете! — Рыжий то ли восхитился, то ли пожалел меня.

— А связь вообще выше всех родов войск, — заметил я.

— И выше разведки?

— Конечно.

— Обоснуй! — потребовал Рыжий. Ему стало обидно за разведку.

— Пожалуйста. Легко. У вас в Первом городке в учебном корпусе на каком этаже классы были?

— На первом.

— А у нас — на пятом. Вот видишь, связь в пять раз выше разведки.

Довод показался убедительным, поэтому Рыжий расстроился еще больше.

— Ты, я вижу, большой мастак отмазки выдумывать.

— Ну так! — хвастливо вставил я.

— Скучно мне с тобой. Пошел я спать.

Я не стал его удерживать, хоть мне и показалось обидным, что он уходит на полбеседе. Я его десять минут назад от Мирона «отмазал», от смерти, можно сказать, спас, а он уходит! О том, что я, принизив разведку, задел его самолюбие, я как-то даже не задумался. День был насыщенный, а волнение, перенесенное в каптерке, сильным. Мне тоже захотелось спать.

— Пока, — бросил я Рыжему, — заходи, если что.

(обратно)

13. Золотая молодежь

— Кто в теремочке живет? Кто в невысоком живет?

Я проснулся оттого, что Рыжий раскачивал мою кровать. Было уже утро. Его довольное конопатое лицо сияло на уровне моего второго яруса.

— Вставай, дембель проспишь.

— А сколько время?

— Семь.

Семь. Действительно: пора просыпаться. По распорядку дня подъем — в шесть, но полк на операции и на распорядок «забили болт». Один час я проспал сверх положенного по уставу. Но просыпаться не хотелось. Во сне я был на «гражданке» и Рыжий со своими трясками и «теремочками» безжалостно вернул меня от сладких грез в суровую армейскую реальность.

— Ты завтракать думаешь сегодня или отдашь врагу? — не отставал Рыжий.

— Блин! Нет от тебя ни житья, ни спасения, — проворчал я поднимаясь, — Я такой сон видел! Я такую бабу пёр, а ты — «теремочек»!

Но деваться было некуда. Я уже оторвал голову от подушки, следовательно, день начался. Натянув галифе и сапоги и захватив полотенце я побрел сквозь ряды палаток в умывальник снимать с себя последние воспоминания о той бабе, которую я во сне пер — недопер. Так и пошел — с голым торсом, чтобы меня немного ветерком обдуло и хоть чуть-чуть выдуло мою не нашедшую выхода похоть. Напрасно, все-таки, в армии нет женщин для снятия сексуального напряжения у исстрадавшихся солдат. Не продумал этот вопрос министр обороны. Если бы были предусмотрены в войсках такие специально обученные и хорошо подготовленные женщины, то настроение сегодняшним утром у меня не было бы таким паршивым. Нет ничего хуже резкого контраста между мечтой и явью: несколько минут назад я, пусть во сне, но лежал в жаркой постели с нежной девушкой, ласкал ее упругое тело, наши дыхания сливались, ее сладострастный стон восхищал и подстегивал меня и тут — бац! — «вторя смена»! Бреду в умывальник, где ледяная вода отвратительно воняет хлоркой и мой голый торс, далекий от совершенства античных героев, отнюдь не ласкает ноябрьский ветер. Хорошо еще, что в Афгане в ноябре трудно замерзнуть.

Если не лезть в горы, конечно.

Но закаливание под холодным душем, а главным образом — вкусный завтрак с маслом, сгущенкой и кофе, выправили мое настроение и из столовой я вышел уже другим человеком, нежели проснулся. Скоро будет ежедневный развод, который, нет сомнений, пройдет быстро, и до половины шестого я свободен. Вот только в караул мне хотелось не очень. Чего хорошего: два духа и три десятка дембелей? Какому духу это в праздник?

После развода Рыжий предложил:

— Пойдем в магазин?

— Зачем? Все равно денег нет. Чего там делать без денег?

— Ну, так посмотрим. Поглядим: чем торгуют.

— Пошли, — согласился я, — до вечера все равно делать нечего.

Торговый павильон, гордо называвшийся магазином, стоял на дорожке ровно посередине между офицерской и солдатской столовой, демонстрируя армейский демократизм и равенство положения командного состава и военнослужащих срочной службы. Размеров он был совсем не гигантских — пять на четыре метра, так что, когда внутрь заходили пятеро, то внутри становилось тесно. К двери вели три бетонных ступеньки. Прилавок в форме буквы «Г» огораживал пятачок возле двери: прямо — промтовары, направо — продовольственные. И продавщица. Молодая, некрасивая, толстая, ленивая, с поглупевшим от постоянных ночных оргий лицом.

Женщина!

Пусть и не наша. Не солдатская добыча.

Но — женщина. Живая и теплая.

Магазин «прибил» и меня и Рыжего: никогда в Союзе мы не видели такого изобилия. Если не считать тушенки и сгущенки, которые никто никогда не покупал ввиду того, что они имелись в сухпайках и сигарет «Ява» и «Ростов», все остальное было исключительно импортное.

Уже несколько лет вся страна твердо сидела на талонах. Государство скрупулезно рассчитало: кому и чего сколько положено и раз в месяц управдом разносил по квартирам «под роспись» талоны на товары народного потребления. Только на талоны торговали государственные магазины. Негосударственных попросту не было. Одних денег для покупки было недостаточно, необходимо было приложить талон на тот или иной вид товара, который покупаешь. Два сорта колбасы — копченая и вареная. На один талон выбирай любой сорт. Два сорта сыра — колбасный и нормальный. Два сорта мяса — свинина и говядина. И повезет еще, если на твой талон румяная продавщица не накидает костей. Зато все — по низким ценам. А если ты хочешь прикупить что-нибудь сверх отмерянного тебе государством — милости просим на рынок. У частников все есть: свежайшее масло, парная телятина, немятая зелень. Все есть у частника.

Втридорога.

Воспитанные в советском аскетизме, мы и не предполагали, что бывают такие магазины, в которых есть все. И не просто «есть все», а это самое «все» еще и стоит смешных денег. Прямо перед входом висело несколько «адидасовских» спортивных костюмов с ценниками: «93 руб.». Я чуть не свалился: в Союзе в магазинах адидасовских костюмов никто никогда отродясь не видел, а с рук они стоили 300! А тут, спокойно себе висят, покачиваются. И нет никакой очереди и жуткой давки. Висят себе — и хрен с ними висят. Правее от костюмов висели джинсы «Монтана» — предельная и несбыточная мечта любого подростка. В славные и далекие восьмидесятые годы немыслимо было появиться на дискотеке без джинсов. Джинсы выдавали в тебе принадлежность к тем кто смог достать и отделяли тебя от «крестов» и от тех, кто достать не смог. Смешно было смотреть на того, кто вздумал бы придти на дискотеку в брюках. Девушки, фыркая, отвергали его приглашения на танец и в редком кругу находилось для него место.

Могли и побить.

На дискотеках восьмидесятых на каждой заднице, обтянутой джинсовой тканью, непременно должен быть проставлен лейбл: Wrangler», «Rifle», на худой конец «Avis» — дешевая подделка из Индии, а иначе тебе на этой дискотеке и делать нечего. Но, что бы сразу — «Montana», да еще и с клепками и замочками на карманах — таких счастливцев были единицы по городу. Во-первых — жуткий дефицит, а во-вторых — очень дорого: двести пятьдесят рублей. Матушка моя получала на заводе сто шестьдесят целковых, на эти деньги тянула меня, и об этих джинсах я даже мечтать не смел. И — вот они: висят. И ценник на них: «72 руб.». Это напоминало полнейший коммунизм, ставший явью в одном отдельно взятом горно-стрелковом полку.

Под несбывшейся джинсовой мечтой моего детства стояли кроссовки «Адидас». Синие. Замшевые. Невероятно модные. По цене тридцать три рубля, хотя в Союзе их и за «стольник» было не найти. Рядом с «Адидасом» стояли японские магнитофоны — тоже по божеской цене. Нечего было и думать искать их в советских магазинах! Не было их там отродясь! Если повезет, может, увидишь в комиссионке. Но с ярлыком «продано». Они уже в продажу поступали с этим ярлыком.

На прилавках полкового магазина справа по полкам был разложен гастрономический разврат: китайская тушенка шести сортов, греческие соки, венгерские маринованные корнишоны, болгарские салаты, югославские консервы, французское шоколадное печенье в соблазнительной прозрачной упаковке.

Мы с Рыжим смотрели на эти товары и чувствовали себя как в музее — необыкновенном и невиданном советскими людьми музее изобилия. Купить мы ничего не могли, так как наши советские рубли и трешки были тут не в ходу, и мы просто пялились на недоступный нам дефицит как дикари на бусы.

Нет, если постараться, то и в Союзе можно было что-либо достать: под Новый год и большие праздники на прилавки выбрасывали нечто посимпатичнее «Большевички» и «Скорохода». Но достать можно было что-то одно: либо болгарское, либо венгерское. Реже — чешское или югославское. Если повезет, то можно было приобрести даже целую пару дефицитных вещей или продуктов. Потолкавшись по магазинам, потеряв в многометровых давках змеевидных очередей пуговицы от одежды, можно было схватить что-то импортное и качественное. Но чтобы вот так: спокойно придти и спокойно разглядывать, выбирая, все это добро, собранное и лежащее в одном месте — такого на нашей Родине не было! Наша Родина звала на подвиг, но не торопилась одеть и накормить своих граждан. Страна жила как в единой казарме — сурово и аскетично, и даже самое мирное на земле занятие — уборка хлеба — называлась в ней «битвой за урожай».

Пусть мне было только восемнадцать лет, но еще до армии я смутно понял, что в нашей стране люди делятся не только на взрослых и детей, на мужчин и женщин, на военных и штатских, на коммунистов и беспартийных. Это были второстепенные признаки, почти не влияющие на уровень личного благополучия. Главным признаком, по которому делились все советские люди был: «может достать дефицит» или «не может достать». Люди из первой категории считались полезными, а знакомства с ними именовались «полезными связями». Люди из первой категории делились еще на то, что именно они могут достать: покрышки для «Жигулей», красную икру, билеты на поезд до Москвы, итальянские сапоги, французскую косметику. И в зависимости от того, что они могли достать, они подразделялись на более полезных и просто полезных.

Люди из второй категории никак не подразделялись и им не оставалось ничего другого, как только строить коммунизм.

На заводах, фермах и в библиотеках.

Неравенство в положении отразилась и в устном народном творчестве. По Союзу гуляла байка о том, что все граждане СССР делятся на «черных» и «красных». «Черные люди» ездят на черных «Волгах», едят черную икру и отдыхают на Черном море. А «Красные» — ходят по Красной площади с красными флагами и с красными носами.

Мы с Рыжим были красные. Даже сержантские лычки на наших тряпичных погонах были одного цвета с нами и выдавали в нас красных с головой.

Весь наш геройский горно-стрелковый полк был красный и имел красное знамя.

И вообще — на этом берегу речки Амударьи, по эту сторону советско-афганской границы собрались одни красные. Ни одного сына маршала или внука члена политбюро тут не было.

Мы потолкались на пятачке у двух прилавков с импортным изобилием минут двадцать, подивились дефициту в свободной продаже и вышли обратно на улицу. Нас буквально раздувало от гордости за самих себя: в Союзе наши родители не имели возможности купить даже десятой части того, что мы только что увидели в магазине. Плевать, что у нас не было чеков — чеки мы еще получим в свое время, зато нам всего по восемнадцать лет, а мы уже допущены к «кормушке». Кто еще из граждан Союза ССР мог делать покупки в валютных магазинах на иностранную валюту или чеки Внешпосылторга? Ну, совпартноменклатура, да и то не каждый день. Валютные спекулянты — само собой, но — озираясь и оглядываясь, в опаске как бы товарищи в штатском не взяли за шиворот и не спросили: «а откуда, гражданин, у вас валюта, собственно?». Выдающиеся ученые и прима-балерины Большого театра.

Кто еще?

Еще работники посольств и торговых представительств за границей. Вот, пожалуй и все. Гордости и радости нашей не было предела оттого, что нас, сопливых, поставили в один ряд с партийным руководством, выдающимися учеными и дипломатами и мы тоже можем — ну, так, в принципе — законно владеть валютой и тратить ее по своему усмотрению.

Вернувшись в палатку связи и улегшись на второй ярус, мы повели философскую беседу о редкой удаче, выпавшей на нашу долю. Валяясь поверх одеяла, свесив сапоги в проход, чтоб не запачкать постель, мы сделали открытие, поднявшее нас в собственных глазах.

Все, кто имеет валюту, чем-то обязан государству.

Партийные секретари обязаны важно надувать щеки на скучных собраниях. Ученые обязаны что-то там изобретать. Балерины обязаны вызывать восхищение своей игрой на сцене и ездить на гастроли «за бугор». Дипломаты обязаны пить коктейли на посольских приемах и носить неудобные смокинги и фраки.

Только мы с Рыжим не обязаны ничем и никому. Нам будут платить чеками уже за одно только то, что мы просто оказались по нужную сторону границы. И домой на дембель мы притащим столько шмоток, сколько унесем. И не надо ни папы — директора завода, ни мамы — заведующей базой. Мы сами по себе — золотая молодежь на полном импортном обеспечении. Сами все достанем и все приобретем.

Подумать о том, что за инвалютные рубли мы обязаны два года подставляться под пули и шагать по минам, у нас не хватило ума.

Наши философические излияния и взаимный восторг прервал Барабаш. После обеда он заглянул в палатку связи и бросил нам на второй ярус две фиолетовых книжечки в твердой обложке — УГиКС.

— Учите обязанности разводящего. Сегодня вечером оба заступите в караул разводящими. Ты, — он показал на Рыжего — первым разводящим, а ты — палец дедушки Барабаша переместился на меня, — вторым. Вопросы?

Я раскрыл Устав: интересно же, что там пишут про разводящих?

— А ты, — Барабаш не спешил уйти из нашей палатки и теперь обращался к Золотому, — учи обязанности дневального.

— Сань, — жалобно хлюпнул Золотой, — память у меня плохая. Сколько раз учил — ничего не запоминается.

Барабаш, похоже, не обрадовался тому, что у Золотого такая худая память. Он снова повернулся к нам:

— Товарищи младшие сержанты! Хрена ли вы тут бока отлёживаете, когда у вас солдат устав не знает? Будете учить вместе с ним до полного посинения. Перед разводом приду — проверю у всех троих. И не дай Бог!..

Куда уж яснее. Ну, за себя и за Рыжего я был спокоен: у нас за плечами была учебка в которой умели будить память даже в том, в ком она уснула, казалось, на веки. Сложнее было с Золотым. Парень сам признался, что находится в полном беспамятстве.

Будем лечить.

— Спорим, — предложил я Рыжему про Золотого, — что через двадцать минут будет знать обязанности дремального как свои пять пальцев.

— Нет, — Рыжий сделал свою ставку, — через пятнадцать минут он у меня все выучит.

Золотой переводил затравленный взгляд то на меня, то на Рыжего. Физически мы были сильнее и выносливее его. С любым из нас один на один он не выстоял бы и минуты и теперь с тревогой ожидал решения своей участи. Ничего хорошего ему не светило.

— Десять минут — и он выучит наизусть. Без запинки. Бьем?

Рыжий протянул руку для пари:

— Бьем. Десять минут. Время пошло. Банкуй.

Я подошел вплотную к Золотому и стал «строить» его:

— Товарищ солдат, СМИРНО!

Золотой сделал вид, что не понял приказа, и что сам приказ относится не к нему, а кому-то другому и даже сделал попытку отвернуться от меня.

Ребенок! Глупый и неразумный. Он не догадывался, что у меня в запасе есть методы и против Кости Сапрыкина и с любым дебилоидом я спокойно найду общий язык.

С двух ударов.

Хватанув в учебке бессмысленных изуверств через край, я был готов с превеликой охотой делиться полученным жизненным опытом с любым, особенно, если он младше по званию и слабее по морально-волевым качествам. Вчера мы с Рыжим вдвоем «построили» шесть старослужащих, пусть чмыроватых, но их было больше нас втрое и они были старожилами полка. А у одинокого Золотого не было никаких шансов устоять перед нами. Стены палатки деликатно скрывали от постороннего глаза те методы, которые я собирался применить к Золотому, чтобы надежно заштопать суровой ниткой его дырявую память.

В учебке нам читали краткий курс военной педагогики, из которого я вынес следующий постулат: существуют только три способа воздействия на подчиненных — убеждение, принуждение и личный пример. Первый и последний способы сейчас не годились и я решил прибегнуть ко второму, как самому доступному и безотказному. Ухватив Золотого за плечи я развернул его к себе лицом и не сильно, но чувствительно, двинул ему носком сапога по голени.

Есть такая косточка в организме — от подъема стопы до коленки. Не защищена она никакими мышцами, но имеет массу нервных окончаний, и даже самый слабый удар по ней отзывается в ноге острой болью. Сколько таких несильных ударов, от которых отнимается нога и выступают слезы, получил я в учебке? Сто? Двести? Триста? Кто их считал? Кто из курсантов до получения вожделенных сержантских лычек смог избежать этих ударов? Покажите мне такого!

Массу удобств и преимуществ имеет совсем несильный удар носком сапога по берцовой кости. Во-первых, больно. Во-вторых наглядно и доходчиво. В-третьих, никаких синяков на лице и туловище, а значит, никакой трибунал тебе не грозит.

Золотой взвыл от резкой боли и стал приплясывать на одной ноге, держась обеими руками за больное место. За потерю бдительности он моментально тут же и поплатился: одновременный удар двумя ладонями по ушам мгновенно избавили его от тягот и лишений воинской службы. «Словив мутного», а проще — попав в состояние легкого нокдауна, Золотой забыл о боле в ноге и стал беспорядочно перебирать перед собой руками в поисках точки опоры. Мне вовсе не хотелось, чтобы он упал и — не дай Бог — расквасил себе нос, поэтому, я дернул его за рукав и двумя пощечинами привел в чувство:

— А ну, СМИРНО, товарищ солдат!

Услыхав знакомую команду, Золотой выплыл из беспамятства и, хоть и мутными глазами, но вполне осмысленно посмотрел на меня. В его глазах сейчас читалась полная покорность и готовность с христианским смирением стерпеть дальнейшие муки.

Ну, и кто я, если не великий педагог? Рыжий даже вякнуть не успел в мою поддержку. Вся процедура заняла секунд, может, пятнадцать, а солдат уже готов к работе. К моей дальнейшей работе над его воспитанием. Сейчас мы с ним в два счета выучим обязанности дневального. И не только дневального, если успеем. Смешное дело: солдат устава не знает. Как же можно служить, не зная своих обязанностей? Это же курам на смех, а не солдат.

Вообще, в учебку связи набирали рекрутов «с икрой в глазах», смотрели даже на аттестат, чтобы был без троек. Но где набрать двести одинаково умных курсантов? Случались и среди нашего брата во хмелю зачатые «причуды генетики» с ослабленной памятью, которым никак не лезла в тупые головы уставная казуистика. Тогда наши затейники-сержанты прибегали к испытанному методу прочного и быстрого усвоения знаний, который я намеревался сейчас проверить на Золотом.

— Товарищ солдат, СМИРНО! — гаркнул я на Золотого, — товарищ солдат, вы слышите меня?

Золотой посмотрел на меня мутным взглядом:

— Слышу.

— Не понял! Товарищ солдат, как надо отвечать старшему по званию?

— Так точно.

— … товарищ сержант, — подсказал я ему.

— Товарищ сержант, — согласился Золотой.

— Младший сержант, — уточнил я.

— Так точно, товарищ младший сержант, — послушно повторил испытуемый.

Все. Клиент созрел. Теперь главное — не упустить то время, пока он «тепленький». Очухается, придет в себя — можно его часами колотить — толку не будет.

— Товарищ солдат, упор лежа — принять!

— Чего? — не поверил своему счастью Золотой.

— Рот закрой, уродец! Упор лежа — принять!

Для убедительности я снял ремень и намотал один конец на руку, выписывая в воздухе «восьмерки» латунной бляхой. Мой вид убедил Золотого в полной бесполезности дальнейших пререканий и он, опустившись на колени, уперся ладонями в бетонный пол палатки.

— Колени! — я не сильно двинул носком сапога по коленям Золотого и он послушно распрямил ноги. Теперь он имел целых четыре точки опоры, вместо привычных двух. Осмотрев положение, которое занял Золотой и найдя его почти правильным с точки зрения общевойсковой физической подготовки, я положил на пол перед самым носом Золотого Устав Внутренней службы, заботливо раскрытый на странице, где излагались обязанности дневального.

— Сроку вам, товарищ солдат, на изучение ваших обязанностей — пять минут. Время пошло. Через пять минут докладываете мне обязанности дневального.

Вероятно, мой педагогический опыт оказался недостаточно глубоким и у Золотого посмела зародиться мыслишка, будто я с ним шутки шучу. Через пять минут, когда я поднял его из положения «упор лежа» в положение «смирно» он так и не мог мне внятно доложить об обязанностях дневального с той ясностью и простотой, которую несли в себе литые, чугунные буквы Устава. Хвастаться перед Барабашем нам было нечем.

— Вы огорчили меня, товарищ солдат, — вздохнул я, — ваше нерадение приводят меня в отчаяние. Придется прибегнуть к радикальным мерам. Будем изучать Устав по ускоренной программе.

Золотой затравленно посмотрел на меня, не ожидая ничего хорошего для себя от «ускоренной программы».

Он был прав! Ничего хорошего его и не ожидало.

— Упор лежа — принять! — скомандовал я ему.

— Ну, хватит уже, — попробовал, было, вяло сопротивляться Золотой, но хлесткий удар ладошкой по соплям, апробированный вчера на чмошниках-дедах, лишил его последних остатков воли к сопротивлению. Он снова уперся ладонями в бетонный пол, выгнувшись дугой. Я присел на корточки рядом с ним.

— А теперь, товарищ солдат, — я придвинул Устав снова под нос Золотому, будем учить с вами по разделениям. На счет «раз» — сгибаем руки в локтевом суставе, на счет «два» выпрямляем руки. Вопросы?

— Никак нет, — прокряхтел Золотой сдавленным голосом.

— А чтобы вы не вздумали трепыхаться и ворочаться, для чистоты исполнения упражнения мы с вами используем вот это, — я сдернул фляжку с ремня и положил ее Золотому между лопаток, — не дай Бог она упадет!

Я встал и придирчиво осмотрел Золотого. Все в нем мне нравилось: и поза, и Устав на полу прямо перед его носом, и фляжка, наполовину наполненная чаем у него на спине.

— Раз! — скомандовал я.

Золотой упал брюхом на пол. Слабоват по части физической подготовки. Не оканчивал нашей учебки. Не спортсмен.

— Два!

Золотой кое-как оторвал брюхо от пола и вернулся в исходную позицию.

— Раз!

Золотой снова рухнул на пол.

— Два!

Минуты через две Золотой поднял на меня перепачканное потом и пылью лицо:

— Разрешите доложить?

— Чего ты мне хочешь доложить? — не понял я его.

— Обязанности дневального.

— Докладывайте, товарищ солдат, — разрешил я и перехватил у него Устав.

Золотой выпрямился и на одном дыхании выпалил:

— Дневальный по роте назначается из солдат и подчиняется дежурному по роте и старшине роты…

И так всю страницу. Слово в слово. За каких-то две минуты я от него добился того, чего тщетно пытались добиться целых полгода. Рыжий, сидевший на табуретке тут же в проходе восхищенно посмотрел на меня:

— Ну, ты и Макаренко!

— А вы что? В учебке Устав разве не так учили? — спросил я его.

— Нет, — Рыжий повертел головой, — у нас в разведке все проще: не выучил — получай бляхой по заднице и учи дальше.

Такая простота — хуже воровства! Разведчиков готовили явно без тех садистских изысков, которые применялись к курсантам-связистам. Что это такое: бляхой по заднице? Свист один. Просвистит ремень в руках сержанта, сверкнет в воздухе латунная бляха, отпечатает звезду на филейном месте и все. Через пять минут все забыто и не болит ничего. Даже обиды на сержанта не останется. А вот когда отожмешься от пола «под счет», да еще с фляжечкой между лопаток, вот тогда только по-настоящему начинаешь понимать, что тяготы и лишения воинской службы могут оказаться для тебя непреодолимыми. Мозги становятся сразу ясными-ясными, и ты приходишь в то состояние наивысшего вдохновения и подъема сил, когда способен за полчаса наизусть выучить «Войну и мир».

Все четыре тома.

(обратно)

14. Караул

Вернулся Барабаш — и удивился: все три молодых воина, я, Рыжий и Золотой, твердо знали устав и уверенно доложили обязанности разводящего, а Золотой поразил своими познаниями и рассказал Барабашу все, что знал о дневальных. Оказалось, что о дневальных Золотой знал все. Как-то даже спокойней стало за него: теперь не пропадет парень.

Выслушав поочередно нас троих, и оставшись довольным нашими ответами, Барабаш стал вводить нас в курс дела. Всего в полку восемь постов трехсменных, круглосуточных. «Пост номер один», как и в любой воинской части — это знамя полка, стоящее в остекленной пирамиде в коридоре штаба. Пирамида опечатана сургучной печатью № 1, и разводящий обязан проверять целостность этой печати. Пост номер два — стоянка роты связи на площадке рядом со штабом полка. Но так как рота связи вместе с техникой находится на операции, то охранять там нечего, кроме двух контейнеров с трофейным оружием. Контейнеры опечатаны сургучными печатями № 2 и № 3, и разводящий обязан проверять и их целостность. Сломанная печать приравнивается к попытке взломать контейнер и похитить трофейное оружие. Никаких хороших последствий, кроме трибунала, для разводящего и часового не возникнет, если при проверке, не дай Бог, такое вскроется. Пост номер три — это вещевые и продовольственные склады, расположенные за солдатской столовой. Два продовольственных и два вещевых. Опечатываются они пластилиновыми печатями № 6 и № 7. Прапорщики — начальники складов — во избежание захламления, периодически освобождают вверенные им склады от ненужных предметов обмундирования и продуктов питания и через доверенных солдат и сержантов срочной службы сбывают их братскому афганскому народу к превеликой выгоде для всех военнослужащих, участвующих в деле укрепления дружбы между народами. Поэтому, если печать на складе будет повреждена, а прапор поднимет хай, то ему всегда можно заткнуть рот, и пусть этот вопрос разводящего не колышет. Эти три поста и будет разводить первый разводящий, сиречь младший сержант Грицай.

Я отнял от восьми три и в разнице у меня получилось пять. То есть, постов мне досталось почти в два раза больше, чем Рыжему. Ну, и что же это за посты?

Барабаш тут же и объяснил, специально для меня.

Пост номер четыре — это склад ГСМ, который находится сразу за парком. Посты номер пять и номер шесть — это, собственно, сам парк: один пост охраняет технику второго батальона, другой — технику полковых спецслужб — разведроты, саперов, РМО, ремроты. Посты номер семь и номер восемь — это склады РАВ — ракетно-артиллерийского вооружения. Чем они опечатываются — не нашего ума дело, потому что склады по периметру имеют двойное ограждение из колючей проволоки и караул имеет доступ только между ограждениями. Вот только ввиду того, что если на этом складе что-нибудь такое рванет, то брызги и осколки полетят на многие сотни метров или даже километров. Поэтому, от греха подальше, склады РАВ были предусмотрительно вынесены за полтора километра от полка. Второй разводящий обычно доставляет часовых на эти посты и на склад ГСМ на караульной машине, но сегодня машина что-то забарахлила и придется разводить посты пешком.

«Вот те раз!» — подумал я, — «кому-то хрен, а мне сроду два!».

Я прикинул, что Рыжему от караулки до штаба полка никак не больше трех минут ходу. От штаба полка до стоянки связи — меньше минуты и оттуда до складов минуты две. Ну, пусть он на каждом посту задержится по минуте. Итого — за десять минут он разведет три поста и у него останется почти два часа до следующей смены, в течение которых он будет тащиться в караулке.

Я начал прикидывать свой маршрут. Парк располагался сразу за караулкой, значит пятый и шестой посты я расставлю минуты за четыре. Но потом нужно было пройти через весь парк, для того чтобы попасть на склад ГСМ и поменять четвертый пост. Это еще минуты четыре. Еще минут пять на то, чтобы вернуться обратно в караулку. Итого — тринадцать минут. На три минуты дольше, чем у Рыжего… было бы! Если бы не крюк в полтора километра до седьмого и восьмого постов. Полтора километра в одну сторону, да столько же обратно — выходит три. Человек, идя с нормальной скоростью шесть километров в час, преодолевает это расстояние за полчаса. Полчаса плюс тринадцать минут это уже три четверти часа. Плюс время на получение и сдачу оружия. Следующие сутки мне предстояло как верблюду бродить по пескам, разводя посты, с короткими перекурами. И мне даже выспаться не удастся. Причем, если рядовые, отстояв на посту положенные два часа, следующие четыре часа проведут в караулке, а всего за сутки каждый из рядовых выйдет на пост четыре раза, то я по этому кругу пробегусь двенадцать раз и за те же сутки пройду порядка сорока километров, разводя свои пять постов.

«Ну и где же справедливость?!» — отчаялся я, сделав свои подсчеты, — «Почему рыжим всегда везет?!».

Честное слово в этот момент я со всем пылом юношеского максимализма почти ненавидел Рыжего. Всех рыжих и всех хохлов в мире за то, что им повезло, а мне нет. За то, что Рыжий, который одного со мной призыва и даже в Афган мы приехали на одном КАМАЗе, тот самый Рыжий, с которым мы вместе «строили» чмырей и угнетали Золотого, этот Рыжий-Рыжий-Конопатый, предстоящие сутки будет валяться на топчане в караулке, а я буду сайгачить вокруг полка, падая на топчан минут на сорок и не успевая даже как следует выпрямить ноги между обходами постов.

— Ну, все, мужики, — Барабаш двинулся к выходу из палатки, — полшестого придете ко мне оружие получать, в восемнадцать-ноль-ноль развод.

— Хрена ли ты скалишься? — огрызнулся я на Рыжего, когда Барабаш ушел.

— А что мне, плакать что ли?

Видеть его довольную конопатую рожу, на которой весело конопатился нос-картошка, было выше моих сил. Я залез на второй ярус и, не раздеваясь, накрыл голову подушкой.

— Все! Я спать буду.

— Да ладно, чего там, — подсел ко мне Рыжий, — что я: выпрашивал себе посты, что ли? Чего ты насупился?

Я уже начал помаленьку остывать и ко мне возвращалась способность понимать, что Рыжий и в самом деле ни в чем не виноват. Он Барабашу не брат, не сват и не земляк. Он его ни о чем не просил. Барабаш сам распределил посты между нами.

— Извини, Вован, погорячился, — сказал я уже примирительно, — только мне и в самом деле сутки предстоят «виловые». Надо отдохнуть, набраться сил перед забегом.

— А-а. Ну, валяй, набирайся, — согласился со мной Рыжий.

На этот раз мы не поссорились.

Сколько раз говорил я себе, что нужно быть сдержанней в решениях и в оценках?! Что глупо и даже смешно срываться в кавалерийскую атаку с пикой наперевес, не вникнув в ситуацию, а повинуясь сиюминутным эмоциям. Сколько раз убеждал я себя, что мужчина, прежде, чем что-либо сделать, должен хорошенько подумать головой. Умение думать головой — то немногое, что отличает мужчину от женщин и дураков. Ни те, ни другие думать головой не способны. Женщины чаще всего думают лобковой костью, а дуракам думать просто нечем, бедолагам, за неимением мозгов. Поэтому, мужчина должен думать за себя, за дураков и за женщин.

Чего это я вскрылился на Рыжего? Что плохого он мне сделал? Ну, выпали парню три близких поста, а мне пять далеких. Ну и что? На этом служба не заканчивается. Завтра или послезавтра ему будет труднее, чем мне. Что ему тогда — приходить мне морду бить из-за этого?

Я ругал самого себя за несдержанность в умозаключениях еще сильнее, когда развел часовых по постам во второй или третий раз. Делалось это примерно так…

Полшестого двадцать семь человек получили у Барабаша автоматы и штык-ножи и толпой двинулись на плац строиться на развод. Из двадцати семи караульных двадцать были дембеля, коротающие время в ожидании отправки в СССР. Двадцать восьмым был помначкара старший сержант Барабаш. Семь недембелей были мы с Рыжим и еще пятеро: тех самых чмыроватых дедов, которых мы вчера тумаками заставили копать канаву для умывальника. Мои «друзья» Жиляев и Манаенков — среди них. Начальником караула вопреки всем уставам и инструкциям заступал не офицер а старший прапорщик Мусин. Старшего прапорщика Мусина уважали даже дембеля, поэтому в караульное помещение они взяли всего один тридцатишестилитровый термос браги и вполне разумное количество чарса, не для того, чтобы на целые сутки погрузить себя в алкогольно-наркотический дурман, а исключительно для веселья, хорошего настроения и чтобы убить время между сменами.

Когда мы пришли в караулку, старый караул уже собрал манатки и ожидал нас в курилке возле калитки в караульный городок. Автоматы у них были уже разряжены, магазины вынуты и спрятаны в подсумки, а штык-ножи отомкнуты. Пацаны, которые менялись из караула, вполне законно думали сейчас не о караульной нелегкой службе, а о скором ужине, вечернем фильме и мягких матрасах с чистыми простынями и наволочками. Мусин и Барабаш зашли в караулку, поздоровались со старым начкаром и, расписавшись в журнале, приняли дежурство. Оставалось только снять старых часовых и поставить новых, чтобы прежний караул отбыл обратно в расположение: сдавать оружие, ужинать, а дальше — у кого на что ума и запасов хватит. Барабаш вышел на крыльцо, выкликнул восемь фамилий и подозвал нас с Рыжим:

— Разводите вместе со старыми разводящими.

Старые разводящие нужны были для того, чтобы сменить часовых. По уставу часовой подчинялся только своему разводящему, начальнику караула, командиру части и министру обороны. Кроме этих четырех должностных лиц, определенных уставом, поменять часового с поста не мог ни ротный, ни комбат ни сам командующий Сороковой армией.

Рыжий уже ушел менять свои посты, а я все стоял, терпеливо ожидая, пока пятеро дембелей, вверенных моему командованию, соизволят спокойно докурить. Так мы и стояли друг напротив друга: я и дембеля. Разводящий старого караула был черпак и тоже не решался беспокоить и торопить старший призыв. Наконец, один дембель по фамилии Дайнека не выдержал и, выплюнув окурок, спросил меня:

— Ну и хрена ли ты на нас вытаращился? Командуй, младший сержант.

— Автоматы на стеллаж! — опомнился я.

Дембеля привычными движениями положили свои автоматы на стеллаж для заряжания. В стеллаже были проделаны специальные гнезда, в которые удобно вставлялся автомат, но на мой взгляд, магазин пристегнуть можно и на весу. И даже еще удобней и быстрей.

— Присоединить магазины. Поставить на предохранитель. Примкнуть штык-ножи.

Мои команды звучали для дембелей как привычное, давно надоевшее, но необходимое заклинание перед заступлением на пост. За два года они слышали и выполняли эти команды сотни раз, выполняли их выверенными привычными движениями и знали каждое мое следующее слово наизусть. Я еще не успел подать команду «оружие к осмотру», как дембеля уже сделали два шага назад, чтобы я мог убедиться в том, что магазины присоединены, автоматы поставлены на предохранитель и к ним примкнуты штык-ножи.

— В колонну по одному — становись! Во время несения службы патрон в патронник не досылать. За мной шагом — марш!

Ну, не так уж это и страшно — командовать дембелями. Я пристроился в затылок к старому разводящему, а пятеро дембелей не в ногу потопали за мной на посты. В этот момент я ощущал себя высоким, красивым и сильным. Примерно таким же как тот образцово-дисциплинированный воин, которого рисуют на миллионах плакатов. Ну или примерно таким. Разве, что взгляд у меня не такой мужественный как у него и подбородок не такой волевой. Да что там — это и не подбородок вовсе! Ни волоска на нем, не щетинки, а если присмотреться, то он вообще какой-то детский. Зато яотдавал команды самим дембелям, а они эти команды послушно выполняли! Вот и сейчас идут за мной каждый на свой пост. Значит, есть во мне командирская жилка и подбородок тут совсем не причем.

Детский он или не детский.

Опять по юности моей мне не хватило ума просчитать несложные вещи. Сержанты в Афгане увольнялись в запас в мае и в ноябре, а рядовые — в августе и феврале. По календарю сейчас был ноябрь года от Рождества Христова 1985-го. Заступившие в караул дембеля никак не могли быть рядовыми уже потому, что ожидали своей партии в Союз. Рядовые были вместе с полком на операции, чтобы быстрее убить время, а не шляться бесцельно по полку от палатки к палатке. А те дембеля, которые шли сейчас за мной были самые настоящие сержанты и старшины, споровшие свои лычки и сами погоны, чтоб те не мешали им выставлять себя как гражданских людей. И каждый из них понимал, что легче и проще четыре раз за сутки выйти на пост и ни за что при этом не отвечать, кроме вверенного под охрану и оборону поста, чем двенадцать раз за эти же сутки обходить пять постов, наматывая километры. За два года они уже ходили и разводящими, и помначкарами и поняли, что лучше всего в караул идти рядовым часовым.

А младший сержант Сёмин пускай покрасуется в разводящих. Он еще гордится своими лычками. Он еще не наигрался в командира. Пусть резвится, желторотый. Такого даже бить жалко. Да и не дембельское это дело — духов воспитывать. На это черпаки и деды есть. Вот вернутся с операции…

Саня Барабаш заступил помначкара только потому, что был он старший сержант по званию и дед по сроку службы. Он, может и рад бы был, только кто ж его часовым на пост поставит? Дождись сначала приказа министра обороны, а потом уж и лычки срывай.

Минут за пятьдесят мы поменяли мои посты и вернулись в караулку. Старый караул — ждали только нас — собравшись в полном составе, отбыл в столовую. У него впереди был тихий вечер, спокойная ночь и безоблачное утро. А завтра вечером, меньше, чем через сутки, эти же пацаны придут нас менять из караула. И так будет до тех пор, пока полк не вернется с операции.

Стемнело. Времени до следующей смены у меня оставалось почти час и я подсел к Рыжему в курилку. Рыжий сидел, привалясь спиной к одному из столбиков, поддерживающих навес над местом для курения и беспечно качал ногой. На соседней лавке сидел какой-то парень в перепачканной не то маслом, не то солидолом хэбэшке. Восемь дембелей свободной смены гуськом проследовали мимо нас на «вечерний сеанс» в кино. Их никто не удерживал. Попробуй, удержи! А на пост они явятся точно и в срок.

Посмотрев киноленту про любовь.

— Ну, как? Развел? — спросил Рыжий.

— Развел.

— Нехилые круги тебе придется нарезать.

— Да, фигня, Вован. Одиннадцать кругов осталось.

К нам подошел Мирон, присел рядом.

— Слышь, Сэмэн, — обратился он ко мне, — ты так запаришься целую ночь бегать.

— А что делать? — не понял я.

— Иди к дежурному по шестой роте. Скажешь, что от меня. Пусть выдаст тебе из оружейки штук восемь осветительных ракет. Только смотри, не перепутай и дежурному скажи, пусть даст не «тридцатку», а «полтинник». Понял?

— Понял, — кивнул я и повторил, — пусть дежурный даст мне из оружейки восемь штук осветительных полтинников.

— Молодец, — похвалил Мирон, — Ступай, а то тебе скоро новую смену разводить.

— А ты, урод, — это Мирон высказывал уже пацану в промасленном хэбэ, — чтоб через час машину сделал.

— Дык, Витек… — начал было оправдываться он.

— Хрена ли ты здесь сидишь, урод?! Я что? Пешком, что ли, должен до поста добираться?! Если машины не будет — глаз высосу.

Минут через двадцать я вернулся в курилку. С собой я принес две парусиновых сумки цвета хаки с длинными лямками, чтобы их можно было носить через плечо. Каждая сумка было прошита нитками на три ячейки. В каждой ячейке лежал длинный цилиндр осветительной ракеты. Мирон так и не уходил из курилки. Они все это время беседовали с Рыжим на какую-то веселую тему, потому, что еще издалека было видно, как они ржали.

— Принес? — поднял на меня взгляд Мирон, — брось их сюда. А почему только шесть?

— Дежурный сказал — последние.

— Ладно, хрен с ними. И этих хватит. Иди, ужинай и скоро тебе смену вести. Тебе там в тарелке оставили. И банку консервов. Жиляева спроси: где хлеб — он даст. И ты иди, поешь, — это уже относилось к Рыжему.

Мы с Рыжим прошли в комнату бодрствующей смены. Там никого не было, только на длинном столе стояли две тарелки с перловкой, две банки толстолобика в томате и две кружки чая: на вкус — с сахаром и бромом, чтоб бабы не часто снились. Все дембеля собрались в смежной комнате отдыхающей смены, расположились на топчанах и травили байки. Из-за приоткрытой двери то и дело слышалось такое громкое ржание, что ему могли бы позавидовать боевые драгунские кони. А чего им не ржать, дембелям-то? Они свое под пулями отползали. Им скоро домой. У них вся жизнь впереди. А сколько нам с Рыжим той жизни отмеряно — никто не знает: ни Бог и не Аллах. А мне тем более веселиться нечего: мне еще почти сутки бродить между пяти постов.

Неуклюже притопал Жиляев и заискивающе щерясь беззубым ртом стал нам прислуживать как дембелям: резал хлеб, открыл консервы и убрал за нами со стола, когда мы поели.

Нет! Полезно, все-таки, иногда двинуть ближнему своему в роговой отсек. Он от этого только умней и понятливей становится. Кулак, вовремя пущенный в дело, здорово жизнь облегчает: устраняет противоречия и улучшает взаимопонимание.

Не дожидаясь команды восемь дембелей вышли из темной комнаты отдыха и разобрали автоматы из пирамиды. Последним взял автомат Мирон.

— Эй, командиры — окликнул нас кто-то из них, — ведите нас.

Мы быстренько допили свой чай, вытерли ладонями влажные губы и тоже похватали свои автоматы, догоняя дембелей. Во дворе караулки повторилась процедура заряжания автоматов и примыкания штык-ножей. Часовые первых трех постов во главе с Рыжим ушли меняться первые, мы вшестером за ними, но в противоположную сторону.

— Захвати пару ракет, — кивнул мне Мирон, проходя мимо курилки.

Сумки с ракетами так и лежали на лавке в курилке: там, где я их оставил. Мы вышли из караульного дворика и свернули в темноту. Дембеля встали. Я не знал как следует поступать сейчас и тоже встал. По уставу я должен идти первым, а они за мной. И так от поста к посту, постепенно меняясь. «Так-то оно, конечно, так», — рассудил я, — «но они дольше меня служат, им виднее: что и как».

На этот раз я оказался прав. Полезно иногда подумать головой, прежде чем поднимать шум и крик да показывать власть.

— Ну? Что? У кого? — негромко переговаривались дембеля в темноте.

— У меня.

— Сколько?

— Два.

— Взрывай.

— Погоди, давай молодого позовем.

— Ну, так зови.

— Эй, как тебя там? Сэмэн. Иди сюда.

Я подошел. Дембеля стояли кружочком и расступились, давая мне место.

— Держи, — из темноты у меня под носом появилась рука, которая держала сигарету.

«Косяк», — догадался я.

— Взрывай.

Я прикурил, сделал две затяжки и передал стоящему слева от меня. Тот в свою очередь дважды затянулся и передал следующему.

— Взрывай вдогонку, — мне сунули второй косяк.

Второй косяк, светясь в темноте красным огоньком, поплыл по кругу за первым. Через пару минут боевой дух был укреплен, мужества прибавилось и тяготы службы для пятерых гражданских и одного военного уменьшились примерно вдвое.

— Пускай ракету, — приказал мне Мирон, когда оба косяка были добиты.

Я вынул ракету из кармана бушлата, отвинтил колпачок с тыльной стороны и, зажав ее вертикально в левой руке, правой дернул за капроновую нитку снизу.

Кто ж знал как ее следует запускать — эту ракету?!

Тугая струя огня вырвалась из моих рук и стремительно стала уходить вверх. Пустой картонный цилиндр вырвало из моих рук и он шмякнул меня по сапогу. По неопытности я взял ракету слишком близко к верхнему концу, большой и указательный пальцы больно обожгло раскаленными газами.

— Эх, деревня, — огорчился Мирон, — кто тебя так учил ракеты запускать? Это ж тебе не тридцатка — с упора надо было. Автомат поставил прикладом на землю, упёр в мушку и дергай. А ты — с рук…

Высоко над головой вспыхнула яркая вспышка и, покачиваясь на парашютике, осветила все вокруг желтовато-бледным светом. Стало видно и парк, и склад ГСМ, и даже далекие склады РАВ.

— Стой здесь, покури пока, — напутствовал меня Мирон, минут через пять дашь вторую ракету. Та смена к тебе сейчас сама подойдет.

Дембеля исчезли в темноте, а я полез за сигаретами. Ракета горела почти минуту, позволяя уходящим видеть дорогу, которую, впрочем, они за два года успели изучить на память. Минут через пять подошли часовые из парка, чуть позже — часовой с ГСМ. Я запустил вторую ракету, освещая дорогу до складов РАВ. Не успели подошедшие докурить, как вернулись двое с седьмого и восьмого постов. Все пять человек были в сборе. Прошло совсем немного времени, смена постов была произведена быстро и без шума, без излишней уставной педантичности и можно было возвращаться в уютную караулку. Вместо того, чтобы добросовестно и честно топать четыре километра пёхом, мне пришлось отойти от караулки всего метров на пятьдесят — до того самого места, где мы с дембелями заступившей на посты смены взрывали косяки.

«Нет! Все-таки не зря дембеля — дембеля. Они умнее. Они знают как быстрей и лучше. Дембелей надо слушаться», — решил я про себя.

Сменившиеся дембеля зацепили с собой в спальное помещение термос с бражкой и теперь угощали себя и своих однопризывников. Свет там никто так и не включил и в темноте мигали красные точки сигарет, слышался хохот и бульканье разливаемой браги. Хмельной дух стоял на всю караулку. В комнате бодрствующей смены за столом сидел Барабаш и лениво перебирал костяшки домино. Может, ему и хотелось выпить, но помначкару лучше оставаться трезвым.

— Будешь играть в нарды? — пригласил он меня, когда я вошел.

— Я не умею.

— Чего там уметь? Самая мудрая игра… после перетягивания каната. Примерно столько же мозгов требуется. Смотри: у тебя и у меня по пятнадцать шашек. Ты свои гонишь отсюда — сюда. Вот тут у тебя «домик». Твоя задача — загнать все свои шашки в «домик» и потом «выбросить» их. Вот и все.

Игра показалась мне простой и соответствующей моему уровню развития. Я сел за стол и мы с Барабашем стали по очереди бросать зарики, передвигая по доске шашки. Мимо нас в спальное помещение прошел Мусин.

— А-а! Товарищ прапорщик! Давайте с нами, — пригласили его дембеля. Послышалось бульканье.

— Нет, мужики. На службе — не пью. И вы тоже, смотрите…

Голос Мусина не был ни злым, ни возмущенным. Будто так всегда и надо было, чтобы солдаты, находясь в карауле, распивали брагу и старший прапорщик давно привык к таким картинам.

— Товарищ прапорщик, — успокоили его из темноты, — вы же знаете: старый воин — мудрый воин.

— Смотрите, — повторил Мусин и вышел из темной комнаты.

Он остановился возле нас и некоторое время смотрел за игрой.

— Эх, растяпа, — несильно, по-отечески вмазал он мне подзатыльник, — кто же так играет? Смотри: он тебе уже «марс» поставил. Барабаш!

— Я, товарищ прапорщик, — откликнулся мой партнер не прерывая игры.

— Я пошел отдыхать, остаешься за старшего. После двенадцати помдеж придет проверять — разбуди меня. Вопросы?

— Никак нет, товарищ прапорщик. Все ясно. Отдыхайте.

— Ну, вот и отлично.

Мусин ушел спать, а наша игра закончилась тем, что Саня «выкинул» все свои шашки, а я половину своих даже не успел загнать в «домик».

«Марс».

— Хреново играешь, — оценил Барабаш и глянул на часы, — время. Выводи людей на посты.

И в этот раз я развел дембелей по постам таким же манером: отошли метров на пятьдесят от караулки, выкурили два косяка, я выстрелил осветительную ракету, минут через пять — вторую и, дождавшись дембелей с дальних постов, вернулся обратно в караулку. Рыжий вернулся позже меня и был очень удивлен той скоростью, с какой я развожу свои пять постов.

— Уметь надо! — объяснил я ему.

В самом деле, если Рыжему при разводе постов приходилось делать по полку круг длинной побольше километра, то мой маршрут был гораздо короче. Завидев ракету, дембеля снимались с постов чуть ли не бегом и времени на развод уходило совсем мало — только чтобы дождаться двоих со складов РАВ.

Однако время шло к полуночи и надо бы было поспать. Наркотический яд туманил голову и меня клонило ко сну. Но не судьба была мне поспать в эту ночь. Я зашел в спальную комнату и лег на свободный топчан. На соседних топчанах у дембелей во всю шло веселье. Термос мало помалу пустел, брага плескалась по кружкам и разговор клеился. Вспоминали свой первый год службы и свое «духовенство». Называли фамилии дедов, которые давно уволились в запас и уже второй год вкушали прелести гражданской жизни. Дайнека травил о том как он полез за бензином для зажигалки.

Обычное дело: привязал к зажигалке нитку, открыл бензобак, сунул в него зажигалку, дождался, пока вата пропитается как следует, вынул зажигалку и аккуратно ее вытер. Вот только к тому бензобаку был сверху привинчен КАМАЗ.

Для тех, кто не понял, поясню: дизель. На солярке работает. Никакого бензина в нем отродясь не было. Зажигалка, разумеется, была безнадежно испорчена, а сам Дайнека был нещадно бит дедушкой, пославшим непутевого духа ее заправить. Мирон, было вставил слово о мыслительных способностях Дайнеки, но Дайнека, не сбившись с дыхания, тут же вывалил историю о том, как сам Мирон полтора года назад прикуривал от трассера.

Спички в полку были в большом дефиците и, если появлялись в магазине, то моментально разлетались. Прикуривали кто от чего. Дедушки и черпаки от зажигалок, которые передавались из поколения в поколение, пока не ломались. Были даже приспособления из двух коротких проводков и маленькой спиральки от электроплитки. Концы проводков вставлялись в розетку, спиралька моментально розовела и можно было прикуривать. Такой способ требовал известной сноровки: если недодержать — спираль не нагреется, если передержать — перегорит. Духам прикуривать было не от чего: откуда у них зажигалка? Не заслужили еще. Поэтому, духи чаще всего прикуривали от трассеров и каждый дух носил с их собой в кармане. Немного, штук шесть. Если зубами вытащить пулю из гильзы, а из самой гильзы высыпать порох, то, вставив пулю обратно острым концом внутрь, получали удобное средство для прикуривания. Теперь следовало сильно постучать по трассеру чем-нибудь тяжелым и твердым: молотком или даже булыжником. Трассер воспламенялся, горючий заряд выгорал, накаливая пулю до бела и от нее могли прикурить три человека. Четвертый не успевал: гильза от пули нагревалась и начинала жечь руки. Приходилось срочно ее выбрасывать.

Дело, в общем-то, не хитрое — от трассера прикурить. Если тебе перед этим объяснят — как. Еще лучше, если покажут. Но Мирону никто ничего не показывал. Полтора года назад, когда Мирон был еще духом и служил в полку первый месяц, кто-то из дедов послал его прикурить. Мирон оббегал весь батальон, но спичек ни у кого так и не нашел. Тогда ему кто-то подсказал:

— Чего ты маешься? Прикури от трассера, как все люди.

Сказано — сделано.

Мирон пошел в оружейку, взял свой автомат, зарядил его одним единственным (молодец — хватило ума!) трассирующим патроном, вышел из оружейки и тут же, между палаток, выстрелил себе под ноги. Трассер вошел в грунт и Мирон принялся копать ямку, чтобы добраться до него и прикурить.

Война, конечно, войной, но выстрел в самом центре расположения полка да еще и средь бела дня — происшествие чрезвычайное. Кто его знает: что это за выстрел? Может, кто-то свел счеты с жизнью. Это еще ничего. Туда и дорога. А, может, кто-то рассчитался с сослуживцем. Это уже хуже: одного в могилу, другого — в тюрьму. На выстрел Мирона немедленно со всех палаток батальона высыпали пацаны и через минуту возле него собралась толпа и смотрела, как он ковыряет землю. Убедившись, что ничего страшного не произошло все разошлись по своим делам, посмеиваясь над «догадливостью» молодого бойца, а деды приказали черпакам провести с Мироном разъяснительную работу и научить его прикуривать как следует. Впрочем, в тот раз, кажется, все обошлось благополучно: получив пару раз по ушам, Мирон сам научился прикуривать и свой призыв научил.

Я лежал на топчане, слушал Дайнеку и не верил, что эти уверенные в себе и все знающие дембеля чуть больше года назад тоже были духами, как я сейчас. Еще больше мне не верилось, что через полтора годя я сам стану таким же. Умом я понимал, что разница в возрасте между нами — полтора-два года. Но тем же умом я понимал, что разница между нами — гораздо больше, возможно, целая жизнь. Нет, даже несколько жизней — жизней тех пацанов, которые не дожили до своего дембеля. А здесь сидят и травят байки те, кто выжил за два года в Афгане. Счастливчики, которых ждет Союз и скоро дождутся матери. А сколько из них не дожили? А сколько из моего призыва не доживет? А я — доживу?

Какой тут сон, когда такие мысли?!

— Эй, молодой! — окликнули меня — пить будешь?

Я повернулся на голос в темноте. Перед моим лицом замаячила кружка с ароматной брагой.

— Пей, разводящий.

«Нет, пожалуй, будет многовато», — подумалось мне, — «один чарс — коня с ног свалит, а если еще и бражкой отлакировать… Многовато будет. Совсем «вырублюсь».

— Пей, не держи кружку, — торопили меня.

«Хотя, с другой стороны… Ради уважения к старшему призыву…»

Сладкий хмельной напиток, явственно отдающий дрожжами, был мной принят из дембельской руки и немедленно выпит под одобрительными взглядами старших товарищей.

Не следовало мне этого делать.

Алкоголь и чарс (марихуана, анаша, план) никак не складываются. Они не складываются и даже не умножаются.

Действие друг друга они возводят в степень! Как в алгебре.

Пол и потолок спального помещения качнулись… и поменялись местами. Я сидел на топчане и мне было невдомек: отчего это дембелям пришло в голову устроиться на потолке? Если бы они догадались спуститься вниз на топчаны, то им бы было гораздо уютнее. И не надо было бы висеть вверх ногами. Надо бы им подсказать…

Но на меня никто уже не обращал внимания.

— Следующая смена — на выход, — в проеме двери стоял Барабаш.

Восемь дембелей поднялись с топчанов и двинулись к пирамиде за автоматами. Я, сохраняя равновесие, пошел за ними. Барабаш посмотрел на меня осуждающим взглядом, но ничего не сказал.

«Автомат — это, пожалуй, лишнее» — я глянул на пирамиду и мне расхотелось вынимать его оттуда, — «сначала — доставать его, потом обратно класть… таскать его на себе. Пусть он лучше меня пока тут подождет. Будем сниматься с караула — заберу. Да и делов-то — отойти на пятьдесят метров и дать ракету. Кстати, две последних остались».

— Автоматы на стеллаж, — путаясь в буквах, скомандовал я, выйдя на крыльцо, — присоединить магазины, примкнуть штык-ножи, оружие — к осмотру.

Барабаш вышел на крыльцо следом за мной, не обнаружил автомата у меня за плечом, но верно оценив мое состояние, не стал настаивать, чтобы я его туда повесил.

— На пост за мной шагом, — голос мой заплетался, как, впрочем и ноги, — марш!

Я противолодочным зигзагом побрел в сторону калитки, на автопилоте, захватив из курилки две последних осветительных ракеты.

Больше ничего не помню.

Развел я посты или нет? Или они так и простояли до утра? В себя я пришел, когда уже было светло. Я сидел на губе. Только не внутри, не в камере, а во дворике губы, под забором, отделяющим губу от караулки. Что я тут делал, зачем сидел и долго ли я тут находился? — уверенно ответить на эти вопросы я бы не смог.

Стыд-то какой: первый мой караул, а я, разводящий, обдолбился чарсом и добавил брагой! Хоть в караулку не возвращайся. Не знаю теперь, куда глаза от стыда девать?!

На крыльце караулки стоял старший прапорщик Мусин.

— Ну, вот он и нашелся! — восхитился он.

«Он» — это вероятно был я.

— Зря вы, мужики, молодого втянули. У вас — привычка. А у него что? Умойся и вези людей на посты.

«Как — вези?! На закорках что ли?!»

Я представил, как пятеро дембелей влезают на меня и у меня подогнулись ноги. Я их точно не унесу, даже одного.

Оказалось, что пока я пребывал в беспамятстве, перепачканный солидолом водитель сумел-таки починить караульную машину — «шестьдесят шестой». ГАЗ-66 и в самом деле казался убитым и было чудом не то, что он может двигаться без оленьей упряжки, а уже то, что у него есть мотор, который способен тарахтеть и давать выхлоп.

Умывшись и захватив автомат, я влез в кабину. Дембеля устроились в кузове. Водитель, видимо хорошо зная маршрут и очередность смены постов, порулил к самым дальним — складам РАВ. Однако, нас никто не встретил и никто не окликнул: «стой, кто идет?». Дембеля стукнули в кабину и приказали выключить мотор. К РАВ «газончик» подъехал с неработающим мотором — накатом. Я выскочил из кабины на землю и собирался хлопнуть дверью, но под носом у меня возник кулак:

— Тише, душара! Не шуми.

Дембеля соскочили с кузова и пошли к вышкам. Через несколько минут они притащили Манаенкова и Жиляева.

Они спали на посту.

Сон на посту приравнивается к предательству. Или недалеко от него.

Всё понятно — устал и хочется спать. На это есть караульное помещение с топчанами: пришел, развались и спи. Не снимая сапог и расслабив ремень. На каждом разводе перед заступлением в наряд или в караул спрашивают: «кто не может нести службу?». Таковых не находится. Все могут. А раз так, то, пока ты «с ружьем» за спиной становишься на пост, все остальные должны быть уверены, что ты не проспишь и «вспышку не прохлопаешь».

А задача твоя не такая уж и трудная: если не сможешь сам отразить нападение душманов, то, хотя бы, шум подними, очередь дай из автомата! На шум, поднятый тобой, прибежит бодрствующая смена и поддержит тебя огнем. Не хватит сил для отражения — весь полк поднимется по тревоге.

Но — дай время!

Дай свободной смене добежать до тебя.

Дай полку несколько минут, чтобы подняться по тревоге, разобрать оружие из пирамид и придти тебе на помощь.

Дай людям несколько минут. Возьми все на себя! Хотя бы на спусковой крючок успей нажать, чтоб в караулке и в полку услышали твой выстрел и поняли: что-то не в порядке, нужно реагировать.

Ценой жизни своей дай людям время!

А если ты разлегся на посту как тюлень, какой от тебя прок? На тебя надеются, как на хорошего, а ты храпишь, как былинный богатырь под лукоморским дубом. Может, тебя резать придут, а потом начнут резать твоих сослуживцев? А кому охота быть зарезанным по оплошности недочеловека, влюбленного в сон?!

Часовые проспали Василия Ивановича Чапаева.

Не хотелось бы судьбу повторить. Да и Урала, который можно было бы переплыть, черпая воду одной рукой, поблизости нет. До Амударьи — и то, восемьдесят верст по прямой через пустыню. Поэтому — дух ты или дембель — вышел на пост — неси службу как положено. В уставе плохого не напишут. Написано: «… часовому запрещается спать…» — отнесись с пониманием. Не спи.

Бди!

Из-за твоей безалаберности никому не охота домой в цинковом гробу ехать.

Нет более простого и красноречивого способа выразить презрение к тому воинскому коллективу, в котором ты проходишь службу, чем заснуть на посту. Это все равно, что сказать перед строем всей роте:

— А мне по фигу: кто из вас домой вернется, а кого убьют!

Такой плевок в коллектив!

Только, если один человек плюнет в коллектив, то коллектив утрется. А если целый коллектив плюнет на этого «одного», то он рискует утонуть.

Манаенков и Жиляев, отхватив свою порцию дембельских затрещин, были поставлены на стартовую позицию спереди караульной машины. Их ожидал бодрящий и освежающий забег на полтора километра до полка, который укрепит их боевой дух и снимет тягу ко сну на посту. У них отобрали магазины с патронами, чтоб не застрелились, но оставили автоматы — 3,6 кг лишнего веса для общего физического развития. Дайнека, оттерев водителя, сам сел за руль и всю дорогу до поста ГСМ подталкивал бегущих бампером, придавая дополнительное ускорение. Когда Жиляев и Манаенков добежали, наконец, до полка, то хэбэ на них было мокрое от пота насквозь. Они были бодры, веселы и радостно ожидали окончания расправы, которая должна произойти в караулке.

А как еще прикажете лечить сон?

После завтрака и очередного развода постов Рыжий сказал мне по большому секрету:

— Сегодня приезжает полк.

— Ну да? А ты откуда знаешь?

— Посты разводил — встретил твоих однокашников — Щербаничей. Они сказали.

— Во сколько?

— После обеда. Я сам слышал, как дежурный по полку приказал дежурному по столовой готовить обед на весь полк.

Этому можно было верить. Во-первых, Рыжий «сам слышал», а во-вторых, какой смысл Щербаничам обманывать?

Эти Щербаничи ловко устроились — на полковой узел связи. Не тот, который через громкоговоритель передает легкую музыку, а тот, который качает связь полка с дивизией и Армией. Служба у них была — не служба, а мечта любого духа.

На узле связи работали всего две смены из трех человек каждая. Менялись они между собой по времени приема пищи. Первая смена, допустим, завтракала и шла подменять вторую, оставаясь на узле. Вторая завтракала и могла быть свободна до обеда. В обед смены так же менялись — до ужина. После ужина одна смена оставалась на всю ночь — до завтрака. Когда кто из них спал — это были их личные трудности. В наряд по роте никого из двух смен не ставили и даже духов не припахивали. Эти шесть человек так и жили — как на подводной лодке. Вроде и в полку служат, но живут в своем мирке, от смены к смене измеряя время приемами пищи. Конечно, они первыми узнавали все новости. Не только полковые, но и главную — номер очередного приказа министра обороны, который вскоре будет нарисован на всех дембельских панамах.

Отсутствие дедовщины, которая как бы не распространялась на духов узла связи, имела оборотную сторону медали без позолоты: став через полгода черпаками, а потом и дедами, эти духи не пользовались никакими привилегиями своего срока службы. Как их не трогали, пока они были молодыми, так и они не могли никого трогать из молодого призыва. А если бы кому-то из них вздумалось попросить молодого об услуге или послать его с поручением, то их же однопризывники и напомнили бы им, что пока их призыв «летал» на первом году службы, они безмятежно отсиживались на узле связи, не разделяя со своим призывом все тяготы и лишения. Поэтому, дедами могут считаться лишь относительно: не заставляют полы мыть — пусть скажут спасибо.

И хотя никто в полку не заискивал перед связистами узла связи, знакомство с ними считалось полезным, так как открывало доступ к информации совсем иной, нежели доводили на политзанятиях или можно было прочесть в газетах. Связисты были допущены даже к секретной информации и если они делились новостями, то этим новостям можно было верить.

(обратно)

15. Второй взвод связи

Даже давно ожидаемое событие всегда приходит неожиданно. Как ни рассчитывай, как ни готовься к нему — оно все равно застигнет тебя врасплох. Ведь знал же я, что полк когда-нибудь вернется с операции домой?

Знал.

Понимал я, что эта лафа, без командиров и дедовщины, неизбежно должна закончиться?

Понимал.

Тогда откуда такое волнение?

Я и в самом деле разволновался, как честная невеста накануне свадьбы.

У той — тоже все вроде бы в порядке: и жених любимый и желанный, и целовались уже с ним не раз, и родители жениха люди незлые, и хозяйство у них покрепче отцовского. Ан, нет! Волнуется, дурёха. Терзает себя сотнями мыслей, одна другой глупее. А как же прежние подружки? А как это — самой вести хозяйство? А вот, дети пойдут?.. А как свекруха? А самое главное, о чем даже стыдно и боязно подумать, это то, что с ней будет делать жених, когда станет ей мужем?! А это не больно? А если не больно, то не противно ли? И не знает еще, глупая, что это не очень-то и больно и совсем не противно. Что в коротком времени после того, как ее супруг удовлетворится в своих правах, у нее сами собой сойдут прыщи, а скоро ей уже и самой захочется, чтобы ее муж пользовался своими правами как можно шире, и она даже станет обижаться, если у него найдутся отговорки от исполнения супружеского долга.

И вот уже недавняя невеста понимает, что любовная страсть восемь раз в неделю — это в сущности нет ничто. Пустяк. Только кровь разогревать и самой попусту распаляться. Что молодость дается только один раз и глупо ее тратить всего на одного мужчину. И, раз муж охладел и выдохся, всегда найдутся желающие на стороне…

Вот и у меня как у той невесты перед венцом: чем ближе время шло к обеду тем сильнее нарастало мое волнение. Оно и понятно: дело-то нешуточное. Сегодня вечером мне предстояло влиться в сложившийся воинский коллектив, в котором буду служить до самого дембеля. Как там меня примут? Злые ли черпаки? Много ли дедов? Это вам не учебка, где все по уставу. Это — настоящие войска. Боевые, а не декоративные. Пацаны, хоть и мои ровесники, а я им пока не ровня. Они уже повоевали, они уже знают: что такое война. Я рядом с ними, даже рядом со своим призывом, молодой и зеленый. Рядовые моего призыва в Афгане уже четвертый месяц тарабанят и уже осмотрелись — что и как. Мой караул заканчивается вечером, а то, что «ночь длинная» — духи знают лучше любой невесты. «Ночь — длинная!» — любимое присловье старослужащих, от которого у слабонервных духов по спине пробегает мороз. Ночь длинная, офицеров в палаточном городке нет, мало ли что может произойти ночью? Скажем, несчастный случай. Например, солдат с койки упадет.

Прямо на бетонный пол.

Со второго яруса.

Раз восемь.

Мало ли примеров? Горе мне, если меня плохо примут. Служба моя превратится в ад, в беспросветную, кромешную тьму.

Горе и беда! Вилы.

Я «на автопилоте» разводил свои посты, пока не подошло время обеда. Полка не было. Тогда мое волнение, достигшее своего пика, начало перерастать в беспокойство иного рода: а не случилось ли чего по дороге домой? Все ли в порядке? Не попал ли полк под обстрел? Может, он сейчас, нарвавшись на засаду, ведет неравный бой с душманами и пацаны, истекая кровью бросаются в атаку?

Не зная войны, я пугал себя вымышленными страхами.

Едва разведя свои посты я разыскал в караулке Рыжего, но и он ничего не знал: Щербаничи сменились после обеда и в штабе их не было.

— Через час будут, — успокоил нас Мусин, — звонил помдеж, сказал «уже Мазари проехали».

«Какие Мазари? Далеко они или близко и в какой стороне? Хорошо это или плохо, что полк их проехал, эти Мазари?» — промелькнуло у меня.

— Ну, мордвин, вешайся!

Барабаш подошел и по-дружески обнял меня за плечи. Сказал негромко, без злобы и никакого желания повеситься у меня не возникло. Я улыбнулся ему:

— Поздно. За углом военкомата нужно было. А теперь — я уже дал присягу. Самовольное повешение приравнивается к дезертирству.

— Молодец! — похвалил он меня, — не ссы никого. Будет трудно — обращайся. Поможем по-соседски.

Второй батальон располагался компактно и чуть особняком. Палатки шестой роты стояли метрах в пятнадцати от нашей, сразу после палаток минометной батареи, которая была нашим ближайшим соседом. Наша палатка была крайней в батальоне. За ней шел переулок в палаточном городке, а за переулком палатки комендантского взвода, штабных писарей и РМО. Но, это, как говорится, «другая песочница». А иметь в соседях таких заступников как Мирон и Барабаш было как-то спокойнее, чем не иметь никаких. По крайней мере четыре здоровенных кулака на моей стороне.

Наконец, после трех часов дня со стороны КПП послышался рев труб и бой барабанов: полковой оркестр грянул «Встречный марш», приветствуя вернувшихся.

«Едут! Приехали уже!» — застучало в голове.

Мы с Рыжим метнулись к «собачке» — калитке в караульный городок, — но разглядеть ничего было нельзя: из-за модуля ПМП не видно было ни оркестра, ни самого КПП, только слышались радостные звуки марша. Можно было видеть только угол штаба, большую часть плаца, палаточный городок и столовую. Вытягивать шеи было бесполезно: полковой медпункт загораживал обзор, а покидать караульный городок мы не имели права до конца караула. Я чуть не подпрыгивал от нетерпеливого любопытства:

«Вот они — герои!» — думал я, — «настоящие «псы войны», прожженные афганским палящим солнцем, покрытые дорожной пылью, пропитанные порохом герои!».

А как еще назвать людей, которые ходят на войну как на работу? Привычную, надоевшую, опасную, но необходимую для спокойствия и мирной жизни других людей работу.

До сих пор свое представление о войне и боевых действиях я составлял по фильмам и книгам про Великую Отечественную. Мне наивно представлялось, что главное дело на войне — это всем гуртом бежать в атаку вслед за развевающимся впереди развернутым Красным Знаменем и кричать «ура!». В фильмах солдаты носили усы и медали и всегда готовы были отдать жизнь за Родину. Поэтому, я ожидал, что сейчас в полк стройными колоннами поротно и повзводно, звеня медалями и сверкая орденами войдут герои с автоматами за плечами и, отбивая строевой шаг, выстроятся на плацу для очередного награждения отличившихся. Стряхнут пыль с манжет и коленей и застынут в ожидании. Я уже мысленно видел как седой полковник, стоя возле развернутого знамени, вручает награды солдатам, а те выходят по одному, рубят строевым, с достоинством принимают медаль или орден, пожимают протянутую руку любимого командира и четко произносят: «Служу Советскому Союзу!».

Глупый, глупый, глупый, глупый…

Глупый и наивный младший сержант Советской Армии первого года службы.

Какая жестокая и ошеломляющая действительность!

Какая пошлая проза жизни!

Как легко от первого же соприкосновения с грубой реальностью слетают с переносицы розовые очки юношеской сентиментальности и с каким сухим треском разлетаются они на мелкие осколки по камням и гравию, попираемые ногами жестокосердных сослуживцев и открывая глазам бесстыдный в своей обнаженной простоте мир, ярко освещенный афганским солнцем.

Мир без теней и полутонов.

В полк стали втягиваться БТРы. В своей носорожьей громоздкости они медленно ползли по бетонированным дорожкам к палаткам и только некоторые, не дожидаясь своей очереди или желая срезать путь, ехали прямо через плац. На броне сидели или шли рядом…

Нет, не герои!

Даже не солдаты.

По-хозяйски оседлав БТРы или сопровождая их вольным шагом, в расположение полка хлынула банда махновцев!

Ни на какой строй не было даже намека. Перешагнув за ворота КПП, люди веером расходились по свои палаткам и модулям, не соблюдая дороги, а лишь держа направление. Все они были одеты в отвратительнейшее тряпье, не столько ветхое, сколько грязное и среди них не было двух, одетых одинаково. Хэбэ, тельники, маскхалаты, кэзээски, трико, штормовки, сапоги, ботинки, кеды, кроссовки — все это варьировалось в невообразимых комбинациях. Глядя на это стадо то ли нищих, то ли анархистов времен Гражданской войны, я вспомнил капитана-покупателя, который на вертушке прилетел на Шайбу за молодыми — и он показался мне едва ли не франтом на фоне того тряпья, которое было сейчас надето на прибывших с операции.

Мы с Рыжим переглянулись. В его взгляде читалось то же разочарование, что и в моем:

«А где же герои?! А где же медали?! Вот этот сброд блатных и шайка нищих и есть те самые «псы войны»? В хорошее же место мы попали для продолжения службы! Даже еще короче — мы попали…».

Впечатление о горно-стрелковом полку как о сборище анархистов укрепилось окончательно, когда из БТРов, вставших возле палаток, через люки десантных отделений стали выволакивать какие-то матрасы, подушки, одеяла. Оставшиеся на броне что-то отвязывали от башни и от кормы и сверху подавали ящики, картонные коробки и что-то еще, чего было не разглядеть. Анархисты сновали вокруг БТРов как муравьи возле гусеницы, сноровисто перетаскивая весь этот бродяжий скарб в палатки.

«Мама! Куда я попал?! Забери меня отсюда. Мешочники. Как есть — мешочники».

Если бы я был художник и мне бы вздумалось все происходящее сейчас в полку с натуры перенести на холст, то картину я бы не задумываясь назвал: «Цыгане вернулись с ярмарки».

И это был бы chef-d'oeuvre.

В течение следующих нескольких часов вся это золотая орда разбившись на небольшие кучки, отдаленно похожие на строй, ходила мимо караулки в баню и из бани. В бане происходило чудесное преображение нищих в солдат срочной службы и они выходили оттуда в чистом, держа свои снятые лохмотья подмышкой.

Однако, помывка нескольких сот человек из восьми леек дело небыстрое и поэтому, дежурный по полку перенес ужин на час, чтобы все, вернувшиеся с операции, смогли привести себя в порядок, прежде, чем сесть за стол.

Караул закончился — после развода в караулку пришла смена и стала принимать дежурство. Я в последний раз, уже с новым разводящим, развел посты и снялся с караула. Сдав автомат обратно Барабашу, я с замирающим от робости сердцем пошел в свою палатку, где меня, я это знал точно, с огромным нетерпением ждали мои будущие сослуживцы трех призывов — духи, черпаки и деды.

«Как они меня примут?» — едва ли не обмирая думал я, переставляя ватные от усталости и непонятного страха ноги.

Мне очень хотелось оттянуть момент моего появления в палатке, а еще лучше придти туда после отбоя, когда все будут спать, но как бы я объяснил свое трехчасовое отсутствие? Время — семь. Отбой — в десять. Где мне шариться все это время? Вдобавок, пацаны могли бы подумать, что я сконил, а это позорно. Я вспомнил, про Мирона и Барабаша и это придало мне немного храбрости.

«Не съедят же меня, в конце концов».

Когда я вошел в палатку, взвод только что вернулся из бани. Полтора десятка пацанов, поочередно глядя в осколок зеркала, расчесывали влажные волосы, развешивали мокрые полотенца и, пардон, стираные трусы по спинкам кроватей и укладывали в тумбочки мыльно-рыльные принадлежности. Картина была мирная, почти идиллическая.

— Здравствуйте, — вякнул я, переступив порог.

Никто не бросил своего занятия. Тот, кто причесывался, продолжал причесываться, тот, кто копался в тумбочке продолжал в ней копаться, но все посмотрели на меня с явным интересом.

— А-а. Молодой? — сказал после некоторой паузы невысокий пацан с черными волосами и каким-то простым лицом, — проходи. Младший сержант? А что заканчивал?

Никто не набросился на меня с кулаками прямо с порога. Никто не сказал мне худого слова. А улыбка у черноволосого была такая располагающая, что мои страхи мгновенно пропали.

— Ашхабад. Первый городок.

— А-а, — встрял в беседу другой пацан — небольшого роста, с фигурой борца классического стиля, — знаем. Проходи. Меня Саня зовут. Его — тоже Саня. Только он — Полтава, а я Кравцов.

Меня усадили за стол, мой призыв предложил мне чаю с конфетами — «с устатку» после караула — и начались расспросы.

В замкнутых мужских коллективах — в тюрьме ли, на зимовке или в Афгане — новый человек — всегда интересен. Старожилы, годами принужденные находиться в обществе друг друга, лишены возможности хоть на минуточку попасть в родные места, хоть одним глазком взглянуть: что там и как? Не имеют они на это права. Не отсюда ли, не от постоянной ли, ни днем, ни ночью не отпускающей тоски по дому, идут корни землячества? На земляке, на человеке, родившимся и выросшим с тобой в одном городе иди в одной деревне, как бы лежит светлый отблеск тех мест где вы, еще не зная друг друга в мирной жизни, наверняка бывали каждый по отдельности. У нового человека стараются выпытать все последние новости из дома, из России, из Союза — все интересно, все важно знать, все, что происходит по другую сторону границы, куда ни им, ни мне хода нет.

«А что сейчас гоняют на дискотеках?». «А как там Горбачёв?», «Что такое Перестройка?». «А какие юбки сейчас носят девки?».

Пацаны, окружив меня плотным кольцом, наперебой сыпали вопросами, будто я с тем Горбачевым каждый день здороваюсь за руку или пришел в палатку прямиком из военкомата, а не служу в закрытых воинских частях уже восьмой месяц. Можно подумать, я знал намного больше их?! Но, не желая огорчать своих сослуживцев полным незнанием последних новостей, я пересказывал те новости, которые ловил в учебке на вражеских волнах во время занятий на радиополигоне. Шум нарастал. Интерес разгорался.

И — «традиционный вопрос нашей викторины!».

— Сам-то откуда родом?

— Из Мордовии, — не чувствуя подвоха, смело ответил я.

Пауза.

Повисла тишина такая, какая устанавливается на многотысячном стадионе во время домашней игры любимой команды, когда при ничейном счете на последней минуте матча судья назначает пенальти в ворота гостей. Болельщики, привстав со своих мест замирают, боясь пошевельнуться. Пытаясь угадать направление мяча в воротах пружинисто покачивается голкипер. Центрфорвард, известный своим пушечным ударом удобно располагает мяч на одиннадцатиметровой отметке, отходит и начинает разбег.

Какая-то нехорошая повисла тишина.

Зловещая.

Я, наверное, перед этим что-то не так брякнул, с проста ума, потому что все вдруг отстранились от меня и как-то странно на меня стали смотреть. Ничего хорошего в их взглядах я не прочел. Ни поддержки, ни симпатии.

Центрфорвард, разбежавшись, ударил по мячу и он, зазвенев и описав плавную параболу, стремительно влетел в «девятку». Вратарь гостей упал поверженный на газон, едва успев в своем невероятном броске чиркнуть по мячу кончиками пальцев. Стадион взревел!

— А-а-а-а-а!!! — заорали пятнадцать глоток, — Мордви-и-и-ин! А-а-а-а-а!!!

От крика потолок палатки выгнулся вверх, а сам крик слышали не только в соседних палатках, но и душманы в горах должно быть содрогнулись от него. Тут же в палатку прибежали человек шесть соседей:

— Что случилось, мужики? Скорпион, что ли кого укусил? — недоуменно разглядывали они каждого, стараясь угадать укушенного.

— Пацаны! Смотрите — все тыкали в меня пальцем, — к нам мордвин приехал! Дождались праздника!

— А-а, — понимающе кивнули соседи и с какой-то даже жалостью посмотрели на меня, — повезло вам. Вы только его не убейте до смерти. Он-то в чем виноват?

Соседи вышли из палатки и в полной тишине кто-то негромко задал вопрос:

— А ты какой мордвин: мокша иль эрьзя?

Меня поразило, что в Советской Армии, где никто и не слыхал никогда о Мордовии, и, в лучшем случае, путали ее с Молдавией, есть целый отдельный взвод связи, вкотором все от мала до велика не только могут отыскать ее на карте, но даже знают об этническом делении мордовского народа на две языковые группы.

— Я русский, — честно признался я.

Я не мог понять, отчего моя малая родина привела связистов в такой восторг? И за что меня следует убивать, если я еще и сделать-то ничего не успел? Честное слово! Только в палатку вошел.

«Может», — мелькнуло у меня мысль, — «пока я в учебке служил, Мордовия объявила войну Советскому Союзу? Или в Мордовии запретили призвать в войска связи? Иначе — откуда столько лютой ненависти? Они меня первый раз в жизни видят и через несколько минут знакомства уже готовы к жестокой расправе надо мной? И я тоже — олень! Взял и ляпнул, что я русский. Может было бы лучше, чтобы я был мордвином?»

Как бы то ни было взвод пришел в сильное воодушевление. Все радовались как дети, поздравляли друг друга и при этом бросали на меня такие взгляды, от которых мне делалось нехорошо.

«Ночь — длинная!», — стучало у меня в голове, — «Ночь — длинная! Звиздец мне, грешному! Господи! Дай дожить до рассвета!».

Всеобщее ликование прервал тот самый черноволосый пацан, которого все называли Полтава:

— Выходи строиться на ужин.

Двое черпаков, направляясь к выходу, обняли меня за плечи с двух сторон и, заглядывая мне в лицо прошипели как удав Каа бандерлогам:

— Теперь ты — наш-ш-ш.

В их голосе было столько же тепла и нежности, сколько у удава Каа, когда он беседовал с бандарлогами. Та беседа, кажется, закончилась печально для бандарлогов.

Взвод вышел из палатки и изобразил строй. Прежде, чем подать команду «шагом марш», Полтава посмотрел на радостные лица одновзводников и предупредил.

— Ужинаем нормально. Все разборки с мордвином после ужина. Вопросы? Шагом марш на ужин.

В столовой дневальный Золотой уже охранял два накрытых для взвода связи стола. За один стол уселись старослужащие за другой — духи. Кроме меня и Золотого духов было еще три человека. Вопиющее неравенство старослужащих и молодых проявилось даже в такой мелочи: за столом, накрытым на десять человек, сидело ровно десять дедов и черпаков, а за таким же соседним столом ужинали только пять духов. На каждого молодого, таким образом, приходилось две порции. К нам присоединился и черпак, которому не хватило места за «старшим» столом.

— Не бойся ничего. Ешь спокойно, — ободрил он меня, заметив у меня недостаток, которым не страдают солдаты первого года службы — полное отсутствие аппетита, — все будет нормально.

Я ему, конечно не поверил, но ложкой стал ворочать шустрее.

«Старший» стол покончил с ужином быстрее нас.

— Ну, что? В кино идете? — спросил нас Полтава, встав из-за стола, — тогда давайте, быстрее. Мы пока на улице покурим, вас подождем.

— Идите без нас, — откликнулся, пацан, сидящий напротив меня, — мы пока поговорим.

Старослужащие развернулись и ушли в кино без нас.

— Женек, — протянул он мне руку через стол.

— Андрей.

— Мы про тебя уже все знаем: все-таки в связи служим. Придворные войска. Лейб-гвардия. Золотого ты уже знаешь, а это Тихон и Нурик.

Мои соседи тоже протянули мне руки, которые я охотно пожал.

— Давай, приберись тут, — кивнул Женек Золотому, — пошли, мужики.

Мы вчетвером вернулись к палатке и сели в уютной курилке под навесом из масксети.

— Пока этих нет, — Женек кивнул в сторону летнего кинотеатра, имея в виду старослужащих, — поговорим спокойно. Хорошо, что тебя к нам распределили. Теперь нам легче будет. Значит так, смотри: нас — четверо. Ты, я, Тихон и Нурик. И все мы стоим друг за друга. Понял?

— Понял.

— Если кто в полку тебя тронет, скажешь нам, мы все пойдем впрягаться за тебя. А если кого-то из нас — то ты пойдешь разбираться вместе со всеми. Понял?

— Понял.

— Ты хоть и младший сержант, а шуршать будешь вместе со всеми. Как и положено по сроку службы. Понял?

— Да понял, понял! Что ты мне жуёшь вещи, которые понятны даже дураку?! Мы в армии или где?

— Ну, а раз понял, то давай, вливайся в коллектив. Нурик, у тебя?

— У меня, — отозвался Нурик.

Он достал косяк и передал его Тихону.

— Духам чарс курить запрещено, — доверительно продолжал пояснять Женек, — увидят деды или черпаки — вилы! Всю грудь тебе отшибут. Не говоря уже о том, чтобы по вене ширяться. Смотри — не вздумай. Вычислят — на раз. Но сегодня — можно. Мы этот косяк специально заныкали, чтобы тебя сегодня встретить. Взрывай, Тихон, хрен ли ты сидишь, тормозишь.

Когда очередь дошла до меня, я сделал свои две затяжки и передал косяк Нурику. Затылок словно пронзило ледяной иглой, но не больно, а приятно. Нервное напряжение, в котором я находился с того момента как перед всем взводом указал свое место рождения, стало стремительно спадать.

— Слушай дальше, — Женек продолжал вводить меня в курс дела, — ты можешь в любую минуту обратиться к нам за помощью. Даже ночью. Мало ли что дедам с черпаками в голову взбредет? Буди любого из нас или всех сразу. Но и ты, когда к тебе кто-то за помощью обратится, тоже — будь добёр.

Я кивнул головой. Такая «постанова» меня очень даже устраивала. Только так и можно выжить на первом году службы, не уронив себя.

— Наш взвод дружит с разведвзводом и хозвзводом. Еще у нас хорошие отношения с пехотой — четвертой, пятой и шестой ротами. Это наш батальон. Мы вместе на войну ходим. Если что — обращайся к духам хозвзвода и разведки. Они помогут. Я тебя с ними завтра познакомлю.

— А пехота?

— А что пехота? — не понял Женек, — у них там свои порядки, у нас свои. Они — пехота, мы — управление батальона. Какие вопросы?

«И в самом деле — какие вопросы? Все и так понятно: мы — управление, они — пехота. Не это ли нам объясняли еще в учебке?».

— Ты, быстрей всего, будешь делать связь пятой роте, продолжил Женек.

— Откуда ты знаешь? — я был разочарован тем, что не шестой.

— А что тут знать? В шестой роте я связь делаю. Гиви ходит с комбатом. Полтава с начальником штаба, Кравцов с замкомбата. Нурик с четвертой ротой ходит потому, что четвертая рота почти вся — черная. Остается только пятая рота. Там как раз сейчас нет связиста. Вот ты и будешь ходить с пятой ротой.

— Полк наш — «черный», — пояснил Нурик, — потому что горнострелковый. А кто лучше всех воюет в горах? Вот их и наловили с гор, черноты. Больше половины — чурбаны.

— А ты? — изумился я такой смелости в национальном вопросе.

— Я не чурбан. Я — казах.

— А-а.

— За белых стоят не только русские, хохлы и бульбаши, — Женек снова стал объяснять мне правду жизни, — но и половина казахов и весь Кавказ, кроме азеров. Азера — мусульмане, поэтому, половина за белых, половина за черных. Понял? Тихон! Замерз ты там что ли? Не держи косяк — горит же!

Тихона, должно быть уже «нахлобучило» и он передал мне косяк, с видимым трудом обнаружив меня рядом с собой.

— А вы что? Деретесь здесь, что ли? — я не мог понять как это так: вместе ходить на войну и воевать еще при этом между собой?! Ведь у любого есть автомат и каждый может решить национальный вопрос в свою пользу, просто нажав на спусковой крючок.

— Да никто не дерется! — Женек досадливо поморщился от моей недогадливости, — просто вопросы всякие бывают. Тронешь одного чурбана, а он потом на разборку человек сорок земляков приводит. Приходится звать на помощь, ну и понеслось…

Я представил как это «понеслось» сорок на сорок и мне стало весело. В самом деле: разве не забавно посмотреть, как восемьдесят здоровых молодых парней дубасят друг друга чем ни попадя из-за того, что два духа не поделили между собой какой-то пустяк? Прикольно же!

Чарс делал свое дело. Мне стало смешно и я зашелся идиотским смехом.

— У-у! — протянул Женек, — тебе хватит. Тебя уже накрыло.

Если Тихон от чарса неподвижно сидел, привалясь к масксети и уставившись остекленевшими глазами куда-то в бесконечность, то меня всего ломало от смеха.

— Тихо, ты! — Нурик довольно чувствительно двинул локтем мне в бок, — вычислят сейчас всех из-за тебя.

Тут я вспомнил, что впереди меня ждет длинная ночь и веселость моя куда-то пропала. Я снова стал серьезным, если не сказать — угрюмым. Ночь будет мучительно долгой и не только в переносном смысле.

— А чего это у вас во взводе мордвов не любят? — поинтересовался я у Женька.

Интересно же хоть узнать: за что буду сегодня ночью получать?

— Да, понимаешь, — с какой-то неохотой протянул мой новый товарищ, — за две недели до тебя, перед самой операцией, из взвода уволились три дембеля.

— Ну? — мне было невдомек: при чем здесь я?

— Они так взвод держали, что из столовой в каптерку им деды еду носили. Черпаков они вообще не воспринимали и в каптерку не пускали. Черпаки тарелки шоркали и на полах шуршали. А в каптерку они только дедов допускали. С пищей. Выйдут утром на построение и сидят потом до ночи в каптерке. А деды летают туда-сюда.

— А вы?

— А мы тащились! — похвастался Нурик, — при дембелях духам запрещено было даже к венику прикасаться — только черпакам. Вот черпаки и мели-скребли. И в столовой, и в палатке, и в парке. Деды убирались в каптерке и хавчик туда дембелям таскали. А мы тащились и ничего не делали. Так дембеля поставили.

— Ага, — поддакнул Женек, — а теперь ты за это огребешь по полной.

— Ни фига себе! — я чуть не подпрыгнул от изумления, — я-то тут при чем?!

В самом деле: как-то несправедливо было расплачиваться за то, что пятнадцать человек позволили себя подмять троим, а сегодняшней ночью и все последующие тоже свое унижение будут вымещать на мне. Как-то не по-мужски выходило. Но Женек внес ясность:

— Они были твои земляки. Мокша, эрьзя и татарин. Все из Мордовии. Теперь тебе придется ответить за все. Но ты не ссы. Мы поддержим. Хорошо еще, что ты — русский. Твои земляки — нормальные были пацаны. Просто деды с черпаками у нас чмошные.

«Оба-на! Приехали! Ну почему, если кому-то хрен, то мне сроду два?! Да что же это за судьба такая — получать за своих земляков?»

В учебку нашу команду привез наш земляк — сержант-мордвин. Привез нас в часть, завел в казарму, устроил на ночлег, а на следующий день получил старшинские погоны и уволился в запас. Последним из своего призыва. Вот так! А в коротком времени выяснилось, что до нас в учебной роте было девять сержантов-дембелей. Ровно половина всего сержантского состава. И эти девять человек держали в кулаке остальных двести, не взирая на звание и срок службы. Они не разбирали: сержант перед ними или курсант, но при малейшем ослушании не раздумывая били в душу — то есть молотили кулаком в грудь со всей дури. Дембеля парни были здоровые, удары у них — поставлены, и ослушников находилось мало. Как правило дважды никто на эти грабли не наступал и, получив один раз в грудь так, что останавливалось дыхание и сбивался ритм сердца, наперегонки летели выполнять поставленную задачу: найти закурить или постирать дембельские носки. Девять сержантов уволились в запас и вместо них в роте оставили девять курсантов, окончивших учебку более-менее прилично, присвоив им звания «младший сержант». Это в линейных войсках сержант — такой же пахарь, как и рядовые и мало чем от них отличается. А в учебке сержант — птица-павлин. Пусть глупый, зато какой красивый! В учебке сержант главнее генерала, потому, что живет бок о бок с курсантами, спит с ними в одной казарме и ест в одной столовой. Приказы учебного сержанта не обсуждаются, а выполняются. Точно, беспрекословно и в срок.

А приказы бывают разные…

Вместо того, чтобы вместе со своими менее изворотливыми однопризывниками честно ехать в Афган, девять вчерашних курсантов, получили лычки на погоны и, оставшись в учебке, немедленно вознеслись на головокружительную высоту. Когда они узнали что я родом из Мордовии они обрадовались ничуть не меньше, чем личный состав второго взвода связи. Полгода они старательно вымещали на мне свои комплексы, которые породили и развили в них уволившиеся дембеля. Нет, меня никто не бил. Никто надо мной не издевался. Но в наряды я летал чуть ли не через день. И вовсе не по штабу или чаеварке. Даже в столовую меня и то редко «наряжали». Мне доставался самый тяжелый и муторный наряд из всех возможных — наряд по роте. Курсант Семин и тумбочка дневального были неразлучны как сиамские близнецы. Просто не разлей вода! Она мне даже стала немного родной после сотен часов, которые я простоял возле нее, охраняя имущество роты и спокойный сон моих дорогих сослуживцев.

Надо ли говорить, что из девяти уволившихся в запас дембелей второй учебной роты — пятеро были мои земляки?

Эх, мордва, мордва!..

Народ повалил из кино. По передней линейке, а чаще по привычке — в темноте между палатками, уставшие после войны люди шли спать. Вернулся и мой взвод связи. Полтава скомандовал:

— Выходи строиться на вечернюю поверку.

Взвод построился перед палаткой в две шеренги так, чтобы дежурный по полку и помдеж с крыльца штаба могли видеть, что доблестный второй взвод связи — не шайка разгильдяев, а примерные солдаты, которые смысл жизни своей видят исключительно в неукоснительном соблюдении уставов и внутреннего распорядка сто двадцать второго горнострелкового полка. Меня то ли как сержанта, то ли как самого длинного поставили правофланговым в первую шеренгу.

Полтава достал разграфленную картонку, в самом низу которой была уже вписана шестнадцатая — моя — фамилия и начал перекличку.

В учебке вечерняя поверка занимала полчаса: пока рота построится, пока дежурный по роте или старшина перечислит двести фамилий, пока то, да сё. Если старшина был не в духе, а это с ним случалось, то бодяга могла растянуться и на час.

В карантине эта же процедура отнимала минут десять: все-таки нас было не двести, а всего пятьдесят четыре человека. Десять минут это вам не полчаса и тем более не час. Вечерняя поверка, которая отнимает всего десять минут времени казалась величайшим на земле благом, лучше которого и придумать нельзя.

Во втором взводе связи поверка длилась ровно столько, сколько понадобилось Полтаве, чтобы убедиться — мы замечены дежурным по полку, назавтра замечаний не будет, можно расходиться. Вторая шеренга не успела даже докурить.

— Сейчас в наряд заступают, — Полтава забегал карандашом по списку, — дежурный — Кравцов, дневальные — Куликов и Гулин. Мужики, сейчас заступите, а завтра в шесть сниметесь. Считай, четыре часа вы уже простояли. Вопросы? Нет? Разойдись. Семин останься.

Когда взвод зашел в палатку, я подошел к Полтаве, недоумевая: зачем расправу надо мной нужно проводить прямо перед палаткой на передней линейке непосредственно напротив штаба, если удобней это сделать в самой палатке? Кричать и звать на помощь я не буду, а так никто ничего не увидит и не узнает. Скажу утром, что споткнулся и упал.

— Ты вот что… — Полтава подбирал слова.

Я замер в тихом трепете.

— Мы тут с пацанами посоветовались, — Полтава разглядывал сейчас свои сапоги, будто не я, а он был молодым, — короче, ты — ни в чем не виноват. Служи нормально. Ничего не будет сегодня. Ложись, отдыхай — ты же после караула, спать, поди хочешь? А там посмотрим…

Это было как-то неопределенно. На что посмотрим? На кого посмотрим? Кто именно будет устраивать смотрины? Но было понятно главное — бить меня сегодня не будут, а до завтра еще дожить надо.

— Но смотри… — добавил Полтава напоследок.

(обратно)

16. Духовенство

Взвод «отбивался». Разбирались постели, укладывались хэбэшки, стаскивались сапоги и оборачивались портянками по голенищам. К моему удивлению Женек, минуту назад заступивший в наряд, вместе со всеми спокойно разделся, залез на свой второй ярус и со спокойно совестью укрылся одеялом.

Для меня такое отношение к несению службы в суточном наряде было внове. В учебке после отбоя дневальные начинали шуршать, наводя порядок в туалете, бытовке и умывальнике. К утру краны должны были гореть золотом куполов кафедрального собора, а унитазы и писсуары радовать глаз белизной изящных фарфоровых статуэток. За сутки до этого надраенная прежним нарядом до блеска латунь кранов, под действием раскаленной туркменской атмосферы вступала в естественную химическую реакцию с кислородом и тускнела, а девственная белизна армейской сантехники к отбою была омрачена содержимым двухсот кишечников и мочевых пузырей. Двум курсантам-дневальным за ночь предстояло сделать из этой части казармы маленький филиал Эрмитажа, чтобы пришедший с утра могучий старшина Ахметзянов не проломил голову сержанту-дежурному после ревизии ночных трудов суточного наряда. Сержанты, опасаясь за свою черепную коробку, редко когда бывали довольны работой курсантов и находили все новые и новые недостатки и пятнышки. Поэтому бедным дневальным никогда не удавалось закончить работу раньше двух часов ночи, а оставшиеся до подъема четыре часа сна приходилось разбивать на двоих для того, чтобы, прикорнув всего на пару часов, а то и на двадцать минут, весь следующий день провести либо с тряпкой в руках, либо вытянувшись «на тумбочке». Было видно, что офицеры и старшина роты умышленно и методично, докапываясь до мелочей, делают из сержантов «рексов», чтобы те грызли курсантов.

Ну, а те и рады были стараться…

Идиоты!

Суточный наряд в учебке, когда дневальный мало спит и много работает, выматывал курсантов совершенно.

В линейных войсках, очевидно, к вопросу соотношения работы и сна относились иначе. Человечней.

Женек-дух полез «на пальму» спать, а черпак-Гулин одел бронежилет, подхватил автомат и отправился на улицу: маячить под грибком перед палаткой. Кравцов нацепил на рукав красную повязку, повесил на ремень штык-нож и выключил верхний свет, оставив только тусклое дежурное освещение над письменным столом в углу палатки. На столе аккуратной стопкой лежали газеты и журналы, но Саня, наверное, то ли не любил, то ли не умел читать и чтобы скоротать ночь он решил себя развлечь умной беседой со свежим человеком.

— Младший сержант, — окликнул он меня, — пойдем, чайку попьем.

И ведь не откажешь!

Мало того, что старший призыв приглашает, так сегодня я еще счастливо избежал оплаты счетов, выписанных моими земляками, и не в моем положении было кочевряжиться. Бросив грустный взгляд на свою подушку и подавив в себе неуместный вздох, я набросил на себя снятую уже было хэбэшку и поспешил воспользоваться гостеприимным предложением Кравцова, к которому, как я успел заметить, во взводе прислушивались. Саня успел заварить две кружки чая и приветливо пригласил меня садиться за стол:

— Ну, рассказывай.

Я оторопел:

— Чего рассказывать?

— Все, — приготовился слушать Кравцов, — как водку пил на гражданке, как девок трахал, откуда ты родом, чем до службы занимался, кто родители. Все рассказывай.

До сих пор меня еще не допрашивал следователь, но если включить воображение, то можно представить, что вот так же доброжелательно-покровительственно беседуя, умный следователь выпытывает действительно все.

Я поведал, что родом я из Саранска, что водку я не пил, предпочитая вино, что мои интимные отношения с противоположным полом никого не касаются, что до службы я работал в одной смешной конторе, которая гнала продукцию для оборонки всего Варшавского Договора, что с отличием закончил ашхабадскую учебку связи, что родители мои инженеры и сам я после армии, скорее всего пойду по родительским стопам.

Кравцов слушал внимательно, не перебивал и не задавал отвлекающих вопросов.

— А я со Ставрополья, веришь? — заметил он, когда мой рассказ о себе иссяк.

— Верю, — поддакнул я.

— Мы с Горбачёвым, веришь, — земляки.

Сане было чем гордиться: Горбачев тогда только входил в моду и популярность молодого генсека росла в прогрессии день ото дня. Народ рукоплескал и восхищался. Из великих мира сего у меня в земляках ходил только патриарх Никон, но и тот умер лет за триста до моего призыва на действительную военную службу. Крыть мне было нечем.

— А я СПТУ до армии с отличием закончил, веришь, — продолжал хвалиться Кравцов, — на комбайне работал, как Горбачев в молодости.

Намек был понятен: перед Саней был открыт прямой и широкий путь в генеральные секретари прямо из палатки второго взвода связи. Мне не светило: никто из мордвы до сих пор еще не пробился даже в Председатели Президиума Верховного Совета СССР и протекции оказать мне не мог. Да и на комбайне я работать не умею, чтобы браться страной руководить.

— Ну, ничего, Андрей, — Кравцов удержался от того, чтобы через стол похлопать меня по плечу, — у нас во взводе закалишься, окрепнешь, физически подтянешься.

Я повнимательней осмотрел фигуру Кравцова. Крепкий парень. Ну и что? Фигура напоминает скорее пивной бочонок, нежели торс борца. Ноги коротковаты. Лицо несколько одутловатое. Я мысленно добавил ему лет пять возраста и увидел его в пузырящихся на коленях трениках возле гаражей за банкой пива, также рассудительно беседующего с окрестной алкашней. Если бороться, то, пожалуй он меня повалит. Он здоровей и крепче меня, хоть и ниже ростом. В драке — не знаю кто кого, особенно, если работать на дальней и рассчитывать не на силу его ударов а на мою дыхалку. Пусть он в плечах шире меня. Зато на любом кроссе я его как ребенка сделаю, даже не вспотею. Мне стал неприятен его отеческий тон, который он почему-то решил взять со мной. Всего-то на полгода-год старше меня а уже сидит тут такой степенный и важный. Комбайнер хренов!

Вообще я уже успел заметить, что люди ограниченные, даже глупые, но обладающие наполеоновским апломбом и величавой осанкой, умеют производить впечатление на людей обыкновенных и даже умных. Такой тип с самым значительным видом будет выдавать тривиальные пошлости, даже откровенные глупости так, будто разговаривает о вещах продуманных и великих. В голову собеседнику даже и не подумает закрасться подозрение, что перед ним обыкновенный остолоп с восьмилетним образованием, настолько весомы слова и серьезно лицо вещающего пророка.

«Ты сначала выполни кэмээс, научись бегать быстрее меня на своих коротких лапках, а потом уже напутствуй», — подумал я и передразнил его: ««Окрепнешь, физически подтянешься…».

— У нас, у казаков… — вывел меня из задумчивости Кравцов, но ему не дали закончить.

В палатку зашел Гулин:

— Какого хрена тут сидишь? Все дежурные уже доложились.

— Оба-на! — всполошился Кравцов, — заболтался с молодым. Бегу. А ты давай спать.

Два раза повторять мне было ненужно. Я воспользовался тем, что мой новый опекун побежал докладывать дежурному по полку и залез «на пальму». Сегодня я «оттянул» свой первый в Афгане караул, устал как собака, и слушать разглагольствования ставропольского комбайнера не было больше ни сил, ни желания.

Наутро начинались мои духовские будни.

«Духовенство».

Утро началось с зарядки.

На плац вышел горнист и протрубил «зорю». Дежурные стали поднимать разоспавшихся дневальных и свои подразделения. Роты начали выходить на плац, чтобы изобразить поддержку армейскому физкультурному движению. Старослужащие второго взвода связи отправились курить на спортгородок. Духи, под руководством Кравцова, стали наводить порядок в палатке и на прилегающей территории. Тихон пошел за водой, Нурик убирал курилку и тыл, Женек прибирал на передней линейке и под грибком. Мне выпало почетное право подмести бетонный пол. Я был удивлен, что в армии полы метутся, потому, что в учебке они мылись. Чтобы облегчить себе работу в довольно частых нарядах по роте, я в недолгом времени своего курсантства вывел правило, что грязь в армии не выносится, а умело маскируется. При этом полосы грязи на полу должны быть строго параллельны. Взяв в руки щетку я стал бодренько ей орудовать, желая покончить с половым вопросом до завтрака, и немедленно поднял самум пыли. Кравцов, в это время обходил палатку и когда он зашел внутрь, то немедленно пресек мой энтузиазм:

— Ты что? С ума сошел так мести? Дай, покажу.

Вернулся Тихон с ведром воды для питья. Кравцов зачерпнул кружку и разбрызгал воду по палатке. Зачерпнул вторую, разбрызгал и ее.

— Что это тут у вас происходит? — удивился Тихон, разглядывая опадающую пыль.

— Да вот, — пояснил Кравцов, нажимая на щетку, — сержант мести не умеет. Раз уж взялся мести, то мети по-человечески. На, держи. Понял, как надо?

Он вернул мне щетку обратно.

Вообще-то, мести я не «брался». Я бы с большим удовольствием покурил бы сейчас на спортгородке. Может, даже железки потягал. А с еще большим удовольствием я бы понаблюдал как Саня сам, а не моими руками навел бы порядок во всей палатке, а потом бы пособирал бычки вокруг нее. Может быть, я бы его даже похвалил. Но младший призыв — я, а не он и мне — «положено». Попробовал бы я отказаться!

Однако, палатка — не стадион. И даже не спортзал: размерами сильно уступает. И через пятнадцать минут внутри и снаружи был наведен полный марафет: пыль подметена, мусор и окурки собраны, двери для проветривания распахнуты и сразу стало как-то хорошо жить. Я скинул хэбэшку, перекинул полотенце через плечо и прихватив умывальные принадлежности, двинул совершать утренний обряд омовения. По дороге в умывальник я прикинул, что зарядка в учебке — это почти час полноценной физической нагрузки с кроссом на три километра, маханием руками и ногами, провисанием на турнике и отжиманием от брусьев. В расположение рота возвращалась «заряженная», в поту и в мыле. А тут, в Афгане, мы скоренько вчетвером навели порядок и даже не взопрели.

«Я не знаю, что будет дальше, но пока мне в Афгане все нравится. Если вся дедовщина заключается в уборке помещений вне всякой очереди вместо энергичной зарядки, то я — за такую дедовщину».

Около восьми Полтава не скомандовал, а скорее попросил:

— Выходите строиться на завтрак.

Послышалось: «Вы хотите строиться на завтрак?».

Полтора десятка человек второго взвода связи на передней линейке изобразили колонну по три. На плац выходили роты. К моему удивлению, Полтава не повел взвод на плац, а повел взвод в столовую кратчайшей дорогой — между палаток. Перед столовой взвод вообще рассыпал строй и пусть шагом, но ровно связисты вошли в столовую. В нашем крыле было почти пусто, только несколько заготовщиков получали сахар, мясо и масло для своих подразделений и расставляли их по столам. В этой немноголюдности я увидел еще одно подтверждение избранности войск связи: пока пехота будет шлепать с плаца кружным путем мимо штаба полка, спортгородка, клуба, то есть пойдет в столовую самой дальней дорогой из всех возможных, мы, связисты, уже успеем поесть. Настроение испортила разведка: разведвзвод приперся сразу за нами. Видно они тоже от своей палатки шли по прямой.

Да ладно: все равно же — после нас. Мы с Рыжим махнули друг другу.

За нашими двумя столами сидели Кравцов и Женек.

— Кушайте, мужики, — Кравцов встал, — я пошел в палатку. Женек, не задерживайся тут — Гулина подменишь.

И снова — гастрономический разврат: в мисках утопает в собственном соку тушенка, пережаренная с морковкой и луком, на голубой гетинаксовой тарелке слезятся цилиндрики масла, в другой тарелке горкой насыпаны кубики сахара, в большом чайнике плещется кофе и в казане преет рисовая каша. И снова — старослужащие сели за свой стол и паек другого стола, накрытого на десять человек, пал жертвой четверых голодных духов.

Ну и правильно! Нам еще летать и летать. Силы нам понадобятся.

— Мужики, — Женек щедро наложил в тарелку каши, навалил сверху три ложки тушенки, отсыпал сахар, — это — Гулину. Придет — поест. Давайте, я побежал.

Женек пошел в палатку менять второго дневального, мы навалились на кашу, а старослужащие, едва поковыряв ложками в своих тарелках, уже допивали кофе. Полтава встал из-за стола:

— На развод не опаздывайте.

Мы налегли и скоро прикончили и свое, и «за того парня». Когда пришел Гулин, Нурик уже принес казан горячей воды и мыл кружки с обоих столов. Я собрал посуду и отнес ее на мойку. Тихон принес чистую тряпку и протер столешницы. Пять минут — и столы были чисты. В торце каждого из них вверх донышками стояли в два ряда десять кружек.

Мы вернулись в палатку.

Удивительное дело: в Афгане в распорядке дня отсутствовала строчка «Утренний осмотр». В Союзе, в учебке, приказом командира части на эту церемонию выделено аж пятнадцать минут драгоценного курсантского времени из бесценных учебных суток. Сначала курсантов проверяли командиры отделений, затем замкомзводы оглядывали курсантов своих взводов и, наконец, на крыльцо казармы царственно выплывал объемистый живот старшины роты старшего прапорщика Ахметзянова. Рота делилась на две шеренги и красная рожа сурового, но справедливого старшины, обдавая курсантов мечтательным перегаром, плыла между шеренг и сканировала всех вместе и каждого в отдельности. Если на сапоге обнаруживалось хоть одно серое пятнышко, то старшина вытирал подошву своего ботинка об этот сапог и отправлял курсанта чистить его как следует. Если солнечный зайчик, отлетавший от начищенной бляхи ремня не укладывался в определенный уставом диапазон спектра, то ремень расстегивался, брался в могучую старшинскую десницу, Ахметзянов подавал команду «кругом» и филейная часть курсанта останавливала собой штампованный кусок латуни, со свистом рассекший воздух и оставивший на курсантской ягодице символ принадлежности к Вооруженным Силам СССР в виде пятиконечной звезды с серпом и молотом в центре. Если подшива была… Нет, не грязная. На ней не было даже пятнышка. Если подшива не отдавала своей белизной в синеву или, не дай Бог, хоть на миллиметр торчала из воротника выше, нежели это определялось порядком ношения формы одежды, то Ахметзянов одним пальцем отрывал всю подшиву и отправлял неряху пришивать ее заново.

Стоит ли говорить о наглаженности хэбэ и стрелках на брюках?

Стоит ли говорить о том, что старшина давал команду «согнуть ноги в локтевом суставе» и внимательно смотрел: у всех ли прибиты подковки на каблуке?

Образцовый воин с мужественным лицом, охранявший покой советских граждан на плакатах ГлавПУРа — разгильдяй и замухрышка рядом с любым курсантом второй роты доблестной учебки связи доблестного же Первого городка Ашхабада.

Коварство заключалось в том, что сразу же за утренним осмотром командовалось построение на завтрак и тот, кто не успел занять свое место в строю, оставался без оного. В столовую по-одиночке не пускали: только в составе подразделения, пришедшего строем и с песней. Курсанты, отправленные устранять недостатки в одежде, на утренний развод становились в до блеска начищенных сапогах, наглаженные, с ярко горящими бляхами, в едва не накрахмаленных подворотничках, но… голодные.

Вот так, ненавязчиво, но на всю оставшуюся жизнь, нам прививалась любовь к аккуратности в одежде и обуви. Представьте себе: нас даже не били! Курсант — он же себе не принадлежит. Он принадлежит своей части, округу, Министерству Обороны, Правительству СССР, всему советскому народу в конечном счете. А у какого негодяя-офицера, у какого подлеца-прапорщика поднимется рука на народное достояние в курсантских погонах?

Нет таких!

Может и есть где-то, врать не буду. Но я, лично, не встречал. Нас не били — нас задрачивали. Грамотно и методично. Денно и нощно. Из часа в час и из минуты в минуту. Изо дня в день и из месяца в месяц. Целых полгода. Сто восемьдесят два дня, или четыре тысячи шестьдесят восемь часов, или двести шестьдесят две тысячи восемьдесят минут, проживая каждую из которых в данный момент, ты не знаешь как сложится твоя жизнь в следующую.

А если быть до конца честным с самим собой, если не выпячивать грудь и не надувать щеки, ломая из себя героя войны, то… То надо сказать спасибо старшему прапорщику Валере Ахметзянову и всем сотням прапорщиков и тысячам офицеров учебных рот Краснознаменного Туркестанского военного округа. Они вышибли из нас гражданскую дурь.

Раз и навсегда.

Нас готовили к войне. Но война дело не только грязное, но и жестокое. Подготовка к жестокому делу и методов воспитания требует жестоких. Оттого, что полгода нас почти круглосуточно гоняли до семьдесят седьмого пота, оттого, что сотни раз мы отрабатывали нормативы, отключая голову и доводя движения до автоматизма, оттого, что не знали мы ни сна ни роздыху все те часы, что провели в своих учебках, мы и вырывались в Афган, как на волю, приходили в линейные части как на «гражданку». Вся армейская дедовщина — отвратительная, порой грязная, но всегда унизительная — не ломала, а только закаляла нас. После учебки любые прихоти старослужащих казались нам несвоевременной и досадной помехой солдатскому досугу. Всего лишь! Но этот досуг у нас был! После шести месяцев жизни, расписанной по минутам, жизни в которой не предусмотрены ситуации, в которых ты мог бы оказаться вне строя, у тебя вдруг неизвестно откуда появляется свободное время. Пусть его мало — час-полтора в сутки — но это твое время. Время, подаренное тебе полковым распорядком и старослужащими. Мне показалось это невероятным: у духов, у ничтожнейшего, бесправного, самого глупого и бестолкового армейского сословия есть личное время. Когда в палатке подметено, в каптерке прибрано, в парке — порядок, в оружейке блеск, в столовой чистота — иди и занимайся, чем хочешь. Пиши письма маме. Сходи в магазин, если чеки есть. Навести земляка, вспомни с ним родные места и помечтай, как вы выпьете вместе после увольнения в запас. Посети полковую библиотеку, наконец, полистай журналы. Нянек тут нет, будь любезен: развлеки себя сам…

«А что? Разве сегодня утреннего осмотра не будет?», — хотелось мне задать наивный вопрос.

— Ну что? Готовы?

В палатку зашел лейтенант с каким-то заспанным лицом, не столько глупым, сколько ленивым. У всех, кроме меня сапоги были уже начищены без всякого осмотра и постороннего догляда и я поспешил взять сапожную щетку и крем и выскочил на улицу. Не скажу, что я сильно люблю чистить обувь. Нет. Просто мне нравится, когда она у меня чистая. А поскольку ни по званию, ни по сроку службы денщик мне был еще не положен, то я стал наяривать голенища и ступни, стараясь поспеть встать в строй вовремя. В чистых сапогах не только приятно пройтись. Сапоги, регулярно получающие свою порцию крема, и носятся дольше. Сейчас ноябрь, а переход на летнюю форму одежды только в апреле и эти мои сапоги мне нужно еще пять месяцев дотаскать так, чтобы они не порвались и не лопнули. А кирзуха — она может…

— Младший сержант, ко мне, — донесся из палатки голос лейтенанта.

Я осмотрел один сапог и остался им доволен — блестит. Потом не менее придирчиво осмотрел второй — и остался доволен собой и обоими сапогами.

«Ну, чего тебе? До «после развода» потерпеть не можешь?», — огрызнулся я про себя, а автоответчик ответил уставное:

— Есть! — схватив щетку, я опрометью метнулся предстать пред ясны очи моего боевого командира, — Товарищ лейтенант, младший сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.

Лейтенант как-то скептически осмотрел меня с головы до ног, скривил рот в усмешке и оценил:

— Так вот ты какой — Сё-о-о-мин…

«Я не виноват, что я такой. Все претензии — к папе с мамой и военно-врачебной комиссии, признавшей меня годным для прохождения действительной военной службы».

— Я думал, ты — дебил какой-нибудь, из деревни… А у тебя — лицо умное, — задумчиво продолжал оценивать меня лейтенант.

«Что есть — то есть», — снова про себя похвастался я, — «десять классов с отличием, между прочим, закончил. Не хухры-мухры. И учебку тоже — на одни пятерки».

— Ладно, Семин, — резюмировал лейтенант, — Будем считать, что карантин не считается. Начнешь службу с чистого листа. Это ты там мог на губу попадать, но если ты мне и во взводе начнешь колобродить, то я тебя… Бойся меня и моего гнева.

— Понял, товарищ лейтенант.

Мне почему-то стало обидно, что мне не зачли в послужной список мою службу в карантине. Там ведь не только губа была, но и объявленная перед строем благодарность за успехи в тактической подготовке.

— Я твой командир, лейтенант Михайлов. Примешь первое отделение, — продолжал лейтенант, — он поискал кого-то глазами и наткнулся на Нурика:

— Назарбаев.

— А? — откликнулся Нурик.

— Назарбаев! — уже громче окликнул лейтенант.

— Чо?

— Назарбаев, твою мать!!! Как нужно отвечать, когда тебя зовет командир?

— Да тут, я тут, товарищ лейтенант.

— После развода покажешь Семину ваш бэтээр. Понял?

— Понял, — кивнул Нурик.

— Как нужно отвечать?

— Есть.

— Ну, то-то, — успокоился лейтенант, — Взвод, становись.

И в самом деле — полк уже стоял построенный на плацу. Один только второй взвод связи топтался на передней линейке возле своей палатки, судорожно формируя строй.

— Сёмин, твое место, как командира первого отделения, в середине первой шеренги, когда взвод веду я или справа, когда взвод ведет мой заместитель.

— Есть.

Подошел невысокий худощавый старший сержант:

— Товарищ лейтенант, разрешите встать в строй? — опоздавший приложил ладонь к шапке.

— Давай, — махнул рукой лейтенант, забыв отчитать за опоздание, — Шагом марш!

Старший сержант встал в последнюю шеренгу и взвод тронулся на плац.

(обратно)

17. Комбат

Так я узнал, что второй взвод связи это, собственно, не один взвод, а два. В одной палатке с нами квартировал второй БМП — батальонный медицинский пункт. Такой же взвод как наш, только из трех человек: командира взвода прапорщика Кравца, заместителя командира взвода старшего сержанта Каховского — того самого, который встал сегодня в строй последним — и механика водителя рядового Тихона. Общность сожития и быта связывала два взвода в один: у двух взводов были общие деды и духи. Однако, отсутствие взаимоподчиненности выгодно отделяло Каховского от дедов взвода связи: он подчинялся непосредственно Кравцу, наш Михайлов был его до лампады и если бы командир взвода связи решил бы показать Каховскому свою власть и силу, то немедленно и совершенно справедливо был бы послан ну хутор для поимки бабочек.

Старший сержант Каховский был еще невиданным мной типом солдата и деда. Небольшого роста, худоватый, с тонкими нервными пальцами пианиста-виртуоза он был изящен во всем: в ношении формы, в осанке, в манере говорить. Что-то в нем было такое, чего не было ни в ком из нас. Даже ума в нем, кажется, было больше. Отчего это?

Он был студентом.

Каховский загремел под знамена с третьего курса мединститута за какую-то не совсем красивую историю связанную то ли с милицией, то ли с КГБ Но и тут он ухитрился обмануть родное государство: как студент он призвался тридцатого июня, а как сержант должен был уволиться в мае. Таким образом, вместо полных двух лет ему надлежало служить всего только двадцать два месяца. Я восхитился такой предусмотрительностью Его тоже, кстати, звали Сашей. Кравцов, Полтава, Каховский — три Александра на такой маленький взвод. Это обстоятельство наводило на мысль о скудости фантазии на имена. А созвучие фамилий Кравцов и Кравец — о том, что мир тесен и что фамилий в нем мало.

Полк был построен для развода. На правом фланге стояла колонна офицеров и прапорщиков управления полка. Дальше — разведрота, рота связи, саперы и ремрота. За ремротой стоял огромный табун РМО — самое большое подразделение в полку. В РМО насчитывалось добрых полторы сотни человек: водители, повара, кладовщики, банщики и кочегары. В середине полкового построения стоял мой второй взвод связи На РМО оканчивались полковые службы и за ним стол второй батальон. Как и положено, на правом фланге батальона выстроилась лейб-гвардия: разведка, связь и взвод хозяйственного обеспечения. Потом колонны четвертой, пятой и шестой рот и на самом левом фланге, даже несколько особняком, каста неприкасаемых — писаря и комендантский взвод.

Полк стоял поротно, негромко переговариваясь между собой. В задних рядах докуривали. От клуба с барабанами и дудками наперевес строем и почти в ногу прошагал полковой оркестр во главе с маленьким дирижером-старшим лейтенантом. На плацу никого не было. Полк смотрел на штаб в ожидании выхода начальства. Оркестр встал напротив разведроты лицом к полку.

Наконец из штаба вышли два подполковника. Один очень высокий широкоплечий с соломенными жесткими волосами и огромным мясистым носом, да что там — носом? — здоровенным шнобелем на багровом похабном лице. Из ворота хэбэшки у него красовался десантный тельник. Другой почти на голову пониже, но тоже высокий и полный, даже толстый, с очень добрым лицом Деда Мороза на круглой улыбчивой физиономии. В вырезе хэбэ у него тоже просвечивал тельник, только морской, в черно-белую полоску. Это были начальник штаба полка Сафронов и заместитель командира полка по политической части Плехов. Дойдя примерно до середины плаца подполковники остановились и осмотрели строй. Оставшись довольным увиденным, Сафронов распахнул варежку и скомандовал:

— Полк!

«Господи! Ну и голос! Просто бычий рев», — мне никогда еще не доводилось слышать кафедральных протодиаконов, но этому подполу не стыдно и при патриарших богослужениях провозглашать что-нибудь торжественное, подходящее случаю. От этого голоса сам собой втягивался живот, надувалась грудь, уносились вдаль невоенные мысли и приходила знакомая каждому солдату готовность слушать и исполнять приказания старшего начальника.

— Равняйсь! Смирно! — рыкнул начальник штаба.

Восемьсот человек ни звуком, ни шевелением не выдавали своего присутствия на плацу. Наступила гробовая тишина, когда сотни людей в форме, внимая голосу старшего, становятся единым целым. Вот ради именно этого единения силы и воли в армии и существуют дисциплина и субординация. Если бы Сафронов приказал сейчас всем взять в руки лопаты и до ужина вскопать на хрен те горы, что украшали собой пейзаж за нашими спинами, то полк без рассуждений повиновался бы ему.

— Равнение на сред-дину!

Дирижер всплеснул руками, оркестр дунул в трубы и колотнул по барабанам. Получился марш. Офицеры полка приложили ладони к виску, отдавая честь. Из дверей штаба вышел невысокого роста третий подполковник — командир полка Дружинин. Не видя командира, но угадав его появление спиной или просто ориентируясь по оркестру, Сафронов развернулся и высоко вскидывая длинные ноги в строевом шаге пошел встречать. Два подполковника остановили напротив друг друга, Дружинин тоже поднес ладонь к кепке.

— Товарищ подполковник! — рев сафроновской глотки ударял вфанерные стенки штаба и отлетал к затихшему строю, — Вверенный вам полк на утренний развод построен. Начальник штаба подполковник Сафронов.

Дружинин прошел мимо начальника штаба по направлению к шеренгам и колоннам. Сафронов сопровождал строевым и на это стоило посмотреть. Комполка не был маленьким, скорее среднего роста. Просто на фоне здоровенного выпускника Рязанского Высшего Военно-Десантного Командного училища он терялся как объект наблюдения. Пока Дружинин делал шаги, Сафронов перекрывал одним своим три командирских шага. Дружинин остановился. Сафронов успел сделать не более пяти шагов, но прошел половину плаца.

— Здравствуйте товарищи! — не отнимая ладони от виска поздоровался командир полка.

Прошло три секунды и…

— ЗДРАИА! ЖЕЛА! ТОВА! ПОЛКОВНИК!!! — грянули восемьсот глоток в едином воодушевлении.

— Вольно! Офицеры — на средину.

Офицеры строевым пошли от своих подразделений к командиру. Прапорщики выстроились в линию метрах в трех позади них. Меня кто-то несильно толкнул в плечо:

— Сделай два шага.

— Зачем? — не понял я.

— Ты — сержант. Сделай два шага из строя.

Я посмотрел по сторонам: и в самом деле — впереди каждой роты выстроились сержанты с красными лычками. Ну и я шагнул пару раз.

Развод — не парад, не долго длится. Дружинин сказал только, что разбор прошедшей операции с офицерами будет завтра и отпустил их с миром.

«Все занятия и работы — по распорядку дня и по плану работ».

Офицеры вернулись на свои места, только напротив нашего батальона остался стоять высокий капитан.

— Комбат, — шепнули сзади.

— Полк! — снова заревел Сафронов, — Управление прямо, остальные напра-ВО!

— Второй батальон на месте, — спокойно уточнил комбат.

Я, было, дернулся выполнять команду начальника штаба, но заботливые руки сослуживцев вернули меня в прежнее положение.

— Шагом…. Марш! — рявкнул напоследок Сафронов и пошел в штаб.

Все, кроме второго батальона двинулись с плаца. Комбат выжидал, пока освободится пространство. Я в это время рассматривал его.

Высокий, выше меня, но не такой здоровый, как Сафронов, а поджарый, без лишнего жира и мяса. Такую стать хорошо иметь многоборцам. Из-под выгоревшей потрепанной кепки с овальной кокардой на лбу выбивались пепельного цвета волосы, остриженные «в кружок» как у Иванушки-дурачка. Возможно, комбат и был бы похож из-за своей прически на придурка из русских народных сказок, если бы не пронзительный взгляд бледно-голубых глаз, который притягивал внимание. Комбат смотрел так, будто видит тебя насквозь. В такие глаза трудно врать. Вот только привычка плотно поджимать губы и немного приплюснутая челюсть в сочетании с этим холодным взглядом придавала комбату схожесть с лягушкой. Или с фашистом, какими их показывали в кино. Только немецкой каски не хватало — вылитый Ганс или Фриц, охотник на партизан. На груди его хэбэшки был прикручен маленький бронзовый орден Суворова — значок выпускника суворовского училища.

Таким я первый раз увидел своего комбата Баценкова.

Пока полковые службы освобождали плац от своего присутствия за спиной комбата выстроились еще два капитана и майор: замкомбата майор Чайка, начальник штаба капитан Скубиев, и зам. энша капитан Поляков. Баценков Обратился к батальону:

— Ну, как повоевали? Все живы?

Батальон оживился: с операции вернулись все, только трое были ранены.

— Командир мин. банды, почему у тебя в батарее двое раненых?

— Так, товарищ капитан…

— С тобой после разберемся, — Баценков подошел к четвертой роте, — молодцы, четвертая рота.

— Служим Советскому Союзу! — на узбекском, туркменском и таджикском языках откликнулись отличившиеся.

— Ты, Буба, из гранатомета стрелять разучился? — отечески обратился комбат к какому-то солдату из задних шеренг четвертой роты, — а ты, Алиахметов, в первый раз пулемет увидел? Почему тогда промазали?

Баценков повернулся к группе офицеров:

— Начальник штаба! Готовь наградные, вечером подпишу.

Мимо батальона в сторону складов нес своё брюхо зампотыл полка подполковник Марчук.

— Товарищ капитан, выдели-ка мне пятнадцать человек для разгрузки машин, — небрежно бросил он Баценкову.

— А пошел бы ты на хрен, товарищ подполковник, — без злобы и сердца послал комбат старшего начальника, — не видишь: я с батальоном разговариваю?

Я ахнул про себя:

«Вот это мужик!».

С этого момента я зауважал комбата и ныне и присно и во веки веков. Это он не просто тыловика послал. Это он наглядно и просто показал, что батальон для него важнее и дороже мнения и дружбы штабных и тыловых.

Марчук утерся и пошел искать подмогу в ремроту.

Баценков вернулся на свое место впереди строя.

— Командирам подразделений, развести людей по работам. Командирам рот и отдельных взводов сбор через полчаса в палатке взвода связи. Разойдись.

Мы вернулись в палатку и я не знал, чем себя занять. Старослужащие испарились, Кравцов отдыхал после бессонной ночи, Женек стоял под грибком в бронежилете, Тихон с Нуриком умотали в парк. Второго дневального, Гулина, тоже в палатке не было. Я был один. Я сел на табурет, ожидая, что придет лейтенант Михайлов и хоть он-то меня чем-нибудь озадачит, но вместо Михайлова в палатку зашли комбат и начальник штаба батальона.

— Товарищ младший сержант, — с порога обратился Баценков ко мне, — на каком основании вы здесь сидите?

Я встал и оробел. Заходит целый комбат, а я тут расселся — всей задницей на табуретке. Может, мне тут и не положено вовсе сидеть? Не случайно же деды с черпаками рассосались по полку?

— Я повторяю, товарищ сержант, — добивался от меня внятного ответа комбат, — на каком основании вы тут сидите?

«Вот так, с ходу, я снова влип в неприятности! Да что же у меня служба-то не идет?! В учебке гнобили за земляков. Во взводе, тоже чуть не попал под раздачу за них же. Не успел приехать в полк — загремел на губу. Первый раз увидел комбата и уже чего-то нарушил. Сейчас он меня опять на губу отправит! Когда же я служить-то научусь?! Почему у других все ровно и гладко, а у меня…».

— Товарищ младший сержант, — назидательно проговорил Баценков, — вам надлежит ответствовать старшему по званию: «Товарищ капитан, я тут сижу на табуретке».

У меня отлегло от сердца: шутку я оценил, но раз комбат шутит, значит, он не сухой уставник, а нормальный мужик.

— Вот что, молодой человек, — снова обратился ко мне комбат, — очистите-ка нам помещение. Мне с офицерами поговорить надо.

Я вышел и сел в курилке. Делать мне сегодня было нечего. И где же та дедовщина, которой нас пугали в Союзе? И куда идти? Чем себя занять?

Я уже неверное минут сорок ковырял в носу, решая куда себя деть, и, наверное, ковырялся бы еще час, но из-за угла палатки появился Женек и помешал мне планировать свой досуг:

— Давай, быстрей к комбату.

Женек сейчас был похож на гвардейца кардинала: не застегнутый липучками бронежилет болтался на нем, свисая спереди и сзади как мушкетерский плащ, он еще не успел сменить летнюю панаму на зимнюю шапку и ему отчаянно не хватало на ней пера, которое я ему тут же мысленно и подрисовал, а штык-нож на ремне вполне заменял собой шпагу. Я тоже почувствовал себя д'Артаньяном, которого кардинал приглашает в свой Люксембургский дворец. Брезентовая прорезиненная палатка выросла на глазах, углы ее, выпиравшие из-под опорных жердей, обрели вид угловых башенок с узкими бойницами, двускатная крыша превратилась в центральный бастион замка. Вокруг нее, кажется даже был прорыт крепостной ров, а распахнутая дверь показалась мне подъемным мостом.

Я встал, поправил мундир. Небрежно щелкнув пальцем по лычкам, смахнул с золотых эполет несуществующую пыль, поправил меховой гвардейский кивер на голове, так, чтобы звездочка находилась строго между глаз. Хотел еще поправить шпагу, но вспомнил, что вечор оставил ее в кордегардии, сиречь в оружейке, и, стараясь как можно тише звенеть шпорами на ботфортах отправился на прием к его высокопреосвященству.

«Извольте, ваше сиятельство! Я всегда готов к вашим услугам!».

Через три секунды внутренне вибрируя от волнения, не ожидая для себя ничего хорошего, младший сержант первого года службы доложил капитану Баценкову о прибытии:

— Товарищ капитан, младший сержант Семин по вашему приказанию прибыл.

Рядом с комбатом сидели мой командир взвода и начальник штаба батальона. Перед комбатом было развернуто мое личное дело.

И опять пошли привычные расспросы про папу-маму, дом родной, чем занимался на «гражданке» и что я думаю делать после армии…

Вот про «после армии» я меньше всего думал. До этой «после армии» мне еще тарабанить восемнадцать месяцев и еще не известно: будет ли у меня еще когда-нибудь гражданская жизнь или нет. Одно я знал совершенно точно: я никогда после армии не буду военным. Ни офицером, ни прапорщиком, ни даже генералом или адмиралом. И не предлагайте! Полгода в учебке мне хватило для того, чтобы осознать, что я — человек сугубо штатский и это была большая ошибка министра обороны призвать меня для прохождения службы. Десять тысяч раз я уже успел обозвать себя ослом за то, что не стал подавать документы в университет. Вместо спокойной учебы в гражданском ВУЗе в родном городе мне захотелось «проверить себя». Вот и проверяю уже восьмой месяц.

Осёл!

Ничего этого я комбату, разумеется не сказал, а как-то неопределенно пожал плечами: «война план покажет».

Комбат заинтересованно расспрашивал меня про учебку: на каких радиостанциях я могу работать, умею ли разворачивать антенны, какие у меня оценки по специальной и тактико-специальной подготовке. Услышав, что я сдал все экзамены на пятерки и даже могу ловить слабый импульс от озонового слоя, он несколько успокоился на мой счет. Для подтверждения своих слов я даже предъявил своё удостоверение об окончании и присвоении мне звания классного специалиста.

«Смотрите, товарищ капитан, я не хвастун какой-нибудь. Вот и все мои отметки проставлены. Ни одной четверки».

— Ну, ладно, — комбат закончил со мной и повернулся к Михайлову, — вроде, он не полный болван. Никуда его пока не назначай, пусть оботрется, а там видно будет.

— Давай военный билет, — приказал мне взводный, — сегодня проставлю в нем твою новую должность, номер личного оружия и противогаза. Оружие получишь вечером. Куликов!

— Я, — Женек зашел с улицы на зов командира.

— Кто второй дневальный? Где он?

— Территорию убирает, — не сморгнув соврал Женек.

— Ко мне его.

Через минуту явился Гулин, который в соседней палатке хозвзвода с толком проводил время своего дневальства: глаза его были красные той характерной краснотой, которую я уже научился понимать.

— Найди-ка мне Кравцова и Щербину, — приказал Михайлов.

Через вторую минуту явились Полтава и Кравцов. От них пахло жареной картошкой.

— Ну, что, мужики, — лейтенант оглянулся на комбата, — сержанты у нас уволились, а тот, что пришел, еще молодой. Нужен еще один командир отделения и замкомвзвод. Я предлагаю ваши кандидатуры. Возражений нет?

Кравцов аж зарделся от удовольствия: видно, парню во сне снились сержантские лычки, как он блеснет ими по возвращении в родную станицу перед грудастыми казачками. Полтава воспринял свое производство спокойно: если не я, то кто?

— Давайте и вы свои военники.

После обеда, когда взводный вернул нам «проштампованные» военники, выяснилось, что я заступаю дежурным по взводу.

Вот так вот! С места в карьер. И суток не успел побыть, оглядеться.

Полтава повел меня в оружейку, чтобы выдать мне мой автомат, чей номер уже был записан в военном билете и заодно показать то место в пирамиде откуда его брать и куда класть на место. Взяв у Кравцова ключи на длинной гибкой цепочке он отомкнул оружейку… и я едва не споткнулся о боеприпасы.

Этот Афган не переставал меня поражать.

Прямо под ногами валялись сигнальные и осветительные ракеты вперемешку с гранатами без запалов. С правой руки на стеллажах кое-как валялись бронежилеты. Над ними на полке лежали каски, оплетенные масксетью. Под стеллажами на полу в двух казанках были насыпаны патроны. В зеленом ящике внавалку лежали гранаты. Рядом с ними были заботливо завернуты в промасленную бумагу запалы. Тоже на полу. В дальней комнатке буквой «Г» стояли две пирамиды с автоматами взвода связи, БМП и управления батальона. Полтава открыл правую пирамиду, перебрал автоматы, вынул один АК-74 и передал его мне:

— Держи. Земляка твоего. Он с ним ходил. Номер выучи наизусть.

Я посмотрел на номер: 1114779. Не так сложно запомнить: три единицы, четверка идет по порядку, две семерки, девять.

— А эти, — Полтава открыл вторую пирамиду и показал на четыре АКС-74, - комбата и управления батальона. Заступишь на дежурство, в течение своих суток наведи тут порядок. Видишь, какой тут бардак? Заодно почистишь эти четыре автомата. Ночь длинная.

Я осмотрелся еще раз. Две не комнатушки даже, а каморки размером полтора на полтора метра, где втроем уже было бы тесно, были завалены тем, что взрывается или стреляет. И никому до этого не было дела. Если бы в Союзе наш ротный увидел бы в оружейке хоть один патрон, закатившийся под пирамиду, хоть капсюль от него то…

— Иди, готовься, принимать наряд.

— Сань, а как его принимать?

— Да очень просто: выйдешь вечером на развод, вернешься с него, возьмешь у Кравцова ключи и повязку, а вечером после отбоя доложишь дежурному по полку.

— А чего ему докладывать?

— Скажешь, что происшествий не случилось. Взвод отдыхает. По списку во втором взводе связи и втором БМП — восемнадцать человек. Трое в наряде. Пятнадцать спят. В госпитале, медпункте или командировке никого нет.

— Понял. А для чего?

— Ну, во-первых, чтобы не поднимали тревогу, что солдат убежал, а во-вторых, дежурный по полку составляет раскладку на следующий день. Ты хочешь, чтобы завтра в столовой нам чего-нибудь недодали?

Я этого не хотел.

К шести часам вечера я, прицепивши штык-нож к ремню, вышел строиться на плац. Караул уже стоял на правом фланге, подтягивались и внутренние наряды. Дневальными со мной заступали Нурик и черпак Курин, тот самый, который вчера ободрил меня в столовой за ужином. Курина звали тоже Сашей. Рядом со мной в первую шеренгу встал Рыжий со своими дневальными.

— Ну, что? Началась служба? — весело спросил он.

— Началась, — кивнул я в ответ, — я сегодня первый раз дежурным заступаю.

— А я какой? Не ссы. Не мы первые, не мы последние.

— Это да, — согласился я с ним.

Дежурным по полку заступал старший лейтенант Лаврушкин, любимый всем полком за свое чувство юмора и за то, что не «застроил» ни одного солдата. Ему не было необходимости это делать: в мотострелковом полку он командовал взводом химической защиты аж из трех человек: он сам, его заместитель и водитель БРДМки. Ввиду малочисленности вверенного ему личного состава служба его была медом и он ходил по полку всегда готовый пошутить, подколоть или посмеяться чьей-то шутке. У него даже усы были какие-то несерьезные — светлые, «а-ля гусарский эскадрон». Помдежем шел лейтенант Плащёв, которого за глаза звали «Палачев» и неизвестно за что. Может, за характер?

Первым делом Лаврушкин подошел к караулу:

— Кто не может нести службу?

Службу нести могли все.

— Еще раз спрашиваю: кто болен или нехорошо себя чувствует?

Все чувствовали себя совершенно здоровыми.

— Кто получил из дома плохое письмо? Кто хочет сегодня в карауле застрелиться?

Никто плохих писем из дома не получал: сегодня вообще не было почты.

— Ну, тогда несите службу бодро, бдительно, ничем не отвлекаясь в соответствии с Уставом Гарнизонной и Караульной службы.

Лаврушкин перешел к суточному наряду:

— А из вас кто-нибудь болен или опять все здоровы?

У нас тоже все были здоровы.

Тут Лаврушкина осенило, он будто сейчас вспомнил об этом:

— А кто у нас на этой неделе убирает командирский туалет? Саперы? Ну-у-у, мужики! Так не годится. Я вечером зашел поссать, а на меня из очка триппер — как выпрыгнет! Чуть с ног не сбил. Убрать ночью в туалете. Утром приду — проверю. И вторую лампочку ввинтить. А то командир полка зайдет, вляпается еще во что-нибудь в темноте. Тогда утром всем полком будем его отчищать. Вопросы?

— Сделаем, товарищ старший лейтенант, — успокоил Лаврушкина дежурный по саперной роте.

— Добро. Наряд, равняйсь!

Рано он хотел окончить развод: из штаба пока на плац вышел замполит Плехов. Курин толкнул меня в бок и шепнул:

— Сейчас концерт будет.

Плехов подошел к караулу:

— Больные, хромые, косые — есть?

Караул поспешил заверить замполита, что таковых в его рядах не имеется.

— Кто из молодых хочет свести счеты со старослужащими? В кундузском полку в прошлом месяце молодой солдат, доведенный стариками, застрелил в карауле своего сослуживца. Его будут судить. Две семьи сделались несчастными. Одна получит сына в цинковом гробу, другая — своего дождется лет через восемь.

Плехов внимательней посмотрел на строй, выискивая глазами старослужащих. Наконец, отыскал своего старого знакомого:

— Мамедов, ты? — он удивленно всплеснул руками, будто и в самом деле встретил старинного друга, которого не видел по меньшей мере лет пять, — смотри, какой ты стал! Чистенький, ушитый, важный. Молодыми командуешь. А ты забыл, Мамедов как год назад ты на этом самом плацу плакал, жаловался, что тебя старослужащие притесняют? Прямо в голос рыдал перед строем. А теперь ты что вытворяешь? Дед — на хрен одет.

Замполит неприязненно посмотрел на Мамедова и продекламировал:

— Чик-чирик, звездык, ку-ку! Скоро — дембель старику. Как вы там молодых заставляете чирикать?

Мамедов и все старослужащие караула принялись разглядывать свои сапоги.

— Это у него кличка такая — Чик-чирик, — шепнул мне Курин про Плехова.

— Запомните, — грохотал замполит, — дед здесь — я!

Он стукнул себя кулаком по тельнику и лицо его уже не было добрым.

— Вы служите второй год, а я — шестнадцатый. Вы все — духи передо мной. И если я узнаю, что вы притесняете молодых, то вы все вместо дембеля поедете в Термез, в тюрьму номер восемь. Я вам это устрою.

Старослужащие еще внимательней уставились в свои сапоги.

— Обращаюсь к молодым, — голос Плехова потеплел и тон сменился на отеческий, — если вас притесняют, если вас загоняют в петлю или вам захочется застрелиться — не делайте глупостей. Идите прямо ко мне. Будите меня ночь-полночь. Все знают в какой комнате я живу? То-то.

Плехов еще минут десять погремел, поклеймил дедовщину, погрозил нарушителям карами небесными и разрешил Лаврушкину окончить развод.

— Сань, а он что? Дурак? — спросил я Курина про замполита, когда мы возвращались в палатку.

Курин без осуждения за столь скоропалительную и резкую оценку посмотрел на меня и спокойно ответил:

— Может и дурак. Только на операциях он одевает на себя пятнадцатикилограммовый бронежилет, честно тащит на себе тяжелый рюкзак, в который уложено все, что положено иметь при себе пехотинцу, ни у кого не клянчит воду и не проверяет чужие фляжки.

Я вспомнил плеховское брюхо, доброе лицо Деда Мороза, представил его с рюкзаком за спиной и с автоматом наперевес и зауважал его. Зауважал, но про себя решил, что беспокоить такого уважаемого человека своими жалобами я не стану ни днем, ни ночью.

В палатке Кравцов отдал мне ключи от оружейки и красную повязку, на кирзовой основе.

— Корми людей, — бросил он мне и отправился в каптерку.

— Ты в первый раз сегодня дежуришь, — сказал мне Курин, — давай я помогу тебе на заготовке?

— На какой заготовке?

— Сахар ты получать думаешь на ужин или хлеборезу оставишь?

Мы пошли на заготовку. Перед дверью в столовую мы столкнулись с усатым узбеком. Узбек оттер меня плечом от входа и прошел первым. Возмущенный такой наглостью я догнал его, дернул за плечо… и получил с левой прямой в лоб.

Навернулись слезы.

Узбек развернулся и, забыв обо мне, пошел в хлеборезку.

Мне стало обидно, что меня так унизили и всклокотавшая злоба требовала реванша:

— Ну, я его козла, сейчас урою.

— Ты что? Дурак? — Курин дружески взял меня за напряженный локоть, — ты хоть знаешь, на кого ты дёрнулся?

— Да мне по уху: на кого. Я его, козла, сейчас!..

— Это же Катя. Дедушка из разведвзвода. Нормальный пацан. Ты сам ему нагрубил, не уступив дорогу. Старший призыв нужно уважать.

Я осекся. По своей всегдашней дурости я приобрел себе сильного врага. И не из оркестра, а из разведки. И виноват в это был только я сам.

«Когда же я научусь думать прежде, чем действовать?!».

Мы получили сахар. В столовой кроме нас были только заготовщики с других рот. В зал, рассчитанный на четыреста человек, на ужин пришла едва сотня.

— А где же все? — спросил я у Курина.

— Как где? Ужин готовят.

— Где?!

— Кто где. Кто в парке, кто каптерке.

— А почему вчера на ужине было так много народу?

— Чудак. Вчера полк только с операции приехал. Люди соскучились по тому, что пищу принимать можно сидя на скамейке за столом, а не на корточках возле костра. А сегодня достали несъеденные сухпаи и топчут их. Не это же есть, — Курин показал рукой на стол.

На столе стояло пять банок «толстолобик в томате», чайник с горячим чаем и казан с клейстером, сваренным из картофельных хлопьев. Я не страдал отсутствием аппетита и поэтому не понял, что в этом меню не устраивает старослужащих. Мне, например, всегда нравились рыбные консервы в томатном соусе.

— Подрастешь, поймешь, — просто ответил мой старослужащий дневальный, — ладно, сиди здесь, жди свой призыв. Пойду Нурика подменю, пусть поест. Сахар, который останется, занеси в каптерку.

Пришли Тихон, Женек, Нурик и Золотой.

— Ну, ты даешь, Сэмэн! — восхитился Тихон.

— Ага, — поддержал его Женек, беря ложку, — всего сутки как в батальоне, а уже дедов гоняет.

— Да ладно вам, — отмахнулся я.

Мне совсем не было весело. За сегодняшним знакомством с Катей неизбежно должен был последовать серьезный разговор. Пар из меня уже вышел и бойцовского духа во мне не было сейчас ни на понюх.

— У Кати, между прочим, Красная Звезда, — как бы между прочим заметил Золотой.

— А почему он — Катя? — удивился я несоответствию предмета и наименования.

— Он — таджик, — пояснил Женек, — подкладывая себе рыбу из банки, — и его настоящее имя ты до утра учить будешь. А сокращенно — Катя.

Аппетит у меня куда-то пропал и что еще хуже, все поняли — почему.

— Я в палатку, — я встал из-за стола, — сахар возьмите, кому сколько надо, остальное я в каптерку отнесу.

— Иди, — махнул Тихон, — без тебя справимся.

Я взял голубую тарелку с горкой сахара и понес в каптерку, мазанка была напротив входа в столовую. Из-за дверей исходил умопомрачительный домашний запах: деды и черпаки жарили блинчики.

Боже мой! Как давно я не ел домашнего!

— А-а, сахар, — не глядя на меня Гулин протянул руку, — давай сюда.

«Вот так: не увидеть за сахаром живого человека! Что-то не задался сегодня вечер».

Делать мне в каптерке было нечего, праздник жизни был не мой. В палатке я от нечего делать отыскал в столе книгу выдачи оружия. Обыкновенная восемнадцатилистовая школьная тетрадка. Спереди была наклеена белая бумажка: «Книга выдачи оружия второго взвода связи 2-го МСБ». На последней странице стояла полковая печать и было написано: «прошнуровано, пронумеровано, 36 страниц». Я открыл тетрадку. За шестой страницей сразу шла двадцать девятая, а записи выдачи оружия обрывались на восемьдесят четвертом году. С тех пор, видно, тетрадь использовали только для написания писем на родину. Ко мне подошел Шандура — тоже черпак. Батальонный писарь.

— Тебе стол не очень нужен? — подозрительно вежливо спросил он меня.

— Нет. А тебе?

— Мне — нужен. Мне нужно написать распорядок дня на следующую неделю.

В руках у него была большая «простыня» бумаги с пустым трафаретом Распорядка. Я уступил и вышел в курилку. Там уже сидел мой призыв. Кино сегодня крутить не будут, деды с черпаками засели в каптерке и пробудут там до отбоя. Духи были предоставлены самим себе. Я все еще никак не мог привыкнуть к тому, что можно вот так просто: сидеть и курить. Не по команде вместе со взводом, а тогда, когда у тебя есть свободное время.

Удивительно и непостижимо!

Нет, все-таки между Уставом и Дедовщиной я выбираю дедовщину. Пусть я пока еще только дух, но мне уже лучше и вольнее живется, чем в проклятой учебке, а вот стану черпаком…

И чего так не служить? Жратвы — от пуза, хлеба — валом, работой не изнуряют, все по силам.

— А что? Комбат — нормальный мужик? — ни с того, ни с сего спросил я.

— Комбат — красавец, — оценил Тихон.

— Комбат — мужик, — подтвердил Нурик.

— Пацаны, а помните, когда нас духи на сопке зажали, — оживился Женек, — Казалось уже, что все — писец! Их там тучи на нас пёрли. Помните, как комбат орал: «Пацаны! Не ссыте их, козлов!»? Ну сам поливал из автомата — будь здоров.

Женек, Тихон и Нурик стали перебивая друг друга вспоминать последнюю операцию. Я слушал и думал:

«Вот ведь — мои ровесники. А уже повоевали, пока я в учебке машины разворачивал да круги по «орбите» наматывал. Они уже четыре месяца воюют. А я уже почти месяц как в Афгане, а еще ни одного живого духа не видел. Не считая полковых — мой призыв».

— Вас что? Вечерняя поверка не касается? — под масксеть зашел Полтава и прервал оживленные воспоминания духсостава, — марш строиться.

— Ты сиди, ты — в наряде, — остановил он меня.

Через пять минут второй взвод связи укладывался спать.

Слава Богу — не убили!

Ко мне под масксеть присел Кравцов:

— Значит так, — уверенно начал он, — у нас порядок во взводе такой: дух — под грибком, черпак в палатке. Если духу по нужде отлучиться надо — черпак подменяет. Деды дневальными не ходят. Ночью старослужащие спят. Черпак стоит первые два часа. Остальные шесть часов до подъема ваш призыв разбивает между собой. По полтора часа каждый стоит так, чтобы дежурный по полку видел дневального под нашим грибком. Вопросы?

Какие вопросы? Одни сплошные ответы. Старослужащие тащатся даже в наряде, духи — летают и обеспечивают. Что тут непонятного? Не мной поставлено, не мне и отменять.

— Вот ключи от каптерки, — Кравцов протянул мне кличи с брелоком в виде ногтегрызки, — может, ты ночью поесть захочешь или чай попить. Там сбоку, в шкафу, есть сухпаи. Тушенку и сахар не трогай, а кашу бери любую. Чай тоже в сухпаях найдешь. Вопросы?

Ну вот с этого надо было и начинать! Вот тебе, Андрюша, ключи от Горы Самоцветов и от Пещеры Али-Бабы. Ночь — твоя. Действуй.

— Ну, давай, дежурь. Только не спи. Через полчаса сходи на доклад к дежурному.

Я зашел в палатку вслед за Кравцовым. Все уже легли, негромко переговариваясь между собой перед сном. Свет был потушен, только лампочка дежурного освещения тускло горела в углу над столом. Впереди у меня было восемь часов ночного дежурства, которые нужно было чем-то занять, чтобы не заснуть. Я вытащил из тумбочки конверт и тетрадку:

«Нужно написать маме как я устроился».

Здравствуй, мама.

Ну вот, наконец и вернулся наш полк с операции и пришел мой взвод связи. Приняли меня хорошо. Коллектив хороший, дружный.

На этом я прервался, вспоминая события последних суток.

Их было много.

Как меня чуть не отколотили, узнав, откуда я родом. Знакомство со своим призывом. Косяк, которым меня встретили. Полтава, Кравцов, Гулин, Курин. Комбат и Михайлов. Получение автомата. Столкновение с Катей в столовой.

«Кстати, нужно почистить автоматы управления. Вот только пойду, доложу».

В очередь в кабинет дежурного по полку стояло четыре сержанта, среди них — Рыжий.

— Дежуришь? — улыбнулся он.

— Дежурю, — хмуро подтвердил я.

Рыжий своим видом напомнил мне, что он — из разведвзвода, а в этом разведвзводе служит Катя, который не упустит случая наказать меня за дерзость.

— Слушай, — тронул я Рыжего, — там сегодня в столовой как-то нехорошо получилось…

— Это ты про Катю, что ли? Выбрось из головы — он про тебя уже и думать забыл.

— Как — забыл?

— Ты думаешь, ему кроме тебя думать не о чем. Моя очередь.

Он оставил меня и юркнул к дежурному по полку Через минуту зашел и я.

— Ты кто? — спросил Лаврушкин.

— Второй взвод связи.

— Докладывай.

— По списку во втором взводе связи и втором БМП восемнадцать человек. Трое в наряде, пятнадцать в расположении. Больных, раненых и откомандированных нет.

— Молодец! — похвалил меня старший лейтенант, — канай отсюда. Следующий.

«Кстати, об автоматах», — подумал я, выйдя из штаба, — «надо почистить, пока не забыл».

В оружейке не было света, я на ощупь взял из пирамиды два акаэса, нащупал масленку и ветошь. Притащив все это сокровище в палатку, я, подстелив газетку, разобрал первый автомат.

— Как служба? — негромкий голос снаружи окликнул моего дневального.

— Нормально, товарищ капитан, — отозвался из-под грибка Курин.

В палатку зашел комбат.

— Все отбились?

— Так точно, товарищ капитан, — я встал из-за стола.

— Сиди-сиди, — комбат положил мне руку на плечо и усадил на место, — ты в шахматы играешь?

— Играю, товарищ капитан.

— Расставляй.

Не сказать, что я такой уж великий игрок в шахматы, но играть в них научился раньше, чем пошел в школу. У нас все мужчины в семье играли и мне нравилась эта мудрая, красивая игра. Комбату не спалось. Он думал о чем-то о своем, командирском, поэтому быстро вкатил мне первую партию. Увидев мат своему черному королю он удивился:

— Ого, Сэмэн! А ты, оказывается, еще и играть умеешь? Давай теперь я белыми.

Я расставил заново. Комбат сосредоточился на игре, но все равно продолжал думать о чем-то постороннем, потому, что он допустил несколько очевидных зевков. Великодушно не желая воспользоваться рассеянностью партнера, я «простил» ему пару глупых ходов, но все равно, хотя и чуть дольше, но дело снова окончилось матом.

— Не мой день, — вздохнул комбат, — пойду к разведчикам, может, там повезет.

Ему непременно должно было там повезти: Рыжий не умел играть в шахматы.

(обратно)

18. Сколько пружин в автомате?

Я, разумеется, воспользовался ключами, столь любезно предложенными мне после отбоя Саней Кравцовым. Под утро на меня напал такой сильный голодняк, который известен только старым потребителям чарса и солдатам первого года службы. Я быстренько нашел банки с кашей, ржаные хлебцы и прозрачные пакетики заварки с чаем «грузинский, № 36». На чугунной печке, которая обогревала палатку, я разогрел кашу, вскипятил чай и все это умял под хруст хлебцов. К утру автоматы были почищены и поставлены обратно в пирамиду, после подъема наведен порядок в палатке и вокруг нее, распахнуты двери для проветривания и после завтрака я доложил Михайлову:

— Товарищ лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. Разрешите сон.

Получив разрешение я лег и уснул, не реагируя на внешние раздражители. Меня разбудили только тогда, когда пришло время идти на заготовку для обеда.

После обеда Полтава спросил как бы невзначай:

— Как ты думаешь, сколько в автомате пружин?

Я почесал репу: а в самом деле — сколько?

— Три, — ответил я и, подумав, добавил еще одну, — четыре.

— Ты автомат вчера получил?

— Получил, — вопрос показался нелепым: он же мне сам его и вручил.

— Почистил?

— Почистил. Ночью. Вместе с автоматами управления.

— Покажи.

Я вынул ключи, отпер оружейку и принес свой автомат. Полтава снял крышку, посмотрел и ему не понравилось то, что там было внутри.

— Я сейчас буду чистить свой. Садись рядом, будем чистить вместе. Только не кури.

Курить действительно не стоило: в курилке стояла трехлитровая жестяная банка из-под капусты в которую до половины был налит бензин. Рядом с банкой лежали две старые и грязные зубные щетки.

— Разбирай, — приказал Полтава.

Делов-то! Я снял крышку, вынул затворную раму, вывинтил затвор, немного подумав, снял заодно и ствольную накладку. Полтава глянул и снова приказал:

— Разбирай дальше.

Что тут было разбирать?! Вот затворная рама. Вот сам затвор. Вот крышка, вот пружина. Вот лежит разобранный автомат: без крышки, без пружины, без затвора и затворной рамы. Мне от него еще приклад открутить?

Что тут еще можно разбирать?!

— Вытаскивай спусковой механизм, — подсказал Полтава.

Я заглянул в коробку автомата: спусковой механизм стоял на своем месте и был присобачен намертво.

— Подними пружинки и вытащи пальцы.

Вообще-то я туда пальцы и не совал, чтобы их вытаскивать…

И тут меня озарило: это же не о моих пальцах речь! Вот эти три беленьких стерженька — и есть пальцы!

«А что их тут держит?».

Я заглянул внутрь: две проволочки ложились в пазы пальцев, фиксируя их намертво в коробке. На этих-то пальцах и был закреплен весь ударно-спусковой механизм. Поддев проволочку изнутри, я надавил на палец снаружи: палец поддался и стал вылезать сбоку коробки. Через минуту на лавку упали пружина, курок и ударник.

— Клади их в бензин.

В банке уже вымачивался ударно-спусковой механизм, вытряхнутый из автомата Полтавы.

— А если перепутаем?

— И что? Детали все равно одинаковые: их на конвейере делают.

Я успокоился, кинул в банку автоматную требуху и стал чистить ставшую пустой ствольную коробку.

К нам подошел Тихон:

— Свой, что ли почистить?

Я кинул ему ключи от оружейки:

— Возьми сам.

Тихон вернулся и разложился со своим автоматом на соседней лавке.

Подошли Гулин и Кравцов:

— Мужики, и мы с вами. У вас бензина на нас хватит?

Я кинул ключи и им. Теперь мы в курилке чистили автоматы впятером.

Вообще, чистка оружия — это сделка солдата с Распорядком дня. С одной стороны — делом занят, с другой — не мешки ворочаешь. Все-таки, сидеть в курилке под масксетью намного приятнее, чем на открытом воздухе разгружать машину с углем. И никто не придерется, ни один, самый злой шакал не спросит: «чем вы тут занимаетесь?»: и так видно — чем. Оружие чистим.

Святое дело!

Даже если ему и захочется припахать бойца, занятого чисткой оружия, то если боец не полный дурак, то собирать разобранный автомат он будет никак не менее получаса. Шакалу проще найти откровенного бездельника, чем дождаться, пока недочищенный автомат будет поставлен в пирамиду и солдат освободится для выполнения дальнейших распоряжений.

Распорядок дня не предусматривает, что солдат может среди дня растянуться на своей кровати как тюлень. Штаб батальона, расположенный в палатке второго взвода связи, не позволял этой мысли даже родиться в мозгу не то что молодых, но и старослужащих. Днем в палатку могли войти комбат, начальник штаба, да кто угодно. И любой офицер тут же заметил бы демонстративное нарушение распорядка — солдат лежит на постели. А вот тут, в теньке, в курилке…

Знай себе, наяривай. Какая разница как лясы точить? А так, хоть руки заняты.

— Ну, так сколько в автомате пружин? — снова спросил Полтава.

Простой вопрос поставил меня в тупик: в разобранном автомате было уже больше четырех пружин.

— Раз, — начал считать я, откладывая самую большую пружину.

— Начни с компенсатора, — перебил меня Кравцов.

А где она там? А — вот, нашел: такая маленькая пипусенька, которая выталкивает собачку защелки.

— Раз, — посчитал я ее.

— Молодец, — похвалил Полтава, — дальше?

В мушке пружин не было.

— Сань, а шомпол считать?

Когда шомпол бывал вставлен на место, то он пружинил под руками. Может, это тоже пружина?

— Нет. Шомпол — он и есть шомпол. Считай пружины.

— Как же ты воевать собрался, если не знаешь даже устройства автомата? — ехидно вставил Гулин.

— А! Вот! Нашел, — обрадовался я, — в прицельной планке!

— Два, — засчитал пружину Полтава, — ищи выше.

Я осмотрел автомат. Выше прицельной планки ничего не было. Между прицелом и планкой был приварен патрубок для отвода пороховых газов, но в нем не могло быть никаких пружин.

— Ищи, ищи, — подзадоривал Кравцов.

Я поднял с лавки ствольную накладку и в торце, который примыкает к прицельной планке обнаружил выгнутую подковообразную пластину — хомутик, который не дает накладке болтаться на автомате. Он был упругий.

— Считается? — спросил я.

— Три, — зачел Полтава, — считай дальше.

— Четыре, — я отложил самую большую пружину толкателя.

Что тут еще может быть? Я глянул в банку с бензином. Замысловато свернутые жгутом, там отмокали тросики ударно-спускового механизма. Я вытащил один тросик.

— Пять, — кивнул Полтава.

— А сколько всего? — мне было интересно узнать: а в самом деле — сколько?

— Считай, считай.

Блин! Где они тут все? А, вспомнил: в прикладе!

— В прикладе одна, — доложил я.

— В прикладе — две, — поправил меня Кравцов.

— Семь, — подытожил Полтава, — ищи дальше.

Сколько же тут этих долбанных пружин?

— Их всего двенадцать, — подсказал Тихон.

«Двенадцать?! Я семь-то еле нашел, а автомат уже кончился. До приклада добрались. Откуда я еще пять нарою?!».

— Посмотри затвор, — подсказал Кравцов.

Я взял затвор, повертел его в руках, подергал туда-сюда боек и увидел в головке затвора маленькую полукруглую скобу, которая выгрызает патроны из магазина. Ее основание поддерживалось маленькой тугой пружинкой, чтобы скоба могла защелкиваться на выемке патрона, когда вся рама идет вперед и выплевывать патрон, когда рама отводится назад.

Как ловко Калашников придумал свой автомат! Ну, голова, Михаил Тимофеевич!

— Восемь, — обрадовался я тому, что осталось найти всего четыре пружины из которых одну я уже нашел, — девятая пристегивает магазин.

Между скобой, защищавшей спусковой крючок, и магазином, стояла собачка, которая фиксировала пристегнутый магазин.

— Ищи остальные.

Я пошарил в банке и вытащил оттуда сам курок — в нем тоже стояла пружина.

Оставалось найти две. Я вспомнил о том каким образом вытаскивал пальцы и заглянул в ствольную коробку. Там, прижатая к стенке, стояла еще одна пружина. Я вытащил ее и вымыл в бензине. Где искать последнюю — я не знал. Автомат был исследован вдоль и поперек. Не было в нем больше никаких пружин. Полтава и черпаки минут десять любовались моими изысканиями.

— Давай, теперь собирай свой автомат.

Повторяя движения Полтавы я снова закрутил ударно-спусковой механизм и всунул его на место в ствольную коробку, зафиксировав пальцы одиннадцатой пружиной. Могу поклясться — в автомате не осталось ни одного квадратного миллиметра, неизученного мной самым внимательным образом.

Двенадцатой пружины не было!

Я положил ствольную накладку на место и защелкнул собачку. Собачка ствольной накладки за пружину считаться не могла, потому что таковой не являлась. Я ввинтил затвор в раму, саму раму засунул поршнем в газоотводник и задвинул ее до упора вперед. Вставил пружину толкателя, прихлопнул крышкой, передернул затвор, щелкнул курком и поставил на предохранитель.

В результате этих действий последняя пружина так и не нашлась. Только в руках у меня сейчас был идеально почищенный автомат после полной разборки.

— Дура! — сжалился надо мной Полтава, — а если бы тебе сейчас стрелять надо было?

«Эврика!» — осенило меня, — «Двенадцатая — в магазине!».

Наверное, сам Архимед не радовался так своему открытию. Мы с Тихоном забрали пять чистых автоматов и отнесли их в оружейку.

День прошел — я не заметил как. Полтава почистил сапоги и пошел на развод: время близилось к шести, а он заступал дежурным по взводу вместо меня. Скоро мне сдавать дежурство. На один день осталось меньше служить. На целый день стал ближе дембель. На целый день ближе к дому.

И слава Богу — не убили!

После развода я сдал повязку и насилу дождался отбоя — спал-то я сегодня неполных четыре часа.

Щаззз!

Дали мне поспать!

Через два часа после отбоя, не успел я разоспаться как следует, Полтава поднял меня и отправил под грибок — стоять «за того парня». Господа черпаки ночью должны отдыхать. Матеря про себя последними словами Полтаву, черпаков, дедовщину и Министра Обороны со всем его Министерством, я кое-как оделся, влез в чью-то шинель, напялил каску и навесив на грудь бронежилет я вышел под грибок.

Ночь — хоть глаз коли. Только два фонаря на плацу и окошко дежурного по полку в штабе давали свет.

И охота спать.

Очень охота. Геракл с Немейским львом не боролся так, как я боролся со сном в ту ночь: после караула меня без паузы поставили на дежурство, а после дежурства, не дав отдохнуть как следует, меня вытолкали из теплой палатки под этот долбанный грибок и ночной ветерок неприятно похлестывает меня по моим юным ланитам. Можно, конечно, каской или бронежилетом зацепиться за какой-нибудь гвоздь внутри грибка и, повиснув на нем, подремать. Но от этого умного, но нехорошего поступка меня удерживало совсем еще свежее воспоминание о том, как на моих глазах в карауле дембеля лечили от сонливости на посту Манаенкова и Жиляева. Черт с ним, с этим дежурным по полку, в гробу я его видал. Но, если Полтава застанет меня тут повесившимся и спящим, то скорее всего он не одобрит. А мало ли какой каприз может взбрести в дедовскую голову? Если меня застукают спящим на посту, то уж наверное обойдутся со мной ничуть не мягче, чем дембеля обошлись с двумя чмырями. Могут и меня в чмыри перевести, а это — страшнее смерти.

Да и Родину жалко.

Зевота раздирала мне рот, как Геракл раздирал пасть тому льву, выступавшие слезы слипали веки, но я стойко и мужественно преодолевал соблазн: то мерил шагами ширину палатки, то измерял расстояние до столба, то принимался курить, то приседал.

Но сон я победил.

Стойко и мужественно я не смыкал глаз до тех пор, пока меня не сменил Женек. Скоренько передав ему броник и каску, я залез обратно к себе «на пальму», в тепло и уют постели после жиденького ночного ветерка, и тут же уснул без снов. Как в яму провалился.

Я только закрыл глаза, как меня уже кто-то расталкивал: шесть часов. Подъем!

«Какой на хрен «подъем»?! Я только глаза закрыл!».

Хлопая спросонья ресницами и ничего еще не понимая, я осмотрелся вокруг себя. Одновзводники уже встали, обе двери были распахнуты, раздетым и разутым оставался только я — одинокий дух грустно сидел «на пальме», уныло глядя с высоты своего положения на рождение нового дня.

И в самом деле — подъем. Пора браться за щетку.

Не пришлось.

Одевшись по «форме номер три», то есть без ремней, панам и шапок, взвод вышел и стал организованно строиться перед палаткой. Мне показалась странной такая тяга к спорту, тем более, что вчера в это же самое время, черпаки с дедами, прихватив сигареты, пошли на спортгородок делать дыхательные упражнения с «кислородными палочками». Минуту назад я нежился под одеялом на чистой простыне в теплой палатке… Сейчас я испытывал те же чувства, которые испытывает эмбрион, когда тетя-акушер извлекает его из материнской утробы и обрезает пуповину: мне было холодно и скучно. Хотелось обратно под одеяло, а еще лучше — домой, к маме. Зябкий ветер, который начинал со мной заигрывать ночью, к утру совсем расхулиганился и теперь протягивал чувствительным холодом. Половина взвода обняла себя руками, пытаясь сохранить тепло под этим ветром: было и в самом деле прохладно.

— Ну как, второй взвод связи, готовы? — знакомый голос бодро приветствовал нас.

Я поднял глаза и обмер: прямо передо мной гарцевал Баценков. Из одежды на нем были только атласные спортивные трусы и кроссовки на босу ногу. От его вида мне стало еще холоднее: на улице холодища — градусов пятнадцать, не выше. Ветер гуляет, всю жизнь портит… А он по форме номер один тут красуется. Я бы — умер. У меня было бы двустороннее воспаление легких. Мне в хэбэшке-то, под которой одето зимнее белье, холодно, а он — в трусиках, видите ли.

«Железный мужик. Мне бы его характер», — подумал я про комбата.

Было видно, как из клуба со своими инструментами вышел оркестр, построился, но пошагал не на плац, а куда-то за полк, через взлетку. К нашей палатке притопали разведчики и хозяйственники, подтянулся Михайлов в неуставном свитере и вслед за комбатом мы побежали в ту сторону, куда ушел оркестр.

(обратно)

19. День Рождения

Туда же окольной дорогой шагала пехота и полковые службы: разведка, связь, саперы, РМО, ремрота.

Весь полк.

Нас ожидал праздник жизни, торжество духа над плотью, Песнь Песней и мечта любого солдата — забег на три километра в составе подразделения.

Плоский кусок пустыни широким языком перебрался через бетонку и ровный как стол лег в предгорье. «Столешница» из песка и гравия вела от забора нашего полка аккурат к модулям армейских «комендачей» до которых было километра полтора. Неподалеку от «комендачей» было вкопано сооружение из железной трубы и трех арматурин, под углом приваренных к основанию трубы — тригопункт. К этому тригопункту уже направлялся замполит Плехов, для того, чтобы следить за тем, как самые умные будут срезать дистанцию.

Правила игры были просты. По утренней прохладе подразделениям полка предстояло совершить небольшой променад по живописной местности: слева — красивые такие, высокие горы, справа — не менее красивая пустыня. Норматив — двенадцать минут. Старт засекается по первому, финиш отсекается по последнему. Подразделение, пробежавшее хуже всех, в качестве утешительного приза получает почетное право всю неделю чистить четыре полковых туалета.

До следующего кросса.

Кроссы устраивались по воскресеньям, а сегодня как раз оно и было — «красный день календаря». Если бы вчера вечером в наряд заступил я, то сегодня бы вместо меня бежал Полтава. Но хохлов трудно обмануть. Мордву — проще. Вот и стоял я теперь в передней шеренге взвода: невыспавшийся и замерзший.

В этих воскресных кроссах был заложен тайный философский, даже сакральный смысл. Офицеры — не няньки, чтобы стоять у солдата над душой, наблюдая, соизволил ли он сделать зарядку? Да не делай! Иди и кури на спортгородке. Никто тебе слова не скажет. Но если персонально из-за тебя, из-за того, что ты сдох на кроссе, подразделение всю неделю будет нюхать сортирную вонь, то твои же боевые товарищи в наглядной форме объяснят тебе, что курение — вред, что тебе нужно больше внимания уделять физической подготовке и вообще необходимо бросить курить.

Пока бегать не научишься.

Синяки и шишки скоро пройдут, а любовь к спорту — останется.

Из всего полка, кроме караула и суточного наряда, по воскресеньям не бегали только три человека — командир, начальник штаба и замполит. Тот самый Плехов, который дошел, наконец до тригопункта и поднял руку, показывая, что можно начинать гандикап. Возле старта стояли Дружинин, Сафронов и писаренок с тетрадкой. Командир полка наблюдал, чтобы на старт выходили все, не взирая на чины и должности, начальник штаба по секундомеру давал старт, выстраивал следующее подразделение и через минуту после предыдущего запускал и его. Финиш отсекался без отключения секундомера: просто от результатов предыдущего подразделения отнималась минута, у следующего — две и так далее. Писаренок заносил все результаты в расчерченную таблицу и через полчаса после начала забегов становились известны счастливчики, чьих заботливых рук ожидали обосранные верзальни.

Пожалуй, кроме командования полка, караула и суточного наряда не бежало сейчас только одно подразделение — полковой оркестр. Заметив взмах Плехова, маленький дирижер тоже сделал взмах и оркестр заиграл попурри… из Beatles!

Ей Богу! Я чуть не рухнул!

Сами собой подпевали губы знакомому мотиву. Светлая музыка и чистые слова песни никак не ложились на то, что я видел вокруг себя. Незатейливое повествование о нежной, но несчастной любви вырывалось из духовых инструментов и разлеталось вокруг, улетало к Плехову, к кишлаку Ханабад и летело дальше, к горам, чтобы улегшись у подножья, затихнуть и умереть там, как умерла девушка о которой сложена песня. Неуместно и ненужно, как фокстрот на кладбище, звучала грустная песня о любви — среди диких гор, бескрайних песков и хмурых солдат. Что-то одно тут было лишнее — то ли пейзаж, то ли Мишель.

Припев «Йестердея»

прозвучал трагической кульминацией Реквиема.

Слушая знакомую и красивую музыку, я вдруг понял, что не хочу служить в армии.

Я не хочу дезертировать, тем более — перебегать на сторону противника, но и стоять тут, возле старта, между горами и пустыней, ждать своей очереди на старт и мерзнуть в строю — я тоже не хочу. Я вообще не люблю строй — он мне в учебке надоел на всю жизнь. Человек рожден не в строю и не для строя. В живой природе из всех животных лучше всего строем получается ходить у баранов: куда один — туда и все. А я не хочу быть бараном!

Я — личность!

Уникальная в своем роде и неповторимая во Вселенной.

Я не хочу через сутки летать в наряды, не хочу с умным видом выслушивать излияния ограниченного колхозника Кравцова, не хочу мести палатку и каптерку, не хочу мыть ложки и кружки за весь взвод, не хочу по ночам стоять под грибком вместо дебила, вся заслуга которого только в том, что он пришел в военкомат на полгода раньше меня.

Я совершенно точно не хотел служить и злорадно наблюдал как на старте выстраивается управление полка. Пузатые майоры и дородные прапорщики топтались возле черты, ожидая взмаха Сафронова.

«Вот бы кому сортиры чистить — этим пузанам! Наели себе загривки в штабе. Посмотрим теперь: как вы бегать умеете?».

К моему удивлению, управление полка, потрясая животиками, довольно бодренько ушло со старта. На их место встала разведрота. За ней пристраивалась рота связи. Каждую минуту Сафронов махал рукой, отправляя на дистанцию очередную партию легкоатлетов. Через пять минут настала очередь второго батальона. Управление полка в это время уже добегало до Плехова. Как Чапай — впереди, на лихом коне — комбат побежал вместе с разведвзводом. Второй взвод связи выстроился на линии.

— Бежим кучно, — Михайлов подпрыгивал на фланге.

— Марш! — махнул Сафронов.

Все побежали — и я побежал.

Эти дяденьки в Министерстве Обороны, которые в своих кабинетах разрабатывают армейские нормативы, все-таки в чем-то неправы. Норматив для бега на три километра — двенадцать минут. Пусть так, не буду спорить. Но этот норматив рассчитывался на стадионах военных городков на асфальтовом покрытии. По песочку-то бежать тяжелее. Ноги утопают и проскальзывают. Шаг получается не такой широкий, приходится частить. Следовательно, быстрее устаешь. Навстречу нам уже несся передовой разомревший бенетон управления: раскрасневшиеся, не смотря на холод, взрослые мужики, поблескивая капельками пота, пыхтя набегали на финиш. Метрах в двухстах за ними, держа строй, бежала полковая разведка.

В учебке мы бегали кроссы ежедневно и не один раз в день. Привычка к нагрузкам была, но последний месяц я вел довольно праздную жизнь, поэтому, первые метров двести дались мне с трудом. Ноги вязли и пробуксовывали в песке. Только метров через триста, после того, как мимо нас пробежала разведка, мне удалось, наконец, взять свой темп. Ну, так-то, конечно ничего — бежать: красивые горы — слева, изумительная пустыня — справа, восхитительный Плехов впереди и замечательные сослуживцы вокруг. Вот только что-то уставать я стал с отвычки. Мы обежали тригопункт и Плехова, мысленно радуясь, что полдела сделано.

— Пять-двадцать, — посмотрел на часы Михайлов, — поднажми, мужики!

Мне показалось, что обратный путь как будто идет чуть-чуть в горку. Или это просто усталость? Я оглянулся на одновзводников и с удивлением для себя открыл, что выгляжу, пожалуй, свежее всех. У меня даже дыхание еще не сбилось. Остальные бежали, распахнув рты, а сзади всех бежал Кравцов. На своих коротковатых ножках он не отставал от взвода только из самолюбия. Зло стиснув зубы он вовсю работал руками и ногами, стараясь догнать предпоследнего. Вот и финиш — метров триста. Взвод начал ускоряться, набегая на него.

— Одиннадцать-тридцать шесть, — махнул Сафронов и писарчук внес эти цифры в нашу графу.

Мне было интересно узнать: за сколько пробежали пузаны из управления? Я глянул писарю через плечо и чуть не поперхнулся — эти взрослые дядьки пробежали на десять секунд быстрее нас!

Вот это пузаны!

Да, пожалуй, не стоит судить о человеке по внешнему виду. Дяденьки сегодня показали класс.

Однако, я согрелся от бега. Настроение заметно поднялось: горы не казались уже такими же мрачными, как четверть часа назад, а пустыня не была такой унылой. Кажется, даже стало посветлей и пришла теплая мысль, что туалеты чистить придется не нашему взводу. Начала финишировать пехота. Старослужащие под руки волокли отстающих молодых на финиш, потому, что время будет отсекаться именно по ним.

— Давай-давай-давай! — подбадривали пехотные деды пехотных духов, чуть не неся их на руках.

Победила ремрота.

Она пробежала хуже всех. Остальные вздохнули счастливо и облегченно: на следующую неделю туалеты обрели своих новых хозяев.

Настроение поднялось, но все равно служить от этого сильнее не захотелось.

Совсем не хотелось служить сегодня!

Сегодня — у меня был день рождения. Сегодня с утра мне исполнилось девятнадцать лет.

В палатке я взял метлу и пошел убирать курилку: руками новорожденного девятнадцатилетнего именинника. Уже с самого утра я не заметил ни плюшек, ни тортов, а вонючие бычки-окурки, как ни напрягай фантазию, нисколько не напоминали праздничные свечи. Настроение, которое, было, поднялось после пробежки, соответственно упало. В душе было такое чувство, что сегодня меня непременно должны похоронить.

Без воинских почестей.

Аппетита никакого не было. Я поел без воодушевления и мне стала неприятна веселая болтовня за столом, которую вели Женек, Тихон и Нурик. По случаю воскресенья не было намечено никаких работ и я отправился в палатку дожидаться вечернего фильма. Я не знал куда мне деть эти десять часов до фильма и двенадцать до отбоя. Пойти к Рыжему? У него своих забот полно. Завалиться к Щербаничам? Они дежурят на узле связи и освободятся только после обеда. В парке мне делать было нечего, в каптерку меня не пустят.

Вдобавок, настроение поганое — хоть застрелись!

Так ключи от оружейки не у меня, а у Полтавы, да и глупо это — стреляться за каких-то полтора года до дембеля. Тут уж до черпачества рукой подать осталось. Какой смысл стреляться? Не смешно это.

Я вспомнил как год назад мы сидели за праздничным столом у меня дома. Матушка наставила всяких вкусностей, расставила бутылки с вином и водочкой. Пришли родственники. Наевшись-напившись все пели песни. Тот день рождения не был особо веселым: все понимали, что в семье вырос рекрут, которого через несколько месяцев забреют в армию. А вот два года назад, когда мне исполнилось семнадцать, мы с пацанами из технаря…

— Чего ты расселся? Тебе делать нечего?

Это Гена Авакиви. Дед с нашего взвода. Позапрошлогодний день рождения улетел из моих воспоминаний в позапрошлый год и я вернулся в год одна тысяча девятьсот восемьдесят пятый в палатку второго взвода связи, где я и попался на глаза дедушке Гене.

— Сигарету мне принеси. Быстро! Жареную!

Сигареты найти было не проблема: в каптерке их лежали целые стопки. Каждый курящий получал восемнадцать пачек «Охотничьих». «Гибель на болоте», как их звали. Они не делились на «свои» или «чужие». Просто лежали все в одном месте и каждый мог взять новую пачку, если успел докурить старую. Одна такая синяя пачка, с вылетающими из камышей утками на картинке, была у меня в кармане. «Жареную» — на Генином языке означало «прикуренную». Спичек ни у него, ни у меня не было. Я вышел на переднюю линейку. Под грибком стоял Нурик.

— У тебя спичек нет? — спросил я у него.

Нурик издал языком звук «цх», что означало: «спичек у меня нет».

— Живей, душара! — исходился в палатке криком Гена.

Я подошел к дневальному минбанды, но и у него тоже не было спичек. Я, наверное, еще долго бы ходил по батальону в поисках огня, распаляя гневливого деда, но Нурик из чувства духовской солидарности достал из кармана трассер и молча протянул мне. Зайдя за палатку, я нашел подходящий булыжник, выгрыз пулю, высыпав порох вставил ее обратно в гильзу ударил по ней булыжником. Тут же с шипением брызнули искры — праздничный фейерверк в честь моего девятнадцатилетия. Я прикурил и отнес дымящуюся сигарету Гене.

— Ты где ходишь, урод? — вместо благодарности спросил он у меня, — я тебя, урода, тут час ждать должен?

— Я не урод, — негромко возразил я.

— Чего-о-о?! А ну, повтори, урод, что ты сказал?

— Я — не урод, — повторил я.

— Да я тебя!.. — Гена запнулся о мой взгляд, — свободен.

Он лег на свою койку, дымя принесенной мной сигаретой, а я вышел в курилку.

Если Кравцов был похож на бочонок с пивом, то Гена Авакиви был похож на молочного поросенка. Невысокого роста, плотненький, крепко сбитый, на редкость чистоплотный, он был альбиносом. К его белой коже почти не приставал загар и он был не коричневый, как все остальные пацаны и офицеры в полку, а розовый, как двухмесячный поросенок. Сквозь реденькие коротко стриженые бесцветные волосики проглядывала розовая кожа черепа, а белесые ресницы на вечно красных веках придавали ему окончательное сходство с парнокопытным. Когда он хлопал своими ресницами я все время невольно ожидал: когда он захрюкает?

«Эх, Гена, Гена», — горько думал я про себя, — «попался бы ты мне, дружок, на дискотеке в парке. Или где-нибудь в безлюдном тихом месте. Я бы тебя научил сигареты жарить. Это тут, в Афгане ты — дед. А на гражданке ты — ноль. Слесарь-ремонтник. Петеушник. Встретиться бы нам с тобой после моего дембеля. Поговорить бы душевно. Службу вспомнить. Я бы тебе всю твою свинячью харю в противогаз превратил. По всей голове твоей, поросячей, шишек бы наставил на память».

День прошел бездарно, если не считать за достижение обед, на который не пришло половина полка. К вечеру мысли и предвкушение всего полка переключились на фильм, который должны были показать после ужина, поэтому на вечерний прием пищи пожаловали все, даже дембеля: все равно из палатки выходить, так за одним уж разом и поесть. Пусть это даже будет «толстолобик в томате».

Настроение было — хуже некуда. Вечером я снова принял у Полтавы дежурство для того, чтобы через сутки сдать его Кравцову, и сидел, уткнувшись носом в свою тарелку, ковырял в ней и не видел, что я ем. Женек, заметив мой похоронный настрой, прервал свою болтовню с Тихоном и Нуриком:

— Ты чего такой? — спросил он у меня.

Все за столом повернулись ко мне. Хорошо, что за нашим столом сидели только духи, а то внимание дедов и черпаков было сейчас невыносимо.

— Ничего, — буркнул я, продолжая ковырять ложкой в тарелке.

— Да ладно тебе: «ничего», — не унимался Женек, — весь день сегодня ходишь весь не в себе.

— Слушай, Кулик, отвали, а? — попросил я, стараясь не распаляться и держать себя в руках.

— Из дома что-нибудь плохое получил?

— Ничего я не получал!

— Тише, пацаны, — встрял Тихон, — тут что-то серьезное. Тебя, Сэмэн, чурбаны где-нибудь подловили?

— Нет.

— Девушка бросила?

— Нет.

— Михайлов на тебя наехал?

— Нет.

— Эти? — Тихон кивнул головой на «старший» стол.

— Нет.

— Тогда какого хрена ты такой ндравный сидишь?! — не выдержал Тихон.

— Пацаны, — вздохнул я, — у меня сегодня — день рождения.

— Так кого хрена ты молчишь весь день?! — чуть не закричал Женек.

Кулик повернулся к «старшему» столу и сообщил старослужащим:

— Полтава, у нас у пацана день рождения!

— Да ну! — «старший» стол повернулся к нам, — у кого?

— У Сэмэна!

— А чего же он молчал?

— Надо отметить!

— Саня, — Полтава повернулся к Кравцову, — мы чего-нибудь придумать можем?

Кравцов сделал ладонью жест «будьте уверены»:

— Я у разведки спрошу и у хозвзвода должно быть. Они ставили.

— Если что — застроим хлебозавод, — подытожил Каховский.

В этот вечер доблестный второй взвод связи на фильм не пошел. Замечательная кинолента из жизни отважных пограничников осталась нами не отсмотрена.

Черпаки принесли полтермоса браги, Каховский достал пару палочек чарса. В минбанде попросили на вечер гитару. Духам по случаю рождения однопризывника налили по кружке и выдали один косяк на всех, который мы и убили в курилке. Настроение поднялось — выше некуда. У меня действительно получился — День Рождения! Какой еще к черту фильм? Я на этих пограничников на Шайбе насмотрелся. А вот отметить с коллективом…

Я от души бил по струнам,

Подхватывали соратники и дружно хлопали меня по плечу.

Это был не только лучший в моей жизни День Рождения, это был один из лучших дней в моей жизни. В тот вечер стерлись все сословные границы, разделявшие духов и старослужащих. В палатке гуляла хорошая и дружная компания пацанов, спаянных между собой на жизнь и на смерть. Никто не знал: сколько кому осталось жить и плевать нам на это было! Духи были веселые и пьяные, деды — не трезвее духов и, обнявшись, все вместе горланили:

Комбат и ложки

^{1985 год. Декабрь. Ташкурган. Провинция Саманган, ДРА.}

Так и покатила моя служба дальше.

Через день — в наряд. Вечером сдаю штык-нож и повязку Кравцову, на следующий вечер принимаю их обратно для того, чтобы через сутки сдать Полтаве.

И в этом я не видел какой-то особой несправедливости: весной Полтава уйдет на дембель, вместо него во взвод придет молодой сержант. Вот тогда он станет через сутки летать дежурным. Через год уволится Кравцов, тогда тот сержант станет ходить в наряды в свою очередь через раз А пока — мне положено.

Ни Полтава, ни Кравцов от своего производства в сержанты не выиграли ничего, кроме призрачного счастья блеснуть лычками перед девчонками на гражданке. Только сколько ты станешь дома в форме ходить? День? Два? Если придурок из бедной семьи, то неделю. А сержантскую лямку надо тянуть каждый день: Полтаве шесть месяцев, Кравцову — год, а мне вообще — и горизонта не видать. Вот только рядовые деды в наряды дневальными не ходят, а Полтава встает раз в четыре дня. Черпаков во взводе девять и, если бы Кравцов не лез в начальство, то в наряды бы ходил в два раза реже, как рядовой своего призыва.

А дедовщина…

Ну, какая же это дедовщина — через сутки ходить в наряд? И что в этом наряде тяжелого: три раза сходить в столовую на заготовку да пару раз в сутки доложить дежурному по полку о том, что происшествий не случилось, а остальное время сидеть в палатке. Спать ночью нельзя? Пиши письма на родину — утром поспишь. Не переломишься в таком наряде. Зато днем тебя ни на занятия, ни на кроссы не дергают.

Лафа!

Если втянуться, то в такой службе можно найти даже некоторые приятности, которых не может быть вне наряда. Через день мы с Рыжим вставали рядом на разводе, через несколько часов, уже после отбоя, сталкивались в штабе у дежурного по полку, а потом шли друг к другу в гости — на чай. Все пацаны спят, умаявшись за день. Хоть из пушки над ухом стреляй — не пошевелятся. Ну и где еще можно спокойно поговорить как не в наряде? Вскипятили на печке пару кружек, разогрели кашу из сухпая, разложили хлебцы — эх, какая беседа получается! Душевная… Неторопливая… До утра далеко, торопиться некуда, а следующего дневального под грибок еще только через час будить.

О многом можно переговорить…

Спокойно и не торопясь.

Даже бакшиши бывали в нашей духовской жизни. На ночном докладе у дежурного Барабаш навис надо мной всей своей массой и угрюмо так пробасил:

— Зайди ко мне в палатку после доклада.

Когда приглашают таким тоном, ничего хорошего от приглашения, кроме плахи с топором, ждать не приходится. На ватных ногах я приковылял в шестую роту и увидел Барабаша за столом дежурного по роте, распивающего чаи со своим призывом.

— Вот, — Барабаш подвинул ко мне бакшиш, — это тебе. Твоя доля.

В бакшише были три пачки югославских карамелек, две пачки французского печенья «Принц Альберт», банка сгущенки и блок «Явы». Для меня это было целое сокровище.

— А за что? — задал я глупый вопрос.

— Ну, ты же играл нам на гитаре. Если позовем, еще поиграешь?

— Да не вопрос, мужики!

— Ну, вот и бери.

— А откуда у вас?

— А, — лениво пояснил один из дедов, — пустыню сегодня чесали. Среди барханов обнаружили вот такой склад. Там этого барахла было два КАМАЗа. Наверное, кто-то из прапоров решил духам продать. Ну, мы и конфисковали.

— Иди, дежурь, — отпустил меня Барабаш.

Я немедленно позвал Рыжего на чаепитие. Заваривая чай и раскладывая угощение я как бы ненароком обронил о том, что связь — это все-таки королевские войска, а разведка — хотя тоже люди — но все же малость недотягивает. Вот и бакшиши обламываются не разведке, а связи. И штаб батальона не в разведке, а в связи. И вообще…

Похрустывая печеньем Рыжий только супился. А что тут скажешь? Нечем крыть, все — так: и штаб, и бакшиш. И даже чай. Он у меня был не из сухпая, а из магазина. Получив первую получку я разорился и купил пачку настоящего китайского «Дракона»: горького, но вкусного и ароматного чая. Одна кружка крепкого — и всю ночь ходишь бодренький и свежий. Я и своему призыву его заваривал. Просыпается человек — вареный, вялый, недовольный мной и жизнью… Три глотка «Дракона» и летит под грибок свеженький и бодрый. В ту ночь все духи, вставая на пост и меняясь с него, получали свою долю из моего бакшиша. А деды с черпаками… У них своя свадьба. Пусть спят. Не их это праздник. Не стоит их будить. У духов и так в жизни мало радостей.

Недели через две после возвращения полка я стал полноценным сержантом второго взвода связи. Тянул наряды, летал в каптерке и столовой, убирал в палатке.

Как все. Будто всю жизнь тут служил и не было никакой учебки.

В моем призыве было пять человек. Если всю работу поделить на пятерых, то каждому достается не так много. И времени тебе хватит на все, если научишься правильно планировать свой день.

Был, правда один момент… Не совсем приятный, а совсем даже неприятный.

Один раз после отбоя Полтава решил постираться. Он налил в стальной термос, в котором обычно стирались, воды, насыпал порошка, утопил в нем свое белье, поставил на печку и бросил мне, укрываясь одеялом:

— Ночью постираешь.

— Са-ня, — обломил я своего дедушку, — я не буду стирать твое белье.

Все в палатке затихли, ожидая, какую кару Полтава решит обрушить на голову взбурнувшего духа.

— Ну, тогда сними, как закипит, и разбуди меня.

Полтава повернулся на бок и уснул.

Все разочарованно загудели и тоже легли, лишенные зрелища корриды.

Ночью я разбудил Полтаву и тот понес горячий термос с бельем в солдатский умывальник, а утром в палатке щеголял в белоснежных зимних кальсонах перед взводом.

Гена Авакиви — тот еще урод — кинул мне свою хэбэшку:

— Подошьешь.

Генина хэбэшка, отлетев от меня как мяч от стенки, полетела на его кровать, а я получил из Гениных поросячьих рук два раза по соплям.

И всё!

Сопли я тут же утер, но больше ко мне никто не обращался с просьбами-приказами постирать, подшить или погладить. И не было тут никакого моего героизма или особенной смелости. Я просто прикинул, что во взводе всего четыре деда и, если я получу по сусалам только четыре раза, то на ближайшие полгода буду избавлен от ненужной и унизительной работы по бытовому обслуживанию дедов.

Перед этой дилеммой — получить в рыло или не поднимая скандала постирать чужое — сталкивается каждый дух. И каждый дух сам для себя решает что ему выбрать: подвергнуться физическому насилию со стороны старослужащих или начинать обстирывать, начищать и подшивать. Разумеется, никто не хочет получать по морде. Кому это приятно? Разве что — боксерам. Но те, хоть на ринге сдачи дать могут. А обуревшему духу на дедушку, который будет его «воспитывать», руки поднимать никак нельзя. Он должен стоять и с христианским смирением принимать на себя пинки и удары. Ну, а кто к этому не готов, кто готовится в будущей гражданской жизни стать знаменитым артистом и в жизни военной бережет свое лицо для будущих поклонниц, то — милости просим: у дедов всегда найдется, что постирать или почистить. Тот, кто боится получить лишний раз по морде, выбирает для себя лакейско-холуйское положение при старослужащих и осваивает новую воинскую специальность, постоянно повышая квалификацию, продвигаясь от стирки хэбэ все ниже — к белью и, неизменно заканчивая в скором времени вонючими носками и сраными трусами.

Идти по этому «мирному», но стрёмному пути я не желал, предпочитая угодливости физическую расправу. Больше никто и никогда не просил меня о мелких услугах такого рода. А то, что Гена выписал мне в торец, то это — пустяки: даже кровь не пошла. Не в первый раз.

В тот день в самом начале декабря, когда я в глазах своего комбата упал в нравственную пропасть, ничего не предвещало моего бесславного падения. Небо с утра как всегда было ясное и самые проницательные авгуры не смогли бы прочитать по полету птиц над помойкой, что к их сплоченной стае скоро примкнет еще один помойник-губарь. Бодро и бдительно я, отдежурив ночь, утром лег отдыхать и был разбужен голодным дневальным: время подходило к обеду и пора было идти на заготовку. В палатке к этому времени закончилось офицерское собрание и офицеры вставали с кроватей и двигали к выходу. В палатке остались только офицеры управления батальона. Я продрал глаза и мыслями своими унесся в столовую, поэтому не заметил, что у офицеров непривычно серьезные лица и они, по-видимому, собирались у нас в палатке не ордена друг другу раздавать, а решали какие-то большие вопросы, которые, судя по их лицам они так и не решили. Мне до этого не было никакого дела.

«В конце концов, не я командую батальоном. Мое дело — взвод накормить».

Я глянул на часы:

«Блин! Десять минут до обеда! Мое место — возле штаба!».

Заполошный, я выскочил из палатки и рысцой полетел в штаб, на бегу застегивая ремень и пуговицы. На полпути я вспомнил, что забыл самое главное. Дело в том, что в столовой не выдавали ложек. На каждом столе стопкой стояли тарелки, на краю стола — кружки с компотом, казанки с первым и вторым, а ложек не было. Каждое подразделение брало их на операцию и забывало возвращать, поэтому начальник столовой раздал все ложки по подразделениям, чуть ли не поименно, и на этом вопрос был закрыт. Дежурные по роте, идя на заготовку, брали с собой лотки с ложками своей роты и дневальные раскладывали их по столам, присматривая, чтобы соседи не прихватили себе их на «про запас». С полпути я повернул обратно в палатку к вящему возмущению сержантов-дежурных, которые пришли к штабу заблаговременно. Уже и дежурный по полку вышел на улицу, чтобы вести в столовую заготовщиков, а сержант первого годя службы не соизволил придти на сбор к сроку.

— Давай быстрей!

— Тебя одного ждем!

— Бегом! — неслись мне в спину крики разгневанных дежурных.

И в самом деле: деды и черпаки стоят и ждут одного единственного духа.

Не порядок!

Я влетел в свою палатку с горящим взглядом, который прожектором высвечивал то место на полке, где лежали несчастные ложки, по рассеянности оставленные мной сиротливо лежать на своем обычном месте. Не замечая преград я рванул к ним, как вшивый в парилку…

…И споткнулся о чью-то ногу.

Шутка мне не понравилась: меня одного возле штаба ждут полтора десятка человек во главе с капитаном-дежурным! У меня может остаться без обеда целый взвод! Меня за это, разумеется, никто не похвалит, а со мной тут шутки шутят!

Я проследил взглядом куда уходила нога: кроссовка с синеньким скромным носочком уходила под брючину «эксперементалки», которую солдатам не выдавали. В эксперементалках ходили только офицеры и прапорщики, а солдаты ходили в хэбэ прямого покроя, у которых были брюки-бананы, а по случаю зимы все были переодеты в такое же точно галифе, какое носят в Союзе.

«Дурные у шакалов шутки», — зло подумал я, продолжая переводить взгляд на шутника.

Выше брюк шла куртка, на плечах которой были воткнуты капитанские звездочки. Из ворота эксперементалки выходила крепкая шея, которую венчала голова комбата.

Я замер и осмотрелся: в проходе между кроватями стояли офицеры управления и смотрели на меня с недоуменно-скорбным видом, будто я заявился к ним на похороны с бутылкой шампанского.

— Юноша, вы что, не видите, что стоят офицеры? — сдерживая себя в рамках воинской вежливости и почти ласково спросил меня Баценков.

— Виноват, товарищ капитан, — подумав секунду, промямлил я.

— Виноватых бьют. И плакать не дают, — мрачно заметил Скубиев.

«Подавился бы ты, товарищ капитан, своей мудростью и своими тупыми поговорками. Меня люди ждут!», — тепло подумал я о начальнике штаба.

— Может быть вы, юноша, соизволите испросить разрешения пройти, раз вам так приспичило? — все еще вежливо поинтересовался Баценков.

Мое счетно-решающее устройство сопоставило слова комбата с наблюдаемой обстановкой и речевой аппарат выдал:

— Да! Точно! Разрешите пройти?

Даже стало как-то легче на душе. Как все оказалось просто: нужно было всего навсего попросить у старшего по званию разрешения!

— А вас не учили в учебном подразделении, что при обращении к старшему, военнослужащий должен отдать честь, прежде, чем обратиться? — продолжал пытать меня Баценков.

— Чего? — не понял я куда он клонит.

— Копыто к черепу приложи, прежде, чем хавальник раскрывать, — совсем невежливо подсказал Скубиев.

— А-а! Это? — сообразил я и «приложил копыто» куда было указано.

Вот только с отданием чести у меня дела обстояли «не ах!».

Нет, в учебке на занятиях по строевой подготовке у меня никаких проблем с этим не было. Там, я делал все так, как того от меня и требовал устав: плечо с туловищем образовывало угол в девяносто градусов, хоть с транспортиром проверяй, предплечье направляло кисть точно в висок, ладонь была прямая, пальцы собраны вместе, большой палец — прижат к ладони. Бери и используй меня в качестве учебного пособия для новобранцев. Но, придя в войска, я пошел дальше в изучении тонкостей строевой подготовки. Я стал сопоставлять уже известные и совершенствовать возможные способы отдания воинской чести.

За образец я взял известную фотографию дедушки Ленина, на которой он приветствует красноармейцев, уходящих на Гражданскую войну. Ладонь Вождя пролетариата была повернута на зрителя, так, будто прощаясь он махал, махал, но устал и приложил уставшую руку к кепочке. В целом Основоположник выглядел придурковато, что и требовалось для меня. Но слепо копировать манеры усопшего главы государства, значит полностью пренебрегать своими собственными способностями. Репетируя перед зеркалом, я повторил жест Ильича, только ладонь повернул вперед тыльной стороной. Я зафиксировал такое положение и оценил: получилось неплохо. А если поджать два нижних пальца, то было похоже, что я имитирую самоубийство из пистолета. Но все равно еще было много от плакатного бойца. Тогда я прижал правый локоть к туловищу. Получилось совсем неплохо: парализованный инвалид поддерживал шатающуюся на параличной шее голову. Но прямая ладонь все еще выдавала мое знакомство с уставным образцом. Подумав немного, я сложил пальцы щепотью и в таком виде приложил их к виску. Вышло то, что надо: со стороны могло показаться, что я страдаю мигренью и втираю в висок нюхательную соль или в период обострения шизофрении разговариваю сам с собой по воображаемому телефону. В общем — полный придурок, зато какой форс!

Четверо офицеров разглядывали меня как коренного обитателя дурдома, по недосмотру санитаров, оказавшегося за воротами лечебницы.

— Отдай честь как положено, — закипал комбат.

Из мальчишеского упрямства я снова приложил щепоть к виску, как и в первый раз.

— Будем делать по разделениям. Делай раз… — у Баценкова еще хватало терпения проводить со мной внеплановое занятие.

По команде «раз» правая рука отводилась в сторону под прямым углом к туловищу. По команде «два» ладонь переворачивалась вверх. По команде «три» рука сгибалась в локте и получалось то самое, чего требовал устав. Все это я знал, но еще лучше я знал другое: сейчас дежурный по полку уже ведет заготовщиков в столовую, а меня среди них нет. Мой взвод остается без мяса и сахара, а значит после обеда меня ждет суровый и прямой мужской разговор с сослуживцами. Черт с ними, с этими ложками! Мне бы успеть хотя бы мясо получить, а там…

— Ну, ладно, товарищ капитан, — прервал я педагогические этюды Баценкова, — мне пора на заготовку.

Я развернулся и пошел из палатки.

Дойти до двери я не успел, потому что неведомая сила подхватила меня за плечи, развернула и, ударив лопатками о твердое, прижала к деревянной обшивке палатки. Лицо Баценкова приблизилось к моему, руки держали меня за грудки.

— Владимир Васильевич, Владимир Васильевич! — Скубиев повис на плечах у комбата, — только руки к солдату не приложи!

Я даже не успел испугаться: комбат отнял от меня руки, брезгливо встряхнул ими и переводя дыхание сказал:

— Пять суток. Начальник штаба, пиши арестную записку. Чтобы это «оно», — Баценков махнул пальцем в мою сторону, — через десять минут сидело на губе. Пока я тут комбат, «оно» с губы вылезать не должно. Я не желаю видеть «это» в своем батальоне.

Скубиев подошел ко мне:

— СкидавАй ремень, — и уже в открытую дверь позвал, — Эй, кто там? Один — сюда.

Влетел растерянный Полтава и доложил переводя взгляд с Баценкова на Скубиева:

— Товарищ капитан, второй взвод связи в соответствии с распорядком дня строится на обед.

— Возьми, — Скубиев протянул Полтаве мой ремень с прицепленным штык-ножом, — примешь дежурство.

Полтава недоуменно взял ремень, штык-нож и повязку, спросил меня глазами: «что случилось?», но я лишь пожал плечами.

Через пять минут Скубиев вводил меня во внутренний дворик караулки в сопровождении начкара и выводного. Выводным сегодня стоял Барабаш.

— За что тебя? — спросил он, когда офицеры ушли.

Я честно, рассказал ему историю с ложками. Из этой истории я сделал только один вывод — «сегодня я остался без обеда».

— Да, — грустно вздохнул мой наставник, — лихо ты службу начинаешь. Месяц в полку, а уже второй раз на губу залетел. Не стоило тебе так с комбатом. Бац — не тот человек, который позволит… Да и не заслужил он… Дурак ты. Иди, думай.

Поставив мне диагноз, Барабаш открыл дверь уже знакомой мне сержантской камеры и пропустил меня внутрь. Уже закрывая за мной, Барабаш сказал:

— Если бы на комбата дернулся какой-нибудь чурбан, я бы ему всю голову расколотил. А ты… Ты теперь сиди и думай, как тебе в батальоне жить дальше.

В камере на голом бетонном полу уже лежали два сержанта. Один высокий, худощавый, с татарским типом лица и круглой стриженой головой. Другой — маленький, узкоглазый, но со светлыми кудрявыми волосами.

— Откуда? Где служишь? — спросил меня маленький.

Высокий отнесся ко мне индифферентно.

— Второй батальон, второй взвод связи.

— Как зовут?

— Андрей.

— Сколько служишь?

— Только с КАМАЗа.

— Садись, — подвинулся маленький, будто в камере было мало места, — я сам только с КАМАЗа. Аскер.

Аскер протянул мне руку для знакомства и я пожал ее.

— А ты, чмо, двигайся к двери. Тут пацаны сидеть будут, — скомандовал он высокому.

Тот нехотя отодвинулся к двери.

— За что ты его? — поинтересовался я у Аскера.

— Это — Сиглер. Чмо. Два раза уже, козел, убегал.

— Куда?!

Мне показалось диким странным, что кому-то в голову может придти сумасшедшая мысль убежать из полка. Куда?! В Союзе — вышел на дорогу и беги куда хочешь, особенно, если ты в гражданской одежде. А тут куда бежать? Ну, дойдешь ты через пустыню до Хайратона. А на советский берег как попасть? Мост охраняется, а по Амударье катер с пулеметом ходит. Да и оба берега Амударьи огорожены колючей проволокой с контрольно-следовой полосой. Погранцы тебя заловят и впаяют срок за незаконное пересечение государственной границы. А в родной части тебе еще трибунал влепит за дезертирство. Как не крути, а меньше семи лет за такой побег тебе не дадут.

— К духам, — просто пояснил Аскер цель маршрутов беглеца-Сиглера.

Это вообще не лезло ни в какие рамки: убегать к противнику! Я повнимательнее посмотрел на перебежчика. Ничего в нем особенного не было. Никаких подлых или предательских ужимок. Пацан, как пацан. На татарина похож. Так мало ли кто на кого похож? Я сам на русского не похож, хотя — русский. Аскер — тоже ни на кого не похож, потому, что не бывает белокурых чурбанов.

— Ты кто по национальности? — спросил я его.

— Казах, — не без гордости за свой народ ответил Аскер.

— А чего такой светлый?

— Мать русская, — пояснил Аскер.

— Тогда ты не казах.

— А кто? Русский что ли? — обиделся мой новый товарищ.

— Ты не русский, но и не казах, — пояснил я непонятливому, — ты метис.

— Что ты врешь?! Нет такой национальности. Я все национальности знаю: русские, казахи, узбеки, туркмены, уйгуры, каракалпаки, киргизы. Нет такой национальности — метис. Поэтому я — казах.

— Ну, казах — так казах, — не стал спорить я, — а ты где служишь?

— В одном батальоне с тобой. В пятой роте. А это чмо — в комендачах. Он, урод, даже на операции не ходит.

Так как на губу обед приносят позднее всех, то голодным я не остался. А после обеда пришел начгуб и чтобы мы не оплыли жиром заставил нас заниматься строевой подготовкой. Мы втроем стали ходить по квадрату, топая ногами, изображая строевой шаг. Кроме нас на губе никто больше не сидел. Выводному Барабашу надоело смотреть на наши выкрутасы и он отправил Сиглера чистить туалет, а нам с Аскером выдал по метелке:

— Не хрен фигней страдать. Лучше дворик подметите.

Двор — не гектар, а туалет — не дворец. Через полчаса все было подметено и почищено. Барабаш дал нам полпачки сигарет на всех и до развода разрешил нам курить не в камере, а в подметенном дворике губы.

Вечером пришел новый караул — минометчики. После ужина нам вручили два больших термоса и стопку тарелок для того, чтобы мы отмыли их от остатков картофельного пюре. Я уже взял тряпку, но у Аскера был другой подход к разделению обязанностей.

— А ну, мой один, чмо! — наступал он на Сиглера.

Сиглер не ожидал такой агрессии, отступал под натиском маленького казаха и вяло протестовал:

— Я не чмо. Я — черпак. Мне не положено.

— А ну, урод!.. — хрипел Аскер.

Сиглер покорно взял тряпку и стал в одиночестве чистить термос. Мы с Аскером сели на крыльцо губы и закурили. Аскер ревниво наблюдал, чтобы Сиглер не филонил и попутно поучал меня:

— Ты не работай. Ты заставь работать чмыря. Ты ему свою злость покажи.

— А если у меня нет на него злости?

— Это не важно. Ты разозлись и покажи. Кто злее — тот и победил.

Я внимательно посмотрел на Аскера: он явно был не богатырь. Я не люблю драться, но если бы у меня с ним что-то завязалось, то победитель был бы известен заранее: я и выше, и тяжелее, и руки у меня длиннее. Я бы его отработал на длинной и средней дистанции, а он не смог бы даже попасть по мне. И, если бы в Сиглере был хотя бы грамм мужского характера, то он вместо того, чтобы сейчас мыть грязный термос, одел бы его тут же Аскеру на голову и натянул до пояса.

— Я не хочу злиться. Я хочу остаться самим собой, — заявил я Аскеру.

На ночь нам выдали все те же деревянные окованные по краям щиты и, укладываясь рядом с Аскером, я размышлял о его жизненной позиции — «показывать злость».

А зачем ее показывать? На силу всегда найдется другая сила, а на злого всегда найдется еще более злобный. А на ум? Если на умного найдется еще более умный, то два умных человека всегда сумеют договориться друг с другом. Так не лучше ли развивать в себе не злобность как у бойцовой собаки, а интеллект? Хотя, в армии, я уже успел заметить, не любят «шибко умных». Тогда на ком она держится? На «рексах»? Вообще, любая система для того, чтобы существовать хоть какое-то продолжительное время должна включать в себя известное количество людей именно умных, а не злобных. Я, может быть, не самая крепкая опора Армии, но уж точно покрепче злого Аскера. Хотя, я — связь. Самый умный род войск. Элита. А он — пехота. Ему простительно.

Я заснул засвоими размышлениями, так и не докопавшись до истины. Рядом со мной уютно сопел Аскер, а в ногах ворочался Сиглер. Утром нас ждала помойка как основной и неизменный фронт работ для губарей.

У меня, все-таки есть дар провидца. Не успели мы утром позавтракать, как пришел начгуб, выдал нам три штыковых лопаты и повел нас туда, где за столовой в тошнотворной вони кружились над контейнерами птицы — грузить пищевые отходы. Мы не успели еще выйди из дворика караулки, как в калитку вошел… комбат. Вот уж кого я хотел сейчас меньше всего видеть! Я уже давно понял и осознал, что вчера нагрубил ему самым дерзким и глупым образом, мне было стыдно за себя и я опустил голову, рассматривая асфальт.

— Я забираю этого младшего сержанта.

Я еще надеялся, что «этот младший сержант» может быть Аскер, но комбат указывал на меня.

«Боже! Что он еще для меня придумал? Мало ему, что я на губе, так он…», — я не успел додумать страшную догадку о своей незавидной участи, потому что Баценков обращался уже ко мне.

— Получай автомат. Мой тоже захвати. По два магазина к каждому. Поедешь со мной в Айбак.

(обратно)

21. Как делать деньги

Я счастливый и радостный побежал к себе во взвод.

Айбак! Всего-навсего — Айбак. В Айбаке стоял второй противотанковый взвод и, если комбат решил отправить меня туда в ссылку, то о лучшем мне и мечтать не надо. Айбак находится черт те где и туда комбат каждый день ездить не станет. А мне сейчас больше всего на свете хотелось не попадаться Баценкову на глаза до конца службы.

— Поедешь башенным, — приказал комбат, садясь на бэтээр, — заряди пулеметы и разверни башню вправо.

Я вскочил в люк и пролез под башню. Пулеметы я видел в первый раз в жизни.

— Откинь крышку у ПКТ и вставь ленту, — подсказал водитель, повернувшись ко мне.

Я нажал на кнопку в торце меньшего пулемета: крышка отскочила вверх и открыла гнездо, куда следовало положить первый патрон ленты. Я потянул из коробки ленту и вложил патрон в гнездо.

— Теперь захлопывай крышку и передерни затвор, — подсказывал водила.

Я так и сделал. Теперь оставалось только зарядить большой пулемет и развернуть башню.

— А КПВТ как заряжать?

— А ну его на хрен, — махнул водила, — разряжать его потом запаришься. Разворачивай башню. Электроспуск не включай.

Я развернул башню, поставил ее на стопор, чтоб не вертелась на ходу, и вылез через задний люк на броню. Бэтээр тронулся. В хвост к нему пристроился еще один, и пара покатила из полка.

Мы были в чужой и враждебной стране, куда нас никто, кроме афганского правительства не приглашал. Обезьянье правительство в Кабуле, наверное, посоветовалось не со всеми обезьянами, потому что аборигены стреляли и по колоннам, и по отдельным машинам, и вообще всякими пакостями демонстрировали нам свою неприязнь. То дорогу заминируют, то позицию обстреляют. Словом, не давали скучать Ограниченному контингенту, всячески разнообразя его досуг. А обстрелять машину — одно удовольствие. Засел подлец-душман на скале, что нависает над дорогой, пристроил гранатомётик на плечо, прицелился, собака, нажал на спуск — и полетела граната с пламенным приветом к экипажу. И что самое обидное — безнаказанно! Скала крутая — хоть овчарок пускай! Скала крутая — не вскарабкаешься, а если и хватит ловкости залезть, то пока ты там будешь искать удобные уступчики, на которые можно поставить хоть край башмака, пока ты будешь перебирать напряженными пальцами камни, которые сыпятся у тебя из-под рук, пока ты раздирая брюхо и набивая себе синяки болтающимся на плече автоматом доберешься до того места, где лихой гранатометчик из соседнего кишлака устроил себе место для засады, то моджахед пешечком и налегке уйдет восвояси и через несколько километров вы встретите мирного дехканина, который с самого утра потом поливал свою землю, обрабатывая ее для будущего урожая. Ничего он не видел, ничего он не слышал и гранатомета у него при себе вы не найдете. Не он стрелял — и все тут. И это еще самый легкий случай. Потому что, люди грамотные, которые воюют уже не первый год, и засады организуют правильные. Подобьют машину, подождут, пока товарищи из других экипажей поспешат на помощь подбитой машине — и давай из пулеметов в упор со скалы поливать. И нет никакого спасения для шурави. Как в тире перехлопают их духи кинжальным огнем. А чтоб советские солдаты не расползались по местности, то сбоку дороги душманы не позабудут заботливо воткнуть несколько мин-растяжек. Наступил сапог на невидимую сталистую проволочку — и ухнул взрыв, укладывая десяток пацанов в выгоревших хэбэшках на раскаленную каменистую землю.

Поэтому, передвижение по Афгану осуществлялось «парами». Подбили одну машину — пересаживаемся на другую и бежим. За подбитой после вернемся, если ее духи по колесикам не раскатают.

Зато — все живы. А это — главное.

Пара от полка доехала до бетонки, наш бэтээр качнулся, будто нюхал носом воздух, и повернул направо.

Месяц в Афгане, а ведь это — только первый мой выезд из полка. Полковые писаря, повара и комендачи за все два года ни разу не высовывают носа из полка и нисколько не страдают от этого. Но я-то — нормальный пацан! Не для того я приехал в Афган, чтобы палатку караулить. Поэтому, настроение у меня зашкаливало от восторга. Слева — пустыня, справа — полк, парк, склад ГСМ, уже знакомая мне дорога на полигон и бесконечная гряда гор, нависшая над полком и загораживающая горизонт. В голову пришли строки, которые я, кажется, уже где-то слышал:

Я, правда, был не до конца уверен, что в стихотворении шла речь именно об Айбаке, а не о другом населенном пункте, но это нимало не омрачало моего настроения. Зато пришла другая мысль: комбат не приказал взять мне личных вещей — только два автомата. Значит, меня не переводят в Айбак и я все еще остаюсь во втором взводе связи. Из этого можно сделать вывод, что Баценков на мне крест не поставил и у меня остается хоть маленький, но шанс на реабилитацию. В карантине тоже все началось с губы, а закончилось — благодарностью перед строем.

«Ничего! Мы еще себя проявим».

Слева показался город без небоскребов — Ташкурган. И тут же дорога ныряла в узкое ущелье. Две огромных вертикальных скалы сжимали бетонку с двух сторон как тиски. Почти отвесные кручи уходили метров на полтораста вверх. Я обмер: если с этой верхотуры, рассчитав время и скорость нашего движения, скинуть что-нибудь тяжелое, то это тяжелое проломит наш бэтээр как кувалда — спичечный коробок. Но на смену тревожной мысли пришла мысль успокаивающая:

«А с другой стороны, если скинуть гранату, то она разорвется, не успев долететь до нас: слишком высоко. Она пролетит метров сорок-шестьдесят и рванет. Нам не достанется даже осколков, потому, что наш бэтээр проедет за эти четыре секунды семьдесят метров. Они просто не долетят до него. За ущельем справа от дороги был вкопан танк и оборудована позиция. Наискосок и через дорогу от танка к горам лепился кишлак — подобие дагестанского аила. Маленькие глиняные домики висели на скале как ласточкины гнезда.

«И зачем тут люди живут?», — подумал я.

Через несколько минут Баценков повернулся ко мне и показал рукой вправо:

— Шахский дворец.

Я посмотрел туда, куда указывал комбат и метрах в двухстах от дороги увидел небольшое озерцо, с заросшими камышом берегами. Над озерцом стоял белый двухэтажный дом. Красота дома никак не вязалось с убогостью «ласточкиных гнезд», которые я только что увидел.

— Он тут со своими одалисками парился, — пояснил комбат, — а теперь тут стоит наша восьмая рота.

«Искупаться бы», — позавидовал я восьмой роте.

Так и шла бетонка до самого Айбака: горы справа, горы слева. Они то приближались, то удалялись, будто преследовали нашу пару, но никуда не пропадали. Через час наконец мы въехали в Айбак.

Для сердца русского тут ничего не сливалось: обычный пыльный кишлак, заросший абрикосами и яблонями за пыльными дувалами. На окраине стояла позиция и большой склад боеприпасов. Возле комбата тут же возник старлей — командир взвода.

— К бою, — ровным голосом сказал комбат и посмотрел на часы, засекая время.

— Взвод, к бою! — проорал старлей и из землянки один за другим стали вылетать солдаты в бронежилетах и касках с автоматами наперевес.

Мне никогда еще не приходилось отрабатывать норматив «к бою» на позициях, так как я служил в полку. Наблюдать за этим было забавно. Кто-то, по виду дух, одел броник задом наперед, кто-то держал в руке автомат без магазина, словом — веселуха, негорюйка и несуразица, как и всё в нашей армии.

Пошли доклады из окопов:

— Рядовой Пупкин к бою готов.

— Сержант Жопкин к бою готов.

Получив последний доклад, старлей доложил комбату:

— Товарищ капитан, второй противотанковый взвод к бою готов.

Баценков снова посмотрел на часы:

— Вы опоздали на восемь секунд, старший лейтенант. Отбой.

Лучше бы им было не опаздывать. Расслабившись вдали от начальства, ребята стали забивать на службу, за что и поплатились. Не успели они поставить автоматы в пирамиду, как Баценков так же негромко скомандовал:

— К бою.

— Взвод, к бою! — продублировал команду взводный.

И снова из землянки, как тараканы из-под обоев, посыпались солдаты. На этот раз они уложились в норматив, но было поздно проявлять геройство — пошли вводные. Два часа Баценков лечил их от безделья, гоняя под солнышком. То духи нападали справа, то наседали слева. Каждый раз взвод мужественно отбивал атаки воображаемого противника. Но коварству врагов не было предела. Они то травили газами, то сбрасывали на головы защитников позиции атомную бомбу, то насылали на них свою авиацию, которой у душманов отродясь не было.

Мы с водителем устроились в тенечке и лениво покуривали, наблюдая за игрой в войнушку. У меня в груди родилось и росло то приятное чувство, которое накатывает на солдата, наблюдающего за тем, как дрючат не его.

«Ну и правильно», — без тихого злорадства, но и без сочувствия к истребителям танков подумал я, — «не хрен расслабляться. Пригрелись здесь, понимаешь…».

— Отбой, — скомандовал Баценков и, обращаясь уже к нам, сказал, — поехали, а то на обед опоздаем.

Пара взревела движками, водилы стали выруливать на выезд с позиции. Комбат повернулся в сторону оставшегося стоять одиноко командира взвода и подвел итог учений:

— Говно твой взвод, старший лейтенант. Вешайся.

«Знакомое пожелание», — удовлетворенно подметил я про себя.

Через час мы были в полку, вечером я принял дежурство по взводу и «за время моего дежурства происшествие не случилось».

Скукотища!

Зато на другой день…

На другой день я стал делать деньги и даже разбогател.

В Афгане торгуется или выменивается всё на всё. На доллары, на чеки, но чаще — на афошки. Афгани — это такой кусок резаной бумаги, не представляющей для гражданина великой страны никакой ценности и имеющий хождение только в этом взбудораженном диком и ядовитом муравейнике под названием Афганистан. А очень просто: берешь кирпич — и несешь его к афганцу. Считай, пять афошек заработал. Взял банку стеклянную, которых на помойке гора валяется, отнес, продал — получи десять афошек. А за две — двадцать. Хоть десять — все возьмут, если не надорвешься их таскать. Ящик снарядный — тридцать афошек. С руками оторвут. В стране, где за срубленное дерево отрубают руку, я сам видел дуканы, в которых торгуют деревом на вес. И в уголочке — наши пустые снарядные ящики.

Это сейчас афганцы зажрались. Даже обменный курс упал: за чек дают только двадцать пять афгани. А деды рассказывали, что их деды говорили, что было время, когда за лом металлический обыкновенный, вроде того, которым мы копали канаву около умывальника, так вот за этот лом афганцы предлагали целый джинсовый костюм. А курс тогда был — один к тридцати.

Но долго уже стоит в Афгане наш Контингент, забивая товарами окрестные дуканы. Афганцы обрастают жиром, наглеют и роняют цены. Вот уже и советская стеклянная банка упала до десяти афошек…

Только банки, ящики и прочая лабуда — это для лентяев и неудачников. Для нормальных пацанов двадцать афошек — не деньги. Нормальные пацаны за деньги считают только сотенные афошки, с лысой башкой Амина на банкноте. Извольте — четыре чека или двенадцать рублей. Тот же советский «чирик», полновесный красный червонец с лысым профилем Ленина, на который можно вечер виснуть в кабаке. На банках и ящиках такие деньги не поднимешь.

Запаришься.

Сегодня я с утра был свободен. Порядок в палатке и в каптерке наведен, завтрак кончился, до обеда далеко. Нурика посадили вместо Золотого на БТР водителем и он вместе с Тихоном ушуршал в парк. Золотого комбат с глаз долой перевел в Айбак. Женек пошел в гости к хозвзводу. Черпаки скучились в каптерке. Дежурным стоял Полтава, а мне до шести часов вечера, до того момента, когда Полтава передаст мне штык-нож и повязку, делать было совершенно нечего. Я пошел в полковой магазин, чтобы купить пару пачек югославских карамелек и пачку «Дракона», но возле дверей был встречен Аскером.

— Ты куда?

Глупее вопроса трудно придумать: куда идет человек, открывающий дверь магазина?

— В туалет. Ссать хочу. Не видно?

— Дело есть, — с самым серьезным видом сказал Аскер.

— Может, я пока куплю себе то, за чем шел?

— Не надо, — решительно отговорил меня мой товарищ по губе, — потом еще больше купишь. Пойдем.

— Куда? — я не хотел уходить от магазина.

Я хотел придти в палатку, заварить чай, угостить Полтаву и дневальных чаем с конфетами и не торопясь попить ароматный напиток, лениво перелистывая журнальчик или газетку.

— Пойдем, пойдем, — Аскер взял меня за локоть, — сказал же: дело. Только автомат возьми.

«Нормальное дело! Нормальное такое дельце, если на него надо идти с автоматом».

— А кулаками не отобьемся? — с тревогой спросил я, подумав, что на Аскера насели чурки и нужно помочь товарищу восстановить статус-кво.

— Отобьемся. Но с автоматом — убедительней.

— А, ну тогда понятно.

Мне не было понятно абсолютно ничего.

— Встречаемся через пять минут возле палаток пятой роты, — уточнил Аскер.

Придя к себе, я с самым невинным видом попросил у Полтавы ключи от оружейки. Он кинул их мне и я взял оттуда свой автомат, но магазин на всякий случай спрятал в карман галифе. Если меня кто-нибудь спросит: «зачем взял автомат?», я очень просто отвечу: «да почистить!».

Да и не спросит никто: эка невидаль — солдат с автоматом! «Караул! Держите его!». Гораздо более удивительней было бы, если бы я прогуливался не с автоматом, а без штанов.

Я подошел к пятой роте. Возле грибка с дневальным меня ждал Аскер. Свой автомат он закинул за спину, а подмышками у него было две трехлитровых оцинкованных банки. Одну из них он передал мне:

— Держи. Твоя доля.

Ага! Нормально он придумал.

Урод!

Я, вместо того, чтобы в тени палатки пить чай с моими любимыми малиновыми конфетками и листать журналы с красивыми и смелыми девчонками, должен таскать за ним эти консервы?! В них полведра! И автомат в придачу.

— Пойдем, пойдем, — Аскер снова потянул меня за рукав, — нечего тут маячить.

Мы вышли за КПП и пошлёпали в сторону бетонки Хайратон-Кабул.

— Ну, — не выдержал я, — а дальше что?

— Не ссы. Пойдем, — притуплял мою бдительность Аскер.

Мы вышли на трассу.

Мимо нас в ту и в другую сторону проезжали автомобили, главным образом — советские, но попав по ленд-лизу в руки афганских товарищей, они были размалеваны картинками, кистями и надписями до полной неузнаваемости.

— Не то, — вздыхал Аскер, каждый раз, когда бывшая советская модель проносилась мимо, — не то…

Он поставил обе банки ближе к середине трассы и сам стал метрах в пяти позади них. Наконец, со стороны Ташкургана показался пикап — бело-оранжевая «Тойота».

Аскер решительно преградил ей путь.

«Тойота» взвизгнула тормозами и остановилась в метре от банок. Из кабины вылез бородатый афганец лет сорока.

— Хубасти! — обратился к нему Аскер, приветствуя аборигена с самым мрачным видом: он, кажется, нашел свою жертву и живым ее выпускать не собирался.

«Трибунал!», — подумал я, — «Как пить дать — трибунал. Шесть лет. Не меньше».

— Бахурасти! — ответно улыбнулся бородатый, — Чи аст, командор?

— Жир! — уверенно предложил Аскер, — Две банки.

Он поставил ногу на одну из банок, давая понять, что хозяин обеих — он, и торг следует вести с ним одним.

— О! Жир — хуб! — восхищенно засуетился афганец, — Жир — харащё! Сколка?

— Пятьсот. За каждую, — уточнил Аскер.

Цена была приемлемая для обеих сторон. Трехлитровая банка жира так и стоила — пятьсот афошек. Поэтому, бородатый афганец восторженно зацокал языком, радуясь такой удаче — жир посреди дороги. И даже не надо идти за ним на базар. Добро само в руки приплыло. Он на наших глазах отсчитал десять красных бумажек с лысым Амином, но не отдал их, а держа в кулаке, нагнулся к той банке, которая была свободна от ноги Аскера. Через минуту он поднялся с таким разочарованным видом, будто мы его обманули в самых светлых ожиданиях:

— Нис жир, командор! Капюста, — пояснил он Аскеру причину своего разочарования.

Аскер стоял на своем:

— Жир!

— Нис жир, командор! Капюста, — для убедительности своих слов абориген даже поднял банку с бетонки и стал тыкать маркировкой в лицо Аскера.

По маркировке действительно было видно, что в банках нет никакого жира и туда наложена самая кислая капуста в мире, просто банки одинаковые.

Но маркировка-то — разная! И афганец, накопивший денег на «Тойоту» был не глупее паровоза, чтобы в этом не разбираться. Наверняка — какой-нибудь торгаш средней руки.

Аскер оставался непреклонен:

— Да я тебе точно говорю — жир!

Афганец с грустью во взгляде посмотрел на Аскера, потом на банки и пошел открывать дверцу кабины.

— Нис жир, командор, — вздохнул он напоследок.

Наивный!

Он не знал, в какие цепкие лапы он попал.

— Тебе, обезьяна сказано, что — жир! Значит — жир. А не веришь… — Аскер сдернул автомат с плеча, передернул затвор и всадил по пуле в передние колеса «Тойоты».

С сипением из простреленных баллонов стал выходить воздух, а афганец, молитвенно заламывая руки побежал от машины обратно к Аскеру:

— Хуб, командор. Хуб. Жир!

Дошло, наконец, до обезьяны, что два младших сержанта Советской Армии с ним тут не шутки шутят, а жир ему продают. Сказано — жир, значит — жир! И не хрен на маркировку пялиться.

«Тойота» заметно просела вперед, отклячив зад на спущенных баллонах. Аскер задумчиво посмотрел на задние, еще целые, колеса и как-то нехорошо он на них посмотрел.

Да мне и самому было неприятно смотреть на раненый автомобиль: стоит, некрасиво накренившись вперед. Надо бы его подровнять…

Но не с насосом же возиться?

До бородатого афганца стало доходить, что все может окончиться не так счастливо для него, как оно началось, потому, что он поспешил белозубо улыбнуться и стал совать отсчитанные деньги Аскеру.

— Жир, командор, — суетливо уверял он Аскера, что тот не вздумал волноваться, — жир!

— Ну, то-то же, — смягчился Аскер.

На этом инцидент можно было бы считать исчерпанным, но меня задело, что меня не пригласили принять участие в торгах и я стоял тут только в роли статиста.

— Сколько он тебе дал? — спросил я у Аскера.

— Сколько? — Аскер пересчитал бумажки, — тыщу и дал.

— А сколько патронов ты истратил, чтобы его убедить?

— Сколько… — подумал Аскер, — два.

— А наше государство не разорится, если мы на каждую обезьяну будем по два патрона тратить?

— Верно, — согласился со мной Аскер.

Я подошел к афганцу и, не зная языка, показал сначала на ствол автомата Аскера, потом на пробитые колеса «Тойоты», и после этого выставил ему под нос два пальца.

Абориген понял, что придется возместить еще и моральный ущерб и молча протянул мне две красных бумажки с Амином.

— Свободен, — милостиво разрешил Аскер и мы зашагали обратно в полк.

Когда мы отошли от ограбленного аборигена метров на сто, я спросил Аскера:

— Ты зачем разбойничаешь? Если бы я знал, что ты собираешься грабить афганцев — ни за что бы с тобой не пошел!

Я был сильно возмущен и обижен на него за то, что он не сказал сразу: куда и для чего мы идем.

— А ты?! — возмутился в свою очередь Аскер, — если бы я знал, что ты станешь выжимать из них последнее!.. Никогда бы тебя с собой не взял!

И кто из нас был прав?

Мой друг — капитан Скубиев

Приближалась «стодневка» — сто дней до увольнения в запас очередного призыва солдат срочной службы. Праздник этот, если не всенародный, то общесолдатский — точно. Через сто дней деды станут дембелями, черпаки — дедами, а мы, духи — черпаками! Вот это-то и вселяло восторг в наш призыв: вот он — берег. Уже совсем скоро долетим. Сколько уже отлётано? Девятый месяц летаем…

Я не знал, что делать, с добытым на трассе сокровищем. Целых шестьсот афошек! Это моя двухмесячная зарплата младшего сержанта Сухопутных Войск — командира отделения связи. Нет, при желании ими, конечно, можно распорядиться… Но как на это посмотрит старший призыв? И как на это посмотрит призыв свой? Рядовые получают свои девять-двадцать, за верную службу Родине с риском для жизни, а я махану у всех на глазах двадцать четыре чека на свои прихоти? И не свинья ли я после этого буду? И вместятся ли в шестьсот афошек все мои прихоти? А если я хочу, чтоб возле палатки стоял шезлонг под матерчатым зонтиком? И в этом бы шезлонге, прячась от солнца под зонтиком, я бы лениво потягивал через соломинку коктейли пряные…

Проку в афошках я не видел никакого: если бы я был водителем или башенным и выезжал из полка в составе пары, то в любом кишлаке, в любом придорожном дукане я, конечно, мог бы купить что-нибудь ценное. А какой от них толк в полку, где в магазине остродефицитные товары продаются совершенно свободно. За чеки.

Все честно награбленное я отдал Полтаве. Пусть деды порадуются. Мне же устроили День Рождения? Свой призыв меня тоже поддержал. Только Нурик не одобрил:

— Мог бы сотку оставить. Я бы за нее в четвертой роте кило чарса взял.

Куда нам кило? Тут от одного косяка на четверых улетаешь на несколько часов. А с кило нас вообще не найдут. Да и не последние это афошки: вон она трасса — рядом с полком. А вон — автоматы в оружейке. А на складе полным полно квашеной капусты.

В благодарность ли за бакшиш, по иным ли соображениям, но Полтава в день, когда я был свободен от дежурства, подошел ко мне и объявил:

— Собирайся. Мы едем в Мазари затовариваться. Поедешь с нами. Получай автомат и захвати автомат Скубиева.

Мне показалось странным, что начальник штаба батальона будет сопровождать дедов в их походах по дуканам, но очень скоро все разъяснилось: пара выезжает в Мазари на патруль. Старший пары — капитан Скубиев, а деды просто решили воспользоваться моментом и, находясь в городе, потратить все наличные афошки на продукты для праздничного ночного стола. Я залез в первый бэтээр на место башенного, зарядил ПКТ, развернул башню и вылез из люка. Деды сели на задний, старшим которого поехал старший лейтенант Калиниченко — и пара поехала. Впереди меня, свесив ноги в командирский люк, сидел капитан Скубиев, а вокруг были диковинные и дикие места. Горы позади полка на зиму покрылись снегом. Днем снег подтаивал, за ночь снова нарастал, поэтому вершины гор были покрыты белоснежным ледяным панцирем, который брызгал во все стороны миллионами солнечных зайчиков. Бэтээр доехал до трассы и повернул налево. Слева бесконечной чередой потянулись полыхающие солнечным огнем горы, прекрасные в своей непорочной белизне. Солнечные зайчики, игриво перебегая от вершины к вершине весело сопровождали нас. Если сейчас с этих гор за нами велось наблюдение, то блики оптики сливались с блеском снежных вершин и вычислить наблюдателя было невозможно. Унылая зимняя пустыня справа перекатывала пучки саксаула и уходила своими барханами на север, к Хайратону и Амударье, за которыми был Союз. Навстречу нам то и дело попадались бурубухайки, своей живописностью не уступающие заснеженным горам.

Представьте себе мотороллер «Муравей», на который сверху поставили металлический гараж без крыши. Это — кузов, в котором хозяин мотороллера перевозит грузы, чаще всего вперемешку с людьми и баранами. «Муравей» сипит, кряхтит, чихает и плачет, но везет груз превышающий все допустимые паспортные нагрузки раз в восемь. Не удовлетворившись одной только вместительностью и грузоподъемностью своей конструкции, хозяин непременно разукрасит свой кузов вдоль и поперек. Прямо по металлическим листам идут витиеватые надписи арабской вязью, намалеваны какие-то полуголые девицы на берегу озера — то ли гурии, то ли русалки — поверх всей этой красоты навешаны помпончики, кисти, висюльки, колокольчики и прочие финтифлюшки.

Представьте себе всю эту мешанину самого махрового дурновкусия и пошлейшего китча и вы получите только приблизительное представление об афганских бурубухайках. Но вам никогда в жизни не удастся постичь секрет почему они едут? Маленький механизм на четырех колесах, придавленный сверху непомерно огромным кузовом из-под которого не рассмотреть водителя, очень часто не имеет не только капота, но и мотора: сначала идет радиатор с медной пробкой, дальше ничего нет, потом — сразу руль и над всем этим нависает кузов, в котором колготятся человек двадцать пассажиров. Как весь этот караван-сарай на колесах способен передвигаться без гужевой тяги — уму непостижимо!

К заднему бэтээру пристроился в хвост грузовик-«Мерседес», не решаясь обогнать. Вместо кузова на нем стояло нечто размером с железнодорожный вагон и «это» тоже все было размалевано и обвешано цацками и побрякушками. Было видно, что водитель «Мерседеса» страдает за рулем, желая побыстрее добраться до места, но боится надавить на газ — это было чревато последствиями. Так он и продолжал ехать за нами, в качестве эскорта.

Показалась развилка: от прямой дороги на Мазари-Шариф под прямым углом вправо уходила дорога на Хайратон и Термез. Счастливчики те, кто в свой срок уезжает по этой дороге!.. Дорога на Хайратон начиналась от вагончиков «комендачей». У них тут тоже была оборудована позиция — Фреза. На перекрестке стоял солдат с автоматом, в каске, бронежилете и белых крагах ВАИ. Рядом с солдатом стояли две обезьяны царандоя в серых шерстяных комбинезонах и в цилиндрических фесках того фасона, который в СССР дозволяется носить только заключенным. За их спины были закинуты акаэмы с железными рожками. Все это со стороны должно было выглядеть так, что советский воин несет службу по охране перекрестка совместно с афганскими товарищами. Или даже так: советский воин из Ограниченного контингента только помогает своим афганским братьям по оружию нести службу, а сам вроде как и не при чем.

То, что «братья-мусульмане» побросают свои автоматы при первом же выстреле и бросятся наутек, можно было не сомневаться: достаточно только посмотреть на их бравый вид, чтобы понять — такие воевать не будут.

Вскоре за Фрезой через дорогу раскинулась большая деревянная арка, выкрашенная зеленой облупившейся краской. И тоже — мода, что ли у них такая? — вверху арки был герб Афганистана, а вправо и влево от него шли надписи на арабском тоже перевитые цветами и висюльками.

Мы въезжали в Мазари-Шариф.

Главная улица, как главная улица любого афганского города или кишлака, была составлена из дуканов, тесно поставленных друг к другу. Бедные и убогие на окраине они становились все богаче и солиднее по мере продвижения к центру. Через полкилометра на смену глиняным сарайчикам пришли широкие и богатые дуканы с размалеванными вывесками. Можно, конечно было посчитать их за знаменитый восточный колорит, но на мой взгляд человека, совсем недавно оторванного от цивилизации, все эти дуканы, даже самые богатые и все, чем в них торговали — это убогость, выставленная на продажу. Возле одного из них, пластами друг на друге были наложены бордовые ковры. Тут же, рядом, на вынесенной на улицу скамейке, которую хозяин использовал вместо прилавка, была разложена всякая мелочь, совершенно ненужная в обиходе, но которую мешками покупали на дембель: ручки с часами, наручные часы с несколькими мелодиями, ногтегрызки на длинных цепочках, открытки с индийскими красавицами. В самом дукане штабелями были разложены банки Si-Si и блоки сигарет: импортные «Марльборо» и «Море» перемежались с нашим «Ростовом». Возле соков и сигарет лежала уже совершенная рухлядь, место корой было в утильсырье.

Выехав на небольшую площадь пара остановилась. С заднего бэтээра прибежал Полтава и не поднимаясь на броню спросил:

— Товарищ капитан, а мы мечеть сегодня посмотрим?

— Там видно будет, — неопределенно пообещал Скубиев.

— Ну, товарищ капитан…

— Отвяжись, Полтава! Вон, смотри лучше, чтобы у тебя фару не открутили.

В самом деле: оба бэтээра окружили человек двадцать чумазых смуглых ребятишек, от полутораметровых до совсем маленьких. Все они протягивали свои ручонки к пацанам, сидящим на броне и наперебой галдели на непонятном языке, из которого я понял только два слова: — Командор, командор! — и — Бакшиш, бакшиш!

Включив логику я составил первую фразу на местном тарабарском языке:

— Командор, дай бакшиш.

Двое самых расторопных действительно пристроились с отверткой к задней фаре.

— Гена, у вас фару тырят, — предупредил я Авакиви.

Гена посмотрел в сторону кормы. Воришки поняли, что их разоблачили, но откручивать фару не перестали, а только шустрее заработали отверткой. Гена в шутку навел на них автомат и тут бачата выдали фразу, от которой я чуть не свалился под колеса бэтээра. Испуганно отскочив от кормы и вытаращив глаза на Генин автомат они закричали:

— Командор! Козел! Не стреляй!

Вообще я начинал замечать, что многие местные, особенно дети, вполне нормально разговаривают по-русски, но почему-то наиболее охотно из всего Великого и Могучего перенимают Русский Мат. Непотребные слова нисколько не смущают аборигенов и они вставляют их в беседу по делу и без дела. Это была не самая сильная фраза. Несколько месяцев спустя на короткой остановке в Пули-Хумри пацаненок лет шести выдал в мой адрес такое, что я полез за блокнотом, чтобы не забыть порядок слов и падежей.

Оказалось, что мы стоим возле советского консульства, где ждали приезд кого-то из начальства, и Скубиев пошел к дипломатам уточнять приказ. Оставив свой бэтээр для охраны и обороны водителю и старлею, Гена с Полтавой перепрыгнули на передний. Горланящая толпа бачат переместилась вслед за ними и окружила теперь нашу машину. Калиниченко, наверное, стало скучно оставаться тет-а-тет с водителем, он приказал подогнать свой бэтээр к нашему и шагнул к нам на броню.

— Ну, что? — с наигранной бодростью спросил нас вчерашний комсомольский активист.

Хорошенький вопрос. Умный. Офицер задал.

А что — «что»?! Это мы его должны спрашивать: «что»? Даже и спрашивать незачем: сейчас вернется Скубиев и скажет: «что» и «как».

В руках у бачат появились пачки с импортными сигаретами, которые они протягивали нам.

— Купить, что ли? — советуясь, Полтава посмотрел на Гену.

— Да на фиг они нужны: деньги на них еще тратить. Лучше вон те купи.

Кроме сигарет в пачках бачата протягивали нам сигареты россыпью, по одной-две штуки. Одного взгляда, брошенного мельком хватало, чтобы понять что это были за сигареты. Их очень хорошо умели набивать в полку после ужина. Калиниченко никогда еще не видел косяки и, скорее всего даже не догадывался, что вместо того, чтобы вечером готовиться к политзанятиям, солдаты потребляют наркотики. Полтава купил две «сигаретки» прямо у него на глазах и одну мы тут же и раскурили. Водилы совсем отказались — им еще машины в полк вести. Я, уже зная возможные последствия, сделал только две затяжки. Остальное Полтава с Геной убили на двоих и прах развеяли по ветру. Вторую «сигарету» Полтава предложил Калиниченко:

— Угощайтесь, товарищ старший лейтенант.

— Спасибо, — начал отказываться старлей, — у меня свои.

— Эти — лучше, — мягко уговаривал Полтава.

Калиниченко взял предложенную сигарету, закурил, затянулся и выпустил дым. Он повертел косяк в руках, недоуменно осмотрел его и снова затянулся.

— Что-то вкус у них какой-то странный, — закашлялся он едким дымом.

— Индийские, товарищ старший лейтенант, — пояснил Гена, — они все немного кислые.

Мы втроем внимательно смотрели на Калиниченко, ожидая наступление результата. Даже водитель вылез из люка, чтобы не пропустить кино. Калиниченко затянулся еще раз и его стало «накрывать».

— Хи-хи, — вырвалось у него.

Мы стали смотреть по сторонам, что бы не показывать своих улыбок.

— Хи-хи, — снова вырвалось у старлея.

Мы усилили наблюдение, чтобы не заржать: старлея «накрыло»!

— Хи-хи-хи-хи-хи! — Калиниченко успел сделать еще две затяжки и его несло неудержимо.

Полтава соскочил на землю и «сломался» под бэтээром, держась руками за живот.

— Хи-хи-хи-хи! — не унимался наверху старший лейтенант.

Тут уже не выдержал и я: мы с Геной попадали на землю, зажимая себе рты руками, чтобы сдержать в себе заряд смеха и не заржать в полный голос. Водитель залез обратно в люк и исходился там тихой истерикой, корчась на передних сиденьях.

— Хи-хи-хи-хи! — продолжал веселиться на башне старший лейтенант и показывал на бачат, — какие они прикольные.

Гена с Полтавой плакали и колотили ладонями по броне.

— Какие у вас звездочки на шапках, — тыкал в нас пальцами Калиниченко, подыскивая нужное определение, — прикольные.

Мы рыдали от смеха, слушая как глупо хихикает обкурившийся шакал, с башни глядя на нас и на бачат соловьиными глазами. Вдобавок, мы тоже курнули и нас «торкнуло» на смех.

— Хи-хи-хи, — тоненько, по-идиотски хихикал Калиниченко, тыча в нас пальцем.

— Аха-ха-ха-ха, — подхватывали мы, любуясь самим старлеем, его тупым видом и тем идиотским положением, в которое его поставили деды, предложив косяк вместо нормальной сигареты.

Водитель, отсмеявшись внутри бэтээра, решил пожалеть Калиниченко: если бы Скубиев увидел его в таком виде, то по башке «комсомолец» получил бы — точно.

— Товарищ старший лейтенант, идите на свой бэтээр, — попросил он, — не положено тут. Вернется начштаба — ругаться будет.

Второй водитель решил помочь убрать глупого старлея от греха подальше:

— Товарищ старший лейтенант, — он потрясал шлемофоном, — вас на связь вызывают.

— На связь? — встрепенулся старлей, — Иду!

Осторожно переставляя ноги и стараясь не свалиться в открытые люки, он стал пробираться на свой бэтээр. Неуверенно цепляясь за поручни, он добрался до командирского люка, но уже забыл зачем его позвали: чарс попался убойный.

Потеряв интерес к старлею я уселся на командирское место и травил во всю про свою счастливую жизнь. Полтава и Гена устроились под башней и вместе с водителем внимательно и сопереживая слушали мой вдохновенный рассказ, то и дело пихая меня под локоть:

— А дальше?!

— Ну, а дальше-то что?!

Толкать и подбадривать меня не было никакой необходимости, так как у меня с двух затяжек развязался язык и во мне проснулся рассказчик. Две затяжки смешной сигаретой «Полтавской», а главным образом три пары свободных ушей и зачарованных глаз, воодушевляли меня необыкновенно:

— Ну, короче, заходим, мы с ней…

— Куда? — пытливо уточняли сзади.

Я, как уважающий себя рассказчик ответил не вдруг, а сперва затянулся нормальной сигаретой и выпустил дым через открытый люк:

— Ну, говорю же, — возмущенно пояснил я благодарным слушателям, — пока там народ в зале танцует, «медляки» там разные, мы с ней в спальню.

— А в спальне темно?

— Не. Не темно. Там свет горел, — успокоил я дедов, и почувствовав их напряжение, уточнил, — но она его сама потушила.

— А дальше? — волновались за моей спиной.

Я снова затянулся, нагнетая страсти, но меня толкнули в спину, чтоб не спал, а рассказывал.

— Короче, садимся мы с ней на диван…

— В темноте? — волновался Гена.

— Ну конечно, — успокоил я, — свет-то она уже выключила.

— А дальше?

— Короче, я ее обнимаю, трогаю за все места.

— А она? — волновались деды.

— Да и она тоже тащится, стонет уже.

— А ты?

— А чего — я? Я ее укладываю, сам рядом ложусь, начинаю блузку на ней расстегивать.

— А она?!

— Она на мне — рубашку, — я хотел вальяжно затянуться, но получил толчок в спину.

— А дальше что-о-о?!

— Дальше я ее целую…

— Куда?!

— В губы, в шейку.

— А она?

— Она тащится, ширинку на мне расстёгивает.

— А ты?!

— Я с нее блузку снял, юбку расстегнул, начинаю стаскивать чулки.

— А она?

— Она тащится, но чулки стаскивать не дает. Лежит без блузки, без юбки, без лифта, в одних чулках — стонет и тащится. Но чулки с себя стянуть не дает.

— А ты?

— А что я? — мне все-таки удалось сделать затяжку, — куда она с подводной лодки денется?

Я поднял руки и показал свои грязные растопыренные пальцы:

— Из этих лап еще никто не вырывался!

— А она?

— Она все-таки сняла чулки и трусы…

— А ты?! — снова перебили меня.

— Я, короче на нее ногу закидываю…

— Ну, ну! — волновались сзади.

— Короче залезаю на нее, раздвигаю ей ноги…

— А она? А она-то что?! — нервно дышали страдальцы.

— Не дает!

— Как не дает?!

— Так. Говорит: «мне нельзя».

— Почему?

— А так. Ты, говорит, меня разлюбишь, если я тебе дам.

— А ты?

— А чего я? Я, короче, ей опять ноги раздвигаю и…

— Влупил?! — снова перебили меня разволновавшиеся деды.

Я на секунду улетел мыслями из нутра бэтээра, из Мазарей, из Афганистана и вспомнил один мучительный сон, который я видел в учебке.

В этом сне я домогался до некрасивой, но опытной соседки из нашего дома. Соседка был лет на двенадцать старше меня, и уже полностью раздетая поддразнивала мое желание, убирая вожделенное лоно всякий раз когда я готов был протаранить его своей плотью. И только под самое утро она сдалась, развела свои ляжки, капитулируя и готовясь принять победителя… А в самый момент проникновения вдруг отодвинулась подо мной, как-то странно на меня посмотрела и совершенно спокойно сказала: «Рота, подъем». Не успел я подумать при чем тут моя рота и причем тут подъем, как был разбужен криком дневального. Действительно: был подъем в военном городке. Через несколько секунд вся учебная рота побежала строиться на зарядку… Один я, не понимая где и с кем нахожусь, остался лежать под одеялом в обтруханных трусах.

— Влупил?! — торопили развязку деды.

— Кому? — не понял я, отвлеченный своими мыслями.

— Ну, ты ей раздвигаешь ноги, — подсказали мне сюжет, — раздвигаешь ноги, направляешь, и???

— И — проснулся! — закончил я на самом интересном месте.

Деды пару раз хлопнули ресницами, а поняв, что их ожидания остались обманутыми хлопнули меня по загривку:

— Урод!

— Обло-о-о-омщик!

— А ну, Сэмэн, — спросил возвратившийся из консульства Скубиев, залезая в командирский люк и не глядя ставя ботинок мне прямо на голову, — кого ты там в Союзе имал?

— Не беспокойтесь, товарищ капитан, — я переставил капитанский ботинок со своей головы на оббитую железом спинку сиденья, — ваших баб я не имал.

Ботинок снова пошел вверх: капитан передумал садиться внутрь и устроился на броне, опершись спиной о башню. Гена с Полтавой сделали страшные глаза и не издавая звуков завертели пальцами у висков, показывая мне какой я дурак, раз так нагрубил начштаба.

— В Союзе, — изрек Скубиев через минуту, — все бабы общие! Едем домой!

— А мечеть?

— А мечеть? — спросили из-под башни Полтава с Геной.

— Мечеть?! — возмутился Скубиев, — Охренеть, а не мечеть! У вас во взводе духи разболтались: офицерам что захотят, то и ляпнут. А этим — мечеть подавай. Домой!

Для пущей убедительности Скубиев свесил левую ногу в люк и пихнул ей водителя в плечо:

— Домой.

А я-то еще думал: почему у всех водителей командирских машин всегда грязное правое плечо?

Полтава и Гена смотрели на меня как на обреченного, пока мы ставили автоматы в оружейке. А когда вышли Полтава, копируя комбата, посмотрел сквозь меня вдаль и будто не ко мне обращаясь произнес:

— Да, мордвин — лихо ты служишь. Так ты до дембеля не доживешь: то комбата на хрен пошлешь, то начальника штаба. Считай, что «друга» ты себе приобрел на всю оставшуюся жизнь. Скубиев — мужик хороший, но злопамятный.

— Ну и что?

— А то, что вы с ним — с одного призыва. Ему летом восемьдесят седьмого заменяться, а тебе — весной. И не знаю теперь: уволишься ты весной или нет? Исправляйся, а то до августа останешься, хоть и сержант.

(обратно)

23. Сто дней до приказа

16 декабря в Советской Армии и Военно-Морском Флоте — Красный день, хотя и не отмечен таким цветом в календаре. Этот день начинает отсчет стодневки — ста дней, оставшихся до Приказа Министра Обороны об увольнении в запас дембелей и о призыве на военную службу нового поколения рекрутов. В этот день деды начинают считать дни до своего дембеля, а духи помогают им в этом, чтоб те не ненароком не сбились. Одновременно духи считают дни до своего черпачества, когда двенадцать ударов кухонным половником по мясистой части организма, подобно двенадцати ударам в старой сказке, превратят бесправного духа в гордого черпака.

В этот день — деды празднуют, а в эту ночь — офицеры не спят. В эту ночь офицеры обходят вверенные им подразделения и следят, чтобы не было случаев неуставных взаимоотношений и нарушения распорядка дня. В первых рядах проверяющих рыскают замполиты. Как попы с языческой ересью борются они с солдатскими традициями, наивно полагая, что в году только три великих праздника: 23 Февраля, День Победы и 7 Ноября. Нет, замполиты — не полные валенки: если им, к примеру, из политотдела дивизии придет распоряжение провести празднование рода войск — Дня танкиста или Дня артиллерии — то они примут к исполнению и проведут все на высшем уровне и с идеологически правильной подоплекой. Но вот эти четыре дня в году — две стодневки и два Приказа — для замполитов как идол Перуна для князя Владимира. Узнав, что киевляне продолжаюттайком молиться старым богам, князь Красное Солнышко покидал идолов в широкий Днепр и загнал туда же провинившихся обывателей, заодно и окрестив их оптом. Можно только с содроганием гадать: какую пакость способны сотворить замполиты, чтобы выкорчевать неформальные традиции в солдатской среде.

Однако, и солдаты не лыком шиты и не топором подпоясаны.

Ровно в двадцать два ноль-ноль, после команды «Отбой», весь второй взвод связи, кроме суточного наряда, лежал в своих кроватях, с головой укрывшись одеялами. Зашел комбат и удовлетворенно отметил, что пустых кроватей во взводе только две: дежурного и дневального бодрствующей смены. Зашедший после него замполит батальона пересчитал личный состав и умилился от такого отношения военнослужащих к Распорядку дня: положено после отбоя спать — они и спят. Самым добросовестным образом. Самым последним пришел проверять Скубиев и тоже не поверил своим глазам: в пехоте было уже шесть «залетчиков», которых поймали с брагой, а в трех взводах управления батальона, деды, как сговорившись, спят самым натуральным образом.

Досадно и удивительно!

Всю ночь стоять и караулить дедов — скучно и глупо. Шесть жертв собственной неосмотрительности были найдены и завтра их ритуально «выпорют» перед батальоном в назидание остальным. Офицеры пошли к себе в модуль. Для них завтра предстоял обычный день со своими заботами и неотложными делами: нужно поспать, чтобы на разводе быть свежими и бодрыми.

Через час после отбоя по койкам дедов пошло шевеление. Никто из них, разумеется, не спал. Просто это была уже не первая стодневка за их службу и они разумно предположили, что шакалы все равно прошерстят палатки и каптерки и отловят самых глупых и нетерпеливых. Умнее и проще переждать часок, чтобы замполиты удовлетворившись пойманными жертвами, ушли спать и тогда уже можно будет никого не боясь спокойно и с размахом отметить праздник.

Надо ли говорить, что дежурным по взводу связи в эту валтасарову ночь стоял я, а по разведвзводу — Рыжий?

— Ну, что, мужики? — подал из своего угла голос Гена.

Каховский с Полтавой откинули одеяла и стали одеваться. Сбор был назначен в соседней палатке хозвзвода, куда должны были подтянуться и разведчики. Я с некоторой тревогой наблюдал за тем, как деды собирались и уходили, сердцем предчувствуя нехорошее.

Ну не может все пройти так, чтобы человек двадцать дедов гуляли и ничего бы не произошло!

Я вышел из палатки и прошел по батальону. В палатках было так тихо, что будто бы и не стодневка сегодня, а обычный будний день. В штабе полка горело окно дежурного и было видно часового возле пирамиды со знаменем части. Я пошел докладывать, что происшествий не случилось. Меня догнал Рыжий:

— У тебя тихо? — спросил он, имея ввиду дедов.

— Тихо. Мои в хозвзвод свалили.

— И мои туда же свинтили.

— Может, по чайку после доклада?

— Нет, — отказался Вовка, — мало ли чего им взбредет в голову? Вдруг кто-нибудь зачем-нибудь в палатку вернется — а меня нет.

— Ну, это — да, — согласился я, — пьяный дед страшней фашиста.

Часовой возле знамени спал. Как конь — стоя. Примкнутый к автомату штык-нож он вогнал в фанерную стенку и, держась за ремень автомата, спал. Штык-нож, вогнанный в стенку, не давал ему упасть. Видно не он один был такой умный, потому что стенка над его головой была истыкана штык-ножами предшественников, спавших тут, на посту номер один, прежде него. Дежурным стоял замполит четвертой роты: той самой, в которой после отбоя обнаружили дедов с бражкой. На утро этот замполит получит по ушам сначала от замполита батальона, а потом от замполита полка за слабую воспитательную работу среди подчиненных, поэтому сейчас, в его дежурство, старшему лейтенанту требовались «залеты» в других подразделениях, чтобы его четвертая рота не очень выделялась на общем фоне ночного пьянства.

— Товарищ старший лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. По штату — восемнадцать человек. Трое в наряде, один в командировке. Остальные четырнадцать отдыхают. Больных, раненых и арестованных нет, — доложил я дежурному.

— Неужели не случилось? — не поверил мне замполит.

«Что ж ты какой недоверчивый?», — подосадовал я про себя, но, отводя подозрения, ответил обиженным тоном:

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. Комбат лично проверял, замполит и начальник штаба. Все спят. Можете проверить.

— Ладно, я к вам позже зайду. Свободен. Следующий.

Я не стал ждать Рыжего и вернулся к себе в палатку. Все спали, только из соседней палатки доносился шум веселья, которое от кружки к кружке становилось все громче.

«Когда же мы будем праздновать свою стодневку?», — с тоской и завистью дедам подумал я.

Время приближалось в полуночи. Я разбудил Кулика:

— Женек, твоя очередь под грибком «фишку рубить».

Я вышел вместе с ним и мы закурили под грибком, беседуя «за жизнь».

«Как-то все тихо проходит. Спокойно», — назойливо вертелось у меня в голове, — «Ну не может такого быть, чтобы чего-нибудь не произошло!».

И оно произошло!

Около двух часов ночи развеселившиеся деды с пьяным шумом ввалились в палатку. Спать они явно не собирались. Я забеспокоился, как бы не понесла их нелегкая на переднюю линейку, где их мог обнаружить дежурный…

— Мужики, я есть хочу, — признался Полтава.

— А за столом тебе что — не жралось? — спросил его Каховский.

— Не, мужики, — поддержал Полтаву Гена, — точно: давайте пожрем!

У меня в столе лежали две банки каши, которые я прихватил себе и дневальным на ночь. Я проткнул их ножом, чтоб не взорвались, и поставил разогреваться на печку.

— Чой-то ты поставил? — Гена презрительно посмотрел на банки.

— Кашу, — я повернул банки рисунком к Гене, — каша гречневая с мясом.

— Во дурак! У нас — праздник! А он нам кашу сует. Хочу тушенки. И не говяжьей, а свиной, — раскапризничался поддатый дедушка похожий на поросенка.

— Сань, дай ключи, я сбегаю, — попросил я Полтаву.

— В каптерке нет тушенки. Ни свиной, ни говяжьей. Никакой. Мы последнее сегодня на стол поставили.

— Ты понял: нету! — Гена поднялся и подошел ко мне.

— И что делать?

— Как что?! — возмущенно удивился пьяный Гена моей беспомощной недогадливости, — рожай!

— Ладно, Ген, — Каховский откинул одеяло на своей кровати и начал раздеваться, — отстань от пацана. За столом надо было жрать как следует. Давай спать.

— Нет, а почему?! — драконом взвился Гена, — почему, когда мы были духами, мы рожали, а эти — не могут? Они совсем оборзели! Они совсем летать не хотят. Хочешь с ними по-хорошему, а они не понимают! Пусть пойдет и родит. Хочу свиной тушенки с мягким хлебом. Время пошло.

Я перевел взгляд на Полтаву, думая, что он встанет на мою сторону, но Полтава сказал:

— Принеси пару банок свинины и хлеба.

Ага! Нормальный вопрос!

«Ё-Т-М! Где я им достану тушенки в два часа ночи?! Наряд из столовой уже больше часа назад свинтил. В столовой нет никого уже: одни мыши. Ну, хотя бы с вечера, что ли, просили приготовить эту долбанную тушенку! Можно было бы порыскать по батальону, у Барабаша спросить…».

— Иди, рожай, — напутствовал меня Гена.

Я вышел под ночное небо, посмотрел на звезды, на луну, различил печальное лицо ночного светила и понял, что наверное Господь Бог тоже посылал среди ночи Луну за тушенкой. Поэтому девочка-Луна такая грустная — не смогла «родить». Я, было, сунулся в хозвзвод, но однопризывники уже убирали остатки ночной пирушки и у них ничего не было: деды смели все начисто.

— Утром придет Мусин, мы у него попросим, — пытались утешить меня.

Хрена ли мне Мусин и хрена ли мне «утром»?! Утром я и сам у него могу попросить. Мне сейчас надо. Я пошел в разведвзвод, спросить у Рыжего: не завалялась ли у него случайно баночка-другая свиной тушенки, но Рыжий сам попался мне на полдороге. Он налетел на меня из темноты между палаток четвертой роты.

— У тебя сгухи нет? — спросил он меня без реверансов.

— Тебя среди ночи на сладкое потянуло? — невесело пошутил я.

— Да нет, — суетясь и размахивая руками начал пояснять он, — деды, понимаешь, приперлись из хозвзвода и их на сгущенку поперло. Вынь и положь им, а у нас в каптерке — пустота. Одна каша и хлебцы.

— Такая же фигня, — кивнул я, — деды все подмели.

— Что делать будем? — Рыжий посмотрел на меня так, будто я знал, что делать.

Я топтался на месте как конь не седланный, понимая, что без тушенки мне лучше в палатку не возвращаться, а Рыжему лучше добровольно принести сгуху своим дедам, чтобы не выхватить от них.

— Ладно, — Рыжий рубанул рукой воздух, — буди своих, я — своих. Вместе рожать будем.

Я вернулся в палатку с трепетной надеждой в душе, что дедушки, попив бражки и курнув чарса, уже видят сны про дом родной, но я слишком хорошо о них думал. Деды не спали, а, включив верхний свет коротали время за нардами и травили байки в ожидании тушенки.

— Принес? — спросили меня все трое.

— Несу, — буркнул я и стал будить Нурика, — Нурик, вставай, тебе на фишку пора.

Мысленно попросив прощения у бедного парня, которому я сейчас поломаю сладкий сон, я растолкал и Тихона.

— А? Что? Мое время? — не понял он спросонья.

— Нет. Вставай. Дело есть.

Не задавая лишних вопросов, Тихон оделся и еще сонный и недовольный вышел следом за мной из палатки. Женек передал Нурику каску, бронежилет и автомат и вместе со мной и Тихоном пошел на соединение с разведкой.

Духсостав двух взводов собрался в темноте возле палаток четвертой роты на военный совет. Рыжий привел с собой троих духов разведвзвода, таким образом нас стало семеро. Время шло, деды могли и закипеть не дождавшись мясного и сладкого, поэтому, совещание было кратким. Решено было разделить наличные силы: двое идут на хлебозавод за хлебом, пятеро добывают тушенку и сгуху. Если на хлебозаводе двое не находят понимания у узбеков-пекарей, то пятеро приходят на подкрепление и разносят там все в пух и перья. Пекарей было человек девять, следовательно силы были равны, а на нашей стороне было моральное преимущество нападающей стороны. После того, как двое раздобудут хлеб, они должны присоединиться к основной группе и помочь донести добытые трофеи.

План был хорош. Неясно было одно: где среди ночи обнаружить искомые продукты питания?

— А давайте, склад бомбанем? — предложил Женек.

— Это как? — недоверчиво спросил я.

— А так: взломаем замок и возьмем все, что нам нужно.

— Ага, «взломаем», — передразнил Рыжий, — там часовой стоит.

— А мы ему кулак покажем, он и не пикнет. Не станет же он по своим стрелять?

— Стрелять он не станет, — рассудительно возразил Рыжий, — но разводящий сразу увидит, что замок и пломба сорваны и сообщит начкару. Даже если и разводящий промолчит, то утром придет начсклада, увидит сломанный замок и сорванную пломбу и тогда звиздец и разводящему и всем трем часовым третьего поста. Все четверо усядутся на губу. А может и под трибунал пойдут.

— И что теперь делать? — растерялся я.

— Мы его по-другому взломаем, — подал голос Тихон.

— Как?! — спросило его сразу шесть голосов.

Тихон минуты две под нашими выжидательными взглядами покумекал что-то, а потом выдал план:

— Поднимем крышу домкратом, двое пролезут в дыру и все там найдут. А мы сверху принимать будем.

— Голова-а-а! — все уважительно похлопали Тихона по плечам и спине.

— Ну, тогда я — в парк, за домкратом, а вы идите с часовым договаривайтесь.

Духсостав рассосался по полку: двое разведчиков отправились на хлебозавод, Тихон побежал в парк за домкратом, а я, Женек, Рыжий и еще один разведчик пошли уговаривать часового отойти в сторонку и не мешать нам воровать продукты.

На третьем посту, охраняя вещевой и продовольственный склады, стоял черпак из пятой роты. Мы окружили его и объяснили ситуацию. К счастью, часовой сам бывал в подобной ситуации: еще совсем недавно, в бытность духом, ему самому приходилось «рожать» среди ночи. Он все быстренько понял и, оговорив свою долю от уворованного, предупредил:

— Через час я меняюсь. Укладывайтесь в это время.

Час! Да нам и полчаса хватит! Вот только где Тихон?

Минут через семь подоспел и он, переводя дыхание от бега. Он стал осматривать крышу продсклада, решая в каком месте пристроить домкрат.

Склад представлял собой огромную землянку: позади столовой была вырыта огромная, размером со спортзал, яма, через которую были положены металлические трубы. Из таких же точно труб вдоль трассы шли две «нитки» с соляркой и бензином и достать их не было проблемой — соседи-комендачи отгрузят их сколько надо. На трубы была положена сетка-рабица, сверху которой были положены длинные полосы черного полиэтилена. Поверх полиэтилена был насыпан слой земли такой толщины, чтобы он мог защитить хранимые продукты от дождя, если он когда-нибудь тут бывает, и от осколков, если бы придурки-душманы в приступе непреодолимого идиотизма рискнули обстрелять расположение полка.

Тихон с видом знатока, будто он «подламывал» этот склад уже раз десятый, облюбовал трубу, похлопал по ней ладонью, прислушался к звуку, который она издала и стал заводить под нее домкрат.

— Погоди, — остановил Тихона Женек, — подложи.

Он протянул кусок доски из-под снарядного ящика и Тихон приспособил его в качестве опоры. Все стояли и смотрели открыв рот, как Тихон качает домкрат и труба медленно ползет вверх, открывая черный зев дыры. Когда домкрат был поднят до упора, образовалась дыра, достаточная для того, чтобы в нее можно было протиснуть ящик.

— Ну, кто полезет?

Вызвались Женек и Рыжий. Опасаясь задеть опору и обрушить крышу себе на хребет они по-змеиному на брюхе вползли в дыру. Пока Тихон возился с домкратом, я, смекнув, что на ощупь воровать будет несподручно, сгонял в каптерку и приволок лампу — обыкновенную «Летучую мышь», которая к счастью, оказалась заправленной. Я сунул эту лампу Аладдина в лаз. Оттуда послышалась возня, шорох, какие-то стуки и приглушенный мат — пацаны искали нужные продукты.

— Эй! Вы там получше ищите, — прогудел Тихон, просунув голову в дыру, — а то еще вместо тушенки толстолобика вытолкаете. Куда нам потом с ним?

Через несколько минут из дыры послышалось:

— Принимайте.

Я подскочил и вытащил тяжелый картонный ящик в котором гремели жестяные банки с консервами.

— Отойдите, не видно же ни хрена, — попросил я пацанов.

Те расступились и при неверном свете далекого фонаря мы попытались разобрать маркировку.

— Сгуха, — определил Тихон.

— Точно: сгуха, — подтвердил разведчик.

— Сгуха, мужики, — прошептал я в дыру, — давайте еще один ящик из этого же штабеля.

В дыре показался второй ящик, который подхватил разведчик.

— Ищите теперь свинину.

Снова послышались стуки об углы штабелей и тихий мат. Минут через десять в дыре показался третий картонный ящик. Тихон вытащил его и стал поворачивать так, чтобы на него падало побольше света от фонаря. Свет еле добивал до склада, но все равно можно было разглядеть наклейку поперек крышки. Это была вкуснейшая вещь на свете: каунасовская свиная тушенка! Пряная, с лаврушкой и шариками черного перца внутри, необычайно вкусная и калорийная.

— Давай еще пару ящиков, — попросил в дырку Тихон.

Двое разведчиков вернулись с хлебозавода. В подолах хэбэшек они держали по две буханки хлеба:

— Горячий, — похвастались они.

Через минуту из дырки были вытянуты еще два ящика тушенки.

— Выбирайтесь теперь сами, — разведчик сунул в дырку руку, чтобы помочь пацанам выбраться, — у часового скоро смена заканчивается.

Женек и Рыжий кряхтя выбрались наружу и стали отряхивать животы и коленки от пыли. Тихон отвернул вентиль на домкрате и труба стало медленно осаживаться на прежнее место.

— Разведка заметает следы, — распорядился я, сбор через пятнадцать минут возле каптерки разведвзвода.

Двое разведчиков остались заметать следы на земле и присыпать песок на крышу, чтобы скрыть следы проникновения на охраняемый объект. Часовой получил банку сгухи, две банки тушенки и остался доволен сделкой. Я взял из добычи буханку еще горячего хлеба и три банки тушенки — пусть деды подавятся в свой праздник от нашей, духовской щедрости. Сгущенку я брать не стал: меня никто за ней не посылал. Она нам самим пригодится.

Полтава с Каховским уже спали. Гена не спал только оттого, что ему хотелось дождаться меня с пустыми руками. Он даже не особо обрадовался, когда я поставил банки и вкусно пахнущий хлеб на стол. Он лениво вскрыл банку, вяло хапанул пару ложек тушенки, прикрыл язычок крышки и лег спать.

И вот ради этого, ради того, чтобы девятнадцатилетний поросенок без аппетита поковырял ложкой в мясе и отвалился в люлю, семь человек не спят уже второй час?!

Нет, ну не уроды ли эти деды?!

Я поспешил к каптерке разведчиков. Рыжий вернулся с теми же мыслями, что были у меня: разведвзвод спал. Спали деды, Спали два дембеля, оставленные до февраля, спали черпаки. Не спали только пять духов разведвзвода и четыре духа взвода связи. У наших ног стояли три ящика с тушенкой и два ящик сгухи — минус пять банок, которые мы с Рыжим принесли в жертву дедам и из-за которых и затевалась вся эта героическая эпопея. На ящиках лежали две буханки мягкого, только что испеченного хлеба. Всем хотелось спать и поэтому все как-то без эмоций смотрели на ночную добычу.

— Давайте, хоть пожрем, — предложил Тихон.

Рыжий отомкнул каптерку и вынес цинкорез и четыре ложки. Идти в палатку еще за тремя ложками не хотелось. Передавая ложки друг другу, макая их то в сгущенку, то в мясо, заедая все это белым хлебом и запивая чаем прямо из фляжек мы прикончили несколько банок. Все равно их оставалось очень много — мы не съели даже десятой доли того, что украли.

— Надо бы заныкать, — подал дельную мысль Женек.

Какой он умный! Стоят тут шесть дураков и не знают что с банками делать?

— Нет, дедам отдадим, — угрюмо пошутил Рыжий.

— А куда? — начал я рассуждать, — в каптерках найдут, в палатках — тоже. Может, отнесем в хозвзвод, а утром разберемся?

— Понесли в парк, — решил Тихон.

И в самом деле: Тихон служил не в разведке и даже не в связи, а в БМП. Его эмтээлбэшка так и называлась — «таблетка»: на ней были намалеваны красные кресты. Ни разведчики, ни связисты шмонать ее не станут просто потому, что им в его машине делать нечего. У Тихона только один дед — Каховский, который в парк не ходит, и только один командир, который тоже в парке не бывает. Может, конечно, сунуть нос зампотех батальона, но в батальоне около сотни машин, прошмонать каждую — дня не хватит, и вероятность была не велика. Я взял для Нурика остатки хлеба и банку сгущенки — тушенка уже стояла в палатке. Пусть, Нурик не принимал участия в ночном налете на продсклад, но он — с нашего призыва и, если бы не его время стоять под грибком, то он наравне со всеми принял бы участие в ограблении. Поэтому, будет правильно, если он поест перед сном.

(обратно)

24. Моральные ценности младшего сержанта

Дедовщина — дедовщиной и Гена — урод, конечно, редкий, но такие ночные прогулки крепко сплачивают пацанов одного призыва. Ни Женек, ни Тихон не обязаны были идти со мной взламывать продсклад. Они могли спокойно спать и на мою просьбу о помощи послать меня подальше: за тушенкой-то погнали не их, а меня. Но в таком бы случае, когда пришел их черед исполнять прихоти подвыпившего дедушки, я бы в свою очередь послал их. И чтобы из этого получилось? Разброд и шатание в призыве. Духсостав, лишенный права «идти в отмашку», единственное, что может противопоставить давлению двух старших призывов — это монолитную сплоченность и взаимовыручку. Такую сплоченность и такое единодушие, когда духи не считают друг за другом: кто сколько сделал и кто сильнее устал. На всех работы хватит и устали — все! Потому, что эта бодяга — служба в армии — не смена в пионерском лагере, а ежедневные труды и хлопоты из месяца в месяц. У нас уже восемь месяцев духовенства за плечами и через сто дней — баста! Мы станем черпаками и вот тогда, духи, пришедшие нам на смену за все получат сполна…

Да просто потому, что не они ходили сегодня ночью вместе с нами бомбить склад. Не они среди ночи совещались вместе с нами на военном совете возле четвертой роты. И оттого еще, что совсем недавно эти духи ходили по улицам тихих городов, в которых не стреляют и не взрывают, пили водку, тискали девчонок и нам — завидно. А если не пили и не тискали — то они сами дураки: кто им мешал? Уж мы бы на их месте не растерялись! Нас только в город запусти… Мы лишены нормальной жизни почти год и почти год мы живем в каком-то заколдованном царстве под названием Советская Армия, в котором не работают законы обычной жизни и где надо знать множество тайных магических заклинаний, чтобы тебя не съел дракон-проверяющий или людоед-замполит. И не просто — в заколдованном царстве, а в самом глухом и страшном его углу — Ограниченном контингенте советских войск в Афганистане.

У нас есть преимущество, которого нет у наших будущих духов: месяцы духовенства, месяцы ежедневной тяжелой работы, разделенной на всех, сцементировали нас в единый прочный монолит. Ни у кого из нас нет своей головы — мы думаем и исполняем всем призывом и отвечаем за другого, как за себя самого. Если Нурик идет за углем, то с другой стороны ящик без всякой просьбы хватает ближайший к нему дух. Если я иду на заготовку, то никого не прошу, но возле столовой меня будет ждать мой однопризывник. И порядок по утрам мы наводим вместе, и спальное белье всего взвода носим стирать на прачку — тоже вместе. И нет тут ни Сёмина, ни Куликова, ни Назарбаева, а есть — один призыв.

Который через девяносто девять дней надует грудь и щеки и пойдет дальше по жизни гордо и смело.

А всего через два месяца придет новый призыв, тот самый, который только-только принял присягу и который сейчас бегает по полигонам Ашхабада, Иолотани, Теджена и Маров. Придут «наши» духи, на которых мы выместим обиды за все наши недосыпы, за лучшие куски в столовой, которые мы отдавали старшему призыву. За парк, за каптерку, за палатку, за уголь, за солярку. За обворованный нами продсклад. За сигареты, которые мы подносим дедам по первому требованию. За непроходящие цыпки у нас на руках. За то, что нам самим осталось служить еще больше года.

О, эти духи нам за все ответят!

Пусть мы пока не знаем их, а они никогда не видели нас, но они уже виноваты перед нами и они уже за все нам должны!

Результатом наших ночных хлопот стали пять ящиков консервов. Даже если разделить их на два взвода, то и тогда на каждого выходит прилично. Только зачем их делить? До Приказа еще девяносто девять дней и мало ли что среди ночи может придти в голову дедам? Какая еще причуда их посетит? А так — у нас есть и тушенка и сгущенка, аккуратно и глубоко спрятанные в «таблетке» Тихона. «Духовская затарка», из которой всегда можно достать баночку в случае острой необходимости.

Как ни странно, но меня совсем не мучила совесть за то, что в составе организованной группы я совершил хищение социалистической собственности. С детства мне внушали, что красть — нехорошо, брать чужое — недопустимо. И я, действительно, не крал и не брал.

На «гражданке». До призыва в армию.

А вот в армии…

Дембеля-весенники Туркестанского военного округа, увольняясь в запас, непременно желали прихватить панаму на память о службе, а если удастся, то и хэбэ прямого покроя. Почему? Да потому, что из шестнадцати военных округов Советского Союза, четырех флотов и четырех групп войск за рубежом только три округа в качестве формы одежды имели панамы. Все остальные войска летом надевали пилотки. А хэбэ прямого покроя, с разрезом на груди, с воротником, лежавшим на погонах, с модными брюками-бананами вообще носили только в КТуркВО и в Афганистане. Но дембелям был не положен пятый комплект одежды. Когда в апреле все остальные призывы переодевались в летнее, дембеля оставались в зимнем и старом. В мае они одевали парадки, строились возле штаба и отправлялись на вокзал: до дому, до хаты. А вожделенные панамы они добывали очень просто — снимая их с молодых.

Понятно, что если двести дембелей уволилось, увозя в своих чемоданах новенькие панамы, то ровно двести молодых остались без головных уборов. А если уволилось триста, то и молодых с непокрытыми головами осталось тоже триста. Образовавшийся дефицит восполнить нечем: старшина не разорвется на куски, чтобы на каждую незадачливую голову найти новую панаму. А в строй без панамы вставать нельзя — нарушение формы одежды! Тем более нельзя вставать в строй в одних трусах. То, что у тебя украли форму — не оправдание: «рожай» новую. «Роди» и носи.

Вот и «рожали» курсанты, воруя все, что не было приколочено. А то, что было приколочено, сначала отрывали, а потом уносили.

По летнему времени ночью окна спального помещения казармы были открыты. Двести молодых парней просто задохнулись бы в душной казарме, нагретой за день. В проходах между кроватями лежа ровными рядами на табуретах красовались хэбэшки и панамы — бери любую. Дежурный и два дневальных просто не могли уследить за сохранностью всех двухсот с лишним панам. Дневальные до глубокой ночи наводили порядок, а дежурный, стоя «на тумбочке» возле входа в казарму, лишь время от времени бросал взгляд в сторону спального помещения. В это время злоумышленники из автобата, учебной саперной роты или соседи-пехотинцы, закинув в открытое окно удочку, без шума и пыли «уводили» пару панам, а то и целое хэбэ вместе с брюками.

На утро два-три человека из второй учебной роты связи вставали в строй без панамы или ремня. Старшина Ахметзянов не допускал, чтобы святость строя попиралась отсутствием головного убора на очередной «бестолковой тыкве» и вместо панамы выдавал обворованному каску из оружейки. Мало того, что днем жара переваливала за сорок и голова в стальной каске чувствовала себя как индейка в духовке, так бедолага еще и выделялся из строя. На него смотрели и смеялись его незадачливости.

«Прохлопать» фляжку было еще хуже, чем потерять панаму. Чтобы с курсантом не случился тепловой удар или он, не дай Бог не умер от обезвоживания организма, старшина вешал ему за спину двенадцатилитровый железный термос, до половины заполненный отваром верблюжьей колючки.

Так и маршировали эти курсанты целый день до самого отбоя: кто в каске, кто с термосом за плечами. А через час после отбоя, ограбленные минувшей ночью курсанты вместе с одновзводниками отправлялись на охоту: в автобат, к саперам или к соседям-пехотинцам. В Первом городке Ашхабада пехоты стоял целый полк — три казармы. Воруй — не хочу. Навещай их по очереди и уноси с собой все необходимое.

На следующем утреннем осмотре Ахметзянов удовлетворенно подмечал, что вся рота в панамах и с ремнями и вел нас на завтрак.

Несколько раз воровали и у меня. Но мне не хотелось таскать раскаленную каску целый день и я научился воровать панамы средь бела дня — по ходу пьесы. Со временем я напрактиковался в этом деле и достиг таких высот совершенства, что воровал их уже просто так, из любви к искусству. А в тайнике под полом в учебном классе нашего пятого взвода всегда был некий запас панам, ремней и фляжек, который пополнялся по мере надобности.

Через два месяца службы в учебке в условиях тотального, невообразимого воровства предметов формы, я овладел этим высоким искусством. Если ночью тайком пробираться в окошко чужой казармы, то все время существует риск быть застигнутым и побитым. Кроме того, этот способ тайного похищения имущества имеет тот недостаток, что ты его совершаешь в то золотое время, которое Распорядок отпускает тебя для сна. Времени для сна и так никогда не хватает и курсанты задремывают даже во время занятий, а тут ты сам у себя урезаешь время. Следовательно, воровать нужно днем и, желательно, у всех на виду: чтоб легче было затеряться в толпе.

Делалось это так:

В Первом городке напротив учебного корпуса стоял «автобатовский» туалет, который пользовался самой дурной и жуткой репутацией среди курсантов. Туалет этот был закреплен за учебным автомобильным батальоном, от которого и пошло его название. Курсанты автобата должны были следить за порядком в нем и там всегда находились трое дневальных. Они следили, чтобы опорожнение происходило с максимальным попаданием в очки и решительно требовали от промахнувшихся сгрести наложенные мимо очка фекалии точно в центр мишени. Чувствуя себя в туалете полными хозяевами, они освобождали заходивших поодиночке курсантов от ремней и панам, поэтому в этот туалет старались попадать организованно, как на экскурсию, в составе взвода или отделения.

В Ашхабаде летом жарко. Обычная форма для курсанта днем — форма номер два, если, разумеется, рота не идет в столовую. Вот эту-то форму номер два, с голым торсом, я и решил взять себе в союзники. Петлицы с эмблемами оставались на хэбэшке, сложенной в классе, и определить из какой именно я учебки не представлялось возможным: в городке десять тысяч курсантов и все лысые, все в одинаковой форме. Я с голым торсом заходил в туалет, вставал к очку, делая вид, что оправляюсь и как паук ждал свою жертву. Вскоре появлялся какой-нибудь чурбан, обожравшийся перловки. Он присаживался на корточки возле соседнего очка, я дожидался, пока он закряхтит, после этого, клал свою ладонь ему на голову, двумя пальцами зажимал панаму и изо всех сил толкал его в очко. Растяпа, естественно, проваливался туда всей задницей и я не спеша уходил с чужой панамой на голове. Торопиться мне было некуда: пока потерпевший выкарабкается из очка, пока вымоет задницу от того, в чем она оказалась — много воды утечет.

Зато — панама при мне, а меня — ищи ветра в поле!

С ремнями и флягами дело было еще проще:

На спортгородке, как правило, занимался не один какой-то взвод, а взводов восемь из разных учебок. Хэбэшки взвода были уложены на скамейку, на которой оставался сидеть один курсант, зорко стерегущий форму своих товарищей. Я подходил к этому курсанту и просил прикурить. Хэбэшки с петлицами на мне, естественно, не было. Ну а кто откажет дать прикурить? Могут отказать дать закурить, но спичек — жалко ли? Прикуривая, я задавал вопрос, который при встрече всегда задают друг другу солдаты, не знакомые между собой: «откуда родом?». Дальше следовал примерно такой разговор:

— Из Липецка, — отвечал мне охранник.

— Ух ты! Ну ни фига себе! — как можно искренней радовался я, — а я ведь тоже из Липецка. Земляки, значит!

— Правда? — охранник не верил своему счастью, — а ты с самого Липецка или с области?

В Липецкой области я не знал ни одного населенного пункта, кроме Липецка, так как никогда в тех краях не был и где она находится, представлял весьма приблизительно: где-то там… западней Мордовии… точно — не за Уралом.

— С самого! — радостно кивал я.

— И я с самого! — еще радостней подхватывал мой новый «земляк», — а ты в какой школе учился?

— В третьей, — наобум говорил я, полагая, что в городе Липецке наверняка больше двух школ.

— А на какой улице жил? — продолжал меня пытать «земляк».

— На Советской.

Советская улица есть в любом советской городе. Тут мой расчет был верный. Дальше шел разговор, воспоминания про «общих знакомых», про дискотеки. Мое дело было только сочувственно кивать и поддакивать — «земеля» сам все расскажет. Увлекшись беседой, мой «земляк» не замечал, что я уже сижу рядом с ним и как бы в рассеянности кручу в руках пряжку чужого ремня, как бы невзначай опоясываюсь им и застегиваю его на себе. Чтобы отвести глаза я сообщаю, что в этой учебке жутко воруют и что все время нужно быть на чеку.

— А ты где служишь? — спрашивал облапошенный «земляк», когда я, прощаясь, подаю ему руку.

— В зенитчиках, — отвечал я, показывая на казарму саперов, — заходи вечером, чайку попьем. Мне матушка посылку прислала.

И вот на мне уже чужой ремень и фляжка, от которой через минуту я оторву бирку с фамилией прежнего владельца и моя добыча будет спрятана в недрах учебного класса пятого взвода второй роты учебного батальона связи.

Нет, нисколько меня не мучила совесть за тот ночной налет на продсклад!

Я — солдат, следовательно — себе не принадлежу. Я не могу пойди туда, куда мне хочется и тем более, не могу делать то, что мне нравится. Я ограничен во всем: в деньгах, в свободном времени, в возможности выбора себе друзей, в передвижении. Мне даже нельзя самому выбирать в чем мне ходить по полку: в трико или в махровом халате. Не спрашивая моего мнения мне и миллионам мне подобных Министерство Обороны определило: хэбэ. С утра до ночи — хэбэ. Все два года — хэбэ установленного образца: зимой с пятью пуговицами и крючком на воротнике, летом — с четырьмя пуговицами и отложным воротником. Вот скину хэбэшку, одену гражданское, встану на учет в военкомате — вот тогда я и начну отвечать за свои поступки «по всей строгости советских законов». А пока я буду прислушиваться к солдатской мудрости: «солдат должен иметь наглую морду, крепкий желудок и ни капли совести». Пока я в форме — я буду жить по армейским законам, а не по общечеловеческим. И пусть за меня отвечают мои командиры.

Они умнее.

Они дольше меня служат, они носят звезды, они привыкли командовать.

Вот пусть они и отвечают.

А мне положено отвечать только тогда, когда меня спрашивают. А спрашивать моего мнения может только проверяющий на строевом смотре, но и он ждет от меня одного единственного правильного ответа на любой поставленный вопрос: «Младший сержант Сёмин. Жалоб и заявлений не имею».

На что жаловаться? О чем заявлять? Все в порядке — служба продолжается! Сегодня мне опять заступать в наряд и меня ожидает очередная бессонная ночь.

Ну и что, что бессонная? Так даже интереснее. Полк живет не только дневной жизнью, но и ночной, и еще вопрос: в какое время суток большие дела делаются? Склад, кстати, мы тоже не средь бела дня грабанули. И деды не обязательно ночами бражку пьют в каптерках: есть дела поважнее пьянки И на офицеров на наших батальонных что-то бессонница напала.

(обратно)

25. Ночная жизнь

Часов в одиннадцать пришел Скубиев:

— Не спишь, Сэмэн?

— Не положено, товарищ капитан.

— Я слышал, ты в шахматы играть умеешь?

Игрок я, конечно, еще тот, но комбата два раза обыграл. Правда, комбат во время игры думал не о шахматах, а о своем, мужском и командирском, но результат есть результат. Не проиграл же я ему?

— Я, товарищ капитан, без интереса не играю.

— А какой твой интерес? — оживился Скубиев.

— Банка Si-Si и пачка «Принца Альберта».

— Идет. Расставляй.

Скубиев играл неплохо. Просто я был в состоянии душевного подъема, которое у людей творческих называется вдохновением. После того, как мы среди ночи «из ниоткуда» раздобыли тушенку и сгущенку, ко мне пришла уверенность, что мы с моим призывом можем вообще — всё! А кружка «Дракона», выпитая после доклада дежурному по полку, придала дополнительный импульс полету моих мыслей. Казалось, что я вижу доску и фигуры насквозь и ходов на шесть вперед просчитываю ходы соперника. На восемнадцатом ходу Скубиев получил мат.

— Мат, товарищ капитан, — радостно показал я на доску.

— Вижу. Теперь я — белыми.

— Как прикажете. На что играем?

— На «Хам».

«Хам» — китайская тушенка в конических баночках, которые открываются не сверху, а сбоку: на специальный ключ наматывается узкая полоска жести от банки и банка открывается. Дороговатая вещь. Не для солдатского меню.

Зашел и комбат.

«Вот им не спится по ночам! Мне бы разрешили, так я бы часов шестнадцать продрых без задних ног!».

— Играете? — спросил он нас.

— Да вот, Владимир Васильевич, — пояснил Скубиев, — дерет меня младший сержант и в хвост и в гриву.

Баценков глянул на доску, оценивая позицию:

— Я с победителем, — занял он очередь.

Скубиев побарахтался еще минут десять, но мои пешки упорно продвигались в ферзи. Белые пожертвовали коня, потом ладью, но третья пешка все-таки достигла первой горизонтали и перевес в силах стал колоссальным. Я с чувством превосходства посмотрел на капитана.

— А ну, дай я, — Баценков занял место напротив меня.

Мы расставили фигуры и началась сеча. Хорошо, что я не решился предложить сыграть на интерес: комбат играл заметно лучше меня. Дело было не в моих убогих мыслительных способностях, просто комбат играл в те шахматы, которых я не понимал. Я не понимал его игры, не понимал смысла его ходов, казавшихся мне глупыми и лишними. Я готовил атаку на его короля, а он, казалось, совсем не замечал этого, подвигая вперед крайние пешки. И вот, через два хода моя атака захлебнулась, еще через три хода мои фигуры оказались парализованными и нужно было думать кого приносить в жертву, а на семнадцатом ходу мой бедный король, зажатый между своими же фигурами, получил мат от коня.

— Разрешите еще партию, Владимир Васильевич? — мне очень хотелось отыграться, а еще больше хотелось понять: как такими «ненужными» ходами ему удалось совсем связать мои фигуры так, что они стали мешать друг другу?

Вернулись в палатку Полтава и Каховский.

— Вы где шляетесь после отбоя? — повернул к ним голову Скубиев.

— А вы? — вопросом на вопрос ответил Каховский.

В самом деле: Распорядок дня обязателен для всех, от рядового до командира полка. Офицеры нарушают его сейчас так же как сержанты.

— Знаешь что, Айболит, — без злобы ответил Скубиев, — если ты будешь начальству в жопу заглядывать, то очень скоро посадишь зрение. Вопросы?

— Никак нет, товарищ капитан. Разрешите посмотреть на игру?

А что на нее смотреть? Я вкатывал уже вторую партию. Я по-прежнему не мог понять смысла ходов Баценкова: ну вот зачем он шагнул крайней пешкой сразу на два поля? Не на этом фланге я готовил атаку и у него основные фигуры не тут. Чувствуя скорый и неизбежный конец, я хотел дотянуть хотя бы до двадцать третьего хода.

— Давай, Сэмэн, жми! — подбадривали меня деды.

Ага! Куда жать-то, если я сам оказался везде зажатым?! Вот уже и мой слон полетел и вражеские пешки окружают моего королька.

— Ничья, — предложил комбат, — пойдем спать, Сергей Александрович. Бойцам тоже отдыхать надо.

Баценков поднялся и они вместе с начальником штаба пошли к себе в командирский модуль, давая «бойцам отдохнуть».

Вот только бойцы отдыхать не собирались.

Неделю назад они достали «парадки» и теперь намеревались продолжить их усовершенствование, чтобы придать им неотразимый дембельский шик: то есть довести их до состояния полной неузнаваемости по сравнению с уставными образцами. В мое прошлое и позапрошлое дежурство Полтава перешивал фуражку.

«Отбить» фуражку дело одной минуты и совершенно нехитрое: поля фуражки сводишь под дно и ребром ладони несколько раз резко бьешь по тулье. Пружина внутри фуражки деформируется, выгибая саму ее седлом. Тулья приподнимается почти вертикально, поля обвисают и уставной предмет солдатского гардероба приобретает необходимое изящество.

Полтава не искал легких путей.

Первым делом он распорол фуражку и вытащил из нее козырек. Теперь у него в руках была бескозырка без ленточек. Смешная: с зеленым верхом и черным околышем. Этого показалось ему мало, он вынул пружину и распорол верх фуражки. Бескозырка превратилась в воронье гнездо. Две следующие ночи ушли на то, чтобы мелкими стежками собрать развороченную фуражку снова в бескозырку, но уже дембельского фасона. Прошлое мое дежурство Полтава резал и подтачивал козырек для того, чтобы под самое утро вставить его в сильно обкорнанном виде на место. К утру вышло желаемое: главным украшением дембельской фуражки с невообразимо загнутой тульей стал совсем крохотный козыречек, вертикально падавший на лоб. Повстречай я Полтаву в этой фуражке год назад, я бы оборжался над этой карикатурой головного убора — настолько нелепо она смотрелась бы в толпе нормальных гражданских людей. Но теперь, послужив в войсках, я удовлетворенно отмечал: «Да, фуражка хороша! Второй такой нет ни у кого в батальоне, а может и в полку». Оценка моя была тем более искренней, что во-первых не я ухожу на дембель и поэтому в чувствах моих нет места зависти, а во-вторых я-то сам видел сколько труда ушло на то, чтобы привести чудо-фуражку в вид далекий от первоначального.

Все то время, пока Полтава уродовал свой кивер я вертелся подле него. Не только оттого, что дедушке требовались то ножницы, то нитки, то напильник и я должен был все это находить и подавать.

Совсем нет!

Я — ума набирался. Полтава как и я — «весенник», а, значит, через год я столкнусь с той же проблемой подготовки себя, любимого, к встрече с Родиной. А у кого еще и поучиться как не у деда? Вот и сегодня я ждал продолжения мастер-класса. Каховский со своей парадкой ушел рукодельничать к минометчикам. В шестой роте такую же парадку развернул на коленях Барабаш. По всему батальону сейчас в палатках и каптерках сидели деды и были заняты своим делом, следовательно, если Полтаве понадобится какая-нибудь мелочь — шило, клей или утюг — я, пробежавшись по батальону, легко это отыщу: какой дед откажет в помощи другому деду? Да еще и в таком святом деле, как изготовление дембельского наряда.

Что только не делают дембеля с формой!

Еще до призыва видел на вокзале двух дембелей. Судя по носам — с Кавказа. Свои кители они укоротили до того, что клапаны карманов свисали через пСлы. Лацканы и отвороты были обиты бархатом: у одного — красным у другого — синим. На свисавшие виноградными гроздьями аксельбанты ушло несколько бобин ниток. Вся грудь была увешана блестящими значками и вместо трех положенных — «Отличника Советской Армии», «Классности» и «Бегунка» — сверкали все значки с прилавка ближайшего киоска, включая «Ну, погоди!». Не было, кажется, только «Матери-героини». Фуражки тоже были подбиты бархатом, а сапоги смяты геометрически правильными ромбиками и стояли на высоких каблуках. Тогда мне они показались двумя попугаями, выпорхнувшими из клетки через случайно оставленную открытой дверцу. Их вид оскорбил мои эстетические чувства, но это было тогда…

Сейчас, почти после года службы, я смягчил свое понимание красоты.

Во всем виновата унификация. За два года однообразие жизни и единообразие в еде и одежде достают до печенок и дембелям хочется хоть чем-то выделиться. Чтоб фуражка была не такой как у соседа. Чтоб китель хоть капельку отличался от уставного. Чтобы погоны не как у всех.

Кстати, сегодня ночью Полтава собрался делатьпогоны. Для этого он приготовил пару новеньких черных погон, метр дефицитной металлизированной ленты, которая пойдет на лычки, метр красной тесьмы и кучу полиэтилена. Я внимательно смотрел за его приготовлениями, тайно про себя надеясь, что метра блестящей золотом ленты Полтаве будет много и мне наверняка должно достаться сантиметров сорок. Полтава тем временем расстелил на моем столе газеты и включил в розетку утюг. Он нарезал полиэтилен небольшими кусочками так, чтобы каждый кусок закрывал погон целиком. Затем перевернул погон на столе, приложил к его тыльной стороне кусок полиэтилена, накрыл все это газеткой и провел утюгом.

Вонища пошла жуткая.

Полтава отнял утюг и потянул за газету. К газете прилип навсегда испорченный погон. Однако Полтава посмотрел на кусок газеты с прилипшим погоном удовлетворенно и тут же повторил операцию: наложил полиэтилен, прикрыл газетой и прогладил. Через несколько повторов у него получилось нечто похожее на торт «Наполеон», только вместо коржей и крема были полиэтилен и газеты.

Противно в руки взять.

— Чего сидишь? Лопатку неси, — встрепенул меня дедушка, — держи крепче.

Я зажал саперную лопатку двумя руками, а Полтава, в очередной раз прогладив свою вонючую стопку бумаги, стал оборачивать ее вокруг черенка. Погон оказался сверху и когда расплавленная пластмасса остыла, то погон вслед за ней принял полукруглую форму черенка. Аккуратно отрезав лезвием все ненужное Полтава получил красивый черный погон полукруглой формы. Провозившись таким макаром еще с полчаса, он получил второй полукруглый погон — зеркальную копию первого. Распустив красную тесьму, которая в обычных случаях шла на лычки, Полтава, отмерив расстояние линейкой, стал наматывать шелковую нитку вокруг погона. Промазав нижний край погона клеем ПВА, он подождал пока клей просохнет и обрезал ненужные нитки внутри полукруга. Так же тщательно выверяя расстояние, Полтава наложил и приклеил три параллельных лычки. Вышло красиво: на черном материале погона сверкали золотом три лычки, между которыми просвечивал красный шелк. По обрезу погона были впечатаны желтые буквы «СА». Сочетание черного, желтого и красного цветов удовлетворило бы вкус самого утонченного художника. Все в полку — солдаты, офицеры и прапорщики — ходили в тряпичных погонах и я уже начал отвыкать от того, что погоны должны быть настоящие: черные для связи и красные для пехоты. Поэтому я с восхищением смотрел на произведение солдатского искусства вышедшее из рук старослужащего.

С моей, между прочим, помощью. Лопатку-то я держал!

Пока я ходил на доклад к дежурному по полку, Полтава успел обмотать шелком и наклеить лычки на второй погон.

— Дай посмотреть, — попросил я.

Полтава протянул мне один погон я и стал разглядывая вертеть его в руках.

— Красиво, — похвалил я погон и Полтаву одновременно, а про себя подумал:

«Через год и я буду вот так же погоны клеить… Господи! Еще целый год!!!»

От минометчиков вернулся Каховский. В руках он держал патрон от «Утеса».

— Смотри, что минометчики придумали, — Каховский показал патрон Полтаве.

— Ты первый раз такой красивый патрон видишь? — недоуменно спросил тот.

— Да нет, — отмахнулся Каховский, — ты прикинь: если отпилить тут, а потом распилить вдоль, развернуть и отбить киянкой, то получается лист чистой латуни!

Он всунул патрон между косяком и дверью и, надавив, вытянул пулю.

— А для чего тебе латунь? — не понял Полтава.

— Как для чего? — почти возмутился от такой недогадливости Каховский, — подставку для комсомольского значка выпиливать. Я сейчас у минометчиков две выпиленных и отшлифованных подставки видел — вообще классно!

— А ну, дай, — Полтава перехватил патрон, — где тут говоришь пилить надо?

Я вертелся тут же, разглядывая патрон и пытаясь понять: как это из патрона можно сделать подставку под значок? Но мне не дали постигнуть даже азов чеканки по металлу. Пришел дневальный-дух хозвзвода:

— Оу! Сэмэн! Забирай своего черпака.

— Блин! — Полтава с Каховским переглянулись, осмотрели кровати и увидели, что постель Гулина не разобрана.

— Он там обкуренный? — уточнил у дневального Полтава.

— Хуже, — вместо духа ответил Каховский, — он где-то ханки достал. Вот и «ужалился».

Я пошел за дневальным в хозвзвод: получать на руки своего дорогого черпака.

Из трубы над палаткой хозвзвода летели снопы искр, рискуя не просто демаскировать расположение, но и устроить пожар себе или соседям. Гулин сидел на табуретке в палатке и кочергой помешивал угли в печке. Поддувало было открыто, тяга уютно гудела, раскаляя печку до красна. Гулин сидел и тупо таращился на то как кочерга ползает по горящему в печке углю. Свет в палатке был погашен и красные блики из печки ложились на лицо оцепеневшего от наркоты черпака. Я уже научился понимать, что значат покрасневшие белки глаз и узкие зрачки, смотрящие в никуда. Они значат, что человек принял дозу, ему хорошо и его с нами нет.

— Пойдем, что ли? — я осторожно тронул Гулина за плечо.

Он, кажется, даже не заметил моего присутствия и продолжал водить кочергой в печке, не понимая что он делает и на что смотрит.

Я оглянулся на дневального, ища помощи или совета. Что делать с «ужаленным» черпаком я не знал. Если повести себя неосторожно и каким-нибудь случайным пустяком, какой-нибудь невинной при других обстоятельствах мелочью, рассердить черпака, оглушенного наркотиком, то последствия могут оказаться непредсказуемыми. Мало ли что ему в угаре может придти в голову? Разнесет меня и полбатальона заодно, а утром скажет, что ничего не помнил. Воистину: не помнил, что творил. Только мне-то от этого не легче.

Дневальный-дух не знал чем мне помочь.

— Пойдем домой, — я тронул Гулина капельку решительней.

Гулин продолжал тупо смотреть на яркие угли и механически ворочать в печке кочергой. По его виду было непонятно: понял ли он меня, если вообще услышал.

— Подай воды, — тихо попросил он.

Я оглянулся на дневального хозвзвода, спрашивая глазами: «Где у вас вода». Тот развел руки, отвечая: «Воды нет. За ней идти надо».

— Подай воды, — снова тихо попросил Гулин.

— А где ее взять? — растерялся я.

— Как где? — этот вопрос был Гулину совершенно ясен, — в печке.

Он сказал это спокойно, как о само собой разумеющемся и даже обиделся на мою непонятливость: где же еще и брать воду, как не в печке?

Я снова оглянулся на дневального. Дневальный показал глазами на Гулина и помахал ладонью возле виска, дескать «С приветом!». Оценив обстановку как критическую я побежал за помощью к дедам. Полтава с Каховским на мое счастье не легли спать и рисовали сейчас эскизы для будущей подставки под комсомольский значок. Рисунки выходили красивыми и похожими на орден «Отечественная война». Вникнув в мое сообщение со всей серьезностью, деды пошли эвакуировать сбрендившего от наркотика черпака.

Через пару минут они ввели в палатку Гулина. Взгляд его бессмысленно блуждал по стенам палатки и он, казалось не узнавал места, будто зашел сюда первый раз в жизни. Налитые кровью глаза смотрели то на Полтаву, то на Каховского, но не узнавали и их. Деды заботливо подвели Гулина к его койке и он рухнул навзничь.

— Пацаны! Я — улетел, — доложил он прежде чем заснуть не раздеваясь

(обратно)

26. Новый год

О том, что Новый Год наступит где-то между тридцать первым декабря и первым января, каждый любопытствующий легко мог узнать, заглянув в календарь. У каждого солдата срочной службы маленький календарик был заботливо вложен в военный билет и ежеутренне изымался владельцем для проверки. И всякое утро, глядя на календарь, солдаты с грустью убеждались, что служить еще долго и, вздыхая, ставили крестик на еще одной дате: масло съели — день прошел.

Чтобы освежить память забывчивых и невнимательных, дней за десять до «времени Ч» замполит полка Плехов объявил вовсеуслышание на разводе, что приказом Министра Обороны, командующего Краснознаменным Туркестанским военными округом и командующего Сороковой армией для военнослужащих, проходящих службу на территории Демократической республики Афганистан вводится Новый Год.

«Будем праздновать, товарищи!», — уточнил он на всякий случай для непонятливых.

Ему, разумеется, никто не поверил, потому, что любой дурак знал, что новый 1365-й год по мусульманскому календарю празднуется двадцать первого марта и что до весны надо еще дожить.

Однако, когда дней за пять до обозначенной даты на построении батальона комбат довел до личного состава, что праздник будет и гуляние состоится, то это послужило сигналом к действию. Во всех ротах и отдельных взводах были пущены по кругу шапки в которые кидали чеки. Очередь в полковой магазин по числу народа обогнала очередь на Страшный Суд. Узбеки на хлебозаводе были застроены, перезастроены и выстроены заново, а с хлебозавода пропала вся мука и дрожжи. В каптерках под грудами старых шинелей и бушлатов задрожали армейские термоса, переваривая забродившую брагу. Составлялись праздничные меню и распределялись почетные обязанности. Во всех дуканах от Мазарей и Ташкургана до Айбака и Пули-Хумри шароп и чарс, чутко реагируя на изменение конъюнктуры, выросли в цене. Душманы забились в щели, опасаясь появления в горах пьяных дембелей. Водителям, выезжавшим за пределы полка, давались толстые пачки афошек, чтобы те отоварили их в придорожных дуканах и привезли хоть черта в ступе, но только чтобы этого не было в армейском меню.

Стало ясно: Новый Год и в самом деле скоро придет и праздник неизбежен.

Он будет и мы его отметим!

Комбат объявил по батальону два конкурса: на лучший торт и лучшую стенгазету.

Дня за два до «времени Ч» КАМАЗ, отправленный под охраной командирской пары в Ташкурган, вернулся оттуда груженый десятком двухметровых сосенок. Четыре «ушли» соседям-комендачам и братьям-вертолетчикам, а остальные были расставлены в клубе, полковом медпункте, столовых и штабе. В каждый модуль и в каждую и в палатку попало по две-три сосновых веточки, которые тут же были водружены на самые видные места и украшены пулеметными лентами и кудрявыми «солнышками». Солнышки, за неимением цветной бумаги, были сотворены из баночек Si-Si. В полку остро и пряно, как дембелем в мае, запахло Новым Годом. На службу было «забито» от рядовых и до майоров — нес службу только караул, нетерпеливо дожидаясь смены.

Доблестный второй взвод связи не остался в стороне от праздничных приготовлений. У дедов и черпаков грядущий год был дембельский, поэтому они готовы были расшибиться в лепешку, но «чтобы стол был!». Доставались чековые и пайсовые заначки, только чтобы потратить всё и как можно больше. Чтобы стол не просто был, а «был не хуже, чем у людей». Чтобы перед пехотой не стыдно было! Водителям были отданы афошки с наказом потратить их на первом же выезде, а дух-состав во главе с Кравцовым штурмовал полковой магазин. Потрясая пачкой чеков над головой Саня пробирался сквозь очередь ледоколом. Мы в кильватере перетекали в освобождавшееся за ним пространство. Деды замутили термос браги и спрятали его от греха подальше в каптерку разведвзвода. За это деды разведчиков попросили дедов связи взять на хранение хотя бы шесть картонных ящиков со жратвой, потому, что в их каптерке уже ногу негде было поставить.

Тридцать первого декабря после обеда, когда новогодний зуд начинал приближаться к своему апогею, комбат зашел к нам в палатку в сопровождении Полтавы и Кравцова. Пыхтя и отдуваясь младшие сержанты тащили за комбатом… телевизор! Самый настоящий черно-белый «Рекорд». Из всего взвода я был последний, кто видел телевизор. Это было три месяца назад в учебке на обязательном просмотре информационной программы «Время». Остальные не видели его кто год, кто полтора. Массивное угловатое напоминание о прежней нормальной жизни было встречено с недоверчивой радостью, как предутренний эротический сон. Телевизоров не имели не только взводники, но и ротные. Даже у Скубиева не было своего телевизора — комбат одолжил нам свой. За примерное поведение, беспримерный героизм и отсутствие серьезных залетов Баценков наградил свою личную гвардию просмотром новогодней программы.

Большего для всех нас он сделать не мог!

Привыкшие к грубости и мату, не знающие в своей повседневной жизни ничего, кроме суточных нарядов и боевой подготовки, оторванные от привычного и надежного уклада гражданской жизни, сами дичающие в этих диких местах, спаянные друг с другом в единый живой организм и до смерти надоевшие друг другу, мы смотрели на этот осколок цивилизации на нашем столе и не верили своему счастью…

Мы рассматривали телевизор не решаясь дотронуться до него, будто опасались спугнуть видение из нашего прошлого. Сегодня вечером из этого мутного зеленоватого окошка появятся дяди в галстуках и тёти в вечерних платьях. Они будут чокаться шампанским, жизнерадостно и нарочито бодро шутить, петь нестроевые песни, которых мы еще не слышали. Сверху на них будет сыпаться конфетти и стрелять спиральками серпантин…

А ровно в полночь под Гимн Советского Союза на нем покажут символ всего того, что мы защищаем с оружием в руках: Спасскую башню с рубиновой звездой, кремлевские ели вдоль зубчатой стены и угол Мавзолея. Ведь именно за Спасскую башню, за рубиновые звезды над Кремлем, за этих теть и дядь с игристым шампанским пацаны и берут в руки автоматы. За то, чтобы наши советские люди от Бреста до Владивостока и от Мурманска до Кушки смеялись и шутили, поздравляя друг друга в эту новогоднюю ночь, солдаты и офицеры в касках и бронежилетах, с тяжелыми рюкзаками за плечами лезут в горы и идут в сопки. За то, чтобы глупая, не знающая цену мира, жизни, куска хлеба и глотка воды молодежь могла красить свои космы в радугу, трахать таких же глупых девчонок и выплясывать свои брейк-дансы и рвутся на минах наши бэтээры. За них, за неразумных и беззаботных наших сверстников нас ловят из засады в прицел. За то, чтобы сегодня в советских семьях пластмассовые пробки стрельнули в потолок и падают наши пацаны, прострелянные пулей или прошитые осколком, сотнями своих жизней оплачивая спокойствие миллионов.

За то, чтобы в наших окнах всегда горел свет и было тихо на наших улицах.

«Нет, мужики: это не с нами происходит!».

Черт с ним, с дембелем! Я не раздумывая отдал бы лишнюю неделю своей службы, лишь бы посмотреть сегодня ночью телевизор с веселыми и невоенными программами. Душе хотелось праздника и чуть-чуть «гражданского».

«На телевизор» немедленно были приглашены друзья-разведчики и соседи-обозники. Комбат, желая удостовериться, что телевизор работает, включил его в розетку. Экран показывал девственно белый цвет, динамики выдавали противное шипение. Взвод разочарованно переглянулся. Настроение стало кислым.

— Блин! — выругался Баценков, — у меня с утра показывал. Я проверял.

Он вышел из палатки, а мы остались задумчиво курить и грустно смотрели на такую бесполезную игрушку.

Лучше бы он его вовсе не приносил, чем сидеть вот так и тупо пялиться на полированный ящик, который показывает в модуле у комбата, но наотрез отказывается ловить Москву в палатке у солдат. Разочарование в жизни было полное и разговаривать не хотелось. Всем было понятно, что праздник нам обосрали…

Не выкурили мы еще и по второй сигарете как комбат вернулся с четырьмя полковыми связистами. Двое из них несли на себе восьмиметровую телескопическую антенну, снятую с командирской «Чайки». Связисты прикрутили антенну к палатке с внешней стороны, выдвинули ее на всю длину и воткнули кусок «полевки» в гнездо на задней стенке телевизора. Покрутив антенну и так и сяк, они поймали-таки устойчивое изображение и звук. Три отдельных взвода, собравшиеся в палатке и возле нее вздохнули радостно и облегченно. Дневальному тут же был дан наказ стрелять во всякого, кто подойдет к антенне ближе, чем на метр. Разведчики и обозники на всякий случай поставили еще по одному своему дневальному возле нашей палатки: никто и ничто не должен был омрачить наш праздник.

На вечернем построении комбат объявил три вещи:

Первое: ужин в нашем детском садике сегодня отменяется.

Второе: отбоя сегодня и зарядки завтра не будет. Нормальная жизнь в батальоне начнется завтра с девяти ноль-ноль, то есть — с развода. Личному составу на развод прибыть хоть и с опухшими лицами, но на своих ногах и не воняя перегаром.

Третье: сбор на праздничный ужин происходит в столовой, в крыле второго батальона в двадцать два часа. Все прибывают на ужин организованно в составе подразделений. Деды Морозы и Снегурочки пропускаются вне очереди.

— Вольно, разойдись, — окончил Баценков свою предпраздничную речь.

Дух-состав к накрыванию праздничных столов допущен не был. Держа бережно и аккуратно полковые черпаки носили из каптерок в столовую картонные коробки и блоки Si-Si. В надраенной до блеска столовой деды в меру своего эстетического развития сервировали столы. Старослужащие, не занятые хлопотами в столовой шуршали по каптеркам и что-то там жарили и парили, выжимая из самодельных плиток последний ресурс. Духи были оставлены томиться и сидели в курилках, маясь непривычным бездельем. Сапоги были вычищены по двадцатому разу и жирно лоснились ваксой. Курить не хотелось, так как, убивая время, все накурились до тошноты. Ни шахматы, ни домино, ни нарды на ум не шли и никто не мог сосредоточиться на игре. Чтобы занять себя хоть чем-то и не желая выглядеть на празднике неряхой, я подшил себе свежий подворотничок. Это отняло у меня двадцать минут, до десяти вечера было еще вагон времени, поэтому, я подшил себе еще и манжеты. Теперь края белоснежной материи шли не только вокруг шеи, но и оборачивали кисти рук. Если зажмуриться, то можно представить, что хэбэшка — это почти гражданский пиджак из рукавов которого выглядывают рукава нарядной белой рубашки.

Вот только погоны с лычками на плечах…

Без десяти десять Кравцов подал команду на построение.

Наконец-то!

Весь полк был чист, подтянут и галантен: наш строй пропустил вперед пятую роту, а разведрота пропустила нас. Не хотелось ссориться и задираться, выясняя кто должен проходить первым и все любезно пропускали друг друга вперед, чего никогда бы не сделали в остальные триста шестьдесят четыре дня календарного года.

Столовая была ослепительно красива! Были не только помыты полы, но и стены были протерты влажными тряпками, а пыль и паутина были сметены с самых высоких арматурин перекрытия. На стенах возле столов подразделений висели стенгазеты: не какие-то там «Боевые листки», намалеванные тремя цветными карандашами, а настоящие, выписанные тушью и фломастерами, с наклеенными фотографиями и вырезками из глянцевых журналов. Посмотреть — загляденье.

Столы ломились от угощений, но стол от стола отличался мало: как общий стандарт на каждом были котелки с пловом, французские печенья, югославские карамельки и соки, венгерские маринованные овощи, китайская тушенка, обязательная газировка Si-S-, которая должна была заменить собой запрещенное солдатам шампанское, афганские кексы и яблоки, словом, с небольшими вариациями, один стол в точности повторял другой, не смотря на различие способов и усилий, потраченных на добычу продуктов для них. Вариации заключались в том, что у разведчиков на столе, кроме всего прочего было два ананаса и апельсины. У нас не было ни ананасов, ни апельсинов, зато были маленькие, но очень сочные гранаты, а четвертой роте на столах не по сезону были нарезаны дыни. Вот и все различия. Зато каждый мог гордиться тем, что служит там, где служит, потому, что удалось выпендриться перед остальными, а не просто не ударить в грязь лицом.

В конце столовой справа стояла ударная установка, ионика и к двум большим колонкам были прислонены три гитары — ансамбль.

«Оба-на! А я-то думал, что наш оркестр только в свои клистирные трубки дудеть умеет. Ну ни фига себе!», — думал я глядя на инструменты.

Слева, возле окошка хлеборезки стояла настоящая сосна, украшенная богато и пестро, но несколько странно для взгляда свежего человека. Вместо серебряного дождя и серпантина с лапы на лапу перебегали почищенные пулеметные ленты без патронов, а сами патроны вместо сосулек свисали с кончиков веток, привязанные за нитку. «Солнышки» из донышек баночек Si-Si висели вперемешку с блестящей мелочью, которую порывшись можно отыскать в каптерке или парке. Но у кого повернулся бы язык сказать, что «наша елка» недостаточно хороша или безвкусно наряжена?

Тот, кто рискнул бы такое сказать вслух… рисковал нарваться.

И умудренные жизнью деды, и злые черпаки, и неунывающие духи, и вечно задерганные взводники, и даже степенные «отцы родные» — ротные старшины смотрели на аляповато украшенную сосну и чувствовали себя немного детьми. Каждый вспоминал свой дом и представлял своих близких, которые в этот час, наверное, так же садились за праздничный стол, за которым одно место оставили свободным, и первый тост поднимали за наше возвращение. Каждому хотелось возвратиться туда, в детство, когда мама еще молодая, а отец не седой, в то счастливое время, когда все тебя любят и ты любишь всех, когда мир огромен и высотой до неба, а впереди у тебя еще целая жизнь, такая большая и интересная. И еще не крикнуто в первый раз: «Рота, тревога!», еще не убиты твои друзья, еще не оделись цинком пацаны, которых ты знал, еще не подорвался на мине соседний экипаж, еще ни один ветерок не оставил морщин на твоем лице и даже автомат ты едва можешь поднять мягкими ручонками.

Сейчас, глядя на чужую сосну, срубленную под Ташкурганом, каждый вспоминал свой дом и свое детство и запах хвои смягчал взгляды и укрощал нравы.

Все офицеры и прапорщики батальона были тут, вместе с нами, но в ожидании комбата мало кто решался садиться за стол. Все ходили по столовой от сосны к стенгазетам, ревниво рассматривая чужие творения. Минуты шли и около одиннадцати Скубиев возвысил голос:

— Товарищи, прошу к столам, и сам сел за тол, отведенный управлению батальона на почетном месте возле самой сосны. Батальон расселся и все смолкло. Ждали «речь». Вместо речи с лязгом распахнулась входная дверь и в столовую вошел… майор Баценков. Мы уже знали, что несколько дней назад ему досрочно присвоено звание майора но все эти дни и даже сегодня вечером видели его в «эксперементалке» с капитанскими звездочками. Меня все время интересовал вопрос: почему капитан находится на должности подполковника а в подчинении у него аж целых три майора: замкомбата, замполит и зампотех. На мои расспросы, как такое могла быть, пацаны отвечали коротко и однообразно: «Да потому, что Бац — красавец!», а узнав комбата чуть лучше я и спрашивать перестал — красавец и есть!

Сейчас Баценков входил в столовую в форме…

Нет, не в форме полковника Генерального штаба: не было на нем ни эполет, ни аксельбанта. Лампасов на штанах тем более не было. Комбат вошел в общевойсковой повседневной форме: фуражка с красным околышем, красные петлицы на воротнике кителя, майорские звезды на погонах с красными просветами и брюки с красными кантами. Он был одет точно так же, как ежедневно одеваются на службу офицеры в Союзе, но эффект был потрясающий. Привыкший к тому, что все и всегда одеты в хэбэ, потрясенный батальон заворожено смотрел на комбата, хотя ничего особенного в его новогоднем костюме не было: форма как форма. Вот только кроме обычных значков «классность» и «поплавок», которые носят абсолютно все офицеры у комбата были привинчены «парашютист-инструктор» и маленький бронзовый орден Суворова — знак выпускника суворовского училища. И еще две «Красных Звезды» на правой стороне кителя.

Комбат твердой походкой, гордо вскинув голову с лягушачьей челюстью, благосклонно, но твердо глядя то на один, то на другой стол, направился в другой конец зала, где за столом управления заерзали офицеры, почтительно отодвигаясь от уже приготовленного места. Никто не подал команды ни взмахом, ни голосом, но четыреста человек поднялись со своих мест и сначала вразнобой, а потом дружно и в такт захлопали, приветствуя Командира. Ни один монарх не мог бы пройти по аудиенц-залу более величественно, чем майор Баценков шел сейчас по солдатской столовой сквозь свой батальон.

Комбат шел, не реагируя на проявление любви и уважения, которое выказывал ему батальон и с каждым его шагом во мне росла и росла гордость за мой род войск, за пехоту. Предложи мне министр обороны вот сейчас, немедленно перевести в воздушно-десантные войска и дать Героя через год, я бы только криво ухмыльнулся. Артиллерия, танкисты, летчики — тоже, конечно, люди, но… Не тот коленкор! Разумеется, и там служат достойные люди и, крутанись военкоматская рулетка по-иному, я и сам мог бы загреметь в эти замечательные войска, да только…

Да только нет у них такого комбата как наш!

И нечего тут рассусоливать. Да простят мне все остальные мой пехотный шовинизм.

Комбат дошел до конца зала, развернулся и встал между рядами. Шум стих и все стали усаживаться обратно на места. Дождавшись полной тишины, комбат начал поздравительную речь:

— Товарищи! Обращаюсь ко всем вам, без званий и должностей. Мы неплохо прослужили с вами этот уходящий от нас восемьдесят пятый год. У нас было мало потерь, хотя каждая такая потеря — это и моя вина. Многие из вас получили в этом году правительственные награды и я еще раз благодарю всех вас за отличную службу. Вам выпало служить в непростом месте. У ваших сверстников в Союзе служба и легче и проще. Но именно тут, — комбат показал себе под ноги, — из сопляков рождаются мужчины. Где бы вы ни были — вы уже никогда не будете теми мальчиками, которыми пришли на призывные пункты. Вы возмужали в Афгане. Окрепли нравственно и физически. Закалка, которую вы получили в батальоне, будет с вами всю жизнь. Хочу пожелать тем, кто увольняется в новом году — дослужить до дембеля, а молодым желаю дожить до следующего Нового Года.

От аплодисментов задрожали хлипкие стены и оцинковка цэрээмки.

Комбат сказал хорошо и понятно. Он занял свое место за столом и только теперь все почувствовали как проголодались. Несколько минут шло поглощение плова, а когда наступило первое насыщение, цепочки солдат потянулись к выходу не перекур. Ночь долгая, зачем за раз обжираться? До утра на всех всего хватит.

С наших двух столов исчезли деды и черпаки. Минут через десять человек пять вернулись и Гулин сказал:

— Духи, вас ждут в каптерке.

Переглядываясь между собой и пожимая плечами мы вылезли из-за стола и пошли туда, где нас ждали. Когда мы открыли дверь, то первое, что услышали, был встревоженный голос Полтавы:

— Закрывайте быстрее! С ума что ли сошли? Спалить нас хотите? Шакалье по батальону лазает, а вы дверь расхлебениваете!

Посреди каптерки стоял открытый тридцатишестилитровый термос из которого жутко несло дрожжами. Кравцов, как заправский виночерпий, разливал брагу:

— Давайте, мужики, — он зачерпнул кружку и поднес мне, — с Новым Годом!

Мы по очереди принимали и выпивали бражку. Веселело…

В столовую мы вернулись в донельзя приподнятом настроении. Под столом Гулин сунул Нурику косяк:

— На ваш призыв. Смотрите, не спалитесь.

Нурик положил косяк в шапку.

— Подводим итоги конкурса тортов и стенгазет! — провозгласил Скубиев.

А чего тут подводить? Ингредиенты у всех были одинаковые: печенье, масло, сгуха. Поэтому и торты разнились между собой только по форме. Самым красивым и вкусным был признан торт разведчиков. Правильно — у них в соседней палатке живут повара, наверняка это они подсказали добавить для цвета кофе. Да и сам торт тоже скорей всего помогали делать. А то, что лучшей была признана стенгазета четвертой роты — тоже ничего удивительного: у них замполит как Левитан рисует.

Поди, переплюнь.

Подошедшие оркестранты разобрали инструменты и вдарили «Modern talking». Хлебнувшие бражки пацаны выскочили праздновать на проход. Танцевать без девчонок было совсем не интересно, но веселье требовало выхода и каблуки впечатывали в бетонный пол от души. Следующей была лезгинка и все, кто родился от Ленкорани до Майкопа по обе стороны Большого Кавказского хребта, хлопая ладонями в такт музыке, образовали круг, в который впрыгивал то один, то другой джигит для того, чтобы сделав несколько замысловатых па, вернуться на свое место и хлопать, глядя как выкаблучивается еще один сын гор. Кавказ плясал очень хорошо и красиво, поэтому музыканты дали «наурскую». Я так плясать не умел, поэтому смотрел на круг с джигитами со стороны. Сзади за рукав меня потянул Нурик:

— Ты до утра тут стоять будешь?

— Пойдем, Сэмэн, — позвал Тихон.

Мы вчетвером зашли в нашу курилку, задвинулись глубже под масксеть и Нурик Вынул из шапки косяк:

— Взрывай, Женек.

Красный огонек поплыл в темноте по кругу. Нурик сунул руку под лавку, пошарил там и вытащил пластмассовую литровую фляжку. Отвинтив крышку, он отхлебнул из нее и передал фляжку по кругу вслед за косяком. В курилке густо пахло коноплей и дрожжами.

— Нурик, откуда?

— Цх, — ответил потомок кочевников, — на этих дедов надейся… Земляки с четвертой роты подогрели.

— Цены нет таким землякам.

— Пойдемте смотреть телевизор, — предложил Тихон.

Я уже порядком окосел и мне хотелось принять горизонтальное положение, однако в палатке меня ждал Облом Иваныч — все кровати были заняты: три взвода смотрели новогодний «Огонек». Были заняты не просто все кровати, а даже второй ярус: рискуя обрушить панцирную сетку на головы сидящих внизу на втором ярусе сидело по три-четыре человека на кровати. Вообще «сидело» это сказано неверно. Шло небыстрое, но постоянное движение. Кто-то уходил, кто-то приходил и занимал свободное место. В столовой продолжался праздник и часть людей была все еще там. В каптерках разливалась брага и нужно было заглянуть и туда. По трое, по четверо, по пятеро выходили черпаки и деды для того, чтобы взорвать очередной косяк. Словом, был полный отдых, свободный от шакальего догляда. Каждый отдыхал как хотел и никто не заметил как часа в три ночи к нам в палатку заглянули Баценков и Скубиев, ничего не сказали, ни в чем не упрекнули, не почуяли ни запах дрожжей, ни вонь конопли, а, не делая замечаний и не вступая в полемику с перепившимся и обкуренным личным составом, тихо удалились догуливать к себе в модуль.

Ох, мудёр был наш комбат!

Он слишком себя уважал для того, чтобы роняя свое достоинство увещевать нетрезвых солдат вверенного ему батальона. Зачем? Все равно не поймут, потому, что уже слово «мама» не выговаривают. Пусть проспятся. До утра. Утро вечера не просто мудренее, а еще и трезвее.

В семь часов утра комбат в одних спортивных трусах и кроссовках на босу ногу зашел в палатку второго взвода связи где на восемнадцати кроватях вповалку спали человек сорок. Трезвые никогда бы не разместились, а пьяному — ничего: ножки поджал под себя и спит…

Втроем на одной кровати.

— Подъем! — скомандовал Баценков и все, недавно уснувшие, по очереди стали просыпаться и продирать глаза.

— Построение взводу связи, разведвзводу и хозсброду через пять минут перед палаткой, продолжал лютовать комбат, — Кто на сколько минут опоздает, тот столько суток проведет на гауптической вахте. Время пошло.

Ровно через пять минут три взвода, пошатываясь и отчетливо пованивая перегаром, стояли на передней линейке. Смотреть на комбата без одежды было холодно и противно.

Бр-р!

— Вы, юноши, охудели, — комбат прохаживался вдоль строя, — совсем пить не умеете. К вам в палатку заходит целый майор, а вы даже булками не пошевелили для того, чтобы подвинуться и дать место. Раз не умеете пить, то будем изгонять из вас зеленого змия. Кросс три километра. Норматив двенадцать минут. Время отсекаем по последнему. Кто не уложится — перебегает все подразделение. Бегом — МАРШ!

Разумеется с первой попытки не уложился никто. Не то, что последние, а даже первые не пробежали быстрее четырнадцати минут. Мы добегали до финиша и сгибались пополам, хрипя и выплевывая на песок сопли и слюни. Комбат дал нам минут пятнадцать на отдых и запустил нас на старт еще раз. На втором забеге все уже проснулись и протрезвели. До каждого дошло, что комбат не шутит и бегать можно до вечера, пока не научимся укладываться в отведенный норматив. Собрав оставшиеся силы и волю три взвода набегали на финиш. Взмыленные лица, выпученные глаза, распахнутые рты, до предела раздутые легкие и одна только мысль: «уложиться, уложиться, уложиться».

Выслушав наши хрипы и стоны, удовлетворенно осмотрев наши умирающие туловища, комбат смилостивился:

— Умывайтесь и идите на завтрак. На развод не опаздывайте.

После шести километров быстрого бега по сыпучему песку все протрезвели и поумнели. Каждый понял: праздник кончился, начались будни.

(обратно)

27. Школа войны

^{1986 год. Январь. Окрестности Ташкургана. Афганистан.}

Не надлежит мыслить, что если полк не на операции, а в пункте постоянной дислокации, то все ходят ленивые и расхлябанные. Что деды с черпаками закрываются в каптерках или собираются в парке и целыми днями пьянствуют бражку или долбят чарс. Что офицеры в своих модулях валяются на кроватях, пуская по комнате дым кольцами. Что духи предоставлены сами себе и шляются по полку без всякого дела.

Не надлежит мыслить, что в перерывах между ведением боевых действий полк предается сладостному безделью и чудесному ничегонеделанью.

Щаззз!

Дадут тебе отдохнуть!

И «потащиться» и отдохнуть — все дадут. Наотдыхаешься с избытком.

Если полк не на войне, а в расположении, то после того, как машины будут разгружены и вычищены, а личный состав помыт в бане и накормлен, после того, как люди выспятся на чистых простынях, а не на бронежилетах и плащ-палатках, после того, как жизнь войдет в нормальную колею, для солдата придумают много занятий — интересных и увлекательных.

Например, горная подготовка.

В составе своего подразделения ты после развода до обеда будешь карабкаться по тому самому обезьяннику, по которому гонял нас начфиз Оладушкин во время карантина.

Или инженерная подготовка, во время которой ты отшлифуешь свои навыки по отрытию одиночных окопов для стрельбы лежа, с колена и стоя. Хорошо еще, если догадаешься припрятать и замаскировать поблизости штыковую лопату и, пока офицер-сапер, поставив задачу, отойдет на полчасика в магазин, ты под завистливыми взглядами своих незапасливых сослуживцев выроешь заданный окопчик. А нет штыковой — орудуй саперной: тридцать человеко-минут тебе на отрытие окопа для стрельбы лежа и «время пошло». Затикает секундомер, отсчитывая время, оставшееся тебе для доклада о том, что окоп, отрытый в полном соответствии с Наставлением по инженерной подготовке, готов. В столовую на обед ты придешь грязный как черт, потому что, мало того, что изгваздаешь все коленки, пока будешь возиться с малой саперной лопаткой, так тебя еще и уложат в ту неглубокую могилку, которую ты выкопал в грунте, чтобы проверить как ты умеешь изготавливаться к стрельбе. И счастье твое, если тебе разрешат автомат снять с плеча, пока ты рыть будешь, а то ведь могут и противогаз одеть, чтоб усложнить задачу.

Но инженерная и горная подготовка — это не каждый день и даже не каждую неделю. Гораздо чаще солдат гоняют на тактику и на огневую.

Плохо стреляешь? Не видишь, где мишени? Тренируй зрение в суточном наряде с тряпкой в руке. Глядишь, и стрелять научишься, а то так и будешь до дембеля «на тумбочке» стоять.

А тактика — это вообще вилы!

Сначала отработка маневра в составе отделения, потом в составе взвода и, наконец, под занавес, в составе роты. Обед тебе привезут прямо на полигон, а это значит, что с утреннего развода и до построения на ужин ты будешь бегать под солнцем южным на свежем воздухе, нагуливая аппетит. Видов тактических занятий — уйма! Тут тебе и проход минных полей, и форсирование водной преграды и элементарный штурм. Напляшешься до дембеля на этой тактике…

Только нам, связистам, все эти военные игры были до лампады. Мы — связь. Элита. Это пехота пускай бегает и прыгает, играя в войну. У нас занятия по тактике проходят изящнее и проще. Мы вставляем в свои Р-149 аккумуляторы и расходимся в разные стороны для того, чтобы «словиться» друг с другом на расстоянии. Сначала на батальонных частотах, потом на полковых. Если связь есть, значит все в порядке. Если возникают помехи, то надо думать, как их устранить и в чем причина: сама рация барахлит, подсаженный аккумулятор не дает мощности или антенна виновата.

Не сложно. И уж гораздо приятнее и легче, чем с автоматом наперевес бежать в горку, отрабатывая штурм, или барахтаться на тросах, переправляясь через русло.

В один день к нам в палатку зашел комбат и приказал Полтаве захватить гранатомет и три выстрела к нему, а нам с Гулиным найти шесть ящиков из под патронов, пару саперных лопаток и моток проволоки. Не спрашивая «зачем и почему» Полтава достал из нашей оружейки единственный в батальоне РПГ-7, посмотрел в трубу на свет и сунув три длинных противотанковых гранаты в чехол, понес все это добро на комбатовский бэтээр. Мы с Гулиным вытряхнули цинки с патронами из имеющихся ящиков и, чтобы не терять зря времени в поисках проволоки, я повесил катушку с проводом себе через плечо. На катушке было намотано метров двести полевого кабеля, который вполне мог сойти вместо проволоки. Саперные лопатки мы заткнули за ремни и пошли догонять Полтаву.

На самом деле между приходом комбата в палатку второго взвода связи и нашей посадкой на командирский бэтээр произошла небольшая драма батальонного масштаба — гроза с раскатами грома и сверканием молний…

Зайдя в палатку, комбат обнаружил праздношатающийся личный состав — пока их боевые товарищи бегали и ползали по полигону и на спортгородке, батальонные связисты неприкрыто и демонстративно бездельничали. Можно было бы закрыть глаза и не заметить как балдеют от безделья разведчики или обозники, но именно в палатке второго взвода связи за перегородкой из снарядных ящиков находится штаб батальона!

Комбат начал «наводить дисциплину».

Первым, в кого уперся его взгляд, был батальонный писарь Шандура — аккуратный, исполнительный и тишайший черпак.

— Шандура, — окликнул его Баценков, — ты чем сейчас занят?

— Ничем, товарищ майор, — честно признался писарь.

Ему и в самом деле никто ничего не поручал, а то, что поручали написать или начертить раньше, он раньше же и сделал.

— Так! — комбат указал на стол, — Садись, пиши.

— Чего писать, товарищ майор? — Шандура сел за стол, взял ручку и недоуменно глядел на комбата, ожидая разъяснений.

— Пиши. С чистого листа, — подсказал комбат, — вот тут пиши: «Рапорт».

— На чье имя рапорт, товарищ майор? — уточнил дотошный писарь.

— «Командиру второго эмсэбэ майору Баценкову В.В.». Написал?

— Написал, товарищ майор.

— Пиши дальше: «Я, рядовой Шандура, часто шароёблюсь по батальону без всякого дела. Прошу озадачить».

— Товарищ майор, — встрял Гулин — это не по уставу.

Комбат недоуменно поднял брови:

— Кто это тут у нас? Это ты, что ли, Гулин, такой «уставной» стал? Давно ли сам тряпкой слезы утирал? Садись рядом с Шандурой и тоже пиши рапорт на мое имя.

Гулин перехватил у Шандуры ручку, сел рядом с ним и поднял голову на Баценкова:

— Что писать, товарищ майор?

— А так и пиши, — пояснил комбат, — «Я, рядовой Гулин, обурел. Прошу принять меры».

Комбат взял у Гулина листок с рапортом, перечитал написанное и изрек уже добрее и мягче:

— Хорошо, товарищ солдат. Рапорт мной рассмотрен. Ваша просьба будет удовлетворена.

Теперь, пока мы ехали на полигон, дед-Полтава и черпак-Гулин сидели в десантном отделении, боясь попасться комбату на глаза и усугубить ситуацию. Только я, пользуясь безусловным льготным правом духовского сословия быть глупым и безответственным, сидел на броне, свесив ноги на борт и радостно наблюдал красоты Афгана, дикие горы и затылок грозного комбата, который сидел впереди меня на краю командирского люка.

На полигоне четвертая рота занималась огневой подготовкой: пока один взвод стрелял, три остальных курили неподалеку, ожидая своей очереди. Комбат с высоты бэтээра молча посмотрел в их сторону, но ничего не сказал, позволив командирам самостоятельно воспитывать своих подчиненных. Мы проехали в самый дальний конец полигона, туда, где ржавели каркасы подбитых некогда бэтээров. Возле одного комбат приказал водителю остановиться, спрыгнул на землю и стал его осматривать с таким видом, будто впервые жизни видел списанную боевую технику.

Мы, не получив никакой команды, наблюдали за ним с бэтээра.

— Чего сидите? — Баценков обернулся к нам, — прыгайте сюда. Наполните ящики песком и прикрутите их вдоль борта вот этой железяки.

Комбат хлопнул ладонью по каркасу.

Сказано — сделано. Минут через десять мы набили ящики песком вперемешку со щебнем и, отматывая от катушки кабель, стали прикручивать ящики один за одним на бок ржавого каркаса. В шесть рук дело двигалось споро и в скором времени вдоль борта от носа до кормы протянулась плотная цепочка из патронных ящиков.

— Готово, товарищ майор, — доложил Полтава.

— В машину, — скомандовал комбат.

Мы снова сели не бэтээр и отъехали за полкилометра от каркаса, который мы с таким старанием украсили почти новыми ящиками.

— К машине, — скомандовал Баценков, когда бэтээр остановился и сам спрыгнул первым, — Давай, Полтава, твою бандуру.

Полтава нырнул в люк и вытащил из него РПГ с выстрелами к нему.

— Поди, с лета не чистили? — подозрительно спросил комбат.

— Что вы, товарищ майор, — уверил командира Полтава, передавая ему трубу, — каждую неделю во время ПХД пыль с него обдуваем.

— Ну-ну. Стрелять из нее умеешь?

— А чего тут уметь? — не понял Полтава, — зарядил, прицелился — и стреляй! Вот только поближе бы подъехать, товарищ майор. Метров с двухсот.

Баценков с удивлением посмотрел на деда:

— Ты еще в упор подойди и пальцем поковыряй. Это кто это из РПГ стреляет с двухсот метров?! У него еще кумулятивный заряд не воспламенится. Самая эффективная дальность — четыреста метров.

— Разрешите, товарищ майор? — из-за спины комбата вынырнул Гулин.

— Валяй. Только шлемофон одень.

Водитель бросил Гулину шлемофон, тот застегнул его под подбородком и стал примащиваться для стрельбы с колена, положив трубу на плечо. Явидел как стреляют из РПГ всего пару раз — на ашхабадском полигоне — и мне было интересно посмотреть из близи как вылетает граната из ствола. А еще больше интересно: попадет или не попадет черпак отсюда в борт каркаса? Чтобы удобнее было наблюдать за полетом гранаты я встал позади Гулина, но чьи-то руки резко дернули меня за плечо и я отлетел в сторону.

— Ты что, дурак?! — Полтава покрутил пальцем у виска.

— А чё такова? — не понял я, хлопая ресницами.

— Смотри, — Полтава показал на раструб РПГ.

Гулин прицелился, нажал на спусковой крючок и… огненный хвост реактивной струи вылетел из раструба РПГ. Граната улетела вперед, а того, кто стоял сзади, эта струя могла сильно опалить. Хэбэшка-то уж точно сгорела.

— Видел? — Полтава показал пальцем в то место, где только что просвистел огненный хвост струи, — понял, что бы с тобой, дураком, было?

Да понял я, понял! Мне вот только интересно: попал Гулин или нет?

Гулин попал.

— Давай, Полтава, — предложил комбат.

Полтава вставил выстрел в трубу, присел на колено и прицелился. Я благоразумно встал сбоку и даже отошел метров на десять от него: мало ли что? Под шум выстрела, выплюнув хвост пламени, вторая граната ушла из гранатомета и стукнув об броню каркаса, рикошетом ушла вверх.

— Мазила, — махнул рукой комбат, — теперь ты, Сэмэн.

Я принял у Полтавы гранатомет и шлемофон, застегнул его и сунул выстрел в трубу. Внутри щелкнуло и граната зафиксировалась.

«А прикольный я — такой, с гранатометом! Видели бы меня пацаны во дворе!» — гордился я сам с собой, делая шаги на огневой рубеж, с которого только что отстрелялись старослужащие. Я присел на одно колено, стараясь повторить ухватку Гулина. Глянул в прицел и стал наводить. В левую щеку бил хороший и довольно крепкий ветерок, поэтому я отвел прицел чуть левее, установил его по носу корпуса, в который целился, беря поправку на ветер. По моим расчетам, пущенную гранату должно было отнести на полтора-два метра вправо, что вместе со сделанной поправкой обеспечивало попадание в центр каркаса. Я плавно нажал на курок…

Возле моего правого уха громыхнуло так, что я едва не обделался от неожиданности и с перепугу!

«Блин! Вот это да! А если бы на мне не было шлемофона?!» — приходя в себя, подумал я.

Граната вылетела из трубы и вопреки всем моим расчетам стала забирать все левее, разворачиваясь на ветер. Ни в какой каркас она не попала, пролетев метрах в шести от носа, на который я наводил прицел.

— Ты в какую сторону поправку брал? — спросил меня комбат.

— Как в какую? — я встал с колена и пошел к комбату, — влево: на ветер.

Баценков посмотрел на старослужащих:

— И вы что? Не объяснили молодому как из РПГ стрелять? Эх, тоже мне — «деды»… Юноша, — комбат повернулся ко мне, — РПГ — единственное оружие, где поправка берется не против ветра, а на него. Почему?

— Разрешите, товарищ майор? — Гулин хотел ответить вместо меня.

— Докладывай, — разрешил комбат

— Когда граната вылетает из ствола, у нее раскрываются стабилизаторы.

— Так, — кивнул Баценков.

— Ветер оказывает на них давление и, ввиду парусности, стабилизаторы отклоняют хвост гранаты по ветру, разворачивая нос против ветра, а реактивная струя толкает гранату туда, куда смотрит нос.

— Молодец. Поехали, посмотрим: куда вы там попали.

Подъехав к каркасу комбат стал его осматривать как «ботаник» бабочку. Граната Полтавы, рикошетом отскочившая от брони, только едва стряхнула ржавчину. Зато первая граната, пущенная Гулиным, сорвала три ящика с борта каркаса. Вот это место и исследовал Баценков. На месте сорванных ящиков было пятно обожженного металла и больше ничего. Комбат через десантный люк осмотрел каркас изнутри в том месте, где в него попал граната Гулина. Вылез он оттуда довольный, вытирая руки и отряхиваясь от ржавчины.

— Ну, что, бойцы? — весело посмотрел он на нас.

Если честно, то я не понял радости комбата. Граната не пробила броню БТРа — чему тут радоваться? Полтава с Гулиным, напротив, очень внимательно вместе с комбатом осматривали то место в которое угодила граната.

— Что скажете? — радовался комбат.

— Не пробила, товарищ майор, — старослужащие разогнулись от пятна окалины.

— Вот именно: не пробила! А почему?

— Почему, товарищ майор?

— Поясняю: граната коснулась крышки ящика, кумулятивная струя ударила в ящик и распылилась в нем, а до самой брони граната долетела уже расплескав свою ударную силу. Надо приказать всему батальону навесить такие же ящики на броню.

Только-только начался 1986 год. Я еще не знал таких слов как «динамическая защита». Их в то время вообще мало кто знал. Над разработкой эффективных способов защиты от бронебойных и кумулятивных снарядов работали всего несколько секретных лабораторий в СССР. То, что через двадцать лет станет нормой во всех Вооруженных Силах, майор Сухопутных Войск Владимир Васильевич Баценков испытал на полигоне мотострелкового полка в окрестностях захолустного афганского города Ташкурган. Испытал при мне, у меня на глазах, а я, глупый девятнадцатилетний младший сержант Советской Армии, даже не понял сути и значения этого открытия комбата.

Основная причина выхода из строя боевой техники во время сопровождения колонн — попадание из гранатомета РПГ. Причем попадание — именно в борт бэтээра. От крутящихся колес граната отлетала и шипела в стороне. От башни или верха — рикошетила. А борта прожигала, превращая в пепел экипаж или оплавляя движки.

Комбат своим изобретением спас много жизней и сохранил много техники на будущее, сократив на две трети вывод бэтээров из строя в результате обстрелов из гранатометов.

Только где мне, чижику желторотому, было понять это?

Для духов всегда найдется работа.

Если «солдат пять минут без работы — преступник», то курящий в тенечке дух — особо опасный рецидивист. Все время найдутся какие-нибудь мелкие поручения. Не в том дело, что они тяжелые — вся беда в том, что их много и сыпятся они со всех сторон нескончаемым потоком. Целыми днями дух только и слышит:

— Подмети.

Подмел.

— Растопи печку. Холодно.

Растопил.

— Принеси воды.

Принес.

— Прикури сигарету.

Прикурил.

— Открой двери. Жарко.

Открыл.

— Закрой двери. Не май месяц — зима на дворе.

Закрыл. Хотя какая это зима: плюс двадцать?

— Подмети.

— Только что подметал!

— Еще раз подмети.

Подмел чистый пол еще раз.

— Делай чего-нибудь.

— Это как?

— Я не знаю как. Только не сиди тут. Делай чего-нибудь.

Делаю «чего-нибудь»: в курилке штык-ножом строгаю деревяшку.

— Ты курил!

— Нет.

— Чего — «нет», когда ты обкуренный?!

— Да не курил я!

— Чего у тебя глаза такие красные?

— Спать хочу.

— Не отмазывайся.

— Я не отмазываюсь.

— Ах! Так ты еще и пререкаться?!.. Наплывай на «колыбаху».

Наплыл. Получил «колыбаху». После «колыбахи» смотрю на жизнь осмысленно.

Еще в ноябре я открыл для себя, что духа не припахивают в двух случаях — когда он пишет письма на родину и когда он занимается боевой подготовкой. Успокоить маму, сообщить ей, что ты жив-здоров — святое дело. Даже у самого злого черпака не шевельнется язык оторвать духа от написания письма на родину. Вот и летели мои письма домой маме, тете Клаве, любимой девушке и на деревню дедушке. Конвертов у меня было в достатке, поэтому в число моих респондентов попали и пацаны с моего двора, которые тянули одновременно со мной свою службу в Грузии, Германии и Забайкалье. Но все равно свободного времени оставалось много, а вместе с ним оставалась угроза «делать чего-нибудь». Поэтому недели через две после моего прихода во взвод я решил научиться стрелять из автомата. Рыжий попал в тот же переплет, что и я, летал не меньше моего, потому что понял меня с полпинка и с радостью согласился составить мне компанию в упражнении по стрельбе.

Кому охота лишний раз «летать»?

Мы похватали свом автоматы и двинули из полка в пустыню. За трассу. В первый наш выход за полк мы изготовили мишень из крышки от снарядного ящика. Углем расчертили не ней круги и перекрестье и отставили ее на сто метров от огневого рубежа, который тут же и отчертили каблуком сапога. Учиться стрелять мы собирались со всеми удобствами и Рыжий из своей оружейки захватил две плащ-палатки на которые мы и улеглись. Я взял с собой цинк патронов и цинкорез. Однако, мы не подрасчитали собственные боевые качества и количество патронов в цинке. А их там в бумажных кубических пакетиках было уложено ровно одна тысяча восемьдесят штук ПС калибра 5,45. По пятьсот сорок штук или по восемнадцать магазинов на брата В первый день мы вдвоем исстреляли больше патронов, чем вся наша замечательная вторая учебная рота связи за полгода обучения. Через два часа стрельбы, которая обрывалась только для снаряжения магазинов, проявились первые результаты нашей боевой подготовки. Щит с мишенью мы разнесли в дребезги. В центре мишени зияла большая дыра, а сам щит махрился щепками от пулевых попаданий. Мы подошли, осмотрели его, остались собой довольными и… решили больше не стрелять по такой большой мишени: скучно.

На следующий день мы набрали на помойке десяток консервных банок из под сгущенки и расставили их на том же рубеже ста метров, где вчера стояла наша первая мишень. Попадать в банки было труднее и потому интереснее. Через неделю мы отодвинули банки на двести метров. Еще через неделю мы стали отрабатывать стрельбу с колена и стоя, потому, что из положения лежа мы попадали слишком часто и лень было идти за двести метров, чтобы поставить банки на место. Через месяц стрельбы банки нам надоели окончательно ввиду своих больших габаритов. Относить их за километр было лень и жаль сапог. Больше мы по ним не стреляли.

Через месяц на рубеже в семьдесят метров мы расставили по десять гильз от КПВТ. Гильзы были гораздо меньше банок, поэтому попадать в них было труднее. По началу. Через неделю десять гильз убирались десятью выстрелами. На место гильз от КПВТ встали винтовочные гильзы от ПК или СВД. Они продержались всего несколько дней и были заменены нами на гильзы из наших автоматов. Еще через несколько дней мы достигли совершенства. Мы попадали в них и стоя, и лежа, и с колена. Рыжий стал учиться стрелять, лежа на спине, но это уже был излишний изыск.

Венцом обучения стали гильзы от АГСа. Они были размером с водочный колпачок и меньше их в полку гильз было не найти. Из пистолетов не стрелял никто и никогда и только начкар, дежурный по полку и его помощник вешали на портупею кобуру с «Макаровым», заступая в наряд.

Пятьсот сорок выстрелов ежедневно…

Пятьсот сорок выстрелов лежа, стоя и с колена…

Пятьсот сорок выстрелов по банкам и гильзам на различных расстояниях…

Пятьсот сорок выстрелов каждый день после обеда из одного и того же автомата…

Помилуйте! Даже зайца можно научить курить!

Через короткое время мы стали вышибать и эти крохотные гильзы. На десять гильз от АГС на семидесяти метрах нам требовалось одиннадцать-двенадцать выстрелов.

В полку вообще трудно что-либо утаить, а тут третий месяц два придурка после обеда жгут патроны тысячами и автоматный треск стоит на всю округу. К нам стали подтягиваться болельщики и любители. Солдаты и офицеры раскладывали плащ палатки и оборудовали свои огневые рубежи рядом с нашим.

Стали делаться ставки.

Калиниченко предложил пари. На тех же семидесяти метрах расставили по десять автоматных гильз. В магазины снарядили по десять патронов. Условие: стрельба из положения стоя, так как бывшему комсомольскому вожаку жаль было мять и пачкать свою наглаженную «эксперементалку».

Двадцать одиночных выстрелов с соседних рубежей и результат: старший лейтенант Калиниченко — два, младший сержант Семин — шесть.

За минуту работы я стал богаче на две пачки печенья «Принц Альберт» и банку сгущенки. Капитан — начальник строевой части сделал меня богаче на три банки «Si-Si».

Мне понравилась такая жизнь.

Подошли взводники из пехоты. Они посмотрели как я «обстрелял» комсомольца и штабиста и предложили «зарубиться с ними. В запале пари мной было принято. Я «забился» с каждым из них на печенье и сгуху.

Отчертили три огневых рубежа. Расставили тридцать гильз на семидесяти метрах. Болельщиков собралось уже наверное полсотни. Условие то же: стрельба из положения стоя.

«Ну чистый биатлон!».

Результат: лейтенант — восемь гильз, старлей — пять, младший сержант — семь.

Пари я не проиграл и не выиграл, просто предложил старшему лейтенанту заплатить свой проигрыш летехе.

Больше я с пехотными взводниками на интерес не стрелялся. Так, на всякий случай. Да и денег жалко — их у меня и так мало.

Слушок о наших «перестрелках» дошел и до комбата. Однажды, когда мы с Рыжим стреляли, а болельщики делали свои ставки, к нам подошел комбат с АКСом в руках. Он не вмешиваясь посмотрел как мы стреляем, а когда мы отстегнули магазины для перезаряжания, предложил:

— А слабо вам майора за пояс заткнуть?

Готовая слететь с языка фраза: «на что стреляем, товарищ майор?», повисла соплями на моем подворотничке и не прозвучала вслух.

«Может, взрослею?».

Условия те же: десять гильз от 5,45, рубеж — семьдесят метров, стреляем из положения стоя.

Результат: я — шесть, Рыжий — семь, Баценков девять.

— Еще раз, — приказал комбат.

Десять патронов вошли в магазин.

Тридцать одиночных выстрелов один за другим.

Результат: я — семь, Рыжий — семь, Баценков — десять.

Комбат довольный посмотрел на нас, дескать, «учитесь, чижики, у дяди», закинул АКС за плечо и посвистывая пошел обратно в полк.

Стрелять мне больше не хотелось: пропал кураж и интерес.

На следующее утро после развода комбат зашел к нам в палатку, собрал всех наличных связистов и задал смешной вопрос:

— Вы за сколько сумеете разобрать автомат?

Вопрос детской глупости, потому что никого не волнует за сколько мы сумеем разобрать автомат. Если бы меня спросили: «младший сержант, за сколько вы разберете автомат?», то я не сморгнув ответил бы: «за два чека или за пачку печенья». Есть армейские нормативы: разборка — восемь секунд, сборка — девять. И всем наплевать за сколько ты его разберешь, лишь бы ты в норматив уложился. В учебках сборку-разборку автомата отрабатывают десятки раз, доводя движения до автоматизма и даже косорукие укладываются в отведенные восемь секунд… или идут в наряд вне очереди.

Или долго отжимаются.

Или много бегают.

Мастера разбирают автомат и за семь секунд, а суперпрофессионалы даже за шесть!

Разбирать автомат за восемь секунд я умел очень хорошо, поэтому следующие слова комбата вызвали во мне и у всех пацанов смех:

— А спорим, что я разберу автомат меньше, чем за четыре секунды?

Это было все равно, что сказать: «А спорим, я сейчас полечу?» или «А спорим я сейчас сюда приведу Горбачева?».

Хотя от нашего комбата можно было ожидать чего угодно: он и полететь мог и Горбачева бы привел, если это могло усилить боеспособность батальона, но мы слишком хорошо знали что такое автомат, разбирали-собирали его сотни раз и очень хорошо знали, что разобрать его за четыре и даже за пять секунд — не-воз-мож-но!

Человек восемь пацанов окружили комбата, понимающе улыбаясь, мол «товарищ майор шутить изволят». Между тем комбат, не обращая внимания на наши кривые усмешки взял принесенный кем-то автомат и положил его перед собой на стол. Только положил как-то необычно: разбирать автомат удобнее, если повернуть его прикладом к себе, а комбат положил его набок — прикладом вправо, стволом влево, затвором вниз. Посмотрев на автомат, будто пытаясь его загипнотизировать, Баценков встряхнул руками как пианист перед концертом и бросил через плечо Полтаве:

— Засекай.

Полтава снял с запястья электронные часы, отыскал в них секундомер, скинул цифры на ноль и спросил:

— Готов?

— Готов, — подтвердил комбат.

— Ап! — подал команду Полтава.

То, что произошло дальше — не в каждом цирке увидишь. Баценков сделал какие-то пассы над автоматом и он на глазах развалился на куски. Последним стукнул об стол затвор.

— Ап! — отсек время комбат.

— Три и шесть десятых, товарищ майор — восхищенно доложил Полтава, неверящими глазами глядя на секундомер.

Мы вытянули свои шеи к часам Полтавы, а он показывал их во все стороны. На секундомере стояли цифры:

00.00.03,6.

Если бы мы могли посмотреть на себя со стороны, то увидели бы, что стоим и смотрим с разинутыми ртами. Мы смотрели то на разобранный автомат, то друг на друга и чувствовали себя одураченными. Мы сейчас чувствовали себя облапошенными самым наглым образом и не понимали в чем подвох! Можно было бы предположить, что комбат коварно принес к нам в палатку полуразобранный или иным способом подготовленный автомат, но это объяснение не работало, потому, что автомат принесли из нашей оружейки и Баценков даже не дотрагивался до него до того, как «время пошло». Можно было предположить, что это заняло больше времени, но секундомер на часах Полтавы упрямо показывал 3,6 секунды и это требовало объяснений. Было ясно, что часы у Полтавы сломались.

— Разрешите по моим засечь, товарищ майор? — предложил Гена.

— Давай, — комбат собрал автомат, снова положил его боком на стол перед собой.

Гена снял с руки часы, обнулил секундомер. Комбат встряхнул руками. На этот раз мы смотрели за его руками во все глаза и каждый приготовился считать секунды про себя, не доверяя электронике.

— Ап! — крикнул Гена.

И снова — три неторопливых пасса и автомат распался на части. Снова последним на стол выпал затвор. Я считал про себя секунды и мне было ясно, что четырех секунд не прошло. Мы повернулись к Гене. Гена как-то растерянно посмотрел на часы и повернул их к нам. Табло показывало:

00.00.03,4.

Несколько секунд стояла тишина, которую разорвал громкий хохот десятка глоток. Мы ржали потому, что не верили своим глазам. Того, что показал нам комбат не могло быть, потому что не могло быть никогда! Нельзя разобрать автомат меньше, чем за четыре секунды и каждый из нас отлично понимал это.

— Засекайте все. Командуй, Полтава, — комбат снова собрал автомат и положил его в исходное.

Часы с секундомером были не у всех, но четыре пальца легли на четыре кнопки снятых с рук часов. Смех утих. Все смотрели на руки Баценкова ища в них разгадку. Только не было в этих руках ничего загадочного: ни магнита, ни отвертки, ни крючка. Руки как руки.

И снова: «Ап!», комбат не спеша — раз, два, три — проводит руками над автоматом, почти не касаясь его и автомат сам разваливается под движениями его рук. Стукнул о столешницу затвор и четыре пальца нажали на кнопки секундомеров. Четверо часов показывали разное время…

От 2,6 до 3,1 секунд!!!

Это уже больше не выглядело шуткой.

Вот тут, на этом самом месте, здесь и сейчас комбат за пять минут наглядно показал нам, что все мы — и деды, и черпаки, и тем более духи — мы все щенки и полное ничтожество рядом с ним. Он утер нам наши сопливые носы, показав, что мы даже автомат не умеем разбирать и не известно еще — умеем ли мы умываться и чистить зубы?

— Товарищ майор, товарищ майор! Покажите медленнее, — загалдел взвод тем тоном, каким капризные дети просят бабушку рассказать сказку.

Баценков не стал набивать себе цену:

— Показываю по разделениям, — объявил он, — все делается за три движения.

Мы все окружил комбата во все глаза таращась на его волшебные руки.

— Правая рука: мизинец надавливает на крышку в затыльнике приклада и начинает движение влево; указательный палец топит кнопку пружины в крышке. Одновременно левая рука: большим пальцем выбивает шомпол, указательным пальцем отводит собачку на ствольной накладке вниз, движением вправо снимает крышку. Правая рука, завершая движение снимает ствольную накладку.

Раз!

— Обратным ходом: правая рука вытаскивает пружину толкателя, вытаскивает пенал; левая рука отводит затворную рама вперед, почти одновременно большой палец кладется на магазин, указательный жмет на собачку магазина, магазин отстегивается. Завершая движение влево, левая рука вытаскивает шомпол.

Два!

— Правая рука вытаскивает затворную раму из коробки, проводит ей по ладони левой руки — вылетает затвор.

Три!

— Неполная разборка автомата Калашникова окончена, — комбат опустил разобранный автомат на стол.

Как все просто!

Когда тебе как дураку разжуют и положат в рот, то до тебя постепенно начинает доходить, что никакого чуда и волшебства, мошенничества и хитрости тут нет, а есть только отточенные многократными тренировками навыки. Баценков терпеливо еще раз шесть показал ход движения рук при разборке автомата и я старался запомнить все как можно подробней: мне очень хотелось научиться разбирать автомат быстрее, чем за четыре секунды. Никакой Акопян не мог впечатлить меня сильнее, чем комбат!..

— Семин, — комбат повернулся ко мне.

— Я! — встал я перед Баценковым как лист перед травой.

— Ты со своим рыжим другом каждый день в стрельбе упражняешься? Это всё баловство и самодеятельность. Вот, держи, — комбат вытащил из бокового кармана Наставление по огневой подготовке и какую-то брошюру.

— А что это? — я принял книги.

— Учи наизусть. Через неделю буду спрашивать все поправки для АК-74: на дальность, на ветер, на влажность, на температуру воздуха, на перепад высот. Через неделю посмотрю еще раз как вы стрелять умеете.

Я сделал это!

Два месяца я тренировался. Два месяца в свободное время под насмешки пацанов из батальона я колдовал над своим автоматом «ставя руки». Я медленно, до полного отупения нарабатывал векторы и скорость движения, угол поворота кистей рук, постановку пальцев на конкретные части автомата. Два месяца соседние палатки смотрели на меня как на больного, пока я в курилке в трехтысячный раз разбирал свой многострадальный АК-74 за номером 1 114 779. Надо мной не смеялись только те, кто понимал причины моего рвения — второй взвод связи. Пацаны попробовали, было, повторить движения Баценкова, но убедившись, что с наскока тут не возьмешь, бросили это безнадежное дело. Только я с мордовским упорством продолжал разборку автомата. Я не обращал внимания на вопросы «тебе больше делать нечего?» и отмахивался от заманчивых предложений принять участие в сомнительных делах — у меня была Цель, которой я должен был достичь. Я вспоминал как Микила в Ашхабаде натаскивал меня на спортгородке и то, какой ценой был добыт мой КМС по военно-прикладному спорту, и уже нисколько не сомневался в том, что в конце концов я научусь разбирать автомат так же, как комбат. А кому делать нечего — пусть смеются. Не плакать же, в самом деле?

И все-таки — я сделал это. Через два месяца тренировок я разобрал этот чертов автомат менее, чем за четыре секунды. Мой личный рекорд — 2,8!

Попробуйте, перекройте.

Или хотя бы повторите.

(обратно)

28. Чик-чирик

После Нового Года наших милых и ласковых дедов и замечательных черпаков будто подменили. Какая-то непонятная черная туча накрыла взаимоотношения старших и младшего призывов. Началось все с глухих и неясно выраженных упреков в том, что мы «плохо летаем». А как еще летать? Куда дальше лететь? В палатке чисто, ночью печка топится, в столовой на наших столах порядок, кружки не просто помыты, а замочены в хлорке, в каптерке и оружейке все разложено по своим местам, на нашей стоянке в парке тоже порядок, белье каждую неделю меняем на чистое. Чего еще от нас надо? Носки старослужащим постирать? Перетопчутся, сами не маленькие. Вон там — умывальник. Если ты такой чистоплотный, иди и постирай на себя сам.

Стодневка шла своим чередом и все полковые духи разом зачирикали. В обязанность дух-составу было вменено твердое знание количества дней, оставшихся до приказа и ежедневный доклад заветной цифры. Это был целый ритуал, по своей обстоятельности сопоставимый с японской чайной церемонией. Дед спрашивал молодого:

— Сколько старому осталось?

Молодой, отложив все дела в сторону, торжественно докладывал:

— Внимание, внимание! Говорит радиостанция «Молодой воин». Чик-чирик, звездык, ку-ку — скоро дембель старику! Пусть тебе приснится речка, баба теплая на печке, пива море, водки таз и твой дембельский приказ. Моему дорогому и уважаемому дедушке, ветерану Сухопутных войск, герою Афганистана до его счастливого дня осталось — совсем фигня!..

В самом конце стиха называлось количество дней, оставшихся до Приказа министра обороны об очередном призыве и увольнении в запас. Путаться в цифрах не рекомендовалось: назвал больше дней, чем осталось в действительности — расстроил дедушку: «Ну, вот — теперь из-за тебя на целый день больше служить буду», назвал меньшую цифру — снова обманул, получай по голове. Самые глупые и забывчивые могли легко подсмотреть нужную цифру на подворотничке деда: она была там вышита черными нитками и каждый день обновлялась. Не сложно: посмотрел на дедовский подворотничок, прочирикал и доложил. И в самом чириканье не было ничего унизительного: сейчас чирикаем мы, а через год будут чирикать нам. Даже прикольно. Вдобавок, с каждым чириканьем мы называем все меньшую и меньшую цифру. Это — не только количество дней до дембельского приказа. Это в равной степени — остаток нашего собственного духовенства. Уже скоро, совсем скоро мы станем черпаками и вместе с дедами отсчитываем дня до этого момента.

Но взаимное недовольство друг другом росло и неизбежно должно было во что-то вылиться. Нарыв наливался и зрел — будет много гноя и вони, когда он лопнет.

Повод дали мы сами, хотя причина была не в нас.

Как-то вечером я заступил дежурным, а взвод собирался на фильм в летний клуб. Фильм должен был совсем скоро начаться, все уже выходили из палатки, чтобы не опоздать и успеть занять места, когда Полтава бросил совершенно невинные слова:

— Подметите в палатке и пойдем.

Слова адресовались нашему призыву, Нурик с Женьком схватили щетки, Тихон побрызгал водой и через пару минут в палатке стало чисто.

— Вам было сказано подмести, а не грязь тут развозить, — выразил свое недовольство Гена.

Урод — он и а Африке урод. Через пять минут начало фильма, а он тут взялся порядок наводить.

«А сразу после ужина ты не мог попросить?».

Нурик и Женек все еще надеясь на фильм успеть снова прошлись щетками по чистому полу. Тихон выплеснул на него остатки воды.

— Вы что? Издеваетесь, что ли? — снова заверещал Гена.

Я взял у Нурика щетку:

— Идите на фильм, пацаны. Я один тут все приберу.

Я стоял дежурным и покидать палатку без особой надобности мне было нельзя. А надобностей у меня могло быть всего три: столовая, штаб и оружейка. Просмотр фильма сегодня мне все равно не светил, так пусть хоть пацаны его посмотрят: потом придут, расскажут.

Гена окончательно рассвирепел: он подскочил ко мне и влепил мне затрещину, не объяснив за что и не сформулировав сути своих претензий. Полтава осмотрел палатку, оглядел каждого из четверых духов и как-то печально произнес:

— Пожар…

Тут на нас накинулись уже черпаки:

— Вам что, уроды, не понятно: «Пожар»?!

«По команде «пожар» в первую очередь выносится документация роты. Во вторую очередь выносится оружие и боеприпасы. В третью очередь выносится остальное имущество роты», — всплыли в голове знакомые слова, наизусть заученные в еще в Ашхабаде.

Все еще надеясь что это шутка, что вечерний фильм еще можно будут посмотреть, мы растеряно переводили взгляд с одного деда на другого.

«Ну ведь до фигни докопались! В палатке и так чисто. Это жестоко и несправедливо лишать фильма да еще и ни за что!».

— Пожар, духи! — снова заверещал Гена, — Какие вопросы, уроды?

Последняя робкая надежда на человеческую гуманность, едва вспыхнув, погасла. Окончательно для себя уяснив, что фильм сегодня покажут для кого-то другого, мы стали выносить из палатки кровати и тумбочки. Все ушли на фильм, с нами остался один Гена и сейчас он довольно наблюдал как мы корячимся, вынося вещи из палатки. Через полчаса в палатке было голо. Оглядывая сотворенный нами разор, мы поскребли в затылке и решили не отдирать вешалку и не разбирать штаб батальона.

— Все? — спросили мы Гену.

— Как — «все»? А пожар тушить? — удивился дедушка, — сорок ведер воды — на пол!

Ведра было всего два. Спросив у минометчиков еще два, мы гуськом потянулись в умывальник. Не сложно посчитать, что если сорок ведер воды поделить на четверых, то нам предстояло сделать по десять ходок за водой. Понятно, что до конца фильма мы не уложимся, деды с черпаками вернутся, увидят свои кровати на улице и болото в палатке и мы будем в роли крайних. После четвертой ходки, когда на бетонный пол было вылито уже шестнадцать ведер, Гена смилостивился и разрешил нам вычерпывать воду. Пока вычерпывали — кончился фильм. Батальон возвращался к своим палаткам и все смотрели на нас и на составленные перед палаткой кровати недоуменно:

— Что это вы тут делаете?

— Пожар у нас, — охотно пояснял Гена.

— А-а, — понимающе кивали старослужащие, — это надо. Чтоб им служба медом не казалась.

Пожар тушился добрых два часа. Пока весь полк сидел в летнем клубе и смотрел киноленту мы вчетвером таскали воду, заливали ей пол, а потом откачивали ее тряпками. Мы успели прибраться и расставить кровати на свои места до отбоя и репрессий в тот вечер не последовало. Но этот случай запомнили друг другу и духи и старослужащие. Мы им — за то, что совершенно незаслуженно лишили нас фильма, а они нам за то, что мы обурели и пришлось прибегать к такому жестокому средству воспитания. И еще мы запомнили — из-за кого именно все началось.

Следующий день прошел спокойно, то есть сохранялся прежний статус-кво, при котором духи отвечают за все, деды готовятся на дембель, а черпаки слоняются по батальону. Через сутки я снова нацепил на рукав красную повязку, повесил на ремень штык-нож, ключи от оружейки и затупил на дежурство.

Ничто не предвещало беды. Деды и черпаки, казалось, несколько успокоились после «пожара» — во всяком случае за два последних дня они не сделали ни одного замечания никому из нас и даже за сигаретами и огоньком не посылали. Без десяти десять Полтава произвел вечернюю поверку и взвод начал отбиваться: расстилались постели, стаскивались сапоги, оборачивались портянками и на табуретах аккуратно, погонами вверх, укладывались хэбэшки. Дух-состав собрался в курилке, чтобы покурить перед сном. Я прикинул, что на доклад к дежурному по полку лучше идти через час, чтобы не стоять в очереди, и вышел вместе со всеми. Что-то должно было произойти. Мы понимали это и поглядывали друг на друга, будто пытались найти ответ на общий для всех вопрос: «Откуда полетит кулак?».

Из палатки донесся голос Гены:

— Мужики, а что это наши духи не чирикают? Оу, один!

По команде «один» кто-нибудь из младшего призыва должен подойти к деду, выслушать и исполнить распоряжение. Если этого «одного» не находится, то «застраивается» весь призыв и все получают по соплям в равном количестве без всякого разбора. Ближе всех к двери в палату сидел Женек. Он досадливо швырнул недокуренную сигарету в «пепельницу», врытую посреди курилки и пошел выслушивать Генины закидоны. Мы, оставшись в курилке втроем, слушали разговор через открытую дверь.

— Сколько старому осталось? — без злобы и едва ли не ласково спросил Женька Гена.

— Шестьдесят пять, — негромко ответил Кулик.

— Сколько-сколько? — недоверчиво переспросил Гена.

— Шестьдесят пять дней.

Мы были солидарны с Женьком: дней до Приказа оставалось действительно шестьдесят пять, а завтра, после того как за завтраком мы съедим положенное нам масло, их останется ровно шестьдесят четыре.

— И все? — недоумевал Гена.

— Все, — подтвердил Женек.

— Сюда иди!

Били слышны звуки шагов и двух оплеух, которые Гена отвесил подошедшему Кулику.

— Один! — снова раздался противный голос деда.

Я посмотрел на Нурика и Тихона. Нурик и Тихон посмотрели на меня. Идти за оплеухами не хотелось никому, но я сидел ближе всех к двери. Вздыхая про себя, я зашел в палатку.

— Сколько старому осталось? — спросил меня Гена, едва я перешагнул порог.

Я хотел ответить: «Сколько было — столько и осталось!», но встретившись со взглядами пятерых черпаков, которые еще не раздевались, а ждали, чем кончится вечерний спектакль, мой героизм малость потух.

— Шестьдесят пять, — назвал я испрашиваемую цифру.

Всем, и мне, и Кулику, и черпакам, было понятно, что Гена ждет не цифру. Гена ждет, чтобы ему прочирикали. Но чирикать персонально для него после того, как по его вине наш призыв накануне не по заслугам лишили фильма как-то не хотелось.

— И все? — разочарованно переспросил меня дед.

— Все, — честно признался я.

— Сюда иди!

Я подошел и Гена, не вставая с кровати показал мне, чтобы я нагнулся к нему. Я нагнулся… и получил кулаком в лоб больно. Выступили слезы. Не желая показывать их, я отвернулся к двери. После нас с Женьком были так же вызваны Тихон и Нурик и оба получили от Гены. Теперь мы стояли в палатке вчетвером в одну линейку.

— Черпаки-и-и-и-и! — заверещал Гена, взвинчивая старший призыв и нагнетая страсти, — У вас духи совсем оборзе-е-ели! Вы что? Забыли как сами чирикали?! Забыли как сами летали?! Забыли как само огребали за всю мазуту, когда были духами?! Вы посмотрите на них: они же у вас в корягу оборзели! С ними хочешь по-хорошему, а они наглеют! Они не хотят понимать по-хорошему! Они норовят на шею сесть! Скоро не они, а вы лететь будете-е-е!

Гена верещал противней, чем муэдзин на минарете. Раньше я думал, что Гена — просто урод, а теперь мы поняли, что он — просто чмо в ботах. Сам не решаясь ударить никого из нас даже при черпаках, он распалял их, взывая к их чувству мести и стадному инстинкту, он натравливал на нас старший призыв, который до того, относился к нам индифферентно и снисходительно. Мы знали свое место и безропотно шуршали везде, где положено, а чирикать, хоть это никто из нас не считал унизительным, отказались только для Гены. Если бы тот же вопрос: «сколько старому осталось», задал Полтава или Каховский, то в ответ им было бы чирикнуто по всей программе и в полном объеме.

Но чирикать для этого белобрысого урода?!

Взнервленные Гениной речью черпаки впятером налетели на нас и смяли, как рыцарская конница сминает народное ополчение. Несколько минут они азартно и с ожесточением хлестали нас, пока, наконец, не утомились. У меня и у Тихона из носов закапала кровь и нас отправили в умывальник, предупредив, что если через пятнадцать минут мы не вернемся, то нам будут вилы! Мы шли с Тихоном в умывальник, стараясь не смотреть друг на друга. Нам было стыдно за наших черпаков. Было вдвойне странно, что черпаки в середине стодневки накинулись на нас с кулаками и били без всякой жалости потому, что во-первых было очевидно, что Гена «керосинит» и нарочно науськивает их на нас, а во-вторых черпаки видели, что «пожар» начался с таких же воплей Гены. Кроме того, до этого дня черпаки не лютовали и максимум, чего от них можно было ожидать — это подзатыльник или прямой «в душу».

— Козлы, — сплюнул кровавым сгустком Тихон.

— Да они-то при чем? — не понял я, — их Гена завел.

Когда мы вернулись в палатку, то сразу поняли, что веселье только в самом начале и ночь будет долгая.

— Иди, доложи дежурному по полку, — приказал мне Кравцов, оценив мой внешний вид.

Нос у меня несколько распух, но крови нигде не было: те несколько капель, которые упали на грудь, я быстренько застирал в умывальнике.

«И что я скажу дежурному?», — думал я, — «о том, что «происшествий не случилось»? А то, что двум духам носы расквасили, это, конечно, не происшествие! Это еще только прелюдия».

Я доложил то, что должен был доложить: что происшествий не случилось, взвод отдыхает, по списку восемнадцать, один в командировке, трое в наряде, четырнадцать спят, больных и арестованных нет. Ежевечерний мой обязательный ритуал. После моего возвращения в палатку начался второй акт спектакля. Под одобрительным Гениным взглядом черпаки по очереди подходили к нам, произносили воспитательную речь, в которой обращали наше внимание на то, что мы «слишком рано оборзели», позволяем себе «класть на старший призыв», «не уважаем сроки службы» и вообще чудовищно обленились. Для лучшего усвоения теоретическая часть подкреплялась сильными ударами в грудь, по второй пуговице, которая своей железной дужкой входила в косточку над солнечным сплетением. Следующий черпак вслед за предыдущим произносил новую тираду на старую тему и отвешивал нам с левой и с правой. Если бы Христос был среди нас, он бы нас одобрил: и по правой и по левой щеке мы принимали с христианским смирением, не смея пикнуть. Тут же делал заход третий черпак и проходил с нами всю программу предыдущих ораторов. Не били только Курин и Шандура. Деды тоже не вмешивались в происходящее, но смотрели со своих постелей, не упуская малейших деталей аутодафе.

Часа через полтора такой «карусели», при которой черпаки поочередно делая заходы колотили нас как врагов Советской Власти, у меня загудело и закружилось в голове. Пусть били не кулаками, а ладошками, чтобы не оставлять следов, но когда тебе влепят полторы сотни оплеух — это не полезно для головы. Я не боксер, чтоб по мне как по груше лупили.

— Вы поймите, пацаны, — задушевно продолжал Кравцов, — когда черпаки утомились и сделали перекур, — с вами же хочешь по-хорошему, а вы не понимаете.

Рассусоливание малограмотного комбайнера показались мне дебильными и неубедительными и я переключился на приятные воспоминания:

«Вот неплохо было бы вспомнить, как я первый раз с девчонкой целовался, только бы не слышать этих уродов. Несут одну бредятину да еще и умный вид на себя напускают, дебилы. Нет, надо вспомнить, как я первый раз трахнул девчонку».

— Нет, вы только посмотрите — Генин вопль вывел меня из задумчивости и вернул в реальность, — этот урод еще и улыбается! С ними по-человечески хотят, а они!..

Это, наверное я расслабился и не заметил, то улыбаюсь. Вспоминая свой первый сексуальный подвиг. Дело было в женском общежитии. Заходим мы туда с пацанами…

Додумать эту мысль и довспоминать старую мне не дали, потому, что разъяренные черпаки накинулись на меня и на остальных и стали бить уже не ладошками, а кулаками. Мне стало очень больно, но чей-то кулак попал мне в лоб и я «словил мутного». Поднявшись из нокдауна на ноги я некоторое время не мог понять почему все вдруг прекратилось? Черпаки внезапно разом отпрянули от нас как от чумы. Посмотрев на свой призыв я все понял: Женек и Нурик стояли пусть и потрепанные, но на своих местах, а Тихон лежал на полу и его лицо наливалось каким-то нехорошим синюшным цветом, как у покойника.

— Тихон! Тиша, — Каховский расталкивая черпаков рванулся к «своему» духу, — Что с тобой, Тиша?!

— Хрена ли ты смотришь, — это Полтава обращался ко мне, — ему сердце отключили. Беги пулей в ПМП.

Чтобы в темноте ни обо что не споткнуться, я рванул по освещенной передней линейке. Возле шестой роты с дневальным разговаривал Барабаш, он позвал меня, но я только отмахнулся от него.

Дежурным по ПМП на мое счастье оказался Аронович: сержант-срочник, призванный после четвертого курса медфака. Он приехал в полк на одном КАМАЗе с нами и это обстоятельство делало нас шапочно знакомыми.

— Давай быстрей, доктор, — запыхавшись я не мог ясно объяснить, что все-таки произошло?

— Что случилось? — встревожился Аронович.

— Там, — махнул я рукой в сторону палаток, — там одному пацану черпаки сердце отключили!

— Скорее! — доктор схватил белый чемоданчик с красным крестом и быстрее меня понесся к нам во взвод.

— Все из палатки, — сказал он таким тоном, что даже деды вышли.

Я вышел вслед за всеми. Взвод собрался в курилке, все не уместились, поэтому человека четыре остались стоять снаружи. Всех беспокоила судьба Тихона.

— Ничего, мужики, — примирительно начал Кравцов, кладя руку на плечо Кулика, — это была проверка. Теперь…

Договорить он не успел.

— Проверка?! — Женек скинул его руку со своего плеча, — Вы, уроды, чуть пацана не убили! Теперь молитесь, чтобы он не умер! Если Тихон сейчас дуба врежет, то все вы, уроды, вместо дембеля пойдете под трибунал! Вы это прекрасно знаете и сейчас вы все пересрали за свою шкуру. Вы боитесь, что сейчас выйдет медик и скажет, что спасти Тихона не удалось.

— Что мы, только с КАМАЗа, чтобы нас проверять? — бросил я свой упрек.

— Значит так, уроды, — обычно тихий и улыбчивый Женек говорил сейчас жестко и решительно, адресуясь ко всем старослужащим, — сегодня вы с нами «разбирались», завтра мы с вами «разбираться» будем. Если вы, уроды, хоть кого-то из нашего призыва хоть пальцем тронете — вам жопа! Вы меня поняли, уроды?

— Ладно, Женек, не кипятись, — Кравцов все еще хотел представить происшедшее как недоразумение.

Вышел Аронович и все повернулись к нему, ожидая услышать страшное.

— Он спит, — не дожидаясь вопросов успокоил нас медик, — у парня больное сердце и кто-то ему попал «в ритм». Я вколол ему сердечное и успокаивающее. Вы только больше его не бейте до такой степени.

Аронович ушел в ПМП, а весь взвод несказанно обрадованный ввалился в палатку. На месте Каховского действительно лежал и спал Тихон. Лицо его было по-детски спокойным, дыхание ровным. Каховский сел рядом с ним и погладил Тихона по волосам.

— Все спать. Отбой, — скомандовал Полтава.

Все стали раздеваться и ложиться, только три духа, наплевав на субординацию, установленную сроками службы вышли в курилку.

У нас было совещание. Мы решали как будем жить дальше во взводе и по каким порядкам.

Утром, позавтракав, весь взвод перед разводом собрался в палатке. Тихон уже оклемался, только был какой-то бледный. Разговор между призывами должен был состояться и не было смысла его откладывать.

— Значит так, мужики, — начал Кулик, оглядываясь на меня с Нуриком, — мы тут с пацанами посоветовались… С сегодняшнего дня живем так: палатка и столовая — наши. Тут будет порядок и поддерживать его будет наш призыв. Каптерку убирайте сами — мы там не живем. Оружейка — тоже за нами. В парке — каждый ухаживает за своей машиной: кто на каком бэтээре водитель и башенный, тот пускай за ним и ухаживает. Белье взвода — тоже мы стираем. И так будет то тех пор, пока не придут новые духи. Когда придут новые духи — вы их некасаетесь. Гонять их будем только мы. Фишку по ночам рубят только дневальные, по четыре часа. Свободные от наряда духи спят. В наряд заступают один черпак и один дух. Сэмэн ходит дежурным не через день, а в свою очередь. Если вы не согласны с таким порядком, то сегодня вечером продолжим разговор.

— Да чего, ты, Женек, — заюлил Кравцов, — вы нормальные ребята. Давайте жить дружно.

— А жить дружно будем тогда, когда будем жить так, как Женек сказал, — для тупых еще раз уточнил Нурик.

Деды с черпаками, перепуганные ночью вполне вероятным трибуналом и готовые сейчас хоть слона в задницу поцеловать, только чтобы не поднимать шума, тут же согласились на все наши условия.

Уже к обеду мы по-гусарски загнули голенища сапог, ушили галифе, подпоясались купленными в магазине новенькими кожаными ремнями и через спины наших хэбэшек пролегли стрелки «годичек». К удивлению всего батальона во втором взводе связи появились четыре духа, одетые и ушитые так, как положено одеваться и ушиваться только черпакам. Но никто ничего не сказал и никто не одернул: у нас есть свои деды, вот пускай они с нами и разбираются. Вот только прежде, чем начать разбираться с нами, пусть задумаются о том, что это может быть для них чревато…

Унизительное иго дедовщины было свергнуто с себя четырьмя духами второго взвода связи. Для нас четверых начался второй год службы.

До Приказа министра обороны оставалось совсем фигня — шестьдесят четыре дня.

(обратно) (обратно)

Артем Шейнин МНЕ ПОВЕЗЛО ВЕРНУТЬСЯ

От автора

— Что это за страна? — воскликнул тогда удивленный Главный Буржуин. — Что же это такая за непонятная страна, в которой даже такие малыши знают Военную Тайну и так крепко держат свое твердое слово…

И в страхе бежал разбитый Главный Буржуин, громко проклиная эту страну с ее удивительным народом, с ее непобедимой армией и с ее неразгаданной Военной Тайной.

А. Гайдар «Мальчиш-Кибальчиш»

«Главный Буржуин» еще многого не знал, а то восклицал бы куда громче и с куда большим удивлением и про «эту страну», и про «мальчишей». Он представить себе не мог, что может творить и творит эта удивительная страна со своими верными «мальчишами». И уж совсем не понять ему того, что, даже несмотря на это, остаются эти «мальчиши» такими же преданными и верными, готовыми для нее на все…

«Мальчиш», воспитанный в этой стране с ее системой во всей «красе» и «величии», я с детства спал и видел, как бы это мне так подвернулась возможность проявить свой «мальчишизм» на благо любимой страны… Так что я не только не боялся, я хотел в армию. Более того, я не просто хотел в армию, а мечтал о тех войсках, где уж точно всегда «есть место подвигу», — о ВДВ. А узнав, что есть возможность попасть на войну, я места себе не находил от мысли, что могу туда НЕ попасть. Именно в силу своей готовности и желания служить я оказался менее готов к той части «тягот и лишений воинской службы», которые были проявлением этой необъяснимой, темной, запредельной, алогичной и нерациональной, в плохом смысле парадоксальной стороны нашей любимой Родины. И армии как неотъемлемой ее части. И если ко всем этим «прелестям» в армии как таковой я был еще хоть как-то готов, то просто трагически оказался не готов к тому, что все это будет присутствовать и на войне. И не просто присутствовать, а расцветать буйным цветом. Будучи особо заметным на фоне не придуманного пропагандистами и режиссерами, а вполне реального величия духа, армейской мужской дружбы, боевого братства…

Наверное, именно в силу этой своей «неготовности», попав в Афган, на войну, я с самого начала задавался множеством вопросов. И мучился, не находя на них ответов. Точнее, с самого начала-то я просто мучился, даже не понимая толком отчего, и сформулировать это я был тогда не в состоянии.

Так что ВОПРОСЫ я сформулировал только теперь. Тогда они просто не приходили мне на ум. Так что все эти «почему» и «как же так» — это мои сегодняшние вопросы, заданные мною тогдашним. Они сидели во мне все эти годы. Я должен был ответить на них тому наивному 18-летнему мальчику, но — наверное, еще лет 20 после той моей войны — был к этому не готов. Потому что даже сейчас многие из этих вопросов и ответы на них произносить больно и обидно…

Больно и обидно, прежде всего, потому, что по большому счету мало что изменилось с тех пор. Любимая Родина неизменно, несмотря ни на что, рождает и рождает, воспитывает и воспитывает преданных и верных «мальчишей». И с неизменным постоянством продолжает их ломать, корежить, подставлять, бросать и забывать… А они — поколение за поколением — по-прежнему продолжают любить ее, бесстрашно бросаются за нее в бой и, не задумываясь, отдают за нее жизнь. Будто бы не знают и не видят, как получилось с другими «мальчишами», до них…

Не прошло и 10 лет после нашего Афгана, как очередная порция «мальчишей» оказалась в Чечне… Уж, казалось бы, ладно мы — дети конца 70-х — начала 80-х, выросшие за железным занавесом и на игле гениальной советской пропаганды. Но уж у парней, взрослевших в конце 80-х — начале 90-х какие могли остаться иллюзии? Их-то что сделало «мальчишами»? И уж в мясорубку-то их кидали почище нашего, и предавали-подставляли, как нам и не снилось… Ан нет — все то же самое. «Когда страна прикажет быть героем…» И ведь мало того — спустя еще пять лет уже новые «мальчиши», уже знавшие ВСЕ без прикрас о судьбе «первых» чеченцев, все так же взмахнули сабельками и рванули на очередных «злобных буржуинов», на которых указала «любимая Родина»…

Может, именно поэтому и вправду победить нас никому не дано? Может, именно ЭТО и делает нашу страну такой? Может, поэтому ничего и никогда здесь не изменится? А может, и не надо? А если надо, то как?

Собственно, моя книга во многом и появилась как попытка (порой мучительная) понять, что это было и почему ТАК бывает… Именно поэтому, формулируя в этой книге вопросы от лица себя тогдашнего, описывая свою жизнь, переживания, иллюзии и расставания с ними, я, как мне кажется, пытаюсь понять мою страну и эту часть ее социальной культуры и ее менталитета. Поэтому эти рассказы не про войну как таковую. Они скорее про то, что происходило в душе и в мозгах 18-летнего мальчика, романтика, оказавшегося на войне. Как война, на которую он мечтал попасть, оказалась совсем не тем, о чем он мечтал…

Уже сотни и сотни лет одно и то же происходит с мальчиками, мечтающими о войнах, высоких подвигах и светлых идеалах. Но ведь правда и то, что все эти сотни лет, попадая на войну и расставаясь со своими иллюзиями, эти мальчики понимают что-то новое и про жизнь, и про свое место в ней. Что-то такое, чего они, пожалуй, не узнали и не поняли бы, проживи свою жизнь по-другому…

Тем, кто любит «про войнушку», не стоит, наверное, читать эти рассказы. Она там, конечно, есть, но без описаний батальных сцен, взрывов, летящих пуль, обстрелов, рукопашных. Я бы никогда не стал писать книгу о войне только ради этого. Я преклоняюсь перед теми, кто может «вкусно» описывать войну, особенно ТАКУЮ войну. Мне не по силам даже найти слова для описания звука, что издает пуля, врезаясь в песок или камень около твоей головы. Я не забуду этот звук никогда, но максимум, на что я способен, — попытаться передать свои ощущения в этот момент и после… а что еще я знаю наверняка, кроме этого? Кто и зачем выпустил эту пулю? Много ли я понимаю о том, зачем и почему в это время и в этом месте оказались я и тот, кто в меня стрелял? Ничего…

У каждого война своя. Один и тот же бой абсолютно по-разному воспринимается молодым «шнуром», спрятавшим голову за камень и «поливающим» в белый свет как в копеечку, выставив наружу только автомат, — и опытным «дембелем», деловито «выцепляющим» среди дувалов башки бородатых мужиков в чалмах. Совершенно по-разному видят его юный 22-летний «летюха»-взводный, пробывший на войне меньше, чем его подчиненные, — и «зрелый» 25-летний «старлей»-ротный, который уже знает, что такое писать похоронки матерям… Совершенно по-разному вспомнят одну и ту же операцию комбат, до хрипоты сорвавший на жаре голос, командуя своими вымотанными от ночного марша по горам ротами, прилипшими под огнем «духов» к каменистым склонам, — и холеный генерал, размашисто рисующий на карте стрелки в тени маскировочной сетки, попивая ледяной лимонад…

Для меня война — это то, что происходит в наших мозгах и душах. Именно про эту «свою» войну я и написал. И все «внешние» события происходят в моих описаниях лишь постольку, поскольку они стали частью моего внутреннего мира, повлияли на меня сегодняшнего, задающего вопросы и ищущего на них ответы. Именно поэтому я не придерживался какой-то особой «сюжетной линии», в некоторых рассказах «возвращаясь» к себе сегодняшнему. Хотя хронология событий в книге все же соблюдена.

Для меня главное — война внутри. Война как сотни тысяч, миллионы отдельных маленьких войн, идущих в душах и головах каждого воюющего, будь он самым отчаянным и безбашенным «рубакой» или тихим и незаметным «середняком». И при этом, по большому, жизненному счету, не так уж важно, кто как именно воевал: будучи прекрасным воином, можно в итоге проиграть «свою» войну. Ту самую, которая «внутри» тебя…

А еще одна задача, может быть самая непростая, — вернуться с войны…

(обратно)

Афганистан как предчувствие (апрель 1984 года, Москва)

— Ну-ну, попутного ветра, Лопух. Стране нужны герои!

Капа, мой одноклассник, иронично глядит на меня из-под копны волос цвета спелой пшеницы. Лопух — это я, такое прозвище у меня среди одноклассников. Как оно возникло, объяснять долго, да и бессмысленно. Ведь Лопухом мне осталось быть всего два дня. Сегодня суббота, 21 апреля. А в понедельник мне в армию.

Я ухожу первым из класса. Капа — вторым. У него уже на руках повестка на 30-е. Поэтому разговор, естественно, про армию и про то, куда пошлют. Я мечтаю, чтобы послали в ВДВ и в Афганистан. А Капа, как обычно, прикалывается над моим беспросветным романтизмом.

— Лопух, уже дети должны в яйцах пищать, а у тебя все «Пионерская зорька» в заднице играет! На хрен тебе это все нужно?!

Подобные «диалоги» в последнее время возникают у меня со многими ровесниками. Да и вообще с окружающими «нормальными людьми». Точно так же они недоумевали в феврале. От военкомата меня отправили на 10 дней на прыжки с парашютом. Прыгнув три раза на аэродроме ДОСААФ в Волосове, я вернулся вне себя от счастья, считая, что это уже вполне гарантирует мне попадание в ВДВ.

— На хрена тебе ВДВ? Ты и так больной на всю голову со своим Афганом! Мать бы пожалел…

Кто-то говорит это открыто. Та же Женька, которую я считаю своей девушкой, в отличие от нее самой. Для нее я просто друг. С которым — так вышло — она живет в одной комнате со всеми вытекающими, но это еще ничего не значит. Во всяком случае, не для нее.

Кто-то выражается не так прямо, но и не спешит разделить мой восторг и мое рвение. Подозреваю, что до поры многие воспринимали это как некую мальчишескую браваду. Про Афган мы все знали немного. Но достаточно, чтобы понимать: «интернациональный долг» заключается совсем не в строительстве школ и посадке деревьев, как пишут газеты в нечастых статьях про Афганистан. И совсем не с радостными благодарными школьниками и крестьянами приходится там иметь дело нашим солдатам, которых мы видим в еще более редких репортажах по телевизору.

Но теперь Капа понимает, что дело не в браваде. Завтра мои проводы. И я с большой вероятностью попаду-таки в десантуру. А вот с ДРА^[2] у меня проблема. Собственно, о ней мы и говорим. Проблема в том, что отца у меня нет, и у матери я один. И поэтому я переживаю, что на войну меня могут не взять. И поэтому же Капа недоумевает, почему я так туда рвусь. Не знаю, как ему объяснить; я почему-то просто уверен, что это — мое.

Предчувствие, предчувствие…

(обратно)

Дед

Когда Афганистан появился в моей жизни, знаю с точностью до дня. То есть до этого тоже знал, что есть такая страна, но частью МОЕЙ жизни он стал только в этот день, хотя тогда я еще не мог этого понять. Вечером 5 декабря 1979 года мой дед, как обычно, крутил ручку настройки своего транзистора «ВЭФ-202». Как обычно, сражался с «глушилками», забивавшими «вражьи голоса». И вот в какой-то момент он их обхитрил. И сквозь завывание и хрип стал слышен говоривший с легким акцентом голос.

Дед в совершенстве владел немецким, неплохо понимал по-английски. Это позволяло ему слушать «вражьи голоса» на их родных языках. Но иногда, то ли для сравнения, то ли из азарта, он слушал их — точнее, пытался слушать — по-русски. Получалось не всегда. «Глушилки» свое дело знали. Правда, в этих случаях он все равно всегда выгонял меня из комнаты. В конце 70-х это вряд ли могло чем-то серьезным угрожать и мне и ему. Но инстинкты того поколения вырабатывались в конце 30-х. Когда за такое «любопытство» можно было уехать очень далеко и надолго. И без гарантии вернуться. Так что даже теперь, в «эпоху расцвета социалистической демократии», дед страховался и берег меня. А я обижался. Мне было почти 14. Моей любимой книгой была пятитомная «История дипломатии». Я читал «международные» полосы газет и регулярно смотрел «Международную панораму». Был политинформатором класса. В отличие от своих одноклассников, которым мало что говорила даже фамилия Сталин, два-три раза упоминавшаяся в наших учебниках истории, я знал, кто такие Троцкий, Бухарин и Берия. Знал от деда.

В 20-х он окончил факультет Международных отношений МГУ и успел даже поработать с Чичериным. В МИДе работал до 1937-го. Работал на Западе, в Германии, в Италии. Потом на много лет стал невыездным, а после войны и подавно «уехал» на много лет далеко на восток. И совсем не дипломатом. Лесорубом…

Дед воспитал меня вместо отца. Интерес к политике я перенял от него. Тем обиднее было, когда он не давал мне слушать «голоса». Но в этот день все совпало — дед слушал их по-русски, глушилки «недоглядели», я оказался рядом, а он меня не прогнал. И я услышал, как слишком старательно выговаривающий русские слова голос поведал об имеющихся веских основаниях ожидать в ближайшем будущем вторжения советских войск в Афганистан. Слова «вторжение» и «советские войска» рядом воспринимались как-то странно. Ведь мы никогда никуда не вторгались — всегда всех только освобождали и защищали. А вторгались империалисты и их пособники. Чтобы порабощать и угнетать.

Я смотрел на деда с удивлением и недоумением. Но он словно не замечал меня. А может быть, правда — не замечал… Дед грустно и задумчиво покачал головой и долго еще сидел потом молча, обхватив ее руками. Он часто так сидел… Дед вообще был немногословен и задумчив — четыре года войны и потом семь лет лагерей по 58-й статье не располагали, видимо, к разговорчивости. Я тогда этого не понимал, но инстинктивно в такие моменты к нему не лез.

На мой безмолвный вопрос он в тот день так ничего и не ответил. Он вообще на него мне так никогда ничего и не ответил. Потому что через два дня, 8 декабря, дед умер…

Я так и не узнал, что думал главный тогда в моей жизни человек про Афганистан и наше туда возможное вхождение. Так и не понял, почему он так грустно качал головой… Ведь не мог же он тогда знать, что… Или мог? Не знаю… Может, встретимся когда-то — расспрошу, о чем он думал 5 декабря 79-го.

Но именно в тот день Афганистан вошел в мою жизнь. Как оказалось — навсегда. Я впервые прикоснулся к тому, что станет главным пунктом моей биографии, во многом «сделает», сформирует меня сегодняшнего. И почти одновременно из моей жизни ушел дед, который «делал» меня первые 13 лет. Наверное, вдвоем им не было места в моей судьбе. Проживи дед еще года три, и я вряд ли рвался бы в Афган. Я бы о другом мечтал, другим восторгался, по-другому учился… Но, видно, мне именно это было «написано». И потому-то, наверное, одновременно с появлением афганской темы закончилось и мое воспитание дома. Мама много работала, чтобы прокормить нас двоих, да и сам я скоро начал потихоньку зарабатывать и уже не особо к ней прислушивался. Любил, уважал, но делал больше по-своему.

То, чем 13 лет занимался дед, продолжили школа, улица, работа. И «советская пропаганда». Точнее, то, что сейчас принято так называть, часто с негативным оттенком. Хотя теперь-то я понимаю, что многим из нас удалось пройти то, что нам выпало, именно благодаря стержню, который дала эта самая «пропаганда». Мы искренне гордились своей Родиной, искренне считали, что СССР — самая лучшая страна в мире. Искренне любили ее и сочувствовали тем, кого угораздило родиться в какой-нибудь Америке.

Нам многим можно было гордиться. И среди этого многого непостижимой громадой возвышалась ПОБЕДА. Воевавшие были еще нестарыми людьми. Их было много, и от этого ощущение, что это победили ВСЕ МЫ, было вполне реальным. А фильмы про войну рождали эффект соучастия и присутствия. Я любил их и смотрел все по много раз. Дед еще был жив, когда вышел совместный советско-американский 20-серийный документальный фильм «Великая Отечественная». В американском варианте — «Неизвестная война». Каждую неделю мы с дедом шли в «Октябрь» смотреть очередные две серии. Плохо помню содержание отдельных серий, но навсегда запомнил, как смотрел эту черно-белую хронику дед. Я никак не мог понять, почему иногда у него начинали дрожать губы и подбородок, а по морщинистой щеке сбегала слезинка. Почему он плачет? Ведь мы же победили! Мы же выиграли войну! Я не спрашивал — понимал, что должна быть серьезная причина, чтобы заплакал этот обычно невозмутимый, много повидавший человек.

Он не много успел рассказать мне про войну — я был слишком мал. Но благодаря ему она стала для меня гораздо большим, чем просто история. Это было что-то личное, но я не знал что. А потом понял.

Как-то в очередной раз смотрел «Белорусский вокзал», где в финале идут кадры хроники — на Белорусском вокзале встречают фронтовиков. Я всегда любил этот момент: благодаря песне в исполнении Нины Ургант с экрана передавалось это невероятное ликование победителей. «Одна на всех, мы за ценой не постоим…»

И вдруг я поймал себя на мысли, что ЗАВИДУЮ им. Этим усатым дядькам, которые подбрасывают в воздух детей и смачно целуют подбегающих женщин. Завидую тому, что мне НИКОГДА не суждено вот так возвратиться с войны. Никогда не пережить самому ЭТО ликование… Может быть, еще и поэтому так запомнилась мне услышанная в начале декабря 79-го фраза про возможный ввод советских войск в Афганистан. От нее веяло войной. Войной, на которую я «успевал».

(обратно)

Минжин

Впрочем, поначалу я воспринял непонятную реакцию деда скорее как сомнение, что то, о чем сказали «голоса», вообще возможно.

В конце декабря — числа 28-го, наверное, — мы с друзьями были в гостях у одноклассницы, дочки монгольского дипломата. Посольство Монголии было недалеко от нашей школы, и дети многих дипломатов учились в ней. Хотя школа была даже не «спец», а вполне обычная, «рабоче-крестьянская», как мы шутили.

Звали девочку Минжин, и был я в нее по-мальчишески влюблен. А как обратить на себя ее внимание, не знал. И вот мы что-то там веселимся, «Boney М» какой-то играет, танцы-шманцы… И вдруг входит Минжин и говорит, что в Афганистан вошли советские войска. Так и сказала: «вошли»…

Все слегка остолбенели от такой новости. И тут я решил, что мой час настал, и очень «авторитетно» заявил, что это все фигня и что об этом я еще раньше слышал по «западному радио». И что это, мол, они все нагнетают, гады. Однако ожидаемого эффекта мое выступление не произвело, поскольку Минжин спокойно возразила, что узнала об этом не из «голосов», а от папы.

Авторитет папы-дипломата явно перевешивал мой авторитет политинформатора класса. И мне ничего не оставалось, кроме как пробурчать что-то вроде «все равно, фигня это все»…

Но когда после зимних каникул мы вышли учиться, темой первой же моей политинформации уже был как раз «Ввод ограниченного контингента советских войск в Афганистан для оказания братской помощи дружественному афганскому народу в отражении возможной империалистической агрессии».

«Моя война» становилась все более реальной…

В течение следующих двух лет вести из Афганистана приходили редко, и все больше в виде статей про то, как воины-интернационалисты строят школы. К статьям прилагались фотографии наших радостных солдат и не менее радостных афганцев, и при виде этих взаимных улыбок в реальность «империалистической агрессии» как-то не верилось. Тем не менее, войска из Афганистана почему-то не уходили. И чем больше они строили в Афганистане школ и сажали деревьев, тем меньше верилось, что занимаются они именно этим. Кого как, а меня эти сомнения только радовали…

После смерти деда «голоса» я не слушал. Сначала как-то не решался притронуться к его транзистору. Потом никак не мог справиться с настройкой, а вскоре старый «ВЭФ» совсем умолк. Так умирает старый верный пес вслед за хозяином. Источников «альтернативной» информации у меня не стало, а покупать новый приемник было не на что. Да и магнитофон стал для меня куда более насущной «мечтой». Так что происходящее в Афганистане на самом деле оставалось непонятным. Но поползшие со временем разговоры про «цинковые гробы из Афгана» эту «непонятку» раскрывали вполне определенным образом.

В январе 82-го я отмечал 16-летие. В гости пришла Минжин, которая к тому времени уже училась в спецшколе. Так что виделись мы редко, но отношения теплые сохранили. Хотя и чисто дружеские по-прежнему. И вот, по-дружески подтрунивая надо мной, она вспомнила, как два года назад мы поспорили из-за Афганистана:

— А теперь там уже два года идет настоящая война.

Так и сказала — «война». Может быть, что-то стерлось из памяти, но я не помню, чтобы до этого кто-то произносил вслух это слово, говоря про Афганистан.

Многие догадывались, что там происходит и откуда берутся цинковые гробы. Но для нас, родившихся и выросших в СССР, со словом ВОЙНА были связаны слишком определенные ассоциации. Во всяком случае, когда речь шла о нашей стране.

А Минжин родилась в Монголии, где не было Великой Отечественной. А лет до девяти росла в Нью-Йорке, где знали только про Вторую мировую. Которую при этом еще они, американцы, в основном и выиграли. И теперь, живя в Москве, она со всей непосредственностью назвала вещи своими именами. Более того, видимо, «своими именами» у них дома называли многое. Иначе чем еще объяснить следующее выданное ею «откровение»:

— Эти дураки непонятно зачем посылают на смерть молодых солдат.

Под «этими дураками», видимо, подразумевалось наше руководство. Но даже не эти слова поразили нас с ребятами больше всего. Хотя и очень уж непривычно звучали они, сказанные вслух. Почему-то произнесенные тоненьким, нежным голоском Минжин слова про два года войны, на которой убивают НАШИХ молодых солдат, произвели на меня куда большее впечатление, чем все «шепоты» про «цинки» до того.

Пожалуй, именно в тот день идущая в Афганистане война и предстоящая мне служба в армии плотно совместились в моей голове. До армии оставалось два с небольшим года. Я не питал иллюзий по поводу поступления в те институты, которые были мне интересны, — ИСАА МГУ, МГИМО. Туда нужно было сдавать английский, который я знал вполне прилично для общеобразовательной школы, но совершенно недостаточно для «серьезного» вуза. Денег на репетитора не было. Как не было и блата, без которого тоже вряд ли было реально поступить туда, куда мне было интересно. А поступать туда, куда было не интересно, как-то не хотелось. Да и не было это особо в духе того времени. Во всяком случае, как я его понимал. Как не было в духе времени рассматривать призыв в армию как конец света. Вопроса, в каких войсках служить, у меня не возникало уже очень давно.

Мне было семь лет, когда перед ноябрьскими праздниками у нас в доме появился первый телевизор. Маленький, черно-белый, но все равно — чудо. И среди первого, что я увидел благодаря этому чуду, был парад на Красной площади. Министр обороны объезжал коробки парадных расчетов разных родов войск. На его приветствие они отвечали дружным «Ура-а-а!».

И вот министр остановился перед строем парней в тельниках и беретах.

— Вот они, красавцы! — сказала бабушка.

— Здравствуйте, товарищи десантники! — гулко разнеслось в морозном воздухе приветствие министра обороны.

Так я узнал, как называются «красавцы».

Ура-а-а! — разнеслось над Красной площадью их ответное приветствие. Безусловно, самое дружное и бодрое. Я почти не помню бабушку — больше по ощущениям, чем по каким-то фразам. Но эти ее слова про «красавцев» врезались в память навсегда. Вот так, наверное, и складывается часто судьба. Наша и наших близких. Из таких вот сказанных невзначай слов.

Потом уже я узнаю, что береты у «красавцев» голубые, как и полоски на тельниках. Потом, когда став чуть старше, буду выбегать сразу после трансляции парада на Садовое кольцо, где шла выходящая из города техника. И с нетерпением ждать проезда кургузеньких бээмдэшек с гордо сидящими в них парнями в странных шлемах и с автоматами без прикладов.

Но начало всему этому положит одна бабушкина фраза в ноябре 1973 года. И именно эта фраза задолго до армии определит, где я хочу служить. Ну а к январю 1982-го уже выучен наизусть фильм «В зоне особого внимания». Уже не раз и не два отсмотрен «Ответный ход». Вопрос о том, какие войска лучшие, — не стоит. Вопрос только, как попасть туда…

Но только фраза, сказанная Минжин, связала в моем сознании мечты о ВДВ и осознание того, что это еще и самый верный путь на войну. Именно с этого времени все мысли о будущей службе в армии стали мыслями про ВДВ и Афганистан.

Кто-то скажет: «Романтичный идиот!» Не стану ни возражать, ни спорить. Отголоски пионерского бабушкиного детства и комсомольской юности деда? Наверное.

Но про себя я знаю одно: в МОЕМ случае именно ЭТОТ «романтизм» и именно ТАКОЕ наследие помогли мне ВЫЖИТЬ и УСТОЯТЬ в той реальности, до которой в январе 82-го оставалось два с небольшим года.

Да и вообще, сколько бы мы ни стебались порой над «Пионерской зорькой», которую впихивали в наши головы в советское время, лично я уверен, что во многом благодаря ТОМУ воспитанию и в Афгане большинство не скуксилось. И даже на Чечню еще хватило «запала» — это ведь генералы некоторые там обделались, а солдатики да летюхи со старлеями сдюжили. Потому как успели еще пожить в то время, когда «Офицеры» и «В зоне особого внимания…» были культовыми фильмами, а слово «армия» не было страшилкой для малышей.

Ладно, завязываю с пафосом. Тем более, может, я и не прав. Продолжу о том, что знаю.

(обратно)

Доктор

Быстро пролетел девятый класс, вот уже и десятый скоро окончу. Я еще школьник, но 1983 год многое предрешит и в моей армейской судьбе. Армия уже «присматривалась» к нам, призывникам весны 1984 года.

Весной 83-го, перед очередной медкомиссией в военкомате, объявили: признанные 100 %-годными получат шанс выбирать войска, где служить. То есть выбрать «элитные» ВДВ, морскую пехоту, пограничные или флот. Проблем со здоровьем у меня не было, но проблема со 100 %-ным прохождением комиссии была. Одна. Но, учитывая мои мечты о ВДВ, довольно серьезная. Дело в том, что одним из этапов медкомиссии была проверка вестибулярного аппарата. Тебя усаживали на круглый вращающийся стульчик с высоким шестом за спинкой. Нужно было закрыть глаза, держаться руками за подлокотники, и тебя начинали быстро крутить вокруг своей оси, вращая стульчик этим самым шестом.

Потом по команде нужно открыть глаза… и земля уезжает… а ты пытаешься не скатиться с нее, удержаться на плоскости… голова при этом клонится резко в сторону, противоположную «убеганию» земли. И вот по тому, насколько твоя голова «уезжала», судили о состоянии твоего вестибулярного аппарата. А это, понятное дело, один из параметров готовности к прыжкам с парашютом.

Так вот, моя проблема состояла в том, что всякие качели-карусели я ненавидел с детства. Особенно карусели — мне сразу «плохело», кружилась голова, подташнивало и всякое такое. Но избегать такого рода развлечений проблема небольшая — я и избегал. Иногда приходилось, конечно, терпеть, когда уж совсем нельзя было «отмазаться», чтобы в грязь лицом перед ровесниками не упасть. Но тут-то не отмажешься. А на кону исполнение мечты. Короче, проблема серьезная. И подошел я к ее решению серьезно. Зная дату решающей медкомиссии, я тренировался по собственной методе. Заключалась она в том, что я учился фиксировать положение головы относительно плеч, стараясь абстрагироваться при этом от окружающего мира. С помощью этой уловки я рассчитывал ввести врачей в заблуждение.

И вот настал решающий день. В очередной раз мы, несколько десятков 17-летних пацанов, пробежались в трусах по кабинетам. В очередной раз развлекли друг друга многократно слышанными уже байками про молодую врачиху из военкомата.

Она, не глядя на призывника, спустившего по ее команде трусы, говорит, привычным движением ощупав его мошонку: «Давайте сюда!» И протягивает руку…

А он, не поняв, что ей нужна его медкарта, кладет ей в руку… ну, в общем, то, что как раз над мошонкой…

Не знаю, как и когда родились эти байки. Может, и повезло кому-то… В нашем же военкомате были исключительно старые очкастые тетки. Правда, одно сходство с байкой было — на нас они вообще не смотрели. Напишет что-то в карту, шлепнет печать и: «Следующий!» Конвейер…

Вот бы и везде так — но нет, в «том самом» кабинете врач как раз был до отвращения внимательным и разговорчивым:

— Ну, юноша, присаживайтесь. Как самочувствие?

— Нормальное.

— Как качку переносите? На самолете летали? Не тошнило?

— Нет, все нормально.

Это чистая правда. Другое дело, что летал я всего раз в жизни с мамой в Кишинев. Но ведь не укачало же. И не тошнило. И вообще понравилось… А про качели-карусели скромно умолчим… Тем более что и не спрашивает никто.

Он, очень по-деловому и привычно, пристегивает мои руки к подлокотникам кресла.

— Сейчас мы вас покрутим. Голову нужно опустить, прижать подбородок к груди, глаза закрыть. По моей команде голову поднимаем, глаза открываем… Это проверка вашего вестибулярного аппарата.

— Я знаю. Я в ВДВ хочу служить, так что в курсе…

— Ну, сейчас увидим, какой вы десантник.

Так, сосредоточились. Забыли свои ощущения от каруселей. Не волнуемся. Делов-то — несколько секунд…

Началось… Я состою только из плеч и головы… Голова перпендикулярно плечам… Как же я все это ненавижу. Как же противно сжимается где-то в животе и подкатывает к горлу. Так, спокойно, заканчивают крутить…

— Поднимаем голову! Открываем глаза!

Ох, куда же поехала земля!!! Стоп — плечи, голова, перпендикуляр, смотрим «в никуда».

Его голос словно сквозь вату в ушах звучит удивленно:

— Молодой человек! Вы меня слышите? Вы что так напряглись? Все нормально?

— Да…

Это мой голос, что ли, такой напряженный? Вроде бы у меня получилось. Или нет?

— Молодой человек, не надо так напрягать шею. Нам нужна ваша естественная реакция. Давайте еще раз.

Что?! Еще раз? Блин, какой еще раз?! Я усидел — все! Хотя стоп — он же меня не поднял «пройтись». Смог бы я? По-моему, нет.

На вторую попытку меня не хватило. Как ни напрягал я шею и затылок — голова предательски «уехала» в сторону… «Пройтись» он даже не просит.

Все, провал… Блин, ну что ж так не везет, а? И что теперь?..

Он уже сел за стол, положил перед собой мою карту.

— Поднимайтесь, подойдите к столу.

Мне кажется, что в его голосе даже какая-то ирония.

— Вы сказали, что хотите в ВДВ. А уверены, что сможете?

Что? Я? Уверен? Да я не то что уверен, я железно уверен!

— Да, хочу! И уверен, что смогу.

Он на секунду задумался. О чем он там думал? Не знаю и никогда не узнаю. Ни фамилии его не знаю, ни лица не помню…

Но только уверен — ангелы моей судьбы, те, которые знают, что написано у каждого из нас в книге жизни, успели что-то нашептать ему в уши…

— Ну, смотрите… Следующий!

И он отдал мне в руки карту, где в очередной графе было написано такое простое и такое важное для меня сейчас слово: «Годен». Годен! Я годен к службе в ВДВ!!! В этом коротеньком слове уже были заложены и прыжки с парашютом в ДОСААФ, и Фергана, и 56-я десантно-штурмовая бригада в Гардезе.

Этот неизвестный доктор вполне мог поставить крест на всем этом. Мог изменить всю мою дальнейшую жизнь… Но не сделал этого. Спасибо, доктор!

(обратно)

Военком

Я «годен». Сделан еще один маленький шажок в сторону Афганистана. Но сейчас для меня важно другое: после медкомиссии часть из нас собирают в каком-то коридоре перед массивной, обитой дерматином дверью. Видно, как раз тех самых, «стопроцентных»… Табличка на двери гласит: «Военный комиссар Киевского РВК г. Москвы». Теперь решать мою судьбу настала очередь полковника Мальцева. Ну, не подведи, товарищ полковник! По одному вызывают за дверь.

Кто-то выходит довольный, кто-то безразличный, кто-то грустный.

— Морфлот, блин… Три года, твою мать! А хотел в ВДВ…

Да, хреново дело — оказывается, радовался я рано.

— Шейнин!

Вот ведь ждал, когда вызовут, а все равно вздрогнул… Ну, поехали!

Подобное чувство я испытаю через год, вздрогнув от резкой сирены, когда выпускающий откроет дверь «Ан-2». А после следующей сирены по его команде нужно будет сделать несколько шагов к двери самолета… А потом шагнуть из него в пустоту… Но пока что моя главная задача попасть в этот самолет.

Вхожу. Большой «начальственный» стол. За ним крупный полковник и какие-то двое гражданских. Останавливаюсь метрах в полутора от стола. Приглядываюсь, изучаю обстановку. На столе стопка папочек. Личные дела? Полковник берет одну сверху, читает. Интересно, что там уже про меня написано?

— Вы признаны стопроцентно годным к службе. Где хотите служить?

— ВДВ, — не отвечаю — выдыхаю эти три буквы. Сколько я ждал этого вопроса!

— Как отнесетесь к направлению вас в школу сержантов?

— ВДВ?

Блин, вот меня переклинило. Тоже мне, фанат…

Он улыбается краешком рта…

— Да. Сержантская школа Воздушно-десантных войск.

— Я готов.

— Хорошо, идите. Через какое-то время вызовем вас на прыжки. Он что-то написал карандашом на «моей» папке и отложил в сторону.

Ликование, с коим я вышел от военкома, светилось, видимо, на моем лице.

— Чего довольный такой?

— ВДВ, сержантская школа!

Наверное, скажи военком, что идти в армию нужно завтра — не задумался бы ни на секунду. Но пока он сказал только про прыжки. Что ж, тоже клево…

Впрочем, встретиться с военкомом снова мне пришлось еще до прыжков. Не знаю, какие отметки он сделал на моем личном деле, но, похоже, мой «фанатизм» от него не укрылся. Во всяком случае, через месяц меня опять вызвали в военкомат. Я не сильно удивился, помня разговор про прыжки. Но оказалось, что дело пока не в них.

— Вы изъявили желание служить в ВДВ. Вас решено отправить в сержантскую школу. А не хотите поступить в военное училище? Стать офицером ВДВ?

Признаюсь, вопрос застал меня врасплох. Военных в нашем роду не было. Во всяком случае, среди тех, кто не был для меня мифическим персонажем. И сам я как-то о карьере военного и поступлении в училище не задумывался. Учеба автоматически была связана для меня со временем после армии. С другой стороны, и однозначно отказаться тоже вроде не было оснований.

— Вы написали в анкете, что увлекаетесь японским языком.

— Да, изучаю. Интересуюсь Востоком, особенно Дальним…

— А вы знаете, что в Рязанском училище ВДВ есть факультет референтов-переводчиков? Там как раз тоже изучают иностранные языки. В том числе и восточные.

Нет, этого я не знал. Персонажи моих любимых фильмов про десантников, при всем преклонении перед ними, как-то совершенно не ассоциировались у меня с изучением иностранных языков. Особенно восточных. Вот Институт стран Азии и Африки при МГУ или Восточный факультет ЛГУ — понятно. Собственно, про них я и думал, но путь туда до армии был мне «заказан». А десантное училище?..

Неожиданно обнаружившаяся возможность совместить мои несовместимые, казалось бы, устремления — ВДВ и востоковедение — заслуживала внимания. И после некоторых раздумий я согласился, оказавшись на некоторое время на другом «конвейере» — с другими анкетами и медкомиссиями. Все их я успешно прошел — благо на «стульчаке» меня больше не крутили. И так бы, наверное, и поехал я в июле поступать в Рязань, если бы не одна встреча — как теперь понимаю, тоже не случайная.

(обратно)

Дядя Толя

Мы жили тогда в большой коммуналке в центре Москвы, и одними из наших соседей были мамина сестра с мужем и детьми. У ее институтской подруги муж был полковником ВВС. Дядя Толя был единственным военным, кого я знал относительно близко. Но посоветоваться с ним по поводу «предложения, от которого не смог отказаться», я не мог — уже второй год он служил советником в Ираке.

Но надо же было такому случиться, что в апреле на вилле, где жили наши советники, взорвался баллон с газом, дяде Толе сильно обожгло лицо, и на лечение его увезли в Москву. И как раз в мае 83-го, когда я уже готовился к выпускным экзаменам в школе, он оказался у нас в гостях. Естественно, я не преминул рассказать о своих планах.

К моему удивлению, дядя Толя отнесся к ним довольно прохладно:

— Артем, у каждого военкомата есть план вербовки курсантов в военные училища. Их задача — отправить тебя туда, а дальше ты их мало интересуешь. Поэтому не дают всю информацию. Ты ведь увлекаешься японским, так?

— Да, и они сказали, что в Рязанском училище ВДВ есть факультет референтов-переводчиков, где изучают и восточные языки.

— Правильно, есть такой факультет, изучают. Но ты же умный парень, подумай — много ли нужно армии десантников со знанием японского?

— Кхм…

— Правильно, мало, если вообще нужны. А вот с китайским — много. И вот тебя с твоей анкетой, где ты написал про свой японский, именно на китайский и определят. А потом поедешь куда-нибудь на Дальний Восток. Будешь сидеть в тайге, учиться башкой стены пробивать и ждать, когда тебя отправят выполнять «важное государственное задание». Тебе это надо?

Нет, это мне было не надо. Точнее, я как-то про такое не задумывался.

— И вообще, Артем, не спеши — армия такое дело, что тут с кондачка решать нельзя. Лучше иди послужи. А не раздумаешь, так через год твой замполит тебя с радостью отправит поступать — у него тоже разнарядка есть.

Логика была убийственная и обезоруживающая. Вот так в дело снова вмешались ангелы моей судьбы.

Почему я думаю, что и здесь не обошлось без них? Потому что дядя Толя не должен был еще год как оказаться в Москве. Потому что если б не он, в Рязань я бы точно поехал и точно поступил. И как бы дальше все сложилось — неизвестно. Из училища я бы выпустился только летом 87-го. И кто знает, куда бы распределили поначалу…

Нет, видно, моя дорога в Афганистан должна была быть покороче. И как раз мой отказ ехать в Рязань этому сильно поспособствовал. Не буду вдаваться в подробности неприятных объяснений в военкомате — для этой истории важно лишь то, что после мая 83-го про сержантскую школу разговор со мной больше не заводили ни разу. Не оправдал я доверия…

Более того, именно тогда на моем личном деле появилась литера «209(б)». Все последующие медкомиссии я проходил уже под этим кодом. Знал бы я тогда, что это значит, — сильно бы обрадовался и успокоился. Потому что команда «209 (б)» означала ВДВ-ДРА… Но еще почти год мне предстояло пребывать в неведении.

(обратно)

Рома

Лето 83-го года запомнилось тем, что я встретил первого человека «оттуда». Как и в три предыдущих года, я уехал на все лето рабочим в археологическую экспедицию. В отличие от предыдущих лет, когда ездил в Молдавию, на этот раз копали мы в Краснодарском крае, под Майкопом. «Золото скифов» — так называлась потом выставка «накопанного» нами.

Но золото меня волновало мало. Намного важнее было другое — среди приехавших из Москвы таких же «землекопов», как я, был парень по имени Рома, который в первый же день вышел на раскоп в солдатской гимнастерке с парашютиками в голубых петлицах. Естественно, мы тут же познакомились. Довольно общительный, он про службу почему-то говорил неохотно. Но я был настойчив и постепенно вытащил из него кое-что.

Рома пробыл в Афганистане около года в 82-м — потом желтуха, потом Союз. По его отрывистым рассказам я окончательно убедился, что никакими школами и деревьями в Афгане никто не занимается. Но и война представала в них совсем не такой, как я ее всегда представлял. Обстрелы колонн, подрывы на минах, гибель наших, ненависть местных…

— Там никому нельзя верить, они там все против нас, даже те, кто вроде с нами. Любой крестьянин ночью может оказаться душманом.

Про душманов я уже слышал. Читал в газетах, смотрел фильм Каверзнева, ставший для него последним, где так называли врагов Апрельской революции. Но этих врагов я представлял как-то совсем иначе. То, что среди них было много обычных крестьян, было странно и непонятно.

— Но ведь мы же за них воюем, чтобы им лучше жилось!

Рома был всего года на четыре старше, но в эти моменты смотрел на меня, как на ребенка, спрашивающего о том, чего все равно не поймет…

— Не так все просто, Тема. Вот попадешь, не дай бог, сам поймешь.

Он знал про мои устремления и не особо их поддерживал, но и не отговаривал. Знали про них и еще несколько мужиков из бригады, в которой я работал. Те были постарше, уже отслужившие, к Роме с расспросами особо не лезли. Я для них был совсем еще пацаном, а афганская война — чем-то далеким. Надо мной больше прикалывались, чем воспринимали всерьез.

Как-то раз, в выходной, бородатый Саня Ощенский сидел на крыльце дома, где мы жили. Я развлекался, метая нож в забор.

— Че, Тем, на душманов тренируешься охотиться?

Он вообще был балагур и весельчак и, как всегда, подтрунивал надо мной.

— Ну да, они там как раз такие — бородатые, вроде тебя…

Я подошел к крыльцу с ножом в руках, он зажал нож зубами. Прижал согнутые руки к груди, как заяц лапы, — типа, «испужался». Тогда я достал веревочную петлю из кармана — мол, сейчас «порешу»…

— Чего это вы делаете? — крикнула стоящая неподалеку Лола.

— Да вот, наш будущий десант в душманов играет, руку набивает…

— Ну,давайте запечатлеем для истории!

И запечатлела… Наверное, это фото можно считать первым в моем «афганском фотоархиве».

Был август, жизнь была прекрасна и удивительна, мы дурачились и шутили. Саня даже представить не мог, как близки к реальности его шутки. Через год в это время я уже буду в Афганистане…

Оставалось совсем чуть-чуть…

(обратно)

Термез

До армии оставалось уже меньше года. Но оказаться совсем рядом с Афганистаном мне пришлось намного раньше. Причем «рядом» в буквальном, физическом смысле.

После Краснодарского края, где я был до конца сентября, вернулся на неделю домой, а потом снова укатил в другую экспедицию. На сей раз в Узбекистан, в Термез. Там предстояло работать на раскопках буддистского храмового комплекса XII–XIII веков. Это было интересно само по себе. Но еще интереснее было то, что располагался этот объект, входящий в список памятников, охраняемых ЮНЕСКО, на территории погранзаставы. Неделя, проведенная в Москве, ушла как раз на оформление допуска в погранзону. Меня удивило, с какой серьезностью этот допуск выписывали. Только оказавшись в Термезе, я понял, до какой степени мы окажемся в глубине погранзоны: наш объект располагался почти вплотную к колючей проволоке. За ней, метров через 200, река Сурхандарья. А другой берег был уже Афганистаном. То есть отливая в перерыве на колючку, я фактически «целился» в него. Это было забавно. И символично…

Я приблизился к Афганистану уже на расстояние взгляда. Но символичным в смысле моего будущего было не только это. Помимо расположения на территории заставы, в закрытой зоне, дополнительной «особенностью» этого памятника ЮНЕСКО было то, что располагался он в части заставы, являвшейся… стрельбищем. То есть холм, под которым находился храмовый комплекс, стоял у самой колючей проволоки, а перед ним располагались всевозможные мишени. И стрельба велась аккурат в направлении холма. А он являлся естественным пулеуловителем.

Поскольку прерывать на месяц процесс боевой подготовки никто не собирался, то стрельбы проводились с положенной регулярностью. А раз происходили они днем, пережидать их нам приходилось прямо на рабочем месте. За некоторое время до начала стрельб прибегал солдатик, сообщал, что скоро начнут, и мы укрывались за холмом. А со временем, по мере продвижения раскопок, стали спускаться в пещеры. Стреляли одиночными и очередями, из автоматов и чего-то помощнее. Поскольку, видимо, не все воины-пограничники были отличниками боевой подготовки, довольно много пуль со свистом летело и через холм, и по сторонам от него. Так я впервые узнал, что такое свист пуль, летящих в твою сторону. Я знал, что стреляли не по нам, но ощущение порой было не из приятных. Судьба потихоньку продолжала готовить меня к скорому уже будущему.

До армии осталось полгода…

(обратно)

Прыжки

В феврале 1983-го меня наконец отправили на прыжки. К тому времени я уж даже немного начал волноваться, не передумал ли военком. Не решил ли в наказание «кинуть» меня с ВДВ. Я же не понимал, что стоит за кодом 209(б)…

Успокоенный, на 10 дней отправился в Волосово Чеховского района Московской области. Там находился один из аэродромов ДОСААФ.

Про сами прыжки рассказывать подробно не буду, не об этом сейчас. Хотя, конечно, ощущения от прыжков с парашютом незабываемые. Особенно от второго и третьего. Первый просто плохо помню из-за мощного выброса в кровь адреналина и восторга.

Получилось так, что прыгал я первым из девяти человек. И один… Сирена…

— Встал!

Сирена…

— Пошел!

121, 122, 123. Кольцо, купол, «рыжая»… Помню только, что пел во все горло, убедившись, что раскрылся купол. И чуть не забыл выдернуть эту самую «рыжую» стропу, чтобы не раскрылся еще и запасной парашют. А вот голова так и не закружилась, даже при отделении от самолета…

Еще помню, как скорее хотелось каждый раз прыгнуть, чтобы избавиться от давившего на плечи тяжелого парашюта — даже страх отступал. Было холодно, и нам выдали теплые штаны и бушлаты — не повернешься… Через полгода все то же самое повторится в Фергане. С той только разницей, что там скорее хотелось прыгнуть из-за жары.

В эти десять дней нам, присланным по линии ДОСААФ курсантам, инструкторы устроили некое подобие армии — подъем, зарядка, пробежка в морозной тьме. Порой задалбывало и постоянно хотелось есть…

Запомнилась фраза нашего инструктора, Гены Желтова, сказанная, видимо, в том смысле, что здесь — это все цветочки: «Вот в войсках вас научат Родину любить». Потом я много раз сталкивался с тем, что в армии это выражение — синоним «гонять до потери сознания». Забавно… Ну, в общем, да, научили. На всю жизнь… И спасибо «войскам»…

Жили мы в здании казарменного типа — двухъярусные койки в несколько рядов в огромном помещении без перегородок. Правда, человек 20, и я в их числе, оказались в кубрике поменьше. В большую часть казармы мы особо не ходили — вроде незачем. Все равно все чужие. С кем познакомился — с тем и общаешься… Да и в казарме мы оказывались, когда единственной мыслью было только заснуть поскорее. От холода, непривычной еды и обстановки уставал сильно. Через пять минут уже только посапывание было слышно отовсюду.

Где-то там, в этом огромном, уставленном двухъярусными кроватями зале, через стенку от меня, спят и Саня Пахоменко, и Олег Никулин, и Валера Мищенко, и Петя Еремеев. И еще многие пацаны, с кем уже совсем скоро мы окажемся вместе в одном взводе, в одной роте — и в учебке в Фергане, и в 56-м ДШБ в Афганистане. Кто-то скоро станет ненадолго моим товарищем. Кто-то навсегда другом. Мы уже совсем рядом, мы уже почти встретились. Мы уже вместе идем по одной дороге, в одном направлении. Туда, откуда кому-то из нас не суждено возвратиться…

Перед отъездом из Волосова, вручив нам значки и удостоверения парашютиста-разрядника, Гена как-то неожиданно посуровеет и скажет:

— А кто-то из вас попадет в Афган. Удачи, мужики…

Не знаю, что имел в виду наш инструктор. Какую удачу… Тогда не знал, не понимал и не думал об этом. Ведь для меня главной удачей как раз и было оказаться «там».

(обратно)

Вася-«афганец»

До призыва оставалось всего ничего. 12 апреля меня вызвали в военкомат и вручили повестку на 23-е. Как говорится, «с вещами». Пошел обратный отсчет дней — 10, 9, 8, 7… А 14-го я получил еще одно напутствие судьбы в лице «афганца». Причем в некотором смысле пришлось «повоевать» с ним плечом к плечу. На этот день у нас с одноклассниками было намечено важное мероприятие. А именно — драка в кафе, располагавшемся в здании кинотеатра «Октябрь».

Вкратце суть дела заключалась в следующем. За две недели до этого наша компания отправилась туда отмечать день рождения двоих наших. Затея эта мне не нравилась с самого начала, потому как была чистой провокацией и вызовом — кинотеатр находился на территории, где «шишку держали» так называемые «трубники», а мы считались со «Смоленки». Противостояние было давним, и никто уже не знал, с чего начавшимся. Но, как часто бывает в подобных случаях, тем более непримиримым. Хотя, казалось бы, всего-то через проспект Калинина перейти…

Все последовавшее было предсказуемо и неизбежно. Нас сразу заметили, а не прошло и часа — задели; мы ответили, и… понеслось. Поскольку местных было в разы больше, Капа в первые же минуты нападения применил «психологическое оружие» — в голову одного из местных «вождей» полетела «навесиком» тяжеленная деревянная табуретка. «Вождь» рухнул и, воспользовавшись замешательством атакующих, мы бросились в «прорыв» в сторону выхода. Поскольку натиск наш был сосредоточенным и целенаправленным, в результате «прорыва» противнику был нанесен чувствительный урон, тогда как наши потери оказались относительно небольшими. В общем, вполне рядовой инцидент, каких между «смоленскими» и «трубниковскими» происходило множество.

Было одно «но». Вырубленный «вождь» противника оказался в больнице. Весть об этом широко разнеслась по окрестностям, и «трубниковским» ничего не оставалось, как вызвать наглецов на «матч-реванш». Никогда не любил эти бессмысленные и беспощадные развлечения и по возможности всегда от них уклонялся — драться от скуки казалось мне идиотизмом. Мне-то всегда было чем заняться… Но тут о том, чтобы отлынить, не могло быть и речи.

Подготовка к «походу» была пугающе серьезной. Мало того, что был задействован полный состав нашей школьной компании — человек 15, — так еще каждый привлекал максимальное количество «бойцов» со стороны. Половина наших ребят уже учились в институтах. И за год учебы там тоже сформировались довольно дружные компании. Как ни странно, среди студентов желающих помахаться тоже нашлось немало. Уж как их «идеологизировали» наши, не знаю, но собралось человек 30.

Одним из «наемников» со стороны оказался Лехин однокурсник.

— Вася, мой однокурсник, десантник, служил в Афгане.

После этого представления вся эта дурацкая затея обрела для меня смысл. Все время, пока мы «сосредотачивались перед выдвижением» во дворе перед школой, я старался по максимуму расспросить Васю о службе. От него я впервые услышал слово Гайжюнай — там Вася был в учебке.

Меня немного расстроили его слова, что кому учиться на механика-водителя или оператора-наводчика БМД, а кому — на командира отделения или разведчика, в Гайжюнае решают «как бог на душу положит». С техникой я никогда не дружил, и оказаться за рычагами БМД было бы для меня совсем печально. Пушка еще туда-сюда, хотя тоже не очень вписывается в мои представления о службе в ВДВ, навеянные фильмом «В зоне особого внимания…».

Еще одно незнакомое слово — Баграм. Там стоял парашютно-десантный полк, в котором служил Вася. На меня уже почти повеяло суровым афганским ветром, я уже почти погрузился в атмосферу засад и колонн… И тут настало время «выдвигаться» нам самим.

Нас прервали мои боевитые друганы:

— Лопух, хорош грузить Васю, не для того собрались!

— Ну, это кто как. Мне это в сто раз важнее, чем ваши «казаки-разбойники».

— Ладно, пошли. Там договоришь, если успеешь, вояка. — Федор иронично улыбается — понимает, что «там» будет не до разговоров.

Местом для «реванша» был избран тот же бар «Октябрь». К моему удивлению, несмотря на очередь желающих у входа, нас мелкими группками запускают в бар без очереди. Капа с Федором что-то там говорят на входе. Похоже, сегодня все посетители в этом баре «не случайные».

Пока сидим за столиком, Вася успевает показать свой военный билет. В графе «Участие в боевых действиях» написано об участии в боях с бандформированиями. Где — не сказано. В графе «Награды» — медаль «За боевые заслуги».

Мой «военник» тоже при мне — паспорт уже забрали в военкомате. Только у меня пока все странички чистые… Я смотрю на Васю, как на пришельца с планеты, куда мечтаю попасть. Человека, который УЖЕ прожил то, о чем я только мечтаю… Мне столько хочется спросить. Но тут началось…

В горячке схватки я теряю его из виду. Нас все больше и больше оттесняют друг от друга. Драка распространилась уже на оба этажа и туалеты. Постепенно она начинает все больше напоминать кадры из мультфильма «Маугли», когда волки поодиночке дерутся с толпой рыжих собак. Нас меньше… Не знаю, чем бы закончилось это «сражение», если бы не раздавшиеся крики:

— Менты, шухер!

Приезд ментов — как засуха в пустыне. Все схватки быстро утихают, и обе стороны дружно бросаются наутек. Впрочем, некоторые «локальные стычки» тут же вспыхивают вновь в сквере за кинотеатром и в ближайших дворах. Но ментов, видно, понаехало немало, и постепенно дерущихся разгоняют. Самое удивительное, что драка, длившаяся, как мне казалось, бесконечно долго, на самом деле заняла считаные минуты…

Когда через некоторое время мы собрались в одном из наших дворов уже на Смоленке, чтобы обсудить итоги битвы, Васи там уже не было. Так я и не успел больше ничего узнать про Афганистан на гражданке.

Эхо той схватки оказалось долгим. Через год Руслан, служивший в Дагестане, напишет мне, что от одного «молодого» из Москвы услышал легенду про «погром, устроенный в апреле 84-го в баре „Октябрь“ двумя соперничающими группировками». Но через год все это будет от меня уже так далеко. Я уже сам узнаю все, о чем не успел расспросить у «афганца» Васи. Правда, по-прежнему не перестану удивляться, как долго всегда тянется время во время схватки. Хотя на самом деле длится она порой считаные секунды… Только и схватки, и противники будут уже совсем другие. И в той жизни потеряет смысл все, бывшее важным и значимым в прежней. До начала этой жизни осталась всего неделя…

(обратно)

Проводы

— Ну-ну, попутного ветра, Лопух. Стране нужны герои!

Этот разговор у нас с ним вечный. Капа строит из себя циника, но я-то знаю, что в душе он просто завидует мне. У него проблемы со зрением, и попадет он куда-нибудь в связь или стройбат.

И Руслан, и Валера, и Димка тоже нередко подтрунивают надо мной, подпевая Капе. Но через полгода все они напишут рапорта в Афганистан. Как и еще многие наши одноклассники и ровесники писали тогда. И никого из них туда не отправят: как оказалось, стране НЕ нужны были герои. Просто, в отличие от них, у меня есть какое-то предчувствие… Именно предчувствие, не уверенность…

Я пытаюсь сейчас, рассказывая все это, передать, откуда, как мне кажется, оно проистекало.

Ладно, ждать уже совсем немного. А сейчас мы с Капой идем за «бухлом» в знаменитые «Три ступеньки».

«Бухла» нужно много и разного. Сегодня суббота, 21 апреля. Завтра мои проводы. Собственно, начинаются они сегодня — в школьной столовке дискотека. Ведет ее наш одноклассник Арам, и потому мы, выпускники 83-го года, здесь по-прежнему желанные гости. Хотя и обязанные соблюдать общие правила.

Но сегодня все по-другому. Дежурный педагог, математик Фунт, «не видит» сумок с «красным». «Не замечает», как потихоньку затуманивается взгляд не только у нас, но и у некоторых нынешних десятиклассников, которые «корешатся» с нами.

У нас дружный класс, и наши первые проводы школа запомнит надолго. А я — навсегда. Сколько живу, буду помнить подарок, который сделали мне тогда ребята. Арам объявил, что в понедельник я ухожу и эта песня для меня. Выключил свет в зале, оставил только прожектор. И поставил «The Soldier of Fortune», мою любимую песню «Deep Purple». Любимую с тех пор навсегда.

Я со своей девушкой Женькой забрался на стол, и мы начали танцевать. Капа, Федор, Гаврюха, Димка, Славик, Валера, Руслан, Серега, Вовка и Леха подняли столик на плечи и так и держали до конца песни. Арам высветил нас с Женькой прожектором, а мы танцевали, пили из горла шампанское на глазах у учителей и целовались на глазах у всех…

Уже нет в живых Капы, Гаврюхи, Димки. Редко приезжает из Америки Арам. Не особо часто видимся и мы, все остальные. Но в тот вечер мы были братьями. И в тот момент, когда на плечах своих друзей под звуки «Солдата удачи» я обнимал свою любимую, мое предчувствие стало почти уверенностью…

Так незабываемо и романтично я и простился с гражданкой. Сами проводы почти не помню. С субботы мы уже не останавливались. И к вечеру воскресенья я был уже вообще «никакой». Пожалуй, только две вещи прочно запечатлелись в голове. В начале апреля я записал последнюю бобину для магнитофона. «Альфа» была тогда одной из самых модных групп, только появившихся. Самой популярной была их песня на стихи Есенина «Я московский озорной гуляка…».

Второе, что запомнилось на проводах, — стол, уставленный мамиными беляшами, пирожками, запеченным мясом, тортом «День и ночь». Моей любимой едой, которую я так и не поел в ту ночь, — только пил…

И запомнилось-то все лишь потому, что целый год этот несостоявшийся праздник живота будет являться мне в голодном бреду молодого солдата. Как можно оставить нетронутой СТОЛЬКО еды?! ТАКОЙ еды!!!

Но эти «кошмары» всплывут в голове позже. А пока актуально только желание выпить. Сегодня ночью во многих домах Москвы проводы. Проводы тех, кто уже этим утром станет командой 209(б). Кто-то прощается на два года. Кто-то — навсегда… Где-то в Тушине пьют за Валеру Мищенко. Где-то на Соколе — за Петю Еремеева. Где-то на Рязанке — за Олега Никулина. А в Пушкине — за Серегу Сергеева. Где-то на Авиамоторной второй раз в жизни пьет и впервые в жизни напивается Саня Пахоменко. Он спортсмен — ему это вообще ни на кой. Но — надо. Проводы…

Гуляем всю ночь. Никто не расходится. Утром к 8.00 в военкомат. Спать уже не имеет смысла. Пить больше нет сил. Все тосты произнесены, все слова сказаны. Пьяный ночной кураж сменяет похмельная утренняя тоска… Магнитофон уже никто не слушает, но никто и не выключает — доигрывает до конца трехчасовая катушка.

Все, пора… Друзья вываливают на лестничную клетку. В прихожую выходит сонный пятилетний брат Лешка. Тетка выносит на руках грудного Гришку — всю ночь терпел нас, бедняга… Когда я вернусь в эту старую прихожую нашей коммуналки?… Да вернусь, вернусь. Два года всего…

Как добрались до военкомата — не знаю. Шел вроде сам, но себя не помню. Все выпитое за ночь разом ударило в голову… Не знаю, почему так тянет выпить на проводах. Напиться на два года цели нет — выпить я могу, но могу и не пить. Страха особого я не испытывал, так что заливать вроде нечего. И тоски вроде нет никакой — я ж хочу служить.

Да нет, все-таки тоска… Я пойму это около военкомата, когда из окна отъезжающего автобуса на секунду увижу сквозь пьяную пелену на глазах растерянное мамино лицо. Поймаю ее беспомощный, тревожный взгляд.

Вот оно… вот то, что пытаешься залить, заглушить, загнать в глубь сознания. И тут оно вырвалось оттуда на секунду, на мгновение… Мама, мамочка, я не успел сказать тебе важных слов. До последней минуты все бодрился и хотел казаться веселым. Тебе не нужно было мое геройство — ты и так все про меня знаешь… Может, и потому, умирая, шептали пацаны: «Мама…» Потому что, как и я, не успели сказать на прощанье что-то простое и нежное. Ведь мы все собирались вернуться к ним скоро… Живыми.

Но на секунду царапнуло и отпустило. Скрылся за поворотом военкомат, друзья, мама. Все. Закончилась одна жизнь. Началась другая. Скоро узнаю, не обмануло ли меня мое предчувствие…

(обратно)

Туда!

Приехали на Угрешку, городской сборный пункт. Пошарахался неприкаянно, нашел где-то место, присел — спать охота. Часа через три объявили:

— Команда 209, строиться!

Вышли во двор, кое-как расползлись в несколько шеренг — все «мертвые». Вояки, блин… Но тут сон с меня слетел, как и не было. К нашему неровному строю подошли майор и старший сержант. И СЕРЖАНТ — В ГОЛУБОМ БЕРЕТЕ!!!!!!

Все, полдела сделано! Насчет ВДВ можно больше не волноваться. Но мало того — обращаю внимание, что лица у них обоих уже довольно загорелые. А на дворе 23-е апреля только. Солнышко-то у нас еще не светит толком. Значит, что? Значит, откуда-то с юга они приехали. А «южные рубежи» — это у нас где? Правильно, ТАМ!!!

Пока я все это «просчитываю», майор успевает объявить, чтобы мы никуда не расходились, держались вместе. Потому что в любой момент можем выдвинуться в аэропорт. Так и сказал — «выдвинуться». Так странно это звучало тогда.

Парни потихоньку расходятся, но двое задерживаются чуть дольше. Один — это я. «Торможу», докручивая в голове свои логические цепочки. Другой — высокий светлый парень с абсолютно «отсутствующим» лицом. Он, похоже, просто никуда не спешит.

Мне нужно поделиться с кем-то своим «открытием», и первый кандидат — он:

— По-моему, они откуда-то с юга приехали. Может, и из Афганистана — клево!

Но, судя по всему, моему визави глубоко по барабану и мои выводы, и мое радостное волнение по этому поводу. На меня смотрят абсолютно безразличные глаза. Какие-то даже бессмысленные. Как птичьи…

Но рядом уже никого нет, а болтаться одному мне надоело, да и «прет» меня:

— Ладно, давай знакомиться. Меня Артем зовут!

— Александр…

Да, немногословный товарищ. Ну, не беда, зато я «говорун»:

— Пошли, Саня, попробуем узнать у сержанта, куда нас повезут.

Похоже, ему глубоко фиолетово, куда нас повезут. Но Саня послушно идет со мною. Так судьба свела меня с первым в моей новой жизни человеком. Почему судьба? Да потому, что это и был Саня Пахоменко, Пахом, с которым мы скоро попадем вместе в Фергану, в одну учебную роту, в один взвод, в одно отделение. Наши койки в казарме будут соседними. Через три месяца мы оба попадем в первую отправку в Афганистан, а в Гардезе — в одну роту. Только Пахом в первый взвод, а я — во второй. Но жить все два года будем в одной палатке. И даже в госпиталь в первый раз попадем почти одновременно. А потом уволимся в один день и вместе вернемся в Москву. Скажете, так не бывает? Бывает — как раз это и называется СУДЬБА…

Но пока ничего этого я не знаю. Как и того, что «отстраненность» Пахома — следствие первого в жизни алкогольного опьянения. До этого все как-то больше на дзюдо налегал. Впрочем, есть у его «спокойствия» и вторая причина. Саня тоже хотел в ВДВ и понял уже, что это случилось. А вот про Афганистан он просто не думал. Не то чтобы не хотел — просто не думал, и все. Прям как знал, что уже все за нас придумано… Но мне не сидится — нахожу «нашего» сержанта.

— Скажите, а куда нас повезут?

— Узнаешь скоро. Не положено это говорить.

Такой серьезный он, вроде как суровый даже. Оно и понятно…

— Ну а вот скажите — если у меня мать-одиночка, меня в Афганистан возьмут?

Этот вопрос уже давно не дает мне покоя — где-то услышал, что вроде есть такой закон, что единственного сына у одинокой матери в Афган не берут.

Сержант, похоже, не знает, но отвечает уклончиво:

— Это как командование решит.

Черт, да нет у меня уже сил ждать в безвестности, когда оно там решит!

Наивный… Оказавшись в Афгане, я узнаю, что таких, как я, там пруд пруди. Даже в одном только нашем взводе и только из нашего призыва… И Олег Никулин, и Вовка Мордвинов.

У Сереги Сергеева тоже нет отца; правда, есть старший брат. Интересно, это командование так «решило» — или просто не задумывалось? Правда, в моем случае я ему за это крайне благодарен. Но вот не уверен, что эту благодарность разделяли тогда наши мамы… Уж не говорю про тех, чьи единственные сыновья не вернулись. Хотя кто принимает их в расчет? Война — жестокое дело, не до сантиментов. Особенно если «воюешь» из генеральского кабинета в Москве. В 1985-м отец Минжин, ставший вторым человеком в посольстве Монголии, на каком-то из приемов спросит одного из «больших» генералов:

— Почему вы отправляете на войну 18-летних мальчишек?

— Они представляют пока наименьший интерес для народного хозяйства…

Генерал ответит с военной прямотой и очень удивится, что на глазах у монгольского дипломата появятся слезы… Он же не мог предположить, что дипломат одного такого мальчишку знает лично, и это друг его дочери.

Но сейчас, в апреле 84-го, все эти проблемы очень далеки от меня. А мысль о том, что государство может пожалеть меня, точнее, мою маму, просто убийственна и не дает покоя. И еще целых двое суток не даст…

Часов в шесть вечера нас, наконец, вновь выстраивают. После переклички — в автобусы и через весь город во Внуково.

Из аэропорта успеваю позвонить из телефона-автомата:

— Мам, я из аэропорта, летим в Ташкент. Куда дальше, пока не говорят. Но я уже точно попал в ВДВ! Не волнуйся, мам, все будет нормально!

— Да, сынок, я поняла. Ну, видишь, как все удачно складывается…

Она, похоже, так с утра и не отходила от телефона. Радуется, конечно, совсем неискренне. Ох, как, наверное, НЕудачно все складывается для НЕЕ. Мама-то не фанат ВДВ… И знает, где Ташкент и что там рядом… Тема Афганистана у меня с ней табу — даже теоретически не обсуждаю. Но географию-то не отменишь. И мама знает ее.

— Все, мам, тут ребята ждут. Целую, привет всем!

— Ты позвони еще, если получится.

— Обязательно позвоню, мам! Пока! Не волнуйся…

Не позвоню я ей больше. Целых 27 месяцев не позвоню.

С самолетом повезло — мой любимый «Ил-86». Большой, просторный. В Ташкент прилетаем ночью, потом — на ж/д вокзал. До утра ждем поезда в Фергану. Кто-то из парней шарится по вокзалу в поисках переговорного пункта, но я «забил» — смысла не вижу еще ночью маму дергать. Да и денег не брал с собой — зачем?

Потом весь день в топке плацкартного вагона. Жарко, душно, пить охота. И спать… Полдороги в каком-то сонном полубреду — то очнешься, то кемаришь…

У кого-то из парней гитара, и песня эта сейчас как нельзя «в кассу».

Проваливаюсь в знойное, похмельное забытье… Это я проснулся или мне уже и во сне слышится?…

А в голове стук колес. До… Ферганы… еще… полдня… пути. Полдня «гражданского» поезда. Полдня неясности и сомнений… Целый поезд стриженых пацанов… Мы еще не знаем, а нас уже всех «определили» в Афган. Весь вагон, весь поезд, всю роту… Через два года на обратном пути в том поезде было бы много пустых полок.

Только под вечер в вагонах-Кара-Кумах посвежело. Уже в темноте прибыли на станцию, вышли из поезда.

Опять построили (надо теперь привыкать к этим постоянным построениям).

— Мы прибыли на станцию Маргелан. Теперь до части на машинах. Садимся плотнее. По дороге не вставать.

Набились в «Уралы», тронулись. Сижу ближе к заднему борту, глазею. Пейзаж чем-то напоминает термезский…

Тут от кабины передают по цепочке какой-то пакет:

— Сбрасываемся деньгами! Из кабины солдаты передали.

Началось, что ли? Пресловутая «дедовщина»? Ну, хрен с ним, у меня все равно ни копейки. И было б, не дал бы… Таких, как я, видно, немало. Через какое-то время пакет снова возвращается:

— Передали, что если не наберем больше — пожалеем потом в части!

Ну, пожалеем так пожалеем — теперь полгода много о чем жалеть придется…

Приехали… Подходят двое из кабины, в таких же панамах, как в Термезе у погранцов:

— Вы че, салабоны охреневшие? Откуда?

— Из Москвы.

— А, ну все ясно, «шлангов»^[4] привезли. Ну, вешайтесь.

Ладно, повеситься успею еще, а вот где у них, интересно, береты? Не понял… До утра нас запирают в каком-то клубе. Только расположились — кто на полу, кто на сцене, чтобы доспать, — как с разных сторон через окна и через сцену начинают «просачиваться» какие-то солдаты. Словно тараканы из щелей. Делаю вид, что сплю. Подходят.

— Слышь, часы давай.

— Нет у меня часов.

— А деньги?

— И денег нет.

— Ну, давай махнем х/б на твою одежду. Тебе она уже долго не понадобится.

Пропускаю слова мимо ушей. Как ни странно, погундосив еще немного про какие-то там «самоходы», воины отваливают. Может, и не так страшно все, как говорили? Засыпаю…

Утром нас выводит из клуба какой-то майор. На некоторых пацанах вместо части своей одежды — старые х/б. Майор обрушивается на них, словно на изменников Родины:

— Вот с чего вы начинаете службу! И какие из вас выйдут солдаты! Стыд!

Сколько раз я потом столкнусь с этим в армии — солдат виноват по определению. Даже если он еще и не солдат вовсе — все равно уже виноват. Останься в клубе хоть один офицер, и проблем бы никаких не было. Впрочем, очень скоро это перестанет меня удивлять — привыкну.

А пока нас ведут куда-то по городу. Так странно видеть буйство зелени вокруг. В Москве-то даже почек еще на деревьях нет, а тут даже цветы какие-то цветут. А тепло-то как — красота! И запах, запах какой — благоуханье просто! Ну, уже неплохо…

Заходим на территорию части, идем мимо каких-то складов. По ходу замечаю уже знакомые сооружения для отработки прыжков. Отлично. Солдаты, правда, все в панамах, но эмблемы в петлицах десантные!

Через 15 минут точно такие же панамы, а также х/б, тельняшки и ботинки выдают и нам. Переодеваемся прямо на улице. Свою одежду сдаем — кому она, интересно, нужна теперь? Вот и последнее, что связывало нас с домом, исчезло в темноте склада… Остался только пакет с захваченными из дома конвертами и ручкой.

Зато теперь на мне ТЕЛЬНЯШКА! Первый «настоящий» тельник в моей жизни! Интересно, когда дадут берет? Чтоб все, как у «красавцев»… Правда, пока красавцами нас не назовешь даже с натяжкой. Новые х/б топорщатся, торчат из-под ремня во все стороны, как юбка. В панамах все выглядят, как клоуны. Непривычно… И вот этой клоунской толпой нас опять ведут в клуб. На сей раз в летний. На скамейках внизу уже сидит с десяток сержантов, ждут чего-то. Рассаживаемся. С любопытством смотрим на них. Они — ноль внимания. На сцене стол. За ним несколько офицеров — старлеи, капитаны. По одному начинаем подниматься на сцену, к столу.

Старлей с пышными светлыми усами смотрит куда-то сквозь меня:

— Фамилия?

— Шейнин.

— Гражданская специальность?

— Да никакой пока…

— Шестая рота! Следующий!

Спускаюсь со сцены. Невысокий, коренастый сержант окликает:

— Куда?

— В шестую роту.

— Сюда давай.

Подхожу. Возле него уже несколько пацанов — кого-то помню еще с самолета. Почему-то у некоторых довольно грустный вид. Но сержант весел:

— Ну что, поздравляю! Через три месяца туда.

— Куда?

— Куда-куда — в Афганистан. В августе уже туда поедете.

Сколько я думал об этом, переживал, как ждал этого момента и боялся его. Но и представить не мог, что все свершится так просто и так буднично. Воспитанное советскими фильмами сознание рисовало что-то вроде «Добровольцы, три шага из строя!». А тут… Да ладно, хрен с ним! Зато теперь ВСЕ! ВСЕ!!! Больше не о чем беспокоиться! Свершилось! Я в ВДВ и через три месяца буду в Афганистане. (Даже раньше, чем говорил Вася, — он в учебке пробыл полгода.) Пока я обо всем этом думаю, парней рядом прибавляется. И всех сержант встречает одной и той же фразой про «три-месяца-и-туда». Интересно, это он сам придумал или установка была — «шоковая терапия»? Теперь я понимаю, почему у некоторых такие кислые лица. Хотя таких совсем немного… А может, и не об этом грустят?

Вскоре в нашу сторону направился и спустившийся со сцены Пахом. Приветствие сержанта он воспринял совершенно невозмутимо. С этой невозмутимостью Сане вообще повезло… Даже Афган вошел в его жизнь без всяких волнений и переживаний. Впрочем, и мои волнения по этому поводу закончились.

Предчувствие стало реальностью, и началась совсем другая история.

Позже я пойму, что в то утро, 25 апреля 1984 года, для каждого из нас началась и совсем другая жизнь. Жизнь, в которой есть Афган.

(обратно)

Фергана (24 апреля — 3 августа 1984 года, 387-й учебный парашютно-десантный полк)

— Товарищ майор, у меня было сотрясение мозга. Товарищ майор, у меня боли головные сильные. Товарищ майор…

Как он достал своими причитаниями, чадо. Только еще заплакать осталось…

— Товарищ майор, меня туда нельзя…

Над бетонкой ферганского аэродрома знойным маревом застыл горячий воздух. Жара такая, что в тридцати метрах все кажется уже миражем. Но все реально — мы, «курки» 6-й учебной парашютно-десантной роты, попавшие в первую отправку в Афганистан, выстроились в две шеренги в ожидании посадки в самолет. Рядом с каждым на бетоне лежит импровизированный «вещмешок», созданный из выданного нам новенького бушлата, в который мы запихали все выданное перед отправкой имущество — парадку, сапоги, берет и т. д. Весь этот нехитрый солдатский набор — вот все, что мы везем с собой в далекий и загадочный Афганистан. Все, чем щедро снабдила нас Родина. А майор, к которому слезливо апеллирует наш поздно очнувшийся сотоварищ, прибыл за нами из Афгана и будет туда сопровождать. Интересный персонаж, не совсем соответствующий моему представлению о суровом вояке: когда в учебном центре мы строем шли к «Уралам», на которых нас доставили в аэропорт, майор шел рядом со строем и… мяукал. Да-да, мяукал! Хотя при этом ничто в лице его и мимике не выдавало этого. Что тем более повеселило всех, несмотря на смутную тревогу, с самого утра неумолимо заполнявшую собой все внутри.

Только что веселый майор, вдруг посерьезнев, произнес три-четыре дежурные фразы про «высокую честь» и «интернациональный долг». А потом вдруг спросил, есть ли среди нас такие, кто по каким-то причинам не может ехать для его выполнения в ДРА. Вопрос, видно, тоже был «дежурным», чисто формальным, как и весь процесс нашего направления в Афганистан. Зачем-то нужно было создать видимость, что мы вроде как САМИ принимали сознательное решение там служить.

Где-то после месяца службы всю роту посадили в тот самый летний клуб, где недавно нас всех в эту самую роту распределили. Раздали по листку бумаги. И мы под диктовку замполита написали заявление, что просим отправить нас для прохождения службы в Демократическую Республику Афганистан. Дата, подпись.

Поэтому майор, задав вопрос, был немало удивлен, услышав вдруг столь бурную реакцию одного из будущих «интернационалистов». У него явно не было предусмотрено никаких вариантов реакции на подобный случай. И потому выглядел он растерянным и беспомощным.

Неожиданно все это было и для нас. Казалось бы, за прошедшие три с небольшим месяца нас уже полностью лишили способности на какие бы то ни было индивидуальные проявления. Мы стали массой, одноликим строем, готовым выполнять команды и распоряжения старшего по званию. А в этой жизни старше нас по званию были все.

И когда из нашего строя после вопроса майора вдруг раздалось жалобное блеяние, мы удивились не меньше, чем он сам. Парень был, в общем, ничем особо не приметный на нашем общем фоне. Разве что тем, что даже на стриженной под ноль голове уже явственно обозначилась лысина, а из-под тельника выбивалась к шее не по годам буйная, курчавая растительность. Может быть, от этого казался он старше нас. Как-то солиднее, что ли. Тем неожиданнее была его выходка…

Странное дело, за двадцать шесть лет черты многих из тех, с кем довелось пересечься по пути в Афганистан, стерлись и помутнели. А этот — стоит перед глазами, как сейчас. И ноет, ноет… Раздражает не то, что он пытается отмазаться от Афгана, а то, что делает это так чмошно и нудно.

Отнюдь не все в этом строю горят желанием туда ехать. Как не горели желанием многие из тех, кто каких-то три месяца назад спустился со сцены летнего клуба, где их судьбу решили коротким и непонятным пока — «Шестая рота!»… Три месяца всего прошло, а уже трудно поверить, что было что-то до этого. Какая-то другая жизнь, с гражданскими проблемами, переживаниями. Смачно произнесенное коренастым сержантом «три месяца, и туда» как острый нож отрезало все предыдущее, сделав его незначимым и неважным. И предельно четко обозначало ближайшую жизненную перспективу. ТУДА — это в Афган.

Эта неприятная для одних и столь радостная для других перспектива была настолько контрастной, что проведенные в ожидании ее и подготовки к ней три месяца учебки превратились во что-то вроде чистилища. Слишком явственно ощущалось постоянно это наше временное, переходное состояние. Наверное, так чувствует себя пациент, которого долго готовили к сложной операции, наконец повезли из палаты в операционную, но на некоторое время оставили в предбаннике перед ней. Ты не очень понимаешь, что тебя ждет за этой дверью, но чувствуешь, что что-то очень серьезное. А пока лежишь и смотришь в потолок, на стены. Пытаешься как-то собрать в кучу нервно разбегающиеся мысли… Потом, после долгой и тяжелой операции тебе непросто будет вспомнить, о чем ты думал, что чувствовал в этом «чистилище» перед операционной. Хотя, возможно, от того, собрался ли ты с мыслями, настроился ли на нужную волну, зависел и итог всей операции.

Пожалуй, именно так лучше всего описать мои ощущения от трех месяцев ферганской учебки, 387-го учебного парашютно-десантного полка. Нервные, отрывистые, не очень связные, но очень пронзительные. Столько событий, людей, переживаний случилось за последующие два года войны, что рассказ о ферганской учебке можно было бы сократить до минимума. Но почему-то кажется, что без него «мой Афган» будет неполным…

Если попытаться описать мое ощущение от Ферганы одним словом, то, пожалуй, самым подходящим будет «удивление». Вероятно, дело в том, что в самом начале службы я еще не разучился искать во всем смысл и логику. И удивление мое было порой столь острым, что не притупилось до сих пор… Тем более что на многие из вопросов, которыми я задавался в эти три месяца, я так до сих пор и не нашел ответа. И не уверен, что когда-то найду. Потому что, боюсь, не было ответов и у тех, кому я тогда внутренне задавал свои вопросы.

(обратно)

«Гуляка»

Песня «Гуляка» снова догоняет меня в армии:

У одного из наших — аккордеон. Зачем он его в армию попер, не знаю… В музыкальной школе учился. Видно, «прикипел» очень к инструменту. Ну, в армии и аккордеону найдут достойное применение… В нашей шестой роте «взъ…б-дренаж» частенько проходит под музыку. На местном «новоязе» это разновидность занятий сержантов с курсантами, главная цель которых — не научить нас чему-то полезному, а вымотать до крайней возможной степени. А лучше до НЕвозможной. Нередко это наказание за что-то, для всей роты. Такое правило — провинился один, но расплачиваемся все. Коллективная ответственность — очень действенное средство для выработки коллективизма и ответственности.

Но нередко такие «тренировки» — просто способ нас чем-то занять, при котором сами сержанты не особо напрягаются. Причем очень часто в таких занятиях либо смысла нет вообще, либо он не очевиден. Например, «держание крокодильчика». Проводится либо индивидуально, либо для всей роты (взвода). Руками хватаешься за переднюю спинку кровати, ногами — в заднюю. Тело выпрямляешь на весу и держишь как можно более параллельно койке. Держишь, пока не прозвучит команда «Отставить!». Не дождавшись которой почти всегда кто-то, не выдерживая напряжения, опускает ногу, упираясь в койку. Что автоматически обнуляет все предыдущие усилия остальных его товарищей. Все по новой…

Самое смешное, что это преподносится сержантами исключительно как способ физического наказания, своего рода издевки. И не только преподносится, но и, совершенно очевидно, только им и является. А ведь само по себе упражнение ОЧЕНЬ полезное — укрепляет как раз те самые мышцы, которые необходимы в горах. Чтобы выдерживать многочасовые восхождения. И таскать в горы тяжеленный РД. А нас всех это ждет — мы же точно попадем в Афганистан. Но при такой «подаче» сержантами весь положительный эффект пропадает. Мало кто может сам додуматься, что, издеваясь над ним, его при этом закаляют.

Но если «крокодильчик» имеет хоть какой-то, пусть скрытый от всех смысл, то любимое нашими сержантами мероприятие лишено его напрочь. Заключается оно в том, что вся рота должна быстро выбежать из казармы и ровно построиться перед ней. Это высокоэффективное средство подготовки будущего бойца десантно-штурмовой бригады в 6-й роте изобретательно совмещено с эстетическим воспитанием.

Серега Тихонов, ставший в армии, естественно, Тихоном, сидит со своим аккордеоном у входа в казарму первого и второго взводов на стуле и наяривает «Гуляку». А мы, восемьдесят человек «курков», выбегаем из казармы строиться. Выбегаем, по мнению сержанта, недостаточно быстро. Или строимся недостаточно ровно. И все по новой, снова и снова… А что — у нас же куча времени для подготовки в Афганистан. И всякой ерундой типа огневой, тактики, ориентирования, топографии и так далее мы еще заняться успеем. Но для этого нужно сначала научиться выбегать и строиться…

На — дцатый раз сержантам надоедает, и они вносят в наши музыкально-строевые занятия некое разнообразие. Теперь строиться мы выбегаем с согнутыми перед грудью руками, по типу цирковых собачек, бегающих по бордюру арены на задних лапах с поджатыми передними. А «задние лапы», в смысле ноги, высоко поднимаем на бегу в коленях.

— Строиться, рота!

Нас в роте чуть ли не треть москвичей. Правда, все больше не с «Тверского околотка». В основном «попроще» районы, а если из центра — то из коммуналок… Те, которые с Тверской, тогдашней улицы Горького, все гуляют и дальше будут гулять. С этой улицы редко кого призывают, а уж тем более сюда… Их-то польза для «народного хозяйства» генералам вполне ясна и очевидна. А мы — отгуляли уже свое. Мы задолжали Родине. Нас ждет Афган. Теперь вот учимся порядку и дисциплине…

Со стороны, наверное, и впрямь забавно — восемьдесят солдатиков, как дрессированные цирковые песики, бегают туда-сюда из казармы. Сержантам весело, нам уже все по барабану… Собственно, ввести нас в это состояние и есть, по-моему, главная задача учебки… Хотя мне до сих пор непонятно, кто и как формулировал и формулировал ли вообще эту задачу. Одно я знаю точно — до наших сержантов эту задачу явно забыли довести. Потому что парни-то они были сами по себе нормальные. И подготовлены были в сержантской школе в Гайжюнае неплохо. И научить нас могли намного большему, чем выбегать строиться. И хотели научить, во всяком случае, некоторые. И сами, уверен, в Афган рвались после своей сержантской школы.

Это ведь я именно туда, в Гайжюнай этот, должен был попасть поначалу-то, пока меня к «афганской команде» не приписали — в наказание, что план по набору в военное училище военкому сорвал. Неужто и я бы таким стал, попади, не дай бог, сюда вместо Афгана сержантом, готовить туда других? Неужели никак нельзя было без всего этого «цирка с собачками» обойтись? Хотя знали ведь они — через три месяца на войне мы окажемся. На реальной, а не придуманной.

А офицеры? Офицеры, среди которых в нашей роте половина УЖЕ в Афгане побывала? Уж они-то точно знали, что нас там ждет в десантно-штурмовых-то бригадах. И чему нам научиться нужно, чтобы шанс иметь живыми вернуться. Так почему? Почему те же офицеры на все эти забавы сержантские сквозь пальцы смотрели? Почему я за три месяца своего взводного толком в лицо не успел запомнить, так«часто» он со взводом занимался? Помню только, что лицо совсем мальчишеское было, даже не брился еще, по-моему. Хотя про него как раз мне все понятно — он-то в Афгане еще не был. И уже знал, что скоро там окажется. Это я понял спустя несколько месяцев, возвращаясь из госпиталя в свою часть, в Гардез. Увидел его в Кабуле на пересылке: еще в парадке — значит, только прибыл…

Ну ладно он. Не до нас ему уже было — на свою войну он готовился. И сам не знал, вернется ли. Куда уж там про нас думать. (Кстати, так и не знаю, вернулся ли… Очень надеюсь на это…) Но другие-то? Ведь боевые были мужики — у ротного «Красная Звезда», у командира второго взвода — тоже. У замкомроты — «За отвагу». Они-то что? Зачем столько времени потеряли мы на всякую херню под «Гуляку»?! И кто знает — может, и не хватило кому-то из пацанов наших чего-то, чему он в это время не научился. Не хватило, чтобы добежать, доползти, укрыться, увидеть или попасть… Нет у меня ответа, нету. И не найду уже — не спросишь теперь у пацанов-то… Но вот «Гуляку» я с тех пор разлюбил. Как-то не «веселится» мне под него теперь. А тогда, в мае 84-го, бедняга Тихон, ни в чем на самом деле не виноватый, этим «Гулякой» подпортил себе репутацию. Мы-то бегаем, а он сидит, музицирует… Может быть, и из-за этого тоже родился позже слух, что, мол, Тихон в Афган не попал. Вроде как дед у него генералом оказался, отмазал внучка, и тот так до дембеля где-то на аккордеоне и наяривал. Ну, у нас еще таких несколько в роте было, за кого «словечко молвили». Так что и не удивились мы вовсе. Тогда ж все, кто мог своего сына от Афгана отмазать, — отмазывал… Да и не только тогда. И не судья я им. Будь у моей мамы возможность — и она, думаю, не задумываясь меня в Афган не пустила бы.

Слава богу, что не было…

В прошлом году, на 2 августа, подходит к нашей толпе из 56-й ДШБ какой-то мужик. На вид вроде постарше нас. Глаза такие… Тяжелые глаза. Берет, тельник под белой рубашкой, на рубашке — медаль ЗБЗ…

— Парни, из Джелалабада есть кто?

— Да мы гардезские все… А какие годы?

— 1984–1986, весна…

— О-па, а где в учебке был?

— Фергана, шестая рота…

— Да ну? Мы тоже…

Мы с Пахомом начинаем приглядываться, и вдруг возникает какое-то смутное предположение…

Но он нас опередил.

— Помните, я на аккордеоне еще играл?

— ТИХОН?!!!

— Ну да, я…

— ОБАЛДЕТЬ!!!

Обнялись, расцеловались, и первый вопрос:

— А помнишь «Гуляку»? Помнишь, как мы бегали…

— Да, блин, забудешь такое. Думал, вы меня глазами в пыль сотрете…

— Ну и как, че ты с аккордеоном-то дальше?

— Нету больше аккордеона. Подорвались мы с ним на боевых…

Так и сказал: «Мы с ним». Как про товарища. Как про вчера…

Вот так, спустя больше двадцати лет, узнали мы о судьбе нашего «Гуляки»…

(обратно)

«Я иду тебе навстречу»

…Июнь. Жара. Мы уже отпрыгали положенные три прыжка с парашютом, и теперь — только тактика, тактика, тактика. Каждое утро выходим за город и до одури бегаем или ползаем по поросшему жесткими колючками громадному полю… В обед — пешком назад в часть. Усталые, исцарапанные, потные, пыльные… Какой же тяжелый мой пулемет «ПК», какой же неудобный… Это на тактике в поле у меня преимущество — с «ПК» не надо ползать по-пластунски, только на боку, да еще опираясь на пулемет. А парни-то со своими автоматиками да «РПК» на пузе все занятие проползали. Зато теперь все тащат «пушинки» «АКС», а мне «ПК» отбил уже все ноги. Грустно смотрю вниз на свои ботинки — эту пыль теперь, похоже, никогда не отчистить…

Входим на территорию полка… И вдруг — «Я иду тебе навстречу» в исполнении ВИА «Синяя птица». В плотном, знойном ферганском воздухе словно повеяло ветерком. Ветерком откуда-то из той жизни, которая была еще так недавно и которой, кажется, никогда больше не будет. А будет только бритва «Улыбка» по утрам — фирменный прикол ВДВ, когда недобритые неумелой рукой волосинки под носом зажимают пружинистой шпилькой от парашютного прибора и выдергивают. Ты дергаешься от боли, но вроде как «улыбаешься». Или пресловутое «Закончить прием пищи, выходи строиться!» — а мы только успели зайти в столовую и разложить в миски воду с капустой… Или «крокодильчик» перед отбоем. Все эти маленькие радости армейской жизни, благодаря которым, видимо, из нас и предполагается вырастить грозу и гордость Вооруженных сил. Они сейчас — реальность. Все, что было до этого, кажется сном. Да и было ли оно? Было ли такое, что и для нас звучали эти песни?

О чем подумали, кого вспомнили в этот момент идущие рядом пацаны? Не знаю. И никогда не узнаю — каждый прячет это глубоко в себе, внутри. Там, куда не добраться на утреннем осмотре ни Рыбе, ни Бобру, ни Путе. Наши сержанты могут только отобрать и порвать письма из дома, найденные в карманах. Последнюю ниточку, связывающую нас с той жизнью. Хотя нет уже никакой «той» жизни, есть только эта, где ты — «тело»…

— Эй, тело, ко мне бегом, марш!

Да нет, есть! Есть! Где-то там, под х/б, под тельником, внутри живет что-то светлое, чистое, неподвластное хозяевам нашей теперешней жизни. Да, мы «тела», но в нас все еще живы души. И вот этого у нас не отобрать… Не знаю, не знаю, как описать это чувство. Светлая грусть? Тоска по дому? Полет мечты? Нет у меня таких слов — описать это. Да и нужно ли — кто может, тот поймет и без слов. А кто испытал — не забудет…

Уж не знаю, случайно ли так получалось или специально ставил в одно и то же время эту песню клубный радист, но только весь июнь возвращаемся мы с занятий под «Я иду тебе навстречу». Каждый день идем мы под нее навстречу Афгану. Шаг за шагом, он все ближе и ближе. Мы еще пока только «играем» в войну. Только готовимся к ней. Но она уже потихоньку дает себя знать.

Вот сержант читает нам письма наших предшественников. Тех, кто до нас держал здесь «крокодильчика», выбегал строиться, пел от восторга под раскрывшимся куполом парашюта, обдирал в кровь колени на тактике. Тех, кто, как и мы, устало и понуро входил в полк и оживал, услышав ту же песню. Кто прошел перед нами навстречу войне.

Они в Афгане всего полгода, но уже пишут о чьей-то гибели. А ведь этот пацан из «нашего» отделения. Кто-то из нас спит сейчас на его койке и таскает его автомат. И скоро нам туда же, где он погиб.

В июле нас на несколько недель вывозят в горный центр в соседнюю Киргизию. В ту самую Ошскую область, где уже много лет регулярно делят что-то друг с другом Киргизия и Узбекистан. Мы славно налазались по горам. И уже чуть лучше представляем, что ждет нас в очень скором уже теперь будущем.

Можно сколько угодно рассказывать про горы и можно даже вполне представить себе, как трудно должно быть лезть по склону с рюкзаком, набитым камнями. Но только оказавшись на этом склоне реально с реальным рюкзаком с реальными камнями, ты понимаешь, что все твои прежние знания и представления о горах ничего общего с реальностью не имели. И какой бы романтикой ни было окутано твое представление о войне, хоть раз забравшись на этот склон, ты даже задумываться боишься, как это будет, когда сверху в тебя еще кто-то станет стрелять. Это нереально себе представить. Потому что и без всякого обстрела ты «умираешь», не добравшись еще и до середины склона.

В горном центре наши «взъ…б-дренажи» наполняются все же куда большим практическим смыслом, чем в полку. Более того, все мы с удовольствием сейчас хоть сто раз пробежались бы под «Гуляку» и хоть с утра до ночи бы строились. Но этим блаженным мечтам никогда уже не суждено сбыться. Потому что в полк мы больше не вернемся. После горного центра мы окажемся в своих казармах только для того, чтобы привести их в порядок и устранить следы запустения, вызванного нашим отсутствием. Сразу после этого практически всех нас увозят в учебный центр.

Он расположен сразу на выезде из Ферганы. Недалеко от аэродрома, с которого взлетали наши «Ан-12» во время прыжков, и за тем бесконечным полем, где мы занимались тактикой. То есть нас как бы просто вывозят из полка за город.

Учебный центр — это большая одноэтажная казарма, столовая, клуб и еще несколько каких-то зданий, назначение которых мне не очень понятно. Как поначалу не очень понятен и смысл нашего здесь пребывания. Тем более в составе одной роты. Странно и то, что после полка и горного центра дрючат здесь ощутимо меньше. Но это радует.

Впрочем, очень скоро становится ясно, зачем мы здесь. На самом деле этот «учебный центр» что-то типа чистилища перед отправкой в Афганистан. Пока что только для нашей 6-й роты. От двух других рот батальона она отличается тем, что в полном составе отправляется в Афганистан уже спустя три месяца. Все, как обещал тот самый коренастый сержант в конце апреля. А это и был старшина нашей роты Малышев. Не обманул…

Через несколько дней начнутся отправки. Уже витают в воздухе незнакомые, чужие и непривычные пока названия: Гардез, Джелалабад, Кандагар… Именно в этих афганских городах находятся десантно-штурмовые бригады и батальоны. И именно туда вскоре отправимся мы все. Кому куда выпадет. Кто в какую отправку попадет. Нам пока все равно: Гардез, Джелалабад, Кандагар. Для нас это пока ничего не говорящие чужие названия. Скоро, скоро станут они родными навек…

Через несколько дней судьба разбросает нас по Афганистану. Через несколько дней — на войну, куда мы несколько месяцев готовились. А пока нам выдали кучу новых непривычных и ненужных нам сейчас шмоток: шинели, бушлаты, парадки, шапки. Казалось бы, на дворе конец июля, жара под 50… Зачем? Но мы уже знаем — в армии нет слова «зачем». Есть слово «надо». И мы погружаемся в довольно непривычные занятия. (Как вскоре окажется — и совершенно бессмысленные. Но опять же мы в армии. Надо — значит надо…) Макая в хлорку спички, мы «клеймим» все это хозяйство, старательно выводя на изнанке свои фамилию и инициалы. Все «нулевые» вещи, которые мы сумеем довезти до бригады, навеки сгинут в ротной каптерке, и мы никогда больше их не увидим.

Мы пришиваем шевроны, погоны и петлицы на парадки и шинели. Нам невдомек, что кто-то уже месяца через три поедет во всем этом домой. С войны — на Родину. И на этих самых шинелях, висящих на спинках двухъярусных коек, мы же будем делать «дембельский начес» для осенников призыва 1982 года… Чтобы шинели их были «мохнатыми» и нарядными, как положено гвардейцам-десантникам. А вся «красота», которую мы пришиваем, мучительно прокалывая пальцы, сопя и по-детски высунув язык, будет с этих шинелей оторвана. А на ее место, возможно, снова кем-то из нас, будет уже пришито все предназначенное специально для парадки, «нарядное», «дембельское»: и погон — с пластмассовой вставкой, обшитый стропой, с обтянутыми красной ниткой лычками, и шеврон — с надписью «Афганистан» и годами службы. И вставлять, обшивать, оттягивать и вырезать все это неуставное дембельское великолепие будем тоже мы — несколько месяцев назад прибывшие из Союза молодые бойцы, или на афганском армейском жаргоне «шнуры». Обалдевшие и от того, куда мы попали, и от того, как нас встретили. Но ничего этого мы не знаем пока. Да нам и неважно. Нам достаточно того, что нас оставили на время в покое…

(обратно)

Недоброе прощание

В первый день августа каждый из нас уже знает, куда именно. Примерно половина нашего взвода попадает в первую отправку. В город Гардез, в 56-ю десантно-штурмовую бригаду. Другая половина — в Джелалабад. Несколько человек поедут в Кандагар. То, что я попадаю именно в Гардез, мне пока без разницы. Зато радует, что мы по-прежнему вместе и с Пахомом, с Валерой Лункиным, с Индейцем, Мартыном. С теми, с кем успели уже скорешиться за эти три месяца. А вот Валера Мищенко и Петя Еремеев грустят. Один попал в Гардез, другой — в Джелалабад. Они еще с гражданки дружат, призвались вместе. И вот — расстаются.

Почему нельзя отправлять нас вместе целыми взводами или хотя бы отделениями, по 15–20 человек, мне непонятно. Непонятно, зачем нужно разлучать сдружившихся и притеревшихся друг с другом пацанов? Зачем резать по живому, разлучая друзей, которые, может быть, никогда больше и не увидятся? Впрочем, непонятно мне все это сегодня. А тогда никаких «зачем?» и «почему?» у меня не возникает. За три месяца я хорошо выучил ответ…

Первая отправка — 3 августа. Так что мы еще успеваем отметить на Родине новый пока для нас праздник — День ВДВ. В моем случае — праздник двойной. Можно сказать, квинтэссенция исполнения юношеской мечты — сегодня День ВДВ, завтра — окажусь в Афганистане.

Впрочем, лично мне этот триумф воли родная армия умудрилась испортить. Лет с десяти мои любимые конфеты — соевые батончики. Могу их есть в неограниченных количествах, только подтаскивай. И надо же было так угадать родному командованию, что на праздничном обеде новоиспеченных воинов-интернационалистов решили побаловать… именно этими конфетами! Радости моей не было границ! Чего не скажешь про большинство моих товарищей. Мало кто разделял мои кондитерские пристрастия. Так оно и к лучшему. Все, с кем я сидел за одним столом и кто заметил мой светящийся радостью взгляд, свои батончики сгребли с собой.

Видимо, в честь предстоявшей завтра чуть ли не половине взвода отправки сержанты не стали шмонать нас на выходе из столовой — вопреки обыкновению. Обычно это делалось для того, чтобы никто из гвардейцев, которым толком не давали поесть, не затыривал по карманам куски хлеба. Для чистоты эксперимента, так сказать. Вот лучше бы им и напоследок не отступать от этой замечательной традиции… Но нет — они как будто не видят, как братка ссыпает мне свои батончики. А надо сказать, что и свои я в столовке есть не стал. Решил отведать в обстановке, более подходящей столь торжественному случаю. Но, став объектом невиданной щедрости товарищей и снисходительности сержантов, я дал слабину и решил, что уж один-то батончик я могу употребить немедленно. Я же три месяца их не ел! Не видел даже!!!!

Разворачиваю, трепеща от предвкушения, обертку, попутно отмечая, что на гражданке даже обертки батончиков куда более яркие и сочные… Да и сами конфеты куда более «жизнеутверждающего» цвета. А армейские — какие-то бледные, невыразительные… Параллельно этим глубоким мыслям разламываю батончик и, уже ничего почти не замечая вокруг, несу ко рту… Хорошо, что «почти». Как ни блаженно мне сейчас, но не заметить жирного белого червяка, вылезающего из самой середины конфеты, невозможно… Вот облом! Надо ж так нарваться! Тьфу! Чтобы загладить мимолетную неприятность, тут же разворачиваю и разламываю второй батончик. И уже предусмотрительно рассматриваю разлом… Та же фигня… Короче, червивые они оказались все. Видать, долго ждали своего часа… С Днем ВДВ тебя, воин! Счастливой дороги в Афганистан, гвардеец!

В общем, радость от долгожданной отправки в Афганистан мне подпортили. Зато все остальное складывается наилучшим образом — завтра наконец-то буду там. Так что в целом жизнь прекрасна! Тем более что в Афгане-то всего этого дурдома, как в учебке, наверняка нет. Там же война. Там все по-настоящему. Там все как братья. Скорее бы уже…

(обратно)

Отлет

Вот и настал этот день. Отправка… Ферганский аэропорт, построение на взлетке, последняя проверка. Жуткая жара, и, как сквозь вату, причитания этого дебила майора. Неужто он не понимает, что поздняк метаться? Да и смысл? Вот даже не могу вспомнить, чем все кончилось в итоге. Врать не стану. То ли сам заглох, то ли слушать мы его перестали — не до него… как ни хорохорься, а понимаем ведь, куда летим и зачем…

Мы уже не здесь — мысленно мы уже там. Хотя и не знаем, какое оно — «там». Три часа лету — и узнаем.

Приятный сюрприз — борт гражданский. Все дела — газировка, стюардессы… Правда, смотрят на нас как-то странно. Я тогда подумал, что из-за панам наших дурацких. За три месяца бесконечной беготни, пыли, пота — они уже вообще ни на что не похожи… Даже на клоунские колпаки. Унылое, в общем, зрелище… Потом, много позже, понял: мы ведь не первые такие у них были. И знали они, куда летим, и ТАМ они уже бывали, и видели, наверное, в Кабуле, как кому-то из нас возвращаться предстоит… Другими самолетами. В другой «упаковке»…

А вот у нас при виде «слабого пола» все тяжелые мысли улетучились. Нам же по 18 всего. А кто в 18 о плохом задумывается?.. Опять же музычка в салоне играет…

(обратно)

Там (3 августа 1984 года, Кабул, аэродром, пересыльный пункт)

Самолет помню плохо — как-то придавило меня. Не от полета придавило, а от мыслей всяких, с которыми один на один остался. От которых никуда не денешься, хоть бы ты и с пеленок мечтал на войну попасть. И ни стюардессы от этих мыслей не отвлекали уже, ни газировка…

Ярко запомнился только один момент — когда в самолете по громкой связи объявили, что мы пересекли границу Союза Советских Социалистических Республик… Уж не знаю, что мы там должны были при этом испытать. И понимаю, что объявили это не для нас специально, а просто потому, что так положено. Хотя в самолете-то никого, кроме нас, больше не было из пассажиров — получается, что вроде как для нас. Мол, все, ребятки, назад пути нет. Хотя и так его уже не было…

А внизу потянулся унылый однообразный пейзаж. Точнее сказать, отсутствие пейзажа. Бесконечные горы, горы, горы… В общем, тоска внутри, тоска снаружи. Хотя я знал — это пройдет. Это как в самолете, перед прыжком, когда в ожидании сирены и команды выпускающего что-то сжимается внутри, и возникает там какая-то пустота… А потом звучит сирена, ты делаешь шаг, прыгаешь… и сразу становится легко и радостно. И ты безмерно счастлив. Так уже было на прыжках в Союзе в феврале, так было на прыжках в Фергане в июне, так будет и сейчас. Хотя и нет у меня за спиной парашюта.

И вот наш «Ту-154» приземляется. Гражданский самолет — последнее, что связывает нас уже теперь не только с гражданской жизнью, но и с Союзом. На два долгих года Союз станет лишь мечтой, заклинанием, путеводной звездой. Местом, куда нужно обязательно вернуться, но так не хочется вернуться раньше положенного срока…

Самолет глушит турбины и подкатывается к кромке взлетки. Двери открываются… но ожидаемого трапа нет. Из двери свешивается вниз какая-то хлипкая лесенка без перил, даже не достающая до земли. Майор-сопровождающий зычным голосом подгоняет каждого из нас быстрее прыгать на землю. Так хлестает словами, будто палкой лупит.

Высота, в общем, немаленькая, но страх поиметь проблемы с резким майором перевешивает страх удариться при падении. Он вообще как-то сразу изменился, оказавшись в Афганистане. Даже не верится, что еще сегодня утром этот самый человек что-то там мурлыкал себе под нос.

И уже через несколько минут мы все стоим на афганской земле. Вот так неромантично и произошла моя встреча с мифическим Афганом. Может, потому таким неромантичным будет через два года и прощание…

Насколько осязаемы ощущения последних минут в Союзе, настолько же мутны и невыразительны мои самые первые впечатления от Афганистана. Точнее, не так — они какие-то полубредовые. Как больные сны в детстве, когда температуришь. Все какое-то неральное, недоброе и тревожное. Догадываешься, что это сон, а проснуться не получается.

Второе, что вроде запомнил — каких-то дембелей внизу. Нет, правда — это не из кино, это точно так было. И совсем не как в кино. Потому что они не смотрели на нас суровыми, но проникновенными взглядами дембелей — «старших братьев» из советских фильмов 80-х. И не были злобными дембелями-«упырями» российских фильмов 90-х. Нет, они вообще на нас не смотрели. Даже сквозь нас. Нас как будто не было. Или мы были миражами в дрожащем от зноя воздухе. Бесплотными и безликими духами. Вот это я точно запомнил.

И еще запомнил, что мне это как-то не понравилось. Это совсем не соответствовало тому, чего я ждал. Как представлял себе этот момент. Даже несмотря на три месяца в учебке, за которые «Пионерская зорька» в заднице, как говаривал Капа, у меня существенно поутихла. И все же в «моем» Афгане все должно было случиться как-то по-другому…

Следующая отчетливая картинка — мы стоим строем вдоль кроватей в какой-то палатке, и наш майор дает нам ценные указания. Среди прочего, он подтверждает, что мы-таки в Кабуле, на «пересылке». И далее сообщает о том, что в Гардез мы полетим не раньше, чем завтра, и что ночевать, стало быть, нам предстоит здесь. И что здесь нужно не щелкать хлебалами и не шариться где попало, потому что мигом утащат за колючку «духи» или «обуют» свои.

Про «духов», которые могут утащить уже прямо отсюда, слышать странно, но в целом понятно. Не очень понятно, как и зачем будут «обувать» свои. И непонимание это, видно, читается по нашим лицам.

Тут майор начинает заводиться:

— Не дай бог, сука, у кого-то что-то отберут из обмундирования! Пойдете поссать — это вон в том железном ангаре — идите вдвоем с кем-нибудь. И за мешками своими смотрите — за казенное имущество отвечаете головой! Не довезете до бригады — звиздец вам там будет!

Насыщенность этого текста непонятными нам смыслами настолько велика, что граничит с бессмыслицей. Почему и зачем кто-то должен у нас что-то отбирать? Почему поссать нельзя индивидуально? И откуда исходит угроза нашим мешкам?

Но додумать об этом мы не успеваем. В это время что-то с шуршанием пролетает над палаткой. С одной стороны, судя по звуку, высоко, но с другой — как будто прямо у нас над головами. Потом еще и еще. От этого звука хочется как минимум пригнуться. Но майор наш стоит прямо, стоим и мы… Хотя в том, что это артиллерийские снаряды, уже никто не сомневается. Но, судя по его спокойствию и отсутствию звука разрывов, обстреливают не нас, а мы. Вот это «мы» как-то очень естественно возникает в голове.

Все же не зря мы три месяца каждый день думали об этом. Ну, не то чтобы прям думали, но помнили постоянно, что у нас впереди. И потому так сравнительно легко внутренне «ощутили» себя частью воюющей армии. Хотя спокойнее-то от этого не стало. Как и от всего сказанного майором, который, решив, что достаточно нас застращал, на время удаляется из палатки. При этом хоть как-то отреагировать на шуршание в небе он даже не подумал — как будто и не слышал ничего.

Причина его беспокойства по поводу наших хождений и сбережения казенного имущества выяснилась очень скоро. Та же палатка, те же мы вдоль коек. Только на улице стемнело. Кто-то из наших уже без панамы. Кто-то — с бланшем под глазом. А у кого-то из всего содержимого вещмешка остался только тонкий ремешок, тренчик, которым он был перетянут. Самыми популярными объектами охоты стали сапоги, береты, шапки и шинели.

И вот майор отчитывает кого-то и стращает тем, что ночь тому предстоит провести в яме с хлоркой:

— Потому что ты, бл…дь, не солдат, ты преступник! Ты просрал казенное имущество!

Так, а ведь я уже где-то слышал это… Где ж это было?

Вспомнил! Апрель, нас только привезли в учебку, ночь мы провели в клубе части, и ночью же с кого-то из парней сняли гражданку. И точно такими же словами, с такими же оборотами нас распекал тогда точно такой же майор. Уж не этот ли? Понятно. Значит, декорации меняются — пьеса та же… Интересно, все остальное здесь тоже «так же»? Да нет, не может быть. Вот доедем завтра до бригады, уж там-то все наладится…

Мы провели на пересылке меньше суток. Все произошедшее там почти стерлось из памяти. И только два ощущения прочно засели внутри. Во-первых — напряженная тревога. Она сменила заползшую внутрь каждого из нас в утро отправки неясную тоску. А во-вторых — ощущение, что что-то не так. Оно потеснило во мне уверенность, что в Афганистане все обретет смысл и станет больше похоже на то, о чем я мечтал.

Царапнуло где-то внутри: «А может, я это все придумал?» Про Афган, про войну, про воинское братство? «Сам придумал — сам поверил», — как говорила острая на язык Женька, когда я слишком увлекался фантазией, что она моя девушка и будет меня ждать. Хотя знал — ведь она «кошка, которая гуляет сама по себе».

Может, и правда, это «Пионерская зорька» у меня в одном месте — прав был Капа? И правы те, кто правдами и неправдами отмазывает сыновей от Афгана? И нет здесь никакой романтики — только смерть и цинковые гробы? И ничему я здесь не научусь, ничего не пойму — только время потеряю? В лучшем случае время…

Но я, конечно, отогнал от себя эти мысли. Нет, не может быть! Не может быть, чтобы меня обманули все фильмы и все книги, где мне про это рассказывали и на это настраивали! Не может быть, чтобы все это было лишь придумкой для таких, как я! И потом, ведь мы же еще не добрались до Гардеза…

На следующее утро нас выводят за ворота пересылки и ведут к двум огромным вертолетам. Я таких никогда раньше не видел — размером с трехэтажный дом, наверное. Даже не верится, что эта неуклюжая махина может летать. Вскоре убеждаюсь — еще как может. Издает при этом совершенно неописуемый сипло-клекочущий звук, как огромная мифическая птица. Аж в животе от него начинает посасывать, и начинаешь вибрировать вместе с обшивкой вертолета. Особенно на взлете. Как позже узнаю, прозвище у этих вертолетов «коровы». А официально — «Ми-6». Немало пришлось мне на них полетать, больше, чем хотелось бы…

И вот за сорок минут эта «корова» доставляет нас в своем чреве в Гардез. Сидим мы у нее в пузе на полу, так что в иллюминатор не выглянешь. Над чем летим и куда приземляемся — не видно… Открываются огромные створки рампы, и мы, дробно стуча ботинками по металлическим сходням, спускаемся на землю. Вот мы и в Гардезе…

(обратно)

Гардез (август — октябрь 1984 года)

Прибытие в бригаду осталось в моей памяти как бредовый, горячечный сон. Густое, колеблющееся марево над взлеткой, устланной рифлеными железными листами. Мы, неуверенной толпой бредущие в этом мареве в сторону клуба. И мечущиеся, словно злые духи, вокруг нас какие-то неистовые личности. «Вешайтесь, молодые!»

Очень мило…

Если Фергана и оставила во мне какие-то остатки романтики, то и они улетучиваются с невероятной быстротой, растворяясь в этом мареве и этих злобных заклинаниях: «Вешайтесь, „шнуры“!»

Заводят в какой-то капонир, крытый железом. Оказывается, это клуб. Рассаживают нас внутри по лавкам. А кровожадные неистовые личности продолжают толпиться за дверями, снаружи. И, кажется, как стая волков, готовы разорвать нас на части, стоит только выйти за дверь. Первым к нам обращается седой подполковник. Я его сразу узнал. Ну, то есть не узнал, а понял, на кого он похож. Был такой актер Евгений Лебедев, Кутузова играл в «Эскадроне гусар летучих» и в других фильмах тоже. Седой весь, и брови такие густые и седые. Такой насупленный, но добрый в душе дед-генерал. Тут он, правда, был с погонами подполковника на полевой форме, но это ничего не меняло — сходство стопроцентное.

Меня прямо как-то отпустило слегка, как увидел его — ну вот, первый персонаж из того «кина», которое я сам в своей голове уже несколько лет про Афган снимал. Вот так я и представлял сурового и надежного командира, «слугу царю, отца солдатам». Ну вот, сейчас все и начнет налаживаться…

И тут он, абсолютно с интонацией и мимикой народного ариста СССР Евгения Лебедева, произносит:

— Бойцы, вы прибыли в 56-ю отдельную гвардейскую десантно-штурмовую бригаду. Поздравляю с прибытием! Вам повезло: часть у нас боевая. Мы — одно из подразделений 40-й армии, которое проводит на боевых действиях больше времени, чем в пункте постоянной дислокации.

Эти его слова стали еще одним подтверждением того, что мои надежды начинают сбываться… Но уже следующими он меня «сбивает на взлете»:

— И еще мы удерживаем первенство в 40-й армии по количеству сломанных челюстей…

Было не очень ясно, ставит ли он оба этих достижения на одну доску. Но совершенно ясно, что ни в одном из пунктов не шутит. В общем, вдохновил…

Потом началось распределение по ротам. «Покупатели» уже внимательно присматриваются к нам. Первыми отбирают бойцов представители разведроты. Так уже здесь, с первого же дня, задается своего рода иерархия. Причем вполне объективная: в разведку уходят самые крепкие парни. И те, кто на гражданке серьезно занимался спортом, — прежде всего борьбой.

Потом очередь саперной роты. Остальных распределяет по ротам бровастый подполковник, заглядывая в какой-то разлинованный лист ватмана с кучей пометок.

Три месяца назад то же самое происходило на сцене летнего клуба ферганской учебки. За одну секунду двумя словами сидящий на сцене офицер предопределял, кому и когда ехать в Афган, а кому служить в Союзе. Здесь второй раз происходит эта своеобразная «раздача судеб» — кого куда… Ведь от этого распределения зависит то, в чем будет состоять твоя жизнь почти два ближайших года.

Каких-то 15 минут назад мы были курсантами 6-й учебной роты, а теперь стали разведчиками, саперами, связистами, бойцами одной из парашютно-десантных или десантно-штурмовых рот 1-го, 3-го или 4-го батальонов. Нам еще мало что говорят эти номера и названия. Лишь одно мы четко осознаем — начинается совсем другая жизнь… Жизнь в очередной раз перетасовывает нас, как колоду. Впрочем, мне новый расклад вполне по душе. Мы с Пахомом в одной роте — 2-й парашютно-десантной. Еще с нами Вовка Мордвинов, Олег Никулин и Юрка Лысюк из бывшего 4-го взвода — все земляки-москвичи. И несколько парней, которые в Фергане были в 4-й или 5-й роте. Вот уж у кого была лотерея так лотерея. Ведь это только 6-я рота через три месяца отправлялась в Афган вся. Из 4-й и 5-й только четверть курсантов уезжала в августе, а остальные — в ноябре. Так что кореша наших новых однокашников еще три месяца будут служить в Союзе.

Нас, зачисленных в 2ПДР, как ни странно, забирает только какой-то сержант. Хотя из остальных рот за молодыми прислали офицеров.

Палатки роты в паре сотен метров от клуба, так что скоро все проясняется. Палатки пусты, сержант — прикомандированный из охранения. А рота наша — на боевых, и когда вернется — неизвестно. Так что «вешаться» нам предстоит начать несколько позже. Впрочем, мы толком не понимаем, что это значит… А пока потихоньку привыкаем к бригадной жизни.

Живем все вместе в одной из ротных палаток. Здесь все напоминает о том, что «хозяева» отсутствуют уже довольно давно, а собирались они сумбурно. На кроватях нет белья, только матрасы и несколько одеял; тумбочки выдвинуты в центральный проход, половина из них распахнута. На полу разбросаны какие-то блокноты, листки, письма…

Ночевать сержант уходит к себе на противотанковую батарею. Уходя, он назначает дневальных и оставляет им часы, чтобы знали, когда менять друг друга ночью.

В отличие от находящихся в бригаде соседей — первой и третьей роты, — дневальные которых в бронежилете, каске и с автоматом бродят всю ночь на улице, наши дневальные дежурят внутри палатки. В одну из ночей выпадает и моя очередь дневалить.

Заступаю уже перед самым рассветом и начинаю сонно бродить по палатке взад-вперед, от тамбура к тамбуру, зябко поеживаясь — на дворе середина августа, но по ночам нежарко. Все-таки горы — выше 2500 метров стоит бригада. Да и разница температур сказывается — после дневной жары за 40 ночью мерзнешь и при 25…

Но скоро в окна палатки пробиваются первые лучи солнца, и становится веселее. Это время всегда наполняет меня какой-то внутренней радостью.

Вспоминался дом, и я невольно вздыхал. Все это уже в позапрошлой жизни — дом, девчонки, цветы. Еще в Фергане это казалось хотя бы вчерашним. Все-таки Союз… А здесь даже трудно поверить, что все это по-прежнему существует. Что едут сейчас по утренней Москве машины, поливают мостовые. Что бегают по квадратикам паркета в моей комнате солнечные зайчики. Что где-то там спокойно спят мама, братья, Женька… Женька, которая хоть и не дождется, наверное, но которой готов подарить все цветы мира… Там все по-прежнему, только нет меня. И не будет еще очень-очень долго. Даже подумать страшно — как долго… Но на душе стало почему-то тепло. Видно, я неисправимый романтик…

Так и осталось в моей памяти то утро — теплым, светлым и трогательным. Утро, когда я осознал, что теперь Афганистан — это и моя жизнь… Правда, это было, пожалуй, последнее тепло души на многие месяцы.

Скоро вернулась с боевых рота — и мы поняли, что значит «вешаться»… Начались самые, пожалуй, тяжелые полгода моей жизни. Полгода, когда первый и последний раз в жизни задумался — не лучше ли не жить вообще, чем жить так… Ты «шнур».

Ты никто, и звать никак… А если нужен, есть универсальный оклик для любого из нас: «Один!..»

— Один! Сигарету!..

— Один! Воды!..

И не дай бог не будет через минуту сигареты, воды, листка, ручки, иголки, подшивы, щетки и еще черт его знает чего…

— Сюда иди, сука! Нагнулся! Шею расслабил, мотаешь головой… — И хрясь ребром ладони по нагнутой шее!..

И так — день за днем, неделя за неделей… Беспросветные, безнадежные, одинаковые…

(обратно)

Чужая боль (октябрь 1984 года, Кабул, Центральный военный госпиталь)

Следующие месяца полтора вычеркнуты из моей жизни. Напрочь. Потому что не было ее, жизни. Было выживание. На грани, на пределе. Даже воспоминания о том времени только черно-белые. Хотя нет, одно цветное имеется…

Сентябрь, мы всей ротой рысачим где-то на окраине бригады — тактика. Днем еще очень жарко. Мы, молодые, еще не привыкли к недостатку кислорода на этом высокогорье и еле тащим ноги. Все в поту, в пыли, увешанные оружием и амуницией. И вот этим звенящим табуном пробегаем мимо какого-то капонира и… И видим картину, неожиданнее и нереальнее которой вообразить трудно.

Капонир представляет собой земляную насыпь в форме подковы, высотой метра полтора-два. С углублением внутри около полуметра. В нем может располагаться техника или могут храниться боеприпасы. Но внутри этой подковы лежит бомба. Нет, не авиационная бомба. А секс-бомба! Да-да! Самая настоящая женщина! И мало того — она еще и ГОЛАЯ! Из одежды только темные солнцезащитные очки. И такая она вся спелая, знойная, загорелая… И ноги при этом так нецеломудренно раздвинула, что даже мы, замотанные до полубессознательного состояния и голодные «шнуры», как-то встрепенулись.

Уж что там произошло с дембелями, у которых режим дня более щадящий и питание регулярное, а до дома три месяца оставалось — об этом я судить не берусь. Мне таких подарков под дембель получать не довелось. Даже на бегу.

Самое смешное, что в замешательство от всего этого пришла совсем даже не она, а мы. Потому что за эти три-четыре секунды мы успели сообразить, что это баба одного из старших офицеров бригады. Точнее, мы-то поняли, какого именно, но это неважно сегодня, спустя столько лет. Тех, кому положены были ППЖ (походно-полевые жены), в бригаде было несколько. И жили они все в отдельных домиках, так называемых «бочках». И ходили к ним туда эти мадамы, не особо таясь. И статус их этот вполне устраивал, видимо. Так что никакого особого секрета тут не было. А вот что и сегодня удивительно — это ее реакция на нас. Точнее, отсутствие какой бы то ни было реакции! Как будто и не пробежали мимо, уставившись на нее, полсотни солдатиков. И ведь даже не прикрылась, пока бежали, даже позу не сменила. Голову только чуть повернула лениво. Как будто и не было нас вовсе… Хотя на самом деле — а существовал ли для нее кто-то из нас? Вряд ли… Впрочем, никогда я этого не узнал и не узнаю.

Зато история эта стала единственной цветной вспышкой в моих воспоминаниях о первых месяцах в бригаде. А дальше — снова жуткая черно-белая беспросветка… Хрясь ребром ладони по нагнутой шее!.. И так — день за днем, неделя за неделей.

И вдруг передышка — госпиталь. Мы с Пахомом угодили туда почти одновременно, с разницей в несколько дней. И даже в одно отделение. Вот ведь переплелась судьба…

Для нормального человека попасть в больницу — неприятность. Для молодого солдата очутиться в госпитале — удача. Если, конечно, целы руки-ноги-голова. У меня целы — мелочи не в счет…

Центральный военный госпиталь в Кабуле для меня сейчас воплощение рая на земле. В существование какой-то там мифической гражданки я уже не сильно верю. Да и думать об этом на ближайшие несколько месяцев мне противопоказано. Опасно. Как опасно задумываться о воде в пустыне — силы отнимает, да и крыша может съехать. О реальном нужно думать, о насущном — как от жажды не сдохнуть, как растянуть оставшиеся глотки.

Госпиталь — как глоток воды из фляги в пустыне. Вода теплая, вонючая, противная и невкусная. Но на какое-то время поддержит тебя и не даст совсем загнуться… Здесь тебя нормально кормят, дают нормально спать и по-человечески к тебе относятся. А с теми, кто пытается относиться ненормально, уже можно «пободаться».

Это в бригаде ты просто «шнур» — здесь ты уже «шнур» из ВДВ. И заложенное в тебя с гражданки фильмами и вбитое за три месяца учебки сержантами представление о собственной исключительности, «элитности» начинает потихоньку проявляться. Особенно когда ты слегка отъелся, восстановил хотя бы доармейский вес, и тебя, крутого нынче десанта, не сдувает ветром…

— Один! Сигарету!

Это уже не обязательно к тебе — уже посмотришь сначала, кто зовет. Свой ли, «полосатый» или кто другой. Своему и сигарету принести не в падлу, тем более что и проблем здесь с куревом куда меньше — стрельнуть всегда есть у кого. Офицеров вокруг навалом, и при этом все они расслабленные, не шакалистые, как в бригаде, где мы для них — вечный источник проблем и объект вздрючивания… Да и внешне офицеры в госпитале куда меньше отличаются от нас. Пижамы-то одинаковые у всех — синие. И халаты — коричневые… А в таком наряде 20-летнего дембеля от 21-летнего летехи не всегда отличишь. У дембелей-то бывает и гонору побольше — он ведь УЖЕ дембель, а тот пока ВСЕГО летеха…

В общем, нет той дистанции, что в части. Хотя кучкуются офицеры, конечно, и здесь вместе. Так оно и понятно — каждому свое.

Кабульский центральный военный госпиталь — это концентрация человеческой боли, страданий; каждый день напоминает о том, что дорога домой будет непростой.

Каждый день привозят сюда кровавые ошметки афганской мясорубки. И когда идет большой поток раненых, на помощь привлекают нележачих больных. И чаще всего наша помощь требуется именно в приемном покое.

Нередко раненых привозят сюда еще пахнущих пороховой гарью, еще не пришедших в себя после шока. И уже обколотых промедолом. И от этого зрелища тебе, кажется, больнее, чем ему. И хочется закричать от ужаса раньше, чем закричит от нахлынувшей боли он. А как не закричать, когда заносишь в приемную обрубок тела, обгоревший со всех сторон? Он весь, кажется, спекся, сплавился. Вместо лица — сплошное месиво. Сквозь черную корку просвечивает розовое мясо.

Перекладываем его на осмотровый стол. Врач сует мне в руки фонарик:

— Свети!

Я не сразу понял, куда светить и зачем. А врач орет:

— В глаза свети, идиот! В глаза!!!

А где у него глаза? Где в этом месиве глаза и откуда им там быть?

Врач берет мою руку и направляет свет в какую-то лишь ему понятную точку. И тут я понимаю, что там, полузалепленный ошметками горелой кожи, действительно глаз. Хотя, скорее, подобие глаза — какая-то желеобразная масса.

И тут врач начинает с ним… разговаривать. Хотя это скорее крик, а не разговор:

— Видишь свет? Отвечай. Видишь или нет? Дай знать!

Я даже не понял поначалу, к кому он обращается. Сообразил, только услышав откуда-то из-под этого месива какое-то глухое мычание…

Он реагировал! Он жил там, под этой коркой! Внутри этого обрубка, под этим месивом, в котором невозможно было даже приблизительно разглядеть черты человеческого лица… Он цеплялся за жизнь, за этот крохотный лучик света снаружи…

Я даже не хочу задумываться, что он чувствовал в этот момент. Какую испытывал боль. И не знаю, что было с ним дальше. И не хочу знать, не хочу думать и догадываться. Хотя догадываюсь… Но эта чужая боль сидит во мне все эти почти уже 30 лет. И не утихнет. И не уйдет никогда. И не забудется…

(обратно)

Танцор диско

Помимо прочих радостей жизни в виде нормальной еды, сна и человеческого в целом отношения были в госпитале и другие прелести, напоминавшие о давно забытой гражданке. Кино, например. Причем здесь его можно было воспринимать в исходном, первоначальном предназначении — поход в кино с целью просмотра кинофильма.

Дело в том, что встречи с «важнейшим из искусств» нам изредка устраивали и в Фергане, и даже в Гардезе. Но у бойца первого года службы попадание на полтора-два часа в полутемное помещение, где его оставляют на это время в покое, вызывает лишь одну реакцию — сугубо рефлекторную и непреодолимую. Те, кто служил, уже заулыбались… Правильно, он засыпает. Сон этот, конечно, не назовешь глубоким и спокойным — периодически нужно изображать интерес к происходящему на экране. Ибо отсутствие такового порождает ужасную обиду в отцах-командирах и старших товарищах. Их желание приобщить молодого солдата к прекрасному столь велико, что низменное стремление этого раздолбая захрючить доставляет им неизъяснимые мучения, непреодолимо перерастающие в злобное шипенье, подзатыльники, тычки под ребра и тому подобные приемы приобщения к искусству.

Для молодых солдат крайне важно выработать систему поочередного сна, чтобы волны Морфея не выкашивали их ряды одновременно. Чьи-то головы постоянно должны возвышаться… Признаюсь, эту науку мы с товарищами освоили идеально, потому как ни одного из просмотренных за первые полгода службы фильмов я не запомнил даже по названию. В смысле не сейчас не помню, а уже на выходе с сеанса не мог вспомнить. Как, собственно, и содержания.

Справедливости ради скажу, что большинство фильмов, просмотренных позже, уже в бодрствующем состоянии, тоже не произвели на меня впечатления. Видимо, кто-то очень изощренно-талантливый отбирал и распределял киноленты по частям воюющей 40-й армии для просмотра 18 — 20-летними бойцами. Помню, например, как, уже отслужив года полтора, тем не менее, из последних сил боролся с не подобающим «дедушке» сном на «Женитьбе Бальзаминова». Хотя смотрел потом — вроде хороший фильм, актеры шикарные, все дела. Но, видно, всему свое время и место…

Однако я отвлекся. Короче, к моменту попадания в госпиталь кино для нас с Пахомом практически перестало существовать как искусство. Исключительно как возможность похрючить в относительном покое. Поэтому и первое время в госпитале никакого интереса к нему мы не проявляли — спать и так получалось достаточно. Но, пробыв в госпитале пару недель, мы оказались в команде выздоравливающих. В ней оказывается большинство бойцов, которым уже не нужен постельный режим и особый уход,но которых еще рановато выписывать. Субъектов из этой команды используют на всевозможных подсобных работах в госпитале.

Уж не знаю, чем мы приглянулись дембелю, который заруливал этой командой, но после нескольких «разовых акций» он командировал двух изрядно похудевших «шнуров»-москвичей на суперблатное местечко — в столовую, где питались работавшие в госпитале гражданские специалисты.

Если госпиталь был раем, то гражданская столовая стала для нас райским садом. Тетка, рулившая там, сильно нас полюбила и всячески старалась облегчить жизнь двум заморышам. (Дай ей бог здоровья!) В отделении можно было вообще не появляться. Мы и не появлялись — жили там же, в столовке, поближе к «хавчику» и подальше от проблем в виде более старших по призыву воинов-интернационалистов.

И вот, в виду такой неожиданно выпавшей на нашу долю лафы, когда удалось временно отъесться и отоспаться, в нас вскоре проснулась и тяга к прекрасному.

Из всех посмотренных в госпитале фильмов запомнил я лишь один, зато навсегда. Никогда мне не узнать, какие обстоятельства побудили на это ответственных за досуг и отдых бойцов ОКСВА, но в конце октября в ЦВГ завезли индийский «Танцор диско». Помимо сюжета, в котором добро после долгих и упорных битв побеждает зло, нанося ему звучные удары, проносящиеся в метре от лица, все индийские фильмы похожи огромным количеством песен.

Как очевидно из названия, в «Танцоре диско» было еще и множество танцев. Танцевал и пел главный герой, его любимая, его конкурент, любимая конкурента. Частью сюжета был даже всемирный чемпионат танцев-диско, на котором танцевали придурковатые европейцы, обезьяноподобные африканцы и, конечно же, неподражаемые индийцы. И именно на этом чемпионате главного героя «переклинивало» — он не мог начать танец, и любимая пыталась расклинить его ставшей впоследствии хитом песней «Джимми, Джимми».

К чему я так подробно пересказываю индийский фильм, каких сотни и все похожи друг на друга? Это вы поймете только тогда, когда и у вас в голове зазвучит эта музыка. Вспомнили? Ритмичная музыка, симпатичная, призывно танцующая девушка…

…И полный зал пацанов в госпитальных пижамах. Забинтованные головы, загипсованные руки, ноги, схваченные железными тисками аппарата Илизарова. Кто-то с костылями, кто-то на каталке… Десятки короткостриженых мальчишеских голов и устремленных на экран глаз. Пацаны пытаются что-то острить, ерничают по поводу пышных форм героини. Но каждый из них много бы отдал сейчас, чтобы смотреть эту слезливую лабуду в другом месте и в другом окружении.

Всем ли из них суждено потанцевать под диско? Да что там танцевать — ходить нормально, жить нормально. Да вообще — жить…

Да нет, наверное, сейчас, глядя на экран, они не задумываются об этом — они слишком молоды и оптимистичны для этого. Об этом задумываюсь, спустя годы, я, вновь и вновь, услышав «Джимми, Джимми». И оказываюсь в кинозале кабульского госпиталя. И снова становлюсь 18-летним молодым солдатом, «шнуром» 56-й гвардейской ДШБ, получившим такую необходимую передышку и понимающим, что скоро весь этот призрачный рай исчезнет. Потому что грядет выписка, а «тариться» в госпитале — это не по мне. Хотя возвращаться жутко не хочется. Да нет, не «не хочется» — просто «жутко».

Жутко от того, что, приблизившись хоть чуть-чуть к тому, что называется «нормальной жизнью», пусть самую малость отогревшись на этом тепле под «Джимми, Джимми», нужно снова нырять в темную ледяную прорубь «шнуровского» существования в бригаде. Но куда денешься — кончилось кино, кончились песни, кончились добродушные гражданские спецы и сердобольная завстоловой. Полетели «до дому», будь он неладен…

(обратно)

Неизвестный солдат (ноябрь 1984 года, Кабул)

Вот и прошли три недели в госпитале. Как мне нужна была эта передышка! Как быстро она закончилась… Как жутко не хочется снова в Гардез, но такова суровая реальность. Правда, воплотить в жизнь эту «реальность», будучи солдатом, прослужившим полгода, само по себе немалая проблема. Никакой организованной системы доставки из госпиталей в части нет. Соответственно, как добраться из Кабула в свою часть, ты должен беспокоиться сам. Вот если не доберешься — ты дезертир. А как — твои проблемы. Ограниченному контингенту ты нужен в качестве бойца, в строю, а вне строя — бултыхайся, как хочешь.

Добраться до бригады из Кабула можно двумя способами: либо колонной, идущей до Гардеза, либо «вертушками», которые летят в том же направлении. Мои предпочтения в выборе способа возвращения в бригаду не имеют практически никакого значения. Ведь на колонну меня кто-то должен посадить, а этого «кого-то» у меня среди госпитальных знакомых нет. Формально же все, чем ограниченный контингент в лице Кабульского центрального военного госпиталя готов помочь выписанному бойцу, — это доставить на аэродром на госпитальной «таблетке» — прямоугольном «уазике». Той самой, на которой тебя забирали с этого же аэродрома, куда ты был доставлен «вертушкой». Только тогда ты был пациентом, раненым или больным, и эта «таблетка» становилась средством доставки в оазис относительного спокойствия, тепла, сытости и, главное, хотя бы минимального восприятия тебя как человека. А теперь ты уже выписан, и тем же транспортом тебя из этого оазиса, этой сказки, вышвыривают в полную неизвестность. Выйдя из госпитального «УАЗа», ты автоматически оказываешься в реальном мире, где холодно, голодно, и главное — где ты никто.

Так в начале ноября 84-го года я снова оказался на Кабульском аэродроме, на знаменитой взлетке. Высадили меня у каких-то двух скособоченных палаток, обнесенных масксетью. Называлось это «эвакопункт». Заведовал им боец непонятного срока службы и национальности.

— Куда лететь?

Акцент у него странный, никогда я такого не слышал и даже предположить не могу, откуда он родом. Точно только, что не из Средней Азии.

— В Гардез.

Реакции никакой. Тут с этим своим непривычным акцентом он задает мне самый привычный вопрос:

— Сколько прослужил?

А я, сдуру, честно отвечаю на своем чисто русском:

— Полгода…

Естественно, интерес ко мне как к собеседнику тут же угасает. Зато теперь я вполне интересую его как дармовая рабсила — в армии это на уровне инстинкта. Реализовать свой инстинкт он намеревается с помощью некоего подобия метлы, которую сует мне в руки:

— Давай-ка, подмети здесь! Скоро полковник Картошкин приедет.

Какой смысл мести голую землю? Хоть бы и в связи с приездом неведомого полковника Картошкина.

Своего рода вариация на тему анекдота про прапорщика, отправляющего солдата мести плац ломом: «Мне надо, не чтобы чисто было, а чтоб ты зае…лся!» Только это я еще и без него успею, в бригаде. Там своих картошкиных-морковкиных хватает. Опять же не положено мне, в тельняшке, «припахиваться».

Метлу не беру, отступаю на шаг, прикидывая дальнейшие действия.

— Ты что, душара, опух? Много прослужил?

Пока он произносит этот стандартный текст, прикидываю, что наварить ему, конечно, можно, если что. Но вот только не ясно, до какой степени моя посадка на «вертушку» зависит от этого фрукта.

— Мне на «вертушку» надо, в Гардез. Я из 56-й бригады. А мести не буду!

От решительности моей он слегка оторопел и, как я минуту назад, неожиданно проговорился:

— Сегодня «вертушек» на Гардез не будет. Завтра будут…

Все, теперь мне не интересны ни он, ни даже полковник Картошкин.

«Командующий эвакопунктом» еще пытается на своем тарабарском русском чего-то бухтеть, типа обещает «разобраться».

Об этом я подумаю завтра… Сегодня ловить здесь нечего, начинаем организованный отход. Направление отхода — находящаяся метрах в трехстах кабульская пересылка.

Первый раз я был на пересылке в августе, когда нас привезли самолетом из Ферганы, и мы провели здесь ночь, ожидая вертолетов на Гардез. С тех пор минуло всего три месяца, но, кажется, это было в какой-то другой жизни. Правда, уже тогда я усвоил, что пересылка — место мрачное и для жизни приспособленное слабо. Собственно, ее неприспособленность для жизни обуславливалась тем, что жить на ней никто и не должен был. Так, перекантоваться. «Кантовались» в основном либо привезенные из Союза молодые, создавать нормальные условия которым в Советской армии как-то не принято, либо уезжавшие в Союз дембеля, которым все уже «по барабану». Ну, и еще такие вот «возвращенцы» из госпиталей, вроде меня, которым «комфорт и уют» тоже, естественно, создавать никто не собирался.

Большинство офицеров ночевали в щитовом модуле у КПП пересылки, а те, кому не хватало там места, — в специально отведенной для них палатке. Там ночью топили печь, на кроватях были матрасы, одеяла и т. д. В остальных палатках, предназначенных для солдат, не топили. При этом где-то были хотя бы матрасы, а где-то — только голые сетки. Самое смешное, что при всем этом попасть солдату без сопровождения в этот «рай» было не так уж просто.

Во всяком случае, караульный у КПП пересылки разговаривает со мной очень грозно. Они вообще очень грозные, все эти вояки из всевозможных взводов охраны всяких штабов, госпиталей и пересылок. Чем дальше от войны, тем более бравый вид и высокомерный тон. А уж рассказов, наверное, на гражданке… Я с ними потом еще пересекался несколько раз, в том числе и с этими, пересылочными, но позже, когда я уже привык смотреть на эту шушеру свысока, а такое они чуют сразу.

Однако пока что приходится принять правила игры, где он крутой, а я непонятно кто…

— Кто такой, что надо?

— Я из центрального госпиталя, мне надо в Гардез.

— А че пешком сюда? А сопровождающий где?

— Высадили у эвакопункта, сопровождающий уехал. А там сказали, что «вертушек» сегодня не будет.

— Кто сказал?

Мне невдомек, чего он до меня докапывается, чего допрашивает. Какая, блин, тебе разница, кто сказал? Какой мне смысл врать-то?

Чуть меньше чем через год я снова окажусь на кабульской пересылке, возвращаясь в Гардез — теперь уже из баграмского госпиталя. Тогда мне, прослужившему почти полтора года, будет уже до того, чтобы вникнуть в устройство пересылочной жизни. Понять, что здесь одно из мест, где собирается человеческая пена Ограниченного контингента. Те, кто не смог пристроиться на «теплое» место в госпитале, но и в часть возвращаться не спешит. И плещется здесь эта пена порой месяцами… Тогда мне станет понятно, почему на каждого бойца, кто пытается проникнуть на пересылку самостоятельно, здесь смотрят с подозрением.

Но это будет через год, а сейчас я ничего этого не знаю и не понимаю. Впрочем, инстинктивно решаю «подстраховаться», отвечая на вопрос караульного, кто мне сказал про «вертушки»:

— Полковник Картошкин.

Вот как оно бывает! Вот ведь где пригодилось «знакомство» на пересылке!

Видно, про Картошкина этот вояка слышал что-то. Сработало!

— Ладно, проходи…

Как прошел остаток дня и ночь на пересылке, как вообще устроена жизнь в этом до некоторой степени уникальном «углу» Афганистана — отдельная тема. Но лучше вернусь к ней в другой раз, когда смогу рассказывать с позиции наблюдающего за этой «пеной» со стороны (или свысока). А пока пришлось в ней вдоволь побарахтаться.

Для начала в столовую решил не ходить. И правильно сделал — наблюдал потом, как менее предусмотрительные мои «одногодки», пошедшие-таки на поводу у голода и припаханные, естественно, нарядом по столовой, полночи колупались с мытьем посуды от ужина, выносом помоев и так далее. А там и завтрак подоспел… Ну его на хрен — к голоду я привык, а ишачить на каких-то чмырей неохота.

С выбором палатки для сна раздумывать тоже не пришлось. Я поначалу сунулся в одну, где были хоть матрасы. Но вскоре оказалось, что на пересылку как раз пришло несколько больших партий дембелей. Днем они, видно, группировались где-то в другом месте, но к ночи стали расползаться по всем «приличным» палаткам. Одной ногой эти парни уже были на гражданке, но другой еще прочно стояли на земле Афганистана. И смысл существования молодых солдат видели по-прежнему только в одном — «шуршать».

Сбегав раза три за водой и выполнив еще несколько поручений, я понял по их взвинченно-куражистому состоянию, что не успокоятся они за всю ночь. Такая перспектива меня не устраивала — отказаться еще и от сна я был не готов. Короче говоря, из «цивилизации» я потихоньку свалил и остаток ночи пролязгал зубами на металлической сетке, пытаясь хоть как-то укутаться оставленной здесь кем-то шинелью.

В госпиталь меня увезли в октябре, когда ни бушлатов, ни зимних тельников еще не выдали. Соответственно, и выписали в том же, только вот уже в ноябре. А это, как говорится, две большие разницы. К счастью, в палатке оказались еще несколько таких же «хитрецов», и мы, сдвинув железные кровати, всю ночь жались друг к другу, как щенки, в поисках призрачного тепла. Зато никто не «строил», а временами удавалось-таки на некоторое время «отрубиться»…

В общем, ночь провел вполне сносно. Правда, утром, спросонья, нас застукали «на месте преступления» (как же, закосили от исполнения своего «шнуровского» долга…). Наказание, впрочем, оказалось довольно мягким — отправили убирать бардак, оставшийся в палатках, где ночевали дембеля. Среди этого бардака обнаружилось и несколько почти полных пачек печенья «Pettit Berre», полбанки ветчины «Ham», банка сгущенки и бутылка минералки. Все эти «сказочные богатства» из магазина «Внешпосылторга», которые улетающим дембелям были уже не нужны, для нас стали просто манной небесной. Так была решена проблема голода, уже дававшая себя знать — в предыдущий раз я ел накануне утром, еще в госпитале.

Все-таки нет худа без добра.

Ободренный этой неожиданной удачей, отправляюсь к КПП, намереваясь двинуть на взлетку. И тут воздух наполняется каким-то необычным звуком. Какой-то топот, шарканье, позвякивание. И какая-то необычная энергия — как на море, когда приближается волна. Оборачиваюсь… Это и впрямь волна. Зеленовато-голубая, с белесыми вкраплениями, поблескивающая на солнышке, она движется из глубины пересылки в сторону КПП… В колонну по четыре идут человек сто или больше дембелей. На зеленом фоне парадок колышутся над строем лихо заломленные на затылок голубые береты. Большинство в колонне наши — десантура! На парадках белеют причудливо извивающиеся аксельбанты, сплетенные из парашютных строп. На груди у многих поблескивают медали. Голова колонны уже вытянулась за КПП, а хвост еще не показался из-за ближайших палаток.

Сколько же их! В этот момент все окружающее перестает существовать, становится мелким, незначительным и сиюминутным. Нет больше ни пыльной пересылки, ни голых кроватей, ни уродов-часовых. Уже неважно, что ночью именно эти дембеля не давали нам покоя. Нет сейчас ни Кабула с пересылкой, ни Гардеза с бригадой… Сейчас вся жизнь, все мысли, все чувства, центр самой жизни сосредоточился в этой колонне. Это — цель, это мечта, это будущее. Это то, ради чего живет, выживает здесь каждый из нас. Каждый день, сколько бы кто ни прослужил, мысленно мы вот так же идем к самолету, который унесет нас отсюда.

Домой! В Союз!!! И это — РЕАЛЬНО! Это — ВОЗМОЖНО!!!!!

Все эти мысли проносятся вихрем в голове и у меня и у каждого, наверное, кто стоит сейчас в немом восторге и преклонении перед мощью этой волны. На какие-то мгновения мы перестаем быть «шнурами» и «ветеранами», десантниками и пехотинцами, местными и «проезжими». Мы все — просто советские парни, оказавшиеся здесь, на войне, и живущие мечтой о доме…

Тут в середине колонны замечаю знакомое лицо. Он? Не он? Да точно он! Марьян Гнатив, мой замкомвзвода. Это точно он, но таким я его никогда не видел. Шинель с начесом разглажена, как и парадка, до третьей пуговицы. Берет чудом держится на самом затылке, над зачесанным вверх белобрысым чубом. На груди — медаль «За отвагу».

Марьян был лихим парнем. Так говорили про него в роте все. Бесстрашным, боевым и в то же время рассудительным. Такую репутацию он заслужил за полтора года, что, как и все, ходил на боевые. При этом был веселым, умел своим характерным западноукраинским говорком рассмешить окружающих анекдотом или шуткой. Но мы, приехав в августе, застали совсем другого Марьяна. С конца августа единственной мыслью, которая, казалось, владела им, была — уехать с первой партией увольняемых. В «первую отправку»… Это была навязчивая идея. И порой казалось, что он просто тронулся. Стал настолько капризным и нервным, что порой доставал, похоже, даже своих. От шуток и веселья и следа не осталось.

Взводом практически все время «рулил» Лемешко, командир моего отделения, спокойный и невозмутимый. Хотя и ему тоже было домой. А Марьян постоянно «болел» — торчал весь день в палатке в непонятно откуда взятых цветастых семейных трусах. При этом «болезнь» совсем не влияла на его здоровый аппетит, и проблема «прокорма» вечно голодного замкомвзвода стала для нас, «шнуров», одной из главных. Мечтая о первой отправке, Марьян почти не трогал нас сам. Но «атмосферу» создавал «способствующую» — мы все время были «в залете», в чем-то виноваты.

Вот почему зрелище Марьяна в парадке и берете, с медалью на груди, на лице которого застыло какое-то очень сосредоточенное, я бы сказал возвышенное, выражение, было для меня довольно непривычным.

Первой мыслью было окликнуть его. Я уже даже и рот открыл. Но осекся. И дело даже не в том, что вряд ли бы он и узнал меня — «шнура», с которым он прослужил каких-то два месяца и к тому же уже три недели не видел. Он бы вряд ли даже вспомнил мою фамилию, а имени-то и не знал наверняка. Зачем?

Но дело, повторюсь, не в этом. А в том, что каким-то неведомым чутьем я уловил — он, все они — уже не здесь. Для них уже нет ни Кабула, ни Афганистана, ни этой пересылки, ни этих солдатиков, с завистью глядящих вслед. Все их мысли уже там, в Союзе. И самолет, в который их ведут, — лишь средство физически перенести туда их тела. Их нет здесь — и нас нет для них…

Счастливо, ребята! Удачи, Марьян! Когда-нибудь и мы так же пройдем в лихо заломленных на затылок беретах, аксельбантах и позвякивая медалями по этой чертовой пересылке. Когда-то и «наш» самолет отвезет нас туда, где мы уже будем всеми своими мыслями. В Москву и Ленинград, Самару и Казань, Красноярск и Якутию, Украину и Белоруссию, Узбекистан и Туркмению… И еще во много-много мест, о которых ближайшие года полтора можно только мечтать. Но это — будет! Я только что прикоснулся к этому чуду, и теперь я знаю, что оно возможно. Что отсюда действительно есть путь назад. Это — не навсегда.

Обо всем этом я думаю уже по пути к знакомому эвакопункту.

Под впечатлением от увиденного мысли о дембеле захватывают меня настолько, что я успеваю даже подумать, что нам, весенникам, в смысле увольнения в запас везет больше. Во-первых, гемора меньше вдвое. С шинелью-то париться не надо — начесывать там, разглаживать… Опять же и шеврон, и погоны в одном экземпляре делать. Пусть и делаешь это все не ты — но голова-то все равно у тебя болит за это. А во-вторых, парадка сама по себе смотрится в сто раз лучше, чем с шинелью. Да и берет с шинелью как-то странно выглядит. Опять же здесь еще туда-сюда, тепло все-таки. А в Москве, может, уже и снег выпал — в берете-то точно охренеешь. А с шапкой, что с ней ни делай, виду все равно никакого…

В общем, охреневший вконец «шнурина»! Служить еще и служить, а туда же — про парадку он размечтался… Про дембель весной! Аж 1986 года! А на дворе 84-й… Так ведь какие мысли-то приятные. И светлые!

Пока витал в облаках, дошел до эвакопункта. Ну, думаю, интересно, как-то меня фрукт этот экзотический встретит.

Выходит. Делаю вид, что ничего вчера не было.

— Ну что, будут сегодня «вертушки» на Гардез?

— Не знаю; должны вроде быть.

Отвечает неожиданно миролюбиво. Интересно, с чего бы это?

Задуматься о возможной причине перемен в его настроении не успеваю. Над взлеткой раздается уже хорошо знакомый мне свистящий рокот «Ми-8». Внутри что-то сжимается — вдруг «моя». Тогда через минут сорок буду в Гардезе. И все по новой…

«Вертушка» уже близко, причем заходит прямо на эвакопункт. Неужто до такой степени повезло? Красиво так заходит, от солнца, только силуэт вижу. Волна пыли уже до нас добивает. Метров 20 до вертолета. Только завис он низко над землей и не садится. Странно…

Тут хозяин эвакопункта, повинуясь какой-то только ему понятной логике, хватает носилки и несется к вертолету. На бегу оборачивается и кричит что-то мне. Разобрать из-за рева движков ничего нельзя, но по инерции бегу за ним.

Он уже подбежал к «вертушке», оттуда ему что-то кричат. Он подает им носилки, а из «вертушки» высовываются ручки точно таких же носилок.

Тут подбегаю я. Он жестами показывает — мол, хватайся за носилки. И мы почти на вытянутых над головой руках принимаем их из отсека вертолета.

Немного завалившись на мгновение на бок, «восьмерка» резко уходит вверх, и вскоре ее рокот лишь чуть слышен где-то вдалеке, а потом и вовсе пропадает.

Наступившая вмиг тишина оглушает.

«Оглушает» и открывающееся моему взгляду зрелище. Светит солнце, дует легкий теплый ветерок, колышет редкие выгоревшие травинки. Вдалеке красивым силуэтом вырисовываются горы… А перед нами на носилках лежит мертвый солдат. На нем светлый легкий комбинезон, каких я еще не видел. Тельник. На ногах кроссовки. Он лежит на спине с каким-то непостижимо спокойным, умиротворенным выражением лица. На комбезе ни капли крови.

На первый взгляд можно даже подумать, что он уснул, если бы не маленькая, аккуратная дырочка у него во лбу… Ну, не подберешь других слов — именно аккуратная. Она и расположена ровно посреди лба, и края у нее какие-то ровные.

То, что он солдат, я понял сразу — лицо совсем мальчишеское. На щеках пушок, особенно заметный на фоне загара. Загар у него какой-то бронзовый, красивый такой. Волосы светлые, выгорели совсем. Рукава комбинезона закатаны по локоть, руки тоже загорелые… Но самое поразительное — чудовищное спокойствие в его лице. Как будто, правда, не пуля его убила, а просто заснул, уморившись на жаре. Именно от этого особенно не по себе.

Я в госпитале насмотрелся всякого, пока в команде выздоравливающих был. И мертвых, и умирающих, и подрывы, и пулевые. Но там была кровь, грязь, стоны, крики, мат, слезы… Страшно, но понятно… А тут тишина, солнышко, ветерок, безмятежное лицо, светлый комбез… И это аккуратное отверстие в голове… Жутко и непостижимо. Нереально…

В реальность меня вернул мой «напарник».

— Из Джелалабада. Там где-то заваруха. Говорят, не последний он сегодня. Давай посмотрим, чего тут есть у него…

Понятно теперь, чего «вертушка» так торопилась. Где-то там, около Джелалабада, такие же вот пацаны с «духами» рубятся.

Джелалабад… Нас из Ферганы первыми отправили, в Гардез. А вся следующая отправка ушла в Джелалабад. Полвзвода нашего. Пит Еремеев туда попал, друг Валеркин. Уж как не хотели они расставаться — из Москвы вместе были. Может, и кто-то из наших там сейчас воюет, в «заварухе» этой…

Уцелейте, пацаны! Удачи вам! А для него все кончилось…

Стали проверять карманы — ничего. Ни военника, ни записки, ни патрона «смертного». Мы перед боевыми из патрона автоматного пулю вынимали, высыпали порох, а в гильзу записку вставляли — имя-фамилия, группа крови, номер части. Пулю на место, патрон в кармашек маленький под ремнем, «пистон». Жетонов-то не было тогда… Ничего нет — прямо «неизвестный солдат».

Через какое-то время подъехала госпитальная «таблетка». Вышли два санитара и офицер какой-то. И к «фрукту» моему:

— Откуда?

— Джелалабад.

— Ясно, давай документы, поехали мы.

— У него нет ничего…

— Как это нет?! И че нам делать теперь? Как мы его оформлять будем? Че ты не взял-то у них ничего; не знаешь, что ли?

— Да они зависли только, мы вон с ним вытащили, и они улетели сразу. Говорят, там плохо все. Больше и не успели сказать ничего.

— Не успели, не успели… А нам теперь что делать? Мозги-то нам будут сушить — скажут, мы виноваты.

Как бы я сейчас врезал этим сытым госпитальным мордам! Козлам этим, которым не грозит получить пулю в лоб под Джелалабадом. У которых всех проблем — чтобы мозги не сушили при оформлении.

Слово-то, б…, какое. «Оформление»… Он еще недавно живой был, про дом мечтал, про дембель, про Союз. А теперь лежит здесь с головой простреленной. И в Союз поедет… «Грузом-200»…^[6] А им — «оформление».

Вижу, «фрукта» тоже колбасит. Акцент еще сильнее стал, половину не разобрать, руками машет…

Не знаю уж, как они там и до чего договорились, — отошел я в сторону, не мог слышать это. И в морду дать не мог тогда… Через год бы дал.

Уехали крысы эти. Подошел он ко мне. Молча в палатку зашли. Сидим.

— Есть хочешь? — спрашивает.

— Не-а… — говорю. — Спасибо…

Хотя есть, конечно, охота уже. Но как-то нельзя сейчас. Да я и понимаю, что он не для того спрашивает. Просто что-то человеческое сказать хочет…

Человеком оказался этот фрукт непонятного происхождения. С душой и сердцем. Как уж он там с душой и сердцем-то постоянно таких пацанов принимает… Таких, как этот наш «неизвестный солдат».

Тут на взлетке снова гул раздался. Только уже другой, мощный… Выглянули мы. «Ил-76» взлетает. Тяжелая громадина, а взлетел так круто. Ловушки тепловые отстреливает и все вверх, вверх, повыше…

Вот и полетели домой дембеля… Те, кому повезло дожить. Кто не стал «неизвестным солдатом». Кто возвращается домой не «грузом-200».

Прощай, Марьян! Живите, парни! Удачи вам.

Больше мы особо не разговаривали.

А через полчаса зарокотали снова «вертушки», и оказались они на Гардез. Видно, многие «фрукта» знали — договорился он с пилотами, взяли меня.

На прощание я даже не спросил у него имени. Да мы и не прощались-то особо.

— Ну, ладно, давай!

— Пока…

Так и остались тоже друг для друга неизвестными. Он остался в своем «эвакопункте» в Кабуле. А я полетел в свой Гардез. Да, именно свой. Пока что «моим» был Гардез, а не Москва.

Тогда я еще не понимал «знаков» судьбы. Не мог понять их смысла. Но пока летели до Гардеза, в голове уже не было места мыслям о дембеле. Я вернулся «на землю». Юный «неизвестный солдат» вернул меня.

И правда — нечего думать о дембеле, который непонятно когда. О доме. Пока что моя жизнь, моя реальность и моя перспектива — здесь. На этой войне, которая для кого-то уже кончилась, а для меня и моих товарищей продолжается. И дай бог не закончится раньше срока. А до срока того еще… Долго, нереально долго…

Прилетел в бригаду. Дошел до роты. Над палатками уже трубы печные торчат — зима скоро.

Первым у ротных палаток встретил Мартына. Еще с Ферганы мы вместе — в одном взводе были. И тут тоже. Он уже в тельнике зимнем и белой рубахе от кальсон.

— Привет, Тема. Вернулся?..

— Привет, Олег. Да, вернулся вот. Как оно тут?..

Ничего мне не ответил Мартын. Только глазами своими раскосыми глянул, как ударил. И я сразу понял, как оно… Он-то один из немногих, кто ни в каком госпитале не был, так без передышки с августа и «летал».

— Теперь полегче будет… Давай «подключайся», Тема.

Вот и все. Вхожу в палатку. В глубине дембеля кучкуются…

— О, кого мы видим! Сюда иди!

Началось…

Тогда я не умел читать «знаки» судьбы. Но теперь понимаю, что в тот ноябрьский день 84-го года судьба задала мне два измерения в системе координат, в которой мне предстояло жить еще почти два года. Она показала мне одновременно оба варианта возвращения: лучший и наихудший… И про первый пока нужно забыть. Забыть на два года. А вцепиться в эти горы, в свой пулемет, верить в своих парней и жить. Жить этой жизнью, этим днем, этой минутой. И надеяться не стать «неизвестным солдатом».

До Алихейля оставалось три недели… До нашей первой большой армейской операции. А для кого-то и до последней…

P.S

В ноябре 84-го на кабульской взлетке, у тела неизвестного мне пацана, погибшего под Джелалабадом, я мысленно желал удачи своим ферганским товарищам, попавшим туда служить. Вспоминал Петю Еремеева, Валеркиного друга. Они вместе призвались. Мы были в одном отделении в Фергане. Их разлучил Афган. Оказалось, разлучил навсегда… Месяц спустя, в декабре, на Алихейле, погибнет Валера. А еще через три месяца, в марте 85-го, под Джелалабадом убьют на операции и Петю. Вот и встретились снова два друга… Теперь они снова вместе. Навсегда.

(обратно)

Свечи (декабрь 1984 года, Гардез)

Уже через несколько дней после возвращения в бригаду все, что было со мной в госпитале, стало казаться лишь несбыточным сном, ненадолго озарившим светом сознание затюканного «шнура».

Начало декабря — зима в разгаре, на улице дубак, снегу навалило. Вечер, на улице темно, в палатке уже затопили буржуйку. Половина наших «урыла» за топливом для нее — выдаваемого угля не хватает. Ведь в бригаду завозится колоннами из Кабула все: и боеприпасы, и горючее, и продукты, и даже уголь. А «духам» все равно, что везет колонна, — мочат все без разбора. И если колонна не может пробиться в Гардез, значит, и есть нечего, и топить нечем.

В одну из таких зимних ночей, когда долго не было колонны с углем, буквально до щепочки был разобран отправленными на поиски топлива молодыми летний клуб. Причем не только сами лавки унесли — даже врытых в землю на 30–40 сантиметров столбиков ни одного не осталось. Все до одного выкопали, выгрызли из промерзшей земли.

Но клуб-то разобрали, а топить и дальше надо. Вот и рыщут «шнуры» по бригаде в поисках хоть каких деревяшек или, если повезет, возможности стырить угольку у зазевавшегося чужого истопника…

Остальные — в ожидании привычного уже: «Один!» Кто-то на стреме в палатке, кто-то мерзнет на улице, ждет своей очереди. Всех нас в палатку не пускают — не хрен баловать… Впрочем, во всем есть свои плюсы — на улице дубак, зато не кантуют, а в палатке можно погреться, но зато и «хапнуть» можно — черт его знает, чего дедушкам со скуки в голову взбредет…

Мы «отлетали» уже почти четыре месяца, осталось еще два. Но нам уже все равно — счет времени потерян, чувство боли атрофировано, чувство голода укоренилось настолько, что пересилить его способно лишь неодолимое желание спать…

И все, чего мы ждем с надеждой на облегчение, — это выходов на боевые. Боевые — это каждому взводу своя задача, и, значит, половина придурков расползется по другим горкам и высоткам. И, значит, доставать будут уже не все.

Боевые — это «армейский» сухпай: две банки каши, тушенка и черные сухари. И, значит, часть его — гарантированно твоя (перловку господам дембелям «не положено»). Боевые — это сон на бронежилете под открытым небом или в окопе под плащпалаткой. И, значит, никаких наведений порядка и неизбежных после этого звиздюлей. На боевых, правда, мины и стреляют — но ведь не постоянно же, не 24 часа в сутки. А в бригаде-то «шуршишь» без передыху. Короче, война — это хоть какая-то жизнь…

Уже второй день нас готовят к смотру перед какой-то «армейской операцией». Что это такое и чем она отличается от операции обычной, мы не знаем, но, похоже, отличается. Во всяком случае, никогда ротный и взводные не уделяли столько внимания тому, что лежит у нас в РД.

Алихейль какой-то… Эх, скорей бы уже «на войну» — «летать» уже сил никаких нету. Хоть на Алихейль, хоть к черту на кулички…

Вот и моя очередь в палатку идти… В тамбур заходишь — как из самолета выпрыгиваешь… Только там три секунды, раскрылся купол — и кайф. А тут — сразу об землю… В дальнем углу палатки собрались «ветераны» и дембеля первого взвода. Серега Волк что-то негромко поет под гитару. Почти идиллия…

Вот ведь сидят, слушают песню — нормальные же пацаны… Ну вот, меня заметили. Эх, сейчас начнется…

И тут лампочка под потолком палатки, несколько раз моргнув, гаснет. Палатка сразу же погружается во мрак, и только вокруг печки возникает багровое свечение. Но его недостаточно даже для того, чтобы осветить лица сидящих рядом. А уж меня-то и подавно не видать.

Запнувшись на секунду, Волк продолжает петь.

Постояв немного для приличия около входа, усаживаюсь на краешек ближайшей к входу койки. Если свет внезапно зажжется, то за такие вольности мне несдобровать, но уж больно велико искушение, да и по опыту знаю — быстро его теперь не включат.

Прислонившись к железной спинке, угревшись, начинаю проваливаться… Тепло и сон, обхватив с двух сторон, утаскивают меня куда-то далеко. Сопротивление бесполезно. Погасший неожиданно свет вырвал меня из привычного круга проблем, забот, беспокойств и переживаний. Я уже не помню, когда я вот так спокойно сидел. А тут еще песня…

Господи, когда все это было — снег и холод за окном, приятное тепло дома, приглушенный свет, музыка… Ведь совсем недавно, а кажется — целую вечность, в какой-то другой жизни. Да и была ли она, эта другая жизнь? Где нет маклух, колобах, построений и «фанеры к осмотру», где нет каратиста Кондора, который использует нас как макивары, и боксера Сираича, для которого мы живые груши. Невменяемого Дурбека, который будет душить, пока не отрубишься, и тупорылого Какаева, который не может связать двух слов по-русски… Где не нужно воровать сахар и сгущенку, бегать по ночам на хлебозавод и жарить картошку в арыке. Где не нужно таскаться в дукан, чтобы продать ворованные бушлаты или кровати и к утру «порадовать дедушку» афганями. Где нет всего этого концлагеря, по недоразумению названного «службой»…

Но ведь где-то же она есть, эта жизнь! И я обязательно вернусь туда, я смогу, я выдержу и дотяну.

Уже скоро на боевые, на операцию. Даст бог, она продлится подольше, а там уже и Новый год, а там и февраль. А февраль — это значит, жизнь продолжается, и придут другие, которые сейчас только в Фергане. Которые думают, что им тяжело, что им плохо. Они еще не знают, что такое плохо, но скоро узнают, мы им покажем. Поскорее бы, поскорее…

— Рота, строиться на вечернюю поверку!

Все, пошел я…

(обратно)

Гришин (8 декабря 1984 года, Нарай — Алихейль)

То, чего мы с таким вожделением ждали с конца ноября, наконец-то случилось. В один прекрасный — без преувеличения — день мы получаем в ружпарке оружие, боеприпасы, взваливаем на спину не раз уже проверенные РД и отправляемся в автопарк, где с раннего утра ждут под парами наши «ласточки» — БТРы.

Затуманив все вокруг сизым вонючим дымом, бригадная колонна потихоньку начинает вытягиваться в сторону Гардеза. Бригадные палатки все дальше и дальше от нас и скоро совсем уже теряются из виду.

Прощай, наш постылый дом! Подольше бы тебя не видеть!

После долгого и муторного марша по горным дорогам приехали к горе Нарай. Тут стоит какое-то афганское подразделение, и, похоже, больше на пути к Алихейлю союзничков не предвидится. А там — последний афганский гарнизон перед пакистанской границей. Как нам объяснили в общих чертах, смысл этой «армейской» операции — проводка колонны с продовольствием и боеприпасами к этому осажденному духами гарнизону.

Теперь мы знаем, что «армейской» она называется потому, что участвуют в ней части 40-й армии из разных частей Афганистана, а не только наша 56-я десантно-штурмовая бригада, в зоне ответственности которой этот самый Алихейль находится. Что для знающих говорит о масштабности и сложности предстоящей задачи.

Впрочем, мы, молодые, к таковым пока не относимся. Хотя готовили нас к этой операции непривычно тщательно. Было несколько тренировочных выходов в горы, стре льбы, несколько строевых смотров, на которых проверялась наша экипировка, вплоть до наличия запасных портянок в РД. Причем проводили эти смотры для каких-то суперважных проверяющих чуть ли не из Ташкента, из командования округа.

Но какими бы благими намерениями эта тщательность ни была вызвана, — ничего, кроме неприятностей и дополнительных сложностей, нам, молодым, она не принесла. Потому что, как правильно укомплектовать тот же РД, никто нам до этого особо не объяснял и не показывал. «Правильно» в смысле того, что должно в нем находиться по кем-то когда-то и где-то придуманным и утвержденным правилам. Причем этот «кто-то» вряд ли когда-то сам бывал в горах, тем более — на боевых действиях. И даже размер РД не очень хорошо себе представлял. Иначе вряд ли бы в этот «правильный» список вошла бы куча ненужных вещей типа зубной щетки, запасной подшивы для подворотничка и всякой прочей хрени, которую никто, естественно, на боевые с собой никогда не брал. Какая там зубная паста — иногда каждый глоток воды на вес золота…

Соответственно, всю эту хрень нужно было перед строевым смотром в РД уложить, расхаживающему с важным видом проверяющему полковнику продемонстрировать. И не дай бог чего-то крайне важного в РД не окажется. Ротного «имеют» тут же на плацу. А дальше — по нисходящей, с предсказуемым для нас, «шнуров», результатом…

Короче, пока готовились к операции, задолбались так, что уже дождаться не могли, когда же «на войну».

И вот, дождавшись, наконец тронулись в путь.

Около Нарая мы стоим дня два-три — каждый день ждем, что пойдем в горы. Которая именно из окружающих нас гор та самая, Нарай, — мне пока невдомек. Да и, в общем-то, все равно. Раз сказали, что мы встали бригадной броней в районе такой-то горы — значит, где-то тут она. Собственно, мне-то никто ничего не говорил — услышал случайно бухтелово по связи в БТР. Откуда было знать в этот момент, что Нарай этот навсегда в памяти застрянет. Как осколок, который всю жизнь под сердцем носят… Не Гиндукуш, не Панджшер, не Черные горы или что-то еще звучное и впечатляющее. Нет, из всего горного многообразия Афганистана глубже всех засядет мне в душу Нарай…

Впрочем, пока что значительно больше меня заинтересовало относительно плоское пространство между гор, на котором расположилась броня нашей бригады. Вся эта плоскость усыпана неким подобием крупной гальки и серого то ли песка, то ли гравия. Может, и не серого, но низко нависшие свинцовые облака, из которых периодически начинает валить снег, окрасили серым, кажется, все вокруг. Посреди этой площадки течет то, что здесь называют реками, — метра три шириной, полметра глубиной, но течение быстрое.

Главное ощущение от остановки на Нарае — постоянная зябкая сырость, холод и тревожное ожидание. Тревожное потому, что сразу за границей «гальки» начинаются горы, склоны которых уходят вдаль; иногда даже не видно, где заканчиваясь. Куда-то туда нам предстоит идти. Когда, зачем? Что нас там ждет? Непонятно.

А пока мы поставили палатки, и практически все наше время занято обустройством быта. Нужно на этом голом каменном пятаке насобирать палок, щепок и всего, что может гореть. Потому что в дорогу нам дали сухпай и его надо на чем-то греть; а ночью нужно чем-то топить буржуйки в палатках и костры перед ними. Естественно, все это ложится на наши плечи. Мы — «молодые», «шнуры». Мы прослужили чуть больше полугода, восемь месяцев, в Афгане — четыре из них.

Помимо того, что нам нужно организовать быт и отдых всей роты, не дает скучать и взводный Плотников. На второй день он решает устроить для нашего второго взвода, где «шнуров» большинство, «купание».

Мы и в бригаде не были особо чистыми, поскольку постоянно нужно что-то мыть, стирать, таскать уголь, дрова, топить буржуйку в палатке. А уж за время марша и подавно стали чернее негров — при том, что на стоянках постоянно жжем костры и греем сухпай в обожженных цинках из-под патронов, которые, за неимением дров, ставим на коптящие банки с соляркой.

Плотникову это не нравится — он бодрый, плотный, коренастый мужик лет 28 на вид. В офицерском бушлате ему тепло, кормят офицеров неплохо, его энергии нужен выход. Строем мы идем к «речке».

Вылезать пусть и из куцего, тонкого, но все же кое-как греющего солдатского бушлата не хочется. Еще меньше хочется, стоя на берегу холодного и быстрого потока, стаскивать теплый зимний тельник и надетую на него исподнюю рубаху. Но Плотников не дает раздумывать — через минуту все мы, уже по пояс голые, намыливаемся по очереди куском хозяйственного мыла. Сначала отмываем руки, а потом, уже почти ничего не чувствуя этими руками, моем свои тощие тела. Мне хуже других — пока ехали сюда по горам на броне, я, естественно, не снимал ушанку, повязанную на уши, и мое отбитое кем-то еще в бригаде и начавшее еще там гнить ухо намертво присохло к ворсистой внутренней стороне шапки.

По пояс голый, но в завязанной ушанке, я тут же привлекаю внимание взводного.

Выслушав, в чем дело, он, недолго думая, приказывает мне развязать ушанку. Заметив признаки колебаний, резким движением сам сдирает ее с головы вместе с коркой засохшего гноя и крови на ухе. А как кажется в этот момент мне — и со всем ухом целиком.

Оценив «масштабы бедствия», Плотников «наваривает» мне по здоровому уху, а больное приказывает перевязать санинструктору роты Лене Чмырю. Теперь, еще не отправившись на «боевые», я уже хожу с забинтованной головой. Мало того, что все, естественно, подкалывают про «бандитскую пулю», — дополнительное неудобство еще и в том, что с такой «белой отметиной» я намного чаще попадаю на глаза и офицерам, и «ветеранам», когда нужно припахать кого-то для всевозможных мелких хозработ.

Именно тогда и именно поэтому судьба в последний раз сводит меня с Гришиным. Из «ветеранов», прослуживших год, он выделялся не особо. Разве что тем, что хорошо рисовал и периодически занимался оформлением ротных боевых листков. Тогда он запирался в палатке ленинской комнаты и, быстро нарисовав бо льшую часть, заваливался там спать. Еще недавно, до нашего приезда, «ветераны» были точно такими же, как мы, «шнурами» и привычки шнуровские — в первую очередь вечный недосып — еще не изжили.

Поскольку палатка, где жили первый взвод Гришина и мой второй взвод, находилась как раз напротив ленкомнаты, то довольно часто мне приходилось быть у Гены на шухере. При появлении замполита, старшего лейтенанта Шмыгаля, или комсорга роты, дембеля Рината Габайдулина, я должен был предупредить его, чтоб он вскочил и принял «позу творца».

Не знаю уж, из-за своей ли склонности к «искусству» или из-за того, что призвался он из подмосковного Клина, но Гена был довольно спокойным «ветераном». Без лишней надобности нас не мордовал, но припахивать, конечно, припахивал. Ведь главный закон жизни «ветерана»: «Не можешь припахать молодого — делай сам».

Именно в соответствии с этимзаконом в декабре 84-го меня и «зацепили» Гена Гришин и его земляк из Подмосковья Мишка Сергеев. Им поручили принести из «речки» воды в здоровом «стакане» от столитрового термоса. Делов там и для двоих немного, но тут им на глаза попался я со своей «белой отметиной» и был тут же припахан — дело принципа.

Я пытался отмазаться, но вечно угрюмый на тот момент Сергеев так угрожающе зашипел, что пришлось покорно тащиться с ними. Мишка был пожестче Гены, и уж за ним бы точно «не заржавело». А у меня и так уже благодаря «воспитательной работе» взводного звенело «в обоих ухах».

Начерпав котелками воды в «стакан», мы зацепили его под загнутый край бляхами ремней и по очереди (точнее, они по очереди, а я бессменно) потащили к палаткам роты. И надо же было нам попасться по дороге на глаза нашему Плотникову! Он тут же скумекал, что его «молодого» припахали «ветераны» первого взвода, и, пообещав им скорые проблемы, забрал меня.

Взгляды, которые бросали мне вслед Гришин с Сергеевым, которым предстояло еще полдороги, будто последним «шнурам», тащить неудобный бидон, не предвещали ничего хорошего. Офицерское заступничество, как всегда, оборачивалось еще большими проблемами.

Как ни грустно, таким я его и запомнил, Гену Гришина, — злобно смотрящим на меня своими глубоко посаженными, какими-то бесцветными под серым небом Нарая глазами. Таким я запомнил первого в жизни погибшего у меня на глазах человека… А жить Гене оставалось меньше суток…

В тот вечер и ночь руки у них до меня не дошли, а утром нам поступила, наконец, команда выступать в горы. Парадоксально, но мы, молодые, уже были и этому рады. Постоянные хозработы и припашка, а также докапывания дуреющих от скуки и ничегонеделания дембелей и «граждан» достали жутко, а в горах ты все больше со своим взводом, и количество «агрессоров» резко уменьшается. И приказали бы нам одним нашим взводом пробить аж до самого Пакистана путь для колонны через душманские засады — по-моему, с радостью бы согласились, только бы свои в покое оставили. Ничего не скажешь — умеют в Красной армии боевой «дух» бойцов поднять. То, что еще пару дней назад скорее пугало, теперь вызывало облегчение. Правда, настроение слегка подпортилось тем, что, как оказалось, с нами идет и «ветеранский» первый взвод. Но хотя бы избавлялись от придурков-дембелей из третьего.

Мы выдвигаемся в горы колонной по одному вперемешку — первый взвод и наш. Из офицеров — оба взводных и замполит.

У меня на шее доставшийся мне сразу по прибытии в Афган «АКМ».^[8] В отличие от обычных у нас в бригаде десантных «АКСов»,^[9] у него нескладывающийся деревянный приклад и металлический магазин. Этот «АКМ» предназначен для использования с ПБСом, «прибором бесшумной стрельбы». Правда, самого ПБСа нет — уж не знаю, куда он делся из нашего ружпарка, произошло это еще до меня. Но армия есть армия — положено кому-то таскать эту единицу оружия, пусть таскает. А смысл… кого ж волнует в армии смысл?

Дополнительное неудобство в том, что у «АКМа» калибр 7,62 — патрончики покороче, но и потолще, чем у «АКСа». А поскольку, будучи «шнуром», я тащу, как положено по уставу, два БК, то есть 900 патронов, и часть из них забита в металлические, а не пластиковые, как у всех, магазины, ноша у меня ужасно тяжелая. Прибавить сюда еще четыре гранаты, дымы, пирофакелы, ракетницы, каску, бронежилет, саперную лопатку, ватные штаны, валенки, плащ-палатку, сухпай на трое суток (а это девять тяжеленных консервных банок и три объемные пачки сухарей)… И вот все это хозяйство весом килограммов в тридцать пять и объемом с полменя тащу в горы я, московский мальчик, никогда не бывавший до армии в горах выше Ленинских. Последние семь месяцев ни разу не выспавшийся и не наевшийся досыта. С гниющим под бинтами ухом. При всем при этом на ногах у меня тяжеленные кирзачи с портянками, в которые нас переодели лишь месяц назад. А портянки мотать особо никто не учил (в Фергане-то мы ходили в ботинках, а в Афгане по приезде дали полусапожки на шнурках и под носок). И проверяющих на строевом смотре не интересовало, умею ли я наматывать портянки. Главное, чтобы запасные с собой были, «как положено». Картина маслом.

Стоит ли говорить, что уже через час пути сердце выпрыгивает из груди, дышать нечем, ноги подкашиваются и начинают стираться в кровь, головы не поднять. А это мы еще идем по довольно пологим склонам предгорий. Все чаще я останавливаюсь, пытаясь перевести дух, но ни к чему это не приводит, кроме того, что сдвинуться с места после остановки еще труднее.

Ко мне подходит замполит. На тот момент он меня уже невзлюбил за то, что сделать из меня стукача не получилось. И вот он начинает грузить в своей обычной манере: что-то про то, какое я чмо и никакой не штурмовик, и из-за таких, как я, и т. п. При этом он в легких «афганских» полусапожках; в РД у него, судя по размерам, сухпай и несколько магазинов, а никакого дефицита веса, судя по всему, не наблюдается.

И вот такой «политработой» он «облегчает» мне мои страдания. Ответить нечего, да и не положено, и я продолжаю, как усталый мул, ковылять в гору. Все мои мысли в этот момент только про привал, но я понимаю, что надеяться на него в ближайшее время не приходится. Впереди с третьим взводом наш ротный, капитан Пикунов по прозвищу «Рекс», прет в горы, как танк, и тормозить из-за каких-то салаг явно не намерен. Тем более что у него есть задача; он знает, куда мы идем и зачем. В отличие от нас, которым это знать не положено — иди себе и иди до следующей команды.

Все случается в тот момент, когда мне кажется, что я скоро просто упаду и не смогу идти вообще, пусть замполит хоть усрется. Наша цепочка начинает забираться на холмик впереди и чуть справа с круглой вершинкой. К этому моменту я иду уже в окружении «ветеранов» из первого взвода. Впереди меня Кравченко, сзади Гришин и еще кто-то из их взвода. Чуть дальше — Вовка Мордвинов. Он нашего призыва, но вместе с Белым и Пахомом угодил в «ветеранский» первый взвод.

Параллельно с нами идет цепочка «зеленых», солдат правительственных афганских войск. Я слышу, как с верхушки холма кто-то зовет бойцов первого взвода. Первая мысль — срезать, уйдя правее, через какие-то низкие кустики. Но тут соображаю, что, видимо, наши собираются где-то впереди, и продолжаю идти за Кравой. А он, как учили, выруливает к вершинке по следам впереди идущего, а тот, в свою очередь, идет за своим «ведущим». А впереди всей цепочки двигается со щупом сапер.

«Привал!!!» — мелькает мысль у меня в голове.

И это последнее, что можно еще назвать осознанной мыслью. Все последующее — вспышки памяти, обрывки ощущений, звуков, событий.

Где-то очень близко, справа и сзади, кажется, прямо у меня за спиной, раздается мощный взрыв. Я падаю, чувствую, что меня чем-то бьет, как ни странно, в лицо… Потом секундная темнота — и почти одновременно жуткая стрельба со всех сторон. И какой-то даже не крик — истошный вопль. Ничего не понимаю, что со мной и что происходит вокруг. Краем глаза вижу лежащего неподалеку слева «зеленого», куда-то палящего из своего «АКМа».

«Надо тоже стрелять», — успеваю подумать я и уже стаскиваю с шеи ремень автомата. Но тут каким-то сторонним слухом улавливаю, что стрельба идет только с нашей стороны, по нам не стреляют. Видимо, в ту же секунду доходит это и до «зеленого».

В наступившей резко тишине еще более отчетливо и нестерпимо звучит, бьется в холодном воздухе этот то ли крик, визг, то ли вой. Не знаю, как назвать этот звук, но он нечеловеческий. Никогда — ни до, ни после — не слышал я такого.

Я встаю, инстинктивно разворачиваюсь на этот крик и вижу, что на земле лежит какое-то землисто-серое существо, производя совершенно неестественные движения. Фокусируюсь еще немного и понимаю, что движения эти — дрыгающийся обрубок ноги и болтающиеся кровавые ошметки выше того места, где должно быть колено. На все это уходят секунды. За эти секунды к лежащему уже подбегают Плотников с кем-то еще, а я понимаю, что лежащий на земле — это Гена Гришин.

На бегу взводный спрашивает, что за кровь у меня на лице, хотя я ничего не чувствую. Убедившись, что мне всего лишь посекло лицо мелкими камешками, он забывает про меня и бросается к Гришину. Лихорадочно пытается перевязать его, остановить кровь, наложить жгут. Ему срочно нужно что-то, чтобы перетянуть ногу.

— Шейнин, тренчик есть? — кричит он мне.

Я, и без того одуревший, тупо не понимаю, зачем ему тренчик — узкий брезентовый ремешок для поддержки штанов х/б. У взводного нет времени на объяснения, он просто поднимает мой «броник», бушлат и х/б, расстегивает тренчик и выдергивает его. Теперь ему нужно что-то, чтобы затянуть, — на это годится шомпол моего «АКМа».

Все это время Гришин неистово бьется, пытается приподняться и посмотреть на свою ногу; Плотников удерживает его, но тщетно. Гена кричит не переставая. В голове ужасный звон, тошнит, но все это отходит на второй план, когда до меня будто сквозь вату в ушах и шум в голове доходит, что он кричит:

— Убейте меня, убейте!

От неожиданного просветления в мозгу мне совсем не легче — от этого крика и от этих слов можно просто свихнуться.

Под Гену подкладывают плащ-палатку, она тут же густо намокает кровью. При этом Плотников уже вроде бы перетянул ногу в месте отрыва. Больше разобрать ничего не возможно, нижняя часть Гришина вся в крови. Его начинают переворачивать, и тут Плотников растерянно и безнадежно выругивается…

Переворачивая Гришина на плащ-палатку, они обнаруживают, что и вся правая сторона уцелевшей ноги Гришина разорвана. Именно оттуда кровь текла на плащ-палатку все время, пока Плотников перетягивал культю. Он не видел ее источник, не обращал внимания, думая, что главная проблема — оторванная нога, а тем временем Гена истекал кровью. Никто из нас не знает в этот момент, что, уходя в горы, Гришин зачем-то (он вряд ли и сам бы объяснил, зачем) положил в карман х/б гранату от подствольного гранатомета, которые обычно переносят в специальном портпледе. В конечном счете этот необъяснимый поступок стоил ему жизни наряду со стечением нескольких других обстоятельств.

Услышав голоса своих с вершины, он резко пошел вправо, напрямки. Как раз через те кустики, которые секунду назад миновал я, не поддавшись первому импульсу срезать через них путь наверх. Собственно, «пошел» — это не совсем правильно; он сделал лишь один шаг в сторону. И это был тот шаг, который, как часто бывает на войне, определяет всю судьбу. Гена наступил прямо на предусмотрительно закопанную «духами» в кустах мину. Мина эта была на самом деле банкой из-под нашего же сухпая, которую «духи» забили пластидом и воткнули внутрь взрыватель с растяжкой. Мина взорвалась, Гене оторвало ногу, а в кармане сдетонировала «ВОГ», разворотив ему весь бок.

Но ничего этого Плотников не знает. У него нет времени останавливать кровь во втором участке поражения, и он не представляет, что тот может быть таким серьезным. Взводный думает, что сейчас главное — быстрее отправить Гришина в госпиталь. «Вертушки» уже вызваны. Он с бойцами первого взвода подхватывает плащ-палатку с затихшим уже под воздействием вколотого промедола Гришиным, и они тащат ее на какой-то соседний холм, где должна сесть «восьмерка» — там уже распускаются оранжевые дымы…

Только вернувшись с операции, мы узнаем, что Гену не довезли до госпиталя — потеря крови была слишком большой, жгут оказался бесполезным…

Потом я много раз убеждался, как много может значить один шаг, одна секунда, одно инстинктивное движение. Но в тот день это было впервые — Гена наступил туда, куда собирался ступить я. Наступил спустя секунды после меня. А ведь это могла быть МОЯ мина…

Впрочем, эти мысли придут потом, намного позже — даже, наверное, не в Афгане. Там я вряд ли успевал задумываться, хотя судьба преподнесет мне еще много таких поводов. Причем, к сожалению, очень скоро.

И вот после горячечной суеты наступает неожиданно резкая тишина. Все это время я стою неподвижно, и никто не обращает на меня внимания. Пытаюсь сделать шаг, ноги слушаются плохо. Тут я уже начинаю чувствовать и то, как ноет в нескольких местах лицо — на ощупь кажется, что оно все покрылось волдырями. Но я по инерции продолжаю брести вперед — на холме еще царит некоторое замешательство, усиливаемое подавленностью от случившегося.

«Зеленые» поднимаются и уходят вперед, мы же пока остаемся. Наши уселись, кто где стоял, и используют возникшую паузу для неожиданного отдыха.

Я добредаю до вершины холма и обнаруживаю там какое-то углубление, перекрытое подобием досок, — что-то типа лаза в блиндаж. В своем сомнамбулическом состоянии зачем-то прусь к нему и уже собираюсь туда спуститься. В последний момент меня окликает Мордвин:

— Пингвин, чего ты шаришься, не лазь тут. Саперы пусть все осмотрят.

Я послушно сажусь на самом краю ямы. Вскоре подходят саперы, прощупывают дно углубления и выковыривают оттуда еще две самопальные противопехотки…^[10]

За последние полчаса судьба уберегает меня второй раз. На сей раз, к счастью, не такой дорогой ценой, как с Гришиным. Мордвина мой ангел-хранитель оставил целым.

Когда начинаем движение и проходим метров пятнадцать, кто-то замечает в стороне от тропы непонятный предмет. При ближайшем рассмотрении это оказывается полураспоротый сапог с остатками ноги выше колена. Все, что осталось от Гены Гришина…

Поднявший жуткую находку застывает в сомнении, что делать — нести бессмысленно, бросить не поднимается рука… Из оцепенения его выводит голос ротного: «Какого хера опять встали, вперед, вторая рота!»

В голове опять загудело. Чмырь обработал мне раны, часть замазал йодом, и теперь моя забинтованная голова уже не выглядит столь по-дурацки. Потом мы долго плутаем и, как я понял по радиообмену взводного, упорно карабкаемся на какую-то гору, которую нам нужно было бы обойти понизу. Все сливается в один сплошной ритм движения: гул в голове, ноющее лицо, тяжесть РД, продолжающие натирать ноги портянки.

Следующие несколько дней помню очень смутно, как один бесконечный день, в котором вспышками выделяются какие-то события. Вся эта операция, «первый Алихейль», разделилась на ДО и ПОСЛЕ Гришина.

Уже потом, дома, когда снова и снова в моих снах Гена будет нечеловеческим голосом кричать: «Убейте, убейте меня!» — я пойму, что на ДО и ПОСЛЕ Гришина разделилась в тот день, в декабре 84-го, вся моя жизнь.

(обратно)

Замполит (9 декабря 1984 года, Нарай — Алихейль)

После подрыва Гришина мы застряли где-то на час. Судя по тому, как попер вперед наш ротный Рекс, командование не особо взволновала причина нашей задержки — им важно было выполнение задачи.

После этого вынужденного привала нас опять поднимают.

«Приготовиться к движению, рота!» — своим резким зычным голосом орет Пикунов.

И мы опять куда-то бредем, опять не понимая куда. Чередующиеся подъемы и спуски слились в одно бесконечное движение. Которое никогда, кажется, не прекратится и которое происходит уже как бы помимо тебя.

Вот если б еще кто РД за меня потащил…

Но через какое-то время мы все же спускаемся в долинку между горами. Здесь течет какой-то арык. От одного взгляда на бурлящую воду становится холодно.

Теперь мы идем по раскисшей земле, периодически спотыкаясь и поскальзываясь под весом снаряжения. Спустя некоторое время начинаю обращать внимание на странные звуки. Ни птиц, ни насекомых здесь представить невозможно, но иначе как свистом этот звук не назовещь. Через какое-то время прислушиваюсь и понимаю, что это свистят вокруг пули. Но свистят как-то отрывочно, словно на излете.

Видимо, это же слышат и наши отцы-командиры, и мы сбиваемся в кучу за какой-то сопкой. Как им удалось определить направление, откуда ведется стрельба, — не знаю, но свист вокруг временно прекращается. Потом мы снова начинаем идти, свист периодически возобновляется, но на него уже никто не реагирует.

Отупение от усталости такое, что мысль о свистящих пулях уступает место надежде на ожидающий рано или поздно впереди привал. Проходим мимо странных сооружений — круглые башни, похожие на крепостные, разбросаны тут и там на вершинах холмов. Людей не видно, но ощущение, что за нами все время кто-то наблюдает. Кто-то очень недобрый. Такой же холодный, как вода в этом арыке, и скользкий, как земля у нас под ногами.

Про такое говорят «воздух пропитан тревогой». Но с тревогой мы потом разберемся — сейчас главное, чтобы хватило воздуха.

Мы когда-нибудь остановимся? Когда-нибудь куда-нибудь придем?!

Пока пересекаем эту долинку, начинает смеркаться. К счастью, высоких гор поблизости не видно, так что есть надежда, что переть по горам в темноте не придется. Наконец начинаем вновь карабкаться на какие-то пригорки. На вершине одного из них стоят ротный с замкомроты Васей Парамоновым и распределяют нас по оставшимся то ли от «духов», то ли от «зеленых» окопам.

Окопы — это, конечно, громко сказано. Так — ямы на двух-трех человек, глубиной чуть выше пояса. Но в горах и такое будешь полдня долбить, так что, считай, повезло нам с ночлегом. А мы все очень надеемся, что это остановка именно с этой целью.

После случившегося на горе, где подорвался Гришин, мы держимся вместе с Мордвином. С ним и попадаем в очередной, проверенный саперами окоп. Нам повезло — он всего метрах в двух-трех вниз по склону от того места, где толпится основная часть наших.

Только успеваем дойти до своего нового «дома», как раздается жуткий взрыв. Мы кубарем скатываемся в яму, сверху на нас валится еще и непонятным образом оказавшийся здесь боец разведроты с эсвэдэшкой.^[11] Пережидаем несколько секунд после взрыва, потом осторожно высовываемся с автоматами на изготовку. Разведчик в прицел «СВД» рассматривает поросший лесом склон горы напротив. Ни стрельбы, ни новых взрывов не слышно. Стоявшие наверху, которым пришлось падать прямо в грязь, поднимаются, ошалело оглядываясь: «Что это было?»

Ротный опомнился первым: «Командирам взводов проверить личный состав!»

Взводные начинают перекличку. Судя по отзывам, все наши целы. А после такого взрыва, казалось, полроты не досчитаемся…

Так и не поняв, что случилось, начинаем с Мордвином оборудовать место для ночевки. Для нас это сейчас самое актуальное — со взрывом и его последствиями разберутся кому положено.

Мы затягиваем яму сверху одной плащ-палаткой, а другую бросаем на дно. На нее броники — это постель. В голову — РД. Все, походная постель готова.

Кто бы мне сказал, чуть больше полугода назад, в Москве, что я буду спать зимой в горах, на голой земле, подстелив под себя бронежилет, а под голову поставив РД… Да что в Москве — даже не самая комфортная армейская койка кажется сейчас олицетворением роскоши и комфорта. Но самое удивительное и поразительное даже не это. А то, что это походное ложе для каждого из нас сейчас в сотни раз вожделеннее любой роскошной перины! Потому что, на чем спать, для нас, проживших сегодняшний бесконечный день, уже не важно. Нам бы только закрыть глаза, только бы отключиться хоть ненадолго. Этого жаждет и гудящее от усталости тело, и контуженный обилием эмоций и событий мозг.

Правда, спать нам предстоит по очереди. Один постоянно должен пялиться на противоположный склон на случай, если там начнется какое-то движение или стрельба.

Долго ковыряемся в своем логове, пытаясь разогреть кашу из сухпая. Таблетки сухого спирта не хотят разгораться, никаких дров поблизости не наблюдается. В конце концов плюем на это и съедаем и кашу и тушенку не разогревая. Вкуса от спрессованной перловки и каменного мяса вперемешку с жиром никакого, но желудок, давно уже жалобно подвывавший, набили. Много ли нам теперь нужно для счастья…

В этот момент подходит взводный. Узнает, как дела, говорит, чтобы, пока не совсем темно, почистили оружие и не дрыхли оба. Мол, буду проверять.

— А что это было-то, товарищ старший лейтенант? Что за взрыв-то?

— Замполит батальона подорвался, — говорит Плотников. — Шел чуть ли не в конце колонны. А вышел на пятачок, где расходились по позициям, и наступил точно на мину. Наповал… — Взводный как-то поперхнулся на этих словах и замолчал.

«Мы „шнуры“, нам много знать не положено, да и дух наш боевой подрывать не хочет, наверное», — решил я.

Впрочем, сказанное взводным и без деталей производило впечатление. Во-первых, потому что новый замполит батальона приехал из Союза только что и это была его первая операция. За то недолгое время, что мы могли наблюдать его в бригаде, он показался нормальным офицером. Во всяком случае, на фоне большинства других, обращавшихся с нами, «молодыми», едва ли не с таким же презрением, как дембеля. И вот на первой же операции погиб…

Но еще больше «пробивает» другое. Он же подорвался на том самом пятачке, через который прошли мы все. Мы все топтались там в ожидании, когда нам определят позицию. Мы все месили своими сапогами грязь, в которой ждала своего часа хитромудро установленная «духами» мина. Я слышал про такие мины и раньше — в них можно менять величину нажима, необходимого для срабатывания взрывателя. Обычно их ставили на дорогах — могло пройти 10, 20, 30 машин, а мина срабатывала на 31-й… И вот теперь, наверное, эта дьявольская уловка сработала здесь. Это могла быть мина каждого из нас! Каждого из нескольких десятков человек, прошедших через вершину холма. Но судьба выбрала одного…

Пока чистили оружие, пришел кто-то из наших и рассказал подробности. После взрыва провели перекличку, и вроде все были на месте. Решили даже поначалу, что рвануло само по себе. Но потом минометчики, которые, видимо, встали на позиции чуть раньше и уже успели установить минометы, сообщили, что у них на одном миномете болтаются «какие-то ошметки». Стало ясно, что кого-то все-таки разорвало. Принялись собирать все, что могли найти, и, только обнаружив уцелевшую офицерскую шапку, догадались, чье отсутствие не смогли обнаружить солдатской перекличкой.

Теперь стало понятнее, почему так осекся и чем поперхнулся взводный, рассказав о гибели замполита батальона.

Стемнело. Мордвин благородно предлагает мне спать первому. Хотя дело не в благородстве только — он просто хитрее. Понимает, что спать хочется жутко, но заснуть после всего услышанного будет непросто. Да и просыпаться потом посреди ночи, вырывать себя из глубокого сна намного обломнее. Но я не спорю. Я так умаялся, что сил нет никаких. И размышления о превратностях судьбы не долго тревожат засыпающий мозг 18-летнего задолбанного службой солдата. Я даже не успеваю подумать перед сном, что три раза за сегодня «прошел по краю». Для меня сейчас вся жизнь — на краю…

Ночь проходит спокойно. Утром удается даже разогреть сухпай на отогревшемся за ночь нашим дыханием сухом спирте. Все вчерашнее кажется уже прошлым. Его больше нет, как уже нет Гришина и замполита батальона. Есть только мы и все мысли о том, что ждет нас сегодня. Но когда рота снова вытягивается в цепочку, идущий чуть впереди меня Исмаил Давлетов подбирает с земли обломки автомата. Все мы знаем, чьего…

На секунду защемило сердце, но в движении все быстро позабылось. Надо идти, надо смотреть под ноги. Начинается новый день. Мой 130-й день в Афгане. Впереди еще 600 дней.

Об остальном мы подумаем, когда вернемся. Если вернемся…

(обратно)

Валера (декабрь 1984 года, Нарай — Алихейль)

Переночевав на горке, где погиб замполит батальона, утром мы снова отправились в путь. Я по-прежнему не знаю и не понимаю, куда и зачем мы идем. Знаю только, что где-то там впереди мифический Алихейль, до которого, кажется, мы не дойдем никогда.

Спускаемся в очередную долину между гор. Идем вдоль неширокой речки, шурша усеивающей ее берега галькой. Вскоре видим впереди каких-то наших. Подойдя ближе, обнаруживаем, что это бригадная разведрота. Видимо, командирам что-то нужно обсудить, а может быть, просто поболтать. В любом случае ротный Рекс объявляет привал. Тут же садимся, откидываясь на тяжеленные РД.

Чуть прихожу в себя, и тут же вчерашние каша с тушенкой, съеденные холодными и всухомятку, начинают проситься наружу. Оставив РД под присмотром моего вчерашнего спасителя, Вовки Мордвина, направляюсь к ближайшим валунам. Уже почти дошел, как из-за камней появился кто-то и направился в мою сторону.

Ба, да это ж Валерка Мищенко из разведроты! Еще с Ферганы знакомы.

Он тоже меня замечает, узнал, помахал. Приближается с явным намерением поговорить. Как будто не понимает, с какой целью я иду за валуны — ведь сам же только оттуда…

Черт бы ее побрал, эту кашу перловую…

Может, пройти по-быстрому мимо, с озабоченным лицом? Типа, не заметил?.. Да нет, нехорошо как-то, столько не виделись… Да и поздно уже — он все равно уже рядом.

— Привет, Тема!

— Здорово, Валера!..

С Валерой Мищенко мы познакомились еще по пути из Москвы в Фергану. Внешне он особо не выделялся — был невысок, коренаст, с большой круглой головой и упрямым лбом, из-под которого смотрели темные, немного настороженные и колючие глаза. Необычным был разве что голос — глубокий и хриплый, не совсем подходивший восемнадцатилетнему пацану. Но что действительно выделяло Валеру — какая-то исходившая от него внутренняя энергия, спокойная и очень мощная. Он не был разговорчив, но то немногое, что говорил, было каким-то по-мужски веским. Уже в Фергане, попав в одно отделение, мы сошлись ближе. Мы не были друзьями — в Фергане не успеть было ими стать. Не было на это ни сил, ни времени. Тем не менее, отношения складывались хорошие. Меня подкупала его основательность и уверенность в себе. А он, вероятно чувствуя это, относился ко мне несколько покровительственно, но по-доброму. Собственно, так было у Валеры почти со всеми, поскольку, оказавшись в одном отделении, мы узнали, что он старше нас на год (а в 18 лет это много) и, что особенно важно, что он женат и у него уже есть ребенок. Это еще прибавило ему авторитета.

Мищенко совершенно не лез в лидеры, не стремился выделиться, но довольно быстро стал одной из заметных фигур во взводе. Его так же гоняли и изводили, так же старались унизить, как всех нас. Но, казалось, все это действует на него гораздо меньше, чем на остальных. Во всяком случае, физически ко времени отправки в Афганистан Валера уже совершенно пришел в себя. Да и в целом выглядел куда более уверенным, чем многие из нас. Именно это, да еще то, что на гражданке он занимался карате, и предопределило, что при распределении в Гардезе он сам попросился и был без вопросов зачислен в разведроту.

Уже в следующие дни, встречаясь с нашими пацанами, попавшими в разведку, мы узнали, в какой ад они угодили. Избивали их еще сильнее нашего (хотя, казалось, куда уж сильнее). Но самым тяжелым был не мордобой, а то, что с первых же дней из них стали делать «волков». Из Ферганы нас привезли в ботинках, а в бригаде летняя форма — полусапожки. Сразу после прихода в роту молодых разведчиков «напутственно» отметелили и отправили по бригаде «рожать» эти самые полусапожки. «Где хотите, там и ищите. Можете своровать — воруйте. Можете снять с других — снимайте. Не важно, кто они: „молодые“, дембеля — вам должно быть по херу! Вы из разведроты, и этим все сказано».

Это рассказал нам кто-то из наших, попавших в разведроту, случайно забредший к нам в палатку. Причем рассказал, как рассказывают про умалишенных, про нелюдей. Он еще ассоциировал себя с нами, а не с ними… Но уже через несколько недель парни стали меняться. И дело не только в том, что стали они более угрюмыми, мрачными. Все больше и больше проявлялись в них результаты этой самой «психологической подготовки». «Мы — лучшие, остальные — чмыри». Тех, кто не справлялся с «заданиями», жестоко наказывали, нещадно били и чмырили, так что выход был только один — смириться и полагаться, как и требовали, только на силу и понт.

Спустя некоторое время мы уже начали избегать встреч с нашими недавними однокашниками, оказавшимися в разведроте. Да они уже и перестали быть «нашими», уже не делали различий «знакомый — незнакомый». Все чаще действовало только одно правило: «Увидел чужого — припаши работать за себя. Есть что отобрать — отбери. Нечего отобрать — пусть сам найдет, что тебе у него отобрать».

С Валерой мы не пересекались месяца два. И насколько именно его изменила жизнь в «волчьей стае», я не знал, мог только догадываться. Тем сильнее было мое удивление, когда наши «шнуровские» орбиты пересеклись-таки где-то в конце сентября. Может быть, как раз из-за этого удивления я даже не помню точно, где именно в бригаде мы встретились и при каких обстоятельствах. Явно что-то делали, что бесконечно делают первые полгода все «шнуры», — что-то мыли, или стирали, или перетаскивали, или воровали…

Да это и неважно. Важно то, что он, изначально более крепкий и сильный, чем я, а теперь еще и со «статусом» «шнура разведроты», даже НЕ ПОПЫТАЛСЯ меня припахивать. Но и не это было самым поразительным. ОН БЫЛ ДРУГОЙ. Нет, не так. ЕГО НЕ БЫЛО. То есть внешне это был тот же Валерка — коренастый, большеголовый, разве что еще больше похудевший. Но ТОГО Валеры, которого я помнил по Фергане, не было. В его обычном хриплом голосе звучало непривычное отчаяние. По-прежнему настороженные, колючие глаза смотрели с такой непривычной тоской… Но самым непривычным было то, что ОН РАЗГОВАРИВАЛ СО МНОЙ КАК С РАВНЫМ, причем как с равным товарищем по несчастью…

О чем говорили — не помню. О чем могут говорить два задолбанных в доску «шнура», не представляющих себе, когда удастся нормально поесть, поспать, помыться, написать письмо, — но точно знающих, что в ближайший час, а потом еще несколько раз вечером, ночью и под утро они будут получать колобахи, маклухи, удары под дых и в грудь. Получать за то, что что-то сделали не так или не сделали — или, наоборот, сделали, чего не надо было. А если не за это — то просто так, потому что «шнуры», потому что так было раньше с теми, кто вешает им эти маклухи и бьет под дых. И так будет завтра, послезавтра, через месяц… Пока, наконец, жизнь не провернет со скрипом еще один «цикл» и на смену им не придут новые «шнуры», а им самим не настанет очередь теперь уже раздавать маклухи, колобахи и бить под дых другим…

Жизнь продолжается…

Именно на этой жизнеутверждающей мысли мы и расстаемся, поговорив о том, как же хочется уже нормально поесть, поспать, помыться, написать письмо…

— Ничего, Валера, уже сентябрь, скоро призыв. Привезут в Фергану очередных «курков», а там и до нас довезут вскорости. Вот и у нас жизнь начнется!

— Точно, Тема, потерпим, а там и наше время придет. Не мы первые, не мы последние. Дотянем, а уж там…

Есть и в жизни «шнуров» место светлым перспективам. Просветленные, возвращаемся каждый в свою роту, и все продолжается так, как происходит вот уже почти два месяца.

Палатки разведчиков стояли в расположении нашего батальона, довольно недалеко от наших. Но всеми возможными способами мы избегали ходить мимо них. Это был словно Бермудский треугольник: оказался там — считай, пропал. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что так было угодно судьбе, но с Валерой мы больше не пересекались до того самого дня, когда встретились у валунов на Алихейле.

— Привет, Тема!

— Здорово, Валера!

— Что с головой?

— Бандитская пуля… Как оно?

Он стал еще мрачнее. Еще более подчеркивает эту мрачность то, что руки и лицо у Валеры почти черные. Глаза — еще более колючие и угрюмые на фоне этой копоти. Тоскливые… Голос — еще более хриплый. В голосе — безнадега:

— Заколебали они, Тема, жизни нет вообще. Всю дорогу только и делаем, что жрать им готовим. Куда лезет-то столько…

— Не говори, наши тоже достали — перловку из сухпая им «западло», рис давай и гречку, а где их взять-то?.. Хорошо хоть, сухари черные из «армейского» сухпая не едят, а то б мы вообще сдохли все…

— И, как назло, без дела сидим. Они и дуреют. Хоть бы на задание какое скорей. Сам попрошусь, как что будет. Сил моих больше нет.

— Да ладно, Валера, декабрь уже. Скоро привезут осенников из Ферганы — помнишь, говорили? Заживем! До февраля-то всего осталось…

— До февраля еще дожить надо.

Валеркино настроение мне понятно и близко, но сейчас у меня куда более насущная проблема, и она все острее напоминает о себе. Ничего не возражаю, быстро прощаюсь и уже почти на полусогнутых ретируюсь за валуны.

Да и что тут скажешь — это позже я пойму, что нельзя на войне таких слов говорить, нельзя судьбу гневить. Это потом узнаю, что нет на войне слова «последний», а только — «крайний». Уже пробыв в Афгане довольно долго, привыкну к тому, что каждая встреча, каждый разговор могут быть ПОСЛЕДНИМИ. Научусь не загадывать наперед и не дразнить Провидение замыслами и планами на будущее. И главное — не поминать смерть!

Но пока я ничего этого еще не знаю. Как не знаю и того, что в очередной раз где-то совсем рядом вновь замаячила Судьба: кружит над нами, высматривая, кого бы выбрать, кому «назначить» этот день…

…Минут через пятнадцать звучит рык нашего Рекса:

— Вторая рота, приготовиться к движению!..

Проходим мимо остающихся пока на месте разведчиков, где-то среди них вижу рядом с костром Валеру. Но он не видит меня, он при деле.

Спустя несколько часов разведроте прикажут проверить какой-то заброшенный кишлак. Валеркина надежда сбудется — он попадет в группу к молодому лейтехе-взводному, которому поручат эту задачу. Перед входом в кишлак Валера, по примеру других, разогнет усики на кольце гранаты в подсумке на груди. В последний момент группе дадут отбой. Он загнет их снова. Потом еще раз: «Вперед!» И снова: «Отставить!»

Алюминиевые усики подломятся, но Валера этого не заметит… Лейтенант, стоящий среди дембелей, подзовет его, чтобы что-то приказать. Подходя к нему, Валера снимет автомат с шеи и перекинет его за спину. Молодой лейтенант первым сообразит, что за сухой щелчок раздался из Валеркиного подсумка. Лейтеха был только из училища, одна из первых операций, но и его опыта хватило, чтобы за секунду понять, что произошло. Оставшейся секунды хватило, чтобы сделать то, что разделяет мгновение и бесконечность. Лейтенант бросился к Валере, обхватил его руками и повалил, накрыв собой… Так они и ушли в вечность, обнявшись — молодой лейтенант и молодой солдат, — приняв на себя всю мощь «эргэдэшки», и подарив жизнь остальным.

Никто из стоявших рядом не пострадал. Лейтенант был уже мертв, а Валера успел еще шепнуть: «Больно… очень…»

Восемь месяцев Ферганы и Гардеза нам было больно каждый день. Валера так и не дожил до конца этой боли, так и умер с нею и в ней. Так и не наступил для него долгожданный февраль 85-го, до которого он не знал, как дожить, чтобы снова «зажить»…

Но там, в декабре 84-го, ни Валера, ни я ничего этого не знаем. Он — что ему осталось жить несколько часов. Я — что в этот день судьба преподнесет мне очередной урок, еще более жестокий, чем накануне, забрав теперь уже близкого мне человека. Там, в декабре 84-го, он уже забыл наш разговор. Все его мысли о том, как бы поскорее попасть на долгожданное задание. Забыл наш разговор и я.

Прошло полчаса, и снова начал давить к земле неподъемный РД, снова заныли натертые ноги, защипало от пота разодранное лицо, и загудела «ушибленная» вчера голова. И все мои мысли о том, когда же, бл…, мы дойдем уже до этого чертова Алихейля. До этой мифической крепости…

Я изменил его фамилию. Мне неизвестно, что знают о гибели Валеры его жена и дочь. Пусть это и знают о его смерти. И ничего не знают о последних месяцах его жизни… Я не знаю фамилии того молодого лейтенанта. Не знаю, как его звали. Не знаю даже, как он выглядел. Для меня они навсегда вместе — два пацана, ушедших в небо над Алихейлем.

(обратно)

Крепость (декабрь 1984 года, Алихейль)

Сколько уже дней мы в горах? Четыре? Пять? Неделю? Не знаю. Все слилось в один бесконечный поток времени. Подъем, спуск, подъем, спуск, подъем… Пот стекает по лицу, по спине… Ночь — тупо сонными глазами таращусь на склон.

Холодно. Сейчас бы посушиться хоть чуть-чуть… Хоть портянки… «Костры не жечь, накроют!» Холодно. Отмерзают пальцы на руках и ногах. Чмырь пропал куда-то — ухо опять присохло под шапкой… Что у меня с лицом — днем щипало, сейчас ноет… Броник на снег — спать. Холодно.

Только провалился в сон:

— Приготовиться к движению, рота!

Когда же это кончится? Сколько еще брести, не зная куда?..

С неба начинает падать на землю что-то непонятное — уже не дождь, еще не снег. Нет, скорее все же дождь. Почему-то не останавливаемся, чтобы отвязать плащ-палатки, притороченные к РД. Ротный Рекс, наверное, непромокаемый…

Уже трое суток почти нечего есть. Сухпай кончился, броня далеко, а подбросить «вертушками» не могут — сквозь это низкое свинцовое небо, кроме дождя, ничто не может пробиться. В память от сухпая у меня остался только предусмотрительно засунутый в РД кусок упаковочного целлофана. Когда перегружали банки в РД, сам не знаю зачем, «затарил». Как эстонец из анекдота с лепешкой навоза: «Пригодицца…» Пригодился. Теперь пытаюсь превратить его в подобие дождевика — один из углов целлофана сохранил форму капюшона. Но на шапку не налезает, а снять ее не могу — ухо опять присохло из-за просочившейся сквозь бинты крови.

Куцый бушлат потихоньку промокает. Не знаю, что сейчас сильнее — холод или голод. Самое обидное, что они не уравновешивают друг друга, а, наоборот, усиливают.

В слегка позванивающей по-прежнему голове умещается только одна мысль: «Теперь ночью совсем задубеем, если опять не дадут посушиться…»

Выходим в какую-то долину — и вдруг сквозь пелену непрекращающегося дождя видим впереди холм с извивающейся вокруг него к вершине дорогой, а наверху какие-то стены. Словно замок в фильме про Средневековье.

Неужто мифический Алихейль, в существовании которого я уж было начал всерьез сомневаться? А может, все-таки мираж? Плод голодной фантазии?

Нет, не мираж — подтверждение тому зычный голос Рекса:

— Внимание, рота! Подъем заминирован, множество растяжек по обочинам! Быть предельно внимательными, по сторонам не шариться! Идти строго в колонне по одному! Вперед!

Выплывая из дождя, замок становится все больше. Теперь это уже действительно похоже на крепость…

(обратно)

Хлеб наш насущный

Обвивая склон, змея ротной колонны постепенно втягивается в ворота наверху. Оказывается, мы тут не первые — по краям большого открытого пространства, на котором мы оказываемся, войдя внутрь крепости, уже сидят, откинувшись на РД, какие-то наши. Вроде 3-я рота. Пока идем в их сторону, рассредоточиваясь по периметру «площади», начинаю оглядываться по сторонам. Успеваю заметить вдалеке, чуть левее, длинную цепь небольших помещений. Главное, что меня интересует в них, — там есть крыша. Крыша над головой! Крыша, под которой, возможно, получится хоть ненадолго укрыться от долбаного непрекращающегося дождя…

От этих мыслей даже как будто начинает становиться теплее. Но вдруг что-то неуловимо меняется. Воздух наполняется какой-то… не тревогой даже, а суетой, что ли.

Оборачиваюсь и вижу, как на открытое пространство перед воротами выруливает из-за угла грузовик. В кузове несколько сарбозов.

Увидеть здесь, посреди гор, машину так же удивительно, как и то, что по этому узкому пространству она едет как-то уж больно быстро. Оказавшись на середине площади, грузовик резко разворачивается, сарбозы выкидывают на землю из кузова что-то бесформенное, и машина так же быстро уезжает с площади.

Это заняло какие-то секунды, но их достаточно, чтобы, повинуясь какому-то инстинкту, десятки «шнуров» бросились к выброшенному непонятному предмету. Еще не успел затихнуть за углом ближайшего форта шум двигателя, как мы уже подскочили и обступили эти… Эти несколько мешков, туго набитых худосочными, жесткими, коричневыми афганскими лепешками.

Поскольку наша рота только втянулась в крепость, у нас некое преимущество — ведь в отличие от других нам не нужно вставать, отрывая от земли РД. Потому-то первыми у мешков в основном молодые нашей роты. Но и нас слишком много. Вокруг мешков возникает давка, усиливающаяся с натиском подоспевших чуть позже парней из других рот.

Голод в этот момент пересиливает все остальные инстинкты, и со стороны мы, наверное, напоминаем регбистов, борющихся за мяч. Только, в отличие от регби, наш «мяч» куда желаннее для каждого из нас — это ЕДА!

Не сговариваясь, мы с Мордвином «работаем в паре» (вот уж точно — «боевая двойка»). Я мельче и иду вперед, «на добычу»; он крупнее и идет сзади, одновременно проталкивая меня ближе к цели и тормозя идущих сзади «соперников». Добраться до мешков лишь полдела. Нужно еще схватить лепешку, не дав вырвать ее никому из тянущихся одновременно с тобой рук. Более того, на подступах к этой «куче-мале» уже завязываются потасовки с теми, кто, чуть замешкавшись, потерял шанс пробиться к центру и теперь может рассчитывать только на то, чтобы «обнести» выбирающихся из давки.

Удачно хватаю сразу две лепешки. Успеваю подумать: «Какие же они жесткие — жестче черствого хлеба…» Да плевать, мы и черствого уже сколько не видели!

Предусмотрительный Мордвин сразу же запихивает одну из лепешек в мой РД. Вторую предстоит протащить через толпу, прикрывая телами.

Пошли…

Тут над местом потасовки раздается до боли знакомый уже рык ротного. И мы понимаем, что проблем у нас больше, чем просто выбраться отсюда.

«Ну-ка, бл…, разошлись все! Никто ничего не хватает!»

Под этот крик он и еще несколько подоспевших офицеров начинают буквально расшвыривать бойцов в стороны. Вовремя «охолонувшие» просто отлетают в стороны, иногда получая сопроводительный пинок под зад. Не успевшие сориентироваться и продолжающие свой натиск в сторону мешков выдираются за шиворот и получают по морде. Кто-то, не удержавшись, падает, не может встать под весом РД. Кто-то из упавших, передвигаясь на карачках, еще пытается утащить-таки заветную лепешку, уже извалянную в грязи. Их пинают, пока они не расстанутся с добычей.

Через считаные минуты потасовка окончена. Посреди площади остаются лежать разодранные в клочья мешки и извалянные в грязи растоптанные лепешки. А в сторону своих взводов стремительно расползаются счастливчики, урвавшие-таки частицу запретного плода. В их числе и мы с Мордвином. Плевать, что при отходе он получил от Рекса мощнейший пинок под зад, а я от кого-то из офицеров — по зубам. Плевать, что наша «добыча» достанется другим — тем, кто мог позволить себе не то что недергаться, даже не смотреть в нашу сторону. Во-первых, мы уже сжились с мыслью, что такой порядок вещей неизбежен. Во-вторых, благодаря ушлости Мордвина у меня в РД лежит вторая лепешка, о которой никто не знает и которую можно будет умять потом, со своими. Риск, конечно, немалый — не дай бог узнает о нашей «затарке» кто-то из «ветеранов», которым и давиться вместе с нами уже было «не положено», и «добычи» на их долю явно не останется. Тут уж бить будут от души — ибо «за дело».

Едва ли не худший вариант попасть с этим сокровищем на глаза Рексу или замполиту. Точно станешь уже не только залетчиком, но и буквально-таки пособником мирового империализма. Ведь, разметав в разные стороны голодных своих бойцов, втоптав в грязь вожделенные для них хлеба, он громогласно прорычал на всю площадь следующий текст:

— Что, сука, не понятно?! Оголодали, сволочи?! Я вас накормлю, гондоны! А если вас в этот момент фотографировал кто-то? Если это провокация? И это все на Западе опубликуют? Советские, бл…, героические десантники давятся за харчи!

Даже, несмотря на, казалось бы, убивший все мысли голод, поражаюсь фантастичности версии ротного. Преклоняюсь перед его дальновидностью и глубиной мысли. Где еще прививают такую мудрость? Да нет, только в военном училище… Вот потому-то никогда не победить нас сытым империалистам…

(обратно)

Голод не тетка

Возможно, увещевания ротного на некоторое время и смогли подавить голодные спазмы в животах его измотанных подчиненных. Но ненадолго. Никаких команд нам не поступало, и народ начал потихоньку рассасываться по территории крепости. А разбредались в основном «шнуры» в поисках жратвы.

Даже угроза стать объектом провокации западных спецслужб не могла унять основных инстинктов советских воинов-десантников. Даже высокое звание воина-интернационалиста не могло удержать их от того, чтобы отбирать у попавшихся на пути сарбозов все, что могло сгодиться в пищу. А поскольку дело шло к вечеру, то часть этих сарбозов как раз тащила куда-то — видимо, в свои подразделения — термосы с едой и чаем… Исход каждой такой встречи зачуханных афганских сарбозов гарнизона Алихейля с оголодавшими, но по-прежнему доблестными штурмовиками гвардейской 56-й ДШБ был предрешен. Светлые идеалы интернационализма временно отступали перед суровой реальностью…

То ли при таком раскладе угроза провокаций Запада оценивалась нашими командирами не так высоко, то ли и на них голод оказал отрезвляющее воздействие, но особого внимания на происходящее отцы-командиры уже не обращали.

Видимо, в какой-то момент критическая масса вернувшихся с пустыми руками к ужину сарбозов превысила допустимую. Неподалеку от площади, где по-прежнему сгруппировались в ожидании непонятно чего несколько рот бригады, появились трое афганских офицеров. Чем закончилось бы их общение с нашими, не знаю, но оказалось, что в гарнизоне есть и советники. С их помощью удалось донести до афганского командования, что если они не хотят остаться без еды сами, то лучше бы им придумать что-то, чтобы и союзников накормить.

От каждой роты выделили по нескольку человек, набравших кучу котелков и отправившихся вместе с представителями того или иного подразделения афганского гарнизона в их расположение. От нашей роты эта почетная миссия выпала на долю Лени Шеина и Ахрора Хайдарова, парней нашего призыва.

Леня как раз только-только, незадолго до операции, прибыл из Гайжюнайской учебки. Для него это был первый боевой выход, но ему уже было 20, и на фоне нас, 18-летних пацанов, он выглядел значительно солиднее и взрослее. Да не только выглядел, но и был — призвался он из Зырянки, что в Якутии, и северная уверенность и обстоятельность чувствовалась у Лени во всем, и, вероятно, это сыграло немалую роль в том, что, прослужив всего полгода, Леня приехал из учебки уже в звании сержанта и тут же встал на должность командира отделения. Лидер в нем был заметен сразу.

Ахрор попал в Афган вместе с нами, в августе. Он был одним из тех бедолаг-узбеков, которых готовили в Иолотани на водителей «КамАЗов». Автомат за три месяца они видели дважды — на стрельбе положенными тремя патронами и на присяге. В основном учились водить машину, а не воевать. Представляю себе их «радость», когда они очутились в боевых ротах!

К чести «наших» узбеков и ребят, попавших в соседнюю третью роту, большая часть из них не только не расползлись, как многие их земляки, по хлеборезкам, хлебозаводам и складам, но и довольно быстро стали вполне нормальными бойцами. А почти не говоривший в начале службы по-русски Исмаил Давлетов даже дорос к дембелю до замкомвзвода минометчиков.

Ахрор был из солнечного Ташкента, и заснеженные горы Алихейля давались ему с огромным трудом. Нередко он просто ложился на снег, не в силах подняться, и я видел, что он не притворяется, что это — «край». Впрочем, пинки замполита раз за разом его с этого «края» сдвигали.

Я тоже никогда не видел до этого гор, но мне хоть холод был не настолько непривычен. Ахрор же на холоде Алихейля просто умирал…

А в пару к «врубалистому» Лене он попал в качестве переводчика. Отцы-командиры не особо вдавались в детали и считали, что узбек уж худо-бедно объяснится с афганцами. Ну, вроде как русский с поляком. И невдомек им, видно, было, что узбекский с фарси ничего общего не имеет, а с пушту — и подавно. Ну, вроде как русский с финским или там румынским. Хотя тоже вроде рядом живем и внешне похожи…

Так что единственным средством общения с выделенным им афганцем стали у Лени и Ахрора те несколько слов, что сарбоз знал по-русски: «Солдат! Хорошо! Ленин!» Отчасти русским словом было и имя, которым он себя называл, — Женя. Гордо тыкал себя в грудь и говорил:

— Зеня! Солдат! Хорошо!

Из какого афганского имени кто-то из советников «переделал» его в Женю, так и осталось для ребят загадкой, а спросить — не знали как. Да и не сильно их это волновало. Особенно после того, как, оказавшись в расположении подразделения Жени, они почувствовали дурманящий и понятный без всякого перевода запах готовящегося плова.

Пока ребята шли за сарбозом по крепости, их не покидало чувство настороженности — хрен его знает, куда заведет этот «дух». Кто их тут разберет, за кого они. Все «духи» — не сейчас, так в будущем. Ведь удумал же кто-то из гарнизона выходку с лепешками — вряд ли из дружеских чувств и сострадания к шурави…

Но, оказавшись в тепле, обволакиваемые запахами еды, они расслабились и готовы были хоть по сотому разу выслушивать Женино: «Солдат! Хорошо! Ленин!»

Другие сарбозы в разговор не лезли, сраженные познаниями Жени в русском.

Тут и плов подоспел. Поставили афганцы посреди комнаты блюдо с аппетитным кушаньем, жестами показывают, мол, присоединяйтесь. И давай наворачивать. А едят-то руками… А руки-то аж черные у некоторых… И как в туалет они ходят, мы уже видели: рядом с нашей броней у Нарая какие-то «зеленые» стояли. Кто камушком подотрется, а кто и рукой…

Но недолго колебались парни — не до церемоний становится, когда три дня ни крошки во рту не было…

Плова не стало быстро, а в принесенные котелки сарбозы им какого-то горохового варева набухали «с горочкой».

Сколько прошло времени — кто ж его знает. Нет у парней часов. Глядь, а на улице уже хоть глаз выколи.

Как по крепости до своих добрались — сами не знают. Женя-то назад с ними не пошел — видно, не особо по ночам по той крепости можно было расхаживать. Да только от давно забытых тепла и сытости стали парни как пьяные, а пьяному и море по колено, и темный Алихейль по барабану.

Только подошли к ротному, а он и давай их лупить да материть. Рота-то уж с минуты на минуту на проческу крепости собиралась, двух пропавших непонятно куда бойцов искать. Ведь никто ж не предполагал, что их там пловом кормить будут — ждали, что наполнят котелки баландой и вернутся. А их нет и нет…

Досталось, конечно, Лене с Ахрором на орехи. Сначала от ротного, потом от «ветеранчиков». Да только что им были те тумаки да колобахи — с такой-то «местной анестезией»…

Правда, знали бы ротный с «ветеранами» истинную причину Лениной с Ахрором задержки — вряд ли бы одними тумаками да колобахами дело обошлось… Так ведь не знали. И не узнали никогда. И нам-то с Пахомом рассказал всю эту историю подполковник МВД Якутии Леонид Шеин почти 22 года спустя — под плов и водочку…

Знать бы, где сейчас тот Женя-сарбоз из крепости Алихейль? И по-прежнему ли у него «Ленин-хорошо»?

(обратно)

Зона

За те несколько часов, что прошли с нашего прихода в крепость, мне удалось кое-как осмотреться — пока совершали набеги на сарбозов, пока лазили в поисках воды и, по «шнуровской» привычке, всего, что «плохо лежит». Правда, ничего путного найти не удалось. Казалось, что жизнь на территории крепости замерла и теплится только местами. В целом же впечатление было довольно сюрреалистическое.

Уж не знаю, там ли мне пришло в голову это сравнение или позже, но по-любому лучше не опишешь: это абсолютно походило на «зону» из «Сталкера» Тарковского. Та же постоянно висящая в воздухе непонятная дымка. Та же гнетущая тишина, которая в то же время сама казалась звуком. Та же военная техника, непонятно кем, как и когда подбитая. И главное, непонятно как здесь очутившаяся. Как и когда попал сюда этот танк без гусениц, опустивший вниз орудие, словно слон, грустно повесивший нос? Но главное — кругом вроде горы. Из земли, что ли, он вырос?.. Лет сто назад…

Даже появлявшиеся время от времени откуда-то сарбозы не нарушали ощущения нереальности этого места.

Столько лет прошло, но это ощущение не стерлось из памяти. Стерлись детали, подробности. Но это чувство, что все происходящее — не происходит, а кажется, что окружающее — нереально, что ты попал в какой-то параллельный мир, — чувство это не стирается.

А «Сталкер» для меня теперь навсегда фильм про Алихейль…

(обратно)

Ночь

Пока ждали отправленных за едой Леню с Ахрором, роту разместили на ночлег.

Нет, все-таки мысль имеет силу действия! Иначе как еще объяснить, что под ночлег нам отвели именно те самые крытые помещения, которые я углядел, только войдя в крепость? Я так и не понял толком, что это были за клетушки — то ли чье-то жилье (только чье?), то ли какие-то торговые ряды (только для кого?). Во всяком случае, клетушки эти пустовали, а внутри царил довольно сильный беспорядок. С нашим приходом он превратился в тотальный бардак. В комнатки площадью примерно по шесть квадратных метров распределяли человек по десять.

Та, где оказались мы с Мордвином, больше всего напоминала все-таки лавку. По стенам развешаны полки, на которых в больших количествах стояли пиалы и чайники. Причем многие, как ни странно, целые. Видимо, на фоне общего запустения и заброшенности крепости целые керамические изделия воспринимаются как нонсенс, как издевка.

Не сговариваясь, повинуясь какому-то неожиданному внутреннему импульсу, ожесточенно расшарашиваем практически все целые пиалы и чайники о глиняные стены и пол… Спросил бы кто зачем — не объяснил бы ни тогда, ни сейчас. Но шарашили, точно помню, от души.

Главная прелесть этих клетушек — здесь немерено дров. Собственно, не дров как таковых — дерева. А как еще можем мы воспринимать в этом затерянном мире любую вещь из дерева? Неважно, чем она была до нас и чем, возможно, предполагалось, что останется и дальше — дверью, полкой, подставкой. Актуальны только дрова. Много дров. Столько дров, чтобы отогреться за несколько прошедших ночей и на неизвестно сколько предстоящих. Ведь никто из нас не питает иллюзий, что на этом островке блаженства мы останемся надолго. А без нас его вообще не существует — это мираж.

Костер разводим прямо внутри клетушки, ближе к двери на полу. За костром выпадает следить нам с Мордвином. Парни вповалку утискиваются у стен. Нести караул никому из нас не выпало.

Ближе всех к костру располагается Саня Иванов в обнимку со своим «ПК» — в этой комнате он самый «старый». Ему и место самое блатное — к теплу поближе и без толкотни.

Отрубаются все моментально, что немудрено после горячей еды и многодневного постоянного замерзания. Как ни странно, меня в сон клонит не так уж сильно. Настолько, видно, ликует душа — целую ночь можно греться! — что не готова пока менять это удовольствие на другое.

Потрескивают в костре дрова, комната медленно наполняется сладким запахом. Афганское дерево по-особому пахнет. «Сладко» — это самое близкое определение, хотя и не идеальное.

Снимаю сапоги, обворачиваю вокруг голенищ, кажется, навсегда отсыревшие портянки, блаженно протягиваю к огню ноги. Сколько я уже не снимал сапоги? Не помню… Левой ноге точно кранты — уже нарывает там, где натерло в первый день. Да хрен с ним, изменить-то ничего нельзя. Да и можно ли сейчас думать о плохом? Тепло, сладко потрескивают дрова. Сверху не капает, под задницей снега нет.

Сопят и постанывают вдоль стен умаявшиеся бойцы второй парашютно-десантной роты. Никто не кантует — сон стирает сроки службы. Блаженство — оно бывает разное. Иногда — такое. Ведь вопрос, с чем сравнивать.

Афганистан. Он у каждого свой. Вспоминаешь многое. Но есть моменты, которые засели в памяти навсегда. Да нет, не в памяти даже. Где-то в самом сердце, там, откуда вырастают все твои ощущения, чувства. Почему именно это или то? Никто не знает… Никто не объяснит… Но, уверен, у каждого, кто был на войне, живут внутри, среди сотен воспоминаний, несколько таких моментов, из которых складывается общее ощущение от этой войны. Моментов ужаса, отчаяния, ненависти — да. Но не только… Потому что не может быть только плохо. Не бывает…

Та ночь в крепости, этот огонь, этот сладкий запах, эти посапывающие у стен пацаны, это ощущение нереальности окружающего — кусочек «моего» Афганистана. Того Афганистана, что всегда «как вчера».

Спустя 15 лет, когда разгорятся своим сладким пламенем дрова в печурке гостевого домика Ахмад Шаха в Талукане, первое, что сразу всплывет в памяти, — ночь в крепости Алихейль, декабрь 84-го. Но это будет не скоро. А пока я даже не знаю, что со мной станет завтра. Но сейчас мне хорошо, мне блаженно…

А утром реальность снова вернется в свои права. Подъем, спуск, подъем, спуск, подъем… Пот стекает по лицу, по спине… Ночь — тупо сонными глазами таращусь на склон. Холодно.

Сейчас бы посушиться хоть чуть-чуть… Хоть портянки…

«Костры не жечь, накроют!»

Холодно…

(обратно)

«Жизнь продолжается» (май — июль 1985 года)

Как быстро летит время. Еще совсем недавно казалось, что этот дурдом никогда не кончится, что вечно будет звучать это ненавистное: «Один!» Что никогда не кончится долбаная зима, еженощно пожирающая уголь, ставший уже на вес золота. Что никогда не угомонятся придурки дембеля, ежедневно изобретающие новые и новые «испытания» для нас. (Им бы надзирателями в концлагерь.) Что ты будешь виноват всегда, во всем и перед всеми — от «ветеранов» до начпо.

Но пришел февраль, и вот уже поиски угля не твоя забота — прибыл очередной призыв и теперь лишь надо правильно «построить» «шнуров».

Пришла весна, и вот уже дембеля оказались нормальными парнями. Они собираются домой, а нам остался всего год. И ты уже не «без вины виноватый» — с «ветеранами» ты уже ходил «на войну», а начпо «в гробу видал». Уже другие пацаны, которых угораздило призваться на полгода позже, семенят на призыв: «Один!» Уже нас бесит, когда они «не врубаются», «припухают», «забивают на службу». И уже нами освоено нехитрое искусство маклух и колобах.

Палатка — уже не тюремная камера, а родной дом. Место, откуда ты не стремишься, как раньше, под любым предлогом свалить, а где, наоборот, стремишься побыстрее оказаться.

Ведь тогда ты тут выживал. А теперь — живешь.

(обратно)

«Калимба»

В общем, жить стало лучше, жить стало веселее. Среди прочего еще и потому, что появились маленькие «бытовые радости», которых и не замечаешь на гражданке, а здесь это большое дело. Например, по палаткам провели из клуба динамики и периодически балуют нас всякой музычкой. Репертуар не особо богатый, и постоянно повторяется одно и то же, но и на том спасибо. Даже «иностранщину» порой крутят. Какую-то «Калимбу де Луну». Кто поет — хрен его знает. Да и какая нам разница — это ж все равно на другой планете все, в другой жизни — группы, альбомы, диски…

И каким ветром эту «Калимбу» занесло в город-герой Гардез весной 1985-го? Неисповедимы пути твои…

Э-о-у-а Калимба де Луна…

Вот ведь интересно — ведь почему-то именно эта песня и именно в это время попала к нам в бригаду, и крутили ее по палаткам, и засела она у меня в башке на всю жизнь. Да не у меня одного, наверное. Еще у одного человека точно засела…

В нашем втором взводе трое «шнуров». Не повезло парням пуще нашего — нас хоть побольше было, почти взвод, а их трое в палатке, где живут два взвода — наш и первый, где, кроме Толяна Кочетова и Пахома, все осенники 83-го года, «дедушки» то есть. Со всеми вытекающими — никого не волнует, что «шнуров» трое всего. Дембелям положен почет, уважение и соответствующий «уход», а мы свое тоже отлетали — не положено нам. Вот и крутись как хочешь…

Изначально-то их четверо к нам попало, но сразу же один из четверых, коренастый белорус Дыдышко, стал ротным каптерщиком. То есть только числился во взводе, а жил постоянно в каптерке у старшины. Такая традиция в роте была. Офицерам ведь тоже свои «шнуры» нужны — дров натаскать, воды, печку топить, пожрать приготовить, порядок навести. Правда, и на боевые каптерщик, как правило, ходил. Предыдущий, Тихон, домой с Красной Звездой уехал…

Так что в этом смысле все было справедливо, но в бригаде-то это пацанам никак не помогало — счастливчик Дыдышко, сразу же переименованный в Деда, в палатке не появлялся, и «шуршали» парни втроем — Усов, Храпов и Календа.

Саня Календа тоже был родом откуда-то из Белоруссии. Там, наверное, такая фамилия особого удивления не вызывает. Но в советской армии, на фоне Усовых, Храповых, Федоровых и Ивановых, конечно, выделяется.

А тут еще «Калимба» эта периодически играет. Калимба-Календа… Как заведут песню — так все давай Саню тыркать. Да еще вместо «Калимба да Луна» там неискушенному в языках уху, при том, что певцы половину букв прожевывают и вместо «да» у них «за» слышится, совсем другое слово на ум приходит. Более грубое, зато и более понятное…

И вот каждый раз кто-нибудь да затянет в палатке, «подпевая»:

— Э-о-у-а, Календа, залу…

Сейчас глупостью кажется, а тогда так сладко было: сидишь в палатке, в тельнике и тапочках, как «белый» человек, слушаешь песню «иностранскую» и прикалываешься. Хотя и беззлобно, в общем, но достает, думаю, не слабо того, над кем прикалываются. Особенно когда терпеть должен.

Так ведь и прикол-то весь в том, что терпеть уж не тебе приходится, а другому кому-то. Такая своеобразная психологическая реабилитация, возвращение размывшейся на время самоидентификации.

Кстати, полезная оказалась штука — хорошее испытание для души. Причем двойное — ведь сначала нужно остаться человеком, когда морально уничтожают тебя. А потом — не озвереть, когда возможность уничтожать получаешь ты. И еще неизвестно, что сложнее. Знавал я таких, кто первое прошел достойно, а вот второе — завалил…

Но это уж я все потом понял. А тогда, весной 85-го, просто наслаждался под «Калимбу» этой вновь вернувшейся жизнью…

Правда, Саня парнем оказался крепким: отлетать свое — отлетал, но уж потом спуску никому не давал:

— Ща в табло заряжу — будет тебе и Калимба, и остальное на воротник!..

Пришел очередной призыв, стал Календа «ветераном», причем авторитетным, и сползла эта традиция потихоньку на «нет». Но песня так в памяти и осталась — как несущиеся через годы звуки, символизирующие, что жизнь снова вернулась и продолжается…

(обратно)

«Строевая»

Вторая армейская весна потихоньку переползла во второе армейское лето…

Июль. Жара. Уже почти год мы здесь, в Афганистане. И даже этот факт уже стал давно привычным. Уже сложно представить, что когда-то мы были НЕ ЗДЕСЬ. И пока еще тяжело — что когда-то БУДЕМ не здесь.

Уже не вызывают прежнего внутреннего трепета слова «боевые», «операция», «колонна», «засада», «обстрел». Все это стало обыденностью — более того, на боевые стремишься, ждешь их. Раньше считал, потому что боевые облегчали выматывающее «шнуровство», теперь — потому что только там избавляешься от нудизма и бессмыслицы «армейской службы» как таковой.

Мы уже прослужили довольно долго. Служба перестала выматывать и начала доставать. Точнее, не сама она, а такое ее неотъемлемое и печальное свойство, как дубизм и тупость. Не знаю уж, нам ли одним так не повезло, или в других местах тоже хватало этого дурдома, но только даже спустя 25 лет не перестаю удивляться. Чего стоят одни только занятия по строевой(!) подготовке, которые время от времени проводили на бригадном плацу! Именно не прохождение строем с песней — без этого куда ж, — а именно тупая и бессмысленная шагистика.

С краю плаца расположился барабанщик из оркестра, на трибуне — заместитель командира бригады подполковник Н-цев. Роты распределяются на плацу — и погнали… Большой барабан глухо отсчитывает удары, задавая ритм шагов. Подполковник Н-цев что-то глухо бухтит с трибуны, вызывая желание его грохнуть, идиота. А бойцы подразделений, которых угораздило в это время оказаться не на боевых, начинают вышагивать под эти глухие удары и бухтение в затылок друг другу по квадратам, в центре которых стоит по офицеру.

Бум! Бум! Бум!

Ну, то есть не все, конечно, бойцы, да и офицеры не все. Все, кто может хоть под каким-то предлогом избежать этого мероприятия, его избегают. И у солдат, и у офицеров шансов на это тем больше, чем больше срок службы или должность. У дембелей резко ухудшается самочувствие, у ротных и взводных постарше — резко возникает необходимость в заполнении документации и подготовке конспектов занятий… В итоге на плацу под присмотром самых сопливых лейтенантов вышагивают самые сопливые гвардейцы-десантники. И тем и другим, конечно же, строевая нужна просто позарез. Потому как воевать без нее ну совершенно невозможно, особенно в горах Афганистана.

Бум! Бум! Бум!

Зато замкомбрига — счастлив. Видно, эта часть службы ему всего милее и понятнее… Любовь командования бригады к строевой подготовке настолько велика, что даже с бригадных построений перед отбытием на боевые действия мы иногда выходим с плаца строевым и с песней — это при том, что уже тащим на себе всю экипировку и боеприпасы.

Непередаваемые ощущения — шагать строевым шагом вдоль трибуны, с песней и «р-р-равнение на-а-а пррраво!», неся при этом на горбу 40-килограммовый РД, а в руке, допустим, — короб с лентой для «Утеса». Или с «телом» «АГСа» на плече… Или минометной трубой…

У-у-х, аж бодростью всего переполнило, как вспомнил…

Короче, любили наши командиры строевую и внимание ей уделяли особое. Как говорится, война войной…

Вот и сейчас, в начале июля 85-го мы готовимся к операции на Панджшер. Где предстоит нам лазать по горкам повыше и покруче, чем наши пактийские. Чуть ли не 5000-тысячники покорять придется. И главный душман тех краев, Ахмад Шах Масуд, — вояка серьезный.

Про все это нам уже рассказал замполит батальона и предупредил, что готовиться нужно особо тщательно. Ну, а что может быть важнее в подготовке гвардейца-десантника к боевым действиям в горной местности? Есть варианты? Так точно, ответ правильный: конечно, строевая!!!

(обратно)

Золотая осень (октябрь 1985 года, провинция Логар, Бараки)

Середина осени в нашей части Афганистана, можно сказать, «золотая пора». Солнце светит еще довольно сильно, но одуряющей летней жары уже нет. Ночью уже бывает прохладно, но еще не дубак и до снега далеко. А земля так прогрелась за лето, что ночью щедро отдает свое тепло.

«Зеленка» уже потихоньку начинает жухнуть, но пока вполне оправдывает свое название. И в том смысле, что зелень пока непроницаема для взгляда, и в том, что лупят из нее исправно и регулярно. В общем, для войны самое милое дело — ночью не задубеешь, днем не запаришься. И ни днем, ни ночью не соскучишься.

И вот в такую золотую пору, в октябре 1985-го, мы отправились на операцию в район Бараков.

Город Баракибарак располагался в соседней с нашей Пактией провинции Логар. Это примерно посередке между Гардезом и Кабулом. Городом-то он, конечно, только по понятиям Афганистана считался. Просто «назначили» его быть городом — все-таки столица провинции. А на самом деле не более чем гигантское скопление кишлаков. Но, в отличие от множества других населенных пунктов, как правило, ничего для нас не значивших, с Бараками ассоциация была вполне определенная. Здесь, в Логаре, стоял третий батальон нашей 56-й десантно-штурмовой бригады. Собственно, сам Баракибарак ни батальон, ни бригада не контролировали, в отличие, скажем, от Гардеза. Но так уж повелось — «третий батальон, Бараки».

Феномен Афганистана — третий батальон располагался от бригады километрах в 60 и формально считался ее неразрывной частью. Но воспринимался как совершенно иной, отдельный от нас мир.

Когда нас только привезли из Ферганы и распределяли по ротам в бригадном клубе, тех парней, кого направляли в Бараки, сразу отделили. И между нами тут же возникла словно какая-то невидимая перегородка. Мы еще не могли тогда сами понять, почему. Наверное, своим обостренным до предела от неизвестности чутьем «молодых солдат» просто уловили, как изменилось к ним отношение бригадных офицеров. «Отрезанные ломти».

Их словно должны были отправить куда-то на другую планету. Куда-то на другой конец Афганистана, а не в батальон нашей же части. Даже по ротам не распределяли, как нас, а просто увели всех толпой.

Через несколько месяцев, в кабульском госпитале, я встретил Колю Фурсова, с которым в Фергане был в одном взводе. Встрече мы оба обрадовались, поговорили о своем житье-бытье. Но уже тогда я поймал себя на мысли, что совершенно не чувствуется, что мы служим в одной части. Он рассказывал про какую-то другую, не как в бригаде, жизнь. И так же слушал мои рассказы.

Несколько раз по дороге на операции в сторону Кабула мы проезжали мимо третьего батальона. Никого из своих ферганских не встретили, а в остальном воспринималось это как совсем другая часть. Чего стоили одни казармы, в которых жил батальон, тогда как неотъемлемой частью «пейзажа» бригады были бесконечные ряды палаток…

Тем не менее, увольнялись баракинские через бригаду. То есть сначала их переправляли из Бараков в Гардез, а уж отсюда все дембеля летели «вертушками» в Кабул.

И вот спустя два года мы встретили своих знакомых, с кем три месяца «умирали» в Фергане… Олега Михнюка по ферганской кличке Умка, Валеру Цуцкова, нашего с Пахомом земляка, и многих других. Нет, мы узнали друг друга. Мы были рады встрече. Но было ощущение, что приехали дембеля из какой-то другой части. Парни даже держались так, словно они здесь чужие…

Но до этого еще должны были пройти эти долгих два года. А пока…

«Бараки-мраки» — услышали мы в первые же дни в бригаде. Никто ничего не объяснял нам, новичкам. Но звучало впечатляюще и запоминалось.

Тогда мы, естественно, не знали, что до третьего батальона всего-то километров 60, вроде рукой подать. А когда узнали со временем, то отношение к расстояниям в Афганистане у нас уже было другое. Афган быстро отучает от привычных понятий и мерок. Ведь по меркам тутошней войны 60 километров — очень много. Много, потому что порой преодолевать эти километры приходится целый день, со скоростью идущих пешком саперов. Много, потому что «духи» в «зеленке» вокруг Бараков уж больно наглые и редко какую колонну пропустят, не обстреляв. А то и всю сожгут. Много, потому что почти вся дорога у Бараков и за ними утыкана по обочинам нашей сгоревшей техникой. И слово «нашей» чем дальше, тем больше наполняется для каждого из нас особым смыслом. Потому что уже на наших глазах этой сгоревшей техники становится все больше. И уже в нашей памяти появляются зарубки с именами товарищей, для кого эта дорога на Бараки стала последней…

Теперь и мы знаем, почему Бараки-мраки. Каждый в бригаде знает про печально знаменитую «Мухамедку» — без приключений миновать район кишлака Мухамед-Ага редко удавалось. И располагался он как раз в зоне ответственности третьего батальона. Собственно, основной задачей батальона и было контролировать этот самый опасный отрезок дороги — от Мухамедки до перевала Терра на Гардез, — по которой осуществлялось в основном снабжение бригады всем необходимым: боеприпасами, топливом, продовольствием и т. п. И еще «таскать» колонны — когда до Мухамедки, когда до Кабула и обратно. Ну и, по возможности, держать под контролем окружающую «зеленку», обитатели и «гости» которой из Пакистана как раз и жгли наши колонны. Хотя кто кого там контролировал, вопрос сложный.

Сама бригада от Гардеза была на приличном расстоянии, при этом окружена со стороны города полукольцом охранения — противотанковая батарея, зенитка, минометка. Но даже при этом и бригаду, и взлетку вертолетчиков «духи» периодически обстреливали «эрэсами» (реактивными снарядами) и минами.

С противоположной стороны, со стороны склада РАВ, был еще какой-то кишлак, но с тем вроде в свое время договорились о нейтралитете. Периодически, конечно, постреливали оттуда в сторону автопарка бригады и склада РАВ, но как-то лениво, будто понарошку. Стоял тот кишлак на открытой местности, и уж случись что — снесли бы его с лица земли за пять секунд.

А третий батальон был чуть ли не посередине «зеленки». Так что, помимо бесконечной рубки за прохождение колонн, заняться трем ротам батальона всегда было чем. Как говорится, «не отходя от кассы».

В этом, вероятно, еще одна причина некоторого тогдашнего «отчуждения» между нами и служившими в Бараках. Какое бы негласное соперничество ни было между нашим и 4-м батальоном, но, как ни крути, на боевые мы ходили в одни и те же места, когда по очереди, а когда и вместе. А с третьим батальоном на боевых мы практически не пересекались — у него была «своя война», жестокая и кровопролитная. В основном со «своими» «духами», в «своей» «зеленке» и окрестностях.

А «духи» в баракинской «зеленке» и впрямь были какие-то охреневшие. И попытки углубиться в нее периодически кончались весьма плачевно. Поэтому «на войну» туда ходили и витебчане из Кабула, и мы из Гардеза.

И вот на проческу этой самой «зеленки», «в гости» к этим самым охреневшим «духам» провинции Логар и на подмогу нашему третьему батальону в октябре 85-го отправился 1-й батальон бригады. А стало быть, и наша вторая парашютно-десантная рота.

Эта операция была знаменательна для нашего призыва еще и тем, что первый раз мы были на боевых в статусе дембелей. Уже вышел осенний приказ, ознаменовавший полтора года нашей службы, а значит, следующий приказ — НАШ!

Что радовало на этих боевых — вполне обоснованные надежды, что, по крайней мере, не придется лезть в горы. Да, шансов «нарваться» в «зеленке», пожалуй, побольше, особенно в такой. Но после июльского Панджшера и августовских Алихейля с Хостом, где мы опять налазились по горам до тошноты, при этом еще и «хапая» периодически от «духов», мы предпочитали иметь какие угодно сложности, но все же лучше на относительно пологой местности.

Ожидания наши оправдались — недели две мы занимались только тем, что переезжали с места на место на броне и останавливались неподалеку от разных кишлаков. А что такое обычный местный кишлак? Несколько дувалов, окруженных полями, а потом опять «зеленка».

Техника оставалось «в поле», а мы либо вставали на блок, «обозначая присутствие» и прикрытие, пока кто-то чесал этот кишлак внутри, либо, наоборот, шли в него сами. Обычно считалось, что вместе с нами работают и «зеленые»: царандой или ХАД.^[12] Хотя видели мы их редко.

Каждый такой день начинался одинаково. Рассредоточились на расстоянии в 300–400 метров от «зеленки». Над дувалами дымок поднимается, собаки гавкают, петухи заливаются — какая-то жизнь там идет. И мы в той жизни точно лишние, но вмешаться в нее придется. Чем это на сей раз закончится… Чем может закончиться — представляют в роте все, кроме разве что прибывших только в августе из Ферганы «шнуров».

Огрызающаяся огнем «зеленка» — зрелище незабываемое. Однажды мне даже довелось наблюдать его буквально-таки в масштабе батального полотна, практически с высоты птичьего полета.

Летом то ли на Панджшере, то ли на Алихейле, наш взвод долго карабкался на очередную гору. Зачем — никто, как водится, особо не объяснял. Первыми лезем мы с Дядей. Постепенно горка превращается уже в некое подобие пика, но лезть еще можно. Мы и лезем. В конце концов оказываемся на головокружительной высоте на площадке размером метра полтора на два с половиной. Даже не площадка уже — выступ на вершине пика. Учитывая богатырские Дядины размеры, даже дышать на этом выступе мне нужно аккуратно, чтобы не сдуло вниз. А внизу-то как раз какой-то кишлак здоровенный, горка аккурат над ним возвышается. Тихий такой кишлачок, спокойный, звуки слышны какие-то «сельские». Пастораль, одним словом, деревенская идиллия…

Только обустроились кое-как в этом «орлином гнезде», тут как засверкает внизу! Смотрим: с левой стороны к кишлаку бронегруппа приближается. Штук десять бэтээров идут уступом и шпарят непрестанно из обоих пулеметов и из бойниц. А кишлачок-то наш идиллический засверкал весь вспышками, как гирлянда елочная. Из всех дувалов в ответ лупят. При этом ни одного человека не видно. Просто сюр какой-то… Вдобавок звуки от выстрелов доносятся чуть позже, чем сами вспышки, то есть звук боя получается отдельно от «изображения». Нереальное зрелище — просто как в кино себя чувствовал. А как еще? Из «РПК» моего стрелять смысла нет. В кого? Гранату бросить — не долетит, взорвется раньше. Да и куда она попадет, хрен знает. А если в своих?

Слава богу, у обитателей этого идиллического кишлака гранатометов, видно, не оказалось. Или пожадничали. Так или иначе, пробились бэтээры через кишлак и скрылись из виду. Чего уж им там надо было, — так и осталось для меня загадкой. Хотя недолго-то я над ней и раздумывал. К тому времени уж привык особо на боевых не задумываться, что к чему да почему. Что надо — объяснят. А остальное, значит, и не надо.

И вот бэтээры наши уехали, а кишлак опять погрузился в свою пасторальную благость. Как будто и не было ничего, померещилось. Но картина еще минуту назад такого мирного и сонного селения, плюющегося из всех щелей огнем, засела в голове прочно. И теперь нет-нет да и напоминала о себе предательской мыслью, что теперь-то внизу мы, а очередной сонный кишлак — вон он, в паре сотен метров впереди… Только вот эту «батальную картину» придется уже не сверху рассматривать, а изнутри.

Ротный ставит взводным задачу, кто куда направляется — к каким дувалам. Взводные назначают группы прикрытия и досмотра. Ну, начали…

«Золотая осень» в полном разгаре. Солнышко ласково светит, листочки на деревьях шелестят — где зеленые, а где уже и пожухлые. Красота! То тут, то там среди выстроившихся по струнке тополей журчит арык. Наклонился, плеснул на лицо, смочил руки — уже легче. Это тебе не по горам ишачить, обливаясь потом и умирая от жажды… Хотя, конечно, пока лазаешь между глиняных коробок дувалов, тоже нет-нет да и потечет по спине пот. Только непонятно — от жары или от неотступного чувства, что за тобой наблюдают из-за этих глухих глинобитных стен, к которым ты приближаешься по до отвращения открытому пространству. И не исключено, что наблюдают в прицел…

Переступаешь через земляные валики, на квадратики разделяющие поля вокруг дувалов, и думаешь: случись что, за таким валиком не особо укроешься… Но пока везет — сопротивления никакого. Так, по мелочи. Иногда курьезно…

В очередном доме Толян Кочетов в одной из комнатушек обнаруживает «духа». Почему-то тот не успел ни свалить, ни спрятаться. Может, думал, не найдут его в соломе этой. Но Толян нашел. Мужик без оружия, но в нагруднике с магазинами, — точно «дух». И это выбивает Толяна из колеи. До этого мы «духов» только в горах видели, на боевых действиях. Там все ясно — кто раньше выстрелит, тот и молодец. Попал-победил. А тут непонятно как-то: то ли это боевые действия, то ли нет, то ли это «дух», то ли нет. С вооруженным человеком хоть ясно, что делать. Сопротивляется — стреляй. Сдается — клади на землю, разоружай.

Короче, в этих непонятках Толян схватил свой автомат за ствол и давай над головой крутить, орать на «духа». Мол, стоять, бояться! Типа как старшина Васков в «А зори здесь тихие…»: «Лягайт, лягайт, сука!»

На шум вваливается Пахом со своей «СВД» наготове и не «заваливает» с разбегу «духа», а только успевает оценить комичность происходящего.

«Дух» сдается, Толян опускает автомат-дубину, и парни выводят пленного из помещения, навстречу подоспевшему ротному. А из-за дувала уже вывалила куча детей и теток в паранджах, и все голосят как резаные.

«Духа» обыскивают, в одном из карманов обнаруживают толстенную пачку денег. Тут ротный совершает удивительный поступок — отдает ее ВСЮ в руки оказавшейся рядом навзрыд плачущей девчушке лет пяти. Она сжимает деньги ручонками и, не переставая плакать, идет обратно, в сторону дувала. По дороге к дому проходит мимо Пахома… На нее уже никто не смотрит, тетки все колотятся по поводу попавшегося мужика, а ротный продолжает его шмонать.

Эх, Пахом, Пахом… Не поднялась рука прибрать все это богатство к рукам… Тоже, блин, Достоевский… Слеза ребенка, и всякое такое…

Потом задержанного сажают на корточки у дувала. До прихода хадовцев несколько человек остаются его караулить.

Наступает черед Пахома. К этому моменту от достоевщины он уже отошел, и мысль о том, что с этой овцы не предвидится ни клока шерсти, его бесит.

Пока «духа» шмонали, Саня положил глаз на складные пакистанские ножнички, которые обнаружились у того в одном из карманов. Вещь компактная, в хозяйстве нужная, а главное, уж больно «заморская».

— Эй, душара, чарс аст?^[13]

Докопаться-то надо до чего-то… Откуда у того чарс после шмона? «Дух» удивленно смотрит, а Пахом уже лезет ему в давно «пристрелянный» карман.

— Шурави^[14] контрол…

И вот заветные ножнички уже у Сани.

— Бакшиш, бача. Фамиди?^[15]

Да понял он. Все понял — так посмотрел на Пахома, с таким презрением, что пятнадцать лет не мог забыть Саня этот взгляд. Так и не сумел — года три назад выкинул эти ножнички к едрене фене…

Вечером, до темноты, выходим из «зеленки» к броне. Туда уже горячую еду подвезли. С утра и днем особенно старались не наедаться — вдруг бой. Горький опыт — на пустой желудок шансов выжить при попадании в живот больше. А набуздыришься — разорвет кишки, и пиши пропало… Только за «шнурами» нужен глаз да глаз — им-то, вечно голодным, неймется весь сухпай смолотить, зная, что вечером все равно накормят.

Поели, умылись в речке, «шнуров» на посты — и баюшки. Вот и еще один день прошел. Ну и х… с ним…

На третий-четвертый день все уже стало казаться рутиной. Очередной кишлак, очередное бугристое поле, очередной дувал… Идем без взводного. «Шнуров» оставили снаружи.

— Смотрим, блин, в оба. Если кто из шакалов нарисуется — мухой сообщить!

Очередной бухтящий что-то непонятное старик с козлиной седой бородкой.

— Душманы аст, бабай? Оружие аст?

Про душманов понимает, сука. Еще активнее бухтит, теперь уже покачивая головой:

— Нист, шурави, тыр-пыр, астам-хастам…

Мол, нет, какие душманы, нет никого, мирные мы, крестьяне…

Ни хрена мы его, конечно, не понимаем, да что он еще-то может говорить? Конечно, мирные, конечно, нет душманов. Тут, похоже, вообще никого нету.

Жестами показываю — мол, дом осмотрим.

Опять бухтит, что-то там про «духтар».

— Ну да, «духтар» — это мы понимаем. Давай показывай…

Что, не покажешь? А если вот так тебе, если стволом автоматным под ребро сунуть? Нет, не понимаешь? А прикладом по спине? О, понимаешь, молодец! Пошли смотреть «ханум-духтар»…

— Да хорош ты, бухтеть-то, щас еще получишь! Не тронем мы их…

Аккуратно входим в приоткрытую дедом дверь. Внутри чуть слышный шелест — сбились все в кучу, лица закрыли.

— Усов, Храпов, остались здесь — смотрим в оба!

Ни хрена не видать, что там, за окошечком этим сетчатым, в том месте, где лицо. Только видно, как мелкой-мелкой дрожью трясутся складки…

— Ну что, дед, играем в «Гюльчатай, покажь личико»?.. Опять бухтишь? Ты задолбал уже бухтеть, покажи давай, кто там дрожит у тебя… Кто там нас так боится, воинов-интернационалистов… Дед, ну ты упертый какой, что с тобой делать, а? Вот так понимаешь? — Затвором «щелк»… — Смотри-ка, понимает. Видать, знакомый с такой техникой!

Злобно зыркает глазами дед, бормочет что-то в сторону безликих фигур. Секундное замешательство… Что-то прикрикивает…

Женщины поднимают свои «забрала». Е-мое!.. Какие же глаза! Огромные, темные. Где-то я уже видел такие глаза? Точно, у косуль с газелями такие глаза — карие, чуть влажные, настороженные. А эти не настороженные даже, а испуганные. Только от этого они еще прекраснее… Такие прекрасные, такие чистые, такие беззащитные…

Это я что, краснею, что ли? Отставить, солдат. Отставить интеллигентские гунди. Мы на войне. Я — солдат. Это — враги… Ну, не враги то есть, а пособники врагов… Возможные пособники. Вот где их мужики? Не одни же деды и девки волоокие на полях этих работают. И куда все мужики подевались? Чего испугались? Значит — «духи»!

Это же здесь Мишка Сергеев погиб из нашей роты, когда три месяца назад колонну очередную раздолбали. Три месяца! Три месяца ему оставалось до дома! Сейчас бы уже отправки ждал… Это кто-то из них, козлов, лупил по нему, истекающему кровью, когда он пытался от подбитого бэтээра отползти. Не дали, не отполз — добили…

Все, на хрен все мысли! Нету тут людей, нету… «Духи» они все!

— Так, дед, давай-ка мы оружие тут у тебя поищем. Да не бухти ты уже! Видишь, не тронули духтар твоих. Вот сейчас поищем — и уйдем…

Разошлись по дому кто куда. Так, что тут у нас? Ага, лепешки и что-то типа масла в кадке. Отлично. Вот, уже не зря пришли.

— Гаврюша, сюда иди! Маслица побольше этого на лепешечку! Завернуть — и в РД! Не дай бог сожрешь, «шнурина», вешайся тогда!

Так-с. Отлично. Дальше что? Второй этаж. Маленькая комнатуха. У стены сундук. Замок.

— Дед, ключи давай! Что, не дашь? Сука ты душманская, дед. А мы с тобой по-хорошему… А могли бы всех твоих духтар…

Ладно, пособник душманский ключи не дает — пинком его вниз, чтоб не тарахтел.

— Саня, Календа, посмотри там за ним.

Что тут у нас в сундучке? Без ключей разберемся, на то приклад есть. О-па! Есть контакт! Афошки! Тугая скатка, веревочкой перетянута! До хрена, наверное… То-то и плохо, что до хрена — за это «до хрена» он и вонь потом поднять может. Небось копили, чтоб очередную духтар в дом привести кому-то из сыновей. Точно развоняется.

Так-с, ладно. Из вашей душманской пачки забираем немного на покупку часов «Casio» с «куркулятором» и еще чуток на бакшиш из дукана. А то через полгода домой, а я ни хрена еще на дембель не затарил. Все скачу и скачу по вашим горам чертовским. А там хрен чего затаришь. Скорее, самого «затарят» в цинк… Короче, причитается с вас!

Спускаюсь вниз. Из других помещений выруливают Олег, Серега, Дядя. Все перевернули, но судя по постным лицам — нигде ничего.

Ну, глядишь, в другом дувале повезет вам, парни. Значит, мой день сегодня.

— Все, дед, не бухти! Уходим мы. Живите пока…

Возвращаемся к взводу.

— Все чисто, товарищ лейтенант, бабай да бабы. Оружия не нашли. Только и мужиков никого.

— Ясно. Ничего удивительного — операция-то совместная с «зелеными». Местных небось еще вчера предупредили, вот и нет никого. Ладно, продолжаем…

Только подошли к следующему дувалу — где-то за ним, со стороны поля, стрельба. Обегаем дувал, падаем на краю поля за земляным валиком. Так, что там такое?

Впереди нас — здоровое прямоугольное поле, за ним деревья в ряд к небу вытянулись, арык видно. А правее, на дальнем краю, еще пара дувалов. Там вроде первый и третий взводы чешут. Стрельба оттуда как раз. И тут замечаем, как со стороны тех двух дувалов бежит через поле человек. Афганец. В чалме, в рубахе длинной и накидке их обычной, типа одеяла тонкого. И вот он ОДИН бежит, а стреляют-то как раз по нему наши парни. Причем стреляют уже не таясь, потихоньку двигаясь за бегущим. Есть такое упражнение учебное — «Стрельба с короткой остановки». Вот примерно такое упражнение сейчас человек десять наших выполняют от дальних дувалов.

«Дух» бежит, перепрыгивает через земляные межи, петляет как заяц. А парни от этого все сильнее заводятся. И то ли от возбуждения не сразу попадают, то ли специально…

Бум-бум-бум…

Это из «ПК» кто-то «зарядил». Афганец аж подпрыгнул — фонтанчики земли везде вокруг него все ближе. Вдруг как толкнули его в спину… Упал… Все? Нет, опять поднялся, бежит, хотя не так прытко уже. Вот дает!

От парней до него метров 100–150 наверное, а от нас метров 50. Всю эту картину я за считаные секунды «срисовал». А пока «срисовывал», сошки «РПК» своего поудобнее на бугорке земляном пристроил. Подумал еще: «А может, не надо, ведь и так ясно все…» И ответил себе же: «Надо!»

Передался мне азарт с того конца поля. Попер адреналин, за предыдущие дни накопившийся, пока ждал, что начнут такие вот в чалмах по нам долбить…

— На тебе! Получи, сука!

Полмагазина засадил в первую же очередь. Двадцать пуль. Двадцать кусочков горячего свинца в зайца этого…

Попал! Точно попал!

И почти одновременно пулеметчик с того конца поля тоже задолбался, видно, тянуть кота за… Сошлись две пулеметные очереди на бегущем. От такого «заряда» его аж в воздух подбросило и развернуло… Упал. Приподнялся, пытается встать, упал на четвереньки, ползти пытается…

Тут уж его реально просто добивать стали все, кто рядом оказался. Сколько уж там в него свинца засадили, не знаю — я свою «сорокапятку»^[16] выпустил всю.

Тут, слышу, ротный орет:

— Прекратить стрельбу! Отставить! Хватит!

И звенящая тишина над полем. И гарью пороховой тянет…

Поднялись, идем к нему, к «духу» этому — он еще ворочается чего-то. Подошли, встали полукругом. Он на спину перевалился, весь в кровище, аж пузырится по всему телу. Глазами вращает навыкате, хрипит что-то… Молодой, лет 20, наверное… Хотя кто их разберет.

Ротный протиснулся меж бойцов. Распахнул окровавленные ошметки покрывала на груди.

Парень обеими руками прижимает к себе «АКМ». В «лифчике» железные магазины, штуки четыре… Точно, «дух»!

Ротный подозвал Леню Чмыря, санинструктора роты. Ни слова не говоря, только кивнул вопросительно на «духа».

Леня так же молча, с вечным своим скептическим выражением на лице взял раненого за запястье… Чего-то там на шее потрогал… Выражение лица сделалось еще более скептическим. Отрицательно покачал головой.

Ротный снял с плеча автомат и поднес к уху парня. Тот еще сильнее захрипел, завращал глазами, изо рта пузыри пошли кровавые…

Этот выстрел прозвучал ужасно одиноко, но показался всем нам громче, чем безумная пальба несколько минут назад…

Молча стали расходиться. Ротный передал по связи:

— Я «Остров». Нахожусь там-то там-то. Уничтожил мятежника. Захвачена одна единица оружия и боеприпасы. Потерь не имею.

Да, мы уничтожили еще одного мятежника. Еще одного охреневшего «духа» из баракинской «зеленки»… Нашего врага. Не первого и не последнего.

Только на душе до самого вечера было как-то муторно. И о дневном происшествии никто не промолвил больше ни слова. И все забылось, ушло. Ушло под «корку», как уходило уже до этого многое и как еще многому предстояло уйти. Такому, о чем нельзя ни думать, ни говорить, ни помнить.

А утром был новый кишлак, новый дувал, новый бабай… И снова светило солнышко, шелестели листья на деревьях, журчал прохладный арык в тени устремившихся в небо деревьев… И до дембеля было всего полгода. Или целых полгода. Кому как повезет…

Такой запомнилась мне «золотая осень» 1985 года на Бараках.

* * *

Когда мы вернулись в Союз, меня долго не переставал поражать один и тот же вопрос, задававшийся удивительно многими, узнававшими, где я служил:

— Ты убивал людей?

Самые любознательные шли дальше:

— А скольких ты убил?

Воистину любознательность порой граничит с кровожадностью. Мне ни разу не пришлось ответить на этот вопрос. О чем это они? Какие люди? Что значит «убивал»? Я служил в армии. Выполнял воинский долг. Был на войне. Стрелял по врагам.

Видимо, то ли по выражению моих глаз, то ли лица, то ли по каким-то еще телодвижениям спрашивавшие понимали, что продолжать не стоит.

К этому времени мы все, кто побывал «за речкой», уже перестали быть кабульскими, баграмскими, гардезскими, баракинскими, кандагарскими, джелалабадскими… Мы все стали «афганцами». Мы безошибочно чувствовали друг друга и как к родным тянулись к каждому, кто откликался на оклик «Бача!..». Может, и потому, что всем нам задавали эти вопросы и все мы не понимали, о чем это ОНИ???

А потом, через несколько лет, в фильме про войну во Вьетнаме я увидел эпизод, в котором американские солдаты стоят над телом подстреленной вьетнамской снайперши. Та вращает глазами навыкате и что-то хрипит…

И тут что-то скребнуло внутри. Я даже не понял сразу, что…

А потом один из американцев в кино перевел, что она просит ее добить. И они ее добили.

И тут я понял, ЧТО заскреблось у меня внутри. Вспомнил, где сам видел такие глаза и слышал такой хрип… Так вот, наверное, что он хрипел… Душара тот, на Бараках, осенью 85-го… Да и хрен с ним. Что бы он там ни хрипел — он был наш враг. А мы — его. И без разницы, что он не стрелял и был беззащитен… Он бы, не задумываясь, убил любого из нас, представься случай… И не переживал бы потом. И я не переживаю. Ни секунды. Сколько бы там ему ни было…

Сергееву тоже было 20. И Илье Редькову. А Гришину — 19… И Валере… А Ринату Узбекову — вообще 18. А ротному Мантурову — 27. И ротному Левченко…

И что?

Все, хватит… Из-за какого-то «духа»…

И правда, не переживал. Еще несколько лет… А потом в руки мне попалась какая-то книжка про белорусских партизан. Даже не помню, кто автор и как называется. Не помню, потому что не дочитал ее… Дошел до места, где молодой партизан, ослушавшись командира, пробрался на собственный страх и риск в свою деревню — увидеть то ли мать, то ли невесту — и напоролся на немцев, искавших в деревне партизан. И бежал изо всех сил через заснеженное поле к своим, а немцы хохотали и обкладывали его очередями из пулеметов. А потом застрелили.

Тут у меня хрустнули зубы. Да нет, не тогда хрустнули. Сейчас! Потому что все! ВСЕ! Потому что все смешалось в башке — и этот белорус, и этот афганец. И это я лежу посреди какого-то поля, изрешеченный пулями, пускаю кровавые пузыри и что-то пытаюсь сказать. И понимаю, что ни матери, ни невесты, никого я больше не увижу! И мне всего 20… А вокруг меня стоят чужие люди. Смотрят на меня с любопытством. Один снимает с плеча автомат…

Только не надо мне говорить, что мы не немцы и пришли туда не для того, чтобы убить всех афганцев. Мы были готовы убить их всех, если надо. И у каждого из нас было достаточно причин для этого.

Меня уже давно не спрашивают, убивал ли я людей. И слава богу. Теперь я бы ответил…

(обратно)

Комарово (ноябрь — декабрь 1985 года, Кандагар)

Декабрь 85-го, Кандагарская операция.

Пожалуй, так далеко мы еще от Гардеза не уезжали. Хотя, может быть, это кажется. Просто уж больно ощутима в декабре разница между горным Гардезом и равнинным Кандагаром.

Из бригады выезжаем в снегу, кутаясь в бушлаты, и в ватных штанах. Глядя на удаляющиеся палатки, вспоминаю, как ровно год назад, вот так же кутаясь от холода во все, что можно, мы ехали на Алихейль, и я мечтал как можно дольше не возвращаться в бригаду, чтобы не видеть эти ненавистные палатки, где все время нужно «шуршать», эти ненавистные столовую и хлебопекарню, откуда нужно таскать жрачку. А теперь мне даже грустно как-то. И хочется скорее вернуться.

Впрочем, и в Кандагар съездить тоже интересно. Во-первых, мы там никогда не были. И в Панджшере побывали, и в Хосте. Алихейль с Нараем вообще как дом родной. А Кандагар — что-то далекое и незнакомое. А во-вторых, там, говорят, тепло зимой. А то погодка-то наша гардезская меня порядком зимой подзадолбала. Это ж надо, как подвезло — попасть в южную страну и по четыре месяца мерзнуть. Даже тогда, когда не твоя забота обеспечить тепло в палатке, расчистить снег и так далее — все равно достает этот постоянный дубак. И влажность. При минус 15 в горах легко можно обморозиться. Серега Жуков на какой-то зимней операции ноги «упустил» — и без половины большого пальца остался.

Проехав Газни, «разоблачаемся» и остаемся в одних х/б. Чем ближе к Кандагару, тем теплее. А уж во время операции днем вообще бывало реально жарко. Необычно, в общем. На дворе-то декабрь… Но приятно — хоть одним геморроем меньше: в эти три недели не мерзли почти.

После нескольких этапов операции на обратном пути бригада располагается на ночлег в чистом поле. Привыкшему к окружающим Гардез горам взгляду даже некуда упереться — вокруг плоско. Только где-то вдалеке, под торчащей из этой плоскости сопкой, расположена какая-то воинская часть.

Смеркается, и в той части уютно и призывно начинают мерцать электрические огоньки. Но мы чужие на этом празднике жизни. Нам предстоит очередная ночь «на природе». Скоро мы уже совсем одичаем. Хорошо хоть, после одного из этапов нас сводили в баню в стоящий в Кандагаре второй батальон нашей 56ДШБ. Правда, было это давно и кажется неправдой. А вот грязь под ногами вполне реальна. Наверное, снег здесь все же бывает. Или дождь. В общем, что-то, из-за чего почва раскисла, стала скользкой и противной. От того, что придется не только месить ее сапогами, но и среди всего этого спать, становится тоскливо.

Впрочем, для того, наверное, чтобы нам не было уж совсем тоскливо, заботливое командование подгоняет поближе к броне бээрдэмку с установленным на ней огромным громкоговорителем. Это бронемашина нашего бригадного БАПО — боевого агитационно-пропагандистского отряда. Отряд этот ездит по кишлакам и через этот самый громкоговоритель вещает вперемешку с местной музыкой собранным на митинг дехканам, какая классная у них будет жизнь при народной власти. Короче, все как у нас в Гражданскую, когда были агитбронепоезда. Просто тут железных дорог нету. Не знаю, как кто, но не хотел бы я попасть в этот БАПО. Пару раз нас им на усиление давали, когда они ехали агитировать в какой-нибудь уж совсем душманский кишлак. Народ собирали на какой-нибудь вместительной площадке, бапошники агитировали за народную власть и рассказывали про светлое будущее. А мы рассредотачивались на некотором расстоянии на случай, если кто из местных тоже захочет поагитировать «шурави» и сильно увлечется. И, зная любимый и единственный духовский способ агитации, оружие заранее снимали с предохранителя и глаз с местных не спускали. И как-то не верилось по лицам афганцев, что сильно они верят в светлое будущее. Особенно когда в него зовут «шурави». Потому как-то спокойнее было, что на наших бэтээрах вместо громкоговорителей — крупнокалиберные «КПВТ». Как-то оно надежнее. Да и убедительнее, наверное…

Но сейчас, поскольку поблизости агитировать за народную власть было некого, динамики бапошного бронетранспортера решили использовать «для своих». Звучит из них незнакомая песня.

Веселенькая такая. Бодрая.

То, что песенка бодрая, мне сейчас очень кстати, потому как отправил меня взводный с двумя «шнурами» и огромным термосом за «котловым довольствием». Так, по-моему, на армейском новоязе называется горячее питание, которое нам выдают, когда мы стоим рядом с броней.

Полевую кухню поставили где-то хрен знает где. По грязище этой хлюпающей идти задолбаешься. А тут еще двое «шнуров» еле прут здоровенный термос, до краев наполненный какой-то горячей бурдой. Пыхтят, спотыкаются… Какие ж они нескладные и неуклюжие, «шнуры» эти. Ползут, как беременные. Но не мне ж с ними тащить — ни хрена себе, дембелю ВДВ… Может, «ускорения» им придать? Бесят, гады…

С таким же точно громадным термосом ровно год назад на Нарае ковылял и я. Мне повезло меньше, чем этим двоим, — я был один с двумя «ветеранами», Гришиным и Сергеевым. Пинали меня постоянно. Злились…

Всего-то год прошел… Целый год… Полслужбы, как полжизни. Нет уже в живых ни Гришина, ни Сергеева. Гена подорвался там же, на Нарае, на следующий день. А Мишку в июне убили. На колонне, у Мухамедки…

А большая часть их призыва уже дома. Сираич, Крава, Волк, Билык… Все, кто из наших злобных «ветеранов» успели стать нашими хорошими приятелями. А то и друзьями. Нормальными пацанами. Сейчас тащутся там, наверное, под это «Комарово» на танцах. А мне еще полгода тут корячиться, эх… А «шнурам» этим — так все полтора! Это если повезет… Да нет, повезет обязательно. И мне, и двум пацанам этим. Нормальные, в общем, пацаны. Илюха Редьков из Питера вроде…

— Репа, ты ж питерский?

— Да.

— Карелия ж рядом у вас. Знаешь, где это Комарово, про которое поют? Бывал?

— Чего?

Смотрит на меня, рожа красная. Пот течет. Какое там Комарово, он ни хрена не слышит и не видит сейчас! Весь мир для него сейчас в этом тяжеленном термосе… Как для меня тогда, на Нарае…

Тут как подтолкнуло меня что-то:

— Ладно, Репа, давай передохни маленько…

Смотрит удивленно, непонимающе. И второй тоже офигел. Не поймет, чего это я дуркую…

Да я и сам не пойму. Как в анекдоте: «Музыкой, что ли, навеяло…»

— Чего ты, сапог, уставился?! Потащили!

Что тогда подумал про меня Репа, я не знаю. И не узнаю никогда. Не суждено было Илюхе Редькову вернуться в родной Питер. Под самый дембель, в апреле 87-го, убили его под Джелалабадом…

(обратно)

День рождения (январь 1986 года, Нарай)

Вот мне и 20! Удивительно устроено время в армии — всего год назад, когда исполнялось 19, я был «молодой». И жизни не было. Теперь мне всего 20, а я уже «дед»! И жизнь прекрасна!

Уже больше полутора лет в Афгане, скоро весна — а значит, домой! И плевать, что до дембеля еще минимум три месяца. Плевать, что день рождения придется отмечать на боевых. Так оно даже интереснее, если ты дембель, если на этой горке ты уже бывал раньше, если вообще горы теперь для тебя привычны. И многочасовой подъем, на котором ты умирал год назад и который непросто дался тебе даже девять месяцев назад, весной, теперь ты осиливаешь, не сильно запыхавшись. Даже идя почти по пояс в снегу.

Да и боевые складываются вполне удачно — похоже, на сей раз переть до Алихейля придется доблестному 4-му батальону. Во всяком случае, мы на своей горке сидим уже больше недели. И как раз вчера очень кстати наш взвод отряжали вниз за очередной порцией сухпая. Очень кстати потому, что сухпай теперь нам выдают «горный», а это значит — много вкусных консервов плюс сгущенка, шоколад и пшеничные галеты. Все, что нужно, чтобы 20-летие мое получилось отменным.

Спустились без проблем, хотя немного стремно было, что идем только с тем боекомплектом, что в автомате да в подсумках, — РД освободили под сухпай. Но сверху нас «пасли» наши, снизу — подошедшая броня, а взводный, Кондратьев, чуть ли не каждые 15 минут докладывал обстановку. Так что было ощущение «прикрытия». И потом, все-таки очень успокаивало, что это почти родной Нарай — сколько раз уже здесь лазали. Хотя ведь где-то здесь неподалеку и та горка, где подорвался в декабре 84-го Гришин, и та, где разорвало тогда нового замполита батальона.

Броня подвезла сухпай на всю роту к подножию гор. Мы распихали его по РД и еще на горб по коробке. Броня осталась внизу до нашего сообщения, что дошли. Назад пыхтели долго — сухпай, конечно, не патроны, но под завязку набитый банками РД весит тоже немало. Однако самое неудобное — коробка с шестью целыми сухпаями на горбу. Правда, на этот раз шел я без нее — оттаскал уже свое, хватит. Должен же быть какой-то смысл в сержантских лычках, кроме дополнительной мозгопарки…

Но наши молодые «забуксовали». Уходя с горки, мы просмотрели, что некоторые из них не стали снимать ватные штаны, в которых дежурили ночью. «Шнурам» же все время холодно… И теперь с них ручьем лил пот… Так что пока долезли назад — вымотались все. Они — идти, мы — подгонять. Броня уже материла нас по-всякому. Мол, сколько можно! Материла, но ждала.

Доставленный сухпай распределили по взводам, а потом началось его частичное «обратное движение» в расположение нашего взвода.

У Пахома с Толяном Кочетовым целый взвод «шнуров». А всякий знает — «шнуры» не любят сгущенку и шоколад. Да и вредно им… Вот они и пожертвовали все это добровольно в фонд празднования. Ну и наши «шнуры», конечно, тоже… Так что всего вполне достаточно для праздничного «торта» и «горячего шоколада». Три галеты промазываются сгущенкой, и это «пирожное» убирается в снег до утра. Часть галет черенком саперки перетирается в котелке в крошку и перемешивается со сгущенкой. Тоже в снег. А завтра остатки сгущенки разведем водой и смешаем с растопленным шоколадом. И потом как все это… Ресторан «Прага» отдыхает!

Наступает утро. Мысль о предстоящем пиршестве греет душу. Даже несмотря на то, что за ночь тело, как всегда, промерзло по самое некуда — морозу ведь плевать, кто «молодой», а кто «дедушка». Потихоньку шатаемся между позиций, постепенно согреваясь.

Пахом с Толяном уже подошли. Они со своими «шнурами» сидят совсем рядом с нами, на небольшом хребте, в который вытягивается горка нашего взвода.

Поздравили меня парни. Потихоньку прихожу в настроение именинника. Скоро должны подтянуться Белый, Леня Шеин и другие наши из третьего взвода — Серега Мельников, Давлетов… Да много еще кто — ведь и с осенниками, что на полгода младше, мы уж скорешились. Кто теперь помнит, что год назад именно на них переложили мы свои «шнуровские» страдания…

Как все соберутся — начнем «пировать». И так уже все только что не облизываемся, глядя на лежащие на снегу под елью «деликатесы»…

Но первыми на горизонте показываются ротный с замполитом. Они еще только проходят мимо первого взвода, но чую — идут к нам. Судя по направлению взглядов, именно к позиции моего отделения.

Плотников, что ни говори, нормальный мужик. Поначалу-то он как раз моим взводным и был. Хоть и натерпелись мы тогда, но он жизнь портил меньше, чем многие другие летехи. Теперь он старлей и ротный. Если б не Плотников, не видать бы мне ни звания, ни соответственно надежды на отправку в апреле…

И вот кто бы первый не допустил этого, не будь Плотников его другом, так это замполит. Вот уж кто ненавидит меня всей душой! Больше полутора лет с ним служим вместе, в горы ходим, а все не успокоится. Вот и недавно опять чуть под статью не подвел… Никак не уймется, тварь!

Да пошел ты! Ну что ты можешь мне сейчас «предъявить»? Допустим, стуканул кто-то про сгущенку и шоколад. Так большинство подтвердит, что отдали сами, типа в «общак». Я ж без нужды никого из наших «шнуров» не трогаю. А первый взвод и подавно — Толян носится с ними, как наседка. Сам наваривает, если что, а другие — не моги. Нам бы в свое время такого замкомвзвода…

Так что уверен я — ни у кого из «шнуров» обиды на меня быть не может. Не за что. Но, как ни успокаивай себя, а каждое появление замполита, хочешь не хочешь, напрягает. «Блин, неужели и этот день рождения мне испортит?» Прошлый раз никогда не забуду…

В голове проносятся подробности моего 19-летия. Всего-то год прошел, а кажется — полжизни…

…На утреннем построении замполит поздравил меня перед строем роты, отправлявшейся на «парко-хозяйственные работы», и объявил, что я, как новорожденный, от работы сегодня освобожден и могу остаться в палатке.

Ох как «по-доброму» посмотрели на меня… да все почти, кроме моего призыва. Мы же все еще самые молодые в роте, долгожданный февраль еще не наступил… И вот какой-то «шнурина» будет тащиться в роте, а «ветераны», «дедушки» и даже «граждане» ВДВ будут вкалывать на холоде?!

Замполит знал, что делал, — никогда не упускал он случая покуражиться над не захотевшим «стучать» для него москвичом. Что ждет меня вечером из-за его «подарка», прекрасно понимали и он, и я.

Но замполиту мало, он изобретательный. Рота уже затопала в сторону парка, а замполит чуть задержался, подрулил своей гусачьей походкой ко мне и ласково так шепчет на ухо:

— Шейнин, до вечера бушлат постирай. Чтоб на вечерней поверке был в чистом!

Вот сука!!! Нет, бушлат-то, конечно, не блещет чистотой. (А откуда ему быть чистым — ведь с утра до вечера что-то моешь, таскаешь, воруешь…) Но что значит «шнуру» постирать бушлат до вечера? Горы, 2800 над уровнем моря. Январь. Снег, влажность, ветер, при — 10–15 случались и обморожения. В палатке стирать не даст наряд — на хрена им нужно, чтобы кто-то их чистоту нарушал. Да еще и припашут наводить ее, если кто из старших призывов в наряде. Нет, от палатки нужно держаться подальше, причем лучше до вечера. Значит, единственный выход — к столовой. Там установлено приспособление для мойки котелков — длинный жестяной желоб, над ним труба с дырочками, из которых тоненькими струйками течет, если повезет, теплая вода. Под ней котелок-то пока отмоешь, руки отвалятся, а тут — бушлат целый! А что делать? День рождения же — гуляем-отдыхаем…

С водой повезло: сегодня течет, и довольно теплая. Не повезло с тем, что нарвался на Юрку Жаркова из разведроты — сегодня припахивать кого-то для мытья котелков разведчиков выпало ему. Мы земляки, да и в Фергане были в одном отделении. Но тут деваться некуда, припахивать ему придется меня. Он крупнее, сильнее, да и не стал бы я по-любому с разведчиком связываться… Ладно, значит, бушлатом займемся позже.

По идее, он должен только наблюдать за мной да «ускорение» придавать. Но Юрке неудобно — все же свои… К тому же, спросив, как меня сюда занесло, он узнает, что это я так день рождения праздную.

Юрка моет котелки вместе со мной. А что еще он мне может подарить? И это для него недешевый подарок: увидел бы кто из разведроты, как он вместе с припаханным котелки наяривает, огреб бы Юра по полной! Вдвоем управляемся быстро. «Ладно, Тема, давай. Не обижайся. С днем рождения тебя еще раз!» Ну, как тут не вспомнить мультфильм про Винни-Пуха, про день рождения ослика Иа-Иа, потерявшего хвост? Тот тоже иронизировал по поводу праздничного стола, подарков и гостей… которых не было.

Но мне не до мультфильмов — у меня «большая стирка». В меру способностей оттираю бушлат при помощи огрызка хозяйственного мыла. Полдела сделано. Но это только кажется. Главный-то фокус — не постирать, а высушить. Вот в чем «прелесть» всей затеи замполита — он же знает, что печки не топят в палатках до вечера. Да и когда затопят, никто не даст молодому спокойно сушить бушлат. Особенно когда вернется рота… Значит, либо надевать недосушенный, как нередко уже приходилось многим из нас, либо придумывать что-то нестандартное.

Есть, придумал! Решение, как всегда, перед самыми глазами. Мойка рядом со столовой. Столовая — это готовка. А готовка — это котельная с топками. Гениально! Заодно и погреемся, как говорится…

Обхожу столовую, захожу в полумрак котельной. В глубине призывным и обнадеживающим пламенем светятся несколько топок. Из полумрака выплывает черномазое чучело — истопник. Это одно из немногих существ в бригаде, не находящееся в солдатской иерархии выше «шнура». У таких нет призыва — как правило, они попадают в свои котельные, свинарники и так далее «шнурами», сломавшись и не выдержав «школы жизни» в этом ее проявлении. И дальше, сколько бы уже человек ни служил, отношение к нему как к чмо. А потом вдруг он исчезает куда-то, и на его месте оказывается точно такое же сомнамбулическое «тело» без срока службы. Всегда испытывал к ним смесь презрения и жалости…

— Слышь, мне тут бушлат нужно высушить!

— Да суши… У тебя закурить нету?

— Не курю.

— Ладно, суши.

Интересно, они все изначально такие «отмороженные» или им здесь все эмоции поотбивали? Больше ни слова от него не услышал — он сел в стороне и сидел, молча уставившись на огонь, лишь иногда подкручивая напор в горелках.

Тепло… Воняет, правда, немного. То ли это топливо для горелок, то ли результат его сгорания. Да плевать. Никто не кантует… Жрать, правда, охота, но на обед не пойду. Лучше здесь побуду спокойно, погреюсь. Звиздюлей вечером так и так получать… Скажу, сушил бушлат, сигнал не услышал, а часов у меня нет.

Бушлат высушился отлично — я его совсем близко подносил к огню; и наизнанку выворачивал, и снаружи просушил.

Как быстро летит время в тепле и спокойствии!.. Когда выхожу наружу, уже темно. Иду в роту. Наши готовятся к построению на ужин. Вхожу в палатку.

— «Шейнин, где был, сука? Тарился где-то? Что за херня, солдат? Иди сюда!»

Это Сираев, наш замкомвзвода, гроза и ужас. Шея уже заныла от предстоящих маклух.

— Че мне замполит за тебя мозги парит? Почему на обеде не был?

— Игорь, я бушлат стирал, потом сушил в котельной. Сигнал не услышал, часов нет… Вот, высушил и пришел.

Что-то у него изменилось во взгляде. К обычному для Сираича бешенству прибавляется еще какой-то оттенок. Что это? Удивление? Издевка?

— Ты бушлат стирал? Сушил, говоришь? А ты себя видел, чучело, чего ты настирал-то?

Только сейчас, при свете пусть тусклой, но все-таки лампочки, первый раз толком разглядываю бушлат… и медленно холодею от ужаса и безнадеги.

Бушлат сам по себе был чистым, но его словно посыпали тонким-тонким слоем золы, настолько мелкой, что заметить ее в полумраке котельной и в темени улицы я не смог. Да и не ожидал такого…

Первые несколько ударов в корпус я даже не почувствовал, настолько был удручен, что все насмарку. Следующая порция маклух-колобах была уже более чувствительной, но все же немного приглушилась мыслями о предстоящей «перестирке» уже ночью и сушке до утра. А потом я привычно вырубился от любимого сираевского «крюка».

Вот мне и 19…

Неужели все это было со мной и так недавно? Я даже успел забыть, как это, когда бьют тебя, а не ты. Хотя сираевской виртуозности мне не достичь.

…Ладно, к черту воспоминания, тем более такие. Мне 20, и скоро домой.

Ротный с замполитом уже подошли. Точно — ко мне и шли. Только лица какие-то странные у них. Хмурые какие-то физиономии. А я-то думал, поздравят…

— Ну что, — начинает ротный как-то вяло, — с днем рождения тебя, Артем!

— Спасибо, тащ старший лейтенант!

Чего он смурной-то такой, не пойму. Тут вступает в разговор замполит:

— Тебе сколько исполнилось-то?

— Двадцать, тащ старший лейтенант!

— А чтоб 21 исполнилось, хочешь?

Ну просто типичный, в духе нашего замполита, вопрос. Кто еще так «по-доброму» может «украсить» поздравление. Ну что тут скажешь?

— Конечно, хочу! Надеюсь…

— А вот семнадцати человекам из первой роты уже точно никогда не исполнится, — перебивает он. — Сегодня у них целый взвод перебила «духовская» банда. К вечеру могут выйти на нас. Так что хочешь до 21 дожить — долби окоп и не спи.

Настолько все услышанное не укладывается в голове, особенно при сегодняшнем блаженном настрое, что по лицу моему, видать, понятно, что торможу. И правда — как обухом по голове. Аж в ушах зазвенело… Взвод? Первой роты? Да там половина парней знакомых, у нас же в бригаде палатки рядом! Мысли никак не собираются в кучу… Как, почему?!

Ротный объясняет:

— Пошли вниз за сухпаем. По дороге назад нарвались на засаду. «Духи» перебили всех. Видно, серьезные ребята — есть данные, что могут быть переодеты в нашу форму. Так что посты усилить, быть внимательными и бдительными. Никаких костров. Возможно, они уже нас «срисовали». Всем сидеть на позициях, не шататься. И укрепляйтесь, укрепляйтесь!

С этими словами они удаляются туда, где сидят наш Кондрат с замкомвзвода Ванькой Зуевым.

Еще каких-то десять минут назад на нашей позиции царило радостное оживление и предвкушение застолья. Сейчас… И не знаю, как это назвать. «Обалдение», наверное… Сказал бы «шок» — да не говорили мы тогда так.

В этом вот невыразимом состоянии Пахом с Толиком молча уходят к себе на позиции. А что тут говорить? Погуляли…

А мы поднимаем всех, отдыхающих с ночи, и начинаем «укрепляться, укрепляться». Правда, не очень понятно, как выполнить приказ ротного, не нарушая другого его же приказа. Если не шататься по позициям, то чем укрепляться? Ведь все камни поблизости мы уже и так собрали, соорудив брустверы своих позиций и обложив возвышающийся в центре «Утес». Долбить каменистую, промерзшую землю, стараясь углубить окопы, почти бесполезно. Но слова замполита насчет «дожить до 21» засели в голове — и, видно, не только у меня. Все молча, исступленно долбят свои окопы до самой темноты. Ночью, против обыкновения, по одному-двое спать отправляем только молодых.

Не знаю, о чем думают, вглядываясь в эту тьму, парни. Наверное, все про те же слова замполита. Про ребят из первой роты, которым никогда уже не исполнится 21…

Первая рота реже ходила в горы. Обычной их работой в бригаде было «таскать» колонны. На это «мероприятие» периодически попадали по очереди и другие роты нашего и четвертого батальона, но первая рота ходила в составе сопровождения почти всегда.

Сопровождать колонны — занятие едва ли не более опасное, чем ходить в горы. Недаром при старом комбриге, Чижикове, говорят, было правило, что каждый, кто с апреля по октябрь отъездил пять колонн, представляется к медали. Может, и преувеличивала солдатская молва, но, во всяком случае, точно отражала, насколько это считалось опасным. Редко какая колонна проходила «зеленку» без обстрелов и подрывов. Одна знаменитая Мухамедка чего стоит: вспомнишь — вздрогнешь…

Так что лиха афганского ребята из первой роты, сопровождавшие колонны между Гардезом и Кабулом или Бараками, хлебали в полной мере. Но в горах нужны совсем другие навыки…

Почему на этот раз и их тоже решили отправить в горы — не знаю. Для многих, даже прослуживших по году, этот выход в горы был первым.

Пялясь в проклятую темень и дубея от холода, еще и еще раз перебираю в памяти все услышанное от ротного с замполитом. Первая рота сидит на соседней горке. Значит, спускались к броне той же дорогой, что и мы. Так, может, «духи» эти и вчера там сидели? Раз такие серьезные ребята, так вряд ли сразу бросились нападать, сначала понаблюдали.

Как ни холодно, а все равно зябко поеживаюсь еще и от мысли, что вчера за нами могли следить глаза выбиравших цель для нападения «духов».

В ту ночь, ночь после моего так и не отмеченного дня рождения, я не знал подробностей гибели ребят. Но и без этого навсегда остался во мне тот тоскливый ужас неизвестности. Мыслей о смерти семнадцати парней. И о том, что, возможно, сейчас эта смерть бродит где-то рядом с нами…

Вниз за сухпаем отправился взвод с приданными сапером и связистом. Все, как накануне у нас. Разница была только в том, что аккумуляторы у рации были севшими. И еще в том, что вниз спускался вместе с бойцами первой роты сидевший с ней до этого комбат. Был он мужик резкий и напористый. Во время спуска группа встретила «зеленых». Те сказали, что они здесь уже несколько часов и что все чисто.

То ли это подействовало на комбата, то ли сказалась его обычная напористость и желание поскорее оказаться после горки хоть в какой-то «цивилизации», в расположении бригады у подножия Нарая… Как бы там ни было, но как только бойцы забрали весь привезенный сухпай, комбат приказал броне трогаться. Никто не решился возражать, хотя по правилам броня должна была остаться прикрывать подъем группы. Но ведь «зеленые» сказали, что все чисто…

Двинулись назад. Через какое-то время встретили тех же «зеленых». «Все хорошо, шурави. Удачной дороги!»

Успокоенные «шурави» прошли еще метров десять. «Зеленые» скрылись с дорожки — и в тот же момент с обеих сторон по группе ударили почти в упор перекрестным огнем. Плотность огня и неожиданность нападения были такими, что почти никто не успел даже ответить. Все кончилось мгновенно. Так и легли все цепью, как шли.

«Духи» не особо спешили. Они же знали, что, в отличие от предыдущего дня, брони внизу нет и перестрелку никто не услышит.

Всех, кроме лейтенанта, добили разрывными в лицо. Собрали оружие. Всех раздели, опять же почему-то не тронув офицерский бушлат (вот откуда слова ротного про нашу форму…). Мусульманам отрезали «мужское достоинство».

Подробности случившегося на броне узнали лишь несколько часов спустя, когда туда добрались два чудом уцелевших солдатика первой роты. Чудом — потому что были они неопытными «шнурами», до того вообще в серьезных боевых не участвовавшими. Чудом — потому что нагруженные коробками сухпая шли в цепочке самыми последними. И когда началась стрельба, каким-то чудом сообразили, да не сообразили даже, а инстинктивно сориентировались, как нужно действовать. И действовали, как учили — один убегал, другой прикрывал. Так и ушли — то ли не заметили их «духи», то ли ввиду богатой добычи решили не тратить силы на мелочи.

…Тела погибших ребят, собранные у тропинки, привезли на броне, и несколько часов они лежали в ряд, обратив в небо изуродованные лица. То ли по глупости кто не досмотрел, то ли, наоборот, от большого ума решил «бдительность» таким образом усилить…

…Первую роту, потерявшую чуть ли не треть людей, в жуткой спешке заменили на третью… Комбата сразу же отстранили от командования, а потом просто перевели куда-то с понижением… Долго не знали, и что делать с двумя уцелевшими «шнурами» — то ли отдать под трибунал за дезертирство, то ли наградить. В результате решили просто оставить в покое.

И только целый ряд коек в палатке, заправленных по-белому и с лежащими на подушках беретами, еще некоторое время напоминал всем о случившемся. На них никто больше не спал…

Но ничего этого я не знаю ночью 26 января. Мне просто жутко от того, что вот так, в один день, не стало почти двадцати ребят, из которых кого-то я мог близко знать. Жутко, что день моего рождения стал днем их смерти. Что дембель, как оказалось, не так уж близок, как казалось мне еще сегодня утром. Что дожить до него не намного легче, чем мне казалось в этих же горах больше года назад. И нужно вглядываться в эту ночь — там смерть.

Вот мне и 20…

P/S

Вот мне и 40… Вроде полжизни прошло, а кажется — вчера все было. Нарай, сухпай, замполит; те слова, тот день, та ночь…

Не люблю свой день рождения. Да нет, не то чтобы не люблю… Просто плохо мне в этот день. Да нет, не то чтобы плохо… Тоскливо как-то, не по себе. От того, что нужно улыбаться, слушать поздравления, тосты. А в ушах все слова замполита:

«А чтобы 21 исполнилось, хочешь?»

Да хочу я, хочу! И исполнилось! И 21, и 31, и дальше, даст бог… Но каждый год в этот день в семнадцати семьях поминки…

Давно не справлял день рождения. Не хочу. Не могу. Не могу забыть. Не могу не вспоминать. Каждый раз 26 января у меня 1986 год.

«Укрепляться, укрепляться!..»

Расстраиваются родные, подкалывают друзья, мол, опять «зажал»… Ну как объяснишь… Вроде столько лет прошло — как объяснишь, что это не пройдет…

И ЭТО — НАВСЕГДА…

(обратно)

Бой, которого не было (январь 1986 года, Нарай)

Уже два дня, как перебили в засаде взвод первой роты. Вот уже третью ночь, как мы находимся в тревожном ожидании. Хотя в этих горах и в этой стране ты круглые сутки в тревожном ожидании. Но тут случай особый — где-то рядом бродит по горам довольно дерзкая и, судя по всему, опытная группа «духов». А может, и ушла уже давно — до Пакистана-то рукой подать…

Не знаю, бродит ли в поисках этих «духов» кто-то из наших — во всяком случае, нам никаких команд на этот счет не поступало. Только усилить бдительность и ждать. А сколько ее еще усиливать-то? И как? Пялишься, пялишься в темноту… Хорошо хоть снег повсюду — видно хорошо. Так ведь и нас тоже…

Наш второй взвод — крайний левый фланг роты. Или крайний правый — это смотря в какую сторону глядеть, где считать «фронт»… Но крайние мы по-любому. Перед нами только поросшие деревьями склоны внизу, да чуть поодаль немного нависающая над нашей горкой небольшая высотка. Почему туда никого не посадили, не знаю. Наверное, потому, что снегу там вообще по пояс. А может, просто внимания не придали — прыщ и прыщ…

Позиции взвода разбросаны по лысой вершине горки. У самого склона, под единственной елкой, обосновались я и Олег Никулин. Мы уже год, наверное, как «боевая двойка». Елка эта нам сразу приглянулась — между корней выкопали подобие норы, всяко легче долбить, чем простую породу. Опять же снег по фигу, да и психологически — все не под открытым небом. И нагреть эту «норку» кое-как можно — тем же спиртом от сухпая. Или думать, что нагрел. Номер «полулюкс», в общем…

«Люкс»-то у взводного с Зуем, замкомвзвода нашим. На них первые дни молодые изрядно поишачили с саперками, да и гранат не пожалели. Зато теперь у них почти блиндаж — сверху укрыли плащ-палатками, тащатся. Ну и слава богу — вылезать им оттуда не особо охота, да и блиндаж этот почти на противоположной стороне горки. Так что нашу сторону взводный особо не кантует, предоставив рулить тут мне.

Чуть ближе к вершинке — наш с Никулиным окоп. Точнее, теперь окоп; сначала-то просто выдолбили чуть-чуть да камнями обложились. Но за два дня после гибели ребят из первой роты углубились основательно.

По окружности горки еще несколько таких же позиций понаделано, только, в отличие от нас с Олегом, парни там же и живут. Усов с Храповым, Саня Календа — «ветеранчики». Гаврюша с Овечкиным — «шнуры». Кахрамон с Серегой Сергеевым — наши.

На вершине — позиция «Утеса». Там Дядя с Петрухой и приданный им в подмогу «молодой» Ходжа, узбек из Ферганы. Вообще-то он Хужанбердыев, но это ж кто такое выговорит? Зовут, правда, Уктам. Дык, много чести «шнуру» по имени зваться. Мне-то просто подвезло быть его командиром отделения, потому и знаю. А то докопается замполит: «Всех ли в отделении знаешь? Ведь положено!» А я ему: «Хужанбердыев Уктам Каримович. 1967 года. Город Фергана, парикмахер!» Мне не привыкать такие труднопроизносимые имена запоминать. Наш-то Кахрамон Абдельазизович Мираипов — тоже в моем отделении. О как, навсегда засело в голове. Спасибо, товарищ замполит, за тренировку памяти!

Правда, Кахрамону почему-то за полтора года никакого прозвища или хотя бы русского эквивалента так и не подобрали. А этот Ходжой стал моментально. Ходжа коренастый, крепкий такой пацан. Чувствуется, что не из тихонь. Не знаю уж, как он парикмахером заделался… Пришел из сержантской учебки ашхабадской, в ноябре только.

Первое знакомство с ним навсегда запомнил. Его ко мне в отделение «стрелком-санитаром» определили. Формальность, конечно — на боевых кто рядом окажется, тот и «санитар». Санинструктор роты — другое дело… Но тут как раз занятия по оказанию первой помощи. Кому по десятому, а кому и по первому разу. Потом медик батальонный, что занятия проводил, начинает опрос:

«Пулевое в руку без видимого повреждения кости. Ваши действия?»

«Сквозное в область груди…»

«Подрыв с повреждением нижней конечности…»

Кто бойко, кто не очень, отвечают пацаны про шины, промедол, ИПП, остановку крови. И все больше про жгуты, про то, чтоб поближе к ране, чтоб записку со временем наложения и т. п.

Доходит очередь до Ходжи:

— Ранение в голову. Ваши действия?

Без колебаний:

— Жьгут, таварыш каптан!

Медик оторопел:

— Куда жгут?

Секундное замешательство:

— Шею, таварыш каптан…

Так Ходжа перестал числиться стрелком-санитаром.

Всего-то месяца три с тех пор прошло, но последнее время уже нет-нет зубы да покажет — надоело ему «летать». Ох, не повезет кому-то в феврале… Из таких злые «ветераны» вырастают. Даже порой своих «подпрягать» пытается. Хотя всего-то вторые боевые у него, а парни уж с августа ходят. Но пока, как ни крути, он «молодой» и службу тащит на горке как «молодой».

Да у Петрухи с Дядей особо и не подуркуешь. Особенно узбеку… Дядя добрый-добрый, увалень-увальнем, а кулак-то размером с гирю. Как даст с высоты под два метра, и не забалуешь… Мышцы-то на костяк мамонтиный наросли уже. Последнее время не косят Серегу с положенной при его росте полуторной пайкой. Дядя в расчете «Утеса» первый номер. Он хоть и дембель, но таскает станину, самую тяжелую и неудобную часть пулемета. Хотя на стрельбище пару раз и весь «Утес» на спор поднимал.

Дядей он в этих самых горах стал, на первом Алихейле, в декабре 84-го. Его тогда как раз только перевели к нам из саперной роты. Там до такой степени затумкали доброго русскогобогатыря местные дембеля-казахи, что на огромном его теле, казалось, места живого не осталось, синяк сплошной. А ведь любого из них толкни Дядька посильнее, из палатки улетел бы. Да куда там — традиции, блин, армейские…

На ту алихейльскую операцию Дядя пошел вторым номером расчета «ПК» с Саней Ивановым. Того тоже к нам перевели недавно откуда-то, но, в отличие от Дяди, как раз за «неуставняк» — весной уж домой Сане было. На первый взгляд был Иванов спокойным, но взрывался порой с ходу. И когда взрывался, рука у него была ох тяжелая. Может, от того взрывался, что частенько по ночам я его в палатке со шприцем видел и с глазами стеклянными…

Опять «попал» Дядя «на мероприятие». Точнее, Серега Екимов попал, он тогда еще Серегой был… На какой горке ни заночуем, Иванов сразу его за дровами посылает. А тот и рад — сам-то тепло тоже любит безгранично. Только дрова закончатся — опять Серега на склон урывает. С каждым разом все дальше и на дольше. Они как раз рядом с нами с Мордвином сидели. Только и слышно было всю ночь:

— Эй, дядя, ты живой там? — кричит развалившийся у костра Иванов.

— Угу… — раздается откуда-то с самого низу, из-под горы, медвежий бас.

— А хера ли так долго-то, дядя? Погаснет — вешайся!

Это кричит Саня, у которого росту-то метр восемьдесят не будет, да и в плечах не молотобоец совсем.

В ответ снизу раздается только кряхтенье, пыхтенье, треск — и впрямь словно медведь по чаще лесной шарится.

— Эй ты, дядя, хорош там, давай сюда уже, зае…л ты… Бегом давай!

И вот, спустя еще минут 15, на склоне показывается громадная фигура, несущая просто непередаваемых размеров гору дров. Чуть ли не стволы целые. Кряхтит, сопит, сопли замерзшие до земли…

— Ну, ты, блин, даешь, дядя!

Саня не может скрыть в голосе восхищение. Что, впрочем, не мешает ему наградить «дядю» парой пинков. Как же — заставил «дедушку» волноваться…

Так и повелось с тех пор с легкой руки Иванова: Дядя и Дядя. Многие даже забыли его имя. А он не обижался — добрый был, спокойный… Если на кого и набычится бывало — так только на среднеазиатов наших. Не забыл, видать, молодости в саперной роте.

Петруха, второй номер при «Утесе» — из Белоруссии, вроде из Западной, или с Украины. Короче, с запада откуда-то. Говорок у него своеобразный такой. И характер — тоже.

Петруха нашего призыва, но к нам его из охранения перевели совсем недавно. Чего-то он там залетел, а у них в охранении это наказание такое — в роту. И правда — в ротах-то своих «крутых перцев» хватает. Да и с охранения на операции в горы-то мало кто ходит. И каково оно, под конец службы начинать… Тем более что и в ротах-то подход к таким залетчикам «индивидуальный»: все норовят запихнуть куда потяжелее — отделение «АГС» или минометный взвод. Чтоб не просто в горы ходить, а еще и железа на горбу тащить побольше. Вот и угодил Петруха в минометный взвод. А там к тому времени узбеки нашего призыва шишку держали. Как раз я стал невольным свидетелем, как «знакомство» у них складывалось.

Не помню уж зачем, пошел я к минометчикам в палатку. Еще из тамбура слышу какие-то странные звуки — то ли шипенье какое, то ли визг, скрип. Вхожу, в дальнем углу палатки стоит Петруха с топором. (Видно, из тамбура заднего взял, где дрова лежат — в палатках уже топить начали.) А перед ним Давлетов и Исмаилов — шипят что-то по-своему, но приблизиться не решаются. Остальные в стороне сгрудились, не лезут.

— Ну что, обезьяны, давайте! Кто первый подойдет, тому первому башку и расшибу!

Видно, не захотели «крутые узбеки» при постороннем лицом в повидло падать. Жить-то хочется, а по Петрухе видно — точно расшибет. Прошипели что-то типа «вешайся» и отвернулись от него. Так, видать, и нашла коса на камень — перевели от них Петруху к нам во взвод. Но после этих разборок счет у него к узбекам имелся серьезный…

В общем, повезло Ходже с напарниками на боевых. Оба «интернационалисты» — дальше некуда. Закаленные, так сказать, жизнью.

И вот уже которую ночь тащит Ходжа службу «на воздухе» — не пускают его Петруха с Дядей на позицию. И присесть не дают. И днем поспать толком. И не знаю уж, насколько адекватно оценивает действительность который день несущий «вахту» боец. Ну, не вмешиваться же мне в «воспитательный процесс» — да и было б за кого… К тому же все равно не спится нам всем эти три ночи.

И вот топает Ходжа по горке. Снег под сапогами хрум-хрум… Холодно. Воздух морозный, аж звенит, кажется… В сторону блиндажа взводного шагов 15 — хрум-хрум…

Холодно. Все пытаемся с Олежкой угреться в своей норе — ни хрена не выходит. Раньше получалось — теперь ни в какую…

Дембель в опасности. Не спится. Интересно, а Дядя с Петрухой хрючат?

— Дядя!

— А?

— Х… на! Добрый я?

— Да иди ты, Артемыч…

Хрум-хрум… Ходжа возвращается к «Утесу».

Задолбались мы с Никулиным — спать не спим, затекает все, мерзнем. Вылезли из норы, пошли в свой окоп. Теперь Ходжа вообще у нас над головами хрумкает.

Когда с кем-то столько боевых вместе прошел, сколько мы с Никулиным, когда в одном окопе, на одной позиции не раз и не два сидел; когда и вода, и сухпай — все на двоих (да что там вода — в туалет-то только вдвоем ходишь), — тогда начинаешь человека по-другому чувствовать. Настроение его, эмоции, намерения. Особенно когда этот человек такой взрывной, эмоциональный, как Никулин. С ним пока чаю котелок выпьешь, он тебя раз двадцать пошлет. Такая у него фирменная реакция: только скажи чего не так: «Да пошел ты на х…, да пошел ты на х…, да пошел ты на х…»

И вот, чувствую я, мается Олежка. Тягостно ему сидение это и напряженное бесконечное ожидание. Скучно ему. Задумал чего-то, по глазам вижу, по выражению лица его хитрованского. Хоть и ночь. Да и понимаю его прекрасно — это ж дураком станешь так, с утра до вечера… Тоска…

Хрум-хрум…

— Ходжа, если «духов» заметишь, твои действия?

— Стрэляю!

Так. Похоже, начинаю догадываться, что задумал Никулин.

Хрум-хрум… Опять удаляется Ходжа в сторону взводного.

Олег берет со дна окопа палку какую-то — и как швырнет ее вниз по склону! Шмяк! Воздух морозный, тишина мертвая — все слышно.

Ходжа замер на ходу, оборачивается к нам.

— Ходжа! Ты слышал?

— Да.

— А чего думаешь?

— Нэ знаю.

Все ясно, чего Олежка удумал. Будет теперь над Ходжой прикалываться и нервы тому щекотать. Опять же если что, будет повод по башке ему надавать. Тоже развлечение, заодно и согреемся.

Вяло, скорее для порядка, пытаюсь отговорить Никулина. Но, получив в ответ привычную уже очередь: «Да пошел ты на…, да пошел ты на…», расслабляюсь. Занимаю место в партере.

Минут через пять повторяется та же история.

Тут уж и я впадаю в азарт — следующую палку запускаю в сторону елок сам. Палок у нас с Никулиным много, дури тоже хватает. Ходжа так просто не ведется, но с каждой попыткой «градус» напряжения повышается.

— Ты че, чмо, вообще, что ли, мышей не ловишь? Не слышишь, что ли, там шуршание какое-то? Там точно приближается кто-то!

В какой-то момент случается то, что должно случиться: Ходжа «ломается».

— Ходжа, ты слышал?

— Так тошна! «Духы»!

— Ну и чего ты? Твои действия?

Ходжа выпускает в сторону непонятных звуков очередь. Туда же лепит Никулин из «эсвэдэшки», а я, словно одурманенный первыми звуками выстрелов, раздавшихся в ледяном воздухе, выскакиваю из окопа и с бедра засаживаю в елки на склоне всю сорокапятку своего «АКСа».

Что тут началось! Мы и не предполагали такого с Олегом. Такое впечатление, что пацаны только и ждали, чуть ли не с пальцами на спусковых крючках сидели.

Сразу же после нас начинается пальба на противоположном фланге — там сидит третий взвод. Тоже больше половины наш призыв — и тоже, видать, маются ребята. Чуть позже оживает небольшой хребет, протянувшийся от нашей горки вниз, в сторону роты. Там, прикрытый с обеих сторон нами и третьим взводом, сидит «шнуровский» взвод Толяна Кочетова. Где-то там берлога Пахома, балдеющего среди полутора десятков «шнуров» при отсутствии какой бы то ни было за них ответственности.

Пахом серьезный боец в отличие от нас с Никулиным. Настоящий «дед». Положено дембелю спать — он и спит. Подумаешь, холод, подумаешь, зима — раз служба идет, так что ж солдату не спать? А то какой пример молодежи?

Саня вспоминал потом, что при звуках совершенно безумной стрельбы, начавшейся абсолютно неожиданно и со всех сторон сразу, сквозь сон решил: «Шандец, приплыли!» Схватился за винтовку, выкатился из своей берлоги — и первое время даже не мог понять, что происходит, потому что стреляли мало того, что со всех сторон, так еще и в обе стороны от хребта и с обоих его флангов. Представляю себе, каково это должно казаться спросонья и без понятия об истинной сути и первопричине происходящего…

Эффект превзошел все наши с Никулиным ожидания. Развеяли напряжение, блин… расслабились! Чего теперь делать-то?

В безумной стрельбе наступает передышка — то ли команд каких ждут, пережив первый всплеск дури, то ли перезаряжают все. А может, доперло, что по ним вроде не стреляет никто.

К нам подлетает Кондрат.

— Че было-то?

— Да Ходжа вроде на склоне «духов» углядел. Правда, Хужанбердыев?

А куда он денется-то. Попробует сказать, что нет, — так ему первому и влетит. Сначала от взводного, ну а потом уж…

— Так тошно, таварыш старшы лэтенант!

Кондрат с подозрением косится на склон и уж собирается сказать что-то, но тут замечаем, что, как и два дня назад, в мой день рождения, со стороны роты чешут ротный с замполитом. Только тогда лица у них были напряженные, а сейчас скорее возбужденные.

— Что тут у тебя, Миша?

Теперь очередь Кондрата оценивать свои шансы и решать, на чьей он стороне. Сдав нас, он подставляет, возможно, и себя.

— Да че-то какое-то шевеление было на склоне…

— Где, на каком?

— Да вон там, вон у тех елок подальше, где погуще натыканы.

Кондрат просто артист. Станиславский бы гордился!

— Шейнин, дай осветительную!

Вытаскиваю из «лифчика»,^[18] который успел уже напялить после начала «боя», осветительную ракетницу. Выпускаем одну, вторую… Снег белый, елки черные, тени по снегу мечутся — ни хрена не разобрать. Но жутко. Даже нам с Никулиным жутко…

Ротный бросается к рации:

— Я «Остров». Предполагаю передвижение противника. Подсветите!

Броню долго уговаривать не надо. Там тоже небось все заведенные после случившегося с первой ротой. Через несколько минут шуршание — и небо расцветает светлячками осветительных снарядов. Правда, бо льшая часть «светлячков» тут же камнем летит вниз.

А где еще брать молодым стропы на неуставные аксельбанты для парадок дембелям в десантной части, все парашюты которой хранятся где-то в Союзе? Если вообще они еще где-то хранятся. Бригада-то вся целиком в Афгане чуть ли не с декабря 1979-го, с самого ввода… Единственные парашюты — в осветительных снарядах. То-то на складе РАВ молодым никогда не скучно в карауле…

Но, видно, не до всех осветительных добрались еще — осенники почти уже все разъехались, а весенники еще не занялись вплотную парадками. Так что постепенно местность на некоторое время заливается мертвенно-бледным светом. Некоторые осветительные все-таки опускаются, как положено, медленно. Тени на снегу от всего этого разнобоя «светлячков» еще чернее, еще суетливее и еще неразличимее. Кажется, уже весь склон шевелится!

И вдруг ротный кричит:

— Вижу, вон они, человек 12! Все в черном, уходят по склону!

Вот уж тут мы совсем охренели. Какие 12? По какому склону?! И почему в черном?!!

А ротный уже в рацию орет, артиллерию вызывает. Украдкой переглядываемся с Никулиным. Ни хрена себе войнушку затеяли!

Вижу, что он с трудом сдерживает улыбку и прячет свои глаза-бесенята.

И тут пробивает замполита. Он уже успел забраться в наш с Олегом окопчик, а окопчик-то выходит аккурат на ту самую незанятую горушку-прыщ.

И вот он с видом абсолютного зомби произносит незабываемую фразу:

— А если они сейчас оттуда цепями попрут?

Что его переклинило? Чарс вроде не курил никогда…

И на этих словах начинает наш грозный замполит одну за одной гранаты из своего подствольника в сторону той горушки высаживать. И приговаривает:

— Все, на х..! На х… все! На дембель надо, на дембель!

Никогда мы его таким не видели и не увидим больше. Видно, замполиты тоже люди, и тоже перед дембелем колбасит их, как любого рядового. А до замены-то замполиту аккурат столько, сколько нам оставалось…

Уж сколько он этих «гэпэшек»^[19] выпустил, не знаю, потому как через какое-то время подоспела артиллерия. Боги войны тоже там засиделись внизу, застоялись. Тоже рады «размяться»… Так шарахнули, что и внизу нашего склона, и на противоположном места живого места не осталось — уже не белое все стало, светло-коричневое от снега с землей и остатков деревьев.

Как бы я хотел, чтобы где-нибудь там действительно оказались сейчас те «духи»!

Потом еще долго ротный чего-то по рации трендел — видно, броня всерьез за нас перетрухнула. Да и немудрено… Пока он трендел, потом пока обсуждали, расходились — тут и время к утру подоспело. Да, успели мы согреться, пока «воевали». Но главное, что не так тоскливо стало после «боя» этого. Ушло куда-то напряжение этих дней, словно разнесла его вместе с елками нарайскими артиллерия.

Еще несколько дней сидели мы на той горке. Еще раз за сухпаем ходили по той же тропинке. Только теперь уж и с меня пот в три ручья лил, хотя и не тащил я ничего тяжелее, чем в прошлый раз. Мысли, мысли…

Потом опять мерзли, опять пялились во тьму ночи. Да только по-другому уже все было. Точнее — как всегда. Как всегда на операции, где всякое может в любой момент случиться. С каждым из нас…

Еще один трагический эпизод нашей службы и нашей войны стал прошлым. А в настоящем мы снова остались пацанами. Порой бесшабашными, порой хулиганистыми, порой разгильдяями…

Ведь большинству из нас не было еще и 20. Мы все, даже многие наши офицеры, были совсем еще пацанами. Только постаревшими на эти два дня и три ночи…

(обратно)

Корка (февраль 1986 года, Гардез)

Закончилась январская операция на Нарай. Операция, ставшая последней для семнадцати парней из первой роты… Мы вернулись в бригаду, и все пошло своим чередом. Подъемы, построения, строевая, стрельбы, наряды, уголь, дрова, снег… Опять докапывается по поводу и без повода замполит, опять идиотский запрет в течение дня даже садиться на койку, опять опостылевшие консервы и сечка с салом, которую нам есть уже давно «не положено». Опять вечные кошки-мышки между замполитом и «шнурами», отправленными на пекарню за хлебом или жарящими в укрытии за палаткой картошку. Обычная жизнь 2-й парашютно-десантной роты. От которой хочется как можно быстрее снова свалить «на войну». Обычная жизнь обычной воинской части. Как будто и нет никакой войны…

Но она рядом. И даже в бригаде нет-нет да и напоминает о себе. Завыванием улетающих куда-то за Гардез «Градов» артдивизиона, вспышки которых где-то там, далеко, оставляют только догадываться, уцелело ли там хоть что-то живое… «Духовскими» «эрэсами» и минами, прилетающими порой со стороны Гардеза и окрестностей, от которых предполагается бежать в укрытие за палаткой, но никто даже не думает этого делать… И пустующими кроватями в палатках первой роты, заправленными «по-белому», с лежащими на них беретами. В этих беретах уже некому ехать на дембель. На этих койках некому спать. Эти парни не вернулись с Нарая.

Для нас эта трагедия — уже прошлое. Бой с мифическими «духами» на Нарае подвел под ней черту. Голова здесь работает по-другому, по-другому чувствует душа. Обрастает она коркой, панцирем защитным. Не пропускает в себя боль и скорбь. Да нет, пропускает — только реагирует на них не так. Как при анестезии реагирует — боль ощущаешь, но как-то приглушенно.

Не знаю, как этому учатся, но учатся все. Каждый по-своему. Каждый в свое время. И не сразу понимая, что это не бездушие, а попытка спасти душу…

Теперь, пробыв здесь полтора года, я совсем по-другому оцениваю поступок начпо (начальника политотдела бригады) год назад. Тогда, в январе 85-го, после Алихейля, заправленная «по-белому» койка с беретом была в нашей палатке. Койка Гены Гришина…

…Я один в палатке. Рота на занятиях, но меня освободили. Еще на операции намятая портянками нога начала гнить, и теперь я «калич» — на одной ноге у меня вместо сапога тапок. Припахать работать на улице наряд меня не может (точнее, опасается). Все, что можно было сделать для наведения чистоты в палатке, я сделал. Точнее, почти все — оставил немного «нюансов», чтобы достоверно изображать «шуршание», если кто войдет.

Вот как раз кто-то зашел в тамбур… Дверь распахивается. Ничего себе «кто-то» — это ж начпо. Целый полковник! В бригаде их всего два. Зампотыла я как-то видел уже вблизи, а этого — впервые. Хотя наслышан ого-го!

Слово «начпо» каждый солдат, прослуживший больше года, произносит с ненавистью и страхом. Офицеры — с угрозой и намеком на возможные большие неприятности.

После прибытия в бригаду я долго не понимал причину такого отношения. Потом понял. Считалось, оказывается, что начпо бескомпромиссный и неутомимый борец с неуставными отношениями и что пойманных на этом деле карает нещадно, невзирая на лица и заслуги. Как «залетевших» солдат, так и «допустивших» офицеров. Уж как он там боролся, кого и как ловил и карал, не знаю. На нашей жизни его борьба никак не отражалась. Хотя общий священный ужас перед начпо передался со временем и нам, «шнурам», — встретиться с ним тоже совсем не хотелось. Пойди потом докажи, что ты ничего ему не «настучал» и что тех, к кому он почему-либо докопался, «закозлил» не ты…

В общем, от визита этого ничего хорошего я не жду.

Начпо внимательно оглядывает меня.

— Почему в тапке?

— Натер ногу, тащполковник!

— Сколько ты здесь, солдат?

А то, блин, ты не видишь, сколько я здесь… По рукам моим, по х/б, по волосам. Да и по выражению лица, наверное.

— Полгода, тащполковник.

— Точно натер ногу?

Смотрит так внимательно. Намекает, что, мол, может, обидел кто? Ага, «дедушка» мне пятки чесал перед отбоем и увлекся — вот в тапке теперь ковыляю…

— Так точно, на операции. Портянками, тащполковник.

— Что, вас портянки не учили наматывать? А что же старшина, замкомвзвода?

Я предвижу, чем чревата его забота в случае привлечения к ответу старшины и особенно замкомвзвода. «Резко» действую на опережение.

— Да я из Москвы, тащполковник. Никогда портянок не видел раньше. Нам всем хорошо объясняли, ребята научились. А я не успел. А тут операция.

— А-а, москвич…

Уж не знаю, что он там в это время подумал, но от меня отстал. Глазами по палатке шарит — к чему бы докопаться. Но я-то знаю, не к чему…

— А что там за кровать с беретом?

— Это рядового Гришина, товарищ полковник. Погиб на Алихейле.

— Так уже сколько времени-то прошло… Убрать!

Я слегка остолбенел от такого приказа. А он — от того, что я стою и не выполняю.

— Солдат, я сказал, заправить койку, как положено, берет убрать!

Понуро плетусь к койкам первого взвода. Первый взвод, за исключением Пахома и Мордвина, весь одного с Гришиным призыва. Многие знали его еще с Ферганы. Представляю себе, как отреагируют парни, вернувшись в палатку, на мою «инициативу»…

Заправляю койку «по-черному», кладу берет на тумбочку. Начпо уходит с сознанием выполненного долга.

«Вот козел! — думаю. — Парень погиб, а ему по фигу. Его только порядок волнует…»

И мне сейчас плевать, что я огребу по возвращении роты. Мне обидно за то, что начпо так наплевательски относится к памяти погибшего солдата.

Да нет, прав, прав был тогда полковник К-нко. И жестокая эта правда в том, что если не нарастишь на душе защитную корку — заболеть может душа. Если каждую смерть переживать как реальную… Каждую потерю как невосполнимую… Если не стараться забыть, а стараться помнить…

Но кто думает, что проще так, с коркой, — ошибается. Не вечная она. Потому и не лечит время. Потому спустя двадцать лет порой хочется выть, как тогда не хотелось. Прорывается наружу все спрятанное, той коркой закрытое. И ужасаешься теперь, сорокалетний, тому, что тебя же, двадцатилетнего, не «пробило» тогда. И вот то, что казалось тогда неизбежным, кажется теперь невозможным. Потому и вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем…

В январе 85-го мне казалось, что полковник К-нко просто бездушная скотина. Что как же можно так, походя, зачеркнуть память о человеке? Что как же можно гибель человека превратить в обыденность? А в новогоднюю ночь 86-го я уже как вполне «житейские» выслушал рассказы ребят из третьего взвода, вернувшегося с операции куда-то в район Кунара…

В бригаду они попали уже часов в 6 вечера 31-го. Успели наскоро помыться, привести себя в порядок — и в ленкомнату, «отмечать». Вот там, после боя курантов, после праздничного плова и Si-Si, когда вышли мы на улицу кто покурить, а кто «курнуть», и рассказал Белый нам с Пахомом, как спешила «домой» бригадная колонна, как были подрывы, как они забрасывали обгоревшие тела в кузова «Уралов» и как гулко звучали в морозном воздухе удары мертвых, замерзших тел о металлический пол…

Они успели на Новый год, они помылись и сели за стол; они рассказывали это нам, как будто это не с ними было несколько часов назад. А мы слушали, как будто это все не из нашей жизни, как будто это не каждый из нас мог оказаться этим заледеневшим обгорелым трупом…

Корка… А как еще?

Наверное, из-за нее же только спустя много лет «дошел» до меня и не понятый в свое время скрытый смысл двух историй, связанных с гибелью ребят из первой роты.

(обратно)

«Молодой»

Перед Новым годом в клубе бригады царила суета — готовили концерт художественной самодеятельности. Кто-то что-то рисовал, кто-то прибивал и вешал. Кто-то репетировал свой номер в углу зала или на сцене. Но все, кто был в зале, как-то разом замерли, притихли, когда со сцены вдруг зазвучала под гитару «Кукушка». Мы все знали эту самую афганскую из афганских песен, слышали ее много раз. Но в исполнении сидевшего на сцене парня она звучала как-то настолько глубоко, настолько проникновенно, что нельзя было не замереть, не заслушаться его пением…

А он, казалось, никого и ничего не замечал в этот момент, склонившись к струнам — так и допел до конца, не подняв головы. Да, наверное, никто из нас и не существовал для него в этот момент. Никто из тех, кто оказался на эти минуты в его власти, власти его голоса и его музыки. Никто из тех, в чьей власти снова оказывался он с последним аккордом — ведь был он «шнуром» из разведвзвода первого батальона.

Прошло минутное очарование песней, и сразу стало заметно и исхудалое лицо, и короста на руках, и засаленное х/б. Обычный «молодой»… Я больше никогда не видел его — во всяком случае, не помню, чтобы видел. На самом концерте было не до того; даже не слышал, как он пел… Ни лица не помню, ни внешности — только песня его осталась в памяти.

После Нового года разведвзвод в который уже раз переформировали. «Шнуров», как водится, раскидали по ротам, пытаясь таким образом спасти от издержек педагогического рвения старослужащих-разведчиков. Парень этот попал в первую роту. И почти сразу батальон ушел на Нарай…

Конечно, вы уже все поняли сами. Да, правильно… Так предсказуемо, что зубы скрипят… Тем январским днем на Нарае именно его взвод отправился к броне за сухпаем. Он был одним из 17…

Я знаю — ничего нельзя предугадать. Уверен: тот, кто переводил его в первую роту, искренне хотел облегчить ему жизнь, избавить от издевательств. Облегчил, избавил… Понимаю — «если бы» не рассматривается. Но до февраля, когда привозят молодых, оставался какой-то месяц. И вот если бы…

Ладно, не буду.

(обратно)

Лейтенант

То ли в ноябре, то ли в декабре 85-го случился в первой роте инцидент. Рота возвращалась «домой» с сопровождения. Колонну сдали, как водится, третьему батальону и ехали «налегке», стараясь потому успеть побыстрее. На броне одной из БРДМ сидели лейтенант и двое солдат. Лейтенант все подгонял водилу: «Быстрей давай, чего тормозишь-то!»

За рулем бээрдэмки был Витя Вараксин, однокашник мой по Фергане. Их у нас в первом взводе трое было, марийцев — Олег Мартынов, Славик Чендемеров и Витя Вараксин. Такие все разные — но держались вместе.

Витя был невысокий и рыжий-рыжий, даже ресницы рыжие. На лице места свободного от веснушек не было. Таких по жизни дразнят. И еще говорил он как будто немного в нос. В сочетании со своеобразным марийским акцентом получалось и правда очень смешно. Уж не знаю, от этого ли или просто по природе своей был Витя очень молчаливым. И вообще — тихоня.

Громадный Малыш — Пархоменко все потешался, смешно коверкая Витину фамилию в подражание Витиному же говорку: «Вяряксин, Вяряксин…»

Витя терпел-терпел, потом пытался заткнуть Малыша, но тот еще больше от этого расходился.

И уж тогда «вписывались» Мартын со Славиком. Да одного Мартына хватало. Хотя был он не намного крупнее Вити, но совсем другой — резкий, черноволосый, с раскосыми, дерзкими глазами. В принципе Мартын был довольно мирным, но уж если «заведется» — лучше не связываться. Здоровенный, но, по сути, добродушный Малыш на этом сразу успокаивался и примирительно басил: «Ну, ты чего, Олег, я ж так, просто…»

Не знаю, как было бы Вите без Мартына и Славика, но судьба его миловала: попали они все в одну отправку в Афган, а там — в один батальон. Разве что Витя в первую роту, а Мартын — к нам, во вторую. Так что не пропал рыжий Витя Вараксин и у меня из виду…

Вот как раз на этого-то тихого и молчаливого Витю и «давил» нетерпеливый летеха. Давил-давил — и додавил. Потихоньку прибавлял, прибавлял Витя скорости — а куда деваться-то, когда у тебя над ухом офицер зудит и зудит…

В какой-то момент Витя машину не удержал, и БРДМ свалилась со склона, несколько раз перевернувшись. Оба солдата, сидевших на броне, погибли… А Витя и лейтенант отделались легкими ссадинами.

И вот кто-то из них должен был ответить за случившееся. Витя в ожидании решения командования, что делать со всей этой историей дальше, оказался на губе. По идее, там же должен был оказаться и лейтенант. Но не оказался. Все-таки офицер… И от командования его не отстранили. И на операцию в январе он пошел…

А Витю на операцию не взяли — он остался на губе ждать решения своей судьбы. Только вот судьба решила сперва обратить свой взор на лейтенанта.

В «тот самый» день именно его взводу выпала очередь идти за сухпаем… Именно его, единственного офицера из убитых, не добили почему-то «духи» разрывной пулей в лицо. И не сняли почему-то тот самый добела застиранный бушлат, кутаясь в который он недавно сидел на броне Витиной бээрдэмки…

После гибели лейтенанта, за отсутствием других виновных, за все ответил по полной программе Вараксин. Насколько мне известно, ему дали несколько лет. Как сложилась дальше его судьба, не знаю. Знаю только, что в любом случае «сложилась» она в тот самый день, в тот самый момент, когда кто-то решил, что подозреваемый солдат должен сидеть, а подозреваемый офицер — нет.

Наверное, этот «кто-то» искренне хотел помочь лейтенанту выйти «сухим» из этой неприятной истории. Думал, наверное, что пройдут одни боевые, потом другие — и кто там уже станет вспоминать досадную ошибку боевого офицера? Что один действующий офицер для армии важнее, чем один солдат…

Тогда, в январе 86-го, я не задумывался над этим клубком судеб, тесно связавшихся в истории с гибелью ребят из первой роты. Корка — она не дает задумываться. Особенно — над судьбой, над тем, что каждый шаг, каждый поступок определяет множество других. И только потом, спустя много лет, я стал осознавать, что мое отношение к жизни, к людям, к событиям во многом определяется среди прочего и этими, едва уловимыми в гуле воспоминаний и переживаний, историями.

Корка сошла, душа прикоснулась к запретному — и оказалось, что и тот «молодой» с его «Кукушкой», и тот лейтенант в выцветшем бушлате, и те совершенно незнакомые мне парни, погибшие 31 декабря по дороге с Кунара, были, есть и всегда останутся фактами моей личной биографии… И одними из многих ран, от которых не убережет душу никакая корка.

(обратно)

«Завтра» не наступит никогда (апрель — май 1986 года, Хост)

Нигде больше не видел такого неба, как в Афгане… Нигде нет таких звезд. И столько! И на «югах» всевозможных бывал, и в горах, и в разных полушариях — все не то. Звезды над Афганом неописуемые — словно их подсвечивают чем-то.

Когда в детстве первый раз увидел в Третьяковке «Ночь на Днепре» Куинджи, тоже не поверил, что нарисованная луна может так светиться. Украдкой заглянул тогда за край картины — нет ли лампочки? Нету… И все равно — каждый раз не верю.

Вот и за край бездонного афганского неба хоть заглядывай — ну нереально звезды светят! Особенно когда с гор на них смотришь.

Я лежу, закинув руки за голову, на своей позиции и смотрю в небо. Моя очередь спать, но не спится… Сколько раз на боевых я вот так же лежал и смотрел вверх, на эти звезды! В это вечное бесконечное безмолвие, которое чем дольше смотришь в него, тем сильнее притягивает. Словно хочет затащить внутрь. Мне всегда нравилось смотреть в небо… Успокаивает. Отвлекает.

Но сейчас мне хреново. И небо со звездами не помогает. Не успокаивает и не отвлекает. Позиция моя в горах под Хостом, мы здесь уже во второй раз. Но на сей раз все очень серьезно. Войск нагнали… Где-то недалеко Пакистан. А между нашей горкой и Пакистаном — духовской укрепрайон Джавара.

Как нам объяснили перед выходом в горы, тылы укрепрайона выходят на Пакистан, откуда осуществляется снабжение и подвоз боеприпасов. Еще сказали, что на некоторых рубежах укрепрайона есть даже танки… Может, специально обстановку нагнетают… А вдруг нет? Ведь этот укрепрайон нам предстоит взять. Поэтому-то все так серьезно…

Но хреново мне не поэтому. А потому, что сейчас апрель 86-го года. Магическое и нереальное время. Время, о котором я запретил себе думать еще полтора года назад, на кабульской взлетке. Тогда, возвращаясь из госпиталя, на пересылке в Кабуле я воспарил мечтами о доме при виде дембелей, идущих к самолету. И тут же зрелище юного, загорелого неизвестного солдата с аккуратной дырочкой в середине лба вернуло меня на землю.

Тогда, в ноябре 84-го, я еще не понимал знаков судьбы, не умел читать их. Но зарекся думать про «завтра»… Этим «завтра» был апрель 86-го. Время, которое, казалось, никогда не наступит, которого мы ждали, как чуда. И вот апрель наступил. Но «чуда» не случилось… Случился облом. Облом с домом, с мамой, с Женькой, с летом, травой, рекой, дождем. С поступлением в институт, наконец…

Сейчас конец апреля 86-го года, я уже отслужил 2 года. Теперь мы, призыв весны 84-го, называемся «граждане». Но уже знаем, что домой нам не уехать еще месяца три, а то и больше.

Август! Все 20 месяцев в Афгане это слово звучало в угрозах, предостережениях замполита каждому из нас. И в наших подначках друг другу. «Август!» — звучало как приговор. Как сочувствие «назначенным» залетчиками за реальные или мнимые прегрешения.

В апреле — мае уезжают сержанты и те рядовые, кому дадут «дембельский аккорд». Построил что-нибудь полезное в родной части — и домой. Но кто из солдат получит «аккорд», а кто будет тянуть лямку до августа — это решают ротный с замполитом.

Весной 85-го в нашей роте оставили до августа всех дембелей минометного взвода — и сержантов, и рядовых. В марте у них было ЧП — замордовали какого-то февральского «шнура» так, что тот засунул запал от гранаты в ботинок и рванул…

До той весны минометчики жили отдельно от роты, в охранении. Вокруг бригады был своего рода пояс безопасности между нами и Гардезом. В него входили зенитная батарея, противотанковая и несколько других. На одной из них, минометной, базировался и минометный взвод нашей роты. На боевые не ходили — тащились в охранении. Вот и «дотащились»…

Дело замяли, «шнура» комиссовали «по ранению». Но «заплатили» за это дембеля-минометчики. Хотя мордовали-то «молодого» как раз совсем не они — на таком сроке вменяемые люди так никого не гоняют. А они-то были вменяемые парни.

Минометный взвод вернули в роту, и недели три, пока была опасность, что из-за их «залета» «закосят» с дембелем и остальных ротных «граждан», минометчиков каждый вечер жестоко метелили… Причем именно старшие призывы, из-за которых и случился залет. Уникальный, между прочим, случай в истории Советской армии — дембеля избивают других дембелей за издевательства над «молодым». Хоть в Книгу рекордов Гиннесса…

Потом ротный с замполитом все-таки пробили «нашим» дембельский аккорд, до середины мая они развозили по территории бригады какой-то дерн. Типа, «озеленение территории части». Ну, то есть развозили, конечно, большей частью не они, а те же февральские «шнуры». Но тут каждый знал, ради чего старается: одни — чтобы скорее уехать из этого дурдома. Другие — чтобы скорее уехали хоть эти придурки.

И вот все дембеля роты уехали в мае, а минометчики еще в июле ходили с ротой на боевые, на Панджшер. Это после расслабухи-то в охранении!

Но там хоть формально была причина, «залет». Нас-то всех за что?

Я не позволял себе думать про апрель, но делал все, чтобы уехать не в августе. И старался не делать того, что было чревато августом. Я был благодарен ротному, не знаю какими словами убедившему замполита, что я достоин сержантских лычек и должности. Благодарен за то, что этим он ограждал меня от августа.

Я терпел все изощренные докапывания замполита к себе, новоиспеченному «командиру». Чуть что не так с моим «молодым»: «Кто командир отделения?»

Где ты раньше-то был, товарищ замполит? Чего ж так не пекся обо мне по молодости? Ах, ну да, это ж у нас теперь новые веяния: перестройка и всякое такое… Решения XXVII съезда КПСС в жизнь! Искореняем позорные явления в армейской среде! Сурово, бескомпромиссно, по-партийному! Что бы вам бескомпромиссность свою в 84-м начать проявлять…

Ладно, проехали.

Я терпел это, зная «любовь» замполита к себе и понимая, что, оставшись рядовым, буду первым в списке невезучих, оставляемых до августа… Вытерпел. Дождался апреля — вот-вот уж отправки начнутся… Теперь я понимал Марьяна, своего первого замкомвзвода, которого увидел в далеком 84-м на пересылке в Кабуле. Понимал, чего его так колбасило тогда за месяц до начала отправок. Для этого понимания нужно пробыть здесь полтора года.

И тут такой облом — почти весь наш призыв оставляют до августа. Не как залетчиков, нет. Просто с весны 86-го поменяли принцип увольнения в запас. Как специально против нас поменяли. До этого в апреле — мае уезжали все сержанты. На должности ты, не на должности — не важно. Сержант — домой!

Теперь же, по новым правилам, уедут только те выходцы из Гайжюная и Ашхабада, сержантских учебок, кто стоит на сержантской должности. А у нас в роте половина сержантов на должностях — из Ферганы, солдатской учебки. А среди «гайжюнайских» как раз половина не на должностях, хотя и при званиях. Ну, так вот получилось. Кто бы знал… И рядовым — никаких больше «аккордов».

Вот и выходит, что из 25 «граждан» в роте домой собираются… пятеро! Пятеро счастливцев, которым повезло учиться на сержантов и на момент приказа оказаться на сержантской должности! Пятеро, которые приехали в Афганистан в ноябре, на три месяца позже нас. И на три месяца раньше уезжают…

За неделю до боевых роту построили и объявили, что домой едут Толян Кочетов, Серега Мельников, Леня Шеин, Олег Петров и Алик Исмаилов. А остальные… Остальные начинают готовиться к боевым.

— Что, все? — не веря своим ушам, спросил кто-то из наших.

— Все! — последовал жесткий ответ ротного. — И отставить разговоры!

Старший лейтенант Плотников прекрасно понимал чувства своих солдат. Он тоже в Афгане уже почти два года. Прошел с нами все операции — сначала взводным, потом ротным. Вместе с нами голодал и мерз на Алихейле. Умирал от жары и жажды на Панджшере. Рисковал своей и нашими жизнями. А я-то теперь понимаю, что второе — намного труднее и страшнее… И теперь ему предстояло рисковать ими вновь. Жизнями 20 пацанов, которые честно оттрубили свои два года и уже могли и ДОЛЖНЫ были бы уехать домой. Он знал, как увольняли до этого. Знал, на что мы надеялись, чего ждали. Ведь и для офицеров долгожданная «замена» — дело нешуточное!

Никогда не забуду, как той же самой весной 86-го замкомроты мудохал за офицерскими каптерками своего заменщика. Тот прибыл месяца на два позже, чем должен был замениться наш Вася. Скорее всего, по причинам, никак от молодого неуклюжего старлея не зависевшим. Больше того, он, похоже, и знать не знал, что «опоздал»… Однако бесшабашного, порой отвязного, но при этом уважаемого нами замкомроты все это не интересовало. А бить он умел.

Теперь ротный понимал наши чувства и эмоции. Он и сам, видно, был обескуражен, потому-то и застряли у него в горле и толком даже не запомнились мне какие-то штампованные фразы про «сложную оперативную обстановку».

Но он был наш командир, а мы были его солдаты — те, с которыми ему предстояло идти на очередную «войну» и на которых он должен был по-прежнему рассчитывать. Потому и заскрежетал металл в его голосе:

— Увольняемые — к старшине, получать парадки! Остальные — в ружейную комнату, получать оружие и РД. Готовиться к строевому смотру! Ррразойдись!

Командир, не оборачиваясь, ушел. А рота еще несколько минут стояла, словно в оцепенении.

Это чуть позже «добрые» Пахом с Никулиным начнут подкалывать:

— Ну что, Тема, говорили мы тебе: «Чистые погоны — чистая совесть!» Нет, ты, блин, не слушал — вот тебе облом! Вот и засунь теперь себе в жопу свои лычки!

И ведь знаю, что тоже оба на апрель рассчитывали, на «аккорд», так что обломались-то не меньше моего. Но как же не поприкалываться над корешем… А зачем еще друзья нужны? Но в этой минутной тишине каждый думал о своем. «Шнуры», приехавшие в феврале, — о том, что теперь им совсем кранты, потому что 20 «граждан», которых «закосили» с дембелем, устроят им такую «райскую жизнь»… А они-то надеялись вздохнуть хоть немного. «Ветеранчики», прослужившие год, которые с нашим отъездом должны были стать уже совсем «большими», — о том, что теперь это откладывается до августа. Дембеля, прослужившие полтора, — о том, что и большинству из них теперь светит, возможно, февраль. То есть третья армейская зима, третий Новый год в сапогах.

А мы… Не знаю, о чем думали в этот момент ребята. Точно помню: первое, о чем подумал я, было не о доме и не поступлении в институт, а о жуткой несправедливости жизни. Несправедливости в том, что одним из четырех «счастливцев» был Алик. Ведь Толян, Серега, Олег и Леня заслужили этот подарок судьбы на 102 %. За свои полтора года они не пропустили ни одной операции. Каждый из них по-своему хлебнул нелегкой сержантской доли.

Леня был «замком» в третьем взводе, где почти все были его призыва. Это особое искусство — рулить своими, но и оставаться «своим». Леня смог. Как смог и Олег Петров, бывший у него командиром отделения.

Толян, наоборот, почти год был «замком» в первом взводе, целиком состоящим из «шнуров». Первое время носился с ними, как наседка. Это не меньшее искусство — умудриться, когда надо, вступаться за своих «цыплят», но и не противопоставить себя своему призыву. Толян сумел.

Серега командовал отделением АГС. Мало того, что АГС — одна из самых тяжких для переноски в горах вещей. Так в отделение АГС еще и норовят «сослать» всех залетчиков и «шлангов». И ими надо не просто «зарулить», но и сделать так, чтобы АГС, мощнейшее средство огневой поддержки роты, всегда был под рукой ротного и в боеготовности. Серега сделал.

Все четверо были награждены и при любых раскладах были первыми кандидатами на первую отправку.

А вот несправедливость жизни заключалась в том, что вместе с ними получать парадку, сапоги и берет, чтобы готовиться к отъезду, отправился Алик… приехал из Ашхабадской учебки, где учился на минометчика, и сразу же «уполз» в хлеборезку, к кому-то из земляков, где протащился больше года. Алик, который злобно «посылал» нас из-за запертой двери хлеборезки, когда мы «шнурами» стучались туда в поисках жратвы для дембелей. Потом, уже в конце 85-го, он умудрился каким-то образом залететь, и его, как водится, в наказание перевели к нам в роту. Опять же, как водится в таких случаях, определили в минометный взвод. «Замком» там уже был Давлетов, и где-то в феврале Алик стал командиром отделения — точнее, расчета. Так это, по-моему, у минометчиков называется. И вот теперь, сходив всего на несколько операций и пробыв на сержантской должности всего пару месяцев, Алик Исмаилов отправлялся домой. Алик, которого за изощренную жестокость ненавидели «шнуры» и которого за злобный, подлый характер недолюбливали даже мы. Да и сам Давлетов, казалось, порой был не в восторге от «приподнятого» им земляка. Впрочем, и земляками-то они были только в наших глазах. Алик был из Ташкента, а Исмаил — из Туркмении, из Ташауза. И смотрели на «туркменских» узбеков ташкентские как на «второй сорт». А те на них — как на «тепличные растения». Но помогать друг другу помогали. Все же одна кровь… Этим они сильны, не откажешь.

По злой иронии судьбы, «благодетель» Алика, Исмаил Давлетов, оставался до августа. Исмаил, который приехал в Гардез в августе 84-го, всего два раза подержав в руках автомат. Но отходивший потом без единой передышки на госпиталь все боевые. Исмаил, который в начале службы толком не говорил и не понимал по-русски, но стал к концу службы заместителем командира взвода. И вот теперь Исмаил, тоже считавшийся одним из самых заслуженных кандидатов на первую отправку, остается служить до августа. И все только потому, что приехал из «солдатской» Иолотани… Исмаил, которого некоторые побаиваются, но все уважают. Ну не гадство ли?! И вот это называется «судьба»?! Хотя что там говорить… Это же для нашего ротного, лазившего с нами по горам, и даже для замполита, выпившего у нас столько крови, но все равно нашего, мы — Толи и Лени, Исмаилы и Фариды, Сани и Олежки, Сереги и Юрки. Достойные и недостойные, заслужившие и нет… А для тех, кто галочками и крестиками, указами и циркулярами решают наши судьбы, нас нет. Нет наших судеб, наших надежд, наших планов, наших жизней. Есть только цифирки в отчетах и приказах. Есть «оперативная обстановка». Впрочем, не совсем так. Наши жизни есть. Иногда есть…

Когда год спустя, в апреле 87-го, придесантировании под Джелалабадом погибнет от прямого попадания в голову Илья Редьков из нашей роты, которому уже вышел срок увольняться, вот тогда его жизнь вдруг станет значимой. Точнее, его смерть… Значимой лишь потому, что где-то наверху вдруг кого-то поразит факт, что парня убивают, когда он уже мог и должен быть дома. И вот тогда они зашевелятся, тогда полетят приказы-депеши: «Не допускать!.. Исключить!.. Не привлекать!..» И всех весенников моментально уволят в апреле. А ведь никак было невозможно. «Оперативная обстановка…»

Впрочем, ладно, что я распричитался-то? Во-первых, мы солдаты и давали присягу. Надо — значит надо. А во-вторых, ничего этого я еще не знаю в апреле 1986-го, лежа на своей позиции в горах под Хостом. И рассуждаю не так «глобально». Мне просто хреново от того, что до дома, оказывается, еще так долго ждать. От того, что уже не раз и не два рвались на позициях роты невесть откуда со свистом прилетевшие «эрэсы». От того, что где-то там, впереди, выше в горах, чертова Джавара, которую наши собираются взять, а «духи» не собираются отдавать… И еще от того, что я выполнил все, что обещал себе в ноябре 84-го, на кабульской взлетке. Вцепился в эти горы, в свой автомат, верил в своих товарищей и шел вперед. Жил здесь и сейчас, не думая про «завтра». А оно не наступило…

И вот я снова в горах, на операции. Гляжу в безразличное к моим переживаниям звездное афганское небо. Одна из бесчисленных звезд начинает вдруг мигать и становится больше. Самолет…

Высоко над нами, над нашей горкой, над Хостом, над Афганистаном, над этой войной, летит куда-то на север кусочек мирной жизни… Ровно гудят двигатели, в салоне уютный полумрак. Кто-то дремлет, укрывшись шерстяным пледом. Один из пассажиров не спит, тщетно вглядываясь в непроглядную тьму иллюминатора. К нему подходит приятная стюардесса с бокалом виски на подносе. (Никогда не пробовал виски, но почему-то был уверен — это именно виски.)

— Что-то еще, сэр?

— Скажите, где мы сейчас пролетаем?

— Афганистан, сэр. Ничего интересного, сэр, сплошные горы. Даже днем смотреть особо не на что…

— Спасибо.

Задумавшись, сэр слегка взбалтывает содержимое бокала:

— Хм. Афганистан… Афганистан. Там ведь какая-то война уже несколько лет. И что там забыли эти русские? Зачем им эти горы? М-да… Интересно…

Виски медленно стекает по стенкам бокала, оставляя тягучие следы…

— Интересно… Для самолета у них вполне неплохой виски.

Сделав несколько глотков, он откидывается на кресле, подоткнув под бедра плед. Лететь еще несколько часов, нужно поспать.

Афганистан, на секунду войдя в его жизнь, снова остается далеко внизу. Мощный «Боинг» уносит его все дальше на север…

В каких-то десяти километрах от него лежу я и смотрю на безразлично подмигивающие огни самолета. Скоро он скроется из виду навсегда.

Сколько раз рисовалась в моем воображении эта сцена, когда в черном небе над горами начинали вдруг мигать огни кажущегося нереальным самолета. Клип, нарезанный сознанием из кадров всех виденных западных фильмов…

Но сегодня я не дам этому самолету улететь. Я сяду в салон, укрывшись пледом. Я продолжу путь дальше, на север. Через несколько часов мы долетим до Москвы. Приземлимся, я выйду из аэропорта, сяду в автобус…

Стоп, почему в автобус? Старшина же сказал Лене с Толяном, что в Ташкенте мы получим рублевую зарплату за все время службы в Афгане. Это ж рублей 300!

Приземлимся, я выйду из аэропорта, сяду в такси и поеду в город. Будет утро. Да, раннее солнечное весеннее утро. Машина будет весело шуршать шинами по только что политому асфальту. Я высуну руку в окно и буду ловить ладонью упругий прохладный ветерок. Мы поедем по Ленинградке, потом по улице Горького, свернем на Садовое и, проехав высотку на Восстания, свернем в наш двор… Я не стал звонить из аэропорта — пусть будет сюрприз…

Звоню в дверь — сколько же лет нашему звонку? 30? 40? Когда вернулся с войны дед, он тоже жал эту кнопку…

За дверью торопливые шаги. Она знала, знала и ждала… Дверь открывается.

— Здравствуй, мама! Я вернулся…

Но это стюардесса из самолета. Она трясет меня за плечо.

— Шейнин, Шейнин, просыпайся! Тема, проснись!

Черт, значит, еще не долетели. Ну когда же уже, когда?

ГОСПОДИ, КАК ЖЕ Я ХОЧУ ДОМОЙ!

Так, а откуда это она знает, как меня зовут?

Просыпаться не хочется, но настырная стюардесса голосом взводного упорно выдергивает меня из самолета:

— Ты охренел так дрыхнуть, сержант?! Подъем!

В салоне самолета гаснет свет, становится темно, душно и жестко. Так, похоже, «прилетели»…

— Я не сплю, тащ старший лейтенант!

Нехотя возвращаюсь в реальность. Ощущение дома, куда я почти уже было вернулся, медленно тает, словно обрывки утреннего тумана под восходящим солнцем. Только вместо солнышка — старший лейтенант Кондратьев:

— Артем, бери трех своих, и спускайтесь по той тропинке, по которой вниз ходили. Помнишь дерево, где Кахрамон с афганцами разговаривал?

Место это я помню прекрасно — там наша тропинка пересекается с той, по которой ходят туда-сюда сидящие где-то выше нас «зеленые». Зрелище это каждый раз меня поражает — по такой жаре они ходят в застегнутых наглухо суконных мундирах. Но не это самое поразительное. Больше всего поражает, что даже здесь, на крупной армейской операции, вблизи «духовского» укрепрайона, где вполне могут лазить — и наверняка лазают — диверсионные и разведывательные группы «духов», оружие у афганцев через одного, а то и одно на троих.

Кахрамон как раз среди прочего и об этом спрашивал у старшего афганцев, когда мы несколько дней назад столкнулись с ними у дерева, на пересечении тропинок. Среди них оказался узбек, и завязалась беседа.

— Почему у вас оружие не у всех?

— Недавно призванным оружие сразу не выдаем.

— А почему?

— Нужно время, чтобы проверить их.

— И как проверяете?

— Ну, если несколько дней остаются, тогда начинаем давать.

Про то, что из афганской армии солдаты бегут к «духам» целыми подразделениями, нередко прихватив с собой «до кучи» офицеров или даже наших советников, я уже много слышал. В Гардезе то и дело объявляли, что такой-то пехотный батальон в полном составе с оружием перешел к «духам». И про то, что не доверяют поэтому афганцы солдатам, особенно недавно призванным, слышал тоже. Да, собственно, и не сильно этому удивлялся. Особенно после того, как в августе 85-го увидел на аэродроме в Кабуле, как «досматривают» афганских «призывников». А потом летел с ними до Гардеза в огромном «Ми-6», где, кроме пилотов, советским был один я. При взлете будущие «сарбозы» обмочились почти все. А один до Гардеза так и не долетел. Умер по дороге. От страха, видать. Вот бы знатный был, наверное, боец!

Но одно дело — слышать и догадываться, а другое — увидеть своими глазами, как в районе боевых действий ходят невооруженные бойцы союзников, которые настолько ненадежны, что оружие им доверяют только одно на двоих. Как же тогда рассчитывать на этих «союзников»? На эту полуармию? И чего ждать от этих «неблагонадежных», даже с одним на двоих автоматом?

Все эти не раз передуманные мысли проносятся в голове при упоминании взводным места, куда мне предстояло выдвигаться с бойцами. Но от них не остается и следа, когда он объясняет цель выхода:

— На позициях «зеленых» прямым попаданием снаряда убило советника. Сейчас его спускают вниз по цепочке. Ну, не его, а что осталось… Дотащите до того сарая, где обычно отдыхаем. Там вас будет ждать кто-то из наших.

Спускаемся к дереву. Залегли, ждем. Спустя некоторое время слышим шаги. Вскоре на тропинке появляются трое «зеленых». Один, с автоматом, впереди, двое несут за углы плащ-палатку. Это что — все, что от него…

Выходим из укрытия им навстречу. Забираем плащ-палатку. Она нереально легкая… То, что мы несем, укрыто второй плащ-палаткой. Но и без этого не то что смотреть, а даже думать, что там, нет сил… Нельзя, нельзя об этом задумываться. И я не задумываюсь.

Вспоминаю свои редкие и короткие встречи с советниками. Впервые я столкнулся с ними на первом Алихейле, во время одного из бесконечных переходов по заснеженным горам. Помню, прихватила меня не на шутку главная беда молодого солдата. Ну, нет больше сил никаких. А ротный прет и прет вперед… Хоть расстреляйте, но под этой елкой я «присяду». Стараюсь не терять роту из виду. Прикидываю, как догонять их потом по снегу бегом. Тут с той стороны, куда я смотрю, появляется вдруг цепочка людей, идущих в мою сторону. На наших не похожи.

Ой!..

Да нет, уж слишком уверенно идут. И какая-то форма на них. «Зеленые», человек сорок. Как странно смотрятся они со своими смуглыми лицами и черными волосами в этом заснеженном лесу, утыканном раскидистыми елками.

Как раз мимо «моей» елки их цепочка и проходит. Улыбаются, смеются, курлыкают чего-то… И вдруг среди них мужик с густой русой бородой. Форма как у них, а ушанка наша, офицерская. Лицо светлое такое, глаза серые. Уж на что они здесь странно выглядят, а он среди них — вообще мираж. Проходя мимо, подмигнул, улыбнулся молча и дальше пошел.

Вот так мимолетом увидел я первого в своей жизни военного советника. Тогда, на Алихейле, особо раздумывать мне об этом некогда было. Штаны натянул, РД кое-как на спину взвалил и давай своих догонять. Но потом много раз вспоминал русого этого мужика. Думал, каково это должно быть одному среди этих бабаев по горам лазить. Тут как-никак хоть все свои вокруг, какие бы ни были, но точно свои. А он там один-одинешенек. Случись что — на кого положиться? Так ведь с ними не только в горах ухо востро держать надо. Ведь то и дело нам говорят про очередных дезертировавших афганцев.

Когда в Гардезе ночью вдруг стрельба начиналась, тоже про него вспоминал. Думал, как сложно двадцать четыре часа в сутки среди чужих быть, выстрела в затылок ждать, ножа в спину, яда в кружку… Да, незавидная доля…

А весной, в мае, увидел я других советников. По-другому увидел. Стоял в карауле на складе ГСМ. Днем склад открыт, прапор там заправляет, а часовой так, гуляет сам по себе, для порядку. И вот хожу себе, греюсь на солнышке, жду смену. Вдруг заезжает на склад «уазик» армейский с брезентовым верхом. У какой-то цистерны остановился — заправка там, что ли… Выходят из «УАЗа» два парня. Вот именно парня — ни солдата, ни офицера. Потому как одеты оба в голубые джинсы и какие-то цветастые рубахи. На глазах очки солнцезащитные, «капельки», самый писк моды тогда был. На боку у каждого «АКСУ» болтается со спаренными магазинами. Смотрю, по возрасту ну никак они не могут офицерами быть. Подошел, окликнул:

— А вы кто, парни? Откуда такие?

Посмотрели так изучающе сквозь темные стекла очков своих модных. Типа, раздумывая, отвечать или нет служивому.

— Из Гардеза. У советников служим…

— Так вы солдаты?

— Солдаты, солдаты. Ладно, пора нам. Давай…

Заскочили в свой «УАЗ» и укатили, пыль колесами подняв. «Ни хрена, себе, — думаю, — служба у парней. Джинсы, очки, машина, свобода…»

Сменился, рассказал своим в караулке, каких «воинов» видел. Даже не поверили мне некоторые.

— Да прикололись они над тобой. Наверняка офицеры. Чего там, после училища-то, 21–22 года.

— Вашего взводного, Кабачка, в гражданку одень — салабон салабоном будет!

Да нет, солдаты они были, точно. Вот ведь везет же кому-то… Но тут вспомнил я свои же мысли про то, как стремно должно быть постоянно среди афганцев находиться. И как-то завидовать перестал. Хотя еще не раз потом слышал рассказы о том, что и отношение к солдатам у советников другое. И что платят им по-другому, не так, как нам. И что, увольняясь, эти парни чуть ли не контейнерами добро домой увозят. Так и не знаю до сих пор, что из этого правда, что домыслы…

В следующий раз прикоснуться к жизни советников в Афгане пришлось мне как раз здесь, в Хосте, во время прошлой операции. Тогда, в августе 85-го, мы пробыли здесь недели три. Прикрывали саперов, минировавших границу какими-то хитромудрыми минами. Единственное, что мы знали до операции, — что город со всех сторон блокирован «духами». Что мы здесь первые регулярные советские войска за несколько лет, а так — только советники. Что по земле проехать сюда нельзя — десантировали нас на местный аэродром «вертушками». И при этом предупредили: город вроде контролирует власть, но неизвестно, встретят ли при высадке пионеры цветами или «духи» с «ДШК».

Пионеров не было, зато и «духов» тоже. Помню, еще подумал тогда, пока везли нас по улицам Хоста: «Вот уж, наверное, веселуха-то нашим советникам тут жить. Это похлеще Гардеза, там хоть бригада рядом, если что. А тут — ищи-свищи потом…»

Сначала мы долго сидели посреди города, на усыпанной камнями и поросшей деревьями горке с какой-то вышкой-антенной наверху. Зачем сидели, чего ждали — не знаю, нам, как обычно, не объясняли. Укреплений из камней понастроили, плащ-палатки натянули. Ждем-с…

И вот как-то вечером взял взводный Серегу Сергеева, Олега Никулина и меня с этой горки, и куда-то поехали мы на местной «шишиге». Приехали, выходим — вокруг чистенько так, ухожено все. Дорожки аккуратные между деревьев в разные стороны расходятся. А за деревьями несколько вилл стоят двухэтажных. Тоже аккуратненькие такие виллы — прям как не в Афгане. В светлый цвет выкрашены, на окнах занавесочки задернуты. Короче, не по-здешнему все как-то. Особенно эта чистота и ухоженность.

Распределил взводный каждому из нас по дорожке:

— Смотрите в оба! Охраняете советников. В виллах они живут.

Ладно, «охраняем» так «охраняем». Ходим, смотрим. Через какое-то время в окнах свет зажегся… Мягкий такой свет — сразу видно, абажур или торшер. Странно как-то, тут я поймал себя на мысли, что нормальный дом, нормальное освещенное окно уже и не помню когда видел. То палатки, то дувалы, то модули армейские. И лампочки везде голые… А ведь кто-то в этих домах живет. За занавесками этими. Днем по тропинкам этим гуляет, вечером торшеры в доме зажигает. И ведь он, этот кто-то, тоже при этом на войне… Комфорт, уют, чистота. Может, и жена здесь с ним. Только вот мы-то улетим, а они останутся…

И вот теперь, в апреле 86-го, кого-то, возможно, из обитателей этих уютных домиков мы тащим вниз по горе в армейской плащ-палатке. Точнее, то, что от него осталось после попадания снаряда. И весит эта плащ-палатка совсем немного… И теперь совершенно неважно, в каком комфорте и достатке он жил. Час назад у него тоже были надежды, планы… Тоже, наверное, о доме мечтал, о Союзе… Так же точно, как и пацан из Джелалабада, убитый снайпером в голову. И теперь неважно, что тот был солдат, а этот — полковник. Теперь, когда домой, в Союз, он полетит «грузом-200»… Смерть уравнивает всех.

Обо всем этом вспоминаю и думаю, пока мы несем свою скорбную ношу к месту очередной передачи. Вот мы уже и пришли. Так же молча передаем плащ-палатку кому-то из ребят нашего батальона. Возвращаемся к себе на горку. Молчим. А что тут говорить? Никто ничего и не спрашивает — и так все ясно.

Теплой апрельской ночью под звездным афганским небом война снова напомнила о себе. Напомнила, что для нее нет достойных и недостойных, удачливых и невезучих, рядовых и генералов. Что останки любого из нас легко уместятся в плащ-палатку…

На позиции снова ложусь, закинув руки за голову, и смотрю в небо. Ничто не изменилось в бездонной и бескрайней тьме, усыпанной звездами. Изменился я…

Теперь, в апреле 86-го, я понимаю знаки судьбы, умею их читать. Всего час назад лежал и клял судьбу за то, что долгожданное «завтра» не наступило в положенный срок. А она напомнила мне, что «завтра» может не быть вообще. Показала, что «завтра» наступает не так и не тогда, когда ждем его мы. А когда она решит, что ему пора наступить. И она же решит, каким ему быть. И быть ли…

Да, я все понял! Как там тебя? Ну, ты, вот там, на небе этом бездонном! Я понял! Август так август. Плевать! Пусть будет как будет… Мама подождет. Женька и так не ждет уже. Поступить можно и в следующем году. И лето ведь тоже еще не одно будет. Трава, река, дождь… Ведь будет, правда? Только прошу тебя, только не трогай никого, ладно? Пусть никого из нас не унесут отсюда завернутым в плащ-палатку…

Нигде больше не видел такого неба, как в Афгане…

P.S

Джавара была взята. Потерь в нашей роте не было. В самое пекло нас не отправили. Уж не знаю, то ли комбат пожалел роту, на треть состоящую из дембелей, которым уже вышел приказ, то ли просто небо сжалилось. До августа из роты уехал домой еще только один человек. Кахрамон Мираипов. По возвращении с операции ему сообщили, что дома в Ташкенте умерла сестра. Умерла скоропостижно, ничем не болела… На следующий день, толком не успев даже собраться, Кахрамон улетел. Небо получило свое за его жизнь. И для него наступило «завтра»…

Уже дописав рассказ, нашел в книге А. Ляховского «Трагедия и доблесть Афгана», в главе с описанием операции по взятию Джавары, такие строки:

«От прямого попадания снаряда были в буквальном смысле разорваны советник командира 21-й мотопехотной бригады подполковник Куленин и его замполит…» (М.95 ГПИ «Искона», с. 311).

Значит, в ту апрельскую ночь мы тащили в нетяжелой плащ-палатке останки ДВУХ человек… Значит, ДВА «груза-200» прибавила та ночь к грузу нашей скорбной памяти.

(обратно)

Недоброе прощание (лето 1986 года, Гардез)

Конец мая. Мы сидим в курилке перед клубом в ожидании кино. Из динамиков играет музыка… Классная песня. Поют мужик с теткой. Надрывно так поют, от души. Чего-то там про две звезды, которые куда-то падают с неба.

— Тетка — вроде Пугачева? А что за мужик?

Это кто-то из наших, из дембелей. И кто-то из наших же:

— Да хрен его знает. Не Кузьмин?

— Ты че, с дуба рухнул? С хрена ль-то Кузьмин будет с Пугачихой петь?

Для нас, призванных в апреле 84-го, где Пугачева была эстрадой, а Кузьмин — рокером, такое сочетание было невообразимым и непонятным. Мы не могли себе этого представить. Как не могли себе представить панков и металлистов на Арбате. Сам Арбат, ставший из живой улицы театральной декорацией. Очереди за водкой. И многое другое, что изменилось за эти два года, — нам предстояло вернуться в другую страну. Той, откуда мы уходили, уже не было… Как не было уже и нас, тех мальчишек, которых в апреле 84-го везли под «Кара-кара-кум» в жаркую Фергану, а потом, в августе, в еще более жаркий Афган.

Мы наивно думаем, что скоро уедем в Союз, на гражданку, а Афган с его войной останется здесь, станет нашим прошлым… Никуда он нас не отпустит. Никогда…

Но ничего этого мы пока не понимаем. И многое отдали бы сейчас, чтобы слушать странный, невообразимый для нас дуэт не здесь, перед клубом 56ДШБ в Гардезе, а там, в Союзе. И самое обидное, что мы же ДОЛЖНЫ уже быть там. Мы уже заслужили это!

Зачем нас оставили, понять трудно. С июня на операции мы уже больше не ходили. Но как водится, объяснять нам никто ничего не стал. А зачем? Родина тебе доверила выполнять интернациональный долг — вот и выполняй. А то, что еще три месяца нашим матерям сердце рвать… Хотя уж вроде прождали положенное. И вместо сердца там одна рана кровавая… Так это их доля такая материнская…

Оставшиеся два месяца проходят в каком-то полубредовом состоянии. Весь июль мы, «граждане» второй роты, ежедневно уходим «работать» на склад ГСМ — горюче-смазочных материалов. Он находится в стороне от территории бригады, на полпути к «мирному» кишлаку. («Мирному» в том смысле, что оттуда бригаду почти не обстреливают.)

Ну, работать — это только так называется. Мы должны устанавливать столбы для второй линии колючей проволоки. В реальности приходим на склад и заваливаемся спать кто где или загораем. Или ходим в кишлак за электронными часами «Касио» с калькулятором, браслетами от давления, платками. И еще всякой всячиной, которую везет солдат великой ядерной державы в подарок матери и любимой девушке из средневекового Афганистана. В Союзе-то этого всего не найти, а в кишлаке, в дукане — сколько хочешь. И не важно, что война кругом, что мы караваны их долбаем, особо не разбирая, что они там везут… Есть спрос — будет и предложение. Почему-то этот закон капитализма на местной средневековой почве цвел пышным цветом. А мы месяцами охотились в бригадном «Военторге» за «дембельскими дипломатами»…

Иногда, придя после завтрака на склад, от нечего делать мы вкапываем столб. Один в день. Но это редко. На хрен он нам сдался, этот столб? И эта колючка. И этот склад. И этот Афганистан…

Мое излюбленное место для сна — под цистерной с водой. Там хоть какая-то иллюзия тени. Хотя спать с каждым днем все труднее. И не потому, что отоспался. Просто все сны только про дом. И такие реальные, осязаемые, что просыпаешься в жутком настроении. Ведь все это уже должно происходить с тобой не во сне, а на самом деле! И в голове лишь одно: «Когда же, когда?..»

А потом этот день пришел… Провернулось колесо времени, и все повторилось. Начало августа — и мы снова ждем, когда начнутся отправки. Как два года назад в Фергане. Только теперь уже не Афган, а Союз занимает все мои мысли и мечты.

На сей раз нам с Пахомом с первой отправкой не подфартило — только третья. Да какая разница! Тем более что Никулин с Сергеевым все равно подождут нас в Ташкенте. Гульнем там, а уж потом все вместе в Москву.

Гульнуть в Ташкенте — гусарский шик афганских дембелей. Ведь все время, что мы были в Афгане, там, в Союзе, нам «капала» получка. Пусть немного, пусть 10–15 рублей в месяц, но за два-то года ого-го накопилось, под 300 рубликов! Плюс за легкое ранение — 150, если есть. Да за среднее — 300. Это при том, что ведь и в Афгане нам те же суммы капают в чеках «Внешпосылторга». А чеки-то эти в Союзе 1:3, говорят. А можно и подороже продать барыгам. Столько денег мало кто из нас когда-то держал в руках. И, видно, потому, еще не полученные даже, они уже начинали жечь карман. А многим стремление «гульнуть» начинало жечь душу еще по пути в Союз. Отпахав два года на войне, отлазив по горам, отползав под пулями, 20-летние парни искренне считали, что тот, «кто воевал — имеет право». Что никто не вправе хоть как-то сдерживать наш кураж.

Но так думали только мы, бесшабашные юнцы. И так совсем не считало ни командование нашей бригады, ни командование кабульской пересылки, ни военные патрули в Ташкенте. Для них мы все еще были военнослужащими, которые должны соблюдать форму одежды, должны соблюдать воинскую дисциплину, должны… Да почему же мы опять чего-то должны? Мы давно всем все раздали! У нас и так украли уже ТРИ месяца жизни!

Вот в этих противоречиях между «уже заслужил» и «еще должен» и были корни известных на весь Афган буйств десантуры на кабульской пересылке. Повторялись они регулярно, каждые полгода. Чуть потише — в апреле и октябре, и уж совсем буйные — в августе и феврале. А чем еще напугать бойца, уже «закошенного» с дембелем аж на три месяца? И, как водится, никто никаких выводов из этого не делал. Потому что, если бы делали, разве стали бы докапываться к нашим дембельским парадкам в бригаде? Стали бы распарывать ушитые «как положено» брюки? Стали бы срезать «неуставные» бляхи, погоны, шевроны, аксельбанты? Стали бы унижать нас, заставляя прибинтовывать к ногам или прятать в трусы всю эту столь важную для нас мишуру? Разве обеднела бы родная армия, позволив увозить с собой второй тельник, а не прятать его, как воришка, под китель на спине? Неужто подрывали боеспособность Вооруженных сил обрезанные канты на подошвах дембельских сапог и приделанные к ним каблуки? Кому мешали изогнутые чуть ли не наполовину бляхи, разглаженные чуть ли не до пупка отвороты кителя, шевроны с вырезанным словом «Афганистан»?

Наверное, тем же, кто устраивал нам там строевую перед боевыми, запрещал ходить в горы в кроссовках вместо полусапожек, конфисковывал удобные духовские «лифчики» и спальники. Ведь это не положено! Сутками лазить по горам без воды, неделями жрать сухпай на боевых и месяцами сечку с салом в бригаде, спать в горах на снегу и кормить вшей и, главное, каждый день рисковать жизнью — все это было положено. А все эти удобные, но «неуставные» вещи — нет. И «нарушать форму одежды», уходя на дембель, — тоже.

А ведь для нас это были не просто цацки — это был символ, это был ритуал, фетиш! Это был грандиозный карнавал, которого мы ждали два года. И которого каждый из нас мог не дождаться! Мы все ходили по краю жизни! И 730 дней мечтали о том дне, когда лихо заломим берет на затылок и придем домой…

Зачем, ради каких высоких принципов нужно было упорно пытаться нам все это испортить, когда он, наконец, наставал? И еще тысяча «зачем» и «почему», как всегда, безответных. А в результате уже на кабульскую пересылку попадали мы заведенными. Как будто нам мало было своего адреналина…

Простите, увлекся — столько лет прошло, а не могу успокоиться. Потому что не могу понять…

Прощания с Гардезом у меня не получилось. Целый день мы ждали «вертушек», на которых должны были улететь в Кабул. Раза три нас даже выводили на бригадный плац строиться — уже в парадках, с дипломатами, переобнимавшихся со всеми, кто был в это время в роте. Но, продержав какое-то время на плацу, снова распускали по палаткам, не сказав ничего определенного.

И вот ты снова тащишься в палатку, где уже со всеми попрощался. Снова нужно снять и развесить наглаженную парадку, размотать бинты, которыми примотаны к ногам «неуставные» погоны. И снова сидеть ждать… А сил ждать больше нет.

После обеда роте пришел приказ срочно собираться куда-то на задачу. Очередные спешные объятия, палатки пустеют, и через какое-то время мы видим, как, поднимая клубы пыли, ротная колонна уносится куда-то в сторону Гардеза… Счастливо, мужики!

Спустя еще пару «ложных тревог» нас в очередной раз строят на плацу. Мы уже не особо верим и надеемся, что и на этот раз куда-то полетим. Но неожиданно приходит какой-то майор, который практически без всякого шмона ведет нас к нескольким «ГАЗ-66». Перелезая через борт, больно ударяюсь тем местом, где спрятана бляха. Блин, так и без детей остаться можно… Все торопливо, суетливо, обыденно. Разве так я представлял себе два года назад «отъезд на Родину»? Пылим на взлетку. Забегаем в «Ми-8». Сколько ж нам пришлось на них полетать на десантирование… Родное все внутри. Только мы чужие теперь тут, в своих парадках, хотя рассаживаемся по привычке кто куда — и на скамьи у борта, и на пол. Нас много, мест мало. Да и наплевать уже — только б улететь отсюда скорее!

Заводимся, взлетаем… Даже не взглянул я на прощание вниз. Пока бляху вытаскивал, пока погоны от ног отматывал — уже и не видно стало ни Гардеза, ни бригады… Только бесконечные горы, горы, горы… Унылый и однообразный, но такой привычный уже теперь пейзаж…

Через 40 минут мы в Кабуле. На взлетке узнаем — бортов в Ташкент сегодня уже не будет. Значит, ночевать на пересылке. Видать, не разминуться мне с ней, родимой, и напоследок. В гробу я, конечно, видал такой символизм, но что поделаешь.

При входе на пересылку замечаю, что часовой смотрит как-то затравленно. Причину узнаем сразу же: вчера был борт на Ташкент, но наших, гардезских, с предыдущей отправки, на него не посадили. Ну и ребята, обидевшись, ночью почудили маленько. Дочудились до того, что кто-то из начальства пообещал, что гардезских дебоширов теперь в наказание отправлять не будут совсем. Ну что ж, с логикой у товарища командира все в порядке…

Ночью выдаем вторую часть марлезонского балета, цыганочку с выходом и прочие эксклюзивные номера «а-ля Гардез». В итоге утром все меняется «с точностью до наоборот».

Часов в 10 по всем палаткам объявляют:

— 56-я ДШБ — на выход!!

Вот тут нас уговаривать долго не надо. Вываливаем из палаток, строимся в колонну по четыре. Пошли! Балагуря и посмеиваясь, позвякивая медалями и поблескивая надраенными до блеска бляхами ремней, начинаем двигаться в сторону ворот пересыльного пункта…

Больше полутора лет назад стоял я здесь, у ворот пересылки. Смотрел на такую же колонну дембелей и не мог представить, что когда-то вот так же эта зелено-голубая волна подхватит и меня. Подхватит и понесет ДОМОЙ!

Может, и сейчас где-то перед воротами стоит пацанчик в замусоленном х/б и в панаме с обвисшими краями и мечтательно смотрит на нас, счастливых и довольных. И вдруг понимает, что и его ждет такое же через полтора года. А потом выйдет туда, за ворота, и запретит себе думать об этом до поры… И правильно, и молодец, пацан! Удачи тебе! А я не буду оглядываться. Я ничего не оставляю сзади себя, чтобы оглядываться. Все у меня только впереди. Мысленно я уже там, дома, в Союзе!

Пока перебирал я в голове воспоминания, приятные и не очень, подошли к самолету. На сей раз борт нам подали военный, транспортник «Ил-76». Тоже неплохо для разнообразия. И плевать, что нет стюардесс и не ожидается газировки.

Начинаем подниматься по железному трапу. У самого входа в самолет стоят два пилота. Еще только начав подниматься, вижу, как у кого-то из парней они забирают военный билет.

Поравнялся с ними, а они и мне:

— Сержант, военник дай-ка!

Замешкался я на секунду. Мне бы послать их подальше — с хрена-то еще каким-то летунам мой военник? Но мне так не хочется уже при посадке в самолет устраивать очередные разборки. После секундной паузы отдаю им свой главный пока документ. Мне ж солдатом осталось быть всего ничего — че мне военник-то…

Рановато расслабился… Но это я только позже пойму.

А пока заходим с Пахомом в самолет. Ряд вдоль борта уже занят, а посередине пока есть свободные места. Садимся, осматриваемся. Большей частью самолет заполнен десантурой. У самого выхода, у рампы, сидят человека четыре офицера. Сразу обратил внимание, что они как сели, так сразу отвернулись и вообще не смотрели в нашу сторону. Хотя, казалось бы, чего всю дорогу в стенку пялиться?

Напротив нас, чуть правее, какие-то чернопогонники в фуражках. То ли связисты, то ли еще кто. Сидят напряженно так, смотрят настороженно. Их присоединили к нашей колонне по пути в самолет, уже за пересылкой. Человек 30. Кабульские, видать. Неплохо затарились, ребятки. Пока мы по горам скакали за «духами»… У каждого из них увесистый чемодан а-ля «мечта оккупанта». А мы-то все с тоненькими дипломатиками… Часы с калькулятором, платок маме, кроссовки. Ну, еще чего по мелочи. А когда? Да и где? То боевые, то наряды. Да и в свободное-то время никто нас что-то не приглашал особо в Гардез съездить, по дуканам прошвырнуться… А сам туда запаришься пробираться через охранение да минные поля. Да и сгинуть можно запросто, в гардезском-то дукане. Регулярно там исчезали бригадные любители прибарахлиться. Кого-то потом возвращали, конечно, но чаще уже по частям… Короче, с шопингом у десантуры не задалось… А эти, видать, серьезно «затаривались», основательно. И время, очевидно, было, и возможности…

Пацаны наши поприкалывались, конечно:

— Слышь, воин, не тяжело? Может, помочь тащить-то?

А те не отвечают, идут молча, только сопят недовольно. Поняли ведь прекрасно причину нашей иронии…

Царапнуло меня, конечно, не то чтобы зависть, скорее чувство какое-то несправедливости — уж больно контраст бы заметен между их «багажом» и нашим. Но глянул, подумал и забыл. Какая мне разница — я ж не затариваться сюда ехал… Как там? «Кому война — кому мать родна…»

Но кабульские, видать, почувствовали, что дело пахнет керосином. Потому и сидят такие напряженные.

Тут, наконец, загудели движки, мы стали выруливать и через несколько минут взлетели. По ощущениям, самолет попер чуть ли не вертикально вверх, без всяких там наматываний кругов для набора высоты. Взлетели так резко, что меня, признаюсь, чуть не вырвало. И судя по выражению лиц пацанов вокруг — не одного меня. Аж пот пробил… Но сдержался — веселенькое было бы завершение службы в ВДВ… Видно, не мне одному при виде связистов этих всякие мысли в голову пришли обидные. И не все с этой несправедливостью мириться захотели…

Только мы набрали высоту, как в рамках восстановления социальной справедливости ребятишкам предлагают добровольно сдать неправедно нажитое добро в фонд помощи ветеранам ВДВ. Они отказываются. А на попытку силового изъятия отвечают сопротивлением…

Что тут началось! Наши на них напирают. Те визжат, на скамейку встали, ногами отпихиваются. Горой за добро свое стоят… Дракой это, конечно, не назовешь. Грабежом вроде тоже. Потому что в итоге все содержимое их чемоданов, только уже разорванное на куски, истоптанное и обезображенное, остается валяться на полу. Хотя, может, и разжился под шумок кто из наших парой трусов по последней кабульской моде… Не судья я им.

Сам не полез — противно мне было. И Пахом не полез. И Белый. Но и разнимать не стали. Вроде дернулись сначала, да куда там…

Да и было на что отвлечься пытливому взору. Как же интересно было наблюдать за поведением четырех офицеров, сидевших в самом конце самолета! Как они отвернулись, сев в самолет, так ни один и не повернулся в нашу сторону, никак не отреагировал на дебош в салоне. Как будто и не происходит ничего. Как в детской игре «я в домике».

Странно? Это как сказать. Полный самолет 20-летних пацанов, которые два года воевали и которых еще и на три месяца позже домой отпустили. Вы бы поперли против них? Я бы — нет. Вот и те офицеры — тоже.

К тому же не могли они не знать, что на солдатском-то жаргоне офицеров «шакалами» звали. Дело, конечно, прошлое, да и не все так однозначно. Но из песни слов не выкинешь… И много у кого за два года к офицерам вопросов накопилось. Попался б мне там, в самолете, под руку замполит наш ротный — один бы из нас точно до Союза не долетел. В общем, был у офицеров этих резон в «ничего не вижу, ничего не слышу» поиграть.

А вот один из пилотов в какой-то момент пытался вмешаться. Выскочил в салон, орет:

— Ну-ка прекратить!

А никто внимания не обращает. Он это видит и заводится:

— Прекратить! Буду стрелять!

Даже за кобуру схватился. И вот этим-то внимание к себе привлек:

— Вот ты напугал, мужик! Давай, стреляй!

Больше ничего пилот не кричал. То ли просто плюнул он на эту канитель, то ли понял, что глупость сморозил — нашел кого стрельбой пугать… Ушел, и больше мы его до посадки не видели. Да вскоре и потасовка вдруг сама собой утихла. Как-то резко все пришли в себя. Как будто опомнились. Примолкли, расселись. Вроде как и не было ничего. Если б только не пол в самолете, весь усыпанный обрывками…

И как раз в этот момент по внутренней связи объявили, что мы пересекли границу Союза Советских Социалистических Республик. Только почему-то никто в этот момент ни береты в воздух не стал подбрасывать, ни обниматься. Выплеснулись уже все, что ли, эмоционально? Короче, как покидал я пределы Родины без особой помпы, так и назад вернулся в не самом радужном настроении. И забыл бы я этот инцидент при долгожданном возвращении на Родину после долгой разлуки, да вот не дали. И кто не дал? Свои же родные афганские летуны…

Приземляемся в Ташкенте. Вот тут бы и случиться радостной и светлой встрече с Родиной. Вот тут бы броситься мне к ней в объятия. Уж не знаю, стал ли бы я бетон полосы взлетной целовать, но выйти с чувством на родную землю хотелось.

Но тут пилоты по громкой связи объявили:

— При посадке мы забрали у нескольких из вас военные билеты. И пока в самолете не будет наведен порядок, назад вы их не получите…

И еще добавили, что остаться могут только те, кто без военников. Остальные должны выходить и следовать на таможню…

Вашу мать! Вот нельзя было как-то по-другому придумать? Надо же было так обгадить возвращение домой! Вот он почему так быстро «сдулся», пилот-то. Не стал нас особо успокаивать, к порядку призывать. Видать, не первый у них такой случай был. И подготовились они. Заложников, так сказать, взяли… Я в бешенстве! Я отхерачил два года! Два года ползал по долбаным горам! Два года каждый день мог сдохнуть! Два года мечтал об этом дне, об этой минуте! И теперь, когда все уже почти кончилось, в эту самую минуту, меня так… Ну не суки?!

Но причитать и злиться было некогда. За железным бортом самолета был СОЮЗ! Он ждал и манил. Он отвлекал от любых грустных мыслей… Ладно, преодолеем еще одно, последнее препятствие на пути домой. Уж сколько их было и каких. Прорвемся…

Оглядываюсь вокруг, оценивая обстановку. В самолете нас человек 10 — шесть десантников и четверо бойцов в фуражках и с черными погонами. Ну что ж, парни, жизнь есть жизнь, и в ней свои законы. Не ваш день сегодня. Каким бы иезуитским ни был расчет пилотов, но он безупречен.

Бойцы и сами уже все поняли. Опустились на корточки и начали собирать с пола следы недавней потасовки и обрывки ее результатов.

Мы разбираем себе каждый по «подопечному» и начинаем «придавать ускорения»:

— Ты че нерезкий такой? Резче «шуршим», тело!

Около моих сапог, передвигаясь на корточках, собирает мусор низкорослый, щуплый паренек. Какой-то прямо подросток совсем. Покорный и бессловесный. Меня даже как-то удивляет его покорность. И даже где-то раздражает… Но еще больше раздражает, что наши-то все уже на свободе, а я тут за ними дерьмо подбираю! Хотя сам-то в раскулачивании участия не принимал…

И вот все это раздражение вкладываю в несильный, но концентрированный пинок:

— Резче давай, тело!

В этот момент мальчишечка оборачивается ко мне, не вставая с корточек… и я сначала вижу его саперные эмблемы… а потом медаль «За отвагу»… и нашивку за ранение… Твою мать…

Меня как током пробило. Что ж я творю-то? Мы ж, считай, на гражданке уже! А это все там осталось, там! «Шнуры» — «дембеля», «солдаты»-«шакалы», «десантура»-«соляра». И я ж ведь знаю, что за работа у саперов, что за война. И он, как и я там, каждый день…

Это я додумываю, уже сидя рядом с ним на корточках. В четыре руки мы быстро собираем оставшийся мусор. Наши парни смотрят на меня удивленно, но не вмешиваются. Забираем у пилотов наши военные билеты. Выходим из самолета.

Я не прошу у него прощения — не могу так быстро перестроиться. Я вообще не могу найти в себе сил ему что-то сказать. Стыдно мне, блин, стыдно… Вот так я и оказался, наконец, дома. Так вернулся из Афгана. Я так рвался сюда. Я так рвался оттуда. И не мог себе представить, что Афган не отпустит никогда. Именно этот, не всегда ко мне добрый и справедливый, этот пропитанный кровью и болью, враждебный и непонятный Афган… Афган, который неласково меня встретил и недобро проводил. Вот этот непридуманный Афган заполнит собой все… Станет паролем и отзывом для большинства из нас. Для тех, кто так неистово мечтал уехать и забыть его навсегда… Он всю жизнь будет тянуть к себе… И не давать покоя, грызть изнутри. Рваться наружу… И прорвется, наконец, выплеснется в эти рассказы. В непридуманные истории о моем Афгане.

Спасибо, что вы прожили их вместе со мной.

(обратно)

Вместо послесловия

Война до крайности обостряет все то, с чем каждый сталкивается и в «обычной» жизни: страх, отвагу, подлость, порядочность, великодушие и мелочность. «Вытаскивает» все самое светлое и самое смрадное, что есть в каждом из нас. Война — это концентрат жизни… точнее — концентрат смерти. Увидев смерть, начинаешь по-другому воспринимать жизнь… И именно потому, что на войне концентрация смерти столь неестественно высока для «нормальной» жизни, там и возникает некое особое состояние души. Оно не может не возникать, когда каждый день рядом с тобой гибнут люди и в любой момент можешь умереть ты. Смерть постоянно присутствует в «подразумеваемом» списке повседневных и насущных жизненных «альтернатив». Ты не можешь думать о ней постоянно (и не должен — иначе с ума сойдешь), но в какой-то момент ты привыкаешь, сживаешься с мыслью о том, что каждый день может стать последним.

Но, видимо, такова человеческая природа, что чем более реальна и осязаема возможность смерти, тем выше концентрация жизни. На войне, бывает, за день, а то и за час ты можешь прожить столько, сколько в мирной жизни и за год не проживешь. За считаные минуты узнаешь, понимаешь о себе столько, что, может, и не узнал бы, не понял бы и за всю жизнь…

Так что, может быть, совсем не случайно и совсем не только из-за «пенсии» считают на войне день за три. Это ведь он для выслуги — один за три, а для жизни — бывает и за 33…

Возможно, еще и поэтому после Афгана мы уже никогда не будем собою прежними. Более того, между нами и окружающими проляжет множество невидимых границ. Даже слова многие будем понимать по-разному. Для одних «афган» — прежде всего порода собак… А «зеленка» — это мазь от порезов и ссадин… А «чесать» — это спину… А «операция» — это про докторов… А «магазин» — это супермаркет… А «лифчик» — это белье… А «бурбухайка», «бача», «бакшиш» и «шурави» — тарабарщина… И им часто бывает не понять тех, кто в Афгане в набитом магазинами «лифчике» чесал «зеленку» во время армейской операции.

Как не всегда понятны они сами тем, кто «бача» говорит друг другу, «бурбухайка» — про машину, а «бакшиш» — про подарок… Тем, для кого мало что значащие для окружающих названия Кандагар, Файзабад, Баграм, Герат, Гардез — как пароль, как общий код, как степень кровного родства…

В свое время мне довелось побывать на традиционной бурятской свадьбе. Собралось множество народу с обеих сторон — большинство явно совершенно незнакомых. Поскольку главной моей задачей было внимательно наблюдать за происходящим, я сразу же заметил, что, здороваясь друг с другом, гости, помимо обычных приветствий, обменивались еще несколькими короткими репликами. Причем, судя по выражению лиц, уже не дежурными фразами, а какой-то содержательной информацией. Меня поразило, что довольно быстро в толпе еще недавно совершенно чужих друг другу людей возникло удивительное единение.

Причину этого я узнал только на следующий день, расспросив старшего нашей группы об увиденном. Оказалось, что, здороваясь, люди выясняли друг у друга, к какой фамилии (то есть к какому роду) они принадлежат и какую группу, ветвь внутри этого рода представляют. То есть никогда, возможно, не видевшие друг друга раньше люди, фактически чужие, моментально устанавливали некую степень близости, родства друг с другом. Чем ближе друг к другу были род говоривших или их ветви в рамках одного рода, тем большая душевная теплота возникала между ними.

Возможно, многие из них никогда больше и не увидят друг друга. Наверняка многие стоят на столь разных ступенях социальной лестницы, что пути их вряд ли снова пересекутся, но было нечто, что сразу же объединило их, соединило и обособило из среды присутствовавших на свадьбе русских. Даже если эти русские были чьими-то хорошими знакомыми и желанными гостями на этой свадьбе…

Спустя несколько лет я неожиданно вспомнил эту сцену на очередном Дне ВДВ. Сама по себеслужба в десантных войсках уже предопределила некую степень близости собравшихся, многие из которых вряд ли бы когда-то пересеклись в иных обстоятельствах. Но после обычных по такому случаю приветствий и поздравлений парни обменивались еще несколькими своего рода «паролями». Фразами, мало что значащими для посторонних, но имевшими решающее значение для своих. «Кабул, полтинник», «Лошкаревка», «Гардез, 56-я»… Потом шло уже более детальное, хотя и такое же малопонятное непосвященным выяснение. «2-я рота, 84–86», «семерка, 82–84». И еще пять минут назад незнакомые люди испытывали друг к другу практически родственные чувства…

Я бы лукавил, сказав, что эта степень родства автоматически делает приятным общение со всеми в этот день и желанным в остальные. Но вспомните многолюдные семейные торжества, если вам приходилось на них бывать. Будьте честны — со всеми ли этими людьми вы обменялись бы даже улыбками, не то что стали бы разговаривать, не окажись они вашими двоюродными и троюродными братьями, дядьями и бабками?

Естественно, среди ваших друзей и коллег найдется немало людей, намного больше подходящих вам по духу для общения. Но это мифическое на первый взгляд понятие «родство» неким метафизическим образом объединяет вас именно с этими персонажами. И никуда вы не денетесь — то есть вы можете отвернуться, но будете при этом знать, что отвернулись от СВОЕГО…

Афганистан помимо нашего желания объединяет нас. Помимо таких разных, но при этом нередко и пересекавшихся дорог, каждый проделал свой собственный, ни на чей не похожий, «личный» путь через Афган и назад. «Свой» Афган есть у каждого. Свой опыт, свои воспоминания, свои дороги. У кого-то горы, у кого-то пустыни… У кого-то вид сверху, из кабины вертолета на квадратики полей и кишлаков. У кого-то — вперед с места «водилы» бэтээра на бетонку и воронки. А у кого-то — из-под набухших век на окровавленные обрубки и пропитанные кровью бинты…

Война не заканчивается, даже когда перестают свистеть пули и рваться мины. Нужно суметь вернуться с войны. К сожалению, я знаю таких, кто были лучшими там, но проиграли здесь. Проиграли «свою» войну… Многие остались там навсегда, а многие, как мне иногда кажется, так и не вернулись оттуда назад, хотя уже лет по 20 живут здесь… в мире.

Мне повезло. Повезло вернуться. Первый раз повезло тогда, 26 лет назад. Хотя теперь я понимаю, что в августе 86-го сюда вернулось лишь мое тело, слава богу, целое и почти невредимое…

А вернулся с войны я только теперь, когда написал все это. Когда задал-таки вопросы, которые не умел сформулировать тогда, и на часть из них дал ответы, которые боялся произнести много лет. Я рассказал о своей, отдельно взятой войне. Про «свой» Афган — тот, где навсегда остался наивный мальчик с иллюзиями, обычный советский «мальчиш»… Да, она была частью «большой», «внешней» войны, в которой участвовало множество людей. Но в каждом бою «своей» войны ты всегда один…

Никого не было во всей Вселенной, когда на третий месяц в Афгане, охреневший от настолько неожиданной здесь дедовщины, я чуть было не решил уйти от всего этого в никуда… Я был один на всем свете, стоя на Нарае над безумно кричащим от боли в несуществующей уже ноге Гришиным. И спустя год там же в жутком одиночестве встречал свой день рождения в день, ставший последним для 17 парней из первой роты, сидевшей на соседней горке. Я был бесконечно одинок, когда на Панджшере лежал под градом «духовских» пуль на открытом пятачке и нужно было подняться и пробежать эти гребаные 10 шагов… И перед десантированием на Кандагаре, когда ротный предупредил, что в зоне высадки нас, скорее всего, «ждут», я тоже сидел на пыльной земле в аэропорту один-одинешенек… А рядом со мной, каждый один на один с собой, сидели Пахом, Никулин, Серега, Белый, Толян, Леня, Кахрамон и другие. Все вместе и каждый наедине со своей головой… Мы были рядом, но «свою» войну каждый вел в одиночку. И кто знает, у кого сколько было этих больших и малых боев за два года… Я вернулся теперь с этой «своей» войны, описав ее как смог и что смог… Хотя, возможно, именно теперь, когда я написал-таки все это, я окончательно убедился, что с войны совсем вернуться нельзя. Что с войны не возвращаются…

Закончив читать, вы пойдете дальше… Закончив писать, я снова и снова буду «улетать» туда, в «мой» Афган. Который всегда со мной, всегда живет во мне, никогда не оставляет. Может быть, потому, что без него не было бы меня…

Наверное, поэтому уже дважды я снова побывал там после своей войны. Впрочем, это уже совсем другая история…

(обратно) (обратно)

Геннадий Синельников АХ, ВОЙНА, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛА…

Я только раз видала рукопашный,

Раз — наяву и сотни раз во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Юлия Друнина

Часть I «МАНЕВРЫ-80»

В 1977 году после окончания Новосибирского высшего военно-политического общевойскового училища я был направлен для дальнейшего прохождения военной службы в ордена Ленина Ленинградский военный округ — поселок Печенга Мурманской области, в 10-й мотострелковый полк. Чем дальше на север уносил меня скрипучий пассажирский поезд, тем быстрее улетучивалось радостное настроение. За окном вагона лил дождь. Серые, с тусклой растительностью сопки, маленькие карликовые деревья, какие-то камни, покрытые мхом. Не по сезону холодно. Пограничный наряд, внимательно изучающий твои документы и внешность. Все ново и необычно.

Первый гарнизон особенно памятен и дорог. Учиться премудростям армейской службы приходилось, по существу, заново. Военное училище дало в основном теоретические знания и диплом об окончании, как путевку в самостоятельную жизнь. Самоутверждаться же в коллективе и на службе приходилось через отношение к ней и практические результаты. Когда начинался полярный день, часто забывали о времени и уходили домой уже глубокой ночью, а иногда и под утро. Были молоды, энергичны, мечтали о служебной карьере, не считались с семейными проблемами. Главным смыслом жизни была добросовестная служба.

Первым командиром роты у меня был капитан Юрий Волков.

— Ты знаешь, почему я выбрал именно тебя из всех выпускников, сразу возле штаба, по прибытии вас в гарнизон? — спросил он меня, когда покидал роту, уходя на новую, вышестоящую должность.

— Нет, — ответил я.

— Я выбрал тебя по глазам. Они у тебя с каким-то нормальным человеческим смыслом. Я сделал так и ничуть не жалею об этом.

Старший лейтенант Анатолий Болтовский, принявший роту у капитана Волкова, несмотря на свою молодость, был большим специалистом в военном деле. Он сплотил воинский коллектив подразделения, благодаря чему наша четвертая мотострелковая рота через некоторое время добилась высоких показателей в боевой и политической подготовке и была признана лучшей в полку. В общем успехе всего воинского коллектива была частица и моего труда.

Служил в нашей роте механиком-водителем рядовой Николай Егоров. Солдат как солдат. Но чем ближе узнавал я его по службе, тем отчетливее осознавал необычность и трагичность его судьбы. Отца он не помнил. Мать спилась, и в очередной пьянке ее убили. После смерти матери у Николая остались два младших брата — Олег и Сергей. Сначала их вместе отправили в один детский дом, но тот вскоре сгорел. После этого их разлучили, разослав по разным специальным заведениям. Связь с братьями прекратилась. Николай остался жить у родственников, которые не были с ним добры и очень часто даже попрекали куском съеденного хлеба. Николай пытался отыскать Сергея и Олега, но безуспешно. Он был каким-то грубоватым, озлобленным. Видимо, жизнь наложила на него свое клеймо. Прошли недели, месяцы, прежде чем я смог вызвать Николая на откровенный разговор. Узнав подробности его непростой жизни, я начал самостоятельный поиск его потерявшихся братьев. Через несколько месяцев, когда отыскались следы первого, я рассказал Николаю о своем поиске. С тех пор весь личный состав роты с нетерпением ожидал ротного почтальона и выжидательно смотрел на меня, пока я читал полученное очередное письмо. И вот, когда мне наконец пришло последнее, в котором был адрес второго брата, я пошел к замполиту полка, майору Юрию Федоровичу Шевченко, и рассказал ему о имевшем место факте и проведенной мною работе. Замполит был очень удивлен такому случаю, а также тому, что я уже сделал в этой связи.

Вечером весь личный состав роты был собран в Ленинской комнате. Последним из автопарка пришел Николай. И когда замполит полка вручил Егорову отпускной билет для поездки к братьям, а секретарь комсомольской организации роты, сержант Скочигоров, подарки, среди которых был большой целлофановый пакет с конфетами, я впервые увидел, как плакал взрослый парень. Черными, от въевшегося в кожу машинного масла, руками он прижимал к себе подарки, пытаясь что-то сказать, но не мог. Крупные слезы радости бежали по его красным от мороза щекам.

Каким-то образом этот случай попал сначала на страницы армейской, а затем и окружной военных газет. В октябре 1978 года меня вызвали в политотдел армии и предложили должность порученца, а проще — адъютанта члена Военного совета — начальника политического отдела армии. Я отказался.

— Почему? — удивился генерал-майор Горшков.

— Хочу работать с людьми, — ответил я.

— А я что же, по-вашему, не человек? — усмехнулся он.

Я извинился, пояснив, что имел в виду подчиненный личный состав.

— Ну, ваше право, настаивать не буду, — сказал генерал, и я покинул его кабинет.

Потом меня вызвал к себе начальник штаба армии генерал-майор Панкратов и после короткой беседы предложил должность заместителя командира по политической части отдельной роты охраны и обслуживания штаба армии, сказав, что в ней командиры и замполиты меняются как перчатки. Такая перспектива службы меня не устраивала. Я стал отказываться от предложения. Кроме того, мне очень не хотелось терять льготы по выслуге, которые предусматривались для офицеров в Заполярье. Я привык к своему коллективу. Наконец, после долгих месяцев неудобств и ожиданий я получил хорошую двухкомнатную квартиру. Нет, мне не хотелось покидать свой гарнизон, и я чистосердечно признался в этом генералу.

— Лейтенант, — сказал он мне, — запомни: в армии не просят и тем более не уговаривают, и два раза должность не предлагают. Отказавшись от нее однажды, ты можешь остаться «при своих интересах» на долгие годы. В армии предложение — это приказ, а его нужно выполнять, нравится он тебе или нет. «Полярки», квартира — это, конечно же, хорошо, но не главное в жизни офицера. Подумай об этом. В твоем распоряжении всего одна минута. Смотри, не ошибись!

И я согласился.

Отдельная рота охраны и обслуживания штаба армии, куда меня направили служить, по численности намного превышала ту, где я служил раньше. Личный состав этого подразделения выполнял свои специфические задачи. В роте было много водителей автомобилей командующего армией, его заместителей, начальников служб. Эти водители и доставляли нам с ротным массу неприятностей. Не сразу, но через несколько месяцев напряженной кропотливой работы дела с воинской дисциплиной пошли на заметное улучшение.

Как-то начальник оперативного отдела армии полковник Марченко сказал мне:

— Товарищ старший лейтенант, впервые за несколько лет в нашей роте вместо ушедшего в отпуск командира его обязанности оставили исполнять замполита. Обычно это доверяли больше командирам взводов, даже прапорщикам. Скажу честно, не было у нас до этого уверенности в политработниках. А я смотрю на вас и вижу в вашем характере, поведении, работе много хороших командирских качеств. Это очень радует. Поэтому за усердие по службе, личную исполнительскую дисциплину, высокую профессиональную подготовку при проведении занятий по боевой подготовке от имени начальника штаба армии объявляю вам благодарность!

— Служу Советскому Союзу! — ответил я.

Домой возвращался радостным и воодушевленным, хотелось работать еще больше и лучше, не покладая рук, не жалея себя и не считаясь со временем.

Вскоре секретарь партийной комиссии при политотделе армии полковник Кондрашов в доверительной беседе сообщил мне новость. Он сказал, что командующим и членом Военного совета армии принято решение о выдвижении меня на вышестоящую должность. И по этой причине я на днях должен убыть в Политуправление Ленинградского военного округа на беседу с начальником отдела кадров. Это сообщение для меня было очень радостным и долгожданным: военное училище я закончил в 25 лет, что поздновато для молодого выпускника. Поэтому назначения на вышестоящую должность ждал давно. И вот наконец это событие свершилось. Знакомые офицеры уже дружески пожимали мне руку, поздравляя с повышением. И хотя приказа о назначении еще не было, я да и сослуживцы хорошо понимали, что все это — лишь вопрос ближайшего времени. Самым трудным было попасть в проект приказа о назначении. А если я в него попал, тем более по рекомендации начальника политического отдела армии, то никаких препятствий с выдвижением уже не будет. Я с нетерпением ждал отъезда в Ленинград. Все складывалось как нельзя удачно: радовалась за меня жена, да я и сам был доволен оценкой моего труда и предстоящими переменами на службе. Мысленно поторапливал оставшиеся до отъезда деньки.

Но случилось непредвиденное событие, которое коренным образом изменило всю мою дальнейшую судьбу. В партийной организации управления армии готовилось собрание. Полковник Кондратов предложил мне подготовиться и выступить на нем по вопросу повышения эффективности и результативности работы партийной организации нашей роты в свете приказа Министра обороны СССР на новый учебный год. Сказал, что выступление необходимо, дал некоторые рекомендации и направления.

И вот началось партийное собрание. Все внимательно выслушали доклад командующего армией генерал-лейтенанта Г. Андресяна. Все шло по знакомой схеме партийной работы: заранее подготовленные коммунисты самокритично давали оценку своим службам, заверяя Командующего, что приложат все усилия, чтобы в короткие сроки устранить имеющиеся недостатки и к концу учебного периода добиться высоких показателей.

— Кто еще желает выступить? — спросил председатель собрания полковник Кондрашов.

Желающих больше не было. Он еще раз внимательно посмотрел на присутствующих и остановил свой взгляд на мне. Полковник дословно знал мое выступление, потому что именно он, возможно по чьей-то рекомендации, дал мне его схему. Он знал, о чем я буду говорить.

— Слово предоставляется приглашенному на собрание представителю роты охраны коммунисту Синельникову.

Я пошел к трибуне. Говорил коротко, конкретно, оперируя цифрами и примерами. Признал имеющиеся и в нашем подразделении недостатки в работе с личным составом, особенно с прапорщиками. Однако в числе причин, по которым в роте не снижается показатель содержания солдат и сержантов на гауптвахте, назвал необъективность и личные негативные черты характера генерала Панкратова. Наглядно показал, что большинство содержавшихся на гауптвахте военнослужащих наказаны начальником штаба в силу его предвзятости и плохого настроения, особенно по утрам. Личный состав роты боится заступать на контрольно-пропускной пункт, потому что, проходя через него, генерал-майор Панкратов обязательно кого-нибудь наказывал и даже отправлял на гауптвахту. Анализ нарушений, допущенных составом наряда, говорил о том, что они незначительные, что за них Уставом Вооруженных Сил предусматривались другие, более мягкие меры воздействия.

— В то же время мы с командиром роты часто не можем реализовать объявленное подчиненному взыскание за грубое нарушение воинской дисциплины. В частности, водитель самого начальника штаба армии коммуниста Панкратова неоднократно был замечен в самовольных отлучках из расположения части, даже употреблении спиртных напитков. Командиром роты ему был объявлен арест с содержанием на гауптвахте, но прошло время, отведенное на исполнение наказания, а оно не выполнено. Это стало возможным только потому, что генерал Панкратов лично не дает нам права его наказывать. Перед данным коммунистом неоднократно ставился вопрос об отстранении водителя от управления автомобилем, но и он не решен. Таким образом, предъявляя завышенные требования к одним, коммунист, руководитель такого высокого уровня, сам игнорирует приказы и директивы министра обороны и начальника Главного политического управления СА и ВМФ. Такого быть не должно! Мало того, на днях он даже объявил своему водителю отпуск с выездом на родину, не согласовав данное решение с командованием роты. Этим же приказом он предоставил отпуск земляку своего водителя, кстати, такому же нарушителю воинской дисциплины. Сообщение о предоставлении отпусков этим солдатам вызвало негативную реакцию среди личного состава роты. Ведь сам начальник штаба устным распоряжением ранее отменил такой вид поощрения, как предоставление военнослужащим, добившимся высоких показателей в боевой и политической подготовке, отпусков. В течение нескольких месяцев в роте не было ни одного поощренного таким образом, хотя в подразделении есть более достойные, чем водитель коммуниста Панкратова. И вот, в лице особо приближенных к начальнику штаба, у нас появились первые отпускники. С одной стороны, это положительный момент, но с другой — лучше бы его и не было.

И когда я, как исполняющий обязанности командира роты, вошел в кабинет начальника штаба армии и попросил не направлять в отпуск нарушителей, он меня обругал и посоветовал не лезть не в свои дела, — продолжил я свое выступление. — Почему, используя свое высокое служебное положение, генерал, коммунист игнорирует командный состав роты и вмешивается в воспитательный процесс подразделения, тем самым подрывая свой и наш должностные авторитеты? Сколько это может продолжаться?

Закончив выступление, я прошел на свое место. В большом зале стояла гробовая тишина. Мое выступление произвело на всех эффект неожиданно разорвавшегося снаряда. Я видел удивленные, восторженные, сочувствующие и ненавидящие глаза сидевших в зале коммунистов. Такого выступления явно никто не ожидал. Тогда я наивно верил, что Устав КПСС дает право каждому коммунисту свободно излагать свою точку зрения, критиковать любого коммуниста, независимо от его служебного положения… Но то был Устав. В жизни же все оказалось намного проще и в то же время гораздо сложнее и страшнее. Пауза затянулась. Ведущий собрания предложил обсудить мое выступление, но желающих сделать это не оказалось.

Встал командующий армией.

— Все мы сейчас выслушали молодого коммуниста. Скажу честно, выступление неожиданное, необычное и, на мой взгляд, заслуживающее самого пристального внимания к поднятой проблеме. Судя по реакции, делаю вывод, что данное выступление не всем пришлось по душе. Мы подумаем над приведенными фактами и сделаем определенные выводы. Кого нужно, того поправим. Но я убедительно хочу предостеречь некоторых должностных лиц от попыток дальнейшего преследования за критику, желания каким-то образом свести личные счеты со старшим лейтенантом. Я бы очень не хотел, чтобы у офицера после сегодняшнего собрания появились искусственные сложности в службе. Я обещаю тем, кто это попытается сделать, большие неприятности. Ну, а вы, товарищ старший лейтенант, работайте в том же духе и запомните, что за роту вы отвечаете вместе с командиром, послаблений не будет. Будет помощь, но и большой спрос. Я знаю о ваших успехах, но на сегодня этого уже мало. Еще раз изучите приказ министра обороны на новый учебный год. В нем все расписано: кому и чем заниматься. Ну, а если вдруг почувствуете к себе явно предвзятое отношение со стороны тех, о ком вы говорили сегодня на собрании, проинформируйте секретаря партийной комиссии или начальника политического отдела. В обиду мы вас не дадим.

Объявили перерыв. Меня отпустили с собрания, и я ушел в расположение роты. Провел вечернюю поверку. Было уже поздно, но домой не уходил. Внутренний голос подсказывал, что сегодняшний разговор должен иметь свое продолжение, и я не ошибся. Позвонил полковник Марченко и вызвал к себе в кабинет. Не сказал, а будто процедил сквозь зубы:

— Товарищ старший лейтенант, почему у вас в автопарке наряд плохо службу несет?

— Разберусь, товарищ полковник, недостатки устраню немедленно. Разрешите узнать их? — спросил я у начальника оперативного отдела армии.

А сам стоял и все отчетливее понимал глупость своего положения. Ведь следуя по вызову в кабинет к полковнику, я обзвонил все точки, где личный состав нес службу, в том числе и автопарк, и уточнил, что никто их из штаба не проверял. Я понимал, что нанесенная мною обида в адрес начальника штаба армии требовала отмщения. Схема была очень проста: действуя в точном соответствии с Уставом, насобирать против меня как можно больше недостатков по службе, в организации учебно-воспитательного процесса, обвешать взысканиями и показать всем — кто есть кто. Тем самым наглядно и во всеуслышание продемонстрировать: имел ли я вообще моральное право критиковать вышестоящею начальника, у которого такой широкий круг служебных обязанностей, авторитет, почет и уважение, если я сам ничего не значу, даже в масштабе отдельной роты. Еще лучше было бы для них, если бы я вдруг сорвался, нагрубил, допустил изъяны в личном поведении, моральном облике. Тогда бы уж точно никто не стал за меня заступаться.

— Товарищ старший лейтенант, за слабую воспитательную работу с личным составом суточного наряда я объявляю вам выговор!

На следующее утро я пришел к подъему личного состава, обошел все объекты, проверил службу суточного наряда. Выявил и добился немедленного устранения недостатков и, довольный проделанной работой, вернулся в расположение роты. Раздался телефонный звонок, и снова я в кабинете полковника Марченко.

— Замполит, — с какой-то ядовитой издевкой и пренебрежением в голосе произнес он, — я тебя вчера предупреждал о слабой работе с личным составом суточного наряда?

— Так точно, предупреждали, — ответил я.

— Видишь, предупреждал. Только ты почему-то выводов никаких не делаешь. Ну, ладно, это твое дело. За игнорирование распоряжения вышестоящего командования объявляю тебе строгий выговор!

— Товарищ полковник, я с утра обошел все объекты, везде порядок, кажется, все нормально.

— Когда кажется, то крестятся, — перебил он меня. — А ты еще и наглец, оказывается! Я, полковник, объясняю ему, что и где плохо, а он мне еще не верит! Да, распустился ты, однако, слишком разговорчивым стал. Или что, почувствовал поддержку политотдела? Ну-ну, смотри в дураках не останься. Правда, это дело не мое, но все же. Плохо одно — это когда неоперившийся еще старший лейтенант начинает игнорировать полковника и даже замахиваться на генерала. Но ничего, мы это быстро поправим! Ротный когда из отпуска выходит?

— Через неделю.

— Срочно отправляй к нему посыльного. Передай приказ, чтобы с завтрашнего утра выходил на службу. Отпуск догуляет потом. А то, чувствую, ты роту за это время разложишь окончательно. Столько труда мы всем управлением вложили в нее, чтобы сделать ее боеспособной, а ты своим балабольством труд всего коллектива Управления штаба армии пустил насмарку. И откуда только берутся такие офицеры?

— Товарищ полковник, несколько дней назад вы в этом же кабинете говорили совсем по-другому, даже хвалили, объявили благодарность. Неужели я не понимаю, в чем дело? Я же на собрании сказал все правильно. Ведь получается, что командование роты как бы на втором плане, а сама рота — подопытное подразделение начальника штаба. Зачем подменять командный состав роты и действовать через голову? Начальник штаба, ратуя за строгое исполнение общевоинских уставов, зачастую сам их нарушает. Мы тоже хотим, чтобы с нами считались. Мы для того сюда и назначены.

Полковник выслушал мою сбивчивую речь, немного помолчал, потом сказал:

— Замполит, прав ты или нет, не тебе это обсуждать. Не дорос ты еще до зрелого понимания правоты, однако скажу тебе честно, по-мужски: ты теперь здесь долго не продержишься. Нам такие «умники» не нужны. Так что готовь чемоданы и потихонечку пакуй свои вещички. Ты свободен!

Я вышел из кабинета. В коридоре штаба меня уже поджидал старший лейтенант Василий Буценко, порученец Начальника политического отдела армии.

— Пойдем к «шефу».

— Ну, что, замполит, не любят большие начальники партийную критику? — улыбаясь, спросил меня начальник политического отдела армии, полковник Махов, когда мы с Василием вошли в его кабинет. — Скажу честно, мне очень понравилась твоя принципиальная точка зрения. Чтобы сказать такое, нужна большая уверенность в правоте и определенная доля мужества. Ты не спасовал, не побоялся, и это очень хорошо. Некоторая реакция на результат твоего выступления в офицерском коллективе управления армии уже есть. Посмотрим, как дальше будут развиваться события. Однако скажу тебе: ты еще молод и многих жизненных ситуаций не понимаешь, поэтому я ориентирую тебя, что все трудности и последствия твоего выступления еще впереди. Конечно, в обиду мы тебя не дадим, но и ты должен служить так, чтобы самому не давать никому повода разговаривать с тобой, как с нашкодившим котом. Контролируй каждый свой шаг, поступок, подходи к себе более самокритично и принципиально. Главные козыри в твоей дальнейшей деятельности — это принципиальность, честность и незапятнанность репутации. Выстоишь, значит, ты победил. Сорвешься, дашь повод к грязным разговорам — проиграл. И тогда никто не сможет тебе помочь, даже я. Так что думай, анализируй и работай. Ты уже в курсе, что твоя фамилия в проекте приказа командующего округом на выдвижение на вышестоящую должность? Жаль расставаться с хорошим, толковым офицером, но что поделаешь. Была бы моя воля, я оставил тебя в нашей армии, но такой возможности на сегодня у нас нет, а ждать, задерживать тебя — ни к чему. Твое выступление еще раз показало, что я сделал правильное решение и не ошибся в тебе. И еще запомни: своим выступлением ты посягнул на незыблемый авторитет руководителя большого ранга, и он тебе этого не простит. Ты только начинаешь свой путь офицера-политработника. Это очень нужная и сложная профессия. Именно мы, политработники, в первую очередь не позволяем нарушать закон должностным лицам, а поэтому многие нас за это не любят, даже ненавидят. На их злопыхательства и происки нужно реагировать адекватно: их надо заставлять считаться с законами и мнением других, более порядочных и честных людей. Что это такое, ты уже частично испытал на себе, испытаешь и еще. Но запомни: несправедливость, неудачи, поражение на каком-то отдельном этапе идеологической борьбы не дают нам права опускать руки, идти на поводу у тех, кто временно оказался сильнее тебя. Поражения учат, закаляют. Конечно, лучше было бы, чтобы не было у нас таких конфликтов, но уж, если они случаются, надо идти до победного конца. Идеология компромиссов не приемлет. Я думаю, что в данном конфликте ты получишь хороший жизненный урок, и он во многом поможет тебе в дальнейшей службе и жизни в целом. Не падай духом! А весь этот спектакль мы скоро остановим, и каждый артист в нем получит по заслугам. Мне хочется посмотреть, на что они еще способны и как глубоко зайдут в своих амбициях. Ведь командующий предупредил всех и каждого конкретно за подобные действия. Видимо, не все это правильно поняли. Ничего, поправим! Информируй меня ежедневно о развитии событий. Не падай духом, в обиду я тебя не дам, расправляться с политработниками не позволю никому.

Вечером я снова был в кабинете полковника Марченко. И опять выслушивал несправедливые обвинения, грубость и придирки. Молчал. Сдерживал себя, чтобы не сорваться, не нагрубить. Выйдя из кабинета, снова встретил Василия Буценко. Он расспрашивал меня о разговоре с Марченко, подбадривал. На душе было скверно.

— Какая справедливость, принципиальность? — вновь и вновь корил я себя. — Критиковать, ругать и наказывать можно таких, как я, мелких сошек, а не таких, как Панкратов. Какой же я дурак! Замахнулся на генеральские лампасы. Да, начальник штаба — коммунист, но только по должности, а не по убеждению. Партийность ему нужна как меч, как щит, чтобы кого-то прижать, наказать, голову отсечь, прикрыться партийным билетом, если нужно. Он всегда останется генералом, и слушать в свой адрес критику, пусть и партийную, тем более от какого-то старшего лейтенанта, — себя не уважать. Прав был начальник политотдела: нервы мне еще помотают порядочно.

За эти несколько дней я уже хорошо осознал, в какую грязную историю влип. В скрытой драке больших чинов друг с другом я оказался простой марионеткой. Конечно, я говорил по убеждению, говорил то, что действительно волновало нас с командиром роты, надеялся своим выступлением снять проблему, хотел как лучше, но получилось совсем наоборот.

Невольно я оказался между служебным молотом и наковальней. В роли молота выступал Панкратов со всем его подчиненным аппаратом, устойчиво сложившейся системой беспрекословного подчинения и многим тем, чего понять мне пока было не дано. Последний разговор с начальником политического отдела немного обнадеживал, но не очень. Полковник Махов прибыл в армию совсем недавно. Как в руководителе, в нем чувствовалась твердая хватка, принципиальность, честность, порядочность, но он был в сложившейся структуре человеком новым, со стороны, да и по своему служебному положению они с начальником штаба стоят рядом. Захочет ли он портить служебные, личные отношения с генерал-майором Панкратовым, причем из-за какого-то замполита роты? Ему тоже скоро получать «генерала», а поэтому — нужен ли ему этот затянувшийся конфликт?

Радовало то, что я должен скоро уехать.

— Получу новое назначение, уеду к новому месту. Хорошо было бы попасть в другую армию, чтобы не видеть больше ни Панкратова, ни Марченко, ни других их холуев. Теперь, после всего этого, я точно буду умнее.

На служебных совещаниях, случайных встречах на территории штаба и городка начальник штаба общался со мною подчеркнуто вежливо, корректно. Он будто говорил с неодушевленным предметом. Глядел на меня и не видел, словно смотрел в пустоту. Это было неприятно, нервы мои были на пределе. Я понимал, что так долго продолжаться не может, что конфликт должен как-то разрядиться. Утешал себя надеждой, что все будет хорошо.

Наконец я получил команду: подготовить командировочное удостоверение сроком на трое суток и убыть в политуправление Ленинградского военного округа.

«Кажется, у этой нехорошей истории наметился счастливый конец», — радостно и облегченно подумал я.

В тот же день я был в кабинете у полковника Кондрашова.

— Готов к беседе и перемене места службы? — спросил он меня.

— Готов.

— Ну, вот и хорошо!

Он задал мне несколько контрольных вопросов по руководящим документам, дал напутственные советы, пожелал успеха. Уже на следующий день я должен был убыть в Ленинград.

Утром Василий Буценко сказал мне, что командующий и член Военного совета армии срочно убыли в штаб военного округа. Причина столь неожиданного вызова пока неизвестна.

— Ты сегодня едешь? — спросил он меня. — Возможно, что там и увидишься с начальником. Желаю успехов и удачной поездки!

В хлопотах, заботах день пролетел быстро. Уже собрался идти домой, готовиться к поездке, как вдруг неожиданно раздался телефонный звонок.

— Ну, что, готов? — вновь услышал я в трубке голос полковника Кондрашова.

— Так точно! — бодро и радостно ответил я ему.

— Зайди ко мне.

Почувствовав в его голосе какую-то тревогу и недосказанность, заволновался.

— Садись, — сказал он мне, когда я вошел в его кабинет.

Помолчал, очевидно, собираясь с мыслями, потом сказал то, что я уже знал от Буценко, что командующий с начальником политического отдела армии неожиданно убыли в Ленинград. А потом добавил то, чего я не ожидал услышать.

— Сегодня нами получена разнарядка из штаба военного округа, согласно которой большая партия военнослужащих срочной службы, офицеров и прапорщиков подлежит срочному откомандированию в распоряжение командующего Ленинградским военным округом. Разнарядка уже пошла в войска, и начальник штаба армии приказал твою фамилию включить персонально в список офицеров-политработников ротного звена. Так что с сегодняшнего дня ты исключаешься из списков личного состава армии и вечерним поездом убываешь в Политуправление военного округа. Сам понимаешь, что это совсем другая командировка и другое предназначение. Поэтому тебе необходимо в оставшееся время переоформить документы, сдать имущество, оружие, рассчитаться и убыть. Это пока все содержится в тайне, но я скажу тебе, что все события связаны с обострением международной обстановки на Среднем Востоке, а точнее — в Афганистане. Я понимаю, что, используя сложившуюся ситуацию, отсутствие командующего и начальника политического отдела, начальник штаба армии очень удачно свел с тобой счеты. Я понимаю это, но ничем помочь не могу. Приказ есть приказ, и его нужно выполнять. Если в оставшееся время командующий или член Военного совета выйдут на связь, я доложу им о принятом в отношении тебя решении. Думаю, что они отменят его, и это будет справедливо. Ну а пока… Мне очень обидно за все случившееся, но, поверь, я бессилен тебе чем-либо помочь.

Я молча вышел в коридор. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день»!

Из своего кабинета набрал рабочий телефон жены, сказал, что произошло. Вместо ответа услышал короткие гудки. Положил трубку. Сразу же раздался телефонный звонок. Звонила Люба Демьянова, наша общая знакомая, работающая вместе с женой.

— Гена, что случилось? — спросила она меня.

— Еду в командировку, — как можно бодрее ответил я.

— Поздравляю, но почему твоей жене стало плохо?

— Потому что я еду уже в другую командировку. Я еду в Афганистан!

На улице было уже темно, когда я на служебном автомобиле подъехал к дому. В квартире меня ждали друзья по подъезду. У двери стоял приготовленный женой так называемый «тревожный» чемодан. Настроение у всех было подавленное. Присели за стол, распили бутылку шампанского, я поцеловал жену, дочь, попрощался с друзьями и вышел. Все это заняло не больше часа. Я не знал, что ждет меня впереди, но в одном был уверен: раз в это дело вмешался начальник штаба армии, то ничего хорошего уже не будет. Неизвестность настораживала и пугала.

Да, все так удачно складывалось: за два года чуть не дослужился до замполита батальона. Впереди маячила майорская должность, академия. Каких-то суток не хватило до осуществления заветной мечты. Все было так реально.

«Будь проклят тот день, когда я выступил на партийном собрании, — вновь и вновь корил я себя. — Да, ловко меня „кинули“, так ловко, что и обидеться даже не на кого. А вообще, по большому счету, я сам дурак. Надо было свою голову на плечах иметь, а не слушать других, — невесело рассуждал я под монотонный стук вагонных колес. — Хотя по-другому и не могло быть — это же армия, с ее беспрекословным и обязательным подчинением вышестоящему начальству. Ну, откажись я выступить на собрании, что было бы тогда? На мне бы поставили крест другие должностные лица, например член Военного совета, а это ничуть не легче, возможно, что еще хуже! Где же я сделал ошибку?» — снова и снова анализировал я события последних недель.

Был уверен, что поступил правильно, так, как подсказывали мне мои личные убеждения и совесть. Но почему же тогда все дальше и дальше от дома, от семьи уносит меня этот неуютный ночной холодный поезд? И почему так пусто и горько на душе?

Согласно полученному командировочному предписанию я прибыл в поселок Каменка Выборгского района Ленинградской области. Встретил там много знакомых офицеров по прежней службе в Печенге. Мы пытались узнать у приезжающих и местной военной администрации, по какому поводу нас здесь собирают, но все пожимали плечами и ничего не говорили. Стали анализировать причины, по которым каждый из нас мог оказаться здесь. Выяснилось, что кто-то не сработался со своим командиром, другой засиделся на должности и вдруг в одночасье стал бесперспективным, кто-то имел дисциплинарные проступки и неснятые взыскания. Кто-то пытался убедить себя и нас, что отправлен на повышение, а значит, что все будет хорошо. Но не верилось в эти глупые сказки о повышении. Что такое «повышение», я уже испытал на себе. Лично я понял, что все мои знакомые по различным причинам и мотивам оказались ненужными в своих воинских частях и их, так же как и меня, под благовидным предлогом «кинули» сюда. Одним словом, нас всех прогнали от себя наши командиры и начальники. Все чаще вспоминал разговор с полковником Кондрашовым, который назвал причину столь стремительного развития событий. Не верилось!

Афганистан… Про ту страну мы фактически ничего тогда еще не знали. В печати, по телевидению сообщали, что 27 апреля 1978 года там совершилась революция, и антинародные силы пытаются потопить ее в крови.

«Ну и что? Это их внутреннее дело, и кто за что воюет, пускай разбираются сами. Нас это не касается, у нас своих проблем хватает», — примерно так рассуждали тогда многие из нас.

«Афганистан? Да ну, бред какой-то!» — думали мы, краем уха услышав возможную причину нашего сбора здесь, в незнакомом воинском городке.

Но кто-то где-то уже запустил тяжелую и послушную исполнительскую машину, и завертелись, закрутились винтики-колесики огромного страшного и невидимого механизма. Десятки, сотни тысяч людей оказались вовлеченными в, казалось бы, не касающиеся их события. А ведь мы всегда были уверены, что Великая Отечественная — это последняя война для советских людей, что мощь наших Вооруженных Сил, наш непререкаемый авторитет в мире — достаточный аргумент и надежный гарант стабильности во всех регионах земного шара. Никто тогда и предположить не мог, что наше спокойствие может быть когда-нибудь нарушено.

Военнослужащие в Каменку все прибывали и прибывали: одиночками, мелкими и более крупными подразделениями, группами, из внутренних округов страны и даже из групп советских войск, находящихся за границей.

Наконец офицеров собрали в актовом зале. Перед нами выступил генерал. Он сказал, что слухи о направлении нас в Афганистан беспочвенны и даже в какой-то мере и провокационны. А собрали нас здесь всех для участия в крупномасштабных учениях под кодовым названием «Маневры-80», что все мы будем принимать участие в реальном перемещении войск, в соответствии с замыслом предполагаемых учений. После этого нас всех вернут в свои воинские части, откуда мы сюда прибыли.

— Какое «вернут», если нас уже исключили со списков частей!

На генерала со всех сторон посыпались вопросы, на которые он ничего конкретного и вразумительного ответить не мог.

— Вопросы прекратить! Соблюдать дисциплину среди личного состава вновь сформированных подразделений! Пресекать всякие панические слухи! О негативных настроениях и высказываниях немедленно докладывать по инстанции! — требовал он от собравшихся, но его слова тонули в общем гвалте десятков человек.

Красные от напряжения лица генерала и его окружения, явная неподготовленность к беседе с офицерским составом — все это лишь усилило наше предположение об отправке именно туда — в Афганистан.

После этого нас по очереди приглашали в кабинеты, где после короткой беседы задавали один и тот же вопрос: «Готовы ли вы служить там, куда вас пошлет Родина?»

— Так точно! — заученно отвечали практически все, не желая вникать в суть задаваемого вопроса, понимая, что все это бесполезно и никто ничего не скажет и не сделает, даже если ты скажешь по-другому.

Правда, были и такие, которые не хотели, не могли ехать в неизвестность по уважительной, на их взгляд, причине. Таких офицеров выслушивали, ругали их командиров за то, что не направили другого, более подходящего, обещали помочь, но никто уже с этим заявителем не разбирался. Шло спешное формирование Ограниченного контингента Советских войск для отправки в Афганистан. Он комплектовался из военнослужащих частей, в соответствии с ранее направленными туда разнарядками. Сроки были сжатые. Командиры приказ выполнили. О качестве отбора думали не все. А поэтому возвращать кого-то в часть, учитывая заявления или жалобы на уважительные причины, никто не собирался. Индивидуальные беседы проходили чисто формально. Тех, кто их проводил, не волновали людские судьбы и проблемы. Заведенный механизм раскручивался так стремительно, что тормозить его никто не собирался, да и не посмел бы. Был приказ, определены сроки!

Как-то, уже после войны, я спросил одного знакомого офицера, служившего тогда в Группе Советских войск в Германии, как они выполняли в части приказ об отправке и по какому принципу отбирали военнослужащих.

— По принципу ненужности, — чистосердечно признался мне он. — Нужно было, к примеру, направить снайпера, вызывали с кочегарки солдата, который за весь период своей службы ничего, кроме лопаты и ложки, в руках не держал, и спрашивали: «Ты кто?»

Солдат, подумав, отвечал: «Кочегар».

«Ну сколько раз тебе говорить, солдат, что ты снайпер, к тому же — отличник боевой и политической подготовки. Понял? Так кто ты?»

Солдат снова думал и говорил: «Кочегар».

«Чурка, вот кто ты! Ну, ладно, иди, отмывай свою грязь, поедешь в командировку. Будешь служить снайпером в хорошем месте. Послужишь немного, возможно, что и отпуск заработаешь. В отпуск хочешь? Если спросят: сколько раз ты стрелял из винтовки, говори, что много. Понял? Так, кто ты теперь? — И, не дождавшись ответа: — Ладно, иди, собирайся!.. Неужели скоро избавимся от этих „чурок“, а, замполит? Сил уже нет с ними, бестолковыми, работать! — И командир батальона удовлетворенно потирал руки. — Ну, кто там следующий по списку? Мамедов, заходи»!

Много таких «мамедовых», «чурок», «кинутых» оказалось в первом составе Ограниченного контингента Советских войск в Афганистане, на плечи которого легла основная и самая главная тяжесть выполнения поставленной задачи — переход от мирного состояния к ведению активных боевых действий.

После бесед офицеры были временно закреплены в соответствии с занимаемыми должностями за подразделениями. 14 января 1980 года в 15 часов по местному времени весь прибывший личный состав построили на плацу. Нам вновьговорили об участии в крупномасштабных учениях, о высокой ответственности, необходимости поддерживать высокую воинскую дисциплину, инструктировали по мерам безопасности на период выполнения I этапа учений, произносили напутственные речи. Потом был отдан приказ: в пешем порядке совершить марш по маршруту «воинский городок — железнодорожная станция „Кирилловское“».

До станции шли очень долго, хотя расстояние до нее было всего километров 14–15. Проселочная дорога, с выбоинами, кочками, проходила через лес. Скользко. Никто не сказал, сколько придется идти. Шли и шли. Солдаты матюгались. Кто-то пытался передохнуть, но останавливаться было нельзя. Командиры с руганью поторапливали отставших и шли дальше. Вот и станция погрузки. На путях железнодорожный состав. Снова построение. Объявлен порядок размещения по вагонам. Получили горячую пищу, матрасы, постельное белье, заняли свои места в плацкартных вагонах. Вскоре состав тронулся. Эшелон шел без остановок — ему везде был зеленый свет. Прошли Орехово-Зуево, Куйбышев, Актюбинск, Ташкент. В Ташкенте было тепло. К вагону сразу же подошли несколько торговцев: «Манты! Вкусные манты!» — предлагали они нам свой товар. Пропустив вперед солдат, я подал деньги и тоже взял вкусно пахнущую еду. Не отдав сдачу, холеный розовощекий продавец отошел от вагона. Возмутившись его наглостью, тем более что сумма сдачи была немаленькой по тем временам, я окликнул его.

— Командир, зачем тебе деньги? — удивился он. — Ты хоть знаешь, куда ты едешь, а? — И, помахав на прощание рукой, не спеша пошел дальше.

Поезд набирал скорость.

После Ташкента вновь остановились на какой-то маленькой станции. Окна в вагонах были закрыты на запоры, солдатам запрещено было выходить даже в тамбур. Я с несколькими офицерами вышел на перрон подышать свежим воздухом. Нас сразу окружила толпа плачущих женщин. Они спрашивали, нет ли в нашем вагоне их сыновей, называли фамилии, места, где раньше они служили, и, получив отрицательный ответ, бежали дальше. Вечерело. По небу ползли темные облака. Картина напоминала кадры из военной кинохроники — на всех путях стояли составы с техникой, вооружением, вагоны с людьми, из окон которых выглядывали солдаты, а офицеры мелкими группами стояли у вагонов.

В Кушку прибыли ночью. Солдат отправили в казармы, офицеров вызвали в штаб на собеседование. С политработниками беседовал заместитель начальника политического отдела местной дивизии. Вопросы были однотипны: сколько лет, какое военное училище и когда закончил, как аттестован. Мы стояли перед подполковником вчетвером. Старший лейтенант Владимир Григорьев закончил Свердловское военно-политическое танково-артиллерийское училище, служебный стаж у него был больше моего. Мы со старшим лейтенантом Владимиром Пученковым закончили в один год одно училище. Лейтенант Олег Соболев был тоже выпускником Новосибирского военно-политического училища, но был гораздо моложе нас по возрасту и выслуге лет.

Выслушав наши ответы на поставленные вопросы, подполковник присел на скамейку, вновь полистал наши личные дела, потом внимательно поглядел на нас, помолчал, видимо, обдумывая свое решение, и, указав на меня пальцем, сказал:

— Вы назначаетесь заместителем командира второго мотострелкового батальона по политической части, а вы, — и он назвал фамилии стоящих политработников, — замполитами рот в этот же батальон. Даю вам минут пятнадцать на сборы. Времени нет. Ваш батальон готов к отправке, не хватает только вас.

Забрав свои узлы из матрасовок, в которых находилось наше постельное белье и личные вещи, мы сели в служебный «уазик» заместителя начальника политотдела, и он повез нас к советско-афганской границе, контрольно-пропускной пункт которой находился совсем недалеко.

Я видел, как сник Владимир Григорьев, ведь у него было больше шансов получить вышестоящую должность; расстроился, хоть и не подавал виду, Владимир Пученков. Конечно, я сочувствовал им, но в душе радовался, что на этот раз судьба оказалась ко мне более благосклонной.

Вся прилегающая к границе местность была заполнена боевой техникой, воинскими подразделениями. Колонна батальона стояла перед шлагбаумом КПП в полной готовности к движению. Заместитель начальника политического отдела дивизии подошел к колонне, переговорил о чем-то с высоким, крепкого телосложения офицером, потом подозвал нас.

— Знакомьтесь, это капитан Николай Рыбальченко, начальник штаба вашего батальона. Он знает, что делать, и по ходу введет вас в курс дела. Желаю вам всем успехов в службе на новом месте. — И, попрощавшись за руку, пошел вдоль колонны.

— А ты говорил: «Дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут!» — с сарказмом говорил недалеко стоящий лейтенант такому же офицеру. — Еще как послали, и даже не спросили, хочу я этого или нет.

Раздалась команда: «По машинам!» Заработали двигатели.

— Ну что, Кушка, прощай! Никогда не думал, что увижу тебя вообще, а особенно такой!

Через несколько минут мы колонной перешли границу и оказались на территории сопредельного с нашей страной государства. По календарю: 21 января 1980 года, 10 часов московского времени.

Казалось, граница разделяла не только государства, но и века. По афганскому календарю солнечной Хиджры в стране шел 1359 год.

То, что мы увидели, действительно соответствовало этому летоисчислению. Глиняные, словно вросшие в землю, маленькие домики-избушки, без привычных для нас печных труб, высоких крыш, деревянных палисадников и больших окон. Крестьяне, обрабатывающие земельные участки деревянными сохами с помощью буйволов, осликов, коров. Поражали люди с какими-то серыми, изможденными, неулыбчивыми лицами, а вокруг не подлежащая описанию убогость и нищета. Было холодно. Кое-где уже лежал снег. Солдаты кутались в шинели и бушлаты. Местные жители ходили в легкой одежде, состоящей в основном из рубахи с безрукавкой-жилеткой, шаровар из тонкого материала и чалмы на голове. Обуты — на босую ногу резиновые галоши или легкие сандалии. Многие были даже босиком. Бегали детишки, некоторые вообще без обуви и штанишек. Женщин не было видно.

Афганцы стояли вдоль дороги, протягивая в нашу сторону руки с нанизанными на пальцах цепочками, брелоками, какой-то бижутерией. Что-то кричали нам, очевидно, выпрашивая или предлагая на обмен и продажу свой товар. То в одном, то в другом месте стояли наши советские военные автомобили, БТРы или танки, возле которых местные жители с солдатами вовсю вели торг. Продавалось все, что имелось в это время в машине или под рукой, причем практически за бесценок. Мы пресекали эти сделки, отгоняя афганцев от колонны, ругая солдат, но останавливаться у каждой машины не было времени и возможности.

Дорога, по которой шла колонна, была выложена из железобетонных плит. Автомобильная и бронетанковая техника советских частей шла в одном направлении: в глубь страны. Встречные афганцы, водители автомобилей съезжали на обочину, уступая нам дорогу. Сначала колонны частей шли компактно, соблюдая установленную дистанцию, но потом этот порядок нарушился. Ровная местность переходила в гористую. Шли по перевалам. С одной стороны — высокие скалы, с другой — глубокие пропасти. Чувствовали себя немного неуютно, тем более убедившись, что многие водители не имеют достаточных навыков в управлении техникой.

Прошли город Герат. Узкие улочки. Перекресток, через который мы проходили, был так мал, что, пропуская через него конную повозку или мотороллер, регулировщик отходил в сторону, освобождая им проезжую часть. Улицы были рассчитаны на одностороннее движение. Шли осторожно, то и дело останавливая колонну и пропуская через дорогу пешеходов. Они спокойно ступали на проезжую часть, словно не замечая нашу технику. Иногда движение останавливал требовательный жест регулировщика и его пронзительный свисток. Было заметно, что преимуществом у него пользовались свои граждане, а не иностранная колонна. Для него мы были чужими. Слева и справа возле домов сидели жители города. Детишки приветливо махали нам руками, что-то выкрикивая, взрослые хмуро глядели на нас, о чем-то переговариваясь между собой. Иногда кто-нибудь из них поднимал вверх руку, словно в приветствии, но лица при этом все равно были неулыбчивыми, застывшими, словно в маске.

Было уже темно и очень поздно, когда мы прибыли в указанный район. В долине меж гор горели несколько костров, вокруг которых стояли люди в армейских телогрейках, шинелях, многие с обильной щетиной на лице. При нашем появлении они начали приветливо размахивать руками, оружием, восторженно кричать. В некоторых местах взмыли в небо огненные трассы автоматных очередей.

Это были так называемые партизаны, то есть военнослужащие запаса. В связи с известными уже событиями и до ввода и прибытия регулярных воинских частей они были срочно призваны на военные сборы. На пунктах приема личного состава их переодели, вручили оружие и на приписанном к военкоматам государственном автотранспорте ввели из приграничных районов и областей в Афганистан. Надо сказать, что за это время они натерпелись страху и услышали, как свистят пули над головой.

Один офицер, бывший с «партизанами» с самого начала их прибытия, рассказывал, как с усмешками принимали они предупреждения своих командиров о бдительности, осторожности, необходимости беречь свое военное имущество, ходить всегда парами и только с оружием. Однако никто и ни во что не верил. Но через несколько дней после их прибытия в район местные басмачи небольшим конным отрядом, поднявшись на одну из окружающих долину гор, обстреляли из стрелкового оружия расположение партизан. Что тут началось?! Некоторые нерадивые военнослужащие, растеряв или распродав свое имущество, при первых же выстрелах врага начали срывать с голов своих сослуживцев стальные каски. Командир роты говорил, что был свидетелем сцены, когда два солидных по возрасту партизана, не обращая внимания на стрельбу, катались в пыли, пытаясь поделить одну каску.

— Отдай, — кричал тот, что был без нее. — Тебе она зачем? Отдай!

Он пытался сорвать с головы второго заветную каску, но хозяин крепко держал ее обеими руками и не отдавал. Свистели пули, и любая из них могла оборвать жизнь дерущихся, но они забыли об этом. Животный страх парализовал их мышление, волю, заставил забыть о чести, порядочности и даже человечности. Зациклившись на том, что без защиты головы можно погибнуть, что без нее опасно, потеряв человеческий облик, они готовы были на самое подлое, лишь бы спасти свою жизнь.

И вот, наконец, и на их счастье, мы пришли им на замену.

Начальник штаба завел нас в палатку. Тускло горела керосиновая лампа «летучая мышь». В палатке было сильно накурено, пахло потом, грязью и необустроенностью. За деревянным столом сидели несколько человек, играли в карты. На одном из них поверх спортивного костюма был наброшен на плечи армейский бушлат с майорскими погонами. Капитан Рыбальченко доложил ему о благополучном прибытии колонны и указал на нас.

— Командир батальона майор Пархомюк Александр Николаевич, — представился он нам, встав из-за стола.

Выслушав рапорта о назначении нас на должности, сказал:

— Ладно, завтра поговорим подробнее, а сейчас уже ночь, не до формальностей. Располагайтесь по свободным койкам. Отдыхайте.

— Александр Николаевич, вам жена и детишки посылочку передали, — сказал начальник штаба, поставив на землю большую картонную коробку, перевязанную бельевой веревкой.

— Вы разберитесь сами, что там в ней есть, и выставляйте все на стол — будем кушать, а я пока почитаю письмо, — попросил он одного из офицеров, а сам, подсев ближе к лампе, углубился в чтение.

Заметив, как погрустнело лицо комбата, офицеры забеспокоились.

— Александр Николаевич, какие там новости из нашего Тахта-Базара? — деликатно задал ему вопрос один из сидящих за столом.

— Да не очень радостные, — помолчав, ответил комбат. — После нашего ухода в воинский городок ввели другой полк. Наши семьи оказались никому не нужными. Мало того, вновь прибывшие офицеры и прапорщики ходят по квартирам и требуют у жен немедленного выселения из занимаемого ими жилья. Многие ведут себя по-хамски, пристают к женщинам, устраивают скандалы, пьянки, дебоши. Новое командование полка уже уволило многих женщин нашей бывшей части с работы. Делается все это бесцеремонно и внаглую. Они в панике, не знают что делать, к кому обращаться за помощью и справедливостью. Одним словом — бардак и безнадега!

Настроение передалось всем офицерам, многие из которых служили вместе с комбатом в одном полку и одном гарнизоне. Разлив водку, чокались алюминиевыми кружками, стаканами. Пили, вспоминая свои семьи, желали Александру Николаевичу и его детям, жене, приславшим этот нужный и своевременный подарок, всего самого доброго. В палатке стояли несколько одно- и двухъярусных солдатских кроватей. Не раздеваясь, я прилег на одну из них. Очень хотелось спать, но сон был каким-то тревожным, тяжелым. В голову лезли разные мысли. Было холодно. За столом все еще сидели, вели разговоры.

— Юра, ты в курсе, что твои партизаны тоже завшивели? — спросил комбат командира роты.

— В курсе, товарищ майор. Только как здесь не завшиветь, если не помыться, не побриться. К тому же они ехали на сборы, как на прогулку: многие ничего с собой не взяли, думали, что их всем обеспечат здесь, другие, пока сюда добирались, распродали все, что можно было, поэтому так и получилось. Хотя я вот, кажется, и моюсь, и бреюсь, и за собой строго слежу, а все равно — полюбуйтесь.

С этими словами он запустил руку под поясной ремень, пошарил там рукой и, вынув ее, раскрыл ладонь для общего обозрения.

— Ничего себе! — раздался удивленный голос.

Из любопытства я тоже подошел к столу. Офицеры рассматривали что-то маленькое, бело-серенькое, наподобие жучка.

— Это бельевая вошь, — пояснил ротный. Потом вновь сунул руку и опять достал такую же.

Я был шокирован. По меркам службы в Союзе командира подразделения за вшей у солдат давно привлекли бы к строгой дисциплинарной, а то и партийной ответственности. Там бы это событие расценивалось на уровне чрезвычайного происшествия. А здесь все как-то спокойно, буднично и как бы между прочим. И комбат не ругал ротного, и разговор тут же переключился на другую тему. Застолье продолжалось, и словно не было только что увиденных кровососущих паразитов, с которыми мы, как показало время, не расставались весь период службы в той стране.

Я не знал, как я должен был вести себя в данной ситуации. По должности я обязан был хотя бы упрекнуть ротного, посовестить его, но не молчать. А я смолчал. За какой-то час-другой пребывания в палатке я понял одно: что жить и работать теми методами, к которым мы привыкли в Союзе, нельзя, что здесь все по-другому. Как? Я пока не знал. Наверное, исходя из встречи и разговоров с офицерами, поведения самого командира батальона. При знакомстве он произвел на меня впечатление думающего, требовательного и порядочного человека. Сначала я, как негатив, отметил тот факт, что комбат запросто предложил всем распить привезенные ему несколько бутылок водки. Однако в ходе застолья, да в дальнейшем, убедился, что даже за столом офицеры относились к майору Пархомюку уважительно, с положенной долей офицерского такта и воспитания. И с кем бы по должности и воинскому званию мы ни встречались в будущем за столом, никому не давалось права злоупотреблять этим фактом. Комбата уважали, но никто и никогда не пытался спекульнуть на этом, делая себе из этого какую-то выгоду или послабление по службе. Во всем и всегда была мера. Но тогда, в темной и грязной палатке, я не стал делать поспешных выводов.

«Утро вечера мудренее», — сказал я сам себе, накрылся бушлатом и крепко уснул. Утром провожали партизан в Союз.

— Товарищи офицеры, разрешите к вам обратиться!

К нам подошел пожилой солдат из партизан.

— Объясните, пожалуйста, кто такой Амин, я в том смысле: кто он — друг или враг? Когда нас призывали на сборы, то говорили, что он друг Советского Союза, и именно по его просьбе наши войска вводятся в Афганистан. Но когда мы стояли у контрольно-пропускного пункта для перехода через границу, по радио передали, что Амин — это агент ЦРУ, что он враг нашей страны. Как это понять?

Мы, дополняя довольно скудные знания друг друга, начали объяснять солдату то, что сами читали в газетах и слышали по радио, пока нас везли сюда. Что действительно Амин был сподвижником и другом Тараки — основателя Народно-демократической партии Афганистана, ее Генерального секретаря, и это дало ему возможность пробиться к власти. Затем он сначала просто изолировал Тараки от общества, а потом и физически уничтожил его. Поэтому он — предатель интересов афганской революции, убийца, а значит, и враг.

— Понятно, товарищ солдат?

— Не совсем. И все-таки я думаю, как же за такое короткое время он вдруг стал агентом ЦРУ? Такого же не может быть?

Честно говоря, мы сами еще не были в курсе нюансов политической борьбы, происходящей в стране пребывания, — события развивались так стремительно, что мы просто не успевали за ними следить, да у нас и возможности такой не было. Поэтому философствовать с солдатом и показывать свое незнание по данной проблеме ни у кого из нас не было желания.

— Товарищ солдат, а кто вам еще говорил, что Амин — враг?

— Комбат.

— Ну а комбату вы верите?

— Конечно, верю, но все-таки мне непонятно, — начал он снова развивать свою мысль.

— Ну а если верите, то нечего время попусту тратить, — прервал солдата командир роты. — Домой приедете, сами во всем разберетесь. А сейчас идите, готовьтесь к построению.

— Ну, дела — Тараки, Амин, Бабрак, так и язык можно с непривычки сломать, — произнес Владимир Пученков. — Как будем выживать в таких пещерных условиях, а, товарищи офицеры? Ну и занесла нелегкая! Эх, сейчас бы в родной гарнизон, на берег теплого моря! Не жизнь была, а сказка. А здесь даже воды нормальной нет для питья, — закончил он с горечью, поболтав пустой солдатской фляжкой.

Осмотрелись. Вокруг были горы. Ветер гнал по земле верблюжью колючку, швыряя в лица серую холодную пыль. Даже солнце светило не так, как на Родине. Все какое-то мрачное, безжизненное и непривычное. Ни кусточка, ни травинки, будто кадры из фантастического фильма о жизни на другой планете. Утро не радовало.

— Товарищи офицеры, всем на построение! — подал команду комбат.

И мы пошли на импровизированный плац — утоптанную множеством солдатских сапог поляну.

— Николай, — спросил я Рыбальченко, — где мы хоть находимся?

— Самый ближайший от нас кишлак Адраскан, — сказал он, хотя нам, приехавшим ночью, это ни о чем не говорило.

Ко мне подошел майор, представился замполитом полка и сказал, чтобы я выступил на митинге.

— О чем говорить? — спросил я его.

— Не маленький, по ходу разберешься.

Командир полка майор Солтанов и другие выступающие благодарили приписников за добросовестное выполнение ими своих обязанностей, желали счастливого возвращения на Родину. Я пожелал тем, кто остается, выдержки, терпимости и оптимизма при исполнении своих служебных обязанностей в таких трудных бытовых и климатических условиях. Каждому отъезжающему вручались стандартные, красочно оформленные типографским способом грамоты:

«Уважаемый товарищ! Вы были призваны на войсковые специальные учебные сборы, в ходе которых участвовали в выполнении задания Советского Правительства по оказанию помощи афганскому народу в его борьбе против внешних враждебных сил в связи с просьбой правительства ДРА. Выполняя эту интернациональную миссию, Вы проявили политическую зрелость, глубокое понимание своего воинского долга и с достоинством пронесли высокое звание советского воина, воина-интернационалиста.

Своей дисциплинированностью, ревностным отношением к служебным обязанностям Вы обеспечили поддержание высокой боевой готовности подразделения и части, образцово выполнили поставленные перед Вами задачи.

За добросовестное выполнение воинского долга на войсковых специальных учебных сборах объявляю Вам благодарность и желаю крепкого здоровья, личного счастья, больших успехов в труде по претворению в жизнь решений XXV съезда КПСС, дальнейшему укреплению экономического и оборонного могущества нашей великой социалистической Родины».

Приказ № 15

17 января 1980 г.

г. Москва

Министр Обороны СССР, Маршал Советского Союза Д. Ф. Устинов

Лица пожилых людей светились неописуемой радостью, когда они получали из рук своих командиров эти листки. Огорчало то, что на них не было оттиска соответствующей печати. После построения и до самой отправки многие ходили за своими командирами и просили поставить на грамоту полковую печать. И только когда кто-то из находчивых офицеров сказал, что печати им поставят в военкомате по возвращении к месту проживания, они успокоились. Уезжали домой, бережно пряча дорогие листки во внутренние карманы одежды, поближе к сердцу.

Офицеры полка, провожавшие их до границы, рассказывали, какой тщательной проверке подверглись все при переходе границы. Пограничники тщательно проверяли и изымали все, что было приобретено партизанами в Афганистане: брелочки, цепочки, фонарики и прочие вещи. Все было изъято как контрабандный товар. Для тех же, кто был там, все эти вещи были памятью о пребывании за границей. Стоили они по тем временам копейки, но шуму из-за них на границе было много.

Приписники убыли, а мы остались. Первоначальными задачами командиров подразделений и полка в целом были: проведение доукомплектования подразделений до полного штата, получение недостающей техники и вооружения, имущества, изучение прибывающего личного состава, развертывание партийно-политической работы и другие. Технику, оружие, боеприпасы получали в Кушке. Однажды мне была поставлена задача: убыть в Кушку старшим группы офицеров батальона для получения техники и вооружения на минометную батарею. Попутно передали солдата-узбека, которого необходимо было сдать в военную прокуратуру Кушкинского гарнизона. Против солдата было возбуждено уголовное дело по факту мужеложства.

Всю дорогу, сидя в кузове «ГАЗ-66», он пел песни. На очередном коротком привале я попытался поговорить с солдатом. Сказал, что он совершил гнусный, недостойный настоящего мужчины поступок, что этим он опозорил себя, свою фамилию, родителей. Что ему плакать нужно, а не распевать песни.

— Товарищ старший лейтенант, — перебил меня солдат, — о каком долге вы говорите? Кому я и что должен? Ничего и никому, только своим родителям за то, что они меня родили и вырастили. Вот ради них я и не буду здесь служить. Пройдет время, они меня поймут и еще рады будут, что я так поступил, что я живой остался. Неужели вы не поняли, зачем мы сюда прибыли? Ведь нас пригнали на войну. Да, меня, возможно, и посадят, а возможно, и нет, но в любом случае я через год-другой буду дома. Останетесь ли вы живыми и вернетесь ли домой, никому и ничего не известно.

Я внимательно посмотрел на солдата: маленького роста, какой-то весь зачуханный, грязный, неопрятный. Не верилось, что такой невзрачный на вид, худой, как тростинка, мог что-то совершить с более крепким и сильным сослуживцем. Да и чушь порет какую-то непонятную, точно ненормальный.

Но прошли годы, а я отчетливо помню того солдата и наш разговор, будто это все было только вчера. Тогда я его не понял, как и фразу того продавца на перроне ташкентского вокзала: «Командир, зачем тебе деньги? Ты знаешь, куда ты едешь, а?»

Даже мы, офицеры, не знали тогда еще толком о нашем предназначении на чужой территории. Никто из нас не мог себе и представить, что ждет нас впереди, а этот солдат и многие другие, через какие-то свои каналы связи, возможно, что и каким-то чутьем уже знали, предвидели и искали способы, чтобы уйти от этой войны, уйти даже таким позорным способом. А может, это был их единственный реальный шанс избежать кровавой бойни?

Все чаще и чаще среди личного состава, офицеров и прапорщиков можно было услышать разговоры, что ввели нас в Афганистан обманным путем. Сначала сочиняли небылицы об участии в учениях «Маневры-80», а когда мы уже оказались здесь, стали говорить о том, что мы пришли сюда по просьбе законного афганского правительства выполнять интернациональный долг, оказывать афганскому народу помощь в строительстве развитого социализма. Мы верили в эту почетную миссию и ничуть не сомневались в правильности решения своего правительства, потому что были людьми того, своего времени, когда вера в идею и приказ не могли подвергаться даже сомнению, и уж тем более — неисполнению. К тому же мы были военными, а приказ в армии, согласно всем законам и уставам, должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок.

Непонятно было только одно: если мы пришли сюда законно и с благородной целью, то почему тогда все это делалось как-то тайком, скрыто? Что-то здесь было не так.

Через недели две после отправки «партизан» в Союз наш мотострелковый полк в полном составе на штатной боевой технике совершил марш через всю страну и вышел к южному городу страны Кандагару. Город проходили ночью. Не было ярких огней уличных фонарей и светящихся окон. Кое-где, в основном у перекрестков улиц, горели костры, вокруг которых суетились солдаты афганской армии. Были они в каком-то непривычном для нас обмундировании, с советскими автоматами ППШ, знакомыми нам по кинофильмам военных времен. Многие кутались в цветастые женские платки, пледы и суконные одеяла, наброшенные поверх военной одежды. Черные лица в темноте, при отблеске пламени костров, вносили в увиденное элементы настороженности и какой-то нереальности.

— Можно на аборигенов посмотреть? — попросил сержант командира батальона, вылезая из люка бронетранспортера.

Я и сам смотрел на афганцев, как на представителей какой-то невиданной ранее цивилизации. Мы знали, что в Афганистане феодальный строй, что здесь все не так, как у нас, но продолжали удивляться увиденному и размышлять: как можно в такой нищей стране построить развитой социализм? Это сколько же нужно вложить денег, чтобы добиться хоть малейшего результата. А ведь в нашей стране своих нерешенных проблем хватает…

Пройдя километров 15–20, встали на ночлег. Стали на местности рассредоточивать технику, проверять личный состав, оружие, как вдруг из включенного кем-то транзисторного радиоприемника раздался голос диктора зарубежной радиостанции. Он сообщал, что в город Кандагар вошел советский мотострелковый полк. Назывались фамилии некоторых командиров подразделений, бортовые номера БТРов, танков. Мы, что называется, офонарели. Ничего себе оперативность? Когда же они успели нас так быстро рассекретить? — удивлялись мы.

Но все было очень просто: мы недооценили этих «папуасов». Удивлялись, видя сидящих вдоль дороги людей, бросающих в подол рубах камешки или перебирающих костяшки четок. А оказалось, что каждый брошенный в подол камешек или передвинутая на шнуре четка означали определенную единицу техники. В общении с нашими солдатами-мусульманами на остановках, в торговых сделках местные жители выспрашивали у наших воинов все, что их интересовало. А те и выбалтывали, забыв о требованиях командиров по вопросам бдительности и неразглашения военной тайны и служебной информации. Мы не знали тогда, что к вводу войск в Афганистан было уже приковано внимание всей мировой общественности, что любая добытая информация о советских подразделениях на чужой территории была очень важна и ценна. Зарубежные разведки и средства массовой информации старались вовсю. Для нас было проблемой наладить устойчивую радиосвязь в подразделении, а мощь зарубежных средств связи позволяла им делать то, о чем мы только могли мечтать. Пример тому — это оперативное сообщение о нас. Мы только вошли в город, а мир уже узнал об этом. Было о чем поразмыслить…

Утром на построении личного состава командир полка майор Солтанов, указав на насыпь бывшей дороги, проходившей с одной стороны лагеря, сказал:

— По нужде ходить туда! Все передвижения, даже по лагерю, только с оружием и не менее чем по двое человек вместе. Одиночное хождение запрещаю! Обозначаю границы расположения полка. Самостоятельный выход военнослужащих за пределы указанной территории будет расцениваться мною как самовольная отлучка, со всеми вытекающими последствиями. Любые контакты с местными жителями запрещаю! Мы находимся в особых условиях, как дальше будут развиваться события, я пока ничего конкретно вам не могу сказать. Но, судя даже по тому ландшафту, который нас окружает, скажу, что всем нам придется очень тяжело. Легче будет солдатам — выходцам из Средней Азии: они привычны к таким условиям. Ну а остальным придется привыкать. Лучшего нет и, по всей видимости, уже не будет. Со временем обустроимся, поэтому станет легче, а сейчас будем заниматься разбивкой палаточного городка. Командирам подразделений к исходу дня сдать в штаб списки личного состава, ознакомленного под роспись о доведении мною приказа об ответственности за воинские преступления, обеспечить неукоснительное выполнение всеми военнослужащими отданных мною распоряжений. Обеспечить постоянный контроль за каждым военнослужащим. Проверять личный состав столько, сколько нужно для того, чтобы не потерять кого-нибудь и не заниматься потом его поиском. Каждый командир подразделения лично отвечает за своих подчиненных. Ответственность высокая, и спрос будет таким же.

Потом поставил задачу на разбивку и благоустройство лагеря. Солдаты под руководством офицеров и прапорщиков делали разметку, ставили палатки для жилья, разворачивали пункты хозяйственного довольствия (ПХД). Для работы не хватало элементарного: лопат, гвоздей, досок. Многие палатки были разукомплектованы. Расчищая места для их установки, натыкались на скопления змей. Было страшно и противно. Бытовая неустроенность первых дней и месяцев была очень велика и негативно сказывалась на настроении и работоспособности людей. Не было даже керосиновых ламп для освещения палаток, не хватало печек для обогрева, дров, питьевой воды, продуктов питания, хлеба и многого другого. Привыкшие к нормальным человеческим условиям жизни у себя в стране, в Афганистане мы столкнулись со многими такими проблемами, о которых раньше и не задумывались, например с педикулезом. Избавиться от проклятых вшей не было никакой возможности. Одежду необходимо было регулярно кипятить, но не хватало воды даже для питья. На развернутый по штату военного времени полк в несколько тысяч человек была всего-навсего одна старая водовозка, которая часто ломалась и не могла обеспечить потребность личного состава в воде. Поэтому ее потребление было ограничено. Специальные резиновые емкости объемом в три и пять кубических метров находились на ПХД. Они заполнялись водой и охранялись вооруженным часовым. На батальон выделялась одна такая емкость. Иногда удавалось прокипятить свою одежду. Несколько дней испытывал непривычное ощущение покоя, но потом все повторялось снова. Внутренние швы одежды блестели от скопления вшей. Они были в матрасах, постельном белье, армейских бушлатах, шинелях. И как бы мы ни боролись с ними, одолеть их не смогли. Они были нашими постоянными спутниками на протяжении всего времени нахождения в Афганистане.

Не хватало котелков, ложек, кружек. Для получения пищи на ПХД солдаты часто использовали цинки из-под боеприпасов, консервные банки. Иногда на несколько человек была всего одна ложка. Солдаты сидели на земле, расположившись кружком, посередине стоял котелок или другое приспособление вместо него с едой. Кушали, передавая по кругу ложку. У многих военнослужащих не было бритвенных принадлежностей, ручек, бумаги, конвертов. Офицеры помогали чем могли, но… Можно было помочь одному, двум, но не десяткам, которые в этом нуждались.

Однажды, зайдя за насыпь, я увидел голого солдата. Он сидел на земле и с остервенением царапал свое тело. Дикие от невыносимой вшивости, боли и унижения, его глаза с мольбой смотрели на меня. Вокруг, насколько можно было окинуть взглядом, валялись выброшенные предметы военного обмундирования. Здесь же лежала одежда самого воина. Она была во вшах. Он то выковыривал их со складок, то снова начинал царапать себя. Его тело было в кровавых полосах. Казалось, еще секунда и он вскочит и побежит куда глаза глядят. Только бежать ему, да и всем нам было некуда… Хорошо было бы в горячую баньку, попариться, помыться с мылом, на худой конец, хотя бы в речку. Но не было рядом ни бани, ни речки, а был песок, даже и не песок, а какая-то серая сыпучая земля. Хотелось от беспомощности кричать, топать ногами, стрелять из автомата, кого-то бить по морде за все то, что здесь происходило! Только все это было из области нашей советской военной фантастики.

Солдаты довольно долго верили нам, что скоро будет лучше, но пришло время, когда призывы к стойкости и терпимости стали пустым звуком.

Нельзя сказать, что в части ничего не делалось по улучшению условий жизни. Делалось много, но возможности командования и тыловых служб полка в тех условиях были весьма ограничены. Купить недостающие предметы, имущество, продукты у местного населения не разрешалось, да и не было на это средств, а поставки из Союза осуществлялись очень медленно. Кроме того, колонны, доставляющие нам все необходимое, постоянно подвергались вооруженному нападению со стороны душманов. Мы, офицеры, понимали, что для обеспечения всех частей 40-й армии всем необходимым нужно определенное время, что это очень длительная и трудоемкая задача, поэтому и терпели. Но многие солдаты этого не понимали, да и не хотели понимать. Нам была поставлена задача: учитывая сложное экономическое и политическое положение в стране, не прибегать к материальной помощи афганцев, обходиться во всем своими силами. Напротив, по возможности, оказывать местному населению помощь, тем самым подтверждая не на словах, а на деле, что мы пришли не грабить страну и ее жителей, а дать им все, что есть у нас, дать им счастливую, спокойную и богатую жизнь, как у нас в стране. Ну а то, что у нас пока не все хорошо, это временные трудности. К слову сказать, наша часть стояла рядом с линией электропередачи, но мы не имели права подключиться к ней и провести в палатки электричество. Поэтому все два года службы пользовались для освещения палаток, ПХД, как правило, керосиновыми лампами.

Пищу готовили в полевых солдатских кухнях. Много прошло времени, пока повара приспособились к ним. Все мечтали о вкусной, сытной пище, но даже та, которую готовили, постоянно выдавалась с задержками, была безвкусной и однообразной. Готовили в основном картофельное пюре — «клейстер», как метко обзывали солдаты это блюдо. Пюре-концентрат при правильном соблюдении технологии приготовления должно было быть вкусным. Но никто из поваров, сколько бы ни пытался, ни разу его не приготовил так, как было нужно. Получалась серая и невкусная жидкая масса. Когда в это блюдо добавлялись консервы, солдаты вылавливали кусочки рыбы или мяса, съедали их, а «клейстер» вываливали в ямы.

Офицеры и прапорщики питались из одного котла с солдатами. Через некоторое время многие стали жаловаться на боли в желудке, усталость, недомогание. Появились сначала единичные, а затем и частые случаи заболевания военнослужащих гепатитом, брюшным тифом, малярией и другими болезнями, о которых у себя в стране мы даже и не слышали. Первоначально больных гепатитом, после излечения в госпитале, оставляли дослуживать в Союзе. Но стали известны факты, когда здоровые солдаты покупали у заболевших гепатитом солдат их мочу. Порция стоила 25 чеков. Ее пили, чтобы тоже заболеть и вырваться из Афганистана. Шли на все, лишь бы избежать настоящих и будущих трудностей и остаться живыми. Медики проводили беседы с личным составом, разъясняли, что гепатит в дальнейшем обязательно отразится на их потенции, что лучше соблюдать личную гигиену и не болеть. Но больных меньше не становилось. Каждый день военно-транспортный самолет поднимался с Кандагарского аэродрома, унося в Союз десятки больных. Все они улетали с чувством радости от возможности хоть на какое-то время передохнуть от боевых действий, просто пожить в человеческих условиях. И, несмотря на то что теперь после болезни солдат и сержантов возвращали снова в Афганистан, госпиталь был для многих некоторой счастливой отдушиной в той кошмарной жизни. О последствиях заболевания тогда не думали, больше думали о том, что, возможно, этот незапланированный «отпуск по болезни» сохранит жизнь. Ведь на войне секунды решали судьбу. Никому не хотелось погибать. Каждый мечтал о возвращении домой.

С первых дней нахождения в Афганистане мы, политработники, стали планировать и проводить партийно-политическую работу — политинформации, беседы, политзанятия. Тематика их была однотипна: наше присутствие в стране пребывания по просьбе афганского правительства; традиции и обычаи коренного населения; правила поведения советских военнослужащих за рубежом. Подсобного справочного материала не было, газет тоже. В радиоприемниках давно пришли в негодность батарейки. Мы находились в каком-то информационном вакууме и очень неуютно чувствовали себя перед десятками вопрошающих глаз. Честно говоря, солдат меньше всего волновала большая политика, каждый день они задавали одни и те же вопросы: когда будут хорошо кормить, когда улучшатся бытовые условия?

Мы вновь и вновь говорили солдатам о временных трудностях, о необходимости стойко переносить все тяготы воинской службы, но проходили недели, месяцы, а трудностей меньше не становилось. Поставленные вопросы не решались так, как хотелось бы, поэтому нам самим надоедало быть в роли глупых попугаев.

Полевой хлебозавод, который развернули тыловые службы полка, длительное время не мог освоить выпечку хлеба. Булки получались плоскими, как кирпичи, черными, как солдатские сапоги. На батальон в несколько сот человек в день выдавался десяток-другой таких «кирпичей», вот и все. Ни о каких нормах довольствия, предусмотренных приказом Министра обороны СССР, не могло быть и речи. Солдаты постоянно выражали недовольство, часто напоминали, что, когда их направляли сюда, то обещали отменное питание, гарантировали спецпайки. Высокие должностные лица им все бессовестно врали, но нам от этого легче не становилось.

Однажды, когда недовольство личного состава было особенно велико, я взял булку обуглившегося хлеба и пошел к замполиту полка, майору Лукьяненко. Глядя в осунувшееся лицо, покрасневшие от усталости глаза Василия Дмитриевича, рассказал ему о положении дел в батальоне, недовольствах личного состава. В подтверждение сказанного протянул прогоревшую насквозь буханку хлеба. Он молча взял две черные половинки, потом отшвырнул их в угол палатки и сказал мне:

— Замполит, пошел ты со своим личным составом подальше! Иди и объясняй солдатам, что прибыли мы не на курорт. Тех, кто обещал им сгущенку, белый хлеб и прочие деликатесы, рядом нет. И я, и ты, и все мы едим одну и ту же баланду, нравится она или нет, и другой в ближайшее время не будет. Так что, кто не может ее есть, пусть не ест и умирает с голоду. Уговаривать никто никого не собирается. Ты понял меня?

— Да я-то понял, товарищ майор. И абсолютное большинство солдат понимает это, но в каждом подразделении есть такие, которые это не хотят даже слушать, не говоря уж о большем. Им объясняй, не объясняй — все бесполезно. Они, как подстрекатели: клич бросили и спрятались за спины других. А самое неприятное и страшное, что солдаты днем и ночью с оружием, и, не дай бог, у кого «крыша поедет», что тогда делать?

— Ты меня что, за советскую власть агитируешь? Не надо. Я знаю, что нужно делать. И мы с командиром ежедневно докладываем о положении дел и в штаб военного округа, и в Москву. Все все знают и что-то решают, только эти возможности весьма ограничены. Ведь наш полк не единственный в армии, и у всех проблемы. Ты кто по должности?

— Заместитель командира батальона по политической части.

— Видишь, целый заместитель командира батальона, к тому же по политической части. Должность получил, вот и думай, что делать в масштабе своего батальона. Вас там, офицеров управления батальона, больше чем до фига: комбат, ты, начальник штаба, его заместитель, зампотех, в подразделениях тоже полный штат, вот и работайте. А уж если у кого, как ты говоришь, «крыша поедет», то вы с комбатом с должности слетите сразу же. Так что вам и все карты в руки. Каких людей нам дали, с такими и нужно работать. Если кому-то что-то непонятно, то читайте Устав, там все написано, что нужно делать, когда возникают трудности. Напоминаю, что их нужно преодолевать. Вот и преодолевайте! И ни на кого особо не надейтесь, только на себя! Организовывайте работу так, как учили в военном училище, только с учетом местных условий службы. Понял? Не справитесь, ну, что ж, слышал поговорку — свято место пусто не бывает? Вот и думай! У нас нет права на раскачку и ссылок на объективные трудности. С людьми надо работать предметно, конкретно, а не разводить антимонию. Ну, и на всякий случай скажу: ты вот о солдатах беспокоишься, и это хорошо. А кто о нас, прапорщиках и офицерах, побеспокоится? Я вот недавно только свою язву немного подлечил, а меня сюда направили, и никто не спросил, как у меня со здоровьем, могу ли я служить в таких условиях. Отправили, и точка. И таких офицеров очень много. У каждого свои нерешенные проблемы. То, что мы сегодня имеем, это пока еще только цветочки. Скоро начнется самое главное, и это будет похуже черного хлеба и солдатских недовольств. Так что с солдатами, да и некоторыми офицерами и прапорщиками тоже, вам с комбатом особо сюсюкаться не надо. Мы все здесь в одинаковых условиях. Понял?!

Сделав вид, что понял, выдержав небольшую тактическую паузу, я снова спросил майора о том, какая перспектива службы ожидает офицерский состав здесь, сколько мы будем служить и правда ли, что здесь планируется создание военной группировки, вроде Группы советских войск в Германии, и служить нам придется, как и там — 5 лет?

— Будет вам группа войск, все будет! — Потом как-то уклончиво добавил: — Ладно, иди. У меня много работы. Ну а насчет нашего разговора подумай и сделай правильные выводы. Соберите офицеров, организуйте партийное собрание, поговорите. Нужно будет, скажи, я приду, выступлю с докладом о положении дел, предстоящих задачах. Ситуацию в полку, подразделениях нужно менять, и делать это нужно всем сообща, некивая на управление полка, мол, пускай они думают и решают. Решать будем все вместе. Короче, не откладывая в дальний ящик, в 18 часов я приду на собрание, готовь его. Все, ты свободен!

Разговор на партийном собрании был тяжелым. Коммунисты возмущались ситуацией, в которой мы все оказались, сравнивая ее с поговоркой про кошку, которая бросила котят. И это было так. Прошел месяц нашего пребывания в Афганистане, а мы еще не имели своего почтового адреса и передавали о себе весточки домой через офицеров, командированных в Союз. Не были решены также вопросы о нашем денежном содержании, о статусе пребывания в этой стране. Командиры рот, взводов возмущались, что солдаты ходят в рваном обмундировании и нет возможности его привести в порядок, что нет банно-прачечного пункта, постоянные перебои со снабжением продуктами, что выдают в основном крупы, которые солдаты уже не хотят есть, ежедневный «клейстер»… Перечень недостатков был большой. Когда все высказались, замполит ответил на все вопросы. Это было первое такое серьезное партийное собрание в этой стране (кроме организационного). Оно разительно отличалось от тех, которые мы проводили в Союзе. На нем не было словоблудия, высокопарных общих слов. Разговор носил конкретный и предметный характер.

Прошел еще месяц, второй. Почти ежедневно в часть прибывали какие-то комиссии: из штаба армии, военного округа, Москвы, самые известные и авторитетные. Правда, когда они уезжали, улучшения не наблюдались, хотя председатель каждой из них внимательно выслушивал наши жалобы, предложения, записывал их, обещал, что уж он-то обязательно решит их в Москве, но по-прежнему ничего не менялось.

Как-то на подведении итогов работы очередной такой комиссии из Министерства обороны СССР я в присутствии всех офицеров части, собранных по этому поводу, выразил мысль о бесполезности подачи жалоб и предложений с нашей стороны, сказав, что результатов от этого как не было, так и нет. Что стоит ли тогда приезжать к нам, тратить на командировки большие деньги, если никто ничего не может изменить. Приезжий генерал-майор выразил неудовольствие по поводу моих слов, напомнив, что в их годы они были намного скромнее и выдержаннее. И, несмотря на мою невоспитанность, он все сделает, чтобы доказать таким, как я, офицерам, что он хозяин своего слова! После проведенного мероприятия начальник тогда уже политического отдела подполковник Плиев подозвал меня к себе.

— Синельников, ты что, самый умный? Или думаешь, что мы бездельники и за дураков здесь сидим или что этот приезжий «дядя» будет тебе что-то решать в Москве? Как бы не так! Они не за этим сюда приезжают, а поэтому ты впредь сиди с умной физиономией и не задавай наивных вопросов, и чтобы из вашего батальона не было таких же правдоискателей. Сидите, слушайте, записывайте сказанное и помалкивайте. Сколько бы здесь их, проверяющих и контролирующих, ни было, решать все наши проблемы будем мы, а не они. Ты закон курятника знаешь? А если знаешь, сиди на своей жердочке и не вякай и никогда не прыгай через голову начальника, а то ненароком свою потеряешь! Усек? — И пошел на выход из палатки, с вечно недовольной, какой-то брезгливой гримасой на лице.

К сожалению, в данной ситуации он оказался прав. На следующий день мы видели, как члены комиссии заносили в самолет аккуратно упакованные коробки с бакшишом-подарками и командование части прощалось с ними у трапа самолета.

— Ну, а ты говоришь, что они на работу прилетели, — увидев меня, сказал Плиев. — Видел, сколько они «заработали»? То-то!

Он сел в машину и уехал в палаточный городок. Вопросов больше приезжающим я уже не задавал и на всю жизнь запомнил тот разговор о курятнике и своем месте в нем. Менялись жизненные ситуации, времена, командиры и начальники, главы страны, люди, но не менялся закон. Курятник в нашей стране, он и есть курятник.

При формировании части обнаружилось, что солдат и сержантов почему-то набралось сверх положенного штата. Было принято решение: лишних людей вернуть в Союз. Этих заштатных военнослужащих временно свели в одно самостоятельное подразделение и стали ждать приказа сверху на их отправку. В него, конечно же, вошли те военнослужащие, которые уже проявили себя с негативной стороны и кого командиры не хотели видеть в своих подразделениях. Ожидая прибытия самолета и желая приобрести в местных дуканах (торговых лавках, магазинах) дефицитные вещи, некоторые военнослужащие из этого подразделения стали воровать продукты, имущество для продажи его афганцам. Их не волновало то, что питание в части и так скудное, что это все подло и мерзко. У них была своя цель, для реализации которой они шли на все. Однажды командир части проводил служебное совещание. Вдруг вечернюю тишину разорвали автоматные очереди. Вскочив с мест, все бросились в сторону расположения десантно-штурмового батальона. Подбежав, увидели, что недалеко от пункта хозяйственного довольствия батальона сидели человек 20 солдат из числа тех, кто должен был уже завтра убыть из части. Рядом в пыли валялись разорванные коробки с сахаром, консервами, хлебом. Вокруг сидящих на земле стояли несколько солдат-десантников, которые, увидев, как воры в открытую начали грабить пункт хозяйственного довольствия батальона и растаскивать продукты, пытаясь пресечь беспорядок, открыли огонь из автоматов под ноги негодяев. Ненависть и презрение в глазах десантников говорили сами за себя. Не сомневаюсь, что, опоздай мы на некоторое время, ребята применили бы по своим ровесникам, бывшим сослуживцам, оружие на поражение.

Только немного мы обустроились, как вдруг, а это произошло 2 марта 1980 года, ночью пошел сильный дождь, единственный за все время нашего пребывания в Афганистане. Казалось, не дождь, а водопад обрушил на нас потоки воды. Даже местные жители потом говорили, что не помнят такого сильного ливня. Словно сама природа выражала нам свое недовольство. Когда утром рассвело, мы с ужасом увидели последствия стихии: поваленные набок палатки, занесенные песком и грязью матрасы, постельное белье, личные вещи солдат и офицеров. В лужах валялись парадные офицерские рубашки, мундиры, фуражки. Все пришло в негодность. Стали подсчитывать потери. Они оказались ощутимыми.

Для того чтобы списать с учета пришедшее в негодность или утерянное имущество, нужен был приказ, основу которого составляли материалы служебного расследования — письменные показания, объяснения очевидцев порчи или пропажи имущества. Помню объяснительную записку одного солдата-водителя: «Ночью лил сильный дождь. Когда я вылез из БТРа, то увидел, как потоком воды смыло и унесло лежавшие на броне — домкрат, буксировочный трос, шлемофон, лопату, лом, ремонтные ключи, кувалду, канистры из-под топлива».

Афганистан многих должностных лиц спас от уголовной ответственности за хищение государственного и военного имущества в особо крупных размерах. Когда начался ввод войск и формирование частей, многие командиры подразделений, получая в Кушке на складах технику и вооружение, расписывались в ведомостях, накладных и других документах за якобы полученное ими имущество, которого они даже и в глаза не видели, так как его не было в наличии. Кто-то пытался спорить, кто-то подписывал молча все, что нужно, тем самым беря ответственность за недостачу на себя и покрывая проворовавшихся начальников складов или служб. Потом был многокилометровый марш, в ходе которого часть полученного имущества продавалась, обменивалась, терялась. В соответствии с существующим порядком, часть его можно было списать, но эта часть была слишком мала, а потери велики. Стихия помогла «спрятать концы в воду» в самом прямом смысле. И тогда поплыли в бурных потоках воды ломы, кувалды и все то, что и плыть уже не могло, так как его давно не было в наличии. На стихию списали все, к чему она не имела никакого отношения.

Мартовский дождь вошел в историю части еще и тем, что он явился поводом акции доброй воли советских военнослужащих к местному населению. После ливня на построении замполит полка майор Лукьяненко предложил всему личному составу: в целях укрепления дружбы и взаимопонимания с жителями провинции, а также учитывая очень бедственное положение крестьян, передать им в дар продукты из расчета: одна сутодача продовольственного пайка каждого военнослужащего части. В то время не было микрофонов и усиливающей аппаратуры, и когда он говорил, его слышали только стоящие в первых рядах. В заключение своего обращения к военнослужащим он спросил:

— Итак, кто согласен с моим предложением о безвозмездной передаче продуктов питания местному населению, прошу сделать вперед три шага.

Первые шеренги военнослужащих нехотя шагнули вперед, основная же масса солдат осталась на своих местах.

— Эй, вы куда? — спрашивали они уже шагнувших, не разобрав в чем дело.

— Слушать надо. Шагай вперед, потом разберешься, — поторапливали, а где и подталкивали командиры своих подчиненных, которые не понимали, чего от них хотят.

Таким образом, единогласно была поддержана инициатива выступающего передать населению продукты: 350 кг муки, 200 кг сахара, 150 кг крупы рисовой, 1500 кг крупы перловой, 100 кг соли, 200 кг мяса консервированного, 100 кг каши консервированной, 10 кг чая, 17 кг молока сгущенного, 300 пачек спичек. Учитывая, что мы сами испытывали нехватку продуктов питания, передача такого количества и ассортимента продовольствия, изъятого даже из месячной нормы, была поистине актом «доброй воли».

Загрузив продукты и имущество, предназначенное для передачи, подразделение отправилось в один из ближайших кишлаков. В этом подразделении находились корреспонденты государственной информационной программы «Время», ради которой и разыгрывался весь этот спектакль. Собранные по такому случаю на центральной улице кишлака, местные жители внимательно слушали выступление представителя афганского армейского корпуса, наших солдат и офицеров, которые говорили о братстве, дружбе, помощи и интернациональном долге. После этого крестьянам было предложено подходить и бесплатно брать продукты и имущество. Но никто даже не тронулся с места.

— Почему они не берут? — удивленно спрашивали солдаты друг друга.

— Они говорят, что Аллах не дал им на это разрешение, — пояснил нам солдат-переводчик, — а поэтому они не нуждаются в этом.

Дело принимало непредвиденный и нежелательный оборот. Тогда снова заговорил афганский офицер. При разговоре с жителями он то и дело протягивал свои руки то к небу, то в сторону нашего подразделения. Мужчины стали медленно, с какой-то неохотой подходить к автомобилям, где шла раздача. Детишки с интересом рассматривали этикетки на банках, коробках, о чем-то расспрашивали солдат. Наши военнослужащие-узбеки, таджики что-то объясняли им, русские же, приветливо и радушно улыбаясь, пожимали плечами, отрицательно мотали головами, выражая этим непонимание вопросов. Кинокамера выхватывала тот или иной наиболее подходящий и интересный эпизод встречи. Все шло своим чередом.

Но остались за кадром события, которые развернулись после нашего ухода из кишлака. Душманы, в том числе и из стоявших в общей толпе местных жителей, присутствовавших на нашей встрече, жестоко наказали тех крестьян, которые, поддавшись на уговоры, а возможно, и из-за бедности, все-таки взяли продукты, топливо и имущество. Затем духи собрали все, что мы передали афганцам, погрузили в свои машины и увезли к себе в отряд. Таким образом, сами того не ведая, мы оказали существенную помощь своим врагам. Но это уже никого не интересовало.

С первых дней пребывания на чужой территории сначала до офицеров, а затем и всего личного состава части стали доводить информацию об активизации боевых действий душманов против подразделений Ограниченного контингента Советских войск в Афганистане (ОКСВА). Первыми в открытый бой с моджахедами вступили десантные подразделения как наиболее подготовленные и слаженные. В борьбе с неверными, то есть с нами, поражали изощренность и жестокость, с какой действовали басмачи. Практиковались случаи, когда они зарывались в ямы, норы, пропуская пешее советское подразделение через себя, а затем, выбравшись наружу, расстреливали его сзади. Окружали и уничтожали мелкие и более крупные подразделения, экипажи бронеобъектов, отставшие от колонн машины. Сдирали скальпы с голов, рубили тела на мелкие кусочки, насаживали пленных на колья, всячески истязали. Совершая все это, они фотографирована процесс казни и, для устрашения наших солдат, подбрасывали к воинским частям фотографии и другие вещественные доказательства своей священной и непримиримой борьбы. С пленными практиковалась 48-часовая последовательная пытка — сначала отрубали или отрезали один палец на руке, затем — другой, и так все десять. Потом то же проделывали с пальцами ног. Затем отрезали уши, выкалывали глаза, отрубали куски конечностей, отрезали половые органы и засовывали их пленному в рот.

Рассказывали, что в Кушке продавцом в магазине работала молодая женщина. Ее плененного мужа душманы так же пытали. Они содрали с него живьем кожу, срезали с тела полоски мяса, затем забили до смерти. Услышав о муках своего мужа, она стала абсолютно седой. И когда через некоторое время в тот магазин зашел житель Афганистана, приехавший в Кушку за товаром, увидев его, женщина потеряла сознание.

Доподлинно известен факт попытки склонить к предательству двух пленных солдат. Когда уговоры, угрозы, физическое воздействие не получили должного эффекта, одному солдату отрезали голову и на глазах второго стали жарить ее на сковороде. На сильном огне мышцы лица стали сокращаться, голова, словно ожила: подмигивала глазами, открывала рот, высовывала и вновь прятала язык… Глядевший на все это солдат скончался от разрыва сердца.

Мой первый командир роты по Заполярью, капитан Юрий Волков погиб, тоже попав в руки врагов. Они зверски пытали его, предлагая в обмен на жизнь дать интервью американской радиопрограмме и заклеймить позором свое правительство и страну в развязывании агрессии против афганского народа. Волков не согласился, стойко приняв мученическую смерть. И таких стойких, мужественных военнослужащих нашей 40-й армии в то время было очень много. Конечно, не каждому дано было выдержать такие пытки, а поэтому имеет ли после всего этого кто-нибудь право осуждать в жестокости тех, кто прошел Афганистан и вернулся домой, пусть даже и без видимых физических и моральных отклонений? Каждый из нас пережил то, для чего он не был создан. И не каждому это оказалось под силу — остаться чистым на гребне жизни, находясь в бурном ежедневном потоке лжи, фальши и грязи. Кровь убитых и их прощальные взгляды навсегда остались в наших сердцах и требовали обязательной мести. И мы делали это, обагрив свои руки чужой, но все-таки человеческой кровью. Она навсегда впиталась не только в поры нашей кожи, но и наши души, и от ее пьянящего запаха уже никуда и никогда не деться, даже если ты тщательно вымыл руки с пахучим мылом. Такое нельзя ни смыть, ни забыть.

Помню, какой негативный резонанс вызвало письмо одного солдата, который написал матери письмо: «Мамочка, нас погибло уже очень много! Пишу тебе письмо на сапоге убитого друга. Идет бой! Прощай!» Это письмо каким-то образом попало в руки армейских контрразведчиков и стало предметом активной работы по пресечению передачи любой информации, которая идет вразрез с официальной. В определенных высоких военных инстанциях Министерства обороны страны оно вызвало шоковый эффект и воспринялось как бред больного человека. И в этом нет ничего удивительного, о том, что реально творилось в Афганистане, знали немногие. Абсолютное же большинство советских граждан, веря нашим средствам массовой информации, даже и не догадывалось, что в соседнем с нами государстве умело зажженный и выпущенный кем-то язычок пламени все стремительнее превращается во всепоглощающее неукротимое пламя страшного пожара. Я не знаю, писал ли на самом деле тот солдат письмо на сапоге убитого друга или нет, но я без сомнения допускаю, что такое было возможным. В Афганистане могло быть и случалось всякое. Ту жизнь может понять только тот, кто прожил ее, пройдя горными дорогами и тропами, не скрываясь за чужими спинами и «не отсиживаясь в обозе»…

Однажды в расположение нашей части вошло десантное подразделение. Говорили, что личный состав его принимал участие во взятии дворца Амина. Так это или нет, но офицеры и солдаты нашего полка ходили смотреть на подбитую десантную технику и личный состав, который уже успел повоевать.

— Ребята, неужели воевали? — не веря слухам, спрашивали мы офицеров и солдат-десантников.

Они показывали пробоины в броне боевых машин десанта и поясняли нам:

— Это с гранатомета! Здесь Валера погиб, а здесь ребятам повезло.

— Ну, и как ощущение?

— Нормальное.

Не верилось. Ходили между рядами машин, вновь и вновь рассматривали одни и те же отверстия в броне, беседовали с солдатами. Поражали их глаза: какие-то тоскливо-холодные, словно бездонные, лица с печатью обреченности, пережитого горя, страха и многого того, что разительно отличало их, уже воевавших, от нас, не нюхавших пока еще пороху.

— Страшно? — спросил я капитана.

— Страшно не то, что тебя могут убить, страшно, если ты начнешь об этом думать в бою, тогда — все. Жить захочешь, быстро всему научишься. Не бойтесь, мужики, от своей судьбы никак не уйти. Мы тоже не думали, не гадали, а вот, пришлось же повоевать. Следующие — вы. А куда деваться?

Каждый из нас мысленно соглашался с капитаном-десантником и уже понимал, в какой страшный капкан все мы попали. Никто уже не сомневался в цели нашего истинного нахождения здесь и в том, что война стучится по наши души в окна уже и наших палаток. Она совсем рядом, и скоро наш черед идти под пули.

(обратно)

Часть II НАЧАЛО

Как только мы вошли на территорию чужого государства, ко мне подошел солдат. Родом он был из Молдавии. У Миши, так звали его, была всего лишь одна проблема: он не хотел служить в Афганистане. Немного заикаясь и жестикулируя, он объяснил мне, что у него дома осталась одинокая мать, и если с ним что случится, она не выдержит такого горя. Я посочувствовал ему, однако разъяснил, что болезнь матери не является основанием для отправки его к другому месту службы. Вот если бы мама была инвалидом, а Миша ее единственным сыном и кормильцем, то вопрос стоял бы совсем по-другому. Его не должны были призывать в армию вообще, ну а если это сделали, то, очевидно, оснований для отсрочки или освобождения от службы у него нет. Миша ушел, но через некоторое время вернулся.

— Меня не должны были призывать, это точно.

— А что, мама у тебя инвалид? Ты же не говорил об этом.

— Наверное, инвалид, она очень часто болеет.

Желая разобраться в данной ситуации и тем самым помочь солдату, я направил письмо в военкомат, откуда Миша призывался, и узнал, что его мать совершенно здорова, да к тому же проживает не одна. То есть, как я и предполагал, никаких оснований для перевода его во внутренний округ Союза не было. Но этот факт не убедил моего подчиненного. Он снова и снова приходил ко мне и озадачивал меня своей очередной просьбой. Я терпеливо объяснял солдату, что он напрасно ходит, но он этого не понимал. Мой день начинался с того, что при выходе утром из палатки я каждый раз натыкался на него, и он «выдавал мне на-гора» очередную сочиненную им легенду, и у нас с ним опять начинался один и тот же разговор. К тому времени у меня уже сложилось твердое убеждение, что Миша не совсем здоров головой. Желая хоть как-то облегчить его службу, я попросил комбата назначить Мишу посыльным при штабе батальона, истопником печки в нашей палатке, охранником, хоть кем, лишь бы он был на наших глазах. Я уже знал, что в подразделении Миша не прижился, и его начали понемногу прижимать, насмехаться и даже унижать. Он был обыкновенным «тюфяком» и даже не мог за себя постоять. Со временем это могло закончиться не очень хорошо. Всем известен был случай морального и физического унижения солдатами-азиатами своего русского сослуживца. Это была трагедия. Так получилось, что в экипаже танка из четырех человек только один оказался славянином. Трое других начали его унижать: сделали из веревок уздечку и стали надевать ее на солдата, принуждать его к беспрекословному выполнению их прихотей. Подонки дошли до того, что если солдат не выполнял их приказы, то они мочились на него, избивали. И никто из командиров, приезжавших с проверкой службы, не поинтересовался, как складываются в маленьком коллективе отношения, почему у солдата на лице синяки и затравленный взгляд? Не выдержав издевательств, солдат расстрелял своих обидчиков из автомата.

Были и другие случаи. Не хотелось, чтобы Миша стал жертвой такого солдатского беспредела. Командир батальона майор Пархомюк пошел навстречу моей просьбе, и Миша стал постоянным посыльным при штабе батальона. Потом я много раз жалел, что ходатайствовал перед комбатом за него. Он часто выводил всех нас из себя своей забывчивостью, неряшливостью, нерасторопностью. Пока шел десяток-другой метров до палатки командира роты, забывал, что нужно было ему передать. Тогда я или командир батальона в порыве гнева говорили ему:

— Все, Миша, иди в свою роту, здесь ты больше не нужен. Будешь ходить в рейды и служить, как служат все остальные солдаты!

Он мертвенно бледнел, заикался и просил не прогонять его. На солдата было жалко смотреть. В порыве страха он готов был выполнить любой приказ, все, только бы его не отправили в бой. Сделав благое дело, мы с комбатом надели на себя хомут, от которого уже не могли избавиться.

— Миша, сколько будет пять прибавить шесть?

Он долго морщил лоб, выходил из палатки, потом возвращался и радостно говорил:

— Двенадцать!

— Миша, иди, хорошо подумай и назови нам правильный ответ!

Он снова уходил и снова отвечал неправильно.

— Да, подобрал ты нам работничка, — укоризненно шутили офицеры управления батальона.

Мне уже самому было неудобно перед ними, только ведь я и подобрал его лишь потому, что это было единственное место, где бы он мог принести хоть какую-то долю пользы. Больше он ни на что не был способен.

— Миша, твои родители, наверное, много в молодости вина пили?

— У нас все его пьют, как квас и воду. Свое домашнее вино очень полезно.

— Вот поэтому ты такой и получился.

Он обижался и выходил из палатки.

Наконец я посоветовал ему, чтобы его мать обратилась с личной просьбой о переводе сына в Союз к министру обороны СССР. Надо сказать, что после ввода наших войск в Афганистан, особенно когда начались боевые действия, Министерство обороны страны было завалено письмами родителей военнослужащих, которые просили направить сыновей в другие места службы. Причины назывались самые невероятные. Помню, в нашу часть пришло письмо из Министерства, в котором дедушка солдата из нашего батальона, участник Великой Отечественной войны, ссылаясь на свои заслуги в прошлом, тоже просил направить внука в Союз. Московская резолюция на письме «Рассмотреть просьбу» была равносильна приказу. Солдата сразу же отправили во внутренний округ, и это был не единичный случай.

— Все, Миша, это твой последний шанс. В полку этот вопрос не решится — желающих уехать отсюда хоть отбавляй. Только если всех, тебе подобных, уберут отсюда, то кто же тогда будет нашу Родину защищать? Поэтому пусть твоя мама пишет министру, просит, а он — решает. Но запомни, если снова будет отказ, ты больше не будешь меня донимать своими просьбами. Договорились?

Через некоторое время он снова подошел ко мне и попросил написать от имени его матери письмо министру, так как мать не сможет сама это сделать. А написанное мною письмо он отправит маме, та попросит соседскую девушку его переписать и направит по нужному адресу.

Я добросовестно написал письмо, приведя самые убедительные причины, отдал Мише, еще раз рассказав, как нужно поступить маме в данной ситуации. Миша отправил письмо и немного успокоился. Через несколько недель он вошел в палатку, радостно протягивая мне почтовый конверт.

— Только что получил. Это вам, прочитайте!

Я достал из конверта стандартный лист бумаги. В правом углу листа московский адрес Министерства обороны страны. Стал читать: «Уважаемый Министр Обороны СССР Синельников Геннадий Григорьевич…»

— Миша! — в бешенстве заорал я. — Что ты наделал? Как ты меня достал со своей мамой! Теперь мне понятно, почему ты такой тупой! — Я не находил слов, чтобы выразить свое негодование.

— Что-то не так? — испуганно спросил он меня.

— Какой же Геннадий Григорьевич — министр обороны? Геннадий Григорьевич — это я! А министр обороны — это Маршал Советского Союза Устинов Дмитрий Федорович! Я же тебе все написал! Что тебе и твоей матери еще непонятно?

Он взял письмо, повертел его в руках, прочитал и, видимо, так ничего и не поняв, вернул мне.

— Все, Миша, еще раз заикнешься со своей просьбой, раз и навсегда уйдешь в подразделение! Ты меня понял? Это наш последний разговор на эту тему. Я уже на одного тебя истратил килограмм дефицитной бумаги. Тебе уже скоро на дембель, а ты все сочиняешь небылицы. Пристроили тебя к штабу, и радуйся! Что тебе еще надо? Ни разу в рейд не ходил, не слышал, как пули свистят, всегда в тепле, сыт и тем не менее ты еще чем-то недоволен? Ну, это уже называется борзостью! Короче, так: в следующий раз пойдешь в моем БТРе в рейд. Убьют, значит, так тому и быть! Все, иди, готовься, вечером, возможно, выйдем на Кандагар!

Надо сказать, когда был получен приказ на выход и мы стали грузиться на технику, Миша в полной экипировке неотступно следовал за мной, чуть не наступая мне на пятки, и сел в БТР, как я ему и сказал при разговоре. Посмотрев на его бледное лицо и немного успокоившись, я дал ему команду остаться в палаточном городке. Его физиономия от счастья засияла, словно ясное солнышко.

В Афганистан Миша привез с собой старенький, с потертыми от времени клавишами, аккордеон. Он часто играл на нем, причем очень отвратительно, сбивался, фальшивил мелодию, забывал слова песни.

— Миша, ну, когда ты выучишь и нормально сыграешь и споешь нам, а? — спрашивали мы аккордеониста, собравшись за столом по какому-нибудь поводу.

Он начинал самозабвенно играть, но потом опять сбивался, и это портило всем настроение. Миша репетировал, учил слова, но улучшений не наблюдалось.

Однажды мы ушли на очередную операцию, а он остался в нашей четырехместной палатке охранять имущество. Вернувшись в батальон по делам и зайдя в палатку, я с ужасом обнаружил, что в том месте, где под моей койкой стоял деревянный ящик из-под патронов, приспособленный для хранения личных вещей и документов, палатка была аккуратно разрезана. Мне стало плохо: в ящике лежал мой партбилет, секретная топографическая карта, пистолет, другие документы, немного денег.

— Миша, где ящик? — закричал я.

Солдат нагнулся, поглядел под кровать, потом быстро заполз под нее и притаился там, словно маленький нашкодивший ребенок.

— Я же предупреждал тебя насчет этого ящика, охранник чертов! Меня же за утерянный партбилет из-за твоей тупости с должности снимут! К моему возвращению не найдешь, пеняй на себя!

Время не позволяло мне разбираться и заниматься поиском пропажи. Уезжал в район боевых действий с твердым намерением — по возвращении из рейда убрать Мишу из штабной палатки. Последствия за утерянные документы, пистолет и карту для меня могли быть самыми плачевными. Но, вернувшись с операции, я поговорил о пропаже с батальонным особистом, и тот пообещал найти мою потерю под гарантию, что по другим вещам и деньгам я не буду иметь к нему никаких претензий. Через полчаса партбилет, карта и пистолет были в моих руках. Жалко было остальных вещей и денег, но я дал слово, поэтому пришлось смолчать и забыть об остальной пропаже. Я давно подозревал одного солдата в том, что тот работает на особый отдел и дает им интересующую информацию. Видимо, мой ящичек тоже стал объектом внимания нашего особиста. Не найдя ничего особо ценного и компрометирующего меня, он разыграл спектакль оказания помощи, прибрав при этом для себя две мои месячные зарплаты чеками и кое-что по мелочам. Мои подозрения в отношении того солдата нашли свое подтверждение в дальнейшем. Я высказал свои предположения комбату, и мы тихонько оттеснили его от посещения штабной палатки. Найдя свою потерю, я снова успокоился и простил в очередной раз Мише его бестолковость.

При первой возможности я обменял у начальника клуба части Мишин старый аккордеон на новый. Он был очень рад этому и продолжал играть на нем, а больше на наших нервах. И тем не менее мне очень полюбились молдавские песни и мелодии. Я часто вспоминаю нашу палатку, непутевого Мишу с аккордеоном и его песни, а особенно полюбившуюся «Иванэ, Иванэ!».

Пролетели месяцы службы, подошло время и нашему, «особо приближенному», увольняться в запас. Не раз он заводил разговор о том, что заменщика на свое место уже подготовил, пора его утверждать в должности.

— Парень хороший! Я его знаю. Он не подведет. Правда, он не умеет играть на аккордеоне, но ничего. Возьмите его вместо меня, товарищ старший лейтенант.

— Ну, веди нам своего кадра, посмотрим, кто такой. Если такой же, как ты, то лучше даже и не приводи.

И вот Миша стоит передо мною со своим другом и земляком. Худой, кожа да кости, даже не испуганный, а безумный взгляд. Он был из числа тех молодых солдат, которые прибыли в часть несколько дней назад.

— Из Молдавии?

— Ага.

— Не «ага», а «так точно». Или в «учебке» вас этому не учили? Чем занимались там?

— Ремонтом казармы, квартир, на базы возили овощи перебирать и грузить. На каких-то дачах еще работали…

— Из автомата стрелял?

— Один раз.

— Хочешь в рейды ходить? Будешь смелым и храбрым, медаль или орден получишь, правда, может, и посмертно, на войне всякое бывает. Она здесь настоящая, а не игрушечная. Так как?

Я увидел уже знакомый мне дикий страх в глазах воина. Он молчал.

— Ну, что, Миша, заменщика ты себе подобрал достойного, но ничего — воспитаем и его. Вводи своего земляка в курс дел и готовься к отправке. Пойдет, а куда его денешь?

К слову сказать, новые офицеры управления батальона думали совсем по-другому. И когда мы с комбатом попали в госпиталь, исполняющий обязанности командира батальона начальник штаба направил Мишиного заменщика в подразделение, взяв в штаб более расторопного. Среди погибших в первом бою молодых солдат был и тот самый Мишин сменщик. Душманская пуля откуда-то снизу вошла ему в челюсть, разворотив половину черепа. Но это было потом, а сейчас я смотрел на солдата и с горечью думал: где же те бравые солдаты из «учебок», которых нам высокое начальство постоянно обещает направлять? Ответит ли когда-нибудь и кто-нибудь из них за это сырое пушечное мясо? Потому что, как и полтора года назад, стоит передо мною солдат, пусть его зовут по-другому, но это тот же самый Миша. Его ни в коем случае нельзя отправлять в бой, потому что он не создан для войны. Только куда было девать его и ему подобных, чтобы уберечь их от неминуемой гибели? На всех их не хватало штабных палаток и должностей. Они уже тогда, до первых своих боев, были обречены. Им стопроцентно была уготована смерть.

Перед отбытием домой Миша последний раз зашел в нашу палатку.

— Геннадий Григорьевич, — как-то не по-военному обратился он ко мне, — большое спасибо майору Пархомюку и вам за то, что вы сделали для меня.

— Какие разговоры, Миша, должности у нас такие.

— Должности есть у всех офицеров, только отношение к солдатам разное. Спасибо за то, что взяли в палатку работником, что определили мне место и кровать, что нашли постельное белье, которое у меня своровали, спасибо, что я никогда не был голодным, за то, что помогли с дембельской формой и, самое главное, за то, что я остался жив!

Я не узнавал Мишу: чистый, стройный, подтянутый. Он неузнаваемо изменился за эти несколько дней ожидания своего самолета, и даже почему-то не заикался, хотя раньше делал это постоянно. И подумалось мне: «А может, он и был таким вполне нормальным, а не придурковатым парнем, каким мы привыкли видеть его ежедневно в течение многих месяцев? А то состояние, в каком он пребывал все это время, — очень умная и хитрая игра, ширма?»

Как бы то ни было, но передо мною стоял совсем другой человек: не Миша, а Михаил Карпович.

Через несколько недель после его убытия домой жена сообщила мне в письме, что на ее адрес пришла посылка из Молдавии от какого-то Миши. В ней находились грецкие орехи и фрукты. С тех пор посылки стали приходить регулярно. Когда я вернулся в Союз, к ее содержимому прибавилась небольшая пластмассовая канистра с хорошим домашним молдавским вином. Мы отправляли ее назад, но уже пустой, добавляя в посылочный ящик конфеты, сладости. Я благодарил моего бывшего солдата за внимание и память о службе, просил больше не беспокоиться и не слать нам гостинцы. Но проходило время, и моя дочь Света говорила своим друзьям: «Нам Миша, папин солдат по Афганистану, снова посылку прислал из Молдавии».

Я угощал своих знакомых вкусным вином, рассказывал немного грустную, немного веселую историю о своем подчиненном, о том, как я был «министром обороны СССР», радовался, что Миша поступил в Кишиневский институт культуры и уже готовился к свадьбе. Несколько лет он регулярно поздравлял меня с праздниками, приглашал погостить в Молдавии. И мы уже собрались съездить к нему, но потом их республику охватило пламя междоусобной войны, и Мишины следы пропали.

Как-то в шестой мотострелковой роте нашего батальона пропал рядовой Антипов. Искали его несколько дней. Нашли грязного, заросшего, с диким блеском в глазах. Командир полка решил лично побеседовать с солдатом и выяснить причину его побега. После непродолжительного разговора с ним сказал начальнику медицинской службы полка:

— Не надо быть медиком, чтобы определить, что этот солдат самый настоящий дурак. Я удивляюсь, почему он уже два месяца служит в полку и вы не приняли никаких мер, чтобы избавиться от него? Неужели для этого нужен был его побег и трое бессонных суток всего личного состава полка для его поиска? Наше счастье, что, уйдя с оружием, этот солдат никого не убил. Отвечать тогда пришлось бы по-другому, в том числе и вам, товарищ майор.

Начальник медицинской службы полка начал объяснять майору Солтанову, что на этого солдата уже отправлялись соответствующие документы в штаб Туркестанского военного округа для принятия решения о его увольнении в запас по состоянию здоровья, но они возвратились в часть. Там почему-то посчитали, что солдат вполне здоров и может служить, как и все те, на кого тоже отправляли документы на увольнение или углубленное медицинское обследование.

— Теперь-то уже не вернутся, я сам возьму это дело на контроль. А вы продолжайте работу по выявлению солдат, не способных нести службу в наших условиях. Дожили: вчера один комбат приводит ко мне в штаб солдата, у которого левый глаз искусственный. Хорошо, хоть не правый, но как же его призвали в армию? Непонятно! Хотя у нас в Туркмении все возможно.

— Насчет Туркмении — это он прав, — сказал командир батальона, когда мы вернулись с совещания в свою штабную палатку. — Разговаривал я на днях с солдатом, ему уже двадцать с лишним лет. Спрашиваю его: «Что так поздно в армию пошел?» А он мне и отвечает: «Да я за себя уже отслужил. Вернулся домой, а там брат женился. На семейном совете решили, что он останется дома, а я за него пойду служить. Все бы ничего, но вот сюда направили, а это не очень хорошо».

Очень скоро командир полка все-таки добился, чтобы нашего беглеца, рядового Антипова, а с ним еще нескольких человек из части отправили в Ташкентский окружной военный госпиталь на медицинское обследование. Больше в часть они не вернулись.

Первую боевую операцию наш полк провел 23 февраля 1980 года. Правда, ее можно было отнести к разряду армейских анекдотов, но она была и внесла свои коррективы в дальнейшую подготовку к предстоящим боям.

В тот день личный состав части отмечал любимый праздник нашей страны — День Советской Армии и Военно-Морского Флота. С утра было построение, потом спортивные соревнования, концерт художественной самодеятельности. В полк приехали афганские военнослужащие посмотреть, чем мы занимаемся и как живем. В подразделениях офицеры достали припасенное для такого случая спиртное и, собравшись в палатках, по заведенной давней традиции, начали отмечать это событие.

Находясь в палатке, мы услышали громкий гул двигателей боевой техники. Вышли поглядеть и узнать, что случилось. В сторону границы лагеря, взметая клубы пыли, неслась техника десантно-штурмового батальона. Комбат побежал в штаб полка, чтобы узнать причину столь активного движения подразделений, а мы остановили БМП, на броне которой сидел начальник финансовой службы полка капитан Кернац.

— Что случилось, Константин?

— Духи идут! — как-то по-мальчишечьи восторженно ответил он. — Скоро ожидается их подход к расположению нашего полка. Идут с Пакистана! Вперед! — крикнул он механику боевой машины.

Прибежал комбат. Он собрал офицеров и прапорщиков и рассказал то, что мы уже слышали. Добавил, что у главаря банды в боях с советскими подразделениями погибли два сына и он поклялся на Коране отомстить неверным за них большой кровью.

— Наш батальон пока находится в резерве командира полка. Всем убыть в свои подразделения, проверить личный состав, никуда не отлучаться, быть в готовности к немедленному выполнению поставленной боевой задачи.

Движение техники и подразделений к месту предполагаемой встречи с бандой было неуправляемым, хаотичным. В бой рвались все, кому было не лень.

Через несколько часов подразделения вернулись назад, привезя с собою военные трофеи. Пригнали светло-зеленую японскую «Тойоту», взяли несколько единиц стрелкового оружия, среди которого была американская винтовка М-16, сбросили у полковой штабной палатки несколько убитых в бою душманов. Увезли в госпиталь тяжело раненного офицера из третьего батальона. Буквально уже на следующий день белую машину перекрасили в зеленый, армейский цвет, навесив ей номер: 23–02 СА, что означало дату ее взятия и принадлежность к Советской Армии. Через некоторое время она так же исчезла, как и появилась. Следом за ней в Союз поехал и ее новый хозяин — командир полка. Винтовку многие пытались разобрать, но ни у кого это не получилось. Ее отправили в вышестоящий штаб как наглядное подтверждение взятого в трудном бою боевого трофея. Трупы убитых духов лежали несколько дней у палатки. По их открытым ртам и лицам ползало множество зеленых мух. Тела начали разлагаться, распространяя вокруг тяжелый зловонный запах. Приехавшие афганцы погрузили их в грузовик и увезли хоронить. Все последующие дни участники той операции обсуждали ее подробности, анализировали свои ощущения в бою, делали выводы. Самым главным было то, что противник — это не фанерные мишени, по которым мы привыкли стрелять на учебных стрельбищах. Это очень хорошо владеющий оружием, думающий, живой человек. Он тоже хочет жить, поэтому ведет ответный огонь, стремится убить тебя, как и ты его. И у него есть главное преимущество: он знает местность, потому что он — хозяин на этой земле, а мы все — чужие и пришлые люди.

Отбросив прочь первые победные эмоции, многие сделали вывод, что этот бой лишь по чистой случайности прошел более или менее успешно. Духи не ожидали встречу с нашими подразделениями в этом районе, и мы просто задавили их внезапностью и количеством. Потери могли быть гораздо больше, если бы афганская разведка не сообщила нам о грозящей опасности.

С целью проверки навыков в стрельбе комбат вывез батальон в горы. Из подручного материала сделали несколько мишеней, а в основном стреляли по камням и другим видимым предметам. Даже этот упрощенный вариант стрельбы показал, что большинство солдат и сержантов стреляют неудовлетворительно.

В марте наш мотострелковый полк был переименован в семидесятую отдельную мотострелковую бригаду. Командиром стал вновь назначенный подполковник М. Шатин, начальником политического отдела — майор Р. Плиев, начальником штаба остался бывший начальник штаба полка майор Е. Высоцкий, ставший впоследствии Героем Советского Союза. Бригаде было вручено гвардейское боевое знамя.

Командир полка майор Солтанов, прощаясь с личным составом, говорил о высокой должности и ответственности, которая ложится на его плечи в связи с новым назначением. Он говорил долго и самозабвенно, а мы стояли в строю, слушали его и чертыхались. Все хорошо понимали, что воюющая бригада ему была не по силам, и вверху было принято правильное решение в отношении его. Он убывал в Союз, зачем же петь себе дифирамбы и рассказывать нам то, чего не было на самом деле? В тех условиях все мы, так же как и он, были друг у друга на виду, и что значил любой из нас, в том числе и он, все мы хорошо знали. В одном мы завидовали ему — как бы там ни было, но он уезжал на Родину, а мы оставались здесь.

Новый командир бригады энергично взялся за дело. В его поступках, командах чувствовался большой опыт, огромное желание и умение работать с людьми. Начиная с раннего утра он обходил, а чаще всего объезжал на своем «уазике» расположения батальонов, дивизионов, выявлял недостатки в организации службы суточным нарядом, соблюдении распорядка дня. Потом, через командиров подразделений, требовал устранения выявленных недостатков. Через некоторое время вновь контролировал, как они устранены и не повторяются ли вновь. Он был из обоймы тех, кто себя не щадил и другим покоя не давал. Его побаивались за строгость, но уважали за конкретность, работоспособность и порядочность.

О начальнике политического отдела бригады Р. Плиеве у меня сохранились очень противоречивые, но при всем этом очень неприятные воспоминания. С точки зрения профессионализма он был политработником высокого класса. Он обладал абсолютной информацией о положении дел в подразделениях, хотя появлялся в них очень редко. Знал то, чего не знали командиры и политработники этих подразделений. Умело организовал в бригаде сеть своих информаторов, благодаря чему знал о каждом офицере, солдате все, что его интересовало, включая и негатив. Был неразговорчив, скрытен, держался со всеми на дистанции. Лицо его всегда выражало какое-то недовольство, превосходство и пренебрежение к окружающим, великую озабоченность. Его холодок ощущали всегда, даже когда казалось, что разговор идет «по душам». Не тянулись к нему люди, хотя по должностивсе должно было быть наоборот. Помимо должности нужны были еще и человечность, отзывчивость, душевность, у него же этого не было. Многим офицерам он исковеркал военную карьеру и судьбу. И дело не в том, что жестких мер требовала обстановка и он действовал и поступал в соответствии с велением времени и конкретной ситуацией. Командир и другие заместители тоже были и строги, и требовательны, и порой даже жестковаты, но их требовательность и твердость чередовались с чисто человеческими, нормальными отношениями. У Плиева все было служебным, официальным, натянутым, двуликим. Он был как те афганцы: говорил — одно, думал — другое, а делал — третье.

В той трудной обстановке нам, политработникам ротного и батальонного звеньев, по должности непосредственно подчиненным Плиеву, было тяжело. Те формы партийно-политической работы с личным составом, офицерами и прапорщиками, которые мы успешно использовали в своей повседневной деятельности в Союзе, в Афганистане оказались малоэффективными, а иногда и бесполезными. Не было опыта, не хватало расторопности, оперативности. Условия, в которых мы оказались, тоже негативно отражались на настроении людей, а значит, и на нашей работе. Все это действительно было, и от этого никуда не деться. Но в той обстановке мы не чувствовали надежное плечо нашего старшего начальника, опытного наставника. Поэтому мы не шли к нему за помощью и старались решать вопросы, минуя его. Шли по вызову или только в крайнем случае. Он видел нашу неприязнь и отвечал тем же.

…Как-то в середине апреля 1980 года, вернувшись со служебного совещания от командира бригады, командир батальона майор Пархомюк объявил офицерам решение командующего армией об участии нашей бригады в боевой операции в зоне ответственности «Юг».

— Наконец-то! — облегченно и в то же время с каким-то волнением вздохнули офицеры. — Сколько можно воевать со вшами, неустроенностью, неопределенностью, сочинять абстрактные и никому не нужные планы партийно-политической работы с личным составом по выполнению грандиозных решений очередного съезда КПСС? Раз прибыли на войну, значит, и нужно воевать!

Хотелось быстрее испытать себя в настоящем деле, ради которого мы здесь и находились. В том, что нам придется воевать, мы уже не сомневались. Весь период времени, когда средства массовой информации начали активную работу по освещению афганских событий, когда нас отправили на «Маневры-80», когда мы своими глазами увидели воевавших десантников и те брошенные трупы душманов у штабной палатки, весь этот период уже готовил нас к сегодняшнему сообщению. И вот получен конкретный приказ, определена дата выхода в рейд (так тогда у нас назывались боевые операции). Началась активная подготовка личного состава, техники и вооружения к предстоящему мероприятию.

Мы уже имели достаточную информацию об участии других частей и подразделений армии в боях с бандитами, данные о людских потерях, героических примерах наших военнослужащих при выполнении боевых задач. Эти факты и легли в основу морально-психологической подготовки личного состава к рейду. Самым трудным и неубедительным являлось доведение до сознания каждого солдата и сержанта понимания, что это не учения, где противника изображают фигуры-мишени, ты их обязательно поразишь и учения закончатся высоким результатом, положительной оценкой и возвращением на зимние квартиры. Что рейд — это реальный бой, в котором каждый из нас может погибнуть и даже быть обезображенным. Поэтому, для облегчения опознания трупа, на листочках писали записки со своими фамилиями, домашними адресами и прятали их в маленькие поясные карманы — пистончики. Командиры подразделений уточняли домашние адреса, куда можно направить сообщение о гибели военнослужащего и тело для захоронения. Проводили с личным составом беседы по недопущению грабежа и мародерства в районе боевых действий, оскорбления национальных и религиозных чувств, о необходимости уважения обычаев и традиций местного населения. Разъясняли солдатам, что нельзя входить во двор без разрешения хозяина жилья, заходить на женскую половину, то есть в комнату или комнаты, где проживают жены, дочери хозяина, заводить с ними разговор, даже смотреть в их сторону и тем более пытаться заглянуть под паранджу. Подчеркивая серьезность возможных проступков со стороны военнослужащих, напоминали, что женщина, позволившая сделать это чужому мужчине (тем более другой веры), заслуживала презрения и самого жестокого наказания, вплоть до публичного осмеяния, забрасывания камнями и даже убийства. Только в одном Кабуле много женщин, поверивших в революцию, свое раскрепощение и равноправие с мужчинами и снявших ненавистную паранджу, было убито в назидание тысячам других, которые могли последовать этому примеру и нарушить веками сложившиеся религиозные устои. Законы этой страны поражали нас своей дикостью и жестокостью.

На заключительном этапе подготовки бригады к рейду перед офицерами выступил командующий армией.

— Товарищи офицеры, никто не предполагал, что события в этой стране примут такой оборот. Мы несем невосполнимые потери в технике, вооружении, а самое главное, в людях. Скажу вам, что потери на сегодняшний день превзошли все наши предположения. Прошу вас: берегите своих людей. Не поймут нас матери, жены погибших, во имя чего и почему мы здесь отдаем свои жизни. Не рискуйте, не отправляйте подчиненных туда, откуда они могут не вернуться. В случае пропажи кого-то из солдат, офицеров сразу же доклад командиру. Если такое случилось, то немедленно останавливайте операцию, блокируйте район и ищите пропавших. Будет величайший позор и наказание тому командиру, который потеряет и не найдет своего подчиненного! Прочесывание местности, кишлаков осуществлять мелкими группами по три-четыре человека, с обязательным назначением старшего. Группы должны располагаться друг от друга на расстоянии прямой видимости. В каждой группе радиостанция. Еще раз убедительно прошу вас: берегите себя и особенно подчиненных, как своих родных детей. В них — ваша сила, слава, продвижение по службе, карьера и позор! Кто сохранит людей и выполнит поставленную задачу, тот настоящий командир. И не так важно, сколько душманов мы уничтожим в том или ином бою. Главное: сколько сохраним своих жизней. Опыт — дело наживное. В наших условиях его нужно приобретать, и как можно скорее. В боевой путь! И пусть он для вашей бригады станет удачным во всех отношениях!

И вот в конце апреля мы вышли в свой первый рейд. Наш мотострелковый батальон действовал самостоятельно, в отрыве от основных сил части. Мы выходили то к одному, то к другому кишлаку, где, по данным афганской разведки, должны были находиться бандиты, прочесывали кишлаки в пешем порядке, но все было спокойно. Удивительно, но никто по нас не стрелял, никто не убегал в горы. На второй день в расположение батальона прибыл на вертолете командир бригады. Он рассказал, что третий и десантно-штурмовой батальоны имели задачу: вывести афганскую колонну автомобилей с продовольствием и имуществом в горный кишлак Тиринкот. Однако большая часть автомобилей, которыми управляли афганские водители, отстала в дороге, поэтому сейчас возникла новая задача: собрать их и вывести в нужный район.

— Направь одну роту с офицером управления батальона на сбор отставших автомобилей, — приказал комбриг командиру батальона.

— После вас не должно остаться на дороге ни одной машины! Понятно? — спросил он меня, когда комбат сказал, что от управления батальона старшим пойду я.

— Понятно, — ответил я.

По топографической карте определили маршрут движения, район, куда необходимо было вывести отставшую колонну.

На БТРах мы подошли к афганскому подразделению. Вдоль дороги стояли наши, совсем еще новые «ЗИЛы», груженные мешками с зерном, какими-то коробками, тюками. Афганцы, собравшись мелкими группами по несколько человек, сидели у костров, готовили себе еду, кто-то, отойдя немного в сторону и постелив молельный коврик, уже готовился к совершению намаза. Я нашел старшего колонны от афганского подразделения и сказал ему, чтобы они быстрее заканчивали все свои мероприятия и готовились к движению. Офицер прошел вдоль колонны, что-то говоря своим военнослужащим, то и дело показывая руками в нашу сторону. Сидевшие у костров афганцы послушно кивали головами, но никто из них даже не встал. Я с офицерами роты тоже пошел вдоль колонны. Где через переводчика, где жестами разъясняли, что скоро будет темно, а поэтому пора уже начинать движение. Подойдя к одной машине, мы случайно стали свидетелями того, как афганский водитель рвал провода электрооборудования на двигателе автомобиля. Увидев это, командир 5-й роты рассвирепел и сдернул стоящего на бампере афганца.

— Ах, ты сволочь черномазая! Мы им дали машины, хлеб, продукты, предоставили свою помощь, а они даже везти не хотят, мало того — вредят. Ты что машину ломаешь, тварь поганая? — И кулаком заехал солдату в лицо. — Если через пятнадцать минут колонна не тронется, я расстреляю твоего подчиненного, а еще через столько же и тебя! — сказал он подбежавшему к нам старшему афганской колонны. — Ты меня понял? Саботажники!

— Михаил, успокойся, — сказан я ротному, видя, как тот, достав пистолет, больно ткнул его стволом провинившемуся водителю в нос.

— Что делают? Что делают? — в бешенстве повторял командир роты. — Мы от себя отрываем, помогая им, а они такое творят! — И с силой пнул водителя ниже пояса. — Бегом в кабину, а не то я тебя, тварь поганая!

По свирепому лицу офицера солдат безошибочно понял, что от него требуется. Он проворно залез в кабину своего автомобиля, забыв включить даже мотор и закрыть капот, и стал крутить рулевое колесо, словно изображая езду. Это все походило на какую-то жуткую картину из жизни психбольницы и ее обитателей, но это было так. Потом, забравшись на крыло машины, он стал что-то рассматривать и дергать на двигателе. Афганский офицер крикнул солдатам, несколько человек тотчас же подбежали к автомобилю и стали оказывать водителю помощь. Двигатель не заводился.

Командир роты выстрелил из пистолета в воздух и, когда испуганные афганцы повернулись к нему, он, показав пистолетом на свои ручные часы, повторил:

— Через пятнадцать минут трогаемся! Я шутить с вами не буду!

И мы пошли вдоль колонны. Афганцы у костров зашевелились, стали собирать свои вещи, занимать места в машинах. Ровно через пятнадцать минут колонна двинулась. Мы облегченно вздохнули, но, очевидно, рано. Проехав метров сто, первый автомобиль остановился, за ним встала и вся колонна.

— Хараб, хараб! — кричали нам афганцы, окружив первый автомобиль.

— Что они говорят, что случилось? — спросил я переводчика.

— Они говорят, что машина плохая и сломалась, что ехать на ней больше нельзя.

Увидев нас, афганцы что-то начали нам говорить, указывая на свои автомобили.

— Они говорят, что все советские машины плохие, что их нужно бросить, потому что ехать на них невозможно, — сказал мне переводчик.

Замполит роты старший лейтенант Пученков залез в кабину машины и сам сел за руль. Через несколько секунд автомобиль плавно тронулся с места.

— Все нормально, — сказал он мне. — Не хотят они ехать, и в этом главная причина.

Колонна вновь тронулась и, пройдя километр-другой, остановилась. Афганцы начали вынимать и стелить на землю молельные коврики. Помня, что намаз для мусульманина — это священно и нарушать религиозный обряд нельзя, мы, чертыхаясь, смирились и ожидали, пока они не закончат его.

И снова колонна пошла, и снова остановилась, и вновь тронулась, и опять встала. И так бесконечное множество раз. Прав был Владимир Пученков, говоря, что афганцы по какой-то причине не хотят идти вперед. Когда после очередной остановки колонна тронулась, увидели, что один автомобиль почему-то остался на дороге. В нем не оказалось водителя, бросив машину, он убежал в горы, и его поиск результатов не дал.

— Ушел, и подозреваю, что это только первая, но не последняя ласточка, — вновь высказал свое предположение старший лейтенант Пученков.

И опять он оказался прав. Через одну-две остановки второй автомобиль также остался без водителя. Потом третий. И снова командир роты потрясал стволом пистолета перед носом, теперь уж старшего офицера афганской колонны.

— Еще кто убежит, сам сядешь за руль, понял? Водить умеешь?

Офицер с испугом отрицательно мотал головой.

— Ничего, я тебя быстро научу, вот этим научу, — и Михаил сунул афганцу в нос свой пистолет.

Я высказал ротному несогласие с его методами обращения с афганцами, на что он мне ответил:

— Товарищ старший лейтенант, я четыре года служил в Туркмении, теперь вот здесь. Из личного опыта могу сказать, что южный народ очень уважает силу и власть. Это проверено на практике. Уговоры и убеждения тут бессильны, тем более что у нас нет времени им подробно все это объяснять. Они саботажники, вредят осознанно и умышленно, поэтому поступать с ними нужно жестко, по законам военного времени, как они того заслуживают.

Колонна вновь пошла вперед. Иногда чья-нибудь машина на высокой скорости ударялась во впереди идущую. Бились фары, гнулась облицовка. Были случаи, когда от сильного удара машина не могла больше самостоятельно двигаться дальше. С нее перегружали мешки, коробки на другие автомобили, а поломанную цепляли на буксир и тянули. Иногда оставляли, предварительно облив бензином и предав ее огню. На это зрелище было больно и жалко смотреть, совсем еще новая машина превращалась в огненный факел. Но другого выбора не было. Через несколько часов пути практически каждая машина тянула за собой другую. Лопались буксировочные тросы, дело принимало нешуточный и непредвиденный оборот. Мы стали подсаживать к афганцам в кабины машин своих солдат, кого-то для контроля, кого-то для управления автомобилем. Однако наши возможности в этом были весьма ограниченны, и колонна вновь и вновь шла с частыми остановками. Афганские военнослужащие делали все, чтобы не двигаться вперед. Во всем этом чувствовалась преднамеренность, чье-то организованное руководство. Наступила ночь. Вдруг по броне БТРов защелкали пули.

— Всем вести круговое наблюдение. Огонь открывать самостоятельно, без предупреждения! — передал я по радиостанции команду.

Экипажи обстреливали придорожные кусты, однако щелканье по броне все усиливалось. Кто и откуда стрелял, мы не видели, но уже знали, что душманы, в целях маскировки стрельбы, надевали на ствол оружия кусок велосипедной камеры, который прикрывал огонь на выходе из ствола, делая таким образом выстрел невидимым, применяли также и другие хитрости. Враг был вокруг нас, он был близко, но был не видим нами, и это пугало. Ежесекундно каждый из нас ожидал смертельный выстрел из гранатомета. Первый бой, незнакомая обстановка, реальная опасность — все это очень возбуждающе и устрашающе действовало на психику людей. Стреляли без разбора. Грохот крупнокалиберных пулеметов, автоматов, азарт боя — все слилось в едином стремлении выйти из обстреливаемого участка местности. В прицелы мы наблюдали, что духи по машинам с зерном не стреляли, ответно молчали и афганцы, находящиеся в автомобилях. Между ними была, очевидно, какая-то договоренность, а поэтому весь поток свинца и огня бандитов был направлен только на нас.

Так мы провели ночь — в длительных остановках, кратковременных продвижениях, огневом воздействии не видимого нами врага, постоянном ожидании еще чего-то более опасного. Проходили без света фар кишлаки, поливая налево и направо горячим свинцом все, что шевелилось, что могло причинить нам неприятность. Патронов не жалели.

— Товарищ старший лейтенант, впереди в колонне заглох БТР и не заводится, что делать? — не то доложил, не то спросил командира роты старший техник, прапорщик Алексей Волохин.

— Цеплять и тащить за собой. При первой возможности разберемся! — приказал ему командир роты по радиостанции.

БТР Волохина, выйдя из колонны, подошел к неисправному БТРу. По-прежнему щелкали о борта пули. Вглядываясь в темноту ночи, мы переживали за Алексея. Томительно тянулись минуты неопределенности. Старший техник роты был один за бортом бронеобъекта и пытался вытащить неисправную «коробочку». Связи с ним не было. Видимо, покинув БТР, он отключил шлемофон от бортовой радиосети. Вдруг по нашему борту кто-то настойчиво застучал.

— Может, душманы? — спросил кто-то из экипажа. Наведя на боковой люк оружие, осторожно сняли его со стопора. В темноте ночи появилось лицо прапорщика Волохина. Он быстро залез вовнутрь, сел на свободное сиденье, снял с головы шлемофон. По ею лицу струился пот. Казалось, будто он только что вынырнул из бассейна. Еще даже не успели закрыть люк, как по нему снова защелкали душманские пули.

— Алексей, ну ты и молодец! — восхищенно поблагодарил я его. — Ну, и как там на улице? Как ощущение?

— Ничего, все нормально, — как-то вымученно улыбаясь, произнес он и взял протянутую ему сигарету.

Руки его дрожали. Я смотрел на них, самого Алексея, и с радостью ловил себя на мысли, что сегодня я открыл для себя еще одного прекрасного человека — прапорщика Волохина, который первым из нас шагнул в опасность и вышел из нее победителем. Всего-то пять минут потребовалось Алексею, чтобы под огнем врага зацепить трос за заглохший БТР и, когда тот после толчка завелся, снова отцепить. Но именно тех минут хватило, чтобы помнить об этом человеке уже не один десяток лет.

На войне люди познаются очень быстро. Иногда достаточно пяти, даже одной минуты, мгновения, чтобы понять, кто идет с тобою в одной цепи, колонне и можно ли положиться на него в трудную минуту. Афганистану я благодарен за то, что он свел меня с такими надежными, прекрасными людьми, знающими свое предназначение, с которыми не страшно было идти в бой. Это были настоящие мужчины, независимо от количества звезд и полосок на погонах. Были, конечно, и подлецы, и подонки, но, к счастью, их было гораздо меньше.

Светало. Снова остановились. Впереди в долине увидел технику: афганские грузовые автомобили и БТРы десантно-штурмового батальона.

— Ура! Догнали колонну! — радовались солдаты и офицеры.

Но радость оказалась преждевременной — десантники выполняли аналогичную с нами задачу, собирая афганские автомобили. Основные силы бригады были еще далеко впереди.

Вернувшись на своем БТРе к колонне после встречи с командованием впереди идущих подразделений, снял тяжелое снаряжение, положил автомат и пошел в сторону, за ближайшие камни. Присел, в надежде отдохнуть, немного расслабиться, как вдруг с окружающих гор, сразу с нескольких направлений, по нам открыли автоматный огонь. Развернув вправо-влево пулеметы, экипажи начали поиск и обстрел противника. Я один остался на открытой местности.

«Ну, все, конец!» — с ужасом подумалось мне. Но почему-то никто не стрелял в меня, хотя я был открыт, незащищен и представлял собой очень доступный и важный объект. Мгновенно в памяти всплыла информация, как одно из советских подразделений, окруженное душманами на мусульманском кладбище, не было уничтожено, потому что стрелять по кладбищу они не могли по религиозным убеждениям. О том, что я нахожусь на кладбище, я понял еще до обстрела и сейчас молил бога, чтобы духи не изменили своему Аллаху и не стали стрелять по мне. От условной границы кладбища до ближайшего борта БТРа был какой-то десяток метров. Только я ступил на «нейтральную полосу», как фонтанчики пыли от выстрелов появились рядом со мной. Казалось, что оставшиеся метры я не бежал, а летел, как снаряд, в открытый боковой люк БТРа. И снова, как и ночью, стрельба по невидимому врагу.

— Вижу! — закричал Владимир Пученков, сидя за пулеметом в БТРе, куда я влез, прячась от душманских пуль.

Поглядел в указанном им направлении. Через несколько секунд между камнями мелькнула белая чалма.

— Получи, фашист, гранату! — крикнул Пученков и дал в том направлении несколько коротких очередей. Было видно, как пули, попав душману в голову, сорвали с него чалму и бросили пораженное тело на камни.

— Есть! — радостно закричал офицер. — Есть первый! Товарищ замполит батальона, докладываю вам, что замполит четвертой мотострелковой роты старший лейтенант Пученков открыл свой боевой счет. Прошу занести это в мой послужной список, — полушутя, полусерьезно сказал он мне, оторвавшись от прицела пулемета. Потом совсем как мальчишка: — Григорьевич, скажи, как я его! Метров 900 было, не меньше, и только чалма в сторону.

Успех его был заслуженным, не вызывал сомнения, тем более что мы стреляли в горах, на большой высоте. Такая стрельба требовала определенных правил и навыков. Никто из нас никогда не стрелял еще в горах, но в той обстановке пули ложились в цель, словно так и должно было быть. Помогал прошлый опыт службы. Заряжая ленту патронами, мы чередовали их больше обычного с трассирующими пулями. Через прицел подводили огненную трассу к цели. Корректировка длилась секунды. Огонь получался метким еще и потому, что каждый из нас очень этого хотел, отчетливо понимая, что, метко поразив своего врага, ты тем самым продлеваешь себе жизнь.

Последовав примеру Владимира Пученкова, я тоже сел за пулемет и через несколько минут поиска и стрельбы тоже открыл свой счет. Освободил место другому, желающему пострелять. Каждому хотелось запомнить этот день, этот бой, перешагнуть то запретное, чего в другой, не боевой жизни никто из нас никогда бы не имел возможности и законного права сделать. И это уже разделяло нас, сегодняшних и вчерашних, не стрелявших.

Иногда казалось, что противника больше нет. Но только кто-то открывал люк, чтобы высунуться наружу, как стрельба с гор возобновлялась с еще большим остервенением. И все начиналось заново. Палило ненавистное солнце. Температура воздуха за бортом за 60 градусов. В БТРе духота, запах немытых разгоряченных тел, гарь от стрельбы. Запас теплой воды, набранной из арыка, закончился.

Перестрелка продолжалась уже несколько часов. Кто-то по радиостанции передал, что заметил в бинокль в окне стоящего на горе домика нескольких мужчин. Ранее мы обследовали этот домик — он был пуст. Как туда попали люди, мы еще толком и не знали. Тотчас все пулеметы перенесли свой огонь на него. Пули крошили стенки, влетали в окна, потом очереди перенеслись на копны соломы, стоящие во дворе. Она загорелась, наполняя дом и двор дымом. Очевидно, надышавшись им, из жилища выскочили несколько мужчин. Они надеялись, что высокий дувал закроет их от нашего огня. Но наши БТРы стояли на высоте, позволявшей нам видеть полностью весь двор. Огонь пулеметов разбросал людей по земле, с которой они уже не встали.

Мы просидели в раскаленных машинах до вечера. Когда стрельба наконец прекратилась, словно пьяные, вылезли из стальных убежищ. В ушах звенело, свистело, стучало, затекшие от напряжения и усталости ноги были как ватные. И снова ночь, движение, стрельба. Появилось чувство осознанной ненависти к врагам и уверенности в себе. Шли еще две ночи. Трое суток без сна. Водители пялили глаза в темноту, отыскивая дорогу. Шли, не включая приборов освещения, боясь быть обнаруженными душманами. Об отдыхе не думалось, уж слишком высоки были напряжение и ответственность за выполнение поставленной задачи.

— Поглядите, слева, — крикнул водитель.

Я открыл верхний люк… Над нашим БТРом, почти задевая броню, висел в веревочной петле, привязанной к ветке высокого дерева, труп старика. Рядом с ним развевались на ветру еще две пустые петли. При ярком свете луны мы увидели несколько убитых человек. Кто они и почему оказались здесь, тем более в таком виде, можно было только предположить.

Где-то близко были уже основные силы бригады. Прослушивалась радиосвязь командира части с командирами батальонов и подразделений. О правилах радиообмена не было и речи. Разговор велся открытым текстом, обильно перемешиваясь матом, истошными криками, руганью. Судя по разговору, впереди идущий батальон попал в тяжелую ситуацию, духи подбили из гранатомета первый и последний бронеобъекты, таким образом, остановив движение колонны на горной дороге, где с одной стороны зияла страшная пропасть, а с другой — к небу поднимались отвесные скалы. Командир третьего батальона растерялся, не зная, как правильно поступить и что делать. Тогда в радиоразговор вмешался командир бригады.

— Повхан, — приказал он ему, — сбрасывай подбитые машины в пропасть и срочно выводи подразделение, иначе ты всех там положишь. Как понял меня?

— Вас понял, но впереди подбит танк, а в машине продовольствие, что с ним делать?

— Я что, тебе плохо и непонятно объяснил? В пропасть! Все сталкивайте в пропасть! Освобождай дорогу и вперед, иначе все там и останетесь!

Долго еще слышался тот бой в наушниках шлемофонов. Кто-то докладывал об убитых, раненых, просил о помощи. Казалось, что волосы становятся дыбом и шлемофон вот-вот слетит с головы.

К исходу третьих суток мы вышли в указанный район, где собрались уже все подразделения и находился командный пункт бригады. За это время мы прошли совсем немного. Но какими трудными и страшными показались эти километры. Сколько мы привели машин и привезли продовольствия, никто не знал. Мы выполнили задачу, поставленную перед нами командиром бригады. После нас афганских машин уже не осталось. Когда я попытался узнать у афганского офицера, сколько его солдат покинуло колонну, уйдя в горы, сколько продовольствия мы не довезли, тот ничего не мог внятно ответить и только пожимал плечами. Абсолютно все машины имели повреждения и поломки. На многих не было даже бамперов, прицепных устройств, которые были вырваны при буксировке. Если принять во внимание, что один из наших водителей, заменивший убежавшего афганца, погиб, несколько человек получили ранения различной степени тяжести, были безвозвратно уничтожены несколько единиц автомобильной техники, все остальные повреждены, то этот «хлебный караван» обошелся нам очень и очень дорого. Именно тогда я увидел офицеров и солдат, у которых впервые появились на голове седые волосы.

— Товарищ старший лейтенант, я слышал, что вы скоро поедете в отпуск? — обратился ко мне заместитель командира взвода четвертой роты. — Я очень попрошу вас, если вы вдруг попадете в Сочи, навестите мою маму и передайте ей эту записку, — попросил он меня, протянув белый тетрадный листок. Я развернул его. В конце небольшого письма была приписка, касающаяся лично меня.

«Мамочка, чем мы здесь занимаемся и как живем, тебе расскажет этот офицер. Я очень прошу тебя, если он придет к тебе, сделай так, чтобы он ни в чем не нуждался и хорошо отдохнул. Он этого заслужил».

Мне было очень приятно читать такие строки. Так сержант Пичугин, с которым мы волею судьбы оказались в одном БТРе, по-своему оценил мое поведение и руководство подразделением в том первом боевом рейде, и я был очень благодарен ему за эту оценку.

По прибытии нас на командный пункт бригады ко мне подошел замполит шестой мотострелковой роты, старший лейтенант Владимир Григорьев, который с личным составом своей роты находился в резерве командира бригады.

— Дима Морозов погиб, — сообщил он мне печальную новость.

Командира взвода Морозова я хорошо знал еще по службе в Заполярье. В Кандагаре он попал служить в первый мотострелковый батальон. Несмотря на общую занятость, мы, служившие когда-то в Печенге, иногда встречались, вспоминали общих знакомых, события из прежней, довоенной жизни, делились планами на будущее. Дима собирался в отпуск после этого рейда. И вот это известие…

Григорьев рассказал, что главные силы бригады с самого начала операции попали в очень сложную боевую обстановку. Шли с тяжелыми боями, несли потери в личном составе, технике и вооружении. По маршруту следования подразделения был кишлак, из которого духи открыли по колонне активный огонь. Рота, в которой был Дима, получила задачу прочесать кишлак в пешем порядке и уничтожить находящуюся в нем банду.

При подготовке к первому рейду в бригаде проводился строевой смотр. Офицеры тщательно готовили к нему свою форму, извлекали из чемоданов полевые сумки, пришивали новые погоны, вставляли в панамы офицерские кокарды, готовили красные и белые флажки для подачи установленных сигналов в бою. Одним словом, готовились к смотру, как предписывали руководящие документы мирного времени. В первом же бою душманы по нашей одежде без труда определили, кто есть кто. Стреляли в первую очередь по командному составу: офицерам, прапорщикам и сержантам, которых отличали специфические признаки одежды. Горький опыт того первого рейда нас многому научил. После него командный состав стал надевать форму, не отличавшуюся от солдатской. Убрались погоны, полевые сумки, портупеи, кокарды и другие отличительные предметы.

— Ты знаешь, а я собственными руками расстреливал людей, — сказал мне Григорьев. — Лично. В упор.

Было видно, как он волнуется: его руки постоянно находились в движении. Он рассказал, что в кишлаке, в котором погиб Дима Морозов, взяли в плен семерых душманов. Им предложили назвать имя главаря банды, но они упорно молчали. После долгих и бесполезных уговоров их предупредили, что если они будут молчать, то их всех расстреляют. Построили в шеренгу, дали время на размышление. Затем выстрелом из пистолета в лоб убили первого, старого седого аксакала. Снова подождали, и застрелили еще одного. Но оставшиеся по-прежнему молчали. Когда остался последний, самый юный, как наш школьник-старшеклассник, его уговаривали, били, предлагали сохранить жизнь в обмен на сущий пустяк, о котором никто никогда и не узнал бы. Ему нужно было назвать имя и адрес главаря банды, и жизнь ему была гарантирована. Однако он смотрел открытым, гордым взглядом и молчал.

Воспитанные на героических примерах советских людей в годы Великой Отечественной войны, мы всегда гордились своими героями и считали, что самыми смелыми, храбрыми, стойкими, мужественными могут быть только наши люди. И никогда не задумывались о том, как погибают наши враги и могут ли они вообще быть хоть чуточку похожими на нас? Попав совсем на другую войну и столкнувшись с фактами величайшего мужества, стойкости, граничащей с фанатизмом, мы были потрясены. Мы все чаще и чаще стали задумываться: почему они не хотят сохранить себе жизнь за небольшую, пустяковую услугу? Может, от страха перед теми, чьи имена мы пытались узнать? Ведь если духи узнают про предательство, тогда они сами расправятся с ними. Но могли и не узнать? Тогда предоставлялся маленький, но шанс остаться живым. Но они молчали, предпочитая явную смерть.

— Подумать только, ведь они могли остаться живыми. Никто ничего не сказал. Даже последний! — удивлялись, разговаривая между собой, офицеры, разглядывая убитых пленных. — Ну фанатики!

Так это или нет, но все мы понимали, что убитые нами люди заслуживают уважения и соответствующей почести.

Когда все подразделения, участвовавшие в «хлебном караване», собрались в районе сосредоточения, чтобы подвести итоги, заправиться топливом, отремонтировать технику и приготовиться к возвращению в расположение бригады, командующий армией сказал:

— Ну, что, война войной, но график отпусков нарушать не будем. Кто должен убыть, прошу ко мне, в вертолеты. Я лечу в бригаду, заберу. Время на сборы десять минут.

В числе первых отпускников был и я. Вертолеты, разгоняя винтами песок, оторвались от земли и, завалившись набок, взяли курс на Кандагарский аэродром. С небольшой высоты хорошо были видны расстрелянные пленные. Сильный поток воздуха от «вертушек» шевелил их одежды и бороды стариков.

Где-то внизу показались движущиеся автомобили с людьми. Было их штук десять. Увидев вертолеты, машины остановились. Люди, человек тридцать-сорок, с земли махали вертолетчикам руками. Может, летчики получили приказ, возможно, что сработал рефлекс: раз на машинах, значит, богатые, если богатые, то обязательно враги. Вертолеты зависли, словно остановились в воздухе, потом стремительно рванули вниз. Огненные пулеметные очереди понеслись к машущим руками людям. Они бросились врассыпную. Кто-то продолжал махать, надеясь исправить трагическую ошибку и остановить несущуюся на них смерть, кто-то побежал к скалам, пытаясь укрыться в них, кто-то со страху полез под автомобили. Вниз полетели реактивные снаряды. Вспыхнула техника, взрывами разметало людей, загорелась земля. До скал никто не добежал. Вертолетчики стреляли очень метко и свое дело знали хорошо. Покружившись над пылающими машинами и убитыми, дав еще несколько контрольных залпов по ним, вертолеты снова пошли по заданному маршруту.

И вот наконец долгожданный аэродром.

«Быстрее в палатку, переодеться, постираться, оформить документы и утром на самолет!» — поторапливал я себя.

Ночью почти не спал, несмотря на то что очень устал за рейд. Думал о доме, представлял встречу с родными и близкими. Хотелось быстрее улететь, отвлечься, забыть весь кошмар этих долгих трех месяцев афганской жизни и службы. Очень хотелось домой!

И вот я в самолете. Даже когда он уже приземлился на Ташкентском военном аэродроме в Тузеле, не верилось, что я в Союзе и война осталась где-то далеко позади. Отсюда нужно было добраться до аэропорта, который находился в самом городе. За контрольно-пропускным пунктом аэродрома нас встречали таксисты-частники. Они, да и другие жители Ташкента, видели в прилетевших из-за границы только источник обогащения. Их не интересовало, как там, в сопредельном государстве, разворачиваются события, хотя, что там происходит, очень хорошо знали. Каждый таксист мягким, вкрадчивым голосом, с большим убеждением и умением, уговаривал сесть именно в его машину. Играя на чувствах отвыкших от цивилизации и истосковавшихся по уюту, ласке, нежности, предлагали девочек, квартиры, другие развлечения, все, что хочешь, только плати. Плату брали лишь чеками «Внешпосылторга», которыми с нами рассчитывалось наше государство за службу в Афганистане. Советские деньги брали с какой-то брезгливостью, и то после того, когда убеждались, что у пассажира действительно не было других.

Некоторые прибывшие из Афганистана, забыв об осторожности, негативных последствиях таких заманчивых предложений, словно в омут бросались. Были известны факты, что потом их находили раздетыми, разутыми, обобранными до ниточки, без вещей, иногда без документов, были случаи, что и убитыми. Об этом нас уже предупреждали в частях при убытии в отпуска. Своим горьким опытом подобных развлечений делились и возвращавшиеся из отпуска в часть некоторые офицеры и прапорщики. После подобной информации, боясь попасть в аналогичную ситуацию, отпускники стали объединяться по несколько человек для посадки в машину. Но местные бандиты тоже приспособились. Они сажали в свою тачку несколько человек, но при движении по маршруту заезжали в какой-нибудь тихий переулочек, где их уже поджидали подельники, зачастую вооруженные. Ташкентские душманы действовали очень хитро, жестоко и умело, жаловаться, искать от них защиты было некому, да и бесполезно.

В кассах Аэрофлота невозможно было приобрести билет. Наметанный глаз кассирши безошибочно выбирал в очереди афганца. Она подзывала его к окошечку, иногда сама выходила к нему и начинала с ним неспешный разговор.

— Билет? Куда? К сожалению, но на этот рейс на ближайшие дни уже ничего нет, так что ничем помочь не могу. Хотя у меня подружка есть, ей очень чеки нужны. Возможно, что она чем-то сможет тебе помочь. Если чеками заплатишь, я поговорю с ней. Косметика, очки, «недельки», что еще есть? Ну-ка, покажи!

Конечно, все то, что она просила, шло сверх оплаты, да и никакой подружки у кассирши не было. Стоило согласиться и выложить чеки, как она здесь же, на твоих глазах, выписывала билет, и ты, словно оплеванный, но в то же время довольный и счастливый, спешил к самолету. Получая чеками, кассир брала две, а иногда и три цены за билет. И лишь одна часть уходила в кассу, а остальные в ее кошелек. Среди толпящихся у касс ходили люди, которые тоже выискивали в толпе афганцев и без очереди подводили их к нужному окошку или заводили в подсобное помещение, где на особых условиях (чеки, подарки) здесь же выписывали нужный билет. Действовала хорошо отлаженная система вымогательства. Когда очень хочешь домой, когда ты поставлен в безвыходную ситуацию, то пойдешь на любые кабальные условия. Те, кто успели каким-то образом прибарахлиться и везли с собой ходовые по тем временам товары, с проблемами ни в кассах, ни в магазинах не сталкивались. Но многие ехали в отпуск, имея в сумке лишь военную форму и нательное белье, которое нуждалось в хорошей стирке.

Было непонятно: все эти месяцы мы служили в Афганистане, твердо уверенные в том, что мы, находясь в этой стране, защищаем южные рубежи нашей Родины, а значит, и Узбекистан. Нас убеждали, и мы верили, что вводом своих войск в Афганистан СССР опередил всего на каких-то три часа США, которые тоже планировали ввести туда свои силы быстрого реагирования. Опоздай мы, и тогда США имели бы в Афганистане нацеленные на нашу страну ракетные установки, в том числе и с ядерными боеголовками, военные базы. А такое соседство с заклятым идеологическим врагом было бы чревато самыми непредсказуемыми и тяжелыми последствиями для нашей страны. Чувствуя себя ответственными за судьбы многих миллионов советских людей, многие офицеры и прапорщики быстро разочаровывались, испытав на собственной шкуре, как относятся в Узбекистане к тем, кто выполняет в Афганистане интернациональный долг. Такое «радушие» оскорбляло чувства интернационалистов.

Чеки «Внешпосылторга» в те годы были в большой цене. Они давали доступ в престижные магазины «Березка», их можно было выгодно продать, в два-три раза дороже по отношению к советскому рублю. Кому-то казалось, что у выезжающих из Афганистана карманы набиты тугими пачками чеков. Но это было далеко не так. Официально нам платили не очень много.

Из должностного оклада младшего офицера, который насчитывал в совокупности примерно 200–230 рублей, высчитывали 50 рублей, умножали на установленный коэффициент, в результате получалось 230 чеков. Старшие офицеры получали больше. Чеки выдавались в части по месту службы. Денежная сумма оклада, из которой высчитывались 50 рублей, перечислялась на личный вклад. Получить ее можно было только в Союзе. В аэропорту Ташкента стояли специальные передвижные выплатные пункты, где можно было получить свои деньги. Солдаты получали вообще крохи. Война шла страшная, и с каждым годом разгоралась все с большим ожесточением, однако наше правительство экономило на заработной плате военнослужащих, воевавших в Афганистане. Если бы их денежное довольствие хотя бы приблизительно соответствовало степени опасности и риска выполняемых там задач, не было бы такого размаха грабежа и воровства, которые захлестнули части и подразделения 40-й армии и с которыми все мы так тщетно боролись.

В Афганистане мы часто мечтали о холодной питьевой воде. В подразделениях не было электричества, а значит, и холодильников. Когда выходили на боевые операции, заполняли солдатские фляжки водой, мочили чехлы и подвешивали за какой-нибудь выпирающийся предмет брони или на стволы пулеметов. Влага, испаряясь на ветру с чехла, охлаждала содержимое фляжки. Вода становилась холодной.

Но такой эффект достигался только при движении, в остальных случаях воду брали из арыков, которые для местных жителей служили и прачечной, и канализацией, и баней, и водопоем для скота. Бросали в емкости с водой обеззараживающие таблетки и, не дожидаясь, пока они выполнят свою функцию, выпивали воду. Пить хотелось постоянно. Поэтому мечта об отпуске и доме была связана также и с изобилием холодной воды. Увидев автомат с газированной водой, каких было много на улицах Ташкента, я остановил такси и подошел к нему. Возле аппарата стояли такие же афганцы. Мы по очереди бросали монетки в аппарат, набирали в стаканы холодную шипящую сладкую воду и пили. Отдыхали и снова пили. Стояли, разомлевшие от блаженства, радости, словно пьяные.

Уже тогда мы хорошо понимали, что Ташкент — это еще не Родина, а поэтому старались как можно скорее покинуть его.

В Москву я прилетел 1 мая 1980 года. До ближайшего и единственного рейса на Петрозаводск, где в то время проживала моя семья, времени оставалось, что называется, «впритык». За большую цену уговорил таксиста увезти меня в аэропорт Быково.

Москва готовилась к праздничной демонстрации: улицы перекрывались сотрудниками государственной автомобильной инспекции, нарядами милиции, транспорт направлялся в объезд. Это усложнило и без того напряженную ситуацию. Приходилось уговаривать милиционеров пропустить меня. Я каждый раз объяснял, что я — военный отпускник, опаздываю на самолет, что я афганец, еду с войны и очень хочу домой. На меня смотрели как на ненормального: необычно загоревший для ранней весны, одетый в легкую, не по сезону, одежду, говорящий о каком-то Афганистане и войне… Но, как бы там ни было, махнув рукой, пропускали. Когда уже казалось, что все, успеваю, попался непреклонный милиционер. Никакие слова, просьбы, уговоры не помогали. Мало того, он начал сердиться и хотел уже вызвать дополнительный наряд, чтобы разобрались со мной, но вмешался пожилой таксист. Он отвел милиционера в сторону, долго говорил с ним. В завершение разговора я увидел, как розовая десятирублевая купюра перекочевала из его рук в карман милиционера. И мы поехали дальше…

Вот я и в Петрозаводске. Вокруг еще снег, холодно!

Первые, да и последующие встречи с друзьями, знакомыми, родственниками меня глубоко разочаровали: кроме жены и матери, никто не хотел верить тому, что я рассказывал об Афганистане. Все, с кем я начинал разговор на эту тему, морщились или улыбались снисходительно, словно делая мне какое-то одолжение, выслушивая меня. Чаще всего переводили разговор на стоимость вещей, курс чеков, другие, не интересные для меня темы. А в главное, в войну никто не верил! Я читал центральные газеты, в том числе и «Красную Звезду», газету Министерства обороны СССР, и ужасался: все врут! Все, начиная с первого лица в государстве, бессовестно обманывали миллионы своих сограждан, скрывая истинное положение дел в Афганистане. В одной из газетных статей писалось, как командир подразделения Туркестанского военного округа, умело и решительно действуя на тактических учениях, добился со своим подразделением высоких результатов, за что награжден орденом Ленина. Какие учения? Ведь это писали о нас, о тех, кто воевал реально, а не на учениях! Всех дурачили…

Как-то меня пригласили выступить сбеседой об Афганистане перед офицерами Управления армии, в которой я служил до своей загранкомандировки. Тот же большой зал, где я, кажется, совсем недавно выступал на проклятом партийном собрании, те же лица офицеров, правда, среди них не было командования армии, в том числе и генерала Панкратова. Я много и откровенно говорил о событиях в стране пребывания, о первом боевом рейде, о том, в каких условиях мы живем, и о нашем предназначении. Я видел удивленные лица, и сам был не менее их удивлен. Я считал, что военные, тем более офицеры Управления армии, должны были владеть информацией о событиях в Демократической Республике Афганистан (ДРА). Но, к моему великому разочарованию, даже они ничего не знали о реальном положении дел.

После беседы ко мне подошел сотрудник особого отдела КГБ армии и посоветовал прикусить свой язык и не говорить то, чего не нужно. Я понял, что со своими разговорами о войне и Афганистане становлюсь уже подозрительным и даже опасным. Но молчать не хотелось, да я уже и не смог бы, ежедневно видя, как беспечно и спокойно живут люди, не зная, да и не желая знать о страшной правде. Было очень больно видеть, как на улицах, у мусорных баков валяются куски хлеба, за который там, за границей, погибали и продолжают гибнуть наши ребята. Мне хотелось кричать во все горло:

— Люди, почему вы не цените жизнь? Ведь она так коротка и хрупка! Неужели, чтобы понять это, вам обязательно нужно горе, испытания и война?

Но я понимал, что мой крик — это глас вопиющего в пустыне. В мирной стране люди жили своими интересами, проблемами, и события в Афганистане волновали лишь тех, в чьих семьях оказались участники этой войны.

— Долго ты будешь там? — тревожно спрашивала меня жена Альвина.

Ничего определенного сказать ей я не мог. О сроках службы в ДРА нам никто и ничего не говорил. Правда, член Военного совета армии генерал-майор Таскаев на совещании офицеров части как-то обронил такую фразу:

— В Афганистан мы вошли ненадолго, но, по-видимому, навсегда.

Вот и понимай как хочешь!

Отпуск пролетел быстро. Вскоре нужно было уезжать, а возвращаться туда, откуда можешь больше и не вернуться живым, не хотелось. И главное, чего я больше всего боялся тогда, — это того, что, если со мною что-то случится, моя семья без меня окажется никому не нужной. В этом я убедился, когда, провожая в Афганистан, мои сослуживцы и те начальники, которые направили меня туда, заверяли, что не оставят ее без внимания и будут оказывать помощь в приобретении продуктов, в решении других вопросов. Все впустую. Забыли свои слова, как только я покинул часть. И дело даже не в продуктах, хотя в те времена все они были в огромном дефиците, просто хоть иногда моей семье нужен был телефонный звонок, душевный разговор. Я представил, что будет, если случится что-то со мною, и мне стало даже жутко. Во имя чего я должен погибать? Почему моя дочь должна быть обделена, а жена стать вдовой в расцвете своих жизненных сил и лет? Я допускал, что все может закончиться хорошо, но жизнь научила всегда предвидеть худший вариант.

«Что же делать? — мучительно думал я. — Отказаться, не поехать?»

Я представил резонанс, когда мои знакомые и сослуживцы узнают, что я, замполит батальона, струсил и отказался служить в Афганистане.

«Что меня может ожидать? Увольнение из армии, возможно, суд военного трибунала. Какой позор! Если посадят, то есть шансы, что останусь жив, хотя в тюрьме свои условия, своя жизнь, и не каждый выдерживает их, и тоже ломается, и даже погибает, точнее, умирает. Так что: что там плохо, что здесь, пятьдесят на пятьдесят. Даже и не знаешь, что и где лучше. Ладно, допустим, я отказался ехать на войну и меня посадили. Сколько дадут и сколько лет моя семья будет без меня? Что лучше? Что же делать? Может, как тот солдат-насильник — через позор, но зато сохранить свою жизнь и благополучие своей семьи? — рассуждал я. — А разве это благополучие, когда ты в тюрьме, а на твою семью будут показывать пальцами? И кто? Те, которые ничего не знают об Афганистане? Как семья будет жить с таким позором? Нет, хочешь не хочешь, а ехать нужно! Если суждено мне погибнуть именно там, то так оно и случится, крути не крути. Надо ехать! Бесчестья не надо, это не по-офицерски».

— Виктор, сходим в баню, — предложил я своему другу, капитану Демьянову, с которым мы жили в одном подъезде. — А то уже скоро уезжать, а где я еще смогу так отдохнуть?

Парились долго. Хотелось как можно дольше продлить это удовольствие. В Афганистане бань не было. А здесь все сто удовольствий: хороший пар, пиво, чистые простыни, блаженство. Что еще нужно человеку? После бани зашли в гарнизонный Дом офицеров: там был хороший буфет, где можно было продолжить свой отдых. К столику подходили знакомые офицеры из Управления армии, подсаживались, задавали вопросы. Долгая беседа сопровождалась угощением и распитием спиртного. Одни уходили, другие приходили. Время летело быстро. Уже вечерело.

— Геннадий, остановись, хватит, — просил меня Виктор. — Неужели ты не видишь, что многие из них подходят, чтобы только «на халяву» выпить, и им глубоко плевать на твои рассказы и чувства. Они служат в штабе, и никто из них не собирается ехать в Афганистан. Ты что такой наивный? Пойдем домой, хватит!

— Не наивный я, Виктор, — говорил я по дороге домой. — И халявщиков вижу, и выпили мы с тобой больше нормы, это точно. Но я бы выпил еще больше, если бы это помогло. Кто бы знал, как мне тяжело на душе и никуда не хочется ехать. Я и этих ребят сегодня поил лишь для того, чтобы они наш разговор передали своим знакомым. Смотришь, и люди начнут узнавать о войне, хотя бы через таких отпускников, как я. И если что случится со мной, тогда они уж точно поймут, что я им не врал. А деньги? Сегодня они есть, завтра их не будет. Только завтра, может, и меня уже самого в живых не будет… Так что будем считать, что я сегодня провел свою незапланированную отвальную — по случаю моего отъезда в проклятый и ненавистный мне Афганистан.

И будто не было Родины, отпуска, родной природы. В Ташкенте, ожидая свой самолет, офицеры, возвращающиеся в Афганистан, без дела слонялись по городу и пропивали последние советские рубли. В то время пересыльных пунктов для нас не было. Каждый самостоятельно искал себе ночлег. На улицах, в районах аэропорта и железнодорожного вокзала, стояли женщины-узбечки, демонстративно покручивая на пальцах рук ключи, что означало: сдается на ночь квартира. Мы со знакомым офицером спросили об условиях оплаты и проживания, к нам тут же подошла молодая девушка.

— Ее возьмете к себе на ночь? — предложила хозяйка-сутенерша. — Девочка чистая, дорого не возьму. Ну, как?

Мы отошли к другой женщине, но и та сразу предложила нам такой же «довесок».

Уже поздно ночью еле уговорили администраторшу гостиницы взять нас на ночлег. Та долго объясняла нам, какая напряженная ситуация с местами, пока мы не заплатили ей сверх положенного. Выделили нам комнату, в которой стояло пустых 15 кроватей.

Утром мы снова были на военном аэродроме. Лица у всех хмурые, нерадостные. Да, Афганистан — это не Германия или Венгрия, куда офицеры рвались и мечтали попасть служить. В ДРА ехали совсем с другими мыслями и настроением.

В Кабуле на аэродроме встретил командира роты, старшего лейтенанта Михаила Бондаренко. Он рассказал о событиях, произошедших в бригаде и батальоне за время моего отпуска. Больше всего поразило известие о гибели командира мотострелковой роты капитана Юрия Кузнецова. Он был из города Кемерово, можно считать, земляк, тоже сибиряк. Это был профессионально грамотный, порядочный офицер. Я знал, что у него двое детей, мальчик и девочка, и вдруг такое неожиданное и страшное известие. Не верилось!

На одной из боевых операций, будучи командиром боевого разведдозора, Юрий Кузнецов со своим подразделением прокладывал путь основным силам бригады.

Дорогу пересекла неширокая горная речушка. Искать безопасную переправу не было времени. И боевые машины медленно вошли в воду. Уже почти при выходе на противоположный берег водоворотом вдруг закружило одну из машин. Солдаты, сидевшие сверху на броне, испугались и бросились в воду, пытаясь вплавь выбраться на берег. Не доплыв до берега какой-то метр-другой, они стали терять силы, запаниковали и начали тонуть. Юрий, не раздумывая, бросился им на помощь и, подбадривая солдат, по очереди вытолкнул троих на спасительный берег. Из последних сил помог еще одному, последнему, но бурный поток закрутил его самого и утянул на дно.

Как-то комбат поведал нам тайну, о которой молчал несколько месяцев. Он сказал, что Юра мог спастись. В том месте, откуда поток отнес его на середину реки, появился командир взвода, лейтенант, которого недавно перевели в наш батальон из другого подразделения. Теряя силы, Юра протянул ему руку, но взводный, испугавшись, что сам может упасть в воду и погибнуть, не дал руку своему командиру.

— Лучше бы ты утонул, негодяй! — в ярости кричал комбат на труса, когда узнал об этом факте.

Два человека, два офицера. Когда нужно было спасать чьих-то детей, один, не задумываясь об опасности, о том, что его самого дома ждут двое ребятишек, молодая жена и родители, пошел на риск и гибель. И второй, который так и не осознал, что не река, а он стал виновником гибели своего сослуживца. Он погубил его своей трусостью и бездействием.

О гибели капитана Кузнецова я написал родителям Юры в Кемерово. С тех пор прошло много лет. Как-то, уже после войны, в ожидании самолета в новосибирском аэропорту, я достал из кармана записную книжку с адресами и, найдя телефон родителей Юры, впервые позвонил в Кемерово. Трубку взяла мама Юры, Мария Сергеевна. Не называя себя, сказал, что когда-то в Афганистане служил с их сыном…

— Геннадий, это вы? — послышалось в трубке.

Я был по-настоящему удивлен: ведь прошло столько лет, да и у Юры было много друзей и сослуживцев, которые могли бы позвонить его родителям. Но я слышал свое имя и тихий плач женщины. Немного успокоившись, Мария Сергеевна пригласила меня в гости. У меня были другие планы, и в кармане уже лежал билет на самолет, но отказать матери своего товарища я не смог. И я сказал, что ближайшим рейсом буду в Кемерово. Но тут же возникла проблема: как мы узнаем друг друга? Договорились, что я буду в «эксперименталке», так называли полевую форму одежды, которая начала появляться в то время в частях ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Мы также договорились о месте нашей встречи: у справочного бюро аэропорта.

В условленном месте меня никто не ждал. Сделал объявление по радио, и снова никого. Немного поразмыслив, я пошел на остановку общественного транспорта, решив самостоятельно добраться до нужного адресата. В это время к зданию аэропорта подошли два автобуса. Встречные людские потоки перемешались, образовав у входа некоторое столпотворение. Непроизвольно заметил, что в двух направлениях движения идут офицеры, в такой, как и у меня, форме. И вдруг я услышал крик: «Геннадий!»

Через плотную толпу ко мне пробивалась женщина. И хотя я никогда не видел Юрину мать, я понял, что это она. Подбежав ко мне, женщина обняла меня и заплакала. До сих пор для меня остается загадкой: как, не зная меня, она определила, что через столько лет по телефону ночью позвонил именно я? Как из нескольких военных в одинаковой форме она снова безошибочно определила, кто есть кто? Только тогда я отчетливо понял, что это было то, что называется материнским сердцем, душой и интуицией.

Гибель Юры трагически сказалась на семье Кузнецовых. Отец лишился рассудка и, тяжело промаявшись несколько лет, умер. В семье поселилась вечная печаль, и только маленький племянник, названный в честь дяди Юрой, беспечно рассказывал мне о своих детских проблемах. Сколько их, таких семей, осталось в нашей необъятной могучей стране, в которых радость перестала быть радостью, и траурные портретные фотоснимки по сегодняшний день и навсегда будут напоминать о великом горе, постигшем их. Кто поймет этих родителей, жен, детей? Те, кто отправляли чужих, в том числе и их сыновей на войну, спрятав своих от этого страшного противоестественного чистилища? Те, кто своим молчаливым согласием и рабской, холопской покорностью способствовали развязыванию никчемной, преступной войны и этим самым тоже помогали убивать наших людей на чужой территории? Большие цифры абстрактны, но конкретная семья погибшего капитана Юрия Кузнецова лично меня очень впечатлила. Это горе одной из многих тысяч советских семей, и уже ничем не облегчить жизнь ее членов, не сделать живым того, кто, честно выполняя свой воинский и интернациональный долг, ушел из жизни. Возложив цветы к могиле и помянув Юру добрыми словами, мы с Марией Сергеевной пошли по дорожке на выход с кладбища. Невдалеке от могилы Кузнецова стоял легковой автомобиль. Водитель, увидев меня в форме под руку с женщиной, предложил подвезти до города, тем более он уже и сам собрался возвращаться. По дороге он по-доброму отозвался о тех, кто погиб в Афганистане, выразил соболезнование матери погибшего, расспрашивал меня о войне, об их земляке. И я с благодарностью в душе подумал: какой порядочный и добрый человек. При выходе из машины я немного задержался, заканчивая ответ на очередной вопрос водителя, и вдруг он, убедившись, что мама погибшего земляка отошла на почтительное расстояние, предложил рассчитаться за проезд.

— Сколько? — спросил я его, хотя, приглашая нас в машину, он сказал, что подвезет бесплатно (из уважения к моей форме, ордену и земляку). Он назвал сумму, которая у меня вызвала удивление, но я без разговоров отсчитал ему требуемое. Увидев в моих руках кошелек с деньгами, тот заканючил:

— Командир, добавь во имя своего друга. Скоро День Победы, я выпью и за него. Ну, ради друга, неужели жалко?

Было неуютно от его наглости, подлости и мерзости. На душе стало как-то подленько, будто это не он, а я, прикрываясь святым именем своего погибшего земляка, клянчил деньги у него.

— Какой добрый и хороший человек, — сказала Мария Сергеевна, имея в виду водителя.

А я подумал: как же быстро и много развелось подлецов и негодяев, которые очень быстро научились умело играть на струнах испепеленных горем человеческих душ. И, спекулируя на трагедии войны и людском горе, извлекать из всего этого выгоду для себя. С такими людьми, как этот водитель, я уже неоднократно встречался в Ташкенте, Москве и других городах страны. Понимающим, сочувственным тоном они внимательно выслушивают собеседника, тем самым и располагают его к себе, влазят в его душу и, присосавшись к ней, мертвой хваткой вытягивают из убитого горем человека свою выгоду. Такие своего уже не упустят.

На следующий день я был уже в своем родном городе Абакане, где в День Победы намечалась встреча воинов-интернационалистов Хакасии. Узнав, что я жду пополнение в семье, мой родной брат Сергей, находившийся тогда в Афганистане и тоже приехавший на встречу афганцев, мечтавший иметь наследника, попросил меня, если будет сын, назвать его именем.

— Скажи, что точно назовешь, и завтра у твоего подъезда будут стоять новые «Жигули».

Предложение было очень заманчивым, но, уезжая из Кемерова, я уже обещал Марии Сергеевне назвать своего сына в честь погибшего однополчанина и земляка Юрия Кузнецова. И менять свое слово, даже ради уважаемого и любимого мною брата, я посчитал тогда делом кощунственным и даже подлым.

Но это было через много лет после того, как я узнал ту страшную весть о гибели Юры. А тогда, возвращаясь из отпуска, мы сидели с офицерами на Кабульском аэродроме под палящим солнцем, пили горячую водку, поминая однополчан, пили ее как воду, не хмелея и не закусывая. Через много лет мой брат, явно не веря в подобное, спросил: как можно пить, не хмелея?

Можно. Просто для этого нужно было побывать там, в ДРА, увидеть кровь, смерть своих друзей, сослуживцев и весь тот ужас, который бывает только на войне. Воспоминания об этом не могла заглушить никакая водка и ни при какой температуре.

За тот период, пока я был в отпуске, погиб также офицер политотдела бригады капитан Чечель. По службе мы встречались с ним часто. Это был очень полный, спокойный и добродушный человек. Он скрупулезно проверял работу политработников подразделений, не выискивая каких-либо «жареных» фактов. Одним словом, в подразделениях он считался порядочным офицером.

Еще до своего отпуска, проходя мимо палатки политотдела, мы с Владимиром Григорьевым увидели капитана Чечеля. Он был сильно пьян. Таким он предстал перед нами первый и единственный раз.

— Ты в отпуск летишь? — спросил он меня. — Счастливый! А я вот тоже хочу в отпуск, но начальник политотдела меня не отпускает. Видите ли, он очень хочет, чтобы я набирался боевого опыта и пошел с десантным батальоном в рейд. А зачем мне нужен этот боевой опыт? Зачем вообще мне нужен этот Афганистан? Я хочу домой! Меня там ждет семья. У меня очень красивая и верная жена. Я так ее люблю! Я люблю своих детишек! У меня все в жизни есть. У меня даже «Волга» стоит в гараже. Ну, все есть, зачем мне нужен какой-то боевой опыт? Я вообще не хочу воевать, потому что вырос и создан для мирной жизни! Не хочу я в рейд, потому что нутром чувствую, что погибну! Что мне делать? Мне срочно нужно домой! Мне лишь бы отсюда улететь, а назад я сюда уже не вернусь. У меня много хороших и влиятельных друзей, есть связи, и я сделаю так, что останусь служить дома. Но начальник политотдела, сволочь поганая, меня отправляет в рейд. А я не хочу туда! Я очень хочу домой!

Мы видели его тоскливые глаза, слушали пьяную, сбивчивую, часто повторяющуюся речь, понимая, что перебрал капитан, что завтра проспится, придет извиняться за сказанное. Не пришел. Через несколько дней, как он и говорил нам, ушел с батальоном в рейд. Говорят, что перед выходом выбирал себе технику, на которой находиться было более безопасно. Предлагали ему сесть в БТР, но он не внушил ему доверия: неуклюжий, на резиновом ходу. Выбрал боевую машину десанта. Мощный взрыв фугаса сработал как раз под тем местом, где сидел капитан…

Газета «Красная звезда» от 27.08.1980 г. писала: «Ширится поддержка различных слоев афганского населения Народной армии, ликвидирующей банды контрреволюционеров в некоторых районах страны. Как сообщает агентство Бахтар, в провинции Гильменд бойцы афганской армии совместно с партийными активистами и отрядами народной самообороны уничтожили вооруженную банду, долгое время терроризировавшую местное население».

И снова ни слова о нас, советских, тех, кто на самом деле их ликвидировал. А ведь именно личный состав нашей бригады уничтожил эту банду, о которой писали в газете, это при ее ликвидации погибли капитаны Кузнецов, Чечель и многие другие. Только для всего мира мы по-прежнему сажали в той стране деревья, ремонтировали школы, дома, проводили митинги и встречи дружбы. Какая подлость! Какое предательство и гнусная ложь! И вся наша страна верила в это.

(обратно)

Часть III ВОСТОК — ДЕЛО ТОНКОЕ

Где-то через месяц после нашего прибытия в Кандагар меня вызвал замполит полка, майор Лукьяненко и поставил задачу: убыть в афганский батальон связи, расположенный в районе аэродрома, и выступить перед его личным составом с ознакомительной беседой.

— Возьми своих политработников, пускай и они поговорят. Расскажите, кто мы, откуда и зачем пришли к ним. Одним словом, по ходу разберешься, что к чему. Ознакомьтесь с порядком и условиями службы наших новоявленных «братьев по оружию», потом расскажете своим солдатам и офицерам. По прибытии доложишь мне о результатах встречи.

У высокого саманного дувала, опоясывающего небольшую территорию части, нас встретили несколько афганских офицеров. Они были уже осведомлены о нашем прибытии. Приветствуя, долго трясли наши руки, расспрашивая о здоровье, жизни.

Пока собирали на построение личный состав, нас повели в расположение батальона, в такое же саманное, барачного типа одноэтажное здание. В длинной комнате стояли в два ряда деревянные топчаны, застланные зелеными суконными одеялами. Не было ни матрасов, ни постельного белья.

Зайдя в маленькую комнату, увидели, как афганский офицер бил кулаком вытянувшегося по стойке «смирно» солдата, по лицу которого текли слезы, но он молчал и даже не пытался защититься от побоев.

— Ты что делаешь? — крикнул я, забыв, что это не наш военнослужащий и вообще это не наше дело.

Афганский офицер, увидев нас, что-то сказал своему подчиненному, и тот, покорно согнувшись, быстро удалился из помещения. Сам лейтенант с улыбкой на лице подошел к нам и, ничуть не смутившись, что его застали за таким неприглядным занятием, приветливо поздоровался с нами.

— Спроси у него, зачем он бил солдата, — попросил я своего переводчика. — Скажи, что бить — это поступок, не достойный офицера, что в нашей армии он был бы очень сильно наказан за такие действия и это повлияло бы на его служебную карьеру.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал мне переводчик, выслушав афганского офицера, — он сказал, что до Апрельской революции офицерам разрешалось таким образом наказывать солдат. Сейчас такой способ воспитания запретили, а зря. Но он и другие офицеры считают, что физическое наказание — самый эффективный и надежный метод в работе с солдатами. Поэтому он его и применил.

— А за что он так наказал своего солдата? В чем тот провинился? — спросил я снова переводчика.

— За то, — ответил он, — что тот плохо заправил постель офицера и не очень чисто прибрался в его комнате.

— Давайте не будем вмешиваться в их дела, — посоветовал мне офицер из нашей группы. — Если они законно били своих подчиненных и уверены, что только так их и надо воспитывать, то от наших слов и убеждений, воззваний к совести ничего не изменится. Пускай делают что хотят, потому что это их страна и живут они по своим законам. Мы же сюда приехали на экскурсию: на них поглядеть, себя показать. Посмотрели здесь, пойдемте во двор, там, наверное, уже собрались остальные солдаты.

Мы подошли к строю афганских военнослужащих, встали к ним лицом. Командир подразделения, следовавший вместе с нами, что-то крикнул солдатам, очевидно, поприветствовал их. Они дружно ответили ему троекратным выкриком, после каждого с силой ударяя правой ногой о землю. Потом одновременно заложили руки за спину на уровне пояса и замерли, отставив в сторону ногу.

Мне предоставили слово. Зная, что говорить нужно очень просто и коротко, я стал рассказывать, что мы в Афганистане представляем Вооруженные Силы Советского Союза, что Советский Союз — это северный сосед Афганистана, что вошли мы на территорию их страны лишь по просьбе афганского правительства и уйдем, как только отпадет необходимость нам здесь находиться. Я рассказал, что наш народ тоже воевал с басмачами и победил их.

— Мы пришли в вашу страну, чтобы оказать вам экономическую помощь в строительстве новой счастливой жизни. Наша страна одна из самых сильных и богатых в мире. Мы живем свободно, мирно, счастливо и хотим, чтобы и вы жили так же хорошо. Воевать мы не будем: это не входит в нашу задачу. Своим присутствием мы будем вселять в вас уверенность, что в трудную минуту мы окажем вам помощь. Душманы говорят вам, что мы жестокие люди и пришли сюда, чтобы убивать ваших детей и насиловать женщин, что у нас растут на голове рога. Все это вранье. Мы такие же люди, как и вы. Мы не хотим вражды, горя. Мы — ваши друзья. Мы признаем ваше государство, религию, традиции и обычаи, уважаем вас — гордый, свободолюбивый народ, и не пожалеем своих сил, чтобы помочь вам в строительстве мирной счастливой жизни. Надеемся, что вместе с вами мы преодолеем любые трудности, победим самого жестокого и коварного врага.

Афганский переводчик долго переводил мои слова. Солдаты, слушая его, согласно кивали головами. Я спросил у них, есть ли ко мне вопросы. Все молчали, потом один солдат что-то спросил, обращаясь ко мне.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился ко мне наш переводчик, выслушав афганского солдата. — Он говорит, что соседями Афганистана являются Китай, Пакистан, Индия, Иран. А про Советский Союз ни он, ни его сослуживцы вообще ничего не слышали. Они также впервые узнали, что их правительство попросило нас войти на их территорию. Им аксакалы говорили, что мы вошли, чтобы забрать их землю, скот, а их самих превратить в рабов.

«О, боже, какая безграмотность», — мучительно думал я, мысленно подыскивая выход из создавшейся ситуации.

Мне советовали говорить с ними очень просто, доступным языком, но куда же проще! Если они даже не слышали про нашу страну, о чем с ними можно еще говорить?

Выручил меня замполит роты лейтенант Олег Соболев. Владея разговорным английским, он без переводчика стал вновь рассказывать о том, что я уже им говорил. Афганцы снова кивали головами, давая понять, что теперь им все стало ясно.

— Товарищ старший лейтенант, когда вы говорили с солдатами, их переводчик переводил ваши слова, но переводил не точно, так что некоторые фразы имели уже другой смысл, — сказал мне наш солдат-переводчик.

— И существенно врал? — поинтересовался я у него.

— Существенно.

— А что ты сразу об этом мне не сказал?

— Как-то неудобно было его поправлять, а вдруг я сам его не совсем правильно понял? — ответил солдат.

Тогда, при первой встрече, я не придал особого значения этому факту. Но со временем мы неоднократно сталкивались с тем, что афганский переводчик, под видом перевода наших слов, говорил афганцам совсем не то, о чем нужно было, иногда он даже призывал к противоправным действиям. Со временем поняв это, мы стали больше использовать в качестве переводчиков своих солдат, владеющих языками фарси, дари и другими.

Соболев закончил беседу с солдатами и офицерами подразделения и сказал, что объяснил им так, что проще некуда, афганцы поняли его и очень рады нашему прибытию и разговору. Прощаясь, я пообещал, что мы скоро снова приедем к ним и на следующую встречу привезем побольше своих солдат.

— Ну, лес темный! — удивлялись офицеры. — Мы думали, что про нас весь мир знает, а здесь даже не слышали, что есть такая страна! Какой социализм они собираются строить? Их поголовно нужно учить сначала грамоте, а на это уйдут годы. Да, ситуация.

После беседы с личным составом нас пригласили к командиру батальона в кабинет. Мы обрадовались приглашению, надеясь утолить давно появившееся чувство голода. Предвкушая сытый ужин, сели за дастархан — низкий столик, за которым нужно было сидеть на полу без использования стульев или табуретов. Это для нас было неожиданностью. Чертыхаясь и ругаясь, чтобы афганцы не поняли, в чем дело, расселись вокруг столика.

— Сейчас заграничный плов отведаем, настоящий, — тихо перешептывались офицеры между собой, принюхиваясь к ароматному запаху, идущему со двора. Солдат-адъютант молча расставил на столике чистые чашки, блюдце с карамелью, потом поставил фарфоровый чайник и удалился. Афганские офицеры вошли в кабинет и, получив разрешение у комбата, молча сели напротив нас. Из афганцев говорил один командир. Все остальные не спеша пили чай и внимательно слушали нас. Разговор шел через нашего переводчика. Говорили о том, что мы с ними братья по оружию, что нам нужно вместе бороться за светлое будущее их детей, за счастливую жизнь. Было удивительно, но факт, что мы, люди разного вероисповедания и мировоззрения, впервые увидевшие друг друга всего какой-то час назад, нашли общую тему для разговора, общались и, судя по их лицам, да и нашим тоже, были довольны встречей и состоявшейся беседой.

Зазвонил полевой телефон. Афганский комбат отошел от столика. Продолжая прерванный разговор, я спросил афганцев:

— Тараки, Бабрак — хорошо? Амин — плохо?

Они переглянулись между собой, потом один из них сказал:

— Бабрак — плохо! Амин — хорошо!

Подошедший командир, услышав ответ, так поглядел на них, что офицеры быстро встали и, попрощавшись, ушли.

— Тараки — хорошо! Бабрак — хорошо! Амин — очень плохо! — поправил он своих подчиненных.

Но глаза его при этом покровительственно усмехались, будто говорил он с маленькими и несмышлеными детьми.

Вновь вошел солдат-адъютант, сменил чашки, плеснул в чистые пиалы немного чаю. Мы уже не удивлялись, зная, что у них не принято наливать полные чашки и, как сказал переводчик, чем меньше наливают, тем больше уважают.

— Хорошо хоть не каплями капают, — с сарказмом заметил замполит четвертой роты. — Ну, и когда же плов будет?

Но только у кого-нибудь заканчивался в чашке чай, словно по невидимой команде появлялся адъютант, доливал и уходил опять.

— Не видать нам плова, — поняли мы, когда комбат вновь отошел к телефону. — Пора ехать домой, а то и в части пролетим с ужином.

Мы попрощались с комбатом и поехали в часть. Всю дорогу и вечером в палатке обсуждали встречу с афганцами. Из головы не выходили слова, сказанные офицерами: «Бабрак — плохо. Амин — хорошо!»

Черт их поймет, кто для них «хорош», а кто «плох», рассуждали мы. Но то, что для них «Амин — хорошо», для нас было непонятно. Почему «хорошо», если он агент ЦРУ, если он физически уничтожил Тараки? Почему Бабрак «плохо», если он Генеральный секретарь ЦК Народно-демократической партии Афганистана (НДПА), глава государства?!

Как-то офицеров и прапорщиков части собрали в здании Кандагарского аэропорта на встречу с офицерами афганского армейского корпуса, расположенного в городе Кандагаре. Перед нами выступил командир корпуса, полковник Кабир. Был он высокого роста, крепкого телосложения, в аккуратно сшитой парадной форме. Его речь переводил афганский переводчик. Всем своим видом он показывал, что очень рад общению с нами и очень сожалеет, что не знает русского языка.

Он рассказал, что первого января 1965 года состоялся Первый учредительный съезд Народно-демократической партии Афганистана, на котором ее Генеральным секретарем был избран Нур Мухаммед Тараки, ставший также издателем газеты «Хальк» (Народ).

Сподвижник и товарищ по партии Бабрак Кармаль, заменивший к нашему прибытию убитого Тараки, создал свою организацию «Парчам» (Знамя). В 1979 году он стал Генеральным секретарем ЦК НДПА, а также занял пост Председателя Революционного Совета ДРА — высшего органа государственной власти.

Полковник Кабир возносил хвалебные оды Бабраку, называя его великим продолжателем дела Тараки, учителем, истинным революционером, однако мы не верили словам Кабира. Дело в том, что в часть стала поступать специальная литература, подготовленная Главным политическим управлением Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР, из которой мы узнали истинное положение внутриполитической обстановки в стране пребывания. И то, что мы уже знали, как-то не вязалось со словами Кабира. Мы знали, что в течение 10 лет (1967–1977 гг.) между организациями «Хальк» и «Парчам» шла непримиримая идейная борьба, что именно Бабрака обвиняли в расколе НДПА на два крыла и в связях с королевским двором. Мы не могли понять, как организация, не пользующаяся всенародным уважением и авторитетом, смогла занять лидирующее положение в стране и прийти к власти?

Ходили слухи, что Бабрак был назначен на свой пост Генеральным секретарем ЦК КПСС Л. И. Брежневым. Так это или нет, однако, как показало время, Бабрак не стал истинным лидером в государстве, его «избрание-назначение» не оправдало надежд абсолютного большинства афганцев и не укрепило авторитета его партии и его самого как главы государства ни в собственной стране, ни на международной арене.

Поэтому слова афганских офицеров: «Бабрак — плохо, а Амин — хорошо» — имели вполне конкретный и обоснованный смысл. Было очевидно, что в стране, в армии были люди, мнение которых не совпадало с официально проводимой генеральной политикой партии и государства.

Слушая полковника Кабира, мы настойчиво пытались заставить его конкретно ответить на вопрос: какую же все-таки роль лично сыграл Бабрак в расколе революционного и демократического движения в стране. Однако полковник явно уклонялся от конкретного ответа и продолжал хвалить Бабрака.

— И зачем мы вошли сюда? — рассуждали офицеры между собой. — Они же еще сами не разобрались — во имя чего воюют и что им нужно. Они же не народную революцию будут защищать, а воевать за свою власть — во имя своего благополучия. И глубоко им наплевать на то, как живет народ и на его насущные проблемы. У них свои цели и задачи. Как можно переломить мнение большинства людей, не верящих в идею партии меньшинства? Только силой и оружием! Для этого нас сюда, наверное, и ввели. Какая же роль нам здесь уготована? Миротворцев? Наемников? Да, ситуация непростая и не очень понятная. Ну, да ладно. Пускай политики об этом думают, а мы — военные и будем выполнять приказ нашего военного руководства. У нас другого выбора и права нет. Время рассудит и даст оценку нашим действиям здесь, — успокаивали мы друг друга. — Поживем — увидим.

В перерыве встречи мы обступили Кабира, стали задавать ему вопросы. Он по-прежнему непонимающе смотрел на нас, потом — на своего переводчика, когда тот выслушивал чей-то вопрос, отвечал на наши вопросы только через посредника. Одним словом, ни у кого не вызывало даже и малейшего сомнения, что Кабир по-русски не понимает. После этого некоторые офицеры, разглядывая полковника с близкого расстояния, стали отпускать в его адрес далеко не безобидные шутки.

— Ты смотри, какой холеный. И манеры, и осанка, как у настоящего аристократа. Нет, он не из крестьян и не из бедных низов, явно, что из богатых. Такой же, наверное, бандит, как и остальные. Смотри, какой самодовольный, надменный взгляд, щеки аж лоснятся от сытости. Про Бабрака лапшу нам на уши вешает. Думает, что мы все бараны и ничего не понимаем. Одним словом, он такой же душман, только в другом обличье. Даже нет никакого в этом сомнения. Короче: все они здесь бандиты и враги!

Полковник по-прежнему глуповато улыбался, отвечая на наши вопросы.

— Хотел бы я посмотреть на его физиономию, когда бы он узнал, что мы сейчас про него говорим, — сказал начальник штаба батальона. — Его счастье, что он нас не понимает.

Какими глупыми и удивленными были наши физиономии, когда через некоторое время полковник Кабир, жестом остановив нашего переводчика, заговорил с нами на хорошем русском языке. Как мы узнали потом, Кабир даже учился в военной академии в Москве, но затем был отчислен из нее. Службу продолжил у себя в стране. Потом — революция. Дослужился до командира армейского корпуса. Непонятным для нас было одно: с какой целью он разыгрывал этот спектакль с непониманием нашего языка? Для того чтобы в наших откровениях больше почерпнуть нужной для себя информации? И почему он так быстро и безо всякого перехода заговорил с нами на нашем родном языке? Наверное, понял, что особыми секретами мы не располагаем, а поэтому стали ему неинтересны. Одним словом: Восток — дело тонкое. Только с тех пор я всегда с осторожностью отношусь ко всем «незнающим» русский язык.

При первых встречах с местным населением или солдатами афганской армии удивляло, как быстро наши солдаты-мусульмане находили общий язык и темы разговоров с людьми другой страны. С одной стороны — это радовало. Через такие разговоры и встречи мы расширяли свои познания о стране пребывания. С другой — эта легкость и простота общения настораживали. Помня, что мы находимся в особом регионе, в особых условиях, боялись, чтобы такие встречи и общение не привели бы к каким-нибудь неприятностям. Почва для таких опасений была: мы, прибывшие из богатой страны в бедную, были шокированы тем обилием товаров, которые можно было увидеть на полках местных магазинов и торговых лавок — дуканов, кантинов.

Имея в наличие деньги, в них можно было приобрести все, что душа желает, но у большинства из нас их не было. Поэтому мы не исключали, что наши солдаты, в целях приобретения дефицитных вещей, могут пойти на хищение в подразделениях бензина, оружия, боеприпасов, запасных частей к автомобилям, всего того, что у местного населения пользовалось особым спросом, и продажу сворованного через своих друзей-афганцев. К сожалению, мы не всегда владели информацией о том, кто и чем занимается помимо исполнения своих служебных обязанностей.

Как-то ко мне обратился рядовой Шароф Шодмонов.

— Товарищ старший лейтенант, посмотрите фотографии, — и протянул несколько фотоснимков. На них были изображены группы людей, среди которых выделялся пожилой мужчина в белой чалме.

— Вот этот, — он показал пальцем на мужчину в чалме, — мой дядя, родной брат моего отца. Это мы фотографировались в Бухаре два года назад, когда он приезжал к нам в гости.

— Ну, и что ты хочешь от меня? — спросил я его, понимая, что его обращение ко мне неспроста.

— Дядя живет в Афганистане, в соседней провинции. Мне сегодня от него записку передали. Он приглашает меня в гости. Товарищ старший лейтенант, поговорите с комбатом: пускай он отпустит меня к дяде. Всего на денек-другой. Я вовремя вернусь и без всяких замечаний.

— Оставь мне дядину записку, я поговорю с комбатом, но, думаю, что этот вопрос будет решать даже и не он. Ну а вообще-то, как ты представляешь свою поездку? Чужая страна, чужие люди. Как ты будешь добираться, в какой одежде? Тебя же духи, как увидят в советской форме, так сразу же к себе и заберут. Или ты не знаешь, что они делают с нашими пленными?

— Знаю, только меня не тронут. Дядю здесь все знают, потому что он очень уважаемый и авторитетный человек. Он написал, что нужно делать, если афганцы захотят меня задержать.

— Так, получается, что твой дядя тоже душман?

— Дядя жил в Бухаре, воевал, а потом, когда басмачей прогнали, он вместе с ними тоже ушел в Афганистан. Он хороший, добрый и никого не убивал. Он рассказывал, что время тогда было такое, но только он ни в чем не виноват. Поэтому он вынужден был жить здесь всю свою жизнь, но возвращаться в нашу страну не хочет. Говорит, что слишком поздно уже делать это, что его в СССР не поймут, потому что он все-таки воевал против советской власти. Отпустите меня к дяде, а то он уже стар и здоровьем слаб. Он очень хочет меня видеть.

О Шодмонове мы доложили командованию бригады. Им сразу же занялся особый отдел бригады, и очень скоро его отправили дослуживать в Союз.

Как-то к нам в батальон перевели солдата-туркмена. Никто не пояснил причину его направления к нам. Перевели, и все, хотя для перевода из одного подразделения в другое, когда штаты укомплектованы, подразделения выполняют поставленные задачи, должны были быть веские причины. Через некоторое время командир роты доложил, что нового солдата несколько часов нет в подразделении и поиск его в других батальонах результатов не дал. Особист батальона, узнав о произошедшем, сказал, что сильно волноваться не надо, что самовольщик скоро будет в батальоне. И действительно, через несколько часов солдат, как ни в чем не бывало, появился в ротной палатке. Как оказалось, он, проходя службу еще в десантно-штурмовом батальоне, попал в поле зрения работников особого отдела: хорошо владея разговорным языком местного населения, вошел в контакт с кем-то из жителей и стал периодически и самовольно уезжать на попутках в город Кандагар. Чем он там занимался, с кем встречался, командованию было неизвестно. Сначала с ним поговорили, предупредили и перевели в наш батальон. Он пообещал, что больше этого не повторится, но снова был пойман в самоволке. Его, так же как и Шодмонова, отправили в Союз.

Уже тогда многие офицеры, начиная с командования бригады, особого отдела КГБ, командиров подразделений, ломали головы над проблемой утечки секретной информации, связанной с выходом подразделений на боевые операции. Душманы откуда-то получали точные сведения о всех передвижениях нашей части, о планах, маршрутах, времени выходов в рейды. Стоило подразделению выйти на трассу для следования в заданный район, как где-то в темноте ночи вдруг начинал мигать фонарик, хотя наша техника, в целях соблюдения маскировки, ночью перемещалась без света. Ясно было, что наш выход в очередной раз стал кому-то известен. И сколько бы мы ни двигались по маршруту, сворачивая на пустынные дороги, уходя от возможных посторонних глаз, по пути следования нас постоянно сопровождало мигание ненавистного фонаря спрятавшегося в скалах духа. Мы открывали по нему огонь из стрелкового оружия, но через несколько километров на какой-нибудь возвышенности снова мигал яркий, предупреждающий кого-то об опасности, свет.

Днем огни фонарей заменяли солнечные зайчики от зеркал. Эти сигналы передавались от одного невидимого наблюдателя к другому по всей цепочке. Сталкиваясь с такими фактами, можно было быть уже уверенными, что наше прибытие в указанный район для душманов не будет неожиданностью. А это означало, что банда уйдет до нашего прихода, оставив для навязывания боя небольшие силы. Такой способ передачи информации на большие расстояния был очень примитивный, но надежный. Долго особисты искали источники информирования о выходах наших подразделений и наконец обнаружили его.

Напротив нашей части, по другую сторону дороги, идущей от Кандагара к пакистанской границе, стоял европейского типа, огороженный деревянным забором домик. Во дворе его находилась высокая мачта антенны. Кто-то говорил нам, что это пост наведения самолетов на аэродром. Да мы особо не интересовались: что это и зачем. Однако особисты заметили, что, когда подразделения покидали часть, уходя на маршрут, именно с этой мачты начинался первый сигнал оповещения о выходе. Придя к такому выводу, подразделение, выделенное для проведения операции, осуществило захват этого поста. Всех людей, а среди них оказались и иностранные разведчики, арестовали и передали в руки афганской контрразведки.

Среди возможного источника утечки информации мы предполагали и офицеров афганской армии. Как бы командование бригады ни ограничивало круг допущенных к подготовке к выполнению боевой операции афганцев, информация каким-то образом все равно уходила к нашим врагам. Тогда стали доводить афганскому командованию конкретную боевую задачу на определенный этап действий уже в районе встречи с братьями по оружию, перед самым ее началом.

Не исключен был и тот вариант, что определенная информация уходила через средства связи, по которым она передавалась открытым текстом. Может быть, и через личные контакты военнослужащих бригады с местными жителями. Возможно, через того же солдата-туркмена и ему подобных, его земляков. Но факт оставался таковым: мы снова недооценили своего противника, а он не дремал. Только перекрывался один источник утечки военной и служебнойтайны, как душманы искали и находили другой. В ход шли деньги, наркотики, личные контакты с нашими военнослужащими. Поэтому мы старались пресекать ненужные встречи с афганцами, тем более что личный состав не был еще достаточно хорошо изучен, и далеко не все отличались высокими морально-нравственными качествами.

В Афганистане не были запрещены торговля и употребление наркотиков. Встречаясь с советскими солдатами, афганцы пытались угостить их ими. Мы препятствовали этому, тем более когда узнали, что в планах по разложению морального духа советских солдат наши противники предусматривали приучение их к наркотическим средствам. Стали чаще проверять солдатские вещи, карманы на предмет обнаружения наркотиков или денег, приобретенных незаконным путем. Несмотря на проводимую работу, все чаще и чаще в подразделении стали появляться солдаты со специфическим взглядом. Такие глаза могли быть только после употребления наркотиков. Что делать, как с этим бороться — мы тогда еще не знали.

Сначала мусульмане из Союза, а потом и братья-славяне понемногу приобщались к этому зелью. Афганцы сперва давали наркотики в виде подарка, затем — за деньги, потом требовали в обмен боеприпасы, военное имущество. Медики объясняли солдатам, что у наркомана кровь теряет свойство свертываемости и в случае ранения увеличивается риск умереть от потери крови. Беседы и лекции были бесполезны. И если в первые месяцы пребывания в Афганистане наркомания была явлением редким, то со временем это стало для всех нас серьезной проблемой.

Один солдат-дембель играл с товарищами в карты на деньги и проигрался. Партнеры по картам пригрозили, что если он не вернет в короткое время картежный долг, то его просто-напросто убьют. Солдат обратился ко мне.

— Вам же говорили, что нельзя принимать наркотики, что это до добра не доведет? — возмущался я.

Солдат стоял, понуро опустив голову. Посеревшее лицо, изможденный вид, а еще совсем недавно он был розовощеким, здоровым парнем. Я лично неоднократно беседовал с ним раньше, убеждал в пагубности пристрастия к наркотикам, но он отрицал, что принимает их. И только теперь признался.

— Да, упустили мы его, — сокрушался комбат, когда я доложил ему об этом случае.

— Жалко парня, загубил он себя. Не погиб в бою, так погибнет дома, если еще доедет до него. Откуда он родом?

— Из Уфы.

— Надо что-то придумать, а то точно убьют его друзья-товарищи.

Вечером комбат дал команду поставить этого солдата часовым у штабной палатки, чтобы он был постоянно на виду. Утром я сел в санитарный «уазик», как будто собрался по делам на аэродром. Перед началом движения машины громко позвал к себе дневального, сказав, что ему нужно будет погрузить в машину кое-какие тяжелые вещи для батальона. Я знал, что за ним ведется неотрывное наблюдение, поэтому делал все в расчете на его врагов. Я также знал, что в аэропорту уже стоит транспортный самолет, который через несколько минут вылетит в Союз. В кармане у меня лежали документы на уволенного в запас солдата.

Отпускники, командированные, больные, улетающие этим самолетом, уже стояли у трапа в ожидании отправки. Не выпуская из машины дневального, разоружил его, вручил документы и высказал все, что о нем думал. Началась посадка на воздушный борт. Когда к трапу пошел последний пассажир, я открыл дверцу «уазика».

— Благодари комбата. Не пробей он тебе твое увольнение, завтра утром ты, возможно, был бы уже убитым и закопанным. Делай выводы. Твой жизненный путь только начинается. А теперь — бегом в самолет и счастливой дороги.

Руки солдата дрожали, по щекам текли слезы. Он не двигался, будто еще не верил. Потом кинулся к трапу.

— Спасибо!

Я дождался, когда самолет поднимется в воздух, и только после этого поехал в часть. Вдруг увидел, как навстречу мне на высокой скорости несется БТР из нашего батальона. Остановил.

— Куда гоните? — спросил прапорщика, который сидел на броне.

— Да вот, солдатам срочно нужно было к самолету. Говорят, что друг уезжает. Хотели что-то с ним передать.

Из люка БТРа показалось лицо солдата-туркмена. Потом наверх вылез еще и сержант. Это им проиграл в карты улетевший солдат из Уфы.

— Зря спешите, гвардейцы. Вы немного опоздали. Ваш должник уже в воздухе. А вы, если еще попадетесь с чем-нибудь нехорошим, то поедете на дембель в самую последнюю очередь, а может, и в дисциплинарный батальон. Устраивает? А сейчас разворачивайтесь и возвращайтесь в расположение батальона.

Наверное, в наркотиках солдаты прежде всего искали разрядку, отдых для души после тяжелых психологических и физических напряжений. Офицерам было проще. Мы снимали стрессы с помощью алкоголя.

Пили от дискомфорта армейской жизни, страха, чувства обиды, безысходности, пили между боевыми операциями, поздно вечером, когда солдаты засыпали. Пили, на сколько у кого хватало денег и совести. Абсолютное большинство офицеров, прапорщиков утром добросовестно приступали к исполнению своих служебных обязанностей. Некоторые же «выпрягались», позабыв о службе и подчиненных. Их наказывали по принципу: не умеешь — не пей.

Тяжелое психологическое состояние усугубляли сложности личного плана. Многие офицерские семьи остались в Союзе без жилья и средств к существованию. Пугала неопределенность перспективы будущей жизни. Не у каждого жена или невеста могла вынести эти трудности. Кое-кто из офицеров стал получать письма с жалобами, упреками, угрозой развода. Ему бы надо съездить домой, утрясти семейные проблемы, а его не отпускают. В Афганистане за два года службы предусматривался всего один отпуск. Тем, кто уже побывал в отпуске в самом начале, дальнейшая служба казалась длинной и безрадостной. И запили офицеры, заглушая свою тоску по дому, любимым и родным. Самым страшным в этих выпивках было то, что желание напиться до беспамятства, отрешиться от всего появлялось все чаще и чаще. Пили, обмывая боевые награды, поминая погибших, убывая в отпуск и возвращаясь из него, пили по праздникам, дням рождения и другим поводам. Ну а главным и основным поводом был страх перед смертью и безысходность от того, что ты ничего не можешь изменить в своей судьбе и жизни. Кажется, рядом аэродром — садись, улетай, бросай эту войну к черту, и возможно, что и останешься живой. Но тот самолет был не для нас, и вырваться из этого страшного капкана, западни раньше отмеренного тебе срока, кроме как раненым или погибшим, не представлялось никакой возможности. Поэтому выпивка становилась привычным повседневным занятием и своеобразным лекарством от всех неприятностей.

Сначала делали бражку, потом самогонку.

— Григорьевич, возьми у комбата противогаз. Я такую самогонку сделал, закачаешься, только нужен фильтр, чтоб без запаха было. Добавлю в нее кофе, получится коньяк высшей пробы. А вечером жду вас с комбатом к себе на вышку, в гости, — сказал как-то мне замполит роты.

Ради такого дела комбат пожертвовал своим противогазом. Кстати, о противогазах. Стало известно, что душманы начали применять против советских подразделений химическое оружие. На служебном совещании командир части поднял начальника химической службы полка.

— Товарищ капитан, доложите об обеспеченности личного состава средствами защиты от химического оружия.

— Докладываю, — четко и бодро начал капитан-юморист. — Часть в целом обеспечена средствами защиты. Заявки на покрытие некомплекта направлены в армию. Результатов пока нет.

— Какие и сколько средств у нас есть и что еще необходимо дополучить, доложите конкретно, — перебил офицера командир.

— На сегодняшний день в части имеются следующие виды химической защиты: противогазы — в количестве двух штук. Один мой, то есть ваш, товарищ майор. Второй — командира второго мотострелкового батальона майора Пархомюка. Других средств защиты нет.

В палатке стало тихо.

Вот о втором, комбатовском, противогазе и шла речь впереди.

— Александр Николаевич, — обратился я к комбату, — скажите, что пуля пробила коробку, пришлось выбросить. Зато, представьте, какая самогоночка получится!

И правда, напиток оказался божественным. Ночью на наблюдательной башне аэродрома, при свете коптящей керосинки, мы пили его, радуясь предоставленной возможности отдыха, немного сожалея, что в части теперь остался только один противогаз.

Вскоре в афганских дуканах появилась советская водка, в любом количестве. Бутылка стоила 25 чеков, в переводе на советские деньги 50 рублей. К праздникам цены резко поднимались. Если учесть, что в Союзе бутылка водки стоила около четырех рублей, можно было без труда вычислить, что водочный бизнес кому-то приносил значительный доход. Ящик водки стоил тысячу рублей, а за три-четыре тысячи в те времена можно было купить новую машину «Жигули».

Водку в Афганистан доставляли авиацией. Это пресекалось, но летчики выходили из положения. Как рассказывали они сами: после таможенного осмотра борта пограничниками вертолет вылетал с приграничного аэродрома, потом садился в заранее обговоренном месте, где его уже поджидала машина с товаром. Быстро загружались и летели дальше по маршруту. Система была отшлифована до совершенства.

Всем было хорошо известно, в какой палатке, у кого из вертолетчиков можно взять водку в любое время дня и ночи. Боевые офицеры презирали торговцев, случалось, устраивали им мордобой, но обстоятельства вынуждали, и они снова шли к торгашам. Некоторые тратили на выпивку всю свою месячную зарплату. «Наркомовские» пятьдесят граммов, как в годы Великой Отечественной войны, для нас не предусматривались. Афганистан был для кого-то войной, горем, а для кого-то матерью родной и источником наживы на чужих трудностях и горе. Как и в годы других страшных войн, кто-то выполнял приказы и военную присягу, рисковал жизнью, а кто-то умело и бессовестно на этом наживался.

Пили, наверное, все. По крайней мере, лично я не слышал, чтобы кто-то принципиально не употреблял. Научили пить даже афганцев, хотя мусульманскими законами это не позволялось. Видел афганского офицера, которому налили полный граненый стакан водки. Он не пил ее, как все нормальные люди, а лакал, как собака. Языком хватал глоток жидкости, задерживал ее во рту, блаженно закатывая глаза, и только после этого проглатывал. Мы удивлялись: «Ну и здоровье!» Но афганец упал, как подрубленный, там же, где сидел. Куда им до нас!

Многие офицеры жили только сегодняшним днем. Денег на тряпки и вещи не копили и не откладывали. На хорошую вещь честно накопить все равно не получалось. Например, хороший магнитофон стоил почти годовую зарплату младшего офицера. А поэтому каждый прожитый день и пьяный отдых в той страшной жизни для большинства был важнее, чем приобретенное барахло.

Иногда выпивки заканчивались трагически. В соседней с нами части ПВО большая группа солдат отравилась какой-то технической жидкостью.

Служил в нашем батальоне командир роты капитан Писарьков. Однажды его направили с колонной автомобилей за имуществом для части. Когда возвращались назад, выпили. В кабине было трое: водитель, капитан и прапорщик, который оскорбительно высказался в адрес жены Писарькова. Капитан вспылил. Поссорились, прапорщик не унимался. В конце концов капитан вынул пистолет из кобуры и двумя выстрелами в упор прямо в кабине расстрелял прапорщика.

Некоторые офицеры, чтобы вернуться домой, умышленно шли на грубые нарушения воинской дисциплины. Надеялись, что за низкие моральные качества их, как недостойных представлять нашу страну на переднем рубеже борьбы с ненавистным империализмом, отправят в Союз. Согласны были на любую нижестоящую должность, с любой формулировкой, лишь бы уехать.

Командиром минометной батареи в нашем батальоне был старший лейтенант Смирнов Александр. Говорили, что он и в Союзе попивал, а здесь словно с рельс сошел, совсем разошелся, особенно после какой-то семейной неприятности. По утрам он часто вызывал в свою палатку командира взвода лейтенанта Олега Румянцева и объявлял ему вводную: «Командир батареи убит, командование батареей берешь на себя». А сам уходил в соседний батальон и там гулял. Олег добросовестно исполнял и свои, и обязанности «убитого» командира.

Однажды Смирнов должен был заступить оперативным дежурным по части. Ко времени прибытия офицера на инструктаж он не явился. Я пошел к нему в палатку. Александр лежал на кровати. На полу валялась пустая бутылка из-под водки. Стоял крепкий запах перегара. Попробовал разбудить — бесполезно. Сел на табурет и стал думать, что делать с офицером и кем его заменить в наряде. Вдруг заметил, что он украдкой наблюдает за мной одним, слегка приоткрытым глазом. Было ясно, что он не так и пьян, просто имитировал бессознательное состояние.

Вопрос о пригодности офицера на должности и откомандировании его в Союз рассматривался только при систематическом нарушении им дисциплины, после применения к нему всех мер дисциплинарного воздействия. Но когда Смирнов набрал полный список наказаний, командующий принял решение — никого больше в Союз не отправлять. Все должны служить там, где служили. Соответствующим должностным лицам давались полномочия применять к ярым нарушителям воинской дисциплины меры наказания гораздо строже, чем предусматривалось дисциплинарным Уставом Вооруженных Сил СССР.

Разрешалось переводить офицера на две ступени ниже занимаемой должности. Смирнов был снят с должности командира батареи и назначен в эту же батарею командиром взвода. Командиром батареи стал Олег Румянцев.

Много хлопот командованию части и батальона доставил командир пятой мотострелковой роты старший лейтенант Михаил Бондаренко. Опытный офицер, и вдруг запил, причем без просыху. Беседовали с ним и комбат, и я, и секретарь партбюро. Но выводов он не делал. Однажды после совещания у комбата ему нужно было возвращаться в свое подразделение с аэродрома, где мы стояли в это время в охранении. Михаил был в нормальном состоянии, но потом зашел в палатку к Смирнову. Там они выпили «шило» — отработанный и слитый с системы самолета спирт. На жаре их быстро развезло. Когда Бондаренко через какое-то время подходил к своему БТРу, он уже заметно шатался. Его пытался усовестить секретарь партбюро батальона старший лейтенант Григорьев, но офицеру было уже все равно. По пути следования в подразделение ротный увидел, как на дорогу вышли двое. Приняв их спьяну за душманов, Бондаренко с нескольких метров открыл по ним огонь из автомата. Его спасло то, что он был пьян настолько, что ни в кого не попал. Это были два солдата из роты самого Бондаренко, которые находились в секрете и вышли проверить, что за объект движется по дороге.

Это было громкое ЧП. На следующий день мы с комбатом стояли навытяжку перед командиром бригады и начальником политического отдела. Партийное собрание батальона объявило ротному строгий выговор с занесением в учетную карточку. Партийная комиссия при политотделе бригады, в назидание другим и на перспективу, исключила его из членов КПСС.

Через некоторое время Бондаренко, одумавшись и взяв себя в руки, пить перестал. В боевых операциях проявлял храбрость и разумную инициативу. Командование батальона не могло нарадоваться ротным. Мы с комбатом неоднократно ходатайствовали о предоставлении его к боевой награде. Но начальник политотдела подполковник Плиев Руслан Султанович, прочитав наше очередное ходатайство на предоставление к ордену, как-то заявил:

— Вы что, отцы-командиры, совсем уже рехнулись? Еще раз подадите на этого пьяницу документы, я вас самих направлю на парткомиссию, мало не покажется! Понятно?

К сожалению, но восстановиться в партии Бондаренко так и не смог. Решение комиссии осталось без изменения. В годы Великой Отечественной войны нарушивших закон военнослужащих направляли в штрафные батальоны, где они воевали до первой крови, после чего становились полноправными воинами действующей армии. Официально у нас штрафников не было, но офицеру, оступившемуся один раз, тем более исключенному из рядов партии, грозила бесперспективность на многие годы. Это клеймо, которое нельзя было уже смыть никогда и ничем.

Одного офицера бригады представили к званию Героя Советского Союза. Шло время. Пока представление рассматривалось в Москве, лейтенант, что называется, дал маху.

Вечером с полной сеткой водки, пьяненький, он возвращался в часть. И встретился на его пути один из заместителей командира бригады, который стал совестить того лейтенанта. Лейтенант, выслушав подполковника, возмутился:

— Товарищ подполковник, вы как себя ведете с будущим Героем Советского Союза? Вы что себе позволяете? Я отдыхаю в нерабочее время. Какое ваше дело, как я выгляжу и что делаю?!

Разговор стал затягиваться.

— Да пошел ты! — не выдержал лейтенант и, послав старшего офицера подальше, отправился в свой батальон.

Этот случай взял на контроль лично начальник политотдела.

В итоге лейтенант вместо Золотой Звезды Героя получил орден Боевого Красного Знамени. А это очень большая разница.

Много бед принесла водка в Афганистане.

Кто раньше не пил, тот научился это делать там, кто пил немного, стал пить еще больше. Кто-то и после войны не смог отвыкнуть от потребности, которая выработалась в течение долгих месяцев. После Афганистана я какое-то время был в таком же, непростом, состоянии. Радовался долгожданному возвращению домой, продолжению жизни.

Ежедневные встречи с друзьями, воспоминания, разговоры, выпивка. Так продолжалось неделю, другую, месяц. Но однажды я пришел домой поздно вечером и увидел плачущие глаза жены и дочери.

— Папа, мы тебя так долго ждали, мы тебя так любим, а ты…

С тех пор началось постепенное отрезвление.

«Это уже не война, и я дома, нужно остановиться, пока не поздно. Ведь никто не поймет, что у меня на душе, да и понимать не пожелает. Если я оступлюсь, кто-то даже и обрадуется этому. Завистников всегда хватает. Желающих на мое место тоже достаточно. Если запью, оступлюсь, упаду, никто не протянет руку помощи ни мне, ни моей семье. И это обернется для всех нас страшной трагедией. Нет, надо жить, и жить по-человечески — достойно! Или что, войну пережил, а на мир и счастье уже и сил нет? — корил я сам себя, настраивая на решительные действия. — Рановато расписываться в собственном бессилии, мы еще повоюем!»

И эта борьба временами оказывалась труднее, чем та, с афганскими душманами.

27 декабря 1979 года считается началом самой длительной за время существования СССР войны — «необъявленной», как окрестили ее политики. После окончания почти десятилетней кровавой бойни в прессе появились официальные данные о наших потерях. Приходилось слышать, что эти потери за все годы войны меньше количества погибших на дорогах страны за один год. Это кощунство над памятью убитых, над теми, кто честно выполнял воинский долг, кто свято верил и сейчас верит в необходимость нашей военной помощи Афганистану, в то, что мы защищали южные рубежи нашей Родины…

И тем не менее эта война — героическая страница в истории Вооруженных Сил СССР. Позором покрыли себя политики, а мы, Солдаты своей Родины, воевали и погибали, веря в мудрость, непогрешимость и абсолютную правоту Политбюро ЦК КПСС, ее Генерального секретаря, Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Я был знаком с офицером, который занимал высокую должность и при выводе советских войск из Афганистана принимал личное участие в подготовке справки-доклада о людских и материальных потерях наших Вооруженных Сил в той стране. Старший в группе — генерал, первоначально ознакомившись с предоставленным ему материалом, указал, что цифры явно завышены, и он им не верит. Потери стали искусственно занижать. Наконец документ был принят. Это и легло в основу данных, которые были обнародованы в качестве официальных. Так это или нет, но лично я, да и все афганцы, с кем приходилось общаться за все эти годы, не верят в то, что обнародовано, и для этого у каждого есть свои причины.

Очень многие военные сомневаются в достоверности официальной информации о потерях. В те времена стремились показать мировой общественности, своему народу более благополучную картину, чем было на самом деле. Лично я уверен, что пройдут десятилетия, и мы узнаем все-таки реальные данные. Но спросить будет уже не с кого.

Трудно говорить о войне в Афганистане однозначно. Кто был на ней и видел все собственными глазами, имеет свою оценку происходившего там. У каждого был свой Афганистан. Как-то быстрее и отчетливее проявляется на войне и лучшее в человеке, и самое низменное. Восторженно, и больше о героическом, писали наши газеты, пока афганская тема считалась модной. Но помимо этого были еще не только романтика боя, звон орденов и медалей, были загубленные жизни, разрушенные семьи, предательство и подлость, унижение человеческого достоинства. Было и черное, и белое. Чего больше? Не знаю, но почему же так сильно болит сердце все эти годы? Почему не забываются грязные кровавые постели в госпиталях, дикие от ужаса и боли глаза солдат, истошные крики молодых ребят, потерявших руки, ноги, зрение?

Когда Президентом СССР М. Горбачевым началось шельмование идеи и самого факта интернационального долга в Афганистане, все, кто был там, назвали его Иудой и предателем. Помню тяжелый случай в подземном переходе московского метро: пьяный парень без рук и ног в истерике обращался к окружающим:

— Какой же я оккупант, люди? Я же приказ Родины выполнял! Из-за нее я стал таким уродом и побирушкой! Скажите, в чем моя вина и кому теперь я нужен такой?

Сколько их таких? Как-то быстро забыли люди ту войну…

Я благодарен судьбе за то, что остался жив. Но война изменила меня, и стать прежним я уже не смогу — никогда! А как бы хотелось вернуться в то, довоенное, время и оставаться таким, каким ты был.

Руководство Советского государства физически загубило и нравственно искалечило целое поколение крепких и здоровых парней и девушек, воевавших в той стране. А потом легко и просто признало бессмысленность наших жертв. И никто не понес никакой ответственности. У нас виноваты всегда мертвые. А живые? Михаил Горбачев уже не был комбайнером в Ставропольском крае, когда принималось решение о вводе войск в Афганистан. Но он трусливо и подло помалкивал долгие годы той войны. Молчал, пока гибли сотни и тысячи его сограждан, потому что находился у сытой государственной кормушки и боялся ее потерять. Некоторые ставят ему в заслугу вывод войск из Афганистана, но лично я считаю его одним из главных виновников той трагедии. Он был не просто свидетелем, он был членом Политбюро, Генеральным секретарем ЦК КПСС, Верховным Главнокомандующим. И все мы, в соответствии с проводимой государственной политикой и требованием военной присяги, беспрекословно выполняли именно его приказы.

Афганистан для тысяч военнослужащих стал проверкой на физическую и человеческую прочность. Большинство выдержало этот экзамен. Тысячи военнослужащих Ограниченного контингента были награждены боевыми орденами и медалями, десятки получили высокое звание Героя Советского Союза. Солдаты восьмидесятых повторяли подвиги героев сороковых годов.

Как можно измерить мужество и храбрость человека в бою, чем оценить его готовность к самопожертвованию? И не кощунство ли то, что награждение военнослужащих, воевавших в Афганистане, орденами и медалями проходило в соответствии со строго установленным цензом. В Москве в тиши кабинетов планировалось, сколько вырастить Героев, каких должностей, воинских званий, национальностей, к каким юбилеям, сколько и каких наград и кому можно выдать. Солдат за героический поступок получал, как правило, медаль. Офицер, совершив то же самое, мог рассчитывать на медаль или даже орден. В бригаде существовала негласная установка, а она, конечно же, исходила из уст более высокого начальства: второй раз к награде представлять только в исключительных случаях. Очень многие военнослужащие так и не получили своих заслуженных наград.

Помню, выступая перед офицерским составом части, очередной заезжий генерал из Москвы удивлялся, что в частях Ограниченного контингента, в частности в нашей бригаде, так много награжденных.

— Вы же поймите нас правильно, — говорил он, — на все Вооруженные Силы на год выделяется определенное количество наград. Но ведь, кроме вас, в нашей армии много военнослужащих, которые выполняют свои задачи и в Союзе: на целине, учениях и так далее. Их тоже надо награждать. Мы ведь не можем отдать все награды вам и забыть о других. Это нечестно!

Слушать бред такого высокого начальника, абсолютно не понимающего, как зарабатываются настоящие боевые ордена и медали, было дико.

Однако сами высокие чины, прибывавшие к нам с различными проверками, себя вниманием в этом вопросе не обделяли. И командование части, угождая им, сочиняло легенды и направляло ходатайства вверх на представление к награде. Некоторые получали их только за одну командировку на несколько спокойных дней, даже не воюя и не слыша взрывов и выстрелов. А те, кто непосредственно выполняли боевые задачи — ходили в цепи, прочесывали «зеленку», кишлаки, лазали в горы, — довольствовались тем, что дадут им «с барского плеча» в вышестоящем штабе.

Командир батальона майор Пархомюк, уже имея орден Красной Звезды, был тяжело ранен в бою, и, в соответствии с «исключительным случаем», я обратился к комбригу с ходатайством о предоставлении его ко второму ордену. Однако начальник политического отдела решил, что для майора достаточно одной награды, а за тот, последний бой, после которого он стал инвалидом, сойдет и медаль.

За участие в одной из операций комбат представил в штаб наградной лист на представление меня ко второму ордену. Прошло время. Вполне закономерно я поинтересовался в штабе, в какой инстанции находится мой наградной. Все наградные за ту операцию ушли наверх, а мой остановил начальник политотдела. Конечно, я расстроился. Зашел к Плиеву. В палатке уютно, прохладно, кондиционер, холодильник. На столе сковорода с шипящей яичницей, деликатесом, о котором мы, боевые офицеры, могли только мечтать. Плиев недовольно посмотрел на меня.

— Что тебе надо?

Я спросил его, по какой причине мой наградной лист остался без движения.

— Ну, ты даешь, старший лейтенант! Начальник политического отдела не имеет никакой награды, а ты еще хочешь? Тебя представили к одному ордену? Ну и хватит!

— Товарищ подполковник! Недавно член Военного совета округа говорил, чтобы наград для заслуживших их и достойных не жалели. Комбат посчитал, что я заслужил. Тем более о первой награде еще ничего и не слышно. И придет она или нет, еще неизвестно, сколько их потерялось в пути, и ни слуху ни духу.

— Все, свободен, старший лейтенант, некогда мне с тобой разговаривать. И мало ли что говорил член Военного совета. Запомни, что для тебя и других я здесь — главный член. Как решу, так и будет. А попытаешься через мою голову перепрыгнуть, пеняй на себя. И запомни: вторую награду ты не получишь!

Через некоторое время у нас в батальоне появился офицер штаба части. Сообщил хорошую новость: наконец-то в часть пришла выписка из Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении военнослужащих орденами и медалями. Ему нужно бы уточнить по списку: все ли награжденные на месте, возможно, что кто-то уехал в отпуск, попал в госпиталь, погиб. Офицеры стали смотреть списки. В разделе, где перечислялись военнослужащие, награжденные орденом Красного Знамени, стояла и фамилия начальника политотдела.

— Интересно, где и когда это он был в рейде? Такой орден себе урвать, и за что? Ну и тварь! — возмущались офицеры.

Правда, когда Плиева представляли на должность начальника политотдела, говорили, что он прибыл из части, которая уже была в бою. Возможно, что он там воевал? Хотя навряд ли, времени прошло достаточно, да и выписка пришла именно на нашу часть, значит, командир бригады направлял представление уже отсюда. Только у нас особых боевых заслуг он пока не проявил. Но тем не менее вот Указ и вот он сам, гордо возвращающийся в строй после получения из рук представителя Министерства обороны СССР — генерала такой высокой и очень престижной награды.

Вручение боевых наград стало большим стимулом и настоящим праздником для всего личного состава части. Несмотря на то что в ожидании генерал-майора Винокурова мы простояли в форме не один час, взмокли, устали, все прошло, когда на стол выставили красные коробочки и началось такое долгожданное награждение. Первым Указом в части были награждены 98 человек, 29 из них — посмертно.

Да, много обид, непонимания, корысти было связано с наградами. Часто их не получали боевые офицеры, солдаты, но почему-то всегда получали офицеры вышестоящего штаба. Мне рассказывали, как готовился второй наградной лист на начальника штаба майора Шехтмана. Офицер штаба, оформлявший документы, был вынужден описывать несуществующие подвиги майора. Вместе с начальником штаба они сочиняли, как тот лично разрабатывал планы боевых операций и в большинстве из них принимал личное участие, проявляя инициативу, высокое тактическое мастерство и смелость. Все бы ничего, но слишком хорошо знали офицеры и начальника штаба и то, сколько раз и куда он ходил и что делал.

Кстати, кое-кто видел нашего начальника политотдела полковника Плиева уже в Союзе. Говорили, что орден Красного Знамени — не последний и не единственный, который он получил за Афганистан. Видимо, и другие, «заслуженные награды нашли нашего героя», когда он уже вернулся в страну по замене. Некоторые руководители себя наградами не обижали, да и было с кого брать пример.

Тайной за семью печатями была книга в штабе бригады, где регистрировались исходящие номера наградных листов, которые направлялись в штаб армии. Только по ней можно было узнать, ушел наградной наверх или попал в мусорную корзину. К сожалению, но при подготовке наградного листа начальником политотдела учитывались не только действия офицера в бою, за который он представлялся к награде, а также все остальное, включая положение дел с воинской дисциплиной в подразделении и личные отношения с начальником. Часто при подготовке наградного листа факторы, не связанные с конкретными боевыми заслугами, перевешивали все остальные, за которые военнослужащий и представлялся к награждению.

На одном из совещаний командир бригады объявил офицерам:

— Кто возьмет в бою трофейный гранатомет, сразу будет представлен к ордену.

Наш, советский, гранатомет в руках духов был самым страшным оружием противника, против которого мы были практически бессильны. От его выстрелов нельзя было укрыться даже за броней БТРов и танков. После попадания в бронеобъект всегда были жертвы. В самом начале развязанной войны душманы даже расстреливали свой же расчет, если гранатомет захватывали советские солдаты. Получить гранатомет в качестве трофея было почти невозможно, поэтому и была назначена такая высокая награда — орден.

Замполит третьего мотострелкового батальона майор Азаров Василий, следуя в колонне, заметил, как из-за дувала вышел душман с гранатометом на плече. Через секунду-другую прозвучал оглушительный выстрел. БТР майора был подбит. Сам Азаров получил контузию, но, превозмогая боль, из автомата расстрелял весь гранатометный расчет и привез в часть трофейный ствол. Комбриг дал команду представить майора к награде.

Азаров был доволен и горд, что скоро наконец-то получит свою заслуженную награду. Через несколько дней после этого события вместе со своим комбатом, майором Повханом, они зашли в нашу штабную палатку, и он выставил на стол несколько бутылок водки.

— Давайте обмоем мой несостоявшийся орден.

— Почему «несостоявшийся»? — удивились мы.

— Начальник политотдела не пропускает наградной. Вспомнил мне наши с ним личные отношения, работу с офицерами и личным составом, короче, все, что можно было, лишь бы доказать, что я не достоин награды. Хотя если по сути, то меня представляли не за службу вообще, а за конкретное событие в бою. Одним словом, гад — он и в Афганистане гад! Поэтому будем сегодня пить до упаду, — невесело объявил он, разливая водку в стаканы.

— Пойди к командиру, он от своего слова не откажется, — советовали мы Азарову.

— Нет, не пойду, а то Плиев опять будет говорить, что, мол, ходят тут офицеры, награды себе выбивают. Ты что, забыл, как он на тебя бочку катил? Побывал бы он с наше в рейдах, может, и по-другому рассуждал бы, только рисковать своей жизнью ему ни к чему! А свои награды он и без рейдов получит. Нет, все-таки какая сволочь, и достался же нам на нашу голову такой урод, а, Григорьевич? Не пойду я ни к комбригу, ни к начальнику политотдела, не хочу я с ними разговаривать на эту тему, тем более разбираться. Просто жизнь на моем конкретном примере вновь подтверждает разговоры о том, что прав тот, у кого больше прав. В разных мы с ним должностных категориях, а поэтому он все-равно меня и всех нас победит, и не нужны ему никакие убедительные аргументы. Да, честно говоря, я ничуть не сомневаюсь, что и командир бригады не пойдет против него: все они — одна шайка-лейка, — невесело подвел окончательный итог своих рассуждений Василий.

Представление к наградам приносило некоторым чиновникам вполне ощутимую прибыль. Наградной лист мог остановить офицер штаба, который занимался его оформлением, сославшись на то, что командир или кто-то из должностных лиц поставил на нем крест, или сетуя на свою занятость работой. Офицер, честно заработавший орден в бою, был вынужден унижаться, выясняя, где же его наградной. Кто-то задабривал штабных работников бакшишом, чтобы наградной был своевременно оформлен и отправлен на утверждение в другую инстанцию. Кто-то даже летел с подарками в Кабул, чтобы в штабе армии подстраховаться от всяких непредвиденных случайностей. Правда, таких было мало, но были и другие награждения и награжденные.

Одного прапорщика, командира пулеметного взвода, перевели к нам из соседнего батальона. Высокого роста, крепкого телосложения. У него была трудная азиатская фамилия, и мы звали его просто Борисом. Комбат находился в отпуске, и я исполнял его обязанности. Узнав о готовящейся боевой операции, прапорщик обратился ко мне:

— Товарищ старший лейтенант, а можно перевестись на пункт хозяйственного довольствия батальона? Я умею хорошо готовить, даже работал поваром в ресторане. Мне нравится такая должность. Переведите меня туда.

— Вы кто по военно-учетной специальности?

— Командир взвода.

— Ну, вот и все. Должность начальника ПХД батальона занята. Должность повара рядовая, а вы же — прапорщик. Других тыловых должностей у нас нет. Вакантные — только командиров взводов. Так что ничем помочь не могу. Обращайтесь к заместителю командира бригады по тылу, может, у него в штате есть свободные должности. А пока занимайтесь взводом, изучайте подчиненных, настроение солдат. Вам легче, ведь во взводе почти все ваши земляки. Сходим в рейд, а потом будем думать, куда вас определить. Понятно? Ну и хорошо!

Когда прапорщик ушел, я отправился в политотдел бригады, чтобы доложить о разговоре с командиром взвода. Было ясно, что прапорщик боится идти в рейд. Для него этот рейд был в нашем батальоне первым.

«Но он же не солдат, а прапорщик, и уже не один месяц служит в бригаде. Неужели еще и с ним придется нянчиться?» — думал я по пути следования.

— Ты в рейд идешь с желанием? — спросил меня заместитель начальника политотдела.

— Не всегда.

— Но ты идешь, нравится тебе это или нет. Так пусть и твой прапор идет и не ищет теплых мест. Его обучили на командира боевого подразделения, пускай в нем и служит. Поговори с ним, настрой его на «нужную волну», не дойдет, хвост прижми, напомни, что он не в детском саду и чикаться с ним здесь никто не будет. Ему еще долго здесь воевать, поэтому пускай меньше выкобенивается, не хватало нам еще с прапорщиками сюсюкаться! Ты понял меня?

Я ушел. Разговор с Борисом не выходил у меня из головы. Дня через три мы должны были выходить на крупную боевую операцию. Как он себя поведет в ней? Я зашел во взводную палатку. Солдаты под руководством командира готовились к рейду. Прапорщик улыбался, настроение у всех, в том числе и у него, было хорошее. О нашем разговоре и своей просьбе он уже не вспоминал. На душе у меня немного полегчало.

Для оказания помощи в той рейдовой операции от штаба бригады в наш батальон был направлен начальник разведки части майор Рогов. Я уже имел достаточный боевой опыт, не первый раз ходил с подразделением в бой вместо комбата, поэтому майор со своей помощью мне был абсолютно не нужен. Но приказ есть приказ. Хорошо, что Рогов не вмешивался в мои действия, отсиживаясь и отсыпаясь в БТРе связи.

Операция уже длилась несколько дней. Как-то, ближе к вечеру, ко мне подошел взволнованный командир гранатометного взвода лейтенант Шойинбаев. Он доложил, что видел Бориса, который вроде бы уходил в тыл. Когда лейтенант попытался разобраться в причине такого поведения, тот пригрозил ему пистолетом. Я опешил. Наш разговор услышал начальник разведки.

— Замполит, догнать прапорщика немедленно! — заорал он. — Лично приведешь его ко мне, — живым или мертвым! Без него не возвращайся! Этого мне только не хватало! И зачем я пошел с вашим батальоном, о, мама родная?! Догоняйте прапорщика, не теряйте время! — продолжал кричать он, тем самым нагнетая и без того непонятную и непростую обстановку.

Я взял с собой двух офицеров и солдат. На двух БТРах мы отправились в погоню за беглецом. Через километр-другой стали настигать Бориса. Он бежал по дороге вдоль небольшой речки. На ходу соскочив с техники, я бросился за ним. Когда до него оставалось всего каких-то несколько шагов, он вытащил из кобуры пистолет, передернул затвор, загнав патрон в канал ствола, и, не останавливая движения, обернулся ко мне:

— Не подходи, а то застрелю!

Дело принимало непредвиденный и очень серьезный оборот. Прапорщик явно не шутил. Несколько десятков метров я бежал за ним, чуть приотстав и пытаясь уговорить его.

— Борис, что с тобой случилось? Остановись! Только что получен приказ об окончании операции. Сейчас будем готовиться к обратному маршу, а завтра я поговорю с командиром бригады насчет твоей просьбы. Уверен, что он подыщет тебе другую должность, и все будет хорошо! Главное — успокойся! Скажи, ты куда бежишь? Там же пески, пустыня, душманы! Ну, даешь! А как же мать, отец, невеста? Ты, кажется, жениться собирался? Так от кого же ты убегаешь? Остановись, я приказываю тебе!

Мне показалось, что он сейчас одумается и выполнит мое требование, и, ускорив бег, я стал сокращать дистанцию между нами. Однако, увидев это, он закричал снова:

— Не приближайся, а то пристрелю! Я шутить не собираюсь.

Пистолет снова повернулся в мою сторону. Я остановился. В ту же минуту, сбежав с насыпи, прапорщик прыгнул в воду и, как был в одежде, с полевой сумкой и оружием, поплыл к противоположному берегу. По ту сторону речки была территория духов.

«Не хватало нам еще за ним по пескам гоняться или в душманских кишлаках его искать!» — со злостью подумал я.

Между тем прапорщик вышел на противоположный берег, лег спиной на песок, поочередно, поднимая ноги вверх, вылил из сапог воду, встал, помахал нам рукой и двинулся дальше.

— Остановись! Стрелять буду!

Я сделал несколько предупредительных очередей из автомата. Но командир взвода, словно издеваясь над нами, вновь помахал рукой на прощание и продолжил свой бег. Он все рассчитал: и то, что в темноте мы его не найдем, потому что уже вечерело, и то, что стрелять в него не посмеем.

Я доложил по рации майору Рогову о сложившейся ситуации. В ответ ничего, кроме отборного мата, не услышал.

— Замполит, лично ответишь, если он убежит! Задержать беглеца любым способом!

Вскочив на броню, мы поехали в объезд, надеясь перехватить прапорщика, пока тот не углубился в барханы. Через километра два БТРы пошли наперерез бегущему. До него оставалось уже несколько сот метров, но на пути следования техники встретился глубокий арык, который преодолеть с ходу не представлялось возможным. Техника встала. Спрыгнув на землю, мы побежали.

Чувствуя, что моя больная печень схватила меня так, что дальше некуда, я крикнул командиру взвода лейтенанту Грозенкову, мастеру спорта по офицерскому многоборью.

— Алексей, догоняй! Задержи его!

Лейтенант ускорил темп бега. А потом все было как в кино. Увидев, что его догоняет всего один преследователь, а другие отстали и находятся далеко, прапорщик остановился и повернулся к лейтенанту. В правой его руке был пистолет, левая отведена за спину, ноги — на ширине плеч. Он целился, будто в стрелковом тире. Не верилось, но раздался громкий сухой щелчок выстрела. Фонтанчик песка от пули взвился перед ногами бегущего офицера. Стреляющий снова прицелился. Я остановился и стал докладывать по радиостанции майору, что прапорщик открыл по нам огонь. Попросил разрешение на ответную стрельбу, на поражение. И только что хорошо слышавший меня майор, «включив дурака», стал кричать в эфир, что ничего не понимает, и попросил меня настроиться на запасную частоту. А уже раздался второй выстрел. Нужно было принимать очень ответственное и серьезное решение, но майор оказался не способен на это. Да и делить со мною ответственность он тоже не собирался. Прозвучал третий выстрел. Лейтенант, взмахнув руками, упал на землю. Не целясь, с бедра, я дал длинную очередь. Расстояние до прапорщика было метров триста-четыреста. Стреляли мы тогда метко, и прапорщик тоже рухнул на землю.

Я ничего и никого не слышал. Мир вокруг меня будто перестал существовать. С подбежавшим ко мне сержантом приблизились к убитому. Выпущенная мною из автомата очередь полностью вошла в грудь прапорщика. Он лежал в какой-то неестественной позе, кровь из развороченных пулями ран окропляла его одежду и песок.

Лейтенант был жив, и даже не ранен. Он пытался подняться на ноги, но ему сразу это не удалось. Он был в сильном шоке. Солдаты из взвода убитого подбежали к месту происшествия. Кто-то из его земляков пнул мертвого, кто-то плюнул на него и обозвал шакалом. Подъехали отставшие в пути БТРы. Солдаты взяли тело убитого за руки, за ноги и, раскачав его, швырнули на броню, но неудачно. Кувыркаясь, оно снова упало на землю. Опять бросили, и снова оно оказалось внизу. Наконец-то удачно! Достав из кармана чистый носовой платок, я подобрал и аккуратно завернул в него пистолет прапорщика, стреляные гильзы, положив все это в полевую сумку. Делал все, словно робот, в то же время уже отчетливо осознавая, что готовлю доказательную базу своих действий. Далкоманду возвращаться назад.

По рации слышался истеричный голос Рогова. Видимо, кто-то уже доложил ему о результатах погони, и теперь он в выражениях не стеснялся. Я выключил радиостанцию.

— Где ты был раньше, майор?

Подъехали к батальону. Я не стал ничего докладывать Рогову, посчитав это не нужным и запоздалым. Сел на землю. Хотелось плакать и вернуться в то время, когда я еще не знал о побеге прапорщика. Подходили офицеры и солдаты, расспрашивали очевидцев о случившемся. Я сидел отрешенный от всего. Командир танкового батальона майор Рошиору, подойдя ко мне вплотную, положил на мое плечо свою руку:

— Замполит, не переживай! Ты поступил правильно. Туда ему, скотине, и дорога!

Потом прилетели вертолеты. Забрали меня и еще нескольких участников событий, загрузили тело убитого, и мы полетели в часть. По пути следования духи открыли по вертолетам огонь из пулеметов. Вертушки начали свою работу, прикрывая бортами друг друга от огня противника, они поочередно, словно исполняя только им известный танец, носились по какому-то чертовому кругу, то резко снижаясь, словно падая в пустоту, то взмывая вверх, ведя одновременно прицельный огонь по противнику.

Грязное и кровавое тело прапорщика швыряло то на одного сидящего, то на другого. Кто-то блевал, кто-то громко матерился. Я крепко держался руками за какой-то выступ. Мне было абсолютно все безразлично. Иногда появлялась в голове мысль — лучше было бы, если нас подбили!

На аэродроме нас уже встречала большая группа офицеров штаба бригады и особого отдела. Всех прибывших рассадили по нескольким машинам и повезли в часть. Меня привели к комбригу, предварительно разоружив и забрав документы и топографическую карту района боевых действий. Он задавал мне вопросы, я отвечал. Знал, что в бригаде работает комиссия Министерства обороны, и очень хотел, чтобы никто из нее ничего не узнал. Надеялся, что, как это бывает в армии, командование не захочет «выметать сор из избы» и само примет решение по данной проблеме. Но открылась дверь кабинета, и в комнату вошел незнакомый полковник. Его взгляд был полон удивления, не задавая вопросов, он рассматривал меня, словно неведомую зверушку.

«Наверное, москвич! — безразлично подумал я. — И надо же было ему здесь оказаться? Сейчас о происшествии доложит в Москву, и начнется. Назначат „образцово-показательное“ расследование и посадят всем в назидание — по максимуму! А может, все-таки разберутся, что я не виноват, что другого выхода у меня просто не было, да и времени тоже?»

Нехорошими словами мысленно обругал начальника разведки, когда он зашел к комбригу на доклад. «Трус несчастный! Побоялся ответственности, а сейчас каблуками щелкает, в струнку вытягивается, что-то лопочет там. А какой вид подобострастный, да и черт с ним!»

Где-то в подсознании жила надежда на справедливое решение, но я не исключал худшего.

Потом меня увели в палатку. Выставили у входа вооруженного часового. Всю ночь я не спал, метался, словно зверь в клетке. Думал о своей жене, доченьке, матери, братьях. Все они меня с нетерпением ждут домой героем, гордятся моей службой здесь. Сейчас, наверное, тоже спят, и ни о чем не догадываются, и ничего еще не знают! Когда-то теперь увидимся? Да и увидимся ли вообще?

Утром меня снова привели к командиру. В ожидании судьбоносного для меня решения я стоял ни жив ни мертв. По лицу полковника Шатина видел, что сегодняшнюю ночь он не спал тоже.

— Вот что, — обратился он ко мне. — По законам военного времени Великой Отечественной войны ты поступил правильно, и в то бы время тебе за то, что ты вчера сделал, положена была даже награда. Но ты же понимаешь, что мы не на войне. — И он выразительно поглядел на меня.

О том, что мы юридически не на войне, хотя фактически вовсю уже воюем, мы слышали часто. В этом нас пытались убедить приезжающие из Москвы проверяющие. Докладывая такому о положении дел в батальоне, рассказывал ему о погибших и раненых подчиненных, а он недовольно поправлял меня:

— Да не в бою же. Что вы заладили — «бой да бой». О какой войне вы говорите, товарищ старший лейтенант? Вы докладывайте по существу, и ничего не нужно здесь выдумывать и сочинять.

Мы смотрели друг на друга, и мне не верилось, что полковник на самом деле не знает о том, что здесь творится. Может, косит под «ваньку-дурака» или просто добросовестно исполняет рекомендации вышестоящего руководства?

— В Афганистане не стреляют, здесь все спокойно и никакой войны нет. Вы неправильно говорите. Здесь идет плановая боевая и политическая подготовка.

И вот опять, почти эти же слова, но уже от комбрига: «Но мы же не на войне!»

Хотелось от бессилия стучать кулаками по столу и кричать: «Товарищ полковник, но вы же знаете, где мы находимся!» Меня трясло будто от холода. Что же он скажет?

— Иди сюда!

Я подошел. На стол передо мной выложили мой автомат, пистолет, рабочую карту.

— Сейчас летишь в район расположения батальона. Душманы снова активизировали в провинции свои действия, поэтому твоя главная задача сейчас: быть в батальоне и выполнять поставленную задачу. Ну а окончательное решение по тебе будет после возвращения из рейда. Понял?

После выполнения задания я прибыл на доклад к командиру. Был долгий и тяжелый разговор.

— А завтра принесешь на убитого прапорщика наградной лист. Представляй его к ордену Красной Звезды!

— Что? Труса к ордену? За предательство? — впервые за все эти дни возмутился я.

И тут комбрига словно прорвало.

— Ты, чудак на букву «М», ты что думаешь, если по закону прав, то и по совести тоже? Или ты считаешь, что у этого прапорщика нет родных и близких? Или его не ждут с войны героем? Да его, наверное, весь кишлак провожал в Афганистан! Никто не виноват в том, что он стал трусом и погиб не по-божески, а как собака. Но я не позволю тебе одной автоматной очередью лишать жизни, чести и гордости его мать, отца и весь род!

Потом твердо добавил:

— Короче, так: иди, думай и выбирай. Или ты ходатайствуешь о нем, как о герое, или я накажу тебя по всей строгости законов мирного времени. Думай, хорошо думай и, смотри, не ошибись!

Ночью в штабной палатке офицеры и прапорщики пили горькую. Пили за погибших в последнем бою. Выпили за Алексея, за то, что чудом остался жив. Пожелали ему долгих лет. Недобрым словом помянули и убитого мною прапорщика.

А утром я сидел над стандартным бланком наградного листа и мучительно сочинял героическую легенду. Писал, как в трудном бою с превосходящими силами противника Борис действовал смело и решительно, метко разил врагов, а когда возникла критическая ситуация, личным примером воодушевил подчиненных на решительную атаку, лично уничтожив при этом четверых душманов. Когда наградной лист лег на стол командира, он внимательно прочитал его и одобрил. Потом сказал мне:

— И мой тебе совет. Хоть ты и прав, но этот случай не делает тебе чести. Поэтому помалкивай об этом и постарайся обо всем быстрее забыть.

Прошло время. Но каждый год в этот день я всегда с благодарностью поднимаю стопку за своего командира. За то, что он разобрался в сложной ситуации, принял справедливое решение и никому не позволил расправиться со мной «по всей строгости советского закона», хотя предполагаю, что далось ему это непросто! За то, что остался жив на той войне. Поминаю убитого мною прапорщика. Знаю, что в этот же день где-то в далекой деревушке бывшей союзной республики нашего когда-то единого и общего государства вспоминают о нем его родственники, друзья, невеста, которая так и не стала ему женой.

Я не хочу войны! Не хочу, чтобы рожденных на белый свет детей называли именами погибших родственников, близких и друзей. Не могу и не хочу видеть, как мечутся и не могут найти себя в этой жизни те, кто пережил ту войну, кто пополняет могильные ряды на кладбищах нашей большой страны. Не хочу, чтобы какой-нибудь бывший интернационалист или миротворец, доведенный до отчаяния, от безысходности или по дикой злобе вновь нажал спусковой крючок боевого ствола! Не дай-то бог!

…Ну, вот и все: конец. И как глупо!

В бессильной ярости я уткнулся лицом в землю, не смея поднять головы. Свистели пули, не давая нам подняться. Слышалась громкая чужая речь, воинственные крики. Арык, в котором мы лежали, служил нам пока некоторым укрытием, но кратковременным и ненадежным. То в одном, то в другом месте в кустах мелькали фигуры духов. Их становилось все больше и больше. И вот уже они идут на нас цепью, ведут огонь из оружия. Я отбросил в сторону трубу разведчика.

— Малик, ну-ка, отпугни их! — попросил я командира гранатометного взвода лейтенанта Шойинбаева.

Малик сделал несколько выстрелов из автоматического гранатомета, но эффективность стрельбы по кустам из АГС была невысокой: густая крона деревьев укрывала противника от нашего огня. Шойинбаев находился недалеко от меня, тоже в арыке, и стрелял навесной траекторией, стараясь не обнаруживать свою огневую точку перед противником.

— Пока бесполезно! Сэкономим лучше выстрелы, а когда духи выйдут из кустов на поляну, тогда мы их и обстреляем. А сейчас — пустой номер, — сказал он мне.

Да я и сам это видел. Стрельба стихла так же неожиданно, как и началась. Было даже слышно, как на деревьях пели птицы. Ярко светило солнце, пахло свежескошенной травой, дымом. Эта тишина была непривычной и даже пугающей. Раздался характерный треск мегафона, и к нам обратился кто-то невидимый, говорящий на своём родном языке. Наш переводчик напряженно вслушивался в речь, потом перевел.

— Они говорят, что мы окружены. Обращаются к афганцам, которые вместе с нами. Предлагают им расстрелять нас и уйти с оружием к ним. Дали им время на размышление. После этого они обещали открыть огонь и всех уничтожить. Если афганцы не выполнят их требование, то они убьют их вместе с нами.

Находящиеся невдалеке от группы управления батальона афганские офицеры и солдаты зашевелились. Опережая возможные события, командир роты дал длинную очередь над их головами и прокричал.

— Я вам, сволочи, пошевелюсь! Лежите и не дергайтесь. Иначе мы вас всех здесь перестреляем! — И обратился к переводчику: — Переведи им.

И снова дал длинную очередь. Афганцы испуганно уткнулись лицами в сырую землю.

— Саша, — приказал ротный солдату, — глаз с них не спускать. Только дернутся, сразу стреляй, и только на поражение, иначе потом с ними не справиться!

Видимо, каждый из нас, лежащих в этом грязном арыке, уже четко представил, в какую западню все мы попали. Этих аборигенов мы снова недооценили. Для многих этот бой мог стать последним. Наше спасение было в неожиданной атаке, когда душманы подойдут на достаточно близкое для этого расстояние.

— Придется прорываться через их цепь. Ну а там — кому и как повезет. Так же, Михаил? — спросил я командира пятой мотострелковой роты.

Перед глазами очень быстро промелькнули важные события жизни, как кадры в кино. Хотелось отогнать мрачные мысли, но они настойчиво лезли в голову, и избавиться от них не было никакой возможности. Хотелось жить. В смерть не верилось.

Я посмотрел по сторонам. По руслу арыка лежали солдаты и офицеры моего батальона. Грязные, мокрые, с потными, сосредоточенными лицами, они готовились к прорыву: заряжали магазины автоматов патронами, подготавливали к метанию ручные гранаты. Кто-то закурил. Кто-то смеялся. Все было обычно, как десятки раз до этого, не было только одного — такого плотного кольца духов вокруг.

А ведь нас всех ждут дома. Дождутся ли?

Мозг снова переключился на события текущего дня.

Задача была простой: в пешем порядке цепью прочесать «зеленку» — большой район, в котором находились несколько кишлаков, виноградники, сады, дойти до крепости, где засели бандиты, и выбить их оттуда. Развернуться и в обратном направлении таким же образом прочесать соседнюю полосу местности. После чего выйти к командному пункту батальона. На командном пункте были комбат и командир бригады. Я ушел с батальоном в «зеленку». По своему составу и численности это был даже и не батальон, а какая-то его часть: неполная рота плюс гранатометный взвод. Всего шестьдесят восемь человек.

Утром мы вышли на исходный рубеж. Туман плотной белой пеленой накрыл землю. На расстоянии нескольких метров мы уже теряли друг друга из виду. Остановились, немного переждали и снова пошли дальше. Двигались через виноградники, кишлаки. Входили в дома, искали оружие и душманов. С короткими перестрелками дошли до большой старинной крепости. Толстые деревянные ворота, высокие дувалы, сторожевые башни по углам. Оттуда стреляли. Дали ответный огонь. Выстрелами из гранатомета сорвали запоры ворот, ворвались во двор. Огонь велся из подвалов, подземных ходов. Мы патронов и гранат не жалели. Наконец стрельба прекратилась. Осмотрели помещения и подвалы. Во многих местах на стенах кровь, деревянные сооружения, перегородки, лестницы разворочены взрывами, однако ни одного трупа не нашли. Собрались во дворе, перекурили. Время шло, и нужно было уже возвращаться на базу. Проверив личный состав, уточнил боевую задачу командирам подразделений. Дал команду покинуть крепость. Первым пошел командир взвода лейтенант Штефанич. Как только он вышел из ограды крепости, раздался одиночный сухой выстрел. Лейтенант на бегу, словно оступившись в невидимую яму, упал. Вторым выскочил солдат, и тут же был прошит автоматной очередью. Мы остановились. Было ясно, что духи подтягивали в данный район свои силы и так просто не собирались выпускать нас из него. Несколько человек по ступенькам забрались на одну из башен и открыли огонь по зарослям кукурузы и виноградника, где, предположительно, находился противник. Огонь вели с левой стороны по выходу из крепости. Нам надо было уходить вправо. Но параллельно стене крепости, метрах в семи, шел другой дувал.

Получался коридор длиною около ста метров, который простреливался душманами из зарослей. Мы их не видели. Пока наши солдаты сверху вели огонь, мы выскочили из ворот, забрали тело убитого солдата и раненого офицера и, пригибаясь к земле, побежали по коридору. Шла активная перестрелка с обеих сторон. Пули отщелкивали глину от стены где-то над головой, рядом. Нас спасал огонь с башен крепости, который вело отделение прикрытия. Несколько человек, бежавших в хвосте колонны, открыли огонь по зарослям, давая возможность покинуть крепость тем, со стены. Пробежали коридор. Остановились на несколько минут, чтобы перевести дыхание.

— Змея! — словно выдохнул прапорщик Тараненко.

И правда — длинная и толстая, свившись в кольцо и приподняв над землей голову, она устрашающе смотрела на нас. Такую большую мы еще не видели. До нее было несколько метров. Бросили в змею гранату. Снова пробежали под огнем противника сотню-другую метров. Сделали из солдатских плащ-палаток и тонких стволов деревьев носилки, положили на них убитого и раненого. Штефанич что-то пытался сказать нам серыми, обескровленными губами, но разобрать ничего нельзя было. Глаза у него были дикими от боли. Поставили ему обезболивающий укол. Все уже устали. Нужно было подменить тех, кто тащил носилки. Я подозвал старшину роты, прапорщика, и приказал ему взять жерди носилок в руки, встав в передней паре несущих.

— Это не моя обязанность! Я не понесу! — неожиданно возмутился он.

— Как не понесешь? — удивился я. — Твои люди? Твоя рота? — показал я на солдат, которые только что сменились у носилок.

— Мои. Ну и что? Я не понесу — это не входит в мои обязанности!

— Еще как понесешь! — И я потянулся за своим пистолетом. — Или что, будешь за спинами своих солдат бежать? Ну-ка, хватай жердь, тварюга, последний раз тебе говорю, и больше повторять не буду.

Буравя меня ненавидящим взглядом, прапорщик нехотя взял в руки жерди носилок. Мы снова двинулись. Наконец река. Отдохнули. Смыли пот с лиц, попили воды, перестроились для прочесывания «зеленки». Шли без выстрелов.

— Кажется, все спокойно, — облегченно вздохнул идущий рядом командир роты Михаил Бондаренко.

Через некоторое время появились вертолеты. Они пролетели почти над нашими головами, прошли над виноградником, обстреляли его, потом, резко взмыв вверх, ушли в сторону командного пункта. Я связался с комбатом по рации, доложил обстановку и получил приказ прекратить прочесывание, так как, по данным афганской разведки, в этой полосе местности душманов не обнаружено. Снова перестроились, но уже в колонну по одному, и пошли дальше. Носилки с убитым и раненым несли в голове колонны. В середине — афганское подразделение. Вышли на открытое место. Большое зеленое поле пересекал неглубокий арык. Справа, по ходу движения, стоял невысокий дувал. И когда афганская рота поравнялась с ним, откуда-то из виноградников раздались автоматные очереди. Мы упали на землю.

Как же так, ведь нам сказали, что здесь нет духов? И вертолеты улетели!

Сначала мы вели огонь по моджахедам из автоматов и автоматического гранатомета. Но потом огонь с их стороны стал такой плотный, что лучший выход был один — пока не стрелять, а дальше — обстановка подскажет, что делать. Противник, прячась в кустах виноградника, сначала пригнувшись, а затем встав во весь рост, пошел на нас цепью. Было видно, как они появлялись то в одном, то в другом секторе обзора, их становилось все больше и больше. Связался с командиром батальона по рации, доложил обстановку. Мое сообщение о противнике было неожиданностью для комбата и командира бригады. Самым досадным было то, что вертолеты, которые только что были здесь, уже ушли на дозаправку. Без вертолетов в этом зеленом море мы были беспомощны.

— Сколько сможете продержаться? — запрашивал меня комбат.

— Не знаю. Минут через десять они подойдут уже вплотную.

— Вы только продержитесь! Сейчас командир что-нибудь предпримет, — раз за разом повторял майор Пархомюк по радиостанции.

Я чувствовал его переживание, желание помочь нам и немного успокоился. Без посторонней помощи нам было не обойтись. Это было ясно как дважды два. Дал команду взводному, находящемуся в замыкании колонны, чтобы он со своим личным составом отошел немного назад по маршруту нашего движения и не допустил окружения подразделения с тыльной стороны.

— Все, мы опоздали! — доложил он через некоторое время. — Духи уже здесь.

— Возвращайтесь назад! — приказал я ему.

Комбат постоянно запрашивал нас о сложившейся обстановке, интересовался, сколько душманов, как далеко они и сколько мы еще продержимся. По нашим приблизительным подсчетам, моджахедов было человек триста. По меркам и практике той войны — это была сила, противостоять которой мы были не в состоянии. Но мы были еще живы, и лишь потому, что враг не бросил еще на нас одновременно все свои силы и средства и был на достаточном удалении от нас.

Минуты казались часами. И вот в наушниках радиостанции послышался голос командира бригады:

— Замполит, слушай меня внимательно: к вам возвращаются две вертушки. Но боезапас и топливо у них на исходе. Действуйте быстро. Твоя задача: вывести людей из окружения. Корректируйте огонь! При подлете вертушек обозначьте себя дымами красного цвета.

Между тем враг приближался к нам. Наконец, когда расстояние между нами сократилось до пятидесяти метров, в небе появились родные краснозвездные вертолеты. С ходу они дали по противнику залп реактивными снарядами, открыли пулеметный огонь. Взрывы были разбросаны по площади. Некоторые ракеты падали ближе к душманам, другие — ближе к нам. Я передал по рации результаты удара. Следующие выстрелы были немного точнее. Нас осыпало комьями земли от близких взрывов. Горела сложенная в копны солома. Разрывы заслонили яркое солнце.

Тут в бой вступили танкисты майора Рошиору. Они находились выше нас на удалении около двух километров. Танкисты стреляли, ориентируясь по разрывам снарядов, выпущенных вертолетчиками. Стало жутко. Слишком маленькое расстояние было между нами и душманами. Ошибка танкистов в десяток-другой метров могла стоить жизни многим нашим солдатам, но другого выбора и способа спастись у нас не было. Была одна надежда, что все обойдется и нам повезет, к тому же танкисты стреляли отлично. Было известно, что однажды сам комбат с большого расстояния первым же снарядом попал точно в костер, вокруг которого сидели душманы. Под стать комбату стреляли многие его экипажи.

Вертолеты, сделав по последнему залпу, пошли на базу. Пыль, грохот, дым, крики. Зажав ладонями уши и закрыв глаза, недалеко от меня лежал солдат-связист. Страх от пережитого прижимал его к земле. Надо было быстрее уходить — промедление могло стоить каждому из нас жизни.

— Ну, что, поднимай людей. Вперед! — приказал я ротному.

— А может, останемся пока на месте? Духи не убили, так свои снаряды положат. Закончится стрельба, тогда и пойдем. Маловероятно, что духи после такого удара будут еще способны вести огонь. Мы их сами потом перестреляем. Давайте все-таки переждем огонь, а?

Может, и лучше остаться на месте, но это только пока, а как поведут себя душманы через несколько минут, никому не известно. Зная их стойкость и фанатизм, я допускал, что они все-таки продолжат атаку, но только с большим остервенением.

— Вперед! — отдал я команду по рации.

Солдаты поднялись и, ведя огонь из оружия по душманам, устремились в заданном направлении. Падали снаряды, но с каждой секундой мы все дальше и дальше удалялись от их разрывов. Было тяжело. Казалось, что нет никаких моральных и физических сил идти, не то что бежать, но жажда жизни была сильнее усталости, и она толкала нас вперед.

Добежав до ближайшего дувала и завернув за него, остановились передохнуть. Самый опасный участок маршрута нами был пройден. Хотелось верить, что наш враг остался там, где по-прежнему грохотали взрывы.

Мы сидели, лежали на теплой земле и снова радовались жизни. Потянуло табачным дымом. Раздались веселые шутки. Усталость сковывала тело. Не хотелось ни думать, ни говорить. Вдруг я увидел солдата, который еще недавно уже прощался с жизнью. Сейчас же, сняв с себя военное снаряжение, он осторожно крался по берегу арыка, будто выслеживал кого-то, и вдруг, как был в сапогах, прыгнул в воду. Вылез мокрый, но довольный, держа в каждой руке по кричащей и трепыхающейся домашней утке. Послышались крики одобрения. В два приема головы уток отлетели в сторону, а тушки в солдатский вещмешок.

— Ну-ка, позови ко мне этого героя, — сказал я переводчику Салиму.

— Товарищ старший лейтенант, не надо их ругать, — заступился за солдата командир роты. — Они сегодня столько натерпелись. Пускай резвятся. — Потом кивнул на носилки и добавил: — Мы жизнями рискуем, а тут какие-то утки. Пусть солдаты хоть этим фактом отвлекутся от боя. Впереди еще дорога, и неизвестно что нас там еще поджидает. Да черт с ней, этой живностью!

Подошел солдат, по его лицу блуждала хитрая улыбка. Первоначальное желание отругать его пропало. Командир роты был прав. Я знал, что они весь день, кроме нескольких кусочков сахара, ничего не ели. Горький опыт научил солдат идти в бой голодными, потому что пулевое ранение в живот на сытый желудок — это явная и мучительная смерть.

— Что-то я тебя не пойму, — миролюбиво обратился я к солдату. — Ты еще совсем недавно умирать собирался, а сейчас не видно, что даже и устал.

— Так не умерли ведь, товарищ старший лейтенант. Теперь обязательно живыми останемся. Кому расскажешь «на гражданке», что, как черти, в грязи лежали, что нам смерть была гарантирована, а мы живы остались, не поверят.

Веселые искорки прыгали у него в глазах.

— Все, иди!

Но долго жить этому солдату не пришлось — он погиб через две недели в рейде по разгрому очередной банды мятежников в одном из кишлаков провинции Гильменд.

Шел конец апреля. Уже был приказ на увольнение военнослужащих, отслуживших установленный срок службы. Они мечтали о конце войны, доме, встречах с родными и близкими, невестами и верными подругами и все двадцать четыре часа в сутки ждали самолет и свою замену. Николай Рябенко был включен в первую партию убывающих.

Я был за комбата в том рейде. Находился на командирском БТРе у подножия горы. Внизу в долине был небольшой кишлак. Предварительно его хорошо обстреляли из танков и вертолетов. Теперь, наблюдая за ним с командиром пятой роты Михаилом Бондаренко, мы пришли к выводу, что кишлак безлюден и неопасен. Получив боевую задачу, командир роты ушел со своим личным составом на прочесывание «зеленки». Для этого им нужно было сначала пересечь тот кишлак. Мы видели, как колонна вошла в селение и стала продвигаться к его центру. Все спокойно. И вдруг: сначала грохот, а затем в наушниках шлемофона голос ротного:

— Я подбит с гранатомета! Помогите! По-мо…

Рация замолчала. Зажав рукой тангенту переговорного устройства, Михаил потерял сознание. БТР ротного был первым в колонне. Подбитый, он создавал реальную угрозу для всей движущейся за ним техники, а значит, и личному составу. Улочки узкие, в ширину «коробочки». Слева, справа — толстые дувалы. Подразделение вступило в бой с душманами. Быстро эвакуировать подбитую машину силами самой роты не было никакой возможности. Направил туда два танковых экипажа. Они протаранили толстую стену, подцепили на трос БТР и вытянули его в безопасное место. Струя выстрела гранатомета вошла в левый угол корпуса БТРа над самой головой водителя. Расстояние между входным и выходным отверстиями было не более пяти сантиметров, но этого хватило, чтобы водитель остался без обоих глаз. Зимний танковый шлемофон ротного, сидевшего справа от него, был весь иссечен мелкими осколками. Ротный, весь в крови, завалившись набок, был без сознания. Николай Рябенко находился позади водителя. Маленький кусочек металла, величиной меньше спичечной головки, вошел ему прямо в сердце. На одежде солдата не было видно ни одной капли крови. Когда мы вытащили убитого и раненых, даже не могли понять, почему Рябенко мертв. Я достал из кармана куртки Николая его документы: комсомольский и военный билеты. Среди них лежало письмо и фотография симпатичной девушки. Прочитал письмо, сначала молча, потом построил личный состав и прочитал его вслух для всех.

«Дорогой Колечка, здравствуй! Я очень по тебе скучаю и очень тебя жду. Вчера была у твоей мамы. Она говорит, что в последнее время часто видит плохие сны и очень переживает за тебя. Плачет. Я понимаю ее, ведь ты у нее один сын, и случись что с тобой, она не вынесет такого горя. Вчера мы снова сидели с нею, вспомнили о тебе, порадовались, что наконец-то и ты дождался своего приказа и совсем скоро уже будешь дома. Коля, к нашей свадьбе все готово.

Свадебное платье я себе сшила и, примеряя его перед зеркалом, даже представила себя в нем рядом с тобою. Оно такое хорошее, аж слов нет! Я все еще не верю, неужели мы снова скоро будем опять вместе, будем мужем и женой? Да, гостей я всех предупредила. Как ты и просил, свадьба у нас будет девятого мая! Я люблю тебя, скучаю и очень жду! Приезжай!»

Не скрывая своих слез и невыносимой горечи, я плакал, читая это письмо, плакали солдаты над своим погибшим товарищем. А он лежал, такой молодой, с улыбкой на лице, будто задремал после трудного боя. И ничего нельзя было сделать, и ничего нельзя было изменить!

— Все, — сказал я и дал команду: — Закончить перекур! Приготовиться к движению.

Командиры подразделений продублировали ее. Вмиг исчезла с лица солдат кажущаяся беззаботность. Руки привычно подгоняли ремни снаряжения, брали автоматы. Снова быстрый бег, стрельба, мокрая от пота одежда. И вот мы наконец вышли в безопасное место — проклятая «зеленка» кончилась!

Нас встречали комбат, командир бригады, офицеры и солдаты других подразделений.

— Ура! Вышли! Живы! — раздавались радостные возгласы солдат. Обнимали друг друга, хлопали по спинам. Прошло несколько минут, и вдруг картина резко изменилась. Некоторые военнослужащие садились на землю и тут же засыпали. Кто-то неестественно громко хохотал, кто-то, рассказывая о чем-то, плакал. Да я и сам, когда подошел к комбригу на доклад, почувствовал, что почему-то не могу говорить. Язык не шевелился, мне тоже почему-то хотелось заплакать. Командир ждал, понимая мое состояние. Потом выслушал доклад, поблагодарил за то, что не запаниковали, а организованно и без потерь вышли из-под огня, и разрешил комбату снять батальон с боевой операции и увести в расположение бригады на отдых.

— Быстрее бы в часть! Упасть на койку! Выспаться! Может, из дому есть письма?

Но когда мы сошли с трассы и въехали в зону охранения, увидели, что нас встречают офицеры и прапорщики штаба бригады и политотдела. Колонну остановили. Начался шмон. Проверяли самые недоступные места в БТРах, личные вещи солдат, карманы одежды, ящики из-под боеприпасов. И все было бы ничего, но кто-то из проверяющих обнаружил и вытащил на божий свет тех трофейных уток из разбомбленного кишлака.

— А, мародеры! Вместо того чтобы воевать, грабежом занимаетесь! Ну, я с вами еще разберусь! — пригрозил подполковник Плиев комбату и мне, сел в «уазик» и уехал. Утки уехали с ним.

— Да, не попробовали вы, ребята, сегодня утятинки! — с горечью сказал ротный.

— Подполковник тоже человек, тоже кушать хочет, — пошутил стоявший неподалеку солдат.

Люди были унижены, озлоблены и обозлены. Те, кто какой-то час назад рисковал своей жизнью, смотрел смерти в глаза, теперь молчали. Офицеры батальона стали выражать проверяющим свое недовольство таким обращением, но управленческий аппарат бригады продолжал свое дело. Не найдя больше ничего ценного и компрометирующего, они уехали в штаб.

— Замполит, передай своему начальнику, что он настоящий подлец. Если он будет себе такое позволять, кто-нибудь обязательно его пристрелит, как собаку, не доживет он до замены, пускай так и знает, — обратился ко мне комбат. — Это же надо так оскорбить, унизить людей! Сидят в штабе и думают, что мы с рейдов золотые слитки привозим. Сами трусят ходить с подразделениями, а прибарахлиться хочется, вот они и изображают работу по борьбе с грабежами. Сами изымают, что есть, и прикарманивают себе, но шуму из этого делают, боже упаси! Работнички сраные!

Батальон поставил БТРы на места. Личный состав помылся и лег отдыхать. Я же пошел к начальнику политического отдела. Мне было очень неудобно перед личным составом батальона за то унижение, которому он подвергся в ходе шмона. Его адъютант доложил обо мне. Плиев вышел из своего персонального спального вагончика.

— Тебе чего нужно?

Сдерживая злость и заранее понимая бесполезность и обреченность своей затеи, тем не менее я сказал ему, что сегодняшняя встреча личного состава с рейда была абсолютно не нужна, что солдаты за последний бой заслужили благодарности, наград, доброго слова, а не подобного обращения. Было бы лучше, если бы политотдел занимался другими задачами, а не озлоблял и не настраивал людей против себя. Я привел в пример несколько высказываний личного состава и офицеров батальона в адрес самого Плиева. В конце разговора попросил его зайти в батальон, поговорить с личным составом. Это сняло бы напряженность, сгладило возникший конфликт.

— У тебя все? — спокойно спросил он меня.

— Так точно!

— Ну, пойдем со мной.

Мы зашли в его вагончик. Он снял трубку телефона дальней связи, пригласил в Кабуле к телефону начальника отдела кадров армии, поздоровался, о чем-то поговорил с ним, а потом спросил, где находится представление на старшего лейтенанта Синельникова на присвоение ему воинского звания «капитан» — досрочно. Узнав, что моя фамилия находится уже в проекте приказа, а приказ готовится на подпись командующему, убедительно попросил вычеркнуть меня из приказа и вернуть представление в часть. Потом поблагодарил своего собеседника и положил трубку телефона.

— Если ты еще будешь «вякать» против политического отдела и меня, как его начальника, то сначала я тебя, а потом и твоего комбата сниму с батальона! Ты меня понял? А чтобы не советовал начальнику, как поступать, походи в прежнем звании. Все, ты свободен!

Очень хотелось заехать кулаком в эту самодовольную физиономию! Да он явно и провоцировал меня на грубость. Я поглядел в открытое окно. Почти рядом с ним, снаружи стоял адъютант Плиева — земляк начальника политотдела, напряженно вслушиваясь в наш разговор. Четвертая звезда на моих погонах закатилась, так и не успев засиять. Боясь сорваться, нагрубить и тем самым еще сильнее усугубить и без того свое незавидное положение, я вышел из вагона.

— Ну, что, поговорил? — спросил меня комбат, когда я вернулся в штабную палатку.

— Поговорил, — горько усмехнулся я и рассказал ему весь наш разговор и как начальник «поставил меня на место». Комбат пришел в ярость и сам уже собрался идти в политотдел. Мне стоило большого труда остановить его. Плиев бы и комбату не простил критики в свой адрес. Потом пришли офицеры, принимавшие участие в рейде. Накрыли стол, разлили водку. Комбат поднял свою кружку.

— Сегодня у нас был очень трудный день, такого в нашей боевой практике еще не было. Но мы вышли из боя и остались живы. Выпьем же за это! Помянем погибших, которые не дожили до этого вечера. Пусть земля им будет пухом!

Все молча выпили. А когда налили по второй, комбат сказал:

— А ты, замполит, не горюй, что не стал капитаном. Будешь еще и капитаном, и майором, главное для всех нас — живыми отсюда вернуться и людьми порядочными остаться. Звезды, конечно же, хорошо и ради них мы и служим Родине, но в нашей службе есть понятия, которые выше их. Это — честь, совесть, порядочность и многое другое, чего не каждому дано иметь. Вон у Плиева звезд много, большие, а как был он тварью, так ей и остался. Так что не падай духом, все будет хорошо! За тебя!

Мы снова налили и выпили. Впереди была еще долгая война. А сегодня мы были живы, здоровы и этим счастливы.

(обратно)

Часть IV ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

Бригада готовилась к операции, и комбат, получив предварительную боевую задачу, довел ее до офицеров и прапорщиков. Батальон с приданными подразделениями должен был выполнить последовательно несколько важных задач. Главная — выйти к городу Калат, провинции Забул, забрать в свою колонну афганский пограничный отряд и вывести его к погранзаставе Дарвазагай. Там произвести смену отрядов, а стоявший ранее сопроводить к постоянному месту дислокации в Калат. Мы выполняли подобные задачи уже много раз, но эта была намного сложнее. Ее трудность заключалась в том, что по пути следования мы должны были пройти ряд горных перевалов, самый главный и высокий из которых — Пурши. Мы не сомневались, что духи уже знают о нашей задаче и готовятся к их защите. Ведь для них каждый клочок земли был важен. Они защищали свою страну. У нас же интерес был чисто профессиональный: как долго душманы продержатся, сколько человек погибнет при его взятии, какие будут трофеи и повезет ли тебе лично в этом бою.

Готовились к рейду тщательно. Комбат встречался с офицерами и советниками афганского корпуса, идущего с нами, уточнял отдельные вопросы у командира бригады, его заместителей.

В 4 часа утра 9 июля 1980 года мы вышли на выполнение поставленной задачи. Сначала шли в общей колонне бригады, потом батальоны разошлись по своим направлениям и маршрутам. Водители вели технику след в след, опасаясь подрыва на мощных фугасах, противотанковых минах. Если видели на проезжей части дороги обломок доски или какой-нибудь другой предмет, объезжали его. Душманы делали самодельные мощные взрывные устройства, а доска или камень на пути следования могли быть составной частью этого смертоносного «сюрприза». Были случаи, когда советские солдаты подрывались, подняв с земли фонарик, авторучку или что-нибудь другое. Шла ожесточенная минная война, и наши враги в ней преуспевали. Земля была напичкана минами и таила в себе смерть. Мы ходили и ездили по ней, зная, что взрыв может произойти в любую секунду. Саперы вынимали из грунта очень много взрывных устройств, но многие даже и не обнаруживались. И взрывались мины под колесами и гусеницами БТРов, танков, автомобилей, под ногами идущей по земле пехоте. Особо досаждала итальянская комбинированная противотранспортная, противотанковая мина серо-коричневого цвета, ребристо-ячеечная. Не зная ее коварства, можно было принять ее за ажурную дамскую сумочку. Материал корпуса пластмассовый, взрыватель пневмомеханический. Не зная, что это такое, никогда не подумаешь, как хитра и страшна она. Мина срабатывала от определенного нажатия на ее взрыватель, могла взорваться под любой машиной в колонне. Поэтому взрыва ждали постоянно.

Имея огромное количество мин, душманы использовали их наверняка. Среди населения было объявлено вознаграждение за подорванную боевую технику. Причем оплата производилась в зависимости от типа и важности подорванного объекта. Выведенный из строя танк стоил 40–60 тыс. афганей, автомобиль — дешевле, убийство солдата — 5–7 тыс., партийного активиста — 10–15 тыс., офицера — 30 тыс. Среднегодовой же доход крестьянина едва превышал 600 афганей. Учитывая нищенское положение большинства граждан страны, религиозность и другие факторы, духи умело спекулировали на этом. В кишлаках были известны люди, у кого можно было получить или купить мину. Их брали и устанавливали на пути следования наших колонн. Если техника подрывалась, поставивший ее получал установленную сумму денег, которых хватало, чтобы приобрести продукты питания, вещи, скотину. Подорвав несколько БТРов или танков, можно было купить себе одну или несколько жен. Деньги, как и в любой стране, давали все. Только честный и ленивый не мог воспользоваться предоставленной ему возможностью поправить свое материальное положение. Поэтому и рвались мины под нашей техникой и нашими ногами.

Выставлять впереди колонны пеших саперов было равносильно топтанию на месте. Да и что они могли поделать, если та же итальянская мина, самая распространенная в то время, практически не улавливалась приборами? Собак-саперов у нас тогда еще не было. Мины искали палками-щупами, тыча их наконечниками в грунт.

Колонны шли, а мы надеялись на удачу, свыкались с мрачной мыслью, что в любую секунду может наступить и твой черед: не подорвешься на мине, так обстреляют из автоматов или гранатометов. Наверное, поэтому смотрели на убитых буднично, с обреченностью, грустью и сожалением, как на что-то естественное и неотвратимое. И мысленно радовались, что сегодня ты пока еще остался жив.

Человек ко всему привыкает. Иногда сам удивляешься, как быстро приспосабливаются твой организм, психика ко всему происходящему. И сам себя успокаиваешь: если ты здесь, то иначе и нельзя. Просто нужно было жить и выживать, во что бы то ни стало.

…Начало светать. И вдруг в предрассветной тишине громко ухнул один, а за ним и второй мощный взрыв. Огненно-серый султан земли поднялся вверх из-под гусениц идущей передо мной десантной машины.

«Мой БТР в колонне 28-й, — пронеслось в голове. — Надо же, как повезло»!

Не дожидаясь остановки БТРа, спрыгнул на землю и побежал к дымящейся бээмдэшке. Взрыв был очень сильным: боевую машину десанта разворотило, словно консервную банку. Оседала пыль. Из корпуса машины тянуло тяжелым запахом. Подбежавшие солдаты минометной батареи десантно-штурмового батальона бригады, чья машина подорвалась, вскочили на броню и стали вытаскивать беспомощные тела членов экипажа. В любую секунду могли взорваться боеприпасы, но об этом никто не думал. Осторожно вытаскивали стонущих от боли солдат. Из семи человек двоих вытащили уже мертвыми, четверо получили ранения различной тяжести, а одного даже и не царапнуло. Самым тяжелым из экипажа среди раненых был командир взвода лейтенант Литвинов: взрывом ему оторвало обе ноги. Наброшенная на его тело солдатская плащ-накидка быстро пропитывалась кровью, смешиваясь с пылью и грязью. Лицо Алексея стало пепельно-серым. «Смертельный уголок» — от переносицы до ямочек на обеих щеках — быстро темнел, заострялся нос. Минуты жизни лейтенанта, очевидно, были уже сочтены, а он, словно робот, все шептал и шептал: «Ребята, найдите мне мой нож! Я без него никуда не поеду!» Перед рейдом он показывал офицерам батальона фашистский кинжал со свастикой на рукоятке. Рассказывал, что его ему подарил дед-фронтовик с наказом сохранить, вернуться живым домой и передать по наследству своему сыну, когда тот тоже станет офицером. Этот нож был семейной реликвией. Дед воевал с фашистами, отец лейтенанта строил коммунизм, а сам Алексей через 35 лет после кровавой Великой Отечественной выполнял почетный интернациональный долг. Вот об этом ноже сейчас и вспомнил командир взвода. Он был в агонии, и все понимали, что он уже не жилец.

Рядом с Алексеем и другими ранеными суетился санинструктор, ставя обезболивающие уколы, делая перевязки. Убитые лежали здесь же, к ним никто не подходил: они ни в чем уже не нуждались. Запросили вертолеты для эвакуации пострадавших. Алексей по-прежнему спрашивал о ноже, но никто его не искал. Что можно было найти сейчас в том дымящемся чреве разорванной машины?

Я смотрел на погибших, а в голове, словно долгоиграющая пластинка, пульсировала одна-единственная мысль: «Пронесло! Слава богу, снова пронесло!»

Наконец прилетели вертушки, сели неподалеку от нас, разгоняя лопастями винтов пыль и песок, срывая с носилок грязные кровавые накидки. Бегом, прогибаясь от тяжести, загрузили ребят в вертолеты. Заложили в подорванную бээмдэшку заряд взрывчатки, чтобы не досталась врагам, и колонна продолжила свой путь.

Через несколько часов движения вышли к перевалу. Остановились в долине в 2–3 километрах от первой горной гряды. К перевалу вела единственная дорога. Основные силы батальона с приданными подразделениями и техникой остались в долине, а мотострелковая рота с танковым взводом пошли дальше. Колонна поднималась все выше и выше. Слева по ходу движения шелестело пшеничное поле с налитыми колосьями. Водители вели свои машины осторожно, стараясь не помять посевы. До ущелья оставалось всего-то несколько сот метров, уже видна была поляна перед входом в ущелье.

Комбат планировал под прикрытием огня вертолетов с ходу прорваться в ущелье и закрепиться в нем. Вертолеты обрабатывали склоны гор реактивными снарядами. Когда до заветной цели оставалось совсем немного, сначала одна, а затем и другая вертушка, как-то странно завалившись набок и быстро теряя высоту, понеслись в долину. Не долетев метров пятьдесят до БТРов, вертолеты, вспахивая колесами песок, сделали вынужденную посадку.

— Да, повезло ребятам, — порадовались офицеры за вертолетчиков, узнав по рации, что их вертушки получилиповреждения топливопроводов от душманских крупнокалиберных пулеметов ДШК.

Не будь нас сейчас здесь, летчиков ждала бы явная смерть. К тому времени мы уже видели душманскую печатную продукцию: газеты, журналы, в которых публиковались фотоснимки пыток и казни советских солдат и офицеров, подбитая и уничтоженная наша боевая техника. Попади вертолетчики в плен, их ожидала такая же участь. Сегодня фортуна повернулась к ним лицом.

Мы продолжали путь к ущелью. Снова защелкали по броне пули душманских автоматов и винтовок.

Стреляли с пшеничного поля и гор. Открыли ответный огонь.

— Поджигайте пшеницу! Пусть душманы в ней сгорят! Им уходить некуда: прорываться через нас или с обрыва в пропасть! Другого не дано, — дал я команду командиру роты.

Солдат-связист осторожно выполз через боковой люк БТРа, поджег зажигалкой сухую траву. По спелым колосьям заплясали язычки пламени.

— Эх, жалко посевы! Такой богатый урожай, не то что у нас, в Молдавии, — перекрывая гул двигателей, прокричал водитель БТРа.

И мне тоже было жаль поле. Я представлял, сколько труда было вложено в него, чтобы пшеница уродилась такой. Но шла война. Горели кишлаки, сады, гибли люди. Мы к этому привыкли, но вот загорелось пшеничное поле, и стало жалко эти тяжелые, налитые спелостью колосья и тот урожай, который уже не получат крестьяне в свои закрома.

— Потуши пламя! — крикнул я солдату. Но было уже поздно.

Ревели моторы БТРов, обходя по засеянному полю заглохший автомобиль. Колонна шла дальше, ведя стрельбу на ходу. Духи активно отвечали нам тем же. Попытка с ходу войти в ущелье была пресечена сильным пулеметным огнем. Появились первые раненые. Мы отошли назад. Прилетела новая пара вертолетов и снова начала обработку склонов реактивными снарядами. Горела земля. Горы покрылись сплошным дымом. Но наши враги стреляли и стреляли. Снова пошли вперед, и снова были остановлены. И так несколько раз.

Приближался вечер. Надо было возвращаться в долину. Оставаться здесь, в зоне ведения огня, было небезопасно. Уйти всем вниз — тоже нельзя: душманы за ночь наставят столько мин, что завтрашний день надо будет начинать с разминирования. А это — потраченное время и новые потери. За тот участок дороги, где мы сейчас стоим, завтра нужно будет снова воевать.

— Замполит, возьми танковый взвод, пятую мотострелковую роту, займите круговую оборону на поляне и стойте всю ночь. Ваша задача — сохранить наше положение на поляне и уберечь людей и технику. В бой по возможности не вступать. Постоянно находитесь на дежурном приеме радиостанции.

Батальон вернулся в долину. Уже в темноте расставляли технику по своим местам. Световые приборы не включали. Распределили личный состав экипажей по сменам, проинструктировали о действиях в случае обстрела или нападения душманов. Солдаты устраивались на отдых в БТРах или под ними. Мы со старшим лейтенантом Олегом Соболевым, исполнявшим обязанности ротного, легли между колес под одной из «коробочек». Вели тихий разговор о жизни, вспоминали семьи, напряженно всматриваясь и вслушиваясь в темноту. Невдалеке танкисты занимались ремонтом подорванной на мине гусеницы. Кто-то чиркнул в темноте зажигалкой, и тотчас с гор к танку потянулись трассы светящихся очередей. Прошло несколько секунд, и вдруг по броне танка побежал светлячок огня. Пламя становилось все сильнее. Все бросились спасать танк, сбивали огонь шинелями, бушлатами, сыпали на него землю. Мучительно тянулись минуты. Духи стреляли на яркий свет. Мы отгородились от них другим танком, который прикрывал нас от душманских пуль и одновременно вел огонь из пушки по стреляющим с гор. Уже казалось, что все, танк не спасти. Когда я хотел дать команду механику, чтобы он отогнал его к обрыву поляны и столкнул в пропасть, огонь наконец затушили. Все, обессиленные, валились с ног. Снова стало темно. Ночью духи вновь открывали огонь в нашу сторону, ориентируясь по прежнему расположению техники, только мы оказались хитрее. Сразу после пожара мы поменяли огневые позиции БТРов и танков. Поэтому пулеметные очереди для нас уже были не так опасны, хотя шальные пули еще долго царапали броню и щелкали о камни. Очень хотелось спать. Зная, что завтра предстоит трудный день, я предложил Соболеву поспать по очереди. Подложив панаму под голову, он сразу уснул, вздрагивая и открывая глаза от любого шороха, выстрела или плача шакалов. В свою смену я так и не заснул. Как только рассвело, послышался рев двигателей идущего к нам батальона. Начинался очередной день боевой операции.

По опыту знали, что противник сосредоточил все силы на первой горной гряде перевала. Надо было во что бы то ни стало сбить их с нее, а дальше будет уже легче. Снова обстреливали скаты гор пушками, вертолетами, самолетами. Вновь и вновь мотострелковые роты пытались ворваться в ущелье, но все было безрезультатно. Моджахеды снова встречали нас мощным огнем. Афганцы стояли в долине, не ввязываясь в бой. Солдаты возмущались: «Вот басмачи проклятые!»

Комбат поставил задачу командиру минометной батареи Олегу Румянцеву расположиться на поляне напротив входа в ущелье и обстрелять огневые позиции противника из 120-мм минометов и «васильков». Конечно, это не реактивные снаряды вертолетов, но тоже достаточно мощное оружие.

Олег повел колонну «ГАЗ-66», груженных боеприпасами и минометами на указанную поляну. Определив наиболее удобное для стрельбы место, остановил свой автомобиль. Невдалеке встали другие машины. Румянцев стал ставить огневые задачи минометным расчетам. И вдруг пулеметная очередь попала в одну из машин. Раскаленный от зноя брезент вспыхнул как спичка. В кабину горящего автомобиля запрыгнул сержант Куракин. Он завел двигатель и погнал его к дальней границе поляны. Вспыхнула вторая машина. В нее вскочил сам командир батареи и погнал вслед за первой, подальше от людей и боеприпасов. Тушить горящие автомобили было некогда и бесполезно. Сбросить в пропасть или хотя бы отогнать подальше — вот единственное и правильное решение. Водители оставшихся на месте машин, рядовые Гермаковский, Божко и другие, стали заводить свои автомобили и разъезжаться по поляне, подальше друг от друга. Но поляна была маленькой, поэтому возможности маневра батареи были очень ограничены.

Находясь в укрытии за скалой в какой-то сотне метров от минометчиков, мы с волнением наблюдали за развитием событий. Все понимали, какой опасности они себя сейчас подвергают. Машины горящими факелами неслись вниз, подпрыгивая на камнях.

— Ну, выпрыгивайте же! — кричал комбат по радиостанции. Но, видимо, в машинах средства связи уже были выключены, поэтому команды оказались не услышанными.

Через некоторое время сначала сержант, а потом и командир батареи на ходу выпрыгнули из горящих машин. Автомобили самостоятельно проехали еще с десяток метров и остановились. Румянцев и Куракин укрылись за камнями. Начали рваться боеприпасы. Личный состав батареи залег, наблюдая за происходящим.

— Эх, что они делают! — с досадой орал комбат. — Остальные машины нужно растаскивать и разгружать, открывать огонь по душманам, пока они нам не сожгли всю батарею. — Потом повернулся ко мне: — Бегом в батарею! Разогнать машины! Разгружать ящики! Огонь по горам!

Надев каску и схватив автомат, я спрыгнул с комбатовского БТРа и устремился к минометчикам. Словно заяц, петляя и падая, бежал к машинам, снова падал и снова бежал. Всей кожей чувствовал, как рядом пролетают пули. Вжик! Щелк!

— Ну, все, конец!

Но снова где-то рядом раздавался щелчок, и неведомая сила толкала меня вперед. Чувствовать себя беззащитным на открытом, простреливаемом пулями участке местности было очень страшно и неуютно. Было трудно, но желание остаться живым заставляло меня выжимать из себя все, на что я был способен, и даже больше. Добежав до машины, упал на землю и увидел подбежавшего командира батареи.

— Олег, расставляй машины на безопасное удаление друг от друга! Открывай по душманам огонь! — передал я приказ комбата.

Отдышался. Автомобиль, у которого я находился, был без водителя. Невдалеке солдаты разгружали ящики, устанавливали минометы. Вдруг несколько пуль ударили о борт машины, возле которой находился я. Это противник начал пристрелку новых целей. В любое время удачный выстрел мог поджечь ее. А в кузове были ящики с минами и миномет. Нужно было спасать машину! Я залез в кабину, завел двигатель, тронулся с места и вдруг почувствовал сильный режущий удар. Машина заглохла.

Осколок от разорвавшегося снаряда, пробив лобовую облицовку кабины, разворотил приборную панель, повредив тем самым электрооборудование.

Быстро вылез из кабины и стал махать руками комбату. Я знал, что он наблюдает за нами, и надеялся, что поймет, в чем дело. Через некоторое время в мою сторону направился БТР.

— Сначала тяни меня в сторону комбата! — сказал я водителю БТРа, цепляя буксировочный трос. — Только возьми сперва направление на тот камень, чтобы я прикрыл себя от пуль твоей броней. А как доедешь до него, повернешь влево, и я снова буду у тебя за броней. Понял?

— Понял, — ответил солдат и, отъезжая, стал медленно натягивать трос. Через несколько секунд я с ужасом убедился, что солдат ничего не понял. Он тащил меня не так, как я ему сказал, а по прямой, кратчайшим путем. В результате такого маневра подставил мой левый борт стреляющим.

Первая пуля, пробив металл кабины, прошла навылет.

«Ну, влип!» — подумал я, проклиная водителя за его тупость.

Вторая очередь прошла где-то рядом, пробив лобовое стекло. Бросив руль, я сполз вниз, туда, где находились педали управления. Посыпались осколки разбитых стекол. Дорогу я не видел. Да это сейчас было и не нужно. Машина шла на тросе за БТРом, словно послушный бычок на привязи. Когда она развивала большую скорость, я тормозом сдерживал ее движение. Я понимал, что автомобиль в данных условиях никто ремонтировать и тащить за собою не будет, тем более что все трудности рейда еще только начинаются. Его ценность — это находящийся в кузове груз. Перегрузят ящики с боеприпасами, миномет, машину подожгут и ее сгоревший каркас будет долго стоять напоминанием о сегодняшнем бое. Ничуть не сомневался, что сделал важное и нужное дело: убрал подбитую машину с поляны, иначе она превратилась бы еще в один горящий факел. Но почему-то чувство гордости от совершаемого не наполняло мою грудь.

«Ради чего рискую? — рассуждал я, согнувшись в три погибели. — На Урале железа полно, сделают много таких машин и минометов, а случись что со мной? Меня-то уже вторично не сделают. Нет такого металла, чтобы заделать в дурной голове дырку. Эх, лишь бы добраться до укрытия!»

Из машины вылазил, не веря еще, что все обошлось благополучно. Не хотелось ни говорить, ни ругать солдата за его тупость. Подбежал комбат, подошли солдаты, офицеры, водитель тянувшего меня БТРа. Осмотрели кузов и кабину машины. Пулевых пробоин только в одной кабине было более двух десятков. Всю жизнь я обижался, что бог не дал мне высокий рост, а сейчас благодарил его: будь я немного повыше, то не поместился бы в пространстве над педалями. Тогда пули, которые шли через левую сторону кабины, были бы моими. Впрочем, мне бы и одной хватило. Во рту пересохло. Снял с пояса фляжку с водой. Пил, не ощущая ни вкуса, ни утоления жажды.

По команде комбата мотострелковый взвод на БТРах стал выдвигаться к минометной батарее. Я тоже поехал. На душе было до безразличия спокойно. Подумалось, что если бог меня уберег от смерти сегодня, то теперь уже ничего страшного не произойдет. БТРы ставили между автомобилями и стрелявшими душманами. Мотострелки помогали минометчикам выгружать боеприпасы. Горящие ящики открывали голыми руками, вынимая снаряды и пороховые заряды. Минометные расчеты открывали огонь по врагу. Разрывы мин покрыли склоны гор. Снаряды дробили черные скалы. Огонь, дым, грохот, пыль. Казалось, ничего живого не должно остаться там, где падают наши снаряды. Прилетели самолеты, сбросили авиабомбы. Но только пехота выходила из-за скалы, в готовности в пешем порядке штурмовать горы, они снова отвечали нам горячим свинцом.

В самом начале ввода мы удивлялись тому, что особой популярностью у местного населения пользуются наши автомобильные домкраты. Их брали нарасхват, давая хорошие деньги. Через некоторое время стало известно, что духи очень умело используют их в бою. Обложив каменную глыбу домкратами, приподнимали ее над землей, копали под нее ход и, находясь под этим камнем, вели огонь по проходящим советским колоннам, оставаясь незамеченными и неуязвимыми для нашего огня.

Прошло полдня. Мощное артиллерийское, авиационное, минометное воздействие на окопавшихся в горах успеха нам не принесло.

— Олег, — сказал комбат Соболеву, — пойдешь в пешем порядке на взятие перевала.

И поставил роте боевую задачу: обойти противника справа на удалении одного километра от места расположения батальона, подняться на господствующую высоту, переночевать там, а с рассветом неожиданно ударить по врагу с тыла. Личный состав батальона в это самое время снова попытается ворваться в ущелье по центральной дороге.

Олег с ротой ушел. Из продуктов с собой брали только сухари, сахар, питьевую воду и как можно больше боеприпасов. В назначенное время вышли на указанную точку. Отдыхали, лежа на камнях. Если в долине днем жара стояла за 60 градусов, то на высоте дул ледяной, насквозь пронизывающий ветер. Солдаты лежали, тесно прижавшись друг к другу телами, чтобы не замерзнуть. Хотелось курить. Но каждый отчетливо понимал, что если враг обнаружит их, то живыми отсюда уже никто не уйдет. Утром рота в пешем порядке, ведя огонь из всех видов оружия, смяла душманскую оборону. Когда мы вошли в ущелье, я увидел Олега и его солдат: похудевшие и посеревшие до пепельного цвета от усталости, но счастливые и довольные лица. Страх уже покинул их, все радовались, что остались живы, выполнили сложную боевую задачу и все обошлось хорошо.

Олег позвал меня поглядеть на результаты нашего огневого удара по душманам. Разрушенные и развороченные снарядами бетонированные и выложенные из камня окопы, ходы сообщений и везде, куда ни посмотри, кровь. Казалось, вся земля была пропитана ею, но при всем при этом — снова ни одного убитого и ни одной единицы трофейного оружия. Сколько же их здесь полегло? И не помогли им ни американские инструкторы, ни фанатичный религиозный дух. Победу одержали простые восемнадцатилетние ребята и их командиры, со своим комбатом майором Александром Николаевичем Пархомюком, с его средним военным образованием, но богатым боевым опытом и знанием закона гор: кто выше, тот и сильнее.

Уже потом я узнал, что Олег Соболев был болен гепатитом, но никому ничего не сказал об этом, а пошел в горы со своими ребятами, потому что был настоящим офицером, политработником в самом высоком понимании этого слова и занимаемой должности!

Как и предполагал комбат, сбив противника с главного горного хребта, мы обеспечили себе продвижение через весь восьмикилометровый перевал. Отдельные попытки со стороны бандитов обстрела нашей колонны в счет уже не брались. Пройдя перевал, шли по долине, через разрушенные и сожженные кишлаки. Духи везде оставляли свой кровавый след, сея страх и горе в семьях тех, кто помогал или сочувствовал новой власти. Они вырезали целые семьи, не жалея женщин, стариков и даже малолетних детей. Под угрозой смерти заставляли брать крестьян, детей в руки оружие и стрелять по советским колоннам и военнослужащим. Через голод, нужду втягивали население в кровавую войну. С нами воевали уже не отдельные разрозненные банды и отряды, а вся страна: кто-то по идейным соображениям, другие — повинуясь приказам, от страха и безысходности.

К вечеру вышли к погранзаставе — большой саманной крепости. Поужинали. Стали готовиться к отдыху. Напряжение нескольких дней рейда стало понемногу спадать. Понимали, что практически задача уже выполнена. Очень хотелось спать. Солнце зашло за горы и моментально потемнело. Где-то невдалеке жутко плакали шакалы, раздавались автоматные очереди, взлетали со свистом вверх сигнальные ракеты. Это означало, что кто-то, человек или животное, зацепил проволочную растяжку мины, и она сработала. Через некоторое время командир взвода доложил, что наши солдаты заметили передвижение мелких групп вооруженных людей в стыке между двумя афганскими погранпостами. Это было рядом, в каких-то трехстах метрах. Душманы шли с сопредельного государства в Афганистан.

— Командир, — обратился комбат к командиру афганского пограничного отряда, — враги Апрельской революции прошли через твои посты, и никто их не остановил. Почему? Ведь они прошли с оружием, а значит, будут убивать твой народ! Останови их, пока они не ушли далеко. Это же не только наши, но и в первую очередь — ваши враги. Уничтожь их, пока еще не поздно!

Афганский командир улыбнулся, потом спокойно ответил:

— Возможно, что это мирные люди. Может быть, для кого-то они и враги, но что из этого? Прошли они спокойно, никого не убили, никому вреда не причинили, к тому же даже не скрываясь. Зачем же я их буду задерживать и тем более убивать? А если вам так хочется, то вы сами их поймайте и убейте!

— Но ведь это ваша государственная граница, и вы пограничники и обязаны ее охранять! Через нее идут ее нарушители, бандиты, они будут убивать ваших ни в чем не повинных людей! Командир, останови душманов! — закричал комбат.

Он все еще не верил, шутит афганец или нет. Нет, пограничник не шутил.

— Неповинных людей убивать они не будут, так что пускай себе идут! — завершил разговор афганец.

Сон как рукой сняло. Спать, когда рядом с тобой такие же враги, хоть и в пограничной форме, было небезопасно. Собрали офицеров, прапорщиков. Комбат поставил задачу на усиление бдительности. Еще несколько раз срабатывали сигнальные мины. Но афганские пограничники спокойно спали. Открывать огонь по душманам мы не стали. Во-первых, боялись в темноте перестрелять афганских пограничников, которые были где-то рядом с нашими врагами, возможно, что обеспечивали им безопасный проход. Ну а во-вторых, рядом с нами стояли два погранотряда, и как они себя поведут, если мы откроем огонь, мы не знали.

— Да ну их к черту! — сказал комбат. — Нам бы ночь простоять, а утром уйдем отсюда. Пускай сами между собой разбираются! Сколько можно объяснять и учить их? Не хотят воевать, значит, так им это нужно.

Утром, как только рассвело, стали готовиться к маршу. Батальон разделился на две колонны. Одна под командованием комбата пошла на разгром банды. Я с мотострелковой ротой повел снятый с заставы афганский пограничный отряд к месту их постоянной дислокации.

По пути был перевал Спин-Санг, на котором нас снова поджидали душманы. Их было меньше, но несколько часов боя нам пришлось выдержать. И снова не вступали в бой шедшие с нами афганцы. Яркое солнце слепило глаза, делая невидимыми врагов. Стреляли туда, откуда неслись душманские пули. Треск автоматных очередей, стук крупнокалиберных пулеметов. Прилетели на помощь вертолеты, вздыбили черную землю и скалы мощными взрывами. Мы пошли цепью на вершину перевала, откуда стреляли по нам враги. Где-то над головой, отрываясь от вертолетов, со страшным ревом и свистом уходили на вражеские окопы НУРСы. Когда поднялись на вершину, увидели знакомую картину: духовские укрепления разворочены снарядами, много пустых гильз, крови. И снова ни одного убитого или раненого бандита и такой нужной нам трофейной единицы оружия. Необходимой, потому что результат нашего боя оценивался командованием по количеству убитых бандитов и взятого в бою оружия. Но, несмотря на то что за оставленных на поле боя убитых, раненых и оружие виновные душманы в своем отряде жестоко наказывались, мы все равно брали и оружие, и пленных. Правда, были моменты, когда и наше подразделение несло потери в личном составе, а смягчающих для этого обстоятельств — трофеев — не было. Тогда командиры подразделений доставали «из заначек» припрятанные для такого случая «стволы», взятые в предыдущих операциях, и сдавали их как только что взятые в последнем бою.

Потеря в рейде своего солдата или офицера считалась позором. И если случалось, что в ходе боя или прочесывания кишлака пропадал военнослужащий, боевая операция, какой бы важности она ни была, приостанавливалась. Все подразделения занимались поиском пропавшего. Иногда искали много часов, но всегда находили, чаще уже убитого. За мой период службы в нашей бригаде не пропал бесследно ни один человек.

Взяв перевал Спин-Санг, спустились в долину, прочесали в пешем порядке «зеленку», кишлак Ферози и остановились на ночлег у горы в ожидании подхода батальона. Утром дождались прихода топливозаправщиков бригады, заправили технику и пошли на Калат. По маршруту движения проходили через кишлаки. Почти каждый обстреливал нас. Стреляли отовсюду: из домов, виноградников, садов. Постоянная опасность приучила нас к настороженности, мгновенному действию. Оружие на предохранитель не ставили. На любой подозрительный звук, выстрел сразу отвечали огнем, брошенной гранатой. Подходя к кишлаку, безошибочно могли определить, есть в нем душманы или нет. Если на улице видны дети, значит, все спокойно; если тишина и улицы пустынны, значит, мы под прицелом автоматов и гранатометов. Со временем, очевидно, моджахеды узнали, как мы определяем тактическую обстановку, и их выстрелы по колонне стали раздаваться даже в тот момент, когда техника проходила мимо играющих на улице детей. Убитые душманским оружием ребятишки преподносились общественности как факты зверского отношения советских военнослужащих к мирному населению страны. Вообще, все там было очень сложно, запутанно, неординарно.

После освобождения нами очередного кишлака от духов афганские солдаты поставили на его центральной улице несколько автомобилей и начали выносить из крестьянских домов вещи и грузить их в машины. Забирали все: посуду, одеяла, сундуки, керосиновые лампы, даже детские вещи и кроватки. Выгоняли скот. Шел очередной узаконенный войной грабеж своего же населения страны ее «доблестными защитниками». Для нас такие картины грабежей были уже знакомы, но все равно на душе было гадко. Мы не грабили, но находились рядом с теми, кто это делал. А они, прикрываясь нашим присутствием, как надежным щитом, творили свои гнусные дела. Неоднократно мы пытались препятствовать такому беспределу, но потом поняли, что это — бесполезное дело.

Зайдя с группой солдат в один из домов кишлака, увидели, как афганские солдаты рылись в хозяйских сундуках, что-то откладывали в свои сумки, прятали в карманы, остальное выносили. Вещи были разбросаны в беспорядке по полу. Здесь же сидел хозяин дома. Он молча наблюдал за действиями своих соотечественников. Тугие желваки бегали по его скулам. Увидев нас, афганские военнослужащие покинули жилище. Я решил извиниться перед хозяином за совершенный погром в его доме и попросил переводчика сделать это от моего имени. В это время солдат-узбек, подняв с пола несколько белых листков, подошел к хозяину и о чем-то спросил его. Хозяин побледнел. Солдат подошел ко мне, протянул листки, какие-то фотографии и сказал:

— Товарищ старший лейтенант, не надо перед ним извиняться, потому что он самый настоящий душман. Поглядите.

Я внимательно стал рассматривать фотокарточки. На них были изображены расстрелянные люди, а рядом всегда присутствовал хозяин дома, в котором мы сейчас находились. На всех фотоснимках он с автоматом в руках, самодовольный, в окружении вооруженных людей.

— Он из местной банды, — высказал свое предположение солдат. — А таким простачком прикинулся, сволочь!

Автоматная очередь прозвучала здесь же. Выйдя из жилища, увидел, как афганские солдаты рассматривали взятые в доме документы. Еще до нашего появления они знали, кто такой хозяин. Расстреливать его не стали. Но выгоду извлечь смогли. Они понимали, что хозяин будет благодарен им уже только за то, что они сохранят ему жизнь. Поэтому афганцы грабили и забирали все, что хотели, действуя по принципу: «баш на баш». Мы тебе — жизнь, а ты нам — свое богатство. Такая негласная договоренность между душманами и афганскими военнослужащими практиковалась часто.

Что ни говори, а кровь и единая вера делали свое дело. И как бы, мы ни убеждали афганцев, что с бандитами, убийцами нужно поступать соответственно, они делали по-своему. Взятые нами в плен и переданные местным властям для вынесения справедливого приговора бандиты чаще всего отпускались с миром. Иногда освобождались прямо на наших глазах, хотя участие их в кровавых злодеяниях было уже доказано. Это бесило нас. В конце концов мы пришли к выводу, что плененных нами врагов не надо никому передавать. Самое справедливое решение для них — смерть. После рейда мне посчастливилось побывать в калатской тюрьме, где я своими глазами убедился в лояльности афганцев к своим соотечественникам. Там сидели те, кто был взят в плен в бою, кто жег, убивал, насиловал. Когда мы с нашим советником, майором-хадовцем и несколькими афганскими офицерами подъехали к тюрьме, я удивился. Открытые настежь деревянные ворота, одиноко стоящие во внутреннем дворе и на крышах глинобитных пристроек пулеметы, сидящие в тенечке бандиты и — никакой охраны. Она в это время мирно пила чай с теми, кого сама охраняла, хотя майор только что рассказывал нам, что они навели порядок в системе охраны преступников. На деле же все было по-другому. Когда мы вошли в помещение тюрьмы, то увидели там настоящую идиллию. Арестованные вместе с сотрудниками тюрьмы и охраной вели задушевные разговоры. Оружие доступно лежало в стороне. Камеры раскрыты. Тишина. Прохлада. И если бы не различия в форме одежды, нельзя было бы определить: кто здесь преступники, а кто их охрана. Майор что-то сказал на фарси афганскому офицеру. Тот вскочил из-за стола, начал кричать, размахивать руками. Арестованные стали нехотя расходиться по камерам. Солдаты разобрали оружие. Майор взял афганского офицера, и мы пошли знакомиться с тюрьмой. Судя по тому, что мы увидели здесь, от тюрьмы было только одно название. Сначала вызывало недоумение, почему арестованные, находящиеся в ней, никуда не уходили, хотя для побега были самые благоприятные условия. Потом поняли, что им пока невыгодно было выходить из тюрьмы. В провинции шла крупномасштабная операция по ликвидации местного бандформирования, поэтому многие из них просто отсиживались здесь, ожидая нашего ухода и окончания рейда.

В одной из камер с открытыми дверями сидел холеный мужчина, с высокомерным взглядом.

— Вот, взяли недавно. Многое знает, а говорить не хочет. А его сведения нам бы очень пригодились, — сказал мне советник Сафар.

— Ну а что же они? — спросил я у него, кивнув головой на афганского офицера.

— Они делают все с опаской, словно боясь возмездия или заранее обеспечивая себе прощение на тот случай, если власть в стране сменится, когда мы уйдем отсюда. Не верят они в твердость государственной власти, и ничем их в этом не переубедить. Видимо, они знают то, о чем мы не знаем.

Были в афганской армии солдаты, офицеры, которые действительно и по-настоящему люто ненавидели бандитов. Я лично был знаком со старшим капитаном, десантником, который не сентиментальничал с пленными. Бил их нещадно, а когда убеждался, что руки пленного сильно замараны в крови, резким и точным ударом тяжелого ботинка бил его по позвоночнику. Раздавался зловещий хруст сломанных костей, и обмякшее тело падало на землю. Но таких афганцев было очень мало.

— Ну что, все испробовали и ничего не помогает? — переспросил я майора. — Может, помочь вам?

— Если «разговорите» этого душмана, я буду очень вам благодарен.

Шедший со мной офицер батальона принес полевой телефон, который мы видели в одной из служебных комнат, крутанул ручку индуктора, проверяя его на исправность и наличие тока. Потом зачистил концы проводов, освободив их от изоляции. Через переводчика мы еще раз попытались поговорить с пленным, но он даже не удосужил нас своим вниманием, очевидно, посчитав ниже своего достоинства разговор с нами. Скоро Сафар услышал долгожданные ответы на поставленные нами вопросы: зачищенные концы проводов, намотанные на жизненно важные органы, и пропущенный по ним ток дали требуемый результат и помогли разговорить их пленного.

Ночью батальон снялся и пошел к постоянному месту дислокации в Кандагар. Уставшие, измотанные трудными бессонными сутками рейда, мы пришли в 5 часов утра. Возвращались как в другой мир, в расположении бригады шла совсем другая жизнь.

Пока солдаты разгружали имущество, боеприпасы, мылись, отдыхали после рейда, офицеры уже трудились над поставленной командиром бригады задачей. Ожидался приезд в часть командующего армией, генерал-лейтенанта Тухаринова. В связи с этим все усилия личного состава подразделений направлялись на наведение должного порядка. Необходимо было помимо всего выпустить боевые листки, стенгазеты, провести комсомольско-молодежный воскресник и сделать многое другое. Поэтому в рейды шли с большим удовольствием, считали там себя мужчинами, боевыми офицерами. Возвращались в бригаду, а там все совсем другое, оторванное от боевой жизни, ради которой мы здесь и находились.

— М-а-… м-… а! — этот душераздирающий крик, казалось, был слышен на многие километры вокруг. Рота спешила на помощь подразделению, но когда мы подошли, она уже была не нужна. Ни выстрелов, ни разрывов, будто и не было этого скоротечного боя и этой оборванной молодой жизни.

— Саша, а ты куда? — спросил я солдата, когда в апреле 1981 года батальон готовился на выход, и он вместе со всеми суетился у боевой техники.

— Александр, — снова окликнул я, когда тот захлопнул дверцу кабины, выставив наружу ствол автомата. — Ты куда?

— Да все туда же! — улыбнулся он.

Не желая унизить его в глазах сослуживцев, напомнил:

— Не шути, оставайся лучше в батальоне, готовься к дембелю, к тому же ваш взвод сегодня остается на месте. Не рискуй!

— Да где наша не пропадала, товарищ старший лейтенант! Все будет хорошо, — и он на прощание помахал рукой.

— Товарищ старший лейтенант, это он у меня попросился с моим взводом идти. У меня как раз людей не хватает, я его и взял — начальник штаба разрешил. Он уже не раз ходил с моими ребятами. Парень толковый, тем более что уже дембель, дело свое знает хорошо. Пускай идет, — сказал командир хозяйственного взвода прапорщик Твердохлебов.

— Ну, раз уже решили, то пускай, к тому же колонна уже тронулась. Будьте только повнимательнее, берегите солдат, а дембелей — особенно: не дай-то бог, что случится. А вообще, можно было их и не брать. Они свою задачу уже выполнили, отвоевали. У вас своих во взводе двое, Саша — третий. Нет, все-таки, наверное, зря вы их взяли, ну да ладно. Вы что, не знаете, что он единственный ребенок у матери? А случись что?

— Я не знал, что он один у матери, — ответил прапорщик. — Конечно, это меняет дело, а в то же время их никак не удержишь на месте. Все идут, и им хочется. Мои старослужащие говорят, что не представляют теперь, как будут жить без войны, без острых ощущений и повседневной опасности. Конечно, я своим солдатам постоянно напоминаю, чтобы не рисковали. Вчера они пообещали мне, что сходят сегодня в последний раз. А вообще они даже и думать не хотят о том, что могут быть убиты или ранены.

«Эх, Саша, Саша, и зачем же ты сел в эту „консервную банку“?» — думал я, глядя на молодое бездыханное тело солдата, и не находил ответа. Не возьми командир взвода его с собой, не было бы сейчас этой трагедии. Не сядь он в грузовой автомобиль, а в БТР, возможно, что и остался бы жив. Эх, если бы все в этой жизни можно было бы предусмотреть, предугадать!

Заканчивался очередной день рейда. Где-то впереди пехота прочесывала кишлаки, выбивая из них бандитов. Хозяйственный взвод, с которым пошел в этот рейд Александр, обнаружив источник питьевой воды, решил наполнить ею пустые емкости. Солдаты жадно пили прохладную воду, смывали с себя пот, скинув на землю раскаленную от жары одежду.

— Все! — подал команду прапорщик. — По машинам!

После небольшого отдыха настроение у всех заметно улучшилось.

— Скоро вечер. Переночуем в кишлаке, завтра вернемся в бригаду — и конец нашей войне! Скоро домой! Дождались! — ликовали дембеля.

Водитель «ЗИЛа», в котором ехал Александр, тоже увольнялся в запас. Не верилось, что через неделю-другую не будет этого жаркого солнца, постоянной опасности. Какой долгой для них была эта война!

— Ну что, домой и сразу свадьба? — спросил Александр у водителя, зная, что тот рассказывал об этом своим друзьям.

— А знаешь, никакой свадьбы у меня не будет. Была девчонка. Была любовь. Но ничего из этого не получилось. Не дождалась. Замуж выскочила. А такие письма писала!

И, словно кому-то подражая, немного развязно добавил:

— Что переживать, этого «добра» на гражданке пруд пруди. Не дождалась, подумаешь, какая великая потеря! Приду домой, а у нас в селе такие хохлушки, одна красивее другой. Уж я-то отыграюсь на них за все: и за обман, и за то, что я здесь два года пыль глотал, а они в это время радовались и других любили. Все это будет впереди, а сейчас главное — вернуться домой.

— Стоп! Смотри, красавец какой выискался! Я и не знал, что у нас в батальоне есть такие ребята. Мстить другим в отместку своей подруге? Тем более девчонкам, и за что? Это же совсем не серьезно. Ну, раз так судьба распорядилась и мы оказались здесь, то теперь нужно мстить всем, кто избежал этой участи? Не смеши и будь выше своих обид. Может, когда-нибудь они будут завидовать тебе, что ты был здесь, а они — нет, — прервал Николая сидевший с ними в кабине секретарь комсомольской организации батальона прапорщик Иванов. — Ты лучше скажи, у вас отношения серьезными были или так? Может, это просто увлечение, влюбленность и не больше?

Солдат немного помолчал, устыдившись своей глупой бравады, потом, заметно погрустнев, ответил:

— Самое страшное в этой истории то, что мы действительно любили друг друга, и хоть и не были расписаны в ЗАГСе, считали себя мужем и женой. Однажды решили оформить наш союз официально, даже хотели ребенка перед армией сделать, но друзья-приятели посоветовали не спешить, любовь проверить разлукой. Вот и проверили… И отбил-то ее мой друг, тот, кто больше всех меня убеждал в этом. Написала она, что была в компании, немного выпила, дружок мой рядом с ней оказался. Обо мне говорили, а когда поняла, в чем дело, уже было поздно. Скажу честно, когда я узнал про это, даже жить расхотелось. Только спасибо Киму, это он меня опередил и остановил от последнего шага. Ему ведь девчонка тоже написала, что сошлась с другим, а он, не долго думая, сразу себе автоматную очередь в рот и пустил. Это было рано утром, а я планировал в тот же день, только вечером или ночью. А когда увидел Кима в крови, бездыханного, во мне так все и перевернулось. И я словно отрезвел. До этого момента не думал ни о матери, ни об отце, только о ней. Как сейчас представлю, какое бы горе я причинил своим родным, стыдно становится. Но тогда об этом не думалось, помните, как-то замполит говорил нам: если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло. Я раньше думал, что это чья-то пошлая и неудачная шутка, а когда самого коснулось, когда переосмыслил все случившееся, понял, что это большая жизненная мудрость. Ну а свою девчонку, раз так получилось, выброшу из головы и забуду. Найду, возможно, еще и лучше. Ведь не сошелся же на ней свет клином?!

— Я думаю, что спешить тебе с выводами не надо, — продолжил разговор секретарь комсомольской организации. — Скоро вернешься домой, встретишься со своей любимой, поговоришь с нею по душам и придешь к решению. Только не слушай никого, сам решай: тебе уже однажды насоветовали. Ведь получается, что в том, что случилось, ты тоже виноват. По-доброму поговорите, только виновных не ищите. Я думаю, что у вас все наладится. Я как-то с мужчиной одним разговаривал о жизни. Он много интересного поведал. Он считал, что у мужчины могут быть жена, несколько любимых женщин, но первая любовь не забывается никогда. Потому она и первая, что чувства только просыпаются и они самые сильные и самые чистые. Так вот, он прожил очень бурную любовную жизнь, имел нескольких жен, но всегда вспоминал об одной, дорожил памятью о ней. Хотя, когда был молод, об этом, да и о самой жене особо не думал. Это он с годами стал такой мудрый. Поэтому не спеши с выводами, все приходит со временем, с жизненным опытом. Первой своей любовью надо дорожить, за нее нужно бороться. Забыть, очернить, перечеркнуть — проще простого. Сохранить, сберечь, пронести через испытания и годы — это очень непросто. И не каждый выдерживает такие испытания. Да, трудно тебе, но любую трудность можно преодолеть, было бы желание и сила воли. У тебя они есть, у Кима их в нужный момент не оказалось. Так что не будь особо категоричен, не суди строго других, и сам не будешь судим, ну а жизнь, она сама подскажет, что и почем. Я вижу, парень ты не глупый, голова на плечах есть, все в твоих руках, а что вовремя одумался и не пустил себе пулю в лоб — это по-мужски. Молодец! Говорят, бог прощает человеку любые грехи, кроме самоубийства. Здесь тоже есть великий смысл. Мы все прошли через дружбу, любовь, предательство и измену, только не все вынесли эту горечь. Да, жалко Кима, парень-то был неплохой. С трудными боевыми задачами справлялся, награду имел, а с горечью предательства на любовном фронте справиться не смог. Жалко! Ты спрашиваешь: предавали ли меня? Конечно, и не раз, но первое помнится очень сильно.

Была и у меня первая любовь. Все было хорошо. Теперь от нее остались лишь теплые и грустные воспоминания. Но она была глупая, безрассудная, наивная и чистая. Все в жизни сложилось, как и должно было быть, а вот первая любовь не получилась. Но она была, и я только за это могу уже благодарить свою судьбу. Сначала все было хорошо, но потом мы поссорились. Я наивно думал, что уйду в армию и забуду ее. Много лет прошло с тех пор, женился, конечно же, по любви. Есть ребенок. Сильно люблю свою жену, дочь и не желаю в семейной жизни никаких перемен, но все годы я хоть изредка, но вспоминал о своей первой девчонке. Может, это просто ностальгия? Такой вот парадокс.

Это сейчас все забавным кажется, а тогда — трагедия, да еще какая! В восьмом классе учились. Готовились к выпускным экзаменам. К учебникам почти не прикасались — не до них было. Первая любовь! Днем сидели на консультациях к предстоящему экзамену, а вечером — гулянье до самых петухов. Оба мечтали о поступлении в медучилище, чтобы быть всегда вместе. Я до дружбы с ней даже целоваться не умел. Она меня научила. Целовались до самозабвения, и до того это было хорошо, аж голова кружилась от блаженства. Прошло время, и стал я замечать, что в наших отношениях что-то изменилось.

Однажды она сказала мне:

— Давай встретимся сегодня вечером не в клубе, а у меня. Приходи попозже к дому.

В назначенное время я был у ее калитки. Зина уже ждала меня.

— Пойдем! — И потянула во двор. Мы поднялись по лестнице на сеновал и сошлись в долгом и сладком поцелуе, упав на чистую постель.

Пахло сеном, свежестью и молодостью. Еще днем, получив приглашение, я понял, что сегодня должно произойти что-то особенное, то, о чем уже мечтал давно.

Я ждал и боялся этого вечера. И сейчас, чувствуя, как руки любимой пытаются расстегнуть пуговицы моей рубашки, понял, что «это» обязательно произойдет.

— Ты не хочешь лечь с другой стороны? — спросила она меня, а пока я мучительно думал, какая разница, где лежать, девушка нежно и настойчиво стала подталкивать меня, чтобы я перелез через нее.

Когда я оказался над ней, Зина сильно прижала меня к себе и крепко поцеловала. Осмелившись, я провел ладонью по ее бедру. Сквозь тонкую ткань платья ощущалось волнение ее трепетного молодого тела. Почему-то мне показалось, что своим поведением я унижаю и оскорбляю ее. Мне стало нестерпимо стыдно за свое поведение, я слез с нее и лег рядом. Возникла неловкая пауза. Через несколько минут она вновь предложила мне перебраться на другую сторону. И снова я стыдливо сполз с нее. Видя желание Зины и понимая, что она хочет того же, чего и я, я мысленно приказывал себе не робеть. И когда уже был почти готов к решительным действиям, девушка встала, поправила волосы, уняла дыхание и как-то очень буднично и равнодушно сказала:

— Все. Иди домой!

На мой прощальный поцелуй ответила непривычно сухо. Всю ночь я не спал, ожидая утра. Хотелось побежать, объяснить Зине, что наши чувства и желания взаимны, что первая ночь — это только первый шаг, и сегодня все будет по-другому, что я уже созрел и готов к близости. Но утром ее брат сказал, что сестры нет дома. Весь день я искал ее и не мог найти. Вечером поспешил в клуб. Моя любимая шла под руку с парнем более старшего возраста. На мое радостное приветствие ответила небрежным кивком головы и прошла мимо. Через несколько шагов ее спутник остановился, что-то сказал ей, видимо, пытаясь понять, что между нами происходит. Ведь все в деревне знали о нашей сильной любви. Но девушка не стала ничего объяснять Василию и потянула его за собой. Совсем еще недавно мы считали себя чуть ли не женихом и невестой, думали о вечности и силе наших чувств и представить себе не могли возможную разлуку. Но вчерашний вечер стал единственным и последним в нашей несостоявшейся любви. Только тогда я отчетливо понял, как быстро повзрослела моя одноклассница, и я потерял ее навсегда. Я окликнул девушку, но она даже не обернулась. Впервые в жизни я плакал от предательства. Как много отдал бы я, чтобы вновь вернуться на тот сеновал. Я бы удержал свою любовь, исправил свою ошибку, я бы…

В медучилище поступать не стал, не мог представить, как мы ежедневно будем встречаться на занятиях, будто ничего между нами не было. Потом — армия, остался на сверхсрочную. Как-то с годами стал забывать те давние события, а в Афганистане, когда жизнь однажды прокрутилась в голове за несколько секунд, вдруг снова вспомнил о ней и захотелось, если останусь жив, повидать ее. У меня хорошая семья. Зина тоже давно замужем. Я люблю жену и счастлив в семейной жизни, и ничего не хочу в ней менять. К чему я это тебе говорю? Да к тому, что, если ты сделаешь неправильный ход, будешь об этом жалеть всю жизнь. Понял? Так что думай, и очень хорошо думай, и смотри — не ошибись!

Ну а ты, Саша? Слышал я как-то, как ты рассказывал, что девчонок у тебя было… почти целая рота! Поделись опытом. Интересно, да и время быстрее пройдет.

Саша долго молчал, а потом как-то, не то виновато, не то облегченно, словно сбрасывая с себя тяжелую ношу, сказал:

— А никаких девчонок у меня еще и не было, и в отличие отНиколая, я даже еще ни разу и не целовался.

— Ничего себе! А столько рассказывал!

— Все мы рассказывали, да только врали. И я, и другие парни. Когда мы в той короткой жизни успели бы сделать то, о чем друг другу наговорили? Так же?

— Ничего, все у вас еще будет, — подбодрил солдат прапорщик. — Главное, что вы уже отслужили, скоро будете дома живыми и здоровыми.

Саша взглянул в сторону ближайшего дувала и вдруг увидел душмана, который наводил в их сторону гранатомет. До выстрела оставались секунды.

— Стой! — крикнул он водителю и, отбив пинком ноги дверцу кабины, прыгнул на землю. Водитель, резко остановив машину, тоже выпрыгнул из кабины и побежал к ближайшему валуну. Ухнул выстрел.

Солдаты открыли огонь по врагу. Александр ужом скользнул под машину. Снова раздался оглушительный выстрел. Крики, стрельба. Запахло гарью. Сначала казалось, что толстые колеса автомобиля станут надежным укрытием, но они шумно зашипели, пробитые душманской автоматной очередью. Машина стала оседать. Фонтанчики пуль ложились совсем рядом, по-видимому, духи засекли огневую точку. Кончились патроны. Загорелся кузов автомобиля. И тогда Саша отчетливо понял, что преждевременно радовался концу войны. Она для него еще не закончилась, и, видимо, не придется ему уже любить и целоваться. Он выполз из-под машины и побежал к стоящему невдалеке БТРу. Болела раненая нога. Хотелось бежать быстрее, но не получалось. Духи увидели его, и десятки пуль понеслись к нему, вонзившись в молодое юношеское тело. Пробежав еще по инерции несколько оставшихся до укрытия шагов, он упал. И тогда с его уст и раздался этот прощальный крик: «М-а… м-а!»

В восьмидесятом году радиостанция «Голос Америки» вещала всему миру:

— Советские войска ведут себя в Афганистане сдержанно, но никого не щадят и расправляются с беспощадной жестокостью с партизанами (душманами), если среди русских появляются убитые и раненые.

Так оно было на самом деле. Отправив раненых и убитого в госпиталь, мы встали на ночлег недалеко от кишлака. Обходя расположение батальона, я почувствовал специфический запах горящего человеческого мяса. Спустившись со скалы вниз, увидел нишу в горе, а в ней нескольких человек из своего батальона. На земле лежал черный обгоревший труп пленного, которого мы задержали в кишлаке, откуда была обстреляна колонна хозяйственного взвода в момент гибели Александра. Тогда этот душман был еще жив. Не успев уйти, он спрятался в развалинах дома, но был схвачен солдатами.

Чувство злобы, мести за убитого было настолько велико, что ударов ногами, прикладами автоматов ему, по нашему мнению, было мало.

Облили моджахеда бензином и подожгли. Он корчился в предсмертных конвульсиях, пытался подняться, но, сбитый очередным пинком сапога, вновь падал на землю. Вскоре затих. Шипело, словно на сковородке, тлеющее человеческое тело, запах вызывал рвоту. Но никто не отходил: ждали окончания акта возмездия. Наконец душман затих. Он был черным, словно статуя из угля. Невероятно, но его обгоревший половой член стоял, словно палка. Прижали его сапогом, но когда убрали ногу, он снова выпрямился. Снова прижали, потом отпустили, и так — несколько раз. Но, как только сапог убирался, член снова принимал устойчивое вертикальное положение.

— Ты смотри, хоть и душман, а умер как настоящий мужик, — удивлялись собравшиеся вокруг него офицеры и прапорщики.

Тело продолжало источать противный запах, но мы не обращали на это внимания. Сфотографировались на фоне убитого и разошлись по подразделениям. Угрызений совести за содеянную жестокость не было. Было ощущение вины и боль за погибшего солдата, за то, что не удержали его в батальоне, а разрешили идти в рейд. Думалось о его матери: знает, чувствует ли она сейчас, что ее сын погиб и что горе уже летит в ее дом? На сердце было больно еще за одну жертву этой проклятой и никому не нужной войны. Через некоторое время солдаты-дембеля полетели домой. На их место пришли молодые. И хоть нас убеждали, что перед отправкой в Афганистан они проходят специальную подготовку в «учебках» Туркестанского военного округа, мы видели, что это была очередная партия «пушечного мяса».

…Оставшись за командира батальона, убывшего в отпуск, я срочно был вызван к командиру.

— Забери своего «отличника боевой и политической подготовки», я возбудил против него уголовное дело. Разберись в случившемся и доведи до всего личного состава, да смотри, чтобы он никуда не убежал.

Оперативный дежурный рассказал, что, проезжая мимо ангаров (укрытий для самолетов и вертолетов), командир бригады увидел солдата, который стоял в окружении афганских военнослужащих и вел с ними какой-то торг. Схваченный за руку в прямом смысле слова, он признался, что уже продал афганцам 100 автоматных патронов. В его карманах и сумке было обнаружено еще 256, которые, по его же словам, тоже предназначались для продажи.

Моему негодованию не было предела. Я понимал, что это ЧП и мне не поздоровится, ведь солдат был из нашего батальона. Кроме всего прочего, этот случай был первым в нашей бригаде. Мы уже слышали о подобных фактах, имевших место в частях нашей армии, а этот случай уже наш, родной, и за него придется отвечать.

— Ах, ты, мразь поганая! Ну-ка, бегом в штабную палатку! — приказал я ему. — Ты у меня надолго запомнишь этот день!

В штабе я потребовал от него устного объяснения. Рассказывая, он долго думал после каждой фразы. Иногда замолкал и стоял, уткнувшись взглядом в пол палатки.

— Нет, ты смотри, — невинная овечка, да и только! Ты будешь толком и конкретно рассказывать сам или из тебя каждое слово вытягивать нужно? — вскипел заместитель командира батальона по технической части, майор Куник, присутствовавший при нашем разговоре. — Да что ему объяснять, что такое «хорошо» и что такое «плохо», он и сам все это знает. Только вот захотелось этому гаденышу часы японские, он и приобрел их, а что из проданных тобою патронов душманы наших ребят, возможно, и тебя самого убьют, тебе это как-то «до лампочки». Ну ты и сволочь, солдат!

С этими словами зампотех развернул рядового Микаеляна к себе спиной и пинком двинул его так, что тот, сметая на своем пути табуреты, повалился в мою сторону. Поймав его, я поступил аналогичным способом. Солдат полетел в обратную сторону.

— Стоп! Мы сделаем по-другому, — сказал я Кунику. — Мы сами не будем мараться о него, пускай его однополчане с ним и поговорят.

Мы сели с майором в санитарный «уазик», а Микаеляна пустили бегом перед машиной, направив ее в сторону позиций боевого охранения, где в тот месяц нес службу наш батальон.

В то время не было специальных подразделений по охране частей от возможного нападения душманов, поэтому батальоны, согласно утвержденному командиром части графику, поочередно заступали в боевое охранение. Такое дежурство длилось месяц. Для предотвращения возможного нападения бандитов на часть и аэродром вокруг них были вырыты ямы-капониры, куда загонялась техника, над бруствером капониров были видны только башни. Над ними натягивались маскировочные сети, чтобы прикрыть бронеобъекты и личный состав от палящих лучей солнца. Чередуясь в отдыхе, солдаты, сержанты и офицеры подразделений несли круглосуточное дежурство. Расстояние между машинами было различное — в зависимости от рельефа местности и степени опасности на данном участке, примерно по 200 метров.

Подъехали к первому БТРу.

— Я афганцам продавал патроны, — тяжело шевеля губами, сказал Микаелян солдатам, когда они подошли к нам.

— Сволочь! Подонок!

Удары кулаками, ногами обрушились на Камо, били подонка солдаты, которые еще несколько часов назад считали его своим другом, но которых он так жестоко и подло предал. Сначала он пытался уворачиваться от ударов, но, сбитый, упал, уткнувшись лицом в жирную пыль.

— Все, достаточно! Поехали дальше!

Едва-едва перебирая ногами, Микаелян медленно двигался перед машиной. Весть о случившемся уже разнеслась по радиосети бронеобъектов, и, когда мы подъезжали к очередному, Микаеляну уже не нужно было никому ничего объяснять. Мы из машины наблюдали, чтобы этот самосуд не закончился трагедией. Хотелось, чтобы все солдаты, избивая предателя, задумались, что такое же ждет любого из них, кто повторит гнусный и подлый поступок Микаеляна. А то, что такое возможно, мы уже не сомневались. Как говорится, дурной пример заразителен. Через несколько постов, поняв, что подлецу уже достаточно, а продолжение воспитательного процесса может принести нежелательный результат, мы прекратили солдатский самосуд.

Жалости к нему не было. Он был предателем, мразью, и в той обстановке заслуживал самой высокой меры наказания. Каждый проданный им патрон нес кому-то смерть. После объезда позиций повезли солдата на гауптвахту. Она совсем не была похожа на те, которые предусматривались Уставом гарнизонной и караульной служб, а представляла небольшую территорию, по периметру обнесенную невысокими столбиками с колючей проволокой. Вместо камер для содержания нарушителей воинской дисциплины, находящихся под следствием и осужденных, были вырыты квадратные ямы глубиной выше человеческого роста, так называемые «зинданы». Над ямами ставились солдатские палатки, прикрывающие арестованных от солнца. В соответствии с Уставом предусматривались ямы (камеры) для офицеров, прапорщиков, сержантов и солдат, общие и одиночки. Как находящийся под следствием, рядовой Микаелян был посажен в отдельную яму. Следствие закончилось быстро, через несколько недель, и он был приговорен к 6 годам лишения свободы. К сожалению, как мы и предполагали, Микаелян стал первой, но далеко не последней «ласточкой» в этом виде преступлений среди военнослужащих нашей бригады, кто занимался таким преступным бизнесом. Его горький урок не пошел впрок другим, кто продолжил его грязное и мерзкое дело. Такие случаи периодически повторялись. Преступность в частях Ограниченного контингента советских войск в Афганистане имела постоянную тенденцию к неуклонному росту.

— Что делать? Как бороться с ней? — этот вопрос звучал на всех совещаниях.

Все искали новые формы и методы работы с личным составом по искоренению преступности и улучшению показателей состояния воинской дисциплины. Первоначально было даже принято решение о том, чтобы приговоры в отношении военнослужащих, осужденных к высшей мере наказания, приводить прямо в воинской части, принародно. Уже была передана в части шифрограмма, предписывающая в определенный день представителям воинских частей из числа ярых нарушителей воинской дисциплины и комсомольского актива убыть в один из гарнизонов для присутствия на таком показательном суде, но в последний момент последовала команда «отставить!».

Обилие убитых, крови стало обыденным явлением жизни личного состава Ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Это не могло не отразиться на психике военнослужащих армии. Некоторых на злодейство толкали неукротимая жажда наживы, вседозволенность, потеря чувства реальности совершаемых ими действий.

В 1981 году в Афганистане военнослужащими одной из десантных бригад было совершено тягчайшее преступление: личный состав десантников, действуя в одном из кишлаков, изуверски уничтожил семью крестьянина.

При прочесывании кишлака пятеро солдат-десантников вошли во двор афганца. Увидев стоящую корову, решили забрать ее с собой. Привязали за рога к технике и потянули со двора. В это время из избушки вышел хозяин, который стал возмущаться действиями солдат. Недолго думая, десантники его тут же и расстреляли. По пути следования корова каким-то образом отвязалась и убежала. Вернувшись за ней в тот же двор, солдаты увидели плачущих над трупом старика пожилую женщину, жену хозяина, и их несовершеннолетнюю дочь. Хозяйку тоже расстреляли. Дочь изнасиловали, пустив «по кругу», в том числе и в извращенной форме, затем отрезали ей груди, искололи ножами и, забрав корову, ушли.

40-я армия готовилась к встрече очередного партийного съезда, но этот случай, ставший известным узкому кругу лиц, в том числе и самим афганцам, как-то не вписывался в нужную композицию дружбы и братства между советским и афганским народами. По жалобе местных активистов данный факт проверялся офицерами армии и округа, но якобы не подтвердился.

Источники, близкие к военным верхам, рассказывали, что во время работы съезда Л. Брежневу доложили о случившемся в Афганистане. Туда вылетела комиссия ЦК. КПСС. Скрытый факт стал достоянием общественности. Было возбуждено уголовное дело, в результате которого двоих военнослужащих приговорили к высшей мере наказания — расстрелу, троих — к большим срокам заключения.

Да, война это очень жестокая вещь, но даже на ней существуют негласные правила, нарушение которых вызывает омерзение и непонимание со стороны воюющих. Это — садизм, предательство, продажа оружия, боеприпасов, неоправданная жестокость, насилие и многое другое. Делающие это — не солдаты, а подонки в советской форме.

Был случай, когда писари штаба, которые ни разу не ходили на боевые операции и не слышали, как свистят пули, повздорили между собой. Один, решив отомстить товарищу, положил ему в постель боевую гранату, а растяжку от чеки протянул через проход между кроватями. Расчет был прост: обидчик идет к своей постели, задевает растяжку, та выдергивает чеку, граната взрывается, уничтожая сослуживца. Но раньше выверенного им времени в палатку вошел совсем другой солдат и, ничего не зная об этом, наткнулся на коварство своего сослуживца.

Помню, как плевались многие «афганцы», когда был подписан Указ Президента СССР М. Горбачева об амнистии военнослужащих, совершивших преступления на территории Афганистана. Может, он и носил гуманный характер, но в памяти всплывали факты и имена тех, которые по существующим моральным нормам не имели права даже жить на земле. Время лечит, притупляет боль утраты. Но многое не забывается вообще.

— Я сейчас читаю книгу про фашизм и Гитлера, так вот вы еще хуже фашистов, — сказал нам однажды богатый афганец, присутствовавший на месте аварии, которую совершил пьяный водитель нашей бригады.

Конечно, за такие слова его можно было запросто расстрелять, но мы проглотили сказанные им слова, как очередную горькую пилюлю, потому что факты, как говорится, были налицо. Они роняли наш авторитет и умело использовались душманами в борьбе против нас. Да, «накуролесили» мы в Афганистане здорово. Думается, что мирных жителей страны в той войне мы уничтожили во много раз больше, чем вооруженных бандитов. Так мы жили, так воевали. Убивали, зная главную, стратегическую задачу — победить. А как поступать в той или иной обстановке, это было наше право, и мы пользовались им на полную катушку. И действовали, очевидно, правильно. За два года моей службы в Афганистане я не помню, чтобы кто-то из командиров был наказан за превышение полномочий в бою. Эти «полномочия» не измеришь, особенно когда по тебе стреляют, а так хочется жить. Тот, кто рядом с тобой, как и ты, такой же обреченный, он тоже хочет жить, поэтому стреляет и убивает без разбору, лишь только чтобы выйти из боя живым. Такой человек поймет тебя, а тыловые крысы и прочая шваль, которая так ничего и не поняла в той жизни, не в счет! А победителей, как известно, не судят.

О чем можно было рассуждать, если вокруг шла война. Уже после замены в Союз я услышал, что начальник Кандагарского ХАДа был сыном крупного душманского руководителя, который находился в Пакистане. Вот откуда умышленное предательство и вредительство в органах государственной безопасности страны, и это наблюдалось не только в нашей провинции. Наверное, не тех и не в достаточном количестве «отправляли мы в Кабул», если по прошествии стольких лет у руководства страной стоят многие из тех, с кем мы воевали тогда почти 10 лет по разным сторонам «баррикад», а бедные крестьяне по-прежнему воюют за свое «светлое будущее».

Иногда думаю, а не жестоко ли мы поступали в Афганистане, выполняя интернациональный долг, и как бы поступил я сейчас, окажись снова в той обстановке 1980–1981 годов, только в более зрелом возрасте? Да, наверное, так же, и нечего лукавить, оправдывая себя, что можно было бы поступать иначе. Иначе быть не могло! Там шла истребительная партизанская война. Война без правил. Чтобы сохранить своих подчиненных, себя, у нас был один выход — прокладывать себе путь к мирной жизни только с помощью автоматов и пулеметов и через трупы своих врагов дойти до своего светлого и радостного дня — замены. Каждый бой для нас был победным. Но парадокс заключался в том, что при всех наших успехах нет у нас, афганцев, как у ветеранов Великой Отечественной войны, своего Дня Победы. Наверное, потому, что в той войне наша мощная держава с ее «непобедимой и легендарной» армией понесла в целом невиданное и неслыханное поражение, которое стало началом краха всего нашего государственного строя, идеологии, политики, веры в свою партию, правительство, вооруженные силы, закон и справедливость.

Чего греха таить, наши солдаты могли позволить себе забрать у афганцев часы с рук, вещи из домов. Афганцы приходили жаловаться в часть. Был приказ: все конфликты с жалобщиками решать «полюбовно». Иногда для опознания виновного в правонарушении строили подразделение. Потерпевшие зачастую указывали на военнослужащего, который даже и не был в том рейде или находился в другом районе боевых действий. Это вскоре натолкнуло нас на мысль, что бедняки действуют по чьей-то указке, вымогая для себя материальную выгоду. Долгое время терпели такие жалобы, но вскоре стали отправлять жалобщиков подальше. Но хуже были свои, советские руководители, начальники, различные проверяющие, которые в открытую провоцировали боевых офицеров на явный грабеж и воровство.

— Что они, сволочи, делают, — делился перед самой моей заменой недавно назначенный на должность замполит батальона. — Пришел как-то ко мне майор, проверяющий из штаба округа, посмотрел документацию, побеседовал с солдатиками, а потом и говорит мне: «Плохо работаете, товарищ капитан. Вынужден доложить начальнику Политического управления округа, что с обязанностями вы справляетесь с трудом. Видимо, мне с вами нужно еще плотнее поработать, приглядеться получше, подумать и высказать свои предложения члену Военного совета округа о целесообразности и соответствии занимаемой вами должности. Да, кстати, я теперь часто буду в вашей бригаде и поэтому возьму вас под личный контроль».

Короче, такого мне наговорил, так застращал, что я и на самом деле испугался. Вижу, к чему клонит сволочь, а что поделаешь: ведь от его оценки и докладов вышестоящему руководству зависит моя судьба. Хочется, чтобы все было хорошо, как и есть на самом деле, а он гнет свое: «все очень плохо». Потом, когда остались с ним наедине, он мне и говорит: «Товарищ капитан, у моего начальника сын упал с мотоцикла, порвал американские джинсы, сломал японский магнитофон, часы „Сейко“, ручку с позолоченным пером. Начальник расстроенный, нигде достать не может. Он сказал мне, что у вас этого барахла здесь навалом. Помочь нужно полковнику. Да он и сам, возможно, сюда скоро подъедет, так что имейте в виду. Я еще денька три здесь поработаю, так ты, замполит, уж постарайся. Я увезу ему, скажу, что ты помог. Зачтется в дальнейшей службе».

— Какой негодяй! — продолжал возмущаться он. — И ты смотри, как все хитро — не мне, мол, а начальнику. Начальник-то шишка, против не попрешь, хотя голову на отсечение даю, что он и не подозревает, какой ушлый у него офицер в отделе. Да и не будет он об меня мараться, у него есть свой «снабженец». Крохоборы проклятые. Пошел бы этот майор со мной в рейд, посмотрел бы, сколько «такого барахла» и где валяется. Но ведь ничего не поделаешь, надо просить ротных, чтобы достали, а не то напишет плохой акт. Наврет с три короба, преувеличит, но никому ничего не докажешь. Они ведь смотрят на работу мерками Союза, и наплевать им на наши условия, особенности и специфику службы… Геннадий, как вы работали здесь? Неужели и тебе предлагали «помочь начальнику»? И как ты выходил из такой ситуации? Ведь эта просьба, как палка о двух концах: попросишь ротного достать, считай, что навсегда потерял моральное право наказывать его за грабежи. Ведь «достать» — это забрать, ограбить. Неужели они не понимают, что часы и джинсы на дороге не валяются? Конечно, можно еще купить ему то, что он просит, но на свои деньги, хотя это очень дорого. Раз купишь, потом будешь покупать ему все время. Он-то не будет знать, что я покупаю на свои, посчитает, что все это без особого труда дается мне в рейде. А у меня своя семья, зачем я буду отрывать от нее? Чтобы задабривать этих сволочей? Что делать, подскажи!

— То, что они сволочи и крохоборы, — это точно. Но ругаться с ними не стоит. Ты поговори с замами, ведь каждого из них тоже «доят» свои проверяющие. Система бакшишей отточена до совершенства, и ничего ты с этим не сделаешь. Свои деньги на проверяющих тратить не нужно. Просто то, что ты мог взять в рейде и оставить себе, нужно отдавать таким проверяющим. А их за твою службу здесь сменится много, и все будут, используя свое служебное положение и превосходство, доить тебя. Ты прав в том, что это действительно палка о двух концах, и ударят они оба, вопрос времени, когда и какой больнее. Я только и удержался на должности, что ничего не брал и никому не давал. Если бы Плиев поймал меня на чем-то аморальном, он съел бы меня в шесть секунд. Он искал такой повод, но не нашел. И не потому, что я такой идейный и честный. Я просто очень хорошо представлял возможные последствия, если я попаду кому-нибудь на крючок. Мне тоже хотелось взять в бою деньги, хорошие вещи, но рядом со мною всегда был кто-то, кто мог на меня «настучать», а это означало конец моей военной карьере, возможно, и жизни. Поэтому думай и решай сам. А эти проверяющие? Они же не задумываются в Ташкенте об этом, а нам нужно думать, как поступать, чтобы и они были довольны, и твоя честь не замарана, и совесть чиста. А их просьба равносильна приказу. Так что думай, крутись. Это все не так просто. Это философия, афганская наука выживания.

Получался явный парадокс: с одной стороны, все начальники боролись с грабежами, воровством, нарушениями воинской дисциплины, а с другой — сами подталкивали нас к этому своими «безобидными» просьбами. Маленький проверяющий просил меньше, большой начальник — больше. Трофеи-то брались в бою воюющими подразделениями, а значит, и обращаться нужно было к нам, к тем, кто воевал. Правда, были и другие источники.

Несколько раз разведрота бригады брала караваны с богатыми трофеями. Взятое в бою сдавалось на склад части, а командование обещало нам, что теперь будет практиковать поощрение солдат и офицеров трофейными подарками: магнитофонами и прочими дорогими вещами. Мы, конечно же, были рады этому, понимая, что все это стоит очень больших денег. Но шло время, а никого почему-то так и не поощряли. Как-то за бутылкой водки задали этот вопрос начальнику вещевой службы бригады, который пришел к комбату по каким-то делам. Немного помявшись, он по секрету рассказал, что из последней партии трофейных магнитофонов, которых насчитывалось более сотни штук, причем богатых, дорогих, осталось всего несколько. Остальные же «ушли» в качестве подарков проверяющим, гостям, уехали с отпускниками, в основном с командованием бригады. Так что обещанные подарки до нас так и не дошли. В качестве компенсации и во избежание лишних разговоров на каждый батальон дали несколько упаковок арабских носков. Солдаты их берегли для дембеля. Одним словом, очень большие ценности проходили через вещевую службу бригады, правда, как всегда, мимо нас, рабочих, воюющих лошадок.

Как-то, находясь в Шиндандском гарнизоне, случайно услышал знакомую фамилию офицера. Ошибки быть не могло: речь шла о Валерии Никитине, командире взвода по печенгской роте. Несмотря на ночь и запрет на перемещение по гарнизону, я нашел его: он был дежурным по части и как раз проверял службу личного состава гарнизонной гауптвахты. Долго разговаривали с ним, вспоминая прежнюю службу в Заполярье. От него я и услышал печальную весть о гибели майора Юрия Волкова, заместителя начальника штаба мотострелкового полка, нашего первого с ним ротного на офицерской службе. Несмотря на то что в свое время командир роты предвзято относился к командиру взвода Никитину, Валера не держал на него обиды и вспоминал о погибшем с определенной долей уважения и горечью за преждевременно оборванную жизнь. Расстроился и я. Ночь была в нашем распоряжении, спешить было некуда. Утром я уезжал в свой гарнизон, и где-то на ближайшем горизонте уже виднелась моя замена.

— Да, здесь же еще есть один наш земляк, — сообщил мне Никитин. — Прямо здесь, на гауптвахте. Пойдем, покажу.

Мы подошли к решетчатой двери камеры. Валера окликнул в темноте кого-то. Несмотря на неопрятный вид человека, я признал его. Это был прапорщик, секретарь комсомольского бюро батальона по печенгскому полку. Знал я его с плохой стороны, поэтому, узнав, что за вооруженный грабеж, воровство он осужден на большой срок, я ничуть не удивился. В Печенге, прослужив определенный период, я получил положенную мне полярную шапку, так называемую «полтора уха». Она была гордостью офицеров Заполярья и напоминала, что я уже прослужил больше года и не отношусь к только что прибывшим молодым офицерам. Проносив шапку всего несколько дней, я сдал ее вместе с шинелью в раздевалку гарнизонного Дома офицеров, а позже обнаружил, что на моей вешалке висит чужая, поношенная шапка. Через несколько дней я увидел ее на голове этого прапорщика. Все еще не веря в его подлость, я спросил у него: не ошибся ли он, взяв в суматохе чужую, мою шапку, на что прапорщик показал метку на головном уборе и заявил, что это его шапка. Я тоже показал ему на этой же вещи свою метку, которую успел сделать и на которую он не обратил внимания. Противно было смотреть, как он заюлил, начал слезно просить меня не сообщать о данном факте командованию части, говорил, что жена скоро должна родить, просил меня пожалеть ее. Я пожалел жену, никому не стал об этом говорить. Но тот позор не стал ему уроком. И, как следствие, новое, но уже тяжкое преступление и большой тюремный срок.

Я смотрел на этого человека, которого интересовало лишь одно: не намечается ли какая-нибудь амнистия, и если да, то сможет ли он, с 8 годами срока, под нее попасть. Не лукавя, я сказал, что с таким сроком никак не попадешь под амнистию и сидеть ему «от звонка до звонка». Мне не было жалко его. Мне снова стало жалко его жену с детьми и мать, которых он так жестоко подвел.

— Может, выпустить его? Посидим вместе, чай попьем, поговорим, — снова спросил меня Никитин. — Как-никак, служили в одном полку. Может, устроим ему маленький душевный праздник?

— Не нужно, не хочу я больше с ним разговаривать. Пускай сидит. Его поезд ушел. Не хотел быть порядочным, пускай теперь хлебает баланду, — ответил я Валерию, а прапорщику сказал: — Мне очень жаль, что я простил тебя в Печенге. Не поверь я тогда тебе, не сидел бы ты сейчас здесь и, может, все было бы у тебя по-другому.

За время службы в Афганистане у меня сложилось устойчивое негативное отношение к ворам, грабителям, негодяям.

То, что еще как-то можно было оправдать в Союзе, нетерпимо было здесь, ведь каждый такой случай отражался на всех остальных в прямом смысле слова. Проданные душманам боеприпасы летели в нас, сворованные со складов продукты не получали наши желудки, грабеж порождал к нам ненависть местного населения. В Афганистане все было не так просто, было очень трудно. Зачастую многие сложности бытового, социального и иного плана порождали такие ситуации, в какой оказался мой бывший сослуживец и другие афганцы.

Хотя я уверен, не окажись они на той войне, более достойно прожили бы свою оставшуюся жизнь. Их беда в том, что они воевали, а познав изнаночную сторону войны, потеряли чувство меры, страха и забыли, что война давно уже позади. А в этой жизни, в которую они возвратились после бойни, совершенно другие правила и другие игроки.

(обратно)

Часть V НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

Долгое время после ввода наших войск в Афганистан газеты и телевидение сообщали, что советские солдаты выполняют там сугубо мирные задачи: оказывают помощь местному населению в строительстве школ, больниц, сажают деревья, одним словом, помогают афганским людям строить в стране социалистическое общество. Но мы там ничего не строили. Мы там воевали. Правда, об этом почему-то все молчали. Ведь Политбюро ЦК КПСС, Генеральный секретарь партии Л. И. Брежнев, все — боролись за мир во всем мире. Но Афганистан был объят пламенем непримиримой войны, и людская кровь лилась там уже бурным потоком. Советские военнослужащие ежедневно погибали, зачастую от своего же оружия, когда-то проданного или подаренного нашим государством другим странам.

Не знаю, как долго еще планировалось одурачивание своего народа, замалчивание уже свершившегося факта, ведь наше государство всегда придерживалось двойной морали. Одна — для мировой общественности, другая — для себя, своих людей. Уверен, если бы в стране были единая политика и понимание происходящего в народе и правительственных верхах, твердая рука при проведении принятых решений в жизнь, то не было бы того, что имели и имеем. Думаю, что и потерь было бы меньше, и отношение людей к происходящему в Афганистане, к военнослужащим, добросовестно выполнившим приказ Родины, — более уважительное и понятное.

Ежедневная оперативная информация говорила о том, что тысячи солдат, офицеров, столкнувшись в кровавой схватке с жестоким врагом, не спасовали и вели себя мужественно и смело.

Слушая эти сообщения и доводя их до подчиненных, я всегда удивлялся и пытался понять: что толкало абсолютное большинство молодых людей на явную смерть, почему они не задумывались о том, нужна ди вообще эта бойня? Ведь и там были такие, которые пытались увильнуть, найти всякие способы, чтобы избежать опасной службы, не идти с подразделением в бой, спасти свою жизнь и во что бы то ни стало быстрее вернуться на Родину. Но нет, ребята шли воевать. По-видимому, все мы были тогда детьми своего поколения. Учились в школах по одним учебникам, смотрели одни фильмы, восторгались одними героями и хотели обязательно походить на них. И когда пришли наше время и наша война, и встал вопрос ребром: какими быть, нормальные советские парни сделали для себя однозначный выбор — быть настоящими мужчинами, героями, а не подлецами. Хотя, как и у каждого поколения, на той войне были не только герои, но и предатели, трусы, негодяи.

В первый год войны в Афганистане звание Героя Советского Союза (посмертно) было присвоено выпускнику Новосибирского высшего военно-политического общевойскового училища Н. Шорникову. Рота, где замполитом был Шорников, попала в окружение. Через несколько часов боя в роте осталось всего 4 человека. Замполит приказал сержанту с солдатами уходить, а сам остался прикрывать отход группы. Душманы ворвались в развалины дома, откуда вел огонь Николай. Последней гранатой политработник взорвал себя и навалившихся на него врагов. Член Военного совета армии, рассказывая нам этот эпизод войны, сказал, что тот сержант с солдатами чудом остались живы. Несколько дней их не могли вывести из шокового состояния, чтобы узнать подробности последнего боя роты. Казалось, про этот случай, про мужество личного состава и замполита лично нужно было говорить во всеуслышание, чтобы люди знали имена своих героев, гордились ими, на их героических примерах, верности воинскому долгу и любви к своей стране воспитывали других. Но Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Н. Шорникову звания Героя, как и все указы о награждениях, были секретными и не афишировались. О подвигах «афганцев» не говорилось в открытую, как и о самой войне. И сегодня у меня хранится вырезка из газеты «Фрунзевец» Краснознаменного Туркестанского военного округа, где описывается подвиг Шорникова. Но описание ведется применительно к Великой Отечественной войне. Вместо слова «душманы» писалось «фашисты», вместо «замполит» — «политрук». Какая кощунственная ложь! Ведь мы, воевавшие там, знали о Шорникове, его роте, сотнях других подвигов воинов-афганцев, учили и воспитывали на них своих подчиненных, гордились их мужеством. А в нашей стране, которая бросила нас в то пекло на погибель, на всю информацию об афганской войне был наложен строжайший запрет.

Что говорить про гражданских лиц, если даже в военных кругах в войну в Афганистане не верили. Помню, каким растерянным, морально надломленным приехал из отпуска мой комбат, майор Александр Николаевич Пархомюк. В Афганистан он попал из Туркестанского военного округа. Основную часть своей службы провел в отдаленных гарнизонах, где привозная вода, жара, тяжелые условия жизни и службы. Вспоминал, как его дети, впервые попав в город и увидев на улице трамвай, восторженно кричали: «Папулька, смотри, поезд идет!»

В Афганистане нам выдавали справки, по которым, в соответствии с решением правительства страны, местным властям предписывалось выделять «афганцам» квартиры вне очереди. Семья комбата из заброшенного военного городка Туркестанского военного округа поехала к себе на Украину. Но местные власти не приняли во внимание постановление правительства и ничего не выделили семье комбата, сказав: «Возвращайся туда, откуда приехал». Поехал комбат в отпуск с намерением добиться получения положенной ему по закону квартиры. «Всякое в жизни может быть, — думал он. — Сегодня я живой, а случись что со мною, где будет жить моя семья? Опять возвращаться в Туркмению?» Много унизительных и оскорбительных слов услышал он, пока ходил по кабинетам командования Киевского военного округа. Но ответ должностных лиц в генеральских погонах, которые в первую очередь обязаны были решать проблему боевого офицера, был один: «Иди, майор, отсюда! И не просто иди. А иди ты… Мы тебя туда не посылали». И это было начало восьмидесятых годов, когда в стране были средства для выделения положенных квартир, законодательная база. Не было только понимания, желания и уважения к тем, кто этого заслуживал. Так стоит ли еще чему-то удивляться сейчас?

А что можно было говорить о проблемах младших офицеров, прапорщиков? Впрочем, другого и не могло быть при политике, морали и бездушии тех, от кого зависело решение «афганских» проблем, начиная с руководителей государства и заканчивая местной властью. Все ссылались на трудности экономического характера, нехватку денег, а расходы, связанные с войной в Афганистане, составляли более 5 млн рублей в день. Это по ценам 80-х годов. Сколько же можно было построить на эти деньги жилья, школ, детских садов, больниц? Война съедала огромные денежные суммы, ежедневно, на протяжении почти 10 лет. Слишком дорого обошлась афганская война советскому народу. В конечном счете именно она, в которую втянули нас американские политики, стала экономическим крахом, непосильной ношей, началом обнищания и распада нашего государства.

Но самыми тяжелыми и страшными потерями стали тысячи погибших, раненых, сломанных физически и морально. Да, мы оказывали помощь афганскому народу, но не ту, о какой взахлеб трубили наши радио, телевидение, восторженно писали лживые газеты.

Деревья сажали в части всего один раз. Посмеялись приехавшие к нам в палаточный городок афганцы и не советовали больше заниматься этим бесполезным делом. Но был приказ сверху: посадить аллею дружбы. И мы рыли ямы, закапывали в раскаленный грунт саженцы, немного брызгая сверху такой дефицитной водой, а корреспонденты снимали нас на камеры, чтобы показать затем всему миру, что они не правы, обвиняя нас во вмешательстве в дела суверенного государства, что не воюем мы здесь!

Засохшие кустики долго еще торчали из грунта как напоминание о нашей бестолковости и некомпетентности. А газеты уже убеждали всех, что мы занимаемся мирным делом, и это наше основное занятие.

Но нашим основным делом там была все-таки война. Не было казарм, ружейных комнат. Личный состав постоянно находился с оружием. Случалось, что неподготовленные солдаты получали ранения в результате неосторожного обращения с оружием. Первый погибший в нашем батальоне был именно от неимения такого опыта. Рядовой Дырул 15 апреля 1980 года нечаянно выстрелил из автомата и попал в голову своему сослуживцу, рядовому Анатолию Дворченко.

Служили у нас в батальоне два родных брата Дворченко. И повез Николай домой тело убитого по беспечности и разгильдяйству брата. Не хотели родители после этого отпускать Николая назад в Афганистан, но он вернулся. Потому что по-другому поступить не мог. Это очень трудно понять сейчас, особенно новому подрастающему поколению, но в то время такой поступок был нормой поведения.

В то же время, когда началась война, дети, родственники тех, кто имел влиятельные связи наверху, спешно стали заменяться в Союз. «Афганцы» горько шутили, что 40-я — не только общевойсковая, но и рабоче-крестьянская армия.

Прислали к нам в батальон командира взвода. Поглядел он, куда попал, и решил срочно замениться в Союз. Не понравились ему условия службы. Зная о его ближайших планах и намерениях, я посоветовал ему отбросить эту затею и служить, как все офицеры.

— Нет, я все равно скоро уеду отсюда. Мне Афганистан не нужен. У моей матери друг детства служит в Министерстве обороны. Он меня отсюда вытянет, и очень скоро. Вот увидите.

И действительно, через несколько месяцев в бригаду пришел приказ на замену этого офицера в Союз, но он не заменился, потому что против него было возбуждено уголовное дело по факту вооруженного грабежа местного населения. Вместо замены он получил 8 лет тюрьмы.

Еще в школе я читал книгу о Герое Советского Союза, испытателе парашютов Петре Долгове. В Афганистане служил его сын Игорь. На одном из боевых выходов он совершил вооруженный грабеж с расстрелом людей. Судом военного трибунала был приговорен к высшей мере наказания. Говорили, что лично В. Терешкова, первая женщина-космонавт, ходатайствовала перед Л. Брежневым за этого офицера. Не помогло.

Выполняли мы задачи и по мобилизации мужского населения в Вооруженные Силы страны. Это происходило следующим образом: наше подразделение совместно с афганским на бронетехнике входило в какой-нибудь населенный пункт, в места скопления людей, спешивалось на землю и быстро окружало находящееся в это время на улице население. Подъезжали афганцы, подгоняли грузовики с надставленными бортами и пинками, криками и руганью, ударами прикладов загоняли мужчин в кузова автомобилей. Женщин и маленьких детей отпускали, а задержанных увозили с собой. Где-нибудь на окраине населенного пункта происходила тщательная проверка, фильтрация и отбор. Подгоняли БТР с закрытыми лобовыми стеклами и люками. Сверху на нем сидели афганский и советский офицеры, внутри — секретный осведомитель из числа местного населения. Мужчины, из числа задержанных, поочередно подходили и останавливались в нескольких метрах перед выставленной техникой. Осведомитель через приборы наблюдения внимательно рассматривал подошедшего человека. Если была в этом необходимость, его заставляли поворачиваться боком, снимать головной убор. После этого он говорил сидевшим сверху, что знает об этом человеке.

Если это был душман, его отводили в одну сторону, если мирный житель, то в другую. После такого отбора бандитов собирали отдельно и их судьба зачастую решалась здесь же. С остальными мужчинами беседовали представители афганской армии.

Выясняли, кто уже служил в армии. Не служивших, а иногда даже и служивших, но крепких и здоровых парней снова загружали в автомобили и увозили в воинскую часть для прохождения службы. Со стариками и теми, кто по каким-либо причинам не мог быть призван в ряды Вооруженных Сил, проводили беседу и отпускали. С духами беседовали афганские сотрудники контрразведки, наши представители Главного разведывательного управления, другие должностные лица. Выявляли степень участия и роль каждого в борьбе против народного режима. Кое-кого увозили с собой, некоторых расстреливали на месте. Иногда просили нас исполнить эту процедуру.

Те события мне всегда напоминали кадры из военного кино, когда фашисты устраивали облавы на евреев и других мирных жителей в населенных пунктах на оккупированной ими территории. Такие же крики, пинки, стрельба и дикие от ужаса глаза беззащитных людей перед вооруженными вершителями их судеб, наделенными абсолютной властью и способными на все, даже на бесцеремонное убийство. Я всегда удивлялся и думал, почему мы верили тем, кто сидел в БТРе, спрятавшись от людских глаз, и по их словам или навету, тут же, без суда и следствия или хотя бы повторной тщательной перепроверки фактов, лишали жизни людей, приводя вынесенный им приговор в исполнение? Наши советники при афганцах убеждали нас, что афганская разведка действует четко и ошибок в таких случаях нет и быть не может. Оказалось, что были, и еще какие.

Однажды мы готовились к выходу в другую провинцию. Вечером советник привел к нам в штабную палатку афганца. Тот был по-восточному молчалив. В соответствии с поставленной задачей по уничтожению банды душманов этот афганец должен был указать нам место и время проведения совещания главарей банд в одном из кишлаков. По его наводке нужно было их уничтожить.

Операция проходила однотипно. Окружили кишлак. Сначала через мегафон предложили бандитам прекратить стрельбу и сложить оружие. Они не подчинились. Вызвали самолеты, забросали кишлак бомбами. Прилетели вертолеты, пожгли, порушили все, что можно было. Когда убедились, что все спокойно, пошли цепью. В кишлаке не сдавались. Все горело, было разрушено, но по нас все равно вели стрельбу. Под прикрытием огня артиллерии и вертолетов вошли в кишлак. Проверяли дома. Искали бандитов, оружие и боеприпасы.

С группой солдат я вошел в один из домов. Нищенское убранство. В нишах стен металлическая самодельная посуда, керосиновые лампы. В углу высокая стопа цветастых одеял, подушек. Низкие потолки. Отодвинув в сторону грязную занавеску, вошли на «женскую половину» — святая святых, куда не имеет права заходить ни один посторонний мужчина. Угол комнаты был разрушен, стекла в маленькой квадратной раме выбиты. На полу лежала женщина. Бледное лицо, голова перевязана белой тряпкой с выступающими на ней кровавыми пятнами. Рядом с ней сидел мужчина. Здесь же лежал автомат китайского производства и несколько пустых магазинов к нему. В дальнем углу на полу лежали несколько тел, очевидно, уже мертвых людей. Из-под грязныхнакидок выглядывали их босые ноги. Проверили автомат хозяина — магазин из-под боеприпасов был пуст. Душман что-то сказал нам.

— Он попросил воды для женщины, — перевел мне Салим и протянул афганцу фляжку с водой. Мужчина отвернул пробку фляжки и снова что-то сказал.

— Он сказал, что будет делать женщине перевязку и хочет, чтобы мы вышли.

Мы удалились. Стояли в соседней комнате, курили. Картина последствий авиационного и артиллерийского обстрелов кишлака, и особенно зрелище в комнате — все это действовало удручающе.

— Мне все-таки непонятно, — сказал задумчиво сержант. — Живут в феодальном строе, в беспросветной нищете, не знают даже, что такое электричество, радио, телевизор, ванная. Мы пришли им дать лучшую жизнь, защитить от бандитов, а они сопротивляются, не хотят. Что здесь защищать, это? — И он стволом автомата выкинул из ниши керосиновую лампу, пнул ее ногой. Сухо щелкнул выстрел, потом второй. Сразу не поняли даже, в чем дело. Забежали в комнату.

Словно прикрывая свою любимую от чужого взгляда, афганец навалился на нее своим телом, в его руке был зажат пистолет системы «наган». Я осторожно взял оружие. На верхней части ствола стояла гравировка — «Санкт-Петербург — 1861 г.». Приподняли тело мужчины. Напротив сердец женщины и хозяина сочились алые пятна от пуль. Рядом лежала солдатская фляжка. Тонкая струйка воды сбегала на глиняный пол, размывая кровавое пятно.

Вышли во двор. Из головы не выходили слова сержанта: «Что же здесь защищать?» А ведь, кажется, все правильно, действительно, мы пришли им дать лучшую долю. Встречали нас с приветливыми улыбками, жали руки, слушали наши речи, соглашалась. Ни я, ни тысячи других «афганцев» — солдат и офицеров — никогда не думали, что здесь нам придется убивать людей. Мы не хотели быть завоевателями, оккупантами, не хотели чужой земли, чужих богатств. Мы шли сюда с добрыми намерениями, но стали убийцами.

Где же та черта, переступив которую мы оказались врагами для тех, ради кого пришли на эту многострадальную землю, ради лучшей жизни которых похоронили тысячи своих соотечественников, оставили сиротами тысячи ни в чем не повинных детей — и своих, и афганских? Как же так получилось?

…Вечером афганец сказал, что узнал, в каком кишлаке будет проходить встреча главарей банд, и пообещал нас вывести на объект. Рано утром мотострелковая рота блокировала горный кишлак, сосредоточив основную ударную силу на горе, у подножия которой находился тот дом, где собрались интересующие нас люди. Афганец был рядом с командиром роты. Стали вести наблюдение. Только немного рассвело, увидели, что из дома вышла группа мужчин. Они совершили утренний намаз, потом вытянули из колодца большой тюк. Развернули его и стали разбирать лежавшее в нем оружие.

Афганец утвердительно кивнул головой, и мы нажали на спусковые крючки своих автоматов и пулеметов. Выбегавшие из дома падали, сраженные меткими очередями мотострелков. Забрали трофейное оружие, сожгли дом, дворовые постройки и вернулись в батальон. Как-то бесследно и незаметно исчез афганец, который вывел нас на этот дом. Через некоторое время к нам приехал советник и поведал страшную весть. Он рассказал, что «помощник», который находился с нами, самый настоящий дух. А те, кого мы уничтожили в доме, — были активными борцами за народную власть. Они собрались на совещание для координации планов совместной борьбы против бандитов. А мы их уничтожили.

Молва о расстреле народных активистов быстро облетела провинцию. Пришедший к нам разведчик из группы «Каскад» сказал, что в кишлаках назревает подогреваемый душманами взрыв недовольства населения, что нам лучше быстрее отсюда уйти, не вступая ни в какие переговоры с местной властью. Мы доложили о случившимся комбригу и, получив приказ на прекращение рейда, вернулись в Кандагар. Эта ошибка была следствием хорошо продуманного нашим противником плана и стоила жизни многим ни в чем не повинным людям, послужила очередному подрыву нашего авторитета как союзников по совместной борьбе в глазах тысяч граждан провинции и всей страны. Мы зачастую недооценивали местных «партизан», и это дорого нам обходилось.

В одной из боевых операций мы взяли в плен трех духов, с оружием, боеприпасами. С нами действовал афганский батальон. С некоторыми офицерами мы были уже знакомы, так как встречались не один раз на боевых операциях. Я подозвал афганских лейтенантов, которые немного говорили по-русски, и предложил им расстрелять пленных. Они категорически отказались.

— Послушайте, — сказал я, обращаясь к ним поочередно. — У тебя бандиты изнасиловали и убили жену вместе с ребенком. А у тебя — вырезали всю семью. Что же вы терпите, чего ждете? Может, это они и убивали ваших родных? Если не ваших, то других, они и дальше еще будут это делать, пока останутся живы. Расстреляйте их, и тремя бандитами меньше станет на вашей многострадальной земле.

Они снова отказались. Я задался целью — во что бы то ни стало убедить их в необходимости расправы с врагами.

— Вы не отрицаете, что это душманы?

— Нет!

— Если это так, то убейте их. Аллах не осудит и не обидится на вас, а только скажет «спасибо». Вы же имеете право на защиту своего очага, своей семьи? Если преступники, расправившись с вашими родными, ушли от возмездия, то сейчас они здесь, идите, разберитесь с ними.

— Нет, не будем!

— А если бы вдруг оказалось, что это именно они действовали в ваших кишлаках, вы бы убили их?

— Наверное, да.

— Сейчас мы докажем вам, что это были именно они. Убьете?

Долгая пауза, разговор между собой на своем языке. Потом один из них сказал:

— Нет, мы убивать их не будем. Если вы хотите это сделать, можете расстрелять их сами, мы не обидимся. Да, это враги, но убивать их мы все равно не будем.

— Да, видимо, мало они вас и ваши семьи унижают, убивают и насилуют женщин. Надо еще больше, может, тогда у вас появится наконец чувство ненависти и мести к ним. Но вы — рабы, были ими и останетесь на всю оставшуюся жизнь.

Афганцы ушли. Мы с офицерами обсуждали только что состоявшийся с ними разговор.

— Подождите, я вам сейчас приведу другого афганца, — обратился к нам советник. — Он еще больше этих лейтенантов натерпелся от душманов. Они вырезали всю его многочисленную семью, в том числе и детей, никого не пошалили. Сам в плену был, над ним издевались, хотели убить, но он сбежал. Уж он-то точно, наверное, отомстит и расправится с этими бандитами. — И он что-то крикнул афганским военнослужащим.

К нам подошел пожилой мужчина. Черные с обильной сединой волосы, тяжелый печальный взгляд. Поздоровались. Через переводчика объяснили, что мы хотим от него. По тому, как он опустил голову, уводя свой взгляд в сторону, сразу стало ясно, что этот, как и предыдущие его соплеменники, ничего делать не будет. Долго убеждали его, но наш разговор также не увенчался успехом.

— Не хотят убивать они, значит, мы сами убьем! — подвели итог наших разговоров и совместных усилий офицеры.

— Дайте, я сам с ними разберусь, — попросил командир взвода, — и никаких проблем.

— У нас-то насчет этого проблем нет, это точно, — заметил особист. — Но нам нужно, чтобы они сами, своими руками расправлялись с преступниками. Здесь вопрос очень важный и принципиальный. Убьют раз, другой, запачкают свои руки в крови, а дальше и у них проблем с этим не будет, да и выбора тоже. Не всегда же им за счет нас чистенькими оставаться. Пусть сами убивают. Это их земля, их враги и их проблемы.

Решили пленных передать афганцам. Пусть кормят их, охраняют и делают что хотят.

Подозвали афганского комбата, передали ему душманов, их оружие, посоветовали по прибытию в Кандагар сдать в ХАД — орган государственной безопасности страны. Командир утвердительно кивал головой, потом увел пленных. Ночью мы наблюдали, как они все вместе сидели у костра, пили чай и мирно беседовали. Когда же закончилась операция и мы подошли к городу, афганская колонна остановилась. Взятые нами в плен духи не спеша слезли с машины на землю, по-мусульмански расцеловались с афганскими офицерами и пошли в сторону ближайшего кишлака.

— Вот, сволочи, что делают, — возмутились мы, увидев эту трогательную картину.

— Может, отправить их в Кабул? — запросил по радиостанции ротный комбата, что условно означало: «Может, их расстрелять?»

— Давай, только чтобы афганцы не увидели.

Скоро мы перестали доверять хадовцам, царандою (милиции) и всем остальным государственным и военным структурам. В бою афганские солдаты демонстративно поднимали стволы автоматов вверх и вели огонь по воздуху, а не по противнику. Поэтому духи и не трогали их в бою. Афганская армия была небоеспособна и не способна ни на что. Переход вооруженных солдат, мелких подразделений, даже полков на сторону местных «партизан» был обыденным явлением. Люди боялись служить в армии. Если духи узнавали, что кто-то в чьей-то семье служит в правительственных войсках, вся семья солдата или офицера уничтожалась. Правда, иногда бандиты меняли свою тактику. Когда им не хватало оружия, боеприпасов, они сами приказывали мужчинам и молодым парням идти на службу. Но, получив оружие, снаряжение, они обязаны были покинуть воинскую часть и возвратиться в банду, иначе — смерть. Попутно они забирали или захватывали с собою технику, своих офицеров или советского советника. Ситуация в стране, провинциях контролировалась душманами, а не нами и тем более не правительственными войсками. В течение всей службы мы освобождали одни и те же кишлаки, они переходили из рук в руки столько раз, сколько мы за них воевали. Выбивали банду из кишлака, уверенные, что это надолго, но через некоторое время партизаны вновь возвращались в него и опять наводили в нем свои порядки. Бандиты были жителями конкретных кишлаков. Днем они занимались хозяйственными делами, а ночью брали в руки оружие и шли мстить нам. Были у них отряды и постоянного действия — мобильные, хорошо вооруженные, возглавляемые подготовленными в Пакистане, Китае и других странах командирами. Для нас же все афганцы были непримиримыми врагами.

Однажды ехали мимо поля, на котором работал бедный крестьянин, приветливо помахали ему, он тоже поприветствовал нас. Проехали сотню-другую метров, как по рации передали, что этот крестьянин из винтовки выстрелил по колонне. По чистой случайности пуля лишь царапнула голову взводного. Остановились. Старик, прижимая к себе винтовку, бежал в сторону ближайшего виноградника. В утренней тиши гулко прогремели выстрелы крупнокалиберного пулемета…

В лицо мусульмане приветливо улыбались, но при этом всегда «держали камень за пазухой». Про пацанов-бачат говорили, что пока они еще не могут держать в руках оружие, они — дети, а как научились стрелять, уже взрослые. А стрелять они начинают уже с пяти-шести лет. Вообще, учитывая, что афганцы воистину воинственный народ во всех поколениях, меткая стрельба для них — обыденное и святое дело. Рассказывали, что во время свадьбы жених обязательно демонстрирует свои бойцовские качества и навыки. В стенку вмуровывают монету, и будущий муж и защитник семейного очага с определенного расстояния должен в нее попасть. Если промазал, значит, опозорил себя. Это только наш солдат впервые в армии, в восемнадцатилетнем возрасте, берет в руки оружие и начинает из него стрелять, но очень мало и поэтому не всегда метко. В Афганистане же навыки защитника формируются с малолетства. Поэтому картина из повседневной афганской жизни, когда пацан лет десяти, а то и еще меньше идет с автоматом Калашникова по городу или кишлаку, — явление обыденное того времени и той страны.

На одном из служебных совещаний представитель Министерства обороны как-то сказал, что, судя по боевым донесениям, в Афганистане уже уничтожено несколько населений Республики. Это было парадоксально, но факт. После рейдов подразделения подавали в штаб бригады сведения о потерях своего личного состава, приблизительных потерях бандитов, количестве взятого в бою оружия. Как показывала практика, наши данные в целом почти всегда соответствовали истинным цифрам и в дальнейшем подтверждались разведывательными данными, поступающими из банд. Афганцы же всегда завышали потери душманов в бою, причем — намного, а иногда и в разы. Видимо, такое завышение данных и привело к такой невероятной и парадоксальной ситуации.

Как-то в полосе ведения боевых действий мы столкнулись с упорной обороной одного из населенных пунктов.

Утвердившаяся в практике система блокирования, нанесения ударов с воздуха, земли на этот раз себя не оправдала. В кишлаке была крупная, хорошо вооруженная банда.

С нами были афганский разведывательный батальон, танковая рота, отряд самообороны — это что-то наподобие наших партизан в годы войны. Двое суток огневого воздействия на кишлак результатов не принесло.

— Командир, отправь своих воинов ночью в кишлак, пускай организуют там маленький фейерверк, — предложил майор Пархомюк комбату афганских разведчиков. — Вы кишлак знаете, наверное, кто-нибудь из ваших живет в нем или имеет родственников, вам проще. Вы войдете в него, а мы — следом за вами ворвемся, поддержим силой и огнем. В результате таких действий сократим боевые потери и у вас, и у нас.

Афганский командир испуганно таращил глаза и говорил, что слишком маленькие у него силы по сравнению с засевшими в кишлаке, поэтому своих людей он на явную смерть не поведет. На третьи сутки с утра афганская танковая рота, стреляя на ходу из пушек, пошла на укрепленный район. Мы видели, как их танки скрылись за высоким дувалом кишлака, но через несколько минут снова появились в секторе обзора местности. На максимальных оборотах они шли обратно, в нашу сторону. Подъехав к месту расположения управления батальона, остановились. Тотчас к ним подбежали и окружили их остальные афганцы. На танках на брезенте лежали два солдата. Один — с оторванной кистью руки, второй — без ноги. Солдаты истекали кровью, но на них никто не обращал внимания. Афганцы что-то громко кричали, перебивая друг друга и размахивая руками, то и дело показывая в сторону кишлака. Наверное, делились впечатлением от встречи с душманами. Гвалт стоял невообразимый.

— Все, теперь этих вояк ничем не загонишь в кишлак, — высказал свое предположение комбат.

Он вышел на связь с командиром бригады, потом передал его приказ: «К 15 часам сегодняшнего дня над площадью кишлака должен развиваться красный флаг». Затем собрал офицеров, прапорщиков и стал советоваться, как выполнить приказ и с наименьшими потерями взять этот населенный пункт. До дувала, опоясывающего ближайшую к нам окраину, было более километра ровной открытой местности. И ни единого укрытия. Но приказ есть приказ.

Вновь вызвали самолеты, вертолеты, открыли огонь из танков, минометов. Построились в живую цепь и пошли, где прячась за БТРами, где и в открытую, под прикрытием мощного огня всех приданных и поддерживающих подразделений. Дувал встретил нас множеством пробоин и даже развороченных участков. По ту его сторону лежали брошенные окровавленные трупы бандитов. Один оставшийся в живых, с оторванными ногами и рукой, сплошной, кровоточащий обрубок, полз навстречу нам, размахивая единственной рукой с зажатой в ней гранатой.

— Ну его к черту, такого камикадзе! — сказал командир взвода и вскинул автомат. Дух уткнулся лицом в окровавленный песок, но взрыва почему-то не последовало, хотя граната осталась в его руке, к тому же чека уже оказалась выдернутой. Осторожно отошли подальше, предварительно подсунув гранату под кровавое тело. Такие «сюрпризы» практиковались в Афганистане с обеих воюющих сторон. Они заключались в том, что, когда подошедшие к убитому переворачивали его безжизненное тело, под ним раздавался мощный взрыв, унося с собою еще одного, а то и несколько человек.

Мы продолжили свой путь. Комбат скорректировал огонь танков и артиллерии. Разрывы переместились дальше, в глубь селения. Вот и центральная площадь. Вдоль улицы — длинные ряды торговых лавок, мастерские, аптека. Первым делом на высоком дереве закрепили красное полотнище. Комбат доложил командиру бригады о выполнении приказа. Не успели оглядеться и осмотреть близстоящие строения, как к центру подошла афганская колонна грузовиков. Сбивались замки с дверей дуканов, и все награбленное из них загружалось в машины. Выгонялись из магазинов японские мотоциклы, они здесь же заправлялись топливом, на них садились афганские добровольцы из состава провинциальных отрядов самообороны и быстро покидали кишлак.

— Вы что же делаете, мародеры? — возмутился комбат, увидев все это. — Как же вы с такими узлами будете дальше воевать?

— Командир, — к майору Пархомюку подошел афганский комбат. — Я и мои солдаты помогли тебе разгромить душманов и взять кишлак. Мы свою задачу выполнили. Дальше действуйте уже без нас.

Загрузив машины награбленным, афганцы уехали. После их ухода бой разгорелся с новой силой. Красный флаг, а в особенности массовое разграбление торговых рядов и домов кишлака подействовали на наших врагов как самый сильный «озверин».

На служебном совещании у командира бригады комбат доложил об очередном беспределе во взятом нами кишлаке.

— Ну и пускай грабят! А как же заставить их идти в бой? Пусть хоть из-за тряпок и награбленного барахла идут, — был ответ представителя из Москвы. — К сожалению, но на большее они пока не способны.

Глядя на возвращавшихся из рейдов афганцев, с доверху набитыми кузовами машин тюками, узлами, с отвращением думалось, что они самые настоящие грабители, те же преступники, только действуют от имени законной власти, а точнее, прикрываясь ею.

Война постоянно чему-то учила: опыту, осторожности. Все время находились в ожидании боя, даже когда спали. Иногда допускали беспечность, излишнюю самоуверенность, которые могли стоить и стоили кому-нибудь жизни. Всякое бывало.

Войне учатся только на войне.

2 марта 1981 года получили сигнал на выход. Я остался за комбата. Весь личный состав батальона уже сидел на технике, а я почему-то не мог подняться на свой БТР, доложить оперативному дежурному о готовности к выполнению задачи. На душе было как-то уж сильно неуютно. Не мог понять — почему и откуда эта тревога. Повинуясь какой-то внутренней принудительной силе, вернулся в штабную палатку управления батальона, где стояли наши койки, хранились вещи. Сел на свою кровать.

«В чем дело? — мысленно задавал сам себе вопрос. — Неужели в предчувствии гибели?»

Потом вышел из палатки. Постоял. Опять вернулся. Стал просматривать в прикроватной тумбочке вещи. Нет, не то. Заглянул под подушку, где лежал пистолет. Повертел его в руках. Я очень редко брал его в рейды, считая, что автомат в бою надежнее, а пистолет это так, лишняя обуза. Кобура от него на поясном ремне занимала много места, да и в бою он не практичен, только что самому застрелиться в безвыходной ситуации. Засунул пистолет под подушку и вышел из палатки, но, странное дело, ноги словно сами развернули меня и привели на прежнее место. Рука вновь потянулась под подушку. Повинуясь внутреннему приказу, прицепил один конец пистолетного ремешка за ремень портупеи, второй — за рукоятку пистолета и засунул его под куртку хэбэ. И сразу почувствовал какое-то облегчение.

Получили задачу: в пешем порядке прочесать кишлак, вывести из него всех мужчин и провести фильтрацию. Разбившись на группы по несколько человек, пошли по дворам. Шли на зрительной связи, стараясь не терять друг друга из виду. Дома в кишлаках стояли обособленно, на больших расстояниях, без соблюдения какой-либо архитектурной планировки, к каждому дому примыкали огромные сады и виноградники. Через несколько минут мы уже не видели идущую рядом группу. Связь поддерживали по рации. Шли по узким улочкам, настороженно ведя наблюдение по сторонам. Подходя к воротам или калитке дома, громко стучали. Обычно нас встречали старики. Через переводчика здоровались, говорили о цели своего визита и просили разрешения осмотреть дом и двор. Часто осмотр проходил формально, как-то неприятно, когда на тебя глядят дети, незнакомые люди, чаще всего с плохо скрываемой ненавистью и презрением. На женскую половину не заходили.

Многие афганцы, зная о начавшейся облаве, поджидали нас уже у ворот. И только они открывались, как двор оглашался дружным женским и детским плачем. Так они выражали свой протест по поводу обысков. Стоило сделать шаг вперед, как плач, словно по команде, усиливался.

Покинули один двор, другой, не желая обижать хозяев. Потом переводчик сказал:

— Что-то здесь не то! Как-то все наигранно, неестественно. Уж слишком дружно и организованно плачут.

В следующем дворе, где нас опять встретили дружным плачем, не обращая внимания ни на кого, пошли осматривать комнаты. Заметили, что в женской комнате на двери заколыхались занавески. Вошли. В комнате на полу сидела женщина в парандже. Солдат-туркмен что-то спросил у нее. Она не ответила, тогда он подошел к ней и сорвал с ее головы паранджу. На нас испуганно глядел мужчина лет 30, крепкого телосложения.

— Вот так ханум!

Перевернули в комнате все вверх дном. Под матрасом лежал заряженный пистолет.

— Ну, что, душара, не ожидал? А ну, вставай!

Как оказалось потом, это был главарь банды. Пока его вели к воротам, сидящие во дворе жены хозяина огласили окрестность громким дружным плачем. Теперь они плакали натурально.

Когда мы привели свою группу пленных в район сбора, фильтрация на поляне уже закончилась. Старики и дети сидели на земле. Душманов увезли в Кандагар. Быстро провели опознание тех, кого мы привели с собою. Среди них оказались 8 душманов. С ними побеседовали офицеры из ГРУ.

— Командир, — подойдя ко мне, сказал их старший, — с этими даже и разговаривать не нужно. — И он указал на сидящих в стороне привезенных нами мужчин. — Их нужно срочно «отправить в Кабул». Афганцам доверять нельзя — отпустят, а этого нельзя им позволить. Сделайте нужное дело сами. Хорошо?

Начальник штаба батальона капитан Николай Дейкин подал команду на движение. Душманы залезли в один БТР, сверху сели солдаты и офицер. На двух «коробочках» мы повезли пленных на расстрел.

— Поедем туда, — предложил он, показав на остроконечную гору, перед которой был большой участок ровной местности.

Так и сделали. Спрыгнув на землю, я крикнул командиру взвода, чтобы проследил за выгрузкой бандитов, а сам, решив справить маленькую нужду, отошел в сторону. Через несколько секунд, интуитивно почувствовав опасность, обернулся. В нескольких шагах от меня был душман, он приближался ко мне. Сорвав автомат с плеча и направив его на идущего, крикнул: «Дришь!» («Стой!»).

Подчиняясь команде, он нехотя повернул назад. Справа, в десяти шагах от меня, стоял начальник штаба, еще дальше — командир взвода, солдаты, которые расходились, окружая пленных. Отвернувшись, хотел продолжить свое дело, а когда обернулся, холодок пробежал по всему телу…

Уже потом мы проанализировали случившуюся ситуацию, а тогда действовали автоматически, согласно обстановке и имеющемуся боевому опыту. Счет шел на секунды. Духи, очевидно, поняли, куда мы их повезли и что их ожидает, и, наверное, обговорили план своих дальнейших действий. Получилось так, что с нами, чисто из любопытства, поехали солдаты из минометной батареи. Проявив беспечность, они даже не взяли свое оружие. Водители, у которых было оружие, остались в БТРах. С автоматами оказались лишь я и начальник штаба. Попытка душмана подойти ко мне и разоружить меня не удалась. Начальник штаба, после того как я отошел в сторону, тоже решил справить нужду. Никуда не отходя, он просто отвернулся в сторону, забыв об опасной близости врагов. Автомат у Николая висел на правом плече стволом вниз. И когда он начал делать свое дело, бандит набросился на него сзади, сбил с ног и подмял под себя. Капитан, падая на землю, крепко прижал к себе автомат локтем. Ослабь он на секунду хватку, напавший вырвал бы у него оружие, и тогда всем бы нам была смерть. Боровшиеся поочередно оказывались то внизу, то наверху. События развивались так стремительно, что мы даже растерялись. И вот противник оказался сверху. Он лежал на начальнике штаба, двумя руками вцепившись ему в горло, поднимая и ударяя его голову затылком о землю. В мозгу сработал сигнал, что применять автомат в данной ситуации нельзя, и я инстинктивно выхватил пистолет и не раздумывая разрядил почти всю обойму в спину духа. Потом меня словно током ударило: «Наверное, и Николая вместе с ним пристрелил!»

Бандит, обмякнув, словно куль, свалился с Дейкина. Начальник штаба стал медленно подниматься с земли. Сразу вспомнили о других пленных. А они, отбежав на некоторое расстояние и поняв, что до укрытия им не добежать, повернули в нашу сторону. Только один, взятый нами главарь, бежал к горам, в надежде успеть спастись. Ближайший до нас бандит с камнем в руке был уже метрах в десяти, остальные немного дальше.

Короткая очередь из автомата почти в упор. И бегущий, по инерции пробежав еще несколько шагов, кувыркаясь, распластался на земле. Вскинул оружие Николай. Потом я увидел, как начальник штаба поднял ствол в сторону убегающего главаря.

— Оставь его мне!

Подняв автомат вытянутой вперед правой рукой и даже не целясь, я нажал на спусковой крючок. Убегающий, взмахнув руками, упал. Подойдя к нему, увидел, что он сидит в какой-то ямке, упершись локтями в землю.

Командир взвода минометной батареи, подгоняемый праздным любопытством, поехал с нами, тоже не взяв автомата, и сейчас чертыхался и ругал себя, что оказался в таком глупом положении. Только вчера мы сдали на склады 7,62-мм автоматы и получили 5,45-мм, стреляющие пулей со смещенным центром тяжести.

— Ну, что, Александр, проверим новое оружие в ближнем бою? — предложил я ему и дал длинную очередь из автомата по ноге раненого. В долю секунды нога дернулась, будто по ней прошел мощный электрический заряд. Перебитые кости, разорвав кожу, выперлись наружу. А на белых, забрызганных кровью шароварах я увидел вырванное пулей синюшного цвета мужское яичко. Представив себя на месте духа, я понимал, как это должно было быть больно. Но раненый молчал, наверное, находился в болевом шоке и уже не в состоянии был говорить, кричать, просить. Я снова выпустил очередь. Пули, пройдя сквозь металлический браслет часов, оторвали кисть руки. Со звякающим звуком часы упали на землю. Сменив магазин с патронами, дал очередь в грудь с переносом в голову. Издав дикий утробный звук, душман дернулся и замолчал. Пули разворотили его череп.

Казалось, что кровавое месиво его головы еще дышало. Тонкой струйкой пульсировала на землю кровь. Отодвинул в сторону носком сапога остатки головы, отлепил от голенища сапога рыхлые, словно студень, мозги. Кровавая картина не ужасала. Такое мы уже видели, и не раз. Спокойствие придавало осознание того, что секунды отделяли нас от гибели и расправы озверевшими душманами, что мы вышли победителями и остались живы. Не окажись со мною пистолета и промедли я секунду-другую, результат был бы совсем противоположным.

Только взводный стоял белее мела, потом отбежал в сторону и начал громко блевать.

— Ну, как тебя развезло, — подколол его начальник штаба. — Не видел, что ли, ничего подобного? Конечно, стрелять во врага на расстоянии из минометов — это одно, а вот так — это совсем другое. Ты ходи с нами чаше в цепи, и не то еще увидишь. — Потом достал из-за пазухи бушлата трофейный будильник, послушал его.

— Тикает, смотри-ка. Ты знаешь, когда меня дух уронил и я упал, первой мыслью в голове было: «Лишь бы будильник не сломался!» Оставлю себе его на память.

Мы подошли к лежавшим на земле трупам бандитов. Начали проверять содержимое карманов убитых, доставали документы, какие-то бумаги. Собрали все в кучу, чтобы по прибытии в часть передать особистам. После обыска каждого делали ему один-два контрольных выстрела в сердце или голову.

Впервые в жизни очень захотелось закурить. Неумело втянул в себя едкий и вонючий дым папиросы, потом отбросил ее в сторону. Когда-то в далеком детстве, когда нам с братом было примерно по пять или шесть лет, мы с ним впервые закурили. Кто из нас предложил и как это началось, я уже не помнил, но мы курили и хранили папиросы в деревянном туалете, который стоял в огороде. Накурившись, прятали курево за перекладину, чтобы не увидели родители, и гордые и довольные возвращались в дом. Вычислили нас быстро. Помню, как мать заставила положить наши руки на стол ладонями вниз и, взяв тяжелый ремень, била по рукам так, что кровь появилась на разрывах кожи.

— Я вам покурю! На всю жизнь охотку отобью! Еще раз замечу, отрублю руки, чтобы нечем было папиросы брать! — приговаривала она и продолжала бить.

Тот жестокий урок на всю жизнь отбил у меня тягу к куреву. Слышал много оправданий, что некоторые начали курить от дискомфорта, каких-то трудностей, жизненных неурядиц и невзгод. Но, даже испытав сильное потрясение в том коротком бою и первоначально взяв в рот сигарету, я остался верен памяти материнского «воспитательного процесса» и все равно не стал курить — ни тогда и никогда больше.

Сели на БТРы и отправились в часть. По приезде в бригаду начальник штаба отправил прапорщика к летчикам за водкой, дав ему большую сумму трофейных денег. Вечером в палатке при тусклом свете керосиновой лампы мы снимали нервный стресс от пережитого.

— Я пью сегодня за свое второе рождение и за тебя, замполит, век этого не забуду! Спасибо тебе, Григорьевич! — Все дружно сдвинули свои кружки и выпили.

Ночью, ложась в постель, я снова достал из тумбочки выложенный после рейда пистолет, протер его тряпкой, зарядил обойму патронами. Наверное, именно тогда я впервые подумал, видимо, есть все-таки Бог на свете! Это он подсказал мне, что нужно взять пистолет, тем самым опять подарил мне жизнь. Не воспользуйся я им, душманы бы жестоко с нами расправились. Не верилось, что все так благополучно закончилось!

31 марта 1981 года батальон получил боевую задачу: в 11 часов дня выйти на Кандагар. По пути взять подразделение «бобров»-афганцев, войти в город и в районе центрального базара обеспечить выполнение поставленной перед ними задачи, потом вернуться на базу.

К Кандагару подошли в точно назначенное время, но «бобры» к выходу еще не были готовы. Встали на окраине города в ожидании «братьев по оружию». Любопытные бачата и старики окружили колонну, что-то говорили на своем языке. Мальчишки радостно матерились по-русски, не понимая смысла слов, но демонстрируя, очевидно, свое уважение к нам и выражая благодарность за подарки. Солдаты жалели детей и угощали их чем могли. У кого-то в руках появился фотоаппарат. Стали фотографироваться на фоне городского пейзажа. Старый дуканщик, мило улыбаясь, похлопывал советских солдат, подсевших к нему, и повторял: «Дуст! Дуст!», что в переводе на наш язык означало «Друг».

Наконец подошли афганцы, и мы начали движение в направлении заданного района. Много раз ходили по улицам старинного города, и каждый раз они удивляли нас своей неповторимостью. Какой-то непривычный и особенный запах глины, жареной рыбы, мяса, дыма и даже самого воздуха. Узкие улочки, на которых не разъедутся две конные повозки, арыки по обеим сторонам проезжей части, множество торговых лавок с изобилием разнообразных товаров. И всюду любопытные взгляды детей и стариков. Смотрят, о чем-то между собой говорят. Разноцветные такси, ослики, мотороллеры, рикши. Гул, шум.

Комбат осторожно вел колонну по проезжей части. С правилами уличного движения здесь были явно не знакомы: люди переходили улицу, где, кому и когда было удобно, не обращая внимания на идущую технику. Солдаты сидели на БТРах, зорко наблюдая за крышами и окнами домов, готовые немедленно вступить в бой. Прошли улицу, вышли к основному ориентиру — деревянному столбу, у которого должен встать последний БТР батальона. Комбат остановил колонну, закурил.

— Да нас здесь уже ждут!

Мы это уже тоже поняли. Словно невидимая линия делила улицу на два участка, отделяя нас и толпу людей тем столбом. Тот отрезок улицы, на который мы должны были сейчас въехать, был абсолютно пуст. Улица, всегда такая оживленная, словно вымерла. Лавки, ворота дворов закрыты, и ни одного человека. Было ясно, что наш враг был уже осведомлен о нашей задаче, приготовился к бою и, избегая ненужного кровопролития своих сограждан, предупредил их, чтобы они не заходили на тот участок улицы.

Комбат докурил сигарету, отбросил ее в сторону и дал по рации команду на движение. Вокруг БТРов стояли дети и взрослые, многие из них приветливо махали нам руками, словно провожая в последний путь и прощаясь раз и навсегда. Мы глядели на них, понимая, что они знают о предстоящих событиях и радуются тому, что ожидает нас. Возможно, кто-то из них и жалел нас, и не хотел, чтобы такое произошло, но никто не осмелился ничего сказать нам об этом. БТРы медленно стали втягиваться на безлюдный участок улицы, набирая нужную дистанцию между собой и становясь там, где кому было заранее определено. Мучительно тянулись минуты ожидания. Многолюдная улица, где совсем недавно мы стояли, тоже стала быстро пустеть. Мы понимали, что народ покидает место боя, что нам готовится очередное коварство, ловушка, но, когда и откуда грянет первый выстрел, не знали. Комбат собрал офицеров, еще раз уточнил с ними задачу, просто поговорил, потом спросил сидящего рядом с ним на броне советника — майора Парфенова.

— Александр, что говорят твои «бобры»?

Советник подозвал к себе афганского офицера и стал с ним разговаривать. Потом сказал комбату, что незадолго до нашего прихода душманы приказали жителям расходиться, как только мы появимся на базаре, брать оружие и мстить неверным. Кто ослушается, тот будет наказан. И еще, что мы уже находимся под прицелами и наблюдением.

— Надо уходить, комбат! — сказал советник майору Пархомюку. — Мои говорят, что они уже свою задачу выполнили, и им пора возвращаться в казармы.

— Ну, раз вы свою задачу уже выполнили, то я тогда — тоже. Вам это не нужно, а я за твоих сволочей своих ребят под пули ставить не буду.

Комбат с усмешкой поглядел на афганских командиров подразделений. Было ясно, что афганцы струсили и воевать не будут. Майор Пархомюк доложил командиру бригады об обстановке, потом дал команду на движение колонны.

Не успели первые «коробочки» пройти перекресток улиц, как оглушительно ухнул выстрел ручного противотанкового гранатомета. Я быстро вылез из БТРа. Обдавая жаром смерти, с режущим свистом прошел над головой и врезался в стеклянные витрины выстрел душманского гранатомета, потом еще и еще. По рации раздался крик. Сержант с идущего перед моим БТРа, в котором был комбат с советником, сообщил, что они оба тяжело ранены и находятся в бессознательном состоянии. Спрашивал, что ему делать дальше.

— Уходи в госпиталь! Прорывайся самостоятельно! Охраны не будет! — приказал я ему.

Водитель БТРа сорвал машину с места и, круша стеклянные витрины, какие-то лавочки, через ограждение арыка рванул в ближайший проулок.

Прямо по ходу, метрах в двухстах от нас, улица была перекрыта какими-то предметами, словно баррикада, и оттуда велся огонь. Видны были стреляющие по нам душманы. Огонь велся также с крыш домов, из-за выступов стен, заборов. Автоматные очереди, словно горох, щелкали по броне. Мы закрыли лобовые стекла БТРов. Несмотря на внезапность и активность бандитов, я дал команду личному составу через боковые люки покинуть технику и сосредоточиться на правой стороне улицы, наименее опасной, а БТРам задним ходом вернуться за поворот. Когда все подразделения сосредоточились там, где я приказал, дал команду для следования в пешем порядке.

В отличие от нас, афганское подразделение встало по левой стороне, на открытом и обстреливаемом духами участке улочки. Афганцы снова демонстративно стреляли вверх.

— Что вы делаете, чурки? — кричали им солдаты. — По душманам надо стрелять! Туда! — и жестами показывали им, в каком направлении следует вести огонь.

Но «бобры» улыбались и по-прежнему стреляли вверх. Несмотря на то что афганцы находились на открытом месте, ни одна душманская пуля не полетела в их сторону. Что-то кричал по рации афганский командир, возможно, докладывал душманам обстановку. То, что они были заодно с ними, ни у кого не вызывало даже и тени сомнений. Израсходовав весь боезапас, афганцы исчезли с наших глаз.

— Вот, сволочи, что делают! — возмущался командир взвода, недавно прибывший из Союза.

Да, молодому лейтенанту многое там казалось странным и непонятным. И прежде всего то, что Афганистан для нас, советских, стал в большей степени болью, кровавой раной и смыслом нашей службы, жизни, чем для самих афганцев. Что, ежедневно рискуя собственными жизнями, солдаты и офицеры с убеждением и верой шли в бой во имя «светлого будущего» бедняков этой страны, в то время как многие из них, в том числе и военнослужащие армии, не проявляли особой активности в этой борьбе. Создавалось впечатление, что они с какой-то неохотой и только повинуясь нашей силе выполняли задачи и участвовали в боевых операциях. Они вели открытую, вызывающую игру, и чаще всего не в нашу пользу.

Сориентировавшись в сложившейся обстановке, я понял, что долго задерживаться здесь нам нельзя, надо быстрее выходить из города, а то враг подтянет еще силы, и тогда нам станет очень жарко, и прольется много крови.

— Ну, что, командир, в голове взвода, в пешем порядке вперед! — поставил я задачу лейтенанту, который еще совсем недавно ругал афганцев и взвод которого в боевом построении оказался впереди.

Его испуганные глаза говорили мне, что он пока еще не был готов идти впереди, прикрывая своих подчиненных и подставляя свою грудь под пули. Чертыхнувшись, с группой управления батальона я побежал вперед, дав команду подразделениям и водителям БТРов на движение. Стреляли без команд и предупреждений. Стоило появиться человеку в поле нашего зрения, как раздавались очереди, и он тут же падал. Стреляли не целясь, времени на это, как всегда, не было. В бою иногда секунды решали: жить тебе или умереть. Пулеметы вели огонь по крышам домов, заборам, всему, что могло послужить укрытием для душманов. Сыпались стекла в домах, потянуло дымом и гарью. Канонада боя глушила и закладывала уши.

Знали, что выстрел гранатомета, очередь автомата могут раздаться отовсюду, даже из кажущегося безлюдным дома. В Афганистане и руины стреляли. Это мы уже испытали на себе. Поэтому сплошной огонь по всему сейчас был нашим спасением от гибели.

Боковым зрением увидел мелькнувшую справа тень. Вскинул автомат.

— Дуст! Дуст! Друг! — лепетал испуганный афганец, прижимаясь к стене.

Хороший афганец — это мертвый афганец! Друзей здесь нет, тем более в бою!

Короткая очередь прямо в испуганные глаза, и снова бег. Где-то выстрелил гранатомет. Молились, чтобы душманы не подбили БТР — иначе он перекроет дорогу и получится западня, из которой мы не сможем вырваться без больших потерь. Воевать мы научились не только в горах, но и в городе. В этом были свои особенности, и первая — это то, что враг рядом и стреляет в упор и, чтобы обнаружить и уничтожить его, зачастую нужны не минуты, а секунды. Малое пространство, ограниченное домами улиц, также не давало нам возможности для маневра и делало нас наиболее уязвимыми перед нашим противником. Конечно, очень жаль было разрушенных домов, красивых витрин лавок, магазинов, но очень хотелось жить. И наши жизни стоили гораздо больше того уничтоженного, разбомбленного и развороченного, загубленного, расстрелянного и сожженного нами в той стране.

Вот и долгожданная окраина, где утром мы фотографировались с дуканшиками. На открытой площадке возле знакомых торговых лавок на треногах стояли большие фотоаппараты, рядом с которыми суетились какие-то люди.

— Утром их, кажется, здесь не было. Что-то здесь не так.

Фотографы, не обращая внимания на стрельбу, продолжали вести фотосъемку.

— На кого же они работают и что фотографируют, если вокруг, кроме нас, никого нет? Наверное, все заранее и специально подстроено, чтобы обеспечить фотографирование нашего поражения. Нет, не бывать этому!

Автоматные очереди, хруст сломанной аппаратуры под ногами.

— Все, теперь можно передохнуть!

Командир роты позвал меня к лавке, где мы утром фотографировались.

— Отсюда тоже стреляли. Пришлось бросить гранату.

В лавке на полу лежали три трупа мужчин с оружием.

Среди них и наш знакомый — хозяин лавки, который еще утром называл нас друзьями.

Разбили керосиновую лампу. Бросили зажженную спичку. Огонь заплясал по тюкам ткани, полкам. Когда сели на БТРы, дукан с хозяином и его друзьями уже полыхал вовсю. Война есть война, и кто в ней не за нас, значит, наш враг, а его уничтожают не церемонясь, без сожаления и промедления.

Гибель человека — это всегда трагедия. Советника-майора Парфенова я знал немного. Он приходил в батальон к комбату. Они часто сидели в палатке, вели разговоры о жизни, вспоминали родную Украину.

В ту последнюю встречу Парфенов поделился своей радостью: через несколько дней он летит в Союз, увозит с собой беременную жену к родителям. Скоро в семье будет третий ребенок. До замены советнику оставалось совсем немного. А это означало — все, конец войне, переживаниям, страхам и всему остальному негативному, что пришлось пережить в этой стране!

Тот мартовский боевой выход в Кандагар, бой на его улицах стал для Парфенова последним. Душманская автоматная очередь прошила комбата и советника. Парфенов получил два пулевых ранения в живот и через несколько часов скончался в госпитале. Как мы узнали потом: жена Парфенова, узнав о гибели мужа, сошла с ума. Такая вот дикая трагедия войны!

Вернувшись в бригаду и доложив командиру о результатах выхода, мы поехали в госпиталь навестить раненого комбата. Александр Николаевич встретил нас грустной, вымученной улыбкой, бледный и какой-то осунувшийся. Операцию ему уже сделали, и он сидел на больничной койке, прижимая кровавую повязку на ране. Пуля, войдя спереди и пройдя в нескольких миллиметрах от сердца, пробила левую лопатку и вышла наружу.

— Вот, не сберег я свою «дубленку», а так хотелось вернуться домой здоровым и не заштопанным. Не получилось! Все, отвоевался я, да, наверное, и отслужился. Хирург сказал, что все последствия ранения еще впереди: перебит какой-то жизненно важный нерв. Не повезло мне. С одной стороны — радостно, что я живой, не то что Саша Парфенов, а с другой? Ну, остался жив, теперь уволят меня со службы, а что дальше? Кому я нужен такой, на что будет жить моя семья, у меня же трое малых детей?

Рядом с его койкойпоставили два табурета, выставили на них водку, консервы, хлеб, кружки. Помянули умершего советника. Порадовались, что исход боя для комбата оказался более удачным, чем для его друга.

«Сидели ведь рядом, обоих ранило с одного автомата, только вот Парфенова уже нет, а комбат живой, ну и слава богу!» — рассуждали мы.

И только выпив изрядную дозу водки, майор Пархомюк осознал, что сегодня он побывал на краю своей могилы.

— Все-таки хорошо, что остался жив, — радовался он. — Ну а что шкуру продырявили, что ж — поживу и в такой. Завтра меня отправляют в Ташкентский госпиталь. Пролежу, наверное, долго. Вы уж здесь воюйте, чтобы все нормально было. Себя берегите, ребят зря под пули не посылайте. Не надо героизма. Вам всем нужно выжить и вернуться домой. А результаты боя? Если они нужны афганцам, пусть сами и воюют. Берегите себя! Как жаль мне Саню Парфенова, его семью, да и вообще всех. Зачем мы сюда пришли, во имя чего ввязались в эту мясорубку? Пусть будут прокляты те, кто заварил эту кровавую кашу! Их дети здесь не воюют, а чужих им не жалко. Только как жить после всего увиденного здесь?

Забулькала водка в кружках. Все молча выпили.

Через несколько месяцев лечения комбат вернулся в бригаду. Вернулся, чтобы сдать должность, собрать необходимые документы и навсегда покинуть Афганистан. Он хотел попасть на личный прием к командующему Туркестанским военным округом, в надежде как-то изменить свою дальнейшую судьбу. Александру Николаевичу была установлена инвалидность, и в соответствии с законом он должен быть уволен из Вооруженных Сил. В Ташкенте он узнал, что выслуга лет для начисления ему пенсии у него неполная и поэтому она будет маленькой. Для исправления положения ему нужно было еще прослужить в армии несколько лет. Поэтому он ехал к командующему с очень важной проблемой, надеясь и веря, что он решит его судьбу в соответствии с заслугами перед Родиной, во благо которой он и стал таким. Левая рука его усохла. Он спокойно гасил об нее горящую сигарету, жег ее зажигалкой: кожа пузырилась, но боль не ощущалась. Движения руки стали ограничены. Даже кружку воды он не мог держать без помощи правой руки. А по какой-то классификации каких-то там давних годов ранение комбата относилось к категории легких, и это тоже было не в его пользу.

— Да, не сберег я себя, — вновь и вновь сокрушался он. — Знал бы, что так все повернется, наверное, поступил по-другому. Кому я теперь такой нужен? Если уволят из армии, куда мне идти? Я всю свою жизнь служил и умею только стрелять, водить технику, обучать этому солдат. Свою гражданскую специальность уже давно забыл. Что делать? Как жить?

— Вы просите у командующего, чтобы он оставил вас еще в армии. Пускай направят куда-нибудь в военное училище преподавателем или на какую-нибудь штабную должность. Должны же побеспокоиться о вашей дальнейшей судьбе, — успокаивали мы его.

— Эх, ребята, нагляделся я в госпитале на нашего брата. Каких только ребят туда не привозят: без рук, без ног, без глаз, даже страшно смотреть. И уже по тому, как к ним относятся там, ясно, что их дальнейшая судьба больше никого не волнует. Главное, успешно сделать операцию, дать отлежаться раненому положенное время и «До свидания»! Какой-то чудовищный мясной конвейер. У меня хоть правая рука цела, а у других и этого нет. И потом, куда я со своим средним военным образованием?

Да, вошедшие в Афганистан в числе самых первых, мы еще не понимали всей трагедии будущей жизни инвалидов, калек, потому что как-то не задумывались об этом. Воюя, как приказала нам страна, мы считали тогда, что, «в случае чего», она не бросит нас в беде и также окружит заботой и вниманием, как уважаемых ветеранов Великой Отечественной войны. Комбат стал первой ласточкой среди нас, офицеров, кто вплотную столкнулся с этой проблемой и кто реально понял, что после честного и добросовестного выполнения интернационального долга, став инвалидом, ему, как оказалось, никто ничего не должен, про него забыли, и он никому стал не нужен. Он очень много об этом говорил, сильно переживал, сокрушался и все не мог никак поверить, что такая маленькая пуля в одночасье так круто изменила его судьбу. Дома его ждали трое детей, жена без квартиры. Свою жилплощадь он так и не получил.

Переговорив друг с другом, мы — офицеры управления батальона и командиры рот — решили хоть чем-то заполнить пустой комбатовский чемодан. Собрали кто что мог. А что могло быть у воюющего офицера? Прощаясь, пили за нашего доброго и уважаемого майора Пархомюка Александра Николаевича, за тех, кто уже вступил на тернистую дорожку непонимания, равнодушия, невзгод и разочарований, кого еще ожидает впереди горькая и беспросветная жизнь.

В тот вечер мы еще не знали, как сложится дальнейшая судьба комбата, переживали за него и в то же время радовались, что он, хоть и раненый, покалеченный, но все-таки улетает домой, к своей семье. А что ожидает нас всех, оставшихся еще воевать, одному Всевышнему известно. Очень сожалели, что такой человек, как Александр Николаевич, боевой комбат, трудяга, на чьих плечах в армии всегда лежал основной груз обучения и воспитания подчиненных, сегодня стоял на перепутье жизненной дороги. Что в силу сложившихся и не зависящих от него обстоятельств вынужден ходить по кабинетам и униженно просить не выгонять его из армии, причем не за пьянку или по другим компрометирующим причинам, а по боевому ранению. Ему хотя бы временно, но нужно было еще остаться служить в армии, в той, которой он отдал свои лучшие годы жизни, молодость, здоровье и в которой он теперь оказался лишним. И ничего нельзя было уже изменить или чем-то помочь ему!

«Может, и нас ожидает завтра такая же участь? — рассуждали мы. — Армии, стране мы нужны были только здоровыми. Больные мы никому не нужны!»

Провожая комбата, вспоминали его и нашу совместную службу. Я вспомнил, как в июле 1980 года вели трудные бои. Невыносимая, изнуряющая жара, усталость и огромное желание хоть немного отдохнуть. Ночью прибыли с докладом к комбригу на командный пункт. Он разговаривал по рации, а мы с комбатом ждали, пока он освободится. Вдруг майор Пархомюк повалился на бок и чуть не упал.

— Замполит, он что, пьяный? — грозно спросил меня командир.

Я знал, что это не так. Просто несколько суток он уже не спал. Не спали многие, но мы были моложе комбата, переносили трудности немного легче. К тому же, сидя в БТРе, можно было 10–15 минут отдохнуть, забывшись в полудреме. У комбата же и такой возможности не было.

— Товарищ полковник, комбат не пьян, хотя у него, — я поглядел на циферблат часов, — уже сегодня день рождения. Учитывая, что он с 1945 года, ему исполнилось тридцать пять! С чем я вас, Александр Николаевич, и поздравляю!

— А какое число сегодня? — удивленно спросил меня комбат.

— 10 июля, — ответил я на его вопрос, пожав ему руку.

— Комбат, поздравляю! — сказал комбриг и дал команду принести что-нибудь по этому поводу.

Сославшись на служебные дела, я покинул палатку, оставив двух командиров наедине. Начало светать, и комбат снова ставил задачи командирам подразделений, принимал доклады, корректировал ситуацию. Одним словом, управлял боевым батальоном. Таким он был всегда: беспокойным, дотошным, получившим от солдат в свои 35 лет почетное имя «Батя».

Помнится, как-то пришли мы из трудного рейда, а в бригаду впервые приехали артисты из Союза. Я написал им записку, чтобы они исполнили песню для комбата.

Так пел известный в нашей стране артист. Как-то особенно воспринималась такая песня в той обстановке, и, посматривая на комбата, я видел, как он украдкой вытирал набежавшую слезу. Все громко и дружно хлопали, когда исполнивший песню по заявке попросил подняться человека, для которого он пел. Эти аплодисменты были знаком величайшего уважения солдат, офицеров к моему первому командиру батальона Александру Николаевичу Пархомюку.

Проводив майора Пархомюка, к исполнению обязанностей комбата приступил назначенный на эту должность Геннадий Бондарев, кавалер орденов Красного Знамени и Красной Звезды. До этого он был командиром роты десантно-штурмового батальона бригады. Бондарев был известным в части офицером, поэтому его заслуженно перевели сразу с командира роты на должность комбата. В день его назначения батальону была поставлена задача: выйти в «зеленку», встретить и сопроводить по ней колонну с грузом, после чего обработать огнем места, откуда будет вестись огонь. Зеленая зона — это километры дорог, к которым вплотную подступают заросли виноградника, из которых душманы ведут смертельный огонь.

«Зеленка» — это всегда опасно. Сколько через нее ни ходили, постоянные обстрелы. Находясь в ней, противник мог подойти к дороге, по которой шли наши подразделения, на расстояние броска ручной гранаты. Но даже при всем при этом заметить его все равно было невозможно. Заросли виноградника лучше любой крепости. Дело в том, что виноградная лоза высаживалась на вершине, гребне искусственной стены — метра полтора-два высотой. Такие стенки делались параллельно друг другу на удалении до одного-полутора метров. Созревая, лоза опускалась вниз, постоянно находясь под солнечным воздействием и не переплетаясь друг с другом. Поперечный разрез виноградного поля представлял собою гребенку, где в роли зубцов и выступали эти сложенные из глины стенки для лозы. Таким образом, брошенная нами граната, разорвавшаяся в нескольких метрах от душмана, не причиняла ему никакого вреда, потому что он был надежно прикрыт этими стенами. В них было множество проходов, соединяющихся между собою, поэтому, находясь в «зеленке», духи умело выбирали огневые позиции, а в случае обнаружения быстро меняли свое место нахождения. В этих проклятых садах они были как рыба в воде, и выкурить их оттуда было просто невозможно.

Учитывая, что комбат людей батальона еще не знал, он предложил мне пока исполнять его обязанности на этом выходе, а сам по ходу дела корректировал мои действия, если считал, что можно поступить иначе. Встретили колонну и стали сопровождать ее из «зеленки». Но уже при выходе из нее духи снова открыли по нас огонь. Экипажи машин разворачивали стволы пулеметов влево-вправо, поливая заросли горячим свинцом. Запомнилась обезумевшая от страха лошадь. Она мчалась по краю дороги параллельно с БТРом — красивой масти, с седлом и без седока. Для нас и эта лошадь была врагом, ведь она — средство передвижения своего хозяина-душмана. Пулеметная очередь, и лошадь, кувыркаясь через голову, полетела с насыпи дороги в обрыв. Грохнул гранатомет. По рации передали, что подбит БТР, есть раненые. Вывели колонну в безопасное место и снова вернулись в «зеленку». В нашей колонне была четырехствольная зенитная установка ЗСУ-23–4. Поставили ее на склон горы, наехав на большой булыжник задними катками гусениц, — чтобы можно было опустить стволы ниже и вести огонь по стоящему невдалеке кишлаку. Дали залп, другой. Попадание точное. Вскоре из кишлака показалась машина. Она двигалась в нашем направлении. Залп! Машина вспыхнула как спичка. Появилась вторая. В ее кузове видны были люди. Снова залп. И снова — огненный факел посреди дороги и мечущие фигуры горящих заживо людей.

Через некоторое время нас с комбатом попросили подъехать к перекрестку дорог. Группа офицеров и солдат стояла возле грузового автомобиля американского производства, груженного соломой и ящиками с виноградом. В машине находились двое мужчин и два пацана, лет семи-восьми.

— Что случилось?

— Да вот, посмотрите, — и командир взвода показал на небольшой узел из цветастого платка. Развязали. В нем лежали пачки денег, перетянутые банковской лентой. Это были иранские риалы, достоинством в 5 и 10 тысяч — каждая купюра.

— В узле около 30 миллионов, — сообщил командир роты.

— Чьи это деньги? Кто их хозяин? Куда они предназначались? Может, на закупку оружия и боеприпасов? — спросил комбат у задержанных.

Переводчик перевел им вопрос комбата. Однако они ничего не отвечали и, по-видимому, особо говорить с нами не желали.

— Говорят, что их впервые видят, — сказал командир роты комбату.

— Где деньги были?

— В сумке, под сиденьем водителя.

— Детей отпустите. Пусть идут отсюда.

— Кто хозяин машины?

Показали на мужчину.

— Твоя машина?

Тот отрицательно покачал головой. Повторили вопрос второму афганцу, тот тоже не признался.

— Так, с ними все ясно. Сейчас подумаем, что делать дальше. Деньги забери, — приказал комбат офицеру. — Приедем в бригаду, принесешь их мне в штабную палатку.

Отошли посоветоваться.

— Я считаю, что их нужно обоих расстрелять, — предложил Бондарев. — Они знают, чьи и куда должны пойти эти деньги. Не хотят говорить, и не надо. На том свете пожалеют. «При попытке к бегству» их и прикончим. Пусть не бегают от нас. Одного пока оставим, а второго, что сидит за рулем, отпустим. Ну а ты там посмотри по обстоятельствам и реши эту проблему, — сказал он мне.

Отпущенный афганец, не веря еще в свое освобождение, часто кланяясь, побежал в сторону, куда мы ему указали. Не добежал.

— Ну а ты давай, быстрее гони отсюда, пока не передумали, — передал переводчик водителю. — Поезжай, в ту сторону, — и он рукой показал на кишлак, перед которым горели автомобили, и черный дым столбом поднимался вверх.

В это время мы с сержантом пошли в том же направлении. Пройдя несколько десятков метров, я услышал, как сзади заурчал двигатель машины. Обернулся. Автомобиль тихо и осторожно, словно крадучись, ехал сзади нас, не обгоняя, хотя сидевшего за рулем водителя предупредили, чтобы он ехал быстрее. Наверное, он понимал, что неспроста двое русских идут впереди него по дороге и в том же направлении, хотя советских там нет. Афганец, конечно же, догадывался, что его ожидает, ни в какое освобождение не верил, видимо, просто отодвигал минуты своей смерти, пытаясь что-нибудь придумать.

— Товарищ старший лейтенант, он уже совсем близко! Что делать будем? — спросил меня сержант.

— Иди, не переживай! Отойдем еще немного, а там посмотрим.

Не выдержав, сержант обернулся и дал очередь по машине. Автомобиль остановился. Лобовое стекло разлетелось. Водитель сидел в кабине, навалившись на рулевое колесо. Потом выключил зажигание. Мы посмотрели друг другу в глаза, и уже я нажал на спусковой крючок автомата. Дернувшись, шофер завалился на бок. Подошли. Открыли дверцу.

— Готов. — Я на всякий случай дал очередь в упор.

— Машину сжечь! — приказал подошедший комбат. С машины быстро сняли аккумулятор, бросили горящую спичку в кузов. Пламя заплясало по сухой соломе, загорелись деревянные ящики, а затем и резина. С зенитной установки сообщили, что из кишлака снова появилась машина.

— Кишлак обработайте так, чтобы из него больше никто не выезжал, — приказал комбат.

Через некоторое время к нам подъехал командир роты и привез девочку лет двенадцати. Она испуганно показывала в сторону уходящей вдаль дороги и что-то быстро говорила.

— Салим, переведи, что она говорит и что ей нужно.

Наш батальонный переводчик долго разговаривал с девочкой, потом рассказал:

— Ей 12 лет. С 8 лет она уже замужем. Муж у нее бандит и очень жестокий человек. Они живут в дальнем кишлаке. Сейчас там находится отряд душманов. У них в доме живут несколько человек. Муж заставляет ее за всеми ухаживать, но она не желает это делать. Она слышала про советских, про город Ташкент. Она не хочет возвращаться в кишлак. У нее убили родителей. Она хочет в Ташкент.

Мы слушали перевод Салима и ужасались. Столько натерпеться в такие юные годы! Комбат сообщил в бригаду о девушке, и, получив разрешение, мы взяли ее с собой.

Подходил к концу второй год службы в Афганистане. Совсем недавно в нашу бригаду на работу прибыла первая группа девушек. К ним и определили нашу «пленницу». Прожила она с ними несколько дней. Была весела, красива и общительна. По секрету наш переводчик, уже потом, когда ее не стало, рассказал нам, что ходил к девушке в гости и даже несколько раз был с ней в одной постели, и она очень радовалась их близости.

Командование части связалось с афганцами, те с представителями ДОМА (Демократическая организация молодежи Афганистана), и те решили направить девочку в Кабул, а оттуда в Ташкент на учебу. В назначенное время представители части привезли девочку на кандагарский аэродром. Там осуществлял посадку военно-транспортный самолет афганских ВВС. Он летел в Кабул. За девочкой подошел афганский представитель. Говорят, она шла на посадку неохотно, то и дело останавливалась, махала провожавшим ее русским, шла, снова останавливалась и долго не решалась подняться по трапу в самолет. Когда борт приземлился в Кабуле, девочки в его салоне уже не было — во время полета ее сбросили на землю.

Сделали это за то, что она нарушила Коран, сблизилась с неверными. Душманы убивали всех, кто верил и даже сочувствовал нам. Убивали даже таких, как эта двенадцатилетняя женщина-подросток. Они никого не жалели и не щадили, и мы платили им тем же.

Когда вернулись с операции, командир взвода принес в палатку трофейные деньги. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что узел с деньгами стал намного меньше, чем был на трассе, в нем лежали и распакованные пачки, хотя такого тоже не было. Деньги считать не стали.

— Пойду, схожу в десантный батальон, ребятам немного дам на мелкие расходы, — сказал комбат.

И взял несколько пачек.

Подошли офицеры батальона. С разрешения комбата все присутствующие в палатке тоже взяли немного, из тех, что были россыпью.

— Все, а это унесем в штаб бригады и сдадим.

Когда мы принесли в штаб оставшиеся трофейные деньги, в глазах у многих вспыхнул алчный огонек. Мы сдали их и ушли.

— Зря мы отдали, — сказал комбат. — Нужно было все раздать в батальоне. Люди воюют, рискуют жизнями, так хоть деньгами бы их отблагодарили за такую нелегкую службу. Некоторые здесь уже по году-полтора прослужили и не имеют даже возможности себе что-то приобрести. А в штабе тыловые крысы прикарманят их себе — сумма-то солидная. Думаю, что из-за этих денег еще такой скандал будет, мало не покажется! Бросили мы им яблоко раздора, а зря, не нужно было этого делать.

Он ушел в десантный батальон, а я вернулся в палатку, достал нераспечатанную пачку.

Скоро уезжать, а я за два года так ничего и не смог купить: ни себе, ни жене, ни ребенку, ни родным. Теперь-то уж точно приобрету: магнитофон, джинсы, жене дубленку, дочери подарков. Наверное, еще останется. Можно в Кабул слетать, там выбор большой. Неужели повезло?

Я держал пачку и радовался: «Подумать только, я настоящий миллионер».

И хотя покупательная способность риалов была меньше афганей, а те, в свою очередь, дешевле советского рубля, все равно миллион грел душу и вселял некоторую радостную надежду на светлое будущее. Рейд оказался очень удачным. Такой богатый трофей был впервые за всю нашу службу здесь.

Правда, другие подразделения уже брали нечто подобное, но сумма наших денег была намного больше их. Радуясь удаче, я почему-то постоянно думал о словах комбата и вскоре чувство радости сменилось ощущением тревоги.

— Действительно, зря мы отдали их в штаб. Грязи от них будет еще немало. И те, кто рисковали в бою и по совести имеют на них право, все равно останутся в дураках, а штабные шакалы себя в обиде не оставят.

Через несколько дней один, обиженный на командование бригады, штабной работник поделился с комбатом информацией, что сданные нами деньги в основном разошлись по сейфам и карманам офицеров управления бригады. В Кабул отправлена лишь маленькая их часть. Для их доставки был выделен спецрейс и усиленная охрана. Думаю, что и отправленные в Кабул дальше армейского штаба тоже не ушли. Ведь все мы — люди.

Через некоторое время один, недавно прибывший по замене в батальон, командир роты пьяным был задержан в аэропорту в дукане. Капитан что-то потребовал от дуканщика, а когда тот ответил ему отказом, дал прямо в магазине предупредительную очередь из автомата. На несчастье ротного, начальник политотдела подполковник Плиев заехал в тот же магазин. Ротный пытался убежать от него, но из его маскировочного комбинезона на землю упала распечатанная пачка тех трофейных денег. Вскоре я был у начальника политотдела и выслушивал все, что он думает о вновь прибывших бестолковых офицерах и о нас, тоже таких же, бессовестных и нечистых на руку, командирах и политработниках.

— Все деньги на стол! — приказал он. — Перетрясти весь батальон, вывернуть наизнанку все загашники, но к утру все деньги должны лежать у меня на столе! Не сделаете, как я приказал, — пеняйте на себя. Твой комбат в батальоне человек новый, к тому же только назначенный на должность. С него, как говорится, и взятки гладки. А ты — самый старший по времени службы здесь, поэтому я не буду требовать и спрашивать с Бондарева, я спрошу с тебя, и очень строго! Задачу понял? Действуй! Если ничего не найдешь, я тебя с должности сниму. Батальон перерыть! К утру все сдать!

Его заместитель, подполковник Лукьяненко, когда мы вышли из политотдела, сказал более мягко и понимающе:

— Не принесут вам эти деньги радости. Сдайте их от греха подальше. А то еще такой же ухарь-ротный или взводный попадется снова с ними, и влетит тебе до замены по первое число. Получишь партийное взыскание, и не видать тогда тебе ни академии, ни перспективы. Ты хоть предупреди вновь прибывших офицеров: пусть знают чувство меры и сильно-то не борзеют, а то они, наверное, думают, что здесь такие деньги сыпятся с неба очень часто, разубеди их в этом. Повезло вам с комбатом впервые за два года, ну и радуйтесь, только тихо и без шума. Поговори с офицерами, и по возможности хоть часть денег, но сдайте, изобразите перед Плиевым свою работу, ведь он этот случай так не оставит, сам понимаешь, а поэтому не рискуй! Уж ты-то его хорошо знаешь!

Придя в штабную палатку батальона, я рассказал комбату о своем разговоре в политотделе и решении начальника политотдела привлечь ротного к партийной ответственности.

— Не переживай. Деньги отдавать не надо, тем более искать их в батальоне. Раздали деньги офицерам — и правильно сделали. На совещании я предупрежу офицеров, чтобы вели себя нормально, поскромнее, ну а ротный, если он оказался дураком и не умеет пить, да еще и попался, пускай отвечает за себя сам, мы с ним не выпивали.

Вечером на служебном совещании я предложил добровольно сдать деньги, кто сколько может.

Комбат предупредил, что тот, кого поймают с деньгами, будет строго наказан.

— Пускай всем вам наглядным уроком послужит горький пример вновь прибывшего командира четвертой роты, — обратился он ко всем присутствующим. — Он еще даже и не представляет себе, кто такой начальник политотдела, но очень скоро узнает. Только начпо скоро уедет по замене, а ротный будет всю свою оставшуюся службу отмываться от формулировки партийного взыскания, которое он получит на партийной комиссии. Таких фактов в нашей бригаде, когда коммунисты получали партийные взыскания и сильно раскаивались потом, но было поздно, — предостаточно. Так что имейте это в виду! Взятые в бою трофейные деньги того не стоят. Служебную карьеру, жизнь из-за них испортить здесь очень даже легко, как два пальца обмочить. Подумайте над этим хорошо. Вы люди взрослые и все понимаете. Это вам не Союз. Здесь все гораздо сложнее, и в то же время — проще, поэтому я больше никого на эту тему не предупреждаю, кто не поймет и не сделает выводов, тот болван!

Вечером несколько офицеров и прапорщиков принесли некоторую часть денег, и я, выложив и свои, унес их в политотдел. Сумма была приличной. Опять же по секрету нам сказали потом, что сданные вторично трофейные деньги ни в какой Кабул не попали.

— Я же говорил тебе, а ты не верил, — сказал мне комбат. — Это шакалье, вместе с твоим начальником политического отдела, свое взяло. А ты переживал.

Долго еще на служебных совещаниях подполковник Плиев вспоминал нам эти деньги и клеймил всех позором, хотя мы-то хорошо знали, кто и сколько взял в бригаде, в том числе и сам начальник. В Афганистане, как и в Союзе, у некоторых руководителей была двойная мораль. И те, кто больше всего нас призывал к честности, порядочности, говорил о личном примере, зачастую сами и не отвечали этим требованиям. Кто есть кто в нашей бригаде, мы давно уже очень хорошо поняли. Офицеры и прапорщики согласно Уставу обязаны были выполнять беспрекословно, точно и в срок все приказы начальников. И любые попытки защитить свою правоту, честь и достоинство уже поэтому заранее были обречены на стопроцентный провал. Система подавления, унижения, репрессий и наказаний работала в армии четко и без сбоев — в этом у нас был огромный исторический и государственный опыт.

Иногда меня спрашивают: трудно ли убивать? За годы войны в Афганистане я убедился, что человек очень беззащитное и слабое существо, и лишить его жизни очень просто, особенно если это совершается под лозунгом какой-либо идеи и заведомо остается безнаказанным. Наши враги: душманы, моджахеды, басмачи, партизаны, повстанцы, как бы их ни называли, но они тоже были людьми, как и мы, и тоже хотели жить. Но мы лишали их этого права, не задумываясь, законно ли это, и вообще, нужно это Апрельской революции, нашей стратегической цели или нет! Соответственно, они так же поступали в отношении нас. Нас с ними связывало и роднило лишь одно общее обстоятельство — закон войны. И они, и мы действовали по нему, исходя из единого и главного правила: если ты не хочешь быть мертвым, то сам убей своего противника, и сделай это как можно быстрее — промедление может тебе обойтись очень дорого! Мы так и поступали по негласному закону войны, который никто не писал, не издавал и не читал.

Убить человека очень легко. Но как много отдал бы я сейчас, чтобы спокойно спать, чтобы избавиться от страшных снов, которые по-прежнему приходят ко мне по ночам, хотя прошло после войны уже так много лет. Эти сны оттуда — из Афганистана. Мы, сами того не желая, стали все там серийными убийцами, хотя официально и высокопарно это считалось выполнением интернационального долга, зашитой местного населения от бандитов. Кто виноват, кто на самом деле бандиты, а кто мирные люди в той стране, еще и сегодня не могут разобраться. Зачем мы вошли тогда в пыльных сапогах в их тихую мечеть? Мы должны были защищать мирное население от бандитов, а с нашим приходом кровавая бойня только усилилась. Если нам надо было защищать южные рубежи своей страны, то почему и сейчас переходят через границу на нашу территорию вооруженные банды, и афганский наркотик, несущий смерть сотням, тысячам наших российских граждан и ослабляющий нашу страну, идет оттуда полноводной и нескончаемой рекой? Возможно, что та война уже тогда планировалась умными головами за рубежом, как репетиция для будущих внутренних войн, развала и распада самой мощной мировой державы — Союза Советских Социалистических Республик? И все это началось оттуда — из Афганистана.

Мы воевали, забыв давно про чувство сострадания. На войне к противнику жалости нет. Только убивать, и чем больше, тем лучше! Выпуская очередь из автомата или пулемета, радовались, когда враг падал. Пуля со смещенным центром тяжести входила в тело, вращаясь, разрывала живую человеческую плоть. От такого ранения, как правило, уже не выживали.

9 октября 1980 года мы выходили из района боевой операции, неся на носилках раненого, рядового Сережу Аракеляна. Пуля вошла ему в плечо, а вышла через почку с противоположной стороны тела. Сколько ни колол ему санинструктор обезболивающих уколов, он все равно стонал от боли, а когда обессилел и замолчал, кричали его глаза. Мы так и не успели донести его до вертолета. А ранен он был душманами из нашего советского автомата…

Однажды блокировали кишлак, в который вошли афганские подразделения. Ждали, как будут разворачиваться события дальше. Светило яркое солнце. Все изнывали от жары. Я достал из кармана сухарь, начал грызть его. Заметили, как из кишлака выбежала группа людей. Увидев наши БТРы, они повернули в сторону, к зарослям виноградника.

«Как прекрасен этот мир, посмотри!» — неслась из радиоприемника популярная в те времена песня.

Не переставая жевать, присел за ручной пулемет, установленный на башне БТРа, и дат короткую очередь по убегающим.

— Двое готовы! — прокомментировал командир роты результат моей стрельбы.

Снова короткая очередь.

— В голову! Только чалма отлетела.

Снова короткая очередь, и противник, кувыркнувшись, распластался на земле. И тогда все дружно открыли огонь из своих автоматов. Целей было предостаточно. Стреляли не спеша, зная, что противник обречен и никуда не денется. Духи метались из стороны в сторону, поняв, что попали в западню. Бежать вперед, на нас, было для них явной и стопроцентной погибелью. Вернуться назад, в кишлак? — тоже небезопасно, но все-таки какой-то шанс есть. В кишлаке афганцы, а с ними можно договориться — как-никак, свои. И люди повернули назад. Мы не успели даже дожевать свои сухари, не закончилась песня в транзисторе, а на поляне уже все полегли от наших выстрелов. Сколько их было — даже и не знаю, возможно, человек 15–20? Кто их тогда считал?

Я знал офицеров, которые вели счет убитым, причем не с дальнего расстояния, а в упор. Иногда ножом. Дико? Но все это было действительно так, и мы казались себе вполне обыкновенными людьми. Просто война, на которую мы попали, превратила нас из нормальных людей в таких, какими мы стали. Не сразу, но со временем мы уже спокойно выполняли свою кровавую работу, как врач оперирует больного, как маляр красит стену, как тысячи других специалистов исполняли свои служебные обязанности.

Это были наши рядовые, военные будни. Такими нас сделал Афганистан!

12 апреля 1981 года взяли в плен четверых душманов, лет 15–16, совсем пацанов. Задержали их с оружием — они в горах прикрывали отход банды. Стреляли, пока не закончились патроны. Бой был трудным. Тогда в батальоне от их пуль погиб солдат, несколько человек были ранены. Вечерело. Утром решили передать пленных в органы афганской разведки, а на ночь связали им руки и посадили на землю, по одному с каждой стороны БТРа. Я видел ненависть в глазах своих подчиненных и огромное желание устроить расправу с пленными. Не позволил. Ночью вышел из штабной машины. Солдаты из батальона стояли возле пленных, о чем-то разговаривали. Кто-то из них обратил мое внимание на то, что на них новые ботинки с высоким берцем. Такие даже в нашей армии были тогда большой редкостью. Спросил через переводчика: «Откуда у них такие?» Ответили, что вручил командир отряда — за хорошую службу.

— По советским стреляли?

— Да.

Не стерпел. Носком сапога сильно ударил в лицо ответившему. Бил, ничуть не жалея, вымещая ненависть за убитых и раненых в том бою, за то, что они хорошо воевали против нас и, наверное, убили не одного советского солдата. Потом остановился. Мои подчиненные стояли рядом, как псы, готовые по команде разорвать всех четверых на мелкие кусочки, но я сдержал их от самосуда. Наступило время связи. Сообщил командиру о задержанных и получил от него задачу: узнать, из какого кишлака их банда, блокировать его, а дальше — действовать по обстановке. Снова вышел к пленным. Задавал вопросы всем поочередно. Их лица были уже черными от побоев. Они скулили, как собаки, но молчали. Достал у одного из жилетки самодельный нож с зазубринкой на лезвии.

— Наших пленных этим ножом пытал?

Тот утвердительно кивнул головой.

— Хочешь попробовать, как это больно? Или говорить будешь? Не будешь? Ну, и черт с тобой!

Я знал тогда, что, по Корану, кровь, пущенная мусульманину неверным, — это унизительно, непростительно и позорно, и они очень боялись этого. И, перебрав все методы убеждения в разговоре с пленными, я взял в руки тот маленький трофейный ножичик и стал резать. Когда из надрезанного уха потекла кровь, он не выдержал. Переводчик не успевал записывать в блокнот его показания. Ко мне подошел лейтенант Бакалов, мой тезка.

— Разрешите, я со вторым поговорю!

— Давай!

Пальцами левой руки он вынул из ширинки шароваров юного бандита его половой член.

— Ну-ка, колись по-хорошему, а то больно будет! — Потом сделал несколько уколов острым лезвием ножа в его обнаженную головку. Пленный мычал от боли, мотал головой, но все равно молчал. Офицер потянул на себя член и не спеша стал резать его ножом у самого основания. С каждым движением лезвие ножа все глубже уходило в плоть.

— Не нужен ты будешь таким ни Аллаху, ни своей ханум. Или говори, или я сейчас тебя оставлю без него.

Когда кровь обильно полилась на штаны, афганец громко заплакал и стал быстро отвечать на вопросы.

Сейчас смотришь фильмы про Афганистан: каких только суперменов в них не показывают. Скажу честно, я таких крутых там не видел. Мы даже утреннюю зарядку не делали из-за жары, отсутствия воды для обтирания, четкого распорядка дня, по другим причинам. Но я ежедневно видел ребят, способных, не задумываясь, нажать на спусковой крючок автомата и убить человека, афганца, за то, что он — наш враг, за то, что он может опередить и так же убить любого из нас, просто за то, что так надо. Видел солдат, карабкающихся на последнем издыхании в горы, идущих на выручку своих друзей, однополчан, чтобы спасти их и уничтожить противника, не думающих о собственной гибели. Это были простые парни, не супермены, но они знали себе цену, свое место в общем строю воюющих и то дело, ради которого мы все оказались там. Они ежедневно рисковали собой и мечтали о мирной и счастливой жизни, верили в свою значимость в решении общей задачи по разгрому бандформирований мятежников.

Я тоже убивал и тоже вел счет убитых и расстрелянных мною врагов. Но того, первого, я помню очень хорошо, будто это было только вчера.

Мы вели бой за взятие горного кишлака. Единственная дорога к нему обстреливалась душманами. На БТРах пройти было нельзя, а поэтому шли группами в пешем порядке. Солдаты, шедшие со мною, заметили одинокий дом, из которого раздавались выстрелы «бура» — английской винтовки. Осторожно подошли к дувалу, забросали двор гранатами, после чего проникли вовнутрь. Во дворе и в доме никого не было. После тщательного поиска обнаружили в коровнике, в соломе, старика. С ним была винтовка без патронов, но с еще теплым от стрельбы стволом. Пленника подвели ко мне. Седая, с зеленоватым оттенком, борода, худой, спокойный взгляд. О чем он думал тогда? Возможно, жалел, что так быстро закончились патроны. Возиться с ним у нас не было времени. Взять в плен — много хлопот и ненужных проблем. Да и зачем брать, если афганцы его потом все равно отпустят?

— Расстрелять! — приказал я заместителю командира взвода связи.

Сержант Повсюков был боевой и опытный, и по моим расчетам должен был выполнить команду быстро и без лишних вопросов. Но я вдруг увидел, как он побледнел.

— Как расстрелять? Этого старика?

— Благодари бога, что у него закончились патроны, иначе он нам всем бы уже продырявил головы. Так что стреляй и ни о чем не думай.

— Нет, — сержант отрицательно замотал головой. — Нет. Я не хочу, не смогу, да и не знаю, как это сделать.

— Как, спрашиваешь? Смотри.

Указательный палец моей руки лег на спусковой крючок автомата. Я пристально посмотрел на своего противника. Он был по-прежнему спокоен и явно понимал, что секунды его жизни сочтены. Мне казалось, что внутренне я всегда был готов к такому случаю, но сейчас почему-то почувствовал, что уверенность покидает меня. За какие-то доли секунды до выстрела неведомая сила повернула мою голову в сторону, а глаза стали искать другой предмет. Длинная очередь автомата, как рассказали мне потом очевидцы, отбросила и словно припечатала старика к стене. Через силу я взглянул на убитого. Белая длиннополая рубаха старика была в кровавых дырах и подтеках.

— А ты боялся, — сказал я сержанту, а точнее, самому себе, и мы вышли со двора.

Оглянулся. Афганец лежал у дверей своего дома, который защищал от нас, иноверцев. Возможно, что он был простым крестьянином и впервые увидел нас сквозь прорезь прицела винтовки, которую взял по приказу душманов, возможно, что и по собственному убеждению. А раз в его руках было оружие, то мы и расправились с ним, как с врагом, невзирая на его преклонный, старческий возраст.

У нас была традиция: после рейда заходить в госпиталь, прощаться с убитыми, навещать раненых. Каждое такое посещение — это очень тяжелые и горькие минуты. Крики, слезы, стоны, боль и ужас в глазах…

Все, кто видели это, знали — это военный госпиталь действующей армии, это — оборотная сторона войны.

Не могу забыть одного солдата-десантника, которому в бою повредило половой член, и он заходился в истерике, прося всех помочь ему умереть и проклиная врачей за то, что они спасали ему жизнь, практически вытащив с того света.

— Кому я нужен такой? — метался он, привязанный за руки и ноги к кровати, пока не пройдет очередной приступ.

Во время службы в Тоцком Оренбургской области я узнал, что в соседнем селе солдат с аналогичным ранением, промаявшись после Афганистана несколько лет, бросился под поезд. Может быть, это он кричал в том кандагарском госпитале, или в шиндадском, кабульском? Сколько их, изувеченных и духовно надломленных, не нашли себя в этой жизни, спились, бросились под поезда, сунули свои головы в петли? Сколько пополнили и продолжают пополнять ряды криминальных структур?

Войска из Афганистана выведены, но война не закончилась. Не закончилась для воевавших, для их семей, родных и близких им людей. Знаю многих офицеров, которые, отвоевав в Афганистане и не найдя себя в мирной жизни после него, вновь пошли добровольцами в Афганистан, Нагорный Карабах, другие горячие точки нашей страны. Туда, где все ясно: там — враг, здесь — свой. Не понял? Получи пулю в лоб! Туда, где звуки стрельбы стали привычными и родными, будоража и волнуя кровь и душу, словно военный марш хорошо слаженного духового оркестра. И ничего больше не надо: только воевать, искать в бою утешение, душевный покой и экстрим. Это очень страшно! Но это так, это оттуда, из необъявленной войны, от интернационального долга, на выполнение которого нас безропотно направил свой же, советский, народ.

При одном из посещений госпиталя мы видели танкиста. Тело и лицо его полностью обгорели. Он был словно высечен из черного камня. Врачи удивлялись: солдат давно должен был умереть, а он жил, вопреки всему. Его даже не стали отправлять в госпиталь, посчитав ненужным и бесполезным делом. И теперь он медленно умирал, а медперсонал ожидал, когда же это случится! Было видно, как под толстым слоем обожженной кожи пульсировало сердце. Нам очень хотелось, чтобы он выжил. Но сейчас, пусть простит меня бог, мне кажется, и хорошо, что он умер. Я не представляю, что бы он делал, узнав, что он и все мы зря выполняли приказ Родины, воюя там. И вообще, зря рисковали своими жизнями, молодостью, здоровьем и душевным покоем. Что мы были там оккупантами, завоевателями и убийцами, и никто не виноват в том, что он стал инвалидом! А раз никто, то, значит, он сам во всем и виновен!

В одном из боев получил пулевое ранение рядовой Кузнецов (однофамилец командира роты Ю. Кузнецова). Пуля разорвала ему внутренности живота. На вертолете его вывезли из района боевых действий и доставили в госпиталь. После рейда мы с комбатом и офицерами батальона пришли навестить его в госпитале. Солдату сделали операцию, он отходил от наркоза и уже осмысливал происходящее. Высокий, мускулистый, он лежал на спине, заложив руки за голову. Увидев нас, некоторое время молчал, шевеля бескровными губами, потом, морщась от боли, прошептал:

— Товарищ майор, сделайте мне запись в военном билете, что я действительно воевал и был ранен в бою, а то ведь дома никто мне не поверит. Товарищ майор, сделайте, пожалуйста, запись, я очень вас прошу! Завтра меня отправят в Ташкент, и я сюда уже не вернусь. Врач сказал мне, что до самого дембеля еще буду лечиться.

Через несколько минут взгляд его стал каким-то блуждающим, он стал дергаться в болевых судорогах. Подошли медики, привязали ремнями руки и ноги раненого к кровати, и она заходила ходуном. Сделали укол.

— Жаль парнишку, — сказал врач комбату. — Но он уже не жилец на этом свете. Хорошо бы хоть до Ташкента его довезти.

Слушая врача, я почувствовал, как перед глазами все поплыло, а в груди словно что-то оборвалось. Очнулся в кресле. Рядом стояла медсестра уже с пустым шприцем, другая подносила к носу ватку с нашатырным спиртом. Немного посидел, когда полегчало, снова подошел к солдату. Смотрел на него и думал о том, что «вот еще одного сына не дождутся с этой войны». И снова все закружилось перед глазами.

Вечером готовили представления к наградам на убитых, раненых и отличившихся в бою. Требовалось описать боевой подвиг представляемого так, чтобы ни у одного кадрового чинуши из штаба бригады, армии, округа и Москвы не появились сомнения в заслуженности награды. Но описать подвиг трудно, практически невозможно. Скоротечный бой — это огонь, стрельба, маневр, сосредоточение всего внимания на цели. Каждый в нем выполняет свою задачу, видит своего противника, уничтожает его и не обращает внимания на сослуживцев. Солдаты не кричали в Афганистане: «За Родину! За Партию! За Брежнева!» Они просто воевали. Шли в рейд, на боевую операцию, ясно и осмысленно понимая, что могут погибнуть в любую минуту и даже секунду. Но шли, готовые к риску, опасности и самопожертвованию. Это и было их главной заслугой и величайшим подвигом.

Но бюрократическая машина требовала подвига, яркого и впечатляющего. А в реальности его чаще и не было, а была трудная повседневная служба.

Готовя наградной на рядового Кузнецова, комбат еще раз уточнил у врачей состояние его здоровья. Оно было крайне критическим.

— Самое большее, на что способен его организм, — это выдержать до загрузки в самолет. В небе его растрясет, и все: до ташкентского госпиталя он не дотянет, однозначно и стопроцентно! — заверили его в госпитале.

Комбат сходил в штаб, посоветовался с кадровым работником и принял решение ходатайствовать о представлении Кузнецова к ордену Красного Знамени (посмертно). Утром солдата отправили в Ташкент. Он был уже без сознания. Наградной лист ушел по инстанциям.

Прошло несколько лет. Как-то, будучи в Москве, я отыскал в записной книжке адрес тети солдата (сам он был, кажется, из Горького). Позвонил, представился ей и сказал, что когда-то служил в Афганистане с ее племянником. Поинтересовался, как самочувствие его матери и получили ли всемье награду погибшего героя. Ее ответ меня обескуражил: я очень удивился, узнав, что рядовой Кузнецов остался жив, чудом выкарабкавшись с того света. За эти годы ему сделали с десяток сложнейших операций, и в настоящее время он снова находится в госпитале, где его готовят к очередному, возможно, что последнему испытанию. Тетя выразила обиду, что, несмотря на его боевые заслуги, ему не присвоили даже воинского звания «сержант».

— Он ходил устраиваться на работу в милицию. А там сказали, что если бы был сержантом, то взяли бы, а рядовые им не нужны. Какие вы черствые! Парнишка столько пережил, а вы поскупились на звание. От вас бы не убыло, а ему все бы польза была, все легче было бы жить. Сейчас же, куда ни ткнется, его нигде не берут.

По голосу я определил, что женщина уже пожилой человек. Ее обида была вызвана любовью и состраданием к племяннику, но она не понимала, что дело было вовсе не в воинском звании. Просто люди не хотели брать на работу больного парня. Отказать в открытую, сказав ему всю правду, они не могли, а потому и лукавили, придумывая разные причины. А главная была в том, что он, потерявший на войне свое здоровье, оказался уже тогда никому не нужен: ни Родине, ни партии, ни правительству, ни военкомату, никому, кроме близких и родных…

7 октября 1980 года в День Конституции нашей страны я с ротой батальона и танковым взводом вышел на очередную боевую задачу. В то время душманы стали проводить диверсии и вывели из строя линию электропередачи, оставив без электричества промышленные предприятия Кандагара. Мы должны были вместе с афганским ремонтно-восстановительным подразделением идти вдоль опор электропередачи, обеспечивая ему безопасные условия по устранению повреждений на линии, а также и на самой гидроэлектростанции. Через некоторое время обнаружили первую неисправность — обрыв проводов. Пока афганцы устраняли поломку, мы их охраняли. Следуя дальше, увидели заваленную опору. Снова остановились. Потом шли по узкой дороге. Справа — горы, слева — вплотную подступающие заросли виноградника и длинный дувал. Вдруг раздались автоматные выстрелы, и по броне защелкали пули. Это духи, засевшие в винограднике, открыли по колонне огонь. Дал команду: проскочить опасный участок на максимальной скорости, не ввязываясь в бой. Однако через несколько десятков метров первый БТР, идущий в колонне, подорвался на мине и перевернулся, перекрыв всем остальным дорогу. К дымящемуся БТРу побежал заместитель командира взвода, но не добежал — разрывная пуля попала сержанту прямо в коленку. Он упал, пытаясь доползти до техники, укрыться за ее корпусом. Еще секунда-другая, и бандиты поймают раненого в прицел, и тогда все! Взревев мотором, вперед двинулся танк командира взвода, лейтенанта Виталия Мангердова, прикрывая своим корпусом сержанта и подбитый экипаж от душманских выстрелов. Пока танкисты вели огонь из пушки и пулеметов, Виталий оказывал помощь раненым. К поврежденному БТРу подошел еще один. Стали устранять последствия подрыва. Я по связи вышел на бригаду, доложил об обстреле и раненых, попросил вертолет для их эвакуации. Вскоре над нами появились два советских «МиГа» с афганскими опознавательными знаками. Они прошли вдоль дороги, прямо над нашей колонной, сделали разворот и пошли в обратном направлении. Но что это? Длинные трассирующие очереди пулеметов потянулись от самолетов в сторону нашего подразделения.

— В укрытие! — дал я команду личному составу.

Солдаты бросились под БТРы, танки, за валуны. Самолеты сделали разворот и снова пошли на нас. И снова пулеметные очереди и режущий уши звук авиационных двигателей. Пулеметы были тоже страшны, но от них мы укрылись.

«А вдруг у самолетов есть бомбы?» — наверное, каждый из нас со страхом подумал об одном и том же.

В очередной новый заход казалось — все, сбросят их, и всем нам конец! Было страшно видеть, как рядом вспарывают землю пулеметные очереди, а самолеты, завершив обстрел, вновь и вновь заходят на очередной круг.

— Что же они делают, гады? — испуганно кричали солдаты, прятавшиеся за колесами БТРов. — Они, наверное, неправильно сориентировались, и нас за душманов приняли? Надо им знак подать!

Один солдат выскочил на дорогу и стал размахивать руками в надежде, что сверху разберутся в ошибке, прекратят стрельбу и перенесут огонь на других. Но вновь вспыхнули светлячки разрывов, и солдата будто смыло. По радиостанции я связался с управлением бригады, они — с афганцами. Шли долгие и страшные минуты. В последний раз пролетев над нами, самолеты сделали разворот над виноградником, где засели духи, покачали крыльями самолетов, будто приветствуя их, и улетели. Вряд ли это была ошибка…

Танковый взвод начал обстреливать виноградник из пушек. Через некоторое время из «зеленки» вышла большая группа людей и стала уходить в горы. Виталий сам сел за прицел пушки. Один, второй выстрелы. Снаряды попали точно в убегающую толпу.

— Так их! Молодцы! — радостно приветствовали мы танкистов.

Наконец прилетели вертолеты и забрали раненых. А мы продолжили свой путь. С Виталием Мангердовым я был знаком уже давно, но только в той операции узнал, что он тоже из Хакасии, из поселка Фыркал Ширинского района.

На ГЭС нас пригласили к командиру подразделения, которое охраняло электростанцию. Сидели на улице под открытым небом. Гудела вода, вращая турбины, ярко горели электролампочки, освещая террасу, на которой находились мы.

Свою задачу мы выполнили и завтра возвращались в бригаду. Афганский полковник, пригласивший нас в гости, ловко нарезал дыни, арбузы. Говорили о жизни, о планах на будущее. Очередь дошла до Виталия, и он стал рассказывать о Хакасии.

Из беседы с афганскими офицерами узнали многое, что ранее нам было неизвестно. Например, что в афганской армии положение офицера определяется только его воинским званием, без учета занимаемой должности. Если у нас каждый офицер для служебной карьеры и перспективы роста стремился к выдвижению на подразделение или службу с большим объемом, чем предыдущие, то в афганской армии полковники заведовали продовольственными, вещевыми и другими складами, что в нашей армии соответствовало должности прапорщика, уходя таким образом от работы с личным составом, командованием подразделениями, службами.

— Поэтому у них такой бардак в Вооруженных Силах, молодые и неопытные офицеры командуют боевыми подразделениями, а полковники сидят на складах, и их не волнует ничего, кроме своего благополучия. Они при любом режиме выживут, — рассуждали офицеры, возвратившись на ночлег в свои БТРы.

Дорога в бригаду была не менее трудной и опасной, чем на ГЭС: встречи и перестрелки с душманами, подрывы на минах, но мы шли уже без афганцев, поэтому нам было легче.

Через некоторое время после этого выхода я узнал, что Виталий Мангердов в бою получил тяжелое ранение и был эвакуирован в Ташкентский военный госпиталь. Вскоре и я попал туда же. В разговоре с медсестрой отделения узнал, что ее муж, тоже бывший афганец, служил танкистом в Кандагаре.

— А как фамилия мужа? — поинтересовался я.

— Мангердов Виталий, может, слышали? — ответила она мне.

— Светочка, это же мой очень хороший и близкий земляк!

Через несколько часов Виталий пришел в госпиталь. Грустной получилась та наша встреча. Не таким я помнил боевого командира-танкиста. Сейчас передо мной стоял он, но что-то надломленное, отрешенное чувствовалось в нем. Он рассказал, что по ранению попал в госпиталь, там познакомился со Светой, поженились. По ранению его уволили из Вооруженных Сил. Остался в Ташкенте. И начались хождения по мукам: паспорт не выдают, потому что нет прописки, не прописывают, потому что жилплощадь семьи жены очень мала. На работу не берут, потому что нет паспорта, потому что афганец, потому что инвалид, потому что русский, точнее — немец, а не узбек, потому что… Много таких «потому что» обрушилось тогда на него. И всем было абсолютно безразлично, что он бывший офицер, интернационалист, герой. В те времена в наших южных республиках в почете были уже совсем другие моральные ценности, о сути которых ни Виталий, ни многие другие, ему подобные, пока даже и не догадывались. Ну а самое главное то, что инвалид, почти полностью потерявший зрение, также оказался никому не нужен, кроме любящей жены. Я знал его другим: разговорчивым, жизнерадостным, храбрым, знающим себе цену. Но сейчас его не узнавал, «укатали сивку крутые горки», а точнее, длинные коридоры различных инстанций, пренебрежительно-барское отношение начальников, руководителей, к которым приводила его нужда в поисках решения того или иного вопроса. Он устал, разочаровался и надломился. После ранения Виталия представляли к ордену Боевого Красного Знамени, по тем временам самого уважаемого ордена для «афганцев», но здесь, в новой жизненной ситуации, боевые ордена были не в почете. Уже тогда в Узбекистане на воинов-интернационалистов посматривали иногда с нескрываемым недоброжелательством: «Зачем вы убиваете наших братьев-мусульман?»

— Ну, надень орден, пойди в горком партии, военкомат, стукни кулаком по столу, потребуй, может, что и получится. Главное, это найди стол, от хозяина которого зависит решение твоего вопроса, — советовал я Виталию.

Он соглашался, обещал, но, прощаясь с ним, я понимал, что он не так воспитан, стучать не будет и никуда не пойдет, а поэтому его и впредь ожидают еще очень много кабинетов, о пороги которых ему придется спотыкаться.

Больше я Виталия не встречал. Его тетя подарила мне свадебную фотографию Виталия и Светы. Я передал ее в краеведческий музей г. Абакана. Мне очень хотелось, чтобы жители Хакасии гордились своим земляком. Часто бывая в музейном зале, посвященном афганской войне, я долго смотрю на Виталия и Свету и радуюсь. Все-таки хорошо, что в трудное время они нашли друг друга, что война не лишила их чистой и светлой любви. Мой земляк, солдат «необъявленной» войны, и его жена достойны светлой и счастливой любви!

За время войны я встречал много людей, с разными должностями и званиями, и горжусь, что судьба сводила меня с ними. Некоторые стали Героями Советского Союза, многие награждены боевыми наградами. Но в наградах ли дело? Доставались они по-разному, и цена у них неодинакова.

Фамилии некоторых забылись, другие остались в памяти на долгие годы.

Служил в четвертой роте сержант Александр Березин. При взятии горного перевала автоматной очередью ему пробило каску. Сержант остался жив, но осколок железа от каски вошел ему в голову. Александра отправили сначала в кандагарский, затем в ташкентский госпиталь. Удалять осколок не стали, потому что не смогли, и он, размером с палец, выступал из черепа, как гребешок. Хотели Александра уволить в запас по ранению, но он попросил дать ему возможность дослужить свой срок. Учитывая состояние его здоровья и перенесенное ранение, его оставили в Ташкенте. Прошло несколько недель. Однажды в штабную палатку зашел ротный и доложил комбату, что Березин вернулся назад и сейчас находится в роте.

— Ну-ка, давай его сюда! — потребовал комбат.

Через несколько минут в палатку вошел улыбающийся сержант и доложил, что прибыл в батальон для дальнейшего прохождения службы.

— Сашок, рассказывай все по порядку! — поздоровавшись с ним за руку, обратился майор Пархомюк к нему. — Как ты вообще, без документов, пересек границу и оказался здесь? Тебе же с твоим ранением давно уже нужно находиться дома?

И Александр рассказал, что, как ни пытался привыкнуть к спокойной службе в Ташкенте, но так и не смог. Собрал свои вещи в солдатский вещмешок, «зайцем» сел в самолет, обойдя пограничный досмотр, и вот теперь он здесь. Правда, военный билет и другие документы остались в Ташкенте.

— Ну, ты молодец, ну, ты дал! — восторгался комбат.

Да и мы все, находившиеся в этот момент в палатке, были удивлены: одни стараются найти пути-лазейки, чтобы убежать отсюда, а сержант вернулся. Мы поочередно щупали большой железный «гребешок» на его голове и не могли понять его.

— Врачи сказали, что, возможно, осколок сам развернется и выйдет без хирургического вмешательства. Вытаскивать его отказались, сказали, что находится рядом с жизненно важным сосудом, который можно при операции повредить.

— Нет, все-таки он молодец! — обсуждали офицеры поступок сержанта. — Хотя впереди еще несколько месяцев службы, и всякое может случиться!

Березин добросовестно дослужил свой срок. Правда, после одного тяжелого боя, за который его представили ко второй награде, он сказал ребятам: «А может, я и зря вернулся сюда? Зачем было рисковать? Это же Афганистан. Быстрее бы домой!»

Саша остался жив. Не помню, откуда он родом: не то с Украины, не то с Молдавии? Как сложилась его судьба, жив ли он, носит ли в себе еще тот осколок? И куда направил свой богатый боевой опыт? Сейчас везде неспокойно. Многие вопросы решаются с позиций силы и с оружием в руках. Не хотелось, чтобы он и другие, прошедшие ту страшную войну, были втянуты в новые. Боевого опыта у нас много, а это очень страшно…

(обратно)

Часть VI ИМЕНЕМ СОЮЗА…

Когда в часть пришел первый Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждениях орденами и медалями и я узнал, что в нем есть и моя фамилия, был очень рад. На это у меня были свои причины. Первая, вполне человеческая: я, как и любой награжденный офицер, был горд, что и моя боевая работа была отмечена командованием части, правительством страны. А вторая…

Все эти годы в моих ушах звучали другие, тяжелые и страшные слова: «Именем Союза Советских Социалистических Республик, я проклинаю этих негодяев и требую судить их по всей строгости советского закона». Слова были адресованы нам, понуро сидящим на импровизированной скамье подсудимых в актовом зале Абаканского политехнического техникума: мне, Владимиру Дубинскому, Владимиру Липнягову, Александру Клименкову. Говорил их военрук техникума, майор в отставке Аполлон Григорьевич Тотышев. Гневные и, с точки зрения многих и самого говорящего, справедливые слова. Но тогда думалось не об этом.

Через два дня мы должны были защищать дипломные работы, тем самым закончив почти четырехлетнее обучение в техникуме. И вдруг этот показательный товарищеский суд, десятки осуждающих и сочувствующих глаз. На душе тяжесть и недоумение. Как же так? Кто и по какому праву разрешил военруку говорить от имени всей страны? Ведь не только нас сейчас надо судить, но и тех, кто спровоцировал нас на это и сидит сейчас в этом же зале в роли обиженных пай-мальчиков! Это они виноваты в случившемся!

Хотелось кричать, умолять, стоять перед всеми на коленях, лишь бы поверили, разобрались и простили. Но никто не разбирался, не поверил и не простил. Речь военрука была основной, последней и решающей, приговор вынесен: из техникума исключить!

…25 мая 1972 года, когда мы заканчивали написание дипломных работ, у меня родилась дочь Света. Сначала были просто поздравления друзей, одногруппников. Но через несколько дней, закончив написание проектов, начертив чертежи и собрав все необходимые подписи, решили отметить рождение первого в группе ребенка. Кто это предложил, не помню, да и не в этом суть. Скинулись, купили вина, водки, закуски. Накрыли в общежитии столы, отметили это событие и разошлись. Ночью в комнату вошли двое ребят из нашей группы. Лицо одного из них нельзя было узнать: черное от побоев, в крови. Они рассказали, что стояли возле девичьего общежития техникума, разговаривали со знакомыми девушками. К ним подошла группа ребят из нашего же техникума, но курсом младше, попросили закурить. Как и случается в таких случаях, сначала нахамили на словах, затем без причины ударили одного, сбили с ног другого и начали пинать. И хоть ребята-выпускники были не из робкого десятка и физически крепкие, толпа разъяренных, подвыпивших парней их одолела.

— Пойдем разберемся с ними, — еле шевеля побитыми губами, попросил меня Дубинский Владимир. — Их же никто не трогал и не собирался этого делать! Они первыми начали, тем более пьяные, толпой, при девчонках. Я одного парня знаю, он у твоего брата в секции бокса тренируется, его тоже Сергеем зовут. Пойдем, поговорим, разберемся! Как же я на диплом пойду с такой физиономией?

— Парни, вы что, офонарели? Куда идти? Уже ночь на улице, времени третий час. Завтра сходим и разберемся! — пытался я убедить друзей.

В разговор вмешался пришедший в комнату товарищ, более старший по возрасту.

— Да, конечно же, сходите и разберитесь. На завтра не надо ничего откладывать. Вообще, Геннадий, я тебя в последнее время что-то не узнаю. Как женился, сразу от друзей откололся, вообще стал каким-то не таким. Цену себе набиваешь, что ли? Сходите и разберитесь, — подзуживал он меня, умело играя на самолюбии. — Обязательно надо пойти и разобраться!

Входная дверь общежития была уже закрыта. Вылезли через окно второго этажа. Таким же образом проникли в другое общежитие, где жили обидчики. Пошли искать их комнату. Вдруг из туалета в коридор вышел сам организатор драки.

— Вот он! — сказал Дубинский.

— Сергей, подожди! — окликнул я третьекурсника. Подошел к нему, миролюбиво протянул руку для приветствия и тут же получил в челюсть удар кулаком. Ударив меня, он сразу же убежал.

— Я знаю, где он живет, — сказал кто-то из нашей группы.

Поднялись этажом выше, нашли его комнату, толкнув не закрытую дверь, вошли. В ней находилась целая толпа парней, больше нас по численности раза в два. Встретили нас агрессивно.

— Мужики, хватит! — пытаясь перекричать общий шум, сказал Липнягов. — Вы лучше скажите: зачем начали драку, или что, забыли, что мы дипломники, без двух дней выпускники?

В ответ понеслись маты, запугивания. Кто-то встал сзади нас, прикрывая входную дверь. Поняв, что по-доброму не получится, мы сделали последнюю попытку уйти мирно, сказав, что придем завтра, разберемся.

— А что завтра? Давайте сейчас, или что — струхнули?

Кто-то провоцирующе ткнул нашего в плечо, затем в спину, снова обложил матом.

С запоздалым сожалением я понял, что не нужно было нам сюда идти, устраивать пьяные разборки, что спокойно мы отсюда уже не выйдем. Раздались первые удары кулаков, пинков. Несмотря на то что нас было меньше, мы победили. Кровь от разбитых носов обильно окропила стены комнаты и кровати. Кто-то из наших недругов выскочил в коридор и стал звать на помощь. Потом услышали: «Милиция подъехала!» В противоположной стороне длинного коридора показался милицейский наряд. Мы побежали к запасному выходу. Он оказался закрытым. Выбив стекло в двери, ринулись вниз. Зашли в чью-то пустую комнату, как раз над козырьком входной двери общежития, и увидели стоящие на улице, напротив нашего убежища, две милицейские машины. Заперли дверь в комнате и притаились. В это время многие учащиеся разъехались на каникулы и практику. Некоторые комнаты были свободны. Слышали в коридоре шаги милицейского наряда, разговоры наших обидчиков. Нас искали, стучались в двери, но мы молчали. Через некоторое время машины уехали. Страсти улеглись. Общежитие погрузилось в сон. Мы вышли через окно, вернулись в свои комнаты и легли спать…

Утром в комнату ворвалась разъяренная заместитель директора техникума по воспитательной работе Кудряшова Любовь Филипповна. Она была уже в курсе произошедшего и, ругая нас, искала следы компромата. И когда, подняв матрас моей постели, обнаружила под ним мои кожаные перчатки, обильно замазанные кровью, повела нас к директору техникума.

Здесь были уже и «потерпевшие». Выглядели они на удивление кроткими, тихими. От вчерашнего хамства и апломба ничего не осталось. Самые настоящие «образцово-показательные» мальчики. Самое неприятное в этой истории было то, что у одного из наших вчерашних противников оказалась сломана челюсть. Были короткие беседы у директора техникума Н. Ремишевского, заведующего отделением А. Аникина. Стыдно было смотреть в глаза нашей уважаемой всеми классной руководительницы Галины Васильевны Десятовой, слушать такие правильные, но уже бесполезные и очень запоздалые слова. Что частично виноваты, мы понимали и сами, но хотелось справедливости и прощения. Но ничего этого не было, хотя многие студенты осуждали не только нас, но и наших недругов. До самого последнего момента не верилось, что можно лишиться права на защиту заветного диплома, перечеркнуть годы учебы. Хотелось надеяться, что кто-то разберется, все получат по заслугам и истина восторжествует. Но… Самый первый, тяжелый и горький урок несправедливости я получил именно тогда.

После суда и отчисления на некоторые вещи у меня открылись глаза. Те, кто подталкивал нас на драку и фамилии которых мы не назвали как соучастников инцидента, облегченно вздохнули: «пронесло». Некоторых из реальных участников той заварушки мы не назвали и они тоже благополучно защитили дипломы. Ну а наши судьбы уже никого не волновали. Я вернулся домой, увидел жену с маленькой крошкой на руках, услышал радостные поздравления по случаю окончания техникума…

Уж лучше бы смерть, и не видеть этих удивленных и плачущих глаз! Язык, словно деревянный. Отчим, Ефрем Давыдович Бакалов, который очень гордился, что я учился в политехническом, и ждал меня как дипломированного специалиста, узнав о случившемся, сказал: «Сволочь безмозглая!» В чем-то он был прав. Если в голове своих мозгов не хватает и ты, как флюгер, с кого же спрашивать, кого обвинять?

Это наказание изменило всю мою жизнь. Описать все, что я в связи с этим пережил, невозможно. Казалось, жизнь поставила на мне клеймо из никогда не смывающейся краски: «Ты — негодяй, подонок, и ничего из тебя путного уже не получится, и твой удел катиться вниз. Ну а там, как повезет!»

Появилась неуверенность в себе. Какой-то постоянный страх сжимал сердце. Стал избегать конфликтных ситуаций, не обращать внимания на хамство, грубость. Понимал, что мог спокойно расправиться со своим обидчиками, но боялся бить. За четыре года занятий боксом и уличных драк была сломана не одна челюсть, а последняя — будто руки укоротила.

В ноябре 1972 года был призван в ряды Вооруженных Сил. Перед отправкой зашел в техникум, потом в общежитие, где когда-то жил. Уже покидая его, спускались с другом по лестнице, навстречу — толпа, человек 6–7 студентов-заочников. Они поднимались по нашей стороне и уступать нам дорогу не собирались.

— Мужики, у нас же правостороннее движение. Мы идем по своей стороне, какие проблемы? — миролюбиво обратился я к ним.

— Ты, щенок, еще учить нас вздумал?

— Ладно, не будем ругаться, мы обойдем вас сами.

Но мы уже стояли в плотном кольце парней, гораздо старше нас по возрасту, которым нужен был повод для конфликта и острых ощущений. На нас посыпались удары. Хотелось разойтись мирно, но опять не получилось. Сначала мы просто уклонялись от ударов, потом тоже стали бить. К тому времени мы с другом уже давно имели первые разряды по боксу, прошли хорошие уличные «университеты», и эти ублюдки, несмотря на их численное превосходство, не внушали нам никакого опасения — такие сильны только толпой. Не хотелось драки, тем более в стенах общежития родного техникума, из которого меня полгода назад как выгнали за это же самое. Повтора не хотелось, но он случился. Некоторые из наших врагов уже лежали на лестничной площадке, другие еще сопротивлялись.

— Синельников, это снова ты? Тюрьма по тебе плачет! Держите их! — Словно из-под земли, неожиданно появилась комендант общежития Лидия Тарасовна, гроза всех общежитских парней.

— Сволочи! — утирая разбитую губу, со злостью выговорил я, сбив с ног самого последнего и наиболее агрессивного обидчика.

— Держите их! — истерично кричала комендант. Но никого поблизости не было.

Воспользовавшись моментом, мы вырвались из общежития и пошли к военкомату. На душе было очень скверно: «Сейчас опять разнесутся слухи по техникуму, что я организовал драку. Шел в общежитие с благими намерениями и снова вляпался в такую ерунду. Да, нас выгнали, но, видимо, еще остались подонки, которых тоже надо гнать, и чем быстрее, тем лучше. Наш пример никого ничему не научил!»

Служить попал на Тихоокеанский флот, в береговые части. Служили в одной роте с Владимиром Липняговым. Всякое в армии повидали — и хорошее, и плохое. Больше всего унижало разделение по призывам.

Служить я пошел в 20 лет, когда мои ровесники уже возвращались после службы домой. В армии, как и все, я тоже столкнулся с «дедовщиной». Это когда сослуживец, прослуживший на несколько месяцев больше тебя, пытается тобой командовать, не имея на это никаких моральных и юридических прав.

— Сынок, бегом на камбуз, принеси нам что-нибудь похавать, — как-то сказал мне один матрос старшего призыва, когда я стоял дневальным по роте. Его наглая морда, развязный тон, блатной, зэковский жаргон раздражали меня.

— Не могу — охраняю ружейную комнату. Второго дневального нет. Дежурный на докладе у дежурного по части, — сдерживая ярость, как можно спокойнее ответил я.

— Ты оборзел, салага! Приготовься, после отбоя мы тебя немного поучим уму-разуму.

Поздно ночью, когда молодые воины вылизали дочиста все уголки казармы и им было разрешено до утреннего подъема час-другой поспать, ко мне снова подошел тот, кто обещал проучить меня.

— Ну что, задачу повторить или сам помнишь? Бегом на камбуз, принеси что-нибудь поесть будущим дедушкам!

— Тебе до дедушки еще, как медному котелку пахать! — съязвил я. — Прослужил меньше года, а уже в деды. Никуда не пойду! — заявил я, заканчивая этот разговор. «Дедушка» сходил на второй этаж казармы и привел с собой еще двоих матросов. Видимо, разговор обо мне уже состоялся, потому что один из подошедших, словно играя какую-то роль на сцене, небрежно, даже как-то брезгливо, двумя пальцами правой руки взял меня за горло и повторил.

— Бегом на камбуз, ушан, а не то сейчас получишь за милую душу и будешь у меня до самого дембеля вечным пахарем.

Я стоял в шинели с морским штык-ножом на поясном ремне и уже «созрел» для иного разговора. Увидев, что я пытаюсь отстегнуть ремень, мой обидчик даже как-то обрадовался.

— Ну, давай, снимай, да побыстрее, следуй за мной, в умывальник! Оборзела молодежь! Ну, ничего, сейчас мы тебя немного проучим, вмиг шелковым станешь. Это я тебе обещаю.

Скинув шинель и бросив ее тут же, на тумбочку дневального, я пошел за двумя «дедушками», третий сопровождал меня сзади. Зашли в умывальник, они сразу же закрыли плотно дверь и окружили меня. Не отвечая на их идиотские вопросы, я ударил с двух рук, вырубив двоих «учителей» сразу. Повернулся к третьему. Он стоял бледнее белой кафельной плитки.

— Ну, что?

Взял его левой рукой за ремень, потянул на себя, потом резко и сильно ткнул кулаком в его печень. Тот издал неприятный захлебывающийся звук.

— Мразь вонючая. Еще руку на кого-нибудь поднимете, побью, как псов поганых, а тебя — в первую очередь. Им это тоже передай! — И пошел на свое место.

Через некоторое время все трое тихо вышли из умывальника и пошли в кубрик.

— Разбуди меня, пожалуйста, завтра за десять минут до подъема, — отведя глаза в сторону, попросил тот, кто брал меня за горло.

После такого урока они «в шесть секунд» стали нормальными людьми. Мой урок пошел им на пользу: свое поведение они изменили, и не только по отношению ко мне.

— Ты что, боксер? — спросил меня сержант Максудов на следующее утро.

— Да так, занимался немного, — уклончиво ответил я ему.

— Запомни, я хоть боксом и не занимался, но в бараний рог тебя сверну моментом за то, что поднял руку на старший призыв. И ты еще об этом пожалеешь! Вон отсюда!

— Есть!

— Вернись назад! — уже за дверью услышал я голос сержанта.

Вернулся.

— Ты что себе позволяешь, салага, почему не четко сделал поворот на месте, не отошел строевым шагом? Ну-ка, повтори 20 раз, как положено по Уставу.

Повторил.

— Ну, ладно, пока свободен, но я тобой персонально займусь. А сейчас — бегом в столовую, накрывай на столы. Потом разберемся.

Владимир Липнягов остался в расположении дневальным, я побежал в столовую получать продукты и накрывать столы личному составу. Вскоре пришла рота. Прием пищи уже заканчивался, когда я увидел, что сержант Максудов взял оставленные мною для второго дневального хлеб, масло и сахар.

— Товарищ сержант, не берите порцию. Это для дневального, матроса Липнягова, — обратился я к нему.

Он поглядел на меня, как на надоедливую букашку.

Когда сержант взял и уже потянул кусок к своему рту, я задержал его руку.

— Ну, ушан, ты меня достал! — Он отшвырнул от себя кусок хлеба с маслом и схватил меня за грудки.

Зная последствия за оскорбление сержанта, но понимая, что он подонок и негодяй, я не стал его бить, а просто силой положил на лопатки прямо на стол, за которым он сидел со своими земляками. Подержал его некоторое время, чтобы убедился, что я сильнее его, и вдруг почувствовал как кто-то сильный отрывает меня от пола. Цепкая рука держала меня за «шкирку», и я увидел солдата — земляка сержанта Максудова, который служил в стройбате, рядом с нашей частью. Здоровый, волосатый, ну, вылитая горилла. Он небрежно отбросил меня в сторону и что-то по-своему сказал сержанту. Тот, словно петух, набросился на меня, но получил хороший удар в солнечное сплетение. Глаза стройбатовца налились яростью, и он снова потянулся ко мне. Не уверенный, что смогу причинить неприятность этому бугаю, я схватил с соседнего стола литую тяжелую кухонную поварешку на длинной ручке.

— Не подходи, чурка, зашибу!

Солдаты и матросы выбежали из-за столов. Начался гвалт. Назревала массовая драка. В дверях столовой появился дежурный по части, вынимая из кобуры пистолет.

— Садись за стол! — повелительно крикнул мне сержант Андреев и, подав команду на выход, повел роту в казарму. Через несколько минут за мной прибежали.

— Иди, Максудов вызывает!

У входа в казарму стоял сержант Максудов и с ним несколько его земляков. Они повели меня за здание на разборки. Максудов угрожал, что меня посадит за то, что я поднял на него руку. Я молчал, понимая, что это провокация. За нами наблюдали, и если я ударил бы его первым, все подтвердили бы это. Чурки не трогали меня, потому что боялись. Не добившись того, чего хотели, разошлись. Пошел в казарму и я. Вскоре меня вызвал в канцелярию замполит роты, старший лейтенант Сиделев.

— Слышал, что ты кое с кем воюешь. Это хорошо, потому что кулаки иногда в жизни становятся самым надежным и убедительным средством в доказательстве справедливости. К сожалению, мы живем в таком обществе, где без этого аргумента пока еще не обойтись. Если тебе нужна какая помощь, скажи, и мы примем меры. Если справляешься пока сам, действуй в том же духе, только смотри — не перегни палку! Да, в свете твоих последних отношений со старичками мы с ротным решили отправить тебя на соревнования, на первенство авиации Тихоокеанского флота. Поедешь?

— Поеду.

На следующий день я трясся в дежурном автобусе до Шкотова, а оттуда на поезде до Владивостока. Удачно выступив на соревнованиях, был включен в сборную Тихоокеанского флота и продолжил тренировки в СК КТОФ. Прочитав в газете об очередном наборе в военные училища, пошел к старшему тренеру и попросил возвращения в часть для подготовки необходимых документов. Он очень пожалел, что в такой ответственный момент я вынужден был прекратить тренировки и уехать, но препятствовать этому не стал.

Когда вечером, вернувшись в свою часть, я зашел в казарму роты, меня увидел старший матрос Хайдаров. Он долго тряс мою руку, поздравляя с успехами на соревнованиях. И будто не было с его стороны подлости, унижений, высокомерия и хамства, ну настоящий друг.

Вскоре на комитете ВЛКСМ полка с меня было снято комсомольское взыскание — «Строгий выговор с занесением в учетную карточку за хулиганские действия по отношению к товарищам», объявленное мне за драку в техникуме. Я стал собирать документы для поступления в Новосибирское высшее военно-политическое общевойсковое училище. Там я попал в роту, где спорту уделялось достаточное внимание. Боксеры нашей роты, заняв 1-е место на первенстве училища, все годы учебы держали его за собой. В своем весе я был чемпионом училища подряд три года. Потом первый заполярный гарнизон, служба. Однажды случилось, что я один задержал троих гражданских хулиганов. Их долго потом приводили в чувство.

Меня вновь направили на соревнование и включили в сборную Ленинградского военного округа. Вернувшись в часть после соревнований, я, довольный достигнутой победой, сообщил об этом замполиту полка, майору Юрию Шевченко, на что он сказал мне:

— Лейтенант, мне офицеры-спортсмены в полку не нужны. Ты или спортом занимайся, или работой по своей должности. Понял?

Спорт пришлось бросить. К тому времени я уже определился в жизни, любил избранную профессию, видел результат своего труда и перспективу роста, стал мудрее и опытнее. Особо высоких спортивных результатов в своей жизни я не достиг, выполнив только норматив кандидата в мастера спорта, но моих достижений на ринге хватало, чтобы не быть униженным и оскорбленным и с честью выходить из той или иной щекотливой ситуации. Иногда победа в очередной драке достигалась только моральным превосходством над более крепким противником. Конечно, это превосходство достигалось упорным физическим трудом, тренировками, к которым приучил нас Сунгуров Владимир Иосифович, мой наставник и тренер. Глуп я был, когда после исключения из техникума решил стать «добрым и порядочным». Сложных ситуаций в жизни достаточно много, и их не избежать. Доброту каждый понимает по-своему. Многие лучше и доходчивее понимают удар по зубам, чем доброе слово.

После исключения из техникума вместе с обидой на несправедливое наказание у меня появилось желание доказать всем, что я не такой плохой, как думали обо мне, что зря не поверили и не помогли в том далеком 1972 году. И я все время стремился к выполнению поставленной перед собою задачи-максимум. Я понимал, что через несколько лет после исключения из техникума забудутся наши фамилии, если уже не забылись, но прошлое преследовало меня, жгло душу, заставляло искупать вину. Может, потому, что техникум обошелся без меня, он стал для меня особенно дорог. В каждый отпуск из военного училища, затем в период офицерской службы я в первую очередь обязательно приходил в стены своего учебного заведения, ходил по его этажам, заглядывал в аудитории, вдыхал запах юности и очень надеялся, что я когда-нибудь все-таки закончу его. Надеялся, что и преподаватели, которые знали меня раньше как хулигана, простят мне мои прегрешения и не будут судить строго за ошибку моей юности. Я много лет наблюдал за их поведением, отношением к себе. Сначала видел их удивленные и пренебрежительные взгляды, они словно говорили: «И кто тебе позволил стать курсантом военного училища, разве таким может быть вообще место там? Ну ладно, посмотрим, как долго ты там продержишься!» Прошло много лет после моего исключения, и те, кто клеймил меня позором, заговорили со мной уважительно, и я радовался этому, как пацан. Какими трудными оказались годы моего взросления, становления. Я словно отбыл тяжелый срок, хотя и не сидел в тюрьме и не был осужден советским законом. Это я себя осудил сам на такую многолетнюю внутридушевную моральную и физическую борьбу. Это были очень долгие и тяжелые годы искупления вины моей беспечной юности. Именно то наказание отрезвило меня и заставило задуматься о смысле жизни, своем месте в ней и отвело меня от более серьезных проступков, которые я мог еще совершить.

— Зачем тебе техникумовский диплом? Тебе что, специальность нужна? — удивленно спрашивали меня мои знакомые, когда я все-таки решил защитить диплом Абаканского политехнического техникума.

Конечно, имея дипломы об окончании высшего военного училища, военной академии, находясь на пенсии, я не мечтал и уж тем более не собирался быть техником-автомехаником. В жизни я уже выбрал свою единственную и дорогую для меня профессию: защищать Родину, и менять ее на другую не собирался. Но мне всегда мечталось о техникумовском дипломе. И в мае 1995 года я защитил диплом, получил заветные корочки. Я никогда до этого не видел, чтобы диплом об окончании учебного заведения был черным, но мне попался именно такой. Или времена изменились и теперь есть и такие, а может, он почернел от моих темных дел, которые я совершил в своей жизни, будучи его учащимся, не знаю. Но я был рад ему так, как будто бы, мечтая долгие годы о хорошей машине, наконец приобрел ее. С года поступления в техникум до его окончания прошло, вместо четырех, двадцать семь лет. Глядя иногда на свой орден, подполковничьи погоны, вспоминая события своей жизни, я сознаю, что все это я достиг «благодаря» тому приговору: «Именем Союза…». Хорошо это или плохо, я даже и не знаю. Как можно судить сейчас об этом, сравнивать эту жизнь с той, от которой ушел по воле случая, роковому стечению обстоятельств? Кем я мог вообще в жизни стать, если бы не случились те события, даже и представить себе не могу. Иногда думаю, что мог бы добиться гораздо большего, а иногда рад тому, что случилось и уже есть.

— Синельников, за роту головой ответишь! Ты слышишь меня?

Пот ручьем стекал из-под шлемофона. Треск рации и грубые слова командира бригады полковника Шатина. Напряжение нескольких дней боев, переживание за случившееся — все сплелось в какой-то тугой, рвущий нервы комок.

— Ты меня слышишь? Роту вывести в безопасное место! За каждого раненого ответишь лично! Понял? И, не дай бог, кто-нибудь погибнет! Батальон развернуть и направить в горы. Спасать пятую роту!

Через много лет, пройдя различные должностные ступени, я осознал меру высочайшей нравственной ответственности командира бригады в том бою, смог понять его настроение, когда за короткий отрезок времени нужно было спасти роту людей, которые как в воду канули. А тогда, прижавшись к окулярам прицела, я вертел башню БТРа в надежде что-то увидеть в темноте ночи и с остервенением шептал про себя: «Да пошел ты! Сам разберусь, что почем». Но не давал покоя вопрос: «Почему и как потерялась рота? Ведь все было правильно, и вдруг случилось такое!»

Очередной день боевой операции подходил к концу. Прочесывали кишлаки. День близился к закату солнца. В Афганистане становится темно безо всяких переходов. Солнце зашло за горизонт, и сразу темно, хоть глаз выколи. Нужно было уходить на ночлег в долину, но остался последний кишлак. На его окраине мы расстреляли и сожгли около десятка автобусов. Они горели, раскидывая по сторонам и высоко в небо миллионы светящихся искр. Зашел в один из автобусов: разорванные узлы с детской обувью, одеждой, коробки с дорогими магнитофонами.

Солдаты пытались растащить вещи по БТРам, но я не позволил — втянутся в грабеж, потеряют бдительность, душманы и перестреляют всех за этим занятием. Не исключен вариант, что в какой-нибудь коробке лежит взрывное устройство. И еще — дашь раз обогатиться награбленным, потом уже не остановишь. А случится когда-нибудь что-нибудь, скажут, что замполит нам разрешал брать чужое, докажи потом, что это не так. Сам и будешь виноват, что узаконил грабеж. А так хотелось разрешить, да и самому тоже взять хороший магнитофон, увезти его домой или хотя бы в палатку поставить. Нет, от греха подальше, никому — значит, никому.

Запылал и этот автобус. Дал команду на выдвижение. Все командиры рот продублировали приказ. Ведя огонь по противнику, стали вытягивать свои подразделения в направлении движения. Но вновь где-то мелькнули огни фар, огонек ручного фонарика, и снова азарт стрельбы. Трещит пылающая техника, отблески пожаров освещают наши потные и грязные лица с блестящими от возбуждения глазами. Темнота ночи втягивала нас в бой все сильнее и сильнее.

Это было как какое-то наваждение, наркотик. С одной стороны, мы сознавали гибельность промедления отхода, а с другой — бой и огонь привораживали, притягивали нас и никак не хотели отпускать.

— Все на выход! По машинам!

Запрыгнув на ходу в БТР, вышел на связь, доложил командиру о движении. Устало откинулся на спинку сиденья, было очень тяжело. Весь день воевали. Жара, стрельба, где на БТРах, где в пешем порядке прочесали несколько кишлаков. Везде сопротивление, непрекрашающаяся стрельба. В одном селении увидели духов, они забежали во двор одного из домов. Окружили его, забросали гранатами. Вошли — и никого. Потом нашли подземный лаз, через который, очевидно, и ушли душманы. Прикинули, куда этот ход может вести. На расстоянии 50 метров нашли выход. Значит, враги находятся под землей, на этом отрезке местности. Переводчик, наклонившись к отверстию, стал кричать, чтобы они не стреляли, а выходили наружу. Он пообещал, что мы отпустим всех, если нам не будет оказано сопротивление. Под землей было сначала тихо, потом раздался глухой гул. Прошло время, но никто не пожелал выйти из подземелья.

Ротный дал команду, и в отверстие полетела граната. Под землей закашляли, зачихали.

— Выходите по-хорошему! В последний раз предупреждаем! — Никто не вышел. — Бросай еще гранаты!

Когда мы только начали воевать, столкнулись с хитрой тактикой душманов. Уходя от нас или прорываясь через окружение, они защищали себя толпой женщин и детей и, прикрытые живым щитом, уходили в полной уверенности, что мы по ним стрелять не будем. Сначала так оно и было, но потом нам сняли все ограничения, и мы, не задумываясь и не жалея никого, стали открывать огонь на поражение. Сейчас был такой же случай — моджахеды загнали с собой под землю мирных жителей. Когда пыль от взрыва осела, мы увидели разорванные человеческие тела. Здесь же из земли торчали стволы автоматов и приклад «бура».

Солдаты, стоявшие у противоположного края подземного убежища, услышали под землей снова какой-то шум, люди отходили подальше от места взрыва.

Снова в отверстие полетели гранаты. Дикие крики, кровь, пыль, серым слоем оседающая на шевелящиеся, копошащиеся, дергающиеся человеческие тела.

Под землей кто-то еще оставался. Но они уже не смогли бы вырваться из подземного плена — с двух сторон ходы оказались завалены взрывами. Мы спокойно перекурили, сели на БТРы и уехали.

…Снова запросил ротных: все ли нормально? Они ответили, что идут с разных направлений, соединяясь в общую колонну. Доложил и командир 5-й мотострелковой роты старший лейтенант Михаил Бондаренко. Ориентир — горящий на обочине дороги автомобиль — по докладам прошли все. Дал команду обозначить себя ракетами зеленого света. Сосчитал — 3 ракеты в небе, что соответствовало трем ротам. Снова залез внутрь БТРа. Прошло несколько минут, и вдруг я услышал в наушниках голосБондаренко:

— Всем команда: «Земля!»

— Что случилось? Вьюга, ответь!

Но Михаил подавал команды, не отвечая на мои запросы, а это могло означать лишь одно, что начался бой и ротный руководил личным составом подразделения.

— Я — Вьюга-55, — снова раздался в рации его голос. — Я — Вьюга-55, веду бой! Душманы подбили переднюю и последнюю «коробочки».

— Михаил, что случилось? Где ты?

Но Бондаренко молчал. Наконец мы услышали друг друга.

— Где ты? Обозначь себя сигнальными ракетами!

— Обозначил!

— Обозначь еще!

— Снова обозначил!

— Я не вижу твоих ракет!

Как выяснилось потом, Михаил, следуя по своему маршруту, сориентировался на другую горящую машину, свернул на проселочную дорогу и ошибочно ушел в другом направлении в горы, которые не пропускали даже радиоволны. Ушел так далеко, что и сигнальные ракеты не были видны. А в том районе находилась банда моджахедов. В полной темноте они подбили первую и последнюю машины в колонне, рассчитывая в панике и неразберихе расстрелять роту в упор, но Михаил, опережая их, сам повел личный состав на них. Бой был скоротечный. Впервые подразделение вело схватку в горах ночью, и я с ужасом думал о предстоящих потерях и ответственности за ее результаты. Жалко было ребят, и если что случится, то и с меня спросят, как с исполняющего обязанности комбата.

— Как получилось, что рота заблудилась на ровном месте? Как это я докомандовался до такого? — терзал я себя вопросами и не находил на них ответов. — Хоть бы все было нормально, а то закончится моя военная карьера. Снимут с должности, возможно, и осудят, какой позор будет!

Я готов был рвать волосы на голове, чтобы исправить ошибку, но Михаил вновь потерялся и уже достаточно долгое время не отзывался.

Я выслушал от комбрига все, что он думал обо мне. По своей более мощной радиостанции он запросил Бондаренко и потребовал от офицера-артиллериста, который был от управления бригады вместе с ротным, «привязаться» к местности и выдать топографические координаты роты. Но и капитан ничего не смог сделать в окружении гор при полном отсутствии в темноте каких-либо ориентиров. Снова выматерившись и обругав меня, комбриг поставил задачу на поиск роты. Я понимал, что этот приказ был дан от бессилия и безысходности, но перечить не имел права.

«Сейчас осталось еще нам заблудиться!» — думал я, разворачивая две мотострелковые и одну танковую роты в обратном направлении. Шли между двух маленьких кишлаков, как вдруг раздался мощный взрыв. Колонна стала объезжать танк, но подорвался второй, потом БТР, еще один. Я остановил колонну, осторожно подъехал к подорванному БТРу командира взвода. Оседала пыль, пахло дымом и гарью. Из «коробочки» никто не выглядывал, его правое переднее колесо от взрыва улетело куда-то далеко, в темноту.

«Неужели все погибли?» — с ужасом подумал я.

Перепрыгнув на стоящий БТР, заглянул внутрь. Увидел, что там кто-то копошится. Потом из люка появилось лицо командира взвода. Он волок за собою что-то тяжелое и бесформенное. Мне даже стало не по себе. Но это оказался жирный трофейный баран, правда, уже мертвый. Лейтенант рассказал, что, желая покормить своих подчиненных свежим мясом, он в одном кишлаке прихватил с собой эту живность. Запихал его под ноги в нишу, а сам сел на сиденье справа от водителя, для пущей надежности прижав барана ногами, чтобы тот не дергался. Мощный взрыв фугаса разорвал броню БТРа по шву. Большой кусок брони вошел в барана и застрял в туше. Лейтенант стоял над мертвым животным, долго рассматривая вынутый из него осколок железа, который по всем правилам боя предназначался ему.

Мы боролись с фактами грабежей в кишлаках, в том числе и с хищением животных у местного населения. И вот лейтенант совершил то, за что его следовало бы наказать. Но делать это мне почему-то не хотелось, потому что именно благодаря сворованному барану офицеру сегодня была дарована жизнь. Я доложил о подрывах комбригу.

— Скажи, где находишься?

Доложил место остановки колонны по условным координатам топографической карты.

— Разворачивай батальон в обратную сторону, выводи роты к КП бригады и молись, чтобы ни с кем ничего не случилось. Запомни: за роту ответишь ты!

Соединив гусеницы на подорванных танках и починив БТР, мы стали разворачиваться. И снова взрыв. К счастью, жертв не было, а натягивать гусеницы в боевой обстановке танкисты научились быстро.

Всю ночь я был в напряжении. Дремал, сидя в БТРе, не снимая с головы шлемофон. Из пятой роты не поступали никакие сигналы. В эфире — тишина.

«Что с ротой? Где она? Как там дела?»

Утром, только рассвело, к командному пункту бригады подошло подразделение, которое доставило нам столько волнений. Спрыгнув с БТРа, к комбригу подошел ее командир, Михаил Бондаренко, как всегда, спокойный, улыбающийся, уверенный в себе. Только красные и уставшие глаза, осунувшееся лицо красноречиво говорили о том, что сегодня у ротного была очень трудная ночь. В технике спала пехота. Взводные и прапорщики занимались своими делами: считали трофейное оружие и боеприпасы, решали вопросы с питанием. Радостно шутили, потому что наперекор всему они все остались живы. И в то же время просто и обыденно говорили о таких вещах, которые любой несведущий человек посчитал бы бредом. Но мы были из того времени, той жизни, и понимали друг друга с полуслова.

Как стало ясно из разговоров, появление советской роты для душманов было полной неожиданностью, как и для нас — встреча с ними. По приказу ротного личный состав стремительно ворвался на душманские позиции и в рукопашном бою уничтожил хорошо вооруженный отряд бандитов. Рота впервые за период ведения боевых действий взяла такой богатый «урожай» трофеев: 2 миномета, пулеметы ДШК с прицелами для ведения огня по воздушным целям, автоматы, винтовки и многое другое. И, самое главное, что в этом бою не погиб ни один наш солдат.

Будучи уже заместителем командира полка, читал служебные характеристики на прибывающих в часть офицеров-афганцев. В них писалось, что тот или иной принимал участие в 10–15 боевых операциях, иногда больше, но чаще — меньше. Всегда удивлялся: и это всего за два года? Это чем же они тогда занимались там все остальное время? Хотя, конечно, по большому счету на войне хватало и одного боя для смерти и впечатлений на всю оставшуюся жизнь. Каждый бой, с его жертвами, кровью, острыми ощущениями, всегда страшен и неповторим.

Человек на войне — загадка. Что движет им, что заставляет без содрогания бить, крушить, сжигать, резать, убивать, одним словом, делать то, что раньше, возможно, он никогда и не сделал бы? Стремление выжить? Да, именно оно толкало нас на кровавые дела, заставляло приспосабливаться и подчинять себе ситуации, делать все необходимое для выживания. Наша часть в начале восьмидесятых была одной из самых действующих и боевых. Это объяснялось близостью с Пакистаном, откуда непрерывно шли на Афганистан банды, военная помощь «повстанцам». Отдыхали редко. Всего несколько раз, наверное, в неделю не выходили на боевые. Да и то это было связано с началом летнего и зимнего периодов обучения, работой партийного съезда, Олимпийскими играми. А так постоянно на выходах. Выходили в составе бригады, батальона, роты, сборных подразделений. Бывало, что приходили в бригаду, заправлялись топливом, пополняли боезапас и снова уходили. Сколько было у меня боевых выходов за два года, я даже и не считал. Но, думаю, что их было достаточно много — длительных и коротких, с потерями и без, но всегда выматывающих, опасных и непредсказуемых.

Однажды услышал от более позднего поколения афганцев выражение «лечь на сохранение». Речь, конечно же, шла не о беременных женщинах в ожидании родов, а солдатах и офицерах действующей боевой армии, которым до замены в Союз оставались считаные дни. Чтобы не искушать судьбу, заменщиков по возможности старались не отправлять в рейды. У нас такого не было, потому что в наше время не идти в рейд со своими подчиненными, друзьями было признаком трусости, малодушия, чем-то из ряда вон выходящим. Хотя… Уже перед самой своей заменой услышал рассуждение офицера из числа так называемого нового поколения.

— Командир, я не пойду сегодня в рейд, хочу своими делами заняться. Думаю, что духи не обидятся на меня за это, да и Апрельская революция особо не пострадает.

Мы на сохранение не ложились, хотя часто до дикого страха не хотелось идти в рейд, но шли, потому что идти нужно было!

Однажды вечером провожали в Союз очередную партию счастливчиков. Они отслужили свой срок и завтра ждали свой последний отсюда самолет. Собраны чемоданы, накрыты столы. Воспоминания, теплые прощальные слова. Радовались и мы за них, мечтая о своей замене. Особенно радовались за прапорщика Олега Чегурова, старшину 5-й мотострелковой роты. Добросовестный, порядочный военнослужащий. Совсем недавно у него родился второй ребенок, и комбат сделал ему служебную командировку в Союз. Олег заехал домой, подержал на руках недавно родившегося ребенка и, пообещав очень скоро вернуться назад, и уже навсегда, возвратился в часть. В бригаде его уже ожидал заменшик. И вот они оба: Олег, счастливый и радостный, и его сменщик, напуганный непривычной обстановкой и условиями жизни. В тот вечер мы сидели допоздна. А утром 14 августа 1981 года дали сигнал на выход в кандагарскую «зеленку».

— Олег, ты куда идешь, а самолет? — шутили сослуживцы, увидев как тот вместе со своим сменщиком что-то обсуждал у БТРов.

— К самолету успею. Вот только схожу в последний раз. Надо же молодому старшине показать его место в бою. — Он ободряюще похлопал испуганного прапорщика по плечу. — Не бойся и запомни: прячься, не прячься от смерти, а если ты ей нужен, она тебя обязательно найдет. В этот БТР не садись, в нем поеду я, и вообще запомни закон: в один гроб вдвоем садиться не нужно. Поедешь в том, — и он указал на БТР, в котором не было старшего.

И мы пошли. Через некоторое время я услышал по рации, что 5-ю роту обстреляли из гранатометов и автоматического оружия. Комбат поставил мне задачу: выйти ей на помощь. Ведя огонь по зарослям виноградника, пошли к роте.

Остановились у подбитого из колонны БТРа. Солдаты вытаскивали из него двух человек. Один солдат уже погиб. Вторым был прапорщик Павел Шихатов, старший техник роты, исполнявший в том бою обязанности командира взвода.

У прапорщика взрывом гранатомета были повреждены глаза. Когда вытаскивали раненого из бокового люка, еще одна душманская пуля вошла в него. Тело обмякло.

— Эх, Паша, не уберег ты себя! Как жаль!

Подогнали другой БТР, перетащили истекающего кровью прапорщика в него, поставили обезболивающие уколы. На его лицо нельзя было без содрогания смотреть — кровавые глазницы, иссеченное осколками лицо, одежда.

«Наверное, не жилец», — с горечью и сожалением подумал я.

Отправили БТР с ранеными в госпиталь, а сами пошли дальше. Когда мы вывели пятую роту в безопасное место и я подошел к БТРу, где за ротного был замполит Олег Соболев, мне показалось, что он плачет.

— Олег, что случилось?

Соболев повернулся ко мне. В его глазах была неописуемая тоска и ненависть.

— Олега Чегурова убили, сволочи, смотрите! — Он раскрыл кулак и показал мне что-то розовое, лежащее на его ладони.

— Это его мозги. Все, что осталось от головы. Эх, Олежка!

Соболев плакал. Всхлипнул и я. Не верилось! Всякое мы видали, но чтобы такое? Не пойди Чегуров в этот рейд, возможно, что сейчас он был бы уже дома или где-то на подлете к Ташкенту! Но он оказался здесь. Говорили ему друзья: «Береженого бог бережет!» А он не поверил! Кого винить теперь в этом? Такая вот трагедия!

Когда душманы начали обстрел роты, Олег Чегуров вел огонь из автомата. Закончились патроны. Он крикнул солдатам, чтобы подали ему заряженный магазин, и потянулся за ним. И в это самое время струя выстрела гранатомета попала ему точно в голову.

Мозги, которые держал Олег Соболев, нашли прилипшими к внутренней броне БТРа, а в его палатке стоял чемодан с подарками для детей и жены. Его очень ждали дома, но на свой самолет он опоздал… Такой человек, как Олег, не мог лечь на «сохранение»!

Служил у нас в батальоне замполитом роты лейтенант Янов. Иногда я сожалел, что он пришел на смену Владимиру Пученкову. Однажды в часть приехала делегация крестьян и заявила, что в одном из кишлаков советские обворовали дукан, вынеся из него магнитофон, керосиновые лампы, радиоприемник, леденцы и многое другое. Начальник политотдела вызвал меня и показал на клочок бумаги с написанным афганцами номером БТРа роты лейтенанта Янова. Дождавшись прихода роты с задания и изъяв награбленное, я попытался объяснить Янову, что он совершил недостойный офицера, тем более политработника, поступок. Но лейтенант, что называется, встал в позу. Он начал обвинять командование батальона в том, что это мы не обеспечили личный состав электроосвещением, не создали ему хороших бытовых условий, а поэтому он поступил так, чтобы таким образом восполнить недостающие для жизни и быта предметы и вещи. Своим недовольством и высказываниями он подвел меня к мысли, что поступил правильно, разрешив солдатам взять то, что они хотели, и ничего плохого в этом нет. Мы вели борьбу с подобными фактами, а здесь политработник фактически явился организатором вооруженного массового грабежа.

На следующий день на партийной комиссии при политотделе бригады я заслушивался по данному факту. Никакие доводы, что этот лейтенант прибыл служить недавно, что конфликт исчерпан с жителями кишлака и им все возвращено, не действовали. Я выслушал много нехороших слов в свой адрес, в результате мне была объявлена «постановка на вид». Взбешенный действием лейтенанта, я назначил по данному факту в батальоне партийное расследование, но вскоре был снова вызван к начальнику политотдела.

— Ты что это там надумал, офицера наказать? — спросил он меня. — Директиву министра обороны и начальника Главного политического управления СА и ВМФ о работе с молодыми офицерами знаешь? Расскажи, что в ней говорится.

Я рассказал.

— Если бы ты ее хорошо знал, ты бы не подменял кропотливую индивидуальную работу с офицерами шашкомаханьем.

— Я с этим лейтенантом работаю уже достаточно, тем более он не просто офицер, а политработник. Он очень хорошо знает, что подобное запрещено, и мало того, этот нехороший факт случился с его разрешения и при его непосредственном участии. Это не тот случай, чтобы с него снимать вину за содеянное. Пусть тоже отвечает, как коммунист, ведь я тоже ответил за него? Я на этом настаиваю.

— Ну, ладно, иди. Я тебя предупредил. Накажешь Янова, я тебя еще больше накажу.

Посоветовавшись с офицерами батальона, секретарем партийного бюро, мы решили все-таки случившемуся факту дать соответствующую партийную оценку, и я, вызвав этого горе-политработника к себе, поставил его об этом в известность. Утром мне сказали, что Янов звонил в Кабул начальнику отдела кадров политотдела армии, после чего сразу же лег в медицинскую роту по подозрению на гепатит. Никакого гепатита у него не было. Просто начальник отдела кадров был другом его отца, а отец у лейтенанта — начальник курсов усовершенствования политического состава при одном из высших военно-политических училищ страны. На этих курсах проходили подготовку секретари обкомов, горкомов, райкомов КПСС страны и другая партийная и советская номенклатура. Придумав себе заболевание, при поддержке начальника политотдела и протеже из Кабула, Янов ушел от партийной и дисциплинарной ответственности за совершенное. Он был направлен в ташкентский госпиталь и больше в часть не вернулся. Видимо, папа нашел своему чаду «теплое» место в Союзе.

Когда мы вошли в Афганистан, то, помимо множества повседневных бытовых и прочих проблем, столкнулись еще с одной — отсутствием женщин. Без ласки, нежности, семейного уюта было очень тяжело. В рейдах видели афганок, но они при нашем появлении спешили быстрее спрятаться в каком-нибудь переулке или дворе. Их лица всегда были закрыты паранджой, и что под ней — для нас всегда было загадкой. Кроме того, соответствующие распоряжения, приказы запрещали нам вступать даже в разговор с ними. Своих женщин не было, кино, телевизоров — тоже. Наши дорогие жены, невесты, подружки приходили к нам только во снах. Все это было вопреки законам жизни и природы: обречь себя и своих любимых на долгое противоестественное, неполноценное существование. Не все смогли выдержать такое тяжелое испытание.

Рушились семьи. Надвигалась страшная беда, о которой никто не думал в высших эшелонах власти.

Оставшись с детьми без мужей, зачастую в отдаленных военных гарнизонах, многие женщины попали в прямую зависимость от определенных должностных лиц. Отношение к «афганкам» было различное и зависело от порядочности командования части и сослуживцев мужей. Где-то им старались помочь бескорыстно, где-то сразу забыли приказы и директивы министра обороны СССР и начальника Главного политического управления СА и ВМФ. Без работы, денег, продуктов, места в детском саду для ребенка, квартира требует ремонта… Серость и безысходность. Но тут появляется «добродетель», которому по службе и совести положено заботиться о семье воюющего в Афганистане. И он предлагает уставшей от проблем женщине свою заботу, но по принципу: «Ты — мне, я — тебе!» А что могла дать уставшая от одиночества и загнанная в тупик молодая женщина, кроме себя? Жизнь многих ставила на колени и клала на спину.

Через месяца два пребывания в Афганистане в нашей части появилась первая девушка. Она прибыла с майором — комендантом гарнизона и прапорщиком, его помощником. К всеобщему удивлению военнослужащих части, они все трое жили в одной маленькой палатке, стоящей в стороне от общего ряда полковых. Из нее почти каждую ночь слышался пьяный кураж, смех, крик и песни. На служебные совещания, проводимые командиром полка, тот майор приходил крайне редко, а если и присутствовал, то сидел молча, не вникая в происходящее.

Однажды, будучи дежурным по части, я получил задание от командира части: разыскать и вызвать коменданта к нему. Зайдя в их палатку, увидел спящего на раскладушке пьяного прапорщика, свободную койку, разбросанную одежду, в том числе женское нижнее белье. Пока возвращался в палатку дежурного, думал: «Почему же у них на троих всего два спальных места? Почему все трое в одной палатке? Ведь можно было поставить рядом для девушки, каким-то образом отгородить ее ширмой, хотя бы для внешнего приличия, на такой случай, как сейчас. И вообще, как могла, появиться она в воинской части, где для мужчин-то нет элементарных условий для жизни? Кем она служит: секретарем, делопроизводителем или „грелкой во весь рост“? Непонятно».

Иногда майор со своими подчиненными проходил мимо нас. Мы с любопытством и жадным желанием рассматривали девушку: худая, неопрятно одетая, не очень-то и симпатичная.

Как-то при виде их один из офицеров мечтательно произнес:

— Какой бы она ни была, но она — женщина. А некрасивых женщин не бывает, особенно когда достаточно водки, и я бы с огромной радостью сейчас согласился побыть с ней наедине.

Скоро о ней уже в открытую говорили и другие военнослужащие.

Да, в Союзе она явно не пользовалась успехом, а здесь для всех нас стала самой красивой и желанной, потому что была единственной. Потому что все мы устали от одиночества, скотских бытовых условий и многого чего другого. Хоть куклу резиновую покупай. Говорят, такие уже кое-где есть.

— Нет, уж лучше без куклы. Лучше живая. Недавно госпиталь приехал, рядом находится. Там такие красавицы! Даже согласны пообщаться, правда, только за деньги и тряпки. Я насчет этого разговаривал с одной, у нее и подружки и место есть. Сходить, что ли? А что поделаешь, ведь хочется, аж невтерпеж!

А из палатки коменданта по-прежнему раздавался пьяный ор. Это уже начинало раздражать офицеров.

Однажды ночью их машина остановилась недалеко от сторожевого поста. Сначала из нее раздавались какие-то громкие разговоры, потом все стихло, погас свет фар. Подъехавшая к автомобилю оперативная группа увидела в машине полураздетую пьяную неразлучную троицу. Через два дня они исчезли из части и больше не появлялись.

Невдалеке от нас, примерно в полукилометре, стояли дома американской архитектуры, в которых жили советские специалисты-советники. Они обучали афганцев военному делу, передавая им опыт военного строительства Советских Вооруженных Сил применительно к афганским условиям.

Советникам разрешалось жить с женами. Бытовые условия у них были хорошие. Зарплату они получали выше нашей раз в десять, и, честно говоря, мы им даже завидовали. Конечно, и у них были свои проблемы, а самой главной — то, что они служили в окружении афганцев, в их подразделениях. Были случаи, когда те сдавали советников душманам и даже убивали их. Поэтому сами они и их семьи жили в постоянном страхе. Жены имели оружие и, несмотря на то что их жилье охраняли афганские солдаты, были в постоянной готовности к бою. Первоначально мы с советниками не общались, соблюдали армейскую субординацию. Но когда желание помыться стало настолько велико, что терпеть было уже невмоготу, мы с товарищем подъехали к их домам и постучались в ближайшую дверь. Нас радушно и даже радостно встретили, пригласили в дом. Это были минуты блаженства: большая ванная комната, горячая вода и душистое мыло. Здесь же постирали свою одежду, немного просушили и надели на себя. Мы пришли не с пустыми руками: выложили из своих полевых сумок продукты, выставили на стол спиртное. То наслаждение, которое мы испытали, впервые помывшись за несколько месяцев пребывания в Афганистане, этого стоило. Хозяева включили магнитофон с советскими песнями. Разговаривали о Родине, доме, службе. Семья советника соскучилась по «свежим» людям. Они приехали сюда, когда здесь все было еще спокойно и не было войны. Когда начались боевые действия, оставшиеся с ними жены стойко переносили трудности службы мужей, старались своим присутствием облегчить им условия жизни. Днем и ночью с автоматами в руках они охраняли свое жилье, давая мужьям выспаться и набраться сил на очередной рабочий день.

Вечер знакомства прошел быстро и приятно. Они были рады нам, а мы — им и их гостеприимству, доброжелательности, семейному уюту. С тех пор, как только позволяла обстановка, мы с Владимиром Григорьевым, а иногда и с комбатом навещали эту семью.

Приходили в их дом с чистым сердцем и открытой душой. Нас всегда принимали приветливо, верили в нашу порядочность, и мы платили взаимностью. Жена советника была обаятельной женщиной, тонким психологом. Она видела, как сильно нуждаемся мы в душевной близости, умела выслушать нас, понимая тоску по дому и семьям. Уходили мы от них всегда успокоенные и ободренные. Иногда танцевали под музыку, поочередно приглашая хозяйку на танец. Какое это было наслаждение — чувствовать в танце женское тело!

Вскоре советнику Горбенко было присвоено воинское звание «полковник» и он был переведен для дальнейшего прохождения службы в Кабул. Несколько раз мне приходилось бывать в столице Афганистана, и я всегда заходил к ним. Несмотря на разницу в воинском звании, меня по-прежнему принимали доброжелательно. Часто в письмах, уже после той войны, мы вспоминали то трудное, но очень дорогое всем нам время.

Дома в Кабуле, где жили советники и другие советские специалисты, отличались от местной архитектуры. Они были построены советскими строителями по своим чертежам, поэтому и выделялись на общем фоне городских построек. В их подъездах стояли деревянные топчаны, на которых отдыхали афганские солдаты-охранники, постоянно несущие службу по охране вверенных объектов, но которые в страхе разбегались, как только душманы открывали огонь. Дом друзей тоже был со множеством следов от таких обстрелов.

Как-то в очередное посещение моих знакомых мы с женой советника пошли на рынок за продуктами, а заодно и посмотреть на кабульские магазины. Чего только в них не было: все, что душе было угодно! Мы ходили по ним, словно по музеям. В одном из магазинов дуканщик предложил мне хорошие джинсы. Я давно мечтал о них, но не хватало денег.

— Не хватает! — сказал я ему, объясняя пальцами.

— Уступлю. Сколько есть, за столько и продам, — на ломаном русском языке сносно объяснил он мне. — Пойдем, будешь выбирать.

Я сразу увидел недовольство на его лице, когда приказал жене советника выйти из магазина и ждать меня на улице. Насторожился. Зашел в подсобку и встал в дальний угол. Хозяин лавки стоял в дверях, странно улыбаясь. Из-за его плеча показался второй афганец, что-то сказав первому. Протянув приветливо руки, он шагнул ко мне, желая поздороваться по-мусульмански и обнять. Почувствовав в этом скрытую опасность, я, словно в боксе, поднырнул под его руки и сделал шаг в сторону. По их лицам я понял, что они этого не ожидали и их задумка провалилась. Поняв, что попал в западню, я вынул из внутреннего кармана танкистской куртки пистолет, загнал патрон в канал ствола.

— Ну-ка, назад!

Афганцы стояли на месте. Я уже отчетливо понял, зачем они пригласили меня сюда. Они хотели со мной расправиться, а заодно и забрать оружие. Недолго думая, выстрелил в их сторону, в пакеты с одеждой, лежащие на полках. Они были уверены, что на большее я не был способен, и продолжали с ненавистью глядеть на меня, делая осторожные шаги в мою сторону. Выстрелил еще несколько раз, уже прямо им под ноги. Отступал к входной двери, держа духов на мушке прицела. Дверь оказалась закрытой на запор. Открыл. Вышел на улицу, увидел испуганные глаза женщины. И только тогда почувствовал, в какую западню я попал и что могло бы быть со мною, если бы я промедлил или проявил нерешительность. О случаях убийств советских военнослужащих в Кабуле слухи ходили давно. Видимо, одним таким фактом сегодня могло быть больше, но, к счастью, этого не произошло.

Мы снова бродили по городу. На улицах, между стволами деревьев, были натянуты веревки, на которых висели предназначенные для продажи одежда, белье, другой товар. Куда ни кинь взгляд, везде шла бойкая торговля. Неприятно было наблюдать, как русские девушки, женщины, не обращая ни на кого внимания, снимали с себя одежду и прямо здесь же, на улице, на себе примеряли понравившуюся им вещь. Таких, без комплексов и раскрепощенных, наших соотечественниц в торговых рядах было много. Они ходили группами, в одиночку, без оружия, раздевались, не стыдясь.

— А что у меня можно взять? — не кокетничая, запросто спросила у меня одна из них, когда я пытался напомнить ей о совести, об опасности и нормах поведения в чужой стране. — Честь? Да я за такие красивые и дорогие тряпки ее и так с радостью отдам, если кто этого попросит. От меня ничуть не убудет. Афганцы платят хорошо, не то что вы, нищие вояки. — И пошла вдоль рядов, рассматривая товар и мило улыбаясь торговцам.

…Один знакомый советник как-то рассказал нам курьезный случай, произошедший с ними еще до прихода наших войск. Было их тогда много из разных стран, в том числе и из СССР. Жили в основном без женщин. Однажды афганец предложил советникам купить у него одну из его жен. Не совсем поняв смысл сказанного, взяли ее на работу, чтобы она готовила еду, стирала белье, поддерживала порядок в жилище. Но через некоторое время приехал афганец и выразил советникам обиду, что они не выполняют свои супружеские обязанности и не спят с его молодой женой. Советники стали объяснять, что спать с ней им не позволяют моральные принципы и законы своих государств. Но хозяин женщины был неумолим, он требовал исполнения ими супружеских обязанностей. С тех пор они жили поочередно с одной женщиной и были довольны. Но в связи с развернувшимися в стране событиями был получен приказ возвращаться в свои страны. Возникла проблема: что же делать с купленной женой? Возвращаться к мужу она категорически отказывалась. Предложили ее советским советникам, но те решили с ней больше не связываться. Хозяин тоже не желал ее брать назад, даже за деньги. В конце концов сошлись на том, что советники как бы продали ее снова мужу за незначительную сумму.

По соседству с нами на военном аэродроме находился военный госпиталь. Там было много красивых, обаятельных и молодых девушек. Жили они в вагончиках. Офицеры и прапорщики, истосковавшись без женщин, стали ездить в госпиталь. Вскоре пошли слухи, к кому «подъезжать» бесполезно, кто дает и за сколько. В начале восьмидесятых проституция в нашей стране была чем-то несуществующим, абстрактным. Она была там, за рубежом, у разлагающихся капиталистов, у нас — нет! Порнофильмы в Союзе были большой редкостью и смотрелись при закрытых окнах, дверях и в очень тесном кругу близких, знакомых и надежных людей. Секса в нашей стране также «не было». А реально и практически, на мой взгляд, именно с Афганистана начала зарождаться и набирать размах наша советская проституция. В обиходе появилось слово «чекистка». Речь шла о девушках, которые за чеки (деньги, которыми государство рассчитывалось с нами за службу в Афганистане) одаривали мужчин своей лаской. Любили и бесплатно, но не все и не всех. Где-то читал, что женщины, побывавшие в экстремальных ситуациях, испытавшие трудности боевой походно-полевой жизни, видавшие ужасы войны, становятся более любвеобильными. На мужчин же война влияет совсем по-другому.

Как-то приехав из отпуска, офицер батальона поделился новостью: при первой близости с женой он почувствовал себя беспомощным. И хоть он не был ранен, контужен, ничего не получилось. Прошло несколько мучительных дней, прежде чем он снова почувствовал себя в норме.

— Брось волноваться! Это все ерунда. Не бери в голову, — успокаивали его сослуживцы. — Самолет, дорога, разница во времени, климат, устал, вот и все. Не может такого быть, если раньше все было в норме!

Но вскоре вернулся из отпуска другой офицер, и снова разговор о том же. Мы не могли понять, в чем была причина их неудач. Молодые, крепкие, мы считали тогда, что наше здоровье вечно и нас хватит на всех и на долгие годы. Правда, мы не знали еще, что война для нас бесследно не пройдет даже в этом вопросе. Не обязательно было остаться с ногами, руками, головой. Были еще раны душевные, а они подчас оказывались сильнее физических.

В кандагарском госпитале, видя дикие от ужаса и полные слез от сострадания к очередному раненому или погибшему глаза девушек-медичек, с болью думалось: «А вас-то кто принуждал ехать сюда, в это пекло? Неужели вы не знали, что такое Афганистан и что здесь творится?»

Хотя действительно, об этой стране как о театре военных действий в те годы не писали и даже не говорили. О том, что здесь происходило и как здесь страшно, девушки, конечно, не знали. Ну а самое главное — абсолютное большинство их было бессовестно обмануто работниками военкоматов. Им, желающим служить или работать в армии, обещали Кубу, Германию и другие страны. Глупые, они подписывали все необходимые бумаги, зачастую не читая их, веря в порядочность работников военкоматов, и потом оказывались в Афганистане.

А обратной дороги уже не было. Захочешь убежать, и то не убежишь. Это — заграница со строгим пропускным режимом. И потом, ведь никто не заставлял их идти в армию, они сами пошли служить, добровольно приняли военную присягу. Ну а если приняли, то нужно и служить, как того требуют воинские уставы. И, наконец, чтобы вернуться назад, нужно было рассчитаться с государством за то, что оно потратило на тебя деньги, и к тому же немалые. Поэтому многие из приехавших сюда девушек первое время были просто в шоке от того, как их ловко обманули с работой, и от всего увиденного здесь. Но жизнь брала свое: нужно было выполнять свои служебные обязанности, лечить раненых и больных. Хандра, страх понемногу отступали, напряженная работа втягивала в свой круговорот.

— Помните случай, когда солдатику осколком член оторвало? — спрашивала своих подруг-медичек одна из девушек, рассказывая нам, ставшую уже занятной легендой историю. — Короче, сделали ему операцию, хорошо, что вторую половинку сразу подобрали. Пришили. На днях сняли швы. Начальник нас всех и озадачил: проверить, все ли у него с этим делом нормально.

— Проверили?

— Работает как надо. Сбоев нет. Он такой радостный!

— А кто проверял? — задали мы им нескромный вопрос.

— Все! Весь наш вагончик, — смеясь, отвечали девушки.

После возвращения в батальон обсуждали первую встречу с девчатами и их разговоры.

— Девушки такие откровенные и даже не краснеют. И не понять: не то все они шалавы, не то бравируют друг перед другом, чего-то при этом просто недопонимая. А может, напросимся к ним в гости — с водкой, закуской? Интересно, примут или нет? Наверное, примут. Только вот как бы чего не получилось, а то сами же и засмеют потом.

Конечно, все девушки были уже давно заняты, но при желании можно было найти и для себя. Хотелось, но что-то удерживало.

Из разговоров с медсестрами стало ясно, что большинство из них приехало сюда еще и по нужде. Чаще всего это были одинокие женщины, у которых в Союзе остались дети или больные родители, не было своего жилья. Поэтому здесь они мечтали заработать хорошие деньги и тем самым решить свои материальные проблемы. Многие их решили. Но, купив кооперативную квартиру, хорошие вещи, освободившись от одних тисков, они попадали в другие: тиски памяти, боли, унижения и разочарования, обманутых надежд и растоптанной молодости, от которых они никогда уже не смогли освободиться и откупиться заработанными ими чеками. Слишком дорогой ценой досталось им видимое материальное благополучие и место под солнцем в этой проклятой жизни.

— Валя, ты скоро освободишься? У меня очень мало времени, уходим на боевые, — постучав в тонкую фанерную дверь комнаты общежития, громко, не скрывая своих намерений, спрашивал сержант знакомую подругу.

Их разговор был слышен по всему коридору щитового модуля и во всех комнатах.

— А деньги принес?

— Принес, принес!

— Сейчас, немного подожди.

Через несколько минут дверь комнаты открылась, выпуская солдата, застегивающего на ходу пуговицы, и впуская нетерпеливого сержанта. Дверь снова закрылась. Громко заскрипела кровать под очередным клиентом. Таких «валь» презирали, ненавидели, но все равно шли к ним. В Афганистане жили сегодняшним днем. Завтра любой мог получить свою пулю, и не нужны будут уже никакие чеки, часы, джинсы и прочая дребедень. Поэтому кто-то «вкладывал» их в платных «чекисток» и не жалел об этом. Они и работали на износ. Возвращаясь в Союз, честно выполнившая свой «интернациональный» долг, одна такая «чекистка» была задержана в аэропорту Ташкента. При досмотре у нее было изъято около трехсот тысяч чеков. Если учесть, что в Союзе средняя зарплата у рабочего была в то время 120 рублей в месяц, а один сеанс любви стоил в среднем 25 чеков (50 рублей), то нетрудно подсчитать, какое богатство она везла с собой и скольких мужиков пропустила через себя. Рассказывали, что в одном из советских госпиталей в Афганистане один начальник длительное время выступал в роли сутенера. Он удовлетворял заявки афганцев, которые желали продажной любви русских женщин. За более солидную плату поставлял девушек даже душманам. Основная часть доходов от такого занятия оседала в его карманах. Дело было рискованное, но прибыльное. Были случаи, когда девушки с такого заработка уже живыми не возвращались, но, даже сознавая трагичность возможных последствий, некоторые шли на любые контакты, лишь бы платили. Деньги делали свое черное дело, заставляли рисковать, забывать о чести, совести, морали. Того начальника в госпитале все-таки «вычислили» и арестовали, затем осудили. Но сколько судеб он загубил силой своего служебного положения и приказа, принуждая многих, приехавших на честную работу, к разврату и проституции, об этом, наверное, уже никто и никогда так и не узнает.

Я далек от мысли клеймить всех девушек позором, осуждая их продажную любовь. Абсолютное большинство женщин честно и добросовестно выполняли свой служебный долг в Афганистане. Хвала им и честь! Они заслуживают самых добрых слов. Но я говорю о других…

Та жизнь поставила многих в такие скотские условия, что, не желая того, даже порядочные девушки ломались и переступали свой нравственный порог. Кто виновен в этом? Кто создал те условия для морального и физического разложения многих тысяч наших сограждан? Это те, кто приняли решение и ввели советские войска в Афганистан, кто долгие годы войны, находясь у власти, молча созерцали на все происходящее там. Афганистан — это не только память о погибших. Это — незаживающая рана молодого солдата, познавшего женщину за деньги, но так и не испытавшего чувство чистой, светлой первой любви. Это — боль за появившихся на свет детей без отцов. Это — сложившиеся воедино, исковерканные судьбы людей, любивших друг друга на войне, но так и не ставших мужем и женой. Это — нежность и пошлость, добро и зло, любовь и ненависть. Это то, о чем принято говорить только после изрядно выпитой дозы спиртного. Но это все было, и уже никуда не денешься от тяжелой и незабываемой реальности той жизни. Как и на любой войне, в Афганистане тоже находили свое счастье, создавали семьи. Но было и по-другому: он — командир взвода, она — санинструктор батальона. Воевали вместе. Первый раз, только благодаря ей, он остался жив, хотя и был тяжело ранен. Не желая оставлять ее одну в той стране, отслужив свою обязательную норму, он остался на второй срок, потому что хотел уехать только вместе с ней. Он погиб, она навсегда осталась одинокой вдовой, их сын никогда не испытал отцовской ласки, жизнь не удалась.

Девушки в Афганистане воевали крайне редко. В основном их должности не были связаны с боевыми действиями: столовые, госпитали, банно-прачечные комбинаты, штабы, склады и т. д. Всем хотелось жить. Днем — служба и работа. Особенно трудно было в госпиталях: кровь, раненые бойцы, кричащие, стонущие, зовущие своих матерей, любимых. А по вечерам отвлекались от всего этого кошмара, жили другой жизнью.

Однажды в толпе людей, прилетевших из Союза, я увидел красивую блондинку.

В руке она держала пакет с рисунком и надписью на финском языке — «Карелия». Такие изделия тогда выпускались только в Петрозаводске. Там я служил перед командировкой, там осталась моя семья. Я подвез землячку. По дороге узнал, что она прилетела для службы в госпитале. Было заметно, что она в расстроенных чувствах, видимо, пока находилась в Ташкенте, наслышалась и увидела всего столько, что не раз пожалела, что связалась с армией.

— Приходите в гости, — пригласила она нас с товарищем, который также был нашим общим земляком. — Вот немного обустроюсь и тогда угощу вас домашним вареньем.

Пообещав ей приехать, мы вернулись в часть. Несколько раз, бывая по делам в госпитале, видел свою землячку. Разговоры были короткие: «Как жизнь, настроение?» Она делилась своими впечатлениями, возмущалась вольностью девушек в любви. Прошло еще какое-то время, и мы решили съездить к землячке в гости. Сидели в ее вагончике, пили чай, разговаривали. Вдруг в дверь кто-то требовательно постучал. Вера выключила свет и вышла на улицу. Мы посмотрели в окошко и увидели, что у вагончика стоял полковник — офицер управления бригады, а радом с ним два рослых вооруженных охранника. Через несколько минут девушка вернулась назад. По ее лицу мы поняли, что наш визит затянулся и мы на этом празднике оказались лишними, что нам уже пора уходить.

— Ребята, вы не против, если к нам еще один гость присоединится?

«Глупая, неужели она не понимает, зачем зашел к ней полковник, и как мы, старшие лейтенанты, будем себя чувствовать с ним за одним столиком?» — подумалось нам с Владимиром.

— Нет, спасибо, у нас уже нет времени. Мы зайдем как-нибудь в другой раз. Мы с этим полковником в разных весовых и должностных категориях. Рисковать не будем!

Девушка не настаивала, и мы вышли.

— А, и второй батальон здесь? — удивленно обратился к нам полковник. — Ну что, как успехи на любовном фронте?

— Да никак — она же наша землячка. Вот о Карелии поговорили, повспоминали, душу немного отвели, чай попили, — ответил я ему.

— Бутылка есть?

— Нет.

— Кто же без бутылки на такие разговоры ходит, а, молодежь? Солдат, фляжку! Вот что здесь нужно, — усмехнулся он, поболтав ею. — Так, говоришь, землячка? Ну, вы даете, — добродушно посмеивался он над нами. — Учитесь жизни, товарищи офицеры! Нельзя в вашем возрасте быть такими, до безобразия наивными. Все разговоры о Родине здесь заканчиваются деньгами, подарками и постелью. Все они сюда едут за этим. Я вот тоже решил с ней, как ты выразился, «о Родине поговорить». Что-то свеженького захотелось, пока ее никто не успел до меня завалить. Увидев вас, даже слегка испугался, подумав, что вы меня уже опередили. Это хорошо, что вы чай с вареньем пили. Ты мне о ее скромности сказки рассказываешь, но поверь, что и она скоро будет такой же, как все. Не веришь? — Он достал из кармана золотую цепочку с крестиком. — Учитесь у старших, товарищи офицеры, я пришел к ней впервые, и тоже на чай, но гарантирую вам, что сегодня же останусь здесь ночевать. Силой ее брать не буду, она сама сделает все, что мне от нее нужно. И если завтра крестик окажется на ее шее, знайте, что она стала такой же шлюхой, как и все. Здесь не о Родине говорить нужно, а деньгами шуршать.

Он дал команду своей охране возвращаться в часть и вошел в вагончик. Не хотелось верить, что все будет так, как сказал полковник. Хотелось верить, что среди этого женского бардака наконец-то появилась порядочная девушка. Ведь она сама говорила, что презирает любовь за деньги и тряпки.

На следующее утро я зашел к ней. Вера убирала посуду со стола, ее подруга еще спала. В комнате пахло водочным перегаром, потом человеческих тел. На шее у землячки красовался крестик на цепочке.

— С первым заработком тебя! — поздравил я ее и вышел. Больше она не встречалась на моем пути.

Как-то комбат, приехав из госпиталя, передал:

— Вера очень просила тебя к ней заехать. Сказала, что ты ей очень срочно нужен.

И хотя у меня ничего личного с нею не было и она для меня была просто землячкой, я к ней не поехал, наверное, потому, что не мог простить ее предательство, продажность и ложь. Перед моими глазами стоял подаренный ей заместителем командира бригады золотой крестик, как символ состоявшейся бартерной, продажной сделки.

Одной из негласных традиций офицеров бригады была встреча самолета, прилетевшего из Союза. В свободное от службы время мы подъезжали к трапу прилетевшего борта. Казалось, что возле него даже как-то по-особенному дышится, ведь он прилетел с Родины. Расспрашивали экипаж о новостях в стране,иногда встречались знакомые офицеры из других гарнизонов.

— Товарищ майор, — обратилась к командиру батальона сошедшая с трапа молодая красивая женщина, одетая в дорогую дубленку. — Мне сказали, что прапорщик Долгалев служит в вашем батальоне, не подскажете, как мне его можно увидеть?

— Да, это мой подчиненный, но сейчас он находится в командировке в Союзе, — ответил комбат женщине.

— Как жаль! Самолет до утра никуда не полетит, а у меня в вашем гарнизоне никого знакомых нет. Мы с ним раньше в одной части служили. Что же мне теперь делать?

— Поедемте с нами. Мой батальон находится на охране аэродрома. Свободных палаток много. Найдем вам место. Не оставлять же друзей подчиненных в беде, — сказал комбат, и мы поехали в батальон.

Вечерело. Прилетевший из отпуска офицер батальона пришел в штабную палатку, выложил на стол угощение, выставил спиртное. Выпивали, вели разговоры. Вместе с нами была и прилетевшая самолетом гостья. Как-то необычно было видеть в палатке в мужской компании молодую красивую женщину. Нина была женой начальника военного оркестра одного из полков, расквартированных в Афганистане. Каким-то образом ей удалось попасть сюда вместе с мужем, она устроилась на службу, а сейчас возвращалась в свою часть из краткосрочного отпуска. Сидела за столом свободно, выпивала наравне со всеми. Было уже поздно. Офицеры стали расходиться. Остались только те, кто жил в этой палатке, и Нина. Она взглядом предложила мне выйти на улицу. Мы стояли у палатки, она закурила. Помолчали.

— Уже поздно. Надо бы ложиться отдыхать, только ни в какую другую палатку я отсюда не пойду. Тем более что у вас все равно одна кровать свободна, вот я ее и займу. А вообще, если ты не против, то я хочу лечь с тобой! Ты как смотришь на это предложение? — обратилась она ко мне.

Она обняла меня и припала к моим губам. Пахнуло сигаретным дымом, запахом дорогого парфюма, женщиной. По моему телу разлилась теплая волна возбуждения и желания. Однако ситуация была непростой, и с этим нужно было считаться, тем более в моем положении. Уклонившись от прямого ответа и ее ласк, я вернулся в палатку.

— Что нам делать в этой ситуации, я даже и не знаю, — удивленно и в то же время растерянно произнес майор Пархомюк, когда я рассказал ему о заявлении нашей гостьи. — Все-таки она — жена майора, тем более мы служили с ним в одной дивизии и я его хорошо знаю. Как-то даже и неудобно, с одной стороны, это будет подло по отношению к ее мужу, с другой — она же сама этого хочет.

Решили предложить ей свободную койку и постараться не связываться с ней. В палатке трое изголодавшихся без ласки мужчин и одна, жаждующая ее, молодая, любвеобильная, выпившая женщина. Ситуация очень неординарная и достаточно щекотливая. Офицеры тушевались, не зная, как вести себя. Сходили на улицу в надежде, что Нина в это время разденется и ляжет в кровать. Когда вернулись в палатку, увидели, что она по-прежнему сидит за столом и спать не собирается.

«Что же делать?» — мучительно думал каждый из нас. Инициативу в руки взяла она сама. Ничуть не смущаясь нас, а возможно, желая острых ощущений и готовя нас к это, му, она стала раздеваться. Ее красивое импортное белье, обнаженное молодое тело вводили нас в какой-то ступор. Мы стыдливо отводили в сторону глаза, делая вид, что не замечаем этого. Не вытерпел начальник штаба и погасил в палатке свет. Но женщина снова включила его. Кто-то зажмурил глаза, кто-то натянул на себя простыню.

— Ну что, я с тобой? — ничуть не стесняясь, спросила гостья и, откинув одеяло, легла рядом со мною.

— Нет, из уважения к комбату, сначала с ним.

Женщина юркнула под одеяло комбата. Минут пятнадцать оттуда слышались сдержанный шепот, скрип, пыхтение. Потом разочарованный смешок женщины и — как удар по щеке:

— С тобой все ясно!

Она встала и перешла к начальнику штаба, потом снова ко мне. Все повторялось, как на первой кровати. Она включила свет в палатке, не боясь, что ее могут увидеть через открытые окна, и удивленно спросила, обращаясь к нам:

— Вы что, все больные или я вам не нравлюсь?

— Иди сюда! — позвал комбат Нину.

Снова скрип, возня и разочарование. Потом вторая, третья койка, и снова тот же результат.

— Мужчины, я понимаю, что вы давно без женщин, отвыкли, но не до такой же степени. Скажите, как вас расшевелить? Я же согласна на все! Я желаю сделать вам праздник души и тела, только подскажите мне как? Я уже и сама хочу вас всех!

Она начала медленно танцевать. Полумрак делал ее танец загадочным и неповторимым. Это было красивее, чем в любом фильме. Она сжимала ладонями свои груди, гладила себя между ног, принимала различные возбуждающие позы, поочередно подходила к каждому из нас, гладила руками, целовала, делала все, на что только была способна, но вскоре поняла бесполезность своей затеи.

— Ну, если вы сами не хотите или не можете, найдите мне кого-нибудь другого, только настоящего мужика, не такого, как вы. Или у вас в батальоне их нет? — с издевкой обратилась она к комбату. Ее глаза возбужденно блестели, щеки разрумянились.

— Иди сюда, я тебя сейчас оприходую за милую душу! — Начальник штаба снова попытался удовлетворить женщину, а когда из этой затеи снова ничего не получилось, полез в тумбочку за пистолетом. Он достал его, передернул затвор. Я навалился на него, забирая готовое к применению оружие. Подошел комбат, еле-еле вдвоем мы справились с капитаном Дейкиным, успокоили его и убрали в сторону ствол.

— Ну, вы и дураки! При чем здесь я, если у вас не стоит и ничего не получается? — обиженно сказала женщина и легла на свободную кровать. — Если кто-то вдруг надумает и захочет, приходите, буду ждать. Я на все согласна!

Никто к ней так и не пришел. Утром офицеры проснулись, но молча лежали в своих постелях. Я встал, оделся, подошел к гостье. Она тоже не спала.

— Собирайся, поедем к самолету, а то опоздаем.

Она встала, молча оделась, и мы поехали с ней на аэродром. Разговор не клеился. На прощанье Нина произнесла:

— Рассказать кому, что спала с тремя мужиками, сама пыталась их совратить, и ничего из этого не получилось, — не поверят, а то и засмеют. Эх, ребята, загубите вы здесь свои жизни, и во имя чего? Кому вы нужны будете такими? Себя не жалеете, так пожалели бы хоть своих жен. В чем они виноваты и кому нужны будут после вас таких? Как мне вас жалко! — И улетела к своему любимому мужу.

Вернулся в палатку, комбат с начальником штаба обсуждали прошедшую ночь. На столе стояла бутылка водки. Стали анализировать факты, с которыми уже столкнулись в отпусках офицеры, и в конечном итоге пришли к выводу, что война уже коснулась нашего здоровья, и то, что произошло сегодня ночью, это только первый, но очень серьезный сигнал.

Прибывающие в часть девушки негласно распределялись между офицерами: чем выше должность начальника, тем симпатичнее подруга. Распределялись по различным признакам: должности, материальному благополучию, авторитету и другим. У некоторых офицеров были свои постоянные «жены», которые были верны им весь период службы, и никто не мог взять их в свою постель без их согласия. Не возбранялось иметь и еще, были бы деньги. Основная часть «чекисток» была эстафетными палочками — попользовался сам, передай другому. Но их было очень мало, поэтому они не могли удовлетворить запросы всех желающих. Основная же часть офицеров и прапорщиков, не говоря уж о солдатах, за весь период службы ни разу не имела возможности воспользоваться услугами женщин. Те, кто «имел» их в Афганистане, были счастливчиками. Но таких было очень мало.

— Ну что, с дороги да в баньку? — спросил командир части своего, только что прибывшего из Союза для прохождения дальнейшей службы, заместителя.

— А что, у вас еще и банька есть? — удивился новичок.

— Еще и какая — с бассейном, девочками! Не пробовал? Ну, это мы скоро исправим, только ты не спеши и не комплексуй. Веди себя нормально и не опережай события. Вижу, человек ты нормальный, поэтому все у тебя будет как положено.

И, глядя в расширенные от удивления глаза офицера, довольный произведенным на него эффектом, он уже давал указания по подготовке бани. Полковые бани строились своими силами из самана и камней, внутри обшивались досками от ящиков из-под боеприпасов, делались скамейки, столы. Камни нагревались с помощью форсунки и дизельного топлива. Вместо веников использовали ветки местных деревьев. Некоторые офицеры, приезжая из отпуска, везли с собой березовые веники. Это было целое событие. В некоторых частях сауны были с бассейнами. Они строились там, где была проточная вода. Бассейны тоже делались из подручного материала, и они были роскошью для тех условий жизни. Такие бани имелись не во всех частях, были полевые банно-прачечные комбинаты, но это было совсем не то.

— Ну что, готов? Поехали.

И повезли новичка показывать баню. В сауне находились несколько девушек — молодых, красивых, словно с обложек популярных эротических журналов. Представили им вновь прибывшего майора.

— Ну что, девочки-русалочки, пора и в воду? — С шутками и смехом все начали раздеваться. Майор ехал воевать и представить себе не мог, что на войне ему понадобятся пляжные плавки. Он не спеша снимал с себя форму и со стыдом думал, как будет выглядеть в такой компании в своих цветастых трусах. Опешил, увидев, как легкими движениями девушки сбрасывали с себя последнее, что на них было.

— Очнись, командир! Прыгай к нам! — кричали ему из бассейна его новые сослуживцы. Майор тоже сбросил с себя трусы и прыгнул в воду.

— Вот эта девушка — моя, та — его, блондинка — твоя, пользуйся, не стесняйся! — показывал командир новичку «русалок». — Захочешь другую, скажешь, что-нибудь придумаем, но это позже. Сегодня отдыхаем при таком раскладе.

Все как-то просто, обыденно, будто речь шла совсем не о том, что всегда считалось пошлым, и не о них, красивых и ласковых, которые находились рядом, все слышали и даже не краснели. Девушки оценивающе разглядывали новичка.

— Ничего! У него есть достоинства.

После нескольких рюмок водки исчезла напряженность. Блондинка постоянно находилась рядом, о чем-то ласково говорила, будто ворковала, гладила его нежными пальчиками.

— Не спеши, еще не вечер! — И улыбалась, глядя в лицо своего нового знакомого, сравнивая с тем, кто несколько дней назад уехал навсегда в Союз.

— Нет, этот моложе, симпатичнее, добрее и, чувствуется, мужского здоровья в нем много. Повезло! А то переживала: кто же будет следующим?

Вечер прошел ошеломляюще раскованно. Майор еще несколько дней назад представить себе не мог, что он попадет в такую компанию. А сегодня он сам был одним из действующих ее лиц. Такое ему и не снилось.

С первых дней пребывания на афганской земле он сделал для себя несколько важных открытий. Первое: бытовые условия в Афганистане уже не такие плохие, какими были лет 5–6 назад, в самом начале войны. Есть баня, свои ларьки, а в них соки, минеральная вода, продукты питания, вещи, каких в Союзе днем с огнем не сыщешь. Жили не в палатках, а в щитовых домиках казарменного типа, в своих комнатках по несколько человек. Второе: здесь многие живут как бы двумя жизнями. Одна, и она основная, — с боями, кровью, повседневными заботами и ожиданием своей судьбы, вторая — с этими девочками, горьким весельем, словно компенсацией за поломанные, исковерканные жизни и авансом на многие годы вперед.

Вторая жизнь не афишировалась, но даже при всей строгости партийной дисциплины — не возбранялась. Потому что все они — и командиры, и политработники, и девушки, и ребята — были живыми людьми. Они тоже хотели человеческого тепла и нежности. А те, кому не хватало женщин или они им были уже не нужны, вынуждены были пить горькую — этим и довольствовались. Другие пользовались наркотиками. Каждый по-своему решал эту трудную проблему выживания. Государство, военное руководство думали только о политических и военных победах. А как и чем живут тысячи из ежедневно идущих на достижение этих побед — это никого не волновало. Как-то не принято было думать о делах «греховных»…

(обратно)

Часть VII СУДЬБЫ

На служебном совещании с офицерами бригады, которое проводил прибывший в часть начальник штаба армии генерал-майор Панкратов, я тихо сидел в дальнем углу штабной палатки, прячась за спины впередисидящих. Прошло уже достаточно времени после того партийного собрания, на котором я подверг его критике и оказался здесь. И вот судьба снова свела нас. Я боялся встречи и делал все, чтобы не попасться ему на глаза. И, кажется, мне это удалось. Облегченно вздохнув, я пытался незаметно, в толпе, выйти на улицу, но был остановлен повелительным голосом.

— А вы, товарищ старший лейтенант, задержитесь!

Начальник штаба глядел на меня, потом жестом указал место, куда я отошел в ожидании предстоящего разговора.

Ответив на вопросы офицеров, он повернулся ко мне. Я представился, назвав свою должность, воинское звание и фамилию.

— Ну, что, товарищ старший лейтенант, доложите, чем занимается ваш батальон, каковы результаты боевых рейдов, состояние воинской дисциплины?

Отвечал коротко и настороженно, а сам постоянно думал: к добру или несчастью эта встреча? Горький опыт службы учил, что с начальством нужно всегда держать служебную дистанцию, как бы хорошо ни складывались отношения. Тем более с Панкратовым у меня был свой, особый случай. И хотя через некоторое время он уже расспрашивал меня о Петрозаводске, где остались наши с ним семьи, о личных проблемах и голос его располагал к длительной задушевной беседе, я постоянно помнил о наших прежних взаимоотношениях и видел перед собой не земляка, а именно генерала, по чьей воле я оказался здесь. Напоследок он пожал мне руку и сказал:

— Я рад, что у тебя все так удачно сложилось: получил повышение по службе, награжден орденом, имеешь хорошую репутацию среди офицеров бригады, у командования, что не раскис и не опозорил чести офицера 6-й армии, которая дала тебе путевку в самостоятельную жизнь. Я почему-то думал, что у тебя все сложится иначе. Если вдруг у тебя появятся какие-то просьбы, вопросы, подходи, не стесняйся, чем смогу, помогу.

— Надо же было так по-глупому влететь, — рассуждал я, делясь с комбатом своей давнишней историей и результатом встречи с генералом. — Теперь-то он со мной расквитается, как пить дать. Такое не прощается. О землячестве заговорил? Это мы уже проходили. Съест он меня, растопчет, и ничего-то я не смогу сделать в свою защиту. Генерал, он и в Африке, и в Афганистане генерал. Да, влип я как кур в ощип, — распалял я себя домыслами и рассуждениями. — Что же мне делать? Как уйти от расправы? До замены осталось совсем чуть-чуть. Надо же было такому случиться!

О том, что начальник штаба попытается мне отомстить, я даже и не сомневался. К чести генерала, мои опасения оказались беспочвенными. За оставшиеся месяцы службы я ничуть не ощутил на себе какой-либо предвзятости с его стороны. Возможно, что та ситуация, в какой он оказался в Афганистане, каким-то образом повлияла на него, и он посчитал, что с меня уже достаточно испытаний, не знаю, но давления с его стороны не было. Еще несколько раз Панкратов прилетал в бригаду.

— Ну, что, помощь нужна? — как-то спросил он меня.

— Закончилась вторая замена офицерского состава бригады. Все замполиты батальонов уже убыли в Союз. Остался почему-то один я. Где затерялся мой заменщик, мне непонятно. Нельзя ли ускорить мой отъезд? — набравшись смелости, а возможно, и наглости, спросил я начальника штаба армии. В очередной свой приезд он ответил на мою просьбу:

— Боюсь тебя разочаровать, но с твоей заменой, наверное, ничего сейчас уже не получится. Первоначально планировалось, что офицерский состав и прапорщики будут служить здесь полтора года. И замена пошла. Однако вся беда в том, что утвержденный график замены офицерского состава в военных округах не выполняется. Некоторые офицеры выкладывают свои партбилеты, даже идут под суд военного трибунала, но ехать сюда не хотят. Уже известен случай, что даже генерал отказался ехать в Афганистан. Это что же такое творится в наших Вооруженных Силах: офицеры, даже генерал отказались выполнить приказ Родины? Это в какие же времена было такое? Позор!

Он назвал цифру «отказников». И хотя она была невысокой, всего в несколько десятков человек, было ясно, что данное явление приобретало уже далеко не единичный характер. Лицо генерала выражало удивление, недоумение, смятение. Прошедший долгий и трудный военный путь, он не мог понять тех, кто так спокойно и свободно расстается со своей служебной карьерой, идет на бесчестье, чтобы сохранить свою жизнь, благополучие своей семьи.

— Сейчас готовится приказ о продлении срока службы офицерским составам до двух лет. Так что, если твой затерявшийся заменщик в ближайшие дни появится в части, считай, что тебе очень и очень сильно повезло. Если такого чуда не произойдет, то служить тебе еще до самой осени. Вот такие дела. — Видимо, увидев мое расстроенное лицо, добавил: — Если ты настаиваешь на своей просьбе, я поговорю с начальником политического отдела армии, может, что еще и получится.

Я не настаивал. Как бы сильно мне ни хотелось домой, я хорошо понимал, каким способом эта помощь может произойти. Это означало, что прибывшего по прямой замене офицера моей должности направят не в ту часть и не на замену того офицера, который прослужил столько же, как и я, и также с надеждой ожидает встречи со своей семьей, а в нашу часть. И сделается это так лишь для того, чтобы быстрее отсюда уехал я. Не исключено, что такая перестановка может стоить не убывшему по замене офицеру жизни. Поэтому, как бы ни хотелось мне домой, как бы ни было грустно и обидно за то, что по чьей-то трусости, подлости и разгильдяйству я вынужден обрекать себя на дополнительные моральные и физические трудности, возможно, что и гибель, на лишние шесть месяцев службы в этих условиях, я попросил генерал-майора Панкратова не беспокоиться и забыть о моей просьбе.

Начальник штаба остался удовлетворен моим отказом. Это облегчило его положение и как земляка, и как должностного лица. Конечно, поведи он себя при первой нашей встрече здесь официально, не нужно было бы ему ломать сейчас голову над моими проблемами. Но он повел себя иначе, и уже только за одно это я был ему очень благодарен.

Я смотрел на него совсем другими глазами. Здесь, в Афганистане, он был совсем не похож на того самодовольно-пренебрежительного, вальяжного генерала, с каким меня свела армейская служба в Карелии. Может, это время и обстоятельства изменили его? А может, он и был таким, и я просто неудачно «вписался» в его окружение со своей партийной принципиальностью и ненужной критикой? А может, меня просто использовали в том далеком 1979 году в своих интересах. Видимо, мы оба с ним оказались жертвами чьих-то закулисных интриг.

— Ты слышал про наших земляков? — спросил он как-то меня при нашей очередной встрече. — Полковник Пивоваров получил генерала, Келпш — орден, Герасимчук, видимо, тоже очень скоро уйдет на вышестоящую должность. Приятно, когда встречаешь бывших сослуживцев по армии. В войска приезжаешь, многие узнают, подходят, здороваются. С порядочными офицерами приятно и поговорить.

…Майора Герасимчука Сергея Аполлоновича я знал по совместной службе в Карелии. Когда я был еще замполитом роты охраны и обслуживания штаба армии, он часто приходил в подразделение, оказывая помощь командованию роты в проведении партийно-политической работы с личным составом. В первый свой приезд в бригаду в качестве офицера политического отдела армии он выступал перед командным составом части с лекцией о международном положении. Говорил свободно, уверенно, оперируя интересными фактами. Отвыкшие от подобного офицеры слушали его с неподдельным интересом и вниманием. Высокий, в красивых очках в золотистой оправе, не успевший еще загореть под палящим афганским солнцем, он разительно отличался от своих слушателей. После лекции мы, офицеры, знавшие его по Карелии, подошли к Сергею Аполлоновичу. Разговорились. Он расспрашивал нас о службе, мы его о нашей малой Родине. Но подошел начальник политического отдела бригады и увел земляка в свой вагончик. Через месяц-другой, приехав домой в отпуск после госпиталя, я узнал у знакомой женщины, подруги жены майора Герасимчука, что у Сергея Аполлоновича решается вопрос с выдвижением на вышестоящую должность. Его жена рассказывала Ядвиге, что у Сергея есть несколько возможных вариантов назначения. Первый — кто-то, не то родственник, не то хороший и очень влиятельный в военных кругах знакомый, обещает хорошую и спокойную должность в Москве. Второй — остаться в политотделе армии, но с назначением на другую, более высокую должность. И третий — ему предлагают место начальника политического отдела 70-й гвардейской Отдельной мотострелковой бригады, то есть к нам, в Кандагар.

— Конечно, Москва — это очень хорошо, — делилась своими планами с подругой жена майора Герасимчука, — но должность начальника политотдела бригады более престижная. К тому же, как говорил Сергей, это позволит ему иметь более высокий, чем должностной, оклад. Послужит немного в Кандагаре, получит полковника, прибарахлимся, а уж потом можно будет и в Москву.

— Ядвига, — попросил я подругу жены Герасимчука, — передай, что мне очень хочется встретиться и поговорить с ней. Я расскажу, что такое Афганистан, Кандагар, попытаюсь убедить, что это не самое лучшее решение. И, если судьба дает им какой-то шанс избежать войны, пускай воспользуются им, в этом нет ничего подлого. Сведи меня с нею, я объясню ей многое, о чем она даже и не догадывается. Уверен, что после этого она сама уже не захочет рисковать своим мужем — ни за какие тряпки и звезды. Конечно, судьба есть судьба и никуда от нее не убежишь, но не зря же говориться: «Береженого бог бережет!» Я, возможно, повторюсь, но, если у Сергея есть хоть какая-то зацепочка изменить ее, пускай сделает это!

Через несколько дней Ядвига передала мне, что женщина не желает слушать какого-то старшего лейтенанта, что это вообще не мое дело. Семья майора Герасимчука жила в соседнем доме, и я даже уже собрался сам пойти в гости и поговорить с женщиной, но потом передумал, посчитав это неэтичным. За пару дней до возвращения в Афганистан, переборов свое самолюбие, я снова попросил Ядвигу поговорить с подругой о нашей встрече. Какое-то чувство подсказывало мне, что эта встреча крайне необходима. Но жена майора вновь отказала мне в ней, мало того, обругала нехорошими словами и пообещала пожаловаться мужу на мое хамство и невоспитанность.

«Ну и черт с тобой, золотая рыбка! Хотелось, как лучше, но ты посчитала ниже своего достоинства со мною даже поговорить, — мысленно разговаривал я с женой Герасимчука. — А правда, что я вмешиваюсь в чужую семью, лезу со своими советами. Пускай сам решает, что делать: он взрослый мужчина, тем более уже майор, наверное, скоро и подполковником станет, и полковником. Вон, Плиев, пришел майором, за два года получил полковника. Своя рука — владыка. Себе они могут в полсрока пробить звания, не беспокоясь за нас, поэтому многие из младших офицеров „от звонка до звонка“ выхаживали свой срок. А вообще-то, что это я за него беспокоюсь? Другие же служат там, я тоже почти отслужил, и ничего. Пускай и он служит, раз так хочет, дело его».

Через месяц после этих событий я заменился в Союз, а еще через месяц узнал страшную весть о том, что, уже подполковник Герасимчук, назначенный начальником политического отдела нашей бригады, 31 января 1982 года погиб при нападении душманов на колонну боевых машин. Тело погибшего отправили на его родину в Винницкую область. Жена Сергея Аполлоновича и две его дочери еще долгое время оставались в городе Петрозаводске. 23 февраля 1982 года, выпив некоторую дозу спиртного по случаю праздника и набравшись смелости, я зашел к ним в гости. С большого портрета в траурной рамке глядел на меня Герасимчук. Художник искусно нарисовал на погонах его военного кителя вторую звезду и орден на груди, который он получил уже посмертно, и, соответственно, даже и не надевал его на свой военный мундир. Горела восковая свеча у портрета, здесь же стояла рюмка водки, прикрытая кусочком хлеба. Вдова в черной одежде, печальные глаза дочерей и родственников. Увидев меня, женщина расплакалась. Ядвига уже рассказала мне, как трудно живется сейчас этой семье. Пенсия по случаю потери кормильца, назначенная детям, была гораздо меньше той заработной платы, которую получал глава семьи, когда был еще жив. Жена Сергея Аполлоновича была шокирована этой мизерной подачкой и вставшей в связи с этим проблемой: как же жить дальше, и можно ли вообще вырастить и воспитать двух девочек-школьниц на эти несчастные 54 рубля, даже если приплюсовать к ним свою невысокую зарплату?!

Сдерживая злость, чтобы не оскорбить хозяйку, я молча выпил рюмку за светлую память погибшего и, отказавшись от места за столом, пошел к выходу.

В прихожей женщина пыталась вновь и вновь объяснить мне, а точнее, оправдаться, что они с мужем и предположить даже не могли, что все может так печально и трагически закончиться.

— Я же предлагал вам встречу, но вы посчитали зазорным разговаривать со мною, вы витали в облаках, а я воевал два года на той проклятой земле, в Кандагаре. Прислушались бы вы тогда к моим словам, возможно, и не было бы сейчас этого горя и этой трагедии. А теперь… что об этом напрасно говорить и лить запоздалые слезы. В том, что случилось с вашим мужем, есть огромная доля вашей вины. У вас, как ни у кого другого, была реальная возможность сохранить семью, избежать случившегося, но вы не хотели даже подумать об этом. Для вас важнее были тряпки, деньги. Вот и получили. Прощайте!

Больше к ним я не заходил. Вскоре командование армии помогло семье погибшего офицера получить квартиру в Киевском военном округе, и они уехали.

Мог ли избежать гибели Сергей Аполлонович? Не знаю. Может, и было ему суждено погибнуть от душманской пулеметной очереди, но так хотелось тогда верить, что он мог остаться живым. Мне жалко было вдову погибшего, его дочерей, но больше всего мне было жаль его самого, перспективного и порядочного офицера, подполковника, который так и не получил свою третью заветную звезду на погоны.

Почти десятилетняя афганская кровавая бойня носила форму партизанской войны и не была похожа ни на какие другие, в которых Советские Вооруженные Силы принимали участие после 1945 года. Она была непредсказуема, страшна и не вписывалась ни в какие рамки и статьи действующего на то время Боевого Устава Сухопутных войск. Но она шла полным ходом, была существующей реальностью и требовала к себе пристального внимания, изучения и обобщения приобретенной практики ведения боевых действий личным составом Ограниченного контингента. Приезжающие в бригаду офицеры, генералы из Министерства обороны страны, Генерального штаба говорили, что боевой опыт в Афганистане заставил многих военных и государственных руководителей страны по-другому взглянуть на эти события, в корне пересмотреть многие положения существующей военной доктрины. Они заверяли нас, что уже полным ходом идет переработка Боевого Устава, что именно наш боевой опыт лег в основу изменения тактики и стратегии Сухопутных войск и приблизил их к реальной действительности, чем сохранит жизни тысяч и тысяч наших военнослужащих, которым еще когда-нибудь, возможно, придется воевать в подобных условиях.

Мы были горды тем, что своими действиями и жертвами, немного запоздало, но помогаем нашим Вооруженным Силам, тысячам ее будущих защитников в ближайшей и далекой перспективе сохранить себя в сложной боевой обстановке ведения подобных боевых действий. Какими мы были наивными!

После Афганистана, попав в отдаленный заполярный гарнизон, я, как говорится, попал с корабля на бал. Дивизия готовилась к тактическим учениям. К нам в батальон прибыл командир полка, подполковник Михайлов. Он проверял знание офицерами положений Боевого Устава Сухопутных войск, функциональные обязанности и задачи на предстоящий этап действий. Отвечая на заданные мне вопросы, я все время говорил применительно к местности и боевым условиям Афганистана. И сколько бы он ни пытался направить мои ответы в строгое русло требований Устава, у него ничего из этого не получалось. А точнее, не получалось у меня, потому что предстоящие учения для меня были неосязаемыми, непонятными и какими-то нереальными: что-то наподобие игры в войну, в которую мы, мальчишки, любили играть в далеком босоногом детстве.

Я держал в руках новый Боевой Устав, читал его и видел, что нашим афганским боевым опытом в нем даже и не пахнет. Было непонятно, почему опять все спрятали, скрыли, забыли? Словно и не было тех лет кровавой бойни с ее многочисленными напрасными жертвами. А ведь война еще продолжалась. Но курсанты в военных училищах, которые уходили потом в войска командирами взводов, офицеры, заканчивающие военные академии, многим из которых была одна дорога — в Афганистан, все они по-прежнему изучали тактику действий подразделений и частей США, Китая, ФРГ, но только не боевой опыт, тактику партизанской войны в ДРА. Изучали то, что никому не нужно было на том театре военных действий, но который реально существовал в нашей действительности. С принижением роли афганской войны и связанными с этим массовыми фактами одурачивания, замалчивания, очковтирательства мы, бывшие афганцы, столкнулись даже в стенах военной академии. Казалось, где, как ни здесь, в так называемой кузнице офицерских кадров, должно оперативно браться на вооружение все новое, прогрессивное, но…

Испытав на себе, что такое выход из окружения, я знал, как это невыносимо трудно морально, психологически и даже физически. Что в трудной боевой ситуации, даже при незначительных людских потерях, ожидание последующих жертв так сильно давит на психику солдат и офицеров, что подразделение в дальнейшем зачастую оказывается неспособным продолжать боевую операцию. Но на лекциях, а особенно по «Защите от оружия массового поражения» в академии мы решали задачи, по которым несколько ядерных боеприпасов достаточной мощности, выпущенные по колонне подразделения на марше, не влияли на выполнение поставленной задачи. И это при значительных людских и прочих потерях!

— Не может быть такого! — убеждали мы преподавателей, но они объясняли нам методику расчетов, по которым все должно быть так, а не иначе, говорили о защитных свойствах техники, вооружения, местности, направлении ветра, температуре воздуха и других факторах, но мы, афганцы, никак не хотели, да и не могли понять эту туфту. Потом свыклись и, решая очередную задачу, кто-нибудь из слушателей пускал горькую и плоскую шутку: «И подразделение, стряхнув радиоактивную пыль (лапшу) с ушей, продолжило выполнение поставленной задачи».

Мы понимали, что и ученые, написавшие свои научные труды, и преподаватели, их озвучивающие, не могли в реальности испытать то, в чем они нас убеждали. Все это было чем-то из области предполагаемого, фантастического, и опровергнуть это могла только практика. Жаль только одного: когда ядерные снаряды полетят на головы наших военнослужащих и мирных жителей страны, спросить будет уже не с кого. Тогда не было еще Чернобыльской трагедии и решаемые нами задачки всегда заканчивались только победой наших подразделений. Теоретически они выполняли любые боевые задачи при применении противником в больших объемах средств массового поражения и уничтожения.

Больше всего нас поражал старший преподаватель кафедры, доктор психолого-педагогических наук полковник Железняк. Читая свои лекции, особенно темы о морально-психологическом состоянии и поведении военнослужащих в боевой обстановке, он выдавал нам такие надуманные, далекие от истины понятия, от которых мы, воевавшие, приходили в недоумение. Видя оторванность научных трудов от реальной действительности, мы пытались доказать полковнику, что в бою сказанное им выглядит совсем иначе, что его умозаключения не соответствуют истине. Но полковник — ученое светило — глядел на нас, капитанов, как на плохих учеников, и снова монотонно повторял нам одно и то же, чего мы никак не хотели запоминать. В отличие от него, многие из нас прошли Афганистан и знали на практике то, о чем не имел и малейшего понятия тот полковник. Но он обладал правом оценивать наши теоретические знания и выставлять соответствующие оценки, и он выставлял их за те знания, которые мы получали на его лекциях и из его учебных пособий. А за оценки с нас спрашивали. Мы долго возмущались его непониманием и нежеланием вникнуть в суть вещей, но потом поняли, что ему так проще — своих вершин в науке он уже достиг. Ехать в командировку в Афганистан, чтобы хотя бы своими глазами увидеть то, о чем мы ему говорили, послушать других очевидцев войны, ему было ни к чему. Ему даже в комнатных условиях не хотелось напрягаться, искать что-то новое, современное, перерабатывать свои, давно сочиненные и написанные им лекции.

— Александр, — спросил я как-то офицера, прошедшего чеченскую бойню, — как вы готовились к своему первому бою и пригодился ли вам опыт нашей войны?

Он выразительно поглядел на меня, и я все понял. Он рассказал, что их в спешном порядке направили в Грозный, когда там еще было все спокойно и никто пока не стрелял. По прибытии в город сразу же поставили задачу: выдвинуться танковой колонной, встать на какой-то улице и кого-то ожидать. Была ночь, незнакомый город, непонятная задача. С трудом нашли нужную улицу, остановились. Долго ждали новой команды, потом развернулись и пошли во вновь указанный район. И вдруг — выстрелы из гранатометов, крики, стоны, маты, море неконтролируемого огня, и дикий ужас в глазах молодых, ни разу не стрелявших и не убивавших солдат… Это уж потом, когда началась война, им, как и нам в Афганистане, советовали: входя во двор, квартиру, увидев что-то подозрительное, не думая, брось туда ручную гранату, она сама разберется, есть ли кто там. А если вдруг окажутся просто невиновные люди, возможно, женщины, старики и дети, не беда, пускай не лазят где не положено. Один-другой десяток, сотня напрасно убитых, все это — ерунда. Хочешь выжить, тогда стреляй и опережай любого, кто может выстрелить в тебя. Стреляй во всех и вся, и пускай тебя не мучает совесть. На войне она ни к чему. Твоя совесть — это твои командиры и их приказы. И главное: стрелять, убивать и выжить!

Тот же почерк, те же методы борьбы, мы их уже проходили в Афганистане. Мы тоже начинали войну с формированиями душманов, а продолжили со всей страной и ее народом. Все, как в зеркале, отразилось в нашей российской Чечне, где, повинуясь преступному приказу Верховного Главнокомандующего, Президента, министра обороны, люди истребляли и истребляют граждан одной, некогда единой страны. Они и сейчас делают это, и долго еще будут продолжать убивать, калечить сотнями, тысячами, потому что война — это очень доходный и прибыльный бизнес. И ведется она с благословления самых высших чинов нашего Российского государства. Во имя какой-то светлой идеи? Да боже упаси!

Жаль только, что концовка этой войны будет такой же, как и афганской, — про тех, кто выполнял поставленные приказы, очень скоро забудут и заклеймят позором.

Все в этой жизни взаимосвязано. Когда мы стали забывать Великую Отечественную войну и свою историю, появились военные конфликты за рубежом страны, которые искусно маскировались, скрывались. Потом появился Афганистан. Предали забвению его, породили Чечню. И никто не даст гарантий, что новая кровавая бойня не развяжется в любом другом регионе нашей страны.

Как-то в октябре 1981 года комбат капитан Геннадий Бондарев показал мне центральную газету.

— Прочти, — и показал пальцем короткую заметку. Я прочитал — ничего особенного. В ней сообщалось, что реакционными силами Афганистана убит видный политический и общественный деятель страны. Называлось его длинное-предлинное имя.

— Ну и что? — непонимающе спросил я его. — Убили и убили. Мало ли их убивают здесь каждый день.

Он немного помолчал, видимо, о чем-то раздумывая, а потом сказал:

— Дело в том, что этого так называемого «видного политического и общественного деятеля страны» убил лично я.

Уже в то время я читал нашу прессу «между строк» и не всегда верил в написанное, особенно что касалось событий в Афганистане, но слишком серьезным было сообщение, да и газета — авторитетной. Как бы там ни было, но Геннадий поведал мне историю, в подлинности которой я ничуть не сомневаюсь.

Однажды в часть прибыли офицеры ГРУ — Главного разведывательного управления. Они обратились к командованию бригады с просьбой дать им толкового офицера для выполнения очень ответственного специального задания. Начальник штаба бригады подполковник Шехтман назвал имя старшего лейтенанта Бондарева, командовавшего в то время десантной ротой, кавалера двух боевых орденов.

— Выполнишь задание — получишь третий, это я тебе гарантирую, такое задание стоит большой награды, — сказал ему полковник ГРУ.

Здесь же был обсужден и утвержден план операции. Суть сводилась к тому, что нужно было уничтожить одного из крупных руководителей антинародного душманского движения. Его авторитет в реакционных кругах Афганистана и Пакистана был очень высок. Несмотря на огромное денежное вознаграждение, объявленное за его поимку, он свободно разъезжал по стране, иногда заезжал на территорию афганских воинских частей, беседовал с солдатами и офицерами. Местные органы военной разведки и государственной безопасности держали под контролем его передвижения, но от этого ничего не менялось. Было видно, что он никого не боялся в своей стране, а боялись его. Соответствующим структурам была поставлена задача на его ликвидацию. Выполнение этой миссии и возложили на Бондарева. Геннадию описали объект поиска — пожилой мужчина с белой бородой, разъезжает на японской «Тойоте» зеленого цвета. Имеет большую охрану, и когда сильно нервничает, дергает головой. Маршрут возможного движения: город Кандагар — Пакистан. Здесь же, в штабе, был подготовлен и доведен до командира роты приказ о назначении роты десантно-штурмового батальона под командованием старшего лейтенанта Бондарева на поиск и уничтожение группы мятежников, действующих в провинции. Приказ давал право действовать по усмотрению старшего подразделения и ориентировал и в целом на группу душманов, и на конкретное лицо. Вся идея поставленной задачи носила предметный характер — убийство определенного человека.

Геннадий Бондарев разделил роту на несколько групп и рассредоточил их вдоль дороги, ведущей на Пакистан. Через несколько суток непрерывного дежурства ему сообщили о движущейся в их сторону машине, по описанию похожей на объект поиска. Вскоре она была остановлена. Формально — для досмотра. Когда командир роты подъехал к задержанной «Тойоте», проверка всех находившихся в машине людей уже была закончена. Улик, по которым к задержанным можно было применить репрессивные меры, не было. При них не оказалось даже оружия. Один из сидевших в машине был схож по описанию с тем главарем. На вопросы командира роты отвечал уверенно, спокойно, твердо зная, что взять его не за что.

— Интуиция подсказывала, что это он, — рассказывал Бондарев, — а как доказать, — не знаю. Везти их всех в Кандагарский ХАД или к гэрэушникам — это долгая история. Решил сам разобраться. Долго задавал ему всякие вопросы, давая возможность ребятам снова проверить машины, людей. Чувствую, что все уже нервничают, а старик — хоть бы что. Сел я в его машину за руль, включил магнитофон. Обратил внимание, как один из задержанных напряженно и с тревогой стал наблюдать за мной. Обшарил «бардачок», приборную панель — все нормально. Но за мной по-прежнему внимательно наблюдали. Тогда я вырвал из гнезда магнитофон, пошарил в нише и вытащил оттуда несколько документов. Некоторые были с фотографиями, другие — без. Среди них были и этого старика. И тут я увидел, как он слегка задергал головой. Ошибки быть не могло — это был он.

Офицеры, солдаты, принимавшие участие в досмотре, поняли, что это именно те, кого они искали. Все действовали по заранее разработанному плану. Сделав вид, что они свое дело сделали, отошли в сторону. Закурили. Командир роты, вернув изъятые пропуска и извинившись за задержку, сказал афганцам, что они свободны и могут следовать дальше. Старик, как и все остальные, видимо, не поверил в такую доброту. Переводчик снова сказал им, что они свободны. Ротный тоже отошел от задержанных афганцев. Водитель вышел из машины, открыл капот, долго возился с двигателем, потом снова сел. Опять вылез, ощупал и попинал колеса. Было понятно, что они боятся трогаться с места. Очевидно, хотели убедиться в безопасности или, наоборот, ждали здесь же применения к ним карательных мер. Но офицеры и солдаты стояли в стороне, не обращая на афганцев никакого внимания. Водитель еще несколько минут походил возле машины, потом сел за руль. Автомобиль, взревев мотором и крутанув под колеса песок, сорвался с места. Как только они отъехали метров на сто, командир роты дал команду следующему посту. Водитель «Тойоты», стремясь скорее уйти от «шурави», быстро набирал скорость. И вдруг за поворотом снова увидел советскую боевую машину десанта. Холодок страха подкатил к сердцу. Солдаты, стоявшие рядом с техникой, продолжали заниматься чем-то своим, не обращая внимания на приближающийся автомобиль.

— Вперед! — повелительно приказал водителю главарь. — С нами Аллах, и мы на своей земле. Нам некого бояться в своем доме.

Машина десантников стояла без видимых признаков работы и готовности к движению. Но когда «Тойота» пыталась на высокой скорости проскочить мимо, страшный удар обрушился на нее, и она, описав в воздухе траекторию, рухнула с обрыва в русло арыка. Командир роты, ехавший следом, подошел к лежавшей на боку машине. Удар был настолько сильным, что ее перекорежило и смяло. Находившиеся в салоне люди не проявляли признаков жизни. Повсюду была кровь, разбитые стекла. Принесли бензин, облили «Тойоту» и подожгли. Никто из нее даже не пытался выбраться. Доложив по рации о выполнении задачи и дав команду всем постам на сбор, командир роты повел колонну машин в направлении бригады.

— Ну, прокатывай дырку на кителе для очередного ордена, — сказал удовлетворенно Бондареву подполковник Шехтман, выслушав доклад старшего лейтенанта об успешно проведенной операции.

Полковник из ГРУ поблагодарил за выполнение задания, пожат крепко руку, сказав, что после подтверждения факта ликвидации главаря от определенных источников они вернутся кразговору об обещанном поощрении. Доложив командиру батальона о возвращении, командир роты собрат и проверил личный состав, после чего разрешил всем отдохнуть. Сам же пошел в палатку, чтобы привести себя в порядок и решить ряд неотложных текущих задач.

Через некоторое время в палатку заглянул дневальный по батальону и доложил, что начальник штаба бригады срочно вызывает командира роты к себе.

Зайдя в его кабинет, Бондарев безошибочно понял, что случилось что-то непредвиденное.

— Бондарев, ты какую задачу получал? — спросил начальник штаба, когда командир роты доложил ему о своем прибытии.

— Найти и уничтожить главаря бандформирований — пожилого мужчину с белой бородой, следующего на японской «Тойоте» зеленого цвета.

— Ты о чем говоришь: «найти и уничтожить главаря». Какого главаря? — Он трясущимися руками достал из ящика рабочего стола знакомый Бондареву приказ о назначении подразделения в поиск и уничтожение группы мятежников. — Вот здесь черным по белому написано: «В случае оказания вооруженного сопротивления разрешается открывать огонь на поражение». Они что, оказывали вам сопротивление? Если так, то где их оружие? Вы сегодня расстреляли ни в чем не повинных, к тому же безоружных людей. Мало того, тот седой старик, которого вы безосновательно приняли за главаря, вовсе и не бандит. Я тебе больше скажу, он является дальним родственником главы государства. И об этом ему уже доложили. Ты чувствуешь, чем это пахнет? Тюрьмой, товарищ старший лейтенант! — Подполковник нервно ходил, точнее, метался по кабинету. Лицо его покрылось красными пятнами. Он был зол, напуган и не стеснялся в выражениях. — Все, командир, ты, видимо, уже откомандовался! А ведь в приказе все было расписано, что делать и как поступать. Но вы наплевали на приказ! Вы опозорили честь нашей бригады, честь советского офицера! Вы теперь преступник, вот вы кто!

Он сел на табурет, снова стал читать листок.

— Нет, здесь же все расписано. Ведь приказ готовили умные люди. Они думали, когда работали над ним. Это вы только думать не хотите, умнее других себя считаете? Ты виноват, но ведь накажут и меня, как начальника штаба, как исполняющего обязанности командира части! Ты меня под монастырь подвел, Бондарев! В чем моя вина здесь? Я-то при чем, если ты оказался таким бестолковым? Я даже представить себе не могу, что за это может тебя ожидать! Расстрелять столько человек и убить родственника самого Бабрака! Здесь расстрелом твоим пахнет, и не меньше, командир! Что же мне делать?

Он раскачивался из стороны в сторону, сидя на табурете и обхватив голову руками.

— Скажи, если ты такой умный, что я должен сейчас командующему армией докладывать? Ведь мой наградной лист сейчас находится у него на подписи. Он же из-за твоей тупости теперь не подпишет его! Ты слышишь, командир, из-за тебя не подпишет! Кроме всего прочего, я минимум что еще получу это служебное несоответствие! Ты знаешь, что это означает в моем возрасте и на моей должности? И все это из-за твоего преступного разгильдяйства, товарищ старший лейтенант! Какой же я дурак, какой дурак! И нужно было мне слушать этих разведчиков? Что же теперь будет? — не то говорил, не то стонал подполковник, по-прежнему раскачиваясь на табурете.

Потом положил на стол несколько листков чистой бумаги.

— Садись, пиши объяснительную записку. Подробно. Не забудь написать, что перед выходом в поиск я лично инструктировал тебя о порядке применения оружия, что ты сам нарушил приказ и по собственной инициативе расстрелял безоружных людей.

— На чье имя писать? — спросил командир роты.

— Место для адресата сверху листа пока оставь. Кто ее затребует, на то имя потом и напишешь. Может, на имя командующего, может, военного прокурора или следователя? Ты, главное, подробно опиши суть события. И запомни, что ты сам допустил преступную халатность, вопреки требованиям приказа. Тебе никто не говорил и не уполномочивал поступать так, как сделал ты. Понял? Ну а теперь думай и пиши.

Старший лейтенант Бондарев долго сидел, склонившись над листком, и никак не мог сосредоточиться. Еще несколько часов назад он был горд, что начальник штаба благодарил его за службу, по-мужски крепко жал руку, а тут его будто кто подменил. Почему все так быстро изменилось? Откуда такие страшные данные? Ведь когда огонь охватил разбитую машину, вокруг никого не было. И люди в ней, очевидно, уже были мертвы. Что же все-таки случилось?

Немного успокоившись и проанализировав ситуацию, он отчетливо понял, что начальник штаба «делает его крайним». Скажи Бондареву кто-нибудь несколько дней назад, что он окажется в таком тяжелом положении, он бы ни за что не поверил. Ведь он действовал именно так, как они обговаривали все перед выходом на задание. Не было никаких обтекаемых слов и рекомендаций. Вопрос стоял прямо и однозначно: найти и уничтожить!

И он нашел, и именно того, кого нужно было. И сделал так, как было приказано. Зачем же его в этом обвинять? Что там было написано в приказе, он и не знал, потому что, полностью доверяя начальнику штаба, расписался в нем, не прочитав до конца. Тогда он считал, что письменный приказ — это простая формальность. А теперь, оказывается, он может стоить ему служебной карьеры, а может, и жизни. Не зря же подполковник Шехтман сказал, что дело пахнет расстрелом. На душе было тяжело и муторно. События последнего часа так стремительно ворвались в жизнь командира роты, что он был шокирован ими и находился в каком-то заторможенном состоянии. Ему все еще не верилось и казалось, что происходящее с ним — не что иное, как тяжелый сон после хорошей попойки. И стоит согнать с себя эту дрему, как все пройдет. Он даже ущипнул себя за ногу. Больно. Нет, это не сон!

Протянув начальнику штаба объяснительную записку, спросил:

— Мне что теперь делать?

— Пока иди в батальон. Никуда без моего личного разрешения не отлучайся. Сейчас буду докладывать командующему. Какое решение он примет, я не знаю, но, думаю, что для тебя оно может оказаться трагическим. Так что иди, готовься.

Бондарев шел по коридору штаба, осмысливая последнюю сказанную начальником штаба фразу.

«К чему готовиться?»

— А, боевой командир, здравствуй! Что-нибудь случилось? Что-то лицо у тебя не очень радостное.

К Геннадию подошли несколько человек, среди которых был знакомый ему полковник ГРУ, ставивший задачу на уничтожение главаря.

— Вот иду готовиться, — невесело ответил старший лейтенант.

— В рейд?

— В тюрьму. Начальник штаба сказал, что расстрелом дело мое пахнет. Собирается сейчас командующему докладывать.

— Ну-ка, сходи, пожалуйста, к начальнику штаба, успокой его, а то он в панике дров наломает, — попросил полковник своего товарища. — А мы пока поговорим с командиром.

Они вышли на улицу, закурили.

— Ну что, командир, получены точные данные. Вы действительно уничтожили нужного нам человека. За это большое спасибо тебе и твоим ребятам. Откуда информация просочилась афганцам? Когда вы отъехали от машины, один из находившихся в ней каким-то образом смог выбраться наружу. Его подобрали проезжавшие мимо афганцы и увезли в Кандагар, где он перед смертью успел все рассказать. Действительно, главарь имеет родственные связи с главой государства, и мы знали об этом. Просто посчитали лишним информировать кого-либо из вас, в том числе даже и командование части. Скажи это раньше, неизвестно, как бы вы отреагировали на наше предложение о сотрудничестве. Судя теперь по реакции вашего начальника штаба, мы сделали очень даже правильно. Нам стала известна негативная реакция на совершившийся факт возмездия самого главы Афганистана. Проблема его урегулирования решалась на самом высоком уровне. Все закончилось положительно, ведь задание это санкционировала сама Москва. Так что не переживай. Извини за неприятные волнения, но они произошли не по нашей вине. Я очень рад, что в вашей бригаде служат такие смелые и отчаянные офицеры. Насчет ордена не переживай. Согласие на это от нашего руководства получено. Начальника штаба я попрошу, чтобы он без задержки подготовил и отправил на тебя наградной лист. Думаю, он сделает это быстро и проблем никаких не будет. Так что, как я и обещал, ты все-таки место под орден готовь.

— А я уж в тюрьму собрался, — разоткровенничался командир роты, еще не веря в случившееся. — Сейчас шел и думал: дать себя расстрелять, как преступника, или самому пулю в лоб пустить? Как вы вовремя подошли!

Полковник крепко пожал Бондареву руку.

— Спасибо, командир! Когда-нибудь ты осознаешь, какое большое и важное дело сделал со своими ребятами. Ради этого я и находился здесь уже несколько месяцев. Но задание выполнено, и скоро я со своей группой убываю в Союз. Очень приятно было познакомиться. Всего хорошего!

— Ну а с орденом-то что? — спросил я капитана Бондарева.

— Подошел я к Шехтману, напомнил ему. Он мне такое наговорил, что я и не рад был. Сказал, чтобы я забыл про обещанное и что лучшим орденом для меня является то, что я не сел в тюрьму и не лишился всего, в том числе и тех двух орденов, которые уже имею. Вот такая история, — закончил он свое повествование. — А заметку эту оставлю себе на память. Вырастут дети, внуки — буду им рассказывать, кем я когда-то был, кем все мы здесь были.

Когда-то в Афганистане я мечтал: если останусь жив, обязательно напишу о тех трагических и героических событиях нашей молодости. Прошли годы. Стали забываться даты, имена, события, фамилии, названия кишлаков, притупилась острота пережитого. У меня нет специального литературного образования, но, несмотря на это, я очень хотел и хочу сказать людям о том, что Афганистан был, есть и долго еще будет отзываться в наших сердцах памятью, болью, покалеченными судьбами тысяч ни в чем не повинных людей. Моя первая статья о той войне была опубликована в январе 1994 года в газете «Хакасия». В ней я напомнил своим землякам о трагических событиях декабря 1979 года.

— Зачем ты пишешь, да и кому это теперь нужно? — как-то обратился ко мне один государственный чиновник.

Было больно слушать такие слова человека, абсолютно безразличного к чужому горю, истории своей страны. Иногда опускались руки, пропадало всякое желание говорить на эту тему, тем более писать. Но проходило некоторое время, и я снова брался за ручку. Боль и память о погибших и опаленных той войной не дают покоя и бередят душу, заставляют вспоминать те далекие и трудные времена. В сентябре 1999 года вышла в свет моя книга: «Афганистан. Боль. Память».

Растут дети: дочь Светлана, сын Юрий. И мне очень хочется, чтобы когда-нибудь они, их дети, внуки или просто кто-то из тех, кто прочитал мои воспоминания, задумались и поверили, что мы пережили очень жестокое время. Поверили, как трудно и страшно было убивать и самому каждодневно ждать своего конца как расплаты за содеянное. Чтобы поверили, что, несмотря ни на что, мы с честью выполнили приказ Родины, которая у всех нас была одна. Что своей кровью, жертвами, героическими подвигами и просто добросовестным исполнением воинского и интернационального долга, своих служебных обязанностей мы, и я в том числе, тоже вписали свои страницы в историю нашего государства и его Вооруженных Сил. И пускай историки и болтуны переставляют сейчас события и факты того времени в угоду президентам и их режимам с ног на голову и наоборот, история останется историей. Прошедшее время не сотрет из нашей памяти лица тех, с кем мы служили там, независимо от времени, условий службы и других жизненных обстоятельств.

Все труднее становится соединять разрозненные факты боевой жизни в одно целое. Их десятки, сотни…

Было время, когда один «афганец», кстати, офицер, даже упрекнул меня в нескромности, имея в виду мои публикации в газетах, и посоветовал подписывать их вымышленной фамилией. Я писал и пишу воспоминания о своей войне, своем Афганистане, своей боли, которые я пережил, и поэтому не хочу свою войну преподносить от чьего-то имени или лица. Хочу, чтобы все, кого я называл и называю, носили свои реальные имена, иначе это уже сочинение, а не память. Я писал и пишу только о тех фактах, событиях, где я сам был непосредственным участником, или слышал от друзей, знакомых, сослуживцев. Приукрашивать и врать, зачем?

К сожалению, записи, которые я делал там, в Афганистане, очень скудны и носят рабочий характер. Я допускаю нарушение последовательности событий, иногда путаю время, но не суть их самих. И не вини меня, мой читатель, за стиль и некоторые повторы. Я не литератор, я просто один из участников той кровавой жизни.

Кем мы были в ней и кем стали сейчас — право каждого считать, как он хочет. А осуждать нас уже слишком поздно. Надо осуждать и судить тех, кто нас туда направил, дал в руки оружие и отдал приказ. Осуждать вам и себя — за свое рабское и молчаливое согласие с властью в то время, когда нас там отстреливали, как зверей на охоте, когда мы, движимые единственным желанием — остаться живыми, беспощадно убивали, жгли и рушили. Такие мы, афганцы, а теперь и чеченцы есть и стали с вашей помощью. Какими? Разными. Война, кровь, жестокость нас добрее не сделали. И если кто-то из прошедших то горнило, чистилище, молчит и не ропщет на судьбу, то не исключено, что это пока, временно. Мы — не супергерои, а простые люди, которых судьба в разные годы свела там, на афганской земле.

Однажды в отпуске, когда об афганских событиях еще ничего не было известно, мне предложили выступить перед офицерами Управления армии.

Я согласился. Инструктируя меня перед выступлением, полковник порекомендовал по вопросу неуставных взаимоотношений среди личного состава сказать, что неуставных взаимоотношений, преступлений в «афганской» армии нет и все, сплоченные единой государственной задачей, живут дружно, без каких-либо конфликтов и эксцессов. Возможно, что на первом этапе войны так оно и было: шел процесс формирования воинских коллективов, притирка солдат, офицеров друг к другу.

Уважая полковника, я немного слукавил, приукрасив положение дел: ведь не могли быть отношения одинаковыми в подразделениях Советской Армии в Союзе, Германии и в Афганистане. Должна же быть разница в пользу «афганской» армии, иначе рушится миф о братской взаимопомощи в бою, принцип: «Сам погибай, а товарища выручай» и другие, на которых десятки лет строилась вся система воспитания советских военнослужащих. Отчасти это и так. Отношения между военнослужащими, в том числе и с офицерами, прапорщиками, были более демократичными, добрыми. Но это с теми, кто заслуживал их. С подлецами, нарушителями воинской дисциплины они были соответствующими.

Листаю свои служебные записи:

Март 1980 года. Командир роты, старший лейтенант Писарьков А. на почве пьяной ссоры застрелил прапорщика Рябушкина.

Апрель 1980 года. Пытаясь добиться от солдата исполнения отданного приказа, командир взвода лейтенант Захаров сделал предупредительный выстрел из пистолета в землю. Осколком камня от пули солдат был ранен.

Апрель 1980 года. Рядовой Дырул Н. по личной неосторожности выстрелом из автомата убил своего сослуживца.

Октябрь 1980 года. Недовольный предъявляемыми к нему требованиями, рядовой Стынгу ночью вызвал из палатки командира роты старшего лейтенанта Панкова и пытался убить его армейским ножом. Трагедию предотвратили выбежавшие на шум офицеры.

Август 1981 года. Рядовой Агеев жестоко избил своего сослуживца.

Это лишь малая часть тех преступлений, происшествий и грубых нарушений воинской дисциплины, которые имели место в подразделениях нашего батальона. Не лучше обстояло дело и в других. Правда, приезжающие с проверками комиссии из округа, Москвы примеряли наш уровень состояния воинской дисциплины к частям, находящимся в Союзе, не желая понимать, что это несопоставимые вещи — абсолютно разные условия жизни, службы. Как бы там ни было, мы, успешно решая боевые задачи, часто терпели поражение в вопросах поддержания на должном уровне состояния воинской дисциплины. Где не хватало убеждения, слов, аргументов и терпения, в ход шли кулаки. Били солдаты, сержанты, офицеры. Бить, конечно же, плохо, но делали и это. За свою армейскую службу я тоже допускал такое, но потом понял, что так дальше делать нельзя. И научил меня этому рядовой Музычук.

Однажды ночью, проверяя боевое охранение, я с ужасом обнаружил отсутствие на позициях мотострелковой роты двух БТРов с экипажами. Это в то время, когда весь личный состав бригады спокойно спал после боевых будней, полностью доверив свои жизни и покой охранявшим их однополчанам. Подняли тревогу. По радиостанции я запросил бронеобъекты. Мучительно тянулось время. О случившемся нужно было сразу же докладывать оперативному дежурному бригады, а тот, в свою очередь — командиру части. Скандал был бы на всю катушку и выводы тоже. Мы не доложили, надеясь на принятые нами самостоятельные меры. Наконец, в эфире послышался позывной одного из пропавших БТРов. По голосу было понятно, что говоривший — пьян.

Вскоре подъехали и сами пропавшие. Предположения наши подтвердились, как только они предстали перед нами: старший сержант Резников, рядовые Музычук, Белянкин, Шпатаковский, братья Самотеи, а также Кваторадзе, Сугак и Майоров были пьяны. Помня, что Устав запрещает разбираться с нарушителями, находящимися в алкогольном состоянии, мы с комбатом, начальником штаба без лишнего шума, эмоций мирно разрядили ситуацию, отложив разборки «на потом». Утром разговор шел по категориям: сначала с сержантом, потом со всеми остальными. Как выяснилось из их путаных, полупьяных рассказов, выпив припрятанную в термосе бражку, решили съездить на арык, половить рыбу, благо что гранат в БТРах было несчитано. Так и сделали. О том, что в боевой обстановке покинули важный пост, даже и не подумали. Не зря говорится, что пьяному и море по колено. Вконец измотанный и взбешенный их развязностью и наглостью, я кулаком сбил с ног одного, потом второго солдата. Подошел к третьему. Передо мною стоял рядовой Музычук, невысокого роста, щуплый. Его еще не отрезвевшие глаза смотрели на меня испуганно и в то же время с каким-то укором.

В молодые годы я был кандидатом в мастера спорта по боксу и, хотя был уже не в той спортивной форме, моих навыков хватало, чтобы иногда расправляться с обидчиками и оборзевшими нарушителями воинской дисциплины. На полу лежали двое — высокого роста, крепкие, но трусливые. В отличие от них, Музычук молниеносным движением перехватил в ударе мою руку и каким-то особенным голосом произнес:

— Товарищ старший лейтенант, ну зачем же вы так? Если мы виноваты, то судите, а зачем же бить?

Его слова, взгляд, голос, поразили меня будто током.

— Вон отсюда!

Солдат как сдуло. Сел на кровать, обхватил голову руками.

— Откуда такая беспечность? Ведь отслужили уже по полтора года, а кто и более, и такое допускают! — Я был зол, почти взбешен.

Раздался звонок внутреннего телефона. Звонил оперативный дежурный:

— Роте батальона готовность на выход! Комбату прибыть в штаб.

Подразделение только что сменилось с позиции охранения. И вот новая боевая задача: крупная банда душманов активно ведет бой с батальоном бригады в районе Лашкаргаха, провинции Гильменд. Роте, а следом и всему батальону надлежало выйти в район боя и совместно с десантниками разгромить банду.

В том бою погибли несколько человек из нашего батальона, в том числе и рядовой Музычук.

Из наградного листа:

Музычук Александр Петрович, 1959 года рождения. Русский. Воинское звание — рядовой. Должность — снайпер. В СА — с 1979 года. Призван Жовтневским РВК Николаевской области.

…8 октября 1980 года при выполнении боевой задачи в населенном пункте Хайдарабад служил для товарищей примером мужества и героизма. Под сильным огнем противника вынес в укрытие двух раненых товарищей. Во время оказания помощи следующему был смертельно ранен в сердце. Достоин награждения орденом Красной Звезды (посмертно).

Спасибо тебе, солдат, что ты выполнил свой долг и научил меня видеть в любом, даже преступнике, прежде всего человека: «Если виноваты, то судите, зачем же бить?»

В том рейде, в основном под Хайдарабадом, мы потеряли шесть человек. Рядовых: С. Б Аракеляна, И. А. Молдарбекова, А. Ж. Исманова, Ж. М. Ночарбаева, А. П. Музычука и младшего сержанта А. И. Акчурина.

Ранения получили сержанты Тарновский, Повсюков, младшие сержанты — Кешинян, Хутумов, рядовые Кадыров, Павлов, Гутлиев, Соловьев, старший лейтенант Г. Г. Штефанич. Также погибли еще несколько человек из следующего с нами приданного подразделения, фамилии которых, к сожалению, в записях не сохранились.

Крупная банда засела в Хайдарабаде, взяв в плен двух солдат из другого батальона. Мы блокировали этот кишлак и в пешем порядке пошли на его прочесывание и поиск плененных. Вскоре они были найдены. По трупам солдат было видно, что душманы пытали их, а потом задушили снятыми десантными тельняшками. Шесть погибших за один день, даже по тем меркам, это было много. Бой шел несколько суток. Снайперы стреляли из зарослей виноградников и обнаружить их было практически невозможно. В том бою потери могли быть гораздо больше, прояви солдаты трусость и нерасторопность. Раненых выносили с обстреливаемых духами «пятачков» местности, зачастую рискуя своей жизнью.

Из наградного листа:

Акчурин Андрей Исаакович, младший сержант, стрелок. В СА — с ноября 1978 года, призван Малиновским РВК г. Одессы, в Республике Афганистан — с января 1980 года.

…При выполнении боевой задачи отделение, в составе которого он действовал, попало в засаду. Младший сержант А. Акчурин, ведя огонь по противнику из автомата, сумел вынести раненого командира в укрытие. При смене позиции был ранен, но продолжал вести огонь. Был ранен вторично. Скончался в госпитале 11.10.1980 г. За мужество и отвагу достоин награждения орденом Красной Звезды (посмертно).

Скупые короткие строки представления к награждению, а за ними трагедия судьбы Андрея.

Прослужив два года и честно выполняя свой воинский долг, Андрей, зная о выходе роты на задание, в последний момент ушел в соседнее подразделение и в рейд не пошел. По возвращении роты командир и замполит беседовали с ним и еще одним дембелем, который тоже был вместе с Андреем. В беседе они признались, что испугались. Раньше ходили и не думали об опасности, а сейчас навязчивые мысли постоянно бередили душу. Скоро домой, остались считаные денечки, и почему-то стало страшно.

— Может, оставить их в роте и не рисковать? — посоветовал я старшему лейтенанту Григорьеву.

— Пускай идут, как все, — решили командир и замполит.

В роте провели комсомольское собрание, на котором Андрей с товарищем изрядно попотели.

— Все, вопрос с повестки снят, — доложил комбату командир роты. — Идут все. После этого рейда дембеля будут готовиться домой, и я обещаю их больше не трогать, ну а сейчас — все в бой! Вместе со мной!

И мы ушли в тот рейд. По иронии судьбы он стал для Андрея последним. До последней секунды он пытался помочь раненому товарищу, но, сраженный вражеской пулей, упал рядом. Видя сложившуюся ситуацию и невзирая на смертельную опасность, на помощь раненым бросился рядовой Музычук. Он вынес обоих раненых в укрытие ценой собственной жизни.

Из боевого донесения:

«9.10.1980 г. 2-й мотострелковый батальон совместно с личным составом афганского армейского корпуса осуществлял прочесывание долины Гильменд и населенного пункта Хайдарабад. Весь день накануне и с самого раннего утра по нему наносились удары авиацией, реактивными установками, минометными, танковыми артиллерийскими подразделениями.

Личный состав в пешем порядке осматривал дома, строения, выискивая и уничтожая бандитов. Душманы активизировали свои действия, ведя огонь с близкого расстояния: из виноградников, с кукурузного поля, через которое шли подразделения. Афганцы заявили, что не пойдут в общей цепи вместе с советским подразделением и, собравшись в толпу, шли сзади. После ранения одного из военнослужащих роты с тылу и опасаясь снова ведения огня, личный состав афганского корпуса с большими трудностями вновь был поставлен в общую цепь идущих. Замполит 5-й мотострелковой роты старший лейтенант Олег Соболев шел с группой управления роты на стыке батальона и афганского армейского корпуса, регулируя темп движения и дублируя команды командира батальона для них.

Стоило душманам усилить огонь, как афганцы, человек 50–60, бросив группу Соболева, ушли вправо, туда, где местность уже была освобождена от противника, одновременно обстреляв четвертую и шестую роты нашего батальона. Затем и остальные военнослужащие корпуса, словно напуганное стадо, беспорядочно последовали их примеру. Остановив афганского командира, Соболев попытался узнать причину такого бегства. Офицер на ходу ответил, что вокруг много бандитов, что солдаты не выполняют его приказ и разбегаются, а он должен быть с ними. Вскоре от группы управления 5-й роты пришел рядовой Симон. Он сказал, что нужна помощь. Комбат направил навстречу группу управления от батальона и один взвод. Через некоторое время группа Соболева была найдена. Замполит тащил раненого солдата на себе. Сержант Повсюков, еле передвигая ноги, шел, уткнувшись в плечо Соболева. Он был ранен четырьмя пулями, пятая раздробила приклад автомата. Рядовой Соловьев ранен в ногу. Вещмешок старшего лейтенанта был пробит пулями, и из его дырок валил красный дым от поврежденного сигнального патрона. Замполит, посеревший от усталости, шел, словно дымящийся факел.

Организовав вынос и отправку в госпиталь раненых и убитых, батальон вернулся к месту постоянной дислокации».

Читаю свои короткие служебные записи в рабочих тетрадях и думаю: какими они были разными, наши солдаты, сержанты и офицеры-афганцы. Служит солдат, ничем особо не выделяется, или наоборот: выматывает своим поведением нервы. Проверишь ночью охранение: спят поголовно. Растолкаешь, наругаешь, пристыдишь, припугнешь, а иногда и попинаешь, а через некоторое время вернешься: как спали, так многие и спят. Убеждаешь, что так нельзя, и уже достаточно фактов, когда такое разгильдяйство заканчивалось напрасными жертвами. Но приходит ночь, и опять все сначала, и так изо дня в день.

А на боевой операции не узнаешь того подчиненного, которого ты еще совсем недавно ругал и проклинал. И понимаешь, что свист пули, реальная опасность — лучше любого командира или замполита. Вчерашний нарушитель в бою становится совсем другим человеком. В Афганистане говорили, что те, кто по жизни были «оторви да выбрось», там не трусили, точнее, боялись, но находили в себе силы перебороть свой страх. А «маменькины сынки» не были способны на подвиги. Говорили также, что на войне погибали лучшие. Наверное, это были общие слова, не подкрепленные каким-либо анализом. Пули не выбирают лучших или худших, они просто убивают без разбора и тех, и других. Та война и из «сорвиголов», и из «сынков» делала героев, если они были и в мирной жизни порядочными людьми. А если в душе человека была гниль, червоточина, то она там и осталась. Война хороших людей делала еще лучше, подлецов — еще хуже. Она ускоряла процесс, была благодатной почвой развития и проявления человеческих качеств в эсктремальных ситуациях. Поэтому подонки, служившие в Афганистане, стали ими не там, они пришли такими из довоенной жизни. Война только ярче и быстрее высветила то, на что они были способны. Сделала это и поставила на каждом свою метку, как татуировку, раз и навсегда. Поэтому все мы, прошедшие войну, мечены ею. Она выкрасила наши волосы в пепельный цвет, руки — в кровавый, сделала каким-то особенно тяжелым взгляд, глаза, повидавшие горе и смерть, опустошила души. Не наша вина в этом. Это должно быть горем всей страны, что все мы стали заложниками и пушечным мясом в руках подлых и пустоголовых политиков, с их амбициозными замашками, больным воображением и самолюбием.

Такое возможно только в нашей стране, где законы защищают интересы и благополучие тех, кто у власти. Они спокойно уходят от ответственности и вновь сталкивают лбами, словно стадо баранов, страны, регионы, народности. И люди подчиняются приказам, потому что за их неисполнение предусматривается серьезная ответственность. Выполнить или нет — одинаково тяжело, страшно и мучительно больно. Так и живем в надежде, что завтра, возможно, будет лучше, что тебя и твою семью беда обойдет…

И страшно за будущее поколение, которое еще сейчас, в своих детских кроватках безмятежно сосет из бутылочек молочко и думать не думает, какая судьба уготована ему. Возможно, выполнение того же приказа: «Убей!»

Помню, меня вызвали в политотдел бригады и заместитель начальника, выложив передо мной почтовый конверт, сказал:

— Читай! Это пришло из Москвы из Министерства обороны СССР.

Я прочитал. Писала мать солдата из моего батальона. Это было нормальное письмо по меркам сегодняшнего дня, но необычное тогда. Мать писала, что люди, направившие на войну ее сына, — преступники. Требовала, чтобы Л. Брежнев прекратил войну и вывел войска из Афганистана. Грозила ему, что очень скоро тысячи матерей с вилами в руках пойдут на Москву, требуя возвращения своих детей. Письмо было направлено в часть для принятия соответствующих мер. Особый и политический отделы занимались этим солдатом. В объяснительной записке он, по совету особиста, вынужден был написать, что его мать психически больная женщина, и он не сообщал никому домой, что мы воюем в этой стране. А откуда мать узнала об этом, ему неизвестно. Это сейчас люди говорят и совершают многие вещи, зная, что за сказанное и сделанное они не понесут никакой ответственности. Тогда же возмущались и протестовали единицы, и только такие, как мать моего солдата, — «психически больные». Их было мало, и их слова тонули в общем звуке победных маршей страны по успешному выполнению решения очередного исторического партийного съезда.

Между тем жизнь продолжалась, и служба шла своим чередом. К середине лета 1981 года из 43 офицеров и прапорщиков батальона, которые входили в Афганистан в январе 80-го года, осталось всего пять человек. Остальные были уже в Союзе. Замена каждого — это радостное событие для убывающего и щемящая сердце надежда для оставшихся. Мы хорошо осознавали, что каждый день пребывания здесь может стать для любого из нас роковым.

Очень хотелось домой. Война длилась уже полтора года, но по-прежнему заменщики приезжали к нам, не зная что их здесь ожидает. Жалко было смотреть на них, толпящихся у штаба бригады в ожидании распределения, в новеньких кителях, фуражках или в парадных мундирах. Жара за 60 градусов, вокруг серость и выжженная земля, и они — словно из другой жизни.

В июле — августе боевые действия носили наиболее ожесточенный характер. Бригада в полном составе постоянно находилась на боевых. Один батальон охранял аэродром и палаточный городок бригады, все остальные были в рейдах. Потери с обеих сторон были большими. За три дня блокирования и разгрома банды было уничтожено более семисот душманов, вывезено несколько автомобилей трофейного оружия, боеприпасов, военного имущества. Духи, осознавая стратегическую важность военных аэродромов, часто пытались захватить их или обстрелять, нанося тем самым значительный материальный урон. На вооружении у них появились современные и эффективные американские средства борьбы с нашими воздушными средствами. Они активно применяли их, и не безуспешно. Во избежание обстрела «стингерами» самолеты, поднимаясь в воздух, делали короткий и крутой подъем, а при посадке — такой же спуск. Применялись и другие методы и средства защиты. Но все равно они были не особо эффективны от применяемого противником оружия. Помимо всего, аэродромы обстреливались из пушек, минометов. Обстрел производился чаще всего в темное время, когда поиск средств нанесения удара был затруднен вертолетами с воздуха. Однажды, это было в июле 81-го года, мы увидели в районе аэродрома, взлетная полоса которого находилась от нас на расстоянии менее одного километра, столб дыма. Тотчас раздались один за другим несколько мощных взрывов. Осуществив оставшимися силами план «кольцо», приготовились к отражению нападения духов. Однако нападавших не было видно. На огневых позициях афганского подразделения, охранявшего внутри нашего «кольца» служебные и жилые помещения афганского авиационного полка, валялись брошенные автоматы, пулеметы, военное снаряжение и имущество. Афганские «вояки», подумав, что это душманы пытаются захватить аэродром, побросав все, в панике бежали. Наши солдаты и офицеры, поняв, что это не так, подгоняли БТРы к самолетам и оттягивали их на безопасное удаление, отгоняли автомобили и специальную аэродромную технику, спасая их от огня. Куски металла со свистом проносились рядом. Было опасно находиться в радиусе разлета осколков, но это было необходимо. Мы уже поняли, что это не нападение, и действовали более спокойно и уверенно. Медики госпиталя говорили потом, что снаряд через окно влетел в операционную, где шла борьба за жизнь раненого, но не взорвался. Операция по спасению солдата продолжалась и в той обстановке. Как стало известно потом, солдат, охранявший склад авиационных снарядов, из любопытства решил проверить, что же произойдет, и сделал выстрел из автомата по деревянной укупорке. Вспыхнул рассыпанный порох, и начался пожар, который принес стране и ее Вооруженным Силам огромный материальный урон. А сколько подобных придурков и разгильдяев прошло через ту войну, сколько вреда принесли они родине. Но и они, наверное, сейчас бьют себя в грудь и с гордостью говорят, что они — интернационалисты. Были известны случаи, когда, совершив преступление и пытаясь избежать ответственности за содеянное, некоторые офицеры, прапорщики, солдаты и сержанты покидали свои части и уходили к душманам. Причем некоторым из них в бандах отводились далеко не рядовые должности. Имея боевой опыт, зная тактику действий советских подразделений, они успешно воевали против своих же сограждан. Может, поэтому и не спешат из заграничного плена возвращаться некоторые бывшие наши интернационалисты к себе на родину? Очевидно, грехи не пускают, или выжидают, когда все забудется.

Прибывшие офицеры через короткое время втягивались в боевой ритм и так же успешно решали поставленные задачи, как и их предшественники. Но были и такие, кто по своим деловым, моральным качествам были ниже даже своих подчиненных.

Служил в батальоне командиром взвода лейтенант Драгомерецкий. Однажды наш батальон совместно с другими подразделениями блокировал крупную банду душманов. Взяв в кольцо большой район местности, батальоны постепенно сходились к центру, прочесывая на пути следования кишлаки и проверяя всех жителей, пропуская их через «фильтр». Рассчитывали, что последними в кольце останутся духи, за которыми мы охотились и которых, в случае поимки, ожидала явная смерть.

Операция длилась уже несколько суток. И вот накануне ее завершающего этапа мы с комбатом прибыли на участок местности, где стоял взвод лейтенанта Драгомерецкого. Комбат хотел дополнительно проинструктировать личный состав взвода о порядке действий на случай появления духов в этом районе.

— А здесь никого больше не будет, — спокойно сказал командир взвода.

— Это почему же? — удивился комбат.

— Душманы сегодня рано утром прошли вон по тому руслу реки.

— Как?! И вы что, пропустили их? — еще не веря в сказанное, спросил комбат взводного.

— Так точно! Командующий же говорил, что нужно беречь людей, вот я и принял решение — не ввязываться в бой, а пропустить их. Бандитов было гораздо больше, чем нас. Поэтому я выполнил приказ командующего, — невозмутимо завершил свой ответ лейтенант.

— Драгомерецкий, баран ты пришибленный, — в бешенстве закричал комбат, — ты же сорвал боевую задачу! Ты — трус и сволочь! Что ты наделал и кто тебе позволил так поступать? Тебе же было приказано: не пропустить, а уничтожить! Рядом с тобою находится другая рота, батальон. Нужно было сообщить им, и мы бы через несколько минут были бы здесь! Что ты натворил? Мы зачем столько дней и ночей мучились, истратили столько нервов, топлива, боеприпасов, чтобы из-за тебя, негодяя, все пустить коту под хвост?

Командир взвода спокойно и невозмутимо глядел на комбата. У него на это были свои соображения, и он расценивал сделанное им совсем иначе.

К счастью, лейтенант выпустил лишь небольшую группу душманов. Основные же силы отряда оставались пока еще в кишлаке. Они были окружены нами и подвергнуты обстрелу. Несколько часов артиллерия, в том числе и реактивные установки, танки, вертолеты и самолеты наносили по противнику огневые удары, после этого личный состав в пешем порядке пошел на завершение разгрома банды.

Шли, словно по полосе страхов и ужасов: то там, то здесь, куда ни посмотри, на земле лежали трупы людей, животных. Нагретые палящим солнцем, они распространяли тяжелый трупный запах. Но мы шли, внимательно осматриваясь по сторонам и моментально стреляя, если вдруг казалось, что кто-то проявлял признаки жизни. На всякий случай стреляли в убитых мужчин: душман — он и мертвый душман, а поэтому дополнительно пущенная в голову автоматная очередь лишней не будет. Дергались в предсмертной агонии раненые люди, лошади, коровы, ишаки. Их добивали, чтобы облегчить муки.

К вечеру батальон получил новую задачу. Мне, как старшему от управления батальона, необходимо было с одной мотострелковой ротой убыть на помощь горно-пехотному батальону, который был взят духами в плотное кольцо в самом центре Кандагара. Шли в кромешной темноте. Фары не включали, чтобы не стать удобной мишенью для врагов. Когда рота подошла к нужному месту, там творилось что-то невообразимое: над городом, пересекаясь в различных направлениях, неслись сотни трассирующих автоматно-пулеметных очередей, самолеты сбрасывали авиационные осветительные снаряды, которые, медленно опускаясь вниз на парашютиках, освещали землю ярким лунным светом. Ухали взрывы гранатометов. Как говорил потом командир батальона майор Повхан, их было очень много, как никогда раньше. Танкисты из своих мощных пушек в упор расстреливали дома и дувалы, где было возможно, тяжелыми корпусами танков рушили их, дополнительно раскатывая гусеницами.

Вернувшись на Родину, однажды в телевизионной программе «Новости» я увидел известного тележурналиста Лешинского. С экрана телевизора он авторитетно убеждал миллионы граждан, что заявления иностранных средств массовой информации о том, что советские войска ведут себя жестоко в Афганистане и будто бы город Кандагар подвергается варварскому разрушению — это очередная пропагандистская «утка». Он стоял на фоне дувалов одной из улиц Кандагара и, улыбаясь, говорил:

— Вот я нахожусь на улицах этого самого города. Как видите, нет тех разрушений, о которых так много говорят за рубежом. Город живет своей мирной жизнью, и в этом — большая заслуга наших советских военнослужащих. Афганцы благодарны им за бескорыстие и ту помощь, которую они оказывают, защищая интересы народа этой многострадальной страны.

Его словам могли поверить тысячи, миллионы людей, но только не те, кто воевал в Афганистане, тем более в Кандагаре. И тот дувал, у которого стоял Лещинский, был, наверное, одним из немногих уцелевших в том районе города. Сделай он несколько метров в сторону, и картина была бы совсем иной. Приветливо и мило улыбались в объектив подобранные афганцы, что-то отвечая на заданные им вопросы. Представлялась картина мирной и спокойной жизни.

Убитых и раненых свозили к госпиталю. Их было много. Крики, стоны, всхлипывания медсестер. Небольшая группа солдат и офицеров стояла возле лежавшего на кровавых носилках трупа.

— Подумать только, в первый рейд пошел капитан, и так не повезло. А ведь сам рвался сюда. Двое детей остались, семья без квартиры. Очень мечтал и надеялся, что хоть за счет Афгана получит ее. Вот и получил!

Хлопчатобумажное обмундирование погибшего было иссечено десятками осколков. А когда медсестра сняла с него куртку, показалось, что его тело нашпиговано металлом.

На следующий день вновь пошли в город. По данным афганской разведки, вчерашняя банда не покинула Кандагар, а находилась в одном из его районов. Нам была поставлена задача: блокировать указанный участок и обеспечить работу личного состава афганского армейского корпуса по прочесыванию местности и поимке душманов. Вошли в город и блокировали район, прилегающий к центру. БТР управления батальона остановился у башни на углу пересечения улиц. Рядом — центральная площадь города, торговые ряды и ресторанчик. Афганцы ушли во дворы на поиск, а мы стали вести наблюдение за ними и ждать условного сигнала, если им вдруг потребуется наша помощь. Время шло, все было спокойно. Вдруг из подвала башни послышался какой-то шум, показалось, что там кто-то находится. С начальником штаба и несколькими солдатами спустились в подвал и увидели, что из него в разные направления ведут подземные ходы, причем во весь рост, стены выложены камнем. Стало очевидным то, о чем мы уже частично знали: под городом есть система подземных ходов, которые соединяют все районы города между собой и имеют выходы на окраины.

Значит, поиск духов в конкретном случае был уже обречен на провал. Бросили в подвал несколько боевых гранат и вышли наружу. Через некоторое время увидели, что из башни потянуло дымом.

— Интересно, что там могло загореться? — с недоумением спросил начальник штаба.

— Ну-ка, брось туда еще парочку, взрывной волной все затушит, — попросил я стоящего рядом сержанта.

И правда, дым прекратился, однако через некоторое время из подвала вырвалось уже яркое пламя. Мы не на шутку перепугались, представив, что может произойти при скученности жилых домов, торговых лавок и прочих деревянных построек. Невдалеке от нас, в ресторане, был водопроводный кран, куда мы только что ходили пить. Я отправил туда солдат с ведрами и термосами, но они пришли без воды. С начальником штаба вошли в ресторанчик и, показывая в сторону начавшего пожара, дали понять хозяину, что нам нужно. На наших глазах он демонстративно открыл кран, но он был сух. По глазам стоявших в стороне зевак мы поняли, что отсутствие воды — дело рук самого хозяина. Его глаза и лицо выражали явное злорадство и недружелюбие. Он понимал, что ожидает нас, если пожар разгорится и охватит дома, и делал все, чтобы так и произошло. Разбираться, где злополучный кран был перекрыт и кто сделал это, у нас не было времени.

— Бросайте гранаты в огонь, пока не затушите! — приказал я командиру взвода.

Нопламя не гасло, оно разгоралось с новой силой, и я мысленно уже представлял последствия сегодняшнего рейда. Вдруг откуда ни возьмись к месту пожара, звеня колокольчиками, подъехала красного цвета пожарная машина. Пожарные в блестящих медных касках, соскочив с нее, начали что-то выяснять между собой, громко разговаривая и жестикулируя руками, совсем не обращая внимания на бушующее пламя. Пришлось в грубой форме прикрикнуть на них. Только после этого они приступили к своей работе. Сбив пламя, уехали. Прошло минут десять, и черный дым вновь повалил наружу. Опять примчались пожарные. Только убедившись, что огонь погашен окончательно, мы отпустили их. В глазах некоторых афганцев мы видели разочарование. Это означало, что произошедшее было кому-то очень нужно, и поджог был специально организован ими, чтобы скомпрометировать нас.

Как и предполагалось, афганцы не нашли ни одного бандита и в условленное время организованно вышли на центральную площадь. По некоторым лицам офицеров и солдат было видно, что кое-кто из них уже сытно покушал, а кто-то и отдохнул. Одним словом, повторялся старый сценарий: приказ выполнялся, но не было задержанных, убитых, а значит, и дополнительных проблем.

Вернувшись в бригаду, батальон к вечеру ушел на новое задание. На другой день я прибыл из района боевых действий в часть. Перед убытием назад зашел в политотдел бригады за газетами и встретил там замполита первого батальона, капитана Николая Власова. Мне нравился этот энергичный офицер. Я знал его всего месяц, именно столько он успел прослужить в нашей части. Сейчас он был каким-то подавленным.

— У тебя есть время? — спросил он меня. — Пойдем, поговорим.

Мы вошли в нашу палатку, и Николая словно прорвало. Он рассказал, что служил замполитом батальона обеспечения учебного процесса при Ленинградском высшем военном училище, и все у него было хорошо: жена, ребенок, но однажды повстречал другую женщину и, оставив свою семью, ушел к ней. А когда понял, что запутался в чувствах, решил попроситься в Афганистан. Сейчас только понял, какую роковую ошибку совершил: предал свою первую жену, разочаровался во второй. Но как теперь вернуть все на свои места, даже и не знает.

— Что я наделал, Геннадий? Подскажи, как мне вырваться теперь отсюда? Я же чувствую, что это конец! Если бы я хоть немного знал, что творится здесь, я бы не приехал сюда. Что я натворил!

Он сидел на кровати напротив меня, и я видел в его глазах дикую тоску и растерянность.

— Не подумай, что я боюсь, нет! Если нужно Родине, я за нее жизнь свою отдам, не задумываясь. Только кому от этого станет легче? Моей семье или Апрельской революции?

Он рассказал, что их батальон уже несколько дней воюет на Пакистанской границе в районе Спинбулдака. Воевали в горах, и когда после трудных упорных боев выбили душманов с одного укрепленного района и заняли их позиции, солдаты и офицеры были поражены высокой инженерной оснащенностью: бронированные колпаки, селекторная связь между ними, ходы сообщений, другие атрибуты современного боя.

— Ты понимаешь, у нас такого и в помине нет, а у этих аборигенов есть, — удивлялся он. — Все огневые позиции пристреляны перекрестным огнем, каждый квадратный сантиметр прилегающей территории ими просматривался и контролировался, а мы «на ура» их хотели взять, ну, и положили своих ребят, и немало. И все зачем? Чтобы взорвать эти неприступные укрепления и доказать нашим недругам, что мы сильнее всех, и нет тех преград, которые мы не сможем преодолеть? Чтобы собрать несколько машин трофейного оружия и передать их афганцам-предателям? Так они завтра, да нет, сегодня же вернут его духам, а те вновь повернут его против нас! Во имя чего все это, Геннадий? Может быть, я что-то недопонимаю, ты подскажи мне, я хочу разобраться во всем! Во имя чего, по каким правилам и законам происходит все то, что здесь творится? Ведь побед как таковых у нас и нет. Кого-то разбомбили, убили, расстреляли, взяли трофеи и ушли. А враг, как он был в кишлаке, там он и остался. Я служу немного, но уже убедился в том, что мы одни и те же кишлаки отвоевываем у духов помногу раз. Зачем? Задачи-то нами до конца не выполняются и останавливаются в то время, когда нужно еще немного надавить, прижать, обстрелять. Мы же не воюем, а огрызаемся, имитируем боевые действия, мы играем в войну. Повоевали, положили людей и остановились, а назавтра — все снова, и так изо дня в день. Мне непонятно! Как я сейчас завидую тем, кто уже отслужил и вернулся домой, и кому уже скоро уезжать! Они все это пережили, перенесли, а у меня все еще впереди. Только скажи, кто ответит за весь этот преступный бардак? Я, как и тысячи, миллионы законопослушных граждан своей любимой страны, верил, что здесь все идет именно так, как описывают в газетах. Но здесь же кровавая каша, которую расхлебывать нам еще очень много лет! Это чудовищно, дико видеть и слышать умирающего солдата, офицера, знать, что он обречен, а ты ничем не можешь ему помочь. И зачастую он умирает не от того, что его рана смертельная, а от того, что вовремя не доставили в госпиталь! Если успели — его счастье, не успели — не беда! Я вижу это и ужасаюсь, как все спокойно и хладнокровно делается, и, честно говоря, очень боюсь оказаться раненым, быть кому-то обузой и оказаться беспомощным и никому не нужным. А что может сделать в полевых условиях прапорщик или сержант-санинструктор? Воткнуть обезболивающий укол или сделать перевязку? И все! Был человек, чей-то сын, муж, отец, и нет его! Это же преступление — заставлять людей истреблять друг друга! Не хочу я это делать и участвовать в этом массовом преступлении. Может, мне в отпуск отпроситься за следующий год? — с надеждой спросил он меня. — Я не желаю воевать, я хочу к семье, домой!

— Тебя не отпустят, потому что ты только приехал. Постарайся вырваться по семейным обстоятельствам, но для этого нужны веские причины. И то твердой гарантии, что тебя отпустят, нет: все на усмотрение командира бригады и начальника политотдела, а он вряд ли даст на это свое разрешение. Да и к тому же, что можно решить за десять дней, только еще больше расстроиться?

— А если я рапорт в академию подам, уеду раньше срока отсюда?

— Поступать тебе разрешат не ранее чем через год-полтора, а за это время столько всякого может произойти, так что не загадывай на будущее — это очень плохая примета. Просто успокойся, возьми себя в руки, и все будет хорошо, — посоветовал я ему, а сам видел, как мечется его душа, словно птица в клетке. Только не знал он еще, как крепко эта клетка закрыта на надежный запор…

Мы попрощались и разъехались по своим батальонам. В тот же день, 15 августа 1981 года, я узнал страшную весть: подразделение, в котором находился Николай, было остановлено моджахедами. Создалась предпосылка его окружения и критическая ситуация, при которой рота могла понести большие потери. Дав команду личному составу на подготовку к атаке противника, Николай Власов поднялся во весь рост и личным примером воодушевил подчиненных на разгром врага. Пуля снайпера в лоб оборвала жизнь офицера.

По официальным данным, в Афганистане за первые два года войны из офицеров погибли каждый пятнадцатый политработник и каждый сорок второй командир. И это не потому, что политработники имели меньше навыков в ведении боевых действий, чаще даже наоборот. Политработники, как и весь личный состав, ходили на боевые операции, в том числе в должностях командиров подразделений. Кроме всего, их зачастую направляли туда, где в бою складывалась наиболее опасная, а подчас и критическая ситуация. Случай с капитаном Власовым, другими офицерами, когда личный пример политработника был часто основным способом разрешения возникшей опасности и выхода из безвыходной обстановки — неоспоримое тому подтверждение.

Эх, Николай, как прав ты был в своих сомнениях и рассуждениях! Как рано созрел до понимания многих прописных истин! Жаль только, что все мы ни тогда, ни сейчас так и не получили на них ответы. И особенно на самый важный: кто из главных виновников афганской трагедии ответил за содеянное и кто будет решать проблемы ее участников? И не так, для «отмазки», а по-человечески, по-государственному!

Как-то очередной «проверяющий» из Министерства обороны СССР сказал, что по опыту войн соотношение раненых в бою к убитым — восемь к одному. Афганистан опроверг весь предыдущий опыт. Раненых по отношению к убитым было во много раз больше. Потому что Афганистан — это особая партизанская война, без всяких правил и законов. И как жаль, что, не зная их и позабыв всем знакомую истину «Кто с мечом к нам придет, от него же и погибнет!», а также — историю страны, завоевателями которой мы почему-то оказались, наши руководители обманным путем втолкнули нас туда, надеясь, что мы закидаем аборигенов своими армейскими форменными шапками. Не получилось. Право на свободу и желание жить по своим законам имеют все страны и народности независимо от их экономического, культурного, интеллектуального и прочего уровней. Наши члены Политбюро ЦК КПСС хотели одним росчерком пера опровергнуть эту аксиому. Какое варварство! И в этом Николай Власов был абсолютно прав!

Гибель Николая, многих других офицеров и солдат за такой короткий промежуток времени, активизация духами боевых действий, ожесточение, с каким они ввязывали нас в бои и изматывали в них, надломили в моей душе тот моральный стержень, благодаря которому я раньше чувствовал себя более уверенно и спокойно. Часто перед глазами, помимо моей воли, словно кадры в кино, виделось распластанное безжизненное тело капитана-добровольца, наша последняя встреча с Николаем Власовым и другие тяжелые события из моей службы. Как никогда очень сильно мне захотелось домой! Я уже ожидал своего заменщика, но он пока еще был где-то далеко, а боевая жизнь скоротечна и непредсказуема, и каждый день, час в ней мог стать последним!

Как-то, внимательно посмотрев мне в глаза, полковой врач посоветовал сдать кровь на анализ. И когда я узнал, что болен гепатитом и завтрашним рейсом отправляюсь в ташкентский госпиталь, я, не скрывая радости, даже подпрыгнул на месте, будто выиграл тяжелый бой на ринге. Я отчетливо осознал, что мое заболевание — это мое единственное спасение, моя Судьба! Санитарный самолет, в котором вместо привычных кресел на вертикальных ремнях крепились армейские носилки — кровавые, пропахшие гноем, лекарством, трупным запахом и еще чем-то тяжелым, был для меня сейчас самым долгожданным, дорогим и комфортабельным транспортом.

Я смотрел в изможденные лица больных, раненых, лежавшие в сторонке трупы погибших и радовался такому удачному повороту событий в моей жизни. Чтобы никто не увидел моей счастливой физиономии, я глядел в иллюминатор на проплывающие под самолетом облака и благодарил Всевышнего за то, что он оставил мне жизнь. Я ничуть уже не сомневался, что останься я в бригаде, и не дожил бы до своей замены. Сердце и интуиция мне говорили об этом, и я верил им. А теперь у меня появилась уверенность и надежда на счастливый конец моей заграничной эпопеи. И хотя, по словам врачей, гепатит еще даст о себе знать в дальнейшей жизни и я летел пока только в госпиталь, а не домой — я понимал, что все это не так уже и страшно. Моя болезнь стала для меня предзнаменованием, что рано или поздно, но я вернусь домой живым и невредимым, а значит, моя жизнь продолжается!

Госпиталь пугал своей тишиной, приветливыми улыбками медперсонала, спокойствием. Все было непривычным, даже те нормальные человеческие условия, от которых мы отвыкли. Удивляло, как маленьких детей, что можно включить яркий свет, что тихо урчит холодильник, а в нем находится прохладная вода. Что ты просто можешь лежать на чистых простынях, никуда не спеша и не опасаясь, что в твою постель может забраться скорпион, фаланга или змея, что не слышно за окном автоматных очередей, что на клумбе растут красивые цветы. Уколы и повышенные дозы снотворного на нас не действовали.

— Сюда бы небольшой тротиловый заряд и завальчик был бы нормальный, — говорил мне лейтенант-сапер каждый раз, когда мы с ним спускались в подземное метро, гуляя по городу. — А если бы туда, то вообще было бы классно!

«Если бы гранату в эту толпу, интересно, скольких бы она положила?» — думал я, увидев беспечную и, как мне казалось, наглую толпу молодых ребят-узбеков.

Руки машинально и непроизвольно ощупывали непривычную одежду в поисках пистолета, когда где-то мелькала на чьей-то голове чалма: «Душман!» Слушая друга-сапера или других афганцев, я ловил себя на мысли, что за время участия в боевых действиях наша психология, мышление, образ жизни, поведения, оценочные критерии очень сильно изменились. Не осознавая еще того сами, но мы настолько пропитались милитаристским духом, что мирная жизнь для нас становилась чужой и скучной.

Мысли о войне не покидали нас ни на мгновение, хотя прошло уже более месяца, и курс лечения в госпитале подходил к концу. Получив на руки документы и направление в санаторий на обязательную медицинскую реабилитацию, я сел в ближайший самолет и самовольно улетел домой. В санаторий не поехал.

Судьба… По-разному складывалась она у каждого из нас на войне. Кто влиял на нее, кто заставлял нас поступать так, а не иначе в тех или иных жизненных ситуациях и в конечном счете подводил к определенному результату, было загадочным и непонятным. Но война на меня, атеиста по жизни, занимаемой должности, партийной принадлежности, твердому убеждению, что человек — сам себе бог и царь, повлияла отрезвляюще. Каждодневная опасность, многочисленные примеры подвели меня к твердому убеждению, что есть какая-то могущественная и неведомая сила, которая влияет на наши поступки, дела, их результаты, причем делает это помимо нашего желания. На войне люди часто выходили победителями из сложнейших ситуаций и гибли тогда, когда не должны были этого делать. Как тут не задумаешься над словами: «Человек предполагает, а бог располагает». Видимо, вся наша жизнь с самого ее зарождения и до кончины уже расписана кем-то. Наверное, этот сценарий и есть Судьба каждого из нас.

Помню, в самом начале службы в Афганистане, когда мы только еще готовились к первому боевому рейду, командир части с группой офицеров бригады, несколькими афганцами планировал вылететь на облет местности. Два вертолета, приняв на свои борта экипажи, готовились к подъему. И вдруг перед самым отрывом их от земли к взлетной площадке на высокой скорости подъехал «уазик». Командир покинул борт и, подойдя к машине, о чем-то начал говорить с подъехавшим офицером штаба. Закончив, пошел в вертолет, но не в тот, с которого только что сошел, а в другой, хотя он стоял дальше первого. Вертолеты, поднявшись над взлетной полосой на каких-то 15–20 метров, стали делать разворот для выхода на заданный курс, и вдруг один из них на виду у всех рухнул на бетонку и тут же загорелся. Рвались боеприпасы, разлетаясь в разные стороны, дико кричали горящие заживо в вертолете люди, а мы смотрели на происходящее и ничего не могли сделать. Мощный взрыв, разорвавший корпус вертолета на куски, выбросил своей волной одного только летчика, который единственный и остался живой. Все остальные сгорели за несколько страшных и коротких минут! Что это — судьба и какая сила отвела от смерти командира? Вопрос без ответа…

И только начальник медицинской службы долго и мучительно думал — в какую же кучу останков сгоревших тел положить найденный им кусок черепной коробки с мизерным клочком сохранившихся волос. Потом протянул своему помощнику: «Положи на те носилки — это, должно быть, его».

После замены зампотеха батальона майора Куника на его место прибыл капитан Иванов. Больше всего он боялся заболеть гепатитом. Интересно было наблюдать, как он оберегал себя от всего, что могло бы стать причиной заболевания: в подсумке для гранаты у него постоянно находились пузырек с марганцовкой, вата, марлевые тампоны. Перед тем как взять в руки ложку для еды или что-то другое, он обязательно протирал предмет и руки дезинфицирующим раствором. И сколько бы мы над ним ни подтрунивали по этому поводу, он невозмутимо делал то, о чем всех нас просили медики. Он даже ни с кем не здоровался за руку. Одним словом, неукоснительно выполнял все предписания, советы, рекомендации врачей. И, несмотря на это, он в очень короткий срок заболел гепатитом тяжелой формы. После излечения в госпитале вернулся в часть, еще аккуратнее соблюдал диету, рекомендации, но снова заболел, еще более тяжело, в связи с чем был направлен в госпиталь, из которого в часть уже не возвратился.

Быстро пролетел незапланированный месяц отдыха. Снова Ташкент, переполненная пьяная пересылка. Там встретил знакомого — авианаводчика Валеру, который несколько раз ходил с нашим батальоном в рейды. Капитан сидел на пересылке уже более месяца. Ему давно уже нужно было быть в своей части, но каждый раз он находил какую-нибудь причину и не улетал — боялся возвращаться. Задержка на пересылке день-другой как бы являлась уважительной причиной, поэтому в ожидании своей очереди на самолет некоторые военные задерживались, пропуская впереди себя других, более сознательных и дисциплинированных. Сами же, за определенную мзду договорившись с администрацией «пересылки», делали очередную отметку в отпускном билете или командировочном удостоверении и продолжали гулять. Для Валеры и его друзей это продолжалось уже почти два месяца. От ежедневных попоек они вошли в пьяный раж и вообще, видимо, «забили» на возвращение в часть. Это уже не вписывалось ни в какие мыслимые и допустимые рамки. Я знал авианаводчика, его трудную боевую биографию. Это был человек-легенда — он горел в подбитом самолете, был сбит на территории, занятой духами, тяжело ранен, еле добрался до своих, чудом выжил. Поэтому, уважая и ценя боевые заслуги, командование не списало его со службы, а только перевело на другую, нелетную должность. Длительная задержка на пересылке могла стоить ему карьеры, службы и уважения в лице его сослуживцев, командиров и начальников. Поэтому я поговорил с ним, и он дал мне слово, что завтра точно улетит. А сегодня, по его настоятельной просьбе, мы решили напоследок гульнуть. Поймали частника и попросили его увезти нас в ресторан «Заравшан». Поняв, кто мы и откуда, он начал загибать нам цену за проезд. Мы не стали с ним торговаться, тем более что влезло нас в его «Жигули» человек семь-восемь. Из нашей компании я знал только Валерия, остальные офицеры были его друзьями. Видимо, он что-то рассказывал им о нашем знакомстве, участии в рейдах, поэтому, обращаясь ко всем, сказал:

— Конечно, мужики, вы не поверили мне, как мы в Кандагарской бригаде пленных пытали, так вот он вам сейчас расскажет все «в стихах и красках».

И, уже обращаясь ко мне:

— Геннадий, подтверди, что это так и было, и я им ничего не сочинил и не соврал. Расскажи, как мы ножичками духов резали.

Видя недоверчивые взгляды его друзей, я начал рассказывать им один из эпизодов нашей боевой пехотной службы. Мы все были уже в определенной стадии подпития, поэтому повествование велось в соответствии с имеющимся приподнятым настроением и перспективой приятного времяпровождения. Вскоре машина притормозила у красивого здания.

— Приехали, — сказал таксист.

Мы стали выбираться из салона. Я подошел к водителю с его стороны, чтобы рассчитаться, и, сунув руку в карман за деньгами, спросил: «Так сколько, говоришь, мы тебе должны?» Он как-то испуганно посмотрел на меня, и вдруг автомобиль, с визгом сорвавшись с места, понесся по улице. Болталась незакрытая задняя дверца, но машина увеличивала скорость и скоро совсем пропала из виду. Мы стояли в недоумении, потом дружно расхохотались, поняв причину такого поведения. Видимо, своими разговорами мы напугали мужчину, и очень сильно, а мое желание рассчитаться с ним он понял совсем иначе!

Мы поднялись на второй этаж ресторана в летний зал. Красивая узбечка-официантка, лет тридцати, приветливо пригласила нас за столик.

— Оттуда? — спросила она нас, кивнув в сторону границы. — Что будем заказывать?

Каким-то чутьем я уже догадался, что денег ни у кого нет, поэтому решил взять инициативу проведения вечера в свои руки, надеясь только на свои последние шестьдесят рублей.

— Дайте нам овощной салатик и одну бутылку водки, а дальше — как масть пойдет, — попросил я ее. — Давайте-ка для начала сосчитаем наши финансы, — предложил я офицерам, когда мы вышли на улицу перекурить и обговорить план дальнейших действий.

Мои опасения подтвердились: со всех карманов мы наскребли мелочь, в пределах стоимости пачки дешевых сигарет на каждого.

— Моих денег хватит, чтобы скромно посидеть, не нажираясь, возможно, что еще и на такси останется. А если поймаем того же частника, то вообще бесплатно доедем, — подвел я неутешительный итог. — И не забудьте то, о чем мы договаривались «на переправе»: вместе пришли, вместе и уходим. Никто ни с кем и никуда сегодня не идет, никого не снимает. Только вместе и только на пересылку. Договорились?

Когда мы вернулись в зал, были неприятно удивлены: нашего стола, который мы себе выбрали и заняли, на том месте, где он стоял, почему-то не оказалось. Вместо него официантка соединила несколько столиков, застелила их красивой скатертью. На нем уже стояли: водка, коньяк, шампанское, красная и черная икра, овощные, мясные салаты, что-то из национальной кухни. Думая, что это для кого-то другого, богатого, мы возмутились и стали смотреть по сторонам, в надежде увидеть свой столик и оставленную на нем голубую форменную фуражку.

— Садитесь, не стесняйтесь, это все ваше! — пригласила официантка нас к длинному столу. — Фуражечку я убрала в свой шкафчик, чтобы не мешала. Отдыхайте, дорогие наши защитники! Все это для вас! Если что понадобится, я к вашим услугам. Чеки есть? Ну, ладно, об этом поговорим потом. Когда потребуются девочки, скажите. Только для вас — самые красивые и не очень дорогие! Приятного отдыха! — И, томно подмигнув всем нам сразу очень красивыми глазами, пошла, многообещающе покачивая великолепными бедрами.

— Что делать-то будем? — спросил, обращаясь ко всем Валерий. — Явно, что нас приняли здесь за толстосумов. Смотрите, сколько уже на столе стоит, наверное, не на одну сотню рублей, и еще принесут. Где деньги-то брать будем?

Все замолчали, осмысливая очень непростую ситуацию.

— Ладно, — сказал я, — не будем гнать лошадей и особо сильно переживать, мы же пришли сюда отдохнуть, поэтому и будем это делать. Вечер только начинается, и все проблемы еще впереди, а поэтому будем ориентироваться по ситуации. Завтра мы будем уже далеко отсюда, и когда еще удастся побывать в таком ресторане да с такой закусью, неизвестно! Не будем портить себе праздник. Да и к тому же мы это все не заказывали, это ее личная инициатива, поэтому, если начнет чрезмерно возбухать, пошлем ее подальше и уйдем, как и пришли — тихо, спокойно и незаметно. Поэтому расслабьтесь — праздник души продолжается, народ для разврата уже собрался, все хорошо и даже распрекрасно!

И мы раскупорили бутылку. Официантка часто подходила к нам, убирая освободившиеся тарелки и ставя на их место новые. Сначала мы отказывались, говорили, что больше ничего не нужно, но снова на столе появлялось что-то новое и дорогое. Получив несколько раз отказ от «девочек», она привела двух и сама посадила их за наш стол. Ясно было, что она раскручивала нас на большие деньги, желая сорвать со всего этого приличный куш. От «услуг» непрошеных гостей мы отказались, причем уже в грубоватой форме.

— Вы, наверное, и не афганцы? — с недоверием переспросила она нас. — Оттуда приезжают лучше и богаче.

— Да оттуда мы, оттуда, только едем не в отпуск, а возвращаемся назад. Понятно?

Красивое лицо ее налилось пунцовой яростью. Она ненавидяще глядела на нас, и не было уже на нем следа радушия, гостеприимства и уважения.

Утром я тщетно пытался поднять вчерашних друзей на самолет. После долгих моих попыток голову поднял Валера.

— Никуда мы сегодня не полетим. На свою погибель еще успеем. Нам до замены еще далеко.

Я не стал их осуждать, хорошо понимая, что в чем-то они по-своему правы. Вспомнил случай из жизни своего батальона: Николаю Дейкину комбат сделал служебную командировку в Союз и разрешил ему на денек-другой заехать в город Чирчик, что в нескольких десятках километров от Ташкента. Там находилась семья начальника штаба. Физическая и моральная усталость была настолько велика, что отведенных дней ему показалось мало, и он решил еще немного подзадержаться. Потом начались семейные проблемы. Когда все-таки возвратился в часть, командование бригады оказалось в щекотливой ситуации: Николая ждал его долгожданный заменщик, кроме того, в часть пришел приказ о присвоении капитану Дейкину воинского звания «майор». Но встал вопрос: что делать с ним, когда он прогулял без уважительной причины более месяца? Ведь это требовало предъявления к нему самых строгих мер воздействия, вплоть до уголовной ответственности. В конце концов дни прогула вычли из положенного ему отпуска, объявили строгий выговор по партийной линии: «За неявку на службу из командировки в течение 47 суток без уважительной причины», вручили майорские погоны и проводили в Союз. И, несмотря на то что он имел орден Красной Звезды, боевой опыт, партийное взыскание, объявленное ему, делало его дальнейшую службу бесперспективной.

Я видел, что Валера, его друзья и многие другие, находящиеся на «пересылке», были в аналогичной ситуации. Они были правы, потому что, как пел В. Высоцкий: «В гости к богу не бывает опозданий».

И вот я снова в бригаде, где меня ждал уже мой долгожданный, а поэтому такой родной заменщик — майор Афанасьев. Это было очень радостное событие. Грустно было от того, что бригада по-прежнему активно воевала. Были новые потери, в том числе среди хорошо знакомых мне офицеров. Прибывший перед нашим с комбатом убытием в госпиталь его заменщик — капитан Слободенюк — был уже тяжело ранен и уже сам находился в госпитале. А исполняющий его обязанности капитан В. Патрушев подзапустил батальон, растеряв много положительного из того, что было создано трудом всего нашего офицерского коллектива, и в первую очередь майором А. Н. Пархомюком. Начальником политического отдела было объявлено, что убывающих по замене офицеров и прапорщиков начнут отпускать только после отчетно-выборной партийной конференции бригады, которая пройдет только через неделю. Приказом по части мы были уже исключены из списков личного состава, но наши партбилеты находились в политотделе, поэтому уехать без них мы не могли.

С Геннадием Бондаревым и офицерами мы поехали в госпиталь к Слободенюку. Я помню, как, приехав в батальон, он, рассказывая комбату о себе, поделился неожиданной новостью, что уже имел боевой опыт по службе в одной из африканских стран, а также высказал мысль, что после того, что он там пережил, Афганистан ему не страшен. И вот он в госпитале: несколько осколочных ранений, серьезно задет позвоночник.

— Да, недооценил я Афганистан: мне казалось, что здесь гораздо проще, — сказал он нам на прощание.

В оставшиеся до конференции дни я выходил вместе со всем личным составом на боевые операции и решал полный круг своих обязанностей, одновременно вводя в курс дел майора Афанасьева.

— Я что-то ничего понять не могу, — как-то обратился он ко мне, — начальник политотдела на совещаниях чаще всего вспоминает наш батальон с негативной стороны. Только я вижу, что на самом деле это не совсем так: пункт хозяйственного довольствия у нас лучший в бригаде, ленинская комната тоже, погибших и раненых меньше, чем в других батальонах, на операции ходим не реже других, результаты рейдов хорошие, примерно, как и у остальных. По воинской дисциплине у нас меньше ЧП и преступлений, чем даже в хваленом первом батальоне. Поэтому я лично не вижу существенной разницы по сравнению с другими подразделениями. Скажи мне, в чем дело?

— К сожалению, дело в наших личных взаимоотношениях и противоречивой воинской системе, — начал я объяснять Афанасьеву прописные истины, которые он знал, но которые в этих условиях, при нашем начальнике политотдела, особо негативно сказывались на многих результатах боевой и политической подготовки. — Ты же понимаешь, что политработник подчинен командиру-единоначальнику, имеет одинаковые должностные права с другими заместителями командира, и в то же время, отвечая за организацию и состояние партийно-политической работы, а значит, в первую очередь воинской дисциплины, должен спрашивать с таких же заместителей, как и ты сам. Спрашивать за положение в подчиненных им службах, подразделениях, должен подсказывать, давать советы своему командиру по решению тех или иных вопросов, связанных с воинской и исполнительской дисциплиной офицеров, прапорщиков. Каждый командир знает, что и как надо делать, но не всегда это делает, потому что у него слишком много других задач. Система воспитательной работы в войсках до того насыщена всякими обязательными мероприятиями, что, для того чтобы все это выполнить, нужно поступиться всеми другими планами и делами и проводить только политико-воспитательные. Понимая состояние и ответственность командира, приходится, иногда в ущерб политическим мероприятиям, решать поставленные перед командиром-единоначальником задачи иного плана, за которые в конечном счете ты тоже отвечаешь. Между командиром подразделений, в том числе и бригады, с начальником политотдела идут скрытые, не афишируемые разногласия. Все решают одну задачу, но разными методами, формами работы. И, чтобы показать, что я — тоже начальник, Плиев ставит палки в колеса командованию, прикрывая свои «тылы», а точнее — зад. Это делается на тот случай, если что-то случается и очередная комиссия сверху начинает искать корни происшествия, преступления. Вывод всегда один: в низкой воспитательной работе. А если еще вскроются факты, что в бригаде, подразделении срывались политзанятия, политинформации и прочие мероприятия, тогда однозначно ясно: кто виноват и кого следует наказывать. Командиры в таких случаях всегда остаются в стороне, и ответственность несут политработники. А начальник политотдела не хочет быть крайним. Такая система противоречий чаще всего помогает командиру и делает из политработника проститутку: «и вашим, и нашим». Это его бесит, и он отыгрывается на нас — политработниках, потому что не смог сам решить с командиром эту проблему. Ночью батальон приходит с рейда, а утром по расписанию — политзанятия, но к ним некогда было готовиться, поэтому они и не проводятся. Начальник политотдела, хорошо зная ситуацию, тем не менее направляет своих работников аппарата с проверкой, в итоге — ругань и скандал, очередной крючок, на который он тебя цепляет и шантажирует им в своих интересах. Его не волнуют причины, положено проводить — проводи. Костьми ляг, но заставь офицеров, покажи свою партийную силу и принципиальность. Так и получается, что политработа и политработники у всех, как кость в горле. Идет война, но в нашей работе ничего не меняется: сплошная показуха, обязаловка, рутина и оторванность от насущных задач. Парадокс, одним словом! К тому же в наших обязанностях есть пункт, по которому ты обязан информировать начальника политического отдела о положении дел в батальоне и политико-моральном состоянии личного состава. Положительные моменты его не интересуют. Ему нужен негатив. Образно говоря, мы по обязанностям должны быть «стукачами». Может, и грубо, но это так и есть. Мне это всегда было противно. Начальник потом твою информацию зачастую дополнит своими домыслами, предположениями и так преподнесет офицерам на совещании, что в следующий раз подумаешь, а стоит ли после такого вообще докладывать ему? Но если ты смолчишь о каком-то факте, его тут же об этом проинформируют другие. И тогда начинаются разбирательства с оргвыводами, только еще в более жесткой и грубой форме. Я первоначально пытался доказать начальнику, что так нельзя, но он от этого только звереет, а результат — еще хуже. Я многого лишился из-за него. Дай бог, чтобы он быстрее заменился и вам меньше крови попил. Если задержится с заменой, ты сам во всем разберешься. Только я советую: не перечь ему, он очень этого не любит, потому что он из Чечено-Ингушетии, и такое поведение, отношение к другим — это его национальная норма поведения.

Я не стал ему рассказывать о поимке и гибели Бориса и других моментах, которые так или иначе отразились на моей служебной карьере и наших взаимоотношениях с начальником политотдела — не хотелось раскрывать душу, откровенничать. Все уже в прошлом, к тому же заменщик — майор, а я только старший лейтенант, так что служебный и жизненный опыт у него есть, сам во всем разберется.

Вечером начальник штаба бригады проводил служебное совещание. Вдруг к нему подошел оперативный дежурный и стал что-то шептать на ухо. Был виден испуг на лице подполковника. Не дослушав, он обратился к офицерам:

— Только что в зоне нашего охранения обнаружено автомобильное колесо, а в нем — сгоревший труп человека. Кто он и откуда взялся, пока неизвестно, а поэтому сейчас всем убыть в свои подразделения, разобраться со своим личным составом, письменно и пофамильно доложить об отсутствующих! Это подумать только — сгорел человек, возможно, чей-то солдат, и гробовая тишина! Совсем распустились! — И начальника штаба «понесло».

Почти всю ночь командиры батальонов, отдельных подразделений уточняли списки лиц, по какой-либо причине отсутствующих в части, но так и не смогли определить, кто бы это мог быть.

…На партийной конференции части присутствовали представители Политического управления военного округа, политотдела 40-й армии, другие должностные лица. Я молча сидел в углу, не вникая в суть происходящего. Мне было понятно, что начальник политотдела бригады уходит по замене и сегодняшняя конференция — это его «лебединая песня» перед новым назначением. В мыслях я был уже дома. Вдруг он назвал мою фамилию и предоставил мне слово. Нехотя я вышел к трибуне, поглядел на присутствующих: почти все — новые лица. Мне был уже понятен замысел начальника: он вызвал меня последним, сделав ставку на мое выступление. Делая это, он был абсолютно уверен, что я, как и положено политработнику его подчинения, на высокой хвалебной ноте в адрес политотдела и самого его руководителя завершу все прения конференции.

Я не готовился к выступлению, но оно было давно готово в моем сердце. Немного помолчав, я начал говорить. Сказал, что политотдел бригады и его начальник в моей боевой службе за два года оставили, к сожалению, больше негативного, чем положительного, и это при том, что я сам — политработник. Что все эти долгие месяцы нашей службы в одной части он был далек от насущных проблем личного состава и коммунистов подразделений и выполнял в основном карательные функции. Что сам подполковник Плиев, создав устойчивую систему осведомителей, занимался сбором компромата на всех офицеров и прапорщиков подразделений. И основываясь на имеющихся у него непроверенных фактах как на доказанных и не подлежащих никакому сомнению, действовал по принципу — «разделяй и властвуй», чем вносил раздор, недоверие, подозрительность в офицерские коллективы.

Обида за свое двухлетнее унижение, унижение офицеров и прапорщиков батальона рвалась наружу и требовала отмщения. Я говорил и говорил, словно исповедуясь. Желваки бегали по скулам Плиева, лицо его стало красным от напряжения, в глазах горела испепеляющая ненависть. Он сидел, не перебивая моего выступления. Коммунисты слушали меня с интересом, удивлением, испугом, уважением.

По окончании конференции начальник политического отдела сделал несколько объявлений, а также приказал всем политработникам через 15 минут собраться в политотделе. И, когда мы собрались в указанном месте, он, как всегда, спокойно сказал:

— Товарищи, в нашу часть пришла разнарядка на представление к званию Героя Советского Союза политработника батальонного звена. Мы с командиром обсудили этот вопрос и пришли к согласию, что в нашей бригаде есть такой замполит батальона, и он полностью подходит под все пункты разнарядки. Я уже дал командиру бригады свое согласие на представление этого офицера к высокому и почетному званию, и в конце конференции хотел сделать об этом объявление. Но этот политработник оказался непорядочным и, слишком много возомнив о себе, посмел посягнуть на авторитет политического отдела. Мы и раньше с ним много говорили о субординации, партийной дисциплине, понимании других вопросов, и я был уверен, что он сделал правильные выводы. К великому сожалению, но он этого не сделал. Ну что же, это его право, только этим выступлением на конференции он показал свою незрелость, аполитичность и тем самым — сам себе подписал приговор. Такой офицер не может быть Героем нашей страны. — И уже с нескрываемым злорадством, глядя мне прямо в глаза, добавил: — Да, да, товарищ замполит второго батальона, старший лейтенант Синельников, речь идет именно о вас! Когда-то я говорил всем вам, что писать против ветра — это себе дороже, советовал не заниматься этим бесполезным делом. Нормальные, умные офицеры сделали из этого правильный вывод. Дураки захотели показать свое «Я», и показали. Что ж, каждый вправе поступать так, как считает нужным. Только лично я думаю, что после всего произошедшего будет правильным отказаться нам с командиром от предложенной разнарядки, так как, помимо всего, он на сегодняшний день оказался единственным замполитом батальона из первого состава офицеров нашей бригады — все остальные заменились и убыли. Ну и главное, запомни на всю оставшуюся жизнь, что старших нужно слушаться, а начальников — тем более. А кто не понял этого, тот недалекий человек, и это очень мягко сказано. А теперь — вон отсюда, ты мне больше не нужен. Забери свой партбилет и можешь лететь на все четыре стороны!

Когда-то мне казалось, что стать Героем Советского Союза в нашей современной жизни это нереально. Читая в детстве книжки о Героях-школьниках — Марате Казее, Саше Чекалине и многих других, ставших ими посмертно, были готовы быть похожими на них, но то было в Великую Отечественную войну, а на нее мы не успели. Но и в наше поколение пришло испытание, которое внесло коррективы в мирное сознание и мышление многих из нас. Когда в Афганистане появились первые и последующие Герои, многие подумали о том, что у каждого появился какой-то шанс стать им. Был ли я достоин награждения высшей наградой нашего государства? По большому счету — нет. Но мы были солдатами той войны, где высший знак государственной и воинской доблести и славы зачастую давался именно по разнарядке, спущенной сверху. Видимо, тогда судьба захотела быть благосклонной ко мне, и я мог получить то, о чем мечтал, но я опять поспешил со своим дурным характером и длинным языком. Кто же тогда знал, что Судьба приготовила мне такой сюрприз? А, впрочем, судьбу и жизнь не обманешь. Много раз я убеждался в том, что за каждым человеком тянутся десятки условных невидимых веревочек, дергая за которые можно управлять им, подчинять воле и приказам другого, заставлять делать и выполнять то, что зачастую противоречит его жизненным, моральным интересам и установкам. И как бы ни тешил и ни думал любой из нас, что он свободен в своих делах и поступках, все это — ложь и самообман. Каждый из нас опутан этими ненавистными ниточками и очень часто действует, словно марионетка в чьих-то руках. Горький урок партийного собрания в Петрозаводске, после которого я оказался здесь, не пошел мне впрок, и вот опять такое же собрание, мое выступление и очередной удар Судьбы. Удар ниже пояса!

Словно контуженный, не ощущая себя, не понимая, что вокруг происходит, не слыша больше никого, я вышел из вагончика политотдела. Шел к своей штабной палатке, и горькие слезы обиды, ненависти к начальнику политотдела медленно катились из моих глаз.

К слову сказать, когда я учился на втором курсе в Военно-политической академии имени В. И. Ленина, на первый курс был зачислен Герой Советского Союза, получивший это высокое звание по той разнарядке, в которой когда-то было отказано мне.

Вот и мой долгожданный самолет. Где-то внизу проплывали белые облака, черные горы, чужая земля, которая стала для многих из нас источником непоправимого горя, разочарований, ломки судеб. Монотонно гудели двигатели. Напряжение на лицах в ожидании обстрела «стингерами». Мучительные часы полета. Уткнулся лбом в спинку переднего кресла, в котором сидели двое солдат, очевидно, дембеля. Они о чем-то спорили между собой. Непроизвольно прислушался.

— Говорил я тебе, не нужно было ей эту гранату толкать, а ты: «Давай, давай!»

— Все, кончай ныть, дело сделано и уже в прошлом, к тому же командир наш погиб, и знаем об этом теперь только мы вдвоем — ты и я. А значит, нечего и некого бояться нам теперь. Одно не пойму: и откуда особист пронюхал про тот случай? Только ведь и он ничего не смог сделать, хотя вынюхивал, расспрашивал. Все, дождались заветного увольнения, и теперь уже ничего не страшно. И думать про ту «ханум» забудь. Все было хорошо, и запомни: я и ты, и никто и никогда больше не должен об этом знать, иначе по головке не погладят и срок припаяют на всю катушку.

Я понял суть разговора, и мне стало не по себе: не верилось, что это делали нормальные молодые парни, что такое могло вообще совершаться людьми.

«Неужели закончился этот кошмар?» — задавал я сам себе вопрос и все равно как-то еще не верил.

— Прошли границу! — сообщил вышедший из пилотской кабины летчик.

Сразу спало напряжение, люди радостно заулыбались. Сидевший рядом капитан-десантник достал из сумки выгоревший от яркого южного солнца повседневный китель и стал прикручивать к нему орден Красного Знамени. Когда бетонка понеслась под колеса, я молил, чтобы ничего не отвалилось у самолета и он благополучно завершил свой полет.

— Вот и все! Будьте вы прокляты — Афганистан, война и все те, кто запихал нас на нее, превратив из добрых, законопослушных граждан в совершенно других людей!

Капитан прощально пожал мне руку.

— Ничего, старина, главное, что мы все-таки вернулись живыми, — и пошел, припадая на раненую ногу…

(обратно)

Послесловие В ЖИЗНИ У КАЖДОГО — СВОЕ «СПЕЦЗАДАНИЕ»

Ожидая рейса на самолет, я зашел в аэропортовское кафе. Сидевшая невдалеке компания, человек десять-пятнадцать, стала обращать на меня пристальное внимание. Потом один из сидевших в ней молодых мужчин подошел ко мне.

— Слушай, студент, я не ошибся, что у тебя на груди орден? Скажи, в каком стройотряде и за что их дают? Я тоже хочу такой же.

Он был немного «навеселе»,поэтому, наверное, и спутал незнакомую ему, защитного цвета униформу военного советника, в которую я был одет, со студенческой, какую носили в то время стройотрядовцы нашей страны. Желая быстрее отвязаться от его дурных вопросов, я ответил:

— Да здесь недалеко, по ту сторону границы — в Афганистане. Там такие дают. Поезжай, получишь.

— А чем вы там занимались?

— Чем в стройотрядах занимаются? Деревья сажали, школы строили.

— Вообще, мы с Украины, а здесь находимся на экскурсии, — стал он рассказывать мне, видимо, желая продолжить нашу беседу. — Я сам преподаватель и работаю в институте. Каждое лето мы выезжаем со стройотрядами на комсомольские стройки, но я впервые вживую увидел студента, да еще с наградой, и это очень здорово! И ты меня этим даже заинтриговал, а поэтому я подумал: какая нам разница куда ехать, где работать, лишь бы деньги платили, а у вас там еще и ордена дают. Вот здорово-то! Подскажи, куда нужно обратиться, чтобы и нас туда направили? Ты сам-то из какого учебного заведения?

Я смотрел на него, и ярая злость закипала в душе. Мы говорили с ним на родном русском языке, но абсолютно не понимали друг друга. Он раздражал меня, как и все вокруг. Прошло два года войны, но передо мною стоял человек, у которого название воюющей страны даже не вызывало никаких эмоций. Он ничего о ней не знал и не слышал. Сдерживая себя, чтобы не ударить в его тупую пьяную морду, вышел из помещения.

Я ходил по улицам Ташкента, слышал громкие песни на узбекском языке, видел загоревшие лица местных жителей, и мне вновь казалось, что я иду по кабульским улицам, а вокруг враги. Они с ненавистью глядят на меня и выжидают удобного момента, чтобы расправиться со мною. Я шел по городу своей страны, озирался и чувствовал себя загнанным в западню зверем. Руки машинально ощупывали карманы в поисках пистолета или гранаты. Хотелось бежать, стрелять, лишь бы быстрее покинуть эти теплые, но такие неприветливые места и остаться живым.

Место дальнейшей моей службы в Ленинградском военном округе, куда я ехал по прямой замене, почему-то оказалось занято другим офицером — чьим-то «сынком», а поэтому меня откомандировали в распоряжение командующего 6-й армии, откуда два года назад я ушел в Афганистан. В политотделе сказали, что вакантных мест пока нет, и отправили в очередной отпуск.

Когда он закончился, меня вызвал к себе заместитель начальника политотдела армии полковник Ковальчук.

— Подписан приказ о назначении тебя замполитом батальона плавающих танков. Иди домой, перешивай красные петлицы на форме на черные, вечером зайдешь ко мне за документами и получишь дополнительный инструктаж.

— Товарищ полковник, я просил вас, чтобы вы оформили сразу проездные документы и пропуск для проезда в погранзону жене и дочери. Вы сделали это? — с надеждой спросил я у него.

— Нет, потому что ты поедешь один, без семьи.

— Но я же и так без нее два года, к чему новая разлука?

— Тебе что, старший лейтенант, непонятно? Сказано — едешь один. В гарнизоне трудно с жильем, поэтому не создавай лишних проблем командованию. К тому же, возможно, что через полгода ты будешь поступать в академию. Если поступишь — заберешь семью, но уже в Москву. Нет, тогда будем думать, что дальше делать с тобою.

— Товарищ полковник, я устал без семьи и они без меня. Нет жилья, поживем в общежитии. Выпишите, пожалуйста, пропуск на жену и дочь, я обещаю, что никаких проблем не будет.

— Я что, плохо тебе объяснил? — прервал меня заместитель начальника политотдела.

Вечером в указанное время я снова был в его кабинете.

— Едешь в Мурманскую область, поселок Алакурти. В твоем батальоне служит мой сын — твой тезка. Это очень способный, грамотный, энергичный и перспективный офицер. Сейчас идет период аттестации офицерского состава, а через месяц в войсках армии начинается итоговая проверка. Председателем комиссии, проверяющей уровень боевой и политической подготовки, состояния воинской дисциплины в вашей дивизии и, соответственно, и полку, буду я. Так вот, слушай и запоминай: мой сын после военного училища прослужил еще меньше года, и я понимаю, что как молодой офицер он еще особо ничем себя не проявил. Как мне к тому же известно, у него с ротным какой-то личный конфликт, но аттестация пишется с перспективой на несколько лет вперед. Ставлю тебе задачу: лично взять на контроль аттестацию моего сына. Он должен быть аттестован на командира танковой роты. Подумай о себе, своей семье и академии. Если мой сын не будет аттестован так, как я тебе сказал, то, соответственно, и ты не поедешь ни в какую академию. Понял? Не поступишь в этом году, и уже никогда не поступишь. Я тебе это гарантирую. Ты меня понял? Подумай о своем будущем и моей просьбе.

В Алакурти я встретил старшего лейтенанта Соломонова, который когда-то в армейской газете написал о судьбе моего солдата — рядового Егорова и обо мне. Разговорились. Он пригласил меня к себе в гости и предложил жить у него, тем более что они с женой собирались ехать в отпуск. Я был благодарен им за их гостеприимство.

Однажды, проснувшись ночью, я услышал слова его жены:

— Я устала от этих ночных криков и стонов. Это же кошмар какой-то. Так дальше жить нельзя — надо что-то делать, Семен. Решай — или ты сам с ним разговариваешь, или это сделаю я.

Разговор шел обо мне. Я уже знал, что после возвращения с войны я очень часто по ночам кричал, метался и продолжал воевать. И если жена терпела это, то чужим людям это было ни к чему, тем более у них была маленькая дочь. На следующий день, поблагодарив радушных хозяев, я перешел в офицерское общежитие, где было холодно, неуютно и целые полчища больших и маленьких тараканов бегали по кроватям, столам и стенам.

Изучив за короткое время личный состав батальона, офицеров и прапорщиков, познакомившись с сыном полковника, я узнал о нем мнение его командира роты старшего лейтенанта Паремского.

— Уровень работы и организаторские способности лейтенанта едва-едва тянут на секретаря комсомольской организации, и то, если папа ему будет помогать, а до командира роты ему еще расти да расти. И вообще он пока еще остался на уровне курсанта военного училища, а поэтому я буду рекомендовать его только на комсомольскую работу, и не больше!

Когда-то, еще в Афганистане, я наивно думал: если живым вернусь домой, никого уже не буду бояться, потому что самое страшное я уже «отбоялся» там — на войне, под пулями и разрывами снарядов и мин. Молодым был и наивным. Слова, сказанные на прощание капитаном-десантником: «Главное, что мы остались живы», теперь казались не совсем верными. Остаться физически живым это одно, а морально — совсем другое. Афганских душманов заменили другие, не менее подлые и коварные, как этот полковник. Били и ранили они зачастую сильнее, чем те, на войне. И хоть не было в их руках оружия, и были они не в духовской одежде, а цивильных костюмах и военных кителях, с большими звездами на погонах, они были так же страшны и непобедимы, потому что в этой борьбе побеждал тот, у кого было больше прав и власти. В Афганистане мы многому научились: и плохому, и хорошему. Самое главное, прошедшим войну офицерам были, более чем другим, не воевавшим, присущи честность, принципиальность, открытость, чувство собственного достоинства, стремление к справедливости. Казалось, что эти приобретенные и утвердившиеся в особых условиях качества никто и ничто уже не сможет изменить. Но служба в Союзе, пропустив сквозь свои жернова, заставила многих афганцев поступиться своими жизненными принципами. В Союзе нужно было беспрекословно выполнять далеко не всегда понятные приказы, подчиняться не всегда умным и порядочным командирам, помалкивать и не иметь собственного мнения. «Афганцев» в войсках командование, особенно вышестоящее, опасалось, недолюбливало, потому что говорили они зачастую не то, что хотелось слышать начальству, пытались ввести в застойный учебный процесс боевой опыт, приобретенный на войне, часто вспоминали Афганистан, боевое братство, а поэтому были очень непредсказуемыми и неудобными. Конечно, были такие, кому соответствовало такое отношение, но их были единицы.

— Здесь вам не Афганистан, — часто приходилось слышать от больших и маленьких начальников, не побывавших там.

«Афганцев» ставили на место безжалостно, ломая и изгоняя из них все лучшее, чему они научились там.

…Где-то через месяц мне позвонил заместитель начальника политического отдела армии и спросил об аттестации и подготовке к итоговой проверке. Я ответил, что батальон к проверке готов, но у командования есть мнение — аттестовать его сына на капитанскую должность, секретарем комитета ВЛКСМ полка.

— Старший лейтенант, — в бешенстве кричал он мне в трубку, — смотри, как бы ты после такого заявления сам не ушел с майорской должности на капитанскую! И передай своему комбату, что у него в этом году первая и последняя попытка поступить в академию на заочное обучение. Пускай думает, вы оба думайте! Если не сделаешь, как я сказал, я вам с комбатом устрою академию, недоумки драные! — И бросил телефонную трубку.

Я возненавидел этого полковника с того момента, когда он вогнал меня в тупиковую ситуацию со своим сыном. Я понял, что он сделал ставку на меня, не обращаясь к замполиту полка, потому что тот, как более опытный, мог умело сыграть на этом и извлечь для себя выгоду, а мог и отказаться сделать это. А что я? Он знал, что у меня есть шанс вырваться из этой тьмы тараканьей, и я буду делать все, чтобы добиться осуществления своей мечты. Он также просчитал, что я никому не пожалуюсь и ничего не смогу выдвинуть в свою защиту. Он крепко держал меня, словно лошадь за поводья, и управлял мною как хотел. Это был «душман», держащий меня цепкой, мертвой хваткой и не собирающийся проигрывать.

Я рассказал комбату о задании, полученном при направлении в батальон, и о состоявшемся разговоре с заместителем начальника политического отдела армии.

Комбат вызвал командира роты старшего лейтенанта Паремского и попросил его переписать аттестацию на сына полковника.

— Ни за что, — категорично ответил он.

— Саша, — снова сказал комбат, — я полностью согласен с твоим мнением, что лейтенант еще зеленый, сырой и не дорос до командира роты, но ты же сам понимаешь, что вывод в аттестации — это еще не назначение на должность. Это перспектива. У нас в батальоне много перспективных взводных, которые ждут своего назначения уже по пять, а кто и более — лет. И этот лейтенант будет ждать своей очереди. Прошу тебя переписать аттестацию на своего взводного, и запомни, что его папа своего не упустит, а своим упрямством и принципиальностью ты себе карьеру испортишь, да и нам тоже. Я советую тебе — не артачься и не ломай никому судьбу, вопрос очень серьезный, даже более, чем ты себе представляешь. Ты по своей молодости еще недооцениваешь ситуацию, а она гораздо сложнее, чем ты о ней думаешь. Перепиши, потому что против власти не попрешь.

Командир роты снова отказался переписывать.

— Ладно, не хочешь по-хорошему, смотри, не пожалей потом. А сейчас неси мне ее, я сам перепишу.

Проверку мы сдали успешно, и я убыл в очередной отпуск, а потом поехал в академию для сдачи вступительных экзаменов. Когда вернулся в часть за расчетом, узнал, что «перспективного» лейтенанта в обход существующей очередности на выдвижение уже назначили на должность командира танковой роты, вместо своего ротного, а старший лейтенант Паремский был отправлен в Афганистан. А еще через несколько месяцев услышал, что Геннадий получил назначение в Ленинград на новую вышестоящую должность, а следом за ним — в Политуправление военного округа, тоже на повышение — ушел и его отец, бывший заместитель начальника политотдела армии.

…Когда я вернулся из Афганистана, меня пригласил в гости живущий со мной в одном подъезде полковник Тропин, начальник химической службы армии. Хороший офицер, порядочный человек. Он и его семья бескорыстно помогали моей, когда я был на войне. Я уважат его, мы иногда даже вместе собирались за праздничным столом. Отношения между нами, несмотря на разницу в возрасте и служебном положении, были дружескими.

Когда я пришел к нему, полковник достал бутылку дорогого коньяка, хрустальные фужеры, выставил на стол закуску. Потом, как-то тушуясь, спросил у меня:

— У тебя чья подпись стоит в орденской книжке?

— Секретаря Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе, — недоумевая, ответил я.

— У меня — тоже.

С этими словами он достал из шкафа стандартную красную коробочку, вынул из нее орден Красной Звезды, орденскую книжку и протянул их мне. Волнуясь, видимо, все-таки чувствуя себя неловко передо мною, рассказал, как в одном из гарнизонов армии возникла критическая ситуация с банно-прачечным обслуживанием личного состава части. Тогда командующий дал лично ему «спецзадание»: возглавить и в указанный срок закончить строительство бани в том гарнизоне. Потом он был ответственным за строительство так называемого «генеральского домика» в заповедной пограничной зоне Карелии. Везде с поставленными задачами справлялся успешно и в срок.

— Ты же знаешь, что и по службе у меня всегда все было хорошо, вот недавно и вручили. Давай, обмоем! — И он залпом выпил содержимое фужера.

Я ничего не имел против организаторских способностей и личных деловых качеств полковника, всегда радовался, когда в приказах командующего о поощрении личного состава армии звучала его фамилия. Он, несомненно, был достоин самой высокой похвалы, даже награждения орденом, к примеру, «Знак Почета», которым награждали офицеров за «целину», или любым другим, но только не Красной Звездой. Такими орденами на войне награждали погибших, да и воюющим они доставались очень дорогой ценой. И неужели одинаковой наградой можно было автоматически признать равенство выполнения интернационального долга и мирного «спецзадания»?

Перед глазами стояли десятки красных коробочек, награды из которых крепились на пропахшие потом, застиранные и выцветшие под палящим солнцем солдатские и офицерские хэбэ, отправлялись спецсвязью в военкоматы для вручения их семьям погибших.

Я глядел на его ничем внешне не отличающийся от моего орден и думал: какой разной ценой они зарабатывались и какое это кощунство «верхам» поступать так, как делают они в этом вопросе!

Раньше я не задумывался о наградах, но после Афганистана, видя на груди не воевавших офицеров колодки престижных орденов и медалей, стал рассуждать о их моральной и человеческой цене. Думал о том, что каждому по-своему везло и везет в этой жизни, и у каждого из нас в ней свое «спецзадание», а кто и как выполнил и выполняет его, рассудит Время, Бог и Совесть.

Часто анализирую ситуации, когда, пройдя жестокие испытания войной, многие афганцы морально и физически сегодня гибнут. Погибают в этой мирной жизни, не сумев принять ее такой, какая она есть!

Проходят годы. События тех лет ежесекундно прокручиваются в памяти, словно кадры бесконечной кинопленки. Радость мирной жизни, о которой мы мечтали там, омрачалась разочарованием несбывшихся надежд. Ничто не радует. Иногда очень сожалею, что остался жив. Мечусь в поисках чудодейственного лекарства, чтобы облегчить свое физическое состояние и успокоить душу. Перепробовал все, только нет успокоения мне и тысячам мне подобных, и с каждым днем все больнее и тяжелее на сердце. И виной всему — та моя война и память о ней. А она, как раковая опухоль, когда твердо знаешь, что облегчение не наступит уже никогда и что исход всего этого будет лишь один. Дело только во времени и силе мучений, которые испытывает больной в дарованные ему судьбой оставшиеся дни его жизни…

(обратно) (обратно)

Сергей Скрипаль Мой друг – предатель

* * *

Лет через пятнадцать после возвращения из Афганистана, бесконечных поисков работы и построения «карьеры» школьного учителя, я наконец-то вырвался отдохнуть на черноморское побережье. Разместившись на частной квартире, за которую бодрая бабулька содрала с меня приличную сумму, я побежал на пляж, к морю. Много ли мне, бывшему солдату, нужно? Бросил на песок большое пляжное покрывало, стащил с себя шорты и майку и, оставшись в одних плавках, блаженно растянулся на пестрой ткани. Летняя жара томила, располагала к безудержной лени. В широком круге играли в пляжный волейбол загорелые парни и девушки. Неподалеку два пожилых приятеля, абсолютно презирая тридцатиградусную жару, пили водку и трогательно ухаживали друг за другом, подсовывая один другому то кусочек огурчика, то разломленный пополам чебурек. Оглушительно пищали, удирая от нападающей морской волны, дети. Грузин, дочерна выжаренный солнцем, моложавый, с лысиной во всю макушку и носом, напоминающим банан, пытался заигрывать с белокожей блондинкой, видимо первый день как приехавшей с «северов», а она сама не определилась еще: интересует ее грузин как кавалер или просто смешит.

Мне же лень что-либо делать. Пить не хочу, есть не хочу. Читать невозможно – слишком яркий свет сливает буквы на странице. Общаться ни с кем не хочется. Очень жарко. Вот муравьишка забрался на мою руку, суетливо дополз до локтя, перелез на живот, защекотал лапками кожу, соскользнул, упал на песок и опять упорно полез по кисти. Я стряхнул его обратно в песок, прижал пальцем. Муравей завяз в крупных песчинках, замер.

Черноморский ветерок. Песок слегка бьет крупинками по телу. Сплошное удовольствие. Как можно сравнивать эти два песка – крупный, курортный, морской и афганский, сыплющий мелкой, словно мука, пылью?

И этот муравей, и бьющие по телу песчаные крупинки…

* * *

Я лежу в пыли, вжимаюсь в нее, стараюсь занять как можно меньше места в мире, втиснуться в небольшую выемку, продавленную моим телом. В меня, в наш взвод стреляют. Плотно, очень грамотно ведут огонь. Не дают встать. Уголком глаза вижу большого жука-скарабея. Вспомнил и его название, и легенду, связанную с ним и великим полководцем далекого прошлого. Вот ведь, не стал древний завоеватель пересекать путь жуку, и мне не хочется. А что, если все же раздавить его? Я – Человек, а он – жук. Тогда можно будет пересечь волшебную черту, отделяющую меня, нас всех, от победы или смерти? Но не стал я давить жука. Вдруг подумалось, а что, если какая-то высшая сила, Бог, также наблюдает за мной – букашкой в этой пустынной местности. Ну что ему стоит взять и прихлопнуть меня, как я собирался сделать это с жуком? Не тронул я жука, пожалел…

Может быть, поэтому и меня пожалели там, наверху? Выскочил тогда наш взвод весь целехонький из переделки, без царапины. Выручили «вертушки», ударившие по душманам. Бог весть… Бог есть… Да и вообще… Пора окунуться.

Разомлев от морской неги, я встал, потянулся, разгоняя кровь и разминая мышцы, и чуть не рухнул опять на песок от громкого голоса, прозвучавшего совсем рядом.

Голоса из далекого прошлого, который мы, молодые солдаты, ненавидели и обожали. Голоса, который заставлял нас делать все: мести плац, чистить картофель, совершать марш-бросок, подтягиваться на перекладине, стрелять по мишеням и по врагу, отжиматься и приседать до полного изнеможения. Голоса, поднимавшего нас в атаку, провожавшего в госпиталь и встречавшего по возвращении в полк, в роту, во взвод.

Голоса, который при прощании с дембелями уверял, что все теперь у нас в жизни получится. Так вот, этот самый Голос приказал:

– Пловец! Упал! Отжался!

Пловец! Так меня называли там, в Афганистане, потому что до армии я успел заработать звание кандидата в мастера спорта по плаванию.

Услышав команду, мое тело, забыв годы «гражданки», готово было послушно упасть на пляжный песок, пружиня руками о земную твердь, поднимая и опуская погрузневшее тело. Мозг забыто привычно начал отсчет:

– И раз… и два… – заглушая мысль, а сколько ж нужно раз, и какого, собственно…

На счет: и-и-и пять… – Афган ушел, уступив место сознанию, что я давно уже не солдат, что прошлого не вернуть, и что голос, бросивший было мое тело на песок, принадлежит одному-единственному человеку на свете. Оглядываюсь по сторонам… Вот он!

– Кула-а-а-а-ак… Никола-а-а-аич, – ору на весь пляж и кидаюсь к коренастому человеку с широко раскинутыми для объятий руками, ухмыляющемуся в свои знаменитые усы подковой.

Наш командир, капитан Кулаков! Как он узнал меня? Столько лет прошло, и из молодого худющего солдата я давно превратился в крупного мужчину, подрастерявшего волосы на голове и нажившего немалые килограммы лишнего веса. Ухмыляется ничуть не изменившийся за эти годы Кулаков, мол, остался я тем же командиром отделения, разве самую малость повзрослел.

Да. Капитан Кулаков. Даже сегодня, после доброго десятка лет с момента этой нашей встречи, после почти тридцати лет, прошедших со дня знакомства с этим офицером, с поры, как простились с командиром у борта самолета, улетающего из Кандагара в Ташкент, я помню его.

Господи, как же мы ненавидели Кулакова в первые месяцы службы! Тогда, еще в Союзе, он был старшим лейтенантом, командиром нашего взвода. Бесконечные марш-броски по танкодрому под городом Черняховском, что в Калининградской области. Сбитые колени и ладони, вечно грязные брюки и шинели, растянутые мышцы ног и вывихнутые суставы. Попробуйте побегать по земляным комьям, вывороченным траками танков, попытайтесь форсировать хоть и не бурную, но своенравную осенью реку Анграпу. Первые подобные кроссы с полной выкладкой изматывали нас, новобранцев, до полного истощения, морального и физического. Мы были твердо уверены: еще один такой забег, и мы – трупы! Однако дни шли за днями, марш-бросок за марш-броском, с каждым разом увеличивался километраж и появлялись новые вводные.

Нам казалось, что старлея совершенно ничего не интересовало, кроме желания поиздеваться, измочалить нас. Мы думали, что он хотел растерзать не только обмундирование, но и наши души и тела. Что? Лужа на пути? Упали. Занять оборону. Окапываемся. Что? Грунт каменистый? Окопы полного профиля! Что? Река без переправы? Ищем брод.

И так изо дня в день. Форма наутро должна быть идеально чистой – выстиранной и поглаженной, подворотничок обязан слепить белизной глаза командира так же, как и белозубая улыбка довольного жизнью солдата.

Потом были стрельбы из автомата, карабина, пулемета, метание гранат, рукопашный бой. Все это перемежалось привычными, ставшими необходимыми для организма марш-бросками. Утренняя физзарядка не могла уже удовлетворить наши тела физическими нагрузками. Ну что это, в самом деле – двадцать-тридцать минут приседаний, отжиманий и размахивания руками-ногами! Кулаков вместе с нами прыгал «зайчиком» метров по тридцать кряду, не снимая снаряжения, уходил перекатами от условной стрельбы противника, а мы повторяли и повторяли за ним, прочно вбивая в мышцы и голову полученные знания.

Везде он был с нами. На марш-бросках то вел колонну, то подгонял отстающих, и вновь оказывался впереди. Всегда и всюду показывал, что надо делать, а что – нельзя ни в коем случае.

Уже там, «за речкой», Кулаков добился, чтобы «самоделкины» из рембата сварганили из подручного сырья тренажеры для накачки мышц ног. В малейшее свободное время мы занимались на них. Ведь горы не дают поблажек. В горах нужно быть сильным, иначе…

Летом нас прочно прижали на подходе к кишлаку, который зачем-то был остро необходим советскому народу и командованию ограниченного контингента советских войск в Афганистане. А раз есть приказ, вынь да положи приказанное. Вот оно, на ладони селеньице, а попробуй, возьми! Да и пулеметом оттуда, из-за дувала, лупят убедительно. Нет ничего у нас крупнокалиберного, чтобы раздолбать эту преграду, достать пулеметчика. Заткнуть его можно только гранатой. Метров восемьдесят всего, а не зашвырнешь туда граненое тело снаряда. Но и лежать под солнцем за камушками неприятно, тем более что пули противника жужжат по-осиному совсем рядышком. Аааааа… была не была, бросок вперед, еще один, другой… Сзади, в спину, крик командира:

– Перекатами, перекатами давай…

Какими уж там перекатами. Все, что знал, забыл. Страх гонит, подталкивает в спину, норовит под колени ударить, уронить в пыль. Пули до странности беззвучно всплескивают в пыли. Стена дувала. Мельчайшие трещины, блеск соломенных вкраплений и мелких камешков в глинобитной преграде. Граната летит. Упасть, вжаться в основание глинобитного забора и ждать взрыва.

И вместо благодарности – подзатыльник по каске крепкой ладонью, мол, неумеха!

Госпиталь. Яркая, режущая глаз белизна палаты. У кровати на табурете сидит Кулак, Николаич, как мы стали называть его после полугода службы здесь, в Афганистане, иногда переходя на «ты», но без панибратства и с глубоким уважением. Уже тогда мы его любили за справедливость, за настойчивость, за все, что он смог нам дать в Союзе и давал на войне. Он смущенно сует под подушку кулек с кишмишем и пару пачек трофейного «Кэмела»:

– Поправляйся, Серега, мы тебя ждем!

Потом было прощание в «Ариане», кандагарском аэропорту. Странно стиснутое комком горло, щиплющие соленой влагой глаза, радостно ухающее сердце: «Домой, домой!» и жгущий вопрос:

– Николаич, зачем все это было?

В ответ небольшая растерянность, мелькнувшая в глазах командира, хлопок ладонью по плечу:

– Давай. Пошел. Домой, сержант!

Все это в доли секунды осветило, напомнило сознание, пока я летел в раскрытые объятия капитана на черноморском пляже.

Посидели, поговорили, выпили, как водится, вспомнили былое, вот и прощаться пора. А вопрос тот, многолетней давности, так и остался между нами, как будто и не было прошедших лет. Кулаков посмотрел на меня и сказал:

– Я не знаю, Серега, зачем это было. Знаю одно – мы сделали все, что от нас требовалось!

Легко, по-молодому, он поднялся из-за столика в кафе. Мы вышли под вечереющее алое небо. Попрощались, обнялись, и я, вдруг опомнившись, крикнул в удаляющуюся спину:

– Спасибо, товарищ капитан!

Он молча кивнул в ответ.

* * *

Интересно, многие ли люди помнят о сво ем первом вздохе, первом крике-плаче, первом умиротворении после освобождения из материнской утробы? А может быть, каждый человек об этом помнит или помнил когда-то, но потом забыл или не захотел больше вспоминать. Во всяком случае, ни о чем подобном мне не приходилось слышать, да и, честно говоря, не спрашивал я ни у кого про это, вроде как интимная часть жизни, чего лезть-то. Однако сам я помню все детально. Или это мне только кажется? И все же иногда я слышу свой первый крик, жалкий, жалобный и вместе с тем возмущенный. Чего-то стало не хватать мне в ту минуту, то ли маминого внутреннего тепла, то ли первый вдох оказался не таким уж сладким, скорее, обжигающим, то ли просто в ожидании жизни я истомился. Тепло маминого молока, мягкость ее рук успокоили меня, утихомирили. Так началась моя жизнь. Все же я помню это!

Сколько раз потом хотелось оказаться в том первом мгновении…

* * *

Новоиспеч енный командир роты капитан Кулаков оглядывал строй солдат быстрым острым взглядом. Каждый знал и ждал, что командирский взгляд остановится на нем. От этого холодило низ живота, немного ломило в затылке. Каждый понимал, если не сегодня, то в следующий раз обязательно легкий кивок командира выдернет из строя, и жизнь пойдет уже несколько по иным законам, более серьезным, нежели в расположении части или даже на выходе в рейд, но в составе своей же роты, батальона или целого полка. Страх ли, нежелание ли что-то менять в некоем устойчивом мире, либо простая усталость сковывали солдат. Насколько было бы проще, если бы Кулаков выкрикнул, как в старых добрых патриотических фильмах: «Добровольцы, шаг вперед!» Уверен, строй дрогнул бы, и вперед шагнули все. Но штука-то в том, что все для дела не нужны. Только пятерых выбирал капитан для отправки на недельное дежурство на высокогорную точку, на блокпост. Было там довольно неуютно, собственно, из-за отрезанности от полка, безлюдья. Хотя, что ни говори, а приятная сторона тоже имелась – там замполита не будет, майора Дубова. Если бой начнется, то гарантированно через минут двадцать – двадцать пять «вертушками» подбросят подмогу, да и огоньком летуны поддержат. Бывало так уже. Правда, тьфу-тьфу-тьфу, не с нами. Гарантии – дело хорошее, но все ведь под богом ходим, так что всякое бывало и случалось. Вон одна из смен чуть более восьми месяцев тому назад полностью погибла. Не успела вовремя подтянуться помощь.

Подбородок Кулакова качнулся вверх-вниз на уровне моей груди, и сердце скакнуло в ней, впрочем, не от испуга. Ожидание неизвестного закончилось, и не надо было больше н ичего ждать, все решено. А воспоминание о первом в жизни крике вспыхнуло слабенько где-то в закоулках памяти и тут же тихонько погасло, но не совсем, а так, чуть-чуть, как искры в костре затягивает тонкой пленкой настороженного пепла – дунь слегка ветерок-сквознячок, и нет уже пепла, снова искорки глазами в темень зыркают.

* * *

В конце шестидесятых годов Министерство образования СССР проводило эксперименты в некоторых школах; коснулось это и нашей, в небольшом промышленном городе на севере Казахстана. После окончания четвертого класса нам предстояло сдать экзамены. На ту пору сдавали два письменных и два устных, по математике и русскому языку. Не помню, как писал диктант и контрольную работу по математике, а вот перед устными страшно трусил. Ночь не спал, ничего, конечно же, не зубрил – лень было, только ждал со страхом утра. Экзамены сдал как-то. Ха, может быть, пятак, засунутый под пятку левой ноги, помог, или то, что переступал порог класса нужной ногой… Впрочем, я все же что-то напутал или с расположением пятака, или с нужной для входа ногой. После экзамена нога болела несколько дней, поскольку на радостях, что все школьные испытания позади, я забыл вынуть пятачок, и проклятая монета растерла стопу до кровавой мозоли. Черт с ней, с ногой, в памяти засело четкое ощущение ужаса перед экзаменом и желания стать защищенным, как когда-то давно, в чреве матери. Вот этот выбор Кулакова, когда он кивнул мне: «Ты!», тоже был приглашением на экзамен. Правда, совсем иной, не школьный.

* * *

Пост находился в стратегически и тактически выверенном месте. Основная его задача – оседлать перевал и не дать возможности силам противника безнаказанно просочиться с гор. Командование ограниченного контингента сразу же после ввода войск в Афганистан поставило множество жирных точек на карте этой страны. В точках незамедлительно стали появляться одинаковые блокпосты. Одинаковые не только в смысле боевых задач, но и по скудной архитектуре, тоскливым настроениям солдат, стычкам с духами и прочим прелестям сидения на точках. Мы слышали, что есть такие блокпосты, где и по полгода, а то и больше приходилось находиться караулам. У нас хоть вот так, на недельку, ну, бывало, задерживали на месяц, но не более. И, конечно, никому не хотелось «сидения». Еще и потому, что, кроме отрыва от своих и опасности быть уничтоженными, это сплошная тоска, грязь, неустроенность. Мне пришлось сначала просто повидать, к чему приводит долгое «сидение» на блокпосту. Однажды в рейде мы вышли на большой высокогорный блок, из которого нас тут же обстреляли свои. Перестрелку прекратили, недоразумение устранили. Ночевали тогда там после длинного перехода. Кошмар, честное слово, кошмар! Бойцы торчали там чуть ли не с начала февраля, больше полугода. Завшивевшие, чумазые, оборванные, в лохмотьях, голодные, с небритыми рожами. Мы поделились с ними своими продуктами, и как-то даже не по себе стало, когда они жадно накинулись на тушенку, сгущенку и банки с гречневой кашей. Их командир, тихий лейтенант с бегающим затравленным взглядом, признался Кулакову, что уже сам не понимает, офицер он или простой солдат, поскольку дисциплина на нуле, бойцы бузят каждый день, требуют смены, а из полка только обещания по радио. Ну не стрелять же, в самом деле, в солдат за неподчинение?! Делал погоду на этом посту сержант Пашка Черных, да и, собственно, не столько погоду, сколько командовал, что и как делать. Получалось у него, по всей видимости, очень неплохо, раз пост уже пять месяцев существовал, все были живы и почти здоровы. Сержант перехватил инициативу у молодого лейтенанта еще и потому, что имел орден Красной Звезды – это давало ему право, по его же разумению, ставить свое боевое умение гораздо выше, нежели подзабытые училищные навыки необстрелянного офицера. Это по команде Пашки, когда мы появились в прямой видимости от блока, по нам свои же открыли огонь из пулемета. Никого не задели, но с десяток минут мы испытывали не самые приятные переживания в жизни. И ведь понимали, что по нам бьют свои, и огонь ответный не откроешь. Узбек быстро настроил свою рацию-«балалайку», и Кулаков, ругаясь в эфире, вышел на полк, а уж те в свою очередь связались еще с кем-то, откуда были присланы солдаты на блок, и только тогда недоразумение разрешилось. И все равно, когда мы поднялись к блокпосту, нас встретили неприветливые, хмурые, настороженные взгляды солдат.

Ночь мне показалась очень длинной. То и дело просыпался от криков, одиночных выстрелов, ругани. Да, тяжковато тут пацанам приходится! Перегрызлись, передрались между собой. Только непререкаемый авторитет Ч ерных сдерживал здешних обитателей от прямой резни. Как они тут существуют? Непонятно.

Утром Кулаков прервал неприятную сцену. Лейтенант стоял напротив сержанта, бессильно сжимал кулаки и пытался в чем-то убедить Черных. Тот же стоял в небрежной позе, курил и сплевывал под ноги офицера. О чем они говорили, я не слышал. Но и так было понятно, что летеху тут ни во что не ставили. Привычные, судя по всему, к подобному бойцы почти не обращали внимания на происходящее, сбились у большого котла, с шумом и подзатыльниками выдирали друг у друга куски получше из каши, сваренной из нашей тушенки и пшенки.

Кулаков подош ел к беседующим, корректно постоял в сторонке, склонив голову к левому плечу, прислушивался. Затем приблизился и что-то сказал сержанту. Черных, не поворачиваясь к нашему командиру, зло скосил глаза и сплюнул в его сторону. Кулаков упрямо повторил неслышное мне. Сержант повернулся всей грудью и злобно проорал что-то, только обрывки его слов донеслись: «Твою мать… пошел… козел…», ну и что-то в таком же духе. Капитан встал уже вплотную к Пашке, надвинулся на него грудью и зашипел ему в лицо, не хотел, чтобы мы слышали. Черных отступил на шаг, протянул к Кулакову руки, но тут же охнул от сильного удара в грудь и стал оседать в пыль. Кулаков придержал его, мягко опустил к земле.

Парни с блока кинулись было на помощь сержанту, но поздно: все наши стояли уже полукругом с поднятыми автоматами, только лязгнули затворы. Лейтенант заорал своим: «Куда? Назад!» Они и отошли, а куда тут попрешь…

Сержант, поглаживая рукой ушибленную грудь, покачиваясь, встал с красным гневным лицом, но «уши поприжал». Когда Кулаков опять стал вплотную к зарвавшемуся Черных и начал говорить медленно, властно, тот нехотя кивал, глядя закаменевшим взглядом на капитана.

Уже перед самым выходом Кулаков вдруг остановился и выкрикнул:

– Сержант Черных, ко мне!

Тот исполнительно выскочил из-за стены блокпоста и вытянулся по-уставному, приставил к пилотке (откуда он е е взял здесь, где все сплошь и рядом носили панамы, самые удачные головные уборы для здешних мест?!) ладонь.

– В общем, товарищ сержант, считаю, что мы обо все договорились?

Черных кивнул, улавливая растерянным взглядом тщательно скрываемые ухмылки бойцов, ещ е только вчера находившихся под его гнетом.

– На обратном пути проверю, – пообещал капитан, по-отечески хлопнул по затылку Пашку и дал нам команду уходить.

* * *

– Валелта-а-а-а-а, я насол папейту-у-у-у… – орал своему брату во всю силу легких мой сосед по лестничной клетке, круглоголовый пацан-трехлетка Женька. Кричал он:

– Валерка, я нашел копейку!

И ничего странного в том, что он так горячо кричал о том, что наш ел копеечку, не было, поскольку тогда и семилетний я, и все пацаны нашего двора были помешаны на игре в пристеночек, требующей этих самых копеечек. Игра была азартной, а потому – запретной. Раз запрещено, то играли, прячась за сараями в центре двора, на площадке, скрытой от глаз родителей, соседей и участкового милиционера.

Вообще, все наши детские игры появлялись как поветрие, словно краснуха какая-нибудь или корь. Вот, только что безумствовала игра во дворе месяц-два, а сегодня уже и напарников не найдешь. Так было, когда играли в городки, в «клек» или в «попа».

«Пристеночек» появился у нас недавно. И не то чтобы кто-то пришел посторонний и посвятил в секреты этой игры. Нет. Жил в соседнем от нас доме дядя Петя, мужик безногий. Ездил на деревянной тачке, с отчаянно гремящими подшипниками вместо колес, возил на плече специально сделанный им же маленький станок – круг с ременной ручной передачей для заточки ножей, ножниц, топоров и прочего режущего инструмента. Катался дядя Петя лихо, вносился в какой-нибудь двор, резко притормаживал деревянными «утюжками», и от асфальта летели искры, высекаемые подшипниками. Затем снимал с плеча точило, гулким басом кричал: «Ножи, топоры то-о-о-очи-и-и-им…» В обязательном порядке к нему сначала сбегалась детвора, поглазеть на товары дяди Пети. Он не только точил инструменты, но и потихоньку приторговывал самодельными игрушками, так, за пятачок отдавал. Самой желаемой игрушкой был шарик, туго набитый тряпьем и обмотанный яркой цветной фольгой. К шарику, размером с небольшую луковицу, привязывалась хитрым способом резинка – «венгерка». Надеваешь на палец кольцо на конце резинки и ходишь с независимым видом по улицам; то бросишь шарик к земле, то к стене, то к пацану какому-нибудь, а тот, дурак, вроде и рад схватить блестящий шарик – ага, сейчас, шарик-то уже раз и в твою ладошку опять впечатался.

Были у дяди Пети и простые свистульки в виде фигурок разных птиц, и такие, что прежде чем свистеть, нужно воды налить в специальный резервуарчик, тогда звук получался не такой пронзительный, но забавный, булькающий.

Помимо этих безделушек, продавал дядя Петя и самодельные леденцы, петушки на палочке. Строго говоря, там не только петушки были, а и рыбки, и белочки, и зайчики. Но почему-то такое доморощенное лакомство называлось именно «петушок на палочке». Только продавалось и покупалось яство очень плохо, поскольку стоило, подумать страшно, пятнадцать копеек за штуку.

Следом за детворой собирались женщины, приносили для заточки инструменты. Дядя Петя особым образом, одной рукой, вертел круг, другой – ловко точил ножи, осыпая народ гроздьями искр, а малышня теребила мамок за передники и подолы, заглядывала в глаза, умоляла купить что-то. Матери вздыхали и, рассчитываясь за заточку – гривенник за каждый наточенный нож, – сверху давали то один, то пару или тройку пятаков, и счастливый обладатель петушка принимался блаженно причмокивать или уносился со свистулькой во рту.

Мальчишки нашего двора уважали дядю Петю. К нему можно было прийти с любым вопросом. Как самокат починить или, к примеру, как ловчее закрепить резинку на самостреле. Дядя Петя, казалось, все умел и знал. Пацаны постарше, украдкой покуривая, сидели на лавочке рядом с дядей Петей, серьезно обсуждая двигатель новой, недавно появившейся «инвалидки» дяди Степана из нашего подъезда, а дядя Петя внимательно выслушивал доводы пацанов, кивал и неторопливо что-то рассказывал из своей фронтовой жизни.

И дядя Петя, и дядя Степан, хозяин «инвалидки», были фронтовиками. Только вот дяде Пете не повезло, потерял обе ноги, а дядя Степан приш ел без одной. В отличие от дяди Пети, дядя Степан работал на какой-то большой должности в тресте металлургического комбината. Они дружили, и каждый вечер, в теплое время года, дядя Степа, возвращаясь с работы, подходил к дяде Пете, угощал его «Беломором», сидел полчасика. О чем они беседовали, нам не дано было узнать, поскольку дядя Петя нетерпеливо отгонял нас. Только один раз услышали, как дядя Петя крикнул вслед уходящему в раздражении дяде Степану:

– Товарищ капитан, так ведь помощи я ни у кого не прошу, ни у тебя, ни у тех… – Он гневно мотнул головой куда-то вверх.

Нам было интересно, почему у дяди Степана есть машина – «инвалидка», хоть у него только одной ноги нет, а дядя Петя без обеих ног, и машины у него нет. На наши вопросы дядя Петя улыбался и отвечал: а что, мол, машина эта? У меня тоже тачанка, все четыре колеса, и хлопот нет с ней, знай, солидолом подшипники смазывай, ни бензина, ни масла не ест; подмигивал и заговаривал о чем-нибудь другом, очень интересном и важном для нас.

Ещ е отличало друзей то, что дядя Петя всегда, в любое время года, был одет в старую, выцветшую гимнастерку, залатанную неумелыми руками, но всегда чистую. Зимой он напяливал армейский ватник или коротко подрезанную шинель и старую порыжевшую военную же шапку с побитым молью сукном на макушке. Только 9 мая дядя Петя цеплял на все ту же гимнастерку свои награды, не густые, но очень значительные. И медаль «За отвагу» была, и несколько медалей за освобождение ряда городов, и два ордена Красной Звезды сурово перемигивались между собой, и даже Красное Знамя, с чуть надколотым лаком на кончике знамени, украшали его грудь.

Дядя Степан ходил в рубашке с галстуком, в пиджаке, на котором был приколот широкий ряд орденских планок. Он мог похвастаться целой пригоршней орденов и медалей, прямо выставка расцветала на груди офицерского кителя. Видимо, блеск золота офицерских погон не подпускал нас, мальчишек, поближе рассмотреть награды дяди Степана. Однако он относился к нам неплохо. Бывало, иногда вернется с работы, заведет свою «инвалидку», откроет брезентовый верх, запустит целую ораву ребятни и давай кататься по дворам, а то и на проспект Металлургов выкатывался. Впечатлений было!

Так вот, однажды весенним вечером и рассказал, на свою беду, дядя Петя нам, пацанам, про игру в пристеночек, показал один раз – и все. Этого одного раза хватило. Уловили правила игры моментально. Тут уже были забыты лапта, футбол, волейбол и прочие забавы. Резались до полной темноты, когда уже и достоинство монетки-то оценить нельзя было. Те, кто мог похвастаться хоть чем-нибудь, хоть копеечкой, хоть двухкопеечной денежкой, принимались в игру. Сразу появились чемпионы и вечные должники. Честно говоря, я не знаю, кем бы стал в иерархии игроков, поскольку играл только два раза. В первый раз вступил в игру, имея наличный капитал в сумме трех копеек. Проигрался. Осталась одна копейка. На следующий вечер с лихвой отыгрался, позванивая в кармане горстью медяков, вернулся домой, гордотак положил на обеденный стол что-то около двадцати копеек. Любуйтесь, дорогие мама и папа, сын ваш не просто так играет-гуляет допоздна, а вот, даже зарплату в дом принес. Угу… Ох и влетело мне тогда. Не физически, нет, морально, но зато так, что до сих пор помню. И так мне стыдно тогда стало, что никогда в жизни я больше не играл в азартные игры, даже гораздо позже, когда появились у нас в стране первые автоматы-стрелялки, и то, разок попробовав, понял, что завожусь, и больше не подходил к ним. Ну их к черту!

А у дяди Пети вскоре начались неприятности. Приходили к нему отцы-матери, беседовал с ним и дядя Степан, ругались за науку, потом и участковый заш ел, пригрозил арестовать или оштрафовать. Так что дядя Петя очень просил нас прекратить игру, что, в общем-то, мы и сделали; только самые отчаянные игроки ушли подальше, в чужие дворы и закоулки в парке и за кинотеатром «Восток».

М-да….Так вот же, о блокпосте.

Вся проблема была в том, что добраться к месту можно было только пешком. То есть на сам перевал «вертушки» доставляли очередную смену, выгружали боепитание, продукты, дрова и другие грузы, а уже на саму точку приходилось все это перетаскивать вручную. Склон был почти отвесным, и карабкаться по нему около семисот метров – удовольствие ниже среднего.

Вообще-то мы крайне редко попадали на эту точку, без не е дел хватало. Но раз в полгода, жалея «дембелей» и «молодых», комбат отправлял на боевой пост группы, подобные нашей, где служили бойцы, уже понюхавшие пороху. Чего нас жалеть? Всего-навсего «годки», за плечами кое-что есть, да и впереди дорога длинная, конечно, если доживешь до заветного дня.

Кулаков предупредил, есть трудности сегодняшнего заступления в том, что прид ется делать несколько ходок туда-сюда с выгруженным с борта имуществом. Поизносился пост со снабжением, продукты и боеприпасы поистощились. Нужно пополнить.

Мы завидовали тем, кого меняли. Их задача – зорко наблюдать за нашим первым подъемом, чтобы ни одна душманская сволочь не смогла влепить нам в спины горячую очередь из «калаша» или мощнейший заряд из «бура». Потом сменяемые подождут, пока новая четверка спустится вниз за следующей партией груза, затем сядут в вертолет и вернутся в полк. А тут уже трое трудолюбивыми муравьями потянутся снова вверх, поскольку четвертый останется прикрывать подъем. И так предстояло сделать несколько раз.

Капитан обош ел наш коротенький строй. Всего-то пятеро бойцов. Подергал лямки ранцев, «лифчиков», сдернул с меня панаму, ладонью ударил по тулье, придав уставную форму головному убору (прямо «банан», коий обязаны были носить только молодые), напялил панаму обратно мне на голову, проворчав что-то в усы про оборзевших «годков» и про то, что, мол, наберут детей в армию, а тут страдай отцы-командиры. Это он уже не в мой адрес бурчал, это доставалось Мальцу, Лехе Мальцеву. Кулаков срезал своим ножом кусок парашютной стропы, один конец которой был привязан к брючному ремню Лехи. На другом конце стропы пристегнут карабинчиком небольшой перочинный нож. Малец суетливо затолкал стропу в карман.

Не знаю, откуда пришла мода таскать с собой безделушку-ножичек, в общем-то и на фиг не нужный, бесполезный, однако каждый стремился носить на куске стропы именно таким образом. Умельцы свивали стропы в виде косичек или нарезали из парашютных пружинок кольца, вязали их в цепь, и ножички покоились в правом кармане.

Справедливости ради надо сказать, что нож у Мальца был замечательный, трофейный, из диковинной серой блестящей стали. Лезвие хоть и короткое, но очень острое. Крючок для консервов тоже справлялся со своей задачей будь здоров, в отличие от наших консервных ножей. Правда, открывашкой для бутылок не приходилось пользоваться. Л еха все мечтал на гражданке пооткрывать все пиво, что на глаза попадется, ну и, разумеется, выпить его. Хотя нет, вспомнил, пару раз открывали бутылочки с кока-колой. Ничего особенного, просто открыли и все, но Лешка с видом знатока подносил бутылку к уху, щелкал крышкой и, закатывая глаза, прицокивая, говорил: «Хрена ж тут скажешь… „Золинген“… Слышали, какой звон стали?!» – протирал нож, складывал и совал опять в карман. И вправду, на лезвии ножа красовалось слово «Solingen».

И у меня имелся нож, конечно, гораздо проще Лехиного, из тех, что в любом хозмаге СССР можно было приобрести копеек за пятьдесят-семьдесят. Купил я его перед вылетом в Афганистан в приграничном кишлаке Кокайты. В глинобитном магазинчике валялись на витринных полках куски хозяйственного мыла, просроченные консервы «Килька в томате», слипшиеся куски вяленых фиников, на вешалках висели выцветшие блеклые ситцевые халаты и порыжевшие черные мужские костюмы. В посылочном ящике, видимо, специально выделенном для хозяйственной мелочи, среди отверток, шурупов, болтов и гаек я и нашел этот единственный нож. Пришлось купить его, выбора-то не было. Выглядел он, конечно же, не так мужественно, как Лехин «золинген», далеко не так выглядел. Хм… почему-то неожиданно ярко-желтая пластмассовая ручка, подернутые налетом ржавчины большое и маленькое лезвие, а также и приспособления для открывания консервов и бутылок. Ну да не беда! В конце концов я довел его до ума. Очистил от ржавчины, наточил как следует, даже ручку перекрасил черным лаком. Только вот лак быстро облез, и нож стал желто-черным, этаким леопардовым.

– Да уж, Пловец, – ухмыльнулся Кулаков, заметив раскраску ножа. – Тебе бы с таким камуфляжем в Иностранном легионе где-нибудь в Африке служить…

– Это почему? – поинтересовался я.

– Да так. Пустыни, горы там… – отмахнулся капитан.

А я подумал про себя, интересно, чем же Африка от Афганистана тогда отличается? Та же пустыня, те же горы…

* * *

Мой второй брак оказался куда продолжительнее первого, но все равно рассыпался в прах после некоторых событий. Сейчас расскажу. Расстался с женой совершенно безболезненно для себя. Словно и не было ничего последние десять лет или сколько мы прожили вместе. Только из-за детей сжималось сердце и томилась душа.

Дверь подъезда гулко охнула в промороженном январем ночном колодце двора. Я запоздало чертыхнулся сквозь зубы, извиняясь за потревоженный сон соседей, подошел к лифту, собираясь нажать кнопку вызова, но передумал. Разболтанный подъемник еще больше нашумит, чем входная дверь, будет лязгать и бренчать тросами и металлической начинкой. К черту! Ничего, не так уж и высоко подниматься. Зато грохотом не разбужу детей.

Вообще-то я должен был прилететь из Берлина послезавтра. Но утомил меня этот чистый, сытый и уравновешенный город, дела были завершены, за несколько месяцев осмотрены все достопримечательности. Надоела еда всухомятку, точнее – обеды без первых блюд, обилие колбас и свинины. Захотелось простого русского борща, наваристого, желательно из говяжьих ребрышек или гуся, со свежей капусткой, домашним томатом, горьким перчиком и без всякой сметаны. Зачем портить божественный вкус настоящего борща кисломолочным продуктом! Эх, все же я – раб собственного желудка! В общем, подвернулась возможность улететь пораньше. Не раздумывая, собрал вещи и поехал в аэропорт. Пару часов полета до Москвы, еще столько же – и самолет приземлился в Минводах. Успел на последний автобус, идущий в город. Даже странно как-то было: еще недавно на улицах слышны «битте», «данке», «Люфтганза» и прочие немецкие слова, а тут раз, и уже «куда прешь», «пройдите на таможенный досмотр», «не курить, не сорить». Красотища!

Достаю из кармана ключи. Не звонить же. Ночь! Замок сейфовой двери мягко клацает. Все же хорошо научились делать, ничего не гремит, не скрипит. Вхожу в прихожую. Темно. Едва различимо зеленеет подсветка холодильника из кухни. Вот на нее и ориентируюсь. Справа вход в нашу с женой комнату. Прямо – детская. Обе двери плотно закрыты. Еще до того, как стали различаться звуки, почувствовал странный, давно знакомый и, казалось бы, забытый навсегда запах армии. Сложно сказать, как она пахнет. Однако запах влажного шинельного сукна, ваксы, сапог, кожи, табака, дешевого одеколона въелись в память, не выжечь. И вот эти запахи здесь, в моей квартире. Только одеколон не из дешевых, что-то явно французское, крепкое, мужественное, терпковатое в воздухе растворено. Потом проявились звуки.

Из детской комнаты слышно мерное посапывание дочери, сын посвистывает простуженным носом. Чуть вздрогнул холодильник, быстро прокапал и, словно испугавшись своего звука, умолк кран в ванной, где-то далеко за стенами прошумела вода в канализации. Хотел было включить свет в прихожей, но отдернул руку. Звуки скрипящего дивана остановили. За скрипом услышал тоже знакомые, сдавленные вздохи жены.

Зато свет уже не нужен. Запахи и звуки слились воедино, соединились, словно пазлы несложной картинки. Скользнул рукой по вешалке, нащупал влажную шинель, провел ладонью по погону. Ого! Целый майор. Разулся. Попытался на ощупь влезть в тапочки. Нет их на месте. Видать, ночному гостю впору пришлись.

Прошел на кухню, плотно закрыл за собой дверь. Стянул с себя куртку, бросил на диванчик, включил чайник, приготовил крепкий кофе, закурил.

Сказать, что все это меня поразило, не могу. Отношения с женой были никакими. И уже довольно давно. Как бы не пару лет, а то и побольше. Причин этому много. Лучше, чем выразился первый революционный поэт Маяковский, а за ним старик Ильф и старина Петров повторили: «Любовная лодка разбилась о быт», не сказать. Где-то так… или близко к тому. Мелкие трещинки возникали незаметно. Какие-то обиды друг на друга, взаимные уколы. Да что тут рассказывать. Не сложилось. Оттолкнулись друг от друга.

Курю. Осторожно глотаю яростно горячий кофе. Свет не включаю. Дверь кухни с матовым стеклом. Блин, сижу здесь, как зверь в норе. А что делать, что?! Ворваться в комнату, стащить вояку с жены, бить обоим морды, или что? Глупейшая ситуация. Ловлю себя на том, что губы растягиваются в дурацкой ухмылке. В голове мелькают обрывки анекдотов, ну, из тех, где «муж возвращается из командировки…» Не вставая с табурета, дотягиваюсь до холодильника. Дверца утробно чмокает, раскрывая все тайны хранилища для жратвы. Беру с полки бутылку водки, мельком замечаю незнакомую этикетку. Вглядываюсь. Ах, молодец, майор! Я горд за нашу армию. Офицеры пьют настоящий «Смирнофф»! Ставлю бутылку обратно. Мы не господа, нам и «Столичная» в радость. Ищу, чем бы закусить. Натыкаюсь взглядом на тарелочки с балыком, ветчиной, бужениной и прочей снедью. Не то. Это под смирновку только можно. А вот и огурцы соленые. Вот это то, что нужно. Ставлю трехлитровую банку на стол, лезу пальцами в узкое горло, вылавливаю парочку хрустящих огурчиков. Лень вставать за рюмкой. Наливаю водку в чайную чашку. Полную чашку. Граммов сто двадцать в ней точно уместилось. Выпиваю. Вкуса водки не ощущаю, поэтому и закусить забываю. Закуриваю новую сигарету.

И все же… Что делать-то? Тревожить их глупо. Сидеть тут, прятаться – еще глупее. Ладно, докурю и включу свет.

Вот же, а… неужто ничего не услышали? Ну, ладно майор, выпил мужик, на чужую жену залез, вот ему и перекрыло слуховые каналы. А вот жена… Хм. Никогда не замечал, что во время секса она полностью погружается в него. Не-а. Ее-то и раскачать тяжело, не всегда удается, и оргазмами она явно не страдает. Так, может сымитировать или раз в полгода по-настоящему кончить. Даже когда секс для нас был ежедневным праздником, все равно тяжко заводилась. А тут, вишь, как расходилась.

Включаю бра, распахиваю дверь настежь, закуриваю. Вслушиваюсь. В комнате замолчали, предательский диван настороженно скрипнул в последний раз и замер. Быстрый шепот, нервный взвизг расшатанных пружин дивана, шорох одежды.

Сижу, пью кофе, пускаю дым в потолок. На пороге появляется жена в коротенькой рубашке, еле прикрывающей лобок. Вообще-то к этой ночнушке прилагаются штанишки, но сейчас их нет. А кого стесняться-то?! Похоже, все свои.

Молчим.

Я с удивлением замечаю, что в пепельнице куча окурков. А пепельница подарена женой в первый год нашего супружества. Как-то не доходили руки купить такой прибор, вернее, денег все не хватало. Ко дню рождения моего подарок, даже надпись на бортике «Любимому от любимой». Куда что делось! Ого. Сколько же я выкурил? Придавливаю аккуратно еще один окурок. Поднимаю глаза на жену. Она не кажется напуганной, только в зрачках ее чуть рябит страх и поблескивают искорки ненависти. В низком вырезе рубашки видны груди. Почти целиком. Над правым соском багровеет отвратительный след засоса… Хе-хе… Таки дал копоти майор, расшевелил женщину. Ну, молодец, чего уж тут… По внутренней стороне бедер жены, жирно лоснясь, застывая, стекает сперма.

Еле успел подскочить к раковине. Вырвало. Открыл кран, смыл блевотину, остро воняющую выпитой водкой и огурцами, сполоснул рот, умылся.

– Опять нажрался! – зашипела за спиной жена.

И тут мне стало по-настоящему смешно. Ага. Именно… Смешно… Я прикрылся ладонью, махнул другой рукой в сторону жены, чтобы дверь прикрыла. Хотел отсмеяться, но смех пропал, словно и не раздирало меня несколько секунд назад. Обошел жену, вышел в прихожую.

Майор суетливо натягивал хромовые сапоги. На расстегнутом кителе я разглядел в петличках эмблемки ВДВ, по планкам на груди понял – наш, афганец. Стоял и смотрел, как неловкими пальцами офицер застегивал китель, путался в портупее. Видать, дома наплел, что на дежурстве, раз уж и кобуру нацепил. Затем майор влез в рукава шинели и замер, понял, что все же ремни поверх нее цеплять нужно, а не на кителе. Махнул рукой, стянул с вешалки шапку, напялил на голову и остановился, запереминался с ноги на ногу, потом застыл.

Дурацкая ситуация, ой, какая дурацкая! Он смотрел на меня, может быть, ждал, что я кинусь на него с кулаками, оскорблю или еще что-то ожидаемое выкину. Но я просто молча стоял, смотрел в лицо, только не запоминал его совершенно. Какое-то пятно. Усы. Глаза. Чисто выбритые щеки. Даже провел ладонью по своей щетине. Брился-то утром, еще в Берлине. Единственное, что запомнилось, это неуставного цвета шарф, не серый, как положено под шинель, а почему-то зеленый, под плащ. Видать, сильно торопился на «дежурство», вот и схватил первое, что попалось под руку.

Я подошел к двери. Офицер, заметно напрягшись, отшатнулся. Щелкнул замок, дверь распахнулась. Майор ждал. Я отошел в сторону, приглашающе махнул рукой в сторону выхода. Он все мялся, не решаясь шагнуть в проем. Я шепнул ему:

– Не ссы, майор! Иди…

Больше я его не видел. А быть может, и видел. Но абсолютно не запомнил его в ту ночь.

Все же недаром говорится, как аукнется, так и откликнется – или зуб за зуб, или око за око. Неважно. Главное, что ответ будет. И почти всегда адекватный.

Летом мы пару недель ждали отправки в Афган. То ли доукомплектовывали наш полк, то ли еще что-то, но сидели долго и нудно в прифронтовом кишлаке Кокайты. Здесь постоянно менялись люди, кто-то прибывал из сопредельного государства, кто-то убывал на войну. Бестолковость была просто потрясающая. Несколько суток нас вообще забывали накормить, кто-то куда-то не сдал наши продовольственные аттестаты. Вот и бродили мы по гарнизону, шакалили, где что могли, урывали пожрать. Ходили и в кишлак. Пока были скромные деньги, покупали у узбеков помидоры, дыни, виноград, арбузы, а в местном магазинчике – подозрительного вида банки рыбных консервов.

Однажды вечером я познакомился с Ниной, высокой, эффектной блондинкой, женой капитана-танкиста, убывшего исполнять интернациональный долг. Нина нигде не работала – ну, не было должностей для жен офицеров. Целыми днями сидела у распахнутого окна комнатки в общежитии, слушала музыку, читала книги или просто смотрела на близкие барханы пустыни. Мы встретились с ней глазами, когда я быстро проскакивал куда-то по шакальим делам, искал хлеб насущный. Когда возвращался, мои руки были уже оттянуты огромной дыней. Я специально остановился под окном Нины, аккуратно положил дыню на газон, достал сигарету и вяло курил ее, ожидая, что женщина появится вновь. И она появилась. Что-то странное со мной происходило тогда. Женским вниманием до службы я не был избалован. Конечно, встречался с девчонками, имел небольшой сексуальный опыт. Но все было каким-то пацанячьим, быстрым, торопливым, может, даже и бесчувственным. Я смело предложил Нине отведать душистого плода. Она соглашаясь кивнула и улыбнулась. Так я оказался в комнатке семьи танкиста. Дыню тогда мы не тронули. Просто упали друг другу в объятия, целовались долго и страстно. Я никак не мог расстегнуть застежки лифчика на спине женщины. Но не смущался, стягивал с нее юбку, блузку, трусики. Она же торопливо и умело раздевала меня. Чашки бюстгальтера я просто сдвинул вниз и впился губами в прохладные твердые соски Нины. Она ловко извернулась, и каким-то чудом бюстгальтер отлетел в сторону. Мы упали на жесткую широкую кровать.

С этого дня, вплоть до отправки в Афганистан, большую часть времени я проводил у Нины, вернее, в ее постели. Мы занимались сексом как сумасшедшие, трахались, словно швейные машинки. Никак не могли оторваться друг от друга. Да, Нина меня многому научила.

Днем нас никто не тревожил. Только с наступлением тихой теплой ночи под окнами мартовскими котами орали лейтенанты, призывая Нину откликнуться на их зов. Мы потихоньку хихикали в подушку, целовались, обнимались, тискали друг друга, хмелея от прикосновений, и вновь занимались любовью. Я бесконечно мял ее мягкие большие груди, гладил бедра, живот, сжимал прохладные ягодицы, водил ладонью по аккуратно подстриженному лобку, вводил пальцы в горячее, истекающее соком влагалище. Нина тихонько охала, сжимала бедра, прижимала горячей рукой мою ладонь к своему лону. Ближе к полуночи у двери слышался топот ног, стук в дверь, сопение и шепот в замочную скважину:

– Нинка, Нинка, открой… Не пустишь, Леньке расскажу обо всем! – нетерпеливо дергал за ручку нетрезвый мужчина, еще ворчал, ругался: – У-у-у-у, шалава! – минут через десять-пятнадцать уходил.

Это был замполит полка, в котором служил муж Нины, Леонид.

Как-то я спросил у Нины, мол, чего это она решила закрутить со мной, сержантиком-срочником. Нина отвечала, что тем кобелям (кивала в сторону длинного коридора с немытыми дверями) нужно только одного. Я молча удивлялся – мне же нужно было от нее того же самого, что и другим мужикам. Она словно читала мои мысли и продолжала говорить, что я нежный и ласковый, и ей со мной очень хорошо и спокойно. Но я хоть и был полностью в плену сексуальных переживаний и вожделений, однако чувствовал, что далеко не спокойно Нине. И все же продолжал к ней ходить, ожидая, что вот-вот появится ее муж, жалея, что еще не полностью насытился телом женщины, что вряд ли скоро такое будет возможным, нисколько не заботясь и не переживая о том, что же будет с ней, когда танкист вернется и узнает обо всем. Прямо жестокость какая-то, бездумность и беззаботность владели мною тогда. Верилось в лучшее? Не знаю, не знаю…

Через десять дней все закончилось. Я пришел рано утром, за полчаса до подъема в кубрик, где ночевали все наши. Кулаков, уже гладко выбритый и отутюженный, поманил меня в курилку.

– Все. Хана, Пловец! Через час отбываем в Кандагар.

Я дернулся, хотел было бежать к Нине, предупредить ее, попрощаться. Капитан положил руку мне на плечо:

– Не дергайся, Серега! Все. Поезд ушел. Муж ее в гарнизоне, сейчас в штабе его встретил. Ни тебе, ни ей, – хмыкнул в усы, – проблемы не нужны. Оставь все как есть, Пловец! Это мой совет. Бесплатный. Дернешься, дам в репу!

Но не это меня остановило. Подумаешь, в репу от Кулака получить. В первый раз, что ли? Остановила меня весть о танкисте. И обожгло сердце страхом за Нину. Что же будет с ней?

Весь перелет до Кандагара на транспортном «Иле» я думал над этим, воображал, что напишу письмо, мы обязательно встретимся. Успокоенный этим, стал подремывать, но мысль о том, что я даже не знаю ее фамилии и адреса, заставила открыть глаза и уставиться в иллюминатор. С такой высоты ничего нельзя было рассмотреть, какое-то серое, блеклое пространство под самолетом и зеркальный блеск озер и ниточек речушек.

Любил ли я Нину? Наверное, нет. Просто любил любить ее тело. Все.

Итак, адекватный ответ я получил в своей же квартире. Пусть так и будет. Неторопливо обулся, оделся, оставил на кухне подарки из Берлина детям и жене, аккуратно положил ключи на полочку в прихожей и ушел. Больше никогда там не появлялся. Сказано ведь, уходя – уходи!

* * *

Первого сентября родители отвели меня в первый класс. Ну, сами знаете, какой это был праздник для всех: и для мам с папами, и для первоклашек-промокашек. Надо сказать, что вся наша детсадовская группа попала в один первый «А» класс. Девчонки пришли в белых фартучках, с огромными бантами и букетами гладиолусов, хризантем и других горько-пряных осенних цветов. Мальчишки щеголяли в новых костюмных парах и белых рубашках, с обязательной короткой стрижкой и с обязательными же чубчиками. Что делать, именно так должны были выглядеть первоклассники советской школы! Я страшно гордился своим пиджаком серого цвета и брюками с отутюженными стрелками, с настоящим, как у папы, брючным ремнем.

Закончилась линейка, разошлись по классам, прошел первый в жизни урок. Что-то мы рисовали в тетрадках, вроде бы домик с трубой, солнышком и словами «Миру – мир».

Все, свободны! Теперь уроки только завтра. Но как-то маловато показалось праздника для души. Да и что дома делать? Родители на работе. Свобода! Вот она – настоящая свобода. Это тебе не в детсаде, где с утра до вечера находишься под надзором воспитателя, а потом с рук на руки родителям передают. Теперь все не так. Теперь мы – взрослый народ.

И пошли мы шляться по дворам с моими дружками Андрюхой, Серегой и Мустафой. В общем, можно было подумать, что шпана шныряет по подъездам, если бы не приличный наш вид, в костюмах все же, да и портфели придавали солидности. А портфели, кстати, у нас были замечательные – красного цвета, с блестящими металлическими уголками и замком. Только на кой ляд они нужны были нам в первый день, если в них болтались пара тетрадок и пенал. Просто положено так: раз уж школьник, будь добр, таскай портфель, теперь у тебя работа такая. Но нас они не тяготили, наоборот, придавали большей уверенности в том, что мы люди, достигшие чего-то в жизни.

Андрюха и Серега, в отличие от нас с Мустафой, были мальчишками хулиганистыми, заводными, умеющими увлечь за собой. Андрей заскочил домой и приволок несколько заранее изготовленных дымовух. Знаете, помните, что это такое? О-о-о-о… Это занятная штука! Бралась проявленная фотопленка, отрезалось от нее сантиметров пять, туго скручивалось в трубочку. Теперь этот рулончик нужно было так же туго завернуть в прочную фольгу, скрутить на концах, чтобы получились остренькие носики. Осталось только уложить снарядик на кирпич или тротуарный бордюр и к нижнему концу поднести спичку. Пленка раскалялась внутри фольги, потом вспыхивала и мгновенно, как порох, сгорала; от реактивных газов ракета летела несколько десятков метров, падала и, отчаянно вращаясь на месте, выбрасывала из своего тонкого тельца огромные клубы вонючего белого дыма. Правда же, восторг?! Андрей с Серегой добились в этом деле высочайших вершин: устанавливали дымовуху вполне прицельно и на спор могли запулить даже в открытую форточку на втором этаже.

Развлекались мы тем, что обстреливали подъезды домов. Перед очередным выстрелом канонир Андрей орал во всю глотку: «В укрытие!»

Мы неслись в соседние с обстреливаемым подъезды, кто в какой. А как же, технику безопасности знали на отлично!

Я подскочил к окошку на площадке между первым и вторым этажами и, замирая от восторга, ждал начала дымового представления. Как только хлопнул снаряд, за моей спиной раздался злобный рык. Не помня себя от страха, я рванул на улицу, зацепился за что-то на крыльце и грохнулся на асфальт, вскочил и побежал, прихрамывая, прятаться в кусты. Только потом оглянулся назад. Да, из подъезда вышла огромная овчарка, ведомая за поводок хозяином. Мужик погрозил нам кулаком и удалился со двора. Мы же стали считать потери.

Андрюха ожег руку, слишком уж серьезный заряд оказался в последней ракете. Серега испачкал белую рубашку, потому что находил отработанные снаряды, ждал, пока остынут, раскручивал обожженную фольгу и высыпал пепел на ладонь, мял его пальцами, пытаясь определить, все ли сгорело, и, если не все, то почему. Может быть, не совсем туго свернута дымовуха? Может быть, нужно пленки побольше или поменьше? Как всякого экспериментатора, его мало волновали в эти упоительные минуты внешние моменты. Подумаешь, руки вытер о штаны, пиджак или рубаху; не ходить же, в самом деле, с грязными ладонями!

Мои дела оказались более плачевными. Новенькие серые брюки зияли огромными дырами на ободранных коленях.

Вступление в новую, взрослую жизнь оказалось серьезным испытанием.

Дома мне пришлось выдержать нагоняй, поход в «Детский мир», покупку новых штанов, но, увы, уже не таких серо-стальных, а обычного черного цвета. Колени посаднили, подверглись санобработке с зеленкой, да и все.

Серега наутро в школе похвастался привычным отцовским ремнем. Мустафа промолчал по своей азиатской привычке, только возмущенно или обиженно раздувал ноздри широкого приплюснутого носа. Андрюха же просто не обращал внимания на такие мелкие проблемы, как неприятности с отцом.

Отец его был фронтовиком, довольно пожилым дядькой. Ходил он на деревянной ноге и шил на заказ замечательные фуражки для горожан, чем, собственно, семья Андрея и жила. Мать его трудилась в нашем бывшем детсаде то ли нянечкой, то ли уборщицей. Бывая в гостях у Андрея, я всегда удивлялся и радовался встрече со знакомыми игрушками, точно такими же, с какими играли в группе.

Помнится, появилась в группе новая партия игрушек. Грузовые и легковые автомобильчики, кубики и прочие куклы-мишки. Всем мальчишкам понравился тяжелый пластмассовый «ГАЗ» с хорошо очерченными, «настоящими», деталями на кабине и кузове. По очереди играли в песочнице. Андрей не спешил занять очередь, хитро улыбался и говорил, мол, а чего, у меня скоро такая же будет. И правда, в очередной мой приход к нему мы уже играли с точной копией грузовичка, перевозили по комнате груды староватых, но вполне пригодных для развлечения игрушек. А вот «ГАЗ» из группы запропастился куда-то. Наверное, на прогулке забыли, объяснила воспитательница.

Ну, ладно, получил Андрей от отца очередную взбучку за наши дымовые шоу. Но, как оказалось, не только за это. К ним домой приходил участковый! Требовал, чтобы Андрюха назвал всех подельников по артиллерийским упражнениям. Андрей никого не назвал. Участковый пригрозил, что в следующий раз непременно поставит его на учет в детской комнате милиции, посидел с отцом на кухне, выпил стакан водки и ушел, на ходу подергав пацана за чубчик.

К середине сентября отец Андрея сшил для меня кепку из модной тогда диагонали, серой, с тонкой черной полосочкой. Я был ужасно рад подарку; впрочем, через пару дней, когда ходили классом на спектакль в городской театр, я забыл фуражку в гардеробе. Ходил туда на следующий день, но напрасно. Так противно стало тогда, что мою новую кепку какой-то дурак на башку себе напялил! С тех пор терпеть не могу головные уборы, только зимой ношу легкую фуражку.

Итак, какой же вывод я сделал для себя после первосентябрьского приключения? Нет, ни в коем случае не забить на проделки и проказы. Какой же я был бы пацан? Понял одно: что событие нужно сначал оценить, а потом принимать решение. Чем быстрее оценишь, тем быстрее отреагируешь. Ведь оглянись я тогда, посмотри – ну, увидел бы собаку, так и хозяина с поводком углядел же. Спокойно бы пропустил их и так же спокойно вышел из подъезда. И никаких неприятностей бы не было – ни испорченных штанов, ни разбитых коленей. Ни-че-го! Правда, оставался бы риск встречи с участковым, если бы ошалевшие жильцы обстрелянных домов запомнили меня.

* * *

На перевал прилетели позднее, чем рассчитывали, ближе к полудню. Солнце уже плавило все вокруг, казалось, спекало в единое целое камни, пыль, нашу «вертушку» и солдат, спускавшихся с блока к нам навстречу. С тоской подумалось о том, что нужно нам занимать боевой пост и переть на себе большое количество груза. Как только спустились на землю, тело покрылось едким, каким-то тугим потом, противно катавшимся липким комом по спине, груди и лицу. Быстро выбросили из «вертушки» груз, отбежали в стороны, и машина, жарко всхрапывая, ввинтилась в небо.

Причиной задержки, как всегда, послужили летчики, и, как всегда, не по своей вине или расхлябанности. Тот борт, что должен был забросить нас к месту, рано утром задействовали для перевозки раненых из роты, которая ушла еще три дня назад на «войну» в горы. Оказалось, в ночь их сильно потрепали духи на подходе к зеленке у входа в долину. Получив отпор, душманы классически слиняли по запутанным тоннелям кяризов. В результате в часть привезли троих раненых, в том числе и взводного Мукашева, немолодого старлея, неплохого мужика. Знали мы его по совместной операции этой весной в районе Мармоля. Толковый офицер, ничего не скажешь, чем-то похожий на нашего Кулака. Не внешне, конечно, а неким мощным стержнем, придающим уверенности всем, кто находился рядом с ним.

Пришлось загорать у взлетки почти четыре часа. Наконец-то наш борт полсотни третий тяжело прокатился по взлетной полосе и грузно осел неподалеку, замирая присвистывающими лопастями. К «Ми-8» подскочила «таблетка», санитары сунулись к проему двери. Оттуда уже подавали носилки с ранеными, осторожно перегружали в потрепанную санитарку.

Мы подошли к машине, когда из вертолета выносили Мукашева. Судя по широкой перевязи, порыжевшей от крови, и по его лицу, бледно-серому, близкому по цвету к пыльной почве, да по губам, пузырящимся кровавыми шариками, было понятно, что взводный получил пулю в легкое. Когда втискивали в «таблетку» носилки со старшим лейтенантом, зацепились рукоятью за дверь. Мукашев расслабленно вздрогнул, мазнул по нам больными глазами, даже, показалось, узнал нас, сомкнул веки и тут же закашлялся, выплескивая изо рта кровь.

– Мляа-а-а… – тоскливо обронил Лиса, Генка Лисяк, мой друг и товарищ. – Хреново дело…

Лиса – снайпер. Умный, интеллигентный парень, всегда спокойный, уравновешенный, теперь хмурился и вздыхал, теребя в руках поля панамы.

– Ладно, Лиса, заткнись! – ткнул узкой ладонью в плечо Шохрат Рахимов, по-нашему Бабай или Узбек.

На Бабая Шохрат иногда обижался, если дело было в спокойной, тыловой обстановке. Вот в бою его можно было хоть чуркой, хоть ишаком, хоть собакой назвать, он сразу понимал, что к нему обращаются, и действовал быстро, сообразно обстановке.

– А Мукашева жаль, – вздохнул Шохрат. – Да продлит Аллах его дни, – вполне серьезно прибавил он и зашептал что-то из Корана.

Нельзя сказать, что Шохрат был набожным человеком, но кое-какие религиозные обряды совершал. Не в части, конечно, где-нибудь на выходе, если выпадало спокойное время, где замполита нельзя было встретить даже в страшном сне.

До службы Узбек успел проучиться почти три года в консерватории, пока его не отчислили за бесконечные пропуски занятий и, что самое главное, за чрезмерное увлечение образцами западной музыки. Мало того, на отчетном концерте, или как там это у них называется – в общем, что-то вроде экзамена, – вместо заявленного Рахманинова исполнил в классическом стиле попурри битловских песен. Аплодировали ему долго, но на «бис» вызвали только один раз, да и то на следующий день. В деканат.

Шохрат лихо играл на любом инструменте – на клавишном или духовом, на смычковом или струнном. И еще одно отличало его от нас. Шохрат был женат. С превосходством поглядывая на нас, он ждал, что вот-вот станет отцом, и тогда уйдет на досрочную демобилизацию. Будет ждать нас дома в Ташкенте, где угостит восточными изысками. Обещан рассыпчатый плов, чебуреки, баурсаки, фичи, шашлыки и прочие кулинарные безумия. Когда Шохрат начинал заливать про будущее угощение, обычно ему вежливо советовали заткнуться и заниматься воинским ремеслом. Шохрат не обижался, широко улыбался, разбирал и собирал свой «РПК», смазывал, очищал от пыли.

Забегая вперед, скажу, что посидели мы за дастарханом в доме Шохрата. Не все, правда. Те, кто возвращался живым домой. Застолье действительно оказалось богатым, с фруктами, овощами, жирным пловом, еще чем-то. И с водкой. Только невеселым оказалось угощение. Поминали мы Узбека. Домой на дембель мы с Лисой добирались через Ташкент. Как же не заехать на кладбище, не поклониться могиле друга? Так что сидели за столом, молча пили водку, чем-то закусывали, я курил по привычке в кулак, Гена жевал очередную спичку. Глаз не могли поднять на жену Шохрата Малику, на его сынишку, сидевшего на руках бабушки – матери Узбека, пугливо смотрящего на нас черными, неожиданно круглыми глазенками. Сидели, поминали, стискивали зубы, терли глаза, чтобы не разреветься от бессилия совсем по-детски, с обидой и навзрыд.

Вообще, Кулаков, едва мы оказались в Афганистане, неведомо как сумел укомплектовать наш взвод отличными спецами. Когда стал ротным, то и остальные взводы пополнились классными ребятами, выдернутыми сильными руками капитана из других рот и батальонов. Если уж снайпер, то Лиса, ученик Дениса Лыжина, грозы духов в зоне ответственности нашего полка. Уж как они прознали, кто именно раскалывает, словно арбузы, головы собратьев-душманов, кто его знает, но слава о Дэне гремела немалая. Из уст в уста передавали духи: «Лыжин в горах!» И правда, кое-где, кое-когда затихали напуганные грозным именем моджахеды. И до нас доходила молва, что наше командование от отчаянной нехватки сил на некоторых направлениях распускало через прикормленных духов-лазутчиков слухи о том, что именно в том или ином месте в засаде работает Лыжин. Помогало почти всегда.

Я был знаком с Денисом, собственно, как и Негорюй, тоже пересекались то в части, то на боевых; Дэн – приятный парень из Питера, с тонкими чертами лица, высокий, с грамотной речью. Посидели, покурили, обменялись адресами-телефонами на случай, если выживем да и пересечемся где-нибудь на просторах СССР. Виделись с ним в Афгане еще не раз, но как-то быстро, на бегу. Это уже потом встретились на гражданке, даже не в Ленинграде, а в Санкт-Петербурге.

* * *

В тот раз я прилетел в Питер по делам. Созвонились с Дэном, встретились в кафешке на Невском. Заказали бутылку водки, какую-то закуску. Разговаривали, курили, смотрели сквозь запотевшие стекла кафе на проспект. Дождь лениво моросил, скатываясь редкими струйками по стенам, по прохожим, по автомобилям. Солнышко робко пыталось пробиться сквозь сплошные тучи, обещая все же теплый вечер. Из того, что рассказывал Денис, я помнил очень мало, да и сознание не очень-то хотело сохранять в памяти то, что принесло столько мучений и боли.

Денис крутил в руках рюмку на тонкой ножке, не замечая, что остатки водки стекают на его серый пиджак, расплываясь маслянистыми пятнами.

– Ты что, правда не помнишь? – сомневается он в моей искренности.

Эх, Дэн, братишка! Я же контуженый. Дважды причем. Так что ничего удивительного. Как там говорится: «Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша!» Кстати, любимая присказка бывшей супружницы по отношению ко мне. Выходит, права она….

– Денис, ну, чего ты огорчился? Я тебе верю! Было, значит, было! Ты же сам все видел.

– Ладно, Серега, давай еще по полтинничку, и побежал я, – вздохнул Денис. – Дела. Сам понимаешь! Вечером у меня. Договорились?

Да уж. Дела. У всех дела…

Дувалы кишлачка, слившиеся пыльным цветом с землей, казались очень близкими. Думалось, что за несколько часов возьмем селеньице, прочешем и уйдем дальше в горы на выполнение основной задачи. Кто ж знал, что все так обернется?! Хадовцы клялись и божились, что кишлак мирный, даже вроде бы договорный и проблем с его пересечением не будет. Ошиблись. Или не ошиблись. Подставили скорее всего. А может, и нет. Теперь неважно.

Кишлачок этот стоял на замечательном месте: контролировал перевал, через который караваны тянулись в Пакистан. И, разумеется, обратно. Волокли все, на чем можно было нажиться: продукты, электронику, одежду, обувь, а главное – наркоту и оружие.

Ну и как? Мог этот кишлак оказаться «проходным»? Нет, конечно! Богато тут жил народ, собирал мзду за проезд через перевал. Жировал-пировал кишлачок, оказывая услуги по кормежке странствующему люду, устройству на ночлег, выручал проводниками и так далее. А тут пришли мы. Кто ж добровольно откажется от даровых доходов? Это как у нас в прошлые времена. Приперлись в деревню комбеды и начали трясти и расстреливать зажиточных мужиков, называя их кулаками, отбирая последние крохи «на нужды пролетариата», того самого пролетариата, который разграбил и обрек на нищету Россию. Чего уж там, история далеко не всегда развивается по спирали. На некоторых точках глобуса она повторяет очередной круг.

Нам бы пожалеть «бедолаг разжиревших», но нельзя! Враги они сейчас для нас. И для меня лично.

Так что – только вперед! А вперед не получается. Залегла рота. Слишком уж плотный огонь ведут духи. Эх, сейчас бы пару «вертушек», или хоть самую слабенькую артподготовку провести… Тогда бы – лафа! Воюй – не хочу.

Комроты Кулаков еще в предутреннем липком тумане сказал, что после боя все отдаст на разграбление. Нет, не кишлак! Личные запасы сигарет «Родопи». А что там пара блоков? Ничего. Зато вроде бы на самом деле обещан пряник.

Подниматься-то как не хочется! Пули визжат, взрываются фонтанчиками в податливой мягкой земле, чиркают или глухо врезаются в камни, обдавая брызгами кремниевой крошки. Черт, все лицо искровянили осколочки. Острые, заразы! И все же надо подниматься и переться на эти долбаные дувалы.

– Вперед! – как-то удивительно громко в трескотне пулемета прозвучал голос Кулака.

Все невольно обернулись в его сторону. Капитан схватил автомат и выскочил из-за огромного валуна навстречу пулеметам.

Ну и кто бы после этого усидел в укрытии? Ломанулись мы тогда лихо! Духи, видимо, совсем обалдели от такого зрелища, замялись, дали нам шанс прорваться к самому кишлаку. Только когда мы были почти у дувалов, вновь лупанули из всех стволов. Да куда там. Смяли мы их. Напрочь.

Не без потерь. Напоролись мы все же на пулеметы. Завалили подступы к ним своими телами, как тот Александр Матросов. Да кто во время боя считает потери? Есть цель. Есть враг. Надо уничтожить!

Вдруг вижу, споткнулся впереди меня Пестик, здоровенный хохол. Между прочим, фамилия его Тычина, а имя – Павло. Во как! Прилепилось к нему прозвище Пестик. Рост под два метра, кулачищи с чайники, размер обуви под пятидесятый. Короче, еще тот пестик!

Упал Тычина ничком, разбросал руки в стороны, автомат выронил, а ногами сучит, вроде как дальше бежать собирается. Значит, жив! Подскочил я к нему, тяну на себя, а он тяжеленный, в «лифчике» магазинов автоматных несчитано, да и гранат порядочно. Вылущил я Пестика из разгрузки, тяну к себе на плечи. Никак! Хоть бы помог кто. Только все уже вперед проскочили, давят духов в кишлаке. Еле взвалил раненого на плечи.

Тут вторая проблема – два автомата на земле и разгрузка раненого. Встал на колени. Боюсь Пестика на землю уронить, потом ведь не удастся поднять снова. Подобрал добро наше, поднялся в полный рост, аж в глазах померкло, и бодренько зашагал в сторону боя. Благо стрельба уже сместилась к перевалу, туда, где окраина кишлака.

Неудобно, тяжело, черт возьми, такого мужика переть, все время соскальзывает с плеч. Вот уже и носками ботинок волочится по земле. А ботинки у Пестика исторические. Почему исторические? Так ведь история была замечательная.

Когда молодых привезли самолетом из Тузеля, ташкентского военного аэродрома, построили, посчитали, ржали всем полком. Сами посудите, было ведь над чем. Во-первых, хэбэшка у всех была одного размера. Пятьдесят четвертого. Это и тем досталось, у кого от природы метр с кепкой. Видок тот еще! Мотня ниже колен, рукава как у скоморохов, на спине в складках хэбэшки слона спрятать можно. Слава Аллаху, все в ботинках, один Пестик – в кедах. А ноги у него как ласты. Команда была: «Равняйсь! Смирно!» Все, конечно, носочки подровняли, на грудь четвертого вроде бы вылупились, а сами через плечи за спины поглядывают и краснеют от сдерживаемого смеха. Потом не выдержали, заржали. Так и было с чего! Наш комбат, майор Петрович, даже не цыкнул ни на кого: сам хохотал. Не думайте ничего такого – никакого панибратства. Фамилия у него такая. Была. Погиб Петрович….

Так вот. Ржали-то почему. Из-за строя каблуков далеко выдавались пятки истоптанных кед Пестика.

– Ну, ты – пингвин! – восхитился Петрович. – Во, Пестик вымахал… красавчик!

В общем, пока молодых натаскивали к местным условиям, через месяц прислали ботинки для Тычины. Заказные. Сшитые в военном ателье.

Чувствую я, что Павло своими замечательными ботинками чиркает по земле. Ну, думаю, сейчас к стеночке прислонимся, сползем как-нибудь и передохнем. Там уж пусть санитары им занимаются, а я дальше погребу. Бой-то еще не закончился.

Дотащились до полуразвалившегося сарая. Сил на то, чтобы дать очередь в темный зев уцелевшей двери или бросить гранату, уже нет. Ладно, будем надеяться, что мужики хорошо здесь прошлись. Только собрался повернуться к стеночке, как страшный удар в спину опрокинул в пыль.

Потом что-то смутное помнится. Кто-то меня тащит, выдирает из рук автоматы и разгрузку, льют воду на голову, в нос тыкают нашатырем и сквозь ватную заглушку шепчут:

– Да живой он, живой. Видишь, кровь не его. А Пестика уносите туда, к убитым. «Вертушки» скоро будут…

А Дэн видел все тогда. Он с противоположной стороны от кишлака сидел в расщелине вместе с наводчиком, следил за ситуацией, за возможными сюрпризами. Вот он в свою оптику и углядел, как и что было со мной и Пестиком.

– Вижу я, Серый, как ты взвалил хохла на плечи. Прешь, как бульдозер. Вокруг вас туча пылищи поднялась. Он сполз у тебя с плеч, ноги по земле волочатся. Стрельба. Я отвлекался, конечно, были цели; увидел уже, как ты к дувалам подобрался. Тут-то вам в спину и стрельнул душара из «бура», поздно я его высмотрел. – Денис закурил новую сигарету, крепко сцепил пальцы рук на столе. – Потом уже, когда в «вертушку» убитых грузили, хохла узнал, а тебя – нет. Пошел искать. Смотрю, ты у колодца умываешься, льют тебе на спину из кожаного ведра воду, а на спине синячище с тарелку и кровоподтеки.

Ведь наверняка он снял того духа, который с «буром» был. Если бы нет, что б тому мешало лучше прицелиться? Эх, братуха, чего ж ты такой молчун-то?

Выпили по крайней рюмашке и разбежались. А куда деваться? Дела!

* * *

Наш Лиса оказался прилежным учеником Дэна. Вскоре после занятий с ним он как-то враз потерял свою способность ржать по любому поводу, только вежливо улыбался, да и то не во весь рот, только уголками губ. Старался производить как можно меньше шума, научился маскироваться так, что вот вроде бы зашел в курилку или палатку Генка, а окружающие тут же забывали о нем, не замечали. Хрен его знает, как это у него получалось. В расположении полка, на выходах в рейды, на привалах что-то черкал карандашиком в маленьком блокнотике. Я как-то случайно увидел его записи. Мура сплошная: цифирьки, крестики, черточки, буковки отдельные – шифровка, одним словом. Интересоваться не стал. Да и Лиса сразу же сунул свои писульки во внутренний карман выгоревшей хэбэшки.

Генка парень не жадный, простой, отзывчивый, но, что касалось его винтовки, тут всегда наотрез – только нет! Все же однажды я уговорил его дать не просто взглянуть в оптику, но и выстрелить.

Дело было на Пандшере минувшей весной. Вот-вот должна была начаться широкомасштабная войсковая операция по выкуриванию духов из этого неприступного ущелья. Со стороны Баграма и Мармоля подтягивались основные силы. Саперы шли первыми и расчищали великое множество минных полей, за ними втягивалась пехота. Нас тогда бросили в Пандшер несколько раньше, озадачив передачей по радио данных о движении духов. Чуяли, ох, чуяли моджахеды, что очень хреново для них может закончиться нынешняя весна. Чуть припоздай мы, вполне безнаказанно ушли бы духи с плоскогорий и равнин высоко в горы, отъедаться бараниной, запивая ледяной, хрустально чистой водой из ледниковых рек, и оттуда жалить насмерть оккупантов-шурави. Оно и понятно, с сытым брюхом воевать веселее и сподручнее.

Так вот, то ли попал я на лирической волне под хорошее настроение Гене, то ли просто надоел ему своим нытьем да выклянчиванием – «дай стрельнуть да дай стрельнуть». Получилось, как в том старом анекдоте про разговор двух женщин, мол, этому мужику проще дать, чем не дать… Угу… В общем, позвал меня Лиса к себе. Шепотом, как всегда «на войне», объяснил премудрости попадания в цель. А чего там попадать? Винтовка лежит прочно в построенной из камней амбразуре, обложенной внутри рукавами старой порыжевшей шинели, чтоб, не дай бог, не повредить прицел или же саму винтовку. Лиса постарался укрепить снайперку в расщелине так, чтобы я при всем старании не смог навредить оружию. Понимаю это, злюсь на Генку – подумаешь, мастер, ну и на себя тоже – чего привязался к человеку. И стрелять уже почти не хочется. Как глянул в оптику – мама родная! Вот, прямо на расстоянии вытянутой руки, вернее подальше, но все равно очень близко стоит душара. Да еще какой дух, прямо классический, хоть сейчас его в учебник про два мира – две системы. Седобородый мужик – они вообще, по-моему, с юношеского возраста начинают седеть. Крючковатый нос, коричневая, словно изюм, иссушенная солнцем кожа, серая чалма на башке, широченные по щиколотку штаны и рубаха, обязательный неопределенно-темного цвета жилет и тапки на босу ногу. Я прям поежился; тут сырость ранневесенняя, кое-где снег еще лежит, мы даже днем пока не стягиваем бушлатов, только нараспашку ходим. Тут же Гена меня слегка ладонью по спине – не отвлекайся. Вернулся я к духу. Поверх жилета крест-накрест ленты с патронами, на груди бинокль, а в руках наш родной «АКМ». Вот все это в мельчайших подробностях я увидел сквозь идеально отстроенную систему линз. На какие-то значки и черточки особого внимания я не обращал. А что толку? Один черт из шепота Лисы ничего не понял. Да и фиг с ним. Маневр покажет. Припал плотнее к холодной резине окуляра, мысленно попрощался с духом, задержал дыхание и плавно, как мне показалось, нажал на спусковой крючок. Да нет, точно плавно нажимал; на своем «калаше» как ни пытался смягчать, ничего не получалось, все равно рвал его, да и на боевых особо не следишь за мягкостью, там уж, наоборот, пожестче да порезче. Выстрелил я. Винтовка по-серьезному врезала в плечо – блин, надо было плотнее прижать. Да ладно, проехали уже. Я лихорадочно стал выискивать свою поверженную цель, надеясь увидеть врага лежащим на земле.

– Попал? – срываясь на хрипоту, зашептал я Гене.

– Ага, – усмехнулся Лиса, – попал. Дух побежал умирать. – Он выплюнул изжеванную спичку, некрепко меня по затылку кулаком двинул, совсем так, как это делал Кулаков в минуты недовольства кем-то из нас. – Мазила ты, Серега! – проворчал без всякого огорчения и засунул между зубов новую спичку.

Вот же, гад! Тут каждая спичка на учете, а Лиса, как только бросил курить, стал жевать спички – и в полку, и на «войне». Что ему ни говори, спички – дефицит. Все без толку. Сам же знает, сам же страдал без курева и тепла – а жует и жует, как корова какая-то. Тьфу ты… Справедливости ради надо сказать, что я напускной злостью просто скрывал свое неумение и досаду от неудачного выстрела. Да и у Лисы, когда ни спроси, всегда был запас спичек, и никому никогда он не отказывал в огоньке.

Все же я нашел через оптику место, где недавно стоял душман. Пригляделся и заметил одну тапочку.

– Глянь, Геша! – тихонько заржал я. – Трофей все же есть!

Лиса мягко оттолкнул меня, прилег к винтовке, сунул бинокль: смотри, чучело! Быстро припал к окуляру и мгновенно выстрелил. Тапочка взлетела в воздух, кувыркнулась высоко в воздухе, и второй пулей Гена отправил ее за камни.

– О, за хозяином помчалась! – все еще веселился я.

Гена быстро огляделся, не видел ли еще кто-нибудь его ребячества, приложил палец к губам, не болтай лишнего, поднялся из своего логова, взял винтовку и, не оглядываясь на меня, ворча под нос что-то навроде «в яйцах дети пищат, а все забавляются». Непонятно, о ком это он? Если о себе, так и ладно: действительно, солидный снайпер – и вдруг такая шалость. А если обо мне, то и тоже ладно, позабавился и хватит. Но все равно, обидно как-то, если обо мне. Подумаешь, снайпер! Да без всякого зла я так подумал – просто чтоб оправдать свой промах, что ли. Знаю ведь Генкину Большую Мечту – ходить в свободный поиск, так же как это делал знаменитейший Зайцев в Сталинграде или как Дэн Лыжин здесь, в Афгане.

Потом я часто размышлял: на кой ляд мне надо было стрелять тогда в человека?! Ну, выбрал бы какой предмет, да хоть тот же камень, и пальнул в него. Так нет же, захотелось именно в человека. Слава богу, не попал! Если разобраться, то есть в снайперском ремесле что-то неправильное, несправедливое. Ведь снайпер и его цель находятся далеко не в равных условиях. Стрелок видит жертву издалека и находится в более-менее безопасных условиях, если, конечно, грамотный снайпер. Правда, после выстрела ему нужно быстро уходить с этого места и прятаться в новом. Так кто ж мешает настоящему мастеру подготовить для таких случаев новые лежки?

Так вот, почему же я целью для выстрела выбрал человека? Не знаю! Азарт? Может быть. Кстати, из-за этого не люблю охоту. Как-то, после армии уже, друзья пригласили поохотиться. В состоянии азарта я пристрелил молодого кабанчика. Вкусный был. Реальной угрозы он для нас не представлял, да и мяса на нашу ораву маловато было. Вот если бы его мамашку друзья не пристрелили, тогда бы туговато нам всем пришлось. Но здесь хоть оправдание смерти свиньи есть – могла и порвать нас всех скопом и по отдельности. Защищались, можно сказать, позабыв, что атаку вызвали сами на себя, вернее, я на всех, застрелив ее детеныша. Опять отвлекся.

Врага в том моджахеде я не видел. Это же не лицом к лицу, не в прямом или засадном бою. Не могу ответить, не знаю, зачем стрелял. Глупость, мальчишество какое-то было, честное слово. И помню, помню сквозь годы, что жутко, до соплей хотелось попасть в того духа, аж тщеславие чесалось, как выражался наш Кулак. Бог отвел. Вот и ладненько. Снайпер – не моя это работа. Есть настоящие стрелки, есть у них боевые задачи, пусть и трудятся ребята. Кто, если не они? Удачи им!

* * *

Снега у нас в Казахстане зимой хватало. Если уж пошел, то сразу метровым слоем наваливал, потом – опять и опять, так что вскоре город укутывался снеговой периной, скрывая первые этажи домов. Всю зиму техника была задействована в уборке, расчищались дороги и площади, а вдоль тротуаров широкими валами высотой в два-три метра до самой весны лежал снег. Вообще, городские власти боролись со снегом очень оригинальным способом. Неподалеку от центра города находился огромный пустырь, куда и свозили основную снеговую массу. Но тут он не лежал уродливыми грязными горами. Дело в том, что город моего детства был и сам молод, и жители его были молоды. Гигантский металлургический комбинат требовал рабочих рук и умных голов. После событий конца пятидесятых годов, когда в городе вспыхнуло восстание измордованных голодом, нехваткой питьевой воды, житьем в палатках. Люди, приехавшие на строительство сталелитейного производства по комсомольским путевкам, выдававшимся не только добровольцам, но и в строго обязательном порядке, то есть насильно, просто не выдерживали таких условий. Уехать из города не могли, потому как дезертирство, и до уголовного дела недалеко. Да и куда уедешь? Назад, домой, к маме? А кто тебя там ждет? Где устроишься на работу? Нет уж, раз партия велела быть тут, вот и будь тут. Существуй.

Сначала, конечно, увлекала романтика, палаточный городок, пища с костра, привозная вода, гитара по ночам, волейбол в обед и вечером. Потом оказалось, что такого количества людей здесь не нужно. А комсомольцы все прибывают и прибывают. Не справляется город с такой оравой, нет ни воды, ни продуктов. Да и работы нет. Раз уж ее нет, то и зарплаты тоже. Так на что жить? Вот и вспыхнуло восстание. Подавили, конечно, и жестко подавили. Армию привлекли. Бунтовщики тогда милицию к рукам прибрали, разоружили.

После всех этих событий, после приезда на место событий тогда еще совсем молодого члена Политбюро ЦК КПСС Леонида Брежнева, в городе стали происходить позитивные изменения. Стали строиться жилые комплексы нового города, многоквартирные трех– и пятиэтажные дома, малосемейки, общежития. Приехали на стройку молодые архитекторы. Вскоре появились и ледовый дворец, и здание драмтеатра, и концертный зал, и новые проспекты с трамвайными линиями, и парки, и скверы. Фасады домов не были безликими – то расцветка отличала их, то на глухих стенах разноцветные картины выкладывались мозаикой, кирпичом или просто рисовались стойкой краской. Конечно, картинки относились к соцреализму: космонавт со спутником в руке, металлург на фоне мартеновской печи, рабочие и колхозники с серпами и молотами. Больше всего мне нравился дом по соседству с нашим, где был изображен улыбающийся мальчишка, над ним огромное ярко-желтое светило и надпись: «Пусть всегда будет солнце!» Во дворах многоэтажек установили детские городки, не безликие металлические, а нарядные деревянные избы-срубы, горки, турники и прочее. Зимой почти в каждом дворе заливались катки, уже не говоря о школьных и парковых ледовых полях, где ярко горели разноцветные лампочки и допоздна играла музыка. Было такое ощущение, что с первым снегопадом народ переобувался в коньки и лыжи. Детвора с утра до вечера носилась по льду, по снегу. Рылись глубокие пещеры-лабиринты в сугробах, строились снежные крепости, только, увы, надо было высидеть первую смену в школе, а потом еще и уроки выучить.

Итак, снег свозился на пустырь, и тут к нему подступались архитекторы с топорами, лопатами и водой. Очень быстро из свезенного снега возникали замки, крепостные стены, фигуры сказочных персонажей. Все это было не просто антуражем, каждое строение было либо завуалированной горкой, либо дорожкой-желобом для скоростного спуска на санях, либо мудреным лабиринтом с полутораметровыми стенами, из которого редко кто сам мог выбраться, поплутав по нему, просто перелезали через стены. После каждого обильного снегопада на пустыре появлялось что-то новое и интересное.

Однажды я возвращался из школы, по пути домой заскочил к маме на работу, получил у нее ключи от квартиры, помчался обедать. Прямо перед окнами треста, где работала мама, проходила дорога; по ней, не спеша, двигался пассажирский автобус. Да и куда торопиться транспорту? Хоть гололеда и нет, но толстый слой снега на асфальте хорошо укатан. Я видел автобус, но, прикинув, что все же успею перебежать дорогу, разбежался на тротуаре и заскользил подошвами валенок к противоположенному тротуару. Водитель автобуса начал притормаживать, увидел, что не успеваю я. Все вокруг будто застыло, наступила полная тишина. Почему-то я видел перед собой только широко открытые, испуганные глаза мамы. В тот миг, когда тупая морда автобуса почти коснулась меня, я был уверен, что со мной ничего не случится. Все же я успел проанализировать ситуацию. Хвост автобуса стало заносить вправо, теперь могло ударить только плашмя. Я был готов к этому. И когда автобус коснулся меня, я уже бросился к сугробу. Машина вдавила мое тело в снег, откуда я довольно быстро выкарабкался и бросился бежать. Все произошло настолько быстро, что водитель даже не успел выскочить из кабины. Я уже скрывался за углом дома, когда до меня донеслись крики людей. Ох, и мчался я тогда!

Только успел открыть замок двери, как по-сумасшедшему затрезвонил телефон. Звонила мама. Вечером был разбор полетов. А как же!

Честное слово, ни на секундочку я тогда не испугался! Почти сразу забыл про происшествие. Правда, через какое-то время все же проанализировал событие и пришел к выводу, что мне помогло спастись отсутствие паники с моей стороны.

* * *

Едва вертолет коснулся грунта на перевале, мы уже вышвыривали на землю груз, выскакивали сами, неуклюже пытались сгруппироваться и упасть более-менее удачно, не подвернуть ногу и не удариться плечом при падении. Десантирование прошло нормально. Чуть полежали, очухиваясь от вертолетного урагана, да и вперед, за дело. Нагрузились мы – мама не горюй! Килограммов по пятьдесят на нос. Тут и цинки с патронами, и ящики с консервами, и мешки с крупой. Первым шел Лиса, повесив свою «СВД» на грудь; за спиной его покачивались коробки с патронами к пулемету, равномерно позвякивали о срез каски на затылке. За ним брел я с ящиком гранат на правом плече и мешком с продуктами в левой руке, видел перед собой только кусочек узкой каменистой тропы да потрескавшиеся подошвы ботинок Лисы. Дальше тащились Узбек и Леха Малец, сопели под тяжестью груза, так же рассматривали тропу и ботинки впереди идущего. Замыкал унылую цепочку Юрка Сопилкин, Сопля.

Сопля – дураковатый парень. Что-то с мозгами у него все же было не так. Может быть, оттого, что он один из нас плотно сидел на дури? Ничем не брезговал – ни чарсом, ни анашой, ни гашишем.

Тут ведь никакой тайны особенной нет. Каждый небось в Афгане пробовал курить дрянь. Кому пошло, кому – нет. Мне лично не понравилось. Лисе тоже. Узбек иногда покуривал, а Малец – не знаю, не видел, чтобы он курил.

Шутки у Сопли были тупые, злобные. Еще в учебке его нещадно били, когда сделал он, для чего – непонятно, «велосипед» безобидному огромному парню, хохлу-западенцу Кольке Ясевичу, Мыколе. Не знаете, что такое «велосипед»? Хм… жестокая штука. Спящему между пальцами ног вставляются бумажки и поджигаются. Представили себе, что чувствует человек, выдернутый из сна огнем? Размахивает ногами, пытаясь погасить жжение. Со стороны вроде как и вправду крутит педали.

Сопля с неделю ходил с набитой мордой, и столько же времени Мыкола пролежал в санчасти.

Юрка в своей дурости был катастрофически непредсказуем. Скажем, ему ничего не стоило подкинуть в ботинок спящего товарища скорпиона или каракурта. Благо никто не пострадал серьезно от укусов тварюг. Как-то подсунул под одеяло Мальцу молодого, совсем маленького варана. Как его не раздавил плюхнувшийся в койку Леха?! С такой же скоростью, как падал на кровать, он взлетел с нее, обалдело глядя на некое гибкое тело, скользящее под тонким одеялом. А что, если этот дуралей в следующий раз змею сунет? Так размышлял Малец, вдумчиво нанося удары по лицу Сопли.

Все его проделки имели для него же плачевные результаты, и на некоторое время Сопля затихал. Но именно на некоторое, совсем короткое время.

Положительной стороной его забав, как отметил Кулаков, стало то, что мы бесконечно проверяли обувь, одежду, постели и ранцы. Бдили. Хрен его знает, до чего в следующий раз этот балбес додумается.

Совсем недавно у Сопли появилась наколка между указательным и большим пальцами правой руки. Две буквы: У и Г. Мы долго пытались понять, что бы значило «УГ». Оказалось, что Сопля с таким же, как он сам, олухом из батальона обслуживания решили увековечить свою дружбу. То есть второму накололи на том же месте тоже две буквы – Д и Р. В результате, когда эти дебилы встретятся через пару минут, через неделю или с десяток лет спустя, они пожмут друг другу руки, и буковки сложатся в слово «ДРУГ». Надо же додуматься, а? Ладно, тот, второй, еще сможет доколоть буковку А, ДРА все же. А наш отморозок что доколоть сможет? Только ничто не могло смутить Соплю; подумаешь, наколол и наколол.

Так из-за чего же командир вытянул в роту Соплю, если он такой придурок?

Дело в том, что Юрка был отличным сапером. Установить ли мину, снять ли – равных ему в этом деле было маловато. Нюх у него на мины – как у собаки верховое чутье. Во всяком случае, по небрежности Сопли никто в нашей роте не погиб. Юрка на спор однажды пытался извлечь мину с завязанными глазами. Дело было на выходе, на привале. Урод, конечно, кто спорит. Кулаков отозвал его подальше от снаряда и тут же пробил хук слева. Сопля сидел в пыли, размазывал кровь из ссадины на щеке, но глаза его, только что затянутые туманом, все же торжествующе сияли. А ведь смог бы обезвредить, смог бы!

Поднялись на блок. Парни, сменяемые нами, нетерпеливо ждали нас, стреляли сигареты, расспрашивали о новостях в полку.

Старший караула, сержант Игорь Негорюй, здоровенный, широкоплечий ростовчанин, Татарин. Звали его так, видимо, из-за чуть раскосого разреза глаз. Хоть и был Игорь из другого батальона, встречались мы с ним довольно часто. Неспешно разговаривали, если в расположении полка находились, так же неспешно пили чай, курили. Да и понятно, хоть и два лаптя по карте, но все же земляки, я – ставрополец, он – ростовчанин.

– Тут, Серега, дело такое, – докуривая «памирину», заговорил Татарин. – Не думаю, что через неделю вас сменят. По радио слышал, вроде как операция крупная затевается…

Ага. Тут я понял, почему Кулаков, назначая меня старшим поста, вдруг ни с того ни с сего назвал меня Пловцом, что делал крайне редко.

Поначалу ко мне это прозвище и прилепилось. Позже некоторым, видите ли, было лень полностью произносить «Пловец» и стали сокращать до обидного «Плов». Пришлось побороться, чтобы выбить из ленивых голов название блюда. Так что очень скоро все это позабылось, и комроты самолично влепил мне новое, короткое, звучное прозвище – «Конт». Ну что ж, Конт так Конт, и быстро произносится, и все же производное от слова «контингент», куда мы все и входили, в ОКСВА, то есть в ограниченный контингент советских войск в Афганистане.

Вот почему командир настоял, чтобы нас укомплектовали двойным боезапасом, продуктами и несколькими дополнительными батареями к рации! Знал ведь Кулаков и ничего не сказал. Обидно даже. Хотя мог бы и сам догадаться, намек с припасами более чем прозрачный. Эх! Запасным батареям Малец, наш радист, очень обрадовался, даже не стонал, когда затаскивал сюда, на пост, тяжелые коробки со свинцовой начинкой. Вечная проблема была со связью – то батареи сядут, то хрип сплошной в наушниках. Только не у Мальца, тот свое дело знал туго. Впрочем, я уже говорил, что у капитана Кулакова в роте плохих спецов не было. Вон Шохрат не только мастер на любом инструменте играть да всякие блюда готовить, но и с пулеметом так управляется, что любо-дорого.

– Игорь, а как тут вообще? – спросил я, махнув рукой на перевал.

– Да как, – сплюнул под ноги Татарин. – Почти каждую ночь сработка сигналок. Вот, посмотри. – Он выцарапал из планшета карту минных полей.

Ну откуда она у него? Мне Кулаков дал ознакомиться с такой же перед вылетом и сразу же убрал. Но изменения на карте Татарина я увидел сразу.

– Это что? – Я ткнул пальцем в новые значки.

– Каримов установил тут и тут сигналки, – объяснил Игорь. – А то что-то привыкли духи к старому порядку. Ты, это, давай Соплю, они с моим еще малость пусть натыкают. Не помешают. – Повернул голову в сторону своих солдат, позвал: – Эй, Карим-бобо!!

На зов Татарина из укрытия блока выскочил тощий, вертлявый, словно ящерица, с темным, прокопченным от природы, от солнца или скорее всего от недельного сидения на посту, туркмен Каримов.

– Сейчас с Соплей быстро вниз… Серега, вы мины-то привезли? – Заметив, как я кивнул в сторону высадки, Игорь продолжил: – Вот там, с южной стороны, где прорыв вчера намечался, – он чуть подумал, – поставьте не только сигналки, пару-тройку противопехотных тоже. Но так, с хитринкой, с выдумкой…

Каримов и Сопля только криво улыбнулись и исчезли за небольшим скальным гребнем, скрывающим тропу. Да уж, не учи ученых, у этих профи что ни установка, то праздник иезуита. После них вряд ли кто сможет извлечь мину.

– Я на карту нанесу, чтобы изменения в штабе сделали. – Игорь прикурил новую сигарету. – Блин, третий день, как табак закончился. В общем, так, братуха, дела такие…

Толик Мосин, Мося, снайпер из группы Татарина, сидел рядом с Генкой, что-то рассказывал ему, кивал в сторону перевала. Лиса хмурился, переспрашивал, вносил записи в блокнотик.

– Серега, ты давай им возможность трупы уносить…

Как будто без него этого не знаю, поморщился я. Вот же человек Татарин, основательный во всем, лишний раз не забудет напомнить-предупредить. Игорь, не обращая внимания на мои возмущенно вскинутые брови, спокойно продолжал:

– Ну их на хрен. Вони не оберешься в прямом и переносном смыслах. Пусть забирают и хоронят. Как пришли на смену, тут дышать нечем было, особенно под утро, когда ветерок с юга поднимается. Спросил у Кота, сменщика моего, на кой хрен труп оставили? А он, идиот, ржет – мол, какая-никакая, а все же развлекуха! Духи ж не отступятся, все равно будут переть, чтобы тело забрать. Ну а эти уроды, – Татарин насмешливо-зло сплюнул, – развлекались, стреляли по спасателям. Те – по блоку. Веселились… Разрешил я забрать тело. Сейчас более-менее спокойно.

– Ладно, Игореха, пора вам, – тронул я за рукав сержанта.

Действительно, пора. Вертолет торопливо выгребал на посадку, давя, уплотняя винтами воздух.

– Боезапас оставляю вам, – уже на ходу проговорил Татарин. – Там немного, но лишним не будет. – И прорычал низким голосом: – Всем вниз.

Его группа начала спуск. За ними пошли и мы. Нужно было поднять оставшийся груз.

На посту остался Лиса. Он лениво развалился за бруствером на камне, прикрыл глаза панамой, зажал между коленями расчехленную винтовку. Со стороны могло показаться, что Лиса дремлет, забив на службу. Но я-то знал, что это не так, далеко не так, и можно быть совершенно спокойным – ничего не ускользнет от глаз Гены.

Тропа была хоть и узкой, но удобной из-за уступов, что-то вроде естественных ступеней, только разновеликих по высоте и ширине, никак в такт не попадешь, все время темп сбивается.

Лопасти «вертушки» вздымали мощные, упругие пылевые стены, давившие плотно в грудь, отбрасывающие тело назад, заставляющие пригибаться. Пыль, мусор, мелкие камешки не давали возможности осмотреться, разглядеть предметы, остро тыкались в лицо и руки, норовили уколоть в глаза.

Хлопнули с Татарином друг друга по спине. Последним на борт заскочил Каримов, обернулся к нам и перед тем, как захлопнуть двери, неслышно заржал, оскалив белые зубы на грязной, запыленной роже, стукнул ладонью правой руки по сгибу локтя левой и что-то проорал нам.

Вот же чучело! Я ухмыльнулся, опустив лицо к груди, прячась от хлещущего пыльно-мусорного урагана.

«Вертушка» прижалась к земле и начала мягко подниматься в рыжее вечереющее небо. Поднявшись над перевалом, машина накренилась, уходя в разворот, и отстрелила первую партию тепловых ракет. И, надо сказать, вовремя. Сквозь оседавшую, почти уже прозрачную пыль хорошо было видно, как гораздо севернее от нас в небо взлетела ракета, поволокла за собой белесый след, покрутилась, чутко реагируя на тепловые выстрелы, и скрылась за скалами, откуда мгновение спустя вспух неслышный разрыв.

Ну что же, вот мы и на дежурстве. Второй подъем оказался труднее. Подустали и груз взяли весь, побольше и потяжелее первого. Тащили втроем. Соплю оставили прикрывать, на спине ведь глаз нет. Хоть я и доверял полностью Лисе, но перебдеть никогда лишним не бывает.

Вот уже за гребнем у поста, перед самым бруствером, скрылась навьюченная фигура Узбека; вот, затравленно дыша, даже с расстояния пятидесяти метров слышно было, как хрипит легкими Малец. Вот-вот и я должен был достичь рубежа. В поясницу больно давил цинк, лежащий на дне рюкзака. Сопля позаботился об удобстве командира, сучонок, ничего нельзя доверить, злился я про себя. Тут и раздались выстрелы. Два. Один за другим. Пуля ударила где-то внизу, звонко дзенькнула о камень и упруго срикошетила в воздух; вторая же обожгла левую щеку, вжикнула юлой о кремневый скол, торчащий из земли, и умчалась прочь. Я тут же упал на колени, выпустил из рук мешки с консервами. Сыто бряцая, мешки покатились вниз. Один тут же прочно засел в расщелине, второй, издевательски похрюкивая, скатился к самому подножию перевала, откуда с таким трудом я его тащил. Я не наблюдал за мешками, просто чувствовал, что происходит, вот и все. Сам же я перекатился через тропу, забился за камень и ждал, ждал выстрелов либо с той стороны, либо от Лисы. Нет. Тишина.

– Эй, Лиса, сука, ты чего молчишь? – перепуганно проорал я.

– Дык, а чего патроны жечь? – спокойно, чуть громче обычного, прямо над моей головой проворчал Лиса. – Лезь сюда, сержант. Дух ушел.

Только я выпрямился, как опять же над головой пронесся веер пулеметной очереди, посланной Узбеком в сторону исчезнувшего врага.

– Шохрат, на хрена? – Наконец-то и я оказался за бруствером.

– Так, чтоб знали! – засмеялся Узбек.

Вскоре на посту появился Сопля, притащивший потерянные мной мешки.

* * *

В начале семидесятых мои родители решили поменять казахские степи на ставропольские. Переехали мы в небольшой промышленный город, чем-то похожий на мой родной. Первое время, пока не было своей квартиры, жили в доме маминой сестры. Дом большой, кирпичный, с печным отоплением стоял почти на самом берегу Кубани. Густой виноградник укрывал двор – вишни, яблони, сливы, груши тоже давали немало тени, и было удивительно видеть, что фрукты-ягоды росли прямо под рукой, а не находились в корзинах рыночных продавцов, к чему я так привык с детства. Первое время было удивительно и странно видеть у автобусной остановки огромный искривленный ствол старого абрикоса, ягоды, валявшиеся под ним, мятые, раздавленные и никому не нужные. Чуть позже, когда я немного освоился с новым местом жительства, мне не составляло труда залезть на тот же абрикос и набрать полную пазуху ароматных плодов. По всему городу росли ягодные деревья, всегда можно было перекусить яблоком или вишней. Это никого не удивляло, было привычным, а вскоре и мне надоело, поскольку такие же деревья были либо во дворе нашего дома, либо росли рядом с ним. Этот дом на самом берегу реки был куплен семьей сестры мамы и пустым дожидался своих хозяев, работающих на приисках на далекой Колыме.

Кубань – река с характером, капризная, своенравная; течет, раскинувшись по широкому руслу, звенит на перекатах. Ее можно почти во всех местах перейти вброд, лишь в основном своем ложе она глубокая, тут – только вплавь. После дождей в горах Кубань вздувается, становится могучей и стремительной, ничто ее сдержать не сможет. Теперь бойся ее! А бывает, что спокойно, туго, величаво, маслянисто течет – ни звона струй о камни, ни шума на поворотах, ни всплеска о коряги-топляки. Появляется в ней какое-то томление, что ли. Именно в такой осенний период папа перебирался на одолженной у соседей лодке на другой берег, чтобы заготовить на зиму дров на растопку. Как же нам с младшим братом хотелось отправиться с отцом в дальнее путешествие. Он бы и не прочь нас взять, но мама… Эх, мама! Никак не хотела понять, что мы страстно рвались посидеть на веслах, помахать топором, вернуться домой с охапками хвороста и чурок, нарубленных и собранных своими руками. Ничто не могло убедить маму. Вот и отправлялся папа один. Если бы мама знала тогда, сколько времени я проводил на берегу реки, как и куда плавал по Кубани, пока родители были на работе… Да она это путешествие за дровами сочла бы просто мультяшным приключением. Но обо всем надо было молчать, иначе получил бы полудневное заточение, сразу после школы отправлялся бы либо к бабушке, либо к тете, чтобы быть под присмотром. Но все же на мне тоже были кое-какие обязанности. Приносил несколько ведер питьевой воды из колонки, расположенной не очень близко от дома. Кажется, поливал какие-то грядки, еще что-то необременительное делал. Времени оставалось много и на уроки, которые я успевал «сделать» минут за пятнадцать-двадцать, и на игры с пацанами у реки.

Каждое лето в гости к нам съезжались родственники – мамины сестры с семьями. Собирались солидные компании. Приезжали из Молдавии, из Болгарии, из Ростова-на-Дону, из Свердловска, из Казахстана. Все с мужьями и детьми. Человек по двадцать собиралось. И ничего удивительного в этом не было. У мамы было девять сестер и брат – это те, кто к тому времени живыми были, а похоронено было два брата и еще одна сестра. Так что летом было весело у нас в доме, по крайней мере недели на две шум, гам и суматоха. Совсем уж мелкие мои сестренки и братишки во главе с братом моим родным Валентином носились по огороду, обрывая с кустов смородину, малину, на ходу жуя свежесорванные огурцы и помидоры, а то и до яблок пытались дотянуться. Тут уж помогали им мы, взрослые, если, конечно, не были заняты своими серьезным делами и разговорами. Ходили к реке, пытались ловить рыбу, жгли костры, пекли картошку.

Ни родители нам, ни мы им не доставляли хлопот. Только изредка нас отправляли за водой к колонке либо откомандировывали в магазин за хлебом или колбасой. Это было несложно и ни капельки не трудно. Всей гурьбой вваливались в сельпо, небольшой кирпичный магазинчик, брали необходимый товар, на мелочную сдачу умудрялись купить немного ирисок «Кис-кис» или твердющих леденцов «Дюшес», а то и пару бутылок лимонада «Буратино». Шли домой, хрустели леденцами или молча пытались оторвать от зубов ириски, намертво склеивающие наши челюсти, по очереди тянулись губами к липкому горлышку лимонадной бутылки. Затем полоскали у колонки опорожненную тару, припрятывали ее, чтобы в следующий раз сдать и получить за каждую бутылочку двенадцать копеек. О-го-го, вот они, деньжищи-то!

Вечерами устраивались застолья прямо на улице, во дворе, под виноградником. Не помню уже, какой именно виноград рос у нас тогда во дворе, но было его много, листва плотной крышей закрывала от солнца, крупные гроздья синели и краснели в листьях. Протяни руку – и вот она, сладкая терпкость виноградного сока. Но к тому времени уже поднадоели фрукты и ягоды, поэтому виноград вызревал полностью и гроздья его висели сиротливо почти до самых холодов.

Однажды взрослые, уставшие от посиделок, вышли к реке. Муж одной из сестер мамы, невысокий дядька, коренастый такой, изрядно подпивший, все подначивал отца, брал, как говорится, на слабо. Мол, ни за что тебе, Вовка, не переплыть Кубань туда и обратно.

Папа мой, человек неконфликтный, сначала отмахивался, переводил разговор в шутку. Другие же дядья, прислушавшись, тоже начали подшучивать и подтрунивать над отцом. Уже и женщины стали утихомиривать мужиков. Я же страдал за папу, понимал, что его пытаются выставить на посмешище, готов был выкрикнуть что-то обидное дядькам, даже кинуться на них с кулаками.

Как раз в это время Кубань была полноводной и широкой. Папа, побледневший от гнева, стянул с себя рубаху и брюки, попробовал босой ногой воду. На окрик мамы: «Вова!» только досадливо передернул плечами и вошел в реку до колен. В заходящем солнце четко виделась его фигура, с широкими плечами, мускулистыми руками и ногами.

Папа оттолкнулся и прыгнул в воду, погреб сильными рывками наискось течению. На берегу замолчали, наблюдая за отцом, добравшимся уже до середины реки. Я мазнул глазами по лицам дядьев и уловил в них чувство зависти, ведь никто из них не смог бы вот так кинуться в воду.

Отца стало сносить течением от противоположного берега, река пыталась заставить его плыть по своим правилам, но папа погреб сильнее, поборол норов Кубани и вышел на сушу почти напротив нас, зрителей, махнул рукой и исчез в прибрежном кустарнике. Вскоре его резкий хулиганский свист заставил всех повернуть головы гораздо выше по течению. Папа прыгнул с высокого обрыва вниз головой, проплыл под водой до середины реки и очень скоро вышел из воды прямо возле нас.

Все аплодировали. Мужчины жали ему руки, хлопали по мокрым плечам и спине. Только дядя, который подначил отца, покуривал в стороне и что-то бурчал под нос.

Боже мой, как же я гордился папой! Ведь я – его сын. А значит, такой же храбрый и сильный. Братья постарше поняли мои чувства, уважительно цокали и кивали в такт моим мыслям. И я знал, твердо знал – они понимают, что и я способен на такой поступок.

Этой же осенью, где-то в конце сентября, смылись мы с пацанами с последних уроков и отправились на Кубань. Позагорали, напекли картошки. Решили искупаться. Кубань уже была узкой, злой, сварливо шипящей и гремящей. Мальчишки плескались у самого берега, а меня вдруг дернуло – дай-ка переплыву. Я кинулся в воду, погреб совсем как папа, но быстро почувствовал, что силенок не хватает. Кубань приняла меня и понесла словно падший лист. Однако я потихоньку выгребал к берегу – не к противоположному, конечно, нет; к тому же, откуда сунулся в воду. Далеко я не уплыл, почти сразу попал в водоворот. Будто чьи-то мягкие, но настойчивые руки тянули меня ко дну. Хоть смейтесь, хоть нет, перед глазами пролетела вся моя куцая жизнь, сколько ее там было у пятиклассника. Почему-то ярким пятном всплыло воспоминание, как далекой зимой, еще там, в Казахстане, соседский мальчишка Андрей, старше меня на пару лет, что-то не поделил со мной, и мы подрались. Вернее, он меня бил. На его беду, из-за угла дома появилась моя мама, кинулась на Андрея разнимать нас. Но мы катались клубком по снегу. Мама размахнулась сумкой и ударила ею прямо в лоб Андрею. Тот охнул и отпустил меня. Сидел в сугробе, вращал глазами и крутил головой. Мама поднялась на этаж, позвонила в дверь соседа. Когда она открылась, мама спокойно сказала матери Андрея:

– Роза, я, кажется, убила твоего сына!

На что получила ответ:

– Значит, заслужил!

Конечно, ничего такого с Андрюхой не случилось, просто шишка на лбу выросла. Все же приложила мама его сумкой, где была пустая трехлитровая банка.

…Я не кричал и не звал на помощь, только выныривал на поверхность глотнуть воздуха, боролся с рекой. Во время одного из вздохов увидел на берегу пацанов с широко разинутыми ртами, бегущих по самому краю Кубани. Вот тогда я понял – тону. Дернулся из последних сил из водоворота, поднырнул и толкнулся ногами, потом еще, еще и наконец коснулся донной гальки. Вот тут уже присел поглубже и по-настоящему оттолкнулся. Тело взметнулось из воды, воздух больно ворвался в легкие, ожег их свежестью, жизнью, и я плюхнулся на мелководье.

Никогда не рассказывал об этом родителям. Тогда – чтобы не получить взбучку, теперь – а зачем? Впрочем, папа никогда не узнает о том моем приключении, не стало его уже давно. Мама? Прочтет, конечно же. Ну и что? Было и быльем поросло!

* * *

Солнце почти совсем скрылось за горами, только тоненький сегмент его, желто-красный, тлел над вершинами, скрадывая близкие очертания скалистых гребней, делая резче склоны, четко прописывая извивы скрученных страшной силой горных пород, выпирающих драконовой чешуей из-под тонкого слоя земли. Лиса неподвижно лежал на старой шинели, надежно укрывшись от стороннего взгляда стеной бруствера, жевал спичку и сторожко охватывал взглядом бегущие внизу на перевале тени.

Эх, был бы сам перевал более-менее ровным, тогда бы и у нас оказалось работы поменьше – сиди, наблюдай, вдруг немирный душара появится, и все. Но, увы, так не бывает. Сверху поверхность перевала напоминала лунный ландшафт, сплошь усеянный каменными пирамидками разной высоты и величины. За некоторыми можно было спрятаться в полный рост, сидя на лошади, за иными можно просто присесть, и трудно будет углядеть человека за таким укрытием; ну а за другими запросто лежку соорудить нетрудно. Главной проблемой было то, что по утрам и вечерам под восходящим или заходящим солнцем тени от пирамидок бесконечно перемещались, создавали иллюзию движения, а если еще и редкие гости в здешних широтах, облака, резво бежали по небосводу, то для наблюдателей оставалась одна задача – не сойти с ума от чехарды теней на земле, уловить угрожающее движение в карусели движущихся пятен. Ясное дело, что духи прекрасно знали об этой особенности перевала и постоянно пытались использовать ее в своих коварных планах. Так что наблюдатели до рези в глазах, до слез вглядывались в инопланетный пейзаж и, что уж греха таить, от усталости просто палили из автоматов по подозрительным теням. Тут уж лучше перебдеть, чем недобдеть – перестраховаться, одним словом. Кстати говоря, иногда и не напрасно пуляли по фантомам: утром находили либо кровавые следы, либо труп нарушителя. И совсем уж плохо было, если духи либо открывали ответный огонь, постоянно перемещаясь от пирамидки к пирамидке, либо с той стороны работал по блоку снайпер. Ух! Невозможно тогда ухватить всю панораму, люди внизу постоянно в движении, тени от облаков сливают все в единое черно-серое кружение, ориентироваться можно лишь по вспышкам автоматных выстрелов. Только толку от этого чуть. Дух стрельнул, перекатился под защиту камней, а ты лупишь по тому месту, откуда он только что бил. Скверно. Если же снайперюга еще… у-у-у-у-у… тогда только держись. В грохоте автоматных очередей и не уловишь одиночный выстрел. А сколько беды может такой стрелок наделать, лучше даже и не думать. Изредка их снайпер выходит один на один с нашим блоком. Развлекается. Выбирает тихий вечер или раннее утро. Стреляет метров со ста. В тихом воздухе раздается резкий звук, очень похожий на щелчок пастушьего кнута. «Драгунка». Ее выстрел. И от этого хлопка мороз по коже; падаешь за бруствер, глазами прочесываешь периметр блокпоста, все ли целы, и ждешь нового выстрела. Жизнь замирает, день становится будто резиновым, осторожничают все, лишний раз над каменной стенкой никто не мелькает, двигаются в полуприседе. Караул в напряге, выискивают вражину в бинокль или в оптику. Безрезультатно. Дух, может, ушел, а может, просто любуется, как прищучил шурави. Пытались наши стрелки снайпера духовского вызвать на дуэль, но безрезультатно. Однажды Татарин рассказал мне случай, о котором я слышал уже, в более цветистых оборотах, приукрашенно. Игорю-то верить можно, сам участник тех событий.

Летом, ближе к концу августа, пришлось его отделению отправиться на большое сидение на подобном нашему сегодняшнему блокпосту. Дежурство и дежурство, вроде бы ничем не примечательное, однако ниже расположения обнаружили раздувшийся труп лошади, дохлятинкой пованивало изрядно, особенно когда ветерок поднимался в сторону блока. Ночью выпал снег, да сильный такой, чуть ли не метровой периной укрыл все вокруг, и коняшку мертвую тоже. Где снег, там и морозец. Благо, наученные войной, никто не расставался с бушлатами и прочими теплыми вещами перед заступлением на пост. Все просто замечательно шло, пока были продукты, а как только начали заканчиваться консервы и овощи и остались только брикетированные каши, тут и тоскливо как-то стало. А еще снайпер-змей объявился, продыху не давал, шмалял периодически и шмалял. Как его найдешь в снегу-то? Делали чучела из досок, набивали бушлат соломой, притягивали все это хозяйство бронежилетом к шесту, нахлобучивали каску сверху и выставляли из-за бруствера. Мерзавец пулял охотно и довольно метко.

Заскучали бойцы на посту, затосковали по вкусной и полезной пище. Тут Татарина толкают в бок – мол, командир, а не попробовать ли нам конинки? Игорь сначала обалдел, там же трупного яда уже хоть ведром вычерпывай. Но искуситель гундосит и гундосит – выварим получше, и все дела. Согласился сержант, дал добро, а то ведь и правда с пустым брюхом воевать несподручно. А чем живот набьешь? Последние несколько дней разбивали гороховые концентраты, замешивали на воде и пекли лепешки. Пару дней еще ничего было, а сегодня желудки колом встали и наотрез отказались принимать бобовые. Сколько еще торчать тут придется, толком не знали ни Татарин, ни комроты, периодически выходящий по рации на связь.

Ладно, конина так конина. Подумаешь, с запашком. Эх, жаль, что сюда собачки не забредают, а то б отъелись бойцы на свежатинке, враз повеселели бы. Ну и ладно, будем есть то, что есть!

Тот солдатик, что смутил умы товарищей и вызвал у них обильное слюновыделение от ожидания мясной халявы, и направился за первой партией мясца. Только неудачно у него получилось: снайпер, зараза, прострелил ему бедро. Хорошо, пуля мягкие ткани навылет прошила. Татарин, ясное дело, наотрез запретил было ходить к дохлому продскладу. Но все тот же искуситель, только теперь уже раненый, подкинул идею прорыть траншею к лошади и вырубать мясо из той части, что к земле ближе. Согласился сержант. Пара проглотов-добровольцев лихо прорыла глубокую канаву, отсекла лопаткой от крупа коняки ломоть мяса и приволокла на блок. Понюхали – ну, есть запашок, конечно, что грешить, но не такой уж и сильный. Покачал головой в сомнении Татарин, велел дневальному ставить котел, кипятить воду. Мда… как только в горячей водице стало оттаивать мясо, тут уж на свежем воздухе оказались все, даже отдыхающая смена. Сказать, что в помещении сильно, жутко, страшно воняло – ничего не сказать. Вывернули котел с содержимым прямо в снег. Теперь уже варили мясцо на улице, через каждые полчаса меняли воду, дневальный присаливал бульон, добавлял лаврушки и перца-горошка, в тщетной надежде отбить амбре. К вечеру мясо было готово, разварилось, стало бледно-белым. Татарин, как старший, отрезал кусочек, поднес к носу, понюхал… хм… черт его знает, вроде и не воняет уже; круто присолил, подул на горячий кусок, сунул в рот, прожевал. Вполне съедобно. Тут уже все кинулись делитьдобычу. Нормально, вдобавок к каше так вообще замечательно.

Так и ходили за мясом раз в сутки; дежурные варили, и все хором ели конину. Как-то раз один из посланцев мясных вернулся не только с очередной порцией, но и с хорошей новостью. Обнаружил все же, откуда снайпер ведет огонь. Приползли с сержантом под лошадку. Увидел Игорь, куда боец пальцем тычет. Почти напротив поста через ущелье есть пещера, где и прячется дух с винтарем. Попробовали взять его на арапа. Пуляли из «калашей», из «РПК» – ничего не получается. Забился душара поглубже в пещеру, костерок развел и отдыхает.

Ночью Татарина осенило, как угробить врага. Поднял весь личный состав и потихоньку-полегоньку перетащили с другого конца периметра выносной пулемет «ДШК». Дождались утра, подманили снайпера наживкой – чучелом в обмундировании, высмотрели, откуда хлопок был. Игорь сам приложился к пулемету, надавил на спуск и повел огненной струей прямо над пещерой, где навис огромный снеговой карниз. Для верности прошелся еще разок. Снеговая гора с шумом сверзилась вниз по склону, многотонной подушкой прочно закупорила духа в его укрытии.

Вскоре пришла замена на блок. Летели в «вертушке», а летуны заперлись у себя в кабине, блистеры пооткрывали нараспашку, да и то носы затыкали. Удивились бойцы, чего это они? Нормально же все! Мда… принюхались ребята, смрадной вони от себя не замечали. В части им тоже прохода не давали – вернее, наоборот, давали, везде пропускали, только просили стать с подветренной стороны. Да ничего, все в порядке. Отмылись, отчистились, всякими-разными способами достали новое обмундирование.

Постепенно история эта обросла всякими глупыми подробностями, легендой прямо стала. Татарин равнодушно и невозмутимо отмалчивался, когда слышал очередной вариант пересказа, и даже не реагировал, когда оказывалось, что все это произошло совсем в другой части, в совсем другом конце Афганистана.

* * *

Я зашел внутрь блока. По краям убогого пристанища стояли грубо сколоченные из снарядных ящиков нары. Под одним из лежаков приткнулись ящики с боезапасами, оставленные Игорем. Тепло стало на душе от подарка Татарина. Ничего себе, чуть-чуть оставил… Пара нераспечатанных цинков с автоматными патронами. А это, как известно, по семьсот штук в каждом. Десяток гранат, по пять экземпляров сигнальных и противопехотных мин. Рядом с печкой, сложенной из камней, густо обмазанных глиной, – семь вязанок дров, три из которых явно не нами принесенные. Опять же Татарин сэкономил. Стоп! А где же наши недостающие вязанки? Заледенело все внутри, неужто в «вертушке» забыли?! Да нет же, я сам выпихивал на землю семь больших вязанок, по одной на сутки дежурства. Ночью в горах холодно, да и без горячей жратвы и чая тоже скучновато как-то.

– Сопля! – негромко позвал я.

– Чего тебе? – нехотя откликнулся Юрка.

– Где дрова? Почему не захватил? Ведь замыкающим шел, с пустыми руками…

– Плов, да пошел ты!

Юрка не успел договорить. Ударил я его коротко, зло, прямо под дых. Хорошо хоть он без броника был, а то бы все костяшки себе снес. Сопля согнулся, плюхнулся задницей на нары, тяжело задышал, закашлялся:

– Ты чего, сержант?

По глазам его было видно, что все прекрасно он понял. Тут и за Плова, и за грубость по отношению ко мне, сержанту, командиру боевого подразделения, и за брошенные на перевале дрова. Юрка притих и примирительно затараторил:

– Да труханул я, когда духи пальнули. Дернул к тропе, за камни сунулся. – Для убедительности Сопля показал куда-то ладонью. – Смотрю, ты кувыркаешься перед блоком, думал, засадили в тебя. Тут на меня сверху мешок с консервами упал, я вообще чуть в штаны не наделал…

Хитрил Юрка, старался загладить свою вину, ну и вызвать заодно жалость к себе, бедному, напуганному бойцу. Угу, знаем его уловки. А Юрка продолжал:

– Схватил я мешок – и сюда, наверх поднялся. И вместо благодарности – вот. – Он прижал руки к груди и зашмыгал носом. – Да ладно, я утром спущусь, мин понатыкаю и дрова принесу.

Да уж, благодетель! Промолчал я. Злость душила, кипела во мне, так и хотелось звездануть Сопле по зубам, но сдержался. Заслать бы этого урода прямо сейчас за дровами, только опасно это, да и, пожалуй, не очень справедливо. Я проворонил мешок с консервами, а он приволок. С остывающим возмущением в голосе сказал Сопле:

– Ладно, утром посмотрим. Духи тоже насчет дров не дураки.

И вправду сказать, здесь, в Афгане, дрова ценились высоко, особенно в пустынных и высокогорных районах. Сам видел, как торговцы взвешивали вязанки хвороста, а то и отдельные поленья на допотопных веревочных весах. На одной огромной медной чаше лежали дрова, на другой – булыжники разного размера. Кто знает, как они определяли вес. Покупатель отдавал деньги или менял топливо на продукты по неведомому мне курсу. Так что вполне вероятно, что ночью здешние душки попытаются выкрасть наши дрова. Не хотелось бы!

Распределил смены. Первым заступать досталось Лисе. Он с безразличным видом кивнул, сунул в рот новую спичку и вышел на воздух. Вторым назначил Шохрата, слух у него тонкий, музыкальный, пусть пару часов послушает ночную симфонию гор. Узбек отозвался от котла, где варилась рисовая каша с тушенкой. Но пахло так, будто от мангала где-нибудь на пикничке у озера. Шохрат умел и любил готовить. Думается, что у него получалось вкусно из-за массы приправ, носимых им в ранце в маленьких пакетиках. Следующим в караул заступал Малец. Он вздохнул, соглашаясь, и уселся спиной к пока еще теплой каменной стене блока. Совсем скоро камни остынут, потянут наше тепло в себя, поэтому мужики стали развязывать скатанные в рулон бушлаты, готовиться к ночи. Затем была очередь Сопли нести службу. Не самое приятное время с четырех до шести утра, но что делать, это армия, тут не выбирают. С пяти утра на подмогу Сопле, да и вообще для профилактики зоны ответственности, выйдет вновь Гена. Как красиво все распределилось, а! Дай бог, чтобы ночь спокойно прошла, в противном случае все надежуримся. Себе я времени на караул не нарезал. Незачем! Да и все парни понимали, что отдыха у командира не бывает. Ни ночью, ни днем. Я сам замечал, что в таких ситуациях нормального сна все равно нет. Вполглаза спишь. Все слышишь, что вокруг делается. Ночью кто-нибудь из отдыхающей смены заскрипит нарами, поднимется, сразу глаза нараспашку – куда собрался? Буркнет спросонья, что по малой или по великой нужде приспичило. Лежишь, ждешь, когда назад придет. Ночью тоже проверить караул нужно, не задремал ли кто. Бойцы наши – парни проверенные, надежные. Только мало ли что может случиться.

Внутри помещения сидеть совершенно не хотелось. Все вышли на воздух, отдыхали, ждали ужин, курили молча. Насидимся еще в блоке, нанюхаемся. Внутри стоял устойчивый тяжелый запах мужского пота, грязной одежды, ружейной смазки, копоти, сапожного крема. От этих ароматов ощутимо наваливалось чувство усталости, едва стоило переступить зев входа.

На двух полных баках-ранцах с водой – опять же знак вежливости улетевшего караула – мы могли худо-бедно продержаться суток пять, а то и больше, если экономно расходовать ее, только пить и готовить пищу.

Только не собирался я бережливо относиться к воде. Прежде всего гигиена. Обязательное умывание, ополаскивание тела, бритье и мытье рук перед едой, а на ночь еще и ног. Это было беспрекословным правилом, введенным Кулаковым. Зато и грибок, и желтуха обходили нашу роту стороной.

Наш комроты всегда придерживался принципа, что военный человек должен соответствовать уставу во всем хотя бы внешне. Конечно, в горах, на выходе весьма проблематично следить за чистотой обмундирования, подворотничка или обуви. Но вот умыть рожу, почистить зубы по возможности нужно. Можешь побриться – честь тебе и хвала.

Прошлой зимой на высокогорье, когда все промерзли за ночь до состояния сосулек, меня поразил капитан. Он сидел на валуне у замерзшей речушки, пробивал полынью лопаткой. Затем щедро намылил помазок о брусочек мыла, нанес пену на щеки, окунул в ледяную воду станок и спокойно стал сбривать суточную щетину с лица. Потом умылся из реки, вытерся полотенцем и весело закурил. Так все это выглядело смачно и вкусно, что я тоже принялся за дело. Нехотя, с большим трудом волоски помазка напитывались мылом, так же нехотя пена размазывалась по щекам, лезвие станка с хрустом срезало щетину. Еще туда-сюда на щеках, а вот на подбородке и под носом дело шло хуже. Изрезался я тогда капитально, кровища текла из порезов, как из кабана под ножом. Благо хоть морозец был небольшой, быстро свернулась кровушка, остановилась. Эх, тогда бы одеколончика хоть чуток, хоть самого поганенького, лишь бы обжечь им кожу, она бы сразу и успокоилась. Да откуда его взять? Ничего, обошелся ледяной водой, ничуть не хуже какого-нибудь «Шипра» жегануло лицо. Зуд прошел моментально. И ведь правда, жизнь показалась значительно лучше! Привык я к этим процедурам быстро. Даже сейчас, спустя многие годы, запросто могу побриться с холодной водой или вообще насухую. Ерунда, плевое дело!

* * *

Ужинали поздно, не спеша. Узбек давно сварил импровизированный плов, попросил подождать, пока блюдо настоится. Ну и ладно. Побольше аппетита появится, хотя, честно говоря, жрать уже хотелось сильно. Солнце чуть виднелось над скальной грядой напротив блокпоста. Вот откуда-то с нее по блоку и стреляет снайпер. Только и у нас пост прикрыт витыми каменными хребтами. Природа постаралась, а военные архитекторы уже приспособили конструкцию убежища под местный рельеф. До полной темноты еще минут сорок есть. Наконец-то Шохрат решил, что пора и за кашу приниматься, и разложил каждому в котелки вкусно пахнущее варево. Все принялись стучать ложками, нахваливая повара. Только Сопля сел в сторонке, все еще обиженный за мою расправу, тыкался носом в свой котелок, кривился, жевал рис с тушенкой словно промокашку, что-то сплевывал, снимал с языка грязными пальцами налипшие кусочки приправ:

– Мля, вечно ты, Узбек, всякой херни в жратву насуешь, жрать невозможно. Тьфу!

Не любил Юрка приправы, из всех признавал только соль и сахар.

– Угу, – насмешливо протянул Малец. – Тебе бы дури туда сыпануть, вот бы кайф был!

Народ заржал. Помнили, не забыли, как однажды в договорном кишлаке бабаи нас пловом угощали. Сам плов почти постный был. Какой навар с нескольких бараньих костей, почти блестящих, с тоненькими лоскутками мяса? Старейшина, чтобы угодить нам, шурави, распорядился сварить большой котел плова. Узбек крутился возле поваров, наблюдал, что, как и в какой последовательности они делают. Запоминал, наверное, а может быть, просто следил, чтобы чего лишнего не сыпанули. Да и чего ему учиться готовить, если лучше его вряд ли кто сможет плов сварить.

Когда сели за трапезу, местные мужики приволокли и плюхнули на ковер огромное медное блюдо с целой Джомолунгмой золотистого, рассыпчатого риса. Пахло потрясающе. Вкус был похуже. Ну нет жира, хоть стреляйся! Зато приправок всяких, моркови и лука в достатке. И то хорошо! Рядом с блюдом Гафур, старейшина, глава кишлака, поставил широкую жестяную банку из-под чая, полную зеленоватого порошка. Зачерпнул щедрую щепотку, густо посыпал плов сверху. Запахло еще сильнее, желудок уже просто урчал, слюна бесконечно скапливалась во рту, приходилось глотать ее и ждать. Думал, что я один такой, проглотище – ан нет. Искоса посмотрел на ребят – кадыки прыгали у них тоже будь здоров. Даже ротный слюной давился. Мы подождали, пока Гафур сам возьмет горстку риса и съест. Азия. Ждать можно чего угодно. Местная милая привычка быть коварными. Шохрат толкнул меня локтем в бок:

– Осторожнее, анаша! – Он скосил глаза на блюдо.

Все принялись степенно есть, аккуратно набирая в горсть рис, стараясь, чтобы анаша не попадалась, выбирали посочнее, с лучком и морковкой. Вкусно. Все равно вкусно, хоть и без мяса. Сопля же, нервно задергав ноздрями, учуяв запах дури, захватывал плов с самого верха, где густой слой травки уже пропитался паром и влажнел, впитывался в рис.

Кулаков вовремя заметил, что Юрка малость поплыл от угощения, негромко сказал:

– Сопилкин, иди, смени Мальцева!

Сопля непонимающе уставился на капитана, зачем? Тоже верно; вряд ли местные духи решатся сделать сейчас нам бяку, не выгодно им это, по всем прикидкам не выгодно. Чтобы закрепить договор о взаимном доверии, мы приволокли в кишлак керосина, муки, круп разных, медикаменты. Только вот боеприпасов не дали, чем немного разочаровали Гафура и его приближенных. Ага, сейчас, подарим вам пару цинков, чтобы уже этой ночью патроны в горы ушли. Враг не дремлет, хе-хе… Кулаков, не повышая голоса, опять обратился к Сопле:

– Эй, военный, что-то непонятно?

Юрка поднялся с пола, с сожалением глядя на блюдо, взял автомат и вышел во двор. Вскоре из-за пыльной брезентовой занавески, заменяющей дверь, появился Малец. Не теряя времени, уселся на корточки, даже не сбросил автомат с плеча, потянулся к плову.

Томный вечер с угощением закончился. Мы сели «на броню» и укатили к месту расположения полка. Сопля «летал», пьяно улыбаясь своим видениям, размазывал грязной ладонью по лицу слюни; потом ему стало плохо, началась рвота. Пришлось держать этого урода за ноги, чтобы не свалился в дорожную пыль и не испачкал БТР. На месте комроты быстро привел Соплю в чувство. Пара ведер холодной воды на башку – и все. Ну и наутро был разговор о чем-то, после которого Юрка затосковал и старался весь день не показываться на глаза капитану.

Повечеряли. Эх, какое слово, а! Мне так нравилось, когда говорил так мой дедушка, пока был жив, или бабушка, собирая после ужина со стола посуду. Чем-то теплым, родным, спокойным и уютным веет от слова. Повечеряли!

Обмыли котелки горячей водой. Шохрат выставил огромный помятый чайник с крутозаваренным чаем. Каждый наливал, сколько хотелось. Чаек у нас был замечательный, трофейный. Месяца два назад брали караван, а там кроме оружия было несколько тюков настоящего цейлонского чая. Вот один мы и скоммуниздили для нужд роты. Я пил чай без сахара – не только в целях экономии, больше для того, чтобы не испортить запах и вкус напитка. Только Малец налегал на рафинад; тут уж ничего не поделаешь, любит сладкое парень. Шохрат отсчитал, когда Леха подгреб четвертый кусок сахара, мягко потянул к себе картонную коробку и убрал ее в кухонный ларь, сделанный из снарядного ящика.

Я достал из р анца книжку. Читать уже было невозможно – совсем засерело вокруг, небо почернело. Ну и ладно. Бесцельно полистал странички томика Толстого. «Войну и мир» с трудом осилил в техникуме, пропуская длинные диалоги героев, особенно те, что на французском языке. Не понравилась мне книга. Потом уже, когда в кандагарском госпитале валялся, взял почитать роман. Библиотека была скудной; кроме трудов Ильича и Брежнева, были произведения Толстого, Паустовского и какие-то книжонки современных авторов. Пытался их читать, но через несколько страниц сводило от тоски скулы. То руду добывали для страны, выполняя и перевыполняя план, то лес заготавливали, то строили что-то. Вроде бы все правильно делали. Однако так не бывает, чтобы не думал человек больше ни о чем, кроме как о стране да о работе своей. Где же любовь, где семья, где что-то другое, личное? Просто безнадега какая-то. Надуманные проблемы надуманно решали. Ну их. Лучше уж к классике поближе. Паустовского, на удивление, проглотил с интересом. Даже сны снились легкие, приятные. Леса, озера, пичуги разные, лисицы да зайцы. Потом подступился все же к «Войне и миру». Заинтересовался, старался читать в свободное время. А вот как дошел до слов, что война – безумие, «противное человеческому разуму и всей человеческой природе», так застопорилось чтение. А так ли уж прав был босоногий граф? Ведь известно, что за последние тридцать пять столетий человечество не воевало в общей сложности двести тридцать лет. Значит, не так уж это и противно человеческому разуму, раз вся история людская говорит об обратном? Дети на всей планете с раннего возраста играют в войнушку. В кино, в книгах романтизируется война: столько геройства, столько красоты боя, столько наград! Парадная форма, знамена, фанфары и залпы победы, чеканный шаг, звон медалей, почетный караул, Неизвестный солдат. Зачем все это? Ради чего? Ведь известно, что войны начинает не народ какой-либо страны, а его правители, решившие погреть руки на нефти, на золоте, на захваченных землях. Вот они и придумывают красивые слова о том, почему народ должен воевать, почему у него появился враг. Вот, к примеру, почему мы здесь? Что, у СССР мало своей земли? Да и зачем нам пустыни, скалы, жарища немилосердная? Разве мало азиатских республик, где всего этого вдоволь? Ну, хорошо, возможна агрессия заокеанского врага с этой территории. Так ведь есть дипломатия, договоренности и прочие возможности утрясти все вопросы. Зачем же бросать на бойню свой народ? Не понимаю. Одно твердо уяснил – ошибся Лев Николаевич в своем утверждении. Все же война – естественное состояние человечества. Плевать человечеству на тех, кто погибнет, на матерей и отцов, на жен и детей осиротевших. Подумаешь. Вон сколько людей на планете живет, горстка-другая ляжет в землю, не такая уж и потеря. Так для чего же мы тут воюем?

Аж голова разболелась от этих мыслей. Я подбирался с вопросами к замполиту, тот что-то молол о защите Апрельской революции. Да нам-то что от ее завоеваний? Мы о своем Октябрьском перевороте не все знаем. Майор Дубов, замполит наш, сразу посуровел и приказал мне лично подготовить конспект работ Ленина, чтобы я смог понять все величие замыслов родной партии. Только наплевал я на его приказание. Все равно политзанятия бывают раз в два-три месяца, да и то перед и во время очередной окружной проверки. Для таких случаев замполиты батальонов придумали отличную фишку. Где-то в Союзе, в каком-то учебном центре надыбали экземпляров двести конспектов, раздобыли обложки тетрадные, на которых каждый боец свою фамилию и имя написал. Как только комиссия из одного подразделения в другое направляется, нарочные несутся впереди них с вещмешками. Раздаются тетради с конспектами, меняется обложка, и вот вам – образцовые воины. И в бою кое-что смыслят, и не забывают политически подковываться. А то, что обложки падают с тетрадей, так ведь война тут, не всегда есть возможность бережного отношения к вещам, да и ребята иногда почитывают записи, как же без этого! Обложки и отрываются. Ну, ничего, обещают проверяющие, покрепче тетради привезем.

Напрямую полез с вопросом к нашему комроты, Николаичу. Он мне посоветовал читать устав и пообещал, что поговорим на эту тему потом, позже. Но и позже разговора у нас с ним не вышло. Сидели в кабачке на набережной у моря, и на языке у меня крутился вопрос. Мне даже показалось, что Кулаков ждал его.

– А вообще, зачем мы были в Афганистане, товарищ капитан? – все же задал я вопрос, и чтобы придать ему некоторую необязательность, что ли, даже грубовато спросил: – Без всяких умничаний и прочего. Вы хотя бы для себя это уяснили?

– Знаешь, надо учиться у прошлого, чтобы не повторять ошибок, Пловец. Согласись, многие из нас остались там, под Кандагаром. Я фигурально выражаюсь, конечно же, не имею в виду погибших. Разве тебе не снятся сны оттуда? Разве не тянет туда?

– Снятся, – почти прошептал я в ответ. – Еще как снятся, мать их! И тянет… Так зачем? – я тупо повторил свой вопрос, точно так же повторил, как и там, в Афгане задавал его замполиту, самому Кулакову, ребятам, себе, в конце концов. Николаич нетерпеливо махнул рукой:

– Брось, Серега, ни хера никто не даст ответа…

* * *

Первую смену караула я пробыл вместе с Лисой. Лежали на настеленных на камнях бушлатах, вслушивались в ночь. Это только кажется, что ночью тихо. На самом деле то камушек мелкий зашелестит вниз со скалы, сдвинутый маленькой лапкой ящерицы со своего места, то ветерок зашуршит редкой высохшей травой, то в недалекой речушке зажурчит вода, то кто-то из парней внутри блока всхрапнет во сне и сам же испугается звука, замолчит и снова засопит. Лиса все жевал свои спички. Я хотел было закурить, да не стал демаскировать нашу позицию, передумал. Посмотрел на часы. Ого. Пора Шохрата будить, его время настало. Шепнул Лисе, что скоро смена. Он равнодушно кивнул и опять опустил голову к прикладу винтовки. Блин, что он там видит?

Узбек проснулся легко, нащупал под нарами автомат, прижал к нему ремень, чтобы не брякнул антабками, и вышел в ночь. Лег на нагретое Лисой место. Гена ушел в спальную нору и бесшумно улегся спать.

Я посидел еще немного с Шохратом, чтобы убедиться, что он проснулся окончательно и не сморит его прерванный сон. Сидел и смотрел в глубокое черное небо с невероятно роскошной россыпью звезд и огромной, выпуклой полусферой луны. Что-то мифическое чудится в небе Афгана. Начинаешь понимать по-иному сказки Шахерезады. Ведь действительно, вот он, купол неба, плавно изгибается вверх, звезды от его краев к центру все гуще и гуще, а на самом пике кажется, что они сливаются в единое драгоценно сияющее целое. Только если долго смотреть на них, до боли в глазах, до слезинок, тогда видишь, а скорее понимаешь, что есть расстояния между ними. Только не буду я сегодня разглядывать небо, пора отдохнуть. Хлопаю Узбека ладонью по заднице, мол, пока. Он оборачивается, блестит в лунном свете черными глазами:

– Уйд-и-и-и… прати-и-и-ивный…

Тьфу, балбес! Улыбаясь, прокрадываюсь на свое место в блоке, аккуратно кладу на пол автомат, развязываю шнурки на ботинках, ложусь на доски нар, закрываю глаза. В памяти всплывает дурацкая поговорка, которой грешили деды в Союзе. Каждый вечер, после отбоя, кто-то из новобранцев орал на всю казарму:

– Дембель на день стал короче. Дедушкам спокойной ночи, молодым…

И тут уже во всю мощь легких, в сотню глоток вступал хор:

– ОТБО-О-ОЙ!

Полежал немного с закрытыми глазами, повернулся на правый бок, поджал колени к груди. Любимая поза. А в голове все кружатся мысли о книге Толстого.

* * *

Читать я всегда любил и читал много. Дома была огромная библиотека. Я выхватывал с полки очередной том и погружался в него. Читал за обеденным столом, если родителей не было дома, читал в постели допоздна, пока родители не требовали выключить свет. Тогда я лез с фонариком под одеяло, заворачивался в него с головой и снова читал. Читал в школе на уроках. Меня пересадили поближе к учительскому столу, но я и там умудрялся читать. Между откидной крышкой и самой партой была приличная щель. Я клал книгу на колени и пробегал глазами строчку за строчкой. Пытался читать на ходу, по дороге из школы домой, но неудобно было. Ясное дело, что в первую очередь перечитал все пятнадцать томов Джека Лондона. Крепко споткнулся на «Мартине Идене», но осилил и этот роман. Уэллс, Стивенсон, Конан Дойл… К седьмому классу и Драйзер, и Стейнбек, и дурацкие романы об Анжелике – все было прочитано, а кое-что не один раз. Гашек, Вишня, Печерников, Есенин, Гоголь, Пушкин, Лермонтов… Домашних книг для меня было маловато, брал чтиво в школьной и городской библиотеках, у кого-то на время.

После окончания школы, когда учился в техникуме, встречался с девчонкой. Она мне рассказала, что ее матушка меня иначе как «мальчик с книжкой» не называет.

Только не надо думать, что я все время тратил на чтение. И спортом занимался довольно успешно, и на танцульки ходил, и на гитаре играл, и пантомимой занимался, ну и учился. Только все равно ждал вечера, когда смогу взять в руки очередную книгу.

* * *

Хлопок винтовки Лис ы мгновенно вырвал меня из сна. Блин, на какое-то мгновение я даже разозлился. Так хорошо уснул, просыпался только, когда Юрка Сопилкин выползал из нашей норы, менял Узбека. Момент заступления Лисы на службу я пропустил. Чувствовал во сне, как тело отдыхает, дневная усталость наконец-то отпускает мышцы, а тут… Эх! Я вытянул из-под нар автомат, вылетел наружу.

Лиса повернул башку ко мне, ухмыльнулся:

– Ну что, Конт, уделал я все же гада!

– Да ты что?! Как? – Я не мог поверить, что Гена достал-таки духовского стрелка.

– Вчера еще логово засек, когда он по тебе шмалял. На второй вспышке заметил, – уже равнодушничал Лиса, прикусывая спичку.

– Так чего ж ты сразу его не мочканул? – возмутился я.

– Не успел. Он после выстрела тут же перекатился, спрятался, да и Узбек из пулемета всех бояться заставил. Я и подумал, нет смысла ему далеко уходить. Не профи он. Так, пустышка. «Драгунку» надыбал где-то, чуть пристрелял и возомнил себя снайпером. Тьфу! – Гена плюнул разжеванной спичкой, позвенел коробком, вынул еще одну. – Все пучком, Серега, нет его больше.

Вот же чадо, а! Ясное дело, на месте душка он меня вчера с одного выстрела бы снял. Аж холодком по спине потянуло.

– Лиса, а где Сопля? – вдруг сообразил я, что Генка один, Юрки нигде нет. Подумалось, может, в сортире. Однако дверца полуподземного туалета, врытого в дальнем конце блокпоста, открыта нараспашку. Что поделаешь, естественная вентиляция, иначе в этом погребе от вони сдохнешь. – Так где Сопилкин? – еще раз тупо спросил я, и холодок озноба вновь коснулся спины.

– С час назад ушел вниз, – встревожился и Гена. – Сказал, за дровами пошел и мины проверить. Взял с собой еще пару сигналок.

– Твою мать, Лиса! Какого хрена ты его без меня отпустил? – Я забрал у Лисы бинокль, притиснул к глазам, настраивая резкость.

Так, вот дрова, две вязанки, так и лежат на месте посадки «вертушки». Ни духи ночью не позарились, ни Юрка пока их не взял. Пока! Резануло под ложечкой. Где же ты, падла? Куда ты девался, рядовой Сопилкин? Еще была надежда, что вот-вот он появится из-за лунных пирамидок. А если нет? Я пристально изучал пейзаж. Лиса смотрел сквозь прицел. Ни-че-го! Никакого движения, ни звука. Даже утренний ветерок угомонился.

– Лиса, всем подъем. Тревога! Только тихо. Не надо шуметь…

Гена понятливо кивнул, откатился от бруствера, не забыв прикрыть шинелькой «эсвэдэ шку». Внутри помещения зашевелились, брякнули автоматы. На свет божий появились Малец и Узбек, рассыпались по своим позициям, зашарили взглядами по перевалу. Я отдал бинокль Мальцу, глаза от напряжения уже стали слезиться. Надо подумать. Крепко подумать. Положение дрянное. Пропал боец. Ладно, ждем еще полчаса и сообщаем в полк.

– Сержант, – тихонько позвал Лиса и поманил к себе.

Я придвинулся к Гене, он показал на оптику:

– Смотри чуть правее от дров, выше метра на полтора за крайней пирамидкой.

Я пошарил винтовкой, присмотрелся. Ага, есть! На каменной осыпи у самого края перевала, где начинала подниматься каменная гряда, лежала Юркина панама. Не надо было и сомневаться, что это именно его шляпа. Сопля, обормот, уронил на нее склянку с хлоркой, когда метили обмундирование. Вот с той поры на тулье под звездой расплылось белесое пятно, хорошо видное даже на выгоревшей ткани. Хоть что-то есть!

* * *

«Иван родил девчонку, велел тащить пеленку!» – всплыла в памяти глупая поговорка. Но только на первый взгляд дурацкая. Когда-то очень и очень давно в прежней, не только гражданской, а еще в школьной жизни, когда учился в начальных классах, мне было ужасно лень учить таблицу умножения, падежи существительных и прочее, что требовало механического заучивания и не поддавалось импровизации. Вот тогда-то мама и рассказала мне про Ивана с девчонкой и пеленкой. Этого оказалось достаточно, чтобы навсегда запомнить падежи русского языка. Ну, сами посмотрите: «Иван – именительный, родил – родительный, девчонку – дательный, ну и так далее…» С тех детских лет я и пытался систематизировать что-то новое, непонятное, чтобы найти ключ к неизвестному для меня, разобраться в конструкции, выработать некое лекало, которое оставалось только наложить на неизведанное и понять. Впрочем, это касалось только точных наук и части гуманитарных, где все же требовалось знание каких-то системных вещей.

Итак, перед нами уравнение со многими неизвестными, есть только некий икс – сам Сопля, прямо Мистер Икс. Юркина панама – игрек и зет – место его теперешнего нахождения. Ну, как тут систематизируешь произошедшее?!

Лиса положил винтовку перед собой, да и что толку было пялиться на панаму, если вокруг картина нисколечко не изменилась, ни звука, ни движения, только по виску Гены катилась мутноватая капля пота.

– Серег, похоже, жопа, – шепнул Гена. – Что дальше? – вопросительно посмотрел он на меня.

А что дальше? Откуда я знаю, какого ответа он ждет от меня; да и Малец с Узбеком со своих позиций немо задавали этот же вопрос.

«Иван родил девчонку, велел тащить пеленку!» Никак не приложить этот шаблон к ситуации, не накладывается, и все.

Ладно, хоть что-то будем делать. Во-первых, с чего это мы шепотом заговорили? Конечно, на блоке старались меньше шуметь, ситуация обязывала, но всегда разговаривали нормально, почти в полный голос; так же и смеялись, если было над чем. А тут вдруг шептать начали, насторожились, и мир уловимо изменился: поднимающийся было ветер стих, стал едва-едва обдувать горячее лицо. Появились ящерки, выискивающие плоские камни, на которых будут весь день нежиться под солнцем; небо очистилось от ночных облаков и застыло в ожидании дневного зноя.

– Так, мужики. – Я взглянул на часы с поцарапанным стеклом; полчаса прошли, и минутная стрелка поползла по следующему кругу. – Время истекло. Леха, давай связь, сообщать будем.

Кулаков спокойно выслушал доклад, выдирая из треска и жужжания эфира мои слова, велел ничего не предпринимать, вниз не сходить, ждать команды от него.

Мы ждали, не уходили в укрытие, глазели по очереди на Юркину панаму, искали ответы на поставленные Соплей вопросы и загаданные загадки. Панама лежала на том же месте, даже разыгравшийся ветер не сдвинул ее ничуть. Шохрат приволок каждому остатки вчерашней каши. От еды я отказался, только напился из помятого алюминиевого чайника, втягивал в себя противно-теплую воду прямо из носика.

Часа через два Кулаков вышел на связь. В общем-то и без его указаний каждый понимал, что вляпались мы серьезно, вся ответственность за происшествие лежит на мне. Командир сказал, как только услышим вертолет, спускаться на перевал, обеспечить безопасную посадку и грузиться в машину; весь боекомплект оставить для смены, не предпринимать никаких попыток к поиску Юрки.

И опять ползло время в ожидании. Вновь и вновь мы искали усталыми взглядами хоть какие-то признаки движения, хоть что-то, что могло дать понять, куда и как пропал Сопля. Ближе к обеду Малец, схватившись руками за живот, пригнувшись к земле, со стонами рванул в туалет, на ходу расстегивая куртку, срывая ремень с подсумками. Хлопнула дверь сортира, и донесся блаженный стон Лехи, а за ним грохот и урчание газов. Это даже как-то разрядило обстановку. Мы с Шохратом закурили, Лиса сунул в рот следующую спичку. Малец приглушенно ворчал на Узбека, ругая его поварское искусство, Шохрат же только улыбался, удовлетворенно кивая после очередного проявления громоподобного метеоризма. Звук скомкиваемой газеты поставил точку над развлечением. Леха хлопнул дощатой дверцей, дурашливо потянулся всем телом, собрал свое имущество и улегся на прежнее место, закуривая и разгоняя рукой первые струйки дыма.

В голове все кружилось про пеленки для девчонки, я пытался уцепиться хотя бы за что-то, только бы долбаный Иван оставил меня в покое; в очередной раз выпытывал у Лисы, как ушел Сопля. Гена терпеливо повторял, что Юрка ничего особенного не говорил, просто сказал, что пошел за оставленными вчера дровами, заодно проверит мины и установит еще сигналок. Все.

В обед Шохрат вынес всем по большому куску черного хлеба, слегка смоченному сверху водой и густо посыпанному сахаром. Поели, запили водой – и вновь вперились мрачными взглядами в ландшафт. Гена жевал спичку за спичкой, ворчал, мол, хотя бы облака набежали, что ли, хоть какое-то развлечение для глаз, последить за тенями каменных пирамидок.

Издалека донесся знакомый звук вертолета, еле уловимый, но уверенный, настойчиво приближающийся. Мы схватили свои личные вещи и оружие. Первым спустился Шохрат, пробежал по перевалу на противоположную от блока сторону, на ходу цапнул Юркину панаму, сунул за «лифчик», спрятался за камни, выставил перед собой пулемет. Затем вниз скатился Малец – именно скатился, поскольку зацепился ботинком за камешек на краю природной лестницы; упал на бок, прижал к груди автомат и то ехал на заднице по осыпи, то скользил, как на лыжах, подошвами ботинок. У подножия пытался выровняться, но не смог и тяжело упал на бок. Сквозь пыль, поднятую Лехой, слышался мат Лисы, мало что видевшего в оптику.

Потом спустился я, без приключений. За мной неторопливо сходил Гена; он останавливался, приседал, всматривался через прицел.

Вертолет выскочил из-за гребня скалы, быстро пошел на посадку. Не успел коснуться колесами грунта, как из него посыпались ребята из смены. Я с удивлением и стыдом узнал Татарина и вчерашних парней. Подставил, называется. Выходит, ошибался вчера Негорюй, говоря о том, что явно больше недели придется нашей смене тут торчать. Накаркал на свою голову проблемы. Игорь приветливо вскинул руку и проорал сквозь свист винтов:

– Серый, держись… в полку особисты ждут… – И побежал дальше, залег за пирамидкой.

Сапер Каримов, по-идиотски ухмыляясь, вскинул руки во вчерашнем прощальном жесте, пробежал мимо меня, запнулся о долбаную вязанку дров, перелетел через нее, плюхнулся наземь, беззвучно заматерился, вскочил на ноги, ухватил-таки дрова одной рукой и исчез в пылевой занавеси. Наконец все покинули машину. В проеме борта показался Кулаков, махнул рукой, мол, вперед, загружайтесь! Внутрь скользнул Леха, опять зацепившийся носком ботинка за срез двери, загрохотал автоматом о металлический пол, вскочил на колени и уполз в сторону хвостовой балки. Шохрат метнулся из пыли, юркнул за Мальцом; мягко скользнул мимо меня Лиса со своей винтовкой, за ним уже на борт влез и я.

Весь полет в полк я молча сидел рядом с Кулаковым, чувствовал его тяжелый взгляд. Лицо мое пылало от стыда, нестерпимо давило уши, но я даже не смог сглотнуть слюну, чтобы ослабить давление на перепонки; казалось, что если не буду производить никаких движений, меня просто не заметят, и никто не будет прессовать за произошедшее. Как только «вертушка» оторвалась от земли, я попытался заговорить, как-то объяснить Кулакову, что у нас случилось. Но грохот двигателя позволял только орать во всю глотку, искажал слова, и командир просто махнул рукой в ответ на мои попытки, показал на уши и велел заткнуться.

Когда «Ми-8» сел на взлетке и стал заруливать на стоянку, стало гораздо тише. Я торопливо рассказал, как и когда исчез Сопилкин. Шохрат сунул в руки Кулакова панаму, Лиса кивком подтвердил сказанное мной, а Леха виновато пожал плечами. Я успел выложить все, что происходило с места нашей высадки до последней минуты пребывания на блоке; не умолчал и о том, что ударил Соплю и за что. Кулаков слушал молча, изредка поднимая глаза то на меня, то на кого-то из группы. Как только вертолет замер и лопасти остановились, капитан коротко сказал:

– Конт, драки не было! – обвел взглядом команду. – Надеюсь, всем понятно?

Парни собрали вещи и ушли в расположение. Только Малец неудачно потянул свое снаряжение; из перешитого РД сыпанулись заготовки для разгрузок, автоматные подсумки и пара мотков суровой нитки (собирался Малец попортняжничать, сшить новую сбрую, подлатать старую; а оно вон как обернулось). Леха как-то одним махом затолкал все обратно, повернулся лицом ко мне, подмигнул: «Держись, Серый, если что, поддержим… ну, сам знаешь…» – и заспешил за ребятами.

Капитан поторапливал, мол, успеете еще наговориться. Пошел следом. Остановился. Резко повернул ко мне усталое усатое лицо и напомнил еще раз, что никаких конфликтов не было.

– Сиди тут, жди, сейчас из комендатуры за тобой приедут.

Я даже из «вертушки» не стал выпрыгивать, сидел на алюминиевой скамье, смотрел сквозь потрескавшийся иллюминатор на серую бетонку взлетки, на такую же серую колючку дальше в пустынном пейзаже, на угадывающуюся на горизонте, тоже серую, гряду высоких горных вершин, пока борттехник не турнул меня с места:

– Чего расселся? Иди на двор!

Я чуть не расхохотался, несмотря на хреновое настроение. Надо же, на двор! Какое милое, домашнее слово – на двор! И как оно выпадает из этой гадской жизни. Все же улыбнулся прапорщику, выпрыгнул на бетонку, отошел метров на пятнадцать от машины, плюхнулся задницей в пыль и закурил помятую сигарету.

Летчики уехали на подскочившем «уазике», бортач возился внутри вертолета, погромыхивал чем-то там, затем из машины разнеслись знакомые звуки песни.

«Сомбади, сомбади, сомбади, сомбади йеэ-э-э-э-э… Сомбади, сомбади, сомбади, сомбади йеэ-э-э-э-э-э…» Кто это пел, до сих пор не знаю. Хотя эта мелодия и слаженные голоса либо трио, либо квартета часто звучат в моей голове, я никак не могу найти исполнителя. А эта песня была чуть ли не гимном у вертолетчиков того полка, от которого выделялись машины для выброски нашей и подобным нам групп. Каждый борттехник имел такую кассету и ставил ее в трофейный «Шарп» при удобном случае.

Через много лет после Афгана смотрел фильм Копполы «Апокалипсис сегодня». Помните, там есть сцена, когда вертолеты летят большой группой над рекой, и, заглушая рев двигателей, в воздухе носятся позывные радиостанции «Доброе утро, Вьетнам!» и вслед «Сатисфекшн» Роллинг Стоунз?! Вот такой же мощью звучала для нас и та самая «Сомбади».

Интересно все же, кто пел эту песню в восьмидесятом году? Ни мощный Фредди Меркьюри, ни скандальный Дэвид Боуи, ни входящий тогда в моду женоподобный Джордж Майкл не пели этой песни, как подсказывали мне знатоки музыки, не исполняли именно этой песни, хотя и есть в их творчестве что-то очень похожее.

Прапорщик уже опечатывал вертолет, когда вместе с большой тучей пыли к нам подскочила гауптвахтовская «таблетка». Начальник гарнизона майор Синий, не выходя из кабины, наорал на невиновного бортача, почему это подлежащий аресту находится не внутри «вертушки» и не под охраной. Борттехник устало пожал плечами и молча пошел по своим делам. Я же поднялся с земли, отряхнул штаны и влез под охраной двоих солдат с автоматами в салон «таблетки».

Пока ехали на «губу», я успел пожалеть, что не сказал Мальцу о выменянных мною на консервы гречневой каши с мясом подсумках от пятьдесят четвертых РД, ремнях от них же и нескольких тренчиках, брючных ремнях. Зачем они ему нужны были? Ха… как же это я забыл рассказать. Лешка у нас был классным шорником! Это – по словам Кулака. Так как сбрую для переноски боекомплекта и других жизненно важных вещей в горах изготавливал именно Малец. А кто мы, если не ломовые кони? Прем в горы, как владимирские тяжеловозы. Вот нам и нужен свой шорник, чтобы сбруя соответствовала. То есть, конечно, были уставные ранцы и подсумки. Но, говоря откровенно, если бы народ ходил на войну в тех, что любезно предоставило Министерство обороны, ой-ой-ой, насколько больше было бы потерь личного состава!

Однажды Юрка Сопилкин приволок из рейда китайский нагрудный подсумок, который снял с убитого духа вместе с китайским же «калашом». Удивительно, азиатские умельцы комплектовали свои автоматы даже нагрудниками! Ясное дело, что каждый боец теперь спал и видел себя хозяином китайской вещицы. Думаю, что и офицеры не отставали от нас в своих мечтаниях. Юрец, конечно же, отдал свою добычу ротному. Кулаков покрутил в руках подсумок, ушел в свой модуль и вскоре появился у нас в палатке, восхищенно поглаживая разбухшие на груди от автоматных рожков карманы подсумков, проводил пальцами под широкими наплечными ремнями и вздыхал откровенно разочарованно.

– Спасибо, конечно, рядовой Сопилкин, за такой прелестный бакшиш, но… – снова вздохнул капитан, – придется отдать. У замполита завтра день рождения, командир попросил отдать для подарка. Вот так! – И начал стаскивать с себя подсумок.

– Товарищ капитан, – торопливо заговорил Малец. – Дайте мне эту штуку на ночь. Я тут покручу, посмотрю, что и как, а утром верну.

– Не вопрос, – не раздумывая, согласился Кулаков. – Бери. Только поаккуратнее, подарок все же. Да, еще тут вот на боку, – ткнул он пальцем куда-то в левую сторону, – кровь есть. Если сумеешь, отмой!

– Есть! – почему-то заулыбался Леха.

Он с нами даже на ужин не пошел, попросил притащить, что можно, прямо в палатку. Какие проблемы? Принесли и каши в котелке, и банку минтая в масле. Когда мы вошли в палатку с этим ужином, Юрка вдохновенно распарывал на составляющие китайское изделие.

– Ох-ре-неть! – монотонно, но вместе с тем с ноткой ужаса проговорил Лиса.

И действительно, ох-ре-неть. Вместо ладной конструкции подсумка на мальцовой кровати валялись куски раскроенной ткани.

– Чего застыли? – улыбался Юрка. – Давай помогайте. Выбирайте выпоротые нитки. Все будет пучком, – гыгыкнул он, – и торчком, разумеется!

Мы быстренько повытаскивали огрызки грубой провощенной нити, когда Леха закончил разбирать подсумок. Потом попросил принести ему несколько газет. Пришлось тайком выдирать их из подшивки «Красной звезды» фактически из-под носа завтрашнего именинника – замполита, майора Дубова, совать газеты под хэбэшку и с независимым видом усаживаться в курилке возле клубной палатки – выкурить «памирину», подстрелянную у дневального под грибком того самого клуба. И только потом, не торопясь, вразвалочку, возвращаться в родную палатку, где уже, как стреноженный жеребец, пританцовывал от нетерпения Леха. Ему вторил даже Юрка Сопля. Укоризненно пожимал плечами Лиса, только Узбек лежал на кровати, взгромоздив босые ноги на металлическую спинку, и высвистывал мелодию из «Истории любви», намеренно корявя, уродуя звуки мелодии, выдавая и свое волнение тоже.

«Надо же, нервные какие», – подумалось мне. Но внутренне я тоже был сжат как пружина.

– На! – Я вытащил примятые газеты и протянул Лехе.

Как всякий мастер, Малец прищурился чуть брезгливо, сурово глянул на меня. – Ты бы, Серый, еще из сортира приволок, использованную…

Но уже раскладывал, разравнивал на дощатом полу газетные листы чуть подрагивавшими от нетерпения руками.

«А, ясно, лекала будет срисовывать», – прояснилось у меня в голове.

И точно, Леха прикладывал отпоротые детали, обводил их по нескольку раз зеленым фломастером, писал внутри детали номер, аккуратно зарисовывал в записной книжке в уменьшенном виде то, что обводил, так же нумеровал – и довольно скоро процедура изготовления выкроек подошла к концу.

– Все, теперь сшиваем назад!

Да уж, работка еще та была. Пришлось всеми правдами и неправдами искать, клянчить, выпрашивать,выменивать на сигареты и прочее большие цыганские иглы, суровую нить, шило у парней, что служили при складах. Удивить их было в общем-то нечем, всего у них было в изобилии. Пришлось отдать заныканный давным-давно во время одного из прочесываний кишлака маленький радиоприемничек «Сони». Он был уже старенький. Однако работал исправно, брал диковинные тогда для нас волны FM, довольно чисто, хоть и не очень громко передавал звуки. Приволок его с собой Узбек – думал, может быть, на дембель с собой возьмет; но тут не поскупился, совсем легко расстался с вещицей.

Всю чистовую работу, разумеется, Малец взял на себя. Нам же пришлось по очереди наметывать детали, прихватывать белой ниткой то, что так легко отпорол Лешка. Толстая ткань подсумка сопротивлялась, выталкивала острие иглы, которое тут же подло втыкалось в пальцы. В палатке то и дело слышался приглушенный мат, вскрикивания, ежеминутно пальцы оказывались во рту, из них отсасывалась кровь, и вновь голова очередной жертвы склонялась к шитью.

Леха смотрел, покрикивал, давал указания, потом все же отошел, присел у входа в палатку, поскреб ложкой в котелке, съел рыбные консервы, попил чайку и вернулся к нам.

– Сопля, твою мать! – заорал он вдруг. – Ты чего сюда впендюрил?!

Да-а, чего-то Юрец совсем попутал. Прибабахал на место кармашка для магазина карманчик для гранаты. И ведь четко видно, что даже по размеру не подходит. Впрочем, от Сопли этого можно ожидать – чтобы откосить от работы, он готов на все, даже вот на такое!

– Вали отсюда, – прошипел Леха. – Модельер хренов!

Сопля криво улыбался, ворчал только:

– Не, ну я удивляюсь! Как добыть что-то, так это я. А как чего подарить – так это… – Сопля многозначительно кивнул в сторону офицерского модуля, явно подражая голосом какому-то актеру из фильма «В бой идут одни старики».

Всю ночь Лешка сшивал подсумок обратно. Получилось очень даже замечательно; на подвыцветшей ткани выпукло проступали новые ровные стежки, прямо как на джинсах. Даже кровавое пятно почти стало невидимым – просто напоминало потертость брезента, и все.

Кулаков только понятливо кивнул, когда Лешка вернул ему подсумок.

Сначала Леха по своим лекалам воссоздал точную копию того самого китайского подсумка. Просто-напросто выкроил из куска палаточного полога и собрал. Повосхищались, конечно, но все же этого было мало. Нужно было нечто новое, совсем уж личное, что ли, подходящее для войны в горах.

Теперь у нас начались бесконечные споры о том, как сшить и что конструктивное внести для удобства в создаваемый первый «лифчик». Сопля вообще предлагал не париться, а стырить у кого-нибудь с брони спасательный жилет. От этого сразу отказались. Не потому, что стырить значило что-то плохое совершить. Это – армия. В армии нет слов «потерял» или «украли». В армии есть слово – про…бал! Все. Этим все сказано. Не больше и не меньше. Имеешь что-то нужное и дефицитное, изволь организовать сохранность. Не имеешь такой возможности? Что ж, обменяй, продай или лишись! Другого не дано. Так вот, отказались от спасжилета по нескольким причинам. Во-первых, приходилось видеть его очень скромные плюсы. Пенопласт из жилета выбрасывался, в образовавшиеся пустоты вставляли магазины, гранаты, патроны россыпью, осветительные и сигнальные ракеты. Много в него входило! Но минусы перевешивали. Во время перебежек автоматные рожки легко выскакивали из карманов. Если бой, то попробуй еще выковырять магазин, он цеплялся своими углами за ткань, никак не хотел вылезать. Правда, спасжилет все же можно было довести до ума – распороть его, перекроить, перешить. Так что было принято решение создавать «лифчик», или, говоря современным языком, «разгрузку», исключительно с нуля и под себя!

За основу взяли два РД-54. Лешка отпорол от них подсумки для магазинов и гранат, затем сшил их между собой. Получилось по два кармана на груди для магазинов, а по бокам – для гранат. Ого, получилась дополнительная защита от пуль и осколков!

В общем, путем эмпирических размышлений, теоретических выкладок и вдрызг исколотых пальцев получился удобоваримый во всех отношениях «лифчик». Шил их только Леха, привнося в каждый новый экземпляр что-то новое: то пошире наплечные ремни сделает, то пришьет лишний карманчик на «лифчике» для ротного, в который вставлялись обоймы для «макара», то еще что-то выкроит. Творческая мысль не стояла на месте. И тут хоть подаваться Лехе в частные предприниматели. Потянулись к умельцу безрукие горемыки, желающие приобрести в личное пользование «лифчик». Леха, конечно, поддался соблазну, принял несколько заказов, даже плату взял авансом: трехлитровую банку меда (откуда, блин?), ящик гранат «Ф-1» (на фига?!), три бутылки «шаропа». Совсем-совсем правильного «шаропа», обыкновенной «Русской» водки, цена которой росла ежедневно.

Про этот искус Лехи Кулаков узнал очень быстро. Зашел вечером в палатку, молча сгреб в ручищу Лехины заготовки и унес их к себе. Возражать было не только бессмысленно, но и опасно для здоровья. Леха только вздохнул тоненько и отнес подношения заказчикам. Вернулся с бланшем под левым глазом. Кто-то никак не хотел смириться с таким поступком портного.

Утром капитан увидел художественно оформленное лицо Мальца, удовлетворенно кивнул:

– Шорничать будешь только тогда, когда нужно будет для дела! Все ясно?

– Так точно, товарищ капитан! – вскинул ладонь к правому полю панамы Леха.

На этом инцидент был «исперчен», опять же говоря словами ротного. И все же мысль и смекалка не стояли на месте. Там, где располагались два подсумка, теперь выше нашивался еще один, создавая емкость для дополнительного боеприпаса. Потом пришла идея усовершенствовать сбрую – сместить центр тяжести пониже, что весьма и весьма немаловажно в горных переходах. С такой новинкой даже по-пластунски было легче передвигаться. А вершиной интеллектуального труда стало решение брать с собой еще и сумку от противогаза, куда россыпью насыпались автоматные патроны. Не совсем удобно, что рассыпуха, но зато всегда грела мысль, что кое-какой БЗ имеется. Сумку эту обычно носили на левом плече, через грудь, и специальным ремешком пристегивали к основному поясному ремню. Может быть, и выглядели мы не так красиво, как Сталлоне в образе Рэмбо, но нам было наплевать на внешнее, наносное – лишь бы самому было удобно, легко и все необходимое было под руками.

* * *

Почти неделю нас мурыжили особисты. Я, как командир отделения, сидел на «губе», мужикам запретили выходить на боевые, и они маялись бездельем между допросами. Меня долго и нудно трепали по очереди незнакомый молоденький лейтенант и капитан из особого отдела – его я видел и здесь, и в Кокайты. Лейтенант, всегда туго затянутый портупеей, в офицерском пэша, с яркой полоской белого подворотничка, в хромовых начищенных блестящих сапогах, часто вынимал из брюк платочек, промакивая пот на лице и шее; затем аккуратно складывал платок и возвращал его в карман только лишь за тем, чтобы через минуту вновь вынуть его. То, что лейтенант совсем молодой, не обстрелянный, не потрепанный войной, было видно не только по его новенькой форме, но и по той моде ношения оружия, которая прижилась лишь при штабах, да и то у новых офицеров. Старослужащие уже отделались от нее, как не то что от ненужной, но и даже глупой. Ну, зачем, скажите, таскать с собой по расположению полка не только кобуру с пистолетом, но и автомат, снаряженный магазинами? Да-да, именно магазинами! Мой следователь так и входил в комнату для допросов с автоматом за плечом. Снимал его, аккуратно приставлял в угол, подальше от меня, за столом, поближе к себе. Изредка поглядывал на оружие – видно, любовался ладно примотанными яркой-голубой изолентой магазинами. Глупость все это. Вредная глупость. Если бы лейтенант поинтересовался, отчего я так презрительно смотрел на его автомат, я бы рассказал ему, что все это игрушки, и даже пояснил почему.

Какой-то мыслитель здесь, в Афгане, решил, что спаренные рожки очень и очень нужное дело, поскольку якобы дают возможность быстро перезарядить автомат. Дальше больше. Некоторые его последователи умудрялись скрутить вместе даже три магазина! Да уж, воистину, человеческая мысль есть зело велика и всеобъемна. Только… Впрочем, посудите сами, так бы я начал свою речь, естественно, содранную со слов комроты. Если ты «на войне», залег где-то за камушком маленьким, уперся магазином в землицу, куда сам хочешь врыться по самую маковку, долбишь из «калаша», елозишь рожком. Тут – на тебе: патроны в первом магазине закончились. Суетливыми ручонками отстегиваешь пустой магазин, вставляешь второй, тот самый, который изолентой к первому прикреплен. Суешь его на место, передергиваешь затвор, а тут тебе – ага. Засорился магазин от пылищи, патрончик – хоп, и перекосило, заклинило оттого, что засорился патронник. И вот тут самое интересное начинается. Бой идет, а ты мучаешься с извлечением того самого грязного патрончика. Красота?!

Еще были самоделкины, что таскали с собой на «калашах» магазины от «РПК». Бесспорно, патронов в них ровно в полтора раза больше, чем в автоматных. И это есть весомый плюс. Но! Представьте себе опять же бой на открытом месте, когда вжимаешься в любую неровность, чтобы скрыться от глаз и пуль вражин. Но никак не выберешь лишнего сантиметрика, чтобы голову спрятать, поскольку торчит твоя маковка, пусть и в каске, на целых десять сантиметров выше, чем торчала бы бестолковка с обычным автоматным магазином. Почувствуйте разницу, как говорится! Ничего этого лейтенант пока не знал и поэтому красовался с глупыми сдвоенными магазинами. Да бог с ним! Может быть, потом поймет или расскажет кто-нибудь из боевых офицеров. Нет – так и будет ходить до замены.

Вопросы лейтенант задавал заинтересованно, просил по многу раз повторить сказанное, пытался уцепиться, как и я тогда, на посту, хоть за что-то, что могло помочь понять, куда и почему девался Юрка. Позволял курить во время допроса его дешевые сигареты без фильтра «Донские», предлагал воды. Все мои слова он тщательно записывал на бумагу ровным округлым почерком, уверенно заваленным влево, перечитывал, исправлял ошибки. Читать написанное не давал, в конце допроса вкладывал листы в целлулоидную прозрачную розовую папку, щелкал кнопкой застежки и вызывал конвой. За семь дней папка солидно потолстела, что, видимо, придавало уверенности лейтенанту в скором раскрытии дела.

Капитан же, полная противоположность лейтенанту, сидел за столом в форменной рубашке с короткими рукавами, расстегнутой до пупа, в солдатских хэбэшных штанах и в пластиковых тапочках на босу ногу. На допросы приносил с собой вентилятор, такой старинный агрегат. Видел я их в далеком детстве на работе у мамы. Коричневый металлический корпус, резиновые изогнутые лопасти, массивная станина и черная кнопка немалых размеров. Следователь устанавливал вентилятор в режиме «подхалима» на краю стола, и горячий воздух обдувал то его, то мое лицо, создавая иллюзию прохлады. Капитан сам курил, мне не запрещал тоже, но сигарет у меня не было, а своих он не предлагал. Его допросы отличались стремительностью, хотя в них четко прослеживалась та же методика, что и у лейтенанта, – вопросы повторялись раз за разом. Записи допросов прекратились на второй день. Корявым почерком на нескольких листах капитан записал что-то и изредка поглядывал в них; чувствовалось, что он давно понял бесперспективность так называемого дела, поэтому отчаянно скучал, всем своим видом показывая, что это осточертело ему еще больше, чем мне. В заключение нашего очередного общения капитан просто выставлял меня за дверь, указывая на нее ладонью, предоставляя мне самому сдаться конвойному.

Так и шли дни за днями. В девять часов утра меня вели на первый допрос, в полдень возвращали в одиночную камеру; караульный приносил котелки с кашей и супом, я съедал обед и ждал, сидя на земляном полу, следующего допроса. Гауптвахта была у нас импровизированная: одиноко стоявший загон для овец, связанный из тонких жердей, обмазанный глиной вперемешку с мелко нарезанной соломой. Крыша тоже была сложена из жердей, поверх которой навалили верблюжьей колючки. В общем, тюрьма была прозрачной, сквозь многочисленные щели свободно проникало солнце, но в то же время глиняные стены долго держали ночную прохладу и раскалялись ближе к вечеру, когда я возвращался после допроса. Охрана «губы» была такой же призрачной, как и крепость стен помещения для арестантов. Солдаты сидели в тени, меняя свое расположение соответственно передвижению солнца. При желании можно было легко уйти оттуда, но только некуда, разве что в родную палатку. Парни приходили ко мне поздно вечером, после отбоя, садились за глухой стеной, просовывали мне сквозь щели сигареты, кое-что из жратвы, и мы подолгу либо молчали, либо потихоньку разговаривали обо всем, не трогая только темы, касающейся Юрки. Через пару дней после возвращения в часть и моего ареста Лиса подтвердил сообщение Негорюя о том, что действительно началась крупная войсковая операция, в результате которой мы могли зависнуть на блоке не только на пару недель, но и провести там целый месяц. Так и случилось, только вот торчала на перевале группа Татарина.

Парни заметно нервничали, да и я тоже. Ведь раньше как было? Если начиналось какое-то активное движение, одними из первых в место предполагаемых боевых действий выдвигалась и наша группа, среди множества подобных. И это было нормально, и это было хорошо и правильно. Теперь же мы сидели в полку, ждали, чем закончится следствие.

Пришел ко мне и капитан Кулаков. Как и парни, сел у стены, просунул мне пачку болгарских сигарет (даже шоколадку сунул), просил вспомнить все, что произошло на посту. Я охотно ему все рассказал, вспоминая поминутно, кто и что делал, о чем говорили, за что я ударил Соплю. Ротный молча слушал, вздыхал, никак не комментируя мой рассказ; только перед уходом еще раз вздохнул тяжело, легко хлопнул ладонью по глиняной стене; однако этого хлопка хватило, чтобы несколько пластинок штукатурки легко заскользили вниз, зашуршали по соломенным вкраплениям.

– Да, Серега, это – залет! – Поднялся с земли и добавил: – Ладно, отдыхай!

А я и правда отдыхал. Чувство бессонницы я еще не испытывал, угрызения совести за пропажу Юрки меня тоже не мучили. Да и с чего вдруг? Ведь ничего, абсолютно ничего не могло подвигнуть Соплю на уход. Однако же ушел. Ушел, и все тут.

В том, что Юрка ушел сам, я уже не сомневался. В ходе допросов ситуация на блоке прояснялась – по крайней мере для меня. Как могло случиться так, что духи совершенно беззвучно похитили бойца Советской армии, да не молодого, желторотого, а обстрелянного, бывалого годка. Ладно, допустим, подкрались они близко. Там, за теми камнями, где осталась панама, легко было устроить засаду, не спорю. Но ведь хоть как-то Юрка мог подать знак, что там духи. Если не заорать или выстрелить, то хотя бы замычать, стукнуть автоматом по камням. В утреннем бесшумном воздухе звук разнесся бы звонко и далеко. На посту тогда был Лиса, и Юрка хорошо знал об этом. Однако… вот и есть, что только полувопрос, полунедоумение… Гена тщательно разглядывал место исчезновения Сопли, я тоже шарил биноклем, но, кроме панамы, ничего не было – ни пятен крови, ни еще чего-то, что указывало бы на место борьбы и пленения Сопли. Хорошо, еще раз допустим, мы не смогли изучить внимательно, но ведь после нас место точно рассматривали, принюхивались, прислушивались… Хотя… стоп… А кто бы это делал? Очень сомневаюсь, что у Татарина была такая возможность, а кроме его группы, после нас там никого не было. Ведь я даже не успел Игорю ничего рассказать; так, перекинулись на бегу парой слов. Кулаков даже из «вертушки» не выскакивал, ждал нас внутри. Вопросы, вопросы, вопросы… А ответов на них нет. С этими мыслями я засыпал каждую ночь, утром просыпался и старался не думать об этом, поскольку думали за меня следователи особого отдела. И все же я нервничал, психовал, никак не мог понять алгоритма действий Юрки, ну никак не встраивалось произошедшее в «Иван родил девчонку, велел тащить пеленку», никак не накладывалось лекало, хоть убей. А может, и правда Сопля так обиделся на меня за то, что я его ударил, и решил уйти? Да ну, глупость какая-то! Он мог сто раз так поступить, поскольку бит был не единожды за собственную дурость. Да и уйти более комфортно – хоть в Кабуле, хоть в Кандагаре, хоть в Газни.

* * *

Лейтенант начинал заметно нервничать, пытался орать на меня, все выпытывал, что я от него скрываю. Ну а что я ему мог рассказать? Ведь выложил все – кроме того, конечно, что ударил Соплю.

Я никак не мог понять, чего хотят от меня офицеры особого отдела, куда клонят. Каждый из них рано или поздно спрашивал, употреблял ли я наркотические вещества, к примеру опиум, анашу или еще что-то. Я упорно отказывался от этого, ничуть не кривя при этом душой. Ну, не курил я ничего, кроме папирос и сигарет; не нравилось мне это, и точка! Курил ли кто-то из наших солдат? Не знаю, не видел, не подозревал, не замечал. Да и вообще, они что, первый день в Афгане, не знают, что каждый второй здесь балуется чарсом? Достать его не проблема даже в расположении полка, не говоря уже о выходах.

Много раз я чертил схему расположения блокпоста, крестиками и буквами обозначал место нахождения каждого из наших ребят на момент исчезновения Юрки, рисовал панаму и обозначал схематично расстояние от нее до точки, откуда ее заметили. Писал расписание и очередность заступления в караул. Вспоминал, о чем разговаривали, что говорил Юрка, что ему на это отвечали я, Узбек, Лиса и Малец. Не замечал ли я чего-то странного за пропавшим солдатом, не провоцировал ли он разговорами нас, не призывал ли сдаться в плен. Все это выглядело так странно и смешно, что я однажды не выдержал и засмеялся. В тот раз допрашивал капитан. Он резко вытянул руку и хлестнул ладонью меня по щеке, вернее, попытался хлестнуть, поскольку я, хоть и смотрел в этот момент в стол, все же успел отклониться чуть в сторону и назад. Его ладонь обдала мое лицо сгустком теплого воздуха, приятно пахнущего одеколоном, лишь жесткий удар ногтя среднего пальца зацепил по нижней губе, оцарапав и раскровянив ее. Это было неожиданно и очень мерзко – ощутить чужой жесткий ноготь возле рта, и я еще долго чувствовал это скользящее прикосновение. Я вскочил со стула, отбросив его ногой, прижался спиной к дощатой стене, принял хоть какую-то защитную стойку и только тогда взглянул на капитана. Он все так же сидел за столом с неловко выставленной вперед рукой, смотрел в мое перекошенное брезгливостью и бешенством лицо, в его глазах читались досада и удивление тем, что пощечина не удалась, сорвалась по каким-то причинам. Капитан вскочил со стула, кинулся, было ко мне, но остановился, словно упершись в мой взгляд. Тогда я был готов на все – кинется, пойду в контратаку. Собственно, даже руки заболели у меня тогда, кожа на костяшках сначала побелела, потом налилась нездоровой краснотой.

«Ну, сунься, капитан! – почти просил я внутренне. – Сунься…»

Я четко представлял себе, что буду делать. Обманно, но от души проведу правый боковой в голову капитана, а левой рукой нанесу удар под четвертую, сегодня застегнутую, пуговицу на рубашке офицера, как раз в солнечное сплетение.

Особист усмехнулся, неловко взмахнул еще раз рукой, и она, описав неуклюжий круг, не смогла вовремя остановиться, ударила по лопастям туго вращавшегося вентилятора, вмиг свалившегося со стола где-то у пола и недовольно зажужжавшего, захлебывающегося, словно лопасти подбитой «вертушки».

* * *

Как так получилось, что я поддался на уговоры своего приятеля, заведующего районным отделом образования, уйти из простого учителя русского языка и литературы в завучи, не понимаю… В общем-то, я хорошо представлял себе все те заморочки, которыми обрастает школьный заместитель директора: бесконечные планы, расписания уроков, вранье вышестоящим органам о выполнении учебных, воспитательных и других планов, замещение уроков заболевших учителей. Диплом у меня был филологический, а приходилось отбывать часы и биологов, и математиков, и физкультурников, и трудовиков. Впрочем, это не было очень уж проблемным, поскольку опять же старое присловье про Ивана, повернутого на пеленке для девчонки, помогло быстро выработать алгоритм работы с расписаниями уроков и заменой на время выбывших из строя учителей. Плохо было то, что не сложились как-то сразу отношения с директором. Михаил Александрович, пухлый, невысокий мужичок, чем-то напоминающий Швейка, с чистыми, голубыми глазами, рябоватым круглым лицом, только на первый взгляд был милым и обаятельным человеком. Он страшно гордился и при каждом удобном случае напоминал о том, что несколько лет проработал директором школы в военном гарнизоне то ли в Венгрии, то ли в Германии; рассказывал, как его все любили, как целые майоры и полковники козыряли при встрече, какие пиры закатывали в его честь. На самом деле руководил он жесткой и властной рукой, очень любил подношения, перед какими-то праздниками прямо говорил, даже не намекая, что бы ему хотелось получить в этот раз. Не гнушался даже батоном колбасы. Несли ему пакеты по любому поводу: устроиться в школу или уволиться, взять отгул или выклянчить расписание уроков поудобнее, чтобы без окон и в одну смену, и так далее. Мы, завучи, а нас было трое, ежемесячно должны были снабжать директорский кабинет хорошим кофе (не растворимым, конечно), чаем, шоколадными конфетами в коробках, элитным печеньем и парой блоков дорогих сигарет. Поначалу это подавалось как европейский стиль. То есть на ежедневных директорских планерках в неофициальной обстановке будем пить чай, покуривать «Кэмел» и говорить о школьных проблемах. Пару раз так и было, потом сошло на нет. Директор заходил в кабинет завучей, устраивал нам разнос по малейшему поводу или приглашал через секретаря по одному в свой кабинет, где уже не было товарищеского чаепития – лишь разносы, накачки, крики, а иногда даже намеки на увольнения по статье. Однако это не отменяло кофейно-сигаретного налога – мол, гости из проверяющих организаций будут, а угостить нечем.

Месяца через три я отказался от этих взносов, просто выбросил это из головы. В октябре Михаил Александрович ушел в отпуск, оставил школу на два месяца, потом проболел сколько-то, потом еще какие-то выходные дни у него были. Пришлось мне до Нового года исполнять его обязанности, выруливать в сложной тогдашней обстановке, когда почти полностью прекратилось финансирование школы. Ничего, крутился, снабжал школу мелом, моющими и чистящими средствами, краской, стеклом и прочими необходимыми вещами. Конечно, шишек набил много, наполучал выговоров от начальства разных уровней, а как раз когда шеф появился на работе, выездная комиссия из краевого отдела образования закончила смотр-конкурс школ города и пришла к выводу, что мы заняли первое место. Премия, благодарности и прочие знаки внимания просыпались на Михаила Александровича золотым дождем. Он со скромным видом кивал под аплодисменты нашего коллектива, разводил пухлыми ручками, мол, иначе и быть не могло, коли уж я у руля.

Потом члены комиссии долго сидели в кабинете директора, пили коньяк, водочку, вино, плотно закусывали, даже песни пели под аккомпанемент шефа. В его кабинете стояло пианино, и Михаил Александрович довольно умело подбирал на нем мелодии.

Тридцать первого декабря директор потянул меня на ковер, долго и нудно тыкал носом в мои промахи и просчеты во время его затянувшегося отпуска, попенял, что так ошибся, назначив меня исполняющим его обязанности. В завершение напомнил, что я не делал взносы в его продуктовую копилку вот уже три месяца, и он не потерпит этого, несмотря на то что заведующий районо мой приятель.

Честно говоря, я обалдел от этого разговора. Вышел из кабинета, сильно приложив дверь о косяк, да так, что даже штукатурка посыпалась, зацарапала по стене директорского кабинета. Бедная секретарша Лена от неожиданности даже подпрыгнула на стуле, вопросительно посмотрела на меня.

– Все в порядке, Леночка, все нормально! – кивнул я ей, аккуратно закрывая дверь в приемную.

Ясное дело, что работать в школе больше невозможно. В начале января я написал заявление об увольнении и принес его директору. Он долго читал его, перечитывал, шевелил пухлыми губами, потом положил перед собой чистый лист бумаги и взял карандаш. Привычка у него была такая. Когда говорил, обязательно чертил на листе прямые линии, соединял их волнистыми в какие-то одному ему известные узоры. Все это было так нудно! Добрым, отеческим голосом Михаил Александрович говорил мне о том, как я жестоко ошибаюсь, уходя из его школы, сколько добра сделал он для меня, сколько разного плохого натворил я, а он меня прикрывал, скрывал, поправлял, ну и прочий бред. Нет, он не уговаривал меня остаться, как могло показаться кому-то, кто не знал шефа; наоборот, давал понять, что такого бездельника только он мог держать в школе, и вот – благодарность!

Я прямо попросил его подписать заявление, как можно быстрее освободить меня от занимаемой должности и выдать на руки трудовую книжку. Ха, наивный чукотский юноша! Ага, как же, Михаил Александрович, соглашаясь, кивал, а сам выводил, выводил что-то остро отточенным карандашом на бумаге. Потом развернул лист ко мне. В путанице линий хорошо проступали рисунки коньячных бутылок, блоков сигарет с аккуратно прописанными названиями «Кэмел», упаковочки кофе и прочее. Из ящика стола директор вынул мою трудовую книжку, где рукой Леночки была сделана запись об увольнении, не хватало только подписи шефа и оттиска школьной печати.

Михаил Александрович, испытывая благодушие, откинулся на спинку кожаного кресла, вздохнул тяжело, закурил сигарету и сочувственно посмотрел на меня.

Не знаю, не помню, что на меня нашло тогда. Ком горячей, какой-то белой ярости поднялся из груди, затопил голову, засвистел однотонно в ушах. Не контролировал я тогда себя, совершенно не контролировал; видел как будто со стороны все, что натворил тогда. Я вскочил со стула, на котором сидел, прямо напротив директорского кресла, через стол, понял, что рукой его мне не достать, чуть крутанулся на одной ноге, а другой резко нанес удар в голову Михаила Александровича. Это произошло настолько быстро, однако помню все и теперь до мельчайших подробностей. Когда возвращал ногу назад, все же зацепился каблуком туфли за край стола, чуть не упал, но удержался, схватившись за стол. Шеф прижал ладонь к уху, в которое пришелся удар, и быстро сползал куда-то вниз. Я оббежал стол, схватил директора за ворот пиджака, потащил назад в кресло. Михаил Александрович побелел от страха, старался скрыться, заползти в пиджак, при этом тоненько на одной ноте тихо тянул: «И-и-и-и-и-и-и-и…» Я сунул ему в руку авторучку и подвинул книжку. Шеф всхлипнул, замолчал, вывел свою подпись, поднял лицо ко мне. Его правое ухо налилось краснотой, несколько полосок рассеченной шнурками кожи поблескивали бисеринками крови, в глазах читался ужас и неверие в то, что произошло.

Я вышел из кабинета, взял у Лены печать, поставил оттиск в книжку, пожелал секретарю удач и ушел.

Странно, почему Михаил Александрович не вызвал тогда наряд милиции? Что ж, спасибо ему за это, хоть какой-то мужской поступок!

* * *

Допрос в тот раз закончился быстро.

На седьмой день моего ареста капитан выключил вентилятор, протянул полупустую пачку «Мальборо», пригласил угоститься. Я прямо оторопел, но вынул сигарету, прикурил от зажигалки офицера, жадно затянулся ароматным дымом.

– Ладно, сержант, свободен! Можешь идти. – И слегка улыбнулся мне, как показалось тогда, даже одобрительно.

Я встал со стула, направился к двери и все ждал, когда в спину настигнут сакраментальные слова: «Пока свободен…», но капитан промолчал, и я, чувствуя огромную легкость в ногах, вышел из осточертевшего кабинета, ожидая встретить конвой за дверью. Но в коридоре модуля не было никого. Протопал к выходу, вышел на улицу, увидел в курилке, расположенной неподалеку от одноэтажного фанерного здания штаба, всех своих ребят. Устало пошел к ним, с охотой прикурил новую сигарету из примятой пачки «Охотничьих», предложенной Шохратом. Молча сидел на горячей скамейке, смотрел на парней. Лиса безучастно перекидывал из угла в угол рта спичку, Малец вертел в руках стреляную гильзу от «ДШК», Шохрат привалился спиной к одному из четырех столбиков, на которых крепилась крыша курилки, закрыл глаза, сложил руки на груди и что-то потихоньку замурлыкал.

– Ну, вот, мужики, вроде бы отпустили, – неуверенно заговорил я. – Свобода!

Лиса широко заулыбался, сунул ладонь для пожатия. Леха тоже обрадованно закивал. Шохрат подмигнул черным глазом, дурашливо завопил, подражая Градскому:

– За-гу-за-гу-за-гу-лял, загулял пар-ниш-ка, па-рень мо-ло-дой, моло-до-о-о-ой…

И так стало тепло на душе, так действительно захотелось загулять, стряхнуть, смыть с себя пот арестанта, неизвестность ожидания, скуку и липкость допросов, что аж в носу защипало, как когда-то давным-давно, в детстве, когда от бессмысленной и злой обиды хотелось зареветь, уткнуться в мамины колени, выплакаться и в их тепле забыть об огорчениях.

Гораздо позже я узнал, что благодарить за освобождение нужно было Шохрата. Но к тому моменту его уже не было в живых. Кулаков рассказал, что на допросе Узбек дал показания о том, что сам похитил у Сопли спичечный коробок с анашой, дабы тот не накурился и нес службу в соответствии с уставом. На вопрос, куда он дел наркотик, Шохрат ответил, что выбросил еще там, на блокпосту, куда-то вниз, к скалистому ущелью. Следователи порешили, что рядовой Сопилкин ушел на поиски травки и либо сорвался с горы, либо попал в плен к духам. Месяца через два после его исчезновения командование полка отправило домой цинк, наполненный старым обмундированием с некоторым количеством песка, чтобы вес соответствовал телу. Гроб запаяли, открыть его не было никакой возможности. Так что похоронили родители своего сына, на могильной плите написали «Погиб при исполнении интернационального долга».

Мы еще долго натыкались на Юркины вещи в палатке. То старые ботинки его нашлись, то хэбэшка постиранная запасная оказывалась у старшины (он отдал ее молодым на подменку); то из прикроватной тумбочки убирали щетку, зубную пасту и станок для бритья с разлезшимся помазком. Личные вещи Сопли, его фотографии, письма, брелок с ногтерезкой, около сотни чеков рублевыми бумажками, другие мелочи старшина аккуратно сложил в маленький посылочный ящичек, и его отправили вместе с цинком матери Юрки.

* * *

Месяца через два началась очередная подготовка по проведению крупной войсковой операции на Пандшере. Наша группа тоже выдвинулась туда. Довольно много разведгрупп находилось в Мармоле, блокировали входы и выходы из него, обнаруживали лагеря духов, вели за ними наблюдение, в бои не ввязывались, но ясно давали понять моджахедам, что те находятся под пристальным вниманием шурави. Нет-нет да и снимали наши снайперы духовских разведчиков, а то и огнем из пулеметов отгоняли вооруженного врага от возможных лазеек. Мы тоже вели себя крайне осторожно. Без особой надобности не высовывались из укрытий, не передвигались в полный рост по расположению, даже ночью старались ходить по разным надобностям незаметно и скрытно. Консервы с тушенкой или кашей открывали потихонечку, съедали содержимое алюминиевыми ложками, затем отползали подальше, аккуратно ставили банки так, чтобы не зацепить их лишний раз, иначе любой звон мог пробудить охотничий инстинкт у вражеских снайперов.

Надо сказать, что место для наблюдения не самое приятное. Высота почти четыре тысячи метров над уровнем моря. Солнце днем все испепеляет. Тенечек, скромненький даже, в скальных трещинах найти трудно. Мы изнывали от жары в ситцевых маскхалатах на голое тело. Ночью же, наоборот, мерзли в полном горном снаряжении и бушлатах. Кровь разогнать в движении никак нельзя – духи ведь тоже не дураки, свои дозоры выставили, а те уж на каждый шорох вели прицельный огонь. Очень серьезное место. Моджахеды в пещерах и склады артвооружения обустроили, и госпиталь, и места лежки.

К исходу третьих суток такое «большое сидение» уже начинало раздражать. Только начали готовиться ко сну, как к нашей группе, прячась за россыпью крупных валунов, пробрался ротный. Сообщил, что где-то там, внизу, вблизи кишлака, в неприятную ситуацию попала мотоманевренная группа пограничников на одном БМП. Попали в засаду, был бой. Со стороны погранцов есть потери, двое ранены и погиб сапер. Пострадавших эвакуировали «вертушкой». Из боя-то ребята вышли победителями, могли и уйти, но обнаружили неподалеку от места засады пещеру, где нашли явные признаки того, что ближние подходы к мармольскому кишлаку заминированы. Судя по тому, что множество разноцветных проводов уходило из пещеры куда-то под землю, поняли всю серьезность ситуации. Духи явно подготовили минные поля, да не просто нашпиговали противопехотными минами и растяжками, но и наставили радиоуправляемые и с электродетонаторами. Чего там – соединил два проводка, вот тебе и взрыв. Короче, запросили помощи пограничники, нужен сапер. А коли мы ближе всех к ним оказались – нам и идти.

Собрались быстро. Кулаков пошел с нами, оставил за себя старлея Зимина, старого боевого волчару, командира первого взвода. Ротный ушел с нами, посколько чувствовалось, что жаждет его душа поиска и свободы, чего нам было не занимать. Все время в движении, а тут, на командной работе, Кулаков стал чуть-чуть закисать. Ушел, конечно, только по согласованию с вышестоящим начальством, выслушав от них многоэтажный мат, постановку задач и тому подобную хрень.

Недели три назад нашу группу пополнили новым сапером, Сержиком Оганесяном – молодым бойцом, прибывшим из учебки в наш полк. Ротный разнюхал, что Оганесян вполне приличный специалист, выдрал его из соседней роты, уговорил командира, что-то даже подарил ему, то ли «Шарп» трофейный, то ли еще что-то. В общем, обмен состоялся. Сержик – а именно это имя было записано у него в военном билете – оказался отличным парнем. Армянин из Баку. Мы долго думали, какое прозвище-позывной ему присвоить. Сержик сам помог. Была у него мечта – после службы в армии закончить ПТУ и стать трактористом. Даже в горы с собой он взял книгу «Трактор ДТ-75», пытался читать ее, разглядывал чертежи и схемы, но почему-то остановился на пятнадцатой странице, и дальше дело у него не шло. По-моему, до самого моего дембеля в учебнике закладкой так и была заложена все та же пятнадцатая страница. Прозвали Сержика Дизелем, поскольку техника его мечты заправлялась соляркой. Сержик не возникал по этому поводу, легко отзывался на прозвище. Был он небольшого роста, крепкий, лицо украшали огромные черные глаза, а вот уши несколько портили портрет – крупные, мясистые, чуть заостренные кверху.

Шли к пограничникам почти всю ночь. Осторожно ступали по тропе, огибали крупные камни, перешагивали через мелкие, выверяли каждый шаг. Впереди двигался Шохрат, чутко прислушиваясь к звенящей тишине. За ним двигались Малец с рацией за спиной, Лиса с прижатой к груди винтовкой, потом я и Дизель; замыкающим шел Кулаков. По ходу движения Узбек обнаружил растяжку, снял ее сам, потом уступил место во главе нашей коротенькой колонны Сержику, который рассерженно сопел, наблюдая, как Шохрат на ощупь искал конец проволоки, где придавленная камнем лежала «эфка», готовая выскочить из-под груза, если бы мы зацепили и потянули растяжку, блеснуть ярким разрывом в темноте и впиться множеством зазубренных осколков в наши тела. Вот же суки духи, все-таки смогли установить прямо у нас под носом ловушки! Все же эти препятствия нас серьезно задержали в пути. К тому времени, когда солнце уже стало просыпаться, продираться к изломам горных вершин, мы были еще только на подходе к кишлаку, километрах в пяти от него. Решили сразу спуститься вниз, пересечь дорогу, уйти в зеленку и уже по ней пробираться к погранцам. Да не тут-то было.

Места эти нам не знакомые, не приходилось здесь бывать. Как только вышли на равнину, откуда-то из зарослей кустарника по нам затарахтел пулемет.

Залегли за камни. Черт, камни мелковатые оказались – те, которые с дороги отбрасывают, дабы не мешали движению. Когда-то осыпи были, вот и скатились камни на дорогу. На БМП, БТР или танке проскочить без проблем, а вот на «шишиге» или «КамАЗе» уже проблематично; а если уж на арбе или просто на лошади, то можно и в аварию попасть. Слава богу, что хоть эти камни тут оказались, все же защита.

Лежим, всматриваемся в зеленку. Я чуть ворочаю головой, оглядываюсь, пытаюсь рассмотреть, где остальные, определяюсь, что и как и кто где. Мало ли, надо же знать оперативную обстановку. Ага, вон, справа, метрах в пятнадцати от меня ротный растянулся, поднял правую ладонь над землей, мол, всем лежать, показал двумя пальцами на глаза и ими же ткнул в сторону стрельбы. Да и так все ясно, командир! Смотреть надо, искать вражин. Чуть подальше от Кулакова замечаю каску Мальца и антенну рации. Наверное, Леха пытается на связь выйти то ли с пограничниками, то ли с полком. Поворачиваю голову влево – никого. Сзади слышу шепот Шохрата:

– Серега, спокойно, мы тут с Лисой… гы… тылы прикрываем.

Дизеля приметил раньше – он споткнулся впереди меня и залег, когда я ринулся к своему камешку.

Я все же попытался увидеть их; пришлось чуть приподняться, иначе шея не поворачивалась. И тут же из зеленки яростно хлестанул пулемет. Мать твою… Я попытался вжаться глубже, влезть под камень. Да куда там. Камень плосковатый какой-то, наверняка из-за него то каска моя выглянет, то задница мелькнет. Выудил из чехла лопатку, пытаюсь окопаться. Короткое лезвие упорно вгрызается в каменистую почву, отбрасываю левой рукой из ямки щебень и пыль. Улавливаю такие же движения справа, и сзади доносятся такие же звуки.

Духи понимают, что мы делаем, долбят не переставая, пробуют грохнуть нас прежде, чем мы сможем получше закрепиться. Нормально, жить пока можно, сантиметров на двадцать выкопал себе убежище вглубь. Больше пока и не надо. Теперь даже подкопал камень-укрытие с правой стороны, выставил туда ствол автомата, высматриваю, откуда по нам шмаляют.

Тишина. Знаю, что сейчас каждый из нас впился взглядом в зеленку. Солнышко приходит нам на помощь, вырывается-таки из-за скал, бьет по глазам духам, не дает нормально прицелиться.

Сзади слышу голос Гены:

– Мужики, вижу! Сейчас стреляю, смотрите на вот тот камень прямо перед нами. За ним, за кустами, стена, в ней окно-амбразура. Оттуда бьют.

Я всматриваюсь до рези в глазах. Камень вижу, кустарник тоже, а вот стену, а тем более амбразуру – нет. Интересно, кроме Лисы, еще кто-то что-то видит?

Бах!

Не реагирую на выстрел сзади, вижу, как пуля выбивает пыль и кремнистые осколочки из стены. Есть! Теперь и я увидел сложенный из камней дувал, небольшое, вытянутое вдоль узкое оконце.

Кулаков вполголоса говорит всем:

– Парни, лишний раз не стреляйте. Просто следите за возможным передвижением духов. Лиса – повнимательнее. Дизель, Малец, прикрывайте тыл. Аккуратнее там! Узбек, пулемет к бою, попробуй достать амбразуру.

Не успевает ротный договорить, как Шохрат лупит длинной очередью по узкой щели. Пули ложатся выше, визгливо уносятся в ветки кустарника, срикошетив о камень, сбивая листву.

– Узбек, пониже возьми, попробуй сбить кустарник, – прошу я Шохрата. – Плохо вижу, что там.

Шохрат еще раз длинно стреляет, но его пулемет быстро замолкает, поскольку духи в ответ открывают огонь.

Почти бесшумно ударяет выстрел винтовки. Лиса ругается:

– Твою мать… ведь попал туда, в щель, а никого не зацепил… Товарищ капитан, хреново дело…

– Что видишь, Лиса? – спокойно спрашивает ротный.

– В общем, похоже на дот, – докладывает Гена. – Со стороны дороги у них две амбразуры. Вон она, вторая, ниже сантиметров на пятьдесят и правее на метр.

Я слежу глазами за указаниями Лисы и точно замечаю все, о чем он говорит, вижу очертания грубо сложенного каменного укрытия. Ну, грубо не грубо построено, нам от этого все равно одни проблемы: в горы назад не уйти, влево или вправо тоже; как на ладони будем, из пулемета нас положить, как два пальца об асфальт!

Кулаков достает бинокль, прижимает наглазники к лицу, смотрит и думает. Вижу струйки пота на его висках, они скатываются по щеке, наливаются крупными каплями, срываются с кожи и расплываются жирными пятнами на рукаве бушлата. Откуда я знаю это, если довольно далеко нахожусь от командира и видеть на могу в подробностях? Так догадываюсь, поскольку сам уже потею. М-да, еще с полчаса, и солнце начнет нас медленно зажаривать. В бушлатах и бронежилетах лежим, получится мясо шурави в собственном соку. Вкусно, наверное, душкам будет. Только вот хрен им! Постепенно начинаю выдираться из броника, стягиваю бушлат, вынимаю из его карманов пачку «Охотничьих», спички и две гранаты. Курить я вовсе и не собирался, просто для сохранности вынул сигареты, чтобы уцелели, когда вся эта херня закончится, здорово курить потянет. Все кладу перед собой, бушлат же откидываю в сторону, нет ему тут места. И тут же в меня летит пулеметная очередь духов. Пока отвлекал их, Кулаков и Малец тоже стянули с себя лишние вещи. Думаю, Лиса, Узбек и Дизель сделали то же самое.

Теперь напяливаю бронежилет обратно на себя. Эх, красота! Без бушлата я еще надежнее спрятан от духов, еще глубже прячусь за ставшим родным камень.

– Лиса, сколько их там? – кричит Кулаков.

Слышу, как Гена выплевывает спичку и задумчиво отвечает:

– Не пойму, товарищ капитан, трое или четверо. На одном точно серый пакуль, второй в тюбетейке, третий в чалме, а четвертый просто лысый… – Лиса замолкает. – Впрочем, может быть, лысый тот же, что и в чалме был. Темно там у них, – словно извиняется снайпер. – Рожи плохо видно!

Я смотрю на циферблат часов. Твою мать! Мои часики, трофейные «Омакс», пострадали во время стычки. Когда это я успел хрястнуть их о камни? Стекло циферблата покрылось сеточкой трещин. Вот же, а кто-то ведь говорил, что на «Омаксе» вместо стекла хрусталь стоит, такой ребристый, с четкими гранями, словно драгоценный камень, и твердый, хрен разобьешь, даже если постараешься. Видать, я постарался. Не только циферблат хрястнул, вон и локоть на правой руке саднит; расшиб, когда сунулся к земле от пуль. И не заметил ведь. Жалко часы. Ну да хрен с ним, с «Омаксом», какие наши годы!

* * *

Уже давненько, может быть, с полгода назад, надыбали мы караванчик небольшой, всего-то четыре полугрузовые «Тойоты». Шли они по Калатке – так мы, шурави, называли дорогу, ведущую от Кандагара до Кабула. Чтовезли, было непонятно, поскольку кузова пикапов оказались плотно затянуты выгоревшим, белесым брезентом. В любом случае караван нужно было брать, мало ли что они могли везти сюда, в глубь Афганистана: оружие, взрывчатку, мины или наркотики. Если уж мирный груз, то господь с ним, пусть везут – несмотря на то что все, что перевозилось из соседних стран, было контрабандой. Но наше-то какое дело? Везут и везут, надо же как-то существовать дуканщикам, оптовикам да и простому люду.

Меня всегда поражало и удивляет до сих пор изобилие товаров в воюющей стране. Просто уму непостижимо. К примеру, рынок в любом мало-мальски крупном кишлаке, я уже не говорю о городишках. Купить можно все. Бродячие дервиши всегда могут рассчитывать на какие-то лохмотья, драные, прожженные во многих местах плащи-накидки, завшивленные, дырявые головные уборы: тюбетейки, чалмы, пешаварки. Более избалованный нищий люд мог позволить себе старые, поеденные молью и временем пакули, пластиковые сандалии, мы их называли «кандагарками», что-то очень похожее на современные пляжные тапочки. Наряду со всем этим шмотьем легко можно было купить кожаные куртки или плащи из тончайшей, великолепно выделанной лайки, дубленки, с мягкой овчиной внутри, джинсы не только азиатского, хренового качества, вроде «Монтана» или «Бруклин», а настоящие, американские «Леви Страус», «Ли» или «Роки». Конечно, приобрести на дембель такие штаны, да плюс трикотажные батники было зачастую невыполнимой мечтой каждого солдата из ограниченного контингента. Помимо шмоток, поражало изобилие технических товаров. Радиоприемники, телевизоры, видеомагнитофоны, обычные магнитофоны японского производства каждый из нас мог видеть на гражданке только в импортных рекламных журналах. Надо сказать, что аппаратура работала от батареек, в редких случаях кто-то из местных жителей мог похвастаться наличием аккумуляторов. В продаже были и различного вида батареи, начиная от мотоциклетных «Хонд» до огромных вертолетных, танковых или камазовских. С бытовыми приборами соседствовали огромные терриконы различных приправ к пище, разноцветные молотые перцы, чаман, шафран, барбарис, гвоздика и прочее, и прочее, аппетитно пахнущее, было насыпано на тряпки, расстеленные в лучшем случае на досках прилавков, а то и просто на земле. Ветер взметывал придорожную пыль, смешивал ее с сумасшедшими запахами приправ, а потом носил по базару, заставляя чихать и кашлять покупателей и торговцев.

Если бы караванщики тогда остановились по первому нашему требованию, могли бы остаться в живых. Однако когда на дорогу метрах в пятидесяти от приближающихся автомобилей вышел Шохрат, поднял руку, давая понять, что нужно остановиться, из пассажирского окна первой «Тойоты» высунулся автоматный ствол, и пули прочертили дорожку у самых ног Узбека. Конечно, напрасно они это сделали. Неужели не понимали, что вот так, запросто, никто бы не вышел на дорогу. Безусловно, знали, но поскольку шли из Пакистана от ущелья Шенарай, то еще и прекрасно понимали, что их могут перехватить либо духи, либо мы. Торопились ребята в кишлак Назаркала, там могли на какое-то время затаиться, спрятать машины. Кишлак недаром пользовался не очень хорошей славой, «отстаивались» частенько там и грузы с вооружением, и раненые духи могли отлежаться, даже формировались некрупные, но боеспособные соединения моджахедов. Знало об этом и наше командование; мы периодически шерстили кишлак, прочесывали, пытались установить договорные отношения. Но, видать, страх перед моджахедами пересилил льготы, предлагаемые шурави, хоть и страдали жители от боевых действий, неизбежно проводимых советскими войсками во время проводки через кишлак крупных караванов. Да и кому могли понравиться бомбовые удары по жилищам или артобстрелы? Терпели жители и жестокие расправы над собой, когда раздосадованные потерями грузов караван-баши срывали свой гнев – резали глотки первым попавшимся назаркалинцам, обвиняя их в том, что своевременно не сообщили о готовящемся нападении на караван.

Сопля ударил из пулемета прямо под колеса грузовичка, потом повел ствол вверх, перечеркивая лобовое стекло. Пули разодрали резину, хлестнули внутрь кабины, попутно размолотили радиатор, откуда сильными струями выплеснулись пар и вода. «Тойота» словно наткнулась на стену, резко повернула вправо, туда, где вот только что стоял Шохрат, уперлась голыми передними дисками в большой плоский камень и опрокинулась на правый борт, покачалась мгновение и рухнула на кабину.

Узбек откатился довольно далеко, уже пришел в себя и короткими очередями из автомата бил по «Тойоте» до тех пор, пока не взорвался ее топливный бак. Машина подпрыгнула на месте, из нее никто не выскочил, даже не попытались открыть дверцы.

Все это я видел не очень ясно, так, боковым зрением, поскольку был сосредоточен на последнем автомобиле, из которого тоже пытались вести огонь, но не прицельно, так как нас трудно было засечь в придорожном глубоком пересохшем арыке. «Моя» «Тойота» бежевого цвета остановилась только тогда, когда ударилась о впереди идущую, такую же, только серо-голубую. И в этот же момент раздался сильный взрыв. Пламя вырвалось из-под брезента грузовичка, мощным вихрем втянуло в себя раскаленный пламенем воздух, устремилось в небо, затем распухло мягким грязным грибом, из которого во все стороны ринулись осколки, камни и большие куски разорванных автомобилей.

Две уцелевшие машины остановились, из них бешено лупили по нам из автоматов. Пришлось немного подождать, когда начал стихать ураган выстрелов, магазины-то у них не резиновые. Из белой «Тойоты» выкатился на дорогу водитель, кувыркнулся в пыли, встал на одно колено, стрельнул коротко в сторону Узбека, пригнулся к земле и рывком бросился к арыку, где ему ничего уже не светило, поскольку он свалился прямо под ноги нашему ротному. Кулаков встретил его прикладом автомата, ударил точно в челюсть. Если бы не грохот выстрелов, шум пламени горевших машин, наверняка бы можно было услышать треск ломаемых костей. Дух серой тряпкой обмяк, выпустил автомат из рук. Капитан отбросил ногой его подальше от себя и вновь сосредоточился на автомобилях.

Забили тогда караван быстро и более-менее успешно. Установить, что именно и сколько оружия и снарядов везли в грузовичках, не представлялось возможным.

В уцелевших машинах обнаружили огромное количество наручных часов. Были там и электронные часики в металлической и пластмассовой оправе. Да каждый, наверное, помнит такие, с семью мелодиями, с калькулятором или без него. Были часы и посерьезнее – «Сейко», «Омакс», «Ориент». По праву победителей каждый из нас взял себе понравившийся экземпляр. Мне приглянулись «Омакс» с желтым, как тигровый глаз, циферблатом. Можно было взять и больше, но куда и зачем? Набили Юркин рюкзак целой охапкой трофейных часов, Кулаков на это только ухмыльнулся и одобрительно кивнул.

Во второй машине были вещи более нужные и полезные для нас. Там мы пополнили запасы продуктов. Итальянская тушенка в остром томатном соусе много раз радовала нас во время ужинов. Сок «Сиси» в маленьких жестяных баночках приятно разнообразил вкус воды из местных рек. Конфеты «Бат», кисло-сладкие леденцы в маленьких упаковках, тоже пришлись кстати.

Оставлять на дороге такие богатства никто из нас не решился бы, поэтому Кулаков распорядился отогнать с дороги автомобили и взорвать их. Сначала мы оттащили на обочину остатки взорванных «Тойот», потом Юрка поставил взрывчатку на уцелевшие, и мы спрятались в арыке. Раздались два взрыва. Все, каравана больше не было.

Дело шло к вечеру, уже серело, когда прилетела «вертушка», куда мы посадили того, со сломанной челюстью, загрузились сами, щедро отсыпали летунам часиков из Юркиного рюкзака, вызвав его неудовольствие, быстро погашенное умелым подзатыльником Кулакова. Летуны покачивали головами, мол, вот вы – демоны, разве ж можно так с вещами обращаться? Под вещами они, конечно же, не подразумевали бойца ограниченного контингента Юрку Сопилкина, почесывающего шею, совсем нет. Участок дороги, куда рассыпались после взрыва часы, напоминал фантастический инопланетный пейзаж, поскольку в наступающей темноте дорога подмигивала сотнями красных и зеленых глазков раскуроченной электроники.

* * *

Сквозь треснувшее стекло циферблата вижу, что духи держат нас уже около получаса. Огонь с их стороны то усиливается, то прекращается, начали экономить пулеметные патроны, стреляют из автоматов. Лежим, дышим в пыль. Я стараюсь выцеливать мелькающие пятна в амбразурах, но не получается никак попасть в них. То ветки кустарника отвлекают, то просто откровенно мажу, поскольку угол обзора из-под моего камня очень узок. Опять ковыряю почву под ним, расширяю обзор, углубляю яму. Духи заметили мои фортификационные усилия, сосредоточились на мне. Пули то смачно вляпываются в землю, выбивают из нее короткие вспышки пыли, то глухо ударяют в камень (он в ответ тоже глухо гудит), то просто посвистывают над головой. Ни то, ни другое, ни третье никак не веселит меня, заставляет вжиматься в нагретую землю, ощущать все ее неровности и грани мелких камешков. Духи все бьют по мне, слышу со стороны Кулакова и Мальца стрельбу, Шохрат подключается со своим «РПК», выбивает по стенам дота свинцовую дробь. Моджахеды переносят огонь на Узбека. Азартный Сержик вскакивает на колено, жмет на спусковой крючок даже тогда, когда автомат замолкает, а он все жмет и жмет.

– Ложись, дурак! – кричу ему. Сам удивляюсь, откуда слева от меня оказался Сержик, когда успел переместиться за соседний камень?

Этот валун я приглядывал для себя, хотел перекатиться за него до того, как более-менее обустроил гнездо. Видать, Сержику он тоже понравился.

Сержик все никак не ложится за камень, меняет магазин, вновь жмет на спусковой крючок. Автомат молчит. Блин, долбаный салабон! Опять ору ему:

– Ложись, урод! Ложись!

Сержик плюхается за камень, недоуменно смотрит то на меня, то на автомат.

– Затвор передерни, чучело! – Показываю на раму своего автомата, понимая, что Дизель не слышит меня.

Сержик кивает, улыбается смуглой, запыленной рожей, дергает затвор и опять стреляет по духам.

И вновь наступает чуткая тишина… Кулаков говорит с хрипотцой, не кричит, а именно говорит спокойным голосом, разве чуть громче обычного, напряженнее:

– Короче… Надо брать дот, иначе просидим здесь, пока подмога к ним не подтянется… к нам – вряд ли… Малец достучался погранцам, они выйти не могут, тоже бой держат. Наши – далеко. Тут либо уходить, либо брать избушку… – Тон у капитана становится мрачным. – Конт, помнишь свой финт ушами?

Наверное, я ждал этого и внутренне был готов. Придется мне, как в прошлом году в безымянном кишлачке, штурмовать еще и эту стену. Кто, как говорится, если не я!

Кулаков быстро дает указания, только слушаю я вполуха:

– Перед тем как он пойдет, из всех стволов мочим по амбразурам, отгоняем от них духов, потом по команде Конта прекращаем, прицельно стреляет только Лиса…

Не успел капитан договорить, как за моей спиной сухо стегает винтовка Гены.

– Есть! – вопит Лиса. – Есть, товарищ капитан! Уделал я одного!

Мысленно я представляю, что сейчас творится внутри каменного помещения. Если Гена попал в лоб духу, его мозги должны разлететься во все стороны, заляпать других. Наверняка там сейчас небольшое замешательство, кто-то кинулся к убитому, кто-то оторвался от мушки. Вот он – момент.

Мгновенно сбрасываю с себя бронежилет, хватаю гранату, автомат летит в сторону. Да и ни к чему мне сейчас автомат. Все равно лишним грузом будет в руках. А мне сейчас важна легкость и скорость. От камня до дота метров семьдесят. Никогда я не был хорошим бегуном, а тут придется. Ору во всю мощь:

– Огонь!

Парни лупят со всех стволов, я поднимаюсь из-за камня и бросаюсь к зеленке.

– Господи, хоть бы не споткнуться, хоть бы не упасть на дороге, – умоляю я судьбу.

Бегу, смотрю под ноги, сознательно не хочу глядеть в черные провалы амбразур. Боюсь, наверное. Да нет, точно боюсь, только гоню от себя страх, как можно быстрее переставляю ноги, приближаюсь к цели. За спиной слышу еще выстрелы. Лиса бьет по цели, пока я ему даю возможность видеть ее, не загораживаю собой. А тут справа ударяет автомат. Либо Кулак, либо Узбек прикрывают. Слева стрельба исключена – я перекрываю обзор Дизелю.

Знаете, пока бежал к доту, одна мысль билась в мозгу. Честное слово, так было. Почему-то остро хотелось мне пельменей домашних. Таких, как лепили родители в огромном количестве. Мама называла их «деревенскими», поскольку каждый был размером с хороший кулак и едва помещался в ложку. Так ведь трое мужиков в семье; если делать «культурные» пельмешки, каждому с полсотни надо было, чтобы утолить чувство голода. И лепили «деревенские» сразу сотни по две, по три.

Бегу и прямо ощущаю во рту вкус пельменей с обязательной томатной приправой с перцем и чесноком, с уксусом. Не любят у нас в семье портить божественный вкус сочных пельменей сметаной… Пельмени ускользают, сосредотачиваюсь на черных дырах амбразур. Осталось метров двадцать всего-то. Ничего себе, всего-то! Когда плаванием занимался, очень четко знал цену метрам. Бассейн у нас двадцатипятиметровый был. Тысячи раз переплывал его туда-сюда. Скажем, если стометровая дистанция, то четыре раза надо было переплыть. Вижу, что расстояние до дота меньше. Молочу ногами по пыльной земле, вбиваю подошвами мелкие камешки еще глубже в почву, тороплюсь. Метров за пять перед дотом оскальзываюсь гладкой подошвой на предательски подставленной спинке черного камня, падаю на землю, чуть не роняю гранату из правой руки. Перекатываюсь через плечо, бросаюсь ближе к стене укрепления, стараюсь уйти подальше от нижней амбразуры. Вовремя. Оттуда судорожно бьет автомат, пули чертят аккуратными дырочками пунктир у моих ног. В верхней амбразуре также появляется ствол, но только «РПК». Пространства для маневра у него мало, не сможет он достать меня, да и времени у него на это нет. Левой рукой срываю чеку, прижимаюсь к теплой стене спиной, продвигаюсь ближе к амбразуре, почти втискиваю в щель гранату, тут же отдергиваю руку назад, обжигаюсь о раскаленный ствол пулемета и вновь сую гранату. Пальцами проталкиваю ее внутрь. В доте раздаются крики, сквозь них я четко слышу звон отброшенного пружиной рычага гранаты, сползаю спиной по стене, раздирая кожу, зажимаю уши ладонями. Бум! Глухой разрыв. Ярость взрыва, погашенная тесным помещением, приглушена, зато вопль ужаса и пыль ударной волны, вылетевшие из амбразур, дают возможность мне вдохнуть полной грудью. Бесконечная, какая-то космическая усталость мгновенно наваливается на меня. Тяжело дышу, только сейчас ощущаю, что дыхание сбито напрочь, от напряжения дрожат ноги, трясутся руки (как я смог затолкать гранату?), пот катится по всему телу, ручьями заливает глаза, затекает в уши. Смотрю на расплывчатые фигуры бегущих ко мне людей. Отмечаю, что нет Мальца. Первым подбегает Лиса, падает на колени:

– Серый, ты как?!

Не успеваю ответить, рядом плюхается Узбек:

– Ай, шурави, ай, красавчик!

Дизель тоже уже рядом, мнется, не знает, что и сказать, просто хлопает меня по плечу рукой, цокает языком.

Подбегает ротный:

– Чего расселись? Пошли внутрь!

Парни исчезают. Кулаков садится рядом со мной:

– Ну, ты как?

Я неопределенно пожимаю плечами, морщусь, чувствую саднящие царапины на спине. В голове устойчивая пустота, вселенский вакуум, только слегка звенит что-то. Может, получил контузию? Из дрожащего марева наплывает фигура Лехи, на ходу кивает мне и исчезает где-то справа.

Капитан вынимает из «лифчика» пачку «Мальборо». Ого! Срывает с нее целлофан, комкает пальцами фольгу из внутренностей пачки, протягивает мне сигареты. Я тянусь рукой, но пальцы сильно дрожат, бесцельно бьются о картонку. Николаич вытягивает зубами сразу две сигареты, на секунду останавливается, услышав выстрелы из дота, и успокоенно прикуривает от зажигалки, распространяя запах бензина. Втыкает одну «мальборину» мне в уголок рта. Я благодарно закрываю глаза и бормочу:

– Товарищ капитан, а старшина наш – сука! – показываю уставшими, воспаленными глазами на свои вытянутые ноги и ботинки на них.

Кулаков вздрагивает, с шумом выдыхает ароматный дым, смотрит на ботинки и начинает ржать. Интересно, а чего тут смешного? На правом ботинке зияет огромная дырка на носке. Подошва оторвалась ко всем чертям, демонстрирует всему миру мой носок с прорехой на большом пальце. А ведь я столько времени угробил на обувь! Неделю назад обратился к старшине, старшему прапорщику Губенко – вот, мол, нет никакой возможности воевать в такой обуви. Демонстрировал ему изношенность ботинок, показывал, что даже и пришить подошву не к чему, ранты истерлись на нет. Губенко обещал помочь, подобрать что-то. Ушел в свою палатку-каптерку, пропадал там минут пятнадцать. В норке Губенко мало кому удалось побывать, да если б кто и побывал в этом царстве вечной тьмы, мало что мог рассказать. Наш старшина – настоящий старшина, как называл его Кулаков. Губенко раздобыл где-то некое количество арматурного прута, сам спроектировал и сам же сварил из него огромный куб, этакий решетчатый, причем ячейки-клеточки были не более трех сантиметров, так что даже если что-то и углядит тать, разрезав палаточную ткань, то вытянуть никак не сможет. Куб, он и есть куб, хоть с какой стороны посмотри, даже и подкопаться бесполезно, поскольку все грани геометрической фигуры абсолютно одинаковы.

Вынес мне старшина обувку. Носки ботинок завернулись вверх явно лет с пяток назад, кожа потрескавшаяся, негнущаяся. Отказался я тогда от подарка прапорщика. Хрен с ним, как-нибудь в своих похожу еще. К обуви мы всегда относились серьезно. Ноги в горах – это жизнь. Новую пару ботинок обязательно проваривали в котле с рыбьим жиром. Ну, да, запашок еще тот стоял и при варке, и от прокипяченной обуви, но зато никакая горная роса, никакая речная переправа не была страшна таким ботинкам. Кожа становилась мягкой, эластичной, отбрасывала влагу, стоило только протереть тряпкой, как ботинки становились сухими.

Впрочем, если бы не замполит, майор Дубов, и не масса проверяющих из штаба ОКСВА и ТуркВО, мы бы горя не знали и в кроссовочках. Вот ведь удобная обувь. Мягкие, легкие, не скользят по мокрому камню или траве. Красотища. Только нельзя их носить, вот в чем штука. Вернее, можно, но нельзя, чтобы политическое руководство видело такое вопиющее нарушение уставных норм. Армия на то и армия, чтобы многое неудобно было, зато – по-уставному. Так что летели наши «Ботас», «Пума», «Ромика» и «Адидас» в разрубленном виде в мусорные кучи, которые с одобрения Дубова поливались керосином и поджигались руками нарушителей формы одежды, то есть нашими руками.

Год назад получили с мужиками новые ботинки. Говорят, что фасоном они очень уж похожи на зэковскую обувь. Не знаю, не видел, сравнивать не с чем, да и не хочется, честно говоря. Только думается, что фасончик все же изменить требовалось. Человек за решеткой разве истопчет за пару месяцев новые ботинки? Куда он в них ходит? На прогулку, в промзону? Разве что в побег бездумно в них уйдет, да и то при первой возможности сменит на что-то другое. А у нас обувка на полгода выдается, носи до срока, хоть тресни. Только далеко не факт, что через полгода получишь новые ботинки. В лучшем случае старшина подберет что-то из своих запасов, менее заношенное, чем у нас, и не такое рваное, залатанное. Интересно, в армии вообще бывает новая обувь?!

Так что пришлось мне провозиться со старыми ботинками довольно долго. Искал дратву, у старшины оказалась только шелковая нить. Тоже мне, хваленый рачительный хозяин! Нашел у ребят из зенитного дивизиона. Прошил несколько раз те места, где ботинки вот-вот могли порваться. Наклеил на подошву клеем БФ несколько кусочков матерчатой наждачки – хоть как-то будет цепляться, если что. А то подошвы истерлись до такой степени, что скользили даже просто по сухому камню. Да и наплевать – взял бы с собой «на войну» кроссовки, не впервой ведь таскать в рюкзаке, переобуваться, как только скроешься с глаз Дубова, ну и перед возвращением прятать. Только не в этот раз. Тут уж замполит был принципиален во всем. Ожидался приезд к нам в полк больших звезд, чуть ли не из самого Минобороны. Вот и ушли мы в уставном прикиде воевать, мать его!

Кулаков отсмеялся, хлопнул меня по затылку ладонью, сунул еще одну сигарету, взамен сгоревшей до фильтра.

– Ты, Серега, ни хера не мыслишь в тактике! Сколько учить можно: перекатами нужно, бежать под разными углами, менять бег… – Он замолкает, явно читая в моих глазах: «Да пошел ты, товарищ капитан!» Еще раз шлепает ладонью, теперь уже по макушке раскаленной солнцем каски. – Ладно, отдышись и дальше пойдем.

Только теперь я успокаиваюсь; нервная дрожь уступает размягченности тела, ноги становятся ватными, руки едва слушаются. Вытягиваю изо рта свежеприкуренную сигарету, недоумеваю, когда это она истлела до фильтра, а я так и не насытился никотином. С удивлением вижу след ожога на ребре правой ладони, вспоминаю, что ожегся о пулемет духов. Запоздало дую на покрасневшую кожу, чувствую, что болит серьезно, сукровица и прозрачная жидкость выступают на ладони. Блин! Тянусь к «лифчику», чтобы вытянуть бинт. Ага… какой лифчик? Я же его вместе с броником оставил там, за камнем. А вот фляжка со мной. Снимаю ее с ремня, отвинчиваю крышку, резко втягиваю воздух в себя, когда касаюсь парусинового загрубевшего чехла обожженной рукой, чертыхаюсь и пью заваренную на верблюжьей колючке противно-теплую воду.

«Ха, а ведь дедовщины никто не отменял», – как-то равнодушно думаю я. Вижу, что ко мне вновь подходит Дизель, притащил мой бушлат, разгрузку и бронежилет. Протягивает гранату, что лежала в моем укрытии, и пачку «Охотничьих».

– Ташакур, Сержик! – киваю ему. – Спичку дай.

Наконец-то ощущаю в легких крепость табака, закрываю глаза, глубоко затягиваюсь. Все, надо собраться, а то так и не доживу до родительских пельменей, шлепать нам еще далековато. Скептически смотрю на ботинок, куда уж в нем дойдешь!

Из-за угла дота выходит Кулаков, протягивает мне мягкие чувяки – сапоги такие – на тонкой кожаной подошве:

– Ну-ка, примерь!

Я вижу на коричневых голенищах разводы.

– Вот спасибо, товарищ капитан! – щерюсь в улыбке, принимаю сапоги от ротного, листвой размазываю кровавые следы, стягиваю с себя ботинки и с сожалением забрасываю их в кусты.

Сапоги оказались впору. Странно… с моим-то сорок пятым тут маловато обуви. Нормалек. Мягко, комфортно, только сквозь подошву ощущаю почву. Ничего, с этим жить можно, более уверенно за землю цепляться буду.

Натягиваю на себя сбрую, обхожу дот, с обратной стороны вижу вход-лаз у самой земли, заползаю в него. Надо же полюбоваться на дело своих рук!

Особо там и смотреть нечего. Как я и предполагал, Лиса засадил пулю в башку духа. Вон большое кровавое пятно почти под потолком, правее верхней бойницы хорошо видно от солнца, нагло влезшего внутрь дота. А вот и сам дух, что пораскинул мозгами от снайперской руки. Лежит в уголочке обезбашенный. Мои трое у противоположенной стены лежат, посечены осколками очень уж убедительно. Тот, что в пакуле был, половину рожи потерял от взрыва; так и замер, прижал руки к лицу. Чалмастый, видимо, был еще живым; кто-то из наших добил его выстрелами, что мы слышали с Кулаковым. Лысый лежал грудью вниз; лужа крови застывала под ним, рубиново мерцая на свету. Тяжелый запах крови, человеческих испражнений, пота, отстрелянных газов и однотонный гул мух замутили голову, тошнота подкатила к горлу. Я сдержался, сглотнул ком, пошел к выходу. Рядом с лазом, согнувшись в конвульсиях рвоты, головой к стене скорчился Дизель. Шохрат и Малец рассматривали трофейное, мало на что годное, оружие. Ствол «РПК» согнулся углом под тридцать градусов, автоматы покорежило взрывом тоже неслабо. Кулаков вынул из оружия затворы, сунул в карман «лифчика».

– Все. Уходим! – Посмотрел на часы. – До заката нужно быть на месте.

Ребята вытянулись цепочкой. Лиса подгонял зазевавшегося Сержика, добродушно толкая его в спину прикладом винтовки.

Я шел следом за ротным. На узкой тропе, тянувшейся среди зеленки, меня нагнал Малец:

– Конт, держи. Твое! – И сунул мне в руку что-то увесистое, длинное.

– Ага, спасибо, Леха! – кивнул я и на ходу затолкал предмет под броник, не выказывая никакого интереса.

У Мальца от возмущения даже лицо вытянулось, но он понятливо кивнул, обогнал меня и встал впереди. Однако я видел, чувствовал по его спине, что он недоволен отношением к своему подарку.

Шли мы быстро, но аккуратно. Кулаков возглавлял колонну. Теперь мы ушли с тропы, переметнулись через дорогу, скрывались за нагромождениями камней, тянули к другой, противоположной зеленке. Наконец, углубились в нее. Торопились мы сильно, поскольку нужно было наверстать упущенное время, потерянное при стычке с духами, да и опасались того, что на звуки боя к доту могли подтянуться вражины, дабы оказать помощь защитникам дота. Отмахали мы достаточно, прежде чем где-то там, за спиной, довольно далеко уже, бумкнули разрывы.

– Вперед, мужики! Вперед, – еще сильнее заторопился капитан. – Уходим. Не хватало нам на пятках бородатых!

«Ха, а Дизель-то – наш человек! – размеренно, в такт шагам, думал я. – Гляди-ка, сам харч метал, а все же успел растяжек наставить. Молоток, Сержик!»

Словно в подтверждение моих мыслей, где-то далеко жахнул еще один разрыв, за ним – следующий.

– Товарищ капитан! – радостно завопил Дизель. – Сработало… вай, сработало! Я же после первой растяжки протянул еще одну на тропе, рядом слева. А они… ы-ы-ы-ы… купились!

– Да заткнись ты, чудило! – пнул носком ботинка под зад радостного сапера Лиса. – Дойдем до места – порадуемся…

Узбек где-то позади промурлыкал:

– Парень песню поет о девчонке одной, а о ком он поет, отгадай, вместо имени милой он хочет сказать: долалай, долалай, долалай…

Хе-хе, тоже распелся, инопланетянин. Но все равно как-то веселее на душе стало, и, думается, не только мне одному.

Я шел словно во сне. Как-то не верилось, что все произошедшее совсем недавно случилось со мной. Тело было уставшим, но очень отзывчивым на жизнь. Теперь хотелось двигаться быстро, целеустремленно, дышать полной грудью, ощущать покалывание камней, щепок, каких-то осколков сквозь подошву духовских сапог; даже хлесткий удар ветки по лицу в зеленке не вызвал раздражения, ожог на ладони радовал полнотой ощущения. Я – жив!

* * *

Наверное, нам, тем, кто вернулся среди первых с войны, повезло больше, чем другим ребятам, попавшим в Афган позже. Мы вернулись тогда, когда сила СССР была еще крепка, хоть и, как оказалось, на излете. Мы успели поступить в институты, найти после их окончания работу, получили жилье, гарантированное участникам войны. Конечно, не в том объеме, что обещалось, но хоть что-то попало нам в руки. Правда, если приходилось чего-то требовать – положенное, ничего лишнего, – в ответ встречали взгляды ответственных людей, в которых читался мягкий укор – мол, надо же, такие молодые, а чего-то требуют. Не привыкли мы тогда именно требовать, просительные нотки предательски сквозили в наших голосах. А что, вдруг многого хотим, вдруг нам не положено. Даже боялись чего-то, вернее, опасались переступить через грань дозволенного, что ли. Тогда ведь особо не афишировалось, что мы делали в Афганистане, как там было. Скорее замалчивалось, даже запрещалось на памятниках парням, погибшим на той войне, писать хоть что-то, намекавшее на реальные события.

На свой страх и риск нас приглашали в рабочие коллективы в День армии и флота, робко задавали вопросы; мы стеснялись, краснели, потели, не умели рассказать, объяснить, заставить поверить в то, что испытанное и пройденное нами очень уж похоже на то, что было с нашими дедами на фронтах Великой Отечественной. Только редкие высверки медалей и орденов на пиджаках подтверждали сказанное нами.

Помню, как-то раз возвращался домой после парада в честь Дня Победы; шел чуть хмельной, на пиджаке позвякивали медали, никого не трогал, улыбался теплому дню, курил. Ко мне подошел мужичок лет пятидесяти.

– Слышь, герой! – обратился он ко мне. – Ты в Афгане, что ли, был?

– Ну, – сразу напрягся я.

– Гляжу вот, – указал пальцем на мою грудь. – Неплохо воевал, а? – Улыбнулся, сразу снимая мое настороженное ожидание.

– Да, – смущенно отмахнулся я. – Было…

Потом мы сидели с ним в беседке какого-то двора, пили теплую водку, курили «Беломор», закусывали плавленым сырком «Дружба», о чем-то говорили. Я все никак не мог понять, чего хочет от меня мой новый знакомый. Потом напрямую спросил. Мужик даже удивился:

– Так, елы-палы, не каждый же день с фронтовиком посидеть-поговорить удается! – Даже распалился как-то. – Мы же – не воевавшее поколение! Это вам досталось. Хм… детям детей войны, – выговорил он новые для меня слова, налил еще по чуть в граненые стаканы, чокнулся со мной, но не выпил сразу, трезво посмотрел на меня. – У тебя деды-то воевали?

Я глотнул из своего стакана, кивнул в знак согласия, отдышался и ответил:

– Конечно. Дед Максим в январе сорок второго под Тверью лег. Дед Иван, по маме, тяжелораненым домой вернулся из-под Ржева. А что?

– Да нет, ничего, – вздохнул мужик. – А ты вот какой Ростов освобождал?

Я прямо опешил; уж и не знал, то ли обидеться, то ли удивиться, то ли… в общем, не знаю. Передо мной не впервые встал вопрос:

КАКОГО, СОБСТВЕННО, ХРЕНА МЫ ТАМ ДЕЛАЛИ?!

– Видишь ли, герой, – продолжал захмелевший мужичок. – Мы ведь тут никак не могли взять в толк, зачем наша армия там находится. Это когда первые гробы стали приходить, задумались, зачесали в затылках. Как же так, мать твою, по телевизору показывают да в газетах пишут, что наши военные там хлеб раздают, лекарствами пичкают местное население, строить коммунизм помогают…

Мужик разлил остатки водки по стаканам:

– Вот скажи честно, очень тебя прошу, много ты хлеба там раздал? Тебе за это медали навешали?

Я и не знал, что ему ответить, как рассказать о войне. Разве он поймет, как было тяжело терять Шохрата, Мальца и других парней из нашего взвода, роты, полка? Еще когда не был лично знаком – тогда как-то легче было, хотя и тревожило ощущение потери. Вот видел часто лицо, а теперь нет его, и никогда уже не будет. Ну, как рассказать о засадах, когда гнали сон таблетками, «Тедакам», по-моему, назывались? После них состояние неописуемое – все плывет, никак не сосредоточишься, как в тумане. Зато после окончания действия таблетки спишь как сурок, ничто не может разбудить: ни обстрел, ни тряска БТРа, хоть привязывайся к нему веревками, чтобы не стряхнуло с брони. Как рассказать о том, что чувствовал, ощущал, перебегая не очень большое расстояние от укрытия до дувала, чтобы сунуть внутрь него гранату; как чувствовал, что пулеметные струи вот-вот настигнут тебя, пробьют к чертям собачьим бронежилет, прошьют твое тело, разорвут внутренности? Да что там говорить, все и так понятно. Выпиваю водку молча. Мужичок тоже глотает свою порцию, больше ни о чем не спрашивает; может быть, понял, что не могу и не хочу я ничего объяснять.

– Ты как? – все же спрашивает он.

– А? – не понимаю я его. – Да ничего, порядок! Есть еще водка?

Мужичок разводит руками, мол, закончилась:

– Были бы деньги, водку найдем.

Я чувствую неловкость. Блин, на халяву угощался. Во внутреннем кармане пиджака нахожу трешку, в брюках звякает мелочь, достаю все, что есть. Получилось почти четыре с половиной рубля. Подвигаю деньги мужику. Он пересчитывает, кивает довольно – нормально, поднимается со скамейки:

– Подожди минут десять-пятнадцать. Возьму еще закуски какой-никакой, ну и курева.

Я машинально смотрю на часы. На руке у меня «Сейко», ребята подарили на дембель, поскольку те, трофейные «Омакс», пришли в негодность; при переправе через речушку намочил я их, а уж поскольку циферблат был треснувший, то механизм часов просто не выдержал пытки водой, застопорился. Пришлось часы выбросить.

Я сидел и курил остатки «Беломора», ждал нового приятеля. В беседку заглянули двое парней. Такие спортивные ребята, крепкие, подтянутые, но явно, как и я, под мухой. Все в спортивных костюмах «Адидас», с короткими, почти под ноль, прическами. Замечаю у одного из них на ногах кроссовки «Ромика», от этого становится тепло в груди. Сколько же афганской земли я поотталкивал от себя, как в песне Высоцкого, близнецами этих кроссовок?

Парни сели без приглашения за столик, один рядом со мной, другой плюхнулся на скамейку напротив.

– Выпить есть? – спрашивает тот, в «Ромике».

Отрицательно качаю головой:

– Пока нет. Но скоро будет. Приятель пошел за бутылкой, вот-вот вернется.

Парни перемигнулись – это мы удачно подошли. Я понимаю, что ребята нарываются, ищут приключений, но добродушие никак не покидает меня. Опять смотрю на часы, что-то задерживается мужичок, прошло уже почти двадцать минут.

Один из спортсменов заметил мои японские часы.

– Слышь, военный, не хочешь поменяться? – Задрал рукав спортивной куртки, показал дешевую электронную безделушку с семью мелодиями, нажал на кнопочки, заиграла музыка. – Крутые часики. Фирма! – сделал ударение на «а». Расстегнул пластиковый браслет, положил китайское барахло передо мной.

Беру черные часы «Монтана», усмехаюсь:

– Нет, обмен не состоится. Продажа тоже.

– А отъем имущества? – ухмыльнулся тот, что напротив.

– Да не нужны мне ваши часы. Не собираюсь я их отнимать.

Кладу «Монтану» на стол. Чувствую, как водка будоражит кровь, хочется куражиться.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы, – заулыбался хозяин часов. – Да ты, кентяра, не врубаешься, что ли? – Он вынул из кармана ножик. – А так доходит, кто у кого отнимает?

– Доходит, – вздохнул я, схватил со стола пустую водочную бутылку, крепко стиснул горлышко пальцами, ударил о металлический столбик стола. Другой рукой обхватил шею соседа слева, крепко сжал локтевым суставом, «розочку» приставил к его шее. Спортсмен под моей рукой испуганно захрипел, попытался отдернуться от острых стеклянных зубцов, но деваться ему некуда, дощатые стены беседки не пускают.

Я притиснул бутылку сильнее, кожа продавилась, прорезалась отбитыми гранями, набухла кровавыми порезами, пока неглубокими, но ведь все в моей власти.

– Ты это, ты чего… – заегозил спортсмен напротив. – Мы ж тебя щас положим тут, тварь ты поганая!

– Угу, – соглашаясь, киваю. – Ты ножичек-то брось. Вот сюда, мне под ноги. А то чуть рукой выше дерну, и прости-прощай!

Парень испуганно бросил нож на землю:

– Все, все, все, – торопливой скороговоркой затарахтел он. – Мы ж пошутили, и только…

– Ладно, свободны! – Придавливаю подошвой нож, отпускаю захват, отбитую бутылку кладу на стол. – Я же сказал – свободны!

Парни вскочили со скамеек, агрессии как не бывало.

– Ну, мы, это, пошли, – загундосил бывший владелец китайских часов.

Почему бывший? Так ведь я только потом заметил, что «Монтана» остались лежать на столе.

– Конечно, – киваю в ответ. Закуриваю папиросу. – Парни, если есть вопросы, еще с часок буду тут. Заходите.

Спортсмены попятились к выходу из беседки и быстро ушли в глубину двора.

Я иногда размышлял над этим происшествием. Если бы это произошло через пару лет, когда спортивные братки набрались силы, хамства и беспредела, не писал бы я, возможно, этих строк, поскольку сшибли бы мне они бейсбольными битами башку с плеч где-нибудь неподалеку от той беседки. А так – тихо-мирно разошлись. Да еще я и в наваре остался, ножичек-бабочка вот трофейный, китайские дешевые часики…

Вскоре появился мужичок с бутылкой водки, пучком редиски и пачкой «Примы» в руках. Пить мне уже не хотелось, заторопился домой. Мужичок никак не мог понять перемены моего настроения; все спрашивал, может, обидел меня чем или что? Я вынул из кармана сегодняшнюю добычу:

– Брось ты, дядя. Все пучком… – Усмехнулся своим воспоминаниям. – И торчком… Держи вот на память. Трофеи. – Выложил на стол часы и ножик.

– Нет-нет, ты что, герой! – испугался дядька. – Зачем? Это же памятное, наверное?

– Ну да, памятное, – согласился я. – Вот и бери на память.

Я поднялся со скамьи, чуть пошатываясь, вышел из беседки, отгоняя навалившееся вновь опьянение, и пошел прочь со двора.

* * *

Подоспели мы тогда к погранцам, как говорится, к шапочному разбору. Конечно, мы предполагали, даже знали, что бой там давно закончился и парни просто ждут от нас помощи в качестве саперов. Ну, сапер-то у нас был, да еще какой, целый Сержик Оганесян, Дизель. Как уж он справится со своей задачей, пока не известно, но в зеленке отличился, чего уж там. Как только прибыли на место, продираясь сквозь заросли дикого винограда, сразу вылезать из них не торопились, прислушивались, присматривались. Мало ли, как изменилась здесь оперативная обстановка. Хоть и не слышали ни стрельбы, ни взрывов, это еще ничего не значит. Абсолютно. Бывало, что и более крупные подразделения, чем экипаж единственного БМП, духи вырезали совершенно бесшумно. Ну, и нарваться на пули своих же шурави было бы тоже глупо.

Мы залегли за кустами винограда, Лиса по команде ротного выдвинулся вперед, зашуршал легонько сухими лозами, исчез из виду. Минут через десять раздались крики, шум, лязг автоматных предохранителей. Вскоре Лиса открыто позвал нас:

– Все в порядке. Свои!

Ага, свои. Это точно! Гена стоял в обнимку с винтовкой у дороги и тыльной стороной левой ладони растирал по физиономии кровь из разбитого носа. Блин, жаркая встреча! К нам выскочил крепкий, невысокого роста паренек, безошибочно узнал в усаче офицера, подошел ближе. Не используя армейских уставных формальностей, не вскинул руку к замурзанной панаме, просто доложил – мол, так и так обстоят дела, доложил сержант Синицын, командир БМП. Ясное дело, извинился за расквашенный нос Лисы. Кулаков даже расчувствовался, пообещал дыню очень серьезных размеров снайперу за то, что был обнаружен и бит. Лиса индифферентно хмурился, сидел на корточках, держал перед собой «эсвэдэшку» и жевал спичку. Но сержант был честным до конца.

– Товарищ… ммм… – все силился понять звание Кулакова.

– Капитан, – подсказал ротный.

– Капитан, – послушно повторил Синицын. – Мы бы пропустили вашего снайпера. Тут так получилось, что вон механик наш, Билибин, срочно в кустики ушел, мучается поносом третий день. – Сержант показал рукой на парня в шлемофоне, сидевшего спиной к полуразрушенному доту, явно измордованного желудочными болями. – Нажрался, скотина, трофейной сушеной дыни, теперь дрищет как котяра помойный.

Синицын явно был рассержен; на его серые глаза наплывали черные тучи, скулы наливались краснотой, даже кулаки сжимал от возмущения сержант. Бедолага Билибин пытался вжаться в каменную стену дота, потом бочком переместился к примыкающему дувалу и исчез в проломе.

– Вот, опять! – взмахнул руками сержант.

– Отставить лирику, – ухмыльнулся Николаич. – Давай показывай, что за дела тут у тебя.

Сержант полез в гору, у подножия которой и стоял кишлачок с дотом. За ним двинулись Сержик, Малец, Шохрат с «РПК» на груди, какой-то парнишка из экипажа бээмпэ и Кулаков. Мы с Лисой остались на месте, рассредоточились по сухой зеленке; вместе с нами разошлись погранцы – тот самый механик Билибин, все не снимающий шлемофон, еще один сухой длинный поджарый парнишка, на ходу представившийся стрелком Иваном Начальником. Мы с Геной переглянулись:

– В смысле, начальник?

На офицера парень явно не тянул, хорошо, если полных девятнадцать исполнилось. Ваня понял наши взгляды, улыбнулся:

– Не, Начальник – это кликуха. А так я просто – Великий. Фамилия такая.

Фамилия как фамилия. Всяко бывает.

Билибин оказался неподалеку от меня. Пока мы, напрягая зрение, рассматривали склон горы, куда ушли наши, наблюдали за кишлачком в десяток дувалов, я узнал, как Лиса выхватил гостинца.

Саня Билибин, не таясь, рассказал, как было.

– Сижу я на корточках, уже и сил нет сидеть-то, ноги затекли, мама не горюй, а из меня уже ни капли не выходит. Так, пустые хлопоты! – сокрушенно говорил он. – Боль в желудке аж наизнанку выворачивает. Я ж с каждым разом все дальше уходил, там, на краю зеленки, уже все того, – невесело улыбается, – загадил. Ну, сижу, никого не трогаю, вдруг показалось, шевелится что-то. Подумал еще, может, геккон, может, варан шебуршится. Сижу, слушаю, автомат поближе подтянул. А тут, оба-на, из-за спины кто-то наваливается; ну я и саданул туда, за спину, прикладом. Вот, попал в нос вашему снайперу. Хорошо, увернулся он, вскользь приклад прошел, а то б сломал на хер нос-то…

Да уж, попал Лиса. Я потихоньку засмеялся, спрятал лицо, уткнувшись в землю. Ко мне подобрался Гена:

– Ну, чего ржешь? Сам прикинь, – спокойно, не оправдываясь, заговорил он. Почти до самой опушки меня никто не слышал, никто не дернулся, я их всех мог снять очень даже быстро. Расселись на броне как зяблики, блин! – выплюнул разжеванную спичку Лиса. – Только ближе стал выдвигаться, а тут, тьфу ты… вот же гадство какое, все засрано, на мармус… – Лиса брезгливо сморщил большой нос, сунул в рот новую спичку. – Я попытался обойти эти естественные преграды, ну и почти в задницу носом этому… Балибину…

– Билибину, – поправил Саня.

– Билибину, – согласился Гена. – Ага, в общем, чуть не въехал в него, шарахнулся в сторону, а этот придурок меня прикладом… по морде… Вот так и помогай после этого всяким там.

Оба сердито посопели.

– Так чего у вас тут произошло? Из-за чего шум-гам? Зачем мы так быстро к вам пробирались? Вы что, не могли у своих помощи запросить? – засыпал я вопросами Билибина. – А ты, Лиса, шлепай назад, бди! А то тебе за нос твой разбитый Николаич дыню обещал. Смотри, еще парочку пропишет.

Гена ушел в свой сектор, расчехлил винтовку, прильнул к окуляру и усердно заскользил взглядом по ландшафту.

– Понимаешь, мы тут в разведке были, вроде как в этом кишлаке то ли лежка духовская была, то ли новая банда формировалась, – начал рассказ Билибин.

…Подошли погранцы с той самой стороны к кишлаку, откуда и мы появились. Заглушили БМП, в дозор пошли Билибин и Великий. Вышли почти к самому доту, за ним арык течет. Вроде бы тихо. Решили проверить. Саня вышел, не скрываясь, из зеленки, зарядил «муху» и всадил снаряд прямо в небольшую амбразуру ДОТа. Только метнулись с Начальником к дувалу, а тут огонь из кишлака открыли. В общем, разведка боем получилась. Залегли парни в зеленке, начали отстреливаться из автоматов; благо духи не пошли в атаку, а то б растерли вглину пацанов. На стрельбу из зеленки выскочила БМП, не останавливаясь, дошла до дота, врезалась заостренным краем передка в дувал и почти полностью развалила его. Обзор увеличился намного. Видно стало, как духи перебегали от дувала к дувалу, сначала подтягивались к центру кишлака, видимо, надеясь задолбить шурави, а то и разжиться броней в личное пользование. Тем более что БМП стояла глухо, пушка молчала. Из машины выкатились сержант, сапер Толик Щербаков (Щерба) и Митек (Витька Митин), наводчик-оператор. Что за фигня? Может, горит машина? Да нет, целехонькая стоит, только молчаливо так, скромненько. Мужики за броней прячутся, стреляют по духам. Саня Билибин к ним подкатился, мол, в чем дело-то, сержант? Синицын отмахнулся только, вскарабкался на броню, скатился в люк БМП. Оказалось, что Митек то ли плохо отрегулировал вентиляцию, то ли она отказала, но сгоревшие пороховые газы не уходили полностью из машины, душили экипаж. Так вот, сержант все же сунулся внутрь, понадеялся, что через открытый люк большая их часть ушла, уселся в свое командирское кресло, переключил управление пушкой на себя и начал жать на гашетку. Стрелял до тех пор, пока не вырубился, не потерял сознание. Отравился, конечно. Первые же залпы пушки показали духам всю бесперспективность их алчных желаний добыть броню. Враги сыпанули на окраину кишлака, споро покарабкались в гору, туда, где пограничники позже обнаружили пещеру. Но Синицын вел их до самого зева пещеры огнем из пушки и не дал возможности скрыться там.

– Мы потом ходили туда, – закурив, проговорил Билибин. – Представляешь, в кишлаке и возле пещеры пятнадцать духов убитых. Сколько ушло, не знаю, не видел…

Ого! Вот это повоевали ребята!

Вытащили сержанта из БМП, он зеленый весь, еле дышит; кое-как откачал его Щерба, еще и медбрат по совместительству.

– Ох и рвало Игореху, – покачал головой Саня. – Мы думали, хана Синице… Но отошел, оклемался… Ой, – внезапно схватился за живот рассказчик. – Ой, ой, ой. – И кинулся в дальний конец зеленки, на ходу расстегивая штаны.

– Засранец! – прокричал ему вслед Лиса.

Билибин, не оборачиваясь, показал ему кулак и скрылся из виду.

Скоро с горы спустился Кулаков, принес с собой пару отличных берцев, почти новеньких, не затасканных, не затертых, и снова моего размера. Я не стал уточнять, где Николаич их достал, памятуя о духах, которых положили здесь погранцы. С облегчением стянул с себя ичиги, брезгливо отбросил их в сторону. Вот ведь незадача: к чему только не привык тут, в Афгане, а все же постоянно ощущал на себе эти кожаные сапоги, словно боялся, что перейдет ко мне от бывшего хозяина грибок или какая другая гадость. По ходу движения к погранцам Шохрат успел мне рассказать, насколько далек я от Азии, хотя бы только потому, что неграмотно назвал свою новую обувь. Ичиги. «Какие там ичиги?! – возмущался Узбек. – Понимаешь, если Кулак снял сапоги с узбека, то это – чиги, если с перса – сахтийан, с таджика – арих, с туркмена – кювеш!» – втолковывал мне знаток Востока.

– Братишка! – насмешливо отвечал я Шохрату. – Мне глубоко плевать, как эта обувь называется. – Чиги ли, арих, кювеш… напле-вать… Мне бы переобуться в свои родные ботиночки, и в гробу я видал эти сахтийан. И потом, согласись, ведь это вполне могут быть и ичиги!

Шохрат озадаченно замолчал, выгнув черные брови – мол, ну-ну, рассмеши меня, неверный.

– Скажи, Узбек, как этнограф энтомологу. Ты смог бы определить, с кого именно стащил сапоги ротный? С какого такого жучары: узбека, белуджа, туркмена, азербайджанца или даже, наоборот, с черкеса или дагестанца?

– Да ну тебя, Конт! Вечно ты со своей демагогией… – перегнал меня Шохрат и, уходя вперед, бросил: – Откуда тут наши горцы возьмутся? Тоже мне, этнограф недоделанный!

Теперь у меня новая обувь. Интересно, каким кювешем назвал бы Узбек эти ботинки?

Уф-ф, можно хоть сбрую стянуть с себя. Снял «лифчик», положил его под дувал, аккуратненько расстелил на камне. Потянул застежки броника. Ух ты, из-под него на колени выпал подарок Мальца. А я и забыл о нем совсем. Развернул обрывок серо-зеленой ткани, видимо, от рубахи кого-то из убитых там, в зеленке. Мама моя родная! Вот это да! Кинжал, да длинный такой, сантиметров семьдесят вместе с рукоятью и украшенным набалдашником на ручке. Наверняка что-то старинное. Ножны серебряные, черненые, с разводами арабской вязи, с отверстиями, в которых когда-то наверняка были вставлены разноцветные камни. Сюда бы здорово подошел лазурит. Нахожу на такой же витиеватой рукояти фиксатор – тонкую металлическую пластинку, нажимаю ее и вытягиваю на свет лезвие. Кинжал и вправду очень длинный, лезвие у основания широкое, не меньше шести сантиметров, плавно сужается к острию. Кровостоки с обеих сторон лезвия аккуратно углублены и повторяют очертания кинжала. Мастер не поскупился на арабские письмена и на лезвии. Красивая вещь. Только абсолютно мне не нужная, даже вредная. Не дай бог, попадет на глаза Дубову, замордует так, что сам отдашь, еще и упрашивать будешь, мол, дяденька, возьми бакшиш, прости засранца! Да, сделал Малец подарок! Впрочем, я понимаю Леху, сам так же поступил бы. Трофей принадлежит тому, кто завалил вражин. Отдам-ка я ножичек Кулакову, он сам решит, как и что.

Сразу переобуваться в обновку не стал. Достал из мешка чистую портянку, что использовал в качестве полотенца для ног. Пошел босиком к арыку, сел на краю, опустил ноги в прохладную мутную воду. Куском хозяйственного мыла тщательно вымыл ноги, поелозил между пальцами, задрал штанины, погрузил ноги в воду по колено. Эх, красота! Насухо вытерся, натянул толстые носки, втиснулся в берцы, зашнуровал их, встал, потопал ногами в пыли. Отлично! Просто замечательно сидят ботиночки. И правда отличные. Видать, от амеров духи снарягу получали. Явно натовского образца обувь. Ничего, верой и правдой бойцу стран Варшавского договора послужат, хе-хе! Кожа на берцах, что обхватывает ладно и крепко лодыжки, мягкая, чуть ли не бархатистая; только в месте шнуровки более толстая, уверенная такая, не морщится, не сминается. Головки ботинок округлые, ранты широкие, прошитые в несколько раз, подошва… просто загляденье! Напоминает чем-то наши горные трикони, рубчатые, внешне даже похожие на рубашку эфки. Прорези между рубцами широкие, ущелистые. Наверняка идти по каменистым горам одно удовольствие!

Чем-то особым помочь пограничникам мы не смогли. Ну что там, чем поможешь? Обнаружили в пещере несколько деревянных ящиков, смахивающих на наши посылочные. В них комками змеились разноцветные провода, какой откуда, черт разберет. Правда, нашли саперы карту минных полей, расположенных неподалеку от кишлака, где как раз должны были проходить наши войска при подготовке к скорой операции на Мармоле. Покрутили, повертели бумажку так и сяк – все исписано арабской вязью. Привязались к нашей карте, стало чуть понятнее, что и как. Сержик сгоряча хотел было соединить какие-то проводки, чтобы уничтожить хоть несколько мин, но Кулаков дал отбой. Да оно и понятно. Хоть и излазили Дизель и пограничный сапер Толик Щерба и пещеру, и подходы к ней, сняли пару растяжек, отрыли противопехотную мину, – но кто даст гарантию, что все обнаружили, все сняли? Духи – народ хитрый, собственно, как и саперы, могли сюрпризов понатыкать. Соедини то, что не нужно, и вся пещера на воздух взлетит. Поступили проще: по рации связались со штабом полка. Кулаков доложил ситуацию, выслушал гневный ор начальства и запросил огня на указанные квадраты. Корректировку огня взяли на себя.

Ждать пришлось долго, почти до захода солнца. В кишлаке никаких движений не было, тишина. Лиса с Билибиным услышали, углядели одинокое кудахтанье рябой курицы и мельтешение ее некрупного тела за камышовой загородкой в одном из дувалов. Сходили туда, притащили уже обезглавленную тушку. Толик Щерба взялся ощипать курицу. Парни разожгли костер, поставили на камни большой котел, вытащив его из БМП, и сварили что-то вкусное, пахучее.

Митек ковырялся внутри БМП, ругался, стучал инструментами, регулировал систему вентиляции. Высунул испачканную гарью рожу из люка:

– Товарищ капитан, мне бы на пробу стрельнуть надо!

– Давай, – махнул рукой Кулаков. – Только аккуратнее, вон туда пали, по окраине кишлака.

Наводчик скрылся в машине, башня БМП плавно повернула вправо, пушка чуть опустилась. Бабах, бабах, бабах, троекратно жахнули выстрелы. На краю кишлака вспухали пыльные разрывы, взметывались вверх куски дувалов, какие-то доски.

– Есть, – радостно заорал из откинувшейся крышки люка Митек. – Работает! – Он вновь скрылся внутри и заглушил двигатель.

Внезапно с той стороны, куда велся огонь, раздались автоматные очереди. Каждый метнулся в свое укрытие. Лиса прыгнул за БМП, выцеливая, выискивая стрелка. Автомат с той стороны замолчал, словно раздумывая, и вновь хлестанул длинной очередью прямо по броне. Пули застучали по металлу, зачиркали рикошетом, с воем уходили в небо.

Откуда-то выше нас, от самой пещеры по кишлаку ударил «РПК» Узбека, но явно безуспешно – не хватало Шохрату сектора обстрела, бил выше.

Ротный подскочил к броне, сунулся в люк, оттолкнул в сторону Митька, поводил носом пушки и ударил несколько раз в сторону выстрелов. И опять тишина.

Только собрались прочесать кишлачок еще раз, с горы спустился Синицын, попросил капитана дать кого-то из людей и пойти самому, поскольку их недогляд, ведь смотрели, вроде бы все. Пошли втроем: я, Лиса и Синицын. На окраине кишлака нас встретил Шохрат и тоже двинулся с нами. Крались вдоль полуразрушенных дувалов, прятались за стенами домов, каких-то пристроек-сараев. Натыкались на брошенный скарб, лохмотья в мешках, корзины с чахлыми початками кукурузы. Сломанная арба перегородила путь, уныло завалившись на единственное деревянное, обитое железом колесо. Иногда попадались трупы духов; мы перешагивали через них, подбираясь все ближе и ближе к предполагаемому месту засады стрелка.

– Черт – тихо воскликнул Лиса. – Вот он, мужики!

Сначала я даже не опознал в груде окровавленного тряпья тело. Угораздило же мужика! Грудь измочалена осколками, ребра в костный фарш иссечены. На месте головы кровавая лепешка. Кровь жирно поблескивает, ярко белеют кости позвоночника, но и на них натекает чернеющая кровь; вездесущие зеленые мухи уже жадно кружатся над трупом.

Тело лежало на боку. Ноги, сведенные вместе судорогой, прижаты к груди, правая рука откинута в сторону, рядом валяется «калаш», левая рука вытянута, будто по швам, вдоль тела.

Шохрат подошел к трупу, пнул ботинком по левой ноге, что была сверху; с нее слетела тапочка «чапли» с подошвой, сделанной из автопокрышки. Широченные штаны из серой ткани оказались заляпанными кровью у коленей.

Только теперь я понял, что насторожило Шохрата, да и Игоря с Геной. Все же я, наверное, тормоз! Ну как сразу не понял, что нет на трупе традиционной длиннополой рубахи с широкими рукавами, и обязательного жилета нет? Есть только вполне обычная советского образца гимнастерка на голое тело.

Собственно, в этом ничего удивительного нет. Местный народ охотно выменивал, покупал или просто воровал наше обмундирование. Часто можно было встретить даже высоко в горах какого-нибудь денди, щеголяющего в шароварах, а на плечах красовался парадный китель с погонами и петличками танкиста, артиллериста или автобата. На голове вместо чалмы или тюбетейки – армейская серая зимняя шапка с кокардой.

Шохрат присел возле трупа.

– Серый, Гена, – подозвал он нас. – Смотрите, – и перевернул правую руку трупа ладонью вниз…

Тут уж прав был Лиса, выкрикнув короткое слово «бля»! Между указательным и большим пальцами ясно читались две буквы: У и Г. Сопля! Юрка Сопилкин. Да неужели это он?! Он, конечно, он!

Теперь уже я опустился на колени, стал лихорадочно расстегивать хэбэшку на груди убитого. Пальцы плохо слушались, тряслись, одну пуговицу вырвал вместе с металлической дужкой, распахнул куртку. На левом внутреннем кармане расплылась надпись, давно сделанная хлоркой: «Сопилкин Ю., в/б (вонный билет) №…»

Вот уж действительно «бля», вот такой полный звиздец!

Сержант Синицын непонимающе смотрел на нас, пытался понять, в ч ем, собственно, дело. Подумаешь, нашли духа в советской хэбэшке!

– Игорь, как друга прошу, будь добр, сбегай за капитаном, – попросил Лиса. – Поверь, очень надо!

Сержант подхватил свой автомат и убеж ал, особо не хоронясь, громыхнув по пути сломанной арбой.

До прихода Кулакова обыскали одежду Сопли. Ничего существенного не нашли. Документов при н ем не было, писем или записок – тоже. В левом кармане обнаружился тряпичный узелок с дурью, пачка сигарет «Red@White», большая прозрачная зажигалка и брелок с фирменным значком «BMW», но без ключей от машины. Из правого кармана вынули крупный рулон афошек, перетянутый резинкой. В скатке оказалось что-то около ста тысяч афгани мелкими купюрами. Найденные вещи разложили возле ладони с татуировкой.

– Твою маму в клетке видел! – озадаченно ругнулся капитан, когда оглядел такой натюрморт. Присел рядом с нами, в несколько затяжек высосал сигарету, горько сплюнул в пыль. – Лиса, найди какую-нибудь тряпку побольше. Узбек, там арба валяется, отломай от нее дышла. Конт, поищи гвозди или что там еще.

Кивнули, разбежались на поиски. Очень скоро я набр ел на хижину, где явно жил мастеровой – может, кузнец, может, плотник, кто знает, но инструмент его годился и для того и для другого. Я прихватил с маленького верстака ржавый молоток, пластиковую банку из-под чая, наполненную тоже ржавыми, гнутыми гвоздями, обломок сломанной пилы с крупными зубцами и заспешил назад.

Быстро сбили носилки из оглобель и старых, почерневших от времени и солнца обломков досок, кое-как опилили концы, чтобы не цепляться лишний раз. Подняли обезглавленное тело Сопли, уложили на носилки, накрыли труп куском мешковины и понесли к БМП.

Уже начинало темнеть, потянуло холодом. Пришлось влезать в бушлаты. Капитан распределил дежурство: к пещере отправил Шохрата, Билибина, Митька и Мальца. Здесь мы распределились по парам на всю ночь.

Нужно было ждать следующего дня, когда на минные поля налетит с бомбежкой авиация. Быстро поужинали густым супом из здешней курицы. Повара натолкали в бульон и гречки, и картофельного порошка, и даже немного перловки сыпанули. Варилось все вместе, так что получился скорее не суп, а какое-то пюре, но вполне вкусное и сытное, а главное – горячее. Только Шохрат возмущался дикости и неумению варваров, испортивших такой продукт. Впрочем, слупил свою порцию скоренько, как только ложка не расплавилась от трения.

В первую смену выпало мне караулить с Игорем Синицыным. Мы лежали за брон ей БМП, вслушивались в мгновенно опустившуюся ночь, курили в кулак.

– Серега, – негромко позвал Игорь. – А что это за черта мы подстрелили?

– Сержант, – негромко сказал за нашими плечами почти бесшумно появившийся Кулаков. – Оно бы тебе и знать не надо. Давай договоримся: ты ничего не видел, ничего не слышал. Не надо тебе в эту вонючую историю влипать. Договорились? Мы сами грохнули, сами нашли.

– Как скажете, товарищ капитан, – покладисто согласился Игорь. – Просто интересно.

– Ну, кое-что тебе Конт расскажет, я так думаю. – Он хлопнул ладонью по моей каске. – Ладно, я в БМП подремлю. Бдите тут! Кстати, как тебя тут кличут? – поинтересовался ротный.

– Джон, – коротко ответил сержант.

– Добро, Джон! – кивнул Николаич и исчез.

Собственно, что я мог рассказать Игорю? Что Сопля был полный придурок, обалдуй, отличный сап ер? Оп-па. Сапер. Может быть, именно поэтому он и оказался здесь, где создавались минные поля? Коротко описал Синицыну приколы Юрки со скорпионами и варанами, его подлости с «велосипедами», о том, как пропал он с блокпоста. Удивленный Джон кивал, вздыхал: «Вот же сука!» Я замолчал, задумался, ради чего Сопля пошел на это?

Что, собственно, мы знали о Юрке? Ну, не беру вышеперечисленное в расчет, с этим все ясно. Сопилкин родом откуда-то из Центральной России. Отец – рабочий на заводе. По редким рассказам Сопли, батя пил и бил мать, нянечку из детского сада. По ходу доставалось и ему, старшему. Впрочем, не меньше перепадало и среднему брату, и младшей сестре. Жили скудно да бедно, поскольку львиную долю денег отец обычно не успевал донести домой. Перед армией Юрка окончил какое-то ПТУ, стал трудиться на том же заводе, где работал отец. Сначала Сопля был учеником токаря, потом, через пару месяцев, самостоятельно встал за станок. Первую зарплату пропил. Всю. До копеечки. Хотелось, видимо, быстрее стать взрослым. Был опять бит папашей, хотя и пытался оказать ему сопротивление. Но еще силен был батя, вломил конкретно. Мать уж изрыдалась вся, просила Юрку не пить больше, помочь ей хоть как-то. На удивление, Юрка послушался и почти полгода до самого призыва не пил, исправно приносил все деньги матери. Даже гордость какую-то испытывал, помогая семье. Отцу в его притязаниях на свои деньги дал твердый отказ. Нет, и все. И дело даже не в том, что помнил телесные обиды, нанесенные отцом. Нет. Увидел, что и сестренка стала ходить в новых, пусть и скромных платьицах, братишке к школе купили новый костюм и портфель. Ведь здорово как! Не стал даже заморачиваться проводами в армию. Просто купил ящик портвейна, какой-никакой закуси, приволок все это добро на танцы в клуб, попили с парнями в скверике, подрались с приезжими практикантами из института, пообжимались с девчонками, а утром ушел в военкомат в сопровождении матери, брата и сестры. Отец не смог даже голову от подушки оторвать; буркнул что-то на прощание и опять провалился в похмельный сон.

Нет, никак не мог я понять, почему, ради чего, зачем Юрка уш ел? Почему ему духи башку не отрезали? Чем уж так приглянулся им Сопля? Вопросы, вопросы, вопросы…

На броне завозился кто-то. Я поднял голову, увидел спускающегося ротного.

– Ну-ка, Конт, поди сюда, – поманил рукой Кулаков в сторону разбитого дувала. Присели, прислонились спинами к стене. – Кури, – протянул Николаич почти пустую пачку «Мальборо».

– Спасибо, не нужно, – отказался я. – У меня «Гуцульские» есть. Будете? – в свою очередь протянул пачку дешевых сигарет.

– Добро. Давай! – Капитан вытянул пальцами сигарету, помял ее, придавая округлую форму, прикрылся ладонью, закурил. – Вижу два выхода из ситуации. Первый – Сопилкина не находили. Пусть все остается так, как решило следствие. Полез за чарсом в ущелье, сорвался, погиб. Второй – сообщаем в полк о находке. Там уже особистам доложат. Из плюсов этого варианта – нас эвакуируют отсюда вместе с телом. Следствие начнут опять, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Не думаю, что ударит по тебе. Может, слегка стегануть Узбека? Мол, зачем соврал? Но и это недоказуемо. Рассказал, как было. А как уж дальше дело пошло, кто ж ведал. Что скажешь?

– Николаич, думаю, второй вариант выгоднее первого, – я заторопился объяснить, чтобы не подумал чего-то. – Народ здешний нам незнаком. Парни вроде отличные, а там кто знает. А если кто-то что-то кому-то стукнет? Нам же всем и не сдобровать. Вам же первому дыня прилетит.

– Логично, Серега, логично. Я тоже склоняюсь ко второму… – Кулаков помолчал, задумался. – Вот же Сопилкин, вот же гад, напялил нам на башку проблем, хрен стянешь. Не пойму, что с ним случилось, зачем он так-то?

– Да я тоже голову ломаю, как все это произошло. Впрочем, теперь оно и неважно, – начал заводиться я. – Важно то, что эта тварь по нам стреляла. Пусть он не видел, что это именно мы, но ведь автомат поднял на погранцов. И не факт, что не долбил по ним же при первом столкновении. И потом, – вспомнил я. – Юрка хорошим сапером был, а тут – минные поля. Ведь опять же, знал и действовал сознательно!

– Верно. Все верно, Конт. Ладно, успокойся. Меняйтесь сменами, и отбой. Денек завтра трудный будет.

Напугал козла капустой. Когда это на выходах деньки легкими были?

Следующей сменой нам с Игорем выпало время с тр ех до пяти. Промозглый липкий туман уже спускался с гор, оседал холодной росой. Лиса оскользнулся на броне, грохотнул прикладом винтовки о БМП, залез внутрь и прикрыл крышку люка. И вновь мы лежали рядом с Игорем, зябко поеживались в волглых бушлатах, позевывали, пытались раскурить подмокшие сигареты. Сквозь сон я слышал, как Кулаков ушел вверх к пещере – так и не вернулся; решил, видимо, переночевать там.

– Знаешь, Серега, – заговорил Игорь. – Я тоже недавно столкнулся то ли с предательством, то ли еще с чем-то. Никак не пойму.

И рассказал странную историю.

– С месяц назад командир заставы отдал мне распоряжение выдвинуться на броне с пулеметным расчетом к штабу нашей 4-й мотоманевренной группы и поступить в распоряжение какого-то нового офицера, знаков различия на нем не было. На месте была сформирована группа из нескольких машин с десантом, на складе мы получили штук пять ящиков автоматных патронов и несколько ящиков с выстрелами от «РПГ». На командирское место нашей машины сел офицер, лет двадцати восьми – тридцати, в новенькой, нелинялой хэбэшке. Колонной выдвинулись из расположения. Проехав часть пустынной местности, выехали на край высокого обрыва; внизу густо рос высокий, выше человеческого роста камыш, за ним протекала река…

Игорь торопливо говорил. Я понял, что парню выговориться надо, не перебивал, просто внимательно слушал.

– По приказу офицера развернули броню в разные стороны, практически получилась круговая оборона; пулеметные расчеты разместились на верхнем срезе обрыва, заняли свой сектор, стрелки-наводчики и механики-водители своих мест не покидали, постоянно находились в готовности к ведению боя и маневру. Офицер, велев нам смотреть в оба, спустился вниз к камышам. Как и было приказано, я внимательно осматривал прилегающую местность в бинокль, но так и не заметил, когда из камышей внезапно появились трое афганцев. Один из них был пожилым жилистым бородачом в серой длинной рубахе и плоской пуштунке; второй, помоложе, в темном пиджаке и с короткой черной бородой; третий – совсем пацан, лет шестнадцати, на нем была жилетка и похожая на татарскую высокая тюбетейка, расшитая блестками. Я еще подумал, что на цыганенка пацан похож. Все были с нашими автоматами. Да, еще меня удивило, что они свежие и чистые, в отличие от ашнаков, которых я видел в Шерхане, не говоря уже про муштивских оборванных дехкан в горах. У этих даже морды были холеные. – Игорь досадливо сплюнул в пыль, потянулся к пачке «Гуцульских», лежавшей на камне между нами.

– Наш офицер поздоровался с духами и, расстелив бушлат, сел на землю спиной к нам; духи тоже сели, положили автоматы рядом. Они о чем-то говорили минут пять, нам даже голосов не было слышно. Потом офицер и двое взрослых духов отошли в сторону и продолжили разговор без молодого. Тот же, оставшись один, быстро стал обшаривать офицерский бушлат, оставленный на земле.

Инстинктивно я схватился за автомат, но что-то мне подсказало, что не стоит из-за этого стрелять; ведь там, внизу, офицер был совсем один, и при нем не было даже пистолета. Переговорив, тройка вернулась на место и подошла к подъему обрыва.

Поднявшись к нам, офицер приказал спустить вниз боеприпасы. Я тут же ему доложил, что видел, как молодой бача обыскивал его бушлат. Он лишь усмехнулся: «Ты что, сержант, какой же разведчик берет что-нибудь с собой на переговоры?»

Я был очень удивлен, что мы отдаем боеприпасы духам, которые могут полететь пусть не в нас, но в наших же товарищей, может, в другом месте. Когда мы поднялись к машинам, я спросил об этом офицера. Внутри у меня все протестовало, но он ответил что-то вроде: «Это уже не твое дело, боец!» Назад мы ехали молча.

Больше я того офицера никогда не видел. Недавно ребята сказали, что был слух, будто та встреча и расплата патронами и выстрелами обеспечила беспрепятственный проход одной из наших точек на другое место базирования. Ее действительно вывели без потерь. Колонна с той точки прошла мимо духов, что стояли по обе стороны шоссе, стремительно, не останавливаясь. Проскочила и мимо блокпостов, где стояли ребята нашей мангруппы. Понимаешь, Серега, может, оно и правильно было сделано, только как-то гадко на душе до сих пор, – закончил рассказ Игорь, затушил окурок о дувал, отбросил его щелчком в начинающий редеть туман.

– Да брось ты париться, Игорь! – стал успокаивать я Синицына. – Не вы первыми и не вы последними делились с духами боеприпасами. Восток, однако! Не сможешь отобрать, купи. Не сможешь купить, укради. Не сможешь украсть, обменяй. Вот и договариваются. А что, лучше было бы, если бы ваших ребят с той точки покрошили душары?

– Да понимаю я все. Только говорю же, противно как-то! Неправильно, что ли, – пристукнул по колену кулаком сержант.

– Может, варенку отдали? – спросил я.

Зачастую бывало, что для решения краткосрочных проблем отдавали духам в обмен на какие-то условия заранее сваренные патроны. С них и толку-то – пшик, да и все.

– Да ну-у, – неуверенно протянул Игорь. – Там душары серьезные очень были, варенкой бы не отделались. Себе дороже обошлось бы.

Мне вдруг стало как-то тепло на душе – ведь доверился сержант мне, рассказал, что тяжелым грузом лежало на сердце. Наверняка и ему стало спокойнее, ровнее дышать. Я моментально принял решение:

– Ну-ка, погоди, командор, я сейчас. – Отправился к БМП, где под колесами оставил свой мешок, распустил клапан, сунул руку внутрь, нащупал вчерашний трофей, вынул его в той же тряпке, в которой мне дал кинжал Малец. – Вот, Игореха, держи! – протянул я сверток Синицыну. – На память!

Игорь непонимающе развернул тряпку, даже охнул от великолепия кинжала:

– Да ты что, Серега! Это же дорогущая вещь!

– Плюнь. Прими в подарок, и все. Понимаешь, мне его все равно девать некуда. Где я его спрячу? В штанах, что ли? – улыбнулся я новому другу. – А у тебя на железяке вон сколько тайников есть.

– Так это, Серый, мне и отдариться нечем, – развел руками сержант.

– А и не надо, – махнул я рукой. – Вот монетку или денежку какую дай взамен. Примета такая!

Игорь заковырялся в карманах, конечно, ничего не нашел. Откуда тут мелочь? Вынул из внутреннего кармана пачку бумаг, завернутых в целлофан и перетянутых резинкой, раскрыл пакет, откуда-то изнутри вынул тонюсенькую стопку чеков. Я углядел среди них чек стоимостью в три копейки:

– Вот, эту бумажку давай. В самый раз будет!

Джон неуверенно смотрел серыми глазами, не шучу ли я.

– Все пучком, братуха! И – торчком! – Я хлопнул ладонью по плечу сержанта, чем разрядил неловкую паузу.

* * *

Гена Лиса женился не скоро, почти через пару лет после дембеля. Дождалась его Ольга, учительница музыки.

Телеграмму с приглашением я получил поздно вечером, позвонил на железнодорожный вокзал, узнал, когда поезд. Собственно, зная деликатность Гены, я ничуть не сомневался, что свадьбу свою он подгадал к лету, когда школяры ушли на каникулы, а у учителей начались долгие, почти двухмесячные отпуска. В запасе у меня оставалось еще два дня, плюс сутки на дорогу. Ночью спал плохо, перебирал в уме, что же подарить молодоженам. Так ничего и не придумав, махнул мысленно рукой и уснул.

Утром сунул в бумажник отпускные деньги, смотался на вокзал за билетом и поехал на рынок. Бродил между рядов, высматривал что-нибудь подходящее. Уже настало то время, когда полстраны челночила между Польшей, Турцией, Китаем и Союзом, а вторая половина занималась продажей привезенных товаров. Тогда рынки очень напоминали узкие торговые ряды в Кандагаре, в Кабуле, в Газни, в Шинданде. Тот же ворох товаров, перемешанный дикой смесью. Краковская колбаса запросто могла лежать на кипе дешевых китайских джинсов, бутылки виски соседствовали с импортным детским питанием, турецкие кожаные куртки висели на плечиках рядом с военным обмундированием. Одним словом, не рынок, а лавка колониальных товаров.

В одном ряду увидел парня примерно моих лет; он стоял за прилавком, где были разложены панамы (ох, как екнуло сердце!), пилотки, кепи нового образца, «варшавки», обмундирование нового поколения, которое я не застал в Афгане. Я подошел к продавцу; что-то подсказывало, что парень, видать, тоже был «за речкой».

– Салам, бача! – поприветствовал торговца.

– Салам-пополам, – буркнул парень, глядя на меня исподлобья.

– Чан афгани? – ткнул я пальцем в новенькую панаму, пытаясь узнать цену.

– Хе-хе, ду сат пенджо афгани, – ответил продавец и улыбнулся.

Разговорились, закурили. Петруха, как звали продавца, дембельнулся год назад по инвалидности – подорвался на БТРе под Гератом. Сидел на броне, когда мина рванула, осколком оторвало ногу. На работу брать никто не захотел, в институт тоже не приняли. Тогда было так, что с инвалидностью даже документы в вузы не принимали. Вот ведь, суки, воевать иди, а если что – со страны взятки гладки. Сам виноват, не фиг было подставляться. Теперь торговлей занялся, но пока не на себя работает – так, ловчила один где-то достает военную форму, новенькую, арендовал лоток на базаре. Сам боится за прилавком стоять, да и жаба душит ментам и бандитам за крышу отстегивать. Прослышал, что рынок прикрывают бывшие афганцы и со своих деньги не берут. Торгует Петруха, не теряет деньги хозяина. Подходили к нему как-то крупные такие ребята, вежливо поговорили, попросили показать удостоверение участника войны, а Петро, как на грех, в тот день не взял его с собой. Парни опять же вежливо попросили избавиться от забывчивости и принести документы к девяти утра вон туда, в комнатушку рядом с опорным пунктом милиции.

На следующий день Петруху задержал хозяин – надо было новый товар получить, посчитать – и потом только повез на своей «шестерке» и продавца, и форму. Только подъехали к рынку, Петя схватил костыль-палочку, пристегнул к ноге протез и заторопился к указанной комнатушке. Вчерашних парней там не застал, наткнулся на такого же, как и сам, одноногого бедолагу – ветерана Афгана. Показал тому свои бумаги да и пошел торговать.

Парни появились после обеда, когда милицейский наряд уже выпотрошил кошелек Петра. Ну что он мог им возразить? Один сержант зашел за прилавок, коротко ударил дубинкой по почкам. Петро охнул и осел на табуреточку. Второй сержант широко улыбался на публику, ласково просил показать документы на право торговли. Петруха сунул все бумажки, что у него были. Сержант внимательно смотрел в них, перебирал толстыми пальцами, солидно кивал и все спрашивал какую-то лицензию.

– Нет ничего у меня, – разводил руками Петя. – Все что есть, отдал вам!

– Так не все же, не все! – по-доброму, даже участливо проговаривал сержант. – Еще кое-что надо.

Петруха даже засобирался закрыть торговлю на сегодня, сдать товар под охрану на частный складик и ехать к хозяину, добывать нужную бумажку.

– Да что ты дергаешься, – зло шепнул тот мент, что стоял позади Петра. – Что ты скачешь, козлина! – И еще раз ткнул дубинкой прямо в позвоночник.

– Ох, мля, – вскрикнул Петро.

– Товарищ сержант, – глумливо спросил тот, что бил. – Вы слышали, что гражданин выражается нецензурно, да еще по отношению к лицу, находящемуся при исполнении служебных обязанностей?

– Ага, ага, слышал, – закивал напарник. – Давайте, товарищ сержант, заберем его в отдел, там и протокол составим, и свидетелей подыщем.

Петро только теперь понял, какие бумаги понадобились сержантам:

– Сколько?

– Два лимона в день. Сегодня – три. Доплата за науку, – тихо потребовал тот, который бил.

Петро вынул из кармана ровно три миллиона рублей, именно ту сумму, которую получил за два проданных камуфляжа. Сержанты взяли деньги и ушли, даже не оборачиваясь. А чего им опасаться? Завтра так же придут, и послезавтра, и через неделю. Это ж какие деньжищи они тут за день поднимают! Рядов тут с полсотни, в каждом не менее тридцати лотков, вот и считайте сами. Плакала недельная зарплата Петрухи, придется на халяву работать на хозяина.

Вчерашние бандиты подошли, сказали, что вопрос улажен, только надо было все же в назначенное время документы принести, выложили на прилавок три миллиона, возможно, даже теми же самыми купюрами, что были отданы ментам, пожелали удачи и посоветовали при возникновении проблем обращаться к ним. Мол, бача бачу не обидит.

Но Петя человек мирный, никого не трогает, и его никто не донимает. Торгует потихоньку.

Я купил у Петрухи панаму для Гены, фляжку в новеньком чехле, форму старого образца – ту самую, что досталось нам таскать, с прямыми брюками на ботинки, с пуговицами на клапанах внизу штанин, с гимнастерочкой без крючка и верхней пуговки. Но как-то маловато было для подарка.

– Слушай, Петя, тут вот какое дело, – рассказал ему, для кого и для чего покупаю.

Петро, как узнал, что Лиса был снайпером, расцвел сразу:

– Ты погоди, Серега, погоди. Постой тут, я быстро! – Он схватил свой костылик и похромал куда-то в дальние ряды.

Я успел выкурить две сигареты и выпить бутылку пива, когда увидел возвращающегося Петра. Он нес коробку навроде кейса, а в другой руке, которой и костыль держал, пластиковую сумку.

– Вот, гляди, бача, чем не подарок для невесты. – Он открыл пластиковый пакет, где находилась коробка с электромясорубкой.

– Петя, класс, – обрадовался я.

– Да подожди ты. Сейчас. – Петя нырнул с кейсом за вешалки с обмундированием. – Посмотри, что там и как.

Я снова уныло стал разглядывать покупателей, неспешно бродивших между рядами.

– Эй, сарбоз! – окликнул меня Петр.

Я оглянулся и аж, как говорится, «в зобу дыханье сперло».

– Твою мать, Петро, ты охренел? – сипло вырвалось у меня. – Спрячь на хер!

Петька стоял и лыбился щербатым ртом. В руках он держал ни много ни мало, а всего-навсего снайперскую винтовку Драгунова, «эсвэдэшку». Петро аж заржал радостно, увидев мою озадаченную физиономию:

– Не боись, шурави! – Он опустил винтовку на прилавок. – Всего-навсего подробная копия винта!

Я, не торгуясь, заплатил за все, отдал почти все отпускные деньги – просто представил себе лицо Гены, его радость. Пусть всего-то игрушка, но ведь греет-то душу как! Уйти от Петра оказалось не так легко. Сначала он показал мне, как разобрать копию винтовки, как уложить ее в кейс; затем пришлось сбегать в магазин, взять бутылку водки «Распутин» и кой-какой закуски, посидеть за прилавком, выпить за новое знакомство. На удивление, торговля у Петра не только не стала, а наоборот, оживилась. Петя сделался разговорчивым, ловко выкладывал перед покупателем свой нехитрый товар, сыпал прибаутками, шутками, какими-то идиотскими стишками, подмигивал мне, пересчитывал наторгованные деньги, ненадолго отрывался от покупателей, выпивал из бумажного стаканчика водки, зажевывал колбасой и возвращался к прилавку.

И все же пора было уходить, поскольку начал я чувствовать где-то внутри себя наливающуюся силой беспричинную злобу, какую-то непонятную черную тень. Эх, не надо бы срываться. Не надо.

Петро все не хотел отпускать, совсем по-детски пускался на хитрости – то эпизод с Афгана вспомнит, рассказывает заплетающимся языком; то, мол, покурим и пойдешь, а как же стременную, и так далее. Обижать Петю не хотелось – видно же было, что парень искренне рад знакомству.

– Бросили нас в район Хинжана в ущелье Леван на реализацию разведданных, – торопился рассказать Петро. – Разведка сообщила, что там находится большой склад оружия. Авиацией бомбить бесполезно, поскольку тайник находится среди скал. Пошли мы. Почти сразу наткнулись на засаду. Уничтожили восьмерых духов. Но не все так просто, – подмигнул мне Петя, налил еще водки в стаканчики, подрезал колбасы. – Духи ж тоже народ продуманный. Вырыли что-то типа капонира, накрыли сверху огромным тентом от «КамАЗа» зеленого цвета, поставили «ДШК», чтобы в случае чего лупануть по нашим «вертушкам», и чувствовали себя совсем неплохо. Однако не ожидали такой дерзости со стороны шурави.

Петро даже рассмеялся от удовольствия, вспоминая былое:

– Мы ночью спустились к ним с практически отвесной скалы, откуда нас ждать было совершенно невероятным делом. С той скалы и днем-то не очень спустишься! Духи ведь рассчитывали только на светлое время суток, тем более что из их укрытия все ущелье как на ладони видно. Тут их и взяли. В том капонире мы провели трое суток, ждали, пока подтянутся основные силы и ударят по укрепрайону, где и находились боеприпасы…

Почуял гостеприимный продавец, что пора мне уходить, сам заторопился торговлю закрывать на сегодня, только вот допить надо бы водку, еще с четверть бутылки осталось. Посидел я ради приличия еще минут пятнадцать, больше не пил, просто выплескивал теплую, противную водку под прилавок. Встал, твердо пожал руку Пете, забрал покупки.

– Добро, бача! Поздравь своего Лису и от меня. Вот, возьми! – сунул он мне в руки мягкий сверток. – Да бери ты, бери! Тут масксеть. Может, соберется на охоту твой дружок или тенек захочет во дворе устроить.

* * *

Поезд прибыл на станцию в пять утра. Как раз будет время осмотреться в городе Лисы, устроиться в гостинице, где я по телефону загодя забронировал номер, побриться-помыться, привести себя в порядок, короче. Но не тут-то было. Как только проводница открыла дверь вагона, первое, что я увидел на залитом солнцем перроне – сияющую круглую добродушную рожу Лисы. Ах ты ж, ефарэдадон! Как же я соскучился по Гене!

– Лиса! – чуть ли не заорал я от радости, перепрыгнул металлическую подножку, кинулся к широко раскрытым рукам друга. – Братуха, привет! – говорю дрогнувшим голосом. Стою, как дурак, в объятиях Гены, а в руках подарки для него и для невесты.

– Эх, Сереня, Контище ты мой дорогой, – сопит подозрительно влажно носом у моего уха Лиса. – Молодец! Молодец, что приехал!

Даже неловко стало под заинтересованными глазами редких в этот утренний час пассажиров и зевак. Мало ли что подумать могут, как раз сейчас очень уж открыто и откровенно стали обсуждать проблемы пи… гхм… сексуальных меньшинств. Оттолкнул Лису от себя.

– Да-а-а-а-а… Домашний харч тебе на пользу пошел, а, Лиса? – Тыкаю легонько кулаком наконец-то освободившейся от груза правой рукой в чуть округлившийся живот друга.

– Ну, есть малость, – кивнул Гена. – Только ты сам-то свою репу давно в зеркале видел?

Весело смеемся. Я давно так, честно говоря, не смеялся. Открыто, от души, легко.

– Погоди, Сереня, погоди, дорогой, сейчас ты не так посмеешься, – загадочно произносит Лиса, сторожко оглядывается по сторонам и забрасывает в угол рта спичку. Поясняет: – Олька моя решила отучить от дурной привычки. Вот и жую спички втихаря.

Ха, ну, смешно, наверное, только чего тут такого, дело житейское, пора уж через столько времени после войнушки забывать старые привычки.

Выходим на перрон. Я пытаюсь втолковать Гене, что мне бы в гостиницу. Где тут такая, «Турист» называется?

– Ну, туры-ы-ы-ы-ыст! – откровенно укоризненно тянет Лиса. – Совсем охренел в своих столицах? Приехал к другу, а сам в номера?!

Нашел столичного жителя! Это он краевой центр, где я живу, так называет. А на душе тепло так, прямо подозрительный ком в животе плавает, норовит прыгануть в горло, перекрыть дыхание.

Завертел Гена круглой башкой, заоглядывался; может, такси высматривает? Да вот же, полно машин, только махни рукой – сейчас же бомбилы подкатят, услужливо откроют багажники и двери своих «Волг», «шестерок», «копеек»… Но медлит чего-то Гена, мутит, чертила мой дорогой.

Ох! Да не может быть! Это же… мираж, что ли? С солнечной стороны на нас шли Татарин и Джон. Ну, этого же просто не могло быть. Или могло? Ах, Лиса, ну, колдун. И ведь ни слова, ни полслова!

Мы обнялись, постояли на привокзальной площади, позадавали вопросы, не выслушивая ответов; хлопали друг друга по плечам, разглядывали, кто и как изменился. Оказалось, что Гена списался со всеми, созвонился, пригласил на свадьбу. И ведь каждый из нас не знал, что будет еще кто-то. Затянула, закрутила жизнь гражданская.

– Дэна хотел еще найти, – переживал Лиса. – Я же в Питере учился на сварщика корабельного еще до армии. Съездил туда по делам, разыскал адрес Лыжина, только его дома не оказалось. Мать сказала, что он где-то на сверхсрочной служит. Думаю, подался опять наш Денис куда-то на войну…

Вполне может быть. Я сам после первых неудач и неурядиц хотел было идти в военкомат, проситься макарониной на службу, и чтобы обязательно если не в свою часть, то все равно куда-нибудь в горячую точку. Ведь снится, снится эта сволочь, ДРА. Там ведь все предельно ясно было. Есть приказ – выполняй. Что непонятно – Кулаков объяснит. Подъем – отбой. Вот друг, вот враг. Прозрачно! Тут же вертишься, не знаешь, где споткнешься, где соломки подстелить, где подставят, где обманут.

Парни наши солидными стали. Татарин усы отпустил, тарахтит без умолку, нервничает, как и я. Джон в белой рубашке, с застегнутым воротом, узлом галстука затянут, только румянец на щеках и глаза – серые, большие, внимательные – остались от прежнего сержанта Синицына.

Взяли мы все же такси, поехали к Гене домой. По дороге Лиса доложил план мероприятий. Свадьба назначена на послезавтра, в телеграммах он нарочно сделал допуск на пару суток, чтобы мы успели пообщаться, порадоваться встрече. Вспомнил о чем-то, замолчал, стал рыться в карманах брюк.

– Это поздравлялка от Кулака, ребята! Не смог приехать… или не захотел, – сунул мне в руку телеграмму-открытку.

«Гена, рад за тебя! Будь всегда таким, каким я тебя знаю! Лисят вам побольше. Быть добру!» – прочитал я для всех.

Мне даже как-то обидно стало. Ведь писал я Николаичу, но ни на одно письмо он не ответил. А Гене вот телеграмму отбил.

– Что с ним, расскажи, – попросил я Лису.

– Служит. Майора получил полгода назад, батальон в придачу. По замене перевели в Бурятию. Только не сидится ему там, все рапорты о переводе в Афган пишет, – рассказал Гена.

– Ты-то откуда знаешь? – с ревностью спросил я.

– Ха, Серый, а ты сам не мечтаешь там оказаться? – грустно улыбнулся Негорюй. – Это нам уже проблематично туда попасть, а офицеру, да еще добровольцу, какие трудности? Было бы желание…

– Планы на сегодня такие, – стал перечислять Лиса. – Сейчас душ, завтрак, отдых, после обеда приедет Олька, надо же представить вам ее, а вас ей, – улыбнулся он.

Таксист, пожилой грустный дядька, всю дорогу рассматривал нас в зеркало заднего вида, вел машину аккуратно, не лихачил.

– Мужики, вы из Афганистана, что ли? – спросил, не выдержал-таки.

– Ага, было дело, – ответил ему Джон.

– Ясно. Приехали, – затормозил водила у кирпичного частного дома, во всю стену увитого плющом и виноградом.

Лиса сунул ему деньги.

– Нет, нет, – отказался таксист. – Не нужно денег.Прими в подарок к свадьбе. У тебя же свадьба?

– Да! – застыл с деньгами в руке Лиса. – Так и что ж? Вы же нас довезли, вот, за работу. – Он опять сунулся с бумажками к таксисту.

– Не надо, я же сказал, – отвел тот руку Лисы от себя. – У меня сын там сейчас. Танкист. В этом, как его, – таксист прикрыл глаза, наморщил лоб. – Лашкаргах… или это…

– Ложкаревка? – подсказал Татарин.

– Во-во, оно самое, – закивал таксист. – Что за место-то, ребята? – голосом, полным тревоги, поинтересовался он.

– Да нормально все, не переживайте. Рядом с Кабулом это. Кабул – столица, кто ж в столице-то воюет? – начал успокаивать мужика Джон.

– Погодите, ребята, погодите. – Водитель открыл багажник, сунулся в него по пояс, вынырнул на свет и протянул Лисе бутылки с шампанским и коньяком. – Это к свадьбе тебе, сынок; ну, и за удачу моего Сани выпейте!

– Обязательно, батя! – кивнули все разом. – Удачи вашему Сане!

Таксист сел в «жигуленок», хлопнул дверцей, трижды просигналил на прощание и скрылся за поворотом узкой улочки.

В небольшом уютном доме Лисы меня ждал еще один сюрприз. Да еще какой! Оказалось, что и Татарин, и Джон приехали со своими женами. Негорюхина жена Наташа, невысокая, стройная девчонка, молчаливая, стеснительная, была беременна. Больше отмалчивалась, смотрела на нас, охотно смеялась шуткам, но всегда прилегала к плечу Игоря, словно искала защиты у крепкого тела мужа. Жена Джона – смешливая, остроумная, тоже стройная, хрупкая девушка Марина – хлопотала у стола, что-то нарезала, расставляла тарелки. Наташа все порывалась ей помочь, но Марина твердо отгоняла ее от стола:

– Я сама. Ты отдохни. Управлюсь!

– Серег, а ты-то что задержался? – спросил меня Джон, когда мы вышли покурить во двор, затененный крупными виноградными листьями, вьюнками на шпалерах, высокими стеблями декоративного подсолнуха.

– А… – махнул я рукой. – Было. Все уже было. В разводе я.

– Ого, – удивился Татарин. – Ну, ты всегда шустрым был. Всех перегнал.

– Ладно, парни, – деликатно стал переводить тему Лиса. – Сереге надо помыться с дороги. Пойдем, Конт, покажу, как и что.

– Геша, погоди, – остановил я друга. – Парни, у меня все в порядке. Ошибся просто. Дело молодое. Прожили мы три месяца. Все.

– Детей хоть нет? – поинтересовался Татарин.

– Слава богу… – отрицательно помотал я головой.

– Так иди, мойся уже, жрать охота, – боднул меня головой в грудь Лиса.

Завтракали на улице, за широким дощатым столом, недавно слаженным Геной. Сидели на лавках из свежих досок, приятно пахнущих увядающим запахом сосны. Кушали жирный, сочный, пряный плов. Помидоры, огурцы, пучки укропа и петрушки, болгарский перец, обжаренные баклажаны и кабачки, густо сдобренные перцем и чесноком, разжигали аппетит. Налили по третьей стопке, молча поднялись, не глядя в глаза друг другу, выпили. Помолчали. Наверняка каждый, как и я, вспомнил и Шохрата, и Лешку Мальца, да и вообще всех, кто не вернулся домой.

– Все, все, мужички! – вскочила тонкая Марина с лавки. – Поели, выпили, идите, отдохните. – По-хозяйски взялась за уборку, рукой отодвигая от стола Наташу. – И ты иди, полежи, вон какая бледная.

Наташа в ответ только захлопала густыми черными ресницами. Осталась сидеть у стола. Мы же поднялись, пошли осматривать хозяйство Лисы.

– У, куркулина, – толкнул я под ребра Гену. – Огородик сотки на четыре развел?

– Ага, ага, – добродушно отозвался Лиса. – Вон в том углу малина, смородина, крыжовничек, ежевичку посадил.

Огород ухоженный. Ровные ряды высоких кустов помидоров, стройные высокие шпалеры с колючими листьями огурцов, немного картошки, тыквы, кабачки, еще что-то, спрятанное под широкими лопухообразными листами.

– Это банька. – Гена горделиво погладил ладонью кирпичную стену. – Можно затопить, попариться.

Мы сидели на лавке в огороде, сыто и лениво жмурились на солнце, курили.

– Геш, а там что у тебя? – показал пальцем Джон в дальний угол огорода, закрытого стеной дома. – Никак мишень ростовая?

Гена смутился:

– Угу… она самая. В тире выпросил.

– Ну-ка, ну-ка, – поднялся с лавки Татарин, пошел, аккуратно ступая в междурядья, к мишени. – Ого, Лиса, ты из чего тут пуляешь?

Гена рассмеялся, пряча смущение:

– Да вот. – И достал откуда-то из-под лавки рогатку.

– Ну, ты даешь, – расхохотались мы. – А ну-ка, покажи, что это за снайперка такая.

Да-а-а-а, за такую рогатку в детстве можно было что хочешь отдать! Гена выстругал рогатину из орешника, подобрал такую развилку, что треугольник оказался равнобедренным, вместо жгута прикрепил рыжую резиновую медицинскую трубку, на ложе для снаряда не пожалел куска хорошей кожи. Ладная такая рогаточка получилась, сама в руку просится. Лиса достал все оттуда же, из-под лавки, широкую жестяную кофейную банку, наполненную мелкими камушками. Эхма… По очереди мы пуляли в мишень, вырывали рогатку из рук, целились; расшумелись, как дети, ей-богу.

На шум пришли Наташа и Марина, смеялись вместе с нами, попробовали стрелять, но резинка оказалась для них туговатой. Марина предложила соревнование. Расставили у стены дома старые консервные банки, каждому стрелку выдали по пять камешков. Нужно было сбить такое же количество жестянок. Ясное дело, что выиграл Лиса. Джон и Татарин сбили по четыре банки, я же смог попасть только в одну. Как проигравшему, мне было предложено вечером жарить шашлык. Хе-хе… дети! Да вы еще не знаете, какие шашлыки умеет делать дядюшка Конт!

* * *

То туманное утро стало для нас трагичным. Сначала у кишлака появился какой-то мужик на тощей лошади. Мужик был без оружия, если не считать короткого ножа на поясе, что само по себе было странным. Как это – явный душара, и даже без берданки за плечом. Мужик покорно остановился, когда перед ним из засохшего виноградника выскочил Дизель:

– Дришь! Стой! Шурави контрол! Проверка! – скомандовал Сержик, для убедительности поднял правую руку вверх, а левой дернул стволом автомата вниз.

– Командор, командор! – прижал руки к груди афганец, слез с лошади, опустился на колени. – Давай офицер, шурави! Офицер давай!

Ага, щас. Я вышел из-за БМП, принял суровый вид, насупил брови, чуть раздул щеки. Хрен его знает, зачем так сделал. Наверное, чтобы придать себе солидности.

– Эй, бача, чего надо? – несколько небрежно спросил я у приезжего.

Афганец опять начал кланяться, приговаривать свое «командор, командор» и еще что-то то ли на фарси, то ли на дари, а может, и на туркменском или узбекском. Я помог подняться не старому еще мужику из пыли, усадил его на большой камень, попросил Джона принести хоть чаю, чтобы он бесконечно не повторял свое «командор». Все с той же важностью приказал Дизелю срочно вызвать сюда Шохрата. Черт знает, может, и вправду разберет, чего этому бабаю надо.

Афганец с поклонами принял алюминиевую кружку чая и совсем уже готов был снова рухнуть коленями в пыль, когда Джон сыпанул ему в ладонь колотые куски рафинада.

– Да пей ты, мать твою! – подтолкнул он кружку к груди афганца. – Пей давай. Пей, дорогой, – уселся рядом с гостем.

Я нырнул за машину к Кулакову:

– Что с ним делать, Николаич?

– Нормально. Все правильно сделал, – улыбнулся в усы ротный. – Сейчас Шохрат послушает, скажет, что к чему. Однако мне кажется, что он за трупами приехал, будет просить отдать. Сроки-то похорон прошли уже, до заката надо было закопать. Ладно, позови ко мне Синицына, сам с духом потолкуй.

О чем мне с ним говорить, да и как? Пришлось притащить горячий чайник, подливать афганцу в кружку, смотреть, как он экономно откусывает от кусочка сахара. Остальной рафинад, наверное, ссыпал в карман; может, для ребятишек своих, может, продать надумал. Игореха щедрым оказался, граммов сто – сто пятьдесят сахарочку сыпанул.

Мужик обнимал кружку худыми, почти черными пальцами, с длинными грязными ногтями, то и дело шмыгал носом, вытирал его раскрытой ладонью и опять хватался за кружку. А ведь душара с ночи к нам ехал, издалека, подумал я; вон сколько тряпья намотано. Замерз. На босых ногах сидели растоптанные «чапли», такие же, какие были и у Сопли. Афганец поджимал под себя ноги, пытался согреть ступни худой задницей.

Мужик выдул четыре кружки чаю, пока не появился Шохрат. Не подходя к Кулакову, сразу подскочил ко мне, вздернул ладонь к панаме:

– Товарищ младший лейтенант, рядовой Кулималиахмедов по вашему приказанию прибыл.

Вот же, харя! Надо же такую хрень придумать: кули-мали-ахмедов.

– Солдат, попробуй поговорить с местным товарищем! – командирским голосом дал я задание Узбеку.

– Есть, – козырнул Шохрат.

Стал говорить с афганцем, но дело явно шло туго.

– Блин, – с сомнением покачал головой Шохрат. – Похоже, он – таджик. Ладно, как-нибудь разберусь!

Как и предполагал капитан, афганец приехал попросить разрешения забрать тела убитых.

– Да не вопрос, – согласился я. – Только как этот бедолага пятнадцать «двухсотых» на своей коняжке заберет?

Шохрат зажестикулировал руками, закалякал на непонятном языке. Афганец опять грохнулся коленями в пыль, очень душевно просил разрешить подъехать сюда его брату на большой арбе, погрузить тела и увезти к родственникам в соседний кишлак.

– Ну-ка, ну-ка, отсюда поподробнее, что за кишлак, где именно он? – стал я подталкивать к расспросам Узбека, сам же разворачивал карту, протянутую Джоном.

Да, действительно, километрах в двадцати отсюда есть кишлак.

– Где ждет его брат? Как он подаст ему сигнал?

– Говорит, что если командор-сахиб будет столь любезен и выстрелит из автомата три раза вверх, это и будет сигналом, – спотыкаясь, перевел Шохрат.

– Угу, разбежался прямо! Пусть едет за братом на своей лошади. Хер его знает, кому и какой мы знак дадим, – возмутился я. – Короче, Маликалимамедов… тьфу ты… или как там тебя, скажи, чтобы до обеда трупов тут не было. Максимальное число похоронщиков трое. Больше никого не пустим.

Афганец попытался спорить, настоять на своем, но Шохрат схватил его за шиворот рваной рубахи и подтолкнул к лошади.

Кляча неторопливо зашагала к окраине кишлака. Я успел заметить, как по правой стороне, в винограднике, проскользнул за гостем Лиса, а по левой, за дувалами, сгорбился Сержик, заторопился в том же направлении.

– Хреново! – констатировал капитан. – Надо ждать гостей. Сержант, – обратился он к Джону. – Собери своих людей. БМП убери вот туда, чуть выше подножия горы. Оттуда подходы к кишлаку видны будут хорошо, заодно и пещеру можно прикрыть. Так… – Чуть подумал. – Конт, пойдешь к пещере с Узбеком и Дизелем. Нет, отставить Дизеля. Кто у тебя там, у пещеры, остался, Джон?

– Щерба. То есть рядовой Щербаков, – поправился Игорь.

– Отлично. Пусть там и остается. Только возьмите еще патронов. Теперь так, Лиса с тобой и ты, – ткнул капитан пальцем в Билибина, – прикрываете ту сторону дороги, откуда пришел дух. Дизель и ты, – показал он на Начальника, – с той стороны обоснуйтесь. А мы с тобой, сержант, и с тобой, товарищ рядовой, – протянул открытую пачку «Гуцульских» Билибину, – будем на броне прохлаждаться, корректировать, если что. Малец, на связи!

Леха подулся на меня немного из-за того, что я отдал трофейный кинжал Джону. Потом поразмыслил и согласился, что так всем будет лучше. В любом случае, кинжал бы долго не сохранился у Кулакова, не говоря уже обо мне. Отдал бы Николаич его вышестоящему начальству. Может, обменял на что-то очень нужное роте, может, подарил, опять же выдавив какую-то льготу для нас. Фиг с ним, с ножом этим азиатским!

Лиса с Дизелем вернулись, Гена доложил ротному, что афганец за кишлаком ускорил свою клячу, все оглядывался, рыскал глазенками по окрестностям; чуял, вражина, что вели его. Ничего подозрительного не обнаружено.

– Вот и ладушки, слава Аллаху и Магомеду, пророку его! – хлопнул ладонями по коленям Кулаков. – Все, мужики, по местам. И бдить мне во все отверстия!

Я напялил сбрую, подхватил целый цинк патронов, но Джон остановил меня:

– Не надо, Серега; там, в пещере, до хрена патронов и к «калашу», и к пулемету.

– Дык, зашибись. Баба с возу, кобыле легче.

– Эй, Курбанбайраммахмудзадеоглы, – позвал я Шохрата. – Мало-мало ходить гора будем.

– Канэшна, шурави-сарбоз-командор-хан, – выпучил глаза Узбек, по-придурошному выпятил грудь, даже слюну пустил из уголка рта.

– Мля, наберут детей в армию, – задумчиво посмотрел на нас ротный.

– И страдай тут отцы-командиры, – почти хором ответили мы с Узбеком.

Я пошел за Шохратом, поскольку дорогу он знал хорошо, не единожды побывал у пещеры. Шагали сначала по каменистой осыпи, ноги то и дело соскальзывали на влажных от росы плоских камешках. Скоро полоса осыпи закончилась, вышли на травяной покров. Тут дело ускорилось. Затем опять сплошной камень, но уже монолитный, с прожилками глубоких и узких трещин. Поднялись минут за двадцать. Пока шли наверх, слышали, как БМП затарахтел двигателями, выбросил в небо облачко дизельного выхлопа, переполз на заданную точку.

– Пожрать хоть принесли? – высунул голову в каске из-за каменного бруствера, грамотно сложенного у зева пещеры, Толик Щерба.

– Принесли, дорогой, конечно, принесли, – проворковал Узбек, достал из-под броника сверток с едой.

Блин, а я даже не подумал об этом. Стало неловко. Впрочем, снял с пояса флягу с пока еще горячим сладким чаем.

– Во, чаек, кайфила! – замычал промерзший Щерба. Развернул бумажный пакет, вынул кусок хлеба, банку минтая в томате, споро вскрыл банку и стал лопать продукты с нескрываемым удовольствием, запивая чаем.

– Ты, Толик, поспи, отдохни, пока есть возможность. Мы с Шохратом тут побдим.

Щерба спорить не стал, залез в пещеру, улегся на подобие нар, сбитых из жердей, и устало прикрыл глаза.

Шохрат остался за бруствером. Мне же любопытно было посмотреть, как духи устроили КП. Ну что, несколько безобразно, как-то небрежно, но очень толково. У стены против нар из снарядных ящиков составлен длинный стол, на нем длинные фанерные коробки, из которых дикой мешаниной торчали разноцветные провода, какие-то с клеммками на концах, другие просто очищенные от изоляции. Толстые кабели, свитые из этих же проводов, уходили из ящиков в землю. Я встал на колени, посмотрел, куда уходят жилы. Да, серьезно ребята готовились. На каменистом полу пещеры кабели уходили в толстую стальную трубу. Я аж присвистнул, сколько же труда сюда ухлопано! Ладно, надо на выходе посмотреть, что к чему.

По левую сторону, прямо от узкого выхода из пещеры стояли цинки с патронами, зеленые армейские ящики. Открыл один. Красота! Около полусотни снаряженных автоматных магазинов, в другом – десятка полтора для «РПК». Воюй не хочу! В третьем – гранаты, запалы отдельно в особых кармашках. Надо же, видимо, прямо с наших складов получены. А Джон переживал из-за обмена с духами! Видимо, и тут были подобные боезапасы; кому-то из наших жизни спасли обменом, а вот кому-то могли жизни и оборвать. Ничего, теперь оружие у нас. Будем использовать по назначению. В четвертом длинном ящике лежали мины, новенькие, готовые к установке. Я в них всегда слабо разбирался. Узнал наши противопехотки, ребристые «итальянки», дальше лезть не стал. Пусть уж Дизель с ними разбирается, или тот же Щерба.

– Эй, военный. – Толик приподнял голову с нар. – Не трогай там ничего, а то – бум! – Он опять улегся.

Я хотел было спросить у Щербы, где выходят концы кабелей, но вспомнил, что Шохрат тут все излазил, и вышел на воздух.

Узбек показал, где найти кабели. Надо было обойти небольшой выступ вправо от пещеры, спуститься по узкому желобу метров на пятнадцать, там валун, залезть на него, подняться еще вверх тоже метров на пятнадцать, там они и будут.

– Представляешь, Серый, уровень пола пещеры и выхода кабелей одинаков, там и породу пробили-то всего метра на три, не больше. Самое интересное, что порода – не монолит. Там слюдяная жила проходит. Вот в ней и пробурили дырку. Но ведь по уму сделали! Мы тут все обыскали. Такое ощущение, что в никуда провода уходили. Хорошо, хоть карту нашли. А то можно было подумать, что КП – пустышка, обманка, а настоящий где-то еще спрятан.

Следуя указаниям Узбека, я обошел каменистый выступ, хватаясь за острые камни, чтобы не упасть вниз, забросил автомат за спину, мешается под рукой, сполз грудью к скале вниз по довольно крутому желобу. Видимо, желоб этот пробила вода, еще давным-давно. Был он гладким, поскольку преимущественно состоял из сланцевых пород. Я забеспокоился, как стану подниматься назад. Только напрасно волновался – в желобе были трещины, опять же благодаря сланцам и слюде, в которые, как в ступени, можно ставить ноги. Дурное дело – нехитрое, зато быстро съехал к валуну. Посидел немного у каменюки с гладкими боками, отдышался. Покурил, полюбовался открывшейся панорамой. Вон, внизу, под ногами кишлачок лежит, войной растерзанный. Тишина в нем. Нет никого, кроме наших. Вон БМП стоит, ощетинилась пушкой. Влево и вправо посмотрел – пустая дорога. Арык слабо поблескивает под восходящим солнцем. Красивая, но тревожная картинка. Ладно. Полезу, посмотрю, что и как там духи наворотили. Только поднялся с земли, высунул голову из-за валуна – как ткнулся взглядом в чужие черные глаза. Ах ты, мать твою! И автомат ведь за спиной. Тут и ствол «бура» мне почти в грудь уперся. Потом прошибло аж до самой задницы, ощутимо так горячей струйкой потек пот по позвоночнику и скатился к копчику. Успел еще отметить, что дух совсем молоденький; может, даже и бриться-то начал только-только – да неумело так, несколько бритвенных порезов над верхней губой, пятнышки сукровицы на левой щеке. Судя по всему, пацан испугался не меньше моего. Жмет на спусковой крючок, а выстрела нет. Я дергаю из-за спины автомат, а он как заколдованный, не идет, и все тут. Зацепился за что-то. Наконец-то автомат подался, вытягиваю его, сам же неотрывно в круглые провалы глаз духовских смотрю. Не выдержал парнишка, бросил винтовку и, как заяц, поскакал от валуна, вверх по незаметному пока для меня второму желобу. Ах ты, гаденыш, саданул по духу короткой очередью, потом еще одной. Куда там, ушел душара. Влез я на валун, подхватил «бур» и назад подался, наверх, к пещере. Там уже башка Шохрата в каске вниз свисает, пулеметом выцеливает:

– Что там, Конт?

– Духи… – Дыхание рвется, тороплюсь наверх, тяну трофейную винтовку.

Щерба лежит за бруствером, в другую сторону от пещеры вглядывается.

Шохрат выдернул из моих трясущихся рук ракетницу, бахнул в небо одной красной ракетой. Тревога!

Я заскочил в пещеру, на ходу успел осмотреть «бур». Вполне боевое оружие. Пригодное. Может быть, пацан магазин не до конца дослал, вот и не смог выстрелить. Из ящика выгреб пяток магазинов; хоть и полный «лифчик» у меня, да береженного бог бережет. Цепанул столько же для пулемета, выскочил наружу, сыпанул их к ногам Узбека. Сверху, откуда-то из-за гребня скалы, по нам ударил пулемет. Твою мать! Только неудобен угол наклона, не могут достать нас духи. Собственно, мы тоже ни хрена сделать не можем. Ах, догадался бы Кулаков долбануть из пушки по склону. Жа-жах, жа-жах, жа-жах – будто в ответ на мои немые просьбы, раздались пушечные выстрелы. Посыпались вниз камни, пыль ударила по глазам. Тут же из автомата в свою сторону застрочил Толя. Я кинулся к нему, упал рядом, припал к автоматному прицелу. Ничего не вижу.

– Куда палишь? – толкнул я в бок Щербу.

– Там они, там, – он показал стволом автомата за изгиб горы.

Тропы там нет, значит, просто сползают вниз, надеясь выбить нас от пещеры. Вытаскиваю гранаты, протягиваю парочку Щербе.

– Давай, Толян! – Выдергиваю кольцо, встаю на колено и бросаю снаряд подальше, за ним еще один.

Толик не отстает, тоже забрасывает свою пару. Бросаемся за бруствер одновременно с первым и слившимися с ним последующими разрывами. Ба-бах, ба-бах, ба-бах, ба-бах… На наши каски и спины сыпятся камушки, пыль поднимается сплошной пеленой. Ни хрена не видно! Однако бьем из двух стволов туда, где были взрывы. Мой автомат щелкает впустую; выдергиваю магазин, вставляю новый, передергиваю затвор.

За нашими спинами равномерно работает «РПК» Шохрата. Поворачиваюсь к нему. Узбек стоит на одном колене и упоенно шарашит вверх над входом в пещеру, по скальному гребню. Оттуда тоже слышны выстрелы, но ни Шохрат, ни духи не бьют прицельно, их пули ложатся широким веером далеко от нас, охают, зарываясь в тонкий слой почвы, или жужжат сердито, срикошетив о камни. Вновь сверху поползла осыпь; камни сыпятся мелкие и крупные, даже потихоньку вырастает барханчик у входа в пещеру.

– Узбек, граната! – кричу изо всех сил.

Вижу, как округлое ребристое тело катится вниз вместе с камнями, но не успевает упасть, взрывается почти над козырьком пещеры. Ба-бах, разрыв, мелкие камешки разлетаются вместе с гранатными осколками, к счастью, еще высоко. За первой гранатой падают еще две. Я все ору Шохрату:

– Уходи, уходи! – и для убедительности машу рукой в сторону пещеры.

Шохрат не слышит, долбит из пулемета вверх и оборачивается ко мне в тот момент, когда граната ударяет его в «лифчик», отскакивает и набухает ярким разрывом. Падаем с Толяном на землю. Я больно ударяюсь локтем о камень, но почти не реагирую на это. Еще взрыв!

– Узбек, бабай гребаный! – кричу Шохрату в наступившей тишине, резко диссонирующей с тем, что только что происходило. – Уходи в пещеру!

Подскакиваю к Шохрату. Он лениво гребет пыль, словно неумелый пловец в воде, поджимает колени к груди. Пулемет отброшен. Ствольная коробка покорежена, отскочила в сторону, затвор вывалился. На хрена мне это?! Хватаю Узбека под мышки, тащу его к пещере. Ноги Шохрата цепляются носками за пулемет, пустые магазины, поднимают чертову пыль. Подбегает Щерба, подхватывает ноги Шохрата. Заносим Узбека внутрь, осторожно переворачиваем на спину на нарах. Броник выдержал удар, помогли и автоматные магазины – из них выворочен металл, ткань «лифчика» и броника иссечена. Только вот из разорванного, изуродованного горла рывками вытекает кровь, лицо иссечено до неузнаваемости, губы, нос, щеки свисают рваными кусками мяса; глаз нет – пустые дыры, наполненные кровью. Все обожжено, черные хлопья копоти смешиваются с кровью, стекают на грудь, под голову Шохрата. Тяжкий свист легких, короткая судорога. Все.

Не могу поверить. Вставай, вставай же, Узбек! Так хочется, чтобы Шохрат поднялся, пусть и израненный, дурашливо затянул бы какую-то песню, улыбнулся во весь рот, подхватил бы свой «РПК», зацокал языком от возмущения, что вышло из строя оружие… Нет.

Духи снова открыли огонь, теперь уже слева и справа от пещеры. Я дал из ракетницы зеленую и красную ракету. Мы прижались с Толиком к стене пещеры у выхода. Вовремя. БМП плотно ударила из пушки. Я все время переживал, что снаряд ворвется в пещеру, попадет в ящик с минами. Быстро перекатился к нему, начал толкать тяжелый ящик, чтобы убрать его поближе к стенке. Толик подскочил, помог оттащить. Я намеренно не смотрел в сторону Шохрата, не мог видеть его мертвое тело. Опять тишина. Пыль свободно влетает под ветром в пещеру, надо бы опустить защитный полог, свернутый валиком вверх, зацепленный за специальный металлические крюки. Но зачем? И так обзор сужен до предела. Подходим к выходу. Пытаемся разглядеть, что там, внизу. Да что тут увидишь!

Слышу в небе гул самолетов. Неужели бомбардировщики? Точно! Глухие разрывы где-то за горой подтверждают мою догадку. Бомбят, бомбят минные поля. Духи совсем замолчали – либо сбили их пушкой с горы, либо ошалели от бесперспективности захвата пещеры назад. Чего теперь-то, все равно минные поля уничтожаются с воздуха.

Я подошел к Шохрату. Кровь уже загустела, почернела, запорошилась пылью. Сорвал со входа полог, накрыл им тело Узбека. Теперь сидел на земле у нар, курил сигареты одну за другой, тупо смотрел на берцы. Толик замер у входа в пещеру, прислушивался. Пыль улеглась, в пещеру заглянуло солнце. Внизу неподалеку от БМП стояла «вертушка», еще две заходили на посадку. С той стороны, откуда мы пришли в этот долбаный кишлак, клубами вздымалась дорожная пыль – шла колонна из нескольких БМП и БТРов. В небо взметнулась зеленая ракета – нам сигнал, чтобы спускались.

Постелили на землю полог, переложили тело Шохрата, сняли с него «лифчик» и броник. Забрали автоматы, спустились с телом метров на пятнадцать вниз. Я вернулся в пещеру, закрепил три растяжки. Одну замаскировал под тонким слоем пыли и камешков, что ссыпались сверху, вторую установил прямо в ящике с минами – попробуй, открой крышку, жахнет от всей души! Третью, памятуя коварство и хитрость наших и духовских минеров, поставил так, чтобы было видно, что она была замаскирована, но то ли грунт сдуло ветерком, то ли небрежность сапера, и проволока все же оказалась видна. Добро пожаловать, снимай растяжку, однако при этом обязательно потянулась бы другая проволочка, с первой растяжки. А пускай не лезут!

Я спустился вниз к Толику с Шохратом. Пошли вниз. Голова Узбека безвольно каталась в такт нашему ходу, кусок брезента сполз с лица, потом обнажил грудь. Кровь уже не стекала, только набухала на страшной рваной ране под нижней челюстью Шохрата, лоснилась на ярком свете, прорывалась тонкими ручьями, сгустками выталкивалась сквозь раны, капала под плечи. Толстая ткань выскальзывала из рук, больно тянула ногти, но мы шли и шли размеренным шагом, стараясь погасить качку. Ремень автомата все норовил соскользнуть, то и дело приходилось рывком плеча вверх возвращать его на место. Я пожалел, что не закинул его накрест за спину. Даже если бы сейчас на нас выскочил дух, не знаю, смог бы я бросить на землю тело убитого товарища. Да еще с удивлением обнаружил, что за спиной у меня и «бур» болтался. Когда я его взял? На хрена тащу с собой? Толик шел впереди, я видел его побелевшие руки; изо всех сил Щерба пытался удержать упорно выскальзывающий брезент.

– Толян, давай, покурим! – предложил я.

Мы бережно опустили страшный груз на камни.

* * *

– Братцы, я попал! – трагически прошептал Гена, выплюнул разжеванную спичку. – Мать моя – женщина, как же я вляпался!

– Ты чего, Лиса? – полюбопытствовал я, выпадая из сладкой дремотной неги.

После стрельб из рогатки угомонились, уселись в небольшой беседочке, попивали пивко, минералочку, курили, о чем-то потихоньку разговаривали. Поскольку мне пришлось мало спать в вагоне, где бесконечно стучали дверями тамбура мужики, ходившие покурить, плакали в духоте дети, сосед по купе беспрерывно храпел – вот и сморило меня в тенечке да под легким ветерком на раскладушке.

– Так что случилось? – поинтересовались и Татарин с Джоном.

– Я же еще вчера обещал Ольке, что вечером заеду в магазин за костюмом. Я ж пока жених без пиджака! – горевал Гена.

– Ага, и без штанов! – звонко рассмеялась Марина, незаметно вошедшая в беседку.

– Геша, ну чего ты паришься? – веско заговорил Джон. – Поехали сейчас. У тебя стрелка с Олей в пять?

– Точно! В пять! – закивал Лиса.

– А сейчас, господа, только десять утра, – ткнул в «Сейко» на своей руке Татарин. – Собирайся давай. Поехали в лабаз!

Решено было, что поедут за костюмом для жениха Джон, судя по всему, разбирающийся в галстуках и узлах на них, и Татарин, как мощная сила, способная пробиться к любому прилавку, хоть и очередей-то теперь по определению не было. Но решено, значит – едет. В качестве оценщицы на пригодность будущей покупки отправляется Марина. Мне удалось откосить: Гена пожелал, чтобы я за хозяйством приглядывал. В помощь мне оставили Наташу, которая спала где-то в дальней комнате дома.

– Не, не, не, мужики! Я с вами поеду, – возразил я. – Мне костюм Гешин не нужен, но мяса для шашлыка нужно все же взять. Коль уж проиграл, проставляюсь! – отмел я сразу возражения парней.

– Серый, так зачем тебе с нами ехать? Мы же в центр поедем, а мясные лавки вон, за углом, через десяток домов! – махнул рукой Лиса куда-то в сторону.

– Ха, ну, тогда валите побыстрее, а я за мясом пойду!

И правда, мясной магазинчик под названием «Мясная лавка» оказался совсем рядом. Пожилая женщина-армянка показала мне все, чего я попросил. Взял солидный кусок свиной шейки, с косточками, с прослойками сала. Рассказал тетке, что шашлык буду готовить, где приправ-то взять настоящих? Женщина ушла в подсобку, вынесла целый патронташ из целлофановых трубочек.

– Тут есть все, – показала она на бумажки, закатанные в тот же целлофан.

Точно, если верить надписям, внутри патронташа и разные виды перца были, и кориандр, и хмели-сунели, и уцхо-сунели, и лимонник – да чего только не было! Годится! Я расплатился и вернулся в дом Лисы, по пути захватил бутылку газированной минералки.

Пока возился на кухне, искал подходящую эмалированную кастрюлю для шашлыка, грохнул сковородками и разбудил Наташу. Она удивилась, что мы в доме одни. Я ей объяснил, куда слиняли ребята. Девушка вызвалась мне помочь.

– Хорошо! – согласился я. – Будешь сидеть на улице, чистить лук. Договорились?

Наташа застенчиво улыбнулась, кивнула и вышла во двор.

Я вынес на улицу мясо, разделочную доску, лук, помидоры и прочие продукты. Наташа взялась за лук, я же резал мясо на примерно равные куски, чтобы шашлычок прожарился равномерно. За работой разговаривали. Наташа рассказала, что учатся они с Игорем в одной группе на каком-то модном компьютерном факультете в политехе. Живут пока на съемной квартире, за которую уходит львиная доля случайных заработков Татарина. Ее родители хотят помогать, но Игорек наотрез отказывается, мол, сами справимся.

Я забрал очищенный лук, вымыл его под струей воды из крана на улице, нарезал тонкими кольцами. Сложил слоями мясо и лук, переложил помидорами, пересыпал солью и специями. Когда кастрюля заполнилась, тщательно перемешал ее содержимое, размял руками мясо.

– Ой, – удивилась Наташа. – А Игорь не так делает. У него лучок целый остается, а тут – почти весь порвался.

– Ничего, солнышко! Все в порядке будет, – подмигнул я жене друга.

Вылил в мясо почти полтора литра минералки, опять слегка помял его, и только для запаха капнул совсем чуть-чуть виноградного уксуса.

– Хватит столько? – опять удивилась Наташа. – А минералка зачем?

– Наташенька, поверь, все будет пучком… – улыбнулся я.

– И торчком! – проревели у калитки ребята.

Марина с Наташей взяли в оборот Гену. Отглаживали покупку, отутюживали до остроты лезвия брюки, крахмалили, сушили и гладили белоснежную рубаху. Гена то и дело исчезал в доме, спеша на зов девчонок. Брюки оказались длинноваты, пришлось укорачивать, обметывать, подшивать. Одним словом, скука смертная. Геша стоически терпел, только спичек изжевал чуть не полный коробок.

Я улегся в беседке на раскладушку, Джон прилег на лавочку, Татарин просто сидел. Сквозь дрему я слышал тихий разговор мужиков, но никак не мог вникнуть, о чем они. Уснул, да так крепко!

Разбудил меня запах дыма, гул голосов в доме. По старой привычке я сначала прислушался, оценивая окружающую обстановку, и только потом открыл глаза. Так и есть, в мангале ярко пылали дрова, как я понял по запаху, фруктовые поленья. Молоток, Лиса. Очень грамотно!

– Эй, бача! – рассмеялся Негорюй, подталкивая кочергой поленья в мангале. – Ну, ты здоров поспать! Давай поднимайся. Ваше слово, товарищ маузер!

И правда, судя по дровам, пора уже было нанизывать мясо на шампуры. Охотников помочь мне оказалось хоть отбавляй, но я отогнал прочь всех:

– Дети мои, вы же хотели, чтобы дядя Сережа Конт приготовил вам шашлыки? Вот и займитесь пока своими плебейскими занятиями!

Мясо нанизывал очень плотно, кусок к куску, между ними наматывал длинные ленточки лука, затем притискивал куски еще плотнее. Наконец, закончил. На пустые шампуры нанизал помидоры, баклажаны, болгарский перец, положил их на мангал, на еще почти горящие угли. Обжег овощи на огне, чтобы корочка чуть прихватилась, почернела обожженными пятнами, сдвинул горящие угли и оставил овощи томиться.

Скоро у калитки снова раздались шум и смех – приехала невеста Гены, Оля. Елки-палки, разве могут люди так подходить друг другу? С одного взгляда было понятно, что люди счастливы, люди – настоящая пара. Ольга оказалась тоже хохотушкой, как и Марина, только была повыше ростом, покрупнее. Гена ходил кругами вокруг невесты, представлял нас. Ольга отмахивалась от него:

– Геночка, ну я сама угадаю, кто есть кто. Это – Татарин, Игорь Негорюй, – девушка подала руку Татарину, тот поклонился в ответ. – Это – Джон, Игорь Синицын… э-э… сержант-пограничник! – положила руку на плечо Синице. – Ну а это – Конт, Серега Пловец! Так? – протянула она мне обе руки.

– Точно так! – улыбнулся я ей в ответ, слегка сжал длинные прохладные пальцы Оли.

На крыльцо вышли девчонки.

– Ольча, а жен ребят угадаешь? – состроил хитрую рожу Лиса.

– Сейчас, – тряхнула кудрявой головой Ольга. – Так, Игорь, Джон который, человек серьезный, значит… значит, – закусила девушка нижнюю губу. – Значит, вот, Марина? – вновь точно угадала Ольга. – Ну, а ты – Наташа Негорюй. – Невеста обняла и расцеловала в щеки девчонок.

– Ой, блин, горит! – кинулся я к мангалу.

Помидоры полопались, сок из них густо вытекал на угли, баклажаны тоже лопнули, перчины пригорели.

– Фигня, братцы. – Я выхватил с жара шампуры, сунул перец и баклажаны в ведро с водой. – Вот теперь мне нужна малоквалифицированная помощь. Мужики, очищайте овощи от кожуры!

Сам же положил на мангал мясо и продолжал руководить помощниками:

– Так. Очистили? Теперь берите ножи и режьте все мелко-мелко. Лиса, я же сказал, мелко!!! Куда ты кромсаешь такими кусманами?

Джон управился с помидорами, сунулся с баклажанами к Татарину, но я заставил его так же мелко нарезать чеснок. Освободившиеся Лиса и Татарин помогали – ссыпали все в большую салатницу. Я добавил туда соли, красного и черного перца, сыпанул разных пряностей, перемешал, попробовал на соль. Нормально! Настоится, и к шашлыку в самый раз будет. Перешел к мангалу перевернуть шампуры. Там уже орудовал Татарин – вернее, тырил поджаренный лук с кусков мяса, за что был бит по рукам.

– Вот же мыш пожилой! – треснул я по спине полотенцем Игоря. – Иди лучше девчонкам помогай со столом.

* * *

Мы с Щербой спустились почти к подножию холма, осторожно ступая по осыпи. Нам навстречу бежали Лиса, Джон и Дизель.

– Кто? Кого зацепило? – задыхаясь, крикнул Лиса.

– Дурак, что ли? – озлобился я. – Глаза повылазили, снайпер?

Ребята подхватили брезентовый полог с разных концов. Толя уступил свое место Джону и Дизелю, я отдал только один угол Лисе.

– Серый, что случилось? – тихо спросил Гена. И тут же осекся, заглянув в мое лицо. – Ладно, потом. Все потом!

Уложили тело возле «нашей» БМП. Кулаков мрачно выслушал доклад, покачал седеющей головой. Я вдруг отчетливо увидел, что не такой уж и молодой наш Николаич. Сколько ему, лет тридцать – тридцать пять уже? И седину тогда впервые углядел в коротких, ершиком подстриженных волосах, и в усах несколько нитей. Да и морщины углядел на его загорелом лице, там, ближе к ушам. Морщины четко проступали сквозь тонкий слой пыли и копоти.

– Что с пещерой? – спросил ротный.

– Все в порядке. Цела пещера, – ответил я, пояснил схему установки растяжек.

– Хорошо. Потом расскажешь мужикам, как и что.

– Николаич, чего это войск столько стянули? Войнушка намечается? – поинтересовался я, закуривая сигарету.

– Да, вони и шума до небес, – поморщился капитан; то ли от дыма моего едкого табака сощурил глаза, то ли от шумихи, поднятой вокруг. – Сейчас десантура с пехотой наверх пойдут, на прочесывание, затем блокпосты выставят. Завтра-послезавтра начнется войсковая операция на Мармоле. Рота наша тоже тут.

– С нами-то что будет? – снова спросил я.

– Поживем – увидим! – поднялся Николаич. – Тут твой старый знакомый появился…

Я закрутил головой, и точно, увидел Татарина, широко шагавшего в нашу сторону.

– Да нет, не этот, – отрицательно качнул подбородком ротный. – Следователь прилетел. Лейтенант. Сейчас к себе дернет. Ладно, сиди тут, жди!

Тело Шохрата унесли в тень, под дувал. Рядом с ним никого не было. Мне стало обидно. Был жив человек, вокруг него жизнь крутилась, люди вращались, общались, курили вместе, шутили, шли в горы и в бой рядом. Теперь, выходит, никому не нужен Узбек в тревожной дневной суете. Я поднялся, поздоровался с Игорем, и мы вместе присели в том же тенечке, где лежал Узбек.

Оказалось, что все группы, которые находились на блокпостах, сняли и перебросили сюда, на обеспечение крупной операции. На замену прислали совсем незнакомых бойцов аж из Шинданда. Командованию виднее. Плевать!

Как смог, рассказал Негорюю о бое. Игорь не перебивал, не успокаивал, когда истеричные нотки все же прорывались в моем голосе. Казалось, не реагировал на рассказ, просто молча слушал и даже не кивал. И это было правильно. Кто знает, как бы я отреагировал на его вопросы, участливо или равнодушно.

– Серега, выпьешь? – протянул мне флягу Игорь.

Я думал, там чай, равнодушно потянулся губами к горлышку, отхлебнул осторожно – может, горячий еще. Но обжегся, почувствовав во рту тепло спирта. Все равно сделал крупный глоток и торопливо запил водой из другой фляги, тоже протянутой Татарином.

– Уух… – теперь только выдохнул. – Чего ж не предупредил?

– Зачем? – чуть улыбнулся Игорь. – Так ты жахнул без прелюдий и предварительных ласк, и все. А то бы готовился, представлял, как спирт полезет в глотку, запивку готовил, закуску!

Тоже верно! В желудке разрастался теплый ком, поднимался вверх и мягко стучал в голове. Стало легче, тело чуть помягчело, мышцы расслабились. Только теперь я понял, насколько был напружинен.

Подбежал Дизель, увидел незнакомого человека, на всякий случай вскинул ладонь к панаме:

– Товарищ сержант, там ротный зовет.

– Хорошо, иду. – Я потянул на плечо автомат. – Сержик, очень прошу тебя, посиди тут, с Шохратом!

– Нет, – отказался Дизель. – Кулаков попросил и его принести туда, к вертолетам. Там особист крутится. Ну и обратным бортом заберет Шохрата в часть.

Игорь ухватился вместе с нами за полог, по пути подхватил один край Лиса. Вчетвером мы быстро донесли тело к «вертушке».

Знакомый лейтенант о чем-то спорил с Кулаковым. Одет он был все в то же пэша; хромовые, явно недавно начищенные до блеска сапоги запылились, что наверняка раздражало офицера. Он то и дело поглядывал сердито на запыленную обувь. Николаич это тоже понимал, несколько раз наступил на носки лейтенантских сапог, вроде бы неуклюже переминаясь на месте. Лейтенант отходил от капитана, пятился от него, пока не уперся в борт «вертушки», такой же пропыленной, как мы все, как мир вокруг нас.

Лейтенант увидел меня, испытывая облегчение, отошел от вертолета, бочком-бочком ускользая от наступающего на него Кулакова.

– Сержант! Эй, сержант! – позвал он.

Я никак не реагировал на его оклик. Мало ли здесь сержантов. И совсем необязательно, что особисту понадобился именно я.

– Да сержант же, – почти взвизгнул лейтенант.

Хы, явно не помнит мою фамилию, сейчас начнет рыться в планшете. Точно! Открыл клапан сумки, ищет нужные бумаги. Не нашел, потому что поднял голову и снова окликнул:

– Эй, сержант. Тот, который с винтовкой!

Блин, да что ж я с этим «буром», как дурак на ярмарке! Снял с себя винтовку, подал ротному:

– Товарищ капитан, трофей!

Николаич принял винтовку, отстегнул магазин, сунул в свободный карман «лифчика», щелкнул затвором, тихо шепнул:

– Ладно, иди к лейтенанту, хорош комедь ломать! Не боись, нормально все будет. Только не дергайся там, делай все, что этот прыщ захочет!

Я подошел к следователю и только сейчас увидел, что на кителе офицера погоны с лейтенантскими звездочками. Вот же долбо… гхм… Мои губы сами по себе стали расплываться в ухмылке, когда увидел на полу вертолета, прямо у входа, его автомат с тремя (!) прикрученными изолентой магазинами. Лейтенант нахмурился, не понимая моей веселости:

– Сержант, сейчас мы проведем следственное мероприятие – опознание тела!

– Есть, товарищ лейтенант! – четко, по-уставному, с отданием чести высшему начальнику ответил я.

– Пройдемте в вертолет! – показал рукой лейтенант.

Я послушно влез в уже раскаленный салон «вертушки», за мной прогремел каблуками по дюралевой лесенке лейтенант. В нос ударило тяжелым трупным запахом. Ближе к хвостовой балке, за дополнительным топливным баком желтого цвета лежало тело Сопли.

– Это рядовой Сопилкин? – приступил к делу лейтенант.

– Думаю, да, – неопределенно пожал плечами я.

– На чем вы основываетесь? – спросил офицер, занося мои слова в протокол.

– У Сопилкина между указательным и большим пальцами правой руки выколоты две буквы: У и Г.

– Покажите, где именно! – велел лейтенант.

Я шагнул ближе к трупу, автоматом поддел запятнанную кровью тряпку, которой был укрыт Юрка. Обнажилось тело; руки покоились на груди, связанные кем-то сердобольным.

– Вот! – ткнул я пальцем в еле видную из-за коричневых пятен высохшей, въевшейся в кожу крови, татуировку.

– Я не вижу, товарищ сержант! – теперь уже изгалялся лейтенант. – Смойте кровь!

Я стиснул зубы. Черт, только бы не сорваться. Снял с ремня флягу, оторвал кусок бинта от мотка, валяющегося на скамье вертолета. Смочил тампон водой, начал оттирать пятна с татуировки. Тело Юрки затвердело, пятно еле-еле оттиралось.

– А вы бы, сержант, спиртом потерли! – сладким голосом предложил офицер.

Я удивленно взглянул на него:

– Каким спиртом, товарищ лейтенант?

– Или весь выпили? – поинтересовался следователь.

Тьфу ты, забыл совсем! Вот ведь удружил Татарин. Я ничего не ответил лейтенанту, налил воды на руку Юрки прямо из фляги и упрямо стал тереть место татуировки. Круг на руке пожелтел, кожа очистилась, ярко выступили дурацкие У и Г.

Лейтенант достал откуда-то ФЭД, проскрипел кожаным чехлом, настроил диафрагму, попросил меня отойти в сторону, защелкал фотоаппаратом, снимая крупным планом руку Сопли.

– Что означают эти буквы? – опять начал расспросы лейтенант.

Я рассказал, что знал, о происхождении наколки.

– Вы не ошибаетесь? – интересовался офицер. – Может быть, это какой-нибудь Углов Дмитрий или Ульян Домодедов?

– Может быть! – согласился я. – Только очень похоже на то, что колол себе Сопля… Простите, Сопилкин!

– Хорошо. Подпишите тут и тут. Далеко не уходите. Пригласите всех, кто был тогда с вами на блокпосту, – велел мне особист, заглянул в блокнот. – Там были Лисяк, Мальцев и Рахимов, ну и вы, сержант Дацко.

– Так точно, товарищлейтенант. Сейчас позову всех. Только рядовой Рахимов не сможет быть!

– Это еще почему? – возмутился лейтенант.

Я взглянул на циферблат своих трофейных часов:

– Три часа назад рядовой Рахимов погиб в бою с моджахедами. Его труп по вашему указанию перенесен к вертолету, – козырнул и вышел из вертолета.

– Ах да! – смутился следователь. – Извините.

Мне казалось, что после боя у пещеры прошло минимум часов десять-двенадцать, а всего-то три часа минуло!

Никого разыскивать не пришлось. Ребята топтались тут же.

– Чего там? – спросил Лиса, пережевывая спичку.

– Нормально, – махнул я рукой. – Леха, иди!

Допрос продолжался около часа. Затем лейтенант вновь позвал всех в вертолет.

– Значит, так, маловато доказательств, что это именно Сопилкин. Почему-то только рядовой Мальцев показал, что на теле убитого, в области левого бедра над коленом, есть еще одна наколка, с указанием группы крови, – заговорил лейтенант. – Кто-нибудь может подтвердить это?

Вот же черт, забыл я про эту дурость Сопли. Верно! Я еще удивлялся, на фига Юрка наколол там группу крови. Обычно желающие кололи под левой грудью.

– Так точно, товарищ лейтенант! Была у него такая наколка. Забыл. Виноват, – переступил я с ноги на ногу.

– Отлично! – повеселел следователь. – Раздевайте труп, – велел он нам.

Мы растерянно переглянулись. Мы что, похоронная команда? Парни зароптали.

– Делаем, мужики! – приказал я, помня предупреждение ротного.

Снять широкие штаны с Юрки оказалось делом простым: просто разрезали веревку, на которой они держались, приподняли тело и стянули шаровары. В нос резануло сильным трупным запахом и вонью экскрементов.

– Он еще и обосрался, – сглатывая комок тошноты, ругнулся Малец.

– Верхнюю часть одежды тоже снимайте! – приказал лейтенант. – Может, у него еще что-то есть. Ну, там, родимые пятна или еще что.

«Мы что, рассматривали Соплю, что ли?» – злился я про себя.

С гимнастеркой пришлось повозиться, Никак не хотела слезать с непослушного негнущегося тела. Пошли по линии наименьшего сопротивления – разрезали куртку по швам, искромсали рукава, выбросили из «вертушки» тряпки.

Лейтенант нервничал, настаивал, чтобы вещественные доказательства были целыми, потом махнул рукой, увидев наши белые от ярости глаза.

Есть. Над левым коленом синели буквы с группой крови и резус-фактором Сопли. Лейтенант опять защелкал затвором ФЭДа. Затем вновь начал опрашивать нас по очереди, занося показания в протокол. Длилось это долго и томительно, почти целый час.

– Сержант! – позвал из вертолета лейтенант. – Пригласите капитана!

Я пошел разыскивать Кулакова. Угу, попробуй тут найти нужного человека в хаосе бронемашин, чужих людей, разрушенных дувалов. Увидел Кулакова, разговаривающего с незнакомым офицером, рядом с ними стоял Джон. Потом узнал, что и вся мотоманевренная группа пограничников, откуда была и БМП Игоря, пришла сюда. Пришлось подойти к Николаичу, откозырять и сообщить о приглашении следователя.

– Да, сейчас, минутку, – ответил ротный. – Подожди, сейчас пойдем.

Командир мангруппы отпустил Джона:

– Синицын, свободен! Проверь машину, пока время есть.

Игорь попросил сигарету:

– Уф, задрал старлей! Зануда страшный. Не то что ваш капитан! – позавидовал он.

К вертолету мы шли вместе с Николаичем. Я коротко рассказал, что произошло в «вертушке», какие новые улики обнаружились по делу.

– Знаешь, Серега, – раздумывал ротный. – Наверное, лейтенант затребует, чтобы мы вернулись в полк. – Докурил сигарету, отщелкнул в сторону. – Ладно, посмотрим, что к чему. Они же, если вцепятся… эх… – проговорил он удрученно и сплюнул на землю.

Вопреки предсказаниям капитана, лейтенант сообщил, что следствию все понятно; установлено, что рядовой Сопилкин действительно перешел на сторону моджахедов, самостоятельно оставил пост, унес с собой доверенное оружие – автомат – и был убит во вчерашнем бою.

– Это тело можете забрать и закопать, – брезгливо показал он на труп. – Следствию оно не нужно. Все задокументировано, – погладил ладонью рыжий футляр фотоаппарата.

Мы с парнями напряглись: ни хрена себе, мы что, похоронная команда? Кулаков выгнал нас из «восьмерки»:

– Ну-ка, хлопцы, покурите на улице!

М-да, хлопцы! Ох, бедный-бедный лейтенант! Если уж Кулак заговорил таким тоном, держись, братан!

Мы обошли вертолет, сели на землю с другого, противоположенного от входа борта, с наслаждением стали слушать голос ротного:

– Лейтенант, ты ничего не перепутал? Тебе что, не ясно, что моя группа не занимается похоронами? Пойми, крыса, мы – воюем! В отличие от тебя! – Кулак даже плюнул на пол вертолета, и я понял, куда Николаич целился. Конечно, в дурацкий, с тремя магазинами, автомат летехи.

– Вот сучонок, – бесновался Кулаков. – Преступление раскрыл! Парни мои тебе звездную дорожку на погонах открыли? А хера не хочешь?!

– Товарищ капитан, – возмутился лейтенант. – Что вы себе позволяете? Я – офицер следственных…

– Да пошел ты, офицер! – все еще ярился Кулаков, и я представил себе, как топорщятся от возмущения его знаменитые усы. – Ты, заморыш, ногтя моего самого распоследнего солдата из роты не стоишь! Ты что, думаешь, нагнул нас? Ха, гребаная тетя, отдохни на пляже!

Ого, Николаич явно вошел в раж!

– Ты что, падла, решил, мол, дали мы слабину, дай-ка я вас размажу? Да хер тебе на все рыло! – И я опять представил, как Кулаков сует в лицо опешившего следователя кукиш.

– Парни, ну-ка, линяем отсюда, – предложил я ребятам. – Командир во гневе суров и непредсказуем!

Мы отошли на приличное расстояние от «вертушки». Ага, нормально, слов отчетливо не слышно, но зато шум оттуда серьезный.

Вскоре показался Кулаков. Шел быстрым, размашистым шагом.

– Сержант Дацко, ко мне! – почти выкрикнул рассерженным голосом ротный.

Я моментально приблизился, не хватало злить командира в такой момент!

– Проверить снаряжение! – еще в запале проговорил Николаич. – С тобой идут Малец, Лиса, Дизель.

Я молча слушал, ничего не спрашивая и не уточняя.

– Блокпост – пещера! – уточнил ротный. – Загрузите в вертолет Рахимова. Твою мать, – коснулся он рукой усов. – Какого парня потеряли! – как-то сразу обмяк и протяжно вздохнул. – Жалко Узбека! Ладно, Конт, действуй! Постараюсь тут уладить.

Под обиженное сопение лейтенанта мы втащили все на том же брезенте тело Шохрата. Положили туда, где совсем недавно лежал Сопля. Постояли, согнувшись, над товарищем, стянули с голов панамы. Как-то неловко было прощаться перед следователем.

– Товарищ лейтенант, – обратился я к нему. – Вы не могли бы выйти на минутку? Проститься хотим, – извиняющимся тоном продолжил я.

– Да, да, конечно, – закивал офицер. Подобрал с пола свой дурацкий трехмагазинный автомат и, запнувшись на лесенке, вышел под солнце.

Мы стояли молча. Малец опустился на колени перед Шохратом, ткнулся лбом в грудь убитого, что-то прошептал, встал на ноги и вышел, сжав до тонкой полоски губы.

Лиса тоже опустился на колени, поправил рукой складки гимнастерки под ремнем, встал, отвернулся от меня, блеснув мокрыми глазами, и вылез из вертолета.

А я и не знал, как и что нужно делать в такие минуты. Правда. Как говаривал ротный: «Да чтоб я сдох!» Блин, что ж всякая херня в башку лезет-то!

– Шохрат, братишка, прости! – Вижу, как в замедленной съемке, последние секунды жизни Узбека. – Я же звал, кричал тебе! Да что ж ты ни хрена не слышал… – беззвучно пытаюсь хоть как-то оправдаться. Касаюсь кончиками пальцев холодных, твердых, мертвых щек Шохрата.

Кто-то из наших заботливо отмыл от крови лицо Узбека, не хватило только терпения смыть следы потеков на шее, во впадинке под кадыком.

Тупо сижу и так же тупо смотрю на лицо боевого товарища, никак не могу поверить, ЧТО ШОХРАТА БОЛЬШЕ НЕТ! Нет! И никогда не будет!

– Прости! Прости, брат! – Вновь вижу, как округлое, рассеченное тело гранаты катится вниз. Я понимаю, что Узбек, бабай гребаный, не успевает даже увернуться от удара в грудь, не то что скрыться в спасительном зеве пещеры…

– Шохрат, братишка, – сдерживаю слезы. – Ты, это, не скучай… Мы… встретимся. Обязательно встретимся. – Стою на коленях перед телом Узбека. Слезы катятся, вытираю их жесткой панамой.

– Дацко! Прекратить! – слышу над собой голос Кулакова. – Иди. «Вертушка» взлетает.

И правда, слышу, как винты вертолета начинают могучую песню ветра. Вот-вот двинутся на взлет. С удивлением вижу, что лейтенант-допросник уже сидит напротив допбака, уверенно сжимает пижонский штабной автомат, вопросительно смотрит на Кулакова.

– Давай, Серый! Давай! – давит мне на плечи Николаич. – Все. Пошли. Воевать дальше надо…

Я не знаю, я не понимаю, что нужно делать дальше. Цепляюсь взглядом за чужое, потустороннее лицо Узбека:

– Товарищ лейтенант! – ору, пытаясь перекричать звук двигателей «вертушки». – Шохрата отправят домой в этой форме, переодевать не будут?

– Не знаю, – разводит руками следак. – Наверное, как есть. Чего тут… – Он растерянно смотрит на меня, добавляет даже извиняющимся тоном: – Я прослежу.

«Лады, – лихорадочно думаю я. – Лады, твою мать! – Шарю пальцами по „лифчику“, по карманам. – Не успеваю, – в отчаянии ору про себя, – НЕ УСПЕВАЮ!!!»

– А что, собственно, я ищу? – уже как-то вяло задаю себе вопрос, и пальцы услужливо натыкаются в правом кармане гимнастерки на мягкий пакетик из целлофана.

– На, братишка Конт, – смеется, как обычно во весь рот, Шохрат. – На, товарищ по вкусовым пристрастиям, – улыбается он. – Мало ли, сам захочешь что-то сварить. Вот, бросишь моих приправок!

– Вот, братуха! Вот, Шохратик! – судорожно выдергиваю подарок Узбека, пакетик с приправами, сую ему в боковой карман гимнастерки. – Братуха! Помнюу-у-у-у! – уже кричу во весь голос, выталкиваемый летунами. Успеваю заметить только плотно сжатые губы лейтенанта, следователя по хрен знает какому делу…

* * *

– М-м-м-м-м… Контищя-а-а-а… – шипит сквозь сжатые зубы, захлебываясь горячим соком шашлыков, Негорюйка. – М-м-м-м-м-м… дружище, вкусно-то как!!!

С удовольствием вижу, как все без исключения едят мясо, нахваливают. До службы я умел готовить – приходилось варить и супы, и вторые блюда. Возвращался из техникума, что-то варганил на плите, потом из школы возвращался братишка, садились обедать. После службы, в память о Шохрате, всерьез стал заниматься приготовлением пищи. Без ложной скромности скажу, что мои плов и шашлык кушали многие и неизменно хвалили. Да мне и самому нравилось.

Пришло первое насыщение. Гена налил всем вина собственного приготовления. Подняли тост за жениха и невесту. Оля ткнулась головой в плечо Лисы, задумчиво стала крутить свой полный стаканчик, не замечая, что вино выплескивается на доски стола. Гена мягко отобрал стакан, отставил его в сторону. Я стоял у мангала, дожаривая следующую партию шашлыков. Негорюй осторожно трогал струны гитары, приспосабливался к инструменту. Шестиструнка не его, Гешина. Наташа слушала Марину, которая что-то тихо говорила ей. Джон в расслабленной позе прислонился к решетчатой стеночке беседки. Над головами светила небольшая лампочка без абажура. Ее света хватало на то, чтобы немного осветить стол и лица. Как же уютно было во дворике Лисы! Мягкий вечерний ветерок едва шелестел листьями винограда. Откуда-то из темноты появился огромный рыжий котяра; он терся головой о ногу Лисы, требовал и своей доли от угощения.

Я снял с углей шашлыки, положил их на блюдо на столе и пошел в дом. Достал свою сумку с подарками, собрал игрушечную СВД, разложил на стуле форму, сверху водрузил панаму.

– Геша, – позвал Лису с крылечка. – Зайди в дом, пожалуйста!

Гена ласково отстранил Ольгу, поднялся ко мне.

– Знаешь, дружище, – подталкивая Лису в комнату, заговорил я. – На свадьбе и без нас народу, наверное, много будет. Так что решил тебе… хм… вам подарки отдать сейчас.

Молодец Гена, не стал отнекиваться, как сделала бы уйма народу, мол, да зачем, ничего не нужно. Положено делать подарки на свадьбе, значит, получай!

– Ах ты ж, елы-палы! – восхищенным задрожавшим голосом протянул Лиса. – Серый, это откуда?

– Ген, да игрушка это. Просто копия. Но ведь какая достойная! – подмигнул я Генке.

Лиса уже щелкал затвором, причем звук был очень и очень правдоподобен, крутил оптику, подстраивал, притискивал приклад к плечу. Чуть слюни не пустил!

– Раздевайся! – приказал другу.

Лиса непонимающе взглянул на меня, с явной неохотой перевел глаза с винтовки.

– Давай, давай, – настаивал я. – Вот это напялишь!

– Ну-у-у-у, Серый, ну-у-у-у удружил! – Гена стянул с себя рубашку и шорты, влез в новенькое обмундирование. В завершение напялил панаму, предварительно сделав углубление на макушке и отбив поля таким образом, чтобы они чуть загибались кверху.

– Да, тут еще масксети кусок. Потом расскажу, от кого! – Я положил сверток на стол. – Давай, иди уже к гостям!

– Погоди минутку, – попросил Лиса. Распахнул двери шкафа, снял со старенького пиджака медали, попросил, чтобы я более-менее ровно нацепил их на хэбэшку.

Так, сначала «За отвагу», теперь медаль с зеленой лентой, «10 лет апрельской революции», потом «От благодарного афганского народа», «70 лет ВС СССР». Это все на левой стороне, на правую привинтил горбачевский знак ветерана-афганца.

– Красавец! – совсем по-кулаковски хлопнул я ладонью по затылку Лисы.

Безусловно, появление Гены произвело настоящий фурор! Удивленный присвист Негорюя, «фигассе» Джона и аплодисменты девчонок заставили покраснеть Лису, смутиться. А когда он снял с плеча «эсвэдэшку», поднял ее над головой обеими руками – можно было просто памятник снайперу ваять.

Мужики зашумели, завозились, ощупали хэбэшку, потянулись руками, соскучившимися по оружию, к винтовке.

Я подошел к столу, объяснил, что значит этот маскарад, повторил свои слова о подарках заранее, протянул Ольге коробку с мясорубкой:

– Олечка, это как бы тебе, но ясное дело, что вам обоим. Поскольку Лиса пожрать далеко не дурак, пусть крутится ришмашин веки вечные!

Парни заулыбались, показывали большие пальцы.

– Сереж, а что такое это… – Оля запнулась. – Как ты назвал мясорубку?

– Понимаешь, в Афгане местные так называли и мясорубки, и электробритвы, и еще что-то.

Ольга кивнула, посмотрела на сияющего Гену.

– Лиса, держи свой сектор! – скомандовал я.

Гена враз посерьезнел, сунул в угол рта спичку, закусил ее конец, повесил СВД за плечо, кинул ладонь к панаме:

– Есть, товарищ сержант! – потопал в темень двора, хлопнул дверью сарая и скоро появился в свете лампочки, выставляя на стол пару бутылок вина.

– Господи, мальчишки, – опустила голову щекой на ладонь левой руки, упертой локтем в стол, Марина. – Какие же вы еще дети!

Игорь ударил по струнам:

Тут уже подхватили все, даже девчонки:

Ладно так повторили куплет. Затем Татарин снова пел один:

И снова хором подпели о сестренке медсанбатовской. Игорь закончил играть, отставил гитару в сторону, что-то шепнул Наташе и ушел в дом, затем появился на крыльце с пакетами.

– Оленька, мы тоже с Наташей сейчас вручим подарки. – Он начал доставать коробки. – Это – обеденный набор, – слегка громыхнул тяжелой упаковкой о стол. – А это… сами смотрите.

Да и так уже было видно, что где-то разыскал Негорюшка «Шарп-555», с двумя кассетами, с эквалайзером, с радиоприемником – мечту любого солдата в Афганистане.

– Ну, Игореха, ну, братишка! – кланяясь, уважительно проговорил Гена. – Спасибо, Наташенька!

Оля подошла к жене Игоря, поцеловала ее в щеку, ну и Татарина тоже чмокнула.

Джон поднялся со скамьи:

– Раз пошла такая пьянка… – он не договорил, пошел за подарками.

Если сказать, что Игорь удивил всех, особенно меня, значит, ничего не сказать. Сначала Марина вручила жениху с невестой увесистую плоскую коробку со столовыми приборами, потом Джон достал длинный сверток, вынул его из целлофанового пакета, положил перед Геной:

– Владей, Лиса! Думаю, Серега не будет против! – Он обернулся ко мне. – Не будешь, Серый?

Лиса мог и не снимать кусок ткани, той самой, в которой я получил трофей из рук Мальца и отдал потом кинжал Игорю. Да, это был тот самый кинжал. Гена обалдело вынимал и втискивал лезвие в ножны.

– Только, это… – тронул за плечо Лису Джон. – Дай монетку, позолоти ручку!

Гена сунул руки в карманы армейских штанов, ничего не нашел, сунулся по карманам гимнастерки, опомнился – откуда в этих вещах могут быть деньги! Сбегал в дом, принес пригоршню монеток.

– Выбирай, – рассыпал он деньги по столу.

Игорь взял сторублевку, положил ее в нагрудный карман. Оля расцеловала Марину с Игорем.

– Ну да, ну да, – огорчился я. – Старый дядюшка Конт никому не нужен! Их, значит, целуют, а я так, – с напускной горечью я закрыл лицо ладонями.

– Сережка! – завопила Олька, повисла на моей шее. – Дай я тебя расцелую! – чмокнула в щеки аж три раза.

Гена собрался подойти ко мне, но я остановил его жестом руки:

– Не, Лиса, с тобой целоваться не буду!

Все расхохотались. Гена налил вина, выпили и стали закусывать остывшим мясом. Пришлось снова раздуть затухающие угли, потом положить шампуры на мангал.

Ко мне подошел Джон.

– Что, Серега, не ожидал увидеть ножичек? – проговорил он и подкурил от моей сигареты.

– Да уж, Игореха, никак не ожидал. – Перевернул шампуры. – Как же ты его привез домой? Обалдеть!

– Знаешь, просто повезло, – сказал Игорь и присел на маленькую скамеечку. – Уже почти перед дембелем погнали мы свои машины на ремонт. Сначала добрались до Тургунди. Знаешь ведь, там перевалочная база находилась?

– Не то чтобы знаю. – Я сбрызнул шашлык маринадом. – Слышал, конечно. Не более того. Но не бывал ни разу. Оттуда железнодорожная ветка в Союз идет?

– Точно! Именно оттуда. Там и таможня была, – затянулся сигаретным дымом Джон. – У них там всего пять километров подъездных путей. Ну, неважно. Самое главное, что мы должны были погрузить БМП на платформы, пройти таможенный контроль и отправиться в Кушку. Просидели в этой дыре дней пять. В Туругунди в смысле, – уточнил Игорь. – Наш командир долго ходил, ругался с железнодорожным начальством. Не было наших платформ. Я измаялся весь, даже злился на тебя. Думал, вот же гад Контяра, такую головную боль подарил! – Он рассмеялся, отошел к столу, принес два стакана с вином.

Чокнулись, выпили прохладного, резкого сухого вина.

– Так вот, думал уже либо нашему командиру отдать, – продолжил Джон, – либо просто выбросить или зарыть где-нибудь, спрятать. Хотя и понимал, что вряд ли когда-нибудь попаду в эти места. Тут, на счастье, узнаю краем уха, что принято решение наши машины гнать своим ходом в Кушку, а оттуда в Кокайты. Вроде как просто обменяем старые БМП на новые. Тут уж легко на душе стало, приныкал кинжал в машине. Думаю, если найдут – придется сдать, ну и по башке заодно получить. Но прошло как по маслу. Первые машины таможенники досматривали пристрастно. Я прямо холодел, видел, что и туда, где я спрятал твой подарок, тоже заглядывают. Думал, пойду, перепрячу или все же закопаю. Потом передумал. Будь что будет, – даже махнул в отчаянии рукой Джон, переживая те неприятные часы даже сейчас. – Потом дело быстрее пошло. Если на первые машины уходило по полчаса, минут по сорок на каждую, то нас уже больше для проформы смотрели. Подошла колонна «КамАЗов», сзади нас поджимали, вот таможенники и поторопились. В общем, уже в Кокайтах отправил посылку домой. Благо никому не интересно было, что отправляю в посылочном ящике. Еще накупил урюка, дыни вяленой и в эти сладости заложил нож твой.

– Прости, братишка, что вот так тебя подставил! – протянул я свой стакан Игорю.

– Да ладно, прошло ведь все удачно, Серега! – стукнулся своим стаканом о мой Игорь. – Зато, глянь, как Гена обрадовался! – Его серые глаза заискрились.

Вернулись к столу с горячим мясом, продолжили пиршество. Наконец, насытились все. Гена с Олей убрали со стола, принесли чайник, чашки. Мы сидели, попивали чаек, пели под гитару. Марина попросила:

– Мальчишки, расскажите что-нибудь о войне!

Переглянулись. Что там рассказывать. Захмелевший Джон произнес:

– Хотите, расскажу, как мы на Малом Памире устраивались?

– Давай! Конечно, давай! – закивали все.

* * *

В конце мая заставе мотоманевренной группы, где служил Джон, была поставлена задача десантироваться в горах и подготовить базу для развертывания войсковой группировки. Игорь пришел к начальнику заставы, спросил, мол, как же без техники, бросим БМП здесь? Старший лейтенант ответил, что БМП позже своим ходом подойдут.

Всего в вертушку уселись четырнадцать человек вместе со старлеем. Прилетели на место, командир борта кричит: «Десантируйтесь!» Как глянули вниз – ого! Высота метров пять, голые скалы, между ними снег. Как же тут прыгать? Да еще снаряжение в полном комплекте. Вес очень даже приличный. Командир уговорил летунов снизиться хоть немного. Тогда и посыпались вниз. Вертолет ушел в воздух, прикрывать посадку двух других машин. Десант занял оборону, прикрывал от возможного нападения. Все прошло гладко. «Ми-восьмые» сели, их быстро разгрузили.

Утром следующего дня прилетела еще одна вертушка, высадила десант. Прилетели замполит, доктор и человек десять солдат. Доктор тогда чуть не подставил всех. Увидел чуть в сторонке от места стоянки дувальчик какой-то. Понаблюдали за ним – никого нет. Явно брошенное жилище. Быт надо налаживать, санитарные нормы никто не отменял. Решил врач устроить в том дувальчике отхожее место, ну и мусор заодно там складировать. Хорошо, среди солдат был парнишка-туркмен. Подошел к начальнику заставы:

– Товарищ старший лейтенант! Никак нельзя там туалет устраивать. Перережут нас. Это же мазар, святое место. Могила там чья-то…

Пришлось копать окопчики для разных нужд. Холодно, горы вокруг, ветер жуткий, снега по пояс. Много там эмэсэлкой нароешь? Дело пошло быстрее, когда из Союза опять же вертолетами привезли ломы, кирки и витую арматуру. За месяц ожидания основных сил выдолбили, выгрызли в скалах опорный пункт.

Через несколько дней после выгрузки приехал местный бай в сопровождении полусотни всадников. Духи вооружены, конечно, как иначе-то, но довольно слабенько. В основном сабли, шашки, старенькие винтовки. Автомат только у бая на груди красовался. Через нашего туркмена местный авторитет сообщил, что решил поприветствовать на своей земле отважных шурави; в честь этого устроит праздник – бузкаши, козлодрание иными словами. Ясное дело, что прикрытие все это, разведка боем, не иначе.

Начали его бойцы носиться на конях, показывать искусство джигитовки, вырывают друг у друга тушу зарезанного козла. Бай кричит что-то, вручает деньги понравившимся всадникам.

На этот праздник подтянулись местные жители, поднялись к нам в горы из нижележащего кишлака. Вот где кошмар-то! Мороз такой конкретный, а они, бедолаги, в рваные шкуры закутались, босиком в снегу топчутся. Угостили их кашей. Умяли вмиг, казалось, вместе с мисками слопали. Ни одной не вернули назад, попрятали под лохмотьями. Бог с ними! Не забирать же назад. Потом уже разжились мисками, пока из котелков ели.

Замполит велел повару притащить консервы, спички, сигареты. Большинством голосов определили своего победителя, отдали ему такой богатый бакшиш. Бедолага смутился, прихватил вещмешок с подарками, подъехал к баю и отдал все ему.

Перед отъездом бай подарил шурави шесть баранов. Трех сразу отдали «зеленым», которые пришли выполнять свое задание, расположились рядом. Тут хитрость тоже была! Мало ли, азиатское коварство не имеет пределов. Кто знает, может, бараны отравленными были. Ничего. Никто из «зеленых» не пострадал. Оставшихся баранов схарчили сами.

* * *

– Игорь, – удивилась Наташа. – Как это босиком по снегу? Совсем-совсем босиком?

– Да, зайка. – Игорь отошел в сторонку и закурил, отгоняя ладонью дым от беседки. – Совсем босые! Нищета там жуткая. Бывает, что раз в году люди мясо едят, по праздникам, когда бай угощает. Не помню, как называется праздник…

– То ли курбан-байрам, то ли ураза-байрам, – наморщил лоб Татарин. – Забыл, совсем старый стал, – он закатил черные глаза ко лбу.

– Да ну тебя, болтун! – Наташа шлепнула ладошкой по колену Игоря.

– Ладно, ребята, – поднялся из-за стола Лиса. – Пора спать, наверное. Поздно уже. Я сейчас Олю домой отвезу, а вы располагайтесь там.

Укладывались недолго. Татарин с Наташей расположились в маленькой комнатке, Джон с Мариной – в зале. Нам с Геной осталась проходная комнатка, где на полу были разложены матрасы, застеленные простынями; поверх лежали подушки и тонкие покрывала. Отлично! Немного пошутили, поговорили сквозь распахнутые двери, постепенно замолчали.

Я лежал без сна. Не спалось. Видимо, сказались и дневной сон, и такая неожиданная встреча с парнями. Полежал еще, то кутаясь в покрывало, то отбрасывая его с себя; никак не мог найти положение, чтобы было удобно. Встал с матраса, вышел на улицу, присел на деревянном крылечке, закурил. Неяркая лампочка над входом в дом освещала неглубоко виноградную листву, вокруг нее в сумасшедшем ритме крутились ночные бабочки, глухо стукались о горячее стекло, отлетали в сторону, только лишь затем, чтобы через небольшой промежуток времени вновь налететь на лампочку. Упоенно стрекотали цикады, трещали сверчки. Я перешел за стол, где мы ужинали. Надо же, девчонки успели помыть посуду, разложили для просушки на полотенце, убрали со стола. Когда только?!

Наши подарки так и остались в беседке на лавочке, лишь кинжал лежал на столе под все той же тряпицей, в которую был завернут еще в Афгане руками Лешки Мальца. Я отвернул тряпку. Рукоять кинжала тускло поблескивала под слабеньким светом лампочки над крыльцом. Потянул кинжал к себе, удерживая ножны другой рукой. Чуть слышно зазвенела сталь, украшенное надписями лезвие охотно подалось мне навстречу.

Генкин котяра, здоровенный, рыже-полосатый Митька, спрыгнул откуда-то с виноградника на скамью, мягко подошел ко мне, залез на колени. Я погладил его по спине, по голове. Митька замурлыкал, заурчал, свернулся калачиком, задремал.

* * *

А ведь прав оказался Лиса, да и мои мысли подтвердились, когда выяснилось, что, когда мы гуляли на свадьбе, Дэн был далеко, очень далеко от нас. Это он рассказывал гораздо позже уже в моем дворике за угощением, приготовленным мной и моей женой Верочкой. Сидели почти так же, как и у Лисы во дворе, потягивали пиво, курили, готовили мясо на углях. Приехали на встречу с Дэном и Лиса с Олей. Джон и Татарин не смогли вырваться.

Все было уютно, неторопливо. Успели и в баньку сходить, и шашлычки приготовить, насытились и наслаждались летом, вечереющим небом, общением. Даже наш пес Филя, вообще-то серьезная собака, не терпящая посторонних, развалился у ног Дениса, позволял гладить себя, даже ластился, подсовывал голову под ладони.

Дэн рассказывал, мы молча слушали его, не перебивая; знали, что он может замолчать, и из него слова не вытянешь, пока сам не захочет продолжить.

* * *

Около десяти дней заставу обстреливал снайпер. Нельзя сказать, что из-за него несли потери, но жить в постоянном напряжении становилось невыносимо. За последние дни снайпер ранил одного бойца, прострелил ведро, случайно положенную на дувал каску и обстрелял пост во время смены. Стрелял он, судя по направлению, с одного и того же места, на удалении метров шестисот-восьмисот от заставы со стороны довольно густых зарослей. Любые попытки накрыть его пулеметным огнем после выстрела оставались безуспешными – после двух-трех дней затишья он вновь возвращался на свою позицию. На очередном боевом расчете начальник заставы поставил задачу: из старого камуфляжа и соломы сделать чучело и выставить его в качестве «заманухи» для снайпера. Во время спектакля стрелка должны были засечь бойцы секрета, выставленного в нескольких сотнях метров от заставы, ближе к предполагаемой позиции снайпера.

Весь следующий день был потрачен на изготовление куклы. На каркас, собранный из сухих веток, был надет камуфляж, плотно набит соломой, на голову напялили простреленную каску, в «руки» дали палку с вставленным посередине донышком от консервной банки. На солнце донышко давало отличные блики, выдавая неопытного стрелка. Вечером, когда к завтрашнему представлению было практически все готово, на заставу в который раз пришел старик из соседнего селения. Кишлак находился чуть выше, в паре километров от заставы.

Старик был неопределенного возраста, сухой, руки с мозолистыми крючковатыми пальцами. Ему одинаково можно было дать как пятьдесят, так и восемьдесят лет. Старый, видавший виде халат и такая же тюбетейка. Старика неизменно сопровождал медлительный ишак с пыльными седельными сумками на спине и притороченной к ним короткой мотыгой. Раз в несколько дней старик проходил мимо заставы, спускаясь вниз к своему небольшому огороду, посмотреть, что и как растет, подрыхлить землю, полить.

К его появлениям все уже давно привыкли, и через пост, прикрывающий дорогу, он ходил совершенно беспрепятственно. Ближе к вечеру, возвращаясь домой, старик заходил на заставу передохнуть, попить воды, послушать новости.

Рано утром с заставы ушел наряд, в задачу которого входило обнаружение позиции снайпера.

Дэн оставил напарника в ложбине, напомнил ориентиры и наказал передать на посты целеуказания пулеметчикам. Это на случай, если понадобится прикрыть его отход, а сам ушел по каменной гряде вверх по склону.

Рассвело. Из-за гор выглянуло солнце, и все вокруг наполнилось светом. Отсюда, сверху, застава выглядела игрушечной. На территории копошились маленькие фигурки бойцов. Перебежками, один за другим, в сторону поста на правом фланге двигалась смена. Так же, перебежками, возвращалась смена поста с левого фланга. Воздух, еще не такой раскаленный, как днем, все же начинал подрагивать.

Минут через тридцать над срезом дувала появилась голова. Она медленно, лениво перемещалась от блокпоста у ворот заставы к бочке с водой в том секторе, по которому обычно работал снайпер. Два кукловода, прикрываясь дувалом, вели чучело к бочке. С такого расстояния кукла выглядела как живая; она то останавливалась, поворачиваясь на месте, то быстро продолжала движение, словно вспомнив о том, что можно получить пулю.

Денис находился около скалы. Еще в предрассветных сумерках он преодолел открытый участок и забрался на плоскую часть скалы. Несколько больших обломков образовывали скрытую от глаз стороннего наблюдателя впадину, из которой открывался отличный обзор. Сектор, отсюда полностью просматривавшийся, захватывал открытый участок местности, часть растительности у отвесного подъема и каменный распадок, где, по предположению, мог оборудовать позицию дух. Даже если он ходил со стороны дороги к кишлаку, то, чтобы подняться, должен был выйти напротив.

Солнце палило нещадно, время тянулось медленно. От лежания в одном положении тело затекало. Оставалось терпеливо ждать, когда дух пойдет на засидку. Потный камуфляж, прилипший к спине, еще больше раздражал изнывающий без движения организм. Дэн повернулся на бок и посмотрел на часы – шестнадцать пятнадцать. Что-то подсказывало, что сегодня снайпер не придет. Он передвинулся в сторону и развернулся к заставе. От площадки, где он находился, до заставы по расчетам выходило пятьсот пятьдесят метров. Распадок и часть каменной осыпи уходили еще глубже в расщелину скалы. К общему расстоянию до заставы можно было еще смело добавить метров сто. Выстрел с такого удаления сложный, если учесть, что даже в прицеле фигурка человека ничтожно мала. Наверное, именно поэтому не все пули снайпера находили свои цели. Кто-то из бойцов бежал к бочке, и его частично скрывал дувал, а кукла неподвижно сидела в провале и была видна почти полностью, заманчиво блестя «прицелом». За этими размышлениями Дэн рассматривал заставу. Солнце начинало садиться. Из-за блокпоста у заставы появился знакомый силуэт старика и его верного спутника. Они возвращались в кишлак. День, проведенный на скале, не принес желаемых результатов, но тем самым увеличивал шанс, что утром дух выйдет на позицию. Оставалось ждать.

Опустилась ночь. Дэн периодически разворачивался к заставе и внимательно наблюдал за происходящим. На правом посту два бойца умудрялись курить. Огонек сигареты хорошо просматривался в темноте, то ярко разгораясь, то чуть притухая, прятался, то снова появлялся над бруствером.

«Вот раздолбаи! Сейчас бы засадить им разок по брустверу, охота курить отпадет на всю жизнь!» – зло подумал Денис.

Становилось прохладно. Черное, безоблачное небо, усыпанное точками звезд, и яркая луна предвещали жаркий день. Дэн сидел, привалившись к камням, и прислушивался. Вокруг стояла тихая ночь, не выдававшая ничего подозрительного.

Утро началось с чуть подсвеченных розовым светом вершин гор. Бойкие птички носились над зеленкой и ловили еще снующую в утренней прохладе мошкару. Дэн развернулся в сторону распадка – никого. Примерно через пару часов, когда дожевывал галету, со стороны распадка послышался странный звук. Он напоминал струящуюся каменную осыпь. Только обычно, когда вниз срывался ненадежный камень, он увлекал за собой еще несколько, а тут – другой, ритмичный звук. По осыпи к распадку кто-то шел.

Подхватив винтовку и расположив ее между камнями, Денис припал к окуляру прицела. Часть осыпи скрывал утес скалы, расположенный ниже, но распадок был виден полностью. Прошло несколько минут томительного ожидания. Сердце учащенно билось, кровь получила приток адреналина.

«Иди, иди сюда, сука! – вертелось в голове. – Ты еще не знаешь, что я здесь, а я тебя давно жду!» – злорадствовал Дэн.

Еще через несколько минут в распадке между камней появился чужой. Он был один. Его фигуру скрывал объемный полог, сделанный из выцветшей маскировочной сетки, а голова пряталась в глубоком капюшоне. Сделав еще несколько шагов по распадку, он спустился чуть ниже и залег в камнях. Позиция снайпера с этой точки была неуязвима. Его полностью скрывали камни, оставляя только очень узкий просвет, откуда торчал ствол винтовки. Чуть подвигав стволом, дух замер, выжидая, когда кто-нибудь из бойцов зазевается при смене постов или будет беспечно разгуливать по заставе. Спуститься или подняться выше с площадки, где засел Дэн, было невозможно, любая попытка покинуть укрытие раскрывала позицию. Надо было что-то придумать. Мысли лихорадочно крутились в голове.

«Как тебя, гад, оттуда выманить? Надо заставить тебя выйти оттуда, желательно на открытое место!» – думал Денис.

Просто выстрелить по позиции снайпера – глупо. В данной ситуации у него было более выгодное положение, а устраивать тут долгую перестрелку, под прицелом собственных пулеметов, в его планы не входило.

Решение пришло само собой. Подняв взгляд на несколько метров выше позиции духа, Дэн увидел расщелину в скале, из которой торчал осколок камня. Если в него выстрелить, он расколется еще на более мелкие части и полетит вниз, потащив за собой осыпь – это как раз над духом. Выстрел его шуганет, а осыпь заставит покинуть свое место. При удачном раскладе будет пара секунд на выстрел.

От найденного решения сердце забилось еще чаще. Дэн плотнее прижал винтовку к плечу, бровь уперлась в наглазник. Сделав несколько глубоких вдохов, выровнял дыхание. В сетке прицела четко просматривался осколок скалы. Грохот выстрела раскатился по распадку. Не рассматривая результатов, Денис приподнялся и мгновенно перевел взгляд на позицию снайпера. Дух в замешательстве отпрянул назад, но, сообразив, что сверху несется осыпь, пригнувшись, стал покидать распадок. В прицеле показалась спина. Дэн еще раз плавно потянул спуск, винтовка знакомым тычком в плечо послала пулю в уходящего противника. Звук выстрела утонул в каменной дроби осыпи.

Со стороны заставы раздались пулеметные очереди. Пришлось поспешно сползти на дно своего укрытия.

– Вот уроды! – Дэн был просто вне себя, слушая, как пулеметные пули со свистом и жужжанием впиваются в булыжники распадка.

Пришлось ждать, пока прекратится стрельба. Еще минут десять не стоило высовываться из укрытия, потому как посты будут разглядывать результаты. Если что-то увидят, то добавят еще, а от случайной пули никто не застрахован. Выждав еще немного, Дэн отполз подальше от распадка и осторожно выглянул в сторону заставы. Правый пост, ощетинившись пулеметным стволом, молчал.

«Что там дух?» – переползая к распадку, подумал Денис.

Осыпь, подняв клубы пыли, сошла вниз. Осторожно выглядывая из укрытия, он поднял винтовку к плечу. Распадок тонул в медленно оседающей пыли, прицел выхватывал из клубящейся пелены отдельные камни. Среди камней без движения, широко раскинув руки, лежало тело духа. С левой стороны на спине растекалось, пропитывая серую пыль, темное пятно.

Привалившись к скале, Дэн вытер со лба пот. Еще через минуту над зеленкой со стороны скалы в небо взлетел зеленый огонек ракеты.

Спустившись вниз и обойдя скалу со стороны зеленки, Дэн подошел к распадку. Пыль, поднятая осыпью, почти осела, не мешая подняться к тому месту, где некоторое время назад была позиция снайпера. Лавируя между камней, придерживая перед собой винтовку, Денис поднялся к распадку, где прятался дух. Тело, присыпанное осыпью, лежало без движения. Дэн наклонился и потянул тело за плечо. Труп медленно перевернулся. Денис сорвал капюшон, заглянул в лицо и отшатнулся.

Мертвые, широко открытые, выцветшие глаза старика-огородника смотрели в безоблачное, почти бесцветное, выжженное небо.

* * *

Совсем незаметно пришла дембельская осень. Подумать о скорой демобилизации и времени-то не было. Идут и идут друг за другом дни, недели, месяцы… Внезапно, раз – и на исходе сентябрь. Призывался я одиннадцатого ноября, значит, где-то в этих числах подпишут мне увольнительную! Недолго ждать осталось. Где-то в одно время уйдут и Лиса, и Малец, и Татарин. Вот только не знаю, как-то не успел спросить, когда Джону домой ехать. Думалось, что все же одного призыва мы, судя по повадкам Игоря, его привычке воевать. Хотя, кто знает, может, просто хорошо обучался.

Именно в конце сентября нашему батальону пришлось участвовать в самом длинном по времени бое.

Как так получилось, что Кулаков ошибся в карте, ума не приложу, честное слово. Рота наша ушла гораздо дальше, чем было нужно. Расположились на месте, огляделись. А чего осматриваться – горы как горы; ущелье, откуда собирались выкуривать моджахедов, тоже вот, как на ладони. Заняли оборону, парни камни собирают – хоть и маленькие брустверы, но все равно, какая-никакая защита от пуль. Тут уж каждый сантиметр дело решить может!

Ждем час, второй, третий. Никого. Подкрепления все нет. Третья рота должна была подтянуться с другой стороны – поднимались оттуда, чтобы зачистить, если что, склон горы. Духов тоже нет.

Ротный с нашим взводом решил спуститься пониже, сформировать еще одну линию обороны, так, на всякий случай. Сползли метров на пять по песчаному склону, взялись за лопатки, роем окопчики. Я сначала тогда не сразу и понял, что по нам стреляют с той стороны ущелья; увидел только фонтанчики песка под ногами, пока звуки выстрелов докатились. Залег взвод. Особо не успели накопать, так, мелкие траншейки только. Пришлось прятаться за редкими кустиками и окапываться под огнем. Быстро откидывал от себя мягкий грунт, зарывался, подкапывался под плоский камень, под ним уютнее будет. Пока рылся в земле, слышу, уже кто-то из наших прочухался, затрещали редкие автоматные очереди. Вот один пулемет затарахтел, другой. На верхней линии обороны рота тоже не сидит зря, бабахает по духам. Все, я тоже готов! Дергаю затвор «калаша», досылаю патрон в патронник, ищу сквозь прорезь прицела, куда стрелять. Ни хрена не вижу, далековато все же. И со зрением у меня что-то стало происходить. Словно пелена какая-то на глазах, никак не могу резкость навести. Нужно какое-то время, чтобы обострилось зрение, тогда уже все нормально. Надо будет в санчасть заглянуть, может, капельки какие назначат или витаминов. Впрочем, я бы не отказался от витаминчика «це». Есть такая хохмочка: сальце, маслице, винце и так далее. Ага, вон какая-то тень мелькнула. Бью по ней без всякой надежды на успех. Автомат дергается короткими очередями.

Неподалеку Лиса лежит, шарит по ущелью через оптику. Хлоп! Гена удовлетворенно выплевывает спичку, сует в рот другую. Попал, значит. Снова приникает к прицелу. Я возвращаюсь в свой сектор обстрела, но ничего не вижу. Мельком глянул на часы – стрелки ровненько восемь утра показывали. Справа метрах в пятнадцати Дизель хреначит из «РПК», не жалея патронов. К нему, пригнувшись, перебежками приближается ротный, бьет ладонью по каске, ругает за что-то. Да и как не ругаться! Горячий армянский парень безостановочно лупит по той стороне ущелья. Так ведь патронов не напасешься. Пулемет Сержика замолкает. Дизель опасливо поворачивает голову к Кулакову, который все такими же перебежками подкатывается ко мне. С той стороны на его передвижение реагируют моментально: песчаные фонтанчики сопровождают Николаича, почти кусают за пятки.

– Глянь-ка туда, – сует мне в руки бинокль капитан. – Во-о-от на ту горочку смотри…

– Едрит твою в кочерыжку! – восклицаю я. Вижу километрах в двух от нас вторую роту, расположившуюся на склоне горы. Как в амфитеатре стоят, покуривают, наблюдают за ходом боя! – Николаич, это что за бодяга? – возмущаясь, почти кричу я.

– Заблудились мы. Где-то маху дали, – осматривает в бинокль ущелье ротный. – Хрен его знает, как я ошибся! Ладно, я к Мальцу, связи с ротой давно не было.

Появились у нас первые раненые. Духи не шутейно принялись за дело, огонь с их стороны был плотным. Я нырнул за свой камешек сменить магазин, потянул с пояса флягу. Ах, мать твою, на пару глотков воды с верблюжьей колючкой осталось.Когда только успел вылакать! Глянул на часы. Ого, уже четыре часа бой идет! Кричу Гене во всю глотку:

– Лиса-а-а… Эй, Лиса-а-а!

Гена досадливо дергает плечом, нажимает на спусковой крючок винтовки, вытаращивается на меня, какого хрена мне надо.

– Вода есть?

Гена показывает на уши – не слышно ничего. Где-то сзади раздается разрыв мины, осыпает нас землей. Вот, падлы, у них и минометы есть! Где же наша подмога? Показываю Лисе флягу, перевернул ее для убедительности. Лиса отрицательно качает головой, откатывает от себя такую же пустую флягу, бросает в рот очередную спичку и отворачивается от меня. Хочу попросить воды у Дизеля, но не нахожу его на месте. Пулемет есть, а Сержика – нет. Снова начинаю стрелять, экономлю патроны, совсем мало осталось.

Сзади на мои ноги наваливается кто-то, автоматически пытаюсь ударить назад прикладом автомата.

– Свои, свои, – кричит Дизель. – Прости, упал, споткнулся! У тебя бинты есть?

Ну, чего спрашивать, видит же – у правого преплечья два индпакета булавками прихвачены. Срываю их, сую Дизелю:

– Что там? Совсем хреново?

– Да уж, пятеро наших ранено, один убит.

– Кто? – спрашиваю, а сам показываю на пустую флягу.

Сержик снимает свою, протягивает. Беру, встряхиваю, тоже совсем почти пустая. Отвинчиваю колпачок, набираю в рот чуть-чуть теплой влаги, размазываю языком по небу, выплевываю, отдаю фляжку назад.

– Этот, как его… – морщит лоб Дизель. – Молодой пацан… А-а-а… Николайчук.

Плохо знал этого парня. Толком познакомиться не успели. В полку он уже почти полгода прослужил, перетянул его к себе в роту Кулаков. Чего такого в Николайчуке особенного было, что Николаич перевел его к нам? Знаю, что спортсменом до армии был; видел несколько раз, как он по утрам железо мучил на спортплощадке, подкидывал тяжеленные гири, приседал с самодельной штангой. Отжимался тоже неслабо. Парни говорили, что и на перекладине крутился нехило. Черт, жаль пацана!

– Так чего ты бинтами побираешься? – кричу Дизелю.

– Ротный послал собрать, у кого что есть из перевязки. У медбрата – край, – провел ребром грязной ладони по горлу Сержик. – С патронами тоже задница! У пацанов там оружие клинит уже. – Он побежал от меня к Лисе.

Остался один магазин. Не без сожаления пристегиваю его к автомату, переключаюсь на одиночные выстрелы. Да уж, так мы до хера навоюем! Слышу, как интенсивность стрельбы с нашей стороны спадает до разрозненных выстрелов. Только недавно вернувшийся к пулемету Дизель от души рассыпает веер пулеметной очереди. Потом и он замолкает.

Благо, что разделяет нас от духов ущелье, иначе до рукопашки могло бы дело дойти. На наше счастье, по той стороне ущелья ударила артиллерия, пара «восьмерок» прострекотала над нашими головами, прошлись «НУРСами» по позициям духов. Ага, примолкли, уроды! В едва наступившем затишье слышу, как заорал Дизель:

– Товарищ капитан! Товарищ капитан, снизу люди, к нам лезут. Мочить?

Ротный подскочил откуда-то к Дизелю, упал рядом с ним, поднял бинокль к глазам:

– Я тебе замочу! – Он хлопнул кулаком по каске Дизеля. – Наши это, пытаются к нам прорваться.

Это потом уже мы узнали, что к нам на помощь шел командир взвода из восьмой роты старший лейтенант Керкиев. Возмутился старлей нерешительностью комбата, который никак не мог отдать команду прорываться к нам, пустить в ход БМП. Все не решался майор выводить на наши позиции бронетехнику, держал машины там, где была обозначена точка рандеву, мимо которой мы прошли. Огнем из пушек и пулеметов враз можно было успокоить духов. Но комбат все медлил и медлил, напуганный ошибкой Кулакова. Плюнул на все Керкиев, взял с собой шестерых пулеметчиков и ринулся к нам. Только духи все равно не дали им подняться наверх, до конца боя продержали на месте, метрах в десяти ниже нас.

К четырем часам вечера бой затих окончательно. Выдохлись и мы, и духи. Разрозненные выстрелы еще доносились, но уже как-то и не особо опасались их. Устали воевать и бояться. Кое-как вскарабкались на плато, повалились на землю от усталости. На БМП подвезли воду в огромных резиновых бурдюках. Хоть напились от пуза, фляги налили. Жрать совершенно не хотелось. Пробили с Лисой пару дырочек в банке сгущенки, потянули тягучее, сладкое молоко, запили вонючей водой. Нормально, жить можно! Точно так же поужинали и Малец с Дизелем. Можно было и к ночлегу готовиться, но пришлось еще получать боеприпасы. Затарились ими тоже под завязку – и магазины набили, и рассыпухой в противогазные сумки щедро насыпали. Старшина было начал жаться, кричать, что на всех не хватит. Кулаков ему ответил, что если не хватит, поедешь и еще привезешь. Губенко зябко передернул плечами, велел достать из БМП еще цинки с патронами. Вот же жмотяра!

Справедливости ради надо сказать, что наш старшина, старший прапорщик Губенко, все же был неплохим человеком. Правда, получить у него даже полагающееся солдату по всем нормам было делом нелегким. Про ботиночки свои я уже рассказывал. То же самое относилось и к форме, и к головным уборам, и к бушлатам, да к чему только не относилось! Но если ротный свирепел и приказывал, чтобы рота на завтрашнем построении выглядела как огурцы, то рота именно так и выглядела, в новеньких хэбэшках, панамах, начищенных уставных ботинках. Потом все же Губенко сдирал обновку со всех, выдавал форму второго, а то и третьего срока, обменивал панамы и ботинки:

– В горах все равно порвете, истреплете!

Можно было и послать старшину, уцепиться за шмотки, и никуда бы он не делся, обновки остались бы в руках. Но ссориться со старшиной из-за таких мелочей не хотелось, поэтому выискивали в старье если не свое бывшее обмундирование, то подходящее по размеру, стирались, латались, зашивались. Мне было проще теперь с обувью, но трофейные берцы многим не давали покоя. Ох, сколько завистливых жадных глаз провожали мою обувь. Да только облом, ребята! С сорок пятым размером ноги у нас я, Лиса, замполит и еще пара-тройка солдат. Все наперечет!

Ночь прошла в тревожном ожидании завтрашнего дня. Подтянулись на плато еще две роты, те, которые любовались боем издалека. Поздно вечером комбат проводил совещание, настаивал на том, что с утра надо будет вернуться на наши вчерашние позиции и вступить в бой с духами. Зароптали взводные – мол, с оружием беда, много вышло из строя, боеприпасов не особо густо, с медикаментами еле-еле. Комбат обещал, что с утра прямо на позиции доставят все необходимое, да и вообще, это приказ командования полка. Куда тут денешься, тем более что и особист тут присутствовал, и начальник разведки полка. Выматерился Кулаков негромко в усы, пришел ночевать к нам.

Только не вышло ничего с утра. В четыре часа нас подняли и скрытным маршем отправили туда, где вчера восемь часов воевали. С рассветом начали стрельбу, вызывая духов на ответный огонь. А с той стороны ущелья – тишина. Ушли моджахеды. И зачем было вчера до кровавых соплей биться? Во имя чего?

* * *

Я слышал, как за оградой мягко хлопнула дверца машины, узнал шаги Лисы, ступавшего осторожно по гравию, рассыпанному у дома, затем тихо скрипнула металлическая калитка.

– О, Серега, не спится? – Лиса присел рядом со мной.

– Да вот, что-то никак не усну. Лежал-лежал да и встал, чего ворочаться-то…

– Слушай, может, водки накатим? – поинтересовался Гена.

– Можно, конечно, – согласился я. – В лечебно-профилактических целях! Чтоб спалось. Погоди, у тебя же завтра дел по горло!

– Та, ерунда, – отмахнулся Гена. – Я сейчас. – И он ушел в дом.

Слышно было, как впотьмах Лиса открыл холодильник, чертыхнулся тихо, когда слабо звякнуло стекло, появился на улице с тарелкой нарезанной колбасы, сыра и бутылкой водки.

– Водка из морозилки, не возражаешь? – Он поставил на стол продукты, ушел в сарай, принес огурцы и помидоры. – Давай, братуха! – Свернул винтовую крышку с горлышка бутылки, взял пару стаканчиков, плеснул по чуть.

– Вот же, алкоголики бешеные! – проговорил Татарин, выходя на крылечко. – Игореха, ты полюбуйся на них! – Он с суровым видом покачал головой, укоризненно-жалостливым голосом обращаясь к Джону, тоже вышедшему следом, как и Игорь, в одни трусах.

– Угу, – согласился Джон. – Товарищей боевых, можно сказать, братьев по оружию баю-бай уложили, а сами… Эх, как верить после этого людям!

Гена заулыбался, закусил спичку зубами, приглашающе развел руками.

– А ты, Лиса, – все так же сурово отчитывал Татарин, – выплюни гадость. – Он выхватил изо рта Гены разжеванную спичку и погрозил пальцем. – А то тетя Оля накажет!

Мы заржали потихоньку. Гена налил водки и ребятам.

Выпили, захрустели пупырчатыми сладкими огурчиками, даже в соль макать не стали, и так вкусно.

– Чего вы не спите? – поинтересовался Лиса, завертел в пальцах новую спичку, однако не решаясь сунуть ее в рот.

– Привычка старая, сержантская, – охотно пояснил Татарин. – Сквозь сон слышал, как Серега вышел из комнаты, потом ждал, когда вернется. А его все нет. У меня если даже Наташа встает ночью, всегда спрашиваю, куда собралась, – улыбнулся Игорь – Сначала обижалась, потом привыкла, зато отвечает: «Спи давай, сейчас приду!»

Джон пожал плечами:

– Я сразу уснул, потом чего-то проснулся, лежал, прислушивался; вскоре ты приехал, в дом зашел.

Закурили. Щурились от дыма, он в неподвижном воздухе висел над головами, не уходил сквозь густую листву. Хорошо как! Тихо, спокойно, тепло.

– Серый, – позвал Гена. – Я тут по дороге, когда Ольчу провожал, рассказал историю кинжала. Если Джон возражать не будет… – он покосился на Игоря. – В общем, мы решили вернуть его тебе, как полноправному хозяину трофея!

Игорь, соглашаясь, кивнул – никаких проблем, дело хозяйское.

Я только сейчас заметил, что, задумавшись, поглаживаю теплые ножны. Теперь оттолкнул кинжал от себя:

– Нет, Геша, нет! – испуганно затряс я головой. – Владей. Я от него еще тогда отказался. Не возьму.

Просидели до первых петухов. Здорово все же у Гены! Вроде как и в городе живет, а тут, на окраине, совсем деревенская жизнь. Петухи поют, где-то корова мукнула. Кроме первой рюмки, больше и не пили. Не хотелось. Переговаривались тихими голосами, что-то общее вспоминали, делились планами на будущее. Гена сказал, что завтра – вернее, уже сегодня – надо будет ему смотаться в кафе, где назначена свадьба, завезти туда продуктов, спиртного, торт заказать. Конечно, пообещали ему свою помощь и разошлись по своим спальным местам.

Только Гена обманул нас. Я проснулся часов в десять утра. Из комнаты, где ночевали Татарин с Наташей, слышался негромкий храп. Джон тоже сопел за другой дверью. Матрас, где спал Лиса, был аккуратно свернут у стены. Я быстро вскочил, натянул шорты, вышел во двор. За вчерашним столом сидели девчонки, пили чай, болтали.

– Ого, первый пошел! – попыталась пробасить Марина и сама же рассмеялась от смешной нарочитости команды.

Наташа тоже улыбалась. Девчонки были такими свежими, ясными, что я провел рукой по щекам. М-да, надо в порядок себя приводить. Осторожно прокрался в комнату, захватил сумку с мыльно-рыльными принадлежностями и полотенце, предоставленное Геной в личное пользование. Залез под прохладные, колкие струи летнего душа, с удовольствием намылился, побрился у небольшого зеркальца, закрепленного на деревянном брусе, растерся полотенцем и вышел в беседку.

Девчонки накормили меня завтраком, напоили чаем. Я узнал, что Гена встал в семь часов, быстро собрался, сказал, что ближе к обеду появится.

– Вот рожа, – посожалел я. – Обещали ведь ему помочь! Ладно, будем ждать, потом разберемся.

– Без дел не останемся, – улыбалась Марина. – Гена просил по возможности собрать, сколько получится, огурцов и помидоров, перца сладкого, лука ведро и пару ведер картошки.

– Отлично! – Я подскочил с места и пошел в огород.

Пока собирал спелые вызревшие томаты, ко мне присоединился Джон, тоже свежевыбритый, умытый, сияющий. Собрали полный дощатый ящик, перешли к огурцам. Жесткие, колючие листья нехотя расступались под нашими руками, обнажали пупырчатые зеленые плоды, тоже колючие, такие прохладные на ощупь. Получилось почти столько же, сколько и помидоров. Сорвали с полведра крупных болгарских перчин.

– Игорех, ты видишь ботву картофельную? – растерянно заозирался я.

– Не-а, – призадумался Игорь.

В огород вышел Татарин:

– Ну, чего задумались, братцы?

Выслушал нас:

– Так. Будем исходить из логических соображений. Вы видите где-нибудь вскопанный участок земли? Правильно, не видите, потому как рано вскопкой заниматься. Если мы не наблюдаем картофельных рядов, – поднял вверх указательный палец Игорь, – это значит, что вот на том пустом месте, – ткнул все тем же пальцем в дальний угол участка, – и есть картофель!

Он зашагал по узкой дорожке, выложенной каменными плитками, свернул в угол:

– Так и есть, уважаемые! – Показал на высохшие, тоненькие стебельки ботвы, аккуратно воткнул лезвие лопаты в землю – туда, где явно угадывались ряды картошки. Копнул поглубже, навалился на лопату и вывернул крупные картофелины, блеснувшие желтовато-маслянистыми боками. – Ну, где ведро-то? Давайте!

Джон сбегал к огуречным зарослям, где оставили пустое ведро, звонко опустил его на землю. Мы встали на корточки, начали выбирать из теплой мягкой земли картошку. На всякий случай руками разрыхляли место, взрытое лопатой, немного вглубь и в ширину. Находили не вырытые Игорем картофелины, ругали его за спешку и неаккуратность.

– Вы там, хлопчики, не бузите! – огрызался Татарин. – Быстрее шевелитесь, а то до полудня не управитесь. Без обеда оставлю!

Еле остановили Игоря. Хватит уже. Как и заказывал Гена, накопали два ведра.

– Скажи, мудрый крестьянин, – вкрадчиво обратился я к Татарину, – где может быть лук? Нам и его ведро нужно собрать.

Игорь присел на край ящика, закурил, задумчиво поискал глазами, затем уверенно сказал:

– У нас на Дону для экономии места сажают лук в междурядья картошки. Ну-ка. – Он легко поднялся, осторожно воткнул штык лопаты в землю. – Ну что, мои городские друзья, прав был сержант Негорюй?

Джон только кивал:

– Прав, прав, Татарчонок! Кстати, у нас на Кубани так же делают.

– Боже мой, какие же жмотяры на знаменитых реках живут, – схватился я за голову. – Вам что, земли мало? У нас в Казахстане картофель и лук на огромных землях выращивают! Степи же кругом…

– А на Ставрополье? – прищурил левый глаз Татарин.

– Так хрен его знает, – рассмеялся я. – Еще не приходилось сталкиваться с этим. Братцы, а давайте на обед картошечки поджарим!

Парни одобрили мою идею, тем более что до обеда не так много времени и оставалось. Объявили о своем решении девчонкам; те, было, захлопотали, но мы решительно отмели их попытки заняться приготовлением пищи.

В духовке газовой плиты на кухне нашли большую старую чугунную сковородку, черную, очень тяжелую. Два Игоря чистили картофель и лук; я же, под удивленными взглядами их жен, щедро сыпанул на дно сковороды крупной соли и тряпицей стал натирать внутренние стенки и дно.

– Это чтобы к ней ничего не прилипло! – объяснил я девчонкам.

Затем очень тонко нарезал картошку и лук, налил подсолнечного масла в сковородку, бросил в нее картошку и лук и накрыл подходящей крышкой.

Девчонки пришли на помощь, нарезали лучок, перчик, чесночок, смешивали, солили, перчили, наливали масло. В это время я уже перевернул широкой лопаткой хорошо поджаренный, с коричневой корочкой картофель; осталось ровно столько же времени, чтобы поджарилась и другая сторона.

Есть! Выключил газ, снял крышку и вынес сковороду на улицу, где в беседочке на столе уже были расставлены тарелки. Хлопнул сковороду на специальный кружок-подставочку:

– Налетай!

Наверное, всем понравилась жареха, потому что вилки взметывались и опускались споро.

– Ну, Серега! Ну, молодец! – восторгалась Марина. – Жена твоя будет жить, как у Христа за пазухой.

– Вот найду жену, так и скажу ей! – серьезно пообещал я, выходя из беседки навстречу вернувшемуся домой Лисе.

* * *

Осень пришла в Афганистан. По ночам было уже холодно, дни оставались пока теплыми, зноя поубавилось. Стояли мы на горном блоке. Несколько раз пытались атаковать нас духи, пройти мимо поста на зимние квартиры, удалиться на лежку в тайные пещеры, высокогорные кишлаки. Тяжело зимой воевать. Кулаков нервничал, требовал по рации подкрепления, обещанного несколько дней назад. Чуял, чуял капитан, что добром это не кончится. Из полка отбрехивались, мол, потерпите, завтра подойдут еще две роты и техника. На ночь посты удваивались, расстояние между ними уменьшалось до пяти метров. Днем почти не отдыхали, укрепляли линию обороны, складывали из камней высокие и широкие брустверы, рыли окопы, хмуро смотрели на высокие вершины гор с растущими снежными шапками. Снег прямо на глазах сползал все ниже, залегал в распадках и трещинах. По утрам на стволах пулеметов и автоматов лежал иней, дыхание парило; скоро и запасы воды могут ледком покрыться.

Стычки с духами стали ежедневной рутиной. Они наскакивали на нас то пешком, то на конях, яростно стреляли по нашим позициям, а мы успешно отбивали их атаки. С нашей стороны ни потерь, ни ранений пока не было. Вроде бы у духов кого-то зацепили, но это только по слухам. Перед рассветом Лиса уходил в горы, возвращался поздно вечером. Куда ходил и что делал, можно было только догадываться. Да и зачем вообще существует снайпер? Глупый вопрос. Гена молча ужинал, пил горячий чай и укладывался спать.

Вечером Кулакову твердо обещали из полка, что рано утром к нам выдвинется колонна. По всей вероятности, духи готовят серьезный прорыв. Как будто мы этого не понимали! С наступлением густых сумерек ротный ушел за территорию блока проверять выносные посты. Тут-то и началось. Мама моя родная! Духи жахнули по нам из безоткаток. Взрывы, визг осколков, крики, мат. Благо готовы были к нападению, ударили из всех стволов.

К наступлению осени я совсем плохо стал видеть, особенно правым глазом. Смотрю на что-то и сразу не могу различить четкие контуры предмета – расплываются грани, словно в горячем воздухе. Нужно усилие, после которого, как правило, начинала болеть голова, или время, чтобы зрение пришло в порядок и предметы приобрели реальные контуры. Уже не один раз перебрасывал я приклад автомата к левому плечу, неуклюже прицеливался и так же неловко нажимал указательным пальцем левой руки на спусковой крючок. Стрельба получалась неуверенной, рваной. Конечно, мазал по-черному. Оставалось только утешать себя тем, что хоть так поддерживаю стрельбой, массовостью. Не победа главное, главное – участие! Фигня какая-то… Вот и сейчас, как только началась стрельба, рухнул в окопчик, высунул голову над его срезом, вожу автоматом туда-сюда, сам же ни хрена не вижу. И не особо стреляю, боюсь в своих попасть, если кто-то на переднем крае обороны вдруг засуетится, задумает перебежать или еще что.

Сначала обрел зрение левый глаз. Начинаю короткими очередями вспарывать темный воздух, наугад бью. Потом все же перебрасываю автомат к правому плечу. Вот. Уже совсем хорошо. Вижу сквозь прорезь на приличном удалении темные фигурки, то бегущие в нашу сторону, то пропадающие, сливающиеся с рельефом местности, то проявляющиеся на фоне вспышек и взрывов. Тут уж полосую длинными очередями, не жалею пока патронов.

В сполохах разрывов я увидел Николаича. Бежал он по горному склону вверх, к блоку. А склон такой противный, тягуном называется. Вроде бы и небольшой угол подъема, а приходится по нему даже шагом ножонками перебирать с трудом, поскольку тело наклоняется вперед под неудобным углом и ноги принимают на себя непривычную нагрузку. Начинают болеть икры, ноют передние поверхности бедер.

Совсем уже восстановившимся зрением увидел, как ротный резко остановился, развернулся в сторону нападающих, упал на задницу, коротко огрызнулся из автомата и попытался побежать к посту. Потом споткнулся и упал ничком. Десятка полтора метров-то и не добежал. Потерял я из виду Николаича. Честно говоря, думал, все, хана, погиб наш командир. Хрен там! Слышу, орет снизу откуда-то, руководит боем. По его команде открыли наши минометчики стрельбу, шмаляют снаряды один за другим. Духи в атаку перешли. Мы начали ракеты осветительные подвешивать. Твою ж дивизию, вот они, духи-то! Совсем близко от нас. Капитан кричит:

– Огонь, огонь переносите, сейчас дадут нам прочхаться!

Ага, щас… Отбросили духов плотной стрельбой. Те залегли, не думают уходить. Нужно им, очень нужно смять нас и уйти в горы. За ними, пока то да се, и другие потянутся. Поэтому не дают нам голов поднять, ведут и ведут огонь. Хорошо хоть безоткатки их заглохли. Видать, своих боятся зацепить. В общем, удалось остановить моджахедов, утихомирить их азарт, погасить атаку. Но все равно, почти до самого утра долбились с ними. Тут стало светать, абсолютная тишина наступила.

Только расслабились, как с нашей стороны ударил «РПК».

– Твою мать! – слышим рев Кулакова. – Ты какого хера по своим долбишь?!

Дизель не разобрался в тумане, что и как, вот и лупанул на звуки; думал, духи подкрадываются. Хорошо, не задел ротного.

Кулаков попросил горячего чаю. Мы уже костерок наладили в окопе, чайник подвесили над огнем, закипела вода, осталось только заварки бросить. Ротный ежился от холода, постукивал зубами о кружку, грелся. Оказалось, что почти всю ночь лежа на спине командовал, даже на бок не мог повернуться, кожей лица чувствовал ветерок от пуль.

К обеду на самом деле подошла колонна БМП, прикатила подмога. Духов тогда не пропустили через блокпост. Ушли они ни с чем, даже орудия безоткатные бросили. Как их попрешь по горным тропам-то!

* * *

Ехал я как-то поездом из Киева. Времена уже смутные наступили, Союз еще дышал, но уже слабенько. Волны забастовок захлестывали страну. Республики вопили о свободе от Москвы. Вот и застрял я на вокзале украинской столицы на несколько суток. Уже и не ожидал, что состав все же подадут. Народ разбежался. Кто самолетом улетел, кто автобусами решил добираться в Россию. Я особенно деньгами не располагал, решил до последнего ждать, а потом уже предпринимать что-то. Гулял по Киеву, пил отличный крепкий кофе на Крещатике, на Подоле, на набережной Днепра. Варили его вкусно в специальных палаточках. Стоил недорого, да я еще и удешевлял, пил без сахара. С деньгами и вправду было туго, оставалось что-то около пяти рублей. Я сходил на Бессарабский рынок, купил домашней колбасы несколько кругов, такой запашистой, с жирком, с чесночком – если на сковородочке подогреть, так никаких яств больше не нужно; хлеба кирпич купил, и на кофе осталось. На проезд в троллейбусе-метро или там в трамвае-автобусе не тратился, пешочком ходил, укреплял опорно-двигательный аппарат. Утром на вокзал приходил, узнавал, что паровоз нужно ждать к вечеру, и снова гулял по городу. Тогда осень была поздняя, но тепло в Киеве, солнышко светит, птички поют, Днепр сверкает. Днем я дремал где-нибудь в скверике на скамеечке, ночью заходил в вокзальный видеосалон. Помните такие? За рубль можно было посмотреть квашню на экране телевизора, размытую, нечеткую, с гнусавым переводом. Показывали в разных городах одно и то же. Либо что-то с Брюсом Ли, либо «Рэмбо» или «Рокки». Неважно. Главное, можно было поспать в мягком кресле и в темноте.

На киевском вокзале видюшником владел свой человек. Наш, афганец. Познакомились случайно, разговорились. Он мне и предложил на ночь к нему заходить. Так что – нормально, перекантовывался как-то. По утрам ходил в туалетную комнату, брился, умывался там. Только вот искупаться негде было, переодеться. Решил проблему просто. Вечером спускался к Днепру, раздевался, залезал в холодную мягкую воду, намыливался, окунался пару раз. Все это делал потихонечку, без охов и ахов, чтобы не напугать влюбленные парочки и не привлечь внимание милиционеров.

Почему я остался тогда без денег? Все просто. Возвращался из первой заграничной командировки в Румынию и Венгрию. Тогда же можно было провезти с собой за границу не более червонца. Потратить их там не потратишь, поскольку в ходу форинты и леи. Билет на обратную дорогу был забронирован в купейный вагон. По тем временам червонец – крупные деньги были. Вот и кутил на них поначалу: первые два дня, как застрял в Киеве, обедал в «Вареничной» напротив вокзала, трескал пельмешки, позволял себе по паре кружек пива.

Наконец-то, поздно ночью, когда я задремывал под гнусавый голос переводчика в видеозале, услышал объявление: мол, пассажиры с билетами за такое-то, такое-то и такое-то число приглашаются на посадку в скорый поезд «Киев – Кисловодск». Даже не попрощался с бачой, приютившим меня на несколько ночей, рванул на перрон. Как дурак, сунулся к купейному вагону. Проводник лениво так посмотрел на меня и сказал, что все места заняты, иди в любой другой вагон. Тут разве поспоришь? Побежал к соседнему, плацкартному. Поезд уже гудок дает. Проводник этого вагона только кивнул, мол, ласково просимо! Хе-хе… Вагон был почти пустой. Всего с десяток полок занято. Я прошел в пустое четырехполочное пространство, сунул проводнику оставшийся рубль мелочью, попросил пару стаканов чая, развернул пакет с колбасой и хлебом, доел остатки роскоши и завалился на свою полку. Спать! Лежа, на простыне, пусть даже и серой, влажной, но все же. Убаюканный перестуком колес, почти сразу уснул. Проснулся внезапно, видимо, потревоженный наступившей тишиной. Поезд стоял на какой-то узловой станции. Приглушенные звуки репродуктора доносились сквозь закрытое окно:

– Четвертый, грузовой состав на пятый путь прими…

– Уважаемые пассажиры! На первый путь прибывает скорый поезд «Москва – Львов». Нумерация вагонов с хвоста поезда…

И так далее.

Все это в полутонах, как-то по-домашнему. Помнится все из детства.

Мы часто ездили с родителями то в Казахстан, к маминой бабушке, то на родину папы, в Воронежскую область, то к родственникам в Магадан или в Ростов-на-Дону. И всегда почему-то я просыпался в ранние предутренние часы на таких станциях, слушал в полусонном состоянии одинаково звучащие голоса диспетчеров и засыпал под них и начинающийся равномерный стук рельсов.

В этот раз я лежал и слышал за тонкой стеночкой соседнего купе ровный, чуть хриплый голос. Человек рассказывал молчаливому попутчику свою историю под редкое постукивание чайных тонкостенных стаканов. Собеседники явно выпивали. Незнакомец говорил:

– Так вот… – булькнула жидкость, – ситуевина хреновая тогда была в Афгане, поскольку уже тюльпаны начинали из-под снега вылезать, а душки активизироваться, уходить из долинных кишлаков, где зимовали, в горы, занимать седловины, свои пещеры-базы; в общем, егозили очень активно. Для нас же это первая весна там, опыта большого еще не было по предупреждению таких вещей, то есть мы сами тупо лезли на рожон, вместо того чтобы методично подготовиться к весне, заслоны выставить, засады на вероятном пути следования духов. Не-а… Опять же, тупо прочесывали кишлаки, тупо лезли в горы вслед за душарами, ну и так далее. Одним словом, галиматья сплошная. Естественно, с серьезными потерями. Мы же в декабре попали туда, какая разведка зимой, только аэрофотосъемка, карты Генштаба и прочее. А тут – реальность, не на картинках. Хотя уже более-менее обстрелянными были, успешно воевали, но с малыми группами и в основном на равнине. В горах только случайные боестолкновения, ну и досмотры караванов.

Рассказчик замолчал, громко глотнул водку, сделал паузу и продолжил:

– А тут, блин, когда стаей тараканов душары ломанулись в горы, а у них там схронов с оружием и боеприпасами как грязи… Мы, что в рейд брали, с тем и воевали. Много на себе упрешь, что ли? Ну, цинк патронов. Это на двадцать минут боя. Ну, гранат с десяток. Ну, нож. Правда, пулеметов всегда два-три было. Однако и таскать тяжело, и патронов не напасешься. Пожрать что-нибудь: несколько банок тушняка, сгущенки, галеты, крупы россыпью, кусок мыла, тряпку для лица, после умывания утереться, портянки, носки запасные… Все! И не факт, что сразу после боя или до него, или же после подбросят боепитание и жратву. Далеко не факт! Посему в основном грузились патронами, а продукты по остаточному принципу брали.

Вот и четырнадцатого февраля восьмидесятого года, День святого Валентина, почему и запомнился этот день. Впрочем, мы и не знали тогда про такой праздник, просто мне стукнуло тогда ровно двадцать лет. Раненько утречком, сразу после восхода, как только чуть от мороза ночного оклемались, ночевали на снегу, в основном охранение боевое было. Поднялись на вершинку, а туточки нас и ждут. Кишлачок там махонький, домов с полтора десятка. Душары с него и долбанули по нам… У них еще и «ДШК» имелся, а это штука страшная. Даже если и не в тебя стреляют, так от одного звука можно в штаны навалять. Ревет, как труба иерихонская, и сразу охотно веришь, что пулька из него в клочья разнести может! Так оно и есть, впрочем.

Залегли мы за каменьями, пуляем в ответ. Но после «ДШК» наши «РПК» слабоваты будут. Запросили огневой поддержки. Пара «крокодилов» минут через сорок подошла, лупанула по кишлаку. Дым, копоть, снег – все в одну пелену над селеньицем. Дали летуны возможность ворваться туда. Ну что там, в основном развалины, трупы или куски тел, а уцелевшие духи в горы уходят. Но не наша задача их преследовать. Туда пехота потянулась из соседнего распадка. Наше дело – засечь, прочесать – и вперед, дальше. А то и на базу сразу, что завсегда лучше, чем по горам козлами скакать…

Пошли на прочесывание. Обычно работали в паре. Один впереди, второй сзади по сторонам шарится, за спину поглядывает. Получилось так, что Чича, напарник мой, сунулся вперед и первым шмыгнул за калитку дувала – а там, блин, растяжка на уровне головы. Он-то пригнутый шел, глазами внизу растяжку искал, потянул сводом каски или еще чем струну. Хлоп – и все… Чиче полголовы снесло на хрен. Я тогда офигел от взрыва, потом от осколков (не задели меня, поскольку я чуть в стороне был), от мозгов в снегу, ну и оттого, что Валька на спину падает, считай, без головы, а на спусковой крючок автомата пальцы давят, только пули веером вверх и частично над моей башкой просвистели.

Остался я один. Понимаю, что, если, уходя в спешке, духи все же успели растяжку поставить, значит, что-то интересное там было или есть, а может, просто из-за подлючести своей. Врываюсь во дворик, сразу перекат через правое плечо. Когда только влетал туда, успел увидеть слева, рядом с калиткой, арбу двухколесную, прислоненную к дувалу. К ней после переката и шмыгнул. Там еще мешки с хворостом и соломой были. Обосноваться не успел, а из домика в меня бабахают из автомата. Но недолго: патроны закончились у орла. Это я понял, когда он заткнулся. Что делать? Пошел к дому.

Рассказчик шумно вздохнул, помолчал. Снова короткое двойное бульканье:

– Выходит из проема дверного… у них ведь дверей практически нет. Древесина очень дорогая, поэтому завешены входы либо мешковиной, либо шкурами. Короче, выходит парень, примерно моего возраста, и лыбится, сука! В руках нож. Он им поигрывает, явно заводит. Меня ж от злости и обиды за Вальку Чичу трясет. Хотел сразу по нему влупить из автомата, но чего-то передумал. Как в кино все было, честное слово! Вокруг стрельба периодически. Где-то кто-то орет, мат, стоны. За спиной напарник в киселе из снега и крови лежит. А тут душара на меня с ножом прет. Ага… И чего-то такая злость через край, адреналин аж на языке шипит. Магазин от автомата отстегнул, ствол в сторону бросил. Ранец и броник тоже на снег бросил, нож самодельный достал. С ножичком своим редко расставался. Мне хлопцы из автобата подарили выкованный из рессоры, прочный очень, заточка отличная. Чтобы не напороться самому на него, сделал ножны из резинового шланга. Классная, отличная вещь была! Значит, нож в руку и иду на него. Вижу, что пацан кинжалом с детства владеет, сам шустрый такой и худющий! Я-то тоже толстым тогда не был, но у нас хоть закалка-тренировка была, да и жратва наша лучше, чем у них сплошной рис. Это все быстро в башке моей проносится, сам же думаю, как же биться с душарой…

Снова тишина. Мимо вагонного окна медленно уходит скорый «Москва – Львов». Стараюсь не уснуть, прислушиваюсь.

– Кинулся он на меня быстро так, я прямо и не ожидал, еле ушел с линии атаки… – Крякнул после выпивки, похрустел закуской. – В карате есть такой уход – таэ сабакэ, это когда приставным шагом условный треугольник стопами мягко рисуешь по поверхности. Очень эффективный приемчик. Вот с ним и ушел. А этот сучонок чуть вперед шагнул и грамотно, очень грамотно уклонился от моего ножа. Просто под руку мою заступил и опять мне в пузо своим кинжалом целит. Тут я вынес правую ногу на замах, вроде как ударить вражину хочу в промежность, но он только блокировал свой живот и полоснул мне лезвием по колену. Благо прямо по чашечке, не глубоко, только кровищи много, кожу разрезал, а так даже и не больно, щипало чуть. Я успел ему ножом по лицу достать, щеку порвал и ухо располосовал. – Рассказчик снова примолк, жевал что-то.

– Со стороны – картинка замечательная, все молча делаем, только рычим. Я понял, что он работает полностью на поражение, плен ему не нужен, хотя и понимает, что при любом раскладе ему хана. Но пацан ведь, ему ж только победа нужна… Больше он меня лезвием не достал, как ни пытался. Злится, визжит уже от ярости, не от боли, несмотря на то что я его трижды ткнул ножом: в бедро, в левое предплечье и в грудь. Но не глубоко, не успел просто, сам уходил от его ударов. А потом я споткнулся о брошенный ранец и упал на бок; нож выронил, успел только на спину перевернуться. Тут пацан прыгнул на меня, – голос дрогнул, напрягся, – навис надо мной, уселся на грудь и нож в горло мне воткнуть хочет. Да только я ручонки его шаловливые перехватил и не пускал к своей глотке. Сильный он был, тугой, как веревка, хоть и худой. Блин, изо рта у него воняет дохлятиной, слюна капает, кровь с морды стекает прямо мне в глаза. Ага, лежим, боремся! Я увидел, как пацаны наши во дворик метнулись. Кто-то побежал духа прикладом садануть, а взводный орет, мол, не трожь. И вот же, как у Джека Лондона, волчья стая смотрит на бьющихся волков, кто кого, кого драть потом будем?! Так и парни наши кругом стали, чуть не рычат. Даже мороз по коже продрал.

Я решил уйти на мостик и сбросить духа, напрягся, приподнялся чуть, а он меня коленом в пах… Ох и разозлился я!.. Отпустил его левую руку без ножа, дал ему возможность схватить меня за горло, а сам воткнул палец ему в глаз. Только чвиркнуло. Заорал душара. Все. Он мой! Перехватил руку с ножом, увел на болевой и с хрустом сломал в локте, потом в висок зарядил кулаком. Вывернул кинжал у него из пальцев и глотку ему перерезал… Режу, а у самого слюни и сопли текут. А ОСТАНОВИТЬСЯ НЕ МОГУ!!! Еще и коленом наступил ему на грудь, чтобы он не дергался сильно и крови поменьше на мне было. Надо же, думал тогда о таких мелочах, как чистота и гигиена!

Снова короткое затишье.

– Тут лейтенант наш подошел. Нож выцарапал из моей руки и влепил мне боковой, чтобы сопли не распускал. А я и вправду что-то занюнился.

Сколько лет прошло, а ведь помню все. И вонь из пасти духа, и запах крови на снегу, и шипение адреналина на языке, и глаза пацанов наших, и дрожь в руках после драки, и то чувство, когда убивал врага, – и не чувствую вины за собой. А должен?

Рассказчик вздохнул, вновь раздались булькающие звуки.

Честно, до сих пор не понимаю, приснилось мне это или все-таки был долгий рассказ за перегородкой. Уснул крепко. Проснулся уже в полдень, встал, заглянул за стеночку. Там никого. Только свернутые на нижних полках матрасы, да позвякивание перекатывающейся на полу пустой бутылки из-под водки.

Подумалось тогда: сколько же людей через Афган прошло, если то и дело натыкаешься на своих! На тех, кто там побывал…

* * *

«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!»

Какие точные слова у Булгакова! Захочешь – лучше не скажешь. Именно так и произошло со мной и моей первой, настоящей любовью, Верочкой. Перефразируя Михаила Афанасьевича, можно добавить «что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда… с этой, как ее…»

Нам и вправду казалось, что знаем мы друг друга веки вечные, просто получилось так, что раньше не могли встретиться. Совершенно естественным было то, что мы знали друг о друге многое, как жили до встречи, чем занимались. Слушали одни любимые песни, засматривались одними кинофильмами, мечтали об одном и том же. Не могло, просто было бы совсем невероятным, если бы мы не пересеклись на планете Земля.

И вот в одно мгновение судьба свела нас вместе. Мы не могли надышаться друг другом, мы страдали оттого, что необходимо расставаться, мы не могли дождаться следующей встречи. Мы любили! Мы и сейчас любим. Вот уже почти полтора десятка лет вместе. Мы уверены, что иначе и не могло быть. Мы должны быть вместе и точка.

На нашу свадьбу приехали Лиса с Олей, остальные не смогли. Оно и понятно, дела закручивают серьезно, время сложное наступило, надо зарабатывать, кормить семью.

Гена раздобрел, раздался вширь, округлился, потяжелел. Ну а чего, почему бы и нет? Теперь не надо по горам лазить с винтовкой, стеречь и брать на мушку врага. Сейчас главное – жизненный прицел не сбить, не потерять работу, вцепиться в нее зубами.

Гена все так же жевал спички, с хитринкой выслушивая жену, не огрызался и не отшучивался на ее замечания. Словно рукой отмахивался – да ладно, чего там.

Конечно, на свадьбу Гена подарил мне тот самый трофейный кинжал. Твердо сказал, повторил свои давние слова о том, что кинжал принадлежит мне по праву. Собственно, чего тут спорить было? Отдал Лисе монетку и повесил трофей на стеночку. Там и по сию пору висит. Иногда снимаю кинжал, кладу на стол, вынимаю из ножен, пытаюсь разобрать буквенный орнамент, поглаживаю рукой ножны. Не хочу брать за рукоять, приладить к руке. Ну его. Пусть уж будет простым украшением.

* * *

Леха Малец погиб за несколько дней до дембеля.

Ворвались мы с боем в кишлак Самида, что расположен у самого Саланга. Двоих парней из роты ранило. Их оттащили на окраину села, медбрат возился с ними, перевязывал, колол промедол, ждал эвакуации. К вечеру должна была прилететь «вертушка».

Передовая часть роты ушла на прочесывание, а мы вчетвером остались: Лиса, я, Дизель и Малец. Шли по кривой улочке, заглядывали за дувалы, заходили в дома, обшаривали сараи и загоны для скота. В одном таком загоне наткнулись на целый склад оружия. Может, и в других местах оно было, мы не очень тщательно проверяли. А тут… Под тонким слоем раздерганной соломы прямо на земле лежали с десяток автоматов, два «РПК», несколько вскрытых цинков с патронами, гранаты россыпью. Улов, однако. И неплохой!

Тогда пришли тяжкие времена. Охота за трофеями – оружием и боеприпасами – превратилась в самоцель. Хоть умри, но из рейда обязательно вернись с трофеями. Так ведь не бывает. Сегодня вон как повезло. Было бы место, где припрятать добытое, припрятали бы, без сомнений. Как только из «пустого» поиска возвращаешься – нырнул в закрома, достал пару «калашей», вот и есть чем козырнуть перед начальством. С мужиками мечтали полувсерьез, полувшутку построить свой маленький заводик по производству китайских автоматов, и на войну ходить не надо было бы. Собрал за сутки с десяток стрелялок, сдал комбату – и кури бамбук!

А пока вминаю подошвами трофейных берцев пыль на дороге. Кишлак горный, холодно. Ветер сдувает со снежных вершин морозную свежесть. Автомат студит руки. Но со спускового крючка палец не снимешь, себе дороже может обойтись. Потерплю. Не впервой ведь.

Лиса остался за тем дувалом, где нашли оружие, затихарился. Наверняка смотрит на нас в оптику. Даже поеживаюсь, представляю, что где-то и чужой снайпер может сидеть и выцеливать нас.

Лешка нырнул в очередной дворик, протопал к мазанке с одним-единственным окошком, занавешенным пыльной тряпкой.

– Оп-па, – крикнул нам. – Мужики, сюда!

Дизель сорвался с места, побежал за Лехой. Я остался во дворике, чтобы проверить другие строения. Чисто. Никого.

Из домика послышалась пулеметная очередь. Мать твою! Бегу на выстрелы, спотыкаюсь о полуразвалившуюся корзину с очищенными мелкими кукурузными початками. Больно ударяюсь плечом о землю. Встаю на одно колено в тот момент, когда над моей головой под напором автоматных пуль тонко рвется воздух. Падаю опять в холодную пыль, умудряюсь развернуться в ту сторону, откуда стреляли.

Вот он. Вижу. По широкому, с округлой верхушкой дувалу убегает дух с автоматом. Пытаюсь прицелиться, в глазах снова туман и поднятая моим телом пыль, которые не дают сосредоточиться. Бах! Дух кувыркается с дувала вниз. Лиса сработал!

Я вскакиваю на ноги, несусь к домику. Дощатая дверь сорвана с петель. На полу лицом вниз лежит Леха. Нехорошо лежит, неправильно. Дизель стоит с пулеметом перед собой, поводит стволом из стороны в сторону. В левом углу, освещенном слабым светом из оконца, замечаю мертвого мужика с зажатой в правой руке длинной ручкой вил. В правом углу на корточках сидят с десяток женщин в паранджах.

– Серега, проверь их! – почти кричит Дизель.

Только теперь до меня доходит, что убитый дух в женском платье. Подбегаю к фигурам, начинаю срывать с их голов паранджи. Тетка, тетка, тетка… швыряю им в протянутые руки сорванные накидки. Ах, черт, мужик! Вижу испуг в глазах афганца. Он выпускает из рук автомат, который глухо падает на пол. Бью прикладом прямо в лицо. Дух охает и валится на бок. Не хватало еще, чтобы стрельнул, гад! Отбрасываю ногой к Сержику оружие. Проверяю остальных. Нет, все женщины. Тетки голосят, хорошо хоть глаза выцарапывать не лезут.

– Всем молчать! Молчать и сидеть на месте! – приказываю я и для убедительности даю в потолок очередь. Пыль, крошки, щепки летят мне за шиворот, припорашивают все вокруг. Женщины замолкают.

Тащим с Дизелем на улицу Мальца. Лешка уже мертв. Носки ботинок прочерчивают глубокие параллельные бороздки в пыли. Переворачиваем Леху на спину.

– Дизель, что случилось?! – Трясу Сержика за плечи, вижу, как его глаза неотрывно смотрят на Лехину шею, залитую кровью.

– Я в дом вошел, – стучит зубами Дизель. – Там тетки сидят. Леха говорит: «Подозрительно как-то. Чего это они тут делают?» Ну, я сунулся к одной… к одному, – запутался Сержик. – Короче, сорвал чадру с башки, а там рожа бородатая. Потянулся к другому… – Сержик нервно втягивает в себя холодный воздух. – В общем, отвлеклись мы, а тотмужик вилы схватил и воткнул их Лехе… прямо в горло… – Дизель нащупывает в кармане «лифчика» пачку сигарет, трясущимися руками пытается достать одну.

Забираю у него пачку, открываю ее, прикуриваю сразу две сигареты, одну сую в зубы Дизелю, другую курю сам. Теперь вижу два затянутых кровью отверстия под подбородком у Лешки. Одно – прямо над худым, беззащитно торчащим кадыком, второе – у левого уха, внизу, под мочкой; еще один зуб вошел под срез ворота броника, а четвертый только вспорол ткань на нем. Лехино лицо оскалено, кровь залила только бронежилет и левый рукав бушлата. Глаза открыты, незряче уставились в мертвое серое небо. Докуриваю сигарету, присаживаюсь на корточки, провожу ладонью по лицу Мальца, веки его послушно закрываются.

Дизель начинает истерить:

– Конт, Серега, давай завалим всех этих тварей! – Он меняет магазин на пулемете, дергается в сторону дома.

– Сержик, остынь! – хватаю его за плечо.

– За Леху их покрошить надо, – вырывается Дизель. – Не хочешь? Я сам!

– Да стой ты! – Все же удерживаю тугое тело на месте, отталкиваю подальше от дома. Натворит тут дел, не расхлебаем потом.

Во дворик ворвался Лиса. Запыхался, пот течет по широкому лицу.

– Мать твою! – Споткнулся взглядом о тело Леши. – Да твою ж мать!!!

* * *

Улетали мы с Геной в один день и одним самолетом из аэропорта «Ариана» в Кандагаре. Никто нас не провожал. Батальон наш был где-то на боевых. Как-то быстро, скомканно выдали в штабе дембельские документы, по червонцу на дорогу, фактически выгнали из части пинком под зад. Грустно и неуютно стало. На душе пустота, руки не чувствуют оружия.

На удивление, улетели быстро первым же бортом, отправлявшимся в Ташкент. Правда, борттехник предупредил, что добросят только до Шинданда, а оттуда сами решайте и договаривайтесь с другим самолетом. Ну и фиг с ним! Полетели до Шинданда, там разберемся.

Ясное дело, что мы с Геной притихли в самолете как мыши, когда он заглушил двигатели в Шинданде. Метнулись поближе к хвостовому отсеку, спрятались за ящиками. Слышали, конечно, как бортач бегал по салону, все спрашивал, кому до Шинданда надо было.

Я выглянул осторожно в иллюминатор, углядел на бетонке свою и Гешкину сумки, шепнул ему про это. Но Гена, как и я, махнул рукой: мол, да хрен с ними, с сумками, а так, может, и в Ташкент доберемся.

Да и действительно, что было там терять? Ну, пара сувениров, блок сигарет, отрез ткани для мамы. Фотографии с собой не везли, мало ли. Здраво рассудили, что гораздо выгоднее вывезти домой негативы, уж потом распечатать, сколько и кому нужно. Лежала в кармане моих брюк коробочка с пленками, туго скрученными в рулончик.

Уже на подлете к Тузелю нас опознал борттехник. Выругался, и все. А что бы он сделал? В воздухе нас высадил?!

Самым поразительным для меня стало то, что всего через двадцать часов, как мы вылетели из Кандагара, я стоял на перроне Минераловодского аэровокзала. Все было непривычным, тихим, спокойным. Самолеты садились и взлетали, не отстреливая тепловых ракет; люди ходили в разноцветной одежде, без оружия, чистые, выбритые, отутюженные. Я поначалу даже растерялся, не знал, куда деваться.

В Ташкенте мы расстались с Геной – после того, как проведали семью Шохрата. Лиса улетел через пару часов после меня. Но все равно, в Ташкенте чувствовалась близость войны: бесконечно сновали военные, кто в кителях, кто в полевой форме, их было больше. А тут, в Минводах… только теперь я понял, все, война для меня окончена.

До дома оставалось меньше двух часов пути на автобусе!

(обратно)

Заключение

Эта книга посвящается многим родным и близким мне людям. Чем еще я могу ответить им за их любовь?

Спасибо, мама! Дай бог тебе многих лет и здоровья.

Спасибо, папа! Как жаль, что ты так рано ушел из жизни…

Спасибо и тебе, Валентин, родной мой брат!

Спасибо, жена, родная моя Верочка!

И вам, Света и Сережа, спасибо хотя бы за то, что вы мои дети!

Большая благодарность вам, мои самые дорогие друзья: Гена Рытченко, Игорь Коляка, Игорь Спицын, Денис Хижин, Витя Голосов! Каждый из вас прошел боевое крещение, пусть и на разных войнах, пусть и в гражданской жизни.

Читателям-скептикам могу сказать, что эпизоды, описанные в книге, не выдуманы мной. Что-то – из моих воспоминаний и переживаний, что-то рассказано ветеранами Афганской войны. Все оно здесь, на этих страницах.

Как тут не поблагодарить Игоря Фаталиева, Александра Шумова, Андрея Белыха, Николая Борисенко, Александра Бражко, Алексея Колядова, Игоря Некрасова, Сергея Острикова и многих-многих других «афганцев» из Ставрополя, кто поделился своими воспоминаниями? Спасибо вам!

(обратно) (обратно)

Сергей Скрипаль, Геннадий Рытченко Обреченный контингент

Вступление Вот и ты, сыночек!

«Во Путивле на забрале

Ярославна рано плачет...»

Сыночек! Сынок родился! Ой, какой же ты маленький! Страшненький, красненький! Да нет же, нет, самый красивый! Самый лучший из всех людей на белом свете!

Дети громко плачут и кричат, а ты радостно кричишь и кривишь губочки в улыбке. Счастливой, долгой жизни тебе, сыночек мой! Любимый мой!

* * *

Это птички, сынок, это кошечка. Не бойся, радость моя! Не бойся, погладь ее. Жалей, береги все живое, маленький мой! Заступайся за них. Они слабые и беззащитные перед человеком. Заклинаю тебя! Помни об этом.

* * *

Отпускай, отпускай мамину ручку, сынок. Это детский садик. Это твои товарищи, твои подружки, солнышко мое. Береги друзей, хороший мой, и тебе с ними всегда будет хорошо. Иди к ним, маленький мой!

* * *

Учиться в школе нужно хорошо, сынуля. Не балуйся, не шали, слушай, что будет говорить учитель. Запоминай все, чему учат. Будешь умным, хорошим человеком, золото мое. Какой ты послушный и старательный у меня!

* * *

Повязывай галстук, сыночек мой, вот этот, папин. Он не очень новый, но так тебе идет! Выпускной вечер – последний день в школе. Какой ты взрослый! Красивый! Какая у тебя замечательная девочка, счастье мое!

* * *

Служи с честью, сыночка. Выполняй свой долг. Делай то, чему офицеры учат. Помни, что мы ждем тебя и твои письма. Любим тебя и тревожимся о тебе. Помни, что мы беспокоимся о тебе и днем и ночью, единственный мой!

* * *

Вот и ты, сыночек мой! Как же это, кровиночка моя? Почему ты?! Почему тебя?!

Как возмужал! Как похудел, милый мой! А это что? Морщинки?! Какое солнце тебя сожгло, мальчик мой? Прядь седая в волосах твоих. Молчишь, не смотришь на меня? Это я, твоя мама! Сы-но-че-е-к!

Какие красивые цветы принесли твои друзья! Твои любимые – тюльпаны... Только не красные, черные. Как горько мне, любимый мой! Около тебя твои друзья стоят, знакомые и незнакомые люди, скорбно головы опустили, понурились, вспоминают голос твой. Как они любили тебя за веселый, добрый характер. Любовь моя! Что с тобой сделали, сыночек мой! Думала надеть белое свадебное платье девушка твоя, а стоит в черном, траурном. Окаменела от горя и даже плакать не может о тебе, родной мой, только стонет тихонько.

Сколько наград у тебя, сыночек мой! На красных бархатных подушечках несут их твои товарищи. Хорошим солдатом, хорошим товарищем ты был, солнышко мое, если плачут мужчины от того, что нет тебя с ними, если, целуя руки, говорят мне: «Мама!».

Как же ты мог оставить меня одну, сыночек мой! Что же буду здесь одна делать, зачем жить мне теперь?

Какой добрый, ласковый ты был. Как старался помочь всем!

Сыночек мой! Закатилось солнце мое! Погас свет в глазах моих! Нет тебя больше со мной. В душе моей тьма черная. Соколик мой. Сломаны крылья твои. Не летать тебе высоко. Не видать тебе синего неба, радость моя. Навсегда оборвали твой веселый смех.

Нет! Нет, не уносите, не засыпайте! Дайте мне еще побыть с моим сыночком.

Оставьте меня! Оставьте, пустите к нему!

Сынок, сынок, сыночек мой!

Не хочу, не могу без тебя. Солнце мое. Радость моя. Счастье мое.

Отдав последние почести, расправив ленты на венках, солдаты разрядили автоматы, молча погрузились в автобус. Ушли друзья с кладбища. Поодаль стояли родные и знакомые. И тогда МАТЬ спросила тихо:

– Что же я теперь? Одна!

И услышала в ответ злорадное:

– Нет, не одна. Мы теперь всегда и везде будем вместе. Мы уже познакомились, а теперь и породнились. Я навсегда останусь с тобой вместе.

– Кто ты? – спросила МАТЬ испуганно.

– Не узнаешь?!

И Черное Горе, криво усмехнувшись, защелкнуло тесный, колючий, вечный обруч на сердце МАТЕРИ.

(обратно)

Глава 1. КАРАВАН

Замполит полка майор Дубов неторопливо обходил территорию части. Торопиться было некуда. Служебные дела закончены, а в комнатке, отведенной ему для жилья командованием гарнизона, Дубова никто не ждал.

Жена сбежала два года назад с молодым старлеем подальше от опасной близости Афганистана. От ворот части до границы с пылающей в войне страной было всего-то двенадцать километров. Так что надо было убегать подальше, в «блестящую» городскую жизнь, где есть кино, театр, танцы, рестораны. Как только наши войска вошли в Афганистан, влиятельные родственники нового мужа Нины поспешно перевели его в один из многочисленных военных гарнизонов Подмосковья, кажется, куда-то в сторону Подольска. А там и продвижение по службе ускорят, да и с жильем проблемы снимутся. Конечно, это более интересная партия, чем Афганистан и Дубов. Да жена и не скрывала своего пренебрежения, смеясь, говорила:

– Тусклый ты, Дубов. Брошу тебя. Все равно ты все время с солдатами проводишь. Вот и живи с ними!

– Не понимаешь ты меня, Нина, – вздыхал тогда еще капитан Дубов. – Это же дети! Кто о них позаботится? Тяжело ведь им.

– Дурак ты! Что, других офицеров нет? Тебе больше всех надо? Что это – твои дети?

– Так своих-то нет. Хоть этих пожалеть...

Детей не хотела иметь Нина:

– Брось службу. Уедем из этой дыры, я тебе хоть десяток нарожаю. А так... таскаться всю жизнь по гарнизонам... Нет ни жилья своего, ни нормальной жизни. Да и я все-таки молодая, интересная женщина, хочу для себя пожить!

«Что ж, по-своему она права», – вздыхал Дубов, глядя на кокетливо смеющуюся жену.

Он был старше Нины на пятнадцать лет. У нее – ветер в голове: танцы, шик, блеск. А у него – любовь к ней да служба.

* * *

Вечерние тени протянулись от высоких пирамидальных тополей, растущих у высокого глинобитного забора части, через небольшой пыльный плац и ткнулись в стену старой одноэтажной казармы, в которой была комнатка замполита. Взгляд Дубова упал на щит, укрепленный в металлической раме, приваренной к вкопанным в землю толстенным трубам у широкого входа на плац. Рукой самодеятельного художника было намалевано жуткое чудовище в форме солдата Советской армии, его отрешенный взор был устремлен в недосягаемые патриотические дали, короткие, уродливые пальцы судорожно сжимали автомат. Подпись под этим кошмаром гласила: «Изучай военное дело, будешь врагов бить смело!».

Автором поговорки был сам Дубов, а рисовали по его распоряжению после отбоя солдаты-первогодки. Майор довольно хмыкнул и пошел дальше, сквозь широкие яркие полосы солнечного света и такие же широкие, но прохладные полоски тополиных теней. Одобрительно поглядел на следующего мутанта с надписью: «Родину-мать учись защищать!», оглянулся на открытую почти целиком часть.

Она была построена в двадцатые годы большевиками, заброшенными сюда железной рукой советской власти для борьбы с басмачеством. Со временем часть перестраивалась, совершенствовалась, и теперь в ней проходили курс молодого бойца перед отправкой в Афганистан вчерашние призывники. Впрочем, этих пацанов здесь практически никто не называл бойцами или солдатами, а просто «молодой», «сынок», «щегол» и так далее, тем самым подчеркивая ничтожность не только срока службы, но и самого мальчишки.

Два месяца проходили подготовку новобранцы, принимали присягу, три пули выпускали из автомата по деревянным мишеням и уходили «за речку» такими же сопливыми, необстрелянными детьми, как и до прохождения курса.

Солдатами они становились позже. Уже там, в снегах высокогорья, на сожженных солнцем безграничных пыльных просторах пустынь, на адских сковородах бетонных блокпостов. Познав, как пахнет кровь, как выглядит друг изнутри, засовывая в его разодранный живот его же скользкие кишки. Позже...

А пока молодые бойцы старательно, как и положено первогодкам, бегали по близкой, через дорогу от части, пустыне, выдыхая из легких гражданский никотин, багровели, задыхались, тяжело громыхая необношенными, грубыми ботинками и тихо матерясь, шли в очередной наряд на кухню, чистить картошку.

Дубов вздрогнул от того, что хрипло каркнувший на столбе репродуктор зашипел заезженной пластинкой: «Давным – давно сыпучие барханы двадцатый век изрезал лентами дорог. Но песню грустную верблюжьих караванов в пустынях до сих пор хранит песок...».

Звуки вступления к песне разнеслись по гарнизону, многократно усиленные мощными динамиками. Музыка хорошо была слышна и в кишлаке, рядом с которым находилась часть, что не только не беспокоило, но даже нравилось местным жителям-узбекам, выжатым каторжным трудом на хлопчатниках. В радиоузле хранились пластинки с записями песен, популярных в пятидесятые – семидесятые годы, их «крутили» по вечерам и целыми днями в праздники и воскресные дни, чтобы хоть как-то отделить себя от серых армейских будней.

Дубов проводил взглядом роту солдат, строем прошагавших в столовую на ужин. Воскресенье. У офицеров вечеринка с танцами, у солдат киношка в клубе, а потом отбой с короткими посиделками в курилке.

Ах, Нина, Нина... Когда она уехала, два года назад, Дубов от тоски и отчаяния подал рапорт об отправке в Афган. Смерти искал. Или награды. Или повышения. Может, вернулась бы?!

Просьбу удовлетворили почти мгновенно. Смерть обошла, повышение получил, награду тоже, но вот Нина не вернулась. Да и не вернется теперь уже никогда.

Дубов поправил пустой левый рукав гимнастерки и отправился в солдатскую курилку. Любил по вечерам перед отбоем поговорить с мальчишками. По-своему подготавливая их к тому, с чем придется скоро столкнуться каждому из них. Да и... какие ему теперь танцы?!

Завтра мальчишки, начав новый день службы, под руководством инструкторов, жестоких и беспощадных, неоднократно побывавших в Афганистане, будут отрабатывать приемы рукопашного боя, визгливо-смешно выкрикивая на выдохе: «Кий – я – а – а...», нелепо суя руки и ноги Бог весть куда.

А сегодня вечером можно посидеть и тихонько, по-семейному поговорить.

Дубов рассказывал о том, что пережил сам, что видел, чему научился. Пацаны замолкали, слушали с широко открытыми глазами, полными тревоги о будущем.

Говорил майор ровным голосом, негромко, так, как привык говорить в высокогорных засадах, где звук разносится очень далеко, где ложкой орудуешь осторожно, стараясь, не дай Господь, не скребануть о дно котелка или стенку консервной жестянки. Шумнешь – и сам погибнешь, и товарищей погубишь. Или спугнешь главную цель засады – караван.

Пустую банку из-под тушенки не отшвыриваешь, а аккуратненько ставишь подальше от себя, стараясь зажать в расщелинке, чтобы случайно не зацепить.

А для того чтобы не заморозиться, ворочаешься в снегу и при этом абсолютно бесшумно, нежно, как любимую женщину, перекладываешь с руки на руку автомат, норовящий лязгнуть стылым металлом. И мерзнешь... колеешь от холода... задыхаешься от мороза.

Дубов внимательно оглядывает солдат. Слушают, боятся слово пропустить. В глазах некоторых недоверие. Как это, мол? В Афгане пустыня, вон как за воротами части, замерзнешь там, как же! Жара. Пекло. И вдруг – холод, снег. Недоверие у тех, кто в горах ни разу не были. Другие понимают: внизу – плюс тридцать, вверху – минус десять.

Дубов закуривает новую сигарету, ловко орудуя одной рукой, отказываясь взмахом головы от предлагаемой помощи. Оглядывает поверх голов солдат вчера только изготовленные планшеты, прислоненные к стене казармы, с надписями: «Дал присягу – назад ни шагу!», «Помни присягу свою – будь стойким в бою!».

Про себя думает, что прямо с утра надо из хозвзвода плотника прислать, чтобы приладил у входа в здание перлы солдатской мудрости, и продолжает разговор.

Кроме того, есть приказ – пропустить караван ни в коем случае нельзя. Он несет груз, который грозит новым горем, смертями, потерями для контингента Советской армии и мирного афганского народа.

Разведка докладывает, и группа выходит на реализацию разведданных, то есть устраивает засаду. В древние времена караван – богатая добыча, желанный приз для разбойников. А теперь – цель нападения и уничтожения любой ценой и людей, и грузов.

Издревле тянутся караваны по тайным горным тропам ночью. Скрываются днем в тени «туберкулезной» чахлой зелени, в пещерках, ложбинах между сопками. Караван хорошо вооружен – имеет свои зубы и достаточно больно кусается. Ведет караван старый афганец – караван-баши. Не идет, шествует той удивительно легкой походкой, которой, кажется, совсем не свойственно утомление. Сам караван-баши с высоким крючкообразным посохом в руках и цепь ишаков, или верблюдов, или лошадей, навьюченных тяжелой кладью, внешне выглядят так же, как выглядели подобные караваны много веков назад. Караванщики одеты в просторные, длинные и очень теплые дубленые шубы. В условиях высокогорья особенно хороши рукава этих шуб. Они спускаются до колен и состоят из сложенных мехом внутрь ромбовидных несшитых между собой полос овчины, похожих на ласты. Такие рукава чудесно защищают от стужи и своим устройством не мешают мгновенно выхватить оружие.

Майор рассказывал о том, что было на самом деле, не пугая, а настраивая, предупреждая, подготавливая к тому, что ему было хорошо известно и знакомо.

Потом уже, когда объявляли отбой и солдаты засыпали в казармах, Дубов возвращался в курилку, закуривал и, стиснув зубы, застывал допоздна, вспоминая свое участие в этой войне.

В седловине, между двумя заснеженными вершинами, где с вечера находилась в засаде рота майора Дубова, было ужасно холодно. Ветер, дувший с яростной силой, казалось, пытался вышвырнуть вон шурави, отморозить все части тела, которые выглядывали из-под одежды. Солдаты зарывались в снег, пытаясь согреться. К счастью, ближе к полуночи ветер переменился, и теперь его ледяные струи проносились над головами солдат.

Обозначив задачи, выставив дозорные посты, Дубов уже под утро задремал в маленькой, похожей на берлогу пещерке. Перед самым рассветом его разбудил рваный лай всех стволов, имеющихся в распоряжении роты. В голове мелькнуло:

– Началось!

Крутнувшись в «берлоге», из-за стылого валуна Дубов выставил автомат в сторону тропы, выстрелил из подствольника в самую гущу людей и животных. Отметил для себя выброс разрыва и, стреляя в хвост каравана, моментально оценил складывающуюся обстановку.

За тридцать секунд боя все смешалось: мечущиеся на тропе бородатые люди с чалмами на головах, плач, рев и стоны раненых, бьющихся людей и лошадей.

Животные падали на тропу и, заваливаясь на бок, тащили в пропасть за собой караванщиков, отчаянно пытавшихся удержать от падения вниз лошадей и тюки с грузом, но тщетно. Афганцы, стесненные узостью тропы, не могли отступить, скрыться за скалой, из-за которой минуту назад вышли на этот проклятый участок. Не могли пройти вперед, отсеченные плотной стеной огня. Понимая свою обреченность, они выхватывали оружие и бились горячечно, ни на что не надеясь, лишь взывая к аллаху, чтобы тот увидел, как дерутся его верные сыны. Залегая за трупами животных и своих товарищей, пытались вести прицельный огонь, и не без успеха.

Дубов увидел, как, дернувшись, ткнулся головой в снег рядовой Еременко, а рядом с ним побагровела, подтаивая, морозная белизна под телом сержанта Кочурина.

Майор выкрикивал слова команды, пытаясь уберечь, предостеречь своих солдат, но грохот и рев боя перекрывали его голос, и ему самому казалось, что он не кричит, а едва шепчет.

Бой велся жестокий, беспощадный, на полное уничтожение, и люди из каравана, понимая это, пытались подороже продать свои жизни.

Дубов оторвался от прицельной планки автомата, чтобы увидеть солдат, оценить ситуацию, и заорал:

– Газарян, назад! Назад! Не высовывайся!

В горячке боя рядовой Газарян вскочил и, жутко хохоча, вел огонь с колена. Дубов приподнялся над камнем:

– Га... – не успел докричать.

Ослепило близким разрывом гранаты, как огнем обожгло левую руку. Сознание Дубов потерял не сразу, успел отметить, как внезапно наступило затишье, подумал: «Умираю?!» – и впал в забытье.

Очнулся от резкой боли. Перетягивающий левое предплечье бинтом рядовой Басыров поглядел на командира ласковыми карими глазами и, успокаивая, сказал:

– Ничэво, ничэво, камандир, каравана – йок, нэту...

Дубов услышал, что время от времени тишину прерывают одиночные выстрелы, и понял, что каравана действительно «йок», раз солдаты достреливают, добивают умирающих и раненых духов, ставят контрольным выстрелом в голову восклицательный знак на мертвых.

– Лэжы, лэжы, – успокаивал Дубова Басыров, – тропа сэчас расчыстым, груз забэром. Служьба знаим. Искэндэр уже «вэртушкы» вызвал.

Искэндэр – Александр Ковалев, радист роты. Дубов облегченно, насколько позволила рана, вздохнул и только теперь с изумлением отметил, что на Басырове поверх бушлата наброшена дубленка. Тот, увидев изумление командира, поспешил объяснить:

– С убытых снялы. Стрэлялы – разгорачылысь. Холодно тыпер. А шуба топлый. Мортвый – в пропаст, а шуба жывой – на. И тэбе тожь на, – Басыров заботливо набросил на Дубова широченную овчину.

Дубову стало тепло не только от меха дубленки, но и от заботы солдата. Только где-то в подсознании замелькала мысль непонятая, неосознанная, вызывающая чувство опасности и тревоги. Думать и размышлять мешала слабость. Тепло окунуло Дубова в дрему, а промедол оттянул сверлящую боль. Он только и прошептал Басырову:

– Тропу расчистите, груз поднимите на площадку, – и уснул.

Вместе с болью промедол погасил и тревожную мысль.

Солдаты сбросили трупы вниз и стали подниматься вверх на площадку, волоча за собой тюки и трофейное оружие.

За то время, пока солдаты укладывали своих погибших, опускались на тропу, освобождали, расчищали ее, сбрасывали вниз неподъемные трупы лошадей, туда же, раскачав за руки – за ноги, отправляли начавшие замерзать трупы караванщиков, пока подняли наверх тюки и оружие, два вертолета, вызванные радистом Ковалевым, преодолели подлетное время, вынырнули из-за дальней вершины и взяли направление на седловину.

Командир пятьдесят третьего борта передал в полк:

– Я – борт полсотни три. Сигнала нет. Вижу тела наших наверху, похоже, перебили всех. Караванщики таскают вьюки с тропы наверх, – и не удержался: – Вот, твари, отсидеться хотят...

И «вертушки», коршунами ринувшись с неба, весь свой огонь обрушили на усталых «караванщиков», вереницей ползущих вверх к спасительному гребню.

Рокот «вертушек» и шквал огня молнией высветили в голове Дубова смысл его тревоги:

– Сигнал опознавательный не дали! Шубы…...

Поздно. Боевые вертолеты сделали следующий заход. Пилоты убедились, что «афганские караванщики» полностью уничтожены, связались с базой и, сделав разворот, ушли за спецгруппой. Пусть уж они разбираются, что произошло на тропе, а заодно и трупы погрузят, и уцелевшие вьюки.

«Вертушки» растворились в круге огромного солнца. Из укрытия выбрался шатающийся от слабости, потерявший шапку, с всклокоченными потными волосами и безумным взглядом майор Дубов.

Забыв о боли в раненой руке, он побрел от тела к телу, оскальзываясь на утоптанном снегу, испачканном красными пятнами крови и черными разводами гари, не веря, не желая осознать нелепость случившейся трагедии, надеясь на чудо, на то, что ребята ранены, уцелели... Становился на колени около каждого погибшего. Ласковым шепотом разговаривал с ними. Жалел. Приговаривал какие-то нелепые слова оправдания. Просил простить его за то, что остался жив... Закрывал ребятам глаза. Гладил коротко стриженные головы. Накрывал лица подобранными шапками, кусками бушлатов и дубленок... И, только когда добрел до тела Басырова, заглянул в его спокойное лицо и застывшие карие глаза, Дубов отчаянно, горестно, страшно завыл.

Так воет, низко опустив голову, старый волк у мертвой, разоренной охотниками родной норы, оплакивая гибель маленьких, теплых, бестолковых, беспомощных волчат...

* * *

...Веселые голоса возвращающихся с вечеринки офицеров с женами отвлекли майора Дубова от воспоминаний. Он поднялся со скамейки, поглядел на темное окно своей комнатушки и зашагал в казарму.

Сделав знак «потише» подскочившему дежурному, укоризненно качнул седой головой и, стараясь не скрипеть старыми половицами, прошел в свою комнату.

Постоял, не включая свет, припомнил, как умолял чуть ли не на коленях комдива не отправлять его на гражданку, не списывать по инвалидности после ампутации руки. Щелкнул выключателем.

Тусклый свет сорокасвечевой лампочки осветил спартанское жилье. Дубов поправил покосившийся плакатик, висевший над выключателем: «СССР – всему миру пример!», хмыкнул, быстро разделся, погасил свет и улегся в узкую, жесткую кровать. Полежал на спине, подложив руку под голову, припоминая вечерний разговор с солдатами. И стал засыпать, твердо зная, что не сможет пересилить себя и не придет прощаться с этими мальчишками перед отправкой их в огненную мясорубку Афганистана.

(обратно)

Глава 2. ОБЕРЕГ-ЛАДАНКА

Теплый осенний день. Листва опадает с кленов и ясеней, пытается устлать мягким ковром весь парк, печально и убаюкивающе шуршит под ногами. Пряный и острый ее запах дурманит голову, пьянит чем-то приятно-грустным. Изредка взрывается тонкий сучок и осыпает ноги прелой пылью. Слабый ветерок пытается проскочить сквознячком меж стволов деревьев, но запутывается в них и утихает, слабо вздохнув. Солнечные лучи смелее пронзают безлиственные кружева ветвей и греют, греют, греют землю.

Под вечер воздух становится прозрачным, в его дыхании уже чувствуется хрустальность будущих морозов, но она еще нежна, едва уловима.

Ветер набирает силу и грудью бросается на деревья. Те поскрипывают старыми телами, с неохотой сгибаются и вновь выпрямляются. Уцелевшие листья собираются в маленькие кучки – смерчики вперемешку с измельченной трухой и неприкаянно носятся по парку, разыскивая свой дом – свое дерево. Вороны шумно опускаются на старый клен, картаво переругиваются и замолкают, как только солнце совсем уже спрячется за раскрасневшимся горизонтом...

...Бросить бы все да провести денек в парке, пусть даже одному. Впрочем, даже лучше одному. Отдохнуть от всего и всех, надышаться чистым воздухом, насмотреться на бледное, иссиня-зеленоватое небо, а потом... А что потом?! Все! Хватит!

Вовка тряхнул головой, и чудесное полудремотное видение исчезло, в глаза хлынуло солнце. Много солнца. Слишком много жестокого, яркого солнца. Веки привычно дернулись, смахивая слезы, прищуренные глаза осторожно прощупывали опасную чертову пыль и камни.

Пока он дремал – был в отдыхающей смене – ничего не изменилось, только разбухший, безобразно яркий шар солнца чуть сместился к горизонту. До ночи еще далеко, до начала смены минут тридцать. Но не хочется больше спать – опять какая-нибудь мура приснится, выбьет из привычно-непривычной колеи войны. А все же какой парк красивый! Эх! Сейчас бы!.. Все. Все, забыто!

Вовка потянулся до стона, покрутил головой, разогнал застылость мышц. Закурить, что ли? Нет, не буду. Бросил две недели назад. Была причина бросить.

Бежали тогда долго по сопкам. Уходили от духов к своим, под прикрытие бетонки, по которой шмыгают днями машины.

Бег начали всемером, а к финишу пришли втроем. Чуть было пятым не остался в сопках Вовка.

Бежали без оглядки, нечем было огрызнуться. Весь боезапас оставили там, в сопках, вместе со своим взводом, покрошенным из засады пулеметными очередями. Когда залегли после первого шквала, были недоумение и злость, потом ярость и боль, чуть позже бессилие и страх, а когда патроны закончились, январским морозом хлестнул ужас. Вскочил первый и понесся назад, к базе, за ним второй, и уже, не помня себя, летел за всеми Вовка, беспокоясь лишь о том, чтобы не бросить, не потерять автомат.

Чем ближе к бетонке, тем слабее ноги, руки, все тело. Добежал до дороги и упал почти под самые колеса остановившейся колонны «КамАЗов». Когда очнулся, отдышался, вынул из кармана сигарету, задымил, но тут же отшвырнул ее и закашлялся, с трудом удерживая тошноту. Так и бросил курить.

Но не только об автомате думалось Вовке во время безумной пробежки, думал еще о том, чтобы не потерять раскачивающуюся на груди в тяжелом, тягучем, напряженном беге оберег – ладанку, повешенную на шею матерью, глубоко и искренне верующей женщиной. Верующей в то, что странно пахнущий кусочек дерева спасет и сохранит от гибели кровиночку, единственного любимого сына, веру и надежду в этой жизни. Сумела она передать эту веру в оберег и Вовке.

Что же, как не эта ладанка спасла его великим чудом тогда, когда в ущелье на зажатой скалами дороге караван грузовиков, везущий пацанов первого полгода службы, и Вовку в их числе, был обстрелян душманами? Стреляли в упор, перегородив дорогу подбитой техникой.

Выскочив из горящей машины, обезумев от животного страха, метался тогда необстрелянный пацан Вовка по ущелью. Открытая, доступная, как на ладони, мишень. Моталась на шее образок-ладанка в такт его бестолковому бегу.

Спас козырек скалы, нависший над дорогой. Пули прощелкали, злобно отгрызая острые осколки камня, зло ворча, ушли в сторону длинной очередью.

Нырнул под горячий камень Вовка, зашептал, сбиваясь, молитву о спасении живота своего и притих. В его затишок запрыгнул прапорщик, который на марше командовал танком сопровождения. Пули духов сопровождали его отчаянный прыжок и успели зацепить под коленом правой ноги. Прапорщик втянул ногу под навес, взревел от боли, хрипло матерясь, выплевывая вместе со словами сгустки крови, упал на спину, обдирая о камни дымящийся бушлат, пытаясь сбить струйки дыма и тлеющие глазки огня.

Невидящим после яркого света взглядом окинул укрытие, не заметив Вовку, сунулся к краю щели. Он подтянул автомат к себе и начал резать, косить фигуры духов, радостно соскальзывающие вниз по стенам ущелья к добыче.

Вовка полностью пришел в себя. Сквозь затуманенное ужасом сознание ему дошло, что бьется один прапорщик, со стороны духов плотность огня становится все гуще и гуще.

Не столько носом, сколько каким-то звериным чутьем уловил он запах ладанки, встряхнулся, поверил в свою счастливую звезду и пополз к прапорщику. Тот скосил налитые кровью глаза, приказывающе мотанул головой и вновь приник к автомату. Теперь уже он стрелял прицельно, торопливо выбирая мишень и мягко нажимая на спуск. Автомат коротко вздрагивал и тянулся мушкой к следующей фигуре.

Из укрытия хорошо было видно, что танк, ствол которого уныло ткнулся в стену ущелья, кособоко свисал порванными гусеницами с подорванной плиты монолита. Из открытого люка тянулся черный дым, окутывая труп убитого солдата, тряпкой висевшего руками вниз из отверстия. Три машины «Урал» беспомощно догорали, изредка всплескивая искрами пламени, осклабясь металлическими обугленными конструкциями. Повсюду валялись трупы солдат, обгоревшие, изломанные предсмертной судорогой.

Духи все смелее и смелее отрывались от земли и перебегали, подбираясь к горящему танку. Спокойствие раненого прапорщика передалось и Вовке. Он выбрал цель, щелкнул ограничителем, устанавливая режим одиночной стрельбы, навел ствол на голову надвигающейся фигуры. Выхватил взглядом красные камни, серую пыль, черный дым, бледно-болезненные былинки из расщелин, темное, какое-то закопченное лицо бородатого врага, внезапно надвинувшееся в прицел, и нажал на курок.

Расстояние до нападающего было мало, прозвучал выстрел, и душман забулькал горлом, сделал два шага, ударился грудью оземь, застыл, как бы пытаясь дотянуться мертвыми руками до слетевшей с бритой головы чалмы.

Тугая волна тошноты подкатила к горлу, выплеснулась горячей струей едва усвоенного завтрака. Слабость разжала руки, автомат с цоканьем упал на камни. Вовка скорчился, захлебываясь рвотой, закашлялся, поперхнувшись густой слюной.

Прапорщик методично простреливал обзор, оглянулся на Вовку, прокричал ему что-то грозное, по-лошадиному взмахивая головой в сторону наступающего противника, и вновь принялся целиться и стрелять.

Вовка пытался подавить приступы тошноты, но вид грязной лысой головы убитого им духа и чалма, подкатившаяся близко с ползающими по ней, хорошо видными вшами, усиливали спазмы желудка. Капли пота стекали по подбородку, тягуче сочно плюхались на колени, на приклад автомата, застилали глаза.

Не просто убить в первый раз человека, пусть даже нападающего врага.

...Вовка устало поднял голову. Прапорщик лежал лицом вниз, раскинув руки. Впитывая кровь, набухал воротник его гимнастерки. Духи открыто бродили меж горящих машин, пинками переворачивали трупы солдат, ворошили их вещмешки, собирали трофейное оружие. Один из них подошел к шевельнувшемуся шурави, схватил его за волосы и резко поднял голову лицом вверх. Вовка узнал неестественно бледное лицо: Сашка Ситников. Это с ним они сидели во дворе городского военкомата, когда ждали отправки. Всю жизнь росли в одном городе, а вот встретились перед отъездом, но тесно не сдружились, просто вместе держались по закону землячества.

Сашка был ранен в ноги. Резкая боль искривила его лицо, вырвала тяжелый стон. Близко стоявшие духи засмеялись, одобрительно кивая своему товарищу. Тот же рад стараться, наступил для большего эффекта на Сашкины окровавленные ноги и еще сильнее потянул назад голову. Изо рта раненого потекла кровь, он душно заперхал и закрыл глаза. Афганец хлестанул наотмашь ладонью по Сашкиному лицу, выдернул откуда-то из широких одежд кривой нож и быстро полоснул им по лбу русского. Кровь широкой завесой потекла по лицу Сашки, и было страшно и странно видеть бело-красную маску вместо лица. Дух отпустил волосы Сашки, и он с размаху ткнулся лицом в пыль.

Стало понятно, что сейчас духи вдребезги расстреляют Сашку. И ему, Вовке, надо быстро что-то сделать, чтобы успеть изменить его страшную судьбу. Он притянул к себе автомат, быстро прицелился и клацнул пустым звуком – патроны закончились. Потянулся к подсумку – пуст, и в отчаянии закрутил головой. Увидел автомат прапорщика; отложил в сторону свой и пополз к убитому.

В это время дух перевернул стонущего пленника на спину, схватив за воротник, перетащил к машине, швырнув его спиной к закопченному колесу. Сашка, широко раскрыв глаза со слипшимися от крови ресницами, смотрел на окруживших его врагов. Лихорадочно осматривая их, пытался понять, что же с ним будет, догадывался и не надеялся избежать смерти.

Вовка уже тянул автомат из-под прапорщика, его подсумок со сменой рожков и видел, как духи обступили полукругом сидящего солдата. Афганец – видимо, командир – что-то кричал, тыкая пальцем в пленного, пинал его то в бок, то по раненым ногам. Сашка занемел, застыл и даже не стонал от ударов душмана. В его обреченном взгляде внезапно загорелась надежда. Он увидел под близким козырьком скалы Вовку, увидел, как тот вытягивает откуда-то из-под себя автомат. Вот сейчас он полоснет огнем и освободит его, Сашку, уничтожит его мучителей. Нет, не успел. Афганец запрокинул цепкими пальцами голову Сашки назад и размашистым движением перерубил ножом шею солдата. Обезглавленное тело конвульсивно дернулось и съехало на землю под громкий одобрительный хохот душманов. Убийца гордо прокричал что-то в небо, поднял за волосы отрезанную голову и, размахнувшись, забрызгав себя стекающей из горла кровью, швырнул в сторону, как мяч.

Холод пробежал по спине Вовки. Он прицелился и стал кромсать, хлестать свинцом удивленные рожи духов... В одну очередь выпалил все патроны, расшвырял, разметал гадов. Нашарил второй рожок, вонзил его в ненасытное чрево автомата. Вскочил на ноги в полный рост, с ревом гнева продолжил стрельбу, но залег опять, замолчал. Не в кого стрелять : спрятались духи. Тихо стало кругом, только огонь потрескивает на догорающих машинах. Вовка стал внимательно осматриваться, ловил, высматривал цель. О, за гусеницей танка мелькнула голова. Ба-бах! Есть! Вывалился убитый дух. Ага, вон там за камнем что-то шевелится. Ба-бах! Черт, мимо! Вовка увидел-таки, как высунулся из-за того же танка ствол гранатомета, но не успел среагировать, как из гранатомета вырвалось пламя, и снаряд врезался в навес. Обрушился козырек, засыпал собой прапорщика и Вовку, завалил камнями...

...Очнулся он от холода. Опять казалось ему, что он в осеннем парке, но спит почему-то на скамеечке, неудобно лежать, острые края режут бока. Захотел встать, но не смог. Дернулся что было сил – что-то держит. Дернулся еще раз – результат тот же, и проснулся, открыл глаза. Сквозь узкие щели между камней виднелся серенький холодный рассвет. Вспомнилось, как его завалило. Почти сутки Вовка выбирался из каменной могилы, расшатывал, раскачивал камни руками, раздавленным автоматом. Вытолкнет один камень, на его место другой сползает. Замирал – засыпал, приходил в сознание от холода и знакомого запаха ладанки, шептал сухими губами молитву и опять работал. На следующий день услышал совсем рядом родной русский мат, засипел, заскрипел что-то, пытаясь быть услышанным. Случилось невероятное: услышали, вытащили...

Так как же не верить теперь в оберег-ладанку?! Что же, если не она спасла его в тот раз?! В который уже раз...

А сегодня дежурство на точке прошло нормально. Погрелись на солнышке недельку и пошли назад. Сменившая их рота ничего нового не принесла из полка. Все то же. Ходят, правда, слухи, что скоро начнется вывод войск с территории Афганистана, но, будет ли это точно и когда, никто не знал.

Подходили к кандагарскому гарнизону уже затемно, когда солнце опустилось за высокие гребни гор и лишь едва освещало знакомые очертания аэродрома. Шли узкой тропой, спускаясь по одному с интервалом пять-семь шагов. Размеренное движение успокаивало, клонило в дрему. Внезапно впереди грохнул взрыв, и эхо заметалось разрывом по стенкам ущелья, ведущего тропой к аэродрому. Мгновенно залегли, выставили стволы автоматов солдаты. И только тогда командир прокричал, что тропа заминирована, есть потери.

Вызванных саперов ждали долго, только перед рассветом пришли. Быстро убрали наспех поставленные духами мины, и рота, забрав погибших, двинулась вперед.

От долгого сидения на холодных камнях, от неподвижности захотелось Вовке оправиться, помочиться. Шагнул он чуть в сторону с тропы, на неутоптанную узкую полосу перед каменной стеной, потянулся в предвкушении скорого отдыха. И понял по тонкому звуку натянутой струны под ногой, что под ним мина. Замер и громко, спокойно сказал проходящему по тропе за его спиной:

– Я на мине.

От этих страшных трех слов стало тихо на тропе, передние прошли вперед, за поворот, а задние попятились назад.

Стоял Вовка одиноко под темным еще небом, стоял лицом к мрачной скале, с нелепо расстегнутой ширинкой штанов и не смел пошевелиться. В голове металось лихорадочно, что есть какой-то выход, не может вот так, запросто, оборваться жизнь. И – вот оно, нашелся ответ, нашелся выход. Потянулся осторожно руками Вовка к вороту бушлата, просунул руки к оберегу-ладанке, зашептал что-то онемевшими губами, облегчение почувствовал, вот она – помощь!

Чуть ослабил ногу, выкатился из-под сбитого каблука камешек, чуть глубже нога зарылась в грунт, еще сильнее натянулась струна, еще быстрее, еще горячечнее зашептал молитвы Вовка, но не смог, не убедил Господа солдат. Видать, нагрешил тяжко здесь, в Афгане. Всхлипнул под ногами громким чихом взрыв, разрывая, разметая мамину кровинушку, раба Божьего Вовку Скатова.

Взметнулся вверх высоко на кожаном шнурке оберег-ладанка, зацепился за выступ скалы, сокрушенно закачался своим маленьким, темным, теплым телом, как бы оплакивая свое бессилие: Ай-ай-ай-ай...

Яркая звезда чиркнула по утреннему небу Афганистана, ослепляющим хвостом вознеслась высоко в поднебесье и рассыпалась мелким прахом в голубой вышине жемчужными, медленно гаснущими искрами.

Эту звезду увидел рядовой, несущий караульную службу у склада ГСМ, Витька Смирнов.

– Шалят духи, – подумал он.

(обратно)

Глава 3. КОМСОРГ

Дым. Дым. Дым. Густой дым аспидно-черными клубами разливается по земле, окутывает сопки. Жирные хлопья оседают, маслянисто блестят на склонах горушек, забиваются в щели меж камнями, легко проскальзывают под воротник гимнастерки, в ботинки, окрашивают кожу в африканский цвет, лезут в нос, в горло... И никуда не деться от мягкой назойливости сгоревшего мазута.

«Наливник» горел с самого утра, угрюмо ткнувшись ураловской мордой в пыль дороги. Колеса, оторванные взрывом противотанковой мины, валялись, сгоревшие дотла, неподалеку от машины, разбросанные по обе ее стороны.

После взрыва из кабины вылетел водитель, оглушенный грохотом и ослепленный пламенем. Дико вращая головой, он тянул, вырвал из кабины автомат, заклинивший в боковых замках. Кровь из мелких порезов от брызнувшего стекла мгновенно окрасила полосами лицо солдата. Наконец автомат выскочил из замков, больно ткнув мушкой в плечо, и водитель побежал назад, к следующей в караване машине. «Урал», резко дернувшийся от внезапной остановки, еще урчал двигателем, но вскоре заглох от следующего взрыва – огонь добрался до топливных баков, а затем вспыхнул мазут.

Гасить пламя было некогда, в любую секунду духи могли открыть огонь из засады, что было логично на этой дороге, тянущейся между сопками. Но повезло. Стрельбы не было. Опустили стволы автоматов, вздернутые было в поисках врага. Танк сопровождения развернул башню стволом назад и задом прогрохотал к подорванному «Уралу». Уперся крепкой грудью в бок машины и протолкал ее от дороги, освобождая путь колонне.

Тронулись. Поехали дальше. До обеда прошли только шестьдесят километров. Осторожничали. Не знали еще этой дороги. Впереди танк, в танке саперы. Семнадцать мин сняли на своем пути. Что впереди? Неизвестно. Чтопозади? А позади печально-траурной лентой поднимается черный густой дым, хорошо видный даже на большом расстоянии. Остановились.

Радист колонны торопливой скороговоркой докладывал ситуацию командованию и, сплюнув черной слюной, на полуслове кинул в передатчик микрофонную трубку и заматерился:

– ...Они там водку жрут, а мы здесь... – но по всей форме доложил подошедшему начальнику колонны – молоденькому лейтенанту, год как окончившему училище, о том, что командование недовольно задержкой в продвижении колонны, недовольно молодым лейтенантом, им, радистом, и вообще всей ситуацией на этом участке.

Лейтенант выслушал, как в училище, вытянулся в полный рост, набрал полную грудь воздуха – послать подальше все начальство – и уже рот открыл, как щелкнул сухой выстрел снайпера, горячая пуля залетела ему прямо в рот и, разбрызгивая желтый мозг, окрашенный красной горячей кровью, с белыми осколками черепа, вылетела из черного в полголовы выходного отверстия. Тело лейтенанта дернулось и повалилось на радиста. Караван на секунду замер, горохом рассыпались из машин ожидающие команды солдаты-водители, ощерились дулами автоматов солдаты сопровождения – и в направлении выстрела затрещали автоматные очереди. Защелкали, завизжали, затенькали пули о черные камни, и, шевельнувшись, вылетело неуклюжей птицей, как крыльями хлопая полами засаленного халата, тело снайпера-душмана. Кувыркнувшись в воздухе, прокатившись по склону горы, набрав скорость, подкатилось по дороге к телу лейтенанта и навалилось на руку убитого офицера. Тело душмана и тело лейтенанта распластались на дороге, и солдаты увидели, что снайпер тоже молодой, в возрасте только что убитого им. Похоже было, что два товарища-одногодка – россиянин и афганец, вволю повеселившись, разлеглись на дороге, заснув в пьяном угаре, не рассчитав свои силы. Впечатление было бы полным, если бы не чернела от вытекающей крови серая мягкая пыль под телами.

Витька Смирнов – солдат первогодок – чувствовал себя очень плохо. Во-первых, это его машина была подорвана, это ее он оставил догорать одну на проклятой дороге. Его до сих пор трясло и знобило после взрыва. Опытные «водилы» говорили, похлопывая Витьку по плечу, что, мол, повезло тебе, браток, только машину потерял, обычно и шофер с машиной гибнет, если на противотанковую мину нарывается. Во-вторых, обдало лицо брызгами мозга лейтенанта, теплыми и скользкими. В-третьих, дух-снайпер катился прямо под ноги Витьке, еле успел он отскочить, но зацепил все же мертвец плотной, неживой рукой по ноге. Зацепил, словно за ногу хотел схватить, забрать еще одного врага с собой в черноту смерти. Вот и плохо стало Витьке, хоть и третий это рейс для него, и повидал уже немало. Но за один раз столько получить и увидеть – это уж слишком.

Прапорщик Воронин, среди солдат Кнут, тонкий, стройный, пробежал в голову колонны к радисту, доложил о гибели командира, выслушал монолог начальника и дал команду вперед.

И опять Витьке не повезло. По воле Кнута посадили его в кунг «ГАЗ-66» вместе с санитарами – в помощь им, раз уж он лишился колес, и теперь пришлось трястись в гулкой будке, а в такт тряске подскакивала, стукаясь о рукоятки узких подвесных носилок, пробитая голова погибшего лейтенанта. Санитары накинули на тело мертвеца старое промасленное одеяло, но от подпрыгивания машины оно сползло, обнажив изуродованное лицо. Не мог, не хотел Витька накрыть его и отвернуться не мог в тесноте кунга. Закурить бы, да и так дышать нечем, медбратья накурили до осязаемой, плотной густоты, куда же еще!

– Хоть бы что, – позавидовал Витька, – привычные ко всему.

Чтобы отвлечься от страшной маски изуродованного мертвого лица, Витька порылся в карманах, нащупал пачку старых писем от родителей, но постеснялся достать их, просто коснулся, как погладил рукой. В другом кармане наткнулся на маленький и твердый прямоугольник, потянул на свет. Вспомнил. Нашел как-то в рейде. Стоял в охранении в горах и, пока работали саперы, на выступе скалы заметил кусочек деревяшки. Загадочный, темный, на кожаном шнурке болтался. Запах от этой деревяшки интересный исходил. Долго размышлял Витька, что за запах такой, потом уж припомнил, что в церкви так пахло, в которую заходил однажды тайком, чтобы не увидели однокашники или учителя. Церковь была старая, стояла неподалеку от школы. Каждый день мимо нее проходили школьники. Слышали тихие голоса из открытых дверей, видели огоньки свечей и лампадок, размытые пятна икон. Зайти было интересно, но страх быть увиденным и пристыженным не пускал. Тем более, что с девятого класса стал секретарем комсомола школы, и не по рангу стало заходить в старинные двери божьего храма. Однако вспомнил Витька, что это за деревяшка такая. Ладанка. Оберег-ладанка называется. Обычно с изображением Бога или святого, носится на шее. Прикрыл глаза Витька, как бы согрелся от кусочка дерева, задремал, но тут же подскочил испуганно, ткнувшись головой в стенку кунга от очень уж сильного крена машины. «ГАЗ-66» резко стал. Одновременно застучали частые выстрелы из многих автоматных стволов. Засуетились, заклевали по кунгу пули, вырывая стальными клювами куски жести и досок из уже пораненного тела машины. Санитары, а за ними и Витька вылетели на дорогу.

Вечерело. Солнце лишь слегка пробивалось из-за острых зубьев гор, по-вечернему раскраснелось небо, натягивая на себя мрачное одеяло ночи. Ближний склон горы, подсвеченный выстрелами, рвал, мял колонну автомобилей, злобно рычал, плюясь свинцом. Люди залегли за машинами, под колесами, отстреливались, били по угадываемому за вспышками врагу. Танк грузно развернул башню и изрыгнул в сторону засады осколочный снаряд, который разнес в щебень несколько скальных обломков, затем другой, третий, пятый... Витька сбился со счета от грохота, от вони сгоревшего пороха. От напряженного поиска мишеней болели глаза, и он стрелял наугад, едва успевая сменять магазины.

Танк, лязгая металлом гусениц, отполз назад, развернулся и пошел в конец колонны, чтобы оттуда достать врага. Набрал скорость, обдавая залегших солдат копотью сгоревшего топлива, заспешил к выбранному месту, но вдруг споткнулся, клюнув стволом, на гулко бумкнувшей мине. Наступила мгновенная тишина, такая, которая наступает неизвестно из-за чего среди большого скопления людей, когда каждый говорил о своем и вдруг враз замолкают все. Танк стоял большой, темный. Ни один люк не лязгнул в тишине. Поползли струйки дыма. Звериный рык радости донесся сверху, а вместе с ним бой вспыхнул с новой силой. Духи, воспрянувшие с гибелью танка, вновь поверили в свои силы и усилили натиск. Почти все машины уже дымились. Отпор со стороны солдат ослаб. Прапорщик пробежал, прополз вдоль колонны, собирая солдат, оставшихся в живых, расставляя на новые места, показывая каждому свой сектор обстрела, ободряя. Витька слышал, как радист, захлебываясь, орал, передавал просьбу поддержать «вертушками»:

– Ведь задолбят же, задолбят!..

Волна от ужасного взрыва подбросила Витьку, перевернула набок «Урал». Санитарный «ГАЗ-66» подпрыгнул, как мячик, но все же встал на колеса. Взорванный своими же боеприпасами танк пылал ярким костром. Сквозь рваное «окно» в броне выхлестнулись языки жаркого пламени. Не помня себя от страха, Витька вскочил с земли, бросив автомат, и побежал к санитарной машине. Горячий металл двери обжег руки, но Витька, не обращая на это внимания, рванул ее на себя, вскочил на место водителя и бросил машину вперед на спасительную дорогу. Он жал и жал на педаль газа, пригибаясь к рулю от рвавших кабину пуль, угадывая не глазами, а чутьем, куда крутануть руль, потом свернул за крутой поворот, ощутив телом, руками, что сбил кого-то и, переехав колесами, поехал по пустынной серой дороге. Ехал долго, до самого рассвета, до последней капли бензина в баке. Когда машина стала, выскочил из кабины и пошел навстречу поднимающемуся из-за вышек складов ГСМ солнцу. Эти вышки хорошо были знакомы Витьке, почти полгода стоял на них в охранении, пока не пришло его время сесть за руль.

Шел Витька прямо, глубоко в карманы бушлата засунув руки, зажав в кулаке кусочек отполированного временем дерева. Шел к своим. В голове стояли звон, грохот, шум боя, а сердце радостно сжималось: жив я, ЖИВ!

У командира он докладывал особистам, что колонна погибла, в живых один он остался, да в кунге брошенной на дороге машины лежит тело погибшего лейтенанта – начальника колонны.

Отпустили Витьку помыться, поесть, отдохнуть. Вышел он на воздух, закурил, поверил ведь сам в то, что наговорил сейчас. Да и как же можно было выжить в том аду? Нет, все он верно сказал, что уж теперь! Совсем собрался идти солдат, да услышал через тонкие стенки командирской палатки хрип и свист рации и пробивающийся надорванный голос:

– ...Ждем «вертушки», колонны больше нет... Нас здесь семеро... Нападение отбили... Уйти не на чем, гад один ушел на последней машине!

– Ну и сука, – промелькнуло в голове у Витьки. – Товарищей бросил! – и тут же он чуть не упал оглушенный, ошпаренный, раздавленной одной только мыслью – это его колонна хрипит и просит помощи. Это его товарищи отбились от духов, а гад, который ушел, это и есть он сам, а докладывает по рации прапорщик Воронин.

Незрячий от страха, отупевший от неожиданности, на мягких подгибающихся ногах пошел Витька в ротную палатку, уже понимая, что натворил и что будет дальше, ожидая, как выстрела, окрика в спину. Не было окрика. Деловито, равнодушно его арестовал дежурный по полку офицер, и два недавних товарища из соседнего взвода отвели его на гауптвахту. Ничем не выразили ни презрения, ни ненависти. Военный суд рассудит. Даже обыскали небрежно.

«Трус – предатель, трус – предатель», – пульсировало в мозгу и во всем теле арестованного Витьки Смирнова. От этого да еще от жгучего ощущения, что жизнь его такой ценой была спасена, стонал, плакал, метался Витька.

– Прощения просить! – подсказало сознание детсадовскую и школьную выручалочку.

– У кого? – рассудил взрослый опыт. – У погибших? У погибающих ребят? У тех, с которыми так горячо спорил о предательстве, по-комсомольски, по-комсорговски, не оставляя ни единого шанса на прощение?

Заскрипел зубами, сжал кулаки до побелевших пальцев и ощутил боль в правой ладони. Разжал кулак и увидел ладанку-оберег, которую при обыске не заметили.

– У Бога! Помощи и прощения! – развернул кожаный ремешок, вгляделся в изображение: – Нет, почти ничего не видно. Хотя – вот лицо. Нет, это не лицо. Это глаза – суровые, осуждающие. Чьи? Господа? Совести? Прапорщика Воронина, отбившего Витьку у накурившихся анаши «стариков»? Может быть, это его глаза?.. А может, Витькиного соседа через койку, соседа по казарме Илюхи Дюжева, бывшего в той проклятой колонне и, может быть, еще живого?

– А ведь если бы я не сбежал, точно бы живы были хотя бы семеро, – огненным стержнем пронзило Витьку. – Нет мне пощады! И огонь этот, пройдя через макушку, мозг, сердце, ноги, уйдя в песчаный пол «губы», как-то сразу все сжег, успокоил, оставил только черный пепел внутри...

* * *

– Вашу мать! – бесновался подполковник Макушев. – Кто обыск производил?

– Виноват! Виноват! – растерянно повторял дежурный по полку майор Ковров, время от времени скашивая глаза на стол, на котором лежал образок-ладанка. Сыромятный кожаный шнур в одном месте был разрезан, потому что его никак не могли снять с распухшей шеи удавившегося Витьки Смирнова.

(обратно)

Глава 4. СТАНИЧНИКИ

– ...дружескому афганскому народу, исполняя свой интернациональный долг. И хотя силы, оппозиционные законному правительству Демократической Республики Афганистан, во главе с...

Санька крутнул ручку настройки приемника с московской волны и выключил рацию. Четвертый день долбали их то ли «оппозиционные законному правительству силы», то ли «дружественный афганский народ».

Это только поначалу ему казалось, что отправили исполнять интернациональный долг. Думалось ему, что встречать его будут хлебом-солью, бананами-апельсинами и чем-то еще экзотическим, что там у них еще есть на непонятной афганской земле, аксакалами-саксаулами, что ли? И мнилось ему, что нести он, Санька, будет не боевую, с атаками, стрельбой и смертью службу, а мирную, охранную у какого-нибудь объекта. А так как станичник Санька вообще представления не имел ни о земле Афганистана, ни о пустыне, ни о барханах, ни о кишлаках-дувалах, то чудился ему обычный полевой стан в степи, и в сладких грезах мальчишки-девственника подходила к нему – герою на пост вечером афганская девчонка, приносила парного молока с краюхой свежего белого хлеба. Только вот черт его знает, есть ли коровы-то хоть у них?! При этом афганочка обязательно смотрела на Саньку громадными темными глазами с восхищением и любовью. А лицом она почему-то была похожа как две капли воды на Ирину – дочь председателя колхоза, смуглую, стройную красавицу. И дальше в грезах Саньки шла такая сладкая чушь, что он сам себя обрывал и оглядывался, краснея, не слыхал ли кто, как губами чмокнул Санька вслух.

Афган обрушился на него в первый же день пребывания на этой адской земле, круша, коверкая, калеча, выворачивая наизнанку все Санькины пять чувств и все его идиотские выдумки. Как рай отличается от ада, черное от белого, «Икарус» от «барбухайки», так же отличалась действительность от его выдумок.

Сашка вздохнул, щелкнул тумблером рации и прислушался к тому, как снаружи радиокунга поднимается ветер-афганец, песчинками бьющий в фанерный бок. Больше похожий на песчаную бурю, чем на ветер. Ах, как ненавидел его Санька! Этот ветер будил в нем тоску по дому – самую острую и болезненную для солдата.

В такие дни Санька пел казачьи песни, которых много на его родной донской земле поют целыми станицами, которые с детства знает любой пацан станичный. Эти песни, то лихие с присвистом, удалью и притопом, то тихие и грустные, пели по вечерам и в Санькиной станице, они же доносились от соседней, с противоположного берега Дона. И, казалось, сама душа этой земли выводит красивым многоголосьем нежно-нежно и величаво:

Тихо, не в полный голос, чтобы не растерять нежности, Санька поет эту песню, когда совсем невмочь от шелеста песчинок и свирепого воя бури. Кажется ему, Саньке, что неторопливая, величальная песня плавно, как воды Дона, проплывает над пыльно-каменистым Афганистаном, над чахлой, выжженной землей...

Сам Санька не радист, а механик, один из тех, кто во время следования колонны автомобилей по «дружественной территории» помогает поставить машину на колеса, если она попадет на мину или же будет обстреляна. Правда, редко удавалось восстановить машину – она не птица Феникс, из пепла не восстанет.

Дружок – ростовчанин Юрка позволял иногда повертеть ручку настройки приемника, может, повезет поймать ростовскую волну. Удача, конечно, редкостная, но возможная, потому что приемник в полку мощный. Но не всегда это можно было. Война! Рация должна постоянно быть занята военной работой. Поэтому Санька забегал еще и попеть хотя бы немного, потихоньку, хоть так – душой коснуться земли родной.

Санька поет, а Юрка тихонько подтягивает так, как пели их предки – донские казаки, мыслями, сердцем переносясь в родные станицы, родившие их, воспитавшие бесстрашными, ловкими, привившие им любовь к хлебным привольным степям, разнотравью, лошадям, к вольному гордому краю.

Тосковал Санька редко. Обычно в ротной палатке, на отдыхе брал в руки гитару и пел «на потребу публики» разные песни: веселые, шутливые, даже и похабные приблатненные, прославляющие удаль и ухарство ростовских жиганов – откровенно тюремный фольклор. Но когда не было долго писем из дома, когда погибал дружок из автобата или когда поднимался сволочной «афганец», тогда Санька «а капелло», то есть без гитары, пел эту свою песню родной земли.

Выводил, закрыв глаза, чисто и ясно Санька, и все притихали, понимая, что у него тоска, и, уважая это чувство, слушали. Слушали краснодарец Сашка Куц, ставрополец Димка Соколов, даже хитрый верткий узбек Марат Касымжанов, никогда не унывающий, веселый, и тот притихал, слушал, думал о чем-то своем.

Только один циничный, туповатый, здоровенный Ефим Качин, успевший, по его словам, оттянуть небольшой срок за «хулиганку», не имеющий за душой ничего святого, шипел недовольно:

– Во, блин, развылся! – и, считаясь с волей большинства, выходил из палатки, ворча: – Цыплак! Слюни распустил. Казак сраный. К мамке на колени захотел. Здеся тебе не тама. Здеся тебе Афган, мать твою...

Но когда Санька брал гитару, он был тут как тут. Гоготал и краснел широкой рожей от удовольствия, начинал кому-нибудь рассказывать о своих доармейских похождениях в Донецке, откуда был родом. Поэтому Санька, чувствуя тоску, перестал петь казачьи песни в палатке, а уходил к Юрке, братке, земеле ростовскому. Война быстро знакомит, а тут еще и дух землячества...

– Сань, спой еще, – просил Юрка. – Вот эту, знаешь?

– Не, у нас такую не поют.

Вот вернемся домой, сначала ко мне поедем. С родителями познакомлю, стол накроем, попоем, заодно и эту выучишь.

– А потом, через Дон, ко мне, – подхватил Санька. – У меня бати нет, только мамка. Но стол тоже накроем, песню споем, на конях поскачем. Эх... А дай-ка, братка, закурить, ох и заломило меня по дому!

Оба затягивались и мечтали:

– В Дону купнемся, а, Юрок, наперегонки, да?!

– Да...

Давно уже обменялись адресами и домой написали:

– Вот, братка у меня появился, приеду, познакомлю...

Ходили упорные слухи о готовящемся выводе войск из Афганистана, и «духи», почувствовав какую-то слабину в позиции советского правительства и поддержку мирового сообщества, стали более дерзкими, совершали глубокие рейды в расположения гарнизонов контингента, выживая, выбивая, вытесняя, вырезая шурави, гоня их со своей земли. Бей неверных!

Санька вздохнул:

– Ну что, Юрок, давай еще по одной закурим, а то я свои в роте оставил.

Юрка потянулся, достал из кармана пачку, поковырялся в ней и сокрушенно покачал головой:

– Сань, нету, кончились. Может, в роту сгоняешь?

Пригибаясь, придерживая на голове панаму, чтобы не унесло, Санька сбегал быстро. Возвращаясь с сигаретами, шел на ветер, закрывал от песчинок лицо локтем и не увидел, что дверь радиоузла висит на одной петле...

Первым их обнаружил дежурный офицер, зашедший в кунг радиосвязи примерно через полчаса. Юрка лежал головой на панели радиостанции. Впечатление было, что он задремал, слушая музыку из наушников, если бы не глубокая рана под левой лопаткой, да не кровь из перерезанного горла, залившая все вокруг. На полу лежал Санька лицом вниз, своей кровью смешавшись с Юркиной, став его кровным братом после смерти, так и не донеся братке своему выпавшую из руки, раздавленную душманской ногой пачку «Памира».

Взяли у матери на службу веселого казачонка, песенника, конника, ловкого смелого парнишку. Вернули матери ледяной, бездушный цинковый «Груз-200». Когда на свежей могиле расправили ленты венков, уложили цветы, с другого берега Дона до убитой горем матери донес ветер, а может, Санькина душа тихим шелестом тронула наступившую тишину:

– Ой да, растерял, да, ты, наш Дон...

Ясных соколов своих...

* * *

На место погибших Юрки и Саньки пополнением прибыли молодые и, вскоре освоившись, один из них, занявший Санькино место, с вывертом, ловко подхватил его гитару и, дернув струны, немузыкально заорал:

Тинькнув, закачалась золотой спиралью струна, оборванная тяжелой рукой Ефима Качина, который не прошептал даже, а выдохнул:

– Чтобы я, падло, не видел тебя и не слышал больше, а гитару лапнешь еще раз – удавлю. Понял?!

– Понял, – пролепетал молодой солдат, испуганно глядя на катящиеся по широкому красному лицу Ефима слезы.

В наступившей пронзительной тишине стало слышно, как снаружи бил песчинками в брезент неутомимый ветер-афганец, больше похожий на песчаную бурю, чем на ветер, наводящий тоску по дому, самую острую и болезненную для солдата.

(обратно)

Глава 5. ЧЕРЕПАШКА

– Ха-ха-ха! – заливались, хлопая друг друга по спинам, как запорожцы, пишущие письмо султану, старослужащие солдаты. Утирали слезы, набегавшие на глаза от неудержимого хохота, и подбадривали Пашку:

– Ну-ну! Висишь ты!..

– Так заметьте, на руках вишу! Ногами уперся, задницу отставил. За балконом. Голый, как Адам... Сейчас, думаю, сорвусь! В это время ее муж к окну подошел, и в это же время этажом ниже женщина на балкон вышла на звезды посмотреть. Глянула вверх, а там... не звезды над ней висят, а...

– Обожди! – синели от смеха пацаны, валясь друг на друга. – Обожди, дай отсмеяться!

Пашка был незаменимым хохмачом во всем полку. Послушать его истории о «рейдах» по женщинам собирались многие уставшие от грязи, боли и войны люди. Пашка был в глазах благодарных слушателей героем, не знающим отказа, имеющим оглушительный успех у женщин, гусаром, искателем приключений, попадающим в смешные ситуации и с честью и ловкостью из них выходящим.

В его неотразимости и первенстве не сомневались, как и в этой истории, когда, убегая от мужа одной женщины, он попал в объятия другой.

Смеялись там, где смешно, притихали, когда рассказ шел об интимном, и, конечно, эти байки были великолепной разрядкой для человеческой психики. Смеялись от души, истерически всхлипывая, басили и взвизгивали сорванными голосовыми связками, катались в пыли, не в силах удержаться вертикально, утыкались короткострижеными головами друг в друга и хохотали, хохотали, хохотали, превращаясь в эти редкие минуты в простых мальчишек, каких полно в каждом дворе в городах и селах. И забывали мальчишки в эти моменты о пройденных тропах войны и о тех дорогах, которые далеко не каждому дано будет пройти до конца в Афганистане. Смеялись до колик в боку. Но, наверное, полопались бы совершенно, а скорее всего, не поверили бы, если бы Пашка признался, что на самом-то деле у него была одна-единственная девчонка. Да и то едва-едва целованная.

В городишке, где до армии жил Пашка, каток заливали каждую зиму. Девчонки и мальчишки, парни и девушки, степенные взрослые, сменяя друг друга, весело звенели металлом с утра до вечера. Таким удовольствием, радостью веяло от катающихся, что Пашка, уже будучи студентом техникума, пересилил стыдливость и во что бы то ни стало решил как можно быстрее научиться кататься на коньках. Прежде, пока был жив отец, он вместе с ним сколько-то раз поковылял по льду, но толком кататься не научился. А теперь зависть взяла. Музыка, разноцветные огоньки, красивые люди. Зимняя сказка! Дух захватывает!

– Да что я, хуже других, что ли! – стиснул зубы Пашка. – Научусь!

На разъезжающихся ногах выбрался на лед и, конечно, со всего маху плашмя упал. Раз, другой, третий. Устав от падений и ушибов, добрался до ближайшей лавочки и, только когда с облегчением шлепнулся на нее, увидел, что рядом с ним, уткнув лицо в белые пушистые варежки, о чем-то плачет девушка.

Нет, страшного ничего, просто больно ударилась, но вот и повод ее, прихрамывающую, проводить до дома. Настя жила у тетки во время учебы. Училась (вот чудо!) в том же техникуме, только не на механическом отделении, как Пашка, а на технологическом, и курсом младше, поэтому они и не встретились в техникуме – у каждого отделения были свои учебные помещения. Пашка проводил девушку и ушел домой взволнованный, смущенный, влюбленный.

Встречались до весны. Катались на коньках, ходили в кино, бродили по улицам, вложив ладонь в ладонь, целовались. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы однажды вечером Пашка не обнаружил в почтовом ящике квадратик суровой серо-белой бумаги. ПОВЕСТКА кратко, по-военному, гласила, что необходимо явиться такого-то числа, в такой-то кабинет в городской военный комиссариат по вопросу призыва на срочную службу в ряды Советской армии. Видимо, праздничные дни помешали доставить повестку раньше, и осталось Пашке на все про все 3 дня.

Изумленно-растерянные глаза Насти: «Тебе... завтра... как же так?».

– Да вот так.…

Слезы матери: «Сынок, да как же я без тебя?!».

– Да уж, как и все….

* * *

Совершенно неожиданно служить понравилось. Курс молодого бойца проходили в непосредственной близости от границы с Афганистаном в летном полку в поселке Кокайты, расположенном в пустыне. Покорили экзотика, звучность непривычных названий населенных пунктов: Термез, Кушка, Самарканд, расположенных, по расчету Пашки, неподалеку от кишлака и гарнизона. Поразили обилие и дешевизна базаров. Огромные мясистые помидоры, сладчайшие арбузы, дыни, виноград, гранаты – все это было в сказочном, неправдашнем изобилии на местном базарчике и служило прекрасным дополнительным пайком. За свои, правда, деньги, но после солдатской столовой, грязной и неухоженной, с невыносимо гадкой жратвой, этот доппаек был отличным утешением солдата. Были проблемы и посложнее. Старослужащие, «деды», откровенно по-хамски относились к молодым солдатам, грабили, избивали, издевались. Пашка после потасовок с ними размышлял, отчего они такие злые. И внезапно понял, что это «деды» от чувства собственной неполноценности лютуют. После курса молодого бойца всех отправляют туда, за речку, в чужую воюющую страну и, значит, оказывают особое доверие как избранным, а они остаются, вроде как брак! Найдя такое объяснение, легче стало у Пашки на душе. Даже почувствовал превосходство над «дембелями», скоро уходящими домой, над черпаками, которым еще год трубить здесь, в этом загаженном предвоенном гарнизоне, над стариками, впереди у которых полгода службы на пересылке.

Напротив солдатских казарм белели двухэтажные дома офицерских семей, ДОСы, из которых по вечерам и ночам доносились музыка, пьяные голоса, шум драк, а то и стрельба, когда какой-нибудь запыленный офицер внезапно прилетал с той стороны границы по каким-то военным делам и заставал свою благоверную не совсем одну и не совсем в приличной позе.

То, что гарнизон приграничный, подтверждали патрули, которые выходили на дежурство, вооруженные автоматами и гранатами. На аэродроме, где приходилось работать «салагам», таким как Пашка, то и дело взмывали вверх или тяжело плюхались на взлетку самолеты. Приходилось грузить «Илы» и «Аны» тяжеленными ящиками с автоматами, патронами, снарядами, бомбами. Разгружали так же и серые самолеты с подпалинами по бокам, какие-то безрадостные, поблекшие, не имеющие привычного авиационного блеска и лоска. Носили солдаты из глубины летающих громадин длинные неподъемные ящики, перетаскивая их вшестером, а то и по восемь человек. Долго не могли понять, что значат таинственные слова летчиков, спускающихся устало на бетон аэродрома:

– «Груз-200». «Черный тюльпан»!

Ребята поняли, что это такое, когда уронили один ящик. Доски с одного края разошлись, обнажив цинковый угол. Гробы. Цинковые гробы! Последняя посылка домой!

В груди похолодело. Пашка навсегда запомнил тревожное, долго не покидающее чувство бессилия перед судьбой. И чтобы победить, не поддаться, может быть, даже перехитрить ее, Пашка отыскал в себе дар хохмача и балагура. Позже, уже в Афгане, этот дар развился, даря облегчение не только Пашке, но и всем желающим его послушать.

Первую историю, придуманную от начала до конца, Пашка рассказал солдатам из учебной роты подавленным от сознания скорого, дня через два, отправления в Афганистан. Рассказ получился удачный, повеселевшие бойцы хохотали, смаковали подробности, успокаивались, мечтая совершить подобные подвиги на далекой еще пока гражданке.

Пашка ловил себя на мысли, что подчас увлекается и сам начинает верить в свои рассказы.

Поддерживать репутацию легкого и веселого человека уже в Афганистане помогала... черепашка. Обычная песчаная черепашка, которых много в пустыне. Появилась она со своей, особой историей.

Приказ был – сбить духов со скал, стоявших у входа в ущелье. Скалы торчали, как гнилые, обломанные зубы, прикрывающие смрадный рот. Моджахеды установили с обеих сторон по миномету и пулемету и безнаказанно гробили взвод за взводом. «Вертушки» беспомощно кружились над местом засады. Толстые стены горного монолита только взвизгивали насмешливым хохотом отбитой взрывом щебенки, не пускали в глубь пещер, оберегали от смерти бородатых сынов Аллаха.

Взводом то бежали, то ползли вверх, скатываясь неуклюже по каменистой осыпи сапогами, впиваясь пальцами в серые складки гранита. Медленно, но все же приближались с обратной стороны к засевшим в укрытии душманам. При этом все время помнили, что их маневр прикрывают своими жизнями парни их роты, и неизвестно, сколько их уже полегло и сколько еще живы.

Духи почуяли что-то неладное, и на вершине скалы мелькнули одинокие головы в национальных афганских шапках, похожих то ли на грибы, то ли на плоские камни. Увидели. Открыли огонь. Солдаты старались укрыться. Вжимались в морщины склона, все же продвигаясь к засаде.

Пашка юркнул за камень в тот момент, когда посланная в него пуля жутко хрипнула над головой и со свистом унеслась в пустыню. Тут же выглянул и поймал в прорезь прицельной планки голову духа, который уже выискивал другую цель. Пашка, удерживая рвущееся от усталости сердце, плавно нажал на курок автомата. Так стреляют одиночными выстрелами, но никак не очередями. Вспорхнули дрогнувшей струйкой кусочки свинца, ударили в выметнувшееся тело душмана, шмякнули его о стену и плавно сбросили вниз.

Пашка пробежал вперед, за остальными ребятами, прячась от усилившегося обстрела. Когда удалось сделать удачную перебежку, укрылся за пригорком. Выронил, меняя, рожок в раскаленном автомате и, потянувшись за ним, вдруг увидел черепашку. Она, скользя и съезжая по склону рядом с Пашкой, царапая беспомощно лапками осыпь, настолько комично была похожа на него самого, что он бессознательно схватил ее и сунул за пазуху, под бронежилет, тут же начисто о ней забыв. В аду боя до черепахи ли?

Одним из первых Пашка добрался до черного провала пещеры, откуда с грохотом и визгом вылетала смерть на головы шурави. Опережая ненамного лейтенанта Гвоздилина, командира взвода, Пашка сдернул кольцо «эргэдэшки» и швырнул ее под свод пещеры. Гукнул взрыв, вырывая из укрытия рев и вонючую пыль. Пашка с лейтенантом змеями скользнули вниз, поливая ядом автоматов все пространство пещерки... С их стороны ущелья наступила тишина...

Вскоре затихло и с другой стороны. Колонна натужно ревущих автомобилей, выдыхая соляркой, облегченно втягивалась в ущелье.

Позже, на привале, Пашка сам обалдел, увидев, как из-под снятого пропотевшего бронежилета на расстеленную для сна шинель вывалилась невзрачная его боевая подруга. Со смехом он подхватил ее на руки и, обыгрывая свою забывчивость, рассказал ребятам, как они встретились.

Позже он понял, чем еще понравилось ему животное. Черепашка разъезжалась лапками так же уморительно, как он сам на давнишнем катке. И накатила тоска, стискивая сердце, наполняя его любовью к маме и Настеньке.

Проведенную боевую операцию командование оценило высоко. Пашка и взводный Гвоздилин получили по ордену Красной Звезды, остальные ребята, кто – медаль «За боевые заслуги», кто – «За отвагу». Нашли возможность «обмыть» награды. А когда уже крепко подпили, Пашку осенило:

– Мужики, а мы ведь с подружкой на двоих орден-то получили!

Под общий хохот Пашка достал черепашку из патронного цинка, устеленного по дну горной травой и песком. Нашелся кусок синей изоленты, которой приматывались друг к другу пара, а то и три сразу автоматных рожка для более быстрой их смены в бою. На спинку черепахи под громкие аплодисменты солдат Пашка прикрепил изолентой свой тускло-красный новенький орден. Старший сержант Солодовников Димка, дурачась, подскочил с кружкой спирта в руке, вытянулся по стойке смирно и, чеканя слова, торжественно начал:

– От имени правительства СССР за боевые заслуги... – потом сбился. – Стоп! А как героя-то зовут?!

Пашка, не задумываясь, выпалил самое дорогое для него имя:

– Настенька! – и густо покраснел.

– Э-э-э, брат, – притихли все. – Это еще кто?

В первый раз Пашка сбился и что-то забормотал. Путаясь, рассказал какую-то историю, но не складно и не смешно, как обычно. Оборвал себя, прикинувшись чрезмерно выпившим, и вышел из ротной палатки. Ребята деликатно промолчали, «доставать» расспросами не стали, забренчали на рассохшейся гитаре, и до отбоя черепашка, получившая награду и имя, забавляла всех, ползая по жести стола, мокрой от пролитого спирта, потешно оскальзываясь на гладком железе и гордо вскидывая голову.

Полюбил Пашка черепашку Настеньку, как можно полюбить только на войне. Да и остальные баловали ее, как могли. В армии рады любому, даже самому незатейливому развлечению. Когда тоска присасывалась черным мохнатым пауком к самому сердцу, Пашка доставал черепашку, ставил ее на «лед» стола «покататься на катке». Черепаха скользила мягкими коготками, вызывая новые сравнения, шутки, одобрения со стороны товарищей. Ласковели сердца, мягче становились души, светлели лица. Пашкино имя так соблазнительно рифмовалось со словом «черепашка», что иначе как Пашка-черепашка теперь его никто не называл. Ему это нравилось, потому что черепаха носила имя его Настеньки, и это сближало его с далекой девушкой. Да и такое обращение к нему уж гораздо лучше, чем «ишак», как к нелюдимому могучему башкиру Хусаинову, или «чурбан», как до сих пор плохо понимающему и говорящему по-русски татарину Кабиру Райимжанову.

– Ну почему «чурбан»?! – возмущался непонятной злобностью солдат Пашка. – Ведь хороший же парень Кабир! Вы бы по-татарски как говорили?

Даже раз подрался из-за этого с поваром из офицерской столовой. Кабир так высоко оценил внимание популярного Пашки, что, стараясь отплатить ему взаимностью, усердно ухаживал за черепашкой, за что и было ему одному разрешено выпускать животное на стол в отсутствие хозяина.

Кабир любовался черепашкой и, цокая языком, приговаривал:

– Якши, очень карашо! – и еще что-то говорил он на своем языке ласковое и непонятное.

Оставаясь дежурным, Кабир, выполнив обязательную работу, дожидался возвращения роты, выискивал среди всех Пашку, брал его за руку и, коверкая русские слова, рассказывал о том, что с Настенькой все в порядке, показывал на нее, чистенькую, сидящую на столе. Ох как хорошо и легко становилось на душе у Пашки, когда он, положив ладонь одной руки на теплый панцирь черепахи, другой рукой придерживал листы писем мамы и Насти. А потом писал длинные ответные письма. Туда, в мир и покой.

* * *

...Моджахед был немолодым, но крепким. Под кожей его оголенного до пояса, волосатого тела перекатывались тугие волны мышц. Пашка стоял против него, чуть расставив ноги, и напряженно следил за малейшим движением. Так вратарь перед штрафным ударом чутко ловит движение бьющего по мячу. Но там – игра. А здесь... Оба в руках держали по ножу. У душмана чуть искривленное лезвие кинжала было опущено вниз.

«Это чтобы вспороть меня, как овцу», промелькнуло в Пашкиной голове, «этак вот – снизу доверху».

В руке Пашка сжимал автоматный штык-нож, гораздо короче, чем у духа, и мало пригодный для рукопашного боя.

Случилось так, что он столкнулся с этим душманом, когда и у того, и у другого патронов уже не оставалось, и после секундного замешательства оба схватились за ножи.

У душмана было преимущество: он успел полоснуть Пашку по левому боку настолько сильно, что тот почувствовал, как лезвие скользнуло по ребрам. В ответ Пашка машинально выбросил руку вперед, но всего лишь зацепил тупым лезвием штык-ножа запястье душмана и всего лишь оцарапал его. Пашка чувствовал, что дела его плохи, что, если не будет помощи, дух исполосует его на ремни. Левый бок наполнился кровью и болью, хотя горячка не давала особо чувствовать его. С разбухшей, разрезанной гимнастерки часто капала кровь, густо напитывая пыль у дувала захваченного кишлака. Рота продолжала бой где-то у окраины, было понятно, что рассчитывать на скорую помощь нельзя. Внезапно Пашку качнуло к теплой глиняной стене дувала, и он невольно прикрыл глаза от накатившей тошноты. Это решило исход боя. Дух гюрзой прыгнул вперед, собираясь одним взмахом перерезать горло шурави, по-видимому, теряющего сознание. Но, когда молния кинжала почти ударила русского солдата, Пашка резко присел, выдохнув от жалящей в мозг боли, и всадил по самую пластмассовую рукоятку штык в напряженное солнечное сплетение духа. Моджахед согнулся в дугу, захрипел, выгнулся в обратную сторону, гортанно прокричал невнятное: «А-а-лля...». Тело духа резко согнулось вперед, и, не выпуская из руки кинжала, душман рухнул к ногам обессилевшего шурави, перевернувшись на бок, широко открывая рот, пытаясь вдохнуть глубже. Пашка осторожно присел на корточки, ощупывая свою рану. Душман лежал в пыли, повернув голову в сторону своего врага, и Пашке казалось, что он продолжает следить за ним приоткрытым пыльно-черным глазом. Солдат наклонился над побежденным, чтобы убедиться в его смерти, но тут же отпрянул назад, хрипя и булькая перерезанными острым кинжалом артериями и гортанью. Дух уронил теперь уже омертвевшую руку с ножом, что-то облегченно прошептав.

Пашка лежал на земле, пытался слабо оттолкнуться от нее спиной, чуть подергиваясь в такт пульсирующим волнам жизни, выходящим из глубокого разреза на горле. При этом он почему-то старался не выгибаться всем телом и не выворачивать ноги. Глупо, но в последние мгновения жизни яркой картинкой представило сознание, как они с Настенькой ездили однажды в деревню к ее родителям и попали как раз в тот день, когда ее отец резал кабана. Пашку неприятно поразило тогда, как кабан, булькая кровью, сучил ногами, пытался вскочить, но быстро слабеющие мышцы отказывались служить ему...

Картинка потускнела и, теряя яркость со скоростью вытекающей крови, угасла. Широко раскрытые глаза невидяще уперлись в выгоревшее небо, легкие послали последнюю каплю кислорода останавливающемуся сердцу...

Кабир дежурил на кухне, когда изрядно поредевшая рота вернулась с операции, и встретить Пашку не мог. Вернувшись из наряда, входя в палатку, Кабир почувствовал неладное. Он вглядывался каждому в лицо и тревожно спрашивал:

– Чырыпашка? Чырыпашка? – догадываясь, что нет уже больше Пашки, но при этом отказываясь верить в это, продолжая все тише спрашивать у солдат: – Чырыпашка?!.

Хмуро отводили глаза ребята, не хотелось отвечать растерянному маленькому татарчонку. Убили Пашку.

Поняв невозвратность случившегося, забился к себе в палатку и громко закричал Кабир, вспоминая Аллаха, шайтана, Пашку. Проходивший мимо повар, привлеченный вскрикиваниями Кабира, просунул голову в палатку.

– Чо разорался, чурка? Вон твоя черепаха! – и ткнул сытым пальцем в сторону обитого жестью стола, на котором, как на льду Пашкиного катка, трогательно скользила лапками одна-единственная из многих живущих в пустынях Афганистана черепашка Настенька.

(обратно)

Глава 6. ВОСТОЧНЫЙ БАЗАР

Этот афганский кишлак стоит на пересечении многовековых караванных путей, от него разбегаются и на нем заканчиваются, дороги, ведущие из Ирана, Пакистана, Туркмении, Таджикистана. С незапамятных времен здесь было людно, шумно, весело, богато так, как бывает только на Востоке. Прозрачные ткани, тонкие ароматы, приятный звон рупий, динаров, юаней придавали неповторимый восточный колорит кишлаку.

Караванщикам он щедро дарил долгожданный отдых, предоставляя прохладу зеленых садов, чистую холодную воду, вкуснейшие душистые лепешки и горячий рассыпчатый плов. На местном базаре шла оживленная торговля товарами со всех концов света. Веселые, красивые, смуглые лица, белозубые улыбки, пестрота одежд, характеров, обычаев.

На Востоке любят заниматься торговлей. Это нелегкое, но почетное и прибыльное занятие, уважаемое всеми. Торг доставляет наслаждение и продавцу, и покупателю. Это целое событие, состязание в остроумии, выдержке, ловкости, умении поладить к обоюдному удовольствию сторон и к взаимной выгоде. Здесь отлично знают силу денег, поэтому, умело торгуясь, можно купить и продать абсолютно все: начиная с булавки, продолжая человеком и заканчивая... звездой с неба. Отчего же не продать звезду, если на нее нашелся покупатель? Как он будет ею пользоваться? А это, извините, его проблемы! Он просил продать звезду – ему продали. О лестнице на небо пусть побеспокоится сам или просит Аллаха, чтобы тот сбросил эту звезду вниз.

Поэтому покупалось и продавалось на Востоке все, начиная с глотка чистой воды, стекающей с горных ледников, заканчивая кишлаком, по которому эта вода протекает уже мутным грязным арыком.

Такой простор для торговли и привлекал во все века продавцов и покупателей в места пересечения караванных путей. Много таких мест на Востоке. В одном из них и стоит этот кишлак.

Он же стоял костью в горле у командования контингентом советских войск в Афганистане.

И вот почему.

Пришедшая на эту землю война, как страшная громадная птица Рух, черными крыльями разметала богатые мирные караваны, разбросала их по опасным узким горным тропам, превратив жизнь караванщиков в полунищенское существование. Но остались дороги, и остались кишлаки на пересечении тех дорог, и потянулись к ним еще более богатые караваны, но теперь уже военные, с грузом оружия или наркотиков.

Все можно продать и купить, если есть две заинтересованные стороны. Война? Покупай наркотики для солдат-шурави, покупай оружие – бей неверных! Только плати. А платили, принимая военный груз, очень щедро – долларами. К обоюдному удовольствию. Товар доставлен – деньги получены. Доволен и продавец, и покупатель. Утром каравану отправляться в обратный путь, а пока можно отдохнуть, поговорить. На Востоке высоко ценят умного тонкого собеседника. Может, кальян? Музыкантов? Женщину? Может, еще что-нибудь угодно купить? Продать? Этот кишлак? Солнце? Небо? Звезду с неба?.. Ха-ха!

А что? Шурави высоко оценивают этот кишлак! Восьмой год пытаются взять боем – и не могут. Нет-нет, можно небеспокоиться. Сюда пройдут только караваны, а шурави сюда хода нет. Аллах акбар! А, кроме того, вокруг кишлака хитроумное минное поле на два-три километра в радиусе. Много тысяч итальянских, американских и советских мин. Отсюда, из кишлака, замысловатыми тропами, проложенными между минами, разойдется по отрядам моджахедов оружие и другой товар, даст возможность уничтожать ненавистных шурави. Вот они и бесятся, пытаются, как только могут, взять кишлак, но мины... да и воины Аллаха не дают. Так что здесь находиться безопасно. Бомбить авиацией не выгодно, они хотят взять центр пересечения дорог, чтобы владеть ситуацией в передвижении караванов. А десантников, которых сюда сбрасывали, всех рано или поздно отправляли на небеса, откуда они спускались, только бестелесными, а их тела в страшных голубых тельняшках позорно корчились под кинжалами правоверных, на колах на рыночной площади, под струями кипящего масла.

Аллах велик и милостив. У русских по этим минам специалистов много, но карты нет! Даже если правоверные «барсы» из Пешавара сами будут разминировать это поле, которое сами же и начиняли, и то месяц-другой провозятся. У кого карта минных полей? Так ли это важно? Главное, что идут и идут караваны. Везут оружие, которым бьют шурави...

Да, сильнее и сильнее бьют советских солдат. Костью поперек горла стоит кишлак – а вот не взять!

Впрочем, скоро выяснилось, что войти в кишлак совсем не сложно.

К очередной годовщине Великого Октября верховное командование решило сделать подарок советскому народу и высшему руководству СССР. В штаб ТуркВО и ОКСВА из генштаба пришел приказ о взятии кишлака. Причем информация давала понять, что в случае удачи можно рассчитывать на Звезду Героя, дополнительные звезды на погоны и перевод в Союз на заманчивые теплые штабные места-должности.

В лоб не взять, уже пытались не раз. Надо было сменить тактику. И начались переговоры со старейшинами племен и командирами партизанских отрядов, которые сообщили, что за конкретную, разумеется, немалую, сумму они готовы увести в горы своих людей и не мешать проходу шурави. А потом видно будет. Других обязательств на себя не брали. Отчего же не продать, если нашелся покупатель? Что он будет делать со своей покупкой? Как войдет туда, если все проходы заминированы, а карты нет?

– А это проблемы покупателя, – сказали продавцы и, забрав деньги, честно ушли в горы.

Очень уж хотелось отличиться, перебраться в Союз покупателю подальше от смерти, поближе к покою.

Нет карты? Разминирование займет три месяца? Да вы что? Уже октябрь! Весь советский народ ждет подарка! Вы, что, все там, о...ели? Обещайте солдатам отпуск, дембель, что хотите... И вообще, это приказ! А приказы, как известно, обсуждать можно, но опасно!

И погнали командиры солдат и себя на минные поля: кто, нисколько не колеблясь, со словом «есть!», кто с матом сквозь скупые мужские слезы, кто с сомнением в голосе: «Надо, ребятки!», кто с угрозой трибунала. Да кто же ответит за все это? Кто же кровью умоется? Молчать! Что такое жизнь солдата по сравнению со звездой?! Ведь жизнь человеческая – это миг, это автограф падающей звезды в бездонном, прохладном небе. А звезда ? Она будет светить всю мою жизнь мне и моим близким.

В мощные полевые бинокли командиры видели сквозь жаркое марево, как солдаты, пригибаясь, не шли, а крались, по ровным, нетронутым взрывами местам, осторожно ставя ноги на землю, пытаясь попасть в след, который остался от прошедших вперед, смело наступая на рваные ямы минных разрывов, раскоряченные, изломанные трупы товарищей. Вздымались огонь и камень прокаленной красной земли. Хорошо было видно в эти бинокли, как невидимыми пальцами гигантского скульптора, капризного и недовольного своей работой, словно глиняные фигурки, тела разрывало на части, раздавливало и швыряло с размаху оземь.

Следом двинулись сами, и видели теперь уже вблизи командира роты, который, надрывая сорванные голосовые связки, катался по пыльной земле, молотя кулаками по своей голове и по дороге, подтягивая к животу остатки оторванной ноги. Другой ротный с развороченными внутренностями хрипел подходящим к нему санитарам: «Нельзя... нельзя сюда... Назад...» Но не услышали, не поняли командира санитары, не услышали страшного хрипа командира – взрыв расшвырял солдат.

Повсюду лежали обезноженные, с рваными ранами на руках, лицах, бились в пыли солдаты, в беспамятстве царапая землю, срывая до корней, до мяса ногти, наползая на другие, злобно и глухо бумкавшие под ними мины...

Такой способ разминирования оказался быстрым и эффективным – и вскоре победным маршем, как было доложено наверх, полк вошел в кишлак.

Отзвучали звонкие победные рапорты в Москве, порадовался подарку советский народ, нисколько не сомневающийся, что солдаты наши хлеб и лекарство раздают дружественному афганскому народу, каждый получил, что хотел. Прошел праздник Великого Октября. Спустились с трибуны Мавзолея высших рангов военные руководители. Как и было предусмотрено, через две недели остатки изорванного в клочья полка были вынуждены оставить кишлак «под ответным натиском превосходящих сил противника».

Некому было оказывать сопротивление, да и некем. Договор есть договор. Сделка есть сделка. Продал – купил. Гости вышли – хозяева вернулись.

Торг есть торг. Все можно продать и купить, купить и продать на Востоке, начиная с булавки, продолжая человеком, заканчивая звездой на небе.… Только нужно прийти к обоюдному согласию двум уважаемым сторонам. Продавцу и покупателю.

Не желаете ли чего-нибудь купить? Солнце? Небо? Звезду?

(обратно)

Глава 7. «БУРУНДУЧОК»

Военный гарнизон советских войск в Газни располагался в удивительном месте. Правда, то, что вокруг него находились старинные, как из арабских сказок, глинобитные крепости, в которых дислоцировались воинские части «зеленых», уже не удивляло советских солдат, а вызывало раздражение. До города, построенного в древнейшие времена на высокогорье, вела современная, отличная бетонная дорога. С вертолетных площадок хорошо просматривались домишки пригорода. Сам гарнизон был окружен колючей проволочной спиралью под названием «егоза», что должно было служить защитой от проникновения врага. Человек, попадающий в кольца этой штуки, оказывался в колючем капкане, и выбраться из него мог только при помощи других, разрезающих кусачками слой за слоем опутывающую страдальца проволоку. Если пойманный пытался выпутаться сам, то любое его движение вызывало еще больший натиск ловушки и острые заржавленные шипы бездушно впивались и рвали тело. Но, увы, это не служило непреодолимой преградой. «Духи» то и дело «таскали» с территории гарнизона солдат и подбрасывали в мешках отсеченные головы казненных. Поэтому приходилось быть предельно осторожными даже у себя «дома» в темное время суток, и особенно при переходе в туалеты, построенные, по понятным причинам, в дальнем углу территории. По правую сторону от гарнизона на небольшой площадке прилепилась афганская бензозаправка. Целый день к ней подъезжали «барбухайки», чудовищные подобия мотороллеров с невероятно огромными будками, накачивались топливом и разъезжались: кто в город, кто в сторону далекого Кабула. Руслан частенько сидел в тени, прислонившись спиной к прохладной бетонной стене блока, наблюдая за экзотической жизнью заправки. Двое босоногих пацанят в простых тюбетейках с трудом двигали коромысло насоса, собирали деньги за бензин и устало сидели на корточках, когда не было клиентов. Толстый хозяин заправочной станции всегда сидел на веранде под брезентовым тентом, пил чай, утирал с лица пот, изредка привставал, прикладывая руку к сердцу, раскланивался со знатными клиентами и покрикивал на мальчишек.

Практически ежедневно духи из пригорода начинали обстреливать гарнизон минометным огнем, но не очень удачно и прицельно, а так, для острастки, пять-шесть раз пальнут – и сматываются. Продолжалось это до тех пор, пока начальник гарнизона, разъярившись, не повернул башни танков, охранявших советскую часть, стволами на пригород и не объявил через Царандой, что в случае повторения обстрела разнесет на хрен весь Газни. После чего стало относительно спокойно.

Вместо привычных армейских палаток или фанерных модулей солдаты жили в когда-то шикарной гостинице-блоке, построенной давным-давно англичанами. По оставшимся не разворованным медным ручкам, украшенным узорами, потемневшим от времени, почему-то не отодранным от толстенных дверей, по медным светильникам-плафонам, висящим в полной темноте коридоров, по загаженным настенным фрескам можно было судить о былом богатстве здания. Гостиница имела контуры буквы «Ш». Продольная линия этой самой буквы тянулась параллельно дороге, а три поперечные были вытянуты в сторону близких гор и кишлака – пригорода Газни. В комнатах блока не было ни одного окна, только в коридорах днем четкими прямоугольниками сквозь длинные и узкие бойницы пробивались лучи солнца, укладываясь на выщербленный бетонный пол светлыми пятнами. Все три крыла занимали солдаты вперемешку с офицерами. По вечерам свет подавали с помощью движка, да и то ненадолго, если только не объявлялась тревога. Тянущийся вдоль всех коридоров по низким потолкам электропровод со временем обвис, оброс паутиной и кусками изоленты цеплялся за лица проходивших. Прослужившие больше года имели и койки, и матрасы, а вновь прибывших размещали в пустых, замусоренных, прохладных комнатах, в которых спали вповалку на своих же шинелях или бушлатах. В одном из промежутков поперечин буквы «Ш» стояла полевая кухня, тут же под небом раскорячились старые, рассохшиеся длинные армейские столы, за которыми никто не сидел. Получали в алюминиевый котелок жратву и шли в облюбованные уголки, где спокойно можно было поесть, покурить и вздремнуть на сытый желудок.

Руслан попал в Газнийский гарнизон с пересылки в Шинданде. Там комплектовались новые расчеты для зенитных батарей. Находясь в Шинданде, Руслан постоянно ощущал чувство голода. За весь месяц, кторый провел на пересылке, ему раза четыре досталось по жалкому двадцатиграммовому кусочку сливочного масла, которое он безумно любил. А тут... На одном из раздолбанных столов стояла разорванная по сгибам картонная коробка, в которой подтаивал 20-килограммовый брус масла. На положенный по рациону кусок белого хлеба каждый «отмахивал» штык-ножом столько масла, сколько душа пожелает. Руслан остановился в недоумении около скатерти-самобранки, не смея поверить в чудо, а не то что коснуться его. Повар, поняв его состояние, зло сплюнул сквозь щербатые зубы и подбодрил «чижика»:

– Бери-бери, жри, сколько хочешь. Еще шесть коробок есть.

Руслан удивленно уставился на худющего повара.

– Дак холодильников-то не держим, чай, не баре, – вновь зло сплюнул повар, – ща слопаем это маслице – и следующего жди до белых мух...

В другом промежутке между крыльями здания стояли армейские скамьи и у самого края крыльев блока торчали два врытых металлических столба. Руслан подумал: «Странное место для волейбольной площадки», но скоро понял, что ошибался в своей догадке. По вечерам на столбы натягивались сшитые между собой простыни, на которые киномеханик жутко трещащим киноаппаратом проецировал фильмы. Собирались, рассаживались на скамейках, да и просто на земле, задолго до начала «киносеанса» почти все, кроме, конечно, тех, кто в это время «тащил службу». Смотрели все подряд, что имелось под рукой у киномеханика, по нескольку раз, до следующего почтового вертолета, с которым привозили и почту, и фильмы. Двухсерийный «12 стульев» все уже знали вдоль и поперек, киномеханик каким-то образом «замылил» коробки с лентой и, когда свежих фильмов не было, крутил «Остапа Бендера».

Скоро Руслан привык к жизни в гарнизоне, перезнакомился со всеми и стал присматриваться. Насмотревшись, начал приловчаться, как бы поживиться, как бы заработать, чтобы не дешевыми иностранными побрякушками набить свой вещмешок, а, когда придет нескорый «дембель», приобрести что-нибудь посолиднее. Размышлял. И вскоре провернул свою первую операцию. Да так неудачно, что поздним вечером, после очередного просмотра «12 стульев», солдаты с батареи Руслана сидели кружком, курили и хохоча успокаивали его.

– Как продали? – непонимающе хлопал ресницами Руслан. – Танк продали? Да ну, брешете!

– Тьфу! И не в первый раз!

– И за сколько же?

– Та! За пару кувшинов кишмишевки на экипаж. На большее танк не потянет, – совершенно спокойно рассказывал танкист – гость батареи.

– Да ну-у-у, – недоверчиво протянул Руслан. – Вас за это расстреляли бы!

– Балда! За что же стрелять-то? Танк – вон он, – танкист ткнул пальцем в темноту, где, и правда, стояла его машина. – Продавать уметь надо. А тебя Перчик просто надурил. Тут такое продают! А ты, считай, свои деньги просто ему подарил. Сколько? Сто, двести афошек? Ну ладно, не огорчайся, слушай.

И кое-как успокоившемуся Руслану рассказали, как проделывается несложная и веселая операция с продажей танка.

Танк, подогнанный задом к дувалу, предлагают хозяину как вещь абсолютно необходимую в хозяйстве, с самыми радужными перспективами на развитие этого самого хозяйства. Вспахать там, или, опять же, бельишко на стволе просушить, а то и от дождя или снега укрыться, там же и печка есть. Солдаты получают требуемый натуральный продукт в виде кишмишевки – отвратительного самогона, либо барана, либо то, чем может поступиться хозяин за диковинную покупку. Затем испрашивается разрешение нового хозяина на последнюю ночь в танке, не на улице же ночевать. Афганец любовно примыкает покупку, чтобы не украли, крепкой цепью к глиняной стене дувала и сладко спит, видя во сне те самые радужные перспективы. В это время барана съедают, самогон выпивают, анашу выкуривают. Под утро боевая машина, взревев и взметнув тучи пыли, увозит еще хмельных и сытых танкистов вместе с куском дувала и бренчащей новенькой цепью, давно хранимой хозяином для особого случая. Ищи-свищи...

– Так то – танк! А ты, дурья голова, чего испугался?! Ладно, впредь умнее будешь! Таких, как ты, Перчик уже человек двести надурил, – танкист хлопнул задумавшегося Руслана по плечу.

Перчик – начальник интендантской службы части – прапорщик. Вообще-то его звали Василий Игнатьевич. Фамилия у него смешная – Перец. И похож он был на перец. Только не на стручковый, а на болгарский, сладкий. Толстенький украинец, на коротких ножках, с румянцем во всю щеку, очень жизнерадостный, он представлялся: «Прапорщик ПЭРЭЦ». Это он сегодня «нависал» над здоровенным Русланом и говорил страшное, совершенно не вяжущееся с его смешной внешностью:

– Стоять! В глаза смотреть! Отвечать!

Руслану было впору не стоять и отвечать, а провалиться сквозь землю.

– Сколько взял?

– Да вот... – мямлил растерянно Руслан и теребил в руках две засаленные бумажки по сто афгани.

– Да за это... Да тебя... – распалялся праведным гневом воина-интернационалиста Перчик, – на месяц на губу закатать надо. Негодяй!

– Товарищ прапорщик! Фотоаппарат мой. Я...

– Разговорчики! Советский солдат занимается наживой! Сейчас пойдем – я тебя начальнику гарнизона сдам под арест!

– Не надо, товарищ прапорщик! – совершенно сомлел Руслан и просительно-нелепо пробормотал: – Я... я больше не буду, – и чуть не разрыдался совсем по-детски от стыда и страха перед скорой карой за свой поступок, позорящий высокое звание воина-интернационалиста и так далее.

– Не надо! – вроде бы уже остывал Перчик, – а валюту-то куда девать?! – вновь добавил грозности прапорщик, с отвращением глядя на деньги, зажатые в потном кулаке солдата.

– Может, себе возьмете, а, товарищ прапорщик? – с робкой надеждой на помилование протянул Руслан.

– Я? Себе?! – Перчик чуть было вновь не взорвался в благородном негодовании. – Да ты... – и вновь смягчился. – Впрочем, ладно. Давай сюда. Пожалею тебя, молодого. Но впредь... Сдам сейчас деньги в кассу полка под отчет. Смотри мне, попадешься еще раз, я тебе... Иди.

– Ну, Перчик! – смеялись солдаты. – Ты ему руки целовать не кинулся? Лопух! Послал бы его подальше, он бы и пошел. Под отчет! Сдохнуть можно! Ничего, мы тебя просветим.

Через месяц просвещенный товарищами Руслан уже спокойно и уверенно продал афганцам свое парадное обмундирование, зимнюю шапку и противогаз. Парадку покупали охотно – полушерстяная одежда, шапку – ясно. А вот на какой ляд афганцам противогаз, так никто и не смог понять до конца войны. Отчитываться за казенные вещи было просто. Парадка в Афгане только и нужна, когда демобилизуешься. Уходишь на дембель – с молодым поделись. Ты ему – свой жизненный опыт, он тебе с глубоким уважением – свою парадную форму. Остальное спишут, как утерянное в бою, или еще придумай что-нибудь. Тем более что с Перчиком можно было решить любые интендантские вопросы без занудства, допросов, за небольшую сумму в чеках или афошках. Солдаты им были довольны, он имел от этого свой небольшой доход, и за то прощали его любимый фокус, который он проделывал с неопытными, подлавливая их на торговле с афганцами и до смерти пугая.

Закрывали глаза. Ничего, терпимо. На дембель «упаковаться» Перчик поможет. Если доживешь до дембеля. А повезло, дожил – домой повезешь купленные на вырученные от продажи хорошие импортные вещи. Классные швейцарские часы, шикарный магнитофон, модные джинсы, можно и куртку или плащ из тонкой лайковой кожи. Да мало ли может себе позволить человек с капиталом? Главная задача – потом суметь протащить все это через границу, где пограничники, таможенники, патрули всяческие обобрать норовят. Так вот, чтобы «раскрутиться» да поиметь все это, отчаянные головы продавали все: керосин, бензин, водку, если имелся канал получения, патроны, автоматы, гранаты – все, что в большинстве случаев приводило к печальным последствиям. Арест, суд военного трибунала, дисбат или тюрьма. Весельчаки надували афганцев, скорее, для развлечения, чем из корысти, «продавая» танки или батареи парового отопления. Операция не сложная. При строительстве или ремонте гарнизонных капитальных зданий (что вообще то было достаточно редко) снимали батареи, заменяя старые радиаторы на новые.

Радиатор, закрепленный в помещении, нагревает обычная горячая вода, поступающая в него по трубам. Откуда это может знать афганец, живущий практически в пустыне? В тех частях, где это можно было, железную «гармошку» наполняли кипятком, закупоривали и, пока горячая, продавали какому-нибудь бедолаге.

– Смотри! Пробуй! Что, хороша? Забирай, увози. Зимой тепло будет, дрова не нужны. Только смотри, осторожно обращайся!

Если кто-то приходил с жалобой – остыла, ругали:

– Тебя же предупреждали! Вот, взял и сломал!

Меняли, и уезжал несчастный, увозя в арбе «шайтан печку».

Шла и другая торговля. Продавали доски от упаковочных снарядных ящиков, брусья от авиационной бомботары и целые ящики.

Афганцы с удовольствием брали идеальные первосортные звонкие доски от ящиков из-под нурсов, ящики из многослойной фанеры, из-под другой армейской всячины, куски жести от вертолетных контейнеров.

Вскоре Руслан сам смеялся над своими нелепыми страхами, над новыми неопытными продавцами, которые под грозный окрик Перчика отдавали ему вырученные «афошки». Более того, через некоторое время Руслан подружился с прапорщиком и стал помогать ему в некоторых торговых операциях. Однажды Руслан рассказал Перчику, что его так сильно испугало в день знакомства.

Фотоаппарат, который Руслан всучил афганцу, старенький «Вилия-авто», имел одно-единственное достоинство. Встроенный экспонометр. Афганцу так понравилась дергающаяся, как живая, от солнечного света стрелка, что он не увидел невосполнимый недостаток. Объектив фотоаппарата давно уже надломился, и Руслан укрепил его аккуратно пластилином. Во время торга старался не выпускать аппарат из рук. Наконец, когда афганец протянул деньги, Руслан закрыл футляр и отдал камеру. Тут бы скорее исчезнуть, но черт поднес хитрого прапора, который исподтишка следил за торгом.

– Вор у вора дубинку украл, – утирал слезы смеха Перчик. – Ты бы видел себя со стороны! В штаны не наложил? Это тебя Бог наказал!

Эх, знали бы они, как их обоих вскоре Бог накажет с помощью фотоаппарата!

Те, у кого была возможность, подторговывали, и довольно успешно, водкой. В первое время за бутылку можно было получить тысячу афгани. Понемногу Руслан «упаковывался», покупая в кантинах Газни вещи. Выбирал качественные шмотки, торговался с афганцами за каждый афгани, набрал «каламов» – чернильных ручек с золотым пером, парфюмерии мужской и женской, часов и теперь подбирался к трехкассетному монстру «Шарп», сияющему никелем и черным пластиком и стоящему столько, насколько выглядел. Так хотелось домой его привезти! Но дорогой, собака!

Когда Руслан поделился своей мечтой с Перцем, тот предложил:

– Слухай сюда, военный. Я наладил дорожку в соседнюю крепость к «зеленым». Там есть один старший офицер – капитан по-ихнему, так вот он забивал уже вопрос о покупке водки. Предложил покупать постоянно. Платить будет сразу по восемьсот афошек. Это за оптовые поставки. В розницу невыгодно: пока одну продашь – позеленеешь, страху натерпишься, а остальные выжрешь от расстройства, что такая продажа.

Договорились сегодня же вечером пойти в крепость и взять с собой пробный ящик. Да и что в самом деле сложного? Минут пятнадцать туда, как стемнеет, это с грузом. Полчаса – там, пять минут назад – налегке. Делов то! Риска – ноль, бабки – пополам! И Руслан «затарился» через своих землячков водкой. Из самой столицы – Кабула – привезли.

Пошли, когда уже совсем стемнело. Сумочка – мечта оккупанта. Руслану подумалось, что в нее можно при желании и Перчика упаковать. С красно-синими полосами по бокам, изображением самолетика, надписью «Аэрофлот» и тридцатью бутылками водки внутри.

Прошли через вертолетные площадки, обошли темную громаду танка и через неширокий язык пустыни добрались до ворот крепости. Часовой в воротах обалдело отдал честь входящим в крепость шурави, тем более что они козырнули первыми, в кои-то веки, почти строевым шагом, с тяжелой-то сумкой, промаршировав в ворота. Затем юркнули в прохладу коридора и быстро прошагали к той двери, которую указал, Перец.

Руслану сразу не понравилось, что кроме покупателя, в комнате находился еще один человек. Это еще кто?

Прапорщик показал водку, и офицер, одобрительно поцокав языком, начал отсчитывать деньги. Оба увлеченно следили глазами за тем, как купюры переходили из руки в руки, а Руслан начал выставлять бутылки на стол. Выставил уже двадцать бутылок, когда его внимание привлек негромкий щелчок. Он поднял глаза и обомлел. Прямо на него глядел объектив фотоаппарата. Да что там фотоаппарат! На лацкане цивильного пиджака у незаметного человека была прикреплена пластиковая небольшая карточка – бейдж. Руслан машинально поставил на стол еще две бутылки, пытаясь прочитать надпись на бейдже. Арабская вязь, какие-то иероглифы и ниже по-английски что-то похожее на «Асахи».

Корреспондент!

С идиотской ухмылкой на лице Руслан попятился в угол, где ничего не заметившие покупатель и продавец считали деньги, и, придвинувшись к Перчику, тихо прошептал:

– Дергаем! Быстро!

– Чего ты? – недовольно вскинул голову прапорщик и, проследив в направлении взгляда Руслана, повернулся прямехонько к объективу вторично щелкнувшего аппарата.

Подхватив зачем-то сумку с оставшейся водкой, Руслан уже громко завопил:

– Дергаем!

После секундной заминки, вихрем сметя покупателя, Руслан и Перец вылетели из комнаты, печально звякнув сумкой о косяк двери. Выбежали и растерялись. А отснятые кадры?! Руслан, стол с водкой, довольное лицо Перца с деньгами в руках. Докажи потом особистам, за что тебе передали деньги.

Все решилось за доли секунды.

Корреспондент хорошо спланировал свой репортаж. Первый кадр – русские выгружают водку. Второй – считают деньги. Не хватало третьего, завершающего – в панике убегают.

Репортер вылетел с камерой наготове вслед за русскими и как раз в них и уткнулся.

Прапорщик одной рукой цапнул фотоаппарат, другой толкнул корреспондента назад в комнату, прямо на выбегающего за остатками своей водки офицера. И пока эти двое барахтались на полу, толкаясь и мешая друг другу, Руслан и прапорщик рванули так, что успели пробежать через двор крепости и пулей пронестись мимо часового. Выбежав из крепости, Руслан отбросил в сторону чертову сумку, бьющую по ногам и, дрожа, сунулся к Перчику, который трясущимися руками пытался отстегнуть футляр, открыть камеру и выдернуть пленку. Получилось бы быстро, может, этим и закончилось. При свете луны не поснимаешь. Но послышались крики преследователей из крепости. Испуганные этими криками Руслан и Перчик переглянулись и кинулись бежать вокруг крепости. Отчего-то подсознание Руслана заклинила мысль, что камеру нужно вернуть. Или водку? Или забрать остаток денег? Размышлять было некогда, и, вместо того чтобы отбежать в сторону, оба, как хорошие рысаки, помчались «нарезать» круги. Крепость не имела острых углов, которые нужно было огибать, поэтому бежали почти как по цирковой арене.

Цирк!

Заморский футляр никак не хотел расстегиваться. Где-то у него должна быть пимпочка, которая то ли отстегивается, то ли откручивается. Прапорщик пальцами скользил по коже футляра, сдирая ногти, и никак не мог эту пимпочку нащупать. Длиннорукий, длинноногий Руслан бестолково вертел головой на бегу, матерился и торопил Перчика.

Что-то завопил за их спинами выбравшийся из крепости и кинувшийся в погоню иностранный корреспондент. Он жалел уже не о сорвавшемся дорогом репортаже, а о дорогостоящем фотоаппарате. Его крики только добавили прыти бегущим фигурам – длинной и коротенькой. Из полосы, освещенной луной, забежали в тень, и Руслан, споткнувшись обо что-то, толкнул под локоть прапорщика. Камера, кувыркаясь, вылетела из рук Перца и приземлилась впереди бегущих, смачно звукнув объективом. Не останавливая бега, Руслан наподдал фотоаппарат носком ботинка. Камера пролетела вперед, и прапорщик подхватил ее не прерывая бега.

Поняв, что его драгоценность пострадала, взвыл сзади бегущий корреспондент. Фотоаппарат отозвался ему, весело бренча разбитыми потрошками.

Хрен бы с ней, с камерой, но у нее внутри находилась пленка, кадры из которой могли привести под трибунал. Отлично это понимая, и с отчаянием услышав, что в крепости поднялась тревога, под окрики часовых на вышках: «Дриш! Дриш!», Руслан и Перец наддали еще. Этакие залитые лунным светом Пат и Паташон, Тарапунька и Штепсель.

Было бы смешно...

Они совершенно одурели от бега, страха, шума. Тем более что не отставал потерявший голову от гибели камеры корреспондент.

Наконец-то!

Футляр летучей мышью полетел в репортера, который не поймал его и начал искать в темноте.

Оторвавшись от погони, Руслан и Перец наконец-то сообразили и юркнули в сторону от крепости, затаив рвущееся дыхание, шмыгнули в сторону танка и своего блока. В это время ворота крепости распахнулись, и из них выбежали солдаты – «зеленые», – подгоняемые своим офицером, преследующим восемь бутылок водки, за которые, впрочем, он еще не рассчитался. Выбежали со света в темноту и завертели головами, куда бежать-то?!

Правильно решив, что шурави побежали в сторону своей части, офицер лихо выкрикнул какую-то команду, на бегу обернувшись к своим солдатам, и со всего маху перелетел через отброшенную Русланом сумку. «Пропахав» в пыли на брюхе метра полтора, он попытался вскочить на ноги, но на него посыпались, как кули с мукой, бестолково кричащие, добивающие водку в сумке солдаты, верные своему командиру. В отчаянии заверещал офицер, успевший рассмотреть под ногами сорбозов при свете фонарика красно-синий с самолетиком бок сумки. Последний штрих в кучу-малу добавил врезавшийся в общий переполох иностранный репортер, продолжавший погоню за фотоаппаратом... Общие вопли и стоны переполошили еще и всех собак крепости. Оплеухи огорченного офицера смогли навести хоть какой-то порядок среди преследователей. При этом досталось и репортеру. Наверное, случайно. В общем, шумок стоял еще тот!

Утихли, добросовестно отслужившие свое собаки. Пропустив раскрасневшихся, растрепанных солдат вовнутрь, со скрипом закрылись ворота крепости.

Руслан с прапорщиком все никак не могли отдышаться, усмирить дрожь в руках и ногах, так что только через полчаса смогли заняться вещичкой, которая могла стать для них поопасней итальянской мины.

– Как думаете, товарищ прапорщик, от лунного света засветится? – растянув в руках гремучую змею пленки, спросил Руслан.

– Хрен ее знает! Ты у нас специалист по фотоделу. Импортная. Может, особая какая! Давай утра дождемся. На солнце уж точно почернеет.

Оба настолько ошалели, что не сообразили просто сжечь пленку. Спичками.

Добравшись до своей крепости, решили ждать утра. Разлеглись на сдвинутых лавках во дворе, отдышались, закурили.

– Товарищ прапорщик! Если бы пленка осталась, что бы было?

– О! Во-первых, жуткий скандал. Может, даже международный. Нас – под трибунал. Тебе – не знаю. Скорее, дисбат. А мне...

Помолчали, покурили.

– Спишь, солдат? Вот послушай! Мой отец долго жил в Сибири и мне рассказывал, – помолчал Перец, – бурундучка знаешь?

– Ну, зверек такой пушной. Полоски на спинке, – задремывая, отозвался Руслан.

– Во. Он чем-то чуть-чуть на белку похож. На зиму орешки запасает. Запасами и доживает до весны. Самое для него страшное – медведь-шатун. То ли люди шатуна из берлоги поднимут, то ли еще что, только он держится зимой тем, что из-под снега откопает. Сколько-то корешков, ягод. Жрать ему охота, и он, если находит бурундучковы припасы, пирует. Зверек убегает, а медведь грабит все подчистую.

Прапорщик замолчал, потом закурил еще одну сигарету, выпустил клуб дыма и вновь заговорил:

– Когда бурундучок возвращается, конечно, медведя уже и след простыл. Так эта тварюшка, вроде бы безмозглая, а делает вот что. Видит, что ничего не осталось, что до весны не дожить. Умирать медленной смертью не хочет, отыскивает подходящую развилку на дереве и вешается на ней...

– И что? – выдохнул Руслан, не ожидавший такой трагической развязки жизни зверька.

– Да то, что после статьи мне только бы осталось, что подыскать подходящую развилку.

Прапорщик дотянул окурок до конца и, отщелкнув его от себя, закончил:

– У меня дома, в Союзе, мать уже пять лет как парализованная лежит, двое детей, жену года полтора назад как похоронил – рак у нее был... А ты думал, я так хапаю, по натуре гнилой своей?..

– Н-н-не-е-ет, – растерянно-удивленно протянул Руслан.

– Ну, ладно, светает. Пленку прикончим – и айда.

Уже под солнечными лучами поняли, что пленку не спасет и святое провидение. Поделили с таким трудом полученные деньги, пожали руки и побрели каждый в свою комнату.

(обратно)

Глава 8. ШТЫК–НОЖ

Не везло Федюне со штык–ножом почти до самого дембеля. Как только он к нему не прилаживался, всё шло отвратительно. Причём даже на учениях, когда приходилось присоединять ножны к лезвию, резал проволоку, как и все остальные, втыкал его в чучела, набитые соломой, – и ничего. Абсолютно всё было в порядке. Но стоило.… Впрочем, по порядку.

В самом первом наряде по роте, стоя на тумбочке, Федюня, дождавшись отбоя, вынул штык–нож из чехла, покрутил его так и сяк, полюбовался матовой поверхностью, поелозил пальцем по тыльной стороне, где имелась насечка «для пилки дров», так её называл сержант взвода. Провёл ногтем по лезвию, убедился, что резать таким ножом практически ничего нельзя, вздохнул и всунул штык обратно в ножны.

Кто стоял по молодости лет дневальным на тумбочке, тот знает, что хуже ничего нет. Все дрыхнут, только дежурный по роте Борисыч сидит в канцелярии, позёвывая, читает книгу и курит. Федюне тоже хотелось курить, но долг обязывал стоять ещё полчаса. Это потом уже можно будет пару часов прикорнуть и опять на пост. Э-хе-хе-хе. … Тягомотно! Федюня заинтересовался кольцом на ручке штык-ножа, погладил его гладкую поверхность, слегка источенную от времени. Чёрт его знает, как указательный палец попал в это кольцо?! Федюня потянул палец на себя. Ага. Не лезет назад. В суставе застревает. Федюня засопел, потянул сильнее, придерживая нож другой рукой. Никак!

– Борисыыыыч, …Борисыыыч, – потихоньку позвал Федюня, не смея отойти ни на шаг от боевого поста, вытягивая шею, пытаясь заглянуть за угол, откуда видна открытая дверь канцелярии. Не удалось, и Федюня позвал громче:

– Борисыыыч….

Где-то на первом этаже казармы громыхнула дверь. Федюня от ужаса вспотел. А вдруг это дежурный по полку?

– Борисыыыч…, уже почти в полный голос всхлипнул Федюня.

– Ну, чего тебе, – злобно зашипел появившийся наконец-то Борисыч, заспанно щурясь в полумраке коридора. – Чего орёшь?

Федюня ткнул левой рукой в капкан.

– Тут, понимаешь. …Это,… как его…...

– Ах ты, – Борисыч матюкнулся от неожиданности. – Ну, Федька, ну, гад! Ты специально?

Федюня только жмурился в ответ, что-то бормотал, жалко оправдываясь и дёргая рукой.

– Да погоди ты, – соображал Борисыч. – Не дёргайся! – успокаивал он, пытаясь круговыми движениями стянуть штык с заметно припухшего пальца Федюни.

– Вот же хрень какая! – Федюня осмелел. – Слышь, Борисыч, давай я слюной натру.

Федюня плюнул на палец, растёр слюну. Но палец никак не хотел вылезать из тисков кольца. Наконец Борисыч сообразил, сбегал в кубрик, приволок кусок мыла. Федюня опять наплевал на палец, намылил погуще, и кольцо почти без усилий покинуло настрадавшееся место.

– Иди спи, – буркнул Борисыч. – Балбес!

За всей этой вознёй время пролетело незаметно. Федюня разбудил второго дневального и, не раздеваясь, лёг.

Уже утром, после подъёма, когда рота ушла на завтрак, Федюня стоял в очередную смену на тумбочке, предвкушая, как он вскинет руку к виску и заорёт хорошо поставленным голосом при появлении командира: «Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход!». Федюня даже разволновался, представляя себе эту замечательную картину. Начал одёргивать китель, чтобы ни одна морщинка не выглядывала, поправил галстук, подровнял фуражку. Уже на втором этаже слышались чьи-то шаги. Федюня резко опустил руки вниз, принимая стойку «смирно», и палец сам влетел в растреклятое кольцо штык-ножа….

В общем, когда вошёл командир роты, он был озадачен видом дневального, согнувшегося задом к двери, пыхтящего, бормочущего что-то невнятное, дёргающего локтями.

– Дневальный, – негромко окликнул капитан.

Федюня дёрнулся, повернувшись красным, потным лицом к командиру и, роняя фуражку, пролепетал ненужное:

– Рота, смирно!… Дежурный, на выход. – Тщетно при этом дёргая правой рукой с намертво зажатым в кольце штык-ножа пальцем.

Эх, …если бы только это. Ну посмеялись в роте, позабавились над Федюней и забыли. Так нет же. Дальше было хуже.

Находился взвод в карауле. Федюне достался пост на учебном аэродроме, обнесённом колючей проволокой, с прожекторами по углам квадратной территории. Декабрь. Снегу намело полно. Вроде бы и мороз с ветром сырым, промозглым, Прибалтика ведь, а снег всё равно подтаивает. То сосулька звякнет, сорвавшаяся с крыла самолёта, то снег зашуршит и гулко рухнет с крыши мастерских. Федюня кутается в караульный тулуп до пят, тяжело ходит в валенках, натянутых прямо на сапоги. В общем-то, Федюне не страшно. Скучно только, развлечься нечем. Курить не хочется, да и по уставу нельзя. Ходил так Федюня, ходил, изредка вздрагивал от непонятных звуков. Прицеливался из автомата на воображаемого врага, резко высовывался из-за углов строений, перебегал от самолётов к вертолётам, представляя, как будет задерживать забравшегося на пост злодея с обязательным криком: «Стой, кто идёт!», досылом патрона в патронник и следующей командой: «Стой, стрелять буду!», затем выстрелом вверх, а потом всё как-то невнятно представлялось в сладкой мути. Понятное дело, что злодей взят в умелом бою, там слава, может быть, награда и обязательный десятисуточный отпуск с поездкой домой. А там…... Федюня аж зажмуривался от представленных удовольствий. Ясное дело, поход в клуб на танцы в парадной форме, с тускло мерцающей на груди наградой. Федюня её ещё не представлял, успокаивая себя, что потом разберётся, что за награду ему присвоили.

Яростный стук поезда, пробежавшего по недалёкому железнодорожному пути, помешал размышлениям. Федюня вновь заходил по надоевшему посту. Подошёл к огромному тополю и, шепча: «Стой, кто идёт!», нанёс примкнутым к автомату штык-ножом удар в ствол. Штык покорно вошёл в древесину. Федюня потянул оружие на себя. Не-а.… Штык сидел прочно. Федюня потянул ещё и ещё. Результат тот же. Тогда он принялся раскачивать автомат, потихоньку пытаясь высвободить лезвие. Еле слышное «кррак» судным колоколом раздалось в голове часового. Безобразный обломок ножа торчал из дерева, а над стволом автомата торчала такая же безобразная ручка.…

Что уж тут рассказывать, как дальше было дело. На губе трое суток Федюня отбарабанил час в час.

«Дальше что было?» – спросите вы. Да так и было дальше. Однажды, уже на другом посту, огороженном двойным рядом колючки, Федюня пострадал из-за комбата Халеева, вздумавшего проверить молодого бойца.

– Рядовой, – размышляя про себя, чего б такого сказануть, произнёс: майор, даю вводную. Противник нападает вот из-за тех кустов, – уже уверенно Халеев ткнул пальцем на густой ольховник, росший неподалёку от входа на пост.

Федюня рухнул плашмя на землю, срывая предохранитель автомата и передёргивая затвор, лихо перекрутился через спину к опоре прожектора и, конечно же, ударяя по ней сразу отскочившим обломком штык-ножа.

Ещё хотите? Пожалуйста! Уже в Афгане Федюня сломал не меньше пяти штыков. Парни развлекались, по-детски играя в ножички, втыкая в песчано-пыльную мякоть земли штык-ножи. Федюня вошёл в азарт, плюнул на зарок – не прикасаться к этой хрупкой вещи. Бросил штык, и он попал в камень, предательски лежавший под тонким слоем грунта.

В рейде все открывали консервы именно штык-ножом. И ничего. Стоило то же самое сделать Федюне – Борисыча рядом не оказалось, о результате нет смысла говорить!

Вот ведь какая война нешуточная разгорелась между неодушевлённым предметом и вполне даже сообразительным и хорошим солдатом!

Поэтому Федюня таскал с собой маленький консервный ключ и перочинный нож. А штык-нож носил, как и все. Положено по уставу, что ты тут поделаешь?!

Уже потом, когда из учебки всех отправили в полк, воюющий в Афганистане, проклятый штык-нож и здесь не давал продыху солдату.

Случилось так, что на прочёсывании кишлака Федюня оторвался от своего напарника Борисыча, скользнувшего во дворик за высоким дувалом. Федюня видел, что Борисыч исчез, и двинулся вдоль глинобитной, покорёженной пулевыми отверстиями и выбоинами стены назад, чтобы в случае чего прикрыть друга. Борисыч уже смело топал по двору, давая тем самым понять, что здесь всё в порядке. Федюня выдохнул успокоенно, поправил ремень выставленного вперёд автомата и устало опёрся плечом о тёплую стену. Тут-то и навалился откуда-то сверху на него дух. Выбил из расслабленных рук оружие, зажал рот солдата горячей ладонью, а другой рукой схватил его за горло, пытаясь вырвать кадык. Федюня даже и не думал кричать, отдавая все силы тому, чтобы как-то вывернуться из жёсткого захвата, дать возможность воздуху прорваться в лёгкие. Он яростно вцепился в душившие пальцы, но не смог отлепить их от горла. Наконец Федюня сообразил каким-то уголком подёрнутого туманом сознания и, с трудом разлепляя раздавленные в кашу губы, грызнул передними зубами мизинец напавшего. И тут ему не повезло. Как раз на мизинце духа красовался серебряный перстень с камнем. Зубы Федюни, ломаясь от силы челюстей, соскользнули с него и уже острыми обломками впились в палец.

Дух дёрнул руку, но тут же сдавил ею шею шурави, помогая другой руке, уже давно душащей Федюню. Этого времени солдату хватило, чтобы перевалиться на бок и всадить в спину афганца непонятно как попавший в руку штык-нож. Тот завизжал, отталкивая от себя врага, который ещё и ещё раз воткнул штык в уже ослабленное тело духа. Федюня поднялся на колени, душман ещё был жив, изо рта его текла кровь со слюной. Он потянул руки к шурави, страшно блестя белками глаз. Федюня как-то равнодушно ткнул его в живот штыком несколько раз, не замечая бьющейся блестящей внутренности, пульсирующе выползающей из живота, распространяющей жуткое зловоние.

Борисыч оттащил парня за плечи от трупа.

– Федюня, Федюня, ты цел?! – Борисыч ощупывал окровавленного напарника.

– Ты глянь, Борисыч, – хрипло отплёвываясь кровью, пробормотал потерянно Федюня. – Нож-то…не сломался…

(обратно)

Глава 9. КУРИЛКА

А курилочка получилась просто класс! Ммммм, …загляденье.

Строили её всем полком. Резали на куски старые вертолётные лопасти, аккуратно стыковали их. Доски от «нурсовских» ящиков и брусья от бомботары пошли на скамейки и покатую крышу строения.

– Ну прямо не курилка, а дворец! – восхищался Федюня и для архитектурного завершения самолично вскарабкался на самый верх и прикрепил в виде шпиля штырь приёмника воздушного давления от «МиГа-17».

Командир полка давно ругался:

– Мать вашу, что за бардак! Куда ни глянь – везде окурки. Даже на взлётке, да что там, у самолётов и вертолётов курят! Старшина, в трёхдневный срок построить курилку…!

Но трёхдневные сроки пролетали и проходили месяц за месяцем. Солдаты загружены до предела. То предполётная подготовка, то послеполётная проверка, зарядка аккумуляторов, фотоустановок, пополнение боекомплектов, латание дыр в фюзеляжах бортов, выгрузка раненых. Да что, дел на войне мало что ли!

Полковник забывал об указаних, сам участвовал в боевых вылетах. Проблем по горло: то молодой летун загарцует на «восьмёрке» – храбрость свою показывает, на низких высотах бомбит духов, то «вертушку» подобьют – поиск налаживает, то солдаты с зенитчиками-соседями подерутся. Эх-хе-хе.…

Но последней каплей в озере терпения полковника стал прапорщик Мерзликин из технической группы авиационного вооружения, «намассандрившийся» с утра и блаженно курящий под солнышком прямо у топливозаправщика, из которого заливали керосин в вертолёт. Понятно, что Мерзликину влетело по самое не грусти, а на ближайшие неполётные, по случаю плохой погоды, дни была назначена стройка.

Вяло взялись солдаты заэто дело, но по ходу работы разохотились, отошли от первоначальной, куцей идеи построить просто навес. Борисыч, как дипломированный строитель, сделал чертежи и даже утвердил их у командира. И опять же, кто ж не знает, что если солдат в курилке сидит, значит, занят. В этот момент его ни змея не укусит, ни старшина на работы не дёрнет. Занят солдат! Положено по уставу курить в курилке.

В три дня возвели. Теперь курилка тускло сияла под солнцем, давая благородные платиново-серебряные блики. Федюня с позволения главного архитектора голубой краской провёл линии по рёбрам бывших лопастей, ставя точку в строительстве.

Отошли подальше, чтоб полюбоваться, закурили. Тут Борисыч вскрикнул:

– Мужики, так ведь курилка-то ещё не того. …Тьфу, чёрт, а окурки куда бросать?!

Кто-то метнулся к складу ГСМ, за пару банок тушёнки выклянчил бочку из-под мазута и прикатил её к месту событий. До вечера выжигали бочку. Командир ворчал, что сажа по всей взлётке рассыпалась, но явно был доволен. Уже ночью Борисыч с Федюней обрезали аккуратно «болгаркой» бочку и вставили её в заранее вырытую яму.

Часов в шесть утра почти весь полк уже был на месте. Кто захватил место на скамейках – курил уже по второй сигарете. Кто поместился в восьмигранник – быстро докуривал и бросал в бочку окурки, выбирался из тесноты, уступая место другим.

– Эх, далековато построили, надо было поближе к метеостанции, оттуда от всех служб быстрее дойти можно, – со скрытой гордостью приговаривал Борисыч.

– Да ладно, там ещё одну построим, даже лучше, – успокаивал его Федюня, тревожно прислушиваясь к возможным критическим высказываниям солдат.

Но все были довольны. Командир даже пообещал подумать о награде для строителей.

На взлётке в это время готовили к боевому применению вертолёты. Технари заныривали внутрь бортов, проверяли узлы и агрегаты, где-то уже начинали почихивать двигатели. Прапорщик Мерзликин сидел в кабине «Ми-8», удивляясь тому, что в противообморозительной системе не оказалась спирта, и размышлял: подать рапорт на начальника склада или решить дело полюбовно. Вроде того, что взять посудину, налить в неё «массандры» и как бы заправить систему. Идея понравилась, и Мерзликин нажал на кнопку пуска реактивных снарядов, мгновенно трезвея от ужаса: предохранитель не был опущен….

Солдаты брели на завтрак, с неохотой покинув курилку, изредка оглядываясь на неё и мечтая о том, что после еды просто необходимо покурить.

Федюня развивал идеи по благоустройству территории курилки, убеждал Борисыча разработать проект озеленения «очага культуры», начав, конечно же, с рытья арыка, а то ничего не вырастет. Борисыч только хотел возразить другу, что курилку почти год собирались строить, а уж арык… но не успел. С взлётки за спиной раздался этакий характерный звук: «Шшшшухххххх…».

От камуфлированной «вертушки» волнообразно летел снаряд, оставляя за собой белый след….

Он влетел в курилку, разнеся её на безобразные, оплавленные куски дюраля.

Протрезвевший было, но тут же совершенно опьяневший от страха Мерзликин шёл к полковнику на макаронных ногах, шепча белыми губами оправдания.

Месяца через два, уже осенью, когда самолёт, доставлявший солдатское довольствие, был сбит на посадке, Федюня курил газетные самокрутки, зорко оглядывая территорию, не завалялся ли где бычок, и говорил Борисычу, занятому таким же делом:

– Хорошо хоть курилки нет, где бы мы курево добывали.… Там же как: окурков в бочку набросали, наплевали, кто их потом курить-то будет?!

(обратно)

Глава 10. ПРОВЕРКА

Проверка…. Это слово повергло весь полк в хаотичную деятельность. Ещё бы, из самого ТуркВО понаедут генералы, будут шерстить и строить, соваться всюду, порядок наводить и «гривы сшибать» всем подряд, от комполка до самого зачуханного солдата, вечно сопливого Алимки Теймуразова.

Худо-бедно, привели в порядок прилегающие к самой взлётке пески, этими же самыми пыльными песками засыпали остатки взорванной курилки, под страхом губы вминали окурки в землю и затаптывали. Мало этого было для приёма комиссии! Крайне мало. Ну что тут покажешь?! Выгоревшие палатки, плац, в своё время укатанный минным тралом и залитый водой. Что-то вроде катка получается. Только солнце спекает подготовленную поверхность до твёрдости бетона. Даже взлётки для самолётов кое-где в Афгане так строили! Правда, на этом плацу редки были построения всего личного состава. Даже перед рейдами строился полк вдоль палаток.

Замполит маялся, места себе не находил. С кого ж спрашивать будут за политическую подготовку личного состава, как не с него?

– Вот же, твою мать! – матерился майор, беспомощно размышляя, чем-таки удивить комиссию, морщился и уходил в столовую, где солдаты битым стеклом обдирали до сахарного блеска столы и скамейки.

У входа в палатку пищеблока столкнулся с командиром. Полюбовались заблиставшими предметами быта, покурили, поскребли в затылках.

– Слушай, Семёныч, – задумался полковник, – ты бы какие-нибудь стенды сделал, что ли.… Там для постройки ДОСов^[20] фанера есть, возьми, сколько надо, и напишите что-нибудь….

– Есть! – возликовал майор и заспешил к складам, сожалея на ходу, что не дошла до него такая простая мысль. Забыл всё к чёртовой матери с этой войной!

Рисовались майору какие-то яркие плакаты с лозунгами, выписками из уставов, суворовскими поучениями и маршрутом славного боевого пути полка. Сам себя одёргивал замполит, когда ж это успеешь, если до проверки три дня осталось.

– Ничего, ничего, – не давал поглотить подступающей тоске радость находки. – Художников со всего полка соберу, сутками рисовать будут. Пусть в полку сидят, в рейд не пущу! – соображал майор, указывая солдатам и начальнику склада, какие листы фанеры вытаскивать и как их резать.

… Увы! Художников в полку не нашлось.… Маляры, плотники – это пожалуйста! С нашим глубоким уважением! А вот рисовать – НИ-КО-ГО! Отчаялся замполит, затосковал больше прежнего. Но времени нет. Решил сам рисовать. По квадратикам. Достал учебники «Два мира – две системы», «Боевая и политическая подготовка солдат» и прочие и стал расчерчивать понравившиеся рисунки….

Федюня с Борисычем грунтовали фанеру. В водоэмульсионную краску добавляли гуашь, размешивали тщательно и старательно покрывали равномерным слоем будущий шедевр армейского искусства. Потом расчертили простым карандашом увеличенные квадраты в тех местах, где замполит собирался живописать. Двое суток с короткими перерывами на сон и еду друзья набивали через целлулоидный трафарет тексты густой гуашью, вытирали и подкрашивали грунтовкой те места, где поролоновый тампон выходил за края трафарета, выверяли оттиснутое с оригиналом – чтобы, не дай бог, ошибки не случилось.

М-да-аа-аа.… Чудо, а не планшеты получились! Весь полк к ним как на экскурсию ходил, когда выставили их вдоль палаток на просушку. Федюня с Борисычем ревниво охраняли дело рук своих, никого не подпускали ближе чем на три метра, запылят ещё, а то и руками залапают.

Командир полка пообещал подумать об отпусках для солдат и награде для замполита. Подождите, пока проверка пройдёт.

В ночь перед днём прилёта генералов майор распорядился занести планшеты в палатку, выселили из неё всю роту на улицу, а охранять наглядную агитацию остались всё те же Федюня и Борисыч. Замполит из своих запасов выделил пару банок тушёнки и итальянского томатного сока, перчёного и подсоленного, который можно было купить только в «Берёзке». Заслужили бойцы, что уж тут сказать!

На плацу красили нитрокраской рамы, чтобы раненько утречком выставить планшеты по всему периметру.

Борисыч улёгся на койку и задремал. Федюня сидел у буржуйки, вглядываясь в мерцающие силуэты кривобоких солдат, косоватых самолётов и танков, изображённых неумелой рукой замполита. Любовался! Думал даже, не податься ли после службы в художественное училище…. Потянулся Федюня, зевнул громко и забросил тушёнку в угли буржуйки, чтобы разогреть свинину, а в баночке она до кипения доводится, аж прижаривается к стенкам. А с томатиком! Чудо!

Зашёл замполит, зачем-то пересчитал планшеты, сверился с планом, как их завтра крепить, угостил «родопиной» Федюню и Борисычу оставил, потёр ладонями уставшее лицо и ушёл. Федюня выкурил болгарскую сигарету до фильтра, поставил котелок с водой для чая на печку и пошёл будить Борисыча. Ужинать пора.

Борисыч никак не хотел просыпаться, бурчал что-то, отпихивал Федюню локтями, потом сел, не понимая, где он и что от него нужно.

Федюня уже с кочергой в руках лез в буржуйку. С ужасом увидел, что банки как-то странно раздулись. Заторопился. Подцепил железной загогулиной одну и потянул к себе. Тут-то и хлопнуло. …Один раз. …Второй.… Кусочки мяса, брызги жирного сока, пепел выхлестнулись из печки. Обдали Федюню. Да хрен с ним, с Федюней! Два верхних планшета из стопок оказались как раз на пути фонтана. Борисыч всхлипнул и кинулся к ним, Федюня, совершенно обалдевший, стоял и смотрел на весь кошмар, который свершился по его вине.… Трясущимися руками взял банку с томатным соком и потянул язычок крышки на себя. Банка выскользнула и упала, предательски окропив и так пострадавшие планшеты.

Всю ночь Борисыч с Федюней подкрашивали поплывшие буквы, грунтовали при свете той самой буржуйки. Но, …увы! Жировые пятна выступали на «Боевом пути полка», а томатные капли никак не хотели закрашиваться, только чуть поблекли.

Ранним утром пришли солдаты, закрепили планшеты в рамах. Замполит только издалека видел, что все в порядке. Так и не успел поближе рассмотреть. Некогда было. Генералы прилетели в шесть утра, суровые, неприступные, с явными признаками вчерашних посиделок в Кабуле.

Быстро прошли в штаб, потом в офицерскую столовую, а после нее, уже подобревшие, размягченные, двинулись осматривать территорию полка.

Федюня с Борисычем прятались за палатками, ожидали неминуемую расплату за содеянное. Полдня протомились в ожидании. Курили бесконечно, не замечая крепости и вонючести «Гуцульских», мучались от жажды, но не смели покинуть своего укрытия. Все было тихо….

Отпуск, конечно, Федюня с Борисычем не получили, так же, впрочем, как и замполит награду. Уже через день после отъезда проверяющих замполит рассказал, что главному из них особенно понравилась художественная находка на планшете «Боевой путь полка». Этак всё получилось красиво, даже в память о павших бурые пятна крови умудрился художник на камуфлированном фоне отобразить…

(обратно)

Глава 11. ФАТЯ И ТАНДЕМ

Как только Жорка не вредил Федору!

Если за целый день не устроит никакой каверзы, хотя бы просто не обругает, считает, что день прошел зря.

Эта неприязнь началась с первого дня знакомства. Черт его знает с чего! Скорее всего, в память о детской стычке с деревенскими мальчишками.

Жорик – Георгий – истинно городской житель. Для него понятен шум широких проспектов, тишина и вдумчивость библиотек, грохот динамиков и безумство разноцветных прожекторов дискотек, парадность и праздничность концертных залов. Он легко разбирался в смысле и сущности классических произведений, любил таинственную узнаваемость любимых с детства музеев, с восьмого класса посвятил себя экзотическому спорту – каратэ и древневосточной философии. Выросший в интеллигентной семье, с детства получивший хорошее воспитание и знакомство с манерами высшего света, он с некоторой долей презрения относился к явлению, которое в России с незапамятных времен пренебрежительно называют «деревенщина». Георгий хорошо помнил те времена, когда он, городской мальчик, в черных шортиках, белой рубашечке, с обязательной бабочкой на тонкой шее, на чем непременно настаивал отец, появился в деревне у бабушки – маминой мамы. Помнил недоумение деревенских пацанов при появлении этакого бобочки на пыльной площадке перед сельпо, куда он бездумно-радостно побежал за страстно любимыми им ирисками «Золотой ключик». Мальчишки с величайшей радостью искатали его по земле, разбили нос, изорвали белую рубашечку, но особенно их раздразнила та самая бабочка, которую они с большим трудом сорвали-таки с него и прицепили на шею старого лохматого кобеля, напуганного не меньше самого Жорика и сбежавшего с места побоища с визгом и позорным лаем. К удивлению самого Жорика, он не убежал. Стоял в кругу разлохмаченных деревенских мальчишек, хлюпая окровавленным носом и сжимая кулаки так, что ноготки впились в ладошки. На шум драки и собачий визг из магазина выскочила толстая продавщица – тетя Зина, но не успела и рта раскрыть, чтобы разразиться басовитой руганью, как через дорогу быстро просеменила бабушка, раздвинула рукой уже испуганных ребятишек, схватила Жорика за локоть и потащила его домой, по дороге успев дать подзатыльник одному-другому обидчику внука. Жорик хотел было подло, под защитой бабушки, сунуть зуботычину кому-нибудь из них, но потом гордо вывернулся из крепкой бабушкиной руки, повернулся к пацанам и срывающимся от подступивших слез голосом тоненько выкрикнул:

– Мы еще встретимся, – и заплакал от переполнявшей его обиды.

Федор прожил всю свою 18-летнюю жизнь среди простых нравов сельского быта. С детства занятый тяжелым трудом, он воспитывался в рачительной, прижимистой крестьянской семье тракториста и доярки больше по дедовским, чем по книжным законам. Дедовы законы гласили, что своя рубаха ближе к телу. Не такая уж древняя память о барах и помещиках хоть царского, хоть советского времени учила не делиться с чужими, – пусть сами зарабатывают, – крепко удерживать свое.

Крепкий сельский «бычок» сразу не понравился Жорику.

В минуты прощания перед посадкой в воинский эшелон мама благословила Жорика и тайком от всех надела ему на шею древнего серебра фамильный дворянский прабабкин крестик. Отец же скупо-сдержанно, высоко держа породистую седую голову, крепко пожал руку, и оба ушли, не опускаясь до того, чтобы показывать людям горечь расставания.

Георгий, с тоненьким оранжевым польским рюкзачком на спине, направился к вагону и стал невольным свидетелем того, как Федора провожал отец.

Не стесняясь никого, мужик в новом «спинжаку», полосатых брюках, заправленных в сапоги, хватая сопровождавшего офицера за рукав кителя, искательно заглядывал ему в глаза и упрашивал оставить сына служить где-нибудь поближе, с простой хитрецой повышая майора до звания полковника:

– Товарищ полковник, он у нас один. А хозяин, и-и-и! И за скотиной горазд посмотреть, и на комбайну тамошним летом вымпел и грамоту получил. Да вот, товарищ полковник, посмотрите! – и мужик торопливо зашарил в кармане пиджака огромной заскорузлой ладонью, но, увидев, что офицер уходит дальше, заторопился следом, махнув рукой на неубедительную грамоту. Следом шагал здоровенный детина и противно тянул, смущаясь и стесняясь:

– Ну, фатить, батя! Ну, фатя!

Жорик презрительно усмехнулся и забрался в вагон. В окно видел, как отец с сыном, когда офицер все же ушел, едва-едва затолкали в вагон чудовищных размеров фанерный, еще времен Гражданской войны, чемоданище.

В дороге выяснилось, что в чемодане продукты, запасливо уложенные материнской рукой своему «чадушке» в дорогу.

И «чадушко» весь путь до Ташкента чавкало, сопело, отдувалось, благоухая салом с луком и чесноком. Говорить ему было некогда. Только и ответил на вопрос, как его зовут:

– Федюнька!

А в ответ на предложение присоединиться к трапезе да поделиться деревенскими харчами промолчал и через некоторое время опять засопел и зачавкал. Так, ни с кем и не поделившись, один и умял постепенно все содержимое.

Пацаны отнеслись к этому снисходительно-презрительно, только и отгоняя жующего Федора, подсаживающегося послушать песни под гитару:

– Вали отсюда, жлоб! Гляди, обожрешься и до места не доедешь!

В общем-то его не трогали: армия исправит...

Жорик, не понимающий такой жадности, полыхал благородным гневом:

– Боров! Сколько же он жрет! Да это же животное, а не человек!

Федор благодушно отрыгивал домашней колбасой, почесывал голову и в ответ только и говорил:

– Ну, фатит, ребя! Ну, фатя!

От этого искаженного «хватит» и получил он свое прозвище. Никто не звал его по имени, только Фатя.

Впрочем, самого Федора такая отстраненность и пренебрежение не смущали. Он даже не обижался, отчего создалось впечатление, что он еще и туповатый.

Когда попали в учебный полк, прошли курс молодого бойца, распределились по ротам, Жорик и Фатя попали в один взвод. Тут и Жорик получил свое прозвище. Перед отбоем болтали в курилке о гражданской жизни, об увлечениях. Жорик рассказывал о каратэ, чем давно интересовались в роте. Видели в первую неделю службы, как к Жорику пристали двое «черпаков», которых он уложил очень быстро и толково. На подмогу побежденным кинулись еще трое, но Жорик, умело уходя с линии атаки, ударами ног уложил и этих, праведным гневом дышащих борцов за армейскую иерархию.

Рассказывая о каратэ, Жорик увлекался и переходил еще к одному виду спорта, которым стал заниматься последний год перед призывом – велосипед.

– Вот я и Фатя, как тандем. Только там на одном велике два гонщика ногами усердно крутят в одну сторону, а у нас Фатя в другую педали вертит!

Грохнули, посмеялись и Жору прозвали Тандем.

Зная об отношении Георгия к Федору, их армейские товарищи получили повод к бесконечным армейским розыгрышам, подначиваниям, грубым, порой очень злым шуткам, как бы действительно усадив их вдвоем на один велосипед, только спинами друг к другу, и заставляли на потеху вертеть педали: кто кого.

Хотя подыгрывать Георгий не собирался, получалось что-то вроде соревнования. Выведет Фатю из себя Тандем или нет.

Советчикам не было числа, и каждый изгалялся, как мог.

Самыми мягкими солдатскими шуточками были налитые водой или мочой сапоги, гуталин в тюбике вместо зубной пасты, вынос крепко спящего Фати из казармы к туалету прямо вместе с койкой, портянка на лице храпящего Федора. Так что расползающаяся из вещмешка после прибытия в Афганистан пустынная нечисть в виде скорпионов, каракуртов и прочих тварей была просто милой усмешкой.

Ненормальность таких развлечений была вызвана грубым армейским бытом, войной, не терпящей сентиментальностей, непривычными условиями пустыни. Для многих эти развлечения были средством для отвлечения от тягот, у других – на большее не хватало интеллекта. Но все же, после первого рейда, донимания жестокого характера прекратились, все-таки автоматы всегда под боком.

Жора не принимал участия в этих развлечениях, но всегда интересовался душевным состоянием Фати, который с равнодушным спокойствием вне палатки вытряхивал вещмешок, отмывал сапоги и, начищая их гуталином из тюбика из-под зубной пасты, гудел добродушно:

– Да фатить вам, робя!

– Ну, Фатя! – взвивался Георгий. – Ничего его не берет!

Жорик уже понимал, что Федор – натура цельная, с крепкими нервами, но никак не мог успокоиться и все думал, чем бы пронять этого «бычка».

Большим знатоком и любителем издевательских выдумок был Гусь. Именно он придумывал новые пакости, сам их подготавливал и сам же их исполнял. В общем-то, Ванька Гусев был труслив, но, чуя поддержку со стороны авторитетного Тандема, старался услужить ему, понимая, чего добивается Георгий. Фатя же ни на йоту не менял своего добродушного настроения. Как все крупные люди, он обладал редким спокойствием. Жорик знал такую породу людей и ждал, когда же переполнится чаша терпения Федора, и во что, в какой ураган выльется его гнев. Он с замиранием сердечным понимал, что это будет что-то грандиозное, и желал только одного, чтобы это свершилось при нем. Страшно хотелось вступить в единоборство с Федором, ощутить его натиск и огромную физическую силу, чтобы, как надеялся Георгий, в полной мере ощутить вкус победы. А то, что Федор был необычайно силен, знали все. Он мог совершенно спокойно взвалить на свои крутые плечи «Утес» и тащить его в гору, да что там, с колена мог лупить из него очередями, только чуть краснея от натуги. Георгий, благодаря неприязни к Федору, тоже приналег на физо, подкачал и без того неслабые мышцы, но все же до «Утеса» было далеко. Кроме того, Георгий знал, что Федор хороший боец. Он одним из первых в роте получил медаль «За отвагу», чем подхлестнул Георгия, зацепив его гордость, и меньше, чем через месяц Георгия представили к награде «За боевые заслуги», которая досталась ценой огромного напряжения и риска.

* * *

В одном из рейдов случилось так, что Фатя и Тандем оказались в паре на прочесывании ущельица, ведущего к кишлаку, через который недавно проскочил отряд духов.

Когда вошли в устье ущельица, Федор вопросительно глянул на Георгия, признавая в нем лидера. Георгий хотел было послать Федора вперед, но передумал и только махнул рукой: «Прикрывай!». Сам пошел впереди, пристально поглядывая на обступавшие с обеих сторон камни. Федор крался следом, то и дело резко оборачиваясь назад, сторожко водя стволом автомата по пройденному пути. Дошли уже до середины, уже слышали журчание неширокой горной речушки, как Георгий не то услышал, не то почувствовал движение сверху. Он мгновенно отпрыгнул назад от шуршащего звука, толкнул в грудь Фатю и, уже падая, засадил длинную очередь в источник тревоги. Федор лежал рядом с Георгием, сосредоточенно разглядывая сквозь прицельную планку то место, куда стрелял Жорик, и удивление читалось на его лице. От какой опасности его оттолкнули? Георгий понял, что это была просто-напросто осыпь. Может, ящерица пробежала да своей лапкой камешек стронула, тот – другой, чуть поближе, тот – следующий. Вот тебе и источник шума!

– Ладно, пошли! – проворчал Георгий, толкая Федора в плечо, и не совсем справедливо добавил: – Что разлегся?

Фатя засопел, хотел сказать что-то, но промолчал. Пошли дальше.

Дошли до кишлака. Остальных пар не было, вот-вот должны были появиться. Георгий и Федор присели за большим валуном в тенечке. Сели так, что Георгий мог видеть кишлачок, а спиной к нему сидел Федор, разглядывая ущелье, из которого они только что вышли. Георгий, давясь, жевал безвкусную галетину, размышляя, хлебануть воды или еще потерпеть. Фляга почти пуста, и так не хотелось брать воду из мутной речушки. Решил, что можно потерпеть. Сонный кишлачок, струящийся жарким маревом, нагонял сон. До еды ли здесь, по такому пеклу?

А вот Федор снял с плеч вещмешок, аккуратно развернул его, вынул банку тушенки, вскрыл ее двумя короткими рывками штык-ножа, отломив кусок черного хлеба и, продолжая наблюдение, принялся аппетитно жевать. Георгий представил, что там, в банке, на две трети жира и немного волоконец мяса, и его аж передернуло от отвращения. Хотел было поддеть, обозвать пообидней напарника, но сдержался, скрипнув зубами от нахлынувшей неприязни. Только покосился на блестящий от жира подбородок да подумал: «свинья...».

Сидели молча.

У Фати, как всегда, рот был набит едой, поэтому он крикнуть не смог, а, увидев стволы автоматов, невесть откуда выскользнувших трех духов, направленных на них, подскочил и, удивительно проворно метнувшись, даже не думая схватить автомат, принял в грудь очередь, собой прикрыв спину Георгия...

Духам не повезло. Казалось, вот она, добыча. Осталось вон того одного шлепнуть или взять в плен, на потеху. Но с горы ударили две «двойки» и уложили сынов Аллаха.

* * *

Нести Федора было тяжело, но Георгий никому не позволял помочь и тащил его сам через бурную речонку, по кривым улочкам кишлака, донес до площадки, с которой их роту должны были забрать «вертушки». Осторожно положил Федора на землю, устроив его голову себе на колени. Задыхаясь от жара и тяжести, разговаривал с булькающим кровью Федором:

– Федор, Федюня, как ты? Не молчи, прошу тебя, не молчи! Ты прости меня, Фатя! Прости!

Только на несколько минут Жорик отдал от себя Федора, пока санитар раздирал на том гимнастерку и обматывал его грудь бинтами, моментально набухающими кровью, густой и черной.

И в вертолете не отпускал его от себя Георгий, сам погрузил Федора на носилки и, когда закрыл его лицо краем серой простыни, неожиданно для себя, как в деревне у бабушки, заплакал от переполнявшего его страдания.

После построения побрел Жорик к своей палатке. Навстречу ему Гусь понесся и торопливо зачастил, торопясь порадовать Георгия:

– Цел? Слышали мы, досталось вам. Фатю бинтуют? Выживет.

Сельские крепкие. Жалко. Прикол отложить придется. Я такое отмочил... Теперь-то он не выдержит, сломается. Ему письмо пришло. Я конверт вскрыл, письмо в клочки разодрал и назад склеил. Представляешь, он – тупой – куски будет складывать! Во поржем!

Смысл слов плохо доходил до Георгия. Он машинально взял конверт, аккуратно надорвал его сбоку и высыпал клочки письма в ладонь. Ветер лениво выдул, понес кусочки бумаги, лишь самый большой клок Георгий успел ухватить.

Зазубренным лезвием по сердцу полоснули строчки, написанные неуклюжей, загрубевшей рукой: «Сыночек дорогой... и Машутка плачет... Ждем тебя, Федюнька, деньки считаем... вроде уже фатить...».

Жора медленно поднял голову и молча, как волк, тяжелой серой тенью кинулся на глупо ухмыляющегося Гуся.

(обратно)

Глава 12. РАХМАТУЛЛА

Солнце каплей жидкого золота давно уже переливалось в лохани серо-голубого неба и блеском безжалостных лучей кололо, резало и терзало глаза людей, залегших в углубления складок каменистой стены, поднимающейся вверх от края дороги.

Слезящимися глазами Федор, в который уже раз, проследил размытые, пыльные очертания дороги, плавно вытекающей из-за поворота скальных нагромождений и также плавно втягивающейся за следующий поворот.

Удручающе-унылый, серо-желтый окружающий ландшафт не увлекал яркими цветовыми пятнами, но и не отвлекал от главной цели засады – дороги.

Федор передвинул пулемет так, чтобы с металла исчезли слепящие солнечные блики, поглядел влево от себя.

В напряженном молчании там, у гранатомета, залегли двое, ожидая цель. Несколько поодаль еще двое с автоматами в руках как бы невзначай следили за дорогой и Федором. Встретившись взглядами, один из них указал Федору в сторону дороги, призывая к максимальному вниманию.

На следующей площадке, на несколько метров выше, группа из пяти человек с «блоупайпами» – английскими ракетами – контролировала действия нижних и была готова прикрыть их в случае неудачного проведения операции.

Подставкой для сошек пулемета служил плоский, раскаленный, как сковорода у матери на печи, камень, своим видом напоминающий снятый с такой сковороды блин. На секунду промелькнула перед мысленным взором Федора горка промасленных горячих блинов, мать, толкущаяся у черного провала русской печи, и почему-то белый узор на голубых наличниках дома напротив. Выскочившая на камень юркая ящерка прогнала видение, вернула к действительности. Она крутнулась на месте, прицелившись заостренной головой в Федора, и замерла, немигающим глазом уставясь на человека. Так был похож ее взгляд на взгляд сурового командира, что даже в животе у Федора что-то подобралось и напряглось.

Обострившийся слух уловил гул приближающейся колонны. В засаде Федор был новичком. Роднее и ближе был крик:

– Держи колею! Колею держи, мать твою...

Не имея опыта, Федор не мог на слух определить, большая ли колонна. Первым из-за поворота вынырнул БТР, проехал до середины сектора обстрела и остановился. Следом подтянулись «ГАЗ-66» с красным крестом на боку, «Урал» с огромной цистерной. Именно в кабине такой машины Федор не раз слышал крик командира про колею. За этими машинами втягивались еще, но рассматривать было некогда, какие они.

На плечо Федора легла крепкая ладонь непонятно когда подобравшегося командира, призывая к вниманию, и указательный палец с серебряным перстнем, отдавая безмолвный приказ, ткнул по направлению к санитарной машине.

Федор, не выпуская из рук пулемет, о плечо отер лицо и, смахнув накопившиеся слезы, направил, тщательно прицеливаясь, ствол в бензобак машины с красными крестами.

БТР фыркнул облаком дыма, пошел было вперед, но от удара «блоупайпа», отшвырнутый взрывом, подпрыгнул и ткнулся в скалистую стену, перекрывая дорогу вперед. В ту же секунду Федор нажал на курок, послав первые пули точно в бак машины. Ствол пулемета, дернувшись вверх, рванул очередью брезент кузова, оставляя в нем большие дыры.

Гранатометчики слева отрезали путь к отступлению остальным машинам, подорвав удачными выстрелами замыкающую «техничку» на базе работяги «ГАЗ-66». На зажатую в тесном коридоре, беззащитную колонну сыпался дождь пуль и осколков. Растерянная, робкая стрельба застигнутых врасплох бойцов колонны не остановила радостной ярости нападающих, увлеченных беспомощностью врага.

Захваченный общим подъемом атаки Федор всаживал одну за другой короткие очереди в дымящиеся машины, мелькающие фигуры отстреливающихся, бил в головы, руки, ноги – лишь бы достать, попасть, уложить.

В охоте на людей пулемет слишком неуклюжий, неманевренный. Отбросив его, Федор подхватил автомат и, опустившись ниже по склону, теперь уже из него бил по попавшим в засаду, хорошо видимым, пытающимся спрятаться за искореженными машинами.

С остервенелой радостью Федор всадил очередь в человека с забинтованной головой, на корточках выползающего из-под брезента горящей «санитарки». Каким-то сатанинским озарением Федор почувствовал, что если и есть в санитарной машине живые, то лежат они на дне кузова. Больше спрятаться негде. Боковым зрением увидел, как его группа обрушивается на дорогу, заторопился, откинул сдвоенный пустой магазин и на бегу зашарил привычно в поисках подсумка. Сплюнул бешено, не нащупав ничего, кроме тонкой материи рубахи и штанов, подбежал к уничтоженной колонне. Отметил, что у распластанного тела белобрысого младшего сержанта в поджатой под грудь руке стиснут автомат, пинком перевернул тело и хищно-радостно оскалился, увидев «лифчик», полный гранат и магазинов, правда, к автомату другого калибра, АКС-74. Ничего! Забросив свой автомат за спину, вывернул из руки убитого оружие, щелканул затвором и побежал к кабине бензовоза, уцелевшего только потому, что одной из целей засады был захват горючего.

Федор распахнул дверцу со стороны водителя, одновременно уловив движение и нажимая на курок, направляя очередь в испуганные белые глаза, погасив удивленный вскрик.

Пули откинули голову солдата, и солнце через опущенное стекло осветило изуродованное, залитое кровью лицо солдата.

Кто это? Кто же это?! Знал... Знакомое лицо, отбросив назойливый вопрос, Федор огляделся. Колонна погибла. Его группа подтягивалась к бензовозу, и Федор повернулся туда. Навстречу, раздвинув остальных, выступил командир. Белозубо улыбаясь, одобрительно цокая языком, пожал руку, обнял за плечи и отошел, давая возможность остальным поздравить нового бойца отряда. Моджахеды подходили, пожимали руку, похлопывали по плечам, по спине, на чужом языке нахваливая воинскую доблесть Федора.

Он стоял, смущенно улыбаясь, стянутой с головы черной тюбетейкой утирал пот с лица, довольный собой.

Внезапный вскрик боли, смешанной с удивлением, заставил группу резко обернуться:

– Фе-е-е-дь-ка-а-а!..

– Фе-е-дь-ка... – уже не вскрикнул, а удивленно прохрипел раненый, единственный уцелевший солдат из растерзанной колонны, протягивая руку к группе.

– Это он меня?! – промелькнуло в голове. – Да нет, – отстранился от зова. – Я же не Федька, я – Рахматулла.

– Я – Рахматулла! – громко, на все ущелье, на весь мир по-русски крикнул бывший советский солдат Федор Булыгин.

Направившийся к раненому моджахед обернулся и, улыбаясь, закивал головой:

– Рахматулло, Рахматулло...

– Рахматулло, – одобрительно закивали товарищи, готовясь совершить намаз, восхвалявший имя Аллаха и верных его сынов.

Федор вынул из-за пояса штанов платок, расстелил его на земле, отер лицо сухими ладонями, становясь коленями на платок, и вместе со всеми забормотал молитву.

...Федор попал в плен к одному из воинских подразделений Хекматияра год назад.

Машину, за рулем которой сидел Федор, командир отправил в договорный кишлак в сопровождении семи солдат и нового замполита. Нужно было отвезти керосин, хлеб, медикаменты – откуп за спокойствие на этом направлении.

Замполит – восторженный молодой лейтенант Щукин – суетился и радовался по-щенячьи. В кишлаке перед собравшимися стариками и воровато шмыгающими вокруг машины детьми он произнес торжественную речь о дружбе между двумя великими народами, об укреплении социалистического лагеря на Востоке.

Переводил флегматичный туркмен Шарипов, и замполиту казалось, что не то он переводит, потому что, слушая пламенные слова Щукина, длиннобородые афганцы восторга не проявили и не шевельнулись до тех пор, пока лейтенант не приказал разгружать «Урал».

Федор сидел в кабине и с отвращением слушал речь замполита, кривя губы от слов «социализм», «партия», «дружба народов». Уже повидавший многое на этой войне, он про себя размышлял: «Подожди, необстрелянный, скоро увидишь «дружбу народов». Скоро поймешь, как духи стремятся к победе социализма». И припомнил Федор достижения социализма у себя дома: ворюгу и хама председателя колхоза, всевластность партийных работников района, угодливое заискивание матери перед руководством и ее слезы после отказа в материале для ремонта дырявой крыши.

«Они умнее нас, – думал об афганцах Федор. – А может, просто не такие забитые. Это у христиан – «подставь другую щеку», они же ни левую, ни правую подставлять не будут и не подставляют!».

Тем временем откуда-то из-за дувалов налетела толпа женщин и проворно смела с машины все, что привезли шурави. Самый старый из афганцев что-то говорил в ответ замполиту, оба прикладывали ладонь к сердцу, раз по пятнадцать сказали друг другу «ташакур».

Солдаты давно уже сидели в машине, и Федор с раздражением посигналил замполиту, чуть не целующему от умиления руки старейшине.

Ехали по начавшим сгущаться сумеркам. Замполит тарахтел без умолку, то выговаривая Федору, то размышляя вслух:

– Что ты дергаешься? Тут, понимаешь, политический момент! Это политика, идеология, а ты сигналишь, торопишь. Социализм в Афганистане это...

«Знаю я твой социализм, – думал Федор, – насмотрелся в колхозе...».

– Социальная справедливость... – разливался соловьем замполит.

«И справедливость эту знаем», – помнил Федор, как вышибли из комсомола, а потом и из техникума за «чуждое» увлечение каратэ.

Гордость за исполненную работу переполняла замполита и выражалась в трескучих высокопарных словах. Только прикусив язык, оттого что Федор направил колесо в выбоину, Щукин ненадолго замолк. Но так понравилось лейтенанту крепить дружбу народов, что, увидев бахчу, он приказал Федору остановить машину. На бахче два пацаненка помогали старику перетаскивать в старую рассохшуюся арбу черные арбузы.

Замполит выскочил из кабины, захватив буханку белого хлеба, позвал Шарипова и, переступая через рассыпанные по всей бахче арбузы, направился к старику. Афганцы застыли на месте, всем своим видом показывая смиренность.

Солнце уже только краем освещало зазубренность гор, колючее поле бахчи и острые башенки вышек ГСМ вдали, почти у самого въезда на кандагарский аэродром.

Шарипов вернулся к машине:

– Лейтенант приказал к нему идти, хочет бачам помогать.

Солдаты, ругаясь, перелезали через борт, нащупывая выступы носками ботинок, лениво сползали, шлепая подошвами в пыль придорожной полосы.

Федор сказал Шарипову:

– «Литер» про меня спросит, скажешь, двигатель проверяю.

Открыл капот, для вида поковырялся и, постелив куртку под передние колеса, улегся на легком сквознячке, закурил, поглядывая на работу солдат и беседующего с дедом замполита.

«Во-во. Точно как у нас в колхозе. Кто у руководства, тот никогда работать не будет, тот все больше языком... Вот и принесем им свой социализм. Деды пахать будут, а толстожопые – указывать. Не. Только без меня».

Отбросил щелчком окурок, потянулся, вылез из-под машины, чертя задницей дорожку в пыли. Встряхнул куртку и открыл дверцу, чтобы ее в кабину кинуть. Поднял глаза и обомлел. Ему в грудь направил его же автомат серии ТО № 2551 душман. Федор за доли секунды понял, что не в состоянии что-то предпринять еще и потому, что неслышно сзади подошел еще один дух и лезвием поперек горла Федора положил кинжал.

Сколько прошло времени? Секунда? Час? Сто лет?

Дух выскользнул из машины, заломил руки Федора за спину, скрутил веревкой, толкнул его на землю, туда же на легкий сквознячок.

Федор неуклюже упал у колеса, деранувшись щекой о бетон.

«Закричать?!» – мелькнула мысль, и Федор даже напрягся, но шею опять кольнуло лезвие. Дух уселся ему на спину, пяткой надавливая на затылок, заставляя Федора ткнуться всем лицом в дорогу. Успев только чуть повернуть голову в сторону бахчи, Федор хорошо видел работающих солдат, составленные в пирамиду автоматы.

«Пикну только, и голову отрежут, – метались мысли, – а пацаны так и дернуться не успеют».

С надеждой увидел, как лейтенант, наговорившись, сделал первые шаги к оружию. Федор услышал первый выстрел и отчетливо увидел, как крутобокий, тяжелый, словно чугунная гиря, арбуз, взлетевший из рук Шарипова вверх, чтобы упасть в объятия Женьки Савельева, вдруг с шумом лопнул, осыпая на миг оцепеневших солдат сахаристой темно-красной мякотью и мелкими черными косточками. Второй винтовочный выстрел с борта машины точно, как арбуз, разнес голову замполита, и тот ткнулся в тряпицу, окровавив булку хлеба, лежавшую на ней. Бойцы даже не двинулись с места, только вздрогнули от выстрелов, и тут же короткие хищные очереди, откуда-то из-за пределов бахчи, покорежив, поломав, уложили их на месте.

Дух слез со спины Федора, жестами приказал сесть в машину и ехать туда, куда он укажет. Прокричал что-то странно ухмыльнувшемуся старику, подождал, пока пятеро духов, собрав оружие, тенями метнулись в кузов машины, и приказал двигаться. Повинуясь, Федор нажал на педаль акселератора, и машина, выдохнув печально двигателем, развернулась на широкой бетонке и пошла, сначала по дороге, потом, свернув в пыль пустыни, не зажигая фар, большим черным пятном растворилась на фоне гор...

...Первые дни Федора страшно били. В день давали воду в мятом медном кувшине и кусок сухой лепешки. Отупевший от голода, жажды и побоев Федор решил совсем не пить и не есть, чтобы быстрее умереть. Его вытащили из ямы, явно чтобы наказать за отказ от еды. Видимо, для мучений он нужен был живым.

Федор стиснул зубы, расставил ноги, набычился. Он решил сопротивляться и хотя бы одного душка да завалить. Спровоцировать, чтобы наверняка накинулись все и забили насмерть. Так, как забили старослужащие молодого солдатика из роты Федора, отбив внутренности за сопротивление, а остальных «чижиков» заставили смотреть, добиваясь покорности, обещая всем такую же расправу, если посмеют донести или осмелятся сопротивляться им, «дедам».

Чем же духи лучше? Эти точно накинутся все. Ну и пусть! Все к черту! Уж сразу подохнуть, чем в мучениях.

Пока, раскачиваясь, он так размышлял, духи, увидев непокорность и оценив непримиримую позу шурави, загудели, и в их голосах Федор почувствовал вроде бы даже одобрение. Понял вдруг, догадался, что толпой уже пинать не будут.

От окружавших его мужчин отделился крепкий, с обнаженным торсом афганец. Подошел к Федору, взглядом оценил его и, обернувшись к своим, что-то сказал.

Федор чувствовал, что отощал здорово, что после почти недельных побоев ослаб. Кости и мышцы ныли, но многолетние доармейские тренировки каратэ помогли собраться и сконцентрировать внимание. Он взглянул на душмана, ухмыляющегося в лицо, и азарт предстоящего боя захлестнул Федора.

«Глумишься, вражина»! – подумалось ему.

И подхватила, понесла Федора веселящая злость, даря ему особую легкость в теле, силу мышц.

Афганец подскочил к Федору и резко, коротко ударил кулаком в подбородок. От сильного удара в ушах застучало тяжелым прессом, из рассеченного места тягуче закапала кровь. Но тренированный организм отреагировал почти мгновенно. Носком левой ноги Федор подцепил не успевшего отскочить духа под щиколотку, а стопой правой нанес удар в колено. Припав на колено, рубанул ребром ладони по горлу падающего противника и отошел мгновенно назад, оценивая совершенное. Афганец рухнул в пыль, захрипел и потерял сознание.

Федор напрягал подгибающиеся ноги, уткнувшись плывущим взглядом в землю, тяжело дышал.

Окружавшие место поединка афганцы неодобрительно заворчали. И не понимающий языка Федор опять почувствовал, догадался, что неодобрение относится не к нему, а к побежденному.

От напряжения драки подташнивало и сосало под ложечкой. Федор глубоко вздохнул носом и тремя резкими выдохами через рот вытолкнул из себя воздух, утихомиривая сердце и восстанавливая дыхание. Приподнял голову, мутным глазом оглядел окружающих, ожидая продолжения.

Поверженный его противник пришел в себя, тяжело поднялся, встряхивая головой, оглянулся на Федора и пробормотал что-то, но без угрозы, почти беззлобно.

Моджахеды посовещались и вытолкнули на вытоптанный пятачок еще одного бойца. Этот дух был покрепче с виду и, видимо, опытнее. Он не кинулся на Федора, а медленными кругами стал обходить его, выбирая слабину в позиции шурави. Нужно было брать инициативу нападения на себя. Федор выждал, когда солнце оказалось у него за спиной и ослепило духа, резким выпадом левой ноги отвлек противника, и тут же правой нанес сокрушительный удар в голову. Но усталость взяла свое, поэтому, когда дух, уже падая, даже не ударил, а по инерции просто пнул Федора, он тоже шмякнулся в пыль.

Короткий красивый поединок изможденного пленного, его мужество, воля к сопротивлению настолько понравились, что моджахеды зааплодировали.

Федора больше не били. Вечером ему вместе с лепешкой и кувшином воды принесли в пиале вареный рис с какой-то овощной подливой и старую, но чистую и еще крепкую одежду: шаровары, рубаху и тапочки без задников. Держали его в той же глубокой яме, хотя и бросили одеяло.

Теперь можно было укрыться днем от сжигающего солнца, а вечером – от холода.

«За своего что ли признали, – размышлял Федор. – Да нет, скорее, готовят к чему-то. Может, как бойцовую собаку, будут заставлять для потехи драться? Черт с ними, там посмотрим...».

И странное дело, когда Федор поел, переоделся в чистую легкуюодежду, сбросив солдатское изодранное обмундирование и, укрывшись одеялом, перебрал в памяти события дня, он с изумлением понял, что испытывает чувство уважения и даже благодарности к своим врагам. Могли изуродовать, истерзать, но не стали. Могли за своих побитых мучениям подвергнуть, отдать им на расправу – не отдали. Плохо, скудно, но покормили, переодели. Как? Почему? Враги ведь! Сам видел трупы замученных шурави. Постой, почему шурави? Советских солдат! Сам-то ты кто?!

В большом смятении в эту ночь заснул Федор. И, видимо, этими мыслями навеяло ему сон, в котором увидел он себя. Истерзанного, с обрезанными ушами, корчащегося в луже собственной крови от боли, разрывающей его внутренности. Он страшно кричал, а духи, хохоча, под его вой глубже и глубже втискивали в него остро заточенный кол. И во сне этом духи на понятном для Федора языке кричали ему:

– Терпи, шурави, за свой СССР, за партию и правительство терпи, героем умрешь! Дома узнают – может, матери крышу хаты починят!

И закричал во сне, мучительно завыл Федор:

– Нет! Нет, не хочу! Да подождите же вы!

Проснулся от ужаса, от крика своего, вскочил на ноги, сдирая с головы одеяло, не до конца еще проснувшись, не понимая, сон это или явь. Не спал уже до утра. А действительно, за что геройствовать? За Родину? За народ? Так войну эту не народ начал, не Родина. Наоборот, горьким горем для Родины и народа стала эта страшная война. За партию? За правительство? За победу социализма на афганской земле принять мучительную смерть?

Не нашел ответов на эти вопросы Федор.

А вот позже получил он ответы...

Посетил отряд Хекматияр с сотней своих бойцов. В конце посещения приказал командир привести к Хекматияру Федора.

Привезли Федора в полутемную пещеру. Огонь очага освещал людей, сидящих на ковре. На почетном возвышении сидел Хекматияр. Федор вглядывался в его жесткое, почти европейское, традиционно бородатое лицо. Он хмуро посмотрел на шурави, что-то сказал командиру и жестом приказал увести пленного.

Через несколько дней Федору разрешили днем ходить по лагерю, хотя ночью все равно возвращали в яму. Теперь с ним стал общаться ежедневно мулла, постоянно находящийся в отряде. Мулла читал Коран, заставляя Федора внимательно слушать. Федор, конечно, ни черта не понимал, но слушать приходилось. Однажды Федор задремал под равномерный нараспев голос священника и вскочил от оглушительной пощечины. Да как же понять, ведь нескольких слов, которых хватало для общения с афганцами, теперь было крайне мало. А что знал Федор? «Дриш!» – стой, «шурави контрол» – проверка, «чан афгани» – сколько стоит, «шароп» – водка, «риш машин» – электробритва, и тому подобные слова из личного убогого лексикона.

Проводили занятия с ним и оставшийся из свиты Хекматияра переводчик, и командир отряда. Объясняли шурави, что принимал он участие в войне неправедной, что афганцы никогда, никому и ни за что не покорятся. Как в прошлом веке не покорились колонизаторам – англичанам. «Инглезе», – презрительно выговаривал командир отряда.

Страшно после этих бесед становилось Федору. Со школьной парты впитал он мысль о Великой Отечественной войне, что война эта была войной его народа, священной войной против вероломных захватчиков.

– Это священная война моего народа, – говорил командир отряда. – Шурави – захватчики, оккупанты.

Страшно было Федору от того, что соглашался мысленно с доводами, что сам так думал, от того, что понял, жутью обдало ощущение: готов к предательству, к войне на стороне этого народа, против своего. Пытался остаться советским солдатом, человеком. Возражал, что солдаты исполняют приказ, их заставляют гибнуть.

– За что, зачем? – прищуривался прошедший специальную подготовку у американских психологов переводчик.

И, оставив сокрушенного, растерянного Федора, обратился к командиру:

– Дальше сами. Теперь все получится. Я приказ выполнил.

Теперь уже Федора заинтересовал этот народ, который мощь советского оружия уже который год не могла поставить на колени.

Месяца через два Федор стал отмечать, что понимает отрывки разговоров афганцев, сам пытался называть окружающие его вещи, сначала вызывая смех, а потом помощь в освоении языка. Оброс Федор густой черной курчавой бородой, загорел, изменился внешне. Изменилось и отношение к нему. Кормили теперь Федора тем же, что ели бойцы отряда. Рис, лепешки, чай. Реже помидоры, виноград. Когда из кишлака приводили барана, куски вареного мяса из большого котла доставались всем поровну. Изменился Федор и внутренне. Чаще и чаще в мыслях считал себя своим среди этих людей. О том, что эти люди сражаются против его товарищей, советских солдат, старался не думать. Близко сошелся с Рахматуллой, тем афганцем, с которым бился в первом поединке. Обучал Рахматуллу приемам каратэ, а взамен получал знание языка, обычаев этого народа. В долгих беседах узнал от Рахматуллы об операциях, в которых участвовал и участвует его отряд, о расстрелах пленных, в которых и сам принимал участие. «Это война», – пожимал плечами Рахматулла. Не мы ее начали и не на вашей земле...»

«А мы их скотами считаем, зверьем, дикарями, – мучался в раздумьях Федор. – А ведь, действительно, это мы вломились в их жизнь, вот они в ответ и отнимают наши жизни...».

Это еще не было предательством. Окончательно отказался Федор от своего народа, своей земли и поднял оружие против шурави из-за Рахматуллы.

Накануне дня, когда Рахматуллу убили, он долго разговаривали с Федором.

– Стань до конца нашим, будь с нами. Прими нашу веру. Направь оружие против неверных, неправедных людей, – предложил Рахматулла.

– Своих убивать? – встрепенулся, даже вскочил на ноги Федор.

– Ты пойми, что твоих убивают твои. Будут еще воевать, – будут еще убивать. Остановят войну, выведут войска – сколько жизней сохранят и вам, и нам. И ты, убивая своих, только поможешь войну остановить. Убьешь десять – Аллах простит. Это не ваш Христос. Будешь мне братом – можешь четыре жены иметь, почет, богатство. Ты американские доллары дома заработаешь?

Глубоко задумался Федор. Вот же мучение...

Знал по рассказам и сам видел, как гнали советские офицеры солдат на минные поля по приказу высших офицерских чинов. Шепотом пересказывали ему, как попавших в окружение солдат уничтожили вместе с группировкой моджахедов. Тысячами гибли из-за неграмотных военных приказов. Неужели в этой войне правы только афганцы? Неужели...

И не смог найти, чем возразить на свои же вопросы Федор. Понял, что убедили его, привели к выводу, что ни гроша не стоит жизнь солдата СССР в этой войне для советского правительства. В том числе и его единственная драгоценная жизнь.

Наутро, провожая отряд, сказал Рахматулле, что принял решение, а какое, вечером скажет. Догадался Рахматулла, улыбаясь, как брата обнял Федора и ушел с отрядом. Вернулся отряд поздним вечером, понеся большие потери. Не вернулся Рахматулла.

Резко изменилось отношение к Федору. Вместо приветливых улыбок – хмурые лица, тяжелые взгляды. Все-таки шурави – советский... И...

Совершилась в этот вечер еще одна потеря. Не стало на свете советского военнопленного, русского солдата Федора Булыгина.

После обряда обрезания и трижды произнесенной священной калемы – Ла илях иля ллаху ва Мухаммед расули Аллах – превозмогая боль после отсечения крайней плоти, пировал принявший магометанскую веру и вместе с ней новое имя – Рахматулла, наутро поднявший оружие против ненавистных шурави.

(обратно)

Глава 13. МАСУД

Плюс на минус будет ноль...

Это боевое задание состояло из плюсов, рядом с которыми немедленно, как бдительные часовые, вырастали минусы.

Разрабатывали операцию штабисты из генерального управления, тщательно анализируя донесения разведки, сведения, выжатые из пленных моджахедов и их командиров, знания опытных офицеров, изучавших Афганистан еще задолго до войны, находившихся там в качестве военных советников. Готовый вариант утверждали на самом высоком уровне, чуть ли не на Верховном Совете СССР, что страшно раздражало и бесило профессиональных военных, разведчиков и контрразведчиков. Но что поделать? Партия – наш рулевой... везде и всюду. Поэтому, для подстраховки, во избежание утечки информации, в итоговых документах указали чуть другое время проведения операции, да и страну приложения огромных трудов перенесли чуть восточнее. Но так или иначе, операция была готова. Ее важность состояла в том, что появилась возможность ликвидировать Масуда – командира одного из крупных соединений душманов.

Врага можно ненавидеть, но недооценивать нельзя. Масуд – талантливый военачальник. Когда-то, еще в середине семидесятых годов, он был одним из лучших иностранных слушателей Фрунзенской академии, готовившей, как известно, не специалистов по засолке грибов и капусты. Вот и научили! Действия его боевиков отличались смелостью, слаженностью, дерзостью, жестокостью и, увы, редкой удачливостью. Увы, так как эта самая удачливость приводила к большим потерям советских войск, находящихся в радиусе его контроля, порой даже практически к полному их уничтожению. Кстати сказать, командиром этой части советского контингента тоже был выпускник той самой академии и даже того же самого года выпуска. Так что бывшие однокашники противостояли друг другу крепко и долго. Масуд, обладая аналитическим умом, вкупе с восточной дьявольской хитростью, сумел установить жесткую дисциплину среди своих людей, карая виновных по законам Шариата, не давал возможности шурави проводить никаких активных действий, вывел в зоне своего действия даже само понятие «договорный кишлак». Пленных русских брал редко, но если такое происходило, очень быстро заставлял их перейти на свою сторону, принять ислам и воевать против неверных. Так что уничтожить Масуда было очень желательно, но крайне сложно. Базовое местонахождение его сил было расположено в небольшом городке, неподалеку от границы с Пакистаном. Прямо из Пешавара он получал свежие силы, оружие, деньги, туда же переправлял раненых, пленных, перебежчиков. По донесениям советской разведки, в городке постоянно находились около трех тысяч духов, великолепно обустроившихся и готовых отдать свои жизни за Масуда, как отдали бы их с радостью за Пророка.

Разрушить городок авиацией советское командование не хотело, и крупное боевое соединение моджахедов чувствовало себя в нем как у Аллаха за пазухой. Масуд создал и отладил свою внутреннюю службу безопасности, разведку, контрразведку, не жалея долларов, рублей, марок, чеков, наркотиков. Популярность его была чрезвычайно высока. К нему тянулись люди со всего Афганистана, давали клятву на Коране и вступали в войско под зеленое знамя Ислама.

Вот этого сильного, умного и опасного врага и решено было ликвидировать.

Для выполнения разработанного плана отозвали из отпуска, из дома отдыха «Сосновый», что под Туапсе, спецгруппу, состоящую только из офицеров. Еще вчера ребята обмывали новые армейские звания, окунали в стаканы с водкой майорские звезды, а заодно с ними и ордена Красной Звезды, полученные за успешное выполнение одной из предыдущих операций. Пошумели, конечно, немного, погутарили, отбив у офицеров из системы МВД, также отдыхающих на побережье, девчонок. Каждый из спецгруппы прошел подготовку еще ту: и саперную, и снайперскую, и рукопашную, и парашютную, и... В общем, спецы хоть куда. Да и опыт боевой немаленький за плечами. Так что еще ночью, довольно сильно хмельных, их привезли в адлерский аэропорт, подбросили до Москвы, оттуда – прямиком в Ашхабад, и теперь офицеры досыпали в более-менее приличной гостинице, расположенной внутри большого военного городка, в самом центре столицы Туркмении.

– Кте мои маленькие прюки? Та черт пы вас попрал! – как все прибалты, Ян Роозма ругался, не повышая голоса, старательно выговаривая русские слова.

– Что потерял, Ян? – поднял от подушки заспанное лицо Игорь Красников и тут же со стоном уронил голову на подушку. – Вот блин, мутит что-то. Наверное, после перелетов...

– Маленькие прюки. Кому они мокут пыть нушны? – «бушевал» Ян.

– О-о-о, чтоб вас! Заткнитесь! – со своей постели простонал Лешка Уфимцев, – чего это вы с утра разорались? Теперь, может, месяц спокойно поспать не придется, – и, накрыв голову подушкой, перевернулся на другой бок.

Ян сердито переворачивал вещи, развешанные на спинках стульев, и недоумевающе сопел.

– Па-а-адъем! – вытирая полотенцем голову, мокрую после душа, прокричал старший в этой операции Женька Панин. – Сейчас на завтрак, потом последний инструктаж. В двенадцать ноль-ноль вылетаем в Кабул.

Панин еще рано утром был в штабе, где получил пакет с точным описанием операции, прочел бумаги и тут же их сжег, согласно инструкции, вложенной в конверт.

– Всем ясно? – громко спросил Панин, – Я же сказал, подъем! Вставайте, мужики, сегодня последний день в Союзе, – помолчал и добавил: – А может, завтра вообще последний.

– Тьфу-тьфу, еще накаркаешь, спичку тебе в язык, – слетел окончательно сон с Лешки Уфимцева. – Не, мужики, пошумим малость... у меня предчувствие такое...

Среди этой четверки черный юмор был делом обычным и воспринимался с одобрением. Темы смерти, гибели не были запретны в разговорах. Готовили их ко всему, к ситуациям, неучтенным и непредусмотренным. За риск, за готовность жертвовать собой, за то, что решались вопросы, от которых зависели порой тысячи жизней, группе предоставлялись особые привилегии. После удачных операций отдыхали в Союзе на морских побережьях, в горах. Начальство закрывало глаза на достаточно вольное поведение этих офицеров. Пусть. Может, в последний раз. Тем более что, конечно, случались и неудачные операции. В таких случаях слез не было. Только окончив их, третьим тостом, молчаливым, с комком в горле, стоя выпивали водку.

Женька Панин сильно переживал провал предыдущей операции, считал ошибку своей, хотя и понимал, что неудачно сработала группа подготовки. Ориентиры не сработали. В итоге вместо намеченного договорного кишлака его спецгруппа вышла на кишлак, в котором их встретили плотным огнем. Немедленно уйти не получилось. Вертолетам нужно время для перелета, группе – для перехода в место посадки машин. Да потеряли время, выясняя ситуацию.

– В кишлаке безоткатки!

– Откуда?! Быть не может!

– Безоткатные орудия и сотня духов... Нас встречают огнем. Быстрее вертушки.

– Да какие духи? Вы что там, пьяные?

– Все, связь кончаю. Уходим.

– Отставить! Не уходить! А задание?!

И так дальше и дальше. Женька понимал, что время уходит и ситуация для них складывается крайне сложно. Но тот, на другом конце связи, все тянул и тянул, предлагая подождать, пока не свяжется с Москвой. Женька уже открытым текстом материл тупоголового офицера, в ответ тот огрызнулся и заявил, что группа сама промахнулась и находится в семнадцати километрах от границы Афгана на территории Пакистана.

Откровенно говоря, никакой границы там нет, пустыня да камни. Присутствует та самая граница только на географической карте. Результат ошибки – невыполненное задание. А кроме того...

Пришлось принимать бой и уходить, срочно уходить. Краем глаза Женька видел, как остальные четверо едва заметно приподнимались из-за камней, посылали короткие автоматные очереди и уходили дальше в пустыню. Женька молил Бога, чтобы успеть дойти до первого скального коридора. А там... Духи наступали быстро, уверенно. Еще бы, человек сорок бросились в погоню. Но ребята из спецгруппы не были напуганы этим. Все верно. Так и надо. Один к десяти. Не этому ли их и обучали? Бою с противником, превышающем в силе вдесятеро. Все нормалек! Уже у самого узкого входа в спасительное ущельице грянул разрыв гранаты, посланный духами из гранатомета. Женька оглянулся. Духи еще были далековато. Неподалеку от него в пыли лежал Николай. Нехорошо лежал. Ноги носками ботинок чертили круги на земле, руки обхватили живот с развороченными осколком внутренностями. Эх, Коля, Коля, какого ж ты... ну зачем же ты бронежилет-то бросил! Женька бросился к нему, еще на бегу понимая, что все кончено.

Николай еще был в сознании, глубокими глазами он смотрел в голубое небо и что-то шептал пузырящимися кровью губами наклонившемуся над ним командиру. Тот прислушался.

– Женя, вперед. Уходите...

Женька вынул из «лифчика» гранату, выдернул чеку и сунул, зажал запал в ладони раненого. Николай благодарно улыбнулся и слабо кивнул, впадая в беспамятство. Командир забрал оружие и кинулся в ущелье.

Минут через десять за спинами группы раздался хлопок. По времени выходило, что Николай дождался духов и разжал ладонь, когда они были возле него.

Никто из ребят не оглянулся. Шли быстро, переходя на бег. До места встречи с вертолетом еще часа три хода. Каждый поставил в уме черную зарубку. Все. Нет больше Коляна. Вечная ему память!

Ян все еще возился в поисках пропавшей вещи, когда из ванной вышел Лешка Уфимцев:

– Эй, горячий эстонский парень! В ванной твои трусы, на веревке висят. Кому они нужны, твои маленькие прюки?! – подмигнул ребятам, поддразнивая Яна, – «Что это ты трусы теряешь? Перепил вчера? Ничего – завтра душки похмелят. «Старым Таллинном»!

Пошел потальше! – улыбнулся Ян. – Сам пьянчушка.

В двенадцать ноль-ноль, без всяких проволочек вертолет «Ми-8» поднялся в жаркое небо, сопровождаемый двумя «двадцатьчетверками». Звено взяло курс на Афганистан, а там в район Баглана, откуда и начнется операция.

Сидели внутри раскаленной вертушки, напялив на головы шлемы с переговорными устройствами. Игорь Красников нетерпеливо крутился на узкой алюминиевой скамье:

– Эй, Ян, – сквозь треск и помехи в наушниках позвал Игорь.

Ян степенно повернул голову.

– Лыжи подбери!

Роозма выступал в команде ЦСКА по биатлону, поэтому невзрачная шутка здесь, над прожаренной пустыней, смешит. Тем более что у Яна невероятный, сорок восьмой размер обуви.

Мужики рассмеялись. Даже пилоты, обернувшись через плечо, заулыбались.

Что ж, шутка – хорошее начало. Немалый плюс.

Ян откинулся к борту, прикрыл глаза. Биатлон, снег, лыжи. Зимний Таллинн. Кривые улочки, башни, ратуша, и сам Старый Тоомас в аккуратных снеговых шапках. Приятно вспомнить. Особенно здесь, сейчас. Даже потянулся Ян сладко от приятных воспоминаний.

– Не тянись, долговязый! – не успокаивается Игорек. – Вертолет разорвешь!

Не успели отсмеяться, как в машину ударил снаряд. Вот, мать их... Только-только границу пересекли. Вон, еще и речку видно. От взрыва вертушку сильно тряхнуло, но не это оказалось роковым. Следующим снарядом напрочь отсекло хвостовую балку, и зависшее тело вертолета начало неумолимо падать вниз, еле удерживаемое несущим винтом в горизонтальном положении. Сидящих внутри, ухватившихся руками, кто за что успел, начало вертеть на сатанинской карусели.

Вот тебе и минус! Минус на плюс.

Женька, крепко вцепившись в скобу, выступающую из стенки вертолета, крепко зажмурил глаза, чтобы не видеть сквозь иллюминатор мелькания приближающейся земли. Не от страха. От отвращения перед любым вращением, которое он приобрел в подростковом возрасте.

Перед его домом на детской площадке была установлена этакая гадость, сваренная из металлических труб в виде буквы «Ф», крутящаяся на подшипниках. На всю жизнь проклял эту вертушку Женька. Секрет ее действия очень простой. Руками нужно взяться за верхние перекладины, а на нижние встать ногами, оттолкнуться от земли, как при катании на самокате. Тогда эта дрянь начинала вращаться. Как регулировать скорость вращения от плавного до безумного, становилось понятно почти сразу. Нужно было только-то оттопыривать зад или выпрямляться вертикально. А вот как остановить эту гениально простую штуку? Да если тебя от вращения тошнить начинает?! В общем, Женька спрыгнул с нее, получив сильный удар по ногам нижней перекладиной, и в ближайших кустах сирени с полчаса поливал траву маминым вкусным обедом, а карусельку – удивительно нехорошими словами. Если бы не соседская девчонка, которая так ему нравилась, ни за что не залез бы Женька на эту штуковину! А так хотелось покрасоваться в мощном вихре вращения. Покрасовался! Ох как смеялась Светка, когда он, бледный, взъерошенный, выбирался из кустов...

Так что Женька почувствовал себя отвратительно после первых же оборотов искалеченного вертолета. Глаза зажмурить можно, а вот желудок не зажмуришь.

Лешка Уфимцев, не смея отцепить руки от лебедки, для того чтобы хоть лицо прикрыть, с ужасом видел помутневшие глаза командира, его побледневшее лицо и судорожно глотательные движения кадыка. И боялся он не того, что вот сейчас они могут разбиться. Не о смерти думал Лешка, когда в него полетели брызги завтрака, щедрого завтрака, который для них устроили в Ашхабаде.

То, что осталось от вертолета, достаточно жестко брякнулось на бархан. Замычал, мотая головой, прикусивший язык Ян, хахнули невольным выдохом остальные. Первым из рваного бока вертолета пулей вылетел Женька, следом выбрались остальные.

– Целы? Живы? – приходя в себя, чуть покачиваясь, пересчитывая взглядом, начиная с оттирающегося песком Игоря, спросил Женька. – Что с летунами?

Подбежали к кабине, переступив через тело бортача, вылетевшее через треснувший фонарь, и, увидев раздавленные лица пилотов, потянули шлемы с голов.

То, что люди мертвы, они поняли сразу. Опыт. Горький.

Следом за упавшим вертолетом сели сопровождающие. В густой туче пыли группа погрузилась в один из них, и он тут же сорвался с земли. Уже в иллюминаторы офицеры увидели, как на месте падения вспух черный взрыв, и вторая «вертушка», сделав прощальный разворот над местом гибели экипажа, ушла на прочесывание границы. Пока летели, Женька связался со штабом, и оттуда поступил приказ вылетать на место высадки сразу.

Пока Женька переговаривался, Игорек мрачно пошутил:

– Блин! Говорил же тебе, Ян, не потягивайся! Какой вертолет разорвал!

Никто не поддержал. Хорошо, что не разбились. Хорошо, что не рвануло топливо в баках, не сдетонировали боеприпасы. Что ж. Плюс!

...Последние метры до укрытия преодолели глубокой ночью, крадучись. Спустились с вершины скалы до позиции. Обосновались, замаскировались. Подготовили оружие, о котором заботились больше, чем о себе. В бинокли можно было рассмотреть дома, дувалы, вооруженные посты, патрули.

Разведчики проделали ювелирную работу, выбрав и подготовив место для снайперов, с которого по ориентирам они смогли определить дом с открытой террасой во дворе Масуда. Увидеть все это можно было только с этой точки склона, открытого для свободного обзора и обстрела со стороны моджахедов. Женька подумал, что для него навсегда останется загадкой, как разведчики искали это место, как оборудовали его, обустроили прикрытие из камня. Ведь работали-то прямо под носом у духов. Сколькими жизнями за это заплатили?!

Решающим было утро.

По данным, Масуд должен после утреннего намаза на террасе собрать командиров отрядов на совещание. Так открыто он действовал крайне редко. Шанс выдался из-за того, что собирались практически все командиры, и упускать такую возможность было нельзя. Поэтому снайперы проверяли свою готовность еще и еще раз. Твердили приметы Масуда в уме, настраивали оптику оружия, четко помня давнишние наставления инструкторов: стрелять только в шейные позвонки, в худшем случае – в голову. Выстрел в сердце – шанс на выживание, что недопустимо.

...Отзвенели голоса муэдзинов с точеных высоких минаретов. Правоверные мусульмане, завершив намаз, занялись делами земными.

Четыре пары внимательных глаз с помощью мощной оптики вели неотрывное наблюдение за террасой в абсолютной тишине. Очередность ведения стрельбы определена еще на базе, и все четверо теперь составляли единый организм, тонко улавливая любое, самое малейшее движение, чутко реагируя на дыхание товарища по засаде, казалось, даже на мысли. Женька удовлетворенно оценил спокойствие, царившее в его группе. А что волноваться?! После выстрелов, по сигналу радиомаячка, через десять минут придут вертолеты. Вся проблема – забраться на вершину этой скалы, что за спиной, с которой спустились ночью, перевалить через гряду и бегом в вертолет. Вот и все!

Стоп! Вот они. Хорошо видны. Женька чуть повел стволом в сторону дверного проема, откуда выходили люди. Не он. Не он. Тоже не он. Масуд! Не спешить. Убедиться. Да. Он. Прицел. Дыхание. Курок. Выстрел.

Четыре выстрела прозвучали как один долгий. Перерыв между первым и тремя остальными – доли секунды.

Первым стрелял Ян, стрелял на поражение, остальные – для контроля.

Масуд дернулся и, обезглавленный, повалился на доски террасы.

Уходить. Быстро. Женька нажал на кнопку радиомаяка, словно дал старт. Через девять минут сорок пять секунд там, за грядой, будет ждать вертолет. Быстрее!

Снайперская винтовка имеет особое устройство. Ее выстрел звучит как хлопок в ладоши и доносится как бы с неба. Очень трудно определить по звуку, откуда именно пришла смерть.

Но направление выстрела духи определили мгновенно. Да и движение группы по отвесной стене скалы под яркими лучами солнца явно не маскировалось.

Загремели выстрелы. Обернувшийся Женька увидел, что невесть откуда взявшиеся моджахеды черным муравейником устремились из городка прямо к склону, который вел к месту недавней засады.

В четырех человек, быстро, по-пластунски поднимающихся вверх, видных как на ладони, попасть достаточно легко. Тем более что стреляет весь город! Но обошлось.

Склон в течение двух минут был накрыт свинцовым ковром. Плотность смертоносного потока была такая, что попадания в камни превращали их в клуб пыли и визжащих осколков. Может, эти облачка и спасли. Может, скорость. Может, Матерь Божья! Успели, перевалились через вершину.

Женька тряхнул головой, показалось или правда что кто-то застонал? Все нормально. Все здесь. Вот они, красавцы. Через минуту... Да вот они, «вертушки»!

Заходя на боевые развороты, два вертолета обрушили лавину огня на наступающих духов, на город. Сами достаточно уязвимые, отвлекали внимание на себя от снизившегося над вершиной третьей «восьмерки».

– Проворней, мужики, – проревел Женька. – Один, другой... Где Игорь?

Лешка Уфимцев сунулся было назад из вертолета, но Женька толкнул его широкой ладонью в грудь, облегченно вздохнув. К вертолету, потягивая ногу, спешил Игорь, весь в крови, волоча за собой разбитую винтовку.

Ввалившись в чрево вертолета, задвинули хлопком дверь, и машина поднялась в воздух. Следом за ней потянулись и другие «вертушки», оставляя за скалой разъяренного врага.

– Уф-ф-ф!

Можно выдохнуть, прикрыв глаза, смахнуть пот и пыль.

– Игорь! – позвал Женька. – Что с тобой, Игорек? Ранен?

– Сучьи дети! – стонал Игорь. – Падлюки! Чтоб их хряк поймал! – Еле разжимая губы, ругался раненый. – Вот ведь... Ну нет, чтобы в сердце! Что я теперь девчонкам скажу! Ведь засмеют!

Облегченно вздохнули: «Значит, жив, бродяга!» и тут же повалились от хохота. Ненадолго передыхали и опять хохотали, всхлипывая от изнеможения и вновь ржали, выворачивая челюсти, всю дорогу до базы перевязывая зад Игоря, едва ли не в лохмотья иссеченный острыми, как бритва, осколками камней.

...Нежаркие уже лучи вечернего солнца ласково гладили тела офицеров. Что-то озабоченно шептали набегающие на песок пляжа волны Черного моря.

От административного здания «Соснового» отделилась фигура Женьки.

– Какие-то неприятности, – лениво процедил Лешка. – По походке вижу.

– Какие? – подал голос с соседнего лежака дочерна загоревший Ян. – Фместо отной накраты тве татут? А ты леши, леши, – обратился он к лежащему на животе Игорю и с наслаждением отмщения добавил: – Сакорай свою сатницу!

– О, у него задница теперь знаменитая, – сразу подключился Лешка, – видел девчонку, что его лечит? Она его героическую задницу как зеницу ока бережет. Холит и лелеет! Завидуй, Ян!

– Ну, почему как? – попробовал возмутиться и перевернуться на бок Игорь, но заохал и остался лежать на животе. – Как дела, командир?

Женька с размаху бросился на песок:

– С чего начать, с хорошего или с плохого?

– Тавай с хорошеко! Что в плюсе?

– Отпуск по десять суток с поездкой на родину. Ну и всем по медали «За боевые заслуги».

– ???

– По медали? – вытянулись лица. – За Масуда?!

Игорь, схватившись за зад, горестно и комично застонал.

– А вот это как раз минус. Умный Масуд, ай, умный! Недооценили мы его. Он уже месяц, как в Пакистане. Совещание проводил один из его двойников... Ну а плюс на минус будет?!

Офицеры промолчали, отвернувшись к кроваво-алому закату за линией моря.

(обратно)

Глава 14. ИЗЛОМ

Ба-да-да-да... Ба-да-да-дах... – автомат.

Рвущаяся мощь и тяжесть в руках автомата – армия, солдат.

Бегу, задыхаясь, стреляю – приказ.

Страшно, боюсь погибнуть, но бегу – присяга.

Душманы стреляют в меня, я в них – интернациональный долг.

Адское пекло, песчинками в кровь растерты все складки тела – Афганистан.

Добежал, разрушил, убил – правительственная награда.

Убили, замучали, растерзали – «груз-200» – «Черный тюльпан».

Вспышка, взрыв, выстрел, осколки, пуля – больно!

Очнулся? Жив? Потерпи, браток! – санитары. – Больно!

Несут. Погрузили. Свист, рокот вертолета, база. – Больно!

Осматривают, ощупывают. Чисто. Белое. – Врачи. БОЛЬНО!

Черная зелень в глазах, наркоз, звон инструментов – операция. Боль...

Легче, койка, товарищи, бинты – госпиталь. Пить! Больно!

Птицы за окном поют, щебечут – Ташкент. Не Афганистан!

Медсестра какая красивая, заботливая – женщина. Забыл женщин.

Ожидание. Выписка. Сборы. Нетерпение. Документы. Поздравления. Аэропорт – не аэродром. – ОТПУСК!

Не верится. Неужели домой?! На целый месяц! – Сладкие грезы.

Отвык от гражданской жизни. А десять рублей это сколько? За речью следить и следить – через слово мат прорывается. Чувствую, какой стал неуклюжий, грубый. Какая смешная, непривычная гражданская одежда. Это что? Джинсы? А как же в них по горам да по дувалам скакать?! А женщин-то сколько! И не санитарки, не официантки даже, а так, просто красивые женщины. Оказывается, этот мир никуда не делся, стал еще красивее. – А мы там... Твою мать!

Не верю! Нет. Неужели родной город? Забытый? Изменился. Или я изменился? А это что построили? И этого вроде бы не было. Или было? И вот из-за того заборчика очень даже хорошо засаду устроить, как раз спуск под горочку... Ой, да что это я?! Волнуюсь. Родной двор, родной дом. Покурю пока. Да нет, домой, домой! Здравствуй, мама!

Не плачь, мама. Живой, живой. Да. Почти здоровый. Через месяц буду как новенький. Потому и в отпуске.

Как вкусно! Война.… Да что... война. Неразговорчивый? Отвык, отучился. Так точно, есть, отставить...

Да нет, не очень опасно. Кормят? Как положено. Да, купаемся.

Мам, я поспать. Какая белая мягкая постель! – Дома!

Дома! Боже, как я отвык! Книги! Марки! Я когда-то собирал марки! Филателист, мать твою... Вот серии марок. Корея. Куба. Вьетнам. Афганистан... Да это же мои стихи. Какие смешные. Нелепые. Как же это все далеко!

Иду, мама, иду. Как вкусно!

Приготовить? Да что приготовишь, то и будет хорошо. У тебя все и всегда вкусно. Пельмени? Да-да, давали. И котлеты? Тоже, тоже давали.

Мам, я погуляю. Да, перебинтовал. Нет, я недалеко. И недолго. Во дворе с друзьями посижу. Соскучился. Вера? Еще не знаю. Мам, ну не расстраивайся, там все курят. Приду – брошу. Ну, я пошел. Нет, не болит. Мам! Ну что ты опять!

...Мамуль! Привет, убегаю. Да, с друзьями в одно место. Ну, ма, ну что я, как мальчишка, с куском буду бегать? Приду, поем. Ну если с яблоками, то кусочек. Ма! Ну что, родственники не поймут? Мне осталось-то полотпуска. По городу побродить хочется. Может быть, вечером с Верой придем. Стесняется она. А ты поспи. Всю ночь около просидела, проплакала. Мам, ну я же слышал. Не беспокойся! Все будет хорошо.

Вер! Если все будет хорошо, приду, поженимся? Я тебя знаешь как люблю! Воробушек ты мой, солнышко золотое!

Да ну ее, эту войну. Ни вспоминать не хочу, ни рассказывать. Гибнут ребята, поневоле задумаешься: за что? Завтра пойдем, я тебя с родителями познакомлю. Как? Уже сегодня? Ночь пролетела как один час. Бедная мама! Наверняка всю ночь не спала. Так смешно и грустно. Она боится, что меня хулиганы могут убить. Правда, смешно? Нет? Не смешно? Ну не буду, не буду. Девочка моя любимая, сказочка, знала бы ты, как не хочется опять туда! Даже думать не хочу.

Ребята? Вот ребята замечательные. Знаешь, как они меня в день рождения поздравили?

В Афгане мы яичницы не видим. Наверное, трудно в такое пекло яйца перевозить – портятся. Если довозят – то мало. Получается одно на восемь человек. А если нет, как черт раздирает, до того хочется. Тем более знаешь, в выходные и праздничные дни по рациону положено вареное яйцо. Да мало ли что положено! На «положено»... наложено... Ой, прости, пожалуйста! Терпим, что поделать. Так вот, твоя очередь, тебе достанется. Одно. На гражданке я их ни вареные, ни в яичнице особо не ел. А там... Душу продал бы. Я до сих пор не знаю, как эти черти ухитрились сразу восемь яиц сэкономить. Утром в свой день рождения просыпаюсь, к счастью, не в рейде в тот раз были, а у меня прямо перед физиономией на ящике сковорода с восемью желтками. Представляешь, радость моя, какой богатый подарок! Ведь каждый свою долю отдал, может быть на месяц-два вперед. Помнили, побеспокоились. Не подарок дорог... Только из этих ребят уже троих... Правда, не будем об этом. Ну что, пойдем?!

Мама, ты не знаешь, где мои учебники? Ну, по которым в институт готовился! Ты их никуда не девай. Приду, снова пытаться буду поступать. Демобилизованным льготы при поступлении предоставляют. А засыпался я не сам. Это комиссии приемной приказали места оставить для детей всяких «шишек». Как зачем?! Чтобы в армию не попали да в Афган не загремели. Сколько служил, сколько спрашивал – ни одного сына из семьи руководителя не встречал. Все простые ребята. Сельских много. Полно таких, как я, которых под осенний призыв на экзаменах провалили. А в институте, я у Верочки спрашивал, или крайкомовские, или горкомовские, или райкомовские. Ты, правда, думаешь, что это случайно?! Эх, мама, мама! Ну, почему сволочи? Наверное, среди этих пацанов тоже люди встречаются. Хоть они уцелеют, если нам не повезет. Кстати, я узнал. Моя работа на экзамене была на «отлично» написана, но... Ты же у меня не партийный работник. Да я тебя все равно обожаю. Ничего, отслужу, вернусь и поступлю. Плохо, правда, что в армии готовиться некогда. Да, в общем-то, и думать отвыкаешь, и нормально разговаривать. Только что не лаешь. Трудно будет готовиться, заново все вспоминать придется. Не беда! Я быстро отхожу. Вот уже стихи начал писать.

Не хочется, конечно, возвращаться. Но ты, мама, не волнуйся! Все будет хорошо, я вернусь. Женюсь. С Верой детей нарожаем. Будешь ты у меня молодая, красивая бабушка!

Мама! Верочка! Да что же вы меня слезами заливаете?! Смотрите-ка, вся гимнастерка мокрая и медаль заржавеет. Служить осталось девять месяцев всего. Нет, все-таки целых девять месяцев. Что скрывать, на календарике каждый прошедший день зачеркиваю. Нас гоняют за это. Не дай бог, увидят!

Вот и самолет. Да, это мой! Напишу, конечно. Конвертов, сами знаете, сколько набрал. Ой, к Игорьковым родителям не зашел. Обидится. Черт! Забыл совсем! Вот гражданка, расслабляет. С одной стороны, как хорошо, в отпуске дома побывать. А с другой – потом втрое тяжелее...

Посадку объявили. Давайте прощаться. Ну, успокойтесь, прошу вас. Да не рвите же себе и мне сердце, не надо! Мам, Вер, пустите, пора. Ну какие вы, ей-богу! Ну, будет, будет. Да не плачу я! Это вы ревете, а мне просто... да, вот, в глаз что-то попало. Все. Пора.

До свидания, мамочка, до свидания! До свидания, любимые мои. Солнышко. Сказочка. Воробушек. Девочка моя, до свидания! Ждите меня! Обязательно пишите. Да что же я и пальцы ваши разжать не могу! Ах, дорогие мои. Ну все, все, все, пора, побежал. Побежал, побежал, бегу, бегу, бегу, бегу...

...бегу, бегу, бегу, задыхаюсь, стреляю – приказ.

Страшно, боюсь погибнуть, но бегу – присяга.

...Твою мать! – сержант.

Рвущаяся мощь и тяжесть автомата в руках – армия, солдат.

Душманы стреляют в меня, я – в них – интернациональный долг.

Автомат – Ба-да-да-да... Да-да-да-дах...

(обратно)

Глава 15. Я – АФГАНЕЦ

Я – «афганец». Но не по национальности, а по принадлежности к той войне.

Меня отправило на войну мое правительство.

Тысячи, десятки тысяч раз я погибал. Мое тело рвало на части иностранное и советское оружие.

Миллионы раз мою жизнь спасали и руки врачей, и умные, доблестные, имеющие честь офицеры, перед которыми я преклоняю колени.

Миллионы раз равнодушные, продажные души посылали меня на верную смерть, хорошо зная об этом и беспокоясь только о своем благополучии и об очередном повышении.

Я – «афганец».

Меня благословляли. Меня проклинали.

Меня называли воин-интернационалист, ветеран войны, гордились мной.

Мне бросали: «Оккупант, захватчик, убийца», – и я не знал, куда девать глаза от стыда и что сказать в ответ.

Меня забывали. И я страдал от ненужности своей, от незначительности жертвы, которую я принес.

А в жертву я приносил самое дорогое для меня – мою жизнь!

Я – «афганец».

Сколько раз огнем обиды полыхало мое лицо и кровь бросалась в голову, когда я слышал: «Мы тебя туда не посылали!».

Посылали!

Прямым приказом и молчаливым согласием. Ты – чин самого высокого ранга, понимающий позор и несправедливость афганской войны, ты – чиновник низкой ступени, опасавшийся потерять партбилет и сытную кормушку, вы – остальные, спрятавшие, словно страус, голову в песок, в душе своей говорящие: «Слава богу, не меня, не моего...».

Твоего!

Я – «афганец». Я не простил!

Я не простил за свои глаза, вырванные взрывом мин, вырезанные кинжалом, выбитые камнями позора и унижения.

Я не простил за свои внутренности, вывалившиеся в пыль из разодранного живота и затоптанные в чужую землю вашими ногами.

Я не простил за свой бесстыдно разваленный пах. Взрезанный, пузырящийся кипучей кровью.

Я не простил за доведение меня до бессилия человеческого, солдатского, мужского.

Мне дали понять, что слушать меня не хотят, велят мне умолкнуть. И я замолчал на многие годы. И вот заполыхала Чечня.

И я не могу молчать.

Опять убивают в мирное время. Таких же солдат и офицеров, каким был и я.

Я – «афганец».

Мальчишка. Школьная скамья не успела остыть после меня, когда я ходил уже по колено в своей и чужой крови, уже дрался в позорной войне, уже подыхал от страшного солнца, привязанный веревками к столбу в центре чужого кишлака, уже замерзал на жутких скалах Гиндукуша, уже тихо умирал на ржавой койке медсанбата...

Что я успел узнать о жизни? Школьные годы. Первую любовь.

Ужас пыток. Тяжесть испытаний. Кошмар убийства. Ожог пощечины, полученной от тебя, мой народ. И черный бархат последнего поцелуя – смерти.

Я – «афганец».

Я – офицер-профессионал, выбравший войну своим ремеслом, знавший, что это на всю жизнь, понимающий в отличие от солдат, на что иду, успевший познать счастье своей семьи, оставивший на земле своих детей. Моя душа разрывалась на части между жалостью к солдатам и чувством долга, присягой в верности тебе, мой народ, между честью офицера и бесчестьем оккупанта.

Это мне кричали, отдавая приказ, уничтожить вместе с чужими своих: «Подберите сопли, майор, и выполняйте приказ! Это война. К черту сантименты».

И я выполнял приказ.

Я – «афганец».

Мою душу изорвали страшные картины войны. Моему мозгу не дают покоя воспоминания о погибших, замученных пытками моих товарищей, об издевательствах со стороны старослужащих, об искалеченных хороших ребятах. Я сходил с ума от невыносимых тягот, выпавших на мою долю, моих друзей, моих солдат, моего народа. Моя психика не выдерживала напряжения противоречий, и я становился равнодушным, жестоким садистом и убийцей, выполнявшим любой приказ не раздумывая. В мой сон долгие годы еженощно приходят тельце девчонки, изломанное пулями моего автомата, раздавленное тело старика, расплющенное гусеницами моего танка, разорванный труп мальчишки, оказавшегося там, где упал снаряд моего миномета...

Моя душа преображалась, и я, на всю жизнь поняв, насколько уязвим и беззащитен человек, навсегда отказался от насилия и оружия.

От сумасшествия меня лечили. Я проходил курс реабилитации и слышал за своей спиной: «Он – «афганец». Они все того...».

И, обернувшись на опасливый шепоток, я видел, как ты, мой народ, крутил пальцем у виска.

Я – «афганец».

Мои навыки использовали бессовестным образом и уголовный мир, и государство. И убийство на сегодня – самая обычная, привычная для всех вещь, потому что к гибели привыкли, когда горел Афган.

Только одна ты, мама, тихо плакала от бессилия, когда меня призывали на войну, и рвала на себе одежды от черного горя, узнав, что меня больше нет.

Только ты да отец не отказывались от меня, изуродованного войной инвалида.

Только от вас, родные мои, не слышал я ни одного горького слова в свой адрес.

А ты, народ мой...

Поймешь ли, что война касается не только семей погибающих, их родных, любящих, любимых?!

Что это касается тебя.

Не торопись переключать канал телевизора на развлекательный фильм. Вглядись в страшную гримасу военных новостей. Не твоего ли сына несут санитары раненого или убитого? Вслушайся в звуки музыки. Не похоронный ли марш для детей твоих звучит?

Неужели только у российских матерей такая черная доля?! Навсегда?

Люди! Призываю вас! Остановите войну! Не допустите новой войны!

И если вы сделаете это, вы спасете... Нет, теперь уже не меня – СЕБЯ.

Поверьте. Прислушайтесь. Задумайтесь.

Это говорю вам я – «АФГАНЕЦ»!

(обратно) (обратно)

Скрипник Сергей Васильевич Горная база

Пятое управление оперативно-тактической разведки ГРУ ГШ ВС СССР.

Армейские подразделения разведки подчиняются этому управлению. Управление — координирующий центр для тысяч разведывательных структур в армии. Технические службы: узлы связи и шифрослужба, вычислительный центр, спецархив, служба материально-технического и финансового обеспечения, управление планирования и контроля, а также управление кадров. В составе управления существует направление специальной разведки, которое курирует боевые подразделения Специального назначения.

(обратно)

1

Когда старшего лейтенанта Илью Дрепта вызвали на «главную хату», он, пользуясь передышкой, спал. Ему снилась база с высоты птичьего полета. Такой ее видишь, когда «МИ-8» делает круг над Лянгаром перед тем, как набрать высоту и скорость и лечь на маршрут. Странно устроен человек, думал в такие минуты Дрепт у иллюминатора, под которым уходила, уменьшаясь, земля. Он способен полюбить то, что должно было бы вызвать ненависть. Двойной ряд колючей проволоки по периметру базы, каменистый ров с позициями для стрелков, и все это в обрамлении минных полей. А внутри этой «рамочки» —, модули ангаров, казарм, автопарк, вертолетная площадка, землянки, деревянные сортиры, КПП. Самодельные обелиски не вернувшимся с «боевых». Все это, по сути, было для человека неволей, принуждением, насилием, но на этой войне звалось домом и было домом. Здесь после «зачисток» и «выхода на боевые» отсыпались, не думая об охранении, сюда приходили письма с Родины, и здесь в ангаре, приспособленном под спортзал, в который раз смотрели затертую, всю в склейках ленту «Спартак» с Кирком Дугласом, громко и серьезно рассуждая, сколько пулеметов ДШК и какой боекомплект понадобились бы восставшим, чтоб покрошить на винегрет римские легионы.

Во сне база источала одуряюще-приторный запах сирени, проникший на борт «вертушки», и командир экипажа, бросив управление машиной, с отвращением зажал нос. Отчего «пчелку» затрясло, и Дрепт проснулся. Его трясли за плечо наяву. Над ним стоял старший прапорщик Парахоня, побрившийся и попрыскавшийся своим любимым одеколоном «Белая сирень». «Если бы нам по рации, командир, я бы отбрехался, а радировали в батальон и оттуда сразу прислали «броню», — виновато оправдывался Тарас, перейдя на русский. — Комбат передал, вызвала тебя важная шишка из Москвы. Они там в «центре» все на цырлах…»

«Где Донец? — спросил Дрепт о своем заме. — Передай, пусть принимает командование группой».

До вертолетной площадки было рукой подать, но комбат, хоть Дрепт ему и не подчинялся, уважил, пригнал БТР. Тот стоял метрах в десяти от казармы, водитель курил, свесив ноги с брони. Да, но что за срочность в Дрепте на этот раз, персональную «вертушку» прислали. Если продолжение «газетной истории», Дрепт подает рапорт об увольнении в запас. И прощайте, скалистые горы!

«Куда летим, товарищ капитан?» — поинтересовался у командира экипажа Илья. Ведь действительно не знал, куда. Штабные любили поиграть в конспирацию. Пилот за шлемофоном не расслышал.

«В Кабул летим, разведка», — буркнул второй, по-видимому, бортовой техник.

«Чего злые, ребята?» — дружелюбно спросил Дрепт.

«Уже полгоды замены ждем!» — буркнул третий, по-видимому, штурман. Он пинал ногой груз, взятый «пчелкой» где-то попутно. Один мешок принимал удар его носка безропотно мягко, продавливаясь; другой отзывался недовольным рокотом, перекатываясь внутри. Кишмиш и орехи, определил Дрепт. Но штурман, судя по его лицу, это знал не хуже Дрепта, и в нем боролись два чувства — лень и желание развязать и отсыпать.

«Да, когда нет полгода замены, это хреново», — согласился Дрепт, пристегивая к груди орденские колодки и собираясь подремать, когда «МИ-8» поднялся, сделал разворот и база под винтом съежилась до макета. Сон в руку, только не хватает прапорщицкого одеколона, подумал Илья. Ничего, опрыскают в Кабуле. Он проснулся под тот же дробный рокот двигателей. Уже пролетали над крепостью Бала-Хиссар, и весь Кабул, рассыпавшийся ниже узкими улочками между высокими домами с плоскими крышами, — некоторые из этих домов сами были построены по типу маленьких крепостей, — напоминал распущенный павлиний хвост, высеченный бесцветным барельефом на песчанике.

Летуны, — обычно это разговорчивый народ, — и заходя на посадку, и садясь, не проронили лишнего слова. Но на этот раз Илья был благодарен им за то, что не требовали общения, и дали поспать. На взлетно-посадочной полосе было шумно и бестолково, как на афганском дровяном базаре, только не от людей, а от садящихся и взлетающих машин, к которым и от которых расходились человеческие ручьи цвета «песок» как часто звали в Афганистане новый камуфляж «мабуту». Лавируя между ними, бегал по бетонке солдатик с плакатом на поднятых руках: «Лянгар!» «Это я», — сказал, подходя, Дрепт. Солдатик ожидал увидеть офицера постарше званием: в аэропорт послали разгонный «уазик» штаба армии, сейчас закрепленный за командированным из Москвы генералом. «Это ничего, парень, — потрепал его по плечу отдохнувший Илья. — Отто Скорцени, личный диверсант фюрера, был всего лишь в звании майора…»

А вскоре его самого вельможно потрепали по плечу, правда, не сразу. Пришлось ждать в маленькой приемной, где хозяйничал напустивший на себя озабоченность молоденький штабс-капитан с идеальным пробором. Все его обязанности на этот день, как понял Илья Дрепт, сводились к тому, чтобы объяснять забредавшим сюда военным чиновникам, что кабинет временно занят генерал-майором Сусловым. Услышав фамилию, военные чиновники менялись в лице и выходили из приемной подчеркнуто тихо, как из больничной палаты, а штабс-капитан довольно опускал глаза. Дрепт ждал бы черт знает сколько, если бы капитану не надо было отнести куда-то бумагу. Когда он вышел и зашагал по коридору, Дрепт ломанулся в кабинет. Пошлют так пошлют, решил он.

В кабинете было двое, генерал-майор и лейтенант. Оба в новенькой, нулевой, «песчанке». Что всегда выдает инспекторов и «свежачков», прибывших на замену. Старики щеголяют в поношенной и потертой — она одинаково сливается с ландшафтом, будь ты в степи или в горах. Нет, не «погорелец», понял Дрепт, бросив еще один быстрый взгляд на лейтенанта. Проштрафившийся себя так не ведет. Лейтенант сидел в дальнем углу кабинета, но сидел в присутствии генерал-майора, пред которым Илья стоял навытяжку. Когда Дрепт переступил порог и доложился, генерал, обернувшись к лейтенанту, — тот и при этом не поднялся, — громко и увлеченно говорил, не обращая внимания на вошедшего.

«Ты, Аркадий, — говорил с младшим чином генерал по-свойски, — не представляешь, как чопорна эта нация. Это я об англосаксах, — сходу пояснил он Дрепту, и Дрепт поразился непосредственности генерала. — Садись, сынок. — Это он Дрепту. — Я прослужил пять лет советником в лондонском посольстве, присматривался на приемах, сам исподволь изучал нравы… Аркадий! — вдруг рявкнул он. — Сядь, наконец, рядом. Мне что, так и крутить головой между двумя лейтенантами? — И опять благодушно: — Речь идет, конечно, об аристократах. Чопорность во всем и во всех, что в джентльменах, что в бабах. Я часто ловил себя на мысли сорванца, а как они с друг другом в постели? Без эмоций, с ничего не выражающими, точно затылок, лицами? Правда, усевшись на любимого конька, зажигаются и шпарят чуть ли — не стихами. А конек — генеалогия, исторические ссылки на предков…»

Неожиданно прервав тираду, он привстал, перегнулся через стол и довольно крепко пожал руку Дрепту, представившись:

«Фамилия моя Суслов. Нет, не брат и не родственник. Но из одной деревни. Есть такие русские деревни, где все на одну фамилию. И почему-то, — загадка природы, — внешне похожи друг на друга, как две капли воды. Он тоже Суслов, но уже родной мне, племянник, — кивнул он на лейтенанта, уже усевшегося за приставным столом напротив Дрепта. — Зовут Аркадием. Ты на его погоны не смотри. Из него такой же офицер, как из тебя балерина. Он будет дипломат и после Афганистана улетит в Лондон на службу. Надеюсь на тебя, живой и непокалеченный. Но должен вернуться из Афганистана не с пустыми руками. И не с пустыми руками прибыть в Лондон. То, что позволено, он тебе сам расскажет. Вопросы есть, старлей?»

«Так точно, товарищ генерал-майор. Разрешите?»

«Валяй».

«Если лейтенант Суслов в мою разведывательно-диверсионную группу, так она уже скадрирована. — Тут же сообразив, что аргумент для генерала несерьезный, добавил. — И это очень рискованно. У меня, к сожалению, стажеры выбывают из строя в первую очередь. По неопытности. Не лучше ли ему при штабе? Та же выслуга — день за три, те же награды…»

«Нет, не лучше, — отрезал старший Суслов, посуровев. — В нашем роду за чужие спины не прятались. Ты меня не понял, старлей. Я тебя прошу с ним не нянчиться, а присмотреть. Возиться с ним не придется — он ненадолго. Как только получит то, зачем приехал — гуд бай! Ясно?»

«Так точно!»

«А тебе вернут звание капитана. Это будет справедливо — понизили тебя ни за что! — И он снова сменил тон на задушевный. И кивнул на племянника. — Выщелкивают их из учебок, как патроны из обоймы, одинаково блестящих, одного калибра. А что дальше? Не патрон посылает себя в цель, а стрелок. Вот ты и будь для него этим стрелком. Парень сыроват, но ты уж постарайся, не жалей мозолей. Ты человек известный. О тебе знает сегодня вся страна. Шутка ли, «Красная Звезда» написала. Еще вчера цензоры само слово Афганистан не пропускали в заметках, перестраховывались по приказу свыше, а сегодня, слава богу, мы поумнели, перестали озираться на мировое общественное мнение…»

Он бросил взгляд на орденские планки Дрепта, взглянул на часы и глубоко выдохнул, обдав обоих лейтенантов послевкусием дорогой выпивки.

«Мне к Тухаринову. А вам на встречу с его черножопым другом, — кивнул он на племянника, — Вас туда доставят, я распоряжусь. — Генерал вышел первым, остановившись в дверях. — Приказ о зачислении Аркадия в твою РДГ переводчиком из 797-ом разведцентра. Остальное в рабочем порядке. Ну, удачи!.. — Затем что-то вспомнил, подошел к племяннику, велев Дрепту подождать «в коридоре».

Мало что поняв из этой встречи, Дрепт ожидал своего нового подчиненного «в коридоре». От нечего делать рассматривал настенную агитацию. Наткнулся глазами на портреты членов политбюро. Да, действительно похожи эти Сусловы из одной деревни. Даже этот сусленыш, несмотря на молодость, с тем же удлиненным тощим лицом и неживыми глазами. Не «сыроватый» он, генерал, продолжал про себя несостоявшийся диалог Дрепт, а просто, как говорят здесь у нас, «блатной», так и ребята его в отряде встретят. Они таких навидались. Нужно досрочное звание капитана, дабы попасть в Академию, — к Дрепту.

Дрепт слыл удачливым, его группа, как заговоренная. За всю войну никаких потерь. В разведцентре шутили — «талисман Дрепт», «оберег Илья». Хотели в отряд многие, но им отказывали. Группа выкристаллизовалась — ни убавить, ни прибавить, ни заменить. А это дорогого стоит. И поневоле становишься суеверным. Чужак в команде, что женщина на корабле. Командование разведцентра это понимало. Его негласная позиция, Дрепт — неприкасаемый. Так было до недавних пор. Потом повалил в отряд мусор. Вроде этого Аркадия. Ребята до сих в себя прийти не могут от стыдобы.

Встреча «с черножопым другом» была назначена в дукане на окраине Кабула. Почему на окраине? Чтобы кто-то четвертый, — он ехал из провинции, — не заблудился в Кабуле. Пробирались к духану на том же «уазике», долго плутая похожими друг на друга узкими грязными улочками. Приглядывались к духанам, пытаясь увидеть каких-то белых птиц. «Может быть, голуби?» — спросил москвича водитель. «Не знаю, он сказал, сразу увидишь», — злился москвич, сверяясь с какими-то каракулями на клочке бумаги.

«Может быть, лебеди?» — предположил Дрепт. Над входом в дукан монотонно поскрипывала вывеска. Дрепт увидел ее издали, и соображал, где оторвал дуканщик этот чисто советский кич: белые лебеди в пруду, на берегу беседка с колоннами. Картинка была наклеена на крышку цинка от патронов. Так трогательно дуканщик откликнулся на злобу дня: милости просим, шурави! Очевидно, духанщик о судьбе ограниченного контингента знает больше его младшего офицерского состава: контингент здесь надолго. Разглядев лебедей, Аркадий оживился и протянул Дрепту для пожатия руку, которая против ожидания оказалась крепкой и мускулистой. И чувство тоски у Дрепта вдруг усилилось, он понял, что этот москвич Аркадий со своим генералом втюхивают ему какое-то фуфло, какую-то авантюру.

В ожидании афганского приятеля Аркадия они расположились за столиком. Москвич опасливо озирался на пеструю публику. Иллюзия пестроты достигалась за счет головных уборов сидящих — чалмы, тюбетейки, войлочные шапочки, каракулевые папахи и армейские кепи. Но никто не собирался выпрастывать из-под камиса «шмайсер» и по-голливудски поливать свинец веером. Народ в дукане, как в любой русской пивнушке, собирается расслабиться попить чайку, покурить чарса и потрындеть на ту же вечную тему «ты меня уважаешь?», но до драки не доходит. Но рафинированный выпускничок МГИМО нервничал так, что пальцы его заметно дрожали на расстегнутой кобуре, и Дрепт серьезно заметил:

«Старичок, ты смотри, там есть такая маленькая штучка. Называется спусковой крючок. Не нажми ее как бы случайно…»

«Что?» — не понял Аркадий.

«Пробьешь себе мочевой пузырь и ошпаришь ноги…»

Парень был явно не в себе, и Дрепт уже наблюдал его с цепким профессиональным любопытством. С ним придется выйти в рейд. Неделю-другую москвич перекантуется в гарнизоне, и особист загрузит его переводами перехваченных пакистанских депеш. Он успокоится и будет думать, что это и есть Афганская война, и даже надуется, полагая, что он часть ее привода — какие донесения проходят через его руки и благодаря ему обретают черты стратегических контрмер! — а снующие туда-сюда броня и вертушки, внезапно исчезающие из Лянгара и также внезапно появляющиеся в нем группы из двенадцати — шестнадацати человек и часто уже не в полном составе, это так, фон войны. Но так, собственно, для тебя, парень, и могло быть. Но для этого надо было устраиваться переводчиком в штаб, а не проситься в РДГ, где переводчики работают наравне со всеми, а в твоем звании еще и замещают командира. Но поздно пить боржоми. Будешь выплывать сам. Не выплывешь — ну и хрен с тобой! Парахоня поставит очередную «птичку» на стене сортира. Здоровенный мужик прапорщик Парахоня, хохол, в группе его звали Пароход, не мог иначе выразить своего презрения к «стажерам». Последнего из них, сержанта из Чирчикской учебки, сняли в горах Нуристана спасатели из вертушки. Группа возвращалась на базу, «забив» караван. Всю ночь, пока ребята сидели в засаде, стажер простоял на карнизе, влипнув спиной в отвесную скалу, боясь шевельнуться. Это случилось вдруг, он шел нормально, как все, и вдруг оцепенел — включилось сознание: перед ним зияла пропасть. Идущие за ним, не останавливаясь, обтекали его, как бревно. Замыкал, как всегда, охранение и шел с интервалом строго в пять минут снайпер Новаев. Никто в отряде не похвастает, что видел его когда-нибудь на маршруте с винтовкой на плече. Да и на бивуаке он, кажется, ухитрялся есть, пить, спать и справлять нужду с винтовочкой в руке. Управлялся сибиряк-охотник навскидку одинаково и с левой, и с правой руки, попадая с тридцати шагов в спичечный коробок. Было в этом, конечно, какое-то цирковое щегольство, но где вы видели настоящего мастера своего дела без артистического кувырка через голову с непременным оп-ля!

Поравнявшись на тропе с оцепеневшим стажером, Новаев находу что-то достал из кармана. Дрепт уже нагнал передовое охранение, взобравшееся на верхнюю точку, с которой отлично просматривалась окрестность. Ребята вертели головой на триста шестьдесят градусов, превратившись в живой радар, а второй снайпер казах Заурия наворачивал на ствол глушитель. И тоже вертел головой. Дрепт молча потянул у него СВД, и нашел в оптический прицел хвост отряда. Новаев скользил по карнизу вперед, не отрывая от камня ног и на секунду замирая, когда под ногой попадался «живой» камень, а стажер оставался в том же положении, только на месте рта белела полоска лейкопластыря. Если закричит, то беззвучно. В таком состоянии каталепсии на другое утро ребята отдирали его от скалы. «Пчелке» негде было сесть, и она трижды заходила над этим местом, рискуя задеть стену, к которой прилип стажер. Спасало то, что было безветренно, но все равно машину сносило, и парням надо было уложиться в тридцать-пятьдесят секунд. Из второй вертушки, в которой возвращалась на базу все остальные, все было хорошо видно. Но ребята отводили глаза от иллюминатора — им было досадно, где-то обязательно позлорадствуют: «У Дрепта…», «У дрептовцев…» Лишь Парахоня, не отводя от иллюминатора зло суженых глаз, сказал:

«Краще б ты его по-тихенько ножичоом, Новаев. Ридни поплакали и похоронили, як героя. А тепер до кинця життя будуть доглядаты его як фикус».

Вот и вся дань чужой человеческой беде. Брезгливая, презрительная, равнодушная. Так хорошо одетые горожане обходят алкашку, растянувшуюся на тротуаре. «Стажер» в группе не стал своим не потому, что потерял голову от страха; получи он пулю или подорвись на мине, он бы тоже не стал своим, хотя его не презирали бы и даже посочувствовали ему. Он не стал бы своим, потому что не прошел обкатку. Хорошо бегает не тот, кто хорошо бегает, а тот, кто прибегает к финишу.

Вертушка сделала разворот, и скала в иллюминаторе пошла вниз, уступив места заснеженной вершине. Прапорщик Парахоня украдкой взглянул на командира, не очень ли тот расстроен случившимся. Группа теряла репутацию заговоренной, дрептовцы переживали это, как пацаны, которых обманула первая девчонка. Но командир сосредоточенно подсчитывал в блокнотике изъятое из вьюков, а стажер для него потеря как бы запланированная. Дрепт их стал планировать после той злополучной публикации в «Красной Звезде».

Когда на счету у группы Дрепта уже были перевалочная база в Нуристане, базовый лагерь моджахедов в Дарзабе, укрепрайон в Панджшерском ущелье и более двух десятков караванов, склад с оружием и обеприпасами в Сулеймановых горах и с десяток поисков в «душманских» районах, в Лянгарский гарнизон прибыл корреспондент «Красной звезды». Отряд только что вернулся из рейда. И на этот раз без потерь. И с хорошими трофеями. Один из двух эвакуаторов «МИ-8» был позавязку загружен китайскими СПГ-9. «Вечно смеющийся человек», а для краткости «Гюго», полковник ГРУ Толя Чмелюк, — из одного города, с одной улицы, учились в одной школе, Гюго на четыре года старше, — дав Дрепту доложиться, свел его с журналистом. На беду Дрепта, он в тот день был единственным в Лянгаре присутствующим командиром РДГ. Расслабленным и благодушным после успешной операции и не подозревающем, чем обернется встреча с журналистом. Она ему даже была на руку. Весь день его не будут дергать по пустякам ни в Лянгаре, ни в Джелалабаде: никак нет, ответит Гюго, с ним работает пресса, личное распоряжение командующего Армией Тухаринова. Поди проверь! А факт наличие военного корреспондента — налицо. Вот собрались для группового фото. Вот, всласть наговорившись, устроили гостю походную баньку по-новаевски. Раскалили огнеметами ЛПО (взятые у «духов», но почему-то ненужные «складунам») валун и закатили его в палатку. Вот разомлевшие от горячего пара навалились на бражку на кишмише, а для куража добавили в канистру фляжку спирта. Вот уговаривают гостя идти потчевать, а он сопротивляется, говорит, что у него черный пояс по каратэ, и, вырываясь, хочет показать, как ребром ладони раскроит доску. Парахоня загребает его пухлую ручку в свои медвежьи лапы и осматривает это самое «ребро». «Цього не може бути тому, що цього не може бути николе», — расстроенно вздыхает прапорщик, — он успел привязаться к «письменнику», — и, взяв его на руки, несет в казарму.

А ровно через месяц «Вечно смеющийся человек», представитель ГРУ в Кабуле, вызвал его на ковер, и приветствовал навытяжку, козырнув по-американски — широко, от непокрытого лба: «Герою нашего времени!..» Перед ним на столе лежал свежий выпуск «Красной Звезды», испещренный по тексту густым маркером. Гюго перевернул газету головой к Дрепту и ткнул пальцем в подзаголовок. Очерк назывался «Заговоренный» и занимал три четверти газетной полосы. Подзаголовок «Одиссея капитана Дрепта» заставил героя очерка залиться такой густой краской, как это было с ним лишь раз в жизни, в детстве, когда родители отправили его на лето в село к тетке. Тетка, закатав рукава мужской рубахи, заправленной в юбку, варила компоты на зиму. Перед ней, во дворе у глиняной печи стояла корзина с белой черешней. Наспех расцеловав племянника, тетка кинулась в хату за консервными крышками, а племянник, не отдавая себе отчета, хватанул из корзины полную горсть и быстро сунул в карман, забыв, что он дырявый. Тетка сделала вид, что не видит, как из штанины племянника одна за другой скатываются к ноге ягоды.

«Да мне и в голову не пришло, что он по мою душу», — обескуражено развел руками Дрепт.

«Ну да, ну да, — поддразнивал Чмелюк, — прилетел человек с большой земли в занюханный Лянгар посмотреть, как доблестная группа из огнеметов коптит камень, испить вашего гнусного пойла и поговорить о погоде. Они ведь там в Москве забыли, когда последний раз ходили в баню, пили ишачью мочу, разбавленную тормозной жидкостью, и спали в казармах».

«Нет, Толя, честно, я ни сном, ни духом. Это недоразумение, ты же сам нас свел, — оправдывался Дрепт. Гюго, конечно же, прикалывается. Ему наверняка телефонировали из штаба Армии, а, может быть, из самого Генштаба. Поздравляли. Хорошая реклама льстит и полковнику, и генералу армии, и министру обороны. Только никому из них не придет в голову, что Дрепту из-за этой рекламы от стыда хоть сквозь землю провалиться.

«Ты тут не кокетничай, — прервал его Чмелюк. — Читай!»

Его вечная, точно приклеенная улыбка всегда и всех обманывала. Хорошая, удобная улыбка, но такой дар человеку их профессии дается от рождения. Дрепт, как на уроке скорочтения, пробежал газетные столбцы строго по вертикали, сверху вниз, отложив в памяти по ходу дела географические названия, имена, цифры. Пока он дочитывал, они крутились в мозгу в самых немыслимых, на первый взгляд, абсурдных сочетаниях, распадались, создавали новые комбинации, но, закончив читать, Дрепт снова развел руками. Он не мог взять в толк, где прокололся. Конспирация соблюдена — его назвали не спецназовцем, а десантником. А на все остальное существует военная цензура.

«В конце концов, существует военная цензура, — пошел он в атаку. — И, в конце концов, обсуждается не мое письмо на родину, а чужое. У него есть конкретный автор в официальном статусе и даю голову на отсечение, что каждую строчку материала обсасывало не меньше десятка чинов на всех уровнях… Да скажи ты, в чем дело?»

«Да эти суки пакистанцы послали в Москву ноту протеста по дипломатическим каналам, — сказал Чмелюк. — Если по-человечески, на нее можно было бы насрать. У Москвы обвинение посерьезней — воздушный пакистанский мост для душманов. А у Исламабада — голословный газетный материал, сказка, миф. Но эти пиджаки в столице нашей родины так не хотят портить отношения с Пакистаном, что готовы откупиться и твоей, и моей головой».

«Да о чем речь? Ну что ты мутишь!»

«По-пакистански получается, что стоянка каравана проходила на границе, и заговоренный Дрепт вторгся на чужую территорию. А китайские СПГ-9, - подарок дружественной державы, — он смародерствовал. Правительство Пакистана требует у Москвы оградить Пакистан от набегов банд в форме советских вооруженных сил и наказать виновных».

«И это после того, как Афганистан предъявил Пакистану ноту протеста? Тот эту границу изменяет, когда и как ему хочется?»

Чмелюк пожал плечами. А до Дрепта вдруг дошло:

«Трибунал?»

«Нет, отстояли…»

С «бандита» Дрепта сняли звездочку; с его московского куратора Чмелюка — тоже; технически легко — верхние. Подполковник Чмелюк, представитель ГРУ Генштаба в Афганистане, дал старшему лейтенанту Дрепту расписаться в приказе.

«Наука?» — спросил он, закладывая приказ в конверт, в котором его получил.

«Заговоренных нет».

«Это девиз. А стратегия: когда ты слаб, притворись сильным, когда ты сильный, притворись слабым…»

Говорили они, конечно, не о том. «О том», — кто и зачем подставил Илью, — говорить было бесполезно. Говорили о суевериях, удаче, приметах на войне. Заговоренные, может быть, есть, но их не должно быть. Чтобы не порождать у товарищей по оружию зависть, ревность, подозрительность и позыв к интригам. Что такое боевое подразделение без потерь? Постоянно везти может кому-то одному, но не всем двенадцати. Чтобы заткнуть рты, нужно ничем не отличаться, не высовываться. И порадовать широкую общественность парой неудач. В группе, например, есть вакансия; до некоторых пор ее не заполняли — вначале не было нужды, потом — из-за того, что ребята болезненно воспринимали чужаков. После понижения в звании Дрепт изменил этому правилу. В отряд потянулись, часто меняясь, чужаки. Кто-то из них, не пройдя обкатку, сам писал рапорт; на кого-то писал рапорт командир. Сплетники потеряли интерес к Дрепту. Исламабад перестал размахивать советской газетой и жаждать крови военного преступника Дрепта. У Исламабада появилась другая головная боль. В районе Бенде и Масудугара накрылся пакистанский воздушный мост по снабжению отрядов мятежников боеприпасами, оружием, продуктами питания. По агентурным данным, был уничтожен МИ-8 пакистанских ВВС с резидентом пакистанской разведки на связи с ЦРУ Джамаль Исмаил Бенаром. Пакистанцы впредь отказались от воздушной поддержки отрядов мятежников, посчитав случившееся аварией (группа старшего лейтенанта Стебельцова, устроившая ее, подписала бумагу о неразглашении операции в течение двадцати пяти лет).

Газетная история Дрепта на фоне таких, как лейтенанта Стебельцова, выглядела брызгами. Обласкав, приговорили к порке, а того обрекли на немоту, молчаливую и потому вдвойне неблагодарную работу. Но если славой, как в песне, сочтемся потом, что — с невозможностью оправдаться, бессилием перед машиной власти? Сегодня ни за что сняли звездочку, завтра, за гораздо меньшее ни за что, сорвут погоны и поломают жизнь.

Так что не жалей, Дрепт, Аркашечку из Москвы. У него был шанс подъедаться в каком-нибудь европейском посольстве и не ты его гнал в Афган, да еще — разведывательно-диверсионную группу. А какой интерес гнал, ты скоро узнаешь.

Москвич более или менее успокоился и перестал дергаться.

«Как ваше здоровье, уважаемые? Да не знаете вы усталости!.. — Подошел дуканщик с подносом — чайничек, пиалы. Одет в национальное. Но на его садрые — безрукавке — смешно красовался значок с профилем Ленина. Мало кто из шурави, приезжавших в эту страну с АК, был настолько образован, чтобы воспринимать всерьез азиатский культ Ленина. Думали, маскарад на потребу оккупантам. — Что еще пожелают шурави?» — Дуканщик не уходил. Оба посетителя знали, чего он ждет. Отхлебнули из пиалы крепкого обжигающего чая и восхищенно поцокали языком. Дуканщик удовлетворенно улыбнулся.

Учился он на своем восточном не на двойки, знает этикет, подумал о москвиче Дрепт. А вслух сказал:

«Эх, нам бы такого чайку в рейды! Цены не было бы мозгам и желудку…»

«Не сцы, старичок, все у нас будет. Лишь официантов не обещаю», — развязно откликнулся Аркадий.

Дать ему по шее, что ли? Начнется переполох, чаепитие испорчено, а так ли тебе часто удается побаловать себя таким чаем, Дрепт? Вместо того, чтобы злиться на этого дурачка, злись на себя, командир.

«Ты подумал о своем прозвище, Аркадий?» — спросил он серьезно вместо того, чтобы крепко дать по шее. — Ну, кодовое имя… Его надо сообщить в разведцентр».

Москвич, кажется, растерялся. Дрепт отхлебывал часто и обжигаясь, небольшими глотками. Так он понимал чай. Это было хорошо, что они забрели в этот дукан и оказался такой подходящий предлог — приезд высокопоставленного дяди с племянником. Правда, теперь по армии поползут слухи о карьеризме Дрепта: нашел покровителя и выслуживается. Но адъютанты, штабные писаря, интенданты и пройдохи от пропаганды таких уважают и побаиваются.

«Арка» или «Аркада»? — Дрепт притворно морщил лоб. — Не годится, угадывается связь с именем. А если «Икар»? — Дрепт хлопнул себя по лбу. — Ай да Дрепт, ай да сукин сын!» — Просияв, он перегнулся через столик и так хлопнул москвича по спине, что тот опрокинул пиалу с чаем себе на гульфик. Но отреагировать тот никак не успел. В дверях дукана стояли двое только что пришедшие. Благообразный седобородый старец в белоснежном кашемире и молодой афганец в европейском костюме, папахе и сандалиях на босу ногу, всем обликом похожий на красивого еврея Изю из молдавского местечка Калараш. Аркадий заспешил им навстречу. С молодым они нежно облобызались в щеку, а старцу москвич поклонился, скрестив на груди руки, а затем, по здешнему обычаю, поцеловал руки.

Молодого, выпускника университета Патриса Лумумбы, звали Хафизулла. Старец был его дядей. Сегодня день дядей и племянников, сказал себе Дрепт, пока они все молча допивали третью чашку чая. Дуканщик, преисполнившись особой почтительности к компании из-за старца в ней, разве что не пластался, чтоб угодить. Только после третьей чашки старец, — ну и выдержка! — поманил его пальцем, чтоб внимательно рассмотреть комсомольский значок на садрые. При этом его лицо, в котором было что-то лисье, ничего не выражало. К нему нагнулся племянник и долго говорил по-пуштунски. Аркадий, в свою очередь, нагнулся к Дрепту и переводил. На это время перепуганный духанщик превратился в дерево. Хафизулла, говорил Аркадий, объясняет аксакалу, что русский Ленин чтится в Афганистане. Он вернул Афганистану святыню мусульман, самой древнейшее издание корана, которое захватил и вывез в царскую Россию русский экспедиционный корпус в один из своих походов на Средний Восток. Старец смягчился и властным жестом отогнал дуканщика.

Началась беседа.

«У дядя в провинции Кунар посевы мака», — сказал племянник.

«Это незаконно, — сказал Дрепт. — Народное правительство Афганистана с этим борется…»

«Вы, советские, точно так же пресекаете у себя в стране легальную продажу боевого огнестрельного оружия. Но это, тем не менее, не мешает вам продавать его по всему миру, и вам наплевать, как оно будет использовано. И вы не прекращаете его производство. Мы вывозим из своей страны для продажи опиум, почему нас должно заботить, идет ли он в фармацию или к наркодиллерам? — Хафизулла в недоброй улыбке показал белые, как у собаки, зубы. — Давайте закроем дискуссионный клуб и перейдем к делу, оно того стоит…»

Все участие дядюшки в разговоре состояло в поглаживании бороды. Дрепт приказал себе: заткнись! Хафизулла, посмотрев на Аркадия с укоризной, — кого ты привел, уважаемый? — тяжело вздохнул и продолжал:

«Моджахеды устроили перевалочную базу в Нуристане, здесь складируют, а потом небольшими партиями перебрасывают сырец. Они облюбовали тропу в дядиных угодьях. Она делит угодья пополам и пролегает в седловине. Дядины охранники не привыкли, что на тропе их саиба хозяйничают пришлые. Они молодые и горячие и стреляют без предупреждения. Так учил их дядя. У нас везде так принято. Приблизился к маковым посевам — стреляют. А эти, с перевалочной базы, стреляют в ответ. Им скоро надоест, и они положат всю дядину охрану. Дядя не соберет урожай. Рабочие боятся выходить на работы. А договариваться на перевалочной базе не с кем. Там одни исполнители, а их саиб сидит где-нибудь в Бадабере, курит кальян и играет в нарды. Полный бардак! Как в вашей сороковой армии…»

Аркадий бросил на Дрепта вопросительный взгляд.

«Это не есть хорошо, — сказал Илья, — даже неэтично, когда афганцы стреляют в афганцев. И все это в ущерб косовице. Шурави могут, конечно, немножко пострелять, но что это даст? Если тропа понравилась душманам, они не отступятся. Надо твоему дяде, Хафизулла, перебираться на целинные земли».

«Да, да, — часто закивал головой Хафизулла. — Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я. Но все не так, Илья. Ты не дослушал. Шурави сделают так, что моджахеды на эту базу не вернутся. — Он перевернул пиалы днищами вверх, изображая посевы и тропу между ними, чуть дальше — прочертил пальцем горную реку Нурисан и на другом берегу ее обозначил зажигалкой Дрепта перевалочную базу. — Они перекинули через реку мост, — ликовал афганский Чапаев, — рукотворный, конечно. Если его взорвать, — а его очень легко взорвать, — моджахеды перенесут и базу, и тропу далеко на север. Дядины угодья моджахедов больше не интересуют!»

«Так взорвите, — потерял терпение Дрепт. — Взрывчатки у вас, как у дурака махорки!»

«Нельзя. Мы — пуштуны, элита нации, и они, в Бадобере, — пуштуны. А пуштуны предательства не прощают», — гордо ответил Хафизулла.

«Джанана раша Адам-хан ша ды дурханый мина пер ма вукра майана», — вдруг подал торжественный голос Аркадий.

«Что ты сказал»? — быстро спросил его Дрепт.

«Ты, любимый и верный, в Адам хана обратись. Любовь Дурханый меня одолела. Вот что он сказал. Это наш афганский эпос», — пояснил Хафизулла.

«Виноват, уважаемый, не знал! — Илья прижал руку к груди, возвращаясь к теме, но прежде бросил на москвича уничтожающий взгляд. — Но шурави не только взорвут мост и уничтожат перевалочную базу, они обязаны сообщить о дядиных посевах царандою».

Хафизулла пренебрежительно махнул рукой:

«На здоровье! Того, что шурави захватят на перевалочной базе моджахедов, дяде хватит до конца дней».

«Хафизулла, не хохочи меня. Ему-то, может, и хватит, да кто ж ему даст? С какой стати?»

«С такой стати, что бакшиш на бакшиш, как говорят шурави».

«Баш на баш», — поправил Аркадий.

«И какой же баш от шурави? Сколько опиума на базе?» — спросил Дрепт.

«Не меньше тонны», — спокойно ответил афганец.

«Хо-ро-ший баш! Зачем дяде столько?»

«Дядя еще должен совершить хадж, паломничество в Мекку и посетить храм Кааба».

«Успеет?» — озабоченно спросил Илья.

«Ценю ваше остроумие, дорогой товарищ…»

«А каков баш от пуштунов?»

Помедлив, Хафизулла извлек из внутреннего кармана пиджака сложенную вдвое бумажку и по плоскости стола двинул ее к Илье. Дрепт развернул и прочел написанное, как у первоклассника, крупными печатными буквами: «Дустум, Юнус Халес, Исматулла». Эти имена душманских полевых командиров ничего не говорили разве что только прилетевшим в Кабул балбесу Аркадию и его вельможному дяде. Дав прочесть, афганец потянулся к бумаге, но Дрепт, точно не заметив его движения, неторопливо спрятал записку в карман и застегнул клапан. Афганец криво усмехнулся, но промолчал.

«Где же мы их возьмем?» — спросил Илья.

Пошептавшись с дядей, Хафизулла ответил:

«Это, как говорится, уже вторая часть марлезонского балета. Сообщим дополнительно».

«Да, конечно, как только получите радиограмму от Ахмад-шах-масуда с припиской не забыть предать копию в штаб 40-ой Армии», — съязвил Илья.

«Но и вы, дорогой товарищ, не гарантируете, что на базе окажется эта самая тонна», — парировал афганец.

«А я об этой тонне ничего и не говорил, это ваша информация».

«И мы о том же. В каждом таком деле есть свой форс-мажор, иншаллах!»

Да, твоя правда, афганец. Чего ты злишься на него, Дрепт? Хочешь получить этих трех неуловимых всех сразу и на блюдечке. Но здесь нет старика Хоттабыча. Здесь старик Хоттабыч сам Ахмад-шах-Масуд. Признайся себе, Дрепт, ты злишься не на отсутствие гарантий, которое в таких делах — норма. Когда ты прочел имена, у тебя ведь закружилась голова, как от стакана водки натощак. Ты почувствовал опасное счастье охотника, вышедшего на тигра. А вдруг повезет? Никому не везло, а ты «завалил»: Голливуд отдыхает! А если, скажем, место сходки труднодоступные Тора-Бора с их легендарными пещерами и ледниками. Эта «черная дыра» Афганистана, куда аборигены проводники не поведут ни за какие деньги?

«Нет, уважаемый Хафизулла, это не компенсация, это не тот бадал кистал, что почитается вашим народом, — не оступался Дрепт. — Это, как говорится у нашего народа, журавль в небе. Есть у нас такая поговорка, лучше синица в руках, чем журавль в небе».

«Я знаю ваши поговорки, уважаемый Илья, а твои слова несправедливы. Синицу, считай, вы уже имеете. Разве наш общий друг Аркадий тебе об этом не говорил?» — коварно спросил афганец.

Москвич от неожиданности закашлялся.

«Ни хрена не говорил, — бросил на Аркадия выразительный взгляд Дрепт. — Хотел сделать сюрприз. Но он не обидится, если скажешь ты».

Афганский племянник пошептался с дядей. Дядя достал из-за пояса тисненую кожаную тубу, прикрытую полой кашемировой безрукавки. Извлек из нее красочную картинку, свернутую в трубку, и развернул перед шурави. Ее загибающиеся края племянник придерживал пальцами. Дрепт увидел нечто, напомнившее его мальчишеское увлечение Майн Ридом. Каждая книга писателя открывалась как бы объемной картой местности, где и ландшафт, и строенья, и действующие лица выглядели столь рельефно и живописно, точно ждали мановения волшебной палочки. В такой манере была выполнена и эта, тоже, по всей видимости, старая карта. На цветной фотокопии масштабом к оригиналу один к пятидесяти, как прикинул Илья, ясно прочитывалось одно английское слово: «Мейванд». Хафизулла решил, что Дрепту требуется гид.

«В тысяча восемьсот восьмидесятом году у Мейванда афганцы разгромили английскую бригаду Берроуза. Этой победой закончилась вторая англо-афганская война. Эта карта самого Берроуза хранится у нас, она — семейная реликвия. На ней стоит подпись Берроуза, утверждавшего план кампании. Она стоит не меньше тонны опиума. Но опиум — портящийся растительный продукт. А ценность этого год от года растет. И кто знает, насколько потянет карта Берроуза на аукционе Сотбис! А можно и без Сотбис. Наверняка у знатного англичанина остались сентиментальные потомки. А ты говоришь, уважаемый Илья, журавль! Проводите расчистку в предгорье Нуристана, взрываете мост, трофеи — дяде, вам — Берроуз. А вторая часть марлезонского балета — как хотите».

Была та минута, когда Илья Дрепт почувствовал себя простаком, забредшим на лохотрон. Аркашечка — зазывающий, а Хафизулла — передергивающий карты. Надо было собраться с мыслями и для этого выиграть время. Он приблизил к глазам фотокопию и, сощурившись, рассматривал ее сантиметр за сантиметром. Потом небрежно бросил Аркадию:

«Липа! Подделка! Закажи еще чаю и погорячей, — попросил он Аркадия. И когда тот с собачьей радостью в глазах — прощен! — бросился к духанщику, сказал изменившемуся в лице Хафизулле: — На настоящей карте Берроуза надписи сделаны не с наклоном влево, а вправо. Настоящую карту мне видеть не приходилось, но совершенно точную ее копию — в институте востоковедения Академии наук. Так что, Хафизулла, пусть ваша «реликвия» остается в семье. Главное ведь в том, что афганцы выиграли у Берроуза…»

«Это неправда! — сорвался на визг афганец, чем немало удивил своего благообразного дядю. — У меня есть заключение экспертов. И печать Берроуза, и его подпись подлинны!»

«Что-то я не вижу здесь, — снова приблизил к глазам фотокопию и сощурился Дрепт, — ни подписи, ни печати».

В таком уменьшении их мудрено было увидеть даже через мощную лупу.

«Ага, — обрадовался Хафизулла, — вот ты себя и выдал, шурави. Они на оборотной стороне карты. Ты меня разыгрываешь! Ты не видел в Академии копии».

«Уважаемый Хафизулла, я могу быть с тобой откровенным? — проникновенно спросил Дрепт и оглянулся по сторонам. — Я не только не видел копии карты Берроуза, я и в Академии наук ни разу в своей жизни не был. Вся жизнь военного человека — гарнизон, жесткая походная койка, мечта о женской ласке. Что тут говорить?»

«Ты смеешься над Хафизуллой, Илья». — Афганец шутливо погрозил пальцем.

С улицы раздался шум моторов, гвалт голосов, прозвучала автоматная очередь. В духан влетел мальчишка-афганец лет четырнадцати, сжимая в руке винтовку-раритет времен первой англо-афганской войны. Рука Ильи машинально потянулась к пистолету. Хафизулла жестом остановил его, и они с дядей, обмениваясь на ходу взволнованной речью, заспешили к выходу. Через минуту Хафизулла вернулся за Ильей и Аркадием. У входа в духан шла разборка. Улочка с двух сторон была перекрыта армейскими грузовиками, и спешившиеся с них царандоевцы наставили автоматы на микроавтобус «тойота», припарковавшийся к дукану. В ответ «тойота» ощетинилась стволами допотопных «буров». К мушкетам приникло десять четырнадцатилетних мальцов. Эти бачаи, по-видимому, были свитой благообразного дядюшки Хафизуллы. Их лица дышали отчаянной отвагой, и стоило командиру прибывших царандоевцев пойти дальше предупредительного выстрела в воздух, началась бы перестрелка, после которой мальчишек собирали бы по кусочкам.

Периферийным зрением Дрепт увидел, как несколько царандоевцев направили автоматы на них, только что вышедших из дукана. Чему-то они все-таки научились, подумал он. И сделал то, что почему-то действовало на красивых, но глупых афганских борзых и их хозяев безотказно: пронзительно свистнул в два пальца. Русская диковинка его ни разу не подводила. Услышав как бы пароль, старший царандоевец отдал своим приказ, оружия они не отпустили, но первыми не выстрелят. Дрепт с Хафизуллой направились переговорить со старшим, пошли в ход служебные удостоверения обоих. Оказалось, афганец трудится в Министерстве иностранных дел. Договорились, что бачаи сдают «буры», сопровождающий царандой возвращает их на выезде из города. Милицейский командир счел, что одного грузовика сопровождения будет вполне достаточно и хмуро наблюдал, точно чего-то ожидая, как бачаи помогает забраться в микроавтобус своему саибу. Прощаясь, благообразный дядюшка дал племяннику поцеловать свои руки, кивнул шурави, но прежде, чем эта колонна тронулась, из «тойоты» выскочил мальчишка с бутылкой «Столичной» в каждой руке и подбежал к старшему царандоевцу, и тот, не переставая хмуриться, барственно кивнул на землю. Мальчишка поставил бутылки к его ногам. С почтительностью творящего жертвоприношение.

«Как тебе нравится этот человечишка?» — хохотнул Аркадий.

Человечишка Дрепту нравился. Когда с этой войной для него будет покончено, он поступит на юридический, а параллельно, для души, займется изучением психологии средних взяточников. Средние взяточники — особый народ. Их никогда и нигде недооценивали за исключением Китая и гитлеровской Германии, где просто боролись как с тараканами — выводили физически. Этот старший царандоевец, осчастлививший декханина взяткой, был похож на бригадира из молдавского села Трушены, откуда родом Дрепт. Похож как родной брат. Те же короткие, всегда лоснящиеся черные усики, наливные, свекловичной спелости щеки. Та же чуть ли не философская готовность к мздоимству в любом его виде. Если бы нуристанский саиб предложил афганскому взяточнику вместо двух бутылок водки двух бачаев, тот бы бровью не повел. Отличительная черта взяточников всех времен и народов —абсолютная, страстная, всепоглощающая преданность взятке. Старые партийцы так гордятся общественным строем, бабушки — внуками, а однолюбы носятся со своей женщиной.

Страшен этот народ не муравьиной кучностью и неутомимостью, а тем, что он — вид, а все остальные негодяи — его подвиды. В коллекции психолога-практика Дрепта было много молдавских бригадиров Штефанов Ильичей и афганских царандоевцев Махмудов, но одна особь поражала размерами. Родной, советский, коллега из группы «Экран» Валерий Адчиков. Такие обычно до службы «бомбят» на улицах ровесников послабее, пока не попадут в колонию. Этот проскочил и сделал какую-никакую карьеру. Группа «Экран» несла ответственность за марксистко-ленинскую подготовку спецназовцев и наведывалась на базы, когда ребята, еле волоча ноги, возвращались с «войн». Им бы привести себя в порядок и отоспаться, а тут недремлющее око Валерия Адчикова: «А где конспекты «Апрельских тезисов»?» Замполиты, боясь связываться с инквизитором, берегли на случай его приезда трофейный антиквариат — старинное оружие, украшения. Об этой его слабости знала чуть ли не вся 40-ая армия. И терпела. Потому что свои слабости были и у вышестоящих, но их статус не позволял им напрямую шмонать замполитов, это делал за них Валера. Мысленно перебирая свою коллекцию, Дрепт жалеет, что она воображаемая, и насекомых нельзя посадить на булавки. Не жалеет он только о том, что пути его и Адчикова ни разу не пересеклись. Как ни дрессировали его в спецназе, а на карте его бытия оставались белые пятна, когда он собой не владел. И он их боялся. Сейчас ему напомнил об этом старший царандоевец, и Дрепт представил себе, чтобы поднялось в политуправлении, подойди он к нему и съезди по морде.

«Да, здесь материала для этого хватает. Как с этой, так и с той стороны, — усмехнулся Дрепт. — Представляешь, дать ему по роже и забрать бутылки. Что начнется!»

«Спокуха, командир. У нас сегодня к столу будет не хуже», — не понял его Суслов.

Суслов удивил. Если «к столу», значит, остается. Тучи мух на закусках в духане его не смутили. Здешние феодальные нравы — тоже. Как и перспектива получить шальную пулю. Неужели так заворожила карта Берроуза? Во что не доиграл? Или пресытился первопрестольной, знатной партийной фамилией и надо было срочно на чем-то сойти с ума?

Привезший их к дукану солдатик, пережидавший разборку лежа под «уазиком», успел отряхнуться и сидел за рулем. Хафизулла доехал с ними до центра, простился у гостиницы советского торгпредства, где остановились Сусловы и, помявшись, попросил подбросить его к министерству. Ему очень хотелось выйти из армейского «уазика» на виду у сослуживцев: к лобовому стеклу машины был прикреплен пропуск для свободного передвижения по Кабулу после объявления комендантского часа. Аркадий спросил дежурную гостиницы о дяде, — тот еще не возвращался, — и попросил дополнительный комплект белья для Дрепта. Типовой гостиничный номер мог так обрадовать только такого «бродягу», как Илья. Если память ему не изменяет, — а память ему не изменяла, — он ничего такого не видел уже полтора года, с Ташкента, где сутки ожидал отправки в офицерском общежитии. А если учесть, что в Афгане день службы засчитывается за три, он ничего такого чудесного, как кресло, журнальный столик, торшер и холодильник, уже не видел четыре с половиной года. За это время он мог бы закончить юридический факультет — это входило в его планы на будущее, купить кооперативную квартиру — это входило в те же планы, — и съездить по турпутевке в Грецию. О Греции его не спрашивайте, он сам не знает, почему. И вообще ни о чем не спрашивайте, на что он не хочет отвечать. Сейчас же знает определенно, что за той дверью душ, и он им, хоть ты тресни, воспользуется; что холодильник сусленыша забит до отказа снедью, от которой он отвык; и что сегодня он будет пить и закусывать до отвала. Хотя бы в порядке компенсации за неучастие в футбольном матче «РДГ — сборная батальона», болеть на который собирался, — и даже делал ставки сигаретами, — весь гарнизон.

Когда он вышел из душа, журнальный столик был сервирован. Аркадий, освободившись от пояса с «береттой» армейского образца, — в духане, когда москвич нервно тянулся к кобуре, Дрепт усмехнулся: небодливой корове бог рог дал, — намазывал хлеб «Бородинский» маслом и паюсной икрой. По гостиничным бокалам, — не очень изящным, но все же бокалам, — был разлит армянский коньяк.

«Только не говори, что это сон», — попросил Аркадий незнакомым голосом, протягивая гостю бокал и бутерброд. Нет, голос был тот же, но интонация — незнакомой. — Ну, давай по полному за тебя, спецназ!»

«Давай по полному», — согласился Дрепт.

Выпили. Аркадий, не переставая жевать, протянул свободную руку к шторе и нащупал в ее складке ручку шнурка. Дожевав бутерброд, со знанием дела разобрал ее, казавшуюся сплошной. Извлек из пластмассовых половинок микрофончик, служивший донышком. Бросив выразительный взгляд на Дрепта, повертел в пальцах. Дрепт сунул ему скатанный в липкий шарик мякиш «Бородинского». Аркадий большим пальцем растер его по плоскости «донышка», скрепил половинки и вернул ручку на место.

«Ты разыграл его насчет Берроуза?» — спросил Аркадий.

«Да, — ответил Илья. — Но это не исключает того, что они тебя бортанут».

«Пусть попробуют. Дядя с них живьем шкуру снимет».

«Ты знаешь, сколько воды утечет, пока ты документально подтвердишь подлинность этой карты?»

«Этим уже буду заниматься не я, а тот, кому она предназначена в подарок. И то вряд ли. Зачем породистому чванливому англичанину публично ставить под сомнение ценность вещи? Если даже так, подделка, есть смысл сфальсифицировать заключение экспертизы, так сказать, в пользу подлинности карты. Но, думаю, до этого не дойдет. Она полежит у него лет десять, за это время забудется ее предыстория, и она станет товаром, год от года дорожающим в арифметической прогрессии. Есть еще вопросы?»

«Есть… Тебе-то зачем надо было переться в этот Афганистан, если куплю-продажу можно было провернуть не покидая Москвы? Что стоило твоему дяде снять телефонную трубку и связаться с моим московским патроном, а я бы, или кто-то другой, сделали все это здесь в лучшем виде?»

«Старичок, ты же профессионал, ты же знаешь, что такое в нашем деле добротная легенда. Одно дело, когда я привожу карту из Москвы, другое — когда из Кабула. Одно дело, когда я туристом купил карту в афганской антикварной лавочке, другое — добыл, находясь, как молодой офицер, на стажировке в действующей РДГ печально известного на всю страну командира-раздолбая Дрепта. Кто после этого усомнится в том, что молодой дипломат Аркадий Суслов не такой же раздолбай? Спросите хотя бы у его московского знакомого афганца. Он работает в кабульском МИДе и такое порасскажет вам об их общих московских похождениях в пору студенчества!.. А, кстати, очерк о тебе в «Красной Звезде» был классный. Напоминает «Ночь в Доссоре» Паустовского…»

Дрепт был потрясен: так засветиться перед чужаком! Узнай это твои шефы, — все равно кто, КГБ, ГРУ, — тебе никакой дядя Суслов не поможет, будь он хоть генералиссимусом. Мне, свидетелю, тем более. Но зачем? Вначале эта «Одиссея капитана Дрепта». Только безнадежный наивняк поверит, что в центральной советской военной газете, каждый номер которой изучается западными спецслужбами под микроскопом, по недоразумению появилась конкретная публикация о святая святых вооруженных сил — спецназе ГРУ. Да разве за это «по недоразумению» сняли бы по звездочке со стрелочников? Да полетели бы головы генералитета.

День сюрпризов, подумал Дрепт. Вначале подставили с газетой, потом провели за нос с племянником, а сейчас потчуют деликатесами. Расскажи он эту историю в компании повидавших виды «стариков» и в подходящей обстановке, первым делом спросили, чем его угощали. Кидос на этой войне — это в порядке вещей, рабочие будни, это неинтересно, а вот угощение — об этом, пожалуйста, поподробней.

«А зачем ты тогда всю дорогу придуривался передо мной? Из любви к искусству?»

«Это для Хафизуллы. А «всю дорогу» — чтоб не забыться… Это не коньяк мне развязал язык, — сказал москвич. — Людям, с которыми работаешь вместе, нужно доверять до конца или совсем не доверять. Я знаю, что это не по инструкции, но наши инструкции не для человека — для механизма. И так, чтобы сработал на износ. А выйдет из строя один, заменят другим — у нас людей не меряно… Что ты все принюхиваешься?»

«Да черт, помылся у тебя с хорошим туалетным мылом, а влез в ту же пропотевшую одежку, от пота задубела…»

Не смени москвич сейчас совершенно случайно тему, Илья беспечно прошелся бы по его «патриотизму». Остановило его шестое чувство: говори о другом. Все равно о чем, но о другом. От Суслова исходила та ощутимая волна человеческого отчаяния, которая выдает смертников. Они сами и не подозревают о ней. Дрепт таких повидал. Они говорят и делают то же самое, что и минуту назад, но с каким-то неуместным зловещим значением. Снайпер Боря Горелик перед выходом на последнее задание чистил оптику так, точно это была сковородка с застывшим смальцем. В бою он благодаря блеску этой оптики получил в правый глаз пулю от своих же — снайпера, перепутавшего блики его СВД с биноклем моджахеда. Опытнейший сапер Реваз Беридзе, всегда учивший пополнение тому, что у сапера глаза в пальцах, проделывая проход в минном заграждении, наткнулся на первую и последнюю в своей афганской практике «растяжку». После взрыва от его тела осталось целым только «наглядное пособие» — кисти рук с черными изломанными ногтями, которые он накануне демонстрировал новичкам в качестве самого чувствительного инструмента сапера.

А что может угрожать его новому знакомому, полоскавшему служебные инструкции? И суеверного Дрепта вдруг осенило. Прослушка! В номере могла быть еще одна. Дрепт внимательно посмотрел на Суслова. Нет, не пьян. И, показав на губы и на уши, рукой описал в воздухе круг. Суслов укусил ноготь большого пальца и выбросил руку вперед: арабское «нет». Потом спросил:

«Я что, похож на идиота?»

И все же он был, как казалось Дрепту, не в себе, и это беспокоило. Другой бы сказал, был настроен на лирический лад. «Моя земля высохла, как печь…» — процитировал он, глядя в ночь, опустившуюся на Кабул. Такие мелодраматические отступления, знал Илья по своим наблюдениям, у многих предшествуют необъяснимым поступкам. Или же они признак возрастной показушности, от которой следовало вовремя избавиться. В любом случае для дела, которым занимался этот парень, он был слишком болтлив. Или же просто чего-то боялся.

На войне это не мудрено. На войне, помимо всего прочего, у каждого имелась своя персональная фобия, которой, в отличие от пайки и боеприпасов, никто с ним не делил. Например, в группе Дрепта радист Толя Андрущак деревенел при виде какого-нибудь политработника. А когда тот, не дай бог, задавал ему на политзанятиях вопрос, самый невинный: «Сколько в политбюро членов?» — радиста можно было выносить. Старший прапорщик Тарас Парахоня, в бытность гражданки водитель-дальнобойщик, вздрагивал при имени Вася. Когда он выпивал больше положенной ему нормы, ему мерещился какой-то карлик Вася, которого требовалось выгуливать. И здоровяк это делал, сгибаясь в три погибели и протягивая руку кому-то, видимому ему одному. Когда это произошло на глазах ребят первый раз, они думали, он хочет их рассмешить. И если вы хотели вызвать у Парахони вспышку необузданного гнева, достаточно было спросить его о здоровье друга Васи. Гранатометчик Давуд Уманов пугался изображения обнаженного женского тела. Вопреки отчетам дышащих бодростью военных психотерапевтов в армии вы практически не найдете человека, отвечающего стандартам здорового. Не считая взяточников. Если бы, пошутил как-то в разговоре на эту тему заместитель командира группы лейтенант Леонид Донец, душманы создали контргруппу из голой женщины, «друга Васи» и политинформатора советского толка, нашей РДГ наступили бы кранты.

Какая у него фобия, размышлял Дрепт о Суслове. Или он тоже взяточник?

(обратно)

2. «Не» и «ни»

В очередном облете местности Илья Дрепт не участвовал, его снова срочно вызвали в Кабул. В столичном аэропорту ожидала чмелюковская «нива», и по дороге в представительство вышколенный водитель не проронил ни слова. И только переступив порог знакомого кабинета, Дрепт понял, что подполковник сам часом раньше с самолета. Еще не успел снять цивильного костюма, только слегка распустил узел галстука. Бедолага порядочно взмок в перелете: после Москвы Кабул в это время года, как сауна. И по тому, с какой предупредительностью он пошел Илье навстречу и долго тряс руку, Дрепт, зная Чмелюка не один год, ожидал от него новостей не очень приятных.

Жизнь каждого из нас с избытком сплетена из случайностей, причинно-следственная связь которых не видна глазу. Взять Чмелюка. Человек повышенного чувства долга. Причем, начиналось у него с отзывчивости на доброе дело. На худое дело, так как он понимал его, вы его бы под дулом пистолета не заставили бы. Но ради доброго можно было разбудить глубокой ночью. Есть такая порода людей, и многие их ошибочно причисляют к мягкотелым. Но это не мягкотелость, это трепетное отношение к другому человеку, пусть чужому. Какое-то странное чувство вины перед тем, кому хуже, чем тебе, если даже это «хуже» тем надумано. Вот это самое чувство вины он сейчас испытывал перед Дрептом. Чмелюк не был причастен ко всей этой «хренотени» с картой Берроуза, но так получилось, что, будучи в Москве с докладом на иную тему, он подвернулся под руку начальству и подошел по всем статьям. Ему определили глухой нуристанский кишлачок Чартази, в котором обитал дядюшка Хафизуллы, в зону ответственности. Но мучился он даже не непонимаем, чего от него хотят, а что подставляет Дрепта. Нуристан, будь он не ладен, был как остров, чужой, незнакомый. Десантироваться здесь все равно, что в Африке. И было у него перед Дрептом чувство вины, хоть инициатива с Чартази исходила и не от него.

Дрепт обязан был доложить своему разведцентру о предложениях Хафизуллы. Достоверна информация, касающаяся встречи полевых командиров, или деза, не ему решать. Центр существует не только для того, чтобы давать установки, но всесторонне проверять и анализировать оперативную информацию и выставлять ей реальную оценку. Заодно прокачают таких действующих лиц «марлезонского балета», как Хафизулла Али и его почтенный дядюшка, которому не хватает на святое для каждого мусульманина дело тонны наркотика. Не без тайного удовольствия Дрепт писал первую часть рапорта, где излагалось поручение командированного в Кабул генерал-майора, при этом запрашивая в связи с этим у командования дальнейшие распоряжения. Не без удовольствия, будучи уверен, что командование само поставлено в тупик миссией Сусловых, будет долго совещаться, запрашивать Москву. Но умолчал, в нарушение инструкции, о содержании разговора с Сусловым-младшим в гостинице и об упадническом настроении Суслова-младшего. По-прежнему ненавидя служебное стукачество и предпочитая ему дисциплинарное взыскание. Дрепт, если это была провокация, сошлется на потерю бдительности по нетрезвости.

Во соблюдение установленной субординации Чмелюк, в зоне ответственности которого находилось происходящее, ознакомился с этим рапортом едва ли не последним. Эта бюрократия, удобно называемая порядком и пронизывающая все стороны человеческого бытия, и погубила, и до неузнаваемости извратила не одну хорошую инициативу. Чмелюк получил рапорт после того, как тот вдоволь продрейфовал по различным московским кабинетам. Как и ожидалось, всех не столько смущала кабульская миссия генерал-майора Суслова, сколько его фамилия. По иронии, Чмелюк в это же время находился в Москве с докладом о фактах частого использования не по назначению подразделений спецназа на афганском театре военных действий. Он, так сказать, докладывал, а после доклада тот же начальник четвертого направления ГРУ попросил остаться и ознакомил с дешифровкой рапорта командира РДГ, старшего лейтенанта И. Дрепта, поступившего из Кабула. Старый грушник не скрывал своего недовольства: с чем боролись, на то и напоролись. Он имел ввиду первую часть рапорта, где спецназу, через голову управления, снова отводили вспомогательную роль в «частной» операции.

Но это было еще не все. Намекнув на особые обстоятельства, связанные с предстоящей операцией, генерал положил перед Чмелюком папку со словами: «Особой важности. Выносить из кабинета нельзя…» И оставил на время подполковника один на один с бумагами. Вернувшись, положил папку обратно в сейф.

«Вопросы есть, подполковник?»

«Товарищ генерал, мне не надо объяснять, что такое служебная тайна, — сказал он. — Но я полагаю, что исполнителя операции командира группы Дрепта следует ознакомить с той частью материалов, где приводится сугубо характеристика лейтенанта Суслова, поскольку последний пойдет в составе группы в разведку…»

Генерал секунду-другую раздумывал.

«Что ж, сугубо с характеристикой и под твою ответственность!»

Подполковник получил разрешение идти, встал и щелкнул каблуками…

«Получается, что тебя прикомандировали к этим Сусловым исполнителем, а я как бы оперативное руководство операцией». — Чмелюк ходил по кабинету, не скрывая недовольства. Но прежде, чем начать разговор, положил перед собеседником лист бумаги, мелко, но четко исписанный от руки. Дрепт прочел его, приподняв одну бровь и скрывая изумление. «Написал по памяти. Прочти и сожги. Надеюсь говорить о том, что не надо «ля-ля» излишне?»

Чмелюк разлил по стаканам черный чай из фарфорового чайника. Он не мог привыкнуть к зеленому чаю — «пахнет раскисшими окурками», — и покупал в духане темные сорта индийского, по-прежнему привозимого торговыми караванами. Непривычным для Дрепта, да и в первую очередь для хозяина кабинета было то, что днем горела настольная лампа, окно тяжело и плотно зашторено: в Москве проинструктировали о применении ЦРУ прослушивающих устройств нового поколения, работающих в оптическом диапазоне. Установленный за сотню метров и направленный на окно микрофон считывает голосовую информацию по вибрациям стекла. За бдительность пришлось заплатить симпатичным видом, открывавшимся из окна кабинета на площадь с посольствами и миссиями в районе Вазир Акбар Хан.

«Как чай?» — спросил подполковник.

«Чай-то хороший, вода здесь хреновая», — ответил Илья.

Толя пожал плечами. Ему было грустно. Как в детстве, когда с новогодней елки начинала осыпаться хвоя, и с нее снимали игрушки. «Наверное, я домосед», — думал он всегда, возвращаясь из Москвы к месту командировки, не в силах мысленно расстаться с женой, дочерью и сыном, с которыми только вчера носились по подмосковной даче в Елино.

«Я человек приказа, Суслов так Суслов, — сказал Илья и похлопал себя двумя пальцами по погону. — Еще есть что снимать». — И выразительно посмотрел на плечо собеседника. — У тебя, кстати, тоже».

«Или цеплять на место, — парировал Чмелюк, так же похлопав себя по погону. — Подошел к столу, отпил из чашки. — Да, вода скверная, солончаки. — И с непонятной интонацией добавил: — Но ты скоро будешь пить чистую, родниковую…»

«Что, отправляете в Моршанск почки подлечить? Так я как будто на здоровье не жаловался…»

«Какой ты несносный человек, Илья, — Чмелюк даже покачал головой. — Двоечник, хулиган… Слушай, дружок Илья, — точь-в-точь как когда-то в школе, укоряя за уличные драки, — давай-ка поговорим о том, что «не наше собачье дело». Я без этого теряю интерес к жизни. Вначале о твоем рапорте. Не знаю, как ты, а я что-то такое наблюдал в детской песочнице. Один строит крепость, другой роет тоннель, третья делает просто пасочки, а четвертая просто сыплет всем троим на голову. Но все четверо при этом убеждены, что что-то строят… Зачем из числа групп выбирать конкретно твою? Зачем о ней вообще знать генерал-майору Суслову? Не его царское дело проверять амуницию опричников. Идем дальше. Зачем чесать правой рукой левое ухо, если конечная цель операции — карта. Продавцу нужна тонна сырца, оформите сделку через финчасть своей конторы и привезите ему. Продавцу нужен покой — наведите на перевалочную базу и мост штурмовую авиацию. БШУ так БШУ. Между нами же, как участникам штабных учений, распределяют какие-то роли. Да есть с десяток других, более дешевых и бескровных способов добыть эту карту… Я не знаю, все как-то непрофессионально… Кстати, ты знаешь, сколько стоит килограмм героина в цивилизованной стране? Не меньше ста тысяч долларов. За какие же такие заслуги делать эту афганскую парочку миллионерами? Да, мутная ситуация. Слушай, моя супружница передала тебе банку кизилового варенья. Будем у меня на вилле, напомнишь. Так что ты думаешь обо всем этом?»

Супружница Чмелюка, коренная москвичка, в своих представлениях о кишиневцах не продвинулась дальше кукурузы, кизила и вина «Букет Молдавии». В прошлый раз она передала Дрепту пакет кукурузной муки румынского производства, не зная, бедная, что в Афганистане сколько угодно своей. Как и террасированных склонов с виноградниками, и садов, и коз и овец. Что в Молдавии такие же, как в Афганистане, деревни, где те, кто побогаче, строит из камня, а те, кто победнее, из самана. И что в Молдавии такие же дувалы, только из плитняка или сплетенных веток.

«А ничего я не думаю, — начал злиться Дрепт, — я выполняю приказы, отдаю команды и реакция у меня лучше, чем у врага. Потому и жив.

Чмелюк как бы не заметил, как бы пропустил мимо ушей сказанное, — чистый педагог в школе для трудновоспитуемых. И принялся аккуратно раскладывать на столе фотоснимки из жесткого казенного конверта, помеченного литерой — какой, со своего места Дрепту было не разглядеть. Потом жестом пригласил Дрепта расположиться в своем кресле, а сам снова старательно зашагал по кабинету, словно разнашивая новую обувь. Снимки были одного формата, сделаны с одной верхней точки, но с разницей в месяц, о чем свидетельствовали четкие надписи в углу. Те, что положено делать в таких случаях, — место и время съемки, номер борта-разведчика. Снимков было шесть, а, значит, наблюдение с воздуха проводилось полгода, и Дрепт, вначале охватив взглядом всю панораму, определил для себя, что хорошо запомнить надо первый и последний. Промежуточные в себе и несли промежуточную информацию, они лишь доказывали, что наблюдение велось систематически. Ну еще, вдруг сказал себе Дрепт, запомни и четвертый, на котором из расщелины выбирается группа людей. Другие снимки были «безлюдны». То, что это расщелина, сомнений быть не могло. Очень характерно обступала роща ее края. А если это Нуристан и переход речной долины в предгорье, то роща наверняка дубовая. И чем хороша для человека, что вечнозеленая. Правда, не для того, кто прочесывает, а для того, кто прячется. Расщелина тоже любопытная, — не вся наружу, а отрезками. И тоже удобная для человека. Правда, для того, кто прочесывает. Удобно забрасывать «эфками».

Дрепт откинулся в кресле и, закрыв глаза, прокрутил фотки в памяти. Люди что-то и глубоко рыли, а при появлении «крыла» прятались. Выбираемый камень складывался тут же, но на последнем этапе работы сложенная горка растаяла. Под конец работ место затянули камуфляжной сеткой. Для верности Дрепт еще раз повторил процедуру запоминания, а затем обошел стол и вернулся на свое место. Вернулся к своему креслу и Чмелюк.

«Ну, а теперь что ты думаешь?» — спросил подполковник.

«Я думал, ты покажешь мост, — ответил Дрепт. — А что это, я не знаю».

«Моста нет. И не было. И о чем толковали с вами почтенный Абдулхай Али и его племянник Хафизулла, неясно».

«Так они толковали об этом подкопе под Ла-Манш?»

«Но что настораживает Центр? Сами моджахеды тоннель под горной рекой не прорыли бы, здесь нужны специалисты, горняки. Здесь таких у них нет. В Пакистане тоже работают советские. Есть и пакистанцы, но они все на виду, их к этому делу не привлечешь — может случиться скандал… Хотелось бы думать, не привлечешь и наших контрактников. Добровольно…»

«А принудительно? У тебя есть сводки из Пакистана полугодовой, годичной давности? О чем я спрашиваю, конечно, есть! Ну и?..»

Полгода назад, сообщил подполковник, под пакистанскими Шали без вести пропала целая геологоразведочная экспедиция. С переводчиком, проводником и подсобными рабочими из местных. Обычно похитители «своих», афганцев, сразу расстреливают. Что на этот раз не произошло. И еще. Похитители так торопились, что не взяли, кроме оружия и рации, ни продуктов, ни вещей, хотя к приходу властей на месте базового лагеря не осталось даже колышек от палаток — все растащили пастухи. Пакистанская военная жандармерия, проводившая расследование с пристрастием, — по-пакистански это означает, что показания при опросе жителей жестоко выбивались, — зафиксировала в протоколах дознания посадку близ места расположения геологов трех вертолетов пакистанских ВВС, до самого взлета не заглушавших двигателей. Наш человек в Пакистане резюмирует — все свидетельствует о том, что это не заурядное бандитское похищение. Что использование таких средств транспортировки, как армейская авиация, говорит о его важности и засекреченности. О последнем свидетельствует и то, что пакистанские власти криминальное расследование спустили на тормозах, отделавшись на ноту советского посольства всяческими сожалениями и заверениями.

«Ну, почему вертолеты, догадаться нетрудно, — сказал Дрепт. — Геологов перебрасывали в приграничный афганский район чуть ли не через весь Пакистан! Другой транспорт не гарантировал ни оперативности, ни секретности. Акция явно проводится под особым контролем и идеологическим руководством американцев. Моджахеды — лохи, и до прихода американцев не знали, что такое доты. Они умеют целиться и стрелять, но сами до рытья тоннеля под Ландайсином, если это, конечно, тоннель, никогда бы не додумались. Их психология: если существует Великий шелковый путь предков, — и недаром существует столько веков! — зачем нам новый путь да еще под рекой, аль-камдулаллах!»

«Эти лохи хорошо и быстро учатся. И устраивать засады по всем правилам военного искусства, и ставить минные ловушки, и сбивать цели из ПЗРК. А тоннели, к твоему сведению, они использовали еще в войнах с Александром Македонским, татаро-монголами и англичанами. И до сих пор с их помощью добывают чистую грунтовую воду и орошают земли… Историю своего противника нужно знать, дружок Илья!» — завершил назиданием свою очередную ремарку Чмелюк.

«Вся наша история белых людей, дорогой саиб, сводится к одной горькой истине. Любую войну можно оправдать, назвав народ противником… Итак, подобьем бабки!»

Из дальнейшего разговора стало ясно, что подполковник времени не терял, и, пока рапорт Дрепта колесил по управлению, Чмелюк, «формально» не приобщенный к разработке, наводил необходимые справки об афганцах из Кунара и делал аналитику. «Я кожей чувствовал, что-то здесь есть! И что же?..» Будучи в Москве с докладом и, официально получив рапорт в разработку, он добился санкции на работу в спецархиве пятого управления. Искал по Кунару, Нуристану и прилегающим районам и вышел на объект, сооружаемый исламскими партизанами на бурной приграничной реке, точнее, под ней. Работы снимались по фазам, но на каком-то этапе подход к объекту со стороны расщелины моджахеды закамуфлировали маскировочной сеткой. Общие снимки и их фрагменты, максимально увеличенные в лаборатории ГРУ, предъявили на экспертизу отраслевым военным специалистам и «горным» академикам РАН. Авторитеты единодушно определили объект, как штольню. Первый же из них задержал взгляд на том снимке, где из-за маскировочной сети уже ничего нельзя было разобрать. «Спохватились, когда уже напортачили, — хмыкнул он. И постучал пальцем по снимку. — Пригнали технику — думали вручную справиться… Индия колхозная!» «Обратите внимание, — сказал другой, его коллега, но из военного ведомства, — сколько выработки должно было накопиться. Горы! И судя по всему, не грунта — породы. Грунт можно было бы сплавить по воде, а с камнем не шутят, он запросто может продавить потолок штольни. Но на берегу его тоже не оставили. Значит, укрепляли им стены. Это хорошо…» «Почему?» — спросил Чмелюк. «Если бы это была бы шахта, ее здесь так укреплять не пришлось бы. А зачем в таком месте шахта, где не ведется никаких разработок? Ведь не ведется, да? Не собирались же они заложить заряд такой мощности, чтоб повернуть реку вспять…» Хорошо, что Чмелюк упросил командование самому встретиться с «наукой». На его месте незаинтересованное лицо потом доложило бы «объект — штольня», упустив или преподнеся сопутствующие детали, как несущественные.

С афганцами из Кунара «штольню» связывало, казалось бы, малозначительное обстоятельство — географическая близость к кишлаку Чартази. Это родовое селение мелких земледельческих аристократов Али, промышлявших продажей опиума-сырца и продукции натурального хозяйства, было столь крохотным, что даже на генштабовской карте пятикилометровке оно было обозначено «отдельными строениями». Никакого моста близ Чартази на карте не значилось. Более того, селение обходили далеко стороной и шоссе, и грунтовка, не говоря уж об автостраде. Тянулся к нему пунктир полевой дороги, но столь топографически спорный, что легко принимался за типографскую царапину. Наличие моста в районе местечка Чартази категорически отрицала и разведка. Каким образом здесь, через бурный поток, переправлялись караваны моджахедов, нельзя было взять в толк. А, значит, оставался тоннель.

«Может быть, племяннику осматривать окрестности дядиного поместья недосуг, — рассуждал Чмелюк. — Но дядя способен отличить мост от большой крысиной норы?»

«Он не видел то, о чем говорит, — вдруг понял Дрепт. — Но знает, о чем говорит».

«Не видел? Это мне нравится… Это подход. А почему? Это ведь его головная боль…»

«Он не то, что боится увидеть, он боится услышать о нем. При малейшем подозрении моджахеды его сотрут в порошок вместе с его родовой деревенькой. Да могли бы и без подозрения — для профилактики. Думаю, им запрещают пылить их хозяева».

«Запрещают? А караваны? Пробный шар?»

«Или самодеятельность. Скорее всего, она. Я знал одного водителя, ездил с «блатными» номерными знаками. Он очень переживал, что, когда его шеф в отъезде, черный лимузин простаивает без дела. И поэтому успешно занимался довольно прибыльным извозом: автоинспекция такие авто не останавливает».

«Я тоже так думаю. Не для того рыли этот тоннель, чтобы перегонять по нему ишаков с обычными вьюками. А дядя Абдулхай Али придумал с помощью племянника Хафизуллы Али убить одним выстрелом двух зайцев. И самому уберечься, и от конкурентов избавиться. Шурави ведь с моджахедами не станут церемониться. Налетят, отбомбятся — ни тебе тоннеля, ни перевалочной базы… А все эти дела с картой Берроуза наложились попутно, между прочим. — Чмелюк нахмурился. — И если бы не Центр, я бы эту операцию отменил».

«Ничего себе признание. Это еще почему?»

«А потому, любезный Илья, что хорошо помню твою маму. Хорошо помню, как тяжело она тебя растила и выбивалась из сил для того, чтобы ты хорошо ел, чтобы одежда у тебя была не хуже, чем у других. И вправе она рассчитывать, что ты ее на старости лет порадуешь внуками, и что какой-то Чмелюк не подставит ее сына только потому, что старше званием. Я об этих вещах в последнее время стал много думать. Хотя знаю, что на войне об этом лучше не думать. И чтобы до конца быть честным, предложил командованию себя в командиры группы. Я ведь в Нуристан ходил. Не прошло…»

«Что тебя мучает?»

«Нуристан меня мучает, Илья, Нуристан! Перевалочная база у них, получается, в Пакистане. Пересечь границу группе придется. Как только пересекаете границу, вы — ничьи. Ты не хуже меня знаешь правила игры. Это первое. Второе — операция не продумана, информации — ноль. Третье — цель. Какова цель операции? Я не получил санкции на ликвидацию тоннеля. Я не получил санкции даже на поиск. Никакого письменного приказа вообще нет. Сплошной поручик Киже. Группа предоставлена самой себе. Да и сам Нуристан — кот в мешке. Государство в государстве. Афганистан вообще не вмешивается в его дела, а губерния якобы декларирует лояльность его правительству, не пуская на свою территорию моджахедов. Но это наглая ложь. Банда Мавли Хусейн там, как у себя дома, а это двести моджахедов».

«Так что делаем, командир?»

«А что делают в таких случаях, дружок Илья? — сказал подполковник без особого энтузиазма. — Пускают поиск, а там уже по обстоятельствам. Подготовлено распоряжение оперативного штаба не отвлекать тебя ни на какие другие мероприятия и обеспечить для спецоперации всем необходимым. Проси, чего душа пожелает. Кроме личного счастья, конечно. Группа в порядке?»

«Надеюсь», — ответил Дрепт.

Он действительно надеялся. На базе отсиживаться группе не давали. Он тоже сидел с ними на рюкзаках на взлетной площадке в ожидании вертушек, когда его срочно вызвали в Кабул. И они на этот раз ушли без него, должно быть. Он только успел передать командование Донцу и переглянуться с Парахоней: присматривай за Сусловым!

«Неужели опять облет местности? — неприятно удивился подполковник. — Делай им после этого доклады об использовании не по назначению!.. А подслушку вы с Сусловым напрасно залепили тогда в гостинице. Ее устанавливали не мы — контрразведка Амина. Но аппаратура наша, бракованная, ее такой специально подсунули партнерам. Еще не хватало, чтоб нас прослушивали на нашей же аппаратуре!.. Кстати, как там наш свежачок?»

«Суслов, что ли? — сделала вид, что не совсем понял Дрепт. — А, нормально, от выхода на боевые не увиливает. Сейчас десантируется, как все…»

«Ты учти, если с ним что-нибудь случится, ты уже звездочкой не отделаешься».

«Да, какой ужас, отзовут в Союз и лишат всех привилегий — персонального авто, дачи, спецобслуживания!»

Чмелюк покраснел. Странное дело, что может сделать с человеком идеология, подумал о нем Илья. Нашли мальчика в девятом классе и сказали: «Будешь пионервожатым в пятом «а». И что же? Запало на всю жизнь. И он это «будешь» несет по сей день, как Дрепт — рюкзак десантника весом под сорок с «лишком» килограммов. Ну что бы тебе, Толя, не отряхнуться, не сделать карьеру, — все данные, рост, внешность, ум, — и не жениться на дочке генерал-полковника? Нет же, сидишь с Дрептом в этой дыре, а твоя жена, из московских мещан, посылает твоему подопечному кизиловое варенье. А твой подопечный, такой же кишиневский мудак, как и ты, спасает Родину далеко от этой самой Родины, и некому вам обоим пожаловаться.

«Давненько, давненько я не брал в руки шашек, — с этой присказкой Дрепт подошел к карте, зашторенной такой же тяжелой занавеской, что и окно. Зажгли подсветку. Дрепт скрестил на груди руки. — Вот они мои хорошие…»

Но хорошего было мало. Чартази располагались в междурпечьи. Слева — Ландайсин, справа — Кунар, бурные горные воды. Судя по местоположению на фото, тоннель прорыт под Ландайсином, у самой границы с Пакистаном. Место моджахедами выбрано удачно — хорошо защищены рельефом тыл и фланги. Где-то в горах, в тылу, но пакистанском тылу, прячется перевалочная база. От того, что Али назвали ее перевалочной, Дрепту легче не стало. Эта «перевалочная» могла быть настоящим укрепрайоном, оснащенным по последнему слову фортификации, включая орудия. Наверняка несколько минных поясов с хитрыми в них проходами. Когда орудуешь на своей территории, не ожидая внезапного нападения, можно хорошо и не торопясь порезвиться в этом плане. Теперь Дрепту стало понятно настроение Чмелюка, у него-то было достаточно времени «полюбоваться» этой сельской идиллией.

Дрепт мысленно измерил расстояние от столицы страны.

«Триста километров от Кабула», — сказал он.

«По птичьему полету», — уточнил Чмелюк.

«Да, по птичьему… Только вот маршрут совсем не оседлан! Хоть переодевай всю группу в паломники… А Суслова я в Лянгаре не оставлю, пойдет с нами. Его дядя велел с ним не нянчиться…»

«Сколько тебе времени нужно на подготовку?»

«Дай с ребятами маршрут обмаслить… Кстати, знаешь, как переводится «Чарта зи?» — решил Дрепт просветить подполковника.

«Куда идешь?» Вот как переводится, — буркнул Чмелюк. — Я был там перед самой войной. Не в самом кишлаке, а рядом, в Камдеше, это что-то вроде районного центра. От него до Чартази рукой подать. Но нам туда было без надобности…»

«Что ж вы молчите, товарищ подполковник. Просветите и вы меня!»

«Да я попытался, но ты же не слушаешь!»

Чмелюк побывал в Нуристане в составе торговой миссии, будучи сотрудником ГРУ в советском посольстве. Миссия была настоящей липой, но формальный предлог — настоящий, торговый. Министерство внешней торговли СССР якобы заинтересовала древесина, добываемая на крайнем востоке Афганистана, в пограничных с Пакистаном горных районах Нуристана. Местность действительно славилась, но небольшими площадями лесов западно-гималайского типа — дубами, соснами, пихтами, кедрами. И промышленного значения заготовка древесины здесь для СССР не могла иметь. Тем более, что таких пород древесины с избытком хватало на советском Кавказе. Но революционное правительство Афганистана настойчиво продавливало в политбюро ЦК КПСС решение о вводе в страну ограниченного контингента советских войск, и Минобороны СССР не хотело, чтоб его застали врасплох. Беспокоила советский генералитет практически не охраняемая с афганской стороны граница с Пакистаном, отмеченным очень сильным американским влиянием.

И группа сотрудников ГРУ, спешно натасканная специалистами деревообрабатывающей отрасли, проделала пеший переход из Кабула в Камдеш. Пешим он был не формально, но фактически. Автотрассы Кабул — Нуристан не существует. У турбизнеса регион считается непопулярным, и благоустраивать маршрут никто не собирался. Добравшись до Асадабада на перекладных, группа около ста километров топала вдоль Кунара. Редкие, переполненные пассажирами машины здесь скребли днищем по камням, не разбирая дороги, со скоростью десять километров в час. Под ногами бурлил Нуристан, смывая на своем пути пласты убитого большака и пешеходной тропы.

Но все профессиональные предосторожности, предпринятые разведгруппой, оказались совершенно излишними. Она ни у кого не вызвала никаких подозрений, беспрепятственно добралась до пакистанской границы, понаблюдала из кишлака Дукалам, как на пакистанской стороне пограничный пост каждое утро поднимает зеленое знамя с полумесяцем. А дальше? А дальше было возвращение в Союз и подробный отчет о командировке, который не устроил бы руководство страны своими пессимистическими выводами, а потому оказался под зеленым сукном.

«И весь сказ!» — подытожил Чмелюк.

«А что он сейчас, этот Нуристан?»

«Я разговаривал с нашим советником 69-го горно-пехотного полка. Дислоцированы непосредственно у пакистанской границы, но укомплектованы на пятьдесят процентов, растянуты на сорок восемь километров по фронту и на двадцать четыре — в глубину. Никакого сообщения между штабом и подразделениями, об обстановке в частях ничего не знают. Полк не столько воюет, сколько занимается установлением «советской» власти в горных селениях».

Дрепт вдруг рассмеялся пришедшей на ум аналогии.

«И весь сказ, да? То же самое сказал бы американский разведчик, доведись ему работать в Гражданскую войну где-нибудь на Гуляй-поле. Вихрем налетело воинство батьки Махно, обобрало поезд и бесследно исчезло. Что писать шпиону в донесении? О дислокации, о диспозиции, о ситуации? Знаешь, воспитатель, в чем наша проблема, — сказал он. — Наша проблема в стереотипах мышления. Мы учились на европейских поведенческих моделях, а тут сплошная азиатчина. Из твоего рассказа я понял, что до Камдеша, тем более до Чартази можно добраться только пешком. А феодал Али со своими юными вассалами пожаловал в Кабул на «Тойоте». Где же у него гараж? В Асадабаде? Бешеной собаке сто верст не крюк?..»

Подполковник внимательно посмотрел на Дрепта, по-видимому, ожидая какой-то конструктивной идеи в конце этого моралите, но ее не последовало. И наступила пауза. А Дрепт с невинным видом отхлебывал из чашки. Как будто командир РДГ и пролетел полстраны для того, чтобы попить с подполковником чайку, поговорить о качестве афганской воды и поглядеть на междуречье на генштабовской карте.

«Ну, и?» — не выдержал подполковник, которого ждали другие дела.

«Ну, что ж, вы ходили под видом торговой миссии, мы — от международного «Красного креста». Во что они рядятся? Что-то, помнится, цвета хаки без опознавательных знаков, не считая нарукавных повязок. Подберем соответствующий санитарный автофургончик, гуманитарный груз переложим боеприпасами…»

«Командование не утвердит!» — оборвал Илью подполковник.

«А мы не будем писать об этом в «Красной Звезде», — возразил Дрепт. — А поскольку операция особой секретности, нам и здесь лишних вопросов при подготовке задавать не станут… А отправится с нами Хафизулла Али. Как партнер-заложник. Чтоб не было у нас сомнений в порядочности мелкой афганской земельной аристократии».

«И в ведомстве Хафизуллы будут рады отправить своего чиновника в составе такой почетной миссии… Мне это нравится, Илья. Но рискованно! Все яйца — в одной корзине?»

«Почему все? Располовиним. Вторая группа, с взрывчаткой, — на вертушках. Плошадку подготовим и наведем. Но это чуть позже, когда соберем разведданные по тоннелю и перевалочной базе, если таковая действительно есть».

«Ты это сейчас придумал?»

«Да нет, давняя домашняя заготовка. Берег на праздники».

Чмелюк облегченно вздохнул. Как мало нужно зачастую человеку, чтоб улучшить настроение. Уложить в определенной последовательности знакомые понятия, упорядочить неизвестность. Или просто переложить на кого-то ответственность? Последняя мысль опять испортила настроение. Но в этой войне думать по-другому у него уже не получалось. Весь армейский порядок, расписанный и безупречный, как таблица умножения, — при очень близком приближении — почему-то всегда слепо оправдывал отдающего приказы и не щадил исполняющего их. Чмелюк был сравнительно молод для своего статуса. И получил его только благодаря себе, не имея ни связей, ни полезного родства. У него были такие участки работы, где это не играло абсолютно никакой роли. Как у шахтера или землекопа. «Связи» за этих ребят не будут ни отбивать уголек, ни рыть траншею.

И в Союзе, и за его пределами, служа в агентурной разведке, он большей частью не отдавал приказы, а исполнял. Посильностьили непосильность задачи тоже определялась не им. И у него просто не было ни времени, ни повода задумываться о чистоплотности ставящих задачи и отдающих приказы. Посвященность пришла с карьерным ростом, вместе с необходимостью самому ставить задачи и отдавать приказы. Блестящий выпускник Академии им. Фрунзе, перспективный оперативный работник ГРУ, он вдруг поймал себя на мысли, что карьера в хорошем смысле этого слова его больше не вдохновляет. Это случилось в Афганистане, где в силу самых различных обстоятельств его работа потеряла для него беспримесную чистоту. Так может заскучать ребенок, разобрав радиоточку и обнаружив там вместо маленьких говорящих и поющих человечков пару скучных проводков.

Всколыхнула его совершенно неожиданная здесь встреча с Дрептом. Вспомнился старый Кишинев, одноэтажная школа под липами и то счастливое неведение, которое дается только в детстве. Опекать его, солдата, как когда-то мальчишку, он уже не мог. Но старался уберечь от дураков — косвенных начальников. По большей части получалось. Но генерал-майор Суслов оказался в этом плане непредвиденным, форс-мажорным обстоятельством со всеми вытекающими…

«Но о санитарном фургоне забудь. Потеря времени. Первая группа тоже десантируется с воздуха. Иностранные миссии, кстати, другими средствами передвижения пользуются неохотно. — Чмелюк приглашающим жестом указал на дверь, дав понять, что на сегодня хватит. — Подумай, что тебе понадобится, и радируй мне. Под операцию в закрытом режиме всегда можно выбить дефицит».

Но он не дал ему уйти одному. Усадив в свою легковушку, приказал «референту», все это время сидевшему в приемной, сопроводить офицера Дрепта из гарнизона Лянгар к Дарульаманскому дворцу, в Кабульский музей, где сотрудник нуристанского раздела, польщенный визитом «коллеги» из Москвы, собирался показать ему гордость раздела — величественную панораму Нуристана, размещавшуюся на площади шестнадцать квадратных метров. «Гордость потому, — подчеркнул Чмелюк, — что макет топографически точен по отношению к оригиналу».

…На посадочной площадке в Лянгаре его поджидал посыльный комбата. Крайне взволнованный, как все посыльные, несущие на себе эксклюзивные миссии войны. Но поскольку он был на мотоцикле с коляской, Дрепт не стал против этого возражать.

«Твои в спортплощадке, — сказал комбат Митяев, молча протягивая руку и не отрывая глаз от карты. — Веселые. Завтрашнюю ходку вам отменили. И все прочие. До особого распоряжения. Играют в волейбол. — Он поднял на Дрепта воспаленные глаза. Полувопросительно: — Что я такого должен тебе предоставить, чего у тебя нет? — Майор кивнул на радиограмму, лежащую возле планшета.

Дрепт безразлично пробежал ее глазами. Радиограмма пришла из разведцентра, пока он добирался до базы, и ничего нового для него не содержала.

«Парадную форму. Отправляют в Испанию. Бондарчук снимает вторую часть «Красных колоколов», будем участвовать в массовках».

«А-а, ну, и правильно, кому, как не вам, учитывая опыт горной войны… Ты тут был?» — комбат ткнул указательным пальцем в планшетку.

Дрепт нагнулся над комбатовским пальцем.

«Да… Идешь на Кандагар? Что будешь делать?»

«Сопровождаю смешанную колонну. Как там?»

«Вот здесь, под Бар-Мель, — Дрепт воткнул свой палец рядом с комбатовским. — У них подготовленные позиции. Я так понял, что они сюда возвращаются постоянно. Мы хотели заминировать их КП — не успели, торопились. Дашь команду на превентивный обстрел».

Таких Бар-Мелей в Афганистане не счесть. Но чтобы покончить хотя бы с одним, нужна РДГ и соответствующий приказ. Не потому, что с ним не справится опытная мотострелковая рота. Попутно, без приказа, этим никто не станет заниматься. Типа каждый несет свой чемодан. Будут обходить засаду, как лужу, и бригадами, и колоннами, стараясь не замочить ног. Как будто принадлежат разным армиям, а не делают одно общее дело. Будут наставлять и тренировать в пунктах постоянной дислокации, что помимо наводчиков и пулеметчиков, наблюдение должны вести водители и личный состав, что следует максимально радиофицировать колонну, а если такой возможности не будет, необходимо разработать систему простых и понятных сигналов, позволяющих их передавать по колонне. А преодолев опасный участок, обо всем забудут.

«Жаль, очень жаль, что ты снимаешься в кино…» — поднял воспаленные глаза комбат.

«А то бы ты меня запряг в свой головной дозор…»

«Эт-то точно!»

«А я бы на твоем месте промывал глаза крепким чаем, только остывшим. Но не зеленым. Помогает».

«Как это?»

«Плесни в блюдечко и опусти туда поочередно открытые глаза и поводи яблоками».

Митяев смотрел на Дрепта прищурившись и с сомнением.

«Говоришь, они возвращаются на позиции постоянно?.. Тогда головной дозор не поможет — они его пропустят, они уже грамотные… — И очнувшись: — Где я возьму здесь блюдечко?»

«Я тебе обязательно привезу из Испании. Баски пьют из них кофе».

На спортплощадке, как на спортплощадке. Очумело носились по площадке, как дети, радуясь забитому мячу, дрептовцы против митяевцев. Вдоль стен — болельщики. Один из них — букмекер. В одной руке — ставки, сделанные на митяевцев, в другой — на дрептовцев. Две панамы с рассыпными сигаретами. Полное забытье. Зайди сюда сейчас командарм, никто бы не обратил внимания. Как никто, даже из своих, не поглядел в сторону Дрепта, хотя с внезапным вызовом его в Кабул — шутка ли, сняли чуть ли не с вертушки, уходившей на облет, — для ребят была связана тревожащая неизвестность. Куда его, опять «на ковер»? А вдруг переведут? Они боялись его потерять, и как счастливый лотерейный билет, и как с большим трудом добытый билет на последний авиарейс в Союз, суеверно веря в человека, притягивающего удачу.

В другой стороне спортплощадки был установлен импровизированный ринг. По ней боком, по кругу, как-то необыкновенно легко для своей комплекции, босиком скользил здоровенный рефери Тарас Парахоня. Спаринг вели двое в и сквозь выкрики болельщиков, стоявших по периметру ринга, до уха Дрепта доносились и выкрики самих боксеров. «Афганцы, хадовцы, — отметил он. — Откуда?» Свои удары оба сопровождали возгласами на местном: «Мустакиман», «Кха», «Хароб», «Ташакур». Черт возьми, да это Суслов и Гурджиев! По поводу наличия в одной маленькой РДГ аж двух штатных переводчиков в звании младших лейтенантов не шутил только ленивый.

Москвич и на ринге работал, паясничая. Смешил публику и злил спаринг-партнера. Это помогало ему уворачиваться от сильных боковых Алика Гурджиева, но если бы Алик попал, над москвичом можно было бы открыть счет по-пуштунски: «У, два, дрех, салор, пинзо…» Хорошо, что Тарас вовремя вмешивался. Он же первым увидел Дрепта и в его взгляде прочиталось молчаливое: «Ну что, командир?» Дрепт ему подмигнул и кивком указал на выход. «Всех?» — закричал ему в спину запыхавшийся прапорщик. Дрепт не обернулся. Парахоня потоптался и пошел собирать народ. «Переводят или нет командира?» — мучился он. Пока доигрывали матч и прапорщик собирал остальных — кто-то оставался в бараке, — командир стянул кроссовки и босиком нырнул под канаты.

«Не уходи, — сказал он Суслову, — подержу на лапах».

«Куда же я от тебя, командир-отец? Но я думал, ты возьмешь перчатки!»

«Много чести для тебя!» — огрызнулся командир.

Дрепт поймал на лету брошенные блинчики.

«У тебя подбородок открытый. Видишь, как легко достать», — показал он Суслову легкой плюхой блинчиком.

Ему дважды во время «двоечки» Суслова удавалось достать подбородок боксера, и третий — когда, казалось, Суслов уже непробиваем: закрылся перчатками, ушел в глухую защиту…

«Все, идем за твоим Берроузом!» — вдруг сказал он, и Суслов от неожиданности опустил перчатки.

«Видишь, а ты — «перчатки!» — улыбаясь, Дрепт вновь нырнул под канаты.

По дороге к пустырю, где, уже не сговариваясь о месте встречи, всегда собиралась группа, Дрепт болтал с Сусловым. Кое о чем. Чисто дружески. Что тот умеет, кроме того, что залеплять мякишем прослушку. Играть на фортепианах, отшучивался москвич. Это вряд ли пригодится в Чартази, мягко принял его тон Илья. И что он вообще знает о предстоящей операции, о Чартази; дядя строг, но не изверг же, не мог обречь племянника на полную неизвестность. А партнеры, как ты сам говорил в гостинице торгпредства, должны доверять друг другу. Мой дядя самых честных правил, но не надо его преувеличивать, он больше светский человек, чем военный, Илья, а, собственно, в чем дело? А дело в том, Аркаша, что мы в эти Чартази ныряем, как в омут, ей-ей. Погоди, но там же вдоль границы афганские горно-пехотные части. Да, сегодня они — афганские, завтра — пакистанские: менталитет! Стало быть, отправляемся в зону «А», резюмирует Суслов. Что это за такая зона «А», дивится командир Дрепт, нас такой науке не обучали.

А это, по понятиям полевого устава вооруженных сил США, объясняет великий теоретик Аркадий Суслов, ситуация, когда район находится под полным контролем партизанских сил, и всякий, задержанный в этом районе, рассматривается как потенциальный член партизанского движения. Когда неизвестно ничего. Ни численность партизанского отряда, ни его организация, ни действия в момент обнаружения. Ни фамилия командира, ни кому отряд непосредственно подчинен, ни местонахождения запасного и резервного лагерей, ни откуда прибыл отряд, ни куда направляется.

«Ты прибереги свои «не» и «ни» для остальных, — оборвал командир. — Они уже сгорают от нетерпения».

И вдруг рефлекторно напрягся, готовясь броситься на землю, повалив с собой и Суслова. Испугал блик из-за земляной насыпи, впереди и справа. Первая мысль: снайпер! Вторая: дома? Третья: там же свои! И правда, группа была в сборе, а бликовал из-за земляной насыпи триплекс в руках сапера Гриши Малька. Дрепт понял, исполнилась голубая мечта рыбачка. Таки достал. И не какой-нибудь, а танковый! И сейчас прилаживал к нему самодельную крестовину. Над затеями Гриши в отряде беззлобно потешались. Он страдал какой-то изобретательской неусидчивостью. Половина его затей была всем им как бы без надобности, для забавы, чтоб ему не сиделось без дела, но когда он ставил минные ловушки или разбирал чужие, ему цены не было. И триплекс до сих пор не представлял для них никакой ценности, в их повседневной работе был громоздок, и они для обзора из бойницы обходились простым карманным зеркальцем, но сейчас — у Чартази наверняка предстояло оборудовать «схрон», — был как нельзя кстати.

Не желая обидеть сапера, Дрепт взял из его черных узловатых пальцев протянутый ему прибор. Он дорого бы дал за то, чтобы открывшаяся перед ним на экране панорама была иной. Какой, он не знал, но иной — без этой опостылевшей армейской атрибутики здешних пейзажей. Возвращая Мальку триплекс, он не забыл похвалить сапера и снова задержался на его узловатых пальцах. Снова входящая в обиход наука чтения человека по его характерным внешним признакам утверждает, что такие шишковидные суставы принадлежат философу. Может быть, прапорщик сапер Гриша Малек, в миру — рыбак, развешивая для просушки сеть на знойном берегу Азова или, латая ее своими узловатыми, но тогда еще не черными от минно-подрывного дела пальцами, вынашивал свою формулу человеческого счастья? Он был для этого не образован? Но говорят, что все неразрешимые проблемы как раз и разрешаются наивняками, не подозревающими, что они неразрешимые.

«Командир — отец задумался!» — донесся до Ильи сквозь голубое марево Азова ироничный голос Суслова.

Дрепт рассмеялся.

«Ну что, братцы, — сказал он, делая серьезное лицо. — Собрались мы по сложившейся в группе традиции посмотреть, чем может удивить нас «свежачок», то бишь новый член группы младший лейтенант Аркадий Суслов. А удивит он нас редкостным сегодня, в век высоких технологий, искусством стрельбы по-македонски…»

Это не было шуткой, как подумали «братцы». Они еще веселились, когда москвич, не успев справиться с замешательством, поднялся с корточек и отряхнул руки. Он пришел в их группу, балагуря и паясничая, и за короткое время успел их приучить к такому Аркаше Суслову. И никакой традиции новичкам демонстрировать свое умение в группе никогда не было. Командир решил пошутить, и ребята настроились на один из тех скетчей, что так скрашивают однообразный казарменный быт. И замешательство героя спектакля тоже отнесли на тот же счет. А когда Суслов достал из кобуры свою армейскую «Беретту» и протянул руку Лене Донцу за «Макаровым», ребята уже за животы держались. Гурьбой направились на полигон. На валуне остался сидеть Дрепт. Несколько голов удивленно повернулось в его сторону, но он глазами показал — все в порядке!

О интуитивной стрельбе Дрептом было вычитано из досье младшего лейтенанта, выписанного по памяти мелким четким почерком Чмелюка. Чем безупречна — и она же неуязвима, — государственная бюрократическая система? Своим архивом. Ты можешь быть всемогущим и безнаказанным в течение всей своей жизни, властвовать, казнить и миловать, принимать и отменять законы, бесчинствовать или смиряться. Но в самой большой, абсолютно большой своей власти ты не властен над госархивом. Ты для него — статистическая единица. Твое досье неуничтожимо. Его можно засекретить, но лишь на какое-то время. Оно вечно. И на какие бы категории ни делились все остальные большие и малые ведомственные архивы, они, как все ручейки, рано или поздно вливаются в реку, имя которой — госархив.

Судьба сыграла шутку с балагуром и эпатажником Аркашей Сусловым. Он полагал, что это он главный насмешник, а она показала, что нет. Он думал, что здесь, в Афганистане, для служебного обозрения существует на него только одно досье, с которым он был хорошо знаком. Короткое и стандартное, как рапорт. Где было сказано о нем то, что можно знать кадровикам и начальству именно здесь, в Афганистане. Но каким образом сюда попало его полное и настоящее досье из ящика с литерой «неприкасаемые»?! К которому имели доступ лица, которых можно пересчитать по пальцам?!.

Сидя на валуне, Илья Дрепт не мог не слышать выстрелов на полигоне. Он машинально отметил — профессиональная привычка, — чем на слух отличается пуля, выпущенная из «Макарова», от пули, выпущенной из «Беретты». Дрепту было противно до тошноты. И дело не в эмоциональном срыве — подумаешь, дал московскому снобу по носу. Если бы только это — потеря самообладания! Назначил бы сам себе наряд вне очереди. Пробежку с полной выкладкой по пересеченной местности. Но он фактически совершил должностное преступление. Чмелюк ознакомил его с секретным досье, и он разгласил служебную тайну. Пусть об этом и никто не узнает — Суслов уж точно будет, как рыба об лед, по крайней мере до возвращения в Москву, — но факт остается фактом, он прокололся и прокололся серьезно, и по своей вине. Неужели ему не дано узнать себя до конца и изжить свои слабости?

Вывело его из себя не досье само по себе и даже не подробное изложение родословной, демонстрирующее становление нового класса советской аристократии, а нюанс. Аркаша Суслов, помимо МГИМО, закончил ничего не говорящую ни Чмелюку, ни Дрепту новую элитную школу внешней разведки. Куда, как пояснили Чмелюку в Москве в ГРУ, отбираются дети папаш не ниже членов ЦК КПСС. Учат их по новейшим методикам и то, что давалось другим в Солнечногорске потом и кровью, им преподносится в состоянии транса или под гипнозом или с применением специальных психотропных средств. Дрепт приобретал свои навыки, пластаясь, сдирая до костей пальцы рук, и не помышляя, что тот же результат достигается кем-то в удобном кресле. Но это так. И живое подтверждение тому временный член РДГ Аркадий Суслов, демонстрирующий сейчас своим однополчанам искусство стрельбы «по-македонски» — из двух пистолетов, перекатываясь с носка на носок, будто пританцовывая. Не зависть, а злость мучила до нервной дрожи рук разжалованного капитана: и в этой профессии делят на белую и черную кость. И не меньше, если не больше — злость на себя за свою несдержанность. Не москвич виноват в том, что у Дрепта развязался язык, как у базарной торговки.

На полигоне наступила тишина, затем частая стрельба возобновилась, и Дрепт понял, что москвич перезаряжал стволы. Очевидно, ребята вызвали его на бис. Да, стрельба «по-македонски» впечатляющее зрелище, мысленно согласился Дрепт, но что с нею делать здесь, в Афгане, где имеешь дело не с ковбоями, а сумасшедшими азиатами, которые — бывало ведь и такое, — шли в атаку на БТР с музейными мушкетами?

(обратно)

3. Альпийская идиллия

Накануне часа «Х», начала операции «Берроуз», в гарнизон с инспекцией прибыл генерал-майор Суслов. В сопровождении кабульской свиты из числа старших офицеров. Как ни старался Аркадий попасться ему на глаза, вычленить дядю из свиты не удавалось. Тот его, конечно же, заметил, да и все вокруг знали об их родстве, но генерал-майор играл в строгость субординации, не делающей поблажек никому. Был он благодушен и что-то рассказывал почтительно слушавшим его офицерам. «Наверняка о Лондоне», — неприязненно подумал племянник. Он был очень зол на себя за то, что Дрепт его так легко подловил на стрельбе 'по-македонски' и заставил устраивать представление перед всей группой. Дрепт фактически его засветил и тем поставил под угрозу истинный смысл операции «Берроуз». Аркадий может и не сообщить об этом дяде, но неизвестно, как в дальнейшем поведет себя Дрепт и кто за ним стоит. То есть все может закончиться не в пользу инициаторов «Берроуз» и большим разоблачением для Суслова-старшего, и большим позором — для младшего. Если не больше! А сообщить об этом дяде — наверняка спасти операцию, но при этом дядя им пожертвует, отзовет. И прощай, карьера, прощай, Лондон! «Думай, Суслов, думай!» — скрипел зубами племянник. Что ты знаешь об операции? Начнем, как в школьной геометрической теореме, с «дано»… Тоннель под Ландайсином пробит руками моджахедов, но спланирован американцами. Моджахеды наивно уверены, что сделано это в их интересах: транспортировать оружие, военную технику, наркотики. Но американцы живут не сегодняшним днем и думают иначе. Они прокладывают новый маршрут для трафика опийного наркотика. Пока один такой маршрут, так называемый «западный», пересекая Джелалабад, Кандагар, Тегеран, Стамбул, завершается в Европе. А другой, так называемый «южный», пролегает через Пешавар, Карачи и завершается в Тихоокеанском регионе. Предпочтительности последнего способствует то, что в Пакистане проживает пуштунская диаспора числом два — три миллиона человек, имеющая родственников в Афганистане. К началу войны в Афганистане пакистанская наркомафия сама стала крупным региональным производителем героина и в городе Читраль создается сеть лабораторий по производству высококачественного героина. Инфраструктура наркобизнеса заложена на стыке восточных районов Афганистана и северо-западных Пакистана. Новый маршрут ориентирован на СССР. Из Афганистана опий-сырец и героин будут транспортировать в Душанбе, Бишкек, Ташкент и Алма-Ату, а оттуда — наземным и авиационным транспортом в административные центры Урала, Поволжья, Сибири и Дальнего Востока. Именно этот маршрут сыграет ключевую роль в доставке героина в СССР. Тоннель под Ландайсином — один из первых его перевалочных пунктов. Цель операции «Берроуз» — установить над ним контроль и отдать на откуп тамошнему феодалу Абдулхан Хафизулле, которого афганские власти готовят на пост губернатора провинции… Вот и долгожданное в геометрической теореме «требуется доказать»! Установить контроль над перевалочным пунктом — это значило сохранить его! Сберечь тоннель! Сможет ли он сделать это без дяди и его комитетчиков? Препятствие единственное — Дрепт. И с ним не договориться. Этот плебей нашпигован патриотическим идиотизмом, как окорок специями. С ним не договориться. Его нужно обойти. И тогда «здравствуй, Лондон!». Лондон для него был одной, но пламенной страстью. Он мог поспорить на что угодно, что никто из членов многочисленных тамошних шекспировских клубов не знает наизусть из Шекспира столько, сколько знает он, москвич. Он также мог поспорить, что не уступит профессиональному лондонскому гиду в знании города и его достопримечательностей. Но пока что это была любовь без взаимности и самое большее, на что он мог рассчитывать и при своей родословной и дипломе международника, это на долгую карьеру клерка в посольстве или резидентуре. Но чтобы достичь каких-то высот и там, и там, нужно было бы убить лучшие годы жизни и безо всякой гарантии на успех предприятия. И это еще не все. Стоит капризно качнуться политическому маятнику в Союзе, чтобы его фамилия вызвала у вершителей судеб нежелательные ассоциации и тогда прощай, карьера. В любом варианте будущее назначение не сулило ни свободы, ни благополучия, ни славы. Но все это по полной программе обеспечивала одна-единственная фраза: «Прошу политического убежища!». Вот тогда действительно, как выразился дядя, полетишь в Англию белым лебедем. Ты тоже дядя «полетишь». Со всех постов. Но старость с генеральской пенсией ждет безбедная. Вернешься на малую родину в деревеньку Сусловка, как мечтал. Копаться в огороде, выращивать капусту. Вспоминать за стопкой беспутного племянника и осуждающе покачивать головой. Дядя был напрочь лишен интуиции, а Дрепт что-то чувствовал. И когда загружали в «вертушку» снаряжение и Суслов примеривался к весу ящика со взрывчаткой, в упор спросил: «Что ты здесь делаешь, москвич?» «То же, что и ты!» «Я здесь живу, а ты вышел прогуляться!» «Если ты все знаешь, зачем же спрашивать?» «На полигоне я тебя спросил, что тебе еще известно о Чартази, чего не известно мне!» «Я думал, тебе известно все! Ты ведь читал досье!» «Ничего я не читал!» «А стрельба 'по-македонски'?» «Ни в какое досье я не заглядывал. О тебе — случайно…» «Как это случайно?» «Ладно, договорим в Чартази!«…Так бывает только в детстве. Переворачиваешь страницу в книжке сказок, и попадаешь в другой мир. Казалось бы, час с небольшим перелета, все те же под винтом горы оттенков застарелой ржавчины, кое-где подернутые патиной «зеленок». А вот звено заходит на посадку, замолкают моторы и винты, и ты, спрыгнув на твердую землю, слышишь звук колокольчиков пасущегося где-то невдалеке стада и остро ощущаешь терпкий запах степных трав. Все та же книжка, но страница другая, предлагающая забыть предыдущие со всеми ее событиями и треволнениями. Пастух нуристанец в резиновых галошах на босу ногу смотрел на пришельцев «с неба», приложив ко лбу козырьком руку. Своей пегой бороденкой он был похож на козу. Высыпавшаяся из «вертушек» группа быстро выгодные огневые позиции, гранотометчики Уманов и Пфайфер развернули «АГС-17», и только затем группа начала по-настоящему осматриваться. Летуны, не покидавшие машин, наверняка держали пальцы на гашетках, но здесь и сейчас все эти предосторожности казались нелепыми, как во сне. Потому что облет местности тоже ничего не показал. И едва смолк шорох камней под горными ботинками ребят, как наступившую тишину вновь наполнили чисто деревенские звуки — цикады, петушиный крик и собачий лай из деревни внизу. «Вывод РДГ в район базирования», выражаясь языком приказа, осуществлялся с восходом солнца, когда низкая температура на высокогорье уменьшает турбулентность. «Вертушки» зашли на плато на бреющем, с западной стороны долины, так что солнце светило группе в затылок, а гипотетическим душманским позициям у Ландайсина в глаза. Заурия и Новаев — в оптические прицелы, а Дрепт и Донец — в бинокли, не опасаясь выдать себя бликами, рассматривали дальнюю стенку этой природной чаши, за слепящей лентой Ландайсина, где таилась для них гипотетическая опасность. Выбор места и времени высадки, как и решение десантироваться не по частям, а сразу всей группой, пришли к Дрепту после посещения кабульского музея в роли московского топографа. Положа руку на сердце, он ничего особенного от этого визита не ждал и отнесся к нему, как добросовестный школьник — к нудному, но обязательному мероприятию. В конце концов, чего-то стоящий макет местности в условиях огромной, но бедной страны можно построить только на материалах аэрофотосъемок и топокарт, наверняка предоставленных афганцам советскими специалистами еще до войны. Внимательно изучить их Илья Дрепт мог и минуя музейный зал, и начальника игрушечного Нуристана, молодого историка Ахмада Риштина. Кстати, того ничуть не удивил облик московского топографа — в афганке, в офицерских погонах. На войне, как на войне, наверное, думал он. А, может быть, как восточный человек, принимающий гостя, воздержался от неделикатных суждений. Застоявшись в музейных стенах, как жеребец в стойле, хронически лишенный аудитории в это нетуристское для страны время, Риштин обрушил на Дрепта все свои профессиональные восторги, обостренные одиночеством архиваририуса. Его гордость — игрушечный Нуристан — создавался не один год бескорыстными энтузиастами, мастерами своего дела. Они так увлеклись задачей приблизить макет к оригиналу, что даже позаботились об искусственном освещении, имитирующем естественное. И оно создавало свой эффект в зависимости от времени суток. «Вот сейчас мы имеем… — говоривший по-русски, как и многие его сверстники, выпускник московского института Риштин поднес к своим близоруким глазам руку Дрепта с командирскими часами. — Полдень». Они подходили к затемненному залу без окон, где размещалась экспозиция. У входа в зал, на щитке, оснащенном парой тумблеров и реле, невысокий афганец торжественно приподнялся на цыпочках и установил над макетом, как понял Дрепт, летний полдень, отчего зал изнутри плавно и мягко осветился. Его рукотворное солнце двигалось по строгой орбите, прорезанной в потолке, и проливало на пол то яркий полуденный свет, заставлявший крошечные минареты отбрасывать тень, а реки отсвечивать серебром, то свет, приглушенный набегавшими облаками, и тень от облаков причудливо скользила по земле. «Ах, Толя, молодец!.. — ахнул про себя Дрепт. — Дорогого стоит твоя экскурсия…» Никакая аэрофотосъемка и никакая штабная карта, где реалии считывались по условным знакам, не дали бы такой полноты трехмерный слепок с восточной приграничной окраины Афганистана. «Камдеш? — переспросил Риштин, беря его под руку. — Из посольства мне сказали, коллега, что тебя интересует Камдеш?» — Ахмад был ниже его ростом и смотрел снизу вверх. Так комично смотрит, наверное, на Тараса Парахоню карлик Вася, когда тот его прогуливает, подумал Дрепт. «Можно, я сам?» — попросил Дрепт, суеверно загадав, что если «сам», поиск по Ландайсину окажется удачным. Хозяин игрушечного Нуристана щедро простер ладони над макетом, точно предлагая скатерть-самобранку. Для подробного осмотра экспозиции по ее периметру оставался узкий проход. Камдеш безошибочно можно было бы найти, обойдя всю панораму по часовой стрелке: по правую руку прямоугольник панорамы завершался границей с Пакистаном. Но Дрепт не стал его обходить. Он разыскал междуречье глазами и так рассматривал его, поглядывая на то, как отбрасывает на долину свет солнце, спрашивая себя, насколько может быть точна в своем правдоподобии вся эта игрушка. И лишь потом направился к месту на макете. Междуречье, раскинувшееся овальным совком ручкой к Пакистану, открывалось со стороны предполагаемого им десантирования высокогорным плато. Достаточно просторным и защищенным — если даже допустить пятидесятипроцентную погрешность макета, — для того, чтобы не попасть под прямой обстрел моджахедов при высадке. Это было важно: «характер» их встречи с моджахедами и подскажет РДГ дальнейшую тактику. Незамеченной группе в любом случае не высадиться. И если моджахеды начнут войну при подлете или высадке, значит, они не организованы и бесконтрольны. Тогда дело обойдется без японских чайных церемоний и поиск Дрепта завершится наведением на объект штурмовой авиации. Если же моджахеды не станут лезть на рожон и попытаются лечь на грунт, работа для Дрепта только начнется. Но для этого и самому Дрепту не следовало лезть на рожон. Плато для таких ритуальных танцев подходило идеально. Оно — пропуск в междуречье. Но, конечно, надо было убедиться в безопасности самого пропуска. «Почему Камдеш? Вы бывали там?» — спросил афганец. Камдеш от плато оставался в стороне, левее, как бы за рамками действий РДГ, и поэтому на него — в порядке конспирации — можно было перенести центр тяжести возможных подозрений со стороны незнакомого музейного сотрудника. «Не я, мой приятель. Он работал там до войны в составе комиссии министерства торговли. — Пусть проверяют. — А нынче пишет книгу мемуаров. В ней глава о Нуристане. Он потрясающе отзывается об этом крае». У Ахмада Риштина очередной протуберанец восторга: «Он прав, это нечто!.. Если мы здесь закончили, пойдемте ко мне пить чай. — Риштин, не дожидаясь согласия, опять взял гостя под руку. — Нуристан — это очень нетипично для Афганистана…«…Он таки был нетипичен. Их не обстреляли ни при облете местности, ни при подлете к плато, ни при посадке, хотя последние километры они шли на бреющем. И цель для моджахедов была соблазнительна: два «МИ-8» и два «МИ-24». Хотя для этого «поиска» Дрепта, — и для людей, и для снаряжения, — хватило бы одной «пчелки». Внушительностью сопровождения командование морально компенсировало группе ее малочисленность, а себе — полное непонимание задачи. Было чему удивляться, зная афганцев: они вначале стреляют, потом думают. Ребята от напряжения взмокли, но Дрепт настоял на таком рискованном подлете — тесте. Лишь сотрудник афганского МИДа Хафизулла Али, не въехав, невозмутимо нес всякую чушь. Когда он утомил, Дрепт его попросил: «Изя, помолчи!» Назвал чужим именем, имея ввиду жгучую еврейскую красоту этого пассажира. Чем вызвал новый приступ болтливости. «Откуда ты знаешь Соню, Илья? Только она меня так называла!» Закатывая глаза, афганец принялся вспоминать свой московский роман. Но в иллюминаторе уже блеснули на солнце ленты Кунара и Ландайсина, широкая и узкая, и Хафизулла, признав родные места, с детской непосредственностью принялся тыкать пальцем в толстое стекло, перечисляя названия деревушек далеко внизу: «Куштоз»… «Камдеш»… «Тариху»… «Каму»…» Приземлились без приключений. Убедившись, что на этом плато их можно было достать уже только гаубицами, ребята отложили оружие и полезли за сигаретами, а «летуны» выбрались из своих машин поразмять ноги. Командир звена майор Астахов, выбравшись из своего латанного «крокодила» — с заделанными техниками следами от пробоин, — широко улыбнулся и подмигнул: «Альпийская идиллия, да?» «Это мы будем еще посмотреть, — философски рассудил Тарас Парахоня, поднимаясь на ноги и отряхивая с комбинезона жухлые травинки. — Идиллия будет тогда, товарищ майор, когда вы нас с этого самого места заберете по выполнении группой боевой задачи. Здоровыми и невредимыми». «Заберем, заберем! — обещал майор. — Паша Астахов билеты в один конец не выдает, у кого хотите спросите. Ты мне еще, Параход, банку ректификата поставишь». У Паши Астахова были два качества, железно сближавшие его с людьми. Первое: познакомившись, он раз навсегда запоминал их имена. Второе: он действовал на людей успокаивающе. Он дышал надежностью. И насчет билетов в оба конца почти говорил правду. Почти — потому, что не всегда от майора это зависело — и десантировать, и эвакуировать одну и ту же группу. Астахов бы рад вернуться за этой группой, но это уж как карта ляжет. Ему в день на своем «крокодиле», как прозвали «МИ-24», иногда приходилось совершать по пять — шесть боевых вылетов. И далеко не все они сопровождались мягкой посадкой, как этот. И если этому рейду — судя по всему — командование придавало особое значение, его звено заберет команду Дрепта в условленное время. Коней на переправе не меняют. «Илюша, а это зачем?» — Астахов кивнул на нарукавную повязку с красным крестом. С такими повязками прибыла вся РДГ. Красным крестом был помечен, где это только можно, ее груз. Перекурив, ребята выгружали из «вертушек» свои рюкзаки, ящики и тюки. Такая повязка нелепо красовалась и на рукаве Хафизуллы. Он на этом сам настоял. Сейчас ребята, давясь от смеха, смотрели, как Хафизулла объясняется со стариком пастухом, и тот, часто кивая, все же испуганно косится на повязку. «Старик говорит, что мы заберем скот! — крикнул Хафизулла, успокаивая пастуха жестами. — Он говорит, что нам нельзя спускаться в долину. Что надоели грабежи, и они взялись за оружие!..» «Спроси его, кто их грабит?» — отозвался Дрепт. Снова выразительный, как в пантомиме, диалог двух афганцев, в конце которого пастух указал клюкой куда-то в долину. «Он говорит, те приходили из-за Ландайсина…» «Скажи ему, что мы не те. И что мы с теми, кто приходит из-за Ландайсина, разберемся!.. Ну вот, Паша, а ты спрашиваешь, зачем нам «Красный Крест». «Он говорит, что дядя нас ждет, Илья. Он вначале не узнал меня. Он говорит, что когда я уезжал учиться, я был худым, как коза», — снова донесся голос Хафизуллы. «А теперь, какой ты? Что он говорит? — отозвался Дрепт. — Или это не переводится?» Дрепту надоело перекрикиваться, и он спустился к ним на одну ступень террасированного склона. Тропинка была протоптана до самых Чартази, и склон был не так уж крут, чтоб сойти с их грузом. Чартази лежали на нижней террасе, прилепившись этажами хижин к стенке склона в том месте, где он терял плавность и круто обрывался. Маленький хуторок на границе предгорья и долины, в рогатке рек Кунар и Ландайсин. До Кунара от «хуторка» — местров пятьсот, до Ландайсина — километров пять. А вся малая родина Хафизуллы Али, восторженно обзреваемая им в иллюминатор вертолета, разместилась в радиусе двадцати пяти километров, только Камдеш — километров в сорока. Сами Чартази нельзя было назвать ни кишлаком, ни аулом. Дрепт разглядел в бинокль добротные деревянные постройки с плоскими крышами, причудливые мостки через высохшие русла. Все это утопало в непривычной для глаз зелени — купах кедров и пихт. Если бы дорисовать к деревушке фоном заснеженные вершины, получилась бы японская миниатюра. Быть может, с фигурками крестьян, пробирающихся горными тропами. Или самураев. А так получалось «это мы еще будем посмотреть», с фигурками крестьян на подворье земельного аристократа Али. Но без моджахедов. «А откуда, Хафизулла, твой дядя узнал о нашем прибытии?» — спросил Дрепт. Хафизулла сделал хитрые глазки: «Голубиная почта, Илья!» Врал, конечно. Но сейчас это уже было неважно. Вернее, не так важно, как молчание моджахедов. Нетипичное молчание, быть может, напрямую связанное с «голубиной почтой». И что же сейчас мы имеем? Они десантировались. И Дрепт угадал с плато. По всему, это плато станет и местом вывода группы из района. Если не помешает эта самая «голубиная почта». Он обернулся к стоявшему над ним метрах в десяти Астахову, вдруг привлеченный хорошо знакомым шумом двигателя. Или показалось? Нет, майор смотрел над собой, против солнца, опустив со лба солнцезащитные очки. Затем изобразил Дрепту указательным пальцем верчение винта — дескать, «вертушка». Место, откуда доносился приближающийся звук двигателя, было скрыто от Дрепта склоном. Он в несколько прыжков преодолел его и вновь оказался на плато, где снайперы прошаривали оптикой берега Ландайсина в тех местах, где по расчетам группы могли располагаться позиции моджахедов. Эти расчеты, конечно, не претендовали на безупречность. Они были сделаны в гарнизоне, когда к имевшимся топокартам и аэроснимкам Дрепт добавил эскизы, сделанные в кабульском музее профессионалами афганцами. Ему пришлось схитрить с сотрудником музея Ахмадом Риштином и спереть нужные, когда тот колдовал над чайником. Леня Донец, мельком, как на докучливое насекомое, взглянул на заходящую на посадку пчелку и вновь ушел с головой в свое занятие. Он набрасывал на планшете «свою» карту местности, то и дело прикладывая к глазам бинокль и делая пометки. Чтобы не искажать показаний, компас к планшету был прикручен медной проволокой. Затем Донец протянул Дрепту вырванный из блокнота листок с координатами, полученными в полевых условиях. Семьдесят один градус и тридцать минут северной долготы и тридцать пять градусов и двадцать минут восточной широты. Донец был обстоятелен во всем, даже в том, что не имело никакого практического значения. Новоприземлившаяся «вертушка» мало у кого вызвала интерес. Не тот случай, не на отдыхе же люди. Посчитали, что так и надо. Как на большой стройке, где все заняты на рытье котлована или закладке фундамента. Кто — за теодолитом, кто — за рычагами экскаватора, кто — за телефоном в диспетчерской. В такой обстановке аврала очередной самосвал вызовет живой интерес разве что у бездельника. Таким «бездельником» здесь оказался старший прапорщик Тарас Парахоня, направивший на незапланированную «пчелку», когда та заходила на посадку, ствол пулемета Калашникова. «Уверенно зашел, — прокомментировал посадку Астахов, — Ваш?» «Я хотел спросить о том же тебя», — ответил Дрепт. «Интересно девки пляшут, — удивился Астахов. — А где же «здрасти»?» Незнакомец был в темном комбинезоне, в каких ходит аэродромная служба, бросил в их сторону хмурый взгляд, расценивай, как хочешь. Если хочешь — «привет!», если хочешь — «какого черта уставились?». Огляделся и спросил на правах завсегдатая: «Дед не здесь? За Абдулхаем не посылали?» «Любезный, ты не заблудился?» — Парахоня держал ПК на уровне пояса, и с этими почти девятнадцатью килограммами вороненой стали в своих медвежьих лапах выглядел достаточно эффектно. «Любезный, — проговорил Парахоня сквозь зубы, поняв, что незнакомец ни к кому из присутствующих не имеет никакого отношения, что он просто невоспитан. — Здесь стоянка платная!» Им можно было любоваться, как хорошим агитационным плакатом в пользу афганской кампании. Саженого роста, черный от загара, бритоголовый, казачьи усы и красивая слепая ярость в глазах. Тот, в комбинезоне, — он уже отдавал какие-то распоряжения кому-то оставшемуся в «пчелке», — спиной почувствовал «настроение» прапорщика, и очень медленно повернулся, сделав руками шутовское «хенде хох!». По нему нельзя было сказать, что испугался, наверное, решил разрядить обстановку. «А я ведь не против. Что вы скажете, если товаром?» — Как ни в чем не бывало он повернулся к ним спиной и стал принимать из рук такого же хмыря бумажные мешки — мешок за мешком. «Что там у вас?» — спросил Дрепт. И услышал за спиной запыхавшегося от подъема Хафизуллу: «Гербициды это, командир, гербициды! Жизнь продолжается!» «Химическая служба, — догадался Астахов. — Да ну их на хрен!.. Так что, Илья, мы — ушедшие?» Пожав Дрепту руку, Астахов отдал своим команду «по коням», и тут «химики» явно заторопились с выгрузкой, чтоб сняться с плато в фарватере такого звена. Когда «вертушки» ушли, и Дрепту окончательно стало ясно, что они с Чартази будут работать, как с базы, он отправил в усадьбу четверку людей. Цепочка растянулась на полсотни метров. Возглавлял ее сапер Гриша Малек со щупом. За ним, с АК наизготовку, Парахоня. Замыкал Суслов — и палец тоже на спусковом крючке. Шли медленно: беспечность Хафизуллы — не гарантия безопасности тропы в Чартази, тем более что, кроме старого Али, неизвестно, кто еще был извещен о прибытии «миссии» Красного Креста. Дрепт не собирался принимать всерьез объяснения Хафизуллы ни о голубиной, ни о какой-либо еще почте. Предусмотрительно же отправил Хафизуллу с плато, не желая, чтобы тот стал свидетелем каких-либо результатов визуального поиска снайперов. Дрепт был уверен, что моджахеды на том берегу Ландайсина засекли их «вертушки» и подняты в ружье. И обязательно демаскируют себя. И пока ребята просматривали противоположный берег, поделив его между собой на сектора, Дрепт с остальными принялся обследовать края и склоны плато. Есть ли на него, кроме тропы из Чартази, доступные подходы. На юго-западном его краю они обнаружили следы боя. С десяток развороченных прямым попаданием бойниц, согнутый в бараний рог и далеко отброшенный взрывом пулемет Калашникова, щепки от снарядного ящика с китайскими иероглифами. Обойдя по дуге позиции — моджахеды частенько бросали их, прежде заминировав, — Дрепт заглянул вниз. В метрах трехстах от подножия плато тянулась вдоль слепящей на солнце ленты Кунара грунтовка. Лохмотьями колес свисал над рекой развороченный БТР, а из воды торчал бок санитарной машины. Леня Донец уже пластался между бойниц, работая пальцами с обломанными ногтями — из-за высокого содержания в горах Афганистана железной руды миноискатели здесь зачастую были бесполезны. «Нурсами этих посекли, — сказал он, обследуя воронки. — А что там внизу?» «Один «броник» и санитарка. Наверное, колонна проходила, — ответил Дрепт. — Как ты думаешь, Леня, давно?» Нет, недавно. Гюго ему рассказал бы. «Ну что это за война, Леня?! — добавил он. — Шла бы сегодня эта колонна, «крокодилы» бы вместо моджахедов нас постреляли!..» Донец уже стоял рядом, отряхивая руки. Группа, не считая снайперов, сгрудилась за спиной. Ребята смотрели на грунтовку. «Интересно, как они забирались сюда», — сказал гранатометчик Миха Пфайфер. «Мне это тоже интересно, — ответил ему Дрепт. — Безондерс (особенно — нем.), если через Чартази. Такое гостеприимство земельных аристократов Али меня смущает…» «Натюрлих (конечно — нем.)!» — подыграл командиру поволжский немец Миха Пфайфер. «И это мы постараемся выяснить сегодня». — Командир зашагал к снайперам. Слава Новаев слышал разговор. «За ужином, — сказал снайпер, успевший разглядеть внизу, в усадьбе живописную картинку. — Во дворе у Хафизуллы разделывают барашка…» «А кроме барашка?» — Командир присел рядом на горячий камень и повел биноклем по тому берегу. «Черт меня дери!» — подал голос Заурия. Интересно, что там увидел второй снайпер? Дрепт подобрался к северному краю плато, и приложил к глазам бинокль. Перед ними расстилалось фиолетовое море маков — та самая седловина, о которой говорили Али в кабульском духане. Она прогибалась под караванной тропой, разделявшей ее надвое, — об этой тропе тоже говорили в духане. И тропа упиралась в крутой берег горного потока, и здесь обрывалась. А что там дальше, отсюда не разглядеть. Разве что непонятную постройку на берегу, в самом конце обрывающейся тропы. Теоретически считалось, что это заброшенная лесопилка. «Ты чему так удивился, Марат?» — спросил Дрепт снайпера. «Фиолетовые маки!..» «Ты что, в Казахстане на них не нагляделся?» «Видел, конечно, но привыкнуть не могу…» «Командир, вижу группу! — позвал Новаев. — Поднимается по тропе. Афганцы, мальчишки. С ними Суслов. Машет рукой…» Дрепт разглядел в бинокль: к ним направлялось десять бачаев со своими несерьезными ружьями на плечах, тянувших под уздцы ишаков. Может быть, тех мальчишек,дожидавшихся старого Абдуллахая в «Тойоте» в духане и чуть не устроивших перестрелку с царандоем. Суслов, замыкавший группу, изредка, на всякий случай, помахивал товарищам, оставшимся на плато рукой, показывая, что все в порядке. Чтоб не шмальнули по нему свои, навидался за свой месяц в Афганистане сумасшествия. «Парахоню где-нибудь видишь?» — спросил Новаева командир. Почему Суслов один, без Парахони? Посылая прапорщика вниз с Сусловым, командир ему наказал: «Приглядывайся к нему цепко! Не опекай — приглядывайся, понял?» Прапорщик ничего не понял, он был удивлен. Он успел привязаться к москвичу, попав под обаяние его гаерства и цирковых фокусов — стрельбы, умения взбегать по вертикали, ничем не пользуясь, и делать выверенный бросок гранатой по выверенному объекту. Прапорщик обрадовался, когда старый Али предложил в помощь своих бачаев с ишаками Группе теперь не придется тащить груз на своем горбу. Не догадываясь о сложных отношениях командира и москвича, прапорщик ничего не увидел зазорного в том, что с мальчиками, не расстающимися со своим оружием, обратно поднимется Суслов. Чтоб не нервничали там, наверху, из-за винтовок пацанов. А они пока с Мальком осмотрятся внизу. Сапер при этом важнее, чем два переводчика; вторым прапорщик считал Хафизуллу. Но была еще одна причина такого расклада, не менее веская, нежели операция под кодовым названием «Берроуз». Во дворе Али готовили угощенье для прибывших шурави. Гвоздем программы служили уже освежеванный барашек и почищенная форель, выловленная в горном потоке. Оба шурави, боясь, что без них блюда испортят, лезли со своими расспросами и советами: хохол — спец по мясу, астраханец — по рыбе. «Обоих вижу. У плиты. Пробуют! — Снайпер Новаев одобрительно посмеивался. — Засранцы!» — И выругался, коснувшись рукой раскаленных камней. «Я их что туда, кашеварить послал?» — Хмурясь, Дрепт отер пот со лба. Солнце палило уже нещадно; что называется, плавились мозги. С плато надо было убираться: здесь все равно ничего не высидеть, а на шасси и гусеничный ход гору не поставить (а хорошо бы!). Но установить на плато наблюдение и охранение необходимо. Если даже усадьба окажется хорошо подготовленной ловушкой, те, что останутся на плато, контролируют подходы к Чартази, а если моджахедам вздумается атаковать Чартази с плато, они не дадут им его занять. Такая вот элементарная математика. Группу придется располовинить, несмотря на ее малочисленность.

Но другого выхода нет. Останется здесь зам. ком. группы Донец, аккуратный исполнительный офицер. «Равнодушен к мясу и рыбе. Не замечен в губительных пристрастиях к пьянству и блуду. Порочащих связей не имел», — усмехнулся Дрепт. Он нашел лейтенанта у чужого груза — досматривающим. Запустившим руку в один из развязанных им мешков. «Гербициды, командир, — сказал Донец, — предназначены уничтожать сорняки. Среди которых в контексте сельскохозяйственной культуры числится и мак. А здесь гербицидами и не пахнет. В двух мешках семена элитного сорта опиумного мака и производитель, между прочим, американская селекционная фабрика. А вот минеральные удобрения в других — отечественного производства». «Леня, вас, подрывников, учили все это различать?!» «Нет, просто на мешках наклеены сопроводиловки». «Лишь бы на солнце это не взорвалось, — сказал Дрепт, — Вместе с нашими «мешками» получится запоминающийся фейерверк». Аккуратно завязав мешки — сделав все, как было — и еще немного помявшись, Донец обратился к командиру глухим голосом: «Илья, я тебе когда-нибудь за время службы задавал лишние вопросы? Перед Дарзабом? Перед Сулеймановыми горами? Перед Панджшером? Перед Бар-Мель?» «Нет, Леня, не задавал. Спрашивай. Я вижу, что маешься». «Объясни, что мы здесь делаем? Я понимаю, что такое работа в закрытом режиме. Но не до такого же идиотизма!..» «Старик, веришь, я сам ничего не пойму? И те, кто посылал, тоже. Так что не пыхти: разбираться будем сами». «Ах, вот так?» «Вот так, Леня!» Дрепт закурил и какое-то мгновение раздумывал. Дрепта устраивало, что Донец затронул больную тему. Сам он уже уподобился винту с сорванной резьбой, прокручивающемуся на одном и том же месте. Пусть теперь попробует Донец, может быть, у него получится? Может быть, он, в отличие от Дрепта, что-то увидел в этой долине, что не заметил Дрепт? В долине, а, значит, в самой ситуации. Они сели на рюкзаки, подмяв их под себя той стороной, куда меньше всего добралось солнце. Плечом к плечу. Спиной к солнцу, лицом к Ландайсину. Они находились в центре плато, и долина, и река открывались перед ними чисто символически, скрытые его краем, фигурно обрезанные, как любительская фотография. «Илья, — невесело начал Леня, — ни я, ни снайперы не засекли там ни одной моджахедовской «точки». Можно было списать неудачу на большой разброс обзора. Но мы-то знаем, где надо искать, где прорыт тоннель — ну, с погрешностью плюс-минус двадцать метров. В радиусе трехсот прошаривали каждый миллиметр. Ну, естественно, по оптическим дальномерам. Почему в радиусе трехсот — максимум, что берет «ночная» оптика снайпера. А такой объект — это, прежде всего, снайпера. И люди, ведущие ночные войны, все свои расчеты делают с коррекцией на ночь…» «Вы что же, надеялись за пять километров отыскать «лежку» снайпера в бинокль? Ты меня удивляешь, Леня». «Не об этом речь. Ты меня не дослушал, как всегда…» Есть грех, подумал Дрепт, нетерпелив. «Я тебя слушаю, Леня, продолжай». «А это говорит о том, что «лежки» могут быть так замаскированы, что ты их не увидишь и в упор…» «Леня, грош цена снайперу, если я его обнаружил до того, как споткнулся об него…» «Вот! — с горестным торжеством произнес Донец. — Опять не дослушал!..» Для него не существовало понятия «легко», и он морщился, даже слыша это слово. Будь его воля, он бы изъял его из обращения. Не существовало понятия «легко» — не существовало и дел, с ним связанных. Дрепт наблюдал его однажды на рыбалке. Они набрели неподалеку от базы на одно симпатичное озерцо и, одолжив у мотострелков БТР, устроили уикэнд. Товарищ Донец замучил своей приговоркой «теперь наша задача…», с которой начинал любое дело. Заводил ли «броник», раскладывал на берегу снасти и разводил костерок под казанком, чистил рыбу. «Теперь наша задача…» Делясь своими наблюдениями по территории, прилегающей к предполагаемому местоположению моджахетского тоннеля, он начал втюхивать мне азбучные истины, подумал Дрепт. И это вместо краткого резюме, типа: отсюда ее не исследовать, основные и запасные позиции наверняка хорошо подготовлены, возможно, укреплены долговременными огневыми точками — в стройматериалах моджахеды нужды не испытывали. Но это я и без него знаю, думал Дрепт. Леня полез за планшеткой и блокнотом, но Илья остановил его. «Я тебя прошу, — взмолился он. — У меня уже от всего этого в глазах рябит! Ты только не обижайся». Донец, конечно же, обиделся. Не умею я с людьми ладить, что ли, — спросил себя Илья, глядя вслед заместителю в его обиженную удаляющуюся спину. С другой стороны — почему он так обстоятельно многословен? Почему обо всем всегда надо начинать с царя гороха, почему танцевать надо всегда от печки? Дрепт ничего не имел против обстоятельности. Но смотря чьей и смотря когда. Для подрывника это качество сущий клад. Когда Донец хмурил брови над статическими расчетами, чтоб заложить взрывчатку с аптекарской точностью, — это принималось. Но если бы Дрепт, командир группы, вместо того, чтобы действовать, начал хмурить брови, сетуя на отсутствие информации, группа бы на этом плато завшивела. Снайпер Новаев вначале определяет направление и силу ветра и температуру воздуха, а не тогда, когда цель побежала. Дрепт ничего не имел против обстоятельности. Против обстоятельности минера. Донец возвращался. На нем лица не было: «Командир, нам нечем работать. Мы не выгрузили взрывчатку…»

(обратно)

4. Нетуристские Чартази

«Все хочу спросить гостеприимного хозяина, — чинно произнес командир Дрепт, не забыв с поклоном приложить к груди руку, — что сталось с теми садыками, что побывали до нас на плато?»

Старцу Абдулхаю, как и тогда, в Кабуле, переводил племянник Хафизулла. Но на этот раз он быстро переводил, а дядя быстро отвечал. И в этой быстроте, в ее почти механической естественности, отсутствии даже тени какого-либо замешательства читалось, — и не надо было быть для этого физиономистом, — безжалостная искренность человека, давно считающего себя хозяином жизни. Эту резкую перемену в нем увидел, не переставая трястись, и Суслов. Но в отличие от Дрепта, он располагал информацией. Дрепт подумал: «Там, в Кабуле, придуривался старик!..» Суслов же знал много больше и стал мысленно примеривать на старца мундир губернатора. Эти азиаты наверняка до сих пор носят золотые эполеты и ордена размером с чайное блюдце, а своих бачат он тоже во что-нибудь нарядит с погонами.

Аркадия Суслова трясло лихорадочно.

«А что с ними стало? Их сюда никто не звал. Пришли, как воры. — Старик помедлил, чтоб отпить из пиалы с простоквашей. Облизнул губы. — А забрали их, как вьюки, на мулах. Недвижимыми».

«Кто забрал, уважаемый Абдулхай?»

«Свои. Те, что за Ландайсином».

«За мостом? В Кабуле почтенный Абдулхай говорил, что там мост».

«Там кяриз, дорогой, кяриз под рекой… Но мост или кяриз, это неважно».

«Для нас это очень важно, уважаемый Абдулхай. Нам там, как ты понимаешь, работать. Стрелять. Взрывать. Кстати, нам бы у тебя взрывчаткой разжиться — наша отсырела».

«На солнце Афганистана, мой юный друг, отсыреть не может ничего. Это первое. А второе — взрывать здесь ничего не придется. Пострелять — да. Взрывать — нет. Кяриз нам самим нужен. Только я вместо пакистанских бандитов поставлю там своих верных людей».

«Это ты так решил. Но мы не тебе служим».

«Это мы так решили, — улыбнулся старец, делая ударение на «мы». — А жаль, что вы служите не мне. Я бы расплачивался не презренными бумажками-афгани, а дорогими камнями и золотом».

«Кто это «мы»?» — поинтересовался командир Дрепт, пропустив остальное мимо ушей.

Старец перегнулся над ягненком и снисходительно потрепал командира Дрепта по плечу.

«Ешь барашка, офицер. И вкусную рыбу. Ты совсем ни к чему не притронулся, а день у тебя сегодня был непростым… Еду, кстати, мы приготовили по рецептам твоих людей. Шурави, оказывается, как и мы, пуштуны, любят острые пряные приправы». — Пока старец скупо отщипывал перстами, унизанными дорогими тяжелыми темными кольцами, от кукурузной лепешки и подносил ко рту пиалу, племянник-переводчик успевал справиться с завидными кусками того и сего.

Жадно ел и Суслов. Но ел как-то нервно и руки подрагивали. Тут тоже не надо было быть физиономистом, чтобы, выражаясь языком почитаемого москвичом Шекспира, заметить: «Неспокойно в датском королевстве!..» Оглядев едва возвышающийся над полом стол на резных ножках, когда они прошли в гостиную старца, Суслов приуныл. Водки, на которую он очень надеялся, на столе не было. И он отлично понимал, что спрашивать о ней хозяев в присутствии командира Дрепта исключалось. Они были на войне, а здесь работали уже совершенно другие законы. Стало быть, исключался для него и вариант расслабления, который помог бы справиться и с дрожавшими руками, и нервами. «Черт, какой с меня разведчик!» — молча выругался он, проклиная себя за то, что не мог унять свой нервный жор. Хотя всего пару часов назад, когда на плато ему удалось незаметно избавиться от ящика с толом, выразительно подумал: «А все-таки на что-то я гожусь!..» Но организм этого парня не был рассчитан на длительное нервное напряжение. Он грозил рассыпаться, как та новомодная у европейцев восточная игра в палочки, где весь шалашик держался на одной краеугольной.

Дрепт сопоставил этого Суслова с тем, в кабульском дукане, что тоже и непонятно зачем наигрывал психа. «Может быть, он не наигрывает, а действительно псих, — пронеслось в мозгу у Дрепта, — но это многое упрощает, ибо многое объясняет…»

Дрепта сейчас занимал старец. Старец в своеобразной эйфории, понимал Дрепт, его надо дожать. Он вспомнил, как в кабинете Чмелюка они смешно предположили, будто старик ничего не знал о тоннеле или делал вид, что не знает, — из-за боязни моджахедов. Но этот старик не боялся ни моджахедов, ни шурави. Он был древнее и тех, и других, как и те земли, которыми владел его род.

«А если, почтенный, люди с той стороны Ландайсина не оставят тебя в покое и из Бадабера пришлют другую банду? Если мстительные моджахеды сожгут Чартази?» — Командир Дрепт — так и быть! — потянулся за бараньим ребрышком.

«Я с ними договорюсь…»

«С бандитами-то?»

«С Бадабером! — Старец, казалось, был оскорблен одной мыслью, что его принимают за человека, который опустится до переговоров со всякой швалью. И добавил жестко, желая показать русскому офицеру его место: — С твоими генералами я уже договорился!»

«Ну, это разумеется. Иначе мы не были бы здесь, и кяриз под Ландайсином не взлетел бы на воздух».

«Я повторяю, с твоими начальниками я договорился. Генерал Суслов дал мне слово офицера!» — начинал злиться старец.

«Уважаемый Абдулхай из знатного рода Али, я солдат и подчиняюсь приказу. А нового я не получал. Поэтому кяриз взлетит на воздух, иншаллах!», — командир Дрепт скорбно поджал губы и сыграл на лице печаль солдата, подчиняющегося жестоким приказам войны. И чтоб заполнить наступившую паузу, также скорбно потянулся к жареной рыбешке на тяжелом серебряном блюде. Старец не хвастал: он платил бы наемникам шурави неслыханно. Над одной его домашней утварью рыдали бы самые известные мировые музеи и богатейшие частные коллекционеры: видно было, что его горы славились древнейшими серебряными рудниками. А вот что такого неотразимого в горной форели, понять было трудно. По мне, думал Дрепт, ей ни чем не уступает наш сладкий озерный карасик.

Старец строго поглядел на Суслова и обратился к нему на пушту. Хафизулла переводить не стал. Дрепт тоже поглядел на Суслова, не переставая обсасывать рыбьи косточки: объясни им, Аркаша, что у нас, как распорядился дедушка Сталин, племянник за дядюшку не отвечает. Суслов подавленно молчал. По дядиному знаку Хафизулла резво кинулся за дверь гостиной. Пока он не вернулся, в гостиной никто не проронил ни слова. В руках у Хафизуллы было что-то, напоминающее старый свернутый ковер. Он бережно освободил это что-то от золототканых тесемок и так же бережно раскатал на свободном от стола и подушек пространстве. Вот она, вожделенная карта Берроуза! Старик самодовольно оглядел присутствующих. Но восхищений не последовало. Да, та самая уникальная карта пергаментной желтизны. Со щедростью девятнадцатого века на виньетки и прочие ненужные украшательства, и отвлекающие подробности она игриво поведала европейцу графическим способом о флоре и фауне этой страны с загадочными племенами и нетронутой природой. Нашли приют под сенью гималайских дубов и кедров волки, гиены, леопарды. Красиво!

«Все это не помогло чванному англичанину под Мейвандом. Но новому советскому аристократу Аркадию Суслову в жилу еще как!.. — подумал Дрепт, покончив с форелью и опустив пальцы в серебряную полоскательницу. — Если мальчика только не остановит разжалованный капитан без родословной…»

Надо было возвращаться к делам текущим.

«Почтенный Абдулхай, я не хотел тебя обидеть. А если это случилось, прости. — Дрепт почтительно приложил руку к груди. — Но и ты пойми меня. Я человек подневольный. И чтобы между нами больше не пробегала кошка, пусть мне передадут, — у тебя ведь есть оперативная связь с Кабулом, — новый приказ», — миролюбиво предложил Дрепт.

Этим он задал Хафизулле настоящую задачу. Старец долго разбирался с «кошкой», но потом все же рассмеялся, вновь потрепав русского офицера по плечу.

Старец через Хафизуллу пригласил на угощенье всех офицеров, но на обед в гостиной явились только двое. Донец с подгруппой оставались на плато. Переводчик Алик Гурджиев с другой, ряженые под местных декхан, пробирались от Чартази к лесопилке, что у самого Ландайсина. Эту идею «типа не особенно таиться» подсказал сам хозяин Абдулхай. Моджахеды привыкли к тому, что люди из Чартази пасут скот, работают на маковом поле, отправляют небольшие караваны вглубь страны, по тропе, пролегающей в седловине. О той, случайной перестрелке между ними, когда этой же тропой прошел их караван, было забыто. Стороны соблюдали перемирие, скрепленное тем фактом, что Али не препятствовал людям с того берега устроить недавнюю засаду на своем плато, — не повезло, правда, беднягам нарваться на «нурсы» шурави, — и тем фактом, что люди Али не совали свой нос под маскировочную сетку, прикрывавшую вход в тоннель с этой стороны. Прецедент, правда, был. Один из бачат Абдулхая, накурившись опиума, увидел вышедшую в том месте из-под земли прекрасную пери и бросился ей навстречу, заплатив за свой глюк пулей в голову. Но инцидент уладили: моджахеды соблюдали обычай «бадал кистал» и компенсировали семье мальчишки его смерть.

Бачу по имени Раван, брата того мальчишки, Абдулхай выделил шурави в проводники.

«Не боишься идти с нами?» — спросил его по-пуштунски Гурджиев.

«Я их не боюсь. А убийцу брата найду, и он мне заплатит. Я ему выстрелю сюда!» — он ткнул пальцем у себя над ухом.

«Почему сюда?» — спросил тогда Дрепт.

«Потому что снайпер выстрелил брату сюда». — Перевел Дрепту Гурджиев.

«Почему ты решил, что это снайпер?»

«Он стрелял из бесшумки. Он однажды целился и в меня. Но не попал. Вот!» — Раван гордо выпростал из-под рубахи на груди пульку на шнурке.

«Ты тоже куришь опиум, Раван?» — Дрепт рассматривал пульку.

«Когда болят зубы».

«Он прав, это снайпер», — сказал Дрепт второму снайперу Заурии.

Марат Заурия навьючивал рядом мула снаряжением для «схрона».

«Откуда у них снайпера?» — недоверчиво усмехнулся Заурия.

«Скорее всего, семимиллиметровый Магнум, — определил Дрепт. А характер выстрела… — Их учат американцы. Это так называемая «хирургическая стрельба». На поражение двигательного нерва».

«Слава! — окликнул Марат Новаева. Новаев невдалеке укладывал во вьюки оружие. — Тут работает снайпер…»

«На простой досмотр нас бы с такими почестями не отряжали…» — отозвался Новаев.

Новаева новость не удивила. Их предупреждали, что в пакистанских лагерях уже появился снайперский тренинг.

«Практикуются на своих бачатах?» — Гурджиев покачал головой.

Хафизулла добросовестно переводил дяде каждое слово, сказанное на русском. И каждое с пушту старца, адресованное им.

«Нет, нет, — возразил старец, — ребята сами виноваты. Они их дразнили. Очень обидно дразнили».

«Как бы нам за компанию не досталось за эти дразнилки». — Новаев очень сосредоточенно приторачивал к вьюку чехол с СВД.

Ему, пожалуй, впервые за время в Афгане приходилось не ощущать под рукой свою винтовку. Под рукой или на плече. Когда взбирался на крутую горку или спускался с нее. А тут винтовка на муле и, случись что, ее из чехла резко не выхватить. Перед предстоящей работой ее надо было обезопасить от удара, и поэтому она в чехле сидела плотно. И сам в своем роде уникальный этот чехол, — не боялся ни воды, ни огня, — был еще упакован Новаевым в кошму овчиной внутрь. Приторачивал винтовку снайпер с того боку животного, где сам собирался идти, и так, что если мула моджахеды завалят и он начнет падать на этот бок, он успеет передвинуть винтовку к его хребту. Прицел, правда, все равно собьется. А если с испуга мул понесет или сорвется с карниза? В дополнение ко всему снайпера раздражал крестьянский балахон, который пришлось напялить на себя, и необходимость ремень с кобурой затянуть на голом теле под рубахой: «Моджахед какой-то!»

«Что ж такого обидного можно сказать афганцу, чтоб он выстрелил пацану в голову? — спросил Новаев, пытливо заглядывая мулу в глаза, точно это должно было помочь. — В наших местах одно время самым обидным было обращение «чувак». Потому что чувак — это кастрированный баран. Обидно ведь, а, Тарас?»

«Не знаю, — отозвался прапорщик. — Все относительно. Когда-то ужасно оскорбительным было «козел». У зеков за это мочили. А сегодня почти безобидное слово. Перешел улицу в неположенном месте — козел! Взял в магазине без очереди — козел! Это в Союзе, конечно», — зачем-то уточнил он.

По знаку командира вокруг Дрепта собралась вся подгруппа, а Гурджиев подвел к ним за плечи мальчишку. Стали уточнять маршрут. С края плато даже в оптику рассмотреть, как следует, не удавалось ни тропу, пролегавшую через седловину, фиолетовую от маков, ни тропу от Чартази к лесопилке, мимо горловины тоннеля. Пересекались обе чуть дальше этой горловины, но не доходя лесопилки. Здесь отряд для наблюдателя из-за Ландайсина сворачивал на тропу в седловину и примерно через километр терялся от глаз в низине. Здесь разгружался, переодевался в маскировочные комбинезоны и, дождавшись темноты, пробирался к лесопилке, за которой разведчики планировали свой «схрон». Мальчик афганец с развьюченными мулами возвращался в Чартази окружным путем. Он огибал плато и попадал на ту грунтовку, которой проходила недавно обстрелянная с плато колонна.

«Это точно, что на лесопилке никого нет?» — допытывался Дрепт.

В его голосе звучала грусть: обеспечить полную секретность акции не удавалось. Частичную — тоже. Ему казалось, ситуация приобретала анекдотические черты. «У вас продается славянский шкаф?» — «Любезный, вы ошиблись адресом, шпион проживает этажом выше!..» Но раздражала не только ее анекдотичность, но и неопределенность. Хотя этой неопределенностью он успокаивал Донца, когда тот хватился отсутствующего «мыла».

«А мы что, получили приказ взорвать?»

«Но и не взрывать не получали?»

«Не трепи мне нервы, Леня, ты вообще ничего не получал! На это есть командир Дрепт!»

«Но за утерю взрывчатки вина на сапере?»

Теперь уже сам Дрепт трепал себе и другим нервы. Операция «Берроуз», как была, так и осталась в наметке, не превратившись в профессиональную разработку. Ребята отправятся к седловине без дозора, охранения и прикрытия, полагаясь только на счастливый случай. То, что никого из них не выдает оружие и униформа, ничего не значит. Если мстительным моджахедам вздумается расквитаться с Али за недавнюю неудачу на плато, — может быть и такое, — и они накроют идущий из Чартази «караван» минометным огнем, кто из ребят уцелеет? И что дальше? Оставшаяся подгруппа попрет на тоннель, как на буфет. И все это произойдет в ближайшие часы. Как нехорошо быть командиром и отвечать за одиннадцать душ бойцов, один из которых к тому же чужак и моральный урод.

«Хафизулла, ты настоящий художник слова, опиши подробно тропу к лесопилке, — настаивал Дрепт и тут же: — Алик Гурджиев, не теряй времени на ерунду, расспроси мальца о тропе…»

Уже отправив группу, Дрепт терзал себя. Не лучше ли было идти ночью — в Афганистане для караванов это правило выживания? А для моджахеда, поймавшего караван в прицел ночного видения? Будь ты на его месте, поборол бы искус, тем более, что тропа наверняка пристреляна по крайней мере в радиусе трехсот метров? Но уже в покоях старого Али, за угощеньем, понял, что правильно было идти днем: подозрительно идти ночью из Чартази, если между моджахедами и Али установлено перемирие. В конце концов, это азиаты, а феодальный уклад предписывает им беспрекословно подчиняться своим сахибам. И если старый Али утверждает, что договорился с Бадабером, не стоит ли положиться на его слова?

Вода в серебряной полоскательнице была такой непривычно чистой, прозрачной для того Афганистана, который знал командир Дрепт, что, наверное, грех было мыть в ней пальцы. Но ее здесь было много, из двух никогда не пересыхающих рек. И земля в междуречье были нетипично для страны плодородной и щедрой на тенистые дубовые и кедровые рощицы. И хоть солдаты всерьез готовились работать, весь этот оазис, затерянный мир придавал какую-то нереальность происходящему и смущал. Ощущение, пугающее на этой войне. Все, казалось, спрашивало: «Что ты здесь делаешь?» А маленький человек, — он оставался на любой войне маленьким, независимо от звезд на погонах или способности вскинуть автомат не задумываясь, — тоже хотел спросить, только не знал, кого. Начинали эту войну, как и любую другую, политики; стрелы на штабных картах рисовали генералы; украшали эту елку идеологи. Но была еще одна не афишируемая категория специалистов, чья основная задача состояла в том, чтобы сделать эту войну «незначительной», «неинтересной». Человека в Афганистан отправляли на два года. И то, что службе определяли такой конкретный срок, как бы приравнивало солдата к строителям БАМа. Получал солдат, как и на срочной службе в Союзе, гроши — на табак и печенье в гарнизонной лавке. Но он считал не деньги, а дни до приказа. Страна в это время продолжала жить своей жизнью, и война ее обходила стороной, как теплоход, отправившийся в круиз. Она для большинства была где-то там. А служившие в Афганистане читали газеты и слушали радиопередачи с Большой земли. И судя по тем и другим, великая страна жила куда более значительными и интересными событиями, чем те, что происходили для нее «где-то там». А здесь их приучали к сознанию, что война — это такая же работа, как любая другая. Например, хлебороба. А где вы видели в Союзе, чтобы хлебороб греб деньги лопатой и качал права?

И все-таки существовала засекреченная служба, именуемая по обыкновению скромно — скажем, институтом возможностей социального существа или как-нибудь попроще, или адаптация человека на афганской войне происходила стихийно? Власти интересовала она с точки зрения количества поступавших человек в психбольницы и дома инвалидов? Крамольная мысль думающего об этом сводилась к тому, что интерес властей к проблеме был чисто потребительский: как просчитать, не завышая, для госбюджета среднестатистического пенсионера по инвалидности, валом повалившего из Афганистана. Но среди всех очевидных горьких вопросов, сопровождающих любую войну, и на этой по-прежнему оставался без ответа единственный: кому это было нужно? Объявлявшие войну как будто знали цель, которую оправдывают средства. Но затем цель ускользала, оставляя одни средства. И оставалось — воевать, чтобы воевать. В царстве силлогистики накопилось немало таких умозаключений. Гулять, чтобы гулять; есть, чтобы есть; любить, чтобы любить. И жить, чтобы жить.

«Что ты здесь делаешь?» Дрепт не знал. И лучше было об этом не думать. Еще за год до этой войны он верил в силу книг и считал, что у каждого большого писателя, писавшего о войне по собственному опыту, если и не найти ответов на самые больные вопросы, можно получить некое разрешение сомнений и утешение. Но потом Дрепт уже не мог возвращаться ни к Толстому, ни к Хемингуэю. Эти парни хорошо «держали удар». И только. Как говорил Хемингуэй, ломаются все, только сильные чуть позже. И та война, и эта, и все будущие человеку, прошедшему их, страшны не близостью смерти, а послевоенной тишиной, к которой невозможно привыкнуть.

Вот такие мысли навеял на Дрепта оазис в междуречье. Много в нем было обманчивой тишины, но сейчас эта тишина была в союзниках. Она подтверждала то, что подгруппа успешно миновала тоннель. Когда «караван» тронулся в путь с подворья Али, Дрепт засек время и определил на глаз его скорость, заложив для верности тридцать минут на форс-мажорные обстоятельства. Они уже истекли. Оставалось ждать возвращения бачу Равана.

От старого Али не укрылось то, что Дрепт поглядывает на часы, но он истолковал это по-своему.

«Радист уже на подъезде», — передал старик через племянника.

«Какой радист?» — не понял Дрепт.

«У них в Камдеше своя радиостанция», — пояснил Суслов каким-то бесцветным голосом.

«Голубиная почта», — не удивился Дрепт.

«Эту почту зовут «Ангара — 1», — уточнил Суслов.

«А ты знаешь больше меня, — заметил Дрепт, — может все же поделишься? — И обратился к Хафизулле. — Ты бы не поднес своему московскому приятелю водки. Он вчера отравился, боится чего-нибудь съесть».

Расчет был точен: москвич воодушевился и стал более разговорчивым.

«Надо забирать карту и делать ноги, — сказал он, уже не опасаясь сказать лишнего при чужих. — А о форсировании эвакуации передадим через их радиста. Всех делов-то!..»

Абдулхай замер и прислушался.

«Радист приехал», — важно сообщил он.

Со стороны грунтовки затарахтел мотоцикл, и минут через пять к ним торопливо поднялся по переложенной плитняком тропе человек. Это был небритый худой афганец в камуфляже и кроссовках. И как-то с трудом верилось, что этим немытым рукам с черными ногтями послушна радиостанция. Ему больше шел пастуший кнут. Афганец молча протянул Абдулхаю бумажку, и уже из рук старца она перекочевала к Дрепту. Листок был испещрен столбиками цифр, и сомнений быть не могло: это шифровка из разведцентра. Дрепт повернулся к присутствующим спиной и полез за шифровальным блокнотом.«…Уничтожение промышленного объекта отменяется. Обеспечьте «Икару» личную безопасность и выполнение его миссии. Время эвакуации остается прежним…» В другое время Дрепт хохотнул бы тому, как легко и бездумно в разведцентре зарегистрировали предложенное им для москвича кодовое имя «Икар», изобретенное смеха ради в кабульской забегаловке. Но сейчас было не до смеха. Он внимательно посмотрел на худого афганца.

«Что-то не так?» — озабоченно спросил Хафизулла, переглядываясь с дядей.

«Не то чтобы не так… Но почему вы раньше не связались с центром? Играете в конспирацию? Я ведь знал, что у вас где-то радиостанция…» — ответил Дрепт.

«Никаких игр, Илья. Средство связи в Камдеше. А это в тридцати пяти милях от Чартази. Ответ в Кабул будет?».

Дрепт отрицательно покачал головой. Старец сунул радисту из Камдеша принесенную бачой бутылку «Столичной» и смятые купюры. И тот также торопливо затрусил к мотоциклу. Но вдруг старец его остановил окриком, а затем что-то сказал племяннику на пушту.

«Дядя спрашивает, Илья, ты ничего не хочешь передать своим людям на лесопилке?» — спросил Хафизулла.

«Как это передать?»

«Радист едет к тоннелю, к моджахедам. А это ведь рядом», — пояснил непонятливому командиру шурави сотрудник афганского МИДа.

«Зачем он едет к моджахедам?» — Дрепт все еще не понимал.

«Он их тоже обслуживает. Подрабатывает. У него большая семья… Ты только не волнуйся, он лишнего не видит и лишнего не говорит», — пояснил сказанное Хафизулла, проведя ребром ладони под подбородком.

И все же Дрепт похолодел. Задерживать и допрашивать здесь радиста — наверняка значило бы погубить все дело. Его ждали моджахеды. Вероятность же, что этот малый с грязными руками, видевший его, выдаст их, ничтожна мала. Крестьянская психология. Побоится. И тех, и этих. Жестоко отомстят. Вырежут всю семью. Дрепту приходилось видеть этот жуткий приговор, согласно местным варварским обычаям, в исполнении. Перережут горло, выпустят кишки и оставят до полсотни ножевых колотых ран. Но если этот радист повстречается его подгруппе, ребята могут его не пропустить. В Афгане не оставлять в живых свидетелей — закон. Одна надежда, что ребята уже не на тропе.

«Ах, вот как?.. Нет. Ничего не говорите этому хлопчику о лесопилке!» — потребовал Дрепт, подумав: «Не война, а какой-то дурдом!.. Хотя, если здесь в Афганистане чему-то удивляться, то не шурави. В его отечестве такие отношения определялись, как кумовство, и клеймились на всех партийных съездах и конференциях».

У подполковника Чмелюка было не меньше оснований точно так же думать об этой войне — как о дурдоме. В Лянгар должен был лететь не генерал-майор Суслов, а он. И не бродить по гарнизону в поисках нечищенных солдатских ботинок, а убедиться в готовности РГ Дрепта приступить к выполнению задания. Он до последней минуты ожидал московской директивы на уничтожение тоннеля и дальнейших действий в рамках операции «Берроуз», но ее так и не последовало. Вместо этого лаконичный приказ прибыть в управление с докладом о целесообразности реформирования в частях спецназа — закрепления за ними постоянных авиационных подразделений Он не догадывался, что такое решение уже принято, и его доклад, как подтверждение целесообразности реформирования, ляжет, как приложение, в одну из папок канцелярии ведомства. Получив приказ прибыть в Москву, подполковник решился возразить и напомнить, что ответственен за исход операции, которая вот-вот начиналась, и попросил отсрочить командировку. «Приказы не обсуждают!» — ответили из Москвы. Ему ни словом не намекнули о дальнейшей судьбе операции, его роли в ней и не дали объясниться с подшефным Дрептом.

На прием к начальнику, в свое время ознакомившего его с материалами по операции «Берроуз», он на этот раз не попал, а человек, с которым довелось контактировать нынче в управлении, дал ему понять, что операция передана в ведение КГБ.

«До этого я сам додумался. Хорошо, тогда почему ее не перепоручили «Каскаду»? Почему рискуют наши ребята? Только ты не отвечай мне, как генерал, что на этой войне нет «наших» и «ненаших», — недовольно перебил он полковника Генова, бывшего сокурсника, успешно «десантировавшегося» после академии в главном управлении.

Чмелюк, забыв, где находится, сказал это громко, и высокий красавец Генов предупреждающе приложил палец к губам. Как старший офицер связи, он был посвящен в суть операции «Берроуз», однако, как офицер новой формации, относился к некоторым установившимся в аппарате порядкам скептически. Не трепетал перед святынями и мощами гээрушных старцев, посмеивался над надуманным ими сектантским аскетизмом и кое-какими пунктами кодекса чести. Но и бывший сокурсник Толя Чмелюк вызывал у него снисходительную усмешку своей наивностью и профессиональным провинциализмом. «Наши», «не наши»! Страдает из-за того, что отстранили от операции! Не дают разъяснений! Тоже мне — дюймовочка!

«Слушай, Чмелюга, — назвал он курсантским прозвищем старого товарища, — ну что ты пуршишь? В кои времена попал в первопрестольную из этого навозного Афганистана. Подумай, как провести с толком оставшиеся сутки. Хочешь — с семьей. А хочешь — собери по Москве наших ребят. А хочешь — совмести и то, и другое…»

Генов не понимал. Ему можно было позавидовать. Есть люди с врожденным чувством трезвого реализма, кто-то называет их пофигистами, но им от этого не кисло. Это не мешает им сохранять преданность дружбе. Генов, конечно же, готов был поделиться с Чмелюком интересующими того подробностями по операции «Берроуз». Но он не знал этих подробностей. И не хотел знать. Он мог поделиться своими соображениями.

«Что это тебе даст, старичок, подумай сам? Изменить обстоятельства тебе не дадут, пожаловаться — тоже. Хочется шокировать своим бесстрашием по отношению к начальству? Давай! Тебе еще припомнят газетную публикацию с понижением в звании… Нет, не хочешь? А подробности? Ну что они, масло прольют на твою душу? Вообрази, что у сановного однофамильца из комитета зачесалось левое ухо: захотелось ему попасть в анналы истории советской разведки уникальной операцией. Я технологию этого дела специально изучал и, так уж и быть, подарю. Готовь мраморный столик в «Праге» в пятнадцать ноль-ноль. Сегодня освобожусь пораньше и утешу…»

В «Праге» Генов аппетитно наворачивал корейку, запивая красным терпким вином, косил взгляд на редких здесь в такой час женщин и рефлекторно оглаживал плечо с полковничьим погоном, забыв, что на встречу с однокурсником, чтоб не бросаться в глаза, пришел в штатском. И посвящал он Чмелюка в свою науку лениво, вальяжно.

«Представь себе, друг мой, генерал-майора типа из сатиры Салтыкова-Щедрина. Из выдвиженцев. Было модно у нас делать начальников из простых рабочих и крестьян. А этот в силу больших связей и верноподданнических настроений быстро получил и звание, и должность, при этом не ударив палец о палец. Сидит в кресле то в Москве, то в посольстве в Лондоне, то снова в Москве, — конкретной работы нет, — и думает об орденах и славе. А не затеять ли какую-нибудь изящную интригу, дабы понравиться на самом верху и стать притчей во языцех?.. Я этому делу посвятил не один час, да и ты наверняка по своему опыту знаешь, что нет в нашей работе уникальных операций, это в приключенческом кино их представляют уникальными. Все дело в профессионализме и только. Если спросить слесаря-лекальщика, как он достиг мастерства, он недоуменно пожмет плечами…»

Генова понесло. Ему редко доводилось выговориться, да еще в компании коллег. «У тебя, кажется, тоже нет конкретной работы», — подумал Чмелюк. Но ничего не сказал. Он слушал: сказка — ложь, но в ней намек.

«Так вот… Посмотри, какая миленькая мулатка за тем столиком!.. Так вот… Помнишь, как нас учили? Пятьдесят процентов уцелеть разведчику зависит от одиночной подготовки, двадцать пять процентов зависит от его начальников, ну и двадцать пять процентов — от разумной импровизации. Нашему генерал-майору досталась только импровизация. И не для того, чтобы уцелеть, а прославиться, не покидая кабинета. Вся его операция, из-за которой ты колготишься, надумана, наворочена. В сущности, все равно что чесать правой рукой левое ухо. Из просто действа этот генерал сделал занимательную историю с десантом, личными командировками в Афганистан, жертвоприношением на алтарь отечества своего племянника. И, в конце концов, так заморочил и свое, и наше ведомство, что причастные к этой операции люди его ранга плюются и делают все возможное и невозможное, чтобы отмежеваться от нее. А такие, как ты, рангом пониже, попадают в эту интригу с газетной компрометацией, понижением в звании. И это ведь тоже маскарад. Элемент надуманного генералом сюжета…»

Чмелюк ничего на это не ответил. Но подумал: «То, что он говорит, очень похоже на правду. И если это правда, то это какой-то невиданный разврат!..»

…А брошенный «на алтарь отечества» племянник генерал-майора уже готов был принять мусульманскую веру, лишь бы оказаться на борту «вертушки» — эвакуатора. С картой Берроуза или без, не имело никакого значения. С ним произошло то же, что и с его предшественником, оцепеневшим на горной полочке от страха. Стажер, как выражались в РГ, не прошел испытания. «Полочкой» Аркадия Суслова оказались живописные, но отнюдь не туристские Чартази. Дорого он бы дал, чтоб оказаться в «Праге» за тем самым столиком, потягивать из бокала, прицениваться к хорошенькой мулатке и, как все московские снобы, вести разговоры о тупости людей в высшем эшелоне власти. Если повезло родиться с такой фамилией, зачем дразнить судьбу? Дернул его черт на фронтовую романтику! Какой теперь к черту Лондон, красивая жизнь! Из Чартази унести бы ноги!

Он был один на один со своим страхом, животным, парализующим. И вся фишка была в том, что у него было недоброе предчувствие. «Предчувствие, которое смутило бы женщину…» — сказал об этом Шекспир устами Гамлета. И страх этот не глушился ни рассуждениями, ни водкой, которую поднес ему Хафизулла. Страх занимал в нем столько места, что ему было наплевать на презрительный взгляд старика Али, видевшего его насквозь. Наверное, видел его насквозь и Дрепт. Но на сочувствие этого рассчитывать вообще не приходилось: глаза, как лезвия!

От выпитой водки — все-таки подействовала — речь москвича стала совсем несвязной, потом превратилось в какое-то бормотание.

«Совсем поплыл, — покачал головой Хафизулла, — что нам с ним делать, Илья?»

«Уж лучше так — мешком, чем путаться под ногами!» — ответил Дрепт.

Ему было не до дипломатии и чести мундира. Москвич мешал. Догадавшись, что у него едет крыша, он его нейтрализовал. Больше он ничего сейчас сделать не мог. Надо было работать. Бесценное время уходило, как вода в песок. Правда, этот час, потерянный на чайные церемонии в поместье Али, отчасти компенсировала поспевшая шифрограмма из Центра. Он ждал приказа непосредственно от Чмелюка и подписанного Чмелюком. Хорошо взвешенного приказа от человека, курирующего операцию и отдающего себе отчет, зачем и на что он посылает РГ. Вместо этого приходит другой приказ, аннулирующий первоначальную цель и приписывающий боевой РГ обслужить залетного москвича. «Как бы они тут из обслуги высокогорного пансиона, а богатый господин пожаловал покататься на лыжах…»

Он не собирался поднимать на воздух тоннель без санкции на это. Санкции он ждал от Чмелюка и непосредственно в Кабуле. Но там, в Кабуле, что-то случилось, догадался он, когда увидел прибывшего в гарнизон генерал-майора Суслова, которому было до всего дело — дегустации солдатского обеда, свежести подшитых подворотничков у офицеров, но не экипировки разведывательно-диверсионной группы Дрепта и настроения ее личного состава. Без санкции Чмелюка минировать тоннель Дрепт не стал бы даже, не исчезни таинственным образом с борта «вертушки» припасенная взрывчатка. Ничего не стоило заменить ее одним-другим десятком китайских мин, которыми был нашпигован весь Афганистан, вкупе с парой связок отечественных. Но нет ничего страшнее глупой инициативы, ставящей ради строчки в победной реляции на кон жизнь двенадцати бойцов.

«Ай-яй-яй, совсем поплыл Аркаша, — покачал головой Хафизулла. — Что будем делать с ним, Илья?»

Они перенесли бесчувственное тело в сарай, который, по-видимому, когда-то назывался каретным. Помимо старой кареты, в большом пыльном помещении без окон стоял допотопный грузовик непонятной марки и был свален всякий хлам. Они положили москвича на сооруженное на скорую руку ложе, и Хафизулла поставил у входа бачу.

«Я сказал ему, офицер шурави заболел малярией. Спокойно делай свое дело, Илья», — важно сказал Хафизулла.

«Свое дело? — переспросил Дрепт добродушно. — Мне здесь ясно дали понять, что я защищаю частную собственность старейшего пуштунского рода Али. А в этом деле мне без помощи хозяев не обойтись. Так что собирайся, повязку миссионера можешь не снимать, тебе в ней хорошо».

Хафизулла ему нужен был и здесь, при Суслове. Присматривающим. Но Дрепт прикинул, что тот проспит, если не до утра, то, как минимум, еще часа четыре. Если же ему вздумается прогуляться среди ночи, — больной офицер бредит, — отключи его прикладом своего «антиквариата», разрешил он бачаю, с гордым видом ставшего на стражу у входа в сарай. Секунду Дрепт колебался, не забрать ли у Суслова «беретту», но решил, что это будет перебор. А пока москвич очухается, Дрепт проберется к лесопилке и на месте сориентируется в обстановке. На подготовку к «войне» отводилась эта ночь. На «войну» — следующие полдня, до прихода эвакуаторов. По предварительной договоренности, «вертушки» будут готовы к непредвиденным поворотам событий и, если надо, поддержат огнем с воздуха. Но к утру надо знатьместонахождение снайперов и огневых точек моджахедов. Дрепт в этом сильно рассчитывал на первую подгруппу, посылая ее опасной тропой вдоль Ландайсина, но этой тропе альтернативы не было.

А подгруппа, ряженая под маленький караван, едва остались позади прилепившиеся, как ласточкины гнезда, к горному склону Чартази, вписалась в открывшийся пейзаж его недостающим фрагментом. До той минуты, как «караван» ступил на тропу вдоль стремительной горной речушки, в неживом пейзаже сиротливо недоставало человека. К таким размышлениям располагало междуречье на закате дня. Если б его наблюдал с плато мирный турист. Но его наблюдали зоркие холодные глаза аборигена, абсолютно равнодушного к красоте. И наблюдали не со стороны плато, а с противоположного берега Ландайсина, с верхней террасы зеленого склона, где предгорье резко переходило в скалу. Этот абориген был не рядовым моджахедом, чтившим веру предков и их обычаи. Он свято их чтил. Он не просто учился в пакистанском лагере минно-подрывному делу и снайперскому искусству. Он очень хорошо учился, очень часто своим подходом и усердием изумляя американских наставников. Ведь они сами не только обучали этот азиатский народ, но исподволь изучали его, как потенциального сателлита, будущее место приложения своих стратегических интересов и устремлений. И вот с этой точки зрения этот народ их смущал, чтобы не сказать настораживал. Он охотно брал у европейцев любую помощь, не чурался ломать нуристанку и гнуться в поясе, не скупился на льстивые улыбки, но это не было его сутью и ничего не означало, как у собаки, которой бросает кость незнакомец, — благодарное вилянье хвостом.

А этот «курсант» из пакистанского лагеря Махмуд Риштин и вовсе не гнулся, не улыбался и не вилял. И те, кто знал и его брата Ахмада из Кабульского музея, не переставал удивляться их несходству. Свои же «сокурсники» его побаивались. От такого ожидаешь, чего угодно. Бешеный, говорили о нем его земляки. Хотя бешенство его было достаточно хладнокровным, продуманным. И он явно годился в полевые командиры. У американцев он получил лестную, но не однозначную характеристику. Неоднозначность ее была продиктована его «неконтактностью». Не пил, не курил и не прощал пороков, названных в Коране. То есть был непримирим. Но, подготовив этого парня в своих лагерях, и поняв, что он уникален, но не подконтролен, американцы определили ему роль волка-одиночки. Сеять ужас. И какое-то время он шастал по приграничному Нуристану, с особой жестокостью убивая представителей администрации новой власти, царандоевцев, школьных учителей. А когда начали осваивать новый маршрут для транзитного опия, проходивший под Ландайсином, он здесь и осел, взяв на себя службу безопасности тоннеля. Причем, добивался места с большим энтузиазмом, объясняемым тем, что новый наркомаршрут нацелен на СССР — главного врага. А Коран не запрещал правоверным защищать свою веру любым способом.

…Махмуд Риштин видел маленький караван, вышедший из Чартази. Моджахед не обнаруживал ни беспокойства, ни любопытства. Приказ из Бадабера предписывал не трогать хозяина Чартази и его людей, если те не проявляли откровенно враждебных действий. Единственным таковым пока что был случай с мальчишкой, бросившимся к входу в туннель. Моджахед успел разглядеть в оптический прицел его безумные глаза бесноватого, — такие глаза бывают у фанатиков, бросающихся на танк. И всадил ему пулю чуть выше уха, как учил его американский инструктор — специалист по подготовке террористов. Такой выстрел в двигательный нерв мгновенно и убивает, и обездвиживает. Злоумышленник уже и не выстрелит, и не дернет запал. А что было у того мальчишки на уме, один Аллах знает.

Когда караван приблизился к развилке, от которой одна тропа уходила к лесопилке, а другая — в фиолетовое маковое поле, Махмуд подтянул снайперский прицел. Среди семерых, сопровождавших тяжело навьюченных мулов, он сразу узнал в лицо мальчишку Равана. Он тогда снял его друга, а этот мальчишка, глядя на это, оцепенел невдалеке от ужаса. И чтоб он не вздумал, как его уже мертвый друг, тоже испытывать судьбу, моджахед послал предупредительную пулю ему под ноги так, что тот не смог не заметить. Разглядывая этих семерых в прицел, моджахед усмехнулся при мысли, что кто-то обязан ему жизнью, которая в этой стране ничего не стоит. Еще он отметил про себя, что прав был его ученый брат Ахмад Риштин, когда говорил, что Нуристан — это особое место, и его населяют пуштуны, не похожие на других афганцев. Они якобы потомки осевших здесь воинов Александра Македонского. И действительно, непохожи. Вон шагает безбородый бритоголовый великан с очень странными длинными усами. А рядом — ярко рыжий парень. Были среди них двое, похожие на персов. Оставшихся он не разглядел, потому что со стороны Чартази донеслось тарахтенье мотоцикла, доставлявшего бадаберские радиограммы. И моджахед, отложив снайперку, с автоматом в руке стал спускаться к тоннелю. От его каменного, хорошо укрепленного лежбища путь к тоннелю занимал время, потому что к дубовой рощице пролегал через многочисленные ходы, норы и лазы. Поэтому он и не увидел, как в седловине шестеро сопровождавших караван растаяли в маковом поле, а мальчишка повел дальше уже развьюченных мулов.

Как сказал бы на этот раз полковник Генов, пятьдесят процентов уцелеть разведчику зависит от одиночной подготовки, двадцать пять процентов зависит от его начальников, ну и двадцать пять процентов — от Его величества случая!..

(обратно)

5. «Иду себе, играю автоматом…»

«Мистер, не ходите дальше без меня, — попросил Гурджиева. бача Раван — Я знаю место, где можно пройти под Ландайсином. Это не река, это бешеный шакал! Вы без меня не найдете тот киряз…»

Гурджиев, замыкавший цепочку бойцов, по-змеиному бесшумно скользнувшую в маковое поле, помедлил. Раван держал под уздцы головного в связке муза и смотрел на лейтенанта-переводчика умоляющими глазами. Гурджиев быстро перевел взгляд туда, за седловину, откуда они пришли. Поверх горизонта, на почти отвесную скалу над верхней террасой на том берегу Ландайсина, откуда обязательно должны были их засечь. Как мирный торговый караван или переодетых солдат, это неважно, они не обольщались. На том берегу тоже были солдаты, плохие ли, хорошие, но солдаты. И они были там не разевать варежки на проходящие караваны. Не для того была пристреляна сторона, которой шел караван из Чартази, из снайперских винтовок и крупнокалиберного пулемета. Пули, где могли, выковыривали из грунта Новаев и Заурия в то время, как остальные делали вид, что проверяют на мулах крепления вьюков. Но мальчик Раван заметил, эти двое шурави не только выковыривали пули. После них в тех местах остались висеть на крошечных удочках зеркальца. Степной ветер их раскачивал туда-сюда, иногда поворачивал вокруг своей оси, но в лучах заходящего солнца эта забава сейчас имела смысл только для тех, кто находился на плато: для них зажигались «бакены», обозначая фарватер идущих. Но утром, с восходом солнца, на «бакены», как на живца, клюнут снайперы моджахедов.

«Не останавливайся, Раван, поторопись. Расскажешь командиру-шурави, где мы прошли и где свернули в маки, — ответил, не отрывая взгляда от Ландайсина, Алик. Он торопил мальчишку. Если их и засекли, остановившийся здесь караван мог и укрепить подозрения моджахедов, и навести на след. — И о кирязе под Ландайсином расскажешь», — добавил он вслед.

«Я не расскажу, я покажу», — упрямо настаивал мальчишка, погоняя мулов.

«Хорошо, мальчик, там видно будет. Ты только вначале расскажи. Командир сам решит…» — Алик догнал караван, смешался с ним и, улучив момент, стащил с мула свой тяжелый рюкзак и тоже скользнул в маки, оставив на тропе метку — выжатый из магазина Макарова патрон.

Когда караван покинул этот последний шурави, знавший родной язык Равана и так похожий на перса, мальчик-афганец оседлал переднего мула и пришпорил его пятками в непомерно больших кроссовках «Ботас» — ему купили их в Асмаре на компенсацию за убитого снайпером брата. События, невольным участником которых он стал, захватили его и преисполнили гордости. Теперь, с помощью шурави, он отомстит убийце брата так, что молва об этом разойдется по всему Нуристану, и о нем будут говорить «это тот Раван», как говорят об отчаянных мужчинах. Развьюченные мулы — шурави сняли с них тяжелые рюкзаки и оружие, — весело наддали ходу, а юный погонщик нежно нащупывал на груди пульку-талисман, заученно повторяя про себя те сказанные «русским персом» слова, что должен был передать в Чартази командиру шурави.

На взгляд мальчика-афганца, совершенно бессмысленные: «Когда дубовые листья высыхают, они чернеют». Но это ничего не значило. Многие суры из Корана, которые заставлял его заучивать деревенский муэдзин, тоже были ему непонятны.

Про дубовые листья ему просто надо было передать кому надо и по-быстрее. Он уже был на полпути — обходного пути — к Чартази. Но, как ни торопился и ни погонял под собой мула, за которым резво трусили остальные, выбравшись из седловины, по-мальчишески не удержался не оглянуться на фиолетовое марево макового поля. «Этим солдатам шурави везет», — подумал Раван. Когда эти маки цветут, они превращаются в сплошное одноцветное облако, от которого не отвести глаз — так оно завораживает. А зной заставляет облако дрожать и ходить так, что глазам становится больно смотреть на него. И в этом мареве никогда ничего не разглядеть постороннего. Вот почему солдатам шурави везло. С протоптанной караванной тропой было чуть иначе. Все поглощающий фиолетовый цвет тоже не давал ее как следует рассмотреть, а в седловине она и вовсе терялась для глаз наблюдателя, но на выходе из седловины на какое-то время и люди, и вьючные животные, оказываясь на линии горизонта, вырывались из фиолетового марева. Если бы Раван не сидел верхом на муле, а вел его, спешившись, под уздцы, он бы наверняка глядел под ноги и смекнул, что неспроста в месте выхода из седловины тропа вся побита точно кетменем, а седой валун расколот. И не поленился бы извлечь из каменного нутра пулю много крупнее той, что висела у него на шнурке.

Но мальчик-афганец сейчас не глядел под ноги, а из понятного любопытства осматривал дно седловины, пытаясь найти хоть какой-нибудь признак людей, притворившихся маками. И — какой восторг! — не находил. Ему тоже захотелось стать солдатом. Таким, как шурави, — дисциплинированным, уверенным в себе, спокойным. Не таким, как его соплеменники афганцы. Раван встречал их в Камдеше, куда он ходил в школу. И не помог побороть в себе чувства брезгливости к ним. Казалось, в военную форму одели и выдали новое оружие базарным менялам и торгашам, так и не объяснив, что такое армия, и не научив, разговаривая, не брызгать слюной. И, конечно же, он не хотел быть моджахедом. Не солдатское это дело убивать безоружных учительниц и детей. Еще более не хотел он быть трусливым царандоевцем, обиравшем декхан и прятавшимся при появлении боевиков в кяризы. И при этой его мысли, словно небо благословило благородное сердце мальчишки, — он еще не обратил взгляд на тропу впереди себя, — с того берега Ландайсина, от скалы над террасами вдруг стремительно отделились и протянулись к нему две светящиеся точки, а затем горное эхо разнесло по долине звук горного обвала. Прежде, чем Раван сообразил, что происходит, под ним дико дернулся и повалился на землю мул. А потом повалились остальные, забившись в предсмертных судорогах. Перепуганный мальчишка успел выбросить ногу из-под падавшей туши, но эта же туша, грозившая раздробить ногу своей мертвой тяжестью, спасла его. Крупнокалиберный пулемет бил по ней, пока не опустела снаряженная лента, и всю эту долгую минуту мертвое животное вздрагивало, как живое.

«Я еще жив?» — спросил себя мальчишка, боясь шевельнуться. В наступившей тишине явственно раздавался, перекрывая и шорох стеблей под ветром, и стрекот насекомых в траве, один новый здесь для ушей мальчика звук, напоминавший тиканье настенных часов в гостиной его господина Абдулхая Али. Это равномерно падала на пыльную тропу последняя вытекающая из перебитых артерий мула кровь. Вокруг было много крови и багрового мяса, из этого места Равану не терпелось побыстрей убраться, но дрожавшие ноги не слушались его, и тело тоже жило само по себе, стремясь глубже вжаться в землю, и это спасло мальчишку: место хорошо простреливалось. И пока второй номер снаряжал ленту, первый номер расчета, не меняя прицела на ДШК, с помощью бинокля обследовал место выхода из седловины. Коленки у главного пулеметчика моджахеда дрожали не меньше, чем у бачи Равана. Открыв огонь по седловине, он грубо нарушил последние наставления своего командира Махмуда Риштина. Это получилось непроизвольно. Он со своим напарником банально проспали и появление каравана из Чартази, и приезд долговязого радиста из Камдеша. Послеобеденный сон в горах — непреодолимый. Но застань командир кого-нибудь из них спящим, молча перерезал бы горло. Поэтому первый и второй номера спали по очереди. Но сегодня этим двоим повезло. Командир не проверял дозоров. Его занимала ожидаемая депеша, и они об этом знали. И когда пулеметная очередь расколола этот дремотный остывающий закатный мир, Махмуд вздрогнул. Он стоял с депешей в руках в самом низу, под маскировочной сеткой у входа в тоннель, а мотоциклист, стреляя выхлопами «Кашки» времен второй мировой войны, перепуганный пулеметной очередью, отзвук которой долго дробился в горах, непроизвольно вжал голову в плечи. Полевой командир Риштин посмотрел на скалу сквозь ячейку маскировочной сетки и увидел отблеск стекол, очень четкий в последних лучах заходящего солнца. Он все понял: это были его люди. Но он не понял, зачем они стреляли. Они что, ударились головой? И не успел выругаться.

Слева от пулеметного гнезда появилось, неотвратимо приближаясь к самому гнезду, несколько вспышек, а затем дремотный мир долины вновь раскололся, но на этот раз очередь была басистой — рвались гранаты. Пятый по счету выстрел, наведенный биноклем самого моджахеда пулеметчика, аккуратно лег в бойницу, разметав маскировавшие ее дубовые ветки и камни. Затем гранаты кучно укладывались в эту мишень, и над бойницей взметнулись части человеческих тел, оставляя на ржавой каменной стене темные влажные подтеки. Затем сдетонировал боекомплект, и бойница, как карнавальное колесо, понеслась разбрызгивать трассеры и зажигательные патроны. Теперь ничто не мешало полевому командиру Махмуду Риштину выругаться, — уничтожено их самое серьезное стрелковое оружие, оставшимся тоннеля не удержать. Но он был спокоен, потому что, не теряя времени, расшифровал, единственно грамотный человек в отряде моджахедов, депешу. Ему предписывалось покинуть позиции и возвращаться через границу на базу, не ввязываясь с противником в бой за тоннель.

…Вновь наступила тишина. И первый номер расчета АГС-17 Давуд Уманов тихонько запел: «Если б знали вы, как мне дороги нуристанские ве-че-ра…» Они с Пфайфером развернули агеэску сходу, как только ударил из скалы крупнокалиберный пулемет. Не сговариваясь, привели в боевое положение и навели на предположительную цель. Скорректировали по отсвечивающим линзам наблюдателя пулеметчика. И ударили прямой наводкой. Немец затаил дыхание, как снайпер, пока из коробки не был выпущен пятнадцатый заряд, — Пфайфер считал дымящиеся стреляные гильзы под треногой. «Молодец Уманов, — подумал он, — одиннадцать выстрелов в десятку. И в коробке что-то оставил, чтоб в спешке не перезаряжать».

«Дрепт сделает нам козью морду, — выдохнул Миха Пфайфер. — Нашумели!»

«Зато какая красивая работа. — Давуд даже наклонил голову набок, как хороший штукатур, любующийся готовой стенкой. Добавил: — Если бы азербайджанец с немцем упустили такую цель, я лично на месте командира отдал бы их под трибунал!»

Развернув агеэску к бою, они не успели выбрать позиции и только сейчас осознали, что за полминуты работы «Пламени» засветились не хуже тех пулеметчиков моджахедов. Оба на корпус возвышались над полем, а закатившееся за плато солнце уже не выдает оптику снайперов, и не слепит боевиков с калашами. Те могут расстреливать их хладнокровно, как в тире. И Давуда, и Миху прошиб холодный пот, точно они наступили на мину-лягушку. Давуд кивком головы указал Михе на ближайший пригорок, и они медленно, как это бывает во сне, и, не таясь — таиться было бесполезно — взялись за гранатомет и понесли за бугор в двадцати шагах. Им еще предстояло вернуться за рюкзаками, но они думали о другом: почему не стреляют? Укрывшись за пригорком и еще не отдышавшись, они долго вглядывались через призматический прицел гранатомета в скалу за Ландайсином. В ней кое-где выжигали каменные пробоины шальные бронебойно-зажигательные пули из взорванного боекомплекта станкового ДШК моджахедов, но людского движения не наблюдалось. Неужели пулемет и его расчет — это все, что противопоставили моджахеды их группе? Где остальные? Совершают обходной маневр? Готовят западню? А пулемет, вызывая огонь на себя, лишь отвлекал? По какой цели он бил — там ведь не было наших? И какие же у них на самом деле силы, если так легко пожертвовали такой огневой точкой?

Думали об этом и оставшиеся на плато.

«У них что, смертники появились? — неуверенно высказал догадку Донец поднявшемуся на плато Дрепту. — Уходят, а их приковывают к пулемету. Ты как думаешь, командир?»

«Зачем же было палить по безоружному мальчишке и горстке развьюченных мулов? — Ответил Дрепт. С плато картина происходящего просматривалась, как в Кабульском музее панорама Ахмада Риштина. — Из пушки по воробьям?..»

«Он жив, — сказал Донец, не отрывая глаз от окуляров, — отползает… Может, палили с досады, что поздно спохватились?..»

Или радиограмма из Камдеша изменила предписания, подумал Илья, но высказывать вслух мысль не стал. Зануда Донец, узнав, что был радист, не поймет, почему не перехватили и не допросили. Долго объяснять. И не хотелось. Дрепт приучился к тому, что логика — удел шахматистов — на этой войне часто мешает. Но даже и там, где она, казалось бы, просто необходима, ее элементарно ломает выступающий против мастера дилетант. Пока тот думает, дилетант бессмысленно гоняется за его фигурами, бездумно жертвуя своими. Шахматной партии дилетант не выиграет, но на доске нагадит. Было ясно одно. Если бы перемирие с Чартази моджахедами было бы нарушено, они бы не дали уйти Уманову и Пфайферу. Моджахедская пулеметная эскапада — недоразумение. Пулеметчики обкурились и стреляли на спор. Радиограмма из Камдеша предписания не изменила.

«Они его, конечно, заминировали», — сказал Донец, имея ввиду тоннель.

«Навряд ли», — удивил своего зама Дрепт.

«Навряд ли?!»

«Он, как бы точнее выразиться, представляет собой интернациональную ценность…»

«Как пирамида Хеопса?»

«Может, Леня, для кое-кого и еще поважнее. Ты думаешь, почему твой ящик «мыла» сделал ноги? И не думай обо мне нехорошо: я тогда сам ничего не понимал… Да и сейчас мало что знаю, кроме того, что ворон ворону глаз не выклюет».

До зама начало доходить.

«Но мы тогда здесь зачем?» — все же спросил он.

«Как бы разрулить ситуацию. Чтобы аборигены не наделали глупостей».

«Так что мы делаем сейчас?»

«Оставляем радиста и идем на соединение с ребятами, на зачистку тоннеля».

И командир неожиданно для всех оставшихся на плато разыскал в поклаже рюкзак с альпинистским снаряжением и продел руки в его лямки. Предвосхищая вопросы, несолидно для своего статуса и вообще для сложившейся ситуации подмигнул.

«Если природа создала это плато, она наверняка надеялась, что человек по достоинству оценит не только его горизонталь», — пояснил Дрепт.

Хафизулла от неожиданности выронил сумку со снедью, которую нес для ребят из Чартази. Толя Андрущак на лету поймал высокий термос с зеленым чаем, который нес Хафизулла в другой руке. Хафизулла решил, что командир Дрепт приставил его к себе неотлучно и придется, закрыв глаза от ужаса, скользить на канате над острыми, как волчьи клыки, уступами, полагаясь на свои дряблые мышцы.

«Илья, я не могу, я сорвусь. Дядя этого не переживет», — он затряс головой, продолжая трусить мелким шажком за Дрептом.

«Как же так, Хафизулла? Ты ведь вырос в Чартази, неужели не облазил в детстве здесь каждый камень? Вот и пастух сказал, что ты когда-то был худ, как коза». — Остановившись на краю и отыскав наиболее удобное для спуска место, и мысленно отметив с десяток точек, где спружинит, а затем оттолкнется ногами, Дрепт извлек из вещмешка бухту капронового каната. В сгущающихся сумерках канат уходил вниз, как рыбацкая снасть — в темную воду. И предостерегающе подняв палец, чтоб все замерли, Дрепт уловил ухом звук металлического наконечника, ударившего о камень. Рядом бестолково топтался Донец, прочесывая крутосклон в прибор ночного видения. Дрепт развел складные лапы и как следует укрепил в подходящей расщелине стальную кошку, удерживавшую другой конец каната. Лицо его уже было в базальтовой раскраске, на спине калаш.

«Не суетись, Леня, ни хрена внизу нет, — так тихо сказал он заму, что расслышал только Донец. — Забираешь одного радиста и Хафизуллу — переводчик может понадобиться — и идешь тропой Парахони. Погляди заодно, как там Икар, мы оставили его в сарае…»

«Пойдет с нами?» — не понял Донец.

«Кто, Суслов? Разве что в жидком состоянии. В ведре, например…»

«А ты?»

«Подберусь к мальчишке. Через него Алик должен был мне что-то на словах передать. Только интересно, где я там найду переводчика. Не напрасно меня ругали в школе, когда я пропускал уроки пуштунского языка. Шутка!.. Потом я — на лесопилку». — И не ожидая ответа, Дрепт беззвучно канул с плато: только зашуршал от первого рывка под тяжестью тела канат.

«Напрасно вы, товарищ заместитель комгруппы, не сказали товарищу командиру о Суслове. Покрываете!..» — услышал Донец от Яна Нехая, второго радиста. То ли шутливое, то ли назидательное, то ли шутливо-назидательное, не поймешь.

Примем за шутку, решил Донец, и шуткой ответим. Что и сделал:

«А еще мне надо было сказать нашему капитану, — в группе демонстративно не признавали понижения Дрепта в звании, — что он на войну собрался, как на курорт. У каждого из бойцов рюкзак под пятьдесят каге, а он, видите ли, как в той песне Окуджавиной… «Иду себе, играю автоматом…» Альпинист, видите ли!»

Рассмеялись все, кроме Хафизуллы, трудно въезжающего в менталитет шурави, несмотря на годы учебы в Москве и знание русского языка. Все — это оба радиста, Толя Андрущак и Ян Нехай. И Донец вдруг пожалел о сказанном: не перегнул ли палку по части субординации? И потом — Нехай, не следовало ли действительно рассказать Дрепту о странностях москвича? Дело совсем не в табельном оружии офицера — не уставной «Беретте» и не уставном пижонстве, которое мог себе позволить только этот блатной племянник — марочный коньячок, «Честерфилд» (то, что делился с другими, ничего не значит). Они тоже ведь не ходили по струнке и расслаблялись не только в спортивном зале. Но у всех крепло подозрение, что он — наркуша и подсел не на конопле, а на вещах посерьезней. И поймал его, когда он глючил, Парахоня, который затем терпеливо приводил его в порядок своими методами. Но тогда они решили, что если Парахоня сам не сообщил командиру о Суслове, то им это не к лицу, так как попахивает доносительством. «Мы оставили его в сарае…» — вскользь бросил Дрепт о Суслове. Не раненого же оставили, наверняка наширенного сверх всякой меры.

Тарас Парахоня, санинструктор с физическими данными, да и повадками хрестоматийного запорожского казака, и в самом деле поймал москвича на глюках. Но «колеса» оказались сиднокарбом, новым стимулятором, еще только проходящим клинические испытания и недостаточно изученным. Одна-две его таблетки вызывали усиленный прилив бодрости, а потом — желание «повторить». И, как побочный эффект, — галлюцинации. Те немногие, кто испытал сиднокарб в походе, зареклись его принимать, считая, что стали подопытными кроликами в нехорошем эксперименте.

«Адик, — мягко пожурил Парахоня москвича, — поверь деду Тарасу. Если по блату, то не обязательно самое полезное. Наши старики говорили, не все, что падает с неба, от бога».

На этом инцидент был исчерпан. А Суслов впал в задумчивость. Если бы дело происходило в киноромане сталинской эпохи, эту задумчивость можно было назвать хорошей. Та хорошая задумчивость, когда эгоист прозревает. Начинается его перерождение. Но эта задумчивость для героя этого киноромана была нехорошей. Суслов понял, что заигрался. И путь на Даунинг-стрит с ее Интеллидженс сервис для него не усыпан розами. Прежде всего из этих чертовых Чартази надо выбраться с честью. Так думал он перед высадкой на плато. После высадки он уже совершенно размяк и не владел собой.

…Командир Дрепт оказался более прав по части необъяснимой одинокой пулеметной очереди со скалы, чем Донец и гранатометчики. С той только незначительной разницей в реалиях, что моджахеды не обкурились. Почему не открыли огонь снайперы, знали они и их полевой командир Махмуд Риштин: его снайперы сидели поодиночке, без вторых номеров, и обезопасить свой неурочный сон друг другу не могли, поэтому они спали поочередно — по графику, но без приказа Махмуда огня открыть тоже не могли, как и спать. С винтовок, до полного захода солнца, даже снимались оптические прицелы. Порядки в отряде Риштина царили жестокие, и не благодаря фанатизму Риштина, а его высокомерию выходца из захиревшего знатного рода. Для него солдаты были таким же быдлом, как мулы и яки. Получив радиограмму из Читрала, предписывающую возвращаться, он с холодным любопытством наблюдал, как рвутся в пулеметном гнезде гранаты шурави, разбрызгивая кровавыми кляксами его людей. Ему не было жаль ни людей, ни хорошего пулемета. В его переходе к Чартази — может быть, вообще последнем в жизни переходе, — ему не понадобится ни то, ни другое. Не было жаль еще живых снайперов. Он отдаст им приказ держаться до последнего патрона, пусть шурави попотеют. И чтоб победа им не показалась легкой, уходя, восстановит за собой все минные ловушки. На Ландайсин, что-то подсказывало ему, он больше не вернется. «Прощай, красивый Ландайсин! Ты мог стать моим…» — сказал он вслух. И перепуганный недавней перестрелкой долговязый радист из Камдеша на стареньком «К-750» вздрогнул и обернулся. Это не тебе, сказал ему одними глазами Махмуд, и — мотоцикл еще не успел тронуться — дал короткую очередь ему в спину. Радист здесь ему тоже больше не понадобится, а мотоцикл очень пригодится. «Тебе не повезло стать моим рабом», — сказал он уже мертвому долговязому с очень грязными ногтями.

В Афганистане полно мужчин по имени Махмуд. Богатых, среднего достатка, бедных и нищих. Но Риштин — не такая уж и распространенная фамилия и принадлежит знатному роду ученых, обязанных особым отличием эмиру Абдуррахману. Считается, один из предков Махмуда вдохновил этого кабульского эмира на «проповеднический» поход на языческие племена, обитавшие в труднодоступных землях нынешнего Нуристана. «Железный эмир» обратил их аборигенов в истинную веру около века назад, якобы посулив в начале похода своему мудрому преданному советнику в случае успешного его завершения покоренные земли в родовое правление. Но скрепить обещание документом не успел. Что он просто передумал, никто из Риштинов, кроме брата Махмуда кабульского историка Ахмада, не допускал. Моджахед Махмуд был очередным Риштином, которого эта идея-фикс сводила с ума. И к нему судьба была более благосклонна, чем к остальным его сородичам. Он жил в эпоху большой афганской гражданской смуты, имел очень надежный американский «Эффилд» с оптическим прицелом и карт-бланш восстановить историческую справедливость для своего знатного, но обмельчавшего рода.

Он был уже в пяти милях от цели — в Чартази правил его главный конкурент на правление старик Абдулхай Али, — когда понял, что его обошли. Его союзники в Пакистане, в неслыханных масштабах промышлявшие героином, снюхались со стариком из Чартази и предали Махмуда. Самое оскорбительное в этом предательстве было то, что с ним самим, Махмудом Риштином, поступили, как с быдлом. Его отзывали в Читрал, чтоб он здесь не путался под ногами, а может быть, зная его бешеный нрав, и физически устранить. Всю эту информацию он получал от камдешского радиста, которому хорошо платил долларами. Оскорбительно было и другое. Его, бескомпромиссного воина Махмуда Риштина, променяли на двурушника Али: ни для кого не было секретом, что хитрый старик пользуется доверием так называемого народного правительства.

К горлу безжалостного полевого командира подкатил ком, и он, как мальчишка, заплакал от своего бессилия. Он находился в пяти милях от Чартази, как вчера и позавчера и месяц назад. Но никогда за все это время он не был так далек от Чартази, как сегодня. Далек — мягко сказано. Клочок бумаги, доставленный ему только что жадным и продажным радистом, сделал Чартази недосягаемым. И не было в мире силы, способной это изменить. Чашу весов, на которой скромно теснилась цель всей его жизни, честь рода, перевесила чужая, та, что вместила один из худших людских пороков в глазах всевышнего — алчность. Вновь наступила тишина, шум стремительного Ландайсина ее только подчеркивал. Над зеленой чашей междуречья парили стервятники. Они кружили здесь целыми днями, зоркие глаза Махмуда к ним привыкли, как единственно безопасно движущимся точкам пейзажа. Но сейчас их полет приобретал зловещий смысл. Мстить. За мужскую слабость — слезы, не достойные воина. «Вам будет чем поживиться!» — не без пафоса сказал Махмуд в небо: жестокие люди тяготеют к театральным эффектам, если даже единственными его зрителями являются они сами. Как следует себя заведя, он кинулся через тоннель в лабиринт запутанных, пресекающихся и круто уходящих вверх переходов, выбитых в скалах самой природой. Надел бронежилет, сменил автомат на «Эффилд», навернул на винтовку глушитель, прицепил к поясу две гранаты и тяжелый старинный кинжал с рукоятью, инкрустированной серебром. Затем из его бойницы взметнулась в вечернее небо зеленая сигнальная ракета — условный знак его снайперам об окончании перемирия с правым берегом. В этом сигнале не было особой необходимости, так как ему все равно предстояло завернуть в каждую снайперскую бойницу, чтоб раздать отобранные оптические прицелы. Но опять сказалась тяга к мелодраматическим эффектам. Внизу, в тоннеле, подсвечивая себе зажатым в зубах фонариком, он восстановил свои хитрые растяжки. Гранаты были прикручены к арматурной сетке, натянутой строителями вдоль стен и свода, и соединены стальными нитями столь затейливо, что практически не оставляли никаких шансов ступившим в тоннель. Спусковые рычаги гранат освобождались по принципу домино. В ажурности этой ловушки тоже не было особой надобности, он мастерил ее, маясь от безделья и не один день, а потом, когда был вынужден встречать радиста из Камдеша, на выходе из тоннеля сам покрывался липким потом, боясь неосторожным движением привести ее в действие.

Сейчас он тоже покрылся испариной и, оттаскивая тело долговязого радиста от мотоцикла, вдобавок почувствовал, как у него дрожат руки. Что за черт, одернул он себя, впервые не узнавая того Махмуда Риштина, наводившего ужас на всю округу своими кровавыми набегами. Может быть, это малярия? Знобит, слабость, неспособность сосредоточиться. И какая-то тревога, точно против тебя ополчился весь этот мир — река, деревья, камни вместе с затаившимися поблизости шурави. Что ты ел и пил сегодня, Махмуд, не подмешали тебе зелья в кусок лепешки? Заглохший мотоцикл долго не заводился, потом так резко рванул с места, что Махмуд едва удержался в седле. Успокоился он, заглушив двигатель на грунтовке, у крутых, выложенных плитняком ступенек в Чартази, — здесь всегда останавливался и радист из Камдеша. А успокоил его неожиданно один из бачей старика Али, поджидавший на нижней ступеньке. Он принял Махмуда за радиста.

«Хорошо, что я успел к тебе! — обрадовался отрок. — Мой господин имеет для тебя поручение в Камдеш».

«Очень хорошо. Веди меня к нему», — ответил Махмуд. Они стали подниматься по ступенькам. Но вначале Махмуд перевесил свой «Магнум» со спины на правое плечо стволом вниз, так, что стоило только дернуть ремень винтовки, и она оказывалась под локтем, а палец — на спусковом крючке. Ему стало весело: он снова владел собой и узнавал того Махмуда Риштина, наводившего ужас на всю округу. Его немного удивило, что мальчик принял его за радиста. Тот никогда не носил оружия и был на голову выше. Но этот мальчик мог не знать радиста. У Абдулхая был целый гарем таких мальчиков. «Сейчас твой гарем осиротеет, гнусный старик!» — ликующе подумал Махмуд. Когда они проходили мимо большого сарая, им улыбнулся другой бача, с древним ружьем в руках. «Подумать только, этот старый ублюдок думает, что живет в прошлом веке и правит княжеством», — веселился Махмуд. Теперь он уже настолько владел собой, что мог позволить себе наслаждаться местью. Нет, старика он не убьет пулей, пусть тот не надеется — он перережет ему горло, как барану, но медленно и осторожно, чтоб не забрызгаться.

«Мальчик, — спросил он проводника нежно, — ты когда-нибудь сам резал барашка?»

Бача, вздрогнув, дико посмотрел на него: такой был у «радиста» вид. Мальчик было дернулся побежать, но страшный незнакомец левой рукой крепко вцепился в его плечо, правая по-прежнему сжимала ремень винтовки. И чуть подтолкнул, не отпуская: веди. В окнах гостиной, где Абдулхай еще недавно потчевал офицеров шурави, уже мерцало пламя зажженных свечей. Переступив вслед за мальчишкой порог самых больших в Чартази покоев, Махмуд увидел врага всей своей жизни, одиноко сидевшего, скрестив ноги, на коврике для молитвы. Он только что закончил ее, вечернюю, и спокойным благостным взглядом встретил вошедших. Какое-то время молча смотрел на Махмуда, потом спросил бачю:

«Зачем ты привел этого сумасшедшего? Его надо посадить на цепь… Но обычаи моих благородных предков обязывают меня проявить гостеприимство, хотя этот гость и явился с недобрыми помыслами. Что ж, на то воля Аллаха!»

«Хорошо, хоть это понимаешь», — улыбнулся хозяину непрошеный гость.

«Не понимаешь ты, — ответил хозяин. — Воля Аллаха не всякого одарить благородством происхождения».

«Что ты имеешь ввиду?» — вкрадчиво спросил гость.

«Собака останется собакой, если даже ее цепь из чистого золота», — пояснил старик.

Он почему-то не боится, удивился Махмуд. И сказал:

«Мой род более знатен, чем твой. А что до обычаев, я не собирался их нарушать, — соврал он. — Мы выйдем из твоего дома и можешь взять с собой клинок».

«Пусть будет так, — согласился Абдулхай. — Но мальчишку-то отпусти. В чем его вина?»

«Заботишься о любимой жене? Ценю твое благородство».

Старик поднялся и не спеша выбрал ятаган из числа развешенных по стенам. Отпущенный мальчишка кинулся к сараю, который охранял его друг. Затем враги, не спуская друг с друга глаз, вышли на пустынное подворье. Полная луна высветила каждый его уголок, как пюпитры — театральную сцену. И это понравилось Махмуду. От его глаз него не укроется, действительно ли старик не боялся смерти или только притворялся. Не сводя со старика глаз, он медленно положил на землю «Эффилд». Мысленно очертив круг, где предстояло сразиться, противники, также не спуская с друг друга глаз, начали ножевой бой по правилом его старинного искусства — более похожий на ритуальный танец. В это время бача, охранявший Суслова, безуспешно пытался справиться с заевшим замком старинного ружья — и это не ускользнуло от бокового зрения Махмуда; а второй бача тряс в сарае спящего офицера шурави. Офицер широко открыл глаза и спросил мальчишку на пушту, точно бредил:

«Это за мной. И как она выглядит, моя смерть?»

«Нет, мистер, это человек и он пришел за моим господином. Быстрее, пожалуйста!»

Шарканье танцующих ног за распахнутой створкой ворот сарая резко смолкло. Раздался звук падения как от мешка. Затем прозвучал хорошо знакомый москвичу хлопок — стреляли с ПБС. И снова такой же звук падения как от мешка. Бача рядом с Сусловым оцепенел, а тот уже с «Береттой» в правой руке пробирался к светлеющему проему, вытянув вперед левую и делая ею плавные крестообразные движения, точно и в этом пространстве ожидал наткнуться на растяжку или какую-нибудь ловушку. В сарае было черно, и это был счастливый лотерейный билет Суслова. Его со двора сейчас нельзя было увидеть, но он мог хорошо рассмотреть, что делалось на подворье. Он увидел два недвижимо лежащих тела — Абдулхая с ятаганом в руке и одного из его мальчишек, тоже так и не выпустившего из рук тяжелого декоративного ружья. Наклонившийся над стариком незнакомец вытирал о жилетку мертвого лезвие своего кинжала, рядом лежала винтовка. Незнакомец, не переставая ухмыляться, поглядывал в темный проем распахнутой створки. Он слышал, как Суслов снимал ствол с предохранителя, но, очевидно, не придал этому значения: он был уверен, что в сарае прячется сбежавший от него мальчишка.

«Где ты, любимая молодая жена? — позвал он. — Я освободил тебя, где твоя благодарность?»

Суслов сделал шаг навстречу, выбросил вперед правую руку, перехватил ее снизу у рукояти «Беретты» левой и трижды выстрелил. Махмуда отбросило от тела старика. Раздался звук как от падения третьего мешка. «Нет, не ты моя смерть», — подумал Суслов и сказал на пушту в черный проем сарая:

«Тут все кончено. Иди посмотри. Может быть, кого-нибудь из твоих еще можно спасти…»

Суслов направился к дому, где в окнах теплились огоньки свеч. В Гостиной Абдулхая Али после обеда в честь офицеров шурави было прибрано, чисто. Но и тубы с картой Берроуза уже нигде не было. Должно быть, хитрый недоверчивый афганец перепрятал ее до окончания операции. Скорее всего. А что это за личность со снайперской винтовкой, которую он только что уложил? Что она здесь вообще делала, эта личность? И надо было все же послушать Тараса Парахоню и перестать жрать этот «сиднокарб». От него дрожали руки, и он вместо того, чтобы целить моджахеду в голову, стрелял в грудь. А где, интересно, все остальные? Вернувшись на подворье, он застал бачю, рыдающим над телом старика. «Действительно, любимая жена», — подумал Суслов и спросил мальчишку, указывая на снайпера:

«Кто это такой и как он здесь оказался?»

«Не знаю, он приехал на мотоцикле радиста», — все же ответил безутешный отрок.

Если на мотоцикле радиста, то со стороны тоннеля, рассудил Суслов. И там наверняка уже вся РДГ. Он начал спускаться к грунтовке, к брошенному «К». Он идет на выручку дрептовцам, вновь обретя утраченное мужество. Первый шаг уже сделан, он квалифицированно завалил моджахеда. Но второй сделать так и не смог. В его голове точно разорвалась эфка, и его собственная вселенная превратилась в стремительно разлетающиеся осколки. Он так и не узнал, что в Лондоне для него было бы ни чем не лучше, чем в Москве, что человек нигде не свободен, а свободен человек, как писал Горький в «Климе Самгине», лишь в выборе греха. Но и грех быстро пресыщает. Если хорошенько подумать, пуля Махмуда Риштина, пущенная ему вдогонку, избавила его от той маяты, которой маятся Гамлеты всех времен и народов. И если бы судьбе не было угодно сделать это руками афганца Махмуда, которому, как успевающему курсанту, в пакистанском лагере американские инструкторы вручили «Эффилд» и бронежилет, она нашла бы другой способ. Более тривиальный и менее достойный солдата. Аркадий Суслов рухнул на колени, потом на грудь, и до Махмуда, стрелявшего шурави в затылок, донесся странный звук, точно долго хихикал, заливался какой-то гном.

Этот выстрел из «Эффилда» с глушителем, как и предыдущие, не был услышан шурави, но три, произведенных из «Беретты» — если б москвич это узнал, это бы его хоть как-то утешило в последнем пути, — предупреждающе прокатились по долине. Стреляли в Чартази, определил Дрепт: вслед выстрелам тут же яростно залаяли собаки. И то, и другое на одной волне. Но его сейчас — деревня все же как-то контролируется — занимала лесопилка, вокруг которой рассредоточилась группа, и он, удостоверившись, что бача Раван не ранен, помог ему ползком убраться с места, напоминающего скотобойню. Ползком — потому, что перепуганный мальчишка не верил, что его больше не достанет эта страшная пулеметная очередь из-за Ландайсина.

«Так, дуреха, говори медленно, что просил передать мне азербайджанец», — повторил Дрепт.

«Кида дубови лися висихать…» — очень старался Раван, но у него ничего не получалось.

«Кида» — это кидать? Что и куда?» — вздохнул шурави на вторую попытку афганского мальчишки.

Но когда Илье понадобилось выяснить, где группа свернула в маки, мальчишка сразу понял. Он повлек Дрепта назад вдоль тропы лощиной, так что патрон, оставленный Гурджиевым на тропе как метка, и не был замечен и не понадобился. Но в лощине они набрели на след группы в примятых маках, выбиравшейся из лощины по-пластунски. След вел от тропы почти перпендикулярно, а затем под прямым углом поворачивал к Ландайсину. Ребята выбирали, насколько это было возможно в полевых условиях, кратчайший путь, а ориентиром служила лесопилка, которая хорошо просматривалась с возвышенных участков. Когда Дрепт различил на ее крыше трубу, это, по топографической науке означало, что до нее оставалось не более трех километров. Дрепт с Раваном вернулись в лощину: здесь можно было идти быстро и слегка пригнувшись. Дрепт загадал. Если он самостоятельно выйдет на гранатометчиков, то все будет хорошо. Он начал считать про себя шаги, и, отсчитав две тысячи пятьсот — рассказать кому-нибудь, не поверят! — снова выбрался с мальчишкой из лощины и стал выискивать тот заметный пригорок, за которым укрылись Уманов и Пфайфер и возле которого били прямой наводкой. Рассматривая его с плато да еще днем, запомнить ориентиры было нетрудно. Но сейчас по-тихому и неожиданно выйти на гранатометчиков — это, конечно, ребячество. Ребята могли пальнуть по командиру. И командир негромко свистнул в два пальца. Ответили таким же свистом с места чуть дальшего, чем он рассчитывал. Потом под рукой Дрепта звякнули стреляные гильзы — все верно, здесь ребята развернули свой АГС. Еще два десятка метров — и он с мальчишкой на позиции. Азербайджанец и немец закусывали сухарями и подслащённой водой, по очереди прикладываясь к фляжке.

«Из Ландайсина?» — Дрепт передал протянутую фляжку мальчишке.

«Может быть, из Кунара. В деревне заправлялись, — ответил Давуд. — Ужин не предлагаем, командир. Вы ведь только что из дворца, с приема?»

«Да, — подхватилМиха, — везет же кому-то. Жареный барашек, форель…»

«Но не всем, — сказал Давуд. — Вот, к примеру, старший прапорщик товарищ Парахоня так пластался перед тамошними кухарками. Ах, перчику добавьте!.. А лавровый лист не забыли?.. А чесночок?.. А не обломилось. Пришлось напялить белый вшивый балахон и — в караван, изображать верного слугу хозяина».

«Ладно зубоскалить. Вернемся на базу — с меня барашек. — Дрепт закурил, благо пригорок закрывал. — Говорите, как дела?»

«Была минутка, — рассмеялся Уманов, — нас с Михой чуть медвежья болезнь, как выражается друг Новаев, не настигла. Отстрелялись, огляделись — а мы у моджахедов, как на ладони. Почему нас не завалили, до сих пор не понимаю!»

«Ну, потому что, как писали в «Красной звезде», заговоренные мы, — очень серьезно пояснил Миха Пфайфер. И — Равану: — Ну, что, пацан, натерпелся страху?»

«Он что-то должен был мне передать от Гурджиева. Не знаете?» — спросил Дрепт.

«Очень даже знаем, — ответил Пфайфер. — Могу дословно, тренировал в школе память на заучивании «Евгения Онегина»… Заповедь Гурджиева звучит так: «Когда дубовые листья высыхают, они чернеют».

«Ни хрена они не чернеют, откуда он это взял? — рассмеялся Дрепт, поняв, что Алик Гурджиев, по-видимому, имел ввиду маскировку моджахедов. И уточнил: — Маскировка?»

«Так точно, — отозвался немец. — Не считая дотика, которого уже нет, мы насчитали пять снайперских гнезд. Прикрыты дубовой листвой. Выглядит смешно, как в игре в казаки-разбойники. На голой и совершенно отвесной скале, где вообще ничего не растет, дубовые ветки с листьями…»

«Пять?»

«Именно пять. Мы хорошо прочесали визуально всю эту плоскость. Взяли бы их тоже прямой наводкой, да не поступало приказа свыше…»

«Успеем. Утром, — сказал Дрепт. — До прилета «вертушек» тоже надо что-то делать…»

«Успеем? — засомневался немец. — А зачистить тоннель?»

«Отменяется…»

«Это хорошая новость, командир, — не скрыл радости азербайджанец. — Он наверняка нафарширован, что твой барашек!»

«Неужели это все?» — спросил, ни к кому не обращаясь, немец.

Дрепт и Уманов думали о том же: неужели на этот раз все? Остро пахло полынью, выпала ночная роса, звезды светили низко, как бывает только в степи и на море. Войны казались далеко, будто караваном перекочевали на другой берег времени. А здесь — только колыбельная песня сверчка.

«Эх, костер бы сейчас затеять, ушицу хорошо поперчить и заесть ею стакан водки!» — сказал немец.

«Видишь, как хорошо у нас, в Поволжье, научили водку пить стаканами, — ответил азербайджанец. — А родился бы в своем фатерлянде, молотил бы пивной кружкой по столу и пел «ах, майн либер энгельхен…»

Непроизвольно все вздрогнули от сильного тягучего воя, к которому присоединились такие же волчьи голоса. Прислушавшись, Дрепт сказал:

«Это не волки — собаки. В Чартази…»

Сделав над собой усилие, он взялся за калаш и резко приподнялся.

«Куда, командир?» — не понял Уманов.

«Черт! — выругался Дрепт. — Надо было с первой группой радиста отправить. Но если что — будете связываться с «вертушками» сигнальной ракетой. Если пять бойниц это все — и дай-то бог! — возьмите их прямой наводкой, а с лесопилки подсобит Новаев, и возвращайтесь до полудня на плато. Оттуда уходим… Черт, надо было с вами радиста!»

Раван, не поняв ни слова из сказанного шурави, вопросительно поглядел на командира, все своей тоненькой фигуркой показав готовность идти с ним, но не в Чартази, а к Ландайсину, который как бешеный шакал и где одному ему известный кяриз, ведущий на ту сторону. Дрепт отказал Равану, перепоручив его гранатометчикам, и, присев на корточки, выкурил еще одну сигарету. Кто-то уже не проснется, думал командир о выматывающем душу собачьем вое. Но необязательно этот кто-то из наших, успокаивал он себя. Выстрелы были одиночные, перестрелки не последовало. Но это ровным счетом ничего не значило. Моджахеды могли обойти. Или вообще прийти, новые, грунтовкой из Асмара. А тогда тем более дело не ограничилось бы тремя одиночными выстрелами. Дрепт возвращался в деревню напрямик, как бы по диагонали, и когда снова оказался в лощине и увидел снизу туши мертвых мулов на тропе, освещенной полной луной, со стороны Чартази прогремел взрыв. Но очередей из калашей вновь не последовало, и это преисполнило Дрепта нехорошими предчувствиями. Через минуту над Чартази, шипя, взмыла зеленая ракета. Это был чужой знак. Плато, как и прежде, молчало. Только собаки продолжали выть.

Когда Дрепт вышел к тропе, ведущий от грунтовки в Чартази, и склонился над телом москвича, он все понял. Пуля ударила Суслова в основание черепа: так стрелял тот снайпер, что прошел американский тренинг, и практиковался на мальчишках. И Суслов здесь, что-то подсказывало Дрепту, не единственная мишень сумасшедшего афганца. Не выпуская из руки АК, еще на подходе снятого с предохранителя, Дрепт с трудом разжал пальцы москвича, еще сжимавшие «Беретту». В другой его руке был зачем-то зажат черный «мешочек смеха»: сувенир, купленный в лондонской лавке приколов. Дрепт осмотрел пистолет, в магазине не доставало трех патронов. Но кого собирался рассмешить москвич напоследок, спросил себя Илья, уж не того ли снайпера? В Чартази он не поднялся по тропе, выложенной плитняком, а зашел стороной, густым орешником, сделав круг и оказавшись над деревней, на тропе, ведущей на плато.

Но какая все же нелепость! Откуда взялся этот бесноватый афганец! Зачем ему эта совершенно бессмысленно пролитая кровь!

Теперь уже Илья не делал ни одного лишнего движения, он работал точно, чисто и непринужденно. Не думая об опасности и постороннем, что портило работу. Он хорошо знал, что пока ему не станет страшно, он не сделает ни одного неловкого движения. Но на этот раз страшно ему не станет, что бы ни случилось. Подобравшись к освещенным окнам гостиной Али, он увидел в свете больших свечей в шандалах, расставленных по периметру комнаты: незнакомый афганец в комбинезоне защитного цвета сидел, скрестив ноги, на чужом коврике для молитвы, на коленях его лежала снайперка; у противоположной стены стоял к нему лицом на одной ноге Хафизулла Али с раскинутыми по стене руками. При малейшей его непроизвольной попытке опустить другую ногу снайпер угрожающе хватался за ствол. Дверь с улицы в коридор, который вел в гостиную, была открыта. Бесноватый афганец сидел спиной к коридору, но сидел невозмутимый, точно действительно был погружен в молитву, а то, что делается у него за спиной, его совершенно не волновало. «На этот раз тебе не повезло», — подумал Илья Дрепт о бесноватом, нашаривая в коридоре растяжку. Он мог бы швырнуть освободившуюся гранату в гостиную, но на этом оборвался бы аристократический род Али. Так он подумал вначале, а потом — не сводя глаз с афганца — о том, что эта «Операция Берроуз» (какой же идиот в центре придумывает кодовые названия!) имеет пошловатенький, как в индийском кино, финал. Встречаются главный плохой и главный хороший. У плохого в руках «Эффилд», а у хорошего — симпатия зрителей. Петля растяжки была накинута на спусковой рычаг гранаты, так что Дрепт не стал с ней сейчас возиться, а тихо перешагнул. Затылок снайпера оказался на прицельной планке его АК. Левой рукой Дрепт забросил в гостиную «мешочек смеха», залившийся безудержным весельем гномика, и нажал спусковой крючок.

* * *

Толя Чмелюк открутил крышку привезенной Дрептом армейской фляжки и вылил воду из горной речки Ландайсин в чайник. Он был явно тронут:

«Надо же, Дрепт не забыл! А какая прозрачная — прямо до голубизны, как талый снег!..»

Толя Чмелюк достал из своего загашника бутылку водки «Посольская» и разлил по стаканчикам. Разлил, поднял свой:

«За звездочки!»

«За звездочки…» — согласился Дрепт.

Они уже поговорили о том, чего представитель ГРУ, восстановленный в звании полковника, не мог знать из рапорта восстановленного в звании капитана командира РДГ. Теперь можно было выпить по рюмке водки и попробовать чай на родниковой воде. Чай оказался горьким.

(обратно) (обратно)

Сергей Скрипник ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ Рассказы

Раскаяние Рагиб-бея

Доподлинно неизвестно, знал ли Рагиб-бей о последних часах и минутах жизни второго эмира Афганистана Хабибуллы II, с которым воевал весной 1929 года, но свой земной путь он заканчивал так же, как и Хабибулла, сидя в грязном и сыром застенке. Только куда более мучительно.

Виталий Маркович Примаков, атаман Червонного казачества (он же военный советник Линь в повстанческой армии Гоминьдана, он же турецкий офицер Рагиб-бей в окружении Амануллы-хана), был взят агентами НКВД на своей служебной даче под Москвой 14 августа 1936 года и брошен в лубянский каземат. Первая попытка ареста, а всего в течение дня их было предпринято две, закончилась курьезно. Адъютанты комкора скрутили сотрудников чекистской охранки и препроводили их в ближайшее отделение милиции. Там их заверили, что все это обычное недоразумение, и попросили подчиненных товарища красного командира не беспокоиться, ничего подобного больше не повторится.

Но уже через несколько часов адъютанты и сам Виталий Маркович сильно пожалели, что оказали сопротивление людям из ведомства «всемогущего карлика» Николая Ивановича Ежова. Примакова и его денщиков забрали, самого атамана сразу после доставки в тюрьму до полусмерти избили, разбили очки на носу, изрезав стеклами окуляров все лицо. Для того, значит, чтобы согнать с него неуместную в его положении прыть и он наконец понял, куда попал и что здесь с ним никто шутки шутить не собирается. А то всю дорогу кричал, что будет жаловаться лично товарищу Сталину, угрожал всех уволить, сорвать петлицы…

Впрочем, агенты были в штатском, и содрать с них петлицы незамедлительно не представлялось возможным. Зато, когда Виталий Маркович напомнил конвоирам, что у него за Гражданскую войну три ордена Красного Знамени, и даже для пущей наглядности попытался поиграть перед ними грудью, на которой красовались три высоких знака отличия, те, недолго думая, вырвали их с мясом, оставив в гимнастерке с левой стороны одну сплошную рваную дыру. А потом проделали то же самое и с петлицами с комкоровскими ромбами.

Тогда Примаков-Линь-Рагиб-бей еще не представлял себе всей бедственности своего положения. Но впоследствии осознал все довольно быстро. Уже на первом допросе, когда следователь Березкин сформулировал предъявленное ему обвинение и недвусмысленно потребовал от него признаться в том, что он шпион английской и германской разведок, а также донести на всех высших офицеров РККА, которые входили вместе с ним в военную организацию правооппортунистического троцкистско-зиновьевского блока.

А когда Примаков стал все отрицать, следователь ему напомнил, как бы промежду прочим:

— Но вы ведь были в Афганистане, когда его наводнили английские тайные агенты? И в академии Генерального штаба вермахта в Берлине тоже обучались?

— Ну и что? — недоумевал Примаков.

— А то, что вас и там, и там легко могли завербовать враги нашей Родины.

— Да что вы такое говорите, товарищ следователь? — возмутился Примаков.

Комкор все еще думал, что произошло нелепое недоразумение, скоро все выяснится и его с извинениями отпустят домой, но последующее поведение Березкина оставляло на это все меньше и меньше надежд. В принципе Примаков был в курсе, как работает карательная машина НКВД. Некоторые красные командиры уже были арестованы до него, но сам бывший атаман Червонного казачества относился к этому как к вполне законному и обоснованному акту. Страна находится во враждебном окружении, и, конечно же, в рядах ее вооруженных сил обязательно должны были находиться идейные предатели из бывших «золотопогонников» и наймиты международного империализма. Но чтобы врагом государства и народа посчитали его самого?! Нет, с этим Виталий Маркович никак не мог согласиться. Все происходящее с ним — это чудовищная ошибка! Ему хотелось об этом закричать так, чтобы его голос услышали в Кремле.

А Березкин все напирал:

— Не забывайтесь, гражданин Примаков! Я говорю только о том, в чем абсолютно уверен. Вы бы никогда не оказались у нас, если были бы чисты перед Родиной, нашей партией и лично товарищем Сталиным.

Абсолютная уверенность следователя, приправленная словом «гражданин», которое в Советском Союзе давно уже утратило свое изначальное высокое звучание и применялось преимущественно в отношении всякого уголовного сброда, подвергаемого самому «справедливому» суду в мире, настораживала.

— Но я вам клянусь, товарищ следователь, в Германии я только учился в академии Генштаба, — начал оправдываться комкор, о прежней бесшабашной, отчаянной храбрости которого ходили легенды.

— Я вам не товарищ! — рявкнул тот и после короткой паузы спросил уже спокойнее: — Только учились, значит?

— Только учился.

— И Родину не предавали?

— Не предавал. — Тон у Примакова был явно не командирский. — Меня туда официально направил Наркомат обороны после долгих проверок и перепроверок на преданность Родине.

В ходе допроса он вдруг почувствовал себя явным аутсайдером и стал пасовать под пытливым немигающим взглядом следователя.

— А в Афганистане и в Китае что вы делали?

После тягостного минутного молчания, будто раздумывая, что ответить, Примаков продолжил оправдываться:

— А в Афганистане и в Китае мы пытались устроить мировую революцию. По приказу товарища Сталина.

— Вот только не надо, гражданин Примаков, всуе упоминать имя товарища Сталина! — резко осадил его Березкин. — И еще раз настоятельно повторяю, что вы отныне ни ему, ни мне, никакому другому честному большевику-ленинцу не товарищ. Усвойте это.

Примаков совсем сник и какое-то время сидел на стуле в состоянии полной прострации, повторяя тихо себе под нос:

— Что же это?.. Как же это?..

Его бормотание прервал следователь.

— И что, устроили?

— Что устроили? — недоуменно переспросил комкор.

— Ну, эту самую мировую революцию? — съехидничал Березкин и тут же стукнул кулаком по столу. — Перестаньте отвечать вопросом на вопрос. Вы находитесь не у себя в «черте оседлости» под Черниговом.

Вновь наступило молчание.

— Ну, ладно, — продолжил Березкин, глядя в упор на допрашиваемого. — Все это лирика. Отложим пока разговор о вас. Расскажите, арестованный Примаков, о ваших связях с руководителями военной структуры правотроцкистского центра, да поживее. Нас интересуют Геккер, Горбачев, Кутяков и вся остальная жидолатышская и жидобессарабская сволочь, разлагающая нашу армию изнутри. Я надеюсь, вы знаете, о ком идет речь?

Примаков понурил голову и робко произнес:

— По-моему, люди, которых вы только что назвали, искренне преданны нашей партии.

— Нам лучше знать, преданны они или нет! Отвечайте по существу.

Тут Примаков вдруг вспомнил, что он все-таки атаман Червонного украинского казачества и в свое время при упоминании его имени трепетали «красновцы» и «пилсудчики», и он сказал, как отрезал:

— Не буду.

— Что?! Что значит — не буду?! — Березкин побагровел.

— То и значит, что не буду, — не дрогнув, повторил Примаков.

— Гражданин Примаков… — следователь не договорил.

— Я тебе не гражданин, щучий сын, а комкор Примаков! — твердо ответил он.

Березкин обливался потом. Достав из кармана носовой платок, он стал вытирать лицо, мясистый подбородок, шею, после чего зло изрек:

— Сейчас мы посмотрим, какой ты комкор! — и позвал: — Петухов! Рындин!

Дверь следовательского кабинета открылась, и в нее вошли два крепких хлопца.

* * *

Избитый в кровь, с отбитыми внутренностями и раздавленными коваными сапогами гениталиями, комкор Примаков лежал на грязном, заплеванном, впитавшем в себя человеческие испражнения полу, тупо уставившись в одну точку — закрытое окошечко тяжелой металлической двери, в щель которого пробивалась из коридора тонкая полоска тусклого света. В голову лезли черные мысли. Хотелось покончить с мучениями раз и навсегда. Когда он подумал, что надо перекусить себе вены на руках, было уже поздно — передних зубов не было.

Вот уже месяц его подвергали нечеловеческим пыткам, и на исстрадавшемся теле не осталось живого места. На допросы водили под руки, сажали на стул, но после нескольких вопросов, когда он еще хоть как-то мог проявлять упрямство и неуступчивость и отвечать своим мучителям «нет», опрокидывали на пол и долго пинали, стараясь угодить в правое подреберье или пах.

Но куда невыносимее казались ему муки моральные. Он еще мог терпеть, когда его будили по ночам и волокли на допрос в кабинет Березкина, к которому за последнюю неделю присоединилось еще трое — Вильсен, красный латышский стрелок, стоявший в 1917 году у истоков создания Всероссийской чрезвычайной комиссии, с которым Примакова, как он сам считал до этой встречи здесь, связывала искренняя дружба. Жена Вильсена Аглая была когда-то лучшей подругой первой жены комкора Оксаны Коцюбинской, дочери классика украинской литературы и сестры известного большевика-революционера, умершей при родах в 1920-м. Именно тогда, после ее смерти, гласит народная молва, командующий 1-м корпусом Червонного казачества полностью утратил интерес к жизни, зато приобрел славу бесстрашного рубаки, ищущего смерти в бою, при появлении которого в гуще сражения все враги шарахались в разные стороны, боясь его отваги и кровожадности. Двое других участников допроса были Примакову незнакомы. Во всяком случае, их фамилии — Слепцов и Магнер — ни о чем ему не говорили.

Так вот, было во стократ хуже, когда ночью — а это происходило всякий раз, если не было поздних вызовов к Березкину, — окошечко камеры открывалось, и сквозь тяжкую смутную дрему теряющий рассудок Примаков слышал голос Петухова или Рындина, позже к ним примкнул земляк комкора Каравайчук, из-под Чернигова.

— Вставая, жидяра, жидовий муж! Кончай ночевать! Все, вышло ваше время, иудино семя.

Фраза всеми тремя выкрикивалась одна и та же, и в этом был особый смысл. Мастера пыток и глумления над своими жертвами доводили их до умоисступления однообразием оскорблений. После «словесной артподготовки», как правило, двое казематных вертухаев поднимали третьего так, чтобы причинное место было на уровне смотрового окошечка, и тот справлял в него малую нужду.

А когда у «троицы» было бодрое настроение, то они и вовсе заходили в камеру и пинали комкора Примакова, превратившегося их стараниями в жалкий обрубок, мочились прямо на него, выкрикивая:

— На, жидяра! Получи, жидяра! Пей, жидяра!

Этим животным, недочеловекам было не больше двадцати пяти лет. То есть они еще пешком под стол ходили, когда он собственноручно крошил в капусту белоказаков и белополяков. Однажды Виталий Маркович нашел в себе силы и на злобные вопли вошедших в раж истязателей прохрипел в ответ:

— А между прочим, товарищ Лазарь Каганович — тоже еврей. Жидяра, как вы тут кричите.

Эта ремарка стоила бывшему атаману Червонного казачества сокрушительного удара в лицо. Со сгустками крови он выплюнул на пол еще несколько остававшихся во рту зубов. На его губах пузырилась алая пена, а палач Рындин, схватив Примакова за горло, стал трясти его и орать благим матом:

— Ты, сучмень, мне товарища народного комиссара Кагановича не трожь! Не марай его честное имя своим грязным ртом.

С наркомом путей сообщения СССР комкора связывала тесная дружба еще с середины двадцатых, когда тот был первым секретарем ЦК Компартии (большевиков) Украины. Примаков в той критической для себя ситуации мог бы привести и другие примеры беззаветной преданности ленинско-сталинским идеям представителей доблестного советского еврейства — Гамарника, Якира, Фельдмана, Вальдмана, Скалова и многих других людей, с которыми боролся за установление Советской власти на Украине. Но он боялся даже произносить фамилии военачальников и армейских комиссаров, ибо одно-единственное их упоминание в его устах могло стать поводом для ареста каждого из этих людей.

Но, как бы он ни крепился, все равно из него с помощью издевательств и побоев по капле выцеживали показания против тех, с кем он, Виталий Примаков, прошел дорогами Гражданской войны, а впоследствии участвовал в деликатных миссиях советского правительства за рубежом. После него почти сразу был арестован комкор Витовт Путна, потомок обедневших литовских хуторян. У него была репутация патологического садиста. За свое «зверское» отношение к врагам пролетарской революции Советская власть менее чем за год удостоила его трех орденов Красного Знамени. Не прошло и недели, как явившиеся арестовывать комкора чекисты, сорвали ордена с парадного обмундирования кровавого усмирителя Кронштадта и крестьянских волнений на Нижней Волге во времена свирепствовавшего там голодомора, порожденного конфискационной политикой эпохи «военного коммунизма».

Все остальные, кем интересовалась следственная бригада Березкина, пока пользовались всеми благами свободы в стране, где правила военно-бюрократическая диктатура, — проводили успешные маневры, участвовали в нескончаемых кремлевских приемах, просиживали галифе в президиумах, сверкая маршальскими звездами и шевронами, орденскими «иконостасами». Но весь этот мишурный блеск эполет уже сходил для них на нет. Паркетные шаркальщики в РККА, постепенно приходившие на смену профессиональным военным с опытом ведения боевых действий, играли все большую роль в окружении ближайшего друга и соратника «хозяина» по царицынской эпопее наркомвоенмора Клима Ворошилова. Над серой холуйской массой в униформах все еще возвышались такие мощные фигуры, как маршал Михаил Тухачевский, которого в связи с его амбициями все чаще сравнивали с Бонапартом, командарм 1-го ранга Иероним Уборевич, имевший репутацию несомненного интеллектуала, не боявшегося высказывать собственное мнение, командарм 1-го ранга Иона Якир. Последнего Примаков недолюбливал за жестокий нрав, хотя и у самого него руки были по локоть в крови, за глаза называл его «сыном кишиневского фармацевта с лицом еврейской красавицы». Но при этом высоко ценил в нем талант организатора, создавшего Киевский укрепрайон, который по своим оборонительным возможностям превышал все известные на тот момент «линии сдерживания» — Маннергейма, Мажино и только что построенного первого рубежа системы Зигфрида или Западного германского вала.

Нет, не хотел он, комкор Примаков, невзирая на все свои симпатии и антипатии, ни на кого из них клеветать. Но приходилось. Морально раздавленный, он часто вспоминал своего «злого гения» — третью супругу, и только тяжко вздыхал, с каждым днем все явственнее осознавая, что не выйти ему отсюда, а значит, и не увидеть ее больше никогда.

Эх, Лилька, Лилька…

До сих пор он так и не нашел ответа на один мучающий его все последние годы вопрос. Что подвигло легендарного красного кавалериста в свое время вступить в гражданский брак с Лилией Брик, урожденной Каган, и занять тем самым вакантное место в скандально знаменитом «любовном треугольнике» с ее мужем Осипом, незадолго до этого освобожденное Владимиром Маяковским.

Позже стало известно — сам Примаков до смертного часа своего, понятное дело, ничего об этом не знал, — что его «верная» Лилька, Лилечка была тайным агентом ОГПУ-НКВД. Эта вечно двоемужняя жена, литераторша, космополитка, дожившая до ветхой, облезлой старости и наложившая на себя руки, когда ей было почти 87, сначала довела до рокового выстрела в сердце великого пролетарского поэта, а затем, шесть лет спустя ничтоже сумняшеся донесла на мужа-комкора.

Благодаря ее сообщению «куда следует» в НКВД узнали, что квартира Примаковых на Арбате давно уже используется как место сборищ группы военных, сплотившихся вокруг «московского корсиканца» Тухачевского и действующих против «коневодов» Ворошилова, Буденного, Тимошенко, Городовикова. О чем они говорят за плотно закрытыми дверями и наглухо задрапированными окнами хозяйского кабинета? Ясное дело, плетут нити военного заговора. И кто в этом сомневается, тот тоже враг.

И еще агент двух вражеских разведок вспоминал о том, как ему однажды представилась реальная возможность изменить Родине, партии и лично товарищу Сталину. Но он тогда по-большевистски, с присущей красному командиру прямотой отверг поступившее ему предложение. Сожалел ли он о том своем решительном отказе, томясь в сыром и смрадном подвале лубянского подземелья, неизвестно. Возможно, что и сожалел. Повторяю, это случилось с ним лишь однажды, когда он был «бывшим османским офицером Рагиб-беем» в окружении Амануллы-хана.

* * *

Если бы в свое время 32-й президент США Франклин Делано Рузвельт не изрек свою коронную фразу «Он — сукин сын, но он — наш сукин сын» в отношении никарагуанского диктатора и американского ставленника Анастасио Гарсия Сомосы, то ее мог бы произнести Иосиф Сталин, характеризуя своего «союзника» на южных рубежах СССР Амануллу-хана.

К 1927 году режим первого эмира Афганистана прогнил до основания и трещал по всем швам. Монарх, только что провозгласивший себя падишахом, проводил реформы, как это принято говорить в среде политических критиков, для проформы, но в реальности судьба страны его уже мало интересовала. Он правил для того, чтобы безнаказанно грабить страну. Аманулла-хан все чаще предавался веселью и кутежам, устраивал светские рауты, на которых блистал, пытаясь понравиться иностранцам, в первую очередь англичанам. И его старания не пропали даром — все чаще при его дворе стали появляться с различными подкупающими своей новизной предложениями полномочные посланцы Британской короны.

Формально падишах по-прежнему считался политиком просоветской ориентации, но в Москве к его заклинаниям о вечной дружбе с великим северным соседом уже давно относились с большим недоверием. Территория Северного Афганистана все это время использовалась как плацдарм для нападения на республики Советского Туркестана многочисленных и хорошо вооруженных басмаческих банд, инструктируемых и направляемых советниками, присылаемых сюда, на южные границы СССР, по распоряжению Даунинг-стрит.

В феврале 1924 года первое лейбористское правительство Великобритании во главе с премьер-министром Джеймсом Рамсеем Макдональдом установило с Советским Союзом дипломатические отношения, но уже осенью оно проиграло на парламентских выборах консерваторам, которые практически их свернули. Кабинет Стэнли Болдуина пытался взять реванш у Кремля именно в Афганистане и всецело вернуть эту страну в сферу британских геополитических интересов.

Так что появление загадочной фигуры Рагиб-бея в окружении выходящего из-под влияния Москвы Амануллы-хана было не случайным. Им контролировался каждый шаг эмира. Таким же событием, привлекшим к себе особое внимание придворной знати, стал практически одновременный с началом миссии Примакова в Афганистане приезд в Кабул капитана армии Его Королевского Величества в Британской Индии Джека Элиота Смоллетта. Капитан прибыл в столицу Афганистана с особым поручением. В задачу молодого офицера также входило постоянное пребывание подле эмира в качестве связника.

Вскоре два военных агента враждующих империй — буржуазной и социалистической — встретились на очередном ужине, который афганский правитель закатил в честь своего друга — премьер-министра Соединенного Королевства Стэнли Болдуина.

Их познакомил сам Аманулла. Эмир был уже навеселе и не собирался ни с кем вести умные разговоры. А он между двумя идейными противниками обещал быть именно таковым. Поэтому, представив двух своих соглядатаев друг другу, падишах поспешил удалиться в гущу праздных придворных, громко отрыгивающих от обилия яств на столах и говорящих всевозможные глупости.

— Город Чумы, не так ли, почтенный Рагиб-бей? — Смоллетт посчитал, что беседу лучше начать издалека.

На вопрос, прозвучавший по-английски, Рагиб-бей ответил по-русски:

— И, заварив пиры да балы, восславим царствие Чумы.

Капитан тут же перешел на довольно приличный русский язык.

— О! — с напускной искренностью удивился он. — Мистер Примаков, вы читали Джона Вильсона?

— Вы, я вижу, мистер Смоллетт, человек изрядно осведомленный, но здесь меня все знают как Рагиб-бея, поэтому обращайтесь лучше ко мне именно так, — вежливо, но жестко попросил Примаков. — А что касается цитаты, то это не ваш почти забытый потомками Вильсон, а почитаемый нами как народный символ Пушкин.

— Но мысль-то схожа с тем, что писал Вильсон, насколько мне помнится, несколько раньше.

— Не скрою, — согласился Рагиб-бей, — что наш великий поэт позаимствовал кое-что у вашего третьесортного драматурга, но в целом это его оригинальное сочинение.

— Суть от этого не меняется. — Смоллетт решил перевести разговор в несколько иную плоскость. Литературный диспут с советским посланником не входил в планы сотрудника Интеллидженс Сервис, и поэтому он продолжил:

— Афганистан на грани катастрофы. И чума, которую устроил этот глупец с усами и в эполетах, закатывающий пир, видите ли, в честь его друга Стэнли Болдуина, падет в конце концов на оба наших дома.

— А это уже, помнится, Шекспир, — вставил реплику Рагиб-бей, чтобы несколько остудить пафосный пыл своего собеседника.

— Правильно, уважаемый Рагиб-бей. Шекспир, только слегка перефразированный. Кашу, которую уже заварил здесь Аманулла, придется расхлебывать именно Англии и России. Так бывало уже здесь не раз.

Примаков пытался вновь уклониться от навязываемой темы, но Смоллетт гнул свою линию. Несмотря на свою молодость, а они с Рагиб-беем были почти ровесниками, британец был тертым калачом в дипломатических делах.

— Тут я слышал, что в Москве крайне недовольны поведением Амануллы-хана. Хотя бы потому, что в последнее время он крутит хвостом перед нами. Видите, уже и Болдуин у него в лучших друзьях.

Но Рагиб-бей продолжал умело уходить от навязчивых вопросов капитана.

— Афганистан — суверенная страна и вправе развивать дружественные отношения со всеми государствами.

— Можно подумать? — съязвил Смоллетт. — То-то вы уже шесть лет здесь торчите и не даете «свободолюбивому» эмиру — казнокраду и эксплуататору трудового афганского народа — спокойно продохнуть.

— А вы все эти шесть лет пытаетесь сюда вернуться, чтобы вновь покорить афганцев. А ведь они действительно свободолюбивы. Вы за три войны, которые бесславно проиграли, так и не поняли чаяний здешних простых людей.

Ситуация явно выходила за рамки дипломатического этикета.

— Ну, допустим, третью афганскую кампанию мы не проиграли. — Джек Элиот Смоллетт явно пытался снизить тон дискуссии, который сам же и спровоцировал. — Мы сыграли вничью, и все прошло по правилам английского футбола.

Но в Рагиб-бее в этот момент уже проснулся страстный коммунистический трибун, в минуты сильного душевного возбуждения бравший в нем верх над дипломатом. Советская школа общения на международном уровне пока явно уступала британской, где давно уже виртуозно пользовались методом «разделяй и властвуй», основанным на политике «кнута и пряника».

— Вы явно недооцениваете революционные устремления порабощенных вами и другими империями народов к свободе и независимости. Они уже вошли во вкус классовой борьбы.

В этот момент более опытный в деликатных делах Смоллетт обратил внимание, что вокруг них трется какой-то субъект в тюрбане и смокинге. Аманулла-хан хоть и веселился вовсю и был уже полупьян, но все-таки подослал к ним на всякий случай своего филера, чтобы тот подслушал, о чем это они так оживленно говорят. Но, судя по всему, у слухача были большие проблемы с русским языком, и он выглядел очень напряженным, силясь что-то разобрать в их репликах.

«Никакой конспирации», — подумал Смоллетт, глядя в упор на сконфуженного афганца, и предложил Рагиб-бею:

— Давайте, уважаемый, переместимся в комнату для бесед. Я уже подсмотрел, там пусто, и нам никто не помешает, а то тут полно ушей, пусть даже и ничего не понимающих. Но все равно это уши.

«И все-таки для дипломата он слишком говорлив», — решил про себя Примаков, пока они покидали просторную анфиладу, где проходил прием, и углублялись в небольшую комнату с плотно занавешенными окнами, двумя креслами, полками, уставленными фолиантами, и придвинутым к стенке столом со множеством напитков.

— Что вы будете пить? — любезно спросил искушенный в дипломатическом пиетете английский офицер. — Шотландский виски?

— Я предпочитаю водку.

— Курите? Я все уже разведал. У Амануллы во дворце есть обширные залежи отменных гаванских сигар, которые он держит специально для высоких европейских гостей.

— Я позволяю себе курить крайне редко, — пояснил Рагиб-бей, вынимая из нижнего накладного кармана френча черно-зеленую с золотой каемкой пачку папирос. — Разве что за компанию. Для такого случая у меня свой запас, не такой большой, как у эмира, но все-таки. «Герцеговина флор», московская фабрика «Дукат». Эти папиросы, кстати, курит наш вождь товарищ Сталин. Он их потрошит и набивает табаком свою трубку. Не желаете ли попробовать?

И он открыл перед британцем коробку.

— Нет, что вы, что вы! — Смоллетт замахал в воздухе руками, что также выходило за все приличествующие каноны этикета. — Каждому свое.

С этими словами британец утонул в мягком кресле, надкусил сигару, макнул ее обгрызенный кончик в бокал с виски и, закурив, выпустил изо рта струйку ароматного дыма. Освоившись с новой обстановкой, он продолжил свое идеологическое наступление на Рагиб-бея.

— Послушайте, почтенный Рагиб-бей, вы, кажется, говорили о свободолюбии аборигенов, об их понимании сущности классовой борьбы. О чем это вы вообще? Какое свободолюбие? Какая классовая борьба? Карл Маркс в своей могиле на лондонском Хайгейтском кладбище в гробу переворачивается. Да пока вы любому из этих дикарей будете самозабвенно читать свои коммунистические проповеди, он сперва обчистит у вас все карманы, а потом достанет нож и вам же еще и глотку перережет.

— Как и любой англичанин, мистер Смоллетт, вы слишком высокомерны, — возразил Примаков. — Вся ваша дипломатическая деликатность куда-то исчезает, когда вы говорите о правах угнетенных наций, фактически отрицая саму возможность распространения на них любых прав. Поэтому уверен, что мы в Афганистане будем отныне навсегда, а вы сюда никогда больше не вернетесь.

— Ну, это мы еще посмотрим, — хмурясь, изрек англичанин. — Я сейчас говорю не об этом. Неужели вы не видите, что представляет собой Аманулла-хан. Типичный зажравшийся сатрап. А вы ему про равенство и про братство всех людей. Кстати, сегодня любому дураку понятно, что эмира надо отстранять от власти. У вас есть достойная ему замена?

— А у вас? — Примаков вдруг вспомнил, что он — выходец из украинской «черты оседлости», и по традиции, укоренившейся в его родных местах, ответил вопросом на вопрос.

— Не скажу, что замена такая уж и достойная. Здесь вообще очень трудно найти достойного человека, чтобы сделать его справедливым правителем, но, признаюсь, есть.

— Еще одна крапленая карта в шулерской колоде, — парировал Рагиб-бей. — Извините за недипломатичность высказывания.

— Да оставьте вы этот чертов этикет, — отмахнулся Смоллетт. — Нас все равно никто не слышит. А если и слышит, то не понимает. Да я, признаться, уже и сам не понимаю сути нашего спора и не знаю способа, как вас убедить.

— В чем убедить? — удивился Примаков.

— Я не хочу быть, почтенный Рагиб-бей, Дельфийским оракулом или, того хуже, Кассандрой, — попытался объяснить собеседнику капитан, — но я абсолютно уверен в том, что ваша классовая борьба вас же в конце концов и сожрет, как Сатурн — своих новорожденных детей.

— Каким же это образом? — Рагиб-бей хоть и с иронией отнесся к сказанному только что Смоллеттом, но его разбирало любопытство, какую очередную «шулерскую карту» подбросит ему противник.

— Вы знаете, Виталий Маркович, — такое неожиданное обращение слегка покоробило Примакова, но он сдержался от того, чтобы сделать британцу замечание, — я оканчивал Оксфордский университет, где прошел полный курс социальной психологии. Я знаю, что в Советской России многие общественные науки либо полностью запрещены, либо трактуются на свой особый лад, далекий от их подлинной сущности. Так вот, социальная психология утверждает, что энтузиазм, опираясь на который вы вот уже без малого десять лет строите справедливое общество, имеет тенденцию к сильным мутациям. То есть, по-вашему, к перерождению или даже полному вырождению.

— Что вы имеете в виду?

— А то, что своего внешнего и внутреннего классового врага вы уже практически уничтожили — белогвардейцев разгромили, интервентов изгнали, внутреннюю марксистскую оппозицию извели. Но Молох энтузиазма, обретающего иное качество, требует от вас все новых и новых жертв. Он ненасытен. И вы их станете искать среди своих, как это было в случае с якобинской диктатурой.

— Что вы от меня хотите, рассказывая мне все эти страхи? — Рагиб-бей был сбит с толку речами собеседника и едва мог поддерживать беседу наводящими вопросами.

Смоллетт встал, подошел к окну, отодвинул портьеру, глотнул виски из бокала и сказал Рагиб-бею:

— Полюбуйтесь, какая дивная восточная ночь на улице.

— Вы мне зубы не заговаривайте, мистер Смоллетт. Что вы задумали? Меня просто-таки распирает от нетерпения побыстрее это узнать.

— Послушайте, генерал, — обратился британец к Примакову.

— Во как! — сардонически отреагировал на подобный «официоз» Рагиб-бей и, немного помолчав, пристально разглядывая своего визави, добавил: — Я не генерал. У нас в СССР нет генералов. А что касается советских воинских званий, то я — бывший командир кавалеристского корпуса.

— По-нашему, все равно генерал. Только, пожалуйста, не перебивайте меня, а то я сам собьюсь и не скажу того, что должен вам сказать. — Чувствовалось, что Смоллетт испытывает какую-то внутреннюю неловкость. — Служба Его Величеству королю Георгу V ждет вас.

— Не понял. Вы что же, меня, атамана Червонного казачества, вербуете в империалисты?

— Я не вербую, я предлагаю, — стал напирать Смоллетт. — Поймите, в скором времени в вашей стране таким умным людям, как вы, не останется места. Тирания, установившаяся в Советской России, будет развиваться по тем же законам, что и тирания некоторых отпрысков династии Валуа или Наполеона Бонапарта, и ничего хорошего лично вам и многим другим, кто вам дорог, она не принесет.

— Наука «социальная психология» вам это подсказывает? — Рагиб-бей уже не скрывал своего раздражения.

— Именно она, социальная психология.

— Так, значит, все эти ваши заумствования предназначались только для того, чтобы сделать из меня предателя? — не унимался Примаков.

— Ни в коей мере, — попытался успокоить собеседника англичанин, думая про себя, какие же все-таки твердолобые упрямцы эти большевики. — Осознайте перспективу, которая ожидает вас в случае, если вы примете мое предложение, — два-три года агентурной работы на родине, потом мы вас тайно переправляем с семьей в одну из наших колоний, предположим в Индию или Южно-Африканский союз, откуда вы через три года уже в чине британского армейского генерала переезжаете в Лондон и становитесь уважаемым членом свободного демократического общества. Извините, но английским генералом без службы в колониальных войсках вас не в силах сделать даже Его Королевское Величество.

— Довольно извинений и оправданий, — отрезал Примаков. — На этом считаю нашу беседу оконченной и имею честь откланяться. Очень приятно было познакомиться и пообщаться с таким умным собеседником.

Слегка склонив голову, он по-армейски щелкнул каблуками и вышел из затемненной комнаты, в которой воздух ему казался теперь спертым и удушливым, в широкую анфиладу, где продолжалось шумное застолье.

Смоллетт остался, выпил немного виски, закурил еще одну сигару, проделав с ней ту же самую процедуру, что и с прежней, и вновь опустился в кресло. Своей сегодняшней миссией он был крайне недоволен, посчитав ее проваленной.

* * *

Окровавленный, весь в синяках и кровоподтеках Примаков лежал на грязном полу, заплеванном, пропитанном мочой, его собственной и тех, кто над ним глумился, и думал о том, насколько прав тогда, почти десять лет тому назад, был его идейный враг — британский империалист Джек Элиот Смоллетт. В темном каземате, с тонюсенькой прожилкой света в щели смотрового окошечка — о как страшно было, когда оно открывалось и света в камере становилось больше, — ему мерещилось, что над ним возвышается Сатурн, пожирающий своих новорожденных детей, а рядом пристроился Молох в ожидании, что ему тоже вот-вот станут приносить в жертву младенцев.

* * *

Ранним утром 15 апреля 1929 года тишину над пограничной рекой Амударья, разделявшей два Туркестана — советский и афганский, — прорезал рев аэропланов с красными звездами на крыльях. К этому времени отряд в две тысячи сабель под командованием «турецкоподданного» офицера Рагиб-бея (он же — бывший атаман Червонного казачества Виталий Маркович Примаков) уже преодолел водную преграду у Термеза и углубился в сопредельную территорию.

Первый оказавшийся на пути сил вторжения погранпост у кишлака Пата Кисар был разгромлен в считаные минуты сокрушительными ударами с земли и воздуха. Из полсотни его защитников в плен были взяты только двое, остальные погибли. Вскоре таким же образом был обращен в пустынную пыль и спешивший им на помощь гарнизон соседней заставы Сиях-Герд.

Цель рейда Рагиб-бея была прорваться к Мазари-Шарифу, столице Афганского Туркестана, и, закрепившись в ней, идти потом на соединение с основными силами Амануллы-хана, свергнутого за три месяца до этого таджикскими повстанцами авантюриста и разбойника Бача-и Сакао, который в итоге захватил Кабул и провозгласил себя вторым эмиром Афганистана под именем Хабибулла II.

Первичная поставленная задача была достигнута довольно легко. По пути к конечному на данном этапе пункту следования один за другим пали города Келиф и Ханабад. Ровно через неделю после вторжения Рагиб-бей взял штурмом Мазари-Шариф… и почти на полмесяца оказался в нем наглухо запертым.

— Какого черта надо было сюда лезть, Сашок, когда командование знало, что здесь басмачей больше, чем песка в Каракумах, — сетовал Рагиб-бей своей правой руке Али-Азваль-хану, в миру красному комбригу АлександруЧерепанову, на второй день своего сидения в Мазари-Шарифе.

Было 26 апреля. Захваченный красным отрядом город осаждающие оставили без воды, они отвели в сторону все арыки. Запасы стремительно истощались, часть людей погибла во время жестокого штурма, предпринятого накануне афганскими регулярными подразделениями (их в отряде Рагиб-бея считали мятежниками, поскольку они поддерживали нового эмира), расквартированными в соседней крепости Дейдади, местными ополченцами и подоспевшими им на подмогу басмачами Ибрагим-бека.

В штабе отряда царила нервозная обстановка.

— Эти фанатики шли на приступ, не думая о смерти, — оценил степень сопротивления автохтонов Али-Азваль-хан — Черепанов.

— В том-то и дело, — согласился с ним Рагиб-бей и зло посмотрел на Хайдара, кадрового афганского офицера, своего начальника штаба. — Где, я спрашиваю вас, любезный, широкая поддержка местного населения, которую нам обещал ваш словоохотливый генерал Гулам-Наби-хан Чархи? Видимо, он засиделся послом в Москве и маленько позабыл об истинных людских настроениях в своей стране.

Хайдар молчал. Ему нечего было ответить. В марте министр иностранных дел Афганистана Гулам-Сидик-хан по протекции Чархи встретился в Кремле со Сталиным, и они оба сумели убедить генсека в том, что режим Амануллы от полного краха и прихода в Афганистан англичан может спасти только активное военное вмешательство. Сидик-хан тогда так напрямую и предложил советскому вождю: «Если вы, мол, хотите осуществить мировую революцию, то начинайте ее в Афганистане. Здесь это пройдет легче всего».

Сталин поверил и дал соответствующее распоряжение «помочь афганским товарищам». А Примаков, измеряя теперь нервными шагами пространство в своем походном штабе, думал, как бы выйти из создавшейся неблагоприятной ситуации и не положить в этих диких местах всех своих людей.

— Вашим соотечественникам все равно! — продолжал он напирать на Хайдара. — Они готовы все здесь умереть за своего Аллаха. Но их много — таких желающих. Миллионов пять-шесть наберется. А у меня только две тысячи человек. Уже даже меньше, и их дома находятся далеко отсюда.

— Чархи — хитрый лис, — ответил афганец. — Недаром Аманулла держал его в Москве. Этот кого хочешь может обвести вокруг пальца. Даже вашего товарища Сталина.

— В каком смысле? — переспросил Рагиб-бей.

— А в таком, что никакой мировой революции у нас быть не может. Здесь все привыкли руководствоваться только наставлениями из Корана и никакого «Капитала» знать не захотят.

— Тогда зачем все это? — Рагиб-бей поправил шашку на поясе и уселся на стул.

— Аманулла и его люди грабят страну, — объяснил Хайдар. — Больше их ничего не интересует. Народ за это их люто ненавидит и, следовательно, нас не поддержит.

— Вы меня не совсем поняли, уважаемый Хайдар. Зачем все это надо нам? Может, тогда мне стоит договориться с осаждающими и повернуть своих людей обратно?

— Расстреляют за невыполнение приказа, — мрачно заметил Али-Азваль-хан.

— Вот именно, что расстреляют. С позором. А что прикажете делать мне, когда вместо всеобщего ликования по случаю начала мировой революции мне стреляют в грудь и спину, морят и заставляют страдать от жажды моих бойцов?

— За неделю рейда в наши ряды влилось не более пятисот местных дехкан, — добавил Черепанов.

— И где обещанные десятки тысяч добровольцев, готовых встать под красные знамена? — не унимался Рагиб-бей, атакуя Хайдара. — Вместо них под Мазари-Шариф пришли пять тысяч бандитов Ибрагим-бека и прочего местного сброда.

— Я же вам сказал, что народ нас не поддержит. Он останется под зелеными знаменами пророка.

— Ну, ладно. — Примаков встал со стула, поправил портупею, приосанился. — Довольно политики. Вернемся к делам сугубо военным. Если враг не сдается, его уничтожают. Будем травить воинов Аллаха газами.

— Уверен, это не поможет, — возразил Хайдар.

— Поможет, — успокоил его Рагиб-бей.

Чтобы ослабить кольцо осады, которое все теснее сжималось вокруг захваченного города, Примаков запросил по телеграфу поддержку авиации. Вскоре прилетели самолеты и принялись утюжить окраины столицы Афганского Туркестана бомбами. Форты и бастионы глиняной крепости Дейдади, где были сосредоточены основные силы, верные новому кабульскому правительству, постепенно сравнивались с землей. Однажды краснозвездная эскадрилья доставила на своих крыльях в Мазари-Шариф в поддержку осажденным десять станковых пулеметов и двести «химических» снарядов с отравляющими газами.

Но этим в штабе Среднеазиатского военного округа решили не ограничиваться. На помощь Рагиб-бею был послан еще один конный отряд, но он почти сразу же попал в ряд серьезных переделок с превосходящими силами обороняющихся и, изрядно потрепанный, вернулся за Амударью. Вторая попытка организовать помощь своим посуху оказалась куда более успешной. Подразделение конников 8-й кавалерийской бригады САВО под началом Зелим-хана (под этим псевдонимом скрывался еще один отчаянный рубака — сам комбриг Иван Петров), всего 400 сабель, 5 мая проникло на территорию Афганистана и кинжальным ударом уже на второй день пробилось к Мазари и сняло его блокаду. Разгром афганских сил сопротивления довершала все та же авиация и снаряды со смертельной начинкой, без шума и крови выкосившие множество солдат противника.

Днем 7 мая, прогуливаясь по глиняным руинам крепости Дейдади в сопровождении Али-Азваль-хана и Зелим-хана, Рагиб-бей устал подсчитывать трупы врагов. Ненадолго задержался у лежащего на спине, наполовину присыпанного землей тела пожилого афганского ополченца с перекошенным предсмертной судорогой лицом.

— Боже мой, — произнес он с горечью. — И с этими людьми мы собирались устраивать мировую революцию. Нет, прав был все-таки мистер Смоллетт, когда называл местных жителей дикарями. И вправду дикари, самые настоящие дикари.

— О чем это вы, товарищ командир? — спросил его Черепанов.

— Да забавный случай произошел со мной, Сашок, два года тому назад, — начал свой рассказ Примаков (многие его подробности я опускаю, так как упоминал их выше. — Прим. авт.). — Тогда я постоянно находился при Аманулле-хане. Так вот, на одном из светских раутов прицепился ко мне английский посланник, некто мистер Смоллетт, и, представь себе, стал меня вербовать в шпионы.

— Да ну?

— Вот тебе и ну. Сулил даже чин британского генерала и всеобщий почет на его родине — в Англии.

— И что же вы, Виталий Маркович?

— Соблюдай конспирацию, Али-Азваль-хан, — с напускной строгостью предупредил Черепанова Примаков. — Здесь я тебе Рагиб-бей. Так вот, представь себе, мистер Смоллетт тогда ко мне тоже так вкрадчиво обратился: Виталий Маркович, мол, не желаете обогатиться в наших колониях и получить чин британского генерала? Я его, конечно же, послал. Мне ведь и советским комкором живется неплохо. Но в одном этот въедливый англичанин оказался прав.

— В чем?

— Да в том, что этим аборигенам плевать на мировую революцию. Им никогда не понять сущности классовой борьбы. А коли так, нам отсюда надо драпать, и побыстрее.

В этот момент Примаков — Рагиб-бей, сам не желая того, сделал роковое признание. Когда по его делу будут допрашивать Черепанова, тот в деталях сообщит об этом разговоре, который и лег в основу обвинения. Но до этого оставались еще долгие семь лет. А пока красный отряд Рагиб-бея, позволив себе небольшую передышку для пополнения личного состава и запасов, готовился наступать дальше. Продолжив поход, Примаков без особого труда завладел еще двумя стратегическими городами на пути к Кабулу, где засел мятежник и британский наймит Хабибулла II, — Балхом и Таш-Курганом.

Но тут Рагиб-бея внезапно вызвали в Москву. Утром 18 мая, передав командование отрядом Черепанову, он вылетел на присланном специально за ним аэроплане в Ташкент. Али-Азваль-хан собирался уже было двинуться на афганскую столицу, но тут произошел конфуз. Едва отряд начал наступление на Кабул, один из военачальников Хабибуллы Бача-и Сакао — визирь Сейид-Гуссейн совершил обходной маневр и, ворвавшись в Таш-Курган, выбил из него советский гарнизон. Али-Азваль-хану пришлось перегруппировываться на ходу. Время было потеряно.

А тут еще одно известие сразило, как гром среди ясного неба. Аманулла-хан, прекратив борьбу за возвращение трона, бежал из страны, прихватив с собой всю ее казну. Сначала в Индию, а затем и в Европу, где до конца своей жизни обосновался в Швейцарии. Продолжать военную кампанию не было никакого смысла, и Черепанову отдали приказ к отступлению.

Какое-то время в Москве жаждали реванша и готовили новую военную экспедицию в Афганистан, который практически вышел из-под ее влияния. Однако 10 июля китайские милитаристы напали на КВЖД, и все ресурсы Советского Союза были брошены на Дальний Восток. Тогда он, невзирая на свои колоссальные размеры, все еще оставался отсталой, наполовину аграрной страной с плохо развитой промышленностью, где только-только начиналась индустриализация. Так что воевать сразу на нескольких фронтах она была не в состоянии.

* * *

Примаков был морально раздавлен и давно уже безразличен ко всему, происходящему вокруг. Он готовился выступить с последним словом перед Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР, в которое входили видные военачальники, пока еще пребывающие на свободе — маршалы Блюхер и Егоров, командарм 1-го ранга Алкснис и многие другие.

«Надо же, — полностью отрешившись от разговоров, которые вели участники процесса, думал он. — Выдал важную государственную тайну. Рассказал английскому агенту о том, как товарищ Сталин набивает себе трубку, потроша папиросы „Герцеговина флор“. Ну, прямо лондонский Джек-потрошитель — Джек Элиот Смоллетт».

От полного безучастия мысли самым причудливым образом перемешались в его голове.

«Ах, Черепанов, Черепанов! Кто тебя, болтуна, за язык тянул? Ведь не развязывали тебе его побоями да ссаньем на голову. Просто спросили, что тебе известно обо мне. А ты возьми и все им выложи. Желаю прожить тебе долго, в том числе и те годы, которые теперь отнимают у меня».

Когда назвали имя Виталия Марковича Примакова, он встал и перед Специальным судебным присутствием образцово оклеветал себя. Затем оклеветал всех своих товарищей по несчастью, сидевших рядом, назвав их, и себя в том числе, наймитами кровавого международного империализма, замыслившими черное дело — убить дорогого и любимого товарища Сталина, — а следовательно, не заслуживающими никакой пощады. О снисхождении к себе в последнем слове он так и не попросил. Жить дальше было незачем. Он хотел только одного, чтобы все поскорее закончилось.

Комкора Примакова — Рагиб-бея расстреляют на следующий день после вынесения смертного приговора — 12 июня 1937 года во второй группе осужденных по делу маршала Михаила Тухачевского.

(обратно)

Телохранитель Амануллы

В октябре 1919 года войска афганского эмира Амануллы-хана почти на сутки заняли туркменский город Мерв и помогли местным басмачам изгнать из него большевистский совет. Таким образом кабульский правитель выполнил свои обязательства перед англичанами, с которыми незадолго до этого, в начале августа, заключил мирный договор в Равалпинди, одном из стратегических западных форпостов колонизаторов в Британской Индии. Так называемый прелиминарный трактат, вступающий в силу поэтапно и не предусматривающий каких-либо дополнительных соглашений или оговорок, положил конец третьей англо-афганской войне и фактически провозгласил независимость Афганистана от власти Короны.

Молодой правитель, метивший в падишахи, едва вступив на афганский престол после убийства своего отца Хабибуллы-хана, явно спешил списать англичан со счетов. Солнце в империи, где оно, как гласит известный эвфемизм, никогда не заходило, вдруг стало клониться к закату. Итоги Первой мировой войны, несмотря на неоспоримую победу Антанты над Тройственным союзом, не обнадеживали. Было вполне очевидно, что Лондон и Париж, ослабленные четырехлетним противостоянием с Берлином и Веной, уступают позиции в системе мирового господства тому, кто окреп на военных поставках в Европу — Соединенным Штатам Америки, которые уже начали диктовать Старому Свету свои условия. Последнее либеральное правительство Дэвида Ллойд Джорджа, надо полагать, прекрасно осознавало, что Корона окончательно провалила свою колониальную политику в Закавказье и Туркестане. Ею был совершен решительный прорыв к месторождениям персидской и каспийской нефти, но силы, которых почти не оставалось, были явно переоценены. Их хватило лишь на уничтожение Бакинской и Асхабадской коммун, расстрелом комиссаров-наместников советского правительства, но удержать ситуацию в узде никак не представлялось возможным.

Версаль, судьбоносные решения которого 28 июня 1919 года потрясли мир, блистательно подтвердит эту неизбежную тенденцию, но пока, ровно за четыре месяца до упомянутого события, 27-летний Аманулла-хан блефовал. Прошло немногим более трех недель с того дня, как отец трононаследователя Хабибулла потребовал от англичан безусловного и безоговорочного признания независимости Афганистана. А вскоре на королевской охоте в Калагоше прозвучал роковой выстрел, в мгновение ока лишивший его всех земных радостей. Поползли упорные слухи, что руку «нечаянного убийцы» направляли люди из окружения родного брата эмира — проанглийски настроенного Насруллы-хана.

На коронации Аманулла полностью подтвердил преемственность политики родителя. И одним из первых его фирманов стало объявление государственной самостоятельности Афганистана и свободы впредь от всех обязательств перед Британской империей. Ответом на этот шаг стала подготовка к вторжению на территорию страны 340-тысячной английской армии, составленной в основном из сипаев. К такому исходу в Равалпинди подготовились заблаговременно, поэтому третий в британской военной истории поход на Кабул развивался стремительно.

Для пуштунов, к которым принадлежал и новоиспеченный вождь «суверенного Афганистана», агрессоры были иноверцами, поэтому Аманулла-хан призвал своих нукеров к джихаду. Но в его распоряжении было всего сорок тысяч воинов Аллаха. На каждого приходилось не менее восьми врагов, потому оставление ими позиций напоминало паническое бегство. Англичане одержали победу в битве у Хайберского прохода на западных рубежах британских владений в Индии, и она показалась им решающей. Создавалось навязчивое впечатление, что для воинственных и свободолюбивых пуштунских племен звезды Джагдалака и Майванда закатились раз и навсегда. Но столь неудачно для обороняющихся, как правило, начинаются необъявленные войны. А эта была таковой по всем характерным признакам.

Боевые действия длились более трех дней, прежде чем официальный Лондон разродился соответствующим ультиматумом от 6 мая 1919 года. Как бы в подтверждение прозвучавшего в нем намерения вести кампанию до победного конца, уже на следующий день английские аэропланы бомбили Кабул и Джелалабад. Но потом военные действия ослабли, последовала изнуряющая осада значительной части экспедиционного корпуса колонизаторов в окрестностях крепости Тал. Повсеместно в тылу оккупантов разворачивалось мощное партизанское движение моджахедов, что делало дальнейшие наступательные устремления и вовсе бессмысленными.

Так что, как я уже говорил, это была не демонстрация неодолимой силы, а всего лишь ее жалких остатков. Напрасны были разрушения кварталов афганских городов с воздуха, многочисленные жертвы среди солдат и мирных жителей. Империя, осиянная вечным солнечным светом, агонизировала и трещала по швам. Чтобы как-то продлить свое существование, Великобритания нуждалась в преданных союзниках в регионе. Таким ей увиделся молодой и амбициозный Аманулла. Поэтому не прошло и месяца после ультиматума, как 3 июня сначала было заключено перемирие, а 8 августа подписан Равалпиндский договор.

Теперь у Амануллы-хана были развязаны руки. Избавившись от английской напасти, он, верный новым союзническим обязательствам, двинул своих нукеров в Советский Туркестан. Однако вчерашние колонизаторы, угнетатели и каратели оказались чересчур уж самонадеянными. Афганский эмир собирался участвовать в большой интриге не как сателлит Короны, а как вполне самостоятельный игрок.

Все дело в том, что он был сторонником так называемой «великоафганской доктрины», которую постоянно культивировала в сознании молодого правителя его мать Улья Хазрат, властная и могущественная женщина, возглавляющая одну из влиятельных группировок в придворном окружении сначала мужа, а затем и сына. Суть ее сводилась к отторжению от Туркестана Хивинского и Бухарского ханств и созданию на Среднем Востоке сильного суннитского государства, влияющего на положение дел в странах-соседях.

Именно с этой целью Амануллой-ханом и был предпринят стремительный бросок его конницы на Мерв, взятие и утверждение в котором означало, что половина пути к намеченной цели им успешно преодолена.

* * *

В том октябре воды тысячекилометрового Муграба, бурно сбегающие с северного склона хребта Сефид-кух на пустынную равнину Каракумов, где терялись в песках, были красными от крови. Одноименный оазис в его верхнем течении с городами Мерв и Байрам-Али атаковал большой конный отряд Амануллы-хана, пришедший на подмогу местным басмаческим бандам.

С нравственной точки зрения это был вероломный поступок, поскольку Афганистан и Советскую Россию вот уже полгода связывал договор о взаимном дипломатическом признании, который собственноручно скрепил своей подписью кабульский эмир.

Появление его всадников встретило ожесточенное сопротивление еще на дальних подступах к Мерву, едва только те пересекли границу Муграбского оазиса. Наиболее отчаянно члены совета и до полуроты красногвардейцев — всего человек восемьдесят — оборонялись, скрываясь в развалинах средневекового городища Абдалла-хан-Кала. Стреляющие из руин только за первые пятнадцать минут боя сразили наповал более пятидесяти нукеров Амануллы. Остальные отступили либо двинулись в обход, остановившись на почтительном расстоянии от полуразрушенных стен Калы. Большевики, невзирая на свою малочисленность, заняли в городище круговую оборону и огрызались пулеметным огнем во все стороны.

Эмир был молод и горяч и не собирался уступать своим обидчикам. Собравшись с духом, он велел своему отряду спешиться и попытаться приблизиться к валам крепости ползком и перебежками. Такая тактика была не по душе правоверному мусульманину, каковым считал себя амбициозный афганский правитель. Сам он не раз говорил о том, что негоже воину Аллаха ползать по земле, уподобившись презренному гаду, что его удел — победить или погибнуть за веру в открытом бою, восседая на лихом скакуне. Но если бы Аманулла-хан сейчас не принял такого решения, то все его джигиты полегли бы здесь, не добравшись до конечной точки своей военной экспедиции — Мерва, расположенного в тридцати километрах к северу от места начавшегося боя. Это было просто необходимо с военно-стратегической точки зрения и являлось доказательством решимости и состоятельности Амануллы в борьбе за создание Исламской Центрально-Азиатской федерации для его собратьев — бухарского и хивинского эмиров.

Нукеры, уложенные в несколько линий, с трудом преодолевая вязкий песок Каракумов, медленно приближались к осыпавшимся от времени бастионам Абдалла-хан-Калы. В прорехах между старыми стенами крепости мелькали тени перебегающих от позиции к позиции красногвардейцев. Они уже были на расстоянии прицельного пистолетного выстрела. Аманулла-хан, встав во весь рост, пытался увлечь своих воинов в атаку, несколько раз выстрелил из маузера в сторону большого пролома в стене и выкрикнул: «Аллах акбар!», увлекая своих воинов в последнюю решающую атаку.

Видимо, он был рожден в рубашке. Стенной пролом тут же огрызнулся свинцовой очередью из пулемета. Несколько моджахедов, поднявшихся вслед за эмиром, были скошены ею, как сорная пустынная трава внезапно налетевшим суховеем. Все остальные вновь залегли, но Аманулла оставался стоять в оцепенении. Развалины Абдалла-хан-Калы смолкли. Много времени спустя молодой афганский правитель поймет, что это произошло не случайно. И если бы не некий высший политический интерес, то быть ему похороненным в неприветливых песках под Мервом согласно мусульманскому обычаю уже на следующий день. Но тогда, в суматохе штурма, ни он сам, ни никто другой не придали этой паузе ни малейшего значения. Этих драгоценных мгновений хватило для того, чтобы телохранитель будущего падишаха по прозвищу Урус-Кяфир навалился на него всем телом и просто-таки пригвоздил к земле. Луч мощного сигнального фонаря, проделав серебристую дорожку от одной из башен древнего города, осветил позиции наступающих и запечатлел как раз этот момент. Как только Аманулла богатырским броском был зарыт головою в песок, сразу три пулеметные точки стали поливать воинство эмира свинцовым дождем. На переднем крае атаки то там, то здесь вскрикивали и картинно переворачивались на спины застигнутые пулями моджахеды. Было много убитых и раненых.

Урус-Кяфир, в свою очередь, волок по песку Амануллу, все еще не вышедшего из состояния оцепенения, подальше от линии огня.

— Повелитель! — кричал он ему в самое ухо, но создавалось впечатление, что тот плохо слышал его. — Вели нукерам отступать. Толку от этого штурма никакого. У безбожников здесь отличная позиция. Только людей зря положим. Без пищи и воды эти большевистские собаки сами скоро сдохнут в песках.

Настоятельную просьбу пришлось повторить несколько раз, прежде чем эмир смог на нее должным образом отреагировать. Он приказал своему векилю Джамоледдину скомандовать отход, сопроводив свои слова вялым взмахом руки. Казалось, он вот-вот лишится чувств.

Афганцы, еще минуту назад готовые отдать жизнь за Аллаха и своего господина Амануллу, дружно повернули к бастионам Абдалла-хан-Калы свои зады и поползли за бархан, где стояли стреноженными их кони. Подниматься на ноги боялись, опасаясь выстрелов в спину. Но как только началось отступление, стрельба со стороны руин прекратилась. Пустыня наполнилась радостным гулом. Никто не хотел умирать. Луч осветительного фонаря вновь заиграл на башне одного из бастионов крепости. Он то и дело выдергивал из ночного мрака контур стоявшего на крепостном выступе комиссара Якова Мелькумова в кожаной тужурке и в своем неизменном пенсне на самом кончике носа. То и дело набегавший на его лицо свет фонаря, отражаясь от окуляров, пускал зайчики во мглу пустыни. Оглянувшись напоследок назад, Урус-Кяфир, в прежней своей жизни штабс-ротмистр Александр Петрович Бекович-Черкасский, а впоследствии специальный агент ВЧК Василий Дурманов, смог разглядеть его ладную фигуру и такой знакомый ему блеск очков.

«Слава богу, жив и здоров», — подумал он.

И тут же поймал на себе злобный взгляд векиля.

«Проклятый Урус-Кяфир! — думал в этот момент Джамоледдин. — Второй раз на моих глазах он спасает нашего хозяина».

* * *

Полчаса спустя конница эмира вновь направилась к Мерву. К тому моменту, как она вошла в город, советские части уже оставили его, двинувшись на северо-восток оазиса. Вокруг грабили басмачи. Не особо чтя заветы пророка Магомета, они опустошали дома единоверцев, простых дехкан, жгли и убивали. Река Муграб уносила на север, в пески Каракумов, где уходила под землю, тела десятков жертв начавшейся резни. Воины Амануллы, желая показать свою силу и то, кто вскоре будет главным на этой земле, вступали в короткие стычки с бандитами, в результате которых погибло около двухсот человек с обеих сторон.

Аманулле хотелось выглядеть мудрым и справедливым правителем здешних мест, каковым он очень рассчитывал быть. Поэтому он приказал прекратить бойню и приструнить разгулявшихся туркменов, почувствовавших вкус крови и готовых, похоже, во имя легкой наживы расправляться со всеми без разбора.

Эмир сказал, что сейчас он уходит, для того чтобы в скором времени вернуться, чтобы навсегда принять правоверных Мервского оазиса под свою высокую руку. Все время пребывания здесь за ним неотступно следовали двое — телохранитель Урус-Кяфир и векиль Джамоледдин.

У старого дувала стояла девушка с распущенными волосами. Никто не обращал внимания на ее вызывающий вид, попирающий основы ислама. Ее дом только что разграбили и сожгли, а над самой чуть было не надругались. Нукеры Амануллы, получившие приказ пресечь беспорядки в городе, едва успели ее отбить у басмачей.

Урус-Кяфир подошел к девушке и, сочувствуя ей, протянул несколько серебряных монет:

— Собери всех, кто остался в твоей семье живым, и устрой той, и пусть все восхваляют твоего спасителя и будущего правителя Амануллу.

Комсомолке Шаридон, кстати, не туркменке, а таджичке по национальности, не надо было собирать родню на заздравный пир в честь афганского эмира. В Мерве у нее не было родственников, она жила одна, работала в лазарете Пролетарского Красного Креста, придя сюда вместе с советским отрядом. Когда моджахеды покинули город, она без промедления направилась на северо-восток, к мавзолею султана Санджара, где стояла поредевшая после изнурительных боев с басмачами конная бригада Красной армии под командованием Вацлава Поплавского, ожидавшая подкрепления, чтобы вновь взять Мерв. В доставленном ею в штаб батальона донесении, спрятанном между двумя склеенными пчелиным воском серебряными монетами, сообщалось, что его, Урус-Кяфира и Василия Дурманова в одном лице, влияние на Амануллу-хана уже велико и можно начинать операцию «Наследник».

* * *

У векиля Джамоледдина был повод сетовать на Урус-Кяфира, держа на него большой камень за пазухой. Аманулла безоговорочно доверял этому иноверцу, что в принципе было не присуще восточному правителю. Но это был человек отчаянной храбрости, заслуживший всяческого почитания. В чине штабс-ротмистра он сражался на Кавказе в составе 2-го Туркестанского корпуса генерала от инфантерии Николая Юденича. За неполный месяц победоносных для русской армии боев под турецким Сарыкамышем в декабре — январе 1914–1915 годов было оформлено четыре предписания на награждение Александра Бековича-Черкасского орденами Святого Владимира с мечами IV степени, Святого Станислава II и III степеней, Святой Анны IV степени «За храбрость».

Бывшему царскому боевому офицеру ничего не стоило дважды спасти от смерти своего хозяина, что вызвало зависть до зубовного скрежета у Джамоледдина, приближенного Амануллы, о котором тот сам неоднократно говорил, что у него сердце не барса, но змеи.

То, что произошло под Мервом у крепости Абдалла-хан-Кала, случилось уже во второй раз. Впервые молодой эмир оказался под прицельным огнем своих недругов 8 августа 1919 года, в тот самый день, когда был подписан прелиминарный мирный договор между Лондоном и Кабулом, фактически признающий независимость последнего.

Британское командование предоставило в распоряжение Амануллы автомобиль, в котором тот ранним утром въехал в Равалпинди со стороны античных архитектурных строений Таксила, бывших когда-то столицей народа гандхаров. Проезжая мимо так называемой Ступы Ашоки Великого эскорт эмира попал под беспорядочный обстрел, который велся со стороны развалин — ох, уж эти «стреляющие руины» в судьбе молодого афганского правителя! Первым же залпом был убит один из всадников конного сопровождения, другой ранен и истекал кровью, корчась в пыли у ног своего скакуна. Урус-Кяфир, не мешкая, закрыл Амануллу-хана собой, прежде чем кто-то вокруг, в том числе и сам объект покушения, успел понять, что произошло на самом деле. Спешившись, воины верхового конвоя, рассредоточились вдоль обочины дороги и открыли огонь по погруженным в предутренние сумерки каменным нагромождениям древнего индийского городища. Стреляли с колен, как требовал устав того времени, винтовки перезаряжали медленно, поэтому, наверное, ни разу и не попали. После, обследовав местность, не обнаружили никаких следов злоумышленников, исключая пару десятков стреляных гильз, отраженных затворами скорострельных карабинов.

Когда в британской миссии, прибывшей в Равалпинди на переговоры с Амануллой, узнали о вероломном нападении на эмира, долго сочувствовали тому и возмущались наглостью бандитов. Но в этих сетованиях и стенаниях было больше дипломатического такта, нежели искреннего сочувствия. Аманулла, как человек восточного воспитания, без труда раскусил эту манерность и деланость в выражении истинных чувств сострадания, поэтому не поверил своим английским партнерам. Переговоры начались нервно и вязко, без малейшего доверия сторон.

— Любезный эмир, — начал разговор генерал Дауэр, тот самый, чей корпус преградил путь наступающим пуштунам, вдохновленным своими успешными действиями под крепостью Тал, на линии Дюранда, — не буду скрывать от вас, в окружении его величества короля Георга V есть немало тех, кто хотел бы видеть на вашем месте вашего дядюшку Насруллу-хана.

— Я это в принципе уже понял, проезжая сегодня утром мимо каменных глыб Таксилы.

— Но вы и нас должны понять, уважаемый Аманулла. — Дауэр фамильярно похлопал молодого правителя по плечу, нарушая не только рамки дипломатического этикета, но и приличий в культурном обществе вообще. Тем самым он, видимо, хотел показать, что считает себя, невзирая почти на монарший титул своего визави, главным действующим лицом на этих переговорах.

— Так вот, вы должны нас понять, эмир, — повторил генерал после последовавшей непродолжительной паузы. — Сегодня в Лондоне не против того, чтобы Афганистан стал свободной страной. Просто наш Форин-офис несколько озадачила та поспешность, с какой вы стремитесь уйти из-под влияния Британской Короны, фактически бросив нас, своих искренних и преданных друзей, в очень тяжелый момент, который мы переживаем на Среднем Востоке.

— Не слишком ли громко сказано, дорогой генерал? — прервал его панегирик Аманулла. — Искренние и преданные друзья! С каких это, интересно знать, пор? Не ваши ли аэропланы всего три месяца назад бомбили Кабул? Убили, правда, всего нескольких лошадей, но тем не менее очень напугали моих подданных. Даже если, допустим, я вам поверю, после таких дружественных действий мне трудно будет заставить поверить афганцев в вашу честность.

— Политика, любезный эмир, — это всего лишь искусство возможного, — вкрадчиво сказал Дауэр. — Мы воевали, мы находим пути к примирению. Со своей стороны мы готовы пойти вам на всяческие уступки. Но при этом нам известно, что прежде чем протянуть руку дружбы нам, вы уже сделали это в отношении нашего злейшего врага — Советской России.

— Да, милейший, у нас есть желание установить всесторонние отношения с Москвой, — пояснил Аманулла. — Россия — великая страна, которая предлагает нам равноправие во всех делах — больших и малых. От Лондона мы ничего подобного никогда не слышали. У меня с собой есть фирман, подписанный Лениным, в котором тот, между прочим, предупреждает нас, что британцы для народов Востока так и останутся колонизаторами, хозяевами, даже в том случае, если признают их независимость. Волк меняет шкуру, но не меняет своего нрава.

— Я бы на вашем месте не особенно прислушивался к советам этого оевреившегося русского революционера-фанатика, — настоятельно порекомендовал генерал Дауэр. — Его слова и обещания таят в себе большую опасность.

— У Ленина слова, а у вас поступки, которые за три англо-афганские войны убеждают нас во многом, — возразил Аманулла.

— Имейте в виду, правоверный эмир, — продолжил англичанин, — мы готовы признать, что в недалеком прошлом между нами происходило немало досадных недоразумений. Но это — дело прошлого. Во всяком случае, мы никогда не пытались навязать вам свою христианскую протестантскую веру. Поклоняетесь своему пророку Магомету, и аллах с вами. А большевики, они не такие терпимые. Тот же Ленин живо заставит вас целовать атласные шелка своих коммунистических знамен, попирать при этом ногами святыни пророка, сжигать на костре священный Коран и прилюдно заголять ваших благочестивых женщин, срывая с них чадру.

Аманулла не ответил. Над столом переговоров воцарилось тягостное молчание. До этого говорили только двое — Дауэр и Аманулла, остальные лишь перешептывались друг с другом, комментируя сказанное собеседниками. Вдруг в разговор вмешался Урус-Кяфир, что вызвало замешательство среди присутствующих. Неслыханная дерзость, неприятный дипломатический казус — нукер, роль которого на подобного рода мероприятиях сводится к тому, чтобы стоять за спиной охраняемого объекта и молчать в тряпочку, вдруг просит слова.

— Разреши мне сказать, мой эмир. — Бекович-Черкасский приложил руку к сердцу и поклонился высокому собранию.

— Вот, прошу любить и жаловать, господа! — Аманулла попытался хоть как-то смягчить ситуацию, которая еще неизвестно чем могла закончиться. — Благодаря этому человеку, моему верному нукеру, я сегодня с вами разговариваю. Он закрыл меня своим телом от бандитских пуль. Между прочим, уважаемый мистер Дауэр, он — русский.

— Русский? — Глаза генерала округлились от удивления и стали размером с линзы пенсне, нацепленного у него на носу. — Ну, это несколько меняет дело, и мы, наверное, можем простить ему невежливость без дипломатических последствий и выслушать доводы, которые он собирается нам предоставить.

После этих слов, произнесенных на английском, генерал перешел на ломаный русский.

— Русские и англичане всегда встречались на афганском перекрестке как враги.

— Эти времена уже прошли, — ответил Урус-Кяфир по-английски. — Мы слишком часто противостояли друг другу на дипломатических ристалищах, но сегодня у истинных британцев, истинных русских и истинных афганцев один общий враг — еврейский большевизм, который окопался в Московском Кремле.

А далее уже на языке пушту добавил:

— Полагаю, мой господин, вы должны прислушаться к мнению генерала и внять его некоторым предложениям.

Вновь последовала длительная пауза, нарушив которую Аманулла наконец спросил Дауэра:

— Что же от меня требуется?

— Вот это уже предметный разговор, — обрадовался генерал Дауэр. — Мы со своей стороны признаем независимость Афганского эмирата, но вы, почтенный, остаетесь преданным союзником Короны в регионе и соглашаетесь с установлением восточной границы с нашими колониями в Индии по линии Мортимера Дюранда.

— Это нас не устраивает, — не согласился эмир. — Если прелиминарный договор будет содержать этот пункт, то более половины наших соплеменников навечно окажутся под вашей властью.

— Вас это не должно беспокоить, — попытался его успокоить Дауэр. — Мы делим не народы, а территорию, что, согласитесь, эмир, весьма уместно при заключении договора о прекращении боевых действий. Взамен мы не будем возражать против создания Центрально-Азиатской федерации с Хивинским и Бухарским эмиратами под эгидой Кабула. У вас, Аманулла, будут миллионы новых, преданных подданных.

Аманулла невольно оглянулся и вопросительно посмотрел в глаза Урус-Кяфира. Теперь он относился к нему уже не просто как к телохранителю, но, берите выше, советнику. Тот одобрительно кивнул. Немного подумав, эмир дал Дауэру утвердительный ответ. Вопрос был практически решенным.

— Еще одно обязательное союзническое условие, — предупредил Дауэр. — Его, как все понимают, нет в тексте договора, но оно должно быть выполнено, как только того потребуют наши общие интересы. Ваши войска, досточтимый эмир, по первому требованию выступят против Советов, вторгнутся на их территорию. В ближайшее время вам предстоит выдвинуться к Мерву, где наша разведка подготовила восстание местных патриотов. На встречу с вами сюда же прибудут отряды Бухарского и Хивинского ханств. Если повезет, то уже к концу года нам удастся завершить военную стадию формирования будущей лояльной нам федерации свободных исламских эмиратов, где вы будете первым правителем.

Потом, когда пили шампанское за успех общего дела и процветание Центрально-Азиатской федерации, английский генерал и штабс-ротмистр царской армии разговорились. Урус-Кяфир-Бекович упрекал Дауэра в том, что интервенты ведут себя в России безвольно и уже практически проиграли свою войну большевикам, войска Колчака и Деникина — их креатур на роль верховных правителей — разбегаются под ударами Красной армии в разные стороны. Юденич, которого телохранитель Амануллы уважает, как своего бывшего командира под Сарыкамышем, дважды разгромлен под Петроградом. И теперь вся надежда на реванш, который предстоит взять на юге империи, в том самом подбрюшье, с которым граничит Афганистан. После этих исполненных горечи слов британец проникся большим доверием и уважением к своему русскому собеседнику. А Бекович-Черкасский между тем думал о предстоящем походе на Мерв. Глядя в глаза англичанину, в которых отражались надменность и чопорность в то же время с неуверенностью и даже некий страх, он все же решил для себя, что эта прогулка Амануллы в долину Муграба может оказаться полезной для дела революции как с военно-политической, так и с моральной точки зрения.

В Равалпинди посольство Амануллы задержалось на три дня. Эмир отошел от недавнего покушения и чувствовал себя в этом британском форпосте весьма комфортно. Урус-Кяфир посвятил это время знакомству с восточной экзотикой. Прогуливаясь по городскому продовольственному и ремесленному базару, он подал дервишу две серебряные монетки, слепленные пчелиным воском. Через неделю его донесение уже было в таджикском Ходженте. Откуда в сопровождении отряда ЧОН (части особого назначения) связной был отправлен в Ташкент.

Через два дня в главном городе Туркестана уже были осведомлены о том, что особая миссия специального агента ВЧК Василия Дурманова (он же Александр Бекович-Черкасский, он же Урус-Кяфир) успешно началась и вскоре надо ждать дорогих гостей в Мерве.

* * *

Временами Аманулла казался не по годам мудрым правителем. Как блестяще он вел себя, общаясь с Дауэром! Но иногда в нем проявлялся безнадежный инфантилизм, вынуждающий сомневаться в его чувстве ответственности как высшего государственного лица и человеческих способностях вообще. Поход на Мерв был проведен им бездарно, и славы афганскому оружию явно не прибавил. Аманулла не решился остаться в захваченном городе, когда понял, что бухарское и хивинское воинства не придут на соединение с ним. В свою очередь оба эмира-союзника не решились на выступление, поскольку боялись столкнуться в Каракумах с конницей Вацлава Поплавского, который был лют и свиреп с врагами революции.

Несколько дней спустя после ухода из Мерва комбриг польско-католического происхождения вернулся сюда со своими всадниками и учинил здесь показательную экзекуцию. Захваченных 214 басмачей, беков или простых заблудших дехкан без суда и следствия казнили и по приказу командира также бросили в Муграб.

— Пусть плывут в пески вслед за своими жертвами, нашими товарищами! — напутствовал их в последнее плавание Поплавский.

И напрасно голосил, как сотня перепуганных старух, увидевших вдруг шайтана, местный мулла, призывая кару на голову неверных, если те убьют пленников. В конце концов расстреляли и его, бросив тело вслед за остальными в мутные воды реки. А вечером того же дня медсестра-комсомолка Шаридон собственноручно развела на центральной площади Мерва костер и устроила массовое сожжение паранджи. Тридцать девушек, увлеченных ее идеей, под неодобрительными взглядами аксакалов и пожилых ханум с радостью избавились от этого одеяния прошлого.

* * *

Первый посол Советской России в Афганистане Яков Сурцев вот уже месяц сиднем сидел в Кабуле, но так и не смог пока добиться официального приема, чтобы вручить эмиру верительные грамоты. Аманулла-хан по-прежнему находился под сильным влиянием англичан, с одной стороны, обещавших ему всяческие блага за лояльность, с другой же — постоянно грозивших ему неприятностями за малейший неверный дипломатический шаг.

Урус-Кяфир наблюдал за развитием ситуации, постоянно следуя тенью за своим хозяином. Требовалось его вмешательство, но делать это напрямую он не хотел. В глазах Амануллы он по-прежнему поддерживал собственный образ непримиримого врага Советской власти, и сменить его как-то сразу, вдруг, не представлялось возможным. Тут необходим был тонкий ход. И телохранитель эмира нашел выход из положения — он наладил контакт с министром иностранных дел Махмуд-беком Тарзи.

Тарзи в окружении Амануллы-хана считался наиболее ярым сторонником «демонтажа» внешнеполитического курса, согласно которому афганская дипломатия полностью зависела от влияния Форин-офис. Но чтобы избавиться от такой навязчивой опеки, необходимо было переориентировать его на иной центр притяжения. Махмуд-бек подумывал о том, чтобы совершить дипломатический дрейф в сторону Москвы, но все же медлил. Большевики вели борьбу на истребление инакомыслия в Туркестане, где им противостояли мощные исламистские силы, близкие к правящей кабульской элите.

Несколько раз Тарзи принимал Сурцева в своей резиденции, обещал ему свое содействие, но дело не двигалось с мертвой точки. Ждать дальше было нельзя. Советская Россия нуждалась в международном признании. Афганистан фактически был первой страной, руководство которой было согласно обменяться с Москвой полноценными дипломатическими миссиями.

Министр иностранных дел был удивлен, когда далеко за полночь в его кабинете раздался телефонный звонок из дворца эмира и телохранитель Амануллы Урус-Кяфир попросил у него тайной аудиенции. Бекович мог оставить своего подопечного без присмотра только тогда, когда тот спал. Была середина января 1920 года. Русские фронты от Сибири до карельских лесов трещали по швам. Всесокрушающие лавы красных конных армий, сметая все на своем пути, рвались на Кавказ и в Туркестан. Они уже подпирали своими железными полками предгорья Памира, Тянь-Шаня и Копетдага. Перемахнув через их хребты, они выходили непосредственно к границам древнего Среднего Востока — Персии, Пуштунистана, Индии. Пройдет год, и Советская Россия обретет ту мощь, с которой будет вынужден считаться весь остальной мир.

Об этом думал Тарзи, ожидая визита довольно странного гостя. Он всегда предполагал, что телохранитель Амануллы — совсемне тот человек, за которого себя выдает, и теперь стоял на пороге открытия тайны, волновавшей его в последние часы после звонка из дворца.

— Господин министр, нынешнее промедление, которое возникло в отношении русской миссии в Кабуле, может дорого стоить молодой афганской дипломатии, — без предисловий начал Бекович.

— Что вы имеете в виду, уважаемый Урус-Кяфир? — потребовал разъяснений Махмуд-бек. — Наша беседа вроде носит пока некий непонятный мне чрезвычайный характер, поэтому если нужен более официальный тон, то я могу называть вас как-то иначе.

— Не стоит тратить на это время, господин министр, — успокоил собеседника Бекович.

— И все же мне хотелось знать немного больше о человеке, который желает, с одной стороны, довериться мне, а с другой — чтобы я ему всецело доверял. — Тарзи был опытным дипломатом, в его характере гармонически сочетались восточная рассудительность и европейский такт благовоспитанного человека.

— Я особо не скрывал своей биографии в той части, которая интересовала Амануллу-хана и его сераскира, когда я утверждался в его окружении, — пояснил Урус-Кяфир. — Я — русский офицер, штаб-ротмистр кавалерии, что соответствует воинскому званию майора британской армии. Мое настоящее имя Александр Петрович Бекович-Черкасский. Родоначальник нашего рода, полным тезкой которого я являюсь, был кабардинским мурзой, поступившим на службу царю Петру I. Тот сохранил ему все сословные права и назначил посланником в Хиву. Вероломные хивинцы сначала было согласились на царские условия принятия ханства под высокую государственную руку, но потом изменили данной присяге и перебили в пустыне все 5-тысячное посольство Бековича. Говорят, император, лежа на смертном одре, все сетовал, что не успел при жизни отомстить за это предательство, и призывал потомков воздать заслуженную кару степным клятвопреступникам. Представьте, думал не о том, кому оставить в наследство престол, а как отомстить за моего предка.

— Так вы здесь присутствуете как мститель? — поинтересовался Тарзи.

— В какой-то степени да, — согласился Урус-Кяфир. — Но прошу мне поверить, что к афганцам это мое чувство мести не имеет никакого отношения. Плохих, а тем более вероломных чувств к вашему гордому, мирному и трудолюбивому народу ни я, ни те, кто заседает сегодня в Кремле, не питаем.

— Вы хотите сказать, что являетесь поборником того, чтобы Афганистан заключил полномасштабные дипломатические отношения с Советской Россией? — уточнил Махмуд-бек.

— Взаимовыгодных и справедливых.

— Но я слышал вашу пламенную речь в Равалпинди, когда вы совершенно неуместно для своего статуса бесцеремонно вмешались в разговор эмира с генералом Дауэром. — Тарзи в знак сомнения в искренности собеседника пожал плечами. — В ней вы предстали как ярый приверженец полного искоренения большевизма. Меня удивляет, как с человеком, умеющим так страстно демонстрировать свои убеждения, могла произойти столь стремительная метаморфоза?

— Никакой метаморфозы не было. Моя миссия сюда была определена изначально.

— И все-таки вы — потомок кавказского князя, человек знатного рода сегодня прислуживаете большевикам. Вам самому не кажется это странным? Не является ли такой выбор предательством сродни тому, которое совершили хивинцы в отношении вашего далекого предка?

— Под Сарыкамышем за двадцать с небольшим дней боев было выписано четыре предписания на награждение меня боевыми орденами Российской империи. Считайте, что они у меня на груди. Для этого надо было за два последующих года найти время, чтобы вырваться в Петроград и прицепить их на свой мундир. Но я провел все это время в грязных, вшивых окопах Кавказа, насколько это понятие применимо к бравому кавалерийскому офицеру. После того как подо мной немцы и турки убили третьего скакуна, я вынужден был спешиться и водить в атаку пехотные полки. А в это время в царском окружении паркетные шаркальщики разворовывали страну и собирались вывезти ее за рубеж. В последний раз я в апреле 1918-го со своим отдельным красногвардейским полком имени товарища Фридриха Энгельса остановил продвижение германо-турецких войск под Кюрдамиром. Но вскоре Бакинская коммуна, которую я защищал, была разгромлена, а двадцать шесть ее народных комиссаров и военачальников с помощью английского конвоя переправлены через Каспий и расстреляны в Каракумах. Вы что-то слышали о массовой казни в туркменской Ахч-Куйме?

— Слышал, — произнес пониженным голосом Тарзи.

— Поэтому я здесь присутствую, как вы выразились, господин министр, в качестве мстителя, но никак не труса и не предателя.

— Вы умеете говорить страстно и убедительно, господин Бекович-Черкасский, — это была похвала из уст скупого на доброе (в смысле, похвальное) слово Махмуд-бека. — Предположим, я тоже сторонник той точки зрения, что Афганистан в первую очередь должен ориентироваться во внешних делах на своего великого северного соседа. Но я не знаю ваших истинных намерений и настоящих полномочий, чтобы продолжать предметные разговоры с какими-то гарантиями. Вы сами понимаете, что благородный статус мстителя в данном случае не подходит.

— Понятное дело, что я здесь присутствую не в качестве штабс-ротмистра царской армии, к тому же еще и без погон. Я — спецпредставитель Всесоюзной чрезвычайной комиссии, занимающийся вопросами установления Советской власти в Туркестане, Василий Дурманов.

— Вы еще вдобавок ко всему и Василий Дурманов? — вырвалось у Тарзи, но он тут же вернулся к дипломатическому тону беседы. — И каковы же цели вашего правительства в регионе?

— Мы намерены распространить власть Москвы на все национальные окраины, входившие в состав Российской империи. Таким образом, в скором времени мы вновь прочно закрепимся на вашей северной границе, и в Кремле очень бы хотели, чтобы Афганистан был дружественной нам страной, а не вел себя как наймит международного империализма.

— А как же с правом наций и народов на самоопределение, которое провозгласил великий наиб Ленин? — спросил Тарзи. — Мы очень рассчитывали на то, что, после того как наши туркестанские братья обретут свободу от царских пут, мы сможем с ними объединиться и совместно противостоять тому же британскому колониализму.

— Право, господин министр, сохранится, но пока чисто в декларативном смысле. К сожалению, территории, реализовавшие свое право на самоопределение, стали злейшими врагами большевистской России, а возникшие на них новые буржуазные государства превратились в рассадники контрреволюции. Поляки Пилсудского уже напали на Советскую Украину, заняв часть ее земель. Финский фельдмаршал Маннергейм полгода торговался с Колчаком, обещая направить на Петроград сто тысяч своих отборных солдат в обмен на признание Директорией независимости Финляндии. От этой дьявольской сделки нас спасло исключительное упорство верховного адмирала, твердо стоящего на позициях единства и неделимости империи. А мой бывший командир генерал Юденич постоянно зализывает раны, прячась в Эстонии. Так вот, уважаемый Махмуд-бек Тарзи, мы не хотим, чтобы Бухарский и Хивинский эмираты играли ту же неблаговидную роль враждебных лимитрофов на юге России.

— Афганистан мог бы выступить в качестве гаранта, что со стороны Центрально-Азиатской исламской федерации никаких враждебных действий в отношении Советской России впредь никогда не повторится.

— Нас в принципе не устраивает такая постановка вопроса, — сказал, как отрезал, Урус-Кяфир. — Новых государств за счет бывших имперских территорий на юге не будет. Вместо эмиратов уже учреждены Бухарская и Хивинская народные советские республики, которые сохранят свой суверенитет в рамках единой страны, но оберегать их от внешних посягательств будет Красная армия, стоящая на службе народа, а не нукеры, преданные, пока им за это платят, исключительно своим эмирам.

— Суверенитет предполагает самостоятельную внешнюю политику, господин Бекович-Черкасский. — Тарзи все еще пытался возражать, хотя его аргументы были уже, судя по всему, на исходе.

— Бухара и Хива могут иметь особые отношения с Кабулом и даже вступать с ним в определенные конфедеративные сношения. Но межевой раздел интересов все же будет проходить по Амударье и Пянджу.

— Я подумаю о ваших предложениях, господин Бекович, — сказал посол на прощание, пожимая телохранителю руку.

— Думайте, только не медлите с ответом, господин министр, а то можете опоздать, — предупредил Урус-Кяфир, в знак уважения резко, по-офицерски склонив голову. — Сегодня Россия крайне нуждается в международном признании. Афганистан — первая страна, выказавшая свое намерение установить с нами дипломатические отношения. Но нынешняя реальность такова, что мы уже бьем своих врагов — контрреволюционеров и интервентов — на всех направлениях и в скором времени полностью восстановим контроль над всей страной и перейдем к мероприятиям по организации мировой революции. Тогда нас обязательно признает вся Европа и Америка, а вы в итоге упустите шанс стать первыми в этом ряду. Помните, господин Тарзи, времени осталось мало.

— Позвольте полюбопытствовать, господин Бекович-Черкасский. — Махмуд-беку явно не хотелось расставаться с интересным собеседником. — Василий Дурманов — это ваш псевдоним разведчика или большевистская партийная кличка.

— Спешу удовлетворить ваше любопытство, господин Тарзи, — Урус-Кяфир открыто улыбнулся своему визави. — В России давно уже не в моде сословные браки, поэтому мой отец, потомственный князь, дворянин, женился на простой крестьянской девушке Ефросинье Дурмановой. Ее родной брат, мой дядя Василий Яковлевич, служил на флоте простым матросом и погиб в русско-японскую войну на рейде Порт-Артура во время взрыва флагманского корабля «Петропавловск» вместе с адмиралом Макаровым. Признаюсь, в ВЧК, которую я представляю, не очень поощряют ношение знатных родовых фамилий. Поэтому в память о своем покойном дяде я и взял его полное имя и использую его сегодня в служебных целях.

— Хорошо, господин Бекович-Черкасский, позвольте, я вас буду называть так, — сказал Тарзи, не выпуская из своих ладоней руку Урус-Кяфира. — Я позвоню вам в течение недели и дам ответ. Но знайте заранее, я на вашей стороне. Вы меня убедили.

— Да, кстати, уважаемый Махмуд-бек. — Телохранитель фамильярно взял дипломата за пуговицу на его смокинге, что должно было, видимо, символизировать удовлетворение итогами разговора и хорошее расположение духа. — Чуть было не забыл вам сообщить. На днях в Москву прибыл Исмаил Энвер-паша, который, как предполагается, будет представлять интересы советского центра в Бухарской республике.

— Но это совсем меняет дело, господин Бекович-Черкасский! — Тарзи не скрывал сильного душевного волнения, которое у него вызвало это неожиданное известие. — Для нас, младоафганцев, лидер младотурок — кумир и пример для подражания. Это вам говорю я, об этом же вам скажет и Аманулла-хан. Но как вы, русские, сподобились на сотрудничество с ним. Ведь по его приказу уничтожили такое количество ваших соотечественников.

— Революционная целесообразность, господин министр, — объяснил Урус-Кяфир. — Ничего личного и лишнего. Вот британцы, обрабатывая вас идеологически, убеждают, что, связавшись с нами, вы потеряете свою религию — ислам. А товарищ Ленин, между прочим, в ответ на эти злобные вымыслы учредил в Москве Общество единения Революции с Исламом, в котором сейчас работает бывший османский сераскир. Значит, он нам вовсе не враг. К тому же в Кремле сегодня больше склонны доверять туркам, нежели армянам, которых Энвер-паша истреблял. Среди последних есть высокопоставленные большевики, но неизмеримо больше националистов, бредящих о возрождении Армении в границах Империи времен Тиграна Великого — это I век до христианской веры. Такие устремления противоречат советской политике мировой революции.

— И все-таки мне не понятен ваш выбор, — не прекращал удивляться Махмуд-бек. — Несмотря на то что лично я восхищаюсь мощной политической фигурой Энвер-паши.

— Признаться, мне самому лично не по душе этот турецкий мясник, — признался Урус-Кяфир. — Может в любой момент предать. Но опять-таки говорю, уважаемый господин Тарзи, все дело в революционной целесообразности.

— Хорошо, господин Бекович-Черкасский. Я позвоню Аманулле-хану уже завтра рано утром и попрошу об аудиенции. Будьте наготове.

* * *

Ровно в 9.00 18 января 1920 года министр иностранных дел Афганистана Махмуд-бек Тарзи вошел в кабинет Амануллы-хана. Тот его встретил, сидя за рабочим столом, властным жестом указал на единственный стул. За спиной эмира неизменно возвышались громады его телохранителей Урус-Кяфира и векиля Джамоледдина. Тарзи попросил Амануллу, чтобы слуги принесли еще один стул. Хозяин был удивлен такому поведению министра, но просьбу его не оставил без внимания. Когда она была выполнена, Махмуд-бек пригласил сесть Урус-Кяфира, а Джамоледдина выйти за дверь. Векиль пытался было возмутиться, но Аманулла сделал решительный жест, и тот молча удалился.

Когда они остались втроем, Тарзи обратился к Урус-Кяфиру:

— Господин Бекович-Черкасский, расскажите нашему повелителю все, о чем рассказывали мне вчера.

Сначала Аманулла слушал, не проявляя никаких эмоций, потом стал заметно нервничать и, наконец, начал сбивчиво говорить о заговорах, которые плетут вокруг него враги — русские и англичане. Обзывать всех изменниками и каторжниками. Министру иностранных дел стоило больших усилий успокоить эмира, который явно потерял самообладание. И только пригрозив тому, что тут же напишет прошение об отставке, заставил его покончить со своими огульными обвинениями и мыслить трезво.

— Я не понимаю, — возразил Аманулла, — почему я должен дружить с русскими, которые хоронят идею моей матери Улии Хазрат о создании Центрально-Азиатской исламской федерации, пренебрегая хорошими отношениями с англичанами, которые готовы преподнести ее мне, завернутой в дорогой свадебный ковер.

— Никакой федерации не будет! — решительно объявил Урус-Кяфир. — Если этого не хочет Москва, то Лондон ничем не поможет. Его время на Востоке уходит, наше приходит.

— Британцы обещают мне винтовки, пулеметы, аэропланы и даже бронепоезда в борьбе с нашими врагами, — не унимался эмир. — А что можете предложить нам вы?

— А мы можем предложить вам, и предложим при наличии доброй воли с афганской стороны, вечный мир на ваших северных границах, когда ни одно из перечисленных вами средств защиты от врагов не понадобится, — парировал Урус-Кяфир. — А английские аэропланы никуда от вас не денутся, вот Лондон скоро очухается после своих военно-политических неудач и нашлет их опять на вас. Только на этот раз, уважаемый эмир, смею предположить, что, бомбя Кабул, они убьют не несколько лошадей, не надейтесь на то, что комедия повторится.

Аманулла-хан колебался, хотя и чувствовал себя прижатым к стене. Урус-Кяфир пустил в ход последний аргумент.

— Вы можете не внять моим словам, но помните, что мировая революция не за горами, и от вашего поведения сегодня во многом зависит, останется Афганистан дружественным советским эмиратом или вскоре превратится в народную советскую республику, как Бухара и Хива.

— Вы меня шантажируете, любезный Урус-Кяфир, или как вас там? — вознегодовал эмир.

— Я вас предупреждаю, мой правитель.

После минутной паузы Аманулла-хан наконец отважился принять однозначное решение, сделал громкий выдох и сказал:

— Ладно, я согласен. На этой неделе я дам аудиенцию послу Якову Сурцеву и приму у него верительные грамоты.

Когда министр иностранных дел Махмуд-бек Тарзи покинул резиденцию эмира, Аманулла-хан приказал страже не пускать к ним никого вплоть до особого распоряжения. Даже если это будет сам король Георг V. Он долгое время оставался в своем кабинете наедине с Урус-Кяфиром.

— После того как ты, Урус-Кяфир, так со мной поступил, я вряд ли смогу доверять людям, — отрешенно сказал эмир.

— А как я с вами поступил? — удивился Урус-Кяфир. — Дважды спас вам жизнь. Ничего плохого никогда не желал, и сейчас не желаю. Понятное дело, мне больше не быть вашим телохранителем, я уезжаю в Москву, но поверьте мне, с этой задачей без меня прекрасно справится векиль Джамоледдин. Он вас ревновал ко мне так, как только может ревновать безумно влюбленная женщина, он ваш верный раб, готовый жизнь отдать за вас. А если возникнут проблемы в отношениях с Советской Россией, то не откладывайте дел в долгий ящик, тут же обращайтесь к Якову Сурцеву. Он уполномочен решать любые вопросы вплоть до оказания Афганистану незамедлительной военной помощи. В том случае, если на вас нападут английские империалисты.

Через несколько дней Афганистан стал первой страной, установивший с Советской Россией полноценные дипломатические отношения. Таким образом, политическая блокада была прорвана.

* * *

Какова была судьба двух главных героев этого повествования — эмира и его телохранителя?

К сожалению, история сохранила мало сведений о комиссаре ВЧК-ОГПУ-НКВД Василии Яковлевиче Дурманове (он же Александр Петрович Бекович-Черкасский, он же Урус-Кяфир). Он был честным человеком, а такие в советской карательной системе не выживали. Кавалер четырех царских орденов за участие в Сарыкамышской операции и двух орденов Красного Знамени РСФСР был арестован по обвинению в измене Родине и расстрелян 15 апреля 1940 года, когда волна репрессий вроде уже пошла на откат.

Аманулла-хан, решившись на установление дипломатических отношений с Советской Россией, все свое последующее десятилетнее пребывание у власти сначала в качестве эмира, а потом, с 1926 года, и падишаха, старался придерживаться духа и буквы этого договора.

Он, восторженно встретивший появление в Бухаре в качестве советского наместника своего кумира Исмаила Энвер-пашу, тем не менее не оказал ему никакой моральной поддержки, когда тот изменил Москве и возглавил басмаческое движение в Туркестане. Конечно, Энвер-паша, ускользая от Красной армии, время от времени входил в северные пределы Афганистана, но делал это нелегально, так ни разу не удостоившись приглашения своего обожателя в Кабул.

Ни один мускул не дрогнул на лице Амануллы, когда тот узнал, что Энвер-паша 4 августа 1922 года был пленен в таджикском кишлаке Чагана, вызван на сабельную дуэль комиссаром Яковом Мелькумовым и обезглавлен в этом поединке, который стал фактически публичной казнью палача, угробившего два миллиона армян и ассирийцев во время геноцида 1915 года.

Пришедший на смену Энверу Ибрагим-бек также не удостоился внимания со стороны Амануллы, который его игнорировал. Правда, его басмаческие отряды были окончательно разгромлены советскими войсками тогда, когда Аманулла-хан был уже свергнут партизанскими отрядами таджикского разбойника и авантюриста Хабибуллы Бача-и Сакао (Сын Водоноса), провозгласившего себя вторым падишахом.

А Аманулла-хан бежал из страны, прихватив с собой все ценности государственной казны. В 1948 году он отрекся от афганской короны, признав право на нее за Мухаммедом Закир Шахом.

Умер в эмиграции 25 апреля 1960 года, временно был погребен в Цюрихе. Вскоре после смерти его останки были эксгумированы и перевезены для перезахоронения в Джелалабаде. По некоему мистическому совпадению в этот же день, только восемнадцать лет спустя, в Афганистане началась Апрельская (Саурская) революция. По приказу Мухаммеда Дауд-хана, президента-диктатора, узурпатора королевской власти, которую в 1926 году учредил в стране Аманулла, были арестованы ведущие афганские марксистские деятели Народно-демократической партии. На следующее утро толпы людей двинулись к тюрьме, чтобы освободить их. А к полудню 27 апреля последние пережитки абсолютной монархии здесь были окончательно уничтожены. Народ взял власть в свои руки. Давнее мрачное предсказание Урус-Кяфира, таким образом, сбылось. То, как он, народ, воспользовался данной ему в руки властью, это уже другой вопрос, на который исторической науке еще не раз придется давать неоднозначные ответы.

(обратно)

Проклятие Сына Водоноса

Надир-хан две недели тому назад провозгласил себя третьим падишахом Афганистана и теперь ждал коронации. Его по-прежнему беспокоил Сын Водоноса. Этот неграмотный святоша и богохульник скрылся от посланных по его следу преследователей, как в бездну канул, и теперь прячется где-то в горах в окрестностях Кабула. Если он со своими нукерами опять оседлает единственную дорогу, соединяющую столицу с северными провинциями, где ее власть при Аманулле признавалась лишь условно, то это будет большая и практически неразрешимая проблема. Что-что, а бандитствовать Бача-и Сакао не привыкать.

Несколько лет этот таджикский бастард держал в напряжении центральное правительство, мешая тому осуществлять полноценные контакты с Панджшером и Бадахшаном, другими областями, населенными преимущественно соплеменниками Бача-и Сакао, такими же разбойниками, как и он сам. Нет, его во что бы то ни стало надо умаслить, выманить из горных ущелий, пригласить в Кабул, предложить стать почетным пленником с обещанием сохранения свободы и достойным уровнем достатка. А уже потом…

Для достижения этой цели Надир-хан возложил свою правую руку на Коран и торжественно поклялся, что ни один волос не упадет с головы его предшественника, полное имя которого на престоле, занимаемом им ровно девять месяцев, день в день, звучало так — Хабибулла II Гази Калакани Бача-и Сакао (Сын Водоноса). Тот, кого было очень трудно обмануть, поскольку он сам мог обвести вокруг пальца любого, в данном случае проявил редкую для своей мнительной натуры доверчивость и даже беспечность, приняв на веру обещание человека, который еще вчера заверял своих главных союзников — англичан, что бросит тело Хабибуллы на съедение собакам.

Едва Бача-и Сакао въехал со своими преданными нукерами в Кабул, как тут же был схвачен и брошен в королевский зиндан, а его охрана частично разоружена, частично перебита. В тюрьме, хоть она и имела высокий монарший статус, было мерзко и грязно, как и во всех остальных заведениях подобного рода, — сырой земляной пол, по стенам сочилась нечистая влага. Мучимый жаждой «почетный пленник» — вынужден был время от времени прикладываться к замшелым, покрытым плесенью камням языком и слизывать со стен эту зловонную гадость. Уж он-то всегда знал вкус хрустально чистой воды из горных источников, поскольку был сыном армейского водоноса. Эта уничижительная кличка Бача-и Сакао прилипла к нему с раннего детства, из которого ему и вспомнить-то было нечего. Его биография, достойная хоть каких-то воспоминаний, началась только в тридцать лет, когда он бросил мирные занятия и вступил в один из басмаческих отрядов Исмаила Энвер-паши, орудующего в Советском Туркестане.

Перед тем как бросить в застенок, надзиратели слишком уж поверхностно, с ленцой и неохотой его обыскивали. За полой стеганого халата в замусоленной тряпице он прятал единственное сокровище, которое у него теперь оставалось, — знак ордена Хедмат, которым правительство эмира Амануллы наградило его за смелость, проявленную при подавлении мятежа в Южной провинции. Случилось это более пяти лет тому назад, в 1924-м. В том же году, правда, Бача-и Сакао сбежал из резервного регулярного отряда, где проходил службу, захватил с собой оружие, по дороге кого-то убил, за что был тут же объявлен дезертиром, изменником, а позже и государственным преступником.

Это был крутой поворот в судьбе, который в конце концов и привел его в это свое последнее пристанище с земляным полом и узким решетчатым окном под самым потолком — темный и сырой зиндан. Бача-и Сакао извлек откуда-то из-под мышки тряпицу с последней своей реликвией — орденом, название которого переводится дословно как «Заслуга», и стал разглядывать эту никчемную уже теперь безделицу, заигравшую шаловливыми огоньками под лучиком солнца, неизвестно как проникшего в его мрачное узилище.

«Зачем я так круто взял, став вторым падишахом Афганистана? — думал Хабибулла, прислонившись к сырой стене и чувствуя, как она вытягивает из него последнее тепло. — В итоге это озлобило всех, в том числе и тех, кто еще в январе готов был целовать полы моего халата».

Что же это были за деяния? Перво-наперво, Сын Водоноса упразднил все награды предшественников, сделав ненужными дорогие побрякушки, которые носили на своих европейских мундирах чопорные министры центрального правительства и чванливые провинциальные князьки и племенные вожди, в том числе и будоражащий сейчас его память орден Хедмат. Хотел ввести свои регалии, да не успел. Простил беднякам недоимки, за что поначалу снискал широкую народную любовь, но вследствие этого шага уже через несколько дней недовольные управляющие государственных и хозяева частных мастерских, магазинов и лавок в знак протеста позакрывали их. Экономическое положение в стране в течение первого месяца его правления стало таковым, что все налоги пришлось возвращать и взимать по-новому, с особой жестокостью, что, в свою очередь, привело к массовому возмущению в среде простолюдинов. Восстали крестьяне в некоторых провинциях, на сопротивление поднялись целые пуштунские племена, категорически отказавшись присягать «немытому таджику» и «безбожнику» на падишахском престоле.

И это несмотря на то, что он, Бача-и Сакао, сделал многое, чтобы ублажить душу правоверного мусульманина, — отменил всеобщую воинскую повинность, запретил ношение европейского военного обмундирования и партикулярного платья, упразднил министерства образования и юстиции и снова ввел практику шариатских судов. Женщины обязаны были вновь обрядиться в паранджу и обязательно появляться в ней в присутственных местах.

Кроме территорий, населенных этническими таджиками, лояльность Хабибулле высказали только три «чужеродные» провинции и город Герат, поэтому поддерживать его к осени было особо некому. Англичане давили на противников Бача-и Сакао, в первую очередь на генерала Надир-хана, требуя, чтобы тот сдержал данное им слово, проявил решимость и избавился от человека, который тормозит прогресс в развитии страны и тянет его назад в дикое восточное Средневековье. А в северную столицу Афганистана Мазари-Шариф, в окрестностях которой компактно проживали узбеки и были расквартированы многие басмаческие банды, совершающие набеги на территорию Советского Туркестана, вошла конница красного комкора Виталия Примакова и вытеснила из нее отряды сторонников Сына Водоноса. Правда, ненадолго. До того самого момента, пока мог сопротивляться свергнутый Хабибуллой первый падишах Афганистана. После этого удерживать город, который сталинские соколы, стоящие на службе у Амануллы-хана с того самого поворотного для Бача-и Сакао 1924 года, превратили в груду руин, смысла не было. Кавалерийский корпус Примакова, выступавшего в этом своем «сольном спектакле» по организации «мировой революции» под именем Рагиб-бея, отступил, но это не могло уже спасти нового афганского правителя от неминуемого краха.

В начале октября 1929 года Надир-хан разгромил и рассеял плохо организованную, практически лишенную народной поддержки армию Бача-и Сакао в сражении при местности Чарасья. У последнего был шанс спастись, но он предпочел поступить иначе, доверившись своему злейшему врагу, закоренелому пуштунскому шовинисту, с презрением и ненавистью относящемуся ко всем своим иноплеменным согражданам. Хабибулла прекрасно понимал, что обещанный ему «почетный плен» продлится недолго и уже стоит под седлом белоснежный скакун чистых кровей из конюшни бывшего падишаха, который согласно ритуалу растопчет своими копытами его отрубленную голову. Ждать оставалось недолго. Временами Бача-и Сакао казалось, что в ушах у него стоит надсадное жеребячье ржание — предвестник его скорой и лютой гибели.

Перед глазами в эти часы томительного ожидания промелькнула вся его жизнь, но времени охватить все и осмыслить уже не было. В проеме гулко открывшейся ржавой двери темницы возникла дюжая фигура палача.

* * *

«Церемониал» продолжался всего несколько минут. Палач решил не откладывать дело в долгий ящик. Он выволок Бача-и Сакао за шиворот на крыльцо зиндана. Тот упирался и что-то выкрикивал. По тональности его воплей можно было легко определить, что он вовсе не просит пощады, а бранится. Причем очень грязно. Дав приговоренному к смерти вволю выговориться, палач взмахнул острой, кривой саблей, раздался короткий глухой звук ее столкновения в воздухе с каким-то препятствием, и наступила тишина. Из отверстых артерий шеи хлестала во все стороны кровь. Голова Сына Водоноса упала под ноги палачу, и тот ловко, как в футболе, подкинул ее в воздух и швырнул прямо под копыта жеребца, который какое-то время топтался, вызывая ропот среди немногих, кто наблюдал за казнью.

Среди редких зрителей особо выделялся статный молодой мужчина лет тридцати пяти, одетый в английский мундир и с тюрбаном на голове. Это был специальный представитель Британской Короны на переговорах с генералом Надир-ханом граф майор Джек Элиот Смоллетт. В левой руке он держал стек, приложенный к плечу. Рядом с ним стоял Барзак Талагани, адъютант будущего третьего падишаха, которому тот наказал проследить, чтобы ритуал казни Бача-и Сакао был выполнен в точном соответствии с традицией.

— Я, как истинный британец, очень люблю конное поло, — признался Смоллетт своему соседу после того, как все было кончено. — Но, видя все это, я испытал чувство брезгливости и легкого ужаса. У меня до сих пор бегут мурашки по спине от такого зрелища. В старушке-Англии такого не увидишь.

Собеседник специального представителя ничего не ответил, промолчал.

— И все-таки вы, афганцы, все скопом — пуштуны, таджики, белуджи, хазрейцы — дикие и нецивилизованные люди, — добавил майор, чтобы как-то вызвать Талагани на предметный разговор. — Рубить человеку голову в просвещенном XX веке и бросать ее под копыта жеребца — невероятная лютость.

— Ваши соседи по европейской цивилизации — французы до сих пор используют адскую машину доктора Гильотэна, и у вас это не вызывает такого возмущения, — возразил адъютант.

— Да, я совсем забыл, любезный Барзак, что вы учились во Франции и всегда найдете, что мне возразить, — снисходительно сказал Смоллетт. — Я, признаться, всегда недолюбливал французов, и нет-нет да и называю их про себя лягушатниками.

— В этом вы не оригинальны, мистер Смоллетт.

— А я и не претендую на оригинальность, — парировал граф. — Французы наши союзники по Антанте, но это было десять лет назад. Сегодня мир изменился настолько, что следует задуматься о его дальнейшей судьбе. В то время как мы — истинные поборники цивилизации и демократии, делаем все, чтобы он не расползся по швам, наши, как вы выразились, соседи миндальничают с Советами, пытаются выстраивать с ними новую систему коллективной безопасности. А какая это безопасность, когда медведь-шатун, выкуренный зимой из своей берлоги, пытается влезть в ваш дом и все в нем сокрушить.

— Я понимаю, что ваше возвращение в нашу страну связано с тем, что вы будете пытаться контролировать и сдерживать русских на их южных границах. — Талагани учтиво склонил голову в сторону своего собеседника.

— Вы на редкость проницательны, любезный Барзак. — Смоллетт явно чувствовал себя выше своего визави и всячески это демонстрировал. — И я надеюсь, что это возвращение будет триумфальным. В истории Афганистана открывается новая страница.

В это самое время палач схватил окровавленную, раздробленную голову Бача-и Сакао за краешек все еще прочно сидевшей на ней чалмы и положил ему на грудь, затем накрыл обезглавленное тело конской попоной. Голова, лежавшая меж скрещенных рук мертвеца, зловеще бугрилась под ней.

— Эти ваши слова в антураже только что состоявшегося действа глубоко символичны. — На утонченное хамство британца афганец пытался отвечать тем же. — Новая страница открыта, а старая прикрыта старой, пропитанной лошадиным потом попоной. Но ведь еще год назад вы столь же рьяно, как и теперь моего повелителя, поддерживали этого таджикского выродка, проча ему кабульский трон. Не так ли, уважаемый мистер?

Беседа явно переставала быть томной, но Смоллетт намеренно решил не менять ее тональность.

— Видите ли, мой юный друг, — начал он издалека, — политика — это искусство возможного. Нашим людям в Лондоне глубоко безразлично, кто будет управлять вашей страной. Нас не волнует, обяжет ли ваш будущий повелитель носить афганских женщин чадру или эту самую окровавленную попону, которая так привлекла ваше внимание и стала поводом для ваших колкостей. Главное, чтобы наш человек в Кабуле выполнял некоторые обязательства перед нами, будь он опять-таки пуштун, таджик, белуджи или хазреец.

— Звучит цинично, но вполне честно, — признал адъютант. — Значит, вы нам даете полную свободу действий, чтобы мы и дальше выглядели в ваших глазах тупицами и дикарями.

— Безусловно, — согласился молодой граф. — Нравится вам рубить головы и потом топтать их взмыленными жеребцами — на здоровье. Но будьте добры придерживаться при этом совместных задач и планов. Бача-и Сакао оказался человеком, на которого нельзя было положиться.

— Но еще год назад вы делали безоговорочную ставку на него.

— Я и выразился ясно, сказав, что он оказался не тем, каким мы его хотели видеть. — С резкого тона Смоллетт решил перейти на более примирительный. — Вы, надеюсь, помните, любезный Барзак, что сказал лорд Бенджамен Дизраэли о вечных интересах Британии, у которой в связи с ними нет ни вечных друзей, ни вечных врагов. Бача-и Сакао — это всего лишь эпизод в процессе реализации нашего интереса в вашей стране, и Надир-хан, примеряющий сегодня корону Амануллы, — тоже эпизод, и вы, дражайший порученец, — тоже лишь эпизод, только еще менее значимый. Чтобы вас не обижать, признаюсь, что и я эпизод всей этой бесконечной кампании за утверждение идеалов Короны в мире. Мало того, Его величество король Георг V — эпизод, поскольку он когда-то умрет, и его преемник, и преемник его преемника тоже умрут, а интересы Британии бессмертны, ибо они для нас есть Бог.

Тирада графа показалась адъютанту слишком уж затянутой и пафосной. Он даже испытал чувство некоторой неловкости, потемнел лицом и хотел было откланяться, оставив собеседника наедине с его имперскими мыслями. Тем более немногочисленные свидетели казни уже разошлись. Палач окликнул Талагани, потом подбежал к нему и, протянув какой-то предмет в замурзанной тряпке, что-то выкрикнул на пушту. Порученец развернул тряпку так, чтобы Смоллетт не мог разглядеть, что в ней находится. На грязно-сером фоне заблестел орден Хедмат. Ни слова не сказав своему визави, Талагани спрятал его в нижний левый карман френча, извинился и попросил разрешения удалиться.

— Вижу, я чем-то вас обидел, дорогой Барзак, — произнес Смоллетт нарочито извинительным тоном. — Не сердитесь, все мы нервничаем.

— Дело не в этом, — успокоил его адъютант. — Просто я должен лично сообщить своему повелителю о том, что Бача-и Сакао мертв. Надир-хан ждет моего персонального доклада.

— Не забудьте напомнить ему, что путь к власти, которая держится на британских штыках, для него наконец открыт. — Смоллетт не мог сдержать себя, чтобы не съязвить.

Как истинный колонизатор и потомок колонизаторов в седьмом колене, он относился к афганцам и азиатам вообще, с которыми провел бок о бок практически всю свою сознательную жизнь, с плохо скрываемой брезгливостью. Возможно, Талагани во всем сонме мелькавших перед ним неприязненных восточных физиономий, коих были тысячи, составлял приятное исключение.

— Честь имею кланяться, — хотел завершить этот разговор, проводимый явно не на равных, Талагани и уже сделал шаг вполразворота, чтобы уйти.

Но майор остановил его, взяв за руку.

— Я бы все-таки просил вас, уважаемый лейтенант, — Смоллетт впервые обратился к нему по воинскому званию, — прогуляться со мной по городу. Сегодня, как мне кажется, в нем стало немного безопаснее с учетом того дела, которое мы только что провернули. Я имею в виду устранение конкурента вашего повелителя. И не обижайтесь на меня за демонстрацию некоего имперского духа. Я изучал нравы и обычаи вашего народа и на основе многолетних наблюдений за поведением пуштунской элиты могу сказать, что сами вы — страшные шовинисты, которые на дух не переносят все остальные народы, живущие рядом с вами или поодаль, в том числе и британцев.

— Но мы, в отличие от вас, делаем это на своей земле и не считаем себя эпизодами в борьбе за утверждение идеи нашего национального превосходства. В конце концов, нас в здешних горах гораздо больше, чем всех остальных.

Адъютант в пылу своего пламенного ответа даже не заметил, что уже прогуливается под ручку со Смоллеттом по Майванду в направлении к торговым кварталам Кабула.

— Не волнуйтесь, лейтенант, — майор опять обратился к порученцу Надир-хана по званию. — Потом мы вместе навестим Его Падишахское Величество и сообщим ему, что его злейший враг подбросил свою полную темных замыслов голову под копыта резвому жеребцу. Думаю, присутствие вашего покорного слуги при докладе, а также мои объяснения полностью оправдают вас в его глазах.

Вскоре собеседники продолжили обсуждение казни Бача-и Сакао в кофейне на ремесленном рынке Кабула, где спрятались подальше от посторонних глаз работников британской миссии и офицеров Короны, которые после десятилетнего перерыва вновь наводнили улицы города, а также шпионов и соглядатаев Надир-хана. Англичане вновь были готовы вернуться сюда, чтобы полноценно контролировать не только границу с Советским Туркестаном, но и традиционный для них объект, Хайберский проход, и линию Мортимера Дюранда на всем ее протяжении.

— Так, значит, свержение Амануллы-хана и было главным интересом Британской Короны в Афганистане? — спросил Талагани после нескольких минут молчания, пока он и Смоллетт пили неважнецкий кофе, пытаясь распробовать его вкус.

— Это явно не кофейня на окраине Стамбула, — сказал специальный посланник, пытаясь увести разговор в сторону, — где за изготовление подобной гадости ее содержателю наверняка бы отрубили голову и правую руку.

— Вы были и в Стамбуле, мистер Смоллетт? — поинтересовался адъютант.

— А то вы, можно подумать, не знаете, уважаемый? Исмаил Энвер-паша, лидер младотурок во главе басмаческого движения в Бухаре и Хиве — мой проект. С каким трудом, признаюсь, мне удалось вывести этого кровожадного ублюдка из-под влияния большевиков восемь лет назад, одному мне известно.

— Вы умеете различать людей по степени кровожадности?

— Представьте себе, да. Энвер-паша, да упокоит Аллах его душу, был палачом, в сравнении с которым тот, что отсек сегодня голову Бача-и Сакао и бросил ее на попрание лошадиными копытами, — просто-таки Флоренс Найтингейл. Впервые я познакомился с ним, когда мне было только восемнадцать лет, вполовину, чем сейчас. Мой отец Генри Мортимер Смоллетт консультировал младотурок в 1912-м, когда те пришли к власти в Османской империи сразу после ее поражения в первой Балканской войне, а я учился у него тогда азам британской дипломатии.

— Особой британской дипломатии, — поправил майора адъютант. — Той, которая не учитывает ничьих интересов, кроме интересов Короны.

— Так вот, Энвер-паша уже тогда вел себя как упертый осел. — Смоллетт сделал вид, что пропустил мимо ушей последнюю реплику Талагани, но уже следующая его фраза доказала, что это лишь притворство. — Вот он знал только свою личную выгоду. И любил при этом быть во всем первым. Даже в резне иноверных армян, греков и ассирийцев. В конечном итоге жадность и властолюбие его и сгубили.

— Каким же это образом?

— Я был помощником главы британской миссии лорда Мердока Харта, в задачу которой входило уговорить бухарского эмира провозгласить Энвер-пашу, который тогда был назначен красным наместником в созданную здесь по распоряжению Москвы народную советскую республику, верховным командующим всеми басмаческими отрядами Бухары, Хивы и подконтрольных этим двум ханствам территорий Туркестана. Впрочем, старика лорда уже мало что интересовало, и вся тяжесть переговоров легла на мои плечи. И я сумел настоять на своем. Это очень не понравилось неформальному главарю тамошних бандитов Ибрагим-беку, который сразу же невзлюбил этого турецкого выскочку. И поклялся при первой представившейся ему возможности избавиться от него.

— Мне кажется, мистер Смоллетт, — прервал собеседника порученец, — что местных беев на Востоке можно не уважать, но их нельзя обижать. Иначе они тут же решатся на то, что вы, европейцы, потом будете называть подлостью и вероломством.

— Я имею отличное от вашего мнение на этот счет, уважаемый Барзак, — не согласился с собеседником молодой граф. — Я никогда не доверял этим бывшим туркестанским вассалам русского императора, которые предавали даже тогда, когда мы им делали хорошо.

— А Энвер-паша разве был не таким?

— Энвер-паша был османом. И обладал собственным имперским мышлением, не великорусским. Он мог быть нам очень полезен в Средней Азии, да вот гордыня подвела.

— В каком смысле?

— Бухарский эмир Сейид Алим-хан назначил его командующим объединенными басмаческими отрядами, а он провозгласил себя ни много ни мало «Верховным главнокомандующим войсками Ислама, зятем Халифа и наместником Магомета». То есть попытался в своей «священной борьбе за веру» поставить себя рядом с вашим пророком. Рекомендуясь таким образом, он сумел отхватить половину Туркестана под свое будущее пантюркистское государство, созданием которого, насколько мне известно, бредил всю свою сознательную жизнь. Красные разгромили его на подступах к Бухаре, а Ибрагим-бек, обещавший Исмаилу Энверу прийти на помощь, ударил ему в спину сразу с двух сторон.

— Вы, я вижу, хорошо владеете ситуацией и умеете оперировать историческими сведениями.

— Представьте себе, дорогой лейтенант, — признался Смоллетт, — что семь лет тому назад перипетии этой вражды снились мне каждую ночь. Как уж тут не запомнить все происходящее. Вероломный Ибрагим-бек своим бездействием помог большевикам оттеснить Энвера-пашу в таджикскую местность Бальджуан, где надежно запер, и впоследствии лишь наблюдал со стороны, как те шаг за шагом истребляют его воинство.

— Почему же Энвер не переправился черезАмударью и не ушел в Афганистан?

— Предшественник предшественника уважаемого Надир-хана, эмир Аманулла, не позволил тому этого сделать, хотя и очень почитал его. Советы не разрешили, потребовали верности союзническим обязательствам с ними.

— Печальная судьба, ничего не скажешь, — посочувствовал Талагани.

— Энверу еще повезло. Ваш Аллах даровал ему сверх положенного по меньшей мере полгода жизни, сопротивления и мечтаний о благоденственном пантюркистском царстве, где он мог бы чувствовать себя наместником всевышнего. Ибрагим-бек подослал к нему наемных убийц аккурат перед тем, как напасть с тыла, но ему помогло провидение и один человек, которого вы хорошо знаете. Вернее говоря, знали до последнего момента, ибо теперь его нет в живых.

— Я весь сгораю от нетерпения.

— Вы будете очень удивлены, любезный Барзак. Через семь лет после этого он стал Хабибуллой II Гази Калакани Бача-и Сакао. Я, надеюсь, правильно назвал полное имя прежнего эмира Афганистана. Или падишаха, как он там сам себя называл.

Удивлению Талагани не было предела. Вот как чудно, оказывается, переплетаются в жизни люди и события. Воцарилась продолжительная пауза. Порученец попросил разносчика принести еще один кофейник с горячим бодрящим напитком. Вновь наполнив чашки дымящимся кофе, он продолжил беседу:

— Я надеюсь, мистер Смоллетт, вы расскажете мне эту интригующую историю.

— Конечно, лейтенант. Но прежде поведайте мне, что передал вам палач в грязной тряпице, которую вы спешно спрятали в карман своего френча. Я тоже, как и вы, весь сгораю от нетерпения. Или это тайный знак, который вы должны передать своему повелителю.

— Тайны в этом нет никакой. — Адъютант извлек из кармана сверток серой замусоленной ткани, развернул его и показал майору орден Хедмат.

— Что это? — поинтересовался тот. — Я, признаться, силен в историческом аспекте восточной проблематики, но совершенно ничего не смыслю в местной фалеристике.

Поймав на себе удивленный взгляд Талагани, пояснил:

— Вы, уважаемый порученец, хоть и по-европейски образованы, но, возможно, не знаете всю нашу терминологию. Фалеристика — эта наука об орденах. Насколько я сообразил, в ваших руках какой-то орден.

— Это орден Хедмат, — пояснил афганец. — По-вашему, его название означает Заслуга. Я, к сожалению, в свои двадцать семь лет действительно слишком уж сильно европеизировался и позабыл некоторые наши суеверия. Строго говоря, я не должен был принимать у палача этот дар Бача-и Сакао, но в тот момент как-то не сориентировался. Хотел представить своему повелителю верное подтверждение казни его врага. Но не стану этого делать, поскольку это явный знак беды.

— Поясните, пожалуйста, — попросил Смоллетт. — Вы меня уже не просто интригуете, а просто-таки пугаете.

— Перед тем как Бача-и Сакао отрубили голову, он выкрикивал дерзкие проклятия на языке дари. Сулил эмирату многовековую нищету и войны и предсказал, между прочим, что мой повелитель Надир-хан проживет еще пять лет, после чего, в 1311 году Хиджры, вы, англичане, отправите его на встречу к Иблису. Взять у казненного кликуши какую-либо вещь — значит принять на свою голову всю его ругань и проклятия.

— Насколько я вас понимаю, любезный Барзак, эти проклятия должны пасть теперь на вашу голову, как человека, принявшего дар казнимого кликуши.

— Если руководствоваться народными суевериями, то да.

— Но ведь предсказания скорой смерти были адресованы Надир-хану.

— Это неважно. Таким образом я принял на себя его участь.

— Ну, ладно, любезный Барзак. Давайте оставим всю эту фалеристику-фольклористику. Суеверия — это пережитки. Мы же живем в первой трети просвещенного двадцатого века. — Молодой граф немного помолчал, перевел дыхание и поправился: — Извините, уважаемый, в четырнадцатом веке Хиджры, когда в высях летают не ангелы небесные, а аэропланы. Если вы уж так боитесь дурных народных обычаев, так передайте его мне. Подарите. Во-первых, я все-таки англичанин, и, возможно, кара, накликанная Бача-и Сакао на новоиспеченного кавалера ордена Хедмат, не коснется моей головы. Во-вторых, у меня в родовом замке под Ипсуичем хранится большая коллекция орденов, и этим экземпляром я открою новую восточную серию. А ваши суеверные страхи в результате останутся позади.

Талагани с некоторой неохотой в жестах и движениях выложил перед Смоллеттом Хедмат. Майор сбросил грязную тряпку в стоявшую рядом со столом плевательницу и потом долго завороженно глядел на орден. После непродолжительной паузы произнес:

— А ведь это пока единственное, что нам досталось из числа бессчетных богатств Бача-и Сакао, о которых ходят легенды.

— Я тоже много слышал о них. Говорят, они затмевают своим количеством содержимое пещеры Монте-Кристо и сокровищницы Гарун-аль-Рашида Справедливого.

— А знаете, кто сделал первый взнос в его копилку? — спросил Смоллетт.

— Ума не приложу, — ответил Талагани.

— Благодарный Исмаил Энвер-паша.

* * *

(На основе мемуаров Джека Элиота Смоллетта)

Шатер Энвер-паши в пустыне, всего в семи десятках верст от вожделенной Бухары, где заседал большевистский Совет Бухарской советской народной республики, только что покинула красная делегация. Слишком уж стремительно он занял восточную часть эмирата, совершив кинжальный бросок сюда прямиком из кишлака Дюшамбе, где располагалась временная резиденция эмира Сейида Алим-хана и штаб верных ему войск. Часть отрядов Энвера просочилась также и на западные бухарские территории и закрепилась там. В Москве были настолько напуганы его военными успехами, что предложили пойти на мировую с гарантией сохранения влияния паши на уже отвоеванных им землях.

Прибывшие в его боевой стан переговорщики были очень покладисты, и это хитрого османского лиса несколько настораживало. Выпроводив гостей из шатра, он пообещал продолжить контакты с правительством советской республики и на время их осуществления не наступать на Бухару. Возможно, это было его главным политическим просчетом. После изгнания из Стамбула он провел в Москве полтора года, где работал в лоялистском по отношению к Советской власти Обществе единства Революции с Исламом. И знал, что в тактических маневрах большевики всегда охотно шли на любые уступки, но в своих стратегических планах не уступали никогда.

Похоже, Энвер пребывал в некой эйфории от ряда побед над регулярной Красной армией, считавшейся здесь непобедимой, поэтому был не в состоянии адекватно оценивать возникшую ситуацию. В ходе переговоров ему, в частности, было обещано выделить часть территории Туркестана для создания пантюркистского государства — оплота в Средней Азии, которое потом могло бы расширяться на юге, востоке и западе, но не на севере, за счет советских территорий. А государство, которое он соберет под своими красными знаменами звезды и полумесяца, должно стать верным союзником Кремля в регионе и проводить антибританскую и антиимпериалистическую политику.

Энвер-паше, который всегда ненавидел англичан, когда тайно, а когда явно, эти условия казались очень даже приемлемыми. В конце концов, осуществлялась главная мечта его жизни, большое пантюркистское государство, возможно, даже империя, под его всевластным предводительством, пусть даже и ограниченным некоторыми внешними договоренностями с большевистской Россией.

Отходя ко сну, он перебирал в памяти события последнего дня и был очень доволен его итогами. Вдруг извне раздались резкие гортанные крики. В шатер вошел начальник его охраны векиль Изатулло и сообщил, что какой-то незнакомец в грязном стеганом халате пытается к нему прорваться. Стража его пристрастно обыскала, отняла все оружие. Он — один, и хоть и не приятен на вид, но опасности для жизни и безопасности Исмаила Энвера, судя по всему, не представляет. Властным жестом паша приказал впустить незнакомца в шатер.

— Кто ты, одинокий путник? — спросил он вошедшего.

— Зови меня Сыном Водоноса, — предложил незнакомец.

— У сына водоноса, я полагаю, есть имя, как и у любого правоверного мусульманина.

— Есть, но оно тебе ничего не скажет. Я не падишах, не эмир и даже не бей, а простолюдин, благочестивый слуга пророка Магомета, который пришел, чтобы предупредить тебя об опасности.

— Так, значит, ты сын водоноса, — Энвер-паша отнесся к незваному пришельцу с явным недоверием, — и всю жизнь помогал своему отцу подносить чаши богатым соплеменникам, чтобы те, значит, подмывали свои задницы?

— Мой отец был военный водонос, — с иронией ответил Бача-и Сакао. — Аллах давно уже прибрал его к себе. Не попирай его память недостойными словами, великий сераскир.

Такое официальное обращение несколько покоробило Энвер-пашу, но тон свой после этих дерзко прозвучавших слов он все-таки несколько изменил.

— Итак, твое ремесло, сын водоноса? — переспросил он.

— Моя профессия — садовник.

— И ты пришел ко мне наниматься в садовники? — фальшиво удивился Энвер. — Но у меня нет с собой сада. Я в пустыне воюю с гяурами за нашу святую веру.

— До тридцати лет я работал садовником в саду Хусайнкост. Это самый красивый сад во всем Афганистане, но ты о нем наверняка ничего не слышал, великий сераскир. Теперь я воин, тоже воюю с неверными и пришел сюда только для того, чтобы спасти от смерти, коварно поджидающей за углом куда более достойного воина, нежели я сам.

— Ты пуштун, коль тебя занесло сюда из самого Хусайнкоста, где я, к слову, бывал однажды почетным гостем вашего министра финансов мирзы Хусайн-хана, ел срываемую прямо с деревьев вязкую терпкую хурму и инжир и закусывал кебабом из молочного телка. Только вот тебя там почему-то не видел.

— Мой традиционный обед — черствая лепешка. Я — таджик. Такие люди, как ты, великий сераскир, говоря о таких людях, как я, неизменно добавляют к моему роду-племени слово «грязный».

— Ты дерзкий наглец и заслуживаешь два десятка ударов самшитовой палкой по пяткам.

— Если бы я не был таким дерзким, то мне не хватило бы смелости, бросив в дальних предгорьях своих верных воинов, пробираться к тебе три ночи, прячась от посторонних глаз, по безводной пустыне, чтобы предупредить о заговоре против твоей милости.

— И что же за опасность угрожает мне? — поинтересовался Исмаил Энвер.

— Люди Ибрагим-бека, которых тот собирается подослать к тебе, уже наточили кинжалы по твою глотку, великий сераскир. И скоро будут здесь, в твоем шатре, прикрывая вероломство щедрыми дарами.

— Что ты такое говоришь, грязный таджик? — взвился от возмущения османец. — Ибрагим-бек — верный воин ислама.

— Зато тебя, великий сераскир, он не считает верным воином ислама и уверен, что за замысленное против тебя убийство Аллах дарует ему вечное блаженство в раю.

Энвер-паша задумался. Он по-прежнему не доверял этому странному ночному гостю, но в его душе все же зародились некоторые сомнения. Между ним и Ибрагим-беком после решения Сейида Алим-хана назначить его, инородца, верховным главнокомандующим действительно пробежала черная кошка. До него время от времени доходили угрозы, посылаемые прямиком из Гиссара, где укрывался этот воинственный и кровожадный вождь лакайского клана в свободное от боевых столкновений время, но все это было на уровне слухов и сплетен. Поэтому и к Бача-и Сакао Исмаил Энвер отнесся в этот момент, как к распространителю злонамеренных вымыслов. Возможно, он не хотел портить себе хорошее настроение, в котором пребывал после удач последних дней, всякими дурными думами.

— Слишком много разных вестей свалилось на мою голову сегодня, — с досадой заметил паша. — Сначала Советы мне предложили территории под мое пантюркистское государство, чем несказанно меня порадовали. А теперь вот ты, таджик, меня стращаешь гибелью от рук брата моего Ибрагим-бека. Уйди же с глаз моих.

— Я — человек не корыстный, всевышний не велит, но, признаюсь, рассчитывал на некоторое вознаграждение за принесенную мною весть.

— Ты, наверное, забыл, как к этому относится наша вера. Глашатаев плохих новостей у нас отродясь не награждали, а, напротив, наказывали. И ударами палкой по пяткам ты не отделаешься, так и знай. Если ты мне солгал, нечестивец, то ровно через три дня, в этот самый поздний час, я велю вылить тебе на голову кипящее масло, а потом, если ты останешься жив, прикажу вздернуть тебя на саксауле.

Произнеся эту угрозу, Энвер позвал своих нукеров и приказал им содержать вестника беды под стражей. Бача-и Сакао отреагировал на распоряжение о своем аресте и возможной казни привычной ухмылкой сквозь густую черную бороду. Его внутренний голос ему подсказывал, что не пройдет отмеренных ему трех дней, как великий сераскир либо сам будет мертв, либо лично убедится в правоте его, Сына Водоноса, слов и вознаградит по заслугам за преданность.

Часы заточения казались Бача-и Сакао нескончаемыми. Между тем уже истекали третьи сутки, а никаких посягательств на жизнь Энвер-паши, даже намеков, не было. С утра он опять принимал бухарскую депутацию. Большевики, казалось, просто-таки пылали к «зятю Халифа» и «наместнику Магомета» неизбывной марксисткой любовью, а сам председатель совета преподнес ему саблю дамасской стали в золоченых ножнах с изумрудными инкрустациями. Подарил он ее в знак признательности заслуг лично от товарища Сталина, бывшего наркома по делам национальностей, ставшего на днях генеральным секретарем ЦК РКП (б).

Вспомнив к вечеру о своем пленнике, довольный Энвер предвкушал на сон грядущий захватывающее зрелище. Ему почему-то хотелось во что бы то ни стало казнить этого грязного таджика, вестника дурных вестей.

Но не давали покоя предостережения незнакомца, и он вновь крепко призадумался, а потом на всякий случай удвоил внешнюю охрану своего шатра. К тому же он приказал Изатулло с десятью нукерами схорониться в соседней палатке и быть готовым в любой момент встретить непрошеных гостей.

После сытного ужина — плов, бешбармак, хурма и гранаты — Исмаил Энвер, оставшись наедине со своими мыслями, возлежал на вышитой золотым позументом кошме. Роившиеся беспорядочно в его голове мысли были то благостными, то самыми мрачными. В какой-то момент, вздрогнув от разносящегося над пустыней шакальего воя, он вынул из деревянной кобуры свой «маузер», с которым не расставался с 1918 года, со дня своей «хиджры» на германской подводной лодке из Стамбула, где он заочно был приговорен к смерти новыми турецкими властями, и спрятал его под перину.

Сверкнув в полумраке шатра золотыми часами — превосходный старинный английский брегет был подарен ему в 31-й день рождения 22 ноября 1912 года британским посланником в Османской империи лордом Генри Мортимером Смоллеттом, — он взглянул на фосфоресцирующий циферблат. «Пройдет еще полчаса, — подумал Энвер-паша, — и я велю разжечь костер прямо у входа в шатер и вылью на голову этому наглецу, недоноску армейского водоноса, кипящее масло».

И в этот самый момент у входа в палатку раздались громкие гортанные крики.

— Мы пришли к Энвер-паше с миром, принесли щедрые дары от его преданного друга Ибрагим-бека! — прозвучал трескучий, будто старческий, голос незнакомца.

— Не говори о щедрости подношения, пока это не оценил сам одариваемый, — прозвучал ответ его охранника Хамида.

По шуршанию одежд, а стоячий воздух вечерней пустыни хорошо разносит по всей округе любые, даже самые приглушенные звуки, Исмаил Энвер понял, что незваных гостей тщательно обыскивают.

— В этом блюде лучший на всем Востоке плов, который могут готовить только в Гиссаре, — услышал паша уже знакомый ему резкий «незнакомый» голос.

— Не состарился ли тот баран, из которого варили лучший на Востоке плов, и не умер ли он своей смертью, пока вы везли его нашему повелителю от вашего повелителя через весь Кызылкум? — Хамид, бывший учитель медресе, вновь нашелся, что ответить пришельцу.

После этого из уст незнакомцев полилась отборная брань, через мгновение-другое раздались выстрелы. Что-то кричал, отдавая команды своим нукерам, Изатулло. В тот же миг в шатер Энвер-паши ввалился здоровенный рыжебородый детина, обладатель скрипучего старческого голоса. В руках его был поднос, на подносе — блюдо, накрытое массивной крышкой. Верзила только и успел что сбросить крышку и правой рукой выхватить из-под нее в спрятанном в застывшем от бараньего жира рисе «наган». Османец его опередил и выстрелил первым. Верный «чудо-карабин» братьев Пауля и Вильгельма спас его и на этот раз. Грузное тело медленно осело наземь, дернулось в последней конвульсии и замерло. Достреливать наемного убийцу не потребовалось. Первая же пуля сразила его наповал.

Наутро ближайшие чахлые заросли саксаула украшали четыре подвешенных за ноги трупа посланцев Ибрагим-бека. На одном из этих деревьев Энвер-паша еще вчера вечером предполагал вздернуть Сына Водоноса, если бы, конечно, после экзекуции кипящим маслом на голову тот выжил, что было весьма сомнительно. Теперь же он приказал доставить к себе Бача-и Сакао, сам развязал ему руки, стянутые за спиной ремнем из сыромятной кожи, и отпустил на все четыре стороны.

— Не хочешь ли, паша, добавить к моей свободе немного своего злата? — спросил освобожденный, разминая отекшие руки. — А то ведь без него и она не мила правоверному мусульманину.

— К твоей свободе, — рассмеялся в ответ Энвер-паша, — хорошим привеском станет твоя никчемная жизнь, которую я тебе сохраняю.

— Что ж, — согласился Бача-и Сакао. — С радостью, смиренно принимаю и это твое подношение. Ты не одарил меня казной, но ты мне преподал одну мудрость.

— Какую еще мудрость? — удивился Энвер-паша, имевший репутацию ограниченного и даже тупого человека, типичного солдафона.

— Мудрость никогда не верить в благочестие великих сераскиров.

— Ты, однако, неисправимый наглец, и я все-таки велю тебя омыть кипящим маслом и повесить! — вспыхнул от гнева Энвер-паша.

— Ты сможешь сделать это через неделю, когда я опять приеду в твой стан и приведу с собой 47 своих джигитов — верных воинов Аллаха и твоих преданных слуг. Если, конечно, успеешь…

* * *

(Продолжение повествования на основе мемуаров Джека Элиота Смоллетта)

В тот день, когда Бача-и Сакао и его всадники достигли лагеря Энвер-паши, в нем царило необычайное оживление. Сын Водоноса сдержал свое слово, прибыл под Бухару ровно через неделю. Правда, привел с собой не сорок семь обещанных нукеров, а только сорок четыре. Трое басмачей погибли позапрошлой ночью в мимолетной стычке с единоверцами из заплутавшего отряда Ибрагим-бека.

Исмаил Энвер с отборной сотней стражей из своего ближайшего окружения собирался навестить Бухару. Накануне приглашающая сторона через своего вестового сообщила ему, что в ознаменование окончательного примирения с Советской властью генерал Исмаил Энвер-бей (таково его официальное полное имя) решением Совнаркома награжден орденом Боевого Красного Знамени РСФСР и бухарским орденом Красной Звезды 1-й степени, который ЦИК советской республики только собирается учреждать на своем первом съезде.

Тщеславный османец оказался очень доверчивым к лести, на которую не скупились большевистские власти. Но червь сомнения все же глодал, пожирал его изнутри. Узнав, что «грязный таджик», как и обещал, вернулся в его стан, Энвер-паша захотел его увидеть. При всей брезгливости, которую он к нему испытывал. Во-первых, Сын Водоноса, признавай это или нет Энвер-паша, действительно спас его от смерти. Во-вторых, этот неграмотный, но не по годам умудренный жизнью человек представлялся ему теперь неким предсказателем. Некоторые слова в его устах звучали зловеще. Особенно последняя фраза, оброненная при расставании неделю назад: «Если, конечно, успеешь…».

Время поджимало. Надо было выезжать в Бухару. Представший перед ним в походном шатре Бача-и Сакао в грязном, засаленном халате заставил «зятя Халифа» и «наместника Магомета» кисло поморщиться. После двух его прежних появлений здесь палатку приходилось долго проветривать и обкуривать благовониями.

— Что ты имел в виду, отпрыск водоноса, когда сказал слова «…если, конечно, успеешь»? — с плохо скрываемой злобой и отвращением спросил он «грязного таджика».

— Я имел в виду, великий сераскир, что это я не успею тебя застать среди преданных тебе воинов ислама, — ответствовал Бача-и Сакао, — и ты уедешь в Бухару за посуленными дарами прежде, чем я тебя смогу остановить.

— Как это, интересно знать, презренный нечестивец, ты меня, первейшего в Туркестане Алиотмана, сможешь остановить?

— А ты, великий сераскир, останови себя сам. И тогда до самой глубокой старости на твоих плечах останется твоя голова.

Последние слова Бача-и Сакао сразили Исмаила Энвера, как гром. В этот день он не поехал в Бухару, а только валялся на кошме с золотым позументом и постреливал вверх из своего «маузера». К вечеру купол его полевого шатра напоминал сито, через которое можно было отбрасывать дунганскую лапшу для лагмана. Паша даже не приказал своим нукерам тщательно проветрить и обкурить благовониями шатер, чтобы истребить устойчивый зловонный дух, который источали тело и одежда Сына Водоноса.

Следующий майский день принес разъяснения. Красная армия, поднакопив изрядные силы, начала наступление на его боевые порядки по всему фронту — со стороны рек Амударьи, Пянджа, Вахша. Узнав об этом, Энвер-паша живо себе представил, что было бы с ним, если бы он двинулся в Бухару со своими ожиданиями и миротворческими намерениями. Откат был столь же стремительным, как и его наступление в феврале 1922-го. Изменивший ему и эмиру Ибрагим-бек оставил для ретирадного маневра только узкое горло прохода в высокогорный Бальджуан. Всадники Бача-и Сакао, которых к концу этого бесславного похода оставалось менее трети, сопровождали Исмаила Энвера до самой крайней точки его последней «хиджры». «Наместник Магомета», повторяющий теперь его судьбу вечного беглеца и скитальца, в добровольно-принудительном порядке закрывал себя в памирском «каменном мешке», из которого выход был только один — на небеса.

У Сына Водоноса были свои планы. Он намеревался вернуться в Афганистан. Перед расставанием паша сам захотел увидеться со своим спасителем и «черным предсказателем». Туркестанский Алиотман был немногословен. Его бегство набрало высокий темп, но надо было поспешать, так как Красная армия наступала ему на пятки.

— Я добавлю к твоей никчемной жизни немного своего злата, — крикнул Энвер-паша Бача-и Сакао, даже не спешиваясь. — Оно станет хорошим привеском к ней. Мне оно уже, видимо, не понадобится.

И практически на скаку, лишь слегка сдерживая поводьями своего жеребца, бросил ему в руки небольшой плотно набитый хурджин.

— Да, и вот тебе сабля с изумрудами — подарок бухарского совета. Повесишь на стенку в своей мазанке. Или продашь, когда не будет денег на черствую лепешку. Помни мою доброту, грязный, немытый таджик!

На том и расстались.

* * *

— Саблю из дамасской стали в золотых ножнах с изумрудными инкрустациями забрали у Хабибуллы при аресте, — сказал Талагани, прихлебывая разлитый из уже третьего по счету сосуда скверный кабульский кофе. — Я лично передал ее моему повелителю. Но у этой сабли, я чувствую, тоже очень скверная судьба.

— Не стоит волноваться с вашими восточными суевериями, — успокоил его Смоллетт. — В конце концов, Энвер-паша передал клинок Бача-и Сакао, будучи еще живым. И проклятий при этом не выкрикивал. Так что почтенному Надир-хану на сей раз ничего не угрожает.

— А как погиб Исмаил Энвер? — спросил порученец.

— В августе 1922 года он попал в плен к красным. Его вызвал на поединок комиссар Яков Мелькумов, армянин, который отомстил таким образом палачу за геноцид своих соплеменников. Он разрубил тело «зятя Халифа» и «наместника Магомета» надвое — отсек паше голову вместе с правой рукой, державшей саблю.

— Не устаю удивляться, откуда вы все это в таких подробностях знаете? — поинтересовался адъютант.

— Я же вам говорил, любезный Барзак, — ответил молодой граф, — что одно время мне этот Энвер-паша по ночам снился. Английская разведка работает хорошо, и я — кладезь добытой ею информации. Действуя на Востоке, у меня нет времени заглядывать в святцы, чтобы что-то уточнить. Ваш брат, преданный слуга пророка, стреляет без предупреждения и рубит наотмашь, подкравшись со спины. Поэтому мне, делая свое дело, все приходится держать в своей голове.

— Страшная судьба, — тяжко вздохнул афганец, возвращаясь в разговоре к персоне «первейшего туркестанского Алиотмана». — Может, надо было рубиться подарком бухарского совета. Тогда, возможно, и отбился бы. Все-таки, как-никак, дамасская сталь.

* * *

(Окончание повествования на основе мемуаров Джека Элиота Смоллетта)

После ухода от Энвер-паши Бача-и Сакао исчез из поля зрения на два года. В 1924 году его призвали в резервный полк, который неожиданно оказался в эпицентре боев при подавлении мятежа племен Южной провинции. Бача-и Сакао отличился и получил этот злосчастный орден Хедмат, ставший «знаком беды» после его казни.

Все для него сложилось бы иначе, если бы не один казус. Сын Водоноса уже после разгрома восстания убил, по случаю, одного бандита, за голову которого правительство обещало выплатить шесть тысяч рупий. Однако начальник городского гарнизона решил все лавры присвоить себе. Он приказал арестовать Хабибуллу и, видимо, для того чтобы сокрыть подлог, намеревался сгноить его в зиндане. Чтобы спастись от вечного сидения, тому пришлось сбежать. Навыки, полученные в то время, когда он был басмачом в Советском Туркестане, пригодились. Бача-и Сакао стал благородным разбойником, этаким афганским Робин Гудом, сколотил вокруг себя шайку из таких же беглых людей, как и он сам, грабил богатых, большую часть добычи отдавал бедным, но, скорее всего, его доброта являлась мифом. То, что ему удавалось отбирать у толстосумов, и легло в основу легендарного клада Бача-и Сакао, который некоторые сорвиголовы ищут в Афганистане и по сей день. Вскоре его набеги на зажиточные дома приобрели такой масштаб, что правительство вынуждено было бросить против «доблестного» кавалера ордена Хедмат регулярные войска.

Понятное дело, шайка Бача-и Сакао в скором времени была разгромлена, а сам он, уйдя от преследования, тайно пересек линию Мортимера Дюранда и осел в то время в британском Пешаваре. Там он торговал чаем, содержал собственную чайхану, воровал, сидел в тюрьме. Словом, всячески демонстрировал свою дурную наследственность нищего простолюдина. Из застенка, где он был вынужден провести целый год, Хабибулла вышел завербованным английским агентом. Куда-то надолго испарился, но в конце 1928 года внезапно объявился на единственной дороге, соединяющей Кабул с северными территориями Афганистана, которую взял под свой контроль, и стал с удвоенным, даже утроенным рвением предаваться привычному занятию — грабить караваны и одиноких путников. Вскоре его отряд, насчитывающий поначалу восемьдесят стволов, разросся до нескольких тысяч. Это уже была целая армия, способная добыть для своего предводителя высшую власть в охваченной всеобщим бунтом стране.

А тут еще произошла сходка в горном кишлаке Вайсудин-Кале, на которой группа местных ханов и мулл предала проклятию Амануллу-хана, как безбожника и предателя интересов страны, и провозгласила вторым эмиром Афганистана Хабибуллу II Гази Калакани Бача-и Сакао. Отречение от престола первого падишаха состоялось 14 января, и его преемник на троне, по происхождению этнический таджик и безграмотный дехканин, ровно на девять месяцев получил право владеть роскошными апартаментами дворца Тадж-Бек, построенного Амануллой.

Заняв таким образом вакантный афганский престол, второй эмир сделал то, что он сделал.

* * *

Медленным прогулочным шагом Смоллетт и Талагани двигались в направлении дворца Тадж-Бек, где теперь обосновался будущий третий падишах Афганистана Надир-хан.

— Так, значит, вы утверждаете, господин майор, что главная общая задача Великобритании и Афганистана — сдерживание Советов, недопущение их продвижения на юг — к Индийскому океану и Персидскому заливу? — спросил порученец.

— Именно так, дорогой лейтенант. — Смоллетт выписывал своим стеком в холодном ноябрьском воздухе какие-то замысловатые круги. — Аманулла с этой миссией не справился, а «грязный таджик» и вовсе не собирался этого делать.

— Но согласитесь, что вторжение отряда Рагиб-бея и захват им Мазари-Шарифа помогли не столько Аманулле вернуться на престол, сколько нам свергнуть Хабибуллу?

— Соглашусь!

— Так похвалите своего злейшего врага. Он как ни хотел, а посодействовал высшим британским интересам.

— Я и этого не отрицаю, любезный Барзак. И знаете, наступит на нашем еще веку то время, когда красный медведь будет таскать каштаны из огня для английского льва.

— Бьюсь о заклад, что этого не будет никогда, — ответил Талагани.

— Пари, мой мальчик? — засмеялся Смоллетт. — Я совсем забыл, что ты давно уже почти стопроцентный европеец. Согласен! Сто фунтов стерлингов на бочку от проигравшего.

Надир-хан не стал держать двух развеселившихся приятелей в приемной, принял их сразу. Первое, на что обратил внимание Барзак Талагани, — это сабля из дамасской стали с золотом и драгоценными камнями — подношение Бухарского совета Энвер-паше, подаренная потом Бача-и Сакао, которую будущий правитель вывесил в переднем углу на огромном, на всю стену, персидском ковре. Адъютанта от этого несколько покоробило.

— Наша казна пуста, — начал с порога Надир-хан, забыв спросить о самом главном. — Этот мошенник Аманулла все из нее повыскреб. А несметные богатства Хабибуллы, которые он якобы нажил грабежом, думаю — басни.

Сделав шаг к столу, Смоллетт сказал:

— Ваше Величество, вы поторопились с казнью Бача-и Сакао. Его «сокровищница Гарун-аль-Рашида» — не вымысел. Надо было его сперва пристрастно допросить, потому что на часть этого добра претендует и Корона. Значительная часть украденного этим бастардом — наша потерянная собственность. А теперь вам придется перерыть все афганские горы, чтобы отыскать его Сезам.

— Он умер? — шепотом спросил будущий падишах.

— Умер, — ответил британский специальный посланник. — И просил вам передать это.

С этими словами Смоллетт положил перед Надир-ханом орден Хедмат. Талагани побледнел. Губы без пяти минут коронованного правителя тряслись.

— Он что-то сказал вам перед тем, как ему отрубили голову?

— Он проклял вас. На языке дари. Поэтому, что именно он выкрикивал, я не понял.

Надир-хан посмотрел на своего порученца, и его губы прошелестели только одну фразу:

— О, Аллах! Я обречен!

* * *

Надир-хан, коронованный как Мухаммед Надир-шах, был убит ровно через пять лет и две недели после казни Бача-и Сакао, 17 ноября 1933 года, не без участия британской Интеллидженс Сервис. Хотя револьвер, выстреливший в правителя трижды, был в руках учащегося, совсем еще мальчика Абдуллы Халика, который выкрикивал, когда его арестовывали, что он мстил таким образом за поругание Амануллы-хана.

Итак, проклятие Бача-и Сакао сбылось практический день в день. А разница в две недели объясняется тем, что совмещение летоисчисления Хиджры происходило в свое время по юлианскому календарю, а в XX веке весь христианский мир перешел на календарь григорианский, опережающий события на те самые пресловутые две недели.

Миссия Джека Элиота Смоллетта в Афганистане закончилась в 1934-м, вскоре после воцарения на троне Мухаммеда Закир-шаха, четвертого короля. Этому монарху повезло больше остальных. Он просидел на троне сорок лет, вплоть до 1973 года, а естественная смерть его настигла и вовсе в 2007-м в возрасте 92 лет.

С этого времени Барзак Талагани больше не встречался с англичанином, но сразу после Второй мировой войны разыскал лондонский адрес своего давнего друга и выслал на него целую коллекцию восточных орденов. Среди них, кстати, были и очень редкие — три степени ордена Красной Звезды Бухарской народной советской республики, номер первый которого был обещан, но так и не достался злосчастному Исмаилу Энвер-бею (его, к слову, получил Иосиф Сталин). И попросил в письме считать сей дар компенсацией за проигранное пари в 100 фунтов стерлингов, так как считал, что во время Второй мировой войны Советы таки таскали из огня каштаны для Великобритании.

В середине 70-х годов, во времена Мухаммеда Дауд-шаха, он жил в Швейцарии, где случайно встретился на одном из светских раутов с высокопоставленным дипломатом из Москвы, подружился с ним и рассказал о своих исследованиях в сфере безуспешных поисков «сокровищницы Хабибуллы Бача-и Сакао». И высказал пожелание, чтобы Советский Союз, как искренний друг Афганистана, посодействовал в этом деле. Спрятанные где-то богатства стоят того, чтобы их найти, ибо они еще могут сослужить людям.

В ночь на 27 декабря 1979 года советские войска вошли в Афганистан и задержались здесь почти на десять лет. С нашей стороны все это время предпринимались попытки отыскать «клад Сына Водоноса». Но это уже будет другая, почти детективная история.

(обратно)

Урок Ишкашима

Есть два Ишкашима, расположенные по обоим берегам Пянджа и отстоящие друг от друга на расстоянии восьми километров. Когда-то они были единым целым, но потом их разделила государственная граница между Таджикистаном, вошедшим в состав Российской империи, и Афганистаном.

Населяют эти места бадахшанцы — горные таджики, основной субэтнос Памира, Таджикский Горный Бадахшан больше по площади афганского (почти половина территории современного Таджикистана), но здесь проживает всего 220 тысяч человек, в то время как по ту сторону Пянджа, на меньших землях, их более миллиона. Правобережный Ишкашим имеет 30 тысяч жителей, в независимой республике он обрел статус города. Городом в этих, прямо скажем, диковатых местах считается всякий населенный пункт, где есть базар. В афганском Ишкашиме людей вдвое меньше. Во время описываемых мною событий четвертьвековой давности это были два обычных горных кишлака.

* * *

Сайрус Кононофф, сотрудник Госдепартамента США, командированный в Афганистан, был внуком русских эмигрантов. Он родился в 1944 году в небольшом городке Ханфорд близ Сан-Франциско, штат Калифорния, окончил с хорошими рекомендациями Йельский университет, поступил на службу в американское внешнеполитическое ведомство, но из рядовых клерков стал выбиваться только сейчас. Прежде, как принято было считать у нас, советских, пятая графа не позволяла. Выходцы из России с трудом поднимались по карьерной лестнице, особенно на дипломатической стезе. Дискриминация происходила из-за недоверия чистокровных янки к русскому национальному характеру. Считалось, что, сколько русского ни корми, он все равно смотрит в сторону своей исторической родины, воспитывается — и это глубокие семейные традиции, в особенности проявляющиеся в эмигрантской аристократической среде, — на культуре предков.

Сайрус Кононофф зачитывался Толстым и Достоевским, Чеховым и Буниным, Мережковским и Зинаидой Гиппиус, но при этом он был махровым антисоветчиком и стопроцентным американцем в том смысле, что полностью разделял ценности заокеанской демократии и был согласен с тем, что ее надо по возможности экспортировать во все уголки мира. Он смиренно нес свой крест рядового чиновника, уже согласившись было с тем, что ему ни за что не пробиться в большую американскую дипломатию.

Но в декабре 1979 года Советский Союз внезапно вторгся в Афганистан, и его карьера сразу пошла в гору. Позже, обретя уверенность, он назовет эту аллегорическую гору Тиричмиром по аналогии с высшей точкой Гиндукуша (7680 метров над уровнем моря) и поклянется себе, что обязательно возьмет ее вершину. Забегая вперед, скажу, что, будучи уже почти на самом пике своего успеха, он оступится и сорвется в бездонную пропасть, и во многом этому посодействую я, офицер советской военной разведки, капитан Седиков Вадим Константинович.

Эта неприятность произойдет с ним в августе 1983-го, а пока в апреле он, чувствуя необычайный душевный подъем, реализует в Афганистане свое главное преимущество, возникшее в результате острых политических коллизий, разыгравшихся на Среднем Востоке в первой половине 80-х годов прошлого столетия. Дело в том, что «стопроцентный империалист-янки», русский по происхождению, Сайрус Кононофф (в домашней обстановке просто Сергей Александрович) блестяще владеет не только языком предков, но свободно, без запинки разговаривает на пушту, дари, фарси, урду и также на нуристанском арийском криптоязыке. При этом грамотно пользуется их письменностью, зная арабский алфавит-насталик. В данной ситуации его мертвые, как казалось, знания оказались просто неоценимыми. Под видом журналиста информационного агентства Ассошиэйтед Пресс он совершает сюда частые челночные вояжи и уже добрую сотню раз пересекал афганско-пакистанскую границу в том и в другом направлении.

В этот день он прибыл в горный кишлак Дрош в пакистанском Нуристане из афганской провинции Кунар, чтобы встретиться с одним из самых могущественных полевых командиров, ведшим непримиримую борьбу с кабульскими коммунистическими властями, — Гульбеддином Хекматияром.

Сайрус Кононофф наведывается в предгорья Гиндукуша уже четвертый год, но прежде с этим человеком, сумевшим собрать под зеленое знамя пророка свыше сорока тысяч боевиков, не встречался. Хекматияр в прямой схватке опасен, как горный барс, а в дипломатии хитер, как лис. Воюя с советскими силами вторжения и их политическими сателлитами внутри Афганистана, американцев и европейцев он не любит ничуть не меньше. Исламское фундаменталистское высокомерие вынуждает его относиться к кафирам в независимости от их идеологической закваски с ненавистью и презрением, поэтому он весьма неохотно идет с ними на контакты, признавая, если хотите, их исключительно союзниками поневоле. Сегодняшние взаимоотношения Хекматияра с янки сродни симбиозу, как по-научному квалифицируется ситуация, когда два антипода паразитируют друг на друге.

Кононофф это прекрасно знал и всякий раз, когда писал отчеты в Госдепартамент, высказывал мнение о том, что Хекматияр, с которым он был до этого дня знаком заочно, еще себя покажет, каков он есть на самом деле, и американцам. Сайрус уже битый час сидел за достарханом в окружении пяти его нукеров, а визави по переговорам все к нему не выходил. Предполагая, видимо, свой более значимый статус в предстоящих контактах, он позволял себе опаздывать.

Американский спецпредставитель с русскими корнями имел карт-бланш от своего руководства. Ему разрешалось действовать по обстоятельствам. Операция, которую ЦРУ плотно разрабатывало с ноября 1981 года, была крайне необходима Соединенным Штатам Америки для полной и окончательной дискредитации афганской военной кампании, которую Советский Союз, и это признавали и в Пентагоне, и в Лэнгли, вел довольно успешно. Так вот, предполагалось, что если Хекматияр без долгих проволочек согласится с американским предложением, то он получит за это пятнадцать миллионов долларов — один авансом и остальные четырнадцать — потом. А коли начнет артачиться, Кононофф должен будет ему пригрозить, что Вашингтон в ответ на неуступчивость перестанет закрывать глаза на некоторые шалости лидера Исламской партии Афганистана, например, на сеть подпольных заводов по перегонке опия-сырца в героин, которыми тот располагает в северо-западной пограничной провинции Пакистана, а затем через порт Карачи переправляет этот запрещенный товар судами в Европу и Америку. Хекматияр должен понять, что США сделают все возможное для того, чтобы раз и навсегда прикрыть эту лавочку. В конце концов, Белый дом и Капитолий — это не продажное, коррумпированное пакистанское правительство генерала Зия-уль-Хака, и при желании они могут отстоять свои национальные интересы, пусть даже и в предгорьях Гиндукуша.

Ожидая хозяина, Кононофф не терял времени зря, сопоставлял в уме факты, которые были ему известны о Гульбеддине Хекматияре, пытаясь их как-то систематизировать. Итак, он, несомненно, загадочная личность, в биографии которой слишком много темных мест и белых пятен. Есть все основания предполагать, что свой путь в борьбе за «свободу» Афганистана он начинал как раз в составе той самой марксистской Народно-демократической партии, которая теперь, опираясь на советские штыки, восседает в Кабуле и некоторых других местностях страны. Возможно, его членство в одной из ее группировок — фракции «Хальк» («Народ») — определялось тогда тем обстоятельством, что в ней верховодил его земляк из племени пуштунов-хароти Хафизулла Амин, диктатор, убитый в своем кабульском дворце Тадж-Бек в первые часы после советского вторжения.

В юности он окончил аристократическую гимназию, после которой поступил в военную академию, но, прервав в ней обучение на самой середине, перевелся на инженерный факультет Кабульского университета. Однако, как говорится, от судьбы не уйдешь. Обретя цивильную профессию, он все равно стал воином, начав свой ратный путь в отряде боевиков НДПА. В 1972 году, при короле Закир Шахе, он попадает в тюрьму как подозреваемый в убийстве Сайдала Сохандана, лидера студенческого маоистского кружка «Вечный огонь». Но на следующий год в результате государственного переворота, совершенного Мохаммадом Даудом, выходит на свободу и от грехов своих подальше сбегает в Пакистан, где окончательно порывает со своим коммунистическим прошлым, основав партию воинов, приверженцев пророка «Хезб-и-Ислами». За его делишки в молодежном крыле «Халька» его и сегодня зовут за глаза «афганским комсомольцем».

«Да, Хекматияр, несмотря на то что за ним стоит целая армия смертников, готовых умереть во имя Аллаха, человек ненадежный, — пришел к неутешительному выводу Кононофф. — Легко может изменить своему делу, если ему кто-то посулит большие блага, а следовательно, не особо раздумывая, подставит нас под удар. Советы тоже умеют покупать себе союзников, что они блестяще доказывают все эти три с половиной года оккупации».

Его раздумья прервало появление Хекматияра. Тот, войдя в комнату, сдержанно поздоровался с поднявшимся и приосанившимся Кононоффым, извинился за задержку, сославшись на чрезмерную занятость. Потом они оба сели за достархан, хозяин разлил по пиалам зеленый чай и приказал нукерам принести ломтики жареной телятины и фрукты. Беседоватьдоговорились по-английски. На этом настоял сам Хекматияр, пользующийся языком чужестранцев только в исключительных случаях. Даже многие из его приближенных, кстати, понятия не имеют, что он знает английский. Но, видимо, сейчас наступил именно такой момент. Его жест красноречиво свидетельствовал о главной черте характера — просто-таки патологической подозрительности, заставлявшей его не доверять даже своим много раз проверенным и перепроверенным соратникам и людям из личной охраны.

— С чем пожаловали, уважаемый мистер Кононофф? — начал разговор Гульбеддин. — Признаться, услышав вашу фамилию, я поначалу подумал, что это какой-то русский лазутчик хочет добиться у меня аудиенции. А что, в Америке тоже есть русские?

— Так же, как в Афганистане таджики, узбеки, туркмены, выходцы других народов, ныне оккупированных Советами, — парировал спецпредставитель Госдепартамента, стараясь быть не менее саркастичным.

Обмен колкостями состоялся, что придало определенную тональность всему их последующему диалогу.

— Скверные люди, хотя и правоверные мусульмане, — резюмировал Хекматияр, являющийся ярым приверженцем идеи пуштунской исключительности. — Поэтому священный Коран требует, чтобы мы с ними сосуществовали. Особенно перед лицом нашествия неверных.

— Вот об этом я с вами и хотел поговорить, любезный Гульбеддин. — Кононофф обрадовался, что ему довольно быстро удалось придать беседе необходимую направленность.

— Так с чем же вы пожаловали?

— Нам нужно, чтобы ваши люди приняли участие в одной военной операции в Бадахшане.

— Бадахшан — это не Нуристан, не Кунар, не Нангархар, не Пактия. Это вотчина Ахмад Шаха и подчиненных ему таджикских полевых командиров, моих, если честно говорить, заклятых недругов, с которыми я чувствую себя, как в одной банке со скорпионами. Там своих воинов хватает. Что там прикажете делать моим пуштунам?

— Сначала выслушайте суть нашего предложения до конца.

— Я готов, хотя, честно говоря, пока не вижу в этом особого смысла.

— Смысл есть, — настаивал Кононофф. — Смысл есть всегда. Наше Центральное разведывательное управление полтора года разрабатывало операцию под кодовым названием «Красный берег». Проводиться она будет в районе кишлака Ишкашим.

— В Бадахшане?

— В советском Горном Бадахшане. По ту сторону Пянджа.

— И что же вы нам предлагаете делать?

— Вы должны предоставить для проведения операции пятьсот своих тренированных бойцов, знакомых с диверсионным делом. Они в двух местах нарушат границу с Таджикистаном. Большинство из ваших людей открыто атакует пограничный отряд, расположенный непосредственно в Ишкашиме. А сотня тайно переправится через Пяндж чуть ниже по течению и полностью уничтожит маленький кишлак у старого мазара. Жителей в нем немного, не более семидесяти.

— Не понимаю, зачем вам это надо? — высказал недоумение Хекматияр.

Ловко орудуя кинжалом, он расправлялся со здоровенным, с баранью голову, гранатом, выковыривая из него сочные красные ягоды и отправляя их пригоршнями себе в рот. При этом на его губах пузырился алый сок, похожий на кровавую пену, что заставило Кононоффа подумать: «Гляди-ка, кровавый палач, а строит из себя девственника и пацифиста».

— Видите ли, сэр, — пояснил он, — международное сообщество постепенно утрачивает интерес к Афганистану. У вас уже погибло четверть миллиона человек. Еще три-четыре года истребления в таких масштабах, и жертв будет целый миллион. Но никто, поверьте мне, никто уже не обратит на это ни малейшего внимания. Вот мы и хотим вашими руками вырезать всего лишь один кишлак на той стороне, а представить это так, как будто это сделали сами Советы. Это уже будет обвинение в геноциде собственного народа, что станет поводом для серьезного международного скандала с массовыми протестами общественности по всему миру.

— То есть вы хотите сказать, что если стереть с лица земли Ишкашим в афганском Бадахшане, то резонанс будет не таким?

— В том-то и дело. Уничтожать чужие народы во имя достижения собственных политических целей — это укоренившаяся практика, давно уже не вызывающая не то что гневного возмущения, а даже самого робкого порицания. Русские, уничтожив ваш Ишкашим или, положим, Асадабад, всегда могут сослаться на то, что ливанские христиане-марониты сотворили полгода назад с палестинскими лагерями Саброй и Шатилой и что мы, мол, и израильтяне тогда им в этом не помешали. А вот уничтожать своих…

— С чего вы решили, что у русских есть повод уничтожать своих? — не унимался Хекматияр, перебив собеседника.

— Памирцы, населяющие Горный Бадахшан, в большинстве своем — люди, которые, скажем так, плохо интегрировались в советскую действительность. — Сайрус чувствовал, что теряет терпение, собеседник требовал слишком много объяснений. — Почти каждое селение на том берегу соседствует с кишлаком с таким же названием на этом. Их разделяет только река. И те и другие — люди, чьи недавние предки были между собой близкими родичами. Зов крови вынуждает советских бадахшанцев время от времени пускаться вплавь через Пяндж, чтобы погостить у соплеменников. Многие из них сочувствуют тем и не поддерживают войну. К тому же они создают большие проблемы для пограничников. Так что повод у тех принять решительные меры, чтобы другим, значит, неповадно было, есть.

— Хорошо! — Гульбеддин продолжал опустошать сердцевину граната, а Кононофф вздохнул с облегчением, правда, преждевременно. Хекматияр между тем продолжал:

— Вы, мистер посланник, избрали не самый легкий путь для реализации своих амбиций. Представьте себе, что идти придется через северные уезды афганской провинции Кунар. По карте напрямик это всего сто километров, но с учетом рельефа местности придется преодолевать самое что ни на есть высокогорье между пиками Тиричмир и Тиргаран, значит, длина пути минимум утроится.

— У вас для этого будет время…

— И идти моим нукерам придется, огибая советские военные порядки и опасаясь разведывательных групп врага, — вновь не дал досказать Кононоффу Хекматияр. — А русские разведчики — это самые настоящие «псы войны», обучавшиеся своему делу не в аудиториях Йеля. Из пятисот человек, если они нас обложат, ни один не сможет дойти до вашего чертова Ишкашима.

«А этот бандит вовсе не дурак, — подумал Кононофф. — Биографией моей поинтересовался. Даром что дикарь».

И далее уже произнес вслух, стараясь говорить доходчиво. Ситуация с «пристрастным допросом» явно затягивалась, а дело оставалось на мертвой точке. Либо Хекматияр не понимал, чего от него хотят, либо хитрил, делая вид, что не понимает. Скорее всего, конечно, второе.

— Итак, сэр, — начал Кононофф, подавляя в себе начавшую проявляться нервозность, — если вам что-то предлагают ЦРУ и Госдепартамент США, то это, вы должны понимать, не игра в бирюльки. Повторяю, нами полтора года разрабатывалась специальная операция, стоимость которой оценивается в двадцать пять миллионов долларов, из которых пятнадцать будут вручены лично вам по частям до и после ее завершения. Надеюсь, сумма, причитающаяся непосредственно Гульбеддину Хекматияру, была названа вам предварительно по конфиденциальным каналам?

— Безусловно, — подтвердил полевой командир.

— Так вот, те деньги, которые я передам вам сегодня, — Кононофф бережно погладил кожаный кейс-атташе, в который был уложен тот самый один миллион долларов, — и те, которые будут выплачены после, должны, по идее, были избавить меня от лишних расспросов, а вас от сомнений по поводу неудобств, связанных с преодолением высокогорья, и риска, который выпадет на долю ваших преданных воинов. А также чрезмерной щепетильности по поводу того, что храбрым пуштунам придется во имя нашего общего дела убить несколько десятков мирных мусульман. Если не принести эту малую жертву сегодня, то завтра, я повторяю, от советских пуль и бомбежек погибнут сотни тысяч и даже миллионы ваших единоверцев.

Речь спецпредставителя Госдепа получилась очень пафосной, но, похоже, и она не произвела должного впечатления на собеседника.

— Хорошо! — кивнул Хекматияр, но это еще был далеко не знак согласия. — У вас есть план, но почему вы все-таки приходите ко мне и уговариваете меня отправлять своих людей на территорию сопротивления, где ни одного правоверного пуштуна днем с огнем не сыщешь, сплошь одни таджики да бадахшанцы. Так почему бы вам, например, тогда не поручить эту почетную миссию им. Гнусный народец, но все-таки правоверные и наши союзники в борьбе с кафирами.

Последней ремаркой Хекматияр вновь как бы пытался подчеркнуть свой «изысканный» пуштунский шовинизм.

— Наши агенты пробовали контактировать по этому вопросу с ними, но Масуд и другие полевые командиры ничего не захотели об этом даже и слышать, — пояснил Кононофф. — Мы, ответ их был короток и категоричен, соплеменников не убиваем. Двух парламентеров, узнав суть предложения, они вообще хотели тут же прикончить, но, благо, пронесло.

— В какой-то степени я их понимаю, — славировал в сторону Хекматияр. — Если бы вы мне предложили поступить так, как вы говорите, «во имя общего дела», с пуштунским селением, то моя реакция была бы такой же. Только, в отличие от нерешительных таджиков-чистоплюев, я бы приказал перерезать вам глотку, невзирая на ваш американский статус, и, поверьте мне, довершил бы это угодное Аллаху дело до конца.

— Значит, то, что можно убить сотню бадахшанцев, вы в принципе не отвергаете?

— Что вы! — Гульбеддин вознес глаза к небу и вновь ответил весьма уклончиво. — Зная, что Всевышний все видит и слышит, я даже помышлять об этом не могу.

— А вот ваши туркменские соотечественники, представьте себе, помыслили. — Кононофф предпринял решительную попытку сломить беспредметную направленность разговора и добиться от Хекматияра хоть какой-то определенности. — Не только помыслили, но и пытались нам помочь. Вы слышали что-нибудь о вылазке в Каракумах, на Муграбе, в районе Тахта-Базара? История эта не получила широкой огласки, да и хвастаться нам особо там было нечем.

— Ну, это же не битва под Арденнами, — парировал вопрос Хекматияр, все еще пытаясь держать дистанцию от заезжего американского гостя, который явно пытался выслужиться перед своим начальством, чтобы стремительно скакнуть по карьерной лестнице.

— Для нас, в широком смысле, это было хуже провала под Арденнами, — продолжил Кононофф, желая перевести беседу в более миролюбивое русло. — Признаться, тогда, в мае 1980-го, всего полгода спустя после начала войны СССР в Афганистане, мы спонтанно приняли решение напасть на город в Советской Туркмении. Собрали большой отряд участников сопротивления из числа этнических туркмен…

— Подлый народец, — вновь встрял Хекматияр.

— …и выдвинули его к границе. — Кононофф никак не отреагировал на очередную словесную выходку Хекматияра и продолжил, даже не запнувшись. — Но в плавнях Муграба, уже на той стороне, передовая группа напоролась на пограничный наряд, возглавляемый каким-то ефрейтором, и почти полностью была уничтожена. Поэтому операцию пришлось окончательно свернуть в одном месте и начать детально разрабатывать в другом. Вот так, методом многочисленных исключений, выбор пал на прорыв в районе Ишкашима.

— Вам, англосаксам, в достижении своих целей слишком часто мешали ефрейторы, — вновь не по существу высказался хитрый лис Хекматияр, явно намекая на Гитлера, к личности которого относился с большим пиететом.

Кононоффу явно надоело то, что собеседник постоянно уводит разговор в сторону, и он поставил вопрос ребром:

— Я очень ценю ваше чувство юмора и легкость в общении, уважаемый Гульбеддин, но мы уже с вами говорим битых два часа, а я так и не услышал от вас ни единого дельного слова. Вы только придирчиво расспрашиваете меня о второстепенных вещах да шутите не самым уместным образом.

— Ну, допустим, я все-таки откажусь, — ответил Хекматияр. — Я — человек, знаете ли, не бедный, а терять полтысячи своих лучших воинов даже за пятнадцать миллионов долларов как-то не очень хочется.

— Ну, тогда вы потеряете свой бизнес, господин Гульбеддин, — резко оборвал собеседника Кононофф, сказав то, что должен был сказать уже давно. — Насколько мне помнится, он у вас не самый легальный. Считаю уместным известить вас также о том, что два года тому назад наши спецслужбы вынуждены были ликвидировать за пособничество наркобизнесу панамского диктатора Омара Торрихоса.

— Спасибо за напоминание, мистер Кононофф. — На лице Хекматияра не дрогнул ни один мускул. — Только вы забываете, что у генерала Торрихоса был один старый президентский самолет, который вы сбили над Карибским морем, но не было при этом сорока тысяч верных воинов Аллаха.

— Но ведь они в первую очередь воины Аллаха, — нанес последний удар по амбициям противника в споре Сайрус Кононофф. — А потом уже ваши. Ведь не ставите же вы себя вровень с Создателем, что у вас, мусульман, почитается смертным грехом. Вы всего лишь человек, а у каждого человека, в отличие от Бога, репутация — вещь непостоянная. Мы можем быстро подорвать вашу репутацию, в этом нам поможет правительство Пакистана, которое в последнее время не слишком уж довольно тем, как вы разгулялись на его суверенной территории. И тогда мы посмотрим, захотят ли остаться верные воины Аллаха на вашей стороне.

В воздухе повисла гнетущая тишина, длившаяся не менее двух минут, которые показались Кононоффу вечностью.

«А вдруг действительно возьмет и прикажет горло перерезать?» — прикинул в уме Кононофф, вспомнив в этот драматичный момент об оставшихся в Вашингтоне жене Гретхен и двух дочерях, Александре и Аделаиде.

Первым надсадное молчание нарушил Хекматияр.

— А вы умеете угрожать, мистер Кононофф! — не без уважения в голосе произнес он.

— Это не я вам угрожаю, уважаемый Гульбеддин. Это вас предупреждает правительство Соединенных Штатов Америки. — Русский американец впервые за весь разговор перевел дух.

— Мы можем перейти к сути разговора? — спросил афганец.

— Можем.

После этих слов Кононофф вдруг почувствовал прилив нестерпимого голода и, подхватив с блюда ломтик телятины, с ходу оправил его себе в рот целиком. Нежное мясо уже давно остыло, и поэтому показалось ему жестким. Не без труда прожевав его, специальный представитель Госдепартамента наконец смог начать разговор по существу.

— Итак, — начал он, — операция «Красный берег» должна произойти в августе, а сегодня только начало апреля. Значит, у вас есть три месяца. Маршрут к левобережному Ишкашиму будет проходить через территорию Афганистана там, где вы и предположили, между двумя высшими точками горной системы, а все нюансы его вы уже определите сами, проложив его на карте. Думаю, вашим лазутчикам это будет по силам. Штабные детали вам помогут доработать люди из Пентагона — специалисты по горной тактике.

Из-за нервного напряжения чувство голода усилилось, и Кононофф позволил себе прервать на время разъяснения, проглотив еще несколько ломтиков телятины. Пока он жадно ел, не соблюдая никаких норм дипломатического этикета, Хекматияр поковыривал сердцевину уже третьего по счету граната и исподлобья изучал Кононоффа.

— Теперь приступим собственно к Ишкашиму, — продолжил Сайрус. — Нам удалось договориться с бадахшанцами, чтобы они в составе одного с вами сводного отряда напали на погранотряд на правом берегу Верхнего Пянджа. Ваших будет четыреста стволов и их что-то около тысячи. Если получится форсировать реку, то мы будем не против, если они устроят среди «зеленых фуражек» показательную резню. Не исключаю, что за это вашим людям заплатят дополнительно. Но главное для нас — это, конечно, действия вашей сотни, которая, переодевшись в советскую амуницию, отделится от основной группы, пересечет вплавь советско-афганскую границу и будет орудовать в удаленном кишлачном предместье у старого мазара. На месте вы должны будете оставить несколько трупов в советской военной форме, чтобы мир смог воочию убедиться, что все это дело рук самих Советов.

— Позвольте, мистер! — Хекматияр впервые после того, как согласился принять американское предложение, позволил себе перебить Кононоффа. — Вы, кажется, всего полчаса назад не без уважения говорили мне о том, что презренные таджики и бадахшанцы категорически отказались уничтожать своих соплеменников, но почему же вы думаете при этом, что я соглашусь на убийство нескольких своих воинов только для того, чтобы, видите ли, «весь мир убедился»?!

— Не торопитесь, уважаемый Гульбеддин, — поспешил успокоить собеседника Кононофф. — Кто вам сказал, что придется убивать ваших нукеров? Просто одна дополнительная обуза. Ваши люди приведут с собой несколько советских пленных, которых прикончат на месте.

— Предполагаете, что тамошние забитые советской властью дехкане могут оказать моим людям сопротивление? — недоуменно спросил Хекматияр.

Кононофф с немалым удивлением выслушал этот вопрос. «Как главнокомандующий целой армией сопротивления может так рассуждать? — подумал он. — Побывал в стольких партизанских передрягах и не знает, как организовать элементарную провокацию? Или же он просто продолжает придуриваться? Нет, с этим упертым, как осел, афганцем любой дипломат выйдет из себя! Да что там дипломат — даже самый многоопытный психиатр!».

Американский посланник еле сдерживался, чтобы не наговорить Хекматияру грубостей.

— Это будет инсценировка, — объяснил он. — Застрелите столь ненавистных вам кафиров из винтовок старого образца, которые вполне могли храниться в подполах местных жителей, и бросите оружие на месте боя.

— Резни, — поправил его полевой командир.

— Не проявляйте несвойственную вам щепетильность в вопросах военной морали, уважаемый Гульбеддин, — попросил собеседника Кононофф и тут же перевел стрелки разговора на иное направление. — Да, с вами пойдут еще двое наших. Ваши люди должны будут обеспечить их личную безопасность и неприкосновенность.

— Кто они? — поинтересовался афганец.

Хекматияр насторожился, ожидая некоего очередного подвоха со стороны своего собеседника.

— Журналисты CNN. Ну, и попутно агенты Центрального разведывательного управления. Они все снимут на телекамеру, и уже на следующее утро о кровавой резне Ишкашима узнает весь мир.

— Где они?

— Здесь, в вашем лагере, прибыли со мной и ждут под охраной в одной из мазанок. — Голос Кононоффа вдруг стал очень тихим и вкрадчивым. — Я бы не хотел, чтобы они присутствовали при начале нашего разговора. За участие в этой, назовем ее так, краткосрочной кампании им причитается по пятьдесят тысяч долларов, половину суммы они уже получили, но мне не хотелось бы, чтобы журналистам в принципе стало известно, что правительство США заплатило за данную услугу лично Гульбеддину Хекматияру пятнадцать миллионов кровных денег американских налогоплательщиков.

— Вы, янки, как никто другой в мире умеете обращать кровные деньги своих сограждан в кровавые деньги своего правительства. — Лидер Исламской партии Афганистана, кажется, полностью отрешился от обрушившихся на него угроз, и к нему вновь вернулась способность к легкости в общении и к колкостям.

Но Кононофф не склонен был более к любой словесной пустопорожности.

— Вот вам чемоданчик. — Он поставил на достархан кейс-атташе с миллионом долларов и придвинул его поближе к Гульбеддину. — Спрячьте его, уважаемый, подальше. Остальное вы получите в тот же день, когда кадры Ишкашима станут достоянием суда мировой общественности. Хотите, четырнадцать миллионов будут предоставлены вам в ценных бумагах американского казначейства?

— Я предпочитаю наличные. И позвольте уж в этой части наших договоренностей оставить право выбора за собой.

— А вы думаете, легко лазать по горам с металлическими кофрами, набитыми деньгами. Впрочем, здесь право выбирать действительно за вами. А теперь давайте наконец пригласим к этому щедрому столу моих спутников. Поверьте мне, они очень голодны.

Через минуту-другую охранники Хекматияра ввели в комнату двоих небритых субъектов в замызганных джинсах и джемперах. Несмотря на весь свой затрапезный вид, оба по-военному вытянулись перед Кононоффым и Хекматияром.

— Позвольте представить вам, уважаемый Гульбеддин, своих друзей и попутчиков. — Кононофф встал и подошел к вошедшим. — Это мистер Элиот Смоллетт, некоронованный король военного репортажа из CNN, а это его телеоператор — мистер Майкл Гольдберг, тоже признанный ас своего дела.

Услышав фамилию, которая показалась ему еврейской (таковой она и была на самом деле), афганец слегка поморщился. Но совладал со своей юдофобской нетерпимостью, властным жестом повелел своим нукерам отойти подальше и указал гостям на пустующие места перед достарханом. Те уселись и, не дожидаясь особого приглашения, принялись уплетать мясо и фрукты.

Как оказалось, американцы пережили два нелегких дня, связанных с постоянным перемещением в горной местности, в течение которых они действительно ничего не ели, кроме одной упаковки галет на троих. Насытившись, оба журналиста включились в разговор, шедший в основном о подготовке к операции в горном пуштунском лагере под Дрошем и последующем переходе диверсионного отряда к Ишкашиму.

* * *

Эту историю три недели спустя мне рассказывал пуштун-перебежчик Ширвани, присутствовавший при разговоре Хекматияра и Кононоффа. Потом я сам интересовался личностью отпрыска бывших соотечественников. Много лет спустя после того, как тот бесславно закончил свою профессиональную деятельность карьерного дипломата и цэрэушника по совместительству, я разыскал кое-какие документы о нем, чтобы составить более полное впечатление об этом человеке, с которым у меня состоялся заочный поединок, что называется, не на жизнь, а на смерть.

А началось все 5 мая 1983 года, когда в Джелалабад из Мехтарлама, административного центра соседней провинции Лагман, доставили перебежчика с той стороны. Взяли его неподалеку от кишлака Калуч. Там была крупная вылазка духов, которую, по полученным предварительно агентурным данным, инспектировал сам Хекматияр. Уничтожить этого матерого зверя, проявлявшего удивительную изворотливость, а еще лучше изловить и посадить его в клетку, почиталось делом чести для любого подразделения советского ограниченного контингента, воюющего с его бандами на протяжении всего афганско-пакистанского «фронта». Впрочем, забегая вперед, замечу, что это так и осталось нашей хрустальной мечтой, разбившейся окончательно 15 февраля 1989 года.

И мало кто может себе представить, что именно в те майские дни четвертого года вторжения, во время трехдневного противостояния с Хекматияром в Лагмане, наши как никогда были близки к ее осуществлению. То, что «гиндукушский барс» попал в устроенную нами засаду и едва ускользнул, позволило тогда Ширвани перебежать на нашу сторону. С очень ценной, как выяснилось впоследствии, информацией.

Пленника представлял мой старый знакомец, шутник и балагур, старший сержант Сашка Птичкин, непосредственно захвативший его в стычке на горной тропе.

— Понимаете, товарищ капитан, — объяснял он мне, — как-то странно этот душман себя вел. В то время как все остальные духи отпрянули назад, сбившись в кучу, и явно кого-то прикрывали, этот, напротив, ринулся в нашу сторону, выкрикивая: «Аллах акбар!» — и стреляя из «калаша». Мои, кто находился по бокам, хотели было его завалить, но я почему-то в тот момент скумекал, что он специально палит поверх наших голов. Когда же мы его пригнули к земле, значит, он нарочито громко стал кричать своим на пушту, а нам что-то при этом лопотать по-английски, и так жалобно, как будто молить о чем-то.

— Что лопотал, о чем просил? — спросил я.

— А мне почем знать, товарищ капитан. Я же — сельская средняя школа. Знаю только немецкий, да и то с букварем.

— С чем? — не понял я.

— Ну, с этим… Как его, черт?.. А, со словарем!

— А откуда знаешь, что он лопотал именно на английском?

— Ну как? Музыку с ребятами слушаем современную, растем, так сказать, над собой, кумекаем.

— Ну а что ты кумекаешь по поводу того, зачем он перебежал на нашу сторону?

— А вот по этому поводу пусть теперь верблюд кумекает. У него башка большая. А я свое дело сделал. Родину уважил.

— Выходит, верблюд, Птичкин, — это я?

— Обижаете, Вадим Константинович. Это же я так, ради красного словца.

— Ради красного словца, старший сержант, не пожалеем и яйца?

— Ради вас, товарищ капитан, так и быть, обоих.

Я принялся пристально рассматривать пленного. Это был высокий, бородатый мужчина, в лице которого угадывалось что-то библейское. Взгляд его был строг, но отрешен. Руки большие, хваткие, как ковшовые лопаты. «Такие бывают у людей, работающих на земле, — пришло в голову мне. — Так какую, интересно знать, принес нам тайну этот Иисусик?» В тот момент я окрестил его про себя именно так.

Пока ждали переводчика, я вынужден был слушать беспрестанное щебетание Птичкина, отличающееся какой-то особой притягательной бессвязностью. Скорострельность, с какой выговаривал он слова, была такова, что у меня от долгой бессонницы и его трескотни даже разболелась голова.

— Знаешь что, Птичкин, дуй-ка ты отсюда, — приказал я Сашке. — У меня, я чувствую, с этим перебежчиком и так будет рак мозгов, а еще ты тут их пудришь своей болтовней.

В дверях старший сержант столкнулся нос к носу с переводчиком лейтенантом Акинфеевым.

— Вот и хорошо, что быстро пришли, лейтенант. Разговор, судя по всему, предстоит долгий и тяжелый.

Ширвани говорил неспешно, с длинными паузами. В совершенстве владевший пушту Акинфеев переводил все обстоятельно. Поэтому только рассказ о «тайной вечере» в Дроше, имевшей место, по утверждению перебежчика, 11 апреля, занял не менее четырех часов. Время было позднее, маленькая стрелка часов давно уже перевалила за двенадцать. Нестерпимо хотелось спать. Это была моя вторая бессонная ночь. Пленник тоже уже клевал носом. На нашем фоне холеный, вышколенный штабист Сергей Акинфеев выглядел свежим, как ранний парниковый огурец.

Но надо было до утра выяснить все обстоятельства побега человека из охраны самого Гульбеддина Хекматияра. Это казалось совершенно невероятным, чтобы телохранитель из свиты самого влиятельного полевого командира — Гиндукушского Барса, где каждый нукер по сотне раз проверяется и перепроверяется, решился бежать от него, оставив на расправу в руках своего бывшего хозяина всех своих родичей. Во всяком случае, для такого поступка должна быть очень веская причина. Или же Ширвани никакой не добровольный перебежчик, а самый натуральный «засланец», который сейчас вешает мне лапшу на уши, а цель его — заманить как можно больше наших военных в расставляемую Гульбеддином Хекматияром ловушку.

Настораживало и другое. Горец передавал подробно, с мельчайшими деталями разговор своего властелина с американским посланником, который велся по-английски. Откуда в дыре, коей являются предгорья Гиндукуша, такое скрупулезное знание языка Шекспира и Байрона. Поэтому мой первый вопрос после того, как Ширвани закончил свое повествование, отдающее заметной заученностью и даже вызубренностью заранее подготовленного текста, был такой:

— Откуда вы так хорошо знаете английский?

— Не спрашивайте меня об этом, — резко ответил мне Ширвани. — Это сейчас не имеет никакого значения. Возможно, позже я вам все объясню, офицер.

— Вы вынуждаете меня не доверять вашим словам, уважаемый, — предупредил его я.

— Послушайте, офицер, — перебил он меня. — Я четыре года скрывал эту свою способность, находясь подле Гульбеддина Хекматияра и разговаривая с ним по много раз на дню, как сейчас с вами. И скрывал бы еще одному Аллаху известно сколько времени, если бы не чрезвычайные обстоятельства, которые вынудили меня бежать к вам. Спросите меня что-нибудь, что касалось бы предстоящего нападения на вашу территорию, если смогу, я вам отвечу.

— Постойте, товарищ капитан, — вступил в разговор Акинфеев и что-то быстро, и как показалось мне, не по теме спросил у перебежчика по-английски.

Ширвани стал ему бегло отвечать. На все прозвучавшие вопросы следовали незамедлительные ответы. О чем именно говорили переводчик и пленник, я, конечно же, воспроизвести не могу. Как принято говорить в таких случаях, не знал, да еще и забыл. Но помню восхищенную оценку лейтенанта, воскликнувшего:

— У этого пуштунского горца прекрасный английский! Я такого в здешних диких краях еще не встречал.

— И он, может быть, не пуштунский горец, а английская королева, в крайнем случае, первый лорд казначейства, — вставил я свои пять копеек в их оживленную беседу.

Ширвани молчал, понурив голову.

— Ну, допустим, я поверил, что вы смогли понять все, о чем говорили Гульбеддин и его гость. Возможно, в следующий раз я поверю и в то, что где-то в окрестностях пакистанского кишлака Дрош находится Йельский университет, который вы оканчивали на пару с американским посланником. Но мне непонятна мотивация вашего поступка. Поэтому я пока не верю в добровольность и искренность вашего перехода к нам.

— Попытаюсь вам объяснить доходчиво, офицер, — сказал на тяжком выдохе Ширвани. — Хекматияр — пуштун, и я тоже — пуштун. Правда, мы из разных родов, его более многочислен и, следовательно, могущественен, но не в этом суть дела. Хекматияр — националист, считающий всех мусульман-непуштунов, населяющих Афганистан, людьми подлого происхождения, а посему имеющими меньше прав жить на этой земле. Ему все равно, кого убивать — советских бадахшанцев или афганских, лишь бы ему это было выгодно.

— То есть, — поддел я перебежчика, — вы хотите сказать, что идейно разошлись со своим хозяином и поэтому сдались в бою презренным кафирам?

— Я — пуштун, но не такой, как Хекматияр, — продолжал между тем Ширвани. — Моя жена — таджичка, а если быть более точным, именно бадахшанка с южного Памира, родилась в кишлаке как раз неподалеку от нашего Ишкашима. Значит, мои четверо детей, старшая дочь и младшие сыновья — только наполовину пуштуны, а наполовину — таджики-бадахшанцы. Вот и выходит, что Хекматияр с этим откормленным американцем замыслили убить и моих соплеменников. Мой отец, и мой дед, и мой прадед, и все предки в девятом колене были исламскими богословами. Так вот, офицер, каждый из них прекрасно знал, как знаю чуть ли не с младенчества и я, что в Коране ничего не сказано о том, что правоверные должны убивать правоверных за деньги неверных.

— Насколько я помню, в вашем священном писании нет призывов и к истреблению людей иной веры, а все это выдумки ваших мулл, муфтиев и прочих, как вы точно заметили, богословов.

— Я совершенно уверен, что наши страны должны договориться, ваши солдаты должны с честью уйти домой и при этом ни один волос не должен упасть с их головы.

Ширвани говорил страстно и быстро. Акинфеев едва поспевал переводить.

— Все, что вы сказали, несколько меняет дело, что касается скорого вывода наших войск, то этого обещать вам не могу: мы находимся в вашей стране по приглашению правительства, признанного многими странами — членами ООН, — объяснил перебежчику я, испытывая некоторое чувство неловкости и даже стыда за то, что прежде высокомерно разговаривал с этим человеком, которому теперь готов был поверить.

Однако мне еще не все было ясно, и я продолжил допрос, заметно поумерив свой сардонический тон.

— У вас на той стороне остались родные?

— Как я уже говорил, жена и четверо детей.

— Но после вашего бегства все они — заложники, и Хекматияр попросту может их убить, — высказал я Ширвани свои сомнения.

— Когда ваши солдаты навалились на меня, я кричал своим то, что обычно кричат в таких случаях: мол, уходите, я задержу их, «Аллах акбар!» и все такое прочее. Думаю, у меня еще есть шанс вернуться.

— Каким образом? — спросил его я. — Хекматияр, пусть даже ваша инсценировка с пленением и выглядит правдоподобно, страдает патологической подозрительностью, никому не верит, даже, наверное, самому себе. Кому, как не вам, его ближайшему приближенному, этого не знать. Ваше чудесное возвращение из советского плена вряд ли будет воспринято им с блаженным спокойствием.

— Я четыре года добивался его расположения к себе преданностью поступков и немногословностью, — продолжал настаивать на своем Ширвани. — Он меня приставил охранять этих двух репортеров из CNN. Когда я узнал о том, что участвую в походе на Ишкашим, то решился бежать к вам, в противном случае это было бы не только рискованным делом, но и бесполезным. Поэтому я должен вернуться, подтвердить свою собачью преданность Хекматияру и участвовать в операции «Красный берег», поскольку только так я могу повлиять на ситуацию и помочь вам спасти жизни своих сограждан.

«Ох, не простой этот горец, не простой, — подумал я, слушая его речи. — Но кем бы он ни был, похоже, человек он честный».

— И все-таки, как сделать так, чтобы вам поверили? — спросил я Ширвани и пояснил: — Не мы — они.

— Я долго об этом думал, пока собирался к вам бежать, — ответил перебежчик. — Неплохо было бы и вам устроить инсценировку с небольшой заварушкой, в результате которой я якобы и сбегу.

— В каком смысле заварушку?

— Ну, мятеж местного исламистского подполья, в ходе которого, предположим, была разгромлена тюрьма?

— Это где мятеж? В Джелалабаде? В городе с населением 150 тысяч жителей и чуть малым количеством расквартированных войск? Не слишком ли?

— Ну, зачем в Джелалабаде? Перевезите меня обратно в Мехтарлам, как будто я там все время со дня поимки и содержался. Городишко маленький, скорее даже большой кишлак, военных поменьше. У нас будет операция «Ишкашим», а у вас «Мехтарлам».

— Хорошо, — согласился я. — Я доведу ваше предложение до нашего начальства, мы его незамедлительно обсудим, вы же все время до принятия решения будете содержаться под стражей как пленник. Не волнуйтесь, ни в чем нуждаться не будете. В пределах, конечно, разумного.

* * *

Полковник Степовой и еще пять офицеров, все старшие по званию, слушали меня долго и внимательно. Иногда перебивали, требовали уточнений, но большую часть моего доклада были обращены исключительно в слух.

Когда я закончил, в штабе воцарилось долгое гнетущее молчание, которое первым нарушил Степовой.

— Слушай, Седиков, — обратился он ко мне. — Ты говоришь, что твой перебежчик простой телохранитель Хекматияра, а ведет себя так, как будто он по меньшей мере бригадный генерал. Стратег, одним словом.

— У них так часто бывает, Владимир Павлович, — отреагировал на шутку вышестоящего начальника майор Златцев. — На Востоке это даже, можно сказать, традиция. Утром человек — обычный чабан, а ночью, как вы предположили, бригадный генерал, руководит вылазками крупных отрядов. Я не удивлюсь, если и сам Хекматияр на досуге пасет баранов.

Все засмеялись. Бурное веселье прервал полковник.

— Ну, все, товарищи офицеры, поржали и буде! Давайте теперь думать, как нам поступить. И первый вопрос, на который мы должны ответить себе, — это верить или не верить нашему «бригадному генералу». То, что он не простой человек, это понятно. Если его вышколили у Хекматияра, то тогда нет никаких сомнений в том, что он провокатор. А вдруг он кем-то внедрен в окружение Гиндукушского Барса. Это меняет дело и дает нам определенный шанс на то, что он все-таки не врет.

— Я поначалу был настроен по отношению к Ширвани скептически, — попытался вступить я в разговор старших. — Слушал, что он мне говорил, вполуха, но потом…

— А ты, Седиков, пока помолчи, — зло осек меня Степовой. — Что от тебя требовалось, ты уже сказал. Пусть теперь выскажутся остальные. А что до твоей веры перебежчику, то кто знает: может быть, он тебя разагитировал своими жалобными речами, перевербовал. Итак, товарищи офицеры, какие будут соображения по данному поводу.

— Я считаю, — начал подполковник Ильичев, — что пытаться нас заманить в ловушку таким образом — это слишком сложная задача. Даже для такого вероломного человека, как Хекматияр. Да этого духам и не надо. Они мастера устраивать засады в горных ущельях, по которым наши подразделения и так вынуждены постоянно перемещаться. Подкараулить колонну и уничтожить ее при наличии иных наших самонадеянных дураков-командиров — дело несложное. А вот в действиях нашего пленника я как раз просматриваю некоторую спонтанность и даже аффект. Ведь он очень рисковал. Девяносто девять шансов из ста, что его бы в такой ситуации просто застрелили. Кто мог знать тогда, что это не фанатик-смертник, обвешанный гранатами. И Ширвани понимал, на что он идет, и все-таки сделал это. Слава богу, что нашелся такой кумелькальщик, как этот старший сержант Птичкин. Кстати, парня надо представить к награде.

— Раздача слонов опосля. — В этот день полковник Степовой был излишне нервозен и резок. — Продолжайте, Ильичев.

— Да я, в общем-то, все сказал, товарищ командир.

— А вы не думали, товарищи офицеры, о том, что Хекматияру в какой-то момент вдруг захочется попасть в хрестоматийные учебники по диверсионному делу? — предположил веселый сверх обычного Златцев.

— Товарищ майор, прошу вас быть посерьезнее и выдвигать версии по существу! — одернул его Степовой. — Хекматияру сейчас только и думать о том, чтобы угодить в хрестоматию. Не забывайте, что благодаря нам он уже три с лишним года находится в такой постоянной ибиоматии, что тут ему не до жиру. Бьем мы его, несмотря на всю его изворотливость и сорок тысяч рекрутированных им воинов пророка, и в хвост и в гриву, чтобы еще о славе мечтать. Я, например, согласен с Ильичевым в том, что у нас есть повод не отметать эту ситуацию с порога, а разобраться в ней.

— Устроить побег из мехтарламского зиндана — дело нехитрое, — заметил Ильичев, воспрянувший духом после того, как начдив проявил благосклонность к его точке зрения. — Но потом этого Ширвани надо будет как-то контролировать.

— Уж позвольте теперь мне, как человеку, который все равно уже по уши в данном деле и которому придется и дальше разгребать все это, не буду говорить, что именно, при старших по званию, высказать некоторые свои соображения по существу, — предложил я, набравшись небывалого нахальства.

— Говорите, товарищ капитан, — великодушно разрешил Степовой.

— Помните, товарищ полковник, утром вы мне посоветовали, прежде чем явиться к вам на доклад, всхрапнуть минут шестьсот, чтобы не упасть от усталости в обморок у вас в кабинете, как оголодавший наркомпрод Цюрупа на заседании Совнаркома.

— Ближе к телу, Седиков! — рявкнул на меня комдив.

— Так вот, я выполнил ваше приказание только наполовину. Всхрапнул минут триста, а остальное время кумекал, как Птичкин. И вот что придумал.

— Да не томи ты, шут балаганный! Дело говори, дело!

— Ширвани должен уйти от нас не один! — сказал я, как отчеканил.

— А с кем? — Степовой непонимающе сдвинул брови домиком.

— В Мехтарламе устраивается мятеж. Причина — арест нашим патрулем нескольких торговцев с базара.

— Каких торговцев с базара?

— Самых настоящих. Агентурную группу Салима. Ведь они все пятеро для прикрытия торчат весь день на местном базаре. Их задержание чем не повод для возмущения широких народных масс, стонущих под советским кованым сапогом?

— Так-так-так! — В голосе полковника прозвучали нотки заинтересованности.

— Далее переодеваем в духов несколько десятков наших прытких бойцов, и они якобы штурмуют тамошний зиндан. Как на учениях, стреляют в охрану холостыми и забрасывают взрывпакетами, те им отвечают тем же. Шуму много, крови много — бараньей, предусмотрительно запасенной, для придания большей достоверности всему этому действу. Пока на выручку к ним поспевает подмога, Ширвани и группа Салима спокойно уходят на восток, покидают город прежде, чем его удается взять в капкан.

— Ну, как, товарищи офицеры! — Впервые в этот день полковник Степовой был доволен. — По-моему, очень даже неплохо!

Все молчали, а я между тем продолжал:

— Мало того, я предлагаю, чтобы в бою беглецы захватили с собой трех пленных — думаю, больше будет много — и увели с собой. Желательно одного офицера.

— Но это, товарищи, очень рискованно! — Майор Златцев, получив жесткое наставление от полковника, теперь демонстрировал стопроцентную серьезность. — А вдруг Ширвани на самом деле провокатор, так мы в результате этих действий потеряем не только агентурную группу из преданных афганцев, но и своих. Представляете, каковы могут быть последствия.

— Мы, товарищ майор, решили все-таки исходить из предположения, что перебежчик не подослан к нам специально, а действовал как бы по наитию. — Нет, в этот вечер Степовой никак не был расположен к комбату Златцеву. — Поэтому мы вынуждены будем рисковать. А ты, Седиков, аргументируй, будь добр, свое предложение.

— Ширвани сказал, что нескольких наших пленников поведут в Ишкашим, чтобы застрелить на месте карательной акции, — начал я. — Представьте себе, каких заморышей, изможденных голодом и неволей, духи Хекматияра соберут по своим горным базам да лагерям, их же после этого два года корми, они все равно будут оставаться скелетами. К тому же у них, скорее всего, не будет документов. Можно, конечно, случись нападение на наш кишлак, потом говорить, что, мол, советские каратели шли на убийство своих сограждан без подтверждения личностей, знаков различия и отличия, но это будет звучать как-то неубедительно. А тут, представьте, Ширвани не только бежит от нас, но и приводит с собой пленников, холеных, откормленных, с военными билетами в карманах, орденами и медалями.

— В качестве офицера сразу предлагаю старшего лейтенанта Бекмурзу Бейтова, — сказал, как отрезал, Степовой. — Итак, сегодня вторник. Думаю, инсценировку штурма комендатуры и зиндана проведем в ближайшее воскресенье. Накануне, в субботу вечером, препроводите туда на отсидку Салима с его орлами. Но чтобы все было натурально — арест на базаре с сопротивлением. Ширвани лично ты, Седиков, перевезешь в Мехтарлам завтра утром. День все-таки будет выходной, хоть у нас и постоянное боевое дежурство, но в воскресенье у всех наступает расслабуха уже даже где-то на генетическом уровне. Лучшего времени для локального мятежа не подобрать. Двух других пленников возьмете из числа рядового и сержантского состава, разведчиков, но не шкафов, а примерно соответствующих комплекции афганцев, чтобы потом никто не удивлялся, как те смогли их дотащить. В день«икс» чтобы все трое имели при себе документы, а Бейтов пусть наденет орден Красной Звезды. Провести со всеми подробный инструктаж о поведении в плену.

— Да, но Бейтов, ведь он того… — неуверенно промямлил Златцев, в этот день явно нарывавшийся на крутую немилость Степового.

— Что того? — переспросил тот.

— Ну, того… мусульманин.

— Ну и что из того, что Бейтов — мусульманин? — Глаза полковника метали молнии в сжавшуюся фигуру майора, говорившего все не в лад да невпопад. — Бейтов такой же советский человек, как и вы. А в нашей ситуации, если хотите знать, он будет не просто пленником, а тренированным офицером, который сможет в трудную минуту принять верное решение. Если же того потребует крайняя необходимость, то Бекмурза в одиночку способен завалить полтора десятка духов. И если уж вы, товарищ майор, даете отвод Бейтову, то тогда вместо него придется идти только одному человеку.

— Кому? — Златцев, похоже, не мог уже остановиться и продолжал задавать неуместные вопросы.

— Мне.

В кабинете вновь повисла тревожная тишина.

— Товарищ полковник. — Тут Златцев окончательно обмяк и перешел на шипяще-свистящий полушепот. — Вы меня не так поняли.

— Я хочу, товарищи офицеры, чтобы вы поняли меня. Конечно, можно было бы не возиться с этим Ширвани, а передать его в афганскую службу госбезопасности, там бы из него живо вытащили, откуда он так хорошо знает английский язык и многое другое. А о том, что он нам наговорил, попросту забыть. А теперь представьте себе, что он сказал нам правду и духи действительно вторгнутся на советскую территорию, как это было три года назад у Тахта-базара в Туркмении, и убьют наших мирных граждан. Да если там, наверху, узнают, что мы располагали агентурной информацией по этому поводу и ничего при этом не предприняли, с нас не только погоны, головы поснимают. Из этого и будем исходить в принятии решения. Всё, все свободны.

Офицеры встали и медленно потянулись к выходу.

— А вас, Штирлиц-Седиков, я попрошу остаться, — остановил меня Степовой.

Он долго и пристально смотрел мне в глаза, его взгляд постепенно смягчался. Было видно, что он доволен.

— Так объясни мне поподробнее, что это за птица, как его… Кононофф. Из бывших русских аристократов, говоришь… У, каналья!

— Сегодня, товарищ полковник, я знаю о нем не больше, чем мне рассказал перебежчик. Ширвани утверждает, что он сотрудник Госдепартамента США, который шныряет, пересекая афганско-пакистанскую границу чуть ли не с первых месяцев кампании, но нам о нем ничего прежде не было известно. Видимо, хорошо законспирированный агент. А вот то, что в пакистанском горном лагере Хекматияра появились два американских журналиста из CNN, нам было известно раньше, из других источников. Это косвенно может подтверждать правдивость слов пленника.

— А правда, что за успех «Красного берега» Вашингтон посулил Хекматияру пятнадцать миллионов долларов?

— Не знаю, товарищ полковник. Так говорит Ширвани. Он утверждает, что при встрече Кононофф передал Гульбеддину чемоданчик, в котором, по словам посланника, лежал один миллион долларов.

— Жирно живут, однако! — резюмировал Степовой. — Нам бы так! Ну, ладно, Вадим Константинович, ты иди и сосни оставшиеся триста минут, а то на тебе лица нет. А завтра утром повезешь своего перебежчика назад в Мехтарлам.

Машина, в которой я вез Ширвани обратно, в провинцию Лагман, пристроилась к большой колонне бронетехники и достигла соседнего административного центра без особых проблем. Ширвани всю дорогу провел на полу перед задним сиденьем крытого «уазика». Для пущей безопасности, поскольку округа, вне всякого сомнения, была полна соглядатаями Хекматияра. Только во дворе комендатуры «уазик» подогнали вплотную к двери зиндана, и пленник в буквальном смысле вполз в нее. В камере состоялась моя последняя с ним беседа перед побегом.

— В субботу к тебе, — я уже настолько доверял ему, что перешел с ним на ты (не знаю, заметен ли этот нюанс при переводе с русского на пушту, а у Акинфеева, переводившего мне и на этот раз, тогда спросить было как-то недосуг), — подсадят группу Салима. У того будут дополнительные инструкции. Уходите во время инсценированного боя с настоящим оружием, в вас же будут стрелять холостыми патронами. Берете с собой трех пленников, и учти, что за их жизни головой отвечаешь лично ты. Теперь нам надо договориться о связи.

— За два месяца, что осталось до налета на Ишкашим, мне еще доведется побывать на этой стороне не раз, — объяснил Ширвани. — Если, конечно, мне поверят, но будем надеяться.

— А каким образом? — поинтересовался я.

— У Гульбеддина в разных биографиях указаны разные годы рождения и разные места, — ответил Ширвани. — Его родиной одни считают Кундуз, другие — Баглан, но именно в вилаят Лагман, поближе к родовому кишлаку Ватрапур Хекматияра как магнитом тянет. Он сюда часто приезжает, и если я останусь в его свите, то в мае — июне это произойдет еще по меньшей мере трижды.

— Но как узнать, в какой именно день Хекматияр вздумает наведаться в родные места?

— Это практически невозможно, — пояснил перебежчик. — Такие решения он принимает в самый последний момент. К тому же всякий раз он пользуется разными дорогами, но их в высокогорье не так уж много. Всего четыре. Дайте карту, я их укажу в точности, где и как именно они проходят, а дальше выбирайте и ищите сами. Вашим разведчикам придется изрядно попотеть. Хотя бы раз в неделю пусть группы проверяют все четыре дороги. На расстоянии двух километров, я отмечу эти места с точностью до двадцати метров, я буду оставлять донесения в гильзе. Иного способа общаться нет. Сообщения будут по-английски. Я надеюсь, у вас есть люди, исключая, конечно, этого достойного юного офицера, — Ширвани указал на Акинфеева, — которые знают его лучше тех, кто брал меня в плен.

— Совершив побег, вы пойдете в Дрош? — Я невольно улыбнулся, оценив саркастическую выходку моего собеседника, хотя в этот момент мне было вовсе не до смеха.

— Да, туда.

— Но ведь это триста километров на карте только по прямой.

— Главное, выйти из города, а там мы быстро выйдем на дозоры Хекматияра и, полагаю, раздобудем транспорт.

На этом и расстались.

А в воскресенье в Мехтарламе состоялся ложный мятеж. Все вокруг стреляло и взрывалось. Местные жители в страхе прятались по домам. А когда пальба закончилась, они вышли на улицу и увидели на площади перед комендатурой и зинданом «трупы» советских солдат, обильно запачканных свежей бараньей кровью. Уже к вечеру «голубиной почтой» вся округа была оповещена о том, что жители Мехтарлама восстали против неверных и группе заключенных удалось сбежать. Нарочно среди мирного населения пускался слух, что отважные моджахеды с родины самого Гульбеддина Хекматияра не только положили в бою множество кафиров, но и троих взяли в плен.

Вокруг суетились военные, но делали это как-то неспешно, давая возможность Ширвани, Салиму и Бейтову с товарищами покинуть город и уйти от него на как можно более почтительное расстояние.

* * *

— Ну, посмотри, хозяин, посмотри — с пеной у рта доказывал Хекматияру Ширвани, — на этих неверных, жирных и грязных, как те свиньи, которых они, алча услады своему брюху, пожирают! Мы должны взять с собой их в Ишкашим и там пристрелить, как бешеных собак.

Гульбеддин узнал о восстании в Мехтарламе прежде, чем его нукер с группой Салима и «пленниками» добрались до Дроша, и вопреки своей привычке подозревать всех и вся, видеть во всем подвох легко поверил в то, что в результате спонтанного восстания тем удалось бежать с добычей. Но в отношении пленников он уже битый час проявлял просто-таки лютую непреклонность.

— У меня уже есть кафиры, которых мне прислали из горных лагерей, — упирался полевой командир. — И их вы поведете в Ишкашим. А этих, свеженьких, мы будем пытать, а если ничего не скажут, мы их на куски порежем. Ну что, грязные свиньи, пришло время расплачиваться за свои грехи перед Всевышним!

— Ну зачем тебе тощие, запуганные овцы? Глядя на их тщедушные тела, никто потом не поверит, что эти люди могли совершить нападение на кишлак и истребить сотню людей. Они и комара теперь вряд ли убьют, столько в них сил осталось. А тут перед тобой пленные с документами, какими-то побрякушками на униформе и, главное, на них нет увечий. Ты только полюбуйся, бек, на физиономию этого офицера. Его лучше будет назидательно казнить там, на оскверненной неверными земле Горного Бадахшана, по ту сторону Пянджа.

Но Хекматияр отрицательно мотал головой, ни в какую не соглашаясь с предложением Ширвани. Ситуация становилась угрожающей. Прежде было договорено, что в самом неблагоприятном случае Ширвани, Салим и Бейтов примут здесь свой последний бой, возможно, физически уничтожат Хекматияра, американского спецпредставителя и сорвут операцию «Красный берег». Но тогда не сносить головы тем, кто их сюда направил на верную смерть. Так что надо было до последнего обрабатывать Гиндукушского Барса, чтобы он сдался.

И тут помог Сайрус Кононофф, до этого только наблюдавший со стороны за уговорами Ширвани и упертостью Хекматияра.

— Офицер — это хорошо! — согласился Кононофф с доводами Ширвани, панибратски потрепав его по плечу. — Это очень даже хорошо!

Он взял из рук одного из моджахедов документы «пленников» и стал их перелистывать:

— О, Бейтов Бекмурза Рашидович! Ингуш-единоверец! Должность — заместитель начальника тыла полка (военные билеты разведчикам выдали фальшивые, но, зная, с кем имеют дело, предварительно «состарили» записи чернилами и штампы. — Прим. авт.). Орден Красной Звезды. А что, разве сейчас тыловым крысам в России выдают боевые награды? — спросил он на чистом русском языке у Бейтова. — Во времена офицерства моего деда ничего подобного не наблюдалось.

Бекмурза в ответ только проскрипел зубами.

— Дальше, — продолжил Кононофф. — Кудрявцев Сергей Трофимович, русский. Младший сержант. Комендантский взвод, командир отделения. Чудненько. Межак Василий Платонович, белорус. Ефрейтор. Комендантский взвод…

— Я надеюсь, вы меня поддержите, господин американец? — обратился к Сайрусу Ширвани.

— А что это ты так заступаешься за этих кафиров? — зло спросил Гульбеддин. — Они, наверное, заботливо тебя охраняли? Хорошо кормили? Не свининой ли?

— Я, бек, относился к тебе всегда, как к справедливому мужчине и воину. — Лицо Ширвани побагровело. — Но сейчас ты несправедлив. Хочешь, я при тебе этим неверным, осквернителям нашей земли и нашего Корана, перережу глотки и вспорю им животы?

— Ну что вы, что вы, соратники? — вновь вмешался Кононофф, заговорив вдруг вкрадчивым голосом. — Не будем такими кровожадными. И не стоит ссориться по таким пустякам. Я считаю, что уважаемый Ширвани прав, предлагая нам взять в Ишкашим этих людей. Это действительно будет более достоверно, когда у нападавших в карманах простреленных гимнастерок будут лежать простреленные теми же пулями военные билеты. Не так ли, мистер Смоллетт?

Некоронованный король военного репортажа сидел в затемненном углу комнаты и ковырялся ножом в банке с мясными (не из свинины, понятное дело) консервами. С тех пор как он два дня проголодал, добираясь до горного лагеря Хекматияра, ему никак не удавалось наесться досыта. Не говоря ни слова, а только кивком, журналист подтвердил слова дипломата, что да, так, мол, все оно и есть.

— А этих доходяг, что прибыли позавчера, — распорядился Кононофф, чувствуя уже себя здесь хозяином положения, — отправьте обратно в зиндан.

Гульбеддину не понравился этот распорядительный тон, и он поморщился. Но уже в следующую секунду всю свою нарочитую ласку он обрушил на Ширвани.

— Ты мой преданный нукер, Ширвани, — удовлетворенно сказал Гульбеддин Хекматияр. — Но, судя по твоим талантам, из тебя уже пора делать своего советника. Думаю, ты будешь очень полезным советником мне, когда вернешься из Ишкашима.

Возможно, Гиндукушский Барс и не поверил бы своему верному слуге, ибо он никогда не верил в счастливое избавление, если бы не одно весьма прискорбное для него обстоятельство: он по-прежнему не знал, что Ширвани в совершенстве владеет английским языком.

* * *

Ожидание праздника, как принято считать в народе, оно ведь всегда оказывается лучше самого праздника. Так и получилось у нас: все основные события диверсионной операции с многозначительным названием «Красный берег» случились до того, как отряд воинов Хекматияра, пересекши перевал между двумя верхушками Гиндукуша — пиками Тиричмир и Тиргаран в южной оконечности афганской провинции Бадахшан, двинулся прямиком в сторону Ишкашима. Все остальное было делом техники и проходило по незыблемым законам партизанской войны.

Как и обещал, Ширвани трижды вышел с нами на связь. Нам ни разу не удалось зафиксировать переход группы Хекматияра через границу. Но, следуя его совету, наша разведка, регулярно прочесывая и перелопачивая все указанные им места на возможных путях прохождения, обнаружила три стреляные гильзы с донесениями. Все были очень рады, что первый этап операции прошел успешно. Все были живы, здоровы и готовились к походу на Ишкашим. Большой удачей было то, что группу Салима включили в большую банду, которая должна была имитировать нападение на Верхнепянджский погранотряд. Бейтову, Кудрявцеву и Межаку приходилось, конечно, тяжелее, чем остальным, их постоянно содержали в зиндане, но кормили хорошо и не истязали.

В последней, третьей, записке была указана дата начала операции «Красный берег» и день ее завершения резней по ту сторону Пянджа, а также указан маршрут.

За три дня до урочного дня в составе группы офицеров агентурной разведки, чьей зоной ответственности являлся Бадахшан, я встретился со старейшинами афганского Ишкашима. Разговор был тяжелым, но продуктивным. Когда авторитеты горно-таджикского кишлака узнали, во что их втягивают, что во время операции должны погибнуть их соплеменники-памирцы в Советском Таджикистане, они сами согласились разоружить моджахедов Хекматияра и передать их в руки советских войск.

Ночью 11 августа 1983 года, ровно четыре месяца спустя после того, как спецпредставитель Госдепартамента США добрался до тайного горного лагеря лидера исламской партии Афганистана под Дрошем, диверсионный отряд Гульбеддина Хекматияра разделился на две неравные части. Сотня карателей углубилась в ущелье в десяти километрах от Ишкашима. Здесь она должна была затаиться до шести утра, времени, когда из-за реки должен был быть атакован советский погранотряд. Оседлавший окружающие возвышенности, пограничный спецназ дал им возможность переодеться в советскую военную форму и после нагрянул им с небес на голову. Каменный мешок, в котором духам невозможно было сколь-нибудь рассредоточиться, захлопнулся. Бандитов снимали в основном ножами. Когда кратковременный бой закончился, на земле остались лежать более шестидесяти врагов. «Красный берег» тогда окрасился кровью, но не мирных советских граждан, а отборных моджахедов Гиндукушского Барса.

В ту ночь раздалось всего несколько выстрелов, которые, разнесшись по окрестным горам, конечно, не могли напугать людей Хекматияра, в это самое время привечаемых со всеми почестями в самом Ишкашиме. Их окружили и разоружили под утро, убив около двух десятков «дорогих гостей». Остальные предпочли сохранить жизнь и стать советскими пленниками. Они, привыкшие издеваться над советскими солдатами, теперь являли собой жалкое, даже постыдное зрелище.

Бекмурза Бейтов в той схватке, освободившись от пут (ведь по замыслу его должны были развязать только после того, как на том берегу ему прострелят сердце вместе с удостоверением личности советского офицера в левом кармане гимнастерки), голыми руками убил трех духов и покалечил еще не менее десяти. За что получил вторую Красную Звезду. Кудрявцева и Межака удостоили медалями «За отвагу». Группа Салима, входя во вспомогательный диверсионный отряд Хекматияра, сделала немало для того, чтобы пуштунские бандиты в Ишкашиме сдались практически без сопротивления. За это ее командира наградили орденом Саурской Революции, а его товарищей — афганскими орденами Красного Знамени.

А теперь о фигурантах этой истории с противоположной стороны. Журналистов CNN Элиота Смоллетта и Майкла Гольдберга, которые должны были запечатлеть на телекамеру кровавые злодеяния Советов против собственного народа, попали в руки нашим «егерям», что называется, без единой царапины. Они сняли свой репортаж, но в ином ключе. Кадры, которые потом обошли весь мир и были показаны везде, где не властвовала в те годы буржуазная «самоцензура», продемонстрировали мертвых безбородых моджахедов Хекматияра, переодетых в советское военное обмундирование, и не на правом берегу Пянджа, а на левом. Признаюсь, оператор, когда я с ними общался, вызывал у меня искреннее сочувствие, а вот «некоронованный король военного репортажа» показался отпетым мерзавцем. Тщательно допросив их, мы спустя несколько дней после описываемых событий отправили обоих янки в целости и сохранности в распоряжение афганского представительства общества Красного Полумесяца, а те уже через родственный Красный Крест передали мелкотравчатых авантюристов правительству Соединенных Штатов Америки.

«Русский американец» Сайрус Кононофф (Сергей Александрович Кононов) встретил известие о провале «Красного берега» все там же — в секретном горном лагере Хекматияра. Через два дня после случившегося его сначала перебросили вертолетом из Дроша в Кветту, а оттуда тем же способом на борт американского авианосца «Нимитц», который патрулировал тогда в Персидском заливе. На его карьере, которая, казалось, стремительно пошла в рост, был поставлен большой жирный крест. Далее о его судьбе практически ничего не известно. Ходили слухи о том, что он попал под действие программы ФБР COINTEL-PRO, занимающейся противодействием проявлениям антиамериканской деятельности. Позже мне кое-что удалось узнать и о его русской родословной.

Его vis-a-vis по «тайной вечере» в Дроше 11 апреля 1983 года Гиндукушскому Барсу Гульбеддину Хекматияру повезло больше. В период с 1993 по 1996 год он дважды становился 20-м и 22-м премьер-министром Исламской Республики Афганистан. Но в последнее время впал в немилость у Вашингтона, был поставлен в один ряд с главным террористом планеты Усамой бен Ладеном и объявлен в международный розыск. За его поимку обещают многомиллионные денежные вознаграждения. Однако я полагаю, что все это — пустые хлопоты. Хекматияр сегодня не столько «барс», сколько «лис», и то, что когда-то чуть было не удалось нам — жаль, что сорвалось, — для американцев и вовсе недосягаемая вершина. Что-то вроде Тиричмира, которую так и не мог четверть века тому назад взять Сайрус Кононофф. Зато он еще тогда предсказал сегодняшнее поведение Хекматияра в отношении США.

И, наконец, о Ширвани, без участия которого у этой истории был бы, возможно, другой, более печальный конец. После краха «Красного берега» он не мог больше вернуться к Гульбеддину. Во второй раз Хекматияр вряд ли поверил бы в его счастливое спасение. Прощаясь со мной на границе Афганистана с Вазиристаном, он признался, что никакой жены-таджички у него нет, что сам он — не пуштун, а пакистанец, и дети у него, дочь и трое сыновей, совсем от другой женщины.

Уже потом я узнал, что Ширвани являлся офицером спецслужб Исламской Республики Пакистан, которые внедрили его в ближайшее окружение Хекматияра, поскольку правительство в Исламабаде никогда особо не доверяло «гиндукушскому барсу в лисьей шкуре». К тому же он был завербован еще и британской разведкой, которая пыталась играть особую роль, отличную от американской, на Среднем Востоке в условиях пребывания в Афганистане ограниченного контингента Советских войск.

А вот о том, что его предки были мусульманскими богословами в девятом поколении, он не соврал. Ширвани всегда считал, что ислам — мирная религия, которой нельзя прикрывать массовые истребления инакомыслящих. В силу этой своей убежденности он и принял тогда, в Дроше, тяжелое для себя нравственное решение, помог кафирам предотвратить гибель большого числа единоверцев.

За фактическую измену его не судили, а только уволили со службы. Какое-то время подполковника в отставке Ширвани Аюб-бека подвергали преследованиям, но после того как 17 августа 1988 года американский военно-транспортный самолет «Геркулес» С-130 с президентом Пакистана Мухаммедом Зия-уль-Хаком на борту разбился под Лахором (одна из версий крушения — расправа Вашингтона со ставшим неугодным ему политическим лидером, как это было когда-то с упоминаемым выше Омаром Торрихосом. — Прим. авт.), его оставили в покое. И даже вернули некоторые государственные привилегии, положенные «отставникам» его ранга.

Недавно я получил письмо из Карачи — Ширвани живет сейчас там, — написанное на безупречном английском языке, а прочесть не могу. Ведь у меня тоже что-то вроде сельской средней школы с немецким букварем, как сказал однажды Саша Птичкин, царствие ему небесное. Жаль парнишку, веселый был. Тогда, после завершения нашей контроперации «Красный берег», старшему сержанту действительно дали медаль «За отвагу». А три месяца спустя он погиб во время рейда, получив Красную Звезду посмертно.

И вот сегодня, вспоминая его шутки, я сижу и кумекаю, как бы мне перевести письмо от моего доброго знакомого Ширвани. Акинфеев далеко, а обращаться к частному переводчику времени нет. Хотя любопытство, полагаю, рано или поздно все равно возьмет верх, и я обязательно сделаю это.

(обратно)

Бедуин

Свой первый «афганский» отпуск в Союзе я в основном проводил не на пикниках с друзьями, а за чтением книг, чего прежде за мной не наблюдалось. Тем самым я исполнил завет подполковника Калитвинцева, напутствовавшего меня на путь истинный во время нашей первой встречи после моего прибытия в Кабул.

Мне, старшему лейтенанту Северову, поручили возглавить оперативно-агентурную группу, действующую в восточной провинции Нангархар. Главная местная достопримечательность, внесенная во все международные туристические проспекты — Хайберский проход, основной с незапамятных времен караванный маршрут контрабандистов из Пакистана, Индии, Северо-Западного Китая в Афганистан и по древнему Великому шелковому пути далее, вплоть до Средиземноморья, где на восточных базарах все еще процветает архаичный вид торговли, беспошлинный, следовательно, более дешевый, но почти всегда незаконный. Здесь, среди скудного пуштунского пейзажа, встречались даже караваны бедуинов, кочевых племен, не признающих государственных границ и населяющих восточную часть арабского мира, именуемую в средневековых историко-географических источниках Левантом.

Эти люди, облаченные в традиционные галабеи (белые туники) и куфии (такого же цвета шапочки-платки с черными околышами-венцами), проживали преимущественно на территориях, оккупированных Израилем, на Западном берегу реки Иордан и в приграничной с Иорданией пустыне Негев, везли на Землю обетованную «неуказанный товар» в виде пряностей, коконов китайского шелкопряда, иные мелочные экзотические товары. Конечно, все это в наше время можно было бы купить в тамошних магазинах, причем в красивой упаковке и не в виде полуфабрикатов, но такой способ доставки через перевал в одном из самых живописных мест Центральной Азии на высоте 1030 метров над уровнем Мирового океана считался экологически чистым. Мы, советские люди, этому показателю качества продукции никогда особого значения не придавали, но в буржуазных странах он давно уже был культом, поэтому ряды израильских рынков с бедуинскими негоциантами были всегда полны народа.

Опасения у советского командования вызывало то обстоятельство, что в условиях разрастания в Афганистане гражданской войны и сопротивления нашему военному присутствию, Хайбер продолжает играть роль главного транспортного коридора. Сегодня по нему везут транзитные товары, но завтра мешки с перцем и тмином и шелковые коконы вполне могут заменить ящики с патронами, оружием, амуницией, рассуждали в наших штабах. К тому же центральное афганское правительство, требуя, с одной стороны, от высшего советского руководства более активного участия ограниченного контингента в прямых боевых столкновениях с противниками кабульского режима, с другой — всячески препятствовало тщательному контролю над проводкой через проход моторизованных и вьючных караванов.

Долгое время на этом участке афганско-пакистанской границы, входящей в 120-километровую зону так называемой линии Мортимера Дюранда, установленной в 1893 году, сохранялся статус-кво. Караваны шли, и содержимое перевозимых ими тюков и ящиков действительно вскоре изменилось. Товар уже не доходил до берегов Леванта, а оседал на скрытых базах пуштунов, проживающих по обе стороны «дюрандовского кордона», и неизменно оборачивался против военнослужащих ограниченного контингента, регулярной афганской армии и афганской милиции — царандоя.

Когда я вступил в должность в Нангархаре, наша сторона только начала принимать энергичные усилия, чтобы плотно захлопнуть хайберскую заслонку для тех пуштунских торговцев, кто решил поменять промысел и приумножал свои богатства на крови, бесперебойно обеспечивая оружием воинственные горские племена, возведшие свою свободу в совершеннейший абсолют. В Кабуле продолжали этому активно противиться. Причина такого упорства многим была непонятной.

На словах высшие иерархи Саурской революции, в большинстве своем пуштуны, выступали за наведение порядка в этом стратегическом регионе страны и полное его подчинение центральному правительству, но действовали при этом как-то странно. Не обходилось, были уверены наши начальники, без откровенного пособничества. Невидимые нити связывали лидеров Народно-демократической партии с не признающими их верховную власть соплеменниками, но прежде чем положить конец этому двурушничеству, надо было эти нити распутать на местах, причем сделать это максимально деликатно. Какими бы ни были результаты подобного расследования, никто ни в Министерстве обороны СССР, ни в КГБ не позволил бы бросать тень на руководителей братской страны. Руки и ноги бы оторвали тому, кто посмел бы усомниться в искренности наших афганских друзей. Однако истина в этом смысле была важнее. Установив связи кабульских функционеров с вождями пуштунских племен, «живущих» контрабандой, можно было бы запустить скрытые механизмы давления на Кабул прямиком из Москвы, заставить здешних марксистов играть по правилам, которые бы устанавливали им мы.

С этого задания, на распутывание которого ушло больше года, и продолжилась моя служба в предгорьях Гиндукуша. Подполковник Калитвинцев ввел меня в курс дела, рассказал мне немного об этих местах. Моя оперативно-агентурная группа должна была действовать в районе Старой английской дороги.

— Ты, Северов, — сказал он мне с некоторой издевкой в голосе, — хоть знаешь, что такое САД (аббревиатура Старой английской дороги. — Прим. авт.)?

— Пока понятия не имею, товарищ подполковник, — бойко ответил я. — Но обещаю, что быстро войду в курс дела и разберусь с окружающей меня обстановкой.

— А ты почитай Киплинга, Нафтулу Халфина, — присоветовал Калитвинцев. — Люди, между прочим, очень умные книжки писали, привязанные к местным природным условиям, традициям, нравам и обычаям здешних дикарей. Акцентирую, именно дикарей. Для нас они всегда будут коварными горными волками, готовыми при любом удобном случае вцепиться мертвой хваткой в глотку, а никак не товарищами. Сколько бы ты им ни читал коммунистические проповеди.

— Я, Виктор Анисимович, как только приеду домой на побывку, сразу пойду и запишусь в библиотеку. И все ваши умные книги обязательно прочту. И еще много других. А раз здесь нет библиотеки, буду определяться на местности вприглядку. Если, конечно, вы мне позволите.

Калитвинцев понял мой сарказм и, судя по всему, оценил его. Но ничего не ответил, а только в усы себе усмехнулся. Убеленный ранней сединой подполковник наверняка очень удивился бы, если бы узнал — я ему об этом просто никогда не рассказывал, случай не представился, — что дома на следующий день после встречи с семьей я пошел и записался-таки в городскую публичную библиотеку. И проводил в ней по нескольку часов в день, являясь туда при полном параде. Все-таки, как-никак, храм торжества человеческой мысли.

Внешний вид молодого, коротко стриженного старлея с загорелым обветренным лицом явно диссонировал с собирающейся здесь институтской профессурой — людьми серьезными, сплошь в очках. Многие из них были подкованы в различных областях знаний и правильно расшифровывали наградные планки на моей гимнастерке. Поэтому, когда я выходил в курилку, все находившиеся здесь великие разумники приветствовали кавалера ордена Красной Звезды и медали «За отвагу», вставая и тихо здороваясь. Мой первый год в Афгане прошел в таких переделках, что некоторые из них снятся мне и по сей день. Несколько раз я чуть было не отправлялся на тот свет, но, слава богу, пронесло. Избежал даже ранений. В силу небывалого везения мои заслуженные регалии украшали парадный мундир, который, признаться, я никогда не носил, а не атласные подушечки из категории привычных похоронных принадлежностей. В ответ я кивал докторам наук и доцентам, вид у меня при этом был глуповатый, и мое лицо покрывалось густой краской легкого стыда. Но это было внешнее проявление неловкости. В душе я ликовал, чувствуя уважение столь солидного общества.

Здесь же, в курилке, сбивались в стайки молоденькие студентки, дымившие, как паровозы. По весне они писали свои дипломные и курсовые работы. Юношей-сокурсников рядом с ними не было. Первые теплые деньки влекли парней в учреждения совсем иного рода, где подавали пиво или что-нибудь покрепче. Сам знаю, поскольку после школы первые два года проучился в гражданском вузе, а потом через военкомат перевелся в военное училище. Лихорадочная научная деятельность у этих оболтусов начиналась, как правило, с тяжким протрезвлением за несколько дней до защиты, и тогда они брали штурмом библиотеки, и на это время храмы мысли благодаря их полупьяному галдежу-балдежу больше напоминали те же пивные.

Но сейчас здесь царила божья благодать, располагающая к глубоким раздумьям. Девицы в курилках пялились на мою тельняшку, выглядывающую из-за отворота, весело прыскали и строили мне глазки. Но я был непреклонен, поскольку пришел сюда не в поисках романтических похождений, а за знаниями. Во всяком случае, так я себя настраивал через силу, хотя соблазн поддаться чарам этих «розанчиков» был велик. Кое-что из того, что я познал в тиши читального зала, признаться, меня ошеломило. Например, то, что пуштуны, которые вот уже без малого двенадцать веков никаких книг, кроме Корана, в руках не держали, на самом деле являются потомками древних евреев, и библейский Ветхий Завет определяет их этническое происхождение, как одно из десяти потерянных колен Израилевых.

Подивившись немало этому обстоятельству, я тем не менее не придал ему тогда особого значения, так как даже предположить не мог, что буквально через месяц оно мне поможет в поисках развязки одной приключившейся со мной истории, с грифом особой государственной важности и почти детективной.

* * *

Руководя оперативно-агентурной группой, я был в большей степени не воином, а проповедником. Мне приходилось вступать в контакты с местным населением, наводить мосты взаимопонимания с вождями племен, быть в курсе всех принятых ими решений от обычной кишлачной шуры^[21] до лойя-джирги^[22] пуштунских предводителей, если та созывалась на «территории ответственности» моей ОАГ.

Связи центральных чиновников с «суверенными» пуштунскими князьками по-прежнему не давали покоя нашему командованию, и все это в конечном итоге обрушивалось на мою голову. Родина всего за год службы высоко оценила мои заслуги, но не проходило и недели, чтобы вышестоящее начальство не вызывало меня «на ковер» и не грозило сорвать погоны, орден и медаль перед строем, если я в ближайшее время не представлю результаты работы.

Всякий раз мне говорили, что необходим решительный прорыв на данном направлении. Хайбер должен находиться под полным нашим контролем не только с точки зрения обретенного права громить в его окрестностях духов, доставляющих через границу оружие, если, конечно, они попадутся нам под горячую руку. Пока статистика свидетельствовала, что на один уничтоженный караван приходилось по меньшей мере три, успешно преодолевших этот рубеж. Поэтому следовало узнать механику этого контрабандистского процесса, работающего в режиме перпетуум-мобиле, обнаружить концы в высоких кабульских кабинетах, ну и, наконец, найти «точку отталкивания», чтобы разорвать порочный круг, повернув ситуацию в свою пользу. Только так проходной двор Хайберского прохода можно было бы превратить в мышеловку. И все это почему-то легло на мои плечи. Хотя ничего случайного в этом нет. Афганская кампания была странной войной, на которой стратегические задачи зачастую решали комбаты. Так что и моя должность начальника ОАГ выглядела не самой последней в такой табели о рангах.

Была у меня одна зацепка в Кабуле. Офицер, работающий под прикрытием в отделе безопасности царандоя, обладал информацией, получаемой не только из секретных официальных источников, но и из мест, которые при определенных обстоятельствах могли быть еще менее доступными для нас.

Мир-Хуссейн Мустафа был из небольшого пуштунского клана чиквари, горные владения которого соприкасались с «зоной Хайбера». Бал здесь правили мехсуды, многочисленное племя горцев (слово «пуштун» и переводится на русский язык как «горец»), населяющее Северо-Западную пограничную федерацию Пакистана и несколько примыкающих к ней афганских провинций, но вокруг них кучковалась целая россыпь рыбешек помельче, часто враждующих друг с другом, однако как-то приспособившихся кормиться вблизи знаменитого караванного пути. Я был уверен, что есть что-то несоизмеримо большее жажды наживы, что цементировало злейших недругов, заставляло их играть в одну и ту же игру, помогавшую им преодолевать ненависть и брезгливость в личных взаимоотношениях.

Я уже готов был вылететь в Кабул для встречи с Мир-Хуссейном, но неожиданно случились обстоятельства совсем иного толка, помешавшие мне это сделать в заранее установленный день.

Накануне в районе Хайберского прохода наша артиллерия накрыла-таки очередной караван, пришедший с той стороны. Спецназ потом довершил дело, взяв в плен двенадцать духов, но двадцать семь из них все же были убиты. Груз оказался самым что ни на есть мирным — те же традиционные на протяжении многих веков коконы шелкопряда, изделия из металла, дерева, поделочного камня. Спрашивается, какого черта возить все эти безделицы через охваченную гражданской войной страну? Сила привычки? Над местом боя поднялись тучи перца, корицы и тмина из пробитых осколками и простреленных тюков, так что до тех пор, пока пряная пыль не осела на землю, нашим бойцам пришлось разгребать здесь все в противогазах.

Мог грянуть международный скандал. Армейское начальство живо представляло себе заголовки завтрашних западных газет «Советы варварски расстреливают в Афганистане мирных кочевых торговцев» и еще многое в таком же духе. Очевидно, что подвели информаторы из числа местных, сообщившие, что проходку будет осуществлять именно караван с оружием, да и разведка наша откровенно опростоволосилась. Надо было искать срочное обоснование нашим действиям, которому бы поверили… нет, даже не в Вашингтоне, Лондоне или Париже, а хотя бы в Москве.

Какое-то время ушло на раскачку, только на четвертый день после случившегося, как раз вечером, когда я собирался отправиться в Кабул, стало известно, что у одного из убитых караванщиков под бедуинскими одеждами оказалась военная униформа неустановленного образца, и планы пришлось изменить. Меня очень заинтересовал этот факт. Уже через полчаса я и переводчик лейтенант Файзи Сайдуллаев (таджик, в совершенстве владевший фарси и пушту, но необходимый мне сейчас, как признанный во всей 40-й армии знаток ближневосточной этнографии) находились неподалеку от Джелалабадского аэродрома, откуда я должен был вылетать в столицу.

Развороченное снарядом тело бедуина лежало на полу, прикрытое простыней. Зрелище было не для слабонервных, хотя в постоянной боевой обстановке ко всему привыкаешь. Ни мне, ни Сайдуллаеву, ни бойцу, поднявшему для нас белый окровавленный покров, не доставляло никакого удовольствия пялиться на вывалившиеся внутренности злосчастного караванщика, и я предпочел заняться его одеждой. Тоже занятие малоприятное, но все же не такое тошнотворное.

Тут наконец я смог применить знания, которые обрел в отпуске во время своих библиотечных чтений. То, что показал мне сопровождающий нас солдат, действительно оказалось традиционной бедуинской одеждой — галабеей и куфией. А вот военное обмундирование было какого-то странного несовременного покроя. Изорванные осколками, перепачканные кровью лоскутья когда-то были френчем, который в этих местах вошел в моду еще во время третьей англо-афганской войны 1919 года.

— Где бедуин достал этот раритет? — произнес я, как бы размышляя вслух.

Сайдуллаев поначалу молчал, а потом сказал:

— Ничего не могу даже предположить, товарищ старший лейтенант. Это не мой профиль, не мой фасон.

— Ну, что ты, Файзи. При Аманулле-хане этот армейский пиджачок ценился дороже самых изысканных парчовых одежд.

Я исследовал френч сантиметр за сантиметром и внутри воротника обнаружил приколотую… шестиконечную звезду Давида. Моему удивлению не было предела:

— Что это? — спросил я Сайдуллаева.

— Это золото, — ответил тот. — Видите, вот и проба указана. 333-я.

— Я вижу, лейтенант, что это золото. Когда я спросил: что это, то имел в виду, с каких это пор арабы, пусть даже и живущие на территории Израиля, стали вдруг носить на себе подобные побрякушки.

— А это не араб, — принялся объяснять Сайдуллаев. — Араб, будь он мусульманин или христианин, а иудеев среди них покамест еще никто не встречал, никогда не станет носить Давидову звезду. Это еврей и, судя по всему, израильтянин.

— Какой же он еврей, Сайдуллаев?! — возмутился я. — Он же — черный!

— Евреи бывают и черные. Например, фалаши в Эфиопии. Но этот явно не эфиоп. Что касается расовой принадлежности арабов, то они по цвету кожи такие же индоевропейцы, как и мы с вами, только загорелые. И евреи, живущие в пустыне Негев, тоже смуглые от избытка солнца. То есть загорелые.

— Значит, наш гость — еврей, говоришь?

— Правильнее, корректнее, что ли, было бы сказать, что он — израильтянин.

— И главное, не определишь по какой-то характерной черте, что это именно еврей, — посетовал я. — Ведь они тут в радиусе тысячи километров все сплошь обрезанные.

И после некоторой паузы добавил:

— Зато я теперь понимаю, как он достал френч времен Амануллы-хана. Вопросов на этот счет у меня больше нет. Еврей, и это его главная национальная черта, достанет что угодно.

С находкой и собственными мысленными опасениями мы отправились к Калитвинцеву. Шли пешком, до палатки подполковника по территории джелалабадского аэродрома было километр с небольшим. На ходу проще собраться с мыслями. С хребта Саферкох-Спингар, оседланного Хайберским проходом, дул освежающий ветер. Идти было легко.

Калитвинцев встретил нас по-доброму. Вообще, мерилом его радушия, верхом, так сказать, благосклонности у окружающих считалось отсутствие в приветственной речи по случаю долгой разлуки обещаний отдать под трибунал или в лучшем случае сорвать погоны и с позором отправить в Союз. На сей раз его любезности не было предела. Он выставил на стол бутылку водки, с ловкостью фокусника сорвал с большого блюда салфетку, под которой лежали куски зажаренной на костре баранины. Я сразу брезгливо поморщился, вспомнив об изуродованном трупе бедуина-еврея, который был таким же образом покрыт простыней в вагоне-морге, и подумал, что мне пора лечить нервы.

— Ну, с чем пожаловали? — Калитвинцев начал разговор, который обещал быть тяжелым. — Как там наш безвременно усопший бедуин?

— Военные следователи уже осматривали трупы духов? — поинтересовался я с порога. — И этого субчика тоже?

— Да нет, — ответил подполковник. — Все так замотались, что никому нет дела до этих покойников. А почему тебя это интересует?

— Ну, тогда в роли детектива, проведшего предварительное расследование, придется выступить мне.

— Говори прямо, не темни! — Усы Калитвинцева стали топорщиться, и это являлось свидетельством того, что он вот-вот вскипит.

— Товарищ подполковник, — доложил я, — у меня… у нас с Сайдуллаевым есть предположение, что убитый бедуин на самом деле является израильтянином, не исключено, что военнослужащим или сотрудником спецслужб.

— Иди ты!

Я выложил перед ним золотую звезду Давида и продолжил:

— Сайдуллаев утверждает, что ни один уважающий себя араб и вообще правоверный мусульманин никогда не будет носить на одежде этот знак.

Калитвинцев многозначительно посмотрел на переводчика, тот молча подтвердил сказанное мною кивком.

— Чудненько! — после длительной паузы произнес подполковник. — И эти, значит, уже сюда полезли. Что им-то здесь надо? Воюйте себе со своими арабами, которые на вас идут сорок против одного, включая грудных младенцев и дряхлых стариков. Нет, Афган им тоже подавай.

— Вот это-то и странно, товарищ подполковник, — встрял в беседу Сайдуллаев. — Весь мусульманский мир, когда кричит: «Смерть неверным!», имеет в виду в первую очередь Израиль, торчащий в его теле как заноза, а потом уже Америку, Советский Союз и всех остальных кафиров.

— Да, но в этой войне пуштуны и некоторые другие афганские этносы опираются на поддержку Вашингтона, — возразил Калитвинцев.

— Именно так, — перебил я. — США — союзник афганской фундаменталистской оппозиции, а Израиль — союзник Вашингтона. Вот и ищет дядюшка Сэм применения своему выкормышу. Сейчас янки вынуждены были уйти из Ливана, где израильский плацдарм был задействован ими в полной мере, сейчас надо искать новые точки приложения совместных усилий.

— Меня, конечно, в данный момент мало волнует война Израиля и СССР из-за какого-то убитогоеврея, к тому же переодетого в одежды бедуина, — мрачно изрек Калитвинцев. — Но представьте себе, что будет, если в горные лагеря духов вместо обленившихся англосаксов, полностью теряющих боеспособность, когда им вовремя не подадут утренний кофе или полуденный манговый сок, придут израильские военные инструкторы. Это, скажу я вам, такие псы войны!

Я был рад, что мы углубились в международную тематику и подполковник смог таким образом спустить пары, был в меру дружелюбен и не угрожал разжалованиями и трибуналами. Легкая улыбка блуждала по моему лицу. Калитвинцев это заметил и прочитал, видимо, мысли, написанные у меня на лбу.

— А ты думай, Северов, не расслабляйся, думай как следует своей головой о том, что завтра будет с нашими головами, коль скоро еврей на верблюде в Хайберском проходе перестал быть миражом.

— Но пуштуны, согласно библейской мифологии, потомки древних евреев, — ответил я многозначительно, с чувством некоторого напускного превосходства. — Одно из десяти потерянных колен Израилевых. А вы что, не знали, товарищ подполковник?

— Иди ты! — неподдельно удивился Калитвинцев.

— Точно-точно, — вновь подтвердил мои слова Сайдуллаев.

— И что сие означает?

— Сие означает, — продолжил я, — что данный факт следует использовать в пропагандистских целях.

— Как?

— Пока не знаю, товарищ подполковник, но уже кумекаю. Вот слетаю в Кабул по делам о «ниточке», а потом попробую увязать все возникшие обстоятельства в единый узел.

— Лети, голубок, лети, а послезавтра возвращайся со своими соображениями. И помни, что без обстоятельного доклада ты в мою палатку больше не войдешь. Прямиком отряжу тебя в военный трибунал. А после, если бог к нам будет немилостив, сорвут погоны и с меня.

«Все, сел на привычного конька!» — подумал я, выйдя из палатки. Но тут же отогнал от себя все тяжкие мысли. Завтра в 6.30 утра вылет в Кабул.

* * *

Ровно в полдень я вошел в ворота кабульского ремесленного рынка, где в чайхане, расположенной на задворках гончарной мастерской, должна была состояться моя встреча с Мир-Хуссейном Мустафой. С ним я познакомился в прошлом году на лойя-джирге, как раз решавшей судьбу трафика через Хайберский проход. Он участвовал в ней как представитель центральных органов власти от царандоя. Мир-Хуссейн довольно сносно говорил по-русски и обладал некоторой информацией, которая могла бы меня заинтересовать. Мы стояли рядом и перебрасывались репликами.

После того как старейшины влиятельных племен дуррани и мехсуд заблокировали принятие жесткого решения, на котором якобы настаивал Кабул, он не сдержался и сказал:

— Члены центрального правительства не очень-то рьяны в своих требованиях, а только делают вид, что хотят положить конец контрабанде. Их истинный интерес в том, чтобы все оставалось по-прежнему.

Меня эти слова зацепили. Потом я еще раз встретился с ним, когда перед отлетом в отпуск на день задержался в Кабуле. Наша первая явка проходила здесь же. Тогда Мир-Хуссейн пообещал, что за месяц-другой он подберет все факты участия высокопоставленных чиновников афганского центрального правительства в контрабандных схемах, действующих не только на Хайберском перевале, но и на других участках линии Дюранда. На том мы тогда и разошлись. Вечером того же дня я улетел в Союз. А по возвращении все никак не мог найти время, чтобы пообщаться с Мир-Хуссейном. Ведь дело это на меня повесили как бы в общественную нагрузку и никак не помогали, а только грозили карами небесными, если я не выложу им на блюдечке связи правительственных деятелей с племенами и кланами, кормящимися с Хайбера.

В свою очередь я никого особо не посвящал в это дело. Даже Калитвинцева знакомил с его обстоятельствами поверхностно, полагая, что так будет лучше, если меня ждет неудача. Но сам-то я уже понимал, что силки мною расставлены правильно и в них в конце концов обязательно попадет крупная дичь.

На этот раз Мир-Хуссейн опоздал минут на пятнадцать, извинился и сказал, что у него есть подозрение, что за ним установили слежку свои же.

— Зачем ты мне помогаешь? — спросил его я. — Ведь это небезопасно. Я так присмотрелся, что многие ваши коммунистические вожди ведут себя подчас хуже, чем душманы. Не лучше ли было тебе отсидеться в тени?

Задавая такие вопросы, я попутно проверял своего собеседника на вшивость: не ведет ли он со мной двойную игру?

— Мой род невелик, — ответил мне Мир-Хуссейн, — а сейчас его истребляют не только ваши и централы, но и соседи, борясь за лакомый кусок, который приносит им Хайбер. Когда-то на моей памяти этот перевал называли дорогой мира и благополучия. Но после Саурской революции и прихода советских войск он превратился в дорогу войны и беды.

«Кажется, не лукавит», — решил я, оценивая мужественные слова Мир-Хуссейна. Он произнес их искренне, без страха, что я могу на него донести. Было вполне очевидно, что он мне верил, следовательно, я с той же мерой доверия должен был относиться и к нему.

— Вот список, — сказал Мир-Хуссейн, протягивая мне несколько свернутых листов тетрадной бумаги в клеточку. — В нем указаны фамилии высокопоставленных членов НДПА, правительства, силовых ведомств, тех, кто имеет свой процент с контрабанды, который тут же перекачивают в британские, швейцарские и японские банки. Напротив некоторых указаны номера счетов и суммы по данным на 1 января 1983 года. Вывезите их из Кабула, помня о том, что пока вы в городе и не добрались до аэродрома, они могут устроить слежку и за вами.

Услужливый чайханщик подал нам в пиалах зеленый чай и большое блюдо плова. Ложек здесь не было, поэтому пришлось есть руками, периодически ополаскивая их от быстро застывающего бараньего жира в чаше с теплой водой. Говорили мало, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания посетителей. Я ведь был в военной форме, а она в Афганистане с недавних пор играет роль главного раздражителя местной публики. Тем более все, что нужно, уже было сказано. Изредка мы перебрасывались ничего не значащими фразами, в основном интересуясь семейным положением и увлечениями друг друга.

Выходя из чайханы, прошли через гончарную мастерскую, на пороге ее крепко пожали друг другу руки. Я сказал Мир-Хуссейну, что прошвырнусь по рынку, куплю себе какую-нибудь утварь, чтобы как-то оправдать в лице возможных соглядатаев свой визит на рынок. Афганец двинулся в противоположном направлении и исчез за воротами.

Бродить между рядами для прикрытия, однако, не пришлось. Почти сразу после ухода Мир-Хуссейна я услышал несколько выстрелов, прозвучавших откуда-то из-за дувала. Я стремглав выскочил за ворота и метрах в пятидесяти увидел толпу. Все громко разговаривали, кто-то даже кричал. Два царандоевца пытались оттеснить голосистых сверх всякой меры зевак. Продравшись сквозь людское месиво в чалмах и стеганых халатах, я увидел лежащего на земле Мир-Хуссейна. Из пробитой головы текла кровь, тут же впитываемая дорожной пылью. Склонившийся над убитым офицер царандоя многозначительно посмотрел на меня и подал кому-то знак. Я понял, что пришло время смываться.

Когда я попер в обратном направлении, действуя локтями и коленками, галдящая толпа вытолкнула меня из себя, как пробку из шампанского. Не теряя времени, я впрыгнул в открытый «уазик» и дал по газам. Перед глазами зазмеились улочки городской окраины. Спиной я чувствовал, что за мной уже организована погоня, оглянулся назад. Моторизованный «козел» без тента, точь-в-точь такой же, как и у меня, только не зеленый, а желтый, держал дистанцию метров в тридцать, видимо, пытался ее сократить, но дыхалки у двигателя явно недоставало. В машине восседали мои преследователи, те самые офицер и два царандоевца, суетившиеся вокруг мертвого тела Мир-Хуссейна.

«Если они меня поймают, то обязательно обыщут, заберут все бумаги, а меня самого попытаются выдать за убийцу Мир-Хуссейна» — эта шальная идейка, объясняющая мое нынешнее положение, пришла в голову как-то сразу.

Из-под моих колес пыль поднималась столбом и покрывала моих преследователей. Сквозь рев двух раздолбанных моторов было слышно, как ругается офицер.

«Если не удастся уйти, то тогда придется вступить с союзничками в перестрелку. Где это видано, чтобы в столице братской страны стражи правопорядка средь бела дня гнались за офицером армии-освободительницы, чтобы убить его или в лучшем случае устроить какую-то другую пакость, не связанную с лишением жизни».

Войдя в раж, я гнал свои мысли впереди событий, представляя, что в случае возникновения скоротечного боя мне придется уложить всех троих. В среде людей отважных принято считать, что на войне только дураки не боятся смерти. Но эта ситуация с погоней сразу показалась мне комичной, поэтому никакого страха не было. От необычайной легкости на душе я вдруг возомнил себя этаким героем боевика, пренебрегающим любыми опасностями.

Но этим всеохватывающим чувством я так и не смог насладиться в полной мере. Жизнь лишний раз доказала мне, что она — не кино, и в ней далеко не всегда есть место подвигу. Мои преследователи на поверку оказались хреновыми гонщиками. На одном из резких поворотов они не справились с управлением и врезались на полном ходу в дувал. Была надежда, что никто из них серьезно не пострадал. Еще какое-то время откуда-то из клубов пыли до меня долетала их ругань, судя по всему — очень непристойная.

Поскольку никто за мной больше не гнался, я сделал вывод, что это была чья-то частная инициатива, даже, точнее, импровизация. То, что Мир-Хуссейн приходил на рынок, чтобы встретиться с советским офицером, следящие за ним филеры узнали в самый последний момент, поэтому вынуждены были действовать спонтанно, а для этого надо пройти серьезную школу разведки и сыска, каковой у них явно не было.

Через сорок минут я уже был в кабульском аэропорту, готовый вылететь в Джелалабад. По договоренности «вертушка» должна была подняться в воздух минут через двадцать. Было время устроиться на жестком сиденье в обшарпанном салоне винтокрылой машины и предаться раздумьям. Свое кабульское приключение я бы считал веселым, если бы не смерть Мир-Хуссейна Мустафы.

Я наконец получил возможность, не опасаясь посторонних взглядов из-за спины, познакомиться со списком Мустафы. В нем значились должности и фамилии людей мне известных, их родственные и коммерческие связи с вождями и старейшинами пуштунских племен, противостоящих центральному правительству, названия известных европейских и азиатских банков с циферками персональных счетов. Среди фигурантов значились два министра, несколько влиятельных членов ЦК правящей партии, генерал регулярной армии с дюжиной офицеров, высокопоставленные сотрудники службы безопасности и царандоя, лидеры вполне лояльных режиму родов и этносов.

Когда через два часа на докладе у Калитвинцева (я рассказал ему все, как на духу перед пастырем, утаив лишь факт убийства Мир-Хуссейна и погоню) я зачитывал эти звучные имена и описание их «подвигов» и «заслуг» перед родной Афганщиной, подполковник крякал, подпрыгивал на стуле и постоянно повторял свою прибаутку: «Иди ты!».

Когда «литературно-агентурные» чтения были завершены, Калитвинцев, прежде чем нарушить тягостное молчание, долго скреб темя, на котором за годы афганской войны у него образовалась приличная плешь.

— Это бомба! — сказал он наконец. — Если она рванет, то нас похоронит под обломками этого взрыва. Не сносить нам головы, ей-богу не сносить!

— Выход в принципе есть достойный и вполне безболезненный для нас. Передаем бумаги в наше посольство с моим подробным рапортом, те пересылают их в Москву, а там уже пусть решают, как поступать, вызывают товарища Бабракова в Кремль и опускают там его по полной программе.

— Да, но факты твоего информатора надо еще проверить!

— Вот пусть в Москве и проверяют. У нас же времени нет. Операция «Бедуин» входит в свою завершающую стадию.

— Какая операция? Какой, к чертовой матери, «Бедуин»?! Старший лейтенант Северов, это что за самодеятельность? Под трибунал захотел?!

— Опять вы за свое Виктор Анисимович? — Мне хотелось подействовать на подполковника как-то успокаивающе, чтобы тот не кипятился понапрасну, поэтому я перешел в разговоре с ним на примирительно-конспиративный тон. — Дайте мне один, максимум два дня, и Хайберская «мышеловка» захлопнется. Тогда можно будет и Москву поставить перед фактом откровенного предательства и двурушничества некоторых наших сателлитов в Кабуле. Единственное, о чем прошу вас: разрешите вступить в переговорный контакт с представителями племени чиквари. Именно через их территорию сегодня проходит оружие, которое потом оборачивается против нас же.

Калитвинцев промолчал, и только по его одобрительному взгляду я понял, что могу действовать.

* * *

На третий день вечером мы с Сайдуллаевым поехали в горы в качестве парламентеров. Когда я прощался с Мир-Хуссейном у дверей гончарной мастерской на ремесленном рынке в Кабуле, как потом стало ясно навсегда, он посоветовал мне в случае крайней необходимости обратиться к старейшинам его племени чиквари. И действовать при этом, положившись на его отца и оставшегося в живых единственного из четырех братьев, людей в роду не самых последних. Сотрудник моей оперативно-агентурной группы из числа местных появился в их базовом лагере на высоте 2,5 тысячи метров над уровнем моря в качестве связного, и уважаемый Сулейман-Дост Мустафа сам прибыл за нами в Джелалабад, дав гарантии полной нашей безопасности.

Разговор был очень тяжелым. Я брал седобородых старцев племени чиквари измором. Желая выполнить-таки поручение вышестоящего начальства, я пошел ва-банк: у меня просто не было другого выхода.

— Вы знаете, — обратился я к ним с некоторыми нотками ложного пафоса, — что в скором времени по эту сторону хребта Саферкох-Спингар будет полно израильтян?

Сайдуллаев перевел сказанное мною на пушту. Старейшины зароптали.

— Это злейшие враги всего сущего, созданного и благословленного пророком Магометом, — продолжал я, пытаясь усилить впечатление у слушателей и тем самым развить свой успех.

После того как смолк Сайдуллаев, ропот усилился. Слово взял вождь племени Мухаммед-Дост Чаквари.

— Это очень серьезное обвинение, как я понимаю, в адрес наших союзников американцев, помогающих нам в борьбе с вами. Нам нужны не слова, а веские доказательства того, что у Америки есть намерение наводнить наши земли противными истинной вере и Аллаху израильтянами.

Я раскинул перед ними несколько фотографий, изображавших убитого на Хайбере бедуина.

— Этот человек был одет в арабские одежды, но он однозначно — еврей-израильтянин. Вот что у него было на внутренней стороне воротника военного обмундирования.

Я раскрыл ладонь и показал им золотую шестиконечную звезду. Многие, увидев ее, непроизвольно поежились.

— Если кто не знает, — продолжил я, — я объясню: это эмблема государства Израиль, знак Иблиса, который не наденет на себя ни один уважающий себя мусульманин.

— Где гарантия, что это не подлог? — не унимался Мухаммед-Дост Чаквари.

— Если вы думаете, что я приехал сюда к вам украшениями обмениваться, то вы глубоко заблуждаетесь. Мир-Хуссейн Мустафа, которого четвертого дня убили в Кабуле сторонники того, чтобы Хайберский проход взяли под свой контроль американцы и израильтяне, утверждал, что я могу положиться на ваш здравый смысл. Он искренне оплакивал погибших мужчин вашего рода, считая, что если караванная война на Хайбере продолжится, то он в скором времени будет полностью истреблен.

— Я полагаю, этому человеку можно верить, — вступил в разговор Сулейман-Дост Мустафа.

Старейшины загалдели. Было очевидно, что в их рядах наметился серьезный раскол.

— А теперь слушайте, что я вам скажу! — Я доставал из воображаемого обшлага своего рукава главный Шулерский козырь. — Сайдуллаев, переводи в точности, слово в слово! Ваши союзники американцы готовы начать широкомасштабную пропагандистскую кампанию относительно того, что пуштуны, то есть вы, не по библейскому преданию, а в реальности являетесь потомками десяти потерянных колен Израилевых и что правильнее было бы вам для укрепления мер доверия с американскими союзниками сменить священный Коран на Тору.

Собрание с монотонного галдежа перешло на крики. Каждый из его участников вопил так, что мог, наверное, перекричать сотню визгливых восточных женщин, увидевших шайтана. Но громче всех это получалось у достигшего предела возмущения Мухаммеда-Доста.

— Как же это так? Мы же правоверные мусульмане, родились с заветами пророка на устах. Кто же нас может заставить отказаться от священного Корана?

— Деятели в кабульском правительстве, с которыми вы делите прибыли от проводки через Хайбер караванов с оружием. Оно, это оружие, вас нисколько не защищает, а, напротив, способствует вашему же истреблению! Даже когда стреляет в нашу сторону.

— Да как это возможно? — шумели старейшины. — Разве люди в Кабуле не правоверные мусульмане?! Пусть даже они и являются вашими союзниками!

— Они в первую очередь марксисты и атеисты! — тут уж перешел на крик и я.

Также вынужден был кричать, переводя, вечно спокойный флегматичный Сайдуллаев.

— Эти люди слишком далеки от вопросов веры, зато хорошо научились обогащаться за счет ваших и наших жизней. И ваши союзники американцы тоже плюют на ислам, поскольку являются христианскими протестантами-методистами. Они несут вам растление душ. Не мы, советские люди, поскольку в нашей стране живут почти 40 миллионов мусульман, почти в два с половиной раза больше, чем во всем Афганистане.

Политинформация явно удалась. Вожди и старцы перестали галдеть, успокоились, потом мы долго сидели за обильным достарханом, и Мухаммед-Дост Чаквари пообещал мне, что его племя больше не пропустит израильтян с тыла, через Хайбер.

Когда мы ехали обратно, Сайдуллаев отметил мою пламенную речь, предупредив:

— Учтите, товарищ старший лейтенант, есть такое мнение на самом верху восстановить дипломатические отношения с Израилем, признав разрыв их в 1967 году актом поспешным и не соответствующим национальным интересам СССР. Если это случится, то вас никогда не пустят на Землю обетованную.

— А я туда и не стремлюсь, Файзи. Ты, кстати, некоторые эмоциональные моменты нашего разговора с Мухаммедом-Достом не разглашай, а то меня исключат из партии за то, что я так подставил наше единственно верное идеологически-философское учение, и передадут кабульским властям на расправу.

— Что, я враг своему здоровью? — успокоил меня Сайдуллаев.

* * *

Нет, все-таки неисповедимы пути офицерские. Еще вчера с меня грозились сорвать погоны и регалии, а сегодня я — герой. Мухаммед-Дост Чаквари сдержал свое слово и уже через три дня закрыл свою территорию для контрабандных караванов с оружием. Взамен он получил от нас все необходимое, что пожелал. В скором времени его примеру последовали и некоторые другие пуштунские вожди. Хайберская «мышеловка» захлопнулась на несколько лет. И в этих краях стало заметно спокойнее.

Проход вновь откроют только в 1986 году. Лойя-джирга склонит к этому решению нового президента Афганистана Наджибуллу — пуштуна из племени ахмадзаи, — на его же голову. Через десять лет именно по этой дороге придут в Афганистан талибы — учащиеся пакистанских медресе, представители наиболее реакционной фундаменталистской исламской группировки, которые и повесят его, отрешенного от власти и четыре года вынужденного скрываться на территории миссии ООН в Кабуле, на первом столбе.

Но до этого было еще далеко. Мое донесение подробно разобрали и проверили в Москве, на Бабрака Кармаля, понятное дело, надавил Кремль, и тот по-свойски разобрался со своими «ласковыми детьми», пытавшимися «сосать сразу у двух маток», кого-то даже казнил, но этим я уже не интересовался. Мне дали капитана, Калитвинцеву — полковника. Он написал на меня еще одно представление и сказал:

— Коли дырочку на мундире для второй Красной Звездочки, капитан.

Я не стал торопиться с эти делом и правильно сделал, а то бы испортил себе парадный китель. Ордена мне так и не дали — нашелся какой-то чинуша уже на ближних подступах к Кремлю, который изрек буквально следующее: за дипломатические победы пусть получают награды дипломаты, а военные должны стяжать их себе на поле боя. Я, сказать по правде, не очень-то и расстроился по этому поводу. В коллекции моих трофеев осталась другая звездочка из настоящего золота 333-й пробы — шестиконечная звезда Давида, ставшая определенной вехой в деле овладения премудростями моей профессии — военного разведчика.

(обратно)

Ожидание рассвета

Александр Латынин зашел в кабинет, увидел мраморно-бледное лицо начальника разведки 40-й армии Корчагина и сразу понял: полковник явно не в духе. «Сейчас опять казнить начнет», — подумал он, вспомнив реплику из любимого кинофильма.

— Завтра, с наступлением темноты, пойдешь со своими архаровцами в поиск! — мрачно произнес полковник, даже не поздоровавшись и не отрывая взора от карты.

— Я бы удивился, товарищ полковник, — ответил Латынин, желая хоть как-то разрядить гнетущую обстановку, — если бы услышал от вас что-то другое. А то постоянно одно и то же: пойдешь в разведку, пойдешь под трибунал. Или еще, что бывает гораздо чаще: а не пойти ли тебе, то есть мне, на букву «ха», стоит только что-то у вас попросить для себя или своих бойцов.

Корчагин на шутку отреагировал, даже пытался выдавить из себя некое подобие улыбки, но у него ничего не получилось.

— Я за эти два дня побывал в этом самом месте да еще в другом — на пять букв не меньше двухсот раз. Посылали все, включая наших «главных» политруков.

В кабинете установилась тягостная тишина.

— Дело серьезное, старший лейтенант, — продолжил полковник Корчагин. — Позавчера у наших пропала разведгруппа Сиговца — все четырнадцать человек. Вошли они на территорию противника у себя в Кунаре, а вернуться должны были у нас в Джелалабаде. Подумать только: Сиговец, Аблуллаев, Малюгин — два года войны, а даже сигнал в эфир подать не успели.

Латынин почернел. Всех участников этого разведпоиска он знал лично, по-хорошему считал их своими конкурентами, способными профессионально выполнить любую поставленную перед ними задачу. И вот теперь ему придется доделывать то, что оказалось не под силу его старинному другу и сопернику. «Живы ли ребята? — на этот вопрос Латынин ответил сам себе если и не отрицательно, то с большим сомнением. — Были бы живы, не молчали, как-то дали бы о себе знать».

— Вот карта Черных гор. — Полковник властным жестом пригласил Латынина к столу. — Что-то у них там есть. А вот что именно, никто пока сказать не может. Группа Сиговца должна была проделать путь в 16 километров до пункта проведения разведпоиска и потом еще 12 в обратном направлении. Так что твоя задача усложняется.

Маршрут туда легче и короче. Возвращаться будете к соседям, поскольку, как я предполагаю, капкан за вашей спиной тут же захлопнется. Путь на север идет круто в горы, около пяти километров пройдет вдоль ущелья. Затем пологий спуск в долину. Там, у мазара Рахманкулло, вас, скорее всего, будут уже ждать духи. Здесь у них везде передовые порядки и засады. Сиговец этот рубеж преодолел ночью. Оказавшись над ущельем, он единственный раз вышел на связь с командованием. Дальше была тишина. На эту точку, за полтора километра от ближайшей заставы, можешь по рации вызывать вертушки. Если что-то произойдет до этого, поддержку с воздуха мы тебе обеспечить не сможем, так и знай.

— Почему? — так, для поддержания разговора, поинтересовался старший лейтенант.

— Мы за две недели потеряли над этим районом два вертолета. Они пропадали, когда углублялись над территорией противника дальше чем на два километра. Возможно, в интересующем нас месте у них установлены скрытые системы ПВО. Как будешь идти, надеюсь, понял?

— Понял, товарищ полковник.

— А теперь, что будешь делать в пункте назначения. Нужно обязательно взять языка, желательно доставить его живым, если не получится, допросить на месте с особым пристрастием. С вами пойдет переводчик Коваль, парень тренированный. Это все чушь, как ты успел понять, что эти слуги Аллаха не боятся смерти. Все они — подлецы и трусы, когда речь заходит о спасении их собственной шкуры. И запомни: провалишь операцию и вернешься живой, отдам под трибунал, на сей раз без шуток, а сам застрелюсь. Если погибнешь, тогда просто застрелюсь. Мне Москва пообещала башку снять без наркоза, если я через три дня не доложу, что там происходит и какие меры предприняты.

— Неужели все так серьезно, товарищ полковник?

— Более чем серьезно, старлей.

* * *

Позавчерашний разговор с Корчагиным Латынин вспоминал за два часа до рассвета. Перед ним внизу находился мазар Рахманкулло, вокруг него копошились тени — вооруженные до зубов люди в чалмах и стеганых халатах. Всего их было не более двадцати. Для его бравых ребят, загорающих здесь уже битый час, возможно, это и не много, но чувствовалось, что вся местность буквально напичкана духами, которые при необходимости хлынут на них из-за всех камней. Ефрейтор Ищук колдовал над разбитой рацией. Взятый во время скоротечной стычки с душманами язык со связанными за спиной руками стоял на карачках, что-то лопотал на своем пушту и усердно бил челом в ту сторону, где находится Мекка. «И как только научились определять, гады!» — подумал Латынин.

Тяжкие мысли теснились в его голове. Задание начальника разведки он в принципе выполнил, пленного взял и находился уже в точке возврата, потеряв в бою только одного из пятнадцати членов группы. Но вот беда: вызвать вертушки не представлялось никакой возможности: основная рация, судя по всему, вышла из строя от первой же автоматной очереди. Резервную пришлось выбросить в ущелье в тот самый критический момент, когда ответственный за ее сохранность рядовой Керкибаев чуть было не сорвался в пропасть, успев в последнюю секунду ухватиться за карниз и повиснуть на нем, как сосиска.

«Да бог с ней, с рацией, — подумал Латынин. — Как-нибудь разберемся. Вот Калиновский, кажется, останется без ноги». Второй очередью тому раздробило колено. К конечной точке разведпоиска группа вышла примерно через полтора часа после того, как оказалась на вражеской территории. Было темно, но запах костра, блеянье овец свидетельствовали о том, что где-то рядом люди. Преодолев небольшой горный горбыль, разведчики увидели огонь и сидящих вокруг него троих афганцев.

— Вот ты где, брат мой Авель, — с каким-то злорадством в голосе проскрипел сквозь зубы Серега Калиновский. — Пастырь овечий и божий любимец. Это я пришел к тебе, брат твой Каин.

Латынин никогда не читал Библии, поэтому не понял, что имел в виду прапорщик, но строгое внушение сделал, перейдя почти на шепот:

— Не разговаривать и вообще не издавать никаких посторонних звуков, даже шорохов. Заходим с подветренной стороны, могут услышать.

Впрочем, старлей со своим строгим внушением опоздал. Их присутствие было уже замечено. Один из духов набросил на костер кошму и погасил его. При почти полной луне было видно, как в небо взвился султан дыма. «Все, — понял Латынин. — Подал сигнал своим. Кому надо — его уже увидели. Надо действовать без промедления». Старлей первым перескочил через кряж, укрывавший разведчиков, как окопный бруствер, и заскользил вниз по склону. Еще пятеро из группы поспешили за ним.

Духи только и успели, что две очереди по ним выпустить. Бежавший чуть позади командира Калиновский схватился за правую ногу и рухнул на землю. Двое бандитов, хрипели и агонизировали, катаясь на спинах вокруг потухшего, играющего каминными угольками кострища. Третьего взяли и быстро поволокли в гору. Там, за камнем, сидел очумевший Ищук и тряс в руках рацию, в которой что-то громыхало и позвякивало.

— Надо же, — недоуменно сказал он, — с первого выстрела. Шальная пуля.

— Выброси ты ее, чтобы не тащить. Сейчас быстро настроим резервную и выйдем в эфир.

— Да, товарищ командир, вам хорошо говорить. Я с ней весь Афган прошел. Хотел просить, чтобы списали вместе со мной, и на дембель увезти.

Латынин прислушался. Местность наполнялась гулкими голосами. Сюда уже бежали духи, и их, судя по звукопроводимости ночного горного воздуха, было очень много.

— Все, отставить выход в эфир, — скомандовал Латынин. — Нет времени разговоры с начальством разговаривать. Немедленно уходим. Серко и Шмагин, взять раненого. Смирнов и Савватеев — замыкающие.

Бежали по указанному на карте обратному пути в гору. Преодолев километр с небольшим, вошли в узкий проход между двух скал. «Идеальное место, чтобы задержать духов, — подумал Латынин. — Если понадобится, останусь прикрывать сам. Все равно — трибунал. Не в этот, так в другой раз». Старший лейтенант оглянулся назад. Несшие Калиновского бойцы сильно отставали. Замыкающие вынуждены были останавливаться и ждать, пока выдохшиеся Серко и Шмагин наберут нужную дистанцию.

— Поменяйтесь местами, — приказал Латынин четверым, — и дальше вперед, без остановки, передышка возможна только на спуске перед мазаром Рахманкулло. Старший сержант Спицын, вот тебе карта…

Старлей собирался передать командование Спицыну, которому перед началом рейда подробно объяснил по карте обратный маршрут. На всякий случай. Но Калиновский, самый старший по возрасту в группе, видимо, понял, что собирается сделать командир, и остановил его.

— Не надо, Саша, — сказал он. — Со мной вам далеко не уйти. Если даже ты останешься прикрывать. Ты ни в чем не будешь виноват. Во всяком случае, передо мной. Я мог еще пятнадцать лет тому назад уйти на гражданку и жить спокойно, возделывая в Новом Миргороде свой садик-огородик. Но я, как и ты, сделал свой выбор в пользу этой работы. И сегодня пришел не твой — мой час принять эту ответственность за ребят. Оставьте мне несколько рожков, две гранаты у меня есть.

— Пожалуйста, товарищ прапорщик, — ефрейтор Серко протянул ему два «АК-47» со снаряженными магазинами в подсумках, которые в схватке у погашенного костра прихватил у убитых душманов.

— Так ты что, — спросил ефрейтора Латынин, — все это железо на себе волок? Да еще и Калиновского в придачу?

— Да это я, командир, машинально взял, — ответил Серко. — Деревенская привычка ничего не оставлять, что может пригодиться в хозяйстве.

— Ну, ты куркуль, Серко! — Латынин укоризненно покачал головой.

— Молодец, солдат! — похвалил ефрейтора Калиновский. — В хозяйстве все пригодится. А теперь все уходите. Саша, — обратился прапорщик к старлею, снимая с груди нательный крестик. — Увидишь моих, передай дочери. Он ее будет хранить.

— Ты что, Калина? — Латынин попытался хоть как-то смягчить трагизм ситуации, которую изменить было невозможно, с раненым на руках группа бы далеко не ушла. — Ты же — коммунист.

— Одно другому не мешает, — простонал Калиновский (боль в простреленном колене сделалась просто невыносимой). — Иисус Христос, говорят, был первым коммунистом, — и, немного помолчав, приказным тоном сказал: — Все, уходите.

— Нет, Калина, — сказал Латынин, как отрезал. — Ты же знаешь, что и мы своих в беде не бросаем и на растерзание не отдаем. Я не останусь, но и ты здесь не останешься тоже. Спицын веди группу вперед. Я догоню. Замыкающие, ко мне, быстро минировать проход.

Луна очень хорошо освещала крутой подъем, по которому уходили от преследования четырнадцать человек, неся на руках раненого и волоча пленного духа. Латынин бежал позади замыкающих, вслушиваясь в оставшуюся позади предательскую темноту. Гул людских голосов казался теперь далеким. Минут через пять после того, как движение было продолжено, раздался взрыв, отразивщийся в ночном воздухе предсмертными воплями духов. В ответ, как казалось, заговорили сотни стволов, и так продолжалось еще минут пятнадцать. Беспорядочная стрельба сопровождалась криками отчаяния и ярости. Потом все стихло.

Латынин понял, что афганцы следом не пойдут. Погоня прекратилась. Остаток пути преодолели более размеренным шагом и без особых происшествий. Кроме одного.

Пока ответственный за сохранность резервной рации Керкибаев дрыгал ногами над пропастью, его держали за руки двое человек. А Латынин, склонившись над полукилометровой бездной, в которой булькала безымянная горная речушка, грязно ругался:

— Чурка! Ничего нельзя доверить. На минуту нельзя оставить без присмотра, обязательно в какую-нибудь выгребную яму угодят. Да скажите вы этому ишаку, чтобы ящик вниз сбросил. Керкибаев, бросай вниз рацию, тебе говорят!

Через мгновение единственный источник связи, по которому можно было выйти в эфир, с грохотом полетел вниз, а извлеченный из пустоты Керкибаев лежал на выступе и громко охал.

— Ну, как же так, Керкибаев? — укорил его старший лейтенант. — Под ноги же себе смотреть надо. Тоже мне, житель горного аула.

— В Туркмении, товарища командира, гор мала-мала, — ответил ему пришедший в себя ефрейтор. — Песок многа. Пустыня Каракума. Впадина Сарыкамыша. А гор совсем мала-мала.

Со стороны, возможно, все выглядело смешно, если бы не было так печально. Недотепа Керкибаев, для него это был только второй рейд, не только сам чуть не грохнулся в пропасть, но и едва не утащил за собой всех, кто был связан с ним одной страховочной веревкой, в том числе и тех, кто с трудом протаскивал по смертельно опасному и такому узкому выступу обезноженного Калиновского.

…«А все-таки хорошо, что ефрейтор Ищук настоял на том, чтобы взять разбитую рацию, — думал теперь, притулившись к большому валуну, Латынин, при этом безучастно рассматривая распятие, которое в спешке так и не отдал Калине. — Так хоть какой-то остается шанс выбраться отсюда». Внизу, у мазара Рахманкулло, сновали тени. Они становились все отчетливее, и их число, кажется, постоянно увеличивалось. Приближался рассвет. «Вот тогда, при первых лучах солнца, они ринутся на нас и разберутся с нами по-свойски», — рассуждал старлей.

Разведчики между тем располагались на отдых. Раненого Калиновского заботливо уложили между камней, укрыли. Он был в сознании, но от боли, притупившей его нервную систему, практически ни на что не реагировал, на вопросы не отвечал, а просто смотрел, как будто в пустоту.

— Разговаривать вполголоса можно, товарищ командир? — поинтересовался балагур Шмагин, у которого язык за зубами и секунды не мог продержаться. За это его и наградили сослуживцы кличкой Теркин.

— Нас все равно здесь ждут. До рассвета на штурм, насколько мы знаем эту публику, они не пойдут, поэтому можете разговаривать и даже смеяться, — разрешил Латынин и по-театральному в сторону, чтобы никто не слышал, добавил: — Может быть, смеемся в последний раз. Утром нас порешат, вечером застрелится полковник Корчагин. А какая славная компания была. Теперь вся надежда на Ищука.

— Ребята, ни у кого не найдется кусочка мыла? — вдруг среди повисшей в воздухе тишины раздался голос радиста.

— А мы сюда, Ищук, в баню пришли, — тут же парировал его вопрос Шмагин. — Подмыться и портяночки с бельишком замаранным простирнуть.

Все засмеялись.

— Что вы ржете, жеребцы? — В голосе Ищука прозвучали нотки обиды. — Развалились тут, а Ищук работай, рацию чини. А в ней, поди, и живого места нет. Просто мыло — очень хороший проводник, который благодаря его клейкости можно использовать, когда нет паяльника.

— Так ведь и мыла тоже нет, — не унимался Шмагин.

— Есть, — буркнул прижимистый сибиряк Савватеев и достал из вещевого мешка брусок хозяйственного мыла. У него, ребята это давно заметили, в «сидоре» всегда можно было найти кучу вещей, применение которых в условиях разведывательного поиска было весьма сомнительным.

— В самый раз! — обрадовался Ищук. — Хозяйственное. В нем клейкости больше.

— Степа, — спросил Савватеева Шмагин. — Да ты, никак, действительно в прачечную собрался. Товарищ командир, — Теркин обратился к Латынину, — вы у него перед рейдом «сидор» проверяли, как у всех?

Все опять засмеялись. Даже Латынин, невзирая на тягостное расположение духа, выдавил из себя некое подобие улыбки.

— Проверял, Шмагин, — ответил старлей. — И лично разрешил ему взять в поиск кусок мыла. Как видишь, пригодилось, если, конечно, Ищук нас не обманывает во спасение.

— Да нет, просто я забыл вытащить его перед выходом в поиск, — пытался оправдаться Савватеев.

— А может, ты его с тротиловой шашкой перепутал, — сочувственно спросил старший сержант Спицын.

— Нет, у Степы другое, — продолжал Шмагин. — Это он носит с собой на случай вражеской засады, чтобы, значит, духам в плен не сдаваться. Намылит мыльцем веревочку, выкрикнет: комсомольцы не сдаются, да и повесится у них на глазах, пока те будут клювами щелкать. Где веревка-то? Подайте страховочную веревку. Пусть Савватеев всем продемонстрирует, как умирают настоящие комсомольцы.

— Да уймись ты, заноза, — зло прервал его Савватеев. — Язык без костей, что помело.

— Не сердитесь на меня, Степан Евсеевич. — Слова Шмагина прозвучали примирительно. — Я вас лучше своим мылом угощу. Голландским. С пряностями и луком.

Он достал из мешка две красочные, аж в глазах у всех зарябило, банки консервированной свинины. На них был изображен анфас здоровенный добродушный хряк, который одним глазом сверлил в упор всякого, глядящего на него, а другим игриво подмигивал. На самом свином рыле было написано «Made in Netherlands».

— Откуда такое благолепие? — поинтересовался туповатый и честный до щепетильности костромич Спицын. — Я такого отродясь не видывал.

— Трофейные консервы, — пояснил Шмагин.

— Иди ты! — усмехнулся старший сержант. — Трофейные! Это же свинина, Шмагин, мясо грязного животного, а они — мусульмане.

— Понимаешь, Андрюша. — Шмагин тронул Спицына за плечо. — С нами здесь воюют не только мусульмане, но и братья-христиане. На днях наши люди разгромили одну горную базу духов, а там было три откормленных, как хряк, которого ты видишь на картинке, иностранных военных советника, приехавших сюда под видом журналистов, — двое американцев и один бельгиец. Они жили отдельно от местных оборванцев и, соответственно, харчились тоже отдельно. И никто при этом, заметь, ни на чьих религиозных чувствах не играл. Так вот эти баночки из их ежедневного рациона. Наши, на правах победителей, оставили тех без обеда. Они-то теперь уже в Москве дают правдивые признательные показания, а мы постепенно приходуем их еду.

— Так ты что, Сашок, участвовал в той героической операции? — съязвил Спицын.

— Я не участвовал, а пятого дня выиграл в шахматы четыре банки у непосредственного участника той героической операции. Мы с колонной 1-й Отдельной мотострелковой бригады прошвырнулись в Джелалабад, там немного задержались и весело и непринужденно провели досуг.

Шмагин взял банку, на крышке которой красовалось большое кольцо, стал показывать, как консервы открываются. Дернул за кольцо, банка тут же и открылась, обнажив свое ярко-розовое содержимое с белым в полпальца толщиной жиром по краям.

— Все очень просто в употреблении. Будто чеку у гранаты вырвал, и ешь себе, не хочу. Удобно. Опять-таки не надо тупить нож, держа его лезвие постоянно отточенным для мясистого душманского кадыка.

Пока все разглядывали заморскую свинину, Шмагин продолжал пояснять:

— А содержимое, сказать по правде, дрянь. Какой-то поролон, крашенный под молочного поросенка, густо пересыпанный перцем. Наша тушенка лучше, поскольку натуральная и сделана из настоящего грязного животного, которого только что грязно ругал товарищ старший сержант Спицын. Так, значит, ты, Спицын, этого есть не будешь?

— Что значит не буду? — возмутился Спицын. — Конечно, буду!

— Будет, — смиренно, с какой-то нарочитой безысходностью произнес Шмагин. — А вот ты, Серко, куркуль, как назвал тебя товарищ командир, что любишь есть?

— Мамины вареники с творогом и вишней, — стыдливо ответил тот.

— А еще что?

— Мамины пирожки, с мясом, капустой, яйцом и печенкой.

— Ну, допустим, мамы тут нет. Как не было и хозяйского мыла, пока его не забыл выложить перед марш-броском по тылам противника младший сержант Савватеев. А сало ты любишь?

— Ну, какой же хохол не любит сала?

— Вот и хорошо. Оно и будет как раз твоей долей. Соскоблишь ножичком со стенок банки, когда мы съедим мясо грязного животного.

Серко с недоверием заглянул в банку и сказал:

— Не, я такого сала не ем.

— Не ест, — констатировал Шмагин, — а говорил всем, что хохол. Так, кого я еще не поставил на довольствие? Ага, тебя, Кербабаев.

— Керкибаев, — поправил Шмагина тот. — Махтумкули, это имя такое, Керкибаев.

— А, какая разница. Значит, свинину ты не ешь. А ты у нас, часом, не индус?

— Не, я — туркмен.

— Значит, будешь есть копченую говяжью колбасу из того же продовольственного источника.

Затем Шмагин окликнул Латынина.

— Вы, товарищ командир, ловите банку и рубайте ее сами. Только, когда дерните за кольцо, не бросьте ненароком на душманские позиции, как гранату. А то один такой умник уже нашелся.

— Спасибо, тезка, — поблагодарил Сашку Латынин. — Я есть не буду. Если вдруг придется, то легче умирать от ранения в живот на голодный желудок. Так что пускай с ребятами по кругу.

— Пускаю, — согласился весельчак Шмагин, вскрыв вторую банку, и распорядился: — Едим сами, оставляем порции двум дозорным и нашему неутомимому труженику Маркони-Ищуку.

Штык-ножи застучали о жестянки. Разведчики сосредоточенно опустошали содержимое банок. Установившееся на какое-то время молчание вновь нарушил Шмагин.

— Так вот, — начал он, — позавчера приключилось следующее. Всем известный сержант Баранов из второй группы отмечал день рождения, и я ему одну банку с этим хряком подарил и напутствовал: это я тебе, Игорек, как юбиляру, а ему исполнилось двадцать лет, дарю в нычку. Ты ни с кем не делись, съешь все сам. Ну, чтобы ребята не видели, сделай это, когда будешь, например, нести караульную службу. А он мне: на посту по уставу нельзя, мол, есть и отправлять естественные надобности. Я ему в ответ: недавно вышел новый устав, и в нем четко сказано, что отличникам боевой и политической подготовки отныне можно делать на посту и то и другое. Так вот, направили Игорька в составе группы охранения в ближайшую деревню, там собралась местная шура, пригласили наших военачальников. Все собрались на улице, стоят, о чем-то галдят. А наш Баранов мало того, что от природыдурак, так он еще в Афгане стал дураком контуженым. Отошел он, значится, в сторонку, присел на камушек, решил пообедать. Достал банку, как я его учил, дернул за колечко, и тут у него в тыкве что-то перемкнуло. Он подумал, что у него в руках сработала граната, и швырнул ее в толпу местных старейшин и наших отцов-командиров. Те, понятное дело, тоже подумали, что граната, попрыгали в кюветы и зарылись в пыль. Полежали немного, решили, не сработала, вылезли. А когда аксакалы вместо лимонки подняли с земли консервную банку со свиным рылом, то подняли невообразимый крик, обвиняя наших военных в оскорблении устоев ислама. А один дух даже выкрикнул, переводчик тут же нашим офицерам перевел, что лучше бы в них бросили настоящую гранату, нежели жестянку с мясом грязного животного, противного их Аллаху.

— Да бог с ним, с Аллахом, что случилось с Барановым? — поинтересовался Спицын.

— Так он уже третьи сутки на губе на нарах парится.

— Повезло, — мрачно резюмировал Спицын. — А мы здесь.

— А вот представьте себе, что в Москве эта самая банка с голландской свининой давно уже атрибут столичного стиля жизни, — вмешался в разговор переводчик лейтенант Коваль, интеллигентный молодой офицер-первогодок, обращавшийся ко всем учтиво, на «вы».

— В каком смысле? — спросил Шмагин.

— В самом прямом. Я окончил арабское отделение Московского института иностранных языков и, пройдя военную кафедру, попросился служить в армию. Но знаком со многими коллегами-переводчиками из Института стран Азии и Африки. Мы с ними участвовали в лингвистических олимпиадах. Некоторых из них влиятельные родичи пристроили на работу в ТАСС, и теперь они ожидают, что их направят на какую-нибудь непыльную журналистскую работу в одну из стран социалистической ориентации. Так вот, два раза в месяц им привозят спецпайки из Елисеевского универсама, в которые входят в том числе и такие консервы. Подобного рода подкормка с барского стола высших партийных и государственных органов сегодня существует в большинстве московских номенклатурных учреждений. А еда во всех этих красивых баночках и в самом деле дрянная. И кушают ее не потому, что она вкусная, а для поддержания престижа.

— А мне она понравилась, — признался Савватеев, доскребывая опустошенную банку. — Возможно, мы сами не привыкли к хорошей пище, поэтому и ругаем все не свое.

— Да, — согласился с ним Серко. — У них все лучше. Вот у меня дома старый кассетный магнитофон «Электроника», который постоянно жует пленку. Мечтаю здесь купить «Шарп». Привезу его на родную Сумщину, и все девки в округе будут моими.

Между тем у мазара Рахманкулло началось какое-то движение. Духи засуетились. Явно готовились пойти на приступ. Снизу из полумрака доносились воинственные клики «Аллах акбар!». До рассвета оставался час с небольшим.

— Все, хватит разговоры разговаривать, — произнес Латынин свою коронную фразу. — Все внимательно слушайте. Наступает момент истины. Надо срочно провести пристрастный допрос языка и пристрелить его прямо здесь. С собой тащить не будем. Постараемся пробиться к своим. Каждый, повторяю особо, каждый должен запомнить, что скажет пленный, ну, кроме, конечно, Керкибаева. Он, если и запомнит, то потом сказать все равно ничего не сможет. И в случае прорыва на нашу территорию доложить лично начразведки Корчагину. Кажется, все. Лейтенант Коваль, будьте готовы перевести ему мои вопросы.

— А тут, товарищ старший лейтенант, рядовой Керкибаев хочет реабилитироваться за упущенную в пропасть рацию, — прервал Латынина Шмагин.

— Давай, Керкибаев, — согласился старлей и махнул обреченно рукой.

Туркмен открыл рот и разразился таким потоком проклятий, что Латынин и окружающие невольно засмеялись.

— Переводите меня, товарища лейтенанта. Слушай меня, чурек, я сделаю так, что ты потом не вспомнишь ни одной суры Корана. Ты забудешь, ишак джелалабадский, в какая сторона находится Мекка. Моя тебе выдерну, билят, рука и нога. Сначала левая, а потом правая. Ты будешь лежать кошма, как жалкая обрубка свинина, и только при это пердеть.

Ярость и напор Керкибаева были такими, что Коваль от неожиданности все это перевел. В ответ афганец что-то испуганно залопотал.

— Командир, — обратился Коваль к Латынину, — пленный готов сообщить вам все, что знает об охраняемом районе. Только просит сохранить ему жизнь.

— Молодец, Керкибаев, — похвалил туркмена командир. — Тебе бы в гестапо работать. Ладно, Коваль, переводи мои вопросы. Возьмем его с собой в прорыв, если, конечно, свои по дороге не прибьют.

И вдруг рация, над которой все это время продолжал возиться в поте лица Ищук, забулькала, и из нее полилась обрывистая речь.

— Сатурн! Сатурн! Прием: Посол!

Это были позывные его группы и штаба Корчагина.

— Ура, товарищ командир! — радостно возопил ефрейтор Ищук. — Да здравствует клуб «Умелые руки» при Доме пионеров города Мичуринска Тамбовской области! Да здравствует Советская пионерия! Я же вам говорил, что хозяйственное мыло — отличный проводник!

Пока Латынин выходил в эфир, все остальные столпились у Ищука и обнимали его, а Шмагин пытался скормить ему в условиях, максимально приближенных к боевым, оставленную пайку голландской свинины.

Над Черными горами раздался призыв:

— Сатурн! Сатурн! 050,050 Я — Посол!111-56,45,114-1000!

77777! 88888! 88888!

(Задание выполнено! Перед нами у мазара Рахманкулло духи! Высылайте подмогу в точку возврата! Высылайте подмогу в точку возврата!).

Голос в рации еще не умолк, а винтокрылые машины уже взлетали с бетонки Джелалабадского аэродрома.

Из-за гор выглянуло солнце, но тут же померкло. Его заслонили два звена «крокодилов», начавшие уже по кругу утюжить долину. Вся округа наполнилась душераздирающими воплями гибнущих под ракетами афганцев. Глядя на это завораживающее действо, сибиряк Савватеев восторженно произнес:

— Как гнус, атакующий путников в тайге.

На небольшую площадку, обложенную дымами, у самого склона приземлился пузатый «Ми-8». Латынин отдал команду: «К машине!» — и все рванули к ней вниз.

Уже в вертолете Латынин вдруг почему-то спросил Керкибаева:

— Где научился так допрашивать духов? Книжек про разведчиков и партизан начитался?

— Моя по-русски не читает и не пишет, моя только говорит. Моя пишет и читает только по-туркменски. Поэта Махтумкули слышала, командира? Моя назвали в честь него.

— Ну, ладно, умник, — засмеялся старлей и обнял за плечо потешного азиата.

…Пленного допросили в штабе в присутствии Корчагина и еще доброго десятка старших офицеров. Предположения подтвердились. Речь шла о скрытных системах ПВО, поставленных моджахедам из США и Великобритании, Франции, Китая. Командирам подразделений отдали необходимые распоряжения. На подходе была артиллерия, которой предстояло накрыть весь проблемный район. А потом в него должны были войти крупные силы первой Отдельной мотострелковой бригады, привлекалось много авиации, в том числе фронтовой. Данный тактический выступ в нашу территорию был признан стратегически важным, и его предполагалось в течение двух-трех недель полностью очистить от духов. (Не очистили. — Прим. авт.)

Корчагин обнял отмытого и отдохнувшего после сумасшедшей ночи Латынина и сказал ему:

— Спасибо, сынок, за то, что ты спас мою седую голову. — Он вздохнул и, глядя куда-то в сторону, проговорил: — А Калиновский не прожил в госпитале и двух часов. Видимо, не хотел прапорщик жить без своей правой ноги.

Потом они долго бродили по летному полю. Начальник разведки 40-й армии что-то спрашивал про жизнь, а Латынин ему односложно отвечал, казалось, даже не вникая в суть задаваемых вопросов. Вошли в палатку к разведчикам. На столе стоял граненый стакан водки. Поверх него лежал ломоть ржаного хлеба и кусок той самой голландской свинины. Пять минут назад Шмагин отчаянно рванул чеку на последней заморской банке и выставил ее товарищам как закуску. Поминали Сергея Калиновского по-солдатски, ничего не говоря, кто-то скрывал скупые мужские слезы.

Осушив поднесенный ему стакан, полковник Корчагин обратился к Ковалю:

— Вы, товарищ лейтенант, у нас гуманитарий, значит, справитесь. Напишите, пожалуйста, письмо родным прапорщика Калиновского, упомяните всех — вдову, детей, мать. Я потом его подпишу. Да и вы все, товарищи. И подберите какие-нибудь слова почеловечнее.

Немного помолчал и добавил:

— Вот еще что: напишите не «умер от ран», как полагается в таких случаях, а «погиб смертью героя в бою, спасая жизни своих товарищей». — И, выходя уже из палатки, сказал: — Да, кстати, есть и хорошая новость. Нашлась группа Сиговца. Все живы. Что-то с картой напутали, а связи, как и с вами, не было. Сейчас разбираемся.

(обратно)

Парламентер

Я смотрел в окно, грязное до непроглядной мути, в сеточках старой паутины, и ждал, когда же мои переговорщики намолятся вдоволь своему Аллаху. Все это продолжалось уже третьи сутки, которые я проводил без сна. Судя по всему, очередной намаз у них закончился, но они не торопились меня звать.

К такому выводу я пришел хотя бы потому, что в соседней комнате уже умолкли хвалы создателю. Там совершали послеполуденную молитву двое моих охранников и переводчик Джемоледдин. Этот Гай Юлий Цезарь предгорий Гиндукуша, в прошлом выпускник МВТУ имени Баумана, а ныне самый обыкновенный бандит, во всяком случае, согласно нашей классификации, обязан был делать в эти священные для каждого правоверного мусульманина мгновения по меньшей мере два дела сразу: усердно молиться и при этом прислушиваться не к голосу собственной души, а к тому, что я делаю за тонкой фанерной дверью. Когда мы оставались одни, а это с тех пор, как меня сюда привезли, случалось не менее десяти раз, я уже и со счета сбился, он контролировал каждый мой шаг. Например, связаться по рации со своими я мог только в его присутствии и говорить при этом открытым нешифрованным текстом. А вдруг, осознав всю тщетность переговоров с этой несговорчивой публикой, я возьму да и вызову огонь артиллерии на себя, чтобы разорить их осиное гнездо. Я ведь все-таки разведчик, а не дипломат, и мои визави это прекрасно знали.

Глупые, наивные люди! Если бы передо мной действительно стояла такая задача — накрыть их здесь всех к чертовой бабушке, то я бы это сделал при необходимости и открытым текстом. Они бы имени своего Аллаха лишний раз помянуть не успели, как на их головы обрушился бы шквал реактивных снарядов. Но я пришел сюда для того, чтобы вернуться назад целым и невредимым.

В условленном месте мои ребята передали меня, уже не разведчика оперативной агентурной группы, а важного парламентера с белой повязкой на рукаве, противной стороне. По предварительным условиям, я должен был быть один, без переводчика и без охраны, мне же гарантировалась полная неприкосновенность. С собой я мог иметь рацию и табельное оружие. Сначала я со своими новым знакомцами какое-то время поднимался в гору, потом мы более трех часов тряслись в ветхом, разбитом «уазике», трофейном или, возможно, оставшемся у моджахедов еще с прежних даудовских времен, и наконец достигли горной базы Джелалуддина Хаккани, старейшины пуштунского племени мехсуд, населяющего приграничье Афганистана (провинцию Пактия) и пакистанской территории Южный Вазиристан.

Толмач-очкарик Джемоледдин оказался очень ценным попутчиком. Он прекрасно говорил по-русски, показал себя умным, образованным, отменным собеседником. Двое конвоиров, я их про себя окрестил циклопами за их огромный рост, к тому же один из них был вдобавок ко всему еще и одноглазым, всю дорогу молчали, не разговаривая даже между собой. А мы с очкариком прекрасно скоротали время.

Контакт между нами возник как-то сразу, без языковых, этнических и религиозных осложнений. Наверное, сказалось советское воспитание обоих. Джемоледдин, как выяснилось с первых слов беседы, более семи лет прожил в Москве, окончил Бауманку, самый престижный в те годы технический вуз СССР, потом учился в аспирантуре, но кандидатскую защитить не успел. В Афганистане победила Апрельская Саурская революция, и вожди его клана, не признав народную власть, встали на путь вооруженной борьбы с ней. Признаться, образ этого здравомыслящего человека, с его деликатностью и стильными роговыми очками, как-то не увязывался в моем сознании с дикостью здешних мест и нравов. Но рядом со мной на переднем сиденье сидел уже не вчерашний инженер гидротехнических сооружений, без пяти минут молодой афганский ученый, а священный воин Аллаха и рассуждал соответствующим образом.

Фактически переговоры начались для меня именно с того момента, как я вступил с ним в спор, в который плавно перешло наше знакомство, когда мы рассказали друг другу о себе все, что позволялось, исходя из моего статуса парламентера и создавшейся общей ситуации. Ведь от меня требовалось в первую очередь войти в доверие к этим людям, стараться не вызвать у них неприязнь, а то весь мой труд мог бы оказаться мартышкиным. Ну а, решив главную задачу переговоров, попутно постараться разъяснить им устремления высшего советского партийного руководства по установлению справедливого мира и порядка на всей территории Демократической Республики Афганистан.

Беседуя с Джемоледдином, я вдруг понял, насколько это будет тяжело мне сделать. И потом, уже будучи в горном лагере мехсудов, я про себя жалел, что общаться приходится не с ним, а с этим хитрым, как лис, и одновременно упертым, как ишак, Хаккани.

— Почему ты воюешь против нас? — с этого моего вопроса наш разговор и перешел в сугубо политическое русло. — Ведь мы пришли сюда по приглашению вашего правительства, которое признано законным многими странами мира — членами ООН. И сделали это, чтобы помочь вашей стране преодолеть трудности, а не уничтожать дружественный афганский народ.

Эта первая фраза получилась у меня какой-то излишне помпезной, с избытком ложного пафоса.

— Этого затребовали мои старейшины, — ответил переводчик.

— Но ты же человек с высшим образованием, кандидатом наук не стал из-за этой войны, в которой ты мне представляешься чужеродным элементом. Ладно, я человек военный и выполняю приказы своей Родины. Куда пошлют, туда и иду.

— А я — человек глубоко национальный и обязан подчиняться воле своих аксакалов, как требует того Коран от каждого правоверного мусульманина.

— Правоверный мусульманин с красным дипломом инженера-гидротехника, — с иронией сказал я.

— Бравый советский офицер-разведчик с красным партбилетом в кармане, — тут же парировал Джемоледдин.

Мы оба засмеялись.

— И все-таки, — продолжил я. — Мы пришли сюда с миром. И то оружие, что мы принесли с собой, никогда бы не было направлено в вашу сторону, если бы вы сами не начали сопротивление.

— Я не избирал то правительство Афганистана, к которому вы пришли на помощь. Оно узурпировало власть в стране после Саурского мятежа, называемого вами по своей привычке революцией. И сразу же стало истреблять ни в чем не повинных людей. Знаешь ли ты, что после лойя-джирги, которую созвали пуштуны, заседающие в кабульском правительстве, бесследно исчезли несколько старейшин нашего рода. Их наверняка замучили в застенках министерства госбезопасности. И мне неважно, что это сделали Тараки и Амин. Их уже Аллах назидательно наказал, причем не без вашего участия. Опирающийся на ваши штыки Кармаль занимается тем же, и мы будем противостоять его режиму. Мы — горцы, пуштуны, вазиры, и у нас существует кодекс кровной мести. Кстати, знаешь, как переводится с фарси слово «вазир»?

— Первый министр, — ответил я автоматически.

— Это в политике. А у простолюдинов, таких, как я, оно означает «первый человек».

— Но ведь шах Дауд, при котором ты учился в Москве, тоже был палачом своего народа, — попытался оправдаться я. — Поэтому ваши марксисты его и свергли.

Мне, признаться, самому было не по душе, как власти Афганистана ведут себя по отношению к тем, кого хотя бы малейшим образом подозревают в сотрудничестве с духами.

— Да, шах Дауд был плохим человеком и тираном, но он не подрывал основ ислама. И не приглашал для своей защиты неверных необрезанных кафиров, как это сделал злосчастный Бабрак.

— Дауд был до мозга костей светским лидером, который активно сотрудничал с Советским Союзом, — возразил я. — При нем в Афганистане стали строить электростанции. На одной из них и ты бы смог работать по специальности, инженером-гидротехником.

— Я тоже светский человек в мирное время, — ответил Джемоледдин. — Но когда на нас нападают неверные, мы все становимся моджахедами.

В этот момент я начал чувствовать, что проигрываю в этом идейно-теократическом противостоянии. Мусульман вообще трудно убедить в своей правоте, поскольку все свои убеждения и исходящие из них поступки они привыкли сверять с Кораном.

Между тем толмач продолжал развивать свою мысль.

— Мы, пуштуны, сунниты, самая миролюбивая ветвь ислама. Это шииты стремятся к мировому исламскому господству. А мы сидим себе в горах, никого не трогаем. Но если кто-то сунется в наши земли, то тогда мы все превращаемся из мирных скотоводов в священных воинов Аллаха.

«И как это вас только, таких умных и убежденных, держали в МВТУ имени Баумана?» — подумал я, откинувшись на спинку сиденья. Меня, честно говоря, уже начал утомлять этот разговор из-за его схоластического однообразия.

Однако в таком разморенном состоянии я находился всего несколько секунд. Возникшую паузу заполнил один из конвоиров-молчунов, выкрикнувший мне что-то в спину. Я от неожиданности вздрогнул и обернулся к циклопам, сидевшим на задних откидных стульчиках. Из потока чужеродной речи я понял только одно прежде услышанное от Джемоледдина слово, которое одноглазый, с бельмом на левом оке, повторил несколько раз: «кафир».

— Садриддин интересуется, сколько воинов Аллаха ты, неверный, убил на нашей земле? — перевел мне Джемоледдин.

Собравшись с мыслями, я попросил его объяснить Садриддину, что я, в общем-то, не по этой части. Мое предназначение не убивать, а контактировать с местным населением, вести разъяснительную работу, убеждать.

Мои слова, не знаю насколько точно переведенные, судя по всему, не понравились душману, и он, завывая и брызжа во все стороны слюной, начал что-то сбивчиво причитать.

Джемоледдин цыкнул на него, потом сделал громогласное внушение на пушту, видимо, предложив заткнуться, и тот через силу умолк, продолжая сверлить меня своим глазом с бельмом, будто что-то мог им видеть.

Наговорившись вволю, остаток пути — примерно минут сорок — проделали молча. Устав от закончившейся ничем дискуссии, я отрешенно смотрел в окно. Постоянный подъем в высокогорье давил на уши изнутри, мешал сосредоточиться. И вот наконец снаружи замелькали мазанки. Это и была горная база Джелалуддина Хаккани. «Уазик» остановился у самого лучшего в селении дома, где жил старейшина клана. Впрочем, по европейским меркам, эта была такая же развалюха, только заметно больше остальных и местами недавно выбеленная. Тренируя притупленную изнурительной тряской по ухабам горной дороги наблюдательность, без которой любой разведчик — не разведчик, я, выйдя из машины, первым делом отметил свежую известку на стеклах.

Сопровождающие циклопические существа, прежде чем провести в дом, сначала обшарили меня с ног до головы тремя глазами на двоих, затем эту же процедуру проделали руками, забрав табельное оружие. Рацию, мой безотказный, прошедший со мной огонь и воду «Зов-4М», чудо советского технического шпионажа, полностью скопированное с «Моторолы», оставили. Так, как уже говорилось выше, предусматривалось особыми согласованными условиями, предварявшими намеченные переговоры.

Этот Джелалуддин Хаккани, с которым мне сейчас предстояло встретиться, был очень странным полевым командиром, если не сказать больше. Собственно, таких в этой войне было немало, но он был какой-то особенно циничный. Летом, когда здешним партизанам было комфортно воевать, они противостояли центральному правительству и подразделениям ограниченного контингента советских войск, то есть были истыми моджахедами и нашими врагами. Зимой же, с наступлением в горах тридцатиградусных морозов, воины Аллаха, оседая в своих труднодоступных лагерях, предпочитали заключать перемирие. Не знаю, как военнослужащие регулярной афганской армии или милиционеры царандоя, а наши ребята сражались с «огоньком» — пусть эта война и была для них чужой — в любое время года, при любой погоде, с любыми суточными температурными перепадами. Вот и поступали так духи, абы чего не вышло. Мало того, тот же Хаккани иногда во время зимовки помогал нам, вылезал из своей высокогорной берлоги и совершал набеги на своих же единоверцев из отрядов «непримиримых» в обмен на оружие, продовольствие, керосин. Причем мы знали, что с первыми теплыми деньками это оружие будет повернуто против нас, но шли на такого рода сделки, поскольку вариантов в поисках союзников, пусть даже временных, на третий год войны это стало предельно ясно для нашего командования, у нас кот наплакал. Впрочем, латентного изменника из клана месхудов не трогали и свои. Он не нарушал кодекса кровной мести, соплеменников не трогал, действовал только против тех, кто сам его неоднократно продавал все за те же блага. О фигурах, подобных Хаккани, принято было говорить в противоборствующих лагерях, коим он периодически крепко «насаливал», что такой вождь никогда не предает, он всегда предвидит.

И вот по весенней распутице опять, по устоявшейся традиции, Джелалуддин ударил нам в спину. Правда, совсем не больно. Тут же без сколь-нибудь значимых потерь был отбит и заперт в своих горах. Не прошло и двух недель, как он опять запросил перемирия. Что-то слишком скоро. Наверное, снова кончились патроны, сразу подумали в разведцентре, и оказались правы. Хаккани попросил нашего представителя прибыть в его горную резиденцию для переговоров о беспрепятственном проводе через Хайберский перевал, который находится в ста километрах севернее места проведения переговоров в афганской провинции Нанганхар, каравана с оружием. Нет, этим духам все-таки наглости не занимать.

Мы встречались впервые. Мне этот человек, которого я прежде живьем не видел, показался симпатичным и даже благообразным. Не то что эта уголовная рожа — «непримиримый» Хекматияр, на коем уже негде ставить бандитского клейма. Хаккани изображал из себя гостеприимного хозяина, хотя я сразу про себя отметил, что это у него получается несколько натужно. Прежде чем приступить к разговору, на достархан установили огромное блюдо с зажаренными на открытом огне крупными кусками говядины.

Подавая на стол именно такое угощение, старейшина как бы подчеркивал свою социальную значимость в своем небольшом горном сообществе. Ведь Вазиристан — типичная страна баранов, где выращивают овец рунных и мясных пород. Поэтому каждый, даже самый безнадежный бедняк, имеет здесь свое небольшое поголовье. И вот на фоне этого бараньего изобилия и проходит эта ярмарка тщеславия. Мол, посмотри, как я богат и знатен, как бы говорил мне Джелалуддин, и кормлю тебя парным телячьим мясом, а не мускусным бараном, которого тебе, согласно законам местного аскетического гостеприимства, подадут в любой дехканской лачуге. Хаккани говорил спокойно, даже, можно сказать, вкрадчиво, но в его глазах, играющих бесовскими огнями, легко прочитывалось, что он хочет обвести тебя вокруг пальца. Да и насчет молодого теленка он врал. Ведь я-то знаю, определяю даже не по вкусу, а по виду (моя жена отменно готовит говядину), что передо мной на золоченом блюде лежат бренные останки старой стельной коровы, умершей к тому же, видимо, своей смертью, судя по всему, от чрезмерного передоя.

Об этом я думал, краем уха улавливая необходимые детали разговора, интонации говорящего и переводчика, которые свидетельствовали бы о внезапной перемене в его настроении. Но ничего тревожного не распознал. Гостеприимный хозяин за трапезой предпочел говорить ни о чем.

Но вот обед закончился. Я, ссылаясь на ограниченность времени, предложил сразу же перейти непосредственно к теме переговоров. Хаккани начал юлить. Нотки сомнения в его голосе очень точно передал Джемоледдин, причем делал это артистично. «Какой великий актер, — подумал я, глядя на толмача, — сначала подался в инженеры-гидротехники, а затем и в моджахеды».

Это были очень странные переговоры, даже для известного своим «даром предвидения» Джелалуддина. Он явно что-то недоговаривал. А вскоре и вовсе сказал, что им надо еще посовещаться. В мое отсутствие. А то вдруг я только прикидываюсь не знающим язык пушту. Поэтому мне было предложено пройти и подождать в одной из дворовых построек, где мне разрешалось выйти на связь со своим командованием, понятное дело, в присутствии соглядатая-переводчика.

Мой безотказный «зов» дальнего радиуса действия имел прекрасный декодер, любое мое сообщение в режиме «крипто» на приеме расшифровывалось максимум за полчаса, но сейчас я обязан был его отключить и говорить в эфир открытым текстом.

Ясно, что в такой ситуации мне приходилось быть дипломатичным и со своим начальством, докладывать ему о ситуации на переговорах в общих словах, чтобы не перехватили посторонние уши. Да и, сказать по правде, сообщать мне было особо не о чем.

Прошло не менее часа, после чего меня вернули к «достархану переговоров», однако разговор вновь не получался. Хаккани просил разрешить транспортировку через Хайбер большой партии оружия, настаивая на беспрепятственной проводке нескольких караванов, гарантируя, что ни один снаряд, ни одна пуля, перевозимая в рамках данного соглашения, не будут направлены против солдат или объектов шурави и центрального правительства. Объяснил, что большего он пока сказать не может. На что я ему ответил, что и мне в таком случае тоже пока нечего передать на свою сторону. Слишком уж мизерны гарантии, которые дает «предвидец» с таким веским «честным словом».

Потом все правоверные, находившиеся в комнате, гурьбой повернулись ко мне задом, встав в сторону священной Каабы, и принялись творить предвечерний намаз. Чтобы я — необрезанный кафир — не осквернял их таинства общения с Всевышним, меня вывели и препроводили в уже знакомую халупу с засиженными мухами окнами. Рядом со мной вновь оказались ставшие мне почти родными циклопы и неотступно следовавший за мной Джемоледдин. Там, в соседней комнатушке, контролирующей единственный выход из мазанки, они, постелив под себя циновки, бухнулись на карачки и тоже начали возносить хвалу Аллаху.

Впрочем, они это сделали быстро, поскольку должны были не спускать с меня все пять своих глаз. А вот религиозный экстаз главных переговорщиков продолжался вплоть до самого заката, когда уже Коран категорически запрещает молиться.

Время шло томительно. Я, конечно, передал в штаб, что Хаккани просит разрешить беспрепятственно провести через Хайберский проход караваны с оружием, но при этом слишком мало обещает. Гарантирует, что оно ни при каких обстоятельствах не будет использовано против наших. А что стоит слово вечного перебежчика, вы знаете, высказал я свои сомнения, и на «приеме» с моими доводами согласились.

А потом мы долго сидели с Джемоледдином друг напротив друга на паре перекошенных стульев, единственной мебели в комнатушке, и долго молча играли в «гляделки». «Трехглазый» аргус в лице двух бородатых, изуродованных войной и житейскими невзгодами физиономий, возвышался над нами с обеих сторон, держа на груди автоматы Калашникова. Казалось, все, что могли, мы друг другу уже сказали. Наконец я, решившись нарушить молчание, спросил толмача:

— Я что, приехал сюда для того, чтобы участвовать в этнофольклорном фестивале?

Из дома старейшины доносились гортанные распевы молящихся.

— Хаккани — не самый главный, кто может принимать решения, — объяснил мне Джемоледдин. — Он ждет соизволения сверху, поэтому и вынужден тянуть время.

— Неужели он испрашивает это соизволение у самого Аллаха?

— Нет, в нашей иерархии есть фигуры и повыше. Пойми меня, Сергей, — Джемоледдин впервые за все время нашего знакомства назвал меня по имени, — в наших местах Льва Толстого и Достоевского не читают. Это не то что не поощряется, а даже преследуется и карается. Есть только одна книга, достойная прочтения правоверным мусульманином, — наш священный Коран. Его наши дети знают сызмальства, поэтому с возрастом им остается, чтобы как-то скоротать время в молитвах, читать их все подряд наизусть.

Мне показалось, что мой собеседник тоже уже устал от всей происходящей вокруг тупости и уже начинает нести какую-то крамолу, за которую в предгорьях Гиндукуша могут устроить и примерное побивание камнями.

Разговор на заданную тему продолжился, но довольно быстро вошел в уже привычное русло (переводчик, видимо, пришел в себя и больше вольных высказываний себе не позволял), сведясь к религиозной пропаганде с его стороны и коммунистической контрпропаганде — с моей.

Наконец-то на вечерней заре нас опять позвали в дом, но это снова было всего лишь приглашение к достархану, обильно уставленному жареной говядиной, признаком, нет, даже скорее символом здешней зажиточности. И, как прежде, последовало чревоугодие и беседы ни о чем. Потом пришло время ночных бдений, которые при желании предусматривают астральное общение с Создателем чуть ли не до самого рассвета. Поэтому вскоре после ужина, когда были выдвинуты все те же предложения дать предварительное согласие на проводку караванов, меня вновь попросили удалиться.

На сей раз меня привели в другую мазанку, где все выглядело гораздо приличнее, стояла кровать, тумбочка с чадящей керосиновой лампой и увесистым томом Корана («Это значит, в свою веру меня попытаются обратить», — подумал я, увидев фолиант с тисненым переплетом), несколько стульев и даже одно кресло. Всю середину небольшой комнаты занимал круглый стол, на который мои соглядатаи вывалили недоеденное блюдо с говядиной и лепешки — это на тот случай, если мне ночью вдруг захочется поесть, хотя я всем своим видом показывал, что меня уже тошнит от этой, с позволения сказать, «парной телятины». А сами вышли в прихожую, чтобы также совершить намаз. Но, видимо, молились на скорую руку, небрежно, поскольку почти сразу вернулись. Циклопы заняли свое место у дверей, а Джемоледдин устало опустился в кресло. Спать ему, однако, в отличие от меня не дозволялось. Надо было блюсти мой покой и сон.

«Откуда здесь взялись стол, стулья, кресло и даже кровать? — думал я, развалившись на ней поверх верблюжьего одеяла. — Совсем не детали их интерьера. Наверное, это трофеи, мебель-то, судя по топорной обработке, явно наша. Грабанули, видимо, в каком-нибудь кишлаке, где народная власть хоть как-то сумела наладить жизнь, школу или клуб».

Спать, однако, было невозможно. Оргия во славу Всевышнего в доме Джелалуддина гремела всю ночь. Вой, раздававшийся из десятков луженых глоток, был таков, что заглушал блеянье овец, ослиный рев и собачий лай. Когда же все стихло, начали горланить петухи, но это было терпимо и даже привычно, однако сна не было ни в едином глазу.

Самое печальное, что на следующий день все повторилось в абсолютной точности. Мои радушные хозяева ели, веселились, молились. А меня то и дело выводили в знакомую уже халупу, где я коротал изнурительные часы на стуле или пялился сквозь грязное стекло на унылый, покрытый чуть ли не полуметровым слоем жижи двор.

Джемоледдин, видя мое нетерпение, явно сочувствовал мне, даже как-то пытался успокоить. Его опять тянуло на крамолу.

— Аллах велик, — поучал он меня, — а здесь, на земле, все решают люди, к каковым Хаккани и его нукеры не относятся.

Я, конечно, регулярно связывался с начальством (слава богу, захватил с собой запасной комплект аккумуляторных батарей), объяснял ему все в общих фразах. Давал понять, что жив и здоров. А в последний раз даже обмолвился, что кормят меня здесь, как свинью на убой.

Конечно, неотступные циклопы ничего не поняли, а вот Джемоледдина, услышавшего эти слова, аж передернуло и затрясло. Его религиозные чувства были явно уязвлены. С этого времени он замолк и как-то замкнулся в себе. Я даже вынужден был потом попросить у него прощения за «свинью», чтобы не потерять единственного собеседника в этом вражьем логове лицемеров.

И вот я торчу здесь уже третьи сутки. Во время последнего сеанса связи мне отдан категорический приказ после очередного перерыва на намаз объявить о прекращении переговоров и своем намерении срочно вернуться на нашу сторону. Понятное дело, командование очень интересовало, с чего это вдруг Хаккани и некоторым другим полевым командирам приспичило не только настаивать на срочном перемирии, но и просить не препятствовать доставке оружия через контролируемые нами и Кабулом территории к местам назначения, о которых нас извещать почему-то не собираются. Причем мы должны соглашаться на их условия в обмен на какие-то липовые гарантии.

В нашем штабе понимали, что это их земля и если духи поставили перед собой какую-то цель, то они обязательно отыщут в этих не исследованных нами даже на четверть горах лазейку, чтобы ее достигнуть. Хотелось бы знать о странных намерениях противника из первых рук, без того, чтобы организовывать поиск мест нелегальной проводки караванов силами разведывательных групп и агентуры, рисковать жизнью десятков людей. Но любому желаемому всегда бывает предел возможного.

Во дворе, где апрельской грязи было выше колена, копошились двое отбивших ритуальные поклоны Всевышнему моджахедов в стеганых халатах и с «калашами», переброшенными за спину. Они загоняли пинками баранов в кошару и при этом очень громко разговаривали, видимо, ругались. Да разве их, душманов рода человеческого, поймешь, бранятся они или, наоборот, милуются.

Попробовал считать овец, которых пинали духи, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, но глаза сразу же начали слипаться от долгой вынужденной бессонницы. Где-то в глубине души я чувствовал себя заложником и даже пленником, в отношении безопасности которого все договоренности перестанут действовать, как только с нашей стороны будет допущена хотя бы малейшая ошибка.

Я уже проклинал себя за то, что еще в школе полюбил политинформацию. Не будь я таким любознательным тогда в сфере политики, международных отношений, дипломатии и не пронес бы это увлечение через всю свою жизнь, меня наверняка не послали бы сегодня сюда, в эту аллахом забытую дыру, отстаивать общегосударственные интересы. И еще как бы в общественную нагрузку читать этим дикарям, обремененным кодексом кровной мести, коммунистические проповеди о пролетарской солидарности, которым те никак не хотели внимать. Видит бог, председатель Совета министров СССР Косыгин, президент Пакистана Айюб Хан и премьер-министр Индии Шастри были куда более расторопными и сговорчивыми, когда согласовывали и подписывали в 1966 году в Ташкенте декларацию об урегулировании индо-пакистанского военного инцидента. Вот такая реминисценция из моего детства возникла у меня в этот момент. Я вдруг вспомнил, как я торжественно возвестил об этом событии своим одноклассникам, придя в школу сразу после новогодних каникул того уже далекого 1966-го.

«Наконец-то за мной пришли», — мелькнуло у меня в голове, когда в комнату вошел помощник Хаккани и что-то властно выкрикнул Джемоледдину. Когда меня, до смерти уставшего и изможденного, ввели в дом, там опять стоял накрытый достархан.

«Господи! — подумал я. — Когда же все это кончится? — Куски жареной говядины, выложенные на еще большем, чем в предыдущие разы, серебряном подносе, отдавались в организме мучительной изжогой. — Тоже мне Вазиристан — родина баранов. Хоть бы одного ягненочка молоденького, запеченного прямо в золе, принесли. А то меня уже блевать тянет от этого их „свидетельства изобилия и богатства“. Ну, все, надо выполнять приказ начальства и сворачивать эту лойя-джиргу чревоугодников».

Хаккани властно-гостеприимным жестом пригласил меня и всех остальных к трапезе. Присев, я не менее решительно отодвинул от себя блюдо и произнес:

— Я объявляют голодовку.

Джемоледдин после некоторого замешательства перевел. Переговорщики раззявили рты от моей наглости.

Не давая им опомниться, я продолжал:

— Я у вас здесь третий день только ем, да кошму вашу казенным обмундированием протираю. У меня даже создается впечатление, что вы меня специально откармливаете на убой, как того барана. Вернее, теленка. (Чуть было опять не вспомнил свинью. Интересно, как бы Джемоледдин это им перевел на пушту.) Поэтому честь имею откланяться и отбыть в то место, где вы меня третьего дня подобрали.

Джемоледдин перевел дословно. Во всяком случае, находясь в этой дыре две бессонные ночи, я несколько пополнил свой словарный запас на пушту и знал, что «бербек» по-ихнему — это «баран».

Сказанное мной вызвало продолжительный смех у всех окружающих. Но потом Джелалуддин как-то сразу посерьезнел и наконец выдал то, чего я от него добивался уже третий день кряду.

— Почтенный господин офицер! — произнес он (в литературных переводах Джемоледдина, Хаккани вдруг стал выглядеть умным и рассудительным человеком). — Мы просим советское командование разрешить проводку через Хайбер крупной партии оружия для полного вооружения по меньшей мере тысячи наших воинов. При этом мы гарантируем, что оно никогда не выстрелит в вашу сторону.

— Очень скромное желание, уважаемый господин Хаккани. — Я еще все никак не мог отрешиться от нахлынувшей вдруг на меня игривости. — Хотелось хотя бы в общих чертах знать цель столь такого массового перевооружения ваших отрядов. Мы что, теперь союзники?

— Мы могли бы стать союзниками.

— Но тогда для этого вам надо прекратить сопротивление.

— Насчет этого я не уполномочен, но пообещать вам долгий мир с сегодняшнего дня в моей власти.

— Говорите, пожалуйста, яснее, господин Хаккани. — Мой тон наконец-то обрел необходимое официальное звучание.

— Вы знаете, в каком положении оказались наши братья-моджахеддины в Иране. Аятолла Хомейни объявил им войну на истребление.

— Советский Союз не имеет к этому никакого отношения. Он не вооружает теократический режим в Тегеране, в то время как упомянутые вами моджахеддины постоянно вторгаются на территорию суверенного Афганистана и помогают вам в борьбе с центральным правительством и с нами.

Я достаточно хорошо различал моджахедов и моджахеддинов, чтобы увидеть причинно-следственную связь такого заступничества. Моджахеды — это сугубо афганские партизаны, которые могут не только выступать в качестве священных слуг Аллаха, но и наставлять на путь истинный остальных мусульман. То есть быть своего рода учителями других. В то время как моджахеддины во всех остальных странах или на территориях, где господствующей религией является ислам суннитского толка, — всего лишь «тупые исполнители» воли всевышнего без каких-то дополнительных миссионерских функций. Но, в сущности, и те и другие — одного поля ягода.

— Заверяю вас, что они больше не будут так поступать, — пообещал Хаккани. — Мы хотим ударить по местным шиитам, они злейшие ваши враги, не чета нам. Мы собираемся выступить против них, чтобы помочь нашим иранским братьям в борьбе с отступниками веры и палачами собственного народа. Мы будем воевать с ними, имея прочный мир с вами. В свою очередь, они будут заняты боями с нами. У вас, во всяком случае, будет длительная передышка, после которой может воцариться мир. И еще: многие ваши непримиримые противники и с их, и с нашей стороны погибнут в этой междоусобице. Она, может быть, и противна природе человеколюбия и единоверия, к которым призывает нас Аллах, но неизбежна.

— И вам надо было столько времени играть в молчанку, переводить на меня всю вашу говядину, чтобы только сейчас высказать истинную цель переговоров? — В моем голосе звучали нотки некоторого возмущения.

— Я вступил с советскими представителями в переговоры только потому, что на это не решились вожди других пуштунских племен, — ответил Хаккани. — Но окончательное решение принимал не я, а лойя-джирга. Поэтому мы и вынуждены были вас задержать. Извините нас за это и за прочие неудобства, но нам необходимо положительное решение в этом вопросе вашего военного командования.

— Во всяком случае, вы мне сейчас предложили то, что я уже могу сообщить своему начальству, назвав это предметом, достойным выгодного торга.

И в этот момент к Хаккани подошел один из его нукеров и что-то прошептал тому на ухо. Старейшина побледнел и выскочил в другую комнату, где у духов, судя по всему, был пункт связи. Все скопом последовали за ним. Я остался сидеть за достарханом один. Никто меня уже не выводил. Через две минуты вышел Джемоледдин и занял свой пост возле меня. Вид у него был усталый, отрешенный. Он тоже все это время не спал.

— Что случилось?

— Первый караван с оружием, о котором шла речь на переговорах, ваши уничтожили на ближних подступах к Хайберскому проходу.

По моей спине пробежал холодок. Сразу как-то подумалось:

«Ну, все! Сейчас, не делая никакого перерыва после гостеприимного приема, казнить начнут. Из спины ремни резать, на груди звезды выжигать. Прощай, говядина! Прощай, баранина! Прощай, свинина! Прощай, Родина!».

Позже, оказавшись у своих, я узнал, что Хаккани и вся эта лабуда лойя-джирга просто перетянули резину со своими согласованиями позиций, и груз двинулся из Пакистана в Афганистан без их решения. А на границе его движение отследила оперативная агентурная группа. Сначала караван накрыла артиллерия, а потом добили ударные части, которые были доставлены к месту скоротечного боя всего за десять минут. В итоге было уничтожено 17 груженных боеприпасами автомобилей, убиты более шестидесяти мятежников, перевозивших свыше ста противоракетных зенитных комплексов «Стрела-2» китайского производства, свыше 500 реактивных снарядов, десять безоткатных орудий и 600 выстрелов к ним, много другого вооружения. Эта операция потом была признана одной из самых «урожайных» среди подобных.

А пока я сидел в доме вождя племени мехсуд и ждал решения своей участи. Умирать, сказать по правде, очень уж не хотелось.

Минут через пятнадцать появился Хаккани с остальными моджахедами. По его лицу и жестам было видно, что он не намерен далее продолжать эту показавшуюся в какой-то момент бесконечной игру на волынке. Его слова, однако, прозвучали несколько неожиданно для меня:

— Мы пока прерываемпереговоры с вами. Сейчас не время. Но мы обязательно вернемся к ним.

И после непродолжительной паузы заявил:

— Вы возвращаетесь к своим. У нас нет к вам претензий по поводу данного инцидента. Караван вышел в поход прежде, чем была достигнута окончательная договоренность. Полагаю, у ваших людей не было другого выхода. Все виновные в происшедшем с нашей стороны, конечно, будут казнены. Поезжайте, Джемоледдин вас проводит к тому месту, где взял, и лично передаст в руки советским представителям. Передайте вашим командирам, что мы все же очень рассчитываем на то, что вопрос с транзитом оружия они решат положительно. В обмен на долгий и прочный мир.

* * *

Через три с половиной часа Джемоледдин в сопровождении все тех же циклопов, которые теперь выглядели совсем не так страшно, привез меня на то самое место, где мы с ним встретились почти трое суток тому назад.

Прощаясь, мы обменялись словами взаимной симпатии, признательности и уважения, крепко пожали друг другу руки.

— И все-таки я уверен, — сказал я ему напоследок, — что ваш народ сам выберет свою судьбу и будет счастлив.

Ясное дело, я имел в виду, что когда-то на этой многострадальной земле построят настоящий социализм.

А он мне в ответ сказал:

— Запомни, здесь живут такие люди, для которых зеленое знамя пророка никогда не станет красным, сколько бы их или чужой крови ни пролилось.

И после некоторой паузы добавил:

— Когда я уходил воевать в горы, во дворе своего дома закопал свою библиотеку. В ней много книг на русском языке. Пушкин, Достоевский, Лев Толстой, Чехов, Шолохов. Когда кончится война, а я думаю, этот идиотизм непременно закончится, я ее обязательно выкопаю и установлю в главной комнате на самом почетном месте.

Возможно, мои пропагандистские потуги были нелишними. Во всяком случае, Джемоледдин вновь казался мне нашим человеком, не бандюком-моджахедом, а милым очкариком, выпускником Московского высшего технического училища имени Николая Эрнестовича Баумана, перспективным инженером-гидротехником, у которого впереди долгая мирная жизнь.

(обратно)

Военный прокурор рассказывает

Эта таинственная история произошла со мной и еще одним человеком, с которым мне не довелось встретиться на военных дорогах Афганистана. Младший сержант Семен Коляда провел в составе ограниченного контингента советских войск почти полтора года, вернулся в Союз в июне 1986 года. Этот парень, можно сказать, родился в рубашке. Избежать неминуемой и страшной смерти ему помогла его же безалаберность. Не слишком хорошо знал службу солдат, вышестоящим начальством никогда особо не поощрялся. Ну и что? Не всем же на войне дано быть героями. Я так считаю: суровую афганскую годину — девять лет, один месяц и двадцать дней — мы пережили во многом не благодаря бесшабашным сорвиголовам, чьи регалии слепили своим блеском глаза, а подвиги были тогда у всех на слуху, но именно таким вот неприметным бойцам, каждый из которых, как мог, держал свой кусок линии обороны. Отстреливался в бою, не размазывал панамой сопли и слезы по физиономии, не струсил, не побежал в самый тяжелый момент схватки с врагом, и слава богу.

Именно Сеня Коляда, чудом оставшись в живых, помог раскрыть тяжкое должностное преступление, в которое оказались втянутыми многие ответственные и не очень лица в Москве, в Кабуле и в расположении наших частей в зоне непосредственного соприкосновения с вооруженным противником. Я, как следователь военной прокуратуры в звании майора, занимался этим загадочным делом, что называется, в индивидуальном порядке, по просьбе своих отцов-командиров, считайте неофициально, а значит, без малейшего шанса на самое скромное поощрение свыше, не говоря уже о каком-нибудь орденке или медальке, если вдруг мне удастся нащупать ниточку и распутать замысловатый клубок. Но признаюсь, что до того, как узнал о существовании Семена, я в своих поисках истины продвинулся не слишком далеко, все ходил вокруг да около, но неизменно на дальних подступах к разгадке.

Мы с Колядой знакомы заочно, по переписке, начавшейся вскоре после того, как дело, получившее у нас название «Мадам Тюссо», было раскрыто. Пусть не до конца, так как помешали некоторые обстоятельства высшего толка, но многие его участники все же были изобличены и понесли заслуженное наказание. Интерес к переписке с человеком, которого я никогда в глаза не видел, то затухал, то разгорался с новой силой, но мы никогда не забывали друг друга, поздравляли с праздниками, вели долгие беседы посредством белого листа бумаги за жизнь, делились своими радостями и горестями. Последних, к слову, и у меня, и у него, если судить по общей тональности писем, было, несомненно, больше.

Виной тому, полагаю, избранные нами гражданские профессии. Я — главный военный прокурор, считающий, что превыше только честь. Мое многолетнее офицерство вбило мне это правило в голову намертво. На досуге пописываю воспоминания, военные мемуары, так сказать. В них я пытаюсь сравнивать людей, с которыми сталкивала меня жизнь тогда и сейчас, и, признаюсь, сопоставление это выходит не в пользу сегодняшнего моего окружения. С точки зрения графомании, в хорошем смысле понимания этого слова, мы с Сеней — родственные души. Он — обозреватель отдела судебного очерка и хроники в популярной киевской газете. Жанр, который он предпочел, выбрав себе журналистскую стезю, принято считать вымирающим, поскольку он требует повышенной вдумчивости автора, глубокого проникновения в тему и почти профессионального знания юриспруденции. В наше время мнимых величин, когда люди привыкли мыслить клипами — микроскопическими категориями, такие качества журналиста не в моде. Лучше читать тех, кто только и умеет, что скакать по верхам. Так легче живется и слаще спится, несмотря на то что с телеэкрана и газетных полос на нас просто-таки изливаются потоки черных вестей о неизбывной трагедии человечества — главной жертвы современной цивилизации, мира, созданного его неразумными руками.

Но Сеня старается не подчинять талант сиюминутным поветриям эпохи дикого либерального капитализма, и, могу подтвердить, преуспел в своем деле. Иногда он вкладывает вырезки с последними публикациями в адресованные мне конверты, те становятся чересчур уж пухлыми и, кажется, должны застревать в прорези почтового ящика, но все-таки каким-то образом сквозь нее пролезают. Я не только читаю их с удовольствием, но и нередко перечитываю, как полюбившиеся с детства книги, находя его стиль и слог в меру изысканными, а логику подачи материала безупречной. Семен Коляда был неприметным солдатом афганской кампании, явно не героем, но очеркист из него получился отменный.

Полагаю, высказывая открыто собственные суждения, без оглядки на авторитеты и жизненные обстоятельства, мой заочный друг ходит по лезвию ножа. Недавно получил от него письмо, прочитал и, просветленный, выдал на-гора свой очередной memoir, который, так уж вышло, написан в соавторстве гражданами двух разных государств.

* * *

Колченогий старший прапорщик Каравайчук нервными шагами измерял узкое пространство своей мастерской, находившейся в подвале бывшего президентского дворца Хафизуллы Амина Тадж-Бек, где ныне располагается штаб 40-й армии. Иногда он разгонялся в каморке, насколько позволяла ему поврежденная левая нога, и, не успевая вовремя затормозить, стукался о стенку. Он явно был вне себя от ярости.

Ефрейтор Коляда, которому оставалось тянуть афганскую лямку всего три месяца, сидел посреди мастерской, будто вдавленный в стул, боясь пошевелиться. «Контуженый какой-то», — думал он, несмело поглядывая на мечущегося из угла в угол прапорщика. Еще сегодня утром он и не подозревал, какое ответственное поручение даст ему капитан Старостин. После утренней поверки ротный отвел его в сторону и распорядился спешно собираться в Кабул.

— Поедешь в сопровождении старшего лейтенанта Гусева, на весь день в распоряжение старшего прапорщика Каравайчука, — сказал командир, сдабривая свое напутствие примитивными солдафонскими шутками. — Где находится штаб армии, надеюсь, знаешь? Считай, что это тебе поощрение за хорошую службу и прилежание. Вечером, к 19.00, возвращение в расположение. Да смотри там, не потеряйся. Опоздание приравнивается к дезертирству. Трибунал с расстрельным приговором не обещаю, но уж точно получишь бессрочный наряд вне очереди на очистку полкового сортира.

И после возникшей короткой паузы выпалил с очевидными нотками недовольства в голосе:

— Мадам Тюссо, блин! Всех здесь уже достал своим творчеством.

И вот теперь, вжавшись в обшарпанный стул и наблюдая за припадком Каравайчука, ефрейтор все никак не мог понять, отчего это все называют его женским именем. Прапорщик, седой как лунь, с залысинами, с грубым обветренным лицом, и вдруг мадам. Коляда был простым украинским хлопчиком из небольшого провинциального городка Хорол неподалеку от знаменитых гоголевских мест — Миргорода и Диканьки. Призван в армию прямо со школьной скамьи, поскольку был завзятым троечником, и однажды, в четвертом классе, даже оставлен на второй год, а посему весьма далек от высоких материй. Ясно, что он и понятия не имел о том, кто такая Мадам Тюссо, но за прапорщика, на выцветшей гимнастерке которого распознавались три наградные ленточки — двух орденов Красной Звезды и медали «За отвагу», ему было откровенно обидно.

Между тем непонятное буйство того постепенно утихомиривалось. Перед входом в мастерскую Коляда нос к носу столкнулся с капитаном, красным, как вареный рак. Вероятно, разговор на повышенных тонах с ним (выскользнув в дверь, чернявый офицер, явно кавказской внешности, грязно ругался) и стал причиной столь взвинченного состояния Каравайчука. Коляде показалось, что он уже где-то видел этого малоприятного субъекта.

Но вот лютая злоба окончательно улеглась. Прапорщик, пододвинув табуретку, подсел к ефрейтору.

— Ну что, землячок, будем вылепливать твою примечательную внешность, — вкрадчиво сказал Каравайчук. — А ну-ка, повернись, сынку, к свету, я тебя как следует разгляжу. Да ты у нас просто красавчик. Небось все девки до армии были твоими? Ну, давай, сознавайся.

Речи прапорщика казались Коляде странными. В этот момент Каравайчук почудился ему чересчур ласковым, даже приторным, что явно диссонировало с его грубой внешностью, а сама манера разговора содержала в себе какие-то смутные намеки.

«Не пидор ли? — подумал ефрейтор. — А то, того и гляди, оттрахает».

Говорил Каравайчук с характерным украинским «гэ».

— Вы тоже с Украины, товарищ старший прапорщик? — робко спросил боец, гоня от себя прочь навязчивые мысли.

— А то как же! — ответил тот. — Город Шостка Сумской области. Там еще кинопленку «Свема» выпускают. Слыхал?

— Слыхал. — Коляда немного успокоился. — Соседи, значит. Я с Полтавщины.

— Знаю, знаю. — Прапорщик похлопал ефрейтора по плечу. — Город Хорол, равноудаленный от гоголевских Миргорода и Диканьки.

— Откуда, товарищ прапорщик? — удивился Коляда. — Ведь вы же вроде не из особого отдела?

— Мне, голубчик, особый отдел не нужен. Я сам себе особый отдел, все о своих натурщиках знаю.

Солдат оглядел каморку. Здесь было тесно от гипсовых бюстов, установленных на импровизированных подставках. На стенах, не знавших много лет ремонта, не было свободного места от картин.

— «Перевал Саланг. Осень», — прочел вслух Коляда на той, которая висела ближе всего к нему с чьей-то припиской от руки на нижней рейке. — «Саланг — не для салаг!» А вы что, сегодня собираетесь лепить мою скульптуру?

— Что ты, сынку? — Каравайчук улыбнулся. — В таком разе тебе бы пришлось сидеть у меня в конуре до самого дембеля. Не беспокойся, все будет быстро. А потом пойдешь в город догуливать день, главное — ко времени отъезда в Чарикар не опоздай, а то Гусев меня предупредил. Сходи на Чар-Чату, Миндаи, купи себе джинсы или магнитофон «Шарп». Реализуй, так сказать, свою мечту. Афгани-то имеются?

— Есть маленько! — подтвердил Коляда уверенно.

От прежних страхов не осталось и следа.

— А то могу подбросить. У меня этих фантиков много. Не знаю даже, куда их девать.

Прапорщик развел в тазике гипсовый раствор. Когда все было готово, он попросил Коляду лечь на топчан.

— Шапку-то сними, — сказал. — И закрой глаза. Ничего не бойся. Дырки для носопырки я тебе оставлю, так что не задохнешься.

С этими словами Каравайчук начал ловко наносить на лицо Коляды слой за слоем гипс. Лбом и скулами ефрейтор чувствовал, как холодящая кожу густая масса застывает. Вскоре она и вовсе затвердела, превратилась в камень. Всего прошло не более пятнадцати минут.

— Готово! — услышал он голос прапорщика.

В следующий момент Каравайчук снял с бойца застывшую маску.

— Теперь поворачивайся на живот, — приказал старший прапорщик.

Процедура снятия слепка с затылка заняла еще меньше времени.

— Что это было? — недоуменно спросил Коляда.

— Вот это, — Каравайчук показал удивленному натурщику две разъемные половинки, полностью повторяющие рельеф его головы, — форма для восковой заливки. Теперь я наполню ее расплавленным пчелиным воском, а когда он затвердеет, раскрашу, вставлю стеклянные глаза, и дубликат твоей примечательной внешности вскорости украсит один из залов Центрального музея вооруженных сил СССР в Москве. Там у меня открывается постоянная экспозиция. Ну, я тебе все объяснил, а теперь умойся и беги в город, догуливай выходной.

Обратная дорога в Чарикар, расположенный в ста километрах строго на север от Кабула по Кундузскому шоссе, показалась Коляде короче. Знакомство со старшим прапорщиком Каравайчуком определенно радовало его и отзывалось в душе приятными воспоминаниями о сегодняшней встрече. Вернулся он в явно приподнятом настроении, которое не испортилось, даже если бы капитан Старостин заставил-таки его чистить гарнизонный сортир. Особо согревала мысль, что теперь о нем узнает вся страна. Ефрейтор и не предполагал, что именно с этого дня его жизнь приняла крутой оборот, определивший всю его дальнейшую судьбу.

* * *

Полковник Половников (звучный каламбур, не правда ли?) даже не поздоровался, когда я предстал пред его светлые очи и торжественно доложил о прибытии. Еще разговаривая по телефону, когда тот вызывал меня из Джелалабада к себе в Кабул, я понял: непосредственное начальство явно не в духе. Полковник сидел за рабочим столом мрачнее тучи.

Последний месяц я был прикомандирован в Джелалабаде, административном центре провинции Нангархар, на границе которой с Пакистаном находится знаменитый Хайберский проход — важнейший в Азии транспортный коридор и непроходящая головная боль советского военного командования в Афганистане. Через перевал, невзирая на жесткий режим контроля, туда-сюда шныряли караваны с запрещенным товаром, от китайских шелков до оружия и всех видов галлюциногенного дурмана, который потом, частично оседая в Союзе, шел дальше через Турцию, Финляндию и западные рубежи Родины с братскими социалистическими странами в Западную Европу.

Москва и военная прокуратура Туркестанского округа постоянно дергали нас, требуя решительных мер в борьбе с наркотическим трафиком, которые бы дали реальный результат. Мы делали все, что могли, но особо в этом деле не преуспели, поскольку у подавляющего большинства местных жителей производство опия-сырца — основное занятие, дающее… нет, даже не богатство, а возможность хоть как-то выживать в суровом и безденежном климате дикого, почти первобытного высокогорья. Никак не удавалось опереться на широкую народную поддержку. Пуштуны и таджики, озабоченные проблемой, как снискать себе хлеб насущный, не шли ни на какие контакты, когда речь заходила о раскрытии тайн их традиционного, на протяжении многих веков, промысла.

Про себя я, Половников и еще несколько человек, с которых вышестоящее руководство периодически обещало спустить шкуру, если мы своими следственными действиями не поставим надежный заслон наркотикам, относились к такого рода распоряжениям и угрозам, деля все минимум на сорок. В конце концов, мы — не боги всемогущие. Можно было, конечно, объявить производителям и поставщикам дури тотальную войну и всех их изничтожить на корню, но тогда в Афганистан пришлось бы вводить все вооруженные силы страны, поскольку сопротивление покушению на главный здешний жизненный устой тоже бы приняло всеобщий характер. А другого выхода не было, и это прекрасно понимали там, на самом верху.

Однако теперь полковник Половников всем своим видом показывал, что произошло нечто экстраординарное и поблажек больше не будет. Он заговорил не сразу, тягостное молчание длилось еще минут пять, прежде чем он начал свою страстную, эмоциональную и от этого несколько сбивчивую речь.

— Представь себе, Звягинцев, некий генеральский сынок в Москве обкололся на студенческой вечеринке какой-то дрянью и ласты завернул. А папаша у него не просто какой-нибудь отстойный генералишка, а цельный генерал-полковник… Хрен свинопузый! Паркетный шаркальщик!

Казалось, что полковник сейчас задохнется от переполняющих его чувств.

— Мы здесь кровь проливаем, генофонд нации кладем штабелями, а они там жируют, ублюдков растят себе и нам на смену! — Половников перевел дыхание и взялся за сердце. — Словом, потянули ниточку, долго тянули, месяца полтора, человек двадцать привлекли всякой мелюзги, и они теперь будут на нарах париться до конца дней своих, а она, эта ниточка, возьми да и приведи к нам. Короче, Москва мечет громы и молнии и устанавливает нам конкретный срок, чтобы мы, значит, оградили их великоразумных чад из МГИМО и Института стран Азии и Африки от этой пагубной напасти.

— Ну, я-то полагаю, что срок этот все равно не тюремный. Как-нибудь вывернемся, гражданин начальник.

Я только хотел немного успокоить полковника, поэтому так и пошутил, но мои слова привели его в совершеннейшее бешенство. Он заорал на меня, брызжа слюной во все стороны и делая воинственные взмахи кулакам. «Вот до чего могут довести честного человека четверть века беззаветного служения Родине», — подумал я. Полковник при этом продолжал бесноваться.

— Для нас с тобой, Звягинцев, — вопил Половников, — он может стать и тюремным. Точнее, обязательно станет тюремным, если ты со своими орлами и осведомителями не предоставишь мне через месяц все маршруты и список персоналий, причастных к этому делу в твоей зоне ответственности.

— Бузде, товарищ полковник!

А вот эти мои слова подействовали на полковника магически. Его будто бы отпустило. «Бузде» на моем языке означает «Будет сделано». Часто за время совместной службы я давал ему такие обещания и неизменно выполнял, как бы это ни было трудно. Без ложной скромности признаюсь, что Половников, несмотря на строгость, которая частенько была напускной, но только не в этот день, верил мне и «бузде», после того как оно прозвучало, никак не комментировал. Но сейчас все же посчитал своим долгом предостеречь.

— Так вот, Звягинцев, запомни, если вдруг то, что я тебе сегодня доходчиво объяснил, не бузде, то мы с тобой уже завтра будем торчать затычками в п…е.

А потом примирительно проговорил:

— Ладно, майор, злые мы какие-то стали на этой дурацкой войне. Время, как говорится, подмыться и отойти ко сну. Давай накатим по соточке-другой. Даю тебе день на расслабуху, а самое позднее послезавтра утром ты должен начать работу и будешь пока задействован только в этом деле. Мне, да и тебе тоже, кровь из носу нужен результат.

Половников встал из-за стола, открыл несгораемый сейф, достал из него бутылку «Сибирской», литровую банку с маринованными огурчиками и обрезок копченой «московской» колбасы.

— Вот моя главная документация, которую я берегу как зеницу ока для всяких там торжественных случаев.

Наблюдая за манипуляциями полковника, я вгляделся в темноту сейфа, и по моей спине пробежал холодок. Из его мрачной утробы на меня в упор смотрело… лицо полковника Половникова.

— Что это, А-а-аркадий Савельевич? — от неожиданности я даже стал заикаться, чего прежде за мной никогда не наблюдалось.

— А! Это! — Полковник засмеялся и вынул из сейфа свою голову. — Есть у нас тут один умелец.

— Вот это да! — Моему восхищению не было предела. — Впрямь голова профессора Доуэля. Подумать только, одно и то же лицо, в жизни бы не отличил.

— Так вот, — повторил Половников, — есть тут у нас один умелец. Самородок! Народный талант! Служил в Нангархаре, незадолго до твоего откомандирования сюда. Отчаянный человек, старший прапорщик Каравайчук, две Красные Звезды плюс «Отвага», стопроцентный хохол. Слышал что-нибудь о нем?

— Нет, товарищ полковник.

— Ну, оно и понятно: ты у нас — человек занятой, все время торчишь в своей глухомани, тебе культурной жизнью родного соединения интересоваться некогда, — с некоторой издевкой в голосе произнес полковник и продолжил свой рассказ: — Ранило его тяжело, пуля раздробила колено. Три месяца валялся он в Ташкентском госпитале, левую ногу хотели отнять, но он уговорил врачей, чтобы те не торопились, и, представь себе, таки выкарабкался. Правда, остался безнадежно хромым. Собирались отправить в отставку, так он прямо с больничной койки выпросил поездку в Афган, якобы для того, чтобы попрощаться с однополчанами, а когда приехал, бухнулся в ноги адъютанту командующего и просил оставить при 40-й армии, найдя хоть какое-то применение.

— Отчего же так? — поинтересовался я.

— Одинок он, родных на Украине никого. Семейное положение — бобыль. Словом, некуда и не к кому ему было возвращаться. — Половников тяжко вздохнул. — Генерал долго упирался, но Каравайчук оказался настойчивым типом, добил-таки его, да и я подсобил ему, как старому своему товарищу.

— И каким же это образом?

— Да вот самым что ни на есть невероятным. Пока старший прапорщик бегал по инстанциям, определили его на постой в подвале Тадж-Бека, а он там организовал художественную мастерскую, привез из Джелалабада свои картины, скульптуры. Оказалось, он превосходный художник. Все остальные в свободное время пьянствуют, из банно-прачечного батальона или узла связи не вылезают, девчат наших, значит, оплодотворяя, а этот на досуге пейзажи малюет, из глины головы отличников боевой и политической подготовки лепит. Однажды встречаю его в штабе армии, а он мне: «Товарищ полковник, не уделите ли полчаса старому другу?» Я-то думал, что он меня выпить приглашает, а он завел в какую-то каморку, обмазал рожу гипсом, снял с нее что-то вроде посмертной маски, я ничего толком и сообразить не успел. «Ждите от меня подарочек аккурат ко дню Советской армии», — говорит.

— Ну и?

— Что ну и? Появляюсь 23 февраля при полном параде на службе, захожу в свой кабинет и вижу: моя голова без меня уже здесь, стоит на столе, руководит, значит. Этот шельмец хохлячий, оказывается, вылепил ее из воска и рано утром мне свой подарочек на стол подбросил. Мадам Тюссо, елы-палы!

В отличие от Сени Коляды, который был тогда не то что сейчас — глуп, наивен, малообразован, мне не надо было объяснять, кто такая мадам Тюссо. Я не большой знаток искусства вообще, но изделие прапорщика Каравайчука, которое окрестил про себя «Голова незабвенного героя афганской войны прокурора полковника Половникова Аркадия Савельевича после того, как ему снесло башню», действительно впечатляло.

— Хорош п-п-подарочек, ничего не скажешь! — оценил я. — Я вот до сих пор заикаюсь.

— И я, представь себе, Звягинцев, когда эти художества увидел, чуть обмундирование позорно не обмарал, — признался полковник и как бы в свое оправдание добавил: — Да любой бы на моем месте струхнул. Голова ведь как живая, точнее, отрезанная, и есть в ней что-то такое зловещее, чего нет в оригинале. Ты не находишь?

Я милостиво согласился, дав понять кивком, что нахожу.

— Показал я потом эту голову высокому начальству, убедил, что нужен нам здесь, вдали от Родины, куда редко кто приедет, чтобы запечатлеть в живописи и скульптуре наши повседневные будни, свой художник. Там затылки себе поскребли, прикинули, что к чему, да и оставили Каравайчука в Тадж-Беке. Между прочим, кличка Мадам Тюссо к нему прилипла с моей легкой руки.

— И что с ним сталось теперь, вашим народным самородком с женским именем? — Моему любопытству не было предела.

— А я тебя с ним обязательно познакомлю. Он часто заходит ко мне. Вы просто никогда не пересекались. Теперь он — армейская знаменитость! Выставляется в Москве, других городах. Замечен на самом верху. Недавно один важный московский «пуриц» в штатском приезжал, надутый как индюк, распорядился окружить Каравайчука всяческой заботой и оказывать всемерную поддержку его творчеству. Сейчас готовит постоянную выставку для Центрального музея Вооруженных сил в Москве, создает галерею воинов-афганцев, которые ничем себя особо не проявили, обычные парни, которых слава обошла стороной.

— Почему их? — спросил я. — Герои перевелись, что ли?

— Ну, он, значит, считает, что подвиги — это праздники жизни, а монотонная армейская действительность от подъема до отбоя — ее будни. И на них, этих самых буднях, мол, вся афганская кампания и держится. Философия, значит, у него такая. С аллегорией.

— А я, между прочим, товарищ полковник, — прервал я Половникова, — ничего не имею против такой философии.

— Да я в принципе тоже, — согласился Аркадий Савельевич.

— Так давайте, товарищ прокурор, выпьем за будни! — провозгласил я тост.

— Давай! — поддержал меня полковник.

После второй рюмки обоих с отвычки немного понесло. Накатилась усталость. Дальше пили, тупо уставившись на восковую голову полковника Половникова, обложенную выпивкой и закуской, разговаривали неспешно практически ни о чем.

— Да, и вот еще что. — Прокурор вдруг вернул меня к реальности. — Там, наверху, — он картинно ткнул пальцем в потолок, — есть мнение, что в этом деле повязано немало наших, вплоть до Генштаба и ЦК КПСС. Если найдем таковых рядом с нами, будем изобличать сами.

— Ясен перец, что без наших здесь не обходится, — согласился я с первой частью полковничьих предположений, а вот по поводу второй резко возразил: — А с какой такой радости, Аркадий Савельевич, мы должны так себя загружать. У нас каждый день нарастает как снежный ком ворох реальных уголовных дел. Я, например, тону в бумагах, вы тоже. А тут речь идет о каких-то гипотезах, предположениях, смутных версиях, в которых мы обязательно увязнем. Нет, в такой ситуации изобличать своих означает отбирать хлеб у особистов и контрразведки. Пусть они сами этим занимаются, а мы подключимся, когда действительно появится след, который можно будет идентифицировать.

— Нет никаких особистов и контрразведчиков, — резко оборвал меня полковник. — Были, да все вышли. Отравились на пакгаузе колбасой. Будешь делать то, что я тебе прикажу. И докладывать о ходе расследования ежедневно, лично мне, и чтобы в каждом рапорте содержался хоть какой-то позитивный момент.

Время было уже позднее. На том и разошлись. Через час последним вертолетом я улетел обратно в Джелалабад.

* * *

— Ну, любуйся, боец, своим альтер эго. — Каравайчук широко улыбнулся и сдернул рогожку с предмета, бугрившегося на тумбочке.

Коляда вздрогнул, увидев результат его работы. Казалось, что восковая голова — это его собственная, отделенная от тела. В этом он видел нечто зловещее, пронизывающее страхом до самого нутра. Но шок быстро прошел. Его сменил восторг.

— Класс, товарищ старший прапорщик! — только и смог произнести ефрейтор. — Как живая!

— Как живая, но все равно мертвая, — сказал Каравайчук. — Зато воск лучше другого скульптурного материала передает все детали и нюансы внешности. Поэтому с точки зрения художественной техники — это искусство самое правдивое.

— А это что? — спросил Коляда.

Рядом с его восковой головой возвышалось нечто, также прикрытое рогожкой.

— А это, сынку, — пояснил Каравайчук, — еще один шибздик вроде тебя. Ефрейтор Косовец. Ему, правда, повезло немного больше, чем тебе. Демобилизуется раньше, уже через две недели будет в Союзе. Его тоже жду, чтобы показать, да вот что-то он у меня припозднился. Хотел тебя ему представить, да, вижу, не удастся. Тебе же, наверное, в город хочется?

В город Коляда как раз и стремился, но хотелось поговорить со старшим прапорщиком, поинтересоваться его жизнью, рассказать о себе. Каравайчук был хорошим собеседником, говорил, казалось, все без утайки, слегка приглушенным голосом, в разговоре всячески демонстрировал благожелательность.

— А почему, товарищ старший прапорщик, вас называют Мадам Тюссо?

— А что?

— Да странно как-то. Имя вроде женское.

— Дураки придумывают, а ветер потом носит.

В глазах Каравайчука блеснул злой огонек. Показалось, что последний вопрос был ему неприятен, вызвал в нем раздражение, которое он с трудом погасил.

В общении возникла некоторая неловкость. Благо, в этот самый момент дверь в каморку с шумом растворилась, и внутрь ввалился здоровенный детина, чье восковое воплощение стояло на подставке рядом с головой Коляды.

— Ба, Косовец Сергей Трофимович собственной персоной пожаловали! — поприветствовал прибывшего Каравайчук. — Ты когда перестанешь опаздывать, балбес стоеросовый. Два дня до дембеля, а дисциплины никакой.

— Вот именно, Андрей Иванович, что дембель на носу, вот меня, деда, и гоняет начальство, как Сидорова козла. Вот после встречи с вами сразу надо бежать на Миндаи, делать покупки всем и вся. Да вовремя потом поспеть в Газни, путь неблизкий.

— Ладно, не буду тогда задерживать, — примирительно произнес прапорщик. — Вот, демонстрирую тебе твою физиономию с оттопыренными ушами, полюбуйся на нее вдоволь, а потом оба проваливайте.

— Ух ты! — восхитился Косовец, увидев вдруг самого себя со стороны, но без помощи зеркала.

Несколько минут он смотрел на свою скульптуру как завороженный. Коляде было интересно наблюдать за этим громилой с детским лицом. Вдруг раздался стук в дверь, и сквозь приоткрытую щель в нее пролезла голова того самого чернявого капитана, которого Семен запомнил со времени своего первого приезда к Каравайчуку. Властным взглядом офицер показал старшему прапорщику, что надо выйти. Тот подчинился. Коляда очень боялся, что Каравайчук вновь вернется после беседы с этим странным злобным типом взвинченным.

Между тем Косовец никак не мог налюбоваться своей головой. Разговорились. Потом от нечего делать стали мериться силами на руках. У Коляды не было никаких шансов победить шкафообразного противника. Затем потолкались плечами. И здесь верх одерживал более крупный ефрейтор из Газни. В один момент он так сильно наподдал сопернику, что Коляда грохнулся на пол, повалив тумбочку с головой его нового знакомца. Вдребезги, со звоном, разбилась упавшая бутылка с растворителем. И, о ужас! Брызнувший во все стороны бензол попал на скульптуру Косовца. Воск зашипел и начал пузыриться. После того как химическая реакция закончилась, на лице восковой головы образовалось несколько безобразных шрамов, вроде ожогов, которые возникают на человеческой коже. Бойцы замерли в оцепенении. Как к случившемуся отнесется Каравайчук, не хотелось даже думать.

Прапорщик между тем вернулся, он был спокоен. Ни один мускул на его лице не дрогнул, когда он разглядывал лежащее на полу дело рук двух его натурщиков, а точнее, неповоротливой задницы ефрейтора Коляды, которой тот при падении зацепил и повалил тумбочку с головой Косовца и бутылку с химикатом.

— Простите, товарищ старший прапорщик, — промямлил Коляда. — Не знаем, как все это вышло.

— Идите, хлопцы, идите по своим делам, — мрачно изрек Каравайчук.

— Извините, товарищ старший прапорщик, — еще раз повторил Коляда, находясь, судя по всему, в состоянии грогги. — Не знаем, как это случилось, но, поверьте, мы не специально.

Но тот ему ничего не ответил. Уже стоя в дверном проеме, Коляда услышал фразу, заставившую его вздрогнуть.

— Ну и пусть. Так оно, наверное, будет лучше.

Некоторое время ефрейторы шли молча, разговаривать ни о чем не хотелось, настроение было препаршивое. Косовец и Коляда расстались на Майванде. Первый, запрыгнув в дожидавшегося его «козла» с открытым верхом, поехал на базар Миндаи выполнять офицерские заказы, а второй двинулся в противоположном направлении, собравшись в кои-то веки навестить своего товарища Мишку Синельникова.

У Мишки на гражданке была хорошая маза, и он мог избежать всей этой афганской катавасии. Папа у него — большая шишка в Курском облисполкоме, поэтому, когда сын, призванный в армию, сам подал рапорт в Афган и этому его желанию никак нельзя было воспрепятствовать, родич сделал все возможное, чтобы упрямого отпрыска определили куда-нибудь подальше от зоны боевых действий.

В Чарикаре Коляда и Синельников сошлись как-то сразу, но уже через месяц Мишку перевели в Кабул, и теперь он служил при морге. Работа у него здесь безопасная, но страшная. Он пакует в металлические ящики с чудовищной надписью «Герметично» «груз двести». По этой причине много и по-черному пьет. В армии это, понятное дело, категорически запрещено, но на пагубное пристрастие Мишки и тех, кто, устроившись сюда также по блату, работает с ним рядом, здесь смотрят сквозь пальцы.

Прежде трижды навещал Коляда друга, и всякий раз тот был пьян в стельку. Не стала исключением и эта, четвертая по счету, встреча. Часы показывали только полдень, а Синельников уже почти не держался на ногах. На вопросы отвечал с трудом, постоянно икал и мало что соображал.

Коляда не переносил мертвецкой, всегда просил Мишку выйти с ним во двор, но заставить сделать его это сейчас практически не представлялось возможным. Поэтому ефрейтору пришлось зайти внутрь. В нос ударил сильный запах формалина вперемешку с гниющей плотью. Синельников сидел на топчане среди развороченных, обгорелых трупов. В морге не хватало простыней, чтобы прикрывать весь этот страх и ужас. К горлу Коляды подкатил тошнотворный ком.

— Вот полюбуйся, братец кролик, что у нас сегодня на обед, — промычал Мишка, еле ворочая языком во рту. — Форшмак к первомайскому столу. Если хочешь, могу подбросить рецепт. Берется мясо отделения советских воинов-интернационалистов в консервной банке БМД и с помощью выстрела из гранатомета доводится до однородной массы. Затем…

— Миша, перестань! — прервал его Коляда. — Пьяный дурак!

— Ну, сразу так уж и пьяный, — возразил Синельников. — Не пьяный, а только слегка выпивший. Для храбрости. Папик-то меня сюда засунул подальше от смерти. А смерть-то, она здесь вокруг, во всей своей красе.

И тут Коляда увидел то, что заставило его вздрогнуть по-настоящему, и от страха мурашки пробежали по всему телу. За толстым стеклом двери в мертвецкую мелькнуло лицо все того же капитана с ярко выраженной кавказской внешностью. «Так вот почему мне показалось знакомым его лицо, — подумал Семен. — Ведь когда я был у Мишки в прошлый раз, этот типчик тоже заходил. Причем к Мишке».

Синельников, отрешившись от своего полупьяного бреда, вдруг встал и вышел к капитану.

Тяжелые двери в морге, обитые жестью, почти такие же герметичные, как и цинковые гробы. Они настолько звуконепроницаемы, что через них ничего не слышно. Поэтому, о чем говорили Синельников и знакомый незнакомец Коляды, ефрейтор не слышал. Но сквозь стекло было видно, что разговор происходит на крайне повышенных тонах. Мишка что-то кричал смуглому офицеру и при этом активно жестикулировал. И это продолжалось минут восемь-десять. Когда Синельников вошел обратно с криком «Зае…и все!», Семену показалось, что хмель полностью вылетел из его головы.

— Кто это, Миша? — спросил Коляда. — Я вижу его у тебя уже второй раз.

Но Синельников проигнорировал его вопрос.

— Пьяный дурак, говоришь?! — Он весь трясся, это был явно не хмельной тремор, а неконтролируемый гнев человека, дошедшего до крайней степени нервно-психического истощения. — А ты попробуй здесь не попей, я на тебя посмотрю, что с тобой будет!

В дальнем углу мертвецкой стоял «цинк», в котором лежало сильно обгоревшее тело десантника. Синельников рванул у нему.

— Вот видишь, пацан, такой же, между прочим, как и мы с тобой! Но уже не такой!

Коляда едва нашел в себе силы, чтобы взглянуть на обезображенное лицо погибшего солдата, и сразу вспомнил про восковую голову Косовца, что с ней стало после того, как на нее попал бензол.

— У него обе ноги, не так ли, Сеня? — продолжал Мишка.

Коляда угрюмо молчал.

— А теперь посмотри, что я с ним сделаю! — Синельников с обезьяньей ловкостью в два прыжка оказался в другом конце комнаты, схватил с топчана, на котором лежала груда развороченных человеческих останков, оторванную ногу и положил ее в гроб к трупу. — Было две, а стало три. Вот так я теперь этот ящичек запакую, и с этим содержимым отправлю его на родину героя, к папе с мамой.

Коляда повернулся и молча направился к выходу. Мишка еще что-то долго громко говорил, кричал ему вдогонку, но Семен его не слышал. Выбежав на улицу и отдышавшись, он дал себе зарок больше никогда сюда не приходить и забыть о существовании Мишки раз и навсегда.

* * *

Я иду по центральному кабульскому проспекту Майванд, этому Бродвею, Арбату, Елисейским Полям афганской столицы, на явку со своим осведомителем, которая должна состояться через полчаса на крупнейшем во всей Азии базаре Миндаи. Шумное восточное торжище — идеальное место для конспиративных свиданий. Увлеченный захватывающим процессом купли-продажи люд ничего вокруг себя не замечает, поэтому на твое появление здесь и твои разговоры никто не обратит ровным счетом никакого внимания.

Мой взгляд на противоположной стороне бульвара — в это время суток здесь не так много народу, слишком уж жарко, хотя на дворе лишь середина апреля, что для русского человека означает только конец климатической зимы, — зацепился за не слишком уж ладную, коренастую фигуру человека в форме старшего прапорщика, к тому же еще и сильно припадающего на левую ногу. В руках у встречного была обычная плетеная корзина, в которую тот уложил неправильной формы бруски желтого вещества, похожего на застывший пчелиный воск.

«Вот и свиделись, товарищ старший прапорщик Мадам Тюссо», — подумал я, глядя вслед удаляющемуся Каравайчуку. Я просто был уверен, что это именно он.

Таджик Абдалло, один из лучших моих агентов, ждал меня уже пятнадцать минут. Я знал, что не поспею на рандеву вовремя еще в Джелалабаде, поскольку там с раннего утра появился Половников и долго меня мурыжил и грузил. С того дня, как он дал мне распоряжение, на выполнении которого я должен был сосредоточиться, прошла только неделя, время еще оставалось, чтобы не подвести полковника, а заодно и себя самого. Данные, которые мне обещал предоставить Абдалло, могли стать первой зацепкой в начатой операции.

Потом мы сидели с ним в дукане, пили чай, ели шаш-кебаб, я втихаря прикладывался к фляжке с водкой. Настроение немного выпить возникло поутру, а после душеспасительных бесед с Половниковым это желание превратилось просто-таки в насущную потребность.

— Были у нас в горах два человека с вашей стороны, — начал свой рассказ Абдалло. — Чина, судя по всему, невысокого, но очень серьезные люди. Одного у нас зовут Топал-бек, как мне его описал человек из охраны наших старейшин, видевший его в течение нескольких минут, невысок ростом, груб лицом, волосы седые, залысины, сильно хромает на левую ногу. Говорит только по-русски.

— А кто второй? — поинтересовался я.

— Имени и прозвища не знаю, — продолжил Абдалло. — Он при Топал-беке состоит кем-то вроде переводчика с дари. От себя говорит мало, а когда говорит, то делает это слишком уж нервно и грубо. Часто вступает с хромым в словесные перепалки на русском языке. Когда их просят перевести, о чем был спор, чернявый, по виду вроде узбек, но говорит с каким-то странным, явно не узбекским акцентом, категорически отказывается.

— Ну, и о чем они договорились с вашими вождями?

— О крупной партии наркотиков, но не местного опия-сырца, а чистого героина, уже пришедшего из-за Хайбера. Происхождение товара, возможно, таиландское, стоимость мне неизвестна. Топал-бек говорил, что все это пойдет в Союз через таджикскую границу в районе Горного Бадахшана. Половину оплаты внесут по факту передачи товара на месте, вторую — после того, как он окажется у заказчика на советской стороне.

— Негусто, но уже что-то, — отметил я. — Значит, участие наших в этом деле практически доказано. Теперь надо их найти и как следует придушить.

— Насколько я информирован, — пояснил Абдалло, — Топал-бек пользуется непререкаемым авторитетом у вашего военного начальства. Поэтому, когда будете его искать, то наверняка подумаете о нем в самую последнюю очередь. Имейте это в виду.

«Слишком уж заметный человек, судя по описанию Абдалло, этот Топал-бек, — думал я, когда возвращался на вертолете в Джелалабад. — Хромой бек. Кого-то он мне напоминает, вот только пока не знаю, кого именно. Значит, путь будет лежать через границу в Бадахшане. Не самый контролируемый нами район. И где именно наведут переправу? Через Пяндж или Памир? Вопросов, однако, стало больше, а ответов пока нет».

* * *

Долгожданный дембель. Коляда ликовал от счастья. Он приехал, чтобы попрощаться с Каравайчуком, которого с недавних пор почитал лучшим своим другом и старшим товарищем, готовым всегда помочь добрым словом и дельным советом. Впрочем, на встрече особо настаивал сам прапорщик, и это Коляде очень импонировало.

— А твоя восковая голова и голова Косовца, я ее переделал, уже в Москве, — торжественно объявил ему Каравайчук при встрече, крепко прижимая к себе. — Так что, если будете в столице нашей Родины, добро пожаловать в Центральный музей Вооруженных сил.

— Спасибо вам большое, товарищ старший прапорщик, за все, что вы сделали для меня, — растрогался Коляда.

— Ну, какой я тебе старший прапорщик, землячок? Называй меня просто дядька Андрий, и можно на ты, — разрешил Каравайчук. — Ты теперь — человек штатский, сегодня вечером упорхнешь домой, и поминай как звали, а я ведь к тебе, хлопчик, всей душой прикипел.

Прапорщик смахнул со щеки предательски накатившуюся слезу.

— Ну, что вы, дядька Андрий? — Коляда сам готов был расплакаться, как ребенок. — Я писать вам буду. А когда уволитесь, приезжайте к нам в Хорол, с вашими талантами вы нигде не пропадете, а я буду с вами рядом, как сын.

— Да ж что ж мы все болтаем, —прервал эти чувственные излияния Каравайчук. — На стол мечу все, что съесть захочу. Отпразднуем отходную.

Из холодильника на тумбочку, ту самую, с которой два месяца тому назад Коляда свалил злосчастную восковую голову Косовца, перекочевали бутыль спирта, колбаса, сыр, рыбные консервы, соленые помидоры, которые старший прапорщик сам лично квасил каждую осень в двух деревянных кадушках, и весь штаб армии, включая адъютанта командующего, бегал к нему за закуской.

— Да мне вроде как бы нельзя, — засомневался теперь уже младший сержант Коляда, видя, как прапорщик разливает спирт по стаканам.

— Можно, хлопчик, сегодня можно, — успокоил его Каравайчук. — Тем более что мы понемногу, в рамках, как говорится, эксплуатационных норм.

— А мне, дядька Андрий, не только лычку перед дембелем дали, а еще и медаль! — похвастался Коляда. — Вторую степень «За отличие в воинской службе».

— Иди ты?! Сейчас обмоем! А что ж ты не надел? А ну-ка быстро показывай, и тут же ее на китель с правой стороны груди.

Коляда извлек из внутреннего кармана коробочку, а оттуда — серебристую висюльку с красной планкой и ввинченной в нее маленькой погонной звездочкой.

— Да неудобно как-то. Ни одного духа не убил, и вдруг медаль. Да еще плюс к этому восковая голова на всесоюзной выставке.

— Носи с честью! — напутствовал Коляду Каравайчук, прикрепляя тому к кителю медаль. — Предстань перед родными при полном параде. Невеста-то в Хороле, поди, ждет?

— В Ташкенте, — ответил младший сержант, и его лицо покрыла густая краска то ли от опрокинутого стакана, то ли от внезапно нахлынувшего юношеского стыда.

— Да ну?! — удивился прапорщик. — Хитер бобер! Когда успел?

— Я же в прошлом году, дядька Андрий, в окружном госпитале лежал с гепатитом В, а она там медсестрой, вольнонаемная, на три года старше меня.

— Ну, на три года старше, это не страшно, — подбодрил Каравайчук. — Красивая?

— Красивая. Ухаживала за мной, как за родным. Договорились переписываться. Ждет она меня. Думаю провести с ней пять дней, потому что самолет в Киев только 22 июня.

— Тебе, сынку, повезло, что ты через Ташкент летишь. Родителям уже сообщил о возвращении?

— Нет. Нагуляюсь в Ташкенте, перед вылетом в Киев дам телеграмму. А когда приеду в Хорол сразу начну готовиться к свадьбе.

— Вот что я тебе скажу, — проговорил слегка захмелевший Каравайчук, вновь разливая спирт по стаканам. — Ты, вообще, предкам ничего не сообщай. Погуляй вволю со своей кралечкой, и потом — как снег на голову. Представляешь, как мамка и папка обрадуются, когда ты, нежданный, появишься на пороге отчего дома.

Осоловевший Коляда в знак согласия одобрительно кивнул.

— А в Ташкенте я попрошу тебя оказать мне одну маленькую услугу. Ты, прежде чем упасть в объятия кралечки, съезди в Чирчик. Это рядом, городской маршрутный автобус ходит. Там на улице Фрунзе, дом 17, живет мой старый боевой товарищ Тихон Степанович Табакеркин, списанный из Афгана по ранению. Передай ему письмо от меня. Можно было, конечно, почтой, но, сам понимаешь, военная цензура, начнут копаться, вымарывать, а потом, того и гляди, шею мне намылят за разглашение сведений военного характера. Я же не буду ему писать о том, как квашу помидоры в кадушке.

— Будь спок, дядька Андрий, — пообещал совсем уж захмелевший Коляда. — Для тебя — любой каприз.

— Вот и ладненько, — сказал Каравайчук, вручая младшему сержанту небольшой конвертик и бумажку с адресом в Чирчике. — Только спрячь подальше от посторонних глаз, где-нибудь в одежде. Вас будут шмонать только на предмет наличия оружия и боеприпасов, так что не дрейфь. А Степаныч — человек свойский, накормит до отвала, напоит тебя, ведь не поедешь же ты к своей зазнобе на пустой желудок, а то силы мужской в необходимых членах не будет.

Коляде конверт показался слишком уж тонким для подробного описания ситуации в Афгане, которое могло бы заинтересовать военных цензоров, но он уже от количества выпитого утратил возможность адекватно оценивать все происходящее вокруг него.

— Ну что, будем прощаться сынку. — Каравайчук притянул Коляду к себе, обнял и троекратно смачно поцеловал.

Младший сержант в последний раз оглядел каморку, к которой основательно привык — запыленные бюсты на подставках, пейзажи на стенах, — вновь зацепившись взглядом за надпись «Саланг — не для салаг!» В углу он заметил плетеную корзину с затвердевшим пчелиным воском. Каравайчук был полон новых творческих планов.

Часа три бродил по городу, прощался с Кабулом. Алкогольные пары на свежем горном воздухе выветрились быстро, с непривычки болела голова, но, в общем, все было терпимо. Коляда предвкушал скорую встречу с красивой медсестрой, а затем с родителями. Он уже представлял обильные, как на убой, домашние обеды и возможность валяться в постели, сколько душа пожелает. Неспешным шагом прогулялся по Чар-Чате и Миндаи, сделал последние покупки для мамы, отца, сестренки, ташкентской возлюбленной со звучным, но очень редким для украинского городка Хорол именем Аглая, а ровно в 18.00 был уже в аэропорту. Через час с небольшим вылетал последний в этот день, 17 июня 1986 года, самолет на Родину.

Идя по бетонке перрона к стоящему под парами «Ан-24», он наблюдал, как рядом загружают «двухсотые» в «черный тюльпан». У раскрытой рампы «летающего катафалка» толпилось много военных. В какой-то момент в людском месиве мелькнула знакомая фигура вездесущего чернявого капитана. Семена вновь покоробило. Слишком уж часто этот субъект попадался ему на глаза в последнее время. Успокаивало только то, что этого неприятного человека он больше не увидит никогда в жизни.

Устроившись у иллюминатора, младший сержант продолжал смотреть, как грузят цинковые гробы в стоявший по соседству «Ил-76». Солдаты из похоронной команды по четверо заносили их в бездонное чрево «черного тюльпана», и казалось, этой скорбной веренице не будет конца.

Сеня и не подозревал, что, когда уносящая его в Союз «Аннушка» выруливала на взлетно-посадочную полосу, в «черный тюльпан» внесли очередной «цинкач» с надписью «Коляда С. А.». Коляда Семен Александрович — это он сам, и другого такого полного тезки во время его службы во всем Афганистане не было.

* * *

Я шел к Половникову на доклад. Абдалло регулярно таскал мне новые сведения, мы встречались с ним и в Кабуле, и в Джелалабаде, и у заброшенного кишлака по ту сторону линии противостояния с духами, но все это было блуждание слепого в потемках. К разгадке тайны Топал-бека я пока не продвинулся ни на шаг.

Я уже представлял, как полковник станет метать громы и молнии. Срок поиска нам уже продлили в третий и, кажется, в последний раз, и это неизменно сопровождалось руганью, угрозами и проклятиями в наш адрес.

Но все вышло совсем не так, как я себе предполагал. Половников встретил меня радушно. В его кабинете спиной к двери сидел человек, на голове всклокоченная седина с залысинами. На плечах — погоны старшего прапорщика.

— Вот, Звягинцев, знакомься, как я тебе и обещал. Каравайчук Андрей Иванович! — представил полковник своего гостя. — Наша, так сказать, Мадам Тюссо.

Каравайчук пожал протянутую мной руку и почтительно слегка поклонился.

Половников в это время извлекал из сейфа «самую важную документацию» — традиционную бутылку «Сибирской», казалось, у него — коренного сибиряка — запасы этого напитка неистощимы, нехитрую армейскую закуску, свою восковую голову, украсившую центр полковничьего стола, видимо, для эстетического наслаждения трапезы.

— Ну-с, господа офицеры! — предложил тост гостеприимный хозяин. — Выпьем за дружбу, которая есть, и за дружбу, которая будет!

Признаться, мне не очень хотелось, чтобы между мной и Каравайчуком возникло некое подобие дружбы. Что-то меня во внешности этого человека настораживало и даже вызывало отвращение. Слишком уж он подходил под описание Абдалло. «Если бы с этого старшего прапорщика, — подумал я, — содрать военную форму и обрядить в стеганый халат и чалму, получится вылитый Топал-бек». И только регалии Мадам Тюссо — две «звездочки» и «Отвага» не позволяли мне делать этот далеко идущий вывод. Все это в конечном итоге было только моим предположением.

Половников и Каравайчук пили шумно, предаваясь воспоминаниям. Я по большей части молчал, иногда вставляя в их пламенный разговор свои пять копеек. Полковник обратил внимание на мою немногословность, спросил:

— Что приуныл, балагур?

— Устал, — объяснил я. — Вторые сутки уж заканчиваются, как я без сна.

Сказав это, я раскланялся и удалился. Ночевать остался в Кабуле. Старые друзья же пропьянствовали всю ночь. Утром я имел возможность созерцать, как шатающегося прапорщика Каравайчука со страшного бодуна затаскивали в «уазик», чтобы отвезти отоспаться. А полковник Половников появился в своем кабинете только под вечер, первым делом позвонил мне в Джелалабад и снял стружку, что называется, по полной программе.

* * *

Нет, все-таки младший сержант Коляда плохо знал службу. Закружила его любовная карусель с красавицей-медсестрой, не выполнил он просьбу старшего товарища Каравайчука, не поехал прямо из ташкентского аэропорта в город-спутник Чирчик к его боевому другу — капитану в отставке Табакеркину. Неуемная страсть неодолимо влекла его в другую сторону, к возлюбленной. Этой же ночью, во время дежурства Аглаи, лишился он двадцати лет и пяти месяцев от роду самого дорогого, что есть поначалу у каждого человека, — своей невинности. А этот ритуал после того, как совершен, надолго отбивает у человека последние мозги.

Словом, только в самолете, летящем в Киев, он внезапно вспомнил, что подвел Каравайчука, и все время до посадки думал, как же ему поступить. «Ничего, — решил в конце концов Коляда. — Приеду домой и тут же отправлю письмо почтой. И дядьке Андрию отпишу, что бес, мол, попутал, извинюсь».

Хорол встретил Семена жаркой погодой, когда по всему городу распространяется духмяный аромат фруктовых деревьев, прогибающихся под тяжестью плодов. С вокзала он ехал домой и жалел, что все же не дал родителям телеграмму. Мама бы уже что-нибудь приготовила вкусненькое — любимые вареники с вишней, например.

А вот и двор, который Коляда не видел два года. Кто-то перед неприметной хрущевской четырехэтажкой разбросал на асфальте цветы. «К чему бы это? — недоумевал он. — Такие красивые цветы, и на землю бросать?».

Дверь в квартиру 19 во втором подъезде на втором этаже была открыта настежь. Пахло чем-то вкусным. «Неужели кто-то сообщил о том, что я приезжаю? — первое, что пришло в голову Коляде. — Ну, товарищ прапорщик, ну дядька Андрий, ты даешь! А мне советовал нагрянуть как снег на голову».

На кухне за плитой стояла соседка тетя Груша и почему-то плакала. «Видимо, лук только что почистила», — мелькнуло в мозгу у Семена.

— Тетя Груша, вот я и приехал! — позвал ее Коляда.

Та обернулась и остолбенела. Губы ее задергались, она хотела что-то сказать, но не смогла. Охнув, женщина выронила из рук поварешку и осела на стул.

— Тетя Груша, что случилось? Вам плохо? — Семену все еще казалось, что это с ней приключилось от радости. — Нет, надо было все-таки мне дать вам телеграмму.

В следующую секунду на кухню вбежала ее внучка — Катерина. Увидев Семена, она вскрикнула и попятилась. Ее лицо выражало ужас.

— Катюха! Ну, ты выросла! — Коляда не скрывал своего восторга, хотя ему все еще была непонятна столь странная эмоциональная реакция на его приезд.

— Сеня! — выдавила из себя Катя. — Это ты!

— Да я, я! — и тут же перешел на крик. — Да что с вами со всеми такое происходит?! Вы что здесь все, с глузду посъезжали?

— Сеня! — продолжала причитать Катя. — Это ты!

— Ну а кто еще?! — ему стало казаться, что он сейчас сам сойдет с ума. — Где мои?

— Так они там… На кладбище! — Глаза Кати наполнились слезами.

— Что?! — возопил Семен и, как бы вмиг окаменев, помертвев, тихо спросил: — Кого хоронят? Маму? Отца?

— Тебя, Сенечка, тебя! — И тут девочка разревелась.

— Как это меня? — Коляда опустился на стул и тупо уставился в открытую дверь в гостиную, где уже был накрыт поминальный стол.

Семен не знал, сколько времени длился его шок. Потом он с трудом вспоминал, как всем двором перекрывали улицу, останавливали проезжающие машины, забивались в них и мчались на кладбище, как, перемахнув через кладбищенскую ограду, бежал он в направлении толпы людей, слыша залпы прощального салюта. Цинковый гроб уже опустили в могилу, и участники панихиды брали комья земли в пригоршни и бросали их в разверзшийся зев черной ямы.

— Мама! — что было сил закричал Семен.

Процессия обернулась. Пожилая женщина сделала несколько шагов навстречу Коляде:

— Сенечка, сынок!

И рухнула на землю. Среди людей началась паника. Они беспорядочно носились вокруг вырытой могилы и голосили. Перепуганные солдатики из траурного почетного караула при приближении Коляды попятились и навели на него свои автоматы.

— Все, хватит! — дико заорал он. — Всем молчать! Вы что, Гоголя начитались?

Это возымело определенный эффект. Люди успокоились. Некоторые бросились приводить в чувство упавшую в обморок мать. Солдаты повесили на плечи свои автоматы. Отец встал за спиной сына, у него дрожали руки.

— Эй вы, бараны! — властно скомандовал Семен землекопам. — Вытаскивайте живо гроб из ямы!

Когда «цинкач» извлекли на поверхность, Коляда заглянул в смотровое окошечко и отшатнулся. Он увидел свое лицо. Быстро нашлось несколько ломов. Разъяренная публика просто-таки начала кромсать гроб. Представитель военкомата, всегда присутствующий на подобного рода мероприятиях и специально наблюдающий за тем, чтобы родственники не вскрывали гробы, старый перестраховщик в майорских погонах, пытался воспрепятствовать этому действию и на сей раз. Но его грубо оттолкнули, чуть не уронили в могилу. Напрасно он взывал к автоматчикам, чтобы те вмешались, требовал от них хранить верность присяге. Никто из них даже не шелохнулся.

Между тем в гробу лежала та самая любовно выполненная старшим прапорщиком Каравайчуком восковая голова Коляды, которая должна была в этот самый момент украшать экспозицию Центрального музея Вооруженных сил. Все остальное пространство домовины занимали пакетики с каким-то белым порошком. Семен до последнего надеялся, что все-таки произошла какая-то нелепая ошибка, но теперь ему все стало предельно ясно. Трясясь всеми поджилками, он вынул из нагрудного кармана форменной рубашки конверт, так и не попавший в руки отставного капитана Табакеркина, распечатал его и прочитал на свернутом вдвое тетрадном листке всего два слова: «Можно убрать». Этот почерк он сразу узнал.

Уже на следующий день Коляда при полном параде — даже медаль нацепил — давал показания в Полтавской областной военной прокуратуре. Допрос длился почти шесть часов. Мать его не вынесла двух ударов, обрушившихся на нее в последнюю неделю. Сначала она узнала, что сын ее погиб за несколько дней до истечения срока службы, а потом на похоронах вдруг увидела его целым и невредимым. Ее разбил паралич, и, пролежав трое суток в коме, она умерла.

* * *

Я считал, что имею полное моральное право участвовать в захвате Мадам Тюссо. Это я раскусил этого оборотня с превосходной биографией и отменным послужным списком. Показания Сени Коляды только подтвердили мою точку зрения. Еще неделя-другая, и я бы раскусил хромую сволочь сам. Но спецназ решил действовать без промедления, поскольку Каравайчука признали особо опасным. До ранения, будучи старшиной разведывательной роты, он особо лютовал во время рейдов, за что сослуживцы, которые, несмотря ни на что, относились к нему с большим уважением, прозвали его Черным Прапорщиком. Поэтому никто не собирался ждать, пока я прилечу из Джелалабада и приму участие в операции.

И ведь все равно опоздали. Мадам Тюссо ушел прямо у них из-под носа. В мастерской все перевернули. В углу спрятанными под дерюгами нашли еще две восковые головы. Не буду называть фамилии этих бойцов. Ребята уходили домой осенью, но их судьбу Черный Прапорщик решил заблаговременно. И тоже наверняка нравился им, привлекал своими благочинными речами.

Тысячи военнослужащих, советских и афганских, три дня искали его по всему Кабулу, исследовали буквально каждый квадратный сантиметр городской территории. Столицу полностью блокировали, но опытному разведчику (ведь все позабыли, что Каравайчук в первую очередь — разведчик, а потом уже скульптор-самоучка) удалось преодолеть все кордоны.

Захват чернявого толмача, переводившего Топал-беку, тоже прошел не так, как этого хотелось. Этот капитан, который постоянно попадался на глаза Семену Коляде, был мне лично известен. Артур Галустян, из папенькиных сынков, когда-то учился в Институте стран Азии и Африки. За жестокое изнасилование студентки-однокурсницы был удален из вуза. Не исключен, а именно удален от суда подальше, и год спустя, уже в Афгане, ему вручили диплом о высшем образовании. Владел в совершенстве восточными языками — фарси, дари и урду, но это, пожалуй, было единственное его достоинство.

Капитан плохо сходился с людьми, был груб и высокомерен в общении. Когда его пытались взять, он оказал яростное сопротивление, расстрелял две пистолетные обоймы, убил выстрелами в голову двух спецназовцев, а последнюю пулю пустил себе в рот. Мое знакомство с ним было шапочным, несколько раз выпивали в офицерских компаниях, но дружны не были. Назвать такого субъекта своим другом было бы уже чересчур. Зато помню его любимую армейскую присказку: пистолет нужен настоящему офицеру только для того, чтобы застрелиться. Этот принцип он сам и реализовал сполна на практике.

Главное, этот канал доставки наркотиков в Союз был полностью ликвидирован, к суду привлекли десятки людей в самом Афгане, Ташкенте, Ашхабаде, Алма-Ате — ну, и конечно же, в Москве. Был изобличен даже один работник Полтавского областного комиссариата по месту призыва Семена Коляды. Осуществлял прикрытие, гад, всем этим делишкам. В ходе следствия удалось установить, что всего домой не вернулись семь демобилизованных солдат, которые сначала пожертвовали свои головы в «экспозиции» Каравайчука, а затем и вовсе их лишились. Отставного капитана Табакеркина судили, дали только семь лет, поскольку не могли доказать его причастности непосредственно к убийствам. Ведь ни одного тела так и не нашли. Военный трибунал присудил ефрейтору Мише Синельникову восемь лет. Как соучастнику. Он помогал упаковывать наркотики в гробы, знал, что его армейский друг Сеня Коляда обречен, и никак не помог ему. И папа ничего не смог сделать. Сколько людей привлекли за участие в наркотрафике непосредственно в высших эшелонах власти, я так до сих пор не знаю.

Самое обидное для меня всегда было то, что ушел от возмездия главный участник этого дела — сам Мадам Тюссо, он же Черный Прапорщик. Как-то пронесся слух, что Каравайчук по-прежнему скрывается где-то в провинции Нангархар, поскольку знает здесь каждую дыру, где можно спрятаться. Поначалу мы воспрянули духом, бросились его ловить. В поиске было задействовано не менее двухсот человек — ребят из местной оперативно-агентурной группы, бойцов разведроты, где, к слову, Каравайчук когда-то служил, сотрудников царандоя, местных активистов. Но все оказалось тщетным.

Однажды возле одного из горных селений мы натолкнулись на похоронную процессию. Несколько десятков демонстрирующих неподдельную скорбь мужчин и женщин несли по направлению к старому мазару покойника. А потом, несколько дней спустя, Абдалло сообщил мне, что таким образом сообщники вынесли из кишлака, взятого в кольцо нашими военными, Черного Прапорщика. Это было самое минимальное расстояние, на которое я приблизился к Мадам Тюссо, исключая, конечно, факт личного знакомства с крепкими рукопожатиями в кабинете Половникова. Сколько раз я потом корил себя, что не остановил «траурное шествие» и не заставил аксакалов развернуть ковер, в который мусульмане по традиции заворачивают умерших. После этого Каравайчук пропал окончательно и бесследно. Осталась только солдатская молва, постоянно обраставшая всякими небылицами и нелепицами. Дорого бы сегодня я заплатил за то, чтобы узнать, какова же была дальнейшая судьба Черного Прапорщика, жив он или сгинул где-то в вечных снегах Гиндукуша.

В один из вечеров мы с Половниковым засиделись до самого утра. Выпили основательно, разговор шел с трудом, но он был необходим.

— Не понимаю, — недоумевал полковник, — зачем Каравайчуку понадобилось так театрально все обставлять? Есть же куча других способов, более легких, но не менее эффективных, чтобы делать такие дела. А то завертел сюжет, хоть роман детективный пиши.

— Обязательно когда-то напишут, — выразил уверенность я.

— Все равно это дурость!

— Не скажите, товарищ полковник, — попытался объяснить ему я. — Есть просто мерзавцы, а есть мерзавцы — творческие натуры, каким был наш Мадам Тюссо. Он не просто действует, он играет. И со своими жертвами, и с теми, кто будет пытаться его изобличить. И получает от этого удовольствие.

Половников разлил по стаканам остатки водки, которую принес я, мы выпили, и он предложил:

— Ну, что, я лезу в сейф за «важной документацией», а то что-то мне не хватает.

И, не дожидаясь моего согласия, открыл дверцу и стал шарить внутри. Я заметил, что в сейфе нет его восковой головы.

— А где же ваше, как любил говаривать без вести пропавший Каравайчук, восковое альтер эго? — поинтересовался я.

— А ты что, не знаешь? — удивился полковник. — Голову пришлось присобачить к уголовному делу, как вещдок. Она теперь по всем правилам опечатана, снабжена порядковым номером и сфотографирована со всех ракурсов. Слава богу, что наша Мадама не присобачила к ней член, а то бы позору потом не обраться.

— Значит, шедевр изобразительного военно-прикладного искусства утрачен для человечества навсегда?

— Да ну его! — махнул рукой Половников. — И пусть себе утрачивается навсегда. От этой восковой башки вышли одни неприятности.

После мы опять выпили, закусили, немного посидели в тишине, думая каждый о своем. Первым молчание нарушил прокурор.

— Нет, ну додуматься до того, чтобы засадить в цинковый гроб восковую голову!

— Все логично. — В этот вечер я как бы выступал в роли адвоката Мадам Тюссо. — Сколько было случаев, когда родственники, не увидев в окошечке «цинка» родное лицо, хватались за ломы и начинали взламывать гробы. Ладно, когда открывали и находили в нем гниющие останки, а тут ведь заложен товар на миллионы долларов. Обязательно надо было перестраховаться. И Каравайчук нашел оригинальное решение проблемы. Пусть затратное, но все равно оригинальное.

Вновь последовало непродолжительное молчание. Полковник опять заговорил первым:

— Прав был твой Абдалло, когда охарактеризовал Черного Прапорщика как человека, пользующегося абсолютным доверием окружающих. Кого-кого, а его бы мы заподозрили в причастности к этому делу в самую последнюю очередь. И если бы не этот «казус Коляды».

— На сей раз не мы, а вы, товарищ начальник.

— То есть?

— То-то и оно, что это для вас он был непререкаемым авторитетом. А я его и без участия Коляды почти уже раскусил, — несколько преувеличил я собственную значимость в расследовании. — Помните, когда вы здесь предавались до утра воспоминаниям, а я ушел, сославшись на усталость.

— Ну и?

— Так вот, уже тогда я был почти уверен в том, что Топал-бек — это Мадам Тюссо.

— Каким же это образом?

— В то время у меня уже было подробное описание внешности Топал-бека, которое дал мне Абдалло. Все совпадало до мельчайших деталей.

— Так что ж ты молчал?

— А что я мог вам тогда сказать, когда вы обслюнявились, вспоминая былые дни, проведенные вместе? Что бы вы обо мне тогда подумали? И как бы ответили? А этот Черный Прапорщик дерзок до необычайности, да еще вдобавок и контуженый. А вдруг он достал бы пушку и обоих нас укокошил? И что вышло бы в итоге? Казенные похороны с прощальным салютом, две вдовы и пятеро сирот на двоих?

— Да, — Половников тяжко вздохнул, — в нашем с тобой деле, майор, всегда лучше перебдеть, чем недобдеть.

Как я и предполагал, никакого поощрения нам не обломилось. Половникова, а заодно с ним и меня обвинили в медлительности и даже в утрате бдительности. Все ведь знали, что полковник и старший прапорщик — большие друзья. Тут уж дело было не до дырок для орденов на кителях. Дырку бы в голове не сделали калибром 9 миллиметров. Я и по сей день, вспоминая об этом, возношу хвалу Всевышнему: слава богу, говорю, что нас тогда не расстреляли, как изменников Родины.

Через месяц полковника Половникова отозвали в Москву и отправили дослуживать срок в Одесский военный округ, самый бесполезный в структуре Вооруженных сил СССР, место ссылки всех проштрафившихся, пьяниц и неудачников. Выслуга лет у него уже была, мог бы уйти в запас и податься куда-нибудь в юрисконсульты как раз накануне кооперативного движения. Но он вешать форму в шкаф не захотел.

* * *

Из последнего письма, которое мне прислал Семен Коляда.

«Уважаемый Алексей Егорович! (В процессе повествования я не успел полностью представиться. Так вот, по имени-отчеству меня зовут именно так. — Прим. авт.)

…

Два месяца тому назад был проездом в Саранске. Встретился там с отцом Сережи Косовцом Трофимом Сергеевичем. Он мне рассказал, что Сережину могилу разорили через неделю. Тогда все удивлялись, кому понадобилось это надругательство и зачем унесли обезображенный труп. Отец, увидев в окошечке восковую голову, которую мы с Серегой нечаянно облили бензолом, поверил в то, что сын погиб, сгорев в бронетранспортере за два дня до дембеля.

…

В прошлом году меня приглашали в Полтавскую областную военную прокуратуру самостийной державы Украина, чтобы сообщить, что уничтожают вещдоки по старым уголовным делам, предложили забрать восковую голову. Этим дуракам в вицмундирах, видимо, нечем было заняться, как только вызывать меня через двадцать лет из Киева в Полтаву из-за таких-то пустяков. Но я поехал. Свою голову я, конечно, забрал, точнее сказать, выкупил у родного государства, заплатив за услугу двадцать пять гривен. Теперь она, побывавшая и под пыльной рогожей, и в цинковом гробу, и под стражей, стоит в редакции, на моем рабочем столе. Иногда пугаю ею наиболее впечатлительных коллег, в особенности новичков или практикантов, и посетителей.

…

Да, и самое главное. Старшего прапорщика Каравайчука Андрея Ивановича (дядьку Андрия, он же Черный Прапорщик, он же Мадам Тюссо) на родине реабилитировали, провозгласили жертвой тоталитарного коммунистического режима, объявили героем, пропавшим без вести в Афгане. В музее города Шостка открыли стенд в честь его. Звонил как-то мне музейный работник, просил продать свою восковую голову для экспозиции в память о Каравайчуке. Я отказался, а когда тот стал проявлять настойчивость, послал его куда подальше. Гореть тому в аду, а не в экспозициях красоваться.

Кстати, в Шостке наблюдается настоящий восковой бум. Оказывается, здесь с давних времен пчелиный воск и изделия из него — традиционный народный промысел. При фабрике „Свема“, которая когда-то выпускала фиговую советскую кинопленку, теперь создано предприятие по литью восковых фигур. Хотят открыть свой музей и удивить весь мир, обставив, в смысле обогнав, салоны Мадам Тюссо в ведущих европейских столицах.

…

Да, я узнавал и выяснил, что только производство восковой головы сегодня стоит не менее семи тысяч долларов США. Значит, в 1986-м с учетом инфляции каждое изделие нашего Мадам Тюссо стоило примерно пять штук „зелени“. С размахом работал Черный Прапорщик, оставляя свой след в искусстве. Знал бы он, какова реальная стоимость его труда, то, возможно, предпочел бы зарабатывать деньги этим ремеслом и не стал бы душегубом.

…

С почтением к Вам Семен Коляда, его жена Аглая, дочери Варвара и Екатерина, сын Даниил.

21 июня 2007 года.»

«P.S.: Второго дня мне исполнился 41 год. Стар уже стал. Мы обязательно должны с Вами увидеться. Приезжайте в гости всей семьей в любое удобное для Вас время, только постарайтесь сообщить об этом заблаговременно, хотя бы за несколько дней, чтобы я успел похерить свою работу и полностью быть в Вашем распоряжении. Ваш С. К.».

(обратно)

Два дня без войны

(Афганская трагикомедия)

Выйдя из дома, я неспешно прогуливаюсь по кишиневскому Московскому проспекту, который мысленно сравниваю с кабульским Дар-уль-Аманом. Как и знаменитая эспланада афганской столицы, он обрывается внезапно, упираясь… нет, не в фешенебельный королевский дворец Тадж-Бек, построенный падишахом Амануллой незадолго до своего свержения в 1929 году, а в университетский комплекс главного молдавского Политехникума. Оба строения, кто их видел, тот знает, венчают вершины холмов.

Если идти по левой стороне бульвара под гору в противоположном направлении от учебных корпусов, то в скором времени окажешься у входа в сквер, где установлен монумент Скорбящей Матери в память о гражданах Молдавии, не вернувшихся с афганских полей сражений. Отсюда и вполне уместная, считаю, аналогия Московского проспекта с Дар-уль-Аманом.

«Поля сражений» — это слишком уж громко сказано. В предгорьях Гиндукуша и на пустынных просторах Регистана не представлялось возможным разворачивать фронты, чтобы добиваться стратегического успеха в войне с силами местного сопротивления.

В этих боях, скажем так, вторя известному писателю-фронтовику Борису Васильеву, автору «Тихих зорь» и «В списках не значился», локального значения и сгинули 304 моих соотечественника разных национальностей, населяющих Молдавию, чьи имена теперь выгравированы на мраморных плитах, установленных на постаменте.

Отношение к памятнику в обществе, невзирая на весь пафос, которым просто так и веет от него, неоднозначное. Возводили его долго, можно даже сказать мучительно долго, перенося торжественный момент открытия от одной даты вывода войск к другой. Наконец управились к 17-й годовщине, но при этом умудрились вбухать в проект такое количество денег, что злые языки до сих пор поговаривают: если бы, мол, все выделенные средства (1,5 млн долларов США) были потрачены по назначению, то статую Скорбящей Матери можно было бы отлить из золота — прости Господи, что поминаю перед святынями этот презренный металл. А бьющий рядом фонтан выполнить из чистого, как слеза, горного хрусталя, добытого хотя бы в горах Гиндукуша. Но лучше было бы материально помочь тем ветеранам Афгана, кто в этом особо нуждается. Таких только в одной маленькой бывшей союзной республике — тысячи.

Все то, что связано с памятью усопших, тем более отдавших свои молодые жизни в войне бог весть за чьи интересы, не может быть местом для злословия. Но, увы, мы живем в очень нервное время, когда подчас очень трудно сдерживать свои эмоции. Официальная статистика скрывает, сколько человек из десятитысячного молдавского воинства — цельная укомплектованная под завязку дивизия, — прошедшего суровую школу Афганистана, преждевременно ушли из жизни за эти двадцать лет от ран — физических и душевных, утратили остатки здоровья и сегодня продолжают вымирать, влача жалкое нищенское существование. Если и эти имена «увековечивать в камне», то не хватит не только второй очереди мемориального комплекса, которую планируется отстроить в ближайшее «неопределенное» время, но и третьей, и четвертой, и пятой.

Больше всего во всем этом возмущает формальный подход к памяти погибших, когда чиновничье сословье вспоминает о них только два раза в год — 27 декабря и 15 февраля, во главе ветеранских колонн идет кланяться Скорбящей Матери, а остальные дни делает вид, что такой проблемы, как «афганский синдром», в обществе и вовсе не существует. Вот характерный пример такого формального, поверхностного, бездушного подхода. Недавно подрядчики, постоянно благоустраивающие сквер, освоили еще часть выделенных на эти цели денег. Наверняка опять с завышенной сверх всякого предела сметой. У входа в него установили плакат, напоминающий, между прочим, что афганская кампания длилась девять лет, один месяц и девятнадцать дней. Останавливаюсь у «новшества», считаю в уме, потом пересчитываю, помогая себе сообразить тем, что загибаю пальцы, чем привлекаю внимание прохожих. У меня, как ни верти, получается девять лет, один месяц и двадцать один день. Что касается последней цифры, то абсолютно уверен, что день ввода и день вывода также надо считать. Вторая, как мне представляется, вообще является плодом воинственной безграмотности. У людей, считающих себя хранителями памяти, судя по всему, большие проблемы с элементарной арифметикой.

«Господи! — возмущаюсь про себя. — Даже подсчитать толком не умеют!» Потом эту мысль повторяю вслух. При этом сдерживаюсь, чтобы в святом месте не выругаться как-нибудь позабористее. Наконец, остывая, отхожу, не прерывая логическую цепь мысли: «А все равно, как бы ни считали, на два дня да ошибутся».

Тайный смысл моего иносказания таков: то, что для большой страны официально началось 27 декабря 1979 года, на самом деле произошло двумя днями раньше.

* * *

Итак, 25 декабря 1979 года. Примерно 16.30 по московскому времени. Кабул находится практически на том же меридиане, что и Ташкент, откуда мы вылетели в два пополудни, но часы при этом надо было перевести не на три часа, согласно часовому поясу Узбекистана, а всего на полтора. Восток, как говорится, дело тонкое, сразу и не поймешь, почему все здесь происходит так и никак иначе.

Едва наш самолет «Ан-26» коснулся бетонки международного аэропорта Кабула, мы с моим дружком и тезкой Серегой Сусловым первым делом скорректировали стрелки на наших часах. Позади остался трудный перелет над незнакомыми горами, которыми я просто-таки залюбовался, и за все два с половиной часа, пока мы находились в воздухе, не отрывал своего взора от чарующего зрелища, открывшегося передо мной в иллюминаторе. Ведь я — типический равнинный житель.

Я, впервые летевший за «бугор», представлял себе заграницу этаким волшебным царством, где все не так, как у нас в Советском Союзе, а в узком смысле в моей родной Молдавии. Так что, сойдя по трапу самолета на грешную афганскую землю, первым чувством, которое я испытал, было легкое разочарование. Вроде ничего необычного, все даже как-то привычно и обыденно. Нет, снежные пики гор, которые я теперь созерцал, глядя снизу вверх, по-прежнему притягивали взгляд, но суматоха, царившая вокруг, как-то гасила, принижала восторги от окружавших меня видов неприступного горного величия.

Аэродром напоминал растревоженный улей. Чуть ли не поминутно его окрестность содрогалась от рева садящихся на взлетно-посадочную полосу тяжелых самолетов, перевозивших личный состав и боевую технику. Прежде периферийный, затерянный в седловине между вершинами на высоте 1800 метров над уровнем моря, он, казалось, стал центром мироздания. В небе непрекращающийся гул, а вокруг борта, борта, борта. Вся военно-транспортная авиация была привлечена к этой грандиозной переброске вооруженных сил. Проделав путь в тысячи километров, они слетались сюда, как станет ясно несколько позже, на кровавый пир, который поглотит в своей безумной фантасмагорической сатурналии жизни свыше одного миллиона афганцев и почти 15 тысяч советских генералов, офицеров, прапорщиков, сержантов и рядовых.

Но мы не провидцы и пока ничего этого не знаем. Все, что происходит со мной и Сергеем Сусловым, видится нам легкой увеселительной прогулкой, в лучшем случае — познавательной экспедицией, но никак не войной. Да, мы растеряны шумом и давящей суетой, но при этом ничего не боимся и верим, что все у нас будет хорошо. Нам обоим немногим более двадцати, мы молодые лейтенанты, можно сказать, салабоны, не нюхавшие пороха (разве что на учебных стрельбах), даже в сравнении со снующими вокруг нас солдатами, у которых за плечами год-полтора действительной воинской службы. Командированы сюда как разведчики, освоившие эту нелегкую армейскую профессию в теории и теперь исполненные желания подтвердить все свои знания на практике. Насколько это будет трудно, с потом и кровью, без малейшего преувеличения, ни я — Серега-младший по возрасту, ни он — Серега-старший пока себе не представляем. Мы, экипированные, говоря военным языком, полной выкладкой, имеем зачехленные автоматы «АКМ», продуктовый запас на три дня, медикаменты, в малой парашютной сумке некоторые офицерские «мелочи», а также снабжены магической комбинацией цифр «942», произнеся которую можем чувствовать себя вполне комфортно в условиях царящей вокруг подозрительности и торжества неукоснительного соблюдения и хранения важных государственных тайн. Услыхав ее, ворота в самые укромные, тщательно законспирированные места советской системы тотальной секретности должны были настежь распахиваться, а шлагбаумы весело подниматься.

В этот исторический момент на наших глазах пузатые крылатые транспорты раскрывают бездонные зевы своих рамп, из которых на перрон аэродрома выползают боевые машины пехоты и десанта, муравьиными роями выбегают бодренькие солдатики в сопровождении своих командиров, выстраиваются тут же в шеренги и с каким-то особым задором откликаются, услышав свои фамилии, читаемые по поверочным спискам.

Часы, установленные по кабульскому времени, показывали чуть больше 18.00. Начинало смеркаться. Быстро темнеющее зимнее небо здесь, в горах, казалось, наполнялось неким хрустальным светом, что делало его прозрачным, хотя падал мелкий снежок. Два военных разведчика с одинаковым именем Сергей, которым еще предстояло подтвердить свою квалификацию и обрести необходимые опыт и навыки своей «интеллигентской» специальности непосредственно в боевых условиях, ходили по «рулёжке» и откровенно ротозейничали. И этот фривольный променад, конечно же, не мог не остаться не замеченным со стороны.

Нас окликнул капитан-десантник и приказал подойти.

— Что вы здесь шныряете?! — спросил он строго, с нотками некоторой злобы в голосе. — Вы из команды «942»?

«Ничего себе режим всеобщей секретности и неукоснительного хранения государственной тайны!» — подумал я и, ткнув товарища в бок, произнес полушепотом:

— Слышь, Суслик, а что это он открытым текстом так цифрами нашими сыплет?

Серега не знал, что ответить, хотя вопрос, судя по нацеленному взгляду офицера, тот адресовал именно ему.

— Вы что, лейтенант Суслик, язык проглотили от счастья, что впервые оказались за границей?

По острому слуху и невероятной густоты командному голосу можно было предположить, этот капитан в свободное от несения службы время поет басом в гарнизонной художественной самодеятельности.

— Вы, товарищ грызун, что, не поняли моего вопроса? — не унимался тот.

Суслик молчал, надув щеки и как бы тем самым подтверждая прилипшее к нему прозвище, которое и придумывать не надо было. Желая спасти товарища от праведного офицерского гнева, я наконец-то нашелся что ответить:

— Товарищ капитан, это он от растерянности. Вы огорошили его цифрами, которые нам надлежало хранить в строжайшей тайне. Это же, если хотите, наш с Сусликом… ой, извините, лейтенантом Сусловым пароль.

— А-а-а! Так, значит, вы все-таки из команды «942»!

Капитан прошелся мимо нас лихим кавалерийским шагом. Я пожал плечами и опять ответил за вконец растерявшегося Суслика:

— Выходит, что так.

Установилась неловкая пауза, которую после минутного молчания прервал сам капитан.

— Ну, коли вы из команды «942», то и идите…

Голосистый офицер замолк, видимо, тщательно подбирая слова.

«Ну, сейчас как пошлет, так пошлет! — мелькнуло у меня в голове. — На три буквы».

Вероятно, капитан так и хотел сначала сделать, но потом передумал.

— Ну, и идите вы, — повторил он, опять на несколько секунд замолчав, — к своей команде «942». Там она — в диспетчерской вышке. И нечего слоняться без дела по аэродрому. Не армия, а какое-то стадо сусликов.

Вот диспетчерская аэродрома, куда мы направились по указанию капитана, действительно напоминала разворошенный улей не в плане каких-то там метафор и прочих стилистических излишеств. Она выглядела таковой и по форме, и по содержанию. Как пчелы, выпархивали из нее офицеры и солдаты, их место в тесном, прямо скажем, помещении тут же стремились занять другие военные в советской и афганской форме. В узких, скрипучих дверях происходила такая толкотня, что без интенсивной работы локтями и коленками было не пробиться.

Мы с большим трудом просочились сквозь гущу человеческих тел и оказались в небольшой комнате, из которой велось управление всеми полетами, осуществляемыми на тот момент в зоне ответственности диспетчерского пункта кабульского международного аэропорта, — разруливались взлеты и посадки, происходившие здесь чуть ли не с пятиминутным интервалом. Тому, как в таком шуме и гаме удавалось пока избегать аварий, оставалось только удивляться.

Здесь же наш ташкентский знакомый, подполковник Небабин, напутствовавший нас перед этой командировкой всего несколько дней назад, теперь вдалбливал что-то через переводчика с пушту группе офицеров-афганцев. Этот опытный военный демагог ни минуты не мог прожить без того, чтобы кого-то не воспитывать или наставлять на путь истинный. Ничего не поделаешь, служба такая. Роста он был высоченного, поэтому его голова, даже когда он наклонял ее к слушателям, возвышалась над всеми остальными и, казалось, парила под низким потолком в папиросном дыму и испарениях.

— Товарищ подполковник, Станислав Кузьмич! — окликнул его я.

Он осмотрелся, но нас поначалу в людском месиве не разглядел.

— Товарищ Небабин! — У Суслика после долгого вынужденного молчания, вызванного легким шоком от общения с басистым капитаном-десантником, вдруг прорезался голос. — Мы здесь! Мы здесь!

— А, товарищи ташкентцы! — заметил он нас. — Давайте назад, на выход и подождите меня внизу.

А сам вновь обратил свое лицо к афганцам и продолжил с ними разговор, судя по выражениям физиономий слушающих собеседников и их жестикуляциям, дававшийся ему нелегко. Прошло не менее десяти минут, прежде чем двери диспетчерской вышки выплюнули наружу долговязую фигуру подполковника. Для того чтобы протиснуться в неказистый проем, он вынужден был согнуться в три погибели, дабы ненароком незацепиться головой за притолоку.

— Лейтенанты! — Небабин дружелюбно улыбнулся и заговорил какими-то эвфемизмами. — Добре дошли, братушки! Гости постепенно съезжаются на дачу. Впервые за все время пребывания на гостеприимной земле Афганистана вижу близкие и приятные мне лица.

Он повел нас куда-то в сторону, подальше от жужжащей разноязыким многоголосьем самолетной стоянки.

— Здесь кругом уши, — объяснил он свой маневр, когда мы отошли от большого скопления, как он сам объяснил, живой силы противника, к которому он всего через два часа после пребывания на афганской земле причислил наводнивших аэропорт офицеров здешней национальной армии и тайной полиции ХАД. — И эти уши, скажу я вам, нечистые. Ох, чувствую, ребятки, вляпались мы в такую крутую кашу, которую потом будем расхлебывать чанами и корытами, но так и не расхлебаем.

— А чо? — поинтересовался Суслик, к которому в тот миг, видимо, окончательно вернулся дар речи.

— Чо, чо? Через плечо и кончик в зубы? — грязно выругался Небабин, что прежде за ним не замечалось. — Знали бы вы, с какими баранами мне пришлось только что общаться. От них в любой момент можно ожидать удара в спину. И никакой марксизм-ленинизм тут не поможет.

— Как не поможет? — удивился Суслик. — Вы же сами перед нашей поездкой за реку говорили, что они марксисты, наши классовые братья.

— Да какие они на хрен марксисты! — посетовал подполковник. — У меня в родной деревне таких марксистов в каждом огороде по трое стоит, чтобы вороны да галки боялись. Битый час читаю им политинформацию, а они все спрашивают: зачем прилетели да зачем прилетели? Башка пухнет.

Видя, что Станислав Кузьмич слишком уж расстроен тем, что афганцы не оказались такими уж несгибаемыми марксистами, как он сам, мы решили как-то уйти от этого неприятного разговора. Я попытался взять инициативу в свои руки:

— Какие будут приказания, товарищ подполковник?

— Да какие могут быть сейчас приказания. Устраивайтесь на отдых. А мы задним умом будем думать, как вас отправлять к местам постоянной службы. Кстати, продуктовыми наборами обеспечены?

— Как положено: сухпай на трое суток, — бойко отрапортовал Суслик.

— Это хорошо, одной головной болью меньше, — выдохнул облегченно Небабин. — А то присылают тут «голых соколов» безо всего. Удивляюсь, как еще патроны выдают перед отправкой в этот вражий рой. Одним словом, полный бардак.

— Да не расстраивайтесь вы так, товарищ подполковник, — попытался я успокоить Небабина. — Авось пронесет.

— Авось не пронесет, лейтенант Скрипник, — возразил он. — Все это бабушкины сказки, что пронесет, уляжется, устаканится. На «авось» никогда и никого не проносит. Разве что в гарнизонном сортире, после того как переешь каши «дробь 16». Поверь старому «комиссару» разведки, у которого за плечами четверть века безупречной армейской службы, начавшейся, между прочим, в Венгрии и продолжившейся потом в Чехословакии. Это третья иностранная кампания старого подполковника Небабина, и она, вот увидите, хлопцы, будет самой кровавой.

Настроения подполковника не радовали и даже настораживали. Но мы продолжали храбриться, по-прежнему воспринимая происходящее не более чем увлекательный круиз в сопредельную дружественную страну.

— И все-таки прорвемся, Станислав Кузьмич! — Суслик так и фонтанировал напускным энтузиазмом.

— Вы прорветесь! — иронически заметил Небабин. — Автоматы-то расчехлите и приведите их в боевое положение. Чай, не к теще на блины прилетели.

— Тещ, у нас, товарищ подполковник, пока нет, — поправил его Суслик. — А вот от чая с блинами я бы, пожалуй, сейчас не отказался.

— Нечем, лейтенант Суслов, пока чаевничать. Самолет с передвижными камбузами только на подлете к Кабулу.

— А вы неправильно употребляете слово камбуз, Станислав Кузьмич, — Суслика просто несло. — Камбуз — это кухня на судне, а мы с вами, простите, в горах.

— Если будешь умничать и перечить вышестоящему начальству, — с нарочитой строгостью предупредил Небабин, — то определю тебя служить не в разведку, а поваром в пустыню, выделят там тебе верблюда — корабля пустыни, а к ним в придачу камбуз, и будешь харчи армейские развозить своим боевым товарищам.

Сказал и рассмеялся. В это время рядом с нами продефилировали, подозрительно оглядев нас с ног до головы, два афганца в традиционной одежде — стеганых халатах, у одного на голове была чалма, у другого — национальная пуштунская шапочка-паколь. Пристально осмотрев нас, они неспешно удалились.

— Это что еще за сухофрукты из компота? — поинтересовался я.

— Понятия не имею, — мрачно ответил подполковник. — Мало ли их сейчас здесь ошивается. Наверное, агенты ХАДа. Да, чтобы не болтаться без дела по аэродрому, начинайте обретать опыт и навыки для будущей службы, присматривайтесь ко всем, и к нашим раздолбаям, и в особенности тюрбанам-чурбанам. Ой, чует мое сердце, попьют они еще нашей кровушки.

— Да тут один капитан-десантник слишком уж нервный наехал на нас, что мы, мол, шляемся по взлетке, — попытался объяснить я, но Небабин резко меня перебил:

— Будет впредь приставать, пошлите его на х… Он вам отныне не указ. Выполняете только мои команды. Тем более что в данной ситуации мне вам и поручить больше нечего. Так что идите, немного отдохните в том аэродромном отстойнике, — подполковник указал на небольшое сооружение позади диспетчерской, — а потом действуйте-злодействуйте. А я сегодня, чувствую, буду без сна. Пойду опять вправлять мозги этим аборигенам. Марксистам, классовым братьям, ибиомать.

Он повернулся и, увязая в грязи, пошел обратно к вышке. Почва вокруг бетонного поля была мерзлой, декабрь все же на дворе, но за какие-то два часа под воздействием тепла от авиационных моторов и турбин она превратилась в липкую жижу. Неуклюжесть длинного, как коломенская верста, Небабина, удаляющегося в сторону обшарпанной диспетчерской, не знаю, как у Суслика, а у меня вызывала умильную улыбку. Я сразу почему-то вспомнил «Золотого теленка» Ильфа и Петрова и того городового, который за пять рублей в месяц «крышевал» Паниковского в Киеве. И не только из-за созвучия фамилий. Того персонажа, помнится, величали Небабой, и после революции он устроился работать музыкальным критиком. Скорее всего, такая невольная реминисценция была вызвана тем, что своего нового знакомого капитана-десантника я определил в басы гарнизонного кружка художественной самодеятельности. «Эх, нашего бы „музыкального критика“ Небабина да на этого голосистого „певуна“, — подумал я. — Он бы ему живо гонор поубавил».

* * *

В 19.33 по московскому времени (21.03 время местное) самолет «Ил-76» (бортовой номер 86 036), принадлежащий 128-му Паневежисскому полку 18-й военно-транспортной авиационной дивизии, базирующейся непосредственно перед вводом войск в Афганистан в казахстанском Чимкенте, заходя на посадку в кабульском аэропорту, врезался в вершину хребта на высоте 4662 метра над уровнем моря примерно в 60 километрах от пункта прибытия.

На его борту находилось 7 членов экипажа, 34 десантника, три техника — всего 44 человека, а также 19 передвижных полевых кухонь, тех самых, из которых подполковник Небабин обещал напоить чаем Суслика. В катастрофе никто не выжил. Раскаты этого крушения были слышны в Кабуле, вспыхнувшее в вечернем небе зарево распространилось на десятки километров, но тогда все приняли отголоски этой трагедии за некое природное явление.

* * *

Внезапное зарево на северо-западе в тот момент только показалось нам с Сусликом предвестником далекой грозы, такой, какая бывает в наших равнинных российских краях или на холмах Молдавии. Спать совсем не хотелось. Поэтому мы даже не стали укрываться в накопителе аэродрома, а устроились где-то неподалеку от него, спешно уничтожили часть сухпая — на чужбине вдруг ни с того ни с сего проснулся волчий аппетит — и приступили к выполнению своего первого «особого задания» — следить, не упуская ничего из виду и не выдавая своего «интереса», за обстановкой на кабульской «бетонке» и вокруг нее.

В горах темнеет рано, но это темнота — не кромешная, хоть глаз выколи, а какая-то прозрачная. Я уже об этом говорил. Самолеты, пронзая мглу навигационными огнями, все садятся и садятся на взлетно-посадочную полосу, выруливают на перрон, ищут, где бы притулиться для кратковременной стоянки, а те, кто уже разгрузился, тут же взлетают и ложатся на обратный курс. Все борта имеют запас топлива для возвращения к местам базирования. Кабульский аэропорт только называется международным. На самом деле здесь не хватает ровным счетом ничего — ни наземного пространства, ни обслуги, ни заправщиков и прочей вспомогательной техники.

Прожекторы мачтового освещения вырывают из этой прозрачной мглы, превращающей все в сплошное бесформенное месиво, делают более рельефными контуры крылатых машин и фигуры копошащихся повсюду людей. Все это напоминает театр теней с сильным шумовым эффектом.

И среди всей этой кутерьмы мы с Сусликом — уже не праздношатающиеся зеваки, а люди, что называется, при исполнении. Автоматы по приказу старшего начальника уже расчехлены и висят у нас на брюхах, будто мы какие-нибудь американские рейнджеры. Пусть теперь какой-нибудь щирый капитанишка из другой «команды» сделает нам хоть одно замечание. Живо поставим его на место.

Между тем встреча с нашим старым знакомым не заставила себя долго ждать. Витебские десантники продолжали прибывать в Кабул (часть из них высаживалась также на военно-воздушной базе в Баграме) и тут же рассредоточивались в окрестностях двух главных афганских аэродромов. Офицер, расшифровавший всей округе нашу «диспозицию», видимо, исполнял роль диспетчера. Он указывал, кому в каком направлении выдвигаться, чтобы не усугублять и без того царящую неразбериху.

Он вновь властными жестами, не принятыми в армии, приказал нам подойти, выкрикнув:

— Эй, «девятьсот сорок вторые»! Эй, «суслики» недоделанные! Быстро ко мне!

Мы отныне не обязаны были выполнять его приказы, но я решил раз и навсегда положить конец его притязаниям к нам. Поэтому, приосанившись, поправив на себе амуницию, я, чеканя шаг, как на плац-параде, подошел к капитану, приставил ладонь к козырьку, представился:

— Товарищ капитан, лейтенант Скрипник!

— Я же вас, по-моему, уже предупреждал, чтобы вы не слонялись по аэродрому без дела! — зло сказал он.

Следом за мной, блистая выправкой, то же самое проделал и Суслик.

— Товарищ капитан, лейтенант Суслов!

— Я уже понял! — Старший офицер смерил нас презрительным взглядом и уже было открыл рот, чтобы продолжить «воспитательную» работу с нами, но я его опередил.

— Товарищ капитан, представьтесь, пожалуйста, как положено.

— Что такое?! — Его лицо вытянулось от полного непонимания происходящего. — Ты что, щегол пестрожопый?!

Но я не дал ему договорить. Инициатива, говоря военным языком, была уже в моих руках. Голос мой прозвучал очень резко, и его звуки как бы повисли в вечернем морозном воздухе, от чего даже сам я поежился. Не говоря уже о Суслике.

— Не щегол пестрожопый, как вы фигурально выразились, а лейтенант Скрипник, — повторил я. — Я не подчиняюсь вашим распоряжениям с того самого времени, как получил приказ на дальнейшие действия от своего непосредственного начальника. Фамилию его называть не буду, но, полагаю, вы прекрасно знаете, о ком идет речь. И не надо больше при посторонних повторять какие-то цифры и шифры. Если они известны вам, это вовсе не значит, что их должны знать и другие.

Бравая «десантура» опешила и на какое-то время примолкла. Все, кто слышал меня в этот момент, замерли в напряжении. Молчание становилось уже просто неприличным, и я первым нарушил его.

— Товарищ капитан, я, как младший по званию, не приказал, а попросил вас представиться, как того требует субординация в отношениях между военнослужащими.

Капитан еще немного помолчал, а потом нехотя, чувствуя себя побитым в этом словесном противостоянии, козырнул, акцентируя свою фамилию на втором слоге:

— Капитан Музыка!

В глубине души я ликовал. «Вот те на! — подумал сразу. — Я его, горластого, в художественную самодеятельность за глаза определил, а у него, оказывается, и фамилия соответствующая!».

— Извините, товарищ капитан, за резкость сказанного, — я еще раз отдал ему честь, — но мы с вашего разрешения продолжим исполнять свои обязанности.

— Можете идти, — произнес огорошенный таким обращением офицер, привыкший, судя по манерам, исключительно командовать младшими, не терпя ни малейших возражений.

Это была хорошая эмоциональная встряска перед длинной зимней афганской ночью, которая хоть и кажется более прозрачной в сравнении с нашими, но все равно начинает со временем давить. Ходить и приглядывать за всеми оказалось на поверку весьма утомительным занятием. Прошел час-другой, и допинг, полученный в результате выигранной словесной дуэли с капитаном Музыкой, окончательно иссяк, и тоска от происходящей вокруг суеты стала казаться невыносимой. Голова тяжелела от нескончаемого рева моторов и турбин, мозги превращались в вязкий воск, что даже думать было больно.

Спрашивается, что делает в такие минуты вынужденного армейского «безвременья» молодой офицер, да и любой военнослужащий, исполняющий в таком холостом режиме свой долг перед Родиной? Ответ на этот вопрос лежит на поверхности, подтвержденный многолетними наблюдениями. Он начинает бездумно уничтожать все съестные припасы, содержащиеся на тот момент в его «СПм».

Первая ночь на чужбине показалась особенно долгой и скучной. Мы несколько раз находили укромные уголки, вскрывали свои вещмешки и планомерно поедали свой сухой паек. К утру трехдневный продовольственный резерв был практически ликвидирован. На плечи теперь давил только запас сухарей. Возможно, это было и к лучшему, а то избыток жести в виде консервных банок с тушенкой слишком уж выгибал позвоночник в не предусмотренную природой человеческого тела сторону и натирал плечи.

Скука от происходящего вокруг шумного однообразия ближе к полудню просто-таки довлела над нами, и мы с Сусликом уже не знали, куда себя деть. Несколько разрядившее общую гнетущую атмосферу событие произошло только часов в пятнадцать или что-то около того по местному времени — мы постепенно привыкали жить в новом для нас измерении.

Вот она, извечная русская безалаберность. Мы уже знали, что часть белорусских десантников заняла позиции на ближних подступах к кабульскому аэродрому и, по идее, должна была установить в округе режим особого контроля и доступа. Но все в окрестностях продолжали шнырять беспорядочно, в разновекторных направлениях, и все это со стороны очень уж напоминало «броуновское движение» под микроскопом. Какая в этом хаосе может быть упорядоченность.

Внимание Суслика привлек солдат в форме десантника, который показался из-за небольшого косогора и двигался куда-то в сторону вспомогательных аэродромных построек, где кучковались остающиеся пока не при деле подразделения «крылатой гвардии». Незнакомец что-то волок на плечах. При приближении мы разглядели, что это был живой баран. «Ничего себе, жанровая картинка на темы оказания интернациональной помощи!» — подумал я.

Зрелище казалось настолько нелепым, что мы с Сусликом поначалу, как колы осиновые проглотили, будучи не в состоянии реагировать на происходящее на наших глазах. Между тем солдат с погонами младшего сержанта, за один из которых залихватски был заткнут его голубой берет, дефилировал как ни в чем не бывало мимо нас, вооруженных до зубов и очень злых — это состояние души после унылой ночи и такого же серого дня выражали наши одухотворенные лица. Парнишка был рыжеволос, конопат, такому бы где-нибудь в русской деревне на Брянщине или Смоленщине сидеть на завалинке и девкам на гармошке подыгрывать, а он в окрестностях кабульского аэропорта баранов на закорках катает. Мы, наверное, так бы остались безмолвными, если бы он не начал первым.

— А, «девятьсот сорок вторые»! Прохлаждаетесь!

Все стало понятно. Очевидно, что он созерцал нашу перепалку с Музыкой. Оцепенение как рукой сняло.

— Эй, боец! — крикнул я, лязгнув затвором автомата. — Быстро ко мне.

Младший сержант в своем подразделении, видимо, был за клоуна. Он не заставил приказывать себе дважды, не меняя темпа, развернулся на 180 градусов, навытяжку, чеканя шаг, как это вчера вечером проделывали мы перед капитаном Музыкой, подошел к нам и попытался принять стойку смирно настолько, насколько ему позволял болтающийся за спиной старый курдючный баран.

— Вот это точно сухофрукт из компота! — произнес Суслик, оглядев типаж советского воина-интернационалиста с ног до головы.

— Тебя что, младший сержант, не учили, что надо блюсти важную государственную тайну, никаких цифр, шифров, кодов без надобности не произносить? — спросил я его со всей офицерской строгостью, но, признаюсь, меня изнутри разбирал смех — такой передо мной стоял, вытянувшись «во фрунт», комичный персонаж.

— Не-а! — ответил он, заулыбавшись во всю ширину своего щербатого рта.

— У нас что, солдат, новый устав ввели, и теперь правильно на вопрос старшего начальника отвечать: «He-а!» А ну быстро ответить, как положено по форме!

— Никак нет, товарищ лейтенант! — отрапортовал балабол, не опуская на землю своей драгоценной ноши.

— Да ты положи барана-то на землю, — продолжал я, но уже более умеренным голосом. — Он связанный, никуда не убежит.

Животное, приговоренное к скорой лютой смерти, забилось под ногами младшего сержанта и жалобно заблеяло.

— Так, беретик надень, ремешок поправь. — Я глядел на бойца и думал: «Как только таких идиотов в армию призывают? У него ведь на физиономии пропечатано, что ему полагается „белый билет“».

— И сапожечки, — посоветовал ему, — сделай так, чтобы они не гармошечкой были. Сейчас так уже не носят. Не модно.

Младший сержант выполнял все приказы в точности, не убирая улыбки со своего лица. Похоже, ему всегда было весело.

— А теперь, смирно! — скомандовал я. — Фамилия!

— Младший сержант Мякишев! — прозвенел он.

— Слава богу, что не Кукишев, — пошутил фееричный Суслик. Чувствовалось, что он был благодушно расположен к этому дивному экземпляру защитника Отечества.

— He-а, не Кукишев, — ответил Мякишев, не переставая демонстрировать свои заячьи зубы.

— А похож, курносый. В смысле, на кукиш.

«Ну, все, — мелькнуло у меня в голове, — столкнулись два могучих интеллекта. Теперь начнется».

Я предвкушал комедь в исполнении Суслика, поэтому максимально серьезным тоном приказал ему:

— Лейтенант Суслов, продолжайте допрос задержанного.

Суслик прошелся перед Мякишевым той же лихой кавалерийской походкой, что и намедни вечером капитан Музыка — перед нами.

— Итак, младший сержант Кукишев… ой, извини, Мякишев, — проговорил он, — не успели, значит, прибыть в дружественную страну, а уже стали мародерствовать.

— Не-а! — Мы с Сусликом уже не реагировали на вопиющие нарушения воинского устава.

— Что значит: «Не-а!»? — строго спросил Суслик.

— Никак нет, не мародерствовать.

— Как не мародерствовать? А баран откуда?! — не унимался мой товарищ.

— Сменял.

— Где сменял?

— Да там. — Мякишев указал рукой за косогор. — Там, за охранением уже целый базар шумит. Все бегают, щебечут: «шурави! шурави! шурави!», и суют тебе под нос, что душа пожелает.

Суслик перевел дыхание и продолжил:

— На что сменял?

— На домкрат, — ответил Мякишев и после некоторой паузы развил свою мысль: — Так и не понял юмора, зачем этому старому дураку в чалме понадобился домкрат? Верблюда своего поднимать, чо ли?

Мы с Сусликом многозначительно переглянулись. Идиот идиотом, а имеет некоторую склонность к поверхностному анализу событий и явлений.

— Значит, младший сержант Мякишев. — Суслик многозначительно ткнул своим перстом указующим в чуждые небеса. — Не успели прибыть в дружественную страну, как тут же стали разворовывать матчасть?

— Не-а! — Боец был в своем репертуаре.

— Как же, — картинно удивился Суслик. — А домкрат-то, поди, казенный?

Увлекшись весьма продуктивной беседой с Мякишевым, лейтенант Суслов не заметил, как сам перешел на среднерусские говоры.

— Не-а! — выпулил из себя традиционное неуставное Мякишев и, не дожидаясь дополнительных расспросов, добавил: — Не казенный.

— А чей же?

— Мой личный, из списанных. С собой привез. На всякий пожарный взял.

— Ты бы еще с собой свою бабушку прихватил, — на этот раз с некоторой злостью в голосе произнес Суслик.

— А зачем вам баран, товарищ младший сержант? — вмешался я в разговор. — Что вы, позвольте спросить, будете с ним делать?

— Как что? — Мякишев впервые перестал улыбаться, видимо, вспомнил о досаждающем его голоде. — Зажарим на костре, товарищ лейтенант. Очень уж кушать хотца.

— А что, разве сухпай вам не выдали?

— Не-а!

«Да, прав бы Небабин, — подумал я, когда говорил о бардаке, сопровождающем ввод войск. — Не позаботились даже о том, как людей накормить».

«Жертвоприношение» афганскому Молоху между тем продолжало трепыхаться на земле, жалобно блеяло и трясло от страха курдюком, который при ходьбе барана должен был доставать до земли.

— Знаешь что, боец Мякишев, — сказал я парню. — Бери-ка ты свой трофей и дуй к своим, да побыстрее, а то они тебя, наверное, заждались и все уже изошли слюной.

Повторять дважды не пришлось. Мякишев перекинул барана за спину и засеменил к баракам при аэропорте, где уже начали разбивать палатки.

— Только имей в виду, Мякишев, что к тому времени, пока вы зажарите этого барана, нас уже выведут из Афганистана.

* * *

Ударившись о гребень хребта, «борт № 86 036» раскололся на две части. Обломки кабины соскользнули по пологому склону и зацепились за оказавшуюся у них на пути небольшую скалу. Они и остались лежать там на высоте свыше 4 километров 600 метров над уровнем моря. А фюзеляж с останками десантников рухнул в глубокое труднодоступное ущелье. Потерю «Ил-76» заметили только тогда, когда все военно-транспортные самолеты вернулись к месту базирования в Чимкент. Стали пересчитывать борта, одного недосчитались и только после этого бросились искать. Ой, бардак! Ой, бардак!

* * *

Остаток дня провели, развлекая себя тем, что вспоминали о казусе с Мякишевым-Кукишевым. С наступлением темноты в голову полезли разные мысли о доме, о родных о друзьях. Кому-то, наверное, сейчас хорошо, думали мы, вспоминая о своих «подвигах» на «гражданке» и в беспечные годы учебы. От палаточного лагеря тянуло дымком, прогоркло пахло курдючным салом от казненного и жарящегося на вертеле барана, который, если бы проныра Мякишев не сменял его на домкрат сегодня, завтра бы умер своей естественной смертью от старости.

— Видно, прав был ты, Скрипа, — с некоторой горечью в голосе сказал Суслик, впервые с момента прибытия в Афган обратившись ко мне по прозвищу. — Нас уже выведут отсюда с чувством выполненного интернационального долга и засунут в какую-нибудь другую дыру, а эти все буду жарить своего овна.

Мы стали устраиваться на ночлег. Все происходящее вокруг опостылело, как убогое убранство казармы штрафного батальона. Романтический угар окончательно улетучился вместе с остатками темноты. В голову все настойчивее лезли мысли о доме, о маме, о друзьях, о женщинах. К утру стали проявляться первые признаки ностальгии, которую можно было заглушить, например, мамиными варениками — так хотелось жрать, но в смысле утоления голода хотя бы тем, что бог послал, наши «сидоры» давно уже были пусты.

А потом был день, показавшийся еще более неизбывным в своей серости, поскольку небо стало заволакивать тучами. Мы в принципе знали, что нас вводят в Афганистан, но теперь нам мнилось, что этот ввод никогда не закончится. Так и будем входить, входить, входить до тех пор, пока все не умрем от старости, а выменянный на домкрат баран, вертясь на своем вертеле, не превратится в головешку.

Единственное, что зацепило наше внимание, так это внезапное появление на бетонке аэродрома группы озабоченных высших офицерских чинов во главе с генералом. Они мрачно проследовали мимо примолкшего в их присутствии, тянущегося «во фрунт» и козыряющего людского муравейника, не отвечая на приветствия и иные оказываемые им почести, загрузились в вертолет и улетели куда-то на северо-запад.

И только ближе к вечеру 27 декабря произошло по-настоящему военное событие, всколыхнувшее всю нашу хаотическую тягомотину. Наше внимание привлекли какие-то крики, которые доносились откуда-то, где несло службу охранение аэродрома. Именно в ту сторону указывал нам Мякишев, когда говорил о возникшем неподалеку от стратегического объекта стихийном торжище со всякой всячиной.

Через минуты три-четыре из-за уже знакомого нам косогора показались две драпающие во все лопатки фигуры. Суслик присмотрелся, у этого фраера было отменное зрение, поэтому в искусстве стрельбы ему не было равных, и аж крякнул от удивления:

— Глянь, Скрипа! Ведь это наши позавчерашние сухофрукты из компота. Помнишь, проходя мимо, они так обшарили нас глазами, будто мы у них увели стадо верблюдов и гарем в придачу.

— Иди ты? — ответил я, вглядываясь в начинающее наполняться соками темноты пространство.

Да, точно, прямо в нашем направлении улепетывали от преследующих их десантников «чалма» и «паколь», о которых Небабин сказал, что это агенты ХАДа. Вдруг убегавшие резко обернулись и начали палить из автоматов по нашим. Кто-то из догонявших в первых рядах упал на землю. Остальные ответили беспорядочным огнем. От свиста пуль где-то над ухом мы с Сусликом поначалу присели, но быстро пришли в себя, сдернули с плеч свои «акаэмы» и бросились беглецам наперерез. И были в этом своем порыве не одиноки. Со всех сторон к месту перестрелки спешили военные — наши и афганцы. Впрочем, в сгущающихся сумерках было уже трудно определять, кто из них кто.

У парочки возмутителей спокойствия не было никаких шансов уйти. Сухофруктов из компота обложили по кругу, разоружили, несколько раз для острастки макнули в грязь, порвали на них халаты. Как выяснилось, подстреленный ими боец был ранен в ногу чуть ниже колена. Многие жаждали мести. «Оглобля» Небабин, будучи на голову выше всех, вновь выделялся в толпе, утихомиривая разгоревшиеся страсти.

Появился афганский офицер в чине полковника, начал что-то выкрикивать. Задержанные высокими голосами пытались возражать ему в ответ и суматошно жестикулировали.

— В чем дело? — громко спросил Небабин. — Кто-нибудь переведите, о чем лаются эти аборигены.

Откуда-то у него из-под мышки вынырнул переводчик и сразу взялся за дело.

— Эти двое, пуштун и таджик, оппозиционеры, и товарищ полковник сейчас их изобличает. Они прикидывались агентами ХАДа, а на самом деле являются врагами афганского народа и лично его вождя товарища Хафизуллы Амина.

Тут встрял Суслик, считающий, что внес личный неоценимый вклад в поимку «врагов афганского народа».

— Откуда здесь оппозиционеры? — удивился он. — Ведь вы же говорили, товарищ подполковник, что они такие же марксисты, как и мы, а у нас в стране, насколько я знаю, нет никакой оппозиции.

— Не мешай, Суслов! — резко одернул его Небабин. — Тут сам черт ногу сломит. Похоже, что они все здесь оппозиционеры, только каждый в свою сторону.

Между тем переводчик продолжал:

— Товарищ полковник требует, чтобы вы, товарищ подполковник, немедленно передали этих двух отщепенцев в его распоряжение.

— Да бога ради! — тут же согласился Небабин. — Пусть забирает. Зачем мне нужны эти два чумазых, шелудивых оборванца? Была нужда!

Незамедлительно появился афганский караул. «Полкан», гавкая что-то на пушту, отдал приказ конвоирам. Толкая «врагов» в спины прикладами, они погнали их в том направлении, откуда те всего пять минут тому назад бежали после неудачной попытки пройти сквозь аэродромное оцепление и раствориться в толпе импровизированного восточного базара. Удалившись метров на пятьдесят, солдаты сдернули с плеч автоматы, щелкнули затворами и, несколько поотстав, расстреляли обоих в спины.

После спешно проведенной экзекуции все афганцы тут же разошлись, видимо, они были привыкшими к подобного рода зрелищам, а наши остались стоять в шоке и наблюдать за тем, как мимо них в сторону вспомогательных построек аэропорта пронесли трупы казненных.

— Суд Линча! — изрек коренастый десантник в звании рядового. — Как негров в Америке.

— Опа! — поддержал его выводы прыщавый сосед с соплями ефрейтора на погонах. — Этим человека убить, что барана зарезать.

— Не-а! — услышал я знакомую неуставную прибаутку.

Несмотря на весь трагизм и нереальность случившегося, мне показалось забавным, что бойцы высказываются согласно воинскому ранжиру. Теперь по субординации пришло время говорить младшему сержанту Мякишеву.

— Не-а! — повторил вездесущий веснушчатый проныра и балагур. — Как высморкаться!

И, как бы в подтверждение истинности своих слов, тут же сунул нос промеж двух пальцев и шумно опорожнил его прямо в афганскую декабрьскую грязь, что называется, в обе ноздри.

— Вот тебе и ХАД, — мрачно резюмировал подполковник Небабин.

— Вот и первые жертвы войны, — Суслик, вступив в разговор, пытался казаться серьезным, что очень ему не шло.

— Не первые, лейтенант Суслов! — поправил его Небабин. — Не первые.

— В каком смысле? — не понял Сергей.

— Помнишь, как ты хотел намедни чаевничать с тещиными блинами? — Старший команды понурил голову. — Так вот, чаепитие пока отменяется. На неопределенное время. Самолет с полевыми кухнями разбился в горах. Железо, бог с ним, а вот люди… Пятьдесят человек или что-то около этого разом. В один миг.

Немного помолчав, он добавил:

— Ну, ладно. Пойду к своим «марксистам».

Это известие заставило нас всех оцепенеть.

Войны вроде еще не было, но люди уже гибли. Кровавая афганская жатва началась.

* * *

Группа озабоченных высших офицеров во главе с генералом (с ней мы столкнулись в кабульском международном аэропорту) совершила облет места авиакатастрофы «борта № 86 036». Кабина была доступна для спасателей, а вот фюзеляж… В глубоком ущелье повсюду валялись обломки самолета, покореженные фрагменты вспомогательной техники — эти самые 19 полевых кухонь, кое-где на снегу просматривались человеческие останки. Добраться до них будет нелегко, сделали вывод члены только что назначенной комиссии по установлению причин и обстоятельств крушения. Большая страна, пославшая своих сыновей на верную лютую погибель, тогда умолчала об этом прискорбном факте крушения самолета.

* * *

Собственно, все только начиналось.

Проведя два дня в жужжащем, как улей, аэропорту, мы еще чувствовали себя вне войны, в то время как для советской «спецуры» все началось еще в первые дни декабря.

Еще неделю назад Хабиб Халбаев, командир «мусульманского» батальона, укомплектованного коренными выходцами из советских республик Средней Азии, выдвинул полтысячи своих «головорезов» из Баграма в Кабул и, слившись с местной охраной Тадж-Бека, ждал только команды сверху на ликвидацию председателя Революционного совета Афганистана товарища Хафизуллы Амина.

Зенитные самоходные комплексы «Шилка», которые еще днем вываливались из чрева крылатых транспортов, к вечеру того же дня уже перемещались по Дар-уль-Аману в направлении к Тадж-Беку. Созерцая их из-за плотно задрапированных окон бывшего падишахского дворца, диктатор Амин радовался, наивно полагая, что бронетехника пришла ему на подмогу.

День, начавшийся для узурпатора крайне неудачно — он отравился супом во время обеда с ближайшими соратниками, отмечая советское вторжение в Афганистан, как праздник, сулящий его народу великие блага, — обещал закончиться триумфально. «Советские друзья» показали, что они верны интернациональному долгу, и пришли на помощь его прогнившему, рушащемуся режиму. Хафизулле Амину было невдомек, что его недавнее сильное недомогание с кратковременным глубоким обмороком — не тривиальная случайность, а покушение, организованное теми, от кого он ждал защиты. Тайный агент КГБ, по происхождению местный этнический узбек, приближенный к председателю Революционного совета ДРА, незаметно подсыпал в еду ядовитое снадобье, чуть было не отправив на тот свет всю афганскую партийную верхушку фракции «Хальк».

Когда стало ясно, что бескровное устранение ареопага Народно-демократической партии Афганистана провалилось, в Кремле было принято решение штурмовать только что отреставрированный, утопающий в роскоши Тадж-Бек. Ровно в 19.30 по местному времени установки, главное предназначение которых сбивать низколетящие воздушные цели, всеми стволами прямой наводкой жахнули по правительственной резиденции. Пройдет совсем немного времени, и обезглавленное тело Амина обнаружат в окружении убитых телохранителей и собственного сына диктатора.

Об этом скоротечном бое, положившем начало военной стадии «оказания интернациональной помощи братскому афганскому народу», мы с Сусликом узнали позже.

* * *

И все равно ощущения войны, несмотря на расстрел Тадж-Бека, не было. Армия готовилась отмечать новый «олимпийский» год. По традиции 1 января все перепились, празднуя легкую, как тогда представлялось, победу над «врагами афганской революции», потом еще два дня, согласно той же устоявшейся традиции, похмелялись. Только 4-го числа группа из восьми спасателей-альпинистов, специально сформированная в Казахстане и Киргизии, высадилась на хребте Гиндукуша, ставшем роковым препятствием на пути «борта № 86 036». В кабине обнаружили тело помощника командира экипажа воздушного корабля по фамилии Шишов. А вот до фюзеляжа добраться так тогда и не смогли. Поисково-спасательную операцию (хотя кого уже можно было спасти, но так эти тщетные действия принято называть на профессиональном языке) свернули, едва начав, а гибель самолета, так практически и не расследовав ее причины, списали на превратности войны, которая с первого до последнего дня так и не была официально объявлена. Слава богу, что хоть жертв авиакатастрофы признали погибшими, а не пропавшими без вести (как того требовали инструкции, ведь тел так никто и не видел), что позволило их родным рассчитывать хоть на какую-то мизерную помощь со стороны «благодарного» государства. На их могилах повсеместно — от Эстонии до Урала и далее до Сибири — установили памятники-кенотафы — захоронения без погребений. В урнах вместо праха — лишь горсть грязной земли с чужбины.

* * *

Я часто вспоминаю эти первые два дня без войны, когда многое мне представлялось в радужном свете и казалось совсем не страшным. Не могу сказать, что книга Константина Симонова — сборник повестей «Из записок Лопатина» является моей настольной, но время от времени я к ней возвращаюсь. Одна часть этой трилогии так и называется «Двадцать дней без войны». Если удается, то обязательно смотрю экранизацию этой повести, блестяще осуществленную Алексеем Германом с неповторимым Юрием Никулиным в главной роли.

Сравниваю все происходящее в ее сюжете со своими «двумя днями без войны» и вижу только одну принципиальную разницу. Герой Никулина ехал из развороченного до основания Сталинграда в глубокий тыл — в Ташкент, зная, что за его спиной остается война, ход которой наша страна только-только переломила в свою пользу, и что, как только истечет срок его журналистской командировки, он на эту войну обязательно вернется. А у меня, моего друга Сереги Суслова, тысяч сослуживцев и сверстников перед глазами не было никакой войны. Ведь все мы думали, что пронесет. Не пронесло, однако.

Кстати, именно Константин Симонов первым подсчитал, что Великая Отечественная война длилась 1418 огневых дней и ночей. А уже потом, вскоре после смерти знаменитого писателя-фронтовика, эту цифру обнародовали те, кто писал за Леонида Брежнева его «Малую землю».

Мне не составило большого труда пойти по пути Симонова, вооружиться ручкой и элементарно сложить в столбик дни трех високосных лет, шести обычных и еще одного неполного года. У меня вышло, с учетом даты вторжения и вывода, 3339 дней и ночей, почти на две тысячи больше. Такая вот «банальная арифметика».

* * *

Только четверть века спустя, в 2005 году, удалось организовать поисковую экспедицию к останкам рухнувшего «борта № 86 036». Собрать прежнюю группу, уже знакомую с особенностями местности, не довелось. Трое из восьми альпинистов, безуспешно пытавшихся спуститься в ущелье 4 января 1980 года, к этому времени погибли при восхождениях на разные вершины. Новая группа, оказавшись на дне трехсотметровой пропасти, обнаружила там фрагменты фюзеляжа, груды ржавого железа. В самом месте падения, непосредственно под обломками образовалась довольно глубокая впадина, превратившаяся со временем в топкое место, что затрудняло поиск. Энтузиасты обратились за финансовой помощью к правительствам ныне суверенных стран постсоветского пространства, чьи граждане так и лежат здесь непогребенными, намереваясь извлечь останки более сорока человек, погибших в данном воздушном инциденте, чтобы потом с почестями предать их земле в родных местах. Однако пока властные структуры молодых независимых государств никак не отреагировали на этот призыв.

* * *

Война не считается законченной до тех пор, пока не освобожден последний пленный и не преданы земле останки последнего солдата, павшего на ней.

(обратно) (обратно)

Михаил Слинкин Война перед войной

КАНДАГАР

«Эти Кандагарские горы населены свирепым народом но имени агваны, или потаны. Они очень крепки телом и несколько белее цветом кожи, чем индийцы, великие грабители, привычные к тому, чтобы вырезать целые караваны».

Ричард Стил — английский путешественник, побывавший в Кандагаре в 1615 году.

I

Силы американского спецназа 28 января приступили к штурму здания военного госпиталя в афганском городе Кандага.^[23] По меньшей мере шесть раненых боевиков террористической организации «Аль-Каида», находившихся здесь на лечении, забаррикадировались в госпитале после ухода талибов^[24] из города в декабре 2001 года.

ИТАР-ТАСС — 2002 — 28 января

(обратно)

II

Занесло Дмитрия в Кандагар в конце семидесятых ветром апрельского переворота, который тогда было принято называть Апрельской революцией. А раз революция — значит, афганцы братья навек. И потекла в Афганистан братская помощь от великого северного соседа. Уже в мае 1978 года в Кабул для защиты революционных завоеваний прибыла внеочередная партия спешно собранных по всему Союзу военных советников, которых не смогли, однако, так же быстро обеспечить переводчиками со знанием языка дари.^[25] Для Дмитрия и переводческой братии военного контракта в Кабуле это не сулило ничего хорошего — новые люди, дополнительная работа и, весьма вероятно, длительная командировка куда-нибудь в провинциальную глушь. Как в воду глядели: всего через два дня Дмитрий сидел на боковой скамеечке военно-транспортного самолета, совершавшего перелет по маршруту Кабул — Кандагар, и отвечал на бесконечную череду вопросов впервые попавших на Восток шестнадцати «интернационалистов» в званиях от капитана до подполковника.

Кандагарский аэропорт встретил прибывших сухим зноем, который ничуть не смягчался плотным и горячим, как из печки, ветром со стороны пустыни Регистан. Вокруг расстилалась обрамленная далекими горными хребтами безжизненная степь цвета грязной охры, накрытая голубым, без единого белого облачка куполом неба. Невдалеке виднелась одноэтажная гостиница, а за ней — городок персонала аэропорта и военных летчиков.

Возникшие было у Дмитрия иллюзии, что поселят группу на все готовое в гостиницу, быстро развеял ожидавший ее полковник — старший военный советник Кандагарского армейского корпуса. Особой радости от встречи он не выказывал, полагая не без оснований, что новые подчиненные рьяно возьмутся за работу, пытаясь оправдать оказанное им доверие партии и правительства, и этим внесут ненужную суету в его тихую и размеренную жизнь с необременительными обязанностями время от времени делиться передовым советским опытом с афганскими военными. Кроме того, прибывшую ораву нужно было разместить, обеспечить хоть какой-то мебелью и решить другие бытовые вопросы, которые раньше попросту не возникали, так как состав группы советников в Кандагаре уже многие годы оставался неизменным — десять-двенадцать человек, включая чад и домочадцев, мирно проживавших в трех виллах. Ворошить налаженный быт и уплотнять аборигенов — чревато скандалами, а их полковник не любил. Поэтому он принял самое простое решение, предложенное афганским комендантом: разместить прибывших в двух виллах, стоявших на отшибе и использовавшихся как загоны для отары овец какого-то не очень важного местного начальника.

Овечек выселили, мусор убрали афганские солдаты, а все остальные заботы оставили новичкам, выделив на устройство быта два дня. Обиженные такой встречей офицеры, поругивая полковника, закатали рукава и принялись устранять следы пребывания прежних четвероногих жильцов. Дмитрию же, как единственному общавшемуся с афганцами на их языке, была поручена роль снабженца. Два дня, взяв за горло жуликоватого коменданта и не отпуская его от себя ни на минуту, он метался на стареньком микроавтобусе по гарнизону, собирая где только можно мебель, матрасы и подушки, постельные принадлежности, запчасти для неисправных кондиционеров, бойлеров, а также всякую другую необходимую в быту мелочь.

Виллы, как и все сооружения кандагарского аэропорта и располагавшейся тут же авиабазы, были построены американцами. Отмыв полы из полированного бетона, крашеные панели и встроенную деревянную мебель, офицеры с удовольствием убедились в отменном качестве предоставленного им временного пристанища. Еще большее удовлетворение доставила всем простая и очень надежная бытовая техника — почти все кондиционеры, бойлеры и электроплиты подлежали восстановлению с помощью отверткии молотка. Такой подарок от главных идеологических противников отнюдь не примирил с ними, но весьма порадовал не избалованных комфортом военных, получивших возможность пожить в просторном и удобном доме, холл которого был еще и украшен прекрасным камином. Использовать камин по назначению, правда, никому и в голову не пришло — днем градусник неизменно преодолевал отметку 40 градусов в тени, да и ночь не приносила желанной прохлады.

Кое-как разобравшись с бытом, советники впервые выехали в Кандагар знакомиться со своими новыми служебными обязанностями. Официальное представление командованию корпуса прошло в резиденции генерал-губернатора провинции. Старинное, в колониальном стиле, каменное здание в окружении огромных кедров, сосен и чинар, ухоженных газонов и цветников было частью обширной охраняемой территории в центре города, где также располагались штабы армейского корпуса, пехотной дивизии, танковой бригады и большинство подчиненных им частей. Командир корпуса и одновременно генерал-губернатор провинции Кандагар — сухой, очень подвижный и не по-восточному простой в общении человек — приветствовал прибывших на хорошем русском языке, быстро отдал необходимые распоряжения собравшимся афганским начальникам, и советники с подсоветными направились в свои штабы и части начинать долгожданную работу. Трем офицерам и Дмитрию пришлось задержаться — им предстояло исполнять «интернациональный долг» в пехотном полку, дислоцированном отдельно, за чертой города.

Прогуливаясь по опоясывающей дом генерал-губернатора веранде в ожидании представителя полка, Дмитрий исподволь приглядывался к тем, с кем ему выпало непосредственно работать какое-то, пока неопределенное, время. Старший в чине подполковника, Владимир Иванович, понравился ему еще в самолете: он не задавал лишних вопросов, но, когда спрашивал и другие, внимательно слушал ответы и пояснения, впитывая полезную информацию о стране, обычаях и нравах ее жителей, И выглядел он в афганской форме без знаков различия весьма достойно — подтянутый, широкоплечий, с коротко стриженными пшеничными усами и спокойным взглядом серых глаз. Полной ему противоположностью был суетливый майор лет тридцати пяти — Иван Игнатьевич — невысокого роста, с уже обозначившимися лысиной и брюшком, поведением и внешностью напоминавший Винни Пуха с его незамысловатой житейской хитростью и тягой к соблюдению распорядка дня, особенно тех его положений, которые связаны с приемом пиши. Вот и сейчас Иван Игнатьевич, обнаружив на краю арыка заросли щавеля, набивал им свернутый из газеты кулек, ничуть не стесняясь наблюдавших за ним и ухмылявшихся в усы афганцев. Третьим был молодой капитан, еще не осознавший до конца, какими судьбами он оказался в компании избранных, труд которых оплачивается в валюте. Валера — так звали капитана, не обладая сдержанностью и достоинством Владимира Ивановича, беспрестанно задавал вопросы о том, что попадалось ему на глаза, доводя Дмитрия временами до тихого бешенства, так как интересовало его все и одновременно — от основ мусульманского вероучения до особенностей крепления поклажи на одногорбых верблюдах афганских кочевников.

Наконец прибыл старенький «газик», и через двадцать минут все были в расположении полка. Надо сказать, что не только советников, но даже Дмитрия, видавшего в Афганистане всякое, первое знакомство с полком если не шокировало, то по меньшей мере привело в некоторое замешательство. Часть дислоцировалась в открытом поле, к которому примыкал заброшенный парк, точнее, заросли чахлых деревьев и кустарника. Ни казарм, ни столовой, ни штаба — никаких строений, кроме будки на контрольно-пропускном пункте, у которой, сидя рядком на лавочке, потел караул с советскими автоматами «ППШ» и в рогатых немецких касках времен Второй мировой войны. Строения, или дома, если их так можно назвать, все же были — это землянки, перекрытые куполообразными крышами из необожженного кирпича. Только зарывшись глубоко в землю подальше от прямых солнечных лучей, здесь можно было сохранять хоть какую-то прохладу. Но это стало понятно уже потом, а пока советники в компании командира полка следовали по бровке арыка к штабу.

Штабом оказался высокий шалаш из колючки, внутри которого умещалось два стола — для командира и начальника штаба — и несколько стульев. Это сооружение на языке дари даже имело название — «хар-хана», что в дословном переводе означает «дом из колючки», а литературно — попросту «шалаш», который в пустыне если и строить, то, конечно же, только из колючки. Когда все расселись внутри шалаша-штаба, солдаты начали поливать неплотные, хорошо пропускавшие свет стены водой из арыка — тогда-то и стало понятно, почему командир предпочел столь экзотическое сооружение любому другому. По существу, шалаш представлял собой естественный кондиционер: сухой ветер, продувая влажные стены, охлаждал воздух и создавал внутри вполне приемлемый для работы микроклимат.

Подали чай и сладости. Началась официальная часть знакомства. Дмитрий, переводя витиеватую приветственную речь командира полка, отметил для себя, что его внешность полностью повторяет образ злого восточного хана или бая, созданный к тому времени советским игровым и особенно мультипликационным кинематографом: грузный старик с покатыми плечами и нависающим над ремнем животом, суетливо вытирающий мятым платком пот с мясистой шеи и лица, украшенного необычайно толстыми губами и темными глазами навыкате. Но вот только взгляд у афганского начальника был добрый и улыбка, почему-то временами виноватая, совсем уж не соответствовала расхожему представлению о восточном деспоте. С трудом выбравшись из нагромождения образных сравнений и лестных эпитетов в адрес Советской страны и ее славных представителей, командир подчеркнуто внимательно выслушал идеологически выдержанные ответные приветствия и, переходя к делу, предложил соорудить для советников рядом со «штабом» еще одну хар-хану. Владимир Иванович деликатно отказался и попросил подыскать что-нибудь другое, полагая, что продуктивной работе более будет способствовать привычное прямоугольное пространство под плоским потолком. Опрометчивое решение, но слово не воробей…

Командир, очевидно, ожидал именно такого ответа, так как тут же пригласил всех осмотреть приготовленное помещение и направился по узким неухоженным дорожкам между деревьев в глубь парка. Добравшись до полянки, окруженной запыленными зелеными зарослями, он указал на сложенный из камня двухэтажный домик. Все его комнаты, кроме одной на втором этаже, которую предлагалось занять советникам, были заперты и использовались как складские помещения. Осмотревшись, Владимир Иванович дал согласие — его, видимо, впечатлила примыкавшая к комнате крытая веранда. Солнце уже стояло в зените, и казалось, что именно она, тенистая и продуваемая легким ветерком, станет надежным укрытием от полуденного зноя. Не тут-то было! Работать пришлось именно до полудня, и косые лучи такого же жаркого, как и днем, солнца заставляли советников беспрестанно двигать столы, следуя за ускользающей тенью, либо, плюнув на все, париться в комнате, раскаленные каменные стены и плоская крыша которой превращали ее в так любимую северными народами сауну, совершенно, однако, неуместную в столь далеком от привычных снежных равнин районе. Позднее за домиком закрепилось название «мушаверня» — от «мушавер», что на дари означает «советник».

Первый рабочий день подходил к концу. Интернациональный долг полагалось исполнять до часу дня. В ожидании машины советники остались одни. Афганские офицеры разбрелись по своим шалашам и землянкам обедать, а солдаты с мисками, по размеру составлявшими нечто среднее между тазиками для бритья и мытья ног, выстроились в очереди перед полевыми кухнями за постной шурпой и лепешками. Получив в одну миску три-четыре порции, они рассаживались группами прямо на земле, предпочитая тенистые уголки под деревцами у арыка, старательно крошили в шурпу лепешки и, когда суп пропитывал их, начинали есть руками, умело поддевая по очереди еду всеми пятью пальцами, сложенными в щепоть. На сразу же последовавший вопрос Валеры, почему они не пользуются ложками, Дмитрий ответил, что так вкуснее.

После приема пищи по распорядку дня следовал перерыв до пяти вечера. Невыносимый зной исключал всякую возможность заниматься в это время боевой подготовкой или хозяйственными работами. Солдаты, ополоснув в арыке миски, тут же укладывались в тени для послеобеденного отдыха. Ну и советникам в полку нечего было делать, тем более что машина прибыла и следовало подумать о собственном обеде. Как Дмитрий понял по пути домой, весьма определенные планы на этот счет уже имел предусмотрительный Иван Игнатьевич. Оказывается, на обед всех ожидали зеленые щи на тушенке, для которых нужно было прикупить по дороге картошки, лука и моркови.

Пополнив припасы, быстро добрались по пустынному шоссе, ведущему на юго-восток к пакистанской границе, до аэропорта. На вилле все сразу же без стеснения разделись до трусов и побежали ополаскиваться в ванную комнату, благо водопроводная вода поступала без ограничений, лишь питьевую приходилось если не экономить, то контролировать ее расход, так как завозили ее один раз в несколько дней, заполняя по края специальный оцинкованный бак в гараже. Освежившись, советники разбрелись по комнатам делиться впечатлениями об увиденном и выяснять, кому же повезло больше — тем, кто остался работать в городе, или тем, кто оказался в условиях, приближенных к полевым, но вдали от начальствующего ока.

Иван Игнатьевич вместе с Дмитрием, свято следовавшим старому солдатскому принципу держаться подальше от начальства и ближе к кухне, направились готовить обещанные зеленые щи. В семилитровую кастрюлю были заряжены две большие банки говяжьей тушенки и старательно начищенная Дмитрием картошка. Нашлось и немного сала, на котором Иван Игнатьевич обжарил лук и морковь, отправившиеся своим чередом вместе с мелко нарезанным трофейным щавелем в кипящую кастрюлю. Аромат первого горячего обеда — до этого все питались всухомятку — потянул восьмерых жильцов виллы на кухню, где стихийное собрание единодушно одобрило тут же выработанное решение обмыть первый рабочий день, добавив к щам пару бутылок водки и кое-каких закусок из личных запасов, собранных в дальнюю дорогу заботливыми офицерскими женами.

Кастрюля была водружена на сдвинутые в холле столы. Шеф-повар собственноручно разлил по тарелкам дымящиеся щи. Гвоздем программы были именно они, а не собранные из загашников рыбные консервы, порядком надоевшие за последние несколько дней, и даже не дефицитная водка, запасы которой приобретали особую значимость в стране, где никто еще не отменял сухого закона. Выпив по утвержденному собранием поводу, все принялись хлебать любовно приготовленные щи — горячие и жирные. Склонившись над тарелкой и испытывая чувства почти домашние от разливавшегося по желудку тепла и быстро приходящей сытости, Дмитрий вдруг ощутил легкое прикосновение к босой ноге и, скосив глаза, увидел большую, в пол-ладони, фалангу. Членистоногое мохнатое существо добежало до камина, уткнулось в него и, не обнаружив там ничего интересного, побежало обратно. Как оказалось, не один Дмитрий наблюдал за фалангой — не упускавший ни одной новой детали Валера тут же полюбопытствовал:

— Дима! Кто это там бегает, под столом?

— Фаланга, — сказал Дмитрий, ничуть не задумываясь о последствиях правдивого ответа, так как все, что произошло потом, предугадать было просто немыслимо.

Мохнатая фаланга успела потоптаться не только по ногам Дмитрия. Увлеченные едой офицеры не обращали на это внимания, но только до тех пор, пока не прозвучало грозное название прежде мало беспокоившего их существа. Через какую-то секунду тревожного молчания, осознав, кто копошится на полу, бравые военные в синих сатиновых трусах, опрокидывая посуду, с визгом полезли на стулья и столы. Вынужденный выбирать между своей тарелкой и кастрюлей, в которой оставалась примерно половина горячих шей, Дмитрий все же подхватил двумя руками общественное достояние и отбежал к камину. Там уже стоял Владимир Иванович, держа в одной руке непочатую бутылку водки, а в другой — свою тарелку со щами, и спокойно наблюдал за происходившей свалкой. Куча-мала на столе изрыгала призывы: «Лови ее!» Однако смельчака, готового справиться с опасным чудовищем голыми руками или придавить его босыми пятками, так и не нашлось. Гораздо благоразумнее повела себя фаланга, уяснившая наконец-то, что ничего вкусного ей не перепадет, и отправившаяся восвояси через дверь на улицу.

После восстановления порядка и розлива спасенных остатков водки и щей Дмитрию пришлось провести незапланированный инструктаж, объяснив, что фаланга сама по себе не ядовита, как полагают многие, появляется в основном ночью и может быть опасна только для спящего, если ей удастся прокусить кожу и в ранку попадет трупный яд с ее челюстей. Гораздо опаснее скорпионы и змеи, которые будут лезть в дом после того, как выветрятся последние остатки овечьего запаха, единственно способного защитить от их нежеланного присутствия. А визит фаланги подтверждает, что уборка сделана на совесть и ждать других представителей местной фауны осталось недолго.

— Как же избежать общения с гадами? — последовал тревожный вопрос.

— Быть внимательнее, перетряхивать постель, прежде чем ложиться спать, одежду — перед тем как ее надеть, — вот и все, что смог посоветовать Дмитрий.

После еды оказалось, что многим перестало нравиться шлепать босыми ногами по прохладному полу, и в дополнение к трусам они вдруг надели ботинки. Далее всех пошел сообразительный Валера, неожиданно вызвавшийся помыть посуду. Быстро исполнив общественно полезную работу, он уединился в гараже, обстукивая что-то молотком, после чего пригласил всех в комнату и гордо продемонстрировал свое изобретение. Железные ножки его кровати стояли в консервных банках из-под тушенки, старательно им отмытых и наполненных водой.^[26] Водную преграду, по разумению Валеры, местные сухопутные членистоногие преодолеть вряд ли смогут. С этого момента большие консервные банки стали предметом повышенного спроса, а мытье посуды — необременительной обязанностью, исполняемой на добровольной основе, естественно, до полного удовлетворения потребности в четырех дефицитных изделиях.

(обратно)

III

За первым рабочим днем последовал второй, потом третий, и потекли длинной чередой будни от субботы до четверга с выходным, согласно исламской традиции, в пятницу. Советники, одухотворенные романтикой происходивших в Афганистане революционных перемен, торопились внести в них свою посильную лепту и как можно быстрее преобразовать чуждую буржуазную армию в знакомую им не понаслышке рабоче-крестьянскую. Работы тут непочатый край, и надо бы использовать каждую минуту, но вот незадача — общаться с подсоветными можно только через посредника, то есть переводчика. И Дмитрия начали рвать на куски. Уже по дороге на работу, в машине, день расписывали по минутам — когда, где и с кем проводить переговоры, читать лекцию, инструктировать, проверять исполнение, контролировать ход и прочее, и прочее… Но планы срывались, мероприятия наползали друг на друга. Советники схлестывались в полемике, решение каких вопросов имеет для полка первоочередную важность, выстраивались в очередь, хватали переводчика, едва освободившегося от пары переговорщиков, и тащили к своим заждавшимся полезных советов афганцам. Неделя подобного хаоса утомила и перессорила всех. Дмитрию пришлось вносить предложение планировать работу, исходя из его скромных возможностей, а не желания великих свершений сразу и во всех сферах. Владимир Иванович вынес вердикт:

— Каждый советник имеет право использовать переводчика лишь треть рабочего времени;

— Переводчик — тоже человек и имеет право на десять минут перерыва через каждый час работы;

— Право старшего — в любое время привлекать переводчика для решения неотложных проблем — не обсуждается.

Советники были вынуждены согласиться с таким решением и несколько умерить свой революционный пыл.

Дмитрий получил законное право на короткие передышки и во время перекуров занялся воспитанием вестового — афганского солдата, которого приставили к группе полковых советников готовить чай и выполнять мелкие поручения. Этот парень, по национальности пуштун, предпочитая свой родной язык пушту, весьма прилично говорил и на дари. Зная способности афганцев разных национальностей к языкам, так как большинство из них с детства, как правило, билингвы и наряду с родным языком владеют дари как языком межнационального общения, Дмитрий решил научить вестового немного изъясняться и на русском. Через несколько дней, подавая чай с печеньем, солдат гордо произнес вежливую, как ему объяснил уважаемый учитель, фразу: «Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста», — чем немало повеселил советников. Далее последовало изучение произносимого громким командным голосом развернутого приветствия: «Стой! Кто идет? Стрелять буду!» Отработав его на своих, вестовой встретил подобным же образом и полковника, впервые прибывшего в полк с проверкой и плутавшего по дорожкам парка в поисках подчиненных. Хорошо хоть, что это произошло у всех на глазах и советники смогли успокоить сделавшее попытку к бегству начальство, крича с веранды, что солдат пошутил. Шутка дорого обошлась Владимиру Ивановичу, а отношения Дмитрия с полковником были испорчены, похоже, раз и навсегда.

Когда первый благородный порыв советников не даром есть свой хлеб, приобретаемый на валюту, был удовлетворен, они стали проявлять живой интерес к кандагарскому базару, где можно было отыскать все или почти все перечисленное в длинных списках, которыми их снабдили перед командировкой дальновидные жены. Редкие выезды за товарами проводились организованно, всем крепким коллективом, предварительно проинструктированным старшим о правилах поведения в городе, где представителям Советской страны полагалось вести себя достойно и ходить только группами по три-четыре человека. Перед первой поездкой в Кандагар не на работу, а в качестве богатых клиентов афганских торговцев, Дмитрий отвел в сторону Валеру и вежливо попросил его не тыкать в каждый предмет пальцем и не требовать моментального ответа на все возникающие вопросы, пообещав подробно рассказать обо всем увиденном по возвращении. Валера заверил, что будет вести себя сдержанно.

В Кандагаре Дмитрий бывал и раньше, но проездом, не успевая толком познакомиться ни с достопримечательностями, ни с базаром, который является опознавательной карточкой и неповторимым лицом каждого восточного города. Поэтому сейчас, сопровождая советников в качестве гида и переводчика, он подмечал то общее, что роднило Кандагар с другими афганскими городами, и то особенное, что выделяло его и делано совершенно непохожим на Кабул, Джелалабад или центры северных провинций страны. Первое, что бросилось в глаза, — это преобладание пуштунов среди городских жителей. На улицах не было видно ни хазарейцев, выполнявших самые тяжелые и грязные работы, ни туркмен, предлагавших перекинутые через плечо молельные коврики ручной работы, ни даже таджиков, составлявших едва ли не большинство купеческого сословия в других городах Афганистана. Лишь изредка встречались группами черноусые белуджи, опоясанные широкими кожаными ремнями с множеством заклепок, да выходцы из Индии — сикхи и индусы в туго повязанных чалмах, державшие, как и везде в Афганистане, одни из самых богатых лавок.

В большинстве дуканов,^[27] как оказалось, цены были фиксированными. Не поторгуешься — не принято. Ответом первого же торговца-пуштуна на попытку Дмитрия сбить цену на заинтересовавший Владимира Ивановича отрез иранского текстиля стал взгляд исподлобья и нежелание продолжать разговор. Пришлось учесть этот урок и на время отказаться от славной кабульской привычки весело торговаться за каждый афгани.^[28] Но кандагарский рынок сразу потерял для Дмитрия главное очарование восточного базара, которое заключается отнюдь не только в обилии и разнообразии товаров, а в общении, в возможности затрагивать любые темы как со знакомыми, так и чаще всего с незнакомыми людьми: интересоваться, как идут дела у хозяина лавки и прибыльна ли нынче торговля, обсуждать последние события в стране и за ее пределами, попивая предложенный гостеприимным торговцем ароматный чай, наблюдать, как изготавливается товар, и даже принимать в этом участие, взяв из рук хлебопека шмат раскатанного теста и собственноручно прилепив лаваш в горячем жерле танура.^[29] Ключом к общению, его завязкой и бывает, как правило, вопрос о цене. А уж если ты сразу согласился с ней, то, по меньшей мере в Кабуле, моментально теряешь интерес и уважение торговца, который, конечно же, накинул к истинной цене товара процентов тридцать-сорок, но готов уступить его почти по себестоимости, лишь бы получить минимальный прибыток, но при этом время, проведенное им в дукане, прошло бы приятно за содержательной и душевной беседой с интересными людьми.

Побродив по базару, Дмитрий убедился, что не только твердая цена и нежелание кандагарцев общаться с первым встречным являются здешними отличительными чертами. Кандагар задержался в Средневековье дольше других афганских городов. Кроме территории генерал-губернаторства, центральной площади Чар-сук^[30] и пересекавшей Кандагар с востока на запад главной городской магистрали, где большую часть составляли строения европейского типа, все остальное пространство было занято глинобитными постройками, выходившими на улицу глухими стенами без окон. Узкие кривые улочки с канавами посередине для стока грязной воды не имели табличек ни с названиями, ни с номерами домов, а дома — ни электричества, ни водопровода, ни канализации. Ширина улиц не позволяла использовать никакой другой транспорт, кроме гади^[31] и осликов, на которых перевозили и грузы, и седоков. Лишь там, где в эти кварталы вклинивались торговые ряды базара, лавки купцов и ремесленников несколько оживляли пестротой выставленных на продажу товаров серо-желтое однообразие глинобитных стен.

Еще одна деталь весьма красноречиво характеризовала остановившееся в Кандагаре время — это отсутствие женщин с открытыми лицами. Если в Кабуле примерно половина представительниц слабого пола давно, еще с королевских времен, перешла на европейскую одежду, то здесь все они смотрели на мир сквозь затянутое кисеей окошечко чадры, скрывающей женщину с головы до пят. Да и не много было женщин на улицах. Казалось, что абсолютное большинство населения города — это мужчины и дети.

Общее впечатление от города было каким-то невеселым, и даже Дмитрию, как востоковеду, профессионально заинтересованному в том, чтобы знать как можно больше обо всех, даже неприглядных, сторонах жизни в Афганистане, встреча со Средневековьем в таком его обличии не доставила особого удовольствия.

Подпортил настроение и Валера, так и не совладавший со своим любопытством, несмотря на данное Дмитрию обещание. На перекрестке, где пришлось проталкиваться сквозь толпу афганцев в национальной одежде, он обратил внимание на двух мужчин, один из которых, оживленно жестикулируя, предлагал другому купить мальчика лет десяти. Валера схватил Дмитрия за рукав и, кивая в сторону торговавшихся мужчин, спросил:

— Здесь что, детей продают? Для чего?

Для чего здесь продают мальчиков, Дмитрий не хотел объяснять и попытался вырвать рукав из цепких рук Валеры. Но маленькой заминки хватило для того, чтобы продавец живого товара, клиент которого, обнаружив внимание иностранцев, сразу же скрылся в толпе, подскочил к Валере и начал предлагать мальчика на час или большее время, как того пожелают уважаемые господа. Дмитрий ответил за Валеру, застывшего в оцепенении, что ни его, ни его спутников мальчики не интересуют, на что вертлявый сутенер тут же предложил пройти в ближайший переулок и выбрать девушку. Дмитрий решительно развернулся и, уже сам схватив за рукав упиравшегося Валеру, продолжавшего испуганно повторять: «Чего ему надо, чего ему надо?» — потащил его, увлекая за собой советников прочь от начавшей проявлять нездоровый интерес к иностранцам толпы.

Выбравшись из лабиринта улочек старого города, обошли лавки на центральной площади. В одной из них обнаружили вполне приличный белый хлеб кирпичиком, что очень порадовало советников, еще не оценивших вкус и аромат традиционного афганского лаваша. И хотя стоил этот привычный хлеб дорого — пятнадцать афгани против пяти за лепешку, — взяли сразу несколько буханок, договорившись с продавцом заезжать ежедневно за свежим хлебом, выпекавшимся по заказам иностранцев и редких местных любителей. Кроме хлеба и кондитерских изделий, которые можно было съесть тут же, запивая чаем, за двумя маленькими столиками, в лавке подавалась простокваша. Это заинтересовало Дмитрия, считавшего, что в Афганистане, кроме напитка из кислого молока под названием «дуг», ничего другого не готовят. Дуг он любил, особенно когда его приправляли солью, мелко нарезанными огурцами и зеленью. Стакан такого напитка со льдом утолял жажду гораздо лучше, чем спрайт, кока-кола или другие сладкие шипучки, и в этой роли вполне мог соперничать даже с зеленым чаем. Дмитрий заказал простоквашу для себя и советников, и ее подали в больших креманках. Хорошо охлажденная, сквашенная прямо в этих посудинах, она напоминала желе, и есть ее полагалось ложками.

«Действительно интересно, — подумал Дмитрий, — встретить в Кандагаре настоящий „мает“ — так на персидском языке называется простокваша, продукт, более распространенный в Иране, нежели в Афганистане».

Однако ничего удивительного в этом не было. Вышедший к новым посетителям пожилой хозяин был родом из Герата — города, расположенного на западе страны, как раз у иранской границы, а по национальности — хазарейцем.^[32] Но вот то, что хазареец жил в Кандагаре, стал состоятельным человеком, имел лавку и пекарню, в которых работали сплошь его соплеменники, — было действительно необычно.

Хозяин оказался весьма разговорчивым и веселым человеком, и Дмитрий, заскучавший было без привычной оживленной беседы с торговцами, с удовольствием компенсировал с ним недостаток общения на кандагарском базаре. Хазареец, после обмена традиционными приветствиями, сразу перешел к политике. Тут же выяснилось, что он всей душой принял революцию.

«Немудрено, — решил Дмитрий, — ведь левые власти сразу объявили о равноправии всех наций и народностей Афганистана. А для хазарейцев, всегда считавшихся в стране людьми второго сорта, — это многообещающий шаг».

— Если раньше, — рассуждал хозяин, — мы даже и мечтать не могли о том, чтобы участвовать в управлении страной, то сейчас в новом правительстве министр планирования — хазареец. — И, желая подчеркнуть, что у его народа наконец-то появился свой заступник, продекламировал рубаи Абдуррахмана Джами:^[33]

Недалек тот час, — продолжил свои рассуждения образованный хазареец, — когда у нас, как и у вас в стране, возможности каждого не будут ограничиваться принадлежностью к той или иной нации. Хазарейцы перестанут быть самыми обездоленными людьми и влачить жалкое существование, работая водоносами, грузчиками, старьевщиками или мойщиками трупов.

— Но вы-то и раньше не бедствовали, — сказал Дмитрий. — Лавка в центре, клиенты — иностранцы.

— Мне повезло больше, чем другим. Удалось закончить медресе в Герате. Потом перебрался в Иран. Выпекал хлеб и пирожки в кондитерской. Вот и скопил немного денег на собственное дело.

— А почему у вас работают только хазарейцы? — спросил Дмитрий.

— Надо помогать своим. Да и не пойдут пуштуны к хазарейцу, какой бы он богатый ни был. Гордые они. Вот советские — другие люди, — начал развивать новую мысль склонный к обобщениям хозяин. — Кем мы с вами были раньше? Друзьями. А сейчас, после революции, стали братьями. Поэтому вы, старшие братья, здесь, в Афганистане, помогаете нам, младшим.

Простокваша была съедена. Хозяин, радуясь обретению новых постоянных клиентов, вышел проводить старших братьев до машины и попрощался с каждым из них за руку, особо выделяя Дмитрия, который по возрасту годился ему в сыновья. Уже на площади хазареец шепнул Дмитрию, что еще он держит книжную лавку с маленькой библиотекой, и предложил пользоваться ею за умеренную плату.

(обратно)

IV

Снова аэропорт. Вилла. Те же лица, та же скука. Молодое афганское телевидение вещало только в Кабуле. Здесь же на всех был один маленький транзистор: советники еще не решились обзавестись престижными японскими магнитофонами, которые почему-то отсутствовали в составленных женами длинных списках товаров первой необходимости, а свой Дмитрий опрометчиво оставил в Кабуле. Советские газеты месячной давности доставлялись редко, с оказией, и зачитывались до дыр. Несколько ходивших по кругу случайных книжек, среди которых наибольшей популярностью пользовался школьный учебник русской литературы, были давно изучены. Ни шахмат, ни шашек, ни домино. Нашлась лишь колода замусоленных карт. Поэтому все вдруг стали заядлыми любителями игры «в дурака».

Ближе к вечеру, когда белое солнце приобретало красноватый оттенок и скатывалось на запад, выделяя длинной тенью каждый камешек в степи, в гараж без ворот, как принято у американцев, выносился низкий журнальный столик на бронзовых ножках. Каменные стены и пол из полированного бетона в течение получаса поливались водой из шланга, чтобы смыть нанесенную за день мелкую желтую пыль и охладить помещение. После заката вся компания рассаживалась на прохладном полу вокруг столика — четверо игроков и четверо болельщиков, ожидавших своей очереди принять участие в игре на вылет.

Игра продолжалась весь вечер, прерываясь лишь иногда, когда на свет в гараже забегал любопытный скорпион. Уже попривыкшие к местной экзотике военные тут же бросали карты и устраивали облаву. Пойманного скорпиона сажали в заранее приготовленную трехлитровую стеклянную банку и бежали в свои комнаты перетряхивать занавески и личные вещи в поисках фаланги. Как только охота заканчивалась обретением второго трофея, его помещали в ту же банку, ставили ее на журнальный столик и, расположившись кружком, делали ставки на одного из членистоногих гладиаторов — фалангу или скорпиона. Смертельная схватка в банке продолжалась недолго. Побеждал обычно скорпион, которому либо даровали жизнь, либо, придравшись к неспортивному поведению, если такой факт отмечало строгое судейство, путем открытого голосования выносили смертный приговор. Дмитрий, не имевший ничего против погибавших десятками на арене фаланг и скорпионов, предложил было устраивать более гуманные тараканьи бега. Скучавшие по спортивным зрелищам советники с интересом отнеслись к этому предложению. Но тараканов на вилле не оказалось, а для быстроногих фаланг пришлось бы строить слишком длинную беговую дорожку, для которой не нашлось дефицитного в Афганистане дерева.

Помимо игры в карты и жестоких зрелищ, два-три раза в неделю всей компанией отправлялись в бассейн, расположенный в десяти минутах ходьбы от виллы. Ходили бы и чаще, но вода, которую хотя и меняли регулярно, по воскресеньям, уже на третий день прогревалась и начинала цвести. Да и местные босоногие ребятишки, не приученные принимать душ, прыгали в бассейн сразу, прибегая с пыльной улицы, каждый раз добавляя новой грязи и мути, а с ней и всяческой заразы в нехлорированную благодать. Поэтому приходилось ограничиваться только первыми днями после смены воды, когда для афганцев она была еще холодна, а для изнывавших от жары северных жителей — то, что надо.

Томившиеся после обеда от безделья советники использовали, казалось, все возможности занять себя. Были отремонтированы электроприборы и сантехника, приведена в порядок ветхая мебель, вставлены в рамки и развешаны у кроватей фотопортреты любимых жен и чад, а перед виллой, к немалому удивлению афганцев, разбиты грядки и в землю, старательно просеянную от камней через железную кроватную сетку, посажены лук, чеснок и зелень к столу.

Скучавший, как и все, Валера, недовольный краткими ответами Дмитрия на свои вопросы, начал все чаще вступать в самостоятельные контакты с местным населением. Многие афганские военные летчики, жившие по соседству, учились в Союзе и говорили по-русски. Остановив кого-нибудь из них во внеслужебное время, Валера брал собеседника за рукав или свисающий край чалмы и начинал свои бесконечные расспросы. После часа-двух такой беседы несчастный афганец уходил домой, стараясь больше никогда не попадаться на глаза любопытному советнику, сторожившему у виллы очередную жертву, прислонившись со сложенными на груди руками к дверному косяку.

Как-то, после содержательной беседы на солнцепеке, Валера ошарашил всех новостью — оказывается, в здании аэропорта есть бар, в котором, несмотря на сухой закон, иностранцам подают спиртное. Сборы были недолги. Бар действительно работал, но застеснявшиеся советники долго стояли у дверей, решая, стоит ли без санкции начальства посещать злачное место со стойкой и уютно расставленными по углам столиками. Но в баре было пусто, а новых впечатлений мало, и любопытство взяло верх над выпестованным партией и компетентными органами пролетарским сознанием, строго запрещавшим поддаваться где бы то ни было тлетворному влиянию западного образа жизни. Дмитрия вытолкнули вперед делать заказ. Из спиртного в наличии оказалось только американское пиво в банках. Воблы и любимых сосисок с тушеной капустой к пиву, естественно, не нашлось. Поэтому ограничились только пивом, которое долго с видом знатоков и ценителей смаковали, отпивая маленькими глоточками из стаканов. Цена его, однако, оказалась такой, что повторить заказ никто не осмелился.

По дороге домой решили, что американское пиво в банках — дрянь. «Жигулевское» гораздо лучше и стоит у нас копейки, так что наверстаем по возвращении. Да и вообще, ходить в бар, где нет ни музыки, ни женщин, — неинтересно. Поэтому первое посещение стало последним.

От скуки и тоскливых мыслей об оставленных в Союзе семьях советников отвлекала только работа. Иван Игнатьевич, когда-то выдвигавшийся по партийной линии, решил не замыкаться на своей военной специальности и провести с афганцами дополнительно полезное массовое мероприятие. Идею о полковом собрании или митинге в поддержку Апрельской революции не одобрил Владимир Иванович, а вот в отношении содержательной лекции о пролетарских писателях было дано «добро». Иван Игнатьевич, забрав к себе в комнату уже всеми изученный учебник родной литературы, засел за работу, и это весьма обеспокоило Дмитрия. Дело в том, что, хотя между ними на почве общей любви к стряпне сложились приятельские отношения, в вопросах перевода они редко находили общий язык. Все началось с того, что как-то Иван Игнатьевич спросил:

— А в языке дари есть мягкий знак?

— Нет, — ответил Дмитрий.

— А как же ты тогда слово «лошадь» переводишь? — озадачил Иван Игнатьевич.

Дмитрий сосредоточился и попытался как можно более внятно объяснить проявившему неожиданный интерес к филологии собеседнику, что мягкость или твердость при произнесении того или иного звука в языке дари определяется его местом в слове и окружением, а в слове «асп» — лошадь на дари — все согласные произносятся твердо. Иван Игнатьевич недоуменно покачал головой, хотя вроде бы и принял такие объяснения.

Дмитрий не придал этому случаю особого значения, но спустя всего несколько дней Иван Игнатьевич обнаружил непорядок в автопарке полка и, почему-то перейдя на украинский язык, строго спросил афганского унтер-офицера:

— Що це таке?

Дмитрий перевел.

— Нет, ты переведи не «что это такое», а «що це таке», — стал вдруг настаивать Иван Игнатьевич, будто бы уловивший в переводе на дари отсутствие украинского акцента.

Дмитрий сначала даже не понял, чего же от него требует советник, но повторно перевел вопрос начавшему беспокоиться унтеру.

— Нет, спроси его — що це таке? — продолжал громко настаивать недовольный переводом Иван Игнатьевич.

Бедный унтер, относя гнев советника на свой счет, начал лопотать оправдания, жалуясь на суровые условия службы, тяжелую жизнь, бедность и отсутствие жены, стараясь хоть как-то смягчить закипавшего Ивана Игнатьевича, продолжавшего с каждым разом все более громко повторять:

— Що це таке? Ты переведи ему, — що-о це-е та-а-ке?

В конце концов доведенный почти до слез унтер бросился сам устранять непорядок на виду у оторопевших подчиненных, а Дмитрий попытался объяснить Ивану Игнатьевичу, что, как ни старайся, невозможно передать на дари колорит украинской речи в русском обрамлении. И «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя поэтому читать нужно только в оригинале, так как в переводе они теряют главное — нежное очарование вкраплений малороссийских слов в русскую речь. Бесполезно.

Тревожные ожидания Дмитрия полностью подтвердились, когда за три дня до лекции он получил ее текст для перевода. Задуманный Иваном Игнатьевичем пламенный панегирик писателям и поэтам революции изобиловал знакомыми по школьной программе стихотворными строками. Начал любитель отечественной словесности с Горького и, принимая во внимание ситуацию в Афганистане, решил сразу же вдохновить слушателей на продолжение борьбы за светлое будущее «Песней о Буревестнике»:

«Ну, это еще куда ни шло, — подумал Дмитрий, — но вот дальше, там где стонут чайки, и гагары тоже стонут, а „глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах“… Как все это объяснить сплошь неграмотным афганским солдатам, которые не только настоящего, но и в кино моря-то не видели, а таких птиц не то что не знают, даже названий никогда не слышали».

Дмитрий побежал к Ивану Игнатьевичу доказывать невозможность использования этого произведения для революционной агитации, так как все отведенное на лекцию время уйдет на ликбез — рассказ о холодных антарктических морях и их пернатых обитателях. Кроме того, нужно было раз и навсегда, во избежание будущих эксцессов, объяснить Ивану Игнатьевичу, что перевод литературных произведений — удел немногих первоклассных и весьма одаренных переводчиков, к которым Дмитрий, занятый рутинной работой, не относится.

Разговор состоялся. Долгий и тяжелый. Иван Игнатьевич, пойдя на некоторые уступки, наотрез отказался убирать из текста «Песню о Буревестнике».

— Чего здесь сложного, — настаивал он, — даже рифмы нет. Просто замени слова. Наши рабочие до революции тоже были не шибко грамотные, а все понимали. И эти поймут.

Что касается Маяковского, то «Стихи о советском паспорте» Иван Игнатьевич все же вычеркнул, вняв уверениям Дмитрия, что такие словосочетания, как «в тугой полицейской слоновости» и неологизмы «молоткастый» и «серпастый», не поддаются адекватному переводу. Но после долгих препирательств решительно оставил начальные строки «Левого марша», кратко и емко характеризующие, по его мнению, задачи военных в послереволюционный период:

Дмитрий понял, что других уступок от патриота Ивана Игнатьевича ждать нечего, и попытался перевести на дари оставшиеся в лекции литературные примеры. Но ту белиберду, которая получалась, никак нельзя было читать публично без подробных предварительных комментариев. И Дмитрий решился. Когда на следующий день заезжали к хазарейцу за свежим хлебом, он заглянул к нему в библиотеку и взял несколько томиков персидских поэтов, здраво рассудив, что чтимые и персами, и таджиками, и афганцами классики помогут ему выбраться с честью из сложной ситуации, не уронив достоинства Ивана Игнатьевича.

Весь вечер ушел на поиск необходимых произведений, похожих по объему или поэтическому строю на литературные примеры из лекции.

Утром, наглаженный, в начищенных по случаю мероприятия до стального блеска ботинках, Иван Игнатьевич с некоторой тревогой спросил Дмитрия: «Готов?»

Дмитрий утвердительно кивнул. Не было причины для беспокойства. Иван Игнатьевич не понимает дари, а аудитория — соответственно, русский.

Для лекции солдат усадили на землю в теньке, у арыка. Офицерам поставили стулья, лектору и переводчику — стол, на котором справа и слева от непременного графина с водой были придавлены камушками, чтобы не унесло ветром, оригинал и перевод творческого порыва Ивана Игнатьевича. С кратким вступительным словом, растянувшимся на пятнадцать минут славословий в адрес великого северного соседа — преданного друга и соратника борющегося афганского народа, выступил командир полка. Подошла очередь Ивана Игнатьевича. Застегнув верхнюю пуговицу армейской рубашки, он поднялся со стула и начал с пафосом, проявляя недюжинное ораторское мастерство, читать заранее приготовленный текст. Дмитрий сразу же попытался подстроиться под характер речи лектора, повторяя временами не только его интонации, но и жесты.

«Главное — поймать тон и ритм, — думал Дмитрий, — особенно тогда, когда начнутся примеры».

Добравшись до Горького, Иван Игнатьевич обрисовал его вклад в дело революционного воспитания обездоленных масс, а Дмитрий в отведенную ему для перевода паузу вставил маленькую отсебятину о том, что и у восточных народов есть свои классики-бунтари и классики-гуманисты. И когда лектор перешел к чтению с особымвыражением любимого произведения о буревестнике, который с криком реет, черной молнии подобный, Дмитрий с тем же выражением начал читать написанный в форме «садж» — прозой с включением рифмованных кусков — небольшой рассказ из «Гулистана» Саади.

В финале «Песни…» Иван Игнатьевич, перейдя на крик и подчеркивая восклицательную интонацию приседанием и отмашкой свободной от листов лекции руки, заключил:

На что Дмитрий эхом отозвался на персидском строками великого Саади:

Дождавшись, когда стихнут аплодисменты, вдохновленный Иван Игнатьевич с еще большим жаром продолжил выступление. И дальше аудитория принимала лекцию и ее автора столь же восторженно и эмоционально. Длительные, переходящие в овацию аплодисменты сорвал отрывок из «Левого марша», который Дмитрий «перевел» строками поэта-бунтаря Омара Хайяма, нашедшими живой отклик у афганских солдат — выходцев из самых низов общества:

Когда же мероприятие закончилось, растроганный командир полка за традиционным чаем в своем шалаше долго благодарил немного смущавшегося, но чувствовавшего себя именинником Ивана Игнатьевича, тряс ему руку и удивлялся, обращаясь к Дмитрию, как это простой советский военный знает блестяще не только родную литературу, но и чтимых на персоязычном Востоке поэтов.

Недавно назначенный в полк по советскому примеру замполит тут же попросил переводчика провентилировать с неожиданно ставшим популярным советником вопрос еще об одной лекции, но бдительный Дмитрий сразу же осек молодого, но прыткого партийца, сказав, что такие вопросы с кондачка не решаются. Нужно, чтобы сам автор созрел для новой творческой работы, а раньше месяца-двух и заикаться об этом не стоит.

По дороге домой, в машине, счастливый Иван Игнатьевич спросил Дмитрия:

— Ведь смог же?

— Смог, — согласился Дмитрий, бросив осторожный взгляд на прячущего улыбку в пшеничные усы Владимира Ивановича.

Тот, внимательно слушавший лекцию, конечно же, догадался, на какую уловку был вынужден пойти Дмитрий. Но насколько близка и какой страшной будет буря, к которой призывал любимый крылатый персонаж Ивана Игнатьевича, не догадывался пока еще никто.

(обратно)

V

Между тем гражданская война в Афганистане как бы исподволь незаметно начинала расползаться по стране, скатываясь сверху вниз от узкого круга интеллектуально-политической элиты к средним образованным слоям, вовлекая их, а потом и все остальное население в беспощадную кровавую бойню. Еще вялая, разрозненная открытая вооруженная борьба между сторонниками и противниками левого режима от приграничных сельских районов, постепенно разгораясь, перемещалась к городам, охватывала их дальние подступы, пока еще оставляя возможность использовать основные автомагистрали между центрами провинций, но угрожая вскоре перерезать и их и превратить оплоты новой власти в осажденные крепости…

В полку начали пропадать офицеры. Кто-то дезертировал и уходил к мятежникам, следуя своим убеждениям, кто-то, опасаясь репрессий из-за родственных связей с известными противниками режима или принадлежности к богатым кланам и семьям, бежал за границу. Командир полка, происходивший из семьи небогатых, но феодалов, мрачнел с каждым днем.

Неожиданно пропал прыткий замполит. Назначенный на его место такой же молодой лейтенант на вопрос Дмитрия о судьбе его предшественника ответил, что тот направлен послом в Пакистан. Когда же еще один партиец «уехал послом в Пакистан», Дмитрий прямо спросил нового замполита, что все это значит. Двадцатилетний революционер объяснил, что так они говорят о тех, кто был накануне арестован, заключен в тюрьму или расстрелян. И прежний замполит, и второй «посол в Пакистане» принадлежали, оказывается, к неправильной партийной фракции.

Владимир Иванович, внимательно следивший за ситуацией в стране, получая информацию в основном от Дмитрия, переводившего ему сообщения местных газет и радио, решил проверить, сообразуясь с обстановкой, боеготовность полка и вывести на учение хотя бы один батальон. Для рекогносцировки на местности выехали в сопровождении взвода солдат на юг, в направлении пустыни Регистан. Командир полка, с удовольствием бравшийся за любую работу, отвлекавшую его от мрачных предчувствий, тщательно спланировал поездку, подготовил и людей, и технику, и карты, и даже добыл где-то арбузы для того, чтобы легче было утолять жажду во время поездки по жаркой пустыне. По дороге командир спросил Владимира Ивановича, как тот оценивает афганских солдат.

— Хорошие солдаты, — сказал Владимир Иванович. — Стойкие, неприхотливые, исполнительные. Вот недавно наблюдал, как проводили учение по охране и обороне аэродрома, так солдаты, оборудовав позиции и сложив из камней огневые точки, пролежали в них несколько часов на страшной жаре, дожидаясь команды «Отбой!». Наши бы давно разбрелись в поисках воды или, хуже того, водки.

— Хорошие солдаты, — почему-то грустно подтвердил командир. — Плохо только, что неграмотные все. Да кормить бы их получше и обмундирование новое получить.

Переводивший разговор Дмитрий был полностью согласен и с Владимиром Ивановичем, и с командиром. Действительно, афганские солдаты неприхотливы и исполнительны. Но таких голодных, оборванных и грязных, как в Кандагаре, он нигде не встречал. Выгоревшая за долгие годы носки латаная-перелатаная форменная одежда буквально светилась на них. В ней даже в город не пускали. Берегли. А в увольнение отправляли только тех, кто имел «гражданку». Единственным достоинством такой формы было то, что залегший на позициях солдат в грязно-серой одежде полностью сливался с такого же цвета землей и становился совершенно незаметным, если только сквозь дыры и ветхие нити заплат не проглядывало светлое нижнее белье.

Поднимая клубы пыли, добрались по грунтовой дороге до планируемого места развертывания батальона в боевые порядки. Выбрались из машины, солдатам дали команду оправиться и укрыться в тени грузовиков. Этот район пустыни, несмотря на название Регистан, что означает страна песка, представлял собой чуть всхолмленную каменную равнину. Преобладал серый цвет. Ни одного зеленого пятнышка, ни деревца, ни травинки, даже верблюжьей колючки Дмитрию не удалось обнаружить.

Неожиданно прямо из-под земли появился оборванный бородатый мужичонка в чалме. Увалы, около которых остановились машины, оказались не естественного происхождения, а занесенными пылью глинобитными крышами вырубленных в грунте домов неизвестно какими судьбами заброшенной в пустыню деревни. Афганец, осмотревшись, верно определил начальника и подошел здороваться к командиру полка. После приветствий, сопровождавшихся поклонами, прикладыванием руки к сердцу, и короткого разговора на пушту он вновь нырнул в почти незаметную со стороны нору — вход в дом — и появился уже с кувшином воды, из которого командир вежливо сделал несколько глотков, прежде чем передать его другим офицерам.

Владимир Иванович вместе с командиром сверились с картой, уточнили рубеж развертывания и рубеж атаки расположенного в полутора километрах холмика с укреплениями условного противника, который по плану учения нужно было окружить и взять. Разобравшись с деталями учения, решили перед обратной дорогой перекусить арбузами и лепешками. Пригласили местного жителя. Тот долго отказывался, но, когда согласился и начал жадно есть, отламывая правой рукой большие куски лаваша и вгрызаясь по уши, до корки в красную плоть арбуза, стало ясно, что пуштун действительно голоден и в лучшем случае позавтракал сегодня только чаем.

На обратном пути Дмитрий, не владевший пушту, спросил командира, о чем тот беседовал с сельским жителем. Командир, в свою очередь, уточнил, знает ли Дмитрий о том, что афганцы считают себя самым гостеприимным народом в мире. Переводчик утвердительно кивнул.

— Так вот, — продолжил командир, — согласно нашим обычаям все мы были гостями деревни, в которой единственным мужчиной во время нашего короткого пребывания оказался этот бедный афганец. Он сказал после приветствий, что заколет козу и приготовит мясо и рис, чтобы угостить нас. Мне пришлось отказать ему в удовольствии достойно принять гостей, как принято у пуштунов. Кроме этой козы, у него больше ничего нет. Но, чтобы он сохранил репутацию гостеприимного человека, настоящего пуштуна, для которого честь и национальное достоинство превыше всего, я попросил его принести воды, хотя и воды, и арбузов у нас, сам видел, в избытке.

«Первое впечатление не обмануло, — подумал Дмитрий. — Командир не добренький напоказ, а по-настоящему добрый человек. Это не с трибуны кликушествовать, плача о тяжелой судьбе своего бедного народа, как уже привыкли не без нашей подсказки делать самозваные защитники обездоленных, а вот так просто и деликатно не дать бедняку, не уронив при этом его достоинства, остаться без козы, риса, молока для детей и дров, которые в Афганистане продаются на вес, и стоят они порой не меньше того же риса. Да и не всякий афганец сумеет отказаться от предложенного ему мяса. Ведь даже поговорка у них есть: „Лучше пережаренное мясо, чем самые хорошие бобы“».

Дмитрию было жалко старого командира. Он понимал, что вскоре его заменят на доказавшего преданность партии «молодого борца», а доброго полковника в лучшем случае просто снимут, в худшем — отправят «послом в Пакистан». Но об этом и думать не хотелось.

Командир нравился Дмитрию, и, похоже, их симпатии были взаимными. Так получилось, что отец Дмитрия, тоже переводчик, двадцать лет назад начинал военное сотрудничество с Афганистаном. Тогда гнали первые советские танки через Кушку на Герат, Кандагар и Кабул, потом формировали новые танковые бригады и переформировывали старые пехотные полки по советскому образцу. Так вот, командир знал и помнил и отца, и Дмитрия, в те годы еще маленького мальчика, приехавшего с матерью к отцу в Кабул и оставшегося там на целых пять лет. Это они выяснили, беседуя как-то за чаем в командирской хар-хане, что еще более укрепило их добрые отношения, которые не смог испортить даже глупый случай, произошедший через несколько дней после той беседы.

В домике, в котором советники проводили большую часть своего рабочего времени, не было канализации. От жары спасались чаем — черным или зеленым, по вкусу, подававшимся благодаря стараниям вестового каждый час. Поэтому приходилось довольно часто посещать окрестные кусты, в которых советников временами пугало шуршание змей. Чашу терпения переполнил случай, когда Иван Игнатьевич, подавшийся назад от неожиданно появившейся из травы кобры, запутался в приспущенных штанах, упал и поцарапал лицо и лысину. Владимир Иванович был вынужден поставить перед командиром полка вопрос об оборудовании туалета.

Туалет в полевых условиях афганские военные устраивали просто. Натягивали на длинный шест похожую на индейский вигвам островерхую палатку, в центре у которой и рыли ямку в земле. Владимир Иванович, уже познакомившийся с подобными заведениями, предложил натянуть палатку для советников невдалеке от мушаверни. Дмитрий, переводя просьбу командиру, перепутал два похоже звучащих на дари слова: «хайма» — палатка, и «хайа» — парный элемент мужского достоинства. Что он предложил натянуть командиру — нетрудно догадаться. Командир и присутствовавший при разговоре начальник штаба полка остолбенели от такой пошлой наглости то ли советника, то ли его переводчика. Тяжелая челюсть полковника отвисла, толстые губы задрожали от обиды. Владимир Иванович, сразу почувствовавший возникшую неловкость, нервно ткнул Дмитрия локтем и тихо спросил:

— Что ты ему сказал?

Дмитрий, как пленку в магнитофоне, провернул назад разговор и мысленно ахнул. Уж чего-чего, а так обидеть командира, да еще публично, он не хотел. Пришлось срочно оправдываться, ссылаться на жару, усталость и все еще плохое знание языка. Командир понял, что злого умысла в прозвучавшем предложении не было, и сам попросил Дмитрия перевести Владимиру Ивановичу злополучную фразу на русский, чтобы вместе посмеяться над курьезом.

(обратно)

VI

Время катилось к концу лета. Нарастала тревога. Все чаще летчики кандагарского авиаполка на своих стареньких «МиГах» поднимались в воздух не для отработки учебных задач, а для умиротворения пуштунских племен, отказавших в лояльности новой власти. Прибыла еще одна партия военных советников с двумя переводчиками. Тем же самолетом в Кандагар для ориентирования и постановки новых задач прилетел представитель главного военного советника.

Аппаратчик в звании полковника был одним из тех редких людей, которые, занимая собачьи должности, умеют не перегибать без нужды палку и по-доброму работать с людьми, не ущемляя их достоинства. Поэтому в Кабуле Дмитрий Харитонович, так звали полковника, пользовался всеобщим уважением, но особо почитался холостыми переводчиками, которым он часто спускал юные шалости, в том числе походы налево к девчонкам из других контрактов или, хуже того, к демократкам из представительств государств соцлагеря. А за моральным обликом советского человека за границей тогда следили строго. И за меньшие провинности можно было в 24 часа вылететь из страны с билетом в один конец.

Здесь же, в Кандагаре, Харитонович, выступая перед советскими военными, напустил жути, расписывая в красках сложную ситуацию в стране пребывания, которая характеризовалась, по его словам, «крайним обострением противоречий между новой властью и отжившей феодально-клерикальной верхушкой, мобилизацией внутренней реакции и международного империализма на борьбу с прогрессивным левым режимом, настоятельной необходимостью грудью встать на защиту революционных завоеваний братского народа». Общее впечатление приближающейся грозы усиливало и то, что правая рука столичного гостя безжизненно висела на перекинутом через шею черном платке. По рядам пополз слушок — бандитская пуля. Вдохновленные и речью, и героическим обликом высокого начальства, советники заверили его в своей готовности до конца выполнить интернациональный долг, пожаловались на некоторые объективные трудности, в том числе на отсутствие оперативной информации по обстановке из центра, и разошлись по рабочим местам.

После совещания Харитонович подошел к Дмитрию:

— Ну, как ты здесь, в провинции, не заскучал?

— Некогда. Работы много, — слукавил Дмитрий и, чтобы не врать дальше, спросил: — Что у вас с рукой?

— Да я оказался первым и, дай-то бог, останусь единственным советским, пострадавшим от Апрельской революции. Последнее время много мотались с главным по инстанциям, налаживали контакты с новыми чиновниками. Так меня в Министерстве обороны шандарахнуло тяжелой дверью на пружине. Окликнули не вовремя. Я и зазевался, руку сломал.

— Почему же тогда вас в командировку послали? — удивился Дмитрий. — Есть же у главного и другие замы.

— Ты знаешь, — посерьезнел Дмитрий Харитонович, — все как-то очень быстро изменилось. Помнишь, раньше говорили: «Курица — не птица, Афганистан — не заграница». Жили спокойно, работали спокойно, как дома, без героики. А сейчас все в суете — революция, классовая борьба, братская помощь! Москва давит: не оплошайте, не упустите момент, не дайте скатиться новым властям вправо! Вот и мечемся все, демонстрируем свою самоотверженность и высокую сознательность.

Харитонович замолчал. Потом вдруг, что-то вспомнив, спросил:

— Ты чем после обеда занят?

— Учение у нас, батальонное. Давно готовили. Выезжаем на местность, чтобы вечером, когда жара спадет, горку взять, — ответил Дмитрий.

— Слушай! Я тут, с этой рукой, совершенно беспомощным стал. Рубашку стянуть не могу.

У меня по плану сегодня еще переговоры с командиром корпуса и ужин с ним. Переводчик, сам понимаешь, не нужен, он русский знает. Но потом, ночевать-то в резиденции буду, хотелось, чтобы кто-нибудь из своих рядом был. Ты не смог бы со мной остаться? — как-то совсем не по-начальственному попросил Харитонович.

— Конечно, — сказал Дмитрий, обрадовавшись, что может чем-то помочь тезке, которого уважал не меньше своих собратьев-переводчиков. — Вот только с моим старшим договориться нужно.

— Ну, это не проблема, — улыбнулся Дмитрий Харитонович. — Я ведь здесь влиятельная столичная штучка, уговорю. А на учение смотается кто-нибудь из тех новых переводчиков, что со мной прилетели. Заодно и оботрется.

Такой удачи Дмитрий просто не ожидал. Ему не очень-то хотелось трястись по жаре в машине, следуя в составе армейской колонны в район учения. Провести это время в прохладной резиденции было бы гораздо приятнее. Тем более что предстояли переговоры с генерал-губернатором. Дмитрий прежде почти не общался с ним, может быть, потому, что генерал Фарук хорошо знал русский и предпочитал не прибегать к помощи переводчиков. Но сам Фарук был интересен Дмитрию по многим причинам. Во-первых, он был одним из тех редких генералов прежнего режима, сохранивших высокое положение при новой власти. Почему? Во-вторых, поговаривали, что он весьма образован, умен и хорош как собеседник. И, в-третьих, Фарук производил впечатление человека как бы без национальности, совмещая в себе и решительность русского военного, и деловитость американца, и пунктуальность немца, и аристократизм и светский шарм француза. Казалось, что от уроженца Востока в нем оставалась только внешность да, как поговаривали, пристрастие к национальной афганской кухне.

Всю вторую половину дня Дмитрий работал как секретарь: доставал из пухлого портфеля и раскладывал карты, схемы и планы, записывал за Фаруком пожелания к советской стороне по вопросам военного и военно-технического сотрудничества, делал по просьбе Дмитрия Харитоновича другие пометки по ходу переговоров.

Несколько раз прерывались на чай, который подавали прямо в кабинет, обставленный великолепной английской мебелью, привезенной, вероятно, еще из колониальной Индии. Чай у Фарука был замечательный, соединявший в себе крепость и терпкость цейлонского с тонким ароматом китайского. Пили его с традиционными афганскими сладостями — фисташками в сахаре. За чаем Дмитрий Харитонович спросил Фарука, как тому удается занимать одновременно две такие разные должности — военного и гражданского чиновника.

— Просто, — ответил Фарук. — До обеда работаю командиром корпуса, после — губернатором провинции. Сегодня исключение. А вот ночью — еще и главным полицейским. Ловим бандитов. Нынче их в городе в избытке. Поэтому каждый вечер, после наступления темноты, блокируем один из районов и чистим его. Выезжаю с войсками сам.

Каких бандитов ловят, Фарук не уточнил. То ли уголовников, то ли противников режима. Или тех и других. Кандагар и до апрельского переворота имел в Афганистане репутацию бандитского города.

За чаем Фарук рассказал немного о себе. Он действительно был весьма образован. Окончил престижный лицей «Хабибия» в Кабуле, учился в военном училище в Индии, на курсах в Египте и Турции, потом — в советской военной академии. Каждый выезд за границу добавлял ему знание нового языка. Кроме пушту и дари, Фарук говорил на английском, французском, арабском, турецком, русском и, как выяснилось позже, еще и на урду. Державшийся просто генерал рассказал, что знанием многих языков он обязан не только обязательным курсам, которые предваряют учебу за границей, но и добрым девушкам, большим поклонником которых он был, а они непременно отвечали ему взаимностью. Где бы он ни учился, он всегда находил время для общения с местными красавицами, которые и оттачивали его разговорные навыки. Советские девушки, в память о которых Фарук сохранял целый альбом фотографий, постарались на славу, по-русски генерал говорил почти без акцента.

Дмитрий был поражен. Вот ведь как, оказывается, можно просто, не просиживая штаны за нудными занятиями и зубрежкой, совершенствовать знание языка, совмещая приятное с полезным.

«Но в Афганистане, тем более в Кандагаре, этот номер не пройдет, — думал Дмитрий. — Слишком суровы афганцы к тем, кто проявляет интерес к их женщинам. Даже упомянуть в разговоре о жене афганца можно только косвенно, спросив: „Как поживает мать ваших детей?“ А о дочерях вообще не принято спрашивать».

Фарук, по всей видимости, угадал мысли молодого переводчика и вдруг весело предложил:

— Давай, Дмитрий, раз уж у нас с девушками туго, женим тебя! Примешь ислам. Найдем тебе пуштунку. Будешь с ней вечерами язык совершенствовать, а днем она будет тебе узелок за узелком ковры вязать. Озолотит ведь! Ковры ручной работы только у нас, пожалуй, и остались.

Посмеялись втроем. Ответил на предложение, однако, хитро улыбавшийся Дмитрий Харитонович:

— Нет уж, пусть потерпит до возвращения в Кабул. Там и будет совершенствовать знание языка, правда, не дари, а болгарского.

«Хорошо информирован Харитонович, — удивился Дмитрий. — Знает даже об учившихся в Кабульском университете девчонках из Софии, вокруг которых, соблюдая все возможные меры конспирации, увивалась переводческая молодежь».

В кабинет зашел адъютант Фарука и доложил что-то на пушту. Фарук, легко поднявшись с кресла у чайного столика, пересел за массивный, инкрустированный дорогими породами дерева письменный стол, снял телефонную трубку и отдал несколько распоряжений. Потом, повернувшись к гостям, сказал:

— Поймали шпиона, вроде бы араба. Следил за следовавшим в район учения батальоном, кстати, твоего полка, Дмитрий. Зачем следил — непонятно. При нем обнаружили паспорт гражданина Саудовской Аравии и второй паспорт подданного Пакистана. Кроме меня, в штабе арабский язык никто не знает. Поэтому буду допрашивать сам. Вы можете остаться либо подождать в приготовленной вам комнате.

Дмитрий Харитонович решил остаться. О шпионах-арабах, интересующихся передвижением войск в Афганистане, и он, и Дмитрий слышали впервые.

В кабинет зашел контрразведчик, вслед за ним двое солдат привели высокого человека лет двадцати семи, одетого в галабию — длинную белую рубаху — и просторный бурнус из тонкой шерсти. Его голова была покрыта платком, закрепленным куфией — свернутым двумя кольцами жгутом из конского волоса. Одеяние, конечно же, весьма неожиданное для Афганистана. Но не это было странным: что-то во внешности и поведении араба диссонировало с устоявшимся образом выходца из Аравийской пустыни.

Фарук предложил задержанному сесть и отпустил конвой. Опустившись на стул у письменного стола, закинув ногу за ногу, улыбавшийся молодой человек без тени беспокойства осмотрелся, задержал взгляд на Дмитрии Харитоновиче, удивившем его, вероятно, славянской внешностью и гражданской одеждой. Темноволосого Дмитрия в афганской форме без знаков различия незваный гость не удостоил особым вниманием. Повернувшись к Фаруку и продолжая улыбаться, он стал на арабском языке отвечать на вопросы.

Дмитрий получил возможность внимательнее рассмотреть задержанного. Смуглая кожа, довольно редкая темная бородка, правильные черты лица, прямой нос и тонкие губы. Все это дополняли очень живые, внимательные глаза, в которых светилось некоторое превосходство над присутствующими. Не сходившая с лица допрашиваемого улыбка временами превращалась в откровенно высокомерную усмешку. Опустив взгляд, Дмитрий обратил внимание на модные туфли с высокими каблуками и строгие, однотонные носки, выше которых проглядывала полоска белой кожи.

«Вот оно что, — осенило Дмитрия, — на лице кожа смуглая не от природы, а от загара. Тоже мне — Лоуренс Регистанский. Не догадался две недельки поваляться на пляже где-нибудь на Канарах, прежде чем переться в Афганистан».

Задержанный, видимо, попросил у Фарука сигарету, так как генерал пододвинул ему лежащую на столе пачку «Винстона». Тот, взяв сигарету, начал осматриваться в поисках зажигалки.

— Дай ему прикурить, — попросил Фарук Дмитрия.

Когда тот, поднявшись с кресла, подошел к «арабу» и зажег спичку, Фарук тихо сказал, перейдя на английский:

— Прижги ему бороду!

Потянувшийся с сигаретой у губ к огню молодой человек резко отпрянул, Фарук засмеялся:

— А ведь убеждал меня, что английский не понимает.

Прибыл конвой, задержанного увели. Фарук коротко рассказал о том, что ему удалось узнать. «Араб» все отрицал и никакой вины за собой не признавал. Объяснить внятно, откуда у него два паспорта, не смог. На вопрос, зачем свернул с шоссе на проселочную дорогу вслед за армейской колонной, ответил: «Из любопытства». Еще объяснил, что сопровождавшая его женщина — это новая жена, которую он взял неделю назад за приличный калым в Пакистане.

— Никакой он не араб, — сказал наконец Фарук, подтверждая догадку Дмитрия. — Американец или англичанин. Скорее англичанин, у них хорошая школа востоковедения. Этот неплохо говорит на арабском, знает пушту, по-моему, и дари тоже. Хороший, умный набор языков, так как покрывает почти весь Ближний и Средний Восток. Что касается того, шпион он или не шпион, — пока не ясно. Может быть, просто богатый плейбой, начитавшийся Киплинга или насмотревшийся голливудских фильмов о приключениях на Востоке.

— Тогда почему у него такие документы? — спросил Дмитрий Харитонович.

— Не знаю, — ответил Фарук. — Но, раз уж он говорит на английском и пушту, пусть с ним дальше контрразведка разбирается. А мы сейчас посмотрим, что за жену он купил в Пакистане, и пойдем ужинать. Время позднее, скоро комендантский час, и мне пора переходить к полицейским обязанностям.

Женщина, вероятно, из членов партии, которую контрразведчики вызвали заниматься задержанной спутницей «араба», привела в кабинет девушку в национальной афганской одежде, но без чадры. Увешанная тяжелыми ожерельями из серебряных монет и многочисленными браслетами, девушка испуганно отворачивалась от незнакомых мужчин и пыталась прикрыть лицо небольшим головным платком, оставляя между ним и налобными украшениями лишь узкую щелочку для глаз. Фарук заговорил с ней на урду. Она не ответила. Фарук перешел на английский. Та же история. Дмитрий понял, что генерал решил сразу выяснить, действительно ли девушка привезена из Пакистана.

На вопросы, заданные на пушту, плачущая девушка, повернувшись к Фаруку, начала сначала робко, потом все более оживленно отвечать, забывая от волнения придерживать у глаз платок. А девушке было не больше пятнадцати лет: под платком скрывалось совсем еще детское лицо с размазанной по пухлым щекам косметикой.

Фаруку хватило десяти минут, чтобы выяснить почти все, что его интересовало. Когда девушку увели, он сказал, обращаясь к Дмитрию Харитоновичу:

— Пуштунка она. Более того — из Кандагара, судя по одежде и украшениям. Этот плейбой купил ее здесь. Вчера. Теперь надо думать, как вернуть ее родителям. Сама она пока боится говорить, где они.

В голосе Фарука появилась новая, жесткая нота. И Дмитрий понял, что пуштунку, да еще и из Кандагара, самозваному арабу не простят. Могли бы простить недоказанное ведение шпионажа, но женщину, купленную для утех иноверцем, — никогда. Крепко влип востоковед.

Стемнело. Фарук распорядился накрывать ужин и предложил ненадолго выйти на свежий воздух. На веранде помолчали, наслаждаясь тишиной и тонким ароматом цветов. Сквозь величественные кроны окружавших резиденцию деревьев проглядывало бесконечно глубокое небо с россыпями серебряных звезд на черном бархатном фоне. Фарук взглянул вверх, тяжело вздохнул и тихо, почти шепотом, продекламировал известное четверостишие Омара Хайяма. Дмитрий, помнивший перевод этого рубаи на русский язык, спросил:

— Перевести?

— Переведи, — согласился Фарук.

Дмитрий негромко произнес:

— Да, прав был поэт и астроном, — сказал задумчиво Фарук. — Все мы чьи-то рабы и чьи-то владыки одновременно. — Помолчал и добавил: — Была у меня возможность сделать выбор и стать свободным и счастливым. Духу не хватило. Сейчас же этот выбор за меня сделают другие. Но вот смогу ли я тогда благословить за счастье небо — это вопрос.

Тихо появился адъютант и доложил, что ужин накрыт. Направились в гостиную, где был сервирован на три персоны край длинного стола. Фарук сел во главе его, усадив по правую руку Дмитрия Харитоновича. Дмитрий уселся слева от генерала.

«Сервировка европейская, кухня афганская», — отметил про себя Дмитрий, бросив взгляд на стол.

Дмитрий Харитонович спросил все еще сохранявшего задумчивость генерала, пьет ли он водку. Фарук улыбнулся:

— Научился в Москве. Хорошо помогает в иных случаях. И сейчас не отказался бы от стаканчика.

— Дима! Принеси! — засуетился Харитонович. — У меня в портфеле бутылка «Столичной».

Дмитрий принес водку. Выпили за советско-афганскую дружбу. Фарук предложил закусить острым афганским салатом из мелко рубленных помидоров, огурцов, горького стручкового перца и зелени. Оказалось, под водку в самый раз, не хуже соленых огурчиков.

Подали плов. На большом блюде горкой был уложен белоснежный рис, вокруг которого располагались куски истекавшей жиром баранины. Дмитрий давно заметил, что афганцы чаще используют не классический рецепт плова, описанный еще Авиценной, а отдельно готовят рис и мясо, соединяя их только перед подачей на стол. К такому плову полагается дополнительно много закусок. Одна из самых распространенных — тушенная на растительном масле кинза. Приправляют рис и приготовленными на жиру горячими подливками с отваренным горохом или фасолью, обильно сдобренными для остроты томатом, барбарисом и красным перцем.

После плова повар принес на подносе большие пиалы с очередным блюдом, которое называлось хурма, как и известный оранжевый плод. Каждая порция состояла из двух среднего размера пиал, в одной из которых в острой подливке были поданы тефтели из баранины, действительно похожие по форме и цвету на хурму, во второй — обжаренные в масле до золотистой корочки ломтики картофеля.

Третьим по счету блюдом был кебабе шами — то, что у нас называется люля-кебаб. Попробовали его, однако, уже только из вежливости, чтобы не обидеть хозяина и его повара.

Дмитрий, редко имевший возможность спокойно поесть на приемах, так как переводчик за столом не гость, а работник, пользуясь тем, что беседа велась на русском языке, расслабился и на какое-то время даже упустил нить разговора между Фаруком и Дмитрием Харитоновичем. Кроме того, в это время внимание Дмитрия отвлекла непонятная суета в глубине парка, звуки которой нарушали прежде почти полную тишину южной ночи.

Перешли к десерту — дыне, поданной на льду, и фруктам. За окном раздался отдаленный крик. Когда через несколько минут крик повторился, Дмитрий Харитонович, что-то оживленно объяснявший собеседнику, остановился и недоуменно посмотрел на окно.

— Наш новый знакомый, — спокойно произнес Фарук, — рассказывает контрразведчикам то, о чем умолчал в разговоре со мной, если, конечно, есть что рассказать.

— Отчего же так громко? — спросил Дмитрий Харитонович.

— Допрашивают с пристрастием, проще говоря, пытают, — ответил генерал, глядя прямо в глаза Дмитрию Харитоновичу…

После ужина Фарук, лишь ненадолго зайдя в кабинет за оружием, направился «ловить бандитов». У крыльца его уже поджидали адъютант и совсем еще юный лейтенант с мягким овалом лица — командир пехотного батальона, выделенного для оцепления намеченного для чистки района города. Генерал пожал руки гостям, держа автомат со снятым ремнем на локтевом сгибе левой руки, и сел в машину. Дмитрий Харитонович с Дмитрием пошли в свою комнату. Укладываться спать было еще рано. Сели разбирать и дополнять сделанные во время переговоров записи. Работа не клеилась.

Через затянутое противомоскитной сеткой окно доносились приглушенные крики, точнее, уже не крики, а стоны, повторявшиеся с определенной периодичностью, но с каждым разом все тише и отдаленнее, все менее напоминая звуки, которые может издавать человек. Дмитрий Харитонович захлопнул здоровой рукой папку с бумагами:

— Ничему мы их не научим! Ничему хорошему, — встал и нервно заходил по комнате. — Вот Фарук знает свой народ и, наверное, потому, что старше и опытнее нас с тобой, уже сейчас видит, я это понял, когда он смотрел мне в глаза, что эти, с позволения сказать, революционеры повторяют наши ошибки, набивают те же шишки, пуская кровь по поводу и без повода. Недавно разговаривал с одним таким убежденным борцом лет двадцати. Так он мне доказывал, что между политработой и контрразведкой нет никакой разницы. Это, мол, одно и то же. Можно не убеждать в своей правоте, а просто уничтожить человека. Результат-то один: нет противника — нет проблемы. Они всю эту романтику перемен понимают точно так, как мы когда-то: сначала разрушить, сломать до основания старый мир, а потом на ровном месте новый строить. Но, чтобы у НИХ все сломать, нужно действительно сломать ВСЕ, нужно деть куда-то всех этих аристократов, феодалов, торговцев, мулл и просто неграмотных и ничего иного, кроме устоявшегося веками порядка вещей, не принимающих крестьян и кочевников. Куда деть, спрашивается: «послами в Пакистан»?

Дмитрий Харитонович, ходивший по комнате беспорядочно, нашел наконец удобную диагональ и зашагал из угла в угол:

— Они хотят сразу, чтобы было, как у нас в Союзе, где все давно за «единогласно», потому что живут хорошо, пользуются благами, заработанными кровью и потом отцов и дедов, все последние 60 лет не выпускавших из рук то винтовку, то лопату. А эти, и нескольких месяцев не прошло, уже уверились, что все проблемы можно быстро решить, если в руках автомат, а в голове пролетарское сознание. Откуда у них оно? Неоткуда ему взяться-то. Среди партийцев рабочих и в помине нет. Да и настоящих рабочих в стране днем с огнем не сыщешь. Те, кто в мастерских и лавках сидят по сапожному или мебельному делу, — ремесленники. А на предприятиях, которые по пальцам пересчитать можно, бывшие крестьяне, еще вчера волам хвосты крутившие. Какой тут социализм можно строить? Хоть как-то с феодализмом и дикостью средневековой разобраться, ведь она отовсюду прет, куда ни глянь. Чуть что — зиндан,^[38] пытки или сразу — «послом в Пакистан». А эта свара внутри партии… Своих не жалеют! Тот же то ли партиец, то ли контрразведчик, не разберешь, хвастался, как они приспособили полевые телефоны для того, чтобы добиваться искренности от прежних соратников: контакты на мокрое тело, и крутят динамо-машину, сначала полегоньку, потом быстрее. Вот, говорит, арестованные враги — а это те, с кем они бок о бок прежний режим свергали, — все, что нужно, и рассказывают.

Дмитрий слушал, кивая иногда в знак согласия, хотя говорил Дмитрий Харитонович явную крамолу, осознаваемую здесь, в Афганистане, многими, но весьма далекую от оценок центральных советских газет. Дмитрий обычно настороженно встречал любые проявления сомнений в абсолютной правильности политики партии и правительства. Такие случаи были редки, но надолго выбивали из колеи, заставляя мучиться сомнениями, ворошить в памяти идеологические стереотипы, мысленно еще раз доказывать самому себе, что пути, по которому идет его страна и вслед за ней многие другие страны, нет альтернативы. Иногда поддерживать такую убежденность было довольно трудно. Как-то во время учебы профессор, покоривший всю группу блестящим знанием политэкономии и, главное, доходчивостью, с которой он без бумажки излагал ее положения, завершив лекцию, замолчал, а потом неожиданно произнес, задумчиво вглядываясь в аудиторию:

— Мы вот прошли войну и тогда, в сороковых, думали, что ничего страшнее уже быть не может. Но вам предстоят еще более тяжкие испытания. И самое ужасное в том, что, пройдя их, вы не испытаете чувства победы.

Что профессор видел впереди, какие именно катаклизмы, превосходящие ужасы Второй мировой войны, Дмитрий так и не узнал. Экзамен он сдавал уже другому преподавателю. Старый профессор умер. Да и не стал бы он разъяснять, наверное, что за мысли, навеянные долголетним изучением политэкономии, заставили его вынести на публику свои сомнения.

Дмитрий отвлекся, но Харитонович, видно, даже не заметил этого и продолжал горячиться:

— …Влезли мы сюда себе на беду, словно Че Гевара в Боливию. Но тот-то хоть своим был, тем же латиноамериканцем. Мы же сначала напели сладко про наш социализм и всеобщее благоденствие, а как его сеять на их непаханой почве — и сами не знаем, и им объяснить толком не можем.

Дмитрий Харитонович, энергично шагавший по комнате, в запале дернул сломанной рукой, скривил рот от боли и замолчал. Потом сел, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, успокаиваясь, и сказал:

— Ну, хватит. Выговорился, как на партсобрании. Не в ту дугу, правда. Давай чаю выпьем да будем укладываться.

Дмитрий заказал чай и вышел на веранду покурить в ожидании, пока его приготовят. Облокотился на перила. В парке было тихо и темно.

«Нет, все у нас правильно с идеологией, — думал Дмитрий. — Просто Афганистан — крепкий орешек. Ведь если есть загадочная русская душа, то почему не может быть такой же загадочной и непонятной для нас афганская. Ну, привязаны они к своим традициям больше даже, чем к вере, трижды воевали с англичанами, но отстояли свою независимость и самобытность. Но у нас наверху не дураки ведь сидят. Если мы тут своим умишком всего понять не можем, то там целые институты этим занимаются, разберутся, придумают что-нибудь и подскажут нам, как их дикость и средневековые традиции с социализмом увязать. В Монголии ведь получилось, и здесь получится».

Издалека, с окраины города, донеслись звуки нескольких одиночных выстрелов, потом — коротких автоматных очередей. Через минуту ненадолго встревожившая ночной покой перестрелка прекратилась. Тишину нарушало лишь недовольное ворчание арыка, втиснутого в трубу под дорожкой парка, да шепот ветра в густой листве чинар. Дмитрий бросил сигарету, вдохнул всей грудью заметно посвежевший после полуночи воздух, напоенный ароматами цветов. Подумалось: «В таком бы парке с девушкой до утра соловьев слушать, вот тогда и не полезли бы в голову дурные сомнения».

(обратно)

VII

После того памятного дня Дмитрий недели две не был в резиденции и не встречался с генерал-губернатором. Но как-то утром сам Фарук неожиданно нагрянул в полк и начал разнос прямо с караула, недостаточно лихо и слаженно поднявшегося с лавочки для отдания чести. Пока командир полка, оступаясь и рискуя свалиться в арык, семенил с докладом к начальнику, караул стоял навытяжку и слушал громкую брань генерала. Дмитрий, подъехавший в это время с советниками к контрольно-пропускному пункту, не сразу понял, что происходит, и, пытаясь разобраться, начал прислушиваться к произносимой на пушту гневной речи Фарука, тем более что в потоке слов постоянно проскальзывало что-то очень знакомое, но почему-то абсолютно неуловимое. Дмитрий, как и большинство переводчиков в Афганистане, владел только дари, но близость пушту и дари, принадлежащих к одной группе языков — иранских, всегда давала возможность уяснить хотя бы общую тему речи. Здесь же слова казались знакомыми, но их смысл оставался непонятным.

Прозрение пришло неожиданно. Как только Дмитрий перестал напрягаться и мучительно искать в памяти значения знакомых сочетаний звуков, он сразу же понял, что генерал попросту костерит нерадивых подчиненных, перемежая нелестные эпитеты на пушту русским матом, надо полагать, правильно понимаемым не только на российских просторах. «Надо же, — подумал Дмитрий, — и тут Фарук преуспел. Но кто научил его этому? Не наши же скромницы?»

Командир полка наконец-то донес свое грузное тело до КПП, перешел на строевой шаг, выбивая из пересохшей земли серые облачка пыли подошвами тяжелых армейских ботинок, остановился перед генералом со вскинутой к козырьку фуражки рукой и докладом прервал вконец разошедшееся начальство. Фарук принял доклад, поздоровался с командиром и с некоторым сожалением на лице, видимо, от того, что не закончил разнос, как положено, наказанием виновных, подошел здороваться к советникам. После приветствия коротко бросил:

— Пройдемте в штаб! Обсудим кое-какие детали.

Фарук первым энергично и все еще раздраженно направился к шалашу. Остальные последовали за ним по узкой дорожке вдоль арыка. Шли гуськом, молча. Дмитрий, опустив глаза, наблюдал, как струится вода. При такой жаре она всегда притягивала к себе: хотелось если не окунуться в нее полностью, скинув одежду, то хотя бы присесть на корточки и омыть руки и лицо. Но сейчас Дмитрий поймал себя на мысли, что вода вовсе не манила его, а вызывала неприятное чувство холода и душевного дискомфорта, как свинцовая поверхность глубокого омута в пасмурный день. Занятый этой мыслью Дмитрий решил даже проверить, насколько верно его ощущение, присел и через силу опустил руку в арык. Вода действительно показалась прохладнее, чем обычно, вызвав уже реальное, а не ожидаемое чувство холода и озноб, моментально распространившийся по всему телу.

Добрались до шалаша-штаба. Сдвинули столы и расселись за ними. Командир отдал приказание солдатам приготовить чай и еще раз полить стенки шалаша водой. Фарук молчал. Когда наконец чай и сладости оказались на столе, генерал попросил командира отправить солдат и начал разговор с информации о текущей ситуации в провинции. Обстановка, по его словам, обострялась, мятежники изгонялипредставителей новой власти из мелких административных центров, перекрывали дороги, совершали нападения на отдельные гарнизоны и посты, в том числе уже и в непосредственной близости от Кандагара.

— Ваш полк, — заключил Фарук, — дислоцируется за городской чертой и может стать одной из первых целей мятежников, если они соберут достаточные силы и подойдут к городу. Вам необходимо: первое — организовать охрану и оборону самого полка, и второе — в целом Кандагара с восточного направления. По второму пункту предложения доложите письменно. На исполнение двое суток.

Генерал говорил на дари, обращаясь к командиру полка, которому, собственно, он и ставил задачу. Дмитрий синхронно переводил сказанное советникам. Перевод давался очень тяжело. Мало того, что нужно было тщательно избегать не только ошибок, но и малейших неточностей — Фарук слишком хорошо знал русский язык, — откуда-то навалилась непонятная усталость. Не помогал даже крепкий чай, который Дмитрий пил, нарушая одну из главных заповедей переводчика — не отвлекаться за работой на еду и питье.

Совещание закончилось. Фарук встал, за ним поднялись все присутствующие. Поднялся и Дмитрий, но, чтобы не упасть, был вынужден тут же сесть. Неожиданно закружилась голова. Владимир Иванович, обернувшись, махнул было призывно рукой, приглашая переводчика следовать за собой, но, увидев обмякшего Дмитрия, сидевшего с низко опущенной головой, вернулся в шалаш и с тревогой спросил:

— Что с тобой?

— Сейчас, — прошептал Дмитрий. — Сейчас, минуту посижу и догоню вас.

— Тебе плохо? — Владимир Иванович приложил холодную ладонь ко лбу переводчика. — Да у тебя жар, братец!

Подошел Фарук, наклонившись, посмотрел в глаза Дмитрию и спросил:

— Заболел?

— Нет, — ответил Дмитрий, вновь пытаясь подняться. — Но тяжело как-то, и голова кружится.

— Температура у него, высокая. Лоб сухой и горячий, — сказал Владимир Иванович.

Фарук обернулся, подозвал адъютанта и приказал ему отвести переводчика к машине. Обращаясь к Владимиру Ивановичу, сказал:

— Вроде не желтуха, судя по глазам. Какая-то лихорадка — здесь этих радостей хватает. Нужно отвезти его в госпиталь. Пусть врачи возьмут анализы и разберутся, какую заразу он подхватил.

Адъютант взял Дмитрия под левую руку. Командир полка, желая хоть чем-то помочь внезапно занемогшему приятелю, подхватил его под правую руку, но дорожка вдоль арыка была слишком узкой для троих, и командир был вынужден предоставить переводчика заботам молодого и более сильного адъютанта.

Дмитрия посадили в генеральскую машину. Владимир Иванович вместе с командиром полка уселись в старенький «газик». Двинулись, нещадно пыля по грунтовке, сначала к автотрассе Кандагар — Кабул, а потом по ней к городу, где на восточной окраине располагался гарнизонный военный госпиталь.

Сидя на заднем сиденье, Дмитрий, не привыкший к излишнему вниманию к своей особе, да и стеснявшийся внезапно накатившей на него немощи, думал не о болезни, которой по молодости не боялся, а о беспокойстве, невольно доставленном окружающим.

Прибытие хорошо знакомой всем машины генерал-губернатора вызвало в госпитале понятный переполох. С докладом выскочил испуганный неожиданным визитом начальник госпиталя, вслед за ним — главный врач. Фарук отмахнулся от обоих, подозвал фельдшера и приказал ему отвести больного в приемный покой. Там Дмитрия усадили на кушетку. В маленьком помещении стало тесно и шумно. Генерал что-то втолковывал на пушту стоявшим перед ним навытяжку госпитальным начальникам. Командир полка, присев рядом с Дмитрием, успокаивал его, говоря, что врачи здесь хорошие и разбираются в местных болезнях. Только Владимир Иванович стоял в стороне и, по обыкновению, спокойно и внимательно наблюдал за происходящим.

Фарук, закончив инструктаж медиков, повернулся к Дмитрию:

— Побудешь здесь, пока врачи не определят, что за хворь с тобой приключилась. Я дал команду выделить тебе отдельную палату и вестового. Есть какие-нибудь просьбы?

— Нет, — сказал Дмитрий. — Спасибо!

Генерал вышел. Командир полка и Владимир Иванович остались. Фельдшер, в накинутом поверх солдатской формы белом халате, взял у Дмитрия кровь из пальца и сунул ему под мышку градусник. Через несколько минут главврач забрал градусник, посмотрел на него и сказал, обращаясь к начальнику госпиталя:

— Сорок без одного.

Дмитрий про себя улыбнулся. Афганцы, особенно пожилые, никогда не произносят вслух число тридцать девять. Плохая примета. Объясняется все очень просто: каждая цифра имеет буквенное значение, а составляющие это число цифры «три» и «девять» в таком выражении образуют слово, обозначающее молодого человека, которого немощные старцы тайно нанимают для своих юных жен, чтобы никто со стороны не наставил им рога. С некоторыми оговорками такого жеребца можно назвать восточным коллегой европейского жиголо.

«Однако главврачу еще рано беспокоиться, — подумал Дмитрий. — На вид ему лет сорок. Здоровый, крепкий мужик. Вот только немного мрачноват, совсем не улыбается при разговоре, как большинство афганцев, всегда открытых к общению».

Медики приступили к осмотру. Начальник госпиталя уселся за стол, достал из кармана кителя китайскую перьевую ручку и начал заполнять медицинскую карту. Главврач долго слушал легкие, простукивал грудную клетку, потом, уложив Дмитрия на кушетку, мял живот, тыкал пальцами под ребра и спрашивал, не болит ли где. Дмитрий отвечал, что ничего и нигде не болит. Но общее состояние такое же, как при гриппе или сильной простуде, — знобит и ломает.

После осмотра начальник госпиталя спросил Дмитрия, давали ли ему какие-нибудь препараты для профилактики малярии. Дмитрий ответил, что давали делагил, но пил он его нерегулярно, иногда целыми неделями забывая принимать лекарство.

— Все понятно, — заключил медик. — Скорее всего это малярия. Какая-нибудь смазанная форма болезни. Такое бывает из-за приема делагила для ее профилактики. Но все станет окончательно ясно, когда будут готовы результаты анализа крови.

— Долго лечиться-то? — спросил Дмитрий.

— Недели две, если диагноз подтвердится, — ответил начальник госпиталя. — Но ты не волнуйся. Я учился в Союзе, в Ленинграде, мой коллега — в Англии. И в Союзе, и в Европе малярии давно уже нет. У тебя там с этим заболеванием могли бы быть проблемы главным образом из-за того, что медики его не знают. А здесь мы встречаемся с малярией каждый день. Вылечим.

«Успокоил, — подумал Дмитрий. — Две недели валяться на больничной койке! Да еще в провинциальном афганском госпитале без телевизора, радио и свежих газет. Ну, заедут свои раз в день справиться о здоровье, а дальше что — пялиться в потолок или ходить по палатам выслушивать жалобы раненых и больных афганских солдат. Угораздило же!»

С этим горьким чувством Дмитрий в сопровождении фельдшера, командира полка и Владимира Ивановича потащился в выделенную ему палату. Поднялись на второй этаж. У дверей стояли двое часовых, держа винтовки с примкнутыми штыками в положении «к ноге». Рядом, на табурете, сидел еще один солдат, но без оружия, видимо, вестовой.

— Это еще зачем? — удивился Дмитрий. — От кого меня собираются охранять?

Вошли в палату — просторное помещение, в углу которого терялись заправленная койка и тумбочка. Другой мебели не было. Вдоль двух стен за большими окнами тянулся длинный балкон, по которому вышагивал еще один часовой с винтовкой наперевес. Дмитрий уселся на кровать. Знобило. Очень хотелось лечь и укрыться хотя бы простыней. Командир полка и Владимир Иванович, видимо, без слов поняли его желание. Прощаясь, Дмитрий попросил командира распорядиться, чтобы ему принесли воды, а Владимира Ивановича заехать завтра и привезти газет и несколько книжек на персидском от хазарейца.

На какое-то время Дмитрий остался один, если не считать часового на балконе, время от времени косившегося на непонятного пациента, проверяя, на месте ли он. Прибежал вестовой с наполненным колотым льдом и водой стеклянным кувшином, от одного вида которого Дмитрия зазнобило еще больше. Солдат взял с тумбочки стакан, налил в него воды и протянул Дмитрию. Дмитрий отодвинул руку со стаканом и попросил вестового принести воды безо льда. Тот согласно кивнул, но через пять минут вернулся с кувшином, полным льда. Дмитрий еще раз отправил его за водой и, чтобы не заснуть до его прихода, решил посмотреть, что происходит за окном.

Во дворе госпиталя прогуливались, что-то обсуждая, больные. Присесть им было негде. В роли единственной лавочки использовался бетонный парапет маленького бассейна, куда вода поступала из железной трубы с краном. У бассейна появился вестовой, держа в одной руке злополучный кувшин со льдом, а во второй большую жестяную коробку, тоже со льдом. Солдат вытряхнул содержимое кувшина в бассейн и, что-то недовольно объясняя больным, старательно набил его новым льдом из коробки, долил воды из-под крана и побежал к дверям госпиталя.

Когда вестовой появился в палате, Дмитрий спросил его, понимает ли он дари. Солдат согласно кивнул, но в глазах у него было написано, что ничего он не понимает, но готов исполнять любые капризы пациента, раз уж судьба у него такая.

«Как же объясняться с этим пуштуном? — задался вопросом Дмитрий. — Ну, хорошо. Через час лед растает и вода согреется. А сейчас? Пить-то хочется. Пусть тогда несет чай. Чай — он везде чай, от Китая до Ближнего Востока».

— Чай! — дал короткую команду Дмитрий.

Солдат на этот раз правильно уяснил желание пациента и радостно побежал исполнять приказание, не утруждая себя за ненадобностью размышлениями о таком полезном совпадении, что название этого напитка одинаково звучит и на русском, и на китайском, и на пушту, и на дари, и на многих других языках.

Утолив жажду, Дмитрий закрыл глаза. Сквозь большие окна без занавесок в палату проникало слишком много света, несмотря на то что в полдень прямые лучи солнца падали лишь на подоконник.

«Не заснуть», — подумал Дмитрий. Но, прикрыв глаза ладонью, тут же провалился в полудрему.

Замелькали, причудливо смешиваясь и накладываясь друг на друга, почти забытые картинки из прежней жизни. В цветущем яблоневом саду под прозрачным весенним небом гуляют девушки в легких платьях. В аудитории, залитой светом ярких ламп, преподаватель по прозвищу «птица Феникс» монотонным голосом читает лекцию, а Дмитрий самоотверженно борется со сном, потому что всю ночь он бродил с одной из девушек в яблоневом саду и лишь утром, на первом автобусе, вернулся в город, едва успев к началу занятий. Белые искорки на море, белая галька пляжа, белое солнце, стоящее в зените, и жара, от которой нет спасения. Встать и окунуться в море невозможно, нет сил. Надо дотянуться до бутылки с водой и хотя бы немного смочить пересохшие губы. Но вода далеко, и достать ее самому никак не получается.

— Пить, — просит Дмитрий.

Добрая девушка в белом одеянии берет бутылку и подносит ее к губам Дмитрия. Но бутылка то ли пуста, то ли сквозь слишком узкое горлышко не проходит ни одной капли влаги. Девушка что-то ласково говорит, но почему-то не по-русски, а на дари. И в руке у нее не бутылка, а градусник, который она пытается вставить Дмитрию в рот. Он сопротивляется, его колотит озноб, сменивший жар, и раскусить клацающими зубами стеклянный градусник с ртутью ему совсем не хочется. Девушка не унимается и начинает переворачивать Дмитрия со спины на бок, одновременно стаскивая вниз больничные штаны на резинке. Дмитрий понимает, что девушка совсем не добрая и хочет поставить ему градусник туда, куда его обычно ставят маленьким детям. Это уже слишком. Да и не сон это!

Дмитрий резко поднялся в постели. Девушка застыла с градусником в руке. Он забрал у нее градусник и засунул себе под мышку.

— Так тоже можно, — сказала девушка. — Меня и этому учили.

— Ты кто? — спросил Дмитрий.

— Медсестра, — ответила девушка.

«Да, действительно медсестра, — окончательно приходя в себя после беспокойного сна, подумал Дмитрий. — Ослепительно-белый халат, чуть прикрывающий колени, белая шапочка с вышитым красными нитками полумесяцем. Но уж больно молода и красива. Что-то здесь не так».

— Тебя как зовут?

— Наргис.

«По-русски будет Нарцисс, — про себя перевел Дмитрий. — Ей это имя очень подходит. Хотя в восточной традиции нарцисс, кажется, является символом смерти. Дмитрий, однако, не был в этом уверен. — Может быть, дальше на Востоке, в Индии или Китае, ему придают такое значение. А здесь, в Афганистане, раз уж называют дочерей этим именем, значит, ничего плохого под ним не подразумевают».

— Меня зовут Дмитрий.

— Де-е-митрий, — повторила Наргис, привычно вставляя гласный звук между двумя согласными в начале слова и делая ударение на последнем слоге, как принято в дари.

— Хорошо, зови меня Дима, — сказал Дмитрий. — Так проще.

Стульев в палате не было, Наргис присела на краешек кровати и, не дожидаясь расспросов Дмитрия, как бы догадываясь о его недоумении, сама начала рассказывать о себе.

Ей восемнадцать лет, но уже два года она замужем за главврачом. Он получил образование в Европе, поэтому считает себя человеком просвещенным, не стал держать ее взаперти, а дал доучиться в школе и отправил на курсы медсестер. Окончила она их прямо перед Апрельской революцией, а месяц спустя мужа перевели с повышением из Кабула в Кандагар. С собой он взял только ее, а двух старших жен оставил в Кабуле заниматься домом и детьми. Здесь же, в Кандагаре, она вступила в Демократическую организацию женщин Афганистана. Но Кандагар — это глухая провинция. Все новое и интересное сейчас происходит в Кабуле. А здесь кругом отсталость, дикость и скука. Не только женщины не воспринимают ничего нового и прогрессивного, но и большинство мужчин держится только за старое, отжившее.

Слушая Наргис, Дмитрий все более поражался тому, как естественно ведет себя эта красивая девушка, сохранившая детскую непосредственность, которую не смогло убить даже столь раннее замужество. Не возникало никаких сомнений, что ее действительно вдохновляют перемены в Афганистане и что она искренне верит в обещанное вождями партии «светлое будущее». Описывая его, она постоянно ссылалась на свою подругу, проучившуюся год в Москве, в медицинском институте. Поэтому «светлое будущее» Наргис уж больно смахивало на хорошо знакомое Дмитрию советское настоящее.

Медсестра, видимо, увлеклась и забыла о градуснике. Дмитрий достал его, посмотрел, до какой отметки добрался ртутный столбик, и сказал: «Тридцать девять». Наргис засмеялась, взяла градусник, проверила его показания, потом встала и записала их фломастером на пластмассовой табличке, закрепленной на спинке койки.

— Надо измерить температуру у других больных, — сказала она. — Я скоро вернусь.

После ухода Наргис Дмитрий поднялся, решив выяснить, где же в госпитале туалет. Захотелось умыться и привести себя в порядок. Желание понятное, учитывая неожиданный подарок судьбы — возможность не только видеть молодую и красивую женщину без чадры, но и разговаривать с ней.

Прежний опыт общения с вестовым показал, что спрашивать у него о чем-либо бесполезно. Не поймет. И Дмитрий направился к выходу из палаты, вызвав явное замешательство часового на балконе. Остальная компания — двое часовых и вестовой — оказалась на месте, за дверью. Дмитрий, обращаясь ко всем сразу, спросил про туалет. Один из часовых — таджик, судя по внешности, на хорошем дари ответил, что туалет во дворе. Дмитрий обрадовался — будет кого использовать как переводчика — и двинулся по коридору к лестнице на первый этаж. Сзади застучали подкованные каблуки солдатских ботинок. Он обернулся и который уже раз за последний день поразился происходящему. Солдаты, взяв винтовки наперевес, пристроились сзади с двух сторон и следовали за ним, сопровождая как арестованного. Дмитрий остановился и спросил таджика, зачем они идут за ним.

— Приказ, — ответил таджик.

— Чей? — поинтересовался Дмитрий.

— Главврача, он сегодня дежурит по госпиталю. Приказал охранять и сопровождать вас, куда бы вы ни пошли.

«Этого еще не хватало, — закипел Дмитрий, с трудом сдерживая себя, чтобы не сорвать зло на ни в чем не виноватых солдатах, — мало того, что придется торчать в этом госпитале две недели, да еще на положении арестанта».

Туалет оказался вонючим сортиром, засыпанным хлоркой, испарения которой тут же вызвали жжение в глазах и начали пропитывать больничную робу. Дмитрий постарался как можно быстрее покинуть заведение и в сопровождении часовых с винтовками наперевес поплелся к бассейну умываться. Больные расступались перед ним, замолкали и с нескрываемым любопытством рассматривали его, словно диковинного зверя, завезенного из далеких краев для потехи публики. Дмитрий молча умылся, стараясь не обращать внимания на окружающих, утерся полой рубашки и, закурив, уселся на край бассейна.

Спокойно покурить не удалось. Прибежала взволнованная Наргис и стала корить Дмитрия за самовольный уход из палаты:

— Тебе нельзя вставать с такой температурой. Если нужен туалет, то утка стоит под кроватью. Все остальное, что ты попросишь, принесет вестовой. У него есть и тазик, и кувшин для умывания.

«Это мы уже проходили», — подумал Дмитрий, вспомнив историю со льдом, но вслух сказал:

— Хорошо. Пусть принесет мне пепельницу в палату. А сама попроси главврача зайти ко мне. Если не будет соглашаться, соври что-нибудь. Ну, скажем, температура поднялась еще выше.

Наргис, продолжая с укором втолковывать Дмитрию, что во время болезни нужно слушаться врачей и строго следовать указаниям медперсонала, взяла его под руку и повела в палату. Дмитрий не сопротивлялся. Почувствовав ее маленькие ручки у себя на запястье и чуть выше локтевого сгиба, он испытал давно забытое теплое чувство от неожиданной близости красивой женщины, когда все существо наполняется предчувствием чего-то нового, еще не испытанного, вроде бы такого близкого, но все же почти недостижимого. Несмотря на то что Наргис сердилась, Дмитрий, желая продлить удовольствие, еле волочил ноги. Больные смотрели на него уже не с любопытством, а с завистью, а некоторые и с откровенной злобой.

В палате Наргис уложила Дмитрия на койку и попыталась укрыть его простыней. Дмитрий сопротивлялся: озноб ушел, вновь стало жарко. Несколько раз их руки встретились. Наргис, прежде всегда смотревшая прямо, вдруг опустила глаза, прикрыв их необыкновенно длинными ресницами. Дмитрий понял, что и она испытывает похожие чувства, как будто между ними возникает или уже возникло взаимное притяжение, появилось ниоткуда ощущение дружбы, предвестник неодолимого влечения и, возможно, любви.

Наргис ушла за главврачом. Тот не заставил себя долго ждать и вскоре появился в палате с прежним, мрачным выражением на лице: оттянул Дмитрию веки вниз, посмотрел ему в глаза, бросил взгляд на температурный лист и спросил, есть ли озноб. Дмитрий ответил, что нет, но некоторое время назад был, и довольно сильный.

Желая начать разговор по существу, Дмитрий пытался поймать взгляд главврача. Но тот, лишь один раз взглянув ему в глаза, проверяя, нет ли желтизны на белках, смотрел куда угодно, только не на больного. Дмитрий не стал ждать удобного момента и спросил прямо, зачем его так усиленно охраняют.

— Так распорядился начальник госпиталя, а он, в свою очередь, получил указание от генерала обеспечить вам полное спокойствие и безопасность, — ответил главврач, блуждая взглядом по длинному окну палаты.

— Ну, хорошо, пусть охраняют. Но зачем таскаться за мной с винтовками наперевес? Да, и этот соглядатай на балконе… Неужто вы думаете, что меня будут красть через окно, как истомившуюся взаперти луноликую красавицу в индийском фильме, — начал было горячиться Дмитрий, но тут же понял, что зря упомянул об индийском кино с его бесконечными любовными драмами.

Главврач напрягся, его смуглые скулы выпятились, на лысеющем черепе выступила испарина, а остановившийся на тумбочке взгляд стал еще мрачнее.

«Так вот оно что, — догадался Дмитрий. — Дал просвещенный человек волю молодой жене, не запер вовремя дома, разрешил ходить без чадры, а теперь жалеет о содеянном, страдает и мучается ревностью, боится, как бы не упорхнула птичка из семейной тюрьмы на волне революционной романтики». Вслух, однако, Дмитрий сказал:

— Снимите часового с балкона. Дайте команду остальным не ходить за мной по всякому поводу. Я ведь, кажется, не арестован, а только болен.

— Не могу, — ответил главврач. — Завтра будет начальник госпиталя. Вот к нему и обращайтесь. А я лишь выполняю приказ.

Все это было сказано не без злорадства. Не мог, да и не хотел, видимо, ревнивец сдерживать неприязнь к возможному сопернику.

«Похоже, — подумал Дмитрий, — проблема ревности, как следствие неравного брака, не знает ни границ, ни национальных и религиозных различий. Главное в ней не любовь, а чувство собственника. Сомневаться в том, что главврач по-своему, по-хозяйски, любит Наргис, — по меньшей мере глупо. Как ее можно не любить? Но любит ли его Наргис?»

Главврач вышел, что-то буркнув часовым. Дмитрий уже не сомневался, что именно просвещенный медик стал главным инициатором этого фарса с вооруженной охраной и соглядатаем на балконе, именно он подсказал начальнику госпиталя, как нужно трактовать указание Фарука обеспечить пациенту спокойствие и безопасность.

(обратно)

VIII

Прибежала запыхавшаяся Наргис. Глаза ее буквально светились радостью.

— Сейчас! Сейчас ты увидишь наших девушек из женской организации. Я пригласила их специально петь и танцевать.

Дмитрий был в недоумении: «Что это она выдумала? Какие девушки? Здесь, в госпитале? В Кандагаре?»

Но действительно в палату робко, бочком, зашли три девушки. Та, что повзрослее, лет двадцати, была даже в джинсах. Две другие, совсем еще девочки не старше пятнадцати-шестнадцати лет, были одеты в национальные костюмы, почти полностью повторявшие тот, который Дмитрий видел на девчушке, купленной самозваным арабом. Одна из девушек держала в руке бубен, а старшая прижимала к груди какой-то струнный инструмент. Все трое не сводили глаз с Дмитрия, хотя и явно стеснялись при этом. Даже очень смуглая кожа не могла скрыть стыдливый румянец, покрывавший их щеки. Похоже, что выступать перед незнакомым мужчиной было для них вторым решительным шагом после того, как они отказались от ношения чадры.

Наргис, поочередно указывая на девушек рукой, представила их. Старшую звали Йасамин, младших — Сосан и Бинавша.

«Вот так цветник, — подумал Дмитрий. — И в прямом, и в переносном смысле. Ведь Йасамин — это „жасмин“, а Сосан и Бинавша означают соответственно „лилия“ и „фиалка“».

Наргис шепнула им что-то ободряющее, и девушка в джинсах запела популярную в Афганистане песню:

И так далее, почти до бесконечности, до последнего ноготка и реснички любимого или любимой, ведь в языке дари нет грамматической категории рода.

Двух других девушек, застывших было в неподвижной созерцательности, Наргис легонько подтолкнула к центру палаты, и они начали танцевать, постепенно преодолевая смущение и все более отдаваясь танцу. Одна из них кружилась, притопывая ножкой, била в бубен, поднимая его над головой и откидываясь назад всем станом. Другая выстраивала более сложный рисунок танца движениями рук и поворотами головы. При этом каждое движение, каждый жест, очевидно, имели собственное значение, а все вместе, конечно же, посвящались любви и любимому, о несомненных достоинствах которого была сложена песня.

Дмитрий чувствовал себя неловко. Ему снова было жарко, и приходилось постоянно вытирать пот с лица застиранным госпитальным полотенцем. Сесть на край продавленной кровати он был не в состоянии, удалось лишь немного приподняться, подложив под спину вторую подушку. Кроме того, он невольно оказался в центре внимания — доброго и по большей части завистливого. Часовой на балконе, стоя у открытого окна, буквально окаменел от невиданного зрелища. Двое других, у дверей, сначала сдерживавшие напор больных, желавших послушать и, главное, посмотреть импровизированный концерт, все же сдались и первыми переступили порог палаты. За ними человек десять солдат в больничных робах сгрудились в углу, не сводя глаз с танцующих девушек. Те же, кому не удалось протиснуться внутрь, быстро сообразили, что на длинном балконе достаточно места, ринулись туда и выстроились вдоль открытых окон.

Песня закончилась, солдаты дружно захлопали в ладоши, выражая свой восторг. Йасамин запела еще одну песню, сопровождавшуюся танцами, наполнявшими палату мелодичным звоном серебряных украшений, потом еще одну… А завершили выступление девушки, спев хором только что появившийся революционный марш:

Когда девушки ушли, Наргис спросила Дмитрия:

— Тебе понравилось?

— Песни и танцы — очень, но то, что девушки выступали только для меня, — нет.

— Почему? — искренне удивилась Наргис.

Дмитрий решил не рассказывать о неловком чувстве, которое он испытал от излишнего внимания к себе, и сказал:

— Понимаешь, в госпитале много лежачих больных, раненых…

— Девушки будут и им петь, — перебила Наргис.

— Да! Но они, наверное, ожидали, что начнут с них, — сказал Дмитрий, понимая, что и этот аргумент не очень-то убедителен.

Наргис поджала губы и, казалось, была готова заплакать:

— Я хотела, чтобы тебе было хорошо.

— Но мне хорошо с тобой, только с тобой, а не с ними, — сказал Дмитрий и сам поразился тому, что сказал.

Наргис все же заплакала.

— Забери меня с собой, забери в Союз, — вдруг сквозь слезы попросила она. — Мне здесь так плохо, так плохо.

Такого поворота Дмитрий не ожидал. Он всегда терялся, когда плакали женщины, может быть, потому что не умел их успокоить. Тут же еще этот соглядатай на балконе, который как окаменел с начала выступления девушек, так и стоял до сих пор, не меняя позы. Только от удивления и восторга в его глазах осталось одно удивление.

— Наргис, не плачь. Все устроится, и все у вас вскоре изменится, будет так же хорошо, как у нас в Союзе, — только и смог выдавить из себя Дмитрий и, чтобы немного встряхнуть Наргис, сказал: — Вот, солдата совсем напугала, в себя прийти никак не может.

Наргис встала, подошла к окну и захлопнула его перед носом часового, выведя солдата из столбняка и заставив его вернуться к обычному занятию — скучному вышагиванию по балкону с винтовкой наперевес. Потом, присев на край кровати, уже без слез вновь попросила:

— Забери меня отсюда.

— Каким образом? — тихо сказал Дмитрий. — Как я смогу это сделать? Ты замужем. Даже если мы сбежим в Кабул, из страны меня с тобой не выпустят.

Наргис снова заплакала. Теперь уже совсем безнадежно. Дмитрий, взяв ее руку, попросил:

— Не плачь. Тебе восемнадцать лет — все еще впереди, — и, не найдя, что же сказать еще, замолчал, чувствуя неловкость теперь уже от собственной беспомощности.

Молчание подействовало на Наргис лучше, чем слова утешения. Утерев слезы, она посидела еще немного, опустив глаза и сложив руки на коленях. Потом взяла градусник, поставила его Дмитрию под мышку и, не поднимая глаз, вышла из палаты.

Наргис не вернулась, как прежде, смотреть показания градусника. Подождав немного, Дмитрий сам вынул его и с досадой отметил, что уже несколько часов температура не опускается ниже отметки 39 градусов. Положил градусник на тумбочку и закурил. Сигарета не доставила обычного удовольствия. Табак потерял вкус — явный признак болезни. Дмитрий потушил окурок в стоящей на полу пепельнице и, заложив руки за голову, уставился в потолок.

Чувство досады не проходило. Угнетало все: и свалившаяся ниоткуда болезнь, и необходимость торчать одному в огромной палате под присмотром часовых, и долгое отсутствие Наргис. Да, точно, и долгое отсутствие Наргис. Хотя и с ней все пошло как-то не так. Вместо ожидаемой в таких случаях веселой болтовни и легкого, ни к чему не обязывающего флирта сразу же абсолютное доверие, полная откровенность и просьба забрать ее с собой. Не куда-нибудь, а в Союз.

Дмитрий поймал себя на мысли, что он, оказывается, впервые общался с афганкой вот так — один на один. Раньше просто не возникало подобных ситуаций ни в Кабуле, ни тем более в провинции. В столице, где нравы гораздо свободнее, многие женщины работают в учреждениях, школах, больницах, даже в магазинах. Правда, в больших магазинах европейского типа, а не в традиционных дуканах, торговля в которых — занятие исключительно мужское.

«Да, пожалуй, только в магазинах и приходилось прежде общаться с афганками, — вспоминал Дмитрий. — Но и там разговор ограничивался либо обсуждением цены и качества товара, либо не выходил далее разбора особенностей национальной музыки или достоинств индийского кино, рейтинг которого у афганцев всегда был выше западного и советского».

Одиночество нарушил вестовой. Он молча внес поднос с ужином и остановился посреди комнаты в недоумении, не зная, куда его поставить. На тумбочке места уже не было. Недоумение сменилось какой-то мыслью. Вестовой опустил поднос на пол, вышел за дверь и вернулся с табуреткой, придвинул ее к кровати и поставил сверху поднос.

— Офарин, ворура! — произнес Дмитрий едва ли не единственную известную ему фразу на пушту, означавшую: «Браво, брат!»

Лицо вестового озарила неподдельная радость. Довольный похвалой, он вытащил из кармана ложку, тщательно обтер ее об штаны и положил на поднос рядом с тарелкой. Дмитрий дождался, когда вестовой выйдет из палаты, взял ложку и помыл ее горячим чаем. На ужин была подана «шоуле» — рисовая каша, которая, в отличие от «полоу» — плова, — готовится из другого сорта риса, как правило, круглого, и разваривается почти в однородную тягучую массу. Дмитрий с трудом проглотил ложку каши. В ней угадывалось наличие небольшого количества сухого молока и сахара. Масла не было. Дмитрий пожевал кусочек лаваша, потом высыпал в кашу сахар из стакана и налил себе «горького чаю», так афганцы называют чай без сахара. Выпил стакан, затем второй, потом третий. Если аппетита не было, то пить хотелось. Позвал вестового: «Эй, ворура!» — и жестом приказал убрать ужин.

Наргис не появлялась. Дмитрий взял градусник, стряхнул его и засунул под мышку. Улыбнулся, вспомнив, что «так тоже можно». Закурил. Вкуса табака не почувствовал, но докурил сигарету до конца. Это привычное занятие немного отвлекло. Вынул градусник. Температура сама собой пошла вниз — тридцать восемь с небольшим.

В палату явился уже знакомый по приемному покою фельдшер: принес лекарства в картонной коробочке, как потом выяснилось, не на один прием, а на несколько дней. Уселся на забытую вестовым табуретку и стал объяснять, что и как принимать, выкладывая таблетки на тумбочку. Когда почти все лекарства очутились на тумбочке, Дмитрий, указывая на оставшуюся в коробке упаковку аспирина, спросил:

— А это кому?

— Другим больным, — ответил фельдшер.

— Не мало ли? — поинтересовался Дмитрий.

— Мало, конечно, — ответил фельдшер. — В госпитале сотня больных, но денег отпускают совсем немного.

— Тогда забери лекарства! Я дам денег, купишь в аптеке то, что мне полагается.

Фельдшер испугался, видно, решив, что сболтнул нечто лишнее:

— Как можно, господин! Приказано лечить вас в первую очередь и самыми лучшими лекарствами. Я специально ездил за ними в город. Вот, смотрите!

Он схватил с тумбочки круглый футлярчик, быстро отвинтил крышку, вытряс на ладонь большую, с пятак, таблетку и бросил ее в стакан с водой. Таблетка зашипела, растворяясь, вверх потянулись пузырьки газа, и через несколько секунд в стакане была уже не просто вода, а желтоватый газированный напиток. Фельдшер взял стакан и протянул его Дмитрию:

— Витамины. Полезно!

«Ну, что с ними делать, — подумал Дмитрий. — Не ведают, что творят. Ухнули все деньги на лекарства одному человеку, только чтобы не ударить лицом в грязь перед иностранцем. Будто я не знаю их нищеты, не вижу голодных, больных и раненых в грязных повязках».

Фельдшер просительно заглядывал в глаза, как будто от того, выпьет больной шипучку с витамином или нет, зависит по меньшей мере честь его и всех госпитальных начальников. Дмитрий взял стакан, решив, однако, что другие лекарства принимать ни за что не будет. Фельдшер почти успокоился, а когда пациент допил под его внимательным взглядом стакан и поставил его на тумбочку, даже улыбнулся. Улыбка получилась очень естественной и доброй. Дмитрия заинтересовал этот красивый смуглый парень: разрез глаз выдавал в нем тюркское происхождение:

— Ты сам откуда?

— С севера, из Мазари-Шарифа, — ответил фельдшер.

— Узбек?

— Узбек.

— Не тяжело здесь, на юге? Земляков мало, да и край для тебя чужой.

— Нет, господин, — бодро ответил фельдшер, но по тому, как он отвел взгляд в сторону, стало ясно, что временами ему приходится нелегко. — Мне скоро домой. Я ведь срочную служу. Просто из-за того, что в Мазаре я работал в медпункте при химкомбинате, который советские помогали строить, меня направили в госпиталь, а не в строевые части.

— Такты, наверно, и по-русски говоришь.

— Да, господин, немного, — улыбнулся фельдшер. — Но вот пушту не знаю. Это плохо. Здесь в основном пуштуны, а они часто дари совсем не понимают, — сказал и бросил тревожный взгляд на дверь. Потом наклонился к Дмитрию и зашептал: — Господин! Почему-то к вам плохо относятся в госпитале. Не потому, что все лекарства вам. Нет. Из-за чего-то другого. Я не знаю, из-за чего. Но будьте осторожнее.

— Тебя как зовут? — спросил Дмитрий.

— Самат.

— Спасибо, Самат! И за лекарства, и за предупреждение. Но ты и сам будь осторожнее. Не доверяйся никому вот так, сразу.

— Вам можно, — сказал Самат. — Я работал с русскими. Знаю.

— Ну, давай, Самат, иди, больные ждут, — сказал Дмитрий по-русски.

— Давай, давай! — засмеялся, уходя, Самат.

«Вот те раз, чем же это я им не угодил? — Дмитрий закинул руки за голову, размышляя о предупреждении фельдшера. — Может, меня не за того принимают. Но не объяснять же каждому встречному, шагая в сортир под вооруженным конвоем, что ты — советский человек, не по своей воле попавший в госпиталь и лишь по недоразумению усиленно охраняемый».

Мысли текли вяло. Пытаясь разобраться в ситуации, Дмитрий постоянно отвлекался то на мелкие детали, то на ненужные обобщения. Он не без оснований полагал, что достаточно хорошо знает и, главное, понимает афганцев. Не пуштунов только, но и представителей других народов, населявших Афганистан. Ведь и пуштуны, и таджики, и узбеки, и персы, и чараймаки, и туркмены зачастую, особенно в Кабуле, имели больше общих черт, чем отличий: исповедовали одну религию — ислам; говорили на одном языке — дари; ели одну и ту же еду, предпочитая блюда из баранины и риса, которые обильно запивали черным или зеленым чаем. И в одежде у них все перемешалось довольно причудливо: почти все мужчины носили пирохан-о-патлун — национальные пуштунские широкие штаны, зауженные снизу, с длинной рубашкой; пуштуны с удовольствием накидывали поверх них цветастые туркменские халаты; таджики в городах предпочитали тюбетейке и чалме пуштунские шапки из каракуля, скроенные пирожком; а среди сельских жителей и кочевников были очень популярны практичные нуристанские головные уборы из светло-бежевого войлока с плоским верхом.

Еще в детстве Дмитрий, играя на улице с местными ребятишками, никогда не задумывался, к какой национальности они принадлежат. Все они были для него просто афганцами — не пуштунами, таджиками или узбеками, а афганцами. Внешне, одеждой, выделялись, пожалуй, лишь сикхи и индусы, как взрослые, так и дети. Только взрослые выходцы из Индии нестриженые волосы прятали под замысловатой чалмой, так требует их религия, а дети стягивали их пучком на голове под специальной шапочкой. Но на улице и они вели себя, как все остальные: дружили, обижались, спорили, играли, дрались по-детски, без особого ожесточения и злобы, не сбиваясь в группы по национальному признаку. Откровенно не любили, даже ненавидели, только англичан.

Дмитрий тогда жил с родителями на окраине Кабула — в районе под названием Карте-йе маа-мурин. Чистенькие, из другого мира, дети английских дипломатов в костюмах для верховой езды часто совершали конные прогулки, проезжая к окрестным холмам через этот район. И если такое случалось во время игры, то вся разноплеменная компания тут же хваталась за комья земли и засохшие коровьи лепешки, которые градом летели в пытавшихся сохранить невозмутимость надменных выходцев из туманного Альбиона. Не помогал им даже дежуривший на перекрестке пузатый полицейский в белых крагах, лишь для виду дувший в свой свисток и не очень-то убедительно пытавшийся догонять разбегавшихся ребятишек. Тогда, в шестидесятых, английским сахибам все еще не могли простить колониального позора даже маленькие жители Афганистана всех национальностей.

Весной, когда обрамлявшие Кабульскую долину горы все еще сияли белоснежными вершинами, подчеркивая роскошь зелени, покрывавшей ровным изумрудным ковром квадратики крестьянских наделов, в ближайшие поля и на окружавшие их холмы, где буквально на камнях расцветали дикие тюльпаны, отправлялись гулять не только чопорные англичане, но и русские, и афганцы. Тяга к паломничеству на природу особенно усиливалась во время «ноуруза» — Нового года по местному календарю, отмечавшегося целую неделю в последнюю декаду марта. Как-то, освободившись из-под опеки родителей, увлекшихся сбором тюльпанов, Дмитрий наткнулся на стайку афганских ребятишек его возраста, расположившихся у арыка. Перед ними, на расстеленном платке, лежала горкой только что собранная зелень — молодой клевер, — который они, судя по всему, собирались есть. Увидев Дмитрия, дети тут же весело предложили и ему принять участие в трапезе. Усевшись рядом с ними на траву, он вмиг научился так же ловко, как и афганцы, собирать в щепоть молодые побеги клевера, макать их сначала в соль, потом в красный, затем в черный перец, припасенные в алюминиевой солонке с тремя углублениями, и отправлять в рот невиданное ранее кушанье, вкуснее которого, как казалось, он никогда прежде не пробовал.

Всеобщее веселье тогда прервали тревожные крики родителей, обнаруживших пропажу своего чада. Пришлось бежать успокаивать их. На вопрос матери, принявшейся оттирать ладонью зеленые губы:

— Ты что, бычок? Траву щипал?

Дмитрий честно ответил:

— Клевер ел. Ребята угостили.

— Ну, и как?

— Вкусно, — ничуть не сомневаясь, что это действительно и вкусно, и вполне естественно есть клевер, ответил Дмитрий.

Потом, работая в Афганистане военным переводчиком и строя общение с афганцами, опираясь на детские впечатления, а не только на знания, полученные во время учебы в Военном институте иностранных языков, Дмитрий продолжал сохранять уверенность, что достаточно хорошо знает и страну, и народ, точнее, народы Афганистана. Это позволяло ему, как казалось, почти безошибочно угадывать линию поведения, отвечавшую особенностям его профессии, когда, находясь между русским и афганцем, он был как бы и тем и другим одновременно, сглаживая порою шероховатости в общении, возникавшие из-за банального незнания азиатского или европейского менталитета или попросту отсутствия желания понять друг друга.

Приходилось и лукавить немного, чуть-чуть не так расставляя акценты в переводе, а порой и вовсе «переводить» не то, что говорилось сгоряча и могло вызвать ненужные споры или взаимные обиды. Работая на курсах по изучению советской техники с преподавателем, считавшим правильным одинаково ровно относиться ко всем слушателям, Дмитрий был вынужден постоянно щадить самолюбие афганского майора, попавшего в учебную группу вместе со своими подчиненными. Когда преподаватель, не стесняясь в выражениях, начинал распекать его за неудачный ответ на вопрос, Дмитрий говорил на дари что-нибудь вроде:

— Господин майор! Дайте команду дежурному закрывать плотнее форточки. Сильно сквозит, а у преподавателя насморк. Это его беспокоит.

А иногда, вникнув в разбираемую тему, Дмитрий немного причесывал на русском сбивчивый ответ бедолаги майора, не давая преподавателю шансов распалиться до крика. Бесполезно было объяснять ему — советскому человеку, воспитанному на идее всеобщего равенства и братства, — что в афганской армии почитание начальников и стремление подчиненных не дать им «потерять лицо» — это отнюдь не осуждаемое у нас чинопочитание и беспринципный подхалимаж, а проявление впитанного с молоком матери глубочайшего уважения к старшим. К старшим вообще: и к родителям, и к седобородым старикам, и даже к более образованным и больше повидавшим людям.

Сейчас, лежа один в палате, Дмитрий испытывал чувство недоумения: вся его уверенность в том, что он знает афганцев, рушилась, столкнувшись с событиями, которым он не мог найти разумного объяснения. Как-то не получалось разложить по полочкам и объяснить ни это отчуждение, возникшее между ним и другими пациентами госпиталя, ни порыв Наргис и ее удивительное, казалось, ниоткуда возникшее доверие к едва знакомому иностранцу. Вполне понятен был только ревнивый главврач. Но это классический персонаж, на основные черты характера которого не оказывают существенного влияния ни время, ни национальные особенности.

Дмитрий опустил ноги с кровати, встал и подошел к окну. Стемнело. Часовой на балконе, увидев подопечного, отвалился от перил и двинулся вдоль окна, обозначая свое присутствие.

— Не бойся, не убегу, — буркнул Дмитрий, вернулся к тумбочке и закурил. Табак вновь стал вкусным. Дмитрий засунул под мышку градусник. Через несколько минут включил свет, чтобы рассмотреть его показания. Удивился: «Всего тридцать шесть и два. Приступ-то ушел, а я и не заметил». Дмитрий выключил свет. Торчать у всех на виду в комнате без занавесок не хотелось.

Дверь приоткрылась, осветив ненадолго часть палаты, потом закрылась, вновь погрузив отведенное Дмитрию пространство во тьму. Наргис осталась стоять у двери, помолчала, о чем-то раздумывая, потом сказала: «Я включу свет», — и щелкнула выключателем. Подошла ктумбочке, взяла градусник, деловито стряхнула его и подала Дмитрию.

Он не стал объяснять ей, что только что измерял температуру, и молча засунул градусник под мышку. Пусть соглядатай на балконе видит, что Наргис пришла по делу. А часовой вновь напомнил о себе, застучав тяжелыми солдатскими ботинками по бетону.

— Ты почему не пьешь лекарства? — спросила Наргис, взяв с тумбочки непочатую упаковку аспирина и теребя ее в руках.

— Уже не нужно. Температура упала, приступ закончился. А если завтра диагноз, малярия, подтвердится, то назначат другие препараты. Наверное, хинин или…

— Дима! — перебила Наргис. — Тебя хотят убить!

— Кто же? — удивился Дмитрий.

— Солдаты-пуштуны. Пустили слух, что ты пакистанский шпион. Таджики и узбеки говорят, что ты — советский переводчик, но они не верят. Зачем, мол, тогда его так охраняют. Что делать, Дима? — помолчала и ответила сама: — Нужно сказать мужу. Больше некому. Он сегодня старший в госпитале.

— Нет, сама не говори ему, — попросил Дмитрий и подумал: «Ну, вот и хорошо. Все, оказывается, объясняется просто. Главврач! Он, конечно, не подстрекал никого на убийство, но вот чтобы больные приглядывали за мной повнимательнее, и сболтнул ненароком про пакистанского шпиона. А остальное — это уже солдатская инициатива».

Дмитрий вынул градусник и подал его Наргис. Она автоматически посмотрела на его показания и повторила вопрос:

— Что делать, Дима?

— Ничего. Главное, не бойся, — ответил Дмитрий. — Сегодня они этого не сделают.

— Почему?

— Твой муж не позволит. Он уже все знает, но ему не нужны неприятности на дежурстве. А завтра меня здесь не будет.

— Но что-то же нужно делать, ведь вся ночь еще впереди, — продолжала настаивать Наргис.

— Нет, тебе ничего делать не нужно. Я спать пока не буду, а в следующую смену, с нулей до четырех, заступает часовой-таджик. У меня с ним хорошие отношения. Попрошу его, если что, выстрелит в воздух, враги и разбегутся, — улыбнулся Дмитрий, сам не веря в то, что сказал. Помолчал и добавил: — Уже почти полночь, Наргис! Тебе отдыхать пора. А завтра все уладится. Вот увидишь! Зайдешь ко мне утром ставить градусник и убедишься, что я жив и, главное, здоров.

Наргис, видимо, чувствовала, что и ее внимание к Дмитрию не осталось незамеченным и сыграло какую-то роль в том, что среди солдат началось непонятное брожение, готовое перерасти если не в агрессию, то по меньшей мере в открытое выражение недовольства по отношению к непонятному пациенту. Это чувство, осознаваемое интуитивно, по-женски, и продолжало удерживать ее в палате Дмитрия для того, чтобы сразу, как того обычно хочется детям, а она и являлась еще почти ребенком, найти выход из сложной ситуации, в которой была, возможно, и ее вина. Но, признавая за мужчиной право принимать решения, ведь иного на Востоке не дано, Наргис после слов Дмитрия покорно встала, записала показания градусника и направилась к выходу. У дверей обернулась и сказала принятую в Афганистане в качестве прощания фразу: «Храни бог!» — сказала раздельно, вкладывая в нее изначальный смысл этого словосочетания.

После ухода Наргис Дмитрий закурил и пересчитал оставшиеся сигареты и спички — хватит ли, чтобы на всякий случай протянуть ночь без сна. Сигарет было семь штук, спичек — с десяток.

«Мало, конечно, для полного спокойствия. Нужно было, — подумал, — еще днем выяснить, есть ли в госпитале контин.^[39] Да, сигарет мало, но как говорят: „Нет худа без добра“. Будет с чего начать разговор с таджиком, когда тот заступит на пост у дверей палаты».

Дмитрий заглянул в тумбочку. Пусто. Лишь на тумбочке тяжелый графин с водой. Стакан и пепельница не в счет.

«Не густо. Если вдруг солдаты обзаведутся вожаком и решатся выместить на нем свою злобу, отбиваться нечем. Может, просто сбежать? — задал сам себе вопрос. Приступ ушел, осталась лишь небольшая слабость. — Ну, за ворота госпиталя я, положим, выйду. А дальше? С десяти комендантский час. Документов нет, машин нет. Одни патрули. До аэропорта тридцать километров. Или можно в полк, туда всего километров пять. В больничной робе? Нет, на подходе к КПП просто пристрелят, а уж потом будут разбираться, что почем. Жизнь человеческая здесь обесценилась очень быстро, а может, и раньше стоила недорого». Вспомнилась почему-то ночь, проведенная в резиденции генерал-губернатора.

Той ночью не давали спать комары и москиты, пробравшиеся в комнату, несмотря на сетку на окне. Да и в резиденции спали не все: то и дело подъезжали машины, шелестя шинами по мелкому гравию дорожек, на крыльцо группами и поодиночке поднимались люди, иногда до слуха долетали резкие команды на пушту. Поэтому еще до рассвета пришлось распрощаться с надеждой выспаться и идти умываться. Накинув на шею полотенце, Дмитрий вышел из комнаты и остановился: напротив двери спокойно, даже расслабленно, стоял бородатый пуштун в богато расшитой жилетке, дополнявшей традиционные пирохан-о-патлун и чалму. Когда Дмитрий вежливо сказал: «Салам!» — здороваясь, на лице пуштуна отразилось такое удивление, что Дмитрию подумалось, не раздетый ли он выскочил из комнаты.

Удивленный, в свою очередь, неожиданной реакцией афганца, Дмитрий осмотрелся. Сумрачный коридор был заполнен людьми, задержанными в течение ночи: одни сидели на корточках, другие стояли с безучастным видом, прислонившись к стенам. Между ними расхаживал один-единственный часовой. Открылась дверь кабинета контрразведчика: оттуда вышел афганец. Часовой пнул ногой очередного, произвольно выбранного задержанного и кивком указал ему на дверь. Тот поднялся и без видимого волнения, не торопясь, направился между соотечественниками в кабинет.

Дмитрий, стараясь, по возможности, не обращать на себя излишнего внимания, двинулся к уборной. Афганцы равнодушно скользили по нему взглядами: ни страха, ни безнадежности, ни даже малейшего волнения, которое, казалось, можно было бы испытывать в такой ситуации, в них не сквозило.

Люди, задержанные ночью, принадлежали к самым разным слоям кандагарского общества. Вот состоятельный врач или инженер: бритое лицо, очки в золотой оправе, кроме пирохан-о-патлун, на нем пиджак из дорогой английской шерсти с торчащей из нагрудного кармана китайской ручкой. Вот мулла в белоснежной чалме, сидя на корточках, шевелит губами и теребит четки, отсчитывая молитвы. Вот кандагарские гуляки и уличные хулиганы, которых называют «какб» — дядя: бесшабашные лица, шали из дорогой материи, только за поясами пусто — непременные кинжалы у них, очевидно, отобрали при задержании. Вот землевладелец-феодал с жестким, властным выражением лица в накинутом на плечи туркменском халате с длинными, до колен, рукавами; он даже в таком положении не может позволить себе опустить взгляд, стоит со сложенными на груди руками и гордо смотрит поверх голов. Вот торговцы с желтыми, одутловатыми лицами, явно указывающими на их род занятий, связанный с долгим, по двенадцать-четырнадцать часов в день, сидением в лавках. Та группа, сбившаяся в кучу в конце коридора — крестьяне, судя по натруженным рукам и лицам, прикопченным солнцем во время ежедневных, с утра до ночи, работ на дающих несколько урожаев в год пригородных огородах. А эти трое, оборванные и грязные, с пожелтевшими белками глаз и редкими черными зубами, — опустившиеся курильщики терьяка,^[40] не способные думать уже ни о чем, кроме очередной порции наркотика.

Дмитрий добрался наконец до уборной в конце коридора. Умылся и вышел на веранду с противоположной комнате стороны. Вновь пробираться через толпу задержанных не хотелось. На веранде скучал молодой комбат с пистолетом за поясом, видно, из тех быстро пошедших в гору партийцев с небольшим дореволюционным стажем, которых, несмотря на отсутствие какого-либо командного опыта, энергично двигали по служебной лестнице, заменяя старых «неблагонадежных» командиров на «преданных борцов». Пистолет за поясом, а не в кобуре — тоже примета времени. Оружие, дающее власть, должно быть на виду. Дмитрий достал сигареты и протянул открытую пачку лейтенанту. Тот поблагодарил, но полез в карман за своими, как оказалось, американскими «L&M».

— Нравятся? — спросил Дмитрий, кивая на бело-красную пачку.

— Почему нет? — улыбнулся лейтенант. — Табак хороший, и название наше — «Ленинизм-марксизм». Партийные сигареты.

«Шутит или в самом деле считает эти сигареты „партийными“?» — засомневался Дмитрий, но уточнять не стал. Хотя он и раньше с недоумением замечал, что многие офицеры сразу после апрельского переворота неожиданно сменили пристрастия и перешли с «Винстона» и «Кэмела» на «L&M».

— Задержанных сегодня много, — закурив, сказал Дмитрий, чтобы поддержать разговор.

— Нет, как обычно, — ответил лейтенант, затягиваясь «партийной» сигаретой. — Хотя бывает и больше, так, что места в коридоре не хватает.

— Куда их потом? Отпускаете?

— Всяко бывает. Отпускаем некоторых, тех, кто случайно попались, скажем, нарушили комендантский час, как те трудяги, которые сегодня поперлись на поля затемно. — Лейтенант говорил, указывая на сгрудившихся в коридоре у выхода на веранду крестьян. — Но таких мало. Остальные — враги нашей власти, «братья шайтана», бандиты и просто уголовники.

«Братьями шайтана» огульно называли всех сторонников оппозиции, выступившей против кабульских властей под исламскими лозунгами, а не только последователей Ассоциации «Братьев-мусульман».^[41]

— Так куда же их? — повторил вопрос Дмитрий.

— Что с ними возиться? — как на собрании, подогревая сам себя революционной риторикой, зачастил лейтенант. — Борьба у нас классовая, эксплуататорам и идеологическим противникам не должно быть пощады. Вы ведь у себя тоже не особо церемонились: чуть что — в Сибирь. А у нас страна маленькая, Сибири нет, поэтому всех в зиндан или сразу в Пакистан, — и улыбнулся еще детской улыбкой непроизвольно сложившемуся двустишию на рифму «ан».

Дмитрий хотел было напомнить лейтенанту наверняка ему известное по школьной программе стихотворение на другую рифму: «Тебе, не сострадающий другим, мы человека имя не дадим», — но вовремя остановился. Подумалось, что у опьяненной революцией афганской молодежи нынче в кумирах другие классики с европейскими фамилиями, полностью вытеснившие из их сознания гуманиста Саади, да и начисто выбившие из памяти собственную народную мудрость, которая гласит: «Сто друзей — мало, один враг — много».

Продолжать начатый лейтенантом разговор Дмитрий не стал. Но, если в начале его он думал вернуться в комнату, обойдя здание резиденции по веранде, то, поговорив с лейтенантом, он все же решил вновь войти в коридор. Задержанные афганцы не могли не понимать, какая участь им уготована, и Дмитрий хотел еще раз убедиться, что, зная безысходность своего положения, они все же держатся спокойно, с достоинством и ничуть не выказывают страха перед заключением или, более того, смертью. Да, пуштуны горды и бесстрашны, как все мусульмане они фаталисты и верят в загробную жизнь, для многих из них жалкое существование здесь оправдывается только надеждой на предстоящее обретение райских кущ и общества небесных гурий. Но неужели это дает им такую силу, чтобы совершенно не страшиться ни близких мучений, ни даже смерти?

Дмитрий бросил сигарету и шагнул в немного посветлевший коридор. Солдат-часовой, стоя рядом с землевладельцем, шарил глазами, выбирая, кого еще отправить пинком на допрос. Феодал повернул голову в сторону часового, их взгляды встретились. Солдат с бронзовым от солнца крестьянским лицом, еще недавно молившийся на «своего» феодала, спасавшего его от голодной смерти в неурожайные годы, подбрасывая муки и риса семье соплеменника, явно был в замешательстве, не зная, как ему поступить. Постояв немного, раздумывая, он наконец пробормотал: «Пожалуйста», — и кивнул на дверь, так и не решившись использовать по назначению высокий армейский ботинок на толстой подошве. Феодал приподнял ладонь руки и слегка махнул ею вроде бы в знак согласия, но скорее в качестве поощрения бывшему землепашцу, поступившему правильно в затруднительной ситуации.

Стараясь, по возможности, не очень назойливо рассматривать привезенных сюда в столь ранний час афганцев, Дмитрий прошел в комнату. Нет, не было ни дрожащих рук, ни бегающих взглядов, ни тем более истерик, хотя многие задержанные были еще в юношеском возрасте. Но смерть все же незримо присутствовала, отражаясь в глазах, в которых, однако, ожидаемого страха перед ней Дмитрий так и не сумел обнаружить.

Воспоминания отвлекли Дмитрия, а между тем время перевалило за полночь и часовые у дверей палаты, наверное, уже сменились. Дмитрий вышел в коридор. Он не ошибся, с нулей была смена таджика. Часовые, пользуясь тем, что вестовой ушел, поделили по-братски его табурет и сидели спина к спине, опираясь руками на винтовки. При виде Дмитрия оба вскочили, вытянулись, как перед начальником, вскинув подбородки, и даже попытались щелкнуть каблуками — весьма популярный среди афганских нижних чинов «строевой» прием, для исполнения которого со звонким щелчком они набивают на внутренние обрезы каблуков стальные пластины.

Дмитрий, обращаясь к таджику, спросил про контин.

— Контина нет, — ответил солдат. — Но утром, прямо за воротами госпиталя, в дукане, можно купить все, что пожелаете.

— Что ж, с этим подождем до утра, — согласился Дмитрий. — А сейчас пошли во двор умываться.

Солдаты не стали, как прежде, брать винтовки наперевес, а закинули их за плечи — вольность, которую они вряд ли позволили бы себе днем на виду у начальников и больных. Дмитрий сразу отметил это и предложил таджику:

— Скажи напарнику, пусть отдохнет. Хватит и одного конвоира.

Таджик перевел. Второй часовой снял с плеча винтовку и присел на табурет. Дмитрий двинулся к лестнице, таджик догнал его и пошел рядом, а не сзади.

«Вот и хорошо, — подумал Дмитрий. — Вроде как уже не конвой, а охрана».

В госпитале было тихо, лампочки потушены, только на первом этаже пробивалась полоска света из-под двери приемного покоя: он одновременно использовался и как комната дежурного медперсонала. Похоже, спали все, кроме главврача. Вышли во двор. Освещенный только полной луной, он был безлюден, а расплывчатые, серые, с легкой синевой тени придавали ему сумрачный, даже немного пугающий вид декорации к фильму, явно не комедийного содержания. Где-то невдалеке выли шакалы, дополняя подходящим звуковым оформлением мрачную картину захолустного дворика городского предместья. Дмитрий поежился. Захотелось обратно в палату. Но он все же добрел до бассейна, уселся на парапет и закурил. Таджик отказался от предложенной сигареты и полез в карман за насваром.^[42] Вытащил плоскую жестяную коробочку, открыл ее, взял двумя пальцами щепоть жгучего зеленого порошка и заложил его за губу. Помолчали.

— Ты откуда сам? — прервал молчание Дмитрий.

— Из Кабула, — ответил таджик, предварительно сплюнув на землю насвар.

— А пушту где выучил, в школе?

— Нет, я из торговых: у отца ювелирная лавка. Как подрос, ему помогал. На людях и выучил.

— Скучаешь по Кабулу? — спросил Дмитрий, и сам считавший дни до возвращения в столицу, откуда должен был лететь в Москву. Срок командировки в Афганистан истекал через месяц.

— Конечно, год уже дома не был.

— А где у отца лавка-то?

— Прямо в начале переулка Морг-форуши, если двигаться от района Шахре-Нау к площади Спинзар.

Переулок был хорошо знаком Дмитрию. Англоязычные иностранцы называли его Chicken street, а наши — Цыплячьим переулком. Там было расположено представительство Аэрофлота. Рядом с ним, еще в одном арендованном советскими двухэтажном особнячке, Дмитрий в шестидесятые жил какое-то время вместе с родителями. Помнил Дмитрий и лавку, и ее хозяина — грузного таджика с побитым оспой лицом. В лавке торговали золотыми и серебряными украшениями с лазуритом, бирюзой, топазами, рубинами и панджшерскими изумрудами. Он частенько захаживал туда и даже пользовался репутацией постоянного клиента, покупая, однако, чаще не для себя, а для тех, кого водил по городу как переводчик, — начальников, знакомых и их жен. Женщины порой застревали в лавке надолго, разглядывая украшения, и Дмитрий развлекал себя беседой с хозяином, толковым ювелиром, интересно рассказывавшим о драгоценных и поделочных камнях, добываемых не только в Афганистане, но и на всем Среднем Востоке.

— Знаю и лавку, и твоего отца, — сказал Дмитрий. — Как-то у него купил перстенек с бирюзой, точно такой же, как у тебя на руке. Скоро буду в Кабуле. Привет отцу передать?

— Да, господин! — обрадовался солдат. — Передайте, Фархад жив и здоров. Пусть не волнуется и успокоит мать и сестренок.

— Обязательно передам, — заверил Дмитрий, добавив: — Если до утра доживу.

— Спасибо! Очень вам признателен. Да не уменьшится ваша тень! — сыпал принятыми на Востоке формулами вежливости Фархад, прикладывая руку к сердцу и никак не реагируя на последнее замечание Дмитрия.

«Да, похоже, он ничего не слышал о настроениях пуштунов. Потому, наверное, что караул размещен отдельно от больных, в пристройке, — думал Дмитрий. — Но поговорить с солдатом все же нужно было, даже больше для собственного спокойствия».

Дмитрий бросил сигарету, умылся и пошел к госпиталю в сопровождении солдата, продолжавшего болтать о том, какая у него замечательная семья. По дороге убедился, что забраться на балкон, на котором скучал третий часовой, без подручных средств нельзя, а вот спрыгнуть вниз, если припрет, можно — невысоко.

В палате прилег. Пожалел было, что нет ни книг, ни газет, но потом как-то сама собой пришла мысль: «Стоит ли вообще бороться со сном, таращить глаза в потолок и ждать того, что в принципе может произойти, но, совершенно очевидно, не сегодня? Да, солдат оскорбило внимание пуштунки к иностранцу. Главврач, в свою очередь, тоже не остался в стороне и подбросил утку о пакистанском шпионе. Наргис, а я, получается, ей не безразличен, испугалась настроений болтавших где-то солдат и поспешила сообщить о них мне. Все это так. Но ведь и принимать на веру все ее страхи тоже не нужно. Солдаты покипели и успокоились. Тоже понимают, что сговориться с караулом они не смогут. Ведь каждый часовой в отдельности отвечает за безопасность пациента собственной головой. Поэтому, спать надо, а там… „Бог не выдаст, свинья не съест“».

Дмитрий закрыл глаза и сразу же провалился в глубокий сон без сновидений.

(обратно)

IX

Дмитрий проснулся от первого звука, как только легонько скрипнула дверь. Оказывается, уже рассвело. В палату вошла Наргис. Увидев, что пациент открыл глаза, сказала: «Салам!» Потом взяла с тумбочки градусник, подала его Дмитрию и присела на край кровати, сложив по обыкновению руки на коленях. Дмитрий проделал ставшую уже привычной процедуру, засунул градусник под мышку, потом спросил, как прошла ночь.

— В общем, спокойно, — немного устало ответила Наргис. — Но под утро умер один раненый.

Вспоминать и говорить о вчерашних страхах не хотелось: ночь прошла — и все забыто. Дмитрий, проснувшись окончательно, понимал, что скорее всего он видит Наргис в последний раз и нужно, даже совершенно необходимо, сказать ей что-нибудь доброе, красивое и обнадеживающее. Хороших слов не находилось. Дмитрий молчал, молчала и Наргис. Но неловкости не возникало. Так молчать могут позволить себе только близкие или давно знакомые люди. Минут через пять Дмитрий был вынужден вынуть градусник и, подавая его, сказал:

— Наргис, я сегодня выпишусь. Спасибо тебе за все! Будь счастлива и не отчаивайся. Когда поедешь в Москву учиться, мы с тобой обязательно увидимся, — сказал и подумал: «Проклятое косноязычие, когда нужно — ничего толком сложить не получается, хоть на чужие стихи переходи».

Наргис улыбнулась только губами, глаза при этом остались грустными, мельком взглянула на окно, за которым торчала спина часового, беседовавшего, навалившись на перила, с кем-то во дворе, наклонилась и поцеловала Дмитрия по-детски в краешек губ. Потом встала и вышла из палаты с градусником в руке, так и не взглянув на его показания.

Дмитрий нащупал на тумбочке полупустую пачку сигарет. Чиркнул спичкой о коробок, прикуривая, сломал одну, вторую… Руки дрожали:

«Вот ведь как нас всех здорово воспитали, как в песне — „Раньше думай о Родине, а потом о себе“. Какая опасность для Родины в том, что я вел бы себя с Наргис не как советский человек, а просто как человек? Что Родине плохого в том, что я врезал бы по морде ее ревнивому мужу, попробовал забрать ее, дать хоть какую-то надежду на будущее. Ну, скандал, ну, посольство и органы в истерике, ну, будут вынуждены оторвать нежные задницы от насиженных кресел. Так ведь это и должно быть их работой — отстаивать интересы соотечественников. Но они-то ее понимают по-другому, почти как встарь: нет человека — нет проблемы: проштрафился, вот тебе 24 часа на сборы — и в самолет, а дома обвешают ярлыками и запрут подальше, чтобы больше не возникало искушений. Пошли они все… Да и я туда же. Заслужил».

В дверь постучали. Вестовой, с улыбкой, сменившей на его лице настороженность еще после той, единственной знакомой Дмитрию фразы на пушту, торжественно на вытянутых руках внес табурет с установленным на нем подносом. Опустил табурет на пол, полез в карман за ложкой, отполировал ее до блеска об штанину и положил на поднос рядом с тарелкой. Дмитрий сказал: «Спасибо!» — и, разглядывая завтрак — яичницу с луком и помидорами, — дождался, пока вестовой выйдет из палаты. Помыл ложку чаем и подцепил желток. Подумал: «Надо есть — это отвлекает, да и аппетит вернулся, ведь, получается, со вчерашнего завтрака я так ничего толком и не ел».

Поесть не дали. В палату после короткой перепалки за дверью ввалились полковые советники, осилившие охрану благодаря решительности и отработанному командному голосу Ивана Игнатьевича, заоравшему при попытке часовых преградить им путь: «Смирно! Шашки в ножны!» При этом он чуть не уронил обоих, пойдя на таран с прижатой к животу длинной и тяжелой, килограммов на семь, дыней. Успех развил Валера с газетами под мышкой и стопкой книг от хазарейца, которые он выставил перед собой, пропихиваясь между часовыми, ошалевшими от кавалерийского напора незнакомых военных без знаков различия. Вслед за ними по очищенной от «противника» полосе наступления спокойно вошел Владимир Иванович и спросил с порога:

— Как себя чувствуешь?

— Отлично. Все прошло, — ответил Дмитрий и, желая доказать это как можно более наглядно, легко поднялся и поздоровался со всеми за руку. Валера чуть не просыпал мешавшие ему книги, освобождая руку для рукопожатия.

— Положи их на койку, — посоветовал Дмитрий и кликнул вестового: — Эй, ворура!

Вестовой тут же явился и при виде возбужденных начальников, особенно кружившего по комнате Ивана Игнатьевича, не знавшего, куда пристроить тяжелую дыню, на всякий случай вытянулся по стойке «смирно», звонко щелкнув каблуками. Дмитрий подал ему поднос с завтраком, показал на табурет и растопырил четыре пальца. Потом сделал жест рукой от себя, отправив выполнять приказание.

— Вы сейчас куда? В полк? — уточнил Дмитрий.

— Да, — ответил Владимир Иванович, взглянув внимательно на Дмитрия.

— Я с вами.

— А как же болезнь?

— Ничего страшного. Приступ прошел. Вылечусь амбулаторно.

— Результаты анализов уже готовы?

— Нет, но обещают к обеду сделать.

— Зачем же тогда ехать. Отдохни до обеда, дождись, пока назначат лечение, а на обратном пути мы тебя заберем, — предложил Владимир Иванович.

— Владимир Иванович! Я пешком уйду, если сейчас не заберете, — сказал Дмитрий и, кивая на принесенные вестовым табуреты, добавил: — Располагайтесь, режьте дыню, а я пошел переодеваться, — и вышел из палаты.

Часовые сделали попытку двинуться за ним, но он повернулся и, беря на вооружение добрый пример Ивана Игнатьевича, резко скомандовал: «Смирно!» Те застыли в недоумении. Дмитрий двинулся дальше, с удовольствием отметив, что часовые так и не решились пойти вслед за ним. Дверь приемного покоя была открыта. Сидя на топчане, скучал фельдшер, а за столом изучал истории болезней незнакомый врач, готовившийся заступить на дежурство.

— Салам, табиб!^[43] Салам, Самат! — поздоровался Дмитрий и, обращаясь к обоим, сказал: — За мной приехали, срочно забирают в полк. Нужны мои вещи.

Самат, не дожидаясь ответа растерявшегося врача, спросил:

— Принести?

— Да, — подтвердил Дмитрий и, чтобы предупредить ненужные вопросы, повернулся к врачу и распорядился: — Подготовьте результаты анализов и выпишите рецепт. Я заеду за ними после часа дня.

Вернулся Самат с ворохом одежды. Дмитрий зашел за ширму и переоделся. Почесал колючий подбородок: «С этим придется смириться — бриться нечем». Выходя, одобрительно похлопал фельдшера по плечу: «Будь здоров, Самат, и не скучай! Все будет хорошо».

— Все будет хорошо, — засмеялся тот, с видимым удовольствием повторяя вслух знакомые русские слова.

В палате советники сидели вокруг подноса с дыней. Дмитрий присел на свободный табурет, взял нож и разрезал дыню на две половины, вычистил одну и распластал ее на длинные ломти. Взял один и, подавая пример, откусил сочной мякоти, измазав щеки ароматным соком. Остальные не заставили себя уговаривать и принялись за дыню, только Владимир Иванович прежде достал из кармана перочинный нож и надрезал свой ломоть несколько раз поперек. Занимаясь этим, он как бы невзначай спросил:

— Ничего не случилось? А то ты как с цепи сорвался. Будто не на работу, а на гулянку опаздываешь.

Дмитрий, чтобы не отвечать сразу, откусил дыню:

«Сказать? Не сказать? Нет, не нужно. К чему эти детали про солдат и ревнивого главврача. Потянется ниточка к Наргис», — а о ней Дмитрий ни с кем говорить не хотел. Это было только его, личное.

— Все нормально, просто терпеть не могу ни больниц, ни врачей, — уверенно произнес Дмитрий.

(обратно)

X

Вечером было собрание. Обсуждали обстановку в стране и задачи советских советников. Дмитрий скучал, спрятавшись за спины полковых коллег. Тон задавал недавно прибывший политработник, назначенный советником к заместителю командира корпуса по политической части. Его выступление почти полностью состояло из уже набивших оскомину лозунгов. Из них следовало, что пора брать винтовку и идти защищать афганских трудящихся от гидры империализма, которую оратор предлагал сбросить в море, как когда-то белых в России. Вот только плохо политработник знал географию: ближайшее к афганской границе море — Аравийское — лежало в 500 километрах к югу, и, чтобы утопить в нем гидру империализма, ее пришлось бы долго гнать по территории суверенного Пакистана. Ну, а «паровоз афганской революции», в топку которого он предлагал подбросить уголька, чтобы тот победно пронес красное знамя пролетариата по афганской сторонке, вряд ли справился бы с этой задачей, так как железных дорог в стране еще не построили.

Выступил Владимир Иванович. Сказал, что обстановка действительно тревожная. Продолжается размежевание по политическим убеждениям, в том числе и среди военнослужащих. В полку все офицеры давно уже имеют табельное оружие при себе. Необходимо иметь его и советникам, тем более что афганское командование настоятельно рекомендует получить его.

Дмитрий насторожился. Вопрос об обеспечении собственной безопасности уже неоднократно докладывался старшему. Но тот всегда встречал любое упоминание о личном оружии в штыки, кивая на то, что на это нужна команда из Кабула, хотя летчики авиаполка уже не раз бомбили мятежные деревни в непосредственной близости от аэродрома, а ночами вокруг городка бродили поодиночке и группами вооруженные афганцы. Как-то, в выходной день, Дмитрий, проснувшись раньше других, выскочил в трусах на улицу размяться и прямо за дверью нос к носу столкнулся с закутанным в шали пуштуном. Оба от неожиданности застыли на месте. Пуштун первый пришел в себя, пронзительно посмотрел Дмитрию в глаза, оскалил желтые зубы, ухмыляясь, подчеркнуто спокойно развернулся и пошел в степь. Сзади, из-под шали, торчал приклад английской винтовки.

Старший побагровел и взорвался, обрушившись на Владимира Ивановича за то, что тот посмел еще раз, тем более публично, поднять этот вопрос. Не мог он заставить себя самостоятельно принять решение по нему, каждый раз кивая на больших начальников в Кабуле, которые только и могут взять на себя такую ответственность.

— Вы, подполковник, паникер, — кричал он. — Вы поддались на гнусную провокацию, слушая россказни вашего переводчика. Мы здесь не дома, а за границей. Какое вам еще оружие нужно? Совет афганским товарищам — вот ваше оружие, — поучал полковник, противореча только что выступившему политработнику, призывавшему не выпускать из мозолистых рук винтовку.

Дмитрий поднялся. Он не мог дальше выносить начальственного хамства, тем более что прозвучал намек и на его рассказ Владимиру Ивановичу о встрече с вооруженным пуштуном у дверей виллы, о чем тот, видимо, доложил старшему.

— Вам чего? — гаркнул полковник, посмотрев на Дмитрия.

— Разрешите вопрос?

— Задавайте.

— Зачем тогда пистолет и автомат вам, если наше единственное оружие слово?

Дмитрий, да и все присутствующие знали, что полковник давно уже получил в корпусном арсенале пистолет «ТТ», который таскал с собой в портфеле, и автомат «ППШ», хранившийся у него на вилле.

— Вы, вы… — задохнулся полковник, оттянул ворот затянутой галстуком по случаю собрания рубашки с короткими рукавами и, наконец, выдохнул, — вы в каком звании?

— Сержант, — спокойно ответил Дмитрий.

Хладнокровие переводчика еще более подогрело полковника:

— Вы не в свое дело лезете, сержант. Ваше дело — выполнять приказания старших. Да и вообще, вы трус и симулянт. Выдумали себе болезнь, так лечились бы, — и далее в приказном тоне. — Поедете со мной в Кабул, там с вами будем разбираться.

— Есть, — сказал Дмитрий, которому даже захотелось по примеру афганцев браво щелкнуть каблуками. Но он сдержал себя, стараясь не выказать радости от нечаянного подарка полковника. Только подумал: «Неужели он и вправду полагает, что может испугать меня поездкой в Кабул?»

Когда собрание закончилось, Владимир Иванович подошел к Дмитрию:

— Пожалуй, зря ты полез в драку. Весовые категории у тебя с полковником и в самом деле разные. Но все равно спасибо!

— Не за что, — ответил Дмитрий. — Но зачем он в Кабул едет, не меня же песочить?

— Нет, конечно. Докладываться главному, еще в посольский магазин за дешевой мукой и продуктами. Поэтому не самолетом летит, а берет машину, чтобы больше вошло.

— А когда поездка-то?

— По-моему, выезжает уже в эту субботу, через два дня.

— Тогда завтра нужно заехать к хазарейцу, отдать книги.

— Хорошо. Заедем после работы, — согласился Владимир Иванович.

«Завтра четверг, — вспомнил Дмитрий. — Можно будет заглянуть и на базар, прикупить заодно продуктов для переводческих посиделок».

Собираться всей переводческой братией по четвергам, в предвыходной день, стали с конца мая. Тогда на виллу, где раньше размешался представитель Иранской национальной нефтяной компании, то ли просто сбежавший, то ли отозванный компанией после смены режима в стране, переселился советник командира авиаполка со своим переводчиком. Главным достоинством огороженной высоким каменным забором виллы был ухоженный садик с небольшим бассейном. Братия, не без подсказки проживавшего на вилле переводчика, быстро сообразила, что лучшего места для посиделок не придумать. Тем более что советник командира авиаполка — добродушный полковник, напоминавший повадками медведя, — не имел ничего против порой шумных развлечений молодежи. Общими усилиями вычерпали из бассейна застоявшуюся воду, прочистили забитую грязью сливную трубу и стали наполнять бассейн каждую неделю.

К четвергам тщательно готовились, заранее расписывали меню и доставали напитки. Главной заботой была выпивка, точнее — ее отсутствие. Поэтому тех, кто направлялся в Кабул транспортным самолетом или машиной, всегда нагружали большим коллективным заказом на водку, коньяк и пиво из магазина «Востокинторга». Такие оказии, однако, были редкостью. Гораздо чаще по делам в Кабул летал на боевом «МиГе» советник командира авиаполка. А он никому, если всех заказов набиралось не больше одного ящика, не отказывал привезти бутылочку-другую. Как он умудрялся при своих габаритах умещать в тесной кабине старенького «МиГа» ящик спиртного — оставалось для всех загадкой.

(обратно)

XI

В четверг, после работы, как и обещал Владимир Иванович, поехали к хазарейцу. Хозяина в кондитерской не было: за стойкой скучал один из его помощников. По обыкновению заказали простоквашу. Дмитрию она показалась слишком холодной, и, оставив ее согреваться на столике, он пошел с книгами в библиотеку.

Старик-хазареец был там. От его прежней веселости не осталось и следа. Дмитрий знал причину: кумир старика — министр планирования в новом правительстве,^[44] хазареец по национальности, был обвинен в заговоре, снят со всех партийных и государственных постов и приговорен к смертной казни, которую, правда, заменили длительным сроком заключения. Хазареец, нацепив очки, сидел в углу лавки за маленьким столиком и листал книжку в потрепанном переплете, как показалось Дмитрию — сборник стихов Абдуррахмана Джами.

— Салам! — сказал Дмитрий.

— Салам, салам! — заставил себя улыбнуться хазареец, поднимаясь навстречу приятелю.

— Как поживаешь? Как дела? Все ли хорошо? — обменялись приветствиями, пожимая друг другу руки.

— Слышал, ты в госпиталь угодил с какой-то хворью? — спросил с тревогой в голосе хазареец.

— Все прошло, — ответил Дмитрий и, не желая говорить о своей болезни, поинтересовался, как идет торговля.

— Какая нынче торговля? — махнул рукой хазареец. — Иностранцев распугали. Туристы предпочитают не рисковать, на дорогах неспокойно. Вот только вашими заказами и кормлюсь.

— Уладится все со временем, — предположил Дмитрий. — В моде нынче Восток. Одни хиппи каждый год толпами за афганской экзотикой приезжают…

— Уже не едут. Их бунтарство дальше причесок, одежды и наркотиков не распространяется. Чуть только порохом запахло — всех как ветром сдуло. А искания их духовные и тяга к загадочному Востоку — это, ты правильно заметил, только мода, которая быстро проходит.

— Спасибо за книги, — сказал Дмитрий, достал из сумки подобранные ему в госпиталь томики и положил их на столик. — С удовольствием прочитал бы все, но уже нет времени. Послезавтра уезжаю в Кабул.

— Да, книги, — задумчиво протянул хазареец. Взял томик Джами, поднес его к свету, с трудом пробивавшемуся сквозь запыленное окно, и прочитал

Хазареец помолчал, потом спросил:

— В Кандагар еще вернешься?

— Кто знает? Я человек военный. Прикажут, вернусь, но ненадолго: срок командировки в Афганистан истекает через месяц.

— Я, хотя человек и не подневольный, тоже связан по рукам и ногам, — пожаловался хазареец. — Суета и житейские мелочи совсем одолели. Хочу вот в Герат перебраться, поближе к мазару Джами.^[46] Но торговля крепко держит здесь. Ее ведь так просто не свернешь: оставить не на кого, а людей, которые только из моих рук хлеб насущный получают, бросить не получается. Жалко, пропадут без работы.

Дмитрию хотелось обнадежить старика, но как это сделать, он не знал и начал издалека:

— Восток нетороплив, но мудр. В этом его притягательность…

— Растеряли мы свою мудрость, — перебил старик. — Нет у меня веры в нынешний Восток. И хорошего ничего уже не жду. Видно, здесь, в Кандагаре, придется доживать свой век, здесь уготованы мне «три локтя савана да пядь земли сырой».^[47]

— А я верю в Восток и люблю его, — вырвалось у Дмитрия.

Старик внимательно посмотрел на него поверх очков и вдруг, как бы отодвинув в сторону свои горести, сказал:

— И Восток любит тебя.

Дмитрий не ожидал таких лестных слов и даже несколько опешил — не ослышался ли он. Он не считал себя совсем уж чужим на Востоке, но и своим его пока еще никто не признавал. Но старик повторил:

— Восток любит тебя, сынок.

Старик не пытался льстить ему и не лукавил. Он и сейчас, как и всегда, был искренен. Дмитрий неожиданно для самого себя подался вперед и обнял старого хазарейца.

— Прощай, — сказал тот с грустью.

— Да не уменьшится ваша тень! — ответил Дмитрий, вышел, не оборачиваясь, на улицу и лишь там вытер глаза, будто бы начавшие слезиться от яркого солнца…

Вечером Дмитрий лениво сидел у бассейна на вилле советника авиаполка, потягивая привезенное из Кабула с оказией пиво. Жара еще не спала, и умных мыслей не было. Беседа поэтому текла вяло. Время от времени все лезли в бассейн и подолгу оставались в воде. Теплая она и не освежала. Но это уже была тема для обсуждения за неимением других.

— Надо менять, — предложил Тофик, переводчик советника авиаполка.

— Надо, — согласился переводчик главного Фарид.

— Ну, тогда завтра и зальем, — продолжил тему Евгений, один из недавно прибывших коллег по переводческому цеху.

— Чего тянуть? — поддакнул прилетевший с ним Сергей.

— Уже без меня, — откликнулся на общий разговор Дмитрий, вспомив, что отъезд в Кабул завтра утром, а посиделки вроде как не сами по себе, а тематические — его проводы в столицу.

Роли, независимо от того, был ли особый повод собраться или нет, расписаны, как и всегда: первым оденется Фарид — ему готовить плов, а это дело долгое; потом Тофик, уперев руки в борт бассейна, разом вырвет из воды смуглое, жилистое тело и, накинув на плечо полотенце, направится в свою комнату одеваться.

— Дрова прогорели. Пора закладывать первую партию мяса, — буркнет, шлепая босыми ногами по выложенной камнем садовой дорожке.

Тофик родом из Еревана и, как всякий армянин, знает толк в шашлыке, полагая при этом, и не без оснований, что только он может приготовить мясо на углях правильно. Оно уже нарезано и замариновано особым, только ему известным способом. Даже нанизывать кусочки на шампуры он не доверяет никому, да и вообще уверен, что процесс приготовления шашлыка требует участия только одного человека, естественно, его национальности. Остальным он отводит какие угодно роли: созерцателей, отдыхающих, тостующих и пьющих, просто ценителей его кулинарных изысков, не стесняющихся говорить об этом вслух, только не участников процесса.

Первая партия доходит до готовности на углях. Тофик сдвигает ее чуть в сторону и укладывает рядом нанизанные на шампурах, специально подобранные, одинаковые по размеру томаты. Когда они прогреваются и начинают лопаться, снимает с них шкурку и толчет в миске вилкой, добавляет мясной сок с луком — маринад, в котором выдерживалось мясо, а потом специи и рубленую зелень. Соус к шашлыку готов. Тофик трубит большой сбор. Купальщики подтягиваются от бассейна к беседке, рядом с которой установлен мангал. Прибегает с кухни Фарид, снимая на ходу повязанное вместо фартука полотенце.

Первый тост. Любимый Тофиком «Арарат» играет в лучах заходящего солнца, отсвечивая то искорками яхонта, то янтаря.

— Ну, будем здоровы!

— Будем!

Все забывают о нарезанном лимоне и, нарушая нормы светского этикета, признаваемые неуместными в своей компании, тянутся руками к мясу, макают выбранный кусок в соус, и в рот его — сочный, ароматный, несказанно вкусный.

— Ну, Тофик, ты сегодня превзошел самого себя. Такого мы еще не едали!

— Да полно вам, — смущается Тофик. — В прошлый раз барашек был нежнее.

Пока Тофик готовит следующую порцию шашлыка, Дмитрий идет на кухню. Здесь священнодействует Фарид. Он узбек, и плов — это его конек. В отличие от Тофика, он допускает участие в процессе посторонних, но только на второстепенных ролях. Дмитрий пользуется этим и четверг за четвергом постигает тайны восточной кулинарии. Фарид доверяет ему резать лук, время от времени заглядывает через плечо и проверяет, насколько тонким он выходит из-под ножа Дмитрия, учит нарезать соломкой морковь. По ходу дела повторяет, который уже раз, азбуку приготовления классического плова:

— Берем всего по одной части: мяса, риса, жира, лука и моркови. Жир прокаливаем с долькой лука, чтобы убрать запах. Опускаем мясо, обжариваем до румяной корочки — это чтобы получить дополнительную ароматизацию. Потом кидаем лук, морковь, тушим все вместе. Получается зервак. Специи: перец, кориандр, барбарис, зера, куркума, шафран… Пряности — самое главное: важен не только их набор, количество, пропорции, но и время закладки.

Дмитрий вспоминает, как серьезно Фарид относится к покупке пряностей. Подолгу перебирает, нюхает, пытает торговца относительно их происхождения, предпочитая брать те, что привезены из Индии.

— Как только мясо дошло до полуготовности, лук уже неразличим, разошелся почти полностью, а морковь стала мягкой, ароматной и сладкой, — продолжает Фарид, — закладываем рис поверх зервака, разравниваем, не перемешивая, и заливаем водой. Воды ровно столько, сколько возьмет рис. Не больше и не меньше. Закипело. Накрываем крышкой и — на малый огонь. Ждем полчаса.

Пока плов стоит под крышкой, Фарид и Дмитрий присоединяются к компании. Готова вторая партия шашлыка. С ней расправляются медленнее: первый порыв насытиться уже прошел, можно почувствовать себя гурманом, заворачивая мясо в лаваш вместе с зеленью, горкой выложенной на блюде: кинзой, зеленым луком, петрушкой, укропом, базиликом, кресс-салатом и просто салатом.

С наступлением темноты приходит относительная прохлада. Весьма относительная, так как столбик градусника опускается лишь чуть ниже сорока градусов. Но и этого хватает, чтобы немного оживить разговор.

— Фарид, ты почему не женат? — спрашивает Евгений. — У вас ведь принято рано жениться.

— Семья ещене подготовилась к этому, — отвечает Фарид, стыдливо опускает глаза и, пытаясь скрыть смущение, тянется к зелени.

— При чем здесь семья, ты же женишься, а не она, — удивляется Евгений.

— У нас должна быть свадьба, подарки. Это у вас — в ЗАГС сходили — и дело сделано, — парирует Фарид.

— Ну, а невеста-то есть?

— Есть невеста, и помолвка уже была. Но дом строят еще. Ну, и подарки…

Фарид перечисляет, какие подарки подготовила его родня семье невесты на помолвку, какие получила. Становится понятным, почему он, в отличие от нас всех, интересуется на базаре не модными шмотками и магнитофонами, а коврами, текстилем, золотыми и серебряными украшениями с ценимыми на Востоке камнями — бирюзой, лазуритом, сапфирами, яхонтами и изумрудами.

— Ты же комсомолец, — не отстает Евгений. — Наплюй на обычаи и женись. Чего ждать-то?

— У меня один дядя мулла, другой — партийный работник. Так вот, ни тот, ни другой не простят, если я нарушу обычаи.

— Ну, дела, — тянет Евгений. — А сама свадьба-то: гостей много будет?

— Гостей? — задумывается Фарид, загибая пальцы. — Родственников — человек триста, улица вся — тоже где-то триста. Еще… Ну, человек на восемьсот-девятьсот, может, на тысячу, нужно готовить. На неделю.

Впечатленный размахом и продолжительностью свадебных торжеств, Евгений покачивает головой и ненадолго замолкает. Но женская тема в мужской компании, истомившейся в вынужденном затворничестве, так просто иссякнуть не может. Евгений прихлебывает коньяк и поворачивается к Дмитрию:

— Ты чего так быстро из госпиталя сбежал? Отдохнул бы! Там, говорят, медсестра — просто персик!

«От кого узнали?» — мучается вопросом Дмитрий.

— Полежал бы с недельку. Может, чего и сладилось бы. А может, уже сладилось? — игриво подмигивает Евгений.

Все вопросительно смотрят на Дмитрия в ожидании объяснений либо истории.

— Фарид, полчаса прошло! Плов не пригорит? — ставит стакан на стол Дмитрий.

— Да, да, пора закладывать чернослив, изюм и чеснок, — спохватывается Фарид и повязывает брошенное на спинку стула полотенце.

— Я посмотрю, какой изюм ты сегодня приготовил, — говорит, поднимаясь, Дмитрий…

(обратно)

XII

Утром в день отъезда старший объявил всему коллективу сбор. Построение в одну шеренгу перед машинами. Полковник, прохаживаясь перед строем, сообщил, что убывает на четверо суток, а его обязанности будет исполнять советник начальника политотдела корпуса.

Дмитрий слушал вполуха. Мысленно он был уже в Кабуле, представляя, как заявится вечером в квартиру, где проживал вместе с компанией таких же, как и он, молодых переводчиков, какой сабантуй устроит по случаю встречи, как прошвырнется по микрорайону…

— Сержант! Выйти из строя на три шага!

Дмитрий не сразу сообразил, что происходит. Но команда была подана именно ему. Других сержантов в офицерском строю не было. Дмитрий отсчитал три шага и повернулся лицом к строю.

Полковник выдержал многозначительную паузу и, указывая пальцем на топорщившуюся на животе у Дмитрия рубашку навыпуск, спросил:

— Что у вас здесь?

Там была рогатка. Дмитрий смастерил ее по-еле того, как однажды вечером обнаружил у виллы шакала. Как только рогатка была готова, шакал, почуяв неладное, больше не появлялся. Рогатку Дмитрий обещал отдать Евгению, но не успел, тот всегда опаздывал и встал в строй в последний момент. Полковник, видимо, подумал, что Дмитрий все же разжился где-то пистолетом, и решил устроить ему публичную порку.

— Так что у вас здесь? — повторил вопрос полковник.

Дмитрий двумя руками задрал подол рубахи вверх. Разочарованный полковник вяло, но с явно прозвучавшим презрением в голосе спросил:

— Зачем вам рогатка?

— Отбиваться от мятежников! — отчеканил Дмитрий. — Не убью, так хоть глаз выбью.

Строй рухнул. Все, кроме торжественно вытянувшегося политработника, который принял было на веру героический порыв переводчика, схватились за животы. Дмитрию пришлось еще раз выслушать все, что о нем думал полковник. Строгая первоначальная характеристика — трус и симулянт — была дополнена рядом образных сравнений, из которых к нормативной лексике относились лишь шут гороховый, зарвавшийся фигляр и маменькин сынок…

Солнце, светившее в начале пути в лобовое стекло зеленого армейского микроавтобуса, часам к одиннадцати поднялось почти к зениту. Мягкие очертания гор, по мере продвижения на северо-восток, становились все более резкими, как бы подготавливая путника к встрече с уже видневшимися на горизонте скалистыми отрогами Гиндукуша.

Полковник, растративший поутру весь свой запас бранных слов, молчал, сидя справа от водителя с автоматом «ППШ» на коленях. Дмитрий, устроившись в салоне на заднем сиденье, поглядывал в окошко, временами впадая в полудрему от однообразия дороги. Ехали медленно, особенно на подъемах, где старенький двигатель, перегреваясь, с трудом вытягивал вверх по склону полупустую машину. Одолев затяжной подъем, солдат-водитель останавливался и подливал из канистры воды в злобно шипевший радиатор. Каждый раз все происходило по одному и тому же сценарию: как только машина замирала на ровном месте, солдат дергал ручник, пулей выскакивал на дорогу с деревянным упором на длинной ручке и запихивал его под заднее колесо.

«Видно, в своей прежней, гражданской жизни водитель немало помотался келинаром на автобусе или грузовике, — решил Дмитрий, — раз уж он отработал эту процедуру до автоматизма».

Келинар, от английского «cleaner» — помощник водителя, должность весьма почетная в Афганистане, так как помощник в конце концов может сам стать водителем, а тот на социальной лестнице стоит лишь на одну ступень ниже инженера. Пока же келинар остается келинаром, он, как подмастерье у ремесленника, делает все: моет, чистит и заправляет машину, распоряжается погрузкой и разгрузкой, рассаживает пассажиров и улаживает возникающие при этом споры, бегает за едой и питьем для водителя, которому при расторопном помощнике остается только рулить да изредка руководить ремонтными работами, если келинар еще не готов проводить их самостоятельно.

Как и везде на Среднем Востоке, в Афганистане американские и европейские грузовики перед началом эксплуатации переделывают до неузнаваемости. Надставляют борта кузовов, чтобы вмещалось больше груза, над кабиной и кузовом устанавливают настил для пассажиров, расписывают каждую пядь поверхности затейливыми орнаментами, изречениями из Корана, пейзажами и изображениями животных, развешивают пестрые украшения, так, что грузовик, по меньшей мере внешне, превращается из неприхотливого трудяги в беспечную карнавальную повозку. Набивают машину грузами и людьми под завязку: на мешках в кузове размещают коз и баранов, на настиле — пассажиров с чемоданами, узлами поклажи, велосипедами, курами в клетках, а то и просто гроздьями со связанными ногами. Глядя на таких дорожных скитальцев, приходит мысль, что это не автомобили, а младшие братья Ноева ковчега, в чреве которых без труда можно отыскать всякой твари по паре.

Место келинара, не расстающегося с деревянным упором, — либо на подножке, либо на лесенке, по которой забираются на настил, либо на одном из крыльев или на капоте, где он лежит развалившись в позе кайфующего шейха, готовый, однако, вприпрыжку исполнить любую команду водителя или без приказа, как только машина замедлит ход, соскочить с нее, чтобы подставить под колесо деревянный упор.

Между тем грузовиков на дороге было мало, а автобусов, на которых осуществлялось междугородное пассажирское сообщение, вообще не встретили ни одного.

Полковник, запасшийся в дорогу бутербродами, часов через семь пути, когда уже проехали Газни, понял, что и остальным неплохо было бы поесть и отдохнуть, особенно водителю, которого от усталости начало клонить ко сну.

— Спроси, где здесь можно перекусить? — бросил он, полуобернувшись к Дмитрию.

Дмитрий перевел.

— Километров через пять будет селение. Там готовят хороший кебаб и место довольно чистое, не пыльное, потому что не у дороги, — ответил водитель, знавший требования иностранцев к подобным заведениям.

— Пусть покажет, — согласился полковник.

Деревушка и в самом деле располагалась не у дороги, а метрах в трехстах от нее. Прежде старая дорога Кандагар — Кабул проходила через деревню. Но с постройкой шоссе путь спрямили, и деревня осталась в стороне. Свернули на проселок и, проехав немного по кривой улочке, остановились на деревенской площади, с одной стороны которой стояла глинобитная мечеть с невысоким минаретом, с другой — несколько дуканов и чайхана с выцветшей вывеской на персидском и английском «Restaurant».

Дмитрий вышел первым и, поздоровавшись, спросил у хозяина, есть ли кебаб. Тот утвердительно кивнул, поднял тряпку, прикрывавшую поднос с уже нанизанным на шампуры мясом, ловко, даже с некоторым изяществом, разложил три порции на мангале и начал веером раздувать угли. Полковник, ненадолго замешкавшийся, решая, как ему поступить с оружием, все же благоразумно взял его с собой, завернув от лишних глаз в валявшуюся в машине куртку водителя. Уселись втроем за столик под навесом из циновок.

В чайхане было еще три посетителя — старик с гордым профилем, в белой чалме и с такой же белой бородой, прихлебывавший чай из пиалы в глубокой задумчивости, и двое молодых мужчин в каракулевых шапках пирожком, о чем-то беседовавших, но замолкших, как только иностранцы уселись за соседний столик. Вскоре двое афганцев поднялись, так и не допив свой чай, сели в стоявшую на площади белую «Тойоту» и направились к выезду из деревни.

«Куда-то очень торопятся, — решил Дмитрий. — Афганцы редко отказывают себе в удовольствии спокойно насладиться чаем и беседой после еды. А эти явно не местные: шапки из каракуля носят горожане, в деревнях предпочитают чалму».

Хозяин подал кебаб. Каждая порция — десять маленьких шампуров — была уложена на лепешку, пропитывая ее горячим жиром. Дмитрий взял половину померанца и выдавил сок на мясо, оторвал краешек лаваша, снял им с шампура мясо с кусочком курдючного сала, посыпал черным, потом красным перцем и с аппетитом съел. Он любил афганский кебаб, предпочитая его любому другому. Мясо, нарезанное небольшими кусками, афганцы нанизывают на шампур, чередуя с кусочками курдючного сала. Такой кебаб готовят всего несколько минут, но на сильном жаре, который дает древесный уголь, привозимый с лесистых отрогов Гиндукуша. Поэтому мясо всегда хорошо прожарено, но остается при этом сочным.

Водитель, изголодавшийся на скудном солдатском пайке, первым разделался с кебабом, и Дмитрий отдал ему остаток своей порции. Хозяин заметил это и, когда принес чай и получил деньги, осторожно поинтересовался:

— Хороший кебаб?

— Чудесный, — ответил Дмитрий.

— Молодой барашек, еще утром бегал, — расплылся в улыбке афганец.

Сели в машину. Полковник, которому надоело держать на коленях тяжелый автомат с неудобным круглым магазином, передал его Дмитрию:

— Положи на сиденье.

Двигатель немного остыл, водитель отдохнул и повеселел, поэтому стартовали довольно резво и затряслись по ухабам улицы. На выезде из деревни глухие стены домов из сырцового кирпича сменились тянувшимися справа и слева от дороги высокими глиняными дувалами, кое-где полуразвалившимися, за которыми прежде были то ли сады, то ли виноградники, теперь уже заброшенные. Сильно тряхнуло на неровной дороге, и как будто что-то тяжелое и звенящее, вроде ящика с инструментами, упало и застучало на железном полу. Дмитрий непроизвольно подался влево и выставил руку, чтобы на всякий случай придержать лежавший на сиденье автомат. В левом боковом стекле зияло пулевое отверстие с расходившимися паутинкой трещинами. Несколько ударов — и еще две дыры. Дмитрий, наклонившись всем телом, схватил обеими руками автомат.

— Газу! — закричал полковник.

Дмитрий развернулся, передергивая затвор.

Стекло сзади осыпалось. Выставив в разбитое окно автомат, Дмитрий полоснул очередью в сторону дувала, приподнял ствол, стараясь второй раз пройтись чуть выше стены.

Мотор взвыл. Водитель, видимо, полностью утопил педаль газа. Машину немного занесло, а из-под бешено закрутившихся колес, потерявших на секунду сцепление с грунтом, выбросило облако дорожной пыли. Уже не видя, куда стрелять, Дмитрий продолжал очередь за очередью лупить в разбитое окно, пока магазин не опустел полностью. Промчались по ухабам с километр и выбрались на шоссе.

— Стой! — скомандовал полковник. — Все целы?

Осмотрелись. Ни на ком не было ни царапины, хотя битое стекло валялось повсюду. Вылезли из машины. Водитель закружил вокруг нее, разводя руками при виде повреждений и причитая: «Вах! Вах!»

— Смотри, — сказал полковник, указывая рукой на деревню. По неприметному проселку, удаляясь в сторону гор, пылила белая «Тойота». — Те двое и устроили нам эту импровизацию. Да вот только сильно пропустили нас вперед, поэтому и стреляли так плохо по движущейся цели. А если бы били по наезжающей машине, по водителю и колесам, нам бы хана.

Полковник помолчал. Потом сказал:

— Ну, ты, в общем, правильно сориентировался. Водитель тоже молодец. Скажи ему, — открыл дверь в салон, порылся в сумке, вытащил новый магазин для «ППШ» и выщелкал из него на сиденье шесть патронов. Снарядил опустевшую после столкновения обойму «ТТ»^[48] и протянул пистолет Дмитрию. — Умеешь обращаться? — присоединил круглый магазин к автомату и уселся с ним на переднее сиденье. — Поехали!

Дмитрий поймал за рукав водителя, считавшего дыры в металле, и, передав ему похвалу полковника, сказал:

— Заводи!

— Заедем в Майданшахр, там афганский гарнизон, — бросил полковник. — Надо как можно быстрее доложить о засаде.

Приходя в себя после столкновения, Дмитрий все более поражался быстрой перемене в его отношении к полковнику. Скупая похвала тоже, видимо, впервые понюхавшего пороху полковника быстро растопила ледок прежнего отчуждения, и Дмитрий легко простил ему все прежние обиды, и большие, и малые.

«Получается, — думал Дмитрий, — прежде мы ошибались, полагая, что сидим в окопах по разные стороны фронта, но жизнь расставила все по-иному. Окопчик-то у нас, оказывается, один и тот же».

Вспомнилось, как когда-то, очень давно, вместе с отцом ездили в этот район ловить рыбу в верховьях реки Кабул. Здесь она была неширока, но, как все горные реки, строптива. Вода бешено неслась по камням, бурлила, и, казалось, никакая рыба не способна не только двигаться в ней против течения, но и просто удерживаться на месте. Но маринка — небольшая, но очень сильная рыбка — была идеально приспособлена к таким условиям. Ловили ее на самой стремнине, удочкой. Для того чтобы наживку не сносило вниз по течению, леска заканчивалась тяжелым грузилом, а поплавок был вовсе не нужен — клевала маринка так же энергично, как и плавала. Она сразу захватывала наживку, рывком, о чем сигнализировал кончик удилища.

Как-то, возвращаясь с рыбалки, подвезли старика-афганца, который брел по грунтовой дороге, держа на плече старинное кремневое ружье, весившее никак не меньше восьми килограммов. Отец спросил старика, хороший ли бой у ружья. Старик ответил, что не помнит, давно не стрелял, нет пороха.

— Так и сейчас нет зарядов? — удивился отец.

— Нет, — ответил старик.

— Так зачем же носишь с собой такое тяжелое ружье?

— Мужчине нельзя без оружия. У нас ведь так говорят: «Для женщины украшение, а для мужчины оружие — не в тягость».

Действительно, в горах часто встречали вооруженных людей, и, в отличие от бедного старика-пуштуна, не с бутафорским, а отлично зарекомендовавшим себя оружием — с английскими, американскими, бельгийскими винтовками и нашими трехлинейками. Как-то даже видели на пастушке, оставившем ненадолго своих овец, чтобы выклянчить у отца рыболовный крючок, «маузер» в деревянной кобуре. Но никогда прежде от вооруженных пуштунов не исходило никакой угрозы. Никому и в голову не приходило, что эти десятки, сотни тысяч стволов вдруг могут повернуться против русских, советских, отношение к которым всегда было более чем дружественным, добрым…

В Майданшахре застали только начальника штаба дислоцировавшегося там полка. Попросили его связаться с Кабулом и доложить обстоятельства происшествия, приметы нападавших, марку и цвет машины, на которой они передвигались. Последнее — для авиации. Хотя надежды на то, что до темноты успеют выслать вертолет на ее поиски, уже не было. До заката оставалось часа два.

Остаток пути до Кабула проехали без новых приключений, если не считать повышенного внимания, с которым встречали побитую оспинами пулевых отметин машину зеваки в пригородных деревнях и прохожие на улицах Кабула. Сразу же направились в штаб главного военного советника, который располагался в одном из жилых домов микрорайона. У подъезда столкнулись со старшим референтом-переводчиком контракта, на лице которого при виде Дмитрия отразилось неподдельное удивление:

— Дмитрий, ты? А я только что направил на тебя вызов в Кандагар. Вашей группе сократили командировку на месяц. Отзывают, чтобы с первого сентября вы могли продолжить учебу. В четверг летите в Москву. Сдавай дела и собирайся!

Референт побежал дальше, оставив Дмитрия с известием, которое он никак не мог до конца оценить: хорошо это или плохо — уже через четыре дня лететь в Союз. Полковник стоял рядом.

— Поздравляю! — сказал он тихо, помолчал и добавил: — Не в службу, а в дружбу, не поможешь завтра загрузиться продуктами в посольстве? Мне здесь больше обратиться не к кому.

— Конечно, — не раздумывая, ответил Дмитрий.

— Тогда завтра, в девять, встречаемся здесь, у подъезда.

Полковник повернулся и пошел в штаб. Дмитрий нащупал в кармане ключ от своей комнаты в кабульской квартире, в которой он проживал с такими же, как и он, стажерами — курсантами Военного института иностранных языков. До дома всего метров сто. Дмитрий поднял свои нехитрые пожитки, умещавшиеся вместе со словарями в одной сумке, и сделал первый шаг. Прощай, Кандагар. Здравствуй, Кабул!..

Подъехали к советскому посольству, занимавшему целый квартал в районе Даруль-аман. Водитель попытался было свернуть к главному въезду в официальную часть, но Дмитрий показал ему на другие ворота, ведущие в жилой комплекс посольства.

Ворота раньше распахивались автоматически при подъезде машины, но на этот раз не открылись. Посигналили. Никакой реакции. Дмитрию пришлось выйти из машины и нажать кнопку переговорного устройства.

— Слушаю, — донеслось из динамика.

— Ворота откройте, — попросил Дмитрий.

— Зачем?

— Как зачем? Проехать.

— Куда?

— В магазин.

— Пропуск есть?

— Какой пропуск? — удивился Дмитрий. — Русский язык — это что, для посольства не пропуск?

— Ты что, с луны свалился? — затрещал голос из динамика. — Въезд в посольство ограничен. И машина у вас с афганским водителем — это вообще запрещено.

— Хорошо, я сам сяду за руль, — предложил Дмитрий. — Позвоните в магазин. Они в курсе, что сегодня должны отпускать продукты для кандагарских советников.

— Из Кандагара, значит. А машину когда побили?

— Вчера, пока сюда добирались, чтоб под дверью родного посольства нотации выслушивать.

Заурчал электродвигатель, сдвигая железные ворота.

Дмитрий подошел к водителю и объяснил ему ситуацию. Тот испуганно заморгал глазами:

— Господин переводчик! Господин переводчик! Только я могу управляться с этой машиной.

— Да справлюсь я, — попытался успокоить водителя Дмитрий.

— Господин переводчик! Тормоза совсем не работают. Только ручник.

— Что? — опешил Дмитрий. — Так как же мы без тормозов 500 километров по горам проехали?

— Только господину полковнику не говорите, — взмолился водитель. — Ругаться будет.

— Ну, вылезай, бедолага. Хуже того, что с твоей машиной уже произошло, не случится, — сказал Дмитрий и сел на водительское место.

Прежде чем он успел захлопнуть дверь, солдат двумя руками вручил ему деревянный упор на ручке, выдернув его из-под заднего колеса:

— Господин переводчик! Рулите осторожно, не забывайте подпирать машину на остановках.

Их действительно ждали. Поэтому загрузились быстро. Но, выезжая, Дмитрий чуть было не помял на узких дорожках посольскую «Волгу», пытаясь не задеть бампером мамашу с ребенком, совершенно не обращавшую внимания на движущуюся прямо на нее зеленую машину с битыми стеклами. Говорить полковнику о тормозах Дмитрий не стал. Полковник уже пожаловался ему, что генерал запретил возвращаться в Кандагар на машине и приказал дожидаться ближайшего рейса военно-транспортного самолета.

(обратно)

XIII

Звонок застал Дмитрия в ванной комнате. Пришлось суетливо пристраивать на полку помазок и бежать к телефону с мыльной пеной на щеках:

— Слушаю!.. Владимир Иванович?

— Мы можем сегодня встретиться?

— Да! В какое время?

— До трех я в Генштабе…

— Тогда в половине четвертого, у кинотеатра «Центральный». Вас устроит?

— Добро!

«Странно, — подумал Дмитрий, — конец сентября, а Владимир Иванович в Москве. Может, в командировке? Для отпуска рановато».

Побрившись, Дмитрий засунул в портфель джинсы и свитер. После занятий нужно быстро переодеться в институтской общаге, известной многим поколениям курсантов ВИИЯ как «Хилтон», и сигануть через забор. На КПП лютовал комендант: в «гражданке» не пройти.

В начале четвертого Дмитрий был на месте. Пришлось, правда, немного побегать: отряхиваясь после неудачного прыжка с высокого институтского забора, он заметил выходивший с Волочаевской на Танковый проезд комендантский патруль. Закоулки Лефортова Дмитрий знал лучше пришлых патрульных, да и постоянные занятия самым полезным курсантским видом спорта — бегом на длинные дистанции с отрывом от преследования — не прошли бесследно.

Когда появился Владимир Иванович, Дмитрий жевал горячие пончики.

— Поспешил, аппетит испортил, — сказал Владимир Иванович, протягивая руку. — Где здесь можно спокойно пообедать?

— В «Праге», там сейчас свободно.

— Веди!

Пока шли к ресторану, Владимир Иванович молчал. Сдав плащ в гардероб, спросил:

— Слышал, что у нас в Кандагаре произошло?

— Сообщали, но очень коротко и мутно: якобы кто-то спровоцировал толпу на выступление.

Поднялись в зал. Сели за столик. Тут же появился официант, сразу признав в мужчине с пшеничными усами, на котором гражданский костюм сидел как влитой, словно военный мундир, настоящего клиента, не пожалеющего «чирика» на чаевые. Владимир Иванович отложил поданное меню, даже не раскрыв его, и повернулся к официанту:

— Икры черной, хлеба тоже черного, хорошей водки бутылку и «Боржоми» — две. Это сразу. Потом солянку на первое, на второе что-нибудь вроде говядины с грибным соусом и отварным картофелем.

— Икры сколько желаете? — перегнулся пополам официант.

— Много!

Официант оторопело постоял с полминуты, потом, сообразив, что уточнений не будет, так как клиент отвернулся и, похоже, уже забыл о нем, побежал выполнять заказ.

— Вспомни, как мечтали в Кандагаре, что будем заказывать только свое, родное, а икру есть ложками. Не тот случай, сейчас поймешь почему, но другого может и не быть. Закурим!

Владимир Иванович курил, глубоко затягиваясь. Потушив в пепельнице сигарету, спросил:

— Гадаешь, почему я в Москве? — и, не дожидаясь ответа: — Ивана Игнатьевича отвозил на родину, под Харьков. В цинке. Убили Ивана Игнатьевича. Девять дней сегодня.

— Как? — только и смог произнести Дмитрий.

— Расскажу, но по порядку.

Вернулся с подносом официант, ловко выставил на стол запотевшую бутылку «Посольской», икру в специальной вазе на льду, хлеб и «Боржоми». Владимир Иванович повертел в руках рюмку, поставил ее на стол и разлил водку в бокалы.

— Помянем! — выпил, не чокаясь, отломил кусочек черного хлеба, посолил и съел. — Вот ведь с завтрашнего дня опять на белый переходить, — посмотрел на сидевшего с пустым бокалом в руке Дмитрия. — Ты закусывай! Одно другому не мешает, — и, видя, что собеседник никак не реагирует на его слова, забрал бокал, взял кусок хлеба, густо намазал икрой и вложил в руку Дмитрия: — Помнишь, как-то мы встретили в центре Кандагара маланга, ну, странствующего дервиша. Так вот, с начала сентября малангов стало появляться в городе все больше и больше: грязные, всклокоченные, в какие-то тряпки одетые, с длинными посохами и висящими на поясе плошками для воды. Собирали вокруг себя толпы, что-то проповедовали. Местный люд и раньше на нас смотрел косо, а тут и вовсе отношения испортились. На базаре частенько слышали злобный шепот в спину: «Шоурави! Кяфир!» Старший запретил мотаться по закоулкам. Дальше центральной площади — ни-ни.

В тот день, перед отъездом с работы, командир предупредил, что в городе неспокойно, и предложил охрану. Отказались. Поехали вчетвером к хазарейцу за хлебом. Евгений — его к нам в полк переводчиком назначили — попросил, как обычно, еще и простокваши. Хазареец отвечает: «Нет простокваши. Хлеб забирайте и уезжайте скорее из города!» Видим, чем-то взволнован старик. Только вышли из кондитерской — со стороны Шикарпурского базара выкатилась толпа. А на площади две девчонки с открытыми лицами, видно, активистки женской организации. Маланг из толпы как их увидел, так и заверещал, закрутился, посохом указывает, плюется. Камни полетели, потом девчонок толпа накрыла. Иван Игнатьевич и не выдержал. Рванулся, кричит что-то. Мы — за ним. У нас один «ППШ» был на всех, у Валерки в руках. Тот дал очередь в воздух. А толпа продолжает кипеть, камни летят. Сами не сдержали бы. Благо, рядом на площади афганские военные были: уже несколько дней, как в городе усилили патрули. Те тоже стрелять начали, уже по людям. Толпа откатилась, схлынула в переулки. На площади несколько человек остались лежать, среди них девчонки растерзанные да Иван Игнатьевич весь в крови с разбитой головой.

Девчонок патруль забрал, Ивана Игнатьевича — мы. В машине нам казалось, что он еще жив был. Но в госпитале, как понесли в приемный покой, видим — на спине, под сердцем, рубашка обожжена. В толпе кто-то в упор выстрелил.

— Дочки у него остались, две, — отозвался Дмитрий, — он часто о них рассказывал, любил очень.

— Да, и они его тоже, — сказал Владимир Иванович, — все плакали на похоронах, просили цинк запаянный открыть. Не верили, что он там… Но давай по порядку. Из госпиталя позвонили старшему. Он в штабе корпуса был: волнения уже по всему городу начались. Тот доложил в Кабул. Сверху дали команду придержать стоявший в аэропорту борт. Из полка выслали бэтээр. На нем Ивана Игнатьевича и повезли, перегрузили в самолет, меня сопровождающим — сначала до Кабула, потом в Союз. Так и оказался здесь. И в Харьков меня же отправили: охотников смотреть в глаза вдове и детям не нашлось. Да и кто захочет родственникам объяснять, за что он погиб: вещать про грядущую победу социализма во всемирном масштабе или про долг интернациональный. Ну, кому, спрашивается, родные его задолжали, расплатившись такой ценой?

Владимир Иванович разлил водку: «Помянем!» Выпили. Закусили. Поговорили ни о чем. Съели солянку. Официант принес второе: «Как заказывали, говядина с грибным соусом», — дождался одобрительного кивка и, обнаружив, что бутылка «Посольской» почти пуста, доверительно зашептал: «Еще водочки не желаете?»

— Неси! — полуобернувшись, скомандовал Владимир Иванович.

— Есть! — непроизвольно, по еще не совсем забытой армейской привычке вырвалось у вытянувшегося в струнку официанта, что немало удивило его самого, но только не Владимира Ивановича, не увидевшего ничего необычного в подобной реакции на его команду.

— Владимир Иванович, когда Ивана Игнатьевича в госпиталь привезли, медсестра там была, тоненькая такая? — спросил Дмитрий, дождавшись, когда осмысливший нелепость ситуации официант подчеркнуто гражданской походкой удалился выполнять заказ.

— По-моему, нет.

— А главврач, помните — мрачный, с залысинами?

— Не видел. В тот день Ивана Игнатьевича начальник госпиталя осматривал.

Помолчали. Владимир Иванович, потянувшись к сигаретам, спросил:

— Так ты из-за нее из госпиталя так быстро ретировался?

— Нет, — поспешил ответить Дмитрий, но, подумав, добавил: — Хотя, может быть, и из-за нее.

— Забудь! — чиркнув спичкой, отрезал Владимир Иванович. — Многих тогда в городе побили: партийцев, представителей власти, женщин-активисток. В дома адресно шли. Говорят, волнения всю ночь продолжались. Кто-то хорошо подготовил выступление: были, кроме малангов, и серьезные руководители. Со всех минаретов через динамики пустили заранее записанный вой толпы и крики истошные «Аллах акбар!»

…Ближе к вечеру ресторан заполнился. Музыканты копались в ворохе проводов, пристраивая к ним свои инструменты. Владимир Иванович подозвал официанта:

— К нам пока не подсаживай никого. Договорить нужно. И неси десерт — мороженое, кофе.

Отпустив официанта, повернулся к Дмитрию:

— Пойду, разок станцую, вон там, за столиком у колонны, женщина роскошная скучает с надутым кавалером министерского вида, который лет на тридцать ее старше. Я ведь так и не попал к жене. В Хабаровске она. А завтра опять в Кабул лететь, а оттуда сразу в Кандагар.

Действительно, женщина была хороша. Дмитрий засомневался даже, согласится ли она на танец с неизвестным мужчиной. Но она с радостью встала, вызвав плохо скрытое неудовольствие на номенклатурном лице пожилого спутника.

Когда Владимир Иванович вернулся за столик, официант уже расставлял кофе и мороженое:

— Желаете еще что-нибудь?

— Нет! Довольно.

— Счет?

— Не надо! Так рассчитаемся.

Дмитрий потянулся было к карману.

— Прекрати, сержант! — впервые по званию назвал Дмитрия Владимир Иванович, выкладывая на край стола перетянутую бумажкой пачку красных купюр с профилем вождя рабочего класса, и, не поворачиваясь, скомандовал официанту: — Округли по памяти в свою пользу, червонец сверху. Считай!

Официант, шевеля губами, вытянул бумажку за бумажкой нужную сумму из лежавшей на столе банковской пачки, разогнулся и, профессионально теряя интерес к уже расплатившемуся клиенту, все же заставил себя улыбнуться и вежливо произнести дежурную фразу:

— Заходите, будем рады!

Доели мороженое. Официант со скучающим видом перетирал посуду у сервировочного стола, косясь время от времени на початую, но не выпитую и на треть бутылку водки — свой законный приварок к чаевым. Под кофе закурили.

— Не дадут тебе спокойно доучиться! — размышлял вслух Владимир Иванович. — Кандагарский мятеж, судя по всему, — это только начало. Как, спрашивается, наши отреагируют? Будут помогать «братскому народу» укреплять силовые структуры, армию в первую очередь. А это новые поставки оружия, техники. За ними потянутся советники, специалисты. Набрать советников — не проблема, офицеров много, а переводчиков дипломированных с дари и пушту, по-моему, уже всех собрали, и не только в центре. Сейчас призвали и оформляют выпускников из университетов Баку, Душанбе, Ташкента. А до следующего выпуска почти год…

— Да я с радостью поеду, — вставил Дмитрий, — Афганистан мне на роду написан. Но в Кандагар, если не пошлют, сам проситься не буду.

— Почему же? Климат не подходит? — улыбнулся Владимир Иванович.

— Климат ни при чем. Боюсь глупостей наделать.

— Это ты про девчонку из госпиталя? — догадался Владимир Иванович, качнул головой в сторону столика, за которым сидел спутник его недавней партнерши по танцу. — Ты прав, пожалуй, шалости у нас только номенклатуре дозволены. Остальным положено быть высокоморальными строителями коммунизма.

— Как думаете, жива она? — спросил Дмитрий.

— Кто знает? Но если тогда не убили, то сейчас в Кандагаре ей ходу из дома нет: муж небось запер от греха подальше. А тебе совет — не мучай себя. Извини, ты пока чином не вышел, чтоб тебе аморалку, да еще из-за иностранки, простили.

— Да понимаю я, но совесть все равно не на месте. Как будто заврался сам перед собой.

— Перемелется! — уверенно произнес Владимир Иванович, поднимаясь из-за стола. — А вляпался бы — прощай институт, дослуживал бы сейчас где-нибудь в глубинке.

Спустились в фойе. Пока Владимир Иванович получал свой плащ, Дмитрий лениво скользил взглядом по сторонам. Пожилая пара — седой мужчина в костюме из английской шерсти и женщина, пополнявшая свой гардероб явно не в рублевых магазинах, поднимались по лестнице. Судя по тому, что швейцар бдительно стоял на страже запертого входа в ресторан, за которым сгрудились жаждущие отужинать, пара представляла собой важных завсегдатаев, пропущенных им явно без очереди. В фойе с рассеянным видом топтались двое чем-то похожих друг на друга молодых людей лет двадцати семи с аккуратными стрижками и в одинаково безликих костюмах. Когда заходили в ресторан, они были здесь же. Дмитрий тогда еще подумал: «Фарцовщики, что ли? Нет, не похоже, прикид не тот».

Владимир Иванович, затягивая на ходу пояс плаща, двинулся к выходу. Швейцар одной рукой придержал отпертую дверь, другой вежливо, опустив бороду чуть ли не ниже пояса, принял поданный ему полтинник.

— Что, рваного не нашлось? Расценки запамятовали? — не громко, но отчетливо произнес один из молодых людей, неожиданно оказавшийся рядом.

— Выйдем! — обернувшись, кивнул ему Дмитрий, протискиваясь сквозь подавшихся к двери людей.

— Как же, непременно, — почти с радостью отозвался парень.

Отошли метров на десять. Дмитрий остановился, с некоторым удивлением обнаружив, что и второй парень тоже стоит рядом, спросил у первого:

— Тебе что, больше делать нечего, как чужие копейки считать?

— На твои копейки мне наплевать, — ухмыльнулся тот фальшиво, — но старик рублями, а не полтинниками кормится.

— Тебе-то какое дело? Ты что — у него на иждивении?

— Я сам кого хочешь на содержание возьму, в отличие от тебя, лишенца, полтинника пожалевшего.

— Пойдем, договорим где-нибудь, — сказал Дмитрий и двинулся было к Арбату для продолжения содержательного разговора в одном из переулков. Но парень потащил его за рукав к освещенной площадке перед рестораном, где стояло несколько машин. К одной из них привалился еще один стриженый в сером костюме.

— Стоять! — скомандовал Владимир Иванович, выпустив дым от затяжки только что прикуренной сигареты. — Нам сюда, ребята, а вам дальше делом заниматься, там, в ресторане.

Владимир Иванович взял Дмитрия за локоть и, не обращая внимания на реплики парней, решительно потянул его в сторону Калининского проспекта.

— Медленно соображаешь. Им же скандал как раз и нужен.

— Зачем? — удивился Дмитрий.

— Работа у них такая. Гэбэшники. В ресторане иностранцев пасут. Ну и мы тоже хороши — лишнее болтали. Ты бы сам не заметил, как в машине оказался и угодил на разбор полетов в заинтересованной инстанции.

— Официант настучал?

— И без него возможностей хватает узнать, о чем говорят за столиками, — сказал Владимир Иванович, потом добавил категорично: — Всё, проехали, тему закрыли. Давай-ка выбираться отсюда. Ловим такси. Мне на Университетский, в гостиницу. Тебе куда?

— В Текстильщики, я на метро доберусь.

Такси, на удивление, удалось поймать быстро.

— Увидимся, — уверенно бросил Владимир Иванович, садясь в машину…

Дмитрий больше никогда не встречался с Владимиром Ивановичем, хотя, как тот и предсказывал, всего через полгода, уже в марте 1979-го, снова был в Афганистане. После Гератского мятежа, при подавлении которого почти полностью погиб афганский батальон командос, удивительно быстро, в несколько дней, оформили документы, не дав закончить семестр, и спецрейсом Аэрофлота с сотней новых советников отправили на очередную «стажировку».

(обратно)

XIV

Конечная. Дмитрий Алексеевич выбрался из троллейбуса. Руку оттягивал тяжелый портфель с бумагами. Вечером решил поработать дома, на кухне, где всегда хорошо писалось напротив окошка. За стеклом топтались избалованные женой голуби, негромко воркуя в ожидании очередной порции крупы или хлебных крошек. Чайник всегда был под рукой. Не нужно отвлекаться, то и дело бегать кипятить воду, чтобы хлебнуть крепкого чаю. Существенно дополняла кухонный комфорт и пепельница: курить дома было принято только на кухне. Идеальные условия.

Протискиваясь сквозь толпу к метро, Дмитрий Алексеевич в очередной раз отметил, что площадь Европы, работы по реконструкции которой все еще не были закончены, гораздо лучше смотрелась из троллейбуса, чем с мостовой, из толпы спешащих по своим делам людей, молча огибавших назойливых цыганок, просивших для завязки разговора сигаретку и предлагавших подешевле купить что-то смуглых парней без национальности, относимых молвой к, кавказцам. Грязь, мусор, пустые бутылки и алюминиевые банки из-под пива. Незатейливая уличная торговля всякой всячиной: от горячих пирожков с картошкой и свежих газет до странно смотревшихся на уличных лотках предметов интимного дамского туалета.

От входа в подземный переход, куда стекала толпа, доносились призывные крики торговок, расположившихся прямо на ступеньках:

— Дешевые ананасы, дешевые ананасы! Киви! Лимоны три на десять рублей! Три на десять!

«Да, лимоны, — вспомнил Дмитрий Алексеевич, — жена звонила, просила купить по дороге».

Дмитрий Алексеевич перекинул тяжелый портфель в левую руку и полез в карман за десяткой. Вот и торговка — смуглая, усталая женщина лет сорока пяти, а может, и меньше: восточные женщины стареют уж очень быстро, теряя привлекательность. Дмитрий Алексеевич протянул десять рублей, женщина на секунду подняла глаза, взяла десятку и нагнулась к сумке-тележке за лимонами. Подавая лимоны, еще раз взглянула на Дмитрия Алексеевича знакомыми глазами с выражением глубокой грусти. Потом повернулась к соседке, сразу же забыв об очередном покупателе, и сказала на дари:

— Раньше сегодня нужно сворачивать торговлю. Холодно. Замерзнем.

С трудом запихнув лимоны в набитый бумагами и книгами портфель, Дмитрий Алексеевич не пошел вниз, в метро, а поднялся по ступеням наверх и остановился у парапета. Вытряхнул из пачки сигарету и закурил. Потом обернулся: «Да, сомнений нет — это Наргис. Черные волосы, чуть тронутые сединой, все еще пушистые ресницы и голос… голос, который и правда с годами не меняется. Все-таки ее мечта осуществилась. Осуществилась ли? Подойти, не подойти?»

Дмитрий Алексеевич давно уже избегал случайного общения с афганцами, которых безошибочно узнавал в вечно спешащей московской толпе и, гораздо чаще, среди торговцев на рынках и дворников городских окраин. Почти всегда было ясно, что прежде, до того как скатиться в самый низ социальной лестницы, эти люди носили либо мундир военного, либо белый халат врача, либо строгий костюм чиновника или партийного функционера. Все они представляли собой третью волну афганской эмиграции, хлынувшую за пределы страны после падения последнего левого главы государства Наджибуллы. Дмитрию Алексеевичу было стыдно перед ними: и за то, что долгие годы поддерживали в них веру в идеалы, в которых уже и сами сомневались; и за то, что бросили в 89-м, а потом отвернулись в 91-м; и за то, что подло предали в 92-м в угоду нарождавшемуся партнерству с бывшими заокеанскими противниками; и даже за то, что в середине 90-х, почуяв исходящую с юга угрозу, стали вновь помогать, но уже не прежним друзьям, а тем, кого раньше считали лютыми врагами. С годами это чувство стыда не уходило, а, наоборот, обострялось.

Наргис прикрыла сумку с лимонами, взялась за ручку и с трудом поволокла ее наверх, громыхая колесами тележки по ступеням. Дмитрий Алексеевич бросил сигарету и пошел в метро, решив, что сегодня не сядет за работу, а дома просто выпьет стакан водки. Молча. Сам с собой.

(обратно)

ОТ АВТОРА

Дмитрий Алексеевич, прочитав написанный с его слов первоначальный вариант повести «Кандагар», настоятельно просил меня убрать из рукописи несколько «героических» эпизодов и любовных сцен, которыми я приукрасил ее, пользуясь, как мне казалось, своим неотъемлемым правом на авторский вымысел. После этого повесть несколько утратила динамизм в развитии событий и, пожалуй, определенную привлекательность для любителей остросюжетных военных приключений. Я поделился своими сомнениями с Дмитрием Алексеевичем. Но он убедил меня не сожалеть о выдуманных мною сценах и оставить в рукописи только те события, которые реально произошли с ним в не столь уж далекие по историческим меркам годы. Главный его аргумент, с которым я был вынужден согласиться, состоял в том, что в последнее время в отечественной словесности появилось уже достаточно положительно героических прочтений истории Афганской войны, главным образом черно-белых, без каких-либо полутонов, в которых, учитывая законы жанра, советские люди предстают исключительно смелыми и добрыми, местные союзники — трусливыми и двуличными, моджахеды — подлыми и злыми.

Понимая, что я, как автор, понес некоторые издержки, вынужденный до минимума сократить свой вклад в изложение этой истории, Дмитрий Алексеевич в качестве компенсации предложил продолжить ее собственными зарисовками о его пребывании в Афганистане, не претендуя при этом на авторство. Эти записи он делал для себя, чтобы отвлечься от серьезных дел, связанных с его родом занятий. Надо сказать, что ведомство, в котором он продолжал служить, не поощряет «несерьезных» выступлений своих сотрудников в открытой печати. Поэтому Дмитрий Алексеевич попросту передал мне для редактирования пачку рукописных листов, настояв на их публикации, если таковая станет возможной, без указания его настоящей фамилии или выдуманного псевдонима.

Перепечатав рукопись, я понял, что никакой редакции или иного вмешательства в изложение не требуется. И хотя искренний порыв Дмитрия Алексеевича отнюдь не компенсировал издержек, а наоборот, еще более сужал мое участие в попытке художественного осмысления афганских событий конца 70-х годов XX века в рамках повести «Кандагар», я все же решил передать ее на суд заинтересованных читателей с приложением написанных собственноручно ДмитриемАлексеевичем записок, дав им общее название «Хроники военного переводчика».

(обратно) (обратно)

ХРОНИКИ ВОЕННОГО ПЕРЕВОДЧИКА

Прерванное путешествие из Кабула в Герат

«Коренные переломы» нашей истории конца XX века в сознании соотечественников навсегда останутся связанными с негативными последствиями Афганской войны. А среди бородатых моджахедов, воевавших в 80-е годы против советских войск, даже утвердилось мнение, что именно они «развалили» Советский Союз, а значит, и стали причиной трансформации биполярного мира в многополярный. Не более и не менее. Однако, как гласит афганская, она же и русская, пословица: «Нет дыма без огня». А огонек, превратившийся в пламя большой войны и надолго связавший судьбы народов наших стран, впервые вспыхнул 27 апреля 1978 года во время военного переворота в Кабуле, получившего известность как Апрельская революция в Афганистане.

Проехаться почти по всей стране за казенный счет — такая удача выпадает не часто. Поэтому, услышав о предстоящей командировке, испытал исключительно положительные эмоции.

В то время, сменив уже несколько мест работы в Кабуле, я числился военным переводчиком в штабе ВВС и ПВО, располагавшемся в районе Ходжа Раваш, рядом со столичным аэропортом. Многие афганские летчики и зенитчики учились в Союзе и предпочитали изъясняться на русском, не прибегая к посредничеству переводчиков. Поэтому работы было мало, на всех не хватало и на службе мы проводили время с девяти утра до часу дня. Меня к тому же приписали к командному пункту, где делать было совсем уж нечего. Я напросился со скуки даже рисовать на ватмане самолеты для художественного оформления помещения, но и возможности для этого занятия вскоре иссякли: не хватало свободных площадей на стенах. Безделье угнетало, и это стало еще одной причиной отправиться в длительную поездку в прекрасном настроении.

Раннее утро 25 апреля 1978 года. Собираемся на одной из автостанций на окраине города. Нас, командированных, шесть человек: два советских военных советника с переводчиками и два афганских полковника. Один из них — начальник КП ВВС и ПВО полковник Саидджан — мне знаком по работе. Его внешность можно описать в трех словах — худощав, лысоват, носат. Он вежлив, интеллигентен и, как поговаривают, весьма консервативен и религиозен. Второй — летчик-истребитель, которого вижу впервые, полная ему противоположность: невысок, широк в кости, по-крестьянски прост и непритязателен, к тому же мало походит на афганца. Глаза серые, русые волосы обрамляют совершенно красное лицо, каким оно со временем становится у больших поклонников горячительных напитков. Возможно, он и употреблял их в перерывах между пилотированием боевых самолетов, приобретя эту несвойственную мусульманам привычку в придачу к диплому об окончании советского летного училища, но, врать не буду, я вместе с ним в рюмку не заглядывал, поэтому появление столь замечательного цвета лица могло иметь и иные причины. По-русски он говорил свободно и временами, нелицеприятно прохаживаясь по отдельным негативным сторонам жизни в своей стране, не ограничивал себя в выборе крепких выражений. Имени его при знакомстве я не запомнил, поэтому обращался к нему по званию — «господин полковник», а про себя называл просто — «летуном».

Подают автобус. Пока стоим в очереди на посадку, рассматриваю расписанное пейзажами, орнаментами и изречениями из Корана транспортное средство, пытаясь уяснить его производителя. На передней решетке красуется мерседесовский знак, значит, едем на надежной немецкой технике. Вдоль всей крыши автобуса установлена решетчатая платформа с невысокими бортиками — дополнительный багажник. На него пассажиры поднимают мешки, ящики, велосипеды, овец, коз и кур со связанными ногами. Несколько человек, располагавших деньгами лишь на билеты «эконом-класса», устраиваются на ветерке вместе с поклажей.

Все афганцы в национальной одежде. Только мы в пиджачках-галстуках да полковники в военной форме выделяемся своим европейским видом.

Тронулись. Саидджан завершает молитву: продолжая шевелить губами, поднимает глаза кверху, проводит по лицу ладонями. Летун ухмыляется, поглядывая на коллегу, но, заметив, что и я обратил на него внимание, поясняет:

— У нас на дорогах шалят. Останавливают, грабят, иногда убивают. Но против этого есть и более надежное средство.

Полковник осматривается, достает из кармана и показывает мне пистолет. Систему установить не успеваю, потому что он быстро засовывает его обратно. О том, что грабят на дорогах, слышу впервые. У нас как-то устоялось мнение, что шоурави (советским) можно появляться в любом районе Афганистана без каких-либо опасений лишиться кошелька. А в Кабуле мы даже двери квартиры частенько не запираем на замок.

Едем на юго-запад в историческую область Арахосия, входившую под этим названием еще в древнеперсидскую державу Ахеменидов. Ныне это провинция Кандагар с одноименным центром — первой столицей афганского государства. Глазеем по сторонам. С каждым часом горы вокруг все более сглаживаются. Их резкие, ломаные очертания сменяются плавными, волнистыми линиями.

Мощный автобус 470 километров подъемов и спусков преодолевает вполне уверенно. Прибытие, встреча, размещение и короткая экскурсия по городу. Смотрим местную достопримечательность — Филь-кух, или «гору Слон» в переводе на русский, подтверждая уверения гидов, что она действительно напоминает это животное, знакомимся с давшей жизнь кандагарскому оазису рекой Аргандаб, воочию убеждаемся, что город сохранил средневековый облик и лишь на центральной улице есть несколько двухэтажных построек современной европейской архитектуры, в которых, судя по веселеньким вывескам на английском, размещаются отели. Проезжая мимо них, афганцы хитро улыбаются и многозначительно перемигиваются.

Вечером полковники, торопливо переодевшись в национальную одежду, неучтиво покидают нас, оставив скучать одних в предоставленной в одной из воинских частей комнате. Оба возбуждены, предвкушая какие-то доступные только в Кандагаре развлечения. Могу составить об их характере лишь общее представление: летун, пряча в складках одежды пистолет, говорил, что бывшая столица известна не только как самый бандитский город Афганистана, но славится еще и своими женщинами. Все больше склоняюсь к тому, что ночь они проведут в одном из виденных нами двухэтажных особнячков.

Немного уставшие, но сохранившие томно-праздничное настроение полковники появляются лишь утром, когда мы буднично расправляемся с поданной хозяевами яичницей с луком. Собираемся и едем в истребительный авиационный полк. Он базируется на расположенном к югу от города аэродроме, деля его с кандагарским международным аэропортом. Между военными и гражданскими поделен также одноэтажный городок, состоящий из гостиницы и отдельных коттеджей. В них живут и советские военные, некоторые — с семьями. Вечером, после официальных докладов и бесед, командированных советников приглашают на ужин местные советники, а нас — переводчики. Общаемся. Трем холостым кандагарским коллегам не позавидуешь. Изо дня в день одно и то же: выезд на работу, возвращение к обеду в захолустный городок на окраине пустыни Регистан, и до вечера грустные размышления о превратностях судьбы, так некстати, всего-то в двадцать с небольшим лет от роду, забросившей в афганскую глушь.

Утро 27 апреля. Без сожаления покидаем скучный гарнизон, добираемся до Кандагара и садимся в автобус, направляющийся в Герат. До осуществления моей давнишней мечты — посетить этот город, о котором восторженно рассказывал отец, — всего один шаг. Нет, два, потому что сегодня мы в Герат не попадем: не дотянув до него всего какую-то сотню километров, нам придется задержаться в Шинданте, где дислоцируется полк бомбардировочной авиации. Но завтра, предвкушаю, наконец-то увижу основанный Александром Македонским город с его древней цитаделью, средневековыми архитектурными ансамблями и мазаром великого Абдуррахмана Джами.

Автобус между тем выбирается из городской толчеи и на гладком бетонном покрытии шоссе Кандагар — Герат набирает весьма приличную крейсерскую скорость. Вот впереди появляется силуэт другого автобуса, стартовавшего раньше, наш водитель жмет на газ. Задремавшие было пассажиры просыпаются. Одни подбадривают водителя, другие, наоборот, замирают в ожидании, но когда мы настигаем соперника и вырываемся вперед, вся компания вскакивает и кричит от возбуждения, а некоторые наполовину высовываются из окон, машут руками, корчат обидные рожи и показывают кулаки обойденным. Судя по тому, что сверху доносятся ритмичные удары, пассажиры «эконом-класса» еще и приплясывают на крыше. Соперник не признает поражения и вскоре догоняет нас, пытается обойти, и какое-то время мы несемся с ним ноздря в ноздрю, не снижая скорости, одновременно повторяя изгибы дороги. Но впереди появляется встречная машина, и ее приходится пропустить — шоссе недостаточно широкое. В конце концов соперник все же обходит нас. Пассажиры разочарованно рассаживаются по местам, возбуждение угасает, но вновь переходит в ликование, когда в одной из деревушек мы обгоняем знакомый автобус, вынужденный остановиться для высадки пассажиров. С переменным успехом ралли Кандагар — Герат продолжается на протяжении почти 400 километров. Кто же становится победителем, остается неизвестным. Там, где с запада к шоссе выходит дорога на Шиндант, мы пересаживаемся в присланный за нами микроавтобус.

Затерянный в степи авиационный гарнизон. На аэродроме понуро стоят серебристые бомбардировщики «Ил-28». Скудная растительность вокруг одноэтажных построек. Небольшое штабное помещение, где нас встречает вальяжный полковник — начальник шиндантского гарнизона. С его лица не сходит самодовольное выражение, проистекающее из осознания абсолютной полноты власти в подчиненном гарнизоне и своей исключительной значимости в ближайшем захолустье, которое он, похоже, искренне считает жалованным ему властями феодальным владением. Когда, немного отдав дань служебным вопросам, собираемся за ужином, я исподволь наблюдаю за ним, сидящим во главе стола. Мой интерес подогревается рассказом летуна во время предварявшего ужин перекура о том, что начальник этого гарнизона известен тем, что широко использует средневековые наказания: провинившихся военнослужащих бьют палками по голым пяткам, а одного солдата якобы по его приказу даже бросили в топку. Но на лице деспота никаких внешних проявлений дурных наклонностей, лишь явное удовольствие от плова, жиром которого он перемазал толстые губы и двойной подбородок.

После ужина культурная программа. В стоящем на отшибе сарайчике для нас, двоих командированных переводчиков, крутят фильм Эльдара Рязанова о невероятных приключениях итальянцев в России. Чем они закончились, узнать в тот раз так и не удалось. Но, как выяснилось вскоре, появились предпосылки стать непосредственными участниками приключений русских в Афганистане. Неожиданно включается свет и просмотр прерывается, а присланный за нами местный переводчик, заметно волнуясь, говорит, что всем приказано срочно собраться в штабе. Выбираемся в черноту южной ночи и под вой шакалов бредем в полной темноте, ориентируясь только на голос провожатого, поясняющего:

— Недавно сообщили — в Кабуле переворот.

— Какой переворот?

— Ну, государственный.

— Режут-то кого? — спрашиваю, чтобы поддержать разговор и не утерять голосовой ориентир, позволяющий двигаться в правильном направлении.

— В каком смысле? — искренне удивляется наш проводник, отзываясь на провокационный вопрос.

— В прямом — красных или белых?

— Ну, ты загнул, — отвечает и, похоже, останавливается, давая возможность приблизиться к нему.

— Ты не беги, — прошу, — мы за тобой не поспеваем. Так кто совершил переворот, левые или правые?

— Деталей не сообщали.

В штабе находим начальника гарнизона и двух «наших» полковников с советниками. Обстановка напряженная, причина — отсутствие какой-либо ясности. Кто-то услышал переданное в 19.00 сообщение «Радио Афганистана» о том, что «вся власть в стране перешла в руки афганского народа», а государственные функции осуществляет какой-то Военно-революционный совет.

Какой? Никто толком не знает. Но афганцы, более осведомленные о раскладе политических сил в стране, видимо, догадываются, но избегают делать вслух любые предположения из-за соображений собственной безопасности. Ведь неверное, политически ошибочное высказывание в стране, где за последние годы президентом Мухаммадом Даудом^[49] создан режим авторитарной власти, может стоить не только карьеры, но свободы и даже жизни. Это если Дауд в итоге отстоит свои позиции. Если же к власти пришли другие силы, то хорошо бы знать какие. Известно, что в Афганистане нелегально действуют правые, близкие к «Братьям-мусульманам» группировки и левые, промарксистские организации. Поглядываю на «наших» полковников, стараясь угадать что-нибудь по их лицам. Оба напряжены и молчаливы: Саидджан при этом выглядит немного сникшим, смотрит в пол, плечи опущены, будто бы не в состоянии выдержать тяжелый груз неизвестности, летун же, наоборот, энергично шагает, выпятив грудь и подняв подбородок, и в глазах у него решимость человека, сделавшего для себя какой-то выбор. И вот что странно: между полковниками пролегла невидимая, но совершенно очевидная стена отчуждения, хотя не далее как двое суток назад они вместе искали сомнительных развлечений в Кандагаре, а сейчас избегают даже смотреть друг другу в глаза, не обмениваются ни словом и расположиться пытаются в разных концах комнаты.

«Так, — размышляю, — с Саидджаном все ясно — убежденный консерватор. Тогда пляшем от противного — значит, летун симпатизирует левым, а может быть, и является членом их партии. Интересно, где он был неделю назад, 19 апреля, когда после убийства одного из популярных деятелей Народно-демократической партии Афганистана Мир Акбар Хайбара^[50] состоялись невиданные прежде в Кабуле антиправительственные митинги и демонстрации». В тот день, вспоминаю, я вышел в дукан за хлебом и сразу же обратил внимание на множество сосредоточенно шагавших в одном направлении людей. Это было настолько неожиданным и непривычным, совершенно не вписывалось в обычный размеренно-ленивый поведенческий стереотип афганцев, а отсутствие даже намеков на улыбки не соответствовало их по большей части веселому нраву, что я не удержался и спросил одного из них: «Случилось что-то?» Афганец, не поворачивая головы, ответил будто заранее заготовленной фразой: «Убили лучшего человека в Афганистане». От дальнейших расспросов я тогда отказался, но неожиданное проявление митинговых страстей в прежде сонном Кабуле оставило ощущение некоторой тревоги.

Между тем советники уяснили, наконец, что в данной ситуации наше присутствие в штабе неуместно. Вопрос афганский, внутренний и участие иностранцев, даже косвенное, при его разрешении может быть истолковано превратно. Откланиваемся и идем в одну из отведенных советским специалистам квартир. Похоже, никто не намерен отдыхать, да и как заснуть, если все еще не известно, в каком направлении будут развиваться события. Организуем дежурство по прослушиванию «Радио Афганистана» и «голосов из-за бугра». Важно понять, кто стоит за переворотом. Если ориентированные на Запад силы, то впору собирать вещи, если клерикалы — то могут еще и отыграться на «безбожных коммунистах», на нас то есть. Кто-то высказывает предположение, что здесь, в Шинданте, мы в более выгодном положении, чем наши соотечественники в Кабуле. Ведь до Герата рукой подать, а там и Кушка рядом. Так и развлекаем себя прожектами авантюрного исхода из страны, пока один из голосов не сообщает, что в Кабуле к власти пришли левые, а «переворот, как все марксистские выступления, был кровавым», разрушены президентский дворец и международный аэропорт. Повторяют, наконец, и сообщение о победе революции, которое зачитывают на языке пушту майор Ватанджар,^[51] а на дари — полковник Абдул Кадыр.^[52] Вот как, да это же начальник штаба ВВС и ПВО! Неужели и он среди восставших? Припоминаю между тем, что Кадыр никогда к нам особой симпатии не выказывал, всегда держал себя сдержанно, даже холодно. В целях конспирации, что ли?

Напряжение спадает. Уточняем график дежурства на ночь и идем отдыхать. Спрашиваю у местного специалиста, где туалет. Показывает дверь и советует:

— Фонарик не забудь. Там света нет.

— Да я так, на ощупь.

— Не стоит.

— Почему же? — настораживаюсь.

— Да сел у нас тут один в темноте, а в унитазе гюрза отдыхала. Потом все доктора жалели.

— Цапнула за задницу?

— Нет, — смеется, — не его. Доктор цел, но тоже серьезно пострадал — яд кому-то отсасывать надо?

Следую совету и тщательно осматриваю с фонариком все уголки злополучного заведения…

Когда утром появляемся в штабе, видим — власть сменилась. Прежний начальник гарнизона уже без погон, в национальной одежде, с перекинутой через плечо шали и узелком с вещами, как будто ему предстоит дальняя дорога, униженно переминается с ноги на ногу у дверей, не рискуя даже присесть на лавочку. Заправляют всем молодые офицеры, которых еще вчера мы и знать не знали — чинами они не вышли для официального общения со столичными визитерами. Летун с пистолетом не в кармане, а за поясом, в стане победителей. Увидев нас, радостно сообщает:

— Революция! Дауда свергли сторонники НДПА. Они уже направили самолет, чтобы доставить в столицу всех высокопоставленных военных из провинций. Скоро он будет здесь, после того как облетит север Афганистана. Мы с вами летим на нем, садимся в Кандагаре, потом — прямо в Кабул.

— Товарищ полковник, — спрашиваю, намеренно подчеркивая обращение, — так сообщали же «голоса», что кабульский аэродром разбит.

— Врут, врут империалисты, самолет-то сумел подняться, — весело отвечает летун, заметно подаваясь вперед.

Он с трудом сдерживает себя, чтобы благодарно не потискать меня в объятиях за признание в нем товарища в борьбе за светлое будущее человечества. Но состояние общей эйфории все еще перемежается с некоторой тревогой из-за отсутствия окончательной, из первых рук информации о победе восставших, которой владеют только направляющиеся к нам на самолете непосредственные участники событий.

Ждем сначала у штаба, потом выдвигаемся поближе к взлетно-посадочной полосе. Издалека доносится слабое жужжание, звук постепенно усиливается, и вот уже по аэродрому бежит, замедляя ход, военно-транспортный «Ан-26». Как только подают трап, из самолета высыпают возбужденные молодые офицеры с автоматами Калашникова в руках. Революционный конвой, значит. Форма и знаки различия самые разные, замечаю среди них и танкистов — некоторые знакомы мне. Прибывшие успевают лишь немного размять ноги, как следует команда на посадку. Поднимаемся в самолет и рассаживаемся по скамейкам вдоль бортов. Пока летим, поглядываю в иллюминатор. Внизу дорога, по которой еще вчера мы катили на северо-запад.

В кандагарском аэропорту в самолет с работающими двигателями поднимается сухощавый генерал Мир Тахмас Рауф^[53] с несколькими военными. Тут же взлетаем.

Вновь внизу дорога. По ней мы проезжали три дня назад. Странно, дорога-то идет по большой дуге, кое-где петляет, экономичнее было бы лететь прямо на Кабул. Нахожу в салоне летуна, высказываю ему свои сомнения. Смотрит на меня лукаво и предлагает пройти в пилотскую кабину. Соглашаюсь сразу же, никогда еще из самолета вперед не смотрел. Стою рядом со штурманом и созерцаю через лобовое стекло великолепие Гиндукуша, ему, видимо, изрядно поднадоевшее, так как он время от времени заинтересованно поглядывает на что-то внизу в левый иллюминатор, начинаю догадываться — на дорогу. Когда покидаем кабину, летун поясняет:

— Так проще. На то она и дорога, чтобы привести нас в Кабульскую долину.

Пока самолет делает широкие круги над Кабулом, снижаясь для посадки, тревожно вглядываюсь в раскинувшуюся внизу столицу: нет ли разрушений, о которых так уверенно вещали западные «голоса». Ни дымных пожарищ, ни свежих руин не видно. Прохаживаюсь взглядом по горизонту. В небе какая-то серебристая стрелочка, вот она поворачивается вдоль продольной оси, показывая треугольные крылья. Да это истребитель «МиГ-21», и, похоже, направляется в нашу сторону, стремясь пристроиться в хвост! Зачем? «Может, — гадаю, — разом избавиться от большинства провинциальных военных руководителей свергнутого режима, собранных с восточным коварством в одном самолете?» Но проходит всего несколько минут, и я с облегчением вижу, как истребитель проносится невдалеке, приветственно помахивая крыльями.

Садимся на неповрежденную взлетно-посадочную полосу, прав был летун — все врут империалисты. Самолет с революционной вольностью подкатывает не к зданию аэропорта, а прямо к штабу ВВС и ПВО. Выбираемся на бетонку. Встречает самолет сам Абдул Кадыр, ставший в одночасье известным на всю страну. Идем ему навстречу. Он издалека поднимает руку и кричит: «Здорово, ребята! Как долетели?» — поражая нас не столько неформальным приветствием, сколько тем, что он произносит его только для нас, на русском языке, знание которого прежде тщательно скрывал.

Абдул Кадыр поочередно трясет нам руки, повторяя: «Теперь мы ничего не боимся». Прибывшие афганские начальники сгрудились молчаливой кучкой невдалеке. Кадыр направляется к ним, здоровается, начинает беседу. До меня долетает лишь одна фраза: «Новая власть нуждается в вашем опыте и знаниях». Не нуждается она, очевидно, только в начальнике шиндантского гарнизона. Он даже не решается подойти к общей группе, стоит одиноко, опустив голову. Кадыр искоса поглядывает на него, но так и не приглашает присоединиться к остальным. Это приговор.

Идем к штабу. По мере приближения к нему замечаю две побитые кирпичами зеленые «Волги». Поднимаю глаза — стена на втором этаже, там, где находится кабинет командующего ВВС и ПВО, разворочена взрывом. Пока ждем направленный за нами автобус, успеваю переговорить с одним из знакомых офицеров. Тот рассказывает, что вчера, когда в расположение штаба ворвались восставшие танкисты, не обошлось без столкновений. А по кабинету командующего стреляли из танка. Но он остался жив. Уже потом его задержали, вывели на летное поле и расстреляли. «Зачем, — гадаю, — кому мешал старый генерал?» Есть и другой вопрос — где был в это время начальник штаба?

Едем. На улицах — ликующие афганцы самых разных сословий, на перекрестках — бронетехника, украшенная цветами и разноцветными бумажными гирляндами. Водитель нервничает, медленно пробираясь сквозь толпы людей. Временами к нам бросаются вооруженные автоматами военные, кричат что-то с революционным энтузиазмом, но, как только узнают, что мы советские, тут же расплываются в дружеских улыбках и бегут освобождать проезжую часть.

В нашем микрорайоне все выглядит по-прежнему, но только внешне. Сразу же налетает с расспросами офицер для особых поручений главного военного советника. Рассказываю о мирной смене власти в Шинданте. Слушает внимательно, но особый интерес у него вызывают подробности встречи в кабульском аэропорту военных руководителей Абдул Кадыром. Начинаю и сам по его примеру встраивать отдельные факты в мозаику событий последних дней, чтобы сложить из них как можно более полную картину происшедшего.

Получается, что демонстрации под антиправительственными лозунгами вслед за убийством Мир Акбар Хайбара напугали власти, решившие физически расправиться с левой оппозицией. 26 апреля были арестованы руководители НДПА. Дауд, однако, не учел, что партия ожидала репрессий и в случае их начала планировала вооруженное выступление своих сторонников. Партийные активисты в войсках утром 27 апреля предприняли попытку нейтрализовать продаудовски настроенных офицеров. Вскоре в руках восставших оказались две танковые бригады. В 11.20 первый танк под командованием майора М. А. Ватанджара двинулся в направлении столицы, за ним последовали другие машины. Вскоре они вошли в город и окружили президентский дворец, часть танков была направлена к международному аэропорту.

Примерно в 12.00 Ватанджар произвел первый выстрел из танка по зданию Министерства обороны, целя в кабинет его главы генерал-полковника Хайдара Расули.^[54] Сам генерал в это время уже направлялся в войска для организации отпора восставшим, а от разрыва снаряда чуть не пострадали любопытные советские советники и переводчики, с интересом наблюдавшие из окна этажом выше за неожиданно выскочившей на площадь Пуштунистана боевой машиной, гадая, что это надумали афганцы, не поставив их в известность. Выстрел стал сигналом к штурму дворца Арк, расположенного рядом. Президентская гвардия оказала ожесточенное сопротивление, бои разгорелись также в гарнизонах двух пехотных дивизий и ряде районов города. Восставшие активно использовали авиацию с аэродрома Баграм, куда отправился Абдул Кадыр — на него по плану вооруженного выступления было возложено руководство частями ВВС и ПВО.

К вечеру увенчались успехом поиски арестованных руководителей НДПА, содержавшихся, как оказалось, всего в 200 метрах от Арка. Проломив танком стену тюрьмы, восставшие освободили их и доставили на бронетранспортере в здание «Радио Афганистана». Здесь и было подготовлено сообщение о победе революции, переданное в 19.00. Но бой за президентский дворец продолжался еще почти всю ночь. Лишь ближе к рассвету 28 апреля Дауд согласился принять парламентеров. Однако по прибывшим для переговоров командос во главе с лейтенантом Имамуддином,^[55] предложившим ему сдаться, президент открыл огонь из пистолета. В завязавшейся перестрелке Дауд, его брат Наим и несколько министров и членов семьи президента были убиты. Взятие дворца означало полную победу вооруженного восстания.

За время нашего недолгого отсутствия в столице произошли кардинальные изменения, затронувшие и нашу, прежде неспешную жизнь в этой стране. Отдохнуть с дороги не дают: то сижу за радиоприемником, записываю новости, то грозно вышагиваю с палкой вдоль домов, где живут соотечественники, охраняя их покой от возможных посягательств контрреволюционеров, особой активности пока не проявляющих. Лишь на третьи сутки, когда новое руководство Афганистана официально признает Советский Союз, революционная романтика начинает плавно перетекать в ежедневную рутину по оказанию помощи, прежде называвшейся «добрососедской», а теперь ставшей «братской» в строительстве Вооруженных сил Демократической Республики Афганистан.

(обратно)

Кто теперь ваши друзья?

Кабул. Первое мая 1978 года. Стою с сигаретой на балконе. По дорожке перед домом гордо вышагивают трое афганцев, знакомых по дворовому волейболу. У одного из них на груди красный бант. Окликаю и интересуюсь, чем это они занимаются. Поворачиваются в мою сторону и хором декламируют: «Мир! Труд! Май!»

— Так вы — первомайская демонстрация? — удивляюсь вслух, досадуя, что не понял это сразу.

— Да, товарищ! — кричат наперебой. — Теперь и нам можно… никто не посмеет запретить… и у трудящихся в Афганистане есть права.

— Что же вас так мало?

— Не волнуйся, — уверенно отвечает афганец с бантом, — мы идем на базар, будем агитировать темный люд присоединяться к нам.

Когда через час вновь выхожу на балкон, вижу демонстрантов в том же составе, уныло бредущих восвояси. Все ясно — мелкобуржуазный базар не внял призывам к единению с пролетариями. Хорошо хоть, что торговцы бока не намяли борцам за права трудящихся, а то не с кем было бы сражаться на волейбольной площадке.

В отличие от афганцев, у нас, уже порядком уставших от идеологически выдержанных мероприятий, Первомай проходит тихо, по-домашнему. В непьющем Афганистане немногочисленным гражданам Советского Союза водочное довольствие к празднику, несмотря на революционную неразбериху в стране, торговые работники посольства выдали, как всегда, в срок и в полном объеме. Вечером собираемся за общим столом на кухне под нехитрую закуску — селедочку иваси и тушенку из лавки Востокинторга с гарниром из местной картошки. Разговор сам собой скатывается на афганские дела. Единодушно признаем, что нежданно-негаданно стали свидетелями исторических событий в одной из самых отсталых стран мира, последовавшей наконец доброму примеру своего северного соседа. Всех после нескольких дней, проведенных безвылазно в микрорайоне, тянет на службу лично убедиться, что афганские военнослужащие разделяют теперь наши общие идеалы.

На работу выхожу, но не надолго. Успеваю отметить только, что куда-то пропали некоторые офицеры штаба ВВС и ПВО, нет и его начальника полковника Абдул Кадыра — одного из признанных героев революции, назначенного сразу министром обороны Афганистана с присвоением звания генерал-майора.

Как всегда не вовремя, именно тогда, когда еще не поздним вечером собираюсь угостить коллег коньяком по случаю дня своего рождения, вызывает старший референт-переводчик военного контракта:

— Есть работа.

— Какая? — интересуюсь.

— Ответственная.

— А конкретнее?

— Конкретнее? — переспрашивает. — Хорошо, только с приятелями не делись. Из Союза узел связи с личным составом перебрасывают. Наши представители уже поехали встречать его на авиабазу Баграм, они же будут сопровождать колонну. А тебе нужно помочь обеспечить прием и контакты с афганцами здесь, в Кабуле. Размещать будут на территории Военного клуба. Бывал там?

— Не довелось.

— Вот, заодно и побываешь.

— Когда приступать-то?

— Да прямо сейчас. Предупреди своих советников, что завтра с ними в штаб не едешь, но лишнего не болтай, домой забеги, сигаретами, там, запасись и подходи сюда, афганцы, с которыми будешь работать, должны на машине за тобой заехать.

Дома на всякий случай беру джемпер, ночами еще прохладно, набиваю карманы сигаретами, подумав, прихватываю с праздничного стола еще и бутерброд с сыром. Возвращаюсь. Вижу знакомую зеленую «Волгу» без заднего стекла, пострадавшую от кирпичей штаба ВВС и ПВО. Облокотившись на нее, стоят два афганских капитана: оба невысокого роста и в разной форме, один — в летной, другой — в сухопутной. Мне указывают на почетное, по местным представлениям, место рядом с водителем, сами усаживаются сзади.

Военный клуб, как выясняется всего через десять минут неспешной поездки, расположен недалеко. Сворачиваем с асфальта на грунтовую дорожку, с обеих сторон прикрытую деревьями. На КПП проезд перегораживает шлагбаум, который торопливо поднимает, завидев нас, солдат в каске и при оружии. За его спиной довольно большая территория с рощицами и зелеными лужайками, стадионом и маленьким двухэтажным зданием с террасой и примыкающим к ней бассейном. Место хорошее, ухоженное, но напротив, через улицу, по которой снуют машины, американское посольство. «Соседи неважные, — отмечаю про себя, — из их окон территория клуба как на ладони».

Пожилой афганец — то ли заведующий, то ли завхоз — показывает здание. Смотрю с важным видом, но так, только для порядка, потому что вопросов у меня пока нет, как, впрочем, и руководящих указаний, главным образом из-за отсутствия полномочий их давать. Вызываем начальника караула, обходим вместе с ним по периметру территорию: надо убедиться, что между часовыми существует визуальная и голосовая связь, позволяющая контролировать всю охраняемую зону. Спрашиваю начальника караула про боеприпасы. Отвечает: «Патроны выдали». К нему у меня есть и другие вопросы:

— Почему солдат у шлагбаума пропустил нашу «Волгу» сразу, без осмотра и доклада старшему?

— Так не в первый же раз она приезжает, и офицеры, — кивает на капитанов, — уже всем знакомы.

— Хорошо, а на КПП связь с начальником караула и зданием Военного клуба имеется?

— Установили полевые телефоны. В здании клуба аппарат находится в комнате на втором этаже.

— Тогда, — говорю, — с этого момента въезд и вход на охраняемую территорию только с моего или, — указываю на капитанов, — их разрешения.

— Да, господин, — щелкает каблуками унтер.

Поглядываю на капитанов, никак не отреагировавших на «господина». Но они и сами, несмотря на то что оба партийные, все еще путаются в обращениях, а один из них даже упомянул как-то лидера НДПА совсем уж несуразно — «товарищ господин Нур Мухаммад Тараки».^[56]

Темнеет. В какое время ожидать прибытия колонны из Баграма — неизвестно. Устраиваемся в комнате с телефоном. Очень кстати приходится бутерброд, припасенный в кармане. Делю на троих…

Полудрему прерывает звонок с КПП — колонна прибыла. Даем разрешение на въезд и выходим из здания. В свете фар зеленые армейские машины и изъясняющиеся на русском люди в гражданке, причем сплошь в темных костюмах, белых рубашках и при галстуках. Вот бежит куда-то коротко стриженный солдат-срочник с автоматом в руке, а под стильным пиджаком на брючном ремне у него болтается зеленый подсумок с магазинами, саперная лопатка и фляжка. Офицеры, более привычные к ношению протокольных двоек, хотя и выглядят не так комично, но тоже обременены табельным оружием, кобуры которых оттопыривают полы пиджаков. Все заняты делом, и, несмотря на внешнюю суетность происходящего, чувствуется внутренняя организованность, присущая военному организму. На нас — «принимающую сторону» — обращают внимание только тогда, когда приходит время выставлять свои посты вокруг расположения узла связи.

Вновь, теперь уже в темноте, шагаем по периметру, организуя внутреннее кольцо охраны. Афганские солдаты при нашем приближении истошно кричат «Дриш!» («Стой!»), как требуют их уставы, выбрасывают вперед одну ногу и заученно имитируют колющий удар оружием с примкнутым штыком. Зрелище не для слабонервных, особенно если начальник караула успевает осветить солдата фонариком, в свете которого его смуглое лицо с вытаращенными белками глаз приобретает устрашающе-зловещий вид. Успокаиваю соотечественников, объясняя, что чаще всего афганские часовые несут службу без патронов и потому им так важно нагнать страху на потенциальных нарушителей.

Под утро удается прикорнуть немного, балансируя на стуле рядом с телефоном — теперь моим главным орудием труда. С рассветом исследую его на предмет длины провода, которого хватает, чтобы вынести аппарат на террасу перед бассейном. Нахожу подходящий столик, а появившийся на работе завхоз предлагает еще и легкомысленный пляжный зонтик на подставке. Не возражаю, днем солнце припекает по-летнему. Расположившись с комфортом, предаюсь ленивым размышлениям: «Хорошо бы еще уговорить завхоза почистить и залить бассейн, тем более что остатки грязной воды на дне неприятно попахивают, когда ветер дует в мою сторону». Шелест листвы успокаивает, клонит в сон, сквозь дрему чувствую, как рядом пролетает что-то большое, наверное, шмель, жужжание которого заглушает громкий хлопок.

Сонливость испаряется одновременно с осознанием того, что рядом пронеслось не мохнатое насекомое, а несколько граммов свинца. Вскакиваю и внимательно всматриваюсь в здание под звездно-полосатым флагом. Окна закрыты, полное спокойствие, лишь морской пехотинец за воротами напряженно смотрит в мою сторону, внешне не проявляя никаких враждебных намерений. Стало быть, стрелял не он. Но между ним и мной на полянке, словно по команде «Замри!», застыло в реденьком строю отделение афганцев из состава караула. Спускаюсь с террасы и иду к братьям по оружию. По мере моего приближения унтер, которому внутренний голос наконец-то подал очередную команду — «Отомри!», начинает проявлять показную активность. Слышу его ругань, обращенную к кому-то из подчиненных. Ясно, пальнул один из афганских солдат. Спрашиваю:

— Что произошло?

— Этот, — унтер указывает пальцем на начинающего лязгать от страха зубами солдата, — когда отрабатывали приемы с оружием, взял и нажал на спуск. Пуля чуть-чуть в меня не попала. Прямо над ухом просвистела.

— У меня тоже, — делюсь неприятным ощущением и интересуюсь: — Почему патрон был в патроннике?

— Не знаю, — пожимает плечами, — может, он ночью, на посту дослал его, а потом и забыл вынуть.

— Непорядок…

— Не беспокойтесь, господин, — прерывает унтер, — больше не повторится, а этого накажем, надолго запомнит…

— Наказывать, — говорю, — не нужно. Он уже наказан, вон как трясется. Но у меня к вам есть очень важный вопрос. Кто сейчас ваши друзья, товарищ?

— Друзья, — унтер ненадолго задумывается, с его лица потихоньку сходит выражение подобострастия, и, когда в глазах появляется хитринка, выпаливает уверенно: — Конечно, советские.

— Если так, то почему вы направляете оружие в их сторону?

— Понял, все понял, товарищ, мигом исправим, — радуется сообразительный унтер, уяснив, что разноса не будет, и тут же командует: — Отделение, кругом!

Вот теперь все становилось на свои места. Пусть американские морские пехотинцы вместе со своими дипломатами волнуются, созерцая напротив посольства отделение афганцев, небрежно отрабатывающих приемы с боевым оружием.

Возвращаюсь на террасу как раз вовремя — трезвонит телефон. С КПП докладывают о прибытии какого-то майора. Долго пытаюсь выяснить — кто таков? Начальник караула, понижая голос, пытается объяснить, что на «Волге» прибыла большая шишка. Приказываю пропустить, но пешим. Вскоре появляется молодой офицер. Спрашиваю:

— По какому делу?

— Да я новый начальник управления Генерального штаба, — отвечает, — надо согласовать некоторые вопросы по пошиву обмундирования для ваших военнослужащих.

«Вот как, — думаю, — майор, а уже на генеральской должности. Хотя некоторые в считаные дни и гораздо выше прыгнули. Тоже майор, Ватанджар, прямо из танка в кресло заместителя премьер-министра уселся. Встречать теперь надо, — делаю вывод, — не по одежке, а по мандатам, как в октябре семнадцатого». Встаю, приношу извинения за невежливый прием, веду решать вопросы с командиром узла связи…

Афганской повседневной формой без знаков различия военнослужащих узла связи обеспечивают всего в течение нескольких дней. Меня — тоже. Получаю к ней высокие армейские ботинки и становлюсь похожим, как и все остальные, го ли на загадочного военного неизвестной армии, то ли на партийного функционера эпохи революционных перемен. Невнятность облика порождает некоторые, свойственные только смутному времени, коллизии. Когда по хозяйственным или иным делам вместе с двумя капитанами разъезжаем по Кабулу на «Волге» с боевыми отметинами, встречающиеся по пути пешие военнослужащие от солдат до полковников включительно (генералы пешком не ходят) с приставленной к головному убору рукой буквально ломаются пополам, пытаясь совместить строгий ритуал отдания воинской чести с сердечным поклоном. Так, на всякий случай, видимо, проявляя лояльность по внешним признакам явно близкому к новым властям молодому выскочке. Стараюсь не обижать пожилых полковников, благосклонно киваю в ответ и ласково помахиваю рукой.

Узел связи быстро втягивается в обычный, повседневный ритм жизни. В комнату на втором этаже здания встроена звуконепроницаемая камера для ведения переговоров, спецмашины расставлены в нужном порядке, гражданские костюмы переодетого в форму личного состава спрятаны до возвращения в Союз, обеспечена совместная с афганцами система охраны и пропуска на территорию Военного клуба. Даже грязную воду из бассейна спустили прямо на зеленые лужайки. Налажено и снабжение отечественными продуктами через посольский магазин.

Но не обойтись и без свежих овощей и фруктов. А их можно приобрести только за афгани. Когда валюту на эти цели выделяют, едем с прапорщиком-снабженцем на базар. Объясняю ему по дороге азы рыночного поведения и местную специфику: никогда сразу же не соглашаться на предложенную цену; торговаться, как принято в Кабуле, до последнего афгани; оптовикам положена скидка, увеличивающаяся в процессе превращения разового посетителя в постоянного клиента; поощряются взаимные подношения (бакшиш) и совместные чайные церемонии, способствующие созданию доверительных отношений, необходимых для того, чтобы избежать случаев обмана и лукавства, случающихся среди местных купчишек в отношении иностранцев.

Как и ожидалось, наш вместительный «ГАЗ-66» сразу же привлекает пристальное внимание афганцев, знающих толк в торговле. От предложений нет отбоя, некоторые продавцы тут же начинают снижать цену. Возникает даже мысль, что все они уже наслышаны о прибытии в Кабул советского узла связи, для личного состава которого потребуются значительные партии овощей и фруктов. Может, это и правда, ведь именно базар на Востоке всегда в курсе всех событий. С достоинством обходим ряды, демонстрируя свою основательность, не спеша изучаем товар, справляемся о ценах, и, выбрав подходящего партнера, приступаем к занимательной игре, цель которой — максимально соблюсти коммерческие интересы обеих сторон. Через несколько минут признаем, что расхваливаемый торговцем товар действительно хорош, но цена все же завышена, еще через некоторое время соглашаемся с опущенной до нижнего предела стоимостью за пау,^[57] но оговариваем, что, если возьмем не один сир,^[58] хорошо бы и еще уступить. Торговец клянется, что в этом случае не получит никакой выгоды. Делаем несколько демонстративных шагов к его соседу, но тут же получаем согласие на наши условия. Провожая нас, довольный афганец прикладывает руку к сердцу и говорит, что ждет нас с нетерпением в следующий раз. Советую прапорщику, напряженно прикидывающему в уме, сколько же денег сэкономлено от начальной цены за счет правильного поведения на базаре, при очередной закупке у этого же торговца закрепить отношения и предложить бакшиш, скажем, немного высокоценимого советского сливочного масла или сухого молока.

Вновь сижу у порядком надоевшего телефона. Время от времени приезжают на переговоры с Москвой то посольские чины, то главный военный советник. Меня же дергают все меньше и меньше, узел связи уже прекрасно научилсяобходиться без переводчика. С интересом наблюдаю процесс заполнения чистой водой бассейна, представляя, как буду резвиться в нем по три раза на день. Мечты обрывает поступившая команда явиться в штаб военного контракта. Еду. Встречает старший референт-переводчик:

— Собирай вещички. Завтра летишь в Кандагар.

— Да я две недели как оттуда.

— Вот и хорошо, с условиями знаком. Побудешь там немного, надо помочь устроить новых советников, ну и поработать с ними первое время.

— А когда обратно?

— Не волнуйся, при первой же возможности заберем, — говорит не очень уверенно и добавляет, припомнив что-то: — Отзовем, конечно, тебе ж в Союз скоро, командировка всего через несколько месяцев заканчивается.

Уж лучше бы я не ездил в апреле в Кандагар. Хоть какой-то интерес сохранился бы к новым впечатлениям. Но делать нечего, видно, пришла пора открыть очередную страничку хроники военного переводчика, не очень занимательную, наверное, судя по свежим воспоминаниям об этом афганском захолустье.

(обратно)

Это есть рейс Кабул?

Английский у меня идет плохо, сказывается слабая школьная подготовка. И молодая англичанка не нравится, но не потому, что губастая и рыхлая. Ее назойливая забота об отстающих, которая выражается в регулярных жалобах начальнику курса (будто он может приказать, и я в одночасье наверстаю упущенное в школе), порождает неприязнь и к самому предмету, такого отношения явно не заслуживающему. А еще я не могу простить ей пренебрежительных высказываний о других языках, персидском, например, не говоря уже о мало кому известном дари. Из этого вытекает, что, в отличие от нее, я с моими восточными языками и скромными успехами в английском отнюдь не подпадаю под выведенную ею категорию «европейски образованного человека». К тому же я, как, впрочем, и мои сокурсники, появляюсь на занятиях не в дефицитных джинсах и модных кроссовках, а в застиранном хэбэ и яловых сапогах, попахивающих дешевой ваксой, столь ненавистной, как и все связанное с армией, московской «золотой» молодежи. Поэтому стараюсь гордо избегать любого общения с зараженной столичным апломбом англичанкой и сижу на занятии, привычно опустив голову, в надежде, что не заметит и не поднимет лишний раз отвечать на свои дурацкие вопросы о погоде или каких-то там родственниках Джона. Нет, называет мою фамилию. В это время приоткрывается дверь, и дежурный кричит в образовавшийся просвет: «Командир группы, к начальнику факультета!»

Командир группы — это я. Встаю и молча удаляюсь из класса, не реагируя на брошенное вслед раздраженное: «Куда же вы, а отвечать?» Вызов к генералу, да еще в учебное время, — случай экстраординарный. «Возможно, — гадаю, — англичанка успела и ему на меня наябедничать?» Захожу в кабинет, докладываю. Генерал тут же приводит меня в замешательство вопросом:

— Так вы можете или не можете?

— Что «могу»?

На лице генерала недоумение, вызванное моей неспособностью дать вразумительный ответ даже на столь простой вопрос.

— Как что? Лететь в Афганистан! — нервно выпрыгивает из кресла.

— Так точно, могу, — подтверждаю, не раздумывая, все еще не до конца понимая, в чем же дело.

Новый вопрос, заданный уже спокойнее, но с подвохом:

— А как же малярия?

— Какая малярия?

— Вы же жаловались в санчасти, — сверлит меня взглядом, — что больны.

— Все прошло, — вру как можно более убедительно, хотя тяжелые приступы у меня и случаются регулярно.

Генерал выходит из-за стола и наконец-то говорит то, с чего и надо было начинать:

— Вашу группу еще раз направляют в Афганистан. На год. Заканчивайте занятия и приступайте к оформлению документов. Три дня на это. Идите!

— Есть, — направляюсь к двери, но дойти до нее не успеваю. На полпути настигает еще один вопрос, мною, правда, ожидаемый, как и следующее за ним приказание.

— А почему у вас усы? Сбрить немедленно!

Поворачиваюсь к начальнику факультета запрещенными усами не торопясь, чтобы успеть найти очередное основание для отказа выполнять уже много раз дававшееся мне строгое указание «о приведении внешности лица в курсантский вид». Убедительный ответ находится сам собой:

— Товарищ генерал, не имею я права их брить — на заграничном паспорте фотография с усами. Без них, стало быть, из страны не выпустят.

— Как же так? Опять все плохо, и люди плохие, и фотографии с усами, — обиженно бурчит себе под нос генерал, возвращаясь в кресло за столом, усаживается, подпирает голову рукой и сам себя спрашивает: — Может, начальника курса наказать?

— Не надо, — смею вмешаться в его опасные рассуждения, — начальник курса ни при чем.

— Вот, вот, все вы заодно, прямо круговая порука какая-то, распустили тут усы, бакенбарды всякие, скоро волосы до плеч отращивать будете, как эти, ну, хиппи на Западе.

— Никак нет, такого безобразия не допустим, — демонстрирую твердую приверженность светлому образу коротко стриженного строителя коммунизма и пытаюсь завершить начинающую развиваться непредсказуемо беседу: — Разрешите идти?

— Ну, идите, — раздраженно машет рукой.

Позлорадствовать, что ли, над англичанкой, размышляю, поднимаясь на свой этаж, но в итоге решаю, что повод не тот, да и вообще не стоит, ведь ябедничает она все же из добрых побуждений. С порога объявляю:

— Все, парни, учебе конец, снова едем в Афганистан. Собирайте книжки, надо идти оформляться.

— А как же занятие? Мы же не закончили, да и вы не ответили, — подает голос англичанка.

— Отвечу через год, когда вернемся, — не могу удержаться от реплики, хотя и понимаю, что все мною сказанное будет принято с обидой и обращено против меня.

Так и есть — в глазах слезы негодования. Одним махом сгребает в сумку бумаги с преподавательского стола и выскакивает из класса, судя по нервной дроби каблуков по паркету, удаляющейся по направлению к кабинету начальника курса, опять жаловаться, теперь, наверное, еще и на хамство командира группы, сорвавшего занятие, только чтобы не схватить очередную пару.

Оформление документов — дело нудное, но знакомое. Этим мы уже занимались полтора года назад — перед первой командировкой. Тогда походы по инстанциям растянулись на месяц, а сейчас все нужно успеть в три дня. Но не успеем, и все из-за паспортов. Нам объявляют, что будут выдавать новые, прежние, видно, уничтожили, не подумав.

Настроение бесшабашно веселое, быть может, как реакция на то, что понимаем — неспроста нас вновь посылают в Афганистан всего через семь месяцев после возвращения. Центральные газеты скупо упоминали, что неделю назад, 15 марта, в Герате вспыхнул антиправительственный мятеж, который подавили афганские военные, еще раз доказав свою чрезвычайную полезность левому режиму. Отсюда вывод — будут укреплять армию. За счет чего? Советской помощи, конечно. В страну полетят новые военные советники и специалисты, которым без переводчиков не обойтись. Подтверждение этому несложному умозаключению находится сразу же, как только впервые появляемся в управлении международного военного сотрудничества Министерства обороны. Там не протолкнуться, оформление документов заканчивают десятки офицеров.

Некоторые из них, обнаружив на нас курсантские погоны, пытаются воспользоваться своим формальным старшинством: «Эй, служивый, — в конец очереди. Не видишь — офицеры стоят?» Отношение меняется, как только узнают, что мы недавно оттуда, куда они направляются впервые. Осторожно начинают расспрашивать — как там, за границей? И уже никто не обращает внимания на разницу в званиях.

Неделю мечемся по инстанциям: сдаем на хранение в ЦК ВЛКСМ комсомольские билеты; идем на беседу в другой ЦК — партии, где выслушиваем доброе напутствие, но с жестким подтекстом, касающимся, конечно же, непримиримой классовой борьбы, на передовой фронт которой мы выдвигаемся; делаем прививки против всяких нехороших болезней, свирепствующих в бедных южных странах; подбираем на специальном складе «гражданку», облачившись в которую начинаем смахивать на нерадивых агентов при выполнении группового задания — все одного возраста, при галстуках и в строгих плащах с поясами. Когда заходим в таком виде в автобус, не можем удержаться от шалостей — начинаем как бы исподволь, но внимательно осматривать пассажиров, особенно тех, кто постарше. Неизменно часть из них, сохранивших в памяти коллективный портрет сотрудников репрессивных органов недавнего прошлого, покидает облюбованные места и осторожно перемещается в другой конец салона, некоторые, облегченно вздыхая при этом, выходят от греха подальше на следующей же остановке.

Пока болтаемся по Москве в форме, а потом и в «гражданке», нас постоянно прихватывает то милиция, то военные патрули по поводу, а зачастую и просто так, чем-то мы привлекаем их внимание. Приходится использовать одно волшебное слово, причем вполне законно, а не из пустого пижонства. Милиционеру, задержавшему на Солянке за неправильный переход улицы, предъявляем заграничные паспорта и в ответ на недоуменный взгляд бросаем: «Спецзадание». Козыряет и тут же отпускает, начисто забыв о причитающемся с нас штрафе. То же происходит и с патрулями, неизменно и радостно вычисляющими в нас военнослужащих срочной службы по коротко стриженным затылкам. Ведем себя при встрече с ними достойно, не предпринимая привычных попыток к бегству, просто показываем документы и следуем по своим делам, оставляя обездвиженных от изумления военных мучительно размышлять о немыслимой, из ряда вон выходящей ситуации — какие-то курсанты в «гражданке», явное нарушение, тянущее на губу, но загранпаспорта, спецзадание…

Международный аэропорт Шереметьево. Сотня мужчин в плащах одинакового покроя, не отличающихся разнообразием цветов. Многие в одинаковых туфлях и шляпах с узкими полями. И рубашки под галстуками тоже у всех одинаковые, полоски только разные — синие или бежевые. Вся одежка казенная, с одного и того же военного склада. Стоим неплотной группой, ожидая регистрации. Соотечественники, сначала опасливо сторонившиеся нас, успокаиваются, заслышав родную речь. Иностранцы же так и не решаются подолгу оставаться рядом, тревожно осматриваются и как можно быстрее отходят на приличное расстояние.

Объявляют регистрацию на Кабул. Идем, не торопясь, сдавать багаж, понимая, что на наш спецрейс чужих не посадят. Разом опровергая подобное убеждение, к группе подлетает чернокожий пассажир с двумя шикарными чемоданами, одетый в приобретенное не иначе как за валюту длинное нежно-бежевое пальто, мягкую широкополую шляпу и, судя по ниспадающим на лаковые туфли серым с аристократическим отливом штанинам, костюм из чистой английской шерсти. Широкая афроамериканская улыбка и приветливое: «Хай! Это есть рейс Кабул?» Кто-то удивленно пожимает плечами, но подтверждает, что да, самолет летит в Кабул. Иностранец продолжает широко улыбаться, ставит на пол чемоданы и, перейдя на английский, доверительно сообщает ближайшему соседу по очереди, что он торопится в Карачи и очень сожалеет о необходимости совершить промежуточную посадку в афганской столице. Знакомый с английским в объеме программы военного училища соотечественник, уловив что-то про Карачи, заботливо поясняет представителю угнетаемой американскими расистами черной расы: «Ноу Карачи, оунли Кабул энд оунли рашн». Афроамериканец удивленно смотрит на табло, потом обводит взглядом окружающих его сумрачных мужчин, подпадающих под неширокий спектр военнообязанных возрастов — от двадцати до сорока лет, теряя при этом ослепительную улыбку и утрачивая блеск черной кожи, заметно сереющей по мере осознания того, в какую нехорошую компанию он попал. Недолгое замешательство заканчивается бегством. Не можем сдержать улыбок, хотя никто откровенно и не смеется, щадя самолюбие улепетывающего, опасливо оглядывающегося посланца черной Америки.

Пограничный контроль пройден, таможня не предъявляет претензий к классическому подбору содержимого чемоданов: две разрешенные бутылки водки, буханка черного хлеба, блок сигарет, палка сыро-вяленой колбасы, банка сельди пряного посола, ну там одежонка и бельишко, а у нас, переводчиков, еще и объемные двуязычные словари.

Поднимаемся в зал ожидания, где обнаруживаем небольшое кафе, позволяющее с пользой потратить завалявшиеся в карманах рубли. Беглый обзор предлагаемого ассортимента отечественных напитков и закусок вызывает полное удовлетворение и желание немедленно приступить к их дегустации — водка, коньяк, пиво и бутерброды, в том числе с икрой. Конфеты, печенье и яблоки, а также чай и кофе не в счет — этого добра и в Афганистане хватает. Образуем маленькую очередь, сначала сплошь состоящую из уже испытавших на себе тяготы от запрещения свободной торговли спиртными напитками.

— Ребята, а в самолете разве кормить не будут? — интересуется один из наблюдательных советников.

— Будут, конечно, но не скоро и без водки.

— Вот как? — Задумывается.

— Но не это главное, — объясняем, — главное, что в Афганистане сухой закон, а здесь все еще можно выпить за рубли и с собой кое-что рассовать по карманам.

— Как же так, совсем водки нет? — поражается подобному безобразию советник.

— Есть, конечно, но посольство советским гражданам выдает только к праздникам, по норме и за валюту. У афганцев, конечно, тоже можно купить, из-под полы, но очень дорого.

Советник тут же пристраивается в хвост очереди, за ним другой, третий. Организованно подтягиваются и остальные пассажиры спецрейса, все до единого, бросив по такому случаю ручную кладь на кресла. Буфетчица порхает за стойкой, артистично выполняя не отличающиеся разнообразием заказы — «водка-бутерброд» (вариант — «водка-бутерброд и бутылку с собой»), и очередь вскоре начинает двигаться по кругу, так как быстро удовлетворившие первую жажду, разохотившись, тут же пристраиваются в нее снова, некоторые даже не успев прожевать до конца полагающийся к каждым 100 граммам бутерброд. Но водка скоро заканчивается, и не меньшим спросом начинает пользоваться коньяк. Меняется только на «коньяк-конфетка» (вариант — «коньяк-конфетка и фляжку с собой») формула заказа. Когда же, к удивлению буфетчицы, запасы и этого крепкого напитка иссякают, в ход идет пиво. Быстро справиться с двумя-тремя бутылками удается не каждому, и после объявления посадки большинство попросту забывает их на столиках. Но упертое и, надо признать, жадноватенькое меньшинство, не желая признавать поражения в борьбе за последний глоток алкоголя на кровные рубли, вливает в себя остатки пива стакан за стаканом, торопливо и уже безо всякого удовольствия — не пропадать же добру.

Билеты без мест. Мы и не спешим их занимать, хватит всем, да и спецрейс без нас не улетит, поэтому без суеты рассаживаемся последними в хвостовой части салона. Как только самолет набирает высоту, отягощенные незапланированной трапезой, сопровождавшейся обильными возлияниями, пассажиры погружаются в глубокий, здоровый сон, чем несказанно радуют бортпроводниц, пытавшихся было, но безрезультатно, ублажать отходивших ко сну конфетками и водичкой. Даже на обед удается добудиться не всех.

До Ташкента около пяти часов полета, там нам предстоит предъявить таможне вещички, перевозимые ручной кладью. Время пробегает незаметно, и самолет начинает снижаться, пробивает густую облачность и вот уже катится по взлетно-посадочной полосе. Выглядываю в иллюминатор, а на здании аэровокзала красуется надпись «Душанбе». «По пьянке, что ли, не туда залетели?» Оглядываюсь по сторонам и вижу, что не у меня одного возникает такое немыслимое предположение. Нет, конечно, экипажу крепкие напитки не то что противопоказаны, запрещены. Вот один из пилотов, трезвый, проходит в хвост самолета, слышу, как открывается входной люк, хотя трап и не подавали. Утыкаюсь в стекло носом, чтобы видеть происходящее внизу. Там стоят несколько человек, задрав вверх головы в зеленых и синих фуражках.

— Трап подавайте, нужна таможня и паспортный контроль, — кричит им летчик.

— Нет для вас ни того, ни другого, летите в Ташкент, как и положено, — отвечают.

— Ташкент закрыт, низкая облачность.

— Нам-то что?

Далее разговор скатывается на взаимные выпады и нелицеприятные оценки личных качеств и воспитанности друг друга. Люк захлопывается, летчик нервно шагает в носовую часть салона, запускаются двигатели, и самолет выруливает на взлет.

Еще полтора часа лету — и вновь начинаем снижаться. Вновь пробиваем облачность, но вместо ожидаемого Ташкента видим знакомые очертания Кабула, окруженного со всех сторон заснеженными горами. Никаких подсказок, которые могли бы помочь уяснить, как это мы без таможни и паспортного контроля в родном аэропорту добрались до столицы другой страны, нет. Но то, что это не по правилам, догадываемся. Подтверждение находится быстро. Хотя трап и подали, но из самолета никого не выпускают. Так и сидим на своих местах некоторое время, пока в салоне не появляется возбужденный финансист военного контракта:

— Давай, давай, ребята, на выход и сразу же по автобусам, — командует уверенно, — я их прямо на летное поле подогнал.

Подаем пример впервые прибывшим в Афганистан и потому с понятным недоверием отнесшимся к командам незнакомого им человека. Выходим. У трапа и в самом деле несколько автобусов. Рассаживаемся и, минуя аэровокзал, выезжаем в город через территорию авиационного гарнизона. Финансист успокаивает начинающих проявлять беспокойство о багаже:

— С таможней договоримся, на днях все получите. Вот только паспорта соберем, свозим в посольство, чтоб визу проставили. Вы ж, получается, нарушители государственной границы, нелегалы поневоле.

— Так и афганцы в курсе?

— А как же! Поэтому и отказывались принимать вас. Грозили завернуть рейс в Ташкент.

Катим прямо в родной микрорайон. Интересуемся у финансиста обстановкой. Тот лезет в карман и достает пистолет:

— Вот, с этим теперь везде и ходим.

— Неужто все так худо?

— Не все, конечно. Но ситуация смахивает на гражданскую войну, а мы в ней свои симпатии уже обозначили и не можем остаться сторонними наблюдателями.

В знакомом микрорайоне встречают знакомые по прежней командировке начальники. Размещение по квартирам, сбор на общую беседу, распределение. Кому-то выпадает Министерство обороны, кому-то штабы корпусов, дивизий и бригад, а мне завтра — в учебный полк готовить младших командиров для афганских Вооруженных сил.

(обратно)

Учебный полк

Учебный полк расположен к югу от Кабула у деревеньки Чарасьяб, название которой в переводе с дари означает «четыре мельницы». Рядышком еще одна деревня — Чехельдохтаран, также не вызывающая затруднений при переводе — «сорок девушек». Но если с возникновением названия первой все ясно — ну, было в селении когда-то, в лучшие времена, аж четыре мельницы, то сорок девушек — это уже интригующая история, какой-нибудь занимательный восточный сюжет, уходящий своими корнями в глубь столетий, ведь Кабульский оазис был известен по письменным источникам задолго до того, как здесь в четвертом веке до нашей эры месили дорожную пыль на пути в Индию фаланги легендарного Двурогого, или Великого, Александра, именуемого так в сочинениях персоязычных авторов, нам же более знакомого под именем Александра Македонского.

Мои потуги выяснить у местных обитателей, представленных большей частью малообразованными, но симпатичными и дружелюбными дехканами, этимологию этого названия не увенчались успехом, а единственный в округе интеллигентный феодал в очках, правда, весьма мрачноватый в общении (было от чего, видимо, при новой-то власти), также оставил заданный мною при случае вопрос без ответа.

Случай был, по местным меркам, обычный. Феодала призвал пред ясные очи командир учебного полка, герой апрельского переворота лейтенант Имамуддин, то ли познакомиться, то ли представиться старшему по возрасту, но уже не по положению, то ли заранее предупредить возможные притеснения в отношении продолжавших находиться в зависимости от его милости крестьян, первейших союзников одной из движущих сил афганской революции — немногочисленных представителей рабочего класса, то ли по иным, неведомым нам, европейцам, мотивам, связанным с загадочным восточным этикетом.

Под расположение учебного полка отдан комплекс зданий и угодья прекратившего деятельность в послереволюционный период сельскохозяйственного училища. Штаб разместился в отдельно стоящем особнячке, а учебный корпус — в двухэтажном здании с входами в каждое помещение первого этажа прямо со двора, а второго — с длинного балкона вдоль всего фасада. Кстати пришелся и расположенный рядом училищный автопарк, где раньше небось держали образцы сельхозтехники, а теперь более суровые наглядные пособия — армейские машины, несколько бронетранспортеров, орудий и минометов различного калибра.

В сторону долины тянутся бесконечные крестьянские поля, поделенные дувалами, арыками, а кое-где высаженными по межам чинарами на прямоугольники и квадраты. Среди них разбросаны усадьбы-крепости из сырцового кирпича, а то и просто из глины: те, что побольше, — феодалов, поменьше — зажиточных крестьян. Этот живенький пейзаж в изумрудно-зеленых весенних и желто-бурых внесезонных тонах, который приятно наблюдать, покуривая сигаретку на балконе учебного корпуса, обрамляет гряда серых гор, за которыми совсем уж далеко возвышаются белые, четко очерченные вершины Гиндукуша. Небо над ними, конечно же, бирюзовое. Каким ему еще быть на Среднем Востоке? С другой стороны горы не на горизонте, а рядышком: каменный, без намека на растительность плавный подъем-тягун метров через восемьсот начинает сначала мягко выгибаться, потом переходит в скалистое подножие и резко убегает вверх к одной из вершин гряды, обрамляющей долину с востока. Справа от нее — перевал, за который мне почему-то очень хочется заглянуть. До перевала всего-то километра два. Чуть ближе на небольшом возвышении — холмике с плавными очертаниями, диссонирующими с резкими, ломаными линиями окрестных гор, стоит белая вилла европейского типа, но, как дань местной традиции, с глухим забором по периметру.

Так что между расположением учебного полка и ближайшими горами есть ничейная территория, где легко могут разместиться и стрельбища, и автодром, и даже боевые порядки целой роты, если кому-то из полковых начальников взбредет в голову в учебных целях закопать ее в обороне или поднять в атаку против условного противника.

Предназначение учебного полка — подготовка из грамотных солдат-срочников унтеров, то есть младших командиров всех мастей для сухопутных войск теперь уже Народных вооруженных сил страны. Наладить учебный процесс и призваны советские военные советники. Когда был «дележ» переводчиков, меня приставили к капитану-мотострелку. Я тихо порадовался, не только потому, что капитан производил хорошее впечатление — молодой и веселый, но и потому, что перевод обещал быть полегче — простенькие команды вроде «лечь — встать», «вперед — назад», а не какие-нибудь «казенники, лафеты, дульные тормоза и панорамы», как у артиллеристов, или «коленвалы, поршни, лыски (слово-то какое?) и форсунки», как у автомобилистов, с чем я изрядно намаялся в прошлую командировку, работая какое-то время сначала на курсах по изучению новой техники, а затем на военной фабрике, где группа офицеров осваивала устройство и особенности ремонта дизельных двигателей. Для того чтобы обеспечить качественный перевод, необходимо было не только знать всю эту специфическую лексику, главным образом терминологию, но и самому стать немного специалистом, чтобы не называть «лыску» «лысиной», отличать форсунку от форсажа, искру от впрыска и разбираться в прочей путаной технической галиматье. Тогда мои усилия в этом направлении не остались незамеченными. Как-то после очередного всенародного праздника преподаватель, к которому я был прикреплен, мучаясь утром похмельем, неожиданно оказал мне величайшее доверие, революционно изменив устоявшийся характер проведения занятий:

— Слушай, — говорит, — ты все и без меня уже знаешь, бери лекцию, читай ее сам, чего воздух дважды сотрясать, — и, жадно выпив очередной стакан воды, бухнулся на койку избавляться в одиночестве от головной боли и других нехороших последствий праздничных возлияний.

С тех пор я частенько приезжал на работу один с его заветной папочкой, в которой лежали исписанные крупным почерком листочки лекции, и пояснял группе, что у уважаемого устаза^[59] недомогание, не раскрывая его причину, на что группа, покачивая из стороны в сторону головами, неизменно отзывалась сочувственно: «Вах! Вах!» А затем, елозя указкой по принципиальной схеме изучаемого узла, рассказывал о его устройстве и важнейшем значении для безотказного функционирования дизельного двигателя в условиях сухого и жаркого климата Афганистана. После чего некоторые офицеры группы начинали путаться, используя при обращении ко мне форму «господин инженер», что более почетно в местных представлениях, чем по праву положенное мне «господин переводчик».

Помимо моего советника-капитана, в учебном полку науку побеждать пехоте преподают два афганских подполковника. Оба черноволосы, усаты, смешливы, невысоки ростом, но один из них тонкий, другой толстый. В разговоре постоянно обыгрывают тему о том, что они уже старики, особенно тогда, когда со смехом удаляются справить малую нужду за бугорок, ведь кустиков в округе нет. А делают это они весьма часто. Понимаю причину их стремления в старики — людям преклонного возраста, седобородым на Востоке всегда почет, но сомневаясь, что они к данной категории относятся, спрашиваю как-то у толстого:

— Сколько вам лет?

— Тридцать пять, — отвечает.

Худой оказывается постарше, ему почти сорок. Но оба, на мой взгляд, внешне вполне могут сойти за пятидесятилетних. Тоже, в общем-то, не старики, но на Востоке свой счет времени. Приходит неожиданно мысль: «А может быть, и местные патриархи в самом деле всего лишь люди в расцвете сил, просто жизнь их, для большинства не очень-то сладкая в этой нищей стране, преждевременно состарила».

Советник мой, быстро сообразив, что при таких бравых помощниках из местных преподавателей самому можно проводить занятия лишь изредка, решает больше сил и времени уделять их организации, в том числе и на местности, которую в этих целях мы и начинаем планомерно изучать. Уже определено место для стрельбищ: здесь будем палить из автоматов и винтовок, тут — из пистолетов, а там, подальше, — из противотанковых гранатометов. В качестве цели для последних из камней сложено подобие танка: дерева для такой большой мишени не нашлось, слишком дорого, не удалось даже отыскать хворостины для обозначения ствола.

В сопровождении веселых подполковников подыскиваем местечко попросторнее для отработки засад, рейдовых действий и прочих тактических приемов, характерных для борьбы против иррегулярных формирований. Заглядываем за перевал. Подходяще — горные увалы под горизонт. Но оперативная информация не позволяет использовать эту местность в учебных целях. Там, оказывается, уже укрепились злые противники революции, как бы не наваляли ее не до конца подготовленным защитникам по первое число. Забираем правее, под соседнюю горку. Место хорошее, раздольное, но чуть ниже виднеются черные шатры кочевников-пуштунов. От них, не предвещая ничего хорошего, отделяются два серых комочка и легким галопом начинают приближаться к нам. Волкодавы голоса не подают, но мерно скачут вверх по склону. Понимаю — по нашу душу: то ли увидели, то ли почуяли посторонних. Расстегиваю кобуру, достаю пистолет. За руку придерживает толстый подполковник:

— Проще отойти в распадок, — шепчет с тревогой в голосе, — с нашими кочевниками лучше не ссориться.

Спускаемся ниже, скрываясь с глаз долой, и идем окольными путями к понравившемуся нам месту. Подбираемся к нему с другой стороны, там, где арык отделяет уже возделанные крестьянские делянки от каменистой пустоши, на которой расположились кочевники. Пользуемся случаем и, сидя на корточках, омываем лица и руки в арыке с чистой кяризной водой.^[60] Поднявшись первым, обнаруживаю рядышком малолетних парламентеров — славную, но грязненькую девочку лет четырех-пяти в охранении двух мальчишек чуть постарше, таких же черноглазых, чумазых и пропахших дымом. Девчушка молча протягивает мне плошку, сделанную из кокосового ореха, с болтающейся в ней беловатой жидкостью, дугом, наверное. Прикладываю руку к сердцу, стараясь как можно мягче и деликатнее уйти от необходимости принять угощение, тем более что в нем, помимо какого-то мусора, барахтаются и мелкие мошки. Толстый подполковник — знаток местных традиций — торопливо подсказывает:

— Нельзя отказываться.

— Почему это? — вопрошаю с недоумением.

— Обидишь, — и легонько кивает в сторону кочевников. — Посмотри!

Осторожно перевожу взгляд на шатры. Рядом с ними мрачно стоят бородатые пуштуны с английскими винтовками в руках и внимательно наблюдают за нами. У их ног, тоже не сводя с нас глаз, сидят два огромных волкодава, уже пытавшихся познакомиться с нами поближе. Можно разглядеть на их ошейниках торчащие в разные стороны стальные шипы — это против волков, чтобы в горло не вцепились. Но и без них эти звери, раза в два превышающие в размерах серых разбойников, легко с ними расправляются. Что уж тут говорить о нас, лишенных природой острых когтей и клыков.

— Нельзя отказываться — смертельная обида, неуважение к законам гостеприимства, — напоминает подполковник.

Беру плошку, гадая, как же на это почетное угощение прореагирует мой нежный европейский желудок, и делаю маленький глоток. Злорадно протягиваю оставшееся толстому подполковнику — радетелю местных традиций. Тот отпивает немного и передает плошку тонкому, обращаясь при этом ко мне:

— А теперь денежку дай девочке и кивни кочевникам в знак глубочайшей признательности за гостеприимство.

Роюсь в кармане, достаю монетку и отдаю девочке: «Спасибо, тебе, малышка!» Прикладываю руку к сердцу и киваю кочевникам, получаю сдержанное ответное приветствие и с несказанным удовольствием наблюдаю, как бородачи закидывают за спины винтовки, отправляясь заниматься своими делами.

Возвращаемся в расположение полка. По пути толстый поясняет, что согласно подробно разработанному кодексу этических норм и принципов афганцев «Пуштунвалай» они рассматривают гостеприимство как дело своей чести. В соответствии с этим же кодексом за преднамеренное убийство собаки пуштуна, как и за убийство человека, взыскивается полный «хун», то есть «цена крови», или же к виновному применяется кровная месть.

— Велика ли «цена крови»? — интересуюсь, полагая, что с гостеприимством и кровной местью и так все ясно.

— Порядочная, — отвечает, — машину японскую можно купить, правда, подержанную.

«Да, — думаю, — хорошо все же, что мы на этот раз с пуштунами мирно разошлись. Куда нашим четырем коротким стволам против их мощных винтовок и матерых волкодавов, столь высоко, оказывается, ценимых местным кочевым и оседлым людом. Все больше не нравится мне этот пирог слоеный: настороженные кочевники у подножия гор, хмурые феодалы в долине, коварные оппозиционеры за перевалом, да еще и „внутренние“ враги в правящей партии и в войсках, которых то и дело вычисляет и арестовывает служба безопасности».

…Учебный процесс — дело размеренное и потому скучное. Значимых событий немного, и это вынуждает обращать внимание на всяческие мелочи. Поначалу казалось, что с отношениями в коллективе все вроде бы ладно: в афганскую форму всех переодели, знаков различия нам не положено, да никто и не проявляет намерений кичиться звездами, отношения ровные, уважительные, обращаемся друг к другу по имени-отчеству. Но постепенно начали проявляться какие-то взаимные обиды, и, что самое неприятное, — гаденькая зависть.

Впервые приехав в полк, побежал искать контин. Как же без контина? Где сигарет прикупить, водички со льда на жаре выпить, чаю заказать со сладостями, а то и с выпечкой, если вдруг проголодался или дома позавтракать не успел. Есть контин! И весьма приличный по местным меркам, с самоваром. Возвращаюсь с этой новостью в комнату советников, поделиться радостью. Большинство ее разделяют. Но двое приятелей, вечно хмурых, кстати, попивая с опаской заказанный и оплаченный мною чай, начинают выпытывать про цены:

— А кока-кола сколько стоит?

— Семь афгани.

— А чай?

— Три афгани чайник.

— А просто кипяточку из самовара набрать?

— По-моему, афгани, но это как-то не приветствуется.

— Однако! Один афгани за воду платить?!

Потом они ездили на работу каждый с персональной бутылочкой кипяченой воды, таская всякий раз с собой портфели, в которых, помимо заткнутой пластмассовой винной пробкой стеклянной емкости, помещался экономный бутерброд с прозрачным ломтиком сыра и тоненькая стопочка листиков с очередной лекцией. Жадность сыграла с ними и другую злую шутку, получившую известность и за пределами нашего коллектива. Жили они вместе и питались в складчину. Но как-то поссорились и начали делить хозяйство и запасы. Распустили веник и перевязали его заново, чтобы получилось два персональных, хотя и потоньше. Смастерили весы и перевесили сыпучие продукты, а когда дело дошло до дефицитной гречки, то поделили ее исключительно по справедливости, пересчитав за вечер до зернышка. Вот и ловили мы на себе их косые и завистливые взгляды всякий раз, попивая чай с самым распространенным и весьма доступным по цене местным лакомством — засахаренными фисташками.

Этим все не кончилось. Собрал как-то старший коллектива отдельно нас, переводчиков, и говорит:

— Ребята, просьба одна есть. Постарайтесь скромнее себя вести, не шиковать с кока-колой там, сигаретами американскими за тридцать афгани. А то у нас кое-кто ныть и жаловаться начинает: «Мол, переводчики — молодые беззаботники, зачем им столько платят, лучше бы нам, семейным, добавили». Ну, не рисуйтесь без нужды, а то мне уже всю жилетку проплакали, выжимать можно, и все пытаются заставить их соображения по поводу «справедливости» доложить по команде.

Такого, как ни рылся в памяти, не случалось ни в одном коллективе, хотя прижимистые попадались везде, но чтобы жаловаться старшим — не было. В остальном же — все как обычно. Даже непременный спор о религии тоже состоялся вовремя, не раньше и не позже положенного срока, а сразу же после первой притирки советников к подсоветным. Один наш весьма поднаторевший в своей специальности майор с инженерным образованием, как и положено — атеист-партиец, схлестнулся в горячей полемике со своим коллегой-афганцем, с которым уже успел сойтись близко, выстроив приятельские отношения. Тот тоже не дурак, учился в исламском университете в Египте, потом получил диплом инженера в Союзе, поэтому по-русски говорил почти без акцента. Началось все со случайной реплики советника:

— Бога нет.

— Как же нет, — мягко возражает афганец, — если все мироздание является его творением, — и делает широкий жест рукой, указывая на него.

— Бога нет, — убежденно повторяет советник и приводит в подтверждение своего высказывания неотразимый с его точки зрения факт: — Наши в космос летали и там никого не встретили.

— При чем здесь космос? — удивляется афганец. — Да и сам бог — разве восседающий на белом облаке пузатый старик с бородой и лысиной, каким вы его изображаете в антирелигиозных изданиях?

— Бога нет, — повышает голос советник, исчерпавший аргументы.

— А как же доказательства его существования, приводимые учеными-богословами и последователями многих религий, в том числе и христианской…

— Вранье, бога нет, — нервно отрезает советник, поражаясь удивительной косности и отсталости своего афганского коллеги, несмотря на наличие у него инженерного образования.

Тот же, в свою очередь, деликатно пытается продолжить начатый спор:

— Твое упорство можно объяснить только наущением шайтана, который помешал тебе разобраться, ну, хотя бы, в элементарных основах христианского богословия, я уж не говорю об исламском учении, между которыми, кстати, много общего, ведь истоки-то наших религий одни и те же, все мы «люди Писания», у вас Библия, у нас Коран, а у…

— Не нужно мне никакого Писания, нет бога, и все тут, — кричит советник, заподозренный оппонентом в тайной принадлежности к христианству, и выскакивает за дверь, желая хотя бы этим оставить последнее слово за собой.

В автобусе, по дороге домой, старший, переживающий, как и все остальные, очевидное поражение нашего официального атеизма в извечном споре о вере и неверии с глубоко религиозным человеком, советует неудачнику-майору:

— Ты бы подготовился лучше, почитал литературу атеистическую, аргументов бы набрал. А то заладил «бога нет, бога нет», словно попугай в клетке у партийного лектора из общества «Знание».

Близится первая годовщина Апрельской революции. В канун ее командир полка приглашает советников с переводчиками к себе домой, но не в кабульскую квартирку, а на холмик у перевала, где расположена заинтересовавшая меня с первых дней белая вилла. Прежде она принадлежала маршалу Шах Вали, дяде короля и одновременно главе самой консервативной группировки в монаршей семье. Использовалась она представителями семьи этого высшего сановника как охотничий домик, а может, и как прибежище для иных дозволяемых исламом мужских утех. После революции Имамуддин — активный участник вооруженного переворота — получил ее в дар от новых властей. Туда-то мы и направились после работы на своем автобусе. Обычное для афганцев угощение — плов, ставшее уже привычным отсутствие достаточного количества водки — ну, никак не могут умеренно пьющие афганцы рассчитать правильно наши потребности — и непременный чай, за которым засиживаемся до темноты. Уже в конце по-восточному неторопливой беседы обращаемся к событиям той памятной ночи с 27-го на 28 апреля, когда Имамуддин был направлен парламентером к окруженному в своем дворце президенту Дауду. Как ни пытаемся вытянуть из него подробности перестрелки, поставившей точку в вооруженном противостоянии, ее оставшийся в живых герой отвечает односложно: «Ну, стреляли», — застенчиво улыбаясь при слабом свете керосиновой лампы, но потом все же приносит из другой комнаты и показывает нам свою форменную рубашку с дырками на плече и следами запекшейся крови вокруг. Уже в полной темноте прощаемся с хозяином, садимся в автобус и с большим трудом по узенькой грунтовке покидаем холмик…

Учебный процесс между тем идет своим чередом, время от времени прерываясь какими-нибудь не очень-то выдающимися событиями. То под командованием Имамуддина полк снимается и убывает за десятки километров бороться с вооруженной оппозицией, а советники и переводчики остаются при этом на несколько дней невостребованными, то проводятся нудные массовые митинги с чтением длинных речей и скандированием революционных лозунгов, то присылают откуда-то 200 снайперских винтовок и ищут охотников пристрелять их. На этот призыв я добровольно откликнулся, но через три дня, несмотря на всю мою любовь к стрельбе, охота прошла — не отпускала головная боль, а правое плечо превратилось в один сплошной синяк.

Неторопливо тянется лето. Нового в полку, по большому счету, ничего, скука, хотя кругом сплошные мятежи, измены, в том числе и в кабульских частях. Все более ожесточенная вооруженная борьба в дальних провинциях, судя не по газетам, а по гораздо более достоверным свидетельствам очевидцев, заканчивающаяся чаще всего поражениями новых властей.

К августу замечаю, что с каждым разом собираюсь на работу все с большим неудовольствием. Надо ее менять, значит. Иду к старшему референту-переводчику и прошусь куда угодно, лучше в провинцию, чтобы заниматься реальным делом, быть прямо вовлеченным в события, пусть и не совсем безопасные. Отказывает, догадываюсь почему: знает моего отца и не желает брать на себя ответственность перед ним, мало ли что может случиться. Все более свирепею от безысходности своего положения, но тут Его Величество Случай подбрасывает освобождающееся «местечко» в штабе Центрального армейского корпуса.

(обратно)

Картинки странной войны

Когда участникам боевых действий в Афганистане стали выдавать свидетельства о праве на льготы, мой собрат — военный переводчик Иван Белик, порядком помотавшийся по охваченным войной афганским провинциям, получив свидетельство, удивился:

— Нам-тo за что? Мы вроде как и не воевали.

— Пожалуй, — согласился я. — Да и война была ненастоящая. Странная была война.

В начале 80-х годов XX столетия, судя по публикациям тех лет, наши войска в Афганистане занимались боевой учебой и с большим энтузиазмом участвовали в субботниках совместно с трудящимися братской страны. А в конце предшествовавшего десятилетия, когда советские войска еще не ступали на землю Афганистана, о наших военных советниках и специалистах, работавших практически во всех звеньях военного ведомства этой страны, в советской печати вообще не появлялось ни строчки. Между тем Народные вооруженные силы ДРА к тому времени уже втянулись в ожесточенную борьбу с отрядами исламской оппозиции и несли тяжелые потери, а наших военных интернациональный долг и чувство солидарности с подсоветными афганцами зачастую толкали в боевые порядки сражавшихся подразделений и частей.

Особенно жаркой выдалась осень 1979 года. Из-под влияния центральных властей выпадали провинция за провинцией, на сторону противника переходили целые полки с вооружением и техникой, а следовавшие одна за другой операции по уничтожению бандформирований и умиротворению восставших племен, несмотря на множество победных реляций, так и не смогли переломить ситуацию в пользу левого кабульского режима.

Война от дальних окраин страны и зоны расселения пуштунских племен, никогда, кстати, не проявлявших особой лояльности к центральным властям, подступила к самой столице. Кабул и несколько провинций, протянувшихся через полстраны от Бамиана в центре до Нангархара у пакистанской границы, входили в зону ответственности Центрального армейского корпуса (ЦАК). Немногочисленный аппарат советских военныхсоветников штаба ЦАК все чаще был вынужден не ограничиваться только помощью афганцам в планировании и подготовке боевых действий, но и принимать непосредственное участие в их проведении. Это добавило работы и нам — трем переводчикам штаба ЦАК. Ни одна командировка в войска, естественно, не обходилась без нашего участия. Чтобы соблюсти справедливость, так как перед поездкой никто не мог знать определенно, на сколько она затянется, мы установили жесткую очередность — каждая третья командировка твоя, несмотря на то, был ли ты в прошлый раз в войсках месяц или всего один день.

(обратно)

Провинция Вардак. Наступление

В начале октября подошла моя очередь. Оказалось, что уже вечером нужно выезжать в центр провинции Вардак город Майданшахр: располагавшийся там 72-й пехотный полк следующим утром будет проводить операцию.

В полк от корпуса ехал начальник штаба полковник Шах-Заде со своим советником — подполковником, которого все уважительно величали просто Петровичем. Оба они составляли хорошую компанию, с которой я был готов отправиться куда угодно. Шах-Заде я знал еще с дореволюционных времен. Он вполне прилично говорил по-русски и, как многие афганцы, учившиеся в Союзе, любил порой щегольнуть знанием непарламентской лексики. Полтора года назад, когда в канун апрельского переворота военные, придерживавшиеся левых взглядов, брали власть в свои руки, он забежал в комнату растерявшихся было советников и, как мог, «успокоил» их: «Ребята! Ничего не бойтесь, так вашу растак! Делаем революцию, как вы в семнадцатом!» Был он не дурак выпить и вообще производил впечатление человека, в котором в полной гармонии сосуществовали черты характера простодушного русского и не лишенного восточного лукавства афганца. С Петровичем же я был знаком всего месяц, но был наслышан о его высокой компетентности военного человека и абсолютном хладнокровии в любой ситуации.

Ближе к вечеру выехали на юго-запад по шоссе Кабул — Кандагар. Шах-Заде, которому живость характера не позволяла и минуты сидеть спокойно, болтал и веселился, обещая Петровичу первый же захваченный трофей о четырех колесах сразу же передать корпусным советникам. Наш старший давно уже просил поменять на что-нибудь достойное старые раздолбанные «газики» и «уазики», на которых мы раскатывали по соединениям и частям.

Прибыли в полк затемно. Ни огонька — электричества нет. Ведомые встречавшими нас командиром полка и его советником, направились вдоль каких то дувалов в штаб. Глаза потихоньку привыкли к темноте и стали различать глинобитные постройки, военную технику, стоявшую, казалось, в полном беспорядке, кое-где серые, подающие признаки жизни бесформенные массы — занятых чем-то солдат.

Добрались до штаба — приземистого здания из необожженного кирпича. В тесном помещении с глиняными полами, освещенном керосиновой лампой, вокруг стола за разложенными на нем картами сидели офицеры полка. Те, кому места не хватило, расположились на двух железных солдатских койках у стен.

Уточняем задачу. До рассвета полк начинает движение походной колонной в район населенного пункта Харвар. Перед ним разворачивается в боевые порядки, охватывает селение и атакует его, стремясь захватить или уничтожить находящуюся там банду. Если полностью окружить Харвар не удастся, то противнику следует оставить только один путь отхода — в ущелье, которое ведет к деревне Чарх в соседней провинции Логар. Там тоже сидит банда, и завтра другой пехотный полк нашего корпуса, 45-й, должен атаковать Чарх с аналогичной задачей — уничтожить или выдавить противника в это же ущелье. А вот в нем обе банды планировалось уничтожить авиацией, а также артиллерийским огнем, для чего обоим полкам было придано по дивизиону 122-мм гаубиц «Д-30».

Приглядываюсь к офицерам. Видно, что они чем-то взволнованы. Похоже, не предстоящей операцией: для пуштуна «война, что мать родна», по меньшей мере не причина для видимого беспокойства. Время от времени молодой замполит, явно из числа «птенцов гнезда Аминова», выскакивает за дверь, в темноту, и, вернувшись, что-то шепчет командиру.

Под предлогом перекура вывожу Шах-Заде на улицу и прямо спрашиваю, что случилось. Отвечает, что, пока мы были в дороге, сообщили о смерти «в результате тяжелой болезни» смещенного со всех партийных и государственных постов основателя партии Нур Мухаммада Тараки.

— Мятежа в полку не будет? — спрашиваю Шах-Заде.

— Нет, не думаю, — отвечает. — На всех основных должностях настоящие партийцы, верные аминовцы. Уже провели работу. Солдат успокоили. Завтра будем выполнять задачу, как запланировали.

Мое любопытство не было праздным. Когда три с небольшим недели назад в Кабуле финальная стадия борьбы за власть между Тараки и Амином завершилась победой последнего, в корпусных частях произошло несколько вооруженных выступлений сторонников прежнего лидера партии. Но их удалось быстро подавить. Хафизулла Амин до апрельского переворота ведал работой в армии, и его позиции среди офицеров, особенно молодых, были очень сильны.

Вернулись в комнату. Шепотом поведал Петровичу о последних событиях в верхах. Он согласился, что обстановка не очень подходящая, но, бог даст, пронесет.

Еще до рассвета, буквально на ощупь, полезли по машинам. С удовольствием убедился, что выдвигаться будем на БТР-60ПБ — бронетранспортере с мягким ходом, в котором не трясет ни на асфальте, ни на бездорожье. Он к тому же и не лязгает каждой железкой, как БМП,^[61] в которой и тесно, и на броню на ходу покурить и поглазеть по сторонам не вылезешь.

Перед Харваром вышла маленькая заминка — колонна встала, чуть-чуть не дотянув до рубежа развертывания. Выбрались на броню. Командир полка с бэтээра, следовавшего в колонне впереди нашего, показывал рукой на афганца, стоявшего на взгорке вместе с нагруженным поклажей ослом. К сельскому жителю, застывшему при виде вытянувшейся вдоль дороги армейской колонны, легкой трусцой направились несколько солдат во главе с унтером. Сообразив что-то, афганец не стал дожидаться бежавших к нему с неизвестными намерениями вооруженных людей и юркнул за пригорок, бросив и осла, и поклажу.

Шах-Заде выругался и закричал командиру полка:

— Давай команду «Вперед»! Предупредит ведь. Банда уйдет!

Рванулись вперед. За пригорком открылся Харвар. Техника, насколько возможно, быстро расходилась веером по небольшому участку ровной территории перед населенным пунктом. Пехота спешивалась и нестройными цепями шла вперед. Шах-Заде как старший начальник пытался распоряжаться, больше, однако, мешая спокойно отдававшему приказания командиру полка. Поняв наконец-то, что все уже идет своим чередом, Шах-Заде обратил весь свой задор на Петровича:

— Смотри, Петрович! Вон там, на окраине, белый микроавтобус «Мерседес». Дарю!

Петрович ответить не успел. Остановившийся в пяти шагах от нас танк неожиданно долбанул из пушки. Результаты выстрела, чуть было не нарушившего целостность наших барабанных перепонок, потрясли нас. Микроавтобуса, только что «подаренного» нам, уже не было, лишь клочья искореженного взрывом белого железа все еще летели в разные стороны, кувыркаясь в воздухе, как смятые тетрадные листы.

Шах-Заде, выйдя из минутного оцепенения, заскакал перед танком, грозя ему кулаком и беззвучно открывая рот. Нет, не беззвучно, просто я на какое-то время потерял слух от оглушительного выстрела. Танкисты, однако, даже не удосужились показаться из люков пред ясные очи кабульского начальника и сочли правильным просто двинуться вперед, вынудив Шах-Заде с криком «Расстреляю!» отскочить в сторону.

Петрович придержал кипятившегося Шах-Заде за рукав и сказал:

— Давай, ищи бэтээр, пойдем вперед. Пехота уже у Харвара. Нужно подвернуть правый фланг, чтобы блокировать село.

— А где наш бэтээр? — удивился тот.

— Сперли, — ответил Петрович.

— Кто? — выпучил глаза Шах-Заде.

— Не знаю. Вперед ушел, нас не дождался.

Шах-Заде бросился к пробиравшемуся по обочине запруженной артиллерией дороги бэтээру, на котором гроздью висели солдаты. Остановил его и попытался согнать солдат вниз. Те уперлись. Шах-Заде махнул с досадой рукой:

— Полезли так!

Покатили вперед вдоль глубокого оврага, по которому проходила правая граница полосы наступления полка. Действительно, здесь пехота отставала, явно не успевая замкнуть кольцо окружения вокруг Харвара. Догнали цепи, но, решив не останавливаться, продолжили движение, пока не уперлись в другой овраг. Противника не было. Где-то левее, у села, раздавались выстрелы, а здесь тишина — ни людей, ни зверей, да и растительности никакой. Спешились и остались втроем. Бэтээр ушел вдоль оврага искать переезд на другую сторону.

Сзади подтягивалась наступавшая пехота. Обернулись и увидели бежавшего в нашу сторону пулеметчика, а прямо перед ним… торчащую, казалось, из земли бородатую голову в чалме, внимательно за нами наблюдавшую. Интуитивно понял, что не успею вытащить пистолет. Рванулся в сторону бороды, одновременно дергая пистолет из кобуры. Первым до канавы, в которой прятался афганец, добежал пулеметчик. Там, кроме тщедушного бородатого мужичонки, на котором с одной стороны висел здоровенный кинжал, а с другой — маленький пистолетик в кобуре, прижавшись друг к другу, сидели две испуганные женщины и ребенок. Солдат спрыгнул в канаву, толкнул афганца к женщинам и передернул затвор ручного пулемета. Подбежавший Петрович, схватившись за ствол, резко поднял его вверх. Я попытался удержать вырывавшегося солдата за плечи. Тот кричал:

— Я служу уже год! Я имею право!

— Какое право? — в ответ кричал я. — Убивать своих соотечественников?

Подбежали другие солдаты. Шах-Заде приказал им увести не в меру ретивого служаку-пулеметчика. Уходя, тот долго еще оборачивался, бросая злобные взгляды на нас с Петровичем. О мужичонке с семьей на время забыли. Между тем он стоял рядом. Сняли с него оружие: и кинжал, традиционный афганский полустилет в обитых медью деревянных ножнах, и маленькую «беретту» под малокалиберный патрон.

— Твоя семья? — спросил Шах-Заде, указывая на женщин.

— Моя.

— Отправь всех в деревню.

Женщины водрузили на головы небольшие узелочки с пожитками, косвенно подтверждая, что вариант экстренного оставления деревни ими предусматривался заранее, и засеменили по краю оврага. Шах-Заде начал допрос:

— Где банда?

— Ушла, как только вы появились.

— Ты из банды?

— Нет.

— Зачем тебе тогда оружие?

— Я крестьянин, — начал объяснять мужичонка. — Без оружия никак нельзя. Вокруг деревни звери. Да и люди часто хуже зверей. Нужно защищать семью.

Допрос прервали автоматные очереди и крики, раздавшиеся из оврага. Бросились к его краю. Внизу полковой контрразведчик палил короткими очередями из автомата то между ног, то рядом с головой лежавшего перед ним и извивавшегося всем телом афганца. А в перерывах между очередями орал ему что-то на пушту. Петрович попросил Шах-Заде:

— Распорядись, пусть тащит пленного сюда.

Контрразведчик кивнул отдавшему приказание Шах-Заде, пальнул еще раз с явным сожалением между ног подопечного и повел его наверх. Второй пленный, в отличие от первого, смотрел на нас, почти не скрывая ненависти.

— Вот, — сказал контрразведчик, показывая нам патронташ с винтовочными патронами и мешочек с патронами для пистолета «ТТ», — у него нашел. Винтовку и пистолет где-то спрятал, а это не успел или не захотел выбросить.

Вернулся бэтээр, так и не перебравшийся на другую сторону. Залезли вместе с пленными под броню, наверху места всем не хватило, и двинулись вдоль оврага к Харвару. Там уже была развернута артиллерия, готовая сходящимися волнами обработать ущелье. Пехота возвращалась. Потерь не было. Противник, как и предполагалось, ушел в ущелье, а напуганные жители разбежались.

Пока попеременно работали авиация и артиллерия, лениво сидели под уже высоко поднявшимся солнцем, дожидаясь обеда. Когда его принесли, Шах-Заде вдруг вспомнил о пленных, остановил пробегавшего мимо штабного офицера и приказал привести и накормить их.

— Этот первый, — рассуждал Шах-Заде, — и в самом деле простой крестьянин. А вот второй — тот явно из банды. Его в Кабуле передадим госбезопасности, пусть с ним поработают.

Прибежал посланный офицер и зашептал Шах-Заде на ухо. Разомлевший на солнышке начальник штаба корпуса резко поднялся и начал было выговаривать что-то офицеру, но потом остановился, махнул рукой и сел снова.

— Эти дураки, — обращаясь к нам, сказал Шах-Заде, — уже расстреляли пленных. Чтоб не возиться. Вон там, за горкой, оба лежат.

Закончила работать артиллерия. Улетели «горбатые» — вертолеты огневой поддержки «Ми-24». Наступила тишина. Вдруг раздался одиночный винтовочный выстрел: упал один из солдат расчета орудия. Остальные начали торопливо разворачивать гаубицу в сторону видневшегося невдалеке черного шатра афганского кочевника. Выстрел. Нет шатра. Зачем кочевому пуштуну потребовалось влезать не в свое дело, так и осталось загадкой.

Вечером выехали в Кабул докладывать об успешном выполнении задачи и уничтожении банды. Шах-Заде, к нашему удивлению, молчал, растеряв за день всю свою живость и веселость. Молчали и мы. Ощущения победы не было.

(обратно)

Провинция Логар. Оборона

В октябре одному из наших корпусных переводчиков крупно «повезло»: полк, в который он был направлен, блокировал другой полк той же афганской горно-пехотной дивизии, перешедший на сторону противника, и мой коллега по переводческому цеху вместе с советниками почти месяц просидел в окружении, а я — безвылазно на дежурствах в штабе корпуса. Истомившись в четырех стенах, я с интересом встретил известие о том, что южнее Кабула, в провинциях Логар и Пактия, будет проводиться операция, в которой планируется участие и 45-го пехотного полка нашего корпуса.

В полк от корпуса вновь ехали Шах-Заде с Петровичем, ну и я при них. Времени на сборы нам, как всегда, не дали. К вечеру, до наступления темноты, нужно было добраться до Пулиалама в провинции Логар, где дислоцировался 45-й полк. Шах-Заде предложил ехать втроем на его «Тойоте». Эта машина ранее принадлежала Наиму — брату свергнутого в апреле 1978 года президента Дауда, а Шах-Заде получил ее в подарок за активное участие в тех событиях. После «газиков» и «уазиков», на которых мы мотались по стране, сама поездка на белой, с затемненными окнами комфортабельной машине обещала быть просто замечательной.

Шах-Заде сел за руль, и мы на большой скорости по запруженным машинами, двуколками, тележками, вьючными животными и просто пешеходами улицам двинулись на юг, к выезду из города. Начальник штаба был не в меру возбужден, разговорчив и весел. Когда он предложил остановиться в придорожной шашлычной перекусить и выпить местной самогонки под звучным названием «ватани» («отечественная»), я сообразил, что Шах-Заде уже где-то хватанул стаканчик-два хмельного. Петрович благоразумно отказался, высказав обоснованное предположение, что в полку нас обязательно накормят ужином. Уяснив, что Шах-Заде за рулем опасен для окружающих, он нашел хороший повод обезопасить прохожих, попросив начальника штаба дать немного «порулить» шикарной машиной.

Поехали медленнее, наслаждаясь прекрасными видами скалистых гор под высоким сводом бирюзового неба «азиатской Швейцарии», так еще недавно называли Афганистан в туристических буклетах. Шах-Заде понемногу пришел в себя и стал вводить нас в обстановку. Сообщил, что вся дорога до центра провинции безопасна, только в одном месте противник время от времени устраивает засады — в ущелье, где делающее зигзаг шоссе зажато с левой стороны речкой, а с правой вплотную примыкает к крутому горному склону. Я слышал об этом месте. Здесь несколько месяцев назад попала в засаду группа наших советников с переводчиком. Их спасло только то, что бронетранспортер, на котором они передвигались, наехав на устроенный на дороге завал, высоко задрал нос и граната из РПГ-7^[62] ударила в днище под острым углом, не причинив вреда.

Подъехали к ущелью. Шах-Заде распределил роли. Мне было поручено отслеживать обстановку с левой стороны и сзади машины, на себя он брал ситуацию впереди и справа, то есть наиболее опасную зону. Приоткрыли на треть затемненные окна и взяли на изготовку автоматы. Петрович рулил. За поворотом ему пришлось резко затормозить: на том месте, где обычно устраивался завал, асфальт был вскрыт, и поперек дороги протянулась неширокая канава глубиной сантиметров пятнадцать, движению, однако, не мешавшая, если преодолевать ее не на скорости.

Покатили дальше. Слева ничего интересного не было — обрыв и речка, которые хорошо просматривались. Я обернулся: на фоне уже розовевшего неба виднелась цепочка силуэтов закутанных в шали афганцев, поднимавшихся по обратному склону на нависавшую над дорогой гору. На вершине они как-то странно пропадали, как будто бы сливаясь с камнями. Только что был десяток, вот осталось семь, вот уже пять, три, один, и через полминуты — ни одного.

«Ну и хорошо, — подумал я, — ведут себя тихо, а чем они там заняты — это их дело. Может, собрались пострелять уток, как здесь принято, на перелете через горные хребты. Самое время — осень».

Еще до наступления темноты добрались до Пулиалама и обнаружили в гарнизоне непонятную суету. Командир полка даже не доложился по форме высокому начальству в лице начштаба корпуса, а продолжал нервно покрикивать на солдат, бежавших с оружием к трем бронетранспортерам. Потом, вдруг что-то сообразив, спросил:

— Вы откуда приехали?

Вопрос был, конечно, глупый и неуместный. Шах-Заде даже несколько опешил:

— Как откуда? Из Кабула.

— Так на шоссе, в ущелье, банда села! Мне только что агентура доложила.

— Человек десять, не больше, — сказал я. — При нас занимали позиции.

Шах-Заде выругался, недобрым словом помянув моих ближайших родственников:

— …Что ж ты молчал, б… такая, если видел!

— За тебя боялся, чтоб ты голову не отвернул, пересчитывая их после того, как мы мимо проскочили.

На том инцидент был исчерпан. Бронетранспортеры, обдав нас сизыми выхлопными газами, перемешанными с мелкой серой пылью, двинулись туда, откуда мы только что явились. Успокоившийся командир полка призывно махнул рукой, приглашая всех следовать в штаб. Под него использовалась небольшая — в несколько комнат — вилла на окраине города. Ужин, как справедливо предполагал Петрович, нам полагался. За ним и начали обсуждать детали предстоящей операции.

На хостинском выступе^[63] гардезская^[64] дивизия, усиленная 37-м парашютно-десантным полком, должна была вести наступление в восточном и северо-восточном направлениях, уничтожая или выдавливая противника на пакистанскую территорию. 45-му полку ставилась задача прикрыть единственный горный проход, который западнее полосы наступления вел в глубь провинции Логар, и тем самым не дать противнику уйти из-под удара основных сил. Задача оборонительная. Но, чтобы ввести противника в заблуждение, было приказано, окопавшись, постоянно предпринимать вылазки в направлении горного прохода, давая понять, что главная задача полка заключается в его захвате.

Недолгие сумерки быстро сменились полной чернотой южной ночи. Сразу стало прохладно. Напившись чаю, я оставил Петровича беседовать с советниками полка, сославшись на то, что переводчик при этом не нужен, обошел виллу, нашел себе местечко поспокойнее и, завернувшись в балапуш — афганскую шинель свободного покроя с накладными карманами и капюшоном, завалился спать.

Утром, наскоро позавтракав лепешками и чаем, сформировали колонну и двинулись в район проведения операции, сначала на юг по шоссе, затем на восток по грунтовке в направлении деревни Хуши. Не доезжая Хуши, свернули налево и после небольшого подъема оказались на плато, с двух сторон окаймленном состоявшими, казалось, из одних камней горами, а с третьей — довольно крутым склоном, вдоль которого внизу и тянулась деревня. Четвертая сторона плато полого опускалась на запад. Скалистый проход на восток, который нам нужно было прикрыть, располагался там, где полукружье гор примыкало к нависавшему над Хуши склону.

Подъехали метров на 400–500 к нему, спешились и стали самонадеянно рассматривать в бинокли безжизненные горы и лежащую в километре левее от прохода деревеньку под названием Чинари. Совершенно неожиданно, ниоткуда лупанул пулемет. Вокруг, вызывая непроизвольные спазмы желудка, зажужжали свинцовые мухи. Потеряв спесь, все разом подались назад и рухнули на землю, пытаясь вжаться всем телом в чуть заметные складки слишком ровного для такого случая плато. Слева от меня по обыкновению по-русски ругался Шах-Заде, справа пытался углядеть, откуда ведется огонь, советник начальника артиллерии полка. Я с трудом приподнял голову и пошарил над землей глазами, стараясь отыскать Петровича. И что же? Петрович как стоял, приложив бинокль к глазам, так и остался стоять, лишь немного повернув голову в сторону края плато, откуда, как потом оказалось, велся огонь.

«Силен мужик! — подумал я. — Надо и мне подниматься».

Огонь так же неожиданно, как начался, прекратился. Шах-Заде, устыдившись своей, в общем-то, вполне естественной реакции на опасность, отряхиваясь, начал шумно отдавать распоряжения взводу охраны пробежаться до края плато и достать напугавших нас душманов.^[65]

Петрович передал Шах-Заде бинокль и показал на расположенную левее горного прохода горку метров восемьдесят высотой и триста метров по фронту. Даже невооруженным глазом было видно, что на ее плоской вершине стояла группа людей.

— Вот противник, — сказал Петрович. — Надо будет ближе к вечеру, в сумерках, провести разведку боем и посмотреть, как у них построена оборона и где расположены огневые точки. А сейчас дай команду, пусть развернут артиллерию и собьют с них спесь, как они с нас сбили.

Колонна уже втащила свой хвост на плато. Полк стал занимать, как и планировалось, круговую оборону. В центре посадили приданный для усиления дивизион 122-мм гаубиц «Д-30». Натянули штабные палатки, тут же поставили машину с радиостанцией, а вокруг — четыре танка. Позиции полка растянулись примерно на три километра по фронту и четыре в глубину.

Весь оставшийся день Шах-Заде с Петровичем мотались по позициям, контролируя, все ли исполняется в соответствии с замыслом. Для меня же нашли дополнительное занятие — периодически доставлять связистам и отправлять депеши с докладами по обстановке. Причем доклады начальника штаба шифровали сами связисты, а вот то, что писал Петрович нашему старшему в корпусе, учитывая, что выходить в эфир на русском было строго запрещено, приходилось закрывать и переводить на язык дари мне, используя нами же придуманную примитивную код-таблицу, сплошь состоявшую из «самоваров» — танков, «труб» — артустановок, «огурцов» — боевиков противника (зеленые — значит исламисты), «помидоров» — солдат полка (красные — значит, свои) и т. п. С этой белибердой я намаялся и морально, и физически. Легкой трусцой, которой я передвигался от начальника штаба с его советником до связистов, я намотал километров 15–20, пока не сообразил попросить у Шах-Заде стоявший без дела штабной «уазик».

К вечеру организовали разведку боем в направлении деревни Пайрам, расположенной, как и Чинари, левее горного прохода, но чуть дальше — километрах в трех от него. После короткого огневого налета батальон при поддержке танков занял деревеньку без серьезного сопротивления со стороны противника, просто отошедшего вместе с жителями в горы. Батальон благополучно откатился на исходные позиции. Потом вдруг оказалось, что недосчитались одного танка и пехотинца. В сгущавшихся сумерках с КП полка начали суетливо шарить биноклями по местности.

— Вот они! Вот они, голубчики! — первый радостно закричал Шах-Заде, указывая рукой в направлении Пайрама. — Трофеи ведут.

Все развернулись туда. При недостаточной освещенности с большим трудом удалось разглядеть медленно пятившийся от деревни танк с развернутой в сторону противника башней, перед которым с хворостиной в одной руке и курицей в другой метался «пропавший» солдат, погоняя небольшую отару овец. Горы, нависавшие над Пайрамом, уже накрыла тень, и на ее фоне то там, то здесь прорывались всполохи выстрелов. Противник, раздосадованный потерей провианта, больше для острастки постреливал в сторону отошедших далее ружейного выстрела удачливых продовольственников.

— Это успех, — сказал, обращаясь к Петровичу, враз повеселевший Шах-Заде.

— Трофеи еще не успех, — не переставая разглядывать в бинокль горы, ответил Петрович. — А вот то, что противник дурак и стреляет без толку, — это хорошо. Ты лучше посмотри. У них там позиции над Пайрамом растянуты примерно на километр да над Чинари и горкой — еще два километра. Сколько же их там сидит? Не меньше полка, пожалуй.

Но Шах-Заде, достойный сын своего народа, на протяжении многих веков занимавшегося «промыслом войны», уже не мог думать ни о чем другом, кроме добычи. Он отмахнулся от советника, бросив: «С ними тоже разберемся», — и немедленно стал распоряжаться по более животрепещущему вопросу дележа мяса. Выходило ни много ни мало, а по два барана на роту пехоты. Нужно было не забыть также штабистов, танкистов, артиллеристов, связистов и прочих.

Вскоре темнота поглотила позиции. Стало откровенно холодно. В ожидании трофейного мяса собрались в палатке, развалившись на расстеленных на земле матрасах. Шах-Заде поминутно выскакивал проверять правильность приготовления баранины. Когда же ее принесли и вывалили прямо на одеяло в центре палатки, он хитро улыбнулся и попросил советников и командование полка не торопиться начинать пиршество. По его команде в палатку зашел солдат с тазиком для мытья ног, в котором плавала в бульоне, задрав вверх жилистые лапы, вареная курица. Солдат торжественно поставил тазик перед удивленным Петровичем. Так Шах-Заде решил отметить его «особые заслуги в жестоких боях с противниками режима».

Мясо из-за скудности запасов дров оказалось непрожаренным. Курица, судя по усилиям, с которыми Петровичу приходилось вгрызаться в нее зубами, видимо, по причине старости не сумела подняться в горы вслед за своими хозяевами. Но все это было несущественно. Как говорят: горячо сыро не бывает. Пир, к радости Шах-Заде, удался.

Легли спать, предварительно расписав на ночь дежурство среди своих. На всякий случай. Кто-то из доброхотов шепнул, что один из танкистов был из «взятого» нами Пайрама. Мне достались самые неприятные часы — утренние. Ноги после топотни по плато гудели, правая рука, в которой приходилось таскать автомат, так как ремень при передвижении трусцой натирал плечо, болела. Устал. Поэтому, лишь немного поворочавшись, подтыкая под себя полы бала-пуша, я тут же провалился в глубокий сон, настроившись тут же, как только легонько потреплют по плечу, подняться на дежурство.

Проснулся, однако, сам. В палатке было уже светло и пусто. Где это все?

Вылез на свет божий. Вокруг никого, тишина. Огляделся.

— Вот оно что! Завтракают.

Действительно, вестовой семенил с горячим чайником к небольшому пригорку метрах в пятидесяти от палаток. Там, вокруг одеяла, на котором были разложены лепешки и консервы, расположились советники, командир полка и начальник штаба корпуса. Направился к ним. Встретили меня дружным хохотом и вопросом:

— Ты где был?

— Спал.

— И ничего не слышал?

— Чего не слышал?

— Ну, ночью вся артиллерия работала. И дивизион «Д-30» у тебя под боком.

— Под каким боком?

Вновь взрыв веселья.

— Так в чем же дело? — недоумевал я.

Рассказали. После полуночи противник решил пощупать нашу оборону. Ответила сначала автоматами и пулеметами бдительная пехота. Потом решили обработать ближние подступы к нашим позициям минометами, а дальние — гаубицами. Никто не спал. Меня потеряли, искали и наконец «нашли» крепко спящим на своем матрасе в обнимку с автоматом. Будить не стали — было уже не до дежурства…

Следующие три дня «ходили» на Чинари, Каризи-Азизи — еще одну близлежащую деревеньку, снова на Пайрам. Показывали себя, не давая противнику забыть, что мы решительно настроены прорвать его оборону и деблокировать горный проход. Потом поступил приказ вывести полк на отдых к месту постоянной дислокации. Шах-Заде отправился в Кабул с докладом, пообещав вскоре вернуться и привезти коньяку.

Переночевали в Пулиаламе. Утром полк вновь двинулся на прежние позиции. Петрович и я выехали позже и догнали колонну уже у подъема на плато. Тут чуть было не столкнулись с санитарной машиной, летевшей вниз на большой скорости. Начали выяснять обстановку. Оказалось, в наше отсутствие противник заминировал дороги и первая же машина с солдатами напоролась на мину. Двое убитых и пятеро раненых. Вторая мина рванула под трейлером, на котором тащили один из танков. Легкие контузии. Дали команду передвигаться только по бездорожью, избегая использовать наезженные колеи. А перед тем, как занять позиции, послали саперов осмотреть их.

Вновь потянулись прежние будни с тем лишь отличием, что ежедневно «работали» по горке, прикрывавшей горный проход. Здесь, однако, противник не отходил, а оказывал жесткое сопротивление. Наши цепи под огнем ложились у подножия, и поднять их в атаку не было никакой возможности. Петрович тихо зверел, жалуясь на низкий боевой дух солдат и офицеров вернувшемуся из Кабула без обещанного коньяка Шах-Заде.

Как-то, уже ближе к вечеру, когда пора было давать команду на отход нежно обнимавшему родную афганскую землю батальону, Петрович не выдержал и бросил мне:

— Поехали!

Сели в штабной «уазик» и покатили вперед. Проскочили позиции приданного артдивизиона, полковых батарей, передовые позиции пехоты. Оставили машину и побежали к подножию горки, у которой тяжко ворочался танк, время от времени постреливая по вершине. Противник изредка лениво отвечал одиночными выстрелами из стрелкового оружия. Залегли в небольшой складочке рядом с двумя солдатами. Один из них тихонько стонал, дожидаясь санитаров, — нога была прострелена навылет. Второй, видно, приятель, как мог его успокаивал. Справились, где командиры. Внятного ответа не получили. Попытались сами отыскать их. Безрезультатно.

Петрович, обращаясь вроде бы ко мне, но больше просто высказывая свои сомнения вслух, спросил:

— Если сейчас поднимемся, пойдут они вперед за нами?

— Без своих командиров — вряд ли, — ответил я.

— Ну, а если пробежаться по фронту, отыщем их?

— Если только с командой на отход, то да. А так время ушло, они сейчас больше озабочены ужином, чем боевой задачей.

Делать нечего. Решили возвращаться и, поднявшись разом, побежали назад. Засвистело и зажужжало, казалось, со всех сторон, будто противник только и дожидался того момента, когда мы покажем ему свои спины. Длинными перебежками, петляя, как зайцы, под затухающим по мере удаления от горки огнем, добрались до машины. Плюхнулись на сиденья. Сзади по брезенту что-то негромко шлепнуло. Водитель, истомившись не столько в ожидании нас, сколько уже просроченного ужина, рванул по бездорожью в сторону штабных палаток.

Петрович, повернувшись ко мне, спросил:

— Чего это они так взъерепенились?

— Поняли, кто мы, — ответил я. — Вы ж в зеленой рубашке бегали, а за голову советника им положен хороший гонорар.

Петрович засмеялся:

— Да, действительно, не сообразил.

Мы были одеты в афганскую зимнюю полевую форму грязно-бежевого цвета. Но распалившийся Петрович еще на КП полка скинул куртку, под которой и была эта злополучная советская форменная рубашка.

У палаток умылись из чайника. Я потащился, несмотря на усталость, передавать очередное сообщение в штаб корпуса. После того как плато заминировали, мне перестало нравиться раскатывать по нему на машине. Как-то спокойнее было передвигаться пешком, внимательно поглядывая под ноги.

Проходя мимо штабного «уазика», обнаружил, что водитель — лихой парнишка-пуштун, который мне всегда был симпатичен, — перетряхивает свой скарб. На земле валялись одеяла, матрас, старый балапуш и еще какие-то тряпки.

— Что случилось? — поинтересовался я. — Пятак потерял?

Солдат бросил подушку, которую он внимательно осматривал, и опустил брезент, прикрывавший задний отсек машины:

— Смотри, господин переводчик, — дырка от пули. Она в тебя летела.

Я заглянул в дырку. Действительно, пуля должна была ударить прямо между лопаток, а у афганцев ранение в спину считается позором. Спасибо хозяйственному водителю, всегда возившему все свое имущество, несмотря на наши протесты, за задним сиденьем. В этих тряпках за моей спиной и заблудилась пуля.

— Найдешь пулю, — попросил я, — мне отдай.

— Да, господин.

В радийной машине было тесно и жарко. Пока я закрывал кодтаблицей донесение о том, сколько у нас за день раненых «помидоров» и сколько «огурцов» расстались с жизнью, связисты хитро улыбались. Потом, уже откровенно смеясь, протянули мне наушники. УКВ-диапазон бил по ушам родной речью, обильно сдобренной ненормативной идиоматикой:

— Сталкивай… В пропасть его! Что? Горит. Пусть себе горит, но не на дороге, так твою рас-так. Не видишь, колонна стоит!

«Вот те раз, — подумалось. — Видно, наступающие части уже близко». Рассказал Петровичу. Тот тут же загорелся:

— Надо брать горку. Завтра, если залягут, берем командира полка и поднимаем батальон в атаку. Возьмешь фотоаппарат. Будешь снимать, как фронтовой корреспондент.

Промолчал, но про себя решил: «Ну, уж нет. Для беготни по горам хватит мне автомата с подсумком и пистолета. Мое дело переводить да следовать за советником, куда бы ни поперся, а не заниматься фотолетописью».

Утром горку взяли без нашего героического участия. Противник, зажатый с двух сторон, предпочел тихо раствориться в родных горах. Вслед за наступавшими цепями подошли к подножию отбитой горки. Петрович отправил советника начальника артиллерии полка подтянуть поближе минометы, дав ему наш «уазик». Сами же вместе с командиром полка и Шах-Заде полезли оценивать обстановку наверх по чуть заметной тропке. Почти поднялись к вершине, когда сзади раздался мощный взрыв. Все разом обернулись: у подножия все еще продолжал расти огромный куст из камней и пыли. Из него вылетело колесо, описало пологую дугу и покатилось, замедляя движение, вверх по склону.

— «Уазик», — сказал Шах-Заде.

— Советник, — сказал Петрович.

К оседавшему вниз серому кусту уже бежали люди. Было жалко и советника, и парнишку-водителя. Но на войне как на войне. Продолжили движение. На плоской вершине обнаружили позиции противника — выложенные из плотно пригнанных друг к другу больших камней укрепления. Вопреки ожиданиям, видимых разрушений не было. Лишь в одном месте, около полуразваленного прямым попаданием каменного укрытия, валялись окровавленные тряпки. А ведь мы почти десять дней долбали горку всей наличной артиллерией, танками и минометами, вызывая авиацию, которая обрабатывала вершину НУРСами.^[66] Но там, где падал снаряд, оставалось лишь небольшое углубление да свежие сколы камня были чуть светлее нетронутого взрывом скального грунта.

Отправили пехоту дальше «гнать» противника и пошли по той же тропе вниз. А у подножия, целый и невредимый, сидел на корточках советник начальника артиллерии полка, осторожно обметая пальцами пыль с какого-то предмета на тропе. Он не поехал сам давать команду подтягивать минометы, а отправил с этим поручением водителя. Но и тот чудом остался жив. Летевший вниз по склону «уазик» наехал на мину задним колесом, и взрывом его бросило вперед, лишь добавив инерции. Водитель вылетел со своего места вместе с сорванным брезентом и отделался царапинами и ушибами. Вот он, кстати, бежит, прихрамывая, и кричит:

— Господин переводчик! Господин переводчик! Джип сломался.

— Не идите по тропе, второй раз не повезет, — сказал заново родившийся на наших глазах советник. — Мины. Я уже семь штук выкопал. Там, где склон пологий, противотанковые, выше — противопехотные.

Стало как-то не по себе. Это что ж получается, мы протопали по минам дважды — сначала вверх, а потом вниз?

Прилетел вертолет с начальником оперативного управления Генштаба НВС ДРА генералом Бабаджаном и командующим царандоем (народной милицией) Али-Шахом. Шах-Заде побежал докладывать. Вернувшись, радостно сообщил, что Бабаджан разрешил нам вместе с ним лететь в Кабул. Пошли садиться в вертолет, поручив водителю собрать наши немногочисленные вещи и доставить их в Кабул на «Тойоте», которую ему доверил гнать Шах-Заде.

Почти не верилось, что через полчаса будем в кабульском аэропорту. По дороге домой можно будет забежать в дукан купить свежее белье, рубашку и хороших американских сигарет, потом заглянуть в магазин «Востокинторга» и взять бутылочку «Арарата». Дома встать под душ, смыть с себя десятидневную грязь и одеться во все чистое, спокойно выпить с Иваном, с которым я два года делил комнату в Кабуле, стакан чудесного золотистого напитка и хотя бы на вечер забыть об «ожесточенной борьбе с вооруженными противниками прогрессивного афганского правительства».

Вертолетчики запустили двигатель. Когда он набрал достаточные обороты, из-под колес убрали камни, и винтокрылая машина, ворочаясь на ухабах, покатила вниз по склону. Разреженный воздух высокогорья долго не позволял перегруженному «Ми-8» оторваться от земли. Лишь в нескольких десятках метров от окончания склона он перестал содрогаться и полетел низко над землей прямо на задранные в небо артиллерийские стволы.

Я выглянул в левый иллюминатор. У подножия горки, там, где ее огибает дорога, ведущая в глубь горного массива, показался первый танк наступавшей дивизии. Под его правой гусеницей беззвучно, как в немом кино, рванула мина. Дым и пыль снесло ветром в сторону, из люков остановившегося танка показались люди. Слава богу, живые.

(обратно)

До после победы

Кабул. Штаб Центрального армейского корпуса Народных вооруженных сил ДРА. Предвыходной день — четверг, 13 декабря 1979 года. Вялую беседу в ожидании конца рабочего дня прерывает некстати поступившее указание выделить от советников и переводчиков ЦАК одного человека и направить в штаб военного контракта. Самый младший по возрасту и по званию я — сержант, переводчик, холостой к тому же. Выбор предопределен. Еду.

В одной из комнат штаба контракта собралось полтора десятка советников и переводчиков из разных соединений, частей и военных учреждений кабульского гарнизона. Входит новый главный военный советник в ДРА генерал-полковник С. Магометов, сменивший в середине ноября генерал-майора Л. Горелова. После краткого вступления, посвященного «дальнейшему обострению обстановки в стране пребывания», звучит фраза: «Пришло время выполнить интернациональный долг, возможно, ценой жизни». Все насторожились. Может, главный ошибся? Далее пошла сплошная околесица, немного, однако, всех успокоившая:

— Едете в Баграм, на учение. Вернетесь через несколько часов. Автобус ждет внизу.

Ясно, главный что-то путает или недоговаривает. До Баграма шестьдесят с лишним километров и дорога отнюдь не равнинная. На стареньком «пазике» два часа туда и столько же обратно. Какое тут учение, если уже вечереет, а завтра нерабочий день.

Кто-то из собравшихся спрашивает:

— Оружие брать?

Имелись в виду автоматы. Табельные пистолеты были у всех при себе. Ответ: «Нет, всем сразу в автобус, домой не заходить».

Проверил пистолет за поясом, порылся в карманах: запасная обойма на месте, немного денег, начатая пачка сигарет, спички, носовой платок. Подумалось: «Нужно прикупить еще пачку сигарет в ближайшем дукане, да хорошо бы сбегать домой за курткой. Баграм ближе к Гиндукушу, и климат там суровее, чем в Кабуле. В пиджаке при галстуке будет невесело». Забежать домой не удалось. Едва успел расплатиться за пачку «Кента» и запрыгнуть в автобус.

Устроившийся рядом на сиденье советник начальника разведки одной из пехотных дивизий зашептал на ухо, почему-то переходя на дари:

— Говорят, товарищ Амин кам кам хуб нист.^[67]

— В каком смысле?

— Ну, понимаешь, не туда гнет. На американцев ставит.

Уже в сумерках добрались до Баграма. Проехали прямо на летное поле, потом к укрытиям для самолетов, около которых стояли глинобитные постройки и армейские палатки. В них расквартирован советский десантный батальон, сплошь укомплектованный выходцами из среднеазиатских республик и предназначенный для «охраны» Амина. Сразу же идем на инструктаж:

— Все, о чем вы здесь услышите, что узнаете и увидите, чем будете заниматься, — государственная тайна. Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах… Распишитесь!

Расписались несколько раз в том, что пожизненно будем сохранять молчание. Парни в комбинезонах песочного цвета с множеством карманов, некоторые с пистолетами Стечкина в деревянных кобурах — группа спецназа госбезопасности «Зенит» — разбирают прибывших.

Палатка. Несколько зенитовцев и я устроились поближе к печке-«буржуйке» на двух солдатских койках, между которыми поставили табурет. На табурете листок бумаги. Карандаш дают мне:

— Черти план штаба корпуса!

Рисую от руки, без линейки:

— Первый этаж: вот вход, парадная лестница, вот черный ход, под ним в полуподвальном помещении узел связи…

— Окна узла связи выходят во двор?

— Да.

Уже не мне:

— Чтобы не успели сообщить, кинем в окно слезоточивку, а в коридоре всех повяжем, как начнут выскакивать.

— Второй этаж. Кабинет командира корпуса майора Мохаммад Дуста…

— Рассказывай, кто таков?

— Из мелких феодалов. Халькист^[68] «гнезда Аминова». По-моему, всем ему обязан и лично предан.

— Сопротивляться будет?

— Надо полагать, раз вопрос стоит о свержении Амина.

— Тогда будем уничтожать. Ставим крест.

— У комкора телохранитель — солдат-пуштун огромного роста и неимоверной силы. Днем и ночью при хозяине.

— Справимся, — кидают уверенно. — Еще на ком ставить крест? Кабинет рядом — начальника штаба корпуса?

Начальник штаба корпуса —полковник Шах-Заде. С ним у меня отношения приятельские, почти дружеские. Подставлять его ой как не хочется. Он нам, советским, всегда безоговорочно верил.

— Нет, — говорю, — начштаба — наш человек. Его трогать никак нельзя. Кто потом организует всю эту перепуганную ораву штабистов? — О том, что Шах-Заде тоже «птенец гнезда Аминова», умалчиваю.

— Хорошо, — соглашаются. — Дальше давай.

— Остальные — ни рыба ни мясо. Флюгера, держат нос по ветру. Вот только неясная, мутная фигура — контрразведчик корпуса.

— Ставим крест. Разбираться времени не будет.

Тяжелое чувство: вот так, мимоходом, трех человек и приговорили. Долго уточняем детали: подъезды к зданию штаба, наличие оружия у офицеров, решеток на окнах, расположение караула, комнаты советников — это чтоб не зацепить своих сгоряча и т. п.

В палатку входит солдат-истопник подбросить дров в печку. Все замолкают. Солдат неловко пытается открыть дверцу печи. Обжигается и дует на пальцы. Кто-то тянет:

— Эх, водки бы выпить, для сугрева.

Старший обрывает:

— Решили же, до после победы — сухой закон!

Солдат наконец справляется со своей задачей, захлопывает дверцу печки и выходит.

Осмеливаюсь задать вопрос:

— Когда начинаем-то?

— Да сейчас! Как дадут команду, так и начнем.

Ждем команды «по машинам», время от времени возвращаясь к разговору по существу. Нет команды, но есть указание отдыхать.

Укладываюсь на койку ногами к печке, головой к брезенту. Холодно. После очередного визита солдата-истопника становится теплее. Даже сквозь солдатское одеяло чувствую, как жар обжигает пятки, но усы, на которых намерзает лед от дыхания, так и не оттаивают.

Утром иду разбираться с главным солдатским вопросом — где харчеваться. Говорят, столовая в палатке. Рядовые, однако, принимают пищу прямо под открытым небом, стоя в куртках и шапках вдоль длинных столов. Нахожу палатку-столовую, не отапливаемую. Получаю пайку, сажусь за стол, а она уже остыла. Чай тоже холодный.

День, не считая еще одного согласования, проходит в полной бестолковости. Слоняюсь по лагерю. Все прямо по персидской поговорке: «Одинаковый с одинаковым: голубь с голубем, сокол с соколом». Зенитовцы кучкуются с зенитовцами, офицеры-десантники с офицерами-десантниками, солдаты с солдатами. Спрашиваю у зачуханного солдатушки, попросившего сигарету:

— Стреляли часто?

— Да, раза три, прежде чем сюда отправили.

— Гранаты кидали?

— Было однажды.

— Боевые?

— Не, учебные.

«Ну, — думаю, — если и вправду так готовили, тяжко придется парням, да и нам с ними. Офицеры-десантники, как и солдаты — туркмены, узбеки и таджики, — производят гораздо лучшее впечатление. Есть в них даже некоторая лихость и видимая жажда показать себя. Но проблема та же, что и у солдат. Не обстреляны. Большинство из нас, — продолжаю размышлять, — уже побывали в переделках, ходили на операции против вооруженной оппозиции с частями афганской армии. А вот, интересно, парни из „Зенита“ только в подмосковной Балашихе „воевали“ или уже успели наследить где-нибудь за пределами Союза?»

Спросить, однако, прямо не решаюсь, боясь обидеть. Но ведут они себя очень спокойно и уверенно, а это внушает уважение.

…Третий день, потом четвертый — никаких значимых перемен. Снег, мороз, в палатке холодно, и пиджачок не греет. Начинаю кашлять. Поэтому много времени провожу под одеялом. Отсыпаюсь впрок. Кончились сигареты. Попытки добыть их внутри нашего оцепления не увенчались успехом. Нужно идти к братьям по оружию — афганцам. Братьям ли при наших-то задачах? Объясняю часовому, что иду к соседям за сигаретами.

— Иди, — говорит.

Шагаю по припорошенному снегом полю к афганским зенитчикам, прикрывающим авиабазу. Впереди маячит их часовой. Сейчас должен вскинуть винтовку с примкнутым штыком и, выбросив вперед ногу, заорать благим матом «Дриш!» («Стой!»), как у них положено по уставу. Но не орет.

— Салам! Контин есть? — спрашиваю.

— Да, господин. — Солдат скептически оглядывает мою легкую одежонку и показывает рукой на глинобитную полухатку-полуземлянку с плоской крышей, из которой торчит, понемногу дымя, железная труба.

Спускаюсь по глиняным ступенькам, набиваю карманы сигаретами, беру немного печенья отблагодарить за доброту обоих часовых, из чувства милосердия грубо нарушивших правила несения караульной службы.

Жить становится немного веселей. На следующий день баня. Моечная оборудована в палатке, куда подведены трубы от дегазационной машины. Прикомандированные идут на помывку в последнюю очередь. На мне горячая вода кончается, домываюсь холодной, но и та вскоре перестает даже капать. Вытираю остатки мыльной пены носовым платком, одеваюсь как солдат-первогодок с личным рекордом секунд за 30 и бегу, лязгая зубами, в палатку сушиться у печки. Размышляю, постепенно отогреваясь:

«Похоже, команды брать Кабул одним мусульманским батальоном и группой „Зенит“, усиленной „Сусаниными“ из военного контракта, т. е. нами, мы не дождемся. То ли что-то изменилось, то ли с самого начала это не планировалось, а было лишь иллюзией, возникшей в наших головах».

В конце концов всем, кто прибыл из Кабула, разрешено слетать домой, на день. Лету до Кабула на вертолете «Ми-8» всего 15 минут. Через 40 минут в теплой квартире стою под душем. Потом, приготовив крепкий и, главное, горячий кофе, тщательно экипируюсь: меняю брюки на джинсы, туфли — на высокие армейские ботинки, пиджак — на зеленую куртку с капюшоном и отстегивающейся подкладкой на «рыбьем меху». Избавляюсь от бесполезного галстука и поверх рубашки натягиваю легкий джемпер. Долго мучаюсь сомнениями, брать ли автомат. Но решаю все же ограничиться лишь дополнительным запасом патронов для «ПМ»^[69] и гранатой. Возвращаются с работы коллеги-переводчики — мои соседи по квартире. Пьем коньяк.

— Будут, — говорю, — события. Сидите лучше дома, если командование не призовет.

Предупреждаю их более чем туманно, но все равно чувствую при этом, что совершаю тяжкое преступление перед народом, партией и правительством.

Летим обратно. Большинство тоже постеснялось взять автоматы, но у многих карманы оттопырены. Боезапас пополнили.

Долгожданная перемена: «Строиться в колонну команда поступила, в мрачной тьме скрывается Кабул», как поется в одной из сочиненных уже потом песен. Марш проходит без происшествий. В Кабуле поворачиваем в район Даруль-аман, потом — к холму, вершину которого венчает резиденция главы государства Хафизуллы Амина — дворец Тадж-бек. Останавливаемся у расположенных возле подножия холма недостроенных казарм республиканской гвардии. Команда: «Размещаться».

В неоштукатуренной комнате на втором этаже мусор на полах, двухъярусные солдатские койки, печка-«буржуйка» с выведенной в окно трубой. На нижний ярус не претендую: есть и посолиднее меня. К вечеру холодает. Топим печку. Ночью чувствую, что с потолка начинает капать, потом лить.

«Как же, — догадываюсь, — тепло поднимается вверх, стыки между плитами перекрытия не изолированы, а на них ведь снег. Тает, значит». Прыгаю вниз и двигаю двухъярусную койку вместе с крепко спящим спецназовцем. Утром просыпаюсь от его вопля.

— Какая с… это устроила?

Свешиваюсь с койки. Сосед мой весь в грязи — с усов капает, подушка и одеяло заляпаны — стоит босой в луже и жаждет мщения, думая, что кто-то все это специально подстроил. На меня-то капала чистая талая вода, а его забрызгало грязью, образовавшейся за ночь из потоков воды и строительной пыли на полу. Сочувствую соседу, но из-за опасения мести в «злом умысле» не признаюсь.

После завтрака, 25 декабря, экипируем на рекогносцировку организации охраны и обороны дворца лейтенанта-десантника Мишу Нуреддинова — веселого, прямо-таки брызжущего энергией узбека. Говорит он почти на всех среднеазиатских языках, в том числе и на таджикском, а это тот же дари. В общем, все при нем, но нет «гражданки». Все выразительно смотрят на меня. Снимать штаны отказываюсь, да и не по размеру ему мои джинсы. Куртку отдаю. Миша долго мучается с пистолетом, который никак не может пристроить за хлипкой резинкой застиранных спортивных штанов.

Дело все ближе, судя по тому, что прибыли на посольских «Волгах» какие-то важные чины в гражданских костюмах, но с военной выправкой. Меня теребят вопросами спецназовцы, правда, уже не те, с кем планировали брать штаб ЦАК, а другие. Их интересует Тадж-бек. Отремонтированный дворец, ожидавший переезда нового хозяина,^[70] мне довелось посетить всего недели две назад. Пожилой поляк, который руководил отделкой дворца, жил рядом и всегда чопорно раскланивался с нами, приподнимая за поля тирольскую шляпу с пером. Во время взаимного расшаркивания Анатолий Андреевич — советник начальника связи корпуса — и попросил его показать дворец. Тот, к нашему удивлению, сразу же согласился. Рабоче-крестьянское сознание чуть не помутилось от роскоши, которую мы увидели: вытесанная из цельного куска мрамора ванна, мебель ручной работы, ковры, люстры из богемского хрусталя, оборудованная по последнему слову техники кухня, использование которой, пожалуй, подразумевало наличие дополнительного инженерного образования у повара, специальный лифт для подачи блюд в столовую и т. п. Потряс воображение письменный стол в кабинете Амина. Инкрустированный дорогими породами дерева, он стоил, как пояснил наш любезный гид, столько же, сколько роскошный «Мерседес» последней модели. Умеют красиво жить вожди! Но спецназ, конечно же, интересовало не это, а сплошная проза — расположение комнат, лестниц, коридоров, лифтов, помещений охраны, подходов к дворцу со стороны «Ямы», так сразу прозвали казармы гвардии, которые и вправду были расположены как бы в яме между холмами.

Нежданно-негаданно, легок на помине, в «Яме» появляется Анатолий Андреевич:

— Собирайся, поехали!

— Да я собран, — говорю. — Все при мне. Куда едем-то?

— К командиру корпусного батальона связи Абдул-Сабуру.

«Что-то здесь не так, — думаю. — Андреич всегда мотался к нему без переводчика. Там все инженеры по-русски говорят».

Сидим втроем, пьем великолепно заваренный чай «Пять звезд» — любимый чай Абдул-Сабура.

— Сабур, — говорит Андреич, — мы тебя когда-нибудь обманывали, подводили?

— Нет, — настороженно, как бы догадываясь о чем-то, отвечает комбат.

— Тогда доверься нам еще раз. Грядут перемены, поступай так, как мы будем подсказывать.

«Вот оно что! — начинаю понимать. — Дана команда готовить подсоветных афганцев к предстоящим событиям».

Отказываемся от предложенного ужина и едем в штаб корпуса. Тут же получаю новое задание и с группой советников и переводчиков, человек семь, отправляюсь в военный клуб, расположенный прямо напротив американского посольства. Почему-то именно здесь оборудован то ли узел связи, то ли командный пункт, то ли и то и другое одновременно. Долго без дела торчим в помещении, становясь невольными слушателями телефонных переговоров.

— Три борта вернулись. Где четвертый? С Душанбе, Ташкентом, Фрунзе связывались? А вот из Баграма докладывают, видели вспышку в горах.

В гору врезался один из тех четырех «Ил-76» с десантниками, которые первым эшелоном летели на кабульский аэродром для обеспечения высадки 103-й воздушно-десантной дивизии, но по каким-то причинам легли на обратный курс. Первые потери — 41 человек.

Дают команду выдвигаться в аэропорт. Наша группа, вооруженная только пистолетами и припасенной у меня в кармане гранатой, — пожалуй, неважная замена бравым десантникам. Приезжаем, выходим на летное поле. Холод, темень, что делать — неясно. Интересуюсь у старшего. Отвечает, пожимая плечами: «Да ничего. Прилетят наши — успокаивать, удерживать от необдуманных поступков». Неожиданно гаснут огни на взлетно-посадочной полосе. Советник главного штурмана ВВС и ПВО^[71] с переводчиком бегут разбираться. Как только огни загораются вновь, видим, что на посадку заходит первый самолет, пробегает мимо нас, поворачивает на рулежку, а второй уже катится по полосе, третий почти касается ее своими шасси, а за ним видны огни четвертого, пятого… десятого. Восхищаемся: «Во дают!» Десятка выстраивается на рулежке, моторы ревут, заглушая лязг выгружаемой техники, русскую мать и грохот сваливаемых в кучи десантниками ящиков. Самолеты так же споро, как садились, взлетают друг за дружкой.

— Ну, кому тут башку отвернуть? — спрашивает один из офицеров-десантников. — Это мы разом, — добавляет, подхохатывая.

Теперь понимаю, в чем тайный смысл нашего присутствия здесь. Ласково говорю:

— Пока никому. Располагайтесь. С прибытием вас на гостеприимную афганскую землю!

Летит вторая партия самолетов, третья, четвертая… сбиваюсь со счета. Хожу, знакомлюсь, придерживаю особо ретивых: настрой у всех решительный, так воспитали — с неба и в бой. К утру сказывается бессонная ночь, проведенная при минусовой температуре на голодный желудок. Кажется, что замерзли даже суставы — перестают гнуться. Спрашиваю водки. «Нет, — говорят, — сухой закон. Но вот тебе банка тушенки, буханка хлеба и нож. Грейся!» Заваливаюсь на какие-то мешки между ящиками и энергично греюсь, двигая челюстями. Помогает.

Выкатилось солнце. Сразу стало и теплее, и веселее. С интересом наблюдаю, как на веранде аэропорта выстраиваются западные военные атташе и иные дипломатические работники с биноклями, опередившие вездесущих репортеров. Сам не разглядел, но потом рассказывали, что американский посол якобы даже слезу пустил. С расстройства, наверное.

За день оглох от рева авиационных моторов. Самолеты продолжают прибывать. Но техника уже организованно отгоняется и строится ровными рядами. Натянуты палатки. В штабной над картой склонился комдив 103-й дивизии. В углу какие-то парни стягивают с себя джинсы и влезают в десантные комбинезоны. Вот так встреча — это же наши переводяги из Военного института иностранных языков. Спрашиваю:

— Вас что, ускоренно выпустили?

— Да, — отвечают, — ловили по коридорам, чтобы дипломы и лейтенантские погоны вручить. И сразу сюда, даже форму офицерскую пошить не успели.

— А остальные где?

— С мотострелками через границу идут, дня через два здесь будут.

Вечером полк, в который меня определили, колонной выдвигается в город, в дворцовый комплекс Делькуша. Залезаю в БМД.^[72] Ну и машина. Тесно. Как в ней помещаются здоровенные десантники — непонятно. У здания «Радио Кабула» инцидент. Охраняющие его афганские военные выводят танки и перекрывают дорогу. Я не востребован. Значит, в проводниках кто-то еще из переводчиков. Разобрались без пальбы. Прибыли. Устраиваемся на ночь.

Большое помещение, цементные полы. Раньше, похоже, здесь была кухня. На полу растягивают брезент, на нем укладываются десантники. Завидую им. Все в толстых куртках с цигейковыми воротниками, хоть на снегу ночуй. Отстегиваю тонкий капюшон своей куртки и сворачиваю его в комочек. Будет подушка. Складываю прямоугольником, чтоб потолще, подкладку. Можно уместиться бочком. Накрываюсь курткой. Справа и слева впритык, не особенно церемонясь, заваливаются десантники. «Вот молодцы! — думаю. — Хоть о них погреюсь».

На следующий день, 27 декабря, становится ясно, дело будет сегодня. Два парня из «Зенита» — Олег и Вадим, — я и Анатолий Андреевич, взвод десантников из 37 человек на четырех БМД, командира зовут Саша, — вот наши наличные силы. «Противник» — дислоцированные в казармах гвардии дворца Арк, примыкающего к Делькуша, батальон связи, транспортная рота и зенитный дивизион, вооруженный «ЗУ-23–2». Всего более 800 человек. Нужно их блокировать, заставить разоружиться и спокойно принять уход Амина. Думаем и так, и эдак, но ничего более путного, чем до смерти напугать, придумать не можем. Ведь если они предпочтут бой, то шансов у нас нет. За Сабура и батальон связи Андреич вроде бы ручается. Но вот командир и замполит зенитного дивизиона — ярые аминовцы, молодые выдвиженцы, всем обязанные своему кумиру. Они, правда, приглашены сегодня командиром нашего полка на банкет с водкой, но звонок уже прозвенел, а их нет. Видно, почуяли неладное. Оптимизм наш тает с каждой минутой.

Раздается мощный взрыв в районе телефонной станции — общий сигнал к выступлению. Все. Разговоры окончены. Выдвигаемся на трех БМД, как и было задумано, на территорию соседнего дворца. Четвертая машина выходит на площадь перед ним. Во дворе тихо, но за каждым кустом расставлены часовые. Да вот и «ЗУ-23–2» с расчетом, спрятанная на позиции под аркой, вот еще одна. Готовились к встрече, однако. Высовываемся с Олегом из заднего люка и подзываем ближайшего часового. Говорю ему, чтобы вызвал сюда командира дивизиона. Бежит исполнять указание.

Приходит не командир, а замполит. Разговариваем, не вылезая из машины. Блефую, объясняя, что мы не желаем кровопролития, хотя полностью блокировали дворец и можем разнести его в один момент. Как бы подтверждая это, начинает лупить из пулемета БМД, которая елозит туда-сюда по площади. Продолжаю:

— Режим Амина свергнут…

Наш визави меняется в лице и срывает с плеча автомат. С трудом успеваем с Олегом схватить его за плечи, не сговариваясь, дергаем на себя и буквально втыкаем головой в люк. Отбираем автомат и пистолет и ставим обратно на землю. Повторяю:

— Режим Амина свергнут. Вам необходимо снять посты, разоружить солдат, все оружие, в том числе и табельное офицеров, сдать в арсенал и выставить у него невооруженного постового. Дворец под охрану берем мы. Предупреждаю, сопротивление бессмысленно.

— Отдайте автомат, я без него не могу вернуться.

Олег выщелкивает из магазина патроны и отдает автомат. Замполит просит пистолет. Та же процедура. Уходит и не возвращается. Прибегает Андреич, говорит, что с Сабуром все решил. Оружие сдают, нам верят. «Зачем, — спрашивает, — эти, на улице, палят. Ведь никто из казарм не бежит и сюда не прорывается». Вызываем командира БМД. Является разгоряченный лейтенант.

— Зачем палишь?

— Так там же автобус и потом такси…

— Тебе ж ставили задачу отсекать, если побегут. На кой ляд тебе автобус и такси? Пусть себе едут.

— Понял. Больше не буду.

Вновь посылаем часового за командиром дивизиона. Опять приходит замполит. Под звуки разгорающихся в городе перестрелок, ближайшая из которых рядом, за площадью — в районе родного штаба ЦАК, спрашиваю:

— Вы поняли, что сопротивление бессмысленно?

— Да, — отвечает.

— Если через десять минут не снимете часовых, все оружие не сдадите в арсенал, мы будем вынуждены открыть огонь.

— Можно оставить оружие командному составу?

— Нельзя. Исполняйте.

Солдаты исчезают со двора. Идем к арсеналу, выставляем своих часовых. Убираем с площади БМД, организуем на всякий случай оборону. Не можем добиться от афганцев, где выключается освещение на фонарных столбах вдоль аллейки, ведущей от ворот к башне с часами, поэтому расстреливаем фонари, чтобы быть в тени и видеть, что происходит на площади. Один фонарь, висевший на столбе над тумбой регулировщика за воротами, расстреляли, пожалуй, зря. Через несколько минут на темный участок площади вылетает БМД и сносит столб с тумбой. С разбитых катков слетает гусеница. Андреич подскакивает к раненой машине и стучит по броне. Доносится обрамленный непарламентской идиоматикой вопрос:

— Ты кто такой?

Андреич обижается:

— Нет — это ты кто такой? А я — советский подполковник. А ну, вылезай!

Затаскиваем БМД и закрываем ею одну из прорех в нашей обороне. Только закончили, на площадь вылетает САУ^[73] и, пытаясь избежать столкновения с разбитой тумбой, начинает крутиться волчком. Останавливается. Стучим по броне. Из люка показывается лейтенант, говорит, заблудился, спрашивает, как проехать в район Пули-Чархи, там какую-то тюрьму нужно взять.

— Ну, братец, Пули-Чархи за городом, сам без проводника не доберешься. Да и подстрелить могут ненароком либо свои, либо чужие. Оставайся с нами!

— А вы словечко за меня замолвите перед командирами, а то ведь голову снесут за то, что потерялся.

— Замолвим, — обещает Андреич.

Вот, разжились и артиллерией. Довольные, идем расставлять посты. Попутно определяем комнату для себя и помещение, в котором разместим десантников, как только позволит обстановка. Прибегает посыльный от Абдул-Сабура, просит Андреича и меня заглянуть на узел связи. Приходим. Солдат-связист снимает наушники, говорит, что корпусные соединения и части наперебой выходят на связь на УКВ,^[74] докладывают, что окружают советские, спрашивают, что делать. Говорим: «Передавай всем: обстановка штатная, ничего не предпринимать, выполнять указания советских, они — друзья, действуют от имени новой власти». Сажусь на всякий случай рядом со связистом и минут пятнадцать слушаю его переговоры. Молодец парень! Все правильно излагает.

Выхожу с узла связи. Из темноты появляется молодой офицер и тянет за рукав в один из закутков коридора. Представляется членом подпольного комитета фракции «Парчам».^[75] Говорит, что командование зенитного дивизиона оружие не сдало. Спрашивает, что делать? Отвечаю, наладьте связь с районным комитетом «Парчам», слушайте радио — должно быть заявление новых властей, а этих не трогайте, сами поймут, что рыпаться бессмысленно. Офицер смеется: «Они поначалу решили, что вас не меньше полка, думали, раз во дворе три машины, то снаружи еще штук тридцать».

Нахожу Андреича у выбранной нами комнаты на первом этаже. Старлей Саша инструктирует приставленного для нашей охраны увальня-солдата, в котором угадывается огромная сила:

— Если что, сначала умрешь ты, — для вящей убедительности тыкает солдата пальцем, попадая где-то в район пупка, так как ростом Саша метр с кепкой, — и только потом они, — указывает на нас.

Солдат Юра так и ходил за нами все последующие часы, и под его присмотром нам было довольно комфортно и спокойно.

После полуночи все слушают радио, передают обращение нового главы государства Бабрака Кармаля. Перевожу спецназовцам и Андреичу. Несмотря на отголоски боев в городе, возникает чувство, что делу конец. Победа за нами. О бдительности, однако, не забываем. Время от времени хожу «на разведку», беседую с афганскими офицерами и солдатами, оцениваю их настрой. Инициативники так и прут: то один, то другой предлагают информировать о скрытых аминовцах и прочих «врагах».

Затемно, но уже ближе к утру, на прошитой автоматной очередью «Волге» приезжают двое ребят-зенитовцев из тех, с кем поначалу строили планы штурма штаба ЦАК. Они, как оказалось, его и брали. Хотят вместе со мной съездить в «Яму» за водкой, которую припасали до после победы. Андреич против, но в конце концов соглашается.

Садимся в машину. Кроме водителя-афганца, там еще майор из штаба нашего полка. Едем по ночному Кабулу. Афганских военных патрулей нет, но то там, то здесь из подворотен выскакивают вооруженные люди в «гражданке» с замотанными шарфами лицами и тычут в нас автоматами. Узнав, что мы советские, едем в Даруль-аман, стягивают шарфы, улыбаются, но предупреждают, что там еще идет бой. Видим, что не только мы работаем этой ночью, но и подпольные комитеты «Парчам» вывели на улицы весь свой наличный состав. По мере приближения к дворцу убеждаемся, что парчамисты были правы: впереди пожары, летают трассеры. Вот пожары уже и справа, и слева. Очередью поперек дороги останавливают нашу машину. Подскакивают разгоряченные десантники:

— Куда, мать вашу, претесь?

— Как куда? — пытаемся перекричать грохот боя. — В «Яму» за водкой.

— Какая водка? Там сейчас такое! Поворачивайте!

— Может, и правда не стоит дальше ехать, — ноет майор-штабист.

Спецназ упирается, но десантники стоят на своем. Поворачиваем. Зенитовцы советуются о чем-то между собой: «Есть запасной вариант. Едем!» Кружимся по кварталу напротив советского посольства. Останавливаемся у одной из вилл, скрытой от глаз высоким забором. Стучимся. После коротких переговоров через закрытую дверь впускают. Несколько парней в «гражданке», но с «калашами» в руках восторженно кричат:

— Ребята! Мы слушали эфир. Вы молодцы! Здорово сработали.

Обнимают, тискают, целуют.^[76] Мы просим водки. Бегут искать, притаскивают, похоже, все, что у них было, в том числе и невиданные в Афганистане чекушки. Возвращаемся в штаб корпуса. Уже от ворот обращаю внимание на то, что окно кабинета начштаба разворочено взрывом. Спрашиваю у самого молодого зенитовца про Шах-Заде. Отвечает: «Убит».

— Говорил же, что он наш человек!

— Да мы и сами в этом убедились. Он сразу выскочил нас встречать, видно, чтобы избежать кровопролития. Так сзади в спину и застрелил кто-то из своих. Наверное, Мохаммад Дуст. Он-то потом сбежал.

— Так вы поэтому по окну и шандарахнули?

— Конечно, хотели достать стрелка с БМД пушкой «Гром».

Сидим в хорошо знакомом кабинете Шах-Заде. Разваленный оконный проем завешен ковром, пахнет гарью. Режет глаза, видно, не выветрились еще остатки слезоточивого газа. Водка на столе. Пить не из чего. Посланный за чашками солдат-вестовой где-то пропал. Иду разбираться. Солдат, оказывается, не может понять, зачем нужны пустые чашки, и спешно готовит чай. «Чай потом, — говорю. — Тащи чашки!» Разливаем водку. Первую пьем молча, не чокаясь. Уже знаем, что погибли при штурме десятки наших, в том числе есть убитые и среди спецназа госбезопасности. Я же про себя плюсую к нашим и своим личным потерям и Шах-Заде. Вторую, как и договаривались, опрокидываем за победу.

Вот и дождались, провели грань. Все, что случилось раньше, было до, а теперь время после победы в Афганистане. Надолго ли? Тогда казалось, что навсегда.

(обратно)

После победы…

Утро 28 декабря 1979 года. Вчерашний банкетный стол, над которым немало потрудились полковые повара, остался нетронутым, но должен быть востребован непременно, если не афганцами, для которых он, собственно, и готовился с коварным намерением сломить их волю к сопротивлению секретным русским оружием — водкой, то хотя бы усталой и голодной победившей стороной. Прогноз точен: прибегает посыльный от командира полка и приглашает от его имени отобедать часов в двенадцать. Не пропадать же харчам! Принимаем приглашение с благодарностью и, разбившись на две очереди, ждем назначенного часа.

Ночь прошла без сна. Организм поэтому требует время от времени встряски, чтобы не впасть где-нибудь в забытье. Чаще, чем обычно, выхожу во двор покурить на легком морозце, прогнать сон и заодно оценить обстановку. Все вроде бы спокойно: подопечные афганцы ведут себя смирно, стрельбы в городе нет, погода отличная. Командир и замполит зенитного дивизиона, правда, носа не кажут из своих кабинетов. Но это уже несущественно. Дело сделано, и, сколько бы они ни дулись, их время ушло безвозвратно.

Идиллическую картину нарушает группа взволнованных чем-то афганских солдат. Обступают и наперебой начинают жаловаться, как родному:

— Украли… они… дерево! Только что было, а сейчас нет!

— Какое дерево? — спрашиваю.

— Наше! Дрова. Много!

— Разберемся, — говорю и иду вслед за ними.

Показывают на место, где еще вчера лежало толстое, в полтора обхвата корявое бревно метров пяти длиной. Нет бревна, но за угол ведет глубокая борозда не иначе как от него. Идем по следу и упираемся в распаренного десантника в тельняшке, орудующего топором — летят щепки от искомого бревна, распилить которое, видимо, нечем.

— Где Саша? Командир то есть, — спрашиваю его строгим голосом в расчете на афганцев, жаждущих заступничества и справедливости.

Кивает на дверь. Вхожу, оставив солдат снаружи, и долго объясняю удивленному старлею, что дрова здесь просто так валяться не могут, потому что стоят очень дорого. Привожу для примера цену за кило, сопоставив ее со стоимостью килограмма риса — одного из основных продуктов питания в стране.

— Ну-у, — Саша, недоуменно чешет затылок, прикидывая, сколько же может стоить это неподъемное бревно, — сейчас заведем БМД и оттащим обратно.

Инцидент исчерпан. Довольные афганцы вприпрыжку бегут искать поваров и оповещать сослуживцев, что обед будет на чем приготовить.

Полдень. В составе первой очереди иду на обед в соседний дворцовый комплекс Делькуша, теперь уже расположение десантного полка. Стол ломится от закусок и водки. Положим, хлеб, масло, консервы рыбные, мясные — это понятно, а вот откуда та же водочка, колбаска, огурчики… «Однако не важно, — думаю, — главное, что десантники молодцы: не только бойцы хорошие, но еще и хозяева знатные».

Подают горячий борщ в алюминиевой миске, водку разливают в большие кружки из того же материала. И хотя она болтается вроде бы на донышке, но одним глотком ее выпить не получается, приходится делать минимум три. К концу обеда замечаю, что выпил почти бутылку: норма тогда немыслимая для меня. Но хмеля нет. Видно, нервы еще не отпустили.

К нам во дворец сажают роту десантников, потом еще одну. Радуемся пополнению. Но забот у меня прибавляется. Притирка афганцев к советским и наоборот идет не всегда гладко. «Бесхозное» бревно снова и снова пытаются прибрать, зацепив за БМД. Откуда-то появляется дворцовый «завхоз» и начинает жаловаться, что из гаража исчез представительский «Мерседес» с кондиционером.

В полной уверенности отсылаю его искать пропажу к афганцам. Ну, бревно наши по недомыслию, а точнее — по незнанию местных реалий, еще могут взять, а вот «Мерседес» ни на растопку не годен, ни в БМД его не спрячешь.

Отзывают зенитовцев. Тепло провожаем их. Олег советует на прощание:

— Верти дырку на куртке!

— Зачем? — удивляюсь.

— Как зачем? За такие дела ордена дают.

Млею, но благоразумно воздерживаюсь от порчи одежды. И правильно делаю: вставлять в дырку в итоге оказалось нечего.

Видимо, по инерции, так планировалось еще до событий, вслед за батальоном связи и зенитным дивизионом во дворец Арк перемещается штаб Центрального армейского корпуса. Конечно же, не в парадные апартаменты, но и не в самое плохое здание за казармами гвардии, над которым высится башенка с часами. «Переезжаем» с Андреичем в определенное советникам помещение. Весь коллектив в сборе, подтягиваются и афганские штабисты. Представляют нового командира корпуса майора Халилуллу^[77] — высокого, с побитым оспой лицом и дергающимися щеками офицера. Это последствия заключения: как «участник парчамистского заговора» он был арестован в прошлом году и лишь сейчас освобожден из тюрьмы.

Обхожу помещения штаба и в одном из них натыкаюсь на другого недавнего политзаключенного — высокого, атлетически сложенного человека, заканчивающего переодевание в военную форму. Здороваюсь и вежливо интересуюсь, кто он.

— Начальник штаба корпуса Нурулхак Олуми,^[78] — отвечает.

— Много хорошего слышал о вас, — говорю, — в том числе и от отца. Он с вами работал на курсах «А» в 60-е годы.

Нурулхак спрашивает мою фамилию. Когда называю ее, сразу вспоминает отца. Так и познакомились, точнее, возобновили знакомство: Нурулхак, как оказалось, помнил меня еще совсем маленьким. С ним, в отличие от Халилуллы, никогда не перешагивавшего планку официальных отношений, впредь всегда общались просто и относились друг к другу доверительно.

Телефонный звонок. Поднимаю трубку. Женский голос спрашивает начальника штаба корпуса. Прошу подождать и иду звать Нурулхака. Тот говорит минуту и в недоумении кладет трубку: «Ошиблись. Не меня». Звонок, тот же тревожный голос: «Начальника штаба, пожалуйста!» Иду, зову. Та же история. Третий звонок… Нурулхак кладет трубку. Я уже все понял, прошу его: «Это жена прежнего начальника штаба. Будет звонить, скажи ей сам, что муж убит. Я не смогу…»

Вспомнилось, как в начале декабря Шах-Заде пригласил нас к себе в гости. Новая квартира в микрорайоне, немного мебели, скромное угощение — чай, печенье, сладости. Кругом дети от мала до велика. Носятся по квартире и внимания на гостей не обращают. Говорю Шах-Заде:

— Ты, оказывается, счастливый отец! Сколько у тебя всего детишек-то?

— Да сын у меня один, — отвечает и окликает жену, очень красивую, по-восточному так ни разу и не присевшую с гостями женщину. Та приводит, отловив где-то в коридоре, парнишку лет десяти и, положив ему руки на плечи, придерживая, чтобы не сбежал, показывает нам. Видим, вылитый Шах-Заде, только маленький, — такой же черноглазый, носатый и веселый.

— А остальные детишки, — спрашиваю, — соседские?

— Нет, — отвечает Шах-Заде. — Это дети товарищей, погибших. На улице их ведь не оставишь, поэтому к себе забираем…

Воспоминания прерывает завхоз-дворецкий, явившийся с новой жалобой: из апартаментов пропало дорогое ружье.

— Надо, — соглашаюсь, — пойти разобраться.

Прошу у начштаба одного из офицеров, по слухам, хорошо знающего дворец, и иду на бесплатную экскурсию. Прежде в этой части дворцового комплекса был всего один раз: сразу после Апрельской революции 1978 года ворота распахнули для посетителей посмотреть, как жили прежние правители. На газоне на всеобщее обозрение расстелили залитые кровью ковры, на которых разыгралась финальная сцена революционной драмы: пришедший к президенту Мохаммаду Дауду с ультиматумом офицер батальона «командос» Имамуддин был ранен им, и сопровождавшие его солдаты открыли ответный огонь. Дауд, его брат Наим, несколько других членов семьи и министров были убиты. Но во внутренние помещения, где произошла перестрелка, тогда зевак не допускали.

Обходим стоящую внутри дворцового комплекса массивную круглую башню. Гиды поясняют: «Здесь был зиндан». Действительно, у основания по окружности расположены узкие вертикальные щели — окошки подземелья, где содержались заключенные.

Проходим через незапертую дверь во внутренний дворик, потом в заброшенную дворцовую мечеть. Она, похоже, использовалась как-то странно. В закутках обнаруживаем детские кроватки, тряпки, игрушки, россыпи каких-то бумаг и фотографий. Поднимаю одну: король Захир-шах^[79] в свитере с роскошной блондинкой скандинавского типа. Надо полагать, на отдыхе от дел государственных. Другая неофициальная фотография экс-монарха уже с брюнеткой: та тоже недурна.

Идем дальше. «Эти помещения в начале века строились как гарем, но в последнее время не использовались по назначению, — объясняют сопровождающие. — Вот библиотека, дальше на втором этаже личные апартаменты главы государства, внизу деловые помещения и зал приемов». От первого этажа — официальной части — наш провожатый ключей не захватил, к тому же двери опечатаны, поэтому поднимаемся с черного хода на второй этаж.

— Вот здесь и висело ружье, — суетится завхоз-дворецкий, указывая на стену в гостиной. Что-то все меньше и меньше я ему верю.

Обходим личные апартаменты Амина. Особой роскоши не видно, но ковры, китайские напольные вазы, усыпанные бирюзой и лазуритом их индийские аналоги, телефонные аппараты, исполненные в стиле ретро, похоже, из слоновой кости и другие «безделушки» стоят немалых денег. Замечаю, что в покоях кто-то — не сам ли Амин? — широко погулял недельку-две назад: в ванной комнате, богато отделанной мрамором, разбросано множество элементов интимного женского туалета; в коридоре ящики с пустыми бутылками из-под кока-колы и фанты; в спальне неприбранная постель, на которой поверх скомканного одеяла валяется пустая бутылка «Русского бальзама» с тремя богатырями Васнецова на наклейке. Начинаю понимать, что завхоз — пройдоха и лентяй в придачу: «Вместо того чтобы кричать: „Держи вора!“ — навел бы лучше порядок в своем заведовании».

Вслух, однако, советую завхозу закрыть и опечатать так же, как дверь с парадного фасада, и ту, через которую мы пришли, и попросить комкора об охране. Последнее замечание он пропускает мимо ушей, подтверждая мою догадку, что не очень-то заинтересован в порядке и сохранности порученного ему имущества. Главное, чтобы свалить собственные грехи было на кого.

…Заработало телевидение. Главная тема, как и в радиопередачах, — свержение «антинародного, диктаторского режима Амина патриотическим и здоровым большинством НДПА, Революционного совета и Вооруженных сил ДРА». «Средства массовой информации — великое дело, — думаю, — еще день-два, неделька такой пропаганды — и комар носа не подточит, все будут горды собственными „здоровыми“ силами, свергнувшими ненавистного тирана». Когда на экране появляется Нур Мухаммад Тараки, основатель партии и первый руководитель демократического Афганистана, убитый по приказу Амина 8 октября этого года, в столовой, где установлен телевизор, все встают, аплодируют, на глазах у многих слезы.

Вечером начинается пальба. Бежим с Андреичем разбираться. Со стороны Делькуша стреляют по направлению прежнего здания штаба ЦАК. В Делькуша наши, напротив тоже. «Сдурели, что ли?» — не может скрыть досады Андреич. Но перестрелка разгорается, трассеры роятся сотнями, потом тысячами, пересекаясь в воздухе и расцвечивая темную ночь, словно новогодний фейерверк. Зашевелились наши роты. Командиры и десантники с пулеметами пытаются прорваться на занятый афганцами второй этаж, начинают где-то урчать двигатели БМД. Это уже серьезно. Если и мы начнем палить с третьей стороны, то в этой карусели потерь не избежать. Мечемся среди десантников, пытаясь объяснить им, что это недоразумение или провокация, хватаем за руки, за оружие, кричим, Андреич — все больше матом. Наконец соображаем, что связь-то у нас с командованием полка в Делькуша уже есть. Надо объяснить, что стреляют они по своим. Андреич отправляет меня к телефону. Бегу между машин и, поскользнувшись, растягиваюсь на подмерзшей земле как раз в тот момент, когда сзади кто-то все же полоснул очередью в нашу сторону. Из карманов просыпаю патроны, сигареты, спички, далеко вперед скользит по льду граната. Надо подбирать. Стыдливо оглядываюсь, сидя на корточках: никто не видел моего позора?

В комнате советников перед блюдом плова спокойно сидит наш старший — Анатолий Анатольевич. Увидев меня, указывает на плов:

— Поешь!

— Позвонить нужно, — говорю, — в полк.

— Позвонил уже. Сейчас доложат выше, и командование дивизии успокоит и тех и других.

Загипнотизированный его спокойствием, сажусь за стол. Влетает взъерошенный Андреич и на секунду немеет от моего хамского, неуместного в такой обстановке вида с полной ложкой плова в руке. Дар речи возвращается к нему довольно быстро: «Так твою растак! Прохлаждаешься?» Далее следуют нелестные эпитеты и жест рукой, означающий «За мной!». Бросаю в сердцах ложку и бегу за Андреичем, пулей выскочившим из комнаты, несмотря на адресованное и ему предложение старшего поесть плова, пока тот не остыл.

Продолжаем где уговорами, где криком придерживать десантников, чтобы не стрельнули ненароком. Главный аргумент: «По вам-то не стреляют!» Минут через тридцать-сорок перестрелка затухает.

Как потом выяснилось, по дороге проезжала патрульная машина царандоя,^[80] остановилась, кто-то вышел из нее, раздался выстрел, то ли случайный, то ли умышленный. «Ответили» с одной стороны, потом с другой и началось: «Нас атакуют!» К счастью, в результате почти часового «боя» только двое раненых: одному на голову упала горячая пуля, другому поцарапало руку, когда потянулся за автоматом, оставленным на подоконнике. Даже бойцы царандоя, пролежавшие все это время в придорожной канаве под перекрестным огнем, остались целы и невредимы.

Ночь, хотя и не столь тревожная, как предыдущая, проходит опять без сна. Да и спать-то негде. Переезд штаба ЦАК во дворец приостановлен. Догадываемся почему. Дворец Арк, или, как его величают после Апрельской революции, — Хане-йе хальк,^[81] вновь будет резиденцией главы государства. Тадж-бек во время штурма сильно пострадал.

В этом воочию убеждаемся на следующий день, когда направляемся с Андреичем и Абдул-Сабуром оценить предложенный для очередной передислокации корпусного батальона связи военный городок, расположенный недалеко от района Даруль-аман. Поднимаемся из любопытства к дворцу Тадж-бек, договариваемся с охраной, которая неохотно соглашается пустить внутрь. Еще снаружи видно, что правое крыло дворца пострадало гораздо больше левого: оконные проемы, прежде прямоугольные, превращены огнем крупнокалиберных пулеметов в неправильной формы овалы; закопченные стены свидетельствуют, что крыло горело.

Входим. Парадная лестница завалена стреляными гильзами. Вот кучка гильз от автомата «АК-74», их у афганцев еще нет, значит, стреляли наши, вот гильзы калибра 7,62 от «АКМ» — отстреливались оборонявшиеся. У входа в коридор второго этажа гильзы вперемешку: выбили, сами заняли позиции. В правом крыле разнесено все. С потолков и стен стесана штукатурка, под ногами битые кирпичи, гильзы, сплющенные пули от стрелкового оружия и сохранившие форму стальные сердечники от пуль крупнокалиберных пулеметов. Довершал разрушение огонь. Кашляем от остатков едкой гари.

В левом крыле разрушений нет, но двери выворочены, кругом пулевые отметины, под ногами на мягком покрытии битое стекло и рассыпавшиеся хрустальные висюльки от многочисленных люстр и светильников. В парадном зале у разбитых окон кучи гильз, мебель частью перевернута, частью пробита и испорчена. Где-то здесь погиб врач, полковник Кузнеченков Виктор Петрович, вызванный во дворец 27 декабря, чтобы оказать помощь «отравившимся» за обедом Амину, членам его семьи и гостям.^[82]

Поднимаемся выше. Дверь в личные покои Амина цела, хотя и пробита в нескольких местах, но заперта на ключ. Спускаемся на первый этаж не по парадной лестнице, а по ступенькам, ведущим к кухне. Внизу все пространство залито кровью, в которой запеклись обрывки верхней одежды и тельняшек, гильзы и вырванные взрывами гранат куски штукатурки. Осторожно проходим в кухню, видим груды искореженной, пробитой осколками и пулями нержавеющей стали — все, что осталось от дорогого европейского оборудования. Врывались, получается, во дворец не только с парадного фасада, но и с тыльной стороны здания, через кухню и черный ход. Сколько здесь человек погибло и было ранено, трудно даже представить.

В машине, возвращаясь в Арк, молчим. Проезжая мимо советскогопосольства, думаем, похоже, об одном и том же: о десятках убитых и, наверное, сотнях раненых, лежащих в посольской больнице.

В штабе с нашим старшим о чем-то недолго беседует комдив 103-й, потом просит показать ему и сопровождающим офицерам дворец. Анатолий Анатольевич кивает на меня. Посылаем за дворецким с ключами. Его не находят.

Веду, обещая показать все, что не заперто. Через калитку в стене проникаем во внутренний дворик, смотрим мечеть, потом здание гарема и библиотеки. Желая доказать, что больше смотреть нечего, поднимаюсь с ними по лестнице черного хода на второй этаж к двери, закрытой при мне изнутри на ключ и заклеенной бумажкой с печатью завхозом-дворецким. Стекло двери выдавлено, ключ торчит в замочной скважине изнутри. Дергаю за ручку, дверь не заперта.

Идем по длинному коридору. Первая дверь слева, помню, — в ванную комнату. Оттуда доносится шум воды и довольное фырканье. Открываю дверь настежь и отступаю в сторону, чтобы комдив полюбовался прекрасной отделкой помещения. Полковник застывает в дверном проеме. Под душем явно испытывающий неземное удовольствие голый человек смывает мыльную пену с волос, второй, полуголый, елозит по выложенному мраморной плиткой полу, оттирая щеткой мокрые офицерские галифе. Замечаю на вешалке гимнастерку, на которой погоны в один просвет. Офицер под душем открывает глаза, меняется в лице и делает попытку лихо — пятки вместе, носки врозь — отдать честь. Солдат вскакивает и следует доброму примеру офицера. На этом немая часть мизансцены «Не ждали» заканчивается.

Следующая часть мизансцены — гневный монолог. Провинившиеся с глубоким вниманием выслушивают все, что о них думает высокое начальство, поддакивая «Есть», когда комдив переходит от описательной к приказной части разноса. Мне жалко и лейтенанта, и солдата, таких же усталых и грязных, как и я. Но за державу тоже обидно: вломились без спросу в королевский дворец, зачем, спрашивается, — помыться, а тут чуть ли не каждый день «Мерседесы» пропадают, которые так и норовят на нас повесить. Комдив дает подчиненным 45 секунд, чтобы одеться и покинуть помещение.

Следуем дальше, туда, где коридор раздваивается. Слышу слева какой-то подозрительный шорох. Шепчу комдиву:

— Вы идите прямо, громко идите, а я посмотрю, что слева происходит.

Ступаю тихо и вынимаю на всякий случай пистолет. Впереди, прижавшись к стене, ни жив ни мертв, стоит солдатик: до него, видимо, долетели отголоски монолога комдива. Меня он не видит, привлеченный шумом с другой стороны. Прячу пистолет и жду. Солдат вдруг хватает валяющийся на полу веник. Отбиваться им, что ли, решил? Из-за угла появляется комдив. Солдат вытягивается в струнку. Полковник багровеет:

— Что! Что вы здесь делаете?

Солдат мнется, опускает глаза, замечает веник в своей руке и, вскинув подбородок, выпаливает разом:

— Уборкой занимаюсь, товарищ полковник!

— Что? — в полном недоумении тянет отработанным командным голосом комдив. — Кто послал? — и, не дожидаясь ответа: — Вон отсюда!

Идем досматривать дворец. Комдив интересуется, сколько могут стоить предметы обстановки и прочие безделицы. Говорю, что ковры, по которым мы ступаем, чем старее, тем дороже, а многие вещи вообще не поддаются оценке, например, старинные фолианты в библиотеке.

— Вообще, — высказываю предположение, — все, что здесь осталось и не растащено прежними правителями и их слугами, скорее всего представляет собой национальное — историческое и культурное — достояние и поэтому цены не имеет.

Комдив надолго умолкает. Когда заканчиваем экскурсию, быстро прощается и уходит. До меня долетают только обрывки его указаний сопровождающим:

— Построить… строго предупредить… закрыть и опечатать… выставить охрану.

Вечером афганцы устраивают прием для наших военных. Повод — наступающий Новый год, цель — ближе познакомить офицеров двух стран, снять взаимное напряжение. Здесь, похоже, афганские политработники опередили своих советских «учителей» не на шаг, а на целых десять. Только с начала февраля следующего года наши поставили на поток организацию взаимных посещений и проведение совместного досуга с афганскими товарищами. Кстати, на одном из таких мероприятий я попал в весьма интересное положение.

Заявляется к нам майор-спецпропагандист из штаба 40-й армии с просьбой выделить переводчика, лекцию прочитать.

— Когда лекция-то?

— Через полчаса.

— А время на подготовку?

— Ну, не рассчитали.

Старший выразительно смотрит на меня:

— Выручай!

Уже в машине спрашиваю:

— Где читаем лекцию?

— В зенитном дивизионе ЦAK.

Настораживаюсь.

— На какую тему?

— Миролюбивая внешняя политика Советского Союза.

Приехали, встречают командир и замполит. Не сняли еще, прежние. Поднимаемся на трибуну. Перевожу вслед за лектором. Тот доходит до того места, где в красках расписываются принципы мирного сосуществования, с пафосом говорит:

— Советский Союз никогда, ни при каких обстоятельствах не вмешивается во внутренние дела суверенных государств. — Перевожу. Замполит не сводит с меня глаз и улыбается криво, вспоминая, наверное, как дрыгал ногами, когда мы с Олегом сунули его головой в люк БМД…

На прием иду в составе второй очереди. В парадном зале дворца (попал и туда наконец-то!) шумно, идет неформальное общение уже без общих тостов за советско-афганскую дружбу и здравиц в честь славных руководителей братских стран. Многие офицеры, преодолев после трех-пяти рюмок смущение, переговариваются с афганцами без переводчика. «Это хорошо, — думаю. — Когда есть контакт без посредника, сыт и доволен переводчик — я в данном случае». Поглазел на помещение, поел немного и потихоньку пошел восвояси: трепать языком — так это для меня работа, а от нее и отдыхать нужно.

Опять ночь без сна. Весь следующий день суета: десантники обосновываются в выделенных помещениях, просят помочь с мебелью. Нужны койки, столы, стульев немного, хотя бы на время. Бегаю целый день с хозяйственниками то к афганским командирам, то к дворцовым чинушам, помогая собирать по крохам разнообразное движимое имущество на целый полк.

К вечеру ног под собой не чую. Сижу в помещении советников и вспоминаю, ел ли я хоть что-нибудь за весь день или нет: «Точно, не ел. Только десантники квасом угостили. Откуда у них квас? Непонятно». Прибегает посыльный от начальника штаба, просит зайти на минуту. Прихожу. Нурулхак спрашивает, все ли советники в сборе. Отвечаю, что все. Говорит:

— Сейчас зайдем к вам вместе с комкором. Ждите!

Минут через десять в нашей комнате появляются Халилулла и Нурулхак с умильными улыбками на лицах, вслед за ними солдаты торжественно вносят несколько картонных коробок, перевязанных цветными ленточками. Ощущение такое, что сейчас командование корпуса в сопровождении хора солдат затянет: «В лесу родилась елочка…» Но Халилулла берет себя в руки и, кратко обрисовав «роль и место великого северного соседа в продвижении нового этапа Апрельской революции, знаменующего собой поворот от периода заблуждений и тирании к подлинной демократии и народовластию в Афганистане», поздравляет нас с наступающим Новым годом. Такого не ждали, но признательны и немного растроганы. Сбивчиво благодарим.

Афганцы удаляются. Открываем коробки: американские сигареты, бренди местного производства под названием «Нерон». Всего с избытком. Большую часть сигарет делим, выходит по четыре с лишним блока на брата. Спиртное идет в представительский фонд коллектива. Старший лишь разрешает взять каждому по бутылке, да и то только тогда, когда будет первая побывка, то есть поездка домой. На работе сухой закон. Даже не проверяем качество напитка.

Мучает вопрос: «Откуда взялись эти роскошные презенты?» Вскоре все объясняется довольно просто: на задворках территории дворца проводили обыск в домике кого-то из родственников Амина. Там и напали на закрома семьи. Вот непьющие по определению афганцы и решили поделиться добытыми трофеями со своими пьющими собратьями по оружию.

Опять бессонная ночь, потом утро, день, и какой — 31 декабря 1979 года. Все как в тумане: переговоры, беготня, разбирательства. Как только ненадолго остаюсь без дела, клонит в сон, а сквозь дремоту время от времени посещает горькая мысль: «Новый год на носу, а о нас вроде как забыли». Нет, оказывается, не забыли! В 21.00 команда: половину коллектива отправить на отдых до утра, вторую — с 09.00 до 21.00 1 января. Быстро тянем спички. Мне везет. Засовываю в карман бутылку «Нерона», под мышку — блок сигарет, и — в машину. До дома езды минут десять. Спешившись почти на ходу, залетаю в дукан, хватаю рубашку и смену белья, расплачиваюсь, не требуя сдачи, время дорого, и — домой.

Слишком быстрый переход от войны к миру чреват временной потерей рассудка. Мозг отказывается воспринимать то, что видят очи: дам в вечерних туалетах, слегка пьяных джентльменов, моих коллег-переводчиков в «тройках» из добротной английской шерсти, искусственную елку, гирлянды, шампанское. Прихожу в чувство от тонкого аромата духов, соображая, каким же диссонансом с ним является исходящий от меня, абы где спавшего и не мывшегося много дней, запах. Вижу среди прекрасной половины общества Любу Геновски: к ней я отношусь очень нежно и даже дышать при ней стесняюсь, а уж вести светскую беседу — тем более. Говорит она на родном болгарском, еще на английском, а я ни в болгарском, ни в английском ни бум-бум. Люба улыбается мне, даря надежду и окончательно возвращая рассудок.

Быстро ставлю бутылку на стол, с извинениями хватаю с вешалки костюм и — в душ. В 21.45, помытый, побритый и даже надушенный, возвращаюсь в общество. Танцую с Любой, затаив дыхание, молча. Время останавливается. Но вот опять пошло. С 23.00 комендантский час, осталось до него всего 20 минут. Надеваю плащ, под ним на длинном ремне болтается валявшийся в шкафу «АКС». Провожаем девушек домой: сдаем с рук на руки родителям. В городе постреливают. Иван предлагает зайти в один дом, где его ждут. Успеваем заскочить в нужный подъезд до начала комендантского часа.

Очень советский новогодний стол: шампанское, водка, салат «Оливье», сыр, копченая колбаска, селедочка… Садимся, провожаем старый год, встречаем новый сначала в 24.00 по местному времени. Потом, включив радио, ждем. Кремлевские куранты должны пробить московскую полночь через полтора часа. Держусь изо всех сил. Дождался. С двенадцатым ударом, успев все же поставить на стол бокал с шампанским, остатками сознания фиксирую свое падение в салат и дружескую услугу Ивана, не давшего завершить полет звонким шлепком приземления…

Открываю глаза. Незнакомая комната, чужая постель, на которой я лежу одетым. Женщина что-то пишет при свете настольной лампы. «Ах да, — соображаю, — одна из тех, что была за столом».

— Который час?

— Три.

Встаю, беру плащ, автомат и, хотя чувствую себя после полутора часов сна в мягкой постели таким свежим и бодрым, каким не был все последние дни, иду, несмотря на комендантский час, домой с единственной мыслью: «До девяти утра еще шесть часов, пять из них, целых пять часов, можно поспать».

(обратно)

Домой!

Весна 1980 года. Канун второй годовщины Апрельской революции. Уже месяц, как истек срок нашей командировки в Афганистан, а ясности с возвращением нет. Ходят слухи, что могут задержать и до осени.

Последние месяцы развеяли многие иллюзии. Главная из них та, что для замирения страны хватило бы всего одной советской дивизии. Так мы, воспитанные с верой в «непобедимую и легендарную», думали до ввода в страну ее ограниченного контингента. Казалось, что для подавления вооруженной оппозиции нужно всего-то чуть-чуть, какой-нибудь даже небольшой, но организованной силы, способной показать местной вольнице русскую кузькину мать. Не получилось, шапками не закидали. Уважения к бойцовским качествам противника, конечно же, поприбавилось, и не только у нас — невольных участников гражданских разборок в стране с апреля позапрошлого года, но и у тех, кто только-только начал понимать, что за речкой Аму злодеи в чалмах не киношные, а настоящие — те, которые под бирюзовым сводом загадочного Среднего Востока кровь неверным — нам то есть — пускают отнюдь не понарошку.

Но несмотря ни на что, война почему-то все еще продолжала казаться странной и ненастоящей, даже когда с января 1980 года резко увеличились потери. Тогда, видимо, по инерции, по ранее сверстанным планам в рейды против бандформирований афганцы продолжали направлять свои войска. Но в условиях полной неразберихи в стране они зачастую просто разбегались: солдаты и офицеры предпочитали дезертировать, чтобы укрыться в родных деревнях или переждать смуту в соседних Пакистане и Иране. А вот советские военные, находившиеся вместе с афганцами, такой возможности не имели и расплачивались жизнью за чьи-то не отмененные вовремя приказы. Так погиб наш корпусной переводчик Генка Кашлаков со своим советником, оставшиеся одни в афганской глуши и вынужденные принять бой против многочисленной банды. Советник, не желая сдаваться в плен, застрелился, Генка дрался, пока оставались силы и патроны.

И в стане сторонников революции не все безоговорочно приняли ввод наших войск. В центре и провинциях то и дело вспыхивали мятежи, распространявшиеся и на некоторые части правительственных войск. Афганские «соратники» стреляли в своих советских советников, те были вынуждены отвечать. Все это заставило быстро расстаться еще с одной иллюзией, что под защитой своих войск нам совсем уж нечего будет бояться.

Команда возвращаться все же поступила. 20 апреля вызвал старший референт-переводчик:

— Завтра прибывает смена, тем же самолетом летите в Союз. Оповещай группу!

— Как? У нас же не все в центре, часть по провинциям разбросали.

— Ну, тогда только тех, кто здесь, а остальных следующим рейсом постараемся отправить.

— Да и мы здесь, в Кабуле, собраться не успеем, время-то уже к вечеру.

— Не улетите — можете застрять до осени. С мая все замены запрещены.

— Почему?

— Никто не объяснял почему. Запрещены, и все тут, может, из-за Московской Олимпиады.

Бегу оповещать коллег, встревоженный перспективой лишиться летних каникул. Через пару часов снова вызывают — вылет все же послезавтра. Но и его отменяют. Это дает возможность собрать всю группу, отозвав тех, кто оттачивал боевое искусство перевода на востоке — в Пактии, и на юге — в Кандагаре. В течение недели каждый день утром являюсь в штаб, чтобы выслушать ставшую привычной фразу: «Сегодня самолета не будет, летите завтра». Так и провожаемся в течение недели. Дотягиваем до 27 апреля и успеваем отметить вторую годовщину Апрельской революции, а заодно и твердые заверения штабных, что завтра вылет состоится обязательно.

Действительно, следующим утром командуют выдвигаться на отправку. Везут автобусом прямо на летное поле кабульского аэродрома. Означает это, что таможни и паспортного контроля не будет. Нет и грузчиков, поэтому забрасываем свои пожитки в грузовой отсек сами. Самолет не простой рейсовый, а специальный «Ил-18», доставивший в Кабул маршала С. Л. Соколова. Долго торчим на рулежке, ждем кого-то. Не самого ли маршала? Нет. Но подъезжают на «Волгах» какие-то высокие чины, видно, из руководимой Соколовым оперативной группы Министерства обороны СССР. Они сохраняют соответствующую сложному текущему моменту серьезность, мы же легкомысленно веселимся, не скрывая своей радости от перспективы всего-то через несколько часов оказаться в Москве.

В самолете, несмотря на полупустой салон, рассаживаемся плотной группой, помня о том, что у нас с собой кое-что припасено. Это коньяк, который положено откупорить над Пянджем и отметить последний афганский рубеж перед посадкой в Ташкенте. Заинтересованно поглядываем в иллюминаторы, но вместо зажатого в ущельях бурного Пянджа, рассмотреть который сверху не всегда и удается, менее чем через час обнаруживаем внизу широко разлившуюся Амударью. Что ж получается — летим прямо в Златоглавую без промежуточной посадки. Но это уже не важно. Главное — мы уже дома. Пьем коньяк и приглушенно кричим: «Ура!» Можно было и не понижать голос: из соседнего салона доносится такое же троекратное протяжное — это «чины», как и мы, не упустили возможности отпраздновать встречу с Родиной.

Возбуждение угасает — до Москвы еще четыре часа лету. Кто-то пытается подремать, чтобы скоротать время, кто-то в задумчивости устраивается у иллюминатора. Молчим. И мне кажется, что все мы думаем об одном и том же — минули не очень простые, но, может быть, самые яркие и счастливые годы нашей молодости. Вспомнилось, что отец, когда начинали славословить его успехам на научном поприще, всегда отшучивался, говоря, что самое главное дело в жизни он сделал еще тогда, когда в далеком 45-м безусым командиром огневого взвода брал Берлин и штурмовал Рейхстаг. Такой Победы у нас, конечно же, не было, да и вряд ли будет. Но свои маленькие свершения, которые мы тоже будем помнить всю жизнь, все же состоялись, и состоялись там — за речкой Аму, в далеком и ставшем для нас бесконечно близким Афганистане.

(обратно) (обратно) (обратно)

Александр Соколов ЭКИПАЖ «ЧЕРНОГО ТЮЛЬПАНА»

Тем, кто не вернулся

…Солнце спешило вслед за нами, пытаясь примоститься на хвостовом оперении самолета, и все же оставалось позади — лайнер прибывал в Москву на час раньше времени отправления из Хабаровска…

…Мы крадем время у вечности, расплачиваясь за войну с пространством жизнями…

Мы — похитители времени.

Автор

Отсюда, с восьми тысяч метров, земля кажется особенно притягательной. Окутанная неким ореолом тайны, в дымке-вуали она необыкновенно хороша, словно желанная невеста в белом источает волнующий свет.

Многотонная машина начинает снижение, проходят минуты, и земля под нами приближается: на глазах падает вуаль, скомканное белое полотно расползается, превращаясь в рваные куски, и вот уже на обнаженном теле земли проступают уродливые серые шишки… Изломы гор напоминают затвердевший панцирь динозавра.

Мы лежим на парашютных сумках с нашими вещами, поглядывая в иллюминаторы. В грузовом отсеке самолета негде ступить ногой. Среди ящиков с продовольствием, бочек, мешков с цементом раскинулся разномастный военный и гражданский люд.

«Афгана-маму, посадку проспишь!» — толкает в плечо молодого лейтенанта майор танкист.

Входные сопла двигателей «Ил-76» заглатывают воздух, и он клокочет, смешавшись с керосином, словно в шумливом примусе, гудит пламенем на лопатках турбин и вылетает черной копотью, которая с земли видна как белый след…

Горы надвигаются на нас, превращаясь из бугристых шишек в огромную скалистую чашу, безбожно искромсанную по краям; горы встают перед нами неотвратимые, равнодушные, холодные ко всему на свете…

Колеса лайнера мягко толкают кабульскую бетонку, и мы еще долго преодолеваем трехкилометровый аэродромный участок по узким рулежным дорожкам. Но вот, наконец, грузовые люки открываются, и горячее дыхание засасывает нас в жерло афганской духовки.

Борзенков кисло улыбается, оглядев пространство вокруг:

— Командир, что-то оркестра не вижу…

Шесть человек нашей команды собираются со своими сумками под крылом. Обвешиваемся поклажей и трогаемся в обход взлетной полосы к далеким постройкам «полтинника» — пятидесятого отдельного смешанного полка.

— Пропади ты пропадом… — деликатно ругается мой радист, оглядываясь на светило, растворенное в мареве плывущего воздуха.

В чашу горного лотоса, поднимая пыль, падают тяжелые самолеты, бреют воздух над бетонкой истребители, вертолеты, вывесив над собой синие блюдца вращающихся лопастей, звеньями висят над грунтом, сдувая желтые клубы пыли на стоянку.

Международный аэропорт гудит, словно встревоженный улей. Вытягиваемся цепочкой, наклонив головы, гребем ногами теплую, похожую на серую пудру, афганскую пыль. Две сотни метров — и мы пересекаем посадочный курс у торца бетонки. Еще полсотни метров… Юра Хадыко, долговязый, изнеженный, покрывается пунцовыми пятнами. Пот крупными каплями стекает с его лица, он бросает обе свои сумки, падает на них, жадно глотая ртом горячий воздух. Чуть отдышавшись говорит:

— Теперь я знаю: самое гордое животное — верблюд. Сколько не нагружай — голову держит высоко.

Откуда-то сбоку врываются звуки приближающейся вертушки: слышны характерные для нее прерывистые шлепки лопастей по воздуху. В это время на бетонку мостится «Ан-12»; как по команде, поворачиваем головы: вертолет тащит за собой густой, черный шлейф дыма, он стремительно проваливается в сторону полосы, словно слепой, не видя под собой транспортника…

— О, черт! — невольно вскрикивает кто-то, и мы подхватываемся, похолодев от предчувствия беды. Опустив хвостовую балку и задрав нос, вертолет, окутанный дымом, проносится мимо нас в пятистах метрах и плюхается на грунт, колеса «Ан-12» уже на бетонке, и теперь нам ясно, что между ними приличное расстояние. Иллюзия их неминуемого столкновения — всего лишь обман зрения…

Там, где упал вертолет, из-за клубов дыма выскакивают фигурки людей: одна, две, три, четыре… Они бегут от горящей машины.

— Сейчас рванет… — тихонько шепчет Борзенков, и мы зачем-то присаживаемся, словно обломки могут долететь сюда. Взрыв звучит мощный; в том месте, где был вертолет, взлетает черный гриб и медленно оседает, растворяясь в пыли.

— Вот тебе и оркестр! — говорит Юра Борзенкову, не отрывая взгляда от пламени среди груды обломков.

К месту аварии съезжаются машины, вокруг уже суетятся люди. Надо ползти дальше…

Возле модуля^[83] первой эскадрильи нас окружают загорелые летчики в светлых комбинезонах. Весть о прибытии нового экипажа распространяется мгновенно, перед нами вырастают минчане: они тискают нас в объятиях, шумят, перебивая друг друга…

В душной комнате, оклеенной обоями серого цвета, я падаю на металлическую койку, проваливаюсь в сон, словно в обморок. Будь ты неладна, эта неделя в Ташкенте: немыслимое количество выпитого впрок вина и пива выдавливается через все поры.

Тридцать минут забытья, и я вскакиваю, пытаясь отодрать от тела прилипший комбинезон. В пустой комнате кроме двухъярусных коек — единственный табурет.

Входит Маскевич, командир корабля, легендарный «Чкалов», земляк, которого я должен заменить. С ленивой небрежностью он опускается на табурет, «Калашников» с ободранным ложем пристраивает у колен. На потемневшем от солнца лице Валеры — рыжие усы щеточкой, благодушная улыбка, в уголке рта прилипшая сигарета. Я знаю его не один год, и весь он, от волос до последней косточки, мне привычен. Язык жестов Маскевича особый. Взять хотя бы эту манеру сплевывать через уголок рта невидимую крошку табака — это делается в промежутках между уверенно произнесенными фразами. Он всегда напоминал мне шкатулку с секретом, которая откроется не всякому: «Я дока, но поделиться могу только по личному расположению». Сейчас Чкалов был расположен:

— Видок у тебя неважнецкий. Сто капель вовнутрь — как рукой снимет, — неторопливо цедит он, словно уже считает эти капли.

— Пошел ты! — отмахиваюсь я дружелюбно. Но тут его, кажется, прорывает. Начинает рассказывать, как взлетают в Кабуле, Кундузе, Кандагаре, Шиндагаре…^[84]

Летчик — это не профессия, это болезнь, и каждый переносит ее по-своему. Вторая фамилия Валеры — Чкалов — говорит сама за себя. Его чудачества, как и летные способности, всем известны. Сегодня он, тренируясь в меткости, расстреливает туфельку официантки в жилой комнате, завтра сажает свой «антон» в Файзабаде, среди отвесных скал, на короткую гравийную полосу, где до него никто не садился. Однажды Валера влез в грозовую облачность, когда попросту нужно было вернуться; самолет выплюнуло словно щепку, ребята чудом остались живы. Уже на земле механик набросился на него со щеткой на длинной палке, которой моют самолет. Последнее его мальчишество — случай с «бриллиантовой ногой». Маскевич неудачно прыгнул со второго яруса койки. Нога распухла, и он, хромая, ходил на стоянку с палочкой; его на руках заносили в самолет, поскольку самостоятельно подняться по лестнице не мог. Так летал с переломом, пока не попался на глаза врачу части. После этого случая Валера приобрел третью фамилию: Маресьев…

Я смотрю на него краем глаза: может, все-таки замолчит? Шкатулка с секретом открылась, готова делиться сокровенным — бери, не жалко! Лицо заматеревшего волка, утомленного своим опытом…

Валеркин голос где-то далеко, а здесь, совсем рядом, под моими ребрами, идет война: холодная скользкая тошнота стучит под дыхало, скребет под сердцем, выбивая из пор липкую влагу. Удар… еще удар… Глотнув воздух, я вскакиваю — будет лучше, если успею выйти…

Мы выходим, словно из предбанника в парную, на затвердевшую, пепельного цвета глину. Аэродромные постройки, зыбко дрожа в горячем воздухе искривленными очертаниями, плывут во все стороны… Я бегу за угол: с судорожной болью содержимое желудка выплескивается наружу.

— Где мои? — спрашиваю я, вытирая мокрое от слез лицо.

— По складам бегают. Смотри, Дрозд…

Валера снимает «АКМ» с плеча и на ходу прижимается щекой к ободранному ложу:

— Машинка отменная. Берешь под яблочко, а мушку чуть приподнимаешь — будет как раз в тютельку. Понял?

— Понял, чем дед бабку донял, — закипаю я. И дел-то! Переписать автомат и два магазина, связанных изоляционной лентой, на меня. Все. На фига мне его лекции по стрелковому искусству?

— Валера, сколько духов снял? Поди, целый год в засаде, вон как приклад ободрал…

Маскевич настроен миролюбиво.

— Духи, не духи… Ну а если, Леня? Ведь они не только уши отрезают… Разве тебе, холостяку, это не нужно? — говорит он снисходительным тоном, похлопывая себя пониже живота.

Переписать автомат из карточки в карточку труда не составляло, но вот «Макаровых» на складе почему-то не оказалось, мне вручают старенький «ТТ».

— Маша, обижаешь! — говорит Валера кладовщице, и она радушно улыбается:

— Пусть вечером заходит с шоколадкой. Может, чего и найдем. Осталось только для командного состава.

Мы тащимся обратно. Маскевич, ухватившись за ремень автомата, тянет его к себе: «Дай, донесу до модуля». Нет, это не великодушие, в связи со свалившейся на меня напастью, такие нежности здесь не в ходу. За год Валеркино тело привыкло к этому ободранному ложу. Кусок металла в деревяшке становится другом, добавляет железа в мышцах, делает человека увереннее, сильнее… В восьмидесятом году, в Джелалабаде, оружие снимали с убитых и складывали в подвале, на КДП. Никто его не считал, выбирай себе любое. Теперь навели порядок. За утерю оружия надо отвечать.

— Можешь забрать его совсем. Мне хватит этого пугача, чтоб стрельнуться.

Чкалов пропускает мою едкость мимо ушей: что ему? Завтра он покидает этот курорт, этот пляж без конца и края, этот круг, кем-то очерченный…

* * *

Вечером мы собираемся за столом, оба экипажа. Комната с одним окном, «двухэтажными» кроватями вдоль стен на восемь человек ничем не отличается от других. В наследство нам достаются две керосинки, ящик с картошкой, консервы, старенький телевизор и… клопы. На столе жареная картошка с тушенкой, зеленый лук, спирт. Из фляги булькает голубоватый ректификат… Валера первым поднимает стакан, за ним и я залпом опрокидываю теплую обжигающую жидкость. Несколько минут — и мне становится лучше.

* * *

Командир первой эскадрильи Букалов, среднего роста крепыш с моложавым лицом, принял меня в своей комнате. Пожал руку, мельком глянул на меня и снова уселся за стол, к раскрытой летной книжке.

— Ты, кажется, уже бывал в этих краях?

— Да, в восьмидесятом…

За десяток лет до капитанских погон я усвоил: «Вы» — всегда с большой буквы, «ты» — с маленькой. Заповедь алфавита: «Буковка, знай свое место».

Командир выронил паркеровскую ручку китайского производства, какую можно увидеть здесь в любом дукане, досадливо ругнулся. Разгибаясь с перышком в руке, он посмотрел на меня:

— Чему улыбаешься?

— Один старый штурман в таких случаях говорил: «Товарищ командир, у Вас ручка УПАЛИ».

— А ты, я гляжу, юморист…

Нет, я не юморист, просто не нравится, когда «тыкают». Почему бы начальнику, равному по возрасту, не намекнуть: «Я не какая-нибудь „тыкалка“»?

Конечно, какой ты летчик и командир — покажет время, но как поставишь себя — тоже не последнее дело.

Букалов продолжал задавать вопросы, и я отметил, что он перешел на «Вы»:

— Чем ВАМ запомнился восьмидесятый?

Появился щупленький хлопец в комбинезоне, в панаме, прошел к командиру, не спрашивая разрешения, наклонился над ним, стал что-то шептать. Комэска нахмурился, заспешил к выходу, коротко бросив: «Подождите». Я сел за его стол и уставился в летную книжку: «Боевой вылет на О.Б.Д.В. (Обеспечение боевых действий войск) Кабул — Кундуз — Шиндант — Кандагар — Кабул». Этот маршрут назывался «Вдоль забора»… Что он хотел услышать от меня о восьмидесятом?

…В том году, перевернувшем с ног на голову устоявшуюся жизнь, мы на «эртэшке»^[85] оказались в Джелалабаде, где до нас работал Паненко из Риги. Весь день предстояло висеть на восьми тысячах метров рядом с территорией Пакистана, обеспечивать войска связью.

Радиолокационный контроль за самолетами в этих местах отсутствовал, поэтому неудивительно, что Паненко зацепил границу. Понял он это, когда увидел у себя на крыле пару перехватчиков «МиГ-19», истребителей, поставленных нами в Китай и оттуда перепроданных в Пакистан. Летчики в кабине улыбались и показывали знаками: «Следуй за нами».

Паненко и его ребята растерялись. (Это вам не в Риге, в кафе при свечах с уютными столиками, под мирным небом!) Очередь перед носом из пушки тридцать седьмого калибра отечественного производства показалась ребятам достаточным аргументом, чтобы взять курс на Пакистан…

Неизвестно, чем бы дело кончилось, не подвернись спасительная облачность. Рижане провалились в нее и, по их рассказам, не помнят, как оказались на своем аэродроме.^[86] Примерно в это же время вертолетчики в районе Файзабада «отработали» «эрэсами», начиненными иголками, напоминающими патефонные. Трупы были похожи на решето, и Запад сразу поднял шум о варварском оружии русских. Из Москвы срочно прибыл Силантьев. Он курировал Афганистан и отвечал за все операции.

Слава Гайнутдинов повез на своей боевой машине высокого гостя. Уже на снижении, перед аэродромом, Слава заметил вооруженных всадников и… не выдержал. Атака была проведена мгновенно, из всех видов бортового оружия. Кто видел залп «нурсов» из вертолета, может представить, что испытал военачальник в кабине «Ми-8».

— Ты знаешь, сукин ты сын, кого везешь? — выговаривал он Гайнутдинову на земле. — Двое суток ареста за геройство. Еще трое — за точный залп. Ну а благодарность твоему командиру за высокую выучку летчиков передам лично.

Генерал, конечно, остыл через часок, но все же командира полка спросил: «Что за головореза ты мне подсунул?» И уже через месяц, в Москве, сам Силантьев с удовольствием рассказывал о своем приключении. Болтали, что Брежневу поставляли не только сведения общего характера, но и жареные факты, и генсек любил демонстрировать окружающим свою осведомленность.

Этот случай (Гайнутдинов еще не был Героем Союза) обвенчал Славу со славой: молва о нем ходила повсюду. И уже, конечно, он был летчиком, как говорят, «от бога». Мог прилепиться к отвесной скале одним колесом, сесть на крохотную площадку на большой высоте, умел выжать из машины все, на что она способна: война снимала всякие ограничения. Погиб нелепо: буквально на следующий день он должен был убывать в Москву, на учебу в академию. «Крайний раз» оказался для него роковым. На «Ми-24» он создал слишком большую перегрузку в момент вывода из пикирования — несущий винт при этом перерубил собственную хвостовую балку. Вячеслав успел выругаться, и сказал в эфир: «Прощайте!»

Эскадрилья Гайнутдинова первой начала боевые действия в Афганистане. Здесь, среди запыленных, отвердевших от зноя дорог и троп, столкнулись два разных времени: индустриальная держава против конников с карабинами и саблями бросила крылатые силы, увешанные новейшим вооружением. В горных долинах запылал огонь, потянуло запахом жженого человеческого мяса — на пиршество, поближе к жилью, стали слетаться стаи хищных птиц…

В чужой далекой стране прозвище «Гайнутдин» стало широко известно. Голова летчика оценивалась в десяток миллионов «афошек». Впрочем, моджахеды сразу же поменяли тактику: они уже не собирались в конные отряды, а создавали малые, мобильные группы. Гайнутдин, предки которого, как и его враги, почитали Аллаха, оказался изобретательным: к вертолету подвешивали дымовую шашку, и он «падал», будто подбитый. Легкая добыча на самом деле становилась приманкой для воинов ислама; тут же из-за холмов выскакивали «полосатые»,^[87] ощетинив жерла смертоносных «нурсов»…

…Я стоял в Кокайтах, со своей эртэшкой, собирался вылетать в Ташкент. К самолету подошел невзрачный на вид парень, в затрепанной летной куртке:

— Командир, как улететь в Ташкент?

— Никак. У нас спецсамолет, пассажиров не возим.

— Выручай, два дня пропадают… Жену погладить, детей посчитать…

— Из какой части, как фамилия?

— Гайнутдинов.

— Да ну? Что же ты молчишь, как рыба об лед?

В Кокайтах он садился на своей «восьмерке»^[88] буквально перед нами, с пробитыми пулями топливными баками. Мы слышали в эфире, как вертолет запрашивает внеочередную посадку, и затем наблюдали шлейф, который тянулся за ним сзади. Как я мог отказать такому человеку? Посадил его в кабину, на место правого летчика: «Можешь рулить до дома сам». Славе не приходилось пилотировать самолет, но схватывал он все буквально на лету, вцепился в штурвал мертвой хваткой и не отпускал его до посадки в Тузеле. Самое удивительное — сажал самолет без моей помощи, вслушиваясь в подсказки по переговорному устройству. Совсем не могучий на вид парень обладал необъяснимой выносливостью: в этот день он уже успел сделать несколько боевых вылетов. В кабине для него, казалось, переставало существовать все на свете. Он сливался с машиной, не отрывая взгляда от приборной доски, — настоящий кентавр: одна часть — тело, другая — самолет…

На стоянке, в Тузеле, Слава еще раз прибежал к нам, зашел в кабину: «Командир, это — экипажу, — сказал он, извлекая на свет пузатую бутылку „Плиски“. — А это — тебе, на память. Колпачок от первого снаряда, упавшего на Афган». Металлический стаканчик с усеченным под конус донышком и резьбой внутри оказался удобной, небьющейся посудой — я открутил пробку у бутылки и, наполнив колпачок, пустил его по кругу. Сильное рукопожатие — и мы расстались, чтобы уже никогда не встретиться…

Есть люди, которых увидишь один раз — помнишь всю жизнь. В чем их сила, неброская, не показная, спрятанная неизвестно в каких тайниках? И сейчас передо мной всплывало в памяти русское лицо, светловолосая голова, и только в уголках глаз, растянутых и заостренных, казалось, метались беспокойные ветры степей, где когда-то жили его предки… Чем манила его теперешняя, неизвестно откуда взявшаяся, полная опасностей жизнь? Почему так притягательно это хождение по краю? Кто мне скажет, что такое бой? Может быть, та вершина, на которую поднимаешься, и каждый миг можешь сорваться, и эта высота придает сильное звучание уснувшим в обыденности струнам?

Я не знал ответа ни на один из этих вопросов и не мог толком объяснить, почему они засели в моей голове…

Наконец-то появился комэск.

— Как экипаж, больных нет?

— Нет.

— Хорошо. Найдите Сашу Ласницкого, одессита. Пусть провезет вас по аэродромам. Через недельку проверю сам, напишу допуска.

Что, не мог сказать сразу, когда уходил? Битых полчаса я сидел за его столом. Я заспешил к одесситам, размышляя о своих ребятах, собранных за месяц до отправки из разных экипажей. Кое с кем мне приходилось летать, но в основном это были новые люди.

Юру Ходыко — второго летчика, я знал хорошо. Непьющий, с не свойственной нашему брату интеллигентностью — он всего лишь год назад окончил училище с «отличием». Его имидж — «честный парень». Перед убытием в Афган он сказал мне прямо: «Командир, если ты не будешь возить меня с левого сиденья,^[89] я уйду в другой экипаж, к инструктору». Мне показалось это наивным: я, тридцатитрехлетний командир корабля, мнил себя асом. «Юра, а если на второй день нас завалят?» «Тогда я не буду на этом настаивать», — ответил он, и я почувствовал к нему расположение. Итак, здесь я мог рассчитывать на поддержку. Как поведут себя остальные: штурман, техник, механик, радист? Все они оставили дома семьи, детей и должны были вместе со мной вписаться в безостановочный круг войны…

В комнате Ласницкого я увидел двух парней, отчаянно хлеставших по столу картами. По пояс голый, широкоплечий гигант с грудью, покрытой черной шерстью, поднимал кулачище над столом, делал отмашку, словно саблей, и «гыхал» при этом так, что карты летели на пол. «Настоящий одессит», — отметил я про себя и протянул руку здоровяку. Он тиснул мою ладонь, не отрывая глаз от карт, и, запрокинув кирпичного цвета лицо, оглушительно засмеялся.

— Готов, командир! Гони монету! — радовался обладатель мохнатой груди.

Я понял, что Ласницкий — его партнер и что именно этот сухощавый, голубоглазый, с короткими вьющимися волосами паренек будет давать мне ознакомительный полет. Саша повернулся ко мне лишь после того, как отсчитал партнеру несколько наших «красненьких».

Оказывается, Ласницкий был уже в курсе. Более того, он сообщил, что командование рассматривает мою кандидатуру на место «шефа-пилота». А это значило для меня и моих ребят многое. Одесситы возили командарма, и нетрудно было догадаться: эти парни сделают все возможное, чтобы скорее ввести меня в строй. Для них милая Одесса — теперь уже реалии завтрашнего дня.

— Саша, та шо ж это такое? Его еще и возить будем? — загремел здоровяк, и его шерстяная грудь заколыхалась. — Он тут в восьмидесятом году вышивал и штопал… Все знает. Вы, конечно, командир, извините, — обратился неожиданно гигант ко мне, — но с Сашей мы на «ты».

Ласницкий улыбнулся краешком губ:

— Боря, ты, как всегда, прав, но обсуждать это не будем. Готовим самолет и в шестнадцать ноль-ноль — колеса в воздухе.

Ласницкий предложил лететь с ним. Веня Козяков, мой радист, дежурил у дверей, поджидая результата визита. Его глаза сверкнули в полутемном коридоре, усы взлетели вверх, изображая порыв чувств. Веня шустр… уж больно. Дым валит из-под пяток. На лице носит: «Все схвачу на лету и выполню в лучшем виде!» Не много ли дыма, пыли? Обычно те, кто громко кричат: «Есть!» — мастера по бегу на месте… Посмотрим. Козяков любит остаканиться не по случаю или с устатку, а регулярно. В этом они с Борзенковым сошлись. Есть у Вени и своя философия: «Нельзя по земле громко каблуками, надо по ей, как по пуху…» В Ташкенте, за столом с напитками для мужчин, Козяков просвещал меня: «Командир, почему моряк любит принять, когда сходит на берег? Чтоб земля снова стала как палуба… Она ж, та-сазать, — наша люлька. А вот чего моряк никогда не сделает? Грубо говоря, не будет писать против ветра». Веня говорил быстро, будто сыпал слова горохом, вставляя излюбленное «та-сазать» или «грубо говоря».

От Вени разило спиртом, густо перебитым луком, и я не особенно удивлялся. Кажется, меня пытались приучить к мысли, что земля — палуба, с первых дней на войне. Но я имел на этот счет собственное мнение.

— Козяков, предупреди экипаж: тому, кто попадется начальству на глаза в непотребном виде, — мало не покажется.

Вместе с Ласницким топчем ногами высушенную солнцем глину по дороге на стоянку. «Райские ворота» — КПП, домик и шлагбаум — единственное место, где на территорию «полтинника»^[90] может проехать машина. Штабы, казармы и жилые модули окружает канава с бруствером. Под домиком яма с земляным лазом, закрытая металлической решеткой. «Зиндан, — бросил Саша. — Для наркоты». Я знал, что зиндан — кабульская крепость, тюрьма, где по восточным традициям пленников сажают в ямы.

Из прямоугольного зева окошка КП полка видны ворота и вся панорама аэродрома у подножия южной гряды: столица Афгана выползает на склоны глинобитными домами, похожими на термитники. Международный аэропорт возвышается пирамидальной застекленной призмой, утыканной антеннами.

На магистральной рулежке, по другую сторону взлетной полосы — боинг «Арианы», афганской авиакомпании. Его двигатели тонко свистят, и весь он напоминает громадного дельфина, лениво покачивающегося в волнах плывущего воздуха.

Еще сотня метров — и мы на стоянке первой эскадрильи.

Самолет с бортовым номером ноль пять оказался полусалоном.^[91] В небольшом кубрике рядом с пилотской кабиной — мягкий диван, столик между двумя парами кресел, картина в гипсовой рамке. На репродукции осень наших равнин полыхала золотом и багрянцем; увядающий покров лиственного леса терялся в синеве. Я уселся в кресло и уставился на картину. Она была здесь чем-то неожиданным: пыльный кусок картона притягивал к себе взор.

В грузовом отсеке громовой голос с южным акцентом кого-то отчитывал. Я приоткрыл дверь и увидел Борю. Этот заставит крутиться всех. Мне становилось понятным: экипажем, с молчаливой подачи Ласницкого, заправляет его механик. По дороге на стоянку Саша невзначай, при разговоре о трудностях местного значения, обронил: «Некоторые прапорщики, хотя бы как мой Боб, двух офицеров стоят. Он не падает после ведра выпитого и вытрет слюни кому хочешь…» Представил кулачищи Боба и подумал о собственном, очень скромном наборе аргументов в пользу порядка в авиации. Здесь не Союз, устав и парторганизация — понятия вчерашние. Врачебного контроля перед вылетами практически нет.

Я перебрался в пилотскую кабину: здесь не так жарко, форточки остекления открыты. Рулежные дорожки, выложенныеметаллическими плитами, уходят к полосе, на одной из них — кортеж легковых автомобилей. Скорее всего, едут к нам. Экипаж, вероятно, уже стоит под крылом, вытянувшись цепочкой. Равняйсь, смирно и все такое…

Генералы обычно жмут руку каждому, прощупывая глазами: знай, кого тебе доверяют. Одессит проскользнул в кабину неслышно, ловко переправил себя в правую чашку сиденья, на парашют.

— Готовимся, — говорит Саша, пристегивая себя к сиденью. — Радиообмен веду я. Первые взлет и посадку показываю, потом — сам.

Взлет Ласницкого произвел на меня сильное впечатление. Этот худенький паренек после отрыва самолета, не убирая закрылков, ставит машину на крыло. При этом он тянет штурвал на себя, создавая перегрузку. Когда неуклюжий транспортник крылом чертит землю — кажется, вот-вот он останется там. Мы развернулись вокруг собственного хвоста и набирали высоту рядом с полосой, наблюдая взлетавшие борта в каких-то двухстах метров. Я заметил: скорость в развороте почти соответствовала теоретической скорости срыва, то есть пределу, переступив который самую малость, получаешь «полный рот земли». В Союзе такой полет при любом исходе считался бы точкой в летной карьере пилота. Садясь в кабину, я был уверен: мне не покажут здесь ничего нового, и испытывал замешательство, поглядывая на тонкие, почти девичьи пальцы Саши.

Снижение и заход на посадку мало отличались от того, что я умел, но и здесь все ограничения для самолета, определенные инструкцией, не принимались во внимание.

Мы падали над полосой Кундуза с семи тысяч метров. Ласницкий закручивал развороты с предельными кренами, у нас были выпущены шасси и закрылки в посадочное положение. Внешне наш самолет, должно быть, напоминал морского бычка, широко расставившего плавники и свои громадные уши. Разница лишь в том, что бычка тянут на леске и бедолага упирается, используя воду, нас же притягивает земля — она держит нас в своих объятиях крепче, чем любая леска… Из стрелкового оружия духам нас не достать, но полет требует постоянного напряжения: если не выдержат узлы крепления одного из закрылков — самолет мгновенно перевернется на спину.

Взлетная полоса Кундуза появляется в левом остеклении. Бетонные плиты на возвышении, похожем на стол, проектируются почти отвесно: успеем ли снизиться? Саша толкает штурвал от себя, и самолет еще больше опускает нос, словно штопор, вворачиваясь в упругий воздух. Перед нами — торец полосы. Ласницкий едва успевает убрать крен: темные стыки плит, залитые смолой, начинают мелькать перед глазами. Затем — дело за глазомером и реакцией. Смотришь чуть дальше — подведешь самолет низко, смотришь под себя — выхватишь высоко. И то и другое не годится. Хорошие летчики умеют чувствовать расстояние до земли в сантиметрах и знают выверенную опытом точку, куда нужно положить взгляд. Саша сажает самолет почти неслышно, и я знаю, что пассажиры всегда оценивают пилота именно по посадке. Возле командно-диспетчерского пункта — встречающие. Мы становимся носом в сторону взлетной полосы: двигатели натужно выдыхают воздух, остается тонкий свист вращающихся винтов.

В открытую форточку влетает суховей, высасывая накопившуюся на высоте прохладу. Саша провожает пассажиров и через пару минут появляется снова:

— Пошли, нас приглашают в гости.

— Саша, как командарм выносит воздушную акробатику?

— Его сегодня не было. Штабные прилетели, что-то готовят здесь. Завтра утром привезем хозяина.

— Так этот взлет в Кабуле был посвящен мне?

— Нет, старик. Здесь никого этим не удивишь. Конечно, с начальством старайся плавней, ласковее… Тебе же я показал, на что способна машина. Это не мое изобретение, кто первый стал крутить эти развороты — не знаю. Главное — не перекручивай, не теряй скорости, чтобы самолет не опускал нос в момент создания крена и не завалился на крыло. Думаю, тебе этого объяснять не надо. В полетах на пределе, как в перевернутой картинке — все наоборот… — окончил Саша инструктаж и стал думать о чем-то своем.

В Кундузе тридцать пять градусов. Среди светло-голубых комбинезонов экипажа я в своем темном одеянии и с бледным лицом кажусь пришельцем. На самом деле я здесь человек желанный: чем быстрее освоюсь, тем скорее одесский экипаж будет собирать свои чемоданы домой.

Мы идем к пристройке, прикрытой буро-зеленой маскировочной сеткой. Сетка натянута на столбах, огораживающих дворик. Внутри — небольшой бассейн с водой, при виде которого у меня заныло в груди. Я — Водолей, этим все сказано. Не смея верить в то, что нам разрешат здесь окунуться, рассматриваю дощатый столик, стулья, резиновый шланг, из которого вода стекает в бассейн.

Из задней двери домика появляется девушка, скорее всего — хозяйка торговой точки (с противоположной стороны вход в магазин), похоже, узбечка: черные волосы собраны на голове в узел, кругленькое личико сияет улыбкой. Она спешит к Ласницкому, и он обнимает ее.

— Маринэ, а меня? — гудит Боб, выставляя вперед небритый подбородок. — Кто ж так целует? Если бы нас с тобой увидели в Одессе, все бы сказали, что я твой папа.

— Ты не папа, ты моя… мама. Молочка привез?

Все смеются. Боб вытаскивает из-под стола целлофановый пакет.

— Вот твое молочко, а это — наше… — Он передает пакет девушке, оставляя на столе ободранную армейскую фляжку.

Ребята уже сняли комбезы, разоблачаюсь и я, не дожидаясь приглашения, плюхаюсь в прохладную воду. Какое блаженство!

Припомнился армейский капитан, который летел в Союз в краткосрочный отпуск. Мы встретились на перекрестке: мы — туда, он — оттуда. Забрел к нам на огонек в Тузеле, уже тепленький — перепутал двери. Мы усадили его за стол, налили стакан. Он еще долго держался молодцом. Когда все уже попадали, капитан все решительнее трезвел, не хотел сдаваться и я.

Как только утренний свет начал пробиваться в окно аэродромной гостиницы, мы подняли наши стаканы. «Давай за главдуха», — сказал капитан, но я не понял. «Ты знаешь, кто главный душман в Афгане? Солнце… Наша война там — бред от перегрева. Душманская сковорода вытягивает все соки… Выпаривает все, даже мысли о смерти». Мы выпили, и он сказал напоследок: «Сковорода всех поджарит. И вас тоже, хоть вы будете ходить в голубом, чистенькими…» Да, после штабных мы тут самые чистенькие, всего лишь немые свидетели для тех, кто захлебывается потом и кровью. Наша смерть легка, она без злобы…

Ласницкий стоит на краю бассейна в плавках: «Ты что, думаешь, тебе сюда подадут?» Его тело почти такое же бледное, как у меня, и лишь лицо и шея — темны. По-моему, Саша не в ладах с солнцем, не то что его бронзовые ребята. Я подкручиваю свои трусы на манер плавок и выскакиваю из воды. Боб за столом открывает тушенку и маленькие баночки с колбасным фаршем. Маринэ расставляет стаканы. Ласницкий наконец-то представляет меня маленькой хозяйке:

— Марина — это будущий командир нашей пятерки Дрозд. Прошу любить так же, как и нас.

Девушка протягивает ручку, ее дивные глаза искрятся, но вот смысл сказанного доходит до нее, и она, растерянно моргая, смотрит на Сашу:

— Что, неужели замена? — Она поворачивается к столу, бессмысленно переставляя стаканы. — Ой, ребята, я так рада за вас!

Боб наливает из фляжки в стаканы на традиционные полтора пальца. От минералки спирт становится бледно-синеватым, теплым, до одури противным… Ласницкий поднимает стакан:

— За нас?

— За нас! — вторит ему Боб. — За нашу маленькую хозяйку.

Марина (по-узбекски, скорее всего, — Малика; Маринэ — выдумка Ласницкого), зардевшись, поднимает стакан с минералкой, и я вижу, как непрошеная влага дрожит в ее глазах.

Все дружно хрустят зеленым луком, сдабривая хлеб теплыми кусочками говяжьей тушенки. Боб наливает по второй за мои взлеты и посадки, потом мы ныряем в воду, наливаем третью. Третья — всегда молча, за тех, кто уже никогда не поднимет вместе с нами стакан. Здесь, в тени тента, в продуваемом через сетку ветрами пространстве — наш маленький мир, где время затерялось в азиатском календаре, и все, что есть на свете помимо нас, перестает существовать, и все, что было глубоко спрятано — снова приобретает значение и смысл.

Эти парни — замечательные, а эта маленькая Маринэ — просто восточная загадка. Она ловко управляется своими ручками, она старается, чтобы мы остались довольны. Я ищу в девушке то, чему не могу найти определения и что очень похоже на пронзительные, успокаивающие звуки восточной музыки. Маринэ — ей, пожалуй, больше подходит, чем русское — Марина…

Ласницкий обнимает девушку за плечи, что-то шепчет ей, и они исчезают в домике. Второй пилот Саши подошел к столу, наклонил фляжку над стаканом.

— Жека, ты до трех считать умеешь? — слышу я грозный окрик из бассейна. Боб как мячик выскакивает из воды, по его громадному волосатому торсу стекает вода.

— Боря, я ж сегодня «не в седле», мне можно…

— Кто тебе сказал? Может, я?

Пилот растерянно моргает глазами и с обиженной миной отходит от столика. Фляжка летит в полиэтиленовый пакет, а содержимое стакана — в высохшую траву. Не часто увидишь — офицеры беспрекословно слушаются прапорщика. Но это их личное, можно сказать, семейное дело.

Я задремал, и когда открыл глаза, увидел Ласницкого за столом. Он пил минералку, и я подошел, чтобы смочить себе горло.

— Как хозяйство, нравится? — спросил Саша. Я развел руками, мол, нет слов.

— Принимай, будешь пользоваться. Девушка тоже твоя.

— Шутишь?

— Нет, Леня. Такой закон. Тому, кто тебя сменяет, оставляют все. Автомат, комнату, керосинку, сковородку… Я отдаю самолет, вместе с командармом. Ноль пятый здесь везде уважают, ты скоро поймешь это…

— Подожди, но Марина, кажется, не примус?

— Старик, но и ты прибыл не на одесский пляж. Думаю, разжевывать тебе не надо…

Время клонится к вечеру, жара спадает, неодолимо тянет на сон. Как раз в такое время обычно прибегает посыльный. Не успеваю подумать, как является солдатик: «Ласницкому срочно вылет!»

Надо возвращаться в Кабул, чтобы ранним утром снова лететь сюда с командующим армией.

Мы выруливаем со стоянки, не закрывая форточки в кабине: хоть немного, но продувает. Двигатели ревут, будто насмерть перепуганный медведь: говорят, конструктор Антонов где-то перестарался с углами установки винтов.

В общем «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя». Теперь духи Кундуза уже знают: через несколько минут взлетает транспортник.

…Слева, возле домика, закрытого маскировочной сеткой, вижу одинокую, маленькую фигурку. Она стоит, прикрыв газетой глаза, машет рукой. Мы тоже поднимаем ладони к форточкам, помахиваем. Марина будет стоять здесь, пока мы не взлетим.

В Кабуле садимся в наступающих сумерках. На горизонте бирюза неба подкрашена алыми всполохами, а там, внизу, среди холмов, расцвеченных огнями, сгущается темень: она наползает со стороны западных гор, растекаясь по низинам чернильной жижей… Чем больше снижаемся, тем стремительнее теряют краски светлые тона. Мы погружаемся в ночь быстрее, чем земля, и из-за этого вид гор и заходящего солнца перестает восприниматься как реальность, мы застываем в своих креслах онемевшие, придавленные чем-то неизмеримым, тем, что вряд ли возможно выразить словами… Но вот в кабине темнеет, и красноватый подсвет приборов возвращает нас к действительности. Чернильная пустота обволакивает самолет, затягивает его в свой зев, и остаются только привычные, очерченные красным светом задачки из всевозможных комбинаций указателей и стрелок, диктующих нам свой порядок снижения и разворотов до самой посадки.

* * *

Я не мог похвастаться тем, что госпожа Удача — моя родная тетя.

В мои годы командуют эскадрильями. На первых порах быстро добившись успеха (в двадцать четыре — командир корабля), я неожиданно застрял…

Впрочем, сейчас меня больше всего занимало другое: как организовать из моих хлопцев слаженный ансамбль? Я должен быть уверен в своих ребятах на все сто, иначе наш агрегат станет для нас братской могилой. Транспортник в воздухе — идеальная мишень для духов. А пара ушей летчиков оценивалась в этих широтах в миллион афганей. Кабульская реальность подводила меня к некоему рубежу, возле которого невольно начинаешь перетряхивать прошлое. Мне уже тридцать четыре, а я еще ничего не успел в этой жизни… Что останется на земле, если меня смешают здесь с кучей серой, пепельной пыли?

Моя дорога в авиацию была извилистой. В четырнадцать лет я сбежал из деревни в город, в радиотехникум. В восемнадцать — дипломированный радиоконструктор научно-исследовательского института ожидал повестку из военкомата. Мой двоюродный брат, летчик, затащил меня как-то к себе, в аэроклуб: «Зачем тебе трубить два года неизвестно где? Полетаешь годик, не понравится — уйдешь». В то время все аэроклубы поменяли вывески на учебно-авиационные центры (УАЦ), где полные курсы приравнивались к службе в армии. Ходила шутка: «Алена Даллеса, директора ЦРУ, сняли за то, что не знал, чем занимается „Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту“». Центры были устроены по принципу летных школ-первоначалок и ускоренными темпами латали дыры в кадрах Военно-воздушных сил, появившиеся с легкой руки Хрущева.^[92]

Мечтой об авиации в детстве я не страдал, наоборот, боялся высоты и до сих пор не люблю выходить на балкон пятого этажа. Но вот мы сели с братом в двухместный моноплан и поднялись в воздух… Так я открыл для себя самолет. На аэроклубовской фотографии, где на фоне «Яка» собралась улыбчивая ребятня после первого самостоятельного вылета, я написал: «Спасибо, птица. Ты пареньку дала родиться — в небе».

…Летать и только летать! Здесь, в небе, казалось, не было ни верха, ни низа — есть только пространство: оно делает тебя то пушинкой, то вдавливает в кресло тяжестью, заставляя кровь вспениваться, стучаться в стенки сосудов. В глазах темнеет, кажется, что все внутри — сердце, легкие — проваливаются туда, где был желудок… Лишь твоя воля, усилие рук могут удесятерить тяжесть тела или сделать его легким, превратить тебя в перышко, без плоти и веса…

И все это — через дрожь в коленях, через неуверенность, сомнения. Но проходит время, и машина, которую ты оседлал, становится послушной. Она повинуется каждому движению, она несет тебя над землей, и земля, та земля, что казалась такой понятной и привычной, становится совсем другой — ты вновь открываешь ее для себя…

Первые пилотажные зоны, первая самостоятельная мертвая петля. Тянешь ручку на себя, пока в глазах не потемнеет: надо вписаться, иначе — зависнешь наверху без скорости, сорвешься в штопор. Весь аэродром наблюдает за тобой. Получилось! На земле — струйки пота под комбинезоном, обнимают друзья, и, когда все расходятся, — падаешь на землю, в подсохшую траву. Закрываешь глаза, втягиваешь ноздрями неузнаваемый запах земли: он исходит от ее подогретой корочки, перемешанной с травами, полынью, бензиново-масляной гарью. Этот запах — пряный, горьковатый, — он не только вливается в легкие, а кажется, впитывается в мозг… Ничего подобного уже не испытать — все становится каждодневной нормой, и только память навсегда оставит в себе дыхание земли, к которой прислонился разгоряченным телом…

Чтобы понять землю — нужно оторваться от нее, посмотреть на нее сверху. Это я усвоил. А дальше — все это становится жизнью, которую ты уже не мыслишь без полетов.

…В августе семьдесят второго подо мной в очередной раз проплывали необъятные просторы от Петропавловска-Камчатского до Москвы. Чтобы сесть на воздушный лайнер «Ил-62», мне нужно было попасть в Хабаровск или Владивосток. Я летел с востока на запад в тринадцатый раз, покидая Камчатку, оставляя за плечами четыре года службы и полетов в отдаленной местности, приравненной к Северу. Все это время я мечтал пройтись морем на океаническом судне, комфортабельном красавце «Советском Союзе» (бывший германский корабль «Адольф Гитлер»), до Владивостока. Но жалко было терять целую неделю. Не решился и в этот раз, взял билет на самолет до Хабаровска. Одни сутки — и ты уже в Москве…

Лететь в качестве пассажира восемь часов, бездействуя в тесном кресле, — утомительно. У меня была отработана своя методика: ночью — не спать. Обычно — преферанс в гостинице до утра. В аэропорту покупал бутылку коньяка и, как только стюардесса выкатывала в проход цыплячьи ножки, брал две порции, просил не будить до посадки. Только однажды мне поспать не довелось. Я охранял сон космонавта от желающих пообщаться… Ко мне подошла стюардесса: «Я вас прошу сесть рядом с Титовым. Иначе ему не дадут поспать». Я онемел… За все время полета мы не обмолвились ни словом, к нам пытались подходить многие, я прикрывал Германа своим телом, а на прощание он крепко пожал мне руку и сказал: «Спасибо, лейтенант. Ты — настоящий летчик». Я целую неделю не мыл правую руку, умывался левой до тех пор, пока не поздоровался со своим командиром, грузином Юрием Ивановичем Хинткирия.

В этот, тринадцатый раз (тринадцать — число для меня счастливое) я, несмотря на бессонную ночь и стакан коньяка, долго не мог уснуть. Мой сосед — рыбак из Владивостока, после того как мы прикончили мою бутылку, уступил мне место у иллюминатора и теперь сладко посапывал, уронив полное лицо с красноватыми прожилками мне на плечо.

Я смотрел в иллюминатор. С высоты в десять тысяч метров земля кажется глыбой, закутанной в дымку: громадное тело, вдыхающее синеву и выдыхающее это белое, дымящееся молоко… Алюминиевая сигара протыкала молочное месиво, преодолевала за час почти тысячу километров. Солнце спешило вслед за нами, пытаясь примоститься на хвостовом оперении, и все же оставалось позади: самолет будет в Москве на час раньше времени отправления из Хабаровска… Мы — похитители времени.

Где-то внутри, возле самого сердца, во мне будто плескалось жидкое солнце, его жар разбегался по всему телу, наполнял сосуды.

Я бежал от солнца, а оно было в каждой моей клеточке. Нет, не фюзеляж самолета рассекает этот воздух; я чувствую, как тугая струя распирает мой рот, душит меня и рвет барабанные перепонки…

Восемь часов мы воруем у этой жизни, мы отматываем время назад, не за это ли оно мстит людям катастрофами? Мы преодолеваем пространство и платим за это жизнями?

В салоне «Ил-62» я смотрел на пассажиров: они спокойно отдыхали, словно дети, не ведающие страха, хотя только что расстались с тревожным, надсадным чувством в момент взлета, когда самолет преодолевает земную тяжесть.

И несмотря на то что многое знают об авариях и катастрофах, они садятся в эти удобные кресла, надеясь на свою счастливую судьбу и доброго джинна, заведующего быстрыми перемещениями из одной части суши в другую.

…Мне пришлось летать над территорией от Камчатки до западных пределов, включая Польшу, Германию. Мне хорошо известно, чем кроют крыши в разных местах и как заселена эта территория. В ясную ночь огни на земле высвечивают жилье, и вся картина под тобой — как карта звездного неба у астролога, предсказывающего людские судьбы. Это светящееся полотно в хорошую видимость простирается до горизонта, сливаясь с небом и мешая координаты земные и небесные: и над тобой, и под тобой — мириады искрящихся огней. Но не всегда так.

Если летишь с востока, после Биробиджана огней все меньше и меньше. На пространствах в тысячи километров редкие светляки, словно затухающие головешки среди сопок и бескрайнего леса. Здесь территория не может соперничать с небесной россыпью, она обращена своим застылым лицом вверх, в немом ожидании… Чем дальше к Уральскому хребту, тем больше горящих пятен, еще дальше — площади огней увеличиваются. В западных пределах, за Бугом — все плотнее полыхающее марево, своим кричащим пульсаром оно выигрывает у ночного неба, делая его лишь слабым отражением земного океана огней. Небесные галактики, далекие и холодные, с удивлением всматриваются в буйство земного полотна. С высоты полета огни внизу ярче, теплее, ближе — легкий неон струится по стеклянным трубкам, словно горячая кровь…

В одну из таких ночей, когда в прозрачном воздухе пылала земля и линия горизонта пропадала среди огней и звезд, падал самолет, наполненный пассажирами. Он кружился, подчиненный закону динамики для плотных тел в менее плотной среде. Несколько долгих минут до встречи с землей обреченные люди ждали своего конца. Самолет был исправен, пилоты здоровы. Кем же были приговорены безвинные жертвы к страшной участи?

Молох пространства и времени устанавливает свою квоту, он собирает свою кровавую дань. Карающий закон требует отношения к себе как к религии; выполнение ритуалов становится святыней. Преступившие закон наказываются смертью вместе с теми, кто не был причастен к святотатству. Впрочем, человек, севший в самолет пассажиром, — похититель времени, он уже преступил черту… Молох пространства не мелочен, он часто прощает человеку ошибки, но только те, которые уже оплачены кровью. Как правило, одно пренебрежение к святыни влечет за собой другое — получается длинная цепочка, протянутая в неведомое…

…На высоте около девяти тысяч метров пассажиры допивали кофе, когда поняли, что с самолетом происходит что-то неладное. В тот день командир аэробуса перед вылетом привел с собой на самолет сына-школьника.

(Начало цепочки.) Когда воздушный лайнер набрал высоту, отец разрешил мальчику сесть в кресло второго летчика. Автопилот был включен, самолет висел среди безбрежного моря огней. На небе — ни облачка. Условия полета просты, но в отсутствие естественного горизонта (огни земли и неба сливаются) положение аэробуса можно определить только по приборам. За остеклением кабины — фантастическая картина ночного планетария. Командир отключает автопилот, дает сыну штурвал. Парень не первый раз держит штурвал в руках (цепочка выстраивается), он пилотирует многотонную машину под контролем отца, и самолет, как огромная рыба, преодолевающая течение, натужно шевелит плавниками. Пассажиры воспринимают неуклюжие движения фюзеляжа как результат воздействия воздушных потоков. Но среда вокруг — спокойна. Просто манипуляции мальчика штурвалом нельзя назвать выверенными, точными. Отец снова включает автопилот, просит на свое место второго пилота, сам выходит, чтобы размять ноги.

(Цепочка удлиняется.) В кабине появляется стюардесса, мило улыбается, предлагает кофе. Командир разговаривает с ней, потом бортинженер задает какой-то вопрос, и они с минуту беседуют. Затем человек, от которого зависят жизни людей, поворачивается к приборной доске: его слегка повело в сторону — поехал пол под ногами, но он спокоен — пилот исправляет ошибку сына. Проходит еще несколько минут, и… (Цепочка становится непомерно длинной!) Неожиданно командир замечает, что указатель крена на авиагоризонте показывает предельное значение, горит красная лампочка: «Автопилот выключен».

А это говорит о многом: произошло аварийное отключение рулевых машинок автопилота по предельному крену. (Слишком длинна цепочка, она задела дремавшего Молоха!)

Самолет начинает опускать нос и, набирая скорость, вкручивается в глубокую спираль.

Своевременные действия еще могут исправить положение, но как раз в этот момент второй пилот пытался придвинуть сиденье ближе (он маленького роста, не в пример командиру). Снял подвижную основу со стопора, но кресло, повинуясь инерционным законам, откатилось еще дальше назад — теперь не только ноги оказались в бездействии, но и руки не доставали до штурвала. Дальше — все как в кошмарном сне: людей вдавливает в кресла, стоявших бросает на пол. Командир, напрягая силы, пытается занять место сына. И это ему удается. Каким-то чудом он выводит машину к горизонту, но тут выясняется: два двигателя на одной плоскости остановились. Они снова теряют скорость и сваливаются на крыло… Участь людей в этот миг была предрешена. И эта участь в данном случае напрямую зависела от воли единственного человека на борту — командира, чьи обязательства перед Молохом подзабылись из-за каждодневной привычки. Привычка, как известно, заставляет забывать многое…

Мне никогда не нравилась роль пассажира, заложника Молоха.

И я в который раз повторяю себе: мне предстоит драка за себя, за моих товарищей — с ними же… Мои ребята почему-то уверены: на войне — можно все, коль не знаешь, будешь ли жив завтра.

Я поднес руку к самому носу: на светящемся циферблате штурманских часов было ровно пять по местному времени. Через час подъем, а сна уже давно как не бывало. Сказывается разница во времени. В сероватых рассветных сумерках — силуэты двухъярусных коек — странных железных клетей для полетов в наши мысли и воспоминания.

…Кажется, вчера это было: голубоглазый старлей вышагивает по Минску, как молодой павлин, выпятив грудь и выставив напоказ свои крылышки — звездочки, погоны — «голубое небо, золотая жизнь» (на курсантских погонах голубое поле оторочено золотом с черным кантом, прозванным «черным концом»). Такой юмор мы берегли для девчонок, сраженных простоватым героизмом фразы. Запах дешевого одеколона, смешанный с парами от летного комбеза, выстиранного в бензине, был вторым неотразимым аргументом для тех, кого мы любили… Курсант, затем лейтенант, потерявшийся на диком континенте Камчатка. Мне, холостяку, летчики, посмеиваясь, предлагали подружиться с медведицей Машкой, выросшей на летных харчах, тоже, в своем роде, одинокой. Четыре года на севере — ссылка, где год живешь в ожидании отпуска.

Но вот, наконец, наступило мое время. Я возвращался на Большую землю, в огромный мир, с железными дорогами, городами, гостиницами и женщинами — черненькими, беленькими, веселыми, улыбчивыми и не очень. Все вокруг вселяло надежду, сулило успех… Но странное дело. Прошло 3–4 месяца, и весь этот долгожданный рай в большом столичном городе стал мне не мил. Мне снились голубые сопки Камчатки… Я захандрил, сам не понимая отчего. Моя память снова возвращалась на краешек земли, и я снова слышал, как волны с шипением рассыпались у моих ног. В снах океан ластился ко мне, как огромное животное, и та земля, с которой к концу четвертого года мне не терпелось убежать, снова была со мной; со мной были ясные зимние вечера, когда воздух прозрачен до самых далеких звезд.

Вечером купол неба над головой разрезан на две сферы: одна светлая, там, где сахарные головки сопок еще освещены, другая — темнеющая, над черной бездной океана. Граница между сверкающими сопками и водой на горизонте из-за захода кажется очерченной окрашенным кровью лезвием.

И вот ты один, маленький человек, среди неотразимых декораций космоса… Когда садишься в самолет, все это остается внизу, и ты неожиданно вырастаешь в собственных глазах, ощущая необъяснимый внутренний свет перемен…

Сейчас я понимаю, что тосковал не о планете — Камчатке, розовом дельфине, несущем по волнам свое тело, я задыхался из-за отсутствия ставшей привычной атмосферы общения людей, которых отдаленность от всего мира сделала более свободными; это чувство, которое было сродни воздуху, обедненному кислородом. (Самое поразительное — не хватало пятнадцати процентов кислорода как раз на Камчатке!)

В столице я попал в придворную эскадрилью, обслуживающую штаб воздушной армии. Целыми днями на аэродроме толкался генералитет военного округа, прилетали и улетали крупные чины из Москвы. Здесь не было прямых дорожек, все бегали по ломаным кривым, обегая начальство. За теплые места под солнцем надо было сражаться, и если ты не имел «волосатой руки», то должен был обладать ловкостью канатоходца.

Умение ловко прогнуть спину и держать при этом голову здесь высоко ценилось, и хотя летчики в курилках посмеивались над собой и начальством, все они напоминали сиамских котов, гордо несущих головы на гибких спинах… Ничего подобного на Камчатке не было, и я, словно прирученное лесное животное, был снова выброшен в джунгли… На первых порах мне повезло. Я чем-то понравился командиру части, подполковнику, угрюмому человеку с фигурой, словно вырубленной из цельного ствола столетнего дерева. Он мог вполне походить на молотобойца или сталевара с огромными ручищами-клешнями, но он был летчиком, моим тезкой, Леонидом Ивановичем Красовским, с фамилией знаменитого маршала и лицом, как-будто вырубленным из камня, редко позволявшим себе изобразить улыбку.

В первый раз я увидел эту улыбку в его кабинете, когда представлялся, она была вызвана совпадением наших имен. Второй раз Леонид Иванович улыбался через два года, когда в этом же кабинете процедил сквозь зубы, потупив взгляд в какие-то бумаги на столе: «Я тебя породил, я тебя и убью».

Красовский был полновластным «богом» на аэродроме, его слово имело силу закона. За глаза летчики называли командира «папа», а Вадик, неистощимый на выдумки старлей из Краснодара, дал «отцу» точное прозвище — Салазар. Сам Вадик во все свои повествования, вызывавшие хохот в курилке, вставлял свое любимое выражение: «Морда — лопатой».

— Вот иду я к нему бодрым строевым шагом, морда — лопатой… Начинает меня «папа» строгать! А у меня — глаза пре-дан-ны-е… Морда — как совковая лопата… Да, командир; так точно, командир; никак нет, командир; исправимся, командир; будет сделано, командир! «Отцу», слов нет, приятно, и я — в «исполнительных» хожу! Уставом надо владеть, братва!

Салазар не любил бросать слов на ветер, несколько лет он убивал меня тонко, изощренно; мне дорого обошлись мои слова и мой хлопок дверью: «Не вы меня рожали, не вам меня убивать».

Надо же! За какой-то год после Камчатки я стал командиром корабля, еще за год — получил второй класс военного летчика. Я прекрасно умел держать голову при великолепно выгнутой спине. Как-то даже услышал за своей спиной: «Этот шустрый, далеко пойдет».

И вот, этот злополучный заход на посадку во Внуково…

Нарушение режима полета — потеря связи из-за отказа радиостанции — во всех бумагах оценивалось как вина экипажа, и «отец» не стал вникать в подробности. Было такое время: зачем разбираться, когда проще — наказать! Несправедливость — ноша тяжелая. «Папа» задержал мне первый класс на два года, не подписал рапорт на учебу в академию, и, когда эскадрилья переходила на новые штаты, для меня вовсе не нашлось свободной должности…

Мне предстоял выбор: или понижение — вместо командира стать вторым летчиком, или уезжать из Минска. Я выбрал последнее, и уже гадал, в какой уголок Союза мне предстоит собирать чемоданы. Но вышло по-иному.

…В один из ноябрьских дней, перед праздником, я поднял свой «Ил-14» в воздух, и мы взяли курс на Москву. В салоне самолета, расположившись в мягком кресле, отдыхал начальник штаба воздушной армии, генерал-майор авиации Марков. Он получил новое назначение в Генеральный штаб и летел представиться по этому случаю главкому ВВС, другим высшим чинам. Кто мог подумать, что через сутки, после Москвы, генерал решит навестить свою маму в деревне, что мы перелетим в Липецк, а оттуда будем добираться на машине в Воронеж? Здесь выяснится: мы с генералом из одной деревни и учились у одной учительницы! Экипаж с самолетом должен был ожидать Маркова в Липецке три дня. Я просто не мог не напроситься вместе с ним: моя мама тоже жила под Воронежем. Мы побывали в гостях у его старушки, мы ходили вместе с генералом в маленький деревенский магазин за водкой, и нас с ним везде узнавали…

Я стал обладателем такой «мохнатой руки», которая может присниться разве что во сне. Я не только остался на должности, но и мог теперь претендовать на нечто большее. Я ликовал, но не слишком долго. Марков был теперь далеко, в Москве, а Красовский — каждый день рядом. Он ничего не мог со мной поделать, но доставал меня по любой мелочи. Я сопротивлялся, но силы были неравны. Салазар редко выходил из себя, действовал методично и нередко бил ниже пояса… Однажды он отчитывал меня за то, что самолет на аэродроме оставался не заправленным целую ночь (был неисправен заправщик), что противоречило инструкциям.

Штабные внимали каждому слову «пахана», но в ужасе разбежалась, когда я неожиданно для всех заявил, что ему, командиру, плевать на заботу о летчиках, которые пашут с раннего утра до ночи, и что не мое дело наводить порядок в аэродромной службе. «Отец» от такой наглости, сначала онемел, а потом обрел дар речи и объявил мне трое суток ареста за пререкания. Правда, на следующий день я уже стоял в плане на вылет, но взыскание все же было записано в карточку, в которой уже не оставалось свободного места. Позднее аккуратный штабист вклеил в личное дело дополнительный лист.

Летать приходилось много, и с той тяжестью в душе, которую порождает чудовищная несправедливость, вызванная властолюбцем местного масштаба… Восстать против должностного чванства поступком, словом или жестом было самым неразумным поступком в армии. Из передовиков социалистического соревнования, чей портрет украшает доску с вымпелами, я превратился в двоечника, которому на итоговых проверках за год проверяющие боялись ставить высокие баллы. Однако возить высший командный состав мне, наряду с опытнейшими летчиками, доверяли при любой сложной погоде.

Один старый бортовой техник, дослужившийся к пенсии до капитана, говорил мне, посмеиваясь: «Не переживай, командир. На днях мой портрет женка тоже забросила под кровать, вывела из „отличников“». Ходил он вечно поддатый или с похмелья, но дело свое знал отменно, любил побалагурить. Мне было не до шуток, я всерьез подумывал сбежать от «отеческой» ласки Салазара в другие широты с помощью своего земляка-генерала.

И вот наступил декабрь, пора моей неизменной хвори. Уже который день я сотрясал конвульсиями диван своей квартирной хозяйки на третьем этаже в центре города Минска. Маруся Пантелеевна просовывала мне в дверь тарелку со своими фирменными котлетками, но один их вид вызывал спазмы в желудке, я отворачивался к стенке, а хозяйка, обиженно опустив губы, удалялась. Бывают в жизни моменты, когда надо бежать ото всех… Мне нужно было бежать от «отца»-командира, превратившего мою любимую работу в пытку, от этого семейства, приютившего меня за сорок рублей в месяц. Мне хотелось сбежать от самого себя, жалкого, мокрого суслика, прикованного какой-то нелепой лихоманкой к матрацу…

Зачем я согласился поселиться здесь? Пошел по объявлению: «Сдается комната». Дверь открыла пожилая женщина с одним из тех стертых жизнью лиц, которые не запоминаются. Ее глаза в одно мгновение прошлись от кончиков моих ботинок до форменной фуражки Военно-воздушных сил, остановились на погонах, где мелкой россыпью блестели звездочки старшего лейтенанта.

— Комнату уже сдали, — проглатывая слова и шамкая беззубым ртом, сказала она. — Но я дам вам адрес своей знакомой. Вы холостяк?

С первых же дней на новом месте я сообразил, что Мусе, моей хозяйке, нужен только холостяк. Была еще Тася, ее единственная дочулька, которая представилась мне как Таисия. Муся и Тася дружно восседали на круглых плечиках Павлуси, добрейшего нрава отставного майора артиллерии, лечившего свою язву какими-то вонючими снадобьями.

На кухне у хозяев я не бывал, питался в летной столовой. Но как-то пришлось положить воду в холодильник, и я был поражен. В специально отгороженном углу стояла просторная клетка, и в ней, мирно почесывая животы друг другу лапками, отдыхало семейство нутрий. Теперь стало ясно, с кем это Павел воркует на кухне — со своими бабами особенно не поговоришь. И мать, и дочка не церемонились с «фазером», при случае выдворяли его на кухню, где он надевал фартук и готовил обед. При мне они, правда, были ласковы с Павлушей и ограничивались короткими фразами:

— Павлусик, пора обедать.

— Мусичка, картошку поджарить или сварить? — вкрадчиво спрашивал отставной майор.

Теперь мне стало ясно, что специфический запах исходит не от лекарства, а от клеток этих счастливейших существ, не подозревающих, что их ждет завтра. Они почесывают шерстку, жуют капусту, ничего не ведая о грядущих праздниках и застольях…

В одно из воскресений я спал долго, и пока валялся с книжкой, пробило двенадцать. Меня пригласили за обеденный стол. Отказываться было невежливо. «Столичная» на столе уже успела покрыться такой же влагой, как мое тело в декабрьские дни. Фирменные котлетки показались мне недурными, но какими-то сладковатыми. Павлусик смаковал косточки, похожие на кроличьи.

— Как, вкусно? — спросил он, и лицо его расцвело добрейшей улыбкой. Павел Иванович протянул палец к окну, где на балконе ветерок трепал подсыхающие шкурки.

— Что за животное! — продолжал он с энтузиазмом. — Нетребовательное, умное… А чистюльки какие! — ворковал дядя Паша.

Вилка выскочила у меня из рук, тарелка жалобно звякнула, и все три пары глаз уставились на меня: с моим лицом что-то происходило…

— Совсем забыл! — выпалил я. — Мне срочно ехать на работу. Обещал подменить товарища…

Той ночью мне снился ужасный сон. Муся и Тася сидели рядышком на диване, смотрели телевизор, сложив руки на животиках. (Они, на удивление, похожи — дочь и мать. Словно копии, только одна — чуть помельче. То же заостренное личико со щечками-мешочками, те же ямочки на локотках, округлости рук; тот же остренький животик и ровные коротковатые ножки носками в стороны. Говорят, что люди, очень долго живущие с животными, становятся на них похожими.) «Почеши спинку», — попросила Муся-Маруся, и Тася-Таисия стала чесать маме спинку, не отрывая взгляда от телевизора. Вдруг явился Павлусик — Пал Иваныч со своим молоточком в руке (которым убивал нутрий!) и принялся нежно ворковать, ластиться к жене и дочке. А они в ответ ему: пошел ты, мол, на свою кухню, весь провонял шкурками.

Добрейший Паша поднял свой боевой молоточек (а он весь в крови, со следами шерстки зверьков) и замычал, словно недоенная корова.

Мать с дочкой — ко мне в комнату, закрылись и поглядывают на меня желтыми глазами — уже не Муся и Тася, а две большие жирные нутрии. Одна говорит другой: «Перегрызем ему сухожилия, никуда не убежит!» Я почувствовал, как острые зубы вцепились в мои ноги, и со стоном проснулся: мои пятки лежали на оголившейся пружинной сетке… В тот день я твердо решил отправиться на поиски квартиры, но свалился с температурой.

В прихожей раздался звонок, забухал чей-то басок. Неожиданно моя дверь открылась, и я услышал до боли знакомый голос:

— Где он, этот симулянт-декабрист?

Отталкивая друг друга, ввалились две фигуры с шевронами на синих летных униформах. Сашка Митин и Юрка Подкопаев! В руках у Саньки была литровая бутылка вина. Юра обнимал своими лапищами сверток, его знаменитые глаза-фары светили, как и всегда, ярко.

Это было похоже на счастливое окончание кошмарного сна.

Пакет брошен на стол, Юркины «грабли» хватают меня вместе с одеялом и ставят вертикально. В моих глазах плывут оранжевые сполохи, и постепенно я прихожу к выводу, что передо мной — Подкопаев.

Ребята, в отличие от меня, после аэроклуба окончили училище гражданской авиации. Как они меня разыскали, оставалось загадкой.

Бутылка оказалась итальянским вермутом «Чинзано», и это удивило меня так же, как если бы они принесли сюда вместо нее индийского шербета.

Я смотрел за Сашку, он обнажал в улыбке свои ослепительные зубы, толкал меня в грудь пальцами:

— Ну, чего ты, короче, больной! А как насчет по едальнику? Будешь прикидываться — схлопочешь…

Через весь его нос с горбинкой пролегает тугая, похожая на веревку, борозда шрама, она исчезает в подбровье, из-за этого веко правого глаза полуспущено — след от удара отверткой, дела давно минувших аэроклубовских драк. Чтобы не потерять свое авиационное лицо, мы дружно отмахивались от городской шпаны, порой удачно, порой не совсем. В этом случае обошлось — отвертка скользнула по надбровной дуге, глаз остался целым. Нам было что вспомнить: первые прыжки с парашютом, первый самостоятельный вылет на «Як-18А»…

Я достал фляжку со спиртом, опрокинул ее в двухлитровый графин, потом вылил вермут. Меня трясло, графин в руках вибрировал, но я встряхнул его сильнее, для верности, потом еще раз, пока со дна, пробивая настойку из трав, не полетели веселые пузыри: стекло в моих руках стало теплым. Ребята молча наблюдали за мной, в их глазах, как на табло тренажера, горел разрешающий свет: «Действия правильные».

— Вот, — сказал я. — Теперь это уже авиавермут, и зовут его — «Чин-Саня».

Юра кромсал кусок ветчины на большие розовые ломти — по-другому он резать не мог, а Сашка, наоборот, тщательно строгал тоненькие ломтики от круга «Невской» — твердой, черного цвета копченой колбасы.

Мы налили по первой, а потом и по второй — за наше здоровье. Третью пили молча, не чокаясь. Мы сбежали в свою страну, и эта страна была заполнена самолетами, небом с облаками и без них, судьбами товарищей, разбросанных от Венспилса до Сахалина…

Я рассказывал о Лене Мурлине, в первый год своей службы заживо сгоревшем в перехватчике «Як-28» на Сахалине. Летчик-фанат, ходячая энциклопедия истории авиации: он собирал журналы, вырезки из газет и все, что печаталось на эту тему в Союзе. Разбуди его ночью, и он без запинки расскажет, чем вооружались все модификации «лавочкиных», «мигарей», «яков», и все их летные характеристики. Мой тезка «пробежал» всю бетонную полосу, но так и не взлетел. Пробил АТУ,^[93] проскочил по пашне и врезался в сарай. Самолет горел как факел, и местные жители, работавшие в это время в поле за аэродромом, утверждали, что он попрощался с ними, помахав рукой из-за фонаря кабины, которую, вероятнее всего, заклинило… Где теперь этот дотошный ум?

Я вытирал пот со лба полотенцем, но мне уже стало тепло, дрожь прекратилась.

Юрка спросил:

— Ну, как ты тут, старик, обосновался? Гляжу — как сыр в масле, не грех и поболеть.

— Ты прав, — ответил я. — Фирменными котлетками буквально изнасилован. Надо бежать. Как-то зашла дочка, закатила глазки: «Ах… билеты в филармонию…», и все такое. Я ей сказал, что со временем туго. На этом наши нежные отношения закончились. А не глотнуть ли нам другого воздуха? — предложил я, и мы поднялись.

Я перелил остатки жидкости из графина в плоскую фляжку, сунул ее в карман кителя. Рядом с домом, прямо через дорогу — ресторан «Каменный цветок». Малиновый отсвет еле пробивался через тяжелые портьеры, закрывающие стеклянную округлую стену. Несколько глотков морозного декабрьского воздуха — и мы у входа. Дядя Петя радушно открывает дверь, пряча пятерку в карман: «А, летуны! Давненько не заходил, Леня. Если что, я не пропускал тебя, сам знаешь, мест, как всегда, нет».

За спиной остаются человек пять, не теряющихнадежды попасть в этот теплый раек с музыкой, но они даже не возмущаются: уважают форму летчиков.

Мы двигаем прямо к бару, и я вздыхаю с облегчением: Василь на месте, его квадратная фигура движется ловко, руки снуют между бутылками, фужерами и ведерком со льдом. Но вот он бросает все и распахивает навстречу мне руки. Это руки бывшего штангиста — он перегибается через стойку и хлопает меня по плечам так, что мои погоны перегибаются горбиком…

Кажется, болезнь совсем покинула меня. Что может еще с такой быстротой разрушить вселенскую хандру, хворь, как не этот мягкий полусвет, музыка, скопище людей, зашедших на огонек, и, наконец, лучшие друзья, свалившиеся в любых смыслах с небес? Мы наполняем фужеры с кубиками льда из моей фляжки, Василь выставляет перед нами три дымящихся шашлыка…

— Кто сказал, что нет столиков? — грозно вопрошает хозяин бара, и его добродушное веснушчатое лицо суровеет.

Неожиданно он покидает нас, исчезает за дверью и через минуту появляется из подсобки со столом в руках. Он несет его через вестибюль, прямо в зал. Потом переправляет туда же три стула. Мы сидим у колонны, прямо под оркестром, его грохот обрушивается на нас — разговаривать здесь нельзя, можно объясняться только знаками, и Юрка показывает: наливай! Тугая жаркая волна поднимается изнутри к голове, музыка бьет по барабанным перепонкам, и мне начинает казаться, что мы, как оглушенные рыбы, плывем в большом цветастом аквариуме… Откуда-то сбоку выпархивает стайка «бабочек-однодневок», они машут руками-крылышками, поднимая стройные ножки, обтянутые трико, прямо над нашим столиком. Нарумяненные, накрашенные лица-маски мелькают в сполохах цветных фонарей…

Но вот музыка неожиданно обрывается, «бабочки» исчезают, унося с собой запах дешевой косметики и пота, становится слышен смех за соседним столиком.

— Санька, смотри, какая симпатичная мордашка. Ты посмотри… Совсем не накрашена и улыбается.

Я толкаю Митина в бок, но он непонимающе крутит головой и тоже улыбается. Чему они все улыбаются? Пойду-ка приглашу эту девушку на танец.

И я пригласил. И это приглашение стало прологом нашей совместной четырехлетней жизни, финал которой наступил в декабре 79-го, перед тем, как я оказался в первый раз в Афганистане.

А пока я обнимал улыбчивую девушку за талию, заглядывал ей в глаза и рассказывал ей о том, что привело нас в ресторан. Оказывается, что она тоже пришла с гостями, и ее гости (я чуть не упал) тоже из Воронежа. Оказывается, ее папа — мой земляк.

Был повод, чтобы составить столики вместе. Ее двоюродная сестра с мужем и еще кто-то — все мы стали лучшими друзьями. Наутро я с трудом восстанавливал в памяти подробности, но, кажется, безуспешно. Ребята уехали в гостиницу и теперь уже, наверное, сидели в самолете.

По дороге на службу в кармане кителя я обнаружил визитную карточку улыбчивой девушки. Потеряй я этот кусочек бумажки — и замысловато разрисованной визитке никогда бы не стать пригласительным билетом в загс, и кто знает, может быть, все сложилось бы иначе?

Три года понадобилось нам для того, чтобы узнать о том, что мы не станем жить вместе. Она не хотела иметь детей (надо было окончить вуз), любила хорошо поесть, выпить. У нее оказалось много приятелей и знакомых, она была человеком общительным, веселым. Как и я. И первое время нам было очень весело, когда я возвращался с полетов (сначала в квартиру ее родителей, позднее — в свою, которую нам выделили через год после свадьбы). Потом началась будничная жизнь, и к тому времени, как она оканчивала институт, я начал замечать ее широкую, подобревшую «косточку», ее великолепный аппетит и ее нежелание заниматься семейными делами. Если нужно было постирать мой комбинезон, испачканный в масле, она брала его двумя пальчиками, морщила нос, выказывая всем своим видом брезгливость.

Ее способности улавливать самые незначительные запахи меня поражали, и тем не менее, на кухне у нее всегда царил беспорядок, посуду она мыла небрежно. Наши перепалки начинались неизвестно с чего, часто из-за телефона, который звонил не переставая: у нее было много друзей, сокурсников, знакомых и так же много предлогов «не спешить» думать о детях. Она была занята собой, а я жил в постоянных разлетах. Помню, ходил и мурлыкал себе под нос: «Со мною вот что происходит: совсем не те ко мне приходят, а ходят в праздной суете — разнообразные „не те“».

В одно прекрасное утро, услышав в ее голосе командирские нотки (она уже научилась давать ценные указания по всем правилам воинских уставов), я с ужасом подумал, что меня ждет судьба «Павлуси», что рано или поздно мои сухожилия подгрызут, и тогда я не смогу далеко убежать.

Все разрешил случай, скорее похожий на анекдот. Я должен был улетать в командировку на неделю. Мы уже набирали высоту, когда поступила команда на возврат. Такое бывало частенько, в этот раз нужно было ждать начальника. Вылет перенесли на послеобеденное время, а я решил прокатиться с пассажирами на их транспорте в город. Дело в том, что мне необходимо было забрать сумки: летели на юг, я надеялся привезти помидоров и фруктов. Перед отъездом с аэродрома зашел к диспетчеру уточнить новое время вылета, и он мне сообщил: «Звонила твоя жена. Я сказал, что вы улетели». Ее родители были приглашены к друзьям на дачу, и я подумал, что она решила поехать с ними. Я открывал дверь своим ключом, а дальше — все как на картине «Не ждали». Здесь не потрудились даже набросить цепочку, и потому немая сцена оказалась тягостной, «сокурсник» — жалким, а я — смешным. Мне никогда не приходилось бывать в таких положениях, и я нашел для них единственные слова: «Извините, что не вовремя»…

…Я летел в командировку с чувством сброшенного с плеч груза. Мне не нужно было теперь покупать заказанные тещей помидоры, вместо этого я купил себе арбуз и виноград. Дома я угостил жену дарами Юга, мы разговорились. Она плакала, клялась, что любит меня и что этот ее «сокурсник» пришел, чтобы навсегда проститься с ней…

Мне понравилась ее оригинальная трактовка случившегося, и в свою очередь я стал ей разъяснять смысл слов из песни: «Если ты одна сразу любишь трех, то ведь это не любовь, а только кажется».

Да, мое семейное гнездышко не сложилось, и партийная организация части «правильно отреагировала». И хотя детей не было и, кроме нас двоих, никто не пострадал, развал ячейки, основы государства, грозил мне немалыми неприятностями. Когда в декабре семьдесят девятого замаячила на южных пределах тень Афгана, я стал первым кандидатом в бессрочную командировку.

Меня вызвал замполит, маленький шустрый мужичок, прикрывающий свою лысину «шиньоном» — длинными волосами, отросшими на височной части. Он уже имел беседу с моей супругой, и она «произвела на него впечатление». Она хотела сохранить «ячейку» и не видела повода для развода из-за случайного визита ее сокурсника.

Мы сидели в его кабинете тет-а-тет, и замполит даже попросил выйти секретаря парторганизации, который переписывал протоколы партийных собраний в толстые тетради с новыми обложками. Комиссия из политотдела наковыряла недостатки — приходилось устранять. Летчик первого класса, майор потел над бумагами, выдумывая не существующие выступления, призванные улучшить боеспособность и боеготовность подразделения. Он, этот майор, был хорошим, простодушным парнем, но ему нужно было «расширить» свою двухкомнатную, и он, проклиная все, высиживал в кабинете.

— Вы понимаете, что этот ваш шаг поспешен и совсем не обдуман? — настойчиво заглядывая мне в глаза, вопрошал замполит. — Ваша жена любит вас и носит под своим сердцем ребенка…

Вот это новость! Сказать ему, что впервые об этом слышу от него? Нет, только молчать. Может, ему еще рассказать о том, где висели подтяжки и галстук? Я слушал его с возрастающим интересом, думал о том, каков он будет в подобной ситуации, этот маленький человечек, так быстро и успешно делающий карьеру. До этого он занимал должность секретаря комитета комсомола воздушной армии, был на побегушках у секретаря партийной комиссии и члена Военного совета. Встретить и проводить московских гостей, организовать баньку с официантками, выпивон-закусон. Он хорошо знал многих космонавтов и, хотя сам не оканчивал летного училища, сумел создать о себе мнение как о человеке-легенде. Никто из сослуживцев не знал, что он учится в аэроклубе, и, когда получил пилотское свидетельство вертолетчика, его начальство было в шоке. Он же пробил себе летную должность, без которой продвигаться по службе в условиях воздушной армии было просто невозможно. Вот почему престижное кресло в штабе он поменял на рядового замполита — понимал: чтобы подняться, надо пройти все ступени. Да и кем он был там, среди полковников и генералов? Колюнькой — съезди-за-билетом, достань-привези. Здесь же он — воспитатель личного состава, величина, которую боятся и уважают около трехсот человек.

— Николай Матвеевич, я только отнимаю у вас время… Дело решенное.

— Вы — человек с характером. Это хорошее качество для летчика, да и летчик вы отменный. Но вот о личной жизни подумайте. Только недавно приняли вас в партию…

— Партии не жить с моей женой.

Выражение лица Николая Матвеевича поменялось, глаза блеснули холодным серым светом.

— Вот и в прошлый раз вы пошли на обострение. Устроили балаган среди представителей политотдела армии. Ну да это ваше дело. Вы сами держите судьбу в своих руках. По крайней мере, вам светила должность командира отряда. Теперь все это под вопросом.

На этом наш разговор закончился.

В эскадрилье работала комиссия политотдела по плану итоговой проверки за год, и у меня случилась стычка с одним из ее членов, подполковником Панищевым. Мы смеялись в курилке по поводу того, что я, командир корабля такой-то, вызываю на социалистическое соревнование командира корабля такого-то и при этом обязуюсь летать без предпосылок к летным происшествиям, соблюдать кодекс коммунистической морали, летать на оценки не ниже «хорошо» и «отлично» и т. д. (всего около десяти пунктов).

Мы обсасывали этот вид соревнований, и я сказал, что «боевые листки», за которые получает сейчас нагоняй редактор нашего звена, начали выпускать у Чапая в дивизии, но там Фурманов старался, чтобы больше было рисунков, потому что читать никто не умел. Откуда вывернулся этот Панищев и как услышал сказанное мной — непонятно. Он вызвал меня к себе на беседу и стал выговаривать за несерьезное отношение к «наглядной агитации». Но тут меня неожиданно поддержал другой подполковник — Манукян. Он сказал примерно следующее: «А что, летчик в чем-то прав. Пожалуй, эта форма уже устарела. Надо подумать, что тут можно изменить, и придать этим средствам новую динамику».

В комиссии заспорили, им стало уже не до меня, а в глазах у Коли Матвеича я увидел впервые недобрый свет.

Думаю, что до сих пор в политотделе моей родной армии изыскивают новые формы, а я уже здесь, где другие замполиты регулярно развешивают «Боевые листки» с нашими «маяками», «правофланговыми» и «левофланговыми» соревнований.

Стрелочка моих часов наконец-то подошла к цифре шесть. Пора было вставать…

* * *

Основной пилотажный прибор на любой летающей технике — авиагоризонт. По нему летчик задает нужные значения крена, подъема, снижения; пилот привязан глазами к перекрестью, обозначенному схематично крыльями и килем. За этим перекрестьем, на фоне двух половинок шара, голубой (небо) и коричневой (земля), — жизни людей, оторвавшихся от праматери: если гироскоп неожиданно выключится в облаках, когда естественный горизонт не виден, последствия могут быть самые плачевные. Этот прибор, ротор, рамка внешняя и внутренняя — все это покоится или вращается на трех осях, обеспечивающих три степени свободы. Одна из осей — главная. Наверное, есть такая и у людей. Только какая? Начальник, человек? Бывает, что от человека ничего, кроме должности, не остается…

Меня вызвали к командиру полка. Я спешил на командный пункт, волнуясь и гадая: кто мой новый начальник?

Большаков за мою бытность в авиации — четвертый командир, и счет среди предыдущих был в пользу начальников — два к одному.

В Большакове было много по-настоящему мужского. Крутой лысый череп подчеркивали мощные височные кости и широкая челюсть. Руки, поросшие рыжей шерстью, — непомерной длины, казалось, привыкли носить в ладонях тяжести, непосильные простым смертным.

Командир полка напоминал мне умудренного жизнью патриарха: вид грозен, но глаза подернуты пеленой усталости — в них нет злости… И все же они, эти глаза, умели темнеть; при обстоятельствах, где слова бесполезны, полковник мог попросту вздуть своим кулачищем.

Рассказывали, как командир прибежал в трусах к модулю, где летчики спьяну палили в воздух. Он вырвал у кого-то гитару и гонял ею пилотов, пока от инструмента не остался один гриф со струнами. Говорят, что струны жутко свистели в воздухе, и после этой акции желающих пострелять в ночное небо в полку почти не осталось…

…На командном пункте, возле длинного стола с полетными картами сидели Большаков и его заместитель. У окошка раздачи, куда подходили летчики, чтобы уточнить полетные задания, маячил дежурный оперативный, начальник химической службы полка майор Сидоренко. Часть лица «химика», обращенная к окну, была фиолетовой, глаза закрывали большие темные очки. Майор старался показывать командиру только вторую половину портрета, но тот, видимо, разгадал нехитрый маневр Сидоренко и, когда я вошел, упражнялся в остроумии:

— Что, Михалыч, опять табуретка гнилая попалась? Придется комбата наказывать за некачественную мебель. Прошлый раз, по-моему, беда случилась со стулом?

Михалыч молча пускал дым через нос, его желтые прокуренные пальцы с сигаретой мелко трясло…

Вчера Сидоренко был у нас на ужине. Мы не могли обидеть земляка и наливали ему от души. И сидели-то каких-то двадцать минут, еще и слова от него не услышали: вдруг — падение тела… Классически прямая спина, гордо поставленная шея; глаз, правда, не видно за очками, но в углу рта — дымящаяся сигарета! Нет, не киселем стекал Михалыч со спинки стула — рухнул стойким оловянным солдатиком…

«Посадка с низкого выравнивания, прямо на физиономию…» — прокомментировал Веня, ставя ему примочку. С явным опозданием пришел начальник физической подготовки полка, сожитель Сидоренко, краснощекий молодец, пустился в объяснения: «Никогда на одну и ту же сторону не падает… Прошлый раз завалился на правую».

— Дрозд, ну как ты? Все точки облетал? — спросил Большаков, задерживая мою руку в своем ковше.

— Все, — ответил я коротко.

— Сегодня принимаешь двадцать первый борт. Завтра, в четыре ноль-ноль — колеса в воздухе. Посадка — в Баграме, затем поступаешь в распоряжение Шанахина.^[94] Командарм сам поставит тебе задачу, он будет сидеть у тебя на правом кресле. Подробности — у Коваленко, найдешь его, расспросишь. Вопросы?

Вопросов не было. Вот тебе и ноль пятый!

…У одесситов — траурные лица. Командующий сороковой армии генерал-лейтенант Еремин отсрочил им замену на месяц. У Ласницкого глаза — чернее моря Черного: «Говорят, заявил нашему Шанахину: „Чего необстрелянных подсовываешь? Пусть месячишко влетываются“».

…Коваленко лежал в кровати. На столе — остатки закуски, утыканные бычками сигарет; в комнате плавают густые спиртовые испарения, смешанные с табачным дымом. Чтобы услышать несколько слов, пришлось трижды отрывать от подушки голову, заросшую жесткими, черными, пробитыми сединой волосами…

— Шанахину… не говори… ретрансляция… Ты прибыл для управления войсками… — еле выдавил Коваленко, и голова его снова упала.

«С информацией у нас не густо!» — подумал я.

* * *

Ровно в четыре, когда темень начинает бледнеть и контуры гор ломаной кривой разделяют светлеющий горизонт и землю, колеса двадцать первого борта, раскрученные о кабульскую бетонку, зависли в воздухе. Через двадцать минут мы уже были на стоянке Баграма.

«Ан-26» «РТ» с желтой цифрой «21» на фюзеляже — один из семи самолетов-ретрансляторов полка. Я давно знал, что у меня за спиной две тонны устаревшего оборудования. Современная аппаратура подобного толка могла бы уместиться в двух чемоданах… Мы — воздушный командный пункт, с которого управляют боем в горах. Заканчивается топливо — на смену приходит новый самолет, и так — все светлое время суток. Ночью наша «эртэшка» бросает осветительные бомбы там, где следуют колонны или идет бой.

Из кабины самолета просматривалась стоянка: хвосты «Ан-12» транспортной эскадрильи «советников»,^[95] ровные ряды «мигарей» с афганскими опознавательными знаками.

Среди богов войны авиация — самый сокрушительный. Этот зрячий бог не умеет отличать мирных жителей от воинов, своих от чужих. С той высоты, откуда он мечет свои огненные стрелы, — все одинаковы… И еще: это бог скорости и мобильности. В восьмидесятом году в Афганистан хлынула наша армада с севера. Чего только не везли сюда! Обустраивались обстоятельно, надолго, строили бассейны, бани. Единственное, что не завезли, — гробы. Разве кто-то здесь собирался умирать? Для отправки в Кабул нам привозили трупы, завернутые в старые простыни, облепленные мухами, и бросали на рампу. Сладковатый привкус тления наполнял замкнутое пространство салона, желающих лететь с нами начальников (а они обычно предпочитали вертолету самолет) — не оказывалось, с открытыми форточками в кабине большой высоты не наберешь…

Мы ночевали на матрацах в самолете, укрывались старыми шинелями и самолетными чехлами. Это нам казалось лучшим вариантом, чем палатки, в которых жили десантники, охраняющие джелалабадский аэродром. При обстреле фюзеляж «антона» мог уберечь от осколков.

В пятом часу утра пареньки из Витебской десантной бригады будили нас ударами прикладов о фюзеляж. Мы угощали их сигаретами, промывали наскоро глаза водой из кружки и садились по местам. В воздухе висели шесть часов, и после заправки и обеда — столько же. Частоты наземных станций по каким-то неизвестным причинам не совпадали с нашими рабочими. Мы вынуждены были использовать командные радиостанции пилотов, предназначенные для связи с руководителем полетов. Двенадцать часов в воздухе — ругань и стоны, просьбы и требования, приказы и мольбы о помощи…

«Что неясного, твою маму… Патроны кончаются, окружают… давайте звено „полосатых“». У меня пропадал голос, подключался второй летчик, радист или оператор.

Главное — за всем этим не забыть, для чего у нас глаза, мы должны вращать ими на 360 градусов, иначе попадешь в «клещи» пакистанских перехватчиков. Идеальный случай — облака, но в облаках обледенение, самолет теряет скорость и высоту. К вечеру, после посадки в Джелалабаде, липкие наушники впору было отрывать вместе с ушами: голова гудела, как пустая кастрюля, по которой стреляют дробью… Полстакана спирта, тушенка, сон без сновидений — и новое утро в воздухе. Мы старались продлить время «висения», ведь, покидая на час людей под шквалом огня, мы оставляли их без связи, а значит, и без надежды. Это теперь «эртэшек» стало достаточно, чтобы организовать конвейер… А тогда мы занимались в самом прямом смысле испытательными полетами. Конструктор Антонов не мог предполагать, что война в Афганистане станет полигоном для его детища.

Желание «провисеть» над полем боя как можно дольше превратилось в соревнование между экипажами, где были свои рекорды, которые могли закончиться плачевно, но трагедий не происходило только потому, что пустой, легкий самолет, имея запас высоты и аэродром рядом, мог сесть без топлива. «Рекорд» принадлежал львовскому экипажу и составлял семь часов сорок минут в воздухе при посадке с выключенными двигателями.

Наверное, человек подспудно заряжен на рекорды. Скрытая пружина, которую можно назвать «задачей действия», толкает его на мобилизацию всех явных и невидимых возможностей. В этом игрище с техникой на войне, где нет никаких ограничений, и есть необходимость оставаться как можно дольше над полем боя (ведь от тебя зависят жизни людей), каждый из нас мог сказать себе: «Я сделал это!» Оказывается, человеку важно почувствовать предел возможного! Гордость ли это или торжество, где кажущееся немыслимым становится реальностью?

Технология такого полета заслуживает внимания.

Чтобы сократить расход топлива, нужно было выдержать минимальную скорость полета, ту, при которой самолет еще не сваливается на крыло, но каждую минуту это может произойти. Эта постоянная игра «на грани» в первые часы, когда топливные баки залиты до отказа, требует постоянного внимания. По мере выработки топлива задача упрощается, но «испытателям» важен предел, и постепенно уменьшая скорость, летчики доводили ее до значений, которые были ниже всех заложенных конструктором. Получалось, что пилоты вносили свои коррективы в возможности самолета.

…В восьмидесятом мы стояли в Джелалабаде, где базировался Цхинвальский вертолетный полк. У нас не было оружия, и ночью, когда со всех сторон слышалась стрельба, мы чувствовали себя беспомощными. Начальник штаба полка капитан Камелюк после очередной посадки повел нас на КДП. В одной из комнат лежали тяжело раненные, из открытой двери доносились стоны, над кучей использованных, пропитанных кровью бинтов кружили мухи. Камелюк открыл своим ключом комнату рядом. Здесь лежало оружие раненых и погибших. «Берите, что хотите… Вот гранатометы…» «Этого нам только не хватало!» — подумал я. Мы выходили с «Калашниковыми», я спросил: «Где расписаться?» Валера улыбнулся в усы и махнул рукой: «Видно, что ты тут без прописки!» «Тогда пошли, пропишемся!» — нашелся я, имея в виду «сто грамм».

Капитану светили две крупных звезды на погоны, но штаны просиживать в штабе Камелюк не любил, летал с экипажами на задания. За стаканом неброско, словно о приевшейся изо дня в день рутине, рассказывал, поглаживая ствол ручного пулемета, с которым не расставался:

— Тюки на верблюде порет, как лезвием… Чудно… Материя азиатская цветная — легкая, летит по ветру, будто живая… Если снаряды — то сразу облако. Пока развернешься, оно еще висит. Один караван особенно удачно накрыли. Погонщик остался жив, только верблюжьими кишками забросало.

Спрашиваю: «У тебя должность приличная, зачем тебе это?» Отвечает: «Ты никогда, наверное, на охоте не был». Нет, я не охотник, но понимал, о чем он говорит. К тому же слышал, что ребята возвращаются не с пустыми руками…

«А если завалят?» — не унимался я. «Нет, брат. Меня не завалишь!» — улыбнулся он и ушел со своей скорострельной «косилкой» на плече. Сильные руки, лицо темное, обветренное, с тугими мужскими складками, упругая походка….

В тот вечер Камелюк появился еще раз, притащил на самолет японский двухкассетник, нажал на клавишу. «…Петли дверные многим скрипят, многим поют. Кто вы такие? Вас здесь не ждут…» — хрипел Высоцкий о том, что «порвали парус». Клочья паруса бились на ветру, клокотал огонь в глотке Володи, пропитанной водкой. «На батарее нету снарядов уже, надо быстрее — на вираже…»

Быстрее на вираже — жизнь учит этому. Тогда мы пересекали границу впервые и строили заход на посадку в Джелалабаде, как в Союзе, на положенной, но слишком малой высоте для войны. Перед глазами взметнуло огненный жгут: трассеры от «ДШК»^[96] прошли в каком-то метре от кабины. Этот первый полет в Афганистане мог оказаться для нас последним. Тропы из Пакистана стали местом ожесточенных схваток за оружие, и нас поднимали туда, где шел бой. Но вот Кармаль пожаловался Брежневу: война войной, но не во вред торговле. Было приказано караваны задерживать и осматривать. А это задача куда более трудная, сопряженная с потерями.

…Мы улетали в Ташкент на два дня. В последние минуты перед запуском принесли носилки. На них с трудом я узнал осунувшееся лицо и знакомые усы. Неожиданно Камелюк ухватил мою руку, произнес, с усилием улыбаясь: «Не дрейфь, командир, все путем!»

Пуля из английского «бура» пробила днище вертолета и угодила ему в ягодицу. Надо было спешить — начальник штаба потерял много крови. Вертолетчики, из провожающих, совали мне в руки деньги: «Купи пару десятков чугунных сковородок». Нет, они не шутили. Чтобы облегчить вертолеты для полетов в горах, какой-то умник распорядился поснимать бронеплиты, защищающие пилотов снизу. Большим людям эта кампания представлялась месячным мероприятием, чем-то вроде прогулки в Венгрию или Чехословакию…

…Оставалось двадцать минут до взлета. Все светлое время суток надо висеть над непроходимой душманской трещиной — Панджшером, где властвовал Ахмад-Шах Масуд… «Газик» с командармом! Я пулей вылетаю из кресла, экипаж уже стоит под крылом. По команде «смирно» Веня выставляет вперед подбородок, его усы взлетают вверх.

Шанахин высок, подтянут, сухое лицо с властными складками наполовину прикрыто квадратным козырьком кепки.

— Товарищ командующий! — доложился я. — Прибыл в ваше распоряжение для обеспечения руководства операцией в районе Панджшера.

— Здравствуйте! — сказал генерал, и по тому, как его глаза потеплели, я понял: попал в самую точку (спасибо Коваленко).

Шанахин жал руку каждому, становясь вплотную, пристально смотрел в глаза. Мне не нужно объяснять этот его маневр: не перепил ли кто вчера? «Лепестка», как мы называли запах «змия», командарм не обнаружил. Я уже поставил себе второй «плюс». Но вот генерал задержался у радиста. Оглядев его гвардейский подбородок, он сурово изрек: «Усы положены не ниже уголка губ. Ясно?» «Так точно!» — выпалил Веня. «Ну-ну…» — прищурился Шанахин и еще раз глянул на моего радиста.

Сопровождающий командарма комбат оттеснил меня в сторонку:

— Здесь курочка, консервы, сахар… — говорил он, показывая на коробку. — Генерал переболел желтухой, любит крепкий чай.

— Напоим! — успокоил я заботливого тыловика.

Ровно в пять мы взлетели. Чем выше, тем обозримее дно громадной Баграмской впадины, расчерченной арыками и глинобитными дувалами. Сероватые рассветные тона сменяются призрачной голубизной. Гряда облаков на востоке уже полыхает, подожженная краешком раскаленного диска.

С высоты земля — рай, даже когда на ней рвутся снаряды. Как устроен этот «раек», раскинувшийся под нами, что мы знаем о нем? Четырехугольные стены глиняных крепостей, за которыми живут афганские кланы, — словно пчелиный улей. Я склоняю голову к остеклению, вглядываясь в эти бесчисленные ульи, будто стою над огромной цветной картой, на которой мне предложили играть в военные игры…

Шапки вершин придвинулись к нам вплотную, кажется, что их холодное дыхание проникает сюда, в кабину. На нас наплывает, принимая в свои объятия, Панджшер, мы входим в его ворота. Здесь висим среди причудливого нагромождения камней — маленький алюминиевый челнок, до отказа заправленный керосином.

Шанахину не нужна карта с целеуказателями. Склоны этих гор он уже знает как свои пять пальцев. Он достает записную книжку с таблицей, где у него выписаны цифровые позывные летчиков и их фамилии. Я перевожу самолет в «горизонт», и Шанахин забирает себе ручку управления автопилотом. Дальше он крутит виражи сам, я только поглядываю на приборы. Командарм вводит самолет в крен и наклоняется к остеклению кабины: карусель начинается. Пара штурмовиков выходит на боевой курс, мы слышим радиообмен летчиков. Разрывы похожи на клочки грязно-желтой ваты, разбросанной по склону горы. Шанахин жмет пальцем на кнопку радиостанции:

— Двести пятый, чуть правее… выступ, похожий на стол…

С третьего захода пара «накрывает стол». Командарм доволен, он записывает индекс летчика, ведущего пары, и ставит напротив него крестик.

В пылу азарта Шанахин приказывает мне снизиться. Занимаю шесть тысяч метров. Его эта высота не устраивает, он хочет увидеть, как работают по целям в ущелье два звена «полосатых». Если от самолета до огневой точки духов останется меньше полутора тысяч метров, мы можем поймать «жаркое», и командарм не хуже меня знает это. «Ниже нельзя», — коротко бросаю я, останавливаясь на пяти тысячах метрах. Истинная высота, отсчитанная от рельефа местности, становится меньше тысячи пятисот метров: стрелка радиовысотомера болтается по шкале, не успевая отсчитывать измеренную величину. Мы в зоне огня…

Генерал недовольно косится на меня, отворачивается, всем видом показывая: слушай, что говорят, и не открывай рта. Пока Шанахин смотрит вниз, я кручу колесико на автопилоте с надписью «вверх-вниз», самолет плавно набирает пятьсот метров… Мы вращаемся между верхушек, кое-где покрытых снегом; они жадно протягивают свои каменистые сосцы к брюху нашего «антона». Командарм, не поворачивая голову к кабине, накладывает руку на автопилот, и мы снова теряем тысячу метров. Теперь уже можно рассмотреть отдельные валуны и скалы.

Чувствую, как желваки надуваются у меня на скулах — заставляю самолет перейти в набор высоты. Я делаю свое дело, но понимаю, кто здесь «мавр», за кем здесь последнее слово. Генерал снова снижает самолет, у него краснеет шея, не глядя на меня, он захватывает автопилот своей лапищей. Молчком! «Ах ты, Шанахин-Манахин, лазурит твою афгана-мать…» — бормочу я себе под нос.

Аварийным выключателем на штурвале отключаю автопилот и резко перевожу самолет в набор высоты — нас прижимает к креслам, кто-то матерится за моей спиной. Генерал не успевает сообразить, что произошло… Отказал автопилот? Мы забираемся на семь тысяч метров, я со злостью отдаю штурвал от себя — мелкие предметы зависают в воздухе, и только привязные ремни не дают нам отделиться от кресел: мы тоже висим…

— В чем дело, сынок? — зловеще цедит сквозь зубы Шанахин. Лицо у генерала из желтого стало красным, еще секунда — и он двинет меня кулаком. — Может, ты и операцией будешь руководить, а я попью чайку?

— Никак нет, товарищ командующий! — рублю я как можно почтительнее. — Мне доверили корабль, а операцию — вам.

Я говорю в микрофон, нажав на кнопку самолетного переговорного устройства, зная, что не только самописец запишет наши чудачества с высотой, но и магнитофон зафиксирует переговоры. Мне уже приходилось сражаться с одним генералом из семейства «самодуровых». В трехосной системе координат тот, кажется, растерял все «степени свободы», кроме одной — «я — начальник»; и пытался диктовать мне свои условия в полете, прямо в пилотской кабине. Я попросил его выйти.

Закон неумолим, и он был на моей стороне. В кабине пилотов не могут находиться посторонние, даже если они начальники. Тогда я нажил себе могущественного врага в лице заместителя командующего армией. Вернувшись на базу, я написал рапорт, и генерал был наказан командармом. Никто не имел права вмешиваться в действия командира корабля.

Каким боком обернутся ко мне эти «лампасы»? Генералов много, а командарм — один, он — первый законник среди всех нас. Каков он? Сейчас мне было плевать. Дальше Афгана меня не пошлют. Я поставил себе задачу — выжить в этой игре. Думаю, что мои ребята тоже хотят вернуться. У Юрки только что родился сын, да и у всех остальных есть дети. Что мне до лихорадочного блеска в глазах этого старого служаки, который смотрит вниз на разрывы желтыми от желтухи глазами?

Наступает затишье, командарм медленно остывает, просит принести стакан кипятку. Он достает из кармана маленький целлофановый пакет с трофейным пакистанским чаем. Бросает в стакан несколько черных, свернутых трубочкой листиков — они разворачиваются, окрашивая горячую воду в темно-золотистый цвет. Аромат чая плывет по кабине.

Механик Игорь Борзенков приносит поднос с бутербродами, курицу, тушенку, хлеб. Генерал отрывает крылышко, вяло жует его и отдает поднос обратно. Хадыко появляется сзади, таращит на нас еще не проснувшиеся голодные глаза. Генерал, должно быть, переболел серьезно: кожа — цвета лимона, аппетита нет. А ведь мог бы и не возвращаться сюда. Значит, из фанатов?

Пока Шанахин цедит из стакана чай, ребята весело работают зубами. Есть и неплохие стороны в том, что у тебя на борту «лампасы».

Кто-то хватает меня рукой за плечо. Веня сдирает один наушник с моего уха, кричит: «Командир, внизу, в долине — табун лошадей или всадники…» Точно, Венин глаз — ватерпас, ничего не перепутал. В «зеленке», меняя свои очертания, перемещается темное пятно. Неизменной остается белая крапинка впереди. Мне припоминаются рассказы об Ахмад-Шахе, о том, что он не слезает с белого коня. Неужели это его головорезы? Мы опять начинаем снижаться, и я забываю о своих твердых намерениях не лезть на рожон. Срабатывает что-то сильнее меня, и я увлеченно наблюдаю за перемещением возможной конницы. Шанахин вызывает штурмовиков, дает координаты цели. Мы висим уже пять часов, и я докладываю генералу: «У нас топлива — на сорок минут». Тридцать минут, чтобы вернуться, и еще десять минут можно оставаться в зоне действий. На самом деле, топлива — на час, но эти украденные двадцать минут — мой командирский загашник, который может пригодиться при повторном заходе на посадку. Десять минут истекают, я беру курс на Баграм. Слышу в наушниках, как штурман дает расчетное время посадки. «Еще десять минут», — просит Шанахин, но я упираюсь, как архар. Увы, бомбить конницу будут без нас, и досматривать этот «исторический момент» придется заму Шанахина… А вот и он — чуть ниже нас, на встречном курсе, вижу «двадцатку», она будет висеть здесь, пока мы обедаем и заправляемся.

…На стоянке строю экипаж под крылом, и когда Шанахин появляется в двери, прикладываю руку к пилотке: «Товарищ командующий! Разрешите получить замечания и указания!» Шанахин молча осматривает нас, морщится, словно от печеночной колики (одну руку он прижал к правому боку), останавливает свой взгляд на Вене. Чудо! Тут уже и я замечаю — усы радиста короче наполовину. И когда он успел?

Шанахин поворачивается ко мне и говорит: «Командир, радисту — благодарность от моего имени, за цепкий глаз, за исполнительность». Мне остается сказать: «Есть!» Я ожидал другого разбора, но об остальном командарм не заикнулся.

* * *

Десяток дней мы работаем на Шанахина. Теперь уже с первого взгляда понимаем друг друга. Каждая «морщинка» на Панджшере стала знакомой, домашней, словно декорация в школьном театре. Сотни тонн тротила посыпают эти склоны, но разве они как-то изменились? Отсюда, с семи тысяч метров, все — игрушечное, все — ненастоящее. Словно какой-то полоумный, забравшись повыше с мешком серой ваты, разбрасывает ее… Вечером падение в солдатскую койку в палатке, проваливаешься в сон и продолжаешь лететь, будто в оболочке, о которую постукивают сотни оловянных ложек; оболочку несут волны, непрекращающийся шум в ушных раковинах похож на шелест прибоя…

Наконец Шанахин дает нам два дня, и мы возвращаемся на базу. Этим вечером перед дверью нашей комнаты гудит керосинка. На огромной сковороде жарится картошка с мясом. Мы устраиваем пир, и бесприютных клопов, разбежавшихся на время из пустой комнаты, тоже ожидает ночное пиршество.

* * *

Я открываю глаза.

На часах — двенадцать. Все спят, на завтрак в столовую никто не ходил.

Один Игорь сидит на кровати, на втором ярусе, читает письмо из дома. Мой механик, что касается роста, веса и подвижности, — второй Веня. Они всегда вместе, хотя совсем разные. Веня — философ, выпьет — в рассуждения может полезть. Игорь — практик, много чего умеет: работает по дереву, по металлу, рисует, пишет пером и кистью. Может заговорить любого замполита до икоты. У нашего политрука, после двух-трех встреч с моим механиком, стало дергаться веко. Игорь рассказал ему, как надо поставить дело наглядной агитации. Обычно он начинал со слов: «А вот у нас в Германии…» При этом Игорек вплотную наседал на человека, с которым говорил, размахивал руками и непроизвольно, словно шутя, переходил от одной темы к другой. Остановить его, если он входил во вкус, было сложно. Но спиртное действовало на него совсем неожиданно. Алкоголь, казалось, забирал всю его неисчерпаемую энергию. Приняв пару стаканчиков, Игорек… замолкал. Глаза его добрели, лицо растягивалось в улыбке, и он начинал своеобразно подмигивать вам сразу двумя глазами: хлоп ресницами, потом еще раз: хлоп-хлоп. И — улыбка. «Вы — хорошие парни», — читалось на лице. Мне он казался безобиднейшим человеком. Я знал, что рано или поздно отцы-командиры узнают о его талантах, заберут писать лозунги, чертить схемы и графики, а механика подкинут мне со стороны.

Я переворачиваюсь на другой бок. Ночь кошмарна. Пока действует выпивка — ничего не чувствуешь. Может, этим «людоедам» не по вкусу кровь со спиртом? Самые яростные атаки начинаются с двух часов ночи — вот когда насмотришься на часы… К утру отяжелевшие кровососы отступают в свои траншеи, для них наступает время отдыха, и мы засыпаем вместе с ними.

Игорь читает страницы, исписанные мелким почерком, пыхтит, кашляет, скребет пальцами свой худой бок, раскрашенный созвездием укусов: «Командир, нет жизни… полбока отгрызли» — бормочет он, увидев, что не сплю.

Мне нет до сих пор письма из дома. Как там моя старушка, может, болеет? Странный сон снился мне этой ночью. Наш дом и четыре березы под окнами. Когда-то давно, дождливой осенью, отец привез четыре почерневших от сырости хворостины. Мы с ним посадили их под окнами. Теперь это белокожие красавицы с зелеными прядями… Я стою за березами, а в дом почему-то попасть не могу…

Игорь с шумом выдыхает воздух, поворачивается так, будто весит не меньше тонны, по полу разлетаются тетрадные листики письма.

— Эх, — стонет он, — сегодня воскресенье. Женка блины печет, малой, конечно, крутится рядом. Любит, засранец, горяченькие, прямо со сковородки…

Кусок стенки у моей правой руки — перед глазами. Оборванные обои обнажают слой потрескавшейся штукатурки — за ней деревянная щитовая арматура, где уйма пустот и ходов для полчищ маленьких духов. Их ничем не выкурить оттуда, разве что поджечь весь этот курятник.

Я сбрасываю простыню и начинаю подсчитывать на своем теле количество отбомбившихся тварей.

Говорят, эти камикадзе не боятся быть раздавленными, они могут лежать тысячу лет в засушенном виде, кочуют вместе с воинами, им плевать на климат и время, их жилье — там, где струится по артериям теплая человеческая кровь. Трудно себе представить, что такой вот прапрапрадед семейства кормился у воинов фараона, может быть, ползал по животу Македонского, а теперь его детки взрастают на питательных кровяных тельцах советских летчиков…

Я вскочил с постели, натянул комбинезон и подошел к механику.

— Игорь, сегодня до вечера вместе с Веней найти рулон обоев. Я иду в санчасть, постараюсь добыть дуста. Завтра даем сражение духам…

В санчасти начмеда полка не оказалось.

Пришлось искать его дома, в «Олимпийской деревне». Деревня раскинулась живописным табором, в виде разнокалиберных домиков на колесах, металлических бочек и просто построек из дерева и фанеры, между полковой территорией и стоянкой самолетов первой эскадрильи. Чтобы попасть к самолету, нужно шагать по аэродрому вдоль траншеи с насыпью и колючей проволокой, или — по «Бродвею», который, в зависимости от настроения, мог называться «Олимпийской деревней», а то и просто — «Липками». Откуда же здесь, среди зноя и песка, скрипевшего на зубах, взяться липам? Командир батальона обслуживания, обустроивший жилье на колесах и баню, носил редкую фамилию — Липка и был человеком гостеприимным. Дверь его личной «бочки» никогда не закрывалась, здесь были готовы наливать всякому, кто ее откроет. В Союзе такая дверь могла открываться только для начальства.

Летчики, когда не спешили, предпочитали пройтись по «Бродвею». Здесь жили вольнонаемные девушки, женщины. На веревках, протянутых тут и там, висели женские аксессуары, напоминая воинам всех мастей, что слабые создания на земле еще не перевелись.

Я опасливо пробирался через этот «Шанхай», где могут ненароком и тазик вылить на голову, пока не уперся в бочку с цифрой семнадцать. Здесь я постоял, сплевывая изо рта въедливый запах санчасти. Там мыли полы лизолом, и при одном виде этой черной вонючей жидкости на моем лице выступили красные пятна…

В приоткрытую дверь вылетали вкусные запахи. Я вытер пот со лба, постучал.

— Можно! — донеслось как из бочки, и я улыбнулся: почему «как»? — жилище представляло собой огромную металлическую цистерну, в которой прорубили окна и двери. Я пробрался через маленькую прихожую с умывальником, перешагнул через несколько пар обуви и увидел начмеда за столом. Сухачев над чем-то смеялся, утирая слезы ладонью.

— Садись, — предложил он, указывая на табуретку. Я знал, что меня не станут спрашивать, зачем пришел. На кровати, напротив меня, устроились Никулин — командир звена, небольшой крепыш с круглым лицом и обвислыми усами, Дружков — командир отряда, отчаянно рыжий, весь в веснушках.

Сковорода с жареным мясом стояла посреди стола.

— Доктор, — начал я без паузы, — мне нужен дуст. — Взрыв хохота потряс стенки бочки. Никулин откинулся к стенке, его живот сотрясался, кончики усов подпрыгивали. Дружков согнулся пополам, чуть не угодив золотым чубом в тарелку. Как только угомонились, доктор стал наливать.

— Вот тебе «дуст», травись на здоровье! — пододвинул он налитый стакан.

Я опрокинул стакан, взял луковицу, кусочек хлеба.

— Александр Матвеевич, я серьезно. Мне нужен дуст, сегодня. — И для наглядности задрал тельняшку.

Сухачев продолжал улыбаться. Его широкий рот демонстрировал крепкие зубы: посреди верхнего ряда между передними резцами можно было просунуть палец. Зато остальные — белые и ровные — настоящее украшение мощно скроенной челюсти.

— Видишь ли, Дрозд, «дустом» мы называем спирт. По-моему, это пришло от местных истребителей. Ты как-то мрачно настроен. У нас все так, чуть что — сразу война. Нельзя ли как-то мирно добрососедствовать?

Саша снова наполнил стаканы:

— Ну что, будем?

Мы выпили. В невыносимо душной комнате стало еще теплее. Жара поднималась откуда-то снизу, обнимая плечи и голову, и хотя куртка стала мокрой и прилипла к моей спине, дышать стало легче.

— Не переживай, Дрозд. Дадим мы тебе отравы. Лучше скажи, чем ты понравился Шанахину? На него не угодишь, а тебя, слышал, хвалил.

— Не знаю. Сегодня понравился, завтра — разонравился. Десять дней отвисели с ним над Панджшером. Лупят из всех стволов и калибров, а толку мало.

— Дали бы мне сутки покомандовать! — вмешался Никулин. — Пару полковстратегической на конвейер — сравняли бы эти морщины с горизонтом…

— Ну да, еще скажи — дустом, как клопов, — возразил Саша. — А кто же тогда будет строить здесь эту новую-то жизнь? Мыс тобой?

— Все проще, мужики. Не надо «стратегию» и объемных^[97] бомб, — подал голос Дружков. — Лучше поставить на конвейер нас. Возили бы день и ночь одну водку и раздавали бы бесплатно. Два года, и они — наши…

Глаза Никулина округлились, он оглушительно захохотал:

— Ну ты — профессор. Я бы до такого не додумался! — Кончики его усов опустились на щеки, и сейчас, с расставленными руками, в притворном восторге от такой гениальной мысли, он напоминал мне охотника со знаменитой картины.

— Никогда они не станут нашими, — подвел итог Саша. — Я читал книгу натуралиста, долго жившего в местах обитания волков. Главный хищник — человек — поселился среди своих менее удачливых собратьев, чтобы узнать их повадки. Изо дня в день взрослые самцы метят свою территорию. Случайно попавший в чужие охотничьи угодья волк может быть разорван в клочья, но такого никогда не происходило. Я хочу сказать — даже волки умеют делить территорию. Человек — нет… Ему всегда мало того, к чему он пришел.

Есть люди, которых подобает слушать. Врач части — лицо для летчиков уважаемое. Поэтому Никулин еще больше округлил глаза, изображая на лице: «Я весь внимание». Ребята пришли сюда гораздо раньше меня, в их глазах металось веселое, голубое пламя «дуста».

— Подожди… Саша… Волка ноги кормят? А мы питаемся в летной столовой, где ты снимаешь каждый день пробу, так мы что, хуже этих… серых? Я прав?.. — Язык Никулина, казалось, увеличился до невероятных размеров и поворачивался во рту с трудом.

— Ты прав, Николаевич. Человек — существо иного толка, он хочет устроить мир по-своему и поэтому с легкостью ломает хребты таким же, как и он сам… Хочешь или не хочешь, а в каждом из нас заложено: «Моя жизнь — самое ценное, самое достойное, и это никак не сравнимо с тысячами неизвестных, чуждых мне жизней».

— А вот меня «духи» рано или поздно собьют в Джелалабаде… — неожиданно выпалил Дружков. — Они охотятся за моим бортом. Два раза меня там обстреляли, и еще три пуска ракет видел мой механик.

— А чем ты лучше остальных? — спросил я на всякий случай, но мой вопрос повис в воздухе. Володина голова с золотой шевелюрой, лицом цвета спелого помидора (даже веснушки исчезли на этом фоне) напоминала огонь большой свечи, выглядывающий из светлого комбинезона, как из стеарина… Стеарин плавился, по красной шее текли струйки пота и пропадали на груди.

— Доктор, однако, дуста давай. Клей мешать будем, лепить обои на стенки. Спать будем, как дети малые… — пропел я, словно чукча.

— Бедные клопы! Нехорошо, Дрозд, как-то не по-советски. Может, ограничишься разъяснительной беседой? — ехидничал Сухачев.

— Ладно-ладно, — огрызнулся я. — Принесу тебе баночку, на развод. Будешь рассказывать им на ночь о волках. Доктор, что за девушка у тебя в санчасти, полы мыла какой-то вонючкой?

— Э, брат… Это не про наше с тобой рыло. Не такие, как мы, пробовали к ней подкатывать. Бесполезно. Ты вот что… Забежишь вечерком, и не забудь захватить пакет целлофановый.

* * *

Возле двери нашей комнаты горит примус, стоят мои ребята и одесситы, склонив головы над сковородкой. Ласницкий подпирает дверной косяк, покуривая сигарету, снисходительно улыбается.

— Саша, что тут происходит?

— Ничего страшного, если не считать, что твой техник печет блины. Чем это от тебя так пахнет?

— Дустом, за которым я ходил, но пока так и не взял. Завтра акция — смерть кровопийцам.

— Что достали?

— А что, с одесситами они на «вы»?

— Авиаклоп ест не всякого. У них от нас аллергия. Ты же знаешь, в Одессе за просто так ничего не бывает…

В комнате на столе я обнаружил говяжью ляжку.

— Откуда? — спросил я Юру.

— Дружкова мужики приволокли. Сегодня «горбатого»^[98] разгружали, с мясом. За литр целую тушу скинули.

Блины на воде не получились, но все же по кусочку скомканного липкого теста мы проглотили. День начинался с обеда и незаметно перешел к ужину. Стол сегодня удался: «красная» рыба — кильки в томате, говяжье жаркое с луком, картошка.

Мой техник взял гитару, к нам потихоньку собирался народ. Пришли киевляне, рижане, одесситы, ребята Дружкова из далекой Завитой.

Эдик напоминал мне Пресли, только без его знаменитых пейсов. Гитару он таскал с собой даже на самолет, и обычно не было отбоя от желающих пригласить его в гости.

Игорек сидел рядом, он никогда не пел, и даже подпевать не пытался. Сейчас он включит свои глаза в режим моргания и будет облучать нас желтым взглядом филина. Обычно Эдька начинал с песни Высоцкого «Здесь лапы у елей дрожат на ветру…» — пел он, не стараясь хрипеть, как Володя, и делал особенное ударение на двух строчках:

Заканчивал разухабистой еврейской песенкой «Учителя танцев», в темпе «семь-сорок», поменяв все буквы «р» в тексте на «г»:

Явился доктор, от рюмки отказался, сказал:

— Бери бутылку, пойдем со мной…

«Олимпийская деревня» утонула во мраке, нигде не видно светляков — все окна плотно занавешены. Мы идем, изредка подсвечивая фонариком, чтоб не разбить нос. Мне непонятно, как Саша ориентируется в этой темени. Подходим к одной из бочек, открываем дверь. В коридорчике я натыкаюсь лицом на что-то мокрое, пячусь, задеваю что-то, слышу грохот падающих металлических предметов…

Наконец мы в комнатке. Кровать, шкафчик, стол, под столом набор тазиков разной величины. Хозяйка жилища стоит посередине, загородив собой добрую половину комнаты. Она относится к породе «хороших людей, в которых всего много». Легонький халатик едва прячет ее прелести белоснежного цвета, только лицо и клинышек у шеи, опущенный острием вниз, между двух холмов, как указатель, — темного цвета, да на руки словно надеты перчатки.

Саша знакомит нас и говорит:

— Вот, благодаря Леночке получишь свой дуст, которым ты меня достал. Она сегодня перевернула всю санчасть, чтоб его отыскать…

Елена, русская молодуха, покрылась нежным румянцем, слабо заметным на лице и вовсю проступившим на груди и плечиках, и протянула мне руку, которую я, засуетившись неловко, пожал.

— Ну что, Ленусик. Куснуть чего-нибудь найдем? Тут летчик принес жидкой отравы, чтоб разная мерзость не заводилась…

Мы хорошо сидим. Чистенькие занавесочки на окнах, салфеточки, искусственные запыленные цветочки в вазе. Из маленького японского поцарапанного кассетника доносится: «Кому-то коньячок и осетринка, и пива запотевшего бокал. А в речке Кокча водится маринка, костистее я рыбы не едал».

Присутствие женщины делает наш разговор живым, мы упражняемся в остроумии, не пьянеем, я чувствую только, как спина становится влажной. Ленусик рассматривает нас по очереди своими круглыми любопытными глазами, тихо посмеивается. Плечи у нее, в отличие от нас, сухие, и только над верхней губой — маленькие капельки влаги… Чего это доктор меня сюда притащил? Отдали бы дуст, и воркуйте на здоровье.

Саша хороший рассказчик, но, кажется, и он устал травить байки.

— Знаешь, надоела эта «бодяга», — и доктор показал пальцем на спирт. — Пойду-ка я посмотрю у себя бутылочку вина.

Он поднимается, я не успеваю что-либо сказать, как он выходит. Надо что-то говорить, а слов нет. Все вопросы кажутся глупыми, а болтать обо всем понемногу я не умею.

— Лена, давайте выпьем, — предлагаю я.

— За что?

— За что хотите. Можете не говорить.

— Хорошо, — соглашается она, и я наливаю.

Ленуся не жеманится, не прикрывает стакан руками, не говорит: «Куда вы столько, разве можно?» Она добавляет водички и проглатывает потеплевшую жидкость вслед за мной.

Глаза у хозяйки бочки сузились, на лице объявилась какая-то особенная улыбка, блуждающая, ни к кому и ни к чему не обращенная.

— Следующий тост говорю я, — заявляет Лена. — Пьем на брудершафт.

Наши руки зацепляются, как локомотив цепляет вагончик. «Кто из нас локомотив, а кто вагончик?» — едва успеваю подумать я, как жаркие губы Лены захватывают мои…

Нет, конечно, хитроумный доктор со своей бутылкой вина так и не пришел. Да и не мог прийти. Вот бестия! На следующий день он сказал мне: «Это одна из форм заботы о здоровье летного состава». «Если бы ты по-настоящему заботился, то никогда бы не кинул своего боевого товарища под танк», — сказал я ему.

Утром мне показалось, что наша бочка упадет с деревянных чурок и покатится. К счастью, этого не случилось.

В пять часов утра я лежал на ее пышной груди, как жалкий обмылок после большой стирки. Я дремал, Ленуся баюкала меня неторопливыми словами, жарко шептала в ухо:

— Какой вы народ, мужики… Дорветесь до бабы, и — до последнего… норовите достать… стучитесь изнутри в живот, как будто вам интересно, откуда вы появились… А назавтра — и след простыл… Вернусь в Союз, найду какого-нибудь заваляшенького, чтоб не убежал, нарожаю деток…

И я представил себе Ленку большой маткой-муравьихой, обложенной белыми яичками: вокруг суетливо бегают муравьята-трудяги, кусучие муравьи-воины, а она возлежит себе, такая белая, пышная, полная молочных рек и сладких киселей…

У порожка своего жилища Лена облила меня из ведра, потом я окунул голову в бочку с водой и зашагал к себе. Она — молодчина. И без претензий. Говорят, женщина аккумулирует тепла на тридцать процентов больше, чем мужчина. Ленусик в таком случае — на все сто. Тепло ее щедрого большого тела в эти дни незримо сопровождало меня.

Я думал о том, что, как только получу чеки, куплю ей бутылку шампанского и цветов, настоящих, вместо тех, бумажных. Я знал, что приду к ней еще раз, а может быть, буду ходить часто. Жизнь покажет. А вздыхать я буду о той девушке из санчасти, и она, это существо ненашенское, каким-то злым ветром занесенное сюда, никогда не глянет в мою сторону. Почему-то вспомнилось: «Красота спасет мир». Это выражение никакого отношения не имело к красивым девушкам, несло в себе, конечно же, широкий смысл, но мне втемяшилась в сознание мысль о прекрасных орхидеях-убийцах… Объятия некоторых прекрасных цветов становятся удушающими, объятия красивой женщины — часто становятся роковыми, как распознать их? Ведь я уже один раз обжегся. Для простодушных прекрасное — ловко расставленные силки… Это бирка с ценником, которая на первый взгляд не заметна, но за нее впоследствии приходится расплачиваться. Вот и получается, что красота, которая собралась спасать мир, никакого отношения не имеет к женщине. Мне кажется, Лена с ее мыслями о детях напоминает спасательный круг. Просто она, со всем своим неиссякаемым теплом, занесена в реестр прозы жизни, и все бегут мимо, за призраками… Красота лишь будит человека и толкает его… На что? Наверное, в каждом конкретном случае — на разное, но это может быть как возвышенным, так и низким.

…Чтобы не маячить перед открытым окном командного пункта, я решил сделать крюк по аэродрому. Обошел колючую проволоку и трусцой засеменил по выбитой тропинке вдоль взлетной полосы. Метрах в тридцати на грунт садилось звено «восьмерок» с афганскими опознавательными знаками.

Турбины двигателей рвали нетронутую тишину раннего утра, посвистывающие лопасти у земли поднимали желтоватую пыль и толкали ее в мою сторону. Я резко сменил направление и увидел у себя под ногами фонтанчики, какие бывают от ударяющей в грунт пули. Только пробежав еще около сотни метров, я подумал: «Черт возьми, это действительно пули… Вот тебе и афганские братья! Это шутки у них такие?» В ранний час на аэродроме потерю летчика можно списать на часовых, любивших от скуки пострелять в собак. Странно. В это утро, совершив прыжок в сторону, я увильнул от смертоносного свинца… Что подсказало мне резко изменить направление? Может, был какой-то знак, и кто-то могущественный уберег меня для чего-то?

Модуль еще спал. Спал солдатик у тумбочки, положив голову на руки. Спали мои ребята. Я зашел в комнату, прилег и стал осматривать предстоящее поле битвы. В углу уже стоял рулон обоев. «Кровати выносим, купаем их в керосине…» — рисовался в моей голове план сражения.

* * *

Вечером наша комната пустовала. Свеженькие обои покрывали обработанные дустом стены. В клей мы тоже дуста не пожалели. Запах отравы переносить было невозможно, и я побежал в полковую гостиницу — такой же сборный модуль, как наш. Меня ждал сюрприз. В комнате с табличкой «Администратор» сидела Земфира Феоктистовна Полей. Я знал ее с давних времен, и наши короткие встречи в ее летной столовой переросли в теплые, приятельские отношения. Я обнял Фиру.

Все та же, ничуть не изменилась. Ну очень солидная женщина. Ее руки, сложенные из «подушечек» различной величины, оканчивались неожиданно изящной кистью; пальцы чуть припухшие, унизанные колечками, перстнями. Это ее слабость. Когда она встала с кресла, я показался себе до неловкости маленьким — моя щека уперлась в распятие, покоившееся на ее груди, как орден на монументе…

— Фира, какими ветрами? — Красивое лицо с властными складками, жгучие черные глаза. Кожа светлая, не тронутая местным солнцем.

— Да вот, решила чеков подзаработать.

— А почему вы здесь, а не в летной столовой?

— Долго рассказывать. Сначала портили нервы, потом выпихнули, стала неугодной. Ушла работать в гостиницу.

Фира была лучшей заведующей летной столовой одного из истребительных полков нашего округа.

Не всякий ресторан мог соперничать с ее кухней. Каждый день она встречала летчиков и лично присутствовала на трапезе, всем своим видом напоминая древнюю богиню плодородия. Мужики говорили: «Сначала появляется грудь, через какое-то время — Фира». Обычно она стояла в зале, подпирая одну из колонн, ее живые глаза мгновенно улавливали недостатки. «Летчик просит — надо дать!» — учила она уму-разуму молодых официанток, и те побаивались ее властного, непреклонного характера. Всеми продуктами она распоряжалась лично, сама домой ничего не брала, выделяла своим девочкам только в конце недели, с остатка. Не любила снабжать картонными коробками с провизией начальников, различные проверяющие комиссии, как это водилось. «Пусть этим занимается начпрод», — говорила она, презрительно поджав губы. На должность заведующей столовой ее предложил сам командующий воздушной армией, дважды Герой Советского Союза, фронтовик. Десяток лет она работала, не боясь никого, пока легендарный штурмовик не погиб в автомобильной катастрофе.

Женская судьба ее не удалась. Такого не пожелаешь ни одной женщине. Сначала разбивается муж-летчик, потом сын — в летном училище. Теперь она жила одна. У нее не было ни родителей, ни родственников, и все свои деньги она тратила на золотые украшения — легче перевозить из гарнизона в гарнизон. Летчикам отдавала все, что было у нее на кухне, и если пустой оказывалась столовая — бежала к себе домой. В каждом пилоте она видела сына или мужа, по-родственному могла «оттянуть на всю катушку» — задело. Все, включая прилетающие экипажи, называли ее «мамой Фирой» или просто «мамой». Нас она снабжала продуктами, мы же наливали ей спирт, на компрессы.

Фира прилетела пару дней назад, еще не вошла в курс дела, но вопрос решился в одну секунду: я шел от нее с ключом от свободной комнаты.

Полей — это золотая пора авиации семидесятых. Таких, как она, стали вытеснять нагловатые бабенки, умеющие ублажать начальство за счет летных харчей.

Здесь, в Кабуле, столовая — полковой желудок летного организма — была немыслима без длинного дощатого барака на полсотни посадочных мест. Чья-то умная голова догадалась поместить отхожее место на не слишком большом удалении от кухни, вероятно, для того, чтобы мириады мух могли разнообразить свое меню. Летчики называли этот барак «музыкальной шкатулкой», а какой-то чудак вбил колышек с указателем и надписью: «Сюда не зарастет народная тропа». И действительно — тропинка здесь хорошо утоптана; туда — семенили, оттуда шли неторопливо, размеренно. Реакцию желудков на местную микрофлору летчики называли болезнью «быстрых ног».

В летной столовой пригодной для еды была только манная каша. Сюда лучше заходить с утра, когда еще прохладно. Днем алюминиевые стенки ангара накалялись, и в настежь открытые двери роем летели жирные мухи. Кто пройдет хотя бы один раз в цех для разделки мяса и увидит там говядину, потемневшую от жары и облепленную мухами, тот никогда не притронется к мясу на тарелке. Несмотря на все ухищрения (энтеросептол, настой верблюжьей колючки), болезнь «быстрых ног» зачастую подстерегала в самое неподходящее время.

Еду в столовой разносили солдаты, и меня поразила их худоба. «Как можно в столовой, полной жратвы, умирать от голода?» — спросил я Никулина. «Э, брат, консервы, что остаются на столах, они относят бачатам^[99] за марихуану, а ночью — обкуриваются. В такую жару травка заменяет еду, а желудок грызет собственное тело».

* * *

После двухнедельной изнуряющей работы над Панджшером мы должны вернуться домой. Шанахин улетел в Кабул на вертолете, а нам приказано ждать пассажиров. Мы уже отработали свои двенадцать часов в воздухе и с нетерпением ждем, когда этот день окончится. По этому пеклу не скажешь, что наступает вечер. На самолете открыто все, что только можно открыть: двери, форточки в кабине, рампа. Слабый ветерок прогоняет сухой горячий воздух по салону — здесь спасительная тень.

Ребята разлеглись кто где: на матрасах, на самолетных чехлах. Два молодых десантника, начищенных и отутюженных (летят домой, в отпуск) терзают нашу гитару. Они в возбужденном состоянии, им не до сна. Голубоглазый негромко поет: «Азиатские серые горы, азиатские серые люди и кусочек моей Европы — у пропеллера в синем блюде…» «Ого, — думаю я, — здесь, в году тысяча триста не знаю каком по мусульманскому календарю, и мы потихоньку становимся европейцами…»

А у нас, в России, вторая половина сентября — чудная погода. Всего ровно столько, сколько надо: тепла, света и зеленой краски, сквозь которую уже, наверное, проступают золото и багрянец… Здесь же горячий воздух все время плывет, тугими струями обтекает разогретую землю, и от этого все предметы становятся нереальными, призрачными…

Прошуршали колеса, и под рампой выросло облако желтоватой пыли. Наконец-то!

— Эй, братан, где командир? — кричит мне худенький хлопчик в комбинезоне песочного цвета и панаме, закрывающей всю верхнюю часть лица.

— А я не похож на него?

— Тогда принимай авианаводчика. Дали боевое охранение — афганское, бляха. После первых же выстрелов эти ссыкуны разбежались. Остался, бляха, в горах один, с отказавшей рацией. Десять дней без воды, под пулями снайперов…

Мы с трудом достали парня из газика, потащили в самолет. Его лицо напоминало сплошную незаживающую язву; вместо глаз — две красные дырки, рот не закрывался, из крупных потрескавшихся губ сочилась кровь…

Я включаю радиостанцию, запрашиваю разрешение на запуск.

— Вам ждать. — Слышу из наушников. — Приедет еще один пассажир…

— У меня на борту раненый, какого черта?

— Указание старшего… Приедет, с ним разберетесь.

Мои ребята по очереди сидят рядом с наводчиком, вытирают ему губы влажным платком, дают воду из термоса. Есть ему пока нельзя, а бульона у нас нет. Парня зовут Василий, говорить он не может, но рукой накарябал на клочке бумаги: «Приглашаю экипаж к себе на свадьбу через месяц».

Когда ночь опускается на аэродром, приезжает полупьяный полковник с двумя бабами, обвешанными сумками. Бабенки навеселе, они летят в Кабул походить по дуканам, закупиться. Полковник начинает прощаться с каждой по очереди.

— Выруливаем! — кричу я Эдьке. — Эту капеллу вместе с наводчиком не повезу!

Мой техник в растерянности таращит на меня глаза.

— Запускай, тебе говорят, твою-муму…

Мы запускаем левый двигатель и выруливаем на одном, чтобы пьяная братия не полезла под винты. Клубы пыли заволакивают стоянку, и я представляю, чем сейчас плюется полковник. Защитная позиция у меня в голове уже скомпонована.

— Пятьсот второй, пассажиры на борту?

— Да, на борту.

— Выруливайте.

Быстро занимаю полосу и увеличиваю режим двигателей до взлетного: пока полковник попадет к руководителю полетов, мы наберем тысячу пятьсот метров.

— Веня, передай Баграму конец связи, работаем с Кабулом… Запроси к нашей посадке санитарную машину.

* * *

В нашу светлую комнату, с новенькими обоями и слабым запахом керосина, мы возвращаемся поздно ночью. После палаток роты связи наше жилище кажется нам раем. Падаем в постели. Старенький телевизор еще минут десять светит нам со шкафа у входа. В это время кабульское телевидение передает всегда одно и то же: танцующая и поющая восточная девушка-афганка или индианка.

Обволакивающая, затейливая, как сложный восточный узор, мелодия проваливается вместе с нами в сон. Телевизор отсвечивает своим пустым оком до утра. Утром посыльный кричит в дверь: «Полковое построение!»

Нам дали два дня отдыха, какие могут быть построения?

Мы долго сидим на кроватях. Что случилось? Ребята ропщут. И даже глоток утреннего освежающего воздуха не приводит в душевное равновесие.

День, словно золотой шар, уже давно выкатился из преисподней, чтобы вечером снова закатиться туда же. Из модулей и летной столовой стекается народ, в панамах, пилотках, покуривают, строят догадки. На построение заставили прибыть всех офицеров, включая лиц суточного наряда, свободных от дежурства. Может быть, сбит вертолет? Нет, об этом все давно бы уже знали.

«Смотрите, — сказал я своим ребятам. — Даже псы правильно понимают приказ командира…» Полковые кобели стайкой трусили к заасфальтированному плацу. Эти собачки были какой-то особой, афганской масти — бесполезно пытаться описать ее. Есть ли цвет у пепла, пыли и этих серовато-грязных гор на северной стороне? На любом из аэродромов можно встретить этих попрошаек, с такой же расцветкой шерсти. Иногда она могла быть пятнистой, как у гиен. И только глаза, как у всякой бездомной голодной твари, вызывали сочувствие.

Прокатилось зычное: «Становись!» Начальник штаба полка, седовласый Пантонышев, уже стоял на пятачке, в центре. В каре выстраиваются коробочки управления полка, трех эскадрилий, инженерного состава.

Большаков появляется со стороны летной столовой, вместе со своим первым замом, подполковником Санниковым, недавно приехавшим из Кустаная.

— По-о-лк, ра-а-в-няйсь! Сми-и-и-рна!

Большаков скупым движением руки останавливает уставной доклад. Его плечи, обычно прямые, сегодня сутулятся. Он опустил глаза в землю, и, казалось, что-то рассматривает там… Пауза затянулась. Полк замер, ожидая чего-то необычного, тишина повисла над плацем, все глаза устремились на человека, который был первый среди них, но так же, как все, ходил на боевые вылеты.

Командир наконец начал говорить тихо, так что стоящие сзади не могли расслышать и становились на носки, вытягивая шеи.

— Советские летчики, герои… Дальше идти некуда. На кого теперь положиться? — вопрошал он.

Его слова повисли в воздухе, и командир стал осматривать замершие фигуры в коробочках. Две собаки, до этого лежавшие на теплом асфальте, встали и подошли к Большакову. Одна обнюхала его штаны, вторая, помахивая хвостом, подняла морду и попыталась определить, чем пахнет ширинка у Санникова. Тот досадливо взмахнул рукой, собачки отбежали.

— Как мог боевой летчик… — Голос командира неожиданно дрогнул, сорвался. Он отвернулся от строя, опустив голову, покачивал ею, словно лишенный дара речи. Таким сильного человека полк видел впервые — не приведи господи смотреть на это! Большаков сделал знак своему заму: «Говори, я не могу».

Санников выкатил свою небольшую, крепкую фигуру вперед. Выставив живот и широко расставив руки с растопыренными пальцами, подполковник пронзительными голубыми глазами впился во вторую вертолетную эскадрилью — у него был вид снежного барса, готового к прыжку.

— Я скажу так, командир. Сами себе делаем за шиворот, а потом крутим головой, соображая, откуда пахнет. — Пал Палыч несколько раз сжал пальцы в кулаки, словно убирая когти и все еще раздумывая: прыгать или подождать?

— Кавалер ордена Красного Знамени! — загудел снова он. — Что же остальным остается делать? Грабить бедных крестьян? Где Померанцев? Вот видите, весь полк стоит здесь из-за него, а его, храбреца, нет. С насморком лежит в санчасти. Где еще такое увидишь? Загрузить двух ишаков в вертолет, привезти в Кабул и продавать их на базаре! Вы слышали когда-нибудь о таких чудесах?

Редкий смешок прошел по строю.

— Не смешно! — гаркнул Пал Палыч. — Генеральному секретарю доложено, вся Москва теперь знает, что боевой пятидесятый ОСАП на рынке копытными торгует! Резюме: будут жесточайше наказаны все участники, вплоть до трибунала…

Полк расходился, гудел, как растревоженный пчелиный улей.

— Какой же это грабеж? — возмущался Веня. — Померанцев подобрал бесхозных ишаков, та-сазать, подыхающих с голоду после бомбежки. Он не дал им умереть, подкормил их в батальоне и отдал почти за так, та-сазать, за пять бутылок водки.

— А ты откуда знаешь?

— У меня есть вертолетчик знакомый, из второй эскадрильи. А что им, та-сазать героям, остается делать? Раньше в войну сто грамм наливали…

Логика железная. Двести чеков (месячная получка) хватало на четыре «банки» водки и огурец или местную дубленку из овцы средней паршивости. А в дуканах — всякой всячины! Особый соблазн — холодное пиво в баночках. Разве не заслужил тот же Померанцев стакана водки от государства после боевого вылета? Ведь каждый из них мог оказаться для него последним…

«Красное Знамя» на грудь за просто так не повесят. Все знали, как командир звена расправился с расчетом зенитной установки. Неожиданно сел на площадку (откуда духи вели огонь, выкатывая из пещеры свои зенитные установки на рельсах), расстрелял расчет «зушек» из открытой двери вертолета. Но этого ему показалось мало: загрузил два крупнокалиберных пулемета к себе в машину и улетел с ними на базу. Подавить эту огневую точку долго не удавалось, так как скала, в которой прятались моджахеды, была неприступной.

В авиации спирт расходовался тоннами, но человек воюющий при этом оставался в стороне и был вынужден устраивать себе сто граммов как сумеет. У одних густо, у других пусто. В экстренном случае за пятьдесят чеков водку можно было купить у солдат, в автобате. Иногда водкой рассчитывались вместо денег…

…Зашел Саша Ласницкий.

— Забирай назад свою настенную пехоту! Вы улетели, эти кровососы перебрались к нам.

— Ага! А говорил — одесситы несъедобны?

Саша недоверчиво поморщил лоб, оглядывая наши стены.

— Бери летную книжку, пойдем к Санникову. «Они хотят» тебя лицезреть…

Санников сидел в классе летной подготовки. Сам подошел к нам, ухватил мою руку, отлетевшую от виска, сжал так, словно хотел испытать ее на прочность. Пепельные волосы, обильно пробитые сединой, насмешливые глаза с бледной голубизной, какая бывает у только что разбавленного спирта-сырца. Наверное, его лицо с правильными чертами и носом с легкой горбинкой годилось бы для натуры: взгляд аса пронзает голубые выси из-под ладони, приставленной ко лбу козырьком…

Какое-то двадцать шестое чувство подсказывало мне: этому можно довериться. Оглядев меня с ног до головы, Санников недовольно хмыкнул:

— Вас что, в Баграме не кормили?

Я промолчал. Не стану же я рассказывать ему, что в такую жару есть не могу, и, по моей прикидке, за эти полтора месяца я потерял килограммов восемь веса. Подполковник еще раз глянул на нас с Ласницким и улыбнулся:

— Две старые официантки говорят между собой: «Что за летчик пошел? Раньше, бывало, два первых, два вторых и еще добавки просит. Выйдет из столовой молодцом: планшетка три раза вокруг ног облетает — а сейчас? Еле ковыряется в тарелке; выйдет… и сам три раза — вокруг планшетки…»

Нас с Сашей его рассказ из жизни старых асов не воодушевил, и он, заметив это, перешел к делу.

Санников сказал мне, что он лично проверит мою технику пилотирования, а заодно хочет и сам потренироваться в заходе по «системе». На полеты он спланирует «пятерку» Ласницкого, которую за неделю мне предстоит принять. Мы с Сашей переглянулись, и я увидел, что он с трудом сдерживает довольную улыбку. Из тумана снова выплыли контуры милой Одессы…

— Кстати, Дрозд, что ты учудил вчера в Баграме? Звонил полковник Конобрицкий, жаловался.

— Товарищ командир! Кто не успел — тот опоздал.

— Да, но ты сказал руководителю, что пассажиры на борту, и сразу же ушел со связи.

— Я имел в виду раненого наводчика и его сопровождавших, — не моргнув глазом, соврал я, чтобы не оправдываться и, не дай бог, не предстать перед Санниковым слишком правильным.

Санников подвел нас к годовому плану-графику летной подготовки полка. Эта «простыня», как мы ее называли, отражала уровень подготовки и натренированность летчиков. Полотно бумаги было раскинуто на всю стену и включало в себя сто пятьдесят упражнений курса боевой подготовки днем и столько же ночью.

Самое тошнотворное — свершилось. Надо было перенести из летных книжек выполненные упражнения. Не зря говорят: «Минуту летаем — час пишем». Все эти минуты от взлета до посадки проходили через горы бумаг, путешествовали из плановичек и хронометражей в полетные листы, в летные книжки, в недельные и месячные графики, в планы боевой подготовки и в графики подведения итогов. Метеобюллетень, выписанный к полетному листу перед вылетом, заполнялся с особой скрупулезностью: здесь отмечалось время входа и выхода из облаков, время полета облаками и ночью, при ограниченной видимости и в обледенении. Последнее являлось юридическим подтверждением расхода спирта из противообледенительной системы для блистера^[100] штурмана. Такой «спиртовой» бюллетень должен был заверять своей подписью синоптик, а командир части визировал количество списанного спирта.

В практике не было случая, чтобы летчики выливали спирт на воздух. Даже на «Ил-14», где спирт подавался на кромки винтов, лед предпочитали сбрасывать резким изменением «шага» винта. По этому поводу ходила присказка. Штурман кричит борттехнику: «Включай противообледенители, упадем!» А тот отвечает: «А если не упадем, что пить будем?»

Вместе с официальной документацией на уровне эскадрильи и полка существовала личная — обязательная толстая тетрадь большого формата, с названием: «План повышения идейно-теоретического, профессионального и технического уровня подготовки такого-то»… Этот план включал в себя тематику марксистско-ленинской подготовки, первоисточники вождя пролетариев, подлежащие конспектированию; темы по авиатехнике, аэродинамике, инструкции экипажу, документы, регламентирующие летную работу, и наставления по летной и штурманской службе.

Кроме этого, требовали иметь: тетрадь общей подготовки к полетам (раньше она называлась «Заблаговременная подготовка»); рабочую должностную тетрадь с шестнадцатью разделами, начиная от должностных обязанностей и социалистических обязательств — кончая карточкой тренажей и ошибок летного состава; тетради непосредственной подготовки к полетам; и кроме всего прочего, конспекты: по авиатехнике, аэродинамике самолетовождения и по оборудованию самолета.

Одно описание бумаг, входящих в обязательный перечень, способно утомить любого читателя, но иного может и заинтересовать, как памятник бумажному безумию, которое было призвано превратить человека в писаря, запереть его со всех сторон, обложив бумажными флажками.

Штурманский портфель с четырьмя отделениями, вмещавший в себя ящик стеклянной тары, был до отказа забит этим винегретом, который из года в год пополнялся все новыми изобретениями старших начальников, боровшихся за безаварийность полетов и заставлявших летчиков исписывать тонны первосортной бумаги… Чтобы носить такой портфель, надо обладать «летным» здоровьем!

Любая комиссия в первую очередь смотрела бумаги, и в части, где случалась авария или серьезная «предпосылка к летному происшествию», царил аврал по переворачиванию полетных листов, плановичек, летных книжек и графиков. Крамола могла стоить должности, но обычно у толковых командиров все заканчивалось разбором недостатков, потом охотой и банькой.

Если бы сейчас у меня спросили, чем ты занимался в авиации все эти шестнадцать лет, я бы сказал: «Устранял недостатки».

Самое последнее нововведение — «План работы с личным составом на неделю», где я должен был планировать мероприятия «по укреплению воинской дисциплины», включая «беседы с членами семьи». Все это входило в понятие «знать подчиненных», и если мероприятие проведено, то в графе «выполнение» я должен был закрасить кружочек, означавший свершившееся. Когда я рисовал этот план, то старался закрасить кружочки сразу, чтобы потом не забыть.

Думал, что сбежал от бумажной волокиты. Здесь — война. Кому нужна эта мышиная возня, будто специально придуманная, чтобы человек ни минуты не мог принадлежать себе, погружаясь в пучину бумажного безумия?

Санников давно уже вышел. Ласницкий сидел с сигаретой, насмешливо прищурившись.

— У тебя такой вид, будто пыльным мешком по голове стебануло… — сказал Саша.

— Так и есть, Одесса… Ни хрена я малевать здесь не буду. Не могу, Саша. Мне надо упасть «у койку». Возьми себе своего правочка, старик, а я отдохну…

Саша не возражал, он готов был поцеловать черта, а не только эту «простыню» с доброй тысячей кружочков и других знаков, изображавших сотни упражнений курса. Для непосвященных эти знаки — не иначе как каббалистические, но меня почему-то не сильно обременяла гордость за то, что я знаком с ними.

Я здорово устал.

* * *

Утром мы решили сходить в летную столовую. Попить чайку, проглотить горячую манную кашку с маслом, чтоб желудок не склеился. Издалека узрел Пал Палыча — он шел из штаба.

Его невозможно было спутать с кем-нибудь: эта походка пингвина, с раскинутыми, словно крылья, руками, растопыренной пятерней, будто изготовленной, чтобы хватать… Он остановился возле меня, поздоровался, отвечая на мое приветствие.

— Вы зайдите ко мне в штаб. Прибросим плановичку на завтра. — Замкомандира редко тыкал, на «вы» обращался и к прапорщику, и к солдату, особенно, когда отчитывал. Из столовой выскочил какой-то летчик, будто ошпаренный, весь красный, с мокрым лицом и непокрытой головой. Санников подозвал его к себе.

— Вы почему без головного убора? — насупившись, спросил он.

— Да вот, в кармане… — мялся незадачливый малый, доставая пилотку из кармана.

— У меня много чего в кармане. Я не спрашиваю, что у вас в кармане. Почему у вас нет ничего на голове? Предпоследнее, «китайское», усвоили?

— Ясно, товарищ командир.

Выражение «Последнее „китайское предупреждение“» Санников употреблял частенько, и когда его спросили, что может за ним последовать, он сказал: «Восточная пытка. Сдавливание головы с помощью веревки и палки. Если не найдется веревка, соберем узкий круг ограниченных людей и накажем как попало…»

За насупленными бровями, грозным видом барса, в самом уголке глаз, возле гусиных лапок морщин, крылась еле заметная смешинка.

В столовую мы пришли уже «под завязку». Худющий солдатик собирал со столов рыбные консервы в томате. «Красную рыбу» почти никто не ел, поэтому вечером рыбка уплывет в рваные торбы афганских мальчишек.

— Командир, ты посмотри на него, — кивнул мне Игорь на уборщика. — Он же ласты вот-вот склеит…

Ребята забрали с соседних столов тарелки с тридцатиграммовыми порциями масла — круглыми тюбиками, от жары начавшими расползаться. В каждой тарелке — шесть порций. Если в манку прибросить хорошо маслица — то больше ничего и не нужно. Остатки говяжьего рагу с пшенной кашей стояли на столах, мухи плотным роем кружили над своим пиршеством…

Запив кашу чаем черного цвета, я отправился в штаб.

Возле гостиницы встретил Фиру.

— Ну как вы устроились?

— Все хорошо. Заходите ко мне в гости с ребятами. Угощу вас чем-нибудь вкусненьким.

— Спасибо, Фира. Обязательно зайдем.

Составление летной плановички — процесс творческий, и мы пропыхтели с Пашей (так я уже звал про себя Пал Палыча) битый час. Еще час я рисовал чистовик плановички, где хитрые значки с кружочками и стрелками изображали полеты в закрытой кабине, под шторкой, пилотирование при отказавших приборах, с использованием дублирующих средств навигации и способов захода на посадку с имитацией отказавшего двигателя. Теперь надо было собрать подписи полковых: начальника связи, начальника штаба, инженера полка, зама и командира.

Услышав знакомый голос за дверью, я бросился в коридор.

— Товарищ капитан Сухачев! — Саша, спешивший к выходу, повернулся ко мне. — Нужна подпись, на плановичке.

Доктор поставил свою закорючку напротив «врача части», заулыбался.

— Что, новая метла? Полеты, метода и все такое… При старом заме не особенно летали для тренировок…

— Очень может быть… Куда ты так спешил? Кстати, ты знаешь, что новый начмед армии прибыл? Он мой давний знакомый. Сегодня иду к нему в гости, в гостиницу. Не хочешь со мной? Мужик компанейский…

— Отчего же нет? Мы — как пионеры, всегда готовы.

— Ну, заходи часиков в семь.

* * *

Вечером, с полиэтиленовым пакетом в руках, мы шагаем с Сашей в гостиницу. Легенду о начмеде я сочинил на ходу, зная, что от такого приглашения Сашка не откажется. Мне очень хотелось зайти к Фире, поговорить о том, что сейчас в Союзе, какие ветры дуют с Родины. Идти одному было неприлично, но и собеседника нужно было взять посолиднее. Я знаю, что большинство комнат здесь пустует, поэтому пытаюсь открыть первую попавшуюся, запертую. «Ты смотри, куда-то ушел, — докладываю я Саше. — Погоди, зайду… узнаю». Стучусь к Фире, она отвечает из-за двери низким, грудным голосом: «Войдите».

— Фира, вечер добрый. Гостей не ждали? Тут у вас начмед армии останавливался, вы не в курсе, куда он запропастился?

— Начмед? Был тут один, не знаю, кто он. За ним приехал газик, он укатил.

— Ну вот, приглашают в гости, а сами… Ну да ладно. Вы никого не ждете?

— Нет. Садись, Леня.

— У меня там за дверью еще один медик.

Фира решительно машет рукой — пусть заходит.

На столе, как по мановению волшебной палочки, появляется копченая колбаса, банка черной икры и банка импортной ветчины. За долгие годы общения с нашим братом Фира не привыкла мелочиться. Мы прибавили к столу «дуст» и шампанское.

В дальнем углу стоял сиротливо бренькающий старый «зилок». Фира понесла шампанское в холодильник, а вернулась с бутылкой армянского коньяка в руке:

— Годы уже не те, пить эту синюгу… Что за летчики пошли? Когда-то они угощали женщин коньяком с шоколадом… а теперь — наоборот.

Я поспешно извлек из пакета шоколадку.

— Да, Фира, авиация вырождается. Обложились со всех сторон бумагой и нос из нее боятся высунуть… Помнишь, как наш дважды Герой, боевой командир проводил разбор полетов? Приглашал в высотку комэсок, а там стоял уже коньячок, закусочка. С генеральского плеча. Шутки, смех… ну и, конечно, по матушке пройдется, если заслужил. Любимое его выраженьице: «Разбумбай-мамай». А теперь только и умеют — взыскания объявлять…

Я знал слабую струнку Фиры, легендарный командарм был большим ее другом и моим тезкой. Как получилось, что лучшие люди, которых любила эта женщина, рано уходили из жизни?

Грудь Фиры колыхнулась, глаза потеплели, и она подняла рюмку:

— Давай выпьем за нас, а потом уж и за тех, кого нет…

Мы выпили. Ароматная жидкость, словно волшебное зелье, переносила нас в лучшие времена. Пока Саша осваивался, я взял на себя роль рассказчика:

— Как-то сидим в классе, на занятиях. Прибегает перепуганный диспетчер: «Дрозда к телефону, командарм на проводе»… Комэска — был у нас тогда Салазар — будто кол проглотил, понять ничего не может. Почему зовут не его, а рядового летчика? Бегу, а у самого коленки трясутся. Хватаю трубку: «Слушай, Дрозд, задачку». А говорил он как-то своеобразно, будто картавил. Вместо «слушай» у него получалось — «слюсай». Так вот, он и говорит: «Слюсай, Дрозд, ты знаешь генерала рыжего, бывшего моего зама, что в Одессе сейчас?» Может, фамилию его забыл? Отвечаю: «Знаю, товарищ командующий». — «Так вот, завтра полетишь в Одессу, разыщешь его, и он тебе все растолкует, как и что. Ты должен привезти арбузов…»

Арбузов я из Одессы привез, но с ними получилась заморочка. Как раз в это время на полигоне упал вертолет, летчики погибли, и командующий срочно вылетел разбираться.

Долго ждали на аэродроме и от нечего делать ели арбузы. Наконец прибыла машина. «Мы за грузом», — доложил старший. — «Для командующего?» — «Для командующего», — ответил тот. Загрузили арбузы, и с тех пор никто не знает, куда они уехали. Мы даже не потрудились посмотреть на номер машины…

— Ну и что? Влили тебе, как следует? — спросил доктор.

— В том-то и дело, что даже не вспомнил ни разу об этом, хотя все кругом доставали: «Как арбузы, вкусные?» Из таких потешных рейсов запомнился еще один. Здесь вышло все как по нотам. Я накормил главкома картошкой с грибами…

Саша недоверчиво заулыбался: «Ну ты, Дрозд, загибай, да знай меру».

— Должны были лететь в Москву, с посадкой в Гродно. На борт нам привезли два мешка белорусской бульбы и три деревянных бочонка с маринованными грибами. В Гродно к нашему прилету вся отдельная эскадрилья была построена командиром. Он запустил личный состав в лес, и два часа мы ждали, пока летчики собирали грибочки определенного стандарта. Нам принесли два картонных ящика, и мы удивились, какие крепыши! Все один к одному, ни одного червивенького. Через два часа мы были в Москве и нас встречал порученец главкома…

— Да, — сказала Фира, мечтательно прикрыв глаза, — у меня в столовой всегда маринованные грибочки водились. Сама делала…

Мы наливаем рюмки, закусываем икрой, ветчиной — будто и нет никакой войны за этими стенками и неслышно, что где-то за аэродромом отрывисто потрескивают выстрелы, бухают взрывы.

Раздается телефонный звонок, Фира протягивает мне трубку.

— Командир, — слышу я голос Игоря, — просил позвонить, не забыл?

— Нет, спасибо. Как у вас там?

— Разбежались кто куда! Со штурманом дело худо…

С озабоченным видом я отхожу от телефона, извиняюсь:

— Надо к своим, минут на пятнадцать…

* * *

Мне нравилось летать с Пал Палычем. Санников не лез в управление, не пытался поправлять или подсказывать: просто закрывал мое остекление шторкой, пилотажные приборы — специальными заглушками и спокойно наблюдал из правого кресла, как я потею при заходе на посадку по дублирующим приборам.

Через два часа полетов мой комбинезон можно было выжимать. Ни один летчик не летает без ошибок, но вся соль в том, как скоро он их замечает, исправляет, как развита у него реакция, сообразительность, насколько точны и выверены движения.

Выйдя из самолета, я готовился выслушать пятнадцатиминутный разбор, но вместо этого услышал: «Дрозд, ну ты свои ошибки сам знаешь. Распиши в книжке упражнения, принесешь мне на подпись…» Пашины заходы в тех же условиях оказались лучше, чище, точнее. И тем не менее он проявлял великодушие, понимал: бывает — получается лучше, а бывает — и похуже, но в целом почерк всегда заметен. Опытный летчик способен оценить себя сам.

Большинство проверяющих шесть годовых контрольных полетов использовали, чтобы продемонстрировать свои должностные бицепсы, лишний раз напомнить: «Я — начальник».

Инспекторы и начальники имели право отстранять от полетов летчиков со сдачей зачетов по всем основным дисциплинам. Но эти крайние меры использовались редко, такое явление считалось позорным. Летчика снимали с «котлового довольствия» (отстраняли от «корыта»), и каждая полковая собака знала об этом. Горькие пилюли применялись в основном для лечения молодых кадров. Но при желании можно прижать любого чином поменьше.

Я мылся в душе и думал: с Санниковым нам повезло. Великодушие старшего всегда окрыляет. А назавтра нам предстояло пребывать в новом качестве. Мы везли командарма, и опять — в Кундуз. Любимая его точка?

В модуле царило оживление. Одесситы готовились проститься с друзьями и командирами. Под сковородками горели все примусы, которые были в коридоре. Стоял невообразимый чад и гомон.

— Саша, ты клопов не забыл с собой прихватить? — Ласницкий ногой утаптывал свою сумку.

— А как же? Но с одесскими рядом — этим не выжить…

Саша бросил свою сумку и повернулся ко мне:

— Старик, за Маринкой присмотри. Чтоб не обижали. Передашь ей привет и вот это… Думал — завтра завезу сам.

Ласницкий поставил на стол две бутылки молока.

Я попадал в щекотливое положение. Завтра рано утром вылет с Ереминым, а сегодня — пьянка у одесситов. Собираю своих в комнате, запираю дверь:

— Мужики. Завтра в шесть вылет с командармом, в Кундуз. Слабонервных прошу в гости сегодня к Ласницкому не ходить. Я пью сегодня у него только минералку. И на будущее: кто явится на вылет с запахом — распрощаемся… Вопросы?

Вопросов не было. И только штурман как-то недовольно отвернулся. Эта кислая мина на его лице появлялась все чаще. «Штурмана — отродье хамское, но в кают-компании допускать и чаркою не обделять…» — вспомнился мне постулат Петра Первого. Мой навигант — увалень, оживающий при виде выпивки и закуски. В подготовке самолета к вылету участия почти не принимает, может быть, считает себя белой костью? Обычно сидит на корточках, как узбек, смолит сигарету. А ведь не мальчик уже… Пришел к нам недавно, с должности штурмана звена. Дело свое вроде бы знает, но лицо вечно недовольное. Не люблю людей, от которых не знаешь, чего ожидать.

Веня с Игорем — те скажут: «Есть командир!»

Преданно посмотрят в глаза, сделают наоборот, но так, чтобы не подвести себя и других. Эдик добродушно во всем признается. Юрка — не в счет. А этот, молчун, все что-то носит внутри.

В одиннадцать часов загоняю ребят «у койку». Все — в норме, хотя, конечно, по чуть-чуть приняли. И только штурман хватанул лишнего.

Взрослые люди знают точно, сколько можно выпить, чтобы утром врач не почувствовал запаха. Что только не жевал летчик утром, отправляясь на медосмотр. Но медицину не проведешь. Запах поступает из легких, куда приносится кровью, насыщенной алкоголем, и все ухищрения только меняют «окрас» этого запаха. Утром перед медицинским контролем, если не жалко собственного здоровья, можно зайти в самолет, надеть кислородную маску и подышать чистым кислородом, окисляя продукты распада. Запах пропадает на короткое время — и тогда надо успеть добежать до санчасти.

Пьянки чаще всего происходили в командировках, когда сидеть приходилось в дальних дырах Союза, в нетопленых, загаженных гостиницах.

Из летного состава жестоко наказывались только те, кто попадался: запах у врача перед вылетом считался криминалом. Если же на борту начальство, считай, что ты пропал. Формы и методы воспитания имели широкий спектр: от выговора до снятия с должности или перевода в отдаленную местность. Не думаю, что мой штурман, Влад Малков, не знает всего этого. Просто здесь нет врачебного контроля.

И другое: «Я сюда не напрашивался, меня отправили в Афган, не испросив моего согласия, поэтому я наплевал на вашу дисциплину». Иначе я не мог объяснить нагловатого взгляда Влада, когда предложил ему пройти со мной в умывальник, место, где мы могли уединиться.

Он курил, покачиваясь, засунув руки глубоко в карманы, куртка комбинезона расстегнута. Округлый, покрытый волосами живот. Струйка дыма от сигареты прикрывает один глаз, другой смотрит на меня, и вся его физиономия, с редкой растительностью на черепе и перекошенной в одну сторону щекой, говорит: «Ну и что? Мне плевать на то, что ты мне скажешь…» Однако я думал иначе.

Стоит мне промолчать, сделать вид, что не заметил, и я не успею глазом моргнуть, как меня попросту перестанут считать командиром.

— Влад, — начал я, чтобы долго не размазывать. — Завтра, в пять утра, ты подходишь ко мне. Сам. Если не подходишь и если обнаружится «лепесток» — можешь ложиться спать дальше. Я беру другого штурмана.

Лицо у Влада меняется. Не ожидал? Я разворачиваюсь и ухожу: теперь проблемы, которые могли возникнуть у меня утром, стали его проблемами. Захожу к Никулину.

— Николаич, кто у нас в резерве?

— А что такое?

— Штурман приболел, нужен дублер на пожарный случай.

— Нет вопросов, забирай моего.

— Спасибо, старик.

Влад ловит меня в коридоре:

— Послушай, Леня… Мы взрослые люди. Ты — капитан, я — капитан… и возраст у нас один. Зачем осложнять? Или ты хочешь набрать себе очки? — Фразы даются ему с трудом, язык еле поворачивается.

— Владислав Максимович, — нарочито перехожу я на «вы». — Для вас, видимо, мои слова — пустой звук. Утром ешьте что угодно. Но чтоб запаха не было. Нет запаха — летите. Есть — отдыхаете. Мы же взрослые люди! Кстати, о субординации. Капитанами мы можем быть все, но командир всегда один. И даже в Африке. А Леней я согласен стать для вас, когда мы вернемся домой…

Я подхожу к дневальному, прошу, чтобы поднял меня в четыре утра. Осталось решить вопрос с оружием. Автоматы хранятся в коридоре в деревянных шкафах, обитых металлической лентой и закрытых на висячие замки. Старый прапорщик выдавал оружие перед вылетом и потом принимал его обратно. Борис Иванович к вечеру уже был никакой, и здесь важно было побеспокоиться о ключах заранее.

Будить Бориску — дело бесполезное, а перевернуть сто килограммов, чтобы изъять ключи, — проблема. К тому же Бориска к утру зачастую плавал в собственной луже…

Его громадный живот еле носили больные ревматические ноги. Даже когда бывал трезвый, Борис передвигался, придерживаясь рукой за стенку. Выйти по малой нужде, особенно ночью — было для него непосильной задачей. До «музыкальной шкатулки» ему надо добираться около двадцати минут, поэтому туалет он себе организовал у второго выхода из модуля, завладев ключами от двери. За день пекла солнце выжигало все, но утром у стены в крайних комнатах стоял устоявшийся запах мочевины…

Мы удивлялись способности деда — он поливал стенку через приоткрытую дверь так долго, что казалось, опустошает содержимое своего объемистого живота по капельке.

Когда я вспомнил о нем, Бориска стоял как раз у двери со спущенными трусами, обнажив две половинки прыщеватой задницы.

— Что, дед, опять краник открутил? Гляди, стенку подмоешь, упадет… — бросил ему кто-то, проходя мимо.

Дедом звали сорокапятилетнего мужика, который в свои годы от беспробудного пьянства стал развалиной. От постоянного усилия жить его большие серые глаза наполнялись влагой, будто два озера, готовые каждую минуту излиться; и, когда он опрокидывал стакан, из них обильно струилась чистая, соленая слеза. Тогда дед бормотал: «Мои внучики…»

Все жалели Бориску, ему давно уже предлагали уехать домой по болезни, но он твердил, что отдаст «свой долг» до конца, и все знали, какой это долг — он хотел заработать чеков для двух своих внучат.

Я забрал ключи. Борис доверял не каждому, но мы были с ним соседями, и он часто заходил к нам. Теперь можно ложиться. За стеной продолжали бузить одесситы, они распевали про «жемчужину у моря», а я раздумывал о том, что скорее всего со штурманом у меня будут проблемы. От штурмана зависит многое. Практически он ведет корабль по трассам и выполняет большой объем работы как на земле, при подготовке, так и в воздухе. Конечно, этим спекулировал Влад, пытаясь поставить себя в особое положение в экипаже.

На Дальнем Востоке я летал со штурманом, фамилия у которого была Сирый-Казак. Редкий профессионал мог сравниться с ним в своем деле, я вспоминал его всегда добрым словом. Он вел командира корабля от взлета до посадки. Летчику не надо шевелить извилиной, штурман стоял сзади, давал курсы, поправки, развороты, время пролета радиомаяков, читал схему захода на аэродром, выдавал темп снижения. Словом, в кабине живо пульсировал мозг экипажа, заставляющий всех крутиться. При высоком собственном статусе, это был человек, лишенный амбиций, скромный и веселый. Среди летного начальства Сирый-Казак был нарасхват.

Бывали и такие штурманы, кого надо все время шевелить. Еще одна разновидность питалась иллюзией своей исключительности, то есть тем, что на борту он — самый значительный член экипажа и все его команды должны выполняться быстро и неукоснительно. Этот тип навиганта терроризировал летчиков командами вроде: пять градусов влево, пять — вправо, а кое-кто и давал поправку в два градуса, хотя такая величина не имеет никакого практического значения. Эти дали жизнь поговорке: «Штурман, а ты хрен у комара видел?» В авиации истинным специалистом, профессионалом, становился человек не только знающий, но и умеющий применить знания в деле тонко, расчетливо, выбирая главное, существенное, сообразное ситуации, месту и времени. Про таких старые кадры говорили: «Ухватил бога за ноги».

Одно время я летал с опытнейшим штурманом. Отменный специалист, но переносить его в кабине в течение нескольких часов было пыткой. Дело в том, что он все время пел. Человек жизнерадостный, любил выпить, поесть, имел объемистый животик и стойкое пищеварение. Когда Илизарьевич поест — жизнь бьет в нем ключом, и его темперамент находит выход посредством некой тарабарщины на один и тот же мотив. Он складывает свои толстые губы трубочкой и выводит свое бесконечное: «Там-тарам-тарам-там-там, там-там-там, там-там-там-там…»

В полете спрашиваю у него: «Илизарьевич, во сколько пройдем Бутурлиновку?» Слышу в наушниках: «Бутурлиновку-бум-бум, бутурлинову-бум, бум… через две минуты, командир…» Говорил он скороговоркой, слова сыпались, словно пули из пулемета, часто приходилось переспрашивать.

«Бутурлиновка, командир!» И я снова слышу радостное, приподнятое: «Бутурлиновка бум-бум, бутурлиновка-бум-бум…» Не останавливаясь, он повторяет этот припев десяток раз, потом делает паузу… и снова… Хорошо, что я сижу от него на приличном расстоянии, но мой техник не выдерживает. «Илизарьевич, закрой фонтан!» — рычит он, сорвав наушники со штурмана. Тот непонимающе моргает: «Что, что случилось?» В кабине восстанавливается тишина, но ненадолго. Мы проходим Листопадовку, и по кабине разносится это расчудесное название русской деревни с приставкой — «бум-бум». Техник обращается ко мне: «Командир, разреши выйти, покурить?» — «А куда мне прикажешь деться?» — спрашиваю я.

Из старых кадров, которые особенно почему-то запоминались, был у меня бортовой техник предпенсионного возраста. Он частенько портил воздух в кабине, и перед полетом его обычно спрашивали: «Василич, ты клапан подрегулировал?»

Пригревшись на своем сиденье между мной и летчиком, Василич начинал клевать носом, и тут случалась эта маленькая неприятность, всегда дурно пахнущая. Внезапно он открывал глаза и оглядывал нас подозрительным взглядом, как придремавший петух на нашести.

— Командир, вот эти праваки! Нажрутся с утра шоколада — дышать в кабине нечем! — Брезгливо сморщившись, он вставал и выходил в грузовой салон — проветриться. У правого летчика, парнишки, только что из училища, пылали уши, словно красное табло «пожар в двигателе», мы смеялись, включали вентиляторы…

Я стал засыпать. Не было еще двенадцати часов, когда дверь открылась, появился солдатик-дневальный. Я понял: день еще не кончился. «Товарищ капитан…» — прошептал солдатик в темноту комнаты. Я надел тапки, подошел в трусах к двери. «Товарищ капитан, там прапорщик из экипажа Дружкова, по-моему, радист, стоит с гранатой, кольцо выдернул…»

— Где? — сон мгновенно выветрился.

— У входа.

— Пьяный?

— Да.

Дружков не спал, весь его экипаж, кроме радиста, сидел за столом. Володя прихватил с собой своего штурмана.

— Надо как-то отвлечь, потом вырвать гранату… — говорю я, шлепая тапочками по коридору. — Как его фамилия?

— Говорков.

— Дети есть?

— Трое… Жена подала на развод.

— Письма давно получал?

— Давно.

— Дай сигарету.

— Ты не куришь.

— Давай!

Я закуриваю, и, обнявшись, мы вываливаем из двери, смеемся. Говорков стоит у ступенек, возле второй — прапор, оба возбуждены, что-то выясняют. Мой взгляд останавливается на руках Говоркова: видны выступившие жилы на запястье, пальцы в стиснутом положении на предмете, который нам не виден…

— Слушай, Вовка, это твой Говорков? — спрашиваю я громко. — У нас письмо в комнате на эту фамилию валяется.

Мы подходим, улыбаясь, и Говорков поворачивает к нам свое худое лицо: глаза лихорадочно горят, словно два факела. Все еще продолжая смеяться, я неожиданно хватаю его за обе руки, Володя захватывает его пальцы вместе с гранатой и коротким ударом, как футбольный мяч, бьет Говоркова лбом по переносице…

Все это происходит быстро, но дальше я с ужасом начинаю понимать, что время остановилось: невероятно долго Володя делает шаг в сторону, отклоняется назад, потом начинает выпрямляться, как тетива, он швыряет что-то, и по инерции его рука улетает вперед, он падает, и все падают в пыль…

Проходят долгие секунды, глухо звучит взрыв и наступает тишина. Я лежу еще какое-то время, потом поднимаюсь и дрожащими руками отыскиваю тапки.

Один Говорков остается стоять, прижав руку к носу. Володя вырастает откуда-то снизу. Он хватает прапорщика за шиворот, тащит за собой.

— Леня, помогай.

Мы заходим в умывальник. Володя, приблизив Говоркова левой рукой, правой жестко бьет его в челюсть. Прапорщик падает на скользкий, мокрый пол.

— Вова, не надо, он же пьяный…

— Пьяный? А чеку вырвать у гранаты — трезвый? Устроим вытрезвиловку…

Он поднимает радиста и тащит к бочке с водой, хватает за волосы, и голова Говоркова исчезает в мутной, желтоватой воде.

Куча брызг, глоток воздуха, и снова — нырок.

— Дыши жабрами, гаденыш… Себя не жалко — пожалел бы других.

Не выпуская волос, Дружков разворачивает лицо прапорщика к свету, смотрит в выпученные глаза. Сейчас тот, кто был в его руках, никак не походил на человека — мокрый, беспомощный головастик…

— Что, протрезвел? — цедит Володя и бьет его в нос со всего плеча. Голова отскакивает, Говорков отлетает, разбрызгивая по сторонам кровавую юшку.

— Хватит, Володя, убьешь…

— Убью, сволочь, — рычит он, нагнувшись над радистом, — и ни один трибунал меня не осудит.

Сбежался народ.

— Уведите командира, — прошу я. — А этого отнесите к операторам, на свободную койку, дайте снотворного.

Я стираю в умывальнике свои трусы и майку, развешиваю тут же, на трубах, иду спать голый — до утра высохнут. Совсем недавно два прапорщика в штабе армии взорвали гранату в своей комнате. Хорошо, что были вдвоем. Одного размазало по стенке, другой еще дергал конечностями, пытаясь руками собрать кишки. Они наконец-то выяснили свои отношения и пришли к консенсусу…

Я долго не могу уснуть и, кажется, только проваливаюсь в сон — уже надо вставать. Солдатик тормошит меня за плечо: «Товарищ капитан, товарищ капитан, четыре часа». Я отрываюсь от подушки.

За окнами еще темень, и я представляю, каково сейчас тащиться к этой чертовой «шкатулке». Бориска, видимо, забыл закрыть заднюю дверь, и я воровато оглядываясь, пристраиваюсь, отодвинув дверь ровно настолько, насколько нужно… все равно здесь уже море разливанное и мои мелкие брызги не в состоянии ухудшить экологию.

Вот она, свобода: становится легко и не надо пробираться во мраке и заходить в этот чудовищный сарай на полсотни посадочных мест. Один летчик уронил в очко своего «Макарова», пришлось спускаться в эту жижу, предварительно надев химкомплект и противогаз. Пистолет он все-таки нашел.

Я поднимаю экипаж. И по тому, как просыпается каждый, видна закваска. Юра, свесив длинные ноги со второго яруса, пять минут досыпает сидя, мучительно пытаясь установить голову вертикально. Самые сонливые утром Эдик и Влад, они встают всегда последними. Через полчаса, перед уходом, ко мне подкатывает штурман. От него разит зубной пастой, лосьоном и еще бог весть чем (скорее всего, жевал табак из сигареты), но запах змия сочится легкой струйкой, вобрав в себя все.

— Влад, буди никулинского штурмана. Строится он вместо тебя. Сиди в кабине и не показывай носа, пока не сядем в Кундузе.

— Командир, больше такого не повторится, — тянет Влад через силу.

Я понимаю, эти слова даются ему трудно, но они пришли, как эта серая действительность рассвета.

После чая в столовой мы стоим у выхода, приказано дождаться врача. Он выплывает из сумерек со своей неизменной улыбкой, обнажающей среди красавцев зубов прореху. Сухачев здоровается со всеми за руку, меня отводит в сторону:

— Командир полка прислал обнюхать.

— Все нормально, доктор.

— Ну и хорошо. Так, говоришь, под танк тебя бросили? А ты, конечно, не злопамятный, тихонько смылся, толкнув под паровоз?

— Саша, брось… я это без задней мысли, для общения. Фира — матерь наша.

— Надо предупреждать, орелик. Я распушил перья, как павлин, пытался приударить.

— Старик, это совсем не та опера!

— Какая там опера, когда в голове северное сияние, и рядом такая женщина. Я обнял ее… Она прижала мою голову к своей груди, чмокнула в затылок, и эдак нараспев: «Сын мой, я в жизни знала одного мужчину — моего мужа».

— Фира живет своим прошлым, она считает нас тенями своих близких: мужа, сына. Как-нибудь я расскажу тебе ее историю…

— Дрозд! Меняй свою фамилию. Ну, например — Орлов. Звучит? Ну, счастливого полета!

Саша сунул мне свою мосластую ладонь.

…Командарм приехал ровно в шесть. Небольшого роста, плотно сбитый, хорошо упакованный в общевойсковой комбинезон с накладными карманами. Светлые глазки-буравчики прощупали нас и, кажется, остались довольными.

…Полет проходит без осложнений, командарм уезжает в войска. В Кабул будем возвращаться утром следующего дня. Из всей его свиты мне запомнился ординарец, гигант-красавец Володя. Маленький десантный автомат в его лапищах смотрелся как детская игрушка. Он подошел первым, представился, улыбаясь, сказал: «Командир, будем работать вместе». С такими людьми я находил общий язык быстро, а вот командарм для меня — загадка. Что он думает о нас, осматривая холодными водянистыми глазами? Может быть: «Вы, чижики, или как вас там… Смотрите у меня, если что — в бараний рог сверну». Скорее всего, мы для него кирпичики, строительный материал, из которого можно мостить все по своему усмотрению…

Машины, подняв пыль, уезжают, и мы наблюдаем, как с бетонки на стоянку заруливает брюхатый тяжеловоз «Ми-6». Сейчас он будет разворачиваться на грунте и поднимет громадный столб пыли.

— Эдик, заглушки!

Мы закрываем входные отверстия двигателей и ныряем в фюзеляж, чтобы не глотать пыль. Наконец свистящие лопасти останавливаются, пыль оседает, и мы выходим снова. Из брюха вертолета посыпались афганцы в национальных одеждах. Около шестидесяти человек, и судя по афганской же охране с автоматами — новобранцы. Мы подошли к экипажу: «Откуда воинство?» — «Из Кандагара. А туда отвезли набранных здесь, в Кундузе. Так надежнее, не сбегут». Вот это богатыри! С такими Кармаль не пропадет… Я смотрю на худые крестьянские фигурки, завернутые в домотканое полотно, и не могу понять, зачем они так резво мостились на корточки, с минуту сидели, подобрав на колени длинные одежды, потом перебегали на новое место.

— Они так справляют малую нужду, — просветил нас командир вертолета, — а чтобы не было брызг, опускают прямо в пыль. Пыль, поджаренная на солнце, — хороший антисептик…

От военторга отделилась маленькая фигурка и направилась к нам. Маринэ, это, конечно, она.

— Игорь, тащи бутылки с молоком.

Для Марины нет неожиданности в том, что прилетели мы, а не Ласницкий. Она наверняка была у диспетчера и видела в плане мою фамилию.

Кажется, она смущена нашим вниманием, берет пакет с молоком, приглашает в гости.

Я знаю, что расслабляться нельзя, в любой момент нас могут поднять, и если в этот первый раз произойдет осечка — мы потеряем все. Я обещаю Марине зайти вечером, если не улетим, а ребят настраиваю на отдых там, где нам определят.

Рота связи — подходящее место, к тому же есть вода: резиновая емкость (бывший авиационный топливный бак) приспособлена под бассейн, и пять-шесть человек могут отмокать без всяких условностей, в том числе и трусов. Солнце выкатывается в зенит, висит над нами, словно белый, иссушающий призрак с одним оком; не только жара с эффектом бани, но и этот бьющий свет, преломленный в бледно-желтоватой дымке, вымарывает все краски и оставляет ослепленную, равнодушную неподвижность предметов, сковывает движение ног и рук, делает ненужными мысли…

Кое-как мы дотягиваем до воды, плюхаемся в ее прохладу. Я прилег в тень, постелив под себя куртку комбинезона, смотрю, как голозадые ребята носятся по краю бассейна, оглашая окрестность криками, толкают друг друга в воду. Крики отдаляются, становятся какой-то нестройной музыкой из другого мира, и я проваливаюсь в сон. Мне снится, что меня несут на носилках, с осколком в груди, и я думаю: граната все-таки взорвалась…

…Вечер приходит как избавление от изнуряющего света, но и ночь здесь — не подарок. Ты растворяешься в темноте, как капля в чернилах, а китайский фонарик держать включенным все время небезопасно. Я бреду к домику Марины, своим сказал, что иду «строить мостики с нужными людьми».

Магазин уже закрыт, Марина открывает мне дверь в заднем дворике. Я пробираюсь в маленькую комнатку, на столике горит лампочка с красным абажуром, тени горбатыми жабами прыгают по стенкам…

Пять минут — и стол накрыт. И все это неспешно, бесшумно, с каким-то удивительным изяществом.

Я пью рюмку мной же принесенного спирта. Мы говорим о командующем, о его ординарце. Потом я рассказываю про вчерашний случай с гранатой и о том, что всю ночь проворочался на койке без сна. Марина вдруг спохватывается:

— Ой, что это я вас тут баснями кормлю. Командир, я сейчас постелю вам, покушаете и будете отдыхать.

Я попробовал сопротивляться, но очень слабо.

— Не пропадут они там без вас. Командиру нужен хороший отдых, в конце концов, их жизни — в ваших руках, — резонно замечает Марина. — А вы, пока я стелю, окунитесь в бассейн, будете крепче спать.

Ну что за девушка, просто сказка! Разоблачаюсь в темноте дворика и медленно погружаюсь в воду, запрокидываю лицо, смотрю на звезды, проглядывающие через маскировочную сетку. Воздух уже остыл и стал такой же, как вода. Плаваю в предвкушении чего-то необыкновенного; казалось, маленькие, горячие ручки Маринэ уже обнимают мою шею и все звездные далекие миры благоволят ко мне в этот чудный вечер…

Я натянул комбез и, ощущая свежесть во всем теле, вошел в комнату. Вторая кровать уже была постелена, белая простыня откинута с подушки.

Я поднял рюмку за хозяйку, запил холодным «боржоми». В эти минуты во мне шевельнулось: как я мог вот так, сразу после Саши, прийти сюда? Неужели поверил во все, что он мне наплел?

— О чем задумались?

— Марина, меня зовут Леней, давай жить дружно. Можно запросто на «ты»?

— Можно, — пролепетала девушка, и я даже в свете красного фонаря заметил, как зарделись ее щеки.

— А подумал я сейчас о Саше. Представь себе, мы сидим тут, а он шагает сейчас по своей Одессе, совсем в другом наряде…

Кажется, большей глупости придумать было невозможно. Я вспомнил слезы на ее глазах, когда она услышала о замене Ласницкого. Господи! Какой болван!

Марина сникла, опустила глаза вниз. А я стал передавать ей привет от одессита, сказал, что Саша просил заботиться о ней. Кончилось тем, что Марина заплакала, ее приветливое личико стало некрасивым. Наконец она успокоилась, вытерла слезы платочком. Говорить совершенно было не о чем, и я попросил ее: «Расскажи о себе».

— Да и рассказывать-то нечего. Училась в сельской школе. Был жених. Забрали в армию… ждала, явился через два года наркоманом. Он служил в части, которая была рядом с маковыми полями. Один раз избил меня… Потом его забрали на принудительное лечение. Стал бегать, сбежит — его опять поймают. Вот заработаю чеков, найду ему хорошего врача в Ташкенте. Говорят, есть такие, но берут много денег…

У меня совсем пропало настроение. Только глянешь на звезды, а тут тебя лицом о жизнь… Второй раз за вечер почувствовал себя неисправимым идиотом. Налил рюмку, выпил не закусывая.

Веки стали тяжелыми, тени на стенках — расплывчатыми.

— Маринка, я, пожалуй, лягу…

…Утром долго не могу сообразить: где я? Маленькая ручка тормошит меня за плечо. На столе «боржоми», кофе. На лице Марины тонкая улыбка, как у Джоконды.

Пью кофе, говорить не о чем. Суровая складка на переносице, пора прощаться:

— Марина, спасибо тебе за все.

— И тебе спасибо, Леня.

— За что?

Ее глаза светятся, как две звездочки.

— За то, что увидел во мне человека…

— А я думал, обидишься, что не увидел женщины.

— Об этом ваш брат не устает напоминать каждый день, до тошноты… Хочешь по правде? Ты сильно все усложняешь… Я сделала что-то не так?

Я опять почувствовал себя в глупом положении, и сказал себе — это уже слишком. Поблагодарив Марину, поцеловал ее в щеку и понял, что этот дружеский поцелуй — надежнее всяческих барьеров. Больше у меня и мысли не появится о том, чтобы лечь с ней в постель, и Саша может гордиться тем мемориалом, который выстроил в душе маленькой Малики… вот уж эти женщины Востока!

Экипаж встретил меня у самолета улыбками:

— Как, командир, мостик?

— Выстроен, надежный… Отныне Маринэ под нашей защитой.

* * *

Для меня стало проблемой собрать свой экипаж. Работали каждый день до упаду — было проще. Теперь мы шефы-пилоты и сидим в основном на земле. Свой самолет командарм не дает никому.

Эдька с гитарой — нарасхват, его зовут туда, где намечается сабантуй. Правда, тело его, вместе с гитарой, доставляют в целости и сохранности. Игорь трудится на замполита, рисует, красит, выпиливает буквы, но спирт, полученный как вознаграждение, пьет вместе с Веней. Влад пропадает в «Олимпийке», там у него объявилась куча земляков. И только Юра, надежный и всегда трезвый, — на месте. Хадыко уже не просится в левое кресло, тем более у нас появилась возможность летать не только в Ташкент, но и в Россию. Юра не пьет совсем, поэтому мои ребята зовут его «стеклянным», но если это и стекло, то насквозь — желтое. Мой правый летчик много курит. У него две страсти — курево и книги. Да еще, пожалуй, зверский аппетит.

Окинет своими печальными глазами комнату, и я уже знаю: сейчас полезет под койку, в ящик с «красной рыбой». Консервы в томате — аварийный запас — шли в ход, когда совсем есть нечего, и только Юрка регулярно с задумчивым видом жевал кильку.

У нас на двери висит график дежурств. Убрать комнату, помыть посуду. Это самый тяжелый день моего летчика. Не потому, что у него интеллигентная натура («белая кость», как говорит Игорь). Просто он рос без отца, и мать, видно, баловала его, кареглазого симпатягу… Как-то прилетели голодные, с ног валимся. Быстренько собираем на стол. Юрка:

— Игорь, будь человеком, помой за меня посуду после ужина.

— Что я за это буду иметь?

— Ты друг или портянка?

— Когда нужен, друг, в остальное время — портянка.

— Игореха, проставлю…

— Не фиг на фиг, мне командир проставит, сейчас будет сто грамм наливать, перед ужином.

Длинный вздох Юры, похожий на затяжной прыжок.

— Хадыко, помою посуду. Мои условия: выпиваешь полстакана спирта. Посмотрим, летчик ты или кал собачий…

Я вставляю словечко:

— Игорь, не боишься, если Юрка командиром станет? Он тебя этот кал есть научит…

— Командир, к этому времени лучший советский прапорщик ВВС станет советским пенсионером.

И все-таки мой летчик выпил эти злополучные полстакана. Он притащил из умывальника ведро, сел над ним — в одной руке стакан, в другой — кружка с водой. Проглотил спирт, потом всю воду из кружки и долго сидел над ведром, тараща на нас красные глаза: «Игорек, ты, кажется, этого хотел? Тебе стало легче?»

Когда поели, Юрка собрал посуду в тазик и пошел в умывальник, его качнуло, он упал, посуда загремела в коридоре. Мы бросились поднимать его, отвели в постель. С тех пор никто не приставал к нему с подобными шуточками.

…Юрка сидит за столом, обмахивает себя газетой. Жарко. Мы в комнате вдвоем.

— Командир, — говорит он, повернув ко мне голову, — пора прекращать эти дела. Ребята сопьются….

— Подскажи как? Все оставили дома детей, жен…

— Я тоже оставил.

— Тебе легче, ты не пьешь. Ты — математик, а они — романтики. Послушай Веню, он тебе расскажет о том, как земля под ногами умеет качаться, как родная баба в кровати…

— Ну да. Все мы — племя романтиков. Как там в песне поется? «Все мы немножко парам-па-рам… Сначала ля-ля-ля… потом парам-парам»… Командир, знаешь кто такой романтик?

— Летчик, напившийся в полете…

— Нет, романтик — это тот, кто не знает, что почем на рынке, но всему придает дурацкую ценность… Циник — тот знает что почем, но ничего не ценит…

— А ты кто, Юрка?

— Когда как. Когда чего-то жду от жизни, то скорее первое. Когда вляпаюсь в дерьмо — то второе.

— Ты считаешь, что мы — вляпались?

— А как же… Наш новый начальник политотдела только два дня после приезда считал, что мы из их «ада» сделаем свой раек. На третий день он напился, а через неделю уже затащил к себе в постель нашу Галину-малину.

— А ты помнишь, каким петухом он стоял перед нашей дверью, когда мы девчонок из Кандагара устроили у себя на ночлег? «Дрозд, что это у вас за бардак?» — «Это наши пассажирки, транспорт за ними не прибыл, ночевать им негде, — говорю ему, — хорошо, что пришли. Займитесь их устройством». Покрутил носом, убежал…

Дверь открылась, явился парень в панаме, полушерстяной форме, расстегнутой до пупка, но в портупее и сапогах. На плече — автомат, рот под черными усами растянут в улыбке.

— Привет, земеля! Еле отыскал пташку певчую!

Я решил, что здесь какая-то ошибка. Но вот вояка стягивает панаму; и я узнаю лысоватый череп Славки Пуртова, оперативного дежурного командного пункта. Мы трясем друг другу руки, я усаживаю земляка за стол. Юрка начинает теребить наш склад под койками.

— Не суетись. У меня ровно две минуты. Работаем патрульными по городу. «Газик» ждет. Кстати, ты знаешь, что стоишь на послезавтра в плане на Ташкент?

— Не знаю, вечером скажут. Кстати, Славка, а тебе не слабо нас прихватить с собой? В город хлебный лететь с пустыми руками не годится.

— Нас четверо, если тесноты не боишься.

— Тесноты не страшно, а вот комендант Кабула… Говорят, приличная сволочь.

— С нами не боись. Я сам себе комендант.

Славка достает из кармана удостоверение старшего патруля. Мы с Юрой наскоро переодеваемся. Джинсы, рубашка, комбинезон сверху. Парашютную сумку в руку. Мы готовы. Бутылка «дуста» для Славки. Пистолеты — за пояс. Чеки — в карман.

…Древняя столица рисуется фрагментами в окошках «газика». Мы сидим на коленях патруля, пригнув головы и вытягивая шеи. Картинки восточного города удивительны: по газонам в центре города бегают овцы; верблюд, привязанный у дерева; фигурка горожанина с вязанкой дров за плечами; женщина в чадре…

Поток машин справа и слева, звуки сигналов, деревянный кузов автобуса, на крыше сидят афганцы…

Мы вытряхиваемся из «газика» в самой гуще дуканов: запахи дыма и пряностей, перемешанные с гашишным угаром и благовониями; стайки грязных, оборванных мальчишек тянут к нам ладошки.

— Шурави, давай значок на память…

Девчонки из индусской общины с мелкими косичками на голове смело подходят к нам, хватают за одежду:

— Шурави, ходи к нам… Бери у нас, — говорят они без всякого акцента.

В тесном дукане курятся благовония, на стенах развешаны дубленки, кожаные пальто, пиджаки. Под стеклами витрин — цепочки с кулонами, красивые зажигалки, очки, китайские зонтики, авторучки. На прилавке — рулоны пакистанских тканей сногсшибательной расцветки. Глаза разбегаются от этой пестроты, хочется набрать всего, но возможности ограничены. Три-четыре женских восточных платка по сто афганей, несколько пар очков, джинсы, рубашка. Все, что в ходу в Ташкенте. Несложный набор «контрабанды», за который можно получить несколько сотен рублей, чтобы оплатить расходы на еду и гостиницу, купить разрешенные бутылки спиртного. Командировочных нам не платят и по каким-то абсурдным законам высчитывают из положенных двухсот тридцати чеков за те дни, которые мы пробудем в Союзе. Приходится крутиться. За одну бутылку нашей водки (500 афганей) я мог приобрести пять цветастых платков, за которые в Ташкенте давали двести рублей.

Пяток тоненьких платков можно рассовать по карманам или засунуть в плавки. Еще не было случая, чтобы таможня обыскивала летчиков. Обычно перетряхивают самолет, лазят по всевозможным лючкам. Один из наших экипажей потерял чувство меры и сейчас находился под следствием. Ребята решили разбогатеть на войне, и теперь дело оборачивалось для них тюрьмой. Поэтому у нас — договоренность: ровно столько, сколько необходимо, и еще чуть-чуть, чтобы вернуться домой не с пустыми руками.

Все уезжали отсюда с джентльменским набором сувениров, стандартный перечень которых увековечил какой-то безымянный поэт в песне: «Дубленка, батник, джинсы, „Сони“, „Ориент“».

Пока мы смотрели и приценивались, к Славке прицепился паренек, одетый в гражданку. «Что ему надо?» — спросил я. — «Это помощник коменданта. Сказал, чтобы мы исчезли, иначе заберет нас в комендатуру. Двигаем к машине». Славка озабочен: «Этот не отстанет. Надо уезжать отсюда в Ширинау».

Наша машина крутится по узким улочкам. О Ширинау ходит дурная слава. Здесь пропадали военнослужащие, а одного солдатика-связиста прикололи громадным шилом к деревянной стенке. Так своеобразно отомстили дуканщику, не платившему дань моджахедам. Чтобы держалась голова, панаму прибили гвоздем, опустив ремешок на подбородок. Патруль нашел парня еще теплого. В его широко открытых глазах застыло удивление: это моя молодость, бессмертная, полная надежд жизнь? Это мое тело, с которым обошлись, как с бабочкой?

Мы спешно закупились и, когда вышли из дукана, увидели Славку в окружении комендантского патруля. С Пуртова снимали автомат, и я понял, что мы вляпались. Этот район не входил в утвержденную схему патрулирования, машина арестована, и нам оставалось из-за угла проследить, как она стартует без нас.

Вот тебе и «сам комендант»!

Солнце прикоснулось своим диском к разогретой земле, тени от минарета и деревьев стали длинными. Над виллами, дувалами и лавочками понеслась заунывная молитва муэдзина.

Опасливо озираясь, мы вернулись к дуканщику, стали объяснять, что остались без «колес». «Дух», только что одаривший нас бакшишем^[101] в виде красочно упакованных презервативов, хорошо знал слова «патруль» и «такси». Он вышел вместе с нами на улицу и быстро остановил какую-то потрепанную барбухайку.^[102] Нам было не до комфорта. Худющий афганец согласился везти нас только после того, как в его руке оказалось пятьдесят чеков.

За пятнадцать минут мы добрались до аэропорта, и еще пятнадцать понадобилось, чтобы обойти взлетную полосу.

— Товарищ капитан, вас спрашивал командир полка, — сообщил солдатик.

— Когда?

— Только что.

Фигуру Большакова я успел приметить возле волейбольной площадки. По-моему, с ним стоял Санников и еще кто-то… Не мешкая, я оставил сумку, сбросил джинсы, рубашку, заспешил к командиру. Они все еще стояли там, где я их видел, и третьим человеком была продавщица солдатского военторга, по кличке Линейка. Эта худющая девица в своем магазине имела неприступный вид днем, но к вечеру напивалась с солдатами и те делали с ней все, что хотели. Большаков был похож на человека, страдающего зубной болью: «Я даю вам 24 часа на сборы».

Кротко потупив глаза в землю, молодая женщина причитала: «Та товарищ командир, та я больше не буду…»

Пал Палыч размашисто ходил рядом: пять шагов туда, пять шагов обратно… Неожиданно он остановился рядом с Линейкой, повернулся к ней: «Да как же вы не будете? Да вы на здоровье… Но вы же не под забором!»

Беседа предполагала интим, поэтому Санников сердито махнул мне рукой — подожди.

Большаков оставался непреклонен, и продавщица, размазывая слезы, ушла упаковывать чемодан.

— Дрозд, а мне звонит комендант, говорит, что экипаж командующего бегает по городу, — повернулся ко мне Большаков.

— Товарищ командир, я не знаю, какой экипаж в городе. Мой — на месте.

— Хорошо, готовься на послезавтра в Ташкент.

— И меня с собой прихватишь, — добавил Санников. — Командир отпустил на свиданку с женой.

Душа моя пела: «Сияй Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!» Сухачев, откуда ни возьмись: «Дрозд, есть заказик».

— Ради бога. Вы же не под забором, товарищ капитан, служите, а в «полтиннике». Кстати, что это за история с забором?

— Командир Линейку ночью подобрал рядом с колючей проволокой. Раздетая валялась на солдатских шинелях, в дымину пьяная…

— Я так понимаю, что ночью не загорают?

— Какое там! Солдат было около пяти, разбежались, когда «газик» подъехал.

— Слушай, Саша, а почему Линейка?

— Каждая уважающая себя линейка — с дыркой, и может быть повешена на любой гвоздь…

…Я заспешил домой. Надо собрать экипаж и поговорить с ребятами серьезно. Или мы останемся в прежнем качестве, или они подведут меня под монастырь. Посадят опять на эртэшку, а то и развозить почту…

К моему удивлению, все дома. Правда, разговор вести не имеет смысла: двое спят, Влад и Эдик — подшофе.

— После ужина серьезный разговор, — предупредил я всех.

Оставалось подобрать слова, которые могли быть услышаны. Все испытанные аргументы, весомые и убедительные в обыденной жизни, на войне ничего не значили. Что я мог сказать своим ребятам, к чему призвать их? Здесь никого не испугаешь, и апеллировать можно только к собственным интересам, к самолюбию.

Никогда не забыть, как воспитывал нас, курсантов, командир эскадрильи в Грозном. Самый сильный его аргумент был в единственном вопросе: «Кто здесь не хочет летать?» Хотели все, и все боялись этого маленького человека непреклонной воли, с железными нотками в голосе, но с картавой речью. Впрочем, никто не улыбался, когда он говорил. Помню, как он появился перед застывшим строем, когда наши ребята попались на самоволке. На локте у него висел шлемофон, вторая рука подпирала бедро. Во второй эскадрилье за самовольные уходы был уволен курсант, все ждали решения командира. Говорил он жестко, отрывисто, короткими фразами, нещадно картавя:

— Вы пр-ы-ехали сюда л-я-тать! А не осеменять местное население. Запомните. На всю жизнь вам дается одно ведро с семенем. Нужно расходовать его целенаправленно и по назначению. Кто попадется — уволю.

И хотя среди курсантов большой популярностью пользовалась другая версия: «Не оставляй торможение на конец полосы, а любовь на старость», — приходилось считаться с доводами комэски…

Выступление мое оказалось коротким: «С этого дня я прекращаю списывать спирт. Канистру на борту опечатываю своей печатью. А человека, не прибывшего на вечернее построение, сдаю командиру».

И еще я напомнил о том, что ребята с вертолетной эскадрильи летают каждый день под пулями, а мы все геройски погибнем от «дуста», как клопы…

Известие о том, что летим в Ташкент, скрасило упавший тонус семейного микроклимата. Надо было найти машину и съездить на экскурсию по дуканам…

* * *

«Сияй, Ташкент! Сияй, Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!»

У нас под крылом раскинулся древний азиатский город. В дымке от солнечного марева возвышается телевышка, высотное здание гостиницы «Москва»… Ищу глазами знаменитые «Голубые купола»,^[103] но видимость не позволяет рассмотреть их как следует. Садимся в Тузеле.^[104]

План один: провожаем пассажиров, заправляем топливом самолет и едем к штабу ТуркВО,^[105] в гостиницу «Звездочка». Три дня наши! Вы видели ишаков отвязанных? Это мы. Шлея автомата не трет плечо. Не надо каждую минуту оглядываться, как в Кабуле. Ташкент — город хлебный, здесь есть все…

Снимаем комбинезоны, облачаемся в джинсы и рубашки. Теперь мы —вроде бы и гражданские люди, но у таксистов и коренных жителей глаз наметан: нас узнают по этим джинсам из Афгана.

Наше настроение можно сравнить разве что с настроением космонавтов, вернувшихся на землю.

…Ташкент принимает с распростертыми объятиями всех, у кого есть деньги. Как громадное сито, процеживает он армаду сороковой армии, освобождая «афганцев» от червонцев, чеков и всякой другой наличности.

Свои деньги лучше оставить в гостинице «Ленинград», «Москва», на базаре, в «Голубых куполах», да и в каждой «кафэшке», где предлагают разнообразное меню Востока. Если Ташкент летчика вытряхнул, для него путь один — обратно, в Тузель, на Крестик. Здесь сравнительно дешевле те же плов, шашлык, лагман, чебуреки. Ручейками текут пиво, местный портвейн «Чашма». Крестик — перекресток двух улиц, одна из которых поворачивает к аэропорту — стал великим перекрестком воздушного пути Союз — Афган.

«Крестиком» перекрещен каждый, кто прошел эти дороги. Здесь же, в Тузеле, если в твоих карманах воздух, ты найдешь койку с солдатским одеялом…

Итак, первая остановка — Крест. С нами сидят пассажиры, среди них те, которые в Тузеле впервые. «Эй, кто тут „некрещеные“ — по кружке пива!» Вываливаем гурьбой. Узбек жарит люля-кебаб в кипящем масле, радостно улыбается, машет рукой: «Командыр, давай сюда!»

Некогда бедный район окраины с началом боевых действий в Афганистане пришел в движение — жизнь тут теперь кипит и булькает, как это почерневшее от огня масло; здесь все можно купить и все продать, есть базарчик, и нас хватают за руки, чтобы предложить свой товар…

Жарко… В Кабуле — прохладный ветерок с гор, все-таки полторы тысячи над уровнем моря, а Ташкент — впадина, где кроме жары еще и духота. Кружка холодного пива… «Как поцелуй с богом», — говорит мой Веня и берет вторую. Мы не спешим, потому что Пал Палыч взял третью… Здесь он — никакой не начальник. Те же рубашка и джинсы, раскован, улыбается, шутит, но… командир, как говорят, — везде командир. В стекляшке мы и стульчик ему отодвинули, и кружечку принесли — как дань уважения… Игорь называет это «вовремя прогнуться». После третьей Пашины глаза становятся совсем синими: «Ну все, орлы, завязываем. Надо брать „Звездочку“, пока не стемнело».

И мы берем ее. Конечно, мы могли бы взять и «Ленинград», и «Москву», но должны быть под бочком, рядом со штабом ТуркВО, под неусыпным оком администрации. Штаб Туркестанского военного округа вместе с прилегающими строениями, гостиницей прячется в зелени. Перечислить все виды деревьев и назвать их правильно мог бы только специалист-растениевод.

Музей ТуркВО с солдатом, стоящим на постаменте, остался за нами, и мы сворачиваем к высокому чугунному забору, под тенистые своды деревьев. Акации, ивы, ели, лиственницы, пихты и еще бог знает что…

Чем не райский уголок? Кругом цветы и птицы, ничто не напоминает пыль и лязг гусениц. Высокие мраморные ступени, холл мраморный, ковры, зеркала. Тишина и покой. Мы вваливаемся со своими сумками, я напрямую — к окошку администратора. Обычно этими делами занимается правый летчик, но здесь — не тот случай. Стою у стойки, разглядываю огромный белый шиньон, тщательно уложенный, хорошо политый лаком. Передо мной неприступный манекен, обильно припудренный, раскрашенный по всем правилам парфюмерной премудрости. Меня, словно я был всего лишь тенью, не заметили… Еще несколько секунд разглядываю холеное лицо, со щеками, опущенными на шею-подпорку, на громадные, в меру открытые холмы-груди, похожие на сопку Авачу, на руки, которые в два раза толще моей шеи…

— Здравствуйте, — как можно шире растянув рот, говорю я.

Холодные заплывшие глазки повернулись в мою сторону, прошлись, будто по пустому месту.

— Вы Людмила Григорьевна? — Я не мог ошибиться, описание совпадало. — Вам привет от Никулина. И я пододвигаю к окошку небольшой пакет.

Зимняя картинка падает с гвоздя, а под ней оказывается другая — здесь светит солнце, поют птички… Григорьевна радостно улыбается, будто увидела родного брата, ее рот ослепительно сверкает золотом:

— Ну как он там, Николаевич?

— Воюет! Жив и здоров… А вот это — от меня.

Просовываю в окошко красивые женские очки от солнца.

— Привез начальника штаба. Рассчитываем пробыть у вас дня два-три.

— Как ваша фамилия?

— Дрозд.

— На вас заказано два номера на семь человек…

— Нельзя ли три номера на шесть человек и один на двух, генеральский? К нашему командиру, — и я показываю на Санникова — завтра жена прилетает.

— Трудно… но попробуем что-то сделать.

— Григорьевна, голубушка… (Ведьма ты огнем дышащая!) Мы, чем смогем…

…Генеральский номер — двухкомнатный, весь в коврах, с диванами, полированной мебелью, укомплектованной посудой, рюмками. Накрываем стол в гостиной. Пал Палыч здесь, как и в кабине самолета, не вмешивается. «Руководи», — буркнул он и пошел бриться в ванную. Отправляю посыльных в гастроном и на базар за зеленью: «Не забудьте купить лепешки!»

Через тридцать минут у нас на столе коньяк, шампанское и все, что надо.

Пал Палыч поднимает рюмку: «Главное — не забыть, для чего я здесь. Самолет из Кустаная прилетает завтра в четырнадцать местного».

Эдька берет гитару. Игорь, сложив руки на коленях лодочкой, начинает добродушно моргать. Веня наскакивает на борттехника:

— Нет, ты скажи, ты можешь подобрать эту песню?

— Какую? — лениво цедит Эдька.

— «Догоняя месяц на скаку!»

— Не знаю такой.

— Как ты не знаешь? — горячится радист. — Да ты слышал ее сто раз. Ярмольника песня. «До-го-няя ме-сяц на скаку…» — поет он.

— Ты меня достал своим месяцем, Веник… Догоняй ты его сам, верхом на стуле.

Поем Кикабидзе: «Я хочу, чтобы песни звучали, чтоб вином наполнялся бокал». А потом — «Пожелай, пожелай, тамада» — песню о летчиках.

День догорает, постепенно угасаем и мы, разбегаясь по своим номерам…

* * *

…Утро приходит ласковое, с добрым приветом: из репродуктора доносится ставший родным голос на узбекском языке. Не слышно выстрелов, в открытое окно залетает свежий утренний воздух… Благодать! Иду под душ, потом — в генеральский.

Пал Палыч уже расхаживает по номеру в трусах: «Что, командир, головка бо-бо? Садись, сейчас мы по ней шампусиком…»

Шампанское Палыч достает из холодильника. Пузырьки отскакивают от стенок бокала, лопаются, разлетаясь мелкими брызгами. Я становлюсь легким. Сейчас я отделюсь от этого стула, ветер подхватит меня и понесет над деревьями, над древним городом… «Сияй, Ташкент!» — провозглашаю я и опрокидываю бокал с холодным напитком.

Пал Палыч подходит ко мне: «Дрозд, здесь я тебе не командир, я — Паша. Понял?» — «Хорошо, — отвечаю, — командир!» Он еще раз поправляет меня, и я снова отвечаю: «Понял, командир!» «Ничего ты не понял», — говорит Санников с досадой и приносит бутылку с коньяком.

— А вот этого вот… не надо, командир. У нас сегодня самолет. Спрячь… — настырно наседаю я.

— По капельке, чтоб глаз направить…

— Знаю я эту песню: «Эти глаза не против»…

Решительно убираю бутылку и прячу в холодильник.

— Не прав ты, Леня…

— Вот Леня-то как раз всегда прав!

— Подожди, ты кого это имеешь в виду?

— Кого имею, того и… в виду… — сказал я, икнул газом от шампанского и подумал: «О ком он это?» Если мы с ним о нем, тогда и он там, в Кремле, возможно, тоже икает, этот старик генсек…

Я понимал, что нам надо в город, на свежий воздух, пройтись, отдышаться и к половине второго подкатить с цветами в аэропорт. Сидение в этой скорлупе ничем хорошим не кончится.

— Пал Палыч, мы с вами сейчас — на свежий воздух, потом в аэропорт.

— Ладно, командир, руководи, — махнул рукой Санников.

Я зашел к Юре.

— Юра, к двум часам — накрыть стол. Шампанское, фрукты… и все такое. Цветов не забудьте. Мы с Санниковым пройдемся по воздуху, потом в аэропорт.

— Хорошо, сделаем.

— Контрабанду всю сдали?

— Всю.

— Подкинь деньжат…

«Сияй, Ташкент, звезда Востока!..» Мы с Санниковым шагаем по размягченному асфальту куда глаза глядят. Солнце жарит немилосердно, и мы стараемся держаться в тени. Ташкент — город зеленый, прекрасный город. Очень много русских. Девушки: русские, узбечки, казашки, кореянки — красивы, хорошо одеты. Нам кажется, что мы попали на какой-то праздник дружбы народов. С таким хорошим настроением, в мокрых рубашках, мы подходим к кафе-стекляшке, и Санников заявляет, что он голоден и съел бы чего-нибудь горяченького. В кафе, за исключением двух пожилых узбеков, нет никого. Берем два лагмана. Парнишка с черными, как крыло ворона, волосами, разглядывает нас раскосым взглядом, таким же, как у своих древних воинственных предков. Вот он ловко захватывает черпаком из кастрюли длинную лапшу, бросает ее в круглую миску, потом заливает жидким соусом с мелко рубленным мясом, посыпает зеленью. К лагману берем еще помидоры и зеленую редьку. В буфете — бутылку сухого вина.

Мы посыпаем красным перцем и без того острое блюдо и наливаем по стакану сухого. «В жару — отменное средство от жажды и антисептик от кишечных палочек…» — авторитетно заявляю я. Пал Палыч морщится: «Не убедил…» Он снимает со стула полиэтиленовую сумку и достает оттуда бутылку коньяку. «Ай да Паша! Когда успел?» — соображаю я, а он наливает в стаканы янтарную жидкость.

— Ну вот, — сокрушенно вздыхаю я. — Дали покомандовать, а руль все время выхватываете из рук? — В Пашиных поголубевших глазах прыгают искорки смешинок.

— Вы все правильно понимаете. Но иногда надо дать и послабление возрасту, авторитету. Вы командуйте, но рулить буду я…

— Ради бога! На здоровье. Но только не под забором!

— Вот народ! Слова не скажи, уже подхватили.

— Пал Палыч, уже весь полк повторяет!

Санников засмеялся своим негромким заразительным смехом, отмахиваясь от меня руками. Мы выпили теплой крепкой жидкости, запив ее холодным вином. Лапша была горячей, соус — острым, и надо было изловчиться, чтобы отправить в рот пряди этой обжигающей снеди…

— Кстати, о заборах… — Санников сделал передышку, воткнув ложку в лапшу. — По сути, мы с тобой сидим у самого дальнего забора Союза. И этого нам оказалось мало. Мне кажется, с этой войной восточный люд проснется у себя во дворе и станет сооружать собственные заборы и поглядывать из-за них на наши территории.

— Я тоже об этом думал. Поэтому лучше всего налить в стакан еще, чтобы голова стала чистой.

— Стеклянной?

— Да…

— Давай, Леня, за наши хрустальные головы!

— За нас.

До чего же вкусен этот лагман! Не зря на Востоке приготовлением пищи занят мужчина, как правило, молодой. Здесь требуется не только терпение, но и сноровка…

Рубашки у нас становятся совсем мокрыми, и легкое дуновение от больших пропеллеров под потолком едва освежает лицо. Наше тело — потогонный куб. Казалось, все выпитое мгновенно находит выход через поры на коже. Паша берет на себя инициативу и тащит еще одну бутылку «Белого аиста».

— А этот земляк как залетел сюда?

— Известно как, он — с крылышками…

Постепенно мы с Пал Палычем продвигаемся к черте, за которой наступает согласие с вечно враждебным миром, агрессивность которого надо преодолевать каждодневно.

Это похоже на полет: все сомнения, все страхи — позади, и только захватывающее мгновение — с тобой, и оно, это мгновение, повторится снова и будет повторяться до тех пор, пока мы живы…

Коньяк — солнечный янтарный электролит, наполняющий нас, заставляет мои заряды разбегаться по своим полюсам. Вся беда в том, что если превысить дозу — тело сгорит в жидком пламени…

— Паша, кончай ночевать, — тереблю я Санникова за плечо и прячу начатую бутылку в пакет. Его голова начинает делать опасные клевки в сторону недоеденного лагмана. Я сую ему часы к носу:

— Нас ждет аэропорт!

Пал Палыч резво подхватывается, его сонливость мгновенно исчезает.

— Все, все… Вперед, Дрозд.

Такси останавливается с визгом тормозов, едва мы показываемся на тротуаре.

— Куда, командир? — Этих ребят нашей одеждой в заблуждение не введешь…

— Аэропорт.

— Поехали! Чеки есть, товар есть?

— Нет, ничего нет.

— Эй, командир, так не бывает. Деньги хоть есть, взял с собой? А то скажешь, и денег нет… Очки у тебя красивые.

— Бери, дарю.

— Да ты что?! Вай, вай… какой хороший человек. Что надо сделать для тебя?

— Пока доставь, а там посмотрим.

«Феличита!» — несется из динамиков голос Альбано. Итальянцы в Ташкенте — в ходу. Мы несемся по улицам, возведенным после землетрясения братскими городами Союза, и теперь уже Тото Кутуньо поет «Итальяно бэро».

— Надо купить цветов, — подсказывает Санников, веки у него смежаются — лишь бы не уснул.

— Купим в аэропорту…

В аэропорту солнце палит нещадно. Это не в кафешке сидеть под тенью чинар. Золотые стрелы больно ударяют по затылку, размягчают землю и делают ноги ватными… Цветов на продажу не видно, Санников ругается:

— А, черт, не могу же я свою боевую подругу встречать без цветов…

Мы залезаем на клумбу и, стараясь выбирать самые красивые, ломаем розы.

— Подожди, сейчас нож посмотрю, — суетится Пал Палыч, мы распрямляемся — перед нами милиционер.

— Что вы делаете, товарищи летчики?

— А вы организуйте продажу, — наскакивает Санников.

— Да ради бога, пройдите за угол — там цветов сколько угодно и каких угодно…

Нам краснеть не надо, мы и так пунцовые. Извиняемся, предлагаем штрафные деньги. Но милиционер-узбек деньги брать наотрез отказывается. Я еще раз приношу ему наше «нижайшее», жму руку и спрашиваю: «А как узнал, что мы — летчики?» Отвечает: «Все сверху видишь, под носом найти не можешь. На днях тут рвали с клумбы, и тоже — летчики…»

Мы с Пашей выбираем диспозицию. Он говорит: «Давай сядем на выходе, в теньке. Как только объявят посадку, пойдем в секцию прибытия». До посадки самолета остается тридцать минут. С огромным букетом алых роз мы сидим на мраморном обрамлении фундамента рядом с выходом. Здесь тень, обдувает ветерком. Из репродукторов многоголосое эхо разносит приторный голосочек дикторши: «Рейс номер… прибывает из Москвы». Запах розового масла кружит голову, мельтешит разномастный, разноязыкий люд, покупает воду, мороженое, плюется семечками… Круженье ног, обутых в туфли, сандалии… Хоровод пестрых картинок в саду из чайных роз… Паша приложил голову ко мне на плечо, я откинулся к стенке… Проходит какое-то мгновение суетливого гомона, свидетеля непрекращающейся жизни, отдаленной от этого запаха — дивного розового амбре…

Неожиданно я открыл глаза. Рядом — женщина с двумя чемоданами. Она плакала. Я бросил цветы Паше на колени, подошел: «Что случилось? Может, помочь?»

— Случилось то, что случилось, — ответила она, и слезы ее мигом просохли. — Мне, кажется, повезло — я нашла вас.

Только теперь до меня дошло, перед нами — Надежда, жена Санникова.

— Может быть, пусть поспит? Я уже минут пятнадцать тут стою. Вы такие лапочки…

Пашино пробуждение было ужасным. Я скромно отвернулся.

Можно было только удивляться: таксист, которому я заплатил сверх счетчика, еще ждал нас, на его носу красовались подаренные мной очки.

Наше утраченное самолюбие было восстановлено в гостинице: нас ожидал стол выше всяких похвал.

Здесь было все: золотистые персики, ароматные дыни, арбузы, виноград, шампанское…

Нас могут заслать куда угодно, но кто сможет запретить устроить для себя маленький праздник?

* * *

«Все прекрасно пам-парам… Все отлично бум-бу-рум… распрекрасно там-тарам…» — пел я песню на тарабарском языке.

Повторив придуманный куплет, я присоединил к нему несколько слов из припева известной песни: «Там, за горизонтом, там, за горизонтом, там-тарам, парурам…» — и подумал, что в жизни всегда есть где-то бесконечно далекое, то, чего мы всегда ждем, — там, за горизонтом… Но неожиданно слетает откуда-то сверху белокрылая птица, и ты, переполненный янтарным солнечным веществом, плещешься, как голубь в песке… Купаешься в этом свете, брызгами бьющем через занавески, слышишь песню птиц за окном и начинаешь понимать: не надо ждать ничего, все прекрасное — в этом чудесном мгновении, в этой тарабарской радости… А завтра? Завтра будет не скоро…

Здесь, рядом со мной, родственная душа — Пал Палыч. Нет, это не просто друг — это еще и отец, и опора; я знал, что мы теперь с ним ближе, чем самые близкие родственники, и что дальше мы пойдем с ним вместе не только по этой войне, но и по всей жизни, той, которую нам отпустит судьба. Мой экипаж убежал в город, а я, слишком перегруженный этим золотом дня, сидел один за столом своей комнаты. Передо мной — начатая бутылка коньяка, желтые лимоны, зелень, белая лепешка…

Я уже чувствую свое собственное дыхание, отдающее запахами виноградной лозы.

Ну же, еще чуть-чуть… еще немножко пьянящей радости, чтобы продлить эти минуты, чтобы хоть сколько-нибудь постоять на краю восторга перед тем, как все это пропадет, сгинет, забудется, растворится, и снова явится действительность в виде серых афганских гор.

Голова у меня еще совсем чистая, ясная, воздух прозрачен, сух; в комнате намного прохладнее, чем там, на улице, над расплавленным асфальтом. Жаль, что я один и мне не с кем разделять то, что накопилось во мне.

Пусть солнце плещется на улице, пусть оно играет теплым золотистым светом здесь, у меня в стакане, пусть оно греет мои внутренности своим огнем, греет, но не сжигает…

Я наливаю в стакан коньяк, выпиваю его залпом, не закусывая. Когда жидкий огонь, прокатываясь по горлу, затухает, на губах остается терпкий привкус винограда, вобравшего в себя столетнюю неторопливость высохшей на солнце коры дуба, и я думаю, что в нас самым странным образом громадное чудовищное светило совершает круговорот, давая нам жизнь, поддерживая ее и отбирая… В его власти поджечь меня, как спичку, затушить ветром и воткнуть обгорелую голову в землю… И для этого не надо ни снарядов, ни пуль. Достаточно этой янтарной жидкости.

Раздался стук, и дверь сразу открылась. На пороге стояла Людмила Григорьевна во всем своем великолепии, как громадный утес, тот, что чем-то оброс… Если бы не этот лакированный шиньон и ведро парфюмерии, то ее можно было бы сравнить с «Русской Венерой» Кустодиева, только на картине художника у Венеры более плавные, округлые линии.

Не секрет, что любой мужчина раздевает женщину глазами, по привычке, вне всяких далеко идущих надежд, и я успел это сделать в одну секунду. До того как она заговорила, представил себе не только внешний рисунок тела, но и его сущность, как бессмертную, несокрушимую реку жизни, протекающую каждый день через ее кишечник…

— Командир, ваши ребята дружно протопали мимо, а заплатить нужно было до двенадцати… — ее рот открывался решительно, с требовательными нотками в голосе, пышный подбородок колыхался в такт словам.

— Людмила Григорьевна, голубушка… О чем речь? Все будет тип-топ! Ребята забыли, они немножко обалдели от свободы и коньяка. Давайте дружить, садитесь со мной рядышком, поднимем тост за Ташкент, звезду Востока.

— Да вы что, я на работе! — начала сопротивляться она, но я видел, что глаза ее стали теплыми.

— Людмила… — сделал я паузу, словно забыв ее отчество. — Какая может быть работа? Дело к вечеру, и вы просто обязаны разбавить наше крутое мужское общество.

— Я вообще-то дежурю сегодня по этажу. Если только у меня в номере… Здесь — не дай бог!

— Хорошо. Сейчас я это все — в пакетик…

Один Господь Бог знает, как важна для нас дружба этого всевластного существа! Она может предоставить нам лучшие номера, даже генеральский, а может и принести кучу неприятностей. Не секрет, что эти тети следят за нами и могут накапать кому следует о несоблюдении предполетного режима и других чудачествах нашей вольницы.

Если пришла к тебе удача в виде той же возможности летать в Ташкент, жить в шикарной гостинице, пить коньяк и дышать вольным воздухом Востока — умей держать ее, эту скользкую блудницу, за жабры… Одних подарков мало, их привозят все экипажи, и барышни «Звездочки» избалованы ими. Здесь нужен личный, душевный контакт, и тогда нам все — «от винта!».

Я наливаю благословенную жидкость в стаканы и говорю неожиданно смело:

— За нас, Люда! И особенно — за вас, тех, кто нам создает уют и прекрасные условия.

«Людочка-людоедочка», называю я про себя хозяйку нашего пристанища.

Мы выпиваем еще, и на меня нападает зверский аппетит. Я ем все подряд: зеленый лук, помидоры, тушенку, курицу. Я рассказываю анекдоты, и Людмила Григорьевна смеется, рассыпаясь неожиданно тонким, заливистым колокольчиком…

Какие-то звонки, хозяйка уходит и приходит. Свет за окном исчезает, и большая мохнатая бабочка в свете ночной лампы облетает комнату, ударяясь о стены… Из репродуктора, заполняя всю небольшую комнату звуками, летит узбекская песня. То поочередно, то вместе поют мужской и женский голоса — и в них, этих голосах, — пронзительная чистота бескрайнего неба, больших просторов, иссушенных солнцем, щемящая, грустная тоска одиночества, мечтающего соединиться с другим одиночеством, и тихая, размеренная забывчивость сна в тени, рядом с прохладой горного ручья…

Падаю на застеленную кровать, успев скинуть туфли, пространство комнаты сужается, плывет и начинает уносить меня в темноту, в эту каждодневную погибель… Какие-то странные картинки несутся передо мной, как видения из бешеной карусели, и мне чудится, будто я вижу саму тайну жизни. Почему мы боимся смерти? Не было бы ее — не было бы и всего, что нам дано увидеть. Каждый день вечером мы умираем… Ночь — это временная смерть, утро — новое рождение… Всю жизнь мы тренируемся умирать… Только надо свою смерть обставить так, как это я сделал сегодня…

…Проваливаюсь в темень, и меня начинают мучить кошмары. Падаю куда-то вниз, и тут меня подхватывают руки Людмилы Григорьевны, я вижу перед собой ее лицо-маску: глаза и губы светятся в темноте, словно обведенные фосфором, она шепчет: «Что же ты, зайчик, не разделся? Негоже спать на гостиничном белом покрывале. Чтобы тело отдыхало, надо раздеться…»

…Я просыпаюсь с чугунной головой, ошалело смотрю вокруг. Где я? Вторая кровать в номере не тронута, на столе — остатки пиршества… Я лежу под простыней голый, моя одежда аккуратно повешена на спинку стула, плавки валяются на полу… Я сажусь, и по голове словно кто-то бьет молотком: в ушах — звон, белые червячки прыгают перед глазами… Бутылка с недопитым шампанским у меня в руках, я выливаю остатки в горло и тут же выплевываю на пол противное, теплое, сладковатое пойло…

…Струи холодной воды в душе бьют меня по черепу, в переносицу, в закрытые глаза, и я начинаю мелко трястись.

— Мой маленький, ты встал? — неожиданно слышу я певучее и открываю глаза. Передо мной — Людмила Григорьевна, она ничуть не смущена тем, что я голый, у нее в руках полотенце.

Что такое? Что происходит? Я вытираюсь полотенцем и слышу из комнаты вздохи и нежное воркование Григорьевны. Ночные кошмары вновь возвращаются ко мне: значит, это не сон? Я лечу на самолете, а из темноты на меня надвигаются две громадные сопки: Авачинская и Корякская, они противно дышат сернистыми испарениями… и теперь это уже не сопки, а груди Григорьевны, свисающие надо мной: разве бывают две груди разных размеров, как эти сопки? Ее открытый рот ищет мои губы, и я мотаю головой, извиваюсь червяком, уже отчетливо осознав: поздно! Она сделала все, что нужно, до того как я стал соображать, и теперь дышала, страстно, жарко, как жерло Авачи, «извергая» нежные словечки. Я был «маленьким зайчиком», ее «радостью», «красавчиком» и еще кем-то… И все это вспомнилось мне здесь, в душе, и я, трясущийся и обреченный, намотал на себя полотенце, вышел в номер. На столе поднос с дымящимся кофе. Бежать! Скорее!

Раздался звонок телефона. Григорьевна вышла. Деревянными руками я надел штаны… «Сияй, Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!»

Философ, за одну ночь постигший тайну жизни, подводи итог… Родился ли ты заново этим утром или умер? Подумаешь, умер… С какой это стати? Ну изнасиловали тебя, купили с потрохами в одном из своих номеров; но разве эта жизнь не делала с тобой все, что хотела?

Не зря «власть» — женского рода… Передо мной вновь всплыла крашеная, расплывчатая, переходящая в подбородок маска… Тошнота вновь подкатила к горлу…

Я бегом бросился в свой номер, забежал в ванную. Из зеркала на меня смотрело чужое, опухшее лицо, с красными, как у кролика, глазами. «Ну что, ловец удачи? По-моему, все идет как по нотам… Заместитель командира — твой лучший друг, а гостиница „Звезда“ — теперь твой родной дом, лучшие номера — всегда к услугам! Это ничего, что огромная жаба взгромоздилась на тебя, распространяя вокруг едкий запах болотных испарений, смешанных с французскими духами…»

Мне стало плохо, и я сквозь слезы увидел в раковине то, во что превратилась за ночь у меня в желудке солнечная янтарная жидкость… Сияй, Ташкент!

* * *

Нас поднимают под утро. Раненых — в Ашхабад, и обратно. Час на подготовку.

…Шестерых носилочных выгружают из двух «санитарок», заносят в грузовой отсек через рампу, укладывают на матрасы, покрытые брезентом.

В сонливой, вязкой предрассветной тишине слышны короткие разговоры: все — в деле, ничего лишнего, каждый, кто суетится возле носилок, занят только одним — этими молодыми жизнями.

Я злюсь на всех, хотя знаю: подгонять никого не надо, ускорить подготовку самолета невозможно.

Тяжело раненный паренек с девичьим лицом пришел в себя, широко открытыми глазами смотрит в сторону открытой рампы. Серый рассвет пробивается через иллюминаторы, бескровное лицо мальчишки застыло бледным пятном на фоне суконного армейского одеяла: кажется, его губы слабо шевелились, будто что-то шептали… К нему подошла девушка, я узнал ее сразу, хотя видел только один раз, в санчасти. Она в белом халате, светлые волосы собраны под завязанный на затылке платок. Садится к раненому, щупает его пульс.

Я бы многое отдал, чтобы узнать, что шептали губы этого парня. Я смотрел в его глаза, открытые, но отодвинутые от нас далеко, за какую-то прозрачную стену, за которую нам не ступить, — они были обращены в какие-то свои глубины, туда, где поселилась боль… Эти глаза видели боль, общались с ней, воевали или мирились, отделенные от нас незримой чертой. Теперь мы, суетящиеся вокруг, — тени, которые поправят одеяло, дадут напиться: взгляды из далекого далека фотографируют нас и вновь возвращаются вовнутрь, к незваной гостье.

Ко мне подошел штурман: «Командир, есть добро на Ашхабад».

…Мы набираем высоту над аэродромом и, когда горы остаются далеко внизу, берем курс на север. Воздух спокоен, дневные потоки от прогретого воздуха еще не появились, и я доволен: можно представить, что такое для раненого — болтанка. Через час полета я обнаруживаю на экране локатора «засветки». Сканирующий луч рисует на индикаторе темные пятна на всем масштабе обзора. Теперь уже и визуально, через остекление кабины я вижу фронтальную облачность, перекрывающую горизонт.

«Штурман, метеобюллетень!» — кричу я. Влад протягивает мне лист, подписанный нашим синоптиком: «Отдельные очаги грозовой деятельности…» Какие, к черту, отдельные! Перед нами «фронт» на добрую сотню километров. Почему тогда нас выпустили, не дав реального прогноза погоды? В это время авиации еще нет в воздухе, некому сообщить обстановку на трассах, а обзорные локаторы имеются не везде…

Мне предстоит принять решение: обойти фронт, найти в нем лазейку или вернуться назад.

Мальчишке нужно срочное хирургическое вмешательство, и рейс по тревоге — из-за него. Подобную операцию могли сделать только в Ашхабаде…

— Штурман!

— Да, командир!

— Считай, сколько потребуется времени на обход.

— Сорок минут. Но нас никто не пустит на запад. Там — запретная зона.

— Хорошо.

Что хорошего? На меня повесили жизнь этого парнишки. Нам нельзя возвращаться, нельзя обходить, но и невозможно воткнуться в грозовую облачность: мощные челюсти черных наковален расколют самолет, как скорлупу, и выплюнут… До облачности остается полсотни километров. Я захватываю рукой резиновый тубус^[106] и поворачиваю к себе. Черные провалы на темном рисунке экрана говорят о большой плотности грозовых облаков. В северо-восточной части рисуется разрыв, и я сосредотачиваюсь на нем.

— Какой масштаб на локаторе?

— Полсотни километров.

Значит, разрыв в облачности составляет не больше десяти километров. По наставлениям, я имею право обходить грозовую облачность не ближе двадцати километров.

— Радист, докладывай Ашхабаду. Обход грозовой облачности восточнее трассы — сорок километров.

Я беру курс в щелку, прошу у штурмана карту. Надо посмотреть рельеф под нами. Здесь, в зоне грозовой деятельности, гор нет. Это уже легче, на тот случай, если будем сыпаться вниз. Осталось выйти в салон, посмотреть на пассажиров, раненых, еще раз подумать.

Мы идем вместе с борттехником.

Я подхожу к майору медслужбы, показываю ему на Эдика: «Под его руководством привяжете всех раненых, потом привяжетесь сами. Возможна болтанка».

Медсестра сидит на корточках рядом с раненым, держит его руку в своей. Парень, кажется, уснул. Девушка вскидывает на меня свои глаза, и мне снова, как тогда, в санчасти, где я увидел ее впервые, словно кто-то корябает спину… «Долго еще?» — спрашивает она. «Около пятидесяти минут», — отвечаю я и иду в кабину, почти физически ощущая провожающий меня тревожный взгляд удивительных зеленоватых глаз…

Имею ли право ради одного этого парня рисковать жизнями моих товарищей и всеми, кто сейчас находится в салоне? Надо еще раз разглядеть просвет, нет ли за ним новой непроходимой стены?

Мы приближаемся к облачности, в кабине темнеет, громады причудливых «шапок» возвышаются над нами. За узким проходом локатор показывает чистое пространство, и идти по этому узкому ущелью предстоит около шести минут. Если я поверну назад (что я и обязан был сделать), парень умрет… Мне приходилось ходить через такие просветы, но этот — слишком узок. Если между наковальнями проскочит заряд и мы окажемся в его зоне — последствия непредсказуемы… Все вопросительно смотрят на меня и молчат, хотя ясно представляют — при других обстоятельствах мы бы давно развернулись.

— Веня, выключай все радиостанции, все потребители, кроме локатора и приборов.

— Выключаю, командир…

Мы входим в черные ворота, в кабине становится темно.

По наэлектризованному переднему остеклению бегут голубоватые веточки разрядов — признак насыщенности воздуха.

— Проверил, все привязаны?

— Все, командир.

Плотнее затягиваем привязные ремни кресел. Слева и справа попеременно вспыхивают молнии. Я знаю, что эти сполохи рождаются в местах наивысшей концентрации, в самом плотном ядре «засветки», по краю которой мы скользим, и разряд между соседними массами — явление не такое уж частое. (Уверен в этом или пытаюсь убедить себя?)

Как ловят молнию в самолет и как встречаются с шаровой молнией, я знал только по рассказам.

Минуты пошли, я корректирую курс сам, без штурмана, упираясь лбом в резиновый тубус. Отдельные куски «ваты» проносятся через нас, но вот дождевой шквал обрушивается на самолет. По обшивке самолета сыплет, словно горохом: неужели еще и град? Нет, пока только крупные капли дождя. Становится совсем темно, «антон» начинает швырять, как на дороге с валунами… Автопилот у нас выключен, мы с Юрой сжимаем штурвалы руками: свинцовая тяжесть напряжения наполняет мышцы — я гляжу на приборы, в тубус, опять на приборы: три минуты, вроде светлеет? Еще шквал. Самолет сотрясает, словно игрушку, подвешенную за нитку…

Еще две минуты. Впереди — разрыв. Мы вырываемся из зоны дождя, в кабине светлеет. Невольный выдох расслабляет мышцы… и тут я повисаю на ремнях: стрелка высотомера отматывает метры, чья-то невидимая рука бросает нас вниз: мы проваливаемся, подхваченные мощным нисходящим потоком. За одну минуту теряем тысячи метров, и где-то на шести тысячах вырываемся, перед нами — чистый горизонт…

…Ашхабадская посадочная полоса умыта ливнем. Нас ожидают санитарные машины.

Я выхожу в грузовой салон. Медперсонал толпится возле тяжелораненого. Сестра плачет, уткнувшись в самолетный чехол. Значит, случилось худшее… Я беру ее за плечо: «Давайте выйдем на воздух…» Она безропотно подчиняется мне, мы останавливаемся под крылом.

Девушка комкает в кулачке платок, прижимает его к глазам, к носу.

— Сколько работаете медсестрой? — меня удивляют ее слезы. Смерть здесь — дело привычное, над каждым плакать не будешь, надо крутиться.

— Я работала в кабульском госпитале. Потом попросилась оттуда. Не могу… Когда вы подходили, у него был нормальный пульс. Мы положили носилки на кресла, чтобы привязать ремнями, — говорила она, всхлипывая. — Я села рядом и привязалась тоже. Он открыл глаза и стал что-то шептать. Думала, пить просит… Наклонилась пониже… говорит: «Положи мне руку на лоб». Я положила, и он как-то спокойно вздохнул. Чувствую — пульс на висках пропадает, позвала врача, сделали укол… Опять появился. А перед самой посадкой пропал снова…

Мы стоим рядом, и я вижу, как она платком размазывает тушь от ресниц. Черные подтеки под глазами не портят ее лица, мне хочется отобрать платок, вытереть эти щеки. Но ведь она — девчонка, разве можно у нее отнять то, на что она еще способна?

— Ну что же это? — выдыхает девушка. — Ведь какие-то полчаса. И он — в госпитале. Ведь я просила: держись… еще полчасика… А он?!

В отчаянии она сжимает пальцы в кулачки и неожиданно ударяет меня ими в грудь, голова ее падает на руки, и я чувствую, как все ее тело сотрясается.

— Ладно, — говорю я охрипшим голосом. — Пойдем попрощаемся…

Парня, сердце которого не вытянуло каких-то тридцать минут, выносят последним. Носилки исчезают в «санитарках», двери закрываются, и кортеж с включенными мигалками срывается с места.

Окрестности оглашаются воем сирен; люди, толпящиеся в аэропорту, да и во всем городе, будут поворачивать головы, сокрушаться. Они знают: снова везут мальчиков из Афгана. Машины исчезают за кронами деревьев, окружающих здание аэропорта.

Золотая кайма желтеющих листьев украшает предгорье, своим рисунком подчеркивает пронзительную синь неба над сверкающими вершинами гор. Раздувая на деревьях все оттенки пламени, прогуливается ветер, в воздухе стоит запах прелой листвы. Лето сгорает в кронах деревьев, легкомысленное, быстротечное… короткое, как жизнь погибшего мальчишки… Пришел, увидел… и ушел… Его, как и многих, послала на смерть Родина.

Нам говорят: «Солдатская душа — бессмертна». Эти слова — гимн всем, кто в погонах, точнее — тем из них, кто остается жить, чтобы в их душах горел вечный огонь памяти…

За него, за этого мальчишку, никто не проживет жизнь ни здесь, на земле, ни на небесах.

Люди кем-то должны жертвовать, чтобы не угасал их род? К чему тогда такая бездна лжи? Слава в бою — ложь, бессмертие погибшего — грубая ложь, и из-за всего этого жизнь — красивая ложь. Только эти деревья не лгут. Однажды родившись, они живут до старости, если их не уничтожит пожар, буря или болезни. Но и тогда им не надо красивых оправданий своей гибели…

— Командир, ты спишь? Есть добро на Кабул.

Юра отдает мне полетный лист с подписанными условиями полета. Я выбираюсь из кабины, выхожу в салон. Эдька щиплет струны гитары, напевает грустную песню о двух влюбленных с оптимистическим концом — они соединяются вместе, у них все есть для счастья: и кухонька, и «чайник со свистком»… Он всегда поет эту песню, если рядом хорошенькая девушка. Эдька как знаменитый Покрышкин, его формула: «Высота, скорость — огонь». Он жмет на одну «гашетку»^[107] — гитару, сюда подключено все его «бортовое оружие».

Аня (так зовут медсестру) присела на чехлы, склонив голову, слушает. Два медика — майор и прапорщик — спят на сиденьях.

Я подхожу к Эдику.

— Эдька…

— Да, командир?

— Тебе не кажется, что твой «чайник со свистком» сегодня как-то не в жилу?

Мой борттехник растерянно моргает глазами. Какая, мол, тебя муха укусила?

— Спой лучше гимн Советского Союза…

…Мы прощаемся на стоянке, у самолета. Аня подходит, протягивает мне руку:

— Спасибо, командир…

— За что?

— За полет. За все…

Сбоку выплывает Эдька. Он пытается открыть рот, но я опережаю его.

— Эдик, самолет заправляешь топливом — и к построению, чтоб были все…

Я подхватываю тяжелый медицинский ящик:

— Нам по дороге, я помогу.

День близится к вечеру, что там у нас на завтра? Мы идем с Аней по «Липкам», встречные оглядываются на нас.

— И все время так? Как вы ходите здесь? — перехожу я на «вы». В самолете я обращался к ней запросто, а здесь чувствовал себя как-то неловко, вроде бы — навязался в провожающие.

— Я привыкла.

— Как вы попали сюда?

— Сбежала. Мне было все равно куда… Вот здесь я живу. Может, чаю?

Мы стоим возле маленького кунга на колесах.

— Чай — ради вежливости?

— Нет, от души. А вот вы, наверное, устали?

— Мы спим по очереди, не сходя с рабочего места, иначе к вечеру нам не доползти до койки.

Я вошел в кунг за Аней и увидел то, что и должен был увидеть: кровать, столик, тумбочка, несколько полок с книгами. Книги лежали и на столе, рядом с чайником и сахарницей.

— Командир, я даже не знаю, как вас зовут, хотя фамилию несколько раз слышала.

— Леонид. Для друзей и начальства — просто Леня.

Мы пьем крепкий чай, говорим обо всем понемножку. Аня живо интересуется авиацией, задает вопросы о самолете и рассказывает, как одно время мечтала стать стюардессой…

— Что помешало?

— Не что, а кто. Отец с матерью. Они у меня страшно умные люди. Я не могла жить в доме, где столько ума и холода одновременно. Убежала сюда, отогреться… Попала в огонь. Вы… Извини… Ты не думай, я не плачусь. Я выдержу, сколько надо, только смотреть на умирающих — выше моих сил. Честно говоря, я даже не знала, что здесь — настоящая война…

Я посмотрел на часы. Ого! Могу опоздать на построение. Аня провожает меня. Я приглашаю ее на самолет, обещаю дать «порулить».

— Вы серьезно? — спрашивает она, снова переходя на «вы», и на лице у нее появляется заинтересованное, мальчишеское выражение.

— Серьезно. Здесь нет проблем. Когда будем летать, я подскажу. Можно посидеть в пилотском кресле.

* * *

Белые следы, застывающие в холодной синеве за турбинами самолетов, расписывают небо своими автографами над огромной территорией Союза. Многослойный, эшелонированный по высотам небесный пирог поделен между ведомствами и министерствами и, в свою очередь, территориально — на районные и зональные центры управления воздушным движением, подчиненные Москве.

Воздушные дороги — живые пульсирующие артерии, дающие жизнь стране. В последние годы все чаще происходят болезненные закупорки, сбои этого живого потока. Сказываются стареющее оборудование, негодная связь, перегруженность трасс из-за непомерно разбухшего военного организма, обеспечение которого требовало оперативного использования транспортной авиации.

Неделями, сгибая время в дугу, экипажи военнотранспортной авиации ожидали «добро» на вылет. Запрос подавался в отдел перелетов командных пунктов, оттуда кочевал в зональные, затем районные центры и попадал на аэродром посадки. Командир полка (или дивизии) занят своими неотложными делами, прилетающие для него — бельмо на глазу, дополнительные хлопоты с местом стоянки для самолета, топливом, гостиницей для экипажа и пассажиров. Транзит военной авиации постепенно становился «тромбом», способным расшатать здоровье всего организма.

И фон всему этому — небывало высокая аварийность. В секретных докладах пленуму ЦК приводились цифры о катастрофах и погибших в них за год, повергающие в шок.

Из Москвы сыпались директивы, приказы, требования, указания по наведению порядка. В одной бумаге главком ВВС обращался к летному составу с такими словами: «Умоляю летчиков проникнуться важностью государственной задачи и приложить все силы и старание в овладении вверенной техникой, летать без летных происшествий и предпосылок к ним». Настали времена, когда легче всего было прослыть борцом за безопасность полетов запрещая, вводя ограничения.

Создавалась абсурдная ситуация: идеальная безаварийность там, где самолет не поднимается в воздух! Но ведь на командных пунктах и зональных центрах сидели бывшие летчики, все знающие и многоопытные. Инстинкт самосохранения был сильнее. Я отдежурил сутки и трое — дома. Ответственное решение примет тот, кто сменит меня — пусть он накаляет эти треклятые телефоны, злится и кричит в немую трубку… В одном авиагородке я прочел лозунг: «Связь — нерв армии».

Все авиасоединения укомплектованы телефонами послевоенного образца, где нужно накручивать ручку, и если вас щелкнет по уху раз-второй, то вы уже вступаете в диалог с аппаратом, обзываете его всем богатым набором русских словечек, и через час борьбы с этим чудовищем сами становитесь обнаженным нервом. Вот почему солдат метеослужбы Ниязов, написав объяснительную записку по поводу того, что послал полковника на… хутор бабочек ловить, указал: «…Я нэ ругал полковника, я ругал тэлэфоны…»

В идеальном варианте я мог дозвониться до Москвы, но такое за всю мою практику произошло один раз. Мы неделю сидели в Ейске. Уже нечем было расплачиваться за гостиницу. Варианты с запросами на вылет и отбоями следовали уже неделю и были в своей конструкции до нелепости просты. В точности, как у чукчи, который знает, что «оленя — лучше». «Почему не летим?» — спрашивал меня экипаж. И я бодро отвечал: «Пилотка — есть, самолетка — есть, погодки — нет». Каждый день меняйте местами слова «есть» и «нет» — результат будет тот же.

Промежуточный аэродром не желает принимать нас по причинам, которых мы никогда не узнаем.

С нами сидит пассажир, голодные деньки вдруг освежили его память. «Командир, у меня знакомый на ЦКП,^[108] генерал. Может, попробуем?»

Мы дожидаемся двух часов ночи. Идеальное время. Я должен выйти на «Макрель», она даст мне «Родон». Далее — по порядку: «Новый», «Маяк», «Рассвет». Как раз, как на руке — пять пальцев. Днем, за часик, я могу дойти до третьего пальца — дальше бесполезно. Ночью — другое дело. Но при условии. В«авиамафии» везде свои семейные кланы: «вещевики», «харчевики», «штабники», «диспетчеры», «телефонистки»… Снимаю трубку:

— Алло, «Макрель»?

— Ну, «Макрель», я — «Макрель», — отвечает неохотно сонный голосок.

— Девушка, миленькая, доброй ночи! Скучаем?

— Да уж, не веселимся…

— Давайте прогуляемся под ручку до «Рассвета». Шоколадка метр на метр — обеспечена. Это я вам говорю, командир корабля Дрозд… Здесь меня знают…

Двадцать минут, и мы — у цели! И надо же, в эту ночь дежурил именно нужный нам генерал («Удача — награда за смелость»). Все вопросы решены, нашлись стоянка и топливо…

Утром колеса нашего «антона» ласкали тугие струи воздуха…

Оперативно работала система, когда на борту были «лампасы». Но и здесь — не без казусов. Впрочем, казуальной болезни может быть подвержена любая, самая совершенная система. Но основная проблема заключалась в том, что принимать самолет и вести его по перегруженным трассам не заинтересован никто, кроме тех, кто отправлял груз или пассажиров. Решить вопрос мог только звонок «сверху».

Обо всем этом мне пришлось вспомнить в тот незабываемый день аттракционов, когда цирк выступал во всем своем блеске высшей школы воздушной акробатики. Было все: страх, мольба о помощи, взлет, удача, успех и слезы радости.

В масштабах кабульской воздушной армии дело перелетов было поставлено хорошо, несмотря на весь набор «лучших традиций», включая качество связи и условия войны. Поэтому случившееся я отношу к казуальным законам, согласно которым один сломавшийся винтик выводит весь механизм из рабочего состояния…

О том, что я должен везти Бабрака Кармаля, мне сообщили за два дня. Более всего волновалось начальство. У Кармаля был свой самолет, но по каким-то причинам он перестал доверять своим летчикам. Маршрут полета держали в секрете. Подобную же задачу получили и в эскадрилье «советников», обслуживающих советский дипкорпус при правительстве.

«Скорее всего, полетит „советник“, — рассудил я, — нас же привлекают на всякий случай, как дублеров. Нам дали на подготовку один день. На стоянку я шагал вместе с молодым особистом, уже успевшим получить капитана. Он напутствовал меня: „О Кармале — ни слова, даже своему экипажу. Обычный вылет…“»

У самолета стояли Большаков, Санников и начальник политотдела Аратунян. Особист подошел первым, протянул руку командиру. Большаков не заметил его жеста, повернулся к Пал Палычу, что-то объясняя ему. Нагловатый капитан взял Большакова за локоть по-свойски, вроде они только что встали из-за стола: «Товарищ полковник…»

— Товарищ капитан, — перебил его командир полка. — Вас где-нибудь учили субординации? Старшему по званию руку не подают!

Потом повернулся ко мне:

— Дрозд. Сейчас подвозят комиссионное^[109] топливо, заправляешься и переруливаешь на дальнюю стоянку, за полосой… Там сдаешь самолет под охрану, а утром, в шесть ноль-ноль — взлет. В четыре часа быть на стоянке.

— Сколько брать топлива?

— На час полета. На Хост и обратно.

Хост — это рядом с Кабулом, расчетное время — тридцать минут полета.

Оставалось решить вопросы с посудой, с едой. Комбат заверил: утром все будет. Он сокрушался — единственная официантка, пригодная обслужить человека такого ранга, заболела.

— У меня есть кандидатура, — предложил я, — она работает медсестрой, когда-то была стюардессой (пришлось соврать). Сухачев возражать не будет…

— Хорошо, — согласился комбат.

Переделав все дела, я поспешил в деревню получить согласие Ани. Как всегда, дверь была закрыта, но сейчас колыхнется занавеска на окошке… Занавеска дрогнула, спустя минуту дверь открылась.

— Аня, ты опять в одиночестве, и опять с книжкой?

— С книжкой не бывает одиночества. А ты с неба спустился?

— Нет, хочу взлететь, и не один.

— А с кем?

— С тобой можно?

— Шутишь?

— Нет, серьезно. Я прибежал к тебе за этим. Нужна стюардесса. Завтра везем «высокое» лицо. Согласна? С Сухачевым обговорим.

— Я готова. Если это не розыгрыш…

— Нет, сейчас не до шуток. Туфли есть на каблуке?

— Есть.

— Ну и платьице какое-нибудь, соответствующее… В четыре утра забегу за тобой.

— Хорошо… Какой ты черный… Как араб.

— Еще бы. Весь сезон на пляже… Ну, до завтра.

Авиашоу, как назвал событие большой значимости для пятидесятого полка мой правый летчик, началось для нас с пяти утра. К этому времени самолет был готов к полету, укомплектован выпивкой, едой, стюардессой, экипажем. В пять часов подкатил на «Волге» «советник», генерал Сафонов. Живой и подвижный, словно мальчишка, в свои пятьдесят.

Жал руку, улыбался, расспрашивал… Но вот я вижу, как улыбка медленно сползает с его лица: «Хост, какой Хост? Мы должны лететь в Герат».

— Нам все равно, можно и в Герат, но тогда нужно больше топлива, и поскольку в Герате его нет, надо заливать по заглушку, — терпеливо объясняю генералу.

— Командир! Что за бардак! Какую вам поставили задачу?

— Хост, — коротко бросил я, — и обратно.

— Где командир полка? Срочно вызывайте заправщик…

Представление начиналось. Через пятнадцать минут прибывает заправщик, но топливо в нем — не «комиссионное», то есть не прошедшее проверку в лаборатории. Большаков, прискочивший на «газике», сам отправляется в автопарк, прихватив с собой водителя с заправщика. Рассвет, подсвечивая охлажденный за ночь воздух, рисует силуэты машин, выплывающих из дымки: это «кэпээмки». Проволочными катками они чистят стоянку. Песок и пыль летят из-под них, делая воздух вокруг серовато-пепельным… Какой идиот дал команду убирать стоянку именно в это время?

Вчера нашу «пятерку» полдня скребли и мыли мылом… Но это еще полбеды. В такое время водитель мог уснуть за рулем, а в плохую видимость наехать на самолет можно не засыпая, как это случилось совсем недавно на стоянке: разворотили носовой капот вместе с локатором. Две машины уже прошли в опасной близости, и третью я принимаю решение остановить. Солдатик увидел меня перед собой в каких-то десяти метрах. Удивляясь, кто это там кричит, размахивает руками, тормознул. Машина стала как вкопанная, в следующий миг я стою с ног до головы мокрый: люк наверху водовозки открыт, и из бочки, подчиняясь законам инерции, вылетела сотня литров освежающей воды.

— Разбумбай-мамай губастый, кто тебя учил так ездить? — кричу я на солдата, появившегося из кабины, и наконец до меня доходит, какое жалкое зрелище я представляю со стороны. Замолкаю. Продолжать приходится ровным голосом:

— Забирай все до одной машины и отправляйтесь в автопарк. Ясно? Скажешь, приказал командир полка Большаков. Выполняй!

Сухой комбинезон мне притащили через пять минут, но под носом самолета, прямо возле входной двери, растекалась громадная лужа, как раз в том месте, где от катков образовался небольшой бруствер пыли… В результате среди сухого материка стоянки — единственное болото с грязью, через которое нельзя переступить в туфельках. На циферблате двадцать минут шестого. Подкатывает «комиссионное» топливо. Заливать предстоит 10–15 минут. Еще 7–8 минут — слить отстой…

А Кармаль может появиться и в половине. Что делать с лужей? Застелить ее чехлами? Снова подает голос Сафонов. Оказывается, он паникер.

— Провалили! Все провалили… Ребята, вы же везете генсека НДПА, ведь, если что — доложат Брежневу! Неужели непонятно?

— После разберетесь, товарищ генерал, — буркнул я, неизвестно откуда набравшись храбрости (наверное, после холодного душа). — Лучше давайте своих людей, толкаем самолет назад.

Собрав водителей и провожавших, мы облепили «антон» и уперлись в него. Небольшой уклон в сторону хвоста позволил нам раскачать самолет и сдвинуть его с места. Уже заправленные, мы откатились назад. В этот момент вдалеке показался кортеж черных машин. На часах было пять часов сорок пять минут…

Кармаль выходит из машины и со своей свитой направляется к нам. Я никогда не видел его: небольшой щупленький человек в черном костюме приближался уверенной походкой.

— Равняйсь! Смирно! — командую я экипажу. — Товарищ Генеральный секретарь Народно-Демократической партии Афганистана! Экипаж и самолет к вылету готов!

— Здравствуйте, спасибо, — сказал Кармаль и протянул мне свою сухую, маленькую ручку…

В салоне поджидает генсека Аня, здесь она встретит его и усадит. В буфете готовы цыплята, водка, коньяк, минералка. За Кармалем в самолет поднимаются афганский министр обороны, министр безопасности, женщина — член НДПА и соратник Бабрака, телохранители. Последние — рязанские парни в афганской форме, с короткими автоматами в руках.

Мы занимаем места в кабине. Первым запускается самолет «советников». Мы взлетим за ним следом, с тем чтобы самолет-лидер, без пассажиров, садился в Герате перед нами.

«Советник» выполняет роль подсадной утки. Кармаля ждут в Герате не только друзья, и если готовится жаркая встреча, то она будет не по адресу.

Все проходит без сучка и задоринки. Через два часа мы заруливаем за лидером на стоянку Герата. Кармаля встречают строй пионеров в галстуках, седобородые аксакалы.

Когда отрепетированные приветствия заканчиваются, Бабрак садится в машину, трогается. Взлетает пара боевых вертолетов, они будут сопровождать машины до города.

Около четырех часов нам предстоит торчать на сорокаградусной жаре. Местность здесь равнинная, продуваемая сухими, жаркими ветрами.

Толпы встречающих исчезают, маленькое здание аэропорта пустеет. Появляются два афганца в советских комбинезонах и в армейских афганских фуражках. Один из них несет большой поднос с нарезанной дыней. Рядом с золотистыми ломтиками лежат гроздья винограда, алеют разломанные на дольки гранаты…

— Ребята, — обращаюсь я к экипажу после того, как наши друзья уходят, — угощения употреблять строго-настрого запретили… Так что слюни наматывайте на кулачок.

— Командир, так давай отнесем подальше и выбросим мухам… Неужели все это время будем глазеть на поднос? — предлагает Игорь.

Веня стоит возле рампы, смотрит на стайку воробышков, забавно купающихся в пыли.

— Постойте! — кричит он, забирает с подноса ломтик дыни и аккуратно раскладывает его за рампой.

Воробьи весело нападают на лакомство. Где бы еще их так угощали? Разве что на базаре Герата. К дыне присоединяются виноградинки, потом кусочки граната.

Проходит минут пятнадцать, прежде чем Веня авторитетно заявляет: «Можно». Что может в жару сравниться с этим пиршеством?

…Мы с Аней сидим в кабине, и она засыпает меня вопросами: «А это что? А это зачем?»

— Послушай, у вас тут столько всего, как можно все это запомнить?

— Когда я был курсантом, нам инструктор говорил: «Ко сну готовясь и ото сна восстав — учи инструкцию, читай устав…» Всего, конечно, запомнить невозможно, но вот этот наш талмуд всегда под рукой.

Я протянул девушке толстенную «Инструкцию по технике пилотирования и летной эксплуатации самолета „Ан-26“».

— Очень интересная книга… Аня, тебе самой пришла в голову идея с коньяком?

— Нет, мне ваш механик сказал: «Командир когда глаз направит — посадка получается».

Аня появилась в кабине на высоте восьми тысяч метров с двумя фужерами коньяка и дымящимся кофе на подносе. Мы с Юрой взяли кофе, переглянулись и засмеялись. Анна растерянно моргала глазами.

— И куда же фужеры делись? Механик знал, что с ними делать?

— Да, он сказал: «Не пропадать же!»

Только сейчас медсестра, мечтавшая стать стюардессой, поняла, что ее разыграли. Она покраснела и пролепетала: «Командир, ты не ругай Игоря, теперь получится, что я подставила его…»

— Не волнуйся, — успокоил я девушку, — ничего страшного не произошло — стандартный ход «Е-2 — Е-4». Я их за сутки достаю десятки раз, им же такая возможность предоставляется реже…

Шутки шуточками, но один раз два моих «корешка» достали меня до печени… В Шинданте подошла ко мне девица с сумками, ей позарез нужно было в Кабул, хотя в списках, утвержденных начальником штаба, ее не было.

Уже в который раз я объяснял ей существующий порядок, и, кажется, она отстала, но потом я увидел, как она внимательно выслушивает Игоря и Веню…

Еще раз мне пришлось убедиться в том, что женщина носит в себе для мужчин один сокровенный смысл, и война, как ничто другое, срывает покровы и ломает все, чем в обычной, мирной жизни женщина прикрыта. Есть два варианта — или избежать трудностей, предлагая себя мужикам за льготы, или тянуть лямку, маяться, как все, раз и навсегда обрубив домогательства сильной половины, как это сделала Аня. Но Анна имеет на вооружении свою внешность. Она иногда достигает большего одной улыбкой.

Пассажирка-неудачница откровенно предлагала себя возле самолета… Украинка, видимо из деревни, с сильным акцентом и трогательной непосредственностью в глазах и без тени смущения: «Та, товарищ командир, та я ж на все согласная…» А метрах в пятнадцати от себя я видел две плутоватые рожи, корчившиеся от смеха. Ну кто, как не они, могли надоумить эту простоватую душу?..

— Да перестаньте вы, в самом деле. Черт бы вас подрал с вашим Кабулом! — заорал я. — Почему ваш начальник штаба не соизволил внести вас в списки?

— Та откуда ж я знаю? Пока я доберусь до этого начальника, вы улетите. А у меня отпуск сегодня начался…

Девицу я забрал под личную ответственность. В Кабуле мы устроили ее на транспортник, который летел в Союз. Думаю, что она добралась домой благополучно.

Но Веньке с Игорем я чертей навешал.

— А чего ты, командир, расстроился? — успокаивал меня Веня. — Как-то две у нас сидят в самолете, разговаривают, громко, не стесняются… Одна спрашивает: «За сколько дубленку покупала?» Вторая отвечает: «Хороший знакомый подарил. Фик-фик — и дубленка».

Таких шустрых здесь называли «чекистками», говорят, что некоторые из них зарабатывали прилично, уезжали в Союз, покупали дома, машины…

— О чем думаешь, командир? — Аня знакомилась с инструкцией и теперь захлопнула ее. Неужели ей интересна эта проза?

— О том, как людей приспосабливает жизнь, как странно они могут решать проблему выживания… У летчиков есть даже специальный предмет, который называется «Выживание». Например, в глухой тайге или пустыне — тут целая наука.

— А вот я не хочу выживать. Я хочу просто жить. Верь или не верь, но если бы я не была здесь — то так и не узнала бы ничего о жизни…

— Мне кажется, что это я понял, как только увидел тебя.

— Когда, в самолете?

— Я видел тебя раньше…

* * *

Цирковое представление окончилось только после того, как последняя машина из кортежа Кармаля исчезла из поля нашего зрения. Генсек опять сказал «спасибо» по-русски, сунул на прощание свою птичью лапку и скрылся в машине вместе с худенькой женщиной, членом НДПА, однажды прикрывшей Бабрака своим телом. Чем там было прикрывать? Говорят, из нее извлекли две пули…

Какая притягательная сила скрывается в этом маленьком человеке, сумевшем увлечь за собой часть афганского народа?

Кармаль отказался от коньяка, но несколько рюмочек русской водки, пока мы летели, выпил.

Сафонов бегал возле самолета в состоянии радостного возбуждения. Все окончилось благополучно.

Подошел к нам. «Командир, все отлично, молодцы. Дайте, я вас фотоаппаратом по морде щелкну», — лихо шутил он.

Мы собрались возле крыла, он «щелкнул» нас и исчез в «газике».

Нам оставалось зарулить на свою стоянку, вымыться в душе, и можно было допивать коньяк и водку — остатки с барского стола.

Что же произошло на командном пункте, почему подготовка к ответственному вылету была превращена в цирковое представление?

Оказывается, план полета на Хост — не ошибка, а дезинформация для противника, выдуманная каким-то дальновидным умом. Оповестить же командира полка должен был накануне вылета офицер, по какой-то причине так и не доехавший до аэродрома…

* * *

Вечером в коридоре модуля мы столкнулись с Володей Дружковым.

— Пойдем, Дрозд ко мне, по пятнадцать капель, за наш день рождения…

— Какой день рождения?

— Забыл? А я помню.

Мы сели за их дощатый стол, и я заметил, что Вовка, как мы выражались, уже солидно «принял на грудь». Он наклонился к моему уху и стал по секрету сообщать, что его «пасут» в Джелалабаде и что, в конце концов, обязательно там завалят. Об этом он повторял мне уже в который раз, и я подумал, что это — его конек. Каждый садится на свою «лошадь», когда переберет. Я постарался перевести разговор на другую тему и сказал ему, что я больше не шеф-пилот…

— Как? — удивился Володя. — Да у тебя на лице написано: шеф, значит, быть тебе им всю жизнь.

— Как видишь… Чем-то не пришелся командарму. Прошлый раз в Ташкенте опоздали, приехали в Тузель уже после него. Большаков заставил написать объяснительную. Теперь я на «двадцатке», на «грузовике».

— А кто на «пятерке»?

— Ахметшин Шамиль… достойный хлопец.

— Достойный?

— А как же!

— А что он может?

— Молитву может читать мусульманскую: «Бесмиляр рахман-рахим…»

— Тащи его сюда. Хочу молитву…

Я тащу Шамиля, а он и не сопротивляется — удивительный парень. Никогда ни от чего не отказывается. И все время молчит. Улыбается. Лицом — скорее рязанский, не скажешь, что сын оренбургских степей… Он начинает учить Володю молитве, тот повторяет, страшно коверкая слова, и я тихонько выползаю из-за стола…

Пойду, пройдусь, заскочу к Ане. Может быть, еще не спит? Я зачастил к ней. Как в той песне: «Куда ни поеду, куда ни пойду…» Кажется, еще вчера я сравнивал женскую красоту с ловко расставленными силками…

Что же ты скажешь теперь, Дрозд, когда ноги сами поворачивают в сторону маленького кунга? Или тебе всласть трепыхаться в этих сетях? В сущности, она — совсем девчонка, а ты считал себя взрослым, пожившим… А ведь нет и малейшего намека с ее стороны на то, что наша дружба может перейти во что-то более серьезное.

Видел я красивых женщин… Нет, это не то. В присутствии Ани я начинал чувствовать себя спокойно, будто шел без остановки всю жизнь и наконец пришел туда, где есть все, и больше ничего не надо.

Мои глаза, как голодные хищники, поедали ее не уставая, и я, насколько мог, прятал их, боясь выдать явное… Видел ли я в этой девушке женщину, или это было безмерное любопытство к существу, которым я восхищался? И все же мне всегда хотелось прикоснуться к этим губам, глазам, волосам: а реальное ли все это?

За ней пытались приударить многие воины, и она с каким-то изящным жестом, с улыбкой умела уходить, не обижая. Ко мне она привыкла, как к подружке, наверное, потому, что я ни словом, ни поступком не дал ей понять, что претендую на что-то большее, чем дружба. И так было на самом деле. Мне достаточно видеть ее.

Теперь, когда я летал на «грузовике», работать приходилось каждый день. Мы возили раненых, боеприпасы, грузы, почту, летали на «комара». «Комар» — это завербованный человек, идущий в караване с оружием из Пакистана. Он имеет передатчик, работающий на фиксированной волне. По этому передатчику двое наших пассажиров, с аппаратурой в аккуратных чемоданчиках, определяли с воздуха местонахождение каравана.

Три раза в день мы взлетали и брали курс к пакистанской границе. Маршрут был один и тот же, но главное — не пересечь границу. В один из полетов я взял с собой Анну. Она проявляла любопытство, как подросток, — ее интересовало все, что связано с полетами.

Полчаса упражнений — и она научилась держать горизонт в воздухе и разворачиваться на заданный угол. После посадки мы выписали ей свидетельство пилота и приняли в экипаж, облив шампанским, каким-то чудом уцелевшим в одном из тайников на самолете.

…Идти к Анне с пустыми руками я не мог, поэтому решил завернуть к Фире — у нее всегда найдется что-нибудь вкусненькое. Фиры дома не оказалось, но дверь была открыта. На столе стоял букет темно-красных, будто только что срезанных роз… Какой же я болван, ведь, кажется, у Фиры день рождения! Розы могли быть с «Ан-12», только что прилетевшего из Ташкента. Я вытащил две розы, и поспешил скрыться. Одну розу я воткнул по дороге в колючую проволоку. Все равно я вернусь сегодня пораньше, и мы придумаем, как поздравить Фиру.

…Аня открывает мне дверь, и по ее отрешенным глазам я понимаю: она снова витает в облаках. Вся она — в каком-то своем мире, и этот придуманный мир — не ее изобретение. Я уже стал понимать это. Ее воображение питают книжные образы. Страна литературных грез — внутренний ореол Ани… Что она прочтет мне сегодня? Недавно читала Ахматову: «Когда-то я покинул мир людей и жил один, среди своих видений». Это ей подходит, но меня не очень волнует. Меня притягивает другое. Я могу часами смотреть на Аню, на ее глаза, прикрытые опущенными ресницами, капризно поджатый рот школьницы, на ее пальчики, поправляющие прядь волос…

Мы одни в этом маленьком домике и, кажется, во всем мире, в том самом, где за окнами — война…

Я достаю из целлофанового пакета темно-красную, цвета венозной крови, розу. Капли воды еще дрожат на лепестках, и Аня по-детски ахает, всплеснув руками. Она постепенно возвращается на землю, суетится и, наконец, находит банку.

Мы сидим за маленьким столиком друг против друга, она рассказывает мне о том, какого худющего солдатика привезли сегодня в санчасть.

— Я видел его за решеткой «Зиндана». Мы ему дали тушенку. Но, кажется, бесполезно. «Наркота», насколько я знаю, ничего не ест.

— Он ведь совсем еще мальчишка, — продолжает Анна (как будто сама — взрослая). — И, кажется, даже не понимает, что может расстаться с жизнью…

Аня взяла с полки свою толстую общую тетрадку и спросила:

— Хочешь, я прочту тебе Ричарда Хоуви?

Я молча кивнул (кто это — Хоуви?).

Я смотрел на нее: она поправила локон, свалившийся на тетрадь, обнажив подмышку. Легкий халат еле прикрывал плечики.

Я сказал себе: никогда не попытаюсь прикоснуться к ней пальцем, даже если мне скажут, что завтра меня не будет…

Она читала еще что-то, но глаза мои слипались, голова падала на грудь.

— Ой, какая я — дура! — услышал я голос Анны. — Ты устал, а я… Приляг…

— Нет-нет. Пожалуй, пойду.

— Да ты же спишь уже! Ложись, а я соображу поесть.

Я показал на пакет, где у меня была тушенка и огурцы, и отвалился на узенькую коечку. От подушки исходил запах ее волос, какой-то особенный, волнующий…

Впервые засыпал в ее присутствии; чувствовал, что она рядом, слышал звуки ее шагов, и мне казалось — каждая клеточка моего тела поет: она здесь, и пока это будет продолжаться, все будет хорошо…

Я провалился в пустоту и когда неожиданно открыл глаза — была глубокая ночь. Аня сидела на табуретке, уронив голову на стол. Я вскочил, тихонько тронул ее за плечо. Аня не просыпалась. Тогда я отвернул одеяло на постели, подхватил Анну и осторожно перенес на кровать. Она слабо шевельнулась и вдруг обвила мою шею руками: «Не уходи… прошу тебя».

Я прилег рядом. Она так и не проснулась, спала, уткнувшись носом в мою грудь. Я не шевелился — боялся разбудить Анну, но спать уже не мог. Через час у меня затекли конечности, и я как можно аккуратнее встал. В крохотном коридорчике стояло ведро с водой. В темноте отыскал кружку, напился, набрал еще воды и, потихоньку открыв дверь, вышел.

Первые лучи солнца окрасили перистую облачность. Все вокруг спало, охваченное предутренним крепким сном. Я вылил себе кружку на лицо, зашел в вагончик, чтобы забрать куртку, и замер на пороге, пораженный: Анна спала голой, ее халатик валялся на полу…

Я шел в модуль, а перед моими глазами оставалось бледное пятно тела Анны, слабо освещенное сероватым отсветом из оконца.

* * *

Такой прозрачный воздух бывает только осенью. Пронзительная синева высвечивает привычную панораму кабульского аэропорта: стеклянная призма руководителя полетов на фоне частокола гор. «Полтинник» выстроился на плацу в каре.

Посередине, под знаменем полка, стоят три стола, покрытые красной материей, на них — три гроба. В «цинках» лежит все, что удалось подобрать на месте падения сбитого вертолета «Ми-8». Говорят прощальные слова командиры и товарищи, кто — владея собой, а кто — и не совсем…

Каждый из нас может оказаться в этих «цинках», но у вертолетчиков — больше шансов, и каждый думает: «Сегодня — не я, эта участь — не для меня…»

Обиднее всего — только вчера пришла директива: стрельба и бомбометание (для вертолетов) с высоты не менее тысячи пятисот метров. Появись эта шифровка на два дня раньше — ребята и сейчас топтали бы эту землю, как прежде…

Звучат хлопки выстрелов, полк расходится. Мы идем к себе в комнату. Сегодня у меня контрольные полеты на бомбометание. Пал Палыч проверяет меня в качестве инструктора. Когда Большаков перевел меня с «салона» на «грузовик», Санников подошел буквально следом: «Не переживай, Дрозд, этой пехоте трудно угодить».

Я и сам понимал, что командарм потребовал замены экипажа не из-за одного только опоздания. В самый первый раз, в Кундузе, я прочел в его водянистых, холодных глазах: «Я власть. Я наказую и милую, и никто другой здесь, на моей территории, мне не указ». Может, где-то улыбнулся невпопад? Пехота с лампасами приходит на самолет — и: «Командир, заводи, поехали…» Этот тип военачальника мне был знаком до боли. Он шевельнул пальцем — и… попробуй не выполнить!

В Союзе один из командующих военным округом, генерал-лейтенант, узрел на аэродроме транспарант с лозунгом. Это были бессмертные слова отца русской авиации Жуковского: «Авиация не подчиняется никаким авторитетам, кроме лиц, свято соблюдающих летные законы».

— Как это «не подчиняется»? — вопросил грозно генерал. — Снять это. Повесить что-нибудь поновее…

Не хочу приписывать невежество всем, но «экземпляры», достойные здорового смеха, были. Один полковник подошел к трубке ПВД, потрогал ее, стал рассматривать. Потом спросил меня: «Сильно греется?» Отвечаю: «Как утюг, рукой нельзя дотронуться». «А чем она охлаждается? Какая скорость стрельбы?»

Ну как тут было не засмеяться, если на полном серьезе штангу, приемник воздушного давления для барометрических приборов с обогреваемым наконечником (противообледенителем), принимают за… пулемет!

Я нисколько не жалел, что ухожу с «салона». Лучше каждый день летать, чем смотреть, как твои ребята садятся за «белую лошадь». Но все же несправедливость всегда обижает.

Санников подсластил горькую пилюлю: «Дам допуск к бомбометанию, потом буду возить тебя инструктором. Есть вакантная должность — командир отряда. Готовься принимать семь самолетов вместе с „крестом“».^[110]

Пал Палыч за меня — горой. Дружеское расположение такого человека, как Санников, — дорогого стоит.

…У входа в модуль толпа. Курят, обсуждают случившееся. Кто-то знал ребят, есть и земляки погибших.

— Дрозда к телефону! — Наверное, Санников, по поводу полетов.

Нет, это не Пал Палыч. Издалека, еле слышен голос Славки Пуртова.

— Как ты, Дрозд, живой?

— Живой.

— Завтра — свадьба, приглашаем весь экипаж. Помнишь, авианаводчика вез из Баграма? Женится…

— Постой, Славка… У нас тут — несчастье. Вертолет сбили…

— Уже продукты получили на свадьбу, — кричит в трубку Пуртов. — Жизнь идет, старик… Может, и жениха убьют послезавтра, зато будет кому поплакать…

— Я не против. Но завтра наверняка мне дадут вылет.

— Не беспокойся. Будет команда начальника КП^[111] — поставить тебя в резерв. Прихвати с собой канистру — полную! В семнадцать часов завтра пришлем за тобой машину или «бээмпэшку»…

* * *

Славка встречает нас возле офицерского кафе.

Мы вылезаем из «брюха» боевой машины, словно освобождаемся из объятий чудовища, рычащего, разъяренного порциями пламени, съедающего его внутренности.

Зачем нужно было так нестись по улицам Кабула, наводя ужас на редких водителей машин и прохожих? С 18 часов в городе — комендантский час, улицы пустеют, и если бы на нашем пути вырос человек, арба, запряженная мулами, или машина, мы бы не остановились. На вид — грозная машина с крупнокалиберным пулеметом, наделе — отличная мишень для реактивного снаряда, прошивающего тонкие стенки, словно консервную банку пуля. Единственное спасение — скорость.

Я подаю руку Анне. Оглушенная, растерянная, она становится на твердую землю. Всю дорогу я обнимал ее плечи, чувствуя, как Аня вздрагивает на каждой ухабине. «Держись крепче за меня!» — прокричал я ей, и она обхватила меня рукой. Замкнутое пространство тесной железной коробки, в которой мы болтались, как добыча в большом желудке, сближает…

— Канистру привез? — беспокоится Славка.

— А как же, — вмешался Эдик, показывая на парашютную сумку.

— Кто такая, почему не представляешь?

— Аня, стюардесса. Наливала рюмку самому Кармалю.

Мы стоим на территории штаба Сороковой армии. Метрах в пятистах от нас в наступающих сумерках высится громада дворца Амина. Вдоль дороги от КПП — жилые сборные модули, такие же, как у нас в «полтиннике». Рядом с глиняным дувалом^[112] тянется колючая проволока, освещенная прожекторами. Дальше на юг — склоны гор с горящими светляками огней.

— Ребята, — обращается к нам Пуртов, — свадьба комсомольская. Требуется помощь. А командира я украду минут на десять.

…Большая комната, где жили штурманы наведения (авианаводчики), заставлена кроватями в один ярус. Сейчас здесь никого нет, в узкое пространство между койками можно протиснуться только бочком.

— Шестнадцать человек тут никогда не ночуют — половина всегда на дежурстве, — словно читая мои мысли, объясняет Слава. — Твой экипаж размещу в полном составе.

Мы присели на стулья возле стола. Краюха хлеба, разбросанные игральные карты. Напротив, на стене четыре портрета в траурных рамках. Молодежь… Удивительно светлые лица, как будто подобранные для выставки с тематикой портретного жанра.

— Все они спали здесь, на этих кроватях. В разное время, конечно, — прокомментировал Славка. — Давай, командир, за этих ребят, по граммульке, чисто символически… двоих я знал, а вот этот — был моим другом. — И он показал на лицо мальчишки, для солидности украшенное усами. На Славке все та же полушерстяная гимнастерка со свежим, только что подшитым воротничком, орденская планка с ленточкой неброского малинового цвета — Красной Звезды.

— Снайперы охотятся за нашим братом… — говорил Пуртов, вытаскивая из-под матраца маленькую фляжку из нержавейки. — Мы указываем для авиации цели, а это духам не нравится…

— Славка, «Звезда» — за Панджшер? — спросил я, указывая на нашивку.

— Да.

— Ты случайно не «Горным» работал?

— Работал. Это, брат, тебе не наверху болтаться…

— Не приведи господь, спаси и помилуй! — вздохнул я. Славка плеснул в стаканы на донышко рыжеватой, чайного цвета жидкости.

Я знал, что Аня не пьет ничего, кроме шампанского. На этот раз с неожиданной решимостью она проглотила коньяк.

— У нас здесь ребята нормальные, — говорит Славка, поглядывая на Аню, — друг за друга не прячутся. Надо — идут в горы с рацией. Такой билетик вытянули… Был, правда, один кадр. Тот прямо заявил: под пули не полезу. Пугали его трибуналом, потом отстали — какой-то он прикинутый, толку все равно от него мало. Отослали в Джелалабад, в группу руководства полетами. А тут — обстрел, выскочил из модуля, в траншею. Не добежал несколько метров — чикнуло осколком. Не при Ане будет сказано… Отчекрыжило всю мужскую часть, да и живот разворотило порядком. Говорят, выкарабкался, но какая же это жизнь? Тут как ни берегись, а, видно, кому что написано… Я думаю, нечего бегать из помещения: начался обстрел — сиди спокойно. Вероятность прямого попадания мала. Осколков гораздо больше, и летят они веером… Ну что, двинули? Присматривайтесь к организации мероприятия, становитесь на очередь…

— Ты на что намекаешь?

— А что намекать, обженим, и баста! Будешь долго думать — отобьем.

Я поймал Анину руку внизу, сгреб ее пальчики, притянул к своему бедру; она глянула на меня долгим взглядом, я купался в нем, сжимая ее ладонь.

— Я ее не отдам, — сказал я, не переставая смотреть в смущенные зеленоватые глаза.

* * *

Свадьба разыгрывалась по сценарию, придуманному в политотделе. Это должна была быть веселая свадьба, как и все, какие бывают на этой земле. Здесь, среди «ограниченного контингента» войск, такие праздники случаются нечасто.

Столы накрыли в длинном зале кафе. Во главе стола, вместо родителей, восседал начальник командного пункта, полковник, бывший летчик. Были представители политотдела и штаба, комсомольские вожаки.

Когда в бокалы налили шампанское и все встали, готовясь услышать первое поздравление, выяснилось: невеста во всем своем убранстве одна… Жениха рядом нет. Ее успокаивали подруги, говорили, что у него проблемы с костюмом — ведь встретиться они должны были здесь, за столом (расписывались молодые днем, в посольстве).

Неожиданно с грохотом открылась входная дверь, и в зал ввалился человек в комбинезоне, панаме, с рацией и автоматом за плечами.

— Здесь свадьба?! — закричал он, и все зааплодировали. Специально испачканное лицо не могло скрыть рыжих веснушек Василия: все узнали жениха.

Он бросился к невесте, обнял ее и стал целовать. Теперь уже и она перепачкалась в краске и смеялась каким-то нервным смехом: оказывается, ее тоже не посвятили в тонкости сценария.

После первых поздравлений началась церемония вручения подарков. Собственно, подарок был один — громадная картонная коробка, из которой жених по требованию друзей извлек завернутый в бумагу сверток. Пока приглашенные приносили конверты с деньгами, чеками, будущий глава семейства потел, разворачивая свертки. Вокруг него образовалась гора бумаги, и он откидывал в сторону все новые обертки, пока в его руках не оказалась коробка чуть больше спичечной.

Под рукоплескания и крики Василий извлек из нее… детскую соску.

Застучали ножи и вилки, зазвенели бокалы, шутки и смех поплыли над столами…

Ухнула где-то пушка, раз, два… Потом стали слышны разрывы, где-то совсем недалеко. В зале стало тихо. За первой серией взрывов последовала вторая: снаряды ложились на территории штаба. Мы побросали вилки, пошли к выходу.

С наших позиций в ночное небо потянулись цветные нити трассеров, несколько взрывов взметнули землю в освещенной прожекторами полосе, возле дворца Амина. Скорее всего, стреляли по дворцу. Теперь уже заработали наши стволы, подключилась реактивная артиллерия, и в ночном небе начался настоящий фейерверк.

Я не выпускал Аниной руки из своей, и она прижалась ко мне плечиком — с гор тянуло холодным ветром…

— Славка, — спросил я Пуртова, показывая на трассеры, чертившие темный небосвод, — иллюминацию специально заказывали?

— А как же? Какая свадьба без этого? Знаешь, какая у них метода? Едут на «Тойоте» куда-нибудь. Вдруг зачесалось где-то в одном месте. Остановились, выкатили гладкий ствол, пяток-десяток мин пульнули, поехали дальше… А наша артиллерия еще полчаса будет долбить вон тот кишлак, на горушке. Смотри, смотри… Вон, где разрывы. Что-то загорелось, по-моему… Там уже давно никто не живет, а позиция для духов отменная.

Оставшись в тельняшке, я накрыл Аню своей курткой. Как зачарованные смотрели мы на ожившую ночь: яркий магний вспыхнул в небе и осветил город, холмы и мрачный дворец. Осветительные бомбы на парашютах медленно опускались на горы, выхватывая из темноты склоны и прилепившиеся на них глинобитные жилища…

Аня повернулась ко мне:

— Ты обещал, что только поздравим и уедем…

— Конечно. У меня тоже нет желания веселиться.

Я знал, что выезд в ночное время с территории штаба строго запрещен, кроме как на оперативные мероприятия, но исключения всегда были.

— А что бы вам не остаться, мужики? Выделим апартаменты, как положено… В гостинице есть номера… — стал уговаривать Пуртов.

— Отставить, Слава. Это не прихоть, старик, — уперся я. — Давай свое чудовище на колесах…

Если езда сюда впечатляла, то обратно — вселяла жуть. Из ворот мы выскочили как выпущенные из лука и, миновав несколько поворотов, понеслись, выжимая из двигателя все возможное. Мы чувствовали себя живой начинкой снаряда, скорлупа которого, как яичная, в любой момент может треснуть.

Аня сжалась в комочек у меня под мышкой, сердце ее отчаянно стучало где-то возле моих ребер. Мы садились первыми, и она шепнула мне несколько слов, заставивших меня остановить дыхание: «Почему ты ушел тогда?»

Я не знал, что ответить, но потом решил сказать то, что чувствовал, в чреве этой машины нечего было юлить:

— Боюсь… — Закончить мне не дали.

— Я такая страшная?

— Ты красивая, ты же знаешь…

— У тебя кто-то есть в Союзе?

— Нет-нет, здесь другое…

Как мне объяснить ей, что она для меня — хрупкое растение? А может быть, я все это выдумал? За любой оболочкой — живой человек…

Пятнадцать минут показались нам вечностью, и если есть на свете страх в натуральном виде, то он должен выглядеть именно так: человека сажают в темный снаряд и выстреливают его, не объяснив, что с ним будет дальше…

Славка, провожая нас, наверное, чтобы «успокоить», рассказал странную историю. Начал с того, что их боевые машины еще ни разу в городе не были обстреляны. Не стреляют и по «газикам» с начальством — боятся жестких ответных действий. А вот двух солдатиков, вывозивших мусор вечером, подстрелили из-за дувала.

Откуда и кто стрелял — до сих пор неизвестно. Мусорка была огорожена частой колючей проволокой, чтобы собаки не растаскивали мусор. Но полчища этих голодных кабульских тварей делали подкопы и раскидывали все. Какая-то голова решила проблему просто: за колючей проволокой поставила «противопехотки», не заминировав только узкий проход. Кто-то открыл или оставил открытой дверь, и на мины забрела корова, которую утром здесь же и нашли в виде готовых, разделанных частей туши. Похоже, что смерть солдатиков — своеобразная месть за кормилицу. Странная штука — жизнь на войне… Ведь кто-то растил этих мальчишек, ждал их возвращения, а получит бумажку: «Геройски погиб, исполняя интернациональный долг…» Это, и только одно это, слово «геройски» станет утешением для отца и матери. И никогда им не узнать о том, что их любимые мальчики погибли, обнимая руками зловонную кучу с мусором…

…Когда урчание чудовища стихло, все вздохнули с облегчением. Мы выходили на стоянке, испытывая одно и то же — чувство обретенной свободы.

— Эдик, — крикнул я, словно глухой, — плесни «дустика» из наших запасов водителю!

С этой минуты я знал, что самые мужественные люди на этой войне те, кто сидят в этих бронированных скорлупах, легко протыкаемых, как дыня шилом, снарядами…

…В эту ночь я остался у Ани. Несколько раз выходил на улицу, обливался водой, смотрел на звезды. Мне казалось, что все они опустились низко, рассматривая меня, и я смотрел вместе с ними на себя и… не узнавал. Я понимал, что во мне сейчас умер летчик, мечтающий сделать себе карьеру, звания и должности…

Сейчас мне ничего этого было не нужно. Я вдыхал похолодевший воздух, и он лился легко, обласкивая грудь, он делал меня легким, и я зачем-то поднял вверх руки, стараясь задержать выдох и обнять искрящееся надо мной пространство.

Мы не спали всю ночь и сказали друг другу столько не значащих и пустяшных слов, сколько я не слышал за всю свою жизнь. Мы строили планы на будущее: она собиралась учиться, а я решил бросить армию. Через годик у меня могла быть минимальная пенсия. Если все делать по-умному, можно устроиться потом в Аэрофлот. У меня там много друзей.

— Зачем тебе, Анька, учиться? Ты и так прочитала уйму книжек… Я сяду на большой лайнер, буду летать за кордон. Пойдешь ко мне стюардессой?

— Пойду. Если ты не смеешься…

— А как насчет того, чтобы возвращаться домой вместе? — Она обняла меня, и мне оставалось удивляться, откуда в этих ручках столько силы?

Я шел от Ани ранним утром и думал о тех шести с половиной месяцах, которые мне оставалось здесь пробыть. Мы уже решили: Аня уезжает отсюда вместе со мной. И здесь, на этой протоптанной дорожке от «Олимпийской», я впервые почувствовал настоящий страх, тот, который посещает человека, посаженного в темную оболочку снаряда…

* * *

Мы возвращаемся из Ташкента, загруженные двухсотлитровыми бочками со спиртом. Металлические пробки с резьбой опечатаны свинцовыми пломбами. Но для моих веселых и находчивых нет таких печатей, которые невозможно поднять. Технология для каждого материала — свинца, пластилина, мастики — своя. Подогреть проволоку и осторожно вытащить ее — дело трех минут, поставить на место чуть сложнее, но времени хватает. Ребята берут ровно столько, сколько, как они считают, причитается за погрузку бочек (солдат, как всегда, для этих целей не хватает). Экипаж не может обидеть себя, а получатель — начальник склада ГСМ — и так не обижен: он берет с каждой канистры по два литра чистогана.

Война все спишет…

Мы снижаемся, и я представляю, как вся полковая «родня» собирается на стоянке к нашему прилету. Нас встретит наземный техник, молдаванин Иван Мыцу, черноглазый, веселый парень. Никак не научу его заводить самолет на стоянку: бегает перед носом, размахивает руками, когда должен стоять в строго определенном месте лицом к переднему колесу, обозначая руками начало разворотов.

Главное — не зацепить плоскостью соседний самолет. Ваня не пил спирта, и мы везли ему крепленой виноградной «Чашмы» и еще пару ящиков пива, чтобы угостить всех, кто нас встречает. Взрослые люди, отцы семейств радуются нашему прилету, как дети, и мы стараемся не обидеть никого, хотя достается не всем. Не раздаем только кефир. Кабульская окрошка после Ташкента уже стала традицией. Обычно у нас в комнате собиралось на нее несколько десятков человек.

В ведерный эмалированный тазик мы наливаем кефир, холодной воды, затем бросаем нарезанную зелень, вареные картошку и яйца, мелко рубленную колбасу. Добавляем лимонную кислоту и красный перец. Едим прямо из тазика. Гости стекаются из всехкомнат модуля, приходят со своими ложками. Наступал момент, когда к «корыту» невозможно пробиться. Тут подавал голос Игорь: «Юра, ты опять тазик для мытья полов подсунул? Я говорил командиру: надо было покупать тазики с разными рисунками…»

Не очень близкие «родственники», не знавшие домашней заготовки Игоря, прятали ложки в карманы и исчезали.

…Ваню я заметил издалека, но толпы, кроме двух-трех человек, на стоянке не было.

Что-то не так… Может быть, какое-то полковое построение?

Мы выключаем двигатели, выходим из самолета. Сероватые тени от гор быстро поглощают стоянку: на глазах свет сгущается, очертания предметов становятся размытыми…

Ваня стоит у выхода под винтами, впервые я вижу его лицо сосредоточенно-серьезным.

— Иван, что стряслось, куда весь народ сгинул?

— Беда, командир. Вчера ночью был обстрел, пятнадцать человек из первой эскадрильи уложило, много раненых. У нас — только раненые, тяжелых нет, — торопится успокоить техник. — Много погибло вертолетчиков, прямо в модуле. Всего тридцать мин легло…

Мы стоим онемевшие: прилетели из Ташкента, где два дня нежились в гостинице, прямо на войну… И вдруг — мелкой противной дрожью у меня затрясло колени, в легких перестало хватать воздуха, и я задышал часто, стараясь справиться с бешено колотившимся сердцем: где Анна? Где она была при обстреле? Я бросил все, побежал в деревню к знакомому кунгу. Он был закрыт, на стук никто не отвечал. Возле земляного бруствера, на границе жилой зоны, — воронка от взрыва, разбросаны столбы ограждения.

Надо идти к Сухачеву. Вряд ли он дома, скорее всего — в штабе. Бегу на командный пункт. У третьего модуля разворочена вся стена, из крыши торчат обугленные балки… Видимо, весь командный состав на вечернем совещании — до эскадрильских построений оставалось полчаса.

Вижу Сухачева, выходящего из штаба вместе с комэсками.

— Саша! — кричу я.

Он поворачивается ко мне, подходит.

— Не волнуйся, старик… Она ранена легко, ее отвезли в госпиталь, чувствует себя нормально.

Что я слышу? О ком он говорит? У нас общих знакомых Фира и… Лена.

— Ты о ком? — с ледяным спокойствием спрашиваю я.

— Что ты дурачком прикинулся? Аньку ранило осколком в спину. Хорошо, что на излете, вошел неглубоко.

— Где она?

— В госпитале. После построения возьмем машину, поедем.

Мы идем к гостинице. Развороченный, обугленный кусок стены. Саша ведет меня в комнату Фиры: дверей здесь нет и комнаты нет…

Там, где стояла кровать, — почерневшие, скрученные трубки железа, куски панцирной сетки. Растерзанный старый «зилок», из которого мы доставали шампанское, — лежит на боку. Саша показывает на дыру в стене: «Сюда влетела фосфорная мина, упала на кровать».

В двери показался Большаков вместе с Фирой.

— Земфира Феоктистовна, вы нашему эскулапу должны теперь каждый день ноги мыть…

Большаков подозвал к себе Сухачева. Я стоял рядом с дыркой, разглядывая ее края, перед моими глазами рисовались картины одна ужаснее другой: Аня лежит на земле в луже крови… Подошла Фира:

— Вот на этой кроватке, Леня, я могла оказаться в тот вечер… Завалился Сашка, говорит: «Пойдем на день рождения». Я ему: «Голова болит, лягу отдыхать». Так ты ж знаешь этого мосластого, ухватил за руку, потащил насильно.

Я не мог дождаться, пока командир закончит говорить с Сухачевым. Пятнадцать человек в эту ночь погибло и примерно столько же ранено, вот что я понял из их короткого разговора.

* * *

Мне снился сон. Из тех редких, когда понимаешь, что все происходящее привиделось, но настолько реально, что хочешь досмотреть до конца. Обычно это никогда не удается…

Я стою по колено в прозрачной воде с удочкой. Вижу, как окуни с красными полосками на спинках вьются возле крючка с насаженным на него червяком. Излучина реки залита ярким солнечным светом. Одна ее сторона, там, где я стою, — мелкая, песчаная, другая, где растут деревья, — обрывистая, видны подмытые водой корни, под которыми в норах водятся раки.

Косы ивы спускаются к самой глади воды, крылышки стрекоз мелькают рядом с камышом, на мелководье. Множество неизвестных мне больших птиц, похожих на морских чаек, с криками кружат надо мной, поджидая улов. Там, на другом берегу, среди ветвей, я вижу лицо Ани. Она улыбается, машет мне рукой. Я начинаю идти к ней, вода поднимается к моему подбородку, к глазам… Пробегает какая-то рябь (по воде или в моих глазах?)… Все пропадает. Да, это излучина маленькой речки Битюг, где я когда-то в детстве ловил рыбу. Я редко вспоминал эту речку. Зачем она явилась в моих снах вместе с Анной? И откуда в средней полосе России такие птицы?

Недавно она дала мне прочитать строки из дневника Михаила Пришвина:

— Леня, ты птица небесная… Вот читай, тут о тебе. А может и о нас всех…

Я взял тетрадку: «Посмотрите на птиц небесных: вы думаете, легко им жить? Летят — шишки под крыльями, повеселятся денек весной — и в гнездо, сиди — не шевелись, а потом вывели — таскай весь день червей. Выкормили — опять в дорогу, опять шишки под крыльями. И пожить, и поесть птице не радость, кругом враги: клюнет и оглянется. А после всего этого посмотри на нее — и нет краше ничего на земле, и нет ничего свободнее…» На птицу — может быть, но на людей смотреть не хотелось. Во мне поселилось ощущение, что человек по природе — пакостник.

Вечером в госпиталь мы с Сухачевым не попали, приехали на следующий день утром. Аня лежала в палате на шесть коек с двумя женщинами, больными гепатитом. Всех троих готовили к отправке в Союз. Молодой врач-хирург заверил нас: «Она — вне опасности. Осколок извлечен, рана обработана. Теперь все зависит от нее. Через два-три дня можно отправлять в Ташкент».

Она не лежала, а сидела на специальной койке, пополам переломленной, чтобы можно было опереться. Ее лицо было бледнее подушки, руки лежали поверх одеяла, и, когда мы вошли, она подняла их к груди, словно закрываясь.

Зеленые глаза забились в ресницах, словно пойманные птицы, и спрятались от нас…

Я готовил себя к этой встрече и решил, что буду выглядеть бодрячком: никаких лишних слов — только шутки. Я не ожидал, что этим глазам будет больно нас видеть, и, бросив пакет с провизией на стул, взял ее руку:

— Ну что ж ты, стюардесса, подставляешься? Хорошо, что все так удачно…

Она смахнула слезинку, заулыбалась.

— Да, все хорошо. Но я не хочу в Ташкент, не хочу домой…

— Успокойся. Я сам отвезу тебя, а когда выздоровеешь — заберу обратно. Договорились?

Она молча сжала мою руку, и я поцеловал ее в губы, смоченные соленой влагой…

* * *

Полк вытянулся в строю, отдавая дань уважения Большакову. Он убывает в Москву за новым назначением. Слова незабываемой песни, которую я пел, когда был мальчишкой, возникают сами по себе, рождаясь где-то внутри: «Чьи вы, хлопцы, будете, кто вас в бой ведет?».

Тяжелые кисти полкового знамени бьет о древко афганский ветер. Кто знает, сколько бомб высыпал полк при Большакове, сколько патронов израсходовал? Эти данные строго учтены у аккуратных штабистов…

Я представил себе командира у этого знамени с перевязанной головой. «…Кровь на рукаве… след кровавый стелется по чужой земле», — тихонько напел под нос, коверкая бессмертный текст. Разве бомба выбирает из женщин, стариков или детей — душманов? Но без этого войн не бывает. Убивали и будем убивать всегда — неожиданно приходит в голову до нелепости простая мысль. Убивали чужих, убивали своих, чтобы не стали чужими. Когда некого было убивать — готовились к этому, учились… И нет на Земле местечка, где кто-нибудь не занимался бы этим. «Убей ближнего и убей дальнего, ибо дальний приблизится и убьет тебя» — вот полотно, из которого склеена жизнь на земле. А стяги, громкие слова об отечестве, свободе — только оправдание, стыдливая гримаса разума, наблюдающего, как тело справляет свою дурно пахнущую нужду прямо под золотыми одеждами…

Те, кто прошли через войну, никогда не захотят снова глянуть в ее мертвое лицо. Но приходят новые поколения, им еще неведом лик войны, они не знают, что живут бациллоносителями, и их удел — пройти через все самим: инкубационный период, болезнь, гибель и возрождение…

Рядом с нашим «батей» стоит новый «отец», пониже ростом, помельче. Командир вертолетного полка из Магдагачей. Большой мичманский козырек фуражки закрывает глаза — видны две волевые складки у губ.

Выступают вертолетчики, те, кого водил в бой Большаков. Я смотрю в «шпору», которую в самый последний момент, перед построением, мне подсунул замполит. «Других, кроме Дрозда, нет?» — возмутился я.

«Товарищи! — написано в бумажке. — Сегодня мы провожаем командира…» «Ну, еще не хватает „в последний путь“», — выматерился я. Меня толкнули — надо выходить. Скомкал бумажку, засунул ее в карман, бодрым шагом пошел к знамени. Те, кто знает, что такое стоять перед строем, когда на тебя смотрят столько глаз, поймут меня. Я не знал, что говорить, и смотрел в нахмуренные лица летчиков.

— Дрозд… — зашипел начальник политотдела. — Давай!

Еще раз глянул на двух командиров, знамя.

— Я хотел бы предложить…

— Громче, не слышно! — наседал на меня сбоку Аратунян.

— Я хотел бы, чтобы все экипажи простились с командиром! — выпалил я одним духом. — Счастливой вам дороги, командир. Не забывайте нас, и мы вас не забудем…

Большаков прикоснулся губами к краешку знамени, сел в самолет и исчез с нашего кабульского горизонта… Как будет мести новая метла?

Я не мог вспомнить, где видел это до боли знакомое лицо?

Впечатляющий взлет «антона» новый командир увидел в первый день своего прибытия и поинтересовался: «Кто командир „двадцатки“?» «Дрозд», — отвечали ему. Вечером я был вызван к Анисимову. Неужели это тот майор, с которым я когда-то лежал в госпитале на медицинской комиссии? Служил он тогда в Кобрине, собирался уезжать в академию, а тут что-то зашалил желудок. В конце концов все у него окончилось благополучно, и он решил отметить это, но через забор за водкой в магазин выпало лезть мне… Помнит ли он меня?

Погруженный в свои мысли, я зашел на командный пункт — и вдруг:

— Дрозд, ты что, в цирке работаешь?

— Не понял, командир.

— Что это за взлет я наблюдал сегодня утром? Становись лицом к стенке, стрелять буду! — неожиданно заорал он и достал из кобуры пистолет. Никаких признаков шутейного настроения.

— Зачем же, командир, стреляйте так… — еле нашелся я, оглядываясь в поисках Санникова. Его не было. Подошел второй заместитель, Сорокауст.

— Командир…

— Что командир? Куда вы все смотрите? Он же убийца! Убьет себя — ладно, но убьет и людей…

— Здесь все так взлетают, это один из наших надежных летчиков, — вступился за меня подполковник.

Анисимов спрятал пистолет в кобуру и отвернулся, давая понять, что вопрос исчерпан.

«Ни фига себе, завороты! А если я тоже псих? Ну, узнай ты у своих замов, посоветуйся, порасспроси, а потом и…» — рассуждал я.

«Да пошел ты, козел!» — прошелся я по обидчику в коридоре, и пнул жестяную урну так, что она полетела к двери, разбрасывая сигаретные пачки и окурки.

Теперь мне становилось совершенно очевидным: для нас наступают тяжелые времена, во всех смыслах. Осень начинала править бал. И если в Шинданте, Кандагаре или Джелалабаде ее потуги были почти незаметны, то в Кабуле дышало холодом. Появилась низкая облачность, шел дождь, под ногами все чаще чавкала серо-желтая глина, вязкая, скользкая. Наша легкая обувь становилась непригодной, здесь могли выручить только резиновые сапоги. Вскоре почти весь полк щеголял в разномодельной резине всех цветов и оттенков.

Тяжелая низкая облачность, туманы держали нас на земле: каждый день мы месили тропинку на стоянку, не видя привычных гор, пространства вокруг, опустив нос книзу, чтобы не сделать ласточку в луже.

Единственная отрада — улететь туда, где тепло и сухо. Но сегодня с утра туман. Белое молоко поглотило все вокруг, мы сидим в модуле, ожидая команды на вылет.

В такие минуты не знаешь, куда себя деть. Не читается, не лежится и не хочется сидеть в своей комнате… Ждешь вылета, как освобождения из камеры. Я не курю, но иду в умывальник, где собираются курильщики. Здесь весело. Нескончаемой веревочкой вьется переходящая из уст в уста авиационная байка… Здесь есть солисты, слушают бывалых, поживших в авиации, и вставить свое словечко не так просто.

Какое у нас меню сегодня? Прапорщики? Нескончаемая тема. Мой земляк-генерал говорил: «Прапорщик — это военизированный колхозник». Я знал авиадиспетчера, который, отдежурив на аэродроме, три дня работал в колхозе. Когда командир полка попытался заклеймить это «позорное явление», тот ему сказал: «А моих восемь детишек вы кормить будете?»

За окном — белое молоко, в умывальнике — клубы дыма. На видавшей виды табуретке сидит, забравшись на нее с ногами, седой, худенький прапорщик и «травит» про «нашего брата».

— Нет, таких, как этот, больше нигде не видел, — говорит он неторопливо, затянувшись сигаретой. — Фамилию его никогда не забуду — Дробеньков. У нас в полку даже единицу тупости вывели: «один Дробень»… Вроде и хитроватый такой, пронырливый. С утра озабочен — на что глаз положить, а к вечеру — как унести. Любил бочком подкатиться к толпе, послушать, о чем говорят. Вдруг что полезное? А для него специально разговор приготовлен. Один говорит другому: «Ты что, не знаешь приказа министра обороны? Все ордена, какие есть в семье, — отца, деда, к празднику надевать. Чтобы люди не забывали…» Что вы думаете? Дело было перед Седьмым ноября. Пришел на праздничное построение — вся грудь обвешана… Другой раз явился к командиру перед отпуском — три литра спирта требует: «Я слышал, всем к отпуску положено».

Все смеются, а я вспоминаю нашего камчатского замполита, любившего повторять: «Армия — сколок народа». Да и сам-то он был тоже из народа… Единственный замполит из всех, кого я знал, не умеющий складно говорить. Его простой, корявый, рабоче-крестьянский язык нуждался в дополнениях. Матом он совсем не ругался, не положено. А связки слов требовались, «не можно» в авиации без связок.

Вместо «запрещено», он говорил «не можно», а чтобы речь лилась без лишних запинок, пересыпал слова переделанным на собственный манер ядреным русским матом, ставшим скороговоркой. На эскадрильском строевом смотре он выговаривал бортовому технику, который встал в строй с двумя галстуками на шее: «Валентин, бе-ныть… Ты, бе-ныть, хоть три галстука одень, выше тройки, бе-ныть, я тебе, бе-ныть, за внешний вид не поставлю».

Он был податливым, бесхребетным мужиком, жил с летчиками мирно и знал, что в курилке его величают «Бе-ныть». Один раз вызвал повальный смех на построении. Эта его речь была незабываемой. Замполит «стругал» нас, молодежь, за неаккуратное проживание в общежитии.

«Что творится, бе-ныть, в общаге? Понамусорят, понаблюют! Понимаешь ли… Культура, она, бе-ныть, с детства, дрень ее в корень, прививается…»

В лучшие времена я любил вспоминать о нем в курилке, но сегодня не было настроения.

Аню я отвез в Ташкент на собственном самолете и теперь не мог найти себе места. Врачи уверяли, что ей до полного выздоровления потребуется пара недель, и я при каждом случае бежал к Санникову, чтобы он поставил меня в план на Ташкент.

Схожу-ка я к Пал Палычу, покалякаю с ним, он должен быть дома. Не без Пашиной легкой руки я теперь — командир отряда. «Что ты хочешь, орден или майора?» — спросил он меня, когда пришел приказ о моем назначении. «Конечно, майора», — ответил я, не задумываясь. Бумаги на звание ушли до обстрела, но теперь-то мне все это было глубоко безразлично. Уволиться из армии проще было капитаном, майором надо тянуть до сорока пяти лет или заболеть.

Аэрофлоту больные летчики не нужны, не нужны там и алкоголики… Поэтому, так или иначе, мне предстояло высчитать «квадратуру круга», вырваться в небо, поменяв погоны на нашивки. Но это в будущем…

Пал Палыч не один. Чернявый, чисто выбритый мужчина мерил шагами прихожую Санникова.

— Знакомься, Дрозд. Инспектор из Ташкента, полковник Шуленин.

Инспектор с такой странной фамилией пожал мне руку, и я понял, что пришел не ко времени.

— Нет, нет. Ты как раз вовремя. — Остановил меня Паша. — Бери плановочку, прикинем полеты.

Я взял на столе карандаши и резинку, присел.

— Рисуй разведку погоды — меня…

— Подожди, Пал Палыч. Давай-ка я диктовать буду. Все-таки я приехал проверить ваш командный состав…

— Кто это нас тут проверять будет? — загремел Пал Палыч и вскочил со стула. По его растопыренным пальцам я понял — он готов к прыжку. Я попал на веселый аттракцион, покруче, чем в курилке.

— А ты представление имеешь, как здесь летают, полковник? Я тут каждый день кручусь, штаны протираю, а ты прилетел на войну посмотреть и — проверить? Дрозд, рисуй меня проверяющим, посмотрим его, а потом решим, что с ним делать. Как приехал, так и уедешь, шустряк, твою маму…

Плановичку мне негде было раскинуть. На столе стояли бутылки и закуска. Я понял, что диспут обещал стать затяжным, и, зная Пашин характер, мог предвидеть финал. Если полковник не станет уступчивым — может схлопотать от Паши на всю катушку, но, скорее всего, даст себя уговорить. Это ему не Союз и даже не Ташкент, из которого он прибыл.

Пока образовалась пауза, я осторожно выскользнул в дверь, пообещав зайти позже. Надо — вызовут.

Меня уже разыскивали. Опять потребовался Анисимову. Что на этот раз он мне приготовил?

— Дрозд, какой у тебя допуск на взлет в тумане? — спросил новый командир, приблизившись ко мне вплотную.

— Триста метров видимости, — ответил я, прикидывая в уме теперешнюю, реальную видимость (где-то около 50 метров).

— Сейчас взлететь можешь?

— Могу.

— Надо срочно лететь в Кандагар. Справишься?

— Товарищ командир, вернусь — возле какой стенки становиться?

— А ты злопамятный. В Джелалабад отправлю на два дня. Позагораешь на солнышке, — миролюбиво закончил Анисимов. — Повезешь группу военной прокуратуры из Москвы. Будет там разбираться с нашими стратегами. Сто человек положили на перевале, уцелел из всей роты один — лежал под трупами. Рассказал, что работали люди в черной форме,^[113] сняли боевое охранение, окружили и расстреляли всех в упор…

…Мы выруливаем со стоянки и медленно, со скоростью тихо идущего человека, выкатываемся на рулежку. Синие огни, обозначающие рулежные полосы, видны хорошо. Мы скользим в белом, нереальном мире, поглотившем нас вместе с самолетом, и только эти огоньки, медленно выплывающие из тумана, указывают нам направление. Фары в таких условиях бесполезны — свет растворяется в насыщенном парами воздухе так же, как одна жидкость в другой. Луч отражается от мельчайших невидимых глазу капелек, превратившихся в экран, и делает «молоко» еще более густым и непроглядным.

Наконец мы выкатываемся на взлетную полосу: здесь по краям белые огни, они более мощные, но их свет делает видимость еще хуже: я вижу впереди только второй фонарь.

Не напрасно мы тренируемся, взлетая под шторкой, в условиях нулевой видимости, используя только курсовые приборы и авиагоризонт. Сейчас это может пригодиться. Я устанавливаю на задатчике компаса курс взлета, выставляю машину в строгом соответствии с этим направлением. В процессе разбега будут заметны отклонения стрелки курса, и я должен исправлять их, чтобы самолет оставался в центре полосы. В этом случае я смотрю только на приборы, мой летчик — на фонари. Несколько неточных, несвоевременных движений — и мы за фонарями. Как говорит Веня: «Высылайте запчастя, фюзеляж и плоскостя…»

Я уверен в себе. Ветра нет, «молоко» в свете фонарей клубится застылое — нет бокового сноса, самолет легкий, не загружен.

Нам разрешают взлет, начинаем разбег. Я держу штурвал полностью от себя, чтобы прижатое к бетонке переднее колесо давало большую устойчивость.

Скорость медленно нарастает. Удерживаю самолет на линии взлета, приковав все внимание к стрелке курса. Главное — направление. «Скорость отрыва!» — кричит мне техник, и я через десяток секунд подаю штурвал на себя — самолет, как лягушка, прыгает с брюха и переходит в набор высоты. Боковым зрением вижу, как сполохи фонарей в клубах тумана пропадают внизу… Полторы минуты, и мы выскакиваем в синеву: солнце бьет нам в глаза, под нами белая пелена облаков, словно куски изорванной рубашки прикрывают кое-где бугристые телеса гор.

— «Кабул — круг», верхний край тумана — двести метров. В зените ясно, видимость — миллион, полет спокоен… — докладываю я руководителю. В кабине у ребят легкое настроение, мы будто вырвались из долгого плена…

…Возвращаемся из Кандагара к ночи. Туман к этому времени рассеялся. У нас на борту — заместитель главкома Воздушных сил Голубев, ведомый знаменитого Покрышкина. Он в обыкновенном летном комбинезоне и полевой зеленой фуражке — совсем не генеральская стать.

Вслед за нами, после того как генерал уезжает, заруливают одесситы — экипаж, заменивший Ласницкого.

Веня бежит от них с сообщением.

— Командир, «Одесса» пулю поймала…

— Где?

— В Баграме, над дальним приводом.^[114] Пробила столик радиста, ударилась о связную станцию и свалилась ему за шиворот, тепленькая…

Формально я отвечал за подготовку экипажа. Когда давал контрольные полеты летчику, все, как говорят у нас, разжевал. Но кажется, этот одессит какой-то заторможенный. Хотя его можно понять: вот так, за один день трудно сломать старые привычки.

Начинаю пытать командира: «Какая высота была над приводом?» Говорит: «Тысяча метров» (а нужно полторы!).

— Где ж была твоя голова? — спрашиваю радиста.

— На столике, командир! — весело отвечает парень. — За одну секунду до выстрела — на столике. Вы же знаете, перед посадкой обычная поза радиста: «Жду продовольствия».^[115] Тут ко мне штурман обратился, я поднял голову — чувствую, удар: что-то горячее за шиворот упало… В моем столике — дырка, а секунду я помедли — была бы в голове… — Радист протянул мне кусок расплющенного металла. — Просверлю дырочку, повешу себе на шею.

— Повесь ее своему командиру на одно место и напиши на ней: «Тысяча пятьсот метров», — посоветовал я, внутренне оценив неистощимый юмор одессита.

* * *

…Вечером у себя в комнате мы перетряхиваем зимнюю одежду. Понабирали лишнего: шинели, шапки, теплое белье. Все это стоило кое-какие афгани, а завтра утром нас в Джелалабаде будет встречать Никель.

Этот сорбоз^[116] встречает каждый самолет в надежде чем-нибудь поживиться. Он носит в кармане толстую пачку афганей и скупает у советских все, чтобы в городе продать дороже. Особенно с большой охотой берет сковородки, кастрюли, чайники. Этот металл здесь, в Афгане, особенно в кишлаках — огромная ценность. Один афганский майор, окончивший у нас Академию имени Фрунзе, сказал мне: «Вы самые богатые в мире».

Я привык с детства считать, что мы «самые». Но самые сильные, самые свободные и самые не такие… потому что нам плевать на богатство. Я ему сказал об этом, но он стал настаивать: «Назови мне другую такую страну, где в пятимиллионной армии вся посуда: ложки, вилки, кружки, чашки — из алюминия?»

Я почесал затылок и ничего путного ответить не мог.

Никель потому и был «никелем», что подходил к каждому самолету и спрашивал: «Никель есть?» Он скупал все, что имело металлический блеск: кастрюли, сковороды, чайники. Пожалуй, на любом аэродроме можно найти афганца, похожего на нашего приятеля. Самое примечательное у Никеля — большой рот. Стоит ему улыбнуться — весь жевательный набор, чуть выставленный под углом вперед, является во всей красе. Редко посаженные длинные зубы похожи на кузнечные щипцы, которыми хватают раскаленные детали. Без улыбки нет коммерции, поэтому Никель держит свой инструмент согласия в обнаженном виде. Русским сорбоз владеет сносно, по принципу: «Говорю, что слышу». На наше традиционное: «Как дела?» — отвечает нашим ядреным, забористым: «З…с!», разве что без мягкого знака на конце. Впрочем, так же отвечали и большинство афганцев. Простой люд быстрее усваивает наши ругательства. Русские «связки слов» объемны, слышатся громче других… Особенно мастерски грамматикой в стиле «е-пэ-рэ-сэ-тэ» владеют бачата — стайки грязных, оборванных мальчишек, обследующих аэродромные свалки. Эти попрошайки подбирают все: от пустых консервных банок до кусков древесины. Близко к самолетам их не пускают. В грязных торбах среди мусора могут находиться пластиковые мины.

Афганский сорбоз — сначала мусульманин, затем торговец и уж затем, некоторым образом, солдат. Он сидит в аэродромной лавочке, принадлежащей офицеру, и не забывает интерес собственный — ему проще вступить в контакт с советскими.

Когда солнце уже достаточно низко, вечерний намаз не застанет врасплох солдата. Куда бы ни отправился он в это время, прихватит с собой под мышкой маленький коврик, свернутый в рулон. На стоянке воин аккуратно разложит подстилку, опустится на колени, обращаясь лицом к солнцу; все вокруг для него перестает существовать. Со священным именем Аллаха на устах он припадает к земле, творя молитву, и вряд ли прервет ее, если начнется обстрел… На моих глазах офицер ударил солдата кулаком в лицо. Сорбоз в форме из материи, похожей на нашу мешковину, неправильно подошел…

Афганские летчики одеты в удобную, великолепно сшитую синюю форму из тонкого сукна, перед которой наша, зеленая, выглядит нелепо. Мы помогаем нищей стране, где офицеры ее армии получают в пять раз больше, чем мы — в великой державе…

* * *

С приходом холодов к нам зачастили артисты. Для ансамбля «Пламя» был сооружен помост из досок под открытым небом. Печальный голос пел о снеге, который кружился, не таял: «Заметает зима, заметает…» Летчики, сидевшие на длинных скамьях, подхватывали слова и пели вместе с солистом. Здесь не было человека, который бы не тосковал о русской зиме и белых просторах. Артистов на руках сняли с помоста, повели к накрытому столу.

Только к вечеру следующего дня они смогли как-то прийти в себя после застолья. Музыкантам с трудом удалось вырваться из гостеприимных объятий летчиков.

Кобзон пел в клубе — большой палатке, где помещался весь полк. В Кандагар знаменитость возил наш экипаж. Артист, вернувшись в Кабул, сказал летчикам под впечатлением от воздушной акробатики: «На сцене я герой, в воздухе — г…к». Перед выступлением Кобзон заверил собравшихся, что его люди будут делать все, что мы попросим.

Ансамбль песни и пляски Киевского военного округа после выступления приземлился за столом в нашей комнате. Мы успели выпить по рюмке — прибежал посыльный. Нас срочно поднимали в воздух. Снова обстреливали штаб армии, и нам нужно бросать осветительные бомбы над городом. Артисты, парни, видать, не робкого десятка, пожелали посмотреть на ночной Кабул сверху. Они отправились с нами на стоянку. Три раза за ночь мы взлетали, и три раза они поднимались с нами на восемь тысяч, жадно смотрели вниз, на нереальную, фантастическую картинку ночного Кабула, раскинувшегося среди черных холмов. У нас под брюхом — четыре бомбы, бросали по одной. Отделившись от самолета, бомба разрывалась и рассыпала парашюты с горящим осветительным составом. Парашюты опускались восемь минут, выхватывая из объятий темноты горы, окружавшие столицу… Как елка в новогоднюю ночь, полыхал Кабул, мы висели на высоте и зажигали отсюда эти яркие «бенгальские» огни, падавшие к земле.

Мы все это видим через день, и можно только позавидовать восторгу наших гостей. Ребята, уже не молодые, вряд ли в своей жизни увидят что-нибудь подобное.

Утро заканчиваем за столом. Завтрак с рюмками и песнями… Экипажи просыпаются, а мы и не ложились.

Вскоре артисты прощаются, оставив нам подписанную на память пластинку, а мы падаем по кроватям. Кто-то крутит ручку настройки приемника, в комнату врываются звуки траурной мелодии… «Постой, постой, — кричу я, — найди эту станцию!» Я не ошибся.

Передают правительственное сообщение. Скорбный голос диктора сообщает о смерти Брежнева.

Я сажусь в постели и нервно перебираю пальцами одеяло… Кто придет, кто станет у руля? Где-то на донышке, в самых дальних тайниках зреет мысль: может быть, это будет человек умный и прекратит эту афганскую бузу? Завтра нужно взять свежих газет и посмотреть, кто первым подпишет некролог. «Вот увидите, это будет Андропов», — авторитетно заявляет Веня со своей койки. С ним никто не пытается спорить.

Наш генсек — покойник… Но разве при жизни он уже не был им? Когда я видел его на экране телевизора выступающим, мне хотелось куда-нибудь спрятаться… Слова, туго спрессованные в знакомые предложения, ворочались, словно громадные глыбы, катились и падали из-за какой-то заоблачной выси в пустоту зала, где шевелились и шелестели ладонями тени…

Сколько усилий требовалось этому человеку, чтобы читать с бумажки о великой созидательной силе народа! Внизу, перед его трибуной, — люди, не устававшие слушать заклинания, ставшие привычными…

После этих длинных выступлений я почти физически начинал ощущать, что находился где-то по другую сторону реки, и если была страна мертвых, то все эти старцы, окружавшие генсека, жили там какой-то своей, кремлевской жизнью. У них была своя религия, свой бог, свои святые и угодники, и все это никакого отношения не имело к той стороне речки, на которой я находился.

Мне представлялась моя необъятная страна с южных гор до северных морей, где на востоке просыпаются, а на западе только ложатся спать, где самая современная авиация крадет время у пространства, где космос стал ближе, чем сама земля, по которой ходили ее люди. И такой страной управляют старые, никчемные маразматики? Откуда-то из потаенных глубин во мне ширилось, росло незнакомое: это было похоже на просветление, когда, наконец, видишь с полной ясностью то, на что натыкаешься каждый день. Мы живем во времена великих теней. Эти «великие» сознательно построили «страну мертвых» при жизни в надежде стать бессмертными… Другого способа у них просто не могло быть. За это надо платить чудовищную цену, и мы не скупились…

Скорее всего — я и все, кто был рядом со мной по другую сторону реки, были ничем не лучше «кремлевцев».

Наверное, я — маленький росток, отпочковавшийся на отмирающей коре. Тихо, втайне, я негодовал по поводу закостенелой среды обитания, но на партийных собраниях говорил «что положено». Значит, практически мы все — по одну сторону речки. Здесь — просто оптический обман: я вижу «их» со стороны, а «они» себя — не видят. Разве всех нас не научили представлять наши дела и мысли бессмертными? Мы хотели забыться в мечте, но в чем-то жестоко просчитались. Мы никогда не заботились о жизни, мы не умели ее строить, не могли целиком отдаваться ей. Зато научились уходить от нее. Нашим родителям и дедам было уготовано умирать на пирамидах бессмертия, а нам — лишь на какой-то миг дано заглянуть под этот покров тайны…

Я строил какие-то свои планы и вдруг, в один миг, отчетливо представил себе, как они хрупки! Я видел себя совсем в новом качестве, меня не устраивала моя теперешняя жизнь, но чтобы заново родиться там, дома, прежде мне предстояло умереть здесь…

И все-таки, кто мы тут, в Афганистане?

Дрова в великой топке, из которой в небо летит пепел? Дует ветер, несет этот пепел в мою страну, и уже там — пепел повсюду. Странно, но его никто не видит. Все как жили, так и живут, горюют, сколько положено, на могилах близких и живут дальше… Пепел незаметно, как проказа, разъедает внутренности… Сам-то я жив ли еще? Меня словно съедает какая-то лихорадка: алкоголь бешено толкает кровь в височных артериях — мне надо принять много, чтобы я упал, малые дозы уже не действуют. Иногда мне кажется, что я сгорел изнутри, обуглился, прежде чем эта адская жара сделала из меня мумию. Мои внутренности превратились в угли; легкие — обгоревшие листья, шевелят на ветру альвеолами, превращая воздух в черную копоть… И где-то под всем этим ворохом — живой кусочек… Я чувствую его, потому что он болит. Это мысли об Анне. Как она там? Выздоровеет, уедет, забудет об этой жаре и своих полетах со мной…

Все уже спали. Я встал, подошел к столу, налил себе полстакана неразбавленного спирта, опрокинул. Огненный комок прокатился по горлу и упал в желудок. Через несколько минут теплая волна подхватила меня и понесла неизвестно куда…

* * *

Мы возвращались из Ташкента. В Кабуле дождь. Рваные низкие облака и плохая видимость заставили нас с Юрой попотеть на заходе, и только мой штурман сидел за перегородкой спокойнее каменной стены. «Ты когда-нибудь научишься помогать летчикам?» — взорвался я на стоянке. И основания тому были. В Шинданте Влад дал расчетное время снижения с ошибкой на десять минут. Если бы я выполнил его команду, мы лежали бы на склоне горы… Что заставило меня тогда не слышать его слов? «Успеем, пройдем привод и будем снижаться». До приводной радиостанции мы шли еще пятнадцать минут, был сильный встречный ветер…

Тогда я промолчал, всякое бывает, человеку свойственно ошибаться. На то мы и экипаж.

Второй раз Влад развернул меня на ошибочный курс в горы, когда мы летели в Кандагар. Стрелочка радиомаяка показывала при этом правильно, позывные аэродрома посадки прослушивались четко. Но куда мы летели, почему вместо привычного положенного курса на юг развернулись на запад? И тут я вспомнил, как в Джелалабаде полгода назад упал в горах «Ан-12». Он тоже развернулся на привод с четкими позывными аэродрома, стал снижаться и остался лежать в горах. Все погибли.

Нам давали информацию с ложных радиостанций с позывными наших аэродромов, которые духи бросали в горах. Я взял прежний курс, Влад заспорил со мной, но через двадцать минут полета стали прослушиваться действительные позывные.

Этот парень чувствовал себя в кабине легко и просто, как несгораемый шкаф в хорошо натопленной комнате. Он словно не видел, что из печки сыпалось на пол огненное крошево и что пол под ним дымился.

И почему это люди чувствуют себя бессмертными монстрами: с ними никогда ничего не случится только потому, что они, «себе любимые», появились на свет вовсе не для того, чтобы «протянуть ноги». Кто-то, где-то — да, но не они! Именно здесь, в них творится все самое важное, и все вокруг призвано, чтобы сопутствовать этому…

…Мы месим слякоть на стоянке, а в глазах у меня — исхудавшее, осунувшееся лицо Ани. Зеленые, лихорадочно блестящие глаза смотрят на меня откуда-то издалека…

У нас был срочный груз обратно в Кабул, и я сразу после прилета помчался в госпиталь. У нее были родители, и я почему-то не захотел с ними встретиться. Сейчас жалею об этом. Я дождался, пока они ушли. Меня поразил ее вид, я понял, что дела обстоят совсем не так, как это было десять дней назад. Ее рука была исхудавшей, горячей. Она смотрела на меня виноватыми глазами, словно чем-то подвела меня, и я почувствовал противный ком в горле.

— Аня, извини, я в туалет, — сказал я, положив пакет с фруктами на тумбочку.

Здесь в коридоре я поймал медсестру.

— Девушка, миленькая, скажите, как на духу, что с ней?

«Миленькая девушка» лет сорока, осмотрела меня внимательно, с сочувствием.

— Плохо заживает рана. Сейчас у нее поднялась температура. Позавчера вскрывали, чистили, вставляли трубку…

— Где врач?

— У себя должен быть…

Я побежал к врачу, но там меня, как мне показалось, успокаивали, хотя и не очень убедительно.

Времени было мало. Я забежал к ней снова, изображая улыбчивого бодрячка.

— Сказали, через недельку пойдешь на поправку, стюардесса… мы еще с тобой полетаем… Выздоравливай и не уезжай без меня в Союз. Дождись, хорошо?

— Хорошо, — прошептала она и уткнулась носом в мою шею.

…Со стоянки я отправился к Сухачеву.

— Саша, ты доктор?

— Я так думаю.

— Налей, мне очень плохо.

Саша налил. Я выхватил у него фляжку.

— Нет, старик, ты не понял.

Сухачев покачивал головой, наблюдая, как я наполняю стакан до верха.

От Сухачева я плелся по грязи, ноги в резиновых сапогах скользили и разъезжались. В желудке стало холодно.

Я подставил лицо мелкому дождю и шел, даже не подумав открыть зонтик, засунутый в карман куртки. К Фире я зашел весь промокший, на сапогах налипли комья серой, осклизлой глины. Фира заохала, усаживая меня. Она стянула с меня сапоги, бросила на шею сухое полотенце и захлопотала возле стола, а я смотрел на нее. Неловко разворачивая свое большое тело, Фира, как громадный пароход в гавани, подплыла ко мне со стаканом.

Я не знал, что было в нем, выпил, запил горячим чаем из кружки. Потом еще пил что-то… Потом, обняв Фиру, плакал у нее на груди.

Когда открыл глаза — увидел перед собой лица Юры и Эдика. Они совали мне в нос что-то противное, скорее всего нашатырь. Я лежал на диване у Фиры. Этот диван ей поставили вместо сгоревшей койки. Я попытался подняться, и пространство комнаты закачалось передо мной, заскользило куда-то в сторону…

— Берем под руки, — сказал Юра. На улице я пришел в себя, но ног не чувствовал. Меня положили на кровать, и я услышал, как Влад говорит: «Нажрался, воспитатель…»

Меня словно пружиной подбросило с кровати, я легко преодолел два шага до стула, где сидел Влад, и въехал ему кулаком в щеку, даже не почувствовав ее. Мой штурман отлетел на пол, и я решил, что этого мало, но почувствовал тупой удар в челюсть и сам оказался на полу. Надо мной наклонился Эдик: «Командир, живой?»

— Эдька, я умер, — прошептал я и почувствовал на губах морковный привкус крови. — Завтра летите без меня…

Но без меня они лететь не хотели. В пять утра меня стали тормошить. Кое-как я сел на кровати.

— Я никогда отсюда не выйду, хоть убейте! — заявил я, но ребята подхватили меня на руки и понесли в умывальник.

— Что вы делаете, варвары? — орал я, но они вылили на меня ведро. В комнате Юра молча кинул на кровать сухую тельняшку и трусы. У меня стучали зубы.

До самолета я кое-как дошел, но здесь опять упал на матрац. Пока шла подготовка, я спал. Проснулся от жажды, подошел к стойке с термосами, где была вода. Схватил кружку, но от нее разило спиртом. В кружке — спирт. Я долил туда воды и проглотил потеплевшую смесь. Сейчас перестанут стучать по черепу эти молоточки. Еще чуть-чуть водички… Вот, в самый раз. Подгребаем к матрацу… Юра получит сейчас разрешение, сам взлетит, сам и сядет. Я его научил всему. Он светлая голова, честный парень. Пусть летает, надо сказать Санникову, чтобы перевел его на должность командира…

Проснулся я уже в воздухе. В грузовой кабине тепло, мерно гудели двигатели, разгребая воздух лопастями. Игорь валялся на матраце в конце отсека с наушниками на голове.

Я подошел к кабине посмотреть, где техник спрятал канистру. Еще чуть-чуть, самую малость — и завяжем. Дверь открылась, вышел Эдик:

— Что, командир, канистру потерял?

— Все потерял, Эдька…

— Не переживай, сейчас плеснем…

— Как там Юра?

— Не волнуйся, справится.

Трясущимися руками я подставил кружку…

* * *

Три дня прошли как в тумане. На четвертый день я побежал к Санникову: «Или дайте мне неделю отпуска в Ташкент, или сопьюсь».

— Подожди, Леня, пару дней. Командир бросается на всех. Обстановка сложная.

Что оставалось делать? Крикнуть во всю глотку, заорать так, чтоб услышали все? Упасть на дворец Амина?

Запустить самолет и вырулить на нем для меня труда не составит. Я почувствовал: мне не страшно расстаться с этим миром, мне страшно жить в нем обугленным поленом. Если я потеряю Аню — я сделаю это…

* * *

Раскаленная за день «душманская сковорода» прячется за цепью западных гор. Словно прогоревшей заслонкой закрыта печь — сквозь дыры полыхает малиновый отсвет, раскрашивая лазурь неба. Когда эти картинки, наконец, станут вчерашним сном, куда незаметно улетело время, проваливаясь в черную пропасть беспамятства? Несколько дней назад я увидел впервые цветной сон. Был поражен реальным ощущением цвета: плыл в море, разгребая руками зеленоватые волны, потом нырнул… Здесь, на глубине, меня окружала вода, голубая до ослепления, накрытая сверху синевой, как пленкой… Живу ли я или сплю, пытаясь проснуться, отряхнуть с плеч кем-то навязанную мне жизнь?

Под вечер мы летим в Джелалабад с почтой. Ребята устали. Юра на правом сиденье клюет носом, его не волнует фантастика красок в небе. Когда это каждый день, а день без обеда на исходе, то хочется теплой каши с тушенкой, хочется в постель…

Если ему повезет — приснится море с зеленой волной, зеленая трава… а может, и жена с сыном. Чертовски застылый воздух! Не шелохнется. Мы словно повисли над сморщенной, запыленной землей, с виду прекрасной, на самом деле — загаженной всем понемногу. Меня тоже начинает клонить ко сну. В каких-то пятидесяти километрах — пакистанская граница. Уснем все и не заметим, как залетим в гости. Пора снижаться. Выключаю автопилот, берусь за штурвал. Юрка, привалившись головой к остеклению, дремлет, оттопырив полные губы. Толкаю штурвал от себя, и его голова, словно мячик, отскакивает на середину, где ей положено быть, руки тянутся к штурвалу…

— Глаза-то открой… — говорю себе под нос, зная, что он все равно не услышит. В наушниках — голос штурмана: «Командир, пора разворот». Мы вписываемся в посадочную прямую: там, внизу, по земле расползается темень. Крен достигает сорока градусов, подтягиваю штурвал на себя, чувствуя, как тело прижимает к креслу.

Левым глазом кошу в остекление: посадочная полоса пропала. Только что высвечивали два ряда огней. Где она, черт?!

— Земляной, у вас полоса выключилась!

— Проверяю, — бодро отвечает «Земляной».

Я слежу за высотомером: две тысячи метров. Надо прекратить снижение, пока на земле не разберутся. Но вот прямоугольник посадочной полосы снова рисуется в моем остеклении, и я вздыхаю с облегчением: не надо делать повторный круг. Отдаю штурвал от себя, снижение увеличивается: мы вкручиваемся в посадочную прямую.

Высотомер — тысяча двести метров. Самолет вздрагивает, словно человек, которого неожиданно ударили. Штурвал у меня в руках сильно тряхнуло. Ничего особенного, бывает и хуже, когда попадаешь в струю от двигателей…

…И вдруг начинаю понимать — вместо штурвала у меня в руках странная рогатка: я тяну ее на себя, и она, словно резиновая игрушка, идет ко мне без всяких усилий… самолет произвольно увеличивает крен и снижение. Не веря своим глазам, смотрю на крылышкоавиагоризонта, завалившееся на отметку пятидесяти градусов… Что, что… происходит?! Глаза мои обшаривают приборы:

— Юра, тяни!!! — кричу летчику, не нажав кнопки переговорного устройства. Он слышит меня и так, он тянет штурвал, но самолет, словно чужое тело, наваливается на наши руки, еще больше опускает нос — крутая спираль!

— Командир! — стонет техник и неожиданно сует РУДы^[117] — вперед до взлетного режима.

— Убери!!! — рычу я и слышу в наушниках:

— Леня, выводи… Вы…во…ди, Леня!

Я срываю с себя наушники и опять берусь за штурвал. Пальцы мои наливаются свинцом, я перестаю чувствовать руки: горячая волна набухает внутри, под грудью, перехватывает глотку. В остеклении кабины проносится освещение полосы, в бешеном темпе прокручиваются огни Джелалабада, тело вдавливает в кресло. «Так вот оно что! Вот как это бывает! — проносится в голове. — Спокойно, спокойно. Ты же никогда не терялся в самые трудные минуты». Мои руки продолжают тянуться к бесполезному управлению триммерами, но голова все уже осознала — в нас попал снаряд, перебито управление…

…Не верьте тем, кто пишет в книжках, что за минуту до удара перед героем проносится вся его жизнь. Нет ничего, кроме безмерного удивления: «Это все со мной?» Я уже не чувствовал собственного тела, в остеклении передо мной проносился калейдоскоп огней — последние видения жизни, а тело задолго до удара превратилось в твердый камень, умеющий кричать молча.

* * *

…Наступила ночь. В бледном отсвете луны, всего в каком-то километре от аэродрома, догорали куски искореженного металла. Ширококрылая птица, облетая огонь, оглашала окрестности истошным криком…

Никому уже не расскажешь, что как только самолет врезался в землю и жадные языки пламени принялись лизать остатки фюзеляжа, эта птица появилась здесь. Странно, все происходившее после я видел глазами этой птицы. Я парил над заревом огня, отчетливо различал части самолета, разбросанные на десятки метров… Что это, сон? Почему я тогда никак не могу проснуться? А может быть, сном была вся моя прошлая жизнь, и теперь наступает новая, неизвестная мне? Вдруг я почувствовал, как ночная мошкара ударяется о мои перья. Как я, маленькая певчая птичка Дрозд, превратился в большую, с этими могучими крыльями и зоркими глазами?

Еще долго кружил над кострищем, всматриваясь в него, потом опустился на дерево. Как только первая полоска света появится над Гиндукушем — буду лететь на север. Мне не нужна карта, я знаю, как лететь без этой глупой бумаги. Мои крылья понесут меня туда, куда хочу. Но я не мог так просто оставить здесь своих товарищей, с которыми приходилось делить все…

Пусть они простят меня за то, что когда-то сделал не так и, быть может, обижал их… Теперь все позади и не имеет никакого значения. Быть может, хоть кто-то из них тоже был в прошлой жизни птицей и к утру появится здесь, у этого единственного дерева? Пелена дыма закрывала от моих глаз место падения. Я вспомнил свой сон, ветви березы под окнами нашего дома и то, как не мог попасть в него. Все сбылось? Я знал, что прилечу к этим березам, увижу мать, постаревшую от горя, но у меня не было печали. Надо быть неисправимым эгоистом, чтобы покинуть жизнь ради этой, никому не известной, ни у кого при том не испросив разрешения. Наверное, нас привезут в цинковых ящиках, прольется море слез, о нас будут толкать речи, как о мужественных сыновьях Родины; положат нас под крыло самолета, поставят пропеллер на могиле… Нет, я не полечу на собственные похороны. Все это кажется мне надуманным, уродливым…

Такие птицы, как я, умирают, забившись в расщелину в скале, чтобы никто не видел и не омрачался зрелищем смерти. И только человек способен обставлять похороны пышно, пируя на тризнах, вспоминая мертвых, хотя сам уже — давно не жилец, да и не жил никогда по-настоящему.

Запах горелой резины становился нестерпимым.

Я прижался к темной коре дерева, забылся, а когда свет, раздробленный зубцами далеких гор, коснулся моих глаз, был наготове.

Среди дымящейся груды обломков ходили люди. Рядом стоял вертолет. Я понял, что остался один, что больше не увижу своих товарищей, и пожалел, что они — не птицы. Ведь им придется тогда остаться здесь и затеряться в чужой стране. Но все равно, каждый из них имел дома родную кровиночку, она продолжит их жизнь, в отличие от меня…

Я взмахнул крыльями и пролетел над дымящимися обломками, оглашая окрестности хриплым криком, повернул на север, в сторону границы. Мощными гребками, отбрасывая под себя воздух, я забирался все выше и выше, пока впереди передо мной не осталась только бесконечная линия, где сходились земля и небо. Нет, я не мог не вернуться…

И все-таки, какой странный сон — моя жизнь. Почему я проснулся так поздно? Сейчас, со своей высоты, я видел все в мельчайших подробностях. Я видел своих родителей, друзей, страну, и мне не надо было никаких толкователей этой моей жизни или поводырей — я узнавал свой предстоящий далекий путь без карты и не страшился его. И еще я знал: каждой осенью я буду возвращаться на одинокое дерево возле места падения самолета и смотреть в небо в надежде на то, что кто-нибудь из моих друзей подсядет ко мне на ветку…

(обратно)

Эпилог

Июльским днем 1984 года из Воронежа в районный центр с женским именем Анна выехало такси с тремя пассажирами: двумя майорами и полковником Военно-воздушных сил. Они были в форменных рубашках с короткими рукавами. Фуражки летчики забросили под заднее стекло, подставив разгоряченные лица ветру, залетавшему тугими струями в окно «Волги».

— Командир, — обратился к молоденькому водителю полковник, — машина оборудована?

— А как же! — ответил парень, с готовностью открывая пластмассовую крышку «бардачка». Стаканов оказалось два. Полковник протянул их назад, обращаясь к одному из майоров: «Шамиль, достань фляжку из пакета. Прямо не знаю, как я буду стоять перед его матерью… Давайте за Леника, за его ребят…»

…Санников встретил Ахметшина и Никулина в Москве, на совещании представителей офицерских собраний. На аэродроме Чкаловский они отыскали попутный самолет до Воронежа.

За сорок минут на такси они проехали почти сотню километров. Парень держал не меньше ста сорока, где позволяла дорога.

Санников смотрел на поля с картошкой, подсолнечником, кукурузой.

— Сколько всякого добра вырастает… И куда все девается? Чернозем… Говорят, один кубометр воронежской земельки хранится в международном эталонном центре мер и весов, в Париже.

— Я в свое родное село съездил, под Киевом. Перебои с топливом… — отозвался Никулин. — «Ил» семьдесят шестой за час сжигает восемь тонн. Моему колхозу как раз на месяц хватает…

Машина въезжала в районный центр, дорога уходила вниз, к плотине, разделявшей пруд на две части. Выше, на пригорке — большая церковь, на солнце блестят обновленной позолотой купола.

— Это по-русски, — сказал Никулин, показывая на скопление народа. — Церковь, а напротив — базар. Надо спросить, где тут улица Дружбы.

Таксист остановился, переговорил с прохожим, и машина двинулась через частный сектор. Дома за палисадниками утопали в зелени.

— Вот эта улица! — указал Санников на одну из табличек. — А вот и четыре березы, о которых рассказывал Леня.

Такси остановилось у ворот, и калитка тотчас открылась. Видно, нечасто на этих улочках разъезжают городские такси.

Пожилая женщина в платочке заплакала, как только посмотрела на авиационную форму, вытерла глаза передником, и летчики увидели ее лицо: Ленька, видать, был мамин сын…

— Прасковья Ивановна, — говорил Санников, обнимая женщину, — чтобы отпустить машину, поедем сразу на кладбище. А потом потолкуем. Вы не против?

Кладбище оказалось совсем недалеко. Минуя церковь, они въехали в старинный парк с огромными соснами.

«Этот парк — бывшая собственность в имении князей Борятинских, — рассказывала Прасковья Ивановна, — сам Борятинский посадил его когда-то в честь своей дочери, Анны, утопившейся от несчастной любви… Эти сосны видны сверху — как ее имя. Леня мне говорил об этом. А он знает, ему удалось один раз низко пролететь над нашим домом».

В конце парка среди высоких берез приютилась танцевальная площадка с крытым пятачком для оркестра и электрическими лампочками, висящими прямо на ветках. Такси проехало по грунтовой дороге через перелесок и оказалось на краю обрыва, открывавшего панораму на добрую сотню километров. Даже самого равнодушного человека эти просторы заставили бы на миг замереть, смотреть вдаль, глубоко вдыхая воздух, сузить глаза и вновь, и вновь с наслаждением вглядываться в эту неповторимую земную картину…

Были видны изгибы речек, блестевшие на солнце, контуры деревенек с садами, зеленые поймы лугов, раскинувшиеся далеко, сколько мог видеть глаз.

В этом месте мог быть красивый парк, и люди, отдыхая, имели бы возможность наслаждаться этим видом, но кладбище существовало тут с давних пор — видимо, живые шли сюда с надеждой, что души умерших будут радовать эти просторы.

— А вот и мои мужчины… — продолжала она через некоторое время, останавливаясь возле двух надгробий. Рядом с могилкой мужа в сером граните выбит профиль самолета, фотография молоденького капитана авиации и надпись: «Летчики не умирают, они не возвращаются».

— Он же майор, Пал Палыч, — тихонько шепнул Никулин Санникову.

— В личном деле майорской фотографии нет. Звание пришло после того, как они упали. Но это можно поправить.

Санников замолчал, осмотрелся кругом. Кладбище старое, заросшее. Череда плакучих ив развесила свои косы над соседними могильными плитами.

— Спи, Леня, спокойно, — сказал Санников и осторожно положил свою фуражку на надгробие.

Прасковья Ивановна глянула на клен, возвышающийся по соседству, и тихо сказала: «Опять она здесь…»

— Кто она? — спросил полковник, но женщина молчала, стирая платочком пыль с портрета.

Они вернулись на зеленую улицу Дружбы, таксист уехал. За стол сели на веранде. В открытые ставенки виднелись две рябины.

— Перед самым моим отъездом, — рассказывал Санников, — у нас упал еще один экипаж, Дружкова. Погиб наш золотой Володька с рыжим чубом, погибли с ним Сергач, молодой летчик, инспектор Меркулов и еще четверо… Они свалились на взлете, в Джелалабаде, в тот самый день, когда прибыл экипаж, который должен был их поменять…

— Он все говорил, что его завалят, словно чувствовал, — вмешался Никулин.

— Прасковья Ивановна, — продолжал Санников, поднимая рюмку. — Ваш сын был лучшим летчиком в нашем полку. Вам от этого не легче, но я хочу, чтобы вы это знали. У него была девушка, он собирался жениться на ней. Ее, как и дочь Борятинского, звали Анной…

— Где она сейчас? — спросил молчавший все время Шамиль.

— Она умерла в госпитале, в Ташкенте, от заражения крови… Похоронена в Минске.

Все замолчали. Стало тихо, и за окном, на ветке рябины, неожиданно громко крикнула какая-то птица.

— Это она. Вы будете смеяться над старухой… — сказала мать погибшего, оглядывая летчиков виноватыми глазами. — Эта птица уже год, как поселилась у меня. Часто сидит на одной из берез, а иногда садится вот на эту рябину. Я подхожу совсем близко — она не улетает, рассматривает меня. Никогда не видела такой… и породы — не знаю. Надо спросить знающих людей… Я кладу ей еду на поленницу с дровами… У меня плохое зрение, но на кладбище, на клене сидела она: я узнаю ее по крику…

Прасковья Ивановна встала и подошла к открытому окну. Ее глаза засветились необычным светом, и этот свет был обращен туда, к дереву с красными кистями, откуда доносился тревожный крик птицы…

(обратно) (обратно)

Олег Буркин ХУЖЕ ВОИНЫ

Памяти моего боевого товарища по Афгану — подполковника Сергея Белогурова, погибшего во время выполнения миротворческой операции в Боснии в 2000 году.

«Есть вещи и хуже войны. Трусость хуже. Предательство хуже».

Эрнест Хемингуэй

1

Горы были продолжением этого города, приземистые глиняные домишки которого, не найдя места внизу, на равнине, забирались по крутым склонам и лепились там, налезая друг на друга, словно толпящиеся в тесноте люди. Горы год за годом уступали свои каменистые бока пуштунам и таджикам, чарай-макам и хазарейцам, которые строили новые дома так, что их крохотные дворики оказывались на плоских крышах старых. Но до вершин, где даже в конце весны дотаивали в расщелинах языки слежавшегося снега, городу предстояло карабкаться и карабкаться.

Вершины взирали на людей и возведенные ими строения с гордым превосходством: горам было известно, чей век длиннее.

До войны сюда часто заезжали туристы. Им было на что посмотреть: и на высокие каменные столбы, врытые в землю еще Искандером Двурогим, который расставлял их по необъятным границам своих владений; и на высеченную в скале статую Будды, изрядно попорченную временем: память о нашествии Великих Моголов, которых тоже изгнали с этой земли. Был памятник и поновее — полуразрушенная крепость с тремя зубчатыми башнями, возведенная британским экспедиционным корпусом и брошенная англичанами после множества тщетных попыток стать хозяевами этой страны.

…Горы были продолжением этого города, говорящего на многих языках. Но однажды на устах его жителей зазвучало новое слово — «шурави», а через перевал Джабаль-таш ранним утром перевалила, грохоча железом и ревя моторами, колонна мотострелкового полка Ограниченного контингента советских войск.

С той поры минуло уже семь лет…

(обратно)

2

Полк возвращался с «боевых».

Работавшая в штабе машинистка Эллочка прискакала после обеда в женский модуль, и, узнав эту новость, он мгновенно пробудился после двухнедельной спячки. На обеих половинах хлопали двери, впуская и выпуская до неприличия возбужденных жилиц; мигом образовалась очередь в душевую, а также еще одна — к единственной полковой парикмахерше, рябой Виолетте…

…В ее комнате, которая была одновременно и спальней, и парикмахерской, уже толклось с полдюжины женщин. Грузная, пышногрудая Виолетта, бабий век которой был давно и безвозвратно прожит, держала в зубах дымящуюся сигарету и усаживала в кресло перед большим овальным зеркалом первую клиентку, самую красивую женщину в полку — Эллочку с роскошной гривой длинных каштановых волос.

Дверь комнаты распахнулась, и на пороге появилась еще одна клиентка — официантка офицерской столовой Наталья.

Наталья заискивающе улыбнулась.

— Виолетточка, так я через час подойду?

Виолетта со снисходительным видом кивнула.

— Ладно. Но сегодня стригу без скидки.

Наталья понимающе махнула рукой.

— Само собой. Только ты уж постарайся. Чтобы моему понравилось, ладно?

Она исчезла за дверью, прикрыв ее за собой.

Виолетта окинула многозначительным взглядом женщин, столпившихся в комнате, и криво усмехнулась.

— Зачем ей стрижка? Знаю я ее хахаля-артиллериста. Не успеет приехать — так зенки зальет, что и не разберет, есть у нее волосы на голове или нет!

Женщины заржали так громко, что на окнах задрожали занавески…

…А еще в одной комнате барака, словно не слыша поднявшейся суеты, стояла на коленях перед приколотой к стене бумажной иконкой Богоматери и беззвучно, одними губами, читала молитву похожая на испуганную школьницу худенькая, голубоглазая Аннушка…

(обратно)

3

В восьмом часу утра, ежеминутно зевая, невыспавшийся и лохматый начальник строевой части — черноволосый крепыш старший лейтенант Чепига — сидел в своем кабинете и перебирал бумаги.

Дверь с треском распахнулась, и в кабинет вошел капитан Корытов. Следом за ним боязливо переступил порог тощий и сутулый начпрод полка лейтенант Маничев, который был выше Корытова на целую голову.

Корытов стянул с лысой головы кепку, отер ею с красного, морщинистого лба капельки пота, облокотился о деревянную стойку, делившую комнату пополам, и рявкнул:

— Полюбуйся на этого дурня, Витек!

Он замахнулся на Маничева локтем.

— У, лейтенант зеленый! Заставил старого капитана тащиться в комендатуру ни свет ни заря.

Чепига вытаращил глаза.

— Как же вы его вызволили с «губы», Евгений Иванович?

— Как, как… Наврал коменданту, что заменяю начальника штаба. В грудь себя бил…

Корытов обернулся к лейтенанту:

— Давай рассказывай, как залетел.

Пунцовощекий Маничев виновато переминался с ноги на ногу.

— Бачонок меня сдал. Там, в городе, этих пацанов… Отцы в лавках сидят, а они покупателей зазывают. Вот и ко мне один прицепился.

Чепига привстал.

— А ты?

— Послал его подальше. А пока в один дукан заглянул, в другой, этот гаденыш сбегал за нашим патрулем. В общем, выхожу я из дукана, а меня цап-царап. Всю ночь просидел на «губе»…

Чепига покрутил пальцем у виска.

— Ты что, не знал, что на этой неделе начальник гарнизона запретил выезжать в город за покупками?

— Знал.

— Ты уж до конца все рассказывай, — хлопнул капитан по стойке ладонью. — Как тебя на гауптвахте обшмонали, что нашли… Давай!

Маничев покраснел еще больше.

— Купил я себе брелок, в виде земного шарика…

— …на котором пол-Сахалина не красным, а желтым японским цветом зарисовано, — закончил за лейтенанта Корытов.

Глаза Чепиги жестко сузились.

— Знаешь, что за такие покупки бывает?

— Во-во, — подхватил Корытов. — Комендант как брелок увидел, так и взбеленился. Хотел сдавать Сашеньку в особый отдел. Еле отговорил.

— Кланяйся Евгению Ивановичу в ножки, Маничев, — облегченно вздохнул Чепига.

— Ну, в ножки — это ни к чему, а вот пару «пузырей» с тебя, парень, причитается! — Капитан хохотнул. — Да расслабься. Когда звонили из комендатуры, в штабе никого, кроме Витьки, не было. Больше ни одна живая душа не знает. — Он подмигнул Чепиге. — Много работы, Витек?

— Полчаса назад из центра боевого управления сообщили… У Джабаль-ус-Сараджа погибли четверо. Сержант и три солдата.

— Как?

— Прямое попадание в бэтээр из гранатомета.

— Эх, ребятишки… — Корытов медленно стянул с головы кепку. — За все «боевые» ни одной потери, а тут, в последний день… То-то, я смотрю, ты бумагами обложился. Похоронки пишешь?

— И похоронки, и письма. Раньше не требовали, а теперь надо — чтоб обязательно письма были родителям, от командования.

— Ясно… — понимающе протянул капитан. — Ну и когда ждать полк, Вить?

Чепига улыбнулся.

— Колонна уже перешла перевал, через час будет здесь.

Корытов нахлобучил кепку на голову.

— Тогда пора на КПП! Встречать Фоменко!

…Когда в коридоре стихли его шаги, Маничев осторожно присел на краешек стола.

— Каждый раз Рокфеллер встречает Фому.

Чепига рассеянно пожал плечами.

— Друзья…

— Два сапога пара. Оба холостяки. И тому, и другому под сорок. И оба — «пятнадцатилетние» капитаны. Пятнадцать лет в одном звании!

— А ну спрыгни со стола, — сквозь зубы процедил Чепига.

Маничев встал и, надув губы, отошел в сторону.

— Ты чего?

— Рокфеллер тебя с «губы» вытащил, а ты…

— Да я против Рокфеллера ничего не имею, он классный мужик, — заговорил лейтенант извиняющимся голосом. — Но ведь сам виноват, что на пенсию так и уйдет капитаном.

— Думаешь, Корытов от этого страдает? Хоть генералом его сделай, хоть в рядовые разжалуй — для Рокфеллера это не главное.

— Что же тогда для него главное?

— Чтоб такие, как ты, не переводились!

Начальник строевой части зевнул.

— Ну все, вали отсюда. У меня дел по горло.

— Валю-валю. Разрешите идти?

Маничев, ерничая, щелкнул каблуками и исчез за дверью.

Утро было прохладным, и Корытов пожалел, что не надел бушлата.

Он прохаживался вдоль ворот КПП, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к гулу, который доносился издалека.

…В полку все звали его за глаза Рокфеллером. Столь громкое прозвище Корытов, у которого редко водились лишние деньги, получил потому, что занимал должность начальника финансовой службы и уже давно привык смотреть на пачки купюр любого достоинства, как школьный учитель — на стопки ученических тетрадок.

Никогда не выезжая на «боевые», Корытов, на чем свет стоит, клял командира полка полковника Тодорова, который строго-настрого запретил брать его на войну, и мучительно переживал свое вынужденное сидение в штабе. Дабы его не называли тыловой крысой и видели, что жизнь начфина тоже может подвергаться опасности, он ежедневно носил на боку пистолет Стечкина в огромной деревянной кобуре.

Но посмеивались над Рокфеллером не только из-за нелепого оружия, с которым он, как говорили, не расставался, даже ложась в постель.

Во всем полку невозможно было найти человека, видевшего капитана трезвым.

Начинал Корытов пить с самого утра. Кое-как выстояв с больной головой на построении офицеров управления, он, семеня короткими ножками, забегал в штаб, запирал изнутри дверь своего кабинета и открывал несгораемый сейф, в котором всегда хранилась бутылка спирта. Выпивая полстакана, начфин излечивался и приступал к выполнению служебных обязанностей. Он быстро расправлялся с финансовой отчетностью, а когда машинистка Эллочка, по обыкновению с утра заглянув к нему в кабинет, хихикала: «Опять от вас благородные запахи, Евгений Иванович», грустно улыбался, показывая желтые, прокуренные зубы, и вздыхал:

— Понимаешь, пока не тяпну — цифры перед глазами разбегаются.

К обеду Евгения Ивановича порядком развозило, но, найдя в себе силы, он брел в офицерскую столовую, ел и шел в модуль отсыпаться. За обеденный перерыв начфин малость приходил в себя и снова шел в штаб, где исправно корпел над бумагами и принимал посетителей. Но когда, наконец, заканчивался рабочий день…

Утренние запасы спирта подходили к концу, и капитан шел на поклон к начальнику службы горюче-смазочных материалов, который жил в комнате напротив. Как он уламывал славившегося своей скупостью капитана Давыдова, оставалось загадкой, но спирт неизменно появлялся, и через пару часов Корытов успевал накачаться так, что начинал буянить.

При этом он не имел привычки лезть в драку или крушить мебель. Рокфеллер любил орать.

Сперва он занимал позицию в давно облюбованном месте для публичных выступлений — умывальнике — и, надрывая глотку, вопил:

— Да я один любой духовский караван р-р-раз-гоню!!!

Затем Евгений Иванович выходил в коридор, где и начиналась главная часть представления.

Покачиваясь, Рокфеллер добирался до комнаты, где жил секретарь парткома полка подполковник Поташов, останавливался у двери и проникновенно вопрошал:

— Люди! Хотите, я скажу вам, кто самый…уевый подполковник в Сороковой армии?!

Не получая ответа, Корытов икал, сокрушенно качал головой и грустно вздыхал.

— Не хотите, и ладно…

Но тут же вновь вскидывал голову.

— А я все равно скажу, скажу!

Унимать буянившего Евгения Ивановича никто не пытался. Знали, что Рокфеллер не вышел ростом, но подбрасывал и ловил на лету двухпудовую гирю. Знали и то, что, наоравшись вволю, Корытов рано или поздно уймется.

Тем более к тому, что он кричал под дверью Поташова, многие искренне присоединили бы и свои голоса.

Ко всеобщему удивлению, ни разу не отплатил Корытову за наносимые почти ежедневно оскорбления и сам Поташов.

Не удивлялся только Рокфеллер, зная, почему до сих пор избежал вызова на партком и не лишился партийного билета.

Секретарь боялся его, запойного капитана, считавшего уже месяцы до пенсии.

Дотошно вникая в исполнительные листы и просматривая все расчетные книжки, Корытов знал то, о чем в полку даже не смели подозревать: Поташов платил алименты матери.

Несколько лет назад, когда подполковник служил еще в Союзе, она подала на единственного сына в суд. Крохотной пенсии одинокой старой женщине не хватало. Мать писала сыну, просила помочь. Тот отмалчивался… Когда в часть, где служил тогда Поташов, пришло решение народного суда, обязавшего его платить алименты, секретарь парткома не лишился своей должности лишь благодаря честолюбию молодого командира, который выводил отсталый полк в передовые и не пожелал предавать дело огласке.

Если бы здесь, в Афганистане, узнали об этой позорной странице в биографии секретаря, в ближайшую отчетно-выборную кампанию его бы с треском «прокатили». Но единственный человек, приоткрывший эту страницу, молчал. Хотя и вовсе не из-за страха лишиться индульгенции Поташова на отпущение всех запойных грехов. Просто бить кого угодно — даже заклятого врага — в слабое место Корытов считал величайшей мерзостью.

…В заключение представления, оставив секретаря в покое, Евгений Иванович плелся к комнате старшего лейтенанта Чепиги и, колотя в дверь ногами, со слезой в голосе просил:

— Витек, поехали на «боевые», родной!

После этого крика души силы окончательно оставляли Корытова. Он, кряхтя, садился прямо на пол и засыпал.

Заслышав под дверью знакомый храп, Чепига выходил в коридор, волоком затаскивал Евгения Ивановича в его комнату и бросал на кровать.

Наутро Корытова съедал стыд.

Заходя в умывальник, он старался не встречаться взглядами с офицерами модуля и не глядеть на писуар, в который блевал намедни. Офицерское же сообщество по традиции делало вид, что ничего не произошло. Подобные дебоши были здесь на счету почти у каждого и великодушно прощались всем.

Тем более — Рокфеллеру.

Не помня дня, чтобы начфин не напился, в полку не помнили и случая, чтобы Корытов дурно обошелся с кем-то по своей службе или не выполнил чьей-то просьбы. Выдать командировочные, отпускные, отправить перевод — все это он делал быстро и без лишних уговоров. Привезти что-нибудь из города, куда Рокфеллер выезжал чаще других, или передать привет девочкам из гарнизонного госпиталя — и в этом на него можно было положиться. Правда, по любому вопросу к начфину следовало обращаться с утра, пока он не успевал напиться.

Особенно много пил Корытов, скучая по Фоменко, для встречи с которым бережно хранил в тумбочке своей комнаты две заранее купленные бутылки водки, даже не помышляя притронуться к ним, ни-ни-ни…

(обратно)

5

Город отдыхал от вездесущей пыли, которая улеглась лишь с наступлением темноты, но была готова, проснувшись, снова слепить глаза, перекрашивать волосы, забираться под одежду и висеть над домами, как вечный туман.

В низеньком саманном доме скрипнула дверь, и на пороге появился одноногий старик в куцей хазарейской шапочке. Поудобнее приладив под мышками костыли, он двинулся к дороге — туда, где торчал у обочины вросший в землю камень. Добравшись до валуна, хазареец опустился на него, подложив под тощий зад костыли, и замер.

Взамен сладких минут забытья бессонница дарила ему чистый утренний воздух и редкую пугливую тишину. Когда живешь у дороги, которую не обходит стороной война, можно сойти с ума, проснувшись в такой час: то ли пропало все живое на земле, то ли аллах сделал тебя глухим…

Выходя на рассвете к дороге, усаживаясь на валун и щупая слабыми пальцами влажный от росы камень, калека не верил, что земля бывает такой — без лязга и грохота, без выстрелов и криков.

Наверное, однажды хазареец сошел бы с ума, продлись эта тишина чуть дольше.

Но земля принадлежала не одному ему.

Старик вздрогнул, услышав тяжелый неровный гул, родившийся у перевала Джабаль-таш.

В это весеннее утро война снова хотела пройти мимо его дома.

…Уже шестую неделю хазареец мечтал повидаться со старшим сыном: Асад ушел в горы, стал борцом за веру… На днях отец получил от него весточку. Водонос с соседней улицы передал хазарейцу подарок от Асада — почти новый китайский будильник и две тысячи афганей. А прощаясь, шепнул на ухо:

— Асад скоро навестит.

(обратно)

6

Не доезжая до КПП, «бэтээр» ротного притормозил. Бросив водителю: «В парк», — Фоменко соскочил на землю. Медленно передвигая затекшие ноги, он шел навстречу Корытову.

Фоменко, как и Корытов, не вышел ростом. Но в каждом его движении чувствовалась не только недюжинная сила, но и была видна великолепная выправка. Корытов, махая в воздухе кепкой, бежал вдоль колонны и кричал:

— Валера, я здесь!

…Они обнялись. Хлопая друга по спине маленькими ладошками, Корытов от радости зажмурился.

— Как я тебя ждал!

— Долги надо платить, — улыбнулся ротный.

Рокфеллер открыл глаза:

— Какие долги?

— Тебе еще долго расплачиваться. Забыл, как в прошлом месяце я тебя ждал, почти сутки? Когда ты выпросил у меня бэтээр, чтобы смотаться в госпиталь к своей медсестричке? Обещал вернуться через пару часов, а прикатил только на другой день. Меня чуть кондрашка тогда не хватила — думал, кувырнулись в кювет…

Он похлопал Корытова по плечу.

— Ты хоть как себя вел без меня?

Корытов виновато вздохнул:

— Как всегда.

— Снова бегал по модулю в одних трусах и кричал, что разгонишь духовский караван?

— Ага.

— И до комнаты Поташова добрался?

— А как же.

— Женя, Женя… Ну, как тебя оставлять одного?

Фоменко покосился на огромную кобуру Рокфеллера.

— Все страдаешь?

— Какой же я к черту офицер, если на войне, а не воюю? Мужикам в глаза смотреть стыдно.

— Сиди, деньги считай, — пробурчал Фоменко, широко отмеряя шаги.

Рокфеллер едва поспевал за другом.

— Был бы Тодоров человеком, хоть разок бы пустил с тобой на войну.

— Правильно делает, что не пускает. Без тебя есть кому башку под пули совать.

— Слушай, Валера, а может, и тебе хватит это…

— Чего?

— Чепига скоро улетит в Союз без замены. А ты — на хорошем счету. Только заикнись командиру. Досидишь свой срок начальником строевой части. Должность такая же, как у тебя — капитанская, зато самое страшное, что на ней грозит, — это геморрой.

Фоменко поморщился.

— Не капитанскую мне надо… Скажи лучше, что там слышно про третий батальон. Кого ставят начальником штаба?

— Пока не решили.

— А у меня, Женя, шанс есть? Как думаешь?

Корытов пожал плечами.

— Как у всех. Четверо ротных ждут повышения.

— Понятно, — помрачнел Фоменко.

(обратно)

7

У дверей комнаты Корытова оба долго вытирали ноги о полинявший лоскут шинели, служивший половиком.

— С возвращением! — сказал Корытов, переступая порог.

Фоменко шагнул следом и ласково произнес:

— Умеешь встречать, стервец.

В центре застеленного чистыми газетами стола Рокфеллер соорудил скульптуру: на уложенных в ряд банках тушенки, как на гусеницах, возвышалась башней буханка ржаного хлеба с торчащим из нее стволом — бутылкой «Столичной».

— И как твой шедевр называется? — кивнул на скульптуру Фоменко.

— Пьяный танк в предгорьях Гиндукуша, — объявил Корытов, плюхаясь на табурет. — Сейчас мы ему пушку обломаем!

— Водка-то хоть не «паленая»?

— Обижаешь, — развел руками Корытов. — Для тебя берег. Знал, что приедешь живой, здоровый. Ты же везучий.

Неожиданно помрачнев, Фоменко вскинул голову.

— Это я-то?

Корытов недоуменно посмотрел на него.

— А разве нет?

— Какой я, к чертовой матери, везучий, — махнул рукой ротный.

Он прошелся из угла в угол комнаты, вернулся к столу и сел.

— Сколько я уже жду, Женя, когда мне повезет, — сказал Фоменко.

Рокфеллер удивленно вскинул брови.

— Раньше ты не жаловался на жизнь.

— Эх, Женя, Женя… Я ведь уже на первом курсе училища получал ворошиловскую стипендию… Я был лучшим на своем курсе!

— Ты и сейчас самый лучший ротный во всей Сороковой армии, — Рокфеллер рубанул ладонью воздух. — И самый лучший мужик в этом драном полку.

— Жаль, что не с самой лучшей судьбой, — усмехнулся Фоменко и положил на плечо Рокфеллера свою руку. — Я ведь тебе никогда не рассказывал… Как она со мной обошлась. И почему я до сих пор только капитан.

— Так расскажи.

Фоменко снова встал, подошел к окну и, опершись о подоконник руками, вздохнул.

— Принял я после выпуска из училища танковый взвод. Взвод был как взвод, а через год стал лучшим в полку. Я ночей не спал, а если спал, то в казарме. Не жалел ни себя, ни других… И еще через год получил роту. Недолго вот только ею командовал. В шестьдесят восьмом ввели нашу дивизию в Чехословакию. Ты помнишь — мы тогда подавляли контрреволюцию…

В грустных глазах Фоменко словно ожило воспоминание.

(обратно)

8

На улицах чешской деревушки не было ни души.

Передний танк остановился на ее окраине. Следом за ним замерли остальные машины танковой колонны.

Из башенного люка переднего танка показалась голова старшего лейтенанта Фоменко.

Высунувшись по пояс, он увидел бревенчатый хлев у обочины дороги. На неровной стене хлева белели крупные буквы. Написано было без ошибок: «Небо, проснись! Русские сошли с ума!»

Из люка механика-водителя вылез сержант Бочкин. Шевеля губами, он тоже прочитал надпись на стене. Сержант повернул голову к ротному.

— Товарищ старший лейтенант, я этот хлев мигом снесу. Только прикажите…

Фоменко поморщился, как от зубной боли.

— Бочкин, ты хоть и не деревенский, но должен знать, что такое хлев для крестьянина.

Бочкин шмыгнул носом.

— Чего тут не знать.

— А по-русски чешские крестьяне писать, да еще без ошибок, умеют, а? — спросил ротный.

Бочкин усмехнулся.

— Это вряд ли.

Фоменко вздохнул.

— Так за что же нам их оставлять без хлева?

— Выходит, не за что, — развел руками Бочкин. — Вот если бы нам попалась та контра, которая это намалевала…

— То-то и оно.

Фоменко поправил шлемофон и, махнув рукой, скомандовал:

— Продолжать движение!

Колонна снова тронулась с места…

…Танки стояли на площади небольшого городка. Фоменко лежал и дремал на броне, подставив лицо ласковому вечернему солнцу. Заслышав чьи-то приближающиеся шаги, Фоменко открыл глаза и повернул голову вбок. Ротный увидел, что к его машине подходит командир батальона — рыжий, сутулый майор Мезенцев, — тут же соскочил на землю, вытянулся в струнку и козырнул.

— Товарищ майор…

Мезенцев махнул рукой:

— Вольно.

Буравя ротного глазами, комбат процедил сквозь зубы:

— Тебя в политотдел дивизии вызывают. Догадываешься зачем?

Фоменко виновато опустил голову и обреченно вздохнул.

— Догадываюсь…

…Штаб дивизии располагался в старом двухэтажном здании школы.

Кабинет начальника политотдела Фоменко искал недолго. Но стоял он у массивной дубовой двери, чеша в затылке, минуты две. Наконец, решившись, Фоменко постучал в дверь, открыл ее и вошел.

— Разрешите? — несмело произнес Фоменко, замерев у порога.

В глубине кабинета за черным письменным столом, над которым уже успели повесить портрет вождя мирового пролетариата, сидел грузный, начинающий лысеть полковник Олярин. Оторвавшись от бумаг, он посмотрел на стоящего у порога ротного в упор и побагровел. Не пригласив Фоменко ни пройти, ни сесть, полковник встал и с нескрываемой угрозой произнес:

— Ты что наделал… твою мать?! Решил стать пособником врага? Бдительность потерял?

Олярин сжал руки в кулаки и сорвался на крик:

— Да этот гребаный хлев надо было сровнять с землей! Гусеницами проутюжить!

Начальник политотдела вскочил и ударил кулаком по столу так, что висящий над ним портрет задрожал и едва не сорвался со стены.

— Пойдешь под трибунал!

(обратно)

9

…В комнате Корытова висела тишина. Фоменко сидел, тупо уставившись под ноги.

Корытов прервал затянувшееся молчание первым:

— Так чем все тогда закончилось, Валера?

— Чем? — Фоменко расправил плечи. — Под трибунал, конечно, не отдали. Посчитали, что врагу я содействовал не умышленно, а по глупости. Но с роты решили снять. И стал я снова командиром взвода…

Он повернулся к Корытову лицом.

— После Чехословакии попал я в Ленинградский военный округ, в Карелию… Там через три года снова получил роту. И сделал ее лучшей не только в полку — во всей дивизии. В соседнем батальоне освободилась должность начальника штаба, и никого на это место не прочили, кроме меня…

(обратно)

10

Над гарнизоном, затерянном в лесу, опустилась белая ночь.

У входа в двухэтажное здание солдатской казармы стояли капитан Фоменко и прапорщик Сомов, низкий, коренастый, с коротким ежиком тронутых сединой волос.

Фоменко кашлянул и повернул голову к прапорщику:

— Ты уж проследи, старшина, чтобы после отбоя «деды» молодых не гоняли. И чтобы водочкой не баловались или еще чем.

Сомов уверенно протянул:

— У меня не побалуются.

Фоменко улыбнулся:

— Тогда до завтра!

Они пожали друг другу руки, и ротный торопливо зашагал к КПП.

Вскоре он растворился в сумерках. Прапорщик зевнул и, не спеша, вернулся в казарму…

…На соседних койках первого яруса лежали два «деда» — Поздняк и Харитонов. Поздняк поднял голову и, наморщив узкий лоб, посмотрел на соседа.

— Не спишь?

— Не-а, — ответил Харитонов, смуглый, крючконосый, со сросшимися у переносицы бровями.

Поздняк подложил под голову локоть.

— И мне неохота…

Харитонов приподнялся на кровати.

— Был бы сегодня другой ответственный, можно было бы побухать. Но с Сомовым опасно. Враз накроет.

Поздняк ухмыльнулся:

— А может, повеселимся по-другому?

Харитонов оживился:

— Это как?

Поздняк откинул одеяло и сел.

— Сегодня в наряде по роте один «молодой». Он сейчас туалеты моет. Ну, этот, самый ссыкливый…

Харитонов тоже сел.

— A-а, Тюрин.

— Ну. Чего не скажешь — мигом делает. — Поздняк, хохотнув, хлопнул себя по промежности. — Так, может, он «дедушкам» Советской Армии доставит удовольствие?

Харитонов с сомнением почесал в затылке.

— Думаешь?

Поздняк уверенно махнул рукой.

— Да куда он денется!

…Два «деда» зашли в туалет в одних трусах.

Дневальный мыл шваброй пол. У щуплого Тюрина была наголо обритая голова и серое, замученное лицо. Хэбэ висело на солдате мешком.

Переглядываясь и подмигивая друг другу, Поздняк и Харитонов приблизились к дневальному. Тюрин перестал мыть пол, поднял голову и вопросительно уставился на «дедов».

Сложив руки на груди, Поздняк требовательно произнес:

— Эй, бросай швабру. Для тебя другая работа есть.

Тюрин послушно поставил швабру к стене. В его взгляде не читалось ничего, кроме тупой покорности.

Харитонов, сплюнул на пол.

— Становись на колени.

В усталых глазах Тюрина мелькнул испуг.

— Зачем?

Поздняк хмыкнул.

— Тебе задавать вопросы не положено. Делай, что говорят.

Тюрин вздохнул и медленно опустился на колени.

Поздняк подошел к нему почти вплотную и приспустил свои трусы.

В глазах Тюрина, который начал понимать, что происходит, появился животный страх.

Поздняк повысил голос.

— Чего уставился? Открывай рот!

Тюрин облизнул пересохшие губы и, умоляя, произнес:

— Вы что, мужики… Не надо… Что хотите, только не это…

Поздняк грозно насупился.

— А нам надо это. Понял?

Харитонов тоже подошел к Тюрину вплотную и замахнулся на него кулаком.

— А ну отрывай рот, урод!

Тюрин вскочил и попятился к стене. Харитонов в два прыжка оказался рядом с ним и ткнул солдата кулаком в живот. Ойкнув, Тюрин отлетел к окну и ударился затылком о раму. Стекло разбилось, осыпая дневального осколками.

Дико озираясь, Тюрин схватил с подоконника осколок покрупнее и выставил руку с куском стекла перед собой. Прижавшись к подоконнику, он выдохнул:

— Я все что угодно сделаю… Только не это…

Сжав руки в кулаки и раздувая ноздри, Поздняк начал медленно надвигаться на Тюрина.

— Рыпаться вздумал? — сквозь зубы процедил он. — А ну брось стекло, падла!

Когда он оказался рядом с солдатом, Тюрин, зажмурившись, резко выбросил руку с зажатым в ней куском стекла вперед…

Прижав к горлу пальцы, сквозь которые брызнула кровь, Поздняк захрипел и медленно осел на пол…

(обратно)

11

…Фоменко посмотрел куда-то мимо Корытова и горько вздохнул.

— Матерый был прапорщик Сомов, а все равно не углядел. Где тут за всеми углядишь… «Дед» тот скончался на месте. А утром об этом уже знал командующий округом. Комиссии понаехали… И стал я в свои тридцать два года снова взводным. Словно только из училища. Ох, и запил я, помню… По-черному. Это тогда от меня ушла жена…

— Да, я бы тоже запил…

— Я уже и рапорт собирался писать. Увольняться из армии, к чертовой матери. И вдруг… — Фоменко грустно усмехнулся. — К нам в полк назначили нового командира. Знаешь кого? Моего однокурсника, Ремизова! Которого едва не отчислили из училища по неуспеваемости…

Корытов усмехнулся.

— Небось однокурсничек твой после выпуска удачно женился? На какой-нибудь генеральской дочке?

— Точно. Только мне от этого было не легче… Он был подполковником и командовал полком. А я командовал в этом полку взводом.

Фоменко шумно вздохнул.

— И тогда я решил не сдаваться. Карьеру уже невозможно было спасти: все кадровики давно поставили на невезучем капитане крест. Но я поклялся доказать — себе, другим, всему свету! — что заслуживаю большего. Мало кто поймет, как вообще можно мечтать о таком… Скажи, тебе все равно, сколько звездочек на твоих погонах?

— Плевать я хотел на погоны!

— А я нет, Женя. И меня бы понял любой — такой же, как я, отдавший армии не год, не два, а полжизни. Который ждал, когда удача улыбнется ему, а она… Она вместо этого брезгливо кривила рот…

Фоменко покачал головой:

— Меня понял бы такой же, как я, капитан, на которого даже люди в штатском глядят с насмешкой и думают: «Пьянь какая или дурак, если не заслужил большего в свои годы». Мне даже сыну в глаза смотреть стыдно, когда приезжаю к нему в отпуск…

Фоменкорубанул ладонью воздух:

— Ненавижу я эти свои четыре звездочки, Женя! А поэтому… Я поклялся, что получу майора. Хотя бы майора.

— Вот те на, — Рокфеллер грустно заморгал. — Я-то думал, два старых мерина плетутся в одной упряжке. Тянут свою опостылевшую телегу, заботясь только о том, как бы почаще забывать о ее существовании. Я-то думал, что одному легко делать это, пьянея от водки, а другому — от войны… Значит, все не так. Ты еще хочешь поскакать галопом?

— Я поклялся, Женя.

— На роте ты майора не получишь. А значит, тебе позарез надо стать начальником штаба третьего батальона… Давай выпьем за твою удачу.

Фоменко посмотрел на наручные часы и поднялся.

— Оставь на вечер. А я схожу в роту, посмотрю, что там, как… А ты поспи. Сегодня тебя в штабе никто не хватится.

(обратно)

12

Маленькая комната с железной солдатской кроватью и убогим казенным столом казалась бы безнадежно унылой, если бы на столе не было стеклянной вазы с засохшим букетиком сирени, на окнах — пестрых занавесок с огромными бутонами невиданных цветов, а на кровати — яркого, желтого с голубым, покрывала.

Стояла на столе и раскаленная докрасна электроплитка, над которой склонилась, помешивая что-то в кастрюле, официантка Аннушка.

В дверь постучали.

Аннушка уронила ложку в кастрюлю и замерла.

Постучали еще раз, сильнее.

Официантка робко сделала шаг, другой… Непослушными пальцами она повернула ключ. Открыв, Аннушка отступила назад и, радостно вскрикнув, обессиленно опустила руки.

— Ты!

На пороге стоял Фоменко.

Аннушка прильнула к нему, обняв капитана за плечи.

— Я уже больше не могла ждать, поверишь, — сказала она, положив свою маленькую русую голову ему на грудь. Фоменко погладил ее по теплым золотистым волосам.

— Ты ждала меня с «боевых» первый раз.

— Ты тоже пришел ко мне в ночь перед отъездом впервые…

Фоменко настороженно зашевелил носом.

— Здесь что, железо плавят?

Аннушка охнула и метнулась к плитке. Сорвав кастрюлю, она, обжегшись, не удержала ее и уронила на пол, схватила стоявший поблизости чайник и стала поливать посудину водой. Кастрюля зашипела.

Фоменко подошел к Аннушке, отнял чайник, сел на краешек кровати и усадил ее рядом. Взяв руки Аннушки в свои, он подул на ее обожженные пальцы.

— Больно?

— Не-а, — Аннушка тихонько засмеялась. — Хорошо еще, что в кастрюле ничего не было, кроме воды. А то как сгорело бы, как надымило…

— Не успела кинуть?

— Я и не собиралась ничего варить. Просто налила воды и мешала, мешала… Надо было что-то делать, куда-нибудь деть себя. Хоть с кастрюлей заняться… Я даже не заметила, как выкипела вода.

Фоменко крепко сжал ее руки.

— Ты боялась… Что меня не окажется среди тех, кто вернется?

Аннушка помотала головой:

— Если бы с тобой что-то случилось, я бы уже знала. Я боялась другого. Когда ты пришел ко мне ночью, перед отъездом, я еще не понимала, кто тебе нужен — я или просто… Просто любая — как любому мужику. Я боялась, что буду нужна тебе только на ночь, другую…

— Мне не нужна любая.

— Теперь я знаю. А когда ждала… Мешала в кастрюле воду и загадала: если явишься, как в первый раз, только ночью, значит, придешь, как пришел бы к любой. А если прилетишь сразу — потный, пыльный, но сразу ко мне, значит…

— Но я же прилетел! — капитан взмахнул руками, как большая птица.

Аннушка еще теснее прижалась к нему.

— Как хорошо, когда ты рядом.

— Жаль, что ненадолго.

— Почему?

— Завтра снова на войну. В Панджшер. Дней на десять… — начал было Фоменко, но, заметив, как влажно заблестели ее глаза, спохватился и бодро добавил: — Зато вернемся — месяц будем гулять!

Слезы уже катились по ее посеревшим щекам.

— Если с тобой что-нибудь случится…

— Ну что может со мной случиться? Разве я дам хоть одной глупой пуле продырявить себя? — Капитан наклонил голову. — Посмотри на мои седые волосы. Я же старый и мудрый. Ну? Посмотри!

Аннушка коснулась его головы рукой.

— Ты сейчас никуда не уйдешь?

— Полчаса у нас есть.

— Всего?

— И целая ночь впереди…

(обратно)

13

Стайка афганских мальчишек играла в футбол прямо на пыльной, ухабистой дороге — рядом с проволочными заграждениями советского полка, проходившими вдоль бетонной стены, из-за которой выглядывала вышка с часовым.

Часовой с автоматом в руках — совсем молодой солдат в бронежилете и каске — во все глаза наблюдал, как пацаны, громко и возбужденно крича, перебрасывали ногами старый, латаный-перелатаный мяч. На губах часового играла ностальгическая улыбка…

Один из ребят слишком сильно ударил по мячу, и он полетел за проволоку — прямо к бетонному забору.

Стайка пацанов тут же метнулась к проволоке.

Часовой насторожился.

Двое мальчишек быстро отогнули ряды «колючки» палками в разные стороны, а третий полез в образовавшуюся щель.

Лицо солдата испуганно вытянулось. Он подался всем корпусом вперед, едва не свесившись через бортик вышки.

— Куда ты лезешь?! Буру, бачча, буру!

Но афганский мальчишка словно не слышал его. Оказавшись за ограждением, он бросился к мячу.

Взрыв противопехотной мины подбросил мальчишку в воздух.

Упав на землю, он пронзительно закричал.

Из его разорванной штанины торчал кровавый обрубок…

(обратно)

14

Прапорщик Венславович проснулся, когда в дверь колотили уже ногами.

Откинув одеяло, начальник продовольственного склада сел на кровати и помотал головой. В третьем часу ночи ушел от Эллочки. А сколько выпили, сколько выпили…

— Щас открою, — буркнул он, натягивая брюки.

— Шевелись, кусяра! — раздался за дверью разъяренный голос, узнав который, Венславович, так и не успев застегнуть ширинку, метнулся к двери.

Подполковник Поташов шагнул через порог прямо на начальника склада и, если бы Венславович не шарахнулся в сторону, сбил бы прапорщика с ног.

— Десятый час, а ты вылеживаешь?!

Прапорщик торопливо застегивал брюки.

— Так я продукты в столовые еще вчера выдал.

— При чем тут столовые? — гремел гневный голос Поташова. — Шевелись, дело срочное!

— Комиссия, что ли, нагрянула? Так мы им мигом стол сообразим…

— Какая комиссия? — Поташов застонал. — Пацаненок афганский на нашей мине подорвался, у автопарка. Ногу оторвало… Но вроде живой.

— А я… Я тут при чем? — Венславович глупо уставился на Поташова.

— Откупаться от родни надо. У тебя муки много?

— Есть.

— Дашь мешок… Нет, лучше два. Пшеничной. А сахар?

— Тоже есть.

— Килограммов тридцать надо.

— А у них ж…а не склеится? — осмелел от жадности Венславович. — И чего мы вообще должны откупаться? Зачем?

Поташов со злостью плюнул на пол.

— Там, у нашего забора, где подорвался этот сучонок, табличка должна была стоять — «Заминировано».

— А ее что, не было?

Поташов вздохнул.

— В том-то и дело… Раньше стояла. А потом пропала. Может, афганец какой спер на растопку…

Подполковник раздраженно махнул рукой.

— Давно уже надо было другую поставить. Все руки не доходили…

Венславович поморщился.

— Да… Раз таблички не было — плохо дело. Если родители пацаненка поднимут шум…

— То-то и оно, — протянул Поташов. — Если дойдет до комдива — все получат по шее: начиная от командира полка и кончая…

Он снова со злостью махнул рукой.

— Короче, командир сказал замять это дело. И поскорее… Тушенки еще дашь. Ящика четыре.

(обратно)

15

…От Венславовича Поташов потащился обратно в штаб.

Последнюю неделю неприятности валились на секретаря парткома одна за другой.

Сначала ему натурально плюнули в лицо. Пару дней назад «уазик», на котором он выехал в город за покупками, притормозил у оживленного перекрестка. И пожилая афганка без паранджи (видно, образованная — учительница или врач, раз не блюдет шариата) подошла к машине и, не говоря лишнего, через опущенное по случаю жары боковое стекло ловко харкнула, угодив Поташову в нижнюю губу. Точно парализованный, подполковник с полминуты не мог закрыть рта, а когда пришел в себя и, содрогнувшись от омерзения, заорал: «Сука!» — афганки простыл и след.

Вчера проклятый Рокфеллер опять устроил концерт у дверей его комнаты.

А сегодня на секретаря «повесили» мальчишку, которого черти понесли на минное поле.

Если бы это было все…

Пока полк был на «боевых», Поташов слетал в Союз и привез из ашхабадской учебки молодое пополнение. И надо же такому случиться: среди ста двадцати нормальных русских, украинских, белорусских, узбекских и прочих хлопцев надежных национальностей в команду затесался рядовой Ойте. Немец. И в придачу — меннонит.

Такой свиньи Поташову еще не подкладывали.

И все потому, что в Ашхабаде секретарь принимал команду наспех — на сборы отвели только день.

Узнав лишь вчера, во время беседы с молодым пополнением, всю подноготную рядового Ойте, секретарь мысленно, но от души пожелал замполиту ашхабадской учебки переболеть брюшным тифом. Потому что тот, подлец, не мог не знать про немца и про меннонита. Но наверняка — да какое там наверняка, точно! — из-за нехватки людей подсунул в афганскую команду Ойте, чтобы не сорвать плана по укомплектованию 40-й армии личным составом.

…В середине 80-х слабый ручеек советских немцев, потянувшихся обратно на историческую родину, стал превращаться в бурный поток, который уносил их в Западную Германию. И там, по другую сторону уже порядком обветшавшей, но все еще неприступной Берлинской стены, должно было оказаться как можно меньше людей, которые могли бы вымести сор из избы… Вот почему Директивой Главного политического управления в Ограниченный контингент советских войск в Афганистане запрещалось направлять не только немцев, но и евреев, греков, а также прочих потенциальных эмигрантов, отъезжавших на постоянное место жительства в неприятельский стан.

Что же касается меннонитов… Хоть и не видел никогда секретарь парткома в армии людей послушнее и честнее, чем верующие-протестанты, ни с кем не было мороки больше, чем с ними. Потому что большинство баптистов, пятидесятников и меннонитов наотрез отказывались брать в руки оружие.

В лейтенантские годы по молодости и глупости Поташов, бывало, пытался наставить таких солдат на путь, который считал истинным. Пробовал он делать это при помощи доводов, почерпнутых из политиздатовского «Справочника атеиста». Не помогал справочник — звал на подмогу сержанта, умеющего вызывать своим ласковым голосом у молодого солдата дрожь и откровенничать, почти не оставляя синяков… Лишь однажды Поташову удалось таким образом заставить одного новобранца прицепить к ремню штык-нож, когда тот стоял в наряде по роте. Но случай этот так и остался у подполковника первым и последним. А чтобы меннонит взял в руки автомат да еще стрельнул…

Таких тоже запрещалось направлять в 40-ю армию.

Но Ойте оказался здесь.

Кто допустил? Кто недоглядел? Кто?

Ясное дело — тот, кто принимал молодое пополнение в Ашхабаде.

«Виноватых бьют!» — подобно многим большим и маленьким армейским начальникам любил время от времени бросать в лицо подчиненным секретарь парткома. И что теперь ждет его самого, представлял даже слишком хорошо.

Поташов уже видел и, конечно же, слышал, как, ежесекундно дергая большой головой на тощей багровой шее, отматерит его командир полка. Как, взмокнув от двухчасового ожидания в приемной, он боком протиснется в дверь кабинета начальника политотдела дивизии и, низко склонив голову, замрет у порога. А грузный начпо, высморкавшись в кусок туалетной бумаги (он не признавал носовых платков и всегда держал для своего капризного носа в ящике стола целый рулон), ехидно протянет:

— Бдительность потерял? Ты куда заменяться из Афгана хотел? В Одесский? В Забайкальский военный округ поедешь!

…Худо становилось Поташову при одной мысли о таком приговоре, когда вставало перед его глазами одно название этого гиблого округа… ЗабВО — зловещая аббревиатура, которую офицеры не желали расшифровывать иначе, как «Забудь Вернуться Обратно»… Последние пять лет перед пенсией — в бурятских или читинских степях? Из-за Ойте?

Если бы он исчез, растворился, как сон, провалился под землю, этот немец и меннонит! Но он существовал: дышал воздухом, ел, спал и бегал в сортир, похожий на маленького верблюжонка — сутулый, губастый и горбоносый, с оттопыренными ушами и растерянными печальными глазами под белесыми ресницами.

Таким запомнил его Поташов, когда, беседуя с молодым пополнением, вдруг с ужасом обнаружил, что перед ним — неразорвавшаяся бомба. И эта бомба грозит разнести вдребезги его мечту о теплом и тихом гарнизоне на юге Украины и зашвырнуть Поташова за Байкал — туда, куда ссылали когда-то декабристов.

Подполковник помнил, что радиотелефонист третьего класса рядовой Ойте назначен в роту Фоменко.

(обратно)

16

В ротной канцелярии Фоменко неожиданно застал замполита. Старший лейтенант Заболотный дремал за столом, подложив под голову руки. Услышав, как вошел командир, он зашевелился и медленно поднял голову.

— Ты здесь? — удивился ротный. — Я же отпустил тебя отдыхать. Ответственный сегодня — старшина.

— Я уже в модуле удрыхнуть успел, мать их… — сонно заворчал замполит. — Поташов разбудил.

— Что, прямо сам?

— Ну. Приперся ко мне в комнату. Ты ему зачем-то понадобился.

— Я?

— Он сначала позвонил в роту, велел старшине разыскать тебя. Тот бойца к тебе в модуль послал — пусто. И в парке не нашли. К бабам в модуль тоже посылал, — Заболотный хихикнул. — И там нету… Ну, Поташов со зла прямо ко мне завалил. Ищи, говорит, своего командира, где хочешь.

— Зачем вызывает, не сказал?

Заболотный хитро прищурил один глаз.

— Сходи — узнаешь.

(обратно)

17

Кабинет секретаря парткома располагался в штабе полка рядом со строевой частью. Постучав в дверь и услышав приглушенное: «Войдите!», Фоменко распахнул ее и… чуть не расхохотался.

Развернувшись к капитану голой спиной, секретарь сидел на стуле в одних брюках и подшивал к кителю свежий подворотничок. Белая, как тесто, спина Поташова так и просилась в духовку: глубоко врезавшись в рыхлое тело, тугие подтяжки делили ее на аккуратные ломти большого пирога, посреди которого, как муха, чернела волосатая родинка.

— Товарищ подполковник, капитан Фоменко по вашему приказанию прибыл, — едва сдерживая смех, выдавил из себя ротный.

Поташов даже не глянул в его сторону.

Капитан поморщился. Однако ничего другого, кроме как переминаться с ноги на ногу и ждать, пока секретарь закончит с шитьем, не оставалось.

Сделав последний стежок и ловко откусив нитку, подполковник удовлетворенно хмыкнул, накинул китель на плечи и, не вставая со стула, медленно развернулся.

Поташов редко носил очки. Но сейчас на его переносице сидели стекла в металлической оправе, поблескивающие колечки которой сливались с узким длинным носом.

«Как пара нераскрытых ножниц», — пришло вдруг Фоменко в голову сравнение. А в следующее мгновенье ему показалось, что ножницы эти вот-вот готовы щелкнуть, чтобы дать знать, какие острые у них лезвия.

— Я не смог разыскать вас в расположении части в течение двух часов, — положил секретарь конец затянувшемуся молчанию. — В боевой обстановке подобное недопустимо.

Его глаза смотрели на ротного, не мигая, и словно подсказывали: «Ну, давай, оправдывайся. Я долго гневаться не собираюсь, не для этого позвал».

— Ходил на вещевой склад, товарищ подполковник, — осторожно и неторопливо начал врать Фоменко. — Надо было кое-что дополучить. У меня в роте пополнение. Четверо молодых из ашхабадской команды, которую вы привезли.

— Вот это как раз интересно. — Поташов впился в ротного взглядом, в котором не осталось даже намека на начальственный гнев. Но взамен появилось что-то другое.

Однажды Фоменко уже видел такой же взгляд. Когда? У кого?

И тут он вспомнил. Боже, как давно это было…

(обратно)

18

…Прямо с лекции по истории военного искусства курсанта второго курса Фоменко неожиданно вызвали к командиру взвода. Когда вместо взводного в его кабинете Фоменко увидел майора Коробова, он пришел в недоумение и почувствовал страх. Курсанта ждал тот самый майор, перед которым заискивали даже училищные полковники. Коробов был старшим оперуполномоченным особого отдела.

Предложив Фоменко присесть, он быстро и складно объяснил, что надо делать — конкретно и без дураков.

Слушая его, курсант понимающе кивал. Ему поручали выяснить, все ли однокурсники достойны в будущем носить офицерские погоны. Ему доверяли… И поэтому, глядя в глаза Коробова, Фоменко не мог понять, почему на протяжении всего разговора их не оставляло выражение плохо скрываемого и нетерпеливого ожидания. Словно особист все еще сомневался, даст он согласие или нет… Да разве мог он не согласиться? Он — единственный на курсе ворошиловский стипендиат? Но только тогда, когда курсант тихо, но твердо произнес: «Конечно, я буду помогать вам», Коробов облегченно вздохнул.

— Хорошо, что вы поняли. Стипендию надо отрабатывать.

И эти слова не вызвали у Фоменко ничего, кроме недоумения. Разве дело в стипендии? Даже если бы он и не получал ее — разве отказался бы от сотрудничества с особым отделом? Заботиться о безопасности государства — долг каждого…

Только спустя пару недель, когда Коробов вновь пригласил его — уже в свой собственный кабинет, — Фоменко понял, почему майор сомневался.

Коробов был недоволен и не скрывал этого. Он сказал, что ждал от курсанта точной и оперативной информации о настроениях на курсе, а также о тех, кто позволяет себе неуважительно отзываться о решениях партии и правительства.

Потупив голову, Фоменко молчал. Однажды он уже собирался довести до сведения оперуполномоченного, как на днях в курилке курсант его взвода Куделко, теребя газету с материалами только что состоявшегося пленума ЦК КПСС, посмеиваясь, бросил:

— Ну, теперь Брежнев разрешит Никите кукурузу только на лысине выращивать!

Чуть позже, усевшись за столом в ленинской комнате, Фоменко принялся подробно описывать случившееся на листике, вырванном из тетради. Но, аккуратно расписавшись в конце и поставив дату, вдруг вспомнил, как сам вместе с товарищами от души хохотал над шуткой Куделко, и испытал вдруг такое отвращение к себе, какого он не испытывал еще ни разу.

Скомкав исписанный аккуратным почерком тетрадный лист, курсант швырнул его в мусорную корзину.

Да, он принял предложение Коробова. Но когда давал свое согласие помогать… Фоменко много читал об этом и видел в кино. Особенно красиво все было в кино: бесстрашные чекисты с холодной головой и чистыми руками и ненавистные враги…

Господи, да какие могли быть среди его однокурсников враги?

Яркие кадры кино исчезли, и Фоменко увидел себя сидящим в огромном кинозале, где остальные, затаив дыхание, наблюдали за грандиозным зрелищем свершений и побед, а он зорко следил, не усомнился ли кто в подлинности увиденного, не заметил ли, как обветшал и прохудился экран…

Нет, прятать в своей голове второе дно, о котором бы не подозревали его однокурсники, копить там обрывки их доверчивой, простодушной болтовни, а потом время от времени вываливать все накопившееся на стол Коробова — так бы он никогда не смог. И если бы знал это сразу, то сказал бы Коробову «нет» еще при первой встрече.

…Фоменко хотел сказать об этом в кабинете особиста и молчал, мучительно подбирая слова. Но говорить ничего не пришлось. Коробов понял.

Он выразил сожаление, что курсант не оправдал его надежд, и отпустил с миром.

Еще месяца два Фоменко ждал. Чего? Он полагал, что заслуживает наказания: он был лучшим на курсе, но отказался помочь особому отделу. Однако прошел месяц, другой, третий, а в жизни Фоменко ничего не изменилось. Он, как и прежде, успешно сдавал зачеты и экзамены, получал ворошиловскую стипендию и даже в очередной раз был избран в бюро ВЛКСМ роты. Скоро он и вовсе забыл о существовании Коробова.

(обратно)

19

И вот спустя почти двадцать лет ротный вспомнил о нем. Потому что прочитал в глазах секретаря парткома то же плохо скрываемое и напряженное ожидание, которое было когда-то во взгляде пригласившего Фоменко на первую беседу особиста.

— Так-так. Четверо, говоришь, попали в твою роту. — Поташов поджал пухлые губы. — Успел познакомиться?

— Нет еще.

— Зато я успел. — Подполковник шумно вздохнул. — В том числе и с рядовым Ойте.

Ротный удивленно вскинул брови.

— Чудная фамилия.

— Немецкая.

— То есть?

— Немец он, — со злостью сказал Поташов. — Да в придачу еще и меннонит. Есть такая христианская конфессия… Среди обрусевших немцев их много. На гражданке золотые люди: не пьют, не курят. А в армии с ними одна морока…

— Знаю, — вздохнул Фоменко. — Мне один такой попадался, в Карелии. Им вера оружие брать в руки запрещает… Но как же… — Недоумевая, Фоменко пожал плечами. — Как он попал в Афган? Есть приказ. Таких сюда нельзя.

— Правильно. Мне его в Ашхабаде подсунули. А времени проверить не было.

— Так что ж его теперь, обратно? — простодушно спросил ротный.

— Ты же не дурак, Фоменко, а такое говоришь, — почти ласково произнес секретарь. — Нельзя его обратно… Большие неприятности могут быть. У меня…

Поташов почесал затылок.

— Тебе, кажется, уже давно пора майора получать, а?

— Пора. Да должность капитанская. — Фоменко развел руками, но тут же, устыдившись этого слишком откровенного жеста, быстро спрятал их за спину.

— Это дело поправимое. Должность найдется. — Губы Поташова растянулись в гримасе, которая должна была означать улыбку. — Для умного человека всегда найдется.

И снова его напряженно-ждущие глаза говорили: «Ты же знаешь, что в третьем батальоне освободилась должность начальника штаба. Вот бы тебе на нее, а? Через месяц получил бы майора».

— Если вы считаете, что я достоин… — пытаясь не выдать охватившего его волнения, сказал капитан.

— Твою кандидатуру рассматривают, — с напускным безразличием протянул Поташов. — Но есть и другие, понимаешь?

— Понимаю, — кивнул ротный.

— Командир полка обязательно посоветуется со мной, и если я буду настоятельно рекомендовать тебя… — Подполковник помедлил. — Пора получать майора, а?

— Я оправдаю ваше доверие, — отрезал капитан, не найдя сказать в ответ ничего лучшего.

— Вернемся к Ойте. — Секретарь расправил жирные плечи, и Фоменко почувствовал, что сейчас Поташов скажет главное — то, ради чего он вызывал его к себе. — Пока только мы с тобой знаем, кто такой этот Ойте, — подполковник говорил очень медленно — так медленно, что паузы между его словами значили несравненно больше, чем сами слова. — Но если про него узнают там, — секретарь скосил глаза к потолку, — будет плохо. И мне, и тебе.

На лице Фоменко не дрогнул ни один мускул.

— Рано или поздно там об этом узнают, товарищ подполковник.

— Не должны узнать, — ноздри узкого носа Поташова раздулись. — Завтра твоя рота уходит на «боевые». А молодым и неопытным, вроде Ойте, первый раз в бою всегда бывает трудно…

(обратно)

20

После ужина официантки офицерской столовой убирали со столов. Торопливо кидая в большой чугунный бак ложки и вилки, самая старшая из них — полногрудая и крикливая Света — смахнула с носа капельки пота и скомандовала:

— Шевелись, бабы! Не знаю, как вам, а мне надо сбежать пораньше.

— Твой небось уже к окну приклеился. Ждет! — отозвалась, нагружая передвижную тележку мисками, Наталья. Она была почти одних лет со Светой, но смотрелась моложе из-за коротко стриженных и по-кукольному завитых рыжих волос.

Света сладко потянулась.

— Всю ночь спать не даст…

— А мой напьется на радостях да дрыхнуть будет, — заявила Наталья. — Зато уж завтра поутру…

Заговорщицки подмигнув Наталье, Света повернулась к Аннушке, которая молчаливо протирала столы.

— А ты, Ань, торопишься или нет?

Словно не слыша, Аннушка продолжала орудовать тряпкой.

Официантки переглянулись. Света с укором протянула:

— Молчишь… Второй месяц тремся бок о бок, а все как чужая. Молчком да в одиночку здесь пропадешь.

— Пропадешь, пропадешь, — подхватила Наталья. — Мы тебе зла не желаем. Наоборот.

— Спасибо, — не поднимая головы, тихо сказала Аннушка.

— Думаешь, ты какая-то особенная? — продолжала Наталья. — Что мы, не знаем, зачем бабы сюда едут? Чем их еще заманишь на войну, где, неровен час… — Она торопливо перекрестилась. — Или мужиками, или деньгами. Так, Светик?

— Кто нас с Наташкой на четвертом десятке дома бы замуж взял? А здесь с голодухи и сухарь слаще пряника. — Света прыснула. — Глядишь, какой-нибудь и найдется. Вон, Вовка мой уже собирается… Тьфу, тьфу, тьфу, не передумал бы! Ты, конечно, другое дело. Ты бы парня и дома нашла.

— Значит, денежки нужны, — хитро улыбнулась Наталья, тряхнув рыжей челкой. — На французские духи, итальянские туфли… Дома на это, хоть загнись, не заработаешь. Да что зарплата! Ты, Ань, тут озолотиться можешь, только не зевай. Молодая, красивая… Такой товар в Афгане дорого стоит. Посмотри вон, что Элка-машинистка вытворяет.

— Никому не отказывает, только плати, — вставила Наталья. — Зимой в Союз летала, в отпуск. Сколько у нее денег на таможне насчитали! Маничев с Элкой таможню проходил. Маничев врать не станет… А знаешь, что Элка ответила таможенникам, когда спросили, откуда столько? «Сами должны знать, каким местом заработала». Зараза нахальная!

Собрав очередную порцию мисок, Наталья с грохотом швырнула их на тележку.

— Конечно, не всякая так сумеет… Уж если идут на это бабы, то через силу. И через злость. Как Элка ненавидит этих мужиков! Она же их лупит и в хвост и в гриву. Чуть что не по ней — и бьет, и кусает… Вчера вон Венславовичу рожу почистила, весь обляпанный пластырем ходит. А мужики все равно к ней тянутся: красивая…

— Красивая, — с нескрываемой завистью согласилась Света. — Вытерпит она проклятые два года, и баста. Думаете, ей, как всем, не хочется — семью иметь, детей? Да она с тоски по такой жизни воет. А дотянет свой срок — забудет наш полк как страшный сон. Приедет домой — баба как баба. Кто там знать будет, как она в Афгане жила?

— Ну, чего молчишь, Ань? — снова попыталась она втянуть в разговор не проронившую до сих пор ни слова Аннушку. — Думаешь, будешь молчать — все беды пройдут стороной?

Аннушке захотелось вдруг закрыть глаза, заткнуть уши и убежать куда-нибудь, где никто не захочет под грохот тарелок и ложек ждать ее исповеди.

— Если вы торопитесь, уходите, — стараясь не глядеть в глаза официанткам, предложила она, готовая на все, лишь бы их не было рядом. — Работы осталось немного, управлюсь сама.

Света с готовностью швырнула собранный уже было пучок ложек на стол.

— Анька, ты золото!

— В другой раз и мы тебя выручим, — стягивая грязный фартук, заверила Света…

…Аннушка осталась одна. Она опустилась на стул, чтобы передохнуть. Ей и в самом деле было некуда спешить: Фоменко не придет раньше полуночи. Но в полночь или чуть позже…

Аннушка прислушалась: за дверью столовой кто-то насвистывал простенькую мелодию. Кажется, марш «Прощание славянки». Дверная ручка медленно поползла вниз…

Официантка вскочила и растерянно уставилась на человека, который вырос на пороге.

— Поужинаешь со мной? — сказал командир полка, наслаждаясь эффектом, который он произвел своим неожиданным появлением.

У самого молодого в 40-й армии полковника были широкие плечи, густые русые волосы, щегольские, аккуратно подстриженные усы и не было ни малейшего намека на живот.

— Поужинать со мной не желаешь? — еще раз промурлыкал Тодоров.

Аннушка молчала. Командир растерянно хмыкнул, окинул официантку оценивающим взглядом и подошел к ней почти вплотную.

— А ты даже лучше, чем я думал, — сказал он, измерив ее взглядом. — Ну, чего испугалась, глупенькая? Я тебя не съем…

Хохотнув, он положил на плечо Аннушки свою руку.

Официантка, дернув плечиком, попыталась ее сбросить, но цепкие пальцы Тодорова уже гладили ее тонкую, нежную шею.

Аннушка прошептала:

— Пустите, пожалуйста…

— Не пущу! — прохрипел Тодоров, возбужденно дыша.

Полковник привлек Аннушку к себе, сжимая официантку в своих объятиях. Его рука скользнула ниже ее талии и начала медленно забираться под юбку…

Аннушка вскрикнула:

— Да пустите же вы!

Собрав последние силы, она вырвалась из рук Тодорова и оттолкнула его.

Тодоров побагровел. Его лицо исказилось от злости.

— Что, целку из себя строишь? Я в своей комнате стол накрыл, а ты… Запомни: если я чего-то хочу, то всегда это получаю, поняла?! Не хочешь со мной при свечах поужинать? Так я тебя прямо здесь трахну!

Расстегивая на ходу брюки, Тодоров начал надвигаться на Аннушку, беспомощно прижавшуюся к столу. Ее глаза торопливо шарили по сторонам…

Взгляд женщины уперся в большой чугунный черпак, который лежал на столе, и Аннушка схватила его. Полковник бросился на нее, но официантка, ловко увернувшись и отпрянув в сторону, изо всей силы опустила черпак на его голову.

Охнув, Тодоров рухнул на пол, а Аннушка попятилась к двери…

(обратно)

21

И был вечер. И близилось застолье.

Встречали полк с войны сегодня. И провожали на войну тоже сегодня.

Посреди стола возвышалась кастрюля с вареной картошкой в мундире, вокруг лежали наскоро ополоснутые под краном пучки зеленого лука; тарелок не было вовсе, зато кружек и ложек с вилками было в достатке.

Хозяева комнаты — Маничев и Чепига — накрывали на стол и дожидались гостей: Рокфеллера с Фомой.

Открывая банку тушенки, Маничев поранил палец. Сунув его в рот, он сидел на табурете и наблюдал, как Чепига, ловко орудуя ножом, нарезал уже вторую буханку хлеба.

Стрелка на стареньком пузатом будильнике подползала к девяти, когда пожаловал Фоменко. Капитан вошел не один, подталкивая в спину замешкавшегося у порога незнакомого, совсем молодого лейтенанта и приговаривая:

— Не стесняйся. Тут все свои.

Лейтенант долго и тщательно вытирал ноги о половичок, озираясь по сторонам, и наконец произнес:

— Здравствуйте.

— Ждорово, — промычал, посасывая порезанный палец, Маничев.

— У нас еще один гость. — кивнул на незнакомого лейтенанта Чепига.

— Не просто гость, — Фоменко, продолжая подталкивать лейтенанта перед собой, прошел к столу и, положив обе руки ему на плечи, резким толчком усадил на табурет. — Корреспондент окружной газеты, про мою роту будет писать, — гордо добавил он.

— Правильно! — сказал Чепига. — Давно пора.

Корреспондент смущенно привстал.

— Извините, я не представился. Лейтенант Средзакозовцев, Слава, — он попытался протянуть руку расположившемуся напротив Маничеву, но Фоменко, обхватив лейтенанта за плечи, вновь ловко усадил его.

— Сиди! Сейчас выпьем по первой, потом по второй… Там сразу со всеми и познакомишься.

Ротный устроился за столом рядом с корреспондентом и нетерпеливо потер руки.

— Ну что, мужики, пора начинать?

— Рокфеллера ждать не будем? — вынув палец изо рта, поинтересовался Маничев.

— Он может в штабе и до утра просидеть, — поддержал Чепига Фому. — Потом догонит.

Начальник строевой части сел вместе со всеми за стол, аккуратно разлил содержимое одной из бутылок по кружкам и провозгласил:

— С возвращением!

Полковые со знанием дела сделали выдох и припали к кружкам. Быстро опорожнив их, потянулись к закуске. Корреспондент замешкался и выпил позже. Он едва не задохнулся и, выпучив глаза, громко закашлял.

Фоменко от души треснул его кулаком по спине.

— Привыкай, чистый спирт.

— Ничего другого не держим, — вставил, отчаянно хрумкая огурцом, Маничев.

Ошалевший Средзакозовцев открыл рот и высунул розовый, как поросячье ухо, язык.

— Спирт? Первый раз пробую.

— И поверь, не последний. — Едва прожевав, Чепига снова наполнил кружки. — Ну что, по второй?

— Давай, — согласился Фоменко и протянул Средзакозовцеву кружку с водой. — Запивай, легче пойдет.

— Суровые у вас нравы, товарищ капитан, — корреспондент опасливо покосился на бутылку. — Если так пойдет и дальше, я, пожалуй, окажусь под столом.

— Поднимем, — успокоил его Маничев.

Кружки опустошили повторно. Средзакозовцев, передернувшись от отвращения, тоже влил в себя теплую, пахнущую резиной жидкость.

Подцепив ложкой прямо из консервной банки кусок тушенки, Фоменко проглотил его, почти не разжевывая, и махнул рукой.

— Завтра опять на войну. Потери на Панджшере всегда большие…

Чепига поморщился.

— Нашел о чем говорить за столом. Лучше вспомни, что нам рассказывал командир полка. Там, у Ахмад-шаха в госпиталях, медсестры-француженки. По линии Красного Креста. Вдруг твоя рота госпиталь захватит?

Фоменко собирался сказать что-то в ответ, но не успел.

Дверь комнаты едва не слетела с петель, а на пороге вырос распахнувший ее ударом ноги Рокфеллер. Под мышкой начфин держал два объемистых свертка. В свертках булькало и хрустело.

— Принимайте груз! — рявкнул он. — Уроню — пожалеете.

Маничев с Чепигой кинулись спасать ношу.

Отделавшись от свертков, начфин грузно плюхнулся на табурет и стал не без самодовольства наблюдать, как из свертка побольше Маничев вывалил на стол гору жареной рыбы, а из другого, поменьше, Чепига бережно извлек трехлитровую банку спирта.

Наклонившись к самому уху Фомы, Рокфеллер шепнул:

— Слышь, Валер, иду я сейчас мимо офицерской столовой, а навстречу — Тодоров. И башка у него — вся в крови…

— Ты что?!

— Не замечая меня, прет, как бык. Глаза стеклянные… Постоял я чуток, пока он к себе в модуль не зашел, развернулся — и прямым ходом в женский барак. Подумал, может, бабы чего знают.

Корытов внимательно посмотрел другу в глаза.

— Помнишь, ты перед «боевыми» на всю ночь уходил? Ну, к новенькой этой, официантке… Аней ее зовут.

— Ну?! — Фоменко побледнел.

— Короче, Тодоров ее сегодня в столовой хотел… Ну, ты понимаешь. Да куда там! Она его треснула черпаком по башке — и ходу… В модуле сейчас сидит, заперлась с перепугу в своей комнате, никого не впускает. — Рокфеллер перевел дух и добавил: — Валер, я не знаю, что у тебя там с ней… Но если у тебя серьезно, прямо сейчас туда беги, слышишь? Молодая, как бы чего с собой не сделала.

Фоменко затаил дыхание. На его мгновенно вспотевшем лбу вздулась голубая вена — тугая, как тетива. Он глухо, как из-за стены, сказал:

— Чего я туда побегу? Пусть побудет одна, успокоится…

— Как знаешь, — пробормотал начфин и вдруг понял, что они с Фоменко уже давно говорят не шепотом, в комнате стоит гробовая тишина, а Чепига, Маничев и корреспондент жадно ловят каждое слово.

— Как знаешь, — повторил начфин, обведя гостей растерянным взглядом. — Чего притихли? Чего не наливаешь, Витя?

Чепига с готовностью потянулся за бутылкой, а уже изрядно захмелевший Маничев, слышавший, как видно, добрую часть разговора, протянул:

— Значит, Анька-официантка Тодорову башку расшибла? Так ему и надо. Все от жизни торопится взять. Если какая новенькая в полку, ни за что не пропустит. Бабу только жалко. Командир ей такого не простит, на этой же неделе вышвырнет обратно в Союз.

— Заткнись, — тихо, но внятно сказал Корытов, но, увидев, как вытянулось от обиды лицо Маничева, спохватился и примирительно добавил: — Думай, что говоришь, Саня. Вон, корреспондент рядом. Напишет про наш полк невесть что…

— Нет-нет, ничего плохого я писать не собираюсь, — шумно заверил его Средзакозовцев.

Его, как и следовало ожидать, развезло раньше всех. Длинный чуб лейтенанта свесился и прикрыл правый глаз.

— Вот потому-то все наши газеты и врут, — ехидно процедил Маничев. — С твоей «Окопной правдой» только в сортир ходить.

— Во-первых, не «Окопная правда», а «Фрунзевец». — Средзакозовцев поправил волосы. — А во-вторых… Нельзя писать обо всем, понимаешь? Чтобы молодым ребятам было не страшно сюда ехать. Чтобы их матери были спокойны…

— Чтобы их сыновей убивали, а они были спокойны? Да ты хоть раз видел — там, в Союзе, — как в чей-нибудь дом привозили цинковый гроб? Ты хоть это-то видел?

Маничев повернулся к Фоменко.

— Расскажите ему, Валерий Григорьевич. Вы же зимой сопровождали груз «двести».

Фоменко вздохнул, утопил широколобую голову в плечи и опустил на глаза веки.

— Хуже нет, чем цинки возить… В Курской области в одном районе шестерых выгружали: военком нормальный попался. Сказал, что сам, без меня, по домам развезет. А в соседнем районе военком трусливый, гад! Настоял, чтобы я поехал вместе с ним. Не помню уже, как село называлось — Гречиха или Гречишиха…

(обратно)

22

К старенькому, покосившемуся дому на окраине деревни подъехала грузовая машина, в кузове которой стояли несколько цинковых гробов.

Машина остановилась недалеко от крыльца.

Из кабины машины выбрались Фоменко и районный военный комиссар подполковник Трепачев.

Они опустили борта машины с обеих сторон, а затем, переглянувшись, направились к крыльцу дома.

Дверь дома распахнулась. На пороге появился низкорослый, седой, небритый мужичок со значком участника Великой Отечественной войны на поношенном пиджаке.

Он посмотрел на машину с гробами, медленно спустился с крыльца и замер рядом с ними.

Фоменко и Трепачев остановились в нескольких шагах от мужчины.

Откашлявшись, Фоменко обратился к нему:

— Вы — Кузьменко? Анатолий Ефремович?

Мужичок грустно вздохнул.

— Я.

Фоменко кивнул на машину.

— А мы…

Мужичок махнул рукой.

— Да понял я уже, кто вы. Мы похоронку получили еще третьего дня…

Он снова вздохнул.

— Сына привезли?

Трепачев опустил голову.

— Да.

Едва военком произнес это, как на крыльцо выскочила мать погибшего солдата — маленькая, сухонькая, в черном платье и черном платке. Увидев машину с гробами, она замерла на месте, обхватила лицо руками и начала тихонько выть, качая головой из стороны в сторону.

Не переставая выть, она медленно спустилась по ступенькам и двинулась к Фоменко и Трепачеву. Мать остановилась напротив офицеров и, затихнув, опустила руки.

Мокрыми от слез глазами она посмотрела сначала на Трепачева, а потом перевела взгляд на Фоменко.

Ее глаза загорелись ненавистью.

Хрипло и пронзительно вскрикнув, она подскочила к Фоменко вплотную и наотмашь, что есть силы, ударила его рукой по щеке.

Фоменко, не увернувшись и даже не попытавшись закрыться, лишь слегка наклонил голову и зажмурил глаза.

Мать снова ударила его — уже по другой щеке, — а затем нанесла еще один удар, и еще…

Когда у нее уже совсем не осталось сил, мать опустила руки, села прямо на землю и, обхватив ладонями лицо, снова начала выть…

(обратно)

23

Фоменко обвел людей, сидящих за столом, грустным взглядом.

— Так ни слова и не сказала… И когда гроб выгружали, и когда в дом заносили…

Он шумно вздохнул.

— Один он был у нее, сын-то.

В комнате на несколько секунд повисла тишина.

Фоменко, приподнявшись, взял в руки трехлитровую банку и снова разлил по кружкам спирт. Закончив, он поставил банку на стол, встал и тихо произнес:

— Третий тост.

Остальные тоже поднялись.

Стараясь не морщиться, выпили молча и не чокаясь.

Так же молча сели и потянулись за закуской.

Прожевав, Корытов снова придвинулся к Фоменко вплотную и шепотом протянул:

— А может, все-таки надо к Ане сходить, Валер?

Фоменко тоскливо зажмурил глаза и отрицательно помотал головой.

— Не надо, Женя.

(обратно)

24

Полночь давно миновала.

Аннушка уже не помнила, какую по счету кастрюлю она наполняла, чтобы, склонившись над плиткой, мешать и мешать кипящую воду.

Она смотрела сквозь пыльное стекло, и порой ей казалось, что в темноте от офицерского модуля, который был хорошо виден из ее окна, уже отделилась и двинулась к женскому бараку такая знакомая фигура…

Обманутая грязным стеклом и ночными тенями, Аннушка всякий раз закрывала глаза и молилась… А потом вновь ловила мокрыми глазами ниточки света, распущенные прожекторами в ночи.

Когда пыльное стекло снова, уже в который раз, обмануло ее, она выключила плитку, накинула плащ и бесшумно выскользнула из комнаты.

(обратно)

25

В это весеннее утро война снова хотела пройти у дома старого хазарейца.

Сидя на вросшем в землю валуне, он провожал глазами колонну, которая с ревом вытряхивала из дороги улегшуюся за ночь пыль.

Клевавший носом после бессонной ночи Фоменко не заметил бы одиноко примостившегося у обочины калеку, если бы не услышал, как два сержанта его роты — Мамонтов и Пучко, сидевшие на броне «бэтээра» рядом с ним, завели разговор.

— Ты как думаешь, — спросил Мамонтов, — что этот старик делает тут в такую рань?

— Пыль свежую глотает, — предположил Пучко. — Вкусная, наверное. Посмотри, какое блаженство у него на морде.

— А если серьезно?

— На «духов» работает. Колонну считает, падла.

— Да он небось и считать не умеет.

— Ну, не умеет, так пальцы загибает. Если «бэтээр» — на руках, а если танк — на ногах.

— Брось! У него же пальцев на танки не хватит. У него же нога одна! — Мамонтов залился смехом.

Сидевший за их спинами рядовой Ойте, который за все это время не проронил ни звука, вздохнул и тихо произнес:

— Грех смеяться над калекой.

Мамонтов повернулся к нему и с угрозой протянул:

— Что-о-о?

Пучко тоже повернулся к Ойте.

— Тебе слова никто не давал, понял? Молод еще, чтоб старших учить… Ну, подожди. Вернемся с «боевых», я твоим воспитанием займусь!

Фоменко ленивобросил через плечо:

— Отставить.

Он открыл глаза, сквозь завесу пыли увидел старика, но, как ни старался, не сумел разглядеть его лица.

Колонна уже давно скрылась за перевалом, а старый хазареец и не думал подниматься с камня.

Светло-оливковые глаза калеки светились надеждой…

…В это весеннее утро месяца Саура сын старого хазарейца Асад с развороченным минным осколком пахом и широко раскрытыми, обездоневшими глазами лежал на краю рисового поля, закинув набок голову, которая почернела от облепившего ее жадного роя мух…

(обратно)

26

Минула неделя, как роты ушли на Панджшер.

…Корытов проснулся в своей кровати, куда после буйных похождений вновь уложил его сердобольный Чепига, с трудом заставил себя разомкнуть тяжелые, опухшие веки и вдруг закричал — хрипло и страшно.

Каждое такое утро он ненавидел весь белый свет.

Но в это утро Рокфеллер не увидел его.

Была тьма. Такая, какая она бывает, когда наступает навсегда.

Он понял это сразу и поэтому, издав один-единственный крик, который, подобно раненому зверю, был не в силах сдержать, не стал в отчаянье кидаться на стены, тереть до крови глаза и звать на помощь.

Он лежал, вытянув руки по швам, ровно и тихо.

Через час его хватились в штабе. В модуль прибежал хмурый и озабоченный Чепига. Он быстро уяснил, в чем дело, и бросился звать полкового врача.

После беглого осмотра врач сказал, что начфина нужно немедленно отправлять в госпиталь.

Он ушел искать машину, а Корытов и Чепига остались вдвоем. Начальник строевой части сидел на табурете, подавленный и ошеломленный. Совершенно не зная, что полагается в таких случаях говорить, старший лейтенант сопел и грыз ногти.

— Помоги, — сказал вдруг начфин. Резко сбросив ноги с постели, он поднялся, выставил руки перед собой и сделал неуверенный шаг к столу. Чепига сорвался с места, подскочил к Корытову и, бережно поддерживая его, помог сесть на табурет.

— Плохи мои дела, Витя, — заговорил Рокфеллер, качая головой. — Дружил я с водочкой, а она вот взяла да и ударила по глазам. С моим батей покойным, царствие ему небесное, такая же беда в свое время приключилась…

Корытов пошарил по столу руками, нащупал пачку сигарет, достал одну и принялся так же, на ощупь, искать спички. Чепига, спохватившись, подал ему коробок.

Прикурив, Рокфеллер тихо произнес:

— Знаешь, а я ведь уже никогда больше не буду видеть.

— Надо в Ташкент, Евгений Иванович, в окружной госпиталь, — торопливо отозвался Чепига. — А то и в Москву. Там врачи чудеса делают.

— Врешь ты все.

— Надо, — упрямо повторил старлей.

— Конечно, надо, — покорно согласился Корытов. — Инвалидность оформить, пенсию…

— Есть ведь надежда, Евгений Иванович…

Начфин вскинул нечесаную голову.

— Не на что надеяться… К маме поеду, в Подмосковье. Соловьев по утрам буду слушать. Хоть этого у меня никто не отнимет, а, Витек? — Рокфеллер помедлил. — Об одном жалею: мужиков с «боевых» не дождусь, Фому…

— Вы еще вернетесь в полк, Евгений Иванович.

— Эх, Витя… Скоро будет у вас другой Рокфеллер.

Визг тормозов подъехавшей машины они услышали одновременно. Чепига подошел к окну.

— За мной? — упавшим голосом спросил Корытов.

— За вами.

— Раз карета подана — едем… Стой! — шлепнул он себя по лбу ладонью. — Фоменко же не знает адреса мамы! У тебя есть на чем записать?

Чепига схватил первое, что попалось под руку, — спичечный коробок — и достал из нагрудного кармана ручку.

— Диктуйте.

— Московская область, город Шатура, Чкалова, три… Записал?

— Чкалова, три, — повторил, торопливо покрывая коробок кривыми буквами, Чепига.

— Квартира двенадцать.

— Готово.

— Передай ему, когда вернется: пусть сразу напишет. Слышишь? Сразу!

Старший лейтенант спрятал коробок в карман.

— Обязательно передам.

Начальник строевой части подошел к начфину и осторожно взял его под локоть.

— Пора, Евгений Иванович.

(обратно)

27

…К вечеру атака на лепившийся у края ущелья кишлак Дах-э-сийох окончательно захлебнулась.

Четвертый час рота Фоменко лежала, вжимаясь в раскаленные камни. Головы солдат спеклись в стальных касках, фляги опустели… Тепло-соленые струйки пота, смешавшись с осевшей на лицах солдат пылью, превратили их в маски невиданных, суровых, но бессильных языческих богов с пустыми, потухшими глазами…

…Перед наступлением кишлак накрыли «Градом». Не уцелел ни один дом и ни один дувал. Что говорить о людях… Но, словно воскреснув под опаленными обломками глины, преждевременно похороненные «духи» встретили наступавших таким огнем, что, потеряв сразу троих, Фоменко уложил роту на камни и по рации стал с тоскливым остервенением требовать от комбата еще одного артналета. Комбат ответил, что второго артналета не будет («Нет снарядов… твою мать!»), однако приказа лезть напролом не дал, натужно крича: «Атаковать только после подавления огневых точек!»

Один пулемет «духов» Фоменко разглядел, когда рота пыталась взять кишлак с ходу. Его ствол торчал из большой трещины в стене разрушенной мечети. Гранатометчики сделали пару прицельных выстрелов, и когда капитан еще раз попытался поднять роту в атаку, тот, что был в мечети, уже молчал. Но яростно и злобно плюнули свинцом сразу несколько других.

Рота покорно легла, а Фоменко опять принялся вызывать по рации комбата. Кишлак отделяло от наступавших не меньше двухсот метров, и, как ни кусал капитан спекшиеся губы, до боли прижимая к глазницам бинокль, засечь остальные пулеметы не удавалось.

Единственное, что оставалось делать, — это посылать вперед наблюдателя, который бы сумел проползти на брюхе хотя бы половину этого расстояния, укрыться в одной из воронок, выдолбленных снарядами, и, разглядев, где понатыканы пулеметы, корректировать по рации огонь.

Посылать почти на верную смерть…

Вот почему ротный медлил, все еще веря в чудо — в залп батареи «Града».

При последнем выходе на связь комбат прокричал, что у батареи больше нет снарядов и она снимается с позиций.

Кому-то надо было ползти…

Фоменко знал, что пошлет одного из взводных связистов, умеющих толково работать с рацией. Одного из троих: Каримова, Максимчука или Ойте.

Неуклюжего, плохо знающего русский язык Каримова?

…Максимчука или Ойте.

Вымахавшего под метр девяносто Максимчука? Мишени лучше не бывает…

…или Ойте?

Откуда-то выплыло вдруг широкое, плоское лицо подполковника Поташова. Близко посаженные глаза под стеклышками очков и толстые поджатые губы… «Молодым и неопытным бывает особенно трудно…»

…Фоменко уже давно отдал приказ. Он видел, как, волоча за собой рацию, устремился к кишлаку похожий издалека на юркую зеленую ящерицу Ойте.

«Духи» заметили его, и вокруг солдата то тут, то там стали вспыхивать фонтанчики от пуль.

— Всем! — хрипло кричал капитан по рации. — Прикрывать наблюдателя! Вести беглый огонь! Огонь!!!

Он повторял это сорванным голосом раз за разом, хотя очереди и так не стихали.

Когда фонтанчики вспыхивали слишком близко от Ойте, ротный невольно зажмуривался и медлил открывать глаза: больше всего на свете он боялся, что в следующее мгновение увидит среди камней безжизненное тело солдата… Но всякий раз, замерев на чуток, чтобы переждать опасность, зеленая ящерка оживала и оказывалась еще на метр впереди, и еще на метр, и еще…

— Доползи, — шептал Фоменко, считая эти метры так, будто сам отмерял их своим сжавшимся в комок животом.

И он дополз.

Укрывшись в спасительной воронке, Ойте сразу же вышел на связь, а чуть позже начал передавать, куда бить гранатометам.

…Комбат вызвал ротного по рации, когда Фоменко уже снова собирался поднимать людей в атаку.

— Уходим, — приказал майор Николаев.

Комбат был прав: солнце садилось, а на ночной бой у них уже не хватило бы сил.

— Уходим! — прокричали, приняв приказ ротного, командиры взводов.

— Уходим! — пронеслось по солдатской цепочке.

В затопивших землю сумерках кишлак был уже почти не виден.

— Рота отходит, возвращайся, — переключившись на частоту Ойте и поглаживая рукой рацию, словно живую, сказал Фоменко.

Все, кто были рядом, слышали это: и связист командира роты ефрейтор Путеев, пытавшийся рукавом куртки стереть со лба корку засохшей грязи, и замполит, который лежал, уткнувшись головой в приклад автомата, но, конечно же, не спал, а мог только мечтать об этом…

(обратно)

28

Последние, многократно выверенные и уточненные сведения о потерях поступили на командно-наблюдательный пункт полка в первом часу ночи.

Убитые и раненые были во всех батальонах.

Пропавший без вести — только в первом.

Рапорт с подробным изложением обстоятельств исчезновения рядового Ойте, составленный капитаном Фоменко, лежал перед командиром полка.

«…Получил приказ вернуться, но приказа не выполнил…» Щурясь, полковник Тодоров сидел за своим рабочим столом в кунге штабного «ЗИЛа» и уже в который раз пытался разглядеть за косыми, сползающими в угол листа строчками то, чего так и не сумел отыскать в них самих.

Он потянулся рукой к телефону, стоящему на краю стола, снял трубку и резко бросил:

— Николаева — ко мне!

…Командир первого батальона майор Николаев, с длинной нескладной фигурой и скуластым лицом, стоял перед Тодоровым навытяжку, испуганно вращая глазами.

Скрестив руки на груди, командир полка откинулся на спинку стула.

— Ну, что там стряслось у Фоменко? Как пропал человек? Докладывай!

Николаев пожал плечами.

— Как-то странно все вышло, товарищ полковник…

Тодоров шлепнул ладонью по столу.

— Не тяни!

Николаев торопливо зачастил:

— Чтобы засечь огневые точки «духов», Фоменко выслал вперед наблюдателя… Когда я дал команду отходить, ротный приказал наблюдателю возвращаться. А тот не вернулся. Никто не знает почему… Было уже темно. Рисковать людьми, чтобы вести поиск, мы не стали…

Тодоров почесал затылок.

— На связь выходить с ним пробовали?

Николаев вздохнул.

— Пробовали. Глухо…

— Ты-то сам как думаешь? — Тодоров буравил Николаева глазами. — Убит?

Николаев поморщился.

— Главное, чтобы не перебежал…

Брови командира полка удивленно взметнулись кверху.

— Он что, мусульманин?

Николаев отрицательно помотал головой.

— Никак нет, но… Вы сами знаете — это без разницы. Вон, в соседней дивизии к «духам» хохол переметнулся.

— Этого нам только не хватало! — удрученно протянул Тодоров. — ЧП на всю армию, блин…

Он снова хлопнул ладонью по столу.

— Будем надеяться, что все-таки погиб. Мертвые сраму не имут…

Тодоров вскинул голову.

— Кто хоть такой? Давно в Афгане?

— Никак нет. Из молодого пополнения…

(обратно)

29

Ранним утром полковые саперы прочесывали дорогу, которая проходила мимо кишлака, выжженного дотла еще год назад.

Лейтенант и двое солдат медленно двигались по дороге, время от времени останавливаясь и тыкая щупами в подозрительные бугорки и впадины. Иногда они пускали в ход миноискатели.

Пока все было «чисто».

Один из саперов — щуплый и курносый рядовой Точилин — держал на поводке большую восточноевропейскую овчарку.

Обугленные развалины кишлака, в котором не было — да и не могло быть — ни души, жутко чернели в предрассветных сумерках, и, косясь на них, Точилин боязливо поеживался. Чтобы перебороть страх, он часто оборачивался и бросал взгляд на маячащие за спиной передние «бэтээры» колонны, которой саперы расчищали путь.

Собака негромко заскулила и кинулась к обочине дороги. Точилин, едва удерживая псину, поневоле потащился следом за ней.

Собака остановилась у лежащего на земле грязного, набитого чем-то бесформенного мешка, покрытого бурыми пятнами.

Точилин тоже замер на месте.

Он повернул голову к лейтенанту, склонившемуся над каким-то подозрительным бугорком.

— Товарищ лейтенант! Тут мешок…

Не глядя в его сторону, лейтенант, занятый своим делом, махнул рукой.

— Так посмотри! Только осторожно.

Точилин опасливо приблизился к мешку, нагнулся, отвернул край горловины и тут же с округлившимися от страха глазами отпрыгнул назад, споткнулся и упал на спину.

Овчарка жутко завыла.

Простирая трясущуюся руку к мешку, Точилин вскрикнул:

— Товарищ лейтенант! Там… Там…

Лейтенант распрямился и повернулся к солдату, тревожно посмотрев сначала на него, а потом на мешок.

Елозя задом по земле, Точилин отползал от мешка все дальше и дальше.

— Там человек… Мертвый… И голова отдельно…

(обратно)

30

В кабинете секретаря парткома полка шумно работал кондиционер.

Поташов сидел за своим рабочим столом. Чепига стоял перед секретарем парткома, опустив голову и переминаясь с ноги на ногу.

Поташов, пожевав губами, вздохнул.

— Значит, двое у Фоменко погибли, а третий попал в руки к «духам»?

Чепига, не поднимая головы, тихо ответил:

— Так точно. Они ему сначала отрезали нос и уши. А потом… Отделили от туловища голову… Сложили все это в мешок и бросили на обочине дороги… Полковые саперы обнаружили сегодня утром.

— Кто его опознал, этого… рядового Ойте?

— Замполит роты.

Секретарь парткома поморщился.

— М-м-да… Когда будешь отправлять домой… То, что осталось от этого солдата… В сопроводительных документах напиши, чтобы на месте не вздумали вскрывать гроб, понял? Пусть военком проследит…

Чепига кивнул.

— Есть.

Поташов махнул рукой.

— Иди занимайся.

Чепига снова кивнул, развернулся и направился к выходу из кабинета.

Вспомнив о чем-то, Поташов вскинул голову и бросил ему вслед:

— Да! Вот еще что не забудь!

Чепига остановился и обернулся.

Секретарь парткома улыбнулся.

— Я разговаривал по телефону с Тодоровым… Он хочет поставить начальником штаба третьего батальона Фоменко. Можешь заготовить представление.

(обратно)

31

Фоменко и Чепига стояли и курили недалеко от штаба полка.

Оба были мрачнее тучи.

Фоменко грустно протянул:

— Я когда не увидел Женю у КПП, сразу почуял неладное… Он же встречал меня — каждый раз, когда мы возвращались с войны.

Чепига вздохнул.

— Корытова сразу отправили в окружной госпиталь — в Ташкент.

— Хоть бы все обошлось…

— Будем надеяться… — Спохватившись, Чепига полез рукой в карман куртки и достал из него спичечный коробок с адресом, продиктованным ему Корытовым. Он протянул коробок Фоменко: — Вот, Евгений Иванович просил передать… Адрес его матери.

Капитан взял у него из рук коробок и поднес к глазам.

— Разборчиво написано? — поинтересовался Чепига.

Фоменко кивнул.

— Да. Шатура… Чкалова, три…

Чепига едва заметно улыбнулся.

— Ну, а вас я могу поздравить.

Фоменко поднял голову.

— С чем?

— Тодоров подписал представление. О назначении вас начальником штаба третьего батальона. Я уже отправил представление в Кабул. Думаю, со дня на день командарм подпишет приказ…

(обратно)

32

Полночь давно миновала.

Фоменко сидел в своей комнате на кровати, уставившись в одну точку. Перед ним, на табурете, стояла распечатанная бутылка водки и граненый стакан.

Фоменко налил полный стакан, взял его и поднес к губам. Он поморщился, передернул плечами и поставил стакан обратно на табурет, продолжая сжимать его в своих крепких пальцах.

Он зажмурил глаза и помотал головой из стороны в сторону. Его пальцы сжимали стакан все сильнее и сильнее. Стакан со звоном лопнул…

Фоменко открыл глаза и равнодушно посмотрел на правую руку, сжимающую в кулаке осколки стекла.

Из кулака в лужу водки на табурете стекала струйка крови…

(обратно)

33

Фоменко долго не решался постучать, а когда наконец занес руку, дверь распахнулась сама и перед ним возник пьяный, пахнущий чесноком и дешевым одеколоном лейтенант Маничев.

Упершись в ротного, черные и скользкие, как маслины, глазки Маничева испуганно заморгали. Смущенно крякнув, лейтенант вжал голову в плечи и, стараясь не задеть капитана, осторожно протиснулся между ним и дверным косяком, а затем, готовый совершенно ко всему, ежесекундно оглядываясь и проклиная переставшие слушаться ноги, понес свое обмякшее тело по коридору. С каждым шагом он шел все быстрее и быстрее, а перед самым выходом перешел на бег и со вздохом облегчения нырнул в темноту.

Ротный вошел в комнату.

Аннушка сидела у окна спиной к двери и расчесывала волосы. Заслышав его шаги, она обернулась и смерила Фоменко холодным, равнодушным взглядом.

— Я ждала, что придешь. Вот уже неделю, как вы приехали с «боевых».

— Я слышал, но не мог поверить, — сказал он.

— Придется.

— Я и теперь не могу поверить…

— Почему? — Аннушка хохотнула. — Когда я летела сюда, грузовым самолетом Ташкент — Кабул, пьяный прапорщик, развалившийся на скамейке напротив, ткнул в мою сторону пальцем и сказал: «Еще одна б…дь»? — Она пожала плечами. — Такой хотел видеть меня здесь каждый.

— Не каждый.

— Да я хотела этого сама, Валера.

— Неправда!

— Я ненавидела себя за это. Но я хотела. Чтобы через два года вернуться домой и уже больше никогда не вспоминать о том кромешном аде, в котором я провела всю жизнь.

Аннушка смотрела куда-то мимо него.

— Я хотела забыть проклятую комнату в коммуналке, где мы ютились с больной мамой и младшим братом. — Она стала загибать пальцы. — Забыть свое единственное пальто, которое еще можно было надеть, но которое я уже боялась сдавать в химчистку, потому что оно могло расползтись по швам…

— Если бы я был тогда рядом…

— Тебя не было. И я решила поехать сюда…

Фоменко затаил дыхание.

— И когда мы были нужны другу другу… Неужели ты и тогда… была готова с любым?

— Ты появился и удержал меня. Рядом с тобой я даже не смела думать, что ко мне может прикоснуться еще кто-то… Если бы ты пришел той ночью, когда я едва не проломила Тодорову башку… — Аннушка всплеснула руками. — Боже! Я была последней дурой, когда верила, что ты придешь.

— Я не мог.

— Раб не посмел приближаться к рабыне, прогневившей хозяина! — Она презрительно скривила губы.

— Когда ты не дождалась меня, — он медлил, словно еще надеялся на чудо, — ты пошла к Тодорову?

— Конечно. — Аннушка пожала плечами. — Чтобы он не выпер меня в Союз… А полчаса назад в моей постели был Маничев. — Аннушка зевнула. — Вон, расплатился ящиком тушенки… Теперь ко мне может прийти любой, — продолжала она ровным бесстрастным голосом. — Как к Элке.

Аннушка снова повернулась к нему спиной и запустила в волосы гребень.

— А я вот пришел, потому что не мог оставаться в своей комнате один, — глухо произнес Фоменко. — Мне стало вдруг страшно…

— Тебе? Ты же храбрый офицер.

— В бою так страшно никогда не было. — Фоменко вздохнул. — Я понял, что заплатил за майорские погоны слишком высокую цену.

Аннушка настороженно вскинула голову.

— О чем ты?

— Скорее, о ком… — тихо произнес Фоменко. — О солдате, которого я послал к кишлаку… Все слышали, как я приказал ему возвращаться. Но никто не заметил… Перед тем, как сказать это, я выключил рацию… Все думали, что он слышит меня. А он не слышал… Он покорно лежал там, где ему было приказано лежать. Он не сдвинулся с места, пока к нему не подобрались «духи»…

Аннушка поднялась.

— Ты бросил кого-то из своих людей? И ты должен был сделать это, чтобы получить майора? Но почему?!

Фоменко махнул рукой.

— Долго рассказывать… Да и незачем.

Аннушка покачала головой.

— Боже, теперь я понимаю… Почему тебе стало страшно… Я слышала где-то или читала… Кто-то сказал: «…есть вещи и хуже войны. Предательство хуже».

Фоменко медленно двинулся к двери.

— Прощай, — произнес он уже у самого порога.

(обратно)

34

Конец августа выдался жарким. Все окна в квартире были распахнуты настежь.

Корытов сидел в старом продавленном кресле и слушал «Маяк».

Страшась своей беспомощности, он почти не выходил на улицу. Зная, что мать и сама слаба глазами, очень редко просил ее читать вслух газеты. Поэтому к обшарпанному, ворчливо потрескивающему радиопомехами приемнику Рокфеллер относился как к живому и близкому существу, которое не только соглашалось по первому его желанию и хоть целыми часами рассказывать о погрузившемся в кромешный мрак мире, но и заставляло порой с бьющимся от волнения сердцем замирать, если в эфир прорывалось даже самое короткое сообщение ОТТУДА.

Письма от Фоменко не было уже четвертый месяц…

Каждый день, цепляясь за лестничные перила, Корытов спускался на первый этаж, на ощупь открывал почтовый ящик, висящий на стене у выхода из подъезда, и извлекал из него «Красную Звезду». Он медленно и тщательно ощупывал газету, а затем, опасаясь, что письмо могло проскользнуть мимо пальцев, опускался на колени и долго шарил руками по грязному, заплеванному полу…

(обратно)

35

Корытов сидел на скамейке у подъезда своей пятиэтажной «хрущевки», подставив лицо ласковому вечернему солнцу. Глаз Корытова не было видно за стеклами дымчатых очков.

Во дворе, шумно перекрикиваясь, играли дети.

Неожиданно Корытов услышал, как детский голос у него за спиной громко произнес:

— Квартира номер двенадцать? Это во-о-н в том подъезде.

А взрослый ответил:

— Спасибо, мальчик.

Этот голос Корытов узнал бы из тысячи… Да что из тысячи! Такого больше не было ни у кого.

Корытов уже слышал звуки приближающихся к нему шагов. Дрожа от волнения, он поднялся со скамейки…

…К Корытову, широко улыбаясь, подошел Чепига в повседневной офицерской форме. Он остановился и раскинул для объятий руки.

— Здравствуйте, Евгений Иванович!

Корытов шагнул ему навстречу.

— Витя!

Они обнялись.

Глаза Чепиги лучились от счастья. Отстранившись от Корытова, он радостно хохотнул.

— Я же говорил, что зрение восстановится!

Корытов грустно улыбнулся.

— Нет, Витя. Я по-прежнему ни черта не вижу… Узнал тебя по голосу — когда ты разговаривал с мальчишкой.

Глаза Чепиги сразу потухли.

Оба присели на скамейку.

Сквозь комок, подступивший к горлу, Корытов тихо произнес:

— Спасибо, что не пожалел времени в отпуске… Навестил старого друга.

— Я не в отпуске, Евгений Иванович. — Чепига сделал паузу. — Сопровождал груз «двести» в Московскую область. А до вашего городка было рукой подать…

Корытов вскинул голову.

— Ты передавал Фоменко мой адрес?

— Конечно.

Корытов вздохнул.

— А он мне до сих пор так и не написал… — Спохватившись, Корытов добавил: — Ты не думай, я не в обиде. У него на письма, наверное, и времени нет… Как он там? Назначили начальником штаба батальона?

Чепига кивнул.

— Назначили.

— И майора получил?

— Получил…

Корытов радостно всплеснул руками.

— Слава богу! Он так этого хотел. Вот приедет ко мне в гости…

Чепига отрицательно помотал головой.

— Евгений Иванович, он не приедет…

Корытов изумленно вскинул брови.

— Почему?

Чепига помолчал, собираясь с духом, и снова начал говорить:

— Месяц назад две роты его батальона сопровождали агитотряд у кишлака Момандхейль…

(обратно)

36

От дороги до густых зарослей «зеленки» было не больше ста метров.

Вдалеке виднелся афганский кишлак, в сторону которого и двигалась по дороге, проходящей мимо «зеленки», колонна «бэтээров».

Один из них был переоборудован под звуковещательную станцию: рядом с люком машины торчал большой репродуктор.

На броне этого «бэтээра», по бокам от репродуктора, сидели Фоменко и командир агитотряда старший лейтенант Моисеенко, с тонкими чертами лица и в очках.

На погонах Фоменко блестели новенькие майорские звездочки.

За спинами офицеров дремал, опустив голову и прикрыв глаза, фельдшер агитотряда прапорщик Андрусевич — русоволосый, крепко сбитый белорус с аккуратными усами почти до самого подбородка.

Фоменко повернулся к Моисеенко и улыбнулся.

— Ну, что? Едем агитировать дехкан за советскую власть?

Моисеенко криво усмехнулся и махнул рукой.

— Да им наша агитация — до одного места. — Он кивнул на репродуктор. — Вы что думаете, я по этому «матюгальнику» длинные речи толкаю? Скажу пару слов, а потом запускаю музыку.

Фоменко понимающе кивнул. Он бросил на Моисеенко любопытный взгляд.

— Где учил язык? В Военном институте иностранных языков?

— На восточном факультете Ленинградского универа.

Фоменко оживился.

— Так ты «двухгодичник»?

— Да. У меня срок службы кончается осенью. А потом… — Командир агитотряда мечтательно вздохнул. — Потом — домой.

Фоменко хитро прищурился.

— В армии остаться не хочешь?

Моисеенко поморщился.

— Да вы что? В этом «дурдоме»? Не-е-е… — Спохватившись, он покраснел и смущенно покосился на Фоменко. — Хотя кому-то, может, и нравится…

Фоменко сделал вид, что не принял сказанного старлеем на свой счет.

— А чего сегодня твой агитотряд сопровождают две роты? Я слышал, всегда хватало одной.

— Раньше ездили с одной. А теперь нельзя. — Глаза Моисеенко стали серьезными. — Недавно наши убили брата полевого командира, который действует в этом районе. Он мстит…

— Ясно… Ну а в самом кишлаке вас как встречают?

Моисеенко хохотнул и широко расставил в стороны руки:

— С распростертыми объятиями!

— Шутишь? — недоверчиво протянул майор.

— Почему? — Моисеенко кивнул на бэтээры за своей спиной. — Я же к ним с пустыми руками не езжу. У меня там полтонны риса, сорок ящиков тушенки и сотня одеял… Да они меня ждут, как отца родного!

Фоменко улыбнулся.

— Тогда понятно. Небось заранее выстраиваются в очередь?

— В две, — уточнил Моисеенко. — В одну — за продуктами и шмотками, а в другую — к фельдшеру. Я же с собой еще и фельдшера вожу.

Он полуобернулся к Андрусевичу.

— Вон, Францевича.

Андрусевич, услышав свое отчество, открыл глаза.

Командир агитотряда ухмыльнулся.

— Он им, правда, от всех болезней дает одну и ту же таблетку. Но они-то этого не знают!

Андрусевич ухмыльнулся в ответ.

Из «зеленки» прогремела автоматная очередь.

Голова Андрусевича дернулась, и прапорщик медленно повалился набок. Из-под его пробитой пулей кепки на лбу выступила кровь…

Следом за первой очередью тут же прогремели другие, и по броне «бэтээра» защелкали пули.

Фоменко спрыгнул на землю и громко крикнул:

— К бою!!!

…Заняв оборону вдоль дороги, солдаты и офицеры вели ответный огонь по «зеленке».

Моисеенко, вжавшись в придорожную пыль, стрелял из «АКС».

Он повернул голову к Фоменко и с удивлением посмотрел на майора, который лежал метрах в трех от него.

Фоменко, привстав, напряженно всматривался в заросли, из которых гремели очереди.

Несколько пуль вспороли землю рядом с Фоменко, но майор даже не подумал пригнуться. В его широко раскрытых глазах зияла пустота, а на губах играла какая-то безумная улыбка.

Фоменко прошептал:

— Их совсем мало… Скоро они уйдут…

Рядом с ним и Моисеенко вспыхнули сразу несколько фонтанчиков от пуль. Командир агитотряда со страхом вжал голову в землю. Недоуменно косясь на Фоменко, он крикнул:

— Товарищ майор! Что вы делаете?! Ложитесь!

Фоменко словно не слышал его. Он снова прошептал:

— Скоро они уйдут…

Крепко сжимая в руках автомат, майор медленно поднялся в полный рост.

Моисеенко, прижавшись щекой к земле, смотрел на Фоменко, как на сумасшедшего.

Приладив у бедра автомат, майор сделал шаг в сторону «зеленки».

Мосеенко истошно завопил:

— Товарищ майор! Куда вы?!

Выпустив из автомата короткую очередь, Фоменко сделал еще один шаг в сторону «зеленки», и еще…

Стреляя короткими очередями с бедра, он шел все быстрее и быстрее — как человек, боящийся куда-то не успеть.

Моисеенко снова крикнул ему вслед:

— Товарищ майор!!!

…Пуля сбила с головы Фоменко кепку, но он, даже не обратив на это внимания, продолжал упрямо двигаться вперед.

Еще одна пуля попала ему в правую ногу — чуть ниже колена. Застонав, Фоменко споткнулся и упал. Но через несколько секунд, превозмогая боль, снова встал. Сильно припадая на раненую ногу, Фоменко упрямо двигался к зарослям «зеленки».

Он выпустил из автомата еще одну короткую очередь.

В ответ из «зеленки» прогремела длинная.

Пуля попала Фоменко в голову, и он со всего маху рухнул на землю…

(обратно)

37

Корытов откинулся на спинку скамейки. По его щекам текли слезы.

Смахнув их тыльной стороной ладони, Корытов откашлялся и спросил:

— Зачем он это сделал, Витя?

Чепига пожал плечами.

— Не знаю, Евгений Иванович… Никто не знает…

— Он не мог разлюбить жизнь… — Корытов отрицательно помотал головой. — Его мечта сбылась. И Валерке было ради кого жить.

— Его сын не знает, как все произошло. Я рассказал Андрею, что его отец… — Чепига запнулся, подбирая слова. — В общем, что он погиб в бою, как герой… Я сопровождал гроб с телом Фоменко в его родной город.

— Андрей похож на отца?

— Очень. И очень им гордится. Он собирается поступать в то же военное училище, которое окончил Фоменко…

Чепига положил на плечо Корытова свою руку.

— О том, что у его отца был друг, я Андрею тоже рассказал. Он хочет встретиться с вами. Сказал, что обязательно приедет к вам в гости. Адрес я ему оставил…

— Я сам поеду к Андрею, — решительно произнес Корытов. — Мы должны побывать на могиле его отца. Вместе…

(обратно)

38

Аэровокзал провинциального российского города с самого утра был набит битком.

Среди пассажиров прибывшего рейса, постукивая палочкой по мраморным плитам пола, к выходу из терминала пробирался Корытов.

У выхода из терминала в толпе встречающих стоял и первокурсник военного училища Андрей Фоменко — в новенькой парадной форме.

Увидев в дверном проеме Корытова, Андрей сразу узнал его, широко заулыбался и бросился ему навстречу.

Когда Андрей оказался в паре шагов от Корытова, тот, почувствовав его приближение, замер на месте.

Андрей тоже остановился.

Корытов уверенно произнес:

— Андрей?

Андрей шагнул ему навстречу.

— Я, Евгений Иванович. Здравствуйте.

— Здравствуй.

Они обнялись.

Отстранившись от Андрея, Корытов улыбнулся и дотронулся пальцами до его погон.

— Я хоть и не вижу, но уверен… Форма сидит на тебе так же, как на отце, — словно ты в ней родился.

(обратно)

39

В глубине городского кладбища стоял скромный гранитный обелиск с овальным портретом Фоменко, увенчанный пятиконечной звездой.

Положив к подножью памятника цветы, Корытов и Андрей с полминуты стояли молча.

Затем оба опустились на скамейку рядом с могилой.

Корытов достал из внутреннего кармана пиджака тощенькую пачку фотографий и протянул их Андрею.

— Это я привез тебе. Возьми.

Андрей бережно принял из его рук снимки и тут же начал разглядывать их.

На одной фотографии Фоменко был запечатлен вместе с Корытовым. Андрей повернулся к нему.

— Здесь есть и фотка, где он с вами…

Корытов оживился и улыбнулся.

— Где мы стоим в обнимку? Я — в тельняшке, а сбоку у меня болтается большу-у-ущая кобура?

Андрей, тоже заулыбавшись, кивнул.

— Ага.

Он закатал рукав кителя. На запястье его руки тускло блеснули старенькие часы с потертым кожаным ремешком.

— Чепига тоже привез мне кое-что на память об отце. Его часы.

Корытов покачал головой.

— Знаю… Командирские, со светящимся циферблатом. Стекло треснуто сразу в двух местах…

— Да, они.

— Часам досталось, когда его «бэтээр» перевернулся и едва не рухнул в пропасть. В Панджшерском ущелье…

Изменившись в лице, Андрей жестко сузил глаза.

— Я бы тоже хотел попасть туда…

— Зачем? — Корытов горько усмехнулся. — Чтобы отомстить?

— Да.

Корытов положил на плечо Андрея свою руку.

— Не надо, Андрей. Воздавать у нас права нет. Никому и ни за что… А туда ты уже не попадешь. — он облегченно вздохнул. — Войска будут скоро выводить. И слава богу!

(обратно)

40

Передние «бэтээры» колонны, хвост которой терялся где-то на другом берегу реки, уже съехали с моста через Амударью и двинулись по дороге, вдоль которой стояли сотни людей.

Люди махали руками, радостно улыбаясь и забрасывая машины цветами. Над толпой встречающих алели транспаранты: «Интернациональный долг выполнили с честью!», «С возвращением домой!»…

…Недалеко от дороги, в стороне от встречающих колонну людей, переминался с ноги на ногу корреспондент Центрального телевидения Лущинский в белоснежной рубашке с приспущенным по случаю жары галстуком. Он держал в руке микрофон, готовясь начать репортаж.

Молодой оператор с большой телекамерой на плече уже замер напротив него, нетерпеливо ожидая команды.

Лущинский пригладил ежик седых волос, поправил галстук, откашлялся и бросил оператору:

— Ну что, готов?

Оператор кивнул:

— Да.

Корреспондент махнул рукой:

— Тогда поехали!

Расправив плечи, Лущинский громким и хорошо поставленным голосом стал произносить в камеру текст, который написал еще в Москве и, пока летел в самолете, выучил назубок:

— Сегодня согласно решению Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза и Советского Правительства начался вывод Ограниченного контингента наших войск с территории Республики Афганистан.

Полуобернувшись к колонне, передние «бэтээры» которой уже появились за его спиной, Лущинский уверенно продолжал:

— Мы видим колонну воинской части, которой командует полковник Тодоров… Она первой пересекла линию государственной границы и оказалась на родной земле. Воинов-интернационалистов, с честью выполнивших свой долг, встречают жители приграничного Термеза…

…В люке передней машины колонны стоял полковник Тодоров. Широко улыбаясь, он прижимал одной рукой к груди огромную охапку цветов, а другую держал у козырька кепки, отдавая встречающим честь.

За его спиной на броне восседал Поташов. Гордо расправив плечи, усыпанные розами и гвоздиками, он смотрел куда-то вдаль.

Один за другим мимо людей ехали на «бэтээрах» майор Николаев, капитан Чепига, старший лейтенант Маничев, прапорщик Венславович…

В колонне двигалась и машина, на которой сидели, прижавшись друг к дружке, переодетые в военную форму без знаков различия Эллочка и Аннушка.

Эллочка кокетливо вертела головой из стороны в сторону и жеманно поводила плечами, наслаждаясь вниманием такого большого числа людей.

А Аннушка, сгорбившись и уткнув подбородок в колени, даже не смотрела по сторонам. На ее щеках блестели слезинки.

Она запустила руку за воротник куртки, достала нательный крестик и поцеловала его…

…Борт еще одного «бэтээра» облепили солдаты-саперы. Опершись о плечи друзей, привстав и вытянув худую шею, рядовой Точилин взволнованно и напряженно шарил глазами по толпе. Он явно искал в ней кого-то…

У дороги стояла женщина в черном платье и черном платке. Она вглядывалась в лица солдат, каждый из которых годился ей в сыновья…

…Она получила «похоронку» на сына еще год назад. Но гроба с его телом в деревню под Курском так и не привезли. Никто — ни в районном военкомате, ни в областном, ни даже в Москве, куда она ездила дважды, — так и не смог объяснить почему. Разные люди — в погонах и без погон, — пряча глаза, обещали все выяснить. И просили ее ждать…

Пока она ждала, ее мальчик был для нее живым…

…Точилин радостно вскрикнул, спрыгнул с брони на землю и сломя голову понесся в сторону, где маячила эта женщина.

Но бежал он не к ней.

Рядом с женщиной в черном стояла еще одна — в красивом, нарядном платье.

Она охнула, всплеснула руками и, отделившись от толпы, кинулась навстречу Точилину.

Солдат летел к ней, как на крыльях, и, махая руками в воздухе, кричал:

— Мама!!!

Мать и сын бросились в объятия друг к другу.

Мать покрывала поцелуями его лоб, губы, щеки и шею и торопливо ощупывала худенькие плечи солдата, словно не веря, что сжимает в своих объятиях сына.

Женщина в черном стояла всего в нескольких шагах от них.

В ее глазах еще теплилась надежда…

(обратно) (обратно) (обратно)

Григорий Солонец ФОРПОСТ

ПОВЕСТИ

Приговоренный

Пожалуй, впервые за многие годы, как вернулся из Афганистана, Виктор Колесников почувствовал, что по-настоящему отдохнул в отпуске, набрался новых сил. Все-таки не зря Крым когда-то называли всесоюзной здравницей. А в сентябре, в бархатный сезон, когда на смену людскому муравейнику на пляжах и изнурительной тридцатиградусной жаре с небес опустилось тепло осени и воцарилась умиротворяющая душу тишина, показалось, нет лучшего времени и места для отдыха, чем черноморский берег. Виктор признателен был жене за то, что вытянула его, домоседа, на курорт. Целебный морской воздух, смена обстановки, новые впечатления, словно свежая кровь, омолаживающе подействовали на организм, к пятидесяти годам уже заметно подуставший. И на то были свои причины. Да, это сейчас он живет как кум королю, у него нормированный рабочий день с двумя выходными, минимальная ответственность во «Вторчермете» за принятый от организаций по накладной металлолом. Он давно уже потерял интерес к работе, не приносящей ни удовольствия, ни денег. Но зато здесь была тихая гавань, которую и начинаешь по-настоящему ценить только в сравнении с чем-то.

Из Крыма выехали рано утром с таким расчетом, чтобы засветло преодолеть большую часть пути. Дорога накатана так, что старенький «жигуленок» Колесниковых, хоть и загруженный дешевыми арбузами и дынями, бежал юрко, без особых усилий держа скорость не меньше сотни километров в час.

Справа и слева притягивала взгляд буйством осенних красок вольготно раскинувшаяся украинская степь. Если и есть чудеса на свете, то, несомненно, это одно из них. Утренний, за ночь настоявшийся на травах ветерок, попадая через полуоткрытое окно в салон, приятно бодрил, освежал лицо. Под тихий монотонный шум движка хорошо думалось, тем паче, сидевшая справа жена хранила молчание.

Двадцать лет прошло, как вернулся он из Афгана, но память цепко держала пережитое там в своих объятиях. С радостью забыл бы, удалил из своего «жесткого диска» десятки ненужных «файлов», но они не подлежат стиранию, так как записаны пожизненно.

«Файл» первый по очередности — комбат Жуков. Доставшаяся по наследству звучная полководческая фамилия, похоже, сыграла злую шутку с человеком. Про таких обычно говорят: к очередной звезде, не задумываясь, пойдет по трупам. С первого дня они не понравились друг другу. Властный, грубый, не терпящий возражений, какой-то показушно-плакатный, запрограммированный робот, а не человек — таким увидел старший лейтенант Виктор Колесников комбата. Отталкивало в нем и почти не скрываемое высокомерие, манера обращения к подчиненным исключительно на «ты». Зато перед начальством, как последняя шлюха, лебезил и унижался, чтобы угодить, ковром под ноги стелился, всем видом будто говорил: «Только прикажите, в лепешку расшибусь, но вмиг все выполню».

За эту безотказность, граничащую с рабским послушанием, готовность решить любую, самую сложную задачу, умение красиво доложить и ценило командование дивизии майора Жукова.

Пожалуй, уже в тот первый день знакомства черной тенью и пробежала кошка между ними. Если при разводе в загсе, объясняя причину расставания, супруги обычно говорят: «Не сошлись характерами», то там, на войне, конфликтующие стороны выражались по-мужски жестче и предельно ясно: у нас разная группа крови.

Старший лейтенант Колесников старался не замечать постоянных придирок комбата по мелочам. Но когда перед всем батальоном майор Жуков, как мальчишку, в очередной раз отчитал его за неопрятный внешний вид подчиненных, якобы больше похожих на партизан, чем на солдат Советской Армии, старший лейтенант Колесников не сдержался и с некоторой долей сарказма заметил, что его бойцам, конечно, далеко до гламурных фотомоделей, но выглядят они так потому, что только вчера вечером вернулись с боевых.

Это уточнение стоило Колесникову выговора. Комбат, как павлин красовавшийся перед строем, угрожающе-назидательно изрек: «Я не допущу расхлябанности и демократии в батальоне. На войне им нет места». Весьма оригинальное заявление: слово «демократия» у Жукова почти синоним «расхлябанности».

Их первый батальон был самым воюющим в полку. Потому и усиливали его в основном за счет третьего, несшего караульную и внутреннюю службу. Второй батальон в рейды также почти не ходил, его подразделения охраняли участок дороги от Суруби до Кабула. Служба, конечно, не мед, но все же полегче, чем лазить по горам сутками с полной выкладкой. И все же Колесников не жалел, что по воле кадровиков попал именно в этот батальон. Да, с комбатом явно не повезло, но ротные и взводные подобрались достойные. Это Колесников понял уже после первой боевой операции. Они тогда ранней весной ходили под Суруби на реализацию разведданных. Для Виктора все было в диковинку: двухлетний союзный опыт командования ротой, увы, оказался таким мизером, что впору было его забыть за ненадобностью. В горах совершенно другая тактика боевых действий, к тому же противник навязывал скрытые, маневренные, по сути, партизанские методы войны. На редкость физически выносливые моджахеды хорошо знали местность и ловко использовали это свое преимущество.

Приходилось заново всему учиться уофицеров и прапорщиков, чей срок службы в Афганистане истекал.

Виктор был очень признателен командирам взводов Павлу Карпинскому и Сергею Окуневу, имевшим по ордену Красной Звезды, за их профессиональные уроки. Только глупый и очень высокомерный человек мог не прислушаться к дельным, под пулями проверенным советам. Тот же Карпинский не раз деликатно поправлял его. Получив от комбата задачу провести зачистку кишлака, в котором, по сведениям разведки, находилась спустившаяся с гор на кратковременный отдых банда, старший лейтенант Колесников решил действовать немедленно. Но его пыл разумными доводами остудил старший лейтенант Карпинский:

— Командир, можно, конечно, и на технике выдвинуться к кишлаку, и демонстративно средь бела дня начать его зачистку. Только результат будет наверняка нулевой. Намного эффективнее и неожиданнее для «духов» окажется наш пеший выход под покровом темноты. А едва забрезжит рассвет, мы и поприветствуем полупроснувшихся моджахедов.

Так и сделали. И прогноз-расчет, основанный на опыте взводного, оказался верным.

«Интересно, где сейчас Паша Карпинский, или просто Карп? Здорово было бы увидеться, обстоятельно, никуда не спеша, поговорить обо всем, вспомнить роту, Афган, молодость». По устаревшим сведениям Колесникова, он давно уволился из армии, вроде бы перебрался в Москву, занялся бизнесом. Одно время они переписывались и созванивались, но потом Паша уехал по замене в Группу советских войск в Германию, и связь прервалась. Сменил место жительства и Колесников, вернувшись домой, в родной Минск.

…Дорога ровной стрелой ложилась под шуршащие колеса «жигуленка». Ехать по ней даже в сгустившихся вечерних сумерках — одно удовольствие. Скоро уже граница, а там от Гомеля около четырех часов езды — и они дома. Виктор Иванович мельком глянул на жену: дальний путь сморил ее. Немного устал и он, что и немудрено: если не считать получасового привала на обед и короткой остановки на заправку машины, весь день за рулем. По молодости такие автомарафоны переносил значительно легче. Ближе к полтиннику почувствовал, что прежние нагрузки даются организму уже с куда большим усилием. Можно, конечно, остановиться на обочине и пару часиков вздремнуть, но Виктору не хотелось терять время. Ведь неизвестно еще, сколько времени займет прохождение погранично-таможенного контроля. Бывало, летом застревал здесь на долгих и нервных четыре-пять часов. Сейчас конец сентября, основная масса отпускников уже живет воспоминаниями об отдыхе, так что, может, повезет и он сравнительно быстро проскочит границу.

Невольно с некоторой ностальгической ноткой вспомнился Советский Союз, когда из Беларуси в Украину и обратно, равно как и в другие республики, люди ездили без паспортов и унизительных проверок содержимого машин, чемоданов и сумок. Случалось, задумавшись, не сразу догадывался, что давно уже колесишь по дорогам другой республики: природные ландшафты, как и населенные пункты, у соседей мало чем отличаются и теперь. Но уже так незаметно, без остановок, как раньше, не проскочишь некогда условную границу между братскими народами, потому что существенно изменился ее статус. Не имея ничего против суверенитета и независимости родной Беларуси, переживая и болея за нее, Виктор все же в глубине души жалел о распаде великой советской державы, офицером которой был и интересы которой в Афганистане, как умел, защищал.

Колесниковым повезло: на границе стояло всего пять легковых машин — две с российскими, две с белорусскими и одна с украинскими номерами. Оружие, наркотики — первое, что интересует стражей рубежей, наверное, всех стран. И даже самый ярый поборник человеческих прав согласится пожертвовать какой-то их частью, лишь бы перекрыть нелегальные каналы поставок смерти. Но когда под надуманным предлогом тебя шмонают, как агента иностранной разведки, пытаясь унизить, а себя, важность службы до небес возвысить, когда откровенно подталкивают к даче взятки, стыдно становится за страну и таких ее защитников в погонах. Но в последнее время прибавилось порядка и на границе. По крайней мере, в тот раз уже никто не требовал с Колесникова надуманных справок, не просил показать задекларированную валюту, и даже арбузы и дыни остались в багажнике не пересчитаны. А явно не вкладывавшееся в строгую инструкцию простое человеческое пожелание «счастливого пути» и вовсе сбило с толку.

Вспомнилась Виктору другая граница — советско-афганская, проходившая в военном аэропорту Тузель на окраине Ташкента. С ее нравами он основательно познакомился, когда летел в отпуск после ранения. Едва сделал с десяток шагов по бетонке, наслаждаясь воздухом Родины и расслабленно-счастливый в общем потоке вошел в здание аэропорта, как тут же к его ногам бросилась… немецкая овчарка. Натасканная на специфический запах наркотиков и взрывчатки, она не делила людей на своих и чужих. Хвостатому стражу границы совершенно безразлично было, кто перед ним: герой-орденоносец, лишь чудом оставшийся в живых, или отсиживающийся в тылу прапорщик, боевой офицер или девчушка, машинистка со штаба, — все подлежали одинаковой проверке. Виктора неприятно удивила такая встреча. Но еще больше задели узаконенное хамство и крохоборство таможенников. Никакие уговоры на них не действовали. Лишняя пара джинсов так же легко конфисковывалась, как и третья бутылка водки в обратном направлении. Когда Виктору после двухчасового стояния в очереди в душном таможенном зале стало плохо, хоть бы кто-нибудь из этого государственного люда посочувствовал, предложил помощь. Все сделали вид, что ничего не произошло. А ведь не с заграничного курорта — с войны возвращались офицеры, ходившие рядом со смертью, слышавшие ее дыхание. Они достойно, не посрамив чести, выполнили опасную работу, гордо именуемую интернациональным долгом, и вправе были рассчитывать если уж не на медь духового оркестра и цветы, то хотя бы на человеческое отношение таможни. Но она безжалостно томила их в своей душной очереди, до последнего оттягивая сладостный миг возвращения к родным и близким, рентгеном просвечивала не только упакованные в чемоданах вещи, но и, кажется, сами души, чуть ли не в каждом видя потенциального контрабандиста, наркоторговца или закоренелого спекулянта. Прошло два десятка лет, зажила на теле боевая рана, а обида на тузельских таможенников крепко осела в памяти.

— Витя, давай я поведу машину, — предложила жена сразу после границы. Он не стал перечить, потому что и впрямь чертовски устал. Глаза прямо слипались, требуя хотя бы кратковременного отдыха и сна. Договорились, что он часик поспит на заднем сиденье, потом снова сядет за руль. Все-таки водительский стаж у Светланы невелик, да и ночью вести машину намного труднее, чем днем.

Света увидела высветившийся в темноте светом фар дорожный указатель, сообщивший о приближении к Бобруйску, от которого до Минска полторы сотни километров. По сравнению с тем, что они с восходом солнца тронулись в путь и оставили за спиной тысячу километров, это уже не расстояние.

… — Витя, «духи» сзади обходят! — этот предупредительный и по сути спасший его крик друга и взводного старшего лейтенанта Сергея Окунева он и сегодня узнал бы среди сотни голосов. Рядом ухнула вражеская граната, прилетевшая откуда-то сверху и сбоку. От ее разящих осколков в последний момент он, спасибо Сереге, успел укрыться за большим камнем. То, что еще вчера у них кончились продукты, было полбеды. Куда трагичнее и страшнее другой дефицит — боеприпасов, которые, несмотря на экономию, на глазах иссякали, а конца бою не было видно. Теперь нет уже никакого сомнения: роту, скорее всего, еще со вчерашнего дня «духи» пасли, ничем не выдавая себя. Они выжидали, основательно готовясь к нападению и выбирая удобное место для этого. Колесников корил себя за то, что поверил тишине гор, которая оказалась столь обманчива и коварна. А ведь должны были насторожить его, уже год воюющего в Афганистане, почти свежие человеческие следы, обнаруженные бдительным узбеком рядовым Джабраиловым на тропе у ручья, где они пополнили опустевшие фляги драгоценной влагой. До ближайшего кишлака, если судить по карте, несколько километров, так что вряд ли оттуда за водой приходили. Значит, это «духи» наследили.

Как по закону подлости, сели аккумуляторы в радиостанции, которую они, как последнюю надежду, берегли от пуль. Может, еще удастся вызвать на подмогу боевые вертолеты. Без них, похоже, уже не обойтись. «Духи», почувствовав свое превосходство в силах и в занимаемой позиции, нагло наседают, уже почти в полный рост атакуют гребень, за которым укрылись остатки роты. Кто легко ранен, продолжает отстреливаться. В отличие от пятерых солдат, неподвижно застывших в неестественных позах, чьи головы устремлены в бесконечное чужое небо и совершенно равнодушных к свисту пуль и отборному русскому мату. Парням, так и не пожившим на свете, не познавшим настоящей любви, уже все равно. Чем закончится бой, спасутся наши, попадут в плен или погибнут все до одного, подоспеют на выручку «вертушки» или так и не прилетят, что напишут в их посмертных наградных и на кладбищенских памятниках, что скажут на поминках родные — парням не дано и не надо это знать. Главное, что они погибли в бою непобежденными, приняв смерть по-христиански достойно. И это видел Бог, друзья и враги.

— Товарищ старший лейтенант, мы все погибнем, а я жить хочу! — диким голосом, забившись в истерике, закричал кто-то рядом.

Колесников поначалу подумал, что кого-то из бойцов ранило, вот он и орет от боли сам не свой. Но увидев будто стеклянные, наполненные ужасом и слезами глаза хаотично мечущегося человека в форме, с опущенным стволом вниз автоматом, он с трудом узнал рядового Литвинко.

— Прекратить панику! — сколько оставалось сил, прокричал ему ротный. Но боец, не слыша офицера, упал на колени и продолжал голосить, вспоминая Бога и маму. Колесников, грязно выругавшись, бросился к нему. Схватив за плечи уткнувшегося в каменистую почву солдата, резко встряхнул его.

— Литвинко, мать твою, мы точно все погибнем, если уподобимся тебе! Приказываю продолжать бой!

Решительность ротного передалась перепуганному до смерти солдату, который помалу начал приходить в себя.

— Беречь патроны! Стрелять только наверняка! — бросил Колесников сосредоточившимся вокруг него бойцам. Другая часть поредевшей роты во главе со старшим лейтенантом Окуневым оборонялась справа. Позиция у нее была чуть похуже из-за того, что сектор ведения огня ограничен. Было видно, как душманы короткими перебежками все плотнее берут обе группы в двойное кольцо, вырваться из которого живыми, если и удастся, то немногим. «Окружить и уничтожить — вот и вся тактическая мудрость, — со злорадством подумал Колесников и до боли сжал зубы от бессилия что-либо изменить в трагически складывающейся обстановке. — Неужели прав Литвинко и мы все тут обречены погибнуть?» Нет, это был еще не страх, а какое-то другое таинственно-незнакомое, близкое к нему чувство, ледяным панцирем сковывающее душу, сеявшее в ней сомнение, неверие, безволие…

Колесников окинул взглядом оставшихся в живых бойцов своей группы: вяло отстреливались, экономя патроны, человек двенадцать. Остальные себя никак не обозначали: то ли убиты, то ли уже израсходовали боекомплект. Примерно с десяток периодически стреляющих стволов насчитал он у Окунева. Может, несколько гранат еще осталось. Одну Виктор приберег для себя. Вот и все их силы. Знали бы душманы про их весьма скудный запас, поперли бы в полный рост. Чтобы ускорить развязку. А так, короткими перебежками, пригибаясь и падая, перемещаются. Полегло их во имя Аллаха немало. Колесников лично троих завалил, как минимум столько же ранил. Наметан глаз и у его бойцов. Не зря перед выходом в горы частенько всей ротой отправлялись на стрельбище руку и глаз потренировать: благо, там патроны не экономили. Эх, сейчас бы их сюда, те расстрелянные в фанеру, полные цинковые коробки свинца, они бы показали «духам» как «шурави» воюют.

Уже под вечер, где-то высоко в небе послышался вначале слабый, затем с каждой секундой усиливающийся неведомый гул. «Уж не глюки ли начинаются?» — с тревогой подумал Колесников, наспех разрывая перевязочный пакет, чтобы наложить повязку на кровоточившую левую руку, которую душманская пуля, слава богу, задела по касательной.

— Товарищ старший лейтенант, вертушки! — чуть ли не хором прокричали обрадованные, уже было потерявшие всякую надежду на спасение бойцы. Он уже и сам явственно услышал, а потом и увидел заходившую на боевой курс пару «Ми-24».

«Наверное, сам Бог наводит их на цель», — мелькнуло в уставшей от бесконечных выстрелов и взрывов голове офицера.

Сколько потом вспоминал, прокручивал в памяти то счастливое мгновение, подарившее им жизни, и каждый раз приходил к мысли: «Бог все-таки есть на свете». Не прилети «вертушки», максимум полчаса они бы еще продержались. Потом неизбежно закончились бы патроны, и остатки роты можно было бы брать голыми руками. Похоже, на это рассчитывали и «духи», берегшие людей и не форсировавшие легко предсказуемую трагическую развязку. Появление «вертушек», круто изменившее расклад сил, стало для моджахедов полной неожиданностью. Они поняли, что проиграли почти уже законченную партию.

…Какой-то скрежет и резкий толчок вернули Виктора к действительности. Он будто и не спал, быстро открыл глаза.

— Света, что случилось?

— Я, кажется, сбила человека! — выпалила в страхе жена.

Их заглохший «жигуленок», словно чувствуя за собой вину, застыл на обочине. Виктор бросился назад, в темноту, к силуэту, ничком лежавшему на асфальте.

Это был молодой парень, неизвестно что делавший на дороге в столь позднее время. Может, ехал автостопом, а может, возвращался из деревни в город со свидания. Пульс у парня почти не прощупывался. Судя по луже крови, при падении он сильно ударился головой об асфальт.

— Витя, мы ему уже ничем не поможем. Пусть простит нас Господь, поехали, пока никого нет! — взволнованно затараторила подбежавшая жена и стала тянуть к машине. Он по инерции подчинился ей. В самом деле, дорога пустынна, свидетелей нет, только они с женой, да еще безмолвное небо и звезды.

Виктор завел машину и включил передачу. Но едва тронулись, нажал на тормоз.

— Так нельзя, Света. Потом всю жизнь себя ненавидеть будем.

Жена стояла на своем: мол, к чему эти нравоучения, не будь дураком, поехали. Понятно, в ней сейчас говорил еще и страх за содеянное.

— Вызывай ГАИ, а я «Скорую», может, еще есть шанс спасти парня! — Виктор по мобильному быстро связался с дежурной бригадой Бобруйска, пообещавшей через пятнадцать минут прибыть на указанное место. Не заставили себя долго ждать и «гаишники», подъехавшие почти одновременно с «санитаркой». Как водится, составили протокол, схему ДТП.

— За рулем вы были? — уточнил автоинспектор у Виктора.

— Так точно, — по инерции по-военному выпалил он.

Жена, всхлипывая, молча, стояла в сторонке.

У него изъяли права, выдав взамен временную справку, и отпустили. Велено было ждать телефонного звонка. То, что заведут уголовное дело, милиционеры не скрывали. Пояснили: многое будет зависеть от состояния пострадавшего. Но, к несчастью, парень, не приходя в сознание, утром умер.

Спустя месяц состоялся суд, признавший Виктора Колесникова виновным в нарушении правил безопасности движения транспортным средством, что привело к причинению смерти пешехода по неосторожности. Учтя все обстоятельства, суд вынес смягчающий приговор: два года ограничения свободы с отбыванием наказания в исправительном учреждении открытого типа.

Колесников слышал, что в народе это называют по старинке «химией». Теперь вот судьбе угодно, чтобы он расширил свои знания в этой области. Когда прозвучал приговор судьи, Виктор уловил в нем ключевое слово — ограничение свободы, значит, уже не лишение ее, не тюрьма. Обрадовалась и жена, чувствовавшая вину перед мужем. Как ни уговаривал ее забыть все произошедшее на ночной дороге, как ни внушал мысль о том, что это он был за рулем в тот злосчастный момент, ничего не помогало.

На суде они еще раз попросили у матери погибшего парня прощение, подтвердили обещание помогать материально до конца дней своих, лишь бы не проклинала в горе и печали.

Бог не дал Виктору и Светлане детей, о которых они мечтали все 25 лет совместной жизни. Их ровесники уже давно нянчатся с внуками, находя в них душевную отраду, а они так и не испытали ни с чем несравнимого счастья материнства и отцовства. Длительные зимние вечера порой нагоняли тоску в их просторную, но лишенную детского щебета и смеха квартиру. Неуютно, пусто становилось в четырех стенах без них, пусто и одиноко было на душе. Видать, и впрямь на все воля божья. Значит, в чем-то провинились они перед Всевышним, совершили что-то недостойное, постыдное. И вот новый тяжкий грех — убили человека. Пусть не по злому умыслу, случайно, по неосторожности, но все же лишили жизни молодого парня, у которого была бы семья, дети…

Виктор взял всю вину на себя. Как мужчина, как любящий муж он не мог поступить иначе. Никто не застрахован от ДТП. Уставший, он тоже мог не заметить невесть откуда взявшегося на пустынной ночной дороге пешехода. Если бы даже и не спал на месте пассажира, вряд ли бы предотвратил случившееся.

Светлана была безмерно благодарна мужу. Ее долгий прощальный взгляд это говорил.

Отбывать наказание Колесникова отправили за 200 километров, в Могилевскую область. На два года лесхоз, где предстояло под надзором администрации нести трудовую повинность, должен был стать вторым домом. Старое, давно не знавшее капитального ремонта спальное здание для впервые осужденных оказалось заполнено до отказа. Колесникову с трудом нашли свободное койко-место. От окна здорово сифонило, если щели не утеплить, то уже с первыми морозами в комнате будет такой колотун, что и два шерстяных одеяла не спасут.

— Ну что, мужики, давайте знакомиться, — как можно дружелюбнее сказал Колесников, переступив порог небольшого помещения. И назвавшись по имени, первым подал руку для приветствия.

По возрасту он входил в малочисленную старшую группу. А самым молодым, на вид лет двадцать пять, оказался его тезка, то ли по фамилии, то ли, скорее всего, по прозвищу Лысый. Хотя таковым в буквальном смысле парень не был: голову украшала короткая прическа.

Второй мужик назвался Сергеем Алейниковым и к чему-то добавил: «Был такой классный футболист в минском „Динамо“». В уголке за небольшим обшарпанным столом сидел небритый человек средних лет в жилетке и что-то писал на тетрадном листочке. Недовольный, что его отвлекли от серьезного дела, чуть приподняв голову, пробубнил: «Петрович. А для своих — Директор». И снова погрузился в правописание.

Последний сосед по комнате и вовсе заинтриговал: «Курейчик или просто Леня-валютчик».

Кто и за что попал на «химию», здесь ни для кого не тайна. Да и глупо скрывать то, что в «деле» подробно описано. Виктор не без удивления узнал, что в колонии-поселении народ самый разный подобрался, как по возрасту, так и по социальному положению, образованию. Был даже начинающий вор-карманник, умудрившийся в переполненном троллейбусе лишить кошелька и мобильного телефона… полковника милиции, находившегося в гражданском костюме. Правда, удача в последний момент отвернулась от «щипача». Когда уже чужая собственность незаметно покинула прежнего хозяина, потерпевший заподозрил неладное. Он во всеуслышание обратился к водителю с просьбой не открывать двери на остановке. Затем, попросив телефон у кого-то из пассажиров, быстро набрал свой номер и услышал знакомую трель звонка у стоявшего рядом парнишки. Скрутить его и передать прибывшему наряду особого труда полковнику милиции не стоило.

Петрович, назвавшийся Директором, до недавнего времени действительно был таковым. Предприятие, которым он руководил, считалось успешным, даже было отмечено правительственной грамотой за высокое качество и эффективность работ, пока не нагрянул с внеплановой проверкой госконтроль. Он и выявил запрещенные законом бартерные сделки с российскими партнерами, завышенные суммы оплаты поставленного сырья и комплектующих, попытку уклонения от налоговых начислений: Все осталось в прошлом: доброе имя руководителя и предприятия, дивиденды, влиятельные знакомые. После суда все вмиг куда-то испарилось. А сам Петрович, больно переживший крушение дела, которому отдал больше десяти лет, с инфарктом угодил в больницу. Хворь, судя по всему, и спасла его от тюремного срока, который впоследствии заменили ограничением свободы.

Валить лес — труд несложный, но тяжелый. А если этим занимаешься с утра и до вечера, то быстро становишься профессиональным лесорубом. Виктор уже научился различать ценную древесину, идущую на экспорт, от второсортной, знал, как, в каком месте подрезать бензопилой ствол, чтобы он рухнул в нужном направлении, умел быстро и правильно складировать пиломатериалы. Поначалу сильно уставал физически, но старался виду не подавать, работать наравне с молодыми. Но годы все-таки напоминали о себе.

После трудового дня, съев несытный ужин и отметившись у дежурного, валился на кровать и почти сразу засыпал. Ничего не хотелось: ни говорить, ни о чем-то думать. Спустя месяц монотонной работы немного втянулся и понял главное: без живого общения быстро черствеет душа, требующая хоть какого-то отдохновения, новизны впечатлений. Поэтому уже не сторонился людей, таких же, как он, невольно оступившихся, или, если официально, осужденных. Это слово, хоть и юридически верное, не нравилось Колесникову, ему он предпочитал другое — приговоренные к ограничению свободы. Все-таки здесь не зона с колючей проволокой и часовыми на вышках, где самовольный шаг вправо-влево приравнивается к побегу. Находясь под круглосуточным присмотром администрации, живя по установленному распорядку дня, они все же с разрешения начальства могут выйти за территорию поселения на определенное время. Виктор дважды воспользовался таким правом, посетив близлежащую деревеньку, где потратил большую часть зарплаты, затарившись в сельмаге сигаретами, солью, чаем, хозяйственным мылом и стиральным порошком. Эти простые товары на поселении как бы в двойной цене: без них трудно обойтись.

Директор лесхоза был мужик хозяйственный, из старого поколения. К осужденным относился строго, но по-человечески. Лишнего не требовал, но за выполнение дневной нормы всегда спрашивал. Лентяев на дух не переносил, уважал порядок, дисциплину.

Когда с лесом управились, по весне бросили их на сельскохозяйственные работы: в соседнем колхозе, где трезвого мужика уже с утра не найти, завалили посевную, и тамошний председатель примчался к начальству колонии за подмогой. Не дело, конечно, когда не крестьяне, а осужденные будущий урожай закладывают, поля возделывают. Но что делать, если рабочих рук катастрофически не хватает, а сельскохозяйственная техника давно дышит на ладан?

Старшим одной из бригад назначили Колесникова. Командирская жилка она и без формы видна. Виктор, правда, долго не говорил никому, что он в прошлом боевой офицер, воевал в Афганистане, но разве тут что-либо утаишь. Да и начальник колонии однажды раскрыл его прошлое, обронив фразу: «Колесникову поручим дело, он человек военный, справится». С тех пор и приклеилось прозвище «Военный», а вторым, запасным что ли, стало «Афганец», которое больше нравилось Виктору.

Посевную за неделю ударного труда закончили. Предстояло только отремонтировать колом вставший прямо в поле старенький «Беларус» и привести в порядок сеялки. Лысый и Курейчик вызвались оживить трактор, остальные остались на мехдворе возиться с прицепными агрегатами. Вечером Колесников заглянул на поле, но полуразобранный «Беларус» по-прежнему не подавал признаков жизни. А рядом, как к подушкам прислонив головы к колесам, безмятежно спали горе-ремонтники. Чудодейственным снотворным оказалась наполовину опустошенная трехлитровая банка самогона.

— А ну подъем, работнички, мать вашу так! — увиденное вывело Виктора из себя. Он со злости зафутболил стеклянный трехлитровик так, что тот раскололся на части.

Спросонья полупьяные Лысый и Курейчик, вытаращив глаза, тупо смотрели на разъяренного Колесникова и не узнавали его. Затем, видимо, осознав понесенную потерю, с кулаками кинулись на него, прохрипев с ненавистью:

— Ну ты, «афганец», и гад, да мы сейчас тебя здесь закопаем!

Не дожидаясь нападения, Виктор поставленным ударом ногой в живот вдвое согнул Леню Валютчика, а Лысого угостил болевым ударом кулака в челюсть. Да так приложился, что тот не устоял и рухнул на землю. Все-таки старые уроки самообороны не забылись.

— Вы что же это, мужики, делаете?! В зону захотели? — кипел он от негодования.

Виктор как вернулся с Афгана, возненавидел алкашей, тупо и бессмысленно пропивающих богом дарованную жизнь. А ведь и сам мог стать таким. После всего случившегося искал спасение в водке. И, наверное, утонул бы в ней, если бы не любящая жена. Спасла она тогда его, теперь, так уж получилось, он в колонии должок возвращает. На спиртное не мог смотреть еще и потому, что уже после ста граммов голова становилась будто чугунная. Сказывались все-таки, чтобы медицина ни говорила, последствия тяжелой контузии, полученной под Салангом. Его командирскую «бээмпэшку», не раз выручавшую, после подрыва на мине-фугасе решили не восстанавливать. Но была еще одна причина, по которой Виктор Колесников стал трезвенником. Из-за водки он потерял лучшего своего друга Сашку Морозова. Эх, если бы можно было вернуться назад, в молодость, в тот февральский вечер 1985-го…

…К 23-му, как и ожидалось, в полк пришли ордена и медали — на всех, кого три месяца назад представляло командование. Это был редкий случай, когда никого не забыли отметить. В числе первых в том списке значился командир второй мотострелковой роты старший лейтенант Александр Морозов, за год пол-Афганистана на брюхе со своими бойцами облазивший. По негласной традиции, прежде чем приколоть награды на форму, их полагалось хорошенько обмыть, чтобы со временем не потускнели. Закон справедливости был соблюден: в первом, самом воюющем, батальоне и награжденных, не считая солдат, оказалось больше всего — четыре офицера и два прапорщика. Они в складчину и накрыли стол. Приглашали на него и комбата, но, верный своему принципу «с подчиненными держать дистанцию», майор Жуков проигнорировал вечеринку. Потом факт своего отсутствия он везде афишировал как алиби. Дескать, не был, не участвовал, не состоял.

Как водится, первый тост провозгласили за награжденных. В Союзе большой удачей считалось получить медаль «За отвагу» или тем паче орден Красной Звезды. Да и в Афгане ими особо не разбрасывались, но все же стать кавалером такой награды именно в боевой обстановке было намного почетнее.

Пили специально припасенную к такому случаю водку. Бережно, понемножку, чтобы растянуть удовольствие, разливали ее по граненым стаканам, другой посуды, более подходящей статусу события, в подразделении не было. В водку Саша Морозов и его взводный Юра Стригельский аккуратно опустили по «Звездочке», остальные — медали, и по русскому обычаю, чокнувшись, неспешно выпили. После чего каждый губами виртуозно достал со дна стакана свою награду, как считается, обмытую и чистую, достойную ношения на груди.

Затем был тост за Ее Величество военную удачу, без которой не стоит даже соваться в дышащие смертью афганские горы. Пили за любимых женщин (как же без них на войне!), за родных и близких, оставшихся в Союзе. Проще, наверное сказать, за что не поднимали стаканы… Беседа становилась все оживленнее, уже мало кто мог уловить нить общего разговора. Добропорядочная офицерская вечеринка все больше напоминала тривиальную батальонную пьянку. Тут бы иссякнуть запасам водки и тогда уж точно гудящая компания постепенно успокоилась бы, вспомнив об отдыхе, но чья-то щедрая рука поставила на стол пару новых бутылок «Московской особой», и пир возобновился с новой силой.

Виктор не знал, из-за чего разгорелся сыр-бор, кто первым кого оскорбил, помнит только, как деревянный пол комнаты вдруг закачался, словно палуба корабля во время шторма, а стены неестественно запрыгали в диком танце. Он закрыл глаза и провалился в темноту. Проснулся уже под утро в чужой комнате с тяжелой головой, которую словно обухом оглушила страшная новость: прапорщик Хомич застрелил Сашку Морозова. Лишь слегка протрезвев, узнал подробности. Оказывается, после обмывания наград некоторые участники вечеринки решили продлить праздник в женском обществе. Морозов заглянул к своей симпатичной пассии машинистке со штаба Тане, раньше принимавшей ухаживания прапорщика Хомича. Последний, оскорбленный в своих чувствах и тем, что его уже не пускают дальше порога, обозвал Таню последней блядью. Честолюбивый Морозов потребовал извинений и получил… удар в лицо. Они люто, как два волкодава за право обладать самкой, сцепились в пьяном угаре, отрезав все пути к отступлению-примирению. Неизвестно, кому первому в нетрезвую голову пришла дикая мысль: стреляться на дуэли…

Почему Таня не забила тревогу, не подняла всех на ноги — это и сегодня загадка для Колесникова. Испугалась? Не поверила в серьезность намерений двух солидных мужиков в погонах? Или и впрямь предпочла, чтобы более сильного и достойного ее определил роковой выстрел?

Секундантом, а потом и главным свидетелем на судебном процессе, едва не перешедшим в ранг соучастника преступления, был начальник продсклада прапорщик Курдюков. Про него говорили всякое: и что к бабам, как пчела к меду, приставуч, и что казенной тушенкой нагло приторговывает — на базаре в дукане у Ахмета чуть ли не консервный филиал открыл. В пример и дивизионного кадровика молва приводила. Дескать, прикормил Курдюк его, как карпа зеркального, а тот в долгу не остался, наградной лист на медаль «За отвагу» прапору состряпал. А в чем она его, начальника продсклада, отвага, если за пределы военного городка прапорщик ни разу не выезжал? А вот, поди ж ты, в секунданты записался! Говорит, бес попутал. Только ни одному его слову нельзя верить. Сашка Морозов случайно застал как-то Курдюка на горячем, когда он сбывал на сторону партию продуктов. Вымолил, гад, тогда офицерское молчание, а в другой раз уже Сашка не сдержался, пропесочил коммуниста Курдюкова как нечистого на руку по полной программе. Его тогда едва не сняли с должности, но в последний момент пожалели, дали шанс исправиться. Как в той присказке получилось: пожурили лису и снова к курятнику приставили.

Так что старшего лейтенанта Морозова прапорщик Курдюков откровенно побаивался. Может, поэтому и обрадовался выпавшей возможности свести с ним счеты? Хотя смертельный выстрел, как установило следствие, сделал не он, а Хомич, все же никто точно не знает, кроме их троих, как все там, в непроглядной тьме, было на самом деле. И не помог ли каким-то образом «секундант» своему недоброжелателю подставиться под пулю, и было ли соблюдено главное условие: стрелять на голос в темноте с 50 метров одновременно и только раз.

На плацу, где еще вчера командир торжественно вручил старшему лейтенанту Морозову орден Красной Звезды, стоял гроб с его телом. Полк прощался с мужественным офицером, погибшим не в бою, но на войне. В нелепость, абсурдность этой формулировки, как и в произошедшую трагедию, до приступа слез никому не хотелось верить.

Хомича разжаловали в рядовые и дали 8 лет усиленного режима. Отсидит и станет жить. А Сашки Морозова уже никогда не будет. Такое вот горькое похмелье. С тех пор Колесникову и не лезет в глотку водка.

То ЧП получилось громким. Коршунами слетелись следователи и дознаватели Военной прокуратуры, проверяющие комиссии из штаба армии и округа, но особенно неприятно было видеть, как лучший, самый боеспособный батальон полка топили, смешивали с грязью свои же, офицеры политотдела дивизии. Особенно усердствовал, показывая всем свою безграничную принципиальность, месяц назад прибывший выпускник Военно-политической академии замначпо майор Станислав Бодаковский. Низкого роста, тучный, сразу получивший прозвище «Колобок», он «прикатился» одним из первых в батальон и устроил всем форменный допрос в стиле 1937 года. Физическое насилие заменили словесные пытки, которые были не менее изощренные. Обходительный и корректный в общении со старшими по должности комбат и тот не выдержал чрезмерного прессинга и вспылил, чем довел майора Бодаковского до истерики. Брызжа слюной, он, долго не думая, пригрозил Жукову парткомиссией, как будто это какой-то карательный орган. Было бы у замначпо власти побольше, немедленно отстранил бы комбата от должности, понизил бы в воинском звании и не столько за ЧП, сколько за то, что тот посмел перечить ему, политическому руководителю соединения. А ведь партия требует по-новому, гласно и принципиально искоренять недостатки и негативные явления, мешающие перестройке. А такие вот комбаты, у которых офицеры и прапорщики от пьяной одури стреляются, — ее тормоз. Бодаковский считал себя ни много ни мало представителем ЦК в соединении, наделенным правом контроля, и в соответствии с этой самоустановкой и вел себя нагло, по-барски. Свое партийное расследование майор Бодаковский начал с того, что стал по очереди вызывать в отдельную комнату офицеров и в обстановке тет-а-тет беседовать. Причем с каждым по-разному. С Колесниковым, узнав о том, что он банально проспал кульминацию ночного происшествия и пользуется в батальоне авторитетом, замначпо был более учтив и вежлив. Но тут же и раскрыл свою подленькую сущность, когда вкрадчивым голоском предложил не стесняться, начистоту выкладывать то, что скрыто от глаз проверяющих. Дескать, избавление от скверны всегда очищает душу, а правда, какой бы горькой ни была, всегда лучше красивой лжи.

— Как относятся офицеры к майору Жукову? Не кажется ли вам, что он груб и чванлив не в меру? Может, пришло время ставить вопрос о его соответствии занимаемой должности? — как бы между прочим поинтересовался Бодаковский.

«Вопрос не по теме и не по адресу», — отметил про себя Колесников, а вслух же сказал:

— Я не могу говорить за всех. Да, комбат частенько бывает излишне резок, что его не красит. Но это, видимо, такой у человека характер, стиль поведения. А насколько он соответствует должности не мне, ротному, судить.

— Я понимаю вашу деликатность, Виктор Иванович — назвав офицера по имени-отчеству, майор Бодаковский тем самым подчеркнул доверительность беседы. — Но партия, объявив перестройку, требует высокой принципиальности, кристальной честности от рядовых коммунистов. Мы сегодня не вправе закрывать глаза на пьянство, которому объявлена настоящая война, бюрократизм и показуху, хамство руководителей. Всему этому надо давать решительный и беспощадный бой! — Эти правильные слова он произнес нарочито громко, будто выступал с трибуны перед большой аудиторией. Он чем-то напомнил Виктору однажды увиденного на охоте токующего глухаря: находясь в плену природного инстинкта, красавец-самец ничего не слышал и не замечал вокруг.

Человеку, который самовлюблен в свои пламенные речи и считает естественным собирать сплетни о других, у которого, наконец, бегают глазки, — нельзя верить, будь это хоть сам министр обороны. Поэтому Колесников больше отмалчивался, делая вид, что внимательно слушает замначпо. А тот не унимался, стал намекать, что откровение ротному зачтется, ведь представление офицера на вышестоящую должность или к государственной награде мимо политотдела никак не пройдет. Проще говоря, ему в слегка завуалированной форме предлагалось «сдать» комбата, над которым, похоже, сгустились тучи, коль перед этим и отдел кадров дивизии уточнял некоторые данные из его личного дела. Да только зря старался Колобок: как бы плохо старший лейтенант Колесников не думал о майоре Жукове, имевшем немало недостатков, все же вслух, за глаза озвучивать свое мнение в качестве компромата не собирался. Низко это, недостойно офицерской чести и равносильно предательству — подталкивать падающего в спину. Так и сказал Бодаковскому. Его скользкие глазки от удивления остановились и чуть на лоб не полезли. Он явно не готов был услышать такое откровение. Но, вмиг взяв себя в руки, холодно, с некоторым даже пренебрежением бросил, медленно поднимаясь со стула:

— У вас, товарищ старший лейтенант, ложные представления о чести и достоинстве. Вам нужно поскорее перестраиваться в духе нового времени. Или вы против перестройки? — И он вонзил свой подозрительный взгляд в вытянувшегося по струнке Колесникова, словно пытаясь прочитать его самые сокровенные мысли.

Странный вопрос. Как можно быть против самого себя, ведь объявленный Генеральным секретарем ЦК КПСС Горбачевым курс на кардинальные перемены в жизни страны и общества должен привести к существенному повышению благосостояния и уровня жизни простых людей, всего народа. Правда, отсюда, из Афганистана, трудно судить о реальных переменах к лучшему в городах и селах необъятного СССР, но если верить программе «Время», масштаб преобразований увеличивается с каждым днем от Бреста до Курил. Правда, видимо, не все идет гладко, коль на телевидении появился специальный ежедневный выпуск «Прожектор перестройки», смело и хлестко критикующий старые, отжившие формы и методы хозяйствования на земле, в промышленности, других сферах. Докатилась перестроечная волна и до армии. Да только такие вот хамелеоны, как майор Бодаковский, ее же и дискредитируют бурной имитацией служебной деятельности, показушной борьбой за дисциплину и порядок. Не в политотделе ли кроется источник бумаготворчества и бюрократии, когда уже от ротных требуют наряду с обычной отчетностью о личном составе, технике, вооружении докладывать пофамильно, кто из офицеров, прапорщиков, сержантов и солдат перестроился, а кто плетется в хвосте. Интересно, как, по какой методике это определить и что означает в условиях войны перестроиться? Чаще, чем обычно, рисковать жизнью, действовать в горах без потерь (что возможно лишь в теории) или в пункте постоянной дислокации надо эффектнее щелкать каблуками перед начальством? Колесников душой принял перестройку, поверил в нее. Только как бы из-за таких вот говорунов, как Бодаковский, весь пар не ушел в гудок, а поезд вместо обещанного ускорения не остался стоять на рельсах. Ведь любую, самую здравую идею можно до неузнаваемости извратить, попросту заболтать, так ничего и не сделав для ее воплощения в жизнь.

Бодаковский покинул расположение батальона по-английски, даже не поставив в известность командира, как того требовал служебный этикет. Под мышкой, как драгоценный трофей, он унес темную тетрадку с конспектом бесед с офицерами и прапорщиками. Это были рабочие записи политработника — личные наблюдения, впечатления и оценки, которые при случае легко трансформировались в компрометирующее человека «досье».

Майора Жукова временно, пока шло следствие, командир полка от должности отстранил. А позже пришел приказ о переводе офицера в распоряжение управления кадров Туркестанского военного округа. Больше о нем ничего не слышали. Вот как бывает непредсказуема командирская стезя, на которой оступиться и упасть можно на каждом шагу. Парадокс, но если бы не этот дикий случай, приведший к гибели ротного, Жуков убыл бы на повышение начальником штаба полка в Кабул: готовился уже проект приказа. А может, оно и к лучшему, что война как своего рода фильтр не пропускает наверх откровенных хамов в погонах и циничных карьеристов? Эх, если бы этот фильтр всегда так исправно срабатывал…

Как ни странно, но именно здесь, в колонии, Колесников остро ощутил, что ему не хватает… Афганистана. Точнее, той незримо обволакивавшей тело и душу особой атмосферы, где на правах вечных странников витали легкая, нечаянная радость и тихая, щемящая грусть, где всего было впрок — неприятностей и удач, бесшабашной удали молодости и разумного, просчитанного риска, верной мужской дружбы и чистой, романтической любви к женщине. И все это каким-то непостижимым образом уживалось с ощущением ритмичного пульса войны, с ее неизбежными спутниками: потом, грязью, кровью, опасностью и, кажется, навсегда въевшимся в одежду, кожу запахом пороха. Страшно, неимоверно тяжело было не столько воевать, сколько терять настоящих друзей, которые еще вчера в бою были твоим третьим плечом, частицей твоей плоти, а сегодня в штабной сводке сухо именовались «грузом 200»… Пули, осколки, их убившие, до боли невидимо впились и в твое тело, душу, оставив незаживающие рубцы от ран. Но, несмотря на горечь потерь, на все ужасы и потрясения, физические и психологические сверхнагрузки, изматывающую жару, Колесникова вновь, как магнитом, тянуло на ту, давно закончившуюся войну. Если бы только возможно было, он написал бы десять прошений-рапортов с просьбой отправить его для искупления вины в Афганистан. У кого повернется язык утверждать, что это ограничение свободы менее строгое, чем уже вынесенное по приговору?

Кто рядом с ним сейчас? Какая-то проворовавшаяся, пропившая лицо, человеческое достоинство и совесть случайная шпана, все эти Лысые, Леньки-валютчики и прочие деградирующие личности, которым даже под принуждением закона в порядке трудового исправления нельзя ничего доверить: ни трактор отремонтировать, ни поле засеять. Их и близко нельзя сравнить, поставить в один строй с надежными, как сталь, парнями его роты. Жаль, судьба разбросала их по всему свету. В Интернете как-то Виктор случайно наткнулся на знакомую и довольно редкую фамилию Шримф. Неужели это тот неунывающий гранатометчик Коля Шримф, для которого, кажется, не существовало непораженных целей, а его физической выносливости в горах хватало на двоих? Кликнул «мышкой» по ссылке и попал на его персональную страничку. Когда в выложенной фотоподборке увидел пару отцифрованных афганских снимков, на одном, общем, узнал и себя, сомнения вмиг отпали, а сердечко от волнения застучало еще быстрее. Послал электронное письмо и в тот же день получил ответ из США. Коля написал, что в середине 1990-х окончательно с семьей перебрался туда из России, занимается бизнесом. Живет неплохо, приглашал в гости. Хорошо было бы повидаться, да только через весь океан, в другое полушарие Земли лететь нужно: очень далекое и дорогое путешествие. От Шримфа узнал про некоторых ребят. Пулеметчик Слава Чернушенко, оказывается, на своей ридной Украине стал замминистра сельского хозяйства, а неунывающий молдованин сержантВалера Костомару — крутым виноделом. Увы, уже нет на земле лучшего снайпера батальона Пашки Звягинцева. Выжив в Афгане, погиб при странных обстоятельствах в Питере: то ли в какой-то бандитской разборке, то ли защищаясь от обкуренных отморозков.

Из Ростова в Минск несколько лет назад приезжал к Виктору бывший взводный Сергей Окунев. В своем Северо-Кавказском военном округе он дослужился до полковника, воевал в Чечне. Получил там орден Мужества в дополнение к Красной Звезде за Афган. Много такого рассказывал, о чем в газетах не пишут. Сходили они на остров Слез в Минске, помянули павших ребят. Перед третьим скорбным тостом «за тех, кто уже никогда не будет с нами» вспомнили погибшего смертью героя сержанта Котлякова, подорвавшего себя и окруживших его «духов» последней гранатой. Виктор, хоть и объявил мораторий на спиртное, все же заставил себя выпить поминальную рюмку водки. О рядовом Константине Виноградове, мужественно заслонившем собой старшего лейтенанта Окунева и спасшем офицера от гибели, получился отдельный разговор.

…Это случилось под Джелалабадом. Колесников тогда только получил капитана. Его рота вместе с полковыми разведчиками таки дожала явно просчитавшихся «духов». Большая их часть, спасая свои шкуры, бросила братьев по мусульманской вере. Они, конечно, замолят перед Аллахом сей смертный грех, списав вынужденные потери соплеменников на коварных и беспощадных русских. Но та слишком отдалившаяся на свою беду от основных сил передовая группа моджахедов оказалась в приготовленной и плотно захлопнувшейся ловушке, из которой был только один выход — на небеса, в вечность. Понимая это, «духи» ожесточенно, до последнего патрона сопротивлялись. И все же оставшийся в живых бородатый главарь и двое его ближайших помощников попаданию в желанный рай предпочли позорный плен, видимо, надеясь на спасение. Моджахедам связали руки и вели к бронегруппе, дожидавшейся внизу. По переносной радиостанции Колесников доложил в полк о щедром «улове», который, правда, предстояло честно разделить с разведчиками. Солдаты уже вслух прикидывали, кого и чем наградят за удачную операцию, когда неизвестно откуда прогремел выстрел, в клочья разорвавший установившуюся было тишину. По инерции все изготовились к бою, но его не последовало. И только после этого Колесников и подчиненные увидели, как на руках у старшего лейтенанта Окунева беспомощно повис рядовой Виноградов. С пробитого у сердца солдатского «хэбэ» струилась кровь. «Духа», целившегося в офицера, в последний момент увидел шедший рядом Костя Виноградов. Парню хватило мгновения, чтобы сделать шаг вперед навстречу пуле, не ему предназначавшейся. Это был его последний, главный шаг в такой на удивление короткой жизни.

Вернувшись в Союз, Окунев первым делом разыскал на Ставрополье мать погибшего вместо него солдата и попросил у нее прощение за то, что не смог сберечь ее сына. Женщина, убитая горем, ничего не ответила. Та, первая, встреча для обоих получилась тяжелой и очень печальной. Но через год, в день гибели Кости, он снова приехал с подарками и гостинцами к его маме. И пообещал это делать и впредь. Заодно помог поправить покосившийся забор. С тех пор с Надеждой Ивановной у них установились почти родственные отношения. И Сергею намного легче стало на душе, будто простили ему тяжкий грех.

Со временем даже слова, казалось бы, правильные, на сто лет выверенные, теряют прежний высокий статус и смысл, мельчают, что ли, девальвируются как доллар или другая денежная единица. Конечно, происходит это не само по себе или по чьему-то указанию, а под влиянием самих людей и новых условий, в которых они живут. Говорят, у каждого поколения свои герои и кумиры, нравственные ценности. Если это действительно так, то надо смириться с мыслью, что интернационализм нынче просто не в моде. Слово, которое объясняло смысл их пребывания в чужой стране, которое благословляло на подвиг и на видном месте присутствовало почти в каждом наградном листе, стало архаизмом, оно состарилось вместе с его носителями. Излишне заидеологизированное советской пропагандой, замусоленное от частого и не всегда уместного употребления, это понятие с глубоким патриотическим смыслом как-то незаметно с годами поблекло, обесценилось, превратилось в иронично-насмешливое, почти пренебрежительное. «Воину-интернационалисту — слава!» — сообщали на дари и русском языках миллионными тиражами газеты, журналы, брошюры, буклеты, плакаты, стенды, грамоты. «Воину-интернационалисту от благодарного афганского народа» — называлась специально изготовленная, наверное, самая массовая медаль: есть такая и у Колесникова. А ведь и впрямь впечаталось в сознание золотым типографским тиснением одно из главных слов советской эпохи. Многие наши офицеры, прапорщики и солдаты свято верили в свою интернациональную миссию, были ей верны в боевой обстановке.

…На этот небольшой кишлак, даже не обозначенный на карте, они вышли случайно. Их путь пролегал дальше, в глубь ущелья, куда выдвигалась рота Колесникова с приданным разведвзводом и отделением саперов. И если бы не черный дым, столбом поднявшийся над одним из глинобитных домов, они бы прошли мимо. Всей ротой втягиваться в кишлак было неразумно и рискованно, поэтому Виктор выслал вперед разведгруппу во главе со старшим лейтенантом Окуневым. Из его доклада стало ясно: по неизвестной причине загорелся дом, из которого доносится детский плач. Не дожидаясь приказа, сержант Костомару и еще двое бойцов, выбив дверь, проникли внутрь. Через считаные секунды они вынесли из огня двух на смерть перепуганных малолетних мальчишек и едва дышавшую, находившуюся без сознания, девочку. Но больше всего удивило поведение местных жителей. Они подбежали к горящему дому и вместо того, чтобы с помощью подручных средств тушить его, как памятники, застыли на месте, опасаясь, то ли «шурави», то ли губительного огня. И лишь решительный жест Окунева заставил дехкан действовать.

Тем временем рядовой Дмитрий Кравцов, нештатный санинструктор роты, склонился над афганской девочкой. Побудь она в угарном дыму еще минуту, и вернуть ее к жизни уже не удалось бы. Чумазых, с обгоревшими бровями и ресницами мальчишек, не отошедших от страха, била нервная дрожь. Кажется, они, балуясь со спичками, в отсутствие родителей и устроили пожар. Но пусть уже сами тут разбираются со своим детским садом. Так неожиданно нашим бойцам пришлось на время переквалифицироваться в спасателей. Чего только не бывает на войне.

Где-то с месяц назад полковые саперы по просьбе крестьян разминировали пшеничное поле. Они засеяли его сообща, всем аулом, а когда пришли собрать урожай, то прогремел взрыв, покалечивший молодого дехканина. Поначалу люди хотели забыть об этом поле, ставшем по злой воле душман черным, смертоносным, но жалко было затраченного труда, обработанной земли, худо-бедно, но кормившей многие семьи. Аллах, которому молились, слишком далеко, а «шурави» рядом, поэтому и решили на сходе обратиться за помощью к ним. По большому счету, наши могли и не рисковать жизнями: такие локальные задачи находились в компетенции местных органов власти, подразделений афганской армии. Но на Востоке не принято отказывать в помощи нуждающимся в ней.

…Как же звали того истерзанного афганца-бедолагу, оставленного своими соотечественниками, братьями по мусульманской вере на мучительную верную смерть под нещадно палящим солнцем? Ах, да, Амани! Это имя, единственное, что он смог из последних сил произнести и потерял сознание. Вместо лица — кровавое месиво, на перебитых, плетнем повисших вдоль худого туловища руках многочисленные ножевые раны, гематомы и ссадины на ногах. Нетрудно догадаться, какие нечеловеческие пытки пришлось вынести этому уже немолодому мужчине. Привязанный веревкой к дереву, которое, возможно, подростком сам у дома и посадил, он был обречен на смерть. Колесников приказал солдатам бережно освободить несчастного от пут, отнести в тень, дать воды, оказать медицинскую помощь. Что дальше с ним делать, Виктор не знал. Оставить одного, беспомощного здесь — значит приговорить к смерти. Взять Амани с собой в таком состоянии тоже нельзя. Решили пока осмотреть дом. Он был пуст и разграблен. И только пройдясь по двору, увидели лежащие в винограднике окровавленные трупы — женщины и старика. Скорее всего, это были жена и отец Амани. Рядом на земле валялась записка на дари. Таджик Рахмонов ее быстро перевел на русский: «Так будет с каждым, кто сотрудничает с „шурави“». Теперь картина разыгравшейся здесь трагедии немного прояснилась. Душманы устроили показательную казнь, со средневековой жестокостью расправившись со своими соотечественниками, не пощадив даже женщину и старика. В чем выражалось их сотрудничество с нашими войсками, наверное, даже Аллаху неизвестно. Похоже, что обычное восточное гостеприимство погубило этих простых людей. Амани застонал, и Колесников направился к нему. «Единственный выход — вызвать санитарный вертолет», — мелькнула мысль.

— Бирюза, я Гром, у меня «трехсотый», в тяжелом состоянии. — Колесников специально не стал уточнять, во избежание лишних вопросов, что раненый — афганец. Да и по большому счету, какая разница: живой ведь человек нуждается в срочной помощи. Получит он ее — может, сто лет проживет, нет — умрет уже к вечеру. Они вынужденно задержались в кишлаке на полтора часа, пока не прилетела «вертушка» с красным крестом на борту. Погрузив в ее металлическое чрево полуживого афганца, рота ушла в горы. Потом Колесников специально справлялся в госпитале о его судьбе. «Он еще нас с вами переживет», — услышал бодрый ответ. Настроение как-то сразу улучшилось: не зря, значит, возились с Амани. А с «шурави» он теперь будет до конца дней своих. Настоящие друзья и впрямь познаются в беде. Как и враги. Душманам, убившим его отца и жену, он обязательно отомстит. Таков неписаный закон предков.

…Виктору нечасто, но снятся сны об Афганистане. Однажды явственно увидел себя молодого, бесцельно бродившего по бывшему военному городку, заброшенному и позабытому афганцами. Зрительная память и спустя годы цепко держала в голове каждую мелочь, каждый уголок ухоженной в то время территории, вдоль и поперек истоптанной их следами. И от этого чужая твердая земля казалась близкой, почти своей. Теперь же он не узнавал ее: выжженная пустыня лежала вокруг, где не было ничего живого. По каким-то лишь ему известным приметам Виктор безошибочно нашел место, где когда-то стоял сборно-щитовой штаб полка, где располагался офицерский модуль первого батальона, в шутку прозванный холостяцкой обителью. Какие страсти здесь подчас кипели! Ведь и на войне у каждого была маленькая личная жизнь со своими эмоциями, впечатлениями, тайнами, вмещавшаяся как раз в этих тонких стенах. Здесь был второй дом, в котором жили радость и обиды, недоразумения и сомнения, тревоги и надежды. Вдруг Виктор отчетливо вперемешку услышал голоса живых и погибших ребят — Сашки Морозова, Сереги Окунева, Пашки Карпинского, Кости Виноградова… Басом рокотал, извещая всех о натопленной солдатской бане, старшина роты прапорщик Хозяйкин, полностью оправдывавший свою фамилию. Солдаты уважали Михалыча за непоказную, настоящую заботу, но особенно за мужество и смелость, периодически проявляемые им в горах. Будто вырвавшиеся из-под земли голоса то быстро нарастали, превращаясь в долгое многозвучное эхо, то удалялись ненадолго, чтобы вновь напомнить о себе. По ним как по ротному списку во время вечерней поверки он узнавал фамилии и даже контурно, чуть расплывчато видел по-прежнему молодые лица некоторых своих солдат, в основном «дембелей». Кто-то из них поинтересовался:

— Как живете, товарищ капитан? Все сбылось, о чем мечтали?

— Живу нормально, ребята. А вы-то, как?

— По-разному. А когда снова в разведку вместе пойдем, может, завтра на рассвете? Мы уже соскучились по вам и настоящему делу…

Виктор проснулся среди ночи в холодном поту и уже не сомкнул глаз: таким неожиданно долгим оказалось возвращение с войны домой, в сегодняшний день.

Почему в век космических достижений и нанотехнологий до сих пор не изобретена знакомая фантастам в деталях машина времени? Колесников никаких денег не пожалел бы, чтобы снова на два года переместиться в опаленную войной молодость, в ставший родным первый мотострелковый батальон, где каждый знал свой маневр в бою и горой стоял за сослуживца. Они чуть иронично и снисходительно называли себя путешественниками, но если и кривили душой, то самую малость: на карте в зоне ответственности дивизии с трудом можно было отыскать вершину, где бы ни ступала нога мотострелков. Казалось, что при таких частых выходах неизбежны большие потери. Но батальону удавалось, хоть и не всегда, подчас чудом, с божьей помощью сводить их к минимуму. А секрет феномена прост, как автомат Калашникова: здесь научились, независимо от должности и званий, в опасную минуту прикрывать огнем товарища, беречь друг друга. Это может быть самое главное правило в военном искусстве.

* * *

После колхозной «вольницы»-посевной бригаду Колесникова бросили на ударную районную стройку. По плану этот консервный завод должны были давно ввести в строй, но, как водится, не хватало средств. И вот поступила команда «срочно», за девять месяцев «родить» завод. Поэтому и понадобился тяжелый неквалифицированный труд, к которому осужденным не привыкать. Колесников ловко управлялся с любым инструментом и работой. Если требовалось ведрами таскать наверх бетонный раствор, он, не жалея себя, делал это наравне со всеми. Приходили машины с кирпичом и блоками, переключался на их разгрузку. «Все должно быть по-честному», — считал Виктор. За такую требовательность к себе, справедливость и уважали в колонии Афганца. Даже те, кто «точил зуб» против него вроде Леньки-валютчика и Лысого.

Каждую неделю получал от жены письма. И с нетерпением ждал новых, как в Афгане. Света писала обо всем: о том, что в Минске недавно открыли новую станцию метро, комфортабельную гостиницу, очередной супермаркет — город на глазах преображался в европейскую столицу. Вторая новость — соседи выдали замуж дочь, а на работе у жены сменился директор. В общем, обычные житейские новости. В конце Света сообщила, что на выходные постарается приехать, и спрашивала, что привезти.

У него же не было особых новостей. Дни, как близнецы-братья, похожи, разве что воскресенье, наполовину выходной, немного выделяется. В начале ноября исполнится уже год, как он в колонии. Никогда не думал, что на пятьдесят первом году жизни здесь окажется. Так что пути господни точно неисповедимы. С другой стороны, это, как и Афган, суровая житейская школа со своим кодексом чести, правилами. Их не так уж и сложно постигнуть, если при любых, самых неблагоприятных обстоятельствах оставаться человеком. Увы, не всем это дано. Такие хамелеоны, как, например, майор Бодаковский, точно здесь не прижились бы.

Удивительная, непредсказуемая все-таки штука — память. Сколько Виктор ни пытался навсегда забыть, вычеркнуть из сознания как ненужный, даже вредоносный «файл» под названием Бодаковский, ничего не получалось. Этот тип, видимо, до конца жизни, как кошмарный сон, будет преследовать повсюду, хотя временное расстояние между ними с годами только увеличивается. После той «душевной» беседы, когда Колесникову почти открыто предложили «сдать» комбата, они мельком виделись несколько раз, напрямую не общаясь. У ротного и замначпо дивизии разные орбиты вращения, поэтому казалось, что пересечься их пути-дорожки в Афганистане уже не смогут. Но именно так и случилось спустя несколько месяцев на боевой операции в Панджшере, когда в состав оперативной группы соединения вместо заболевшего гепатитом начальника политотдела исполняющим его обязанности был включен майор Бодаковский. Надо было видеть важное, самодовольное, напыщенное до отвратительности лицо этого Колобка-Нарцисса, бонопартика дивизионного масштаба с майорской звездой на погонах. Он, конечно, комплексовал из-за звания, мысленно примеряя полковничью папаху. Но до нее еще надо было дослужиться. Вот и старался вовсю, ни перед чем не останавливаясь.

Та бестолково, наспех подготовленная операция с самого начала не заладилась и была обречена на провал, несмотря на задействованные почти по максимуму силы и боевую технику.

Из штаба армии требовали результат, а докладывать, кроме подрывов на минах двух бронетранспортеров и одной БМП, было нечего. Может, еще и этим была продиктована та спешка, которая, как известно, ни к чему хорошему не приводит, тем более в боевой обстановке.

Как специально сошлось, что именно первую роту капитана Колесникова использовали в качестве отвлекающего маневра, пока дивизионный разведбат выходил в тыл боевикам Ахмад Шаха. В связи с этим она поступила в непосредственное подчинение руководству оперативной группы. И все было более-менее нормально, пока среди ночи на связь не вышел майор Бодаковский, не преминувший официальным тоном представиться и.о. заместителя командира дивизии по политической части.

— Доложите обстановку! — недовольно потребовала трубка. И, недослушав до конца, беспардонно перебила: — О каком сосредоточении душманов вы говорите?! Они вам померещились со страха. «Духи» давно за перевалом. С рассветом вашей роте нужно быть на высоте 3214.

— Но именно ее «духи» собираются превратить в неприступную крепость. Без артиллерийской подготовки одной роте соваться туда равносильно самоубийству.

— Товарищ капитан, вы боевой офицер или последний трус-паникер? Где ваши высокие морально-волевые качества, партийная сознательность, — сердито выговаривала трубка. — Немедленно выполняйте приказ!

— Товарищ майор, прошу соединить меня с командиром или начальником штаба дивизии, — как можно четче и спокойнее, чувствуя, что внутри все закипает, попросил капитан Колесников.

— Вам меня недостаточно?! — взорвался в нервном крике Бодаковский. — К чертовой матери под трибунал пойдешь, капитан, за невыполнение приказа заместителя командира соединения!

И связь прекратилась. Колесников со злостью выматерился, послав по известному адресу Колобка. «Вот гад, решил в войнушку поиграть, орден себе добыть на чужих костях — не выйдет!» — Колесников и не думал выполнять дурацкий, безответственный приказ, тем более, что он поступил через голову командира дивизии. Ночной штурм укрепленной «духами» высоты привел бы только к одному: у ее подножия полегла бы вся рота, для которой отметка на карте 3214 стала бы братской могилой. На верную смерть вести своих бойцов Колесников категорически отказался. А другой офицер, тот же бывший комбат майор Жуков, бездумно подчинился бы воле старшего по должности и званию, меркантильно рассудив, что война все спишет, а ему еще надо расти по службе. Это трудный нравственный выбор, и каждый делает его сам.

Как и предполагал Колесников, утром злопамятный Бодаковский запустил механизм отстранения его от должности. Что он наговорил комдиву и начштаба, можно только догадываться. Генерал, правда, немного потушил огонь, недовольно буркнув: «Сейчас не время выяснять отношения. Завершится операция, вернемся к вашему рапорту, товарищ Бодаковский». Это было соломоново, устраивающее всех, кроме самого Колобка, решение. Все знали, что через неделю генерал Яковлев убывал в Военную академию Генерального штаба и готовился уже сдавать дивизию сменщику. Ему меньше всего хотелось конфликтовать, разбирать персональное дело какого-то ротного, отстранять его от должности. Казалось, что обстоятельства на стороне Колесникова и факт «неповиновения» замначпо никто всерьез рассматривать не будет. Но Виктор ошибся. Бодаковский настоял на заседании парткомиссии. Ее секретарь подполковник Шевчук лишь на словах оказался принципиальным коммунистом. После обличительной речи Бодаковского он полностью принял его сторону, даже не попытавшись разобраться в сути конфликтной ситуации. И молча проголосовал в унисон с замначпо — за исключение члена КПСС Колесникова из партии. Умело дирижируя общим настроением («Что будет, если каждый командир подразделения перестанет выполнять в боевой обстановке приказы?»), Бодаковский добился-таки своего: большинством голосов парткомиссия исключила его из передового отряда строителей коммунизма. Попытка же возбудить еще и уголовное дело ни к чему не привела. Военный прокурор, в отличие от партийных активистов, провел всестороннюю проверку и не нашел в действиях офицера состава преступления. И.о. начальника политотдела не имел права без согласования с командиром дивизии самостоятельно отдавать боевой приказ. Поэтому и с роты Колесникова не сняли, ограничившись формальным выговором за нетактичное поведение со старшим начальником.

А через три месяца он заменился в… Забайкальский военный округ. На равнозначную должность, хотя некоторые его сверстники уже в начштабах батальона ходили.

И если не суждено Виктору забыть непорядочного Бодаковского, все делавшего для того, чтобы ядовитым поклепом сломать молодому офицеру дальнейшую карьеру, то также навечно в памяти останется и трогательное до слез прощание с ротой. Его бойцы, которым Бодаковский готовил братскую могилу в Пан-Джшере, все без лишних слов понимали. Поэтому когда ротного вызвали на допрос в Военную прокуратуру, они строем пошли вслед за ним. И целый час как на посту стояли под окнами гарнизонной Фемиды, пока офицер не появился на пороге. Как же тронут был он этим знаком солдатского внимания, мужской солидарности! А провожали его так, что не хотелось уезжать, расставаться с этими вчерашними пацанами, на глазах у него повзрослевших, возмужавших. Была бы его воля, он бы каждого наградил, как минимум, медалью, а то и орденом. Все без исключения заслужили, а «дембеля» в особенности. Им по объективным причинам больше риска «на душу населения» досталось. И те же Жарко, Смолячков, Курнев знают об этой войне столько, что впору солдатские мемуары писать. Надежные, проверенные в боях парни. Они настоящие лидеры в коллективе, опора командира. Да, такой роты у него уже никогда не будет — с этой грустной мыслью-откровением капитан Колесников, по-мужски крепко обняв каждого, сел в запыленный полковой «уазик». Через пятнадцать минут тот доставил офицера на аэродром к уже стоявшему на взлетно-посадочной полосе «Ан-12».

…Света, как и обещала, приехала в воскресенье. Это было уже их третье свидание за год. Жена немного похудела, а во взгляде заметна невысказанная печаль. Привычные вопросы: как самочувствие, чем занимаешься, как здоровье? Он ее о том же спросил. Видно, она по-прежнему носит в себе ту трагедию: призналась, что плохо спит. Почему судьба, словно нарочно, свела их на пустынной ночной дороге с тем неизвестным парнем, которому жить бы и жить?

— Это месть Афгана, — глухо проронил Виктор и сам немного испугался своих слов.

— При чем здесь твой Афган, о чем ты говоришь?! — встрепенулась в тревоге жена.

— Я расскажу то, чего ты не знаешь. — Немного помолчал, раздумывая, стоит ли ворошить отнюдь не героическое прошлое, затем неторопливо закурил. Им никто не мешал, они были только вдвоем.

— Однажды в родовом кишлаке главаря банды мы устроили засаду. Была оперативная информация, что со дня на день он должен там появиться. Небольшая группа затаилась внутри дома, вторая, основная, — в соседнем, заброшенном. Двое суток просидели вместе с тишиной. Утром собирались уже уходить, как среди ночи вдруг услышали шаги. То был неуловимый Карим. Разумеется, не один, а со свитой, охраной. И семьей, как потом выяснилось. Жена и дети после скитаний по горам на зиму, видимо, возвращались в свой дом. В прибор ночного видения только силуэты видны, да и то на определенном расстоянии. В общем, детей мы заметили не сразу. По оговоренному плану первой открывала огонь моя группа, находившаяся внутри дома главаря банды. И только потом вступали в бой основные силы, сосредоточенные снаружи вокруг. Это была классическая ловушка, угодившему в нее шансов на спасение почти не оставалось. Противно скрипнув, почему-то открылась не центральная, а боковая дверь, у которой я находился. Мы посчитали ее, заваленную хламом, покосившуюся от старости, без ручки, нерабочей, а зря. Опасаясь, что основной вход мог быть заминирован, осторожный Карим решил войти в дом именно через ту потаенную дверь. Внезапно увидев перед собой его тучное тело, я инстинктивно нажал на спусковой крючок. Раздалась автоматная очередь, насмерть сразившая главаря. С криком «Падар!» (отец. — Авт.) к нему бросился мальчуган лет тринадцати, которого я поначалу принял за душмана. Просто мелькнула тень… Я не хотел и не должен был его убивать, но в той нервной суматохе, когда уши заложило от стрельбы, когда в воздухе запахло порохом и смертью, все перемешалось вокруг — ругань, свист пуль, а время будто остановилось, трудно было уже разобрать, где свои, а где чужие… К тому же про ребенка заранее ничего не было известно.

Погрузившись в воспоминания, Виктор не заметил, как искурил тлеющую сигарету до фильтра.

— У афганки, на глазах которой я убил мужа и сына, попросил прощение. Готов из-за сына был даже встать на колени. Что я еще мог сделать? Но услышал гневные проклятия в свой адрес. Даже не зная дари, нетрудно догадаться, что от имени Аллаха желала мне эта женщина. И вот теперь, спустя годы, похоже, начали сбываться ее черные предсказания. У нас нет детей, на нашей совести гибель парня. Это их бог — Аллах потребовал у нашего вернуть мой должок.

— Витя, что ты такое говоришь? — всплеснула руками жена. Услышанное для нее было полным откровением. Она не хотела верить ни единому его слову. — Признайся, зачем ты все это выдумал? Зачем терзаешь свою и мою душу?

— Все, что я тебе рассказал, правда.

— Даже если и так, то в чем твоя вина? Ты же сам сказал, что не хотел убивать ребенка. Так получилось. Случайно. На войне ведь всякое бывает. Это она во всем виновата, а не ты.

«Интересная мысль. Выходит, что можно безрассудно, безотчетно стрелять, убивать, резать в порыве справедливого гнева, мстя за павших друзей. И не важно, кто оказался в прицеле — моджахед, у которого руки по локоть в крови, или простой неграмотный дехканин, немощный старик или ребенок, — взведенное оружие должно выстрелить. Или выстрелят в тебя. Такова суровая правда и логика войны. Другого не дано?» — Виктор как раз считал, что есть иной, более справедливый и гуманный вариант поведения в боевой обстановке, не допускающий слепую вражду и ненависть, бессмысленные убийства, в особенности мирного населения. Иначе чем они, воины-интернационалисты, отличаются от обычных киллеров, выполняющих за деньги свою грязную работу? Но в действительности бывало всякое. Когда смерть в виде пули или мины прилетала к нашим из вроде бы мирного кишлака, в ответ «шурави» посылали свою, и, к примеру, реактивная система «Град» уже убивала всех подряд, никого не щадя. Так же по площадям наносила бомбоштурмовые удары и авиация, вместе с огневыми точками невольно поражавшая и дома афганцев. Колесников видел последствия таких налетов. Душа протестовала в такие минуты, пробуждая совесть, добро, сострадание, но холодный разум уравновешивал, по-своему объяснял ситуацию: иначе нельзя. Это издержки войны, смирись. Он соглашался, но внутренний голос плодил новые сомнения: как и кому определять масштаб этих издержек, если уж они неизбежны? И где та невидимая грань, которая отделяет бессмысленную жестокость войны от необходимой, оправданной?

— При чем здесь бог?! Ты же знаешь, почему у нас нет детей, — легким укором вывела из раздумий жена.

Их разговор неожиданно зашел в неприятное для обоих русло. И сейчас невольно каждый вспомнил о том, что давно хотел забыть.

Свету в десятом классе изнасиловал маньяк. Ему дали десять лет, а она, опозоренная и перенесшая настоящий стресс, вынуждена была лечь на операционный стол, чтобы прервать нежелательную беременность. Именно во время чистки и занесли ей врачи какую-то инфекцию, от которой она долго лечилась. Такое не могло пройти бесследно и не сказаться на здоровье.

Виктор об этом узнал уже после свадьбы. Света сама же и рассказала ему в истерическом припадке, случившемся с ней после второй внематочной беременности. Он тогда, как мог, успокоил жену, которую по-прежнему очень любил, нежно обнял за плечи.

— Не знаю, как тебе объяснить. Я много думал в том числе и здесь, о всем произошедшем с нами. Может, это, конечно, роковое стечение обстоятельств нелепая случайность, на которые не стоит даже обращать внимания. Но что-то подсказывает мне, что это послание, знак свыше за все прегрешения молодости Чувствую, что за Афган нести мне крест до конца дней своих. В колонии и вне ее.

Жена вечером уехала. На душе у обоих остался тяжелый осадок от встречи. Виктор пожалел о том что затеяли они этот нелепый разговор. Но он возник сам собой, против их желания. И так, видимо, будет еще не раз.

* * *

В Забайкальском военном округе капитан Колесников без какого-либо продвижения просидел на роте почти пять лет. Его боевой опыт оказался никому не нужным. «Воевал в Афгане? Молодец! Сколько денег скопил, на „Жигули“, небось, хватило? И что, „Шарпы“ и „Панасоники“ в военторге свободно продавались? А правда, что наши женщины передком, как стахановки, неплохо подрабатывали у своих и афганцев?» — вот обычный «джентльменский» набор вопросов. Хотя офицеров, как профессионалов военного дела, должно интересовать совсем другое. Например, тактика боевых действий подразделения в горах, способы получения разведданных, местные традиции. Когда он стал практиковать в роте попутные физические тренировки, неплановые марш-броски с полной выкладкой, а на стрельбище требовал экономить боеприпасы, которых никто не считал, на Колесникова стали глядеть как на чудака. «Витя, брось в воинушку играть, ты уже не в Афгане, зачем тебе с солдатами по полигону носиться? Для этого есть сержанты» — говорили ему с недоумением коллеги-ротные. Многие из них давно уже «забили болт» на службу и попросту отбывали номер. Пьянство считалось чуть ли не гусарской доблестью. Объявленная на самом верху борьба с ним в забайкальской глуши была быстро проиграна. Поняв, что ничего не изменит, мало-помалу втянулся было в эти почти ритуальные офицерские «пирушки» и Виктор. И если бы не жена, скорее всего, спился бы, как некоторые седые капитаны, давно потерявшие перспективу и интерес к службе.

Почти в таком же положении оказался и беспартийный Колесников. Одно время он хотел восстановиться в партии, так как считал, что его исключили несправедливо. Но с каждым годом, когда авторитет самой КПСС таял на глазах, когда становились известны новые скандальные подробности жизни генсеков и местных вождей, больше заботившихся о своем благе, чем о народе, прежнее желание пропало. Наоборот, он даже почувствовал некоторое удовлетворение от своего беспартийного статуса. Так что ничуть не сожалел о крушении «руководящей и направляющей силы». А вот неожиданный распад супердержавы, обладавшей колоссальной ядерной мощью, и ее Вооруженных Сил, которым верой и правдой служил, воспринял как личную трагедию. Такое было горькое ощущение, словно родной и очень близкий человек умер в семье. Стало ясно, что надо увольняться из армии, и уезжать из сурового Забайкалья домой, в ставшую суверенной Беларусь.

…В колонию пришло письмо от Сергея Окунева, переправленное женой. Он написал, что ездил в Москву на 50-летний юбилей дивизии.

«Собралось тридцать человек, в основном из Москвы и Подмосковья, из Питера, Самары и Воронежа подъехало несколько ребят. Встретил общих знакомых по Афгану, которые просили передать пламенный привет. Комдива нашего генерала Яковлева уже нет в живых: трагически погиб в автокатастрофе на Дальнем Востоке, где командовал армией. Слышал, что комбат Жуков полковника получил, преподавал в академии Фрунзе, на том его карьера и закончилась. На встречу почему-то не пришел. А вот бывший замначпо Бодаковский, которого ты, конечно же, помнишь, на 600-м „мерсе“ прикатил. Весь такой из себя важный, как барин в седьмом колене. Знаешь, чем на жизнь зарабатывает? Держит сеть казино в Москве. Когда накрылась медным тазиком партия, вовремя сориентировался. Одним из первых в дивизии публично отрекся от партбилета и звания коммуниста. И это не кто-нибудь, а начальник политотдела! Говорят, на всю уже распадающуюся Красную армию тогда прославился. После ГКЧП стал ярым демократом, Ельцина боготворил. За что, надо полагать, и получил в сорок пять генерала, а после увольнения в запас преференции в бизнесе. Ну да бог ему судья».

Колесников отвлекся на минуту от письма: надо же, как мир тесен. В этом смысле прав был старшина Хозяйкин, когда в своей каптерке под рюмку чая иногда философствовал: «Земной шарик, он, конечно, круглый, но очень напоминает подводную лодку. А мы все ее большой экипаж. И будь ты хоть на Дальнем, хоть на Ближнем Востоке — все равно в лодке находишься, только в разных ее отсеках. Так что давайте, ребята, как говорил кот Матроскин из мультфильма, жить дружно». А вот насчет дружбы вдоль и поперек ты, Михалыч, явно погорячился. Обниматься-брататься с такими скользкими типами, как незабвенный господин Бодаковский, нет ни малейшего желания. Не то что руку для приветствия подать, взглядом встретиться противно.

Колесников вдруг подумал, что, окажись он на той юбилейной встрече однополчан, точно не сдержался бы и под градусом хорошенько врезал бы Колобку по морде. И при всех объяснил бы за что. До отдельных индивидуумов, потерявших совесть и честь, только так и можно еще достучаться.

«Заходил на следующий день к Аушеву, в Комитет по делам воинов-интернационалистов: хорошо, что есть такой, объединяющий нас, „афганцев“, на просторах СНГ. Если и он, как СССР, распадется, можно ставить крест на боевом братстве без границ. Виктор продолжил читать письмо. — От ребят узнал, что Комитет совместно с российским МИД и МЧС готовит специальную экспедицию в Афганистан, где в конце прошлого года обнаружены захоронения останков наших солдат, находившихся в плену. А сколько их, живых, пребывает на чужбине? Все это и намерена выяснить комиссия».

«Эх, черт возьми, почему я даже незнаком с леген дарным Аушевым, героем Афгана, известным и уважаемым человеком?! — с недоумением мысленно воскликнул Колесников. — Служили ведь недалеко и почти в одно время. Он, внимательно выслушав, конечно же, понял бы мою ностальгию по Афгану и помог бы туда вернуться, хотя бы временно, тем более, что есть такая возможность». — Виктор, сам того не ожидая, как за спасительную соломинку ухватился за эту спорную мысль. Но через полминуты так же быстро и охладел к ней. Балбес, он совсем забыл, что приговорен к ограничению свободы и не волен без ведома начальства покидать колонию, не то что лететь с комиссией в Афганистан. А вообще-то хорошо, что хоть с опозданием, но вспомнила Россия о своих солдатах, мертвых и живых. А великий и могучий Советский Союз, выведя в феврале 1989-го войска, посчитал войну законченной. И политики сделали все, чтобы о ней, как о кошмарном сне, быстрее забыть. А она, словно в отместку, возьми да и отзовись громким эхом в кавказских горах…

* * *

— Колесников, к начальнику колонии! — эта команда дежурного быстро дошла до адресата.

«Что бы это значило? — с долей тревоги подумал Виктор. — Вроде бы в плохих делах замечен не был. Бригада план перевыполнила. Ладно, разберемся по ходу».

Говорят, по интерьеру кабинета можно многое узнать о его хозяине. Но, переступив через порог, Колесников с удивлением увидел голые, почти обшарпанные стены, единственным украшением которых был старинный портрет… Ленина. Из мебели — обычный двухтумбовый стол, таких, наверное, уже не выпускают, и четыре простеньких стула с решетчатой спинкой.

— Садитесь, Виктор Иванович… — проявил необычную вежливость с виду всегда суровый начальник колонии майор Карасев. — У меня тут ремонт, не обращайте внимания. Я вас вот по какому поводу вызвал. К нам поступило ходатайство Белорусского союза ветеранов войны в Афганистане, скрепленное подписью известного депутата, также воина-интернационалиста. Словом, они просят рассмотреть возможность вашего досрочного освобождения в связи с десятой годовщиной со дня вывода советских войск из Афганистана. Вы к тому же награждены боевым орденом, замечаний к вам нет, наоборот, более трудолюбивого и ответственного осужденного еще поискать нужно. Так что уже сегодня дадим ход документу…

— Не стоит этого делать, товарищ майор, — холодно отреагировал Колесников. — Я хочу отбыть до конца определенный судом срок.

Похоже, все, что угодно, но только не эти слова ожидал услышать майор Карасев.

— Я вас не понимаю, — только и смог выдавить из себя ошарашенный начальник колонии.

— Понимаете, приговор и так не слишком суров, а если я еще и выйду досрочно, это… это нечестно будет по отношению к матери погибшего по моей вине парня.

— Вы хорошо подумали? Может, еще измените свое решение?

— Нет. Я хочу искупить свой грех.

— Да, ну и дела… — покачав уже начинающей седеть головой, удивленно молвил начальник и велел расписаться в каких-то бумагах.

Колесников долго не мог уснуть в ту ночь. И не потому, что пространство комнаты наполнилось устойчивым храпом Леньки-валютчика и Лысого. Одолевали разные мысли. Нет, он ничуть не жалел, что отказался от досрочного освобождения. Это его принципиальное решение, пусть и непонятое, кажущееся странным, почти абсурдным. Но оно пришло не мимолетно, а созрело в мечущейся душе, по-прежнему не знавшей покоя. Где-то он читал, что душа, как и тело, может подолгу болеть, пока не подберешь необходимый курс лечения. Неожиданно для себя он подумал о Боге. Будучи от рождения крещеным, крестик никогда не носил. Верил в светлое будущее, коммунизм, партию. Но эти казавшиеся вечными идеалы, как и надежда на горбачевскую перестройку, поблекли и потеряли какую-либо ценность, подверглись такому же осмеянию, как и христианская православная вера после Октябрьской революции. Все возвращается на круги своя. Ничто не проходит бесследно и за грехи молодости вынуждена расплачиваться старость. Это аксиома жизни.

Никогда не думал бывший член КПСС капитан запаса Колесников, имевший в дипломе по научному атеизму отличную оценку, что на шестом десятке лет он примет веру в Бога как спасительное лекарство для души. И пусть он пока не знает ни одной молитвы, слабо разбирается в церковных канонах, путает имена святых и в храм пока не вхож, зато Бог для него уже не чужая безликая субстанция, растворившаяся в космическом пространстве, Всевышний рядом, внутри сознания, в мыслях и чувствах. А ведь и в Афгане он незримо четвертым членом экипажа находился в командирской БМП, иначе под Салангом та коварная мина, усиленная фугасом, разнесла бы их в клочья. А сколько раз, оказываясь от смерти на расстоянии вытянутой руки, интуитивно, наверное, каждый из них мысленно вспоминал Бога. И также быстро забывал о нем, как о своей минутной слабости, когда опасность для жизни миновала. Но эта человеческая неблагодарность великодушно прощалась Всевышним, не умевшим держать зла.

Когда Виктор вернулся домой, мать, увидев его на пороге, воскликнула, приложив натруженные крестьянские руки к груди: «Слава богу, сынок, живой!» Она не партию, не министра обороны, а именно его, Верховного Главнокомандующего человеческими судьбами, искренне благодарила. А вот ее матери не довелось дождаться мужа с Великой Отечественной войны. Как погиб его дед и где похоронен, Виктор, сколько ни пытался, так и не узнал. Дед стал одним из сотен тысяч неизвестных солдат, нашедших вечный приют в братской могиле без имени и фамилии…

Тогда, вернувшись с Афгана, он впервые за долгие годы побывал с мамой в церкви. И по ее совету помолился за свое телесное и духовное здравие, а также зажег свечу за упокой душ погибших боевых друзей. То был всего лишь мимолетный эпизод в насыщенной встречами и событиями жизни отпускника. Но он не забылся, не выветрился из памяти.

Та старая, уже покосившаяся деревянная церквушка в родной деревне доживает последние месяцы. Как пообещал прихожанам батюшка, скоро на ее месте начнут возводить новую, из кирпича: уже и добровольные пожертвования собирают. Виктор обязательно поможет деньгами, еще и руками на стройке подсобит — сразу же, как вернется из колонии. Он почти физически ощутил потребность в этом бескорыстном поступке. Тем более что речь идет о малой родине.

Красивое, знаковое название у его деревни — Богодаровка, то бишь Богом подаренная. Раньше Виктор как-то не задумывался над этим, а теперь понял: неспроста такое название, с какой-то легендой или былью наверняка связано. Надо бы, пока живы, расспросить стариков, покопаться в архивах — интересно ведь!

Очистить душу от скверны — вот что ему сейчас нужно. Как родник колодца или реки со временем затягивает тиной или грязью, так и внутренний мир человека обрастает греховными низменными страстями, нравственными пороками — завистью, злобой, ненавистью… Вера в Христа и есть тот специальный фильтр, который делает человека чище, лучше, духовно здоровее.

…Уснул он лишь под утро. До самого подъема Виктор снова с ротой тяжело поднимался в горы. В этот раз искали «духовские» склады с оружием. По узкой петляющей тропке Виктор ступал крайне осторожно: у него было тревожное, близкое к страху, предчувствие: сегодня он обязательно подорвется на мине: если не сейчас, так чуть позже, после очередного шага, который станет роковым. Он, словно кошка с мышкой, играл с судьбой вслепую. Афган по-прежнему цепко держал капитана Колесникова при себе, как важного свидетеля, еще не давшего ценные показания. Но и в тот раз Бог спас его: очнувшись от сна, он точно помнил, что не подорвался на мине.

Кошмарные сны, назойливо навещавшие все чаще, с годами отнюдь не растворились в тумане прошлого. Не выдержав их прессинга, Виктор однажды пришел на прием к психотерапевту. Тот прописал какие-то таблетки, порекомендовал прогулки в лесу, на свежем воздухе и настоятельно советовал съездить отдохнуть в санаторий с видом на море, что Колесников и сделал. В Крыму и впрямь он почувствовал себя здоровым. И лишь однажды, после того как они с женой поднялись на вершину сказочно красивой Ай-Петри, его до этого спокойный ночной сон бесцеремонно нарушил бессмысленный калейдоскоп пережитых впечатлений. Но к по-домашнему уютному Крыму, увы, они не имели никакого отношения. Это Виктор понял по фразам, в которых четко уловил кем-то произнесенные до боли знакомыеключевые слова: «шурави», «духи», «вертушки». Даже санаторий, на который он так надеялся, оказался бессильным помочь ему. А тут новый удар по нервам и психике — страшное происшествие со смертельным исходом на обратной дороге. Лучшей терапии не придумаешь…

И вот теперь, в колонии, Колесников, кажется, наконец-то нашел единственное лекарство от своей невидимой многолетней болезни, которой даже опытные врачи не могут поставить точный диагноз. «Это у вас нервное переутомление, обычная хандра — пройдет», — обычно так, успокаивая, квалифицировали медицинские светила его навязчивые, опустошающие душу и угнетающие сознание тяжелые афганские сны. Вера в Бога — вот его чудодейственный препарат, который ни в одной аптеке мира не продается: для его приобретения вообще не нужны деньги, блат. Только покаяние души.

Загадка — парадокс для любителей кроссвордов. Не убийца, не преступник, хотя руки в крови. Кто это? Командир мотострелковой роты Советской армии капитан Колесников. Конечно, он не один таков. И не по своей воле, а по приказу высшего командования оказался в чужой стране с оружием. Чтобы воевать, а не заводы, мосты, дороги строить, в чем по партийной указке пыталось поначалу убедить свой народ Советское телевидение. А у войны во все времена две родные сестры — боль и смерть. И если с последней Виктору посчастливилось разминуться, хотя не раз воочию видел ее, то первой стал братом. Как радиации чернобыльцы, так он нахватался этой медленно убивающей душу боли, человеческих страданий. Думал, с годами они исчезнут, но память и сознание зачем-то бережно хранят наряду с положительными эмоциями, чувствами и пережитые страхи, стыд, муки, сомнения. Обезглавленный труп моджахеда с кровоточащей, облепленной сонмищем зеленых мух шеей, неожиданно вернулся к нему из прошлого даже не во сне, а днем, когда Виктор разделывал на кухне мясо. Не он линчевал того «духа», а шедшие впереди разведчики. Но полузабытая картинка не стерлась в памяти, как и тот афганский подросток, расстрелянный им на пороге своего дома вместе с отцом, главарем банды. Как тени-призраки возвращаются порой к нему в ночной тиши голоса мертвых и живых однополчан. Хорошо, что хоть «воюет» Виктор молча, лишь слегка постанывая, не выкрикивая дурацких команд, иначе бессонница жене была бы обеспечена. Теперь он знает, что как незахороненный прах близкого человека зовет, напоминает о себе, так и непрощенный Богом грех безжалостно бередит оголенную душу. «Так что не к психотерапевту и невропатологу, а к батюшке на исповедь, в храм тебе, Виктор Иванович, надо идти, — с легкой иронией признался себе Колесников. — Пока не сделаешь этого, будешь приговорен к своей вине пожизненно, а не на два определенных судом года…» А еще он приговорен самой судьбой к Афганистану, куда, будь птицей, не соблюдая границ, с радостью упорхнул бы. Только не в нынешний, натовско-американский, где бал правит исключительно сила оружия, а не человеческих чувств, отношений, а в свой, середины 1980-х. Именно тот Афганистан, где он выполнял интернациональный долг, не спрашивая разрешения, как старый друг, приходит в гости во снах, в которых горе и радость, жизнь и смерть вперемешку. Колесников устал от них и хотел бы сам оказаться в гостях у своей боевой молодости, когда день шел за три, а их количество казалось безграничным. Но, наверное, сколько лет отмерено, столько и будет он носить в себе эту чистую, как родник, с примесью боли, горечи и печали, несбыточную мечту…

(обратно)

Убитая любовь

Большинство девушек и женщин, не встретивших свою вторую половину на необъятных просторах Советского Союза, отправлялись за семейным счастьем на афганскую войну, наивно веря в то, что оно их там ждет. И как же нестерпимо больно и горько было разочаровываться, воочию в увеличенном масштабе видя совсем другое: ужас, кровь, мучения, смерть. Лишь прошедшие через круги ада получали право на настоящую любовь. Она могла длиться вечность, годы, а то и вовсе считаные дни.

* * *

Большего романтика, чем Ира Кузнецова, во всем медучилище, наверное, не было. Поэтому никто из ребят не удивился, узнав, что девушка настойчиво обивает пороги военкомата. С единственной просьбой: направить ее после выпуска в Афганистан.

— Вы не имеете права мне отказать, — сердилась Ира, слыша уже из уст военкома знакомое предложение «еще раз хорошенько подумать». — Я взрослый, самостоятельный человек и хочу полученные в училище знания применить там, где они наиболее нужны.

— Правильно мыслите, — неожиданно согласился с ней военком. — Поэтому мой вам совет: езжайте в одну из сельских больниц. Там не хватает медсестер и каждому новому человеку очень рады.

Туда я всегда успею. А вот в Афган могу опоздать. Я вас, товарищ полковник, всегда по-доброму помнить буду, только оформите документы, пожалуйста.

Да что же это за девки такие напористые нынче?! — слегка завелся и военком. — По-доброму, говоришь, вспоминать будешь? А если, не дай бог, без глаз или без руки останешься: пуля ведь действительно дура, ей все равно кого ранить и убивать. Тебе, Ира, самое время не в строю в сапогах, а в невестах ходить, любовь с парнями крутить. А там, глядишь, дело к свадьбе повернет, сына или дочку родишь…

— Это тоже успеется. Так как насчет Афганистана?

А родители согласны? — после паузы уточнил военком. — Они, кстати, кто по профессии?

— Папа у меня военный, танкист, правда, уже на пенсии. А мама заведующая библиотекой. Но их мнение в данном случае не решающее.

— Значит, они «против»?

А вы были бы «за» на их месте? Уже хорошо, что они не закатывают в доме истерику, а относятся к моей возможной командировке сдержанно.

Когда у вас выпуск, в июле? Подойдите в начале августа: мы как раз будем комплектовать команду по заявке с области. Медсестры, думаю, понадобятся.

Услышав такое, Ира на радостях готова была расцеловать военкома. Она не шла, а просто летела к ближайшей автобусной остановке. Со стороны могло показаться, что девушка выиграла в лотерею миллион.

* * *

В отделе кадров штаба армии ей вначале предложили остаться в Кабуле, в госпитале, но в последний момент все переиграли.

— Поедете в Баграм. Там в агитотряде уже два месяца нет медсестры.

Где находится этот Баграм и что за странное такое подразделение агитотряд, Ира не знала, но решила не уточнять. По ходу сама разберется. На попутном транспорте еще с одной женщиной, вольнонаемной из Челябинска, добралась до Теплого Стана, откуда должна была идти автомобильная колонна. По иронии судьбы она направлялась домой, в Советский Союз, откуда сутки назад прилетела Ира военно-транспортным самолетом.

— Возьмете до Баграма? — спросили они у капитана, деловито прохаживавшегося вдоль выстраиваемых машин.

Прежде чем ответить, офицер строгим взглядом смерил с головы до ног симпатичных незнакомок и, прокашлявшись в кулак, в свою очередь игриво поинтересовался:

— А вы, сударыни, какую плацкарту предпочитаете: мягкую или жесткую? Выбор у меня невелик: могу предложить сиденье в кабине «КамАЗа» или открытое, обдуваемой ветром, место на броне. Второе, кстати, более безопасно для вашего бесценного здоровья.

Ира и ее попутчица с Урала Валентина в недоумении переглянулись. Уж не потешается ли над ними капитан, пряча наглую улыбку в пышные усы? В кабине, конечно же, женщине уютнее, комфортнее, нежели глотать едкую пыль сверху на бронетранспортере, являясь к тому же прекрасной мишенью для снайпера. О том, что куда коварнее другой невидимый враг — мины, они тогда еще не знали.

Капитан с женским желанием ехать в кабине «КамАЗа» спорить не стал и жестом указал на одну из машин.

В путь тронулись через час с лишним. Колонна лениво, как разомлевшая на солнцепеке змея, вытянувшись, поползла вперед, медленно оставляя позади шумный город.

Ира без устали крутила головой по сторонам: ей все было в диковинку, а потому чрезвычайно интересно в этом восточном средневековье. Сколько хватало зрения, вглядывалась в дорогу — неширокую, причудливо изворачивавшуюся, местами усеянную ямами и давно лишившуюся асфальта. На таких колдобинах груженая машина урчала натужнее, а ее водитель, долговязый солдатик Слава, манипулируя «баранкой», слегка нервничал.

И тут Ира увидела, как заплясали чуть впереди на пыльной обочине какие-то фонтанчики. С десяток, а может и больше их, одинакового размера и формы, запрыгали вокруг в каком-то хаотичном танце. «Музыку» они услышали вместе.

— Ё…й обстрел! — смачно выругался, напрочь забыв о пассажирках, водитель Слава. — И снова «духи» бьют нас в этой проклятой Аминовке.

Голос солдата заглушила автоматно-пулеметная дробь. Услышав ее, Ира и Валя испытали настоящий страх. А когда где-то рядом мощно ухнул еще и гранатомет, девчонки завизжали, наклонив головы вниз, к коленям. Казалось, что следующая прицельная очередь исполосует их беззащитный «КамАЗ».

По-разному в зависимости от личных качеств, срока службы в Афганистане, плотности огня ведут себя в боевой обстановке люди. Новички обычно теряются и в панике забывают даже о собственном оружии, в котором их спасение. Большинство тех, кто поопытнее, научились подавлять страх и справляться со своими чувствами и эмоциями. Когда смерть на твоих глазах устраивает экстремальный танец из сотен выпущенных пуль, навсегда забирая в свой круг все новые и новые жертвы, лишь слепому не страшно. Звонко треснуло стекло, и его осколки больно впились Ире в волосы и шею. В то же мгновение резко вскрикнул и замолк Слава. Подняв голову, Ира ужаснулась от увиденного: пуля попала водителю прямо в переносицу, навеки изуродовав красивое лицо молодого парня. Его уже мертвые руки по-прежнему сжимали «баранку» остановившегося грузовика.

Что делать в этой дикой, непонятной свистопляске двум безоружным молодым бабам, совершенно потерявшимся на войне уже в первый день, где искать то безопасное, пусть и не совсем уютное место, о котором полуигриво говорил усатый капитан? Кстати, где он сам, жив или, может, тоже убит, как этот несчастный Славик? Интуитивно Ира поняла, что дальше, полусогнувшись, сидеть в кабине бессмысленно, да и опасно. Кое-как нащупав нужную дверную ручку, они сумели выбраться наружу. Короткого взгляда назад оказалось достаточно, чтобы понять: из-за объятой поблизости пламенем машины, перегородившей дорогу, середина колонны остановилась, в то время как первые пять грузовиков успели вырваться из-под обстрела. Из двух сопровождавших их бронетранспортеров почему-то стрелял лишь один.

Ира и Валя, пригибаясь и пару раз упав, ничего не замечая вокруг и не чувствуя под собой ног, бежали к своим. С людьми, пусть и на открытом месте, не так страшно, как в неподвижном «КамАЗе» с убитым водителем.

— Сюда бегом, вашу мать! — кричал им кто-то сбоку из-за камня — валуна у дороги. Оно оказалось как нельзя кстати, это естественное укрытие. Обе вздохнули с облегчением, увидев знакомого капитана. Рядом с ним находился радист с рацией, просивший у какого-то «ноль первого» срочной помощи.

— Ну что, милые, перепугались? — Капитан, кажется, не из робкого десятка, если даже в такой критической обстановке попробовал изобразить на своем наполовину чумазом лице подобие улыбки. — У меня сегодня юбилей.

— День рождения, что ли? — переспросила Валентина.

— Нет. Обстрел, тридцатый по счету. За год службы.

— Вы так любите статистику?

— Нет, я женщин люблю, — нашелся капитан. — А без арифметики на войне нельзя. Количество проведенных колонн приходится документально фиксировать, вот и помню цифирь.

Незримый «ноль первый» все-таки услышал их и направил в помощь пару боевых вертолетов. Ира впервые видела, как окрашенные в камуфлированный цвет винтокрылые машины с крупными звездами на борту стремительно зашли в пике и, изрыгнув приличную порцию огня, выпустили ракеты. Несколько минут понадобилось для того, чтобы на дороге и в близлежащем кишлаке установилась тишина. Колонна, потеряв три машины и двух солдат, под прикрытием вертолетов тронулась дальше в свой неблизкий и опасный путь.

На Баграмском повороте у нашего блокпоста один из «КамАЗов» приостановился, чтобы расстаться с двумя очаровательными спутницами, невольно разделившими с водителями риск, тяготы и невзгоды военной службы на колесах.

— Девчонки, до встречи в Союзе! — громко выкрикнул на прощание капитан, ни имени, ни фамилии которого они даже не спросили.

* * *

Похоже, внезапное появление на перекрестке двух незнакомых девушек с чемоданами, явно не знавших, что им делать дальше, стало главным событием в буднично-рутинной жизни отдельной «точки». В дорожной пыли, хрустевшей даже на зубах, пропахшие дымовой гарью, в изрядно помятых кофточках и джинсах да еще босиком (надо же было додуматься надеть туфли на каблуке!), скованные страхом от пережитого, изрядно уставшие — такими предстали нежданные гостьи перед воинами советского блокпоста. Неужели их мучения закончились, и можно просто умыться, привести себя в порядок, малость отдохнуть от солнцепека в тени?

— Красавицы, какими судьбами к нам? — спросил вышедший навстречу прапорщик с автоматом на плече. И тут же скомандовал: — Магометов, что стоишь, как истукан, отнеси чемоданы.

Иру и Валю, после того как они смыли с себя дорожную «косметику», накормили рисовым супом и гречневой кашей с тушенкой, подробно за обедом расспросив о новостях и жизни в Союзе, кем и в какую часть прибыли.

Услышав, что одна из девчонок будет работать продавцом в их военторговском магазине при штабе дивизии, на витринах которого стоит немало дефицитного товара, дальновидный прапорщик «на всякий случай» пометил в блокноте ее имя и фамилию. Медсестра из агитотряда его не интересовала.

Под вечер на попутном бронетранспортере заботливый прапорщик отправил их в военный городок, находившийся в нескольких километрах от «точки».

В отделе кадров формально-сухо спросили, как добрались, посмотрели документы и велели прийти завтра.

— А пока обустраивайтесь в женском модуле. — С этими словами офицер вызвал посыльного солдата, и в его сопровождении Кузнецова направилась к своему новому месту жительства.

Показавшееся впереди на фоне величавых гор приземистое длинное здание, своими контурами напоминавшее колхозную ферму, оказалось гарнизонной женской обителью. Неприятно скрипнув, хлипкая деревянная дверь легко отворилась, открыв Ириному взору скромное убранство комнаты с двумя застеленными кроватями. Со стены напротив какой-то удивительно теплой улыбкой с журнальной цветной обложки встречал певец и композитор Юрий Антонов. «Вот и обрела ты, Ирка, крышу дома своего, как поется в популярной песне. На два ближайших года».

Заняв свободную койку у окна, Ира кое-как распихала извлеченную из чемодана одежду. Затем принялась за уборку комнаты, показавшейся ей, любящей чистоту и порядок, грязной.

— О, у нас никак домработница появилась, — эта грубая шутка, прозвучавшая с порога, Ире не понравилась. Оторвавшись от мытья пола, Кузнецова увидела перед собой упитанную тетку лет тридцати пяти.

— Новенькая? Ну, давай знакомиться. Я — Зоя, не Космодемьянская, конечно, а Пригожина, повариха из офицерской столовой.

— Кузнецова Ира, медсестра.

— А родом откуда?

— Из Ленинграда.

— О, из самой колыбели революции?!

— Из нее.

Уже вместе закончив уборку, сели пить чай с привезенными Ирой конфетами и печеньем.

— У нас это почти деликатес, — на правах старшей по возрасту и времени пребывания в Афгане пояснила Зоя. — Так что жизнь здесь несладкая. Одно хорошо: мужиков много, а нас, баб, мало. Спрос на женскую ласку и тело необычайно велик. И этим дефицитом нужно уметь пользоваться.

Дальше Пригожина поделилась своим секретом привораживания мужчин. Будучи незамужней, она извлекает пользу из своего свободного статуса. Как призналась, крутит любовь с тремя мужиками сразу и не считает это постыдным. Не сама же она в любовницы набивалась, к тому же никому не жена, чтобы верность хранить. На войне совсем другая шкала нравственных ценностей. То, что в Союзе считается аморальным, постыдным, здесь, в боевой обстановке, прощается и не подлежит осуждению.

Ира слушала старшую подругу, не перебивая, в чем-то даже восхищаясь ею, а где-то внутренне протестуя. Ей только не нравился этот грубоватый разговор об интиме, зачем-то затеянный Зоей, мало интересовали досужие сплетни о том, с кем спит комдив и что у начальника штаба новая пассия… Казалось, не было в гарнизоне офицера, о котором ничего бы не знала словоохотливая повариха. Из ее рассказов получалось, что все мужики, независимо от звания и должности, настоящие кобели, у которых только одно на уме: уложить женщину в койку. А добившись своего, они быстро забывают о красивых обещаниях вечной любви и по сторонам зыркают, как изголодавшиеся хищники, высматривают новую добычу. И эта гонка за удачей ради удовлетворения основного природного инстинкта у многих затягивается на десятилетия, а то и на целую жизнь.

Вдоволь наслушавшись Зойкиных советов, Ире, столько пережившей за этот суматошный день, показалось, что она проваливается в какую-то бездонную яму. Ее, смертельно уставшую, быстро сморил сон.

* * *

— Ты зачем, неверная, осквернила своим присутствием нашу землю? Кто звал тебя сюда?

Ира увидела перед собой пылавшее ненавистью, перекосившееся от злости, помеченное шрамом лицо главаря банды, которое налилось кровью, а острый, словно кинжал, взгляд пронзил ее до мозга костей.

— Если будешь молчать, мы, как барашка, зарежем и зажарим на огне твое сочное молодое мясо. Отвечай же!

Она едва успела уклониться от наповал разящего удара и, закричав в страхе, проснулась.

В комнате никого не было. За окном — непроглядная темень. Зоя, наверное, заночевала у одного из своих кавалеров. Свернувшись калачиком и натянув на себя простыню, гоня прочь дурное привидение, Ира вновь сомкнула веки. Но сон куда-то испарился.

А тут еще за стенкой послышался скрип кровати, продолжавшийся минут десять, затем ее слух уловил чьи-то приглушенные стоны, голоса — мужской и женский. Так вместе с соседями и не смогла уже уснуть, тем более что за окном уже светлело.

* * *

— Проходите, Ирина… э… э…

— Сергеевна.

Начальник политотдела дивизии, решивший лично побеседовать с новой медсестрой агитотряда, был сама любезность. Стройный, поджарый подполковник лет сорока чем-то напоминал Алена Делона, по которому сходили с ума не только французские поклонницы великого актерского таланта, но и советские женщины. Начпо, похоже, любил в дружеской, неторопливой беседе, по только ему одному известной психологической методике узнавать людей. А еще подполковник Сазонов получал, видимо, истинное удовольствие от инструктирования подчиненных — военных и гражданских.

— Вы не просто медсестра, а в какой-то мере еще и политический работник, так как служить будете на передовой невидимого фронта, — объясняя, напустил он высокопарного туману. — Ведь подчас вооруженные до зубов батальоны не могут добиться того, что способен сделать один агитационно-пропагандистский отряд. Я вам не буду сейчас рассказывать о его штатном расписании, специфике работы, сами скоро узнаете. Кстати, через десять минут ко мне на доклад прибудет командир агитотряда майор Михайленко. Посидите, внимательно послушайте, а потом я вас представлю командиру.

Вскоре в дверь постучали, и на пороге кабинета появился высокий, худощавый мужчина лет тридцати.

— Проходите, Анатолий Иванович, и давайте сразу к делу. Что у нас там с клубной машиной? — спросил начпо.

— Стуканул движок, товарищ подполковник. Я в техническую службу уже сделал заявку, но, боюсь, до нас очередь дойдет не скоро.

— Я позвоню, потороплю их. Что наш рафик Сулейман сообщает? Может, есть смысл агитотряду вновь поработать в кишлаках его уезда? Взять с собой побольше муки, риса, сахара, чтобы получилось солидно и красиво. Надо показать афганцам, что «шурави» не мелочатся, когда речь идет о помощи друзьям. Тем самым мы поддержим Сулеймана как представителя центральной власти, председателя местного комитета НДПА (Народно-демократической партии Афганистана. — Авт.). Нам крайне важно, чтобы за ним, а не за муллой, пошли люди. Ну и квалифицированное медицинское обслуживание населения провести само собой… Кстати, знакомьтесь: Ирина Сергеевна — новый медицинский и политический(!), — начпо сделал акцент на этом слове, устремив вверх указательный палец, — работник. Прошу любить и жаловать.

Ира, слегка смутившись, поднялась с места. Она ощутила на себе строгий мужской взгляд майора Михайленко.

Из кабинета они вышли вместе.

— Вам придется еще и частично за врача поработать. Нина Викторовна, наш штатный терапевт, на днях уезжает в отпуск, — «обрадовал» командир.

Узнав, что у его новой подчиненной за спиной никакой практики, только диплом медучилища, не на шутку расстроился. Отпустив крепкое словцо по поводу вечного бардака в военкоматах, уже более миролюбиво молвил:

— Ладно, что теперь возмущаться: будете в боевой обстановке опыта набираться. Потом в Союзе он окажется бесценным.

К предстоящему выезду в кишлаки Баграмской зоны медсестра Кузнецова готовилась так, будто завтра у нее выпускной госэкзамен принимает сам министр здравоохранения. По совету командира она до краев набила медицинскую сумку различными лекарственными препаратами, сверху положила тонометр, перевязочные средства. Каких таблеток не было, дополучила в медпункте. Выданная песочного цвета форма «афганка» пришлась точно по ее стройной фигурке. Нарукавная белая повязка с красным крестом сразу все объясняла. Оружие ей, гражданскому специалисту, не полагалось. Но в колонне, кроме санитарного «УАЗа», двух грузовых «Уралов» с продовольствием, постоянную прописку имел БТР охраны с небольшим десантом, порой усиливаемый еще и БРДМ. Правда, сейчас поездка предстояла недальняя, к тому же в район, контролируемый нашими и правительственными войсками, поэтому майор Михайленко решил обойтись одним бронетранспортером. К тому же язык не поворачивался постоянно просить усиление, когда в боевых частях на счету каждая машина.

За год службы офицер понял, что в Афганистане нет абсолютно безопасных мест. Пару недель назад агитотряд основательно пощипали в каких-то двух десятках километров от Кабула. Хорошо еще, что обошлось одним раненым. Да, они тогда, что называется, случайно нарвались на остатки рассеянной банды, средь бела дня перемещавшейся от столицы на север. В штабе дивизии после доклада Михайленко за головы в недоумении схватились: откуда взялись там «духи», когда накануне после рейда десантников все было основательно «зачищено». Пришлось даже начальнику походного клуба и водителям взять в руки автоматы, чтобы отбиваться. Вот тогда здорово выручил бронетранспортер: без него совсем было бы худо. Прицельным огнем из крупнокалиберного пулемета «броник» уложил обрадовавшихся было моджахедов на землю и не дал им приблизиться на расстояние броска гранаты. Но стоило ему замолчать, как «духи» чуть ли не в атаку пошли. Михайленко отчетливо видел эти перебегавшие, чуть сгорбленные фигурки с чалмами на головах, слышал их злобные крики. От одной мысли, что их немногочисленное и отнюдь не боевое, а агитационно-пропагандистское подразделение разобьют в пух и прах, становилось не по себе. Слава богу, пулеметчику бронетранспортера удалось перезарядить ленту, и спасительный КПВТ вновь как ни в чем не бывало заработал. «Духи» вынуждены были отступить и раствориться в близлежащей «зеленке».

Какой сюрприз ждет агитотряд в этот раз, наверное, и Аллаху неведомо. Сулеймана по телефону предупредили, чтобы к полудню собрал местных жителей на площади самого большого кишлака Алихель. Для чего, разумеется, тоже сказали: теперь дехкане точно придут с детьми, целыми семьями, чтобы побольше получить дармовых продуктов на руки. А именно массовость, как говорит начальник политотдела, наш главный козырь против душманов. В борьбе за умы и сознание людей в ход идут не патроны и гранаты, а совершенно другое оружие: пшеничная мука высшего и первого сорта, рис, соль, сахар — продукты первой необходимости, в которых очень нуждаются многие крестьяне. Ведь испеченная из советской муки лепешка афганцам во стократ дороже и памятнее любой наглядной агитации. Проверено на практике: естественным, востребованным дополнением к продуктовому набору стала культурно-просветительная программа в виде показа с помощью передвижной киноустановки документального или художественного фильма на дари, а также бесплатное медицинское обследование и лечение всех нуждающихся. По этому, уже отшлифованному до мелочей сценарию и работал дивизионный агитационно-пропагандистский отряд.

Ире казалось, что она очутилась на другой планете: ей все было в новинку. Таинственно-загадочной воспринималась сама поездка в неизвестный кишлак, где от нее, девчонки, выпускницы медучилища, ждут помощи совершенно чужие люди, другой веры и национальности. Сумеет ли она хоть немного облегчить их страдания и физическую боль, оправдать надежды? Хорошо, если полученных знаний хватит, а если нет, то к кому за помощью обращаться? Она ведь в одном лице профессор, врач и медсестра. Да, вгонит ее тогда в краску по самые уши командир: это он умеет. Сомнения одолевали Ирину всю дорогу, пока их санитарная машина, иронично именуемая здесь «таблеткой», тряслась в составе небольшой агитационной колонны по пыльным ухабам предгорья. На коленях Иры, как главный боезапас, лежала медицинская сумка.

— Вы в самом деле из Ленинграда? — чтобы нарушить затянувшееся молчание, поинтересовался водитель Юрий Ромашкин.

Этот белоголовый парнишка, за редкий цвет волос и подходящую фамилию получивший в отряде сразу два прозвища — «Блондин» и «Ромашка», понравился Ире с первого взгляда. Немногословный, задумчивый, несуетливый, каким-то основательным, надежным показался он ей. Явно не балаболка-пустомеля, легко дающий и также быстро забывающий обещания, не любитель отпускать сальные шуточки в адрес женщин (ни разу из его уст не слышала даже невинного ругательства). Наоборот, при случае солдат ненавязчиво проявлял уважительное отношение к слабому полу. Всегда первым поздоровается, пропустит вперед, да ту же переднюю дверь «санитарки» не показушно-галантно, а естественно, с доброй улыбкой откроет: садись, мол, сестричка, прокачу. И прокатил бы с огромным удовольствием и, конечно, с ветерком, только не по разбитой афганской дороге, а по ее любимому Невскому проспекту. Вот и «таблетку» снаружи и внутри вымыл и отполировал так, будто не на особое задание в кишлак, а на автовыставку собрался. Ира оценила солдатское старание, но виду не подала.

— А я был в твоем городе на экскурсии, после девятого класса. Может, даже возле твоего дома проходил. Ты не в центре живешь? Нас водили в Эрмитаж, к Медному всаднику, в Петропавловскую крепость, поднимались мы на палубу знаменитой «Авроры». А еще запомнилась мне прогулка по Неве и ночной развод мостов. Удивительное зрелище!

Как далеко сейчас все эти достопримечательности и сам родной город-красавец, по которому она успела уже сильно соскучиться. Особенно по маме с папой, младшему брату, бабушке, подругам. «Они где-то там, в совершенно другом мире. А я зачем-то здесь, в чужой мусульманской стране, на войне». Воспоминания Юры навеяли тоску. И она поспешила сменить тему разговора:

— Интересно, какие из афганок жены, матери? За что больше всего ценят их мужчины: за красоту, хозяйственность, ум, кротость характера?

— Афганки, говорят, действительно красивые, но как проверишь: они же в парандже с головы до пят ходят. А ты смогла бы в сорокаградусную жару в таком наряде прогуливаться? — Юра, хитро улыбнувшись, перевел взгляд с пыльной дороги на нее.

— Нет, это испытание не для меня.

За разговором не заметили, как их небольшая колонна втянулась в кишлак Алихель. Непривычное для славянина, но звучное восточное слово: любопытно, не женское ли имя оно означает?

Традиционным восточным поклоном с приложенной к сердцу правой рукой встречал их Сулейман с членами местного комитета. На площади стояла притихшая людская толпа, и лишь непоседы мальчишки, что-то дружно щебеча на своем языке, как заведенные, носились вокруг урчащей советской техники. Они не впервые встречали «шурави», этого высокого командира уже знали в лицо, наверняка, вновь привезшего им гостинцы. И пусть мулла говорит, что эти подарки не от Аллаха, а от «неверных», поэтому брать их грешно, кто же откажется от бесплатного мешка настоящей белой муки, сытного риса или даже пачки вкусного сахара, когда во многих семьях голодают?!

Сулейман предложил майору Михайленко, как обычно, провести сначала короткий митинг, потому что после раздачи продуктов площадь быстро опустеет. Он же первым и взял слово:

— Уважаемые дехкане! Народно-демократическая партия Афганистана, совершившая апрельскую революцию и с помощью братского Советского Союза строящая новую жизнь, делает все для того, чтобы сделать жизнь простого народа лучше. Вы теперь, а не помещики и баи, десятилетиями притеснявшие и бессовестно эксплуатировавшие ваш труд, хозяева своей судьбы. Отправляйте детей не в медресе, а в открывающиеся в стране школы, пусть учатся грамоте, сами же вступайте в партию, идите служить в армию, органы безопасности, помогайте нам бороться с контрреволюцией, и вместе мы победим.

Никто из отряда, кроме переводчика лейтенанта Набирова, не знал, о чем так страстно и пламенно, как настоящий трибун и повелитель масс, говорит Сулейман. Может, он так же неистово и убедительно ругает Советский Союз и курс Бабрака Кармаля. Но Сулейман — проверенный, свой человек, и советский офицер Михайленко полностью доверяет ему. Более того, считает афганского активиста своим другом. Был у него пару раз дома, пробовал вкусный плов и другие национальные блюда, приготовленные женой Анорой, а это по восточным законам много значит.

Толпа молча выслушала десятиминутную речь партийного активиста. Трудно было понять, какое впечатление произвела она на бедных дехкан. Ирине Кузнецовой показалось, что они восприняли выступление весьма равнодушно, как некий ритуал, а сейчас попросту ждут главного — раздачи привезенных продуктов.

— Кому нездоровится, кто болен, не стесняйтесь, подходите сюда, вам окажут медицинскую помощь, — и Сулейман рукой показал на их «санитарку».

Но местные жители выстроились в длинную очередь к двум «Уралам» с мукой и рисом. Получив по списку причитающиеся продукты и взвалив мешки на плечи, мужчины быстренько, будто боялись, что их отберут назад, уносили добро домой. И лишь в самом конце их пребывания в кишлаке к передвижному медпункту несмело подошла женщина с маленькой девочкой на руках. Едва прикоснувшись к ее лобику, Ирина и без градусника поняла, что у той высокая температура. Послушав дыхание, а оно оказалось нечистым, прерывистым, Ира испугалась за девочку, на ее глазах увядавшую. «У нее, похоже, воспаление легких, причем болезнь прогрессирует. Нужно срочно доставить ее в госпиталь, к нашим врачам». Но когда переводчик объяснил все матери, та истерически запричитала и отрицательно закрутила головой.

— Вы хотите, чтобы она умерла? — в недоумении жестко спросила Кузнецова.

Набиров теперь уже Ире пояснил, что без согласия мужа она ничего не может сделать. Таковы нравы.

— А где ее муж?

— Как я догадался из путаного ответа, в горах. Он душман.

Подошел майор Михайленко с Сулейманом. Вместе обсудили патовую ситуацию. Если ничего не предпринять, девочка может уже к утру умереть. Но даже это не подействовало на афганку, беспомощно рыдавшую.

— Она сказала, что всю ночь будет молиться Аллаху, и тот обязательно спасет дочь.

— Аллах не врач, к тому же он находится очень далеко отсюда, на небесах, — глухо заметил Сулейман на дари и как выход предложил позвать старейшин кишлака. К их мудрому совету женщина обязана прислушаться.

Так и сделали. С горем пополам уговорили мать сесть с ребенком в «таблетку». Юра завел машину. Но ехать одни, без колонны они не имели права. Командир отряда объявил пятиминутную готовность к совершению марша.

Через минут десять колонна тронулась в обратном направлении по той же пыльной ухабистой дороге. Позади осталась половина пути, когда раздался взрыв. На мину наскочил пустой «Урал», возивший в кишлак муку. Водитель не пострадал, отделавшись легкой контузией. А вот левое переднее колесо взрывная волна безжалостно вырвала и отбросила метров на двадцать. Наскочи на смертоносную взрывчатку их беззащитный и маломощный санитарный «уазик», все ехавшие в нем, включая несчастную афганку с ребенком, моментально превратились бы в груз «двести».

У Иры разболелась голова. Ее бросало то в холод, то в жар от одной только мысли об этой страшной случайности, когда твоя жизнь уже тебе не принадлежит, а всецело зависит от того, в скольких сантиметрах от обочины престу пная рука «духовского» минера заложила коварный сюрприз и на каком расстоянии от него прокатится колесо. Майор Михайленко был как грозовая туча, разве что молнии не метал. От злости неизвестно на кого матерился как сапожник. Второй «Урал» взял своего покалеченного собрата на жесткий буксир, и, не застрахованные от повторного подрыва, машины продолжили путь.

Наши врачи спасли жизнь афганской девочке. Она так, наверное, никогда и не узнает, кому, кроме Аллаха, обязана своим чудесным исцелением. Разве что мать, тайком от мужа, обмолвится о своем «грехе», который только в том и заключался, что от безысходности подошла она к советской машине с красным крестом и доверила своего смертельно больного ребенка «неверным»…

* * *

Так, в буднях, незаметно для Иры пролетели две недели. Когда никуда не выезжали, тоже хватало работы. За медпомощью обращались солдаты и офицеры, даже с соседнего разведбата, хотя у них был свой военный врач. Потом Ира раскусила эту маленькую военную хитрость: симпатичная двадцатилетняя девчонка, только приехавшая из Союза, казалась лакомой приманкой для одуревших от войны молодых парней и мужчин, стремившихся при первом удобном случае познакомиться, завязать отношения. Вот и придумывали несуществующие головные и сердечные боли, лишь бы получить аудиенцию у новенькой медсестры. Ира, будучи веселой и общительной, искусно подыгрывала мнимым больным.

Среди «заболевших», к ее немалому удивлению, оказался и майор Михайленко.

— Ирина Сергеевна, что-то мотор в последнее время барахлит, — пожаловался он не своим голосом, опустив глаза в пол. — Может, давление прыгает.

— Сейчас измерим, товарищ майор.

— Вы это… можете меня не так официально, а по имени-отчеству называть. Вы же не военнослужащая.

— Хорошо, товарищ майор, ой, извините, Анатолий Иванович. А давление у вас как у первого космонавта Земли — 120 на 80. На работе сердца переутомление, видимо, сказывается, да еще жара. Я после ленинградской погоды никак не могу к ней привыкнуть. Начало осени, а стоит настоящее пекло.

— Ира, я хочу пригласить вас на свой день рождения.

— Так хотите или приглашаете?

— Буду рад видеть вас за столом, рядом с собой. Отметим своим узким кругом. Дата не круглая, хотя особенная: 33 — возраст Христа.

Она ошибалась, считая, что командиру не больше тридцати. Все-таки худощавое, стройное телосложение женщин и мужчин молодит.

Следующим вечером (было как раз воскресенье, законный выходной) в комнате Михайленко собрался не такой уж и узкий офицерский круг. Кроме своих, было несколько человек со стороны. С тисненным в типографии приветственным адресом подошел замначпо майор Сергей Данилов, непосредственно курирующий агитотряд. Он, как старший по должности, первым и произнес тост за именинника, сказав в его адрес немало добрых слов. Ире, по торжественному случаю нарядившейся в светло-голубое платье, приятно было сидеть рядом с командиром. Шутки, смех, веселье — они лучшие лекарства для человека, круглосуточно находящегося на войне. И пусть сейчас не гремят выстрелы и непривычно тихо за окном, сознание не обманешь: оно тонко чувствует, что опасность рядом, она лишь притаилась на время, дав возможность каждому слегка отдохнуть и расслабиться. Но в любую секунду может прозвучать сигнал боевой тревоги.

— Среди нас присутствует единственная представительница прекрасного пола, хранительница нашего здоровья прекрасная Ирина Сергеевна, и было бы просто несправедливо, не предоставить ей слово.

Она не собиралась произносить тост, так что предложение майора Данилова застало Кузнецову врасплох. Но девушка быстро собралась с мыслями.

— Я хочу пожелать Анатолию Ивановичу главного — целым и невредимым вернуться домой, где его с нетерпением ждут родные и близкие.

За это и выпили. Каждый сидящий за столом в те минуты наверняка вспомнил о своих домашних: маме, отце, жене, детях, с которыми разлучил приказ убыть на войну.

— Ира, можно я вас провожу? — предложил майор Михайленко, когда она помогла убрать со стола и помыть посуду. — Уже полночь, освещения никакого, — искал все новые аргументы командир, лишь бы она согласилась.

Да и чего отказываться, подумаешь, сто метров до женского модуля пройдутся вместе, тем более в темноте.

Перед тем, как расстаться до утра, слегка опьяневший Анатолий Иванович попробовал ее поцеловать, но Ира ловко увернулась.

— Спокойной ночи, товарищ командир, — с этими словами она, как птичка, выпорхнула из-под мужской опеки и скрылась за дверным порогом.

…Очередной выезд агитотряда также не предвещал легкой прогулки. И хотя в Панджшерской долине мощным эхом прокатилась крупная военная операция, разогнавшая по щелям бандформирования, они, как змеи, в любое время могли выползти из них и нанести коварный удар в спину. Если бы только знать место возможной вылазки «духов». Оперативные разведданные на сей счет носили слишком уж общий характер. Поэтому в штабе дивизии решили излишне не рисковать отрядом, выбрав для него наименее опасный маршрут, пролегавший по селениям и кишлакам, расположенным вдоль основной дороги от Анавы до Рухи.

Работы здесь для местной власти — непочатый край. Такой бедности и нищеты они еще не видели. Люди ходили в каких-то обносках, а на их убогие жилища жалко было смотреть. Население явно голодало, и скорее всего это была одна из основных причин высокой смертности.

Так что доверху груженные мукой, рисом и гречкой три машины уже за час опустели. А желающих получить продовольственную помошь еще оставалось несколько сот человек. В их глазах читалась мольба о спасении. Но что мог сделать майор Михайленко со своим небольшим подразделением? Тут, в Панджшере, не один, а десять агитотрядов должны работать. Доложив замначпо о ситуации, Анатолий Иванович получил «добро» на обратный рейс за продзапасами. Для охраны грузовиков был выделен БТР из мотострелкового полка.

Тем временем к медпункту на колесах выстроилась очередь, в основном из пожилых дехкан. Кузнецовой в этот раз было легче: вернулась из отпуска Нина Викторовна, терапевт. Но все равно работы обеим хватало.

Многие обращались с такими запущенными болезнями, что уже ничем нельзя было помочь. Одного старика беспокоила прогрессирующая грыжа в паху, но осмотр показал, что требуется срочное хирургическое вмешательство. Здесь, в полевых условиях, не было никакой возможности провести даже минимальную операцию. Как жалко этих ни в чем неповинных людей, оставшихся наедине со своими болезнями, которые лишь усугубляются от постоянного недоедания, отсутствия нормальных бытовых условий и элементарного медицинского обеспечения. Тот, кто даст им самое насущное и необходимое — хлеб, воду, свет, лекарства, одежду, за тем и пойдут без всякой агитации и пропаганды эти обездоленные жители гор. Кабульская власть пока ничего этого не смогла предоставить даже по минимуму, потому и не находила она поддержки в отдаленных кишлаках и аулах. А одними революционными лозунгами и призывами детей не накормишь…

К концу дня вернулись «Уралы» с продовольствием, вновь собравшие вокруг себя пеструю афганскую толпу. Решили норму пайка урезать, чтобы в каждые протянутые руки дать хоть по паре килограммов советской муки и риса.

На ночлег агитотряд встал возле палаток комендантской роты. Так спокойнее. Водитель Юра Ромашкин приятно удивил, приготовив Ире ужин из сухпайка. Разогретая на костре перловая каша с маслом показалась деликатесом, как и сваренная сгущенка к чаю. Куда и подевалась накопившаяся за долгий день усталость, отступили прочь тревоги и сомнения, грустный мотив мыслей сменился радостным настроением. Как здорово просто сидеть у костра, смотреть на огонь и ни о чем не думать.

— Уже прохладно, накинь на плечи куртку, — это вновь проявляет заботу Юра. Хороший, добрый он парень. Рядом с ним чувствуешь себя действительно защищенной.

Нина Викторовна устроилась на носилках в салоне санитарки на ночлег, а их, молодых, не брал сон. Где-то в горах раздалась короткая автоматная очередь, и снова стало непривычно тихо вокруг. Этим воспользовался неугомонный сверчок: его лунная серенада ничем не отличалась от слышанной не раз в Союзе. Странное ощущение: как будто и не в Афганистане они находятся.

— Ир, загадывай желание, звездопад! — с детской непосредственностью выкрикнул Ромашкин. — Первый раз вижу три сгоревших подряд метеорита.

— Бабушка в детстве рассказывала, что это души давно умерших людей по небосводу гуляют. Потом вновь исчезают в темноте по каким-то своим законам, — вспомнила Ира.

— Может, и так. Я вообще-то верю в легенды и мифы. Есть в них доля правды.

— Это что у нас за посиделки при луне? — раздался за спиной строгий голос майора Михайленко. — Рядовой Ромашкин, был, кажется, отбой. Приказываю спать.

Они остались вдвоем. Но разговор почему-то не клеился. Легкое, романтичное настроение Иры, как эфир, улетучилось, на смену ему непрошеной гостьей вернулась грусть.

— Ира, ты прости меня за тот вечер. Я не хотел тебя обидеть.

— Вы о чем, Анатолий Иванович? Я на вас зла не держу. А сейчас, извините, очень устала, хочу отдохнуть.

* * *

— Проснитесь, красавица, солнце уже встало над горизонтом, пора и вам вертикальное положение принимать, — полушутливо пропел над ухом Юрка, почти прикоснувшись к нему губами. Она пребывала в такой сладкой дреме,что мукой казалось выходить из нее.

— Командир довел задачу: через час трогаемся вместе с основной колонной до Анавы. Там агитируем на митинге за Бабрака Кармаля и Советскую власть, показываем кино, раздаем оставшиеся продукты, лекарства и — дальше в путь. Машину я уже заправил.

— Есть подниматься, товарищ рядовой! — в тон Ромашкину подыграла Ира. — Вы только дайте даме привести себя в порядок.

Все пока складывалось по утвержденному вчера плану, что настораживало Михайленко. Он уже привык к сюрпризам и подвохам, и когда их не было, начинал беспокоиться.

В Анаве их ждали местные партактивисты. Клубная машина с отремонтированным движком была востребована на всем протяжении маршрута, в том числе и здесь. Из ее динамиков, усиленная эхом гор, разливалась вокруг спокойная афганская музыка, приглашавшая людей к общению. Затем застрекотала киноустановка, спроецировавшая на большой экран кадры документальной хроники, рассказывающие о счастливых мирных буднях жителей соседних азиатских республик Советского Союза. И уже после этого показали долгожданное кино — индийский художественный фильм про любовь, переведенный на дари. Всех в агитотряде уже тошнило от этой наивной сказки для взрослых, но жители Анавы видели ее впервые, поэтому по-настоящему переживали за героев.

Заметив в колонне машину с красным крестом, людской ручеек потек и к ней. Ромашкину приходилось на время приема пациентов из водителя переквалифицироваться в санитара. Так втроем кое-как и справлялись с этим живым конвейером.

Попутешествовав по Панджшеру еще трое суток и израсходовав весь запас продовольствия и лекарств, отряд благополучно вернулся на базу. В Чарикаре, правда, их слегка обстреляли, но они проскочили опасный участок, не останавливаясь.

* * *

— Ромашка, тебе письмо, но его не получишь, пока не сбацаешь свой фирменный гопак, — почтальон отряда рядовой Зотов умел прикалываться над ребятами.

Юра, для видимости изобразив несколько танцевальных движений, забрал письмо. Оно было от мамы из родной Новобогдановки, что в Запорожской области. Она писала о хорошем урожае груш, слив и яблок в этом году, о том, что в школе, где она завучем, сменился директор, а две его одноклассницы — Валя и Оля на днях выходят замуж. Прочитал письмо — будто дома побыл.

Ире тоже пришла весточка от родных из Питера. Юра обмолвился про своих одноклассниц.

— А я под венец не спешу, — отреагировала Кузнецова. — Главное ведь не во сколько лет, а за кого замуж выходишь. У меня подружка тоже выскочила в 18 лет за первого встречного, а толку? Уже разбежались. Не понимаю, зачем было торопиться, жизнь ведь не беговая дорожка.

— Может, она думала, что это ее первая и последняя любовь.

— Юра, а ты веришь в настоящую любовь? Или, может, она существует только в воображении писателей и режиссеров, талантливо придумывающих все эти красивые истории?

— Мне кажется, что жизнь — сама гениальный выдумщик, которому нет равных. Порой она так круто и неожиданно закрутит сюжет, что берет сомнение: а возможно ли такое в действительности. Но чудеса, поверь, Ира, бывают. Например, разве не чудо, что мы с тобой, родившись в разных республиках, за сотни километров друг от друга, встретились здесь, в Афгане, да еще в одном подразделении?

— Это обыкновенная случайность.

— А философы утверждают, что каждая случайность — проявление закономерности.

— Да, с тобой не поспоришь, ты, оказывается, у нас шибко грамотный. — Ира одарила его нежной улыбкой.

До чего же просто и хорошо ей с ним даже болтать ни о чем! Кажется, вот так целый бы день прошел в разговоре, и не кончилось бы наслаждение от общения. Она еще не разобралась в нахлынувших новых чувствах, поэтому боялась даже себе признаться в них. Необъяснимо теплая, приятная волна незримо накатывала всегда, когда видела и говорила с Юрой. Этот скромный белоголовый парнишка, обладавший каким-то магнетизмом, удивительной притягательной силой души, с каждым днем все больше нравился ей.

* * *

Было воскресенье, и Ира позволила себе проснуться позже обычного. На быструю руку привела себя в порядок, заварила зеленого чая. У афганцев не случайно этот напиток номер один: бодрит не хуже кофе, к тому же хорошо утоляет жажду. Уже затеяла небольшую стирку, когда в дверь тихо постучали, и на пороге, словно привидение, вырос рядовой Ромашкин. Кузнецова даже опешила на секунду: никак не ожидала встретить его в женском модуле. Не хватало еще, чтобы бабы, заметив солдатика, распустили слухи.

— Проходи, Юра. Извини, я тут постирушку устроила.

— Ира, тебя командир срочно вызывает. Нина Викторовна в Кабул вчера отпросилась, он велел тебе собираться вместе с ним к Сулейману. Его жене плохо.

— Хорошо. Передай, что я через двадцать минут буду.

Знала бы заранее, чем закончится та поездка по знакомому маршруту в Алихель, она бы сама прикинулась больной и осталась в отряде. Тем более что было воскресенье, законный выходной. Хотя, если Михайленко все задумал заранее, а не спонтанно, под действием спиртного решил вновь приударить за ней, то, конечно же, отказаться от служебного задания не получилось бы. Тем более, как специально, не оказалось на месте врача.

Около полудня были у Сулеймана. Командир не стал больше никого брать, дав возможность отдохнуть подчиненным. На одной «санитарке», которую хорошо знали в окрестностях Баграма, они и приехали втроем: водитель рядовой Ромашкин, майор Михайленко и медсестра Кузнецова. Из оружия на всякий случай взяли с собой два автомата Калашникова с четырьмя рожками, и в бардачке лежала дежурная, как шутил Юра, «лимонка» к чаю. «Уазик» с красным крестом уже примелькался на здешних дорогах, «духи» «санитарку» обычно не трогали, зная, что она спасает и афганцев.

После осмотра Аноры, жены Сулеймана, Ира поставила диагноз: обострение язвы желудка на почве отравления. Она, конечно, не врач, могла ошибиться, но слишком уж явными были симптомы этого заболевания, которые косвенно подтверждала и не спадавшая второй день повышенная температура. Кузнецова достала из сумки антибиотики — тетрациклин, кларитромицин, жаропонижающие таблетки анальгин и димедрол, марганцовку для промывки желудка. Рассказала мужу, понимавшему по-русски, что и как принимать. И добавила:

— Если утром лучше не станет, надо вашу жену везти в госпиталь, к нашим специалистам.

Выходит, не зря Сулейман потревожил своего советского друга Михайленко. Жена давно почувствовала недомогание, но он надеялся, что боль со временем исчезнет. Теперь стало очевидно: все слишком серьезно. Спасибо Анатолию Ивановичу, что сразу откликнулся. Сколько раз Сулейман выручал его лично и командование дивизии, исправно давая достоверную информацию о происходящем в баграмской «зеленке». «Шурави», конечно, в долгу не оставались, помогали продуктами, топливом, иногда деньгами ему и другим семьям партийных активистов, а с созданными по указанию НДПА местными отрядами самообороны делились и боеприпасами. Так удавалось сохранять определенную стабильность в зоне ответственности, гарантировать относительную безопасность жителям близлежащих кишлаков. И если статус-кво внезапно нарушалось подрывом советской машины или обстрелом военного городка, это означало, что вмешалась какая-то третья, пришлая сила. Этих «гастролеров», от которых в первую очередь страдало местное население, и помогал выявлять и обезвреживать Сулейман со своими партактивистами.

— Анатолий Иванович, у вас такой очаровательный и умный доктор, с которым никакие болезни не страшны, — по-восточному витиевато заговорил, расплывшись в благодарной улыбке, хозяин дома. — Я буду счастлив, если доктору Ире понравится мой бакшиш.

Сулейман достал из круглой коробочки ювелирное украшение — оригинальные бусы из лазурита.

— Тебе очень идет, правда, Анатолий Иванович? Носи на здоровье, дорогая, и будь счастлива.

Затем радушный хозяин пригласил их пообедать.

— У афганцев сегодня праздник — день рождения пророка Мухаммеда. Я думаю, по этому поводу Аллах разрешит нам по русской традиции немножко выпить. За здоровье моей жены.

Они прошли в просторную гостиную, главной достопримечательностью которой были ковры: большой, самотканый, лежал на полу, остальные, чуть поменьше, украшали стены. Ира впервые оказалась в афганском доме. Ее удивило почти полное отсутствие мебели, даже привычного стола. Стулья заменили лежавшие на полу подушки.

— Ковер — наш достархан. Или как в русских сказках — скатерть-самобранка, — пояснил Сулейман с не исчезавшей с его лица улыбкой.

— Это чача, божественный напиток из винограда, настоянный на травах, или, как я называю, домашний коньяк. Ира, вам, как медику, должно быть известно, что в умеренном количестве спиртное полезно для здоровья.

— Знать бы еще эту меру, — пробовала отшутиться Кузнецова.

— Да, это, может быть, самое главное качество человека, — включился в разговор Михайленко. — А то наш брат зачастую пьет, пока не упадет. Но в порядке дезинфекции это незаменимое средство. У нас редактор дивизионной газеты 43-летний мужик трезвенником был образцово-показательным. И грамма в рот не брал, пока… не заболел вначале малярией, потом гепатитом. Теперь и рад бы стакан поднять, так больная печень уже не позволяет. Вывод какой напрашивается? Пей, пока душе в кайф, а организму не во вред.

— Мудрые слова, говоришь, Анатолий Иванович, — наполняя рюмки, сладко пропел хозяин дома.

Первый тост, как и ожидалось, был за очаровательного доктора. И как ни уточняла Ира, что она всего лишь медсестра, Сулейман будто не слышал ее. Он внимательно следил за тем, чтобы у его гостей всегда была еда в тарелках, и щедро подкладывал в них салат, плов и баранину. Вдоволь было и свежих фруктов, сладостей.

Второй тост произнес майор Михайленко — за советско-афганскую дружбу и радушного Сулеймана.

Командир по инерции хотел подняться, но вовремя смекнул, что на Востоке можно и сидя говорить, тем более за дружбу.

— А я хочу выпить за любовь. Это чувство доступно всем людям на Земле: бедным и богатым, здоровым и больным, старым и молодым. Вот мы с Анорой уже 25 лет вместе…

— О, вам пора серебряную свадьбу отмечать! — не удержалась от восторга Ира. — Ей в гостеприимном афганском доме было уютно, легко и беззаботно. Приятная беседа, оригинальная на вкус, хотя и крепкая, чача, видимо, этому тоже способствовали.

— У нас такие юбилеи как-то не принято праздновать, хотя, наверное, зря. Но вот поправится жена, приедут из Кабула дети, и мы обязательно по-семейному отметим дату. Все-таки четверть века как вместе.

— Неужели ни разу не поссорились?

— Почему нет?! Бывало, что и ссорились, но до конца дня мирились.

Так за по-восточному неспешным разговором незаметно и пролетело время. Когда спохватились, солнце уже садилось за макушки гор.

— Куда вы, на ночь глядя, поедете? Я вас не отпущу: мало ли что может случиться. И потом, Анатолий Иванович, ты давно обещал мне не наскоком-наездом, а по-нормальному погостить, с ночевкой. Вот и случай подвернулся. Тем более что мою жену, чувствую, придется завтра утром на чем-то в госпиталь везти. Вместе и поедем.

Михайленко долго уговаривать не пришлось: резон в словах Сулеймана был. Да и ничего в подразделении за ночь не случится. На всякий случай он предупредил дежурного, что, возможно, задержится. Ире ничего не оставалось, как согласиться на ночлег. Даже романтично и необычно провести ночь в афганском доме, будет что вспомнить.

Ей отвели отдельную комнату с небольшим окошком, в которое вскоре украдкой заглянула луна. Ира разделась до ночной сорочки, так как было очень тепло. Мягкая перина легко приняла ее молодое упругое тело, которое с наслаждением впервые расслабилось за несколько месяцев. Она каждой клеточкой чувствовала свою плоть, с удовольствием вытянула стройные ноги и будто перенеслась в беззаботное и радостное детство, на дедушкин сеновал. Даже незабываемый запах сена (откуда только он здесь взялся?!) ощутила. Или это мираж, сладкий сон? Голова немного кружилась от выпитой чачи, но ничего, этот же напиток придавал и удивительно приятную легкость.

…Ира, открыв глаза, увидела лежащего рядом командира и мгновенно поняла, что все, происходившее с ней минуту назад, отнюдь не пригрезилось во сне, а было наяву: нежные прикосновения, ласки и поцелуй в губы. Вскрикнув, попробовала освободиться от мужских объятий, но руки Михайленко крепко закольцевали ее.

— Пустите, иначе я буду кричать.

— Ирочка, солнышко, послушай… Я не могу уже сдерживать себя. Ты… ты очень мне нравишься и волнуешь как женщина, как девушка. Я хочу тебя любить долго и по-настоящему.

— Нет, оставьте меня в покое. Я не подстилка какая-нибудь…

— Пожалуйста, не делай глупостей. Давай вместе расслабимся, ты же ведь не железная, того же, что и я, хочешь. Мы одни здесь, никто ни о чем не узнает.

В порыве страсти Михайленко покрыл жадными поцелуями ее лицо, шею, голую грудь, и остановить этот мощный напор она уже была не в силах. Последний оборонительный редут пал, когда одним ловким движением Анатолий Иванович снял с нее трусики и раздвинул стройные ноги. Твердое копье вонзилось ей внутрь да так быстро и глубоко, что Ира застонала от боли. Она кусала пересохшие губы, лихорадочно крутила головой и до изнеможения извивалась на перине, пока не ощутила в себе разлившуюся теплую густую жидкость, а с ней приятную истому, сначала внизу живота, а потом и во всем теле, ставшем вдруг необычно мягким и податливым. После этого она закружилась в стремительном вихре до беспамятства захлестнувшей страсти…

Утром, позавтракав, они забрали Сулеймана и его жену, которой так и не стало лучше, и выехали в Баграм. Ира всю дорогу себя чувствовала неважно, ее слегка подташнивало, поэтому каждый ухаб отдавался в печенках. Но она мужественно терпела, не проронив и слова. Девушка корила себя за минутную слабость, за то, что позволила мужчине грубо овладеть собой. Хотела ли она этой интимной близости с командиром? Скорее нет, чем да, раз мучают угрызения совести, чувство стыда. Ее растерянный взгляд уткнулся в коротко стриженный затылок майора Михайленко, уверенно сидевшего впереди рядом с водителем. Офицер молча курил сигарету. «В душе, небось, радуется, что добился своего. Можете, товарищ майор, смело записывать в свой актив еще одну победу над женским полом, к которому вы явно не равнодушны». Ее так и подмывало со злости сказать эту фразу вслух, но она не решилась при посторонних. Ладно, афганцы — чужие люди, ей стыдно перед Юрой Ромашкиным, который по-прежнему нравится ей. Он, наверняка, сейчас думает о ней как о последней шлюхе, безвольно раздвинувшей ноги перед командиром. Но и Михайленко еще тот ловелас, ловко воспользовался минутной слабостью беззащитной девушки. Низко это, недостойно офицера. Разве настоящий мужчина так поступил бы? Только где они, истинные джентльмены, рыцари чести, завоевывающие женские сердца не физической силой, а остроумием, обаянием, ухаживанием, преклонением перед красотой?

И тут она вновь подумала о Юре. Он точно не удовлетворил бы мужскую похоть вот так грубо, по-животному, против ее воли.

— Ирина Сергеевна, вы можете сегодня отдыхать, — официальным тоном разрешил ей отгул за воскресенье майор Михайленко, когда они вернулись в часть.

Он угадал ее невысказанное желание побыстрее добраться до общежития и надолго встать под душ, чтобы смыть с себя весь позор и грязь минувшей ночи. Да только как очистишь душу от скверны, а память от неприятных воспоминаний? Вся надежда разве что на время, этого универсального лекаря.

Зоя, заметив перемены в ее настроении, предложила вечером вместе сходить в кино.

— Знаешь, я буду только мешать вам с Валерой обниматься…

— С Олегом, — уточнила подруга по комнате. — И мешать ты вовсе не будешь.

— Нет, я лучше почитаю любовный роман на сон грядущий.

— Да романы крутить нужно, а не читать про них! — развязно засмеялась Пригожина собственному шутливому экспромту и, помахав наигранно ручкой, упорхнула за порог, оставив Кузнецову одну.

Наступившая тишина принесла Ире желанное успокоение. Свернувшись на неразобранной кровати калачиком, она с удовольствием принялась за чтение. До чего же все складно и увлекательно в книжках: жизнь намного запутаннее и сложнее. Здесь не перевернешь ненужную страницу, не пропустишь как малозначимый какой-то неприятный эпизод, наконец, как фолиант не отложишь в сторону пережитые тобой мгновения, волнения, события. И все же книга, только умная, душевная, действительно друг человека. Это особенно понимаешь, когда на душе грустно, одиноко.

Погрузившись в чтение, Ира словно отключилась от времени и перенеслась из объятого войной Афганистана в мопассановскую Францию, в романтический XIX век. Почему она родилась так поздно, а не во времена королевских балов и мушкетеров? Интересно, кто и каким образом определяет, кому и когда явиться на свет, кто достоин яркой, полноценной жизни и настоящей любви, а кто — нет? Если бы можно было запрограммировать свое будущее, сделать его более предсказуемым и счастливым…

Увлеченная чтением и нахлынувшими мыслями, она не сразу услышала стук в дверь.

«Наверное, соседка Таня утюг принесла», — подумала Ира.

— Входи, открыто.

Но она ошиблась. В комнату решительно шагнул майор Михайленко с бутылкой шампанского. В душе будто оборвалась натянутая струнка. Она никого не хотела видеть сейчас, тем более этого человека, принесшего ей страдания и боль.

— Анатолий Иванович, я вас разве приглашала?

— Нет, но я подумал… Ира, солнышко, не сердись на меня, а пойми…

— Я всего лишь гражданская служащая медсестра Кузнецова, а до солнышка мне, как и вам, товарищ майор, очень далеко.

Он поставил шампанское на стол и потянулся было за пачкой сигарет, но в последний момент передумал.

— Давай поговорим откровенно, спокойно, без эмоций. Ты думаешь, мне чача в голову ударила там, в доме Сулеймана? Да, может, не следовало мне тайком врываться в комнату к тебе, спящей. Но меня обуревала неуправляемая страсть. Клянусь, я потерял контроль над собой. А все потому, что люблю тебя, как… проклятый.

— А я — нет, — холодно отрезала она. — Уходите, пожалуйста.

— Ира, скажи, что я должен сделать, чтобы ты ответила взаимностью? Какой подарок хочешь, говори, не стесняйся.

— Не надо мне ничего. Оставьте только в покое.

— Ира, нам вместе служить, ты будешь как сыр в масле кататься…

Приблизившись к ней, застывшей у кровати, он левой рукой уверенно обхватил девичью талию, а правой стал расстегивать кофточку, наполовину оголив белоснежную грудь. Она, испугавшись повторения пережитого насилия, закричала на весь женский модуль.

— Чего ты орешь, как последняя дура! — словно обжегшись, отскочил от нее в явном замешательстве Михайленко. Анатолий Иванович никак не мог взять в толк, почему ему, майору, командиру отдельного подразделения, отказывает не кто-нибудь, а смазливая девчонка, к тому же подчиненная по службе, которую он вчера уже поимел. Многие гарнизонные бабы на ее месте давно с радостью и выгодой для себя спали бы с командиром, стоило только поманить.

— Если вы сейчас же не уйдете, о вашем недостойном поведении завтра узнают начальник политотдела и военный прокурор, — строго отчеканила Кузнецова, застегивая кофточку.

— Боюсь, после таких громких заявлений мы с тобой, дорогая моя, не сработаемся. Придется тебе искать другое место.

— Ничего, не пропаду. Надеюсь, в госпитале специалисты моего профиля еще нужнее, чем в агитотряде.

Удивительно, но тот разговор отрезвляюще подействовал на майора Михайленко. Похоже, он сделал для себя выводы. По крайней мере, о необходимости расставания ни разу больше не обмолвился. Ира же готова была немедленно сменить место работы. Тем более что для командира медсестра по фамилии Кузнецова будто перестала существовать: он ее в упор не замечал. Зато с Юрой Ромашкиным Ира еще больше сблизилась, чему искренне радовалась.

По вечерам, когда вместе с днем уходили суматоха и заботы, они вспоминали о доме. Юра часами готов был рассказывать о своей Новобогдановке, о древних украинских обрядах и народных традициях, о славных походах казаков Запорожской Сечи… Он знал и любил свой родной край, где сделал первые в жизни шаги, обрел друзей, получил аттестат зрелости. Рано потеряв отца, Юра стал для мамы и младшей сестренки опорой в жизни. Устроился на металлургический комбинат, там даже простым рабочим хорошо платили, а вечерами три раза в неделю бегал — нет, не на свидания к девчонкам, а на курсы. С пятого класса основательно поселилась в Юре мечта — стать водителем большегрузных машин. Он спал и видел себя за рулем мощного автопоезда, безостановочно мчащегося по скоростным дорогам Европы. Что ж, мечта сбылась, правда, лишь частично: у него не автопоезд, а скромный санитарный «уазик», колесящий отнюдь не по европейским автобанам, а по разбитым и пыльным, к тому же опасным афганским дорогам… Но ему только девятнадцать лет, так что еще вся жизнь впереди, чтобы осуществить мечту полностью.

— Ир, командир чего-то на меня взъелся в последнее время. Все ему не так. Почти ежедневно придирки какие-то нелепые. А вчера вообще заявил, что снимет меня с «санитарки», переведет в пехоту. Какая его муха укусила, не пойму.

— Это он от зависти (она вначале хотела сказать от ревности), глядя на нас. Михайленко готов был платить за мою любовь к нему. Да только ошибся адресом: я не умею любить за деньги.

— А он, что, на тебя глаз положил? Скажи честно, что у вас произошло в доме Сулеймана; утром ты была на себя не похожа: очень бледная и злая, как голодная пантера.

— Все уже в прошлом, Юрочка. Давай раз и навсегда забудем.

— Прости, если случайно причинил боль. — И Юрка нежно обнял ее за плечи. — Кузнечик ты мой… Можно иногда тебя так называть?

— Это вместо фамилии, значит? Что ж, тогда ты будешь для меня рядовой Ромашка.

— А тебе нравятся эти цветы?

— Теперь да. — Ей хотелось добавить, что не только цветы, фамилию, но и его самого она уже полюбила, но постеснялась произнести это вслух. Все-таки признаться в любви первым должен парень. Как и сделать предложение.

Когда получалось, а это удавалось нечасто, тем дороже и незабываемее были эти минуты, они вместе любовались закатом солнца. В горном Афганистане это особое зрелище. Оранжевый кругляш, несмело ощупав своими лучами вершины древнего Гиндукуша, плавно скрывался за ними, озарив напоследок удивительно прозрачным светом все вокруг.

В один из таких по-осеннему красивых закатов Ира Кузнецова и услышала Юркино объяснение в любви, которое, как и положено, парень скрепил долгим сладким поцелуем. Он же первым заговорил и о свадьбе, которую они сыграют сразу после Юркиного «дембеля» и непременно подгадают торжество под белые ленинградские ночи. Красивое и загадочно-романтичное получится зрелище, в котором гармонично будут сочетаться природное чудо в виде естественного, побеждающего тьму света и белоснежной фаты невесты — символа чистой, непорочной любви и рождения новой жизни.

* * *

…Тот роковой день, на всю жизнь ставший для нее черным, Ирина будет помнить до конца дней своих. А ведь с утра ничто не предвещало беды. Агитотряд в полном составе находился на месте. Была суббота, командир объявил паркохозяйственный день. Юра Ромашкин вместе с другими водителями обслуживал технику. Уже ближе к полудню его вызвал майор Михайленко:

— Смотаешься напрямик в Алихель. Отвезешь Сулейману лекарство для жены. Заодно посмотришь, как ведут себя новые амортизаторы. На обратном пути заберешь возвращающегося из отпуска старшину. Он через час будет на блокпосту у перекрестка. Все понял?

Чего тут не понять! Ромашкин даже обрадовался выпавшей возможности на законном основании увильнуть от рутинной черновой работы и прокатиться с ветерком. А то засиделся уже на месте. Дорога напрямик хоть и неважная, зато хорошо знакомая, всего несколько километров. Он быстро обернется.

Ира задержалась в штабе, а когда вышла, то только поднявшийся за «санитаркой» столб пыли увидела. С Юрой в тот день они лишь взглядами обменялись после развода. Ромашкин направился в парк, она — в медпункт.

Услышав страшное известие о подрыве на мине «санитарки», которая не подлежит восстановлению, Кузнецова едва не упала в обморок: ноги предательски подкосились, а сама она на миг онемела. Как утопающий за последнюю соломинку, так Ира ухватилась за вопрос, в котором сконцентрировалась вся ее душевная сила и надежда: жив ли водитель? Узнав, что Юра без сознания находится в реанимации, не разбирая дороги, кинулась в госпиталь, моля Бога о его спасении.

Не сомкнув заплаканных глаз, Ира просидела у Юриной кровати до самого утра. Он, искалеченный душманским фугасом, с каждой минутой дышал все труднее. И вдруг перестал.

— Не-е-т! — изо всех сил на весь белый свет диким криком запротестовала Ира. — Юра, миленький, дыши! Я тебя очень прошу! — Кузнецова, позвав на помощь дежурного врача, стала массировать сердце. Но все оказалось тщетно. Рядовой Ромашкин умер, так и не придя в сознание.

Наверное, более несчастного человека, чем она, не было в те минуты во всем Афгане. Ирина отказывалась верить в то, что ее любимого больше нет. Ей не хотелось жить. Как белуга ревела, билась в истерике, пока врач-анестезиолог не ввел ей противошоковый промедол.

Кто-то сильный и невидимый задвинул в дальние уголки сознания мучившую ее боль, и ей стало легче. Но через некоторое время действие наркотического препарата закончилось, и, очнувшись, Ира вновь терзала себя вопросами: почему судьба столь жестоко обошлась с ней и Юрой, еще только начинавшими самостоятельно жить, чем прогневили они Бога, не внявшего ее молитвам? Кто по-черному позавидовал, сглазив едва зародившееся взаимное чувство?

И тут Иру, словно током, ударила догадка: это Михайленко все подстроил! Это он убил их с Юрой любовь. Что за необходимость была куда-то отправлять «санитарку» под странным предлогом испытать дурацкие амортизаторы, кого-то встретить? Какое имел моральное право командир подразделения так слишком вольно распоряжаться жизнью солдата, молодого парня? А ведь Михайленко знал о том, что накануне саперы сняли с этой старой дороги несколько мин, но почему-то именно по ней направил своего водителя. Да, в объезд расстояние до Алихеля почти вдвое увеличивается, зато намного безопаснее путь. А может, ее подозрения зряшные, так как горем надуманы?

…Под самый Новый год, дождавшись-таки сменщика, убывал майор Михайленко в Союз. За день до отъезда, встретив Ирину возле штаба, предложил вместе возвращаться на Родину. Обещал развестись с женой и жениться на ней. Сказал, что по-прежнему любит и будет ждать. Вырвав из блокнота листик, аккуратно написал свой домашний адрес, телефон и протянул ей. Кузнецова даже бровью не повела. И слова не сказав на прощание, не удостоив последним взглядом, Ирина быстро и гордо ушла, так и не оглянувшись ни разу.

(обратно)

Афганский пленник

Парни с «Утеса»

Это красивое место в горах для размещения основной сторожевой заставы выбрал лично и.о. командира полка подполковник Виктор Усольцев. Покружив немного на вертолете «Ми-8» вокруг долины, где со вчерашнего дня по-хозяйски обосновались мотострелки, он про себя отметил, что сверху ущелье напоминает подкову, затерявшуюся в отрогах величаво-сурового Гиндукуша. С высоты птичьего полета Усольцев наметанным взглядом и приметил эту удобную небольшую площадку почти на вершине скалы для расположения выносного поста, с легкой командирской руки на военной карте, в радиопозывных и солдатском обиходе получившего название «Утес».

Подполковник Усольцев, второй год толково, с минимальными потерями воевавший в Афганистане, две недели назад неожиданно для себя принял полк. При иных, не столь трагических обстоятельствах это можно было бы считать удачным повышением (пусть и временным) по службе, хорошей возможностью проверить себя в самостоятельной должности, если бы не роковая случайность, приведшая к гибели командира полка полковника Коваленко. На своем бронетранспортере командир приехал на встречу со старейшинами кишлака. Спрыгнул на землю, чтобы лично пожать руку каждому. В этот момент водитель начал разворачивать боевую машину. Едва съехал на обочину дороги, как тут же прогремел мощный взрыв. Заложенная преступной рукой мина, кроме добродушного украинца Коваленко, убила еще троих стариков-афганцев.

После таких трагедий невольно станешь суеверным педантом, свято, как мусульмане Коран, чтящим устав. Усольцев творчески подходил к этому, как сам любил повторять, кладезю военного искусства, боевого опыта и знаний, хотя и не считал устав универсальной книгой на все случаи жизни, тем более войны. В афганских горах свои неписаные законы, своя тактика боевых действий. Тут в самом деле побеждают по-суворовски, не числом, а умением. А удача сопутствует тому, кто по-лисьи хитер и за десять верст чует опасность, кто нестандартно мыслит, а в поступках всегда искуснее, смелее. Эту истину Виктор Усольцев усвоил с первых дней пребывания на афганской земле.

Когда ему, молодому начштаба мотострелкового полка 120-й Гвардейской Рогачевской дивизии, в управлении кадров военного округа предложили на время сменить благоприятный белорусский климат на сухой и жаркий, почти субтропический афганский, Виктор воспринял это без особого энтузиазма, более того, даже с некоторой обидой.

Почти на каждом совещании комдив ставил их полк в пример, пофамильно отмечая командира и начальника штаба за умелую организацию боевой подготовки, службы войск, поддержание уставного порядка в казармах. Генерал, будучи в хорошем настроении, был щедр на похвалу. В такие минуты он обычно переходил на товарищеское «ты», которое в офицерской среде ценилось куда больше, чем строго-официальное «вы».

— Молодец, Усольцев, не растерялся со своим штабом, когда в разгар учения сам командующий округом неожиданно вводную дал, — довольный, изрядно прокуренный генеральский басок равномерно заполнял пространство тактического класса, а стоявший в его центре подполковник Виктор Усольцев чувствовал себя несколько неловко.

«Когда начальство хвалит, жди неприятностей», — мимолетно вспомнилась ироничная поговорка училищного друга Славки Воробьева, уже будто бы командующего на Дальнем Востоке полком. Так оно в сущности и получилось.

Весной из округа поступило в дивизию указание: срочно подыскать достойного начальника штаба для откомандирования в 40-ю армию Туркво (так официально именовался ограниченный контингент советских войск в Афганистане). Выбор пал именно на Усольцева, несмотря на то что он уже собирал документы для поступления в Военную академию. Теперь получалось, что по чьей-то воле его планы резко меняются. Непредсказуемость — это, наверное, единственное, что не нравилось Виктору, военному в третьем поколении, в армии. Когда поступает приказ, особенно остро понимаешь, что не принадлежишь самому себе. За тебя решают, с кем, сколько и где — на жарком юге или холодном севере, в крупном городе или в таежном захолустье будешь служить. А по большому счету такие назначения определяют судьбу человека в погонах, да и его семьи тоже. Впрочем, жизнь строго по приказу этим и отличается от размеренной гражданской. Иначе был бы полный бардак, если бы каждый офицер по своему усмотрению выбирал место службы.

— Знаю, что в академию намылился! — услышал подполковник Усольцев, едва переступив порог кабинета комдива. — Придется повременить. В предписании четко сказано: отправить в Афганистан достойного, а не любого начальника штаба. Надеюсь, возражений нет?

У Усольцева они были, но, так сказать, для внутреннего пользования. Как-то не совсем справедливо получается: из кожи вон вместе с командиром лез, чтобы вывести полк в передовые, в буквальном смысле ночей недосыпал, семью урывками и в редкие выходные видел, а что в итоге? Вместо обещанной престижной академии на горизонте вдруг замаячил неизвестный и чужой Афганистан. Он, как подобает настоящему офицеру, конечно же, подчинится приказу и хоть на край света поедет. И не надо его, как смалодушничавшего начальника клуба из соседней части, ставить перед выбором: партийный билет на стол или служба в ограниченном контингенте. Естественно, служба, которой дед, понюхавший фронтового пороху, отец, а теперь и он, Усольцев-младший, жизни посвятили.

Так вместо ожидаемой и благополучной Москвы подполковник Усольцев в середине 1980-х оказался в жарком (в прямом и переносном смысле) Афганистане. И не где-нибудь в Кабуле, а в Панджшерском ущелье, имевшем печальную славу одного из самых опасных мест. Посаженный сюда мотострелковый полк призван был стать форпостом стабильности и той козырной картой, которая предрешит исход противостояния. Но когда это произойдет, в полку не знал никто, в том числе командир, точнее исполняющий обязанности подполковник Усольцев. Все его помыслы и действия были подчинены главному — скорейшей организации надежной системы охраны и обороны обживающихся на новом месте мотострелков. И отдельной высокогорной сторожевой заставе «Утес» в этой системе отводилась особая роль.

* * *

Сергей Сверкович, родившийся в живописном краю озер, лесов и рек — на Витебщине, никогда не думал, что благодаря армейской службе впервые в жизни окажется высоко в горах. И не на пограничной заставе где-то в Карпатах, а в чужой мусульманской стране, в которой он, что бы там ни трезвонила наша пропаганда об интернациональном долге, непрошеный гость-иностранец, почти ничего не знающий о здешних вековых традициях и обычаях. Он пришел сюда с оружием, а на Востоке принято переступать порог соседа с миром, открытой улыбкой и пожеланием долгих лет здравия хозяину. Так что в глазах простых афганцев белорус Сверкович и его товарищи выглядели оккупантами, для которых жизнь дехканина ничего не стоит. А замполит, как мулла молитву, твердил им, новобранцам, одно: «Вы здесь по приказу Родины защищаете ее южные рубежи и оказываете братскому афганскому народу интернациональную помощь в отстаивании завоеваний апрельской революции».

«Надо же, и тут без революции не обошлось, — удивлялся про себя Сергей. — Значит, у них свое 7 ноября и свой Ленин есть. Интересно было бы узнать подробнее и домой, в Боровую, написать».

Об упоминании о доме у Сергея защемило сердце. Как там мама, отец, сестра? Сейчас июнь, пора сенокоса да и в огороде работы по самые уши: только успевай с колорадским жуком и бурьяном бороться. Все-таки 30 соток земли — хорошей, плодородной, не то, что здесь, выжженной солнцем, обезвоженной, почти мертвой. Будь он на месте Аллаха, из уважения к рабскому трудолюбию афганцев, с утра до вечера гнущих спины на своих узеньких полукаменистых участочках, обязательно ниспослал бы им щедрый урожай вожделенной пшеницы и любимого риса.

Светка, сестрица ненаглядная, считай, невеста, шестнадцать лет недавно, уже без него справила. Сергей в это время как раз в «учебке» под Ашхабадом был, проходил курс молодого бойца с уклоном на горную подготовку. Да, пришлось изрядно попотеть: очень тяжко славянину по горам оленем прыгать. Но ничего, не умер ведь, хотя и похудел на десяток килограммов, что, как утверждает старшина, только на пользу организму.

Первая ночь на новом месте ничем не запомнилась. До темноты обустраивались, наспех, без особого аппетита перекусили тушенкой, попили чай с галетами. Сергей Сверкович не чувствовал ног, плохо слушавшихся и беззвучно просивших отдыха. Но для прапорщика Василенко это не аргумент.

— Взвод, строиться на… вечернюю поверку, — негромко подал он команду.

«Что за ерунда, какая к черту поверка?!» — возмутился кто-то в сумерках, кажется, узбек Джабаров, и тут же схлопотал наряд вне очереди за разговорчики.

— Товарищ прапорщик, лучше лишите его внеочередного увольнения в город, — сострил балагур Филя (а по уставу рядовой Филев).

Прапорщик Василенко пропустил мимо ушей это шуточное предложение.

Достав из вещмешка слегка помявшуюся книгу-блокнот, где в алфавитном порядке были записаны все двенадцать фамилий, прапорщик начал зачитывать их.

— Младший сержант Воробьев!

— Я.

— Рядовой Захарюта!

То, что Василенко классный старшина, в полку знали все. Положенное каждому довольствие — от формы до мыла — солдаты его роты исправно получали без каких-либо оговорок на войну. Но то, что он еще, оказывается, и уставник-зануда, каких, наверное, свет не видывал, стало ясно только сейчас. «Да, веселая житуха нам тут предстоит», — с грустью подумал в те минуты, наверное, не один Сергей Сверкович.

После поверки, которая будет отныне ежевечерней, старшина зачитал состав ночной дежурной смены из шести человек и обстоятельно проинструктировал ее. Оставшейся половине велено было отдыхать: бессонная ночь ждала их завтра.

Сергей удивился: как на редкость тихо и необычно вечером в горах! На темно-синем шатре кто-то неведомый небрежно рассыпал звездное ожерелье, состоящее из миллиардов искринок-светлячков. До них, казалось, рукой можно дотянуться. Вдруг что-то похожее на хвостатую комету оторвалось и прошило небосвод по короткой диагонали. Загадать желание на счастье Сергей не успел. Он невольно вспомнил, как на выпускной гуляли всем классом у озера. Сидели ночью у костра в обнимку с гитарой и девчонками. Увидев звездопад, загадывали желания, которые по народному поверью обязательно сбудутся. Но как ни старался тогда Сергей поймать мгновение и заручиться поддержкой Всевышнего в его любви к Наташе, ничего не получилось.

«Интересно, что делает сейчас Ната?» Он отправил ей уже три письма, но пока не получил ответа ни на одно. Да, почта в Афгане работает неважно. А может, причина задержки в другом? Об этом не хотелось думать. Рано ей еще замуж: год как школу закончила. Хотя не поймешь этих девчонок: сегодня они клянутся тебе в верной и долгой любви, а завтра говорят, что то была шутка, не принимай, мол, слова близко к сердцу. Забава у них такая, что ли?

Сергей, глядя на небо, про себя отметил: какое оно огромное, одно на всех. Где Афганистан и где его белорусская веска Боровая, в которой мать, отец или сестра, возможно, вот также в эти минуты обратили свой взор на звезды. И этот бескрайний простор их, разделенных тысячей километров, сейчас объединяет. Неправда, что небо здесь, как и страна, чужое. Нет, оно такое же, как и дома. С этой простой мыслью Сергей и уснул.

— Взвод, подъем! — это снится или в самом деле звучит команда, не может понять спросонья Сергей. Ему кажется, что он по-прежнему в полку и, только открыв глаза и увидев макушки гор, вспомнил и вчерашнее трудное восхождение, и ночлег под звездами.

Свежий воздух приятно бодрит отдохнувшее молодое тело. Теперь время трех частиц «ся»: умыться, побриться, по форме одеться. А потом, интересно, что по распорядку — физзарядка? Прапорщик Василенко, большой оригинал, запросто может и ее организовать. И точно, как в воду глядел Сергей. С голым торсом старшина делает комплекс физических упражнений и предлагает (уже хорошо, что не приказывает) вместе с ним получить заряд бодрости на весь день. «Подзарядиться» захотели не все: Филя со Степановым по-землячески проигнорировали предложение, а Воробей, как младший сержант, так опрометчиво поступить не мог.

На горном плато где-то 20 на 50 метров или чуть больше, нечто вроде дачных десяти соток, только не земли, а каменистой породы, да еще свыше 2000 метров над уровнем моря, к тому же после вчерашнего восхождения, не очень-то позанимаешься спортом. Это, кажется, понял и прапорщик Василенко, ограничившись легкой пятиминутной общефизической разминкой. Затем вместо пудовой гири он по-богатырски поднял с десяток раз над головой полукруглый камень.

И облив себя из фляги и насухо вытершись, залихватски предложил:

— А теперь, братцы, и перекусить самое время тем, что нам бог послал.

Это, пожалуй, лучшая из всех старшинских команд.

А бог послал все тот же стандартный набор сухого пайка в банках: тушенка, рисовая и гречневая каша, сгущенка, сахар, чай, пресное солдатское печенье, прозванное галетами (и кто только сей «деликатес» придумал?!). Лучше бы вместо них полагалась плитка шоколада. Правда, неизвестно, во что бы он в жару превратился.

Неожиданно запищала переносная радиостанция, их, пожалуй, главная ценность и единственное средство связи с внешним миром, то бишь с полком. Дежурный по части, как и велел Усольцев, запрашивал «Утес» утром, в полдень и вечером. Все ли на «точке» в порядке, нет ли больных, как обстановка. Василенко по всем этим пунктам подробно доложил. Теперь он, прапорщик, их командир полка и министр обороны в одном лице, как говорится, царь, бог и воинский начальник. А еще судачат, что это звание отнюдь не самое почитаемое в армии.

Солнце как-то слишком уж торопливо оседлало горы, и чем выше оно поднималось, тем становилось жарче. Куда только подевался приятно освежающий с утра бродяга-ветер. Незаметно вновь наступила оглушительная тишина, которую лишь изредка нарушала своим пением незнакомая горная птичка. А где-то внизу, в долине бурлила жизнь. Если в бинокль посмотреть, то можно было увидеть уменьшенные копии вечных тружеников «Уралов», силуэты грозных «Градов», пакеты которых были приподняты и всегда направлены в сторону гор, а от полевых кухонь струился едва заметный дымок.

— Ребята, гляньте, да мы здесь как на курорте! — воскликнул Сашка Поэт. Это не прозвище, а фамилия, причем с ударением на первом слоге, но ребята упорно называли его поэтом, хотя к стихам Саня был равнодушен и ничего в них не понимал. Его предки — немцы, осевшие в Поволжье. Отсюда и такая фамилия.

Ага, осталось только санаторную карту выписать и за минеральной водичкой к бювету вниз прогуляться, — поддержал разговор балагур Филя. — И получить…

— Пулю в лоб!

Тьфу, ты, Степанов, правдоруб наш деликатный. Вечно у тебя мысли какие-то черные. Я о сеансе лечебного массажа размечтался. Получить его от нежных ручек молоденькой девчонки-практикантки, это, братцы, вам не пива попить. Удовольствие на всю оставшуюся жизнь.

— Андрюха, а ты был хоть раз в санатории или от балды заливаешь? — поинтересовался Джамиль, кроме своего родного кишлака, ничего не видевший.

— Джамилюшка, дорогой, зачем обижаешь? — на восточный манер притворно обиделся Филя. — Плохой изтебя снайпер, коль глаз не наметан. Неужели не видишь, что я для курортных романов рожден. — Филю, тульского пижона, что называется, понесло. Он поймал кураж и юморил во всю. — Эх, други мои, послушайте лучше одну историю. На самом синем Черном море, в Коктебеле, куда меня нелегкая с друзьями занесла, в санатории, кажется, «Парус» оттянулись мы с ребятами по полной программе. А девчонки какие темпераментные по соседству в номере оказались — огонь! От одного взгляда на их стройные фигурки голова кружилась. С одной из них — Лидой из белорусского райцентра Лида я познакомился в баре, где мы пили классное виноградное вино «Лидия» — такое вот тройное совпадение — имени, названия города и напитка. А какой сумасшедший секс у нас с Лидой был под луной, да еще под шум морских волн, — это райское наслаждение никакими словами не описать, лучше на себе испытать.

— Испытатель хренов, тебе на пост пора, — из крымских в афганские горы вернул Андрея басок младшего сержанта Воробьева. — Хлеб-Соль уже заждался.

Так однажды ротный назвал рядового Бескоровайного, с тех пор и приклеилась к нему эта кликуха, на которую солдат откликался без всякой обиды.

— А что потом было? Вы расстались? — явно расстроенный Джабаров, как наивный ребенок, хотел услышать сказку до конца.

— Джамиль, мудрая твоя голова, сам прикинь, Андрюху призвали в армию холостяком, им он, наверное, и помрет. Значит, Лиде он сделал приятное и вежливо помахал ей ручкой.

— Не красиво, не по-мужски он поступил, — почему-то насупился Джамиль и замолчал.

Зная упрямый и какой-то слишком правильный характер узбека, который в порыве гнева, если его сильно доставали, или, видя явную несправедливость, запросто мог и кулаком обидчика угостить, с Джамилем Джабаровым обычно в такие минуты не спорили, а спешили согласиться.

Спустя сутки «духи» обнаружили сторожевую заставу и, не дожидаясь темноты, решили проверить ее на крепость. Автоматический огонь открыли ровно в полдень, специально приурочив его к начавшемуся обеду, чем немало разозлили «утесовцев». Пришлось им вместо ложек взяться за оружие. Сергей Сверкович как раз стоял на посту, когда пули, словно невидимая стайка воробьев, прошуршали где-то над головой. Парень не сразу, но заметил едва заметные в солнечных лучах три слабые вспышки на соседнем склоне. Сомнений не было: то огневые точки душманов. По ним и выпустил Сергей несколько длинных неприцельных очередей. То же самое сделали и остальные. Но пули вряд ли в кого-то попали, разве что случайно: дальность стрельбы была предельной. Получив отпор, «духи» притихли, наверное, поняв, что имеют дело с боеспособным подразделением.

Тут же на связь вышел командир полка.

— Что там у вас за война? — обеспокоенно поинтересовался он у прапорщика Василенко.

Тот попробовал было отшутиться: дескать, провели внеплановую пристрелку оружия. Но подполковник Усольцев не был расположен к юмору.

— У меня есть нехорошее предчувствие, что этой ночью «духи» вас основательно потревожат, может, даже попробуют выбить с занятой высоты. Поэтому и просьба, и приказ, Олег Леонидович (комполка иногда обращался по имени-отчеству к подчиненным в знак особого доверия и расположения), усильте бдительность, примите дополнительные меры и… берегите солдат. Если потребуется помощь, сразу же дайте знать. Поддержим огоньком. Желаю удачи!

Последние два слова — это уже как присказка у Усольцева. Ставит он подразделению задачу, инструктирует суточный наряд или отчитывает кого-то за допущенную халатность, в конце неизменно прозвучат эти два оптимистичных слова. И странное дело, в душе они отзываются эхом, оказывая почти магическое, успокаивающее воздействие на человека.

Василенко еще раз по-хозяйски обошел горное плато, на котором располагалась вверенная ему застава, уже, похоже, ставшая для «духов» костью в горле. Не нужно быть стратегом, чтобы понять: удобнее и безопаснее всего подбираться к полку со стороны солнца, но как раз это направление отчетливо просматривается и, разумеется, хорошо простреливается с вершины, которую они заблаговременно заняли. Так что спокойно им тут жить «духи» не дадут. «Но и мы покажем воинам ислама, на что способны „шурави“. Пусть только сунутся, мало им не покажется», — про себя оптимистично размышлял прапорщик Василенко, попутно прикидывая, где лучше расположить на ночь второй пулемет, а откуда удобнее вести огонь гранатометчику. И чем основательнее он вникал в нюансы возможного ночного боя, тем увереннее чувствовал себя. Более того, Василенко поймал себя на мысли, что он с азартом заядлого игрока в покер ждет начала партии, которая сулит немалый выигрыш.

Но ночь прошла на удивление тихо и спокойно.

Казалось бы, только радоваться нужно, но рядовой Филев выразил, кажется, общее настроение:

— Да, эти басурманы не простаки! В отличие от нас выспались, как хорьки. Жди теперь, когда им захочется повоевать.

Нежданный гость

Неделя промелькнула как один день. Ничем особенным она не запомнилась. Разве что отменным пловом, приготовленным Джамилем Джабаровым по случаю его дня рождения. Сергей в своей Беларуси сроду такого не ел. Вот что значит национальное блюдо, приправленное специями и душевными чувствами. Джамиль очень хотел угостить ребят еще и шашлыком, но из тушенки, как ни старайся, его не приготовишь. А где в чужих горах возьмешь барашка? Его бы с успехом заменил дикий козел, но того еще выследить нужно.

С разрешения прапорщика Василенко посидели вечерком у костра. Очень даже романтично получилось, да и разговор завязался сам собой. Каждый вспомнил о чем-то своем, дорогом. Затем от души анекдоты потравили. Сверковичу на миг показалось, что он не на войне, а где-то с друзьями в турпоходе. Но старшинский басок быстро вернул в суровую действительность:

— Пора, ребятки, к отбою готовиться.

После дневного солнцепека кажется, что нет ничего желаннее ночной прохлады. Она как рукой снимает накопившуюся усталость, отодвигает на второй план тревоги, печали и сомнения, чтобы в умиротворенном состоянии представить вас невесть откуда приходящему сну. А он на двух тысячах метров над уровнем моря особенно крепок и сладок, почти как в детстве.

Сергею не раз снилась мама, почему-то всегда молчаливо хлопотавшая на кухне, и еще Ната — улыбающаяся, куда-то стремительно бегущая. Ветер, будто играючи, развевал ее роскошные, цвета зрелой пшеницы, волосы. Он пытался окликнуть невесту, позвать к себе, чтобы нежно, как на проводах в армию, обнять и поцеловать, но ничего не получалось: Наташа не слышала его.

После того полуденного, явно проверочного обстрела их, как ни странно, больше никто ни разу не побеспокоил. Сколько не вглядывался в окрестности с помощью бинокля прапорщик Василенко, не то что подозрительных, вообще людей он не видел. То же самое докладывали при смене и часовые. Но эта почти курортная тишина отнюдь не радовала, а настораживала и даже угнетала. Интуиция, основанная на боевом опыте, подсказывала Олегу Леонидовичу, что эта идиллия обманчива. А коль так, значит, нужно быть готовым к самому неожиданному развитию событий.

Бытовое обустройство почти закончили. Вместо небесного шатра появилась наспех сооруженная крыша. Здорово помогли приданные дивизии вертолетчики. На «Ми-8» доставили они прямо на плато доски, шифер, цемент. Стало намного уютнее на «Утесе». Но безопасности никто, кроме самих ребят, гарантировать не мог.

— Товарищ прапорщик! Внизу слева вижу поднимающегося в нашем направлении одинокого человека! — доложил с первого наблюдательного поста рядовой Николай Захарюта. Старшина только начал бриться, когда пискнула рация. Думал, с полка идет вызов, а оказалось, от часового. На такой тревожный случай на «точке» был отработан вариант действий. Но прежде чем привести его в исполнение, отдав соответствующий приказ о готовности к бою, прапорщик решил воочию убедиться в том, что за одинокий человек средь бела дня идет к ним в гости. Может, кто-то из своих заплутал, мало ли что? Прильнув к биноклю, Василенко увидел худощавого моджахеда, одетого в простую одежду и отчаянно жестикулирующего руками. Оружия у него не было.

— Товарищ прапорщик, разрешите короткую очередь? — не раздумывая, спросил рядовой Захарюта и уже снял автомат с предохранителя. Похоже, он ничуть не сомневался в том, что сейчас именно такая команда последует.

— Отставить! В кого стрелять собираешься, в безоружного, мирного крестьянина? — недовольный скороспелым решением выговаривал подчиненному Василенко.

— Так хто ж його знае, мырный вин чы ни, — наверное, от волнения начал оправдываться на родном украинском языке рядовой Захарюта. — А якщо у нього граната в кармане?

«Ох, уж этот хохол, всегда выкрутится. А впрочем, может, он и прав. Береженого бог бережет», — подумав так, прапорщик решил подпустить незнакомца, но не ближе чем на тридцать безопасных метров.

В качестве переводчика пригодился Джамиль Джабаров. Он немного знал дари, к тому же узбекский язык не чужой афганцам, многие из которых малость понимали и по-русски. Поэтому из несколько сбивчивого рассказа гостя Василенко понял главное, что привело его, жителя высокогорного кишлака, сюда. Вчера вечером душманы вошли в аул и со всех собрали оброк — деньги, продукты на войну с «шурави». А у Обайдуллы, так звали неожиданного гостя, забрали еще и тринадцатилетнего сына. Сказали, будет у них разведчиком. Когда отец воспротивился и от имени Аллаха попросил оставить его и семью в покое, то тут же получил сильный удар кулаком в лицо. Объемный синяк под правым глазом наглядно подтверждал сказанное.

Чтобы убедиться, что его правильно поняли, Обайдулла достал из-за пазухи мятую фотографию темноволосого парнишки и, показав ее, с восточным акцентом и болью в голосе вымолвил короткое русское слово: «Сын».

«Если все рассказанное правда, то бедняге можно только посочувствовать, — подумал прапорщик Василенко. — Но это, увы, все, что они в состоянии сделать». Так и Джабарову велел перевести. На горем убитого дехканина жалко было смотреть. Немного помедлив, Олег Леонидович пригласил гостя на «точку», попить вместе чаю. Чувствовал: не по-людски поступил бы он, отправив афганца со своей бедой восвояси. Видимо, дехканин не рассчитывал на такой жест «неверных» и низко поклонился в знак благодарности.

В своем импровизированном кабинете, наспех обитом узкими досками из «градовских» ящиков, одновременно служившем и домом, русский прапорщик пил чай с афганским крестьянином.

— У меня тоже сын-подросток, живет в Киеве, слышали, может, есть такой город на Днепре? Недавно написал в письме, что готовится поступать в Суворовское военное училище, хочет стать офицером, — поделился личным Василенко. — Я только рад буду, если сбудется его мечта.

Беседуя, Олег Леонидович как бы между прочим поинтересовался нагрянувшей в кишлак бандой: что за люди, как вооружены, сколько их, в каком направлении ушли. Эта информация могла пригодиться. Обайдулла в подробностях рассказал все, что запомнил, а в конце разговора снова вернулся к своему горю.

— Командир, помоги вернуть мне сына. Для меня, кроме него и Аллаха, нет ничего дороже на свете. Я век за тебя молиться буду.

Прапорщик честно признался, что он бессилен помочь, разве что сообщит обо всем командиру полка. На том и расстались.

А спустя двое суток афганец снова появился. Принес он тревожные вести. Та банда вернулась и уже не одна. Недалеко от кишлака, в горах, они разбили лагерь и, похоже, готовятся к боевым действиям. Обайдулла издали видел навьюченных ишаков, наверное, пришел караван с оружием и боеприпасами. Где его сын, по-прежнему неизвестно.

Василенко решил отблагодарить афганца и велел младшему сержанту Воробьеву положить в вещмешок пару килограммов риса, сахара и соли. Как говорится, в хозяйстве пригодится. Зря, что ли, человек жизнью рисковал, ведь если в банде узнают, что ходил к «шурави», головы ему точно не сносить. Да, «духи» похитили его сына, и отец решил им отомстить, потому и оказался на заставе. И тем не менее, поступок Обайдуллы, обычного жителя кишлака, достоин уважения. Он не смирился со злом и, как может, противостоит ему.

Поблагодарив гостя за важные сведения и попросив в дальнейшем также информировать о всем происходящем в кишлаке, Василенко по рации передал полученную информацию в штаб полка, а оттуда, скорее всего, сообщат и в дивизию. Ее наверняка основательно проверят, выслав в указанный район подразделение разведчиков. А потом, выражаясь военным языком, начнется реализация разведданных в виде артиллерийского или авиационного удара, это уже как командование решит.

Через сутки с бандой было покончено. На «Утесе» услышали оглушительную канонаду, разразившуюся за соседней горой и длившуюся несколько часов. Видимо, от прямого попадания авиабомб взорвался «духовский» склад боеприпасов. Пара вертолетов «Ми-24» и самолетов «Су-27», отработав по полной программе, взяли курс на авиабазу Баграм.

Под вечер позвонил Усольцев.

— Василенко, я тебя к ордену хочу представить. Ты, надеюсь, не против?

— Так это, товарищ подполковник, меня-то за что?

— Благодаря твоим разведданным удалось сорвать вылазку душманов и уничтожить крупный склад с оружием. Комдив доволен и просил поощрить достойных. Кстати, тот афганец не объявлялся? Ты его при случае хоть продуктовым набором отблагодари. Такие люди на местах нам очень нужны.

Действительно, та информация оказалась сверхценной. Не часто удавалось на войне нанести столь точный и ощутимый удар по противнику, не потеряв при этом ни одного своего солдата.

Как сложилась судьба Обайдуллы и его сына, Василенко так и не узнал. Больше ни разу афганец не появился на заставе. Можно было предположить самое худшее, но верить в это не хотелось.

Ночное ЧП

В конце сентября стало чуть прохладнее. В горах на «Утесе» это ощутили быстрее, чем в долине, в полку. Из последних событий запомнился, конечно, прилет «вертушки» (так на солдатском жаргоне называли боевые и транспортные вертолеты «Ми-24» и «Ми-8», «Ми-6». — Авт.). Вместе с дровами для печки-«буржуйки», кстати, в горном Афганистане, где мало деревьев, дрова в дефиците, их как ценный товар продают на базаре на вес за немалые деньги, к радости ребят, доставили мешок писем. По ним можно изучать географию Советского Союза. Из солнечного Узбекистана Джамилю Джабарову от многочисленной родни пришло больше всех, семь почтовых посланий. Младшему сержанту Воробьеву — три, два из родной уральской деревушки с потешным названием Петушки и одно от школьного друга, проходящего службу в Группе советских войск в Германии. Тоже заграница, но разве сравнить с Афганом? Саша Поэт довольствовался одним письмом из Казахстана, от мамы. Сергею Сверковичу наконец-то ответила Наташа. Как драгоценный дар держал он конверт со знакомым почерком и искал место, чтобы уединиться. Присев на камень за «камбузом» (так, на морской манер, с чьей-то легкой подачи называли ребята столовую, сооруженную по их собственному проекту из того, что под рукой было), жадно начал читать каждое слово.

«Привет, дорогой Сережа!

Извини, что задержалась с ответом. Долго не решалась сообщить тебе обо всем. Прости, если сможешь, но этой осенью я выхожу замуж. Уже и день свадьбы определен — 29 октября. — „День комсомола“, — машинально отметил про себя Сергей. — Ты его не знаешь, он из Минска, зовут Славой…»

Дальше читать Сергей не стал. Перед глазами строчки вдруг беспорядочно заплясали и уменьшились в размере, он отвел взгляд на чужие горы: на редкость мрачные и холодные показались они Сергею в те секунды. Сердце учащенно забилось, а к горлу подступил комок. От обиды впервые захотелось заплакать, как когда-то в детстве. Но эту, казалось бы, малость, здесь, на виду у всех, он позволить себе не мог.

— Что, братан, как в воду опущенный, сидишь? Письмо получил и не рад? — по-свойски хлопнул по плечу балагур Филя. — Или в Белоруссии бульба не уродила и ты переживаешь?

— Хуже…

— Неужели кто-то умер? — вмиг посерьезнев, участливо спросил Филев.

— Да. Умерла любовь. А теперь прошу тебя, Андрей, оставь меня в покое.

Присвистнув от услышанного, Филев так же незаметно удалился, как и появился.

Сверкович отрешенным, пустым взглядом окинул товарищей, читавших письма и весело подначивавших друг друга. Его как тот телевизор, будто отключили от сети — реальной жизни. Не зная, что делать, Сергей, сроду не куривший, попросил сигарету у дымившего неподалеку Бескоровайного. Тот, немало удивившись, достал из нагрудного кармана пачку «Примы».

Сделав длинную затяжку да еще с непривычки, Сергей закашлялся. Надежда на то, что сигарета как-то отвлечет от грустных мыслей, не оправдалась. От едкого дыма запершило в горле, и он выбросил окурок.

«Ната, как ты могла так подло поступить? — Сергей снова мысленно спрашивал теперь уже бывшую невесту. — Зачем тогда на проводах обещала ждать, скрепляя слова крепкими поцелуями и жаркими объятиями?» Дальше этого их отношения не заходили, хотя Сергей и предпринимал неоднократные попытки, но Наташа их всячески пресекала, неизменно повторяя: «После свадьбы я вся буду твоя».

— Давай тогда завтра поженимся, — помнится, в горячке выпалил он при луне, у озера. И полез целоваться.

— Такие дела в спешке не совершаются, — остудила девушка его пыл. — Мы должны ближе узнать друг друга, проверить свои чувства.

«Проверили…» — с горькой иронией вздохнул Сергей. Ему ничего не хотелось: ни есть, ни пить, ни говорить. Он, словно памятник, застыл на месте у валуна, потеряв всякое ощущение времени, пока голос младшего сержанта Воробьева не вернул к действительности:

— Сверкович, ты сегодня в ночь заступаешь на пост вместо Коваленко, ему что-то нездоровится.

Молча кивнул, про себя же подумал: «Это и к лучшему. Будет время все хорошенько обдумать». Он даже чуточку приободрился, заняв себя конкретным делом: стал приводить в порядок форму, ботинки. Знал, что старшина по старой привычке придирчиво осмотрит каждого, заступающего в наряд. Прапорщик был убежден, что часовой — лицо не только неприкосновенное, но и внешне безукоризненное.

Он имел законное право на дневной сон, но где тут уснешь? Забраться бы глубоко в ущелье, где тихо и темно, и то, наверное, не сомкнул бы глаз под впечатлением письма с Родины. Оказывается, не только радостными, но и горькими бывают весточки из дому.

Спустя час после того, как солнце село за соседнюю вершину, Сверкович вместе с Джабаровым, Захарютой, Илиеску, Степановым и Поэтом заступил, как всегда подчеркивал прапорщик Василенко, на охрану и оборону объекта. В этот раз Сергею достался северный выступ плато, находившийся сбоку и чуть в сторонке от других постов. Видимость с него ограничивала нависшая слева скала, зато за правую часть особо можно было не беспокоиться: там такая крутизна, что вряд ли кому взбредет в голову рисковать собой. Разве что опытный альпинист отважится преодолеть такое природное препятствие. Это и был третий пост, в ту ночь доверенный рядовому Сверковичу.

Где-то среди звонкой тиши дважды отозвался филин. Наверное, охотится на своих любимых грызунов. И война ему нипочем. Звезды, казавшиеся поначалу такими крупными, вдруг будто помельчали и светили не так ярко. Уже не обращая на них никакого внимания, Сергей вновь погрузился в воспоминания, в которых главным действующим лицом была, конечно же, его любимая Ната…

Вот они, взявшись за руки, неспешно идут по центральной улице деревни, а беспризорная малышня, спрятавшаяся за забором, словно соревнуясь друг с другом, громко, чтобы все слышали, кричит: «Тили-тили тесто, жених и невеста!» Он притворно сердится и для видимости пытается догнать убегающих сорванцов, но на душе все равно тепло от отзывающихся эхом двух заветных слов: жених и невеста. Про их дружбу уже судачили по углам бабки, которым без местных новостей скучно век доживать, а Наташа и Сергей на старушек ничуть не сердились. Им было попросту все равно кто, что и кому скажет. Главное, что они любили друг друга. Как тогда казалось, безгранично, на века.

… — Товарищ прапорщик, проснитесь, у нас ЧП. — Василенко спросонья не сразу сообразил, что от него хотят. Увидев перед собой взволнованного младшего сержанта Воробьева, понял: случилось что-то серьезное.

— Сверкович пропал!

Василенко это известие словно кипятком ошпарило. Полуодетый, почти бегом кинулся он на третий пост, в душе все еще надеясь обнаружить там своего солдата. Но осмотр места происшествия ничего не дал. Никаких следов, будто сквозь землю провалился человек, а с ним автомат Калашникова и два запасных рожка с патронами. Выматерившись, прапорщик дал команду всем построиться.

Известие о таинственном исчезновении Сверковича свалилось на ребят, как камнепад. Строй застыл в гробовом молчании. И только Филев, спустя несколько секунд, несмело подал голос:

— Товарищ прапорщик, я вот что знаю. Может, в этом причина… Вчера бульбаш, то есть Серега Сверкович, письмо плохое, кажется, от девушки получил. Переживал сильно.

— Так-так, продолжай, — заинтересовался прапорщик.

— Так я уже все сказал.

— Ты письмо это видел?

— Так точно.

Василенко терялся в догадках. Что могло произойти ночью? Допустим, под впечатлением письма Сверкович ушел из заставы. Куда? Может, в полк, наверняка там есть у него друзья. Так, по-любому получается, что надо немедленно докладывать о ЧП.

Полусонный подполковник Усольцев молча выслушал доклад Василенко. Затем, матюгнувшись, спросил о предпринятых мерах.

— Товарищ подполковник, у меня ограниченные возможности. Рассчитываю на помощь полка, — честно, без обиняков признался старшина.

— Хорошо, разведрота прочешет все вокруг. Но не уверен, что это даст результат. Какие есть предположения? Почему он ушел или его похитили «духи»? Что он за солдат, этот Сверкунов?

— Сверкович, — мягко поправил командира Василенко. — Он белорус. Солдат хороший, ни в чем плохом замечен не был. Говорят, парень письмо из дому накануне получил от невесты, которая разлюбила. А в таком возрасте да еще в нашей обстановке запросто мог не выдержать, сломаться. И уйти, куда глаза глядят. Но в полку, я уже через дежурного уточнил, он не появлялся. Значит, где-то в горах прячется. Хорошо, если живой.

— Ну и задачку ты мне подкинул. Как теперь в дивизию докладывать, я ведь на тебя недавно наградной отправил… Как обстановка в целом?

— На удивление, все тихо. После того сокрушительного удара «духи», думаю, не скоро очухаются.

— Ладно, не теряй бдительности. До связи.

Как и обещал Усольцев, разведрота по тревоге вышла в район расположения заставы. Для огневого прикрытия разведчиков и для воздушного поиска с рассветом штаб дивизии направил пару боевых вертолетов. Но истекали вторые сутки, а Сверковича ни живого, ни мертвого нигде не было. И лишь по каналам военной контрразведки спустя пару дней пришла в полк печальная весть: Сверкович у «духов». Тут же через агентурную сеть удалось выйти на главаря банды. После непродолжительных переговоров почти договорились об обмене нашего солдата на некоего Абдулло, захваченного в бою под Чарикаром. Вдобавок к этому моджахеды запросили доплату в виде десяти снаряженных автоматов. Наши согласились выполнить и это условие, лишь бы спасти жизнь рядового Сверковича. Но в последний момент по непонятной причине все сорвалось. Бесследно исчезла банда, а с нею и ее пленник. О дальнейшей его судьбе долго ничего не было известно.

…Какая-то невидимая сила вытолкнула Сергея из бездны тьмы вверх, на свет, после чего он с трудом открыл глаза. Сколько прошло времени, как он уснул: час, день или неделя? После провала в памяти он ничего не помнил, даже свою фамилию.

Вокруг суетились какие-то незнакомые бородатые люди с чалмами на головах, слышалась чужая речь. Все были вооружены.

Чья-то холодная шершавая ладонь прикоснулась к его щеке, и простуженным голосом кто-то пролепетал:

— «Шурави» живой.

Тут же к Сергею подошел высокий моджахед в полевой форме, наверное, командир. Что-то буркнул на своем, и к Сверковичу кинулись двое молодых афганцев. Подхватив его под руки, поставили на ноги. Он едва не упал: болела и кружилась голова, в висках молоточками стучала кровь. Сделав несколько шагов, Сергей живым трупом повис на поддерживающих его моджахедах. Кажется, этим он их очень расстроил. В их планы, видимо, не входило проводить здесь, в пещере, еще один день и ночь. Сергею сделали обезболивающий укол, и он вскоре уснул.

Дожидаться, пока он окрепнет, «бородачи» не стали. Как какой-то груз небрежно взвалили на осла, для строгости хлестнув животное плеткой, и двинулись в путь. До захода солнца они намеревались выйти к перевалу Саланг, к месту встречи с одноглазым Саидом. Он обещал дать за русского солдата хорошие деньги. К тому же Саид был родственником самого Ахмад Шаха, влиятельнейшего полевого командира, хозяина Панджшера. Испортить отношения с ними себе дороже.

Да, поначалу они хотели обменять этого хилого паренька на здоровяка Абдулло, нарвавшегося под Чарикаром на засаду «шурави». Но каким-то образом об этом узнал Саид и все отменил. Теперь жизнь этого русского в его руках: лишь бы только тот не помер в дороге. Поэтому впервые они просили Аллаха сохранить «неверному» жизнь. Ибо от этого во многом зависела и их судьба.

К вечеру, изрядно уставшие, моджахеды все-таки добрались до условленного места. Их уже ждали люди Саида. Сергей был в сознании, хотя пару раз в дороге отключался. Тогда его обливали холодной водой, давали нюхать нашатырь и таким образом приводили в чувство.

Наступившая ночь принесла целебный отдых. Его поместили в некое подобие барака, в котором было относительно чисто, тепло, а главное просторно. На мягком матрасе Сергей смог вытянуть затекшие без движения ноги, расслабить изнывавшее от боли тело. После непродолжительного сна яснее заработала голова. Что же случилось с ним, как он попал к душманам? Мучительно пытался все вспомнить и не мог. Правая рука машинально потянулась к нагрудному карману куртки, до того уже грязной, что из песчаного цвета превратилась в темно-серую, и пальцы нащупали листок бумаги. Достав его, парень прочитал: «Здравствуй, дорогой Сережа!» То было письмо Наты. Так к нему частично вернулась память.

Но от этого не стало легче. Нескладные, путаные мысли роились в голове, из лоскутков которых не удавалось составить цельную картину. Но то, что из отдаленных уголков постепенно всплывали отдельные разрозненные эпизоды и знакомые лица, уже обнадеживало. А вернула его к прошлому Ната, которую он по-прежнему любил.

Спустя несколько дней Сверковичу стало намного лучше. Молодой организм настойчиво возвращал утраченные силы, получая хорошую калорийную пищу, лекарственные препараты. Приставленный к нему доктор оказался неплохо экипирован: каких только импортных таблеток в красивой упаковке не было в его медицинской сумке. Сергей мог уже самостоятельно ходить. Правда, каждый его шаг строго контролировался.

«Что они от меня хотят? Выведать военные секреты о вооружении, составе полка? Так я им все и расскажу. Лучше погибнуть, чем предать своих» — так решил он про себя.

Когда Сергея повели в отдельный, из камня выложенный дом, он понял, что идет на встречу с главарем банды, судя по количеству охранников, достаточно крупной. Увидев слегка сутулого одноглазого человека со шрамом на уже увядающем лице (явно след осколочного или пулевого ранения), он приготовился услышать смертельный приговор себе. Не предвещал ничего хорошего и колючий, холодный взгляд главаря. К удивлению Сергея, он немного говорил по-русски. Налив чаю, Саид передал ему чашку, изобразив на некрасивом лице подобие улыбки.

— Ты давно в Афганистане? — миролюбиво спросил хозяин дома. Это был отнюдь не праздный вопрос. Ответ на него давал пищу для размышлений. Если солдат, к примеру, год здесь, то наверняка успел повоевать, получить боевой опыт. Если пару месяцев, то цена ему другая.

— С весны, — уклончиво ответил Сверкович.

— Кто твои папа, мама?

— Простые люди, крестьяне.

— Дехкане, значит? — уточнил одноглазый. — Это хорошо. Работать на земле любишь? Что умеешь делать?

«Странный какой-то разговор получается, на допрос не похожий, — подумал Сергей. — Про военные секреты вообще не спрашивает. Наверное, усыпляет бдительность. Опытный психолог. Но и я не последний дурак, чтобы выболтать все, что знаю».

В конце чаепития одноглазый сказал самое главное:

— По воле Аллаха мы сохраним тебе жизнь, дадим много денег. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Харошую ханум найдем. Свадьбу сыграем, дети пайдут. Чем плоха такая жизнь? Согласись, это все же лучше, чем безвестная смерть. Падумай, мы не таропим с атветом.

Сухо щелкнул замок за спиной, лишний раз напомнив Сергею о его статусе — не гостя, а пленника. С восстановлением памяти возвращался страх. Он червем заползал в потаенные уголки души и сознания и исподволь подтачивал эти незримые крепости.

Неужели пришел конец всему и он больше никогда не увидит солнце, небо, маму, отца, Нату, друзей? А ведь он только начал жить, любить в свои девятнадцать… Какая дикая несправедливость, от которой не плакать, волком выть хочется. Ну почему именно он попал в лапы «духов», неужели он самый никудышный солдат в полку, которого вот так просто можно выкрасть с поста вместе с оружием? Да, в ту роковую ночь он много думал о Нате, представлял, как она, нарядная и божественно красивая в белом платье невесты под свадебные крики «горько!» целует незнакомого парня, который нагло занял его законное место жениха. Наверное, тогда он надолго увяз в воспоминаниях и грезах и не заметил смертельной опасности, притаившейся за выступом скалы.

Сверкович, обдумывая свое незавидное положение, не мог знать, что сам Ахмад Шах приказал не убивать русского солдата, а сделать из него рекламно-показного воина ислама. Чтобы потом иностранные телевизионщики смогли снять и распространить на Западе пропагандистский фильм о том, как воины Аллаха и мусульманские идеалы побеждают ненавистных оккупантов — «шурави».

— Ты должен принять ислам, в нем твое единственное спасение, — сказал, как отрезал, одноглазый во время второй встречи.

Сергей отрицательно покачал головой.

— Что ж, тогда ты умрешь как последний шакал. А пока посмотри, как это будет. — Щелкнув пальцами, он велел ввести еще одного пленника. Им оказался невысокий запуганный парень в форме солдата афганской армии.

То, что затем произошло на глазах у Сергея, повергло его в шок. Он никак не ожидал такой средневековой жестокости, проявленной одноглазым к своему соотечественнику, мусульманину. Резко вынув из-за пояса длинный нож, Саид на мгновение приставил его к кадыку несчастного и, не раздумывая, полоснул острым лезвием по горлу. Фонтан теплой чужой крови забрызгал лицо и одежду Сверковича. Через несколько секунд бившаяся в сильных конвульсиях жертва была обезглавлена. От страшной картины Сергея стошнило, у него кругом пошла голова, а под ногами, вдруг потерявшими равновесие, будто исчез пол.

Его начали методично пичкать наркотиками, чтобы окончательно сломить волю. Сергей потерял ощущение реальности, плохо ориентировался во времени. Бывало, день, проведенный в темной комнате, ошибочно воспринимал за ночь и наоборот. У него вновь от принятых доз плохо стало с памятью и, как у больного старика, начали трястись руки. Глянув как-то в зеркало, он ужаснулся, едва узнав себя — с темными кругами-пятнами под глазами, заросший, исхудавший. «Еще немного, и они сделают из меня труп», — обреченно подумал Сергей. Когда начиналась наркотическая ломка, он готов был покончить с собой, чтобы не мучиться. Но как это сделать, когда руки связаны и нет никакой, даже малейшей, надежды выбраться из западни? Здесь, в горах, в душманском логове никакой спецназ его не найдет. Да и вряд ли кто-нибудь ищет: столько времени прошло. От бессилия и безысходности он начал терять самоконтроль, мысли о неминуемой смерти становились все навязчивее. Но вместе с тем, он хотел жить. Это выстраданное право ему готовы были предоставить в любой момент — в обмен на принятие мусульманства. И Сергей, устав от побоев и издевательств, доведенный до отчаяния и психически сломленный, однажды из последних сил прохрипел в лицо одноглазому: «Я на все согласен».

Ему сразу же перестали колоть наркотики, стали хорошо кормить. Освободили руки, он мог передвигаться в пределах душманского лагеря, правда, в сопровождении двух вооруженных телохранителей. Не зная местности, физически не окрепший, если бы и захотел, он все равно далеко не убежал бы. А вот в одно мгновение покончить с жизнью запросто мог. Стоило только, проходя недалеко от края горного ущелья, сделать три резких шага в сторону… Но именно смелости на эти три шага и не хватало. Спустя неделю «духи» взяли Сверковича на задание, чтобы проверить будущего воина ислама в настоящем бою, или, попросту говоря, повязать кровью.

Испытание боем

…Они вышли под вечер, чтобы под покровом темноты максимально приблизиться к узкой горловине стратегической дороги Хайратон — Кабул южнее Саланга. Подпираемая с одной стороны скалистыми горами, а с другой долиной, асфальтированная лента, петляя змейкой, под острым углом спускалась вниз. И чем дальше было от перевала, тем чаще попадались лежащие на обочине, сожженные остовы «КамАЗов», «ЗИЛов», «Уралов», «Татр». Это были своего рода памятники мужеству и героизму советских и афганских водителей, с риском для жизни перевозивших по всей стране военные и мирные грузы. Сколько их, на дорогах Афгана, сложило головы, наверное, и Всевышнему неведомо. Редкий рейс проходил без обстрела колонны и серьезных потерь. В октябре — ноябре в преддверии зимы, когда интенсивность боевых действий заметно снижалась, участились случаи дерзких нападений и грабежей на дороге. Десятки мелких и средних банд, поделив сферы влияния и вконец обнаглев, нападали на небольшие колонны даже средь бела дня. И почти всегда им было чем поживиться.

Вот и в этот раз, особо не таясь, одноглазый лично вывел два десятка своих вооруженных головорезов на трассу. По их сведениям, примерно через час у места засады должна была появиться колонна советских бензовозов. Сопровождал ее только один бронетранспортер (второй, как сообщили по рации свои люди, сломался еще на той стороне перевала). Предвкушая легкую добычу, одноглазый Саид грамотно расставил своих боевиков. Наиболее опытному гранатометчику он приказал подбить бронетранспортер, двум другим — поджечь первую и последнюю машины, чтобы образовался затор. Затем уже вступали в бой остальные, которым точным пулеметно-автоматным огнем предстояло завершить дело. В этом плане небольшая роль отводилась и «духовскому» новобранцу Сергею Сверковичу. Ему выдали трофейную снайперскую винтовку Драгунова с пятью патронами и приказали убить хотя бы одного русского. За это пообещали солидную денежную премию.

Отправляясь на задание, Сергей про себя решил, что если и придется стрелять по живой цели, то постарается промахнуться. «Духи», конечно, не случайно выдали ему снайперскую винтовку, но и с ней ведь немудрено промазать, особенно новичку. А прикрепленный надзиратель по имени Исмаил пусть докажет, что он, Сверкович, в бою сачковал.

Из вечерних сумерек со стороны Саланга ветер донес ровный гул машин. Максимум через десять минут колонна будет здесь, в узкой горловине дороги, не случайно прозванной «чертовым местом».

Когда Сверковича слегка ослепил свет фар советского бензовоза, он физически ощутил, как колотится сердце, явно сбившееся с ритма. Велик был соблазн предупредить своих преждевременным выстрелом в никуда. Но что-то сдерживало от такого резкого шага. Под этим «что-то» скрывалась боязнь за собственную жизнь, которая висела на волоске. Почувствовав испарину на лбу и ладонях, чтобы хоть немного успокоиться, Сергей нервно покусывал губы. Он колебался, не зная, как поступить. Не зря говорят, что самое трудное испытание — принять правильное решение, от которого зависит твоя судьба.

Ухнувший рядом выстрел из гранатомета мгновенно превратил цистерну на колесах в большой пылающий факел. Теперь ему уже ничего не оставалось, как имитировать участие в нападении на советскую колонну.

В ночной оптический прицел винтовки на серо-зеленом фоне подсветки рядовой Сверкович увидел силуэт водителя, метавшегося возле горящего бензовоза. Трудно было понять его хаотичные, скованные страхом, действия: судя по всему, парень впервые попал в такой переплет и попросту растерялся. Уложить его, как заядлому охотнику куропатку, ничего не стоило.

Что-то кричал на своем языке Исмаил. По жестам Сергей понял: он велел стрелять. И Сверкович, не целясь, нажал на спусковой крючок.

Спланированный расстрел колонны тем временем продолжался. Этому никак не мог воспрепятствовать единственный бронетранспортер, гулко огрызнувшийся парой коротких очередей и неизвестно почему надолго умолкший. Может, перекосило пулеметную ленту, что нередко случалось, или же патроны закончились, а взять их дополнительный запас экипаж не удосужился, понадеявшись на пресловутое славянское «авось». Теперь такая беспечность может стоить не одной жизни.

Душманам удалось поджечь еще три бензовоза, пламя которых хорошо осветило дорогу. Вскоре они взорвались. Между выстрелами слышны были русские матерные крики: кого-то, видимо, ранило, а кто-то таким образом преодолевал страх. Если вам скажут, что под обстрелом не страшно, не верьте таким «смельчакам»: они и близко там не были.

С соседнего поста, услышав канонаду боя и увидев зарево, уже отправили на выручку погибающей колонне несколько танков. Тягаться с ними в планы банды Саида не входило, и главарь подал условный сигнал зеленой ракетой к отступлению. Сверкович оглянулся и увидел наставленный на него автомат Исмаила. Всем своим видом он говорил: «Не балуй, парень, от меня только мертвым уйдешь».

«Духи» вернулись на базу, никого не потеряв. А передовой группе, подобравшейся к самой дороге, удалось даже захватить в качестве живого трофея тяжелораненого солдата-водителя.

Резкий удар кулаком в лицо — такую премию «выписал» Сверковичу одноглазый Саид, когда обнаружил четыре неизрасходованных патрона. Его заместитель угрюмый Анвар смачно добавил от себя. Из разбитого носа хлынула кровь. Но Сергей понял, что это только начало экзекуции. «Сегодня они меня, не прошедшего проверку боем, точно прикончат, — тревожно стучала в висках одна и та же мысль. Не понимая, о чем говорят „духи“, он уже готовился отправиться на тот свет. — Лишь бы не пытали. А одного выстрела в голову или сердце вполне достаточно, чтобы не стало на земле „бульбаша“ Сереги Сверковича, в общем-то, неплохого парня, хотя и далеко не героя».

На плохом русском ему объяснили: даем тебе последний шанс спастись и встать на путь истинный. Решай, кому предназначена пуля Аллаха: тебе или этому недобитому русскому солдату. Захваченного в плен водителя, уже почти не подававшего признаков жизни, не было никакого смысла тащить на себе по горам, в лагерь. Потеряв слишком много крови, он, так и не придя в сознание, в любую минуту мог умереть. Поэтому у Саида родилась иезуитская мысль: заставить Сверковича прикончить своего соотечественника, навсегда повязав его кровью.

Сергею вновь дали «снайперку», только уже с одним патроном. Подвели к приставленному к скале полуживому водителю, стонавшему от боли. Если бы тот мог говорить, наверняка, попросил бы смерти, чтобы не мучаться. Когда минуты сочтены, уже неважно, сколько остается жить: час, два или день. Сергею даже показалось, что парень прошептал ему: «Стреляй».

В ожидании развязки моджахеды, еще не отошедшие от боя, что-то горячо обсуждали, полукругом обступив своих жертв — двух русских, над которыми нависла смертельная угроза. Один из них, чтобы спасти свою шкуру, должен убить другого, который, правда, по-любому обречен.

«Для них, бородатых палачей, очередная казнь — это всего лишь развлекательное шоу, которое быстро забудется, а мне с этим потом жить. Смогу ли? Ведь во все времена считалось большим грехом — лишить жизни человека. Но почему тогда бог афганцев Аллах не накажет их за братоубийство, ведь у того же Саида руки по локоть в крови, в том числе и мусульманской?.. А может, все эти легенды о боге выдумка, плод чьей-то фантазии? Ведь еще древние люди, не зная, как объяснить грозу, землетрясение или иное природное явление, сочиняли разные мифы о злых силах и духах». Сергей лихорадочно обдумывал свое незавидное положение, отгоняя прочь саму мысль об убийстве парня. Он даже не знает, как его зовут, откуда родом. А вдруг земляк, белорус? А может, он уже умер? Вроде не слышно стонов? Так было бы лучше всего. Нет, тяжело, но дышит. А бородачи уже толкают в спину стволом Калашникова: давай, чего медлишь. Плохо, что у него всего один патрон. Был бы рожок от автомата, он мгновенно разрядил бы его в эту озверевшую толпу, забрав с собой на тот свет не одного душмана.

Из полумрака вынырнул главарь Саид с перекошенным от злости лицом. В руках у него был длинный нож, тот самый, которым он на глазах у Сергея обезглавил солдата-афганца. Приставив его к горлу Сверковича, как змея, прошипел: «Считаю до трех. Не выстрелишь — зарэжу!»

Что произошло потом, он плохо помнит. Последние ощущения, отложившиеся в памяти: чужие пальцы до боли сжимают кисть правой руки, державшей винтовку, и помогают нащупать и нажать спусковой крючок.

— Поздравляю, тэпэр ты настоящий моджахед. Как придем на базу, обязательно отметим это событие, — будто сквозь сон услышал обескураженный Сергей, только сейчас осознавший весь ужас произошедшего. Теперь ему точно нет дороги назад. Из без вести пропавшего солдата он превратился в преступника.

Принятие ислама

В горах раньше обычного выпал снег, значительно осложнивший жизнь моджахедам. Теперь им приходилось экономить запасы продовольствия, гранаты и патроны. Их доставка затруднена, так как закрылись до весны перевалы и многие караванные пути. Зимой в горах, когда свирепствуют морозы и снежные бури, не усидишь, поэтому на собрании боевиков Саид объявил, что скоро они спустятся в долину, в кишлаки, где всего будет достаточно — продуктов, тепла, в том числе и женского. Там они как следует отдохнут, поправят здоровье, залечат раны. Чтобы весной с новыми силами продолжить джихад (священную войну против «неверных», гарантирующую доступ врай. — Авт.).

За недели, проведенные в отряде, Сергей постепенно привык к новому для себя образу жизни. На рассвете, когда моджахеды совершали утреннюю молитву — намаз, он разводил костер и приступал к приготовлению пищи. В этом ему помогали самые молодые «духи» таджик Рахмон и афганец Ситдик. С ними он уже мог немного разговаривать на дари. С ровесниками, пусть и другой веры, всегда проще найти общий язык. Что же касается рецептов восточной кухни, то освоить их оказалось не так уж и сложно.

Держать русского в тылу, при кухне моджахедам, видимо, было выгодней и спокойней. Незамеченным покинуть лагерь почти невозможно. Впрочем, Сергей уже и не предпринимал таких попыток. Он понимал, что далеко по заснеженным горам не уйдет, тем более что своих поблизости нет.

От слова «свои» его слегка покоробило. Вся загвоздка в том, что он уже наполовину чужой. И, наверное, прав Саид, утверждающий, что назад ему теперь дороги нет. По законам военного времени, за убийство, пусть даже исполненное под принуждением, его ждет трибунал.

Странно, но все реже вспоминались ребята с «Утеса», Боровая, мама с отцом — они остались в каком-то другом, недосягаемом мире, словно на другой планете. Где-то там и Наташа, которая уже не снилась, как раньше, по ночам. Выйдя замуж, она словно умерла для него.

В простой афганской одежде, с бородкой Сергея уже не сразу и отличишь от моджахедов. Правда, выдавали славянские черты лица и еще что-то едва уловимое в походке, улыбке, жестикуляции. Да, еще, может быть, грусть в глазах, независимо от того, улыбались они или тосковали.

Когда спустились с гор, в кишлак, в бытовом плане стало намного легче и комфортнее. Сергея вместе с Рахмоном и Ситдиком поселили в просторном доме местного мельника. Так что под рукой всегда была мука, из которой выпекали горы вкусных лепешек, хлеб-лаваш на весь отряд. Правда, он наполовину уменьшился: Саид отпустил многих на зимние каникулы, к своим семьям. Но по первому зову те обязаны были собраться здесь же. Невозвращение приравнивалось к предательству, за которое карали смертью. Именно такое наказание в прошлом году понесли молодые моджахеды Ильяс и Анвар, решившие после зимнего отдыха зачехлить ружья и заняться торговлей. Через неделю их только открывшийся магазинчик был сожжен, а изрешеченные пулями трупы парней нашли на базарной свалке. То была жестокая месть тех, с кем они еще недавно воевали против русских.

Иногда месить тесто и выпекать хлеб им помогала жена мельника Оливия с дочкой Лейлой. На вид ей было лет тринадцать. Но в этом подростке уже угадывались черты будущей женщины — стройной красавицы. На Востоке девушки взрослеют быстро, чему способствует сама природа, уклад жизни. С раннего детства дети в афганских семьях приучены трудиться. Девочки — первые помощницы мамы в домашнем хозяйстве: от нее они перенимают не только привычки, характер, но и умение готовить, шить, ткать ковры. Лейла росла любопытным ребенком. Она сразу обратила внимание на русоволосого Сергея, почти всегда молчавшего. «Он что, немой?» — удивленно спросила у мамы. На что та холодно буркнула: «Он русский». Кто такие русские, девочка уточнять не стала. Но по недовольному маминому тону поняла, что они плохие люди.

В один из вечеров в дом мельника наведался Саид с ближайшим окружением. Хозяин, попросив у Аллаха прощение, заискивающе выставил пару литровых бутылок афганской самогонки — шаропа, достал разнообразную и сытную закуску. Сложив в углу оружие (даже здесь, в кишлаке, полностью подконтрольном им, моджахеды, как истинные горцы, не расставались с винтовками и автоматами Калашникова китайского производства). Застолье мало чем отличалось от славянского, разве что непродолжительной молитвой, которую перед трапезой совершили гости. После нескольких чарок, смачно выпитых со словами «Аллах акбар», заменившими традиционный тост, захмелевшие моджахеды запели. Да так душевно и складно, что можно было принять собравшихся за народный хор. Обычно суровые лица бородачей смягчились в улыбках, посветлели, словно их озарили солнечные лучи.

Сверкович, сидевший в сторонке, встрепенулся, когда услышал голос Саида:

— Плохо, что ты с нами не поешь. Тебе надо быстрее учить язык. Каждый мусульманин должен его знать.

Все притихли. А главарь моджахедов, окинув их одним своим глазом, после паузы молвил: «Я не оговорился. Сергей скоро примет ислам, Аллах даст ему новое имя. Потом мы найдем парню хорошую жену: Саид слов на ветер не бросает».

Моджахеды, подогретые шаропом, загудели, как пчелиный рой, обсуждая услышанное. Не все, похоже, были согласны, но вслух перечить своему командиру никто не решился. У самого Сергея, оказавшегося вдруг в центре всеобщего внимания, кошки на душе скребли. Он, крещенный в детстве в православном храме, должен сменить христианскую веру на чужую, мусульманскую, только для того, чтобы спасти себя от смерти. Но как жить потом, с не своим Богом в сердце? И защитит ли он когда-нибудь в суровую минуту опасности, не отвергнет ли в час испытания как инородное тело?

После того разговора Сергею было велено срочно штудировать Коран — священную книгу мусульман. Из нее он узнал, что необходимо следовать пяти основным «столпам» и обязанностям. Главный догмат ислама кратко изложен в 112-й суре Корана: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи: Он, Аллах, един, Аллах вечный; не родил и не был рожден, и не был Ему равным ни один!»

Первая обязанность мусульманина — верить в то, что Аллах единственный истинный Бог, а Мухаммед его посланник. Вторая обязанность — пятикратная молитва (салят, намаз), которую ежедневно нужно совершать в любом ритуально чистом месте. В пятницу мусульмане посещают соборную мечеть. Третьей ритуальной повинностью является строгое соблюдение поста (саума) в месяц рамадан. Согласно преданию, первое откровение было ниспослано Мухаммеду именно в этот месяц, вот почему пост воспринимается как телесная форма служения Богу.

Четвертое религиозное правило подразумевает выплату закята — обязательного налога на имущество и доходы, который впоследствии расходуется на нужды общины и ее прихожан. Этот принцип распределения как бы уравнивает всех верующих, ведь для Аллаха нет бедных и богатых. Кроме того, приветствуются добровольные пожертвования — садака.

И, наконец, пятой обязанностью мусульман является совершение паломничества в Мекку, прежде всего в «священную мечеть», где находится главная святыня ислама — Кааба. Желательно, чтобы хадж совершил каждый мусульманин, хотя бы раз в жизни (при условии физических и материальных возможностей): в этом случае он получает звание хаджи и уважение соплеменников.

— А еще Мухаммед призывает вести праведную жизнь и готовить себя к грядущему Божьему суду, — по-учительски заметил таджик Рахмон. Коран он начал учить вместе со школьным букварем, поэтому хорошо знал, на какой странице и о чем говорится.

«Саид и его люди, называющие себя мусульманами в седьмом колене, разве праведную жизнь ведут? — чуть не вырвалось у Сергея. — Ведь у них руки по локоть в крови. Не щадят ни чужих, ни своих, играючи, отбирают жизнь, дарованную Богом. А ведь это большой грех, против которого зачастую и молитва бессильна».

Но вслух говорить о закравшихся сомнениях Сверкович не стал. Хоть и не было у него человека в отряде ближе, чем таджик Рахмон, с которым по-русски постоянно общался, когда кашеварили в горном лагере и здесь, в кишлаке, но даже с ним поделиться сокровенными мыслями не решился. А вдруг донесет Саиду, этому отморозку-головорезу, которого Сверкович откровенно побаивался, но виду старался не подавать.

На понедельник, надень рождения пророка Мухаммеда («Маулид аннаби») Саид назначил ритуал принятия ислама Сергеем Сверковичем. Мечети в кишлаке не было, поэтому собрали народ прямо на площади. День выдался как по заказу солнечный, безветренный. Местный мулла, полноватый коротышка с бегающими глазками, призвал дехкан помолиться во славу Аллаха. Затем он неторопливо подошел к Сергею, строго смерил его взглядом и на дари через таджика Рахмона торжественно спросил: «Готов ли ты, раб божий, к серьезнейшему шагу в своей жизни? Намерен ли до конца дней своих свято чтить Коран и твердо выполнять все его заповеди?» Сверковича словно рентгеном просвечивали устремленные взоры афганцев, простых дехкан и моджахедов из отряда. Эта была, по всей видимости, кульминация действа. Ведь скажи он решительное «нет» и вся затея провалилась бы, рухнула как карточный домик. Правда, этим он подписал бы себе смертный приговор, который, наверное, тут же на площади от имени Аллаха и был бы приведен в исполнение.

Скорее машинально, чем осознанно, Сергей кивнул головой, а мулла только этого и ждал. И хотя в эти минуты он, безусловно, был тут главным распорядителем и действующим лицом (в переводе с арабского «мулла» — «повелитель, владыка»), моджахеды то и дело держали в поле зрения своего командира — одноглазого Саида, молча следившего за процессом. От него, беспощадного и всесильного, в той или иной мере зависели все, в том числе и формально не подчиняющийся никому, кроме Аллаха, духовный лидер.

Сергею велели громко, во всеуслышание сказать: «Я верю в то, что Аллах единственный истинный Бог, а Мухаммед его посланник. — Затем он троекратно произнес: — Ля иляха илляллах ва Мухаммедун расулюллах», что является главной частью ритуала принятия ислама.

После завершения всеобщей молитвы, в которой, стоя на коленях, впервые участвовал Сергей, по-мусульмански нареченный Адамом, к нему стали подходить афганцы. Одни подавали руку, другие слегка хлопали по плечу, а кто-то ограничился сдержанной улыбкой и несколькими словами поздравления. Главный режиссер действа Саид Мухаммед Али был доволен. Наконец-то ему удалось сломить волю «шурави», не только физически, но и духовно подчинить себе этого бывшего русского солдата, которым интересуется сам Панджшерский Лев — Ахмад Шах Масуд. Он явно хочет использовать того в своей спланированной игре.

Встреча с Ахмад Шахом

— Вставай, Адам, пора в дорогу собираться, — разбудил Сверковича таджик Рахмон.

Сергей, впервые услышав свое мусульманское имя, не сразу понял, что тот обращается к нему. Чудно и даже забавно как-то. Что изменилось оттого, что он стал Адамом? Да ровным счетом ничего. Хоть чертом называйте, для себя он по-прежнему Сергей, как мама с папой нарекли. Косвенное воспоминание о родных иголкой кольнуло в душе. «Знали бы они, где я, какая беда со мной приключилась, а впрочем, может, оно — неведение — и лучше? Зачем им расстраиваться, в слезах бессонные ночи проводить, тем более что помочь ничем нельзя».

Сергей быстро умылся, оделся, на ходу уточнив у Рахмона, о какой дороге речь — дальней или близкой.

Путь предстоял в соседнюю провинцию Парван. В одном из кишлаков на полдень была назначена встреча полевых командиров с Ахмад Шахом. После нее Панджшерский Лев хотел лично побеседовать с бывшим русским солдатом. Но об этом Сергей узнал в самый последний момент.

На двух джипах, в первом ехал Саид со своим заместителем и телохранителем, а во второй к охране посадили Сергея, добрались без задержек и приключений. Впрочем, таковые сводились к минимуму: власть здесь принадлежала им, борцам за свободу, а не кабульскому режиму Наджибуллы.

В просторном доме за высоким дувалом собралось несколько десятков полевых командиров. Они по-восточному эмоционально обменивались приветствиями и новостями, прежде чем приступить к главному — обсуждению плана совместных действий против советских войск на весну — лето. Такие встречи проводились два-три раза в году. Они способствовали лучшей управляемости отрядов Ахмад Шаха, в распоряжении которого в середине 1980-х было уже около четырех тысяч боевиков. Хорошо обученные и вооруженные, с боевым опытом они представляли реальную силу на севере Афганистана. Сам Ахмад Шах, получивший прозвище «Лакаб», что по-арабски означает «Счастливый», был серьезным противником, с которым ничего не могли сделать ни советские войска с их самолетами и танками, ни хваленые спецслужбы. Всякий раз, когда, казалось, Панджшерский Лев оказывался в ловушке, он бесследно исчезал, чтобы через некоторое время вновь громко заявить о себе очередной вылазкой. Так к прозвищу «Счастливый» приклеилось еще одно — «Неуловимый».

Пока шло совещание, Сергей, как велел Саид, штудировал книги на дари. Кое-как он уже мог изъясняться на языке афганских таджиков, хазарейцев, ча-раймаков и других этнических групп.

Уже вечером его позвали в дом. В центре большой комнаты стоял среднего роста, худощавый человек в жилетке, одетой поверх светлой рубашки. Это и был легендарный Ахмад Шах. Он внимательно посмотрел на застывшего на пороге Сергея и легким движением руки пригласил подойти поближе.

— Как настроение, здоровье? — вежливо тихим голосом поинтересовался хозяин через переводчика.

— Ташакор, все в порядке.

— Мне сказали, что ты недавно принял ислам. Это очень важный шаг в жизни каждого человека, независимо от национальности. А то, что ты русский, теперь не имеет никакого значения. Твоя родина отныне Афганистан.

Немного помедлив, словно обдумывая, стоит ли развивать эту мысль, Ахмад Шах неожиданно спросил:

— Где ты родился?

— В Белоруссии.

— Горы у вас есть?

— Нет, только реки и озера. Они очень красивые. У одного из них я и вырос.

— Наступит время, и с помощью Аллаха мы заставим русских уйти. Афганистан заживет мирной, счастливой жизнью, которую выстрадало не одно поколение. И под нашим небом найдется место всем, кто сражался за свободу и независимость страны. Я в это свято верю.

При этих словах он поднял свой орлиный нос, устремив пронзительный взгляд куда-то вверх, а волевое, немного костлявое лицо сделалось каким-то отрешенным и решительным.

Затем, видимо, по условленному сигналу, в комнату вошли двое европейцев, в руках одного из них была переносная видеокамера.

— Часа вам хватит на съемку? — на хорошем французском спросил Ахмад Шах. И услышав утвердительный ответ, ни с кем не попрощавшись, неторопливо вышел с моджахедами в другую комнату.

Сергей, освещенный мощной лампой, остался наедине с иностранными тележурналистами. Старший из них, представившийся Мишелем (ему было около сорока лет), немного говорил по-русски. Он объяснил, что его группа готовит документальный фильм о событиях в Афганистане для широкого показа на Западе. В нем Сергею отводится одна из главных ролей. Мишель пообещал даже выплатить небольшой гонорар сразу после съемки.

Сверковичу было как-то все равно. Деньги, конечно, не помешают и будут прибавкой к тому скромному ежемесячному жалованью, что платит одноглазый Саид. Но уже первые вопросы французского тележурналиста заставили Сверковича внутренне насторожиться. Узнав от моджахедов о его участии в нападении на советскую автоколонну, Мишель хотел, чтобы Сверкович на камеру в подробностях вспомнил, как все было. Откровенничать Сергею явно не хотелось, тем более прилюдно сознаваться в совершенном, пусть и под принуждением, убийстве тяжелораненого русского солдата. Вторая группа вопросов касалась политики и сводилась к главному: почему Советский Союз, на себе испытавший все ужасы гитлеровской агрессии, спустя четыре десятилетия вероломно напал и оккупировал Афганистан? Насколько сильна в солдатской среде коммунистическая пропаганда и идеология? Почему он, от рождения православный христианин, отрекся от своей веры и принял ислам?

По тому, как нервничал француз, с каждой минутой теряя выдержку и самообладание, Сергей понял, что не оправдывает возлагавшихся на него надежд. С трудом выдавив из себя несколько односложных фраз о том, что никогда не интересовался политикой, к тому же он простой солдат, по воле обстоятельств оказавшийся не только в чужой стране, но и в противоположном лагере, не приемлет войну в принципе. Но вынужден быть на ней, так как у него нет выбора. Этим продиктовано и решение сменить веру.

Какие-то кадры, отснятые в доме и на улице, где Сергей позировал с вымученной улыбкой на лице и с незаряженным автоматом Калашникова в руках, увезли с собой телевизионщики. Обещанный гонорар так, кстати, и не заплатили. Правда, об этом он меньше всего думал, возвращаясь назад, в свой лагерь.

Горькая весть

Первый снег, известивший о смене власти в природе, выпал почти на всей Витебщине, в том числе и в Боровой, в тот год непривычно рано — в конце октября. Да так щедро укрыл землю белым полотном, что люди, еще вчера радовавшиеся запоздалому солнцу и грибному изобилию, с печалью в голосе жаловались друг другу: «Это же сколько опят под снегом оказалось… Эх, хотя бы недельку еще погода постояла». Но у небесной канцелярии свои планы, которые нередко с земными расходятся.

Анна Трофимовна Сверкович как чувствовала, что второе «бабье лето» продлится всего несколько дней, поэтому не стала откладывать тихую охоту до воскресенья. Управившись с домашними делами, три утра подряд спешила в лес с корзиной и ведерком. Насобирала опят, зеленок, лисичек впрок: хватило и засушить, и замариновать, и заморозить. Подумала: вернется в следующем году из армии сын, полакомится от души.

Почтальоншу Зину она приметила, когда шла к колодцу по воду. Решила подождать и не переходить ей дорогу с пустым ведром, а заодно узнать, нет ли весточки от сына. Последнее письмо было аж в конце лета. Может, что-то случилось, или почта военная так работает, но на душе в последнее время было неспокойно. Муж тоже переживал, но виду не показывал. Все успокаивал ее: мол, когда погода нелетная, как почту из Афганистана доставишь, на верблюде, что ли?

— Тебе, Трофимовна, с мужем письмо. Только почему-то не от Сергея, а от командира части. Может, проштрафился или, наоборот, благодарность заслужил, — бубнила Зинка, но Анна ее уже не слышала.

Она бережно взяла в руки письмо и, еще не посмотрев на конверт, почувствовала, что писал его действительно чужой человек. Торопливо стала читать:

«Здравствуйте, уважаемые Михаил Иванович и Анна Трофимовна! С сожалением вынужден сообщить вам эту горькую правду…»

У нее вмиг потемнело в глазах, буквы, как живые существа, неистово заплясали, сливаясь, а из груди вырвался истошный крик, от которого, казалось, содрогнулась земля: «Нет!»

Анна Трофимовна как ядовитую змею отбросила от себя подальше конверт с фиолетовым треугольным штампом полевой почты и, обливаясь слезами, кинулась в дом, словно прячась от нагрянувшей беды. Она не помнит, сколько проплакала, пластом лежа в кровати, сколько прошло времени, когда услышала в доме чьи-то шаги. С трудом оторвав от мокрой подушки тяжелую голову, как в тумане, увидела вернувшегося с работы мужа.

— Миша, Сережку убили! — через силу выдавила из себя страшную правду и зарыдала.

— Что ты выдумываешь! Не смей так говорить! — закричал на нее Михаил. И только тут она заметила в его руке то злополучное письмо.

— Здесь ясно написано: ваш сын пропал без вести. Предпринимаются все меры для его поиска. Командир части подполковник Усольцев. А ты уже его, как мертвого, оплакиваешь. Нельзя же так!

Голос мужа все равно предательски дрогнул, как он ни старался скрыть волнение. Оно тайком закралось в душу, когда увидел валяющийся посреди двора вскрытый конверт.

— Миша, надо в райцентр, в церковь ехать и молиться за Сережу. Бог не может оставить его в беде. Мы ведь ничем его не прогневили.

О том, что на Сверковичей такое горе свалилось, вскоре узнала вся деревня. Только и разговоров было, что об Афганистане, в котором уже не первый год идет настоящая война, а по телевизору показывают улыбающиеся лица советских солдат и их в основном мирные будни. То наши воины, верные интернациональному долгу, школу помогли достроить, то дорогу к отдаленному кишлаку отсыпали, а про душманские мины на ней, если и говорится, то вскользь, одной фразой. И угораздило же Сергея в эту горячую точку попасть, будто не нашлось ему иного места службы в огромном Советском Союзе — от Бреста до Камчатки. «Если правда, что на все воля божья, то и обращаться нужно к Всевышнему», — по-крестьянски рассудили деревенские бабы, не зная о том, что у Сергея уже другой бог в душе.

Утром засобиралась Анна к цыганке Азе, живущей в соседнем селе. Мысль сначала обратиться к ней, узнать, жив ли сын, а потом уже ехать в церковь, родилась минувшей бессонной ночью. Аза прославилась тем, что на картах могла предсказать не только судьбу человека, но и как бы заглянуть в его прошлое. Когда минувшей зимой в Березовке бесследно исчез подросток, она, раскинув карты, навела милицию и родителей на правильный след, сразу заявив, что мальчишку надо искать в озере. Хотя те, кто его незадолго до исчезновения видел, в один голос утверждали, что парень уехал на рейсовом автобусе в район. Там, дескать, и пропал. Потом выяснилось, что автобус сломался, едва выехав за село, и несколько местных пассажиров вернулись домой. А мальчишка тот пошел на озеро (говорят, проверить, не поймалась ли рыба в поставленную накануне вершу), да, к несчастью, провалился под лед. Никого рядом не оказалось, тем более что уже опускались на землю сумерки. Как старая цыганка «вычислила» его труп, до сих пор остается загадкой.

— Проходи, милая, догадываюсь, что не радость, а какое-то горе тебя ко мне привело, — сочувственно встретила нежданную гостью уже немолодая хозяйка добротного дома.

Рассказывая о своей беде, Анна не сразу заметила, как внешне переменилась Аза. Ее руки, ловко перетасовав колоду, разложили карты в определенном порядке, а лицо стало неподвижным и землянисто-серым, как у покойницы. Губы беззвучно что-то шептали, а взгляд был устремлен в одну точку.

Когда сеанс магии был закончен, каким-то уставшим голосом Аза произнесла:

— Жив твой сын. Только он очень далеко находится, поэтому не может домой приехать. Каждый день молись за его возвращение.

Она так и делала. Но уже и первый снег выпал, а никаких вестей из Афганистана не было.

Как-то у сельмага случайно встретила Анна Трофимовна Наташу, бывшую невесту Сережи. Неловко, видать, девушке было, только едва заметно кивнула головой, опустив глаза. И мышкой торопливо проскользнула мимо, словно боясь услышать плохое слово в свой адрес. Анна Трофимовна на нее зла не держала, дело молодое, всякое бывает в жизни. Не всегда же дружба в любовь переходит. Одно обидело: могла бы Наташа, хотя бы ради приличия, спросить о Сереже. Ведь наверняка и до нее слух дошел, что пропал он без вести в Афганистане. А так будто и незнакома с ним вовсе.

Да еще эта Наташина свадьба, как она некстати… Анна Трофимовна вспомнила, что в ближайшее воскресенье, 29 октября, в Боровой будут люди гулять и веселиться, желая счастья молодым, и только их с мужем этот праздник никак не коснется.

В шаге от смерти

Зима в Афганистане разная. На юге она больше похожа на нашу осень, а в центральных районах чуть прохладнее, но не настолько, чтобы вспоминать о шубе. И только в горах царствует зима с сильными морозами и настоящими снегопадами. А в таких условиях особо не повоюешь. Вынужденный спад активности в боевых действиях одноглазый Саид компенсировал практическими тренировками и учебой в базовом лагере. Навыки минирования троп, объектов, стрельба по мишеням из всех видов оружия, физическая подготовка — это лишь неполный перечень занятий, которые позволяли моджахедам быть, что называется, в форме. Иначе «шурави» давно бы уже перебили их как куропаток.

О том, что намечается боевая вылазка в район Джабаль-Уссараджа, где размещен советский мотострелковый полк, Сверкович услышал от Рахмона. Но то, что в этот раз Сергей отправится вместе со всеми, узнал в последний момент. Ему по-прежнему, похоже, не очень доверяли.

Как только стемнело, отряд из тридцати до зубов вооруженных моджахедов во главе с Саидом покинул лагерь. Вытянувшись в цепочку, передвигались скрытно и бесшумно, как тени. Безлунная ночь была их союзницей. На рассвете они должны минометным огнем и «эрэсами» поздравить русских с праздником — Днем Советской Армии. Военный городок Джабаль-Уссарадж не случайно выбран в качестве мишени по согласованию с самим Ахмад Шахом. Надо показать этим «неверным», что воины ислама, как львы, готовы сражаться в любое время года до победного конца.

Когда горы уже остались позади, и они втянулись в долину, Саид решил собрать на окраине еще спавшего кишлака обе группы, чтобы внести в план действий некоторые коррективы, а заодно проверить готовность каждого к бою. До рассвета, то бишь до начала массированного обстрела военного городка, оставался час. Пару недель назад они хорошо здесь порезвились, с трех точек обстреляв полк средь бела дня. Русские, судя по всему, не ожидали от них такой наглости и пока приходили в себя, минометчик Анвар сумел две мины положить прямо перед входом в штаб, который вскоре загорелся. В бинокль Саид с удовольствием наблюдал, как из объятого пламенем деревянного здания в панике вынесли знамя и забегали офицеры, толком не понимая, откуда ведется огонь. Повторить этот сценарий, только уже на рассвете, очень хотелось Саиду и его моджахедам. Такое почти маниакальное желание, видимо, усыпило бдительность, да и недооценили они русских, хорошо усвоивших преподанный им урок. Во избежание подобных вылазок мотострелки значительно усилили боевое охранение. К тому же в район расположения полка вскоре прибыл дивизионный разведбат. В его искусно устроенную засаду и попал в тот предрассветный час хитрый лис Саид.

Кинжальным огнем на поражение, как скошенные серпом колосья, легли десять моджахедов, шедших впереди. Остальные, спасаясь от верной смерти, бросились врассыпную, кто куда. Немногим посчастливилось уцелеть: разведчики — не пехота, своего шанса так просто не упустят.

Сверкович интуитивно рысью кинулся назад, в сторону, как ему казалось, спасительных гор. Но отход отрезали какие-то тени. Мозг лихорадочно соображал: «Свои, чужие?» Впрочем, что значит — «свои»? Сверкович, обезумев от страха, как тот заяц, не знал, куда бежать: к русским или от них. Невесть откуда взявшийся камень-валун точно спас от чьей-то автоматной очереди. Сквозь свист пуль, пронесшихся над головой, Сергей услышал сопровождавший их отборный русский мат и ненавистно-восторженный крик: «Получайте, гады!» Что-то невидимое больно обожгло правую руку чуть выше локтя, и липкая струйка крови уже добралась до тыльной стороны ладони. В суматохе боя, точнее сказать, методичного расстрела группы, Сверкович не сразу понял, что ранен. Ноги в панике вынесли его куда-то к дувалу, затем во двор. Заскочив туда, он сделал несколько шагов и… провалился в подземелье.

Очнулся с мыслью, что уже на том свете. Почему-то терзало сомнение: в раю он или в пекле? Если в пекле, то где же тогда черт? Правая рука напомнила о себе тупой болью, обескровленная, она плохо слушалась. Бровь была рассечена, видимо, при падении.

Приподняв голову, увидел кусочек серого неба. В феврале оно облачное, неприветливое, холодное, не то, что летом. Оглядевшись, понял, что он угодил, скорее всего, в пересохший колодец глубиной более трех метров. Самостоятельно выбраться из этой западни ему, обессиленному, да еще с раненой рукой вряд ли удастся. Но и звать неизвестно кого на помощь не решался. Да и услышит ли кто-нибудь его слабый голос из-под земли?

В нелегких раздумьях о том, что делать дальше, прошло, наверное, больше часа. Давно все стихло вокруг, и установилась странная тишина, которая настораживала еще больше. Сверкович решил зря не рисковать и дождаться сумерек, чтобы под их покровом, собравшись с последними силами, попытаться выбраться наверх. А помогут ему в этом походный нож и автомат.

Спустя некоторое время он отчетливо услышал чьи-то шаги у колодца и внутренне напрягся, интуитивно приподняв левой рукой автомат с последним снаряженным магазином.

В круглую чашу колодца заглянуло немолодое бородатое лицо с чалмой на голове и тут же резко отринуло с гортанным криком на чужом языке. «Все, это конец! Сейчас „дух“ бросит в колодец гранату и — прощай, Родина, — безнадежно подумал Сергей, но тут же встрепенулся. — Надо что-то срочно предпринять, глупо так бестолково погибать. Как говорил старшина Василенко, если есть хоть один шанс из тысячи, настоящий боец не сдается, а всячески цепляется за него». И он, с трудом вспоминая свой скудный словарный запас и коверкая заимствованные с дари и пушту слова, что было сил отозвался.

Не сразу, но Сергей дождался реакции. Чья-то невидимая рука скинула вниз плетеную веревку, и он, цепко ухватившись за край, повис на ней всем телом.

Трое крепких афганцев, один из которых оказался хозяином дома, обезоружив Сверковича, ничуть не сомневались, что перед ними русский, а не какой-то там Адам. Они уже прикидывали, что выгоднее: оставить «шурави» себе как рабсилу или перепродать. Но за раненого много «афгани» не выручишь. Перевязав рану и дав кое-что поесть, заперли связанного пленника в сарае вместе с коровой. Решили, что утром определятся, что с ним делать дальше.

Сергей проснулся с восходом солнца. Рука по-прежнему болела, правда, уже не кровоточила. Похоже, что кость не перебита, а лишь по касательной задета пулей. Повезло. Ведь в той сумасшедшей ночи запросто мог лишиться жизни. Но, видать, прав Рахмон, когда частенько произносит свое любимое «иншалах», что означает «на все воля Аллаха».

Дверь со скрипом отворилась, впустив внутрь изрядную порцию солнечного света. На пороге стоял хозяин дома и трое сурового вида бородачей с оружием. Крепко взяв Сергея под руки, они молча вывели его из сарая. О чем-то спросив хозяина, один из моджахедов сунул ему в руку несколько денежных купюр. «Купил как какую-то вещь. Интересно, за сколько афгани меня продали этим бородачам? Впрочем, какая разница, во сколько оценили твою жизнь, если она висит на волоске. Наверное, сразу не пустят в расход, иначе зачем было платить деньги. Потребуют выкуп у русских или предложат обмен на кого-то из своих? Неужели такое возможно?» От этой мысли он оживился, правда, ненадолго. Наверняка, в особом отделе уже заведено на него личное дело, в котором хранятся данные о том, что бывший рядовой Сверкович несколько месяцев находился в банде, участвовал в боевых действиях против советских войск, принял ислам. Разве этого недостаточно, чтобы привлечь его к суду военного трибунала и лишить свободы лет на десять?

От невеселых мыслей Сверковича отвлек гул приближающегося реактивного самолета. Он внезапно вынырнул из-за горной вершины со стороны Кабула и стремительно несся навстречу. «Духи» среагировали молниеносно, распластавшись на земле, уложив рядом и свой живой «товар». «Не хватало еще под авиабомбы угодить», — машинально отметил про себя Сергей. Но «сушка» пронеслась мимо в направлении Панджшерского ущелья. Видать, там срочно какому-то подразделению потребовалась огневая поддержка с воздуха. Полное господство в небе — было одним из стратегических преимуществ ограниченного контингента советских войск в Афганистане. И с этим моджахеды ничего не могли поделать.

Изрядно попетляв по Чарикарской долине, они оказались у подножия гор на окраине кишлака. Зашли в двухэтажный каменный дом: с виду нежилой, запущенный, чего не скажешь о его интерьере. Здесь и состоялась встреча Сверковича с человеком, от которого зависела дальнейшая его судьба. Когда Кариму, контролировавшему со своим отрядом баграмско-чарикарскую зону, доложили о плененном «шурави», назвавшемся мусульманским именем Адам, он решил лично побеседовать с незнакомцем. Уже первого взгляда Кариму хватило, чтобы удостовериться: перед ним стоял настоящий русский. Сохранять ему жизнь не было никакого резона. Кажется, это понял и пленник, поспешно, кое-как объяснившийся на дари. «Неужели он действительно служил в отряде одноглазого Саида? И про Ахмад Шаха правдоподобно рассказал, многие детали совпадали. Но перепроверить не помешает. А вдруг это засланный агент военной разведки русских?» — Карим от рождения был подозрительным, на слово никому не верил. Потому и велел до выяснения всех обстоятельств держать Сверковича под охраной.

Оставшуюся часть дня и ночью его не беспокоили. Проснулся рано утром от голода и холода: в подвале глинобитного дома было сухо, но весьма прохладно: стоял слякотный февраль. Хорошо хоть старое полушерстяное одеяло «духи» дали, а то точно околел бы.

Сергей громко несколько раз окликнул часового, но ответа не услышал. «Тоже мне, охранник, наверное, спит как сурок. Дисциплины здесь, похоже, никакой. Саид за сон на посту мог, если не убить, то покалечить. Все это знали, поэтому судьбу не испытывали».

Не без труда взгромоздившись на валявшуюся в углу пластмассовую бочку, Сверкович здоровой левой рукой и плечом изо всех сил уперся в старую дощатую дверь люка, одновременно поддев ее какой-то ржавой кочергой. Недолго сопротивляясь, дверь хрустнула, сорвавшись с петель. Выбравшись наружу, Сергей удивился еще больше. Ни во дворе, ни в самом доме никого не было. Куда подевались «духи», еще вчера по-хозяйски чувствовавшие себя здесь, неизвестно. Он обратил внимание на беспорядок в доме, на то, что печь еще не успела полностью остыть, и сделал вывод: какая-то опасность заставила их спешно уйти.

Вдруг, будто из-под земли, вмиг содрогнувшейся и даже слегка закачавшейся под ногами, он услышал неимоверный гул, перешедший в громогласное эхо стремительно приближающихся мощных взрывов. Страх парализовал волю. Казалось, наступил конец света: столь оглушительный рев стоял вокруг. Это работал по кишлаку «Град» — реактивное оружие, которого «духи» больше всего боялись, а некоторые сходили с ума, оказавшись в эпицентре его действия. Накрывая большие площади, «Град» буквально перепахивал землю, оставляя после себя глубокие воронки и мертвую пустыню. Уцелеть в таком море огня считалось невероятной удачей.

Сергей понял, что если ему суждено выжить, то только в бывшем месте заточения, и, не раздумывая, нырнул в подвал. Он сделал это вовремя: промедли еще несколько секунд и навсегда очутился бы под развалинами дома, вмиг осевшего и сложившегося после разорвавшихся рядом реактивных снарядов.

Теперь ясно, почему слиняли «духи»: в последний момент их кто-то предупредил о готовящемся обстреле.

Минут через двадцать все стихло. И эта обычная тишина воспринималась совсем по-другому — как некий божественный дар, ни с чем несравнимое благо. Но радость оттого, что остался жив, быстро сменилась смутной тревогой.

Что теперь делать? Куда идти? Впервые, спустя полгода, он оказался один, на свободе, но, как ни странно, физическое ощущение плена, незримой ловушки не исчезло. Сверкович лихорадочно соображал, что ему предпринять. Вернуться в полк и во всем покаяться? Да, виноват, что там говорить, дал маху, ослабил бдительность на посту, за что сам же и поплатился. Действительно, не по своей ведь воле оказался в душманском плену. Почему так долго там оставался? Не было никакой возможности бежать, хотя и пытался. А как же расстрелянная с твоим участием советская автоколонна, идущая из Саланга? А смерть тяжелораненого водителя не твоих разве рук дело? Но кто это видел? Нет свидетелей! А Бог, которому ты изменил, разве не очевидец всему? Эта внутренняя борьба двух «я» — оправдывающегося и обвиняющего — могла быть мучительно долгой, если не бесконечной. Такое едкое самокопание губительно действовало на психику, подтачивало и без того недюжинный запас сил. И он стал гнать прочь из сознания дурные воспоминания. Но от себя еще никому не удавалось убежать.

Память — вот главный свидетель его позорного прошлого, которое заново, как черновик, не перепишешь. Наверное, только лишившись рассудка, можно обрести ощущение себя — того, прежнего, безгрешного.

Погрузившись в тяжелые раздумья, ничего не замечая вокруг, как слепой, Сергей отрешенно брел наугад, лишь бы не оставаться в этом обезлюдевшем кишлаке, напоминавшем мертвую зону. Измотанному, предельно уставшему, ему было уже все равно, что случится с ним через минуту, час, день. Он полностью полагался на судьбу, на случай, не таясь, шел навстречу неизвестности. Что ждет его за тем дувалом — вражеская пуля или коварная мина — не все ли равно. А горы, такие величавые и красивые, приближавшиеся с каждым шагом, но по-прежнему остававшиеся чужими, какой сюрприз приготовили они? Пусть бы скорее эту невыносимую тишину разорвал чей-то прицельный выстрел, который бы поставил точку в его беспутной жизни. Но никто почему-то не отважился нажать на спусковой крючок.

Вечерние сумерки застали Сергея в горах, в которых он так и не научился ориентироваться. Заблудиться в них нездешнему человеку так же легко, как и в тайге. А как прожить здесь без пищи и оружия, да еще зимой, пусть и не столь суровой? Забившись в пещеру, где было намного уютнее и чуть теплее, Сверкович догрыз последние оставшиеся сухари и не заметил, как забылся во сне.

Весь продрогший, едва не окоченевший от холода, на рассвете он продолжил путь в никуда. Шел в основном по ущелью строго на север, взяв за ориентир выглянувшее солнце. За это время не встретил ни одной живой души, только стая неизвестных птиц пролетела высоко и скрылась за вершиной. Сколько километров осталось позади, даже приблизительно сказать не мог, потеряв ощущение времени. День, показавшийся вечностью, постепенно угасал, как и силы Сергея. В какой-то момент горы неестественно, могуче зашевелились, словно смеясь над ним. «Плохо дело, это уже начинаются глюки, — мрачно отметил. И приказал себе не останавливаться, пройти еще хоть версту, две. — Нужно до наступления темноты обязательно найти кишлак. Еще одна ночь в горах станет последней».

С трудом преодолев горную возвышенность, он увидел внизу с десяток прилепившихся к противоположному склону домиков с плоской крышей. «Не мираж ли?» — засомневался. Но, подойдя ближе, убедился: это были скромные жилища афганцев. В крайний дом, стоявший чуть в сторонке, он и постучался, из последних сил произнеся на дари: «Помогите, мне очень плохо».

* * *

Бибихаво как раз готовила плов на ужин. Четырехлетний сын его очень любил. Когда были живы родители и муж, они частенько устраивали семейные праздники, на которых плов с бараниной всегда присутствовал в качестве главного блюда. Но в один год она потеряла самых родных и близких людей. Отец умер вслед за мамой, тоже тяжело заболев. А Файзуло забрали в афганскую армию. Он прослужил всего несколько месяцев, когда пришло трагическое известие о его гибели где-то под Гератом. Как все произошло, одному Аллаху известно. Но в письменном сообщении сказано, что Файзуло подорвался на душманской мине и посмертно представлен к правительственной награде.

Она сутки проплакала, не желая верить в то, что в двадцать один год стала вдовой. Но, видать, так Аллаху угодно, раз ниспослал он ей столь суровое испытание.

Сын, копия отца, — ее единственная отрада и надежда в жизни. Рос мальчик смышленым, подвижным. Рано научился говорить, бегать. Такой непоседа уже сейчас, а что будет дальше? Она глаз с него не спускает, ежедневно строго наказывая никуда со двора не уходить. А его так и тянет путешествовать по кишлаку.

Стук в дверь повторился, и Бибихаво по-настоящему испугалась, услышав слабый незнакомый мужской голос. Кто бы это мог быть? У афганцев не принято ходить в гости без предупреждения, да еще после захода солнца. Не иначе как стряслась какая-то беда. Прислушиваясь и раздумывая, стоит ли ей открывать дверь, женщина застыла в нерешительности.

— Мама, к нам кто-то пришел, — пролепетал, схватившись за подол халата, любопытный сын.

И тут она расслышала чужие слова с просьбой о помощи, а руки уже сами открыли засов.

Обессилевший Сергей едва не рухнул прямо на пороге. Сняв грязную обувь и куртку, кое-как добрел до указанного ему угла, где лежал матрас, и упал, забывшись.

Тусклый свет керосиновой лампы выхватил из темноты обветренное, изможденное лицо с впалыми глазами, густую шевелюру на голове. «На афганца он мало похож, значит, русский, — молнией сверкнула догадка. — Только этого мне не хватало».

Накормив сына, Бибихаво стала поглядывать в угол: не проснулся ли гость? Он ведь наверняка голоден — как это она сразу не догадалась угостить его хотя бы лепешкой. Услышав стон, встрепенулась: не умирает ли часом? Покойник в доме — плохая примета, не к добру. Но если уже есть на то воля Всевышнего, то никто и ничто не спасет обреченного на смерть.

Придя в себя, Сергей долго не мог понять, где он находится. Неужели дома, в родной Боровой?! Непохоже: обстановка чужая и нет вышитых мамой рушников у окна. Какая-то женщина в длинном халате с закрытым лицом настороженно смотрит на него и не решается подойти ближе. Мираж исчез: он по-прежнему в Афганистане. Только кто эта ханум? Кажется, она предложила ему поесть. Очень даже кстати: он голоден как волк. Взяв трясущимися от слабости руками лепешку, Сергей жадно разорвал ее на несколько кусочков и все равно чуть не подавился. Ему стало неловко за себя. Только сейчас Сверкович приметил в полутьме малыша, внимательно наблюдавшего за тем, как чужой дядя ест, и чтобы нарушить напряженную тишину, поинтересовался надари:

— Бача, тебя как зовут?

— Суфи, — быстро ответил малыш, будто ждавший этого вопроса.

— А меня… — Сверкович замялся. — В общем, зови Адамом.

Спустя несколько дней, проведенных в афганском доме, Сверковичу стало намного лучше. О ранении в руку напоминал лишь небольшой шрам. Чтобы хоть как-то отблагодарить гостеприимную хозяйку, он вызвался отремонтировать крышу дома. Бибихаво, видимо, опасаясь еще большего осуждения соседей, которые уже выговаривали ей, что она ведет себя недостойно вдовы-мусульманки, вначале воспротивилась, резко замахав руками. Но вспомнив, как после дождя размокает глиняный пол, превращающийся в настоящее холодное месиво, из-за чего уже не раз болел сын, она согласилась.

Сергей соскучился по домашней работе, поэтому с удовольствием принялся за прохудившуюся от времени крышу. Быстро нашел место, куда затекает вода, и наложил нечто вроде заплатки. Потом подправил и укрепил покосившуюся в коробке деревянную дверь, прибрал старый хлам во дворе. На свежем воздухе дышалось легко и свободно. Бибихаво украдкой наблюдала, как трудится Адам. Она ничего о нем не знала, но душой чувствовала, что пришлось ему перенести немало испытаний.

Однажды вечером, попив чаю, он признался, что ему некуда идти. И слово за слово вкратце, как смог, поведал о своей судьбе. Умолчал лишь о том, что под принуждением принял ислам, хотякаждое утро по привычке начинал с молитвы.

Бибихаво не гнала его прочь, но и не удерживала. Своим поведением она как бы показывала, что смирится с любым вариантом. Но странное дело, в душе ей хотелось, чтобы русский солдат с мусульманским именем Адам еще хоть ненамного задержался в доме. Да и Суфи, кажется, привязался к нему. Он уже не засыпал без сказки дяди Адама, умевшего интересно рассказывать свои детские истории, в которых добро всегда побеждало зло. Но особенно запомнилась малышу притча о счастье.

В его поисках отправился бедный Иванушка за тридевять земель в чужую страну, где жил страшный людоед. Через многие испытания довелось парню пройти, хитростью одолеть злых духов, живших в глубоких пещерах и не любивших света и солнца. А встретившись с людоедом, он не струсил, проявил необыкновенную находчивость, смелость и победил его. Так Иванушка обрел свободу, силу, а с ними и счастье.

— А что такое счастье? Как оно выглядит? — вдруг спросил малыш.

— Счастье — это… — Сергей запнулся в поисках нужного слова. Он не знал ответа на детский вопрос. Подумав, так ответил: — В общем, когда тебе с мамой дома хорошо, когда ты и она здоровы, любите друг друга — это и есть счастье. У каждого человека оно свое.

— А у тебя есть счастье? — не унимался Суфи.

«Вот так вопросик, — внутренне напрягся Сергей. — Этот бача не по годам любопытен и смышлен. Что же ему ответить?»

— Я тебе позже скажу, хорошо?

— А что, у тебя нет мамы? Или она не здорова?

— Есть. Но она очень далеко. И встретиться мы пока не можем. А давай лучше в нарды сыграем. Хочешь, научу?

Прямо посреди комнаты Сергей начертил небольшое игровое поле. Обычные камушки заменили шашки, а два маленьких кубика он ножиком вырезал из виноградной лозы. Объяснив правила, Сергей предложил мальчику бросить «кости». Они так увлеклись, что и не заметили, как Бибихаво, хлопотавшая у печки, все чаще поглядывает в их сторону. В душе она радовалась, видя, как Суфи заразительно смеется, ему явно нравилась новая забава.

«Дети все одинаковы, независимо от того, в какой стране родились. Они веселы и беззаботны, наивны и честны, не испорчены жизнью. Они не умеют, как взрослые, обманывать, лицемерить, предавать. Вот кто по-настоящему счастлив», — подумал Сергей, наблюдая за мальчишкой.

Таким же любопытным непоседой и он когда-то был. Но, кажется, минуло уже сто лет с тех пор, когда босоногое детство навсегда скрылось за горизонтом. Сверковичу почему-то вспомнилось, как он ходил за солнцем. В пять лет верилось, что оно живет в конце деревни, за лесом. Очень хотелось посмотреть на просыпающееся небесное светило вблизи, поэтому, поднявшись пораньше и ничего не сказав маме, маленький Сережа отправился в путешествие. Как же он удивился, когда, выйдя на опушку, обнаружил, что солнышко «убежало» за соседнюю горку. Он, боясь не успеть за ним, рванул вперед. Но что это? Взобравшись на вершину, мальчик вновь увидел его, только уже на значительном расстоянии, у самой линии горизонта, где поле сливалось с небом. От такого неожиданного обмана слезы навернулись на глаза. Дальше идти за «убегающим» и поднимающимся еще и ввысь солнцем Сережа не стал. Да и мама уже, наверное, обыскалась его дома.

Предположение оказалось верным. Но за самовольную отлучку, выслушав его сбивчивый рассказ, она не ругала, а только тихо улыбнулась.

А еще в детстве он любил с друзьями часами смотреть на вечернее небо и фантазировать. Чего только они не видели в облаках необычной, причудливой формы: и дерущихся рыцарей на гарцующих конях, и сказочного Змея Горыныча, и даже танковое сражение со взрывами и дымами. После футбола это было, пожалуй, второе занятие, названное просто — смотреть кино.

…Бибихаво, присев с краешку, тоже заинтересовалась нардами. Она робко попросила Сергея и ее научить играть в них.

Подарок судьбы

Весна заметно прибавила хлопот дехканам. На своих крохотных наделах они героическими усилиями возделывали скупую на урожаи землю. Все дело в том, что зажатая горами долина испытывала страшный дефицит воды. Вся надежда была только на Аллаха, хоть изредка, но откликавшегося на молитвы, даруя людям и посаженным ими растениям живительную влагу в виде дождя. Могло бы частично помочь старое русло заброшенного арыка, по которому раньше по весне сходили с гор талые воды, но его некому было основательно почистить.

В кишлаке жили в основном женщины, дети и старики. К новому поселенцу, нашедшему временный приют в доме Бибихаво (неслыханное дело!), они отнеслись весьма настороженно, почти враждебно. Сергей понимал афганцев и не обижался. Он ведь для них действительно чужой человек, почти инопланетянин. Но не зря говорят: время все расставляет по своим местам. Как водится, почесав языками, за глаза осуждая легкомысленный поступок Бибихаво, первыми успокоились женщины: у каждой хватало своих забот и проблем. Старики же, как и подобает мудрым аксакалам, не спешили высказывать вслух свое отношение к житейским коллизиям, делясь сокровенными мыслями только с Аллахом.

В джуму (пятница, выходной день у мусульман) в гости к Бибихаво из соседнего кишлака приехал дядя Абдул. Его появление всегда напоминало праздник: с пустыми руками, без подарков для племянницы и маленького Суфи он никогда в доме не появлялся. Едва переступив порог и увидев незнакомца, внешне похожего на «шурави», насторожился. Тут же потребовал объяснений от Бибихаво.

Сверковичу не понравился этот колючий, словно рентгеном просвечивающий взгляд, подозрительность во всем. «Уж не душман ли он?» — с тревогой подумал Сергей.

Бибихаво своей очаровательной улыбкой немного сняла возникшее напряжение. Она поставила чайник, стала накрывать на стол, когда в комнату с детским лепетом вбежал проснувшийся Суфи. Он тут же оказался на руках у Абдула, мгновенно превратившегося из сурово-насупленного в добродушного весельчака. Им было хорошо вдвоем. Сергей не знал, куда себя деть. Решил выйти на улицу, подышать свежим воздухом. Он легко бы нашел себе работу, но заниматься ею в джуму афганцам запрещает Коран.

Тем временем в доме дядя устроил нечто вроде допроса Бибихаво. Она ничего не скрывала, рассказала все, как было. Да, он русский солдат, но так сложились обстоятельства, что оказался в отряде Саида, чуть не погиб. В полубессознательном состоянии под вечер постучал в ее дом, прося помощи. Что она должна была сделать? Притвориться глухой и оставить живого человека умирать у своего порога? Разве Аллах одобрил бы такой поступок? Размышляя вслух, Бибихаво все больше убеждалась в собственной правоте. Это было настоящее испытание для нее, может быть, ниспосланное Всевышним, и она выдержала его, не взяла грех на душу. А таковым непременно стала бы смерть Адама.

Дядя молча выслушал эти не лишенные логики доводы и, кажется, принял их. По крайней мере, за обедом он уже исподлобья не косился на Сергея, а деликатно расспрашивал о его недавнем прошлом. Не одну чашку чая они выпили вместе, разговаривая, прежде чем годившийся Сергею в отцы и умудренный житейским опытом Абдул понял для себя что-то важное. На второй день он уезжал домой с другим отношением к этому, уже и не такому чужому парню, оказавшемуся на перепутье. Абдул ничего не стал советовать ни ему, ни Бибихаво, обещал только подумать, как быть дальше. И пригласил их к себе в гости — через неделю.

Управившись с домашними делами накануне джумы, они встали на рассвете, чтобы добраться до дяди пораньше, пока не так еще жарко. Маленький Суфи радовался возможности попутешествовать, а идти, как узнал Сергей, предстояло километров пять. На полпути малыш подустал, и Сергею пришлось посадить его на плечи. Так когда-то в далеком детстве, как король на троне, восседал он сам на здоровых папиных плечах, испытывая настоящий восторг. Наверняка, и повизгивающий Суфи находился на седьмом небе от счастья. Он то и дело обращался к маме, мол, гляди, как я высоко забрался и не испугался. Сквозь узкие щелочки паранджи Бибихаво видела сияющие глаза сына и тихонько радовалась.

День выдался по-летнему теплый, безветренный, на небе ни тучки. Не было еще и десяти часов утра, а солнце уже припекало. А вон впереди показался уже и добротный дом дяди, стоявший на пригорке в центре кишлака. Они ускорили шаг.

— Проходите, гости дорогие. Я очень рад вас видеть, — улыбаясь и обнимая поочередно Суфи, Бибихаво и Сергея, дядя Абдул был сама любезность. Из-за его спины вышла полноватая темноволосая женщина, тетя Лейла, и также по восточному обряду приветствовала их.

Угощали гостей радушно, вкусно приготовленным шашлыком из баранины, пловом, фруктами. Суфи, больше всего любивший сладости, благодаря своей детской непосредственности, заслуженно находился в центре внимания.

Пока женщины обменивались новостями и судачили о своем, Абдул, взяв Сергея под руку, вывел его во двор: показать хозяйство. Жил он, по афганским меркам, небедно: кроме стада овец, имел лошадь, корову. В кишлаке держал несколько дуканов, в которых торговал одеждой, коврами, посудой, постельными принадлежностями, другими ходовыми товарами, которые привозил из Пакистана, Кабула, Ирана. Торговля, судя по убранству дома, приносила хороший доход.

— Я вот о чем скажу. Если ты решил не возвращаться к своим, то тебе нужно где-то работать, — неторопливо, чтобы его поняли, говорил Абдул, будто читавший мысли Сергея. Он и сам уже не раз думал об этом. Но где в кишлаке трудоустроишься, это же не Кабул и даже не провинциальный центр Чарикар, где наверняка пригодились бы его руки?

— Мне нужен надежный помощник. Бибихаво говорила, что ты трудолюбивый парень, не умеешь обманывать. Будешь за товаром ездить, в дукане торговать. Заработаешь много денег — откроешь свое дело. Я помогу… Согласен?

«Он еще спрашивает, как будто мне каждый день такие предложения поступают». — Сергей даже не надеялся на подобный разговор, слабо утешая себя, будто что-то в его непутевой жизни изменится само собой. А тут такая удача неизвестно откуда сваливается…

Так и решили: уже с завтрашнего дня он выходит на работу. Обрадованная этой новостью Бибихаво стала искренне благодарить дядю.

* * *

Работа в дукане была непыльной. Знай себе сиди в лавке, присматривай за товаром да покупателей заманивай. Чем больше их к тебе заглянет, тем лучше. То, что у афганцев, как и у многих других восточных народов, торговля стоит на первом месте, сложилось исторически.

Абдула местные жители уважали, поэтому, когда он привел на базарную площадь светловолосого парня по имени Адам и сказал, что это один из его продавцов, то лишних вопросов не задавали. К новичку, понятное дело, присматривались и, видя его неопытность в торговле, помогали советами на первых порах. Но так как здесь каждый работал на себя или хозяина, то в первую очередь мысли были о собственной выгоде, а не соседа. Это наглядно проявлялось, когда в Курултае оказывался наиболее желанный гость — заезжий покупатель, которого чуть ли не за рукава каждый норовил затащить к себе, предлагая самый лучший, самый дешевый, на любой вкус товар. Сколько что стоит и до каких пределов можно скидывать цену, Сергей на память еще не выучил, поэтому, чтобы не запутаться, частенько посматривал в специальный блокнот. Это, конечно, не очень нравилось покупателям, привыкшим на свои вопросы получать мгновенные ответы. По этой простой причине он поначалу терял какую-то часть прибыли. Но через пару недель Сергей разобрался и с ценами, и с особенностями местной торговли, в которой ключевую роль играли мужчины, их обширные связи. Немало значило и умение расположить к себе малознакомого человека приветливой улыбкой, шуткой, интересной беседой. Сверкович не забывал об этом, хотя из-за недостаточного знания дари, менталитета афганцев, вековых традиций ему было весьма сложно конкурировать с местными торговцами, которые на этом деле, как говорится, зубы съели.

Рядом стояла семейная лавка Анвара, в которой трудились попеременно, а порой и вместе дед, его сын и внук. Как ни странно, больше всех афгани зарабатывал Исламуддин, юркий десятилетний пацан. Кажется, не существовало в мире покупателя, которого не по годам смышленый мальчишка не уговорил бы хоть что-нибудь купить. Непонятно, когда он успел освоить язык эсперанто: нахватавшись расхожих словечек из английского, русского, таджикского, узбекского и хазарейского языков, он уже этим вызывал интерес у покупателей. По части же знания русского языка и психологии «шурави», которые, правда, в отдаленный Курултай редко заглядывали, не было равных, конечно, Сверковичу. И он это свое преимущество использовал на полную катушку.

Как-то в знойный летний день недалеко от его дукана остановились два советских бронетранспортера. На пыльную землю ловко спрыгнули три офицера с автоматами за спиной. Выцветшие на солнце кепки, традиционные «лифчики» (специальный нагрудный пояс для боеприпасов), другая экипировка говорили о том, что они возвращались в часть с боевых.

У Сергея что-то екнуло в душе, когда он увидел офицеров и услышал до боли знакомую речь. Но защитный рефлекс самосохранения все же уступил место инстинкту торговца: он по-русски позвал выгодных гостей в свою лавку. Те, мельком глянув на продавца, обратили взоры на бросавшиеся в глаза яркими заграничными «лейблами» джинсы, рубашки самых разных размеров и расцветок, кожаные куртки, дубленки. Такого впечатляющего изобилия импортного ширпотреба в Советском Союзе даже в крупном универмаге не увидишь, а тут в любой лавчонке и сравнительно недорого можно купить все то, что на Родине именуется просто: модный дефицит. Надо быть дураком, чтобы не воспользоваться случаем и не пополнить свой гардероб и родственников в целом приличными товарами, произведенными в Индии, Пакистане, Китае. Вот и этот капитан с двумя старшими лейтенантами по пути в часть решили сделать короткую остановку для шопинга.

— Моя благоверная написала, чтобы дубленку к зиме обязательно привез. И еще целый список составила, что купить для семьи и многочисленной родни. Как будто я в торгпредстве посольства работаю, а не ротой командую, — уставшим голосом посетовал капитан своим, затянувшись сигаретой. — Хорошо вам, холостякам, только на себя да на любовниц тратитесь.

— А я маме ко дню рождения хочу хороший подарок выбрать, что посоветуешь, Анатольич? — отчетливо услышал Сергей вопрос совсем молоденького старшего лейтенанта, обращенный к ротному.

— Есть настоящие пуховые платки, незаменимая вещь зимой: тепло и красиво, — почти пропел свое предложение дуканщик Сверкович.

— Покажи.

Снежной окраски ручной работы платок и впрямь был великолепен.

— Сколько стоит?

— 50 чеков.

— Как бутылка водки, — сравнили «шурави». — Рафик, может, боевым офицерам сделаешь скидку?

Непривычно было услышать Сергею полузабытое обращение «товарищ», произнесенное по-русски на афганский манер да еще русскими командирами. Знали бы они, с кем торгуются… От этой внезапно озарившей мысли он почти машинально стал добавлять в речь слова на дари. Сработал, видимо, инстинкт самосохранения, как предохранитель в электросети при резком скачке напряжения.

— Ладно, берите за сорок пять. Мама будет очень довольна.

Потом он помог капитану выбрать дубленку для жены. У Сергея было несколько десятков штук этого ходового товара, но сложность состояла в том, что без примерки, на глаз выбрать нужный размер весьма непросто. Ротный предложил Сергею перевоплотиться из продавца в манекена, аргументировав это тем, что жена худенькая и примерно такого же роста. Любое пожелание покупателя на Востоке — закон для продавца. И вот Сверкович в модной женской дубленке уже позирует перед зеркалом и офицерами.

— Анатольич, бери, не прогадаешь, — советовали ротному товарищи, а он придирчиво осматривал недешевую вещь. После непродолжительного торга, уменьшившего первоначальную цену почти на четверть, дубленка из пыльной лавки переместилась в такой же БТР. Скоро ею будет вознаграждена женщина, преданно ждущая своего капитана с войны.

Офицеры купили еще чайный и кофейный сервизы, по паре джинсов, с десяток маек, полмешка всякой сувенирной мелочовки, основательно опустошив свои карманы. Абдул будет доволен, столько денег за день он еще ни разу не приносил.

Когда осела густая пыль за уехавшими бронетранспортерами, Сверкович впервые подумал, как здорово пригодился ему русский язык, знание которого помогло привлечь именно к себе остановившихся у обочины офицеров. Им-то без разницы, в каком дукане деньги оставить, а для него каждая сотня афгани душу греет.

Уже больше месяца Сергей работал на дядю Бибихаво, жил у него. За гостеприимность и щедрость души служил ему верой и правдой. Еще вставало в горах солнце, а Сверкович одним из первых уже раскладывал свой товар. И убирал его с прилавка, когда светило исчезало за подпирающей небо вершиной. Такой график работы поначалу физически изматывал Сергея, но вскоре он втянулся и привык к нему, как к утренней и вечерней молитвам. Это был уже не столько ритуал, сколько душевная потребность. Когда вокруг все живут с именем Аллаха на устах, невольно и сам, чтобы не быть белой вороной, начинаешь верить в его незримое присутствие рядом, помогающее в жизни. Удивительно, но, однажды проспав и не совершив утренний намаз, Сергей «прогорел» в торговле. Какой-то проезжий дехканин ловко обманул его, подсунув за купленный товар фальшивые афгани. Причем он был в тот день единственным покупателем у него, чего раньше не случалось. «Это Аллах наказал меня за непочтительное отношение», — сделал для себя вывод Сверкович. И с тех пор не забывал обращаться к Всевышнему, чему только рад был дядя Абдул, понявший, как изменился его работник Адам, поначалу формально принявший ислам, а теперь уже испытывавший в нем потребность.

Пару раз приходила Бибихаво с сыном. Дядя помогал ей продуктами, деньгами. С Сергеем она перекинулась парой фраз, зато Суфи, побывавший в лавке и набравшись впечатлений, строчил как из пулемета. С детской непосредственностью заявил, что когда вырастет, тоже будет торговать. Старшие только посмеялись над его словами. Но если верить поговорке о том, что устами младенца говорит истина, то оно так и будет, Тем более что в Афганистане невелик выбор профессий, сводящийся в основном к двум исконно мужским занятиям: торговать или воевать. Лучше, конечно, первое, хотя и тут нужны природные способности, трудолюбие, удача.

Бибихаво пообещала навестить дядю с тетей только через месяц, сославшись на то, что дома много работы, и у Сергея ухудшилось настроение. Сверкович признался себе в том, что ему приятно видеть эту молодую афганку-вдову, по сути, спасшую его. Он ни на что не надеялся, отчетливо понимая, кто он и где находится, но душа просила маленькой скидки для себя, сводившейся к одному заветному желанию: почаще слышать этот звонкий, мелодичный голосок, напоминавший журчание горного ручейка. Сергей ничего себе не придумывал, не внушал, необъяснимое теплое чувство к гордой и беззащитной Бибихаво само рождалось внутри. Он пытался насмехаться над ним, гнать прочь, но оно вновь, не спрашивая разрешения, появлялось и, как солнечные лучи, согревало. «Так, наверное, бывает, когда любишь, — эта смелая мысль неожиданно пришла в голову и, как хорошее вино, слегка опьянила: от нее сделалось удивительно легко. — Уже ради этих приятных мгновений стоит жить…»

Снова под пулями

Осенью, когда спала удушливая жара, Абдул предложил вместе с ним съездить за товаром в Кабул. Сергей, затворником живший в Панджшере, очень хотел посмотреть афганскую столицу и немного развеяться от скучного однообразия будней, но чувство какой-то неясной тревоги сдерживало его намерение ехать. Мудрый Абдул развеял появившиеся сомнения:

— О тебе давно уже все забыли. Тем более, ты не один такой. А товар хороший, доверять его никому не хочу: за рулем будет мой двоюродный брат.

На рассвете, как и планировали, тронулись в неблизкий путь. Когда впереди на возвышенности показался печально знакомый Джабаль-Уссарадж, где в феврале, угодив в засаду, Сверкович чуть не погиб вместе с отморозками одноглазого Саида, ему сделалось не по себе. Абдул заметил нервозное поведение напарника, но не стал ни о чем спрашивать, посчитав, что это естественное волнение скоро пройдет.

На афганском блокпосту перед Чарикаром их грузовую «Тойоту» тормознули для проверки документов. На этот случай Абдул держал в руках зеленую папку, в которой лежала плотная стопка денежных купюр, которая на глазах «худела» по мере приближения к Кабулу. Это и был самый главный документ, гарантировавший проезд. Правда, и он мог оказаться бессильным, наскочи они на коварную мину, неизбежную спутницу афганских дорог. Чтобы не испытывать судьбу, Анвар старался не съезжать на обочину и оказывался там, когда уже деваться было некуда. Это происходило каждый раз при встрече с БМП и БТР «шурави», упрямо, не уступая и сантиметра, несшихся посередине асфальтового полотна. Некоторые афганские водители, пытавшиеся колесами все же зацепиться за спасительный асфальт, в итоге оказывались в кювете. По манере езды легко было догадаться, кто здесь хозяин.

Получили товар без каких-либо накладок. В чайхане перекусили и стали собираться в обратную дорогу, чтобы до наступления сумерек вернуться назад. Абдул повеселел: сторговался оптом по выгодной ему цене. Теперь довезти бы все это добро в Курултай. А ведь сколько раз было, когда по дороге всякие шакалы, наставив оружие, безжалостно грабили машину. Случалось, этим промышляли и «шурави», но они хоть совесть имели: брали немного с оправдательным словом «бакшиш» в основном сигареты, фрукты или так любимые ими джинсы. Они понимали, что Абдуле надо кормить семью, на что-то жить самому. Иные же братья по мусульманской вере готовы были без зазрения совести последнюю рубашку с тебя снять, не боясь ни Аллаха, ни возможной мести. В последний год-два, правда, стало чуть безопаснее на кабульской, да и некоторых других дорогах. Какой-никакой порядок появился. Но все равно никто не мог гарантировать полную безопасность таким охотникам за удачей и денежными знаками, как торговец Абдул.

В тот раз им действительно крупно повезло. Еще на выезде из Кабула, пристроившись в хвосте афганской автоколонны, они почти безостановочно, что бывало нечасто, добрались до Чарикара и уже миновали его, как вдруг из «зеленки» справа и слева раздались выстрелы. Где-то близко ухнул гранатомет, и через три машины идущий впереди бензовоз в несколько мгновений превратился в большой пылающий факел.

Абдул громко выругался и приказал водителю резко взять влево, где еще можно было беспрепятственно проскочить опасное место. Чуть промедли они, и образовался бы затор, своего рода ловушка для оставшихся сзади. При обстреле колонны каждый ведь сам за себя. У советских и афганских водителей существовала инструкция, обязывавшая их в такие минуты ни в коем случае не останавливаться, а наоборот максимально увеличивать скорость. «Где-то тут был афганский вооруженный пост, утром беззастенчиво снявший с Абдула дань. Где же он сейчас, почему не защищает своих от нападения душманов? Или те тоже ему отстегнули за невмешательство? Хорошо устроились, вояки хреновы. „Зеленые“, что с них возьмешь», — вспомнилась Сергею любимая поговорка уже подзабытого старшины Василенко. — «Вот он, окажись здесь, не струхнул бы, вволю настрелялся».

Кое-как, под свист пуль и осколков их доверху груженная, старенькая, но надежная «Тойота» благополучно проскочила подвергшийся обстрелу участок дороги. По поднявшемуся вдали облаку сизого дыма и нараставшему гулу со стороны Джабаль-Уссараджа, Сергей понял, что на выручку попавшим в беду спешил советский танк с двумя БМП…

До Курултая добрались, когда солнце уже спряталось за горные вершины Гиндукуша. Поужинав и поблагодарив в молитве Аллаха за прожитый день, уставшие, они быстро уснули, чтобы с рассветом быть на ногах.

* * *

Привезенный из Кабула товар хорошо продавался. Когда на полках появляется что-то новое, покупатель сразу это замечает. А если у тебя еще есть то, чего нет у соседа, то спрос, а значит, и прибыль, обеспечены.

Постепенно Сергей вник в тонкости восточного базара. Он уже свободно ориентировался в ценах, мог отличить настоящий товар от искусной подделки, стоившей гроши. У него уже появились постоянные покупатели, которым он делал скидки. Но завелись и завистники-конкуренты, действовавшие исподтишка. У Сергея не укладывалось в голове, как можно после улыбок и дружеских объятий, что называется, точить нож за спиной. Особенно преуспел в лицемерии Юсуф, дукан которого стоял напротив. Сергей не сразу раскусил его. Но после того, как он распустил слух о том, что у Абдула работает нечестный на руку «шурави», которому ничего не стоит обмануть простого дехканина, Сергей перестал с ним здороваться. В друзья Сверкович ни к кому не набивался, со всеми старался поддерживать ровные отношения, основанные на взаимном уважении. Да и чтобы общаться, нужно хорошо знать дари, он же пока этим похвастать не мог.

В конце недели уже под вечер в дукан зашел незнакомый молодой афганец. Он вежливо поздоровался, справился о здоровье уважаемого Абдула, назвав того своим старшим другом. Для приличия окинул взглядом прилавок, после чего попросил Сверковича передать своему хозяину в подарок часы, заверив, что они станут украшением его уникальной коллекции. Абдул действительно питал страсть к точным часовым механизмам — швейцарским, японским, немецким, еще каким-то, их у него собралось в доме, наверное, с полсотни. Увидев однажды эти раритеты, Сергей не мог налюбоваться ими. Кроме получения эстетического удовольствия, это было еще и выгодное вложение денег: коллекция редких настенных и настольных часов с годами лишь прибавляла в цене.

— Абдул, конечно, как ребенок, порадуется новинке и обязательно спросит, от кого столь щедрый подарок. Что ему ответить?

— Скажите, что от его родственника. Какого — пока сюрприз. Он скоро сам пожалует в гости.

С этими словами, одарив продавца на прощание броской улыбкой, незнакомец ушел.

«Ох, уж этот Восток: любят здесь загадки и недомолвки. Нет, чтобы прямо сказать, как есть, они, видимо, ради интриги и пущего интереса что-то придумывают», — отметил про себя Сергей.

Подарок произвел на Абдула впечатление. Он долго не выпускал из рук настенные кварцевые часы с большим оригинальным циферблатом всемирно известной японской фирмы «SEIKO», оснащенные автоматическим календарем и встроенным барометром, с любопытством осматривал и прислушивался к работе механизма и прямо-таки светился от радости. Он терялся в догадках, пытаясь вычислить, кто из родственников мог преподнести такой неожиданный сюрприз. «Ладно, что я себе голову морочу, скоро все прояснится. Надо будет приготовить достойный подарок в ответ, — решил Абдул и повесил часы на видном месте при входе в большую комнату. — Пусть гости тоже любуются».

Сергей в тот вечер почему-то долго не мог уснуть, все ворочался с боку на бок. Какая-то смутная тревога поселилась в душе и не отпускала в сладкий мир грез и сновидений. И вдруг в тишине дома он явственно услышал сухой щелчок, похожий на холостой спуск затвора автомата. Инстинктивно Сергей напрягся, ожидая повторения странного звука. Но его не последовало, сколько он не вслушивался в тишину. «Что бы это могло быть?» В недоумении он поднялся с постели и направился к выходу: именно оттуда донесся щелчок. Посветил фонариком вокруг, в луч которого попали и принесенные им с базара часы. Их длинные стрелки неутомимо выполняли свою работу, отсчитывая очередную минуту времени. Еще раз полюбовавшись ими, Сергей вышел на свежий воздух.

Во дворе также царила тишина, которую периодически нарушало «соло» где-то спрятавшегося сверчка. Вернувшись в свою комнату, Сверкович по-прежнему не мог уснуть. В голову лезли всякие нелепые мысли. Почему-то перед глазами вновь возник образ обаятельного молодого афганца, принесшего часы. Что-то в нем, аккуратно одетом и улыбчивом, настораживало. «Взгляд! — мелькнула догадка. — Холодный, какой-то недобрый. Почему сам не отнес подарок, а передал его через вторые руки? Что за расщедрившийся таинственный родственник, который даже для Абдула загадка? Слишком много неясного и даже подозрительного для одного случая. А что если… — Это предположение не показалось Сергею фантастическим. — Да, явных врагов у Абдула вроде бы не было, но кто же станет прилюдно говорить о своих недобрых намерениях или действиях? Наоборот, все зло в мире совершается скрытно, тайно, да с таким коварством, что и не догадаешься, кто твой истинный враг. Абдул давно занимается коммерцией, а там, где крутятся немалые деньги, возможны и конфликты, которые подчас разрешают с помощью оружия».

Неведомая сила привела Сергея к тикающим в гостиной часам, и он, немного поколебавшись, снял их со стены. «Если завтра Абдул и высмеет его, то ничего страшного не случится. А вот беды точно не избежать, если его опасение подтвердится», — так рассудив, Сергей, как говорится, на всякий пожарный случай, вынес из дома рукотворное чудо японских мастеров. Последние точно обиделись бы, увидев свой шедевр в самом углу двора, в небольшом колодце, вместе со старой хозяйственной утварью.

Через час уже заснувший Сверкович услышал взрыв. Спросонья не сообразил: во сне он прогремел или в действительности? И тут же как ужаленный вскочил с постели. Он оказался прав! Подарок был действительно сюрпризом, причем начиненным тротилом.

Абдул долго не мог поверить в случившееся. Впервые смертельная опасность подстерегала его не где-нибудь, а в родном доме. Трудно даже представить, чем бы все закончилось, если бы не «шурави» Адам. После той ночи этот чужой парень стал Абдулу намного ближе, почти братом.

* * *

Бибихаво не ждала гостей, но, увидев дядю и Адама, обрадовалась им. Еще больший восторг выразил Суфи. И не только потому, что получил вкусные сладости: наконец-то он вдоволь наиграется в нарды и ощутит себя настоящим всадником на широких мужских плечах.

Как всегда нашлась работа по хозяйству для Адама, за которую он охотно взялся. Порадовал в этом году хозяйку небывалым урожаем виноград: так что изюма будет достаточно. Теперь надо воздать должное плодовитым кустам, обильно полить, удобрить и укрыть от зимних холодов разросшиеся корни. В Боровой, сколько его родители ни возились с этим теплолюбивым растением, столько солнечных ягод да таких вкусных никогда не собирали. Климат все-таки другой.

Сергей привез для Биби, как он иногда ее называл, красивые ювелирные украшения. Она смущенно поблагодарила: было видно, что подарок ей понравился.

Уезжать Сергею не хотелось, хотя и понимал, что остаться у Биби насовсем не мог. Она и так по строгим мусульманским законам сделала для него, советского солдата, максимум возможного и даже больше: на свой страх и риск, не побоявшись людского осуждения, из чувства сострадания впустила в свой дом, обогрела, накормила. И этим спасла его. Кто он ей теперь? Человек, работающий у дяди, а по сути никто. А вот она для него, пожалуй, значила больше. Сергей чувствовал, что эта молодая афганка ему не чужая. Да и не могла она уже таковой быть, после того как в предсмертный час открыла перед ним дверь. Было в Биби что-то неуловимо симпатичное, то, чем она ему нравилась. Да, она заботливая мать и настоящая хозяйка, не чурающаяся никакой, даже самой грязной и тяжелой работы. У нее приятный голос и такая же очаровательная улыбка, которую он и видел-то украдкой пару раз, когда она в доме без паранджи играла с сыном. Но было что-то еще, скрытое от глаз, удивительно притягательное. Вот это загадочное, до конца не понятое в ее характере он и пытался для себя выяснить.

* * *

Новый, 1410 год по исламскому календарю Сергей встречал в доме Абдула. У мусульман он начинается с хиджры — дня, когда пророк Мухаммед переселился из Мекки в Медину. Это событие положило начало распространению ислама в мире. Сергей не без удивления узнал, что день нового года не считается у афганцев каким-то особенным. И отмечают они его также в семейном кругу, но намного скромнее. Без наряженной елки, которая в Афганистане не растет, и без привычного для нас Деда Мороза со Снегурочкой.

— А кто такой Дед Мороз и зачем он вообще нужен? — допытывался у Сергея младший сын Абдула. Мальчишке в диковинку было слышать о таком персонаже, которого однажды, наверное, в пятом классе неплохо сыграл Сергей на детском утреннике.

«Это же надо, он оказался в средневековье, в 1410 году. Интересно, какой тогда царь на Руси правил? А еще говорят, не существует машины времени».

По григорианскому же календарю наступил 1989 год, выдавшийся в здешних местах на редкость снежным и морозным. Но не только этим запомнился он Сергею. До Курултая молва донесла новость, которую многие здесь восприняли с радостью: советские войска еще летом ушли из Рухи, оставив Панджшерскую долину, за которую несколько лет велись ожесточенные бои, покинули другие провинции Афганистана и скоро уйдут окончательно. Значит, войне конец? Неужели Аллах услышал молитвы и ниспослал с небес на многострадальную землю их древних предков долгожданный мир и покой?

В начале февраля Абдул с Сергеем вновь возвращались с товаром из Кабула. Еще на выезде из города поняли, что время для поездки выбрали крайне неудачное, но уже ничего нельзя было изменить. Поэтому безропотно стояли в многокилометровой «пробке», образовавшейся из-за того, что, судя по всему, сразу несколько тыловых частей в сопровождении БМП уходили домой, на Термез. Через стекло «Тойоты» Сверкович отчетливо видел суровые, небритые лица ребят, своих ровесников, слегка возбужденных от самой мысли, что уже завтра вечером, если все сложится благополучно, они пересекут государственную границу, зримую черту между жизнью и смертью, войной и миром, чужбиной и Родиной.

С БМП, облепленной солдатами, кто-то на прощание махнул им, в «Тойоте», рукой. Этот знакомый с детства жест скорее машинально, чем осознанно, заставил Сергея ответить тем же. Боковым зрением он увидел строгий взгляд молчавшего Абдула и, будто ожегшись, опустил руку. «Ничего постыдного, заслуживающего осуждения, я не сделал, — отметил про себя. — Ребята уходят, и надо с ними проститься. Больше ведь не увидимся. Они счастливы, зная, что их ждет впереди. А как сложится здесь, на чужой земле, моя жизнь?»

Странный оборот приняли его мысли. Как непослушные рысаки, они в который уже раз норовили вернуть его в прошлое, на горную заставу «Утес», то ли для покаяния перед боевыми товарищами, то ли для осознания своего поступка, круто изменившего всю жизнь. Но она не шахматная партия, в которой плохо обдуманный, неудачный ход всегда можно переиграть. В буднях, увы, нет черновика, страхующего от болезненных ошибок: все пишется начисто. Провожая взглядом удаляющуюся советскую колонну, Сергей понимал, что ему уже своих даже на «Тойоте» не догнать…

* * *

— Миша! Иди сюда быстрее, вывод войск показывают! — позвала мужа Анна Трофимовна Сверкович, смотревшая по старенькому «Горизонту» свой любимый сериал, после которого сюжетом с советско-афганской границы началась программа «Время».

Телеоператор специально давал крупным планом улыбающиеся лица офицеров и солдат, чтобы их увидело как можно больше родственников и знакомых. Сверковичи, затаив дыхание, вглядывались в кадры: где-то в глубине души жила невысказанная вслух надежда — а вдруг их без вести пропавший Сережка нашелся и вместе со всеми добирается сейчас домой, а они ничего не знают? Вот показали идущего по мосту генерала Громова, командующего 40-й армией, и бегущего навстречу его сына. Когда они крепко обнялись, у строгого генерала от переизбытка чувств заблестели глаза, а Анна Трофимовна уже вовсю плакала.

Это были настоящие, а не придуманные латиноамериканскими киношниками страсти.

— Давно надо было из Афганистана уходить: столько людей ни за что положили… Спасибо Горбачеву, вывел войска, — отозвался Михаил Иванович. — Правда, все-таки непонятно, почему на встречу с возвращающимися с войны полками и дивизиями не прибыл министр обороны, кремлевское начальство. Ведь это они десять лет назад послали в чужую страну свою армию.

— Глянь, Сережа на танке! Крайний справа! — вдруг воскликнула Анна Трофимовна.

— Не танк это, мать, а БМП, и сын не наш, тебе показалось, — охладил ее душевный порыв муж.

После растревожившего душу репортажа с границы другие новости о жизни большой страны показались скучными и неинтересными, и они выключили телевизор. Долго не могли уснуть: программа «Время», в которой ничего не было сказано об их сыне, заставила только о нем и думать. Где он, что с ним случилось и главное — живой ли? По-прежнему не было ответа на этот измучивший их вопрос.

* * *

Незаметно после зимы почти сразу наступило жаркое лето. Весна, щедро украсившая долину невесть откуда взявшимися красными маками, в горах величавого Гиндукуша явно обижена природой. Почему-то в фаворитах у нее длящееся почти полгода жаркое лето. Оно со своим палящим солнцем забирает у земли последнюю влагу, а у человека — силы. Казалось бы, за пять лет, проведенных в Афганистане, организм должен был приспособиться к изнурительной жаре, и если не полностью, то хотя бы частично адаптироваться к ней. Но, видимо, от рождения Сергей более предрасположен к умеренному, нежели сухому, почти субтропическому климату. Жизнь научила, конечно, спасаться от зноя, чему помогала и легкая из льна одежда. При малейшей возможности он старался укрыться от солнцепека в тени, взял за правило пить больше воды. И все же летом испытывал какой-то упадок энергии и сил, который со стороны легко можно было принять за лень. Но, слава богу (или все-таки Аллаху?), Абдул, его многочисленная родня, да и та же Бибихаво хорошо уже знали Сергея-Адама, его прилежность, старание, настойчивость в работе. Неплохо шли дела и в торговле, хотя разные бывали дни. Как раз в летнюю жару покупательская активность резко падала, и он, как, впрочем, и другие торговцы, недосчитывался существенной выручки. Народ в Курултае и окрестных кишлаках Панджшера жил бедно, откуда взяться богатым покупателям?

Однажды здесь появился со свитой сам Ахмад Шах. Он и впрямь пользовался непререкаемым авторитетом. Его встречали как настоящего вождя. Вряд ли таких почестей удостоился бы президент Наджибулла, чудом окажись он здесь. Сверкович видел столь высокого гостя уже второй раз. Разбирало любопытство: а что если подойти и напомнить Ахмад Шаху о первой их встрече в Базараке? Но возникшее было желание тут же пропало. «Лучше держаться подальше и не высовываться. А то не успеешь шаг сделать, как снова окажешься где-то с оружием в горах».

Абдул, давно лично знавший Ахмад Шаха и умело пользовавшийся его покровительством, рассказывал, что после ухода русских их злейший враг возглавил населенный преимущественно таджиками 2,5-миллионный северо-восточный регион Афганистана (провинции Парван, Тахар, Баглан Бадахшан) со столицей в Талукане. Негласный король Панджшера имел собственное, независимое от Кабула правительство, деньги и хорошо вооруженную армию численностью до 60 тысяч человек. Пополнить ее строй у Сверковича не было ни малейшего желания.

О пребывании в Курултае Ахмад Шаха еще долго судачили дехкане. Еще бы! Ведь он пообещал им, что постепенно наладится нормальная жизнь в Афганистане, многодетные и самые бедные семьи получат дополнительные земельные наделы, материальную помощь в виде продуктов, одежды, лекарств. По логике, люди должны были услышать эти обещания от центральной власти, но ее представители из боязни за свою жизнь и носа сюда не показывали. Так что какие бы смелые реформы ни замышлял Наджибулла, без поддержки на местах они были обречены на провал.

Три года продержался у власти режим Наджиба, хотя некоторые предрекали ему падение сразу после вывода советских войск. Но кто мог предположить, что в конце 1991-го бесславно прекратит существование так и не перестроившийся Советский Союз, главная опора тогдашнего кабульского правительства? В самом Афганистане нарастало внутреннее вооруженное противостояние со стороны крупных полевых командиров, таких, как генерал Абдул Рашид Дустум и Ахмад Шах Масуд. Они силой захватили столицу и в середине апреля 1992-го лишили президента Наджибуллу власти. Никто и не подумал защищать правительство, потерявшее всякую поддержку в народе. В Курултае, как и в сотнях других горных кишлаков, с надеждой стали ждать новостей из Кабула от нового руководства страны.

* * *

Сразу после вывода войск Сверкович написал письмо домой. Он давно собирался это сделать, но не знал, каким образом послать весточку в родную Белоруссию. Не давал о себе знать еще и по другой причине: боялся, что наведет на свой след «особистов», в черных списках которых наверняка числился. А тут Абдул собрался в Ташкент — по делам, а заодно и дальних родственников проведать, и Сергей несказанно обрадовался, попросив его переправить письмо. Трудно далось оно Сергею.

Едва неровным почерком вывел «Здравствуйте, мои родные мама, папа и сестренка Света!», как руку будто током ударило: она ослабла и перестала слушаться. Неожиданно нахлынул калейдоскоп воспоминаний, а к горлу подступил комок. Он понял, что ему надо успокоиться, собраться с чувствами и мыслями перед чистым листом бумаги. С трудом ему это удалось. И он начал свою исповедь.

Когда лист с двух сторон был уже исписан мелкими буквами, Сергей разочарованно остановился: он только половину своего пережитого описал. «Зачем маме с папой все эти страшные подробности его выживания в горах, не хватало еще родителей до инфаркта довести. Абсолютно ни к чему им знать, кто такие одноглазый Саид и Ахмад Шах, и про обстрелы колонн, и про мины на дорогах зря ввернул. Нет, совершенно по-другому нужно написать: в общем, без эмоций. Примерно так: „Пока вынужден находиться в Афганистане. Здесь уже нет войны. Тепло, летом много фруктов. На здоровье не жалуюсь.

Все у меня в порядке, не волнуйтесь. А как дела у вас? Что нового в Боровой? До свидания. Сергей“.»

Не будучи до конца уверенным, что письмо дойдет по назначению, а не попадет в чужие руки, он не стал указывать свое местонахождение, приписав лишь в конце после даты одно слово: «Кабул».

Эту долгожданную весточку от сына, как будто с того света, получили Сверковичи в конце марта, когда под солнечными лучами на всю округу звенела весенняя капель. Впервые замного лет в печальную тишину дома без какого-либо предупреждения пришел настоящий праздник, которого здесь уже почти не ждали. Анна Трофимовна, выплакавшая все слезы по Сергею, как самую дорогую реликвию долго целовала бумажный листочек, на котором хранилась главная новость, написанная сыновней рукой. Он жив! Это ошеломившее отца с матерью приятное известие прибавило им здоровья на добрый десяток лет.

Последняя осень

— Почему не женишься? В 25 лет самое время подумать о создании семьи, — явно не случайно за ужином завел разговор Абдул.

— Так у вас тут жены дорогие. У меня нет столько денег, — попробовал было отшутиться Сергей.

— Твоя правда: девушки у нас в цене. Многие, кто из бедных семей, всю жизнь невесте собирают махр (свадебный подарок в виде золота, драгоценностей или денег), а некоторые и вовсе остаются в холостяках.

Помолчали. Но Абдул и не думал менять тему разговора.

— Ты вот что. Навести Бибихаво, ей мужская сила, сам понимаешь, всегда по хозяйству нужна. Побудь пару дней, помоги ей. Племянница, не чужая душа, да и ты, откровенно говоря, мне уже как брат стал.

Сергей и сам хотел увидеть Биби, но стеснялся в этом признаться. Но Абдул, кажется, прочитал его мысли.

— Нравится она тебе? — вдруг спросил он по-мужски и внимательно посмотрел в глаза. — Я уже думал о вас. Вы хорошо дополняете друг друга. Если бы ты был еще афганец… У нас не принято, чтобы девушки выходили замуж за иностранцев. Но Биби не девушка, а вдова. Да и живем мы, слава Аллаху, уже не в каменном, а в пятнадцатом веке. — Сергей машинально чуть было не поправил Абдула насчет века, но мгновенно понял, что тот не оговорился. — В общем, подумай над тем, что я сказал.

Сверкович не верил своим ушам. Не шутит ли уважаемый Абдул, предоставивший ему кров, работу, а теперь еще и почти предложив в жены свою племянницу? А вдруг она против? Для любой молодой женщины с ребенком, а мусульманки тем паче, это очень серьезная перемена в жизни, на которую надо еще решиться. Про Суфи Сергей вспомнил только сейчас. Мальчик уже подрос, но все такой же непосредственный, живой и к нему, кажется, по-настоящему привязался. Заменить ему отца он вполне смог бы.

Да, основательно затуманил ему мозги хозяин дома. Неожиданно все так. Впрочем, уже пять лет как они знакомы с Бибихаво. Видимо, сама судьба в тот, едва не ставший последним в жизни день привела его, обессиленного и погибающего, к порогу ее дома. Это был знак свыше. Значит, так угодно было Аллаху. И теперь пришло время сделать еще один логичный шаг, чтобы быть им вместе в этой непростой жизни. Для себя Сергей уже все решил. Лишь бы Биби дала согласие стать его женой.

Утром вместе с Абдулом Сверкович отправился на «Тойоте» в соседний кишлак, где жила теперь уже его невеста. Пока ехали, он все обдумывал, как сделает предложение Биби. Может, тут существует местный ритуал, который необходимо соблюсти, но Абдул ничего не говорит, а специально спрашивать неудобно.

«Ладно, буду действовать, как в разведке, по обстановке», — решил про себя.

Объяснение в любви получилось спонтанным, вперемешку дари с русским и от того, наверное, трогательным. Было видно, как Биби смущенно опустила свои большие карие глаза, а ее круглое личико покрылось легким румянцем. Сергей по славянской традиции хотел скрепить произнесенные слова поцелуем, но невеста ловко увернулась, ненароком все же чуть прикоснувшись пахучими густыми волосами к его губам. Но и этого чудесного мгновения истосковавшемуся по женской ласке Сверковичу было достаточно, чтобы понять: Биби его единственная, желанная и любимая. Привезенный подарок — золотую цепочку и кольцо — она с благодарностью приняла.

Шумную свадьбу затевать не стали. Против всенародного гуляния были молодые, да и главный организатор праздника Абдул не настаивал. Он понимал, что счастье не в том заключается, сколько гостей соберется в доме, сколько будет замечательных тостов произнесено, какие кушанья поданы. Главное, что Адам и Бибихаво встретили и полюбили друг друга. Это прежде всего их памятный день. Пожелав молодым счастья, здоровья, любви и согласия в жизни, приглашенный мулла провозгласил появление на свет новой семьи.

По пуштунской традиции, вечером мужчины открыли стрельбу из ружей в звездное небо. Говорят, после такового салюта обычно рождаются мальчики. Сверкович хотел именно сына.

Странные, необъяснимые внутренние перемены происходят с мужчиной, когда он женится. Сергей, став законным мужем афганки Биби, в одночасье повзрослел, почти физически почувствовал нелегкий груз ответственности уже не только за себя, но и за еще двух близких людей. Для них он теперь и кормилец, и охранник, и хозяин в доме. Чудно все-таки устроен этот мир. Никогда не знаешь, как сложится твоя жизнь. Разве мог он предположить, что судьба забросит в далекий Афганистан, где по полной придется пройти через такие испытания, которые и в страшном бы сне не приснились. Но к своему удивлению, не сломался, выжил всем смертям и врагам назло. Женившись на спасшей его афганке, Сергей наконец-то обрел свое выстраданное маленькое счастье, которое никому не позволит разрушить. Да, он по-прежнему находится на полулегальном положении в чужой стране, и как оно дальше будет, одному Аллаху известно. Но не зря бытует восточная поговорка: жизнь, как долгая дорога, не даст сбиться с нужного пути. Если идешь по ней зряче, целеустремленно, не боясь трудностей.

Сергей, как и прежде, работал в Курултае, где у него появилась своя небольшая торговая лавка — свадебный подарок Абдула. Если бы не помощь дяди, трудно сказать, как бы они с Бибихаво сводили концы с концами. Впрочем, большинство афганцев жило бедно, испытывая недостаток не только в одежде, но и в еде.

Зная это, в Курултай и другие отдаленные кишлаки Панджшерской долины уже во второй раз прибыла гуманитарная миссия Международного Комитета Красного Креста и Красного Полумесяца. Его представители привезли с собой то, в чем так нуждались люди: теплую одежду, обувь, муку, рис, сахар. Старейшины от себя и всех жителей тепло поблагодарили иностранцев, а это были в основном немцы, за заботу и внимание. Мешок европейской муки достался и Сверковичу. Он порадовался, представив, как довольная Биби с удовольствием напечет гору вкусных лепешек. Их так любит Суфи, да и Сергей уже привык к афганскому хлебу.

Вручавший под роспись муку гражданин ФРГ по имени Герхард обратил внимание на славянскую внешность Сергея, но ничего уточнять не стал. А вот Сверкович спросил, с трудом вспоминая куцый словарный запас школьного немецкого, нельзя ли через Красный Крест связаться с родными в Советском Союзе.

«Ду ист руссише?» — удивился немец. И со словами: «я, я, гут» закивал головой.

Так у Сергея неожиданно появилась слабая надежда установить обратную связь с Родиной. Прежде чем отдать Герхарду наспех написанное письмо родителям, он указал на конверте продиктованный немцем кабульский адрес международной миссии. Теперь он сможет там через некоторое время получить ответную весточку из дому. Лишь бы Герхард сдержал слово и ничего не напутал.

Сергей стал терпеливо ждать письма из Боровой. Спустя два месяца специально поехал в Кабул, долго искал, Но все-таки нашел здание, в котором находилось местное отделение Красного Креста, точнее Красного Полумесяца. Герхарда на месте не оказалось, но он, памятуя об их договоренности, сообщил через дежурного афганца, что пока никаких известий не получил. Такой ответ сильно расстроил Сергея. Он не знал, что и думать. Неужели его второе письмо где-то затерялось в дальней дороге? Или с родителями что-то случилось? А может, они отреклись от него, блудного сына, годами не дававшего о себе знать, а теперь вдруг вспомнившего о родственных чувствах? Всякие мысли, одна чернее другой, лезли в голову.

И только, когда поделился сомнениями и тревогами с Бибихаво, на душе стало легче, будто камень с нее сняли. Словно горный ручеек тихо зажурчал рядом, когда с чувством сопереживания заговорила Биби о том, что надо набраться терпения и ждать. Сколько — одному Аллаху известно, и он обязательно поможет, услышав наши молитвы. И он согласился с женой, отметив про себя, что она обладает удивительными магическими способностями негромко убеждать в своей правоте.

Прошло еще три или четыре месяца, когда вернувшийся из Кабула Абдул привез письмо для него. На радостях Сергей готов был не только станцевать, но и расцеловать дядю жены. Он тут же вскрыл конверт и начал жадно читать.

«Здравствуй, дорогой сыночек!

Ты даже не представляешь, как мы с отцом обрадовались, узнав, что ты жив! Нам самим после твоей весточки жить захотелось. Что мы только ни передумали за это время: и что погиб ты, и что в плен попал, и что здоровье на чужбине потерял… Спасибо старой цыганке, давшей нам веру. Когда ты вернешься домой? У нас столько новостей, обо всем сразу и не расскажешь. Отец еще трудится на своем тракторе в колхозе, я уже на пенсии. Когда распался Советский Союз, простым людям жить стало намного труднее. Недавно были выборы первого президента Беларуси. Он молодой еще, энергичный, из народа, обещает ворюг и мошенников в тюрьму посадить, запустить заводы и фабрики, укрепить сельское хозяйство, поднять пенсии и зарплаты. Дай бог, чтобы все у него получилось… Света замуж вышла, родила нам с дедом внучку-непоседу. Из твоих школьных друзей почти никого нет в деревне, разъехались по всему свету, некоторые, слышала, женились. Пиши о себе больше, нам все интересно. Привет от отца, он рядом стоит. Целуем, крепко обнимаем и ждем скорейшего возвращения домой. Мама».

Несколько раз с волнением перечитал Сергей письмо. И будто в родной хате побывал. Каскад новостей, впечатлений, мыслей как с другой планеты обрушился на него. Оказывается, нет уже Советского Союза, супердержавы, которой побаивался весь мир. Ему, родившемуся и выросшему в СССР, в это трудно поверить. У Белоруссии уже свой президент, значит, есть собственное правительство, армия, деньги. Фантастика какая-то! А может, оно и к лучшему, что все так сложилось? Раз нет СССР, то не действуют и старые советские законы, по которым его, рядового Сверковича, могли раньше судить? От этого внезапного предположения у Сергея во рту пересохло, и он глазами стал искать кружку с водой. Утолив жажду, засел за письмо домой. Чтобы не мешать мужу, Бибихаво с сыном деликатно оставила его наедине со своими мыслями и бумагой.

«Здравствуйте, мои родные мама, папа, Света, а также маленькая племянница! За меня не волнуйтесь: как никогда, мне сейчас здесь хорошо. Я уже почти выучил афганский язык, местные традиции. Тут жить можно, хотя обстановка не всегда спокойная и многие люди бедствуют. Я торгую на базаре, имею свою лавку, так что кое-как перебиваюсь. Очень соскучился по вам! Только проведя годы вдали от дома, понял то, над чем мог раньше посмеяться. Как все-таки много значит для человека Родина! Край, в котором родился и вырос, встретил друзей. В последнее время мне часто снится наша хата, вы с папой за столом, роскошный яблоневый сад, озеро в утренней дымке тумана и оттого еще более загадочное и красивое. Я обязательно приеду, но позже. Сразу насовсем или в гости, пока не знаю. Дело в том, что я не один. У меня есть любимая жена-афганка: ее зовут Бибихаво, что по-русски означает Ева, и сын, точнее их скоро, наверное, два будет. Так что не только Светиных, а и моих внуков подержите на коленях. Вам они, как и жена, очень понравятся. Не уверен только, подойдет ли им наш белорусский климат?

Мама, узнай у батюшки, как быть мне, если в Беларуси останусь. Грешен я, ислам принял. Не по своей воле, но уже примирился с этой религией. В церковь мне, наверное, теперь дорога закрыта: только в мечеть.

Целую вас всех. До встречи в Боровой».

…Сергей почувствовал, что письмо облегчило душу, будто на исповеди побывал. Ему захотелось набрать полные легкие свежего воздуха и дышать им, не переставая. Он вышел во двор, где были жена и сын. Главное его богатство.

Тихо, никому не мешая, садилось за вершину уже нежаркое солнце. А величавые горы, не такие чужие, как раньше, но и не ставшие родными, никуда не спешили: как и сто, тысячу лет назад они, вечные спутники жизни, с орлиной высоты гордо и терпеливо наблюдали за людьми, их скромными жилищами, за всем, что происходило вокруг в долине. Вот кто настоящий хозяин здесь!

На миг почудилось, что седой Гиндукуш слегка зашевелился и поманил к себе бывшего пленника. Да только тот не сделал и шагу.

Стоя на пороге дома, Сергей с удовольствием наслаждался вечерней прохладой наступившей осени. Он очень хотел запомнить ее такой, безмятежно-тихой, на удивление спокойной, свою последнюю афганскую осень…

(обратно) (обратно)

РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

Трагедия в Панджшере

Страшное известие пришло в Баграм вечером 30 апреля 1984 года. В Панджшерском ущелье погиб почти весь батальон 682-го мотострелкового полка. Таких крупных потерь в течение суток 40-я армия до этого не несла. Поэтому, как гром среди ясного неба, прозвучали цифры: около сотни убитых, несколько десятков раненых. И первая мысль, терзавшая многих, не давала покоя: как эта трагедия произошла?

Позже прояснятся основные причины и детали случившегося, будет проведено всестороннее служебное расследование, возбуждено уголовное дело. Правда, насколько я знаю, под суд никого не отдали. Молодого, неопытного комбата, капитана Александра Королева, только прибывшего в марте вместе с полком из Термеза, от тюремного срока спасла душманская пуля.

Отправят в отдаленные военные округа с понижением в должности командира, начальника штаба и замполита полка, затем эта же участь постигнет и командира 108-й дивизии. На войне как на войне. За ошибки, просчеты нужно отвечать. Слишком дорога цена беспечности, непрофессионализма — жизнь и здоровье людей.

Вопиющие в условиях войны факты, приведшие батальон к разгрому, станут достоянием гласности. Чудом оставшиеся в живых расскажут, как двое суток неспешно выдвигались они в указанный район. Шли в основном по долине и нижним склонам. Занимать господствующие над местностью высоты не стали: экономили время и силы. И это была главная ошибка! Убаюкала, усыпила остатки бдительности удивительная тишина: за все время не прозвучало ни одного выстрела. Видимо, почувствовав себя хозяевами в горах, все-таки выдвигался хорошо вооруженный, целый батальон, его командование не позаботилось о строгом соблюдении режима радиообмена и маскировки, вечером развели даже костры.

Потом наступила кровавая развязка. «Духи», в составе которых, это удалось точно установить, были иностранные наемники и инструкторы из США и Пакистана, «вели» наш батальон и в узкой горловине ущелья, обрамленного скалами и обрывом, устроили засаду-ловушку. Да такую, что без посторонней помощи выбраться из нее вряд ли было возможно. Целый день длился неравный бой, к вечеру уже больше напоминавший методичную пристрелку местности и камней-валунов, за которыми укрылись немногие оставшиеся в живых советские офицеры и солдаты. Они понимали, что ночь-спасительница лишь отодвинула окончательную развязку к утру. Оставшись без связи (радиостанция была повреждена «духами»), они уже почти ни на что не надеялись. Только в середине следующего дня подоспела помощь. Но, увы, пришла слишком поздно.

Вот как рассказывали об этом знакомые офицеры-разведчики:

— Когда мы с боем пробились к своим, то от увиденного испытали настоящий шок. На небольшом пятачке в лужах крови валялись десятки трупов наших воинов, некоторые из них были обезглавлены, с оторванными конечностями. У одного солдата, скорее всего, минометчика, оказались простреляны обе ноги. Он чудом спасся, как щитом, прикрывшись минометной стальной плитой. «Духи» посчитали, видимо, его убитым. Истекавшего кровью старшего лейтенанта нашли внизу, в речке, в полубессознательном состоянии. Он, видимо, упал с обрыва, благодаря чему и остался жив. Долго однополчане не могли опознать некоторых погибших товарищей: до того их тела оказались обезображены.

Из воспоминаний рядового запаса Николая Князева, живущего ныне в Санкт-Петербурге:

— На нас вышли две БМП нашего батальона. На броне грудой были свалены трупы ребят — разодранные, в засохшей крови ошметки. Из этой кучи-малы в разные стороны торчали руки и ноги, тянулись кишки. Тут же были навалены разбитые рации, АГСы. За броней плелись солдат 10–15, не больше. На их серых лицах поселился страх. Ребята отнюдь не радовались, что выжили, они были какие-то угрюмые, подавленные.

Вечером 1 мая мы снова вернулись к месту вчерашнего боя, чтобы забрать последние тела. Отчетливо запомнил ужасную картину — пятеро или шестеро ребят лежали вповалку в естественном укрытии на террасках. Наверное, попали под прицельную очередь из «ДШК» или поймали «духовскую» гранату. Так и лежали там, где настигла их смерть, все вместе. Мы переправляли трупы как во сне, механически. Вид уже начавших разлагаться тел был ужасен. Вдруг немного в стороне услышали слабые стоны. Осторожно пошли на звук и наткнулись на Сашу (забыл его фамилию), солдата. У него была отстрелена голень, висела на одних мышцах. Вынесли его. Парень чудом остался жив. От кровопотери у него мутилось сознание.

Помню, на деревце висели лохмотья одежды, а под ним человеческое месиво. Скорее всего, вражеская пуля попала бедолаге в мину, закрепленную за спиной.

Произошел взрыв, разнесший в прах человеческое тело, которое так и осталось неопознанным… Стрелкового оружия не было, все собрали моджахеды. Валялись только стальные плиты от минометов и нетронутые АГСы. Тяжело, значит, было «духам» тащить. Всю ночь мы проползали по этой площадке, на другом берегу однополчане собирали тех, кого накрыло смертельным огнем на открытой тропе.

Наш ротный, лейтенант Сергей Курдюк, лежал на спине с согнутыми в локтях перед собой руками, кулаки сжаты. Поперек груди — полоса дыр от пуль. Позже уцелевшие сержанты — Зотов и Алексеев — рассказали, что офицера застрелили шедшие с батальоном «зеленые», сарбозы, когда побежали к «духам» сдаваться. Перед гибелью ротный успел криком предупредить своих об этом. Вот то, что я видел своими глазами.

В той страшной «мясорубке» оказался и уроженец Минщины старший сержант Александр Корзик, пополнивший траурный список из 87 погибших офицеров и солдат полка. До увольнения в запас ему оставались считаные дни…

Рядовой запаса Николай Князев:

— На труп старшего сержанта Корзика наткнулись почти сразу. Он лежал в луже крови без обеих ног — то ли подрыв, то ли очередь из крупнокалиберного пулемета «ДШК» сразила его. Бережно положили Сашу на носилки и стали переправлять на другой берег. При этом мертвое тело, как и нас, чуть не снесло бурным потоком горной реки вниз. Едва устояли на ногах…

Он был надежным другом, настоящим парнем.

…В конце января я ездил в городской поселок Радошковичи, что под Минском, в гости к Александру Корзику. Рядом с дорогой, на старом поселковом кладбище, 9 мая 1984 года он обрел вечный покой со всеми полагающимися солдату, кавалеру ордена Красной Звезды, воинскими почестями. Правда, их, как и этот красивый памятник, пришлось в то застойное время чуть ли не с боем отвоевывать у бездушных чиновников. Грустно вспоминать, но, как говорится, из песни слова не выкинешь: лишь после обращения к министру обороны СССР местная власть зашевелилась…

По словам тети, Валентины Васильевны Романейко, в семье которой он, по сути, вырос, Саша был добрым, трудолюбивым, отзывчивым на чужую беду парнем. В отличие от отца, к концу жизни окончательно спившегося, к спиртному был равнодушен, даже на проводах в армию, кажется, и положенных ста граммов не выпил. Провожали его всей родней (в многодетной семье Александр был самый старший) и деревней. Председатель местного совхоза в душе даже сожалел, что приходится на два года расставаться с толковым молодым трактористом. Кто ж тогда знал, что уходит он от них навсегда?

— Осенью 1983-го Саша, как с неба свалился, объявившись на пороге дома. Оказалось, ему дали отпуск. То, что по ранению, потом признался. Отговаривали назад, в Афганистан, возвращаться. В госпитале, где работала сестра, можно было необходимые медицинские справки собрать, но он и слушать об этом не хотел. Боялся, что в роте его посчитают трусом, — вспоминает Валентина Васильевна, и слезы сами наворачиваются на глаза. — Он сильно изменился, возмужал. Запомнилась его фраза: «Я только в Афгане начал по-настоящему понимать и ценить жизнь».

Говорят, не верьте в приметы. Но подчас они слишком ясно сигнализируют нам, как в тот раз. Посадили мы Сашу в Минске в самолет, глядь, а на скамейке забытый им солдатский ремень лежит. У меня от нехорошего предчувствия в сердце кольнуло. Подумала тогда с тревогой и сожалением: не к добру это. Так оно и получилось. К сожалению, с мамой Александра Корзика увидеться в тот день не довелось: она находилась на лечении в госпитале. Поэтому вместе с ее родной сестрой, при жизни Саши бывшей ему больше, чем тетей, и председателем поселкового совета Сергеем Власовым, прошли на припорошенное снегом кладбище. По пути от Сергея Ивановича узнал, что из 16 воевавших в Афганистане радошковичских парней домой не вернулся лишь Александр Корзик. Вот и подумалось: а почему бы в память о мужественном солдате, орденоносце-земляке, не назвать его именем одну из улиц поселка? Наверняка, местные жители такую инициативу одобрили бы.

…С фото на памятнике на нас внимательно смотрел симпатичный молодой парень в военной форме. Его строгий и прямой взгляд, устремленный в сегодняшний день из XX века, будто спрашивал: «Ну, как вы тут без меня живете?»

В марте этого года Александру Станиславовичу Корзику исполнилось бы сорок шесть…

(обратно)

Лейтенантское счастье

Сашка, старший лейтенант Левков, душа любой компании, с женой разводится. Эта новость, им же самим по неосторожности запущенная, быстро облетела полк. А на душе у Александра кошки скребли. За что такая несправедливость, в чем его вина, что их семейный корабль, едва отчалив от берега, основательно сел на мель? Он капитан этого условного корабля, на палубе которого робко и ненадолго поселилось их счастье, значит, с него главный спрос. Но трудно отвечать за чужие грехи, за то, чего не совершал: за обман, предательство. А ведь он Аллу, свою первую любовь, почти боготворил, на руках до и после свадьбы носил.

А какие письма в стихах, романтичные, трогательно-нежные, из Афганистана в Подмосковье каждый день посылал. Он, конечно, не профессиональный поэт, а всего лишь командир мотострелкового взвода, но старался выдерживать и рифму, и ритм слога, в который вкладывал весь жар души.

И вдруг такой удар в спину: «Молодая жена загуляла».

Эта горькая весть, сразившая наповал, пришла от соседа и друга по прежнему месту службы. Он отказывался верить, гнал ее прочь, как надоедливую муху, но от этого ничего не менялось. Александр на секунду представил, как, вернувшись домой, он, опозоренный, с опущенной головой, идет по военному городку, а вслед ему, не очень-то стесняясь, шушукаются и двусмысленно улыбаются скучающие от безделья гарнизонные бабы. Городок ведь что большая деревня: на одном конце не успеешь чихнуть, как на другом скажут «будь здоров», причем не всегда искренне.

Что-то очень быстро закончилась их любовь. А может, это был ее искусственный заменитель, мираж? От этого «открытия» потянуло холодным сквозняком. Всего год пожили они вместе. Поженились в августе, сразу после выпуска. Алла закончила университет, он — прославленное ВОКУ имени Верховного Совета РСФСР. Повезло: получил назначение в не менее знаменитую дивизию — Таманскую мотострелковую, которую еще полушутливо называют роддомом полководцев. Многие военачальники отметились здесь в начале своего карьерного роста, о чем с удовольствием при каждом удобном случае вспоминают.

Левков тоже втайне мечтал о генеральских лампасах и не видел в том ничего зазорного. Ведь ни у кого не повернется язык осуждать человека, изо всех сил стремящегося взойти на вершину горы. Это престижно, достойно, по плечу не каждому. Поэтому, когда спустя полгода узнал в отделе кадров, что летом предстоит отправиться в Афганистан, даже обрадовался. Вот где настоящая служба, в которую он с головой окунется и по полной программе проверит себя: чего он стоит как офицер, боевой командир. Да и продвинуться по служебной лестнице «горячая точка» наверняка поможет, став своеобразным протеже, козырной картой.

Но сейчас все мысли были об Алле, которую он искренне считал любимой, единственной, самой лучшей из женщин. Как она могла так подло поступить? А ведь обещала пуще жизни хранить их очаг, супружескую верность…

Да, будь Александр рядом, наверняка, их брак не распался бы как карточный домик. Получается, что их любовь, не выдержавшую испытания разлукой, убил Афганистан? Вот еще одна невидимая жертва войны. Горькая весть о предательстве жены тяжело ранила лейтенанта Левкова. Виртуальная пуля, прилетевшая с тылу, за тысячу километров, бесцеремонно вонзилась прямо в сердце, и извлечь ее оттуда никто не мог. Вся надежда была только на одного хирурга — время. Хотя внешне ничего не изменилось: карусель служебных забот закружила молодого офицера на всю катушку. Да, он по-прежнему оставался в строю, командовал взводом, ходил на боевые задания, но делал это скорее машинально, как умывался, чистил зубы или завтракал. Не человек, а робот какой-то. Почти все мысли занимала жена, теперь уже, считай, бывшая. Приехав в отпуск, он, конечно, расставит все юридические точки над «i», но простить измену вряд ли сможет. Горечь и обида по-хозяйски поселились в душе. Оказывается, очень больно чувствовать себя обманутым, забытым, ставшим вдруг чужим. А какие мечты, радужные планы в девять этажей строили, о будущих детях — сыне и дочке как о чем-то естественном, давно решенном подолгу вечерами говорили, придумав даже созвучные им имена — Руслан и Людмила. А может, оно и к лучшему, что семья распалась так рано, что они не успели стать отцом и матерью. Детей, как совместно нажитые вещи, не разделишь. Это часть тебя на всю оставшуюся жизнь…

«Знаешь главный лозунг оптимистов? Все, что ни делается, к лучшему. Так что живи и наслаждайся свободной жизнью. Тем более что вновь обретенные тобой холостяцкие акции резко вырастут в цене в женском обществе», — то ли в шутку, то ли всерьез просвещал его Виталик Журавлев, сосед по службе и комнате в модуле. Ему, отъявленному бабнику, легко трепаться и давать ни к чему не обязывающие советы. Впрочем, в чем-то он, возможно, и прав. Проще надо относиться к житейским проблемам, не сгущать краски, уметь даже в тучах видеть лучик солнца.

…Срочный выход роты на боевые даже обрадовал: хоть как-то отвлечется от своих грустных мыслей. Вместе с приданным подразделением афганской армии им предстояло повторно зачистить расположенный в долине в нескольких километрах от полка кишлак. Минула всего неделя относительного затишья, и вот снова оттуда стали постреливать, причем даже днем. Такой «духовской» наглости не ожидали, и командир полка распорядился немедленно провести маленькую спецоперацию с непременным участием афганцев. Пусть мирное население видит, что не только «шурави» воюют, тем более что задача была обычная, не предполагавшая особых осложнений.

С командиром «зеленых» капитаном Рахматулло, опытным офицером, быстро согласовали план действий. Старший лейтенант Игорь Васильков намеренно уступил в этот раз инициативу афганцам: дескать, в населенный пункт, в котором вы лучше нас ориентируетесь, вам первыми и входить. А мы, если что, надежно прикроем с тыла. В горах обычно было наоборот. Афганцы первыми идти под пули и мины наотрез отказывались. Как будто воевали не на своей, а на чужой земле. Сколько раз с таким тихим саботажем сталкивались ротный Васильков и тот же Левков, но поделать ничего не могли. Делить поровну опасность и риск не получалось, поэтому «шурави», без лишних слов, первыми вступали в бой, особо не надеясь на приданных афганцев. При серьезной заварушке на них надежды почти никакой: в лучшем случае побегут, а в худшем — начнут стрелять в спину, чтобы таким образом спасти свою жизнь. Но в этот раз может вообще обойдется без выстрелов, все-таки кишлак почти свой.

Лейтенант Левков со своим взводом первым закончил осмотр домов в указанном секторе и направился к условленному месту сбора — оставленным у дороги БМП. «Зачистка» почти ничего не дала. Вряд ли можно считать настоящим трофеем старый «бур» (английская винтовка. — Г. С.), да горсть патронов к нему. Ни тебе спрятанного в подвалах оружия, ни ловко замаскированных среди домашней утвари боеприпасов, ни подозрительных моджахедов: мирная тишь да гладь кругом. Наверное, это усыпило бдительность, расслабило, убаюкало.

…Рвануло где-то под днищем, да так неожиданно сильно, что Александру на миг показалось, будто его многотонную «бээмпэшку» какая-то невидимая сила, словно проверяя броню на прочность, капитально встряхнула и, как ненужный хлам, небрежно бросила в бездну. Резко потемнело в глазах: куда только подевался взвод, жаркое афганское солнце, а казавшиеся вечными величественные горы вдруг исчезли с горизонта, словно мираж.

Уже теряя сознание, лейтенант Левков увидел жену, чему-то беззаботно улыбающуюся. Он хотел сказать ей что-то главное, но не смог произнести и слова. Поэтому молча, интуитивно сделал шаг навстречу и неожиданно для себя будто сквозь землю куда-то провалился.

Когда очнулся, не сразу понял, что находится в госпитале. Голова казалась чугунной и на малейшее движение отзывалась сильной болью. Хорошо хоть память, не сразу, но постепенно возвращалась. Но цельная картина из мозаики воспоминаний все равно не складывалась. Вместо нее — какие-то отрывочные, лишенные всякой логики, эпизоды. Вот он с подчиненными готовит боевые машины, да так тщательно, что даже строгий зампотех поторапливает, дескать, на мелочи не обращайте внимания, главное — чтобы движок исправно работал. А тут Сашка уже в родном Подмосковье на стадионе мяч с друзьями детства гоняет. Вот он стремительно проходит по флангу и после эффектного финта оставляет позади двух защитников, затем резаным мастерским ударом посылает мяч в «девятку» — гол! Но вместо естественных аплодисментов зрителей почему-то раздается… школьный звонок, приглашающий всех на открытый урок математики, который ведет классная, как же ее-то по имени-отчеству?

В палату не вошла, а ласточкой впорхнула медсестра, милая, симпатичная девушка. В такую невольно с первого взгляда влюбишься. Тем паче, здесь, на войне, где всего вдоволь: оружия, крови, опасности, увечий и смертей, и только обычная любовь мужчины к женщине на вес золота, в острейшем дефиците. Не место ей здесь попросту, где прожитый день приравнивается к трем, а сколько их у тебя впереди, ни одна кукушка не знает.

Справившись о самочувствии, сестричка Оля ловко сделала укол, измерила температуру, которая третий день не спадает, и тихо удалилась. Левков с недоумением и горечью подумал: «Что она здесь, в Афгане, забыла? Девчонке в самый раз выходить замуж, детишек рожать, а она тут с ранеными и контуженными возится».

К ограниченному женскому контингенту 40-й армии у командира взвода лейтенанта Левкова было свое отношение. Он считал, впрочем, как, наверное, и большинство его ровесников, что бабам не место на войне. Какие из них солдаты?! Услышав свист пуль, по-детски визжат, не понимая, что делать. Он видел, как во время минометного обстрела городка из девичьего монастыря (так в шутку называли они женское общежитие в сборно-щитовом домике) в ночных сорочках в панике выбегали девчата и неслись куда глаза глядят. Впрочем, осуждать их за естественное желание укрыться от опасности, чтобы остаться в живых, вряд ли у кого язык повернется. Есть и среди нашего брата не шибко смелые, из робкого десятка. Страх, он ведь всем присущ, вопрос только в том, кто кем управляет, ты им или он тобой.

О том, что после тяжелой контузии находится в Кабульском военном госпитале, Александр никому сообщать не стал. И только жене, после некоторых колебаний, все же в самой общей форме написал, что, слава богу, жив, правда, не совсем здоров, но дела идут на поправку. В конце вместо того, что писал раньше, «целую, нежно люблю», сделал традиционно-нейтральную приписку: «До встречи».

Ответа долго не было. Он уже и не надеялся получить его, когда перед самой выпиской из госпиталя пришла лаконичная весточка из Подмосковья. Всего полстранички размашистого почерка, написанных явно наспех, без лирических вступлений, холодным тоном сообщили главное: «Прости, я полюбила другого. Желаю счастья в личной жизни».

Когда в палату вошла медсестра Оля, Александр со всей силы скомкал в ладони письмо от жены и, будто ожегшись, как какой-то постыдный компромат, быстро спрятал его под одеяло. Она, кажется, заметила это резкое движение, но виду не подала, а только мило улыбнулась. Появление этого обаятельного, доброго, светлого существа в белоснежном халате для каждого пациента было сродни празднику.

Со своими друзьями по несчастью Александр за полтора месяца пребывания в госпитале основательно познакомился. Койку у окна занимал Костя, «голубой берет» из 103-й воздушно-десантной дивизии с запоминающейся фамилией Холод. Такому же взводному, как и Левков, только под два метра роста и с мускулатурой Шварценеггера, незадолго до плановой замены в Союз крупно не повезло: на одной из боевых операций наступил на мину. Теперь вместо правой ноги ниже колена у парня протез, который он, кажется, люто ненавидит, но мучительно пытается с его помощью заново научиться ходить. Железному терпению и мужеству Кости можно только позавидовать. Он твердо для себя решил, что еще спляшет на собственной свадьбе.

А вот молдаванин Саша Коцуру заметно приуныл. Душманская пуля наполовину лишила его зрения, которое ухудшается, из-за чего ему скоро предстоит сложная операция то ли в Ташкенте, то ли, возможно, в Москве, в клинике самого Святослава Федорова. Больше всего переживает солдат, что, наверное, никогда уже не сможет сесть за руль автомобиля, без которого он жизни не мыслил. Перед армией успел получить еще приятно пахнувшие типографской краской водительские права, которыми гордился перед друзьями не меньше, чем сейчас орденом Красной Звезды. Впрочем, если бы это было только возможно, он с радостью поменял бы государственную награду на… глаз, потерянный в бою. Как ни пытались они с Костей приободрить солдата, он лишь еще крепче замыкал невидимый замок в себе.

Прапорщик Женя Титковец под Гератом получил осколочное ранение в плечо и шею. Больше всего он, левша, беспокоился за свою основную, к несчастью, как раз и пострадавшую руку. Хирург обещал ее сохранить, но все равно тревожно у прапора на душе. По сравнению с ними, на первый взгляд, Сашке Левкову повезло больше всех. Главное, глаза, руки и ноги целы. Но знал бы кто, как порой среди ночи или даже днем, казалось бы, ни с того ни с сего начинает раскалываться ставшая, будто чугунной, голова. Сил нет терпеть эти мучительные боли, которые длятся когда несколько минут, а когда и час, два.

Лечащий врач осторожно заговорил о том, что, возможно, встанет вопрос на ВВК о комиссовании из Вооруженных Сил по болезни. Мол, нужно быть к этому готовым. «Шиш, тебе, лейтенант Левков, а не генеральские погоны, — со злорадством подумал о себе и своих наивных мечтах Сашка. — И стоило четыре года в училище строевым ходить, по полигону лосем бегать, чтобы вот так, бесславно, подорваться на душманской мине и подчистую оказаться списанным на гражданку? А что делать в мирной жизни ему, на вид здоровому, молодому мужику, умеющему только воевать?» Он лихорадочно искал и не находил ответов на эти вроде бы простые вопросы.

Отдушиной, лучиком света в темноте была Оля: тихая, скромная, добрая. Совсем еще девочка, но уже научившаяся сопереживать чужую боль. Саша заметил, что в ее присутствии он чувствует себя намного лучше. В миг уютно, спокойно становится на душе, все тревоги, опасения, сомнения словно растворяются в пространстве. Ему хотелось быть всегда рядом с этой симпатичной, улыбчивой девушкой в белом халате, чтобы просто видеть, слышать ее мелодичный голосок. Но, похоже, скоро даже этого малого удовольствия он лишится. После вердикта военно-врачебной комиссии их пути-дорожки навсегда разойдутся. Он уедет в Союз, в свое Подмосковье, она останется здесь, в госпитале, еще как минимум на год. От такой нерадостной перспективы у Александра разболелась голова. Да, прав врач: волноваться ему теперь себе дороже. А что за жизнь без эмоций и переживаний, так, одна имитация, пустота.

В тот день Оля почему-то не появилась в их палате ни во время утреннего обхода, ни после. Не заболела ли часом? Только под вечер уже не знавший, что и думать, Левков увидел Олю в коридоре в верхней одежде. Обрадовался и уже хотел было пошутить по поводу отсутствия на рабочем месте лучшей медсестры госпиталя, но быстро сообразил: что-то случилось. Эта веселая девушка была мрачнее грозовой тучи, а в больших серо-зеленых глазах читалось горе.

— У меня мама умерла, — тихо выдавила из себя Оля и зарыдала. Он, растерявшись, готов был заплакать вместе с ней. Чтобы хоть как-то утешить девушку, молча обнял за худенькие плечи и почувствовал, что она вся дрожит. Саше в тот момент захотелось стать небесным громоотводом, всесильным волшебником, сказочным Ильей Муромцем лишь бы она не плакала. Но чем, кроме сочувствия, он мог помочь? Оля уткнулась лицом в его грудь и, словно оправдываясь, сквозь слезы, пролепетала. — Я ведь и в Афганистан поехала, чтобы денег на операцию маме заработать. У нее врожденный порок сердца… Она до последнего дня думала, что я в Монголии. Там ведь нет войны. Писала ей якобы оттуда.

Утром Оля улетела в Ташкент. На прощание сказала, что, скорее всего, назад уже не вернется. Будет в своем Липецке готовиться к поступлению в мединститут. Ему пожелала удачи. Левков, немного робея, признался Оле, что, как мальчишка, влюбился в нее. И в подтверждение этого поцеловал девушку в губы. Тот сладкий миг он никогда не забудет, как и нежное прикосновение Олиной руки к его обветренному лицу.

— Я буду ждать тебя, мой лейтенант, — тихо произнесли ее милые уста и сотворили настоящее чудо. Сашка Левков вдруг почувствовал, как к нему прибывают, казалось, навсегда утраченные вера в любовь и силы, что он по-прежнему молод, уверен в себе. Ему предстоит еще так много сделать в этой жизни, что он просто обязан всем смертям назло вернуться домой.

(обратно)

Подвиг хирурга

По центральной тенистой улице Борисова, заметно похорошевшего и отнюдь не кажущегося провинциальным городом, я шел на встречу с человеком, которого здесь хорошо знают многие как надежного товарища, заядлого рыбака и охотника, опытнейшего, практикующего хирурга. За более чем тридцатилетний стаж в армии ныне полковник запаса медицинской службы Иван Владимирович Борисюк спас сотни (!) жизней: и это отнюдь не журналистское преувеличение. За его плечами — десятки уникальных операций. Об одной из них, сделанной на афганской земле, в боевых условиях, писали центральные газеты, называя Ивана Владимировича не иначе, как волшебником. А он и впрямь сотворил чудо, достав с того света заведомо обреченного на смерть солдата-десантника. Костлявая с торжествующим видом уже стояла у его изголовья.

…За восемь месяцев службы в Афганистане рядовой Валентин Юрченко достаточно понюхал пороха. На боевых в разные переплеты попадал, но всякий раз как-то обходилось. За эту везучесть кто-то из ребят, скорее в шутку, чем всерьез, даже придумал ему прозвище — «Удачливый». Так оно в сочетании с необидным словом «хохол» и приклеилось к Валентину. Да только у жестокой войны нет, наверное, любимчиков, в бою, как перед Богом, все равны.

Когда колонна десантников проходила мимо «зеленки», у рядового Юрченко, с радиостанцией за спиной сидевшего на броне, не было предчувствия беды. Все как обычно: оружие готово к применению, связь в порядке. Натужно и убаюкивающе монотонно ревут движки боевых машин, вдали за кишлаком, как часовые, стоят величавые горы. Это последнее, что отложилось в его угасающем сознании после того, как последовал страшной силы удар в правое плечо, и резкая нестерпимая боль пронзила все тело. Дальше полный обрыв памяти и бесконечная темнота, показавшаяся вечностью…

Очнулся Валентин в госпитальной палате. С трудом открыв глаза, не сразу понял, где находится, что с ним случилось. Какие-то люди в белых халатах суетились вокруг.

Начальник хирургического отделения Кандагарского военного госпиталя майор Иван Борисюк, осмотрев поступившего раненого, поначалу обреченно опустил руки. Перед ним лежал солдат, который по логике и всем законам природы должен был умереть с минуты на минуту. Это просто чудо, что он еще дышит: пульс едва прощупывался. Граната, выпущенная из гранатомета, вошла в правый бок, разворотила грудь, контузила сердце, пробила легкие и застряла в левом предплечье, не разорвавшись! Оттуда угрожающе торчала ее головная часть. Самое страшное и непредсказуемое заключалось в том, что граната оставалась в боевом положении и для ее взрыва, как объяснил срочно вызванный в госпиталь офицер-сапер, не хватило какого-то мгновения, так как выстрел был произведен с близкого расстояния. Выяснилось, что данный тип боеприпаса срабатывает метрах в пятнадцати-двадцати от стреляющего. Но никто не знал главного: что делать с затаившейся рядом, в солдатском теле, смертью.

Кто-то из медиков предложил ампутировать левую руку и оперировать грудную клетку: это был, пожалуй, самый безопасный вариант. Поступи они так, никто бы врачей не осудил. Прикасаться же к боевой гранате калибром около сорока миллиметров, пытаясь ее извлечь, — значит заведомо подвергать себя и парня смертельному риску.

Майор Борисюк внимательно осмотрел рентгеновский снимок. Вот она, дремлющая смерть, застряла между разбитых костей, вот ее продолговатый корпус, предохранитель…

— Какая все-таки вероятность взрыва гранаты? — тихо спросил Иван Владимирович сапера. Тот лишь неуверенно повел плечом: дескать, случай неординарный, трудно что-либо предсказывать.

В палате повисла мертвая тишина. Как быть дальше? Как говорится, держась от беды подальше, большинство склонялось к озвученному варианту действий. Конечно, жаль парня, в двадцать лет останется без руки. Но…

«А что, еслиобойтись без ампутации и попробовать-таки вытащить злополучную гранату», — мелькнула мысль у Ивана Владимировича, уже решившего, что именно он, старший по званию и должности, обязан сделать эту опасную работу. Минимальный шанс не просто спасти юношу, а вернуть его к полноценной жизни, сохранив руку, все-таки был. А раз так, то почему бы не рискнуть наудачу? Как не отговаривали Ивана Владимировича коллеги и офицер-сапер, просивший учесть его категорическое несогласие, хирург Борисюк настойчиво попросил всех покинуть операционную палату.

— Сейчас, с высоты прожитых лет, понимаю, какому серьезнейшему риску себя и Валентина тогда подвергал. Ведь граната находилась на боевом взводе, одно резкое движение — и взрыв неминуем, — говорит, вспоминая и заново переживая ту уникальную операцию, Иван Владимирович. И привычно тянется к постоянной послеоперационной спутнице — сигарете: он и спустя годы немного волнуется. — Вместе с тем, интуиция или что-то другое подсказывало — все должно обойтись. И я решился. Молодой ведь был, всего тридцать четыре.

Левой рукой (на всякий случай чисто психологически все-таки страховался, основная-то рабочая, правая!) осторожно прикоснулся к выпирающей из тела головной части гранаты. Легонько ощупав предплечье, будто сапер на минном поле, нашел свою тропку. Никакой спешки, все делать с ювелирной точностью, мысленно приказал себе. Смертоносный боеприпас медленно сдвинулся с места. Я даже слегка опешил: не ожидал такой его податливости. Еще одно волевое усилие — и окровавленная граната неохотно покинула израненное солдатское тело.

Но взрыв все-таки прогремел. Правда, в госпитальном саду, куда бережно, как младенца, вынес свой трофей хирург Борисюк, остальное уже сделал офицер-сапер. А Иван Владимирович вновь вернулся в операционную и, до предела уставший, вышел из нее только спустя два часа… Он не знал тогда, выживет после столь чудовищного ранения его пациент или умрет, даже больше склонялся к последнему. Но где-то в глубине души сохранился, не погас маленький лучик надежды: может, с божьей помощью все-таки выкарабкается из смертельного лабиринта этот мужественный парнишка-десантник, право же, он это заслужил.

И Всевышний словно услышал негласную просьбу военного хирурга, даровал жизнь рядовому Юрченко. Нет, не зря все-таки друзья дали ему прозвище — «Удачливый». Правда, Валентину пришлось перенести еще несколько операций, в том числе и в Москве, в Центральном военном госпитале имени Н. Бурденко, но та, первая, сделанная майором Борисюком 23 июня 1982 года в Кандагаре, по сути, оказалась спасительной, решающей.

Спустя три года, уже проходя службу в Венгрии, подполковник Борисюк (это звание он получил досрочно в Афганистане, как и орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3-й степени), перебирая старые бумаги, наткнулся на листок с домашним адресом спасенного им солдата. В тот же вечер взволнованный написал письмо в Белую Церковь, что на Киевщине. Ивану Владимировичу не терпелось узнать, как сложилась дальнейшая жизнь Валентина, как его здоровье. Вскоре пришел обрадовавший хирурга ответ. Валентин писал, что после долгого лечения и постоянных физических тренировок постепенно улучшилась подвижность рук, что позволило, несмотря на вторую группу инвалидности, трудоустроиться на заводе. Произошли и другие перемены в жизни: обзавелся семьей, стал отцом. В конце письма бывший солдат, кстати, награжденный медалью «За отвагу», сердечно благодарил своего хирурга за спасение и приглашал в гости.

Судьбе было угодно, чтобы через годы и расстояния они вновь встретились. Сначала в Белой Церкви, где Ивана Владимировича, как самого дорогого гостя, принимали Валентин и его семья — жена и две очаровательные дочки, затем на белорусской земле. Вдвоем побывали в Минске, у только что построенного памятника воинам-интернационалистам. На острове Мужества и Скорби они пробыли больше часа: многое из боевого прошлого само собой вспомнилось и, конечно же, та уникальная хирургическая операция, в которой все решали секунды и высшей пробы мастерство и мужество хирурга.

С тех пор и по сегодняшний день главы семейств и их жены периодически созваниваются, обмениваются поздравительными открытками и собираются вновь встретиться как старые добрые друзья. Тем более, есть о чем поговорить: жизнь богата на события, хорошие и не очень.

В 2002 году полковник медицинской службы Борисюк уволился в запас. За плечами, аж не верится, когда только успели набежать, остались тридцать лет офицерской службы. А ведь поначалу выпускник Гродненского мединститута отнюдь не собирался посвящать свою жизнь армейским гарнизонам, которых, к слову, сменил добрый десяток. Хотел пойти по стопам старшего брата Михаила, ставшего позже профессором, доктором медицинских наук, но судьба распорядилась по-иному. Остался Борисюк в кадрах Вооруженных Сил и дослужился до полковника, начальника военного госпиталя. Семь лет руководил им Иван Владимирович, много сделал для улучшения работы медперсонала и лечения больных. Это при нем на месте старых бараков за два года появилось новое здание поликлиники с современным оборудованием. Борисюк до хрипоты в голосе всем доказывал необходимость этой стройки. Не за свою должность он, без пяти минут военный пенсионер, тогда ратовал, а за интересы тысяч своих пациентов, ветеранов Вооруженных Сил. Ведь в гражданских поликлиниках их с распростертыми объятиями никто не ждал, там своих больных хватает. Убедил и сделал своим сторонником мэра Борисова Василия Бургуна. Предприятия города обязались помочь стройматериалами и финансовыми средствами, острый дефицит которых в то время испытывало Министерство обороны. Так, общими усилиями, и одолели все трудности. Каких душевных сил и здоровья это стоило Ивану Владимировичу, знает только он. Памятью на всю оставшуюся жизнь о новостройке стал перенесенный инфаркт.

Хирург Борисюк по-прежнему практикует в гарнизонном амбулаторном центре (так теперь называется бывший госпиталь). Правда, слишком сложные операции не делает: опыта с лихвой хватает, a здоровье уже не то. Ведь ничто не проходит бесследно. Если бы можно было всех его пациентов поставить в строй, то наверняка полк набрался бы! А скольких людей удалось Ивану Владимировичу вытащить с того света?! Бывало, собирал человека по частям, травмы казались несовместимы с жизнью, а он все равно до последнего не терял надежду выиграть поединок у смерти. Нередко это ему удавалось. Но, увы, даже опытнейшие хирурги бывают бессильны. И тогда опускаются уставшие руки, на глаза наворачиваются слезы от вопиющей несправедливости: столько сил, времени отдано, а все оказывается зря. К смерти в операционной, будь она первая или очередная, действительно нельзя привыкнуть, это всегда трагедия, как для родных, так и для врача. Не верьте тем, кто говорит иначе.

…С гордостью рассказывая о сыне, унаследовавшем семейную профессию (жена Валентина Ивановна Борисюк — врач-терапевт), Иван Владимирович машинально назвал его Валентином, по имени спасенного в Афгане солдата. Мне оговорка показалась символичной. Ведь военного хирурга Борисюка и рядового Юрченко и спустя годы связывает родство — не кровное, а духовное, которое называется мужеством, ратным подвигом.

(обратно)

Всем смертям назло

Четыре Героя Советского Союза, получивших это высокое звание за мужество и героизм, проявленные на афганской земле, живут сегодня в Украине. Об одном из них, в чем-то повторившем судьбу Алексея Мересьева, полковнике запаса Гринчаке Валерии Ивановиче, человеке редкой отваги и мужества, я и хочу рассказать.

Так уж получилось, что более двадцати лет не виделись мы с Валерой Гринчаком после той, первой встречи в Афганистане. Интересно, насколько за это время изменился бывший командир разведроты нашей 108-й мотострелковой дивизии, в том числе и внешне, узнаем ли друг друга при встрече?

Мои сомнения вмиг развеялись, едва увидел в стареньком «жигуленке» с ручным управлением Валерия, нет, теперь уже Валерия Ивановича — по возрасту и по геройскому статусу. По-прежнему доброе, открытое лицо, увы, с заметными следами тяжелого боевого ранения, все та же приветливая улыбка с лукавинкой, цепкий, все схватывающий взгляд. Голос, конечно, изменился, стал басовитей, а вот неспешная манера речи с характерным для украинцев оканьем осталась прежней.

— Как там у вас жизнь в Беларуси? — первое, что после взаимных приветствий спросил Валерий Иванович. В его вопросе легко угадывался естественный интерес человека, который большую часть жизни прожил в огромной стране, гордо называвшейся СССР и к недоразумению своих граждан и всего мирового сообщества неожиданно прекратившей свое существование в конце 1991-го.

В Афганистан старший лейтенант Гринчак попал из Чехословакии, где два года прослужил в Центральной группе советских войск. Ехал с твердым намерением защищать южные рубежи Родины и даже в мыслях не допускал, что пройдет немного времени, и выполнение интернационального долга назовут крупной политической ошибкой тогдашнего советского руководства…

По злой иронии судьбы, офицеры и солдаты легендарной 40-й армии, по-братски делившие сухпай и патроны, вместе поднимавшиеся под душманские пули, сегодня разделены государственными границами и таможнями. У каждого теперь своя страна — дорогой сердцу осколок той, большой и необъятной, некогда единой Родины. Но любим и переживаем мы по-прежнему за своих. Так что отнюдь не ради вежливости поинтересовался Валерий Иванович жизнью белорусов, со многими из которых рисковал жизнью, ходил в разведку там, в Афганистане.

…Старший лейтенант Гринчак только принял разведроту 682-го мотострелкового полка, как позвонил начальник разведки дивизии майор Николай Сивачев и поставил задачу: с утра быть в готовности к выезду с новым командиром соединения. Сопровождать и обеспечивать безопасность начальства — привилегия разведчиков. Было бы странно, если бы не им, ночным волкам, за десятки верст чувствующим противника, хорошо знающим местность, умеющим метко стрелять из всех видов оружия, оказали такое высокое доверие. Та поездка оказалась отнюдь не легкой прогулкой. И хоть обстрелов и нападений на колонну удалось избежать, моторы БМП и БТР натуженно гудели, наматывая на гусеницы и колеса десятки километров опасных афганских дорог. За двое суток комдив побывал на всех основных заставах и постах, разбросанных от Саланга до Джелалабада. Для старшего лейтенанта Гринчака та поездка так же была ознакомительной, вроде экзотической экскурсии: ведь и недели не прошло, как он по замене прилетел из Союза. Сидя на броне, в командирском люке, Валерий с интересом наблюдал не только за маршрутом, но и за белоснежными шапками казавшихся недоступными горных вершин, живописными зелеными долинами, возникшими тысячи лет назад в первозданной красе по воле Всевышнего, главного ландшафтного архитектора. С трудом верилось, что в этой удивительно красивой стране идет война. И она вскоре напомнила о себе.

В конце 1983 года штаб 40-й армии проводил масштабную боевую операцию в Чарикарской долине. Естественно, в ней были максимально задействованы и дислоцировавшиеся по соседству, в Баграме, части и подразделения 108-й мотострелковой дивизии. Разведрота старшего лейтенанта Гринчака оставила свои палатки раньше других: предстояло перепроверить полученные по агентурным каналам сведения о скоплении в указанном районе крупной банды, уточнить ее численный состав, вооружение, систему охраны. Растворившись в ночи, разведчики сумели подобраться к «духам» так близко, что отчетливо слышали их разговоры. И вдруг под ногами кого-то из наших предательски хрустнула сухая ветка, насторожившая часовых. Те секунды Гринчаку и его подчиненным, уже изготовившимся к бою, показались вечностью. Разведчики понимали: в случае обнаружения немногим из них удастся уйти живыми. Слишком близко подобрались они к логову врага, численно превосходившего их. Но, видать, сам Всевышний в ту безлунную ночь был их союзником.

Риск с лихвой окупился. Добытые сведения оказались настолько ценными, что их тут же запросил разведотдел армии. По наводке разведчиков основательно поработали артиллерия и авиация. Вошедшие в «зеленку» войска почти не встретили сопротивления.

Группу разведчиков представили к государственным наградам. Об их дерзком рейде написала дивизионная газета. Помню, как, готовя тот материал к публикации, познакомился со старшим лейтенантом Гринчаком, о котором тогда только и разговоров было в городке.

…У вышедшего из палатки худощавого офицера с запыленным лицом, в расстегнутой куртке и с полотенцем в руках спросил, где найти ротного.

— Его искать не надо. Он перед вами, — услышал в ответ.

Обстоятельного разговора в тот раз не получилось. В блокноте на память осталась лишь пара наспех исписанных страничек: фактуры там негусто, как и фамилий. Я понял, что пришел не вовремя: мысли двое суток не спавших разведчиков были об одном — обычном сне, который они ни на что бы не променяли.

Потом пару раз еще виделись с Валерием у штаба дивизии: он, озадаченный, спешил к своим. Как-то попросил его взять меня с собой, в разведку. Он обещал… подумать.

В январе нового, 1984 года я вновь услышал о старшем лейтенанте Гринчаке и его отважных разведчиках. За успешное проведение засады западнее населенного пункта Офьяны-Шариф (провинция Парван) офицер был представлен к ордену Красной Звезды, который получил лишь в начале лета — наградной механизм еще не был до конца отлажен.

На Панджшерскую операцию, начавшуюся 20 апреля и длившуюся почти два месяца, Валерий Гринчак уходил уже капитаном. Правда, толком отметить очередную звездочку не получилось: разведчики с боевых выходов не вылазили. Бывало, утром вернутся с ночной засады, а к вечеру — новое задание. И снова их нет несколько суток. Ущелье Панджшер было вотчиной влиятельного полевого командира Ахмад Шаха Масуда. Он хорошо знал штабную «кухню» и тактику ведения боевых действий «шурави», поэтому нередко преподносил нашему командованию неприятные сюрпризы. За ним периодически охотились спецназовские и разведывательные группы, но тщетно: хитрый лис, едва учуяв опасность, бесследно исчезал, чтобы вскоре вновь напомнить о себе. А сколько других полевых командиров рангом пониже, но оттого не менее коварных и опасных, со своими отрядами рыскали по афганским горам! Это была их работа, щедро оплачиваемая зарубежными покровителями: за каждого убитого или взятого в плен советского солдата или офицера моджахеды получали солидное денежное вознаграждение. Так что отнюдь не за голую идею воевали «непримиримые», и наши это хорошо знали. Как и то, что пока не иссякнет финансовый поток, не прекратятся поставки извне оружия, боеприпасов — войне быть. Перекрыть же все караванные пути, высокогорные перевалы не представлялось возможным.

Валерий Иванович и сейчас, спустя более двадцати лет, без карты, перечислит населенные пункты этого печально известного Панджшерского ущелья, растянувшегося почти на сотню километров, исхоженного им вдоль и поперек. И что ни название, то особая отметина в памяти: Хисарак, Парандех, Пизгаран, Пишгор, Руха… В последнем населенном пункте дислоцировался переведенный из Баграма его родной 682-й мотострелковый полк. В двадцати километрах юго-западнее Рухи, уже возвращаясь с боевого задания, капитан Гринчак подорвался на противопехотной мине. Тот роковой для него день 14 июля 1984 года Валерий помнит до мелочей.

А ведь поначалу все складывалось как нельзя лучше! Разведчикам, действовавшим на главном направлении, удалось уничтожить группу моджахедов и захватить в плен их командира. По его информации, подтвердившейся и данными радиоперехвата, установили точное местонахождение базового района «духов». Для его блокировки в горы вышли два мотострелковых батальона полка. А первой, как обычно, на «свидание» с противником отправилась разведрота. Все сработали неплохо: «духи» лишь в последний момент обнаружили внезапно появившихся «шурави». Завязался бой, в ходе которого смертельное ранение получил командир дозорного отделения младший сержант Султанов, опытный разведчик. За него парни отомстили сполна: немногим моджахедам удалось живыми уйти. В качестве трофеев нам досталась крупная партия мин, боеприпасов и продовольствия.

В расположение полка разведчики возвращались последними, прикрывая тылы батальонов.

— Ранним утром мы спускались по склону горы к руслу высохшей реки. Вдоль нее находились кишлаки. Возле крайнего дома я заметил промелькнувшие силуэты людей, — вспоминает Валерий Иванович. — Рука машинально потянулась к биноклю. Сам же в это время, прыгая с камня на камень, продолжал двигаться. Эх, если бы знал, что под одним из них притаилась та коварная мина… Я не сразу понял, что подорвался. Боли поначалу не чувствовал, находился ведь в шоковом состоянии. Увидев, что бежит ко мне санинструктор Сергей Таран, догадался, что ранен. Остановил его криком: «Потом! Сапера ко мне!»

Сколько раз было, когда бросившиеся на выручку товарищу сами подрывались. Младший сержант Исраилов, командир приданного саперного отделения, щупом внимательно проверил, нет ли рядом еще «сюрпризов». В нескольких шагах от капитана обнаружил остатки, видимо, сдетонировавшей тротиловой шашки.

Несколько введенных тюбиков промедола уменьшили становившуюся невыносимой боль. Капитан Гринчак тогда еще не знал, что злосчастная мина лишила его не только правой ноги. Хирурги Баграмского военного госпиталя, куда спустя два с половиной часа офицера в полубессознательном состоянии доставил санитарный вертолет, вынуждены были выше колена ампутировать и вторую, сильно пострадавшую ногу. Хорошо, что хоть от осколков серьезно не пострадали глаза.

Трое суток за жизнь командира разведроты, висевшую на волоске, боролись врачи. Когда кризис миновал, Валерия переправили сначала в кабульский, а затем в ташкентский госпиталь. А оттуда уже его перевели в Москву, в Центральный военный госпиталь имени Н. Бурденко, где он лечился полгода.

«Как жить без ног, когда тебе всего двадцать семь? По сути, и не жил…» — эта горькая мысль, как ни отгонял ее, не давала покоя. Только во сне и наступало облегчение. Иногда ему снились мама, отец, братья, родное село Чемерполь, что на Кировоградщине. Во сне он по-прежнему был здоровым и сильным, классно играл в футбол… Проснувшись, по привычке, бывало, пытался встать с кровати на ноги и тут же с ужасом понимал, что их у него нет. Но и тупо смотреть в потолок быстро наскучило. И тогда Валерий вспомнил о прочитанной в школьные годы книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке». Ее герой военный летчик Алексей Мересьев, лишившийся ног и сумевший вернуться в небо, был одним из его кумиров.

Валера попросил друзей принести эту книгу. Совсем по-другому, примеряя к себе, читал эти и другие строки:

«Гимнастика ног причиняла острую боль, но Мересьев с каждым днем отводил ей на минуту больше, чем вчера. Это были страшные минуты — минуты, когда слезы сами лились из глаз и приходилось до крови кусать губы, чтобы сдержать невольный стон. Но он заставлял себя проделывать упражнения сначала один, потом два раза в день, с каждым разом увеличивая их продолжительность… С тех пор как он поверил, что путем тренировки сможет научиться летать без ног и снова стать полноценным летчиком, им овладела жажда жизни и деятельности».

По примеру и методике Мересьева капитан Гринчак, превозмогая адскую боль, заново учился ходить с помощью протезов и костылей. Первые самостоятельные шаги сделал по палате, потом в коридоре. Ныли занемевшие плечи, деревянной становилась спина, лоб покрывался испариной пота, а он, стиснув зубы, упрямо делал очередной, такой трудный шаг. И так, не щадя себя, изо дня в день. То был его Эверест — вершина силы духа и воли.

Уверенности в будущем, оптимизма прибавляла и горячая поддержка родных и близких людей, боевых друзей. Своего ротного не забыли разведчики: со всего Союза присылали письма, открытки, желая как можно скорее вернуться к нормальной жизни. Как много значили те слова поддержки для него, как и мамино признание: «Ничего, сынок, справишься и с этим испытанием, главное, что живой остался».

Весть о присвоении звания Героя Советского Союза застала Валерия в Москве, в научно-исследовательском институте протезирования.

— До последнего дня не верил, что дадут Героя. Тем более что вначале, как мне передали, из полка ушло представление к награждению орденом Ленина, — вспоминает Валерий Иванович. — Потом уже, то ли в штабе армии, то ли в округе, приняли другое решение.

Высокое начальство, видимо, учло все обстоятельства и тот факт, что среди полковых разведывательных рот у капитана Гринчака были наименьшие потери.

* * *

Рапорт на имя министра обороны СССР с просьбой оставить в армии Валерий Иванович написал, как только немного начал ходить на протезах. Решение продолжить службу возникло не спонтанно, а после длительных раздумий. Это ведь его профессия, дело всей жизни. Без него он попросту зачахнет. Конечно, капитан Гринчак понимал, что на командирскую стезю ему уже не суждено вернуться, поэтому был согласен на любую нестроевую должность. А когда кадровики поинтересовались, где бы сам хотел служить, он как о заветной мечте сказал:

— В родном Киевском ВОКУ.

Так в июле 1985 года Валерий Иванович стал старшим помощником начальника строевого отдела училища, в котором его многие помнили еще курсантом, а спустя три года — преподавателем военной истории.

В 1992 году киевскую кузницу командирских кадров неожиданно расформировали, и подполковник Гринчак уволился из рядов Вооруженных Сил. В 1999 году приказом министра обороны Украины ему присвоено воинское звание «полковник запаса».

Сменив мундир на цивильный костюм, Валерий Иванович стал… студентом-заочником юридического факультета Киевского национального университета имени Тараса Шевченко. Полученные знания помогают ему в сегодняшней работе в структурах Всеукраинского союза общественных объединений участников боевых действий, ветеранов воинской службы и правоохранительных органов.

* * *

На сорок третьем году жизни Валерий Иванович встретил свою любовь. И где бы вы думали? В больничной палате, с которой так много у него связано! Наверное, сама судьба таким образом отблагодарила этого мужественного человека, столько преодолевшего преград на пути к обычному человеческому счастью.

Что-то екнуло в сердце, когда Валера впервые увидел на пороге в белоснежном медицинском халате свою красавицу Таню, будто самим Богом посланную ему. Афганистан — их общая память и боль: родной брат Тани служил солдатом в Джелалабаде. Так что, возможно, еще и это их сблизило.

Через три месяца после знакомства они сыграли свадьбу. Сегодня в семье, к радости родителей, подрастает сын Ванечка. Ему еще многое предстоит узнать о своем отце-герое, отважном разведчике и на редкость скромном человеке. Именно эту черту я отметил про себя, почти день пробыв с ним. Общаясь с людьми, Валерий Иванович был предельно корректен и вежлив, хотя порой, может, и следовало слегка осадить излишне эмоционального собеседника. Запомнилось также, как, паркуя свои «Жигули» в центре Клева, он, в отличие от владельцев престижных иномарок, строго следил за указанием дорожных знаков. Хотя, казалось бы, Герой Советского Союза, инвалид первой группы — у какого «гаишника» поднимется рука взыскать штраф? Ан, нет, дисциплина, привитая в армии, не позволяет ему даже в малом нарушать порядок, делать для себя какие-то послабления, исключения из правил.

Валерий Иванович с семьей живет в обычной двухкомнатной квартире, которую, кстати, получил по личному распоряжению В. Щербицкого. Нет, на прием к всесильному первому секретарю ЦК Компартии Украины, ни к кому-либо еще Валерий Иванович не ходил: не любит он начальственные пороги обивать. Если бы еще за кого-то ходатайствовать, а то за себя — неловко. Если по закону положено, значит, рано или поздно квартиру дадут. Так и автору очерка о нем в «Известиях» сказал. Узнав из центральной газеты о необычной судьбе офицера-«афганца», Щербицкий без бюрократической волокиты решил его жилищную проблему.

Квартира расположена недалеко от проспекта Победы. Мне это показалось не простым, а символическим совпадением. Валерий Гринчак — сильный духом, из когорты победителей. В Афганистане офицер много раз видел смерть и, словно дразня ее, ходил по краю пропасти. В отместку она попыталась его убить с помощью мины. Не получилось. Несмотря на тяжелейшее ранение, он не сломался, выжил — всем смертям назло. Как и подобает настоящему человеку.

(обратно)

Прощание с Дедом Морозом

Семилетний Миша, как и все дети его возраста, верил в Деда Мороза и с нетерпением отсчитывал дни до наступления нового, 1982 года. Мама рассказывала, что Дед Мороз из далекой Лапландии уже выехал на роскошной тройке с бубенцами в их городок с полным мешком подарков для ребятни. А к тем мальчишкам и девчонкам, кто хорошо учится и слушается родителей, он непременно зайдет еще и в гости, чтобы лично поздравить с новогодним праздником.

Миша был уверен, что Дед Мороз обязательно заглянет к ним на огонек еще и потому, что его папа воюет в Афганистане с душманами. Мама говорила, что уже весной он вернется домой, и они вновь будут вместе.

Этим летом папа приезжал в отпуск: загоревший, сильный, правда, по словам бабушки, заметно похудевший. Но это не страшно: на домашнем рационе быстро поправился.

С папой ему было очень весело. Они, не замечая времени, как угорелые носились по квартире, резвились, боролись, играли в войну. А еще ему, мальчишке, очень понравилось путешествовать. Взяв палатку и оседлав велосипеды, они втроем отправились на Голубые озера, где, сколько хотели, купались, ловили рыбу, загорали. Правда, по дороге туда возле гречишного поля на них неожиданно напали пчелы. Глупые, они почему-то приняли их не за беззаботных туристов, а за охотников за дармовым медом. Папа резко увеличил скорость, да так, что у Миши, сидевшего на передней раме велосипеда, засвистел ветер в ушах. Мама безнадежно отстала, и ей, бедной, две пчелки дали меду…

На неделю палатка заменила им квартиру. Оказывается, так здорово дышать, есть, спать на свежем, настоянном на травах воздухе, слышать неугомонный шепот вековых дубов и сосен, охраняющих их сон. Вечерами Миша, не отрывая глаз, любовался звездным небом: сказочно красивым, тихим и загадочным. Кажется, нет в этом бесконечном пространстве свободного сантиметра, где бы ярче или тусклее не горел светлячок. Но что это?!

— Папа, мама, смотрите, звезда упала! — закричал он, малость напугав родителей. Они с улыбкой объяснили сыну, что это оставил след сгоревший в атмосфере метеорит и, по народному поверью, если успеть загадать желание, оно обязательно сбудется.

Миша с нетерпением стал ждать очередного звездопада. У него было одно, самое сокровенное, самое главное желание: чтобы, победив всех душманов, живым и здоровым вернулся с войны его любимый папка. И вскоре, будто по заказу, удивительное явление повторилось, и Мишка успел-таки прошептать свою заветную мечту.

Довольный, уже засыпая, краешком глаза он увидел, как папа нежно целует маму…

А на рассвете, как и договаривались, они отправились на рыбалку. Такого клева еще никогда не было. За какой-то час Миша вытащил с десяток приличных «матросиков»-окуней и три уклейки. У папы улов оказался еще больший. Ох, и вкусная же уха, приготовленная на костре, получилась!

За полгода Миша чуточку подзабыл папины черты лица. Отчетливо помнит только его добрые глаза, пышные усы и симпатичную ямочку на подбородке. Такой он и на фотографиях. Те, сделанные в Афганистане, их всего восемнадцать, аккуратно хранятся в отдельном альбоме. На самом большом снимке — папа в центре со своими солдатами, только вернулся с боевого задания. На другой фотографии он, присев, дружески похлопывает по холке овчарку, нашедшую мину. А здесь он в люке БМП на фоне высоких гор.

В классе только у одного Миши папа военный: так сказала учительница. У него три маленькие звездочки на плечах, он командир роты. Миша, когда вырастет, тоже станет офицером, а может, и генералом. Вот тогда дворовые друзья его еще больше зауважают.

Елку он сам нарядил, пока мама была на дежурстве в больнице. Когда она, уставшая, вернулась с работы, то прямо с порога похвалила сына за проявленную инициативу: «Какой ты молодец!»

— Одна только игрушка случайно разбилась, — нехотя признался он. — Но я свою придумал в виде конфетки с блестящей оберткой. Вроде красиво получилось.

Четверть Миша закончил на одни пятерки, чем тут же порадовал маму. В письме она обязательно сообщит об этой хорошей новости папе. Миша и сам мог бы написать, но пока в грамматике не силен: многовато ошибок делает. Может, в конце зимы соберется с духом и отправит свое письмо в далекий Афганистан.

Интересно, как там отец воюет, скоро уже душманов всех побьет? В горах, конечно, легко спрятаться, но у наших, папа рассказывал, много новых ракет, самолетов и вертолетов есть, они, где хочешь, врага достанут.

Эх, жалко нельзя в Афганистан поехать даже маме. Хоть бы одним глазком взглянуть на горы, живущих там людей и, конечно, побывать в папиной роте, пообщаться с его солдатами. Они, наверное, настоящие герои, не зря отец говорил, что с каждым пошел бы в разведку. Да, он еще совсем мал, первоклашка, но когда подрастет, то уже никто из старшеклассников не посмеет бросить вслед обидное прозвище «шкет».

До Нового года оставалось целых пять дней: быстрее бы уже они пролетели. К счастью, зима выдалась снежной, морозной, так что Миша с друзьями дома не сидел. Рядом с их домом был лесок, а в нем аж три горки, одна пологая, а две покруче. Там и пропадала местная ребятня, оседлавшая лыжи.

Когда друзья увидели на Мишиной руке часы, подаренные папой, толпой ходили следом, чтобы поближе показал. Часы и впрямь стоили такого повышенного внимания: японские, с подсветкой, противоударные, до электронной секунды точные, выносливые. В них можно было даже купаться, падать и прыгать, не опасаясь, что разобьются. А еще он гордился фонариком со встроенным в него миниатюрным радиоприемником и китайским складным ножиком, подобного ни у кого в школе не было.

Длительными, зимними вечерами они с мамой смотрели телевизор, не спеша пили чай с любимым вишневым вареньем, привезенным от бабушки, читали. Миша — свои, детские сказки, а мама — про любовь. Правда, в последнее время она чаще вязала: то теплые носки, то рукавички, а сейчас — симпатичный бело-голубой шарфик — папе в подарок. Он ведь уже через считаные недели вернется домой, вместе с первыми ласточками, которые принесут на своих крыльях весну, и их небольшая квартира наполнится безграничной радостью, семейным теплом и светом. Но это будет в новом году, до наступления которого осталось совсем чуть-чуть, всего двое суток.

…В дверь позвонили.

— Мама, быстрее открывай, это Дед Мороз меня поздравить пришел! — пролепетал Мишка, возбудившийся от одной мысли, что сейчас на пороге он увидит настоящего хозяина далекой Лапландии с полной сумкой подарков. Интересно, что дедушка ему приготовил? Может, большую заводную машину со светящимися фарами или радиоуправляемый самолет? Это было бы просто здорово.

— Извините, мы не ошиблись адресом? Это квартира старшего лейтенанта Ковальчука, а вы его жена? — вежливо уточнил у мамы стоявший на пороге. Нет, не Дед Мороз, а какой-то незнакомый военный дядя в шинели.

Через мгновение произошло то, что Миша никак не ожидал. Его детское сознание не могло постигнуть весь ужас случившегося, и потому истошный, во все горло мамин крик застал его врасплох. Увидев, что мама вовсю рыдает, он, чтобы хоть немного успокоить ее, цепко обхватил талию ручонками и, уткнувшись лицом в юбку, тоже заплакал.

— Нет у нас больше папки, сынок, — сквозь слезы прошептала мама, обессиленно опустив руки на его маленькую голову.

Смысл этих страшных слов отдаленным эхом дошел до него, семилетнего мальчишки, с детской наивностью все еще надеявшегося на какое-то чудо. Но чудеса, видать, и впрямь бывают только в сказке.

Он вновь увидел отца, с усами и ямочкой на подбородке, только глаза у него были закрыты. Может, он просто спит, уставший после дальней дороги? И, никого не спрашивая, Миша в одно мгновение очутился у гроба и со словами «Папка, вставай!» нежно прильнул к лежащему в нем отцу.

После некоторого замешательства мама и военный дядя мягко, но настойчиво отодвинули его чуть в сторонку.

— Иди с ребятами немного погуляй. Потом разберешь елку, — печально сказала мама и вновь заплакала.

А он так старался, впервые наряжая зеленую красавицу! Ох, как некстати она, грациозная и по-праздничному блестящая, пахнущая свежей хвоей, оказалась здесь, в одной комнате с гробом.

— Господи, я до сих пор не могу поверить… Расскажите, как все случилось, — сквозь слезы, чуть слышно попросила мама военного дядю. Он, в задумчивой печали, с трудом подбирал нужные слова:

— Был бой, тяжелый, кровопролитный… Наша рота попала в засаду. «Духов» в том районе втрое больше оказалось, чем мы предполагали. Старший лейтенант Ковальчук приказал мне и еще одному взводному, раненному в руку, с основной группой солдат прорываться к своим, через перевал. А сам с пулеметчиком и еще пятью бойцами остался прикрывать огнем отход роты. Это было единственно верное решение: иначе все бы полегли там.

…Проводить в последний путь погибшего в Афганистане офицера собралось полгородка. Чужие люди, веселыми компаниями отмечавшие Новый год и под вечер возвращавшиеся домой, с недоумением смотрели на траурную процессию, медленно двигавшуюся по центральной улице. Как дико, противоестественно выглядели эти похороны, когда, казалось, сам воздух пропитан праздником, смехом, народным гуляньем, а вокруг эхом разносилось: «С Новым годом! С новым счастьем!» Вот так по чьей-то воле пересеклись параллельные миры, встретились антиподы — горе и радость, жизнь и смерть.

Миша, маленькой мумией застывший в молчании над гробом, ничего этого не слышал и не видел, кроме бледно-желтого отцовского лица, которое так и норовил залепить густой снег. Он словно хотел согреть для покойника промерзшую землю, заботливо разостлав белое пушистое покрывало.

Перед тем как навсегда опуститься гробу с телом в могилу, у него остались самые близкие люди: сын, жена, мать. Миша испугался, увидев, как упала бабушка, будто подкошенная. Со словами «Не отдам!» она мертвой хваткой вцепилась в гроб, и двум здоровым мужикам пришлось основательно напрячься, чтобы освободить ее руки. «О боже, лучше бы ты меня забрал к себе, чем его, молодого, которому жить и жить!» — голосила на все кладбище бабушка.

Мама, кажется, выплакала все слезы. Увидев, что папину медаль и орден кладут в домовину, Миша взглядом попросил оставить их ему, но мама тихо возразила:

— Это не игрушки, а боевые награды, которые принадлежат отцу и больше никому.

Неожиданно грянул воинский салют, заставивший всех на мгновение вздрогнуть, он согнал с верхушек деревьев зевак-ворон. Миша, как велели, по христианскому обычаю бросил три горсти сырой земли на дно могилы, навсегда простившись с родным папой. И заплакал.

С той минуты он перестал верить в новогодние чудеса и сказки. И в Деда Мороза из далекой Лапландии тоже.

(обратно)

«А мы с тобой, брат, из пехоты…»

Как присказку любили повторять эту крылатую фразу из песни солдаты Великой Отечественной войны. Слышал я ее и в горах Гиндукуша. Она была своеобразным паролем, знаком доверия. И хотя царица полей давно уже пересела на колеса и по праву именуется мотопехотой, это выражение, определяющее принадлежность к старейшему роду войск, думаю, жить будет вечно, как и каска, солдатский котелок или фляга.

С командиром батальона 180-го мотострелкового полка майором Сергеем Гузачевым мы познакомились в Панджшере. Поначалу не понравились друг другу. Он мне показался малоразговорчивым и скучным человеком. Как от назойливой мухи отмахнулся от вопросов «приставучего» корреспондента «дивизионки» и попытался было сплавить меня своему замполиту, сославшись на чрезмерную занятость. И это была правда. Я видел, что комбат почему-то все вопросы, включая старшинские, замкнул на себя. До выхода подразделения в горы оставались считаные часы, а еще предстояло решить не одну задачу, в том числе и по тыловому обеспечению мотострелков.

Сухпаек из расчета на пять суток, как и питьевую воду, должны были вот-вот подвезти. С боеприпасами понятно: чем больше с собой в горы их возьмешь, тем тяжелее идти, но зато на душе с этой ношей легче, спокойней.

Экипировку каждого солдата комбат тоже лично проверил, справился о здоровье, настроении.

— Кто чувствует, что не готов к боевой операции, будет обузой товарищам, лучше сразу сделайте шаг вперед, — посоветовал майор Гузачев.

Из строя добровольно никто не вышел, но офицер все же «забраковал» двух солдат. У одного подозрительно желтые оказались глаза (первый признак начинающейся болезни Боткина), другой пытался скрыть потертости ног. Взять корреспондента в горы комбат вначале тоже отказался. Но помогла «протекция» политотдела дивизии, после чего Гузачев нехотя буркнул:

— Идите, если так хочется жизнью рисковать. Только сразу договоримся: никакой самодеятельности там — и его строгий взгляд устремился ввысь, к хорошо видимой вершине, очертаниями напоминающей орлиный клюв.

Поднимались на нее (бронегруппа осталась в долине на связи) средь бела дня. Шли открыто, не таясь. Здесь уже поработала наша артиллерия, накануне прочесали район разведчики. По их данным, один из отрядов Ахмад Шаха частично уничтожен, а уцелевшие «духи», забрав раненых, отошли в глубь Панджшерской горной гряды.

Мотострелковому батальону майора Гузачева предстояло, что называется, добить раненого зверя в собственном логове, обнаружить и ликвидировать схроны с оружием и боеприпасами. Разумеется, не исключалась и свободная охота.

У мирно журчавшего ручья сделали короткий привал. Несколько солдат потянулись было к фляжкам, чтобы наполнить их холодной живительной влагой. Но окрик комбата остановил их:

— Воду из ручья не брать. Пить только свою и то по несколько глотков.

Такие меры предосторожности отнюдь не были лишними. Случалось, «духи» специально отравляли арыки и даже реки. Но если, допустим, тот ручей и был чистым, то сырая ключевая вода разгоряченному организму в жаркий летний день могла принести больше вреда, чем пользы.

Чем выше поднимались, тем чувствительнее обдувал лица свежий ветерок. Он и придавал сил карабкаться вверх. Правда, с каждым часом дышать становилось все труднее, из-за недостатка кислорода сердце срывалось с ритма и, как потревоженная птица, учащенно колотилось в груди.

А теперь представьте, как бы отреагировал организм на полученные сразу пол-литра воды. Он бы пристрастился к ней, как к наркотику. Чем больше человек пил бы, тем сильнее мучила бы его жажда. Опытный комбат Гузачев хорошо это знал. Как и то, сколь опасна и другая крайность — обезвоженный организм. Поэтому и установил жесткое правило: в час — глоток.

Ноги постепенно наливались свинцовой тяжестью, и это при том, что я, как и большинство офицеров и прапорщиков, был обут в легкие, купленные в дукане японские кроссовки. В Союзе такие тогда были в дефиците и в них щеголяли немногие, а здесь эта сугубо спортивная обувь с успехом заменяла тяжелые армейские полуботинки.

Начальство закрывало глаза на эти вольности, как и на нештатные, собственноручно сшитые знаменитые «лифчики» — специальные жилеты с накладными карманами для дополнительных рожков к автомату.

Кроме «Калашникова», на плече у каждого в вещмешке сухпай, боеприпасы, на ремне у пояса — фляга с быстро убывающей водой. Но от этого не легче. Не позавидуешь минометчикам: ствол, двуногу-лафет и опорную плиту они несут по очереди. Ноша тяжелая, но с «малой артиллерией» в горах намного безопасней.

Комбат идет в средине растянувшейся цепочки. Радом, как и положено, связист с включенной на прием радиостанцией, впереди — саперное отделение и головной дозор. Замыкают наш пеший строй один из командиров взводов и несколько физически крепких солдат. Отстающих они подгоняют известным мужским словом, а то и тумаком в спину. Иначе нельзя. Каждый должен идти сам, через кажущееся «не могу».

Когда до вершины (а на нее мы обязаны взойти до захода солнца, чтобы осталось время передохнуть, поужинать и обустроиться на ночлег) остается вроде бы уже недалеко, чувствую, как вместе с застилающим глаза потом убывают последние силы. Слегка кружится голова, немного подташнивает, во рту ощущение железа… Не хватало еще опозориться и стать обузой мотострелкам. Комбат ведь предупреждал.

Словно прочитав мои мысли, майор Гузачев дает долгожданную команду на пятиминутный отдых. Они пролетели мгновенно и снова — вперед, к «орлиному клюву»! По расчетам комбата, идти еще часа полтора. Это только глазам кажется, что до вершины рукой подать, на самом же деле приходится петлять, обходить крутые обрывистые склоны, даже немного спускаться вниз. Хорошо, хоть «духов» не видно и не слышно. На мгновение даже мелькнула мысль: не в милых ли сердцу Карпатах я снова? Замполит батальона, к сожалению, не записал в блокнот его фамилию, «в тему» пошутил: тем, кто окажется в числе первых на вершине, там же напишу ходатайство о награждении знаком «Турист СССР».

— Лучше сразу в сборную страны по альпинизму зачислить всех, а меня на полставки назначить главным тренером, — в тон ему отвечает и впервые слегка улыбается в пышные усы майор Гузачев. И уже в мою сторону кивает: — Вот кто точно напишет о нашем восхождении, так это пресса. В своей газете и в… «Советском спорте».

Сказано было, конечно же, в шутку, для физической и психологической разрядки. А я эту идею всерьез воспринял. И спустя неделю отправил репортаж с места события в Москву, в центральную спортивную газету. И что вы думаете? В конце месяца с минимальной правкой материал напечатали на первой полосе! Надеюсь, в батальоне и в 180-м мотострелковом полку его прочитали.

На ночлег под крупными афганскими звездами, до которых при желании, казалось, рукой можно дотянуться, обустраивались не то чтобы основательно,но и не на скорую руку. На верхней полукруглой площадке диаметром, может, в двадцать шагов расположились часовые и часть батальона, чуть ниже — остальные. Сторожевое охранение на ночь комбат лично выставил и проинструктировал. И только после этого позволил себе немного расслабиться, позвал заместителей и меня на товарищеский ужин. Перед трапезой Гузачев сделал несколько глотков из фляги и молча передал ее мне. Если вы, как и я, подумали, что там был спирт, то ошиблись: комбат угощал… брагой.

— Утоляет жажду. Конфискат, — загадочно добавил он, ничего не объясняя, понимай, как хочешь.

Не знаю как кому, но мне ни столь экзотичный в горах напиток, ни разогретая на огне тушенка не пошли: хотелось одного — побыстрее забыться во сне.

Вместо матраца — сорванные ветки кустарника, под голову вместо подушки положил вещмешок, а одеяло заменила офицерская плащ-накидка. Временным приютом стала расщелина в скале.

Ночью в начале мая в афганских горах отнюдь не жарко.

«Эту бы прохладу да днем», — загадалось желание сквозь сон.

С первыми солнечными лучами батальон был уже на ногах. Ночь прошла спокойно. С помощью сухого спирта подогрели походную еду, попили приготовленный старшиной чай с галетами. И снова в путь. После отдыха, пока не жарко, шагалось сравнительно легко, несмотря на вчерашний многокилометровый марш-бросок.

Где-то через пару часов от дозорных поступил условный сигнал: «Внимание, впереди противник!» С помощью бинокля мы отчетливо увидели в долине трех «духов». Остальные, возможно, находились в доме. Этих бородачей можно было принять за мирных дехкан, если бы они не держали в руках винтовки.

— Автоматным огнем их не достать, далековато. А вот миной на завтрак угостим с удовольствием, — с неподдельным азартом принял решение майор Гузачев.

Минометчики, вчера проклинавшие свою, в буквальном смысле слова тяжелую специальность, живо принялись за дело. И неплохо все рассчитали, мина рванула почти там, куда прицелились.

Мотострелковый батальон — не разведгруппа, поэтому шли открыто, выманивая противника на себя. Но до поры он себя не обнаруживай. Как и мы его «точек» и схронов. А со штаба полка и дивизии уже требовали результатов. Но не будешь же, как о значительном успехе, докладывать о трех контуженных миной «духах». Поэтому комбат и торопил, правда, при этом требовал идти шаг в шаг: от противопехотных мин никто и нигде в Афгане не был застрахован.

Спустились к полноводной и достаточно широкой горной речушке, которую предстояло преодолеть с помощью подручных средств. И вот тут случился первый подрыв, через минуту — второй. Позже выяснилось, как все произошло. Солдат-сапер не заметил замаскированную противопехотную мину и наступил на нее. В результате шоковое состояние и оторвана ступня ноги. Сержант бросился к нему на помощь и сам подорвался. И в это время с противоположного берега началась стрельба.

Похоже, что нас здесь ждали. Завязался бой.

Комбат срочно вышел на связь со штабом дивизии: доложил обстановку, о двух подрывах. А спустя минут десять по радиостанции пришло трагическое известие от действовавшей на левом фланге батальона 7-й роты: погиб ее командир и тоже есть «трехсотые», то бишь раненые. Стало ясно, что без огневой поддержки боевых вертолетов не обойтись. С ними прилетел и «Ми-8».

Задачу батальону, исходя из обстановки, скорректировали. Ему надлежало задержаться в этом районе еще на несколько суток, чтобы как следует прочесать кишлаки. Туда при необходимости подойдет подкрепление.

— Кажется, серьезная каша заваривается, — отчеканил комбат. Мне же тоном, не терпящим возражений, велел возвращаться на «Ми-8» с ранеными в дивизию.

Я подчинился. Тем более что в поход брали с оговоркой: максимум на двое суток.

Вернувшись в Баграм, долго размышлял: а правильно ли я поступил? Понимая всю серьезность обстановки и аргументы комбата, лично отвечавшего за жизнь каждого офицера и солдата, не покидало ощущение, что я немного смалодушничал, не прошел до конца с мотострелками начатый путь. А ведь знаю точно, что, увы, не все они живыми вернулись в полк…

(обратно)

Дорога домой

…Тот февральский день 1984 года для воинов-саперов 108-й мотострелковой дивизии выдался на редкость напряженным. Хотя начинался, как обычно, с проверки «проспекта»: так полушутя называли они широкую пыльную дорогу, ведущую от штаба дивизии к баграмской развилке — на Кабул и к советско-афганской границе, в Термез. Редко когда саперы возвращались с утренней «охоты» с пустыми руками.

Несмотря на мирные договоренности, «духи» периодически напоминали о себе, под покровом ночи минировали дорогу. На ней, случалось, подрывалась не только боевая техника, а и афганские «бурбухайки» — старые грузовики, обычно доверху набитые домашним скарбом, на честном слове ездящие автобусы с дехканами, женщинами и детьми. Так что наши саперы своими жизнями рисковали и ради их безопасности.

Пару мин сняли они и в тот день, что было ниже нормы. Первой по проверенной дороге ушла в сопровождении охраны колонна бензовозов, возвращавшаяся в Союз. Саперы проводили ее с ностальгическими чувствами, по традиции пожелав водителям счастливого пути, что, впрочем, в условиях Афганистана, развязанной минной войны, звучало как-то нелепо. Ведь на каждом километре их подстерегала смертельная опасность, могло случиться все что угодно: нападение на колонну, обстрел, подрыв, не говоря уже о серьезном ДТП.

Едва вернулись в казарму, как из штаба дивизии поступила вводная: срочно уехать под Чарикар на разминирование дороги.

Я давно хотел посмотреть, как работают саперы в боевой обстановке. Но их командир подполковник Валентин Дятлов все отнекивался и обещал подумать. Потом снова все повторялось. Я понял: комбат не хочет брать на себя лишнюю ответственность. А вдруг что-нибудь с корреспондентом на боевых случится, с него же первого и спросят.

Пришлось обратиться за содействием к и.о. начальника инженерной службы дивизии майору Юрию Алифанову. Тот без всяких формальностей сразу дал «добро», добавив, что тоже выезжает с ротой разминирования батальона.

Ее командир капитан Александр Коркодола взял с собой проверенных в горах, опытных воинов-сержантов Михаила Евсеенко, Евгения Кирюшова, рядовых Ивана Бондарчука, Александра Романенко и других. На двух «Уралах» в сопровождении бронетранспортера и боевой машины разминирования двинулись в путь, за пару десятков километров.

В дороге ближе познакомился с капитаном Коркодолой. Прямо на броне записал в журналистский блокнот: «За напускной строгостью скрывается добрая душа. Ценит шутку, юмор. Из военного роду. Отец — мичман запаса, дед — командир партизанского отряда в годы Великой Отечественной войны. Александр — младший в семье. Старшие братья — Владимир и Валерий майоры, слушатели Военно-инженерной академии имени В. Куйбышева».

Прибыли в Чарикар. Местное афганское руководство пояснило обстановку: утром на дороге, идущей вдоль канала, подорвалась машина. Судя по всему, ночью душманы заминировали проезжую часть. Часть пригорода оказалась отрезанной от центра. Люди боятся не то что ездить, даже ходить по этой таящей опасность дороге. Вот почему с такой надеждой и восточным гостеприимством встретило нас собравшееся у канала население. Люди долго не расходились, издали наблюдали, как работали саперы.

Первыми шли немецкие овчарки. Минно-розыскные собаки, натренированные на запах тротила, старательно обнюхивали каждый метр земли. Но полностью полагаться на них, тем более в тот день, нельзя было: накануне прошел сильный дождь, заметно снизивший нюх собак. Но вот одна из них вдруг закрутилась на месте и, заскулив, села.

— Кажется, есть первый улов! — по-рыбацки азартно воскликнул майор Юрий Алифанов. И как старший по должности и званию, скомандовал:

— «Кошку» сюда!

«Зачем еще здесь кошка нужна?! Это что, ритуал какой-то?» — удивился я, не поняв вначале, о чем идет речь. Оказалось, этой кошкой — металлическим специальным приспособлением, напоминающим якорь, привязанным к длинной веревке, не мышей, а мины «ловят», точнее, с места сдвигают, проверяя, установлены они с «сюрпризом», на неизвлекаемость, или нет. Сколько в начале афганской войны случаев было, когда наши саперы, недооценив противника, едва обнаружив мину, тут же пытались ее из лунки достать и… гремел взрыв. Не зря говорят, что уставы и инструкции кровью написаны. Майор Юрий Алифанов, больше года провоевавший в Афганистане, за мужество и отвагу награжденный орденом Красной Звезды, это отлично понимал.

Пока Юрий Михайлович малой саперной лопаткой осторожно откапывал едва показавшуюся из-под земли мину, я навел резкость своего старого «ФЭДа», чтобы запечатлеть для газеты боевой эпизод. Но в целях моей же безопасности просят отойти метров на двадцать, за дерево. Но оттуда разве увидишь саму мину и капельки пота, выступившие на лбу офицера, взявшегося ее обезвредить? Мне опять напоминают об инструкции, будь она неладна. Ребристую, круглую, в пластмассовом корпусе итальянскую мину успеваю все-таки заснять на пленку, прежде чем саперы уничтожат ее на месте. Юрий Михайлович, неспешно вытерев руки и лицо, чем-то напомнил знакомого хирурга после сложной операции. Те же неторопливые, выверенные движения, ясный сосредоточенный взгляд. На мои, как теперь понимаю, наивные вопросы отвечает спокойно, хотя в душе немного взволнован. Говорит, там тоненькие, едва заметные проводки вниз, под мину уходили. Смертоносная ловушка, рассчитанная на невнимательного, неопытного сапера.

Поэтому и взорвали ее, не обезвреживая. Через некоторое время отличилась собака по кличке Боцман, нашла «свою» мину. За нее по-хозяйски принялся ротный капитан Александр Коркодола. Затем показал свое профессиональное умение командир взвода старший лейтенант Сергей Полотайко. И только потом уже очередную смертоносную находку доверили самостоятельно обследовать и обезвредить сержанту Евгению Кирюшову. Такая строгая субординация объяснялась просто: льготное право на риск получали те, кто постарше, поопытнее. Что толку с молодого: неуверен, взволнован, того и гляди ошибется.

Поэтому новичков к саперному делу постепенно приобщали. Берегли, не на все операции брали. В горах же офицера, сержанта и солдат старших призывов молодые лейтенанты негласно страховали. Это я и увидел в роте капитана Коркодолы, после чего еще больше зауважал этих смелых парней со щупами и миноискателями.

К полудню партийные активисты организовали нечто вроде импровизированного митинга среди собравшихся неподалеку жителей. Немало добрых слов было произнесено в адрес советских саперов, пришедших на выручку. Даже с поправкой на идеологическую составляющую, думаю: в речах преобладала искренность. Ведь на глазах дехкан, женщин и детей «шурави» сняли с десяток смертоносных мин с дороги, ведущей к их домам.

Когда первые вечерние сумерки опустились на землю, оставалось проверить последнюю сотню метров. Майор Алифанов принял решение задержаться еще немного. Обидно было уезжать, не доведя дело до логического конца.

И тут откуда-то издалека и сверху мы услышали глухую пулеметную дробь. Не сразу поняли, что стреляли по нам. Но не прицельно, а так, похоже, для острастки. На всякий случай, предположив, что это только начало, саперы быстро рассредоточились, вместо щупов и миноискателей вооружились автоматами. Честно говорю, в те минуты мы больше полагались на «Калашниковых» и себя, чем на приданное как раз для огневого прикрытия подразделение афганской армии.

Обстрел вскоре закончился. Судя по всему, это было предупреждение.

— Сворачиваемся! — зычным голосом скомандовал майор Алифанов. А мне сказал: — Все равно «духи» уже работать не дадут. Да и темнеет быстро. Мину в шаге не увидишь. Завтра подъедем, заодно всю дорогу еще раз проверим.

Вместе с офицером направляемся к двум стоявшим в стороне «Уралам». Юрий Михайлович по пути задержался, отдавая какие-то распоряжения, а я почти дошел до боевой машины разминирования. Ее механик-водитель как раз начал трогаться с места, чтобы развернуться. И в эти секунды прогремел сильный взрыв. Первое ощущение: словно ватой заложило уши и слегка обожгло, как в парилке, горячей воздушной струей, сбившей с головы фуражку. Мне, оказавшемуся в считаных шагах от смерти, тогда крупно повезло. Противотанковая мина, видимо, усиленная еще и дополнительным зарядом тротила в виде самодельного фугаса, рванула под левой, противоположной от меня, гусеницей. Случайно оказавшиеся по ту сторону солдаты и сержант погибли на месте, их командир взвода старший лейтенант Сергей Полотайко чудом остался жив, правда, был тяжело ранен. Его лицо, шея и руки, безжалостно иссеченные сотнями осколков, были в крови.

— Глаза, я ничего не вижу! — кричал Сергей, находившийся в шоке от боли и страха.

К нему подбежали все, кто был недалеко: майор Алифанов, капитан Коркодола, санинструктор, автор этих строк.

По рации доложили о случившемся и запросили помощь у командования дивизии, связались с баграмским госпиталем… Тем временем старший лейтенант Сергей Пикуль, прапорщик Владимир Козликин, механик-водитель рядовой Виктор Балакин и другие принялись в темноте, при свете фонариков восстанавливать разорванную взрывом гусеницу «бээмэрки». Благо, в ЗИПЕ оказались дополнительные звенья, пальцы (стальные стержни) — и даже без уничтоженного катка спустя полтора часа машина кое-как смогла идти своим ходом.

Прибыв в Баграм, в пункт постоянной дислокации, саперы в деталях проанализировали подрыв. К нему привело редчайшее стечение обстоятельств: навесной трал БМР пропустил мину с фугасом, установленные на большей, чем обычно, глубине.

Тяжелая боевая машина разминирования (оборудована на базе танкового тягача) была обречена на подрыв. Лучше бы он случился в самом начале, когда не было рядом людей.

Но машина вдруг остановилась, уже не помню почему, в каком-то полуметре от мины. Саперы с собаками пошли вперед: никто из них даже подумать не мог, что за их спинами, на проверенной территории, да еще почти под гусеницей БМР, притаилась необнаруженная смертельная опасность.

…У каждого на той войне была своя дорога к дому. Для афганцев, с благодарностью наблюдавших тогда, в феврале 1984-го, за боевой работой советских саперов, она проходила там, под Чарикаром. Нашим парням, чтобы вернуться на Родину, надо было пройти не одну такую дорогу между жизнью и смертью. Далеко не всегда им сопутствовала удача. Позже в горах получит тяжелое минно-осколочное ранение капитан Александр Коркодола.

Пройдут долгие месяцы лечения в госпиталях, прежде чем офицер-сапер, вопреки заключению врачей, вновь вернется в армейский строй. Слышал, что Александр Афанасьевич недавно уволился в запас в звании полковника. Командовал одной из инженерно-саперных бригад в Московском военном округе. Неоднократно был в Чечне, награжден орденом Мужества.

Его бывший командир взвода Сергей Полотайко живет в Питере. Общий знакомый как-то гостил у него, рассказывал, что годы не берут Серегу, все такой же весельчак и балагур, не расстается с гитарой. Зрение после того тяжелого ранения врачам удалось вернуть, но лишь частично…

В семье Сергея — домашний уют и понимание, благодаря первой и единственной, еще с той, доафганской поры, любви. Про свою Свету он, помнится, в те страшные минуты постоянно вспоминал…

Майор Юрий Алифанов в одной из боевых операций, кажется, под Суруби, получил тяжелую контузию и был комиссован из армии. Живет в Краснодарском крае, в городе Майкопе. Из его писем узнал, что избирали Юрия Михайловича местным казачьим атаманом, а такое доверие не каждому оказывают. Несколько лет назад приезжал он на Гомелыцину, в город Добруш, проведать родителей, заодно и меня навестил. За домашним столом выпили не одну чашку чаю (Юрию Михайловичу спиртное категорически по состоянию здоровья противопоказано). Как водится, вспомнили боевых друзей по Афгану, свою дивизию и ту «дорогу жизни», как мы ее про себя называли, под Чарикаром. Дорогу, которая свела нас вместе и стала точкой отсчета возвращения домой.

(обратно)

Живые и мертвые

Перекладывая старые бумаги в домашнем шкафу, случайно наткнулся на блокнот без обложек. Из любопытства начал «расшифровывать» второпях написанное. Оказалось, это мои дневниковые записи, сделанные там, в Афганистане. Так из отдельных, обрывочных впечатлений, фамилий, примеров «склеились» эти главки, по-своему дорогие и памятные мне.

В начале 1983 года командование 40-й армии приняло решение: наряду с периодически проводимыми боевыми операциями в Панджшере закрепиться там более основательно. Для чего были усилены выносные посты, а в Анаве, Рухе и в некоторых других населенных пунктах на постоянной основе размещены подразделения десантников и мотострелков. В Руху, своего рода столицу Панджшера, «посадили» 682-й мотострелковый полк (кроме танкового батальона) 108-й дивизии. Как потом выяснится, место дислокации выбрали крайне неудачно — по соседству со старым мусульманским кладбищем. Видимо, это лишь прибавило ненависти «воинам ислама»: не было и дня, чтобы полк не подвергался минометно-пулеметному обстрелу. Который столь же внезапно, как начинался, так и прекращался, когда в ответ авторитетно заявляли о себе зенитные самоходные установки «Шилка» и артиллерийские орудия.

После таких утренне-вечерних ночных обстрелов за неделю набиралось минимум два-три раненых, бывали и убитые. От больших потерь спасали толстые глинобитные дувалы и дома, оборудованный в инженерном отношении район расположения полка, а также ответные меры. Проведя четверо неспокойных суток в полку, я с удивлением подумал: это же какой силой воли, терпением и мужеством обладают те, кто по долгу службы находится здесь постоянно? Среди постояльцев, кстати, были и четыре женщины: машинистка, фельдшер, официантка и повар.

Находясь в отрыве от дивизии за сотни километров, полк, как подводная лодка, воевал и жил автономно. Лишь раз в неделю сюда прилетал вертолет — с медикаментами, продовольствием, боеприпасами, письмами с Родины, еще реже под обстрелами добирались с тем же автоколонны. Правда, когда появлялись тяжелораненые, «вертушки» вызывались тут же, как летающие кареты «Скорой помощи». Хлеб здесь пекли сами. Побывав на полевом хлебозаводе, я и сделал эти записи: «Работают в две смены: с шести утра и до пяти вечера и с шести вечера до пяти утра. Каждые сорок пять минут из печи достают 108 булок. Процесс производства непрерывный: пока хлеб сидит в печи, готовится тесто для следующей партии. С утра на вахту заступили младший сержант Усман Хашимов (с неоконченным высшим экономическим образованием, между прочим), сержант Чары Назаров, рядовой Салахитдин Мадьяров и новичок Павел Солдаткин. Каждый при своем деле. Солдаткин — у печи возится, у тестомешалки главный — Чары, Мадьяров за формой и качеством выпечки хлеба, как часовой за нарушителем, следит… Спрашиваю, случается ли брак в работе? Один раз, говорят, было, сильно пригорел хлеб — тогда еще печь вместо дизтоплива дровами топили. От зам по тылу по первое число влетело, а двух проштрафившихся пекарей в пулеметчики разжаловали и на выносной пост отправили — на перевоспитание. Для гордых нацменов это равносильно пощечине. 13 человек пекут хлеб для всего полка. Трое русских, столько же туркменов, семь узбеков. Из Андижанской области Узбекистана и начальник полевого хлебозавода старшина сверхсрочной службы Туючи Ташбаев. Туючи родился в ауле, в простой семье. Но природа щедро наградила его слухом и голосом (поет и играет на народных узбекских инструментах, как заслуженный артист). Получил музыкальное образование, которое почему-то в армии не было востребовано. Туючи служил водителем в этой же части. Решил остаться на сверхсрочную службу (ныне контрактную). Специальность пекаря нравится.

24 сентября (вчера) у старшины был день рождения. Отметили во время пересменки узбекским пловом, лепешками, а сержант Гейрат Анарбаев постарался и порадовал именинника и земляка фирменным тортом, шутливо названным панджшерским.

А спустя пару дней после моего отлета из полка в штабе дивизии узнал, что во время очередного обстрела одна из душманских мин упала рядом с полковой пекарней. По счастливой случайности никто из моих знакомых не пострадал, хотя в тот день по вызову в Руху летал вертолет. Значит, были раненые и убитые.

…По заданию редакции и „общественному поручению“ политотдела дивизии вылетел в Руху, где должен был поприсутствовать на первом в полку отчетно-выборном партийном собрании. Проходило оно в 4-й мотострелковой роте в так называемой комнате советско-афганской дружбы. Это было обычное помещение в глинобитном доме, стены которого украшали портреты членов политбюро и руководства НДПА (Народно-демократической партии Афганистана), а также другая наглядная агитация.

— Вы из штаба дивизии? — как мне показалось, несколько удивленно и даже разочарованно переспросил, пожимая руку, замполит батальона капитан Константин Орленко.

Здесь, видимо, в качестве свадебного генерала, ждали кого-то рангом повыше, а не корреспондента-старлея. Секретарем ротной парторганизации оказался среднего роста худощавый старший лейтенант — киргиз Абдимажит Абдирохианов (в Афганистане с марта 1984-го, командир взвода). Его получасовой доклад оказался на удивление конкретным, с критическим запалом. Вот выдержки из журналистского блокнота:

„Докладчик говорит о недостатках профессиональной подготовки, отмечая беспечность в бою некоторых офицеров, слабое знание ими тактики действий в горах. Так, коммунист Алексеев (командир взвода) не разобрался до конца в обстановке… Задачу дозорному отделению поставил в общих чертах, в результате взвод оказался в ста метрах от противника. Лишь счастливый случай уберег „заблудившийся“ взвод от плотного огневого поражения. Дальше коммунисту Алексееву ставится в вину не всегда бережное хранение оружия в подразделении (видимо, были предпосылки к его утере).

Член КПСС Аббасов умело командует ротой. Отлично знает технику, в срок выполняет поставленные задачи. Но, оказывается, и он не без греха — не всегда самокритичен в оценке своих действий. Так, никому не сказав о своем местонахождении, Аббасов не успел вовремя прибыть в роту, которую подняли по тревоге. На боевое задание она ушла без командира“. (Вопиющий факт, за который могли не только понизить в должности, но и запросто исключить из партии. Аббасов, как я понял, отделался двумя выговорами — служебным и партийным. Учли, видимо, личное мужество и факт представления офицера к награде.)

А докладчик продолжал „сыпать“ соль на раны»:

«Коммунист Тищенко имеет партийное взыскание за недостаточный контроль за личным составом… Пришло пополнение, которое мы слабо изучили… с воинской дисциплиной не все в порядке, были случаи употребления спиртного, в чем есть доля и моей вины».

Популярная тема всех партсобраний того времени — социалистическое соревнование — тоже нашла свое отражение. И докладчик, и выступающие посетовали, что оно проводилось в отчетный период во многом формально и в основном между специалистами — механиками-водителями, наводчиками, а офицерское звено как бы оставалось в тени. Интересно, что мешало наладить взводным негласное соперничество?

Обо всем, кажется, обстоятельно поговорили коммунисты — даже о подготовке к зиме. А вот о том, как уменьшить потери в горах, уберечь людей от неоправданного риска, от пуль и осколков, — как-то вскользь, одной фразой обошлись. Очень странно.

— Ну как вам наше собрание? — не мог не спросить замполит батальона.

— В духе времени, — брякнул я, зацепившись взглядом за плакат, на котором маячила цитата из выступления начальника Главпура генерала армии А. Епишева на Всеармейском совещании секретарей парторганизаций. Не поленился, для истории переписал с плаката в блокнот следующие слова: «Надо добиваться, чтобы каждая парторганизация, бюро, партком глубже знали состояние дел на важнейших участках боевой готовности, учебы личного состава, своевременно вскрывали и принципиально оценивали недостатки, не шли на поводу у тех, кто стремится выдать желаемое за действительное…»

Четвертая мотострелковая рота ни у кого на поводу не пошла. На следующий день она в полном составе убыла в горы, получив очередное боевое задание. И я не уверен, что все вернулись обратно.

(обратно)

Хозяин дороги

Не образная фраза, а суровая реальность: дороги в Афганистане — это артерии жизни. Перережь их даже на два-три дня, скажем, у высокогорного перевала Саланг, и в Кабуле, других городах и кишлаках люди это сразу почувствуют. Начнутся перебои в торговле мукой, рисом, топливом…

Поэтому тот, кто владеет дорогами, тот облечен властью, держит под контролем ситуацию. В этом смысле гражданское слово-приставка «хозяин» применительно к командиру танкового батальона подполковнику Евгению Обремскому вполне подходит.

Когда я на попутном «бэтээре» добрался до девятого поста, где располагался штаб батальона, навстречу неторопливо вышел широкоплечий подполковник в танковом комбинезоне. Это и был Евгений Петрович Обремский, один из лучших комбатов 108-й дивизии, кавалер ордена Красной Звезды и медали «За боевые заслуги». Последняя награда, кстати, еще в Белорусском военном округе получена за учения на Западной Двине.

Узнав, что я тоже из БВО — земляки, значит, Обремский с порога распорядился накрыть стол с фронтовыми ста граммами. И надо же было такому случиться, что именно в это славное обеденное время в нескольких километрах от нас моджахеды напали на проходившую колоннну бензовозов (по-моему, афганскую).

Выругавшись матом, что спокойно поесть не дадут, подполковник Обремский ловко нырнул в люк стоявшего рядом танка — и вперед, только его и видели. «Лихой, однако, командир».

Где-то через час он вернулся — разгоряченный боем, слегка чумазый. Там, откуда недавно доносилось уханье танковых пушек, стояла курортная тишина.

Потом, ближе к вечеру, Обремский принимал гостей из близлежащего кишлака. Дехкане благодарили (только и слышалось «ташакор») комбата за восстановленный порядок на дороге.

Подполковник Обремский оказался сыном фронтовика-танкиста. Он родился, когда отец воевал на своей «тридцатьчетверке». Уцелел ли на фронте отец — об этом почему-то ни слова в блокноте. А вот о знаменитом деде — Савве Савельевиче Обремском, участнике штурма Зимнего дворца, не раз встречавшемся с Лениным, есть запись.

С гордостью рассказал комбат и о сыне Петре (тогда, в 1985-м, он был на последнем курсе Казанского суворовского военного училища и готовил себя к службе в танковых войсках). Интересно, как сложилась офицерская судьба Обремских?

Прощаясь, помнится, на участке дороги Баграм — Кабул (зона ответственности танкового батальона), не удержался, спросил офицера: не опасается ли он вот так, сидя на броне единственного танка, без всякого прикрытия разъезжать по дороге? На что он полушутя заметил:

— Да меня здесь каждая собака в лицо знает. Как и я местных уже изучил за полтора года. А потом, какой же я хозяин дороги, если стану отсиживаться в кустах?

(обратно)

Фото на память. Вечную…

9 мая 1984 года. Митинг по случаю Дня Победы. Вокруг горы, 180-й мотострелковый полк на боевой операции. Выносят боевое знамя, зачитывают праздничный приказ министра обороны. Выступают командир полка, замполит, кто-то еще, а как будто один человек говорит. Воевать надо грамотно, чтобы быть достойным боевой славы отцов и дедов. Их мужество, подвиги — наш ориентир и так далее.

Затем комполка торжественно вручает отличившимся ордена и медали, поспевшие к празднику.

С одним из награжденных, получившим медаль «За боевые заслуги», рядовым Сергеем Баклановым беседую в сторонке. Он снайпер, был в ночной засаде со взводом. Тогда удалось взять двух моджахедов в плен, обнаружить склад оружия. За это и медаль получил.

Сергей пишет песни, сочиняет стихи и музыку. О Родине, бескорыстной мужской дружбе, настоящей любви — ребятам очень нравится. В горах вместо гитары — автомат, там опасно и тяжело физически, но, вспомнив о маме, бывшей узнице фашистского концлагеря, понимает, насколько тяжелее было ей. И, кажется, уже ничто не страшно. Такой вот психоаналитик, рядовой Сергей Бакланов. Как дальше, после той скоротечной встречи в День Победы, сложилась судьба этого мужественного и способного парнишки, увы, не знаю.

А вот его ровесник из Подмосковья рядовой Дмитрий Копытов навсегда останется в моей памяти. После взрыва мины его симпатичное лицо трудно было узнать. А ведь еще какой-то час назад солдат улыбался в объектив моего старого «ФЭДа»…

После того случая фотоаппарат был надолго отправлен в отставку. Только тогда я понял суеверность разведчиков, уходивших небритыми в ночную засаду и как огня боявшихся в те минуты фотокамеры. «Вот вернемся, тогда с удовольствием попозируем для твоей газеты» — обычная их отговорка.

Начальник штаба инженерно-саперного батальона дивизии майор Юрий Христенко, душа любой компании, верил в удачу больше, чем в Бога и партию, вместе взятых. Но суеверным отнюдь не был. Когда его заменщик сидел уже в Кабуле, на пересылке, Юрий, нарушив очередное негласное табу (говорят, иначе он поступить не мог), повел своих саперов на разминирование. Перед боевой операцией как ни в чем не бывало сфотографировался с подчиненными на память: дескать, другого случая не будет. И как в воду глядел. Спустя несколько суток Баграмский гарнизон потрясла страшная весть, в которую никто не хотел верить: погиб Юрий Христенко. Весельчак и балагур, душа любой компании…

Ежегодно 15 февраля, в наш день, мы поименно вспоминаем своих погибших друзей и мысленно, хоть несколько секунд, бываем с ними. Помнить — увы, это все, что мы, живые, можем сделать для павших в боях.

(обратно)

Афганский борщ по-украински

Приехав спустя год в отпуск на родную Полтавщину, случайно узнал, что в Баграме поваром в столовой госпиталя работает моя одноклассница — Таисия Вольвач. Это же надо, как тесен мир! Вместе в школе учились, теперь вот судьба вновь свела, и где — в Афганистане, да еще в одном гарнизоне.

Мысленно несколько раз представил нашу с Тасей встречу и все равно не угадал. В действительности все получилось намного неожиданней. С Сашей Векличем по газетным делам находились в госпитале. Ближе к обеду зашли в столовую. Сели за свободный столик в офицерском зале. И тут с полным подносом в белом халате появилась Тася и… прошла мимо. Даже обидно немного стало: не узнала. Жду ее второго выхода. Затем негромко окликаю и — немая сцена. А потом взрыв женских эмоций:

— Гриша, ты?! Откуда?!

С опасением кошусь на поднос с аппетитным борщом, не дай бог она его уронит прямо мне на голову. По инерции поднимаюсь, а дальше, думаю, вы представляете, что было: жаркие объятия, поцелуи. Боковым зрением заметил, что народ перестал обедать и столовая превратилась в театральную сцену, на которой происходит любопытное действо — кульминация встречи двух одноклассников. Мы едва не сорвали аплодисменты.

— Ты так просто от меня не уйдешь, обязательно надо отметить это историческое событие! — радостно сообщила Тася.

Она, конечно, злоупотребила служебным положением: в поварской подсобке каких только кулинарных деликатесов мы с Сашкой под 96-градусный напиток не отведали. Даже полтавское сало с чесноком (последнее — хорошее средство от поцелуев и инфекции) с удовольствием попробовали.

Потом с ответным визитом принимали шеф-повара госпиталя у себя на базе.

За буднями подошло время расставаться. Тася в Афганистане встретила будущего мужа и уехала с ним в Союз. Сейчас живет в городе Кривой Рог, у нее уже взрослые сын и дочь. Виделись с Таисией дома, на 25-летии со дня окончания средней школы, собрался почти весь класс. У берегов красавицы Сулы вспомнили годы безвозвратно ушедшей юности и ту, подаренную судьбой, незабываемую встречу в далеком Афгане.

Украинский борщ (не зря во Львове учились) полюбили и друзья-однокурсники: татарин Игорь Курбангалиев, киргиз Акжол Исаев, узбек Камиль Джабаров, белорус Володя Титков. С некоторыми из них нас так же, как и с Тасей Вольвач, неожиданно свел Афганистан.

В пригороде Кабула, в Теплом Стане, в газете автомобильной бригады служил Игорь Курбангалиев, с которым периодически встречались и у него, и у меня в Баграме. Игоря отнюдь не всегда можно было застать в бригаде: он с автоколоннами объездил весь Афганистан. Естественно, неоднократно попадал под обстрелы и дорожные мины. И тогда приходилось забывать о блокноте и фотоаппарате и брать в руки автомат Калашникова, тоже серьезный аргумент военного журналиста. К счастью, удача Игорю сопутствовала.

Наш общий с ним командир отделения по ЛВВПУ, тогда корреспондент газеты Туркестанского военного округа «Фрунзевец», Владимир Тимофеев несколько раз в году бывал в загранкомандировке в Афгане. Став полковником, доктором наук, он не забывает дни и ночи, проведенные под неспокойным афганским небом. Как и другой сокурсник Валерий Коваленко и его отец, тогда полковник, старший преподаватель Львовского высшего военно-политического училища, побывавший в месячной командировке в ДРА. Редкое совпадение обстоятельств: отец и сын встретились в Баграмском гарнизоне, в редакции газеты «Ленинское знамя».

(обратно)

И друга третье плечо

Бывший командир второго отделения нашей курсантской группы Сергей Анисько, увы, недавно ушедший из этого мира, по-моему, был последним редактором газеты 108-й мотострелковый дивизии. Перед отъездом в Союз получил я от него письмо с Дальнего Востока, где Сергей служил. Он уже собирался в Афган, поэтому формировал базу данных о климате, обстановке и в целом о жизни в чужой стране.

А что, кроме правды, я мог написать в ответ? Не скрывая, сообщил, что здесь, как раз плюнуть, можно подхватить целый букет болезней: забытый в Союзе тиф, тропическую лихорадку, дизентерию, пневмонию и, конечно же, «желтуху» — по-медицинскому гепатит.

Любопытная старая справка попалась на глаза, подготовленная главным инфекционистом Министерства обороны СССР генерал-майором медицинской службы К. Ивановым. Вот выдержки из нее:

«…Две трети 40-й армии (около 80 тысяч человек) в течение года получали тяжелую инфекцию, и не одну. Ведущее место занимал вирусный гепатит (40,6 51, 2 проц. всех больных), шигеллезы и другие острые кишечные инфекции (14,6–20,2 проц.), брюшной тиф и паратифы А и Б (9,6–26,9 проц.), малярия (2,7–5 проц.), амебиаз (3,3–11 проц.).

Особенностью инфекционных заболеваний в условиях Афганистана была их высокая степень летального исхода. Так, в 1983 году в гарнизонах Кандагар и Кундуз тиф тяжело протекал в 25 процентах случаев, а смерть после осложнений превысила трехпроцентную отметку».

А ведь за этими цифрами — тысячи жизней, преимущественно молодых…

«Единственное, Серега, что здесь замечательное, так это взаимоотношения между людьми — чистые, доверительные, доброжелательные. Непорядочных, подлых людей здесь, наверное, и вовсе нет, по крайней мере я таких не встретил», — писал я на Дальний Восток, ничуть не преувеличивая.

Кстати, это первое открытие, которое сделал для себя на чужой земле: здесь мы, даже незнакомые, относимся друг к другу куда бережнее, терпимей, чем дома, где, казалось бы, не гремят выстрелы, тишина и покой — чем не идеальные условия для добрых взаимоотношений. Прав поэт:

(обратно)

Риск — привилегия разведчиков

На ташкентском пересыльном пункте в ожидании попутного борта на Кабул провел несколько томительных дней и ночей. И вот наконец-то объявили, что через пару часов состоится долгожданный рейс «Ан-12». Все, включенные в заветный список его пассажиров, обрадовались. Хотя постореннему наблюдателю несколько странным могло показаться это общее настроение: в неизвестность, на войну ведь летели люди. Впрочем, и на мирной «пересылке» с ее неопределенностью и пустым времяпровождением оставаться уже не было сил. На борту самолета я оказался рядом с высоким усатым капитаном-брюнетом в песчаной «афганке». Как выяснилось, он возвращался из отпуска в Баграм. Услышав, что я направляюсь туда, получив назначение в дивизионную газету, строгий на вид капитан впервые улыбнулся, сказав:

— Значит, будем вместе служить. — И протянул руку для знакомства. — Адам Аушев, командир разведбата. В то время вся страна знала имя его брата — майора Руслана Аушева, Героя Советского Союза. В том, 1983 году он был слушателем Военной академии имени М. Фрунзе. Окончив вуз, Руслан Султанович по собственному желанию вновь оказался в Афганистане, в нашей 108-й мотострелковой дивизии. Несколько раз видел его, начальника штаба одного из полков, на служебных совещаниях у комдива. Несмотря на геройскую звезду и приличный боевой опыт, офицер вел себя со всеми предельно корректно и по-кавказски уважительно. И в помине не было даже намека на какое-то высокомерие, зазнайство, такой след в моей памяти оставил Руслан Султанович.

В то время Адам невольно оказался в тени славы своего брата-героя, как и младший из них — Багаудин, старший лейтенант, тоже, кстати, служивший в баграмской дивизии.

Впрочем, каждый отчетливо понимал, что вместе и порознь они в ответе за славный ингушский род Аушевых, его гордую фамильную честь, которую и в мирной жизни, и на войне нельзя запятнать. Сам за себя говорит такой факт: в семье на троих братьев — тринадцать боевых орденов и медалей!

…Пока я обустраивался на новом месте, батальон капитана Адама Аушева, как всегда, тихо ушел на очередную операцию в горы. Никто тогда не знал, какое серьезнейшее испытание приготовила судьба разведчикам на безымянной высоте, обозначенной на карте четырьмя безликими цифрами 23.51…

Задача перед батальоном стояла сложная, я бы даже сказал, дерзкая. Предстояло ночью пройти по крутым горным склонам, контролируемым одной из крупных банд. Их многокилометровый путь лежал через два основных хребта, которые разведчики стремились «оседлать» до восхода солнца. Поэтому, поглядывая на часы, и не дал капитан Аушев полагавшейся после взятия первой «горки» передышки, сразу же повел подчиненных на штурм господствующей над местностью вершины. Это и была высота 23.51. Там разведчиков уже ждали «духи».

Да, надо признать, что на афганской войне всякое бывало. Попадали в ловушки и засады не только душманы, но и наши подразделения. И эта горькая правда ничуть не умаляет мужество и героизм офицеров и солдат.

40-я армия, или, как ее еще называли, ограниченный контингент советских войск в Афганистане, воевала с действительно сильным и коварным противником, который зачастую лучше знал местность, имел хорошее вооружение, приличную горную подготовку, умело применял партизанские методы борьбы, наконец, успешно использовал наши тактические просчеты и ошибки. Язык не поворачивается упрекнуть в чем-то капитана Аушева и его отважных разведчиков. Вместе с тем допускаю, что, возможно, где-то они дали маху, может быть, проявили излишнюю самоуверенность, как говорят шахматисты, до конца не просчитали свои ходы. В итоге их раньше времени «вычислили» душманы и устроили искусную засаду. Занятая высота оказалась простреливаемым со всех направлений, гиблым местом. «Духи», стянув к ней основные силы, стремились отрезать разведчикам все пути отхода.

Батальон понес первые ощутимые потери. Особенно «достал» миномет, метко стрелявший (видимо, по наводке корректировщика) из-за обратных скатов соседней горы. С ним нельзя было ничего сделать. От разорвавшейся неподалеку мины едва не погиб комбат, получив осколочное ранение в ногу. Превозмогая боль, капитан Аушев продолжал руководить действиями подчиненных. Обстановка между тем становилась не просто угрожающей, а критической. Численно превосходившие разведчиков «духи» пытались на отдельных направлениях переходить даже в рукопашную, но вынуждены были залечь под огнем. Казалось, еще чуть-чуть, и плотное вражеское кольцо замкнется. Что будет тогда, наши старались не думать. Все мысли о бое, о том, что не беспределен запас гранат и патронов…

И тут, как не раз бывало, надежду на спасение подарили вызванные по рации боевые вертолеты «Ми-24». Воспользовавшись тем, что они отвлекли внимание «духов», комбат отдал приказ быстро покинуть злосчастную высоту.

Но успел спуститься только один взвод.

Моджахеды разгадали маневр и бросились наперерез. Организованного отхода не получилось. Разбившись на небольшие группы, батальон с боем просачивался вниз. К тому времени «вертушки», отработав, ушли на авиабазу. При всем желании, и без того сильно рискуя быть сбитыми, вертолетчики уже ничем не могли помочь разведчикам. Теперь каждого из них от смерти отделяли считаные шаги, и все зависело от личной отваги, находчивости и удачи. Не всем суждено было остаться в живых. Неохотно вспоминая тот почти двадцатичасовой бой у безымянной высоты, лейтенант Сергей Иванов (впоследствии будет представлен к званию Героя Советского Союза, но получит орден Ленина) два или три раза произнесет незамысловатую фразу: «Каждый там делал все, что требовалось от него по обстановке». И офицер, как на исповеди в церкви, честно (перед памятью павших иначе нельзя) рассказал о том, что видел и пережил сам. О том, как обычные, ранее ничем себя не проявившие парни, младшие сержанты С. Дрожжин и М. Семушкин самостоятельно, без приказа остались на вершине прикрывать отход своих товарищей. Они понимали, что всем не спастись, надо кому-то задержаться, вызвать огонь противника на себя.

За этот подвиг оба воина посмертно награждены орденами Красной Звезды.

У подножия горы группе старшего лейтенанта Андрея Погонца удалось скрытно занять заброшенный дом и затаиться там. Через некоторое время к нему подошли с десяток ничего не подозревающих душманов. Разведчики уничтожили их огнем в упор, отомстив за погибших товарищей.

Около двадцати человек (боюсь ошибиться в точной цифре) потерял разведбат на той безымянной высоте в ноябре 1983 года. Погиб и замполит батальона,чудом остался жив капитан Адам Аушев. После долгого лечения в госпитале он вернулся в Баграм с тростью в руке. Стало ясно, что в горы Адам Султанович больше не ходок.

Командование батальоном принял начальник штаба майор Якушев.

Услышав о тяжелых потерях разведчиков, помню, испытал тогда настоящий шок. Лично знавший многих погибших, мой коллега старший лейтенант Василий Комар опечален был еще больше. Тогда и созрело у меня решение: обязательно сходить на боевые с этими героическими парнями из разведбата. И рассказать о них в газете. Такой случай в начале следующего года представился.

Привольно раскинувшаяся севернее Баграма и почти вплотную подступившая к главной дороге Кабул — Термез обширная зона садов и виноградников (в просторечии именуемая «зеленкой») лишь новичкам вроде меня казалась безопасным оазисом природного ландшафта, естественным украшением здешних мест. На самом деле это был постоянный очаг напряжения: отсюда моджахеды нередко устраивали вылазки и обстреливали стратегически важную дорогу, авиабазу и наш военный городок (однажды мина угодила даже в штаб дивизии, но, к счастью, поздним вечером там уже никого не было). В окрестностях Баграма действовали небольшие по численности отряды непримиримой оппозиции, объединенные под началом полевого командира Хаджи Кадыра.

Против него периодически устраивали рейды и засады разведчики и мотострелки, наносились артиллерийские и бомбо-штурмовые удары авиации, но неуловимый Хаджи ухитрялся вовремя спрятаться в безопасное место. Страдали же от наших «точечных» ударов нередко жители близлежащих кишлаков, их дома и возделанные поля…

Так и получалось, что еще вчера соблюдавшие нейтралитет, назавтра они становились сторонниками Кадыра. Невольно мы укрепляли его авторитет, попутно роняя свой, способствовали росту сопротивления и напряженности.

У начальника штаба дивизии появились новые агентурные сведения о появлении в «зеленке» людей Кадыра, за которым велась настоящая охота. На уточнение и реализацию разведданных срочно вышли две роты разведчиков, усиленные танковым взводом и инженерно-саперным подразделением. По первой команде поддержать их с воздуха готова была штурмовая авиация. Погода внесла свои коррективы. Несколько БМП увязли в раскисшей глинистой почве, едва войдя в «зеленку». Дальше распутицей тянуть «броню», лишенную скорости и маневренности, а значит, ставшую удобной мишенью, было рискованно. Поэтому майор Якушев принял решение спешиться и продолжать «зачистку» кишлаков несколькими группами, постоянно находясь на связи и взаимодействуя. В составе одной из них находился и автор этих строк.

Тактика действий разведчиков была отработана до мелочей. На ходу никого не приходилось инструктировать: каждый солдат, как учил полководец Суворов, знал свой маневр и общую задачу. Брали в оцепление с десяток домов и поочередно проверяли каждый. Через порог, предварительно его и дверь обследовав, первыми переступали саперы, их дело — обнаружить и обезвредить возможные мины-сюрпризы.

Растяжку гранаты, «любезно» оставленную для непрошеных гостей вроде нас, саперы сняли в одном из домов. В подвале вдобавок нашли несколько старых винтовок «бур» и ссыпанные в кучу патроны. На арсенал находка не тянула, но для начала уже кое-что.

По информации хадовцев (афганских органов безопасности. — Авт.) хозяин дома — некий Хафизулло, замеченный в связях с Кадыром. Жаль, не удалось взять интервью у него. Правда, вскоре выяснилось, что одна из разведгрупп, действовавшая примерно в километре от нас, задержала группу дехкан. После проверки документов их отпустили, кроме одного подозрительного по имени Хафизулло.

В большинстве домов, обустроенных по-восточному одинаково, разделенных на мужскую и женскую половины, нас встречали либо тишина, либо старые женщины. Реже попадали в поле зрения одинокие старики и дети.

Едва зашли на подворье, как за спиной прозвучал выстрел. Интуитивно кинулись к дувалу, за которым увидели бьющуюся в смертельных конвульсиях… корову. По словам солдата, случайно застрелившего бедное животное, у него сдали нервы, когда неожиданно скрипнула и резко отворилась калитка. Сколько раз, вот так, что называется, из-за угла, открывали «духи» по нашим огонь на поражение… Интуитивно, на подсознательном уровне и сработал у разведчика рефлекс самозащиты. Ругать солдата ни комбат, ни офицер-«особист» (представитель военной контрразведки дивизии почти всегда ходил на такие задачи) не стали. Хотя и понимали, что гибель невинного животного добавит ненависти к «шурави».

В полдень, когда разведчики основательно углубились в «зеленку», нас, как и ожидалось, встретили отнюдь не традиционными хлебом и солью, а градом свинца. Двухэтажный, с толстыми стенами дом, явно не бедняка, ощетинился пулеметно-гранатометным огнем и напоминал неприступную крепость. Все группы, работавшие в кишлаке, спешно прибыли сюда. Но идти на штурм никто не собирался. Это было бы просто глупо. Комбат, как и было предусмотрено в таком случае, вызвал по переносной радиостанции звено штурмовиков. Первый их заход оказался тренировочным: бывший с нами авианаводчик почему-то не сразу смог установить связь с экипажами. Это обстоятельство и оглушительный рев пронесшихся «сушек» над головой заставили нас, засевших в доме напротив, понервничать.

На всякий случай пустили в небо, обозначая себя, несколько сигнальных ракет: кто его знает, что там на уме и перед глазами летчиков, вдруг еще по ошибке своих за «духов» примут. К счастью, связь наладилась, и самолеты отбомбились как раз там, где стоял дом-крепость. Когда пыль и дым развеялись, мы его… не увидели.

Что поделаешь, война, пусть официально и необъявленная, — жестокая штука. И смерть, и разрушения на ней, увы, обычное явление.

«Зачистка», продолжавшаяся два дня, дала свой результат. И хотя Кадыр, как хитрый лис, опять ускользнул по сложной системе кяризов (подземные колодцы, соединенные между собой ходами сообщения. — Авт.), его отряд и базы разведчики пощипали основательно. Наверное, больше месяца с местной «зеленки» не раздавалось ни одного выстрела. Непривычно тихо было и на участке дороги от Баграма до самого Джабаль-Уссараджа. Но потом, видимо, получив из соседнего Панджшера подкрепление, «духи» вновь напомнили о себе. В штабе дивизии все чаще стали поговаривать о необходимости проведения новой «зачистки» зеленой зоны…

(обратно)

Боезапас в конвертах

Это рукописное стихотворение, уже и не помню откуда-то переписанное или свое, я недавно нашел в старом книжном шкафу. 20 лет оно пролежало в стопке вместе с афганскими письмами, бережно сохраненными женой: насчитал их 203. Некоторые перечитал и словно вернулся в молодость, в которой легко уживались наивность, романтика, энергия поступков и порыв чувств.

Письма эти, откровенно-исповедальные, с обратным адресом полевая почта 51 854-Р, как увольнительная для души, невольно огрубевшей за месяцы войны. Когда глаза видели — и не однажды! — смерть, когда руки привыкли к вороненой стали автомата как к ложке, когда, что называется, кожей научился чувствовать опасность, тогда с естественной усталостью приходит потребность в душевном разговоре с другом, письме домой. И бумаге стройными рядами передаются мысли, впечатления и чувства о пережитом. Но внутренний цензор заботливо фильтрует поток твоего сознания в зависимости от адресата. Другу-однокласснику и даже брату можно сообщить о том, о чем ни за что не напишешь маме или жене: например, о подорвавшейся на коварной мине боевой машине пехоты, после чего навеки безногим инвалидом стал 20-летний парнишка, механик-водитель. Или о командирской беспечности и разгильдяйстве, приведших к нелепой трагедии… Маме, у которой больное сердце, незачем знать, что «черные тюльпаны» отнюдь не цветы, а «двухсотые» и «трехсотые» — это не радиопозывные. Жене в Минск, а потом в город Лубны, на Полтавщину, с удовольствием писал о дачном участке, разбитом за типографией и уже в марте радовавшем так нужными витаминами: зеленым луком, чесноком, укропом, редиской; об урожае винограда, из которого получалось вкусное молодое вино; о прижившихся с легкой редакторской руки ивах; о кинопремьерах и концертах в ГДО; наконец, о погоде — почти курортной, хотя на самом деле уже с апреля по октябрь очень жаркой… Об инфекционных болезнях, косивших нашего брата, разумеется, в письмах только вскользь: к чему домашних волновать?

Новая корректор-машинистка редакции татарка Люда Хисматуллина маме в Челябинскую область писала… из Венгрии, хотя находилась в Афганистане. Это была святая ложь, и не одна Люда прибегала к ней. Откровенно говоря, и я не сразу признался маме, что служу уже далеко от прекрасного Минска.

К середине 1980-х почтово-фельдъегерская связь работала более-менее надежно. Посылки, разумеется, личному составу 40-й армии из Союза не доставлялись, только письма и небольшие бандероли. Но и их порой приходилось ждать полторы-две недели, а то и больше. А виной тому была нелетная погода, обычно выпадавшая на осенне-зимний период. Самолета-почтовика всегда ждали как желанного гостя, с надеждой поглядывая на небо. И его внезапное появление одновременно поднимало настроение и боевой дух тысячам людей: какому замполиту такое под силу? Однажды необычный подарок от жены в виде сразу шести писем привез этот воздушный почтальон и мне. Когда выпадала возможность, старались дать весточку домой с нарочным — со знакомым офицером, отправлившимся в отпуск или в командировку в Союз: так было быстрее и надежнее. Однажды «духи» подбили почтовый самолет, особой ценности для них не представлявший. Пилоты, по моим сведениям, сумели спастись, а вот мешки с так и не дошедшими до адресата письмами сгорели в огне. На войне как на войне: такое случалось, причем намного чаще и в Великую Отечественную. Те бумажные фронтовые треугольники, в одном из которых пришла и страшная повестка о без вести пропавшем осенью 1941 года моем деде, навсегда вошли в историю.

Боезапасом в конвертах назвал знакомый замполит роты письма с Родины. И на примере своих солдат доказал правомерность такого сравнения. Дескать, идя в горы, вместе с оружием, патронами, сухим пайком они берут и полученные накануне почтовые весточки от мам, невест, друзей. С ними они чувствовали себя увереннее в бою. Эти письма, как ангелы-хранители, как духовный талисман, прибавляли сил и оберегали в минуту опасности…

(обратно)

Бомж с медалью «За отвагу»

Он каждое утро, в любую погоду, как на работу приходил к конечной станции метро, устраивался поудобнее в своем закутке на складном стульчике и просил милостыню у вечно спешащих куда-то людей. Этот невысокий худощавый мужчина лет сорока пяти в серой поношенной ветровке, вылинявших джинсах и темных очках настолько примелькался здесь, что с ним, как со своим, здоровались работники станции, а дежурный милиционер, не разрешавший бабкам приторговывать всякой мелочью, великодушно не замечал нищего, собирающего дань. Впрочем, в положенную на бетонный пол панаму прохожие нечасто бросали даже мелочь. И лишь когда он брат в руки скрипку и выводил жалостливую мелодию, некоторые прохожие замедляли шаг, а то и вовсе останавливались на несколько секунд, чтобы послушать почти совсем слепого музыканта, а затем и отблагодарить его. Однажды и я, очарованный этой дивной музыкой, усиленной акустикой подземного перехода, остановился на минутку. И ничуть не пожалел об этом.

Как он виртуозно, необычно играл! Скрипка, словно живое существо, плакала, с помощью звуков тонко донося до слуха посторонних людей невысказанную печаль и боль своего хозяина, полностью подчиняясь его воле. Какая-то солидная дама, видимо, знавшая толк в музыке, не удержавшись, восторженно воскликнула: «Господи, да ему в консерватории выступать нужно!»

Когда, оставшись наедине, я то же самое сказал мужчине, он слегка смутился.

— Да какой из меня музыкант… Это так, хобби. — И выдержав паузу, наверное, подумав, стоит ли продолжать разговор, добавил: — Я профессиональный сапер. Вот этими руками, считайте, через день снимал в Афганистане мины. Много их там было — противопехотных, противотанковых, пластмассовых, в металлическом корпусе, американских, итальянских, пакистанских… Разные по устройству, способу срабатывания, установленные с сюрпризом, на неизвлекаемость, они, кроме смертельной опасности, таили в себе и непознанный интерес. Решив каверзную задачку-головоломку, хитроумный ребус, получаешь ни с чем несравнимое удовольствие. С каждой обезвреженной миной самоутверждался, испытывал ощущение победителя, и возникало странное желание вновь рисковать собой. Эта игра со смертью в рулетку, как ни удивительно, приносила подобие азарта.

Но однажды коварный и весьма искусный минер ловко перехитрил меня. Мастерски установленная им мина показалась примитивной, несложной, она лишь прикинулась безопасной, и я, уставший, до того обезвредивший четыре «гостинца», наивно поверил… Роковой взрыв прогремел перед глазами, почти лишив меня зрения. Хорошо, хоть руки-ноги остались целы, лишь посекло осколками…

Долгое скитание по госпиталям всего на двадцать процентов вернуло зрение. Вижу, как в тумане, лишь силуэты людей, а не их лица. На врачей обиды нет: они ведь не волшебники… Из армии комиссовали, несмотря на то, что очень хотел служить. Собирался было к министру обороны обратиться с просьбой оставить меня в Вооруженных Силах, но передумал: какой из слепого офицер?

А все из-за моей несчастливой фамилии. Будь она другой, наверное, и судьба сложилась бы иначе.

— Неужели фамилия может определять судьбу?

— Моя может. Беда я, Павел.

Так мы познакомились. Когда он наполовину расстегнул куртку, я увидел под ней на старой рубахе медаль «За отвагу». Словно прочувствовав мой взгляд, Павел пояснил:

— Ношу ее с собой не потому, что хочу перед кем-то похвастаться: боже упаси, просто негде оставить. Живу на улице, где придется. Одно время у друзей, приятелей ночевал, но у каждого семья, неудобно людей стеснять.

— Павел, но у тебя ведь была своя квартира?

— Не только квартира, но и жена, сын. Это, браток, долгий, душу выматывающий разговор. Сегодня я на него не настроен. Как-нибудь в другой раз подходи, поговорим под водочку откровенно. Я расскажу тебе историю своей несчастливой жизни, если она кому-нибудь интересна.

Через пару дней мы снова встретились. Послушайте и вы рассказ Павла Беды, полуслепого бомжа с медалью «За отвагу».

* * *

В Афганистане я командовал инженерно-саперной ротой. С легкой руки комбата подполковника Скворцова за мной приклеилось прозвище «Профессор». Не потому, что я был этаким всезнайкой, ходячей энциклопедией, просто однажды среди добытых нами «духовских» трофеев наряду с американскими «М19» и пакистанскими «РЗМк1» впервые оказались итальянские мины в пластмассовом ребристом корпусе «TS-2,5» и «TS-б». Я в школьные годы, кроме английского, для себя изучал итальянский: нравился мне язык Древнего Рима, о котором горы книг перечитал. Надеялся, что хотя бы поверхностное его знание пригодится когда-нибудь в заграничном путешествии по Аппенинскому полуострову. А итальянский неожиданно оказался востребован в Афганистане. В захваченном арсенале были инструкции по устройству и применению этих мин. Но так как итальянского никто в батальоне, да и во всей дивизии не знал, то разбирались с новинками, что называется, на ощупь. Вот тут и настал мой звездный час. Я быстро перевел инструкцию, из которой следовало, что эти почти десятикилограммовые «оладушки» имеют пневмомеханический взрыватель, который срабатывает только при полном нажатии на крышку. Ей, в свою очередь, нужно время, чтобы через калиброванные отверстия вытеснить воздух из верхней камеры, который надавит на диафрагму, и уже она приведет взрыватель в действие. Не ожидавший, видимо, от меня таких познаний подполковник Скворцов, любитель афоризмов и эпитетов, на общем построении батальона в своей манере похвалил:

— Старший лейтенант Беда, как настоящий профессор минно-взрывного дела, быстро разобрался с «итальянцами», за что объявляю ему благодарность.

Так вместе с поощрением появилось у меня второе полушутливое, полуироничное имя. Я на ребят, взводных и ротных, ничуть не обижался. Профессор — звучное прозвище, не так ли?

Кто-то сказал, что сапером, как и талантливым музыкантом, нужно родиться. Не знаю, может, и есть доля правды в этих словах. Но то, что притаившуюся рядом мину интуитивно нужно уметь чувствовать, бесспорно. Когда коллеги, посмеиваясь, подначивали: мол, у тебя, Павел, нюх развит, как у минно-розыскной собаки, натасканной на тротил, я в таком же тоне им отвечал. Дескать, что там нюх, скоро лаять начну. Добрая шутка, юмор классно снимали напряжение.

Кроме опыта, который накапливался с каждой боевой операцией, с новым разминированием, каких-то особых секретов у меня не было. Просто я знал психологию минера и старался представить себя на его месте. Как бы я замаскировал мину, какой сюрприз приготовил, усилив ее поражающее действие, куда скрытно вывел бы проводки дополнительного взрывателя? Эти вопросы сам ставил и искал ответы на них. Между минером и сапером всегда идет незримая дуэль: кто кого перехитрит, тот и победит. Поэтому очень важно быть еще и хорошим психологом, аналитиком. Глаза сапера — его надежное оружие, они замечают все до мелочей, голова — мозговой центр, с компьютерной скоростью просчитывающий все варианты действий, а руки — тончайший инструмент, которым умело и с ювелирной точностью выполняют выбранную операцию. В этом смысле я похож на хирурга. Такая вот общая теория. А о практике афганской я тебе сейчас расскажу подробнее, записывай.

…Миша Панюков подорвался у меня на глазах. Никогда не прощу себе его гибели. Золотой солдат был! На лету схватывал объяснения, приказы и распоряжения. Я его сержантом сделал. В тот промозглый праздничный день, 7 Ноября, на подъезде к аэродрому наскочил на фугас бронетранспортер батальона охраны. Такой подарок преподнесли «духи» к очередной годовщине Великого Октября. Скворцов приказал мне возглавить группу разминирования. Я взял с собой двенадцать наиболее опытных солдат. Теперь вот суеверным стал, а тогда случайно совпавшему числу тринадцать не придал никакого значения. Приехали на место и приступили к работе. Первыми пустили двух натасканных на тротил овчарок — Астру и Линду. Но после дождя они плохо брали след. Миноискатели вечно пищали, отзываясь на всевозможные примеси горных руд в грунте, поэтому на них особо не рассчитывали. Вся надежда, как я говорил, была на зоркие, внимательные глаза, наблюдательность и старый дедовский щуп. Он требует почти абсолютного слуха и осторожности. Ведь рядом с противотранспортной может находиться и противопехотная мина, которая срабатывает при малейшем прикосновении к ней. Об этом я еще раз напомнил подчиненным на инструктаже. Через минут десять Астра села в центре дороги. Это сигнал нам: возможно, там мина. Аккуратно саперной лопаткой снимаю верхнюю часть грунта и осторожно обкапываю лунку, больше уже орудуя руками. Но земля, несмотря на выпавший накануне дождь, твердая и поддается с трудом, что, впрочем, неудивительно: столько машин за день проходит. Поэтому вновь орудую шанцевым инструментом. Сделав лопаткой углубление сантиметров на тридцать, скорее почувствовал, чем увидел смертоносную находку. А дальше, как говорится, уже было дело техники. Мина оказалась пакистанской, никаких отводов-проводков от нее не шло, и все же, на всякий случай, я сдвинул ее с места с помощью «кошки», вместе со всеми укрывшись за обочиной дороги. Взрыва не последовало, значит, была установлена без сюрприза на неизвлекаемость, что встречалось нечасто. Видимо, «духи» работали в спешке, опасаясь, что их заметит охрана аэродрома.

Сняли еще две «пакистанки». А вот четвертая рванула, убив Мишу и ранив еще двоих солдат. Почему я передоверялся ему, не подошел сразу, когда Панюков крикнул, что нашел мину? Да, не вовремя позвонил комбат, потребовал доклада. Потом зампотех еще отвлек своей проблемой запчастей: нашел время! Эх, знал бы, что там такая коварная мина-ловушка, послал бы всех к черту и сам взялся за нее. Но три до этого были обычные, сняли их без особых проблем…

Как вспомню этот страшный подрыв, меня всего начинает трясти: Мишу разнесло в клочья: в гроб положили какие-то жалкие ошметки тела. Его ошибка была в том, что парень не увидел искусно замаскированную в комплекте противопехотную мину, сыгравшую роль внешнего дополнительного взрывателя и детонатора…

С тех пор я запретил солдатам и сержантам самостоятельно разминировать взрывоопасные предметы: только под присмотром и руководством офицеров. Сам же старался, насколько это было возможно, брать максимум риска на себя. Все-таки меня четыре года в училище учили обращаться с этими смертельными игрушками, да и Афган основательно практики прибавил, а что они, желторотики, вчерашние школяры, умеют? Да, это и мое, как ротного, упущение, что недодал необходимых солдатам знаний и навыков на полигоне. Не потому что поленился, просто физически не успел сделать это в силу разных обстоятельств.

А учиться в ходе боевого разминирования ценой собственной жизни — непозволительно дорого.

— Ты командир роты, не твое это дело каштаны из огня таскать. Так твои раздолбаи никогда настоящими саперами не станут! — в своем стиле распекал, бывало, меня комбат. Его суровую правоту головой понимал, но душа противилась посылать на смертельный риск «зеленого» пацана, во взгляде которого присутствовал невысказанный страх. С ним и близко нельзя подходить к мине.

А ведь случаи были самые нестандартные. «Духи» свое коварство по полной программе в минной войне применяли. Когда разбили мотострелковый батальон в Панджшере, вместе с пехотой вытаскивали трупы и мы. Помню изрешеченный труп лейтенанта, с раскинутыми руками лежавший на спине. Его открытые глаза смотрели в небо. Казалось, что прилег человек отдохнуть. Говорили, это был его первый боевой выход. Боец уже дотронулся до плеча офицера, и тут меня, стоявшего рядом, словно током ударило. Не знаю, что это была: интуиция, ясновидение, голос свыше, но я нутром почувствовал, что там за одной смертью прячется вторая — наша с бойцом. «Стой!» — не крикнул — гаркнул солдату и рванул его на себя. Мы упали в грязь, он с удивлением вытаращил глаза, еще не понимая, что я ему жизнь спас. Мертвым не больно, поэтому погибший лейтенант принял осколки подложенной под него «духовской» гранаты на себя. То была крепкая зарубка в памяти, еще один профессиональный урок.

На той же операции, спустя пару дней, по просьбе дехкан одного кишлака, проверили мы… кладбище. Накануне там подорвалась похоронная процессия: погибло несколько человек, были раненые, в том числе дети. Как видишь, ничего святого у воинов ислама за душой не было: шли на самые изощренные способы убийства людей, в том числе своих соотечественников. Прах же мусульман уже не потревожат снятые нами мины и гранаты-растяжки.

Или вот еще случай из серии «Нарочно не придумаешь». Впрочем, говорит он еще и о недооценке саперного дела. Не знаю уж куда смотрело начальство, то ли в спешке все происходило, но факт остается фактом: трое суток передвижной командный пункт дивизии находился на… заминированном участке. Как в одночасье не взлетели на воздух комдив и его заместители, я до сих пор удивляюсь. Наверное, у них были надежные ангелы-хранители. То ли от порыва ветра, то ли плохо был прикреплен, но тоненький, почти невидимый проводок отвалился и не позволил «духовским» минерам привести в действие заложенный ранее дистанционно управляемый фугас. Мы его случайно обнаружили, когда командный пункт готовился к перемещению на новое место.

…Бутылка водки, принесенная мной, была уже почти опорожнена, опустошена оказалась и пачка «Примы», а воспоминания разбуженным пчелиным роем незримо продолжали витать вокруг. За окном угасал еще один день из неведомо скольких нам отпущенных… Захмелевший Павел Беда, будто на исповеди выговорившийся, умолк и, кажется, уснул, в раздумии сидел и я. Вторую, невоенную часть своей жизни, получившуюся куда более сложной и непредсказуемой, он рассказал мне в следующий раз.

— Жену свою, Таню, очень любил, берег. Познакомились в военном училище на танцах. Она была с подругами, такими же студентками выпускного курса Торгово-экономического института. Стройная, элегантно одетая, красивая девушка сразу приглянулась, и не только мне. Но на белый танец Таня пригласила именно меня, и я был на седьмом небе от счастья. То был чудесный, незабываемый вечер. В воскресенье мы снова встретились и почти целый день бродили по древнему городу вдвоем, никого и ничего не замечая вокруг… Каждое увольнение как угорелый мчался в общежитие к ней: она будто приворожила к себе. Я влюбился, потеряв голову. Какой же по-детски наивный был мальчик! Таня оказалась настоящей торгашкой (так в обиходе мы называли студенток института). Ей, как потом выяснилось, не я был нужен, а мои погоны, статус жены офицера, позволявший на законных основаниях получить свободный диплом и не ехать по распределению в тмутаракань в сельпо. С прекрасными внешними данными, обольстительная молодая женщина любила к тому же быть в центре мужского внимания. Я стал замечать, что и выпить она не прочь. А где вино, компания, там и блуд. Ревновал я ее, конечно, но повод к этому она постоянно давала. Бывало, прихожу со службы вечером, а жены дома нет. Звоню одной, другой ее подруге: говорят, не видели. Ближе к полуночи, как ни в чем не бывало, слегка навеселе, является и с порога начинает лепетать неправду: мол, была у подруг, засиделась, ты уж прости. А потом слухи всякие до меня стали доходить: городок-то небольшой. Но я не верил бабским сплетням. Пока сам однажды не застукал женушку в постели с солдатом. Она знала, что я на сутки дежурным по части заступил, поэтому сильно удивилась, увидев меня в средине дня на пороге квартиры. Я случайно забыл дома ключи от служебного сейфа и, воспользовавшись отсутствием командира и начальника штаба полка, в нарушение устава, конечно, на полчаса смотался домой. Заодно, думал, и перекушу. Как у дежурного по части у меня был снаряженный пистолет с собой. Как я не застрелил их обоих?! Находился ведь на грани нервного срыва. Она клялась богом, своим здоровьем, любовью, что такое больше не повторится. Валялась в ногах, со слезами умоляла простить ее минутную женскую слабость. И я дрогнул, отступил перед ее чарами. Сказал, что все забыл, будто ничего и не было. А через месяца три уехал по замене в Афганистан. Какое-то время Таня держала слово, вела себя пристойно. А потом сорвалась: и пошло-поехало. Словом, блядью стала в городке знатной: баба-то молодая, красивая. Надо было, приехав в отпуск, развестись с ней, но я опять не решился резко порвать, все еще любил и надеялся, что перебесится, образумится. Незадолго до моего рокового подрыва получил от жены письмо, в котором она сообщила, что беременна. Я все же верю, что это действительно мой, а не чужой ребенок… По тембру голоса сына, манере говорить узнаю себя. Но рождение ребенка принесло лишь иллюзию семейного счастья. Да и откуда ему было взяться, если давно потух любви костер, а в доме поселилась ненависть. Я, почти лишенный зрения, стал жене обузой. Однажды во время очередной словесной перепалки, не сдержавшись, она жестоко бросила в лицо, словно вынесла приговор:

— Зачем мне слепой калека?! Я еще молода и красива, найду себе достойного спутника жизни.

Хотя душа от услышанного негодовала, как можно спокойнее ответил, что хоть сейчас дам ей развод. И, собрав в чемодан самое необходимое, навсегда ушел, хлопнув дверью. Не стал судиться из-за однокомнатной квартиры: пусть остается сыну. А я как-нибудь один проживу, мир не без добрых людей. С мая по октябрь, пока еще не холодно, поселился на заброшенной даче. Сосед тамошний, отставник военный, армейскую печь-«буржуйку» подарил, она малость согревает. Когда наскучит, в город на день-другой загляну, похожу вокруг своего дома, и на душе полегчает. Правда, от знакомых слышал, что моя бывшая обменять квартиру хочет и вроде бы даже замуж собирается, что ж, перечить не стану. Лишь бы за кавалером о сыне не забывала. Поди, подрос уже мальчонка: вот за кого жизнь, не раздумывая, отдал бы! Да только, матерью настроенный, сторонится, не узнает он меня. Ну и правильно, зачем ему отец-бомж?! Вот и у бабки Степаниды, одиноко проживающей рядом с дачей, в деревне, в которой иногда бываю, сын такой же: стыдится мать навещать. Раз в год случайно заскочит на десять минут — и был таков. Большим начальником в городе стал, некогда, видите ли. Да брехня все это и подлость человеческая!

Я своих родителей, выживи они после той страшной, уже полузабытой автокатастрофы, никогда не бросил бы и сейчас бы из последних сил ухаживал бы. Это святой родственный долг. Он, может быть, даже выше, чем интернациональный или воинский.

Ты спрашиваешь, как с продуктами у меня? Терпимо, не голодаю, кое-как перебиваюсь, пенсия есть. Хорошо хоть последние зимы не столь морозные, как раньше, а то туго пришлось бы. Такая вот жизнь непутевая у Пашки Беды сложилась…

…После нашей встречи минуло больше месяца, а у станции метро, как обещал, Павел ни разу не появился. Вчера в городской газете в сводке происшествий я случайно наткнулся на маленькую заметку, сообщавшую о том, что возле конечной станции метро «БМВ» насмерть сбила человека. По словам очевидцев, якобы он сам бросился машине под колеса…

Как же удивился и одновременно обрадовался я, встретив днями живого (!) Пашу возле гастронома. И не одного, а с какой-то женщиной средних лет. Она заботливо держала его под руку, он что-то с улыбкой увлеченно рассказывал, когда эта симпатичная пара неторопливо удалялась в сторону жилых домов. Я только услышал обрывок Пашиных слов:

— Тебя, Надюша, мне сам Бог послал…

(обратно)

Шурави-ханум

1. Помолвленные Афганистаном

Когда же она приметила солдатика своего? Не в тот ли майский вечер, когда у нее все валилось из рук от испорченного с утра начальником столовой прапорщиком Квасовым настроения? Что называется, на ровном месте повздорили. Ему, видите ли, захотелось в народный контроль поиграть. Начал он продукты перед закладкой в котел взвешивать. Где-то между складом и солдатской столовой «потерялись» два килограмма мяса, а она, повар, отвечай. Нет уж, дудки. Так и сказала Квасову: составляйте акт, проводите расследование, но бездоказательно подозревать ее в воровстве никому не позволит. Не наивная девочка уже, чтобы всякий «прапор» на пушку брал, лапшу на уши вешал.

На том разговор и закончился, а обида в душе осталась. Если бы и вправду она бессовестно обирала солдатские пайки, то не так горько было бы слышать в свой адрес беспочвенные обвинения. Ну да бог с ним, с этим Квасовым, честность которого не мешало бы хорошенько проверить. Правда, это прокурорское, а не поварское дело.

Разведрота полка опоздала на ужин на полтора часа. Причина уважительная: парни только вернулись с боевого задания. Это было видно по уставшим, напряженным лицам. Ни на одном Ольга Алексеевна Рязанцева не увидела улыбки. Без лишних расспросов догадалась: в горах были потери.

Никогда не жалела той же гречки или макарон с тушенкой положить в солдатские тарелки побольше. А в этот раз особенно старалась досыта накормить каждого разведчика. По возрасту они ей, 32-летней женщине, годились в младшие братья или племянники. Поэтому и относилась к ним почти по-родственному. А в разведчиках и вовсе души не чаяла. Славные, настоящие ребята, по краю пропасти ходящие. И никто не знает, что их ждет завтра. Эта расхожая, с философским оттенком фраза в Афганистане приобрела слишком буквальный, даже зловещий смысл. Разве думали вчера трое погибших парней-разведчиков, что сегодняшний ужин станет для сослуживцев поминками по ним?

Голубоглазый худощавый солдатик стеснительно попросил добавки, и она с удовольствием положила ее в алюминиевую тарелку, пожелав приятного аппетита. А через пару дней Ольга Алексеевна вдруг увидела симпатичного парнишку с солидным синяком под глазом.

— Ой, кто это тебя так?! — непроизвольно вырвалось у нее из груди. По-женски ей было очень жаль этого солдатика, Василия Гвоздева, которого она называла не иначе как Василек.

Он морщился то ли от такого вольного обращения, то ли от боли, но, как и подобает разведчику, мужественно терпел. Сделав холодный компресс, Ольга Алексеевна велела ему вечером зайти к ней в общежитие за специальным кремом. А сама направилась к командиру роты старшему лейтенанту Дмитрию Захарову, которого немного знала. Поэтому без обиняков пошла в атаку прямо с порога:

— Что это у вас, товарищ командир, творится: свои своих избивают. Непорядок.

Молодой офицер, не ожидавший такого напора от женщины-повара, малость опешил. Фингал под глазом у подчиненного офицер заметил еще на утреннем построении, но рядовой Гвоздев заверил ротного в том, что это он сам в темноте нечаянно споткнулся и стукнулся о дверной косяк. Еще пошутил: до свадьбы, мол, заживет.

— И вы поверили этой сказочке? — наигранно возмутилась Рязанцева.

— Я привык доверять своим солдатам, — прозвучало несколько высокопарно, а потому не очень искренне.

Захарову не нравился разговор. Получалось, что он оправдывается, и перед кем — гражданским поваром. Подумаешь, выяснили отношения два его подчиненных. Обычное дело в мужском коллективе. А Гвоздев наверняка сам напросился на чей-то кулак: ершистый паренек, слишком какой-то правильный. Когда однажды после отбоя сержант заставил его почистить обувь, тот проявил принципиальность: мол, по уставу в это время положено отдыхать. Да и на боевых выходах Гвоздев был незаметен, будто в тени находился. Не сачковал, не трусил, но и на рожон не лез, весьма осмотрительно действовал. Осторожность, рациональность, конечно, приветствуются, но разведчику, считал офицер, должна быть свойственна еще и лихая удаль, дерзость, непредсказуемость. Слабовата у Гвоздева и физуха: в горах, бывало, выбивался из последних сил, едва успевая за ротой. Случалось, получал под зад пендаля от сослуживцев — неизбежное «стимулирование», на которое не принято обижаться. Скорее для вида, чтобы быстрее закончить неприятный разговор, пообещал старший лейтенант Захаров провести дополнительное расследование. И уже через пять минут после того, как ушла Рязанцева, забыл об этом.

А спустя сутки офицер стоял навытяжку в кабинете командира дивизии. Возмущению генерала не было предела. В гневе он был похож на разъяренного тигра.

— Почему в роте процветает дедовщина?! Кем и за что столь жестоко избит солдат? Где, вашу мать, в это время были вы и командиры взводов?!

Старший лейтенант стоял как в воду опущенный, боясь лишним словом вызвать еще большее недовольство начальства.

Случившееся ночью повторное избиение Гвоздева стало для ротного полной неожиданностью. Он посчитал инцидент исчерпанным, но синяк под глазом, оказывается, был только его началом. Это, конечно, «дембеля», которых в шутку он иногда называл головорезами, поупражнялись в рукопашном бое, да так, что парень попал в реанимацию и теперь за его жизнь борются врачи. Это уже беспредел, за который в суде по всей строгости закона придется отвечать. Офицер чувствовал себя виноватым: ведь сдержи он данное поварихе обещание и проведи расследование, выяви зачинщиков первой драки, вряд ли они посмели бы вновь дать волю рукам. А теперь командир дивизии готов его, боевого офицера, смешать с грязью.

С выговором о неполном служебном соответствии и в скверном настроении вернулся старший лейтенант Захаров в расположение роты. Теперь настал его черед согнать на подчиненных всю накопившуюся злость от пережитого унижения.

Поставив в строй всех, кроме внутреннего наряда, ротный тяжелым взглядом окинул разведчиков, а затем разразился трехэтажным матом. Теперь уже он напоминал не тигра — раненого быка на корриде, в отместку за причиненную боль готового сокрушить всех и все вокруг. Потом, оставшись с «дембелями» и не услышав от них признательных показаний, Захаров неожиданно рыкнул:

«Боевая тревога! Газы!»

Тут же строй распался на десяток хаотичных движений. «Дембеля» забегали как молодые лоси. Облачившись в полную боевую экипировку и противогазы, они стали нарезать круги по пыльной дороге, опоясывавшей расположение полка. Лишь часа через полтора непрерывного бега по сорокаградусной жаре ротный дал отбой. Намотали они километров пятнадцать. Пот заливал раскрасневшиеся лица разведчиков, которым служить оставалось самое большее — месяц. Этот неплановый, унизительный марш-бросок на глазах у «салаг» они запомнят надолго, может, на всю жизнь.

Затем почти сразу — душевный разговор. Захаров быстро вошел в роль следователя, проявил себя тонким психологом, знатоком солдатской души, пообещав за откровенность достойно поощрить каждого. Возвращаться с войны домой с плохой характеристикой да еще в последнюю очередь, понятно, никому не хотелось. И некоторые «дембеля» перестали играть в молчанку. По крупицам, отдельным сведениям к концу дня сложилась у офицера более-менее цельная картина произошедшего в роте неуставняка, получившего столь широкую огласку. Идею проучить «правильного» Гвоздева, у которого даже нашлась заступница, первым озвучил Коновалов, которого поддержали Дмитрук и Немиров. Эта троица, накурившись трофейного чарса, и устроила прямо в палатке в полночь показательную экзекуцию с целью перевоспитать строптивого «черпака», позорящего разведку. Он попытался оказать сопротивление, за что и получил по полной программе. В суматохе да темноте не сразу поняли, что Гвоздев отключился, потерял сознание. Хорошо, что сосед по койке однопризывник Рябушев это заметил, забил тревогу. А то окоченело бы тело к утру. Сейчас есть надежда, что врачи спасут парня.

Известие о повторном, еще более жестоком избиении Гвоздева повергло Ольгу Рязанцеву в шок. Узнав, что он в реанимации, она не смогла справиться с нахлынувшими эмоциями и по-бабьи от бессилия расплакалась. У нее не укладывалось в голове: как можно до полусмерти избивать своего же соотечественника, сверстника-однополчанина, с которым завтра идти в бой?

Опытные военные врачи спасли жизнь рядовому Гвоздеву. Через месяц его выписали из госпиталя, но в свое подразделение он уже не вернулся. Оказался в комендантской роте в хозяйственном взводе. Тут служба совсем другая, да и физические нагрузки несравнимо легче.

Столовая — один из объектов, за которым закрепили хозвзвод. Как же она обрадовалась, вновь увидев своего Василька! Вместе с несколькими солдатами, выделенными в помощь, он таскал со склада продукты, три раза в день мыл посуду, убирал столы (официантки были только в офицерской столовой). Когда выпадало свободное время, заходил к ней, в варочный цех, поболтать. Им было хорошо вдвоем. Вася интересовался кулинарными рецептами: ему нравилось самому готовить. Поэтому, как ребенок, радовался, когда изредка выпадала такая возможность. А однажды признался:

— Знаешь, какое любимое блюдо было у меня в детдоме? Обыкновенная яичница-глазунья. Может, потому, что давали нам ее почему-то очень редко.

Так, невзначай, Ольга узнала, что нету Васи Гвоздева на белом свете никого. Распутная мать, нагуляв наследника фамилии, оставила мальчика на произвол судьбы в роддоме. Словно почувствовав себя брошенным, рос он болезненным ребенком. А мамой по очереди называл заботливых детдомовских теть — нянь и воспитательниц.

После школы окончил ПТУ, получил специальность газоэлектросварщика. С охотой пошел в армию, в которой надеялся найти опору в жизни. Когда услышал в военкомате, что включен в команду, которая направляется в Туркестанский военный округ, было все равно. После «учебки» оказался в Афганистане. И начались суровые будни в разведроте.

«Мир и впрямь тесен, коль мы, оба с Урала, в Афгане встретились, — удивлялась про себя Оля. — А ведь она хоть и не детдомовка, но также одинока. Ни мужа, ни детей нет. Мать пять лет назад тяжело заболела и умерла, а у отца давно уже другая семья».

— А ты, Ольга, как я погляжу, все со своим солдатиком воркуешь. Как, первое блюдо у нас готово? — откуда-то из-за спины пробасил прапорщик Квасов, которому, похоже, не терпелось снять пробу с борща. А может, и не только с него. До женского полу начальник столовой был охоч. Как-то пробовал найти индивидуальный подход и к Рязанцевой, да только отшила она его быстро. Теперь в прапорщике, видимо, проснулась мужская ревность.

Вася другой, кристально-чистой души человек. Он еще наивный мальчишка, по сути, только вступающий в самостоятельную жизнь. Ему еще предстоит многое узнать, в том числе и в отношениях с женщинами. Тут он вообще профан. Но эти уроки постигаются быстро: было бы желание.

Он даже целоваться не умеет. Вечером, перед закрытием, когда они в столовой остались совсем одни, Василек робко чмокнул ее в щечку и покраснел, как рак.

— Да ну тебя, — улыбнувшись, притворно отмахнулась от приятных приставаний ухажера Оля.

В другой раз он поцеловал ее уже в губы, слегка дав волю рукам. Нежное прикосновение к груди неожиданно взволновало ее плоть.

Ничего больше она ему не позволяла, хотя завистливые бабы, судача по углам, уже уложили их в постель. А иные чересчур любопытные и бесцеремонные, не стесняясь, о свадьбе спрашивали. Ох уж эти, шурави-ханум, злилась в душе Оля, кого хочешь десять раз на день поженят и разведут. Сплетничают же потому, что каждой хочется быть хоть чуточку любимой и счастливой. Вот и сочиняют всякие истории.

С Васильком они теперь виделись каждый день. Солдатская столовая, ее работа, стала местом их встреч. От присутствия рядом любимого человека повару Ольге хотелось летать. Она боялась только одного: командирского решения о переводе рядового Гвоздева на какой-то другой участок. Впрочем, служить ему оставалось недолго: до весны. Она еще ничего не решила, как и он. Осторожно, чтобы ненароком не вспугнуть прилетевшую к нимптицу счастья, заговорили о ближайшем будущем.

— Я ведь старше тебя аж на тринадцать лет. Это много для женщины.

— Разве чувства возрастом измеряют? — возражал ей Вася и выдвигал свою теорию: мол, главное, чтобы люди нашли свою половинку, родственную душу, тогда брак будет скреплен на небесах, и ему ничто не грозит.

— А тебя не смущает возможный матриархат в семье? Все-таки у меня больше житейского опыта, не заметишь, как подкаблучником станешь.

— Оля, ты мой генерал. Причем любимый. Служить тебе — одно удовольствие.

— Тогда, товарищ рядовой, слушай приказ: без опозданий прибыть сегодня на домашний ужин. По случаю моего выходного дня.

— Есть, товарищ полковник.

— Как, меня уже понизили в звании? За что?

Со стороны наблюдая за этой парой, нетрудно было догадаться, что так ведут себя безмерно счастливые, по-настоящему влюбленные люди. Случайно однажды встретившиеся и не желающие больше расставаться.

…Оля и Василек, как и планировали, уехали в Советский Союз, на родной Урал вместе. Не расписанные, но уже помолвленные Афганистаном.

2. Двое на необитаемом острове

Двадцатипятилетняя Инна Нестеренко не скрывала, что приехала в Афганистан заработать денег на кооперативную квартиру. Личная жизнь как-то не сложилась, от распавшегося брака остался малолетний сын, который жил у бабушки, Инниной мамы, под Киевом. Когда она, собрав чемодан, по народной традиции, присела в прихожей перед дальней дорогой, Ромка, до этого спокойно игравший, вдруг обхватил ее шею ручонками и расплакался. Он не хотел, чтобы мама надолго уезжала.

— Сыночек, я же не насовсем, поработаю немного и вернусь к тебе с бабушкой. Привезу много-много подарков и твоих любимых машинок. Знаешь, какие они там большие и красивые!

Напоминание об игрушках успокоило малыша, и он уже согласился с неизбежным маминым отъездом.

— Ох, дочка, лучше бы ты дома оставалась. Чует мое сердце, что ничего хорошего тебя там не ждет.

— Мама, ты опять начинаешь? Хватит уже брюзжать, — рассердилась Инна. — Раз я решила, так тому и быть.

Теперь она жалела, что в минуту расставания не нашла более теплых слов для своих самых родных людей, на чьи фото, стоявшие на прикроватной тумбочке, не могла наглядеться.

Месяц в Афганистане пролетел незаметно. Не зря у военных день службы здесь засчитывается за три. На гражданских специалистов эта правовая норма не распространяется, так как считается, что они участие в боевых действиях не принимают. Но когда вчера, ближе к вечеру, душманы внезапно обстреляли военный городок, то падавшие где придется мины не различали, кто с погонами на плечах, а кто без них. Смерть и впрямь слепа и безразлична при выборе своих жертв.

Запросто ведь могла и в полковой штаб заглянуть, скорее всего, именно он и был самой желанной целью моджахедов. Даже одной мины хватило бы, чтобы нанести существенный урон беззащитному сборно-щитовому сооружению и людям, в нем находящимся. Когда рядом со свистом разорвался душманский подарок, Нестеренко по иронии судьбы как раз допечатывала приказ начальника штаба об усилении подразделений боевого охранения и караула. Что делать в этой ситуации, она не знала, поэтому, как и все женщины, осталась сидеть на месте. Хотя и испугалась, но ей психологически было легче находиться внутри помещения.

Обстрел, к счастью, закончился быстро, чему способствовали заработавшие в ответ «Грады». Эти реактивные установки, эффективно бившие по площадям, наводили на моджахедов панический страх.

— Ну что, с боевым крещением вас, Инна Николаевна.

По раздавшемуся от дверей басу она не сразу определила, кто это впервые здесь назвал ее так уважительно, по имени-отчеству. Повернув голову, увидела начальника штаба майора Игоря Селиванова. «Он, наверное, подтрунивает над ней. Хотя лицо, как всегда, серьезное, будто каменное. Неужели он никогда не улыбается на службе? Впрочем, глупо было бы веселиться, когда мины рвутся за окном».

— Не сильно испугались?

— Есть немного, я такая трусиха. Но все уже прошло.

— Как видите, у нас тут не курорт. «Духи» не дают расслабиться. Но ничего, мы их тоже щедро огоньком угощаем.

С тем и ушел: непонятно, зачем вообще заглянул. Неужели только захотел убедиться, что все служащие на рабочих местах, а не разбежались в страхе кто куда?

Должность машинистки не бог весть какая важная, поэтому Инна нос не задирала: с девяти до восемнадцати с двухчасовым перерывом на обед и жару исправно стучала наманикюренными пальчиками по клавиатуре. Начальник штаба претензий к ее работе не имел: печатала она приказы, распоряжения и другие документы быстро и грамотно.

Когда же проскочила та неуловимая искра симпатии, обдавшая ее приятным теплом? Инна заметила, что при появлении майора Селиванова ее глаза становятся непослушными, так и норовят оторваться от рукописного текста, лишь бы увидеть стройную, подтянутую фигуру офицера, его аккуратно выбритое, гладкое лицо, всегда пахнущее свежим одеколоном. Как-то начштаба двое суток отсутствовал: проверял сторожевые посты и заставы, а она не находила себе места, переживала, как бы чего не случилось в дороге. Никто ведь не застрахован от обстрела, подрыва на мине. Дурные мысли Инна старалась гнать прочь из головы. И сама не замечала, что волнуется за офицера, как за близкого, родного человека. Таким он был в ее мыслях, женском воображении.

«Да ты, подруга, никак влюбилась в начальника штаба, — иронично удивлялась самой себе. И как в большой тайне признавалась по „секрету“ себе: — А если и так, то что тут плохого?»

Нестеренко от штабных женщин немало узнала о Селиванове. И то, что он, единственный из командования полка, хранит верность жене и за год так и не завел себе любовницы, хотя стоило лишь пальцем поманить, и многие из женщин с удовольствием заполнили бы вакансию. Бабы судачили еще, что начштаба карьерист, фанатично предан службе, поэтому на амурные дела у него просто не остается времени. Если это правда, то оно, может, и к лучшему. Зачем ей лишние душевные страдания, переживания, не девчонка ведь уже? Да и не за этим она сюда ехала. Но чем настойчивее внушала себе не думать о майоре Селиванове, тем явственнее перед глазами вставал его облик. И с этим она ничего не могла поделать.

Близился Новый год, который впервые в жизни Инна встречала столь экстравагантно: вдали от дома, в мусульманской стране, без традиционной елки: здесь, в горно-пустынной местности, это непреодолимый дефицит. Майор Селиванов добровольно взял на себя обязанности Деда Мороза и по-военному скупо поздравил с праздником всех штабных работников, в том числе четырех женщин. Начштаба подарил Нестеренко чуточку больше внимания и даже слегка улыбнулся. А может, это ей только показалось?

…В новогоднюю ночь в полку случилось ЧП: ночью пропал автомат с двумя снаряженными рожками. Как еще не утащили вместе с оружием уснувшего на посту часового — неясно. Вот это обстоятельство больше всего и озадачило тех, кто проводил расследование. «Духи» вряд ли пощадили бы безалаберного солдатика и либо унесли бы его с собой в качестве живого трофея, либо вонзили бы нож в сердце. Подозрение пало на своих, в частности на «дембелей»: за проданный афганцам автомат можно выручить неплохие деньги, которых не на одни джинсы хватит. Но сколько ни «копали» под эту версию следователи прокуратуры, так никаких доказательств и не добыли. Из штаба округа в полк в середине января прислали комплексную комиссию во главе с первым заместителем члена Военного Совета. Она должна была поставить точку в зашедшем в тупик расследовании, а также заодно разобраться с анонимной жалобой на аморальное поведение командира полка подполковника Алексея Кудрявцева, поступившей неделей раньше в политуправление.

Генерал, формально выслушав на КПП доклад комполка, не только не подал руки, но в качестве приветствия даже не кивнул встречавшим его офицерам головой. Такое показательно-холодное обращение высокого гостя не сулило ничего хорошего.

— Бордель какой-то, а не боевой полк! — в праведном гневе рокотал генерал. — Какой вы пример показываете подчиненным, товарищ подполковник?! Никого не стесняясь, с любовницей ночуете в женском модуле, которая, по нашим сведениям, уже забеременела. Замполита тоже втянули в блуд, с ним у меня будет отдельный разговор. Потому и пропадают у вас автоматы, — без всякой логической связи перескочил на недавнее ЧП первый заместитель ЧВС округа.

Попытка подполковника Кудрявцева оправдаться мгновенно была пресечена еще более резкой руганью. Стало ясно, что молчание действительно золото.

Через двое суток высокая комиссия убыла в Кабул, а оттуда — в Ташкент. Перед отъездом генерал на служебном совещании огласил приговор: командира и замполита полка временно отстранить от должности. Начальнику штаба за упущения в организации службы войск объявить о неполном служебном соответствии. Поиски бесследно пропавшего автомата приказано продолжать. Уснувший на посту солдат отправлен на гауптвахту, на него заведено уголовное дело.

Внезапный приезд начальства и суровые оргвыводы стали темой номер один в женском общежитии. Тем более что некоторых его обитателей она непосредственно касалась. Вечером в бытовой комнате было не протолкнуться. Состоялся своего рода женсовет. Неформальный лидер сообщества продавщица военторговского магазина Света Разумкина, как обычно, за словом в карман не лезла:

— Девки, ну так же нельзя! Кому наш Кудрявый не угодил? Нормальный мужик, командир, хорошо к нам относится. А какая-то стерва, которая сейчас, возможно, стоит здесь и в душе радуется, решила сломать человеку карьеру. Позавидовала она чужому счастью, кляузу в политуправу настрочила, для убедительности сочинив байку про беременность. Узнать бы, кто на такую подлость способен…

Любовницы командира симпатичной тридцатилетней официантки Вали здесь не было. Она, закрывшись в своей комнате, никого не хотела видеть, затаив обиду на всех. Вот ведь как бывает: их интимные отношения ни для кого не были тайной, но никто ни командира, ни официантку Валю за глаза не осуждал. А вдруг у них настоящая любовь? Да, подполковник Кудрявцев официально женат, но кто, кроме него самого, знает, насколько счастлив он в браке. Да и семейное положение Валентины до конца неопределенное — то ли разведена, то ли все еще стоит формальный штампик в паспорте. Наверняка так и дальше встречались бы они как гражданские муж и жена, не выйди эти неузаконенные отношения за КПП полка. И тут средь бела дня грянул запоздалый гром с начальственными молниями, под их воздействием в политотделе уже требуют заклеймить позором аморальное поведение коммуниста и комсомолки… Еще немного, и можно будет грешников по афганским средневековым законам публично казнить физически. А пока разрешено в упор расстреливать души.

Когда эту мысль вслух произнесла хохлушка Инна Нестеренко, некоторые девки ей, как в театре, зааплодировали. Она, не ожидавшая такой реакции, слегка смутилась. Просто высказалась откровенно. Почему люди не могут обходиться без зависти, кляуз? Насколько ведь дышалось бы и жилось легче…

ЧП и последовавшее за ним строгое взыскание майор Селиванов принял близко к сердцу. Он, и без того не особо разговорчивый, еще больше замкнулся в себе, ходил мрачнее грозовой тучи. Вечерами подолгу засиживался в кабинете: корпел над бумагами, кого-то вызванивал по телефону, уточняя обстановку, а ближе к ночи шел проверять караул и только после этого направлялся в свою отдельную комнату в офицерском модуле. Такой сверхурочный график изматывал физически, но он же притуплял боль от учиненного начальством разноса. Майор Селиванов считал его лишь отчасти справедливым. Если бы не этот злосчастный автомат, поиски которого так ни к чему и не привели, полк по-прежнему был бы на хорошем счету. И про личную жизнь командира никто бы не трезвонил. А теперь во всех смертных грехах обвиняют, что было и чего не было приписывают. Но у Селиванова совесть чиста: ни в чем постыдном, недостойном звания офицера он не замешан. Служба, как и полагается, на первом месте. Как в песне о летчиках из популярного кинофильма: «Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом».

Кстати, о девушках. Эта новенькая машинистка с Украины ничего: симпатичная краля. Всегда опрятно одета, пунктуальна в работе. А улыбка у нее, как у Джоконды: загадочно-обворожительная. Глаза же — с грустинкой, светло-голубые, как у Маши — жены. Как там она? Трудно ей, конечно, с двумя пацанами управляться, да еще уроки вести. Просил в письмах временно оставить школу, но разве ее, педагога-фаната, переубедишь? Мысли о жене, любимых сыновьях-погодках, Коле и Сереже, без пяти минут первоклашек, но уже умеющих читать и писать, развеяли грусть и наполнили душу теплом, спокойствием. Эти три родных живых существа — главный его резерв в жизни, крепкий тыл, с которым никакая война не страшна. Так должно быть у каждого человека, претендующего на звание счастливого.

…Инне приснился странный сон. Будто после кораблекрушения попали они с майором Селивановым на необитаемый остров. Робинзоны по несчастью оказались перед выбором: погибнуть порознь или спастись, став одним целым. И тогда перед лицом смертельной опасности поклялись они всегда быть вместе, скрепив обещание жарким и до бесконечности долгим поцелуем.

В сладостной истоме она и проснулась. Как жалко, что это был всего лишь мираж, фантазия во сне, невозможная в действительности. А может, Афганистан и есть тот необитаемый остров — риска для жизни, настоящих испытаний здесь с лихвой на всех хватит?

В четверг после обеда майор Селиванов загрузил ее по полной программе: на следующий день он ехал с обстоятельным докладом в штаб дивизии. Требовалось напечатать кучу документов и справок. Инна, заваленная работой, едва успевала справляться с ними. Поэтому не сразу заметила появившегося в дверях начальника штаба.

— Инна Николаевна, мне что-то нездоровится. Пойду к себе. Когда закончите, принесите, пожалуйста, бумаги в модуль. Я еще с ними поработаю.

Около восьми вечера, старательно сверив напечатанное с рукописным оригиналом и разложив листы в строгой последовательности, Нестеренко направилась в офицерское общежитие. Она не была в нем еще ни разу, но ей сказали, что комната майора Селиванова от входа третья справа.

Инна тихонько несколько раз постучала в дверь, но никто не ответил. Поняв, что открыто, она переступила порог без разрешения. На кровати у окна увидела спящего в спортивном костюме начальника штаба. На его красивом лице была заметна печать усталости. На столике лежал термометр и какие-то таблетки. Оставив бумаги, Инна повернулась и сделала пару шагов к выходу, когда услышала за спиной знакомый голос:

— О, это вы, извините, я тут вздремнул немного.

Поднявшись с кровати, он усадил ее на один из двух стульев, предложил чаю.

— Знаете, я до Афгана вообще не признавал этот напиток. И кипяченой воде с листочками и травами предпочитал компот, молоко, кефир. Все удивлялся: как в такую жару люди пьют горячий чай. Оказалось, что он-то как раз лучше всего и утоляет жажду. Правда, наш грузинский не выдерживает конкуренции с индийским, китайским. У меня и тот, и другой есть: вам какой?

— Все равно. — На глаза снова попался термометр и после наступившей паузы Инна спросила: — У вас высокая температура?

— Уже почти нормальная — 37,5. Вот сейчас еще чай таблеткой закушу и буду здоров, — пошутил хозяин комнаты.

Инна мельком огляделась: обычная холостяцкая обитель. Двухстворчатый шкаф для одежды, умывальник с небольшим овальным зеркалом в углу, тумбочка, стол. Стену у кровати украшало изображение березовой аллеи парка с встающим над ней солнцем.

— Красивая картина. Интересно, кто ее нарисовал?

— Имя этого художника миру неизвестно. Селиванов его фамилия.

Он приятно удивил. Она думала, что начштаба только военные карты рисовать умеет. Рядом с картиной — семейные фотографии супруги, сыновей. «Жена симпатичная», — с горчинкой ревности отметила про себя Инна. Селиванов заметил этот оценивающий взгляд и продолжил в тему:

— Маша и медведи, как я в шутку называю сыновей — Никиту и Гришу. Славные они у меня. А у вас, насколько я знаю, тоже сын есть?

— Да, чуть моложе ваших — Ромка. Скучаю по нему больше, чем за мамой.

— И я тоже часто своих вспоминаю, особенно когда устаю, как загнанный волк, или когда на душе паршиво.

— Не переживайте вы так, Игорь Иванович, из-за этой дурацкой комиссии. Главное, что вас в полку уважают и… любят.

Последний глагол она произнесла с запинкой, чуть покраснев. Но Селиванов, похоже, не придал этому значения.

После чаепития Инна подумала, что неприлично допоздна засиживаться в гостях у женатого мужчины, к тому же непосредственного начальника. Но и уходить ей не хотелось. Она с удовольствием осталась бы в этой комнате на правах хозяйки, навела бы здесь идеальный порядок. Если бы он только предложил.

— А давайте я посуду помою, — обрадовалась Инна внезапно возникшей идее. И не дожидаясь согласия, ловко собрала на поднос чашки, ложки, блюдца, тарелки и унесла их к раковине.

— Вот и моя жена такая же, ненавидит грязную посуду. А уборку в квартире каждый день делает, сдувая пылинки с мебели, ковров. Прямо комплекс какой-то развился…

«У тебя самого комплекс, — со злостью подумала Инна. — Только про Машу свою, ненаглядную труженицу, и тараторит, никого не замечая вокруг».

— Я пойду, Игорь Иванович. Уже поздно.

Инне казалось, что он в последний момент под надуманным предлогом остановит ее, скажет теплое слово, по-мужски крепко обнимет за талию, плечи и прижмет к себе. Она нисколечко не будет сопротивляться ни этому напору, ни последующему за ним страстному поцелую, а с жадной готовностью и удовольствием откликнется на них.

— До завтра. Спокойной ночи, — эти четыре холодных слова вмиг спустили ее с небес на грешную землю и нещадно разбили все тайные надежды.

«Дура, навоображала себе черт знает что! — в такт шагам стучали в голове возмущенные мысли. — Захотелось разведенке снова ощутить себя женой, пусть даже походно-полевой. Хоть на год, хоть на несколько месяцев — неважно. Лишь бы опять было кому дарить неистраченную нежность и заботу. Так уж мы, бабы, устроены. Но этот дефицит настоящему служаке майору Селиванову, оказывается, не нужен. Хотя в чем он виноват? Только в том, что преданно любит свою жену?»

После того вечера за ночь, как дрова в печке, все перегорело и улеглось в душе штабной машинистки Нестеренко. Будто сработал внутренний предохранитель, в целях безопасности вовремя отключивший предельный накал эмоций и страстей. Так в тихой печали и скончалась в ней безответная короткая любовь.

Другими глазами уже смотрела Инна на начальника штаба полка, замечая в нем не только очевидные достоинства, но и недостатки. Такие, например, как привычка перебивать собеседника, не выслушав до конца, пусть даже это и твой подчиненный. Или что это за странная манера копаться в бумагах и не обращать никакого внимания на вошедшего в кабинет человека, пока тот сам не напомнит о себе? А по телефону как он разговаривает, особенно с младшими офицерами — грубо, бесцеремонно, нередко употребляя для связки слов мат. Да, если критично приглядеться, не такой уж он и красавец: до Алена Делона ему далековато.

А однажды Селиванов позволил себе отчитать ее как девчонку за пропущенный абзац. Она, конечно, виновата, кто-то не вовремя ее отвлек, вот и вкралась досадная ошибка: с кем не бывает? Но зачем же из мухи делать слона? И этого педанта-зануду она любила?

А вчера что он на общем построении сообщил? Хотя, говорят, это рекомендация работавшей в полку комиссии, но без служебного рвения начальника штаба, оставшегося за командира, здесь вряд ли обошлось. Назавтра объявлен субботник, только не трудовой, а боевой. Все офицеры, прапорщики, а также гражданские специалисты, включая женщин, идут на полигон выполнять упражнение учебных стрельб из автомата и пистолета. Дескать, обстановка военная, поэтому каждый при необходимости должен уметь защитить себя сам. «Ворошиловские стрелки» из женщин вряд ли получатся, но первоначальные навыки обращения с оружием им не помешают.

Инна отнеслась к этой затее спокойно. Хоть какое-то разнообразие в монотонной службе. Светка Разумкина в своей манере выдала лозунг-речевку:

— Главное для бабы — научиться стрелять глазками, а не из пистолета Макарова.

Штабные женщины подошли позже, поэтому выполняли упражнение последними. Майор Селиванов вальяжно прохаживался, как петух среди кур, давая неопытным стрелкам практические советы. Вот и к Инне приблизился, показал, как лучше и куда именно целиться. Она явно промахнулась, оставив мишень нетронутой. Он успокоил:

— Ничего страшного. Не напрягайтесь, внутренне пожелайте себе успеха.

Она, как примерная ученица, все так и сделала. Но что это? Вместо выстрела — сухой щелчок.

— Товарищ майор! Что-то с пистолетом случилось. Смотрите.

И чтобы наглядно показать, что произошла осечка, она, машинально повернувшись в сторону офицера, вновь нажала на спусковой крючок. Неожиданно грянул выстрел. Все произошло в какие-то мгновения, никто ничего не успел понять, только Инна увидела, как неестественно широко, словно крылья, раскинул руки майор Селиванов и, постояв немного, рухнул на землю. Случайная пуля перебила офицеру сонную артерию: он умер через несколько секунд.

— Боже, что я натворила! — не своим голосом завопила Нестеренко, когда до нее дошел весь ужас произошедшей нелепой трагедии.

Как опасную ядовитую змею отбросила она пистолет подальше и кинулась к истекавшему кровью майору. Губами припала к его уже побледневшему холодному лицу, в нервной судороге обхватила голову, умоляя не умирать. Но все кончено. Ничего уже не вернешь, не поправишь, как на печатной машинке пропущенный абзац. Она впервые почувствовала, что ей не хочется жить.

Что было дальше, Инна помнит смутно, как и состоявшийся затем судебный процесс. Зачитываемый приговор, на что обратили внимание и все присутствовавшие в зале, подсудимая слушала отстраненно, равнодушно, будто он ее вовсе не касался. Дали Инне Нестеренко два года тюрьмы. Прокурор просил больше, но суд учел два смягчающих обстоятельства. То, что в совершенном по неосторожности убийстве офицера молодая женщина полностью признала свою вину, а также, приняв к сведению, что она одна, без мужа воспитывает малолетнего сына.

Теперь уже ясно, что не случайно приснилось ей кораблекрушение и тот странный необитаемый остров. Ведь там они выжили, поклявшись в смертельной опасности быть вместе. А в жизни майор Селиванов и штабная машинистка Нестеренко оказались порознь, поэтому и случилась с ними беда. После такого объяснения трагедии ей хоть ненамного, но стало легче.

Гибель начальника штаба оформили как смерть в бою. Эта святая ложь гарантировала семье офицера государственные льготы. Это ничтожно малая, но хоть какая-то компенсация за преждевременную потерю мужа и отца.

3. Белая ворона

«Спросили однажды столетнего горца: в чем секрет его долголетия? „В любви, — не задумываясь, ответил мудрец. — Она настоящий эликсир молодости, необходимый девушке, идущей под венец, и старцу, доживающему век“. А в чем земное счастье? „В жизни, наполненной силой любви“, — ответил дедушка.

Из этого можно сделать вывод: жизнь и любовь, эти сестры-близнецы, как земля и небо, как два берега реки, не существуют порознь, а являются неделимой материей, гармонично дополняя друг друга».

Такую запись оставила вчера Катя Круглова в своем дневнике под впечатлением прочитанного философско-исторического трактата малоизвестного восточного автора Алишера Джабраилова. Эта пропитавшаяся мудростью человеческой мысли и едкой афганской пылью двухсотстраничная книжка случайно попала ей на глаза, когда в полковой библиотеке Катя проводила ежегодную инвентаризацию. Книги — ее профессия, ее безграничный духовный мир, в котором она комфортно себя чувствует. В нем нет насилия, бессмысленной жестокости, истребляющих человечество войн. Это ее второй дом, куда вхожи единицы самых близких людей, а пропуском служат вера, надежда, любовь.

В этом доме необычная планировка: тут стены условны и сдвинуты на сто, двести и даже тысячу лет. Здесь поселились и живут добрые сказочные феи и послушные оловянные солдатики из беззаботного детства, не ведающий страха в сражении с ветряными мельницами Дон Кихот и ненаглядная Золушка, ищущая золотую туфельку, здесь собрание ее поэтических сочинений и кладовая романтических грез, бесконечных мечтаний о принце на белом коне…

У Кати самая невостребованная на войне профессия: она библиотекарь, хозяйка почти десяти тысяч различных по содержанию, году издания, жанру книг. Это, как она недавно узнала, считай, на каждого солдата дивизии по экземпляру. Ей всего двадцать четыре года: хотя мама говорит не всего, а уже, намекая на статус незамужней девушки. Мама у Кати кандидат филологических наук, пишет докторскую диссертацию о тенденциях, особенностях развития древнегреческого языка и его влиянии на общественные процессы. Она была категорически против сумасбродной Катиной идеи поехать в Афганистан. «Наивная, глупая девочка, начитавшаяся пустых идеологических лозунгов, ура-патриотических газетных передовиц о высокой миссии советского интернационализма, ты даже не представляешь, куда собралась. Сейчас же выкинь из головы эту пустую затею!» — чуть ли не топая ногами, требовала ученая мама. И чем жестче, своенравнее и напористее она это делала, тем активнее формировался протест, сильнее становилось ее внутреннее сопротивление диктату. А папа, директор завода, в армии служивший в десантных войсках, молодец, поддержал ее. И даже знакомому полковнику из штаба округа позвонил, попросил посодействовать в оформлении документов. Так, вместо безупречной, нарисованной мамой, линии судьбы она выбрала свою: жизнь-то ее. И пока не пожалела, что на два года сменила московскую прописку на кабульскую.

В библиотеку, тихо постучав, вошел солдат. Вместо привычного автомата в правой руке держал он томик стихов Пушкина. Связист Паша Скрябин сам пробует писать стихи. Одно, посвященное первой школьной любви, он, слегка стесняясь, прочитал Кате. Ей оно понравилось своим лиризмом, предельной юношеской искренностью. И пусть технологию стихосложения автору не всегда удалось выдержать, как и укротить стремительного скакуна, именуемого рифмой, прозвучавшие поэтические строки нашли отклик в душе.

Паша признался, что со временем хочет издать свой сборник, поступить в Литературный институт. Интересовался, большой ли конкурс в вуз, нужна ли изданная книга и будет ли у него после службы в Афгане при сдаче экзаменов какая-то льгота.

— Надо мной ребята в роте подшучивают, Пушкиным называют. Я не обижаюсь. Однажды на ночном дежурстве в аппаратной, чтобы сон прогнать, офицер попросил стихи почитать. Я спросил, о чем, у меня разные есть: о любви, друге, Родине. «О матери», — уточнил он. И я попал впросак: ни одного такого стихотворения не написал. Наверное, потому, что воспитывала меня мачеха.

Паша замолк, выхватив цепким взглядом новый сборник Андрея Вознесенского «Антимиры» на полке.

— Слушай, я в своем Витебске его по библиотекам обыскался, а здесь, пожалуйста, свободно стоит, — обрадованно тараторил солдат-книгочей, будто клад нашел.

Катя с доброй улыбкой наблюдала за ним. Вот он, настоящий читатель, знаток и ценитель художественного слова! Правда, таких, как Паша Скрябин, увы, считаные единицы в полку. Большинство же солдат не знают даже, где библиотека находится, а если и заходят сюда изредка, то чтобы познакомиться: не с новой книгой, а с ней. Правда, Катя с потенциальными кавалерами не по годам строга, потому, наверное, они больше одного раза и не появляются. А один солдат-увалень из комендантской роты, посмевший ее возле стеллажа нагло облапать, за что и получил звонкую пощечину, в запале бросил: «А ты, оказывается, недотрога. Типичная белая ворона».

Катя вначале сильно обиделась, закомплексовала, а потом, успокоившись, расценила это как комплимент. В птичьей стае именно такая и выделялась бы на общем сером фоне.

Офицеры и прапорщики заходят в библиотеку чаще, особенно когда услышат о новых поступлениях книг. Берут в основном фантастику, детективы, а вот классическую литературу редко спрашивают. Обидно Кате за почти невостребованных здесь ее любимых Чехова, Лермонтова, Достоевского, Толстого, Тургенева. Неужели они устарели?

— А русские народные сказки есть? — озадачил неожиданным вопросом читатель в погонах прапорщика, которого она видела впервые. «Шутник», — промелькнуло в голове.

— Про серого волка и Бабу-Ягу? — с улыбкой уточнила Катя.

— Я серьезно, люблю сказки, только остроумные, с оригинальным сюжетом. Хорошо отвлекают от суровой действительности.

— К сожалению, ничем не смогу помочь. Вам нужно в детскую библиотеку, но таковая по штату не предусмотрена.

Прапорщик слегка расстроился. Но, чтобы не уходить с пустыми руками, попросил дать почитать что-нибудь про любовь, на ее усмотрение. Катя предложила нравившиеся ей новеллы Цвейга. Прапорщик взял их и молча неспешно направился к выходу.

— Постойте, я же не оформила читательский формуляр. Ваша фамилия?

— Брежнев, — несмешно сострил он. — А если по паспорту, то Богатырев Иван Степанович. Коренной туляк. Не была в городе охотничьих ружей, самоваров и пряников?

— Проездом только.

Так они познакомились. Богатырев Кате совершенно не понравился: обращение на «ты», простой, грубоватый юмор, походка как у слона. Внешне напоминает ресторанного вышибалу: оправдывающая фамилию косая сажень в плечах, руки словно созданы для боксерских перчаток и гирь, лицо непропорционально вытянутое, в веснушках. Такой словесный портрет появился в дневнике Кругловой, который за три афганских месяца «распух» почти до сотни тетрадных листов.

А через неделю прапорщик Богатырев вновь неприятно удивил. Едва переступив порог помещения, приспособленного под библиотеку, огорошил:

— Я потерял этого… как его… Цвейга. Везде обыскался, наверное, кто-то взял почитать. Согласен возместить материальный ущерб.

— Вы понимаете, эта книга уже не новая, и по остаточной стоимости красная цена ей рубль. Но разве это компенсация? Тем более что книга в некотором смысле уникальна: другой такой в библиотеке нет.

Договорились, что прапорщик принесет какую-то достойную замену.

Иногда, самокритично оценивая себя как бы со стороны, Катя соглашалась с тем солдатом: она и впрямь белая ворона. Ни с кем из мужиков романы не крутит, ночует исключительно в своей кровати, даже в кино редко ходит. Ни с кем из женщин за три месяца близко не сошлась. Единственной настоящей подругой стала книга, этот кубический кусок горячей, дымящейся совести, как образно написал Борис Пастернак. В этом чистом мире грез и иллюзий, разительно отличавшемся от суровой военной действительности, пропитанной мужским матом, потом и кровью, полковой библиотекарь Катя Круглова добровольно жила затворницей. И ей было по-своему уютно в нем.

У соседки по комнате Любы Головиной, настоящей «чекистки», бесстыже спавшей за деньги с солдатами и офицерами, был свой взгляд на бренную жизнь, сводившийся к простому правилу: отрывайся по полной программе, пока молода, востребована. И она не теряла дни даром, куролесила, как последняя московская шлюха, разумеется, с удовольствием и материальной выгодой для себя. После трудовой ночной «вахты» соседки Катя без отвращения не могла глядеть на ее сильно помятое, в засосах лицо. Поговаривали, что она не брезговала, охотно спала и с афганцами-дуканщиками, которые рассчитывались за ночь любви вещами — джинсами, кофточками, маечками, набором косметики. К этому «предпринимательству» поначалу Люба пыталась подтолкнуть и только приехавшую из Союза Катю, но та с негодованием отвергла оскорбительное предложение.

— Вот так целкой и состаришься! — зло выпалила Головина, и после того разговора они почти не общались, хотя делили одну комнату.

Про других «шурави-ханум», ведших далеко не праведный образ жизни, Круглова была также наслышана, но меньше. В принципе каждый идет своей дорожкой. Да, боевая обстановка накладывает свой отпечаток на мораль и нравы, незаметно подтачивая нравственные устои. Близость возможной смерти толкает в жаркие объятия любви. И осуждать за это страстную женскую или мужскую душу никому не дано, кроме Всевышнего.

…Прапорщик Богатырев, кажется, решил ее и дальше удивлять. Мало того, что пришел в библиотеку за… минуту до ее закрытия, так еще и с шикарными красными маками. Где он их только достал?

— Это вам, Катюша, — произнес одним словом, почему-то перейдя на «вы». — В предгорье такого добра хоть косой коси. Вот я и подумал, что вы просто обязаны видеть эту природную красоту.

— Спасибо. Все так неожиданно… И приятно, конечно.

— А это компенсация за Цвейга.

Катя с настороженным любопытством взяла в руки небольшой сверток. Развернув, увидела три камушка небесной синевы. С недоумением посмотрела на Богатырева.

— Лазурит. В Союзе из него делают красивые ювелирные изделия.

Она попробовала робко отказаться от подарка, но Иван и слушать не хотел. Войдя в роль галантного кавалера, попросил разрешения провести девушку до женского модуля.

«Вот и у меня ухажер появился. Белый ворон, значит», — с иронией подумала, вспомнив обидные слова солдата из комендантской роты.

Через день третий горный батальон, в котором прапорщик Богатырев был старшиной, а по совместительству на боевых еще и исполнял давно вакантную должность командира взвода, ушел на очередное задание. И библиотекарь Круглова впервые испытала чувство настоящей тревоги за другого человека. Хотя, если разобраться, кто он ей? Обычный читатель, к тому же проштрафившийся, решивший загладить свою вину попавшимся под руку подарком. Но кто-то невидимый не соглашался с таким мнением и убеждал в обратном: этот парень тебе уже не безразличен, он стал ближе всех остальных, потому ты и переживаешь, как бы с ним ничего не случилось.

Почему на земле существуют войны? Миллиарды людей уже истреблены в них за тысячи лет цивилизации. Неужели лучшие умы человечества не могут придумать эффективное антивоенное средство, которое сохранило бы целые поколения?

Если немного пофантазировать и на миг представить невозможное: по воле Всевышнего прекращены абсолютно все вооруженные конфликты и больше ни на одном из пяти континентов не льется кровь, не стреляют, не убивают людей, — это же какое великое счастье свершилось бы, просто земной рай наступил! Непроизвольно родившуюся мысль Катя занесла в дневник, в котором впервые нашлось место и для тульского паренька Ивана Богатырева.

Она по-прежнему жила в своем книжном мире грез и иллюзий, в котором чувствовала себя комфортно, в абсолютной безопасности, как и дома, в Москве, много читала, благо, что эта ее профессиональная обязанность на сто процентов совпала с душевной потребностью. В отличие от своих немногочисленных читателей Катя все-таки предпочитала легкой беллетристике классику русской и зарубежной литературы. Углубившись в перипетии романа «Милый друг» Мопассана, она не сразу уловила истинный смысл фразы, сказанной нарисовавшимся на пороге солдатом из батальона связи:

— Пушкина убили…

— Да, на дуэли, — машинально ответила и осеклась. Ее осенила страшная догадка. Еще до конца не веря в случившуюся трагедию, Катя с ужасом и надеждой уточнила:

— Ты про Пашку Скрябина говоришь?!

— А про кого же еще? Он у нас один такой поэт… был.

Слезы вмиг наполнили глаза, от нервного волнения задрожали губы. Она плакала навзрыд, никого не стесняясь. Нет больше ее лучшего читателя, Вселенная обеднела на одного чистого, светлого мальчика, мечтавшего о литературной славе и всерьез собиравшегося сделать жизнь людей чуточку добрее, гуманнее. Но суровый окружающий мир оказался не готов к этому и в отместку за смелые намерения убил парня.

После горького известия, выбившего Катю из равновесия, ноги сами понесли ее в третий горный батальон. Дежурный сержант немало удивился, впервые увидев в расположении молоденькую библиотекаршу. «Уж не за должниками ли она пожаловала, да только напрасно: ребята еще двое суток будут на боевых». Так и сказал.

— А может, вы знаете, как там прапорщик Богатырев, все у него в порядке?

— Хм, старшина дело знает. Не переживайте, вернется. Я слышал, что он книгу потерял, вы, наверное, из-за этого здесь…

«При чем здесь книга?!» — хотелось крикнуть Кате на весь свет. Но ничего объяснять дежурному не стала, смущенно поблагодарив, направилась к выходу.

Ей приснился странный сон. Как будто они вдвоем несутся наперегонки с ветром по бесконечному полю, до горизонта усеянному красными маками, и не могут остановиться. А убегающее эхо зовет их дальше за собой. Катя до самого рассвета не смогла сомкнуть глаз. Была бы жива бабушка, она бы любой, самый запутанный сон разгадала. «Если вспомнить философское изречение о том, что движение — это жизнь, значит, ничего плохого во сне нет. Но почему они бежали по красным макам? Это явно не к добру».

Под вечер вернулся в городок третий горный батальон. Катя, как только услышала гул бронетранспортеров, выбежала навстречу, от волнения забыв даже закрыть библиотеку на ключ. Она очень соскучилась по своему читателю прапорщику Ивану Богатыреву и с неизвестным до этого чувством внимательно всматривалась в проходившую мимо колонну. Радостно екнуло готовое вырваться из груди сердечко, когда глаза увидели на броне его, запыленного, уставшего, но живого и невредимого. Кате в ту секунду показалось, что нет здесь для нее роднее человека, чем этот скромный тульский парень со слоновьей походкой и погонами прапорщика…

(обратно) (обратно) (обратно)

Анатолий Сурцуков ЭСКАДРИЛЬЯ НАНОСИТ УДАР (Повести и рассказы)

ЭСКАДРИЛЬЯ НАНОСИТ УДАР

ОТ АВТОРА

Вашему вниманию предлагается описание подготовки и выполнения боевых задач в Афганистане одной вертолетной эскадрильей.

Автором предпринята попытка рассказать о событиях начала восьмидесятых годов прошлого столетия, увиденных глазами капитана советских ВВС.

Все события, факты, имена, диалоги, явления природы и ощущения, приведенные в данном издании, — ПОДЛИННЫЕ.

СТРАХ

На войне боится каждый. Не боится только дурак или псих. Особенно страшно поначалу, когда не знаешь, откуда ждать основной опасности. Потом чувство опасности притупляется, сознание получает возможность принимать осмысленные решения, но все равно в глубине души остается постоянное чувство настороженности чуткого зверя, знающего, что в любой момент по нему может грянуть выстрел. Это что касается лично твоей любимой шкуры…

Однако на войне у командиров есть и другие страхи — за действия своих подчиненных (справится — не справится), за действия взаимодействующих подразделений (поддержат — не поддержат), и самый Главный Страх — за правильность принятого тобой, отцом-командиром, РЕШЕНИЯ…

Однажды, в июле 1982 года, штабом 40А была задумана операция под Газни. Рядовая, в общем-то, «текущая» операция, коих было много. Достаточно сказать, что в тот год 50 осап^[118] не вылезал из таких операций, как мужичок в средней полосе осенью не вытаскивал лаптей из чавкающей грязи. Всего-то и надо — к северо-западу от Газни в ущелье высадить десант, около двухсот человек. Ну, само собой, поддержать огоньком сверху, подвезти потом боеприпасы и харч, воду и после победной реляции вывезти десант обратно к едреной мамке в родные казармы к долгожданным полковым кухням. Правда, в ущелье этом, по данным ненаглядной разведки, духов ощущалось голов четыреста, исламских комитетов — с десяток, складов с оружием, из-за которых все это затевалось, — аж восемь, и прикрывался весь этот гадюшник ни много ни мало сорока зенитками, часть из которых наши старые знакомые — ДШК,^[119] а вот другая часть — вещь посерьезнее, ЗГУ,^[120] которые мы на своей шкуре попробовали в Панджшере. Эта хрень с двумя стволами (каждый калибром 14,5 мм) способна БТР расколоть, не то что хлипкую, лоскутную броню «восьмерок».

Раненько утром накануне операции пригнали мы свою стайку вертушек из родного Кабула в Газни и стали ждать прилета командующего ВВС 40А В. Г. Шканакина, который должен был поставить задачу.

Мы к тому времени были уже тертые волки — не слепые котята, прибывшие на войну десять месяцев назад.

Не успели остановиться винты, как мои ребята без напоминаний, по отработанной схеме побежали добывать данные о районе предстоящих действий — кто в ХАД,^[121] кто в Царандой,^[122] а кто и в «Каскад» с «Никелем».^[123] Не то чтобы мы не доверяли нашей родной разведке, а так, на всякий случай, — уточнить, дополнить сведения о районе, где предстоит утром кувыркаться, — всегда нелишне.

Через час картиночка по крупицам, как из мозаики, была собрана. А тут и командующий подоспел, а с ним — свита из офицеров штаба, человек двадцать.

Выстроили нас прямо на стоянке, развернули с десяток схем, нарисованных на ватмане (наверное, не одну ночь солдатики мучились, чертили), и начал «оператор» (офицер оперативного отдела) унылым, занудливым голосом, как пономарь, зачитывать РЕШЕНИЕ.

Только смотрю я, как другой офицерик под аккомпанемент этого гундежа в карту указкой тычет, и начинаю медленно холодеть, несмотря на июльскую жару. Мамочки, да они же нам маршрут десантирования назначают аккурат через самое скопище этих самых ДШК и ЗГУ! Это по нашим, «уточненным» данным, о которых, похоже, в штабе-то не догадываются…

Тут Шканакин заметил мои невнятные телодвижения и, обращаясь персонально (ну как же, старый знакомый по Панджшеру, Мазари-Шарифу, Миттерламу и другим не менее знойным заварушкам), спросил: «Тебе что-то непонятно?!» Откуда только наглость у меня взялась? Обычно я человек почти застенчивый, а тут брякнул: «Товарищ командующий, дык ведь костей не соберем по этому варианту!»

В. Г. (так его за глаза звали, т. к. Владимир Геннадьевич и естьимя-отчество командующего) сурово насупил брови и, надвигаясь взглядом, как танк на окоп, спросил: «А что ТЫ предлагаешь?!»

Суетливо и сбивчиво, опасаясь, что перебьют, заткнут, не дадут сказать самого главного, жизненно важного, стал я излагать свой вариант: как просунуться в это злосчастное ущелье. И тут, конечно, перебили. Вскинулся навстречу моему словесному потоку оператор и возопил:

«Товарищ командующий, да что этот комэска себе позволяет, мы всем штабом думали, отрабатывали, схемы по ночам чертили, а он…»

Ну, думаю, все, куда нам, знай свое место, получил по сопаткам, молчи, хрящ, и не чирикай. И тут происходит нечто странное. Командующий жестом останавливает этого блудоверта и произносит пугающую фразу: «Тебе, комэска, выполнять основную задачу; как ты скажешь, так и будем работать, а вам (это он обратился вновь к свите) за ночь все схемы переделать, как он говорит».

Немая сцена, занавес пополз было, закрывая застывшую «группу товарищей», но тут я опять встрял, ухватившись с отчаянием обреченного за его концы:

«Там еще пара укрепрайонов мне мешаться будут на заходе, да и прикрытие не мешало бы…»

В. Г. задумался, посмотрел куда-то вглубь себя и изрек:

«…Завтра в восемь утра этих объектов не будет… А что касается прикрытия… Восемь Су 25-х и 12 МиГов 21-х тебе хватит?»

Я мысленно поперхнулся и, с трудом сохраняя невозмутимый вид, выдавил из себя: «Хватит».

«Ну, тогда вперед, командир», — захлопнул дверь всех сомнений командующий и исчез в вихре подхвативших его дел…

И наступило утро. Не знаю, что там думали стрельцы в ночь перед соответствующей казнью, но мне довелось до утра передумать немало.

Утреннюю благость мгновенно разрушили десятки одновременно раскручиваемых винтов. Неуклюже подскакивая на неровностях, вертушки одна за другой подрулили к взлетке и, набычась, угрожающе задрав хвосты, ввинтились в серый туманный воздух. ПОШЛИ!..

И все. Там, внизу, остались сомнения, раздумья, прочая лирика. Идет ПОЛЕТ, и тебе уже не до чего, кроме того, что с тобой в полете еще стая волков, которых ты обязан вывести на цель; выждав момент, подать знак, когда вцепляться в горло врагу, не дать им устроить бестолковую свалку при этом и, обдурив соперников, обойдя капканы, привести всю стаю в целости и сохранности обратно к восторженно и с надеждой ожидающим самкам и детенышам…

И тут, прервав сумасшедший ритм полета на ПМВ (предельно малой высоте), буквально под брюхом, подбросив вертушку вверх, раздается взрыв. Что это? Теряюсь в догадках, судорожно, в доли секунды перебирая возможные варианты. Подбили кого-то, столкновение со склоном, подорвался какой-нибудь БТР? Крутим башкой на 360 градусов и видим — вразвалку, вальяжно из-за склона появляется пара «двадцатьчетверок» Буренского, командира звена соседней эскадрильи, которые нас на заходе должны прикрывать. Суматошно вращая винтами, они спешат освободить нам путь. Оказывается, вертушки, расчищая нам заход, любезно уронили на мешающий при заходе укрепрайон пару «соточек» (бомба ОФАБ-100, калибром 100 кг), но при этом шамканули, гады, по времени… Ну, благо, разорвавшиеся под нашим брюхом бомбы веером осколков вокруг брызнули, а то бы, как говорится, вся задница была в шрамах. Ладно, не до переживаний сейчас, за вечерним «чаем» обсудим.

Вот и ущелье…

Мрачное, с серыми насупившимися склонами, узкое и зубастое, как пасть дракона. Я ныряю туда первым, как с трамплина в холодную воду, и за мной, засасываемые в водоворот его изгибов, суются остальные. Каждый пилот в этот момент — туго натянутый лук, готовый к мгновенному выстрелу, но в эфире — тишина, мы давно привыкли действовать молча, оставляя радиосвязь в девственной чистоте для непредвиденного, да и подарки врагу (он ловко использовал результаты радиоперехвата) надоело делать.

С ходу, не размазывая траекторию захода, сразу после четвертого разворота, развернув против ветра машины, по одному приземляемся, и не успевают еще мелькнуть над обрезом двери пятки крайнего десантника, резко взлетаем, переводя машины сразу в набор высоты и, маневрируя, уходя от возможных трасс сзади и спереди (потому что, когда ты ее, трассу, увидишь, будет поздно), вылезаем из ущелья.

Уф, теперь можно выдохнуть. Только можно ли? До аэродрома — минут двадцать, всякое может приключиться…

Однако в эфире по-прежнему тишина, только периодически борттехник по СПУ (переговорному устройству между членами экипажа) талдычит о нормальной работе аппарата.

После посадки все по условному рефлексу, выработанному в эскадрилье, собираются у машины ведущего.

Щупаю взглядом всех, зная насквозь каждого пилотягу, пытаясь понять, все ли в порядке, и тут замечаю заруливающую крайнюю нашу «восьмерку».

Боже милостивый, что за вид, сказала бы княгиня после бала поручику. Вертушка, жалобно подвывая движками, мостилась на стоянку, всем своим видом показывая, как ей досталось. И было отчего ее пожалеть: стабилизатор растерзан в клочья, бока иссечены отметинами от крупнокалиберных пуль, тросы антенны, перебитые у основания, бессильно свисают…

Мчимся к ней, из кабины вылезает обескураженный Васька Хозяинов, замыкающий нашей группы, имевший меньше всех опыт в десантировании, самой «сладкой» из наших задач. Оказалось, он позволил себе чуть размазать четвертый разворот, чтобы половчее, как ему казалось, выйти на посадочную прямую, и чуток, совсем немного, выскочил по тому направлению, которое нам «обязывали».

Здесь-то духи, которые, как псы на поводке, сидели и не могли нас достать, обрадовались и со всей дури его «постригли»…

И вот тут стало мне страшно, да так, как давно уже на этой войне страшно не было. Господи, а если бы он еще немного дальше «заступил», а если бы мы шли ТЕМ маршрутом, а если бы последствия ЭТОГО вылета были серьезнее, то в РЕШЕНИИ, которое я лично навязал, я был бы ВИНОВАТ?!!.. А ГЛАВНОЕ… СКОЛЬКО РЕБЯТ ПОЛОЖИЛИ БЫ?!!

Противная, стылая склизь забралась внутрь, вольготно раскинулась и не покидала меня всякий раз, когда впоследствии приходилось неоднократно принимать на войне одной (потом другой, потом третьей, четвертой) РЕШЕНИЕ…

«Ты помнишь, как все начиналось», — пел в те времена Макаревич.

А начиналось все это в далекие теперь уж времена начала восьмидесятых годов двадцатого века от Рождества Христова…

ЭСКАДРИЛЬЯ «ЗЕЛЕНЫХ»

Я давно замечал, что тип аппарата, на котором летаешь, накладывает отпечаток на выработавшийся характер, привычки, традиции внутри каждого «клана». Например, истребители — ребята, как правило, чванливые, эгоцентричные, привыкшие, что они в центре внимания многочисленных обеспечивающих служб. Они — лидеры по определению, из них вырастают хорошие Командующие, но общаться с ними можно, если в основном работаешь «на прием».

Бомберы — ребята компанейские, но себе на уме и привыкли темнить; так их система воспитала, много у них там всяких ну очень военных тайн, как же — «ядроносцы».

Транспортники — коллективисты, у них в экипаже все расписано и отработано за множество поколений: кому после посадки добро пробивать, кому самолет заправлять и обихаживать, кому за водкой бежать, кому гостиницу и баб для экипажа обеспечивать.

Ну а вертолетчики (это мы, стало быть) — народ простой, без особых затей, привыкший друг за дружку держаться, «пахари войны», не вылезающие из этого состояния больше четверти века, да и в периоды краткого затишья между очередными войнушками — то тебе Чернобыль, то Спитак, то еще какая-нибудь напасть, где без нас — никуда… Ну не может истребитель в самое жерло реактора сунуться, чтобы запихнуть в его изрыгающую огонь и радиацию пасть очередную порцию песка, свинца или еще какой гадости, придуманной химиками.

Не может он и в окоп врага заглянуть, чтобы разобраться с ним в «прямом контакте», да и в обнимку с нашими бойцами в атаку ходить, прикрывая их в прямом смысле сверху собой, тоже не может. И уж ни одному транспортнику в кошмарном сне не приснится на ладошке подать пехоте-матушке, задвинутой судьбой в горы, ущелье или еще куда-нибудь, где черт ногу сломит, боеприпасы, харч, воду и письма от любимой матрены, без коих воевать невозможно, а для нас это — повседневная работа.

Я уж не говорю о сомлевших раненых бойцах, которые, ожидая вывоза вертушками с поля боя, считают оставшиеся минуты своей жизни, молясь на командира экипажа вертолета, как на Господа Бога.

Для каждой такой работенки есть специализированные машины. Например, Ми-24 — это летающий танк, вооруженный до зубов, бронированный, даже по своему внешнему виду наглый и угрожающий.

Летающие мастодонты, транспортные Ми-6, или их «сыночки» Ми-26 — воздушные амбары, вмещающие столько и стольких, что этого иногда даже экипаж не знает.

Ну а Ми-8, «восьмерка», настоящий универсал, может все, что делают остальные вертушки в отдельности, только еще много больше.

Кто на ней начал летать, на другую машину уже, как правило, не пересаживается, если только в познавательном плане, для пополнения коллекции освоенных аппаратов, но при этом никогда не изменяет основному пристрастию, такая это машина умница.

По непонятному, укоренившемуся у военных коду для запутывания врага в эфире было принято именовать в открытых радиопереговорах Ми-24 «полосатым», Ми-6 — «большим», а Ми-8 — «зеленым».

* * *

Наша эскадрилья («эскадра», как это принято несколько залихватски произносить в авиации) — часть большого коллектива, именуемого вертолетным полком. Базировалась она вместе с этим полком соответственно в далеком (смотря от чего, впрочем), забытом Богом и центральным военным руководством местечке под труднопроизносимым названием Магдагачи.

Получив туда назначение, я два дня учил это милое наименование. В просторах бескрайнего Дальневосточного военного округа этот п.г.т. находится (именно находится, т. е. с трудом находит себя на карте) наискосок от Благовещенска, верстах в пятистах, что по здешним меркам не является гигантским расстоянием. Гарнизон там считался «ссыльным» — туда, как в наказание, могли отправить тянуть служебную лямку офицеров из других, более комфортабельных районов. Названием этого «теплого» местечка, где не растут даже вишни, пугали впечатлительных мамочек выпускников училища лихие кадровики, делая при этом выразительную паузу и пристально глядя в глаза.

Соответственно и народ подбирался здесь лихой. Если в течение первого года пребывания в этом краю вечнозеленых помидоров (не успевают вызреть) персонаж от тоски из-за чувства максимальной удаленности от цивилизации не сходил с ума по пьяни, то приживался, как-то приноравливался, находил себе хобби или еще какое-либо занятие и, забывшись в проходящей мимо череде лет, приобретал задумчиво-философский вид, с характерным взглядом, устремленным в бесконечность.

Мне была удостоена честь занимать в этой эскадре пост заместителя командира эскадрильи, или иначе — замкомэска.

Кто это и чем он занимается? У, это серьезно… Ну, вы, наверное, видели дирижера, суматошно размахивающего палочкой перед оркестром, располагаясь спиной к публике? Так вот, замкомэска — тот тип, который расписывает партитуру предстоящих полетов в виде плановой таблицы, составить которую — большое искусство. По правде говоря, дано это не всем.

Он должен знать качества каждого пилота и десятки умных инструкций (ошибись в их применении — и встреча с прокурором неизбежна). Только он и вышестоящие авиабоссы могут дать летчикам ряд экзотических допусков (право на выполнение определенных, редких видов полетов). Ему принадлежат право и обязанность определять готовность к самостоятельному выполнению молодым летчиком освоенных упражнений, проверять командиров звеньев (к. з.), которые в основном «инструкторят» своих пилотов, и многое, многое другое…

Нет, никто не говорит, замполит (к примеру, в эскадре) тоже важен и нужен, но вот он ушел в отпуск, и вроде ничего, никто за это время Родину не продал, а замкомэска, если вдруг слегонца (заболеет, мало ли, простуда, допустим, в понедельник обнаружится) — то все, кранты. Сразу в эскадре невроз, комэска бегает, кричит, потные к. з. сидят с унылыми рожами над своими кусками плановой таблицы, а свести вместе эти лоскуты несведующему — все равно что одновременно пытаться дуть в несколько саксофонов, или параллельно сшивать пиджак и брюки.

Надо сказать, что с начала учебного года (да-да, в войсках тоже ведется такой отсчет) боевой расчет нашей эскадры имеет одну весьма важную особенность, а именно — к нам свели всех вновь назначенных молодых командиров экипажей с полка, и она мгновенно стала «молодежной», процентов на восемьдесят состоящей из хороших, способных ребят, но с командирской чашки (сиденья командира экипажа) еще ничего не умеющих, зеленых…

Ну что ж, «не можешь — научим», такова, видно, наша, пилотов постарше, судьбинушка.

ВАРЯГИ

В начале афганской эпопеи в Союзе мало кто представлял, что это такое — «оказание интернациональной помощи».

Отрывочные публикации в газетах рисовали радужные картинки раздачи муки и хлеба местному населению, на фотографиях фигурировали жизнерадостные лица советских солдат, помогающих возделывать поля сомлевшим от счастья дехканам, и уж, видно, чтобы войска совсем не потеряли навыки, иногда «проводились учения», в которых условный «противник» непременно бывал разгромлен. При этом отличились какой-нибудь рядовой Пупкин и лейтенант Шмыгло.

Обязательным было именование противника в кавычках, а также ритуальные фразы типа: «наращивая темпы боевой учебы… воодушевленные решениями N съезда партии… проникнувшись чувством высокой ответственности…» и т. д. и т. п.

Однако прошло несколько месяцев, и в застоявшуюся болотную монотонную повседневность гарнизонной жизни начали просачиваться первые слухи о столкновениях с реальным, а не кавычным противником, о потерях, о первых героях и совершенных подвигах, о, мягко говоря, небезупречном поведении в боевых условиях имеющегося у нас вооружения.

От всех этих слухов исходил запах потаенной романтики, будоражащей воображение. Слухи ложились на почву, давно и мощно унавоженную самой эффективной в мире советской пропагандой, в сознание войска, застоявшегося без настоящего Дела.

Генетически в памяти солдат и офицеров звенели победные марши парадов победителей старших поколений. Призывные трубы рождали желание немедленно защищать «интересы Родины, партии, государства», а ощущение невероятной мощи военной машины рождало у каждого служивого уверенность в выполнимости любой поставленной задачи…

Эскадра продолжала натаскивать в полетах молодых, «зеленых», вновь назначенных командиров и их таких же сопливых пока «праваков» (так именуют в экипажах летчиков-штурманов, сидящих в кабине справа от командира вертолета).

В те времена еще не было проблем с топливом, запчастями, другими потребностями, необходимыми для содержания государством дамы капризной и дорогой во всех отношениях, имя которой — Авиация. Строевые полки летали в две смены по три-четыре дня в неделю, а уж училищные только по воскресеньям и праздникам могли себе позволить перевести дух.

Календарь монотонно, но неумолимо отматывал день за днем.

Дни смыкались в недели и месяцы. Шла Боевая Учеба, и все увереннее становилась в воздухе поступь пацанов, все более азартными и дерзкими смотрелись на полигоне их маневры, все более точными — ракетные залпы и бомбы, выпущенные с их вертолетов. Даже внешне они изменились, стали «увесистей», погрузнели лицом, походка и движения стали неторопливыми, вальяжными, тембр голоса приобрел баритонально-басистый благородный оттенок. В общем, начал происходить процесс, который в авиации называется «появилось в заднице перо…».

И вот тут объявились в полку вернувшиеся из командировки в Афганистан два первых славных экипажа, снаряженные туда в незапамятные времена, — Федора Степанова и Юры Костюкова.

Когда-то, провожая варягов в неизведанные дали, те, кто оставались на родном берегу, не чаяли увидеть воинов снова. Так и в полку не думали, что сможем увидеть посланные на усиление экипажи обратно. Была уверенность, что уж героев, первыми нюхнувших пороха, непременно переведут в какое-нибудь элитное подразделение, дислоцируемое, само собой, в престижном месте. Мысли о более трагичных вариантах старательно изгонялись из сознания по причине суеверности, присущей всему летно-техническому составу.

Поэтому возвращение героических персонажей на давно сформировавшиеся подмостки нашего театра гарнизонной жизни по степени произведенного эффекта походило на появление тени отца Гамлета.

Они смотрелись благородными странствующими рыцарями, прибывшими из чужой и загадочной страны усталыми, покрытыми дорожной пылью и неувядаемой славой, в доспехах, несущих следы вражеских стрел, дротиков, копий. Их чело несло печать приобщенности к вселенской тайне бытия.

Мгновенно наша молодежь утратила приобретенный было пафос, снова превратилась в милых щеночков, подобострастно махающих хвостиками, тихо поскуливающих от нестерпимого желания увидеть: а что там, за дверью?

По такому случаю объявили офицерское собрание. Обычно это было скучное протокольное мероприятие из разряда «обязаловок», с которого всеми правдами и неправдами стараются «свалить».

В этом случае оказался полный аншлаг.

Варяги сидели в президиуме, негромкими голосами вещали «Откровение».

Выглядели они живописно. Федя Степанов в кителе, который смотрелся чужеродно на его высокой, угловатой, худой фигуре, привыкшей к летному комбинезону, возвышался над остальными. Его скуластое лицо, обрамленное сверху копной курчавых черных волос, никогда не поддававшихся расческе, сохраняло невозмутимость сфинкса.

Из темных, глубоко запавших глаз, холодно взиравших на окружающее пространство, как из жерла вулкана периодически вырывались протуберанцы огня, испепеляющего душу изнутри, — того самого неумолимого огня страсти самоутверждения, что поднимает на немыслимую высоту человека, чья душа подготовлена к этому, коли промыслом Божьим отведена ему данная роль. И не дай Бог, если кто-то подсунется в уготованные другому сани незрелым, нахально натянув на себя тогу бессмертного супермена. Мысли эти возникали спонтанно, но кто знал, чем это обернется в дальнейшем…

Юра Костюков, обыкновенный по виду белокурый русич, представлял собою внешне полную противоположность Федору. При взгляде на него вспоминалось неспешное течение широкой русской реки, вольготно раскинувшей свое русло среди бескрайних степей. Китель сидел на нем как влитой, на груди таинственно и завораживающе мерцал боевой орден КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ, который нам до этого доводилось видеть только в музеях.

Боевой орден не вручался в советские времена спортсменам, знатным хлеборобам, строителям и т. д. Боевым орденом награждались лишь воины за подвиги на поле брани. От него веяло историей, славной историей побед всех предыдущих поколений воинов Советской армии, которыми мы столько лет были напитаны усилиями всей мощи партполитпропаганды.

Солнечно улыбаясь, он говорил о противозенитных маневрах, о комплексном огневом воздействии по противнику, о взаимном прикрытии при действиях в паре и прочих хитростях, необходимых для выживания в бою.

Мы недоумевали. Какое, на хрен, выживание? Что, разве доисторические пуштуны не разбегаются при одном лишь виде незнакомых им до этого «шайтан-арбы» (как называют они вертолеты, причем лучшие в мире)? Оказалось, далеко не так…

Далеко за полночь продолжалось это неординарное офицерское собрание, град вопросов, казалось, не иссякал. Но «всему есьм начало, всему должно и конца бысть»…

В эту ночь заснуть скоро удалось немногим. В сознании рисовались рельефные картины сражений, лихих атак, лунные пейзажи невиданной страны, совершенные тобою лично и твоими товарищами подвиги и, чего уж там, сияющий новенький орден на младой груди по возвращении домой, к любимой, глаза которой выражают при этом ну полный восторг и безграничное восхищение… Да-а-а… Это что-то…

Наверное, в этом основная суть всех деяний мужиков — удивить и восхитить любимую женщину, а все остальные мотивации — это пыль цивилизации, оболочка…

О плохом не думалось, вернее — не хотелось думать. Да и черт возьми наконец, нас для ЭТОГО столько лет готовили, нам за ЭТО деньги платят, на то мы и АРМИЯ, обеспеченная всем необходимым благодаря нашему полунищему НАРОДУ!

Вот и постоим за его интерес. Ну, а почему он, этот интерес, так далеко распростерся, разберемся попозже, на месте, когда Родина позовет…

КОМАНДА

Ну вот и раздалась она, эта самая команда… В часть пришло распоряжение о подготовке одной эскадрильи на вертолетах Ми-8 («зеленых») к сентябрю месяцу для выполнения интернационального долга в республике Афганистан.

Так пафосно это звучало в документе, хотя не очень было понятно, кто к кому и почему влез в кабалу с этим самым интернациональным долгом.

Срочно были уточнены планы подготовки, намечены сроки переучивания на новейшую модификацию «восьмерки» — Ми-8МТ.

Эта модификация сделала машину в полтора раза более мощной, дав ей новое качество универсала для выполнения многих задач в суровых горных условиях.

Полеты стали еще более интенсивными. Летать стали не менее четырех раз в неделю, и уже более никто не скулил, что ему мало полетать досталось.

Мы, руководство эскадрильей, стали как-то ближе друг другу, объединенные одной Большой Целью — подготовить вовремя эскадру, да и самим успеть подготовиться. А в руководство-то входили всего пять человек.

Возглавлял нашу команду, естественно, командир эскадрильи, иначе — комэска. А это — Сергей Михайлович Гусев, бывший замполит (это его предыдущая должность) — высокий, красивый, статный парень. Он знал о том, что красив, и делал все, чтобы не соскочить с достигнутого пьедестала, выделяясь всегда идеальным пробором, начищенными до блеска ботинками, режущими глаз стрелками на обычном летном комбинезоне, да и манерами. Но при этом не «выделывался», как бы это ни было удивительно, удерживая балансир поведения между понятием «своего в доску» парня и «требовательного командира». Летчик он очень даже неплохой, за что его народ, в общем-то, уважал. Ну а то, что ни одной плановой таблицы не составил, так для этого у него есть я, да и не царское это дело… Зато как говорит! Заслушаешься. Нет, недаром все-таки наших замполитов учат, кое-что и они могут…

Штатный замполит у нас — Саня Садохин. Среднего роста крепыш с курчавыми черными волосами, приятно улыбчивый, с простым лицом деревенского парня из средней полосы. Он нравился народу в эскадре своей ненавязчивостью, отсутствием профессионального занудства, присущего другим замполитам, своей дружелюбной открытостью и внешней простотой. Но простота была только снаружи. На самом деле в этой курчавой голове постоянно шла работа ума, направленная на анализ «политико-морального состояния подразделения». Надо сказать, что замполиты в авиации занимают летные должности. В отличие от некоторых, Саня отменно летал, был неплохим инструктором, а уж стрелял неуправляемыми ракетами лучше всех в эскадрилье. Да и мне он нравился чисто по-человечески, и поэтому мы, как говорится, «дружили семьями».

Инженер эскадрильи (если правильно называть, получится гораздо более тяжеловесно — заместитель командира эскадрильи по инженерно-авиационной службе) — Витя Ковлагин. Высокий жердина, ростом под два метра, и при этом худой, как велосипед, скуластый, с резко очерченным ртом и колючими злыми глазами, обладающий стремительностью движений застигнутого врасплох таракана, он не очень-то стремился быть популярным у подчиненных и начальников, это у него получалось само собой. Дело в том, что, несмотря на жесткость характера и предельный пофигизм в манере общения, Витюша — специалист от бога, таких раз-два и обчелся. А уж если стоит конкретная задача, то у него включается «ЧР» (чрезвычайный режим), и нет той стены, которая могла бы устоять под бешеным напором Витькиной энергии. Авторитета Ковлагину добавляло еще и его злостное браконьерство, в чем не было ему равных. Не вспомнить случая, чтобы из «лесного магазина» (так наши бабы, измученные беспросветной продуктовой немощью военторгов, называли тайгу) вернулся он без добычи.

Умение добыть, достать, выбить, найти, добиться высоко ценилось в совковой Руси…

Старший штурман эскадры — Кузьминов Вячеслав Григорьевич. Пожилой человек, страшно сказать, уже сорок лет. Он всех старше, опытней, и поэтому постепенно начал подготовку к заслуженному дембелю. У него был вид человека, за плечами которого тяжелая и не всегда усыпанная розами прожитая жизнь. Многочисленные морщины избороздили его лицо. Такому лицу на вид можно дать и пятьдесят, и шестьдесят, и сто шестьдесят лет. Он, Григорьевич, уже вне возраста, вне времени, вне нашего мира и его страстей…

Ну и, наконец, начальник штаба Вовочка Григорьев. Широколицый, с глубоко посаженными маленькими глазками и остреньким тонким носом, плотно сжатыми в ниточку губами, он напоминал росомаху, чутко и настороженно вынюхивающую только ей известную добычу. Работа НШ (начальника штаба) трудна и многогранна, забот всегда немерено, другой бы шизанулся на ней, ан нет, у Вовочки всегда стабильное настроение, и в перетрудившемся состоянии застать мне его ни разу не удалось.

А уж по пьяни — и вовсе сибарит. Блаженно прищурясь, со смаком отхлебывая из граненого стакана, зажатого в левой руке, случайное пойло с видом, каким потягивают виски на великосветском рауте, другой рукой держа сигарету, Вова мурлычет песенку: «Сигарета, сигарета, только ты об этом знаешь…» И все, нирвана достигнута. Счастливый человек, как ему мало надо от жизни для кайфа.

Да, еще замкомэска остался, то бишь я, но о нем пусть другие напишут, если сочтут необходимым.

В синем месяце апреле, как пелось в одной песенке, пришла в полк разнарядка для поступления в академию.

Надо понимать, что ее ценность для Дальнего Востока во сто крат выше, чем где-нибудь в Александрии, гарнизоне-мечте всех служивых в армейской авиации.

Разнарядка — это путевка в Большой мир, мир цивилизации, это выигрышный счастливый билет лотереи, призом которой является перспектива служебного роста, возможность вырваться из дикого, незаменяемого места службы, где до конца жизни можно прослужить капитаном, это возможность обеспечить проживание своей семьи в достойных условиях, в общем — это Рио-де-Жанейро глазами шайки О. Бендера. «Интересно, кому в этом году такой билетик в настоящую жизнь достанется?» — подумали мы.

На следующий день вызывает меня командир полка и объявляет, что принято решение направить в академию меня…

Вот это да!.. В зобу дыханье сперло, сердце начало выстукивать тарантеллу, ноги сами собой вынесли из кабинета и помчали ничего не соображающее тело со скоростью курьерского поезда домой, к жене, донести ей эту потрясающую новость. Однако посередине пути, когда сознание начало медленно вступать в свои права, скорость паровоза начала постепенно замедляться. Домой я пришел уже в «темпе модерато» и в глубокой задумчивости…

Это что же получается, я с нашей командой выпестовывал пацанов, делал из них летчиков, готовил их к Делу, в том числе и психологически, а теперь должен уйти в сторону? Кроме того, мой уход со сцены должен компенсировать кто-то другой. В общем, была у нас с женой бессонная ночь, прообсуждали мы ситуацию до утра, хотя решение приняли сразу.

Наутро, явившись пред светлы очи командира полка, я заявил об отказе поступления в академию до окончания командировки.

Суровый начальник нахмурил брови, рявкнул, что ему все ясно и чтоб я убирался по конкретному адресу, но краем глаза успел заметить, что, как мне показалось, глаза железного командора несколько потеплели…

Подготовка эскадры находилась на завершающей стадии. Мы уже съездили в Торжок, где находился Центр армейской авиации по переучиванию летного состава, и освоили «эмтэшку», т. е. модификацию «восьмерки» под названием Ми-8МТ, только-только появившуюся в строю и будоражащую воображение своими великолепными данными. До начала «вбрасывания» в Афганщину оставалось совсем ничего, и тут совершенно неожиданно у комэска вылез какой-то шишак на шее, говорят, воспаление лимфоузлов.

Представьте, что во время напряженного футбольного матча капитан команды получает травму и выбывает из игры… Представили? Теперь реакцию болельщиков и команды помножьте на десять и получите наши «чуйства» за десять дней до отправки в Неизвестность. Состояние, близкое к панике.

В командовании полка начались судорожные метания по поиску срочной замены выбывшему игроку. Рассматривались самые дикие варианты, вплоть до кандидатуры замполита соседней эскадрильи Ми-6-х. Но Судьба в виде решения вышестоящего командования распорядилась иначе.

Комэской в незнакомую эскадру, за неделю до выполнения такой Задачи, из другого гарнизона, абсолютно отличавшегося по установившимся традициям и порядкам от нашего, был назначен ГРУДИНКИН ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ!

Шок — это по-нашему, сказали бы сейчас. При первом появлении нового комэска эскадра жадно сотнями глаз и концами оголенных нервов впилась в его пока еще незнакомые контуры…

На офицеров спокойно взирал среднего роста человек. Лицо его с мягкими чертами привлекало внимание выражением здоровья, чистоты, уравновешенности и излучало флюиды спокойной уверенности. Светлые, по-военному аккуратно постриженные волосы оттеняли небесного цвета глаза, внимательно и строго изучающие строй офицеров эскадры. Аккуратная и влитно сидящая на ладной фигуре форма говорила о внутренней организованности и необходимой военности представшего перед нами нового командира. Невольный, еле уловимый вздох облегчения прошелся над строем.

И тут Грудинкин улыбнулся в ответ. Это была улыбка Гагарина, покорившая весь белый свет, улыбка, способная растопить любой лед недоверия, враждебности, предубеждения, и эскадра единым разумом поняла: НАШ человек!

ЛИКИ ВОЙНЫ

Вот и все… Время, отпущенное на подготовку, истекло…

Наступил момент истины. Отгремели прощальные марши, отзвучали напутственные речи остающихся в родном гарнизоне командиров, начальников и сослуживцев, пробежали ручейки слез по милым жениным щечкам, выпиты обязательные традиционные посошки, стременные, закурганные и еще бог знает какие чарки. Эскадра ПОШЛА НА ВОЙНУ.

Тоскливо защемило сердце, особенно после того, как командир соседней эскадрильи, остающийся в родном «колхозе», с грустной улыбкой блаженного юродивого-провидца, провожая взглядом понуро расходящихся после построения офицеров, промолвил: «Не все вернутся…»

Но колесо судьбы уже неумолимо провернулось, заскрежетало и, все больше убыстряя ход, понесло эскадру на встречу с Неизбежностью, поджидающую нас всех вместе и каждого в отдельности…

* * *

Мы летим в самолете на завершающем этапе перелета из Кундуза в Кабул. Это уже Афганистан, и народ жадно всматривается из блистеров в проплывающее под нами пространство.

В самолете вместе с нами летит какой-то важный афганский чин с девочкой лет семи, наверное, для того чтобы через Кабул отправить ее в Союз. У девочки забинтованы голова, шея, руки, через бинты проступают пятна крови… Она не плачет, видимо, запас слез уже кончился. Хрупкое тело ребенка прямо срослось с фигурой отца, и нет силы, способной разделить их. Ее глаза навсегда впечатываются в память… Боже, что в этих глазах… Боль, страх, гнев, недоумение в бездонных черных озерцах маленькой старушонки сочетались с выражением трагичной неизбывности случившегося с ней, великой покорности судьбе, уготованной ей и близким этой девочке людям.

Острое осознание неправильности произошедшего пронзало при одном взгляде на маску, прилепившуюся к нежному детскому личику.

Кто сказал, что лицо войны — это уродливая морда громилы Марса? Для меня навсегда облик войны в сознании сконцентрирован в образе этой девочки…

* * *

Прошли Саланг — величайшую горную гряду Азии. Выходим в Баграмскую долину. Внизу проплывают лунные ландшафты непривычного для нас рельефа. Вдруг кто-то заорал: «Смотрите, работают!» Сплющиваем носы на стеклах, видим: пара Су-25-х проплывает под нами и заходит носом на склон горы. Неслышно и плавно отвернув от нее, они уходят с набором высоты в сторону солнца. Вдруг на выступе горной гряды расцветают пронзительно ярким красным цветом два бутона огня, мгновенно застилаемые огромным облаком пыли… Становится не по себе от мысли, что это — не полигонные стрельбы. Там, за клубами пыли, притаился враг, застигнутый лавиной огня советских ВВС. «А вдруг там не только враг», — внезапно пронзила мысль. И невольно все посмотрели на девочку. Надолго смолкли голоса, призадумался народ…

* * *

Наша эскадра дальневосточных удальцов высадилась на кабульский аэродром, место своего предназначения, 17 сентября 1981 года.

У вылезающих из доставившего нас самолета офицеров сразу возникло тревожное чувство, будто попали они на чужую планету.

Воздух, с первым вздохом после открытия люка ворвавшийся в ноздри, сразу обжег своим жаром и непривычным вкусом.

Он пах сложной смесью выхлопных газов, пыли, полыни и еще чего-то неуловимо горького, что еще не встречалось в жизни. «Наверное, это и есть запах чужбины», — подумали мы.

Справа, в предвечерней дымке сурово насупился склон горы, который казался настолько близким, что его можно было потрогать. Впереди, по направлению взлетной полосы, виднелась огромная каменная стена, поднимавшаяся до самого неба.

В воздухе висела пыль, поднятая винтами деловито спешащих на задание пары вертушек, и вот из нее, как джинн из кувшина, возник ПАВЛОВ.

Он не стал представляться, назвал только фамилию, но по уверенному тону, манере держаться, командному построению фраз сразу стало понятно, что перед нами — командир полка.

Высокий, кряжистый, с лицом, будто высеченным скульптором из скалы, он говорил что-то о порядке дальнейших действий, предстоящих вылетах, особенностях выполнения задач, но после трудного перелета смысл его слов доходил с трудом.

Зато насторожившиеся инстинкты чутко улавливали интонацию, мимику, жесты, манеру двигаться. Так прибившийся к дому щенок пытается разгадать хозяина с первых минут, добрый ли, будет ли бить, а если да, то чем? Сквозь нарочито суровую манеру говорить, используя командный голос, встрепенувшиеся рецепторы уловили тщательно маскируемые тревогу, заботу, нежность к этим небритым, почерневшим с дороги, скукожившимся от непривычной обстановки пилотягам, которые на долгое время станут ЕГО детьми, его продолжением, его кулаками, клыками, в той неотвратимой драке, которая уготована командиру и его «хозяйству» «партией, правительством», ГОСПОДОМ БОГОМ.

В авиации не принято называть начальника по званию, проще и честней, с оттенком признания профессионализма в летном деле и некоего сыновьего чувства звучит — «Командир», и уж высшее признание его состоятельности, когда народ зовет «Батей», но это только за глаза.

Командир (так с первых минут стали мы называть Павлова) переводил взгляд с одного на другого офицера эскадры, пристально вглядываясь в незнакомые пока лица.

Ненадолго задерживаясь на некоторых, пытался понять, уловить, используя весь накопленный житейский опыт и командирские навыки, что можно ожидать от ЭТИХ людей, какой толщины кишка у молодых, в общем-то, пацанов, представших перед ним из Зазеркалья, именуемого Дальним Востоком, что они могут натворить, к чему готовы в этой страшной, непонятной и непонятой еще в народе войне.

Его взгляд остановился на нас с Сашкой Садохиным.

Двигаясь с угловатой грацией матерого сохатого, он подошел поближе, не отрывая глаз от наших лиц (странно, но почему-то его взгляд не обжигал, не заставлял внутренне съеживаться), и спросил, кто мы…

Сашка представился по-старинному: мол, политрук.

Павлов, с ходу отсекая некоторую вольность, допущенную Садохиным в разговоре, строго заметил, что это звание надо еще заслужить.

Ну а я, пока продолжалась эта эскапада, не мог отвести глаз от рук Командира. Говорят, глаза — зеркало души. Но взгляд можно замаскировать за показной жесткостью, иронией, наконец, просто спрятать за темными очками. Руки скрыть сложнее.

У Павлова оказались руки крестьянина, доставшиеся ему от многих поколений трудно и много работающих на земле предков. Ладони, напоминающие ковш экскаватора, со скрюченными пальцами, способными обхватить наши головы, были скупы на жестикуляцию.

Впоследствии я не раз наблюдал, как эти ладони брали за «чупрыну» подогретых водярой, разбушевавшихся бугаев, и, странное дело, как будто некое излучение исходило от них, битюган мгновенно превращался в кроткого мальца.

Командир задал еще несколько вопросов, уточняя состав прибывшего контингента, и, махнув в сторону жилых модулей, приказал заняться размещением.

Сколько потом за этот год пришлось испытать, пережить вместе с ним, в каких только переделках побывать, а это впечатление от первой встречи запомнилось навсегда, проведя черту между «той», довоенной, жизнью и представлением о ней, и «этой», военной, окунувшись в которую рождается не новый, а другой человек…

Неделю в жилом модуле мы провели вместе с летчиками заменяемой нами эскадрильи.

Варяги показались нам после этого мелкими выскочками. Ну как же! Такие зубры снизошли до общения с нами. Они дали нам ознакомительные полеты для изучения района боевых действий, а также показали ряд боевых маневров со стрельбой ракетами и пушками с режимов, ничего общего не имеющих с теми, на которых мы тренировались в довоенной жизни.

Много лет летая на милой сердцу «восьмерочке» по принципу «крен пятнадцать, шарик в центре», весьма непривычно в переднем блистере видеть одну только землю при пикировании и одно только небо при кабрировании. Да и, несмотря на бешено растущую или загашиваемую скорость при угрозе выйти за ограничения, надо еще умудриться увидеть цель, прицелиться и отстреляться по ней, а еще лучше — попасть, да не пальцем в небо, а куда наметил.

Показали они и метод захода на пыльную площадку, снисходительно объяснив, что по официальной, описанной в инструкции методике можно до НАШЕЙ замены на здешние площадки не зайти.

Но вот черед пришел и этим ребятам в самолет грузиться.

Паша Барнас, правак из заменщиков, сыграл на гармошке, склонив над ней седую голову, пронзительно грустную мелодию и, закинув ее снова под кровать, побежал догонять своих.

Остались мы наедине с войной, с пугающим своей непознанностью Будущим, в которое придется идти по еле заметной тропочке, проделанной предыдущими, начавшими осваивать это поле посланцами Родины…

* * *

И вот оно — первое боевое задание.

В одном из кишлаков агентурная разведка по данным своего источника обнаружила склад боеприпасов. Необходимо его разбомбить, но так, чтобы соседние дома, налепленные друг к другу буквально как ласточкины гнезда, не пострадали. Для этого на борту у ведущего группы, по тогдашним правилам, должен находиться тот самый источник, который кривым своим пальцем обязан ткнуть в конкретный дом на окраине кишлака. Мы называли его «авиапредатель». Этот персонаж мог быть из местной банды и перевербован нашими разведорганами, мог быть из местных жителей, поссорившимся со своим соседом, в доме которого и содержался за деньги данный склад, мог быть парт- или комсомольским активистом, зарабатывавшим право на выезд в Союз, рай на земле в их, афганцев, представлении. Да и какая нам разница? Главное, чтобы правильно этот чертов местный Сусанин цель показал, да и желательно с первого захода. А вот это происходит далеко не всегда…

Дело в том, что даже если он родился и вырос в данном кишлаке, то, будучи поднятым на высоту сто метров на вертолете, летящем на скорости более двухсот километров в час, он видит только в бешеном ритме несущуюся под брюхо вертушки поверхность земли и, непривычный к этой неистовой скачке, не успевает различать даже исхоженные вдоль и поперек улочки родового гнезда. Ну а нам вовсе не интересно снижать скорость или забираться повыше, ведь так проще завалить беззащитную, в общем-то, вертушку вместе со всем ее содержимым, то бишь экипажем.

И вот мы летим, несемся, стелемся над самой землей на предельной скорости. Наш экипаж — ведущий, за нами, кроме моего ведомого, Юрки Наумова, крадется к цели ударная группа, состоящая из шести «двадцатьчетверок» («полосатых»).

Глаза у всех навыкате, башка крутится на триста шестьдесят градусов, руки до посинения сжимают рычаги управления, ноги на педалях слегка подрагивают от напряжения. Отовсюду мерещится супостат, каждый кустик грозится ощетиниться стволом крупнокалиберного пулемета. Шарахаемся, как черт от ладана, от всех подозрительных мест, особенно от населенных пунктов, которые толком не успеваем разглядеть. Хочется еще ближе прижаться к земле, распластаться, слиться с ней, родимой, да куда уж, ниже и так некуда. Напряжение возрастает, время приобретает причудливую форму в виде растянутой ленты, кажется, что этому полету не будет конца, что так мы и улетим в бесконечность, и сумасшедшая эта погоня за призраком врага (или его за нами?) никогда не закончится…

Но вот мой правак, коренной сибиряк Боря Шевченко, срывающимся голосом докладывает, что цель впереди.

Вижу кишлак, который воспринимается с этой высоты как сплющенная лепешка, состоящая из крупинок грязноватого серо-коричневого цвета. Нас интересует дом-мазанка на окраине, различить который из многих прочих может только «авиапредатель», сидящий сейчас на месте борттехника. Вижу боковым зрением, как Боря Шевченко схватил выносную кнопку бомбосбрасывателя, приготовившись отлепить от борта четыре чушки, каждая весом по четверть тонны. По их разрывам, если, конечно, попадем, должны работать остальные. Ну а если не попадем… Но сейчас некогда думать об этом. Заходим в атаку. Приходится чуть набрать высоту, ведь электровзрыватели бомб не срабатывают, если сбросить их с высоты менее ста метров. Однако наводчик (он же источник, он же «авиапредатель», он же душман, он же м. дило, одним словом) растерянно крутит своей обчалмолвленной головой и что-то блеет на своем душманском языке. Надо делать еще один заход, при этомтоскливо думать, как утерян фактор внезапности, мысленно представляя, как духи не спеша передергивают затворы ДШК. Это крупнокалиберный пулемет, по данным разведки, имеющийся в нескольких экземплярах в районе «нашей» цели.

На втором заходе происходит то же самое. Появляется жгучее желание двинуть локтем под дых сидящему справа душку. Ору переводчику, чтобы разъяснил гаду, что, если с третьего захода не покажет, мы его с вертолета выбросим, не посмотрев на высотомер.

Заходим в третий раз, уже почти уверенные, что сейчас точно по зубам от ихней ПВО получим. И вдруг я замечаю приметы того самого дома, чуток доворачиваюсь на него, и дух тоже радостно вопит и тычет пальцем в проплывшую под нами мазанку. Ну, думаю, слава богу, цель опознана, сейчас бомбанем. Делаю маневр для повторного захода и слышу голос правака: «Сработал!» Поворачиваюсь на него, вижу его довольную физиономию и думаю: молодец, как это он успел среагировать! Однако, посмотрев на РВ (радиовысотомер), холодею… Высота-то пятьдесят метров!!!

Юра Наумов, идущий следом за мной на установленной дистанции, рассчитанной на то, чтобы не попасть под осколки разорвавшихся бомб ведущего, начинает елозить, не наблюдая эти самые разрывы. Нервы его не выдерживают, и он отворачивает, когда до цели остается совсем ничего. Не наблюдаем разрывов и мы. Понятно, почему, проясняется в мозгу, это взрыватели не взвелись. Ладно, разбором займемся потом, ну а цель обозначать для остальной группы надо. Захожу в четвертый раз и со всей дури поливаю цель залпом неуправляемых ракет. Пытаюсь разглядеть в этой сумасшедшей круговерти своего ведомого, «полосатых», позиции ПВО противника, но в непрерывном суматошном мелькании картинок в блистерах не вижу ни хрена! Отчаявшись, начинаю вслепую, по разрывам своих снарядов, наводить остальных, и только по внезапно выпучиваемым из земли грибам пыли догадываюсь, что работа по цели идет. Боевая работа. Реальная работа. Не учения. Это — война. Твоя война…

Через некоторое время, узнав от разведчиков, что неразорвавшиеся бомбы духи использовали в пропагандистских целях (ну как же, смотрите, братья-мусульмане, шурави бомбят точно, а бомбы не взрываются, аллах акбар, он за нас), я произвел жесточайший разбор этого случая. Не пощадил ни своего самолюбия, ни чужого. На войне деликатность в оценках часто наказывается слишком жестоко. Больше таких подарков мы духам уже не делали.

БЫТОВУХА

А житье наше, разлюбезная Катерина Матвеевна, вошло в свое русло. Русский человек, он ко всему приспосабливается, приноровились понемножку и мы. Так или почти так, наверное, писали в своих письмах большинство из нас, не обременяя дорогих нашему сердцу домочадцев подробностями боевых операций.

Кстати, нам «повезло» на эти самые операции. Если предыдущие «засланцы» Родины только приглядывались, как здесь и что, только вырабатывали манеры поведения на подвернувшемся театре военных действий, то в наш период руководством страны и военного ведомства, которому надоели набеги диких банд кочевников с дробовиками и автоматами на советские гарнизоны и подлючая минная война, развернутая ими, была поставлена перед ОКСВА другая задача. Проведением ряда последовательных операций на всей территории Афганистана, военной силой сломить вооруженное сопротивление моджахедов, то бишь душманского отродья, воцарить мир над всем жизненным пространством дружественного народа, охранными мероприятиями поддерживать смертельно полюбившееся местное правительство, не допустив проникновения вездесущего мурла мирового империализма, и прежде всего — американского. И чтоб никто не посмел рыпнуться, а то будет как в Чехии, Венгрии и других подобных местах.

Вот такая задачка…

Ну, а учитывая, что наша эскадра была единственной в ту пору полностью укомплектованной «эмтэшками» (напомню, Ми-8МТ — супер модификация Ми-8, то есть «восьмерки»), то и флаг нам в руки.

Действовать приходилось во всех операциях на всей территории «ридной Афганщины», как мы говорили — «на гастролях».

Ну, а если судьба задерживала эскадру в полном составе в Кабуле больше, чем на неделю, это воспринималось как санаторий, несмотря на то что ежедневно было задействовано все, что могло летать, и все, кто это мог делать.

Бытовуха в Кабуле для нас была организована вполне сносная по военным меркам. Летчики жили в фанерных модулях человек по восемь — двенадцать в каждой комнате. Как раз звено и впихивалось.

В командном «отсеке» даже кондиционер и холодильник были. Это уже шик. Питались мы все в огромном сборном ангаре, переоборудованном под столовую. Одновременно он вмещал человек двести. Сама еда разнообразием и изысканностью не поражала, да и трудно этого ожидать на войне. Порошковое молоко покоилось смиренно в углу, разлитое по огромным бакам, к которым никто не подходил. Масло, предназначенное быть сливочным, развязно расплывалось от жары на тарелке. Картофель, стараниями поваров превращенный из порошка в пюре, навечно проклятый летным составом под названием «клейстер», возбуждал… дикую ностальгию по маминой жареной картошечке уже через два сеанса употребления. И настоящим поварским искусством были ежедневные упражнения с тушенкой, из которой вольнонаемные мастера умудрялись готовить первое-второе и закуски. Кстати, вольнонаемными были и несколько официанток, которые невозмутимо разносили эти шедевры кулинарии под пристальными взглядами сотен голодных мужиков. Голодных во всех значениях этого слова. От одних только этих взглядов, наверное, забеременеть можно. И вот однажды этот самый голод вконец одолел одного наиболее шустрого пилотягу…

Во время ужина наблюдаем мы картиночку. Люда, одна из вышеупомянутых вольнонаемных официанток, женщина неопределенных форм и возраста, крикливо и безвкусно размалеванная и облаченная по случаю холода в цветастую дубленку местного изготовления, привычно обносила столы, укомплектованные страждущими военными, дежурными разносолами. Шустряк, уловив момент, начал ей что-то жарко шептать на ушко. Люда, склонив голову и не выпуская из рук обширного подноса, внимательно и с некоторым даже интересом выслушала начало его страстной речи. Затем глаза ее округлились, осанка приобрела царственное величие, а лицо — презрительно-жалостливое выражение. Братва, заинтересованно наблюдавшая за развитием событий, заостренным слухом уловила ответ рекрутированной красавицы: «Сынок, да ты меньше НУРСов выпустил, чем я хренов перевидала!» Общий, всепокрывающий гогот сотен глоток послужил занавесом этой легендарной сцены…

Одним из немногих доступных удовольствий для нас была баня. Любовно обустроенная баня на каждой эскадрильской стоянке служила в буквальном смысле слова отдушиной для мужиков, тоскующих по Родине, сохраняющих в заветных уголках памяти смачные воспоминания, связанные с одним из символов России, родного дома, беззаботного мирного времени. Сделанное из подсобного материала (ящики от ракет, бомботара и т. д.), данное заведение являлось лицом каждого подразделения, наиболее посещаемым и почитаемым, в строительство и совершенствование которого вкладывалась вся душа мужчинская, скучающая по домашней работе. За неимением березовых и дубовых веников парились эвкалиптовыми, привезенными из Джелалабада, где процветали субтропики.

Эвкалиптовый веник дух дает целебный, но ласковой пушистости, как от настоящего русского березового веничка, от него, конечно, «не дождесси». А из Джелалабада, кроме веников, привозили попутными бортами и апельсины, виноград, да и обезьянок, случалось. Чудно, когда в Кабуле зима и даже снег можно было иногда увидеть, а тут полчаса лета — и лето, жара за тридцать, мужики наши в бучиле купаются (это такое расширенное слегка русло местной крохотной речушки), периодически расшугивая гранатами мелких змеючек.

Одну такую обезьянку, импортированную из Джелалабада, наши прапора приручили. Пошили ей форму прапорщика, конечно, научили курить. Прикольным фото на память был снимок на фоне вертолета, из пилотской кабины которого высунута свирепая обезьянья рожа, облаченная в шлемофон.

«Я те дам, душман…» — назывался снимок. Название снимка имело еще один подтекст. Дело в том, что дворовый пес, приблудившийся к техноте на стоянке, естественно, получил кличку по происхождению, то есть Душман.

Кабыздох, поначалу робко жавшийся к ноге приютившего его инженера эскадры Ковлагина, вздрагивающий от каждого звука запускаемого двигателя, понемногу осмелел, освоился, и уже через некоторое время, почувствовав себя всеобщим любимцем, уверенно лавировал между рулящими на старт вертолетами, пробираясь к заветному месту, где всегда ему было припасено угощение.

В общем, почувствовал себя хозяином двора в эскадрильской зоне.

Однажды прапор, имеющий шефство над обезьянкой, выгуливал ее по стоянке. Вдруг обезьяна, а вообще-то, как оказалось, обезьян, заприметил собачонку. Примат, делая вид, что смотрит совсем в другую сторону, начал ненавязчиво корректировать курс водителя, который располагался на другом конце поводка. Оказавшись в зоне досягаемости дворняги, коварный шимми мощным рывком освободился от ненавистного ярма, одним прыжком достиг объекта действий и начал яростно насиловать не успевшего опомниться пса.

Ковлагин, издали наблюдавший за маневрированием любимца Дарвина, увидев дергающийся двухцветный комок шерсти, поначалу не въехал в ситуацию. Затем, распознав развратные действия, учиненные обезьянышем, с криком «Убью пидараса!!!» устремился к месту преступления, на бегу трясущимися от ярости руками расстегивая кобуру пистолета.

Расправа была короткой, соответствовала тяжести преступления и законам военного времени…

Никто из нас и не думал жаловаться на бытовые условия еще и потому, что мы видели, как на этой непонятной войне живет пехота-матушка. Вертолетчики всегда воюют бок о бок с наземными войсками, часто для отработки взаимодействия в предстоящей операции посещая друг друга, да и в поле ночевать в обнимку не раз приходилось. Так вот у них за благо — простые палатки, полевая кухонька, а то и сухпай, «Поларис» для обогрева (металлическая труба, в которую соляра капает), тем и довольны ребята. Однажды, прилетев на очередную операцию в Меймене (есть такое местечко на севере Афгана), наша группа была поставлена перед выбором: ночевать в вертолетах или в схроне, вырытом в земле и прикрытом крышкой. Делать было нечего, в незапущенном вертолете холодно зимой, полезли усталые пилоты по вертикальной лестнице, ведущей в схрон, для ночевки.

Одна только мысль не давала покоя. А что, если один дух ползучий проберется через охранение и кинет нам гранату под крышку? Хороший может каламбурчик насчет крышки получиться! Симпатичненькая такая братская могилка… Но комбат успокоил, пообещав выставить дополнительный пост над этим сооружением в знак особого уважения к летчикам, да и устали очень, намотавшись за день, спать хотелось. С разными такими мыслями, провалившись в темную яму забытья, мы «вырубились».

Утром нас не пробудил, а буквально вынес наверх грохот взрыва над головой. Вся наша группа мистическим образом, не задевая края люка ни одной частью тела, без приставленной лестницы выбралась из ямы глубиной метра четыре наверх, не устроив затора в узкой горловине входа.

Наверху сквозь сумрачный рассвет с трудом различались витавшие в воздухе в облаке поднятой пыли щепки и стоящий в эпицентре состоявшегося взрыва часовой, задумчиво взиравший на это явление природы.

Громогласный всеобщий рык, оформленный в виде вопроса, потряс его до основания.

Объяснение происходящего умилило нас. Оказывается, ротный приказал мальцу дрова наколоть, а на вопрос «Чем?», ответил известной армейской формулой, смысл которой переводится примерно так: «А меня не волнует!»

Находчивость русского солдата известна, вот боец и додумался подложить под бревно гранату да и взорвать ее.

Ну что ж, получилось очень эффектно…

РОКОВОЙ ФЕДОР

Бытуют понятия «роковая случайность», «роковая женщина».

Оказалось, что в жизни бывают роковые мужчины, среди которых встречаются и летчики…

Федор Степанов в нашу эскадрилью попал сразу из училища. Будучи неплохим летчиком, он быстро стал командиром экипажа, довольно успешно осваивая курс боевой подготовки. Не напрасно в числе первых варягов направили воевать в Афган именно его.

По возвращении экспедиционеров-пионеров с полей сражений нас всех мучил вопрос: а почему это он, в отличие от других, не привез из похода заслуженной награды? Ведь Федя отличался повышенным честолюбием, стремясь в каждом полете показать, доказать всем, какой он исключительный летчик. Даже походка, осанка, манера поведения и разговора были призваны подчеркнуть его особое предназначение вершить великие дела.

Как выяснилось, был в этой командировке с ним такой случай.

Пошла пара вертолетов, в которой Федор в этот раз был ведомым, на выполнение задачи по досмотру караванов.

По выработанной к тому времени тактике выполнения подобных задач, на борту каждой вертушки находится досмотровая группа.

Завидев караван, ведущий выполняет посадку примерно в километре от объекта, высаживает досмотровую группу, и те шерстят колонну верблюдов, лошадей или машин на предмет наличия там оружия. Ведомый в это время прикрывает действия наземной группы с воздуха в готовности в случае сопротивления или обстрела с земли открыть ответный огонь, обеспечивая отход группы.

Вот и их пара, обнаружив в назначенном квадрате караван, приготовилась к означенным действиям.

Ведущий, оценив обстановку, обнаружив неудобоваримые для посадки в данной местности условия, принял решение дождаться, когда караван выйдет в более равнинное, удобное для применения группы место.

Но не таков был Федор. Доложив ведущему, что будет выполнять посадку именно здесь, а то рассредоточатся и уйдут, мол, сволочи, он начал моститься на террасу горного склона.

И ведь сел, однако. Все было бы хорошо, но вздумалось ему, чтобы обеспечить возможность быстро взлететь в случае надобности, развернуться на этой долбаной террасе, где и так стоишь на одной ноге против ветра. Ну и во время этого неуклюжего маневра нечаянно задел несущим винтом (между прочим, вращающимся с бешеной скоростью) за склон горы. Хорошо, что десантуру успел высадить. Вертолет после такой грубости отбросило набок, винт разлетелся на куски в разные стороны, а вся машина в мгновение ока превратилась в груду металлолома, из-под которой выполз ошалелый экипаж, волею случая отделавшийся ушибами.

На выручку потерпевшему аварию борту поспешила группа из Кабула, состоящая из «полосатых» прикрытия и «зеленых» спасательных. Один из них пошел на посадку, чтобы забрать Федин экипаж. Во время зависания с ним происходит то же самое, и теперь уже две кучи дымящегося металла радуют глаз окрестных духов. Только тогда, когда вызвали на выручку редкостную тогда «эмтэшку» с ближайшего аэродрома, смогли с огромным трудом вызволить незадачливые экипажи из каменного плена.

Весь оставшийся срок командировки Федя рвал и метал, летая каждый день, но… на него оформили представление только на медаль.

Когда наша эскадра засобиралась в свою командировку выполнять «интернациональный долг», прошло полгода после возвращения Феди. Никто его не рассматривал в составе нашей команды, да и кому это могло в голову прийти. Но неукротимая буря попранного самолюбия не давала ему покоя, и Федор написал рапорт. Сложное чувство этот рапорт вызвал у нас.

С одной стороны, опытный мастер нам бы не помешал, помог бы побыстрее освоиться в условиях реальных боевых действий, разобраться, что к чему.

С другой стороны, я лично прекрасно понимал, что когда перья не только из задницы, а изо всех мест в разные стороны у летчика торчат, то добра от этого не жди. Но новый комэск, да и командир полка рассудили по-другому. Видно, Федя нашел аргументы для уговора.

Действительно, по прибытии на место он на практике многое нам открыл, показал, летая уверенно, смело, даже, я бы сказал, бесшабашно.

Большое впечатление на комэска Грудинкина произвел его прием, когда перед сбросом бомб Федя зажигал дымовую шашку под брюхом, имитируя подбитый вертолет, сухим листом падал на цель и с расчетного рубежа, отбросив шашку, производил бомбометание. Мотивировал он этот трюк тем, что, мол, противник не обращает внимания на подбитый вертолет. У меня на этот счет сложилось совершенно противоположное мнение. У любого волка есть рефлекс — добить ослабевшую жертву, поэтому ей уделяется наибольшее внимание. Жизнь расставила запятые там, где они должны быть.

Федор летал на боевые задачи все больше и больше, все более смело и бесшабашно. Его бреющий полет происходил уже не в метрах, а в сантиметрах от земли. Правак его экипажа, Саня Чередников, как потом его однокашники рассказали, делился с ними после полета, утирая пот: «Он так убьет меня…»

Борттехник Серега Богза написал рапорт о переводе его на другую машину. Остальные командиры начали роптать, мол, так не успеем натаскаться перед выполнением задач в серьезных операциях, которые уже замаячили на горизонте, ведь Федя все удары (вылеты на выполнение огневых задач) на себя забрал.

Все это послужило поводом для серьезного разговора с ним, в результате которого возник конфликт. Я с его стороны был обвинен в попытке дискредитации и затаптывания в землю таланта самородка-летчика, на что, употребив имеющуюся у меня власть, отказался его планировать к вылетам в дальнейшем.

Через неделю грянула первая в нашу бытность операция оперативного масштаба. Она быстро набрала обороты, интенсивность вылетов резко возросла. Начал сказываться дефицит экипажей. Люди уставали, да тут еще Вовочка Григорьев, начальник штаба, с безмятежной улыбкой каждый день требовал жертв в виде выделения офицеров во внутренний и гарнизонный наряд.

Комэска, скрепя сердце, начал планировать Федора, взяв с него клятвенное обещание «не шалить».

Вылетев на задание в Газни, Степанов сдержал свое обещание, данное командиру, образцово и без лишнего выпендрежа выполнив разведку.

Собравшись обратно в Кабул, он запустил вертолет, приготовившись вырулить к месту взлета. Надо ж такому быть: в этот момент к его стоянке подруливает пара «зеленых» с Кандагара, и подруливает слишком близко. Правак Федора, Саня Чередников, подсказав командиру на возможность интимной близости между их вертолетом и чужаком, начал жестами из кабины выражать свои чувства пришлому экипажу, которые командир подтвердил соответствующими словами по радио.

Но то ли командир кандагарской «восьмерки» их не понял, то ли неправильно истолковал жестикуляцию, только его машина пошла на разворот в ужасающем интервале от винта Фединой вертушки.

Удар, скрежет, вой раненого зверя аварийно выключаемых двигателей, свист разлетающихся частей фюзеляжей, разрубаемых двумя винтами во взаимной рукопашной, сменился на фоне повисшей тишины тяжелым, надсадным, отборным «аэродромным» матом борттехников, которые милостью судьбы оказались вне кабин во время разборки и залегли в канаве во время действа.

Скульптурную авангардистскую композицию из металла двух, еще минуту назад исправных, живых вертолетов венчала фигура понуро склонившего голову командора, в очередной раз обласканного судьбой…

Не успели мы выдохнуть от этого очередного «случая», как через два дня, при завершении операции в районе Пагмана, опять Федя отличился, на этот раз еще позабористей.

Шла зачистка кишлаков этого района. Степанов со своей парой осуществлял авиационную поддержку десантников одного из подразделений 103 вдд (воздушно-десантной дивизии).

В то время, когда он улетел из назначенного ему квадрата, чтобы дозаправиться, замполит роты, не предупредив авианаводчика, возглавив два взвода, решительным броском выбил духов из крепостишки, откуда те сдерживали наступление наших основных сил.

Наводчик, не подозревая об уже достигнутой победе над сволочным опорным пунктом противника, дал целеуказание Фединой паре после возвращения на обработку крепости НУРСами.

Федя стрелял всегда отменно…

Вечером на командирский стол лег его рапорт:

«Прошу отдать меня под суд военного трибунала за убийство советских военнослужащих».

Черная тяжелая тень беды шалью окутывала его, вжимая плечи вниз. Глаз на лице не было видно, вместо них — темные ямы без малейшей искры проявляемых чувств. Казалось, у человека была вынута душа, осталась только оболочка-вешалка для передвигающейся непонятным образом одежды. Голос звучал потусторонне, как из преисподней.

Мы начали хором убеждать его, что вины в случившейся трагедии на нем нет, что к этому же выводу пришла и комиссия, разбиравшаяся с этим случаем. Глухим голосом, обращаясь ко мне, Федя сказал, что если на удар его завтра не спланируют, он будет бояться летать… Я, отведя от него взгляд, пробубнил, что теперь это прерогатива комэска.

Через два дня, освободив себя от вылетов на сутки, я решил заняться годовым планированием, так как и при боевых действиях в советском хозяйстве плановости никто не отменял. Правда, в плановой таблице боевых вылетов наша пара фигурировала в качестве ПСО (поисково-спасательного обеспечения), но это так, на всякий случай, поднимают эту пару крайне редко.

Только приступил к планированию, как забегает дежурный и заполошным голосом орет: «Пару ПСО на вылет, „зеленый“ где-то упал!!!»

Собравшись, побежали к бортам, на ходу застегивая ЗШ (защитные шлемы). В считаные минуты взлетаем, имея на борту группу спасателей и необходимое снаряжение.

После взлета с КП полка дают район, куда необходимо направить нам свои стопы, а также позывные группы, действующей в том месте.

Через 15 минут мы уже в районе кишлака под названием Тангихула, что километрах в сорока к юго-западу от Кабула.

Смотрим: кишлак этот примостился на берегу речушки, что течет по дну ущелья, напоминающего каменную кастрюлю с довольно высокими склонами.

Над ущельем уныло крутится четверка «полосатых» соседней эскадры, которые работали по цели в составе группы. Пытаюсь разузнать у них по радио, что случилось, но слышу только невнятное бормотание про позывной «зеленого» наведения и его столкновение с горой.

Господи, да это ж Федя! Где он?! «Смотри под собой справа!» — кричит один из «полосатых». И точно, вижу внизу столб дыма и разбросанные под ним части вертолета. Резко даю ручку от себя, вертолет клюет носом вниз, вдруг чувствую, что управление заклинило. «Только этого не хватало», — подумалось. Взгляд на приборы, ага, все нормально, значит, дело в другом. «Восьмерочка» не любит грубого отношения, при резких тычках ручкой происходит запирание управления. Мысленно извиняюсь перед машиной, ласково присбросив шаг-газ, она тут же отвечает радостно ожившим управлением, приняв извинения, и мы, уже вместе с ней, устремляемся вниз. С ходу выполнив посадку у дымящегося железа, кричу сквозь шум винтов и работающих на повышенных оборотах двигателей спасателям, чтобы искали экипаж, он должен быть где-то поблизости. «Полосатые», прогундосив, что у них закончилось топливо, уходят. Остаемся мы в районе вдвоем с Юркой Наумовым, ведомым, который продолжает носиться надо мной, прикрывая нас сверху. Вдруг он возбужденно докладывает, что видит толпу духов, бегущих по направлению к крепости левее нас метрах в двухстах. Да и я замечаю, что мужики, которых мы высадили, пригибаются, а вокруг них что-то камешки начали подпрыгивать. Сквозь грохот двигателей происходящее за стеклом кабины воспринимается как сюрреалистическое действие, не имеющее отношения к реальности. Кино, которое крутит непонятно кто. Жестами делаю знаки, чтобы спасатели действовали побыстрее, а по радио Юре даю команду на огонь по супостату. Юрка носится угорелым чертом, едва не задевая верхушки деревьев, и извергает залпы НУРСов один за другим. Скоро их запас иссяк, приказываю ему работать носовым пулеметом. Да что толку от этой пыкалки?

Становится скучно… Взлететь нельзя. Ощущаем себя букашкой на ладони великана, которую он может в любой момент сжать.

Но тут ребята на кусках брезента начинают подтаскивать к вертолету то, что осталось от экипажа. Надежды на их жизнь оставили нас, как только мы взглянули на содержимое носилок…

Фигура Феди, застывшая в позе боксера, представляла из себя статую из черного угля, увенчанную остатками кожаного шлемофона. Саня Чередников, вернее, его останки — это кусок обгорелого мяса, из которого торчали уцелевшие кисти рук, чертившие борозду в пыли. Почему-то небрежность, с которой тащили к вертолету то, что осталось от НАШИХ ребят, покоробила.

Тяжело дыша, старший спасателей выдохнул: «Все, взлетаем!»

Кабина наполнилась запахом обгорелого человеческого мяса.

Какая-то волна поднялась в груди, заполнив сердце непознанной еще ненавистью к врагу, чувством осознания чудовищной несправедливости происходящего, невыразимой тоски и жалости к погибшим. Но в тот момент не до лирики. Надо еще самим из этого каменного котла смерти выбраться.

Включаю форсаж, есть такой режим на «эмтэшке», разворачиваюсь против ветра и, на полной мощности выполняя взлет, по ходу даю залп из всех видов оружия по ненавистной крепости. Облако пыли поднимается над ней, но это только начало, думаем мы, погоди, мы еще придем сюда, чтобы поплотнее разобраться.

В Кабуле садимся на дальнюю стоянку. Не хочу, чтобы остальные ребята видели, ЧТО у нас в грузовой кабине.

На стоянке нас поджидает Витька Ковлагин. Просунувшись в дверь, хмуро озирает залитый сукровицей пол, находит под сиденьем кусок черепной кости кого-то из погибших.

«Вот и все, что от человека остается», — произносит он.

Нет, Витя, не все!..

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРОВОКАЦИЯ

В комнате повисла стойкая, непрерывно обновляемая сигаретная дымовая завеса. Над разложенной на столе картой навис головами весь наш эскадрильский штаб. К нему добавились лучшие стратеги из соседней эскадры Полянского, вместе с которой нам наутро предстояло выполнить сложную и ответственную тактическую задачку.

Дело в том, что неподалеку, ну так верстах в ста пятидесяти, сорок минут лету, у духов в местечке под названием Падхаби-Шана (черт ее знает, что у них это название значит), нарисовался огромный, фронтового значения склад с оружием и боеприпасами.

Ну и, стало быть, нам поставлена задача в этот склад «постучаться» и, не дожидаясь ответа, распотрошить его к едреней фене.

Чем стучаться, учитывая важность момента, более-менее понятно.

Решили подвеситься серьезно. У «зеленых» наведения — по две «пятисотки» на фермах подвески вооружения, не считая мелких брызг в виде блоков неуправляемых ракет. Каждая такая бомбочка калибром пятьсот килограммов способна оставить на память руины вместо любого сооружения, если попадешь, конечно.

На «полосатые» решили, кроме их обычного обязательного набора в виде блоков ракет и пулеметов, подцепить по две «двухсотпятидесятки». Ну что с них, «полосатых», возьмешь, не потянут они больше боеприпасов в этих условиях.

Чтобы наверняка цель поразить, экспедицию решили собрать многолюдную. Две пары «зеленых», шесть (!) пар «полосатых», да еще для прикрытия, если ПВО окажется более мощным, чем мы посмели предположить, четыре пары истребителей МиГ-21, что базировались у нас на аэродроме. Общий замысел выработан на КП полка под руководством Павлова (он же сам будет возглавлять этот налет) и брошен нам в виде кости на догрызание, чтобы отработать детали. Да, детали-то иногда — самое главное…

Уже карта испещрена значками и загогулинами, на листах бумаги отдельно вычерчен не один вариант модели предстоящего удара, а Грудинкину все не нравится толчея, которая образуется в воздухе, если «авиапредатель» с первого захода цель не покажет.

«Вы поймите, стратеги, мать вашу, когда это было, чтоб они (это он про наводчиков на борту) с первого раза указывали, случаев — единицы», — горячился он. «Такую кодлу разве что только по эшелонам развести можно, если сразу в цепочку на цель выйти не получится», — продолжил размышление комэска.

Саня Садохин, пошептавшись с Петей Луговским, замкомэской «полосатых», откашлявшись, осторожно предложил: «Командир, а что, если пара наведения свое дело промышляет, пока не сделает, а потом уж свистнет остальных, которые будут каждый в своей зоне ожидания до поры до времени?»

Комэска, посмотрев на замполита, будто впервые его увидел, спросил: «А топливо ты посчитал, Кутузов, на сколько по времени хватит, чтобы в зонах ошиваться?»

Кузьминов, штурман эскадры, старый пудель, опережая Санькин ответ, лежа на своей койке и не отрывая взгляда от потолка, проскрипел: «Командир, я уж прикинул, если му-му тянуть не будет первая пара, то на три захода хватит, ежели на крейсерской скорости в зонах крутиться будем».

«Ну, допустим, а кого в пару наведения пошлем?» — не соскакивая с кочеткового тона, спросил командир.

«Ну вы же знаете, инициатива в армии наказуема, я предложил, мне и расхлебывать», — лукаво щурясь, пропел Садохин.

«Хрен ты угадал, — мгновение подумав, ответствовал Грудинкин, — вон, Васильич пойдет, у него правак лучше бомбит, там промахнуться нельзя!» И, вставая, хлопнул ладонью по карте, давая понять, что на этом дебаты завершены, решение принято!

Утром загрузка источника в вертолет происходила с особыми мерами предосторожности.

Работавший с нами постоянно офицер ГРУ, подполковник по кличке Миша Грек, подогнал крытую машину вплотную к двери, в которую накрытый попоной быстро прошмыгнул его агент.

Солнышко ярко и радостно, указывая нам дорогу, засветило вслед, небо с безмятежной синевой манило своим простором, и мы понеслись на свидание с ничего не подозревающими душками.

Мощный гул работающих на номинале двигателей придавал уверенность. Осознание, что за тобой движется такая армада, наполняло силой и мощью. Полет на предельно малой высоте обостряет чувства. Твои рецепторы подключаются к живому организму машины, и уже не ты летишь в ней, а стелется над землей некий симбиоз из железа и плоти, мышц и бустеров, крови и топлива, нервов и проводов. Мы уже думаем вместе, чувствуем одно и то же, и если где-то в недрах ее что-то кашлянет, то своими ребрами я ощущаю отзвук, а если у меня вдруг заболит голова, то движки усмиряют свое рычание. Я щупаю воздух кончиками лопастей, я вдыхаю запахи весны горловинами двигателей, я касаюсь земли пятками колес, я гляжу на землю циферблатами приборов, во мне — сотни килограммов бешено вращающихся валов и шестеренок, из меня готовы извергнуться тонны смертоносного металла. Я — полубог. Пространство подвластно мне. Вот оно, податливо выстилается передо мной, услужливо проматываясь лентой у меня под брюхом. Деревья, пригорки, дома послушно пригибаются, когда я пролетаю над ними. Облака смиренно пропускают через себя, неслышно облизывая бока. Время замедляет свой бег, зная, что летчику Верховный не засчитывает полет в счет времени, проведенного на земле. Движение становится сутью всего происходящего. Все остальное: страх, ненависть, любовь — остается внизу. Мы — летим…

Вот она — цель. Перекрестье прицела безжалостно вперилось своей паутиной в грязную серо-коричневую стену. Кнопка огня откинута, главный выключатель вооружения разблокирован, табло подвесок загорелось хищным красным цветом. Тело машины напряглось, готовясь исторгнуть тонну взрывчатки, и вот он — СБРОС!!! Есть!!!

С облегчением взвыли движки, радуясь освобождению от обузы, унося прочь, прочь, побыстрее от осколков собственных бомб, от ответного лая пулеметов и разящих наповал ударов ПЗРК.

Слышу сзади содрогающее своей мощью уханье разрывов, и, спиралью набрав высоту, наблюдаю за результатом нашего попадания.

Картина, представшая взору, поражала своей необычной красотой и величием.

Над руинами бывшей еще минуту назад крепости поднимался султан черного дыма.

Из центра его округлых лепестков, волнами громоздящихся друг на друга, забил фонтан. Фонтан состоял из струй пронзительного красного цвета, на конце каждой из которых вспыхивала, разгоралась неистовым белым светом и, опадая, гасла звезда. Звезд было много, фонтан дышал все сильнее, щедро рассыпая их по всей округе, и казалось, что он стремится к тому, чтобы заполнить огненной лавой всю землю. Будто прорвалась оболочка планеты, и из немыслимых глубин забила вверх магма, грозясь опустошить подземную теплосеть.

Оцепенение экипажа прервал голос Павлова в эфире, который понял, чем такая красота может грозить выходящим на цель бортам, и мощным командирским рыком приказал прекратить всем работу, уйти из-под извержения домой, на аэродром…

Через неделю на стоянке снова появился Миша Грек.

Он рассказал нам последствия необычного удара.

За месяц до этого события военный суд приговорил командира газнинского пехотного полка к шести годам колонии за «негуманное обращение к местному населению». Трудно сказать, что явилось действительной подоплекой данной акции, возможно, желание потрафить мировому общественному мнению, почему-то больше всех истерично выражаемому янки.

Вот и после нашего налета в Ставку военного командования советских войск, возглавляемую в тот период маршалом С. С. Соколовым, в Кабул прибыли несколько старейшин из кишлака, подвергнутого бомбардировке.

С видом скорбного величия поведали они советскому маршалу, что шурави камня на камне не оставили от кишлака, погибло много мирных жителей, среди которых — десятки детей.

Соколов приказал выяснить, кто в этот день работал по данной цели из числа летчиков во взаимодействии с офицерами ГРУ, а также отдал распоряжение об образовании комиссии для разбора «случившегося случая».

Авторитетная комиссия на двух БТРах под прикрытием трех БМП и парочки танков выехала на место.

Взорам членов комиссии предстал абсолютно целый кишлак с носящимися по улицам горланящими ребятишками. На месте бывшей крепости была огромная воронка, слабо чадящая остатками дыма. По всему поселку валялись осколки от мин, зарядов к гранатометам, снарядов с клеймами китайских фабрик.

Призвав к ответу старейшин и поговорив с ними более задушевно, комиссионеры услышали уже другой рассказ о том, как несколько раздосадованных и взбешенных огромными материальными потерями духов пришли в кишлак и, пригрозив вырезать семьи этих старейшин под корень, заставили их идти жаловаться.

Выслушав соответствующий доклад, маршал Соколов, старчески пожевав губами, немного подумал и сказал: «Так, мне все ясно, это — политическая провокация. Летчиков и офицера ГРУ представить к наградам».

«Да уж!» — выдохнули мы, выслушав рассказ Миши Грека. А потом подумали: а что бы было, если бы мы промахнулись?!!

Ну а награды… Миша вроде свое получил, ну а у нас если бы за каждый удачный удар награждали, то мы были бы ими вокруг спины обвешаны почище Брежнева!

ИМЕНИНЫ

Сегодня праздник, День Конституции. В операциях — пауза.

У нас — день передышки. На вылеты задействованы только дежурные силы.

Лафа!..

Юрий Васильевич Грудинкин, комэск, возлежит на стоящей в углу комнаты кровати солдатского образца, прикрыв лицо панамой от нагло влезающих через жалюзи окна солнечных лучей. Он думает. О чем? Да мало ли о чем есть командирам подумать.

Кузьминов, штурман эскадры, уютно похрапывает в своем углу, соблюдая древний армейский принцип: солдат спит, а служба идет. Так легче ждать замену.

Я, пользуясь случаем, зубрю билеты по предметам вступительных экзаменов в академию. Пришла разнарядка, и мне снова предложили учиться. Ну что ж, учитывая, что вступительные экзамены будут в виде выносной сессии, а учеба начнется после окончания командировки, то этот расклад не вызывал противоречий.

Саня Садохин, замполит, пишет письмо домой, свесив над тумбочкой свою курчавую голову, старательно выводя «знакомые буквы» на клочке бумаги.

Петюня Погалов, его правак, здоровенный малый, не привыкший задумываться о смысле жизни, предпочитающий просто радоваться ей, сидит на своей койке, скрестив ноги в позе пахана, и вдруг, мечтательно закатив глаза, произносит: «Эх, отцы командиры, счас бы выпить неплохо в честь праздничка, да и закусить чем-нибудь душевным!»

Грудинкин, откинув панаму, долго и пристально смотрит на него, продолжая додумывать свою мысль, отчего Петя начинает ерзать и, оправдываясь, суесловит: «А че, командир, два месяца из прорыва не вылезали, сухой, как лист, аж противно, душа просит!»

Садохин, оторвавшись от письма, прореагировав на слово «душа» (это у них, у замполитов, такой рефлекс), откашлявшись, сообщает: «По моим данным, в пятой комнате у Кольки Булавина день рожденья».

Этого оказалось достаточно для того, чтобы Петюнчик мгновенно сообразил, что к чему.

Коля Булавин, правак из четвертого звена, отличался широтой натуры. Будучи холостяком, он являл собой образец настоящего гусара, сибарита, обожающего все возможные жизненные удовольствия, включая карты, вино, женщин, друзей, охоту и многое другое. Страстно любил он и пожрать, а для этого пришлось научиться вкусно готовить. Особый бенефис в этом смысле устраивался на его день рождения, когда Колян старался удивить друзей каким-нибудь сногсшибательным блюдом.

Вот и сейчас кодла его друзей-товарищей напряженно гадала, чем же он порадует народ в этих условиях.

Но, как говорится, голь на выдумки хитра.

За занавеской, старательно укрывшись от бдительного командирско-замполитского ока, томно побулькивала в сорокаведерной фляге брага, нарастая градусом в положенные сроки.

Правдами-неправдами выменянная на патроны к пистолету «ТТ» (большой дефицит) у начпрода мука и тушенка были превращены в целый таз пельменей. У личного состава с самого утра текут слюнки. Нетерпение возрастает, призывы становятся все нетерпеливее, когда в комнату вваливается Петюня Погалов и, хищно поведя носом, припирает к стенке виновника намечающегося торжества.

«Ну, долго еще мамку лохматить будешь? Хочешь, чтобы командир тревогу сыграл, счас я ему подскажу для прикола, а то он чтой-то задумчив ныне!»

Этого намека оказалось достаточно. Народ во главе с Коляном мгновенно засуетился. Раздались зычные команды именинника, которые радостно исполнялись предвкушавшими пиршество друзьями.

Через рекордно короткое время приготовления были завершены, и народ с радостно сияющими лицами расселся по лавкам вокруг стола. Так сноровисто пассажиры занимают скамьи в вагонах метро в час пик.

Вроде никто не пихается, но через мгновение все места заняты.

Истосковавшимся по домашней пище взорам были представлены закуски рыбные и овощные, груды зелени и винограда, копченая колбаска в прологовом количестве и, главное, эмалированный таз с дымящимися пельменями, водруженный, как знамя победы, в середину стола. Вокруг него, как бы подчеркивая значимость основного блюда, расставлены кружки с мутной бражчонкой.

Десятки рук с вилками наперевес одновременно потянулись к вожделенному блюду, напоминающему о мамкино-жениной готовке по выходным, тем восхитительно прекрасным дням в уютном родном доме, наполненным запахами мирной жизни, спокойствия и удовольствий. Закопченные, осунувшиеся, успевшие пропитаться порохом и пылью войны лица расплылись в умильных улыбках, глаза сами собой прищурились в кошачьи щелки, казалось, ничто уже не способно нарушить всеобщего урчания и мурлыка.

Однако Колян, не прекращая увлеченно жевать, обратившись к народу с заявлением, как честный офицер, предупредил, что один из пельменей для прикола по случаю празднества — с сюрпризом.

Братва тут же сбавила обороты, перейдя в режим настороженности, внимательно прислушиваясь к ощущениям после каждого закинутого в рот пельменя. Озираясь друг на друга, мужики каждый последующий тычок вилкой в тазик сопровождали мучительными вычислениями, пытаясь по конфигурации оставшихся объектов вычислить предмет с подвохом.

Наконец в обойме осталось всего несколько штук. Вдруг народ одновременно откинулся от стола, сыто отрыгивая и меланхолично ковыряя в зубах. Наступила десертная пауза. Но… взоры все равно оставались прикованными к этим роковым останкам пиршества, так как законы познания, основанные прежде всего на любопытстве, никто не отменял.

Раздался стук в дверь. Авиаразбойники восприняли его как пятую симфонию Бетховена, сидя где-нибудь в филармонии. Помните, тем есть тема судьбы? Ну-ну, кто это там так кстати?

Скованно улыбаясь, в дверь проник, просочился, протискивая грузное рыхлое тело, начпо, т. е. начальник политотдела полка — главный замполит части.

Личность это неприятная не просто, а во все отношениях.

Постоянно вынюхивающий, подглядывающий, имеющий целый штат осведомителей, он стремился знать все обо всех, и прежде всего негативное, к которому развилась у него тяга настолько патологическая, что без дерьма не мог он прожить и дня, как наркоман без заветного косячка.

«А что это у вас?» — спросил, прижмурясь, начпо, ласково потрогав бородавку на щеке.

Тут личный состав, проявив чудеса гостеприимства, с деланым радушием и подозрительной прытью расчищая место за столом, усадил под белы рученьки замполита, по пути объяснив повестку офицерского собрания прежде всего «политизьмом момента», связанного с Днем Конституции, ну и заодно представив автора чудесной композиции, скромно стоявшего в уголку.

«Ну, а вы что же?» — спросил политмурло, набивая рот сочными пельменями. «Не-ее, мы уже наелись», — ответствовал народ, со все более увеличивающимся радостным интересом наблюдая за процессом поглощения продукции извращенной Колькиной фантазии.

«Да-аа, вкусно, вот только хрящик, наверное, попался», — пробубнил начпо, усилив жевательную деятельность. Орлы напряглись. Булавин боком начал продвигаться поближе к двери, не спуская глаз со сцены, где приближалась развязка.

Вдруг жевание замедлилось, в лице персонажа, обласканного вниманием десятков пилотяг, промелькнуло выражение настороженного удивления… И тут он полез пальцами в рот, чтобы извлечь предмет, никак не поддающийся переработке…

На свет божий появился… пупырчатый… розовый… усатый ГОНДОН!!!..

«БУЛАВИН!!!» Мощный рык потряс стены. От него, казалось, лопнут стекла и барабанные перепонки. Цунами сорвало с места политмастера, да уж Колю давно «Фома хреном смел», только его и видали…

Виталий Егорович Павлов, командир полка, с самого утрабыл хмур и непривычно резок в общении с подчиненными.

Притихшие офицеры КП старались по лишнему поводу не встревать с докладами, которые могли подождать своего часа.

Замы тоже, подстраиваясь под настроение начальника, хранили печать хмурой озабоченности на челе.

Грудинкин, после утреннего построения вызванный на КП, канул туда, казалось, с концами, не выходя даже чайку попить в свой модуль.

Эскадра звериным чутьем, сотни раз оправдавшимся на войне, почуяла серьезность замышляемого военачальниками Дела.

Витя Ковлагин, старый, мудрый воин, не дожидаясь указаний, начал прикидывать, к какому сроку можно обеспечить стопроцентную исправность техники.

Кузьминов засуетился насчет карт, запас которых подошел к концу.

Ну а Саня Садохин начал бриться, тщательно наводя на лицо положенный глянец. В противовес своему праваку, всегда поросшему небрежной щетиной, Саня старался выглядеть достойно, а уж перед серьезной операцией это у него обострялось до неприличия.

На этот раз операция предстояла действительно серьезная, насколько мы могли себе представить по косвенным признакам.

Но даже самое больное воображение не могло нарисовать нам масштаба предстоящих действий, как оказалось впоследствии, не имеющих аналога в истории военного искусства по многим параметрам. Нам предстоял Панджшер…

ПАНДЖШЕР

Панджшер — это узкое, глубокое, извилистое ущелье, кривым шрамом пересекающее тело страны на северо-востоке Афганистана, по дну которого протекает одноименная, довольно стремительная в своем течении горная речка.

В переводе с местного языка название «Панджшер» означает «пять львов». На самом деле львов, т. е. духов, там, по данным разведки, насчитывалось более четырех тысяч. Сорок исламских комитетов, двадцать четыре склада с оружием, боеприпасами, продовольствием и прочими необходимыми для ведения войны материальными средствами. Десяток рудников, на которых разрабатывались золото, серебро, лазурит, алмазы. Четыре госпиталя с иностранным медперсоналом, оборудованных по последнему слову медицинской техники. Две тюрьмы, в которых содержались пленные, в том числе из Советской армии.

Население ущелья, считая себя отдельной республикой, традиционно нелояльно относилось к любой центральной власти из Кабула, будь то принц Дауд или Бабрак Кармаль, бывший в ту пору президентом Афганистана и сидящий на очень неудобном троне под названием «советские штыки».

У панджшерцев существовала своя система паспортизации, свои мобилизационные планы и свой набор в свою армию.

От ударов с воздуха эта самопровозглашенная республика прикрывалась системой ПВО, состоящей из более чем ста зенитных горных установок (ЗГУ) с единой централизованной системой управления по радио. Причем позиции огневых средств большей частью были оборудованы в пещерах с выкатываемыми на рельсах орудийными установками, укомплектованными расчетами, прошедшими обучение в Пакистане, да и инструкторов, не только оттуда, у них было навалом. Часть персонала огневых расчетов представляла из себя смертников, прикованных во время боя к установке, поэтому принцип «по тебе стреляют, уматывай» тут не срабатывал. И еще одна неприятная для нас особенность местной ПВО. Они, сволочи, умели стрелять без применения трассирующих снарядов. Это, в совокупности с пещерным расположением позиций, давало преимущество скрытого применения по воздушным целям, то есть по нашу душу.

Возглавлял все это войско известный, даже знаменитый полевой командир Ахмад Шах Масуд. Безусловно талантливый военачальник, он виртуозно использовал преимущества рельефа уникального по своему географическому положению ущелья, которое на востоке примыкало к Пакистану, а на южной оконечности кривым ножом нависало над центральной частью Афганщины.

Оружие и другие материальные средства из Пакистана растекалось по всей стране через Панджшерское ущелье, которое являлось основной артерией, питающей эту проклятую войну.

Поэтому командование ОКСВ и руководство ВС СССР (Вооруженных сил Союза) прекрасно понимали, что от завоевания сидящего костью в горле оплота душманских сил зависит не только успех летней кампании, но и, возможно, исход всей войны в целом. Подготовке к этой операции было уделено исключительное внимание.

Необходимость тщательного подхода к вторжению в Панджшер показал и сам Ахмад Шах.

Годом раньше нашими была предпринята попытка «прогуляться» по этому живописному ущелью. Ахмад Шах подождал, когда в него втянутся основные силы, и, используя преимущество в занятии господствующих высот, нанес мощнейший удар по выдвигаемым колоннам. Обратно с боями прорвалась только одна рота…

Он и на этот раз знал, что мы снова собираемся к нему в гости, и знал слишком много, как показали дальнейшие события. Его нукеры поклялись на Коране, что нога шурави не ступит в Панджшер.

Замыслом проведения операции предусматривалась, учитывая полученный в боях с Ахмадом опыт, высадка десанта, вопреки устоявшимся канонам военного искусства, непосредственно на голову врага по всему ущелью, а это четыре тысячи двести человек на фронте в сто километров! Десант должен был занять господствующие высоты и обеспечить проход основных сил на бронетехнике по дну ущелья…

Грудинкин, промаявшись целый день на КП, принес к вечеру основу замысла применения авиации. По нему выходило, что на острие атаки, в первой волне планируемого к высадке десанта — наша эскадрилья. А группу захвата площадок, которая раньше всех суется в пасть врагу, возглавляет сам комэска. Мне же отводилась роль пары ПСО! Вот это да! От обиды перехватило дыхание.

«Ты что ж, Юрий Васильевич, перестал доверять, что ли, ведь раньше всегда группу захвата я водил?» — спросил его.

«Да ладно, Васильич, тебе ж в акамедь экзамены сдавать», — смущенно улыбаясь, проговорил командир.

Ему поддакнул и замполит. «Ты уж и так все операции на себя забрал, всюду вперед суешься, как будто других нет, незаменимый ты наш!» — довольно зло, что непохоже на Саньку, отчеканил Садохин. Меня аж передернуло от такого нахлопа и внезапно возникшего ощущения «безопорности» под ногами. Так чувствует себя ни о чем не подозревающий человек, вдруг проваливаясь в яму.

Видимо, Грудинкин уловил мое состояние, все-таки не один месяц в одной комнате живем, вместе воюем, и примирительно заметил: «Ну ладно, на первый вылет уж планы менять не будем, согласование и взаимодействие уже отработано, а на последующие — будь по-твоему». На том и порешили.

На следующий день мы полным составом двух эскадрилий (нашей, «зеленой», и соседней — «полосатой») уже прилетели в Баграм. Мамочки, а там уже черт-те что творится!

Столпотворение людей и техники, суета, гомон, пыль и ругань, гортанные пехотные крики и заклинания замполитов, сбившиеся в стаи начальники и корреспонденты, протуберанцы шатающихся по всем направлениям строем солдатушек, живописные группы летунов всех мастей и специальностей, невесомым перышком летящие куда-то женщины-связистки, почему-то легко пронзающие любую камуфлированную толпу.

Пехоты, десантуры, спецназеров как наших, так и местного афганского правительственного воинства, оголив важнейшие стратегические опорные точки, понабрали около восьми тысяч.

Вся авиация 40-й армии и несколько полков на территории Союза изготовились для действий в этой масштабной исторической операции.

Одних вертушек со всех полков Афгана в Баграм пригнали более сотни. Воодушевило нас то, что командовать всей вертолетной составляющей операции, к нашей гордости и некоторому успокоению, поручили нашему командиру полка, Павлову.

Вечером всех пилотяг, участвующих в операции, а их набралось около трехсот, собрали вместе, поставили задачу, и пошли мы, как это принято при отработке совместных действий, «топотать». Так мы называли тренаж «пеший по-летному», забавное, если посмотреть со стороны, зрелище. Несколько десятков взрослых дяденек, попарно стоящих друг за другом, начинают медленно ходить по замысловато расчерченному асфальту, повторяя предстоящие наутро действия, при этом наблюдая маневр каждого. Налетевшие коршунами неизвестно откуда фотокоры взяли нас в придел своих объективов. Но есть у летного состава примета — не бриться и не фотографироваться перед вылетом, поэтому я, пообещав расколотить дорогостоящую оптику об асфальт, разогнал стервятников, к вящему удовольствию своих подчиненных.

Подготовка закончилась, когда солнце уже готовилось завалиться за уютную подушку знакомых горок. Покуривая на крыльце модуля, народ, обычно пребывающий при этом в «бакланном режиме», непривычно приумолк. Все думали о том, что предстояло утром.

Оживление внесла проходящая мимо привезенная из Кабула официантка Людка. «Мальчики, говорят, за эту операцию и женщин будут награждать, может, и мне медаль дадут?» — проворковала она. Колька Корольщук, курчавый жгучий брюнет небольшого роста, подскочил к ней и, ладонями делая движения, каким разминают тесто, начал тискать поочередно груди прелестницы общепита, приговаривая: «Куда ж ты, Людк, медаль-то будешь вешать, сюда или сюда?» Официантка продолжала задумчиво и неподвижно стоять, как корова во время дойки. Король, ожидавший оплеухи, готовясь получить ее, как кот, который тянет при хозяевах колбасу со стола, но не может не совершать означенных действий, не дождавшись ответной реакции, ринулся прочь, в модуль, возбужденно вопя: «Восемь месяцев бабу не щупал, восемь месяцев бабу не щупал!..» Дружный гогот разрядил обстановку, стало как-то полегче дышать, чуть отодвинулся наплыв черных дум.

Утро 17 мая 1982 года выдалось смутным. Смутно было на душе, смутно было в воздухе. Вроде и облака солнце не закрыли, а какая-то влажная взвесь висела в воздухе, не позволяя атмосфере быть прозрачной, как будто хмурилось, насупилось само небо.

Одновременно нарастая, тревожный гул сотен винтов разогнал тишину над аэродромом.

Колонна десантуры, змеей вползшая на аэродром, жадно поглотилась чревами поджидавших ее десантных вертушек.

Отталкиваясь от взлетной полосы огненными струями, занозами в небо пошли вонзаться «сушки», истребители-бомбардировщики Су-22 афганских ВВС, призванные расчистить нам площадки приземления.

Тяжело переваливаясь с боку на бок, «зеленые», загруженные живой плотью десанта, подруливали к полосе и, чуть пораздумав на контрольном висении, оценивая свои силы, кряхтя и подбадривая себя похлопыванием лопастей, начинали карабкаться в высоту, один за другим вылезая на заданный этаж в воздухе, или эшелон, как у нас говорят.

В эфире — почти тишина, лишь изредка слышатся короткие штатные доклады экипажей о прохождении контрольных точек, да «сушки» доложили об окончании работы.

Подходим к Панджшеру. Вот оно, ущелье, уже проглядывается.

В утренней дымке его извилистое лоно выглядит серым и мрачным, задернутым покрывалом дымки и поднятой в воздух пыли от работы штурмовиков, как будто ущелье пытается укрыться от нас этой завесой. Напряжение в голосах докладывающих обстановку экипажей возрастает. Судя по произносимым кодовым словам, головная часть колонны высадки десанта вошла в ущелье, снижаясь для посадки на намеченные площадки. Занимаем со своей парой зону ожидания над входом в ущелье. Предупреждаю старшего спасателей о готовности к работе.

Сквозь толщу набранной высоты внизу еле различимо просматриваются штрихи вертушек, одна за другой протискивающихся в узкий коридор ущелья.

И тут началось.

Дальнейшее из-за насыщенности и плотности происходящих событий можно описать только с учетом последующего воспроизведения рассказов очевидцев, участников тех событий, наблюдавших их с разных точек.

Я вдруг услышал, как напряженная тишина в эфире взорвалась гомоном одновременных докладов возбужденными голосами сразу нескольких экипажей, среди которых улавливались обрывки фраз: «Куда ты?! ДШК работает!!! Захожу на него!.. Высад… Зеленый горит!!! Зеленый горит!!! Зеленый упал!!! Захожу на ДШК… Пускаю управляемую… Попал!.. Подтверждаю!..»

Смысл выстреленных в эфир фраз еще не дошел до сознания, а руки-ноги уже сделали в автоматическом режиме свое дело, и я понял, что начал снижение, проваливаясь с дикой скоростью в злосчастную каменную щель, на ходу выпулив в эфир одну-единственную фразу: «Я двадцать пятый, снижаюсь в ущелье!»

Вихрем заскочив в коридор его стен, мы увидели за поворотом под обрывом поднимающийся вертикально вверх столб черного жирного дыма, торопливо разматывавшего свои клубы.

Кто-то рявкнул в эфир: «„Зеленый“, куда прешь, там ДШК!»

Выскочив на срез обрыва, мы увидели слева под собой обломки вертушки, которые жадно долизывал огонь. «Мать твою!!! КТО!!! Некогда! Надо успеть сесть. Высота! Высота большая!!! Вниз!!! Быстро вниз!!! Успел! Сядем!» Боковым зрением увидел — прошмыгнул впереди меня на посадку ведомый. Какого хрена, я ему команду на посадку не давал! Ладно, после разберемся.

Высадив спасателей, я посмотрел в сторону обломков и обомлел…

Петька Погалов, правак Садохина, с закопченным лицом, по-звериному оскалившись, тащит к нашему вертолету, обхватив своей ручищей, бортача, Витьку Гулина, а тот почему-то в летней куртке, в трусах, без ботинок, и в одной руке держит кожаную куртку, которая съежилась до детского размера. На голых Виткиных ногах кожа повисла спущенными чулками, на кистях рук болтаются обрывки кожи… Ввалившись в кабину, Петька, мотая продымленной головой, скаля зубы, смог только глухим голосом, пересиливая шум винта, прорычать-прорыдать: «Санька сгорел, Санька сгорел…» Смысл его слов доходит не сразу. Сознание не фиксирует то, что пока не видят глаза. Включается защита психики где-то в мозгу и переключает поток мысли на другое направление. Так. Ясно. Ребята обгорели, их жизнь решают минуты, срочно нужно в госпиталь!

Разворачиваюсь для взлета из-под обрыва в направлении кишлака, нависшего сверху. Руха, кажется, он называется. Включаю форсаж, начинаем карабкаться носом на обрыв, высовываясь снизу, как из окопа.

Вертолет на взлете беззащитен. Скорость мала, снизу-сбоку брони нет, поэтому правак, Боря Шевченко, приоткрыв свой блистер, высунув ствол автомата, на взлете с шухерных мест всегда постреливает по подозрительным местам. Мы уже медленно проплываем над Рухой, когда Боря вдруг подпрыгивает на своем сиденье и истошно орет только одно слово: «ДШК!!!» Сквозь гул машины и гвалт кипящего эфира в наушниках слышу мощные удары по борту, как будто кто-то равномерно и споро стучит кувалдой снаружи. Ети ее корень! Холод мгновенно охватывает затылок, это так, что ли, ощущается дыхание смерти?! Возникло видение бегущего по узкому коридору человека, по которому кто-то стреляет в затылок из пистолета, при этом хохочет вслед и, куражась, протискивает в сознание: «Ну что, курепчик, попался?» Ах ты, гад! Врешь, не возьмешь! Кулаки наливаются яростью и начинают гонять зажатые в них рычаги управления от упора до упора. Вертолет проделывает немыслимые акробатические телодвижения, уходя из зоны обстрела. Как там сзади, в грузовой кабине, катаются непривязанные ребята, не хочется и думать, простите уж, иначе все здесь останемся.

Наконец звук кувалдометра начинает ослабевать, и мы чувствуем, что выскочили.

Увернулись!!! Понял, ты, гад, мы тебя сделали!!!

Оборачиваюсь в грузовую кабину, там Петька, поднимаясь с пола, слабо помахал рукой: живы, мол. Так, это хорошо, значит есть смысл дальше в госпиталь лететь. Но вдруг сознание острым жалом пронзает мысль: «Ведомый!!!» Блин, я на такой большой промежуток времени отстранился от основной обязанности ведущего: ВСЕГДА ПОМНИТЬ О ВЕДОМОМ! Господи, что я наделал! Ни разу за это время не поинтересовался им. Почему он сел в ущелье? Ведь он должен был меня сверху прикрывать! «Какой же я мудак!» — мысленно обозвал себя последними словами и, выйдя в эфир, скомандовал двум десяткам вертолетов, находящимся в районе: «Ищите „двадцать шестого“!»

Высадив обгоревших мужиков в полевом госпитале, развернутом на окраине аэродрома, мы задумчиво подруливали к своей стоянке, пытаясь осмыслить случившееся. Особенно одолевала занозой застрявшая мысль о ведомом. Проклиная себя за бездарное руководство парой, я, заканчивая руление, развернулся на стоянке.

Шевченко, удивленно подняв брови, указывая пальцем на соседнюю машину, проговорил: «Командир, да это ж Наумов!» Ах ты, гондон сопливый, ну я тебе! Дернув стоп-краны и не дождавшись остановки винтов, опрометью выскочил из вертолета и подбежал к Юркиной машине.

«Что ж ты, гад, делаешь, я из-за тебя всю авиацию в районе высадки на уши поднял!» — возопил я.

Однако тут же осекся. Юрка, тряся головой в тяжелом бронированном ЗШ (защитном шлеме), рукой молча показал на фюзеляж своей машины.

Да-а-а уж, картиночка, достойная пера. Над входом в грузовую кабину и по всему борту зияли дыры величиной с кулак. Ошметья перебитых обгорелых проводов торчали из кабины экипажа. Пятна окалины веселыми красками расцветили серые бронеплиты возле командирского сиденья. Как аппарат смог в таком состоянии добрести до родного стойла, загадка сия великая есть. Слава советской технике! Не перестаю ей удивляться!

«Извини, командир, плохо слышу после того, как по мне шарахнули», — пробормотал милый мой Наумчик.

Закурив, он продолжил: «Ты когда вниз полез, тебе ж орали про ДШК, а ты не обратил внимания, попер прямо через установку, ну они или офигели от такой наглости, или просто не успели среагировать на такой шустрый маневр, но по тебе не отработали, а уж мне все, что нам обоим причиталось, видно, и досталось. Удар, дым в кабине. Я сразу на вынужденную пошел и сел чуть дальше тебя. Хотел доложить по радио, а оно не работает, проводку, гады, перебили. Только хотел правака выпустить, чтобы добежал до вас, смотрю, вы взлетаете, да прямо через эту же установку норовите пройти. Ну а мне куда деваться, я за вами и пошел. Хотел ракетами его приласкать, жму, жму на кнопку, а ничего не срабатывает, носовой пулемет жму — не работает. Пока бортачу сказал, чтобы пересел к пулемету, чтобы от ручной гашетки с него отработать, уже по вашему борту зенитка полыхнула, ну, думаю, хана. Тут борттехник все-таки успел из носового пулемета по расчету ДШК очередью дать. Отогнал их. Ненадолго вроде примолкли, да видать смертник один у них остался, снова застрочил, и уже по мне опять попал. Вывернулся я из-под обстрела, а сказать ничего не могу, пристроиться попытался, да куда там, ты так притопил, что хрен достанешь, только у Баграма на посадке и догнал. Приборы не работали, редуктор уже подвывать начал, слава богу, когда уже сели, наверное, масло вытекло. Как дошли, не знаю. А ты рядом с Садохиным на реке еще один вертолет видел?»

Этот вопрос нас озадачил, ведь о том, что произошло, в полной мере не знал в этот момент никто…

Рассказывает Петр Погалов

«Сначала все шло штатно. Правда, когда мы уже на борт пришли запускаться с десантом, корреспондент какой-то подскочил и хотел нас сфотографировать. Мы, конечно с Витькой Гулиным, бортачом, отказались. А Санька нас буквально за рукав под объектив тянет, что вы, говорит, чертей боитесь, а еще коммунисты. Ну не на тех он напал, мы увернулись, а он все-таки позировать начал этому, который с камерой, тебя, жаль, рядом не было.

Взлетели мы. Впереди — Грудинкин со своим ведомым, Шурой Шипуновым. У нас на хвосте тоже ведомым Витя Рязанов болтается, а уж сзади нашей пары — вся остальная эскадра.

Вошли в Панджшер. Смотрю, впереди площадка у Рухи показалась, а первая пара дальше прет. Ну, думаю, может, хотят против ветра зайти. Говорю: че там, Сань, ветра почти нет, давай с ходу сядем. Так и сделали. Саня со своим ведомым машины быстренько посадили, десант выпустили, и начали мы с этой площадки взлетать. Тут видим картиночку, от которой у меня аж шлемофон приподнялся, так волосы дыбом встали. Грудинкин разворачивается, а по нему ЗГУ начал работать. Пламя от выстрелов у него от стволов до вертолета, казалось, доставало.

Грудинкин ничего в эфир не успел сказать. Его вертушка медленно закрутилась и на островок речушки под Рухой упала.

Ведомый, Шура Шипунов, шмальнул по зенитке НУРСами, но она, развернув стволы, так по нему огрызнулась, что только шматки с его борта полетели. Смотрю, и они, задымив, отвалили.

Александр Шипунов, получив семьдесят два мелких осколка в лицо, шею, грудь, обливаясь кровью, сумел вывести вертолет из-под огня, и только потом, теряя сознание, передал управление своему летчику-штурману Сергею Кузнецову, который довел машину до аэродрома.

Мы продолжили взлет, и, когда немного набрали высоту, увидели стреляющую ЗГУшку. Ты знаешь, как Саня НУРСами стреляет. Он довернулся на нее и дал залп. Ракеты пошли точно в цель, вокруг установки земля закипела, ну, думаю, заткнулись, гады. Но, как видно, она была в обваловании или смертник там сидел прикованный, только зенитка снова ожила, и море огня пошло уже по нам… Я видел, видел, как шлейфы от наших ракет пересекались с трассами зенитки, идущими в нашу сторону. Мы продолжали вести стрельбу, все ближе надвигаясь на стволы, плюющие огнем нам в лицо. Мне казалось, что сейчас мы столкнемся, так и не прервав огненных объятий. Вдруг я услышал треск, из грузового отсека повалил дым, мгновенно заполнив своей чернотой пилотскую кабину. Где мы и куда летим, уже невозможно было понять. Я закричал: „Саня! Саня!“ А из-за дыма его не вижу, и он не отзывается. Взялся за ручку управления, а она — вялая, как будто ее никто не держит. Приоткрыл блистер, чтоб хоть что-то увидеть, смотрю — мы на склон горы несемся, сейчас столкнемся. Я только ручку успел вправо отдать, как почувствовал сильнейший удар, и голова-жопа-ноги, куда-то мы стали кувыркаться. Вырубился. Сколько был без сознания, не знаю. Очнулся, кругом дым, в каком положении, непонятно. Шарю руками по пузу, чтобы кольцо привязных ремней дернуть, а его нет. Нащупал кольцо где-то за спиной, рванул и… вывалился наружу.

Смотрю, вертолет вдрабадан, горит. Я сунулся снова в кабину, Витьку вытащил. Его кожанка спасла, так бы сгорел. Только было, оттащив его, попробовал снова за Санькой полезть, как взрыв раздался, нас аж в сторону отбросило, а вертушка после этого на куски разлетелась.

Прямо скажу, скучно стало. Остались мы с Витьком вдвоем с одними пистолетиками в руках, а кругом враги, шкурой я их в этот момент почувствовал. И точно, как накаркал, гляжу, из-за поворота ущелья грузовая „Тойота“ показалась, ты ее, кстати, не видел?

Ну, думаю, хана тебе, бегемотик. Успел прикинуть, сколько выстрелов смогу сделать, чтобы один себе оставить, и так тоскливо стало, что не поверишь, Богу взмолился. И тут — грохот на все ущелье, откуда-то сверху ты валишься. Господи, ты есть, возблагодарил его незнамо как! Приглядевшись, я только подумал, что по такой траектории ты с ходу не попадешь на площадку.

Как тебе это удалось? Я такой заход век не забуду. Ну а дальше ты знаешь…»

Мы закурили, чуть отойдя от израненных машин, попытались разобраться в сложившейся обстановке. Юрка Наумов тоже подтвердил, что видел на островке реки еще один сбитый вертолет.

Позвонили с КП.

Нам, как побывавшим непосредственно на месте боестолкновения, поставили задачу эвакуировать ранее высаженных у вертолета Садохина спасателей, вместе с телом погибшего замполита, которое они успели извлечь из-под обломков, а также забрать тела со сбитого вертолета Грудинкина.

Последние надежды на то, что кто-то из его экипажа выжил, рассеялись…

На простой вопрос, а на чем, собственно, лететь, с КП последовал гениальный по простоте и решительности ответ: берите, говорят, любые вертолеты, которые видите на этом аэродроме, и вперед.

Поодаль, поблескивая свежей краской, стояли две новенькие расчехленные «эмтэшечки». Вокруг одной из них прохаживался вальяжного вида борттехник. Подойдя к нему спорым шагом, мы на ходу объявили ему поставленную с КП задачу. Бортач, ну точно как таксист на московской стоянке, величаво отвернув мурло в сторону, процедил: «Мы под советников стоим». Не упомню, что я ему сказал конкретно, но через три минуты мы были уже в воздухе.

Солнце палило вовсю, когда мы снова ввалились в ущелье, подойдя к знакомому месту по другому маршруту.

Оставив Наумчика наверху, я подполз на висении поближе к обломкам Санькиного вертолета, с удивлением отметив, что к уже виденному ландшафту добавился остов сгоревшего пикапчика.

Спасатели на брезенте подтащили к нашему вертолету Нечто.

Когда это Нечто проносили мимо моего блистера, я заглянул внутрь брезента…

Беззащитное в своей обнаженности, с молнией летной куртки, навечно впаянной в мясо, в уже знакомой позе боксера, изваянное огнем в антрацитном материале в виде статуи трагического черно-красного цвета, увенчанное черным нимбом остатков курчавых волос, на брезенте лежало — ТЕЛО. Санькино ТЕЛО. Некий ПРЕДМЕТ. Который. Еще. Недавно. Был. Санькой…

В голове почему-то возникла картинка, как прошлой ночью Санек, спавший на соседней койке, во сне все время свешивал ногу на пол, как будто силился куда-то пойти, но не мог…

Вдруг внутри лопнула какая-то мембрана. С самого темного дна наружу вырвалась волна такой ярости, какой ни разу в жизни не испытывал.

Рванув рычаг шаг-газа вверх до упора, так, что еле успели заскочить в вертолет спасатели и еще с ними какой-то человек в чалме, я одним махом отодрал машину от склона. Развернув ее на висении носом на противоположный берег, начал залп за залпом всаживать весь боезапас ракет в бруствера видневшихся окопов духов, при этом рыча что-то нечленораздельное.

Окутанные дымным пламенем сходящих из блоков НУРСов, мы на подлете продвигались к островку, на котором стоял сплющенный от удара, с поломанными лопастями и свернутой набок хвостовой балкой вертолет Грудинкина.

Сели от него слишком близко, так, что наши лопасти едва не задевали стоявший остов.

Десантура, успевшая к нему подойти, вытаскивала из нутра покалеченной машины все, что можно. Почему-то командир десанта, подбегая к распахнутой нашим бортачом двери, пригибался почти до земли и вел огонь из автомата во время движения одиночными выстрелами. Забежав к нам в кабину, он, задыхаясь, сказал, что придется немного нам обождать, пока тела вытащат, их зажало деформировавшимся от удара металлом частей кабины. Причина применения одиночных выстрелов объяснилась уже потом. От перегрева стволов автоматы десантников уже не могли стрелять очередями. Посмотрев направо в направлении стрельбы наших, я обнаружил, что сидим-то мы метрах в ста пятидесяти от зеленки, где у духов, видимо, оборудованы неплохие огневые позиции. Сквозь шум винтов и рык двигателей еле различались какие-то щелчки. Я, немного поразмыслив, по СПУ стал советоваться с праваком: может, нам развернуться задницей к зеленке? Боря Шевченко, не сразу врубившись, повернул голову, чтобы переспросить меня. В этот момент раздался щелчок позвонче, в стекле правого блистера напротив Борькиной башки образовалась дырка, и борттехник, тот самый вальяжный «таксист», вдруг завалился назад, обливаясь кровью. Ну ни хрена себе! «Боря, помоги ему!» — заорал я, удерживая управление. Боря, удивленно рассматривавший дырку в блистере и смахивавший с носа осколки стекла, выпучил глаза и метнулся в проем двери, где на полу лежал раненый бортач.

Ну, гады, вы уже достали, щас я вам! Ласковыми интонациями, со спокойствием, которое самого удивляло, вызвал на связь Наумова, мотавшегося над нами сверху. Обращаясь уже не по-позывному, сказал ему: «Юра, по нас справа стреляют, борттехника ранили, отработай в траверзе от нас сто пятьдесят „карандашами“». (Это так НУРСы по коду называют.)

Что такое с высоты шестьсот метров зазор между нами и врагом в сто пятьдесят метров? Это примерно как щелка в полу, куда надо, ножичек кинув, точно попасть…

Такую задачу я мог поставить только Юрке, зная, как он стреляет, а в данной ситуации это означало — на кончик его пальца, нажимавшего кнопку огня, повесить жизнь всего нашего экипажа и десантуры. Мы ведь знали, сколько таких промахов было с трагическими последствиями.

Замерев, слушаем и считаем секунды. Слышим слитное шипение, как будто дракон выдохнул. Это ракеты пошли. Считаем секунды: раз, два, три, попадет — не попадет? Четыре, пять, попадет — не попадет? Шесть, семь, попадет — не попадет?

Справа раздался торжествующий грохот и вскипели мощным вулканным извержением разом земля и деревья. ПОПАЛ!!! Молодец, Юрчик!!!

Примолкли сволочи!

Десантник с просиявшим лицом, подойдя к нам, дал команду бойцам на погрузку снятого вооружения и своих раненых. Извинившись, что не смогли пока достать убитых, предложил нам увезти сначала живых. Ну что ж, полосатик, ты прав. Взлетаем. Пришли в Баграм без приключений, только половина приборов почему-то не показывала.

Зарулив на стоянку, выключили движки. Вышли осмотреть машину и разом присвистнули.

Весь правый борт иссечен следами от пуль, пробит редуктор и входной аппарат двигателя, Борькина дырка сверкает в стекле. Хорошо, что в стекле, а не в голове, а ведь запросто, если бы я его в тот момент не позвал… У Юрки тоже пару дыр нашли на заднице. Вертолета, конечно.

Боря спрашивает, а что это за хрена в чалме под белы рученьки спасатели к нам на борт затащили во время эвакуации Садохина. Пожимаю плечами, мол, я его мельком едва видел.

Кто это был, нам потом рассказали. Жаль, что потом.

Рассказывают спасатели

«Когда вы нас высадили, мы пошли к обломкам вертолета замполита и стали прикидывать, как приподнять движки, которые придавили тело. В это время услышали шум подъезжавшей из-за поворота дороги машины. Спрятавшись за обломками, стали выжидать, что будет. Из машины вышли два бородача в чалмах, с автоматами и направились в нашу сторону. Мы, поздоровавшись, кинули гранату им под ноги. Один сразу упал, а второй, у которого еще и рюкзак за плечами оказался, быстро-быстро так полез вверх по склону. Ну мы его ссадили, связали, в вертолет вместе с собой усадили, в Баграм с вашей помощью привезли и контрикам сдали».

Как оказалось впоследствии, задержанный оказался начальником штаба Панджшерского ущелья, первым подручным Ахмад Шах Масуда. Он ехал, чтобы пленить выживших членов экипажа Садохина или Грудинкина и запечатлеть на пленку результаты работы построенной им системы ПВО.

По документам, найденным у него в рюкзаке, переведенным и расшифрованным, было арестовано 108 человек. Среди них — ответственные работники аппарата НДПА, Министерства обороны, международного аэропорта Кабул. Поэтому Ахмад Шах, обладавший неограниченными финансовыми возможностями, знал о предстоящей совместной операции советских и афганских войск ВСЕ.

Но делать нечего. С КП уже команда прошла, что нам два борта снова подготовлены, запущены, ждут нас, сердешных.

Снова взлетаем, идем опять в злосчастную пасть дьявола.

Дошли, сели. Сверху уже не только Юрка прикрывает, а целая кодла «полосатых» из эскадрильи Полянского, наших соседей.

Один из «полосатых» доложил, что видит на позиции уже слева от нас ЗГУшку, которая стволы разворачивает в нашу сторону. Павлов, управлявший боем сверху, обматерив его слегка, прикрикнул: «Раз видишь, то бей!» Слышим шипенье схода управляемых ракет, затем торжествующий вопль: «Попал!!!»

В обстановке, когда по тебе стреляют, а ты не можешь ничего сделать, становится не по себе. Беру свой автомат, и через открытый блистер начинаю палить вверх по склону в направлении обидчиков.

Бортач, уже третий за день, истошно завопил: «Командир, лопастя, командир, лопастя!!!» Это он заопасался, что лопасти несущего винта задену. Удивленно и жалостливо посмотрев на наивного паренька, я сказал: «Милый, да мы сейчас можем вместе с лопастями здесь остаться, если стрелять не будем».

Борттехник приумолк.

Через минуту подполз десантник, уже со спасателем. Вытирая пот с прокопченных пороховой гарью лиц, прокричали, что до сих пор не смогли вырубить из цепких объятий искореженного металла тела погибших, и предложили взлететь, чтобы не служить полигонной мишенью для духов, покрутиться над ними на высоте, а уж когда они ракету дадут, что будет означать готовность к погрузке, снова зайти на посадку. Павлов сей план утвердил, и мы шуганутой птичкой вспорхнули на спасительную высоту.

Тут вмешался такой психологический момент. Представьте, что погожим летним днем вы, купаясь, кидаетесь в речку, накопив в теле запас тепла. Только выйдя из бодрящей водички, надо сразу снова туда бросаться. Уже менее приятно. Только вышел — снова в воду. Холодно и противно. Снова вышел — и снова в воду. О-очень холодно, о-очень неприятно, и о-о-очень неохота. Вот теперь умножьте в несколько десятков раз уровень ощущений, чтобы получить в сухом остатке те чувства, которые охватили нас при виде красной ракеты снизу. Я вдруг ощутил у себя лихорадочную дрожь по всему телу. Ноги на педалях заходили ходуном. Огромным усилием воли заставив себя отдать ручку управления вперед, посмотрел на свой доблестный экипаж. Борттехник, парень из баграмской эскадрильи, имени которого я даже не знал, сидел на своем рабочем месте, как окаменевший «статуй». Лицо его заострилось и почернело. Глаза без всякого выражения приобрели вид застывших объективов. Боря, мой правак, каратист и весельчак, гундос и похренист, сибиряк по рождению и заматеревший дальневосточник, ПОБЕЛЕЛ лицом. Тупо глядя выцветшими глазами вперед, он бессвязно бормотал что-то насчет курса.

На своем застывшем резиновой маской лице я, чуть ли не руками раздирая рот, изобразил подобие улыбки, затем прохрипел экипажу, удивляясь чужому голосу: «Нормально, мужики…» И сунул ручку, пересиливая все свои инстинкты, что есть мочи от себя, переводя вертолет на снижение!

Внизу уже привычно поднимали камешки пули духовских винтовок, суетились десантники и спасатели, занося в грузовую кабину тела убитых и раненых, какие-то шмотки, оружие, боеприпасы и прочую дрянь со сбитого вертолета. Мы безучастно и тупо, как зомби, наблюдали за этой картиной, как будто нам показывали кино по телевизору. Наконец, наземники подали знак: все, мол, можно взлетать. Чуть приподняв машину над островком, я понял, как ей тяжело. Напряглись все ее мускулы, задрожало от напряжения все ее тело, выгнулся тюльпаном несущий винт, обвисла балка, и движки, взвыв на немыслимо высокой ноте, пропели: «Ну-у-у-у-у-у-у куда-а-а-а-а ж-жж-ж-ж-ж-ж, ты-ы-ы-ы-ы-ы???» Мысленно умоляю ее потерпеть, поднажать ну еще чуть-чуть, ну НАДО отсюда выбираться, ты пойми ж, дорогая!!!

Еле заметным движением ручки приглашаю ее к поступательному полету.

«Восьмерочка», постанывая, проседая под тяжестью непосильной ноши, чиркает носовым колесом за гребень волны возмутившейся враждебной горной речки, не желающей выпускать нас из своих холодных объятий, и, вздрогнув при входе в косую обдувку, как бы представив себе мерзость купания в холодной воде, уходит в высоту. Уф-ф-ф-ф-ф!

В Баграме становятся ясными итоги первого десантирования. За две минуты боя во время высадки сбито два вертолета, повреждено пять, погибло четыре члена экипажа и десять десантников, ранено пять летчиков и восемь десантников. НО! ЗАДАЧУ НИКТО НЕ ОТМЕНЯЛ!!!

Угрюмо стоял строй летчиков, перед которым лицом к лицу — строй десантуры, подготовленной к следующему вылету.

Между двумя этими живыми (пока) коридорами вышел Павлов.

Ни одного замполита в ЭТОТ момент я не увидел.

Что говорить, как настроить людей на вылет в тот же район, на те же площадки, где так ошеломляюще быстро война сожрала их лучших товарищей, а тем более командиров?!

Уверен, ни один западный пилот ни за какие доллары, фунты и марки в этих условиях не полез бы снова в пасть тигру, пока там массированными бомбардировками не сделали бы выжженную пустыню!

Павлов, обращаясь одновременно к двум строям, сказал: «Ну что, тяжело? Да, тяжело! Но задачу выполнять будем!» Затем рассказал матерный анекдот, соленый, как от привкуса крови, и, махнув рукой, скомандовал: «На запуск!»

И все ПОШЛИ.

Молча, ожесточенно, прорубив коридоры прохода, ощерившись на посадке огнем из всех видов оружия, так, что из-за черного облака, выплевывающего смертоносные занозы, и вертолет-то виден не был, зашли, сели, высадили, взлетели. Враг и опомниться не успел! Задача была выполнена!

Идем обратно. На душе — опустошенность. Подходим к выходу из ущелья. Справа — четырехтысячники, горы, на которых снег тает не каждое лето. Слышу в наушниках слабый голос: «Я Маяк, я Маяк, кто меня слышит, у меня десять „трехсотых“ и четыре „двухсотых“, кто слышит, прошу помочь…»

Раненых забрать — первейшая задача на войне. Прикидываю топливо, его остается в обрез. У других, значит, еще хуже. Отзываюсь на стон этого Маяка, прошу его обозначить себя дымами, остальную эскадру угоняю на дозаправку в Баграм.

Загораются дымы. Бог ты мой, куды ж вы, милые, забрались!

Оранжевый сигнальный дым, веселясь, курчавился на остром, как нож, склоне горы, у которой превышение составило, по нашим прикидкам, не меньше трех тысяч восьмисот метров!

Ну ладно, попробуем. Иду на посадку. Еще издали при подходе к склону чувствую, как машину начинает швырять по высоте и направлению вертикальными потоками, которые всегда образуются при прогреве воздуха вблизи склонов, да тут еще ветер сильнейший персонально облизывает гору. И вот уже скорость почти подгашена, склон горы совсем близко, движки воют на максимальном режиме, пытаясь удержать вертушку в разряженном воздухе. Мускулы напряжены, рычаги управления ходят ходуном от упора до упора, компенсируя непредсказуемые броски машины.

Внезапно какая-то неумолимая сила стаскивает машину вниз по склону так, что его гребень оказывается выше по полету!

Оп-п-п-а-а!

Лихорадочно соображаю. Так, вверх не уйдешь, шаг-газ под мышкой и мощность уже полная, больше не выжмешь. Влево-вправо тоже не уйдешь, гора уже слишком близко, при развороте неминуемо столкновение со склоном. Ну и какое решение, командир? Мелькнула мысль, что командир (эскадрильи) пару часов назад погиб, замполит тоже, вот сейчас и зам здесь останется со всем своим экипажем. Что-то до хрена за один день, обидно!

Ну а решение, решение-то какое? А осталось одно решение — Богу молиться и, замерев, не вздумать управление дергать!

И я обратился мысленно к Боженьке, в эти пару секунд успев вложить столько чувства, что, видно, дошло обращение до адресата, может, и занятого в тот момент делами поважнее.

Так же внезапно, как будто кол в задницу всадили, вертушку вышвырнуло вверх, и, уже под собой наблюдая сигнальный дым, я кинул машину вниз, пока стихия не передумала. Вертушечка замерла, вцепившись лапами основных колес в острый склон, как птичка за скалу. Переднее колесо, не уместившись на лезвии склона, качалось над пропастью глубиной километра полтора. Пришлось, поджидая медленно спускавшихся с горы солдат, балансировать, как на канате, удерживая машину на двух колесах.

Борттехник, уже четвертый за этот день, Толя Ларин из кандагарского полка, высокий, статный парень, поводя усами, спросил: «Командир, а как взлетать-то будем?»

Как, как? А вот так. Дождавшись окончания погрузки, взвесив на всей имеющейся мощности вертушку, движением ручки вперед до упора одним махом сваливаю машину в пропасть, стараясь не задеть хвостовой балкой за склон. Ухнув вниз, вертушка быстро набирает скорость, а там уже сам черт нам не брат.

«Как твоя фамилия?» — выдохнув, спрашивает бортач. Я ответил.

«Запомню», — задумчиво сказал Толя Ларин.

Вечером, зайдя в столовую, попробовали с Борькой поесть.

Не удалось. Почудился снова запах обгорелого человечьего мяса.

На послеполетном построении эскадрильи мужикам я смог сказать только о том, что если «смыканемся» назавтра, то духи, значит, сделали нас, а ребята наши погибли напрасно. Так уж лучше отомстить за них, а такая возможность у нас наутро представится.

Зайдя в свою комнату в модуле, мы с праваком чуть не попятились назад. Там, где вчера был гомон и толчея, стояли ПУСТЫЕ кровати. Кто убит, а кто — ранен. Остались только мы вдвоем. Эта была моя самая страшная бессонная ночь за всю мою жизнь…

В сознании начался анализ всего случившегося и того, что ДОЛЖНО было случиться, по всем раскладам ДОЛЖНО было не раз произойти, НО… почему-то не произошло. От навалившегося БОЛЬШОГО СТРАХА выворачивало наизнанку. Хотелось выть и кататься по кровати. Безумные мысли бередили и не давали покоя: «Уйти, убежать, скрыться. Почему Я должен, за что это МНЕ? Как я завтра, да уже, считай, сегодня, смогу повести эскадру в таком состоянии?!!»

Утро наступило внезапно и споро. На ватных ногах, с полным ощущением идущего на казнь человека, убежденного в неотвратимости своей смерти, я добрел до стоянки своего вертолета. Плюхнувшись на сиденье, снова мыслями ушел в «дальнейшее пространство». Очнулся от тычка борттехника и его голоса: «Командир, запускать?» Кивнув, автоматически посмотрел на приборы. Загудела «АИшка», ожили стрелки, зашипел впускаемый в горло движков сжатый для запуска воздух, закачался горизонт от раскручиваемых винтов, в кабине запахло выхлопными газами, винт, все более яростно вращаясь, набрал свою силу, приподняв машину. И внутри все стало на свои места, противная стынь растопилась при одном взгляде на прибор температуры выходящих газов, голос окреп и приобрел командирский металл, в эфир раздалась уверенная команда: «Я „двадцать пятый“, вырулить группой на полосу для взлета!»

ПОЦЕЛУЙ РОДИНЫ

Вот и мы дождались своих заменщиков.

Снисходительно наблюдаем за суетливыми хлопотами при размещении прибывших из-под Питера мужичков, с растопыренными глазами взирающих на незнакомый для них пейзаж.

Один только персонаж уверенно прошел в СВОЮ комнату, привычным движением достал из-под кровати гармошку и снова запиликал что-то на визгливом обшарпанном инструменте. Это — Паша Барнас, который после удачной замены не смог бросить ставшую для него своей эскадрилью и уже вместе с новыми товарищами опять прибыл на войну.

В течение недели мы, используя весь полученный в боях опыт, ввели в строй своих заменщиков, не утаив от них ничего из полученных нами уроков.

И вот наступил он, настал последний день, последний вечер в Кабуле! Надо сказать, что в авиации стараются избегать применения слова «последний». Последний вылет, например, значит, что у тебя их больше не будет. Последний день, подразумевают суеверные летчики, что у тебя больше этих дней не будет. Поэтому применяют слово «крайний», наивно пытаясь при этом обмануть судьбу, или уж, по крайней мере, лишнийраз не дразнить ее.

Но этот вечер был последним в КАБУЛЕ.

Повальной пьянки-гулянки не было. Привезенная заменщиками строго лимитированная таможней водка была выпита еще в первый день. Объемы наших запасов на этот случай не позволили почувствовать пафос момента. Поэтому сидели пилотяги в холле задумчивые и немного грустные.

Откуда-то появилась гитарка, обшарпанная и раздолбанная, повидавшая всякие виды. «Сыграй че-нибудь, командир», — просто сказал кто-то из праваков. Пальцы заперебирали струны, как волосы любимой женщины, нежно и ласково. Вокруг тихонько, невесомым облачком сгрудились незаметно мужички. Почти шепотом, на легком выдохе, задумчиво и незаметно появляясь, полились звуки.

«Ой, да не вечер, да не вечер…» — лилось из груди, из сердца одного существа, одного организма, свитого из десятков переплетенных между собой душ. Мелодия ширилась и крепла, все больше заполняя пространство вокруг. Звуки из неуверенно-ласковых выросли в могучий тон уверенной в свой силе реки, сменив ритм на чеканящую поступь гимна, и уже не было на свете силы, способной переломить эту сталь в голосах, оборвать песню, набравшую мощь бури, все сметающей на своем пути…

Раздался последний аккорд, как будто знамя победы воткнули над окопом врага, и в комнате повисла тишина…

Расходиться не хотелось, слова говорить тоже. Эскадра задумчиво молчала… Перед глазами встали товарищи, души которых стартовали в свой последний полет отсюда…

Афган, как Молох, взял с нас свой кровавый оброк, свою десятину. Каждый десятый из эскадрильи жизнью заплатил за чей-то «интернациональный долг». Как же нам хотелось верить, что не напрасно…

Начиненный людьми транспортный самолет пересекает границу с Союзом. Границу между войной и миром, между жизнью и подстерегающей смертью. По традиции, в момент пролета «ленточки» транспортник покачивает крыльями, и мы снова приникаем к иллюминаторам, разглядывая уплывающий назад лунный, инопланетный пейзаж покидаемой страны. Странное чувство охватило всех. В этом чувстве смешались и горечь потерь, и радость побед, грусть от разлуки с друзьями и предвкушение от встречи с семьями, воспоминания об увиденном и раздумья о будущем этой страны, где волей-не-волей осталась часть твоей души…

Внизу поплыли совсем другие пейзажи. Яркие, веселые краски поселков с добротными крышами, свободно снующие по своим делам машины, без прикрытия раскатывающие по дорогам, толпы людей на центральных улицах и площадях.

Огромный валун, давивший все это время на сердце, куда-то соскочил, испарился, исчез. Стало сразу легко и весело, беззаботно и солнечно.

Настороженность зверя, постоянно ощущающего взгляд сквозь прицел на своей шкуре, ушла, уступив место детской обновленности чувств. В самолете все вдруг заулыбались, будто лампочка у всех одновременно зажглась внутри. Захотелось петь и беззаботно смеяться, есть мороженое и просто идти по улице, не ожидая выстрела.

Через пару часов самолет произвел посадку в Куйбышеве.

Нас встречала осень, ранняя российская осень с золотыми красками и прозрачным до синевы воздухом. В раскрытую дверь ударил запах Родины. Чистый, нежный запах травы, солнца, реки и прелой листвы, грибного леса и увядшей полыни…

Огромная теплая волна накрыла с головой, подхватила, закружила и швырнула на траву лицом вниз, утопив в неге никогда до этого не изведанного счастья.

Медленно кружилась планета. Впервые ощутив это движение, не было сил ему сопротивляться.

Небритой перед вылетом щеки коснулся мягкой лапой теплый сентябрьский ветерок.

На губах появился нежный, сладкий привкус капель дождя, просочившегося сквозь солнечные лучи.

Это Родина встречает нас, подумалось легко и весело.

Она ждала нас…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Наша эскадрилья после возвращения продолжила защищать дальневосточные рубежи Родины.

Боря Шевченко, став штурманом эскадрильи, дослужился до майора, служил в разных частях, затем по возрасту уволился из рядов ВС РФ.

Коля Булавин стал штурманом звена.

Витя Ковлагин, оставаясь в должности инженера эскадрильи, долго служил в разных частях, уволился в звании подполковника, сильно болел после увольнения.

Павлов Виталий Егорович стал Героем Советского Союза, командующим армейской авиацией страны, генерал-полковником. Несправедливо в 2002 году обвинен в гибели пассажиров сбитого в Чечне вертолета Ми-26, после чего уволился из рядов ВС РФ.

Петя Погалов, отвоевав в Афгане еще раз уже командиром экипажа, погиб в 1996 году в Чечне.

Юра Наумов во второй раз воевал в Афгане командиром звена, после чего служил в разных частях. Стал заместителем командира полка в Буденновске, подполковником. Удостоен за первую чеченскую кампанию звания Героя Российской Федерации. Погиб 9 августа 1999 года на аэродроме Ботлих в Чечне.

Офицеры эскадрильи, погибшие при выполнении боевых задач в Афганистане:

Богза Сергей Иванович

Грудинкин Юрий Васильевич

Кузьминов Вячеслав Георгиевич

Марков Николай Васильевич

Литвинов Василий Васильевич

Попов Владимир Ильич

Садохин Александр Константинович

Ситало Владимир Николаевич

Степанов Федор Александрович

Страфун Анатолий Иванович

Передников Александр Васильевич.

Вечная им память!

(обратно)

Я, ПОДПОЛКОВНИК ЖУКОВ

Данное повествование основано на реальных событиях новейшей истории, происходивших на Северном Кавказе во время чеченских кампаний.

* * *

И-и-и-раз! Рука привычно ухватилась за обрез входной двери вертолета, чуть ниже середины. Правая нога заняла свое место, высунув носок над бездной.

И-и-и-два! Рывок наружу, и стихия мягко подхватила доверчиво поданное ей тело, лаская вначале струями воздуха и радуя глаз пушистыми подушками обнимаемых руками облачков.

Быстро нарастает скорость. Воздух ощутимо плотнеет с каждой секундой. Вот он уже ревет и норовит, ухватившись за щеки, разодрать их. Нахально лезет в ноздри и сквозь сжатые плотно губы, стремясь раздуть легкие и порвать их. Невидимыми лапищами сжимает руки-ноги, нагло ощупывая их попутно, не допустил ли промашку, может, чуть не так по потоку держит их вторгнувшийся в его царство чужак. Ну, тогда берегись! В таком случае обрадованный предоставленной возможностью поток воздуха мгновенно закрутит подстереженную жертву с бешеной скоростью, при которой кровь отливает от головы и уходит сознание, и тогда уж не отпустит, проводит до самой земли-матушки… Но нет, извини, дорогой, не сегодня. Этому парню твои западни известны, он слишком опытен.

И-и-и-три! Правая рука легла на кольцо, привычно рванула его от себя и вправо. Сверху раздается хлопок, и мгновенно наступает тишина. Вернее, так всегда кажется вначале, когда стихает рев встречного потока. Потом доносятся звуки улетающего вертолета, цвирканье птичек, голоса болтающихся под куполами товарищей по команде. И наступает кайф. Земля еще далеко. Она выглядит прекрасной с высоты около тысячи метров. Зеленый ковер свежей, только народившейся по случаю весеннего тепла травы украшен орнаментом из пятен красных маков. Парной запах от нагретого тела земли, насыщенный ароматами свежей зелени, влаги, цветов, поднимается вверх и наполняет душу восторгом обновления природы. Сам себе в этот момент кажешься ангелом, которому Бог дал понежиться между небом и землей в весенней истоме, разлитой в воздухе. Но… земля начала стремительно приближаться, а это значит, пора думать о встрече с нею.

Ноги плотно сжаты между собой, колени чуть согнуты. Развернуться против ветра. Выждать, и не раньше, не позже, а именно на единственной, точно определенной глазомером высоте потянуть клеванты, затормозив вертикальную скорость, мягко, по-кошачьи, встать на ноги. Шик, отличающий приземление настоящего мастера!

Саня Жуков, член сборной команды Вооруженных сил России по парашютному спорту, совершил очередной прыжок.

Саня — русоволосый, со стройной спортивной фигурой молодой человек, как говорят, приятной наружности. Светло-голубые глаза по-доброму смотрят на мир. Лицо типично славянского типа обычно выражает спокойствие и благодушие. Скупая мимика не выплескивает наружу поверхностные эмоции. Неторопливые жесты, чуть замедленная реакция при разговоре подчеркивают крестьянскую степенность, основательность во всем, чем он занимается. А занимается он делом серьезным, не терпящим суеты и лихорадочного «энтузиазма созидания». Подполковник Жуков Александр Петрович — начальник поисково-спасательной и парашютно-десантной службы авиации округа. Это — очень ответственная работа, без которой авиация просто не может существовать. Полеты не могут начаться, если не будут развернуты поисково-спасательные силы и средства. Что это такое?

А это — дежурные вертолеты с обученными экипажами и спасателями, экипированные необходимым оборудованием, в готовности к немедленному вылету на случай вынужденной посадки или катапультирования (покидания борта) экипажем любого ведомства. Это — наземные поисково-спасательные команды на машинах повышенной проходимости, тоже готовые выехать, если летательный аппарат потерпел аварию или катастрофу и упал там, где другими средствами не добраться. Это — дежурные силы радистов, чутко слушающих эфир на случай появления сигнала бедствия на определенной частоте. У всех — одна задача: оказать помощь терпящим бедствие экипажам и пассажирам воздушных судов. Причем как можно скорее. После аварийной посадки, особенно в неблагоприятном районе (горы, лес, пустыня и т. д.), да в жару или холод, при полученных травмах, даже если дико повезло, то и без них, шансы на выживание у потерпевших бедствие убывают с каждой минутой. Сколько было случаев, когда не успевшие подать сигнал бедствия экипажи, замерзая в тайге, истекая кровью, погибая от жары и обезвоживания организма, молились Господу Богу и спасателям, считая минуты до их прибытия! Вот тут-то все зависело порой от их мастерства. Найти в безбрежной тайге, пустыне, на морской глади малюсенький островок жизни, не подающий сигналы, с приблизительными координатами, иногда в квадрате со сторонами в несколько десятков километров, выполнить посадку, где сам черт ногу сломит, а зачастую — только зависнуть на вертолете, а если и этого нельзя, то выпрыгнуть с парашютом на лес, воду, горную расщелину с риском поломать ноги, а то и шею — вот она, работа спасателя! А во время боевых действий ко всем «прелестям» добавляется открытие соревнования с противником под девизом: «кто раньше». И бывало, не успевали ноги катапультированного летчика коснуться земли, как за них его хватал басмач, и — только ищи-свищи, через пять минут уже начиналась другая песня. Поэтому стали отцы-командиры, наученные горьким опытом, при выполнении сложных боевых задач включать вертолет ПСО (поисково-спасательного обеспечения) непосредственно в боевые порядки. Чтобы, значит, если что, мгновенно подсесть да вырвать из ощеренной волчьей пасти врага пострадавший экипаж. На борт вертолета ПСО, кроме спасателей, стали сажать спецназ, умеющий вести бой на земле, потому как спасателям не до этого, им вытащить экипаж из кабин надо, помощь ему, при необходимости, медицинскую оказать.

Кроме того, на данную службу возложена организация прыжков с летно-подъемным составом, которому положено выполнить не менее двух прыжков с парашютом в год. Не все это любят, надо сказать. Приходится иногда начальнику ПДС некоторых летунов с мягкой настойчивостью к люку подтаскивать. Поэтому начальников ПС и ПДС летчики уважают.

На Саню Жукова взвалена организация всего этого сложного механизма в масштабе округа. Это требует настойчивости, упорства, дипломатии и местами — хитрости, ведь приходится утрясать вопросы с различными ведомствами и организациями. Во главе каждого из больших хозяйств — большой начальник, с бо-о-о-ольшими амбициями. Смотрит он на Саню поначалу как на помеху, будто надоедливая муха над ухом зудит и мешает работать. Хочется начальнику отмахнуться, отгородиться грозным взглядом, рыком командирским, или там через секретаря мимикрировать: мол, нету меня. Ан нет, не уйдешь, родимый! Медленно произнося слова, с бесстрастным выражением лица, напоминая удава, заглотившего лягушку, Саня снова и снова говорит о необходимости решения вопроса. Начальник начинает злиться, приводит убийственные, с его точки зрения, аргументы против, но, натыкаясь на холодное, спокойное излучение голубых глаз, понимает, что «попал». Весь полученный жизненный опыт во время сидения в руководящем кресле подсказывает ему, что лучше подписать, решить, дать указания, иначе этот кошмар не закончится.

Начальником службы целого округа Саня стал, естественно, не сразу. Им были пройдены по служебной лестнице длиною почти в тридцать лет все ступени: спортсмена-парашютиста ДОСААФ, рядового срочной службы ВДВ (между прочим, уже в то время — члена сборной команды), учащегося техникума, института физкультуры, прапорщика, начальника ПС и ПДС полка. В начале девяностых в стране началась «оптимизация» численности войск, а попросту говоря, уничтожение их без стрельбы, в тиши кабинетов, под видом улучшения жизни всей страны. В силу обстоятельств вынесло его волной наверх, когда остальные начальники соответствующей службы, его коллеги, потонули в омуте повальных сокращений. В Москве был подписан приказ о его, в то время старшего лейтенанта, назначении на полковничью должность.

У многих тогда это вызвало, мягко говоря, недоумение. Пришлось выслушать немало обидных слов, в том числе и от недавно назначенного начальника ПС и ПД службы армейской авиации «всея Руси». Назначен был даже срок «разбираловки», а именно — во время ближайших сборов с начальниками служб в Хабаровске, после чего с должности грозились убрать. Но, посмотрев на сборах, каков уровень теоретических, а главное, практических навыков у старшего лейтенанта, начальник сменил гнев на милость и больше на скромного с виду русоволосого парнишку не наезжал.

Началась служба в округе, который в те времена считался курортным. Спокойной ее назвать было нельзя, хотя в принципе все зависело от человека, вернее, от его отношения к своим обязанностям. К работе Саня относился трепетно, считая ее делом всей своей жизни, своей судьбой и предназначением. Дневал и ночевал на службе, жертвуя порой выходными, частью отпуска, появляясь в семье лишь эпизодически. Но зато через полгода заработал репутацию человека на своем месте. Его компетентность в столь юном возрасте для такой должности впечатляла начальников и подчиненных. Работоспособность и упорство, как у трактора, внушали уважение. Обаяние, скромность, умение ладить с людьми подкупали. Его стали отмечать, выделяя на сборах в когорту лучших специалистов. Начальники стали полностью ему доверять, не вторгаясь в его епархию с мелочными проверками. Сослуживцы приняли за своего. Все встало на свои места, «устаканилось», как говорят в войсках. Потянулась спокойная, размеренная, хотя и насыщенная разными событиями и делами жизнь-служба-мечта, так бы хоть до пенсии служить! Как верстовые столбы вдоль дороги жизни, стали отмечать годы службы периодические присвоения очередных воинских званий…

НО! Счастье долгим не бывает.

Грянула ПЕРВАЯ ЧЕЧЕНСКАЯ ВОЙНА!

Полыхнули первые боестолкновения. Появились первые жертвы. Первые сбитые вертолеты. Первые вынужденные посадки в результате боевых повреждений. Первые случаи эвакуации экипажей под огнем противника. Боевой опыт на ЭТОЙ войне добывался потом и кровью. Пришлось обращаться к истории применения армейской авиации в Афгане, выполнения спасательных работ в боевых условиях.

Каждая война имеет свои особенности. Постепенно специалисты приноровились к особенностям и ЭТОЙ войны.

Не привык Саня учить людей по принципу: «делай, как я сказал». Исповедуя правило «делай, как я», лез он во все дырки сначала сам, вылетая на каждый сигнал бедствия во главе спасательной команды. Насмотрелся всякого: как быстро сгорает подбитый вертолет, как в районе спасательных работ земля вокруг тебя начинает кипеть от фонтанчиков пыли, поднятых пулями, как, оцепенев от страха, превращаются в каменные статуи увешанные оружием здоровенные мордовороты.

Как принимаются впопыхах бестолковые решения, приводящие к новым потерям. Как, истекая кровью, умирает в грузовой кабине вертолета по пути домой эвакуируемый боец или офицер. Да много чего насмотрелся он, набирая по крупицам бесценный боевой опыт, для того чтобы научить подчиненных действовать ПРАВИЛЬНО.

Сколько пришлось потратить нервов, сил, терпения и упорства для того, чтобы убедить многих начальников в том, как НАДО организовать ПСО (поисково-спасательное обеспечение) применительно к ЭТОЙ войне! Правда, одно помогало, когда с бараньим упорством тыкался он о чужие лбы, — мысль о том, что любые усилия стоят того, если помогут спасти хотя бы один экипаж!

Много пришлось размышлять, советоваться с более опытными товарищами и по поводу действий в возможных экстремальных ситуациях при выполнении спасательных работ. Пробовал он примерять мысленно на себе выработанные рекомендации. Был уверен, что физических сил хватит, на то пригодится спортивная подготовка, в течение стольких лет ставшая неотъемлемой частью ежедневного распорядка. А вот моральных… Это можно только делом проверить.

Так, в непрерывной круговерти забот, тревог, боевых вылетов, постоянном натаскивании подчиненных прошел период первой чеченской кампании.

Хасавюртовское примирение успокоения в регионе, да и в душах воевавших офицеров не принесло… Все понимали, что это лишь временная передышка, враг недобит, и он обязательно проявит себя во всем своем зверином обличье.

* * *

Побитый, но выживший в схватке волк гораздо опаснее небитого. Зализавший раны, помнящий об одержанной, с его точки зрения, победе, не забывший и о причиненной ему боли, жаждущий отмщения, ставший более опытным и осторожным, такой зверь долго в своем логове спокойно не высидит. Ему нужна, как вампиру, свежая кровь, новое ощущение собственной силы и власти над миром, вкус новых побед. Фигня все это об их желании создать мусульманское пространство на какой-то отдельно взятой территории. Это все — идеологическая оболочка, обертка, призванная прикрыть наготу звериного нутра особей, чьи инстинкты столетиями развивались в одном направлении — убивать!

Только это дает им ощущение своего величия, власти над людьми, уподобляемой власти Бога. Бог может творить великое таинство зарождения жизни, и только он имеет право останавливать ее течение, а эти имеют наглость присваивать себе право распоряжаться чужими жизнями, ибо ничего другого делать не могут! Одна им дорога уготована рано или поздно, туда, где место всей нечисти, — в ад! И ведь знают об этом, сволочи, но, чтобы подбодрить себя в этой жизни, придумали сказку о дороге в рай, вымощенной трупами неверных…

* * *

Полыхнула ВТОРАЯ ЧЕЧЕНСКАЯ ВОЙНА!

Как в повторяющемся кошмаре, загремели снова бои вокруг тех же населенных пунктов, что и во время первой кампании. Аэродром Моздок, пребывавший три года в сонной полудреме, превратился опять в гудящий улей. Поминутно взлетающие и садящиеся тяжелые транспортники, шустрые штурмовики, элегантные бомберы и трудяги войны — вертушки, хлопотливо перебирающие лопастями воздух, — все это рукотворное железо, являясь частью гигантской военной машины, заскрежетав от натуги, начало перемалывать недобитого врага с неба. Но это была уже другая война. Характер боестолкновений стал более ожесточенным, приемы действий — изощреннее. Противник, извлекший опыт из предыдущей войны, начал применять еще более коварные методы борьбы. Появилось нечто новое и в организации ПСО. Спасательные силы и средства стали использовать, в силу необходимости, и для того, чтобы вытащить из окружения спецназ, когда их со всех сторон обложит противник. Однажды, в октябре 1999 года, сигнал о срочной эвакуации подала группа во главе с начальником разведки объединения. В воздухе, для обеспечения действий авиации, крутилась спасательная вертушка, прикрываемая ударными «двадцатьчетверками». Саня Жуков, по своей «дурной привычке», находился на борту спасателя. Приняв сигнал, он со своими товарищами, не раздумывая, пошел на выручку погибающим под огнем духов «спецназерам».

Командир пары прикрытия доложил, что остаток топлива у него не позволит дойти до района, необходима дозаправка. На «восьмерке» (вертолете Ми-8) спасателей горючего хватало. Предстояло принять решение. Ждать вертушек прикрытия после дозаправки необходимо было около часа. За это время обстановка на земле могла измениться настолько, что не исключался вариант полного уничтожения группы… Идти без прикрытия — риск. Но внизу — люди, попавшие в беду. Покумекав с командиром «восьмерки», решили пройти в район и, если обстрела на снижении не будет, выполнить посадку, прикрывшись рельефом местности. Так и сделали.

Едва из-за бугра показалась заходящая на посадку вертушка, взмыленные разведчики снова ощетинились на зеленку автоматами, раскаленными от беспрерывной стрельбы. Не успели колеса коснуться земли, как они шустро заскочили в распахнутый проем двери, и вертушка без промедления взвилась вверх, подальше от того места, где стало тесно в воздухе от пуль. Одна за другой щелкали они по обшивке, пробивая тонкий дюраль. Вскрикнул и упал на пол кабины раненый разведчик. Но вертушка, покряхтывая от выполняемых противозенитных маневров, исполняемых опытным пилотом, как верная лошадка, уже уносила спасенных прочь от стаи преследовавших волков. Вечером начальник разведки, преисполненный благодарности, пришел на КП армейской авиации, чтобы выразить свои чувства наиболее полно.

Пригласив всех присутствующих к тому времени на КП армейцев к себе на товарищеский ужин, он с восторгом описывал действия спасателей. Потребовал оформить представления к наградам на всех участников операции по спасению его группы, особо выделяя при этом Жукова. Авианачальник во время пылкой речи разведчика что-то засмущался. Это не прошло мимо внимательных глаз полковника. «В чем дело? Что-то не так?» — начал пытать он вертолетного босса. «Да дело в том, что экипаж к наградам представить я уже дал команду, а Жукова наказал за то, что без прикрытия полез в опасный район», — ответствовал авиационный начальник. Разведчик задумался, помотал головой и сказал: «Не могу вмешиваться в твои действия, командир, но у нас всегда так. Награждение неучаствующих, наказание невиновных. Передай Жукову, что по его запросам, сколько надо бойцов спецназа выделить, столько и буду ему давать, чего бы это мне ни стоило…»

С тех пор пошла у разведчиков со спасателями крепкая дружба, давшая возможность спасти не один десяток жизней.

* * *

На исходе января 2000 года над Кавказом бушевал циклон, принесший на своих плечах хмурые низкие облака, постоянно высыпавшие на стылую землю то снег, то ледяной дождь, то непонятную холодную белую кашу, соприкасание лица с которой вызывало чувство омерзения и унылой тоски. В такую погоду хорошо сидеть у камина и, попыхивая трубкой, периодически отхлебывая из стакана нечто горячительное (говорят, грог в этом случае незаменим), вести задушевную беседу с хорошим товарищем.

Однако в регионе продолжалась война, в которой не было скидок на плохую погоду или настроение воюющих.

Противник был уже вытеснен из равнинной части Чечни в горы. Там, в труднопроходимой местности, используя естественные укрытия в виде гор, ущелий, лесов, оборудовали «чехи»^[124] базовые лагеря, укрепрайоны, склады, схроны, защищенные минными полями и системой инженерных сооружений.

Как бы там ни было, а предстояло выкурить врага и оттуда.

Наши войска, действуя по разработанным в штабе группировки планам операций, стали широко применять новый тактический прием. Стремительное, как удар кинжала, десантирование сравнительно небольших групп спецназа для поиска и уничтожения объектов противника вместе с «персоналом», если таковой при налете обнаружится.

Однажды, через непродолжительное время после высадки десанта спецназа в одном из таких «гадюшников», в штабе группировки получили сигнал о том, что группа, нарвавшись на крупные силы противника, ведет бой в окружении.

Обстановка серьезная, есть раненые. Необходима срочная эвакуация. Несмотря на тяжелые погодные условия, быстро подготовленная группа транспортных вертолетов, под прикрытием ударных, пошла на выручку попавшим в беду спецназовцам. Коордионировать действия спасателей поручили Жукову, поэтому он привычно занял место в грузовой кабине «восьмерки», поглядывая в полете из блистера на проплывавшие внизу склоны гор, поросшие лесом.

Вот движки изменили свой тон, и в пустом желудке (опять поесть не успел) образовалось некое томление. Значит, на посадку пошли.

Теперь надо быть внимательнее. Саня просунулся в пилотскую кабину, чтобы через переднее остекление успеть получше разглядеть площадку приземления и местность вокруг нее.

Может, пригодится. Опыт, знаете ли, подсказывал.

Вдруг заходящая на посадку впереди них вертушка ведущего как-то странно начала вихляться, закачавшись с боку на бок.

От нее полетели в стороны мелкие ошметки. Прекратив снижение, она суетно взмыла вверх. Сознание пронзила мысль: «Ведь ведущий вертолет пилотирует командир полка! Что с ним случилось?!» Как потом оказалось, духи, зная, что на выручку десантникам обязательно пойдут вертолеты, приготовились к встрече. Увидев заходящий на посадку вертолет ведущего, сосредоточили весь огонь на нем. Пулеметная очередь прорезала кабину экипажа и остановила свой бег в груди командира.

Правак, несколько секунд пребывавший в ступоре, смог взять себя в руки, подхватить управление падавшей машины и вывести ее из-под обстрела.

При полете из района выполнения боевой задачи командир полка, Герой Советского Союза полковник Майданов Николай Саинович, не приходя в сознание, от полученного смертельного ранения умер…

Впоследствии ему присвоят звание Героя Российской Федерации (посмертно), и это будет первый случай, когда такой наградой удостоят Героя Советского Союза.

Но! Задачу никто не снимал! Вспорхнувшая вверх стайка вертолетов, лишившаяся вожака, кружила на месте, прикрывшись набранной высотой от обстрела снизу. В дело вступили ударные «двадцатьчетверки». Всю свою ярость за погибшего командира вложили пилоты в страшный, все сметающий ураганный удар по противнику. Казалось, ничего живого внизу не должно было остаться после этого извержения огня и стали. Осмелевшие «восьмерки» пошли для посадки вниз, на расчищенные ударом площадки. Распахнулась дверь. После обзора стало понятно, что посадочным способом приземлиться не удастся. Вертолет завис над лесом.

Бортовой техник выпустил лебедку, и Санька со своими ангелами-спасателями выпорхнул наружу, привычно и споро после опускания на землю занимая свою диспозицию для круговой обороны.

Из-за ближайших деревьев показались изможденные длительным боем десантники. Двое несли на руках раненого.

У одного из них за плечами болтался ручной пулемет. Жуков быстро подскочил к нему, забрал пулемет и, несмотря на слабые протесты солдатика, смотал с него патронные ленты. Нам, мол, сейчас больше пригодится. Усадив первым в лебедку раненого, дал команду бортачу на подъем. Сиденье лебедки медленно поплыло вверх. Вот оно поравнялось с распахнутым проемом двери, борттехник втянул сиденье с раненым внутрь. Есть!

Первый на борту! Трос лебедки начал опускаться вниз. Нетерпеливо переминаясь, на него, не отрываясь, с вожделением смотрел следующий боец.

Из-за вековых елей, беспрерывно оборачиваясь и стреляя из автоматов, к спасателям выбежал командир спецназа с кучкой бойцов. Перекрикивая шум винтов, не выбирая выражений, пояснил, что духи подошли совсем близко и сейчас завалят вертушку. Этого допустить было никак нельзя! Санька посмотрел вверх, на зависшую над ними «восьмерку», такую родную и надежную в этом диком, наполненном врагами лесу. Сердце сжалось от тоски и нехорошего предчувствия. Но… вдруг отшатнулся от двери бортач, машина начала смещаться. Саня увидел, даже не столько увидел, как почувствовал, как по вертушке защелкали пули бандитов. Медлить нельзя! Зажав до боли в ладони тангенту радиостанции, заорал он что было мочи командиру экипажа: «Уходи, уходи, слышишь, потом за нами придете!!!»

С облегчением увидел, как, набычась, стряхивая с лопастей струи влаги, рванула «восьмерочка» в сторону и вверх, выскальзывая из смертельных объятий сосредоточенного огня противника.

Шум винтов стих. Стало отчетливо слышно, как совсем рядом раздаются автоматные очереди, а в паузах между ними — лай собак.

Оглянувшись, Саня увидел, что вокруг них собралось человек пятнадцать бойцов во главе с майором, видимо, их начальником.

«Ну, что делать будем, командир?» — спросил его Жуков.

«Что, что?.. Сматываться надо!» — прохрипел, задыхаясь, майор.

Только сейчас Саня заметил, что рядом стоит Толя Могутнов, начальник ПДС одного из СКВОшных вертолетных полков.

«Ты как здесь, мать твою, оказался?!!» — вскрикнул Саня. «Так ить, если начальник полез, куды ж я-то денусь!» — просто ответил Толик. Ну ладно, разбираться уже некогда. Потом. Если приведется. Я те, засранец, дам!!! Побегли, мужики! Сматываться вовремя — благородное дело! Вот где спортивная подготовка пригодилась! Побежали по руслу вовремя подвернувшейся речушки, надеясь сбить со следа собак. Бежали долго, пытаясь сдерживать сиплое от перенапряжения дыхание, постоянно прислушиваясь к звукам, доносящимся сзади. Все тяжелее становились оружие, вещмешки за плечами, обувь на ногах. Хотелось сбросить с себя этот груз, чтобы бежать налегке. Еще лучше — представить, что все, что происходит, — это лишь кошмарный сон. Стоит только постараться проснуться, чтобы оказаться в теплом модуле с друзьями, где ждет тебя очередное застолье по «вновь случившемуся случаю», да можно и без повода стаканюгу хряпнуть с мороза… Но реальность не отступала… Начало темнеть. Короток зимний день. В низинах стал клубиться туман. Это все им на руку. Остановились, с трудом переводя дух. Прислушались. Вроде тихо. Неужели оторвались? Стали думать, что делать дальше. Идти в темноте, не зная местности? Можно или на минное поле, или на местных жителей нарваться, что по сути одно и то же. Духи по ночам тоже не больно охочи в лесу бегать, значит, погоню возобновят только с рассветом.

Санька вспомнил таблицу «рассвет-темнота» для этой местности, которую видел у метеоролога на КП. Выходило, что светать начнет не скоро. Так, сейчас важно определиться, где находимся. И тут как будто кто его в бок толкнул. Повинуясь непонятному порыву, прошел он шагов двадцать между деревьями и… открылось ему поселение, деревня, кишлак, аул или как там у них оно называется, Бог с ними. «Да нет, почему с ними, пока Бог с нами», — подумал Саня. Аул он узнал сразу. За два месяца до этого в его окрестностях завалили «двадцатьчетверку», была ТА еще история. Так вот он со своей братией доставал из-под обломков то, что осталось от экипажа. Жуткое зрелище… Но сейчас он обрадовался открывшемуся виду аула, как родной деревне после долгих странствий. Это дало возможность определиться со своими координатами, чтобы передать их на КП для вызова вертушек. Ясно как пень, что придут они только утром, на рассвете, ночью по такой местности лазить опасно. Оставалось одно теперь — спать. Бойцы, вымотанные донельзя минувшими событиями, притулившись под деревом, мгновенно уснули. Попробовали закемарить и Саня с майором. Однако не спалось что-то. Бередили голову мысли о предстоявшей наутро эвакуации, как надо все организовать, чтобы вертушки побыстрее их нашли, да оборону круговую занять половчее, да систему огня… Да много еще чего… И вообще… Какой Лешка все-таки мурло, ведь сжулил вчера в преферансе, как всегда…

Появилось мамино лицо. В ее глазах были доброта, нежность и тревога за него. Губы беззвучно шевелились, силясь что-то произнести. Рукой она гладила его по волосам, как тогда, в детстве, когда он упал, больно ударился и ревел, не переставая, от боли и обиды за свою оплошность. Саня удивился, хотел сказать: «Мама, ты же умерла!» И… проснулся. Какое-то время находясь под впечатлением увиденного сна, думал, что он означает, о чем его предупреждала мать с того света… Но ничего путного в голову не пришло, да и надо было действовать, причем со все возрастающим темпом.

Робко забрезжил рассвет. Бойцы, потягиваясь, поднимались со своего импровизированного ложа. Жуков включил рацию, связался с КП через ретранслятор. Эфир принес радостную весть — вертушки за ними уже вышли. Выбежав из леса на окраину большого луга, вместе с майором организовали охрану площадки приземления. Однако одиночные деревья, которые убирать не было ни времени, ни сил, мешали посадке вертолетов. Значит, опять им с висения предстоит работать.

Ну вот и послышался долгожданный гул подходящих к обусловленному месту вертушек. Первая пара «восьмерок» зависла. Прикрывающие их «двадцатьчетверки» закружились над районом, взяв в кольцо площадку. С зависших вертолетов опустились троса лебедок с сиденьями. Бойцы шустро занимали в них места и, уплывая вверх, помахивали оставшимся внизу. На их улыбающихся лицах было написано крупными буквами — мы уже дома, ребята!

Подскочил к Жукову прапор, видать, старшина, сдернул с плеча пулемет, пробурчав что-то насчет строгого учета, и улетучился, как джинн. Постепенно кучка бойцов редела. Наконец внизу остались только трое — Жуков, Могутнов да контрактник-спецназовец.

И вдруг шум винтов прорезала автоматная очередь, раздавшаяся совсем рядом. Потом вторая, третья, пока стрекотание выстрелов не слилось в сплошное, напоминающее гул турбины непрерывное рычание.

Выработанный на войне рефлекс кинул оставшуюся троицу ничком на землю. Свистнули над ухом пули. Перед вжавшимися в землю лицами заплясали фонтанчики сковырнутой земли.

В замедленном темпе рука у Сани потянулась за радиостанцией, как будто движение могло быть замеченым врагом и привлекло бы к себе рой выпущенных пуль. «Господи, ну почему так все пошло повторяется», — подумал он. Но кричать в микрофон снова не понадобилось. Экипажи вертушек и сами заметили духов, ведущих огонь в упор по набитым людьми машинам. Вспугнутыми стрекозами «восьмерки» метнулись прочь от огня. «Двадцатьчетверки» прикрытия покружились немного поодаль. Но… Кто там разберет, где свои, где чужие, можно ведь запросто ненароком зацепить не того, кого надо. Повинуясь окрику ведущего, грозные ударные машины, напоминающие в полете атакующих богомолов, полетели выполнять основную задачу — прикрывать транспортников со спасенными.

Воспользовавшись моментом, пока духи перенесли огонь по вертолетам, Саня с друзьями по несчастью по-пластунски дополз до ближайших кустов и, включив форсаж, понесся что было сил между деревьев в противоположном от духов направлении. Позади раздавались самые пренеприятные на свете звуки — треск очередей, направленных лично по твою душу, да еще в качестве дополнения — лай собак, исступленный, непрерывный. Так лают только натасканные на людей псы, чувствующие близость добычи.

Петляя, добежали до русла речушки, один из берегов которой был высок и обрывист. Звуки погони не отдалялись. Это значит, духи хорошо за ночь отдохнули. Да наверняка и помоложе они, сволочи. Что-то раскаленным шилом ужалило Саню в правую руку. Острая боль обожгла предплечье. Из-под дырки на рукаве засочилась кровь. «Да это ж ранили меня!» — наконец дошло до него. Зубами рванул санпакет, кое-как перевязал себя, стараясь продолжать движение.

Вскрикнул Толя Могутнов. Пуля попала ему в левую руку, перебив кость. Остановились перевязать его и поняли, что уйти не удастся. Стали прикидывать, что из оружия есть у кого. Оказалось не густо. Жуков вообще без оружия, пулемет-то у него прапор сдернул. Правда, осталась патронная лента, которой он был перепоясан, как революционный матрос. Но без ствола она была бесполезна, только бежать мешала. Саня со злостью сорвал ее с себя и бросил в воду, чтоб, если что, хоть духам не досталась.

У контрактника был автомат, только патроны в рожках кончились. У Толи Могутного обнаружили аж четыре оборонительные гранаты «Ф-1». Вещь серьезная. В отличие от наступательных гранат, у «эфки» осколки на двести метров разлетаются. Саня трясущимися от нервного напряжения руками сунул каждому в ладонь по гранате и крикнул: «Бросаем по команде, одновременно, после броска — залечь!» На противоположном обрывистом берегу речушки показались фигуры в камуфляже. «Бросаем!!!» — крикнул Саня.

Одновременный взмах трех рук, комки летящих в сторону врага гранат, и счет в уме пресловутых четырех секунд… И тут в наступившей внезапно тишине напряженный слух уловил какой-то шорох. Приоткрыв один глаз, Саня увидел картиночку, от которой волосы у него встали дыбом. Одна из гранат, отскочив от зависшего над берегом корня, по склону скатилась обратно, прямиком к метальщикам. Повертевшись немного, замерла прямо перед его носом в задумчивости. «Ну, вот и все, — успел подумать Жуков, — хана тебе, бегемотик. Как глупо». «Господи, спаси!!!» — взметнулась ввысь мольба, и была она неистовой, страстной, наполненной всей силой души и искренней верой. И чудо свершилось! Прошло четыре, пять, шесть секунд, а она, граната, не взрывалась!!!

Осторожно внутри начала расправляться радость от того, что жив. Пока. Может, еще все наладится. Процесс рассвета чувств прервал жестокий удар по голове, после которого наступила темнота…

* * *

Медленно в мозг начали проникать обрывки ощущений. Сначала гул. Потом дикая, тупая боль, разламывающая череп изнутри. Потом отдельные слова, смысл которых не оставался в мозгу. На закрытые глаза упал солнечный луч. «Интересно, этот свет на этом свете или на том?» — бессвязно и отстранение подумал Саня. Приоткрыв один глаз, заметил мелькающие фигуры, одетые в камуфляж. Слух донес до просыпающегося сознания чужую гортанную речь, перемежающуюся матерными русскими словами. Заныли руки, связанные за спиной. Попробовал встать, не получилось, оказалось, ноги тоже связаны. Заметив его телодвижения, к Сане подскочил худой бородатый бандит в сером камуфляже. Схватив Жукова за волосы, приподнял его голову и, приставив здоровенный кинжал к его горлу, злобно прорычал:

«Ну что, сука, попался, сейчас я тебе башку отрежу!» Возникла острая боль от впившегося в шею лезвия клинка. Внутри поднялась волна опустошенности. «Ну что ж, если тебе надо, режь…» — сипло произнес Саня. Рука бандюгана замерла. Что-то остановило роковое движение, натренированное множеством повторений.

К главарю (а это, оказалось, был именно он), продолжавшему держать кинжал у горла Жукова, подскочил подручный помоложе, но тоже откровенно разбойного вида и возбужденно о чем-то заговорил, вернее, начал докладывать. В руках он держал удостоверение офицера, которое было открыто на одной из страниц. До слуха Сани донеслись понятые им слова:

«Штаб СКВО, штаб СКВО!» «Эх, не успел сдать свое удостоверение перед вылетом», — подумал он. Сейчас расшифруют. Голова, несмотря на продолжавшийся гул в черепе, начала работать в вихревом темпе. Так, здесь допрашивать будут вряд ли, им нужно отсюда скорее смыться, а то наши сейчас придут. Значит, пока будут вести к их лагерю, надо сочинить легенду для себя и других, успеть довести ее до товарищей. Страха не было. Он был вытеснен необходимостью быстрого принятия многих решений, причем не только за себя самого, но и за других. Волею судеб он остался старшим в этом осколке Российской армии в количестве трех человек. Кинжал от его шеи уже убрали, появилась возможность оглядеться. Сзади в луже крови лежал избитый контрактник-спецназовец. Чуть в стороне трое боевиков продолжали избивать Могутнова, который пытался прикрывать голову здоровой рукой. Простреленная рука у него бессильно висела вдоль туловища. Вокруг них сновало человек двадцать духов, выискивая на местности оружие, боеприпасы или другие следы, доказывающие «преступления» захваченных в плен русских. Жуков поискал глазами главаря, и, обращаясь к нему, невзирая на угрожающие жесты и свирепые рожи боевиков, сказал: «Лучше будет, если мы своими ногами пойдем…» Главарь посмотрел на него долгим, пронзительным взглядом исподлобья. Его черные, глубоко запавшие на черепе глаза исторгали столько ненависти и злобы, что волны дикой, адовой энергии, докатывающиеся от него, отбрасывали тело назад, подгибая ноги. Разлепив тонкие губы, он процедил: «Ты, сучонок, сейчас лучше своему Богу молись, найдем оружие или патроны, сразу башку всем отрежем. Где вы спрятали оружие?!!» Жуков выдержал его испепеляющий взгляд и, стараясь не смотреть прямо в глаза, спокойно ответил: «Нет у нас оружия, спасатели мы…» Возникла пауза. Главарь снова вперился взглядом в лицо Жукова, казалось, желая прожечь его насквозь. Наконец, бандит что-то гаркнул на своем языке, и избиение прекратилось. Пользуясь образовавшейся небольшой паузой, Саня подошел к Могутнову и, стараясь не делать резких движений, перевязал ему руку, вынув из кармана санпакет. Раздалась гортанная команда, бандюги, построившись вдоль тропинки в цепочку, начали движение в глубь леса. Пленников поместили посередине строя, всех троих вместе. Жуков этим не преминул воспользоваться. Дождавшись, когда было пройдено несколько километров и внимание охраны несколько притупилось, Саня тихонько стал наговаривать сначала Толе Могутнову, идущему впереди, а затем и спецназовцу, чуть повернувшись к нему, версию их появления в районе, для того чтобы их показания на допросах совпали.

Основу версии составляло утверждение, что они — спасатели МЧС, прикомандированные к штабу СКВО, оказавшиеся в районе из-за сбитого вертолета Ми-8. Командир группы — Жуков, но остальные его знают плохо, так как познакомились в собранной наспех группе недавно. Подробнее договориться в этот момент не удалось. Послышался шум винтов низко летящих вертолетов. Боевики залегли. От тычков в спину пришлось залечь и пленникам. Эх, подумал Саня, сейчас бы знак какой своим подать. Чуть повернув голову, он увидел летящую прямо на них «двадцатьчетверку». Огромным усилием воли заставил себя не шевелиться, ведь рядом лежал дух, настроенный по отношению к ним вполне категорично. Передвыходом главарь пояснил конвойным, что те отвечают за плененных головой, и боевикам было хорошо известно, что это не пустая угроза. Шум становился громче. Вертушка, увешенная ракетами под крыльями, подлетала все ближе, такая грозная и могучая… Вдруг послышался громкий хлопок, и над движками «двадцатьчетверки» возник огненный шар с черным траурным окаймлением. Летящая еще какое-то время по инерции машина медленно перевернулась вниз винтом, и через мгновение лес содрогнулся от сильного взрыва, раздавшегося теперь уже на земле. Вопли бандитов «Алла акбар!!!» хлынули в уши.

На радостях они начали плясать свой дикий танец, кажется, «зикх» называется. Каждый из пленных получил прикладом по спине в виде процентов от бандитского куража. Все происходящее настроения Сане и его товарищам не прибавило. Сердце сжалось от холодной тоски и все более тревожных ожиданий.

Через некоторое время отряд вышел к аулу Харсеной.

Вблизи поселка виднелась горная речка, вдоль которой петляла проселочная дорога. На окраине, за домами, угадывались окопы, блиндажи, какие-то другие сооружения явно военного назначения. Особняком стоял в ауле большой красный дом, окруженный зеленым забором. «Не из этого ли дома шарахнули по „двадцатьчетверке“ гранатометом?» — подумали пленники. Приободрившиеся боевики оживленно заговорили, ускоряя шаг в ожидании отдыха и вкусного обеда. Однако не тут-то было… Сверху послышался свист, и следом за ним земля метрах в ста впереди с грохотом вывернулась наизнанку. Теплая тугая волна воздуха с запахом кислятины накрыла с головой всех, заставив вжаться в мерзлый грунт. Мелькнул неслышно силуэт штурмовика, обогнавший вой собственных двигателей. Так, значит, сейчас зайдет в атаку его ведомый, сообразил Санек. Точно, вот и он, разворачивается на цель. Штурмовик наклонил свой клюв, устремляясь к земле. От него отделилась капля, стремительно набирая скорость в свободном полете, выбирая свою цель. Смертельный ужас охватил Санька. Куда ж она сейчас долбанет? Ведь прямо на нас летит, сволочь. Вжаться поглубже, да не пускает дальше земля. До окопа не добежать, не успеешь. Укрыться негде. Неужели траектория бомбы должна пересечь именно мою линию жизни?!! Господи, пронеси! Ведь неправильно это — погибать от рук своих!!!

Захотелось вскочить и так громко заорать пилотам, чтобы те услышали: «Ребята! Мы свои!! Мы тут!!! Я ж с вами с одного аэродрома!!! Мы ж вместе с вами!!!» Взрыв. Подкинуло тело. Смех. Что это? С ума сошел? Смех чудится. Наваждение не проходило. Саня оглянулся. Позади него стоял во весь рост молодой боевик лет восемнадцати, белобрысый, худощавый, в веснушках. Потешаясь, корча презрительную гримасу, проскрипел ломким юношеским голоском: «Что, полковник, зассал? Штаны теперь долго отстирывать будешь, небось прилипли! Ха-ха-ха!»

Ах ты, говнюк, сопля недоношенная, куражишься на понтах пацанских, видать, жизнь тебя еще не ломала!

Волна ярости подняла Жукова с земли. Стараясь не вибрировать голосом, с напускным равнодушием он произнес: «Ты думаешь, что ты один такой?» — и не спеша подошел к юнцу, встал рядом.

Штурмовики степенно строили повторный заход, угадываясь в сером утреннем небе тонкими занозами. Умирать, тем более от рук своих, не хотелось. Очень не хотелось. С ног сбила оплеуха подскочившего главаря. «А ну, ложись, сволочь!» — заорал тот. Рядом скулил, размазывая по лицу кровавые сопли, камуфлированный юнец.

Со свистом пронеслись снова над головой самолеты, землю вновь подбросило вверх от разрыва бомб, упавших неподалеку.

«Бегом в блиндаж!» — скомандовал главарь. В этот раз уговаривать никого не пришлось. Через пару секунд все участники инцидента уже шумно дышали в блиндаже, наблюдая очередной заход штурмовиков. На этот раз они целились по тому самому красному дому, который выделялся среди прочих в ауле. Гул самолетов, вой сброшенных бомб… Взметнулся в небо черно-серый султан пыли, дыма и земли… Когда пыль рассеялась, на месте дома виднелась груда красного кирпича, зачерненная копотью… Такое пришлось однажды, во время первой кампании, видеть с человеком, который сидел рядом на броне БМП. Вдруг по нему попала пуля, и буквально на глазах, мгновенно, превратился он в предмет, неодушествленное имя существительное…

К этой метаморфозе невозможно привыкнуть…

Наконец самолеты улетели. Оглянувшись, Саня попытался оценить результаты авианалета.

Воронки зияли повсюду, квадрат был вроде хорошо обработан, однако трупов боевиков он не обнаружил. Значит, они хорошо умеют укрываться, вовремя…

Постепенно пыль улеглась, боевики, как тараканы, повылезали из щелей. Озабоченно оглядываясь, они на своем гортанном наречии обсуждали только что пережитый налет.

Подошел милицейский «уазик» с отгороженной сеткой задней кабиной, «обезьянником».

Всех троих пленников затолкали внутрь. Посмурнели они опять. Куда везут — на расстрел? Зачем тогда везти, можно и тут, за околицей, кокнуть. Значит, допрашивать будут где-то. Неизвестно, куда повезут и сколько времени займет путь. Надо успеть, пользуясь тем, что они опять вместе, еще раз уточнить основную версию, чтобы в одну дуду на допросе дуть. Жуков только сейчас смог рассмотреть разведчика-спецназовца подробней. Паренек небольшого роста со смуглым лицом восточного типа, похожий больше на казаха, чем на русского. Свое имя назвать отказался, сообщил только позывной, под которым работал: «Василек».

Ну и черт с тобой, подумал Саня, может, и рано еще откровенничать. Главное — общей линии придерживаться, а на это вроде бы спецназер согласен.

«Уазик» отчаянно штормило на кочках. Толя Могутнов при этом стонал и чертыхался, придерживая руку, у самого Санька застрявшая в бицепсе пуля тоже постоянно причиняла боль.

Пошли вторые сутки с тех пор, когда они что-то ели. Но голод и жажда отступили куда-то далеко под воздействием пережитого. Да что еще придется пережить, кто знает. Сковывал работу мозга постоянный страх смерти, ведь могли убить просто так в любой момент. Теперь Саня хорошо понимал значение поговорки про мышь, которой постоянно показывают кота. Сейчас он, да и его товарищи по несчастью представляли из себя эту мышь. Каждый по отдельности.

Наконец тряска прекратилась. Машина, скрипнув тормозами, остановилась у какого-то дома. Перед въездом в поселок Саня успел разглядеть табличку — «Борзой». Ага, вот, значит, куда нас привезли. С лязгом открылась дверца, и смуглый бородач жестом дал команду выйти. Неподалеку от дома стоял сарай, куда их впихнули, не позаботившись снять веревки с рук. Не успели глаза привыкнуть к темноте, как Жукова поволокли на допрос. Когда завели в комнату, то, присмотревшись к тускло освещенному одной лампочкой пространству, Саня обнаружил, что за столом сидели двое мужчин. Они молчали, пристально рассматривая его. Тогда и Жуков постарался получше рассмотреть их. Первого он узнал сразу. Это был давешний главарь. Лет сорока, худощавого телосложения, одетый в камуфляж и ботинки с высокими берцами. Смуглое лицо, покрытое темно-русой щетиной. Скулы узкие, нос с горбинкой. Глаза темные, глубоко запавшие. Взгляд злобный, волчий. Скрипучим голосом, почти без акцента, он произнес: «Я — полковник армии Ичкерии Темирбулатов. А ты кто?» Саня похолодел. Так вот откуда это лицо показалось знакомым! Это же Тракторист, полевой командир, известный своей жестокостью!

Жуков вспомнил трофейную видеозапись, где тот перед объективом, бравируя напускным спокойствием, лично в упор из пистолета расстреливал безоружных пленных, приговаривая, что так они будут поступать со всеми неверными, пришедшими на их землю. Десятки похищений людей, организованных им лично, значились в ориентировке. Множество рейдов, засад, нападений, во главе которых стоял этот матерый бандит, привели к гибели сотен наших военнослужащих и милиционеров, представителей местной власти. «У него же руки не то что по локоть, по горло в крови, — подумал Саня. — Ну, вот тебе и конец пришел, сейчас одно неверно сказанное слово может путевочку на тот свет организовать».

«Ну, что молчишь?» — спросил второй бандит, чуть подавшись вперед. Это дало возможность под тусклым светом лампочки разглядеть и его. Худощавый, плешивый, с жидкой бороденкой, он всем своим видом и манерой судорожно двигаться напоминал облезлую крысу. Мгновенно поднялась внутри волна брезгливости к этому противному существу, сидящему напротив. Страха он не вызывал, только ощущение дискомфорта, какое испытываешь, видя змею или другого малосимпатичного гада. Однако именно этот вурдалак, как потом оказалось, был начальником контрразведки боевиков. Ему, видать, и поручили вести допрос «с пристрастием», пытаясь поймать на несоответствии показаний.

«Как твоя настоящая фамилия?»

«У вас же мои документы, там все написано».

«Я тебя, гнида, спрашиваю!»

«А я ВАМ отвечаю!»

«Ты военнослужащий?»

«Я спасатель из МЧС».

«Но в документах указан штаб СКВО!»

«Мы были прикомандированы к штабу СКВО для проведения спасательных операций».

«У вас обнаружена радиостанция, давай вызывай спасательный вертолет!»

«Я не знаю позывных».

«Не ври мне, сволочь. Твой позывной „Петрович“, у ведущего — „600-й“, еще ты связывался с „362-м“. Еще мы знаем, что вы связывались со своим командованием через самолет-ретранслятор. Его позывной — „Шторм“. Ты видишь — мы все знаем, хвостом крутить бесполезно, если не хочешь дырку в башке получить! Вызывай вертолет, иначе расстреляем. Вызовешь — тебя и твоих товарищей отпустим, идите на все четыре стороны. Жены ждут, ребятишки плачут, так, урус? Выйдешь на связь, запросишь „600-го“, он ведь у вас главный?!»

После этих слов в голове у Сани промелькнула быстрая как молния мысль, уцепившись за которую с отчаянием обреченного, он начал вытаскивать ее из уголков подсознания, отгоняя на время страх, боль, унижение, ярость и прочие эмоции. Нужно выжить, для этого ему обязательно надо превратить мелькнувший всполох мысли в четкий план!!! Дело в том, что 600-й — это позывной Майданова, погибшего накануне. Значит, духи не знают, кто конкретно погиб тогда в ущелье. Есть!!! Попробуем! Усмиряя возникший озноб, Саня произнес глухим голосом, стараясь выглядеть сломленным, потухшим:

«У меня пароль только на вчера был и на сегодня. Если я буду работать своим голосом, весь квадрат разбомбят для расчистки, прежде чем выслать спасательную группу. Вызывайте сами под моим позывным, скажите: Петрович ранен, просит „600-го“».

Во время радиообмена должны последовать контрольные вопросы, на которые бандиты не смогут ответить, и тогда — фиг у них что получится!

Подумал: «Сообразят в штабе или нет? Должны сообразить! Должны!!!»

Обрадованные таким быстрым достижением результата допроса, бандиты уехали. Жукова бросили в сарай к остальным пленникам.

Пока не доставали с допросами, Саня перевязал Могутного, используя куски материи из своего обмундирования. Потом спецназовец перевязал таким же образом и руку Жукова.

Быстро наступила темнота. Послышался шум моторов. Дверь сарая распахнулась. Ворвавшийся внутрь бандит схватил Саню за волосы и, сопровождая свои действия матюгами, пинками погнал его к выходу. Не успев испугаться и даже хоть что-нибудь сообразить, Жуков предстал перед Трактористом.

«Ну что, сволочь, отвечай, почему это вертолеты пришли, покружились, а снижаться не стали?» — прорычал вне себя от злобы Темирбулатов. Руки его ходили ходуном, лицо исказила гримаса лютой ненависти.

Саня все свои нервы собрал в кулак, пытаясь выдержать эту первую, самую страшную волну гнева противника. Не давая тому дальше распалять себя, стараясь быть спокойным, произнес:

«Ну, правильно. Пока вы доехали до места, пока вызов прошел, пока те собрались — уже стемнело. А вертушки в горах ночью снизиться не могут, не положено по инструкции, вот они и ушли. А на завтра у меня уже ни пароля, ни позывных нет. Их меняют вечером».

«Врешь, собака!!!» Темирбулатов подскочил к Жукову, схватил его за плечи и своими глазами вперился в его лицо, прожигая взглядом насквозь, будто сваркой. Саня застонал от боли, пронзившей тело. Из-под ладони Тракториста, клещами охватившей предплечье Жукова, засочилась кровь. Главарь с удивлением посмотрел на свои пальцы, измазанные кровью, потом с брезгливым выражением лица вытер их о куртку и, уже с другой интонацией, спросил: «Ты что, ранен?»

Саня, продолжая морщиться, ответил, уловив эту перемену настроения бандюги: «Да. У меня пуля там. Дай нож, достану». Как под гипнозом, чечен медленно достал из ножен на поясе кинжал, которым совсем недавно чуть не отрезал голову своему врагу, и передал его Саньке. Тот, не мешкая, полоснул себя клинком поверх повязок по бицепсу, нимало не заботясь о дезинфекции. Вгоняя внутрь себя рвавшийся наружу крик, грязными пальцами, покопавшись в ране, вытащил на свет божий автоматную пулю, чуть не рухнув на землю от накатившей слабости. В туманной пелене увидел перед собой лицо Тракториста, глядевшего на него уже другими глазами. Тот что-то сказал своим нукерам, но их реакции Саня уже не увидел.

Очнулся он в сарае, в абсолютной темноте. Ныла рука. Пощупав ее, Саня с удивлением обнаружил, что рана перевязана, причем настоящими бинтами. Рядом зашевелились два тела. «Кто тут?» — заполошно вскрикнул Жуков, еще не совсем придя в себя.

«Кто, кто, конь в пальто», — пробурчал спецназер.

Толя Могутнов, подползая, участливо спросил: «Как ты, командир?» «Да вроде ничего, пока живой», — почему-то шепотом в темноте ответил Саня. Могутнов, тоже перейдя на шепот, произнес: «Поешь, Саня, тут нам какую-то лепешку кинули и воды дали». Есть не хотелось, пить — это можно. Но, подумав, Жуков пришел к выводу, что силы еще понадобятся и, преодолев рвотные позывы (видимо, от ранения), пожевал черствого хлеба, запивая водой из небольшого кувшинчика. Немного полегчало.

«Как твоя рука?» — немного оклемавшись, спросил он Толика.

«Да болит, сволочь, особенно если задеть. Тут эти… привозили местного доктора, наверное, просто фельдшер. Он рану посмотрел, говорит, гангрена может начаться. Предлагал ампутировать руку. Только, говорит, анестезии нет никакой, кроме спирта. А из хирургических инструментов — только топор да пила. Я отказался. Как ты думаешь, правильно я сделал?»

«Что?»

«Что отказался?»

«Посмотрим, оттяпать-то еще успеем».

«И я так думаю. Да, еще он мне мази какой-то дал, говорит, все, что осталось в аптеке, остальное боевики разграбили. Ты долго в отключке был, наверное, часов шесть. С нас тут всю одежду военную поснимали, говорят, чтобы местных не возбуждать. Дали какие-то обноски гражданские. Тебе тоже принесли, в углу лежит. Че делать-то будем дальше, Сань? Может, попытаемся смыться как-нибудь? Я чувствую, долго с такой рукой не протяну, если загнивать начнет, то и самому каюк настанет…»

«А ты что думаешь, „Василек“?» — обратился Жуков к спецназеру.

Тот, помолчав немного, видно, додумывая ранее пришедшие на ум мысли, проговорил, с трудом двигая разбитыми губами:

«Ну, допустим, открыть сарай — не проблема. Сложней без оружия с охраной и собаками справиться. Ночью идти не зная куда — „засада“. Днем любой пастух сдаст, не говоря уж, если в поселок зайти. Если погоня достанет, точно сразу расстреляют. Надо подождать, присмотреться. Бог подскажет…»

На том и порешили…

* * *

Солнечный луч ласково прошелся по лицу, напоминая, как мать в детстве гладила ладонью по щеке. Просыпаться не хотелось. Сладкая нега предутреннего забытья не отпускала, цепляла клочьями недосмотренного сна, разливалась томной ленью по всему телу. Рука потянулась за часами на тумбочке, но повисла в воздухе. Дневальный, что ли, тумбочку унес, зачем?

Тут Саня окончательно проснулся, и весь кошмар прошедших суток ворвался в сознание, разбив вдрызг смутно-приятные воспоминания. Он застонал от ощущения собственной беспомощности, боли, обиды и униженности. Ледяной стынью в душу вполз страх перед реальной опасностью. Угроза жизни была столь велика, а шансы выжить столь малы, что от осознания всего этого Саня опять застонал, раскачиваясь из стороны в сторону. И, главное, это происходит не в кино, а именно с тобой. Это тебе вчера чуть башку не отрезали и дважды почти расстреляли. Это у тебя граната вертелась перед носом, а бомбами отдирало тело от земли. Это над тобой глумилась малолетняя камуфлированная шпана. Но…

Ты вчера выжил, Саня, и при этом умудрился остаться человеком!

Ну-ка, подбери сопли, приказал себе Санек, пока ребята не проснулись, им, может, еще труднее, чем тебе. Вон у Толика рана серьезная, покоя не дает ни секунды. Спецназер — темная лошадка, но, видать, и его колбасит здорово.

Заскрипела дверь. В лучах ворвавшегося в сарай солнца возникла фигура боевика. «Подъем, шакалы! Кто не работает, тот не ест!» — с глумливым смешком прокаркал он. Клацнув затвором автомата для убедительности, бандит вывел пленников во двор. В углу двора виднелся недостроенный окоп. Кивнув на лопаты, боевик уселся на землю по-зэковски на корточки и приказал копать. Грунт каменистый, копать тяжело. Да еще рука… Могутнову было еще труднее одной рукой управляться, и поэтому боевик, посмотрев на его неуклюжие телодвижения, отвел его помогать на кухню. «Хорошо устроился», — подумали остальные пленники, «Может, пожрать чего раздобудет?» Во дворе появилась согбенная фигура человека, одетого в невероятное тряпье, по сравнению с которым одеяние спасателей выглядело щегольским. Человек нес вязанку хвороста, которая предназначена была, видимо, для растопки очага в углу двора. Саня, не прекращая работы, стал осторожно разглядывать возникшего персонажа. Был он чрезвычайно худым, лицо какого-то землистого оттенка поросло клочковатой щетиной, казалось, царапает воздух выпирающими скулами. Глубоко запавшие глаза неопределенного цвета имели выражение, как у протухшей рыбы. Возраст определить невозможно. Ему можно дать и сорок, и сто сорок лет. Пользуясь тем, что охранник отвернулся, Саня тихонько спросил батрака, а в том, что перед ним пленный батрак, Жуков уже не сомневался: «Эй, ты кто?» Старичок не обернулся на возглас, не сделал ни малейшего знака, что услышал обращение. Саня повторил свой призыв, но с тем же результатом. Ну да Бог с тобой, подумал он, посмотрим дальше, «кто есть ху».

Потянулись однообразные, унылые дни, наполненные тяжелым подневольным трудом. Пленников заставляли рыть окопы, возводить блиндажи, помогать по хозяйству. Постоянно их держали под наблюдением один-два вооруженных до зубов охранника, которые периодически менялись, но бдительность их от этого не убывала. Это были люди, вернее, волки в человечьем обличье, которых воспитала и вскормила ВОЙНА, самая суровая мать. Им были чужды жалость, сострадание, любовь, верность. Они никогда не работали, не умели и не хотели это делать и уже вряд ли будут способны к труду. Пробовал Саня разговаривать с ними, но Тракторист, видимо, запретил контакты с пленниками, поэтому все не удавалось. Иногда над загородью появлялась голова кого-нибудь из любопытствующих местных жителей. Посмотрев на оборванных, немытых и нечесаных урусов, как на животных в зверинце, горцы обычно бормотали что-то с враждебной интонацией и, сверкнув очами, гордо уходили. «Ах вы, маленький, но гордий наций, мать вашу, а мы — БОЛЬШАЯ и тоже ГОРДАЯ нация!!!» — подумал Саня и стал соображать, как не опуститься, не дать показать себя сломленным в этой, мягко говоря, непростой ситуации. Однажды подошел он к одному из подручных главаря и спросил разрешения использовать колонку во дворе для мытья и стирки. Тот разрешил. Саня открыл воду и, раздевшись по пояс, несмотря на мороз, стал мыться, как будто дело было летом. Мгновенно на крыльце собрались боевики, которые с интересом стали наблюдать за «сумасшедшим полковником». Некоторые ежились от холода, глядя на него, некоторые одобрительно цокали языками. Но, может, это и показалось Саньке, впоследствии стали на него поглядывать если не с уважением, то с меньшей лютостью, что ли.

Однажды ночью, когда не спалось в очередной раз, услышал сначала Толик Могутнов, а затем и Саня какой-то шорох за стеной сарая, с дальней от охранников стороны. Подползли на шорох и услышали тихий шепот, раздавшийся из щели в стене.

Ага! Да это тот самый батрачок-старичок. Разговорились, стараясь не повышать голоса. Оказалось (Миша, так его звали), никакой не старичок, лет ему от роду всего тридцать пять. Лет восемь назад позвали его на заработки знакомые чечены в это село. В поселке под Рязанью, где он тогда жил, найти работу было трудно, он и согласился. На один сезон. Когда время вышло, то денег ему не заплатили, паспорт не отдали, объявили, что он больше проел, чем заработал, и оставили на неопределенное время «отрабатывать».

От обиды ударился в бега. В соседнем селе пришел к начальнику милиции района, как раз он проездом там был. Начальник внимательно и сочувственно его выслушал и… В результате передал его начальнику милиции Шатойского района, на которого Миша отпахал еще три года. Потом снова попал в Борзой, где его «содержатели» предупредили: сделаешь еще хоть одну попытку убежать — убьем! Поверил. Теперь вся надежда на наших, которые уже близко. Он слышал, как боевики об этом переговаривались, да и местные приходили к Трактористу, просили военных пленников из села убрать, а то плохо будет всем.

Как-то утром, еще до рассвета, поднялась среди боевиков суета. Забегали, загомонили что-то на своем. Часто повторяли одно слово: «муфтий, муфтий». Пленникам приказали помыться: «чтоби нэ ванялы». Предупредили, что с ними будет беседовать (ну, значит, допрашивать) верховный глава мусульман Чечни, муфтий Кадыров. Вскоре во двор заехала кавалькада джипов, полных вооруженных охранников. Часа через два томительного ожидания пленных повели на допрос. Первым в дом завели Жукова. За столом в комнате сидели четверо: Тракторист и контрразведчик по бокам стола, в центре — невысокий мужчина в папахе, одетый во все черное (пальто, костюм, рубашка). Лицо его, окаймленное черной бородой и усами, было Сане знакомо по телерепортажам. Это и был Кадыров, «непримиримый борец» за ислам. Черные глаза его ощупывали фигуру пленника, пронизывая насквозь. Волчий взгляд хищника, настигающего жертву, не предвещал ничего хорошего.

Саню охватил озноб. Стараясь не выказывать внезапно настигшего его страха, он сосредоточился на разглядывании незнакомого ему главаря, сидевшего рядом с Кадыровым. Боевик был коренаст, широк в плечах, импозантен в своей роскошной импортной полевой форме; с широкой окладистой бородой, добродушным лицом, напоминал чем-то крепкого сибирского мужика, кулака, сменившего тулуп на военную форму.

Допрос вел начальник контрразведки. Изредка задавал вопросы Кадыров и незнакомый главарь. Вначале последовали те же «протокольные» вопросы, на которые Жуков отвечал односложно.

Все пытались выяснить, военнослужащий ли он. Саня, придерживаясь ранее озвученной версии, стал снова утверждать, что он — спасатель. Это в общем было близко к истине. Ему предложили вспомнить, кого из чеченцев он спасал при эвакуации из Грозного и во время стихийных бедствий. Жуков ответил, что у спасателей не принято допытываться, кому ты помогаешь. Внезапно Кадыров, придвинувшись вплотную и сверкнув глазами, спросил: «Наших убивал?!!»

Саня, внутренне сжавшись, спокойно ответил, что спасатели оружия не носят и в стрельбе при боевых действиях участия не принимают. Сам же мысленно еще раз поблагодарил Бога, что при допросе не присутствовали боевики, в которых они гранатами швыряли.

«Но тебя же прикрывали вертолеты, которые уж точно в наших стреляли!» — не отступал Кадыров. Саня, нарочито замедляя темп речи, чтобы успевать придумывать ответы, возразил, что у каждого свое дело. И потом, пока по вертолету не стреляют, он не огрызается.

«Осуди публично политику Путина и Казанцева, ставшего представителем президента на юге России! Сохраним тебе жизнь». Вот так новость! Командующего, значит, повысили!

Саня, повесив голову, задумался. Понимал, что вопрос неспроста. Знал, какова ему цена. Жить хотелось. Очень. Но представить, что ты живешь в виде раздавленного червя, Саня не смог. Предел есть всему, в том числе тому, что себе позволяешь, а что — НЕТ. И дело не в политике. Не то сейчас время, чтобы за Сталина или за кого-то другого персонально жизнь отдавать. СЕБЯ не смог предать в тот момент Саня, не смог дать себя опустить до адового дна.

Есть, господа вурдалаки, вещи, которые вам не понять. Медленно подняв голову, Саня тихо сказал: «Я простой русский человек. Занимаюсь своим делом, которое знаю хорошо. Но это все, что я знаю. Президент обладает гораздо большей информацией, которая мне неизвестна. На основе этого он принимает решения. Как я могу делать вывод о том, правильно ли он поступает, если у меня нет и сотой доли ТЕХ сведений, которые есть у президента?» В комнате повисла тишина. Наконец плешивый контрразведчик раздраженно крикнул: «Ты из себя героя не строй! Сейчас мигом тебя во дворе шлепнем за отказ сотрудничать с нами!» «Это уже ваше дело, шлепнуть меня или нет, только вот заслуг перед Ичкерией у меня не меньше вашего будет», — пошел ва-банк Жуков. «Это как?» — заинтересовался Тракторист. «А вот так. После Хасавюрта был открыт аэропорт Грозный, куда со всего света самолеты стали прилетать, да и вы по всему миру шастать. Любой аэродром без организации поисково-спасательного обеспечения не работает. А налаживал эту систему я. Эвакуация мирных жителей из Грозного — чья работа? Сколько бы полегло ваших, если бы не взялись мы за это?»

«Примешь ислам?» — вдруг спросил Кадыров. Этот вопрос поставил Саню в тупик. Ответить «нет» на прямой вопрос муфтия в данной ситуации означало бы верную смерть. Немного подумав, он сказал, мысленно попрощавшись с белым светом: «Зачем вам перерожденец, принявший веру под угрозой жизни? Я еще слишком мало был среди ваших людей, чтобы понять устои ислама…» Снова долгое молчание повисло в комнате. Кадыров встал и, проходя мимо Жукова в другую комнату, негромко, но ясно произнес одно только слово: «Мужчина…»

Следующим на допрос привели Могутнова. Был он в «исповедальне» меньше Жукова. Пришел в сарай бледный и молчаливый. О чем с ним «беседовали», Саня не стал спрашивать, Толя не рассказывал, а потом было не до этого.

Спецназовца вызвали последним. Тот пробыл в страшной комнате недолго. Привели его обратно, кинули на солому с размаха. Саня удивился перемене, произошедшей с ним. До синюшного цвета бледное лицо, трясущиеся губы, ладони. Руками обхватив голову, «Василек» качался из стороны в сторону, мыча что-то нечленораздельное. Жуков, положа руку ему на плечо, попытался заглянуть ему в глаза. В расширенных зрачках бойца зияла пустота… Чуть ли не силой заставив спеца выпить из кувшина воды, Саня начал трясти его, приводя в чувство. Наконец тот заговорил, почти не разжимая сжатых в судороге губ. Голос его был чужим, замогильным, как у чревовещателя. Оказалось, он, пытаясь воспользоваться своей восточной внешностью, объявил на допросе, что является мусульманином. Чуть ли не хадж в Мекку совершил, свой, мол, в доску. Тогда в ответ услышал, что если мусульманин, то должен был быть давно в рядах моджахедов, в лесу с автоматом вместе с ними бегать. А если оказался в стане врага — то предатель вдвойне. Тут же нашлась соответствующая сура из Корана, из которой следовало, что теперь ему уготована одна дорога — в ад, и что должен он незамедлительно начать к ней, этой дороге, готовиться, так как скоро его расстреляют. Когда, не сказали, но что скоро — дали понять. Перейдя на свистящий шепот, спец стал умолять Жукова запомнить его новосибирский адрес, имя и фамилию — Дима Беленко, чтобы сообщить семье.

Дети малые, вот и пошел на контракт, чтобы их прокормить, через месяц должен был обратно домой ехать, а вот теперь…

Саня как мог стал успокаивать страдальца, неловко шутил, пытаясь не обращать внимания на витавший в воздухе, охвативший их и, казалось, ставший осязаемым смертельный ужас. Однако очень скоро с противным железным лязгом внезапно отворились двери. Двое боевиков подхватили под руки мгновенно обмякшего Дмитрия и, как черти в аду, поволокли его к выходу. Последний взгляд его Жуков запомнил на всю жизнь…

Это был взгляд затравленного зверя, которому пара волков уже вцепилась в горло, и понявшему, что от смерти не уйти. Смертельная, ни с чем не сравнимая тоска в этих глазах, недоумение, боль, мольба и вместе с тем — смирение перед судьбой и покорность воле Божьей. В этом взгляде были и величие постижения смерти, недоступное простым смертным, и собранность путника перед открывшейся ему длинной дорогой. Это был взгляд человека, обращенный к Богу, существа уже не от мира сего…

Коротко и сухо прозвучали неподалеку две автоматные очереди. Тихо завыл по-собачьи Могутнов, уткнувшись лицом в солому. Сане снова стало очень зябко. Могильный холод обхватил его плечи и заполз внутрь живота. «Ничо, Толян, прорвемся…» — еле проронил он и выключился от навалившихся за этот день переживаний.

* * *

Командование группировки войск в Чечне, штаб СКВО, да и многие другие органы военного управления в Москве не оставались безучастными к судьбе попавших в плен спасателей. Были задействованы все возможности для сбора информации о пропавших, поиска их местонахождения, вариантов вызволения из плена. Через различные каналы прощупывались подходы к главарям с целью обмена или выкупа пленных. Главари, посовещавшись, пришли к выводу, что из-за простого спасателя такую суету федералы вряд ли разовьют, и поняли, что в их руках оказался более ценный «материал», чем они предполагали вначале. От замысла выкупа они отказались, но стали размышлять над вариантами возможного обмена.

Но от этого жизнь пленников слаще не стала. По-прежнему любой мальчишка из села мог плюнуть им в лицо и запустить камнем. Каждый боевик мог поставить их возле стены и заставить ради потехи стоять часами на одной ноге. Кормили их объедками со стола, кидая оставшиеся куски, как собакам. Поначалу от этого здорово коробило, и пару суток Саня пробовал отказываться от такого способа приема пищи. Но потом сообразил, что совсем без еды неминуемо ослабеешь, не сможешь работать, соображать и в нужный момент предпринять решительные действия. Да и наконец просто пристрелят ослабевшего, когда передвигаться не сможешь. Стал он присматриваться, как боевики едят. У них было в обиходе: если кто-то жарил для себя на костре кусок мяса, то любой мог подойти и оттяпать от него кусман, не очень заботясь о «политесе». Когда вечером, присев по-зэковски на корточки в кружок, боевики пили чай, то большая кружка ходила по кругу.

Однажды, во время такой вечери, Жуков подошел к сидящим и, дождавшись, когда кружка с чаем окажется у бандита помоложе, спокойно подхватил ее у него из рук и небрежно произнес:

«Дай, хлебну разок». С деловым видом, пользуясь наступившей паузой среди потерявших дар речи головорезов, сделал пару глотков и пустил кружку дальше по кругу. Реакция боевиков была, как у публики в цирке, на глазах которой смельчак сунул голову в пасть льва. Молодые боевики завозмущались, ругаясь, задергали затворами автоматов. Бандиты постарше одобрительно загоготали, и самый авторитетный из них приказал не трогать полковника.

С тех пор Саня иногда практиковал этот прием, в том числе и с едой. Результатом этих опасных опытов стало ежедневное выделение еды пленникам в отдельной посуде.

Подошел к Сане как-то вечером один из местных, живущий в соседнем доме. Хитро улыбаясь, спросил, что ему будет, сколько федералы дадут денег, если поможет пленникам? Жуков пригляделся к чеченцу и понял, что тот наверняка тоже в бандах ошивался. Сказал ему, что в случае содействия похлопочет за него перед властями, чтобы простили. Наутро хмурый Темирбулатов хватанул Саню за грудки и, притянув к себе, процедил, буравя насквозь глазами: «Что, бежать задумал? Яйца отрежу сейчас, а голову — потом, если что не так! Из-под земли достану! Понял?!»

«Что же не понять, это у вас запросто, хирурги долбаные. Только наркоз не практикуете, гады».

А между тем кольцо наших войск все больше сжималось вокруг Борзоя, аула, где содержались пленные. Тракторист решил со своим отрядом уходить в горы, к Шатою, где в лесах можно было еще укрыться. Пленников он повел с собой.

Передвигались в назначенный район ночью, на машинах. Жукова с Могутновым снова поместили в «обезьянник» милицейского «уазика». Саня удивился, как духи умеют ездить на машинах ночью по горным дорогам без включенных фар, используя только тусклые огни габаритов. Несколько раз казалось, что вот-вот машина уйдет в пропасть. Но обошлось. К месту прибыли под утро. Осмотрелись. Кругом — лес. Вырыты и оборудованы штук пятнадцать блиндажей, поодаль виднелись окопы. Над одним из окопов, на бруствере, лежал труп бойца в камуфляже. От него исходил сильный запах. Тут же стояли два загруженных «КамАЗа». Как потом оказалось, один из них был доверху наполнен продовольствием, другой — обмундированием.

«Да уж, неплохо духи обустроились, — подумал Саня. — Что же они на запах не реагируют, принюхались, что ли? Господи, какая вонь!»

Выбрав боевика посолиднее, Саня спросил, что за мертвец тут у них. Бандюга ответил, что это пленный солдат, из срочников. Когда тот обессилел до того, что не смог работать, его расстреляли. Кому он нужен? Ведь выкупа за него не возьмешь, а для обмена таких много надо. Тогда Саня спросил разрешения похоронить солдатика. «Валяй, если тебе не противно», — ответил боевик. Жуков, превозмогая подступившую тошноту, перевернул полуразложившийся труп. Попробовал найти в карманах хоть что-нибудь, говорящее о личности бойца, но ничего не обнаружил. Острым камнем вырыл могилку поодаль и, завершая скорбный труд, мысленно произнес слова, наподобие молитвы, сожалея о том, что так и не выучил ни одну. Подумал, а кто их тела с Толиком зароет, если что, неужели звери дикие сожрут, радуясь подарку войны?..

Страшно исчезнуть с лица земли без следа, пропасть без вести, когда никто не придет поплакать над могилой. И только ворон печально каркнет, задумчиво повернув на лету свою голову в черном клобуке.

* * *

Шел второй месяц их пребывания в плену. Тяжелая работа перемежалась избиениями, издевательствами и допросами.

Их не оставляли в покое, выпытывая необходимые духам сведения по много часов, пытаясь поймать на несоответствии ранее данных показаний. Кормили в лесу гораздо хуже. Еда перепадала уже от случая к случаю. Пленники начали слабеть. Могутному было тяжелее. Кончилась мазь, которую дал в Борзое «дохтур». Рана постоянно саднила, и нечем было утихомирить хотя бы на время эту боль, от которой уставал организм. Могутной осунулся, лицо стало серым, глаза ввалились и в них появилась пугающая Жукова предсмертная тоска. Пытаясь подбодрить товарища, Саня старался подсунуть ему добытый по «нахаловке» кусок еды, поддержать разговором, но Толя все больше мрачнел, и даже осанка его стала подгибаться.

В банде была одна женщина. Звали ее Сацита. Рыжая, худая. Зеленые кошачьи глаза ее всегда, натыкаясь на Жукова, искрили огоньками ненависти. Она лишилась мужа, воевавшего в этой банде и погибшего в одной из операций. Осталась в отряде, стала готовить еду, стирать одежду, помогать раненым. Толика она жалела. Вернее было бы сказать, что относилась к нему с меньшей ненавистью, чем к другим пленным. Однажды, как-то по-особому поглядев на него, она протянула ему маленькую баночку меда и быстро, не оглядываясь, ушла. Саня стал медом мазать рану у Толика, однако помогало это мало, кость не срасталась, и появилась опасность загноения.

В конце февраля, ночью, Жукова подняли на очередной допрос.

Боевик повел его к машине, сказав, что приказали доставить «в другое место». Толик топил в это время печку в блиндаже. Саня уговорил боевика дать возможность попрощаться с другом, поняв, что в следующий раз им доведется увидеться или у своих, или на том свете…

Толя вскинул глаза на входящего в блиндаж Саню и мгновенно все понял. «Как же я один буду…» — пролепетал он и, неловко обняв одной рукой Жукова, уткнулся лицом ему в плечо. Тело его вздрагивало. Сане очень захотелось погладить Толика по голове, но вместо этого он почему-то строго, тоном начальника, проговорил: «Приказываю — держаться! Хоть воруй, но жри все, что можно, вплоть до личинок и червей! Ослабнешь — пристрелят! Нас не бросят! Я найду тебя и вытащу отсюда! Понял?! Повтори, мать твою!!!»

Толя выпрямился и уже твердым голосом ответил: «Все понял, командир». И уже буднично: «Если что, помоги моим».

«Обязательно. Ну, до связи…»

* * *

«С тобой будет говорить Арби Бараев!» — торжественным голосом известил Саню конвоир и втолкнул его внутрь добротно срубленного блиндажа.

В укрытии было сумрачно, пахло сырым деревом и гнилью, но еще больше здесь ощущался запах смерти. Сложная смесь из «ароматов» крови, пота давно немытых тел, оружия, пороха и еще чего-то неуловимого, рождающая ощущения тревоги, волнения и возбуждения.

За столом, поигрывая автоматом, сидел в окружении подчиненных типичный полевой командир, которых Саня достаточно уже навидался, находясь в плену. Узкое лицо, впалые черные глаза, униформистская борода и черная шерстяная шапка с зеленой повязкой, на которой арабской вязью начертаны изречения из Корана. Внимательно рассмотрев Жукова, Бараев (как потом оказалось, это был именно он) произнес:

«Мы тебя должны обменять на моего брата. Твои прислали записку, чтобы проверить, жив ли ты. Нужно ответить на вопросы».

Сердце Саньки заколыхалось от неожиданности. Радость теплой волной плеснула в лицо, заставив его зардеться, как красной девице. Хорошо еще, что в блиндаже темновато. Значит, не забыли свои, значит, правда пытаются вытащить. Ну что там в записке? Жуков почувствовал себя, как студент во время экзамена, вытягивающий билет. Главное, чтобы билет оказался счастливым, а то результат может быть хреновым, не ту оценку поставят…

«Ну, ответ на первый вопрос я знаю», — мысленно с облегчением выдохнул Санек. Подумаешь, как имя-отчество — Гутнекене. Это у него в Каунасе была укладчица парашютов. Второй вопрос — как имя-отчество Старикова, члена сборной команды по парашютному спорту, тоже не вызывал затруднений. А вот третий — как зовут сына Толика Могутнова, родившегося за месяц до их пленения, поставил в тупик. Дело в том, что, закрутившись в стремнине нахлынувших событий, воспоминания о непродолжительных и обрывочных периодах нахождения дома напрочь были выплеснуты из памяти.

Как Саня ни силился, но вспомнить не смог. Тогда он схитрил. Это, мол, отцы-командиры вопрос адресовали Могутнову, чтобы заодно проверить, жив ли он. Отмазка сработала. Стали готовиться к обмену. Сане даже дали возможность побриться, пристально отслеживая каждое движение бритвенного станка в его руках. Выдали какую-то потерханную, но целую камуфляжку, чтобы переоделся. А уж мылся в ручье Саня и так регулярно, заведя эту привычку еще во время пребывания в Борзое. Правда, опасался все это время за свой радикулит, который до пленения его страшно мучил. Каждый раз, совершая омовение, думал: «Если прострелят поясницу, то пристрелят в головницу. Да-а-а-а уж, неплохой каламбурчик». Но, видно, под воздействием постоянного стресса, «радик» вел себя смирно, не высовываясь, умница, раньше времени. Жукову приходилось раньше слышать, как во время Отечественной войны, несмотря на холод и бытовые неудобства, практически не бывало у бойцов простудных заболеваний. Вот и тут то же самое. Это уже парадоксы войны…

Бараев вернулся из пункта обмена злой как черт. Обмен не состоялся. К назначенному времени никто с противоположной стороны не пришел, ну и, соответственно, брата Бараева не доставил. Как потом оказалось, причина была банальна и проста.

Строго засекреченная операция по обмену недостаточно четко координировалась с действиями остальных сил группировки.

Надо же такой накладке произойти, что именно в это время, в районе, расположенном неподалеку, авиации был назначен массированный удар по весьма важным целям. Группа обмена попала под бомбежку своих, едва уцелев.

Бараев неиствовал.

«Ты знаешь, к кому ты попал? — рычал он на Жукова. — Ты попал к ваххабитам. Раньше у тебя был шанс. Теперь у тебя его нет. Своим ты не нужен. За твою башку теперь никто ломаного гроша не даст. Придется тебя расстрелять. Мы скоро будем уходить отсюда. Нам незачем брать тебя с собой».

И вдруг, совсем неожиданно, достав трубку космического телефона, проговорил: «На, позвони жене. Скажи, чтобы она подняла всех до вечера, иначе поздно будет».

«Нет у меня домашнего телефона».

«Не ври мне, паскуда… 77–67, что, думаешь, здесь лохи сидят, кнут ослиный!!!»

Ну, сволочи, далеко же ваши щупальца проникли…

Время около пяти утра. Трясущимися руками набрал Саня номер. На другом конце эфира потянулись длинные гудки. Сонный голос с другой планеты ответил: «Алло». Господи! К стене отбросила волна чувств, вызванная этим голосом, родными интонациями. При этом предательски опять проявилась та самая умилительность, которая возникала каждый раз, когда видел просыпающуюся, теплую со сна и потягивающуюся, как котенок, жену. Всегда, видя эту картинку, он не мог не подойти к жене и если уж не «продолжить разговор, начатый вечером», то хотя бы приласкать, выказывая чувства, вызванные весьма достойным поводом.

Нет, гады, сюда я вас не пущу!!!

Призвав все силы, оставшиеся у него на тот момент, Саня сделал свой голос бесстрастно-информативным и, не давая жене выйти в эфир и сломать возведенную им защитную баррикаду, проскрипел: «Скажи нашим, что я живой. Если к вечеру не организуют обмен, то меня наверняка расстреляют. Ни в коем случае не лезь сама в Чечню. Это ухудшит мое положение. Если сделают правильно, то все будет нормально. Все. Пока». И отдал трубку.

Бараев опешил.

«Что так быстро? Поговори еще. Я разрешаю!»

«Спасибо. Больше не о чем».

«Ну, ты даешь!»

Через полчаса:

«Хочешь поговорить?»

«Нет. Понимаешь, не хочу расстраивать жену».

Второй раз прозвучало: «Мужчина…»

* * *

В конце февраля 2000 года кольцо наших войск железной хваткой охватило духов в равнинной части Чечни, выдавливая их в горы. Уже были взяты Вашендорой, Борзой, Шатой, являвшиеся крупными опорными пунктами врага. В стане бандитов стала заметна нервозность, возникали то и дело перебранки между командирами отрядов. Больше стало раненых. Убитых боевиков видеть не приходилось. Видимо, их сразу хоронили или передавалитела родственникам. По всему ощущалась подготовка к выходу из окружения. Готовились к эвакуации запасы. Прекратилось строительство укреплений. Принимались меры по вывозу раненых. Участились совещания полевых командиров. Однажды утром с многочисленной свитой нагрянул в лагерь сам Хаттаб! Много раз видел его Жуков по телевидению, но, когда узрел прямо перед собой знаменитого душегуба, оторопел. На Саню глянули холодные глаза удава, для которого любой человек был чем-то вроде лягушки, недостойной существовать на земле рядом с истинным шахидом. Вспомнил Жуков и разговоры духов между собой о неумолимой жестокости Хаттаба, их свидетельства о том, как он любил лично расстреливать пленных и своих провинившихся нукеров. Стараясь не глядеть в сторону главаря и его свиты, Саня работал по укладке имущества, но кожей чувствовал их взгляды на себе. Прислушиваясь к череде незнакомых слов, неторопливо льющихся со стороны бандитов, периодически улавливал слово «полковник». Становилось все тревожнее. Нервы до предела натянулись, как струны, готовые лопнуть в любой момент.

И тут…

Его подозвали к Хаттабу. Надменно оглядев с головы до ног истончавшего, мурхотного Санька, тот презрительно хмыкнул: «Полковник!» Затем через переводчика, не глядя уже на Жукова, процедил: «Если ты с нами, то должен принять ислам, если не с нами, то должен быть там, куда проложен путь остальным неверным. Я жду ответа».

Повисла тишина. Она придавливала к земле многотонным грузом.

Раньше на допросах, когда его постоянно склоняли к принятию ислама, Саня оправдывался, что был комсомольцем, потом коммунистом, у которых в обязанностях прописано — оставаться атеистом. И хотя был крещеным (даже осенял себя крестным знамением перед прыжком), особо верующим себя не считал.

Но и сын назвал бы его предателем, если бы вздумал Саня под давлением обстоятельств переменить веру. Может, солдату, окажись он в такой ситуации, Саня и сам посоветовал бы сохранить жизнь такой ценой. Но для офицера штаба… Не-е-е-е-т. Это уже политика. Так он думал, и был в этом убежден.

Его аргументы раньше, при допросах в банде, имели временный успех.

Был у Гелаева в лагере имам (духовный лидер исламской общины, наставник). Он долгими часами вел с пленными душеспасительные беседы, склоняя их на свою сторону, т. е. в сторону ислама. Порядком надоел он Саньке, мечтал Жуков избавиться от его наставлений. Сейчас, наблюдая имама в окружении Хаттаба, понимал: ну вот он и наступил, МОМЕНТ ИСТИНЫ! И уже набрал Жуков воздуха в рот, чтобы выдохнуть короткое слово «нет», зная, что это может быть его последний выдох, как вдруг имам выступил вперед и негромким, елейным голосом произнес: «Он еще не готов, дай я с ним два дня поработаю».

Хаттаб недовольно шевельнул своей карабасовой бородой и гаркнул: «Хорошо! Даю два дня».

* * *

Раздались зычные команды на чуждом клекочущем языке. Боевики из подтянувшихся со всей округи отрядов стали выстраиваться в колонну. Когда она построилась, Саня обомлел. Сколько видел глаз, на лесной дороге без конца и края вытянулась камуфлированная лента бандюков числом никак не менее двух тысяч! Колонна колыхалась, бряцала оружием, негромко гудела вполголоса, покрывалась паром, выдыхаемым из недр своего тела, и напоминала огромного дракона, вылезающего из своего логова, чтобы совершить набег на выбранную жертву.

Шли ночью, по заранее тщательно разведанным и подготовленным путям. Обеспечение движения было организовано по всем правилам военной науки. Впереди — головной дозор, по бокам — охранение, отряды обеспечения движения, укомплектованные саперами, выдвинуты с упреждением.

На Саню навалили рюкзак с боеприпасами килограммов на сорок, как ему показалось. Приставили персонального охранника, который ни на шаг от него не отходил. Тоже, наверное, «предупрежден, если что…» Одно удалось Саньку выяснить, что зовут его Али. На все другие вопросы охранник молчал, как партизан.

Ночью наткнулись на какой-то блокпост наших в горах. Ребята яростно отстреливались, не давая духам головы поднять до утра. Саня, радуясь возможности передохнуть от ноши, натиравшей плечи, тревожно вслушивался в звуки то затухающего, то вспыхивающего с новой силой боя.

К утру командующий группировкой духов Гелаев приказал командирам отрядов собрать в единую группу всех гранатометчиков. Набралось человек шестьдесят. Подобравшись поближе, они залпами уничтожили блокпост, как танк походя сносит садовую калитку. Жуков, услышав слитное уханье гранат, заскрипел стиснутыми зубами от бессилья. Ну, гады!!! Подождите, сволочи, посмотрим еще, чья мамка раньше заплачет!!! А наши ребятишки-то — настоящие ГЕРОИ. А еще говорят — молодежь, молодежь… Вот они — сгорели заживо, а врага не пропустили!

Снова колонна начала движение. К Сане подбежал командир группы отряда Бараева. Отдышавшись, сообщил ему, что колонна пойдет через Комсомольское, там планируется очередная попытка обмена. «Дойди…» — заглядывая Жукову в глаза, попросил боевик.

«Самому хотелось бы», — собрался было ответить Санек, но того уже и след простыл.

Перед Комсомольским колонну встретил плотный огонь из танковых пушек, пулеметов и автоматов. Бандиты залегли. Выждав, когда огонь малость поутих, по-пластунски стали отползать в укрытия, используя воронки от взрыва снарядов.

Саня, расстелившись над землей и став плоским, как лист, пополз было к своим, пока духи про него забыли. Но, заметив его шевеление, наши пулеметчики перенесли огонь по нему. Рядом заплясали до боли знакомые фонтанчики. Пришлось сваливаться в канаву. Тут же он ощутил увесистый удар по спине прикладом. Над канавой хищно завис Али. Упираясь стволом автомата Жукову в пах, бандит заорал: «Что, урус шайтан, бежать вздумал?!!» «Да нет, я просто стрельбы испугался, в канаве спрятался, убьют ведь!» — пролепетал Санек.

Послышался свист заходящих в атаку самолетов. К трескотне пулеметов и уханью танковых пушек стали примешиваться смачные хлопки разрывающихся бомб. Земля кипела, то и дело выбрасывая протуберанцы своей плоти ввысь. Казалось, ничто живое не может остаться на этом небольшом пространстве, где каждый метр пропахан взрывчаткой и свинцом. Однако бандиты, разделившись на три группы, под покровом ночи, используя стыки между войсками, окружившими поселок, сумели пройти в Комсомольское, а большей частью сил обойти его. Отряд Гелаева, численностью около шестисот человек, закрепился в этом населенном пункте, используя его как опорный пункт. Говорили, что Комсомольское — родовое гнездо Гелаева, где он с детства знал каждую тропинку, что помогло ему выстраивать оборону, максимально используя особенности местности.

Каждый дом превращен был боевиками в крепость. Использовались подвалы, гаражи, погреба, которые успели ночью усилить перекрытиями, бетонными блоками и т. д. Между укрытиями прорыли ходы сообщений. Работали все: и боевики и пленные, днем и ночью. Местных жителей видно не было. Видимо, их кто-то предупредил и они заблаговременно покинули поселок.

Утром прилетели вертолеты. С одного из них, используя громкоговорящую установку, боевикам предложили сдаться. Но Гелаев собрал в свою банду отпетых негодяев, руки которых по локоть и выше были в крови, и сдаваться они не собирались. Тогда обстрел возобновился. Саня со своими конвойными во время стрельбы находился в укрепленном гараже. От постоянного грохота заложило уши, все вокруг орали, переговариваясь, потому что почти полностью оглохли. От пыли и пороховых газов лица почернели, саднило в горле и щипало в носу, но это показалось мелкой ерундой, когда рядом разорвался снаряд и гараж сложился как карточный домик. Послышались стоны раненых, проклятья уцелевших, но придавленных остатками стены. Жукова, стоящего рядом с дверью, взрывом отбросило наружу, и каким-то чудом он опять уцелел. Оглянувшись на остатки укрытия, увидел, как раненые боевики положили себе на животы гранаты и приготовили взрыватели к действию. Тогда Саня предложил, чтобы его выпустили, а он, добежав до своих, постарается сохранить им жизнь. Но боевики только угрюмо помотали отрицательно головой.

Вечером Гелаев снова собрал совещание командиров групп. Поняв, что другого выхода нет, он поставил задачу перед рассветом идти на прорыв из поселка по трем направлениям. При этом приказал — раненых с собой не брать!

За час до рассвета — ПОШЛИ…

Небо озарялось периодическими вспышками осветительных ракет, и тогда начиналась игра в «замри-отомри». Духи падали ничком на землю и превращались в камень, кочку, бугорок. Как только ракета гасла, лихорадочным броском преодолевалось следующее расстояние. Саню поставили впереди группы, на случай минирования местности, и духи старались идти ему след в след. Жуков спросил своих охранников, а что они будут делать, если он подорвется. Те невозмутимо ответили, что тогда пойдут по руслу реки, там-то уж мины никто не поставит. Продвигались медленно, ракеты-светилки ставили часто. Когда почти совсем уж вышли из кольца, начало светать. Впереди показался изгиб речушки, а за ним — блокпост, один из последних на пути отхода.

В душе Жукова в этот момент царило смятение. С одной стороны, хотелось, чтобы с поста заметили их группу и не выпустили духов из западни. С другой стороны, если с поста их заметят, то шансов на выживание у него вместе с группой будет немного.

Из дома на окраине поселка пропел петух, и тут же, как по его команде, с поста ударили пулеметы и затявкал миномет. Тут же позади Саньки упали навзничь два духа, остальные врассыпную бросились бежать по пойме к реке. Раздался взрыв. На мине подорвался третий бандит. Жуков что есть силы припустил к реке, боковым зрением выцепив, что Али не отстает от него ни на шаг.

Слева, подкошенный пулеметной очередью, упал совсем молодой, кажется из студентов, боевик. Справа еще один подорвался на мине. Что-то сильно отбросило левую руку назад, и она перестала подчиняться, болтаясь на бегу, как привязанное полено. Саня еще наподдал, стремясь успеть добежать до реки, как до финишной ленточки. Там, за склоном, он будет уже в мертвом секторе для пулемета, а значит — недосягаем для смерти. В «мертвом», говоришь? «Опять каламбурчик», — подумал Санек, и тут снова его ударило уже в правую руку. Боли не чувствовалось пока, но он знал, что это — вопрос времени. Оставалось совсем чуть-чуть, каких-то «четыре шага» до финишной ленточки обрыва берега реки, когда подломилась в левом колене нога. Сбитый с ног острой болью, Санька кубарем скатился под обрыв и плюхнулся в воду. Быстрое течение легко подхватило его и вынесло на середину стремнины. Небо вдруг будто подернулось рябью, облака запрыгали, заплясали, стали почему-то хуже видны.

«Да это ж я тону», — сообразил Санек. В памяти встала картинка из детства, когда, увязавшись за пацанами на речку, он, тогда еще пятилетний шкет, кинулся вслед за ними в самую глубину, не умея плавать. Так же, как сейчас, увидев солнышко из-под воды, он тогда пешком по дну сумел выбраться на берег, немало удивив этим старших. Сейчас предстояло выполнить задачу посложнее. Опять припомнился на этот раз уже старшина-десантник, гонявший их, салаг, в учебке. Тот говорил на занятиях по рукопашному бою, что если у десантника сломана рука, то он лишен всего 25 процентов своих возможностей, и тут же демонстрировал, как надо драться с одной рукой. «Да уж, — почему-то спокойно подсчитал Санек, — с учетом ранения двух рук и ноги, у меня 25 процентов всего-то и осталось. Но ведь осталось же!» И он начал, судорожно отталкиваясь ото дна уцелевшей ногой, выгребать к берегу. Вот из воды удалось выдернуть голову, и он жадно снова вдохнул утренний свежий воздух. Вот он по пояс высунулся из воды. Вот он уже на берегу, ура! Приз! Финиш! Голова на берегу, лицом ВВЕРХ, тело мотает течением реки, но она уже не в силах снова утащить его к себе, оторвать от объятий земли-матушки.

Господи, как здорово, оказывается, просто дышать, какой это кайф! Почему этого раньше не замечал? Точно, что имеем, то не ценим. Саня закрыл глаза и, как рыба на берегу, часто-часто дышал, наслаждаясь этим процессом, ничего не замечая вокруг.

Постепенно стали возвращаться, давая о себе знать, другие органы чувств. С трудом разлепив веки, Саня взглянул налево, туда, где дымился наполовину разрушенный поселок. Вид, открывшийся из-под косогора реки, показался ему прекрасным. Суровая гора, одна из дочерей Кавказского хребта, нависала над поселком, ослепляя белизной снеговой накидки, укрывающей ее голову и плечи, как шаль невесты. Зеленое платье долины радовало глаз яркими красками цветов, украсивших ее замысловатым узором. Пушистым облачком на плече холма паслись овечки. И даже бормотание горной речки сейчас напоминало о болтливой сестренке из далекого детства, вечно стрекочущей, как сорока. «Странно, — постепенно трезвея, подумал Саня, — что это меня на красоты именно сейчас потянуло и почему я ничего не чувствую?» Попробовал пошевелить рукой, и тут же все тело пронзила острая, обжигающая боль.

Застонав, Саня подумал: ну вот, допросился. Ну, и что дальше делать будем, Кутузов? Н-д-а-а, у Кутузова только одного глаза не было, а тут… Послышался шорох травы, и под обрыв кубарем чуть не на голову свалился Али! Встав во весь рост и нацелив автомат на Жукова, он начал что-то истошно ему кричать. В это время позади бандита взметнулась вверх земля, раздался оглушительный хлопок. Али как-то странно подпрыгнул, на мгновение исчезнув в облаке поднявшейся пыли, и рухнул на берег. Вернее, на землю упала уже половина Али, оторванная чуть выше колен. Ртом, измазанным землей и кровью, остаток человека судорожно хватал воздух. Руками он конвульсивно вытягивал гранату из поясного подсумка.

«Али, не забирай меня с собой!!!» — закричал Жуков, но пальцы конвоира уже потянули кольцо. Саня, не отрываясь, завороженно вперился взглядом в эти скрюченные, обожженные взрывом пальцы. Медленно, как при воспроизведении рапидной съемки в кино, распрямлялись и вытягивались усики чеки из отверстия во взрывателе. Вот уже осталось совсем чуть-чуть. Эх, не дотянуться до него! Ну все, теперь точно прощай, белый свет! Туши лампаду! Только успел подумать Санек эту немудреную мысль, в который раз посещавшую его за эти два месяца, как рука приверженца аллаха замерла, остановив свое смертельное для Жукова движение.

«ГОСПОДИ, ТЫ — ЕСТЬ!!!» — снова мысленно возопил Санек осанну, почему-то в этот момент осознав всю чудовищную пошлость и беспримерную гордыню при обращении к другому человеку — ГОСПОДИН! Да, он ОДИН и на небеси, идиоты!!!

Оглянувшись, Саня увидел вокруг себя множество трупов боевиков. По реке тоже плыли тела с раскинутыми руками, как будто парили над водой. На берег набегала волна, которую окрашивали вплетенными в нее лентами струйки крови. Становилось все холоднее. Уже челюсти лязгали, выбивая чечетку во рту, выворачивая скулы. Все больше хотелось спать, сознание стало размываться. На остатках воли приказал себе Жуков — не спать! Не хватало еще замерзнуть или сдохнуть от потери крови в двух шагах от своих!

С трудом ворочая головой, как подбитый танк башней, попытался осмотреться в направлении блокпоста. Вдруг за кустом на косогоре заметил некое шевеление. Наши или духи? Разлепив губы, стянутые засохшей кровью, простонал-промычал: «Эй! Ребята!» Шевеление прекратилось. Еще раз, втянув побольше в простреленные легкие воздуха: «Эй, мужики, я свой!!»

Из-за кустов послышался невнятный шорох и разговор вполголоса, видимо, совещались бойцы промеж собой. Наконец оттуда ломким юношеским голосом донеслось: «Ты кто?» Господи, точно, наши! Собрав все остатки сил, прокричал Санек: «Я ПОДПОЛКОВНИК ЖУКОВ, ШТАБ СКВО, БЫЛ В ПЛЕНУ, Я РАНЕН, ПРОШУ ПОМОЧЬ!!!» И вырубился…

* * *

Очнулся на блоке. На него с сочувствием смотрел матерый прапорщик с закопченным от пыли и пороховых газов лицом неопределенного возраста. Заметив, что Саня очнулся, тот участливо спросил: «Что, покурить?» Жуков кивнул. Прапор засмолил сигаретку и сунул ему в рот. С наслаждением затянувшись, прикрыл веки. Окурок догорел, и Саня выплюнул его, руки по-прежнему не работали. «Что, может, выпить хочешь?» — снова спросил прапор. Жуков опять кивнул. Поднесенная ко рту фляжка стукнулась о зубы, и в глотку полилась обжигающая жидкость, разливаясь внутри живительным теплом. Стало уютно и весело. Саня, вспомнив известный анекдот («а жизнь-то налаживается»), рассмеялся. Прапор испуганно отшатнулся, думая, видимо, что от пережитого у него крыша поехала. В блок ввалились двое бойцов, совсем юных с виду, наверное, те, которые его окликали. «Ну, повезло тебе, полковник, оказывается, наш командир тебя по первой Чечне знает. Говорит, летал с тобой спецназом на вертолете, запомнил твой инструктаж, — известил худенький солдатик. — А то мы уж думали, дух недобитый шевелится, ну и… В общем, вовремя ты голос подал».

«Ребята, а рация у вас есть?» — с надеждой спросил Жуков.

«Есть, а что?» — «Доложите на „Зарин“, что я здесь, меня давно ищут, пришлют вертолет». — «И-и-и, милай, чего захотел, у нас вторые сутки не могут раненого вывезти, а тебе одному вертушку подай к подъезду. Щас». — «Мужики, если у речки не добили, то выполните последнюю волю умирающего, ведь я чувствую, подохну скоро без помощи от потери крови и без операции, сообщите на „Зарин“…»

И Саня от потери сил, затраченных на произнесение этой длинной тирады, снова вырубился…

Очнулся он в вертолете, грохочущем и раскачивающемся, а значит, слава богу, летящем. В руке торчала игла капельницы.

Над ним склонилось лицо врача. «Как дела?» — проорал он на ухо, пристально глядя в глаза. Саня только чуть кивнул головой: мол, теперь нормально. Через некоторое время, мягко толкнувшись лапами о землю, вертолет, ухнув напоследок, затих. С лязгом отворилась входная дверь, и в нее вихрем залетел Целовальник, непосредственный начальник Жукова. «Саня, ну где ты так долго пропадал, мы тебя обыскались?!! Толю Могутнова-то духи давно выдали, местные потребовали, боясь, что разбомбим их», — бессвязно произнес он, осторожно приобняв и коснувшись его лица своей мокрой щекой.

Дождь, что ли, там? Саня силился приподняться на носилках, чтоб доложить командиру как положено, но снова упал в подхватившую его темноту…

Труба коридора была неширокой. Из стен лился яркий белый свет, который почему-то не слепил глаза. Коридор был длинный, и сколько до его конца, непонятно. За коридором открылась огромная зала, наполненная множеством полупрозрачных фигур людей всех возрастов, но преимущественно — пожилых. Люди вполголоса переговаривались между собой, с тревогой посматривая на дверь в конце залы. Туда по очереди заходили по одному, не дожидаясь приглашения, через ровные промежутки времени. Из-за дверей доносился бесстрастный мужской голос, лишенный какой-либо интонации, к которому со страхом и надеждой прислушивались стоящие по эту сторону двери.

— Этого в рай. Этого — в ад. Этого — в ад. Этого — в ад. Этого в рай.

«Интересно, а меня куда же?» — подумал Саня и очутился перед ДВЕРЬЮ. Открыв ее, он увидел большую комнату, в которой из-за полумрака ничего не было видно, кроме отверстий трех здоровенных труб в противоположной стене. Судорожно озираясь, Саня почувствовал, как напряжение ожидания своей участи уже достигло предела, а голос все молчал. Что же это, меня куда же, собрался было он закричать, но тут неожиданно возник Голос и возвестил: «ЭТОГО — ПОКА В РЕЗЕРВ».

Какая-то сила подтащила его к третьей, крайней трубе, впихнула внутрь и с уханьем, свистом, страшным гулом на огромной скорости повлекла вниз. Из стен трубы высовывались жуткие рожи, скалясь, они норовили куснуть на лету. Вылезающие откуда-то скрюченные руки-коряги тянулись ухватить за волосы, но промахивались. Шум нарастал, закладывая уши, нарастала боль в голове и от него, и от все более яркого света, жгущего глаза. Боль, достигнув своего предела, взорвалась гранатой в голове изнутри…

Снова голос. Вернее, два голоса.

— Ну, куда его будем отправлять, в Ростов или в Орел?

В голове вихрем закрутились, отодвигая боль, разные размышления.

Так, в Орле вроде никаких госпиталей нет, что они меня туда направлять собираются, в морг, что ли? Или у них здесь морга нет? А может, на родину, я ж с Орла, для захоронения?

Постойте, но я вроде еще живой! Ну да, вот же я башкой кручу, здоровой ногой шевелю, и вижу вас, двух врачей, стоящих рядом с операционным столом, на котором лежу. Н-е-е-е-е-е-е-е-т!!!

Меня в Ростов надо, в госпиталь, я выживу, мать вашу, не надо меня в морг!!!

Почему не получается сказать им это, какое то мычание вместо слов!

Врачи, заметив шевеление Жукова, склонились над ним, разглядывая его расширенные от ужаса зрачки.

— Что, сказать что-то хочешь? — спросил один из них. — Сейчас я у тебя трубки изо рта выну.

Фф-у-у-у-у. Хорошо-то как! Теперь собраться и сообщить им самое важное, самое главное.

— Я ПОДПОЛКОВНИК ЖУКОВ, НАЧАЛЬНИК ПДС СКВО, находился в плену. Меня нужно в Ростов, в госпиталь, — отчеканил он.

— А в Бурденко не хочешь?

— Не-е-е-е, в Ростов, там госпиталь хороший, там у меня семья, — слабеющим голосом проговорил Санек и снова растворился в темноте…

* * *

Сане Жукову повезло дважды с медициной. Во-первых, когда его привезли на вертолете в Ханкалу, то как раз ожидался прилет президента с Брынцаловым. По такому случаю, а может, по простому совпадению, развернули прямо на окраине аэродрома новенький полевой госпиталь. Укомплектовали его на этот период лучшими врачами и младшим медперсоналом, завезли классное оборудование и медикаменты. Саня был в этом госпитале первым пациентом. По очереди, не по значимости. Хотя все необходимые действия медики предприняли своевременно. Операция была проведена сразу же по прилету. Случай оказался сложный. Множественные огнестрельные переломы конечностей, ранение в грудь, большая потеря крови. Во время операции дважды останавливалось сердце. В общей сложности перекачали Саньке около шести литров крови. Шутили врачи потом, что своей ему ни грамма не оставили.

Второй раз повезло по медицинской линии, когда в Ростове попал он в руки Владимира Михайловича Шачкина, врача от бога, прославившегося еще в афганские времена. Тот выходил Санька, с блеском проведя еще несколько сложнейших операций и квалифицированно организовав ему реабилитацию. И хоть рука стала короче на пару сантиметров, и на ноги долгое время вставать было больно, но, главное, удалось эти самые конечности спасти от ампутации.

Однажды ранним мартовским утром, когда Жуков немного окреп, Шачкин, щупая его пульс, вкрадчиво спросил: «Как, Саня, ты не возражаешь против разговора с командующим?» Саня, думая, что к нему в гости пожалует сам Казанцев, быстро ответил, что, мол, еще бы, кто ж не желает поговорить с вошедшим в историю персонажем. Волнуясь, стал он одергивать одеяло, причесываться, в общем, как мог наводить марафет, вставать тогда еще доктора не разрешали. По коридору послышались шаги, скрипнула, открываясь, дверь, и в палату решительным шагом зашли…

Трошев и Кадыров!!!

ШОК!!! Оттаяв было душой в госпитале среди своих, Саня мгновенно заледенел от стремительно охватившего его животного ужаса, усиленного неожиданностью возникшей ситуации!

«Как же так? Он же допрашивал меня! Он чуть не расстрелял нас всех!» — захотелось заорать Саньке. Но внутренний голос запретил ему «выступать». Что-то остановило. Оказалось, что, пока Жуков по лесам да госпиталям обретался, много воды утекло, да и многое изменилось. Казанцев стал полпредом президента в Южном округе, вместо него командующим группировки поставили Трошева, до этого возглавлявшего 58-ю армию. Ну а Кадыров… стал глашатаем мира и согласия, сотрудничая с федеральной властью. Участливо глядя на Жукова, будто видя его в первый раз, Кадыров заботливо поправлял одеяло, расставлял на тумбочке гостинцы, но в беседе почти не участвовал. Трошев, задавая один вопрос за другим, испытующе посматривал на Санька, напоминая в этот момент Черчилля в известных кадрах кинохроники во время визита его в Советский Союз в разгар войны. Черчилль тогда сверлил глазами наш почетный караул, по протоколу встречавший его в аэропорту, стремясь понять, что же это за русский солдат, победивший фашистов в страшной битве под Сталинградом.

— Так кто же в тебя стрелял, Александр Петрович? — неожиданно спросил Трошев. Опять хотел было ответить Саня, да быстро возникшее странное чувство притормозило готовые к ответу фразы. Боковым зрением он увидел, как напрягся Кадыров. Двойственность ситуации начала уже доставать, хотелось поскорее прекратить этот фарс. Немного подумав, он ответил, что в той ситуации невозможно было понять, откуда пуля прилетела, там, мол, все стреляли. Кадыров одобрительно еле заметно кивнул головой. Завершая разговор, Трошев спросил, какая помощь требуется от командующего.

— Одна просьба — поскорее бы выписаться, заждались меня на работе, — ответил Саня.

— Так ты что, служить, что ли, после этого хочешь? — удивленно поднял брови командующий.

— Да, месяца через три, доктора обещали…

— Ну-ну, — задумчиво пробормотал полководец и, забыв попрощаться, ни слова больше не говоря, вышел из палаты.

* * *

Солнце врывалось через высокие окна, заполняя янтарным светом огромный зал. Оно зажигало, заставляя светиться изнутри великолепный паркет, люстры, зеркала, украшения дам, золото на погонах офицеров и генералов, заполонивших Георгиевский зал Кремля по случаю награждения высшими орденами державы.

Заиграл торжественную музыку оркестр, в зал сдержанно быстрой походкой зашел Президент, началась церемония награждения. Как в тумане пролистывалась одна картинка за другой четко расписанного церемониала протокольного мероприятия. Наконец названа его фамилия. Не помня себя, Саня оказался прямо напротив Президента, который, чуть грустно улыбаясь, стал прикреплять золотую звезду на его груди. Неожиданно Президент тихо спросил, явно не для нацеленных телекамер: «Ну что, трудно пришлось?»

Саня так же тихонько ответил: «Да, было… Ну ничего… Мы все выдержим…»

Президент, уже пожимая для поздравления руку Жукову, не меняя тона, сказал коротко, но искренне и тепло:

«Спасибо Вам».

* * *

И-и-и-раз! Обрез двери.

И-и-и — два! Поток обнял истосковавшееся по небу тело.

И-и-и — три! Интимный шелест и хлопок раскрывающегося парашюта!

Господи! Ты был великим, по определению непревзойденным художником, когда создавал Землю! Как же она прекрасна! А как здорово просто быть!

Ребята, будем жи-и-и-и-и-ть!!!

(обратно)

ДЖАФАР

Он сидел и смотрел. Пристально, неотрывно, сверля буравчиками небольших черных глаз фигуру пилота, появившуюся в проеме входной двери вертолета. Венька Соколов, командир Ми-8 из тульского полка, присланный в составе эскадрильи на усиление моздокской группировки, только что завершил боевой вылет. Зарулив машину в отведенное ему место на огромном аэродроме и выключив движки, он расслабленно присел у распахнутого люка на откидную сидушку и, наслаждаясь минутой покоя, попыхивал ароматной забугорной сигаретой, меланхолично поглядывая на окружающее пространство. Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд, довольно ощутимо давящий на оголенные войной рецепторы. Повернув голову по направлению, откуда шли сигналы, Венька увидел небольшого беспородного черного пса, который, чуть склонив голову влево, наблюдал за ним.

Пес был явно из лиги свободных бродяг. Шерсть на его худых боках свалялась, на хвосте поселилось семейство репейников, чувство острого голода и перенесенных страданий сочилось из его грустных, как у еврейского раввина, глаз. Веньку поразило, насколько умным было выражение этих глаз, сколько понимания окружающего мира, терпения и готовности к новым страданиям они выказывали. Присмотревшись к дворняге, Соколов нашел псину довольно симпатичной. Стройный корпус, прямые ноги, острая мордочка с торчащими ушами и глубоко посаженными выразительными глазками. На фоне черной масти небольшая белая манишка на груди и когда-то белые носочки на передних лапах добавляли облику незнакомца некую элегантность, странно выглядевшую посреди грязи раскисшего по случаю осени летного поля. Веня тычком откинул сигарету. Пес глазами отследил дугу траектории окурка, но с места не сдвинулся. Тогда Венька принялся тихонько посвистывать, пристукивая для убедительности себя ладонью по ноге. Пес еще больше прибавил внимания к объекту, шевельнул хвостом и дружественно, на всякий случай заулыбался. Венька продолжил дипломатические шаги на сближение, удивляясь осторожности животинки. Наверное, и впрямь довелось много чего ему пережить, коль так недоверчив к людям, подумал пилотяга. Наконец, когда неподвижность в данной ситуации становилась ну просто неприличной, пес двинулся с места. Беспрерывно махая, как веером, мохнатым хвостом, что означало самые лучшие пожелания от возможной встречи, и улыбаясь во всю пасть, не спеша, по дуге большого радиуса, деликатно обходя керосиновые лужицы на бетоне, пес осторожно приближался к своей судьбе. При этом он внимательно наблюдал за развитием ситуации, готовясь в любой момент отпрянуть прочь, завидя палку или иной опасный предмет в руке принимающей стороны. Пригибая голову к самой земле, но тем не менее повернув ее так, чтобы объекту была видна дипломатическая, самая доброжелательная улыбка, дворняга приблизилась к лесенке трапа и, напружинясь телом в готовности к моментальной перемене отношений, остановилась в нерешительности возле проема двери.

Венька осторожно спустился по лесенке и протянул руку к незнакомцу. Пес еще сильнее вжался в бетон, понимая, что сейчас наступает момент истины. На живодерню или… Но рука пилота мягко коснулась шерсти на спине собаки и, поглаживая, начала расправлять закаменелость напряженного тела. Пес зажмурился от удовольствия и, если бы природа позволяла, замурлыкал бы, как кот. В знак полного доверия перевернулся на спину и показал живот, который тоже был подвергнут божественно приятному почесыванию. Казалось, полнее счастья не бывает. Но Венька был умудренный войнами воздушный боец и знал, что «в обороне главное — это харч». Кстати, и в наступлении тоже. Крикнув что-то в проем входной двери, он сотворил чудо. Из распахнутого люка показалась фигура борттехника, несущая бортпаек. Сделав волшебные пассы, он открыл банку тушенки, выпустив наружу восхитительный аромат МЯСНЫХ консервов, заполнивший собой пространство вплоть до созвездия Кассиопеи. От запаха у псинки закружилась голова, подогнулись ноги, глаза сами собой закрылись, не в силах видеть этот нестерпимо желанный соблазн. Амбре еще больше усилилось, желание увидеть это чудо хотя бы одним глазком пересилило страх, и тут пес обнаружил, что банка с открытой тушенкой стоит прямо перед его носом, а люди вокруг улыбаются и вроде не претендуют на нее.

«Неужели это мне?!!» Не успел пес додумать эту мысль, а во рту у него уже сделалось так восхитительно, как не было никогда в жизни. Вот оно, настоящее собачье СЧАСТЬЕ!!! Неужели это наяву? Ну да, вот она банка, пустая, и во рту продолжается отзвук счастья. Пилоты рассмеялись. «Быстро же ты, брат, управился», — произнес сквозь слезы от смеха Венька.

«Ну, и как же тебя зовут?» — спросил деловито борттехник Травкин. Пес продолжал лучезарно, теперь уже искренне, улыбаться, делая отмашку хвостом так, как будто хотел оторвать его от себя.

Надо сказать, что в это время за пределами аэродрома, где состоялась столь знаменательная встреча двух миров, происходила вторая чеченская кампания, самое ее начало. Правак, Витька Ганушкин, молодой паренек, в прошлом году только закончивший училище, обращаясь к командиру, произнес: «А что, если нам его Джафаром назвать? Смотрите, какой он черный, да и наверняка местный, значит, чеченец». «Не чеченец, а чечен, Лермонтова надо было в детстве читать. А кличка вообще-то годится, так и будем его звать», — поставил жирную точку в разговоре командир.

И началась у пса совсем другая жизнь.

Утро у него теперь начиналось задолго до рассвета. На стоянку с большими, пахнущими железом, маслом и керосином летающими машинами приходили люди. Они приносили на себе ароматы еды, теплого жилья и еще чего-то неуловимо знакомого, из далекого щенячьего детства, когда еще было весело и не страшно жить.

Люди исчезали внутри машин, и те через какое-то время оживали.

Сначала раздавалось громкое шипение, от которого Джафар вначале опрометью бросался прятаться за железный ящик, стоящий неподалеку. Потом позади и сверху машины, поглотившей людей, вырывался сноп огня (странно, почему его никто не боялся?), и большие палки, торчащие в разные стороны, начинали сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее крутиться. Вспомнилось, как щенком, ухватив собственный хвост, вот так же крутился с бешеной скоростью. Они что, тоже играют? Вроде уже не кутята…

Машина начинала очень громко выть и свистеть, как огромная стая собак, нет, наверное, как много-много стай. Вот только непонятно, чего это она, зовет, что ли, кого? Значит, тот, кого зовет, находится очень далеко, раз так громко надо выть, подумалось псу, забившемуся под контейнер. Но все рано или поздно заканчивается. Вот и эти машинные страсти, постепенно утихнув, заканчивались.

Выдохнувшись, машина обвисшими языками останавливала свои палки и затихала. Оттуда выходили люди и, улыбаясь, подзывали собачку. Тут уж мешкать было нельзя, ведь начиналось самое интересное. Джафар стремглав выбирался из-под спасительного контейнера и что есть мочи мчался навстречу удовольствиям.

А их было немало. Во-первых, обязательно почешут за ухом, погладят по спине, а если повезет и умело подсунуться, то и по брюшку. Во-вторых (но в-главных), из кармана каждого члена экипажа появляется смачный бутерброд с различным содержимым.

Поначалу как-то не успевалось разобрать, с чем именно, но обязательно вкусным. Потом уже, когда прошло чувство постоянного голода, можно было не спеша посмаковать и разобраться в содержимом, не пугая окружающих плебейскими манерами.

Ну и, наконец, разговор по душам. С интересным собеседником поговорить — одно из самых больших удовольствий. И пусть Джафар в основном помалкивал в разговоре, только изредка позволяя себе отдельные реплики в виде короткого взлаивания и сочувственного поскуливания. Но зато как он слушал! Терпеливо, заинтересованно, внимательно, реагируя на повествование то ироничной улыбкой, то сочувственным помахиванием хвостом, то негодующим рычанием.

Конечно, с такими талантами он быстро стал любимцем эскадры и центром всеобщего внимания в перерывах между вылетами.

Однако, несмотря на возросшую популярность, пес не думал зазнаваться и тем более фамильярничать со всеми подряд. Будучи ровно доброжелательным ко всем офицерам на стоянке, он хранил верность экипажу Вени Соколова. Еду он принимал только из рук членов его экипажа, несмотря на все соблазнительные посулы остальных летчиков и техников. От борта без особой надобности не отходил, а если нахально кто-то чужой приближался, то громким лаем оповещал экипаж об этом. Каким-то образом научился он отличать солдат от офицеров. Наверное, солдатские сапоги противно пахли казарменной сапожной ваксой. И, если к борту приближался незнакомый офицер, то авиапес взлаивал без озверелости, «сигнальным» тембром, честно отрабатывая сторожевую пайку. Но стоило начать приближение к машине какому-нибудь солдатику, у пса начиналась истерика. Обнажая зубы, припадая к земле, он исторгал из себя настолько злобный лай вперемешку с грозным рычанием, что даже здоровенные дембеля впадали в ступор, а очнувшись, спешили ретироваться подобру-поздорову, бормоча под нос что-то насчет бешенства местных аборигенов.

Постепенно жизнь налаживалась. Джафар заматерел телом, которое стало налитым уверенной сытой силой. Шерсть разгладилась, приобрела благородный лиловый оттенок. Взгляд из-под остриженной рукой Травкина челки выражал спокойствие и достоинство, как у всеми любимого и оцененного по таланту артиста, слегка подуставшего от всеобщего внимания.

Однажды, заговорившись с праваком Витькой Ганнушкиным в пилотской кабине, пес не успел до прихода командира выскочить из нее. Да тут и борттехник Травкин перекрыл выход, усевшись на свое место посередине. Джафар было заметался, ища выход из сложившейся ситуации, а лучшим выходом было бы, конечно, удрать на волю, к облюбованному контейнеру. Но командир вдруг предложил: «Да ладно тебе, не дергайся, посиди с нами, мы только вертушку опробуем…» Джафар не посмел ослушаться командира и забился под ноги Травкина, свернувшись кольцом и дрожа всем телом. Вначале пилоты, ставшие уже к этому времени его людьми, что-то начали проговаривать между собой. Говорили они со странной интонацией, до этого ни разу не слышанной псом. Еще больше насторожившись, он начал прислушиваться. Вдруг послышался еще какой-то голос, искаженный, звучащий как бы издалека и не принадлежавший ни одному из сидящих в кабине. Джафар из-под сиденья еще раз огляделся, но никого больше не увидел. Странно, подумал он. Затем раздалось знакомое уже шипение, но только в этот раз оно было гораздо тише. Травкин начал что-то делать руками наверху кабины. Может, еду сейчас будет доставать, оживился пес, навострив уши и поводя носом.

Но нет, раздался протяжный вой, в кабину пахнуло выхлопными газами (фу, противно-то как!), и пол кабины начал почему-то раскачиваться. Вцепившись передними лапами в бронеплиту, Джафар попытался утихомирить взбесившуюся машину, но куда там. Шум становился все громче и громче, замелькали струи света, перерезаемые суматошно вращающимися палками. Внутри все задрожало. Хотелось выть или хотя бы поскулить от страха, но, посмотрев на командира, который ухватился за черные палки внутри кабины, пес понял, что сейчас не до него. Грохот, вой и свист достигли своего предела. От тряски казалось, что сейчас кишки вывалятся наружу. Но странное дело. Почему-то через некоторое время все это бесчинство стихии вокруг него стало псине… нравиться! Вибрация, пронзая организм, вызывала какие-то неведомые до этого ощущения. Как будто тысячи пальцев одновременно чесали его за ушком. От мощного урчания машины, внутри которой все они находились, становилось спокойно и куражливо. Ну-ка, попробуй кто к нам подойди! Даже огромный дог из той, прошлой жизни, наверное, заскулив и поджав хвост, убежал бы. От этой мысли Джафару сделалось весело, и он неожиданно для себя гавкнул от избытка чувств. Наверное, здесь нельзя, сейчас поругают, подумал он, тут же сжавшись. Но нет, Веня, оторвавшись взглядом от круглых блюдечек на доске перед ним, посмотрел на него, проговорил что-то, беззвучно открывая рот в грохочущей машине и, улыбаясь, даже потрепал его по загривку ободряюще. Ну тут и Джафар отпустил ему в ответ самую лучезарную из своих улыбок, обнажив всю зубную наличность…

Когда свистопляска закончилась, Веня, сладко потянувшись на своем месте, предложил: «А не перекусить ли нам чего-нибудь?»

Значение этих слов было очень понятно кобелечку. Он застучал хвостом по железному полу, чем сразу обратил внимание экипажа на себя. Тут уж пришел его час. Все разом принялись чесать, гладить и трепать его по шерсти, поздравляя с началом летной деятельности. Появились восхитительные, в связи с особым значением, подношения в виде бутербродов, которые Джафар на этот раз не спеша и с достоинством съел. Так ест степенный сельский мужик после добротно сделанной трудной работы. Витька Ганнушкин, поглаживая пса, уютно устроившегося между сиденьями летчиков, проговорил, улыбаясь: «А что, командир, ведь он теперь у нас не кобелечек, а кобелетчик. Давай его на вылет возьмем, пусть он мне помогает ориентировку вести, он же местный, небось все помойки здесь обегал». Веня, подумав, кивнул, туша сигарету о край пустой пачки.

Вот так и стал пес четвертым членом экипажа.

Не успевал Травкин открыть входную дверь вертолета, как Джафар первым врывался в пилотскую кабину, занимая свое законное место между приборными досками. В полете он, не отрываясь, как в телевизор, всматривался через нижний блистер в проплывающий внизу ландшафт, с его реками, лесами, деревнями, в которых смешно суетились куры и скакали на привязи, исходя бешеным лаем, эти жалкие домашние псы. Усмехаясь, он еще больше приосанивался, и весь вид его при этом говорил о достигнутом превосходстве. Вот полета в облаках Джафар не любил. Когда за кабиной начинали проплывать эти странные белые ватные кучи, то сразу начинало пахнуть холодом и сыростью.

И хотя Травкин что-то такое делал и становилось теплее, все равно пес перелезал к нему под откидное сиденье и, свернувшись клубком, норовил прижаться поплотнее к ногам бортача. До посадки уже не вылезал, периодически поглядывая из своего укрытия за праваком.

Заприметил, раз тот сворачивает карты и убирает их в портфель, значит, скоро посадка. После посадки ведь столько дел надо успеть сделать. Во-первых, как только Травкин откроет дверь кабины экипажа, нужно быстро выбраться из-под его сидушки и выскочить в грузовую кабину, иначе обязательно кто-нибудь из своих же лапу отдавит. Как же, знаем. Во-вторых, как только распахнется входная дверь, необходимо немедленно облаять подходящих к вертолету. Всех подряд. И погромче. Чтобы не напирали, значит, не трамвай, порядок нужон. В-третьих, когда толпа всяких там от вертолета отхлынет благодаря его доблестному лаю, надо успеть первым помочиться под левое колесо, задрав лапу. Как это у них получается при этом процессе обойтись без лапозадирания?

Ну и потом все обнюхать, все разведать, если аэродром или площадка незнакома, определить возможные опасности для экипажа и машины и зорко, стойко, чутко охранять эти две святыни до последней капли. Чего? Супа или крови? А, неважно. Важно не пропустить врага. А тут еще эти громаднющие бочки на колесах, остро пахнущие керосином, каждый раз вплотную жмутся к самому вертолету, норовя наехать на него. Ну как тут удержаться, чтобы не выразить своего негодования по этому поводу и незаметно для Травкина куснуть за колесо чудище поганое?

Почему это, интересно, Травкин так ругается, если заметит? Они что, родственники? Ну да, может быть, вон у Травкина впереди небольшой бочонок растет. Перед посадкой в вертолет тех, остальных людей, которых надо было перевозить в грузовой кабине, опять же, нужно же, ну как они не понимают, да для порядка же,незаметно и деликатно обнюхать всех. Не затаил ли кто какую-нибудь опасность для вверенного под охрану хозяйства.

Нет ли злого умысла вон у того толстого дядьки в камуфляже, пропахшего рыбой и пивом? А ну-ка, попробуем его проверить.

Джафар, незаметно подкравшись под ноги объекту, неожиданно громко и коротко взлаял. Как очередью из «калаша» дал. Толстяк тонко взвизгнул, неправдоподобно резво для своей комплекции подпрыгнул вверх и длинно, надсадно заматерился. Штанины его новой камуфляги почему-то потемнели местами. Не прекращая ругаться, амбал побрел от вертолета прочь, ну а «кобелетчик» с видом победителя проследовал под одобрительные улыбки пилотов на свое рабочее место в кабине.

Экипаж Вени Соколова стал приобретать благодаря псу все большую популярность. Официантки в столовке загодя припасали и просили передать гостинцы для ставшего довольно известным члена их экипажа. Начальство, видя удачно выполненные сложные полетные задания, прознав про четвертого, стало думать, что пес приносит удачу экипажу Вени. А на войне от этой госпожи ой как много зависит… Стали поручать Соколову все более сложные и опасные, прямо скажем, задачи. И экипаж никогда не подводил.

Раз как-то летели они из Ханкалы, только что занятой нашими войсками, в Моздок. Везли полный вертолет беженцев. В основном дети, женщины, старики. Летели на ПМВ, то есть на предельно малой высоте. Всего-то метров десять над землей. На скорости больше двухсот километров в час на этой высоте все мелькает так быстро за бортом, что не успеваешь вглядываться в мелькающие за блистерами ориентиры. Авиапес сидел на своем обычном месте между пилотами и пристально вглядывался в окружающее пространство. Вдруг, мгновенно напрягшись, он вперился глазами в какую-то точку впереди-слева и, не отрываясь от нее, громко тявкнул. Венька кинул взгляд в этом направлении и на мгновение обмер. Из-под косогора двое духов разворачивали в их сторону здоровенный пулемет. Все это длилось не более двух-трех секунд, но не зря говорят о теории относительности, эти мгновения показались командиру вечностью.

Стряхнув с себя оцепенение, Веня заложил машину в разворот с таким креном, что казалось, сейчас она зацепит лопастями за землю. Завизжали в грузовой кабине дети, женщины испуганно вскрикнули. Забубухал басом крупнокалиберный пулемет. Трассерные пули кинулись вдогонку за вертушкой. Да Веня не лыком шит. Не раз ему приходилось уворачиваться от таких вот красных шмелей, если только вовремя их увидеть. Вот и на этот раз, гоняя ручку управления от борта до борта, заставляя делать вертушку телодвижения, напоминающие танец слаломиста, увел командир от гибели людей и машину, в очередной раз выйдя победителем из смертельной дуэли…

Когда прилетели — зарулили — выключили — разгрузились, Веня задумчиво посмотрел на собаку и, пожимая лапу, произнес:

«Спасибо тебе. Ты — молодец».

Пес лизнул протянутую руку и, вздохнув, положил свою голову на колени командиру, устало прикрыв глаза…

Однажды поручили экипажу выполнить ответственное задание.

В штаб группировки заявился ответственный военный чин из Москвы. Бо-о-о-ольшой начальник. Наверное, ему необходимо было отметиться в районе ведения боев для дальнейшего продвижения по службе или получения очередного ордена. Он достал уже всех и вся своими проверками, разносами, совещаниями, отвлекая боевых офицеров от их насущных, не терпящих отлагательств дел. Казалось, этому кошмару не будет конца. Но… Бог милостив. Как-то прекрасным утром в штабе раздался звонок из Москвы. Большому начальнику после звонка срочно потребовалось вылетать обратно. Тихий вздох облегчения раздался в среде офицеров. Вывезти начальника на большой аэродром в Моздок, где его уже ждал самолет, поручили Соколову. Как положено, задолго до назначенного времени, экипаж выстроился у подготовленного к вылету вертолета в ожидании главного пассажира со свитой. Джафара, во избежание ненужных словопотоков, до поры до времени спрятали в контейнере. Тот сидел смирно и помалкивал, ощущая своей шкурой пафос момента. Наконец машина с начальником подъехала к стоянке. Тот грузно вывалился из нее и, видимо, не растратив часть своей ругательной энергии, решил использовать ее по назначению перед вылетом, чтобы подольше запомниться подчиненным. Обозрев объекты военной инфраструктуры вокруг себя, начальник наметанным глазом обнаружил массу недостатков в их содержании. Не заботясь о времени, своем и других, бугор принялся подробно и развернуто распекать, перекрывая аэродромный гул, окружающих. Разнос длился долго. Уже начали скучнеть лицом подчиненные, как зрители театра во время второго акта дурного спектакля. Позади стоящие принялись украдкой позевывать. Экипаж, переминаясь с ноги на ногу, продолжал «держать стойку». А куда денешься! В это время начальник, не переставая извергать потоки ругательств, начал смещаться в сторону вертолета и приближаться к левому колесу (!).

Джафар, который к этому моменту давно уже смылся из контейнера и пребывал в смятенных чувствах по случаю непрекращающегося ора, вдруг заволновался еще пуще. Подход к левому колесу для него означал совершенно определенные действия. Сработал рефлекс, и пес, судорожно протиснувшись сквозь частокол ног к заветному колесу, задрал лапу и, прежде чем кто-либо успел что-то сообразить, выпустил длинную, долгую струю на штанину бугра, заслонившую вожделенный объект. И мгновенно разгладились лица шпыняемых офицеров, их порка стала приобретать комический оттенок, перестала быть тягостной и занудной. Правда, им стоило больших трудов удерживать рвавшиеся наружу смешки, но усилия были приложены, ибо понятны были последствия в случае несдержанности. Бугор, не заметив проказы пса, уловил тем не менее перемену в настроении окружающих, свернув словопоток ранее намеченного времени, буркнул что-то еще напоследок и полез в вертолет под облегченные вздохи окружающих. Завращались винты, и под звонкий лай псины, оставшейся на этот раз на земле, вертушка, томно переваливаясь с боку на бок, порулила на взлет…

Прошло несколько дней, а машина Вени Соколова все не появлялась на стоянке. Его перенацеливали с одного задания на другое, не давая возможности залететь на основную базу хоть на минуточку.

Джафар весь извелся. Понуро бродил он по стоянке, шарахаясь от подстерегавших его топливозаправщиков, запомнивших его укусы, солдат с противным запахом и незнакомых офицеров. За несколько дней он снова отощал, посмурнел лицом, и шерсть на его боках опять свалялась. Глядя на него, аэродромный люд поневоле задумывался, как быстро превращается в бомжа человек, а что уж говорить о собаке…

На исходе недели ожидания в природе произошли перемены и полил нудный дождь, заполнивший все вокруг серой противной мокрой сеткой. Джафар лежал под контейнером, карауля прилет своих людей, своего экипажа, не позволяя себе сдвинуться с места, боясь пропустить их появление. Куски хлеба, брошенные сердобольной рукой, лежали перед его носом, но он не притрагивался к ним. Все призывы других людей игнорировал…

12 февраля 2000 года экипажу Соколова была поставлена задача на высадку группы спецназа в количестве 12 человек в районе населенного пункта Итум-Кале. При заходе на посадку в назначенном районе вертолет был обстрелян противником из гранатометов. Одним из выстрелов было произведено прямое попадание снаряда в топливный бак. Вертолет взорвался в воздухе.

Все члены экипажа и десантники погибли…

В тот день дождь кончился. Вместо него в воздухе заискрились снежинки и повалил мохнатыми хлопьями снег. Он быстро засыпал грязь, неприбранный мусор и обломки тары, валявшиеся на аэродроме. Стало светло и чисто, как в прибранной квартире.

На опустевшей стоянке появился другой вертолет.

Джафара с тех пор не видел никто…

(обратно)

«ПРЕДАТЕЛЬ»

Он сидел, скрестив руки на груди, и деланно улыбался. Улыбался не потому, что было весело. Эта прилипшая к широкому, покрытому оспинами лицу, увенчанному кривым приплюснутым носом, улыбка была призвана показать окружающим, что его обладателю абсолютно наплевать на эти мелкие вибрации воздуха, обретающие форму звуков в виде слов. Его фигура, растекающаяся по креслу, похожая на тесто, выпирающее из квашни, едва заметно колыхалась при ответах, исторгаемых тихим, бесцветным голосом из глубины рыхлого тела. Голос был скрипуч и неправдоподобно тонок для такого объема мяса в человечьем обличье. Ладони рук то прятались под мышками, как бы пытаясь согреться от холода, то беспокойно разглаживали складки на коленях комбинезона.

Шел второй час партийного собрания, посвященного обсуждению кандидатов, отбираемых для командировки в Афганистан.

В полку все коммунисты, коих начальство присмотрело для выполнения «интернационального долга», должны были пройти через это горнило. По одному перед президиумом, возглавляемым освобожденным секретарем парторганизации полка, проходили летчики, техники, специалисты.

Каждого кратко характеризовал секретарь парторганизации той эскадрильи, откуда выдвигался кандидат. Партийный босс произносил ритуальные фразы о высоком доверии Родины, сложности и ответственности выполнения миссии перед лицом мировой общественности, после чего кандидат «заверял», что мол, счастлив, горд оказанным ему доверием и «оправдает», после чего наступал черед следующего.

И вдруг в работе безмятежно и монотонно работающего конвейера наступил сбой…

Борттехник Бондаренко, недавно переведенный из эскадры Ми-6 на «восьмерки», заявил, что ему еще не хватает опыта в освоении нового для него аппарата, и посему, мол, не могёт он должным образом тот долг исполнить. Повисла неловкая пауза. Президиум поначалу подумал, что ослышался, что так не бывает, не могут такие слова раздаться в советском воздухе, в Советской армии, из уст советского офицера, да еще и коммуниста. Это был первый случай проявления инакомыслия, отказничества, вероотступления, ереси, в общем — нонсенс. Пришедший в себя Душок (партайгеноссе имел фамилию Духновский, а кличку в народе — Душок) вытолкнул из себя воздух и заорал: «Так ты же неделю назад рапорт написал с просьбой о переводе в Венгрию, там тебе что, навыков хватило бы?!!» «Да, там хватило бы…» — ответствовал бортач. От возмущения у всех присутствующих снова перехватило дыхание. Ну, хамло!!! Через секундную паузу все заговорили разом, как будто плотина прорвалась. Потоки единодушного возмущения ворвались в комнату и, казалось, любой потонет, захлебнется в этом бурном водовороте, и, раскидав руки и ноги, медленно всплывет на поверхность, не пытаясь барахтаться.

Ан нет, раскаленная лава красноречия партийных профи обтекала островок равнодушия, занятый оппозиционером, не задевая его, не принося ни малейшего вреда деланному благодушию его обитателя и даже не задевая краев «отвоеванной» им территории.

Все убойные для нормального человеческого восприятия фразы о долге, чести, войсковом товариществе (ведь вместо тебя, мол, сукедла ты этакий, другой будет вынужден пойти на войну) разбивались о толстую, непробиваемую шкуру, в которую наглухо было завернуто то, что только внешне напоминало человеческие контуры. Поневоле у присутствующих офицеров возникли из генетической памяти видения фашистских полицаев, власовцев, прочих предателей, коими оставлен поганый след в русской истории. Вот он, оказывается, какой, образ откровенного врага, врага не только «дела партии и правительства», но и товарищей своих, своей Родины, а если задуматься, то и своей семьи, родных и близких. Сейчас по-разному рассуждают политики разного окраса по поводу необходимости ввода и пребывания наших войск в Афгане. Мы же, не обладая всей необходимой информацией, интуитивно чувствовали, что если бы не пошли тогда воевать, то исламский фундаментализм (ныне это почти синоним понятию «терроризм» в чистом виде) сейчас бы сдерживали на Садовом кольце…

Решение коммунистов было однозначным и единодушным:

«Геть поганца из партии!»

Печать огорчения не легла на бессовестное мурло… Что мне партия, зато живой! Так, наверное, думал он, выходя на свободу из душного помещения. Кроме коммуняк, есть и другие люди, и отношения бывают разные, да и мнения «по поводу» тоже могут быть разными…

Однако даже самые закадычные друзья и проверенные многими совместно выпитыми литрами собутыльники не по приказу начальства, не после проведенной пропаганды, а по возникшему у них чувству брезгливости отвернулись от иуды. Какое-то время он делал вид, что все ему нипочем, пытаясь тыкаться с разговорами то к одному, то к другому, но каждый раз наталкивался на стену возмущенного молчания.

Оказалось, что в вакууме человек жить не может. Ощущение собственной неправоты может и раздавить, расплющить, низвести до животного состояния, потушить желание жить на земле…

Даже Иуда, прокляв доставшийся ему удел, не сумел вынести тяжести свершенного… Знать, оставалось в нем что-то человеческое, измеряемое понятием «совесть».

Бортовой техник вертолета Ми-8 Бондаренко Владимир Иванович через полгода написал рапорт с просьбой о направлении его для прохождения службы в Афганистан. Получив назначение в одну из отдельных эскадрилий 40-й Армии, прослужил в ней почти полтора года.

Во время боевых действий в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане отличился, проявив мужество и отвагу, за что был удостоен награждения орденом Красной Звезды.

(обратно)

ОБИДА

В Кабуле вновь наступила ночь. Буднично и привычно скатилось солнце в свою постель за перевалом Пагман, и как будто лампочку в комнате выключили. Темнота почти мгновенно заполнила пространство, остались только острия прожекторов, освещающие стоянки уснувших самолетов и вертушек…

В модулях уютно похрапывал «горячо любимый личный состав», давая технике, командирам и притаившемуся в близких горах противнику передышку до невыносимого близкого утра.

Командиры ложатся последними, так уж повелось в армиях всех времен и народов, иначе как в плохом хозяйстве: без догляда жди беды. Командирский сон зыбок и тревожен. Во время этого полузабытья продолжает чутко работать подсознание. С беспокойством вепря анализируются все подозрительные звуки, запахи и недодуманные днем мысли, способные принести опасность вверенному ему стаду. И, бывает, внезапно что-то толкает посреди ночи, заставляя продираться сквозь ночную муть бессвязных обрывочных образов и остатков засевших в голове фраз. Сигарета сама лезет в рот, несмотря на протесты еще спящего организма. Идет, идет работа мысли, пошел анализ. И вот оно, где-то глубоко в мозгу щелкнуло реле, высветилось то, что подняло среди ночи. Рука нащупывает телефон, и выстреливаются в ночной эфир зычные команды, призванные предотвратить возможную беду, давая временное облегчение «органону», их пославшему.

Ночь, темная тревожная ночь, как точно написано еще в ту войну… В сознании с самой первой ночи на этой войне теснятся картины подползающего со всех сторон врага, забрасывающего гранатами окна, и хоть охранение кругом, все же, все же…

Вдруг где-то издалека послышались шаги… Это не патруль или дежурный, которым некуда спешить. Многолетний опыт подсказывает: так, да еще среди ночи идут только командира будить, чтобы сообщить ему какую-то гадость. Посыльный еще в пути, а руки уже привычно хватают одежду, в голове идет перебор вариантов, что могло приключиться. Вариантов — уйма, поэтому, отмахнувшись от пересмотра всех возможных, отдаю себя во власть судьбы: какая карта на этот раз ляжет…

На КП в два часа ночи вокруг стола с картой сгрудились офицеры штаба, вызываемые по тревоге в первую очередь (так называемый «тревожный расчет») во главе с командиром полка. Сталкиваясь лбами, как псы над миской, «пританцовывая» рядом со столом, на котором разостлана схема боевых действий, готовят они будущее Решение.

Сигаретный дым уже достиг «боевой концентрации».

Завидев меня, командир коротко бросает: «Поднимай эскадрилью по тревоге»! Оп-пп-а-аа, дело, знать, серьезное.

Пока отдаю соответствующее распоряжение, в том числе на подвеску боеприпасов, меня знакомят с предложениями, которые созрели в штабном мозговом центре.

Ну верно говорят, что на войне причина героизма одних, как правило, это долбо…во других. Обычно воинские колонны с грузами ходили в Афгане в светлое время суток, под прикрытием БМП, танков, включаемых в состав колонны, да вертушек сверху прыжками от одного блокпоста до другого, с непрерывным контролем по радио с КП объединения. Этим колоннам специально выделяются дополнительные силы огневой поддержки.

А тут какой-то умник погнал колонну из пяти десятков беззащитных грузовиков из Джелалабада в Кабул на ночь глядя. Ну и, естественно, на подходе к пункту назначения духи в узком извилистом ущелье наших зажали и начали в упор расстреливать. По доносившимся оттуда докладам в виде отрывочных воплей горело уже штук двадцать машин, а сколько раненых и убитых, сообщено было только, что «до…», в общем, много…

Дело осложнялось еще и тем, что в колонне не было подготовленного авианаводчика, а все наше ночное оборудование в то время состояло из собственных глаз, и подготовленных для действий ночью экипажей в эскадре было раз-два и обчелся.

«Поднимай все, что можешь», — прошла команда. Хороший приказ для разгула фантазии, только искрометность при подготовке решения в некоторых случаях творила немало бед у иных командиров.

Прикинув по ходу дела боевой расчет на вылет, бегу на стоянку, где уже собралась вся эскадра. Время сейчас дорого, каждую минуту кто-то там, в ущелье, гибнет, не дождавшись помощи…

Притихшие пилоты, загасив чинарики, напряженно вслушиваются в слова боевого приказа, стараясь ничего не упустить. Здесь все ВАЖНО, нет ни одного лишнего понятия, ритуальных фраз, идеологических завываний, будто гвозди в собранной конструкции, вынь один — все развалится. В конце: вопросы есть? Нет? Тогда вперед!

Строй рассыпается, я тоже с экипажем бегу к вертолету, но тут дорогу мне преграждает Юра Наумов, мой штатный ведомый, с которым вместе мы прошли огни и воды, и на которого через два месяца полетов на этой войне я бы и заслуженного летчика-испытателя не променял. Но это ДНЕМ! Дело в том, что Юрка в той, теперь уже далекой мирной жизни успел ночью освоить только полеты по кругу, а здесь заниматься подготовкой экипажей возможностей не представилось.

Наумчик, перебирая лямки шлемофона, понуро опустив плечи и глядя куда-то мимо меня, произносит скрипучим голосом: «Что же, ты, командир, делаешь, везде вместе прошли, а сейчас Шипунова ведомым берешь?!» Спотыкаюсь о его взгляд, полный обиды и горечи, прикидываю, может, стоит поменять еще расчет, пока не поздно, но нет, еще раз уверовав в свою правоту, произношу: «Юра, извини, тогда я в полете не о цели буду думать, а о тебе все время». «Что, боишься, что не справлюсь?» «Да нет, если не понял, потом объясню». И я уже продолжаю бег по направлению к вертолету, боковым зрением отметив, как Юрчик, горестно махнув рукой, опустив голову, побрел со стоянки. Весь вид его выражал ОБИДУ (такой вид бывает у благородного пса, которому дали незаслуженного пинка)…

Район цели встретил нашу группу из восьми вертолетов кромешной тьмой, из которой еле проглядывались всполохи огня, долизывающего подбитые машины, да светлячки редких выстрелов наших бойцов.

Духи действовали удивительно грамотно. Не отвечали на бесприцельную стрельбу, выбирали не спеша (а куда спешить? колонна прочно стоит) позицию для выстрела из гранатомета и в упор всаживали очередную порцию испепеляющего огня в следующую жертву. Ну, гады, счас мы вам!

Выстроив группу в кольцо, даю команду работать бомбами по склонам, стараясь не обделить вниманием ни один участок. На всех вертолетах по четыре «подарка» со взрывчаткой весом двести пятьдесят килограммов каждый. Да еще по два блока неуправляемых ракет, по шестьдесят четыре штучки в каждом, ну и мелочевка там разная в виде пулеметов и гранатометов на десерт. Лишь бы по своим в темноте не попасть. Но для того и глаз тончим, только и кудахтаю в эфир, чтоб не слишком увлекались штурманюги, боеприпасы расходовали экономно.

Через тридцать минут дело сделано. Обстрел колонны прекратился, снизу раздались радостные вопли и слова благодарности пехоты-матушки, колонна двинулась, и мы ее, уже не доверяя обманчивой тишине, довели благополучно до кабульского блокпоста.

Утром, на построении, разыскиваю глазами Наумчика и вижу, что он по-прежнему косит глазом в сторону, не желая ничего забыть и простить.

После развода подхожу к нему, спрашиваю: «Ну, ты понял или еще нет?» «Да-а-а, че там понимать…» — ответствовал младой боец воздушный. Пришлось долго и нудно объяснять своему боевому товарищу, что такое чувство командирской настороженности, «влетанность» летчика в определенных условиях и запас прочности навыков в технике пилотирования. При малейшем осложнении при «наличии отсутствия» этих необходимых условий наступает у летчика дефицит времени, он теряет контроль над процессом под названием «полет». На Юру тогда эта тирада впечатления произвела мало, он продолжал обиженно шмыгать носом, и не скоро еще отношения ведущего и ведомого вошли в свое нормальное русло.

Прошло двадцать лет…

Командующий армейской авиации генерал-полковник Павлов и я, в ту пору начальник боевой подготовки вышеозначенной авиации, в составе большой комиссии инспектировали вертолетные части Северо-Кавказского военного округа по итогам боевой подготовки за год. Округ уже шестой год находился в состоянии войны, до которой большинству в России, кого это напрямую не касалось, не было никакого дела.

В составе округа — буденновский вертолетный полк. А в том полку служил в это время заместителем командира полка изрядно погрузневший, заматеревший, авторитетный и опытнейший офицер, удостоенный звания Героя Российской Федерации, подполковник Наумов Юрий Михайлович. Да, да, тот самый Наумчик мой дорогой, бывший ученик, бывший ведомый, бывший молодой пилот. Время закалило его в боях, налило его плечи могучей статью, сделав походку твердой и уверенной, жесты — властными, речь — увесистой, мысли — ясными и взвешенными, в общем, получился из него настоящий Командир!

Обнялись. Присмотрелись. Еще раз сбнялись. Что-то ветер на аэродроме нынче… слезу выдувает…

Вечером в гостинице стали перелистывать НАШУ афганскую книгу, еще не написанную, перебирая в памяти, как четки, то, что довелось вдвоем пережить и перечувствовать.

Уже под столом позванивала пара пустых коньячных бутылок, но хмель почему-то не брал, только в сознании всплывали все новые эпизоды.

Пролистав меньше чем до половины листки прошлого, я спросил Юрку: «А помнишь, ты на меня тогда обиделся?»

Тот ответил, мотая могучей головой, допивая останки янтарной жидкости: «Прости, командир, дурак был, потом не раз вспоминал, когда так же поступал».

И вдруг, опав телом так, что китель враз стал велик, посерев лицом и застекленев глазами, произнес:

«Слушай, командир, замени меня отсюда. Чувствую, уконтрят здесь меня, постоянно прицел на себе ощущаю…»

За столом повисла неловкая тишина, стало слышно, как висевшие на стене часы идут, приближая стрелки к трем ночи. Как-то сразу распалась сцепка, соединявшая нас в единое целое еще минуту назад. Юрка, грузно поднявшись, засобирался домой, сославшись на позднее время, утром пообещав заехать за мной, чтоб отвезти в штаб.

После его ухода мне не спалось. Пытался отогнать от себя назойливо возникающее перед глазами видение контуров его фигуры приговоренного человека, знающего о своей обреченности и в последнем предсмертном броске пытающегося выдернуться из петли палача. Ну нет, чур меня, парень просто устал, еще бы — четвертая война, почти десять лет с небольшими перерывами в кошки-мышки со смертью играл, тут любой шизанется. Да и выпили все-таки. Завтра это наваждение спадет, он и не вспомнит о своей минутной слабости, которая посещает каждого воевавшего. Да-а-а, подумал, уже впадая в краткое забытье, надо будет завтра, да нет, уже сегодня, подсуетиться, с местным командованием согласовать, отпуск ему с путевочкой организовать, и все будет «абгемахт». Как учили. Ну да. Именно…

Утром проснулся от толчка солнца в морду и сразу все вспомнил…

Во дворе у подъезда топтался Наумчик. Выйдя к машине и только взглянув на него, мне стало ясно, что ночной кошмар никуда не исчез, он застыл в его помертвевших глазах, обжал мощное с виду Юркино тело. Нам хватило двух слов, чтоб понять друг друга: «Подтверждаешь?» — «Подтверждаю!»

В течение месяца я развил бурную деятельность по реализации перевода Юрки в другую часть, поближе к его родине и подальше от той войны. В эти телодвижения были вовлечены человек двадцать полковников и четыре генерала, ведь прежде, чем докладывать Командующему, надо было срастить концы с концами организационной машины.

Наконец, когда каждый подтвердил возможность принятия решения, я доложил все обстоятельства дела Командующему.

Тот, будучи человеком многомудрым и многоопытным, мгновенно принял Решение, от которого зависела жизнь Героя.

Пошла рутинная работа по составлению представления, сбора необходимых документов и прочей бумажной волокиты, за которой я пристально следил из Москвы, не давая ни малейшей возможности затормозиться бумажному обозу. И вдруг, на завершающей стадии, я услышал невнятные бормотания кадровиков на другом конце телефонного провода. Разъярясь на возможные уловки этих известных тенеплетов, я было высказался что-то там про родственные связи их с нечистой силой, но в ответ мне оскорбленным голосом порекомендовали побеседовать с самим Наумчиком. Отыскав его в санатории, я услышал невероятное, потрясшее меня до основания заявление Юрчика о том, что он ОТКАЗЫВАЕТСЯ от перевода!!! Быстро, пока я еще не успел опомниться, он передал трубку жене, и та загундосила в эфир, жалобно подвывая, как «погорельцы» в электричках, о том, что, конечно, спасибо вам за заботу, неудобно, опять же, перед «людями», но кто там, на новом месте квартиру даст, работу, а здесь, в Буденновске, «у нас и дитя пристроено, и работа есть, квартира хорошая, и Юру вот-вот командиром полка поставят…».

Что было мочи я заорал в трубку, как будто глядя на падающий сбитый борт, пытаясь что-то изменить, вразумить, подсказать. Но судьба только ехидно заулыбалась, наблюдая беззвучные попытки барахтающегося в кошмарном сне человека, пытающегося уйти от нее.

Нестерпимая ОБИДА за потраченные усилия, за балабольство, проявленное на глазах командующего и других офицеров, за допущенное паникерство и излишнюю чувствительность осела в душе, надолго оставшись там смердящей, зловонной кучей.

Я долго не мог понять, почему она не может меня отпустить так долго, и только потом дошло — это была обида за несостоявшуюся попытку изменить судьбу.

Вторая чеченская кампания, имея невнятно очерченные контуры начала для большинства обывателей, для летчиков армейской авиации имеет четкое начало отсчета.

В этот день, 9 августа 1999 года, группа российских вертолетов совершила посадку на высокогорном аэродроме Ботлих.

Противник после посадки и выключения вертолетов подверг расположение стоянки группы массированному обстрелу с применением управляемых ракет. Первой же ракетой был поражен вертолет ведущего группы — Героя Российской Федерации подполковника Наумова Юрия Михайловича. Он и члены его экипажа погибли мгновенно…

(обратно)

ПЕРВЫЙ ДЕСАНТ

Наша эскадрилья, прибыв в Афган в конце сентября 1981 года, некоторое время имела возможность осмотреться в районе боевых действий и слегка поднатаскаться в выполнении задач, свойственных для этой войны. Это и удары (огневые задачи, связанные с применением средств поражения противника, прежде всего — бомбометание), перевозка войск и боевой техники (грузов), разведка, досмотровые действия по караванам и даже свободная охота. Но, конечно, самой сложной задачей для вертолетов всегда являлось десантирование. Проблемой при ее выполнении являлся выбор площадки приземления, как правило, для больших групп вертолетов, а таких площадок в Афгане мало. Поэтому они (т. е. площадки) подбирались по тактическому принципу, где десанту легче к противнику подобраться, да желательно, чтобы пыли было поменьше, значит сесть туда зачастую можно только по одному, выстраивая боевой порядок «шнельцугом», т. е. в колонну по одному вертолету с дистанцией не меньше трех километров. Нужна такая дистанция для того, чтобы впереди летящий борт успел загасить скорость, выполнить посадку, высадить десант и, будучи облегченным, вспорхнуть бабочкой, освободив место очередной вертушке. В Союзе, в условиях мирной жизни, ни один авиационный начальник, будучи в твердом уме и здравой памяти, не станет тренировать вверенные ему экипажи в посадках на такие высокогорные площадки, где сочетание жары и превышения над уровнем моря делают воздух разреженным и плохо держащим машину. В силу этих неблагоприятных сочетаний понижается мощность движков. Перепады температуры воздуха на нагретой стороне горы и теневой, «зубчатость» рельефа заставляют ветер вести себя непредсказуемо, а зачастую — просто непотребно. Он капризно меняет направление и силу свою в самый ответственный момент. А тут еще есть возможность во время зависания окунуться в пыль с головой, мелкой, противной, цементного типа, как на Луне. И вот пилот уже ни хрена не видит, теряет пространственную ориентировку, и — пиши пропало, «чепляет» винтом препятствие, и раз — ты уже на боку, а там — повезет — не повезет: может, и не загорится машина, но это вряд ли, керосину-то в ней около двух тонн, и обязательно он, зараза, попадает на раскаленные двигатели, возмущенные внезапной остановкой. Горит вертолет быстро, минут семь-десять, а дальше только долго чадит резиной и маслами, дожираемый огнем…

А если еще прибавить к этому ба-а-а-а-а-льшие шансы быть обстрелянным на посадке и на взлете укрывшимися где-нибудь неподалеку врагами (ну как же — отличная мишень, трогательно беззащитная на этих режимах!), то становится понятно, что десантирование, особенно первой волны, чрезвычайно сложная и опасная задача. Мы, не успев еще набраться боевого опыта, обстреляться как следует, почувствовать себя повелителями пространств и машин, со смешанным чувством страха, неуверенности и затаенного желания попробовать на вкус «знатное дело», готовились подспудно к первому десанту. И вот этот день наступил. Затеялась первая после нашего прибытия операция оперативно-тактического масштаба километрах в пятидесяти северо-западнее Кабула. Основой ее замысла являлась высадка десанта почти прямо на голову врага. Площадку стратеги из штаба 40-й армии выбрали, естественно, там, где черт ногу сломит, т. е. на терраске по склону огромнейшего ущелья, напоминающего каменную кастрюлю. В ущелье вело русло высохшей горной речушки, извилистое, как раздавленная змея. Все это означало, что посадку можно было выполнить только по одному, а это потребовало растягивать боевой порядок. При этом, что самое хреновое, здорово ухудшается взаимодействие вертолетов в группе. Проще говоря, за извивами ущелья не видно ни впереди, ни позади идущего в боевом порядке товарища. Но делать нечего. Приказ есть приказ. Загрузили мы десант, составленный, как сибирские пельмени, половина на половину. Половина солдат в каждой машине наших, советских, половина — из афганской народной армии. Такая политика в то время была, значит.

Ну и эскадру тоже разделили. Половину, десять бортов, комэск повел, другую половину, тоже десятку, повел в другое такое же ущелье по соседству я, в то время — сопливый еще замкомэск.

Ну, пошли… Ущелье серое какое-то, мрачное. Заманивает своими лабиринтами. Слаломируем, пытаясь вписаться в его каменные извивы. Борис Шевченко, мой правак, тщательно водит пальцем по карте, отслеживая каждый поворот, каждый изгиб иссохшейся вены русла реки, боясь проскочить нужный нам ориентир. Наконец, встрепенувшись, докладывает, что за вот этим поворотом нужная нам площадка должна быть. Выскакиваем, как клоуны на арену: «А вот и мы-ы-ы-ы-ы!!!»

Ну, где она, мать твою! А, вот, вот, вот она, родимая, уютная такая терраска — огородик на склоне, почти у самого дна ущелья! Жаль, маловата, конечно, одному и то с трудом усесться можно, да ничего, щас сядем, только побыстрее надо бы, сзади Юрка Наумов, мой ведомый, уже подходит, спинным нервом чувствую. Вот уже шустренько, спасибо им, выпрыгивают десантники. Облегченно вспухает разгруженная машина, и я, не сдерживая проснувшуюся в ней резвость, отпускаю поводья. Порх — и мы уже набираем высоту по спирали, пробкой от шампанского взметнувшись над каменной кастрюлей. Во-о-о-от, мне уже все и всех видно, группа как на ладони. Стараюсь пореже выходить в эфир, наблюдая, как пока все идет вроде штатно. Один за другим, без суеты и спешки, на установленных дистанциях, подходят вертушки к месту посадки, и опроставшись, взмывают, не телясь, освобождая место для посадки очереднику. Молодцы, ребята! Сердце наполняется гордостью за своих питомцев и радостью предстоящей победы. Вот уже и крайняя пара на подходе, облизывает склоны струями своих винтов. Ну-ка, ну-ка, кажется Ришат Якупов, замыкающий, слишком близко идет от своего ведущего, Витьки Парамонова, не наблюдая его за поворотом ущелья. Тут уж, отбросив все правила СУВ (скрытого управления войсками), ору ему в эфир, чтобы оттянулся подалее. Но… такое впечатление, что ору во сне, изменений в движении или хотя бы ответа со стороны Якупова не последовало. С ужасом, смешанным со странным предчувствием надвигающейся неотвратимо беды, вижу, как будто в замедленной съемке: вертолет Ришата все ближе подходит к посадочной площадке, а вертушка Парамонова никак не взлетит с нее… Вот Ришат уже вползает на терраску, как подходящий поезд вплывает на перрон, вот Парамоша энергично повел свою машину на взлет, и… мощная струя воздуха, поднятая ее винтом, ударяет в выгнутый от напряжения тюльпаном винт вертушки Якупова, отбирая у него последние запасы тяги и возможность удержать машину. Лишенный управляемости вертолет Ришата начинает сначала медленно, а затем все быстрее крутиться влево в смертельном танце, вульгарно вихляясь, всплескивая лопастями, как баба руками, качаясь кабиной в шутовских наклонах, и ясно становится, что этот танец долго продолжаться не может, как не может удержаться на ногах вышедший под конец вечера в круг пляшущих вприсядку деревенский пьяница… Ну вот, так оно и есть… Полетели ошметки в разные стороны от задевших за скалу лопастей. Вертолет, будто споткнувшись, остановил свое вращение, прилег на правый бочок и… немного подумав, загорелся.

Ет-т-т-т-ти ее корень!!!

Резким тычком ручки бросаю машину туда, вниз, сквозь нарастающий мгновенно свист воздушного потока еле различая брошенную в эфир ведомым фразу: «Командир, осторожнее!» Приказываю ему остаться наверху, прикрывать, наводить, да мало ли…

Еле уместившись в каменной кастрюле, сажаю свою машину рядом с остатками вертушки Якупова, продолжавшей яростно гореть. Тревожные мысли на тему, что с экипажем, мечутся в башке.

Кричу Коле Самсонову, борттехнику небольшого росточка из Якутии, чтоб вышел наружу и искал экипаж Якупова. Коля не спеша, обстоятельно, поднял свое откидное сиденье и выплыл из кабины. Медленно тянутся минуты, экипажа не видно, а пламя, с жадностью дракона жрущее колесо от упавшей машины, незаметненько так, все ближе подбирается к нам. Из-за скалы показываются согбенные фигуры афганских солдат, бывших десантом на вертушке Ришата. Держась кто за бок, кто за голову, кто за другие места, с видом нечеловеческого страдания, в котором ясно чувствуется фальшь, залезают они в мой вертолет, где, сбросив маску страдальцев, мгновенно веселеют, думая, что война для них уже кончилась. Ну да, наши-то ребятишки из десанта после падения борта в атаку пошли. Наконец из-за валуна показался Ришат, за ним — его правак и борттехник. Ура! Все целы! Потом разберемся с травмами, а так, раз своим ходом передвигаются, все остальное — ерунда. Да? Тут же подумал я, прикинув, сколько народу у меня на борту, дистанцию до ближайшего склона, превышение, направление ветра, температуру и ряд других факторов, необходимых для принятия решения на взлет. Вот тебе и ерунда! Стало ясно, что с таким грузом мы из этой кастрюли не выберемся, даже если удастся взлететь. Говорю Самсонову, чтобы выгонял к чертовой матери афганцев, после, мол, заберем, оставить только экипаж Ришата. Якут молча вышел в грузовую кабину и пробыл там целую вечность. В это время комэска, закончив высадку в соседнем ущелье, подошел к нам узнать, как дела. Увидев такую замечательную картиночку, он заорал в эфир прямым текстом: «Васильич! Взлетай немедленно! Пламя тебе уже колесо лижет!» Пришлось отвечать, что пока не могу, перегруз, мол. Наконец Самсонов зашел в кабину, не спеша откинув свое сиденье, поудобнее устроился на нем и, выдержав для приличия еще некоторую паузу, произнес: «Командир, они, однако, не выходят…» Твою маман!!! «Боря, давай!!!» Хорошо, что мой правак, Боря Шевченко, спортом увлекался, и не просто укрепляющей физрой, а начинавшим входить в моду карате. Через левый блистер вижу только мелькающие тени выбрасываемых коммандос. Через несколько секунд ничуть не вспотевший Боря шустро занимает свое место и рукой подает знак: мол, можно взлетать.

Начинаю взлет и чувствую, как машина неохотно поддерживает свою партию в этом томном танго. Наверное, температура успела вырасти, и ветер, гад, как всегда, подвел, не захотел помочь на взлете. Да и ведомый, Юрка Наумов, кричит сверху: «Командир, не впишешься!» Спасибо, Юрчик, успокоил, это я уже и без тебя вижу… Че делать-то, думай быстрей, а то тупик близко, приказываю себе. Мысль еще не успевает оформиться окончательно, а руки-ноги, действуя при дефиците времени на опережение, уже делают свое дело…

Даю ручку до упора влево, одновременно сунув левую педаль, удерживаю машину на минимально эволютивной скорости от сваливания. Пытаясь максимально увеличить угловую скорость разворота, мысленно уговариваю ее пошустрее вертеть попой, боковым зрением отслеживаю противоположный склон: впишемся не впишемся в разворот, вмажемся не вмажемся в стену этой чертовой кастрюли из камня! Кажется, вписались!!! Уф-ф-ф-ф…

Перевалили через склон горы, набрали высоту, теперь сам черт нам не страшен!

Оборачиваюсь в грузовую кабину, глазами подзываю Ришата ко мне, в пилотскую. Тут уж, немного утрируя командирский напор под впечатлением только что пережитого, накидываюсь на него: что, мол, неужели не слышал моих ценных указаний?! Тот оправдывается, что команду «оттянись» слышал, да мало времени было, чтобы набрать необходимую дистанцию. А когда крутиться начали, то мои вопли насчет сбросить шаг-газ он не мог услышать по определению, так как во время возникших диких перегрузок фишку связи от защитного шлема оторвало напрочь. Ладно, ребята, главное, что вы живы, хоть и поцарапаны слегка. Железо жалко, конечно, больно машина хороша была, но это все-таки железо, скуют еще. Но вот эту самую милую мне сейчас морду, почерневшую от копоти, с фингалом под глазом, с выражением досады, недоумения, обиды на судьбу, уже никто повторно не склепает. Ничего, Ришат, за одного битого двух небитых дают. Отойдешь ты постепенно от пережитого стресса, наберешься снова пилотского куража и командирской уверенности, голода к полетам и жажды новых побед, и завернешь еще хвоста своей вертушке, так что застонет она и закряхтит, как на деревенских танцах девчонка, почувствовав на своем стане уверенную, крепкую руку сильного мужика, признавая сразу его власть над собой, и отдавая себя ему, не думая, куда и как пойдут они уже вместе…

Можно на этом и закончить рассказ, но…

Вечером, посасывая сигаретку, обсуждаем мы своей парой прошедшие события и прикидываем, достойны мы награждения за спасение потерпевшего бедствие экипажа или слишком нахально об этом мечтать через месяц после прибытия на войну.

И тут мимо идет пропагандист полка (была такая военная профессия тогда, в советские времена), видом своим напоминающий шакала Табаки из мульта про Маугли. Завидев нас, он заговорщицки отозвал меня в сторонку. Заверив в своем безбрежном уважении всей нашей группы, поведал, деланно возмущаясь, сам при этом изучая реакцию на произносимые слова, содержание совещания, которое только что провел начпо. Начпо — это начальник политотдела, т. е. главный замполит полка, скотина редкостная и сволочная, замечательная эксклюзивным набором негативных качеств, и поэтому даже представляющая для стороннего наблюдателя некоторый зоологический интерес. Ну, например, как самая ядовитая змея, обитающая в дебрях Амазонки. Так вот, он, собрав всех замполитов полка, начал толкать им речь о том, что надо больше обращать внимание на воспитание психологической устойчивости во время боевых вылетов у летчиков. Ну да, сам-то он ни одного боевого вылета так и не сделал за всю службу.

В качестве примера он привел якобы имевший место случай, когда вертолет Якупова был сбит (?), замкомэске третьей эскадрильи (то есть мне) приказывают сесть, чтобы забрать его, а я отказываюсь, ему (то есть мне) еще и еще раз приказывают совершить посадку и забрать товарища, попавшего в беду, а он (то есть я) отказываюсь снова и снова. И так до тех пор, пока не прилетел командир полка и лично приказал командирским тоном, с угрозой отдать под трибунал, выполнить задачу по спасению, после чего уже он (то есть я) не посмел отказаться!

Что-то стало трудно дышать. Так бывает, когда тебе совершенно неожиданно, со всей дури, засадят под дых. При совершенно ясном небе вдруг потемнело, как во время солнечного затмения. Вроде дождя в это время года здесь не бывает, а веки что-то мокрые…

Это что же происходит, граждане?!! «Где он?!» — только и смог пробормотать я. «А, начпо-то?» — безмятежно переспросил пропагандист. — «Да в Союз улетел, в Ташкент, промышлять чего-то. Мышкует, поди». И не спеша, с чувством выполненного долга, покатил в столовую.

Впервые в жизни почувствовав навалившуюся огромную тяжесть в груди, попытался отогнать наваждение. Ведь не может такая чудовищная несправедливость быть явью. Может, наврал пропагандист? Побежал к нашему замполиту эскадрильи,моему другу (дружили семьями) Сашке Садохину. Задыхаясь от душившей обиды, спросил его, правда ли то, что наговорил мне наш Геббельс. Санек подтвердил. «Что ж ты не вступился за меня!» — возопил я в отчаянии. «Ну я ж там, при десантировании, не был», — пряча глаза, сказал тогда Садохин.

«Но ты же МЕНЯ-то знаешь?!!»

И последовало молчание. Молчание в ответ на крик о помощи.

Самое тяжелое предательство — это то, которого не ожидаешь…

Почему, мучила меня мысль, почему начпо так поступил? На этот вопрос ответ, немного поразмыслив, нашел я быстро. Вспомнил, что незадолго до десанта происходило у нас в эскадре партсобрание, на котором присутствовал начпо и его начальник, член военного совета округа, большой человек. Говоря доступным языком, главный замполит округа. Ну а я, распалясь во время бурно проходившего собрания, посвященного предстоящему проведению операции, позволил себе критикнуть начпо в присутствии его хозяина. Дурак, конечно… Но вот понять Садохина я не смог, видно, все они, замполиты, всегда заодно друг с другом, корпоративная солидарность, как сказали бы сейчас.

Несколько дней ходил я, как в воду опущенный, не имея возможности толком пошевелить ни рукой, ни ногой. Превозмогая себя, подошел к командиру полка, полковнику Павлову, и заявил, что если мне не доверяют, то я не смогу выполнять полеты. Побитый на глазах у своры кобель не может быть вожаком стаи. Командир полка по-отечески, с хитринкой в глазах, посмотрел на меня внимательно. Затем нарочито грубовато послал меня подальше, заявив, что работать надо, пацанов скорее на крыло по-боевому ставить. А на досужие сплетни только бабы «нервенные» обращают внимание, если не доверял бы, то не стоял бы на этом месте.

А к награде не представил только потому, что сопливы еще пока, там посмотрим…

Ну и снова солнце засияло, грудь расправилась. Повоюем еще…

(обратно)

ПЕРЕВОЗКА

В Афгане нет железных дорог. Автомобильные есть, но во время войны ездить по ним чрезвычайно опасно. Мины, обстрелы из засад, обвалы на горных участках, оползни, возможность задохнуться (такие случаи были) в туннеле, если кто-то впереди встанет, а также сорваться в пропасть на повороте, поскользнувшись автомобилем на обледеневшем, каменистом лоне дороги — все это делает поездки по «ридной Афганщине» предприятием мало привлекательным. Поэтому начальство предпочитало преодолевать расстояние между пунктами «А» и «Б» районов дислокации частей 40-й армии по воздуху.

«Летайте самолетами и вертолетами Военно-воздушных сил! Быстро! Надежно! Выгодно! Удобно!» Есть, конечно, нюансы. Ну, например, точно так же могут и обстрелять, особенно на взлете и посадке. Успешность перемещения в другой пункт во многом зависит от квалификации экипажа, его опыта в полетах на ту или иную площадку. А также от температуры наружного воздуха, превышения, ветра, конфигурации площадки, препятствий на подходе к ней, влажности, условий пылеобразования и еще черт-те чего с бантиком на боку. Да что там говорить, в общем, зачастую — от Божьей милости. После того, как в середине восьмидесятых противник еще и ПЗРК начал широко применять, воздушные путешествия стали вообще делом экстремальным. Пассажирам даже стали парашюты выдавать и перевозки осуществлять по возможности ночью. Так что из всех преимуществ перемещения воздушным транспортом осталось одно — быстрота, во всяком случае, незамедлительность прихода к той или иной развязке.

Но не все так мрачно. Все-таки большинство перевозок осуществлялось успешно. Тому способствовали и возросший уровень боевого опыта пилотов, всякие технические ухищрения, реализованные к тому времени на технике, организация прикрытия, да и многое другое.

Один из первых вылетов, который поручили выполнить нашей паре, был на перевозку группы военачальников под руководством главного военного советника афганских войск, генерал-полковника Меринского. Ну перевозка больших начальников — вообще-то не самое любимое задание, выполняемое экипажами. В Союзе они (большие начальники, в основном — пехотные генералы), как правило, спесивы, полны величавой, державной напыщенности, капризны и чувствительны к малейшим отклонениям от политеса, как мнительные фрейлины двора Ея Величества. Окружение должно безостановочно выказывать им знаки внимания и подобострастной угодливости, в общем, «играть короля», иначе, не дай бог, у «забронзовевшего» может родиться подозрение в изменении своего статуса, и ну тогда начнет доказывать он всем, что его персона значит вообще и на военно-политическом небосклоне в частности. Очень они, стало быть, этим озабочены…

В Афгане попроще. Тут они спинным мозгом чувствуют, обостренным своим инстинктом, что волновать пилотов перед боевым вылетом, в котором повезут его, дорогого, нельзя. Слишком много вышеперечисленных факторов, от которых все они зависят, влияют на то, довезут ли до нужного места. А если что не так, то, как говаривал один бортач, «вместе в одной коробчонке гореть придется».

Поэтому подходят к борту начальники в Афгане просто, без помпы. Принимая положенный, в соответствии с политесом, доклад от командира экипажа, пытливо заглядывают пилотам в глаза, стараясь определить, надежный ли экипаж на сей раз достался. Будничным тоном, тщательно скрывая естественное волнение перед предстоящим полетом, проговаривают молодцеватую фразу: «Ну что, командир, заводи, поехали!» Каждый раз мне хочется ответить, что заводят хвосты лошадям, или еще — леденец за щеку, авиационную технику запускают, но воспитание и субординация не позволяют довести до сознания начальника ошибочность его сентенции.

Загрузив крупнозвездных военных порядочно, так, что аж просела на стойках шасси вертушечка, взлетаем. Курс — на Котаи-Ашру, милое местечко километрах в восьмидесяти к западу от Кабула, в районе которого располагается штаб афганской бригады. Задание — высадить группу вышеозначенных советников в целости и сохранности прямо на плацу этого соединения. Размеры площадки, окруженной со всех четырех сторон казармами, неизвестны, так же, как и ее состояние. Просто до нас, оказывается, туда никто не летал. Ладно, прилетим, посмотрим. Сзади, на установленной дистанции, болтается ведомый нашей пары, молодой на тот момент командир экипажа Юрка Наумов.

У него тоже загрузка получилась будь здоров. Жаль, что расстояние до точки маловато, топливо не успеем выработать, а то бы машина к моменту посадки полегче была, но… выбирать маршрут не приходится, приказано — кратчайшим.

Быстро добредаем до нужного нам района. Вот они, казармы, показались в обрамлении чахлой растительности. Снижаемся пониже, гася скорость, чтобы разглядеть, куда нам предстоит выполнить столь ответственную посадку. Так-так, размеры плаца вроде позволяют усесться парой. Препятствия в виде деревьев и казарм не шибко высоки. Поверхность, кажется, из камушков. Это хорошо, значит, пыли будет мало. Превышение над уровнем моря — 1410 метров по высотомеру. Ну, это для «эмтэшки» ерунда. Ветер… Ну вот в стороне костерок чабаны разожгли… Почти штиль. Ага, значит, можно заходить с любого направления. Ну что, решение на посадку принимаю. Какое-то смутное чувство заставляет меня дать команду ведомому покрутиться пока над дорогой, а потом, после моей посадки, подойти снова.

Аккуратненько строю заход, плавно подгашивая поступательную скорость и нежно, с малой вертикальной, снижаясь. Вот мы уже вплываем внутрь квадрата, образованного казармами. Высота — где-то метров двадцать, скорость — шестьдесят. Осталось немного прибрать на себя ручку, загасив оставшуюся поступательную скорость и, приподняв шаг-газ, снизив до минимума вертикальную, плавно приземлить машину, нащупав колесами земную твердь.

И тут… Черная буря от мгновенно взметнувшейся вверх пыли закрывает наброшенным на голову мешком все видимые ориентиры! За кабиной — сплошная темнота без видимых проблесков в стороны и вниз! За весь опыт летной работы я впервые оказался в подобной ситуации. Но зато сразу вспомнил, как в бюллетенях по безопасности полетов описывались случаи потери пространственной ориентировки экипажами, заканчивающиеся, как правило, плачевно. Начинаю лихорадочно соображать. Так, спокойно! Взять себя в руки! Уйти на второй круг? Нет, мы уже внутри западни, мощности движков не хватит с таким грузом и препятствиями вокруг выбраться, да и еще рядом — стена казармы, запросто, не видя ее, можно зацепить. Остается единственный вариант — продолжая снижение, сажать машину по приборам! Но меня никто не учил этому! А есть другой выход? Нет! Значит, будем сажать! Все. Внимание — только приборам.

Забыть обо всем другом. Авиагоризонт. Скорость. Вариометр. Радиовысотомер. Авиагоризонт. Скорость. Вариометр. Высотомер. Курс. Пока вроде удается держать показания приборов в куче, как у нас говорят, т. е. на нужных параметрах. Чувствую, что земля уже близко, вот совсем где-то рядом, лишь бы казарму не задеть. Вдруг боковым зрением, через левый блистер, замечаю, как что-то серое уплывает влево. Да это ж пятнышко просматриваемой земли уходит в сторону из-за бокового смещения вертушки, не улавливаемое никакими приборами. Ага! Сейчас мне и такая подсказка кажется невероятной роскошью, милостью Божьей, соломинкой для утопающего. Благодарю тебя, Господи!

Мгновенно реагирую, гася боковую скорость движением ручки и энергично опустив шаг-газ, шустро приземляю вертушку, пока Всевышний не передумал. Замечаю сквозь пыльную пелену, как некая жердина отошла от фюзеляжа, как мачта космического корабля во время старта. Невероятно долго оседала пыль, пока не появилась нормальная видимость. Оглянувшись, мы в экипаже обомлели. Лопасти винта продолжали с бешеной скоростью свой бег по кругу в пяти метрах от угла ближайшей казармы, из-за которой виднелись испуганные лица афганцев. У трапа, откинутого борттехником, валялись обломки жердины в руку толщиной, телесного цвета, с помощью которой ушлые местные связисты подпирали провода. Конечно, разве сверху ее разглядишь? Но приборы ничего криминального не показывали, вибраций машины не чувствовалось.

Генерал Меринской вышел из вертушки, ни о чем, видимо, не подозревая. Внимательно еще раз поглядев на меня, спросил, смогу ли я взлететь отсюда. Ну, на пустой-то машине, конечно, плевое дело! Дождавшись, когда высокая делегация отойдет подальше, не без мстительного чувства к афганцам, удостоившим такого приема борта, вывел движки на максимальные обороты. Черная, цементного типа пылища мгновенно отозвалась, превратившись в самум, поглотивший все вокруг. Ну, да нам это уже не страшно! Тщательно оттриммеровав вертушку, уверенным движением шаг-газа вверх выхватываю из черного пылевого мешка машину и, оставив внизу поднятую винтом бурю, проталкиваю ее вперед, подальше от этого гадливого места. Уф, хорошо. Солнце снова светит, движки уверенно поют свою песню. Ну-ка. Скоростенки добавим. Да нет, вроде не трясет. Ведомый на месте, разгрузился прямо на дороге, «без шуму и пыли», как говаривал герой известной кинокомедии. Идем домой. Как это здорово, выполнив задание даже с такими приключениями, возвращаться на свою точку. Будет что вспомнить, да и рассказать. Кстати, насчет этого. Вообще-то, если бы мы тщательнее осмотрели перед приземлением площадку, то не было бы и повода для волнений. Поэтому, для сохранения командирского авторитета, приказываю экипажу особо не распространяться про этот случай. Ну да, как бы не так…

Зарулив на стоянку и выключив двигатели, мы обомлели… Остановившие свой бег лопасти несущего винта представляли собой зрелище ну очень впечатляющее… На каждой лопасти по пятому отсеку с мясом была выдрана обшивка, оголившая трогательные в своей беззащитности соты наполнителя. Титановые (!) лонжероны имели вмятины солидной величины. Оборванные концы проводов системы обогрева торчали наружу. Стало ясно, что весь дорогостоящий дефицитный комплект лопастей выведен из строя, все пять штук. Сохранить это в тайне уже не удастся. Мгновенно черные мысли недавним самумом завертелись в голове. Вот тебе и руководитель хренов, приведший своих учеников на войну! Вот тебе и личный пример! Вот тебе и высокая должность замкомэска, которую ты занял в столь молодые годы без высшего образования! Теперь скажут — ну что, выскочка, допрыгался?! Вот тебе и твой первый класс, который снимут, или в лучшем случае понизят до второго, как пить дать! А главное, ведь отстранят от полетов!!!

Как жить?!!

Обуреваемый столь невеселыми мыслями, на подгибающихся ногах бреду я в поисках командира полка, незабвенного Павлова Виталия Егоровича, которого за глаза величали мы Батей за строгий нрав и заботливый характер, так уж в нем все это по-командирски сочеталось. Надо же доложить ему о случившемся и выслушать в ответ заслуженный приговор. Ей-богу, расстрел бы показался в этот момент избавлением от мук душевных!

Командир, в благодушном настроении выйдя из столовки после сытного обеда, взглядом наткнулся на согбенную фигуру и мгновенно все понял. Моментально вместо улыбки на лице образовалось самое суровое выражение, не сулившее ничего хорошего. Пугано, мямля и запинаясь, доложил ему о случившемся. «Что, весь комплект лопастей?!!» — вскричал командир. И понеслось. На протяжении краткой, но весьма эмоциональной и доходчивой лекции об особенностях осмотрительности при подборе площадок с воздуха, я все ниже уходил под землю, вжимаемый в грунт по самые уши напором командирского гнева.

Казалось, преисподняя совсем уже рядом. Котлы из ее оборудования уже казались желанными, лишь бы экзекуция поскорее закончилась. Но завершилась она самым неожиданным для меня образом. «Ну, и что ты здесь стоишь, как нищий на паперти! Я, что ли, за Меринским полечу, чтобы его обратно доставить?!! Бери другой борт и лети за ним, они уже звонили. И попробуй только мне еще чего-нибудь сотворить!!!» Ну, это я уже на бегу услышал, боясь изменений в полученной команде.

Можно было бы остановиться и на этом месте. Но история имела некоторое продолжение.

Прилетев в знакомый район, я, конечно, уже не полез в пыльный мешок, а спокойно посадил свою пару на дорогу Кабул — Газни. Ничего, пройдутся немного пешком большие начальники, целее будут. Не обращая внимания на перекрытое нами движение по дороге, возмущенные вопли водителей грузовиков-«бурбухаек», мы с невозмутимостью верблюдов поджидали своих сановных пассажиров. Наконец показались и они. Выскочив из работающей вертушки для доклада, я снова был удостоен внимательного взгляда Меринского. Спросив, тот ли экипаж его высаживал, и получив утвердительный ответ, он удовлетворенно кивнул и занял со свитой место в грузовой кабине.

После экстремальной посадки предстоящий взлет с полотна шоссейной дороги казался детским развлечением. Однако, присмотревшись внимательнее по курсу взлета, обнаружили мы электропровода, натянутые поперек дороги. Этого еще не хватало! Но ведь у нас «эмтэшка», супервертолет, только что полученный на вооружение и потрясавший всех своими данными. Конечно, перепрыгнем мы через эти самые проводочки! Начинаю взлет. Чувствую, что от жары мощность движков не та. Да и зарегулировали, наверное, машину техники, не разгоняется никак.

Вот мне уже кажется, что провода сейчас пересекут линию нашей глиссады. Проще говоря, столкнемся мы с ними. Да что же это такое, ну почему так много в один день, да именно со мной и с этой злосчастной группой? Ну а взлет-то идет и что-то надо предпринимать. Тут я вспомнил, как некоторые пилоты делились опытом. Что, мол, во время взлета в тяжелых условиях, когда явно требовалась дополнительная тяга винту, то применяли они дачу левой педали. Якобы тем самым разгружается хвостовой винт и драгоценная дополнительная тяга кратковременно достается несущему винту, что позволяет перепрыгнуть препятствие на взлете. Обрадовавшись столь своевременно пришедшему на ум воспоминанию, я не то что дал, а только подумал дать левую педаль. Что тут было! Вертушка мгновенно, как норовистый конь, вошла в неуправляемое левое вращение, слегка вспухнув, правда, и оставив позади себя проклятые провода. Спасла мгновенная реакция, заставившая меня инстинктивно сунуть ручку вперед до упора, до приборной доски! Машина, сделав разворот на сто восемьдесят градусов, вышла в горизонтальный полет! А нам как раз туда и надо было лететь, в этом направлении, курсом на Кабул.

Немного отдышавшись, посмотрел я на экипаж. Судя по их безмятежным лицам, они не поняли, что происходило. Не стал я их разубеждать в полете, приказав усилить осмотрительность и внимание к приборам, боясь, что жаркий во всех смыслах денек преподнесет еще какой-нибудь сюрприз. Только на земле, разбирая полет, до них дошло, что было и что могло бы быть. Они-то подумали, ух какой лихой маневр командир закрутил, чтобы на курс выйти и от проводов уйти.

Да, негативный опыт иногда бывает даже ценнее обычного!

(обратно)

ЛЮБОВАНИЕ

О, Господи, как же ты прекрасна!

Ты так совершенна, что явно ощущается, что рука Господня довлела над теми, кто тебя создавал. Этот плавный изгиб бедра, изящно переходящий в бесконечное продолжение, сводит с ума своей уверенной завершенностью. Приливы манящих выпуклостей надолго останавливают на себе взгляд.

Прямая линия спины как бы приглашает возложить на нее твердую мужскую руку и пригласить на танец. Возможно, это будет танго…

Волнующая вздыбленность хвоста будит воображение…

Но гордая стать, осанка королевы, даже когда ты стоишь, не допускает даже намека на возможное небрежение при обращении с тобой, панибратство, непочтительность…

Поступь твоя легка, естественна, чуть небрежна…

Голос твой нежен и вместе с тем мощен, тебя слышно издалека, и он отличим от многих других…

Тобой могут владеть многие, но лишь немногим ты раскрываешься до конца, утаивая многие свои секреты и оставаясь непредсказуемой для непосвященных в самые неожиданные моменты…

На совершенство можно любоваться бесконечно, оно не утомляет. Как может надоесть созерцание реки, неба, огня в очаге?

Когда я увидел тебя впервые? В семьдесят третьем? Сколько ж лет прошло, а ты все так же юна, задорна, всем нужна, а изменяешься только в лучшую сторону. Как только тебе это удается? Я ж говорил, это точно Боженька был где-то рядом, когда тебя создавали. Я по-прежнему тебя люблю. Нет, не по-прежнему, и не я один. С годами любовь проходит этапы своего развития, как хорошее вино выдержку. От пылкости юношеского увлечения до зрелого, налитого годами совместно пережитых чувств ощущения в груди, что там есть место, в котором покоится нечто очень весомое.

Живи же долго, не падай, моя «восьмерочка»!

(обратно)

АЭРОЩЕНОК

Ветеранам-авиаторам, ныне здравствующим и навсегда улетевшим, посвящается.

Ну сколько можно?!!

Валерка Новиков, молодой командир экипажа, сидел в классе предполетных указаний среди множества других летчиков полка и рассеянно слушал монотонный ритуальный бубнеж должностных лиц относительно сегодняшних полетов.

Порядок докладов и их последовательность четко расписаны в летных документах, наставлениях, инструкциях, коим несть числа, повторяются изо дня в день и носят характер непременной обязательности, без которой нет дороги к взлетке, но, боже мой, какой же нудной кажется эта неумолимая необходимость!

Ну вот наконец командир полка произнес заключительную фразу в заклинаниях: «Счастливых полетов, товарищи офицеры!» Толпа в летных комбезах разом встала, выдохнула облегченно и без суеты потянулась к выходу, чтобы вдохнуть свежего воздуха, затянуться сигаретой, прислушаться к последним минутам тишины, разлитой над аэродромным полем, которая неминуемо скоро взорвется под напором десятков мощных авиационных двигателей и с размаху рубящих воздух несущих винтов.

Валерка одним из первых вырвался из душного класса (ну прям как в школе) наружу и едва не задохнулся от хлынувшего в легкие апрельского воздуха, густо настоянного на запахах свежей травы, обновленной после долгой зимы тайги и неповторимого парфюма аэродрома: сложной смеси ароматов выхлопов техники, керосина, масел и еще бог знает чего, что составляет тот неповторимый букет, который волнует каждого авиатора, заставляя учащенно биться сердце и выделять адреналин.

Рыскнув глазами по стоянке, Валерка нашел вертушку, на которой предстояло сегодня летать, и энергичной упругой походкой устремился к ней, как завидевший любимую девушку в назначенном для свидания месте молодой любовник.

Его летчик-штурман (правак в просторечьи) Костя Казимиров, в этом году закончивший училище паренек, ненамного отличавшийся и по возрасту да и по опыту от командира, едва поспевал за ним, не понимая необходимости той спешки, с которой он вынужден был передвигаться.

Но Валерка по мере приближения к машине все ускорял свои шаги, охваченный истомой от чувств, заполнявших все его существо.

Вот она, красавица, стоит, ждет его, поблескивая на солнце свежеокрашенными боками. Горделиво приподнятый нос стеклянной кабины, совершенные формы корпуса машины с плавными обводами, нависающие над всем этим великолепием упругие лопасти, многообещающе покачивающиеся под напором свежего ветра… Это совершенство воплощенной в металл человеческой мысли, концентрация чувств гения, сотворившего невообразимо прекрасное чудо, которое язык не поворачивается назвать холодным словом «техника», повергало молодого пилота в состояние, близкое к эротическому восторгу каждый раз, когда он видел ее, такую желанную и теперь уже доступную. Он мог бесконечно любоваться ею и не пресыщаться совершенством ее форм. Казалось, да нет, не казалось, он улавливал перемены в ее, вертушки, настроении, то сиротливо прикрывающейся лопастями от нудного осеннего дождя, то зябко кутавшейся под чехлами от мороза, то весело поблескивающей стеклами блистеров под весенним солнцем.

Вот и сегодня, уже почти подбегая к поджидавшей его любимице, Валерка уловил ее приподнятое настроение. Ну как же, только вчера с регламентных работ, вымытая снаружи и внутри, ей тоже не терпелось, размяв на рулежке свои железные суставы и мускулы, ввинтиться в небо, ощутив упругость воздушных струй, рыхлую податливость облаков, щекочущие пальцы дождя…

Бортовой техник Ваня Смыков, переминавшийся у борта, завидев приближающегося командира, приосанился, подобрался и, заняв менее расхлябанную позу, обозначавшую уставную стойку «смирно», доложил о готовности машины к полетам.

Положенный в таких случаях доклад приятно пощекотал самолюбие молодого командира, не привыкшего еще к проявлениям сдержанного почтения, принятого у подчиненных в авиации.

Обойдя вертушку со всех сторон, потрогав ласково за чувствительные ее места (без панибратства, а так положено), экипаж неспешно занял свои места в кабине.

С приборных досок приветственно сверкнули стекляшками циферблатов приборы. Рычаги, тумблера, педали с привычных мест услужливо подставили себя для рук, ног, пальцев. Солнышко, вынырнув из-за тучки, своим лучом нежно провело по щеке, приободряя пилота и приглашая его к действию. Валерка, пристегнувшись привязными ремнями, поерзав на кресле, почувствовал себя как в обжитой, удобной и уютной квартире.

Мысленно прокрутив в голове предстоящий полет, он ощутил, как внутри его рождалась, росла и крепла, требуя выхода, огромная сила, рвущаяся вверх, туда, подальше от земли, увлекающая за собой жалкую телесную оболочку. Жажда полета уже заполнила собой все его сознание, поглотила целиком…

В памяти сами собой всплыли картины прошлых, уже свершившихся вылетов, в которых судьбой дана была возможность прочувствовать эту неохватную ширь простора, от которого дух захватывает, пьянящее ощущение движения, не требующего усилий, в среде, не доступной другим… Этот украденный у птиц, врученный им Создателем дар вознесения над землей, рождающийся где-то внутри ритм движения в воздухе, наполняющий душу человека и машины счастьем и умиротворением. Все наносное, суетливое и будничное остается там, внизу. Чем выше, тем чище в воздухе и на душе. Мудрые люди эти ламы, которые свои храмы строят высоко в горах, чтобы быть ближе к Богу. Так авиаторы повыше них забираются, значит, они еще ближе к Всевышнему? Ну да, и милостью своей он одаривает чаще, но и, если что, карает быстрее. За все надо платить. Сверху не видно гадости на земле, и чем выше подняться, тем она прекраснее, величавее, обширней… НО… тем все более настойчиво приглашает она снова вернуться к ней, к матери, рождающей все сущее на этом свете, сколько «не витай в облацех». Да и куда ж мы денемся? При любом раскладе, встреча с землей неизбежна…

Не в силах больше сдерживаться, Валерка потянулся рукой к панели запуска и вдавил кнопку стартера. Где-то сзади хлопнула заслонка, и сжатый пускачом воздух с шумом ворвался в горловину двигателей. Вертушка, как расколдованная красавица, ожила, сначала робко, а потом все быстрее замахав руками-лопастями, покачиваясь на ногах шасси. И вот уже над головой засиял сверкающим нимбом раскрученный винт, победным рыком заполняя окрестности. С шипением и свистом своей драконьей песни ему вторили движки, и вся машина, пританцовывая, рвалась с тормозов вперед, туда, где ждала ее родная стихия.

Валерка, сдерживая порыв вертушки, плавно отпустил тормоза. Улавливая шельмоватое стремление машины разогнаться, он был настороже. Вертушка, почувствовав твердую руку ведущего ее к взлетной площадке пилота, присмирела, пошла плавнее, спокойнее, откладывая проявление своей мощи на потом, которое, она знала, обязательно сегодня случится, а вот уж тогда она покажет, что может и что умеет.

Еще несколько минут томительного ожидания своей очереди на взлет, и вот наконец они занимают стартовую позицию.

Быстрой скороговоркой Костя-правак зачитывает контрольную карту, экипаж еще раз, зыркнув глазами по кабине, убеждается, что вроде ничего не забыли включить, что все рычаги, кнопки, тумблеры, стрелки приборов находятся в нужном положении и можно взлетать.

«Ну, держись, щас я тебе покажу-у-у-у-у», — взвыли на пару движки с винтом. Вцепившись в рычаги, Валерка вместе с машиной напрягся всем телом, и плавно, нежно, вкрадчивым движением зажатого в левой руке рычага шаг-газ вверх пригласил машину к полету. Вздрогнув, послушно следуя за этим движением, вертушка отозвалась, отделившись от земли, как отлипает от стенки сельского клуба девушка, которую за руку парень ведет танцевать. Вначале неуверенно, а потом все более смело ввинчиваясь в прохладный утренний воздух, машина зависла, пробуя запасы своих сил, рулей, пытаясь понять, хорошо ли ей сегодня в полете. Вроде все нормально. «Уф-ф-ф», припав лапами снова к земле, выдохнули амортстойки шасси. Ну что ж, можно и порезвиться, завиляв хвостом на воздушной подушке, дала понять пилоту вертушка. Запросив разрешение на взлет, получив добро, Валера устранил последние препятствия. Уверенным движением рычагов повел машину вперед, одновременно набирая высоту и заставляя землю раскручиваться под себя. ВСЕ! Мы в воздухе! Теперь, пусть на какое-то время, мы — небожители. Сдерживая поднимающийся в душе восторг, лишь на мгновение поддавшись искушению, Валерка кинул взгляд на открывшуюся красоту панорамы безбрежной тайги, заполнившей все обозримое пространство, и вперился глазами в приборы, стараясь удерживать их стрелки на нужных местах. Та-а-ак, скорость, авиагоризонт, вариометр. Скорость, авиагоризонт вариометр, курс. Скорость, авиагоризонт, вариометр, высотомер.

Мягкими, нежными движениями ручкой он удерживал стрелки «в куче», стараясь, чтобы их отклонения были минимальны, «по нулям». Эту чистоту пилотирования ему привил с курсантских времен первый в его жизни инструктор. Хороший человек, спасибо ему. Память непроизвольно метнулась назад, во времена, когда состоялась его первая встреча с винтокрылой машиной…

Это был Ми-1, первый отечественный вертолет, имевший практическое значение, то есть летавший по-настоящему. Когда со своим товарищем, Славкой Тороповым, они, только что надевшие курсантские погоны пацаны, прокрались в ангар, где стояла эта стрекозка, то, завидев ее, буквально остолбенели. Невероятное изящество, утонченность форм, гармоничность всех ее частей завораживали.

Грация балерины, с какой она двигалась на земле, а особенно в воздухе, приковывала взгляды. Легкость, с которой она непринужденно вспархивала с летного поля, позволяла сравнить ее с эфемерным насекомым. НО! Когда в первый раз Валерка, подбадриваемый инструктором, сидящим сзади со вторым управлением, попробовал управлять ею, то она показала ему, какой своенравный характер у этой капризной красавицы. Всего-то и хотелось для начала немного повисеть невысоко над землей. Но машина, как норовистая кобылица, отказывалась подчиняться, мотая корпусом в разные стороны, пытаясь выбросить его из кресла. Паника тогда охватила Валерку. Как же так, подумалось ему, ну вот она двинулась назад, я отдал ручку от себя, должна ж она остановиться. Нет, издевательски виляя задом, вертушка продолжала вздыбливать нос. Вдруг, без всякой паузы, стремительно скаканула вперед, не обращая никакого внимания на натянутые взятием ручки на себя поводья. Уловить логику ее движений, попасть в ритм этого бешеного танго, соразмерить движения рук и ног при управлении никак не удавалось. Если бы не инструктор в тот момент… Никогда не забудет давешний курсант чувства стыда, горечи от осознания собственной никчемности от того первого свидания с небом. Подумалось: «Видать, не дано мне это, никогда не оседлать эту лошадку. Рожденный ползать…»

Вечером, обмениваясь в казарме с товарищами впечатлениями от первого полета, Валера вдруг услышал и от других такие же высказывания. Это его несколько приободрило. А затем началась кропотливая, трудная, до седьмого пота, работа вместе с инструкторами над покорением винтокрылой красавицы. И надо ж тому быть, постепенно, раз за разом, она становилась все более покладистой, предсказуемой, послушной. Через какое-то время установилось взаимопонимание, и Валерка вылетел самостоятельно, причем первым в группе. Какое это было счастье — в первый раз одному полететь! Это как еще раз родиться! Ну да, ведь при этом рождается его величество ЛЕТЧИК! Ему хотелось орать с высоты, видя внизу махонькие фигурки людей, спешащих по своим делам: «Эй, смотрите, это ж Я лечу!!!»

Потом было много еще чего, но этот день Валерка, как и каждый пилот, в мельчайших подробностях запомнил на всю жизнь… А между прочим, с их курса нескольких пацанов отчислили, как не сумевших освоить вывозную программу перед самостоятельным вылетом. «Рожденный ползать…»

«Ну, ладно, не отвлекаться!» — мысленно приказал себе Валерка и снова посмотрел на приборы. Так, все в порядке, теперь осмотреться перед разворотом. Никто не подходит со стороны к кругу полетов? Да вроде никого не видно. Поехали в разворот. Чуток отклонив ручку и одновременно педаль в сторону разворота, поддержав шагом машину в горизонтали, Валера ввел ее в разворот, красиво изогнув траекторию полета. Вертушка подчинялась его воле, послушно выполняя все команды, отданные управлением. Сколько труда понадобилось, чтобы, не думая, естественно и одновременно передвигать рычаги и педали на строго дозированную величину, при которой вертушка летит как надо! Так человек во время ходьбы не думает, какие мышцы на ногах ему сейчас напрягать, а какие расслабить. Но сколько пота нужно пролить да шишек набить, чтобы появилось оно, это умение!

«Она слушается, слушается», — пело все в душе у Валерки. Удовольствие от обладания сложной, мощной машиной все росло.

Казалось, сейчас он может все. Полететь куда угодно, сесть, где захочется, пронестись над самой землей, взмыть на немыслимую высоту, раздвинуть руками облака, заглянуть за солнце, вспугнуть луну и растормошить океан… Эй, эй, эй, эк, куды тебя занесло, опять призвал он себя к порядку. Ну-ка, вон полоса посадочная показалась, давай повнимательнее, поточнее на нее надо выйти.

Планета, все увеличиваясь в размерах, подступала ближе и ближе.

Уже пискнул радиовысотомер (РВ), установленный на высоту прохода ближнего привода. Так, теперь скорость надо гасить. Какой там ветер? А, десять метров встречный, спасибо, господин руководитель полетов, за предупреждение, значит, попозже начнем ручку на себя драть. Вот так, мимо посадочных знаков не проскочим, теперь уже точно. А дальше — контроль за высотой, уже по РВ, он на этом этапе точнее показывает. А вон и Саня Трегубенко на пересадку шлепает, воротник поднял. Знает, шельмец, что сейчас струей от винта ка-а-а-к дунет! Слабое удовольствие получить пылью в морду. Не отвлекаться. Сейчас самый ответственный момент. Посадка. Правую ножку. Еще. Догасить скорость. Плавно, как прибывающий на перрон курьерский поезд, подходим к знакам. Зависаем. Зависаем. Эй, куда ты! Я ж сказал, ЗАВИСАЕМ!!! Туды ее в качель! Чуть не проскочили. Видать, ветерок не ко времени стих. Ну ничего, успели, а подлянку эту запомним, в следующий раз не купимся. Осталось опустить машинку вертикально к земле, вернуть, так сказать, в исходное состояние. Ниже. Ниже. Еще. Оперлась струей от винта на воздушную подушку, елозит, упирается, не хочет снова на землю, просит еще порезвиться. Обязательно. В следующий раз. Вон Саня уже заждался, стоит поодаль, переминается с ноги на ногу, воротником от пыли, поднятой тобой, прикрывается. Сейчас уже он тебя приголубит в своем полете. Так, нащупала правым колесом землю? Коснулась? Теперь остальные плавненько поставим, да так, чтобы балка не качнулась, это будет чистенькая посадка, культурная, как завещал нам с тобой великий первый инструктор. Ну вот и ладушки, молодец! Мы еще увидимся!

(обратно)

АЭРОВОЛК

Ну сколько ж можно?!

Подавив нахлынувшее раздражение, Виктор Афанасьевич Зиновьев заставил себя внимательно слушать предполетные указания, автоматически отсеивая дежурные фразы и напрягая слух в нужных местах. Это умение улавливать главное в докладах развилось у него благодаря почти тридцатилетнему опыту службы в авиации. Ведь сколько их было, этих самых предполетных указаний, да и самих полетов…

Виктор Афанасьевич был старым, опытным командиром экипажа вертолета, как говорится, воздушным волком, избороздившим небесные просторы над полями как нашей необъятной Родины, так и за ее пределами. Ну там Афганщина, Неметчина немного, азиатское подбрюшье уже новой России и прочая, и прочая, и прочая. Теперь вот здесь, в самом центре отечества, доживал он свой служебный век, готовясь к уходу в запас по выслуге лет. За свою многолетнюю службу заработал он кучу орденов, благодарственных грамот, других поощрений и знаков признания от командования. Дослужился до звания майора, хотя некоторые его однокашники были и в чинах, и званиях, но…

Оставаясь в должности старшего командира вертолета, он не стремился влезть на очередную ступеньку служебной лестницы. Ну да, предлагали, и не раз, но он все отказывался. Не хотелось обзаводиться административным балластом, мешающим отдаваться целиком любимому занятию — просто летать. А потом и перестали предлагать, не в том, дескать, возрасте. Можно было, конечно, командиром звена перед пенсией заделаться, чтобы оклад побольше урвать, влияющий на будущее пособие. Но почему-то не захотелось Афанасьичу сучить ножками на старости лет, умильно заглядывая в глаза молодому комэску, по возрасту годящемуся ему в сыновья. Не стал он пользоваться и протекцией, образовавшейся с занятием ну очень высокого поста в штабе авиации округа его бывшим товарищем по училищу и первым лейтенантским годам Вовкой Чаплиным по кличке Чапа. Ну это тогда, конечно, его так кликали, а сейчас величают «товарищ генерал-майор».

Зато уважают Виктора Афанасьевича все. И начальники, и подчиненные. За спокойный нрав, за крестьянскую неспешную основательность и мудрость, непоказную скромность и уверенное достоинство, с которым он одинаково ровно держал себя со всеми.

Уважали его и за высочайший профессионализм, которого он достиг, летая на одном типе вертушек всю свою жизнь, постигнув ремесло пилота до тонкостей. Конечно, другой, и на метле всю жизнь пролетав, так и останется дилетантом, но тут еще и природа не обидела, подарив нужные для этого дела качества.

Говорят, товарищ Бах был не только гениальным композитором, но и прекрасным исполнителем своих произведений. Так вот, когда одна из восторженных почитательниц после концерта выразила восхищение его игрой на органе, тот ответил ей: «Мадам, нет ничего проще. Надо всего лишь в определенное время нажимать нужные клавиши». Наверное, так и в любом деле, мастерство не пропьешь!

И вот теперь служба его заканчивалась. Сегодня ему предстояло выполнить последний полет в своей жизни, завершающий летную карьеру.

Тяжко вздохнув, Афанасьич неспешно побрел из класса на стоянку, думая о том, что проделывает этот путь в последний раз.

Как быстро все пролетело. Вроде и недавно лейтенантиком носился он по аэродрому, как глупый щенок, впервые выпущенный порезвиться на луг и ошалевший от нахлынувших на него новых ощущений. Потом — взросление как профессионала, зрелость и, наконец, старость… Здесь, на этом пропахшем керосином поле, прошла большая часть его жизни. Дом, семья — это все здорово, конечно, без этого нельзя, надо же куда-то приходить после полетов. Но основное место в его жизни — здесь, на огромной поляне, застланной бетонными рукавами рулежек, заплатками стоянок, между которых вольготно раскинулись зеленые травяные ковры. Здесь, где особый запах имеет ветер, подгоняемый десятками раскрученных винтов. Где многоголосная симфония звуков громогласно и властно давит на уши. Где хаотично, для взгляда непосвященного, движутся в разных направлениях люди, машины, вертолеты. На самом-то деле все это вавилонское столпотворение подчиняется строгим законам, и не дай бог их нарушить. Но он-то их знает и поэтому чувствует себя как рыба в воде, на своем основном месте…

Пока Афанасьич прожевывал в мозгу эти невеселые мысли, ноги сами собой привели его на стоянку, к борту, на котором предстояло сегодня лететь.

Машинка была под стать ему, старенькая, заканчивающая свой век. Через месяц — на списание по календарному сроку эксплуатации. Свисающие лопасти пожилой вертушки печально покачивались и периодически, под напором налетевшего ветерка, почтительно кланялись подходившему к машине командиру экипажа.

Вид ее выцветших на солнце, ободранных струями дождей бортов навевал мысли о бренности существования всего на земле.

Потеки масла с шарниров втулки винта жалостливыми слезами капали на землю. Лужица керосина под внешним баком заставляла старушку стыдливо поджимать стойки шасси, пытаясь прикрыть следы своей немощи. Паутина мелких трещинок на блистерах морщинами на усталом лице отметила почтенный возраст аппарата.

«Ну, здравствуй», — мысленно обратился к вертушке Афанасьич.

Как ты? Ничего? Выдержишь сегодня? Не бойся, на этот раз тяжестей не будет, никакой внешней подвески, десанта, бочек с керосином внутри и прочего грузового хамства. Так, терренкур двух стариков на природе и ничего больше. Ласково проводя шершавой ладонью по обветшавшему железу, пилотяга степенно, по многолетней привычке обошел машину кругом, заглядывая в нужные для контроля места. Так мужчина, находясь даже в пенсионном возрасте, обязательно посмотрит вслед проходящей женщине, рефлекторно отмечая ее достоинства. «Старость — это когда вид проходящей мимо красивой женщины будит не надежду, а воспоминания», — вдруг некстати полезла в голову Афанасьичу кем-то оброненная фраза. Усмехнувшись, он кряхтя полез в кабину.

Там все было на своих местах, как и тридцать лет назад.

Ну там пара пультов поменяла свое содержание из-за последующих модификаций, но главные органы управления и приборы, определяющие неповторимую индивидуальность этой машины, остались на своих местах.

Надев привязную систему парашюта, вжатого в сиденье, и пристегнув привязные ремни, Афанасьич что-то задумался.

Перед ним поплыли картины давно минувших дней. Всполохи памяти стали высвечивать ему один за другим эпизоды его летной биографии, насыщенной всякими, не всегда приятными, событиями.

Вот он, еще юный лейтенант, сдает проверку техники пилотирования самому комэску, пожилому, уважаемому человеку по фамилии Субоч. По-белорусски субоч — это филин. Да и внешне он походил на эту птицу. Широколицый, с оттопыренными ушами, кряжистый, он даже по земле ходил как-то боком. Зато летал, как Бог, ну или, по крайней мере, как птица. Боялись его подчиненные и уважали. Суров был, но справедлив, как и положено командиру.

Помнится, когда с ним, сидящим на инструкторском сиденье, выруливал, а потом взлетал, коленки от страха и напряжения подрагивали. А потом, когда ритм полета захватил и заставил позабыть обо всем, не относящемся к делу, волнение куда-то ушло, руки-ноги стали автоматически двигаться, подчиняясь инстинктам и уже к этому времени выработанным рефлексам, заменяющим недостающий опыт в деле летания. Получилось вроде неплохо. Комэска на разборе тогда впервые похвалил его и запомнил этот полет. К молодому пилоту стали приглядываться начальники, все чаще планировать полеты по программе подготовки командира экипажа. Говорят, что самый длинный путь у летчика — между правым и левым сиденьем. Дело в том, что на левом восседает командир экипажа, а на правом, соответственно — летчик-штурман, или «правак». У некоторых эта дистанция не преодолевается до пенсии. А его тогда назначили командиром быстро, всего через три года сидения на правой чашке.

А вот другая картинка всплыла в памяти. Он, уже слегка оперившийся летчик второго класса, летит в свинцовых апрельских тучах по учебному маршруту. И надо ж ему тогда умудриться попасть в жуткое обледенение, которого отродясь не было в тех краях.

Ну и ото льда, попавшего в воздухозаборник, захлебнулся один из двигателей. Оставшийся движок наотрез отказался тянуть вертушку в горизонтальном полете на родной аэродром, до которого было рукой подать. Пришлось садиться на замерзшее болото с кочками по полметра. В инструкции нет методики посадки на неровную поверхность. Пришлось полагаться на летное чутье и возможности машины. Сели они тогда на одном движке ювелирно, по-грачьи, примостившись на крохотном пятачке между деревьев. Когда вылезли из кабиныосмотреться, залюбовались тусклым блеском толстенного слоя льда, покрывшего вертолет, как елочную игрушку.

А вот в панораме памяти нарисовалась «ридна Афганщина»… Мелькание острых, как ножи, склонов гор во время полета на спасательной операции. Тогда при высадке десанта в Панджшерском ущелье сбили несколько наших экипажей. Пришлось вытаскивать и живых, и мертвых непосредственно из-под носа противника. На земле что птица, что вертушка чувствует себя уязвимой, беззащитной. А тут духи лупили со всей дури в упор.

Спасибо машинке, выдержала. Взлетали из ущелья с перегрузом, с простреленными движками и редуктором. Как дошли до аэродрома, одному Богу известно. Когда вернулся в Союз, свечку ему поставил.

Чернобыль. Тьфу, при одном воспоминании о нем во рту появляется свинцовый привкус…

Кавказ. Полные ужаса глаза стариков, женщин, детей, эвакуируемых из зоны «межнационального конфликта».

На вертолетчиков они смотрели, как на ангелов-спасителей, поднимающих вверх из ада. Запомнилась одна чернявая маленькая девочка, умоляюще тянущая к нему, сидящему в кабине, свои ручонки… Впервые он тогда нарушил инструкцию, вывозя из-под обстрела людей в грузовой кабине ровно столько, сколько смогло уместиться, стоя впритык друг к другу. Как в трамвае…

Череда похорон. Сбитые в бою товарищи. Погибшие во время катастроф друзья. Ушедшие навсегда ровесники, учителя, родители…

«Ну что, командир, на запуск?» — вернул в происходящее Афанасьича голос бортача Вани Смыкова. Зиновьев молча кивнул головой и, отметя в сторону все постороннее, привычно погрузился в череду манипуляций с тумблерами и переключателями, сопровождающими процесс оживления застоявшейся вертушки.

А в воздухе он почувствовал себя легко и свободно.

Утихла боль в позвоночнике, порожденная напастью под названием «остеохондроз», вечной спутницей вертолетчиков. Остались внизу, на земле, проблемы с устройством внука в детсад. Груз прожитых лет, пот, кровь и слезы остались за кабиной. Он снова почувствовал себя «вьюношей», свободным от всего.

Ну-ка, ручку влево и на себя, педалькой чуть придавить и… пошли-и-и-и. Боевой разворот. Оп-п-п-а-а-а. Наверху. Ручку от себя. Прямо. Педали выровнять. Пикирование. Приборы? Начхать. Не глядим. И так все понятно. Потом глянем. Ручку вправо. Теперь на себя. Шаг вниз. Еще. Правую педаль засуропить до упора. Форсированный разворот. Что это, Ваня, щека у тебя задергалась? Не боись, не уроню, ни машину, ни тебя, бортача. Вот так. Скорость. Вот тут мы придержим, и никуда она не уйдет. О как! Ну что, правак, красиво? Учись, засранец, пока я жив, так тебе никто не покажет, чтобы все на местах было, как на полочках. А вот этого ты никогда больше не увидишь, воронка называется. Опа-па-па. Шо, ошалел? А вот хвостом наружу. Это тебе не на Яке спортивном, это только вертолет могет. И даже может. А хвостом вперед ты на самолете пробовал? Вот то-то же.

А то списали с истребителей на вертушки, и ты потух? Да нет, брат, у нас острых ощущений поболее будет. Ну-ка, где скорость больше ощущается, на высоте десяти тыщ, при девятистах по прибору, или на двадцати, с двухсот пятидесяти? Че ноги под сиденье вжал? Мы и на пяти в Чечне ходили. Очень потому что жить хотелось, а не от хулиганства. Опять же, истребитель, он, как снаряд, выпущенный из пушки, — заранее всегда предопределено, откуда взлетит и куда сядет. Мы же действительно подобны птицам, к аэродромам не привязаны, куда с высоты заприметим сесть, туда и сможем. Запросто.

Ну вот. Задание в зоне закончил, прошу вход в круг к третьему. Понял, разрешили…

Топаем домой. Тогда, в семьдесят третьем, заканчивая курсантские полеты, он так же возвращался после крайнего полета на аэродром на Ми-1, четко осознавая, что больше на этой милой маленькой машинке полетать не доведется. Знал, что впереди — другое время, другая техника, другие полеты…

С оттенком светлой грусти в душе он старался впитать в себя ощущения этого полета, старательно запоминая запахи, звуки, вибрации, виды, открывавшиеся из кабины, и сам образ чудесной красавицы-машины, остающейся навсегда в уже прошедшем времени, которому она принадлежала. Так и сейчас, стараясь по капле выпить до конца мгновения полета, отпущенные ему судьбой, он жадно поглощал, распахнув навстречу все свои чувства, теперь уже последние крохи счастья пребывания в небе…

Толчок. Земля… Ну вот и все…

Прощай, вертушка. Еще увидимся. Во сне. Говорят, после увольнения часто во сне летают… Или… Не знаю, есть ли у машин рай, куда их души попадают после разделки, но ты его точно заслужила…

Прощай!..

Виктор Афанасьевич Зиновьев умер через два года после увольнения в запас. Отказало сердце.

(обратно) (обратно)

Александр Тамоников Карательный отряд

Часть первая

Глава 1

Северо-восток Афганистана. Окрестности селения Шаристан. Район дислокации советской военной базы.

Среда, 5 июня 1985 года. 16.05.

В штабном модуле командира N-ского гвардейского мотострелкового полка подполковника Дашкевича за столом совещаний собрались: начальник штаба восковой части майор Савельев, командир роты материального обеспечения капитан Свистун, его заместитель по политической части старший лейтенант Баженов и командир 1-го взвода 3-й мотострелковой роты старший лейтенант Залепин.

Убедившись, что все вызванные на экстренное совещание офицеры явились, подполковник обратился к ним:

– Товарищи офицеры. На следующей неделе батальону полка предстоит боевой выход в Ширванское ущелье. И сегодня на базу вертолетами должны были быть доставлены боеприпасы для обеспечения рейда подразделения в горы. Но обе «вертушки», направленные к нам, в 14.00 подверглись обстрелу зенитно-ракетными комплексами «Стингер» в квадрате… В результате обстрела «Ми-8» уничтожены. Машины сгорели, пилоты погибли, а мы лишились арсенала, необходимого для проведения плановой, боевой операции. Понятно, что если в непосредственной близости от базы, на перевалах, объявились вражеские зенитчики, то воздушный путь к нам из центра закрыт. По духам уже работают десантники соседней штурмовой бригады, они выкурят моджахедов из названного квадрата, но на это потребуется время. Мы же ждать не можем. Посему командир дивизии решил доставить боеприпасы собственными силами полка. Это означает то, что на склады должна отправиться колонна нашей части. Неполный взвод роты материального обеспечения в сопровождении подразделения прикрытия. Поэтому я и вызвал командование роты материального обеспечения с офицером третьей мотострелковой роты.

Командир полка взглянул на начальника штаба:

– Алексей Сергеевич, доведи до офицеров задачу, которую им предстоит выполнить!

Поднялся майор Савельев и, вытянув на всю длину телескопическую ручку-указку, заговорил:

– Колонне из девяти автомобилей в сопровождении мотострелкового взвода старшего лейтенанта Залепина предстоит совершить марш по маршруту: База – Шаристан – Сайнабад – Тургунский перевал – Тургун – Кердевер, где и сосредоточены дивизионные склады. Ну, и, естественно, загрузившись, вернуться обратно. Протяженность маршрута в одну сторону 67 километров.

Автомобилисты и взводный мотострелковой роты переглянулись. Командир РМО поднял руку.

– В чем дело, капитан? – спросил подполковник Дашкевич.

– Разрешите задать один вопрос?

– Ну, если один, то давай, а вообще не вам мне объяснять, что для вопросов время после основного доклада. Спрашивай!

Капитан также поднялся:

– Насколько мне известно, после того, как в прошлом году на этом маршруте в пропасть сорвалось сразу несколько машин части, через перевал колонны перестали пропускать. Почему вновь решили открыть дорогу через Тургун? Ведь это же кошмар, а не трасса. Я водил по ней взвод, и только чудом тогда удалось избежать потерь. И вдруг вновь ехать через перевал, когда есть дорога по ущелью, что в десяти километрах севернее базы. Да, при использовании объезда протяженность маршрута увеличивается, но ехать по объездной дороге безопаснее, чем подниматься на перевал и спускаться с него по серпантину. Там только на вершине ровный участок дороги длиной метров триста, а так узкая каменка, ограниченная с одной стороны скалой отвесной, с другой – пропастью. Стоит бойцу зазеваться, и машина слетит в бездну.

Начальник штаба согласился:

– Да, действительно, с прошлого года дорога через перевал была закрыта, и использовался запасной маршрут по дну северного ущелья так же, как и Тургунский проход, рассекающий перевал. Однако, по сообщению разведки штаба дивизии, буквально позавчера по не выясненной пока причине склоны ущелья в нескольких местах обрушились. То ли это диверсия духов, то ли естественные камнепады, пока, повторяю, неизвестно. Кстати, вы видели вертолеты афганских военно-воздушных сил, что вчера барражировали над ущельем? Так вот, они сбрасывают все необходимое для поддержания жизни населения кишлаков, оказавшихся отрезанными от внешнего мира. Афганцы же занимаются и расчисткой ущелья. Но пока оно закрыто.

Взводный усмехнулся:

– Если афганцы взялись за расчистку, то ущелье они будут расчищать года два. Куда им спешить? Лишь бы со своими моджахедами не воевать.

– Товарищ старший лейтенант, не стоит оценивать и обсуждать то, что вас не касается, – сделал замечание Залепину командир полка.

Взводный ответил кратко, по уставу:

– Есть!

– Вот и хорошо! – Подполковник повернулся к начальнику штаба: – Продолжайте, Алексей Сергеевич!

Майор провел указкой по карте:

– Итак, гвардейцы, колонне части и боевому сопровождению предстоит совершить марш База – склады – База. Действительно, самым сложным при марше явится преодоление перевала. Отрезки пути между Шаристаном и Сайнабадом, а также Тургуном и Кердевером какой-либо трудности для движения колонны не представляют. А вот на перевале… там… да, предстоит попотеть. Вопрос к командиру роты материального обеспечения: кто из офицеров или прапорщиков подразделения возглавит колонну?

Свистун ответил не раздумывая:

– Да кто угодно! Могу я пойти, может любой взводный, а вообще раз используем «КамАЗы» первого взвода, то первый взводный и должен идти со своими подчиненными.

Поднялся замполит РМО:

– У меня другое мнение. Считаю, колонну должен вести офицер. Командиру роты есть чем заниматься и в части, поэтому предлагаю в качестве начальника колонны себя!

Командир мотострелкового взвода с интересом взглянул на Баженова, что не осталось без внимания замполита.

Начальник же штаба заявил:

– Но вы, насколько мне известно, еще ни разу не водили колонны?

– Ну и что? – пожал плечами Баженов. – Когда-то надо начинать? Не отсиживаться же мне все два года в полку?

– Но у вас нет опыта, навыков!

– Я знаю, как водить колонны!

Командир полка взглянул на Свистуна:

– Твое решение, капитан?

Ротный РМО ответил:

– Ничего не имею против, если начальником колонны в рейс пойдет мой заместитель по политической части! Уверен, он справится с поставленной задачей, тем более в техническое замыкание я отряжу опытного техника, прапорщика Гуагидзе. Если что, Гиви и подскажет, и поможет, а также сможет заменить старшего лейтенанта. Это в том случае, если Баженов лишится возможности управлять подразделением. Ну, вы понимаете, что я имею в виду!

Подполковник Дашкевич ударил ладонью по столу:

– Хорошо! Внимание всем! Слушай боевой приказ.

Командир полка поставил задачу сводному подразделению, определив время начала марша на пять часов утра, в четверг, шестого июня.

После чего, задержав начальника штаба, отпустил остальных офицеров. Ротный подразделения обеспечения задержался в штабе, замполит и взводный мотострелковой роты вышли из модуля. Залепин предложил Баженову:

– Перекурим?

Замполит согласился:

– Давай!

Офицеры прошли в курилку, которую только что закончил убирать боец внутреннего наряда штаба полка.

Закурили «Ростов».

– А чего ты как-то необычно посмотрел на меня, когда я предложил назначить себя начальником колонны? – спросил Баженов.

Залепин улыбнулся:

– Да удивил ты меня, Серега, ничего, если вот так, по имени?

– Конечно! Не по званию же нам обращаться друг к другу. Глупо было бы и странно. Однако чем это я так удивил тебя?

– Тем, что вызвался пойти в рейс!

– И что в этом удивительного?

– В принципе ничего, но я тебя с нашим Гусем, замполитом роты Гуськовым, сравнил. Тот бы ни за что сам в боевой выход проситься не стал. Нет, понятно, когда рота в полном составе выполняет задачу, то и он идет с ней, но чтобы идти со взводом, такого еще не было. Вот походными ленкомнатами замордует! Как-то был случай, послали меня вместе с разведчиками в рейд к Малитабаду, ну я ребят своих проинструктировал, с начальником разведки согласовал действия, связь проверил, начал боеприпасы в БМП грузить, а тут Гусь подваливает с тройкой бойцов. Те тащат походную ленинскую комнату. Я спрашиваю замполита: «За каким хером ты мне щиты эти размалеванные приволок?» Он аж взвился: «Как это за каким хером?» Положено, мол! Я ему: «Отвали, придурок, я взвод на войну вывожу, а не в ближайший кишлак советский образ жизни пропагандировать». А он твердит, как попугай, положено да положено! И ладно, если эта ленкомната была бы компактной, но в ней 6 листов фанеры. Я замполиту: «Гусь, где я твою фанеру размещу?» Он: «Это меня не касается». Ну, короче, послал я его подальше вместе с ленинской комнатой! Мне в бою боеприпасы нужны, спецсредства, а не портреты членов политбюро! Духам наплевать, кто у нас страной правит. А вот за сожженную боевую машину им «бобы» неплохие платят. Да еще за головы солдат и офицеров. В общем, сходили в рейд. Слава богу, без потерь обошлось. И вот тут по возвращении политруки так вздрючили меня за то, что не взял в боевой выход ленкомнату, мало не показалось. Оказывается, я ни черта не понимаю политику партии и правительства. Да еще и спирт пью в служебное время. Как будто у нас есть неслужебное время и как будто один я спирт глушу. Весь полк пьет. А чего еще тут делать, когда в отстое паришься? Только девочек из медсанбата ласкать, если повезет зацепить какую, да жрать спирт. Благо в полку он не дефицит!

Залепин, докурив сигарету, сбросил ее в урну, точнее, в заменявший урну колесный диск автомобиля, вкопанный в каменистый грунт.

– Так вот Гусь хрен два сам на выход напросился бы, а ты решился. Сколько служишь «за речкой», Серега?

– С весны! Три месяца!

– Понятно! Молодой! Отличиться захотел. Или романтики захотелось? Ты не обижайся, я по-дружески, нам вместе через этот чертов перевал идти. Но, скажу тебе, первый же бой твою романтику развеет. Хотя, черт тебя знает, может, ты из тех, кто без драки жить не может. Есть такие. Встречал. Ребята оторви да выбрось. Они-то и становятся Героями. Если повезет и они не нарвутся на пулю или мину! Но ладно. Вечером чего делать будешь?

Баженов пожал плечами:

– Не знаю! Подготовлюсь к выходу, наверное, в клуб схожу, говорят, туда «Экипаж» завезли. Хороший фильм. В Союзе смотрел. А что?

– Да предложить хотел посидеть, расслабиться!

– Думаю, не стоит, день завтра непростой предстоит. С больной головой выходить в рейс? Хуже ничего не придумаешь!

– А ты что, по утрам болеешь, если примешь хорошо?

– Есть такое дело.

– Похмеляешься?

– Нет! Терплю до обеда, потом отпускает!

– А мне как-то плевать. В три никакой лягу спать, в шесть встану как огурчик.

– Можно позавидовать!

– Но после рейса врежем! Договорились?

Баженов усмехнулся:

– Договорились. Договор – он дороже денег! И чеков Внешпосылторга!

– Тогда до завтра?

– До завтра, Игорь!

– Да! Надеюсь, ты не будешь напрягать походной ленинской комнатой?

– Нет! Обойдемся без нее!

– Наконец-то слышу разумную речь. Пока!

Офицеры разошлись. Рано они попрощались. Им еще сегодня предстояло встретиться, но об этом они, расставаясь, даже не догадывались. Замполит, говоря о намерении вечером пойти в клуб, слукавил. Ни на какой «Экипаж» он идти и не собирался. На вечер у него были другие планы. А именно: встреча с молодой медсестрой Ритой из медсанбата, который также дислоцировался на территории военной базы. Познакомились они случайно. Буквально через неделю после того, как Баженов прибыл на базу. Рита приехала на несколько дней раньше его. Тогда, в тот мартовский вечер, у Сергея вдруг поднялась температура. После ужина самочувствие ухудшилось. Он отпросился у ротного и прилег в своем отсеке офицерского модуля. К десяти часам его начал бить озноб. Пришлось накрываться шинелью. Уснуть не мог, все тело ломило. Решил пойти в полковой медпункт, но там дежурил сержант-срочник, мягко говоря, в медицине разбиравшийся слабо. Дабы не брать на себя ответственность за лечение офицера, сержант проводил Баженова в медсанбат. Там его встретила Рита. Она померила Баженову температуру, давление, послушала дыхание, сделала укол и, выдав старшему лейтенанту кучу всевозможных таблеток, отпустила, посоветовав три дня отлежаться в постели. Баженову предоставили трое суток освобождения от службы. На второй день, когда он чувствовал себя значительно лучше, к нему неожиданно вечером пришла медсестра. Замполит один занимал целый отсек, где обычно размещались по два-три офицера. Так вышло, повезло. Рита пришла открыто, понимая, что по базе тут же поползут слухи о ее связи с Баженовым. Впрочем, на подобные слухи никто особого внимания не обращал. В Афгане – не в Союзе. Здесь любовь рождалась быстро и могла оборваться спустя несколько дней. И не только потому, что партнеры разочаровывались друг в друге. Просто иногда мужчина не возвращался к женщине, погибал в горах. Война есть война. Поэтому, наверное, здесь и любили по-особому. Жадно, страстно, стараясь успеть насытиться счастьем. У Баженова с Ритой сложилось все иначе, чем у других пар. Рита сама проявила инициативу, пришла к Баженову и поинтересовалась его здоровьем. Старший лейтенант ответил, что в порядке. Рита предложила прогуляться. Сергей согласился. Прогулка затянулась до утра. Она рассказала о себе, о своем детдомовском прошлом, учебе в медучилище, работе в областной больнице, рапорте в военкомат с просьбой направить в Афганистан. Тогда медперсонал нужен был воюющей армии, и ее без проблем оформили «за речку». Он поведал девушке о своей жизни. Обычной для советского подростка из обычной советской рабочей семьи. Школа, училище, служба в Ашхабаде, перевод в Афганистан. Все просто, как дважды два. Уединившись на скамейке за палатками медсанбата, они проговорили почти до утра. О чем? Этого Сергей сейчас, да и Рита, наверное, тоже вспомнить не смогли бы. Да и не это главное, а то, что они испытывали влечение друг к другу, переросшее позже в любовь. Да, сейчас они могли сказать, что влюблены. И счастливы этой хрупкой, как хрусталь, любовью.

Рита, как всегда, пришла к нему в 19.00. Перед ее приходом старший лейтенант принимал участие в подготовке подразделения к завтрашнему выходу. Основную работу сделали ротный, взводные, техник и старшина. Подобрали солдат, лучшие машины, «КамАЗы», получили дополнительный комплект боеприпасов. Водителей выбрали самых опытных, к ним прикрепили старших машин, чья роль заключалась в боевом охранении колонны и замене в случае необходимости штатного водителя. В 18.30 командир роты отпустил своего заместителя. Знал капитан об отношениях Баженова и Риты.

Медсестра вошла в отсек веселая, нарядная, в новой джинсовой юбке, фирменной майке и кроссовках, купленных в воскресенье при выезде военнослужащих медсанбата в Шаристан. В дуканах этого городка можно купить все. От джинсового костюма до гранатомета. И поменять пару гранат на импортный магнитофон. Рита вошла с пакетом.

Сергей встретил ее в тамбуре:

– Привет! Ты сегодня словно светишься! И как никогда красива!

– Спасибо, Сережа! Но это объяснимо. У нас сегодня праздник!

Баженов удивился:

– Праздник? Какой?

– Мне сегодня, Сережа, исполнился двадцать один год, – улыбнулась девушка.

Старший лейтенант оторопел:

– Как? И я узнаю об этом только сейчас? А ведь спрашивал, когда у тебя день рождения. Ты не ответила.

– Хотела преподнести сюрприз. Вот и преподнесла.

– Да, но мне же нечего подарить тебе. Но поздравляю, дорогая, от души поздравляю.

Баженов обнял возлюбленную. Жадно впился губами в ее губы. Спустя почти минуту Рита оторвалась от Сергея.

– Ох! Чуть не задохнулась! И пакет уронила. А там шампанское, конфеты и свечи.

Старший лейтенант поднял пакет.

– Значит, празднуем?

– Да! Всю ночь. При свечах. А подарок? Разве так важен подарок? Главное, что у меня есть ты!

Баженов задумался. Затем неожиданно произнес:

– А я тоже приготовил тебе сюрприз.

На этот раз удивилась девушка:

– Вот как? Интересно! И что это за сюрприз?

– Рита! Я хочу сделать тебе предложение, – выдохнул старший лейтенант. – Или нет, не так! Я делаю тебе предложение! Черт, опять не то. В общем, я прошу тебя стать моей женой! Вот!

Глаза Риты заблестели:

– Сережа?! Ты предлагаешь мне руку и сердце?

– Да! Ты выразилась как надо, а я… я… Но ты не ответила, согласна ли стать моей женой?

– Согласна ли я? Согласна, Сережа! Конечно, согласна!

Губы молодых людей вновь слились в страстном поцелуе. И, наверное, долго Сергей с Ритой стояли бы, обнявшись, ощущая и осознавая то новое, что родилось в их отношениях, но вдруг, как выстрелы, раздался стук в дверь отсека.

Рита посмотрела на Баженова:

– Ты кого-то ждал, кроме меня?

– Нет! Может, Игорь пришел?

– Какой Игорь?

– Залепин, из первого батальона! Минуту, я открою, а потом все объясню тебе!

– Есть что объяснять?

– К сожалению, да! Но подожди, дорогая!

Баженов открыл дверь.

На металлических ступенях стоял посыльный роты:

– Товарищ старший лейтенант, командир роты приказал, чтобы вы срочно прибыли в штаб к командиру полка!

– Вот как? Хорошо! Я понял!

– Разрешите идти?

– Да, конечно, иди, солдат!

Рита, слышавшая разговор Сергея с посыльным, спросила:

– Почему тебя вызывает командир полка?

Старший лейтенант потер подбородок:

– Я отвечу тебе, Ритуль. Позже, как вернусь из штаба. Ты извини, но мне надо идти.

– Ну какие могут быть извинения, Сережа, раз вызывает командир? Мы здесь на службе! Ты иди, а я пока столик накрою, подготовлюсь к нашей вечеринке. Надеюсь, ваш подполковник ненадолго задержит тебя!

– Я тоже на это надеюсь.

Баженов быстро переоделся в полевую форму-«афганку», поцеловал теперь уже невесту и вышел из отсека, благо тот имел отдельный выход, и направился к штабному модулю. По пути встретил Залепина. От того исходил слабый запах спиртного. Успел приложиться бравый офицер, награжденный за годы службы в Афганистане двумя орденами «Красной Звезды», медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». Взводный спросил:

– Что за дела, Серега, ты не в курсе? Чего нас вдруг полкан решил опять собрать?

– Не в курсе! – ответил Баженов. – Лишь бы отправку не перенесли.

– В смысле?

– Ну, лишь бы не приказал командир отправиться на склады немедленно. Ведь у нас все готово.

Залепин усмехнулся:

– Сразу видно, зеленый ты, Серега! Ночью в Афгане любые перемещения колонн запрещены. Ночью здесь только рейдовые подразделения да спецназ работают! Если, конечно, полк или дивизия не проводят плановых боевых операций. А в нашем полку повышенную боеготовность не объявляли. Нет, в ночь не отправят. Тут что-то другое. Так что «Экипаж» свой с прелестной медсестрой Ритой ты досмотреть до утра успеешь!

Баженов взглянул на мотострелка:

– Откуда информация?

– Ну ты даешь, Серега! Она же не скрываясь через весь полк к модулю прошла. И вошла в отсек на глазах почти у всей части.

– Да, неосторожно.

– Наоборот! Молодец деваха! Правильно сделала. Прошла бы, прячась, все одно, какой-нибудь дятел да заметил. И пошли бы сплетни. А так какие сплетни, если все открыто? Поговорят, конечно, но обсуждать-то нечего. Женщина прошла к мужчине. Для чего? Этого объяснять не нужно. Базар окончен! Ну, бабы, может, не успокоятся, но они и без повода такого могут на любого мужика навешать, что потом сам начнешь сомневаться, а может, все и было так, как они говорят? Особенно, если по пьянке им на крюк попадешь. А в принципе, пошли они все бабочек ловить. Гляди, ротный твой по плацу чешет. Никак Дашкевич опять весь наш шалман собирает. Но для чего? Это вопрос.

– На который мы получим ответ только от командира полка! – добавил замполит роты. – Кстати, для сведения, от тебя свежачком прилично тянет. Видно, неплохо приложился.

– Да какой там неплохо? Двести граммов и успел заглотить. Да сигарету выкурить. Тут посыльный, как черт из табакерки. Да еще таджик молодой. В горах, наверное, выловили, чтобы в армию отправить. – Взводный передразнил солдата-посыльного: – Моя пришла, твоя командира хочет! Тьфу, черт! Или придуряется, или на самом деле ни хрена по-русски не понимает. Но желание въехать в физиономию вызывает! Причем очень сильное желание. И кто-нибудь ему въедет! Не исключено, что сегодня.

– Да дался он тебе!

– Это точно! А то, что запах от меня прет, невелика беда. В конце концов я тоже человек. И мой срок здесь в Афгане уже кончился. Вот только замену никак не пришлют. А пришлют, гуд бай, духи! Погостил у вас – хватит. Очередь к немцам или мадьярам перебраться. Жизнью нормальной пожить. Хотя все одно, службой по рукам и ногам повяжут! Это бабам в группах войск лафа, а нам? Впрочем, одно то, что без войны и этих морд в чалмах с их акбарами, уже большой плюс.

К Баженову с Залепиным присоединился Свистун. Замполит спросил у ротного:

– Что за причина вызова, товарищ капитан, не знаете?

– Без понятия! Но просто так в это время командир полка вызывать не будет! Видимо, вас, а может, и меня ждет какая-то вводная. Вряд ли приятная. Но посмотрим, что толку гадать?

Капитан посмотрел на заместителя:

– А ты молодчик, Сережа! Только, можно сказать, оклемался в Афгане, а уже постоянную девочку зацепил.

Баженов вздохнул:

– И вы о том же! Ну ладно! Чтобы не было разговоров, скажу, невеста она моя! Решили пожениться!

Ротный со взводным переглянулись.

Залепин воскликнул:

– Ни хрена, кренделя? И ты молчал, пока тебя ротный не расколол? Это что значит, скоро в полку свадьба?

Свистун улыбнулся:

– Ну раз решили пожениться, то, конечно, свадьба. Кто ж ему даст втихаря, не выставляясь, расписаться? Не получится по-тихому.

Залепин потер руки:

– В таком случае, остаюсь в Афгане до свадьбы. – Он хлопнул Баженова по плечу: – Только ты, Серега, поторопись. Вот вернемся из Кердевера, сразу бумаги и оформляйте. И тут же гулянку! Договорились?

– Как получится!

– Что значит, как получится? Как надо, так и получится. Я помогу, можешь во всем на меня рассчитывать!

– Хорошо! Но вот и штаб! Чувствую, будет нам сейчас другая свадьба!

– Да не каркай ты!

Офицеры вошли в штабной модуль, где их встретил начальник штаба майор Савельев.

– Что случилось, товарищ майор? – спросил командир РМО.

Савельев указал на кабинет командира полка:

– Все узнаете там! Пройдемте.

Подполковник Дашкевич находился в служебном помещении не один. В кресле для гостей сидел немолодой уже афганец, неизвестный младшим офицерам, доложившим командиру полка о своем прибытии. Дашкевич указал на гостя в кресле:

– Знакомьтесь, товарищи офицеры. Перед вами Абдула Ханьяр, сотрудник афганской разведки, выпускник советской военной академии.

Пуштун поднялся. Он прекрасно владел русским языком, как, впрочем, и английским, и немецким. Но поздоровался с пришедшими офицерами на родном языке:

– Ассолом аллейкум, уважаемые!

Свистун, Залепин и Баженов пожали ему руку.

– Ва аллейкум, ассолом! – сказали они и представились.

Абдула кивнул:

– Очень приятно.

Он повернулся к командиру полка. Тот предложил всем занять места за столом совещаний. Дождавшись, когда офицеры выполнят распоряжение, обратился к ним:

– Я вызвал вас, дабы проинформировать об изменении общей обстановки в районе запланированного на завтра марша.

Дашкевич бросил взгляд на афганца:

– Абдула, тебе слово!

Ханьяр поднялся:

– Изменение общей обстановки в районе предстоящего проведения плановых мероприятий вашего полка состоит в следующем: агент нашей разведки, внедренный в банду Азиза Карамулло, доложил о том, что отряд душманов по приказу из Пакистана срочно перебазировался из Пакистанского Чевара к Тургуну. Карамулло разбил временный лагерь в лесном массиве с северной стороны Тургунского перевала. Не исключено, что именно люди Карамулло сбили вертолеты, которые несли на базу боеприпасы, и вообще появление здесь банды напрямую связано с планирующимся рейдом батальона полка в Ширванское ущелье.

– Разрешите вопрос, товарищ подполковник? – обратился к командиру полка Залепин.

Дашкевич, не любивший вопросов во время основного доклада, поморщился:

– Ты неисправим, старший лейтенант! – Но спросить разрешил: – Ладно, что за вопрос?

– Вы на предыдущем совещании говорили, что на поиски вражеских зенитчиков, «приземливших» наши транспортные «Ми-8», вышли десантники соседней штурмовой бригады!

– Говорил, и что?

– Я хочу узнать, а десантуре товарищ Ханьяр сбросил информацию о месте нахождения банды Карамулло?

Ответил сам афганец:

– Естественно! Перед тем, как прибыть к вам, я разговаривал с командиром десантно-штурмовой бригады. Он принял к сведению переданные нашей разведкой данные и скорректирует действия поисковых разведывательных групп бригады.

– Тогда чего суетиться? Десантники к утру наверняка выйдут на этого Карамулло с его моджахедами.

Пуштун проговорил:

– Не все так просто, старший лейтенант. Азиз Карамулло, кстати, тоже в свое время получивший военное образование в Советском Союзе, неординарная личность. Его действия непредсказуемы, а отряд организован так, что практически никогда и нигде не собирается в единое подразделение. Он разбит на боевые группы. Каждая группа в состоянии выполнять приказы главаря автономно. Как правило, Карамулло выводит банду к цели с разных направлений, при этом одну из групп, если так можно выразиться, специально «светит» перед вражеской разведкой и подставляет под удар противника. Другими словами, проводит отвлекающий маневр, позволяющий ему поразить главную цель. Думаю, что и сейчас в «зеленке» у Тургунского перевала базируется подстава Карамулло. В результате десантники выйдут на отвлекающие силы душманов.

Залепин не выдержал и спросил безо всякого разрешения:

– Так что, у этого Азиза целая армия смертников? Интересно, где он берет столько фанатов, если при каждом выходе использует подставы, обреченные на неминуемое уничтожение?

Ханьяр отрицательно покачал головой:

– Нет! В отвлекающих группах не смертники. И драться с врагом до последнего патрона они не намерены. Задача бандитов, выставленных в качестве приманки, стянуть на себя как можно больше сил противника, отбить первую атаку и отойти в безопасное место. Часто поодиночке.

Взводный мотострелковой роты воскликнул:

– Куда ж они отойдут, если наши перед тем, как провести штурм позиций духов, закольцуют район их базирования?

– Я тоже не раз задавал себе подобный вопрос, – улыбнулся афганец-разведчик, – пока мне не подсказал ответ один из моджахедов Карамулло, перешедший на нашу сторону.

– И что сказал перебежчик?

На этот раз с неподдельным интересом на Ханьяра смотрели все офицеры, включая командира полка. Разведчик указал на развернутую карту:

– Оцените район «зеленки», где рассредоточилась одна из групп Карамулло.

Офицеры склонились над картой. Вскоре начальник штаба произнес:

– В «зеленку» можно войти только с трех направлений. Четвертое, восточное, блокируется каньоном.

– Вот и ответ на вопрос, – сказал Ханьяр, – почему моджахеды «обреченной» группы Карамулло совершенно не обречены на неминуемую гибель и имеют возможность уйти, отбив первый удар противника. Карамулло выбирает такие места дислокации отвлекающих подразделений, где есть путь отхода. В нашем случае спасение душманов в каньоне! Десантники, как правильно заметил майор, смогут атаковать позиции моджахедов только с трех сторон. С востока провести штурм нельзя. А вот уйти в каньон можно! Используя специальное снаряжение или даже обычные длинные веревки. Кого-то из людей Карамулло десантники, конечно, положат в «зеленке». Но основная масса бандитов сумеет уйти в каньон. И получается, что десант сработает вхолостую. И не только потому, что не сможет в полном объеме выполнить поставленную задачу, а потому, что в то время, когда будет обрабатываться «зеленка», Карамулло нанесет свой главный удар. Или успеет вывести основные силы на позиции, откуда нанесет этот удар позже.

Командир полка покачал головой:

– Да! Коварная и хитрая скотина этот Карамулло. Но, Абдула, если он намерен выступить против нас в Ширванском ущелье, то это просто глупо с его стороны! Сравни мощь его банды и мощь мотострелкового батальона регулярной армии. Да подразделения батальона разнесут в клочья духов Карамулло и ему самому снесут башку, стоит только задеть их хоть одним выстрелом.

Ханьяр поднялся:

– Все так, но Карамулло применяет тактику кинжальных ударов. Его группы не ведут продолжительные бои. Взгляните на рельеф Ширванского ущелья. Он позволяет разместить на склонах несколько банд Азиза. И там, где боевые дозоры батальона пройти не смогут. Я имею в виду участки вершин склонов в квадрате… Вот оттуда душманы спокойно, в течение нескольких минут, имеют возможность провести массированный обстрел ваших подразделений, используя гранатометы и стрелковое оружие. А затем скрыться. Стреляйте потом по склонам, сколько угодно, вызывайте вертолеты, начинайте преследование. Ничего не добьетесь. Душманы исчезнут в горах, как шакалы. Вы хорошо знаете, что после заката солнца шакалы стаями носятся по равнине. И так всю ночь. Их тысячи. А попробуйте днем найти нору хоть одного из этих тысяч. Не найдете. Эти твари словно испаряются. Так и банды Карамулло. Но… мы, кажется, отвлеклись.

– Да! – согласился начальник штаба. – Карамулло и его духи, конечно, заслуживают внимания. Но на данный момент в части, касающейся завтрашнего марша колонны старшего лейтенанта Баженова.

Ханьяр занял прежнее место:

– Что касается колонны! Если Карамулло объявился в этих местах и засветил одну из своих банд, то это означает, что другие его подразделения рассредоточены где-то поблизости, в горах. Не исключено, что Карамулло мог одну из групп направить к дороге через перевал. Если он это сделал, то предстоящий марш становится чрезвычайно опасным! Душманы не пропустят колонну. Вопрос, когда и где они нападут на нее! Хотя… могут и пропустить. Все зависит от того, какое решение примет Карамулло. А его решение, в свою очередь, будет зависеть от главной задачи, которую он должен выполнить в этом районе. Но, считаю, лучше подготовиться к худшему. То есть к вероятному нападению. Где удобнее всего атаковать колонну на перевале?

Ответил командир роты материального обеспечения:

– На серпантинах сложно! Сверху обзор ограничен, снизу обстрел невозможен. Остается участок скошенной вершины. Там дорога прямая, склон пологий, покрытый кустарником, дно ущелья рядом, заваленное валунами. А если еще и мины применить… Впрочем, духи не знают, что на перевал выйдет колонна, а значит, заминировать дорогу не успеют. Но и обстрела за глаза хватит. Особенно если откроют перекрестный огонь. Но для этого опять-таки требуется время чтобы подготовить позиции. Таким образом, чтобы огонь сверху не накрыл своих внизу и наоборот. Поэтому позиции следует выбирать тщательно, определяя каждой из них персональный сектор обстрела колонны. Это не так просто, как кажется, и занимает много времени. И в том случае, если готовится засада на четко определенную цель. Духи же, если они окажутся на перевале, не ждут колонну. Поэтому не готовятся к приему гостей. Следовательно, будут действовать, если еще решатся на штурм, несогласованно, скопом. И не с подготовленных, что важно, позиций. Все это даст возможность колонне либо проскочить опасный участок дороги, либо нанести упреждающий удар силами взвода сопровождения. Скорострельные пушки боевых машин пехоты быстро распашут левый склон вершины перевала. А дно обработают старшие автомобилей. Либо следует применить комбинированный вариант. Массированный огонь из всех видов оружия в ходе прохода потенциально опасного участка. А возвращаться нужно или с дополнительным усилением, или под прикрытием вертолетов огневой поддержки.

Командир полка прервал капитана Свистуна:

– Мы решим, что предпринять для обеспечения безопасности при возвращении груженой колонны. Но дважды духи на колонну нападать не будут. Они, конечно, ослы, но не до такой степени, чтобы не понимать, что повторного удара по колонне мы не допустим.

Подполковника поддержал афганец-разведчик:

– Если моджахеды решатся на штурм колонны, то только один раз. Затем быстро покинут район. У Карамулло здесь другая задача. Знать бы точно, какая. Но однозначно не охота за автомобильными колоннами. Тем более он должен знать, что дорога через перевал давно не используется войсками базы. Скорей всего он нацелен на Ширванское ущелье!

Дашкевич ударил ладонью по столу:

– Все мы узнаем в свое время. И набьем морду этому Карамулле! Сейчас главное – проход колонны до Кердевера и обратно.

Подполковник взглянул на Баженова:

– Тебе, старший лейтенант, уточненная обстановка ясна?

– Так точно, ясна, товарищ подполковник! – ответил замполит РМО.

Дашкевич перевел взгляд на командира мотострелкового взвода:

– А тебе, Залепин?

– Яснее ясного.

– Вот и хорошо! Исходя из полученной информации, спланируйте завтрашний марш. Подготовьте людей, ну, вы знаете, что надо делать в этой ситуации, – и неожиданно подполковник спросил замполита роты: – Баженов! У тебя не зародились сомнения в том, правильное ли решение ты принял, предложив возглавить колонну? Марш может обернуться реальным боем, а ты у нас не обстрелян! Скажи правду! Все поймут. Лучше это сделать сейчас. Проведем замену, и никто тебя ни в чем не обвинит.

Сергей встал по стойке «смирно»:

– Когда я дал повод усомниться во мне как в офицере?

– Ну-ну, не кипятись! – сменил тон командир полка: – Никто в тебе не усомнился! Просто я хотел убедиться, что ты не пожалел о принятом решении в изменившейся обстановке. Сейчас вижу, что не пожалел. Ну и ладно! Начало марша, как и запланировано в 5.00, завтра! Младшие офицеры свободны! Удачи вам!

Свистун, Баженов и Залепин покинули штабной модуль. Решили перекурить. Устроились в курилке.

Свистун сказал Баженову:

– Ты, Сергей, отдыхай! Я сам дополнительно проинструктирую ребят! Утром примешь колонну в лучшем виде. Ну, а дальше… как бог даст!

Залепин вздохнул:

– И чего у меня такого ротного нет? Про замполита я и не говорю! Самому придется все делать. Хотя пацаны у меня обстрелянные, БМП на ходу. За этим следим строго. В них наша жизнь. Пойду в свой отсек. Выпью еще граммов сто и завалюсь спать. А ты, Серега, особо «Экипажем» не увлекайся! Хоть пару часов да кемарни. На серпантинах глаз острый нужен. Да еще в изменившейся обстановке. Но мы еще завтра, как пойдем через перевал, на эту тему поговорим.

Свистун удивленно посмотрел сначала на Залепина, потом на своего замполита:

– Не понял! Что за «Экипаж»? Пойло, что ли?

Залепин рассмеялся:

– Да, нет! Какое там пойло. Твой Баженов насчет спиртного строг. У него другой «Экипаж». Но об этом без меня поговорите. Если, конечно, Серега захочет, хотя куда он денется? А я на хату! До завтра, мужики!

– Давай! До завтра!

Выбросив окурок, взводный мотострелковой роты направился к офицерскому модулю.

Свистун посмотрел на заместителя:

– А теперь колись, что значит «Экипаж»?

– Да фильм это. Сегодня в клубе крутят!

– Почему Залепин сказал, чтобы ты им не увлекался? Я что-то не понял!

Баженов вздохнул:

– Фильм здесь ни при чем. Он другое имел в виду.

– Что именно?

– Жениться я собрался, командир! В отсеке ждет невеста. Вот Залепин и подколол.

– Жениться? – переспросил удивленно Свистун. – Странно!

– Что здесь странного?

– Да нет, ничего! Только такого в полку, по-моему, еще не было! Ты это серьезно?

– Вполне!

– И когда ж вы с Ритой успели так сойтись, что дело до свадьбы дошло? Ты ж здесь третий месяц.

– Успели вот!

– Дела! Удивил так удивил. Уверен, что поступаешь правильно? Тут многие живут с женщинами, как с женами, но чтобы расписываться? Зачем? Гулял бы, пока молодой. И потом, здесь не Союз. Здесь война. Не представляю, чтобы рядом у кого-то была жена! Подружка – другое дело. Помиловались да разбежались. Зачем жениться-то?

– Чтобы семью создать, неужели непонятно?

– Нет, Серега, не понятно! Но твои личные дела это твои личные дела! Тебе их и решать!

Баженов поднялся со скамейки:

– Вот именно! Что делать в личном плане, решать мне. И никому другому!

– Да я что? Я ничего! Хочешь хомут надеть, надевай!

– Любовь не хомут!

– А, ну да! Как это я не сообразил. Любовь – чувство такое. Чудеса творит! Поднять до небес может. Но… если не сложится, с этих небес падать ой как больно будет! Ладно! Все! Молчу! Иди, раз невеста ждет! А Залепин правильный совет дал. Особо любовью не увлекайся перед выходом. Выспись. Возьмешь свое, как вернешься! Я в роту! Встретимся перед инструктажем! Счастливо, жених!

– Спасибо!

Баженов так же, как и Залепин, направился к офицерскому модулю. Ротный проводил взглядом заместителя и подумал: «Смотри?! Жениться собрался! Чудак! А впрочем, почему чудак? Ведь это же нормально – иметь семью. Просто здесь, как правило, никто не стремится создавать семью. А Серега наоборот. Да! Правильно говорят, жизнь сложная штука. На войне она еще сложней. Когда грань между жизнью и смертью настолько ничтожна, что ее не замечаешь. Сегодня спишь с женщиной, водку пьешь, радуешься, а завтра в цинковом «бушлате» да в «черном тюльпане» возвращаешься домой, до конца исполнив свой непонятныйинтернациональный долг.

Капитан сплюнул и пошел к расположению роты. Настроение упало, и причины этому ротный не находил. Да и не пытался найти! Знал, все устаканится само собой! Главное, еще один день войны подходит к концу! Остальное не в счет!

(обратно)

Глава 2

Рита встретила Баженова вопросом:

– Что случилось, Сережа?

Старший лейтенант обнял девушку:

– Ничего особенного. Просто завтра, в 5.00, я убываю в командировку!

– В командировку? Куда? С кем?

Сергей объяснил:

– Надо провести колонну до Кердевера, где расположены дивизионные склады, загрузиться боеприпасами, другим грузом и доставить их в часть. До вечера управлюсь!

– Но почему ты, Сережа? Разве замполиты водят колонны?

– Как видишь, иногда водят! Да и замполитом я стал по воле случая, а оканчивал автомобильное училище. Так что для меня вождение колонн дело знакомое.

– Но тебя кто-то будет сопровождать?

Баженов улыбнулся:

– Ну конечно! Как же без сопровождения? С колонной пойдет мотострелковый взвод старшего лейтенанта Залепина. Слышала о таком?

– Нет! По крайней мере, при мне он в наше отделение не обращался.

– Отличный мужик! Свой! А главное, опытный! Ждет замену. Награжден двумя орденами «Красной Звезды» и медалями. И было за что. Так что он человек опытный.

Рита с облегчением вздохнула:

– Хорошо, что опытный, что два года отслужил и имеет награды. Воевал, знает, что делать, если…

– Никаких если, Рита, быть не может!

– Как же не может? Слышала, сегодня душманы где-то недалеко от базы подбили два вертолета, летевшие к нам. Раньше такого не было. Врачи говорили, плохо, что моджахеды объявились.

– А твои врачи не говорили, что на поиск этих душманов ушли в горы десантники из штурмовой бригады? И наверняка они уже разобрались с «зенитчиками»! Да и маршрут у колонны в стороне от района, где были сожжены вертолеты. Так что не волнуйся! Все будет нормально! Давай лучше не тратить время на разговоры о службе, а начнем отмечать твой день рождения!

Молодые прошли в кубрик, где на небольшом столике Рита выставила бутылку шампанского, конфеты, фрукты из холодильника.

Сергей открыл бутылку. С хлопком, но так, что шампанское не вылилось потоком пены. Разлил игристое вино по фужерам из набора, купленного в одном из дуканов Шаристана. Поднялся:

– Дорогая Рита, я не мастер произносить тосты, да и главное не речи, они могут быть красивы, но пусты. Главное в том, что внутри. А внутри у меня любовь к тебе! С днем рождения, родная. Пусть жизнь твоя будет долгой и счастливой. Со мной, естественно!

Рита рассмеялась:

– А говоришь, не мастер произносить тосты. Ты лукавый человек, Сережа!

– И тем не менее за тебя, любимая!

– Спасибо!

Сергей с Ритой отпили по глотку шампанского. Поставили фужеры на столик. Девушка спросила:

– Сережа! А нам разрешат пожениться?

– Конечно!

– А где мы будем жить?

– Наверное, здесь, в этом отсеке!

Рита осмотрела помещение, словно видела его в первый раз:

– А ничего, уютно!

Сергей закурил. Струйку дыма потянуло к кондиционеру:

– Я насчет жилья еще поговорю с командиром полка. Может, другое предложит.

Девушка вздохнула:

– Если только большую палатку?!

– Нам везде будет хорошо!

– Да! Ты прав!

Они допили шампанское. Сергей наполнил бокалы вновь. Рита потерла виски:

– Ой! Что-то в голову ударило!

– А ты конфетку съешь!

– Слушай, а если я забеременею, ведь это же естественно? Не хочу предохраняться постоянно. Ребеночка хочу! Такого маленького, красивого, в пышном одеянии, улыбающегося.

Баженов улыбнулся:

– Ну, если забеременеешь, то в Союз полетишь!

– Куда?

– Как куда? К моим родителям! Они хорошие, добрые, примут, как самого дорогого человека.

– А ты?

– А я останусь! Отслужу положенные два года и вернусь. Потом к новому месту службы поедем.

– А может, тебя тоже в Союз отправят?

– Нет! И ты это сама прекрасно знаешь!

Девушка вновь вздохнула:

– Знаю! Плохо!

– Но как минимум полгода мы здесь будем вместе. А там ерунда останется дослужить. Время летит быстро. Завтра схожу в рейс, послезавтра рапорт подам, насчет бракосочетания. В посольстве распишемся, свадьбу сыграем. Зима подойдет. В отпуск вместе поедем. К моим! Я вернусь, ты останешься. Если, конечно, будем ждать ребенка!

– А ты кого хотел бы? Мальчика или девочку?

– И мальчика, и девочку!

– Ух ты какой шустрый! Двойню ему подавай. Нет, с двумя сразу тяжело будет.

– Тогда… тогда мне все равно!

– Это хорошо, ты только вернись завтра, пожалуйста!

Баженов удивленно посмотрел на невесту:

– Ты чего-то опасаешься?

– Не знаю. На душе неспокойно.

– И давно?

– Нет. Только что от беспокойства вдруг сдавило грудь.

– Это ты напрасно, Рита! Я же не в боевой рейд, как мотострелки или десантники, иду, вот они на выходах рискуют столкнуться с душманами. Более того, сами их ищут. Найдут – бой! А я? Как сяду в «КамАЗ» на базе, так и выйду из него на складах. Загрузимся, и обратно! Всего проехать каких-то сто тридцать километров.

О сложном для вождения машин перевале старший лейтенант не сказал невесте. Незачем! И так волнуется.

– Так что все будет хорошо, и вечером завтра мы вновь будем сидеть за этим столом!

– Я буду молиться за тебя!

– Ты что, Рита? Какая может быть молитва? А если кто увидит? И потом, ты будущая жена замполита.

Рита упрямо сжала губы:

– А я все равно буду. У меня и иконка есть. Еще в детдоме старушка-монахиня подарила. Она часто к нам ходила, жалела детей.

Сергей поднялся:

– Рита! Может, хватит о грустном? И займемся более приятным делом, а?

– Действительно, что-то я раскисла! Расставляем свечи!

Вскоре влюбленная пара соединилась в страстных объятиях на походной кровати спального отсека офицерского модуля полка.

В это же время командир роты закончил построение колонны в парке боевых машин. Проверил и проинструктировал личный состав. Бойцов на марш ротный подобрал опытных, служивших не первый год в Афгане. Исключение составляли два военнослужащих, призванных осенью прошлого года. Рядовые Романов и Мыльцев. Но водили «КамАЗы» они хорошо. На горных трассах не тушевались, не суетились, спокойно преодолевали опасные участки пути. Не обстреляны, но в роте единицы участвовали в реальном тяжелом бою. Остальные попадали в переделки и засады душманов, но мелкие. Отстреливались своими силами, больше надеясь на солдат подразделений боевого охранения и вертолеты огневой поддержки, которые прибывали к месту засад быстро, по первому вызову, и рвали духов своими реактивными снарядами в клочья. Но отдельно поговорить с бойцами, впервые выходившими на серьезное, боевое задание, ротный все же решил. Отправив роту в расположение, Свистун подозвал к себе Романова и Мыльцева. Те, выйдя из строя, как положено, доложили о прибытии.

Ротный спросил:

– Как настроение, военные?

Солдаты ответили одновременно:

– Нормально, товарищ капитан!

– Перед завтрашним маршем не мандражируете?

Романов, стараясь выглядеть перед командиром бравым, бесшабашным воякой, ответил:

– Да нет! А чего мандражировать, товарищ капитан? Из-за духов? Видали мы их!

Капитан усмехнулся:

– И где же, интересно, ты их видал, Романов? В секторе для пленных, куда доставляют моджахедов мотострелки и десантники?

Солдат понял, что капитан не повелся на показушную браваду:

– Я это так, к слову!

Свистун строго взглянул на подчиненных:

– Вот что я вам скажу, ребята! Кроме того, что уже сказал на инструктаже. Завтра ваш первый боевой выход. На марше может произойти все что угодно! Главное – сохраняйте спокойствие. Держите машины на серпантинах. И к скале не прижимайтесь, и к пропасти не приближайтесь. Ведите «КамАЗы» так, будто вы на учебных выходах. О нападении не думайте, все внимание на дорогу. Скорости при преодолении перевала не переключайте и не давайте машине заглохнуть. Если все же глушанете движок, автомобиль сразу на ручник ставьте и переходите на пониженную передачу. Старший бросит под колеса колодки. И только после этого вновь запускайте двигатель. Ну, а если объявятся духи и откроют огонь по колонне, офицеры скажут, что делать. Передадут по команде. Вот их приказы исполнять в точности! Прикажут остановиться и принять бой, машины опять-таки на ручники, и мухой под защиту колес, не забыв прихватить автомат. Станет страшно, растеряетесь, а это в первый раз реально может произойти, в бой не вступайте, оставайтесь за колесами. Постарайтесь успокоиться. И не думайте, что потом кто-то вас трусами назовет. Не назовет. Потому как страх чувство сильное, и чтобы от него избавиться, время и воля нужны. И ни в коем случае не следует покидать без команды начальника колонны позиций или укрытий. Потеряете голову, выскочите на открытое пространство, – все, тут же духи из вас решето сделают. Невмоготу станет, впивайтесь зубами в руку. Кусайте ее до крови. Рвите. Боль приведет в чувство. Ясно?

Романов и Мыльцев кивнули:

– Так точно, товарищ капитан!

Ротный улыбнулся:

– Ну вот и хорошо! Но думаю, ничего особенного на марше не произойдет! И потом, вас только из роты девятнадцать человек будет. Вооруженных бойцов. Плюс два десятка мотострелков на боевых машинах пехоты. Против такой силы и крупная банда вряд ли решится выступить, а у нас в районе даже малых отрядов моджахедов замечено не было. Разведка работает постоянно. И десантники сейчас в горах. Так что все будет нормально.

– Так точно, товарищ капитан!

– Догоняйте строй! И спать! Перед маршем надо выспаться. Вперед, орлы!

Солдаты побежали к калитке КТП парка боевых машин. Ротный прошел к курилке. Прикурил сигарету. К нему подошел дежурный по парку, лейтенант, прослуживший в полку почти год:

– Завтра в горы, товарищ капитан?

– Хороший вопрос, лейтенант, а то ты не знаешь, за каким чертом мы выстроили колонну.

– Да я так, чтобы поговорить. Конечно, знаю, куда и зачем идете, а также, кто будет вас сопровождать. Бойцы Залепина за ангаром БМП выставили.

– Ты с ним в одной роте служишь?

– В одном батальоне!

– Понятно! Посты охранения полка ничего интересного не сообщали?

– Нет! А что они должны сообщить?

Капитан выбросил окурок:

– Ничего! Неси службу, пехота! Бдительно, не выпуская из рук оружия!

– Ученые!

– Кто бы спорил! Удачи! До утра!

– Спокойной ночи, товарищ капитан!

Свистун направился к офицерскому модулю.

Как только движения на территории советской военной базы прекратились, от кустов, росших за каменной грядой, протянувшейся по равнине неподалеку от минных полей, отполз человек в маскировочном костюме. Спустился в неглубокую балку. Отложил в сторону мощный бинокль и американскую винтовку «М-16». Он извлек из ранца, закрепленного на бедре правой ноги, радиостанцию, представляющую собой телефонную трубку со стержнем-антенной. Бросил в эфир:

– Хашима вызывает Ахмад!

Ему тут же ответил хрипловатый голос:

– Хашим на связи! Что у тебя, Ахмад?

– На русской базе все спокойно. Ее покинули только те десантники, что ушли на поиск наших операторов переносных зенитно-ракетных комплексов.

– Это мне известно. Гяуры проглотили наживу Карамулло и выдвигаются к «зеленке», где их ждут люди Вели! Что еще ты узнал?

Разведчик отряда Карамулло доложил:

– Похоже, неверные собираются утром отправить автомобильную колонну под прикрытием пехотного взвода.

– На чем основываются твои предположения?

Ахмад объяснил:

– Русские в парке выстроили в колонну восемь «КамАЗов» и одну летучку, а в стороне за ангаром к выходу с базы приготовились три БМП со скорострельными пушками.

– Машины загружены?

– Судя по рессорам, нет! Надо бы сообщить об этом Карамулло!

– Я знаю, что мне делать!

– Извините, господин!

– Вот так будет лучше! Оставайся на прежней позиции, два часа отдохни и продолжай наблюдение.

– Я вас понял! До связи, Хашим!

– До связи!

Командир боевой группы отряда Карамулло, Хашим Казим, приняв доклад разведчика, переключился на главаря банды:

– Саиб! Я – Четвертый! Ответь!

И тут же:

– Слушаю тебя, Хашим!

Казим доложил Карамулло о разведывательных данных, полученных от Ахмада. Главарь внимательно выслушал одного из своих командиров. Передал:

– Информацию принял! Жди инструкций, оставаясь там, где рассредоточил группу!

– Слушаюсь, саиб (господин, начальник)! – ответил Хашим и отключил станцию.

Карамулло, укрывшийся в пещерах Ширванского ущелья, отложил станцию. Информация, которую передал Хашим, интересна и заслуживает внимания, но сейчас главарь ждал сообщений из «зеленки», которую по докладу командира группы отвлекающего маневра Вели полукольцом окружили советские десантники. И сообщение ему пришло. В 22.00 Вели доложил, что гяуры, как и предполагалось, атаковали позиции подразделения, имитирующего расположение временного лагеря всего отряда. Их натиск был отбит, после чего воины Вели начали быстрый отход в каньон. К сожалению для бандитов, это им удалось частично. Получив массированный огневой отпор со стороны душманов, десантники не залегли, а, применив огнеметы и перегруппировав силы, пошли на повторный штурм. Такого маневра Вели не ожидал. И снятые с позиций душманы, не успевшие добраться до каньона, были уничтожены.

Приняв нерадостную новость из «зеленки», Карамулло спросил подчиненного:

– Сколько воинов ты потерял, Вели?

– Двенадцать человек, саиб! – ответил душман.

– Двенадцать? Больше половины группы?

– Да, саиб!

– Русские видели ваши спины! Видели ли они тросы, по которым спустились те, кому удалось уйти в каньон?

– Видели, саиб!

В голосе Карамулло зазвучали металлические нотки:

– Ты понимаешь, Вели, что ЭТО значит?

– Да!

– Нет! Ты не понимаешь, что это значит! Иначе не стал разговаривать со мной, а застрелился бы в каньоне. Теперь русские знают, что в «зеленке» находилась лишь часть нашего отряда, и они разгромили те силы, которые им специально подставили. Это же, в свою очередь, означает, что мы уже ничего не сможем предпринять против гяуров в Ширване! Теперь, Вели, русские сами устроят нам западню в ущелье, из которой не выпустят. Из-за тебя мы провалили операцию. И вынуждены побитыми шакалами покинуть район Ширванского ущелья.

Командир отвлекающей группы попытался оправдаться:

– Но, саиб! Русские прекрасно знают тактику, которую мы применяем при проведении своих акций. Гяуры в курсе того, что ты всегда выставляешь подставы…

Карамулло перебил Вели:

– Одно дело знать тактику, которую всегда можно изменить! Догадываться, что против противника выставлена подстава, а основные силы где-то рядом. Искать эти силы и не находить даже их следов. Другое дело, убедиться, что применена подстава. А следовательно, остальные группы отряда действительно где-то в близлежащем районе. Просчитать наши планируемые действия несложно. Напасть на базу мы не можем! Обстрелять ее из безоткатных орудий бессмысленно, ощутимого вреда гяурам мы этим не нанесем. Других целей здесь нет. Остается одно объяснение тому, ради чего я привел свой отряд сюда. Это работа по батальону, который должен выйти в Ширванское ущелье. Фархади пришлось приложить немало усилий, чтобы узнать замыслы русских и спланировать операцию против них, доверив ее проведение нам. И что в итоге? Из-за твоих бестолковых действий, твоей поспешности я должен вернуться, не выполнив приказ Фархади?

Вели в отчаянии воскликнул:

– Но я не мог знать, что десантники не остановятся после того, как мы встретим их плотным, массированным огнем! Раньше гяуры всегда давали нам время спокойно отойти, оставив лагерь, рассчитанный не на двадцать бойцов, а на весь наш отряд! Не мог, саиб!

Карамулло тихо сказал:

– Это не оправдание, Вели! Ты допустил грубейшую ошибку. Ну и должен ответить за нее. Вместе со всеми выжившими воинами. Они ни в чем не виноваты, но я не могу допустить даже теоретически того, что русские десантники могут взять вас живыми при выходе из каньона. Может быть, это и не входит в их планы, но… хватит ненужных слов. У тебя есть гранаты. Собери возле себя оставшихся подчиненных, и… впрочем, ты и сам знаешь, что следует сделать дальше. Предупреждаю. Не выполнишь приказ, твоя семья подвергнется страшной казни. Я лично убью твоих жен, твоих детей и вырежу весь твой род! Все! Этот взрыв послужит подтверждением тому, что ты все правильно понял, Вели! Аллах акбар!

Обреченный на смерть главарь банды, проводивший отвлекающий маневр и не выполнивший задачи, поставленной Карамулло, еле слышно ответил:

– Аллах акбар, безжалостный Саиб!

Вели отключил станцию. Задумался. Он знал, Карамулло выполнит то, что обещал. И если Вели не подорвет себя с подчиненными моджахедами, сумевшими уйти от удара этих проклятых гяуров-десантников, то его род в Пакистане будет уничтожен. Вели мог бы пожертвовать близкими и попытаться скрыться от Карамулло. Но далеко ли он уйдет? И куда? Нет, дальше этого каньона ему дороги нет.

Вели поправил пояс с гранатами и приказал скопившимся у скалы подчиненным подойти к нему! Всем, для постановки задачи на дальнейшие действия! Моджахеды подчинились, не догадываясь, что дальнейшие их действия – это путь на небо. Туда, где каждого ждал обещанный всем, вставшим на борьбу с неверными, вечный рай!

Карамулло, отключив станцию, вычеркнув из памяти Вели с его людьми, подозвал к себе помощника, Али-Омара:

– Али!

– Да, саиб?

– Принеси мне карту района дислокации советской военной базы!

Помощник поклонился:

– Слушаюсь, саиб! – и скрылся в пещере. Через несколько минут вернулся, расстелил карту на плоском камне.

Карамулло проговорил:

– Итак, русские узнали, что в «зеленке» базировался не весь наш отряд, а отдельное его подразделение. Следовательно, наши планы нанести удар в Ширванском ущелье обречены на провал. Гяуры просчитают, с какой целью мы здесь, и подготовят контрудар. Это плохо! Это значит, придется отходить. Но куда, интересно, гяуры намерены отправить свою автомобильную колонну?

Помощник подал голос:

– А не связано ли это со сбитыми нами вертолетами?

Главарь банды взглянул на Али-Омара:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Вы видели, как взорвались «вертушки» при попадании в них «Стингеров»?

– Нет!

– А я видел. Вертолеты разнесло в куски. Обычно же они просто падают и сгорают. В нашем же случае разлетелись на куски. В воздухе!

– Ну и что? Хотя… подожди! Если вертолеты разорвало в воздухе, то, значит… значит, попадание ракет зенитных комплексов вызвало детонацию взрывчатки внутри бортов? Ты это хотел сказать?

Помощник поклонился:

– Да, господин!

Карамулло задумчиво протянул:

– Та-ак! Взрывчатка внутри бортов. Вертолеты несли на базу боеприпасы. И не донесли. А боеприпасы нужны русским срочно. Для обеспечения безопасности базы? Нет! Для этого существует постоянный арсенал. И растратить его русские не могли. Потому как не проводили крупномасштабных, боевых мероприятий. И то количество боеприпасов, что несли в себе «Ми-8», ненамного усилило бы обороноспособность мотострелкового полка и десантно-штурмовой бригады. Значит, что? Значит, русские хотели усилить боевую мощь тех сил, что должны выйти в Ширванское ущелье? Следовательно, лишившись такой возможности, понимая, что воздушное сообщение с базой заблокировано, командование полка решает доставить боеприпасы колонной! А склады у них в окрестностях Кердевера. Вот куда они намереваются отправить колонну. Путь через северное ущелье закрыт. Воины Хана обвалили его склоны. Остается дорога через Тургунский перевал, через Сайнабад, Тургун. Другой дороги до складов у гяуров нет. И колонна пойдет за грузом завтра утром, иначе ее не стали бы строить сегодня. Тургунский перевал. Сложная дорога. Для проводки техники. Но относительно безопасная в плане нападения противника. Полноценную засаду можно организовать только на вершине, где серпантин подъема сменяет участок ровной дороги с пологим склоном и неглубоким ущельем.

Карамулло ткнул пальцем в середину карты:

– Это здесь! Ровный участок метров триста. Вся колонна с охранением будет, как на ладони. Расстреливай не хочу! Но русские не хуже нас понимают, что именно на этом участке удобнее всего устроить засаду, а посему примут повышенные меры предосторожности. Не исключено, выйдя на опасное пространство, откроют слепой, упреждающий огонь и по склону, и по дну ущелья. И пропустить их мы не можем. Не с пустыми же руками возвращаться в лагерь? Да, следует накрыть колонну. У нас на перевале Хашим. С ним тридцать воинов. Они и проведут акцию по уничтожению русской колонны, когда она, груженная, будет возвращаться со складов на базу.

Помощник предложил:

– Может, Хашиму следует организовать засаду не на вершине, а у подножия перевала? Там, где русские не будут ожидать нападения?

Карамулло отрицательно покачал головой:

– Нет! Не получится. Во-первых, гяуры будут готовы отразить нападение везде, по всему маршруту, во-вторых, чтобы тридцать бойцов Хашима смогли нанести эффективный удар по колонне, ее надо зажать на ограниченном пространстве, удержать на дороге. Внизу же русские будут иметь возможность для маневра боевыми машинами пехоты. И в-третьих, они внизу успеют вызвать вертолеты огневой поддержки. Нет, если бить колонну, то только на вершине, зажав ее с четырех сторон.

– С четырех сторон? – удивился Али-Омар.

– Да, с четырех сторон. А дорогу заминировать. В начале и конце ровного участка. Подрыв трассы уже окажет сильное воздействие на гяуров. Им потребуется время, чтобы осознать произошедшее. Это время. Наше преимущество. Сразу после подрыва, открыв огонь, мы захватим инициативу. Свое слово скажут гранатометчики и снайперы. Главное, вывести из строя БМП сопровождения. И сделать это нужно быстро. Что вполне возможно как раз тогда, когда рванет дорога. Остальное дело техники. Подрывом трассы мы лишим гяуров и подхода помощи как со стороны базы, так и со стороны Кердевера. И «Ми-24» ничего не смогут предпринять, так как русские на земле окажутся в прямом огневом контакте с бойцами Хашима. Операторы вертолетов, рискуя поразить своих, стрелять не будут!

– Если русские сами не вызовут огонь на себя, – проговорил помощник. – А они это могут сделать!

Карамулло согласился:

– Могут! Русские – воины. И дерутся до последнего патрона. Но если вызовут огонь «вертушек» или дальнобойной артиллерии на себя, то это нам на руку. Тех, кого не уничтожат люди Хашима, расстреляют сами гяуры. И колонна будет гарантированно ликвидирована. Да, мы потеряем группу Хашима. Но русские потеряют больше нас. Кроме людей, машины, боеприпасы. А воинов в лагере хватает. Отряд пополним без проблем. Главное, будет что доложить Фархади. Разгром колонны с боеприпасами с лихвой компенсирует провал операции в Ширване! Да будет так!

Карамулло принял решение. Помощник не пытался его отговорить, убедить сохранить людей, пропустив колонну, и просто уйти из района. Он знал, это бесполезно. Раз главарь принял решение, то уже его не изменит. Для Карамулло важнее личная репутация, нежели жизни его подчиненных! Он не любил проигрывать и не умел проигрывать. Даже если за прихоть больного честолюбия приходилось расплачиваться десятками жизней верных ему людей! И что для него эти люди? Всего лишь материал для достижения собственной цели. Цели, приносящей Карамулло неплохой доход в долларах. Которые щедро платили полевым командирам лидеры так называемого Движения сопротивления советской оккупации Афганистана. Платили из кармана американцев. Но, как говорят сами янки – неважно, кто платит за войну, важно, сколько платит. Американцы платили много. Лишь бы не прекратилась бойня. Платили, несмотря на то что понимали – русских силой из Афганистана уже не выдавить. Но это их право и их дело. Карамулло получал хорошие деньги, и это его устраивало. Какие здесь могут быть люди?

Карамулло вызвал по рации командира четвертой группы, расположенной на Тургунском перевале:

– Хашим! Азиз!

– На связи!

– У меня плохая новость, Хашим!

– Вели?

Карамулло притворно вздохнул:

– Да! Его группа не выполнила задание и была разгромлена русскими. Теперь гяуры знают, что мы использовали подставу, и приготовят нам сюрприз в Ширванском ущелье. Придется отводить отряд из района, шайтан бы его побрал.

Хашим сказал:

– Мне тоже уходить? Когда и куда?

– А вот тебе никуда уходить не надо, – проговорил главарь банды душманов. – Тебе предстоит отработать провал акции в Ширване.

– Не понимаю, каким образом?

– Твой разведчик доложил о том, что русские подготовили к маршу автомобильную колонну?

– Да!

– Так вот, эта колонна пойдет через перевал, по дороге, проходящей вдоль Тургунского прохода. И пойдет скорей всего завтра рано утром.

– Мне следует устроить ей засаду?

Карамулло подтвердил:

– Да! Но так, чтобы атаковать колонну, когда она будет возвращаться обратно.

– Вам известно, куда гяуры направляют свои машины?

– Уверен, что на склады в окрестностях Кердевера. Не буду говорить, почему я сделал подобный вывод. Это лишнее. В общем, Хашим, за ночь выведи своих людей к вершине перевала, но не подводи к дороге. Туда отправь лишь разведчика. Займешь позиции для штурма, как только колонна пройдет опасный участок. И в первую очередь заминируешь трассу в начале и конце прямого отрезка дороги. Подорвешь фугасы одновременно, как только колонна, возвращаясь от Кердевера, втянется на прямой участок. После подрыва дороги выведешь из строя боевые машины пехоты взвода сопровождения. Это важно! Не подожжешь БМП, их скорострельные пушки и спаренные с ними пулеметы разнесут твою группу в куски.

– Я не в первый раз нападаю на русскую колонну, – сказал Хашим.

– Знаю, но считаю необходимым напомнить важность уничтожения прикрывающих колонну сил противника. Вели тоже не первый раз проводил отвлекающий маневр. Но… все же допустил роковую ошибку. Он не имел права на ошибку. Ты тоже лишен этого права. Колонна русских должна быть уничтожена во что бы то ни стало. Возьмешь пленных, получишь дополнительную плату. Работать тебе предстоит одному. Я вынужден отвести отряд в горы. Как выполнишь задачу, скажу, куда тебе следует прибыть. Но будем поддерживать связь постоянно. Я должен знать обстановку на перевале. Вопросы ко мне есть?

Хашим ответил:

– Нет, саиб! Мне все ясно! Я сожгу эту колонну.

– Да поможет тебе Всевышний!

Карамулло отключил рацию. Посмотрел на помощника:

– Али! Передай командирам групп о начале немедленного отхода в квадрат…

Али-Омар послушно кивнул:

– Слушаюсь, господин! Один вопрос.

– Да?

– Группам, выйдя в квадрат, рассредоточиваться самостоятельно? Или ты определишь места их временного укрытия?

Главарь ответил:

– Я определю! Позже! Как только группы выйдут в квадрат! Передай приказ по команде и готовь наш отряд.

– Слушаюсь!

– Иди, Али! Карта останется у меня!

Помощник удалился.

Карамулло достал длинную папиросу. Прикурил. Несколько раз глубоко затянулся. Анаша приятно закружила голову. Успокоила.

Хашим собрал в небольшой балке свою банду:

– Братья, саиб только что сообщил неприятную новость. В бою против гяуров полегла вся группа Вели. Мы должны отомстить русским. Отомстить за Вели и его бойцов. Завтра утром в Кердевер через перевал пойдет колонна русских. Предположительно восемь грузовиков и машина технической помощи. Сопровождать ее будет мотострелковый взвод на трех боевых машинах пехоты. Карамулло приказал уничтожить эту колонну, но когда она будет возвращаться обратно. В сторону Кердевера мы должны ее пропустить, а вот обратно… нет. Гяуры навсегда должны остаться на этом перевале. Силы противника по количеству бойцов и особенно по вооружению превышают силы группы. Но на нашей стороне фактор неожиданности и благословение Всевышнего. Мы должны победить, и мы победим. Я знаю этот перевал и знаю, где можно устроить засаду. Мы подготовим русским достойную встречу. Но начнем работать только завтра, после того как колонна пройдет в сторону Кердевера.

Голос подал Омар, один из операторов переносных зенитно-ракетных комплексов, сбивший накануне вертолет:

– Скажи, Хашим, почему саиб решил провести нападение на русских, когда они будут возвращаться к себе на базу? А если гяуры задержатся в Кердевере на неопределенный срок? Или вообще идут туда, чтобы надолго остаться на воинских складах?

– Омар, ты задал неуместный вопрос. Приказы Карамулло не обсуждаются, и кому, как не тебе, опытному воину, не знать об этом? Но раз ты спросил, я отвечу. Русские вернутся на базу завтра же, в худшем случае, послезавтра. Потому что идут за боеприпасами. А идут за боеприпасами потому, что ты с Абдулом уничтожил вертолеты, которые должны были пополнить арсенал русского полка для проведения рейда в Ширванском ущелье.

– Я понял! – кивнул Омар.

Хашим оглядел подчиненных:

– У кого еще будут вопросы?

Вопросов у душманов не было.

Главарь банды, расстелив на камнях карту, начал ставить задачу.

– Омар, Абдул и Мохаммед, завтра, как только колонна минует прямой участок вершины перевала, который обведен синим овалом на карте, заложите фугасы здесь, – Хашим поставил жирную точку на левом краю овала, – и здесь, – душман отметил место минирования на правом фланге и предупредил: – Работать очень аккуратно, чтобы гяуры не определили место закладки взрывчатки. После чего втроем спуститесь в ущелье и займете позиции за валунами.

Хашим указал на карте, где именно предстояло укрыться Омару, Абдуле и Мохаммеду.

– Оттуда по команде, – продолжил он, – вы откроете огонь из гранатометов по БМП колонны и из стрелкового оружия по автомобилям, поставив перед собой задачу уничтожить водителей машин. Нельзя дать им возможность выпрыгнуть из кабин и занять оборону. Старшим подгруппы минирования дороги и занятия позиций в ущелье назначаю Омара.

Душман вновь кивнул:

– Понял, Хашим. Мы сделаем все, как ты сказал.

Хашим продолжил инструктаж, обращаясь на сей раз к пожилому пуштуну с густой окладистой бородой:

– Бабрак! Возьмешь с собой пять человек и займешь позицию на правом фланге прямого участка дороги, за минным полем. Твоя задача после подрыва фугасов атаковать колонну в лоб.

– Слушаюсь! – ответил пуштун и спросил: – Мне взять своих людей или ты назначишь кого другого?

– Своих, Бабрак, своих!

– Хорошо, это правильно! Я все понял.

Хашим повернулся к внушительного вида афганцу:

– Тебе же, Алим, сделать то же, что и Бабраку, только на левом фланге прямого участка дороги, и атаковать колонну с тыла. На тебе и уничтожение автомастерской русских. Ты понял задачу, Алим?

– Я понял задачу! – ответил душман.

Хашим взглянул на моджахеда, сидевшего на корточках рядом с ним:

– Теперь твоя очередь, Рамазан!

– Слушаю!

– Ты с оставшимися бойцами займешь позиции на склоне перевала. Он покрыт растительностью, и оборудовать скрытые позиции легко. Твоя задача – обстрелять колонну сверху.

– Ясно!

Главарь обвел взглядом всех подчиненных:

– Это все завтра! Как только колонна выйдет с базы русских, наш разведчик Ахмад сообщит об этом! Тебе же, Рамазан, – Хашим вновь обратился к сидевшему на корточках моджахеду, – следует немедленно отправить одного человека к месту засады. Гяуры могут предпринять страховочные меры и отправить со складов на перевал группу прикрытия колонны. Задача наблюдателя – зафиксировать эту группу или ее отсутствие. Если русские выставят для страховки пост, придется корректировать наши действия с учетом уничтожения этого поста. Вопросы ко мне?

Спросил Омар:

– Ты не допускаешь, что гяуры перед отправкой колонны или во время ее движения по серпантину от Кердевера могут выслать на вершину перевала не только пост, но и полноценный разведотряд, который достанет нас на позициях штурма? В этом случае твой план рушится.

Хашим покачал головой:

– Я рассматривал этот вариант. Поэтому в отсутствие страховочного поста русских мы выйдем на обозначенные позиции, подготовим их и… отойдем за склон, чтобы вернуться непосредственно перед встречей колонны. Если же пост будет выставлен и на перевал выйдет подразделение дополнительной разведки, то пропустим гяуров. Они долго не задержатся на перевале. Посмотрят потенциально опасный участок и уйдут, убедившись в безопасности трассы. Мы снимем пост, а затем быстро проведем все запланированные мероприятия, включая минирование дороги, и атакуем колонну. Обращаю внимание Рамазана и Омара на следующее: вам следует оборудовать позиции таким образом, чтобы в секторы обстрела склона не попали люди Рамазана, а в секторы верхней группы не попали бойцы Омара.

– Это будет нетрудно сделать, – произнес Рамазан. – Судя по карте, сверху дно ущелья поразить нельзя. Следовательно, и снизу склон перевала не достать. Но мы согласуем свои действия.

Хашим поднялся:

– Ну, вот, кажется, и все! Кто пойдет к дороге, Рамазан?

Пуштун указал на молодого бойца:

– Амин!

Главарь обратился к разведчику:

– Амин! На тебя возлагается важное задание, от которого может зависеть исход всей нашей операции. Ты должен обнаружить русских, если они выйдут либо на склон, либо в ущелье, и точно определить, где оборудуют пост наблюдения!

– Я понял, господин!

– Русские могут и не появиться, но ты обязан всю ночь, не смыкая глаз, следить за участком дороги, склоном и ущельем. Возьми с собой рацию и прибор ночного видения. Ты должен замечать все вокруг, тебя не должен ни увидеть, ни услышать никто! Ты хорошо меня понял, Амин?

– Да, господин! Можете не сомневаться: если русские выставят пост, я их замечу. Я родился и вырос в горах. Для меня они родные и понятные, для русских чужие и закрытые!

– Ты хорошо сказал, Амин! Но сказать еще не значит сделать. Надеюсь, твои слова найдут подтверждение в делах. И тогда ты заслужишь достойное поощрение.

– Не волнуйтесь, господин! Амин не пропустит гяуров.

– До поможет тебе Всевышний! – сказал Хашим и обратился ко всей банде: – А сейчас – молитва и отдых. Охранение по очереди несет каждый, кроме Амина. Первым в дозор заступает Омар!

Душман кивнул:

– Слушаюсь!

После короткой молитвы моджахеды разошлись по противоположному склону перевала, выискивая места для отдыха. Через полчаса никого видно не было. Бандиты за долгие годы войны научились неплохо маскироваться. Хашим прилег за валун. Думая о предстоящей операции, он незаметно уснул.

На следующий день в пять часов утра главарь, открыв глаза, тут же вызвал по рации наблюдателя, отправленного к дороге:

– Амин?

Молодой душман не спал и тут же ответил:

– Я, господин!

– Что у тебя?

– Все спокойно! В зоне наблюдения за ночь никто не появлялся!

– Значит, русские не выставили пост?

– Нет, господин! Это точно!

– Хорошо! Продолжай вести наблюдение.

– Слушаюсь!

Не успел Хашим отключить станцию, как его вызвал разведчик Ахмад, сообщивший, что русская колонна вышла с территории базы.

Главарь банды объявил душманам подъем.

Начинался день. Для кого-то последний, для кого-то переломный, обрекающий на полное страданий и унижений существование в плену. Новый, кровавый день! Один из многих дней затянувшейся, ломающей судьбы и жизни, непонятной, необъявленной войны! Афганской войны!

(обратно)

Глава 3

Рита разбудила Баженова в четыре часа утра. Несмотря на то что уснули молодые люди в час ночи, старший лейтенант поднялся легко и тут же направился в душ. Эта ночь выдалась особенной. Никогда ранее близость между Ритой и Баженовым не приносила офицеру столько наслаждения. Оттого и настроение у старшего лейтенанта было отличное. Выйдя из санитарного кубрика, он застал любимую за приготовлением кофе. В отличие от Сергея молодая женщина выглядела печальной. Она поставила на столик чашку ароматного напитка и молча отправилась в санкубрик привести себя в порядок. Баженова удивило поведение возлюбленной. И когда она вернулась в отсек, спросил:

– Что-то не так, Рита?

Женщина, встав за спиной старшего лейтенанта, обняла его:

– Все было прекрасно, Сережа, но, знаешь, меня не покидает предчувствие скорой беды. Она где-то рядом, Сережа, и ждет своего часа.

Баженов поднялся, притянул женщину к себе:

– Это, Рита, оттого, что ты впервые провожаешь меня. А я впервые здесь выхожу на проводку колонны. Но поверь, дорогая, я знаю, как и что надо делать на марше. И мы в Афганистане не для того, чтобы отсиживаться на базах. Мы здесь для того, чтобы выполнять интернациональный долг. Посмотри, как часто уходят в горы боевые подразделения полка, я уже не говорю о десантниках. И они выходят на задания, которые практически всегда сопровождаются боестолкновениями с душманами. Но ничего! Уходят, возвращаются. Вот для Залепина наш рейс в Кердевер – прогулка. Игорь так и сказал, прогуляемся до складов и по-тихому в обратку. А ведь это ему, в случае чего, первому принимать бой. Да, собственно, и вести его Залепину, мои солдаты лишь поддержат мотострелков огнем. Так что все будет хорошо!

Рита вздохнула:

– Да понимаю я все, но вот с предчувствием беды ничего не могу поделать! Стараюсь, не получается.

– Это пройдет! Займешься делом у себя в медсанбате, время пролетит быстро. А вечером мы вновь встретимся и будем смеяться над твоими утренними страхами. Ты после службы иди прямо сюда. Нечего стесняться! И отдохни еще. Ключ в прихожке. Что ты будешь делать до восьми часов?

– А можно, я провожу тебя? – спросила девушка.

– Рита?! Ну зачем? Только нервы трепать? Я буду чувствовать себя неуютно, стеснительно. Залепин промолчит, конечно, но все равно, как-то неудобно! Не надо проводов, простимся до вечера здесь, и ты сразу же в постель. Еще пару часов отдохнешь.

Девушка вновь вздохнула:

– Я не смогу уснуть. И лучше пойду в батальон. Хоть до парка боевых машин полка тебя провожу!

– Ну, как хочешь! Только в отделении своем что в такую рань делать будешь?

– Девочкам помогу смену подготовить. Какое-никакое, а занятие!

– Ладно. Сделай, пожалуйста, еще кофе, я соберу сумку.

В 4.30 молодые люди вышли из отсека Баженова.

Они дошли до парка части. Здесь, у контрольно-технического пункта, Рита обняла Сергея и впилась в его губы жарким поцелуем. Потом резко отстранилась. Ее глаза повлажнели. Она умоляюще проговорила:

– Ты только возвращайся, Сережа, очень тебя прошу, я буду ждать тебя, весь день, столько, сколько нужно буду ждать тебя! И не говори, пожалуйста «прощай!». Не надо. Ничего не говори. Счастливой тебе дороги.

Развернувшись, девушка побежала по дорожке, ведущей к расположению лечебных корпусов отдельного медико-санитарного батальона.

Сергей быстро и нервно выкурил сигарету. Тревога Риты невольно передалась и ему. Баженов подумал: что за чертовщина, отчего вдруг испортилось настроение? Это из-за Риты. Но ее можно понять. Найдя свое счастье в далеком и чужом Афганистане, на войне, она боялась его потерять. И в принципе опасения ее оправданны. Здесь не в Союзе. Здесь нередко офицеры и солдаты отправляются домой в цинковых гробах. Но к черту эти мысли. Вечером все будет по-другому. По возвращении, когда все опасения останутся позади, они с Ритой вновь будут веселы и счастливы. Прожить бы только этот день. Но он пройдет быстро. Надо лишь начать работу.

Баженов вошел на КТП. Его встретил тот же лейтенант, с которым вечером разговаривал ротный. По лицу дежурного было видно, что он только что встал и неплохо выспался в отведенные 4 часа ночного отдыха в наряде. Лейтенант поприветствовал Баженова:

– Здравия желаю! Вы поведете колонну?

– Да, я! А что?

– Нет, ничего! Просто в журнале расписаться надо. И лучше это сделать сейчас, а то потом забудете, и я буду иметь неприятности от зампотеха. А он, сами знаете, мужик строгий! Не хотелось бы на вторые сутки оставаться.

Баженов согласился:

– Ты прав! Идем. Давай журнал выхода машин. Я и за себя, и за водителей распишусь! Надеюсь, к этому зампотех не придерется?

– Нет! Лишь бы были росписи. Вот и Залепин за всех своих расписался.

– Он уже здесь?

Лейтенант кивнул:

– И Залепин, и ваш ротный! А также весь личный состав колонны.

– Как давно они прибыли в парк? – спросил Баженов.

– Минут за десять до вас!

Старший лейтенант взглянул на часы: 4.50. Да, немного он опаздывает. На последний инструктаж.

Сергей, ускорив шаг, направился к боксам роты материального обеспечения. Успел на построение до того, как ротный начал инструктаж. Впрочем, тот длился недолго и ничего нового в себе не нес. Повторение уже пройденного. Но, как говорится, повторенье – мать ученья. Свистун, закончив инструктаж, передал командование отделением Баженову, предупредив, что прапорщик Гуагидзе, определенный старшим передвижной мастерской МТО-АТ в техническое замыкание, подсядет в летучку на КПП базы.

Старший лейтенант, приняв командование колонной, отдал приказ:

– Водители и старшие машин, по местам! Заводи!

Из-за ангара вышли три боевые машины пехоты взвода Залепина. Все его бойцы, кроме механика-водителя и оператора, находились на броне. На них были защитные шлемы – каски, бронежилеты поверх «афганок». Залепин сидел на броне передней машины, держась за ствол скороствольной пушки. Он был обут не в десантные ботинки или мабуту, а в кожаные кроссовки. Офицеры и прапорщики боевых подразделений предпочитали на выходах легкие кроссовки, нежели ботинки, в которых быстро уставали ноги, особенно при совершении пешего марша. Передовая БМП остановилась напротив Баженова и Свистуна. Залепин прыгнул с брони. Поздоровался с офицерами-автомобилистами:

– Привет, мужики. Ну что, погнали наших городских?

– У тебя порядок? – спросил Свистун.

Залепин усмехнулся:

– Полнейший! В общем, – он повернулся Баженову, – давай, Серега, выводи свои грузовики с территории базы. За контрольно-пропускным пунктом перестроение. Две БМП пойдут впереди и сзади колонны, одна встанет в середину. За Сайнабадом – остановка! Определяемся, как проходим перевал. Связь понеобходимости. Надеюсь, связисты установили на передний «КамАЗ» радиостанцию?

– Установили! – ответил ротный. – Настроили на частоту полка!

– Вот и отлично! Двинули. Время 5.00.

Командир мотострелкового взвода запрыгнул на броню БМП, Баженов, устроившись на сиденье старшего передового «КамАЗа», отдал команду на начало движения. Колонна вышла из парка, обогнула базу по периметру проволочных заграждений и стационарных огневых точек, вышла к КПП и далее на дорогу, уходящую левее селения Шаристан. Здесь БМП пристроились к колонне, и она, соблюдая дистанцию между машинами и скоростной режим, пошла к Сайнабаду. Первый участок пути был пройден без проблем. За афганским селением перед подъемом к Тургунскому перевалу колонна остановилась. Бойцы остались в машинах. На обочине трассы сошлись лишь старшие лейтенанты Баженов, Залепин и прапорщик Гуагидзе.

Командир мотострелкового взвода указал на перевал:

– В километре отсюда начинается серпантин. А на вершине потенциально опасный участок дороги, весьма удобный для нападения духов. Поэтому предлагаю следующий вариант преодоления перевала. Я с одной из БМП пойду на вершину отдельно от колонны. Там наверху осмотрюсь, заодно проверю состояние трассы на подъеме. Свяжусь с тобой, Сергей, и ты запустишь автомобили.

Баженов спросил:

– На вершине опять останавливаемся?

– Ни в коем случае, – сказал командир мотострелкового взвода. – Останавливаться на вершине нельзя. Даже если я и не обнаружу там ничего подозрительного. Рядом с трассой много мест, где может быть организована засада духов. Отбрасывать вероятность, даже мизерную, нападения моджахедов мы не имеем права. А они, суки, могут появиться, как шакалы, из-за любого валуна или из канавы.

Баженов кивнул:

– Ясно! Принимаю твой вариант! Как ты, Гиви?

Гуагидзе тоже согласился:

– Игорь опытный офицер! Прошел огонь и воду! Он знает, что говорит!

Сергей взглянул на Залепина:

– Ты отсюда пойдешь на перевал или до серпантина дойдешь с колонной?

– Отсюда! Вы же перед подъемом притормозите и ждите сеанса связи! Возможно изменение режима движения. Многое будет зависеть от состояния трассы и от того, что мы увидим на вершине!

– Добро! Удачи тебе, Игорь!

– Всем нам, ребята, удача не помешает. Все же горы есть горы. А они бывают очень коварны. Но я двинул!

– Давай!

Передовая БМП отделилась от колонны и, поднимая за собой облако пыли, которое тут же сносил на восток несильный ветер, пошла к перевалу, который разрывался наверху впадиной – Тургунским проходом, что до самой вершины с обеих сторон представлял собой глубокую пропасть и только наверху поднимался почти до вершины.

Средняя БМП заняла место передовой машины сопровождения, и колонна продолжила движение. Чтобы спустя семь минут вновь остановиться непосредственно перед подъемом, по серпантину которого к вершине ушла передовая БМП. Боевая машина Залепина медленно поднималась по извилистой трассе. Дорога особых изменений не претерпела. Главное, нигде не было завалов от камнепадов. Значит, «КамАЗы» пройдут. Выйдя на ровный участок вершины, старший лейтенант приказал остановить БМП, а отделению, находившемуся на броне, спешиться. И далее части солдат спуститься на дно прохода, части подняться на склон. Сам Залепин, взяв бинокль, внимательно осмотрел склон и дно. Ничего подозрительного не заметил. Доклады солдат так же подтвердили отсутствие каких-либо признаков нахождения на перевале посторонних лиц. Никаких следов, кругом девственная природа, неповрежденная растительность. Если здесь кто-то и был, то давно, осенью. Зимой перевал покрывался снегом и становился непроходимым. Не заметили мотострелки вражеского наблюдателя, удачно выбравшего позицию на склоне у начала спуска к Тургуну. Он же видел все, что делали советские солдаты. Амин вызвал командира:

– Хашим, прошу ответить.

Тут же услышал:

– Слушаю тебя, Амин!

– На перевале появились русские. Выехала одна БМП, которая остановилась в начале прямого участка дороги! Проводят разведку. Солдаты спустились на дно прохода и поднялись на склон. Офицер оценивает обстановку с трассы через бинокль.

– Это хорошо! – сказал Хашим. – Пусть осматривают перевал, сколько угодно. Ты гляди внимательней, чтобы они сюрпризов после своей разведки там не оставили.

– Я смотрю, Хашим. Русские лишь обследуют местность. Замечу, что БМП они поставили в очень выгодном для себя месте. Ее ни снизу, ни сверху не поджечь гранатометом, а она, пройдя вперед несколько метров, может ударить со всех своих стволов или задымить местность. Это говорит о том, что офицер, командующий сопровождением, воин опытный.

Главарь ответил:

– Вот поэтому первым из русских, кто должен сдохнуть на перевале, станет этот офицер. Впрочем, он сгорит вместе со всеми после обстрела БМП.

Амин согласился:

– Вы правы! В первую очередь надо уничтожить сопровождение.

Хашим усмехнулся:

– Считаешь, подсказал мне вариант действий?

– Нет, саиб, как можно? Просто хотел сказать, что вы, как всегда, оказались правы, решив устроить засаду гяурам здесь. Отсюда они не уйдут!

– Ты, Амин, меньше говори, больше смотри. Следующий доклад сразу, как пойдут автомобили русских. Или если произойдет нечто неожиданное. Ты понял меня, воин?

– Понял, хозяин!

– Конец связи!

Дозорный Хашима продолжил наблюдение. Залепин, убедившись в безопасности перевала, вызвал по рации Баженова:

– Трасса! Я – Попутчик! Подъем «чист», начинай движение!

Сергей ответил:

– Принял! Начинаю движение!

Командир мотострелкового взвода подал рукой команду механику-водителю боевой машины, чтобы тот прошел ровный участок и встал перед спуском. На тронувшуюся с места БМП запрыгнули солдаты первого отделения. Старший лейтенант прошел к машине, вставшей у начала спуска, пешком.

Амин, в двадцати метрах от позиции которого остановилась БМП, вжался в камни и замер. Но русские больше не смотрели на склон. Они сидели на броне, держа оружие в готовности к бою, курили и о чем-то переговаривались между собой. Ждали появления колонны!

Она втянулась на вершину через полчаса. Идущая впереди БМП отошла в сторону, что позволял сделать этот участок дороги, и встала на прежнее место в середине колонны.

Приняв первоначальный вид, автомобильное подразделение, миновав вершину перевала, пошло вниз, снизив скорость и уменьшив дистанцию между машинами. Теперь водителям следовало все свое внимание сосредоточить на дороге, дабы не подойти близко к правой обочине, обрывающейся в пропасть.

Проводив замыкающую колонну БМП, Амин вызвал главаря:

– Хашим! Я – Дозор!

– Слушаю тебя!

– Русские прошли перевал.

– Скорость движения?

– Примерно километров десять в час. Машины шли медленно, но перестроились, не останавливаясь.

– Что значит, перестроились?

– Колонну вывела на вершину вторая БМП, которая отошла к склону и заняла место между четвертым и пятым «КамАЗом». Та боевая машина, что ранее выходила на перевал и проводила разведку, пошла впереди колонны! Сейчас русские на спуске. Еще слышен рокот двигателей их машин. Судя по этому рокоту, техника идет ровно, без сбоев.

– Русские никого не оставили на вершине? – спросил Хашим.

– Нет, саиб, никого!

– Уверен?

– Да! Я видел, как они миновали прямой участок.

– Ну, смотри! Если гяуры оставили хоть одного человека и тот успеет сообщить своим о нашем появлении, ты ответишь за срыв акции собственной жизнью!

– Да, саиб!

– Хорошо! Продолжай наблюдение.

– Слушаюсь! Вас скоро ждать?

– А ты не жди! Ты лучше отслеживай обстановку.

– Слушаюсь!

– До встречи!

Главарь отключил станцию.

Амин вздохнул. Осмотрел прямой участок дороги, склон, часть дна прохода. Никого. Стих и рокот двигателей русской колонны. Начало припекать солнце. Амина потянуло в сон, но он не имел права на отдых. Амин не мог даже встать и размяться. Покрасневшими глазами он продолжал осматривать сектор своего наблюдения.

Банда Хашима появилась через час, в 9.20. Душманы тут же разошлись по вершине. Каждый из них знал, что должен делать. Главарь вызвал наблюдателя:

– Ты устал, вижу! Найди место в тени, отдохни. Оборудовав позиции штурма и заминировав трассу, мы вновь отойдем. И выйдем непосредственно перед появлением русских. Не прозевай их. По моим расчетам, они появятся не ранее двух-трех часов после полудня. Так что у тебя есть четыре-пять часов сна. Отдыхай, не теряй времени.

Отправив на отдых дозорного, Хашим вызвал разведчика, наблюдавшего за базой:

– Ахмад! Ответь!

– На связи, командир!

– Ты сейчас где?

– На серпантине, примерно в полутора часах ходьбы до вершины.

– На прямой участок не выходи, поднимись на склон в самом его начале. Там отдыхай до 14.00 после соответствующего доклада мне. Затем – наблюдай за дорогой. С противоположной стороны за участком будет смотреть Амин. Ваша задача определить подход русских при возвращении на базу. Мне надо, чтобы вы услышали приближение колонны минут за двадцать до того, как она появится, чтобы бойцы могли занять позиции для штурма!

Разведчик спросил:

– Извини, Хашим, а что мешает нашим людям остаться на этих позициях?

– Возможная повторная разведка русских. Или выход на перевал подразделения дополнительной поддержки колонны. Это маловероятно, но мы не можем рисковать. Лучше отойдем. Надеюсь, ты понял меня?

Ахмад ответил:

– Да, саиб, понял. Ты, как всегда, принял мудрое решение. Я сделаю все, как ты сказал. Конец связи!

Главарь перевел станцию в режим приема-передачи. И со склона стал наблюдать за действиями подчиненных! Они работали споро, отлично знали свое черное дело. На минирование дороги и оборудование позиций для штурма, внешне не контрастирующих с ландшафтом местности, у душманов ушло три часа. Лично проверив результаты работы бандитов, Хашим остался доволен. Еще раз мысленно отработав план действий, он вызвал Карамулло:

– Саиб! Хашим говорит!

Карамулло ответил без промедления:

– Слушаю тебя!

– Саиб, мы пропустили колонну русских на Кердевер, подготовили место засады, заминировали определенные участки дороги, дабы лишить противника возможности маневра и быстрого подхода помощи. Готовы встретить гяуров на обратном пути.

Карамулло потребовал, чтобы Хашим более подробно доложил о всех проведенных подготовительных мероприятиях к штурму. Командир четвертой группы выполнил требование главаря. Карамулло одобрил действия Хашима:

– Хорошо! Ты подготовил достойный сюрприз для гяуров. Осталось претворить твой план в жизнь. Я тоже со своей стороны немного помогу тебе. Обозначу перед русскими свой отход.

Хашим обеспокоенно спросил:

– А это не вызовет их агрессивную реакцию? Они вполне могут силами полка и бригады при поддержке авиации организовать эффективное преследование отряда.

Карамулло усмехнулся:

– Не вызовет! При всем желании гяуров уничтожить меня они получат дезу через эфир, который сейчас усиленно слушают. Я направлю их по ложному следу.

– Купятся ли русские на это? И проглотят ли дезинформацию, зная, что ты мастер на разного рода подставы?

– Не купятся – плевать! – спокойно ответил главарь. – В любом случае отряд уже начал отход, разбившись на мелкие, по три-четыре человека, группы. Обнаружить их в горах будет очень сложно. Но если «вертушки» и засекут пару групп, не беда. Да, они скорей всего уничтожат эти группы, но, главное, убедятся, что я действительно начал отход из района, отказавшись от диверсии в Ширванском ущелье. И, что еще важнее, они получат подтверждение тому, что я организовал отход в свойственной мне манере. Это позволит отвлечь внимание гяуров от перевала. И в результате лишит способности быстро перенацелить свои силы на преследование твоих воинов. Так что действуй смело, Хашим! Ты просто обязан распотрошить колонну! Иначе нам нечего будет представить Фархади, кроме списка потерянных впустую бойцов. Ты не хуже меня знаешь, чем это может для нас кончиться. Отработай, Хашим, за весь отряд, и ты получишь достойное вознаграждение! Слово Азиза Карамулло!

– Я уничтожу эту колонну! – заверил главаря Хашим.

– Не сомневаюсь. Приведешь пленных… но об этом я уже говорил. Я верю в тебя, Хашим, я надеюсь на тебя, я доверяю тебе, как самому себе!

– Благодарю, саиб! Оправдаю ваше доверие, можете не волноваться! До связи!

Отключив станцию, Хашим довольно улыбнулся. Его ждут неплохие перспективы. На этот раз русские влепили пощечину Карамулло, заставив, по сути, бежать из района, где планировалась масштабная акция. Такое было впервые. И сейчас Карамулло полностью зависит от того, как выполнит задачу он, Хашим. Рассчитывать лишь на вознаграждение Карамулло при разгроме колонны глупо. Надо, чтобы сам Фархади узнал все подробности этого рейда отряда Карамулло и кто сыграл в нем главную роль. Ведь только группа Хашима смогла нанести по гяурам удар. Карамулло же банально отступил, спасая собственную шкуру. Его отвлекающий маневр можно рассматривать по-разному, смотря как подать его высшему начальству. И как действительно маневр, обеспечивший проведение акции на перевале, и как бегство основных сил отряда, к действиям группы Хашима не имеющее никакого отношения. И вот если все представить как бегство, то Карамулло неминуемо попадет в немилость к Фархади. А тот человек жесткий. Он может и опустить Карамулло, одновременно возвысив Хашима. Возвышение – это совсем другое положение, а главное, другие деньги! Да, надо представить операцию на перевале исключительно своей инициативой. Тем более что доступ к Фархади Хашим имеет. Через одного своего, пусть и дальнего, но родственника. Тот поможет, так как входит в узкий круг приближенных к Фархади лиц. И потом, возвышение Хашима на руку родственнику. Никогда не помешает иметь своего человека в стане крупных полевых командиров, обладающих реальной боевой силой. Кто знает, не наступят ли времена, когда сменится руководство движением сопротивления? И тогда эта сила может очень пригодиться. Янки ставят только на тех, кто способен отработать вложенные деньги. Хашим способен. Поэтому надо воспользоваться шансом, который предоставил ему Всевышний! И он им воспользуется в полной мере.

Мысли Хашима прервал Рамазан.

– Не пора ли отойти, Хашим? Или ты изменил ранее принятое решение? Смотрю, стоишь, задумавшись.

Хашим взглянул на подчиненного:

– Мои мысли не о предстоящем бое. Я думал о другом. А решение? Кому, как не тебе, знать, что их я не меняю без крайней необходимости, никогда.

– Извини, командир! – сказал Рамазан.

Хашим кивнул в сторону кустов:

– Пойди, разбуди Амина, он где-то там спит. Пусть встает, мы отходим!

– Слушаюсь!

Вскоре банда Хашима скрылась за гребнем склона. Далеко она не пошла, устроилась в заросшей кустарником балке.

Амин принял пост наблюдения. Наступило ожидание. Тягучее, изматывающее нервы ожидание приближающегося боя.

Колонна благополучно миновала перевал. Выйдя на плоскогорье, Баженов по совету Залепина остановил машины, разрешив бойцам покинуть кабины, размяться. У передней БМП, как и перед началом подъема, собрались замполит роты материального обеспечения, командир мотострелкового взвода и техник РМО.

Баженов посмотрел на перевал и вздохнул:

– Да, дорога, надо признать, не из легких. У самого иногда заходило сердце, когда «КамАЗ» приближался к обрыву. Складывалось впечатление, что пропасть магнитом тянет к себе машину.

Залепин улыбнулся:

– Это бывает. Но отдаю должное вашим водителям. Они образцово справились с поставленной задачей. У тебя в колонне все старослужащие?

– Нет! Двое и года еще не прослужили.

– Вот как? Молодцы ребята! Обратно будет легче идти! И автомобили грузом придавит к грунту, да и дорогу бойцы уже узнали.

– Так, значит, на перевале нас не ждали? – спросил Баженов.

Залепин уверенно ответил:

– Нет! Если только…

– Что если только?

– Если только духи не решили пропустить колонну. Но это вряд ли. Они не могли знать, идем мы в одну сторону или будем возвращаться. А если возвращаться, то когда!

– А если могли?

Залепин бросил на замполита быстрый взгляд:

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего, просто спрашиваю: а если духи могли узнать, куда и зачем идет колонна?

– Считаешь, на базе работает «крот»?

– Ничего я не считаю, просто предполагаю! Что может произойти, если противник знает – колонна сегодня же пойдет обратно, причем груженная боеприпасами?

– Ну, тогда нас и атакуют, когда мы будем возвращаться! И атакуют на вершине!

– Ты так спокойно говоришь об этом?

– Тут, Серега, говори, не говори, а чему быть, тому не миновать. В этом за два года на войне я имел возможность убедиться. Если атакуют, то силами небольшими. Примем бой! У меня хлопцы обстрелянные, знают, что делать. Огневой мощи нам хватит отразить нападение. Так чего волноваться? Тем более, далеко не факт, что на перевале засели духи. Ты лучше свяжись с полком, сообщи, что перевал прошли, а то Дашкевич, поди, волнуется, да и ротный твой тоже!

Баженов кивнул, прошел к переднему «КамАЗу», где была установлена радиостанция, вызвал полк:

– Первый! Я – Трасса! Прием!

Ответил молодой голос:

– Трасса! Я – Оператор! Подождите немного, Первый подойдет! Как понял? Прием!

– Понял! Жду!

И почти сразу же ответил Дашкевич:

– Первый на связи!

– Докладывает Трасса! Перевал преодолели благополучно. Вышли на плоскогорье! Сделали привал. Через пять минут продолжим движение!

– Хорошо! Молодцы! Один вопрос: на перевале все спокойно? Ничего подозрительного не заметили?

Баженов доложил:

– На перевале спокойно! Ничего подозрительного не замечено. Перед подъемом Попутчик лично выходил на вершину, проводил разведку!

– Хорошо! В конечном пункте марша вас ждут! Счастливого пути, Трасса!

– Спасибо! Конец связи!

– Конец!

Начальник колонны вернулся к БМП.

Залепин чему-то смеялся. Баженов его спросил:

– Ты с чего это, Игорь, хохочешь?

Командир мотострелкового взвода, продолжая смеяться, указал пальцем на прапорщика и проговорил:

– Да Гиви твой анекдот рассказал. Не слышал, умора!

– Что за анекдот?

Замполит повернулся к Гуагидзе:

– А? Гиви?

– Да так! Старый как мир! Чего пехота ржет, сам удивляюсь.

– Расскажи!

– Э, вам нельзя. Замполиту нельзя, потому как анекдот политический!

– Да брось ты, Гиви! Расскажи!

– Хорошо, но не сейчас, а когда вернемся на базу. Сядем обмыть марш, тогда и расскажу! Добро?

– Добро! Так, Игорь, хорош надрываться. Продолжаем движение. На складах нас уже ждут!

– Продолжаем. Да тут ерунда осталась. Минуем Тургун, а там и Кердевер недалеко!

Начальник колонны отдал команду:

– Внимание! Всем, по машинам! Заводи!

Вскоре подразделение продолжило марш.

В 10.15 колонна благополучно втянулась на территорию складов, охраняемых отдельным мотострелковым батальоном. Рядом базировался танковый полк и дивизион реактивной артиллерии. Склады представляли собой мощный гарнизон, способный отразить нападение любого противника. БМП встали на отдельной площадке сразу за контрольно-пропускным пунктом. Солдат Залепина тут же направили в столовую, где их ждал плотный горячий завтрак. «КамАЗы» сопроводили к одному из металлических ангаров. Здесь Баженов, которого вызвали в штаб войсковой части, передал командование подразделением технику роты прапорщику Гуагидзе.

В кабинете начальника складов – тучного, лет под пятьдесят полковника уже находился старший лейтенант Залепин и капитан с эмблемами артиллериста на полевой форме – «афганке».

Замполит представился:

– Начальник колонны N-ского мотострелкового полка старший лейтенант Баженов!

– Очень приятно! – улыбнулся полковник. – Командир войсковой части полевая почта… полковник Никитин Юрий Владимирович. – Он указал на артиллериста: – А это старший оперуполномоченный Государственной безопасности при восковой части капитан Ильин. С офицером сопровождения колонны, Залепиным, мы познакомились.

Баженов кивнул капитану-особисту. Тот кивнул в ответ.

Никитин пригласил всех за стол совещаний. Сам сел в потертое, старое кресло, неизвестно как и откуда появившееся в кабинете штабного модуля:

– Итак, товарищи прикомандированные офицеры, – полковник повернулся к Баженову с Залепиным. – Я вызвал вас к себе по просьбе капитана Ильина. Ему есть что сообщить вам! – Никитин перевел взгляд на особиста: – Тебе слово, безопасность!

Капитан поднялся:

– Товарищи офицеры! Не буду вдаваться в подробности, но у контрразведки есть все основания предполагать, что объявившийся в близлежащих горах известный вам Карамулло готовит для колонны засаду. Для вашей колонны.

Баженов и Залепин переглянулись.

Особист продолжил:

– Одна его группа уничтожена десантниками бригады, что дислоцируется по соседству с вашим полком. Остальные ушли в горы. Куда именно, неизвестно. Не исключено, что на Тургунский перевал. Это всего лишь предположение, но пока существует потенциальная опасность для колонны, возвращение ее в полк недопустимо. А посему, при наличиипусть и вероятной, угрозы вам предстоит, загрузившись, оставаться на территории складов. Десантники продолжают поиск банд, и как только обстановка прояснится, вы получите «зеленый свет» на обратный марш! До этого, как уже сказал, вам следует находиться на территории складов. Личный состав будет обеспечен всем необходимым. И местом для отдыха, и пищей! Не так ли, Юрий Владимирович?

Полковник кивнул:

– Так, капитан, так! Мной уже отданы соответствующие распоряжения службе тыла части!

Капитан повернулся к офицерам полка:

– Вопросы ко мне?

Баженов пожал плечами:

– Какие могут быть вопросы?

Залепин же спросил:

– Почему вместо ожидания не провести силами того же танкового полка масштабную разведку перевала? Тогда и без действий десанта обстановка прояснится!

Капитан задал встречный вопрос:

– Вы куда-то спешите, товарищ старший лейтенант?

Залепин ответил:

– Нет, капитан, не спешу, но и сидеть здесь не вижу смысла. Это сколько времени потребуется десантникам, даже если они привлекут несколько батальонов, чтобы прочесать всю территорию района, где потенциально могут скрываться банды Карамулло? Но если части местного гарнизона не в состоянии провести разведку перевала, то тогда конечно. Ничего другого, как париться здесь, нам не остается.

Капитан неожиданно спросил:

– Давно служите в Афганистане, старший лейтенант Залепин?

– Два года! Скоро замена!

– Награждены?

Игорь не без гордости ответил:

– Награжден! Имею две «Красные Звезды», «За отвагу» и «За БЗ» – «За боевые заслуги».

– Понятно! Пришлось воевать по полной! Отсюда и пренебрежительное отношение к опасности. Это вызывает уважение, но не дает право рисковать подчиненными вам и Баженову солдатами! Насчет разведки, предлагаемой вами, скажу, что подобный вариант командованием гарнизона рассматривался. И в штабе пришли к выводу – разведку провести можно, силы для этого есть, но результатов от нее не будет.

– Это еще почему? – удивился Залепин.

Капитан вздохнул:

– Вы сами только что прошли через перевал. Скажите, как можно незаметно для потенциального противника подвести к вершине разведывательное подразделение? Ведь только на вершине возможна полноценная засада. Так как, товарищ старший лейтенант?

– Ну, это разведке решать!

– Я отвечу за разведку. Никак не подвести! Выход на вершину возможен только по дороге, по серпантину. Достаточно духам посадить одну «кукушку» на трассу, как разведка будет обнаружена. В результате основные силы духов отойдут в горы, и мы ничего не получим, за исключением того, что лишь вымотаем разведывательное подразделение.

Залепин спросил:

– А если пойти в обход Тургунского прохода? И зайти на вершину с севера?

– Это займет не меньше времени, чем прочесывание десантом всей территории, где могут укрываться банды Карамулло.

Командир мотострелкового взвода сдался:

– Ну, раз так, то будем ждать! Вам, конечно, виднее. Нам же без разницы: сегодня пойти обратно или через неделю! Надеюсь, свое решение вы согласовали с командованием нашего полка?

– Естественно! – ответил полковник. – И нашли полное взаимопонимание!

– Тогда вопросов нет! Мы с Баженовым в вашем распоряжении!

Капитан улыбнулся:

– Вот и хорошо! На этом я покидаю вас, извините, дела, все бытовые вопросы решите с командиром части. До свидания, товарищи офицеры!

Особист удалился.

– Сейчас подойдет комендант гарнизона, – сказал полковник. – Он проводит вас до офицерского модуля, где вам отведен отсек. Личный состав накормят, это касается автомобилистов, мотострелки уже, думаю, позавтракали, их разместят в отдельной казарме со всеми удобствами. Там бойцы смогут полноценно отдохнуть. Технику разместим в парке. Вопросы ко мне?

На этот раз ответил Залепин:

– Нет вопросов, товарищ полковник!

– Ну и добре!

Никитин позвонил дежурному офицеру, спросил, где находится комендант. Вскоре в кабинет вошел запыхавшийся майор. Он проводил Баженова и Залепина в офицерский модуль. Показав отсек, объяснил, как в случае необходимости с ним связаться, и удалился. У него, как и у особиста, тоже дел было по горло. Офицеры полка остались одни. Баженов проговорил:

– И надо было этому Ильину поднять шум из ничего! Прошли бы перевал и без его участия.

Залепин улыбнулся:

– Ты чего загрустил, Серега? От того, что предстоящую ночь проведешь без Риты? Брось. У вас все впереди. Успеете еще намиловаться! А то, что особист страхуется, хорошо. Раньше, помню, никто особой заботы не проявлял. Водили колонны, можно сказать, вслепую. Поэтому нарывались на духов! Людей, технику теряли! Техника – черт с ней! Железо есть железо! А вот парней жалко! И ты на Ильина не злись, он ради тебя, ради твоих, ну и моих тоже, солдат страхуется. И это, повторяю, хорошо! Рите же в полку сообщат, что мы задерживаемся. Так что все нормально, старлей! Давай по очереди в душ, да в столовую заглянем, надо и нам перекусить, как считаешь? А то, может, здесь устроим и завтрак, и обед, и ужин? Спирт есть, а закуской в военторге затаримся.

– Да какой, Игорь, к черту, спирт?

– Ладно, ладно, нервный, выпьем в полку!

Подошел прапорщик Гуагидзе. Доложил, что машины загрузили, личный состав отправлен на завтрак.

Баженов попросил техника:

– Ты, Гиви, присмотри за бойцами, чтобы разместили достойно, побудь временно старшиной!

Прапорщик воскликнул:

– Ну какие проблемы, замполит? Все сделаем в лучшем виде. А здесь в столовой начальником мой земляк – грузин. Вечером шашлык будем кушать. И за личный состав не волнуйся. Помощник коменданта тоже мой земляк!

Залепин взглянул на прапорщика:

– Слушай, Гиви, интересно, есть на земле место, где у тебя не оказалось бы земляков?

– Есть, конечно. Где-нибудь на необитаемом острове.

Баженов сбросил с себя «афганку»:

– Ладно! Я в душ!

– Давай!

Залепин упал на кровать у кондиционера. Спросил прапорщика:

– Так говоришь, Гиви, вечером шашлык будет?

– Будет, Игорек!

– Тогда без спирта не обойтись. Не на сухую же есть его?

– Э, не волнуйся. Гиви все продумал. И шашлык будет, и кое-что получше спирта к нему!

– Вот молодец! И чего ты в техники подался? Перебирайся старшиной к нам в роту?

– Нет! Я машины люблю! Странно, да?

– Ну почему? Каждому свое!

– Это ты правильно сказал!

Но не суждено было офицерам полка вечером отведать шашлыка. Обстановка на войне меняется быстро. И строить какие-то личные планы в большинстве своем дело неблагодарное и бесполезное. Что в полной мере подтвердили дальнейшие события.

(обратно)

Глава 4

Карамулло, закончив разговор с Хашимом, задумался. Затем вызвал к себе помощника. Тот подошел, поклонился по мусульманскому обычаю:

– Да, саиб?

– Отряд начал отход?

– Да! Как вы приказали, группы разделились на подгруппы по три человека. Они отходят по разным маршрутам, выдерживая определенное вами направление.

– Еще никто из них не попал под русских?

– Пока нет! Я такую информацию не имею. Но, хочу заметить, пора начать отход и нам!

Карамулло оставил слова помощника без внимания, поинтересовавшись:

– Скажи мне, верный Али-Омар! Если Хашим, успешно проведя операцию против русской колонны, отойдет в Пакистан и предстанет перед Фархади, он не попытается унизить меня, чтобы возвыситься самому? Ведь именно он хоть что-то сделает в ходе нашего рейда! И у него будут все основания утверждать, что именно он и его люди дрались против русских, когда я, по сути, отступал. Не обвинит ли Хашим меня в трусости перед Фархади?

Помощник ответил:

– Что сделает Хашим, вернувшись в лагерь, одному Аллаху ведомо. Но попытается ли он сместить тебя, дабы возглавить отряд? На этот вопрос у меня нет ответа!

Карамулло тяжко вздохнул:

– Вот и у меня нет ответа! Так могу ли я допустить возвращение Хашима в Пакистан?

Помощник взглянул на хозяина:

– Хашим не Вели. Он не станет рвать себя гранатой. Тем более тогда, когда выйдет из боя с гяурами победителем.

– Это я знаю! У тебя есть верный, надежный человек в группе Хашима Казима?

Али-Омар кивнул:

– У меня есть такой человек. Он выполнит любой ваш приказ! Потому что верные мне люди – это ваши люди.

– Хорошо! Назови его имя!

– Рамазан! Опытный воин! И отношения у него с Хашимом непростые. Рамазан считает, что он достоин командовать боевой группой, а не быть в подчинении у Казима!

– Честолюбие?

– Возможно! Или прямой расчет!

– Как думаешь, он сможет убрать Хашима?

Помощник ответил не задумываясь:

– Да! И сделает это с преогромным удовольствием. Если, конечно, получит на это приказ и увидит перспективу возглавить группу!

– Так свяжись с ним и передай мой приказ – во время боя с русскими пристрелить Хашима!

– Извините, Саиб, но будет лучше, если приказ отдадите вы!

– Ты прав! – Карамулло согласился и спросил: – Но как связаться с ним, минуя Хашима?

– У меня есть связь с Рамазаном! И Хашим не знает об этом!

Главарь банды удивленно посмотрел на помощника:

– Почему я не знал об этом раньше?

Физиономию душмана исказила кривая гримаса. То ли он улыбался, то ли морщился, будто соприкасаясь с чем-то, чем брезговал:

– А зачем, саиб?

– Понимаю! Ты тоже хочешь выслужиться!

Али-Омар спокойно ответил:

– Конечно, хозяин! Но только не подставляя, а поддерживая вас. Возвыситесь вы, тогда и я получу повышение! Моя судьба напрямую связана с вашей. Такой я сделал выбор! Поэтому в отряде нет человека, который был бы преданней меня!

– Хорошо! Вызывай Рамазана!

Душманы Хашима только разместились в заросшей кустарником балке, как Рамазан почувствовал вибрацию миниатюрной, но мощной американской радиостанции, что получил перед выходом от помощника Карамулло и которую спрятал в глубоком кармане своих широких шаровар. Осмотревшись, бандит нащупал станцию, перевел тумблер в режим ожидания сеанса связи. Али-Омар же тем самым образом получил подтверждение тому, что его сигнал принят и скоро нужный человек выйдет на связь.

Рамазан, не имея возможности говорить из балки, поднялся, пошел к склону. Его заметил Хашим. Окликнул:

– Эй, Рамазан! Куда это ты направился?

Душман ответил:

– На сторону. Живот прихватило. Облегчиться надо!

– С чего вдруг у тебя прихватило живот?

– Не знаю! Но крутит сильно! Извини, мне надо отойти, а то здесь как-то неудобно. А терпеть уже нет сил.

Рамазан, обхватив живот руками, скривился так, словно внутри его полыхало пламя.

Хашим поверил. Он недолюбливал Рамазана, но подозревать его в подлости или трусости не имел никаких оснований.

– Хорошо! Иди! Да после ханки прими! Немного. Всю боль как рукой снимет!

– Знаю! Уже приготовил снадобье!

И душман быстро, согнувшись, пошел в сторону перевала, забирая вправо, к каменной гряде.

Хашим крикнул ему вслед:

– Дерьмо не забудь за собой убрать! Чтобы никаких следов!

Рамазан не ответил. То ли не услышал командира, то ли посчитал ненужным отвечать.

Хашим на всякий случай хотел послать за Рамазаном человека, но под рукой никого не оказалось, а идти самому унизительно. Шайтан с ним. Не убежит же в конце концов Рамазан?! Некуда ему бежать!

Хашим прилег, подложив под голову сумку. Глядя в чистое, голубое, без единого облачка небо, он вновь предался размышлениям о скорой своей новой жизни. Он решил сдать Карамулло, а значит, сдаст. Фархади по достоинству оценит поступок Хашима. И власть Карамулло рухнет!

Рамазан, приспустив штаны, сел на корточки, достал мини-станцию:

– Али! Рамазан на связи!

Бандиты переговаривались открытым текстом. Американцы укомплектовали душманов современными средствами связи с избытком. И в этом компоненте духи превосходили регулярные войска советской 40-й отдельной армии.

Помощник спросил:

– Ты можешь свободно говорить, брат?

– Да!

– Хорошо!

– Что-то срочное, Али?

– Иначе не стал бы вызывать тебя в экстренном режиме. С тобой желает лично переговорить сам Карамулло.

Душман из банды Хашима удивился:

– Карамулло? Это неожиданно!

– Всегда надо быть готовым к неожиданностям!

– Да, конечно! Один вопрос, Али?

Но в ответ услышал голос Карамулло:

– Рамазан? Узнаешь?

– Да, саиб! Я весь внимание.

– Как у вас обстановка на перевале?

– Нормально. Провели все необходимые для штурма подготовительные работы. Осталось дождаться русскую колонну и уничтожить ее!

– Где Хашим определил место в бою лично тебе?

– На склоне. Я с воинами должен расстрелять автомобили, когда будут уничтожены БМП гяуров.

Карамулло поинтересовался:

– А где во время штурма будет находиться Хашим?

– Не знаю, но думаю, на самой гряде. Он под пули русских не пойдет. Оттуда, если что, и уйти в горы легко.

– Ты допускаешь, что Хашим способен на измену?

Рамазан ответил со злостью в голосе, и эту злость почувствовал Карамулло:

– Ради собственной шкуры и денег Хашим способен на все! На измену в том числе!

– Мне кажется, ты просто ненавидишь своего начальника. Почему? Хотя можешь не отвечать. Я сам не доверяю ему. Поэтому решил сменить командование четвертой группой!

Рамазан напряженным голосом спросил:

– И кто встанет вместо него?

Карамулло усмехнулся:

– Тот, кто убьет Хашима! Но я желал бы видеть вместо него тебя! Однако так просто снять его я не смогу. Остается одно: убрать Хашима. Сможешь это сделать!

– Смогу!

– Мне по душе твоя уверенность. В общем, так! Убрать Хашима надо во время боя с русскими так, чтобы никто не заподозрил, что его убил кто-то свой! Один выверенный выстрел, и ты командир группы. Командование примешь на себя сразу же после гибели Хашима. Если кто-то проявит недовольство, я подтвержу твои полномочия.

Рамазан с угрозой произнес:

– Тот, кто проявит недовольство, последует за Хашимом!

– Ну, нет! Вот это я тебе запрещаю. Так ты мне всю группу расстреляешь. Кем командовать будешь?

Рамазан сбавил тон:

– Я все понял, саиб! Благодарю за доверие!

– Отблагодаришь делами своими. Как только решишь вопрос с Хашимом, сообщи мне! Лично мне! Вопросы, Рамазан?

– Нет вопросов!

– Да поможет тебе Всевышний, воин. Будущий заслуженный полевой командир.

– Аллах акбар, саиб!

Карамулло отключил связь.

Рамазан поднялся, привел себя в порядок. Он еще находился в каком-то ступоре. В ощущении нереальности происходящего. То, что ему предложили, было так неожиданно, и бандит находился в некоторой растерянности. Он должен убить Хашима. Занять его место. Это было заветной, тайной мечтой Рамазана, и вдруг Аллах словно услышал его. Сам Карамулло приговорил Хашима. Это значит, теперь только от Рамазана зависит его будущее. Командир группы – это не боец. Командир группы уже фигура в иерархии моджахедов. Командир группы имеет не только власть над людьми, пусть всего над несколькими десятками, но и получает денежное содержание намного выше, чем обычный моджахед. Выполнив приказ Карамулло, можно войти в окружение известного полевого командира. А там, глядишь, и Фархади. Возглавить собственный отряд, а еще лучше осесть в лагере подготовки моджахедов одним из начальников. И для этого надо всего лишь убрать Хашима, которому еще час назад Рамазан готов был безо всякого вознаграждения отсечь голову. Он завалит Хашима. Обязательно завалит. Главное, что тот не знает, какой приговор в отношении него вынес Карамулло. Вопрос, почему саиб приговорил одного из своих командиров? Где и когда тот перешел дорогу Карамулло? Но где-то перешел. И серьезно подставил саиба, иначе тот не был бы так строг. Надо узнать у Али-Омара, что предопределило решение Карамулло, чтобы самому не повторить ошибку Хашима. Да, Али-Омар расскажет, что стало причиной приговора. Но хватит мечтать. Надо дело делать. Сейчас нельзя показывать, что он, Рамазан, имел связь с Карамулло. Вести себя следует как послушный боец. Во время штурма колонны станет ясно, когда произвести тот единственный, такой нужный и саибу, и Рамазану, роковой для Хашима выстрел. А рука не дрогнет. Нет, не дрогнет.

Рамазан вернулся в балку. На спуске его вновь остановил Хашим. Тоже не спится шакалу. Все вынюхивает, и чего вынюхивает?

Хашим спросил:

– Ну как ты, Рамазан?

– Нормально! Но сходил впустую. Что происходит, не пойму. Живот крутит, а сядешь – ничего. Дуйся, хоть лопни. Со мной такое впервые. Но проглотил кругляш ханки, вроде все успокоилось внутри.

– Ты в бою не подведешь? Или мне заменить тебя?

– Не подведу! Да и кем ты меня заменишь? У тебя что, резерв есть?

– Мне не нравятся твои слова, Рамазан. Ты ведешь себя вызывающе. Что это значит?

Рамазан, поняв, что перегнул палку, извинился:

– Прости, Хашим, нервы. Это ожидание, да еще живот! Виноват!

– Ладно! Отдыхай пока. А заменить тебя мне есть кем.

– Кем же?

– Собой!

– Не стоит! Я с поставленной задачей справлюсь, даже если на меня навалятся все болезни сразу. В бою все исчезает, кроме ярости и неудержимого желания убивать! Ты это знаешь!

– Знаю! Отдыхай!

Рамазан прилег под куст, но, как ни старался, уснуть так и не смог. Мысли никак не успокаивались, кружились вокруг разговора с Карамулло.

Главарь же банды, передав станцию помощнику, сказал:

– Ну вот и поговорили с твоим человеком, Али-Омар.

Помощник уточнил:

– С вашим, саиб, человеком!

– Ну да, конечно! Надеюсь, Рамазан все правильно понял?

– За исключением одного: чем Хашим заслужил такую вашу немилость, что был приговорен к смерти. Но я ему все объясню при встрече. А также проинструктирую, ЧТО говорить в лагере, если его кто-нибудь спросит о рейде.

Карамулло кивнул:

– Хорошо! Я надеюсь на тебя!

– Может, сами начнем отход? – спросил Али-Омар. – А то десантники перекроют все пути, надолго в горах застрянем, если не окажемся в руках проклятых гяуров.

– Ты прав! Пора и нам отходить. Сколько ты при себе оставил человек?

– Шестерых! Самых лучших!

– Хоп! Через пять минут начало марша!

Помощник поклонился:

– Слушаюсь, саиб!

Ровно через пять минут отряд из восьми человек, вытянувшись в колонну по одному, пошел на подъем одного из многочисленных перевалов Тургунской горной системы, взяв курс на квадрат… откуда дорога вела в Пакистан, в лагерь Фархади, расположенный недалеко от Чевара.

Выспаться офицерам мотострелкового полка не удалось. В 14.30 их поднял посыльный штаба войсковой части, куда они прибыли за грузом. Молодой солдат сообщил, что старших лейтенантов Баженова и Залепина, а также прапорщика Гуагидзе срочно вызывает полковник Никитин.

Залепин чертыхнулся:

– Ну не блядство? Обещал же полкан полноценный отдых. Куда там! А мне, мужики, такой красивый сон приснился!

Баженов, одеваясь, спросил:

– И что за сон, Игорек?

– Сказка, Серега! Короче, будто я на море отдыхаю. Лежу на песочке, солнышко пригревает, а вокруг голые бабы. И не клуши или жлыги какие, а красавицы длинноногие с аккуратными попками и сиськами встояк. За пляжем кабинки, но не для переодевания, а такие большие. Я, понятно, любуюсь девками. Тут ко мне одна и подсаживается. Спрашивает: «Изголодался, поди, по женской ласке в Афгане?» Я: «Понятно, изголодался, а что, может утолишь голод боевого офицера?» Она длинные светлые волосы назад откидывает и отвечает: «Почему нет? Для афганца все что угодно». Ну я сразу в лоб, – куда, мол, пойдем? Она на кабинки и показывает. «А вон туда. Специально для этого дела стоят». Поднимаюсь, она меня под руку и ведет к одной из кабинок. А внутри, прямо на песке, кровать двуспальная, зеркала по периметру, кондер, музон спокойный играет, на столике пойла разного бутылок десять. Девка поворачивается, сиськи вразбег и колышутся, соски слегка дрожат. Я за сиськи. Она плавки с меня начинает стаскивать, а тут стук в дверь, и… разрешите, товарищи офицеры… тьфу, черт! Убил бы этого посыльного.

Гуагидзе спросил:

– И где такой пляж находится?

– А хрен его знает. У моря!

Прапорщик усмехнулся:

– Красивый сон! Жаль, что в жизни такого не увидишь. Хотя я слышал, за бугром есть такие пляжи, где и мужики, и бабы голыми загорают. Вот только не знаю, как там насчет секса. Но, думаю, не проблема. Я бы на такой пляж с преогромным удовольствием занырнул.

– Помечтай, Гиви! – хмыкнул Залепин. – А пляжи такие действительно есть, но не про нас они. Да и далеко!

Баженов, сняв автомат со стены, сказал:

– Ну что, расслабились, гиганты половой мысли? Пошли в штаб. Полковник быстро на землю опустит.

– Пошли!

Офицеры покинули модуль и в 14.50 зашли в кабинет начальника гарнизона. Там же находился и знакомый уже особист, капитан Ильин. Ему и предоставил слово полковник Никитин.

Капитан поднялся:

– Товарищи офицеры. По данным разведки, что поступили к нам час назад, Карамулло начал отвод своих душманов из района дислокации и складов и базы. Разрозненные группы моджахедов численностью по три-четыре человека отходят по нескольким маршрутам в глубь горной системы.Эти действия позволяют сделать вывод, что столкновения с подразделениями десантно-штурмовой бригады сорвали планы Карамулло в нашем районе, и он, поняв, что дальнейшее пребывание здесь грозит его банде уничтожением, решил отступить. Сейчас по отходящим группам противника активно работает авиация воздушной поддержки. Вертолеты «Ми-24». Ими уже уничтожено несколько таких малочисленных банд. Но пилоты работают аккуратно, с опаской, что вызвано наличием у духов Карамулло переносных зенитно-ракетных комплексов. Поэтому на этот раз части отряда Карамулло удастся уйти. Что для нас не особо важно. Не здесь, так в другом месте найдет свою смерть этот полевой командир. Главное, сейчас мы можем считать Тургунский перевал безопасным для проводки колонны. Посему…

Начальник местного гарнизона перебил особиста:

– Посему, товарищи офицеры, я пришел к выводу, что можно разрешить движение колонны по маршруту Кердевер – Тургунский перевал – военная база. Бойцов ваших уже подняли. Отдохнули все достаточно для того, чтобы совершить марш в шестьдесят семь километров. Они сейчас в парке, готовят машины. Начало марша назначаю на 15.30 местного времени, что позволит вам вернуться на базу засветло. Где-то в пределах 21 часа. Вопросы ко мне?

Поднялся Залепин:

– Разведку перевала своими силами вы не проводили?

– Если вам сказали, что трасса безопасна, то это значит: духов на перевале нет! – ответил полковник.

Старший лейтенант усмехнулся:

– Об этом вам сам Карамулло доложил?

Начальник складов сощурил глаза:

– Умный, да? А остальные дураки?

– Я задал вопрос, товарищ полковник, и хочу получить на него ответ!

За полковника ответил особист:

– Да, проводили разведку, старлей, проводили. Как только получили разведданные, так сразу на перевал был отправлен взвод разведывательной роты танкового полка. Он прошел до вершины, а одна БМП чуть дальше. Для страховки взвод обстрелял из пушек и пулеметов и склон, и дно ущелья. Ничего, что указывало бы на присутствие душманов, разведчики не обнаружили.

– А они обследовали склон с ущельем в пешем порядке?

– Обследовали! Командир взвода провел весь комплекс необходимых мероприятий. Перевал «чист» и безопасен! Иначе мы не выпустили бы вас с территории гарнизона!

– Понятно! Вопросов нет!

– Вот и хорошо! – сказал Никитин. – Сейчас следуйте в парк. В 15.30 выход с территории складов. Все! Формуляры и другие бумаги по грузу подпишете на КПП. Счастливого возвращения на свою базу!

Офицеры мотострелкового полка поднялись:

– Спасибо за прием! Разрешите идти?

– Давайте! Ни пуха!

– К черту, полковник! – ответил Залепин.

Начальник гарнизона улыбнулся:

– Ершистый ты, однако, старлей! Борзый!

– Потому и живой до сих пор!

– Ну теперь долго жить будешь. Замену дождешься и… куда-нибудь в Венгрию, ласкать мадьярок, они до русских ой как охочи! Служил там, знаю! Но… счастливого пути! Все свободны!

Баженов, Залепин и Гуагидзе вышли из штабного модуля, направились в парк боевых машин.

Баженов заметно повеселел.

Залепин усмехнулся:

– Ну, вот, а ты переживал. Приголубишь сегодня свою Риту!

– А ты, Игорек, никак завидуешь?

– Если и завидую, так что?

– Ничего!

– Вот именно! Но спирту по возвращении выпьем! Положено!

– Ну раз положено, то выпьем!

Залепин повернулся к Гуагидзе:

– Накрылись наши шашлыки, а, Гиви?

Прапорщик махнул рукой:

– Бог с ними! Я на базе не хуже земляка их приготовлю.

– Ловлю на слове! И когда угощать будешь?

– Как скажете! Хоть завтра, если время будет.

– Время найдем. Но вот и парк, вы давайте к своим «КамАЗам», я к БМП. Строимся у контрольно-технического пункта и вперед, домой.

Миновав КТП, офицеры разошлись. Баженов с Гуагидзе отправились к «КамАЗам», Залепин – к БМП.

В 15.30 колонна прошла контрольно-технический пункт и спустя пять минут вышла за пределы территории военных складов, взяв курс на Тургун, минуя Кердевер.

Тургунский перевал. 13.30

Невыспавшийся наблюдатель Хашима Амин отчаянно зевал, глядя на прямой и пустынный участок дороги на вершине перевала. Чего его подняли? И вообще, зачем группа вновь отошла за хребет? Русские уже проверили вершину. Ничего опасного для себя не обнаружили, да и колонна спокойно прошла на Кердевер. Обратно разведку высылать не будут. Смысл? Да и солнце распалило горы. Жарко. Нет, Хашим упрям, как осел. Но… поэтому он и командир. Зевнув так, что челюсть пронзила боль, Амин выругался:

– Шайтан! И чего раззевался? Прицепилась тоже эта зевота. Теперь не отстанет.

Он сделал глоток воды из походной фляжки. И… услышал отдаленный гул работающих дизелей. И зевоту, и сонливость, и раздражительность как рукой сняло. Душман поднял голову, застыл. Так и есть, по серпантину от Кердевера поднимается техника. Колонна? Или все же разведка?

Гул становился все отчетливей.

Амин припал к рации:

– Хашим! Ответь!

Услышал хриплый голос главаря:

– Ну? Что у тебя?

– Вы ничего не слышите?

– Нет!

– Сто стороны Кердевера на вершину поднимаются русские.

– Русские? Колонна?

– Непохоже! Не слышны двигатели «КамАЗов». Слышен гул боевых машин!

– Может, БМП заглушают «КамАЗы»?

– Нет! Когда колонна выходила на перевал со стороны Сайнабада, отчетливо были слышны моторы и БМП, и грузовиков. Сейчас звук другой!

– Разведка?

– Скорей всего!

– Ты надежно укрылся?

– Да!

– Гляди, Амин! Не дай тебе Аллах попасть в руки русских! Знаешь, что произойдет!

– Да знаю, знаю! Меня разведка не обнаружит, а вот Ахмада может. Передайте ему, чтобы убрал свою башку за камни. А то нуристанка торчит, как мишень.

– Ахмад виден?

– С моей позиции да! С дороги не знаю!

– Ясно! Я уберу его. Ты же оставайся на связи постоянно и докладывай по возможности о всех движениях гяуров. Понял меня, Амин?

Наблюдатель ответил:

– Понял! Докладывать о всех движениях русских! Кстати, они уже где-то рядом, на подходе.

– Принял. Продолжай наблюдение.

– Слушаюсь!

Амин отложил на камни рацию, оставив ее включенной в режиме приема-передачи.

Взглянул на противоположную сторону прямого участка дороги. Головной убор Ахмада исчез. Хашим предупредил разведчика. Амин отодвинулся за куст и из-за камня сбоку устремил свой взгляд на дорогу.

И тут же с серпантина на ровный участок выскочили три БМП. Одна прошла к концу прямой трассы, вторая встала посредине вершины, третья, качаясь, резко затормозила на границе спуска от Кердевера.

Амин тут же доложил главарю банды:

– Три русские БМП вышли на участок вершины.

– Это те машины, что ранее сопровождали колонну? – спросил Хашим.

– Нет, другие! Те были поновее, эти старые, но тоже со скорострельными пушками, только без дымовых зарядов вдоль башен.

– Что делают гяуры?

– Ничего! Встали в начале, середине и конце прямой дороги и стоят.

– Солдаты на броне?

– Нет! Ох, я их маму…

– Что случилось?

– Солдаты появились. Со стороны серпантина. Видимо, спешились с машин до выхода на опасный участок. Так! Половина начала подъем на склон, вторая половина пошла в ущелье. К валунам.

Две БМП развернули башни в сторону склона, одна, средняя, опустила пушку, повернув ее к ущелью.

– Русского командира видишь?

– Да. Он сейчас сидит на броне у башни средней БМП, но смотрит на склон.

– Ясно!

Амин воскликнул:

– Хашим! Дальняя БМП пошла на спуск к Сайнабаду!

– Угу! Разведчики решили заодно и спуск на равнину проверить. Разумно. Он мог быть завален. Но черт с ней, с этой БМП, скажи лучше, саперы на дороге не работают?

– Нет! На дороге солдат нет!

– Это хорошо. Это очень хорошо! Так, что русские?

– Одни поднялись примерно до середины склона и остановились. Сейчас осматриваются. Другие копошатся в ущелье. Мне их плохо видно. Да и БМП средняя мешает.

– Ладно! Подождем! Не отключай связь!

– Понял!

Амин сильнее вжался в камни. Сердце его пронзил страх. Один из советских солдат неожиданно пошел в сторону его позиции. У душмана мелькнула мысль: неужели неверный заметил его? Это смерть! Выстрелить в неверного и попытаться уйти кустами за склон? Глупо. Амина тут же срежет пулемет БМП. Да и если удастся уйти, то покарает Хашим! Смерть по-любому. Амин закрыл глаза, уткнувшись физиономией в мелкий щебень. Начал молиться. Завибрировала станция. Душман отключил ее. Он кожей ощущал приближение солдата. Слышал его шаги. Но… Аллах словно услышал молитву Амина. От дороги донесся рев БМП. Видимо, вернулась та машина, что уходила на спуск. И тут же раздалась команда офицера:

– Все! Хорош! Взвод, по машинам!

Шаги затихли, затем стали удаляться.

Амин с огромным облегчением выдохнул воздух. Пронесло. И только сейчас заметил, что тело покрылось липким противным потом, который пропитал одежду.

Он выглянул из-за камня. Солдаты собрались у боевых машин. Последовала еще одна команда русского офицера, и средняя БМП, неожиданно развернув пушку на 180 градусов, ударила по склону, простреливая его сверху вниз, слева направо. Что послужило причиной открытия огня, Амин не понял. Наверное, русский офицер решил перестраховаться и приказал обстрелять склон для того, чтобы доложить командованию о том, что провел разведку в полном объеме. После обстрела солдаты взобрались на броню боевых машин, и БМП, взревев двигателями, развернувшись на месте, пошли к серпантину и вскоре покинули участок, где проводилась разведка. Грязной тряпицей душман-наблюдатель протер физиономию. Вспомнил о рации. Включил ее. И та тут же завибрировала, подавая сигнал вызова.

Амин ответил:

– Слушаю, господин!

Голос Хашима звучал встревоженно:

– Что случилось? Почему ты отключил связь и почему русские открыли огонь? Куда и по каким целям они стреляли?

Амин объяснил:

– Отключил рацию потому, что ко мне приближался русский солдат. Стреляла БМП наугад, по склону.

– Где сейчас гяуры?

– Отправились к своей базе!

– Это хорошо. Значит, разведка ничего им не дала. Следовательно, будут считать, что перевал «чист»! И колонну гяуры поведут, уверенные в своей безопасности. Это как раз то, что нам нужно!

– Да, Хашим! Теперь русские наверняка пойдут единой колонной, особо не разглядывая окружающую местность!

– Выходи из укрытия! – приказал главарь. – Я вывожу группу на позиции.

– Слушаюсь!

Амин отключил станцию. Поднялся. Ему было стыдно за свой недавний страх, все же он мужчина, воин. Но никто не узнает о трусости Амина. Сам же он о своих страхах никому не расскажет.

Остановив колонну перед подъемом на перевал, Баженов вышел из кабины передового «КамАЗа». К нему тут же подошли Залепин и Гуагидзе.

Командир мотострелкового взвода спросил:

– Ты чего, Серега, тормознул колонну?

Замполит роты материального обеспечения ответил:

– Надо определить, в каком режиме пойдем через перевал!

– А чего определять? Дополнительную разведку проводить не имеет смысла, но если ты прикажешь, я отправлю, как в прошлый раз, наверх БМП. Только учти, при этом мы потеряем не менее получаса. Мне все равно, это тебя зазноба ждет. Для меня же и Гиви без разницы, когда возвращаться на базу.

Баженов потер небритый подбородок:

– Значит, пойдем единым подразделением в том построении, что и сейчас?

– А чем оно тебе не нравится?

– Да нет, все нормально! Ладно, по машинам. Начинаем подъем!

Гуагидзе проворчал:

– И чего вставали? На складах не наговорились?

Залепин хлопнул прапорщика по плечу:

– Не ворчи, Гиви. Баженов все правильно делает! Поехали. Осталась ерунда, перевалить за хребет, а там и до дома близко.

Старший лейтенант прошел к БМП, взобрался на броню.

Взревев, боевая машина поехала по серпантину. За ней, соблюдая скорость в 10 км в час и дистанцию в 20 метров, двинулась остальная техника.

Хашим вывел свою банду к дороге. Отдал приказ на построение. Душманы выстроились в одну шеренгу. Главарь осмотрел бандитов. У пятерых гранатометы и автоматы, у двоих пулеметы «РПГ», у остальных «АК» вперемешку и винтовки «М-16».

Хашим обратился к подчиненным:

– Воины! Близится час схватки с неверными. Они не ожидают нападения, и в этом наше преимущество. Главное, быстро вывести из строя БМП противника. В них основная мощь неверных. Сожжем боевые машины пехоты, получим еще большее преимущество. Поэтому от действий подгруппы Омара зависит очень многое, зависит наш успех или наш позор. Позор – смерть! Таков закон. Сейчас Омару следует увести гранатометчиков вниз на позиции за валуны и распределить их так, чтобы они имели возможность произвести прямой выстрел из «РПГ» по БМП, которые в колонне будут идти впереди, сзади и в середине. Бабраку с бойцами закрепиться на правом фланге, за минным полем, Алиму с тем же количеством воинов – на левом фланге. С Бабраком пойдет и Ахмад. Рамазану занять позиции на склоне. Там же закрепиться и пулеметчикам. Я буду на вершине склона. Оттуда стану корректировать действия подгрупп. Сигнал к штурму – подрыв дороги. Далее по тому плану, что мы уже обсуждали. Будет возможность, возьмем пленных, но немного, трех-четырех человек, желательно офицеров, можно даже раненых. За них нам хорошо доплатят к основному вознаграждению за уничтожение автомобильной колонны и пехотного взвода с техникой. Еще раз хочу обратиться к Омару, Абдулу, Мохаммеду, нашей артиллерии. Вы не имеете права на промах. Два других гранатомета забрать на фланги. Надеюсь, нам не придется их применять. БМП должны быть сожжены одним залпом со дна прохода. У меня все! Какие будут вопросы?

Вопросов у душманов не было. То, о чем говорил Хашим, уже обсуждалось в балке.

– Вопросов нет! Тогда, правоверные, обратимся к Всевышнему! Чтобы он не оставил своих слуг в священном деле борьбы с неверными. Помолимся, братья!

После молитвы Хашим приказал подчиненным занять позиции штурма. Сам поднялся на хребет, где устроился между двух камней. Рамазану пришлось сместить свою позицию влево, чтобы иметь Хашима на виду и пристрелить его, как только разгорится бой. У Рамазана был советский автомат, такой же, как у русских. Значит, главаря поразит советская пуля. Что, в принципе, неважно! Кто из моджахедов станет рассматривать труп бывшего командира, когда надо будет быстро уйти от места боя? Никто! Только, возможно, русские. Потом! Как прибудут собирать трупы своих солдат. Но у русских служат немало агентов Фархади. И вот от них может уйти информация в Пакистан, как и где пал полевой командир Хашим. Пуля из автомата Калашникова все объяснит. Хашим погиб от рук русских. И ничего странного в этом не будет. Даже если он погибнет один из всей группы. На войне таких случаев сколько угодно. Бой непредсказуем, и довольно часто погибают не те, кто непосредственно участвует в смертельной схватке, а те, кто наблюдает за ней со стороны. Одно слово – Случай! Трагическая случайность. От нее не застрахован никто!

Спустя двадцать минут бандиты Хашима заняли позиции штурма. И все вокруг стихло. Нещадно палило солнце, и высоко в небе парил орел. Стервятник словно чуял, что скоро под ним на земле прольется кровь. Много крови!

(обратно)

Глава 5

Подъем давался тяжело. Груженые «КамАЗы», надрывно ревя двигателями, медленно поднимались по серпантину. Сейчас водителям приходилось уделять максимум внимания тропе. Не дай бог сблизиться с левой обочиной. Тогда машину может стянуть в пропасть вследствие обрушения кромки обочины. А это неминуемая смерть двух человек. Поэтому водители не повесили в отличие от старших машин на боковые стекла бронежилеты, что часто практиковалось на маршах в Афганистане. Вывешенные бронежилеты, во-первых, освобождали солдат от лишней тяжести и, во-вторых, надежно прикрывали бойцов от флангового обстрела противника из стрелкового оружия. Старшие машины закрыли окна бронежилетами. Пройдена половина подъема, дорога немного сузилась, уклон ее к пропасти увеличился. Пришлось еще сбавить скорость. «КамАЗы» ползли на первой передаче. Водители взмокли от напряжения. Только бойцы старшего лейтенанта Залепина чувствовали себя относительно спокойно. Находясь на броне, они имели возможность спрыгнуть с БМП, если ту потащит в пропасть. Да и механик-водитель с оператором-наводчиком успевали вынырнуть из люков в случае чего. Так что пехота находилась в более безопасном, нежели автомобилисты, положении. Хотя в безопасности на горном серпантине чувствовать себя не мог никто.

Медленно, но верно колонна приближалась к вершине. Баженов невольно думал о скорой встрече с Ритой и предстоящей сказочной ночи с ней. Он курил и улыбался. Мысли Залепина были о предстоящей замене. Интересно, куда его пошлют после Афгана? В благополучную Восточную Европу или задвинут куда-нибудь в Забайкальский военный округ? Но в Забайкалье отправить не должны. Он будет проситься в Венгрию или Чехословакию. А почему бы и нет? Два года Залепин отвоевал? Отвоевал. Да еще как! Много увидишь в группах войск даже старших офицеров, имеющих столько боевых наград, сколько их у старшего лейтенанта? Единицы. А раз заслужил высокие награды, то имеет полное право если не требовать, то просить в рапорте о направлении к новому месту службы в какую-нибудь группу войск. Хотя если предложат место в военкомате уютного, небольшого, российского городка, то он не откажется. Заместителем военкома. Эта должность капитанская, она невысокая, приравнена к командиру роты. Но в районном центре заместитель военкома – шишка! Бугор! Позже и военкомом стать можно. Получить майора и сидеть в кабинете до конца службы. Залепин не стремился заработать генеральские лампасы, да и полковничья папаха ему, по большому счету, ни к чему. Важнее покой, кабинетная работа.

Гуагидзе, сидя справа от водителя машины технического замыкания, автомастерской МТО-АТ, вспоминал родную Грузию. Горное село. Виноградники. Вино. Шашлык. Песни по вечерам. Стройных девушек из ближайшего поселка. Их манящие, огромные, как мир, глаза. Вспоминал и вздыхал. Ему очень хотелось домой. После Афганистана он продлевать контракт не будет. Пойдет на гражданку. Решено. Каждый в колонне думал о своем. Далеком и близком, родном! И никто не знал, что впереди их ждет банда душманов. Разведка танкового полка ведь ничего не обнаружила на вершине. Значит, там чисто. Да и прямой участок всего триста метров. Войти и выйти. На спуск. Там дело пойдет веселее. Но не суждено было колонне выйти на спуск. И об этом не знал никто.

17.25. Колонна начала втягиваться на прямой участок трассы. Спустя пять минут все машины вышли на эти прямые триста метров. Только замыкающая колонну БМП немного задержалась. Ее повело на последнем изгибе дороги, и механику пришлось поработать штурвалом, чтобы выровнять машину, что увеличило дистанцию с летучкой. Боевая машина оказалась в нескольких метрах от границы минного поля, что предопределило судьбу бойцов, сидевших на ее броне, и изменило обстановку в самом начале боя!

Два мощных взрыва фугасов вздыбили трассу одновременно в начале прямого участка и в его конце, перед спуском и передовой БМП. Взрыв в непосредственной близости от замыкающей колонну боевой машины взрывной волной снес десант с ее брони. Семеро парней, получив тяжелую контузию, распластались на дороге, и уже были не способны вести бой. Остановка передней БМП вызвала столкновение «КамАЗов». Баженов не понял, что произошло, как на машины обрушился шквал огня с обеих сторон вершины перевала. Водители погибли мгновенно.

Но не растерялся Залепин. Два года войны научили старшего лейтенанта принимать решения мгновенно. Он успел отдать команду механикам, развернуть БМП к склону и ущелью. И первый маневр провела средняя машина. От того и граната, выпущенная Абдулом, лишь скользнув по башне, ударила в склон. Промахнулся и Мохаммед. Замыкающую БМП накрыло облаком пыли, поднятым подрывом дороги, и прицелиться душман не успел. Лишь Омар поджег передовую боевую машину пехоты. Но солдаты уже спрыгнули с брони и, прикрываясь корпусом подбитой БМП, открыли ответный огонь по склону. Получивший легкую контузию, оператор-наводчик замыкающей машины развернул 30-мм скорострельную пушку и спаренный с ней пулемет «ПКТП» влево и ударил по дну ущелья. Сержант вел огонь вслепую. Но и этого хватило, чтобы разнести валуны, а вместе с ними и укрывавшихся за ними гранатометчиков в куски. Средняя БМП так же огнем своего вооружения накрыла склон, заставив группу Рамазана прекратить стрельбу, что дало возможность прикрытым бронежилетами и не пострадавшим от обстрела старшим «КамАЗов» покинуть кабины грузовиков и укрыться за их колесами.

Наблюдавший за началом боя Хашим яростно выругался. Его бойцы не смогли сделать то, что он им приказывал. Не справился с задачей Омар. Его гранатометчики подожгли всего одну БМП. Две другие сумели увернуться и открыли губительный огонь из своих пушек и пулеметов. За свою оплошность и сам Омар, и Абдул, и Мохаммед уже поплатились жизнями. Да, русские тоже потеряли с десяток бойцов, но они заняли оборону, заставив замолчать моджахедов на склоне. Люди Рамазана не могли поднять головы из-за камней, настолько интенсивно и мощно ответили на нападение русские. Понимая, что промедление только усугубит ситуацию, Хашим вызвал по рации фланговые группы:

– Бабрак! Алим! У вас по гранатомету! Срочно поджечь БМП. Иначе гяуры раздавят нас. После обстрела машин выходи на колонну. Прямой бой. Отвлеките неверных, чтобы в дело мог вступить Рамазан! Быстро, вперед!

Две молнии ударили по боевым машинам с флангов. На этот раз Залепин не успел провести обратный маневр. Он понимал, что духи атакуют колонну с четырех сторон. Понимал, но нужную команду отдать не успел. Подрыв передовой БМП отбросил старшего лейтенанта на край дороги. Он попытался встать, но автоматная очередь срезала боевого офицера. Пробитый пулями, Залепин уткнулся лицом в мелкий щебень горной дороги. Фланговый огонь уничтожил и троих бойцов первого отделения взвода сопровождения. Оставшиеся в живых четверо солдат, укрывшихся в воронке, перенесли удар со склона на трассу, откуда стреляли духи Бабрака, но по ним ударили моджахеды Рамазана. Они же практически в упор расстреляли и второе отделение, попытавшееся отойти от горящей БМП за обочину в ущелье. Замолчала и замыкающая колонну БМП. Кумулятивный заряд гранатомета группы Акима прошел через открытый десантный отсек боевой машины и разорвался в боевом отделении БМП, уничтожив и оператора-наводчика, и механика-водителя. Детонация боекомплекта мощным взрывом сбросила искореженную машину в пропасть.

Четверо потерявших сознание от контузии солдат третьего отделения были раздавлены корпусом БМП. Хашим, увидев, что его фланги выполнили поставленную задачу, закричал в рацию:

– Так их, неверных псов! Так! Всем! На штурм колонны. Валить шакалов нещадно.

Крича, Хашим поднялся над камнями. И… увидел Рамазана. Крик оборвался. Главарь банды оцепенел. Ствол автомата Рамазана был направлен на него. В голове вспыхнула мысль: за что? И погасла, рассыпавшись на тысячу огненных осколков. Рамазан дал очередь прямо в голову своего начальника. Убедившись, что Хашим мертв, Рамазан выхватил рацию:

– Внимание всем! Гяуры убили командира. Принимаю командование на себя. Отставить штурм колонны. Незачем подставлять себя под пули русских. Бабраку и Алиму занять позиции, сжечь «летучку» и обстрелять солдат под колесами крайних «КамАЗов». Амину открыть отвлекающий огонь с целью заставить оставшихся в живых солдат перевести стрельбу на край склона. После чего забросать ближнюю обочину гранатами. Это сделают мои люди. Потом бросок к машинам и захват пленных! Выполнять приказ!

Душманы не стали разбираться, как погиб Хашим и почему командование на себя принял Рамазан. Выяснят потом! Сейчас следовало довести дело до конца.

Наконец-то оклемался Баженов. Оценив обстановку и поняв, что силы боевого охранения практически подавлены, он отдал приказ своим бойцам, занявшим позиции за колесами машин:

– Всем! По противнику, огонь!

Автомобилисты огрызнулись плотным огнем.

Сориентировался и прапорщик Гуагидзе. Он увидел, как на трассу выскочили душманы. Отдал команду бойцам «летучки», находившимся рядом:

– Петруха! Огонь по склону! Саня – все внимание трассе за БМП!

Прапорщик и рядовой, сместившись к обочине, ушли из-под обстрела моджахедов, который те открыли по мастерской. И несколькими очередями срезали группу Алима. Вернулись на исходную позицию. Прапорщик крикнул водителю:

– Петруха! Ты чего не стреляешь? Ранен?

Но Петруха не ответил. Он, в отличие от Гуагидзе и рядового из штата МТО-АТ, уйти из-под обстрела духов с фланга не смог. Некуда ему было уходить. Так и остался лежать на каменной трассе с простреленным горлом! Гуагидзе выругался:

– Суки! Достали пацана! – Повернулся к оставшемуся в живых солдату: – Саня! Держи фланг. Там вновь могут объявиться духи! Прикрывай ребят-пехотинцев, получивших контузию. Они без сознания. Понял, Саня?

– Понял, товарищ прапорщик!

Гуагидзе выкатился из-за задних колес и выстрелил из автомата по склону. Стрелял наугад, не видя целей. Как их не видели и остальные бойцы колонны. Левый фланг пока еще держали четверо бойцов взвода Залепина.

Внезапно откуда-то слева ударил пулемет моджахедов. Это Амин открыл отвлекающий огонь. Фонтаны пыли от пуль выросли перед самыми машинами. Баженов подумал: почему духи не бьют по машинам? Не знают, что в кузовах боеприпасы? Ну и что? Все равно могли бы пробить тенты. И тогда бой закончился бы. Подрыв одного «КамАЗа» вызвал бы подрыв и других машин. Почему же духи не бьют по кузовам? Взвизгнувшая возле виска пуля, срикошетившая от дорожной гальки, прервала размышления офицера, вернув его в действительность. Фланговый огонь заставил его бойцов прекратить стрельбу и вжаться в грунт. Что грозило возможной атакой противника. Надо приводить солдат в чувство. Баженов поднялся и крикнул ближайшему бойцу:

– Передать по колонне! Возобновить огонь по склону. Нас слышат внизу, и помощь уже идет!

Насчет помощи офицер крикнул, особо не надеясь на эту помощь, просто для того, чтобы поднять дух солдат. Но колонна продолжала молчать. Стрелял лишь прапорщик Гуагидзе, который отчаянно матерился на правом фланге, да солдаты мотострелкового взвода, те, что не подпустили к колонне душманов Бабрака. А вот фронт обороны молчал. Баженов вновь крикнул:

– Огонь, мать вашу! Или хотите, чтобы духи вам головы поотрубали?

Солдаты не ответили. Пулеметный огонь деморализовал их. Баженов принял решение выйти на открытую местность. Возможно, этот его шаг заставит бойцов включиться в бой. Он крикнул в сторону горевшей передовой БМП:

– Пехота! Слышите меня? Старший лейтенант Баженов!

В ответ раздался одинокий голос:

– Слышу, старлей!

– Сколько вас?

– Четверо!

– Позицию пулеметчика видите?

– Нет!

– Ну хоть откуда он примерно бьет?

– Из-за большой глыбы земли, что сразу за кустами!

– Накройте его огнем!

– Накроем! А чего ваши баллоны не стреляют? Чего ждете?

– Накройте пулеметчика, я встряхну их!

– Ладно!

И тут же от БМП веером разошлись три очереди. Две из них накрыли земляную глыбу. И неожиданно для всех из-за нее раздался истошный вопль. Пулемет замолчал. На склон выкатился душман, державшийся обеими руками за живот. Пуля нашла цель. Случайно! Амин перекатывался все ниже, истошно вопя от боли! Вопль душмана оборвал одиночный выстрел мотострелков.

Наступила тишина. Ею воспользовался Баженов. Он выскочил из-под «КамАЗа» и закричал:

– Солдаты, черт вас побери! Очнитесь. Смотрите, вот он я, перед колонной! Смотрите, мать вашу за ногу!

– Охренел, замполит? – закричал Гуагидзе. – Быстро назад!

Закричали и солдаты:

– Все нормально, старлей! Уходи!

Закричал и Рамазан.

В этот короткий период внезапного затишья в бою кричали все и на дороге, и на склоне.

– Братья! Гранаты к бою! Забрасывайте!

К машинам полетели и мощные оборонительные «Ф-1», и наступательные «РГД-5»! Рваться они начали у самой обочины. Не успел Баженов укрыться под «КамАЗом». Ударная волна отбросила старшего лейтенанта к автомобилю. С Баженова слетел защитный шлем. Оставшись без каски, старший лейтенант неприкрытым затылком влетел в борт и мгновенно потерял сознание. Осколки достали прапорщика Гуагидзе. Гиви, всегда такой веселый, жизнерадостный, привалился к колесу. У него был пробит левый висок. Его напарник Саня вывалился на трассу. У него вместо правого глаза зияла черная дыра.

И только бойцы погибшего Залепина продолжали бой. Они заняли удобную позицию. Одно мешало – дым от разгоревшейся передней БМП. Густой и черный, он расползался плотной завесой вдоль трассы, смешивась с дымом от горевших двух других боевых машин пехоты.

И в колонне оставались еще два не получивших ни царапины солдата. Рядовые Романов и Мыльцев. Но они не поднялись и после призыва выскочившего из-под «КамАЗа» замполита. Не имевшие опыта, бойцы растерялись. А видя вокруг трупы и кровь, полностью утратили способность к сопротивлению.

Рамазан же, просчитав ситуацию, приказал моджахедам обойти колонну справа и с фланга атаковать позиции мотострелков. Одновременно с вступлением в бой и душманов Бабрака. Бандиты бросились к колонне. Еще одного из них подстрелили солдаты Залепина. Но у них кончился запас боеприпасов. Патронов четверть магазина на каждого, да гранаты – по две на человека. Старший мотострелков сержант Дзанава приказал:

– Леха, Семен – левый фланг! Я и Сокол – правый! В случае чего все во фронт! Держимся, мужики. Замполит что-то насчет помощи кричал. Наверное, смог связаться либо со складами, либо с полком. А значит, помощь подойдет. Патроны экономить, стволы на одиночный выстрел!

Его одногодок Леха предположил:

– Витя, может, задымим вдогонку к БМП местность да попробуем свалить в ущелье? Спустимся в пропасть. Там уже ни одна гадина душманская не достанет!

Дзанава ответил:

– Подумал, что сказал? А пацаны-автомобилисты, да и наши ребята со второй и третьей БМП? Не все же убиты. Есть и раненые. Ты предлагаешь бросить их? Под тесаки духов? Нет! Будем держаться до последнего патрона!

– А если помощь не придет?

– Значит, со всеми здесь останемся! Хотя, кто хочет, может уходить, спасать шкуру! Никого не держу и стрелять в спину не буду. Только как потом вы в полку ребятам в глаза смотреть будете? Как жить будете? Что, Леха? Уходишь? Кто уходит?

Ответил Семен:

– Да пошел ты, абхаз! Командуй лучше! А ты, Леха, заткнись со своими предложениями! Или вали на хрен! Без тебя обойдемся!

Леха выругался:

– Да и идите вы все, герои! Слова сказать нельзя. Ну, чего, Сеня, уставился? Держим трассу!

Сержант одобрительно проговорил:

– Вот так-то лучше!

Через секунду оставшимся в живых пехотинцам было уже не до разговоров. Девятнадцатилетние пацаны вступили в бой, совершенно не думая о том, что совершают подвиг. Вступили в бой, исполняя до конца свой воинский долг.

Душманы атаковали одновременно с двух сторон. И если атаку с трассы мотострелки отбили легко, положив остатки группы Бабрака, то вот справа бой разгорелся нешуточный. Душманы Рамазана ударили мощно, с двух направлений. Вскрикнул раненый в предплечье рядовой Соколов – или Сокол, так звали во взводе парня из Перми. Выронил автомат и, сжав зубы, схватился за простреленное бедро рядовой Кошелев Семен!

Бурмистров Леха метнулся к Дзанаве, продолжавшему отстреливаться:

– Витя! Сокол и Сеня ранены!

– Не слепой, вижу. Не глухой, слышу!

– Так где твоя помощь?

– В заднице! – яростно выкрикнул в лицо боевому другу Дзанава и приказал: – Готовь гранаты. Отстреливаем патроны, применяем «эргэдэшки».

– А дальше что?

– Что? Рукопашка! Вот что!

– Драка! Это по-нашему! Эх, абхаз! Чую, не жрать нам с тобой в Сухуми мандаринов!

– Не каркай! Прорвемся! Впервой, что ли!

– Ну, ну! Как скажешь! Ты остался за бугра. Вот только подчиненный у тебя всего один.

– Готовь гранаты, сказал!

Бурмистров выложил перед собой две «РГД-5» и нож. Глядя на сержанта, поднял автомат. Дзанава откатился чуть в сторону:

– Все, Леха, я пустой!

Стрельбу открыл Бурмистров. У него было всего шесть патронов. Но этого хватило, чтобы и сержант подготовил гранаты и нож. Расстреляв боезапас, Бурмистров тоже отбросил автомат.

– И я пуст, абхаз! Гранаты?

Взрыв перед позициями бросил солдат друг на друга. Бурмистров, накрывший своим телом Дзанава, простонал:

– Конец!

Сержант аккуратно перевернул друга:

– Леха! Ты чего?

– Хана, Витя, ноги перебиты. Опередили духи!

– Ничего, я сейчас им устрою ответный фейерверк.

Бурмистров удержал руку сержанта:

– Абхаз! Не суетись! Нам все одно кранты! Всем. Давай возьмем духов с собой! И там, на небесах, закончим разборку!

Дзанава понял, что хотел сказать друг. Он вздохнул:

– Да, Леха! Так будет лучше!

Он взял две свои гранаты, вырвал зубами кольца и, засунув руки под себя, уткнулся головой в грудь раненого товарища:

– Прощай, Леха!

– Прощай, абхаз! Эх, сука, а ведь могли бы еще жить и жить!

– Не судьба! Но молчи! Духи подходят! Все, Леха! Все!

– Все!

Душманы прекратили огонь. Рамазан, прячась за подожженной средней БМП, крикнул оставшимся в живых бойцам взвода сопровождения:

– Русские! Сдавайтесь! Вы храбро дрались, мы уважаем воинов. Обещаю медицинскую помощь, приличное содержание в лагере для пленных и в дальнейшем обмен на наших людей, попавших в плен к вашим командирам. Сдавайтесь!

Сержант выкрикнул в ответ:

– Сдавайся, говоришь, дух? А хера по всей харе не хочешь? Мы не сдаемся, урод! Можешь, возьми нас! Мы же рядом. Пошли своих шакалов, пусть пленят! Ты понял, недобиток?

К Рамазану подбежал Ашраф:

– Чего разговаривать с гяурами? Патроны у них кончились…

Рамазан оборвал речь бандита:

– Патроны кончились, но остались гранаты. Они не применили ни одной гранаты, хотя имеют их. Ты хочешь попасть под осколки? Не держу! Иди! Но один! Возьми этих неверных! Получится – героем станешь. Много денег получишь. Что стоишь, иди!

Ашраф сплюнул на дорогу:

– Но что-то с этими неверными делать надо? Бой наверняка был слышен внизу. И скоро сюда могут подойти дополнительные силы русских. А нам еще машины взорвать надо, добить раненых гяуров, да отойти в горы.

Рамазан спросил:

– Где Мохаммад?

– У склона!

– Он твой родственник?

– Да, племянник, а что?

– Мы должны кем-то пожертвовать, чтобы закончить акцию и уйти! Более всех на эту роль подходит Мохаммад.

– Почему?

– Да потому что от наркоты он сам скоро сдохнет. Или мне послать к пехотинцам тебя? Но уже в приказном порядке?

Ашраф пробурчал:

– Мохаммад мой племянник!

– Он под кайфом?

– Наверное! Как всегда, вкололся перед боем. Потом мог и добавить.

– Иди к нему и пошли к русским!

– Я… я не могу!

– Тогда это сделаю я! Но ты уже ничего в лагере не получишь! Если еще дойдешь до него.

Главарь оттолкнул подчиненного, сделал шаг за БМП. Ашраф остановил его:

– Подожди, Рамазан! Успокойся. Я выполню твой приказ!

– Да? Что ж! Выполняй! Но быстро!

Ашраф бросился к склону, где за камнем укрылся его племянник. Бандит сразу увидел, как неестественно блестят глаза у родственника, он упал рядом с ним:

– Как дела, Мохаммад?

– А? Хорошо!

– Ты еще вколол себе героин?

– Ну и что? Вам не понять, какой это кайф!

– Да, куда уж нам. Но слушай, группе пора отходить. Для этого надо уничтожить всех раненых гяуров, кто цел – взять в плен, подорвать «КамАЗы». Я займусь солдатами, что получили контузию, Рамазан обработает водителей, ты же двигай к позиции, откуда стреляли русские из первой БМП.

– Это которым предлагал сдаться Рамазан?

– Да! Ступай и расстреляй их.

Мохаммад скривил физиономию:

– Хоп, дядя, как скажешь. Я завалю неверных и отрежу им головы. Они станут моей добычей. И Карамулло заплатит мне за нее! Ведь правда, дядя?

Ашраф усмехнулся:

– Конечно, бесстрашный Мохаммад! Ты обязательно получишь то, что заслужил. Но не тяни время, иди!

Мохаммад крикнул:

– Аллах акбар!

И, поднявшись во весь рост, короткими очередями обстреливая дорогу, пошел к позиции Дзанавы и раненых солдат взвода сопровождения колонны.

Ашраф проговорил вслед племяннику:

– Да простит меня твоя мать, моя сестра! Но тебе, Мохаммад, лучше умереть сейчас в бою, нежели в горах или в лагере от передозировки. Наркотик обрек тебя на смерть! И в этом не виноват никто!

Мохаммад подошел к позиции бойцов первого отделения мотострелкового взвода старшего лейтенанта Залепина. Увидел четверых скорчившихся, но еще живых солдат. Заорал:

– Что, свиньи? Решили землю нашу забрать? Порядки свои устанавливать? Установили? Я лично отрежу ваши головы, и они будут торчать на шестах в лагере. А ваши тела сожрут шакалы…

Дзанава повернулся к душману:

– Все сказал, вонючка? Дурак ты, дух! – И отпустил предохранительные рычаги гранат.

Мохаммад вскинул автомат, но выстрелить в решивших умереть, но не сдаться советских солдат, не успел. Взрыв двух «РГД» отбросил его тело на землю. Осколок пробил живот душмана, и он от дикой боли заорал не своим голосом.

Ашраф покачал головой:

– Вот и все, Мохаммад! Ты выполнил свою миссию. И умрешь, как герой, а не как презренный наркоман.

Он поднял автомат и короткой очередью прекратил мучения и крики племянника. Взглянул в сторону Рамазана:

– Твой приказ выполнен, командир!

– Вижу! Ты настоящий воин и будешь достойно вознагражден.

Главарь крикнул:

– Внимание! Всем, кто остался невредим! Сбор у второй БМП. Быстро!

К Рамазану подошли восемь моджахедов. Он удивился:

– И это все, кто выжил в бою? Остальные, что, убиты?

Бабрак, положивший своих подчиненных, но вышедший сам из боя невредимым, ответил:

– Убита примерно половина группы, половина же бойцов получила ранения различной степени тяжести. Но легкораненых, способных самостоятельно передвигаться, нет.

– Это плохо! Нам не уйти с ранеными! Значит, что?

Бабрак криво ухмыльнулся:

– Значит, после боя раненых не останется! Таков закон!

Рамазан соглашаясь кивнул:

– Ты прав, Бабрак! Да и не донесем мы раненых до места, где им могла быть оказана полноценная медицинская помощь. Поэтому, слушай приказ! Всем пройтись по колонне. Раненых добить! Машины подготовить к подрыву! На это десять минут времени! Сейчас 18.45. В 19.00 мы должны перевалить через хребет склона и уйти в горы! Вперед!

Душманы разошлись вдоль колонны. Раздались одиночные выстрелы. Моджахеды добивали и своих, и чужих.

Рамазан отошел к склону, извлек из чехла рацию, положил палец на тумблер включения, но тут его окликнул Ашраф:

– Командир! Сюрприз!

– В чем дело? Что за сюрприз?

– Да здесь двое русских парней! Из водителей. А рядом старший лейтенант.

– Раненые?

– Солдаты целехоньки! Просто струсили и бой не вели, офицера головой о борт взрывной волной ударило. Контужен! Внешне ни руки, ни ноги не повреждены! Убить их?

– Подожди! Я иду к тебе!

Рамазан сунул рацию в карман штанов, пошел к машине, возле которой стоял Ашраф. Тот стволом автомата указал на лежавших лицом вниз и сложивших руки на затылках солдат:

– Вот, Рамазан, храбрые русские воины. Я проверил их оружие. Они не сделали ни единого выстрела.

– На дорогу их!

Ашраф ткнул солдат автоматом:

– Эй! Свиньи! Поднимайтесь и на дорогу! Быстро!

Бойцы выполнили требование душмана.

Рамазан обошел солдат. Те стояли, опустив головы. Главарь банды приказал:

– Подняли черепа, неверные! Смотреть мне в глаза.

И этот приказ выполнили охваченные страхом молодые солдаты.

– Кто вы? – спросил главарь.

Бойцы представились:

– Рядовой Романов!

– Рядовой Мыльцев!

– Почему не стреляли, когда рядом ваши товарищи насмерть бились с врагом?

В ответ молчание.

– Струсили? Струсили! Что ж, лучше было бы, если вы погибли. Для вас лучше. – Рамазан повернулся к Ашрафу: – А где офицер?

– Да вон у соседней машины.

– Давай его сюда.

Ашраф поднял пинком пришедшего в себя Баженова. Тот встал, качаясь и тяжело дыша. Было видно, что каждое движение доставляет ему боль.

Рамазан подошел к нему, спросил:

– Ты командовал колонной?

Баженов, превозмогая боль, ответил:

– Я!

Рамазан повернулся к Ашрафу:

– Он тоже не стрелял?

– О нет, командир! Этот бился! Даже из-за укрытия выходил, чтобы взбодрить подчиненных. Тогда его и накрыло взрывом гранаты!

– Понятно! – Он вновь взглянул на Баженова: – Часть, должность и фамилия, старший лейтенант?

– Мотострелковый полк базы у Шаристана. Заместитель командира роты по политической части старший лейтенант Баженов.

Рамазан удивился:

– Замполит? Разве ваши замполиты руководят подразделениями на выходах?

– Руководят, если надо!

– Что-то я раньше о таком не слышал. Но ладно! Связь с полком или складами поддерживал, начальник?

– Нет!

– А тот офицер, что командовал взводом сопровождения?

– Не знаю! Но если и поддерживал, то вряд ли успел сообщить на базу о нападении. К сожалению. Иначе наши войска уже были бы здесь!

Рамазан усмехнулся:

– Да, с помощью вам не повезло!

– Сами виноваты!

– Ты прав, офицер! Кроме контузии, ранения есть?

– Нет!

– Это хорошо!

К Рамазану подошли душманы, доложили, что раненых после боя не осталось – ни среди русских, ни среди моджахедов. Машины с боеприпасами к подрыву готовы.

Рамазан обратился к бандитам:

– Замполита и солдат забираем. Бойцы пусть помогают идти своему офицеру. Как поднимемся на склон, подорвем колонны. Жаль упускать столько добра, но с собой его не возьмешь! Вопросы?

Вопросов у душманов не было.

Главарь взглянул на часы: 18.55.

– Отход!

Романов и Мыльцев подхватили под руки Баженова, пошли под конвоем на склон.

Старший лейтенант спросил бойцов:

– Вы что, последние из колонны сопровождения в живых остались?

– Так точно! – ответил Романов.

– И каким же образом?

Солдаты промолчали. Замполит повторил вопрос:

– Я спросил, почему вы остались живы?

Мыльцев с отчаянием в голосе спросил:

– А чтооставалось делать? Подрывать себя, как солдаты мотострелкового взвода?

– Они подорвали себя?

– Да!

– Вы же, получается, струсили, так?

– Когда начался ад, растерялись.

– И не стреляли, да?

– Так точно! Что же теперь с нами будет?

Баженов ответил, как отрезал:

– Плен! Со всеми его прелестями. Это если духам удастся дойти до своего лагеря. В противном случае нас расстреляют.

Солдаты вздохнули.

Сзади Романова ударили прикладом автомата в спину:

– Прекратить разговоры! Идти молча!

Рядовой удивился:

– И откуда они наш язык знают?

– Молчите! – приказал Баженов. – Раз попали в переплет, надо подчиняться духам. Пока! Потом видно будет.

Ведомая Рамазаном группа из восьми моджахедов и троих пленных советских военнослужащих поднялась на перевал.

Старший духов, определив банде направление движения, задержался на хребте возле трупа Хашима. Достал рацию.

– Карамулло! Я – Рамазан! Как слышишь?

– Карамулло на связи! – ответил полевой командир. – Как у тебя дела, Рамазан?

– Колонна и подразделение сопровождения русских уничтожены. Потери противника около сорока человек, мы же потеряли двадцать два воина. Мной взяты в плен два солдата и офицер – начальник колонны, старший лейтенант, замполит роты обеспечения полка советской базы близ Шаристана.

– Офицер? Замполит? Это хорошо! Он сам сдался?

– Нет, командир. Сами сдались солдаты. Молодняк. Они так и не сделали ни единого выстрела. Офицер же получил контузию от разрыва гранаты.

– Ясно! Что с Хашимом?

Рамазан усмехнулся:

– А вот здесь мы понесли невосполнимую потерю! Пуля гяуров достала-таки храброго Хашима, который наблюдал за боем с вершины склона.

– Надеюсь, никто не видел, что Хашима убил ты?

– Никто, командир!

– Ты молодец, Рамазан. Выводи группу в квадрат….

– Я понял, Карамулло.

– Преследования русские не организовали?

– Они упустили момент, когда можно было сесть нам на хвост. Теперь им остается заниматься трупами да обгоревшими остовами машин. «КамАЗы» мы взорвали. И еще гадать, почему они, проведя активную разведку, так и не смогли обнаружить засады!

– Хоп, Рамазан, – сказал Карамулло. – Встретимся, обо всем подробно поговорим. Лишь бы дошел до указанного квадрата. Если возникнет необходимость, русских солдат можешь уничтожить. Офицера же постарайся привести живым. Фархади будет доволен!

– Я все понял, Карамулло!

– До встречи!

Рамазан отключил рацию. Взглянул на тело бывшего главаря. Скривился в язвительной ухмылке:

– Ну что, Хашим? Возомнил себя великим полководцем? И что получил? Пулю в голову. Очень кстати пришел приказ Карамулло на твою ликвидацию. Но ты все равно не ушел бы с перевала. Нет, не ушел бы! Хватит! Покомандовал. А вообще, как был ты идиотом, так и остался им до конца. Тьфу!

Рамазан сплюнул на остывающий труп Хашима и поспешил за группой, которая спустилась в одну из многих глубоких заросших кустарником балок. И вовремя! В это же время к вершине перевала вышел взвод разведывательной роты танкового полка, а чуть позже со стороны базы подошел и десантный взвод.

18.15. Штаб гарнизона у Кервендера

В кабинет полковника Никитина ворвался особист Ильин.

– Полковник! Афганцы из Тургуна сообщили, на перевале идет бой!

Никитин поднялся и спросил:

– Как бой?

– Видимо, духи все же сумели устроить засаду на колонну.

– Какие духи? Откуда они взялись? Ведь разведка танкового полка проверяла перевал!

– Все это так! – проговорил капитан. – Но… на перевале идет бой! Не доверять источнику информации у меня нет ни малейшего основания! Надо срочно отправлять в горы группу поддержки! Срочно, полковник. На вершине бойцам колонны и сопровождения долго не продержаться даже против малочисленных сил противника, стоит тем уничтожить БМП мотострелкового взвода. Что духи наверняка сделали в первую очередь.

– Черт!

Полковник поднял трубку телефона внутригарнизонной проволочной связи:

– Оперативный? Командира танкового полка! Срочно!

– Есть! Минуту!

Минуты не потребовалось. Подполковник-танкист ответил тут же:

– Слушаю вас!

– Андренюк! На вершине Тургунского перевала колонна из Шаристана, похоже, попала в засаду. В горах идет бой! Немедленно вышли на помощь колонне тот взвод, что накануне проводил разведку перевала. Как понял меня?

Подполковник мгновенно оценил обстановку:

– Все понял, полковник! Считайте, усиленный взвод разведывательной роты уже на пути к перевалу!

– Поторопись, Андренюк! Не мне тебе объяснять, каково сейчас ребятам с Шаристанской базы.

– Мне не надо ничего объяснять! Конец связи.

– Конец!

Начальник гарнизона через оперативного дежурного, используя радиосвязь, вызвал командира мотострелкового полка военной базы у Шаристана и передал ему неприятную новость. Подполковник Дашкевич связался с командиром десантно-штурмовой бригады:

– Сергей Иванович! Дашкевич!

– Слушаю, подполковник!

– У тебя в районе Сайнабада никого нет?

– Есть. Рота. Командир которой сообщил недавно, что на перевале слышна интенсивная стрельба.

– Это моя колонна ведет бой!

– Засада?

– Другого объяснения нет!

– Неужели недобитки Карамулло?

– Думаю, одна из его чертовых групп. Из Кервендера на помощь колонне уже вышел разведвзвод, ты не поддержишь моих парней с другой стороны?

Командир десантно-штурмовой бригады ответил:

– Ну какой может быть разговор? Сейчас же отдам ротному приказ и с нашей стороны поднять на перевал один взвод. Большие силы применять считаю нецелесообразным!

– Спасибо, полковник!

– Сочтемся!

В 19.05 взводы от Кервендера и Сайнабада, пройдя серпантины, вышли к вершине перевала. Им представилась страшная картина. Сожженные, искореженные остовы автомобилей, изуродованные, обгоревшие боевые машины пехоты и… трупы, трупы, трупы. Их было много, и лежали они в самых разнообразных позах. Лежали повсюду. Больше солдат, меньше, гораздо меньше душманов.

В 19.10 Дашкевич получил сообщение от полковника Мишина, командира десантно-штурмовой бригады. От которого сердце подполковника будто сковал стальной обруч. Комбриг сообщил о гибели колонны и взвода сопровождения. Это был удар. Сначала вертолеты с экипажами, теперь колонна. А Карамулло, по данным разведки, разбив свою банду на мелкие подгруппы, постепенно отходит в глубь горной системы, где достать его будет практически невозможно. Кто же тогда атаковал колонну? Вопросов было много, ответов ни одного. Для опознания трупов и доставки их в часть Дашкевич выслал на вершину перевала две машины транспортного взвода роты материального обеспечения и БМП прикрытия.

В 22.12 командир полка получил сообщение офицера штаба о том, что среди убитых солдат не обнаружены тела старшего лейтенанта Баженова и рядовых Романова и Мыльцева. Это означало одно: военнослужащие попали в плен. Они наверняка невредимы. Раненых душманы с собой в горы брать не стали бы. То, что в ходе боя бойцам колонны удалось уничтожить одного из командиров банды Карамулло, подтвердило причастность к нападению верного пса самого Фархади, но утешением явилось слабым. Слишком высокой была цена за уничтожение Хашима.

(обратно)

Глава 6

Рита в этот вечер освободилась раньше обычного. В 17.00 она уже покинула территорию медико-санитарного батальона. Возле женского модуля ее встретила старшая медицинская сестра.

– Рита, мне надо с тобой поговорить!

Старшая сестра, сорокалетняя женщина с несложившейся семейной жизнью и, как следствие, с прескверным характером, хотя, возможно, ее характер и повлиял на ее «несложившуюся личную жизнь», осуществляла в батальоне функции неофициальной надсмотрщицы над младшим медперсоналом. В основном над молоденькими медицинскими сестрами, потому как медсестры, прослужившие в Афгане более года, просто игнорировали сварливую бабенку – Евдокимову Лидию Сергеевну, откровенно посылая ее на хер, который она сама не прочь была заполучить хотя бы на ночь. Но вот беда. Никто из офицеров базы внимания на старшую сестру не обращал. Отсюда и слух, что Евдокимова спит с солдатами. А тем все равно, с кем спать. Слухи никто не опровергал, да и кому какое дело, с кем спит эта тощая, старая по местным меркам женщина. Евдокимова ненавидела молоденьких, пышущих здоровьем, фигуристых коллег, за ласками которых порой выстраивалась целая очередь офицеров. Особенно старшую сестру злили отношения Риты с замполитом роты материального обеспечения мотострелкового полка Баженовым. Чистые и реально имеющие перспективу перерасти в нечто большее, нежели простая близость.

Рита удивилась интересу Евдокимовой к своей персоне, но ответила спокойно, доброжелательно:

– Пожалуйста, Лидия Сергеевна. Где поговорим? Здесь на улице или в отсеке? Но там могут быть Ольга или Галина!

– Если ты не против, пройдем ко мне?

Евдокимовой был выделен отдельный отсек. Хоть и небольшой, но персональный. Замполит батальона ценил старшую медицинскую сестру, получая от нее весьма ценную информацию о подчиненных. Взамен закрывая глаза на связь женщины с военнослужащими срочной службы. И чтобы эта связь не бросалась в глаза, замполит медсанбата и пробил своей информаторше отдельный отсек. Даже не отсек, а кубрик, состоящий из прихожей, туалета и спальни, размером с вагонное купе. Этого неприхотливой в принципе Евдокимовой было достаточно.

Рита, пожав плечами, улыбнулась:

– Почему бы и нет? Пройдемте!

– Я смотрю, у тебя, Авдеева, хорошее настроение?

– А что, вы хотите мне его испортить? Тогда лучше отложим разговор. Я не обязана исполнять ваши распоряжения вне службы!

Евдокимова тоже попыталась изобразить нечто, похожее на улыбку, отчего только перекосилось ее и так не очень красивое, мягко говоря, лицо:

– Ну что ты, Рита? Я всего-навсего отметила, что у тебя хорошее настроение! Без всякой задней мысли.

– Да? Ну что ж, тогда пойдемте!

Женщины прошли в отсек Евдокимовой.

Старшая сестра предложила гостье место за небольшим столиком, стоявшим рядом с узкой разборной кроватью, заправленной обычным солдатским одеялом.

Отсек был лишен кондиционера, и от зноя немного спасал мощный вентилятор, закрепленный на потолке.

Евдокимова предложила:

– Кофе? Чаю?

Рита отказалась. Евдокимова внимательно посмотрела на девушку.

– Больше предпочитаем холодное шампанское в обществе элегантного кавалера?

– Вы же сказали…

Старшая медсестра не дала Рите договорить:

– Я все помню! Но разве плохо, когда за тобой ухаживает элегантный кавалер, угощает шампанским, делает подарки и… даже предлагает даме руку и сердце?

– Что вы хотите этим сказать?

Евдокимова нагнулась к Рите, и в ее глазах вспыхнули злые огоньки:

– А то, что сказки про принцев хороши в Союзе. Там в них еще можно верить и надеяться на исполнение любой, даже самой недостижимой мечты. Но в Афганистане принцев нет.

Рита отбросила назад свои пышные, красивые волосы:

– Что скажете еще, «уважаемая» Лидия Сергеевна?

– Еще, дорогая, скажу тебе, что не будь доверчивой, как ребенок. Думаешь, ты нужна Баженову? Нет, здесь, на войне, конечно, нужна. Он парень скромный, негулящий, ему менять партнерш в постели не хочется. Это же надо: ухаживать за бабами, подарки делать, говорить комплименты тогда, когда ни о чем говорить не хочется. Все это не для него. Баженову достаточно зацепить одну простушку, пообещать жениться и… спокойно спать с ней. Иметь бабу безо всяких проблем. Скажешь о ребенке, согласится, сделает вид, что обрадовался. Отчего не сказать, если знает, что от него ребенка быть не может, а возможно, он предохраняется так, что бабенка дурочка и не догадывается. Мужики могут делать это! Как? Могу просветить!

Маргарита резко поднялась:

– Оставьте свой цинизм и ненависть при себе! Просвещайте кого-нибудь другого. А я обойдусь и без вашего просвещения.

– Напрасно ты, девонька, артачишься. Я же только ради тебя и затеяла этот разговор. Чтобы потом слезами горючими не умылась. Потому как после Афгана, если все сложится нормально, ты Баженову не будешь нужна. Война – это стресс. Стресс постоянный. Лучшее лекарство – секс. И чем яростней секс, тем быстрее снимается стресс. Два года Баженов будет спать с тобой, заглушая в себе неистовым сексом страх перед неизвестностью завтрашнего дня. Перед потенциальной опасностью и угрозой, которая подстерегает на войне каждого, независимо от того, чем он на этой войне занимается. Но как только опасность останется позади, а впереди будет мирная жизнь, поверь мне, дурочка, Баженов посмотрит на тебя другими глазами. И испытает к той, которая отдавала ему всю себя без остатка, отвращение. Ну… если не отвращение, то безразличие. Он выпьет тебя, как спирт из фляги, до конца, до капли. А пустая, развращенная, познанная до конца, зачем ты ему будешь нужна?

Рита побледнела:

– Зачем ты мне все это говоришь, старая калоша? – Молодую женщину обуяло негодование: – Какого черта ты лезешь в мою личную жизнь? Кто дал тебе право издеваться над другими? Ты гадкая, ядовитая змея. Противная, опасная и подлая!

Евдокимова поджала губы:

– Я – калоша? Змея? А ты шлюха подзаборная! И будешь шлюхой всю жизнь. С ней, как с человеком, а она… проваливай, чтоб глаза мои тебя не видели, стерва паскудная!

– На себя посмотри! Тебя зависть огнем жжет! Я сплю с одним, любимым человеком, а ты обслуживаешь и полк, и бригаду.

Евдокимова не сдержалась и завизжала:

– Молчать!!! И вон! Вон отсюда!!!

– Да пошла ты!

Рита вышла из отсека.

Старшая медсестра прошипела вслед молодой женщине, позволившей себе так разговаривать с ней:

– Я-то пойду, а ты, сука, ой как пожалеешь о своих словах. На дежурствах сгною, падаль!

Этих слов Маргарита не слышала, но настроение было испорчено. И надо же, живут такие люди, злые, завистливые. Их жаба душит, когда другим хорошо. Надо любыми методами и средствами все испоганить, облить грязью, опошлить. Ну почему, почему такая несправедливость? За все свои неудачи они мстят другим. И никто не может остановить их. Ведь знает замполит батальона, что собой представляет Евдокимова, знает. И командир знает. Но ничего не предпринимают? Почему? Потому что старшая сестра стучит на подчиненных? Но ведь ее информация сплошная ложь?! Получается, командованию нужна ложь? Для чего? Вот это непонятно!

Обида душила Риту, когда она шла по аллее, удаляясь от женского модуля. Все же Евдокимова добилась своего. Укусила исподтишка, как змея. И теперь вечер отравлен. А ей встречать Сережу. Сумеет ли она забыть о разговоре с подлой завистницей? Постарается, но осадок останется. Сволочь Евдокимова, какая же она сволочь!

Думая о своем, Рита не заметила, как прошла мимо Ольги Носовой, своей подруги, с которой жила в одном отсеке. Та окликнула соседку:

– Рита!

Маргарита вздрогнула:

– Оля, ты? А я и не заметила!

– Заметишь тут! Идешь бледная, растрепанная, задумчивая, в глазах слезы. Что случилось-то?

Рита вздохнула, промокнув платком действительно влажные глаза:

– И не спрашивай!

Ольга взяла подругу под руку:

– Ну нет, так дело, дорогая, не пойдет! К тебе кто-то из мужиков приставал?

– Нет! Хуже!

– Хуже? А ну-ка пройдем в курилку пехотной роты, пока там никого нет!

– Зачем, Оля?

– Расскажешь, что произошло! Ты на себя со стороны поглядела бы! Кто-то серьезно задел тебя? – Подруга чуть ли не силой провела Маргариту в курилку и усадила на скамейку: – А теперь, давай, колись, что случилось. Кто обидел тебя?

– Ничего не случилось. Просто Евдокимова пригласила на разговор к себе. Поговорили!

– Вот оно что? Теперь понятно! И эта истасканная подстилка пыталась убедить тебя, что здесь, в Афгане, нет места для настоящей любви. Заодно обгадила и ваши с Сергеем отношения, так?

Рита кивнула:

– Так!

– Надеюсь, ты достойно ответила ей?

– Да! Сама удивляюсь, откуда и красноречие проявилось. Высказала ей то, что и повторить не смогу.

– А в морду не дала?

Маргарита вскинула свои красивые глаза на подругу:

– Ты что, Оля? Как можно?

– Значит, не дала! Зря! Я на твоем месте пару оплеух влепила бы по ее противной роже. А слова? Что слова? Да, они могут быть неприятные, но не более. И вызывают ответную реакцию. Другое дело, когда по мордам. Тет-а-тет! Без свидетелей. А словами? Пустое. Только хуже себе сделала. Теперь эта тварь пробитая достанет тебя дежурствами и кляузами на твое якобы недопустимо легкомысленное поведение. Замполиту от нее больше ничего и не надо. Но ладно! Ты не смогла, я разберусь с начальницей! Мне есть чем припугнуть старую крысу. Так что держи хвост пистолетом. Евдокимова больше не тронет тебя.

Маргарита грустно улыбнулась:

– Пойдешь, изобьешь ее?

– Нет! Для этого момент упущен. И упустила его ты! Я же шантажом возьму нашу красотку!

– Шантажом?

– Именно! Подлецов надо бить их же оружием! Или сука отстанет от тебя, или хрен она вывезет в Союз те два тюка джинсов, что хранит в своей подсобке. Там еще пара «Шарпов» двухкассетных припрятана. Так что зацепить ее проще простого! Ты куда шла-то?

Рита пожала плечами:

– Не знаю! Просто вышла от Евдокимовой и пошла. Куда? Не думала!

– И если бы не я, то могла и на минное поле зайти. Хотя нет, на колючке споткнулась бы или на пацанов с постов караульных. Но скорей всего ты, дорогая, прямым ходом уперлась бы в дверь отсека своего замполита. Он у тебя в казарме сейчас?

– Нет! На выходе!

– На выходе? Замполит и на выходе? В роте обеспечения? Странно!

– Ничего странного, он такой!

– Глупый еще! Как и ты! Но ладно, иди в отсек своего суженого, да приведи себя в порядок, а я навещу мегеру Евдокимову. И завтра эта сука будет улыбаться тебе во весь свой поганый рот, словно ты ее лучшая подруга.

– Уверена?

– Абсолютно! Да что говорить? Завтра сама убедишься в этом. Шантаж, Ритуля, великое дело, если применить его с умом и во имя торжества справедливости. Что я сейчас и сделаю. Ну все, оклемалась чуть-чуть?

Рита кивнула:

– Оклемалась. Спасибо тебе, Оля!

– Спасибо в карман не положишь, а вот если твой Серега меня со своим ротным сведет, будем в полном расчете!

– Тебе нравится Свистун?

– Представь себе, нравится! В этом есть что-то странное?

– А как же начфин наш?

– Да пошел он, козел! Надоел! Ему как раз Евдокимова подошла бы. Два сапога – пара!

– Но ты же давно спала с ним?!

– От безысходности, дорогая! На безрыбье… сама понимаешь, и рак… Ладно. Разошлись. У меня, кроме старухи, еще дела. Но ты о моей просьбе не забывай, ладно?

– Ладно! Но ничего обещать не могу!

– Вот это могла и не говорить! Сама понимаю, таких, как Свистун или твой Баженов, на понт не возьмешь. Ребята серьезные! Ну, удачи. Я пошла!

– Счастливо, Оля!

Подруга оглянулась. На ее губах играла улыбка.

– Это тебе счастья! Ты у нас на базе, может, одна такая, по-настоящему счастливая! Храни его, свое счастье!

Ольга направилась в сторону женского модуля.

Рита же, успокоившись, пошла к мужскому общежитию. Не обращая внимания на офицеров, находившихся возле модуля, поднялась по металлическим ступеням, открыла оцинкованную дверь, вошла в отсек.

Тело обдало приятной прохладой от не выключенного утром кондиционера.

Надо привести себя в порядок. Наверное, видок у нее, мама не горюй, раз Ольга удивилась. Да и немудрено. После такого сердечного разговора с мадам Евдокимовой. Рита подошла к зеркалу. Чуть опухшие глаза, две едва заметные морщинки, опущенные уголки рта.

Да, видок не лучший! В таком виде встречать Сережу нельзя. Он спешит к ней радостный, а она? Чучело чучелом. Надо встряхнуться! Для начала принять душ и выбросить из головы разговор с Евдокимовой. После душа, переодевшись в джинсы и легкую кофточку, Рита прошла в магазин Военторга, купила продуктов. Зашла в женский модуль. Взяла в своем отсеке подаренную Ольгой бутылку шампанского. Вернулась в отсек Баженова, навела в нем порядок. Протерла пыль. За окном пронесся «афганец». На этот раз быстрый, незатянувшийся. После чего все стихло. Рита вновь подошла к зеркалу. Увидела пятно в нижнем правом углу полотна. Достала платок, чтобы вытереть пятно. Но как только прикоснулась к зеркалу, оно вдруг упало и разлетелось на мелкие осколки. Девушка вскрикнула:

– Ой! Господи! Зеркало бьется к беде. К смерти. Так говорили в детдоме.

И Маргарита верила в эту примету. Для чего у нее были основания. Как сейчас, она помнит детский дом. Зеркало в бытовке. Летний вечер. Сильная гроза. Девчонки, что ушли с воспитательницей в лес, бегут по полю. Треск зеркала, которое ни с того ни с сего раскололось на три части. Зигзаг молнии, удар грома. Такой сильный, что от неожиданности пятнадцатилетняя Рита даже присела. А потом страшная новость, потрясшая всех в детском доме. Ударом молнии на поле убило двенадцатилетнюю девочку Настю. Обгоревший до неузнаваемости труп в подсобном помещении. Это уже позже. Похороны. Когда небо было чистым, бездонным, без единого облачка. И яркое солнце. Хоронили Настю в закрытом гробу. Плач.

Вот и сейчас зеркало разбилось. Почему? Ведь Рита едва лишь прикоснулась к нему. А до этого сколько раз стирала с него пыль. Господи! Смерть. Сережа! От тревоги заныл живот, перехватило горло. Так что стало трудно дышать. Мелкая, противная дрожь прошла по телу. Сережа! Но нет, нет! Колонна должна уже пройти перевал. И если случилось бы что, то это стало бы известно в полку. Но на территории части тихо. Надо убрать осколки. И поменять зеркало. Принести свое из женского модуля.

Рита взялась за работу. Через полчаса осколки полетели в контейнер для мусора, а на стене висело новое зеркало, в красной рамке. Девушка закрепила его надежно. Не упадет, даже если рядом с модулем разорвется снаряд.

Закончив работу, Рита присела на диван. Тревога не проходила. Прилегла на подушку. Так легче и… незаметно для себя девушка задремала. Ненадолго. Разбудил ее гул двигателей «ЗИЛов» и рокот дизеля боевой машины пехоты. Мелькнула мысль: «Колонна вернулась и заходит на территорию войсковой части». Она поднялась, вышла в тамбур, открыла дверь. Но нет. Это не колонна вернулась. Это куда-то пошли два «ЗИЛа» и БМП. Куда же они пошли? И почему до сих пор нет «КамАЗов» роты обеспечения со взводом сопровождения? Может, что-то случилось на перевале. Но чем могут помочь груженым «КамАЗам» обычные «ЗИЛы»? Хотя эти машины могли выйти из части и по своим делам, никак не связанным с маршем подразделения Баженова. Но уже вечер! В это время, как правило, ни техника, ни личный состав – за исключением случаев, когда роты или батальон выходили на боевые задания, или, как еще их называют, на реализацию разведданных, – территории полка не покидали. Да и с боевых заданий, старались вернуться до ужина. После чего база переходила в режим закрытого военного объекта, готового отразить любое нападение, любого противника. Отразить и провести эффективную контроперацию. Сил и средств для этого у мотострелкового полка и десантно-штурмовой бригады было более чем достаточно. Куда же тогда направилась небольшая колонна? В Шаристан? Но что нашим солдатам делать в афганском селении? Да еще в это время суток? Тревога холодной змеей сдавила свои кольца вокруг шеи женщины. И ничего ни у кого она спросить не могла. Хотя, вот идет офицер, судя по комбинезону – танкист. Капитан.

Рита окликнула его:

– Товарищ капитан!

Офицер повернулся:

– Это вы мне, прекрасная незнакомка?

– Да! Один вопрос разрешите?

Капитан подошел к Маргарите:

– Для вас все что угодно!

В глазах офицера без труда читалась страстное желание познакомиться с девушкой. Только намекни.

Рита сделала вид, что не замечает состояния офицера:

– Скажите, вы не знаете, куда и зачем из части только что вышли два грузовика и БМП?

Капитан удивился:

– А вам, извините, до этого какое дело?

Рита замялась:

– Да так! Просто!

– Просто, милочка, ничего здесь не происходит.

– Хорошо! Я жду старшего лейтенанта Баженова. Он утром повел колонну в горы. Должен был уже вернуться, но… до сих пор колоны нет. Вот я и хотела узнать, не связан ли выход машин сейчас с маршем колонны?

Капитан проговорил с досадой:

– Вот оно что. Так вы с замполитом роты обеспечения любовь крутите? Жаль. А насчет передвижений колонн мне ничего не известно. Но вы не беспокойтесь, вернется ваш Баженов. Ну, а если нет, такое, к сожалению, у нас бывает нередко, имейте в виду, что я всегда к вашим услугам. Кстати, не представился, капитан Соколов, заместитель командира танкового батальона по вооружению.

Рита отвернулась от офицера:

– Думаю, что обойдусь без вашего предложения!

Капитан-танкист усмехнулся:

– Кто знает.

Маргарита промолчала. Танкист пошел дальше в сторону казарм танкового батальона.

Маргарита же вернулась в отсек Баженова. Присела за столик. Обхватила голову руками.

И зачем ты, Сережа, напросился на этот марш? Тебя же никто не заставлял вести колонну. Не твое это дело. А все из-за того, что не хочешь прослыть крысой, сидящей в части. Не хочешь, чтобы на тебя с презрением смотрели боевые офицеры. Но ведь никто и ни в чем тебя, замполита, не обвинил бы, откажись ты от этой командировки. О своей репутации подумал, а обо мне нет! Не подумал, как буду переживать, как мне будет плохо. Господи, ну когда же ты вернешься?

Время текло медленно, как вода в арыке, перекрытом заслонкой.

Маргарита крутила пачку «Ростова». Потом неожиданно для себя вытащила из нее сигарету. Прикурила от зажигалки набора-сувенира. Затянулась и закашлялась. Она впервые попробовала курить. И кашель сменился тошнотой. Она затушила сигарету в пепельнице-черепахе. Такие пепельницы были повсюду. Панцирь черепах после обработки кипятком и чистки распиливали ножом, лакировали и скрепляли болтиком, развернув внутренней частью кверху. Погасив сигарету, Рита поморщилась: и как только люди курят эту гадость? А курили на базе почти все! И мужчины, и женщины. Она была среди немногих, кто отвергал табак. Но это ерунда, где же колонна и ее возлюбленный, ради которого сейчас она готова была на все? Лишь бы вновь увидеть его. Лишь бы увидеть. А сколько уже, интересно, времени?

Рита взглянула на часики, подаренные ей Баженовым месяц назад. Ого, 22.20! Вот тебе и медленный ход времени. Уже почти половина одиннадцатого, скоро стемнеет, а колонны все нет! Но и никакого лишнего движения по полку. Задержались на складах? Или на серпантинах застопорились? Сережа говорил, что перевал сложен для движения. Или это не он говорил? Кто-то другой? Возможно! Ну хоть бы весточку какую получить. Как же тяжело ждать. Да еще это проклятое чувство тревоги не дает дышать, давит ноющей болью, кусает за сердце, душит приступами страха. Когда же это все кончится? Господи, если ты есть, помоги! Прошу тебя, верни Сережу и прекрати мучения! Очень тебя прошу.

Неожиданно входная дверь открылась. Рита не запирала ее. От кого? От Баженова? Но войти вот так мог только один человек.

Маргарита, вздрогнув от скрипа двери, бросилась к тамбуру:

– Сережа! Наконец…

И остановилась, увидев не старшего лейтенанта Баженова, а его начальника, командира роты материального обеспечения Свистуна. И по тому, как капитан мял в сильных руках панаму, женщина поняла – произошло страшное. Все поплыло у нее перед глазами, словно неведомая сила перенесла отсек из модуля на огромную карусель. Ноги подкосились. Рита опустилась на корточки:

– Что… что с Сережей?

Свистун поднял девушку:

– Пойдем в отсек!

– Что с Сережей? – закричала вдруг Маргарита. – Он погиб? Ну что ты молчишь, капитан?

Свистун вздохнул:

– Пройдем внутрь. Там все объясню. И прошу без истерики. – Он встряхнул хрупкую девушку: – Без истерики, понятно?

Свистун провел Риту к столику. Усадил на скамейку. Взял бутылку шампанского, повертел в руках, поставил на место, снял с ремня фляжку. Разлил по бокалам спирт. Протянул бокал Рите.

– Выпей!

Девушка, чувствуя себя маленькой, слабой, беззащитной и брошенной в этом жестоком мире, подчинилась. Выпила спирт, не поморщившись, не почувствовав его горечи.

Капитан тоже выпил спирт. Занюхал кусочком хлеба. Закуривать не стал:

– Дело такое, Рита, колонна Баженова при возвращении на базу попала в засаду. Это произошло на вершине перевала. Наши ребята приняли бой. Но духи атаковали внезапно, применив фугасы и гранатометы, лишив колонну основной огневой мощи. Моджахеды сожгли БМП. Солдаты дрались до последнего. К сожалению, помощь пришла слишком поздно. Духи успели уничтожить колонну! Но среди убитых Баженов обнаружен не был!

Рита широко открыла глаза:

– Что! Сергей не погиб?

– Похоже, нет!

– Но… но тогда где он?

– Боюсь, старшего лейтенанта Баженова и еще двоих солдат роты душманы взяли в плен.

– В плен? Значит, Сергей жив?

– Если пленен, то жив! Но еще неизвестно, что хуже.

– Что ты хочешь этим сказать?

Ротный вздохнул:

– Здесь лучше подорвать себя гранатой, чем попасть в плен!

– Но почему?

– Во-первых, свои могут посчитать предателем, во-вторых, неизвестно, для чего моджахеды взяли в плен. Не исключено, что для страшной, мучительной и показательной казни.

Рита ухватилась рукой за руку Свистуна:

– Но ты же знаешь, Сережа не мог сдаться. Его могли пленить только раненым или если он был лишен способности к сопротивлению. Какой же он предатель, Миша?

– Ну с этим вопросом разберутся, что, надо признать, сделать будет непросто! Свидетелей-то не осталось. Ни с нашей стороны, ни со стороны духов. Страшнее то, что могут сделать с Баженовым духи.

Рита хваталась за соломинку:

– Но погоди! Чтобы казнить Сергея, как ты предполагаешь, его еще надо доставить к месту казни. Не проще ли было убить его на перевале, чем тащить в горы? Ведь пленные мешают банде быстро передвигаться, а тем нужно как можно быстрее скрыться. Или я неправа?

– Я тоже думал об этом! И у меня, как и у тебя, возникли сомнения. Колонну атаковали люди Карамулло. А он жаден до денег. В Пакистане же, в лагерях у Чевара, за офицеров, да и за солдат платят неплохие деньги. Возможно, моджахеды получили от Карамулло задачу доставить пленных к нему живыми. Но все равно Сергея ждут очень сложные времена.

Маргарита вздохнула:

– Надеюсь, как только Сергей наберет силы, он обязательно уйдет от бандитов. Как? Не знаю! Но уйдет обязательно. Не такой он человек, чтобы быть рабом!

Ротный поднялся:

– Ладно! Я все тебе сказал. Извини, если не совсем тактично, но здесь быстро отучаешься от тактичности. Пойду в роту, готовить прием своим бойцам, что полегли в бою на перевале. Надо форму в морг передать, бумаги заполнить. Черт, столько потерь рота еще не несла. А тебе, Рита, лучше вернуться к себе, в женскую общагу. Там и подруги поддержат, да и чего делать тут? С ума сходить? Теперь остается только ждать. Глядишь, и узнаем что о судьбе Сереги и солдат, что попали в плен вместе с ним. Разведка работает неплохо. А ты готовься к беседам с контрразведкой. Эти ребята теперь начнут копать серьезно. Начнут, понятно, с меня, с офицеров и солдат роты. Но и тебя не оставят в покое.

Рита, собирая сумку, ответила:

– Мне нечего скрывать ни от контрразведки, ни от разведки, ни от кого бы то ни было еще. Главное, Сережи среди убитых не оказалось. Значит, он жив. И я буду ждать его! Даже если на это уйдет вся жизнь.

Свистун только покачал головой и вышел из отсека.

Рита закрыла ставшее чужим помещение, где она совсем недавно была так счастлива, и пошла вместе с командиром роты обеспечения к женскому общежитию. У порога общежития молодые люди расстались.

Галина Ушинская находилась на дежурстве, встретила Риту Ольга. Она уже была в курсе событий на перевале. Увидев подругу, спросила:

– Как ты?

– Не знаю! Все, происходящее вокруг, кажется мне страшным сном. Хочу проснуться и не могу. А может, Оля, мне и вправду все снится. Наступит утро, кошмар уйдет, и я увижу своего Сережу?

Носова взяла подругу за руки:

– Так! Происходящее не сон. Но раскисать не следует. Сергей жив! А что будет дальше, посмотрим. Тебе, главное, не раскисать. Любишь – жди! Не любишь – забудь о нем.

Рита вздохнула:

– В том-то и дело, что люблю. И знаешь, что бы я сейчас хотела больше жизни?

– Нетрудно догадаться.

– Нетрудно. Я бы хотела быть рядом с ним. Даже в плену.

– Ну ты завернула. Уж тебя бы духи точно не пожалели бы. Разделали бы по самое не могу. Нет уж, лучше жди на базе! Выпьем?

– Не хочу! Плакать буду!

– А тебе надо выплакаться. Раз и навсегда. Чтобы потом зачерстветь. Так ждать будет легче. И за счастье свое бороться тоже!

Рита решилась:

– Ты права, наливай!

– Шампанское или спирт?

– Спирт!

– Как скажешь!

Спустя десять минут, расслабленная спиртным, Маргарита рыдала на своей постели, уткнувшись в подушку. Ольга сидела за столом и курила сигарету за сигаретой. Ей было жалко молодую подругу, и в то же время она завидовала ей! Сама Ольга никого не любила так, как ее подруга. По-настоящему, самоотверженно. Хотела любить и быть любимой, но не получалось. Ни в Союзе, ни тем более в Афганистане. А теперь, наверное, уже никогда не получится. В отличие от той же Риты, сумевшей найти любовь на войне и остаться чистой, когда вокруг столько грязи и крови, что, кажется, не отмыться за всю оставшуюся жизнь. Уснула Ольга далеко за полночь, когда кончился спирт и сигареты и когда затихла Рита. Наступал новый день, пятница, 7 июня! И что он готовил людям, оказавшимся на войне, не знал никто. Даже те, кто уже распланировал этот день по минутам.

(обратно) (обратно)

Часть вторая

Глава 1

Особый лагерь подготовки моджахедов недалеко от Чевара, Пакистан. 7 июня.

Двухэтажное здание было видно издалека. Вокруг здания столбы, между ними колючая проволока. Справа дощатые бараки, слева палатки и вокруг них колючка, холм за зданием, в нем бетонный бункер – склады боеприпасов, вещевого имущества и продовольствия. С торцов бараков вытоптанная площадка – плац, ограниченный с правой стороны каменной стеной. И опять колючая проволока, уже по всему периметру лагеря с вышками часовых, вооруженных пулеметами. За проволокой минные поля. Дорога с юга, подходящая к въездным воротам и КПП. Полевой лагерь подготовки моджахедов для боевых действий в Афганистане. Но почему везде, куда ни сунься, колючая проволока, а за лагерем мины? Огневые точки, часовые? Все дело в том, что лагерь являлся особым. Здесь находился временный штаб известного полевого командира Абдула Фархади, здесь базировались американские инструкторы, и здесь же содержались пленные из числа советских солдат и офицеров в количестве тридцати шести человек. Военнопленных держали в бараке № 1. В двух палатках – лазарет, в трех – охрана, рядом карантинный блок. Барак № 2, как и лагерь, считался особым. Особый барак особого лагеря. В благоустроенных отсеках барака № 2 жили инструкторы-американцы, а также размещался опять-таки особый отряд диверсантов, состоящий из десяти подонков.

Штаб Фархади находился в здании. На первом этаже немногочисленная группа штабистов, на втором кабинет полевого командира, узел связи, а также крохотная комната отдыха Фархади. Он часто навещал лагерь и оставался в нем на несколько суток. В километре от объекта – Чиштан – поселение афганских беженцев. За годы войны они успели обустроиться. Построить дома, завести скот, окружить поселение виноградником. Большинство домов представляли собой глиняные мазанки, но имелись в поселении и двухэтажные здания – крепости, обнесенные не глиняными дувалами, а высокими каменными заборами. Поселение, как и лагеря, являлось вотчиной Фархади. В нем жили семьи его подчиненных. Иногда Абдул проводил ночи в одном из таких домов, наслаждаясь ласками юной красавицы Лейлы, дочери своего помощника Мохаммеда Ширзада.

Вот и прошедшую ночь полевой командир провел с прекрасной Лейлой, а наутро, еще до подъема, в 5 утра, прибыл вместе с помощником в свой штаб особого лагеря. Бегло проверив несение службы внутренним караулом и приняв доклад дежурного по лагерю, Фархади с Ширзадом поднялись в кабинет второго этажа. Утро выдалось прохладным, и какое-то время можно было обходиться без кондиционера. Помощник приготовил чай с ханкой для поднятия тонуса. Фархади же вызвал связиста. Явился молодой пуштун с умными глазами. Вошел в кабинет, низко кланяясь:

– Ассолом аллейкум, хозяин! По вашему приказанию Али Азар прибыл!

Абдул кивнул:

– Ва аллейкум ассолом, Али! Ответь мне на один вопрос. После 21.00 вчерашнего дня Азиз Карамулло выходил на связь?

Али поклонился:

– Нет, саиб! Не выходил!

– А когда должен был состояться очередной сеанс связи?

– Час назад, в четыре утра!

– И не состоялся?

– Нет, саиб! Но при желании молчание господина Карамулло можно объяснить!

– Объясни!

– Его отряд отходит к границе. Если саибу Карамулло удалось выйти в квадрат… то оттуда выйти к лагерю он не может!

– Даже используя новейшие, японские средства связи?

– Да, хозяин!

Фархади изобразил удивление:

– Почему?

Азар объяснил:

– Видите ли, саиб! Квадрат… чуть ли не единственное место в Афганистане, не выходящее в зону, где мы не можем применить новые системы. Тот район под контролем русских! Попытка выйти в эфир в квадрате… обязательно будет зафиксирована советскими радиоэлектронщиками со всеми вытекающими из этого последствиями. И саиб Карамулло об этом знает!

– Но это означает, что Азизу удалось оторваться от преследования русских?!

Связист пожал плечами:

– Не знаю! Мое дело связь, в остальном я разбираюсь плохо!

– Я понял тебя, Али, можешь идти, готовиться к смене! Кто тебя меняет?

– Брат! Бахтир!

– Хорошо! Свободен!

Али Азар удалился.

Фархади выпил чаю. Настроение поднялось. Действовала ханка. Полевой командир хотел выйти, пройтись по лагерю, но вдруг запищал телефон внутренней связи.

– Слушаю! – ответил Фархади.

– Это Абдужабар!

Кадыр Абдужабар являлся комендантом лагеря и одновременно начальником охраны.

– Что у тебя, Кадыр?

– Проблема с одним из инструкторов.

– В чем дело?

– Сержант Слейтер ночью устроил дебош в казарме. Избил бойца спецкоманды «Призраки» Копытко.

– За что избил?

Комендант объяснил:

– Слейтер выпил лишнего. Пошел в туалет. В коридоре встретился с Копытко. Тот якобы не уступил дорогу сержанту, ну янки и пустил в ход кулаки.

Фархади спросил:

– Копытко сильно пострадал?

– Сломана челюсть. А это значит, как минимум месяц русский не сможет принимать участия в рейдах!

– Слейтера ко мне! – приказал начальник лагеря.

– Есть, саиб!

– И еще, Кадыр! Проверь комнаты американцев. Все спиртное изъять. Это касается и наркотиков. На июнь запретить выезд инструкторов в Чевар!

– Все понял, саиб! Ваше приказание будет выполнено.

– Не сомневаюсь! Жду Слейтера!

Инструктор-американец ввалился в кабинет Фархади как к себе домой. Без стука, без разрешения, без доклада. От него на расстоянии несло перегаром. Даже жвачка, которую жевал сержант, надувая шары, не перебивала устойчивого, прокислого запаха.

– Вызывали, саиб?

На слове «саиб» Слейтер усмехнулся. Не дождавшись ответа, в котором не было никакой необходимости, американец упал в кресло у журнального столика, расстегнул рубашку и проговорил:

– Что-то с утра жарко, вы не находите?

Фархади встал напротив инструктора:

– Господин сержант, не соизволите ли объяснить свое ночное поведение?

Слейтер изобразил удивление:

– Я не понимаю вас! И какую ночь вы, уважаемый, имеете в виду?

Фархади сдержался, чтобы не нагрубить явно зарвавшемуся американцу:

– Прошедшую ночь, господин Слейтер.

– А?! Вы намекаете на случай с русским ублюдком?

– Я не намекаю. Я задаю вопрос.

– Тогда, саиб, уточните его. Честно говоря, я сейчас плохо соображаю. Накануне выпил лишнего.

– Что, кстати, запрещено на территории лагеря, – заметил полевой командир.

Слейтер отмахнулся:

– Да перестаньте, Фархади! Запрещено! Вы прекрасно знаете, что мне и моим соотечественникам плевать на ваши запреты, касаемые спиртных напитков. Если вам религия запрещает их употребление, то нам, цивилизованным людям из цивилизованной, демократической страны, до этого нет никакого дела. Без виски здесь с ума сойдешь.

Фархади спросил:

– За что вы избили бойца особого подразделения Копытко?

– Избил – громко сказано, – усмехнулся Слейтер. – Ну врезал пару раз этому подонку, так поделом. Будет знать свое место.

– Вы вывели из строя человека, тем самым ослабив команду, которой предстоит боевой выход.

– Не смешите меня, Фархади. Кого вы называете человеком? Мразь, продавшую свою родину, подонка, готового ради сохранения собственной шкуры мать родную убить? И о каком боевом выходе вы говорите? Нападение на малочисленные колонны русских из засады или обстрел их баз с дальних позиций? С этим справится и половина ваших «Призраков». Так о каком ослаблении спецкоманды идет речь?

Фахади побледнел:

– Вам не кажется, мистер Слейтер, что вы ведете себя неподобающим образом? Инструкторы подчинены мне и обязаны выполнять все мои указания. Я ваш командир, и я в конце концов плачу вам деньги!

Сержант добавил с ухмылкой:

– Которые вам дает правительство моей страны. Но вы можете не платить. Более того, пожаловаться на меня военному атташе посольства США в Пакистане. Я с удовольствием свалю из вашего вонючего концлагеря. Мне осточертело натаскивать подонков. Я ненавижу их. Советы я тоже ненавижу, но подонков, выродков, которых вы подбираете, ненавижу больше. И то, что сломал челюсть одному из них, то это еще мелочь. Был бы с собой пистолет, пристрелил. Если вы рассчитываете на мое раскаяние, то заблуждаетесь. Я ни в чем не раскаиваюсь. Какие еще будут ко мне вопросы?

Начальник лагеря процедил сквозь зубы:

– Вы много на себя берете, и я действительно, наверное, буду вынужден просить вашей замены.

Сержант развел руки:

– Сделайте одолжение, мистер Фархади, по гроб жизни буду вам обязан. Жаль, что ничего у вас не получится. Никто нашу группу не заменит.Обращайтесь вы хоть к президенту Соединенных Штатов. Так что оставьте свой тон. Мы обречены работать вместе как минимум еще полгода, до окончания моего контракта. И только тогда вы избавитесь от меня, а я от вас! Безо всякого сожаления. И не делайте глупость вроде запрета нашей группе покидать лагерь. Уверяю вас, если ограничите свободу нашего перемещения в районе, оговоренном контрактом, заимеете кучу проблем. Мы не ваши послушные бараны – душманы, фанатики и безмозглые существа, мы свободные люди и умеем отстаивать свою свободу. Что еще имеете сказать?

Фархади буркнул, отвернувшись:

– Ничего! Можете идти!

– Благодарю, сэр!

– Но учтите, Слейтер! Я вынужден доложить о вашем поведении представителям военной миссии в Пакистане!

– Ради бога! Мы уже говорили об этом.

– А за Копытко я штрафую вас на 500 долларов.

– Почему не на тысячу? Вы так дешево оцениваете свою карательную спецкоманду? Впрочем, вы правы, эти уроды не стоят дороже! Счастливо оставаться, мистер Фархади!

Сержант поднялся, пошел к двери. На пороге Фархади окликнул американца:

– Слейтер!

Инструктор повернулся:

– Что еще?

– Совсем немногое. Я бы хотел, чтобы вы пересмотрели свое поведение. Так будет лучше для всех!

Слейтер кивнул:

– Я обдумаю ваше пожелание!

Проводив взглядом инструктора, полевой командир задумался.

Проклятые янки! Так и норовят показать свое превосходство над остальными. Представители сверхдержавы. Заносчивые ублюдки. Но ничего! Дойдет и до них очередь. На Востоке может произойти все что угодно. В Чеваре такой вот Слейтер зайдет на базар и получит нож в спину. Кто будет разбираться, за что убили пьяного американского сержанта? Никто, потому как объяснений убийства можно найти сколько угодно. Взял сержант да и заглянул по пьянке под платок женщины. А тут ее муж. Кровь взыграла, это же позор, и всадил под лопатку американцу кинжал. Убийцу не найдут. Никто не сдаст янки человека, кровью смывшего позор своей семьи. Или… но достаточно об этом. Еще не время прибегать к кардинальным мерам. Инструкторы нужны Фархади, группа Слейтера, невзирая на чванство и надменность, состояла из профессионалов высокого уровня. Сержант Слейтер, капрал Умберг и рядовой Паслер, морские пехотинцы, имеющие богатый боевой опыт, умели готовить воинов, способных наносить эффективные удары по русским. А это главное. Что там говорил Слейтер насчет возможных проблем? Они возникнут, если Фархади ограничит свободу их перемещений? Ну не наглец? Эта свобода дает возможность посещать Чевар, где американцы покупают виски. Больше нигде они не смогут приобрести спиртные напитки, разве что самодельное пойло у кочевников. Но американцы не станут пить бурду. Им подавай виски или коньяк. Что ж, придется уступить! Проблемы Фархади сейчас не нужны, а янки вполне могут их создать. Пусть уж пьют.

Начальник лагеря поднял трубку телефона внутренней связи.

– Дежурный? Абдужабара ко мне! Срочно!

Комендант явился тут же, словно ожидал вызова. Зашел в кабинет, как положено, почтительно, соблюдая этикет и местные традиции, не то что янки:

– Слушаю вас, саиб!

Фархади указал на кресло, в котором недавно, развалившись, сидел Слейтер:

– Проходи, присаживайся!

Абдужабар поклонился и присел в кресло, преданно глядя на начальника.

Фархади погладил бородку, спросил коменданта:

– Вот что, Кадыр. Ты еще не обыскивал комнаты американцев?

– Извините, не успел. Занимался госпитализацией Копытко!

– Это хорошо! Я отменяю свой приказ относительно янки. Запрет на выезд с территории лагеря снять. Помещения их проживания не досматривать!

– Но, саиб! В этом случае инструкторы и в дальнейшем будут пьянствовать, дебоширить, что вызывает недовольство не только у бойцов спецкоманды, но и у всех правоверных, охраняющих лагерь.

Фархади вздохнул:

– Знаю! Но идти на конфликт с американцами я не могу. Пока не могу. Так что придется уступить им!

– Я все понял, саиб!

– Хорошо! Теперь, что у нас с последней партией пленных?

Абдужабар доложил:

– Неверные, захваченные под Джебадом отрядом славного Нури Нуритдина, находятся в карантинном блоке.

Карантинный блок представлял собой подвал небольшого сарая.

– Насколько помню, их десять человек?

– Точно так, господин. Но из десяти пленных шесть раненых. Им оказана необходимая медицинская помощь, но встать в строй они смогут не ранее августа. Это заключение нашего медика.

– Ты с пленными разговаривал?

Абдужабар кивнул:

– Да, саиб. Не со всеми, правда, охватил где-то половину пленников.

Фархади поинтересовался:

– Каково их настроение?

– Подавленное! В глазах страх. Это и понятно!

– Кто среди них старший по званию?

– Прапорщик! Некий Зайцев!

– Он из боевых?

– Нет! Тыловик. На пост, охраняющий дорогу, попал случайно, заменив заболевшего желтухой лейтенанта. Поэтому и не смог организовать оборону объекта, когда его атаковали воины Нури. Мне показалось, что он боится больше, чем солдаты!

– Молодой?

– Двадцать четыре года!

– Молодой! То, что боится – хорошо, а вот то, что тыловик – плохо. Но, ладно, посмотрим, что с ним делать. Нам надо подготовить еще одну диверсионную группу, чтобы укомплектовать бригаду Довлатова. Тогда он сможет начать активные действия. Группу будем формировать из десяти человек. На лечение раненых времени нет, следовательно, их будем использовать в качестве жертвенных баранов. Итак, проводим смотр. Мероприятие назначаю на 13.00. Перед обедом. На плац вывести всех пленных.

Абдужабар послушно кивнул:

– Слушаюсь, саиб!

– Предупреди охрану. Усиль ее! Не думаю, что сегодня мы столкнемся с беспорядками, но надо быть готовым ко всему. Полковнику Довлатову также быть на смотре!

И вновь комендант послушно кивнул:

– Слушаюсь, саиб!

В двери кабинета постучали.

Фархади крикнул:

– Кто там? Входи.

Появился связист:

– Разрешите, саиб, это Бахтир Азар!

– Я же сказал, входи, чего переспрашиваешь? Что у тебя?

Только сейчас начальник лагеря увидел в руках Бахтира трубку спутникового телефона, на которую указал связист:

– Вас вызывает Карамулло!

– Вот как? Даже вызывает?

– Извините, я не так выразился. Вас просит на связь господин Карамулло!

– Давай трубу! – приказал Фархади.

Бахтир выдвинул антенну спутникового телефона, протянул аппарат начальнику и тут же покинул кабинет.

– На связи! – произнес Фархади.

Услышал немного искаженный, но узнаваемый голос Карамулло:

– Саиб! Мой отряд в Хайдарском проходе. До базы пять-шесть километров, прошу выслать людей для проводки через границу.

– У тебя есть что доложить мне по возвращении? А то я слышал, твой отряд чуть ли не наголову разбили русские!

– Мне есть что доложить! А насчет отряда? Да, мне пришлось столкнуться с гяурами. Отряд понес потери. Но и мы не остались в долгу перед русскими. В отряде трое пленных, один из них офицер. Подробности при личной встрече!

– Хорошо! Люди выйдут к тебе через несколько минут. Возглавит встречающую группу человек Абдужабара, которого ты знаешь в лицо!

– Все понял, саиб!

– До встречи, Азиз!

Фархади выключил телефон, вызвал связиста, передал ему аппарат. Обратился к Абдужабару:

– Слышал разговор с Карамулло?

– Да, саиб!

– Значит, знаешь, что надо делать?

– Знаю!

– Иди! Отправь группу навстречу отряду Азиза и возвращайся. Мы еще не закончили разговор.

Абдужабар, поклонившись, попятился к двери:

– Слушаюсь, господин!

Фархади подошел к зарешеченному окну. Осмотрел лагерь. На территории все спокойно. Пленные под конвоем наводят порядок. Это хорошо. Порядок должен быть во всем!

Карамулло, собрав сильно поредевший отряд, вывел его из квадрата… в Хайдарский проход, представляющий собой широкое ущелье. Последней к банде присоединились остатки четвертой группы, уничтожившей колонну. Бегло осмотрев пленных, Карамулло отвел в сторону Рамазана:

– Я благодарю тебя, мой брат, за то, что ты сделал. А сделал ты очень многое. И для меня лично, и для отряда. Я никогда не забуду этого. Как только мы укомплектуем подразделение новыми людьми, ты станешь моим заместителем.

– А как же Али Омар?

– Он помощник. Был и останется таковым. Заместитель же дело другое. Заместитель стоит выше командиров групп. И вознаграждение получает более высокое. Кстати, о вознаграждении. Кроме благодарности, я хорошо заплачу тебе. Но… так, чтобы об этом не узнал никто. Али Омар не в счет! Ты доволен?

Рамазан скривился в довольной ухмылке, больше похожей на звериный оскал:

– Конечно, господин!

– Называй меня просто Азиз!

– Слушаюсь. Это большая честь для меня!

– Верных людей я никогда не оставляю. Помогаю, чем могу. Ты верный мне человек! Значит, будешь иметь все!

– Благодарю!

– Но тебе предстоит еще кое-что сделать для меня!

– Приказывайте, выполню любой приказ!

– По возвращении тебя может вызвать Фархади. Узнать подробности боя на Тургунском перевале. Ты же должен сказать, что операцию против колонны спланировал я и при тебе инструктировал Хашима. А также непосредственно руководил ходом боя, находясь рядом. Ты узнал об этом после того, как от рук гяуров пал славный Хашим, и тебе пришлось брать командование группой на себя. Вот тогда я будто бы вышел на тебя по связи и скорректировал завершающую стадию боя! Понял, брат?

Рамазан подобострастно ответил:

– Конечно, Азиз! – Он впервые называл самого Карамулло по имени, на что теперь имел полное право и был горд: – Я все понял! Да так оно и было!

– Все, продолжаем движение! Я говорил с Фархади, он уже выслал встречающую группу. Думаю, часа через два мы будем в Пакистане.

– Да, Азиз!

– Веди свою группу в середине каравана. Особое внимание уделяй пленным. Как бы гяуры не попытались сбежать. Для них это смерть, но они могут совершить попытку как раз для того, чтобы умереть, понимая, что в плену их ждет далеко не райская жизнь.

Рамазан кивнул:

– Все понял и все сделаю, как вы сказали!

– Хорошо! Занимай место в караване. Через две минуты продолжим движение.

– Слушаюсь!

Отряд Карамулло направился в сторону границы с Пакистаном.

Абдужабар, вернувшись в кабинет Фархади, доложил о том, что встречающая группа убыла в Хайдарский проход. И добавил:

– Встретил Довлатова. Полковник спрашивал о ближайших планах применения спецкоманды. Говорил, засиделись его бойцы.

– Засиделись? Что ж, я хотел определить ему задачу на выход вечером, можно это сделать и сейчас.

Начальник лагеря поднял трубку телефона внутренней связи:

– Дежурный? Довлатова ко мне!

– Слушаюсь, хозяин!

Фархади положил трубку.

– Извините, вы уже наметили цель для «Призраков»? – спросил Абдужабар.

– А для чего, по-твоему, я вызвал полковника?

– Понял! Еще раз извините! Мне присутствовать при вашем с Довлатовым разговоре или удалиться?

– Можешь присутствовать. После инструктажа полковника обсудим, где разместить вторую спецкоманду. Ты пока подумай, чтобы сразу после беседы с Довлатовым я выслушал твои предложения!

– Слушаюсь!

Полковник Довлатов еще год назад командовал советским мотострелковым полком. В мае 1984 года войсковая часть Довлатова была передислоцирована на Пуштарское плоскогорье для усиления стоящей там дивизии и блокирующей Пуштарское ущелье. 20-го числа один из батальонов полка отправился в Пуштар на реализацию разведданных, полученных из штаба 40-й отдельной армии. Согласно этим данным, в ущелье должна была выйти крупная группировка моджахедов Ахмад-шаха. Батальон имел задачу уничтожить эту группировку. Руководить операцией штаб армии приказал командиру полка. Но разведка работала не только у советских войск, она была хорошо налажена и у душманов. В результате чего предупрежденные об опасности моджахеды устроили батальону засаду на самом входе в Пуштар, отрезав тем самым втянувшуюся в ущелье первую роту и заблокировав проход для остальных подразделений батальона подрывом скалистого склона.

Эркин Довлатов оказался вместе с первой ротой в западне. И полковник, бросив своих, ушел в глубь Пуштара, где был пленен моджахедами. В июле его доставили в особый лагерь Фархади. Полковник предал свою родину, изъявив желание, как истинный правоверный, встать в ряды моджахедов. Именно Довлатов предложил использовать пленных против своих соотечественников. Желающих встать под его знамена невольников оказалось мало. Но таковые нашлись, и Фархади сформировал спецкоманду из таких же предателей, как Довлатов, заключив с каждым из бойцов этой команды контракт. Смысл контракта сводился к следующему – предатель обязан был год воевать на стороне душманов, беспрекословно выполнять любые приказы, после чего получал возможность получить гражданство той страны, которую выберет сам. Но из числа государств, поддерживающих войну моджахедов против оккупирующих Афганистан войск Советского Союза. А также начальный капитал для обустройства в этой стране. Спецкоманда получила название «Блуждающие призраки», позже просто «Призраки». Название полностью оправдывало себя. Ибо задействованным в команде бывшим военнослужащим Советской армии меняли не только имена и фамилии, но и биографию. Официально они считались для своих пропавшими без вести или погибшими.

От связи с родными и близкими в Союзе подонки отказались. И получилось, в природе их уже как бы не существовало, на самом же деле они продолжали не только жить, но и воевать на стороне противника. Одним словом, призраки. Их было немного. В команде 10 человек во главе с бывшим офицером Советской армии, капитаном Ивановым, так же добровольно перешедшим на сторону душманов. Кроме спецкоманды, Довлатов обязан был создать еще и отряд предателей численностью как минимум в сорок мерзавцев. Тем самым сформировать основу для комплектации отдельной бригады, которой Фархади уже придумал громкое название, «Свобода». И если с формированием отряда Довлатов имел проблемы – пленные особо не рвались в бригаду, то «Призраки» уже не раз выходили на задания в Афганистан, с задачей под видом подразделения советских войск уничтожать мирные кишлаки, проявляя при этом особую жестокость. Команду наводил на цель проводник, он же снимал на видеокамеру «зверства русских». Пленки впоследствии передавались в Пакистане представителям реакционных западных СМИ, и записи распространялись по всему миру, показывая обывателям благополучных государств, «чем на самом деле» занимаются русские в Афганистане! СМИ понимали, что распространяют ложь, но эта ложь приносила хорошие деньги, и цена на дезинформацию постоянно росла, позволяя обогащаться не только руководителям всего движения исламского сопротивления, но и чинам менее значимым. Тому же Фархади. Доставалось кое-что и полковнику Довлатову, и людям, приближенным к Фархади. Неплохо имел с «Призраков» Карамулло. Но главным являлось не обогащение афганских моджахедов и их приспешников, а тот политический ущерб, который наносился авторитету советского правительства, заявлявшего, что ограниченный контингент не воюет против мирных жителей братской Демократической Республики Афганистан. И в Главном разведывательном управлении Генерального штаба ВС СССР готовились мероприятия по пресечению деятельности этой банды подонков.

Но пока нелюди творили свои кровавые злодеяния.

Командир будущей бригады вошел в кабинет начальника лагеря, как положено, соблюдая все правила воинской вежливости.

– Разрешите? Полковник Довлатов по вашему приказанию прибыл! – сказал он и замер на пороге.

Фархади пригласил предателя:

– Проходите, полковник, усаживайтесь за столик. Кофе? Чаю?

– Чаю, если можно!

– Простого или хорошего?

– Я не употребляю ни спиртного, ни наркотиков, даже ханку с чаем. Если можно, обычный зеленый чай без сахара и сластей!

Начальник лагеря похвалил своего приспешника:

– Вы истинный правоверный. Удивляюсь, как это вам так долго удавалось скрывать свои убеждения, служа в рядах Советской армии.

– У меня не было другого выхода, – ответил Довлатов. – Если бы я не поступил в военное училище, не стал бы самостоятельным и обеспеченным, для Союза, естественно, человеком. А остался прозябать в нищете забытого всеми горного селения горного Бадахшана. У меня было восемь братьев и три сестры. До восемнадцати лет дожили четверо братьев и одна сестра. Это была не жизнь, а кошмар! Извините, я, наверное, не к месту завел этот разговор, касающийся лишь меня!

– Ну почему же? – возразил Фархади. – Я вот впервые слышу о вашей семье. О судьбе семьи. В личном деле эти факты не указаны!

– Данные о погибших братьях и сестрах не вносились в личное дело. Кого касаются частные проблемы какого-то офицера? Офицеров много, и у каждого свои проблемы. Но они вне службы. Так было!

Начальник лагеря подошел к бывшему полковнику:

– В отличие от советского командования нам есть дело до проблем подчиненных. Напишите рапорт о выделении вам материальной помощи. Размер и порядок передачи денег вашим близким определят в штабе вышестоящего командования.

Полковник склонил голову:

– Благодарю вас, саиб!

– Не за что, Эркин, мы, правоверные, должны помогать друг другу, где бы ни жил каждый из нас.

– Еще раз благодарю!

Фархади присел за рабочий стол. Его кабинет был оборудован в европейском стиле. Так удобнее. Начальник лагеря и один из самых влиятельных полевых командиров афганских моджахедов взглянул на Довлатова:

– Вы, полковник, спросили у коменданта о ближайших планах, касающихся спецкоманды «Призраки», заметив, что бойцы засиделись без дела. Отвечу вам, уже в ближайший вторник мы готовим карательную акцию в кишлаке Малитабад. Это значит, в воскресенье 9 июня команде предстоит убыть в Афганистан. Маршрут движения отработаете с моим помощником Мохаммедом Ширзадом. К цели «Призраков» поведет неизменный проводник, Омар Закир.

Довлатов кивнул:

– Ясно! Порядок действий команды остается прежним?

– Конечно! Зачем менять тактику, приносящую успех?

– Хочу заметить, саиб! Нам все сложнее маскироваться под русских!

Фархади удивился:

– Почему? В команде бывшие советские солдаты и офицеры. Форма, оружие и экипировка также советские.

– Все это так, но у нас нет техники. Она не нужна для выполнения задачи, но советское правительство может поставить под сомнение сведения о том, что мирные кишлаки уничтожаются военнослужащими 40-й армии. Так как советские войска выходят к объектам отработки на технике, а не пешим порядком. Используют либо БТР, либо БМП, либо, если действуют в отдаленных районах, вертолеты.

Фархади задумался:

– Что ж, возможно, вы и правы. Техника! Хорошо, мы постараемся что-нибудь придумать! Еще вопросы или пожелания, господин полковник?

– Капитану Иванову дожидаться выздоровления рядового Копытко или ввести вместо него в отряд другого бойца из числа пленных?

Начальник лагеря задал встречный вопрос:

– А что собой представляет этот Копытко? В чем его ценность?

Довлатов ответил:

– Копытко по военной специальности – сапер. В команде есть еще один сапер, но Копытко еще и прирожденный, если так можно выразиться, каратель. По докладам Иванова, его жестокость не знает предела. Он с каким-то дьявольским наслаждением убивает мирных жителей. Особенно изощряется над женщинами и детьми. Запись его действий даже у проводника и оператора вызывает приступы рвоты, а Омар Закир многое видел на своем веку. Эти записи наиболее ценны для западных СМИ! И вот «благодаря» нашим американским друзьям он выведен из игры.

– Вы сможете провести акцию без Копытко?

– Естественно, но она потеряет изюминку. Хотя от Копытко недалеко ушел сержант Азизов. Если проинструктировать Азизова, думаю, он сможет заменить Копытко. Пока тот будет находиться в лазарете.

Фархади решил:

– Тогда не вижу смысла кого-то менять! «Призраки» пойдут на Малитабад вдевятером.

– Слушаюсь, саиб! У меня все!

– Хорошо. Сегодня в 13.00 на плацу мы проведем смотр пленных из последней партии. Вам, полковник, необходимо присутствовать на данном мероприятии обязательно!

– Понимаю! Буду!

– Свободны!

Поклонившись, Довлатов вышел из кабинета начальника лагеря.

Фархади же сказал, переведя взгляд на коменданта:

– Заметил, Абдужабар, Довлатов не поинтересовался суммой вознаграждения за предстоящую операцию. Этим он и подкупает. Американцы шага лишнего не сделают, не узнав, сколько им за этот шаг заплатят. Нет, я определенно доволен полковником. Повезло с ним.

– Вы, как всегда, правы, саиб! – согласился комендант.

Начальник лагеря посмотрел на часы:

– 11.05. Теперь поговорим о размещении новой группы будущих диверсантов бригады «Свобода». Готов выслушать твои предложения!

– Считаю, надо строить третий барак.

Фархади разложил перед собой схему лагеря, кратко спросил:

– Где?

Комендант указал на пространство за бараками № 1, 2 и холмом.

– Вот здесь, справа от периметра колючей проволоки до ворот в бункер складов. Барак № 3 можно сделать меньшим по размерам, нежели другие дощатые строения, и так же, как другие объекты, изолировать колючей проволокой.

Начальник лагеря отодвинул схему:

– Хорошо! Я изучу предложенный тобой вариант. А сейчас ступай, готовь плац к смотру. По прибытии Карамулло его с командиром группы, атаковавшей русскую колонну на Тургунском перевале, ко мне! И еще. Направишь в отряд своих верных людей. Пусть поговорят с воинами. Мне надо иметь точную и правдивую информацию, как проходил рейд отряда Карамулло. Азиз может и солгать, всех бойцов же он проинструктировать не в состоянии. Так вот пусть твои люди поработают в отряде. Ты понял меня, Абдужабар?

Комендант поклонился:

– Так точно, саиб!

– Работай! Я буду до 13.00 находиться здесь в кабинете!

– Понял! Разрешите идти?

– Ну что за вопрос? Конечно, иди!

Абдужабар покинул кабинет начальника особого лагеря и влиятельного полевого командира афганских моджахедов Абдула Фархади.

Время приближалось к полудню. Стало жарко и пыльно. Но не в кабинете Фархади, где работал мощный японский кондиционер.

(обратно)

Глава 2

Отряд Карамулло втянулся в лагерь, когда часы показывали 11.35. Душманы расположились на плацу. Они, побросав на грунт мешки и оружие, повалились рядом с экипировкой. Старшего лейтенанта Баженова, а также рядовых Романова и Мыльцева конвой отвел в карантинный блок, где пленных поместили в подвальном помещении. Здесь было прохладно по сравнению с жарой на улице. Им бросили по матрасу, ведро для отправления естественных надобностей, фляжку с водой и несколько лепешек. Чуть позже в подвал спустился местный медик. Он осмотрел Баженова. Сделав старшему лейтенанту укол, доктор удалился. Укол помог Баженову. После него замполит роты почувствовал себя лучше. Боль в голове притупилась и уже не доставляла страданий при каждом движении. Сознание прояснилось, и старший лейтенант наконец в полной мере осознал, что произошло. От этой мысли он застонал. Затем, отпив несколько глотков воды из фляги, прилег на матрац и отвернулся к стене.

На территории лагеря тем временем происходило следующее.

Приняв доклад командира встречающей группы, комендант лагеря обратился к главарю банды:

– Карамулло! Кто из твоих людей руководил боем на Тургунском перевале?

Карамулло бессовестно солгал:

– Я руководил!

– Ты? – удивился комендант. – Интересно, каким образом?

– А вот это, уважаемый Абдужабар, я объясню лично саибу! Непосредственным исполнителем акции против русской колонны являлся Хашим. Он в ходе боя погиб, и командование четвертой группой принял Рамазан Салакзай. Но общее руководство осуществлял я лично!

– Ничего не понимаю!

Карамулло усмехнулся:

– А тебе ничего и не надо понимать. За тебя думает саиб! Ты – исполнитель. Зачем исполнителю думать и что-то понимать? Лишняя нагрузка на мозг. Если, конечно, он развит настолько, чтобы воспринимать нагрузку.

– Ты смеешься надо мной, Азиз?

– Ну что ты, Кадыр? Мы же друзья, не так ли?

– Так. Поэтому не следует говорить то, что может быть воспринято как насмешка!

– Извини, коль обидел. Ты еще о чем-то хотел спросить меня?

Абдужабар отрицательно покачал головой:

– Нет! Я хотел передать приказ, чтобы ты и тот командир группы, который руководил боем на Тургунском перевале, сразу по возвращении явились к саибу. Тебе с Рамазаном надо идти к Абдулу. Ты знаешь, он не любит ждать. Тем более скоро в лагере мероприятие.

Карамулло поинтересовался:

– Что за мероприятие? Перережешь провинившимся пленным горла? Или будешь головы рубить?

– Ни то, ни другое. Отбор бойцов в новую группу.

– Понятно! Что сути не меняет. Очередное кровавое шоу!

– Это не шоу! Это мероприятие. А тебе лучше поторопиться!

– Я знаю, что мне делать!

Полевой командир, проводив взглядом отошедшего коменданта, подозвал к себе Рамазана:

– Как я и предполагал, Фархади решил узнать подробности нашего рейда. Сейчас мы пойдем к нему. Думаю, первым он выслушает тебя. Помнишь, что должен говорить?

– Помню, Азиз!

– А людей своих проинструктировал? Наверняка и их будут расспрашивать.

– Проинструктировал!

– Хорошо. Тогда пошли к саибу! С подчиненными определимся позже. Пусть пока отдыхают на плацу!

– Да, командир!

Они миновали штабной отсек, охрану, затем поднялись на второй этаж, и Карамулло постучал в двери кабинета начальника лагеря. В ответ услышал:

– Входи!

Карамулло распахнул створки двери:

– Ассолом аллейкум, саиб!

Фархади поднялся из-за стола:

– А?! Азиз! Ва аллейкум ассолом. Проходи, проходи. Кто это с тобой? Рамазан Салакзай? Прошу! Я ждал вас!

Карамулло с Фархади по восточной традиции обнялись.

Рамазан взирал на эту встречу со стороны. Он еще не достиг того положения, чтобы обниматься с самим саибом. После приветствия полевые командиры присели на широкий кожаный диван, Рамазан уселся в кресло у небольшого резного столика. Но, как и предполагал Карамулло, Фархади начал своеобразный допрос с Рамазана:

– Так это ты, воин, заменил в бою погибшего от пули неверных Хашима?

Рамазан покорно склонил голову:

– Я, саиб!

– Как это произошло? Расскажи!

– Извините, саиб, я не видел момента, когда пуля гяуров настигла Хашима. Слишком ожесточенно оборонялись русские. Кто-то крикнул: командира убили. И тут же наши бойцы прекратили огонь. Так подействовала на них смерть Хашима. Видя, что дальнейшее бездействие может обернуться катастрофой, скрытно руководивший боем господин Карамулло отдал мне по связи приказ принять командование на себя, что я и сделал.

Фархади переспросил:

– Так это Азиз руководил операцией?

– Да, но я и бойцы группы не знали об этом!

– Только Хашим знал, что я рядом! – сказал Карамулло.

Начальник лагеря кивнул:

– Продолжай, Рамазан!

Душман доложил о том, как удалось уничтожить колонну с советской базы. И говорил он правду о том, что происходило на перевале на самом деле. Поэтому и доклад его звучал убедительно.

– В результате боя нами было уничтожено восемь «КамАЗов» с боеприпасами, автомобиль-мастерская, три боевые машины пехоты, а также тридцать семь советских военнослужащих. Трое взяты в плен. Среди них один офицер, старший лейтенант, замполит роты, чьи автомобили использовались гяурами на марше.

Карамулло добавил:

– До этого моими операторами переносных зенитно-ракетных комплексов «Стингер» были сбиты два советских вертолета «Ми-8». Обе «вертушки» взорвались в воздухе вместе с экипажами, а это еще шесть человек!

– Потери отряда? – спросил Фархади.

Ответил Карамулло:

– Да, к сожалению, потерь не удалось избежать. Десантниками штурмовой группы полностью уничтожена группа Вели. В бою на перевале вместе с Хашимом погибли еще двадцать семь человек, и во время отхода в безопасный район вертолеты огневой поддержки достали три группы по три бойца. Итого отряд потерял пятьдесят одного воина. Половину личного состава.

Фархади поднялся, поблагодарил Рамазана за обстоятельный доклад и разрешил тому удалиться.

Душман, кланяясь, вышел из кабинета. На улице облегченно вздохнул. Вроде все получилось, как и задумывал Карамулло. Рамазан отвечал уверенно, не сбиваясь, не задумываясь, саиб, судя по выражению его лица, поверил Салакзаю. Теперь пусть беседует с Карамулло. Рамазан сделал свое дело, и теперь остается дождаться обещанного вознаграждения и повышения по службе. А еще поговорить с молодой женой Хашима. Девочка недавно у него. Не мешает забрать ее к себе. Что ей без мужа сохнуть? И уж лучше уйти к нему, Рамазану, нежели достаться старшему брату Хашима, злобному, прыщавому, пожилому инвалиду. Да, надо забрать Фатиму к себе. Третьей женой. Получив новую должность, а с ней и высокую оплату, Рамазан сможет содержать гарем! Лишь бы Карамулло сдержал слово. Но тот должен сдержать. Иначе у него могут возникнуть проблемы. Даже, если попытается по-тихому убрать Рамазана, что уже само по себе сделать здесь, в Пакистане, непросто. И тогда в следующий рейд Карамулло пойдет, уже будучи заместителем Салакзая, который будет признан и приближен самим Фархади.

Отпустив Рамазана, начальник лагеря обратился к Карамулло:

– А теперь, Азиз, объясни мне, почему ты не повел отряд в Ширванское ущелье, где мы планировали акцию против батальона мотострелкового полка?

– Потому что изменилась обстановка! Выставленная в качестве подставы группа Вели на этот раз не справилась с поставленной задачей, и десантники успели заблокировать и уничтожить ее. Что позволило гяурам понять: мы этой подставой проводили отвлекающий маневр. После этого идти в Ширванское ущелье было равносильно самоубийству. Не мы нанесли бы по русским неожиданный удар из засад, а они накрыли бы отряд.

– А как ты узнал о колонне? И о том, что она пойдет через перевал к складам и обратно?

Карамулло ждал подобных вопросов, поэтому отвечал спокойно, уверенно:

– Во-первых, подрыв вертолетов в воздухе указал на то, что они несли на борту боеприпасы. Я решил, боеприпасы были для обеспечения мероприятий мотострелкового батальона в Ширванском ущелье. Лишившись воздушного сообщения со складами, что могли предпринять гяуры? Только одно. Выслать за боеприпасами охраняемую автомобильную колонну. Разведчик, которого я послал к советской военной базе, подтвердил правильность сделанных мною выводов. Мы пропустили колонну на Кердевер, ушли от разведки перевала силами гарнизона базирования складов, заминировали прямой участок дороги так, чтобы наглухо заблокировать колонну на вершине перевала и не допустить к ней быструю помощь. И… встретили русских, когда они беззаботно вошли на перевал. Подробности боя доложил Рамазан! Считаю, что отряд выполнил задачу. Нам удалось уничтожить столько техники, боеприпасов и живой силы противника, сколько мы не уничтожили бы в Ширванском ущелье! Да, мы потеряли много наших воинов, но и неверные потеряли почти столько же, не считая техники и боеприпасов. Но мы обманули их. Сорвали контракцию, запутали десантников, которые, наверное, до сих пор ищут наши следы в горах Тургуна. Нанесли гяурам достойный удар. А павшие? О них мы будем молиться! Отряд же сможем доукомплектовать в короткие сроки. Так что считаю, даже в условиях кардинально изменившейся обстановки нам удалось переиграть русских.

Фархади, выслушав тираду Карамулло, поднялся:

– Хорошо, Азиз! Согласен, что рейд в принципе удался. И удар по неверным твой отряд нанес действительно достойный! – Начальник лагеря прошел к сейфу. Открыл его, достал холщовый пакет. Положил его на стол: – Здесь деньги тебе и твоим бойцам за проведенную операцию. Сумма рассчитана на весь отряд. Подели ее среди тех, кому повезло остаться в живых. И пусть они возвращаются в семьи. Отдыхают! Можешь отдохнуть и ты. Но после того, как поприсутствуешь на смотре, который я назначил на 13.00!

Карамулло принял пакет:

– Хорошо, саиб! Я буду на мероприятии. Кстати, мне о нем уже сообщил комендант лагеря. Я пошутил, он не понял шутки и воспринял мои слова как насмешку. Будет, наверное, жаловаться. Но, клянусь, я не хотел задеть честь Абдужабара!

– Не беспокойся о таких мелочах, Азиз!

– Благодарю! Позвольте удалиться?

– Конечно! Расплатись с подчиненными и отпусти их. Освободи плац.

Карамулло попятился к дверям. Уже на пороге начальник лагеря вдруг остановил Карамулло:

– Азиз! Рамазана ты метишь в свои помощники, не так ли?

Вопрос был неожиданным.

– В заместители! Салакзай в сложной ситуации смог удержать управление боем. Сомневаюсь, что это сумел бы сделать Хашим! И у Рамазана богатый боевой опыт, он настоящий воин и, как оказалось, неплохой командир, что доказал в бою!

– В этом ли дело, Азиз?

– Я не понимаю вас, саиб!

– Я думаю, не является ли назначение Рамазана платой за то, что он выгородил своего начальника?

– Вы не поверили ни ему, ни мне?

– Ну что ты! Я пошутил. Так же, как и ты с комендантом. И не против, если Салакзай станет твоим заместителем!

– Благодарю!

– Не за что, Азиз! Иди, у тебя не так много времени, чтобы решить все вопросы с подчиненными!

– Да! До встречи на смотре, саиб!

– До встречи, Азиз! И не думай, что я в чем-то хотел упрекнуть тебя. Ты выполнил задание и по-прежнему являешься лучшим моим полевым командиром. Иди!

Карамулло поклонился и вышел из кабинета.

Фархади вызвал дежурного, приказал найти помощника Ширзада и передать ему распоряжение явиться к начальнику лагеря.

Дежурный выполнил приказ. Ширзад появился спустя десять минут:

– Что-то случилось, саиб?

Фархади указал на диван:

– Присядь! Поговорим!

Помощник выполнил требование хозяина.

Он выслушал Фархади, который передал ему суть доклада Карамулло и Рамазана относительно действий отряда Азиза в районе Тургуна.

– Что скажешь по поводу услышанного, Мохаммед? – спросил в заключение речи Фархади.

Помощник пожал плечами:

– Не могу утверждать, но скорее всего Рамазан действительно выгораживал начальника. Думаю, Карамулло не был на перевале. Но он знал о ситуации и мог на нее влиять!

– Как и приказать тому же Рамазану в ходе боя тихо, имитируя врага, убрать Хашима?

– Не исключено, что Карамулло мог принять подобное решение! Хашим, в отличие от Рамазана, не стал бы покрывать Карамулло, а напротив, постарался бы опустить Азиза, в надежде заполучить его место. Тем более, если он со своей группой, по сути, и отработал за весь отряд. Но это всего лишь предположения. И неизвестно, что для нас было бы лучше. Мятеж Хашима, требующего разбирательства по действиям отряда, или то, что мы имеем после доклада Карамулло. Думаю, второе все же лучше первого! А раз лучше, то пусть будет так, как есть. Это мое мнение.

Начальник лагеря согласился:

– Ты прав! Лишние проблемы нам не нужны! Значит, Карамулло и Рамазан герои, а Хашим – неудачник! Пусть будет так! Теперь о смотре. Пленные готовы?

– Готовы! Я разделил их на две группы. Первая группа – раненые, с нее и начнем.

– Хорошо! Отрабатывать расстрел будешь ты с Абдужабаром!

Ширзад с безразличным видом кивнул, словно речь шла не о жизнях беззащитных людей, а о чем-то незначительном, вроде уборки территории.

В 12.50 охранники выгнали пленных из барака № 1 на плац, построив их в две шеренги. Конвоиры вывели и группу военнопленных, захваченных в ходе недавних боев у Джебада. Этих десять солдат построили отдельно, напротив шеренг. Полковник Довлатов и Карамулло встали с торца площадки. На середину плаца вышел комендант лагеря Кадыр Абдужабар. Он выкрикнул:

– Внимание всем! Стоять молча, ждать команду.

Из второго барака вышли инструкторы-американцы. Увидев построившихся людей, сержант Слейтер сплюнул на землю:

– Чертовы дикари, опять решили разыграть кровавый спектакль. Иногда мне кажется, что Фархади проходил практику где-нибудь в гитлеровском Дахау!

Сержанта поддержал капрал Умберг:

– Да, здесь не хватает только крематория.

– Крематорий заменяют шакалы, – сказал рядовой Паслер. – Утилизируют трупы не хуже печи.

Слейтер покачал головой:

– Если бы кто знал, как осточертел мне этот лагерь.

Умберг невесело усмехнулся:

– Он не только тебе осточертел. А русские все же молодцы. Я не о тех, кто служит в команде «Призраков». А о тех, кто предпочитает смерть предательству. Их же большинство! Скольких пленных уже положил Фархади, прежде чем сколотить команду из десяти подонков? Несколько десятков? И те, что в бараке, особо не рвутся в подчинение к Довлатову, несмотря на обещанные блага.

Слейтер согласился:

– Да! Русские умеют и воевать, и умирать! Сомневаюсь, чтобы наши могли так же!

– Ну наши без банки «кока-колы» и выстрела не сделают. Жаль парней! Сопляки еще, а как держатся.

Паслер проговорил:

– Не забуду рыжего ефрейтора, которого наши работодатели четвертовали месяц назад. Вот это был боец! Ему руки отрубают, а он на чем свет материт палача и всех душманов. Ноги отсекают, а он только громче ругается. И только когда голову отрубили, замолчал. Мне этот пацан до сих пор снится. А ведь мог спокойно перейти на сторону моджахедов и жить. Нет, жизни в неволе предпочел мучительную смерть. Сколько ему было? Восемнадцать, двадцать лет? И откуда только такая сила воли? Я бы не смог, как он!

Слейтер процедил сквозь зубы:

– Самое паскудное, что мы для этих русских парней такие же скоты, как и афганцы-дикари. Чему обучаем ублюдков Довлатова? Как своих убивать? Нетрудно догадаться, какие эпитеты они отпускают в наш адрес. А я, будь моя воля, этих дикарей и подонков, что продали родину, голыми руками душил бы! Но… служу ублюдку Фархади, потому что родное правительство послало меня служить моджахедам. Быстрее бы уехать отсюда и забыть все эти Чевары, Исламабады, Кабулы. Только, боюсь, не получится забыть! Черт бы побрал этот Восток! С его дикими нравами!

Умберг спросил:

– Что, будем смотреть на кровавую оргию? Или пойдем в барак? Да выпьем пару бутылок виски? В холодильнике как раз пара и осталась, надо в субботу в город ехать, спиртное закупать.

Слейтер развернулся:

– Идем в барак! Я лично уже не смогу смотреть на то, что дикари называют «смотром». Как бы не сорваться!

Американцы вернулись в барак как раз в тот момент, когда на плацу, немного опоздав, появился Фархади в сопровождении помощника, Мохаммеда Ширзада. В руках главарь душманов держал трость.

– Смирно! – подал команду комендант и пошел навстречу начальнику лагеря. В пяти шагах от Фархади остановился: – Господин начальник, особый лагерь для проведения смотра построен. Комендант лагеря Абдужабар.

Фархади взмахнул тростью:

– Вольно!

Абдужабар продублировал команду начальника.

Фархади пошел вдоль шеренги пленных из барака № 1. Эти бывшие советские военнослужащие сделали свой выбор и формально перешли на сторону моджахедов, но… только формально. Их еще предстояло ломать и ломать.

Фархади наслаждался той властью, которой обладал в отношении молодых людей, волею судьбы оказавшихся здесь. Одним движением руки он мог решить судьбу каждого из них. Свободно мог пристрелить любого из шеренги. Ни за что, просто так! И никто не наказал бы его, всемогущего Абдула Фархади.

Пройдя шеренгу, начальник лагеря направился к стоящей отдельно группе пленных. Эти не были похожи на тех, в шеренге. У этих в глазах было злое, колючее, ненавидящее выражение.

Всматриваясь в лица пленных отдельной группы, Фархади усмехнулся.

Стоят, корчат из себя героев. Что ж вы, герои, в плен-то сдались? Не хватило воли подорвать себя, как это часто делают другие солдаты? Так какого шайтана сейчас волчатами застыли? И перед этим дерьмом он, Фархади, должен еще распинаться. Взять бы да и покосить всех из пулемета. Или поставить на колени, задрать каждому головы, да полоснуть по горлам кинжалом, чтобы в собственной крови захлебнулись, псы неверные, пришедшие на его, Абдула, землю устанавливать свои порядки. Но нельзя! Надо комплектовать бригаду.

Фархади начал:

– Солдаты! Не ваша вина, что вы оказались в плену. Я понимаю, у вас не было другого выхода, и вы выполняли приказы своего командования. Не виню вас и в том, что вам приходилось убивать моих соотечественников. Война есть война! Но эту войну начали не мы, афганцы, а ваше правительство. Вы – жертвы этой войны, жертвы коммунистического режима, правящего в Советском Союзе. И ваше командование уже вычеркнуло вас из списков живых. Вы больше не нужны своей стране. По законам кровной мести мы должны были бы убить вас! Но… я предлагаю вам жизнь. Шанс начать новую, свободную, обеспеченную жизнь. Но право на новую жизнь надо заслужить. Те, кто стоят напротив вас, сделали свой выбор. Они перешли на нашу сторону. Вам предоставляется шанс влиться в их ряды. Что вам предстоит делать? Немногое! Выполнять приказы своего нового командования. Беспрекословно выполнять любые приказы начальников, какими бы они ни были. Неповиновение карается смертью. Вы можете отказаться и сдохнуть, оставаясь верным присяге правительству страны, которое отправило вас в ад и которому плевать на то, вернетесь ли вы домой или навсегда останетесь жить на чужбине. Правительству страны, которое уже забыло о вас, отправив родным и близким набитые тряпьем цинковые гробы. Времени на обдумывание предложения у вас нет! Кто желает начать новую жизнь, три шага вперед!

Строй не колыхнулся. Солдаты стояли, тесно прижавшись друг к другу. Фархади вновь усмехнулся:

– Бестолковый русский характер. Ослиное упрямство. Что ж, вы вынуждаете меня прибегнуть к крайним мерам! Видит Всевышний, я этого не хотел!

Начальник лагеря обернулся:

– Абдужабар! Охране шестерых раненых из этой группы отвести к стене!

Душманы окружили пленных. Дюжие бандиты вырвали из строя раненых солдат и потащили их к стене. Уткнули солдат лицами в холодные камни.

Фархади взмахнул тростью.

Абдужабар с Ширзадом вышли на середину плаца, передернули затворные рамы автоматов. Охранники отбежали от раненых. Некоторые из солдат попытались повернуться, но ударили очереди, пробивая тела ребят. Несколько секунд – и раненые ужележали в пыли у стены, вздрагивая в судорогах.

Фархади вновь приказал:

– Остальных к стене! Быстро!

Из группы раздались крики:

– Не надо!

– Стойте!

– Хватит!

– Я не хочу!

Начальник поднял трость вверх:

– Абдужабар, отставить! Охране отпустить пленных!

Бандиты отошли от группы, которая сбилась в кучу. Расстрел раненых сильно подействовал на молодых солдат.

Фархади спросил у пленных:

– Как я понял, вы решили принять мое предложение?

Из толпы, в которую сбился строй, раздались возгласы:

– Да, да, принимаем!

Начальник лагеря хмыкнул:

– Что ж, разумно! Внимание! Тем, кто принял решение перейти на сторону борцов с коммунистической экспансией Советского Союза в Афганистане, три шага вперед и выстроиться в шеренгу. Марш!

Трое пленных выполнили приказ, но один остался на месте.

Фархади сделал вид, будто удивился:

– А кто это остался? – Он прошел сквозь строй, подошел к тому, что не сдвинулся с места по его команде: – Ты что, плохо понял меня? Или…

Сержант, парень лет двадцати, выкрикнул в физиономию моджахеда:

– Вот именно, урод, что или! За что, сука, пацанов раненых завалил? Райскую жизнь обещаешь? Чтобы за нее против своих воевали? А не пошел бы ты на хер, дешевка бородатая?

Сержант с нескрываемой ненавистью смотрел на Фархади. Тот принужденно рассмеялся:

– Что я вижу и слышу? Какое-то дерьмо ослиное в героя решило поиграть? Уж не из десантников ли ты будешь, дурак?

Сержант кивнул:

– Ты угадал, из десантников!

– Понятно! У русских же десант не сдается! Как там у десантников говорят: с неба на землю, в бой? Красиво говорят! Только для тебя лично все будет наоборот. Из боя, с земли, в плен и дальше на небо!

Сержант побледнел и плюнул в сторону Фархади. Слюна попала на рукав начальника лагеря. Фархади посмотрел на пятно. Вытер рукав о штанину и, выхватив пистолет, трижды выстрелил. Первая пуля попала сержанту в лоб, вторая в шею, третья в грудь. Десантник упал.

Начальник лагеря подошел к распростертому на краю плаца телу. Сплюнул на труп сержанта:

– Тварь! – резко обернулся и скомандовал: – Шеренга, кругом!

Бойцы повернулись. Их заметно трясло.

Фархади выкрикнул:

– Смотрите! Этот ублюдок посмел ослушаться и оскорбить меня! Запомните, я не прощаю и малейшего неповиновения. И так будет с каждым, кто хоть в чем-то допустит своеволие. С этого дня вы все в полной моей власти. А сейчас подойти к трупам, комендант лагеря покажет, куда оттащить их. Выполняйте!

Фархади вышел на середину строя:

– Все, осмотр окончен! Всем в барак! Охране приступить к выполнению своих обязанностей!

Развернувшись, начальник лагеря пошел к зданию. Кровавое шоу закончилось.

Фархади остановился у входа в штаб. Рядом встал его помощник Ширзад.

Начальник лагеря спросил у него:

– Почему я не видел на плацу троих русских, что привел Карамулло?

Помощник ответил:

– Так привести их вашего приказа не было. По крайней мере, я не получал его. Может, Абдужабар?

– Нет! Видимо, я сам упустил это из вида. Но ладно. Сходи, узнай, как там офицер. Если в порядке и может общаться, приведи его ко мне!

Ширзад поклонился:

– Слушаюсь, саиб!

Отпустив помощника, Фархади поднялся в кабинет.

Вскоре Ширзад ввел в служебное помещение Фархади Сергея. У того кружилась голова, приступами подкатывала к горлу тошнота, но он, немного отдохнувший после длительного пешего марша и получивший пусть и минимальную, но все же медицинскую помощь, держался молодцом. Видя бледность плененного офицера, Фархади указал ему на кресло.

– Садись и представься!

Сергей опустился в кресло, сказал:

– Старший лейтенант Советской армии Баженов!

Фархади, перебирая четки, повторил:

– Старший лейтенант Советской армии Баженов! Громко звучит и, наверное, по-твоему, гордо, не так ли?

– Так!

– Так! А что, у тебя нет имени? И не было должности в той части, где служил? Я просил представиться! Ты забыл, как это делается? Что за часть, в которой проходил службу, и какую должность занимал? Вместе с именем, отчеством, ну?

Сергей потер виски и ответил:

– Вам и так все известно, зачем повторяться?

Фархади повысил голос:

– Старший лейтенант Советской армии не понял вопроса? Или еще не отошел от контузии? Так я могу ускорить процесс восстановления сил. Но, думаю, методы этого ускорения тебе не очень понравятся. Ну?

Сергей вздохнул:

– Я – старший лейтенант Баженов Сергей Дмитриевич, 1961 года рождения, служил в N-ском мотострелковом полку в должности заместителя командира роты материального обеспечения по политической части!

– А я самый главный начальник здесь, саиб Фархади. Слышал о таком?

– Нет!

– Теперь услышал! Какое училище оканчивал?

Фархади говорил на чистом русском языке.

Сергей ответил:

– Автомобильное, командное, в 1982 году.

– Давно в Афганистане?

– С марта этого года.

– Точнее!

– С апреля 1985 года.

– Значит, три месяца здесь?

– Да!

– Оканчивал автомобильное училище, а служил замполитом. Почему?

– Так вышло!

Фархади вновь повысил голос:

– Подробнее, старший лейтенант, подробнее!

Баженов попросил:

– Если можно, таблетку анальгина и воды, голова болит.

Начальник лагеря взглянул на помощника, стоявшего у окна:

– Мохаммед! Принеси обезболивающий препарат и стакан воды!

Ширзад поклонился:

– Слушаюсь, саиб!

Приняв лекарство, слегка притупившее боль, Сергей ответил на вопрос Фархади:

– До Афганистана я служил в Ашхабаде. В автобате учебной дивизии, командиром взвода подразделения постоянного состава. Был избран секретарем первичной партийной организации. Видимо, справлялся с партийными поручениями хорошо, потому и получил предложение перейти на партийно-политическую работу. Предложение принял. Стал замполитом роты обеспечения учебного полка с перспективой получить должность секретаря партийного бюро батальона. Но был откомандирован в Афганистан.

Фархади спросил:

– Тебя откомандировали или ты, как это нередко происходит в Союзе, сам напросился служить в Афганистане. Погнался за приличным заработком?

– Я ранее писал рапорт с просьбой о переводе «за речку», возможно, он и сыграл свою роль.

– Для чего ты писал рапорт? Главная причина – деньги? Или боевые награды, позволившие бы быстрее продвигаться по службе?

– Ни то и ни другое! Я считал и считаю: место офицера на войне. Для этого его и обучают.

– Даже если война не объявлена? И является поработительной?

– Принимая решения, не считал присутствие наших войск в Афганистане оккупацией. Мы пришли в Афганистан, чтобы оказать помощь народу этой страны построить более цивилизованное государство.

Начальник лагеря усмехнулся:

– С помощью танков? Союз уже оказывал подобную помощь и в Европе, и в Африке, и в Азии. И везде вас ненавидят. Где-то скрытно, где-то, как в Афганистане, открыто! Мне интересно, ты и сейчас считаешь, что ваше правительство, посылая войска в Афганистан, действительно стремилось помочь его народу, а не установить тот режим, который нужен Советам?

– Да! – ответил Баженов.

Фархади поднялся, прошелся по кабинету, встал у стола:

– Это хорошо, что ты правдиво отвечаешь на вопросы. Но скажи, если вы хотели добра нашему народу, почему убиваете его? Почему против вас воюет этот самый народ?

– Против нас воюют те, кому не нужны изменения в жизни простых афганцев!

– Вот как? Кто же, по-твоему, атаковал колонну, которую ты вел через Тургунский перевал?

– Не знаю!

– А я могу тебе их показать. Простые афганцы, вынужденные бежать вместе с семьями в Пакистан от вашей интернациональной «помощи». И таких, вставших на защиту своей родины, тысячи, сотни тысяч! Какому же народу вы помогаете строить новую жизнь, если в вас стреляют даже дети?

Действие таблетки, и так слабое, прекратилось вообще, Баженов вновь потер виски:

– У меня нет ответа на этот вопрос! Как и нет больше сил продолжать беседу. Прошу прекратить ее.

Фархади согласился:

– Хорошо! Мы прекратим, точнее, отложим беседу на более поздний срок, но перед тем, как тебя отведут обратно в подвал, ответь мне на такой вопрос. Тебя захватили в плен, когда ты потерял сознание. Меня интересует, если бы ты не получил контузию то, видя всю бесполезность сопротивления, сам, добровольно, сдался бы в плен?

– Нет!

– А что бы ты сделал?

– Подорвал себя гранатой!

– Смог бы?

– Да!

– Но два твоих подчиненных, имевшие возможность отстреливаться, все же сдались. Ты плохо воспитывал свой личный состав?

Баженов чувствовал, что скоро потеряет сознание. Держась из последних сил, он ответил:

– Эти двое молодые солдаты, они растерялись!

– Так ты не винишь их в трусости?

– Нет!

– Странный ты, замполит. Но, признаюсь, понравился мне. Держишься достойно. Не знаю, правда, как бы ты держался, став свидетелем сегодняшнего мероприятия на плацу лагеря, но, наверное, так же. По крайней мере, хочу в это верить.

– А что за мероприятие проходило на плацу лагеря?

– Показательный расстрел одних пленных в целях вербовки других!

Сергей, превозмогая боль, которая, словно кувалда, била его по затылку и вискам, взглянул на Фархади:

– Если… если бы я стал свидетелем этого… как вы его называете… мероприятия, то разговора между нами… не получилось бы!

– Браво! Но это всего лишь слова!

– Я не могу больше продолжать беседу!

– Вижу!

Начальник лагеря обратился к помощнику:

– Сейчас старшего лейтенанта в лазарет! Оказать полноценную медицинскую помощь. Одновременно оборудовать для него отдельную комнату в бараке № 2, там есть место. Из лазарета Баженова в барак! Он мне интересен! Я поработаю с этим замполитом. Лично поработаю! Ты все понял, Мохаммед?

– Так точно, саиб!

– Тогда выполняй!

Ширзад подошел к Сергею:

– Вставай, русский! Пойдем лечиться!

Баженов поднялся и тут же рухнул на пол, потеряв сознание. Помощник взглянул на начальника лагеря.

– Ну что смотришь, Мохаммед? – сказал Фархади. – Не знаешь, что делать? Вызывай медиков с носилками. Да быстрей. Этот русский должен жить. Пока я не решу иначе! Действуй!

– Слушаюсь!

Ширзад бросился к телефону внутренней связи. Вызвав бригаду санинструкторов, спросил:

– А что делать с солдатами, которых взяли вместе с этим офицером?

Фархади, подумав, ответил:

– Ничего! Пусть сидят в подвале! Кормить по нормам карцера. Ограничить в воде. Ведро для испражнений убрать!

– Так они весь подвал загадят!

– Как загадят, так и вычистят! Но сначала пусть почувствуют себя скотом. Потом не потребуется времени на вербовку. За одну лишь возможность вновь вернуться к более – менее человеческой жизни пойдут на все! Они сломлены. Но не до конца. Вот и сломаем их, превратив в бессловесных рабов!

Явились четверо санитаров с носилками.

Они унесли Баженова в палатку лазарета.

Сразу после их ухода в кабинет вошел дежурный связист:

– Можно, саиб?

Фархади спросил:

– Что у тебя, Бахтир?

– На связи Амир из Уграма! Будете с ним говорить?

– Амир? Давненько он не давал о себе знать. Неси трубу!

Получив аппарат, Фархади ответил:

– Ассолом аллейкум, Амир! Какими судьбами?

– Ва аллейкум ассолом, Абдул! Как твои дела, здоровье, все ли в порядке дома?

– Ты решил связаться со мной, чтобы задать эти вопросы? Почему почти месяц молчал?

– Молчал потому, что находился вне досягаемости твоих радиостанций, был в командировке. А связался с тобой, чтобы сообщить неприятную новость!

– Что за новость?

– Русский спецназ вчера уничтожил Байрама!

Байрам являлся дальним родственником Фархади и базировался со своим отрядом в Пуштарском ущелье. Время от времени успешно нападая на советские военные колонны и уходя от преследования, он заслужил репутацию умного, неуловимого, а самое главное – удачливого полевого командира. Байрама так и называли – Везунчик! Оттого к нему охотно шло пополнение из горных кишлаков. Да и платил он своим моджахедам неплохо. Но вот фортуна отвернулась и от Везунчика.

– Как это произошло? – спросил Фархади. – Случайно нарвался на русских, бродивших по горам в свободном поиске?

Амир ответил:

– Да нет, Абдул! Гяуры накрыли Байрама, когда он решил навестить одну из своих многочисленных красавиц в селении Гамдеш. Спецназ ждал появления Байрама в доме молодой женщины. Русские знали о том, что Байрам придет. Он и пришел с охраной из троих человек!

– Неверные выходили в приграничный район?

– Да!

– Это что-то новое, но ладно, неверные не пытались взять его живым?

– Пытались. Но не смогли. Последнюю пулю Байрам оставил для себя.

– Откуда у тебя столь подробная информация? Ты что, видел все своими глазами?

– Нет! Информация от соседа семьи женщины, его сын у меня в охране! Вот этот сосед видел все своими глазами!

– Получается, Байрама кто-то сдал русским?

– Несомненно! И сделать это мог один-единственный человек. Отец женщины, которую в свое время силой взял Байрам. Ты же знаешь, как он охоч был до молодых, красивых и невинных девушек! И брал их, невзирая ни на что! Эта слабость и погубила его!

Фархади спросил:

– Ты уверен, что именно отец этой женщины выдал Байрама гяурам?

– В этом уверен его сосед. За сутки до появления в Гамдеше Байрама отец женщины покидал селение. И отсутствовал день. Как раз то время, которое требуется, чтобы добраться до военной базы русских в Джабаде и вернуться обратно. Старик покинул Гамдеш, а ночью у него в доме были русские. Это не совпадение!

– Что ж! Мы потеряли настоящего воина. Но обязательно отомстим. А пока не пролилась кровь тех, кто убил нашего брата, будем молиться. У тебя все?

– Да! Я сожалею, Абдул! И скорблю вместе с тобой!

– Благодарю! Но скорбеть мало. Надо действовать!

– Но что я могу, по решению нашего общего руководства служа новой, проклятой власти?

Фархади произнес:

– Вот как раз служа этой новой проклятой Всевышним власти, ты можешь многое!

– Что, конкретно?

– Мне нужны два бронетранспортера.

Амир удивлился:

– Но где я их возьму?

– Их полно у правительственных войск. Я готов заплатить за каждый по десять тысяч долларов.

– Это нереально, Абдул!

– По пятнадцать тысяч долларов!

– Но…

Фархади прервал собеседника:

– Амир! Мне очень нужны два бронетранспортера.

– Ну… не знаю… если только используемые на полигоне для вождения, но у них испорчено вооружение. Стволы пулеметов просверлены.

– Ничего! Лишь бы были на ходу!

– Значит, пятнадцать тысяч долларов за каждый?

– Да!

– Я постараюсь помочь тебе, хотя это дело рискованное!

– За свою работу ты и получаешь деньги. Кто бы стал платить тебе, если ты ничего не делал бы?

Амир ответил:

– Хорошо, я решу этот вопрос!

– Его надо решить как можно быстрее. Сегодня же или завтра утром!

– Но…

И вновь Фархади прервал человека из Уграма:

– Не говори ничего, Амир! Жду сеанса связи, во время которого ты сообщишь мне, что БТРы у тебя, а я скажу, куда их перегнать для передачи моим людям и получения оговоренной суммы! Все.

– До связи!

Отключив аппарат, Фархади проговорил:

– Доигрался Байрам, сучонок! Мало ему гарема, девственниц подавай! Сперма разум помутила. Вот и получил свое!

– Вы что-то сказали, саиб? – спросил помощник.

– Нет! Я ничего не сказал! Просто подумал вслух. Ты иди! Занимайся «Призраками»!

(обратно)

Глава 3

Особый лагерь подготовки моджахедов недалеко от Чевара, Пакистан. Суббота, 8 июня. 1985 год.

Фархади вошел в свой кабинет в 7.00. И вызвал дежурного по лагерю. Молодой пуштун доложил о том, что за прошедшую ночь на объекте происшествий не случилось. Приняв доклад, начальник лагеря приказал вызвать своего помощника и полковника Довлатова.

Появился Али Азар, сменивший на посту оператора связи своего брата Бахтира:

– Ассолом аллейкум, Али! За время твоего дежурства кто-нибудь выходил на связь?

– Никак нет, саиб!

– Значит, ты зашел просто поздороваться?

– И спросить, не приготовить ли вам чаю?

– Приготовь зеленый!

Связист, он же, по сути, денщик, поклонившись, удалился, чтобы уже через пять минут вернуться с подносом, на котором стояли чайник, пиала и вазочка с сахарными «подушечками»! Поставив поднос перед хозяином, Али неслышно скрылся в приемной, служившей одновременно постом оператора связи. Фархади отпил несколько глотков крепкого, ароматного тонизирующего напитка. Не успел поставить чашку, как вновь вошел связист:

– Саиб! Вас просит на связь господин Амир!

– Принеси трубку!

Связист выполнил приказание.

Фархади ответил:

– Ассолом аллейкум, брат. Надеюсь, ты спешишь сообщить мне, что решил вопрос с БТРами?

– Ва аллейкум ассолом, Абдул! Да, я решил этот вопрос. Твои люди получат бронетранспортеры в нужном месте и в нужное время! За ту сумму, что была оговорена между нами!

– Хорошо, брат! Значит, бронетранспортеры должны быть доставлены в разрушенный и брошенный населением кишлак Дукур, что неподалеку от Малитабада. Доставлены к полудню вторника. Их примет мой человек, Омар Закир. Он же передаст твоему представителю деньги. И учти, техника должна быть без опознавательных знаков. Все понял?

– Да, брат!

– Тогда конец связи!

Передав трубку обратно Али, Фархади допил чай.

Прибыли помощник и командир бригады «Свобода». Поздоровались. Начальник лагеря указал им на стулья у стола совещаний:

– Проходите, господа, присаживайтесь.

Ширзад и Довлатов выполнили распоряжение начальника.

Фархади спросил, глядя на помощника:

– План проведения карательной акции в Малитабаде разработан?

– Разработан, саиб! – ответил Ширзад.

– Ну так докладывай, Мохаммед, я хочу знать подробности вашего плана.

Поднялся бывший советский офицер:

– Разрешите мне, саиб?

Фархади пожал плечом:

– Как угодно, полковник!

Довлатов расстелил на столе карту, принесенную с собой в планшете.

– План, господин, следующий… – Полковник быстро и четко расписал начальнику план предстоящей акции. Маршрут выдвижения спецкоманды к объекту отработки, режим марша, время и места привалов, ночного отдыха, порядок действий «Призраков» в селении, варианты отхода в зависимости от той обстановки, что реально сложится после акции. Закончив говорить, предатель вытянулся:

– Таков план, саиб!

Фархади кивнул:

– Неплохой план. Поработали вы на совесть. Но… я вынужден внести в него коррективы.

Встал и Ширзад:

– Мы с полковником где-то допустили просчет?

Начальник лагеря поднял вверх обе руки, растопырив пальцы, на которых красовались перстни и печатки:

– О нет! Однако вчера господин Довлатов говорил, что наши акции с привлечением спецкоманды «Призраки» становятся неэффективными из-за отсутствия боевой техники, на которой обычно выходят к кишлакам истинные советские подразделения.

Фархади повернулся к Довлатову:

– Не так ли, полковник?

– Так точно, саиб! – ответил тот.

– Вот видите! Исходя из выводов командира бригады, я принял соответствующие меры, и у спецкоманды будут два БТРа, правда, без вооружения, но большего мой друг сделать не мог!

Довлатов проговорил:

– Нам в принципе и не нужно крупнокалиберное вооружение бронетранспортера. БТРы – это лишь декорация акции и средство передвижения. На них бойцы спецкоманды смогут быстро уйти из зоны применения. Но, саиб, эти бронетранспортеры отработают лишь в одной акции. Спецкоманда вынуждена будет бросить их!

Фархади сказал:

– Это понятно! Вернуться в лагерь на них «Призраки» не смогут, надежно спрятать БТР не удастся. Хотя, если противник не поднимет вертолеты и за спецкомандой не будет организовано оперативное преследование, место, где укрыть технику, есть! Но будем действовать по обстановке и вернемся к той корректировке плана, о которой я начал говорить. Итак, БТРы будут ожидать спецкоманду в разрушенном и брошенном людьми кишлаке Дукур, что в 10 километрах от Малитабада. Поэтому меняется маршрут выдвижения «Призраков» к цели! Команда должна сначала выйти в Дукур, а затем уже провести налет на Малитабад. Технику примет проводник команды Омар Закир. Бойцам, по возможности, следует не показываться на глаза передатчикам БТРов. Так будет спокойней! Хотя, если и попадут случайно, ничего страшного. Но лучше лишний раз не светиться. Убытие спецкоманды из лагеря завтра, в 5.00. На той стороне границы «Призраков» будут ждать лошади. В Дукуре команда должна быть не позднее полудня вторника. Чтобы в 16.00 нанести удар по Малитабаду. На всю акцию полтора часа! В 17.30 «Призраки», выполнив задачу, должны уйти из селения. Направления отхода два. Первое, – при организации русскими активного преследования, – уходить по маршруту выдвижения в обратном порядке, бросив бронетехнику! Второе, при отсутствии преследования, следует укрыть БТРы в «зеленке» у входа в Хайдарский проход и далее двигаться к кишлаку Гамдеш!

Довлатов с Ширзадом переглянулись. Полковник-предатель переспросил:

– К кишлаку Гамдеш, но…

Фархади поднял руку.

– Не продолжай, а слушай! Да, спецкоманда, если ее не будут преследовать русские, должна выйти к кишлаку Гамдеш. Выйти к утру 12 июня. И укрыться в роще, что растет неподалеку от селения. После доклада командира «Призраков» я лично поставлю ему задачу по Гамдешу! Предвосхищая ваши вопросы, скажу, эта задача по Гамдешу не будет отличаться от задачи по Малитабаду! Этого достаточно!

– Две акции на один выход? – произнес Довлатов.

Фархади поднялся:

– Да! При возможности! И на этом все, господа! Приступить к выполнению поставленной боевой задачи!

– Есть, саиб! – козырнул полковник.

Ширзад поклонился:

– Слушаюсь, саиб!

Фархади махнул рукой:

– Идите! Да поможет вам Аллах!

Помощник и командир так называемой бригады покинули кабинет начальника лагеря.

И вновь появился связист:

– Разрешите, саиб? К вам на прием просится американский инструктор сержант Слейтер!

– Вот как? Пусть входит.

Сержант ввалился в кабинет начальника лагеря, как всегда, шумно и бесцеремонно:

– Здравствуйте, саиб!

– Здравствуйте, Слейтер! Что привело вас ко мне?

– Вы не догадываетесь? Сегодня суббота!

Фархади изобразил на лице недоуменное выражение:

– Ну и что?

Сержант повысил голос:

– Как это что? По выходным мы обычно выезжаем в Чевар!

– Вам нужно мое разрешение?

– Нет! Оно нужно охране лагеря.

– Вас выпустят с территории.

– О’кей! Мы вернемся завтра в полдень!

Начальник лагеря пожал плечами:

– Хорошо! В полдень так в полдень! Что еще?

– Еще? Когда начнем работать с новой спецкомандой русских?

– Я сообщу вам об этом позже!

– Ладно! Мы берем свой «Хаммер» и уезжаем из лагеря. Прошу вас во избежание недоразумений хвост за нами не высылать. Заметим слежку, у ваших людей возникнут проблемы. Не думаю, что это в ваших интересах, господин Фархади!

Моджахед усмехнулся:

– О чем вы говорите, Слейтер? Мне безо всякой слежки известно, где, с кем и как вы проводите время вне лагеря!

– Да? И кто же, интересно, стучит на нас?

Фархади развел руки:

– Этого, при всем уважении, сказать не могу, но вы же опытные спецы. А значит, в состоянии просчитать ситуацию. Вот и просчитайте.

Сержант кивнул:

– Мы просчитаем! Обязательно просчитаем стукача, Фархади, и я ему не позавидую!

– Не уверен, что, даже просчитав так называемого стукача, вы нанесете этому человеку хоть какой-то вред.

– Вы плохо нас знаете!

– Напротив, сержант! Я очень хорошо знаю вас, американских инструкторов.

– Ладно! Посмотрим!

– Посмотрим! До свидания, Слейтер!

– До встречи!

Развернувшись, инструктор вышел из кабинета, а затем и из здания и направился к себе в барак. У входа его ждали подчиненные.

Капрал Умберг спросил шефа:

– Ну что, Энди, Фархади разрешил выезд?

– Ты, Майк, думал, этот ублюдок решится запретить нам выезжать?

– Нет, но кто его, дикаря, знает. У них же семь пятниц на неделе. И в почете тот, кто больше всего может замутить воду.

– Но только не в отношении нас!

Слейтер повернулся к рядовому Паслеру:

– Давай, Фил, сходи в парк, пригони наш джип. Только перед тем, как повернуть ключ зажигания, проверь «Хаммер». От дикарей можно ждать все что угодно! Подложит какой-нибудь идиот, повернутый на ненависти ко всему неисламскому, мину, и взлетишь к чертовой матери в воздух.

– Ты думаешь, Фархади может нас убрать?

– Тут, кроме Фархади, полно придурков, смотрящих на нас исподлобья. Короче, проверь машину. При необходимости дозаправь ее!

– Слушаюсь, сэр! – козырнул Паслер. И пошел в сторону стоянки автомобилей, обслуживающих нужды лагеря.

Умберг поинтересовался у Слейтера:

– Ты не связывался с Фарухом?

Сержант отрицательно покачал головой:

– Нет! Да и зачем? Старик знает, что мы приедем в субботу. И наверняка уже подготовился к нашей встрече. Нас ждут и виски, и молоденькие азиатки!

Умберг поморщился:

– И как ты спишь с этими вонючками? От них же за милю несет псиной?

– Кто бы говорил о вонючках, Майк? Не ты ли в прошлый раз так раздраконил местную шлюху, что чуть дом не развалил!

– В прошлый раз я был пьян! И ничего не помню. А раз не помню, значит, этого не было!

– Ну если так, то конечно!

– Только так, шеф!

Подъехал «Хаммер». Паслер доложил:

– Господа, карета подана! Можем отправляться туда, где правит разврат!

– Ты деньги не забыл, извращенец? – спросил подчиненного сержант.

– Ни деньги, ни «кольт»! – улыбнулся рядовой.

– Тогда вперед, парни!

Джип американцев выехал с территории лагеря и взял курс на Чевар, до которого было около 30 км пути по вполне сносной дороге.

Но в город «Хаммер» въезжать не стал.

Паслер повернул армейский внедорожник примерно за километр от Чевара на грунтовку, которая привела к одиноко стоявшему на отшибе, большому каменному дому, окруженному высоким, под три метра, тоже каменным забором. Остановившись у массивных железных ворот, рядовой посигналил. Из калитки показалась прыщавая физиономия парня-охранника. Узнав постоянных клиентов, он распахнул створки ворот. «Хаммер» въехал на мощеный двор усадьбы. Остановился возле фонтана. Американцы покинули салон. Из дома вышел пожилой пакистанец благообразного вида. Заговорил по-английски:

– Рад приветствовать дорогих гостей. Дорога не сильно утомила вас, уважаемые?

Слейтер вплотную подошел к хозяину особняка.

– Дорога не сильно утомила нас. Вот только в горле пересохло. Будем признательны, если ты, Фарух, угостишь нас виски!

– В этом доме все к вашим услугам. – Старик указал на дверь: – Проходите в дом, пожалуйста!

Американцы вошли в знакомую комнату, где кроме шикарного ковра и подушек ничего не было.

Разместившись на полу, облокотились о подушки. Хозяин дома что-то выкрикнул на урду. Появилась женщина, закутанная во все белое. Были видны лишь ее огромные, красивые и бесстыжие черные глаза. Она расстелила между мужчинами клеенку.

Вышла, а спустя минуту вернулась, неся в руках поднос, на котором, кроме чайника с пиалами, стояла запотевшая бутылка виски.

Слейтер довольным тоном проговорил:

– Вот это дело!

Женщина, поставив поднос и стрельнув раскосыми глазами в американцев, удалилась.

Умберг открыл бутылку, разлил виски по пиалам. Хозяин дома налил себе чаю. Американцы выпили. Закурили, использовав под пепельницу пятую пиалу.

Слейтер спросил:

– Надеюсь, Фарух, в доме, как всегда, кроме нас, других мужчин нет? Не считая, естественно, твоих придурков-телохранителей?

– Естественно, господин Слейтер! – ответил хозяин дома. – Мужчин нет, все женщины свободны, ждут, кого из них выберут достопочтенные гости. Одна просьба, господа, принимая ласки выбранных дам, не поднимайте, пожалуйста, шума, как это было в прошлый раз. О’кей?

Умберг, понимая, что старик намекает на него, ответил:

– О’кей, Фарух! Можешь не беспокоиться.

– Хорошо! Вы, господин Умберг, как всегда, предпочтете белокурую мадам из Европы?

Капрал в знак согласия склонил голову:

– Да! Но не одну, а двух представительниц Европы в вашем публичном доме! Сегодня меня тянет на групповуху!

– Хорошо! – согласился Фарух и перевел взгляд на рядового: – Вы кого выберете?

Паслер сглотнул слюну:

– Толстозадую негритянку Мэри!

– Она в вашем распоряжении. – Фарух взглянул на сержанта: – А для вас, господин Слейтер, у меня сюрприз!

– Что за сюрприз? Ты забыл, Фарух, что у нас принято называть сюрпризом?

– О, извините, я совсем не это имел в виду.

– Понимаю. Что за сюрприз? Какая-нибудь экзотическая дикарка с острова Ява?

– Нет! Но давайте проводим ваших подчиненных, сюрприз преподносят без свидетелей!

– Что за дела, командир?! – воскликнул Умберг.

Сержант усмехнулся:

– Фарух решил чем-то удивить меня. И вас, ребята, это не касается. Допиваем пойло – и по комнатам!

Проводив подчиненных, Слейтер спросил хозяина дома:

– Ну, Фарух, что за сюрприз ты мне приготовил?

– Девочку из Таджикистана, которую вы не видели, но которая очень желает быть с вами.

– Не понял?! Ты получил шлюх из Союза? И почему эта незнакомка желает быть именно со мной? Откуда она меня знает?

Фарух развел руки:

– Чего не ведаю, того не ведаю. Я не получал шлюх из Союза, молодую таджичку мне прислал родственник из Исламабада. Остается только догадываться, откуда она может знать вас!

Сержант нахмурился:

– Что за чертовщина? Может, эта шлюшка знает и как зовут меня?

– Нет! Она этого не знает! Но, думаю, все объяснится, когда вы встретитесь в отдельной комнате, охлажденной кондиционером.

Сержант приблизился к хозяину дома:

– Послушай, Фарух, мне не нравится твой сюрприз. Что за игру ты затеял?

Хозяин борделя поднял глаза к потолку:

– Видит Аллах, я ничего не затевал.

– Но девка должна была объяснить тебе, почему она выбрала мужчину, которого не может знать?!

Фарух вздохнул:

– О’кей, Энди, сдаюсь! Вы не отстанете, пока я не скажу правду.

– Конечно, не отстану! Говори!

– Все объясняется просто. Гульнара или Гуля, так зовут девочку, живет у меня вторую неделю. История ее жизни сложна и трагична. Еще ребенком родители вывезли ее в Индию. Там же она осиротела, когда мать с отцом, работавшие на каком-то объекте, возведенном специалистами из Союза, попали в автокатастрофу. В машине, в которой погибли родители, в момент аварии находилась и Гуля. Она осталась в живых. Ее подобрали жители местного селения, не симпатизирующие, скажем так, властям официального Дели. Для русских она исчезла. Да ее особо и не искали. Местный богач какое-то время держал девочку у себя. Та подросла, и он продал ее в Пакистан. Покупателем был мой родственник из Исламабада. Я гостил у него и увидел Гулю. Очень красивая девочка. Стройная и нежная, как цветок, не зря ее назвали Гульнарой. Мне она понравилась. И я выкупил ее у родственника. Так она оказалась в этом доме. Вас же увидела в прошлые выходные. Спросила, кто вы. Я ответил: американец, советник в нашей армии. Гуля и попросила предложить ее вам, как только вы появитесь вновь. Что я и делаю. Видимо, она в американце увидела шанс выбраться из рабства. Вот и все!

Слейтер кивнул. Его удовлетворило объяснение старого развратника и сутенера.

– О’кей! Посмотрим, на что способен твой нежный и стройный цветок! Только напрасно она надеется на то, что я вытащу ее отсюда! Для меня шлюхи остаются шлюхами. Что здесь, что за океаном!

Фарух хитро прищурил глаза:

– Ой, не торопитесь говорить «нет», Энди, когда не исключено, что позже скажете «да»!

– Этого не будет!

– В принципе мне все равно. Главное, чтобы мои девочки исполняли любые прихоти клиентов. Особенно вас, американцев. Остальное меня не волнует. А сейчас можете подняться в свою комнату. Гульнара ждет вас, сержант. И признаюсь, я вам завидую.

– Так взял бы да и отымел ее! Она же твоя собственность! Рабыня!

– Вот именно, что собственность. Товар. А кто же портит то, что можно выгодно продать?

– Ладно, прикажи доставить в комнату еще бутылку виски да пару фужеров. Из ваших чашек пить спиртное – только ломать кайф. И еще, пожалуй, фруктов для цветка.

– А что вам на закуску?

– Тонко нарезанную солонину!

– Хорошо! Заказ доставят быстро!

– Не сомневаюсь! К отъезду завтра приготовь два ящика с пойлом да по три блока сигарет на каждого. Настоящих американских сигарет, Фарух!

– Конечно, господин сержант!

Слейтер поднялся, потянулся:

– Ну что же, пойдем, посмотрим на твой райский цветок. И оценим, чего он стоит в постели.

– Приятных вам ощущений, Слейтер!

Сержант поднялся по лестнице на второй этаж, прошел по коридору до крайней справа двери. В его, сержанта, комнату. Он знал, что Фарух больше никого, кроме Слейтера, не пускал в нее! Впрочем, он не впускал местных клиентов и в комнаты Умберга и Паслера, дорожа щедрой оплатой услуг и расположением американцев.

В помещении, оборудованном всем необходимом для любовных утех, Слейтер разделся, бросил одежду в кресло и положил пистолет под подушку топчана, устланного перинами. Прошел в соседнюю комнатушку, где находились туалет и душевая, встал под упругие струи прохладной воды, чувствуя, как тело наполняется силой, проходят усталость и нервное напряжение, которое с недавних пор не отпускало американского инструктора. Причину этого напряжения сержант объяснить не мог. Он просто интуитивно чувствовал, что где-то рядом затаилась опасность, и относил ее к своей работе. Поэтому и пил больше обычного, дабы хоть на время уйти в мир иллюзий, туда, где душе покойно, безмятежно.

Насладившись душем и обмотавшись простыней, захваченной из стопки белья, сложенной на краю топчана, Слейтер вошел в комнату. На краешке любовного ложа сидела хрупкая девушка в белом одеянии, платке, прикрывая его уголком половину лица. Сержант сразу обратил внимание на глаза будущей партнерши. Они смотрели на него спокойно и были удивительно красивы. Как и черные волосы, выбивающиеся из-под платка.

– Гульнара? – спросил Слейтер.

Девушка ответила по-английски, что удивило американца:

– Да, господин! Я – Гульнара, Гуля!

– Откуда ты знаешь английский язык?

Женщина ответила:

– Я хорошо училась в школе, и у нас был прекрасный преподаватель иностранных языков.

– Но у тебя произношение, которому не научат ни в какой школе!

Глаза Гульнары улыбнулись:

– Даже в разведывательной, сержант Слейтер?

Сержант пронзительным взглядом посмотрел на девушку.

– Что ты сказала? В разведшколе?

– Да, Слейтер, в разведывательной школе! Вас это удивляет?

Американец, бросив простыню, пошел к Гульнаре:

– Ты решила поиграть со мной, сучка? Со мной? Сержантом морской пехоты США?

Девушка, не тронувшись с места, подняла правую руку. В ней был зажат «кольт» инструктора:

– Остановитесь, Слейтер! Иначе я выстрелю!

Американец замер. Гульнара неожиданно рассмеялась:

– Если бы вы видели себя со стороны. Комичная ситуация. Хотя для подобных заведений нет ничего странного в том, что мужчины не стесняются своей наготы.

Слейтер спохватился. Поднял простыню. По пояс завернулся в нее, процедив сквозь зубы:

– Ты напрасно так ведешь себя со мной, Гульнара. Положи оружие на место, и тогда я обещаю, что не сделаю тебе ничего плохого.

Гуля вновь рассмеялась. И смех ее был весел, заразителен, несмотря на то что глаза выдавали ее решительное настроение. Американец не сомневался, что эта женщина нажмет на спусковой крючок пистолета, если возникнет необходимость. Гуля, прервав смех, сказала:

– Опрометчиво оставлять оружие без присмотра. И обязательно прятать под подушкой? Вы слишком расслабились, Энди. Вы не против, если я буду называть вас по имени?

– Называй, как хочешь. Что тебе надо от меня?

– Всему свое время. А пока выпейте, сержант! В данной ситуации спиртное пойдет на пользу. – Гуля поправилась: – Немного, граммов пятьдесят!

Слейтер выпил. Закурил. Сел в кресло, стряхивая пепел на ковер.

– Вы и у себя дома свинячите подобным образом? – спросила девушка.

Американец крякнул, взял в руки пепельницу. Спросил:

– Так что тебе надо от меня? И кто ты на самом деле, черт бы тебя побрал? Подстава Фаруха? Он об этом очень пожалеет!

Девушка сбросила платок, и американца поразила красота той, что держала его на прицеле.

Гуля положила пистолет на одеяло. Так, чтобы при случае иметь возможность применить его. Внимательно посмотрев на сержанта, сказала:

– Хозяин этого борделя ни при чем! Он не знает, кого послал к вам в постель. Но не в этом дело. – Сделав паузу, девушка поинтересовалась: – Хотите узнать, Энди, о чем сейчас я подумала?

– Мне плевать, о чем ты думаешь! – прорычал сержант. – Я спрашиваю, что тебе надо от меня? И кто ты?

– Об этом позже! А подумала я об одном событии, имевшем место в Нью-Йорке, два года назад.

Слейтер сощурил глаза:

– О чем ты?

Гульнара по-прежнему оставалась совершенно спокойной. И вообще своим спокойствием она деморализовала боевого сержанта. Он мог бы наброситься на нее, уйти от встречного выстрела и убить Гулю, но что-то мешало Слейтеру сделать это. Может быть, спокойный, уверенный взгляд, умело скрывающий угрозу, исходящую от женщины? Возможно.

Гульнара же продолжила:

– Если мне не изменяет память, одним из осенних вечеров 83-го года сержант Слейтер, только что вернувшийся из длительной командировки, шел домой, к своей супруге Анжеле. Он нес пакеты с подарками, выпивкой, закуской, купленными в супермаркете. До дома оставалось совсем ничего, как неожиданно со стороны небольшого сквера раздались крики женщины. Она взывала о помощи. Сержант Слейтер мог пройти мимо. Он спешил к любимой жене, и чужие проблемы его не касались. Но Слейтер поступил иначе. Бросив пакеты, он поспешил на крики и увидел четверых дюжих молодцов, пытающихся изнасиловать молодую азиатку – эмигрантку, каких полно в Нью-Йорке и к которым морской пехотинец относился, мягко говоря, без особой симпатии. И в тот момент он мог остановиться. Подумаешь, насилуют какую-то азиатку. Но Слейтер не остановился. Он вступил в схватку с насильниками и спас женщину. Помог ей уехать из района. Вызвал неотложку для получивших свое насильников, сообщил о случившемся в полицию и только после этого отправился домой. Припоминаете этот случай, Энди?

Сержант произнес:

– Зачем ты рассказала мне о нем?

– Не знаю! Наверное, потому, что данный поступок в полной мере характеризует Энди Слейтера как человека! Что для меня немаловажно.

Слейтер как-то невесело усмехнулся:

– Ты хорошо осведомлена. Видимо, твои боссы серьезно заинтересовались моей персоной. Они не говорили тебе, чем закончилась вся эта история?

– Говорили. Придя домой, сержант Слейтер, безумно любивший свою супругу и жаждавший встречи с ней, застал Анжелу в постели с другим мужчиной! Мне жаль, что так получилось. Вы не заслужили измены.

– Тем не менее жена изменила мне, и все доброе, человеческое, жившее в сержанте Слейтере, было убито. Поэтому сейчас я здесь, в Пакистане. Готовлю моджахедов для войны с русскими, чью разведку ты и представляешь? Не так ли?

Женщина кивнула:

– Вы угадали. Точнее, сделали правильные выводы. Я, Гульнара Хаджаева, действительно сотрудник советской разведки. Более того, меня внедрили в публичный дом Фаруха с одной-единственной целью – повстречаться с сержантом Слейтером.

Инструктор моджахедов хмыкнул:

– С дальнейшей его вербовкой, так?

Но Гульнара неожиданно ответила:

– Нет! Не так! Мое руководство считает, что завербовать Энди Слейтера невозможно!

– Вот как? Это льстит мне. Но не внушает доверия.

– Однако это так!

– Но что вам даст встреча со мной?

– Многое! При одном условии, если наши взгляды на то, что происходит в лагере Фархади, совпадут.

– Так вот куда вы клоните? Советскую разведку интересует особый лагерь полевого командира Абдула Фархади, где базируется специальная команда «Призраки», сформированная из предателей своей родины?

– Да!

Сержант затушил окурок и тут же прикурил новую сигарету:

– А говоришь, что не имеешь намерения завербовать меня? Ведь вы, я имею в виду и тебя, и твое руководство, хотите получить информацию о том, что происходит в лагере, а ее может поставлять человек, работающий на вас. Это ли не вербовка? И в то же время твое руководство считает, что меня завербовать невозможно. Получается ерунда, девочка. Тебе не кажется?

– Мне никогда ничего не кажется!

– Тогда будем считать наш разговор оконченным. Пожалуй, я не стану мешать тебе покинуть этот гадюшник! Ты и так рисковала, внедряясь сюда. Уходи! И скажи своему руководству, сержант Слейтер не продается и на провокации не поддается!

Слейтер откинулся на спинку кресла, поднял голову к потолку и стал пускать вверх аккуратные кольца дыма. Скорее всего он вспоминал тот злополучный вечер в Нью-Йорке – вечер, сломавший ему жизнь.

Но Гульнара не двинулась с места.

– Ни о какой вербовке речи не идет, Энди!

Сержант взглянул на девушку:

– Ты еще здесь? Я же сказал, уходи!

Гуля согласилась:

– Хорошо! Я уйду! Но после того как договорю! Ответьте, Энди, как вы относитесь к предателям?

– Ну-ну, началось! Ты что, решила устроить мне тест на идеологическую устойчивость? Это вполне соответствует методам коммунистической пропаганды. Только я плевать хотел на ваш коммунизм. И обработать меня не удастся! Поэтому все же лучше уйти, пока я не передумал отпустить тебя с миром.

Девушка отбросила пистолет в сторону, к окну, где шелестел кондиционер:

– Ладно! Я уйду! Но как будете дальше жить вы, сержант Слейтер? По-прежнему готовить бандитов для совершения ими страшных, подлых, кровавых террористических актов, заглушая протест совести виски? Надолго ли вас хватит? И не кончится ли это насилие над собственным достоинством роковым выстрелом в висок? Вы же ненавидите тех, кому служите.

– Это мое дело!

– Да, этоваше дело! Но не дело того Энди Слейтера, который защитил несчастную девушку-эмигрантку. Впрочем, если тот Слейтер умер, то нам больше говорить не о чем!

Гульнара поднялась, закутала платком лицо, направилась к дверям.

Слейтер остановил ее:

– Подожди! Как ты собираешься выйти из охраняемой крепости Фаруха? Верные псы сутенера не выпустят тебя!

– Ничего! Это мои проблемы!

– Тебя ждут? Прикрывают?

– Нет!

– Так какого черта ты прешься под кинжалы аборигенов?

– У меня нет другого выхода. Но не беспокойтесь, Слейтер! Какое вам дело, что станет со мной? Вызовите Фаруха, он доставит вам другую женщину, и вы получите то, зачем пришли сюда.

– А ну сядь на место! – приказал сержант.

– Зачем?

– Продолжим беседу! Не могу же я допустить, чтобы дикари разорвали тебя на куски, будь ты хоть трижды агент советской разведки.

Гуля улыбнулась:

– Нет, тот, спасший жизнь беззащитной девушки, Слейтер не умер, и я рада этому!

– Странная ты! Нашла чему радоваться! Но к делу. Я действительно презираю тех, кому вынужден служить. И если соглашусь сбрасывать информацию, то безо всяких обязательств, договоров и оплаты. Что конкретно интересует твое руководство по лагерю Фархади?

– Для начала общая информация об объекте.

Сержант прикурил третью сигарету.

Говорил он около часа, описывая лагерь, систему его обустройства, охраны, размещения личного состава, обычного распорядка дня.

Гуля заинтересовалась специальной командой:

– Сколько человек в спецкоманде «Призраки»?

– Десять. Во главе с бывшим капитаном Советской армии Ивановым. Остальных карателей по фамилии не знаю. Кроме одного, некоего Копытко, которому на днях сломал челюсть!

– При проведении занятий?

– Нет! При других обстоятельствах! Но они не стоят того, чтобы их обсуждать!

Гуля кивнула:

– Хорошо! Кроме «Призраков», среди пленных много тех, кто добровольно перешел на сторону душманов?

– Не знаю! Но замечу, большинство твоих соотечественников, имевших несчастье попасть в лапы Фархади, предпочитают смерть позору! Чтобы заполучить к себе в услужение десяток русских, начальнику лагеря приходится расстреливать несколько десятков пленных солдат! Некоторых убивают с особой жестокостью. Убивают, чтобы запугать других. Неоправданная жестокость, неоправданные загубленные жизни юнцов, которые еще и осознать толком не успели, что находятся на войне.

– Тебе их жалко?

Слейтер, немного подумав, ответил:

– Они не нуждаются в жалости!

– Может, вы и правы! А о полевом командире Карамулло вы слышали?

Сержант усмехнулся:

– Еще бы! Это один из верных, приближенных псов Фархади. Недавно проводил рейд в Афганистане. Его результаты мне неизвестны. Кроме того, что Карамулло привел в лагерь троих пленных. Одного офицера, двух солдат. Офицер то ли ранен, то ли контужен, но не тяжело. Сейчас находится в лазарете! И для него готовится комната в бараке, где проживаем и мы, инструкторы, и банда этих ублюдков «Призраков»! Где содержат солдат, мне неизвестно. Но где-нибудь в подвале, на воде и куске сухой лепешки.

Гуля задумчиво произнесла:

– Офицер и два солдата. Офицер ранен! – Она встряхнулась: – Хорошо!

Затем задала еще несколько вопросов. Слейтер ответил и на них. Гуля, выслушав сержанта, поднялась, прошлась по комнате:

– На первый раз достаточно! Вы были правдивы, подтвердив ту информацию, которую мы имели по особому лагерю. Вот только о пленных Карамулло нам не было ничего известно! Спасибо, Энди!

– На здоровье, мэм!

Гульнара взглянула на сидевшего в кресле закутанного в простыню американца, продолжавшего беспрестанно курить. Улыбнулась:

– Нет, Слейтер, вы даже представить себе не можете, как комично смотритесь!

– Могу представить. И ничего смешного в этом не вижу. Я же жаждал получить ласки молоденькой шлюшки, а вовсе не думал попасть на допрос прелестной, но все же сотрудницы КГБ. Мужчина не может долго обходиться без женщины. Ты же загубила мне ночь любви. Подозреваю, не последнюю. Как будем решать этот вопрос? Я не желаю стать импотентом по милости советской разведки!

Девушка встала, сбросила с себя одеяние, представ перед американцем голой:

– Вам не грозит длительное воздержание, способное повредить здоровью! Половая связь с вами входит в мои обязанности.

Слейтер хмыкнул:

– В обязанности?

– Да! В обязанности проститутки. Вы же желали встречи со шлюхой? Так вот она перед вами!

– Ты замужем? – спросил сержант.

Гульнара отрицательно покачала головой:

– Нет! И никогда не была! Замужество мне не разрешено.

– Ты посвятила свою жизнь службе, отказавшись от обычного, человеческого, семейного счастья?

– Кто-то должен делать эту работу. Почему не я?

Слейтер погладил покрывшийся щетиной подбородок:

– Признаюсь, ожидал услышать от тебя душещипательную историю несчастной любви. Что-то типа того, что твой муж якобы погиб. Погиб давно, в Афганистане, отстреливаясь до последнего патрона, попав в засаду душманов. И непременно тех, кого готовим для войны мы, инструкторы-американцы.

Гуля ответила:

– Я не привыкла врать! Ложь, возведенная в привычку, неминуемо приводит к провалу. А я не хочу, чтобы меня разоблачили. Но что вы сидите? Перед вами шлюха! Я вся ваша!

Сержант поднялся, налил полную пиалу виски, выпил. Бросил Гуле:

– Прикройся! Сегодня у меня ничего не получится. Слишком много отвлекающих факторов. Может быть, в другой раз. Будем считать, за тобой долг.

Девушка, укутавшись в простыню, которую взяла из стопки постельного белья, вновь присела на край топчана:

– Как скажете! Будет неплохо, если мы станем встречаться каждую субботу или в те дни, когда вы будете сюда приезжать. Сможете это устроить?

– Смогу!

Слейтер открыл вторую пачку сигарет.

– Вы много курите! Это вредно! – заметила Гульнара.

– Тебя волнует мое здоровье?

– А вас нет?

– Меня давно ничего не волнует. С того момента, когда я застал свою Анжелу в постели с негром! Кстати, ты чем-то похожа на мою бывшую супругу!

– Чем же?

– Не знаю! Но что-то общее в вас есть.

Гуля вздохнула:

– До утра далеко. Что будем делать? Или мне постараться расшевелить вас?

– Не надо! А что будем делать? Спать! – Сержант усмехнулся: – Кто бы мог подумать, что я расклеюсь перед женщиной, русской шпионкой! И где? В публичном доме! Невероятно! Слейтер, по сути, агент русской разведки. Расскажи я обо всем своим парням, они ни за что не поверили бы и посоветовали обратиться к психиатру.

– Вы не агент русской разведки, Энди. И никогда им не будете, если, конечно, сами не проявите инициативы. А вы не проявите. И вы не расклеились. Ваша откровенность вызвана тем, что вы ненавидите тех, на кого работаете!

– Ты психолог, Гуля?

– Нет! Я – разведчик.

– Разведчица.

– Как угодно!

– Но ладно, иди, выпьем!

– Вообще-то я не пью!

– Я тоже!

Через час после того, как сержант рассказал старшему лейтенанту Государственной безопасности Хаджаевой историю своей жизни после развода с женой, они уснули. Во сне Слейтер обнял женщину. Она не отстранилась, почувствовав прилив желания. Но будить американца не стала.

(обратно)

Глава 4

Особый лагерь моджахедов неподалеку от Чевара,

Пакистан. Воскресенье, 9 июня. 4.50.

На плацу собралась спецкоманда «Призраки». Командир карательной команды, состоявшей из мерзавцев, продавших не только родину, но и душу дьяволу, бывший офицер Советской армии капитан Иванов осмотрел подчиненных. Они были одеты в форму советских солдат-десантников, у каждого автомат «АК-74», в «лифчике», накладке, по четыре дополнительных магазина. Ниже – гранаты, наступательные «РГД-5», штык-нож. «Лифчик» надет на «афганку» – полевую форму песчаного цвета со множеством карманов и кармашков. Ни защитных шлемов или касок, ни бронежилетов. Да в них и не было никакой необходимости. Ведь спецкоманда, представлявшая собой банду подонков, не собиралась вступать в открытый бой с воинскими подразделениями. Перед ней стояла другая задача, не предусматривающая боестолкновения ни с правительственными войсками Афганистана, ни тем более с подразделениями 40-й отдельной армии. А тащить на себе бронежилеты и каски, в которых не было ни малейшей необходимости, просто глупо. Достаточно вещевых мешков, в которых сложены сухие пайки из расчета – при экономном питании – на шесть суток, да фляжки с водой.

Иванов остался доволен осмотром.

Со стороны штабного здания к банде подошел главный предатель в этом лагере – бывший полковник Советской армии Эркин Довлатов. Его сопровождал комендант объекта Кадыр Абдужабар.

Капитан подал команду:

– Группа, смир-рно! Равнение на средину! – И, чеканя шаг, насколько это позволял грунт плаца, пошел навстречу Довлатову.

Полковник махнул рукой:

– Вольно! Отставить доклад, капитан! И так вижу, что команда готова к выходу.

Довлатов также осмотрел строй карателей. Насчитал девять человек вместе с Ивановым, спросил у бывшего капитана:

– Копытко так и не нашел замены?

– Никак нет! – ответил командир спецкоманды. – Да в принципе, Эркин Довлатович, и не пытался искать. С поставленной задачей группа справится и в этом составе, а включать в нее человека со стороны, будь он хоть трижды спец, не хочу! Мне в Афгане нужны проверенные люди. Они перед вами!

– Ты прав! – согласился Довлатов. Он обратился к бойцам карательной группы: – Ну что, солдаты, готовы к рейду в глубь противника?

Строй ответил:

– Так точно, господин полковник!

– Вот и хорошо! Вам придется сильно попотеть, выполняя поставленную задачу, но пусть вас всегда поддерживает мысль о приближающейся с каждым днем истинной свободе, а также о денежном вознаграждении, которое составит в зависимости от результатов акции или акций сумму от 5 до 10 тысяч долларов на брата. Вы должны уехать в страны, которые выберете, исполнив условия контракта, обеспеченными людьми, чтобы жить свободно и достойно. Вот ваша цель, к которой следует стремиться, образцово и в полной мере исполняя приказы вашего командира, забыв о жалости к врагу и его пособникам, независимо от того, кто они будут. Мужчины с оружием в руках или женщины, старики и дети. Для достижения цели все средства хороши. Чем жестче вы будете действовать, тем лучше. Жестокость порождает у врага страх, страх лишает его способности к сопротивлению, отсутствие сопротивления гарантирует безопасность вашей жизни. Больше крови, больше жертв. Всю ответственность за деяния команды я беру на себя. Вопросы ко мне?

Строй промолчал. Да и о чем спрашивать полковника, всегда толковавшего перед рейдами одну и ту же, наверняка заученную, пафосную речь. Базарит, как Гитлер в свое время. Тот тоже говорил, что совесть – химера, и брал всю ответственность за массовые убийства мирных жителей на себя. Мог бы и не напрягаться. Бойцам спецкоманды «Призраки» и без речей было по барабану, на кого их выводят. Они прекрасно знали, что и для чего будут делать. И не испытывали ни малейшей жалости к будущим жертвам. Им платили за работу и обещали жизнь в свободном мире, а это главное. Остальное не в счет.

Вопросов не было, и Довлатов обернулся к коменданту лагеря:

– У тебя, Абдужабар, есть что сказать воинам?

Кадыр отрицательно покачал головой:

– Нет, Эркин! Пусть начинают выдвижение!

Полковник крикнул:

– Иванов! Выводите команду за территорию лагеря. На контрольно-пропускном пункте вас уже ждет проводник Омар Закир.

– Есть, господин полковник! – козырнул капитан и развернулся к строю: – Внимание, команда! Нале-во! К КПП, прямо шагом марш!

Спецкоманда в колонну по одному направилась к выходу с территории лагеря.

Проводив ее взглядом, комендант лагеря спросил командира так называемой бригады «Свобода»:

– Ты, Довлатов, когда ставил своему капитану задачу на выход?

Полковник ухмыльнулся:

– Тогда же, когда ты, господин комендант, инструктировал проводника Закира! Вчера после отбоя!

– Значит, бойцы знают, что идут на Малитабад через Дукур?

– Нет! Об этом знает Иванов, что вполне достаточно. Солдаты должны выполнять приказы командиров, думать им не положено.

Абдужабар, соглашаясь, склонил голову:

– Правильно! Да поможет им Всевышний, несмотря на то что они не верят ни в Бога, ни в черта! Ты сейчас к себе?

– Да! Не торчать же на плацу? Насчет выхода команды мне доложить саибу или это сделаешь ты?

– Сам докладывай! «Призраки» – твои головорезы, ты и докладывай!

– Хорошо!

Бывший полковник и комендант разошлись.

Спецкоманда же вышла к контрольно-пропускному пункту, где ее ждал проводник Закир. Он вышел из будки, поздоровался с капитаном и сказал:

– До границы идем пешим порядком. На территории Афганистана, в ущелье, нас ждут лошади. В общем, все как всегда.

– Камеру свою не забыл?

– Как можно? Без съемки ваши акции теряют всякий смысл.

– Вот и я о том же! Ну где там абреки охраны? Чего ворота не открывают?

Закир что-то крикнул в сторону КПП.

Из здания вышел заспанный афганец. Натянул на голову нуристанку, поправил широкие шаровары и автомат на плече, прошел к воротам из колючей проволоки, закрепленной между деревянными брусьями, распахнул створку.

Спецкоманда вышла за пределы лагеря.

В 5.40 вышла к границе. Не встретив пограничного патруля, пересекла условную линию, разделяющую территории Афганистана и Пакистана.

В 6.00 «Призраки» вошли в ущелье, где их ждал небольшой табун лошадей.

В 6.10 банда подонков начала свой 110-километровый марш к кишлаку Дукур.

Расположение советской военной базы у селения Шаристан. Воскресенье, 9 июня. 10.00.

Рита Авдеева последние дни находилась в состоянии ступора. После ежедневного утреннего обхода раненых и больных она вышла на улицу из пропитавшегося запахом крови, лекарств и хлорки лечебного блока. Присела на скамейку. У нее кружилась и побаливала голова. Да и немудрено. Получив известие о пропаже Сергея, она почти ничего не ела. Так, иногда съест бутерброд и выпьет стакан чаю. Она перестала улыбаться. Подруги по общежитию пытались как-то расшевелить Риту, но бесполезно. Девушка ушла в себя. Смогла только анализы сдать, потому что вовремя не наступили критические дни. Сдала по настоянию своих подруг. Сама бы не пошла в лабораторию. Отсутствие месячных вполне объяснялось стрессом, который переживала Авдеева. Вот и сейчас она не думала о результате анализов. Она вообще ни о чем не думала, сидя на скамейке для выздоравливающих пациентов отделения и бездумно глядя на пыль чужой земли. Земли, которая подарила и тут же отняла у нее счастье.

Рита не заметила, как к ней подошла одна из ее подруг-соседок, Галина Ушинская. Только услышала:

– Ты что, девонька, решила до конца извести себя?

Подняла на Ушинскую глаза, обрамленные темными кругами:

– А для чего мне теперь жить, Галя?

– Опять одно и то же! Как для чего? Для себя! Для Сергея, который обязательно вернется. Найдут его наши и договорятся с духами об обмене. У десантников на губе с десяток моджахедов сидит. Так уже было. Капитан один, фамилии не помню, тоже в плен раненым попал. Считали, все, конец! Убьют душманы. В штабе чуть ли не похоронку состряпали. Никто и не надеялся, что офицер вернется. А душманы сами вышли на командование. И не на полковое или бригадное, а на армейское в Кабуле. Предложили обменять капитана на какого-то полевого командира. А тот уже Богу или Аллаху душу отдал. Сам ли, или кто помог, неважно. Но менять-то офицера не на кого было. Ну, духам и передали, что к чему! Тут уж все были уверены, теперь капитана точно моджахеды порешат. Но переговоры состоялись, за них уцепились, как рассказывали ребята из разведки. И что ты думаешь? Договорились-таки с душманами. Обменяли капитана то ли на оружие, то ли на продукты. Но, по-моему, это ерунда. Я потом уже от особиста слышала, что разведчики вытащили капитана в обмен на обязательства их какой-то караван в Пакистан пропустить. В общем, черт его знает, каким образом, но офицер вернулся на базу.

– И что было потом с тем капитаном?

– Не знаю. Вроде в Союз отправили. Да у него и срок к замене подходил.

Рита вздохнула:

– Повезло офицеру! Но это наверняка исключительный случай. А может, капитан был сыном какого-нибудь высокого начальника. Вот и хлопотали за него. У Сергея же дома осталась обычная семья. Отец и мать – простые люди. Кто его станет из плена вытаскивать, если контрразведчики предполагают, что он сам в плен сдался?

Галина положила руку на плечо подруги:

– Предположение не есть факт и тем более обвинение. Они всегда сначала так, с подозрением относятся. А как ситуация прояснится, будут работать. По-другому заговорят. Главное, достоверно известно, что Сергей не погиб. А плен? Выдержит! Он мужик у тебя сильный. И обязательно вернется. Ты же давай кончай хандрить. Да и противопоказано тебе это!

Рита с недоумением взглянула на подругу:

– Что значит, противопоказано?

Ушинская улыбнулась:

– Беременная ты, Ритка! Уже на втором месяце!

Рита тряхнула головой. Слова Галины пронзили мозг:

– Как беременна?

– Ну ты даешь? Не знаешь, как могут быть бабы беременны? С мужиком спала? Спала. Предохранялась? Нет! Так чего же ты, милочка, хотела? Любовные утехи у здоровых людей бесследно не проходят.

– Откуда тебе известно, что я беременна?

– Анализы сдавала?

– Да!

– Так чего глупость спрашиваешь? По ним и определили, что ты ребенка носишь. Ну, пока, точнее, не ребенка, а зародыш, но всему свое время!

Рита тихо произнесла:

– У меня будет ребенок от Сергея!

– Если не решишь избавиться от него!

– Да ты что? – возмущенно воскликнула Авдеева. – Чтобы я пошла на аборт? Ни за что на свете!

– Правильно! Для нормального развития беременности что надо? В первую очередь своевременное, калорийное питание. И покой! А ты что делаешь? Моришь себя голодом и терзаешь свою душу! О себе не думаешь, черт с тобой в конце концов, но ребенок-то будущий при чем?

Рита обхватила голову ладонями:

– Господи! Ребенок! Как же мне теперь жить?

– Через силу! Ради дитя!

– Да, да, конечно! А ты… ты ничего не напутала?

– Насчет анализов, что ли? Нет. Впрочем, сходи сама в лабораторию или лучше к доктору. Убедишься, что я говорю правду!

– Да я верю, Галя, но все это так… так неожиданно… и… не вовремя! Боже, что я говорю? Галка, я схожу с ума!

– Не сойдешь! От счастья не сходят с ума! А уж вовремя или не вовремя, так об этом раньше надо было думать. Но ты успокойся и возьми себя в руки. Чем надо, мы с Ольгой поможем, в нас не сомневайся. Сама приводи себя в порядок!

Рита впервые за последние дни улыбнулась:

– Спасибо за поддержку, Галя. Ты права, надо держаться, переломить себя, заставить поверить, что все будет хорошо и… жить. Жить вопреки обстоятельствам. Тем более у меня будет ребенок. Спасибо.

– Ну вот и молодец! А Сергей вернется. Я, конечно, не ясновидящая, но что-то мне подсказывает, вы еще встретитесь, и у вас будет счастливая семья.

Разговор подруг прервал командир медсанбата, неслышно подошедший к женщинам:

– Так! Посиделки устроили, милые дамы? В отделении нечем заняться? Ушинская, прошу вернуться на рабочее место!

– Есть, товарищ подполковник! – сказала Галина, поднялась и повернулась к подруге. – Пойдем, Рита!

Но командир батальона заявил:

– Вы, Ушинская, идите в отделение, а вот Авдееву прошу остаться.

Галина пожала плечами и направилась в лечебный модуль.

Подполковник, проводив ее взглядом, повернулся к Рите:

– Вам, Маргарита Владимировна, придется пройти в штаб!

– А в чем, собственно, дело? – спросила Рита.

Комбат ответил:

– Не знаю! Вас хотят видеть представители контрразведки. Очевидно, у них есть к вам вопросы.

– Понятно! Я только сниму халат и предупрежу о вызове старшую медсестру.

– Не надо никого предупреждать, и халат вам не помешает. Идемте, я провожу.

Комбат и Авдеева направились к штабу медсанбата. По пути подполковник неожиданно сказал:

– Мне сообщили о вашей беременности. Не скрывайте этого и от сотрудников военной контрразведки. С ними тяжело разговаривать, по себе знаю. Глядишь, новость и смягчит их. Хотя вряд ли. Эти ребята черствые.

– Вам приходилось сталкиваться с ними?

– Да! Еще в Союзе. Чуть под трибунал не загремел, но… обошлось! Впрочем, вас это не касается! Просто будьте предельно внимательны и отвечайте только на поставленные вопросы. Отвечайте, по возможности, кратко. Иначе невольно ляпнете что-нибудь не по теме, они и зацепятся. А зацепятся – не отстанут. Из мелочи раздуют дело. И помните, что бы ни инкриминировалось Баженову, к вам это имеет лишь косвенное отношение, у особистов ничего серьезного против вас нет. Потому как если бы что-то было, то они давно вас взяли бы в оборот.

Рита взглянула на немолодого, по ее меркам, командира:

– Извините…. А почему вы все это говорите мне?

– Потому что я не хочу, чтобы тебе сломали жизнь!

– Она и так сломана.

– Ну-у, девонька, не надо! Ты еще не знаешь, что такое сломанная жизнь! Я – знаю! Не дай бог тебе узнать! Ладно, ты все поняла? Хотя, естественно, можешь проигнорировать мои слова.

– Нет, почему же. Я учту все, что вы сказали!

– Удачи тебе! Да, чтобы была в курсе. Характеристику на тебя я представил хорошую. Придраться не к чему! Но вот и штаб. Знаешь, где кабинет особистов?

– Нет. Я же здесь ни разу не была.

– Обратишься к дежурному, он проводит.

– А вы не будете присутствовать при нашей беседе?

– Нет! Будешь общаться с контрразведкой одна!

– Ясно!

– Давай!

Рита вошла в штабной модуль, где ее остановил молодой лейтенант – дежурный офицер по батальону:

– Авдеева?

– Да, товарищ лейтенант! Мне комбат передал, что меня вызывают особисты. Как к ним пройти?

– Я в курсе и провожу вас! Прошу следовать за мной.

Дежурный провел Риту по коридору к торцевой двери, на которой не было никакой таблички.

– Вам сюда! – развернувшись, лейтенант направился к помещению дежурного по батальону.

Рита постучала. Из глубины комнаты раздался мужской голос:

– Войдите!

Рита вошла. В кабинете находились два офицера, подполковник и капитан. Капитана медсестра знала, это был старший оперуполномоченный КГБ по военной базе Терехин. Подполковника она видела, но не ведала фамилии старшего офицера Государственной безопасности. Между тем именно он, приветливо улыбнувшись, предложил:

– Ну что вы встали на пороге? Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. – Подполковник указал на стул у столика, примыкавшего к большому рабочему столу.

Рита подчинилась. Подполковник присел напротив, капитан занял место за большим столом, положив перед собой несколько листов стандартной бумаги и шариковую ручку.

Старший офицер представился:

– Подполковник Юдашин Михаил Юрьевич, отдел военной контрразведки вышестоящего штаба. А вы – Авдеева Маргарита Владимировна, медсестра в медсанбате. Я ничего не путаю?

– Нет! – ответила Рита.

– Ну а капитана вы наверняка знаете!

– Знаю, что он представляет органы безопасности на базе, лично же не знакома.

– Терехин Олег Александрович!

– Очень приятно!

Подполковник вновь доброжелательно улыбнулся:

– Ну, наверное, не очень приятно! Но тем не менее. О нас каких только небылиц не складывают. Отчего-то считают, что задача органов безопасности следить за всеми и, если что, сразу же подвергать прессингу. Поверьте, мы такие же офицеры, как и те, что служат на базе. Только обязанности у нас несколько иные, нежели, скажем, у командиров рот или батальонов. Так что не волнуйтесь. Мы вас не съедим. Зададим ряд вопросов и отпустим.

Рита тряхнула своими шикарными волосами:

– Я и не волнуюсь! Тем более что волнение мне противопоказано!

– Вот как? Вы больны?

– Нет! Я – беременна!

Подполковник с капитаном переглянулись. Терехин что-то записал.

Юдашин произнес:

– Что ж! Это вполне естественно. Вы же открыто жили со старшим лейтенантом Баженовым, не так ли?

– Точно так, товарищ подполковник.

Юдашин поморщился:

– Ну зачем так официально. Можете называть и меня, и капитана по имени-отчеству.

Рита согласилась:

– Хорошо! Я не против. И вы, Михаил Юрьевич, совершенно правы в том, что мы с Сергеем жили вместе, не скрывая своей любви ни от кого.

– Наверное, тяжело было? Понятно, что мужчины стремятся к близости с женщинами. Это естественно. Но, как правило, на войне свои отношения не афишируют, хотя все равно о них становится известно и командованию, и сослуживцам. В гарнизоне, на ограниченном пространстве, что-либо утаить от посторонних и не всегда доброжелательных глаз просто невозможно!

Рита пожала плечами:

– Мы с Сергеем старались не обращать на недоброжелателей внимания. А слухи? Без них, действительно, не обходилось. Но нам до них не было никакого дела!

– Понятно! – произнес подполковник. – Вы откровенны, и это хорошо. Не курите?

– Нет!

– А не будете против, если я закурю?

– Нет! Курите, если хотите!

– Баженов курил?

– Да!

– Много?

– Я бы не сказала, что много. Как все!

Юдашин наклонился к девушке:

– Вы должны понять нас, Маргарита Владимировна. Мы хотим разобраться в том, что произошло на Тургунском перевале. Очевидно, ваш сожитель…

Рита оборвала речь подполковника:

– Сергей не сожитель, он мой жених, намеревался по возвращении из той проклятой командировки подать рапорт, чтобы нам разрешили узаконить отношения!

– Хорошо, хорошо! Извините, не сожитель, а жених, так вот, очевидно, ваш жених попал в плен к душманам, уничтожившим колонну. Вместе с двумя своими подчиненными. При том, что все остальные военнослужащие и колонны, и взвода сопровождения погибли, сражаясь до последнего патрона. Осмотр места боя показал, что некоторые солдаты предпочли подорвать себя вместе с моджахедами, нежели сдаться в плен. Не исключаю, что старшего лейтенанта Баженова душманы взяли раненым, неспособным к сопротивлению. Но… взяли. От этого не уйти. Вот мы и хотим разобраться с этим пленением, попытаться установить истину. И надеемся на вашу помощь.

Юдашин выпрямился и закурил, пуская дым в сторону капитана.

Рита же удивленно спросила:

– Но чем я могу помочь вам?

– Скажите, как вы провели вечер и ночь перед тем, как Баженов отправился в командировку?

– Это нескромный вопрос, Михаил Юрьевич, вы не находите?

– Возможно, но прошу ответить на него.

Рита вызывающе взглянула на Юдашина:

– Мы занимались любовью. Такой ответ вас устроит?

– Не совсем. То, что вы не сказки друг другу рассказывали, понятно. Но и не могли молча и непрерывно заниматься только любовью. О чем-то вы ведь разговаривали?

– Естественно, не молчали.

– Так вот я и хочу узнать, о чем именно вы говорили. И поймите, мой интерес вызван не праздным любопытством.

Рита вздохнула:

– Понимаю! По большей части разговор был о будущем. Ведь именно тем вечером, 5 июня, в день моего рождения, Сергей сделал мне предложение стать его женой. Вот и обсудили, как в данных условиях создать полноценную семью.

– Значит, вы приняли его предложение?

– Да!

– А он не обещал вам золотых гор, безбедной жизни?

– Нет! Сергей реально оценивал действительность. Говорил, что после женитьбы вместе поедем в отпуск к его родителям, они у него добрые, хорошие, примут меня, как родную. Еще что-то, чего сейчас вот так сразу и не вспомню. Но приятное. Мне было очень хорошо. Я была счастлива. Тем страшнее стало известие о том, что произошло на Тургунском перевале. А я ведь чувствовала беду. Сергей же говорил, что ничего не произойдет, и он вернется. Я готовилась к его встрече. Ждала. И… не дождалась!

Глаза девушки повлажнели, голос дрогнул, но она нашла в себе силы не расплакаться.

– Извините! Мне тяжело говорить!

Подполковник кивнул:

– Понимаю! Может быть, сделаем перерыв?

– Нет! Не надо! Я в порядке, задавайте вопросы.

– Добро! А вы не замечали в поведении Баженова чего-нибудь такого, что ранее не проявлялось?

– Нет!

– С каким настроением он уходил утром из отсека?

– С хорошим. Сергей был уверен в том, что ничего не произойдет и он скоро вернется.

Юдашин внимательно посмотрел на девушку:

– Уверен? И не испытывал тревоги? Ведь тот выход был для него первым. Обычно любой, даже самый смелый человек, на первое боевое задание идет с опасением. Это объяснимо. Впереди неизвестность, то, с чем он никогда не сталкивался. Как правило, и офицеры, и солдаты, впервые выходящие навстречу потенциальной опасности и реальной угрозе, нервничают, если не сказать большего, боятся. Потом это проходит, но до выхода очень редко кто сохраняет хладнокровие.

Рита сказала:

– Возможно, и Сергей испытывал тревогу, но скрывал ее, не желая нервировать меня.

Юдашин же как-то вкрадчиво и неожиданно враждебно произнес:

– А возможно, ваш жених знал наверняка, что с ним ничего на марше случиться не может!

– На что вы намекаете?

Подполковник затушил окурок:

– Я не намекаю, Маргарита Владимировна, а строю предположения. Так вот, Баженов мог быть совершенно спокойным и уверенным в том, что с ним ничего не случится, только в том случае, если знал, что душманы при нападении на колонну его не тронут. А знать последнее, в свою очередь, он мог, если имел намерение при случае добровольно сдаться в плен. Для этого многого не требуется. Подать сигнал противнику, не вступать в бой и все! Душманы охотно принимают таких офицеров и солдат, ведь за них им неплохо платят.

Рита возмутилась:

– Да что вы такое говорите? Как вы можете?

– К сожалению, могу, Маргарита Владимировна, потому что уже сталкивался с подобными случаями. Возможно, это и жестоко, но я имею все основания выдвигать и более жесткую версию того, что произошло на перевале. А именно то, что старший лейтенант Баженов еще до объявления командировки имел каким-то образом связь с моджахедами. И не смотрите на меня так. Посудите сами. Баженов, являясь заместителем командира роты материального обеспечения по политической части, напрашивается быть начальником колонны, что не входит в круг его обязанностей согласно занимаемой должности. Более того, напрашивается, не имея практических навыков вождения колонн в условиях Афганистана. Но и это еще не все! В районе дислокации базы неожиданно объявляется отряд полевого командира моджахедов некоего Карамулло. Что, в принципе, ни о чем само по себе не говорит. Кто знает, какие планы строят душманы в своих штабах? Но… банду Карамулло достают десантники штурмовой бригады. И Карамулло отдает приказ своим головорезам уйти из района. Он несет потери. И вдруг в условиях отступления этот Карамулло высылает на перевал целую группу душманов. Почему? Не потому ли, что ему становится известно о выходе колонны во главе со старшим лейтенантом Баженовым? Откуда Карамулло становится известно не только то, что командование мотострелкового полка решило отправить колонну, но и куда именно, а также за каким грузом? Не от Баженова ли? Если от Баженова, то понятно, почему он был спокоен и уверен в собственной безопасности. Он знал, что уйдет вместе с душманами. Да еще пару молодых солдат прихватит, которые не в состоянии вести бой, потому что также впервые привлекаются к боевому выходу. Данная версия объясняет и то, почему душманы пропустили колонну в сторону Кердевера и атаковали ее на обратном пути, а также и то, что двойная разведка, предпринятая сначала отделением взвода погибшего старшего лейтенанта Залепина, а позже взводом разведывательной роты танкового полка гарнизона Кердевера, не принесла результатов. Предупрежденные о разведке, душманы отошли от трассы.

Рита сильно побледнела:

– Вы… вы… сами-то верите в то, что говорите? Запомните… старший лейтенант Баженов не мог предать Родину, предать своих солдат, добровольно сдаться в плен. Следуя вашей логике, можно из любого честного офицера сделать предателя! Любого!!! Вам… вам лишь бы обвинить кого-нибудь, чтобы дело закрыть. А на то, что запятнана честь человека, вам наплевать. Никто здесь не знает Баженова лучше, чем я, и никто не имеет права обвинять его в предательстве. Пока вы рассуждаете, душманы, может быть… уже казнили Сережу страшной казнью! Или подвергают пыткам! И вместо того чтобы попытаться найти его, вы обвиняете Баженова в преступлении, которого он не совершил…

Девушка прервала речь, почувствовав, как подполковник с капитаном, а также все предметы в комнате начали расплываться. Она ухватилась за стол. Но сильнейший приступ головной боли лишил ее сознания, и Рита повалилась со стулом на пол.

Юдашин не ожидал подобного. Он крикнул Терехину:

– Капитан! Медиков сюда, срочно!

Терехин схватился за трубку телефона внутренней связи.

Подполковник же бросился вместе с графином, наполненным отваром верблюжьей колючки, к женщине. Плеснул охлажденный отвар в лицо Риты. Она вздрогнула, открыла глаза.

Юдашин склонился над ней:

– Маргарита Владимировна! Ради бога, извините! Наговорил черт-те что. Как вы себя чувствуете?

– Ничего, – произнесла девушка.

– Сейчас ваши коллеги прибудут, окажут помощь!

– Запомните, подполковник, Сергей Баженов не предатель!

– Да, да, конечно! Не говорите ничего, сейчас я вам под голову что-нибудь подложу!

Он сорвал с вешалки зимний бушлат капитана, скрутил его в валик, подложил под голову бледной девушки и спросил:

– Так лучше?

– Да! Я сейчас встану!

– Ни в коем случае. Только после осмотра врача.

В кабинет вошли медики, майор и прапорщик.

Спустя несколько минут, после укола, Рита смогла сесть на стул. Майор – начальник отделения медсанбата, взглянул на Юдашина:

– Вам, товарищ подполковник, следует прекратить беседу с женщиной! Она просто не в состоянии продолжать ее!

Юдашин согласился:

– Да, вы правы! Проводите ее, майор! А вам, Маргарита Владимировна, тысяча извинений. Мне не следовало строить версии. Тем более что вы ко всей этой истории не имеете ни малейшего отношения. Обещаю, больше вас никто тревожить не будет. А мы сделаем все, чтобы найти Баженова и вернуть его вам! Извините!

Рита поднялась:

– Не стоит извиняться, подполковник. Такая у вас работа.

– Вы сами до лечебных модулей дойдете? – спросил майор.

– Дойду!

– Ну, тогда пойдемте. Я провожу вас, доложу о произошедшем комбату. Думаю, он разрешит вам уйти со службы. Пойдемте.

Медики вышли. Подполковник прикурил очередную сигарету.

Капитан Терехин спросил старшего офицера:

– Если не секрет, какие выводы вы сделали из беседы с Авдеевой?

Юдашин, только что рассыпавшийся в извинениях и суетившийся над женщиной, спокойно и безразлично ответил:

– Будем отправлять ее в Союз!

– Понятно! А почему, Михаил Юрьевич, вы не сказали ей о том, что Баженов, согласно вчерашней информации, находится в Пакистане у Фархади?

Подполковник взглянул на капитана:

– Сам не догадываешься?

– Нет! Пытаюсь, не получается! Объясните?

– Объясню! Потому что еще до разговора с Авдеевой я решил отправить ее в Союз! Причина для этого у нас есть. Жених, сожитель, называй Баженова как хочешь, по своей ли воле, не по своей ли, но попал в плен. Значит, предал родину. Где гарантия в том, что он не сотрудничал с агентами Фархади, а Авдеева не была его сообщницей? Нет такой гарантии. А значит, что? То, что мы не имеем права держать под боком потенциального вражеского агента в лице нашей очаровательной, но невезучей Маргариты Владимировны Авдеевой. Пусть едет в Союз! Какая связь между моим решением и тем, что я не сказал, где может находиться на данный момент Баженов? Прямая. Подтвердится по нему информация, не подтвердится, все равно придется оформлять его без вести пропавшим! А теперь подумай и скажи, что станет делать Авдеева, прилетев на самолете в Ташкент?

Терехин пожал плечами:

– Ну откуда я знаю?

– А если подумать?

– Не знаю! Где-нибудь устроится. Понятно, что работу приличную не получит, но санитаркой в какой-нибудь районной больнице устроится. Комнату в общаге дадут. Родит. И будет мыкаться, пока мужик какой не пригреет!

Подполковник отрицательно покачал головой:

– Возможно, ты и прав, но… если она не дура, а Авдеева на таковую не похожа, то отправится наша беременная Маргарита Владимировна к родителям Баженова в Рязань. Помнишь, она говорила, что женишок звал к родителям. Мол, те добрые, примут ее, как дочь родную. Авдеева слова Баженова запомнила. И поедет в Рязань. Там ее примут, все же невеста без вести пропавшего сына, вынашивает его ребенка, их внука или внучку. Примут.

Капитан спросил:

– А чем Авдеева докажет, что она действительно беременна от Баженова. Что не аферистка какая, воспользовавшаяся случаем?

– У нее наверняка что-нибудь да осталось от старшего лейтенанта, фотография, сувенир, который знаком и родителям. А потом, она может просто рассказать о своих отношениях с Баженовым, указывая такие подробности, что родители ей поверят. Ну скажем, может вспомнить о родинке где-нибудь на интимном месте старшего лейтенанта.

Терехин проговорил:

– Допустим, что она попадет в семью Баженова, ну и что? Как это связано с его пленением?

Юдашин строго взглянул на капитана:

– Ты на самом деле ничего не понимаешь или придуриваешься? Да если мы объявим Авдеевой, что Баженов в плену у Фархади, то она непременно расскажет об этом родителям. А те начнут поиски. Поднимут шум. Сейчас, Леша, не времена Андропова, сейчас наступают другие времена. И уже так просто одним вызовом в областное управление КГБ рот людям не закроешь. Почувствовали слабину власти, начали права качать. Ох, пожнем мы еще, Олег Александрович, плоды этой слабины. Так вот, если Баженовы и Авдеева рты откроют и станут требовать освобождения сына, представляешь, какой это может вызвать резонанс? Но, главное, как это отразится на твоей дальнейшей карьере? Я-то сумею отойти в сторону, ты – нет. В результате тебя погонят из Конторы к чертовой матери. Так что, если не хочешь проблем в будущем, перекрывай их сейчас, пока они только вероятны. Сначала объявим Баженова пропавшим без вести. Затем, через командование полка, сообщим в Рязань, что имеем основания предполагать, что замполит погиб. Был убит духами. Типа тело его обезобразили, а местные жители по фотографии опознали Баженова. Но опять-таки выставим лишь предположения, чтобы никто не мог прицепиться.

Капитан потер лоб:

– А если Баженов выберется из плена и объявится в Союзе?

– Ты сам веришь в то, что сказал? Он не глупец, чтобы бежать в Союз или в Афганистан к своим. Баженов понимает, что на родине его ждут серьезные проблемы. И никто не даст гарантии в том, что он сумеет доказать свою невиновность и вернуться в строй, а не загреметь под военный трибунал. Нет, капитан, если Баженов и вырвется из лап духов, то уйдет на Запад. Любое посольство государств НАТО в Исламабаде примет беглеца, преследуемого коммунистами. Но все это вряд ли. Скорее его духи обработают и в конце концов его порешат. Ты помнишь хоть один случай, чтобы кто-нибудь из офицеров, не говоря о срочниках, возвращался из плена душманов? Не считая тех, кого обменивали?

Терехин отрицательно покачал головой:

– Нет, такого случая я не припоминаю!

– Потому что их не было! Вот так! Давай срочно оформляй представление командованию базы об откомандировании Маргариты Владимировны Авдеевой из Афганистана в Союз! Срочно, Олег Александрович!

– Нехорошо как-то получается, Михаил Юрьевич, в лицо говорили, что к ней претензий не имеем, а сами?

Подполковник повысил голос:

– А что сами? Сами свою работу выполняем. Пожалел бабенку? А может, глаз на нее положил? Поиметь хочешь? Что ж, поимей! А потом по полной программе поимеют тебя!

Капитан козырнул:

– Я все понял, товарищ подполковник. Представление на Авдееву будет готово немедленно!

– Хорошо! Передашь его начальнику гарнизона, как я улечу отсюда. Так и тебе, и мне проще будет. Не придется объяснять мотивы решения.

Терехин поинтересовался:

– Вы сегодня улетаете?

– Да! Отобедаем – и в путь! Вертолет ждет. Заодно отпускников и раненых для доставки в госпиталь возьму с собой. Нужные распоряжения отданы.

– Понял, Михаил Юрьевич!

– А понял, работай, капитан! Кстати, тебе когда майора получать?

– В этом году!

– Разберешься с Авдеевой, получишь вовремя! Это я тебе обещаю.

– Понял, товарищ подполковник!

– Ну, давай, я пройду в полк, посмотрю, как там дела. Встретимся в столовой.

– Есть!

Юдашин, прикурив сигарету, вышел из штабного модуля медико-санитарного батальона. Встретил комбата. Тот спросил:

– Что с Авдеевой?

– А что с ней может быть? Впрочем, решение по ней будет принимать Терехин. Я в его дела не лезу. Но, думаю, все в отношении медсестры будет нормально. Она же не виновата, что ее жених пропал без вести?! Кстати, как ее самочувствие?

– Уже лучше. Но я отправил ее в общежитие.

– Правильно! Извините, подполковник, мне надо в полк. Если есть вопросы к органам безопасности, обращайтесь к Терехину. До свидания!

Кивнув командиру медсанбата, Юдашин пошел в сторону расположения мотострелкового полка. Комбат проводил его взглядом. Отчего-то зло сплюнул на пыль аллеи, тихо проговорив:

– Будь оно все проклято!

И направился в штаб батальона, широко размахивая руками, словно отгоняя от себя что-то нехорошее, что окружало его в этой чужой стране. Где он, как и тысячи других солдат и офицеров, оказался заложником необъявленной, но вовсю бушующей бессмысленной, затянувшейся войны.

(обратно)

Глава 5

Окрестности разрушенного и брошенного жителями кишлака Дукур, Афганистан. Вторник, 11 июня.

Проводник специальной команды полевого командира душманов Закир остановил спецкоманду, как только она вошла в извилистую и глубокую балку. Часы показывали 13.20. «Призраки» уложились в график марша. Командир предателей Иванов отдал подчиненным команду остановиться на привал, подошел к проводнику:

– В кишлак один пойдешь или мне с тобой прогуляться?

Закир ответил:

– Ты же знаешь, какой порядок получения бронетранспортеров определилФархади! Зачем спрашиваешь? Я пойду на встречу один.

– Но сначала надо убедиться, пригнали ли в Дукур эти самые бронетранспортеры.

– Согласен.

Командир спецкоманды и проводник поднялись по пологому склону к вершине балки. Залегли, выглянули из оврага. Кишлак был частично разрушен. Слева одни развалины, справа еще сохранились дома, окруженные дувалами.

– Что-то я не вижу техники, да и людей тоже, – произнес Закир. – Может, еще не подошли?

Иванов, имевший богатый опыт диверсанта-карателя, усмехнулся:

– Ты смотришь, Омар, но не видишь. Обрати внимание на два крайних справа дома. Что видишь?

Закир перевел взгляд на указанные капитаном дома и увидел стволы задранных к небу пулеметов. Они торчали, словно обломки металлических конструкций, и сливались с ландшафтом брошенного селения.

Омар воскликнул:

– Ну и глаз у тебя, капитан!

– Не жалуюсь! Техника, а значит, и те, кто должен передать ее тебе, на месте. Ступай в кишлак. Если что, подай знак, прикроем!

Закир кивнул:

– Хорошо! Я пошел! Камера внизу!

– Я видел, куда ты ее положил!

– Смотри, чтобы твои бойцы случайно не испортили аппаратуру. Без кино наша прогулка не будет стоить и цента!

– Не учи! Делай свое дело!

Закир, сняв «АК» с предохранителя, установил переводчик огня на стрельбу очередями и, передернув затвор автомата, вышел на открытый участок местности перед брошенным и разрушенным кишлаком. Направился к крайним домам, за которыми командир «Призраков» углядел стволы крупнокалиберных пулеметов.

Проводник обошел кишлак, вышел к БТРам. Рядом с техникой никого. Люди Амира, видимо, следили за проводником из развалин. Закир осмотрел бронетранспортеры. Условие Фархади было выполнено. Опознавательные знаки вооруженных сил Афганистана на броне отсутствовали. Омар крикнул:

– Эй, есть кто живой? Или можно забирать машины без оплаты? Меня подобный вариант вполне устроит!

Из-за дома вышел афганец в форме местной милиции – царандоя.

– Минуту, брат! Не спеши!

Закир усмехнулся:

– А я думал, Амир решил подарить бронетранспортеры.

Афганец рассмеялся:

– Подарить? Господин Амир? Он даже женам ничего не дарит.

– Ты кто, брат? – спросил проводник. – Как тебя называть?

– Я Анвар! Деньги принес?

– Конечно!

– Назови себя!

– Омар Закир!

– Хорошо! Давай деньги и забирай БТРы!

– Надо оценить товар, Анвар. А вдруг техника неисправна?

– Как же, по-твоему, мы могли 30 километров гнать неисправную технику?

– На буксирах. Тягачами. Пусть твои люди заведут машины и выведут их за пределы кишлака в сторону балки. На равнине встанут. Там проверим степень заправки баков бензином, и ты получишь обещанные деньги!

– Хорошо! Нури! Ашир!

Из-за того же дома вышли двое парней, также облаченных в форму царандоя:

– Да, Анвар?

Старший группы доставки бронетехники повторил требование Закира.

Переодетые бандиты выполнили распоряжение своего начальника, отогнали БТРы на равнину. За ними проследовали Анвар с Закиром. Омар по очереди проверил показания топливных датчиков на панели приборов каждого из бронетранспортеров. Они указывали, что баки были почти полны. Омар спрыгнул с брони, подозвал к себе человека Амира:

– Здесь, брат, – проводник достал из кармана широких шаровар два толстых свертка, – тридцать тысяч долларов. В каждом свертке по пятнадцать тысяч. Будешь считать?

– Конечно! И не только считать! Но и проверять банкноты. В последнее время из Пакистана стало поступать много фальшивых денег.

– У тебя есть прибор для проверки? Или ты на ощупь отличаешь фальшивку от настоящей купюры?

– У меня есть прибор!

– Что ж, проверяй и считай! Только прошу, побыстрей. Сам понимаешь, бронетранспортеры нужны для дела.

– У меня тоже нет особого желания светиться здесь в форме царандоя, – заметил Анвар.

Он раскрыл сверток, быстро, как машинка, пересчитал купюры. Затем подал сигнал одному из своих людей. Тот принес небольшой ранец, из которого извлек прибор, внешним видом напоминающий переносную полевую телефонную станцию в эбонитовом корпусе. Принялся вставлять в щель аппарата деньги. Проверка заняла десять минут. Анвар проверял банкноты выборочно.

Закончив проверку, сложил деньги в кейс, доставленный другим подчиненным, указал на технику:

– Бронетранспортеры твои, Омар Закир! Надеюсь, тебе известно, что вооружение на них испорчено?

– Мне это известно!

– Тогда я со своими людьми ухожу!

– Что, до дома пойдете пешком?

– Тебя это волнует?

– Нет, просто интересно!

– За кишлаком нас ждет «УАЗ». Твой интерес удовлетворен?

– Вполне!

– Тогда прощай, брат! Да поможет тебе и людям, что пришли с тобой, Всевышний в благородном и священном деле борьбы с неверными!

Закир кивнул:

– Спасибо! Прощай, Анвар!

Переодетые в форму царандоя, бандиты направились в сторону кишлака и скрылись за развалинами. Вскоре раздалось приглушенное расстоянием урчание двигателя армейского внедорожника, которое постепенно смолкло. Перегонщики бронетехники уехали. Закир подал знак Иванову.

Тот, выбравшись из балки, подошел к Закиру, одновременно осматривая бронетранспортеры:

– Все в порядке, Омар?

– Да!

Оборотень похлопал рукой по броне переднего бронетранспортера:

– Тогда по коням, Омар? На этот раз бронированным? Да! Что будем делать с табуном?

Закир ответил:

– По коням, капитан! А с табуном поступим просто. Оставим лошадей стреноженными в балке. Найдет кто из кочевников, заберет себе. Будет Аллаха благодарить за такой щедрый подарок. А нет, то шакалы или волки степные, которых здесь тысячи, за ночь оставят от табуна обглоданные кости!

– Жаль! Хорошие кони! За них можно было взять неплохие деньги!

– Где? И у кого?

– Да! К сожалению, негде и не у кого!

– Командуй, командир! И пусть твои солдаты принесут камеру, чтобы мне в балку не спускаться!

Капитан подошел к краю оврага, подал команду своим подчиненным. Те выбрались из балки и встали в шеренгу возле бронетранспортеров. Иванов посмотрел на часы:

– Время – 14.10! Начинаем движение к селению Малитабад. К нему мы должны выйти в 15.00. До объекта отработки десять километров, продвигаться будем на бронетранспортерах. Я поведу головную машину. Начало карательной акции в Малитабаде определено на 16.00. Непосредственно у селения, оценив обстановку на местности, а не по карте, я определю каждому персональную задачу. Учтите, бронетехника имеет неисправное вооружение и может использоваться, как средство передвижения, устрашения, тарана, быстрого отхода. Основную работу будем делать в обычном режиме. Вопросы ко мне?

Вопросов у бандитов не было. И так все ясно. Обычная командировка. Налет на мирный кишлак, расстрел жителей, отход в горы и обратный марш в лагерь на территории Пакистана. Там получение вознаграждения за проделанную «работу». Все просто, как день. Солнечный, жаркий день Афганистана.

Иванов отдал команду:

– Я, как и говорил, следую вместе с проводником на головном бронетранспортере. Со мной бойцы Хлыстов, Азизов, Ашуров, Бук за механика-водителя. На втором БТР – прапорщик Бурузян, бойцы Кролов, Летунин, за рулем Зухуров. Всем находиться внутри машин. Внимание, по местам!

Бандиты из бывших советских военнослужащих, перешедших на сторону моджахедов, заняли указанные командиром места в бронетранспортерах. БТР начали неспешное движение.

В 14.40 бронетранспортеры остановились у холма, за которым открывалось селение Малитабад, в котором проживало около пятисот человек, всего шестьдесят семей. Иванов приказал своим головорезам спешиться и, развернувшись в короткую цепь, подняться на холм. Там бандиты залегли. Они видели кишлак и могли слышать своего командира. Тот, внимательно осмотрев селение, на что ушло около двадцати минут, начал ставить персональную задачу бойцам спецкоманды «Призраки».

– Бур! – сказал он прапорщику Бурузяну. – Берешь с собой Зухура и обходишь селение по арыку справа. Остановка на въезде в селение со стороны перевала.

Бурузян ответил:

– Есть, командир!

– Хлыст! Ты с Ашуровым совершаешь тот же маневр, но слева и выходишь на дорогу к Умару.

Хлыстов так же подтвердил, что понял приказ.

Иванов продолжил:

– Крол с Буком обходят кишлак и выходят к роще с севера.

В ответ прозвучал спокойный голос Кролова:

– Понятно, шеф!

– Я с Азизом, Летуном и Закиром остаюсь здесь. Таким образом, мы закольцовываем селение с четырех сторон. По команде в 16.00 начинаем «работу». Летун выводит БТР к селению, и это является сигналом для атаки. Крайние лачуги забрасываем гранатами и обстреливаем из автоматов. Тем самым выдавливая жителей Малитабада на площадь перед мечетью, где, отобрав наиболее привлекательный для съемки на камеру материал, отрабатываем его в предельно жестком режиме. Среди материала обязательно должны быть старики, женщины и дети. Как можно больше детей. В роли палача, вместо выбывшего Копытко, выступает Азизов. Ему в помощь при необходимости определяю Кролова. На всю акцию отвожу полтора часа. В 17.30 мы должны уйти из уничтоженного селения. Не забывайте, в Умаре наши бывшие соотечественники держат мотострелковый полк. От Малитабада до Умара 32 километра. Там если не услышат подрывы гранат и автоматные очереди, в чем я сильно сомневаюсь, то дым от пожарищ заметят обязательно. Не исключено также, что между селением и полком налажена связь. Полк обязательно отреагирует на дым или просьбу о помощи. Поэтому в 17.30 отход всей команде сюда же за холм! Действовать агрессивно, но аккуратно. Напоминаю, раненых среди своих мы назад в лагерь не потащим. Здесь же и оставим с дыркой в голове! Вопросы, орлы?

И вновь вопросов ни у кого не возникло.

Иванов распорядился:

– Десять минут на изучение обстановки и выбора оптимальных вариантов выхода к определенным задачей целям, затем перекур, подготовка и вперед! Выдвижение на позиции штурма кишлака в 15.35, оттуда доклад мне! Удачи всем!

Бывший капитан, кивнув проводнику, спустился ко второму бронетранспортеру, который Иванов решил не светить в акции. Все же ему не хватало еще одного бойца. Если бы проклятый сержант-американец не вывел из строя Копытко, то в Малитабад вошли два бронетранспортера, да и зрелище на площади было бы красивее. Виртуозно владевший острым кинжалом, Коп умел разделывать местных вонючек под орех. Детские головы отсекал одним взмахом. Но янки сломал ему челюсть. А замены в лагере при всем желании найти было невозможно. Копытко, единственный в своем роде головорез, напрочь лишенный каких-либо эмоций. Ему что куст срубить, что человеческую голову, лишь бы заплатили. Теперь лежит в лазарете, наверняка проклиная инструктора за потерянное вознаграждение. Кто не участвует в акции, не получает ничего. Даже не входит в долю того, кого завалят местные. А они могут убить, оружие в селении имеется. Сейчас оно есть в каждой семье. Другой вопрос, решатся ли мирные чабаны применить его. И успеют ли? Штурм рассчитан на неожиданность и массовое уничтожение большей части населения кишлака на начальном этапе акции. В этом залог успеха всей карательной операции.

Спустившись вслед за капитаном-предателем, Закир спросил:

– Ты хотел поговорить со мной?

Иванов ответил:

– Да! Как ты думаешь, Омар, в Малитабаде нам могут оказать серьезное вооруженное сопротивление?

Подумав, Закир сказал:

– Сопротивление русским может быть оказано в любом кишлаке Афганистана. Впрочем, это селение, как и большинство других, лежащих вокруг Умара, находится под контролем власти действующего марионеточного правительства. Скорей всего появление твоих бойцов не вызовет агрессии со стороны мужчин кишлака. Сюда наведываются разведывательные группы умарского полка и отдельного разведывательного батальона. Редко, но наведываются. И пока инцидентов не было.

– Значит, агрессии со стороны населения на первом этапе нам ждать не приходится.

– Думаю, его не будет, а потом, когда твои люди забросают крайние дома гранатами, сопротивляться будет поздно, да и, по большому счету, некому. И сейчас в Малитабаде мало мужчин, а после атаки их станет еще меньше, если останутся вообще.

Иванов взглянул на проводника:

– Действительно, осматривая кишлак, я почти не видел мужчин. На улице в основном дети, во дворах за дувалами у тандыров женщины, кое-где под тенью чинар старики. Где же мужчины? На пастбищах? Где эти пастбища?

Закир ответил:

– Часть мужчин на пастбищах, которые находятся севернее кишлака, за рекой, от которой и отходит оросительная система Малитабада, но большая часть в Умаре. Торгует на тамошнем рынке.

– Чем же они торгуют?

– О, Иванов! Ты так и не понял афганцев. Они найдут, чем торговать. В основном занимаются спекуляцией. Купил в Джебаде, продал в Умаре или наоборот. Кстати, малитабадский насвай ценится. Крепкий «нас» получается.

Капитан поморщился:

– Не пойму, как можно держать под языком эту дрянь. В ней же и ослиное дерьмо, и известь! Ну известь, хрен с ней, но дерьмо? Под язык?

– Кто тебе сказал, что в насе дерьмо?

– Твои же земляки рассказывали!

– Ну, у них на родине, может, дерьмо и добавляют в «носовой», здесь же, насколько знаю, нет! А вот траву хмельную закладывают. И растет эта трава вдоль реки! Но ладно, что мы ерунду какую-то обсуждаем?

– Это не ерунда! – заявил Иванов. – К акции следует готовиться серьезно, просчитывая все варианты возможного развития событий. Сейчас это сделать можно, как войдем в кишлак, что-либо менять будет поздно!

Закир, прищурившись, посмотрел на предателя:

– Что-то раньше я от тебя подобных речей не слышал. До этого ты действовал бесстрашно. Что произошло сейчас?

– С каждым днем приближается момент, когда мой контракт с Фархади закончится. Я все чаще думаю об этом дне. И не хочу загнуться тогда, когда свобода так близка. Согласись, обидно будет отпахать на Фархади весь срок, а под конец получить пулю в лоб или сердце вместо обеспеченной жизни за бугром.

– Понятно! А ты уже выбрал страну, куда поедешь по окончании контракта?

– Да!

Закир поинтересовался:

– Если не секрет, какую?

– Да какой секрет? Махну в Канаду. Там и Штаты близко, там и демократия. В Канаде много русских. Среди них можно и невесту молоденькую зацепить. Хотя, нет! На хрена мне бедная эмигрантка? Подыщу какую-нибудь вдовушку-миллионершу.

Закир усмехнулся:

– Дело хорошее! Но я бы на твоем месте остался в Пакистане! Примешь ислам, имя сменишь, дом большой в Чеваре построишь, жен заведешь, наложниц. А захочешь, Хикмат тебе всегда работу высокооплачиваемую предоставит. Начальником лагеря назначит. Будешь хозяином! В Пакистане тебя и КГБ не достанет. И деньги будут. На войне хорошие деньги делаются. То, что ты получаешь сейчас, крохи по сравнению с тем, что имеет Фархади. Встань на один уровень с Азизом, тогда очень богатым человеком станешь. А войны на Востоке быстро не заканчиваются. Уйдут русские, тут же объявятся американцы. Сейчас они с нами, потом будут против нас. Тебе работы хватит на всю жизнь.

Иванов отрицательно покачал головой:

– Нет уж, спасибо! Восток для меня чужой. И на хрена мне жены, наложницы, когда я спокойно смогу снимать блондинок в благополучной Канаде?

– Ну, смотри, дело твое! До Канады еще дожить надо. Сейчас главное – акция в Малитабаде. А потом, возможно, и в Гамдеше!

Капитан встряхнулся:

– Кстати, насчет Гамдеша. С чего Фархади решил и по нему нанести удар?

– Слышал я, там родственника его, Байрама, отчаянного воина, советские спецназовцы подловили, да и убили. Подловили не случайно. Байрам любил женщин и, где только мог, брал самую красивую и молодую. Брал несмотря ни на что. Ни на традиции, ни на сопротивление родственников. Была у него женщина в Гамдеше. Вот родители этой суки, видимо, и сдали Байрама русским. Подробности я не знаю, но что-то в этом роде. Простить смерть Байрама Фархади не может, хотя особых родственных чувств к тому не питал. А посему и решил наказать весь кишлак за смерть Байрама!

– Понятно! Что же он, Фархади, сам не вышел на Гамдеш? Вершить кровную месть?

Закир усмехнулся:

– А зачем, если у него есть ты со своими «Призраками»?

– Да, чужими руками жар загребать оно, конечно, ловчее!

– Не забывай, капитан, тебе за это деньги платят!

– Да мне что? Малитабад так Малитабад, Гамдеш так Гамдеш! Без разницы, где валить чабанов с их семьями. Но ладно я и мои солдаты. Мы, можно сказать, наемники. Убиваем иноверцев. Но ты? Фархади? Вы же соотечественников обрекаете на смерть. Разве ислам этому учит вас, истинных мусульман?

Закир ответил:

– Своей смертью эти несчастные и заблудившиеся овцы, поддавшиеся на пропаганду официального Кабула, наносят ущерб неверным. В этом их миссия. Цель оправдывает средства.

– Где-то я уже это слышал.

– Конечно, слышал, – кивнул Закир. – Но не пора ли нам закончить разговор? Время 15.27. Люди уже, наверное, вышли на рубежи штурма.

– Если вышли, то доложили бы. Но пока ни единого доклада не было. Однако ты прав, занимаем свою позицию.

Иванов повернулся к головному БТРу, на броне которого восседал бывший рядовой Георгий Летунин:

– Летун! В БТР! Заводи агрегат! И жди команды. Смотри, чтобы твоя шайтан-арба случайно не заглохла на подходе к кишлаку. Если заглохнет, я лично прострелю твою башку.

Летунин занял место механика-водителя БТР-60 ПБ, завел оба двигателя. Они работали без перебоев. Вот только вторая передача включалась с трудом.

Все равно, хоть и медленно, но он выйдет к кишлаку. А дальше пойдет кровавая забава. Во время шабаша можно будет пару домов да десяток трупов обшмонать. С баб украшения, если будут, снять, с мужиков часы импортные. Кое-что и в сундуках найдется. Короче, заняться будет чем!

От предвкушения скорой бойни предатель потер руки. Быстрее бы Иванов отдавал команду давить этих вонючек!

Капитан же с Закиром заняли прежние позиции. И тут же по связи пошли доклады.

Сначала от прапорщика, затем от старшины-десантника Хлыстова. Последним доложил о выходе на рубеж штурма командир подгруппы, блокирующей кишлак с севера.

Иванов посмотрел на часы: 15.37. Опоздание в две минуты. Ерунда. Все одно штурм назначен на 16.00. Время подготовиться к броску, выбрав конкретные цели, у оборотней из спецкоманды «Призраки» есть! Иванов вновь внимательно, на этот раз через полевой бинокль осмотрел кишлак – селение, обреченное полевым командиром Фархади на истребление. Мужчин по-прежнему почти не видно, зато женщин и детей много.

Капитан поинтересовался у проводника:

– Когда могут появиться мужчины?

– Ближе к семи часам, – ответил Закир. – Мы успеем сделать дело!

– Да! Пора.

Часы на мгновенье застыли на отметке в 16.00. Иванов крикнул вниз:

– Летун! Пошел!

Бандит, сидевший на месте механика-водителя, отжал педаль сцепления. БТР рывками начал движение, постепенно переходя на медленный, плавный ход.

Иванов передернул затвор автомата, спросил у проводника:

– Готов?

Тот, настраивая видеокамеру, ответил:

– Готов!

– Тогда снимешь сначала общий план. Как только отработаем окраины и соберем толпу на площади, проникнешь в кишлак, выберешь место съемки и далее будешь действовать по плану. Отход вместе со всеми!

Закир усмехнулся:

– Считаешь, я нуждаюсь в дополнительных инструкциях? Вы делайте свое дело, обо мне не волнуйтесь.

– Ну, тогда начали!

Бронетранспортер вышел из-за холма. И тут же началась атака на кишлак.

Бандиты атаковали селение малыми силами, но со всех сторон и в полной мере используя фактор неожиданности. Первыми в кишлак ворвались фланговые группы «Призраков».

Хлыстов с Ашуровым вошли в селение со стороны Умара. Разошлись по двум улочкам. Хлыст пинком открыл калитку ворот ближайшего дома, увидел двух женщин, перебиравших пряжу на топчане, около них горстку детей разного возраста, от ползающего, не умеющего еще ходить ребенка до девочки лет тринадцати. Женщины вскрикнули, увидев непрошеного гостя, и закрыли лица. Но они не пытались спрятаться или укрыть детей. К ним вошел парень в советской военной форме, а русские иногда наведывались в селение и ничего плохого не делали. Спрашивали мужчин о душманах, давали детям хлеб, тушенку и уходили. Вот и этот солдат, наверняка посмотрит, что в доме нет мужчин, и уйдет. Но Хлыст пришел не за тем, чтобы уйти просто так. Ублюдок поднял готовый к бою автомат, и тишину кишлака разорвала первая очередь. Оборотень стрелял прицельно и хладнокровно, словно перед ним были не люди, а мишени. Рухнули на топчан женщины, обнажившие окровавленные лица. Уткнулся в песок ползающий младенец. Упала простреленная девочка. За ними упали остальные, находившиеся во дворе. Хлыст заметил движение в доме. Там еще был кто-то. Наверняка это родители хозяина дома, а может, и еще кто. Оборотень подошел к зданию, стараясь на всякий случай держаться в стороне от двери. Оружие было в каждом доме, и им мог воспользоваться кто угодно. От десятилетнего пацана до ветхой старухи. Свою жизнь Хлыстов ценил очень высоко и дорожил ею. Поэтому, приблизившись к глиняной постройке, он снял с пояса две гранаты, метнул их в черный проем входа. Взрывы потрясли дом. Дождавшись, пока развеется дым с гарью, Хлыстов вошел в лачугу. Увидев изуродованные осколками, еще дергавшиеся в судорогах тела старика, старухи и маленькой девочки, бандит дал очереди в три смежные с центральной комнаты. После чего прошел к сундуку, стоящему в углу центральной комнаты. Он не пострадал от взрывов. Даже замок остался на месте. Впрочем, ненадолго. Прикладом отморозок сбил его, огляделся, поднял крышку. Выбросил на кошму тряпье. Заметил шкатулку. Усмехнулся, – это то, что надо. Открыл небольшую резную коробку. В шкатулке находились золотые украшения женщин и пачка афганей. Хлыст сгреб золото и опустил добычу в карманы «афганки». Подумал: неплохой улов в первом же дворе. Бросил взгляд на часы. Нормально, времени на отработку крайней усадьбы ушло немного. Но надо идти дальше. Он вышел на улицу и услышал взрывы вперемежку с автоматными очередями, накрывшие кишлак со всех сторон. Работают ребята. Перемахнул через дувал соседней лачуги.

В результате неожиданного нападения всего за полчаса бандиты спецкоманды уничтожили почти половину жителей Малитабада. Остальных, включая женщин, детей и стариков, погнали на площадь, сузив зону своих действий. Над кишлаком начал подниматься дым. Метавшийся между подчиненными Иванов орал:

– Быстрее! Всех на площадь! Быстрее!

Когда уцелевших от первого удара подонков жителей вывели на площадь, их оказалось около ста человек. Сбив население в кучу, бывший капитан отдал команду Азизову, указывая на испуганных афганцев:

– Сержант, вытаскивай из этой кучи дерьма партию жертвенных баранов. Крол, помогай ему!

Азиз двинулся к толпе. Схватил за платье молодую женщину, державшую на руках младенца. За нее вступился старик. Выстрел Азизова размозжил защитнику череп. Толпа закричала.

Ее перекричал Иванов:

– А ну заткнулись, суки немытые, или всех прикажу положить здесь!

Его угрозы особо не подействовали, но шум немного стих. Азизов буквально выбросил женщину с ребенком на площадь. Следом отправил старуху и мальчишку, лет четырнадцати. Отморозку помогал Кролов. Тот выхватил из толпы целое семейство, трех женщин, двоих мальчиков лет по пять и старика.

Капитан крикнул:

– Сержант, достаточно!

Выведенных отогнали к стене мечети. Всего десять человек, считая грудного младенца.

Иванов поднял руку:

– Заткнулись все!

Толпа замолчала. И это стало неожиданным для карателей. Обычно при проведении подобных акций рев толпы сопровождал бойню до конца. Сейчас же на площади установилась тишина.

Капитан-предатель крикнул:

– Так! Вот так будет лучше. А то разорались беременными шакалами! Внимание! Я представитель советской военной администрации. По данным нашей разведки мужчины вашего кишлака, трусливо бросившие семьи, входят в одну из банд душманов. Недавно они совершили нападение на нашу разведывательную группу, уничтожив ее. Причем уничтожили с особой жестокостью. Перед смертью вдоволь поиздевавшись над солдатами. Такое мы простить не можем, и за мужчин ответите вы, женщины, старики и дети. За кровь надо платить кровью. Так было, и так будет всегда, пока ваши дети, мужья, братья не сложат оружие и не подчинятся новой власти! – Иванов повернулся к Азизову: – Сержант, давай!

Азиз с Кролом, забросив за спины автоматы и вытащив ножи, двинулись к толпе у мечети. Действовали каратели профессионально и быстро. Взмах клинка, и с перерезанным горлом рухнула на землю женщина, накрыв собой ребенка. Та же участь постигла старика, еще одну женщину и мальчишку. Две другие женщины, мальчики и старуха бросились бежать от места казни. Этого и ждал Иванов. Тремя короткими очередями он убил пытавшихся спастись афганцев.

Основная толпа, обезумевшая от происходящего, дрогнула. Капитан крикнул:

– Бойцы! Тех, кто слева, не трогать, по остальным, огонь! Вали вонючек!

Отморозки спецкоманды открыли шквальный огонь по мирным жителям. Они, принимая свинец, натыкались друг на друга и валились на землю. Паника не позволила им ни напасть на убийц, ни скрыться от безжалостного огня их оружия. И только те, кто стояли слева, всего человек двадцать, поняв, наконец, что имеют возможность бежать, рванули кто куда.

Площадь опустела. Только трупы да раненые. Много окровавленных трупов и много раненых.

Иванов указал на место, где недавно стояли жители Малитабада:

– Добить раненых! Быстро. – Он взглянул на часы – 17.20. Надо торопиться. Подорвать мечеть и начать отход.

Откуда-то тенью бесшумно выпрыгнул Закир.

– Ну как? – спросил Иванов.

– Отлично! Кино получится отменным. Но следует добавить еще один, убойный сюжет!

Оборотень не понял, о чем идет разговор:

– Какой еще сюжет?

Закир указал на женщину, которой первой рассекли горло у мечети:

– Под ней ребенок! Он жив! Было бы неплохо, если бы кто-нибудь из твоих парней перед камерой отрубил младенцу голову. Это сильно ударило бы по нервам зрителей!

– Согласен! – кивнул Иванов и выкрикнул: – Азизов! Ко мне!

Сержант тут же подбежал к капитану:

– Слушаю, командир!

Иванов, как и Закир чуть ранее, указал на лежащую женщину:

– Под бабой, которой ты первой рассек горло, ребенок. Вытащи его и перед камерой Закира обезглавь!

– Понял! Момент! Только…

– Что, только?

– Только… если ребенок жив. А если мертв?

– Без разницы! Кто будет рассматривать на экране, жив выродок или нет. Выполняй приказ!

– Есть!

Азизов ногой отбросил тело убитой им женщины.

Ребенок был жив. И он, глядя на убийцу, улыбался. Младенец не понимал происходящего, да и что он мог понять, родившийся совсем недавно? Он только начинал жить. Но его судьбу решили подонки.

Бывший сержант схватил младенца, поднял за ногу. Тот заплакал. Но Азизова это не беспокоило. Он спросил Закира:

– В такой позе пойдет?

Проводник-оператор, наводя камеру, ответил:

– Хороший вид! Работай!

Азиз одним ударом отсек ребенку головку, которая почти бесшумно ударилась о землю. Отбросил маленькое тельце, из которого хлынула алая кровь, к стене, состроил рожу в объектив камеры:

– У! Страшно? Так будет со всеми, кто не желает жить по нашим, советским законам!

Закир, опустив камеру, довольно проговорил:

– Отменный кадр. Он заставит многих вздрогнуть на Западе.

– Все! Отходим! – приказал Иванов.

Каратели побежали к БТРу. На ходу капитан спросил у Бурузяна:

– Ты проследил, куда ломанулись те, кого пощадили?

– Да кто куда. Большая часть на дорогу к Умару, – ответил прапорщик и рассмеялся: – После увиденного они тридцать верст галопом промчатся!

– Черт с ними! Пусть расскажут всем в округе о зверствах шурави.

С небольшим опозданием, в 17.40 спецкоманда отошла на бронетранспортерах от разгромленного и дымящегося кишлака.

В это же время командир мотострелкового полка, дислоцирующегося в Умаре, был вызван по проводной связи командиром стоявшего рядом отдельного разведывательного батальона:

– Полковник Друн. Я – Шерстов!

– Слушаю тебя, Андрей Андреевич!

– Мои ребята, что проводят мероприятия в Большом ущелье, доложили о взрывах и интенсивной стрельбе в районе селения Малитабад. Твои орлы там не работают?

– В Малитабаде? Нет!

– Тогда кто же?

– Хороший вопрос! Подожди!

В отсек командира полка вошел дежурный по части:

– Товарищ полковник, над Малитабадом густой дым! Горит кишлак!

– Понял, ступай!

Полковник Друн возобновил связь с Шерстовым:

– Дежурный доложил о пожаре в Малитабаде! Скажи, Андрей, твоя группа, что находится в ущелье, может пройти к кишлаку?

– Нет! Из ущелья им трудно выйти на равнину. Придется искать подходящий склон. Но если надо, то я могу послать разведвзвод на технике в Малитабад. Пятнадцать-двадцать минут, и он будет на месте.

– Посылай! А я подниму «вертушку» из состава, приданного полку звена «Ми-24». Она и предварительную разведку проведет, и поддержит твой взвод при необходимости!

– Принял! Выполняю!

– Давай!

Спустя полчаса командиру полка доложили о трагедии в Малитабаде. Разведвзвод встретил обезумевших афганцев, которые бежали от селения и пытались укрыться, увидев советскую колонну. Нескольких человек удалось остановить. Они и поведали о нападении русских солдат на кишлак. Экипаж вертолета, подтвердивший факт штурма селения неизвестной группой, выйти на ее след не смог.

Полковник Друн отправил отчет о событиях в Малитабаде, вынужденно отдав приказ гарнизону усилить охрану военной базы. Вечером к ней стянулись сотни возмущенных афганцев из Умара, требовавших объяснений по поводу трагедии в Малитабаде. Но что мог сказать мирным жителям командир полка? Ничего, кроме того, что подразделения гарнизона к этой бойне никакого отношения не имеют. Ему не поверили. Поверили тем, кто вырвался из кишлака и своими глазами видел, как именно русские безжалостно уничтожили сотни невинных афганцев. Демонстрация жителей Умара не позволила выслать специальное подразделение, дабы попытаться организовать поиск и возможное преследование этой непонятно откуда объявившейся карательной команды. А ночью, впервые за последние годы, база была обстреляна. Стреляли по гарнизону из автоматов со стороны селения Умар. Посты охранения не ответили на обстрел, но отношения с дружественными в этом районе афганцами были бесповоротно испорчены, что грозило в дальнейшем резким обострением общей обстановки. Бойня в Малитабаде не прошла бесследно. Уже через сутки информаторы-афганцы сообщили, что в горы к душманам ушло много народа из Умара и все мужчины, потерявшие свои семьи в Малитабаде. Возник новый очаг напряженности. Командованию в ответ на это пришлось усилить гарнизон десантно-штурмовым и отдельным мотострелковым батальонами. Подонки спецкоманды «Призраки» сделали свое черное дело. Но их рейд по Афганистану Малитабадом не окончился. Оставался еще Гамдеш.

(обратно) (обратно)

Часть третья

Глава 1

Военный аэродром ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Четверг, 13 июня.

9.00 местного времени.

Неожиданно показавшийся из-за горного хребта транспортный самолет «Ан-26» клюнул носом и по сложной глиссаде зашел на посадочную полосу. Он коснулся шасси бетонки и, взревев двигателями, начал торможение. Остановился борт возле пункта управления полетами. На сегодня это был единственный самолет из Союза.

Из «Ан-26» по приставной лестнице на летное поле спустился мужчина в штатском. Одет он был в белый костюм. В руках держал черный кейс. Поправив зеркальные очки, мужчина, игнорируя все запреты, закурил непосредственно у самолета, из которого на полосу спустились еще несколько офицеров и направились к близлежащим ангарам. К мужчине подъехал армейский «УАЗ-469». Из вседорожника вышел полковник в полевой форме. Представился гостю:

– Полковник Смирнов Евгений Дмитриевич, войсковая разведка.

Представился и мужчина в штатском:

– Генерал-майор Еременко Сергей Дмитриевич, управление специальных операций КГБ.

Полковник указал на «УАЗ»:

– Прошу в машину.

Генерал устроился на заднем сиденье.

– Отдохнете с дороги, товарищ генерал, или сразу в штаб? – спросил Смирнов.

– В штаб. Надеюсь, кофе угостите?

– Разумеется!

Полковник отдал команду водителю-прапорщику:

– В штабной модуль, Юра!

Прапорщик вывел «УАЗ» с территории аэродрома. Остановился у сборного строения.

– Вот и штаб авиационного полка! – сказал Смирнов. – С торца наши временные апартаменты.

Старшие офицеры, покинув «УАЗ», вошли в здание из металлоконструкций. Оказались в комнате, служащей полковнику и приемной, и узлом специальной, секретной связи. Встретила прибывших молодая, симпатичная женщина. Смирнов представил ее:

– Моя помощница, связист и секретарь одновременно, сержант Викторова Лидия.

Генерал кивнул:

– Очень приятно!

Полковник провел представителя КГБ в уютный кабинет. В нем имелся и видеомагнитофон, и журнальный столик с креслами. Вставленный в стену, мирно урчал импортный кондиционер.

Генерал присел в кресло и положил кейс на столик. Спросил:

– У вас здесь курить можно, Евгений Дмитриевич?

– Конечно! Сам иногда по две пачки выкуриваю.

Генерал достал пачку «Явы» и зажигалку. Полковник предложил:

– Может, импортных сигарет попробуете, есть у меня в заначке блок «Мальборо».

Еременко отказался:

– Да нет, спасибо, Евгений Дмитриевич. К «Яве» привык. С тех пор как был лейтенантом, никаких иных не курил.

Смирнов, помня просьбу генерала, вызвал секретаря:

– Лида! Приготовь, пожалуйста, нам с гостем по чашечке кофе.

– Есть, товарищ полковник.

Генерал, дождавшись, когда стройная фигурка молодой женщины исчезнет за дверью, сказал:

– Евгений Дмитриевич, вы командира отряда «Карат-2» вызвали?

Полковник посмотрел на часы, ответил:

– Так точно! Обещал быть в 10.30!

– И где сейчас базируется отряд? Чем вы его тут нагрузили?

– Подразделения «Карат-1» и «Карат-2» находятся в непосредственном подчинении вашего Управления, и, думаю, вам, генерал, лучше знать, где спецназ КГБ и чем он занимается. Мы же не имеем ни возможности, ни права вмешиваться в действия этих отрядов!

– Верно! – произнес генерал. – Ответ правильный. Значит, майор Дросов должен прибыть сюда в 10.30?

– Так точно!

Женщина внесла поднос с чашками, и кабинет тут же наполнился ароматом кофе. Викторова, поставив поднос на журнальный столик, удалилась. После того как кофе был выпит, сигареты выкурены, генерал поднялся, прошел к столу совещаний, присел на стул:

– Ну, Евгений Дмитриевич, докладывайте, что у вас произошло в Малитабаде в прошедший вторник. И, пожалуйста, как можно подробнее, естественно, в рамках своей осведомленности.

Полковник доложил о бойне в селении.

Генерал спросил:

– Почему против оборотней не были задействованы подразделения Умарского гарнизона?

– Банда действовала в Малитабаде по отработанному заранее плану, рассчитанному если не по секундам, то по минутам точно. Из Умара был послан в Малитабад один из взводов специальной роты, но он прибыл уже на пепелище, где было много трупов.

– Что, никому из местных жителей не удалось бежать из селения?

– Некоторым удалось. Как мне представляется, бандиты специально отпустили их сеять страх, панику и ненависть к нашим войскам, что в общем-то у них и получилось. Ночью гарнизон Умара был обстрелян. Многие мужчины ушли в горы. До этого район считался спокойным и управляемым. После налета банды «Призраков» обстановка резко изменилась в худшую сторону.

Еременко потер подбородок:

– Не посчитайте за упрек, полковник, но почему вы до сих пор не внедрили в эту банду своего человека?

– Не все так просто, Сергей Дмитриевич. Пытались, но наши агенты пропадали. Ведь внедрить именно в команду карателей своего человека напрямую невозможно. Только через сдачу агента в плен. Но сдача не гарантировала то, что агент попадет в Пакистан, где базируются подонки. Так и произошло. Потеряв пять человек, мы вынуждены были отказаться от этой затеи.

– «Призраки», «Призраки»! – задумчиво проговорил генерал и взглянул на полковника: – Ну хоть кто из бывших наших солдат и офицеров входит в эту спецкоманду, вы сумели установить?

– Двух предателей. Полковника Довлатова и капитана Иванова. Скорей всего они и выводят «Призраков» в Афганистан. Остальных членов банды установить не удалось.

– Что ж! Вам не удалось, удалось нам!

– Вы это серьезно?

– Неужели, Евгений Дмитриевич, я прилетел сюда просто так! Нет, полковник, я прибыл в Афганистан, чтобы прекратить деятельность и спецкоманды «Призраки», и бывшего полковника Довлатова, который пытается на территории Пакистана сколотить бригаду по типу власовцев в Великую Отечественную, и его хозяина, известного полевого командира Азиза Фархади. А также должен организовать проведение еще ряда мероприятий силами спецназа КГБ, действующими в Афганистане. Возможно, привлечением и армейских подразделений. Почему я все говорю вам открыто? Потому что с этого дня вы поступаете в мое распоряжение. Распоряжение на этот счет должно прийти из Москвы сегодня же.

Полковник ответил четко, по-военному:

– Есть, поступить в ваше распоряжение, товарищ генерал!

Еременко махнул рукой:

– Да не надо формализма, Евгений Дмитриевич. Присядьте и лучше расскажите, что последовало за налетом бандитов на Малитабад? Команде предателей удалось уйти в Пакистан?

– А разве вам ничего неизвестно о бойне в Гамдеше? – спросил Смирнов.

Генерал нахмурился:

– О чем вы, полковник?

– После Малитабада, наутро следующего дня, банда, переодетая в форму советских военнослужащих, нанесла еще один удар. По кишлаку Гамдеш, что находится неподалеку от границы.

– Вот как? Об этом информацию я не получал. Наверное, из-за того, что вылетел сюда. Вы говорите, второй удар «Призраки» нанесли по кишлаку Гамдеш утром следующего после акции в Малитабаде дня? Значит, вчера, в среду?

Смирнов кивнул:

– Так точно!

– Понятно! Информация не застала меня в Управлении. Так, так, так! Насколько мне известно, ранее оборотни за один выход две карательные акции не проводили. Что же за причина вынудила их отойти от обычно применяемой тактики?

– Есть такая причина, Сергей Дмитриевич. Точнее, она была у бандитов, чтобы кроме Малитабада ударить еще и по Гамдешу.

– Что за причина?

Смирнов доложил об уничтожении в Гамдеше силами спецназа банды некоего Байрама. Он явился в селение на свидание с новой молодой женой, которой овладел силой.

– Таким образом, получив информацию о скором визите Байрама, мы организовали засаду в Гамдеше и уничтожили полевого командира. А тот являлся родственником Фархади.

Генерал качнул головой:

– Понятно!

Закуривая очередную сигарету, спросил:

– Расстелите-ка, Евгений Дмитриевич, карту местности, где нанесены Малитабад, Гамдеш, а также граница с Пакистаном и прилегающей к ней территорией сопредельного исламского государства.

– Есть, товарищ генерал!

Полковник расстелил оперативную карту северо-востока Афганистана, захватывающую северо-запад соседнего Пакистана.

Генерал нагнулся над секретным документом:

– Так! Где у нас Малитабад?

Полковник помог Еременко найти нужный населенный пункт, который теперь, наверное, пополнит список уничтоженных кишлаков. Выжившие жители, подвергшиеся зверскому нападению бандитов, после похорон близких скорей всего уйдут из Малитабада. Сколько на территории Афганистана таких брошенных, разрушенных кишлаков?

Генерал спросил:

– Вы просчитывали маршрут движения банды из Пакистана к Малитабаду? Где они взяли бронетранспортеры, куда дели их потом?

Полковник ответил:

– Спецкоманда карателей выходила к Малитабаду через Дукур, это брошенный кишлак в 10 километрах от Малитабада. Именно в Дукуре бандиты получили два бронетранспортера. Позже, после кровавой акции, поисковое подразделение гарнизона Умара обнаружило БТРы в «зеленке» у входа в Хайдарский горный проход. Сейчас выясняется, откуда и как к бандитам попала бронетехника! Скорей всего ее передали афганцы-военнослужащие правительственных войск или царандоя, что здесь в порядке вещей! Армия у наших союзников – это нечто. Проще было бы разоружить ее, чем кормить без толку.

– Ну это, Евгений Дмитриевич, не нам с тобой решать!

– Понятное дело.

Генерал приподнялся над картой, оперся руками о край стола и уставился в глаза Смирнову:

– Так что получается, Евгений Дмитриевич? «Призраки» сделали вид, будто вошли в Хайдарский проход, направив тем самым наше поисковое подразделение по ложному следу, а сами двинулись на северо-восток к Гамдешу?

– Выходит так, Сергей Дмитриевич!

– Понятно! Они действовали в Гамдеше так же, как и в Малитабаде?

– Да! Так же дерзко, быстро и с предельной жестокостью. В Гамдеше они никого не выпустили из кишлака. Вошли в селение на рассвете и уничтожили всех жителей. Вот только не все у них в Гамдеше прошло гладко. Один из местных жителей, собиравшийся на рассвете покинуть кишлак, увидел оборотней после того, как они вырезали семью его соседей. Недолго думая, он положил двух подонков из автомата. Бандиты убили афганца, ну и всю его семью, но и сами потеряли двух мерзавцев. А это серьезная потеря для «Призраков», ибо спецкоманда, по разным оценкам и показаниям случайно оставшихся в живых после встречи с оборотнями свидетелей, насчитывает от 8 до 12 человек. Характерно то, что своих павших товарищей ублюдки облили бензином, позаимствованным в одном из дворов, и сожгли вместе с десятком трупов мирных жителей. Не хотят твари оставлять следы. Опознать, а тем более идентифицировать сгоревшие останки, по мнению экспертов, не представляется возможным. Да и похоронили их всех вызванные из соседнего селения афганцы в одной братской могиле в тот же день до захода солнца. Как того и требуют местные обычаи!

– Откуда это известно?

– Мальчонка рассказал.Он чуть ли не единственный, кто уцелел в Гамдеше. После акции оборотни скорей всего отошли к границе. Они еще на территории Афганистана, но каким маршрутом идут к Пакистану, неизвестно. Воздушная разведка приграничных районов результатов не дала.

– Ясно!

В дверь постучали. Полковник, взглянув на генерала, разрешил:

– Входите!

На пороге появилась сержант Викторова. Она сразу же обратилась к Еременко:

– На ваше имя, товарищ генерал, только что поступила шифрограмма.

– Давайте ее! – приказал Еременко.

Женщина передала генералу бланк, на котором столбиками были нанесены четырехзначные цифры.

Еременко быстро справился с шифром. Положив бланк в карман, отпустил секретаря и связиста полковника:

– Можете идти, Лида! – повернулся к Смирнову и спросил: – А что за случай с нападением на нашу колонну вы от меня утаили, Евгений Дмитриевич?

– Вы имеете в виду Тургунский перевал?

– Да, именно его я и имею в виду!

– Так какое отношение тот случай имеет к бойне в Малитабаде и Гамдеше?

– Имеет, Евгений Дмитриевич. Что произошло на Тургунском перевале?

– Мне нужно поднять некоторые документы, дабы ответить на ваш вопрос.

– Поднимайте!

Полковник открыл сейф, выложил на стол папки. Из кипы выбрал одну, открыл ее:

– Так! Вот информация по нападению на колонну при преодолении ею Тургунского перевала.

Смирнов довел до генерала подробности того боя, отметив, что весь личный состав и автомобильного подразделения, и взвода сопровождения, отбивая атаки душманов, погиб, за исключением замполита роты материального обеспечения мотострелкового полка и двух бойцов той же роты.

Генерал затушил сигарету. Бросил окурок в корзину для мусора:

– Значит, старший лейтенант Баженов, а также рядовые Романов и Мыльцев обнаружены на поле боя не были?

– Никак нет! Очевидно, моджахеды Карамулло захватили их в плен!

– А Карамулло находится в подчинении у Фархади! Следовательно, и старший лейтенант, и рядовые попали в Пакистан?

Полковник пожал плечами:

– Ну, это еще не факт. Банду Карамулло активно преследовали десантники штурмовой бригады, дислоцирующейся рядом с мотострелковым полком, чья колонна была разбита на Тургунском перевале. Преследовали так рьяно, что Карамулло отдал приказ своему отряду разделиться на мелкие группы по 2–3 человека. В этих условиях, по сути, неорганизованного и неуправляемого отступления, а точнее, бегства, пленные могли стать серьезной обузой для бандитов и их… сами понимаете.

– Пустили в расход?

– Скорее всего!

Генерал взглянул на полковника:

– А вот здесь вы неправы, Евгений Дмитриевич. Раз мы с вами теперь одна команда, имеющая общую цель, то не вижу смысла что-либо скрывать от вас. Но должен предупредить, наши разговоры не подлежат разглашению. О них не следует знать даже командующему армией.

– Об этом могли и не предупреждать, Сергей Дмитриевич.

– Тем не менее. Так вот, полковник, по информации, переданной мне посредством шифрограммы, в особом лагере, что расположен неподалеку от Чевара, появились трое новых пленных. Старший лейтенант-замполит и два молодых солдата-автомобилиста. В шифрограмме также переданы подробности уничтожения кишлака Гамдеш. У нас есть веские основания предполагать, что Баженов, Романов и Мыльцев на данный момент находятся в Пакистане у Фархади. Там же и Карамулло с остатками своей банды, обработавшей нашу колонну на Тургунском перевале. Такие вот дела, уважаемый коллега!

– И что следует из сказанного вами? – спросил полковник.

– Из этого следует, что мы должны начать подготовку по операции «Охота на призраков»!

И вновь в дверь кабинета Смирнова постучали. На этот раз на пороге появился офицер в форме майора, который сразу обратился к генералу:

– Здравия желаю, Сергей Дмитриевич!

Еременко улыбнулся:

– А, Сережа! Здравствуй, дорогой, здравствуй! Вижу, в полном порядке! Как ребята?

– В норме и полной готовности выполнить любой приказ вышестоящего командования!

– Иного ответа я и не ожидал. Кстати, вы знакомы?

– Заочно! – ответил полковник.

– Ну тогда я представлю вас.

Генерал кивнул на представителя военной разведки:

– Полковник Смирнов Евгений Дмитриевич. – Он повернулся к спецназовцу: – Ну а это и есть майор Дросов, командир отряда специального назначения КГБ «Карат-2». Сергей Иванович – легендарная личность.

– Наслышан! – сказал полковник.

Генерал предложил майору пройти к столу. Тот выполнил приказание. Еременко спросил:

– Ты в курсе бойни в кишлаках Малитабад и Гамдеш?

– В курсе! Опять «Призраки» проявили себя. Когда мы, наконец, напрямую займемся этими отморозками?

– Для этого, Сережа, я и прилетел в Афганистан!

– Это хорошо, Сергей Дмитриевич. А то подчиненные ропщут. Какие-то подонки под видом наших солдат громят мирные кишлаки, убивают невинных людей, в основном стариков, женщин, детей, а мы отлавливаем полевых командиров. Занимаемся тем, с чем вполне справился бы и войсковой спецназ.

Еременко ответил:

– Чтобы начать активную работу по «Призракам» и лагерю, где готовят этих мерзавцев, нам нужна достоверная разведывательная информация. Сейчас кое-что выяснено, проведены определенные мероприятия, а посему настало время вплотную заняться подонками. Пытаться выловить их в Афганистане – только время терять. Нам неизвестны планы Фархади по применению «Призраков», а контролировать обширную территорию, где эти гады могут проникнуть в Афганистан, невозможно. Следовательно, пойдем в Пакистан!

Полковник с удивлением посмотрел на Еременко:

– Как, в Пакистан? Это же нарушение международных договоренностей?

– Вы, Евгений Дмитриевич, еще скажите, что рассматриваемая на перспективу акция является преступлением перед человечеством. Но сначала ответьте на вопрос: а действия мерзавцев-предателей не преступление перед человечеством? Убийства, массовые убийства ни в чем не повинных, мирных граждан не преступление перед человечеством?

Смирнов ответил:

– Я про преступления перед человечеством ничего не говорил. Я просто не понимаю, какое мы имеем право проводить боевые операции в Пакистане?

– А какое мы имеем право воевать в Афганистане? Какое имели право воевать во Вьетнаме американцы? Кто дал право гитлеровской Германии развязать Вторую мировую войну? Но хватит! Мы должны пресечь деятельность карателей, и мы ее пресечем, независимо от того, в какой стране находится их логово!

Полковник спросил:

– Извините, но у вас есть полномочия на проведение операций в Пакистане?

– И не только в нем! Но я сказал, хватит об этом! Перейдем к конкретике. Итак, майор, – Еременко перевел взгляд на командира отряда спецназа КГБ, – сколько у тебя сейчас в строю бойцов?

– Со мной – девять! – ответил Дросов. – Все офицеры и прапорщики!

– Это мне известно! Девять человек могут сделать многое и в то же время могут не сделать ничего. В зависимости от поставленной задачи и реальной обстановки в районе применения.

– Это вы правильно заметили, – сказал майор. – Но если нам предстоит отработать не очень крупную цель в Пакистане, где нас никто не будет ждать, то отряд с поставленной задачей справится. Вопрос другой, какой ценой?

Генерал качнул седой головой:

– Вот именно. А отработать, судя по всему, придется лагерь подготовки террористов, где базируется спецкоманда предателей «Призраки», где верховодит всем известный головорез Фархади, где в подготовке диверсантов из афганцев ему помогают американские инструкторы, где содержатся наши военнопленные, которых пытается завербовать бывший полковник Советской армии, а ныне командир комплектуемой бригады «Свобода» Эркин Довлатов. И как следствие имеется наверняка продуманная система охраны. Она вряд ли рассчитана на отражение нападения извне, но долго ли перенацелить караул? Это сделает сам штурм.

– Что еще мы знаем об этом лагере? – спросил майор. – Хотелось бы уточнить, сколько людей в нем, охранников, учеников-моджахедов, наших пленных. Не мешало бы ознакомиться и со схемой лагеря.

Генерал кивнул:

– Ты прав, Сережа, я бы тоже хотел иметь ответы на твои вопросы. Пока у меня их нет. Но… наш агент в Пакистане вступил в контакт с командиром группы американских инструкторов, неким сержантом Энди Слейтером. Через него мы и планируем получить по лагерю Фархади тот объем информации, который поможет спланировать и провести эффективную операцию по уничтожению спецкоманды карателей, лагеря с его начальником Фархади и моджахедами, а также освобождению наших соотечественников из плена!

Дросов покачал головой:

– Не слишком ли много задач для одной операции?

Генерал взглянул на майора:

– А у нас, Сережа, другого выхода нет!

– Понятно! Раз нет другого выхода, будем работать по полной программе. Одно меня смущает, Сергей Дмитриевич! С каких это пор морские пехотинцы США, а только из них комплектуют группы советников и инструкторов для поддержания выгодных Штатам режимов, начали вступать в контакт с агентами нашей внешней разведки? Или Слейтер жаден и ему обещали баснословные деньги?

– Нет, майор! Слейтер не жаден, и никто ничего ему не обещал. Не давал он и согласия работать на советскую разведку. Просто американский сержант относится к моджахедам Фархади примерно так же, как и мы. Я изучал личное дело Слейтера. Сержант – хороший солдат. Профессионал высокого уровня, участвовал во многих боевых операциях, имеет самые высокие награды своей страны. Но он не каратель. И если бы Фархади готовил душманов для войны с регулярными частями нашей армии, то к Слейтеру мы не смогли бы даже приблизиться. Но сержант ненавидит Фархади. Он ненавидит и предателей из спецкоманды. Недавно сержант сломал челюсть одному из подонков. Лишь из-за того, что тот не уступил ему дорогу. Слейтер вообще с презрением относится к предателям. Сержант не станет агентом советской разведки, но вот на его помощь в плане информации по лагерю и оборотням мы можем рассчитывать. По крайней мере, первый контакт с ним представителя нашей разведки подтвердил это!

Майор удивился:

– Интересно, что это за разведчик такой, который сумел обработать матерого волка Слейтера? И… как? Где? Каким образом он смог войти с американцами в контакт?

Генерал улыбнулся:

– Что за разведчик? Очень милая девушка.

Удивление спецназовца возросло:

– Девушка?

– Да, Сергей! Дело в том, что Слейтер с подчиненными ему капралом Майком Умбергом и рядовым Филом Паслером каждую субботу покидают лагерь Фархади и отправляются в один дом на окраине Чевара. Хороший, крепкий, добротный дом богатого пакистанца Фаруха. Вопрос: для чего? Ответ: во-первых, провести ночь с девушками легкого поведения, так как особняк доспочтенного Фаруха представляет собой не что иное, как тайный публичный дом, а во-вторых, затариться в усадьбе спиртным на неделю! Вот мы и внедрили Фаруху нашу даму. Как? Неважно. Она вышла на Слейтера, попав к тому в комнату любви или разврата, называй как угодно.

– Смелая девочка! Она русская?

– Таджичка! У нее хорошая легенда, приличное прикрытие. В первую же ночь агент раскрылась перед ним, как и было задумано. И в первую же ночь сержант довольно много рассказал о лагере. Но ничего конкретного. Это и понятно. Шел пехотинец на случку со шлюхой, а попал на беседу с советским шпионом. В частности, Слейтер сообщил, что отряд предателей собирается в рейд в Афганистан. От него же мы узнали, что подчиненным Фархади, Карамулло, в лагерь доставлен офицер и двое молодых солдат. На перевале, среди убитых, как раз не обнаружили замполита роты материального обеспечения мотострелкового полка базы у Шаристана и двух его подчиненных. Интересно, что в бараке, где вместе размещены и «Призраки», и инструкторы, готовится отдельная комната. Слейтер подозревает, что как раз для замполита.

– Для первой встречи информации немало! – сказал майор.

Генерал согласился:

– Да, немало! Послезавтра наш агент вновь встретится со Слейтером! Возможно, по крайней мере, я очень на это надеюсь, сержант сольет более подробную и более интересную для нас информацию относительно обитателей лагеря ублюдка Фархади! В связи с этим я завтра утром отправляюсь в Пакистан. Проконтролирую эту встречу. Возможно, попытаюсь сам выйти на Слейтера. Фарух в свое время имел неосторожность подставиться под Контору, так что рычаги воздействия на него у нас есть. Дело за малым, чтобы Слейтер согласился на встречу со мной! Шансы на это мизерные, учитывая то, что сержант не пойдет на вербовку, но они есть.

Еременко обратился к Дросову:

– Тебе же, майор, также завтра организовать скрытую переброску отряда сюда. Вам, Евгений Дмитриевич, – генерал перевел взгляд на полковника, – обеспечить размещение отряда на аэродроме. Здесь полно свободных ангаров, впрочем, решите этот вопрос сами, как посчитаете лучшим. У тебя, Сережа, ко мне на данном этапе вопросы есть?

– Да, генерал! – ответил майор. – Могу я сообщить своим ребятам, что мы начинаем работу по подонкам-призракам?

Генерал разрешил:

– Можешь! Своим можешь! Но даже командир «Карата-1» не должен ничего об этом знать. Надо будет, мы поставим его в известность. Но не сейчас. Все?

– Так точно!

– Тогда иди! Как вернусь из Пакистана, встретимся!

– Удачи вам, Сергей Дмитриевич!

– Спасибо.

Командир отряда спецназа покинул кабинет полковника.

Проводив майора, генерал взглянул на Смирнова:

– Теперь, Евгений Дмитриевич, поговорим о том, что завтра и послезавтра следует тебе сделать. Первое – просчитать самый безопасный маршрут выдвижения к границе с Пакистаном, желательно в районе дислокации лагеря Фархади, оперативной войсковой группы численностью примерно в сто человек. Причем чтобы имелась возможность применения транспортных вертолетов. И второе – связаться с командиром N-ского отдельного вертолетного полка подполковником Красиным Юрием Александровичем, знаешь такого?

Полковник кивнул:

– Вот с Юрой знаком лично!

– Ну и хорошо! Связаться на предмет возможного использования в операции «Охота на призраков» звена машин огневой поддержки «Ми-24» и транспортных вертолетов «Ми-8». Скорей всего без авиации нам не обойдись, но там посмотрим. На этом пока все! А насчет моих полномочий, Евгений Дмитриевич, можешь не сомневаться. Они позволяют мне проводить боевые акции там, где это будет признано целесообразным. Подтверждение моих полномочий получишь, запросив из штаба армии по секретной связи генерала Андреева. Думаю, не надо объяснять, кто он в Комитете?

– Не надо! Да и не буду я никого запрашивать!

– Как хочешь! Но секретчики вам все равно доставят документ, где расписано, на что я имею право и что обязаны делать все, к кому я обращусь, включая, подчеркну особо, и командующего армией!

– Ясно, Сергей Дмитриевич!

– Ну что ж. Теперь можно и перекусить, и отдохнуть. Апартаменты мне не нужны, но если найдешь комнату с душем, кроватью и кондиционером, буду весьма признателен!

– Ну о чем вы, товарищ генерал. Для вас все давно готово. Завтрак подать сюда? Или пройдем в столовую?

Генерал ответил:

– Ну, зачем мы будем гонять очаровательную Лиду. Пройдем в столовую. Желательно, чтобы нас видело как можно меньше людей!

– Так столовая с другого торца! А пройдем мы через модуль, прямо в отдельную кабину. Пока накроют стол, подождем в отдельной, темной комнате.

– Добро! Ты здесь хозяин.

– Скажете тоже, хозяин!

Особый лагерь подготовки моджахедов неподалеку от Чевара, Пакистан. Суббота, 15 июня.

7.37 местного времени.

Фархади подъехал на своем джипе к зданию управления.

У входа его ждал помощник, что несколько удивило начальника лагеря. Обычно по утрам полевого командира встречал комендант. Он и докладывал о происшествиях либо об отсутствии таковых за прошедшую ночь.

Помощник поздоровался с Фархади, привычно склонив перед начальством голову:

– Ассолом аллейкум, саиб!

– Ва аллейкум ассолом, Мохаммед! Что-то случилось?

– Иванов доложил полчаса назад, что его команда на подходе к границе. Просил встретить и проводить в лагерь!

Фархади удивился:

– Быстро, однако, «Призраки» добрались до границы от Гамдеша!

Помощник объяснил:

– Они не пошли ущельем, а прошли через перевал, тем самым значительно сократив обратный путь!

– Ну, раз так, то обеспечь все, что просит Иванов. Тем более это твоя обязанность.

– Слушаюсь, саиб!

Фархади поднялся на второй этаж здания-вышки. В своем кабинете выпил чаю.

Спустя полтора часа в служебное помещение начальника лагеря вошли командир спецкоманды «Призраки» и проводник-оператор. Они выглядели уставшими. Поздоровались с хозяином.

Фархади указал рукой на Иванова:

– Докладывай о результатах акций, капитан!

Предатель в подробностях поведал главному в лагере душману о том, как действовала спецкоманда в кишлаках Малитабад и Гамдеш. Закончил доклад словами:

– «Призраки» выполнили поставленную задачу, и все бы хорошо, если…

Фархади быстро спросил:

– Что «если»?

– Если бы в Гамдеше команда не потеряла двух бойцов!

Начальник лагеря посуровел:

– Что значит, потеряла двух бойцов? Как ты умудрился потерять людей, когда в кишлаке никто не мог оказать сопротивления?

– К сожалению, саиб, сопротивление было оказано. Летунин и Азизов, обработав крайний дом, вышли к следующему. Несмотря на то что работали они тихо, ножами, мужчина из соседнего дома все же услышал подозрительный шум. Он и встретил солдат огнем из автомата. Естественно, мы уничтожили его и всю его семью, но Летунина с Азизовым потеряли.

– Что сделали с трупами? – спросил Фархади.

– Сожгли вместе с десятком афганцев!

Начальник лагеря повысил голос:

– Это серьезный прокол, Иванов! Бойцы спецкоманды «Призраки» слишком дорого обходятся мне, чтобы терять их в безобидных ситуациях. Я бы понял, если бы команда налетела на блуждающую разведывательную группу спецназа советских войск и приняла вынужденный бой! Но терять людей при проведении карательных акций – непозволительная роскошь, капитан!

Иванов опустил голову:

– Я все понимаю! Виноват, саиб. Но поверьте, никто не ожидал того, что произошло. И я просто не мог повлиять на ситуацию, осуществляя руководство всей акцией!

Фархади успокоился:

– Ладно! Что теперь об этом говорить! В ближайшее время применение спецкоманды не планируется. У нас есть время и резерв доукомплектовать ее. Сейчас, Иванов, команда может отдохнуть.

Бывший капитан почтительно согнулся перед бандитом:

– Слушаюсь, саиб! Разрешите идти!

– Свободен!

Иванов, развернувшись, вышел. В кабинете с Фархади остался проводник «Призраков» Закир.

Начальник лагеря обратился к нему:

– Как вели себя подчиненные Иванова во время рейда?

Закир ответил:

– Хорошо вели себя, саиб! И Иванов все время управлял командой в жесткой форме. Он не виноват в том, что произошло в Гамдеше!

– Ладно! Что со съемкой?

Физиономия Закира расплылась в самодовольной ухмылке:

– О, хозяин! Со съемкой все в порядке. Западный обыватель получит такое кино, от которого не вздрогнет лишь умалишенный. Кадры – сказка. Особенно последний сюжет, сделанный в Малитабаде. Когда советский солдат одной рукой поднимает за ножку младенца на фоне убитой, окровавленной матери, а другой рукой отрубает ребенку голову. При этом скалится в камеру. В Гамдеше таких красочных эпизодов снять не удалось. Только один жестокий. Когда капитан сам распорол живот мужчине, что убил его подчиненных.

Фархади безразлично сказал:

– Хорошо! Сегодня же к вечеру подготовь пленку к просмотру. Я оценю ее сам!

– Слушаюсь, саиб!

– Иди! И прикажи позвать помощника!

Мохаммед явился тут же. Следом прибыл с докладом и комендант лагеря Кадыр Абдужабар. Фархади, усадив ближайших подчиненных на диван, прошелся по кабинету. Остановился у окна. Посмотрел на лагерь. Резко обернувшись, сказал:

– В рейде к Малитабаду и Гамдешу «Призраки» потеряли двух человек! Их надо срочно заменить! Вопрос: кем именно?

Поднялся Абдужабар:

– Саиб! По-моему, это должен решить полковник Довлатов. Пленные в его ведении. Он постоянно проводит среди них работу и наверняка имеет кандидатуры в спецкоманду.

Но Фархади неожиданно произнес:

– Не нравятся мне эти пленные! Внешне они как бы смирились со своей участью, подписали нужные бумаги, делающие их предателями родины и закрывающие все пути возвращения к своим. Но… только внешне! Я вчера зашел к ним в барак. Да, они послушны, выполняют команды с полуслова, но глаза?! В глазах подавляющего большинства пленных отражается не страх, а ненависть! И я понял. Их воля не сломлена. Они подчинились обстоятельствам. Сначала. А сейчас один Аллах ведает, что у них на душе и на уме. Не исключаю, что желающих попасть в спецкоманду будет немало. Но для того ли, чтобы зарабатывать себе на безбедную жизнь? Или для того, чтобы попасть с командой в Афганистан и там сбежать?

Абдужабар произнес:

– Но вы же сказали, что они подписали бумаги, делающие их возвращение к своим невозможным? Куда тогда им бежать? Для чего? Для того, чтобы военным трибуналом быть приговоренным к смертной казни?

Фархади вздохнул:

– Если бы мы воевали против янки и имели в лагере пленных американцев, я был бы спокоен. Но русские непредсказуемы. От них можно ожидать всего что угодно. Сколько русских солдат нам пришлось расстрелять, чтобы заставить подчиниться тех, кто сейчас находится в барке? Сотни. За что они умирали, когда мы предлагали им жизнь на Западе? За что они воюют? Разве им платят большие деньги? Нет. Так почему они подрывают себя, предпочитая смерть пленению? Да, есть и среди русских подонки. Трусы, готовые ради собственной шкуры на все! Но много ли их? Пять лет идет война с неверными, и что мы имеем? То, что Советы контролируют обстановку в нашей стране. Одна общевойсковая армия контролирует целое государство. Мы даже лагеря подготовки своих подразделений сопротивления не можем держать в собственной стране, базируемся здесь, в Пакистане.

Поднялся помощник Фархади:

– Господин! Вы просто устали. Вам требуется отдых.

Начальник лагеря взглянул на Ширзада:

– О чем ты говоришь, Мохаммед? Какой отдых? Надо доукомплектовать «Призраков» и готовить вторую карательную команду. И готовить из того материала, что мы имеем! По подразделению Иванова решение таково: будем вводить в ее состав тех двух солдат, что захвачены Карамулло. Они не общались с основной массой пленных, продолжают находиться в состоянии шока. Думаю, их-то сломать будет нетрудно.

– А что вы намерены делать со старшим лейтенантом, начальником этих молодых солдат? – спросил Абдужабар.

– Насчет Баженова тоже решение принято. Какое, скажу позже. Сейчас идите и занимайтесь повседневными делами. Абдужабар, пройди к американцам и передай сержанту Слейтеру, чтобы в 10.00 был у меня. А в 11.00 доставишь в кабинет старшего лейтенанта Баженова. – Фархади повернулся к помощнику: – Ты же, Ширзад, передай Довлатову, чтобы немедленно занялся солдатами, приведенными Карамулло. Задача – ввести их в состав команды «Призраки». На этом все! Ступайте!

Подчиненные начальника лагеря поклонились и, пятясь к двери, покинули кабинет.

Фархади подошел к окну и глубоко задумался.

(обратно)

Глава 2

Особый лагерь подготовки моджахедов неподалеку от Чевара, Пакистан. Суббота, 15 июня. 10.00.

Энди Слейтер ввалился в кабинет начальника лагеря:

– Вам, как всегда, в выходные неймется, господин Фархади. Что послужило причиной вызова на этот раз?

Полевой командир недовольно скривил губы, обрамленные подстриженными и ухоженными усами, сросшимися с бородкой:

– А вы, как всегда, бесцеремонны и наглы, господин сержант! Не кажется ли вам, что воспитанный человек сначала должен поздороваться, а уж потом задавать вопросы?

– Что ж, здравствуйте, если угодно!

– Угодно, Слейтер! Здравствуйте. – Фархади указал на кресло у журнального столика: – Проходите, присаживайтесь.

Слейтер устроился в кресле, устремив взгляд на хозяина кабинета:

– Так по какой причине вы меня вызвали?

Начальник лагеря погладил бородку:

– Как вам уже наверняка известно, из рейда вернулась специальная команда «Призраки».

– Да уж известно. Видел, как входили в барак, но, по-моему, карателей стало меньше. Я не ошибся?

– К сожалению, не ошиблись! В ходе выполнения задачи капитан Иванов потерял двух человек.

– Потери на войне неизбежны.

– Это так. Нам надо срочно доукомплектовать команду, а посему вам, господин Слейтер, следует начать подготовку пополнения «Призраков». Начать активную подготовку тех пленных, что привел в лагерь Карамулло. Я имею в виду солдат.

Слейтер пожал плечами:

– Готовить так готовить, но с понедельника!

Фархади возразил:

– Мне надо, чтобы подготовкой пополнения спецкоманды вы занялись немедленно!

Слейтер спокойно ответил:

– А мне и моим коллегам, вот незадача, сегодня, как и всегда, нужно в Чевар. И от своих намерений никто отказываться не собирается.

Фархади, сдерживая себя, процедил:

– Видимо, мне все же придется просить вам замену!

– Ради бога! Нам найдут замену. Без проблем! Вопрос: какую? Вам нужны профессионалы или дилетанты, которых самих еще многому учить надо? В морской пехоте США есть и такие. Пороху не нюхавшие, отчаянные по натуре парни, желающие подзаработать на этой войне. Гонору в них больше, чем у ветеранов, а вот толку от их деятельности никакого. Впрочем, заполучив вместо нас подобных вояк, вы сами в полной мере сможете убедиться в этом!

Сержант поднялся.

Фархади ударил ладонью по столу:

– Ладно, Слейтер! Поезжайте сегодня в Чевар! Но с понедельника…

Сержант перебил начальника лагеря:

– До свидания, господин Фархади! До понедельника!

И развернувшись, Слейтер покинул кабинет разгневанного полевого командира. Фархади знал, что замена инструкторов не пройдет в одночасье. Придется объяснять Хикмату и американцам, почему он решил пойти на подобный шаг. Это займет время. И Слейтер прав, где гарантия, что вместо действующих инструкторов-профессионалов, знающих свое дело, янки не пришлют еще более высокомерных, скандальных, да еще не имеющих достаточного боевого опыта молодчиков, в отместку за действия против группы Слейтера? Такой гарантии нет и быть не может! Шайтан с ним, с этим сержантом, с его заскоками. По большому счету, с ним можно договориться. А выходные в Чеваре? Следует узаконить их и больше не поднимать этот вопрос.

Слейтер, выйдя в приемную, увидел Абдужабара и молодого, бледного, симпатичного мужчину, одетого в советскую полевую форму «афганку». Комендант кивнул американцу. Тот усмехнулся и пошел к лестнице.

Абдужабар ввел в кабинет начальника лагеря плененного старшего лейтенанта Баженова.

Фархади манипулировал с видеомагнитофоном.

– Ваше приказание выполнено, Баженов доставлен, саиб! – доложил комендант.

Фархади, закончив работу с видеотехникой, отошел от тумбы, на которой стояли телевизор и видеомагнитофон, приблизился к пленнику:

– Ну, здравствуй, Баженов!

– Здравствуйте! – ответил Сергей.

– Как здоровье, старший лейтенант?

– Нормально!

– Это хорошо! – Фархади предложил: – Давай посмотрим несколько кадров видеокассеты перед тем, как поговорить. Они поучительны и создадут необходимый фон для нашего общения.

Фархади включил видеомагнитофон. На экране японского телевизора появилось море, голубое, чистое. Море сменилось берегом. На нем – песок, пальмы, отдыхающие, загорелые мужчины и женщины. Человек с подносом, разносящий различные напитки. Затем номер отеля. Шикарная полуголая девица в нем, указывающая рукой на широкую кровать. Она улыбалась, и ее белоснежные зубы поблескивали. Столик. На столике рядом с хрустальной пепельницей пачки долларов.

Фархади остановил пленку, перемотал ее вперед, вновь включил видеомагнитофон. На этот раз экран выдал строй советских пленных. Затем шестерых у стены. Солдаты были в рваных «афганках», через которые виднелись окровавленные, грязные бинты. Глаза у этих солдат непонимающие, больные, ненавидящие.

Баженов не слышал автоматных очередей, изображение не сопровождалось звуком. Он увидел, как неожиданно эти шестеро дернулись. Форма покрылась дырами. Солдаты рухнули на землю. Тела их начали сотрясать предсмертные судороги.

Начальник лагеря выключил магнитофон и повернулся к Баженову:

– Ну и как кино, старший лейтенант?

Сергей с трудом справился с внутренней дрожью, глухим, ставшим вдруг чужим голосом спросил:

– Для чего вы показали мне эти кадры? И чем провинились раненые солдаты, которых расстреляли?

Фархади кивнул:

– Хорошо! На первый вопрос я уже ответил. Отвечу и на второй. Солдат я приказал расстрелять потому, что они отказались сотрудничать со мной. Стоило им согласиться, и они жили бы. Но… не согласились.

Душман лгал, но Баженов об этом знать не мог.

– Ослиное упрямство твоих соотечественников погубило их. Однако перейдем к главной теме нашего разговора. Буду по возможности краток, у меня не так много времени на беседы с пленными. Кстати, расстрел, что ты видел на экране, состоялся здесь в лагере, на плацу, с торца которого стоит каменная стена. В общем так, Баженов. Ты полностью находишься в моей власти. И только я могу решить твою судьбу. Предлагаю два варианта: первый – ты переходишь на мою сторону. Не скрою, мне нужны офицеры, поэтому я и разговариваю с тобой. При согласии сотрудничества мы подписываем контракт. Ты берешь на себя обязательства во всем подчиняться мне, выполнять любые мои приказы. Отказываешься от прежней жизни. Я же гарантирую тебе, что через год взаимовыгодного сотрудничества ты получишь оговоренную сумму денег, скажем, один миллион долларов, и право выехать в любую страну мира из списка, который будет тебе предложен. Отдельно мы можем оговорить дополнительные условия. Например, проведение пластической операции, дабы ты имел возможность обрести не только новое имя, гражданство или подданство, но и новое лицо. Второй вариант: ты, как истинный патриот своей родины остаешься верным присяге той стране, которой глубоко безразлична твоя судьба, отказываешься от сотрудничества. В результате оказываешься у стены на плаце, где я лично расстреляю тебя. Всего два варианта. Все просто. Жизнь или смерть. Ну, старший лейтенант? Выбирай!

Баженов проговорил:

– Я могу подумать?

Фархади развел руки:

– Конечно! Подумай! До утра понедельника. Хорошенько подумай! Ты не женат, но у тебя есть родители, не так ли?

Старший лейтенант кивнул:

– Так!

– Так! Вот о них подумай. О том, что ждет в Союзе родственников предателя. Тебя попытаются списать как пропавшего без вести. Мы же в случае твоего отказа от сотрудничества, естественно, опровергнем эту информацию. Твои родственники узнают, что ты в плену. Более того, что ты сам добровольно сдался в плен тогда, когда твои боевые товарищи сражались до последнего патрона и предпочли смерть позорному плену. Подумай о том, как будут жить твои родители после этого? Как будут смотреть в глаза тем, кто потерял на этой войне своих детей? Если же ты согласишься на сотрудничество, мы сбросим твоему бывшему командованию дезинформацию о твоей героической гибели. Да, какое-то время близкие будут считать тебя погибшим, зато героем. А потом, устроившись в другой стране при содействии структур, о которых будешь оповещен, ты сможешь забрать к себе и родителей. И жить в покое и достатке, вычеркнув из памяти период жизни, связанный с Афганистаном. Я все сказал. Теперь выбор за тобой. Тебя поместят в отдельный барак, в благоустроенную комнату со всеми удобствами, обеспечат качественной пищей. Чтобы думалось лучше! А в понедельник в девять часов утра встретимся. Тогда и объявишь о своем решении.

Фархади повернулся к Абдужабару:

– Кадыр! Проводи господина Баженова через плац в его комнату спецбарака и позаботься о том, чтобы относительно содержания офицера все было обеспечено так, как я только что обещал ему!

Абдужабар кивнул:

– Слушаюсь, саиб!

Комендант обратился к Баженову:

– Прошу на выход, господин офицер!

В его тоне слышалась нескрываемая усмешка. Но Сергей не обратил на нее внимания. Не до того ему было. На пороге он остановился, обернулся:

– Что с моими подчиненными?

– С ними порядок! Ты их еще увидишь!

Сергей в сопровождении Абдужабара направился к бараку, где проживали головорезы спецкоманды «Призраки» и инструкторы-американцы.

Фархади поднял трубку телефона внутренней связи:

– Полковник Довлатов. Займись Баженовым. Но с вечера и ненавязчиво. Он в сомнениях. Развей их!

– Понял, господин!

Слейтер, вернувшись в барак, застал подчиненных в комнате рядового Паслера:

– Что обсуждаем, господа?

Паслер указал на Умберга:

– Да вот, Майк рассказывает интересные вещи, касающиеся чертовых «Призраков».

Сержант, взяв со стола початую бутылку виски, сделал несколько глотков и, прикурив сигарету, спросил:

– И что это за интересные вещи?

– Наши соседи вернулись без двух своих собратьев, – ответил Умберг.

Слейтер кивнул:

– Знаю, ну и что? Что в этом такого? Команда выходила на задание, столкнулась с русскими, те и пристрелили пару уродов из этой банды. Обычное на войне дело.

Умберг поднялся:

– Для боя обычное, бесспорно. Но дело в том, что «Призраки» не имели дело с советскими войсками.

– Что за чушь? Против кого же они действовали? Против конкурентов Фархади? Но это самоубийство – втягивать в междоусобицу спецкоманду, созданную, насколько мне известно, по приказу самого Хикмата!

– Да ни о какой междоусобице и речи нет!

– Тогда я ничего не пойму, Майк!

Умберг обошел стол, присел напротив Слейтера:

– Сейчас поймешь. Я слышал разговор командира спецкоманды с одним из своих подчиненных, прапорщиком. Они обсуждали результаты прошедшего рейда.

– Ну, дальше, дальше?

– «Призраки» выходили в рейд не для того, чтобы провести ряд диверсий против подразделений регулярной армии, а для того, чтобы стереть с лица земли два мирных кишлака. И они сделали это. Провели две карательные акции. Одну в Малитабаде, другую в Гамдеше!

– Мне эти названия ничего не говорят, – заявил Слейтер.

– Мне тоже, – ответил Умберг. – Но ты бы слышал, с каким дьявольским упоением капитан вспоминал резню в Малитабаде. Со спецкомандой в рейд ходил Закир. Плюгавенький тип из окружения Фархади. Проводником и одновременно… оператором. Этот Закир снимал на камеру все, что творили «Призраки» в кишлаках. Прапорщик же все вспоминал случай с каким-то младенцем. Говорил: вот это кадр получился. Очень эффектный. Особенно когда голова ребенка упала на землю рядом с окровавленной матерью. Только за этот кадр, мол, им следует запросить прибавку к вознаграждению. Теперь понял, Энди, что это за вояки? Каратели они. Палачи!

Слейтер побледнел:

– Ты все это лично слышал?

– Да, Энди. Ты что, не веришь мне?

– Суки!

Сержант выбросил в открытое окно окурок. В комнате наступила тишина.

Наконец Паслер подал голос:

– Да хрен с ними, с этими ублюдками! Пусть делают в Афганистане, что хотят или что им Фархади приказывает! Мы готовим их для ведения боя с вооруженным противником, а что они вытворяют на выходах, нас не касается!

Слейтер внимательно посмотрел на Паслера, перевел взгляд на Умберга:

– Ты тоже так считаешь, Майк?

– В принципе – да! Нашей вины в их зверствах нет.

– Да? Ну раз так, то будьте готовы с понедельника начать натаскивать пополнение «Призраков». Особое внимание уделите тому, как лучше одним быстрым ударом отсекать головы детям. Понятно?

Умберг с Паслером переглянулись:

– Ты что, Энди?

– Ничего! Сейчас, капрал, иди, проверь «Хаммер», да подгони его к бараку. В 15.00 выезжаем в гости к Фаруху!

Паслер воскликнул:

– Вот это дело! Хоть какая-то отдушина. Без выездов в Чевар мы здесь уже давно и гарантированно сошли бы с ума!

Слейтер невесело краешками губ улыбнулся:

– А мне, парни, кажется, что мы не смогли избежать этой участи. Ну да ладно! Идет оно все к черту!

Он допил остатки виски и выбросил в окно бутылку. С улицы раздалось чье-то недовольное цоканье языком. Слейтер метнулся к окну, увидел вооруженного автоматом афганца – охранника. Тот показал на бутылку, что-то сказал на пушту.

Сержант взревел:

– А ну пошел отсюда, дикарь! Или я тебе чалму вместе с башкой снесу! Ну, обезьяна?

Афганец испуганно побежал прочь от барака. Он ни слова не понял из того, что выкрикнул американец. Но один вид этого разъяренного бугая вселил страх в молодого охранника.

Слейтер сплюнул ему вслед:

– Удавить бы вас всех, вонючки. – Он отошел от окна. Взглянул на капрала: – Ты еще здесь, Умберг?

Тот покачал головой:

– Ты на грани срыва, Слейтер! Может, попросишь у шефа отпуск?

– Я в порядке, Майк, а вот ты, по-моему, не хочешь к девочкам Фаруха! Мне самому заняться джипом? Без проблем. Но тогда вам с Паслером придется совершать марш – бросок до Чевара, ну?

– Все, все! Я ушел!

Проводив капрала, Слейтер сказал Паслеру:

– Я к себе, Фил! Немного отдохну, что-то голова разболелась. Принесут обед – разбуди!

– Хорошо! Не пойму, с чего ты вдруг сейчас Майка за машиной послал?

– А вот это мне решать, рядовой, кого, когда, а главное – куда посылать. Ясно?

– Да, тебе действительно требуется отдых. И… консультация психиатра.

– Не заставляй меня, Фил, посылать тебя… следом за Умбергом! Не надо!

– Понял, сэр!

– О’кей! Короче, разбудишь, если усну!

– Разбужу, господин сержант! Не беспокойтесь!

Слейтер прошел к себе в комнату. Принял душ, включил на полную мощность кондиционер, упал на кровать и устремил взгляд в потолок. Он думал о предстоящей встрече с русским агентом, Гулей. И мысли о ней, по сути, врагу, отчего-то были приятны американскому сержанту. С этими мыслями Слейтер и уснул тревожным сном.

В 15.00 «Хаммер» американцев выехал на дорогу, ведущую к Чевару.

На этот раз ворота дома Фаруха открылись до того, как джип уперся в них. Охранник ждал визита американцев.

Умберг загнал «Хаммер» во внутренний двор. Переодетые в гражданскую одежду, но вооруженные инструкторы покинули внедорожник. Встречал их сам хозяин дома и борделя:

– Ассолом аллейкум, дорогие гости! Рад, рад вас видеть в добром здравии.

Слейтер поздоровался в ответ:

– Ва аллейкум ассолом, Фарух! Мы тоже рады видеть тебя живым и невредимым. Остается удивляться, как тебе еще удается выжить в стране, где правят традиции ислама, занимаясь тем, что грозит смертной казнью. Видимо, ты каким-то образом сумел договориться со Всевышним?

Фарух хитро ухмыльнулся:

– Со Всевышним договориться невозможно. У него можно лишь просить прощения за грехи, без особой, впрочем, надежды быть прощенным. А вот с некоторыми чиновниками действительно договориться можно! Конечно, это стоит денег, но что сейчас делается бесплатно?

– Ладно! Живи и процветай еще лет сто! Нам это только на руку! В доме, как всегда, нет посторонних лиц?

– Нет, конечно, как можно? Вы для меня самые ценные клиенты.

Умберг заметил:

– Ты постоянно это говоришь. Не надоело?

– Нет, господин капрал! Потому что от сердца.

– Ну-ну!

Фарух указал на дверь:

– Проходите, уважаемые, в гостиной все уже накрыто для вас. Вот только барашка повар поджарит. Но это дело нескольких минут. Проходите!

Американцы обосновались в той же комнате, что и обычно. Выпили, закусили. Фарух поинтересовался новостями, но ответа не получил. Паслер посоветовал ему читать прессу.

Дошла очередь до девочек.

Умберг увел в номер толстушку-азиатку, Паслер остановил свой выбор на миниатюрной мулатке, Слейтер же, проводив подчиненных, спросил у Фаруха:

– Как поживает Гульнара?

Хозяин борделя улыбнулся:

– О, господин сержант, вижу, эта девушка понравилась вам.

– За эту неделю кто-нибудь другой спал с ней?

– Нет! Был один желающий из торговцев базара, но я не позволил.

Слейтер кивнул:

– Ты все правильно сделал, Фарух. Гуля моя, и никто не должен даже пальцем ее коснуться. Все издержки я оплачу так, что останешься доволен!

Фарух поклонился:

– Не сомневаюсь, господин сержант! И будьте уверены, Гульнара не достанется никому, кроме вас!

– Молодец, Фарух! Я в номер. Пришлешь девочку через полчаса. – Слейтер поднялся: – Виски в комнату отнесли?

– Конечно! Мы же ждали вас!

– Отлично. Тебе бы работать где-нибудь в Нью-Йорке! Денег бы имел кучу! У нас, как здесь, не обслуживают. Ты определенно пользовался бы в Штатах популярностью. Подумай, может, махнешь в Америку? Там и от властей прятаться не нужно.

Фарух ухмыльнулся:

– Перспективу вы, уважаемый господин Слейтер, нарисовали, конечно, неплохую. Возможно, я и имел бы успех в Штатах, но разве ваши мафиози потерпели бы рядом успешного конкурента?

Слейтер согласился:

– Да, тут ты прав на все сто! Не потерпели бы!

– Вот-вот! Так что, я лучше под угрозой серьезного наказания буду находиться, но у себя дома. Здесь, знаете, и умереть будет легче!

– И в этом ты прав. Дома умирать легче, чем на чужбине, хотя, если подумать, какая разница, где тебя закопают, ан нет, есть разница, есть! Но, хватит слов, пора и делом заняться. И так раз в неделю выпадает возможность облегчить яйца. Жду Гульнару!

– Пришлю, сержант! Ровно через полчаса!

– О’кей!

Слейтер поднялся в свою комнату. Внимательно осмотрел ее на предмет возможной прослушки. «Жучков» не нашел. Подумал: странно, Гульнаре не мешало бы иметь запись разговоров с американским сержантом. Или она, действительно, играет с ним честно, в открытую, что несвойственно ни одной разведке мира. Но прослушки нет. Может, передатчик записывающего устройства установлен в белье женщины? Вряд ли! Велик риск быть уличенной. И тогда конец контакту. А он весьма важен для русских. Но к черту мысли. Сейчас душ, потом пара бокалов виски, а дальше – как пойдет. Слейтер поймал себя на мысли, что сам желает выговориться перед женщиной. Ждет этой встречи. С чего бы? Ведь этосовершенно не похоже на боевого сержанта Энди Слейтера. Наверное, он в лагере сошел с ума. Или Гульнара загипнотизировала его. Ну и пусть. Пусть все идет, как есть. Вот только сегодня… но об этом позже! Ночью!

Раздевшись, сержант направился в душевую.

Через полчаса в комнату вошла Гуля. Слейтер сидел в кресле, потягивая виски.

Девушка поздоровалась:

– Приветствую вас, сержант!

– Здравствуй, русский разведчик!

– Может, обойдемся без шуток? Или у вас игривое настроение? Хотя вряд ли, выглядите вы, Энди, мягко говоря, не совсем хорошо. Устали?

Слейтер отставил в сторону бокал:

– Устал! Морально устал! – И напрямую спросил: – Вам известно, какую задачу выполняли в Афганистане «Призраки»?

– Конечно! Эти твари уничтожили два мирных кишлака, убили сотни ни в чем не повинных людей.

– А разве ваша авиация не разносит в клочья мирные афганские кишлаки?

– Насколько мне известно, наша авиация наносит удары по конкретным целям, по базам или схронам. И нет вины пилотов в том, что душманы нередко прячутся в кишлаках. Хотя глупо было бы отрицать, что иногда пилотов дезинформируют и они обстреливают населенные пункты, в которых душманов нет и в помине. А разве ваша армия во Вьетнаме не допускала подобных ошибок? Если не сказать большего.

Слейтер закурил:

– Ладно, оставим эту тему. Война есть война!

– Вот именно, сержант. Одно дело, когда ошибается наводчик или получает заведомо неверную информацию по целям и артиллерия или авиация наносит удар по кишлакам. И совсем другое дело, когда в тот же кишлак входит карательная команда, имеющая прямой приказ вырезать население этого кишлака. При этом акция обставляется так, будто ее провели советские солдаты, а не выкормыши Фархади или какого-то другого ублюдка, спрятавшегося от войны в Пакистане.

– Какую цель преследует твое руководство, решив вплотную заняться лагерем Фархади?

Гуля пожала плечами:

– Точно не знаю. Могу лишь предположить, что главной целью является уничтожение «Призраков». Возможно, всего лагеря.

– Понятно!

Сержант поднялся, прошелся по комнате.

– Запоминайте информацию по лагерю. Никаких записей!

– Я слушаю вас!

Слейтер говорил минут десять, закончив свое сообщение словами:

– Думаю, этого достаточно, чтобы иметь представление о том, что собой представляет лагерь и как он охраняется. Минные поля со стороны границы, в северной балке, на входе в овраг, что расположен с юга, а также между южным оврагом и периметром ограждения. Мины установлены противопехотные. В заграждениях есть проходы, но где именно, узнать не удалось. Далее. «Призраки» в последнем рейде потеряли двух человек. На их место Фархади определил солдат, которых вместе со старшим лейтенантом Баженовым привел в лагерь известный вам Карамулло. С понедельника мы, инструкторы, должны начать работу с ними! Старший лейтенант переведен в наш барак. Теперь мы соседи. Он занял благоустроенную комнату, о которой я уже говорил.

Девушка кивнула:

– Спасибо, Энди!

– Не за что! Какие будут указания на этот раз?

– Вы опять ерничаете?

– Тебе кажется. На самом деле я серьезен, как никогда!

– Что ж! Скажите, вы не контактировали с Баженовым?

– Нет! Мне нет до него никакого дела!

– Но, как вы считаете, почему ему предоставлены особые условия содержания?

Слейтер подошел к столику. Затушил в пепельнице окурок.

– Я думаю, что это один из этапов психологической обработки Баженова. В принципе «Призраки» свое отработали. Дальнейшее их использование грозит вызвать обратный эффект. Разоблачение в прессе Фархади не нужны. Но продолжать работу по дискредитации вашего контингента в Афганистане он обязан, следуя распоряжению высшего руководства сопротивления. Поэтому скорей всего господин Фархади имеет цель сколотить вторую спецкоманду. И место командира «Призраков-2» он отводит старшему лейтенанту. Но это мое сугубо личное мнение. Возможно, у Фархади иные планы насчет Баженова, которые мне известны быть не могут.

Гуля произнесла:

– Понятно! Интересно, что ваши предположения практически совпадают с предположениями моего руководства.

– В этом нет ничего интересного и тем более странного. Так как предположение основано на логике. Но, повторяю, Фархади может иметь совершенно иные планы. Хотя я не вижу, как еще он мог бы использовать Баженова.

– А вы могли бы при желании вступить в контакт с офицером? – спросила девушка.

Слейтер усмехнулся:

– При желании мог бы!

– А передать вот это? – Гуля достала из белого балахона конверт.

Сержант удивился:

– Письмо? А если ваш Баженов отнесет его Фархади и сообщит начальнику лагеря, что я передал ему послание со стороны?

– Ну и что? Разве вам будет сложно обвинить старшего лейтенанта в провокации? Ведь если следовать вашей же информации о структуре лагеря, то передать письмо Баженову может любой человек на объекте, имеющий возможность свободного перемещения по лагерю и выхода из него? Любой охранник!

– Ну, обвинить вашего лейтенанта не проблема! – протянул Слейтер. – И отбиться от подставы тоже, вот только не воспримет ли передачу письма как провокацию сам Баженов, посчитав мои действия проверкой офицера? И потом, почему вы уверены в человеке, который сдался в плен?

Гуля спокойно ответила:

– Мы не уверены в нем!

– Так какого черта делаете на него ставку?

– Ну, не на вас же ставить, сержант?

– Я ценю твой юмор, девочка, однако ты не ответила на вопрос.

– У меня нет ответа на него!

– Ладно! Скажи, а для чего вам вообще вся эта игра? Что, у Союза нет сил, чтобы нанести по лагерю ракетный удар? Или ваше правительство пугает реакция мировой общественности? Да Советам плевать на все мировое сообщество. Применяете же вы вакуумные бомбы? Так почему сейчас не стереть с лица земли лагерь подготовки моджахедов? И надо-то всего ничего. Один пуск «Луны-М».

– А вы неплохо разбираетесь в ракетном вооружении Советского Союза! – заметила Гуля.

– Учили!

– Да! Всех нас чему-нибудь да учили. Ракетный удар, без сомнения, уничтожил бы и лагерь, и всех, кто в нем находится. Вместе с душманами, вами, инструкторами-американцами, и… пленными. Обречь же на гибель своих солдат, имевших несчастье попасть в плен к моджахедам, мы не можем!

Слейтер изобразил удивление:

– Что я слышу? Ты заговорила о человечности? Ты – представительница Империи зла?

– Эту Империю создали ваши спецслужбы и средства массовой информации, и вы, господин Слейтер, прекрасно это знаете! Но… ближе к делу! Вы передадите письмо Баженову?

Сержант махнул рукой:

– Черт с вами, упрямая девчонка! Передам. Однако если ваше руководство отказывается от ракетного или массированного авиационного удара по лагерю, то, значит, оно планирует наземную операцию против Фархади.

Гуля улыбнулась:

– Я этого не говорила, Слейтер!

– А мне не нужны слова. Лагерь – проблема вашего командования, и оно вправе устранять ее по своему усмотрению. Сейчас мне нужно получить то, для чего мужчина приходит в публичный дом.

Слейтер внимательно взглянул в глаза молодой женщине, и в них без особого труда читалось желание близости с ним.

Гуля улыбнулась:

– Конечно, Энди! С этой минуты перед тобой проститутка, готовая сделать для тебя все, что ты пожелаешь.

Она сбросила с себя белый балахон и предстала перед американцем голой:

– С чего начнем, милый?

Сержант подошел к Гуле. Погладил шершавыми ладонями ее упругие груди и, резко притянув девушку к себе, схватил ее за ягодицы.

– А начнем мы, дорогая, с самого начала.

Слейтер опрокинул Гулю на кровать. Сорвал с себя одежду и набросился на такое желанное, открытое для любви тело.

Этим же вечером в комнате особого, как и лагерь, барака, кое-как проглотив ужин, сидел на кровати под кондиционером старший лейтенант Баженов. Настроение у него было паршивым. В голове билась единственная мысль. Он предатель. Да, предатель, потому что находится здесь, в этом бараке, в комнате со всеми удобствами. Он не нашел в себе силы достойно, как подобает офицеру, ответить душману Фархади. Другой на его месте плюнул бы в рожу этому ублюдку. Баженов не смог. Он выслушал предложение начальника лагеря. Обещал подумать и уже этим обещанием, по сути, согласился на сотрудничество. Если он не нашел силы отказаться сегодня, то в понедельник тоже не сможет это сделать. Да, при желании можно найти оправдание своему поведению. Мол, глупо гибнуть за просто так. Надо осмотреться, прикинуть, что к чему, чтобы потом, выбрав момент и подготовившись, бежать отсюда. Но перед кем оправдываться? Перед собственной совестью? А она не принимает оправданий. Совесть говорит: ты струсил, старший лейтенант. В первом же бою сдался в плен. И какая разница, что был контужен? На перевале не имел возможности сражаться до конца. Это так. Но потом, оклемавшись во время марша, почему не попытался бежать? Почему, собрав силы, не напал на ближайшего конвоира? Не обезоружил его и не расстрелял духов? Тем самым не освободил себя и своих подчиненных. Почему продолжал послушно идти, позволяя головорезам, уничтожившим Залепина, Гиви Гуагидзе, ребят роты и взвода сопровождения, погонять себя, как барана?

Баженов, обхватив голову ладонями, простонал:

– Господи! Ну почему меня не убили на перевале? Почему ты допустил, чтобы я остался жить? Для чего? И как мне теперь жить?

Старший лейтенант сидел, качаясь взад-вперед, и не заметил, как дверь в его комнату открылась, и в помещение вошел пожилой, стройный мужчина в советской полевой форме.

Он, увидев, в каком состоянии находится Баженов, рявкнул:

– А ну отставить, старший лейтенант!

Сергей вздрогнул и, следуя правилам воинской вежливости, встал.

Мужчина погладил усы:

– Вот так-то лучше, а то причитаешь, как беременная баба, брошенная любовником. Садись!

Баженов присел на прежнее место.

Мужчина, пододвинув стул, устроился напротив, представился:

– Я, Сергей Дмитриевич, полковник Довлатов, Эркин Довлатович. В настоящее время командир формирующейся бригады «Свобода». Перешел на сторону моджахедов сознательно, так как считал и считаю, что ввод советских войск в Афганистан – это не оказание непонятно кому мифической интернациональной помощи, а чистой воды оккупация Советским Союзом соседнего, дружественного, суверенного государства. Оккупация, имеющая целью установить в Афганистане тот режим, который выгоден Кремлю. Уничтожение самобытной афганской культуры, насилие над верой людей, живущих на этой земле. Тебе этого не понять. Ты не мусульманин. Я мусульманин. И я не мог видеть, как моя вера уничтожается вместе с тысячами ни в чем не повинных единоверцев. Не тебе мне рассказывать, сколько мирных кишлаков советские войска разгромили из-за того, что люди в них не пожелали принять власть Советов. Ты прекрасно знаешь, что нередко кишлаки стирались с лица земли из-за случайного выстрела, который мог произвести ребенок, впервые взявший в руки старое ружье отца. И без разницы, что этот выстрел не достигал цели. Он был сделан, а значит, надо уничтожить кишлак. Чтобы другим неповадно было.

– Для чего вы все это мне говорите, полковник? – спросил Баженов.

– Для того, чтобы ты понял. Тебе выпал шанс в корне изменить жизнь. Что тебя ждало в Союзе, если допустить, что ты невредимым вернулся бы из Афганистана? Ну, возможно, пять лет командировки в одну из стран Варшавского договора. А потом? Вновь ТуркВО или ЗабВО? Военные городки с ущербными домами офицерского состава, где в трехкомнатной квартире ютятся три семьи? Хорошая зарплата? Но так ли она высока, если супруга не работает, сидит с маленькими детьми? Карьерный рост? Генеральские лампасы, столица? Не исключено, если у тебя есть высокопоставленный родственник. У тебя есть такой родственник?

Сергей буркнул:

– Нет!

– Вот! Нет! А значит, в лучшем случае ты дослужился бы до полковника и в пятьдесят лет вышел на пенсию. Стариком, отдавшим силы и здоровье службе. И это, если ты вернулся бы из Афганистана невредимым. А если инвалидом? Кому бы ты, кроме родителей, был нужен? Государству? Ему нужны здоровые люди! Я знаю, что тебе предложил Фархади. Соглашайся, мой тебе совет. И ты согласишься, если не дурак, напичканный идиотскими утопическими идеями построения благополучного коммунистического общества, формации, где от каждого по способности и каждому по потребности. Ты хоть раз задумывался, какой придурок станет работать, если и без этого получит все, что захочет? По потребности. Одно слово, утопия. То же, что обещает Фархади, – реальность. Свобода, деньги, обеспеченная жизнь. Понимаю, сейчас тебя мучают угрызения совести. Ты считаешь себя предателем! Это пройдет. И потом, кого ты предал? Тех, кто послал тебя умирать за утопические идеи? Так они первыми предали тебя, обманув в главном. В том, что ты воин-интернационалист, а не оккупант. Солдат, выполняющий приказ, а не банальный убийца. А ты и оккупант, и убийца. Хотя бы потому, что служил в войсках, ведущих активные боевые действия против страны, которой никто не объявлял войну. С Японией у нас мирного договора нет, и Союз до сих пор находится в состоянии войны с ней. Правительству Афганистана войну не объявляли. Так как назвать тех, кто исполняет заведомо преступные приказы? Кем был недавно и ты? Вот о чем подумай, а не о том, что ты кого-то предал. Никого ты не предавал, старший лейтенант. Никого! Здесь пить запрещено, но если захочешь расслабиться, что, по-моему, тебе просто необходимо, дай мне знать через дневального! Найду немного спирта.

Баженов ответил:

– Благодарю! Как-нибудь обойдусь без спиртного!

– Ну, смотри! И выше нос, старлей! Все будет о’кей, как говорят инструкторы-американцы. Будь!

– До свидания, полковник!

– В следующий раз, если не называешь по имени-отчеству, будь добр к званию добавлять слово господин. Уяснил?

– Уяснил!

Довлатов вышел из комнаты.

Сергей заставил себя принять душ. После чего разделся и лег на кровать. Представил Риту, и на глаза невольно навернулись слезы. Он навсегда потерял ее, свою первую и единственную любовь. Уснул Баженов, когда за окном забрезжил рассвет.

(обратно)

Глава 3

Военный аэродром ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Воскресенье, 16 июня.

Временный штаб представителя военной разведки.

Полковник Смирнов пригласил к себе командира отряда спецназа КГБ майора Дросова к 10.00.

Дросов прибыл точно в назначенное время.

Смирнов предложил майору место за столом совещаний. Секретарь полковника принесла чай с конфетами. Спецназовец проводил ее восхищенным взглядом:

– Все же хороша у вас помощница, товарищ полковник. Очень похожа на одну мою знакомую.

Полковник удивился:

– Знакомую? У вас и здесь?

– Да нет, не в Афгане! Кстати, у вашей секретарши сестра случайно в Ташкенте не проживает?

– Нет, а что?

– Ничего! Просто знакомая, о которой я упомянул, живет в столице Узбекистана, неподалеку от Белого дома, то есть штаба ТуркВО. Я с ней в ресторане «Соехат» познакомился. Да, было дело в отпуске. Любовь нешуточная закрутилась. Я представился ей обычным армейским офицером, проходящим службу в Мары. Так дело дошло до того, что Марина, так ее зовут, решила уехать из Ташкента со мной в эти самые Мары. Пришлось ретироваться по-тихому. Подленько, конечно, с моей стороны, но не мог же я ей открыться? Сейчас, наверное, думает, какой козел этот майор Андрейченко, так я ей представился. Вскружил бабе голову, да и свалил, получив свое! А я, честное слово, Евгений Дмитриевич, с удовольствием связал бы с ней свою жизнь. Как думаете, если отряд выведут из Афгана и я приеду к Марине, поймет она меня? Простит ли за вынужденные ложь и предательство?

Полковник покачал головой:

– Вряд ли, майор!

Дросов вздохнул:

– Вот и я так думаю! И даже в письме объясниться не могу!

– Не надо было развивать отношения! Насколько я знаю, в «Соехат» постоянно очередь девиц всяких. Без офицеров их в ресторан не пускают. Выбрал бы из тех, у кого поведение полегче, переспал да и забыл.

Дросов вновь вздохнул:

– Не смог! Очаровала меня Марина, с первого взгляда. Есть в ней что-то, что заставляет помнить ее. Хотя прошло немало времени. Почти год! Да, но достаточно лирики. Заговорил я вас с ходу.

– Ничего! Все нормально. Человеку иногда просто необходимо выговориться! Надеюсь, за моей секретаршей не приударишь?

– Нет! Здесь это исключено!

– Ну, хорошо! Перейдем к делу?

– Да, конечно, извините!

– Как чувствуют себя бойцы отряда после переброски? – спросил Смирнов.

– А как они могут себя чувствовать? Все о’кей! Нам не привыкать мотаться по Афганистану. Так же, как и по Анголе, и по Никарагуа в свое время! Отряд готов к выполнению боевой задачи.

– Это хорошо! – согласился полковник и протянул майору карту: – Вот ознакомься, Сергей Иванович, с маршрутом, который разведка отработала специально для твоего отряда.

– Это по переброске к Пакистану?

– Так точно!

Майор взглянул на карту, где красным карандашом была начертана ломаная линия с тремя крестиками на изломах.

– А что означают кресты? – спросил Дросов.

– Они обозначают этапы маршрута!

– И что? Весь этот путь по горам отряду предстоит пройти пехом?

– Где-то пешком, где-то на бронетранспортерах, где-то на «вертушке». Первый этап отряду предлагаю пройти на БТРах, затем посадка на «Ми-8» на площадке, обозначенной вторым крестиком. До места, отмеченного третьим крестом, перелет на «вертушке». Вот только сесть там «Ми-8» вряд ли сможет. Ландшафт местности не позволит. Придется десантироваться по-штурмовому, с помощью тросов.

– По-штурмовому так по-штурмовому, ноу проблем, – согласился майор. – Ну, а дальше пешком, да?

– Да, Сергей Иванович, дальше до выхода непосредственно в квадрат «Z» отряду придется совершить пеший марш по сильнопересеченной, скажем так, местности.

– Хорошо сказали. Сильнопересеченная местность. Действительно, сильнее некуда. Горы и ущелья, да еще перевал у границы.

Полковник добавил:

– С которого, я имею в виду перевал, вы увидите лагерь Фархади и близлежащий к нему кишлак, как на ладони.

– Что ж! Рейд предстоит не сказать чтобы легкий, не прогулка, но и не особо сложный. Пройдем!

– Не сомневаюсь!

– Но, как понял, маршрут отработан для отряда, а как насчет оперативно-тактической войсковой группы поддержки и прикрытия?

– Это мы совместно с генералом Еременко обсудим. Он вот-вот должен вернуться из Пакистана.

– Ясно! Что еще можем обсудить без генерала?

– Состав оперативно-тактической группы!

– Стоящее дело. Что предлагаете?

– Использовать в качестве ОТГ штурмовую роту отдельного десантно-штурмового батальона резерва командующего армией!

– Звучит громко и устрашающе. Интересно узнать, эта рота принимала участие в боевых действиях или все больше так и находилась в резерве командующего при штабе армии?

Полковник поднялся:

– В этой роте, майор, все офицеры, прапорщики и солдаты имеют боевые награды.

– Ну, это совершенно ни о чем не говорит. В самом штабе мало ли офицеров не имеют боевые ордена, хотя дальше дворца Амина, базаров и дуканов Кабула носа не казали?

– Хорошо! Отвечу по-другому. Рота капитана Сергиенко, кстати, Героя Советского Союза, только за последних три месяца восемь раз выходила в рейды. Личным составом роты уничтожено более четырехсот душманов, шесть крупных караванов. Благодаря бойцам роты Сергиенко духи не смогли уничтожить штаб мотострелковой бригады, оказавшийся оторванным от ушедших в горы батальонов.

Майор потер лоб:

– Подождите! Это когда рота ударила в тыл духам у входа в Каншир и отвлекла их от штаба, заманив в ущелье, где и разделала под орех имевшую по численному составу трехкратный перевес банду моджахедов?

– Да, майор! Вы вспомнили как раз тот случай, о котором я и говорил.

Дросов протянул:

– Ну, коли так, то вопрос с оперативно-тактической группой отпадает. С ребятами той роты можно и на штурм Исламабада идти!

– Вот и договорились.

В кабинет вошла секретарь, доложила:

– Товарищ полковник, прибыл вертолет с генералом Еременко, машину за ним я выслала.

– Умница, Лида. Приготовь и генералу чай с дорожки.

– Есть, Евгений Дмитриевич. – Девушка вышла.

Майор спецназа не удержался:

– Нет, определенно, если бы я увидел вашу секретаршу, полковник, в Ташкенте, то принял за Марину. Поразительное сходство. Даже в манерах.

Смирнов улыбнулся:

– Может быть, когда-нибудь и встретитесь в Союзе. Или найдете свою Марину, какие ваши годы, Сергей Иванович?

– Все возможно!

Спустя пять минут в кабинете появился Еременко. Он поздоровался с офицерами, сделал пару глотков из расписной пиалы принесенного Лидой чая, посмотрел на Смирнова, сказал:

– С результатами командировки я ознакомлю вас позже, сейчас же хочу услышать ваш доклад, Евгений Дмитриевич.

Полковник поднялся:

– Первое: отряд спецназа КГБ «Карат-2» прибыл на аэродром, размещен в одном из ангаров. С оперативно-тактической группой вопрос согласован. В роли ОТГ выступит штурмовая рота капитана Сергиенко. Подразделение входит в состав отдельного батальона специального назначения резерва командующего армией. Второе – я связался с командиром отдельного вертолетного полка подполковником Красиным. Он обеспечит воздушное прикрытие операции «Охота за призраками». Секретность при переговорах соблюдена. Ну и третье – на меня выходил генерал Андреев. Он подтвердил ваши, Сергей Дмитриевич, особые полномочия. Замечу, я не проявлял по этому вопросу инициативы.

– Понятно! – произнес Еременко и повернулся к Дросову: – Ваш отряд, Сергей Иванович, готов к выполнению боевой задачи или ему требуется время на отдых?

Майор доложил:

– Я же уже говорил, подчиненный мне отряд «Карат-2» всегда готов немедленно приступить к выполнению любой поставленной перед ним задачи.

– Хорошо!

В разговор вступил Смирнов:

– Мы тут определили с Дросовым маршрут переброски отряда «Карат-2» к границе с Пакистаном. К переброске планируем подключить наземную технику и вертолет «Ми-8».

Генерал потребовал:

– Подробней!

Смирнов доложил о запланированной поэтапной переброске спецназа в район боевого применения, продолжив:

– Вопрос передислокации оперативно-тактической группы остается открытым. Без вас мы не стали его рассматривать!

– Ясно! – сказал генерал. – В принципе, роту перебросим тем же маршрутом и при том же обеспечении, что и подразделение Дросова, сразу после того, как «Карат-2» выйдет на рубеж подготовки штурма. Сергей Иванович, – генерал взглянул на майора, – вам следует по прибытии в квадрат «Z» продумать, где и как разместить ОТГ, дабы она могла эффективно поддержать и прикрыть при необходимости действия вашего отряда.

– Есть, товарищ генерал! – ответил майор.

Еременко закурил и продолжил разговор:

– Так! По предварительному плану применения наших сил в целях реализации задач операции «Охота за призраками» все оговорено. Второстепенные и дополнительные вопросы решим по ходу начала активных действий. Теперь о результатах моей командировки в Пакистан. Под прикрытием нашего посольства в Исламабаде мне удалось побывать и в Чеваре и проехать по дороге, откуда виден особый лагерь. Понятно, что времени даже на частичную рекогносцировку местности расположения интересующего нас объекта у меня не было, но по тому, что я увидел, вполне можно сделать следующий вывод. Штурм лагеря возможен, и он имеет хорошие шансы на успех. Косвенно подтвердилась и информация по объекту, переданная инструктором лагеря, американским сержантом Энди Слейтером нашему агенту. Она успела доложить о результатах беседы с сержантом. Слейтеру передано письмо для вручения плененному на Тургунском перевале старшему лейтенанту Баженову, в котором мы спрашиваем у Баженова, готов ли он и в плену исполнять свой долг офицера.

Майор проговорил:

– Что-то я никак не пойму, для чего вы отрабатываете этого старлея? Выходите на контакт с ним, что-то запрашиваете, открываете интерес к его персоне нашей разведки? Не думаете, что он просто сдаст все эти движения Фархади?

Генерал улыбнулся:

– Я не обязан отчитываться перед тобой, Сергей, что и почему предпринимает разведка в отношении Баженова. Но все же отвечу. В принципе, весь расчет и строится на том, что Баженов сдаст Фархади наш интерес к его персоне. Но что он сдаст? То, что советская разведка пытается завербовать человека из состава пленных, содержащихся в лагере. Баженов для этого самая подходящая фигура. Мы запрашиваем его о готовности продолжать выполнять свой долг в условиях плена и сообщаем, что при согласии он получит конкретные инструкции по каналу, использованному при доставке в лагерь письма. Особо отмечу, получит инструкции в понедельник 24 июня или вторник 25-го числа. Свое согласие или отказ Баженов должен передать через якобы уже внедренного в лагерь агента до полудня субботы, 22 июня. А операцию по захвату объекта мы проведем рано утром в пятницу 21-го числа. Улавливаешь ход мысли, майор?

Дросов проговорил:

– Так, значит, работа по Баженову – всего лишь отвлекающий маневр?

– Да, Сережа! – согласился генерал. – Отвлекающий маневр. Если Баженов раскроет Фархади информацию о том, что с ним пытается установить контакт советская разведка, да еще использует какого-то уже «внедренного» в лагерь агента, то господин Фархади будет вынужден начать контригру против нашей разведки. Он должен узнать цели противника и вычислить мифического агента. Следовательно, дать указание Баженову встретиться с агентом, которого возьмет под контроль, передать согласие старшего лейтенанта на продолжение исполнения своих обязанностей в условиях плена, а главное, заполучить те инструкции, которые и помогут полевому командиру узнать цели, преследуемые нашей разведкой в отношении подчиненного ему особого лагеря. Но… повторюсь, Фархади будет привязан к датам, которые обозначены нами. А операцию мы проведем раньше!

Еременко погасил окурок в пепельнице.

Майор прошелся по кабинету:

– Понятно. Баженов – подстава. А если он не откроется Фархади?

– Что ж! Тем лучше для него. Мы получим доказательство, что Баженов не предатель и в дальнейшем поможем старшему лейтенанту реабилитировать свое честное имя!

– Но деза-то не пройдет?

– Не пройдет через Баженова, запустим ее по другому каналу, у нашей резидентуры в Пакистане есть возможность дезинформировать Фархади. Было бы лучше, для нас, естественно, чтобы сработал вариант с Баженовым. Но, посмотрим. Главное, заставить Фархади все внимание уделить лагерю. И мы заставим его искать черную кошку в темной комнате. Что позволит нам подготовить штурм его гадюшника.

Полковник поинтересовался:

– Вы, помнится, хотели сами выйти на сержанта Слейтера. Удалось?

– Нет! Американец не пошел на контакт! Он себе на уме. Ну, да бог с ним. Свою роль в нашей игре он сыграл, а большего от Слейтера и не требовалось. Конечно, неплохо было бы заполучить сержанта в качестве агента, но мы, в принципе, знали, что на вербовку он не пойдет.

– А инструктор не выдаст Баженова? – спросил Дросов.

– Это было бы нам на руку!

– Но тогда жизнь старшего лейтенанта реально подвергнется смертельной угрозе.

– Думаю, Баженов сумеет выкрутиться. Достаточно уничтожить письмо – и против него не будет никаких улик, а Фархади известно, как американцы, и особенно Слейтер, относятся к предателям из «Призрака». И потом, первую встречу с нашим агентом он не сдал Фархади. А ведь мог!

– Мог! И не сдал! Да, сдавать вторую встречу ему резона нет, даже если очень захочется. Придется давать объяснения по поводу первого контакта с представителем нашей разведки. Да и сдавать Фаруха тоже невыгодно американцу. Где потом он с друзьями будет расслабляться и брать виски? Не пойму, и чего янки нашли в виски? Не пойло, а дерьмо. Другое дело, водочка наша. А виски даже с похмелья страшного нормальный человек пить не станет!

Полковник усмехнулся:

– Кто о чем, а наш легендарный спецназовец о своем. О бабах и водке!

– Что совершенно не мешает мне руководить отрядом спецназа, – заметил майор.

Смирнов поднял руки:

– Да я не в упрек, Сергей Иванович! Напротив, мне симпатично ваше поведение. Впереди сложная задача, боевой выход, а вы… о виски!

– Эх, уважаемый полковник. Если бы я все время думал лишь о боевых заданиях, акциях и операциях, то наверняка уже отдыхал бы в какой-нибудь психиатрической лечебнице. Шутка!

Генерал хлопнул ладонью по столу:

– Шутки в сторону! Как будут развиваться события в лагере, тебя, Сережа, не касается. Твоя задача завтра, в понедельник, 17 июня, в 4 утра начать выдвижение в квадрат «Z». Полковнику Смирнову обеспечить отряд «Карат-2» техникой на тех этапах переброски подразделения, где она запланирована к применению. По предварительному расчету, отряд должен выйти в заданный квадрат во вторник, ближе к обеду. После отдыха установить наблюдение за лагерем и определить участки размещения оперативно-тактической группы. Последнее необходимо сделать до утра среды, чтобы успеть перебросить в район применения штурмовую роту до обеда четверга, 20 июня.

Еременко повернулся к полковнику:

– Роту привести в боевую готовность «полная» завтра же. Это задание на вас, Евгений Дмитриевич. На вас же, полковник, организация выставления постов обеспечения защищенной от перехвата связи по всему маршруту выдвижения штурмовых подразделений. Для этого используйте личный состав и аппаратуру отдельной роты связи. Она, как известно, дислоцируется здесь, на аэродроме, ее командир и местные вертолетчики уже получили соответствующий приказ. Переброску связистов вторым вертолетом следует осуществить также завтра в 15.00. Позывные постов передать Дросову и командиру штурмовой роты Сергиенко непосредственно перед выходом. Утром проводите отряд «Карат-2», Евгений Дмитриевич!

– Есть, товарищ генерал! – ответил полковник.

– Ну, что ж! Задача определена, порядок выдвижения штурмовых подразделений согласован. Приказ на начало активных действий в районе боевого применения отдам лично! Без приказа никакой самодеятельности! Вопросы ко мне, товарищи офицеры?

Вопросов ни у Смирнова, ни у Дросова не было.

Майор пожал плечами:

– Все ясно! Да и смысл сейчас задавать вопросы? Они, если возникнут, то в квадрате «Z». И в ходе штурма, когда обстановка может измениться в любую минуту! Все же, как ни крути, сколько ни виси над картой в штабе, ни согласовывай действия с кем бы то ни было, а работать в данном случае придется почти вслепую, принимая решения непосредственно в ходе боя! А бой, как известно, непредсказуем. Но, ничего, прорвемся! Не в первый раз!

Генерал улыбнулся:

– Правильно, Сережа! Обязательно прорвемся. Потому что ничего другого нам не остается. Так! Вы знаете, чем заниматься, а я в штаб армии! Воспользуюсь вашей машиной, Евгений Дмитриевич?

– Конечно! Что за вопрос?

– Благодарю! Удачи всем!

Еременко пожал руки офицерам и вышел из кабинета.

Проводив генерала, майор сказал:

– Ну что ж, товарищ полковник! Пойду и я готовить своих орлов.

– Так они же у вас всегда готовы, Сергей Иванович?

– Но задачу-то должны знать? И потом, полковник, мы, как правило, обыгрываем все возможные варианты развития событий на выходе, до убытия в район применения! Прямо скажу, занятие не благодарное, ибо, как уже говорил, бой непредсказуем, и просчитать ход его развития удается крайне редко, но штабная игра организует, концентрирует ребят, а это очень важно.

– Что ж, вам видней, Сергей Иванович! Вы будете в ангаре?

– Да!

– Тогда, если что, какие-то вводные поступят, найду вас там!

– Добро! До связи!

– До связи, майор!

Дросов вышел в приемную. Лида сказала:

– Обед и ужин для ваших подчиненных, товарищ майор, будет доставлен в соответствии с распорядком.

Офицер ответил:

– Весьма вам благодарен, очаровательная Лида! Жаль, не могу пригласить вас в хороший ресторан по простой причине – такового, ни хорошего, ни плохого, здесь просто нет. А вот предложить вечернюю прогулку по аллеям гарнизона могу. Как вы смотрите на мое предложение?

Девушка улыбнулась:

– А вы ловелас, товарищ майор! Наверное, каждой женщине предлагаете нечто подобное? Сначала прогулку, потом постель! Я неправа?

Майор вздохнул:

– Где бы еще взять этих женщин? Мы, Лида, все больше проводим время в строгой мужской компании и общаемся с разного рода террористами, повстанцами, моджахедами. Среди них, как правило, женщин нет. А если и есть, то тем дамам прогулку и постель не предложишь! Те почему-то более склонны стрелять в нас. Какая уж тут может быть прогулка? Или постель? Так что вы неправы! И почему, если мужчина обращает внимание на красивую женщину, то он сразу ловелас? Почему вы не допускаете, что просто можете нравиться мужчине?

Лида почувствовала себя неловко:

– Извините, я не хотела вас обидеть!

– А я и не обиделся. Так что не надо никаких извинений! Просто завтра опять в горы. Опять холодный свет луны при ночном переходе, изматывающее нервы ожидание предстоящей схватки. Опять духи, будь они неладны, стрельба, кровь, боль. Смерть на расстоянии вытянутой руки. А так хочется вместо этого кошмара немного женской ласки, нежности. И необязательно в постели. Так не хватает человеческого тепла, что аж выть тянет. Но вам, к сожалению, этого не понять. Хотя, почему к сожалению? К счастью! Да, к вашему счастью! Черт! И с чего это я вдруг разоткровенничался? Нервы, наверное, сдают. Или старею! При нашей работе стареют рано и умирают молодыми. Забудьте все, о чем я говорил. И… прощайте!

Тряхнув головой, Сергей направился к выходу, но девушка остановила его:

– Подождите, майор!

Дросов обернулся.

Она подошла к офицеру:

– Не надо прощаться! Я согласна! Согласна провести с вами вечер!

– Пожалела? Только я, Лида, в жалости не нуждаюсь!

– Я не пожалела. Я поняла, вам сейчас плохо. Скорей всего оттого, что вы устали от войны. И от одиночества. Мне тоже плохо от одиночества, хотя я и не подаю вида. И тоже холодно в этой жаркой стране. Как вы точно заметили – холодный свет луны. Это нечто большее, чем характеристика небесного тела, это определение состояния души.

– А вы лирик, Лида. Стихи, случайно, не пишете?

– Пишу! Вот сегодня вечером, если пожелаете, и оцените мои творения! Когда и где встретимся?

– Да здесь, возле штаба! Часов в восемь! Пойдет?

– Хорошо! В восемь возле штаба! И не надо прощаться. Я боюсь этого слова – прощай! Лучше до свидания, даже если оно никогда не состоится!

Майор не нашел, что ответить девушке. Развернувшись, он покинул штаб.

Но встретиться вечером молодым людям было не суждено.

Полковник отправил Лиду в штаб армии. Дросов воспринял это известие философски. Что бог ни делает, все к лучшему. Да и что дала бы им эта встреча? Ночь любви? Вряд ли девушка сразу же отдалась бы Сергею. А в 4 утра ему уходить в неизвестность. Туда, откуда обратной дороги может и не быть!

Пакистан. Дом Фаруха в Чеваре.

Воскресенье, 16 июня. 8.00.

Гуля разбудила Слейтера. Сержант открыл глаза, повернулся к девушке:

– Слушай, у меня было много женщин, разных, еще до супруги, да и после развода с ней, но ты – это нечто. Вас что, в разведшколе и искусству любви обучали?

Гульнара улыбнулась:

– Нас, Энди, многому обучают. Но ночью я не играла. Мне действительно было очень хорошо с тобой! Может, оттого, что я просто давно не была близка с мужчиной. Все работа да работа. На личную жизнь времени практически не остается.

Сержант вздохнул:

– Неубедительно! Ты так говоришь для того, чтобы я не изменил решения передать письмо вашему Баженову. Искренность людям твоей профессии противопоказана.

Гуля обняла американца:

– Эх, Энди! Ты такой сильный, умный, а говоришь глупости. Ну, отказался бы сейчас передать письмо в лагерь, ну и что? Я бы доложила руководству об этом, и все! Говоришь, женщин у тебя было много? Почему же ты не научился понимать их сущность? Различать, кто лжет, а кто правдив с тобой. Нет, не верю, чтобы у тебя было много женщин. Проституток, возможно, с которыми ты валился в постель без единого слова, пьяным, используя их тела как средство удовлетворения собственной прихоти. Но не женщин, которые были бы тебе интересны и как собеседницы. Но да ладно! Мне пора покинуть эту комнату, этот дом. Буду ждать тебя в следующую субботу.

– Надеюсь, твоя страсть за эту неделю не ослабеет? Или это будет зависеть от того, что за информацию я тебе солью?

– Глупый ты все же, сержант! Будь аккуратен при передаче письма. Не спались сам. А я, извини, ухожу!

– А деньги? За прекрасную ночь, подаренную тобой?

– Прибереги их для шлюх! Или отдай Фаруху, он не откажется. Мне твои доллары не нужны.

– Конечно! Как я забыл, что ты разведчик? Какое звание, если не секрет, имеешь?

– Офицерское, этого достаточно!

– Значит, старше меня?

– Это как смотреть. Но все!

Гуля поцеловала Слейтера в щеку, поднялась, быстро приняла душ, оделась в белый балахон, замоталась в такой же белый платок, пошевелила миниатюрными пальчиками, прощаясь, и вышла из комнаты свиданий! Слейтер встал, подошел к окну, из которого был виден внутренний двор. Но Гули не увидел. Видимо, она покинула усадьбу Фаруха, воспользовавшись тыловой калиткой, где ее наверняка ждал автомобиль с охраной. И сейчас, возможно, она уже докладывает руководству о результатах встречи с американским морским пехотинцем Энди Слейтером.

Сержант оделся, вышел в гостиную. Там его встретил Фарух:

– Ассолом аллейкум, уважаемый господин сержант, как провели ночь?

– Прекрасно!

Слейтер достал бумажник, вытащил из него три купюры, протянул их хозяину дома:

– Держи!

Взяв деньги, Фарух поклонился:

– Вы, как всегда, щедры, господин сержант! Благодарю.

– Не за что! Думаю, не стоит повторяться, что Гуля, кроме меня, не должна принимать никаких клиентов?

– Конечно, не надо! Для других мужчин у меня есть другие женщины.

– Вот и хорошо! Что-то мои подчиненные задерживаются.

– Сейчас должны выйти. Женщины покинули комнаты минут двадцать назад.

– Тогда пошли кого-нибудь поторопить моих парней.

Фарух поднял вверх руки:

– Как можно, господин сержант? Ваши парни – народ горячий, они не любят, когда кто-то пытается диктовать им свои условия. И у вас всегда при себе весьма веский аргумент против подобных попыток – ваше оружие.

Сержант рявкнул:

– Ты что, не понял меня, старый идиот?

Фарух вздрогнул:

– Понял, понял! Я все понял. Одну минуту, господин сержант!

Посылать никого не пришлось.

Сразу после окрика в помещение вошли Умберг с Паслером. Капрал спросил:

– Ты, Энди, так до смерти Фаруха испугаешь. Что потом без него делать будем в этой стране?

– Так надо вам за временем следить. Разболтались.

Паслер поинтересовался:

– У тебя что, сегодня ночью были проблемы с эрекцией, сержант? Чего ты на нас собак спускаешь?

Слейтер набычился:

– Это у тебя сейчас проблемы возникнут, если ты не заткнешься!

Паслер взглянул на Умберга:

– Нет, капрал, у нашего командира сегодня с проституткой точно облом вышел. Что поделать, годы дают знать о себе!

Сержант прорычал:

– Паслер, ты попал! Как вернемся, пойдешь на тренажер. И будешь крутить педали, пока не свалишься с «велосипеда». Понял?

– Слушаюсь, господин сержант!

Слейтер обернулся к Фаруху:

– Виски в машину загрузили?

Хозяин дома поклонился:

– Конечно, господин сержант! Вот только, как насчет оплаты? В прошлый раз тоже за спиртное не заплатили. А мне оно ой как непросто и дорого достается.

Сержант вновь достал бумажник, отдал Фаруху деньги. Рассчитались с сутенером и подчиненные сержанта.

В 9.00 «Хаммер» вышел с территории усадьбы Фаруха и взял курс в сторону расположения особого лагеря.

Машину американцев на КПП спецобъекта пропустили без досмотра. Выгрузив виски, Умберг повел джип к стоянке. Паслер же игриво вытянулся перед Слейтером:

– Разрешите вопрос, сэр?

– Чего тебе?

– Когда прикажите начать крутить педали тренажера?

– Да пошел ты!

– Извините, сэр, куда?

– Сам не догадываешься?

– Думаю, в комнату, накрыть стол. Или я неправ?

– Прав! Проваливай и не зли меня больше. Что-то сегодня настроение в минусе.

– Так значит, действительно проблемы с этим самым?

– Я сказал, проваливай!

Рядовой козырнул:

– Слушаюсь, сэр. – Четко развернувшись, он вошел в барак.

Мрачно глядя на лагерь, Слейтер закурил. У него на самом деле после ухода Гули резко испортилось настроение. Почему, он и сам объяснить не мог. Наверное, потому, что прошедшей ночью он впервые за долгие годы под ласками женщины забыл о войне, о своей работе, обо всем на свете. Подобное он испытывал только в первые месяцы близости с супругой. Выбросив окурок, сержант проследовал за Паслером.

В коридоре барака, осмотревшись и убедившись, что его никто не видит, открыл дверь комнаты, где был размещен пленный офицер.

Баженов стоял возле окна. Обернулся на шум. Увидев американца, спросил:

– Что вам нужно?

Сержант приказал по-русски:

– Представься!

Баженов пожал плечами:

– Ради бога! Старший лейтенант Советской армии Сергей Баженов! А вот вы, по-моему, старший команды инструкторов?

Слейтер, проигнорировав вопрос пленного, проговорил:

– Старшие лейтенанты Советской армии, господин Баженов, воют против душманов в Афганистане, здесь же, в лагере, содержат лишь тех, кто волей или неволей, что не меняет дела, предал свою родину!

– Я никогда никого не предавал!

– Да что ты говоришь? За какие же тогда заслуги Фархади определил тебя в отдельную благоустроенную комнату?

– Не знаю!

– Все ты знаешь! Но ладно! В принципе, ты меня не интересуешь, как и все твои соотечественники. Гуд бай, старший лейтенант!

– До свидания!

Сержант повернулся и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Сергей с немалым удивлением увидел на полу конверт. Его мог принести только американец. Может, он случайно уронил свое письмо из далекой Америки?Тогда надо вернуть его. Баженов поднял запечатанный конверт и удивился еще больше. На нем были нанесены две буквы С. Б. Его инициалы. Значит… Значит, письмо адресовано ему, Сергею Баженову? Но кто написал его? И почему послание, непонятно откуда и от кого, доставлено американским инструктором? Впрочем, на этот вопрос ответ очевиден. Потому что американцы покидали лагерь. Интересно. И странно! Что это, провокация Фархади? Вполне возможно. Отнести письмо душманам? Или все же сначала прочитать? Нет, надо прочитать. Из текста он поймет – провокация это или… нечто другое. А отнести письмо людям Фархади он всегда успеет. Сергей выглянул в коридор – никого. Открыл окно. За бараком так же пусто. Следовательно, за ним не наблюдают. А если и контролируют, то каким-то уж очень хитрым способом, который не просчитать. Ладно, посмотрим, что в конверте. Лист бумаги с отпечатанными строками. Старший лейтенант начал читать то, что было в послании:

«Баженов!

Нам известна история вашего пленения. Дабы вы не сомневались в том, что письмо составлено не врагом и не является провокацией, считаем необходимым напомнить один эпизод из вашей курсантской жизни, который спецслужбам иностранных государств известен быть не может. На третьем курсе автомобильного училища, в увольнении, вы вместе с однокурсниками, курсантами Метелицей Вадимом, Сорокиным Анатолием, а также с сержантом Никитиным Вячеславом на Аллее Славы у Вечного огня встретились с девушками из музыкального училища. У тех была с собой бутылка шампанского. Перед тем, как отправиться с дамами в их общежитие, вы распили спиртное и попали в поле зрения патруля школы прапорщиков, что по соседству с училищем. Патруль задержал вас и доставил на гарнизонную гауптвахту, начальником которой являлся капитан Салтанов. Утром вас забрал в училище командир батальона, майор Грицаев, и вы были лишены зимнего отпуска. Позже комбат отменил свой приказ. Надеемся, этого достаточно, чтобы вы поняли – письмо не провокация. Если вы по-прежнему считаете себя офицером СА, как это считаем мы, ваши друзья, и готовы продолжать исполнять свой долг, временно находясь в плену, дайте нам знать об этом через ранее внедренного в лагерь нашего агента и передавшего вам это письмо. Он свяжется с вами в субботу, 22-го числа. При получении положительного ответа мы в понедельник, 24 июня, передадим вам по тому же каналу инструкции, которые определят то, что вы должны будете делать. Со своей стороны мы гарантируем вашу полную реабилитацию после освобождения из плена и постараемся свести к минимуму риск вашего вероятного разоблачения людьми Фархади. Мы знаем, что начальником лагеря вам сделано предложение о сотрудничестве с моджахедами и предоставлено время на обдумывание этого предложения до понедельника, 17-го числа. При принятии вами решения продолжать служить Родине соглашайтесь на все условия, дабы закрепиться в лагере. В случае получения нами от вас отрицательного ответа или отсутствия такового мы будем вынуждены принять меры по вашей ликвидации. Ждем ответа. Письмо по прочтении уничтожить!»

Сергей опустил лист. Присел на кровать. Задумался. На провокацию не похоже. Те, кто писал это письмо, знают о его прошлом такие мелочи, которые могли быть известны только комбату и ротному в училище, да еще, пожалуй, начальнику гауптвахты с комендантом гарнизона, не считая однокурсников. Какие тут могут быть спецслужбы иностранных государств? Значит, с ним в контакт пытаются выйти свои. Через внедренного ранее агента. Но тогда получается, американец работает на КГБ? А почему бы и нет? Госбезопасность может очень многое. А раз им интересуется советская разведка, то появляется реальная надежда на освобождение. Более того, на полную реабилитацию. Надо давать согласие и своим, и Фархади. А дальше посмотрим. Хуже не будет.

Приняв решение, Баженов положил письмо с конвертом в пепельницу. Чиркнул зажигалкой. Пламя быстро превратило бумагу в пепел, который старший лейтенант смыл в унитаз, а затем протер пепельницу. Первый приказ неизвестных пока друзей он выполнил.

Весь день Баженов не выходил из комнаты. Ни с кем, кроме афганца, приносившего пищу, не встречался. Никто к нему не заходил, даже Довлатов, чей приход выглядел бы естественно. Но нет, воскресный день 16 июня старший лейтенант провел в одиночестве, размышляя о том, что ожидает его в будущем.

(обратно)

Глава 4

Особый лагерь подготовки моджахедов неподалеку от Чевара, Пакистан. Понедельник, 17 июня. 9.00.

В комнату Баженова постучали.

– Входите, открыто! – ответил Сергей.

На пороге появился молодой афганец. На ломаном русском языке он сказал:

– Твоя ждет саиб! Идем!

Баженов поправил простыню на кровати, положил в карман «афганки» сигареты с зажигалкой и пошел к выходу. Отметил, посыльный не вооружен. Это хороший знак.

Фархади ждал офицера, наслаждаясь утренним чаем. Афганец ввел старшего лейтенанта в кабинет начальника, доложил, что приказание саиба выполнено. Фархади поздоровался с Баженовым:

– Ассолом аллейкум, господин офицер. Или обращение «товарищ» тебе более привычно?

Сергей ответил:

– Здравствуйте! А насчет обращения, то мне все равно – господин, гражданин или товарищ.

Начальник лагеря усмехнулся:

– Но господин звучит солиднее, согласись?

– Возможно!

Фархади поднялся:

– У тебя было время подумать над моим предложением. Оно истекло, а посему жду ответа.

Баженов ответил спокойно, не задумываясь:

– Я согласен на сотрудничество с вами!

Начальник лагеря улыбнулся:

– Ты сделал правильный выбор. Зачем умирать молодым, когда впереди долгая, обеспеченная жизнь?

– Если эта жизнь не оборвется в Афганистане.

– Тоже верно! Но все мы под Всевышним ходим. Он каждому из нас определил срок пребывания на этой грешной земле. Однако самому торопить смерть глупо. И я рад, что ты понял это.

– Кажется, я должен подписать какие-то бумаги? – спросил Сергей.

Фархади в знак согласия склонил голову:

– Да, контракт. Мы не банда, мы вооруженное подразделение сил сопротивления советской оккупации Афганистана. Поэтому должны вести документацию, как в регулярной армии. Мы и есть регулярная армия, состоящая из отрядов, групп, группировок. Армия, которая ведет партизанскую войну против Советов. – Начальник лагеря достал из ящика стола отпечатанный лист и пояснил: – Это – контракт. В нем ничего лишнего, только то, что предопределит наши отношения на ближайший год. Ознакомься и подпиши сей документ.

Баженов прочитал текст контракта. В нем было два раздела, обязанности и права сторон. Прав у моджахедов было куда больше, нежели обязанностей. У того, кто заключает контракт, все наоборот. Но главное, документ отражал – контрактник обязан прослужить в силах сопротивления не менее года, безоговорочно выполняя приказы и распоряжения своего начальства, за что ему выплачивается приличное денежное содержание. Деньги на руки не выдаются, они переводятся на счет контрактника. За каждую акцию на территории Афганистана причитается дополнительное вознаграждение. По окончании действия договора контрактник получает оговоренную сумму и возможность выбрать для постоянного или временного проживания одну из стран Запада, с которыми у моджахедов имеются договоренности. На самом деле никаких договоренностей у душманов даже с государствами, поддерживающими их войну с Советской армией, не было и быть не могло. Отработавший свое контрактник должен был быть передан представительству Красного Креста в Пакистане. А уже это обеспечивало исполнение последнего пункта контракта.

Старший лейтенант подписал документ.

Фархади взглянул на подпись, положил контракт обратно в стол и предложил Сергею присесть в кресло.

Старший лейтенант присел. Фархади устроился напротив:

– Ну а теперь, господин Баженов, перейдем к делу. Но сначала вопрос, – у тебя есть претензии к содержанию в спецбараке, питанию?

– Нет! Угнетает одно: постоянное нахождение в комнате. Мне не разрешали выходить на улицу!

– Теперь данное ограничение будет отменено, и ты сможешь свободно перемещаться по территории лагеря, естественно, не сближаясь с постами охранения.

– Понятно! В остальном содержание меня вполне устраивает.

– Тогда к делу. Что от тебя требуется, Баженов. Формирование и подготовка диверсионной команды по подобию «Призраков». Формировать команду, которую пока назовем просто «команда 202», предстоит из тех пленных, что содержатся в бараке № 1. Для чего тебе надо лично поговорить с каждым из них. Отобрать для начала человек пятнадцать. Их мы изолируем от остальной массы пленных и совместно с Довлатовым проведем психологическую обработку. Затем передадим в руки американских инструкторов. Вместе с кандидатами в команду курс подготовки – с учетом твоего нынешнего физического состояния – пройдешь и ты. В итоге надо получить боевую группу, желательно в десять человек, считая тебя как командира. Чем раньше мы сформируем спецкоманду 202, тем лучше.

Баженов кивнул:

– Понятно! А могу я узнать, какие стратегические цели преследуются формированием второй спецкоманды? Она должна усилить или заменить «Призраков»?

– А вот на этот вопрос я отвечу тебе, когда команда будет сформирована. Сейчас скажу одно, я планирую использовать ее в Афганистане несколько иначе, чем «Призраков». Ситуация, обстановка меняются, а значит, меняются и методы борьбы с оккупантами. Но… об этом позже! Сейчас главное – немедленно заняться отбором кандидатов в спецкоманду 202. В этом тебе будут помогать все мои подчиненные. Они получат соответствующее распоряжение, не успеешь ты выйти из штаба. Работай среди пленных аккуратно, в толпу не внедряйся, лучше отзови нужного человека в сторону. Надеюсь, не надо объяснять, к чему подобные меры безопасности. Солдаты непредсказуемы, и в толпе кто-нибудь запросто может воткнуть тебе в спину заточку. При работе в зоне содержания пленных тебя будут прикрывать два охранника из отдельной группы коменданта лагеря. Но, повторяю, массовые сборища не устраивай, работай с соотечественниками индивидуально.

Баженов произнес:

– Почему вы допускаете возможность сопротивления пленных, если держите в бараке только тех, кто дал согласие служить вам?

Фархади погладил бородку:

– Да, они дали согласие, но сделали это вынужденно. Согласишься, когда на твоих глазах расстреливают товарищей. Сейчас, понятно, их пыл поостыл. Но кто знает, на что способны эти пацаны? Я всегда говорил: русские непредсказуемы даже в плену. Слишком уж сильно развит в вас дух бунтарства.

– Понятно! Мне начать работу прямо сейчас? – поинтересовался Баженов.

– Начинай! Комендант Абдужабар с охраной ждет тебя внизу.

Баженов взглянул на начальника лагеря:

– И если бы я отказался от сотрудничества, они расстреляли бы меня?

– Нет! Они отвели бы тебя к стене, а пристрелил тебя, как и обещал, я лично!

– Ну, да, конечно, вы же говорили, что окажете мне подобную честь!

– Теперь об этом следует забыть! Если в ходе работы возникнут какие-либо проблемы, не стесняйся, обращайся прямо ко мне. Или к Абдужабару. Он человек проверенный, надежный.

– А полковник Довлатов?

Фархади внимательно посмотрел в глаза Баженову:

– Повторяю, возникнут проблемы, обращайся ко мне или Абдужабару.

– Слушаюсь! А как насчет исполнения пункта четыре контракта?

– Единовременного пособия?

– Да!

– Счет на твое имя уже сегодня будет открыт в одном из банков Исламабада. Пакет документов тебе передадут ближе к вечеру. Ты убедишься, что пособие перечислено на твой счет.

– Хорошо! Разрешите идти?

– Иди, Баженов! Да поможет тебе Всевышний! Хотя ты, как коммунист и бывший замполит, наверное, не веришь в бога?

– И в черта тоже!

– Свободен!

Старший лейтенант покинул кабинет начальника лагеря. Внизу его действительно ждали три человека. Комендант объекта Кадыр Абдужабар и двое крепких парней из охраны.

Увидев Баженова, Абдужабар подошел к нему:

– Саиб сообщил о том, какое решение ты принял, а также приказал обеспечить безопасность твоей работы среди пленных. – Он указал рукой на охранников: – Эти люди представляют собой группу отборных воинов, своеобразный местный спецназ. Они пойдут с тобой и будут прикрывать тебя. Они подчинены тебе, но мой совет: прислушивайся к ним. И если кто-то из них скажет, что надо покинуть зону, лучше покинь ее. Живее будешь!

– Я все понял, господин комендант!

Старший лейтенант в сопровождении двух вооруженных дюжих пуштунов подошел к калитке проволочного заграждения, окружавшего барак № 1. Пленные находились во дворе. Увидев «гостей», они все как один повернулись в их сторону.

Баженов осмотрел невольников, выбрал крепкого на вид парня, под «афганкой» которого виднелась десантная тельняшка. Подумал: сохранил-таки. И выжить сумел. Душманы обычно десантников не щадили. Но здесь был необычный лагерь. Сергея привлек колючий взгляд этого парня.

Он выкрикнул:

– Эй, солдат в тельняшке! Да, да, ты! Ко мне!

Десантник, криво усмехнувшись, подошел к калитке:

– Ну? Чего надо?

Часовой, стоявший рядом, взглянул на Сергея. Баженов указал на калитку, потом на десантника и приказал:

– Выпусти-ка этого солдата!

Часовой перевел взгляд на сопровождавших Баженова пуштунов. Один из них что-то резко сказал, и часовой открыл вход.

Сергей жестом указал десантнику, чтобы тот вышел за «колючку», повернулся к пуштунам, спросил:

– Вы понимаете по-русски?

Тот, кто прикрикнул на часового, усмехнулся:

– И не только понимаем!

Баженов кивнул:

– Тогда попрошу вас, господа, оставить меня наедине с солдатом!

Пуштуны безоговорочно отошли в сторону.

Сергей провел десантника вдоль проволочного ряда. Остановился, приказал:

– Представься!

– Пленный № 18!

– Представься, как положено военнослужащему!

– Я не военнослужащий!

– Мы все военнослужащие. Были и остаемся таковыми!

Парень почесал за ухом:

– Да? Тогда скажи, кто ты? Что-то я тебя здесь раньше не видел.

– Старший лейтенант Баженов Сергей Дмитриевич!

– Даже так? Ну ладно. Сержант воздушно-десантных войск Лебедев Игорь Семенович!

– И как ты, сержант, попал в плен?

– Я обязан отвечать?

– Обязан!

– Ладно! При реализации разведданных наш взвод в ущелье прижали духи. Было утро. Отстреливались до последнего. «Вертушки» не могли подойти из-за тумана, связь прервалась, станцию осколками вывело из строя. Взводный погиб. Патроны кончились. Думали, конец, нас оставалось всего трое, не считая раненых. Но духи предложили сдаться. Подыхать не хотелось, сдались. Раненых духи, суки, добили. Планировали свалить при первой возможности. Не получилось. Здесь другана, Толяна, у стены кончили, я согласился на сотрудничество. Вот и все!

Баженов проговорил:

– Толяна, друга, говоришь, расстреляли, а второй твой однополчанин выжил?

– Выжил. Там он!

Сержант указал на пленных у барака.

– В команду «Призраки» тебя вербовать не пытались?

– Нет!

– А пошел бы?

– По своей воле нет!

– По принуждению пошел бы!

– А куда деваться?

– И воевал бы против своих?

Десантник неожиданно зло спросил:

– А где эти свои? Что, в полку не знают, что троих духи увели? Или в штабах высоких про этот лагерь не знают? У нас же тоже душманов пленных полно. Почему не обменяют? Можешь не отвечать, старлей! Ответ очевиден. Никому из своих мы на хер не нужны! Списали нас на потери, вот и весь разговор! Так что не надо про своих! Без толку это! Лучше скажи, чего конкретно от меня хочешь? Ведь не просто же ты меня за «колючку» выдернул? Не для пустого базара?

Баженов согласился:

– Не для пустого, как ты выразился, базара. Только попрошу обращаться ко мне на «вы», ясно?

– Может, еще «товарищ старший лейтенант»? Или господин?

– Как угодно, но на «вы». Я старше тебя!

– Здесь все одинаковые!

– Нет, Лебедев! Но ближе к теме. Я набираю людей в спецкоманду. Пойдешь ко мне?

– С какой радости?

– Предпочитаешь сгнить в своем бараке?

Десантник сделал вид, что задумался. Его игра не укрылась от внимания старшего лейтенанта, но он принял эту игру. Подумав, сержант задал вопрос:

– Чем будет заниматься спецкоманда?

– Тем, что прикажет Фархади!

– Воевать против своих?

– Для тебя же нет своих?

– Что взамен?

– Деньги и свобода через год!

Десантник усмехнулся:

– Через год? Да, перспектива отличная! Интересно, вы сами-то верите, что за этот год нас не порвут на куски в Афгане?

– Верю.

– Оптимист вы, господин старший лейтенант! Хотя какая разница, где подыхать? Здесь или на войне? Но… надо подумать. С корешами посоветоваться!

– Подумай! Посоветуйся! Вечером, в 17.00 встретимся здесь же, сообщишь решение. Подберешь еще пару стоящих парней, получишь благодарность!

– Кому она нужна, ваша благодарность? Вот сигарет хороших да фляжку со спиртом, другое дело.

Баженов протянул десантнику свою пачку.

– Сигареты возьми сейчас, а о спирте и не думай! Спиртного не получишь ни при каком раскладе!

– Чего так? Вон, «Призраки», нет-нет да бухнут! Замечали мы из своего барака!

– Так то «Призраки», у них свой командир. Я же формирую другую команду, и дисциплина в ней будет соблюдаться так, как того потребую я!

– Понятно! За сигареты спасибо! Еще ко мне вопросы будут?

– Нет! Оставим их до 17.00! Иди к бараку!

Сержант спросил:

– В пять часов вызовете сюда или самому к калитке выйти?

– Выйди сам!

– Тогда предупредите ишака-часового, чтобы не пальнул сдуру!

– Не волнуйся. Я подойду в 16.50!

Десантник двинулся к калитке. Часовой пропустил его за «колючку».

К Баженову подошел неизвестно откуда взявшийся Абдужабар:

– Ну и как первый контакт?

– Вы что, следили за мной? – спросил Сергей.

Комендант рассмеялся:

– Да вас весь лагерь видел. Зачем следить? Так как контакт? Дал результат?

– Не знаю! Повторную встречу назначил на 17.00. Тогда сержант и даст ответ!

Абдужабар поинтересовался:

– А почему ты выбрал именного этого бойца? Он у нас далеко не образцовый пленный!

– А мне в команде не нужны образцовые солдаты!

– Ну, ну, это твое право отбирать людей! Кого вызовешь на следующую беседу?

– Никого! Хватит и разговора с сержантом.

– Почему? Кажется, Фархади требовал срочного формирования команды.

– Я сказал, господин комендант, на сегодня хватит беседы с сержантом. Я помню, что говорил Фархади, но не забывайте и вы, я служил замполитом и знаю, как работать с людьми!

– Что ж, отвечать тебе! Значит, встреча с сержантом в пять вечера?

– Да!

– Хорошо. К этому времени подойдут и охранники. Ты сейчас к себе?

– Нет! Прогуляюсь по лагерю. Насиделся в закрытых помещениях!

– Твое дело. Ты имеешь на это право. Только к постам не приближайся. У часовых приказ – стрелять по нарушителям без предупреждения и на поражение!

– Я в курсе!

– До вечера, господин Баженов!

Лебедев вернулся к бараку. К нему тут же подошел парень:

– Ну чего, Игорь, хотел от тебя этот шакал?

– Вербовал!

– Да ты что?

– Вот тебе и что, рядовой Петров. Духи вознамерились еще одну команду типа «Призраков» сколотить. Видимо, мало им тех ублюдков.

Петров спросил:

– А этот, который вербовал тебя, кто?

– Бывший старлей! Сука, судя по всему, еще та.

– Почему из всей толпы он выбрал тебя?

– А это ты у него сам спроси. В пять часов он опять придет, могу познакомить.

– А чего придет-то?

– Узнать, согласен ли я войти в его команду. Кстати, старлей обещал благодарность объявить, если приведу с собой еще кого-нибудь! Так что вполне могу познакомить. Пойдешь со мной?

– Охренел, Лебедь, я что, козел, по-твоему?

– Нет, козел я! Да?

– Да не о том же базар, чего дуру лепишь?

Сержант сплюнул:

– Как не вовремя объявился этот хмырь продажный!

Петров согласился:

– Это уж точно! И чего теперь делать будем?

Лебедев, подумав недолго, сказал:

– Ты вот что, Славик. Пойди, втихаря пацанов наших предупреди, чтобы собрались у заднего торца барака. Обсудим ситуацию.

– Так охрана нас в момент выпасет.

– Ну и что? Старлей беседовал со мной? Беседовал. Вербовал? Вербовал. Допустим, я согласился. И пытаюсь подобрать еще ребят. А чтобы кого-то сманить, с ним надо что? Правильно. С ним или с ними надо поговорить. Вот и поговорим. А то, что наш сбор будут видеть халдеи, так это к лучшему. Пусть Баженов, так фамилия старлея, узнает, что я работал по его поручению. Он же нас и перед комендантом отмажет. Так что собирай пацанов.

Вскоре у торца барака № 1 собралась группа из пяти человек во главе с сержантом Лебедевым. Десантник осмотрелся, спросил:

– Хвостов не наблюдаем?

Пленные, стрельнув глазами по сторонам, ответили:

– Кажись, нет!

– Не наблюдаю!

– Охранник с вышки зенки в нашу сторону пялит.

Лебедев сказал:

– Пусть пялит. Теперь слушай меня.

Он поведал пленным, среди которых кроме Петрова были рядовые Александр Вялый, Степан Шустов и Михаил Костенко, о своем разговоре с Баженовым:

– Короче, братва! Этот хлыст пытался вербануть меня. В пять вечера я должен дать ему ответ.

Шустов выругался:

– Вот сука! Офицер, блядь!

Лебедев взглянул на товарища:

– Эпитеты оставь до следующего раза. Сейчас надо думать, что делать, чтобы не сорвался план побега.

– С чего ему сорваться? – спросил Костенко. – Мы готовы, а то что тебя фаловал старлей, так хрен с ним!

– Как быть с ответом?

– Ясное дело, соглашайся. Иначе могут и шлепнуть.

– А если, согласившись, он меня в барак к «Призракам» перетащит?

Петров проговорил:

– Это нежелательно!

Вялый посмотрел на друга:

– Это, Слава, не нежелательно, это будет крах!

Костенко предположил:

– Слушай, пацаны! А не узнали ли духи о наших планах?

– С чего ты это взял?

– Почему старлей из всей толпы вызвал Лебедя? Почему не кого-то другого?

Вялый отмахнулся:

– Случайность!

– Хорошо, если так!

– Я вот что думаю! – сказал Шустов. – Тебе, сержант, надо вечером соглашаться. Сказать шакалу, будто ты готов войти к нему в команду, а чтобы он тебя сразу в другой барак не перевел, намекни, что прощупал кое-кого из знакомых пацанов. Вроде тоже не против на сторону духов метнуться, мол, надоела эта жизнь собачья. Но чтобы до конца обработать этих пацанов, мол, надо как минимум еще пару раз с ними поговорить. Скажи, пацаны стоящие, боевой опыт имеют. Понимают, что на родину пути нет. Считают, что в Союзе их ничего, кроме зоны, не ждет. А в зону предателям лучше не попадать. Свои же зэки пришьют. Думаю, при таком раскладе старлей не тронет тебя, а мы получим возможность не скрываясь вместе по двору бродить.

Сержант кивнул:

– Ладно! Попробую ему лапши на уши навешать. Может, прокатит!

– Должно прокатить!

– Добро! А теперь, пользуясь случаем, еще раз обговорим план побега.

Пленные теснее сгрудились вокруг Лебедева.

Военный аэродром ограниченного контингента советских войск в Афганистане.

Временный штаб представителя военной разведки. Понедельник, 17 июня. 3.50.

Отряд «Карат-2» построился возле двух бронетранспортеров, подошедших пятью минутами ранее к ангару.

Дросов провел беглый осмотр подчиненных. В принципе, он мог этого и не делать, спецназовцы знали, что брать с собой на боевой выход. Но инструкции требовали осмотра, и майор его провел. Взглянул на часы: 3.55. Тут же из-за ангара вышел полковник-разведчик. Дросов доложил временному начальнику:

– Товарищ полковник, отряд специального назначения к проведению операции «Охота на призраков» готов!

Смирнов отмахнулся:

– Вижу, что готов. Пусть грузятся в БТР, а мы с тобой еще пару вопросов кратко обсудим.

Дросов отдал команду:

– Отряд, к машинам! Рассредоточиться в БТРах равномерно. Механикам, завести двигатели!

Спецназовцы, разбившись на две группы, заняли места в десантных отсеках БТР. Бронетранспортеры заурчали спаренными двигателями. Майор повернулся к Смирнову:

– Слушаю вас, полковник!

– В общем так, Сергей Иванович, порядок и маршрут выдвижения в квадрат «Z» вам известен. Следом за вами по тому же маршруту днем вылетит группа связистов, которая оборудует посты связи, дабы вы имели возможность в любое время связаться со мной или с генералом. Из квадрата «Z» вам следует вызывать пост, имеющий позывной «Клен»! Для сведения, позывные других постов по мере приближения к аэродрому – «Ольха» и «Верба»! У Сергиенко позывной – «Буйный». Это первое. Второе. В вертолет, который будет осуществлять переброску отряда на втором этапе, я приказал заложить ликвидаторы минных полей. Думаю, «чушки» не особо осложнят прохождение третьего отрезка маршрута пешим порядком, а вот пользу во время штурма могут принести существенную! С их помощью вы и проходы в минных полях заполучите, и добьетесь неплохого внешнего эффекта.

– Хорошо! – согласился майор. – Возьмем с собой ваши «чушки». Хотя отряд вполне может обойтись и без них. Мы знаем, как проходить минные поля.

– Не сомневаюсь!

– Что ж, все ясно. Так мы погнали?

– Давай, майор, удачи! Да, привет тебе от Лиды!

– Благодарю! Ей тоже привет и… счастья!

– Передам!

Пожав полковнику руку, майор запрыгнул на головной БТР и приказал механику-водителю:

– Вперед, пехота!

Заняв место командира бронетранспортера, Дросов тут же заставил себя сосредоточиться на выполнении боевого приказа.

БТРы покинули территорию аэродрома, вышли за пределы охранной зоны гарнизона и взяли курс на восток, где через пелену начинающегося дня виднелись заснеженные вершины высоких гор.

Особый лагерь подготовки моджахедов неподалеку от Чевара, Пакистан. Понедельник, 16.50.

Баженов в сопровождении пуштунов подошел к калитке ограждения барака № 1.

К нему вышел сержант Лебедев. Часовой без лишних вопросов пропустил пленного за «колючку». Как и утром, старший лейтенант отвел сержанта в сторону. Пуштуны охраны спокойно восприняли действия русского офицера. Остановившись у бетонного столба, Баженов спросил Лебедева:

– Что ответишь, сержант?

– Я согласен на сотрудничество с вами!

– Отлично! Кого-нибудь из числа других пленных обработать не пробовал?

– Как не пробовал? Пробовал, конечно. Спросите у часовых, они видели, как я собирал тех, с кем поддерживаю более-менее хорошие отношения, если они вообще возможны здесь.

– Результаты?

Сержант сплюнул на каменный грунт:

– Трое вроде не прочь свалить из вонючего барака.

– Кто они?

– Пацаны крепкие, двое из пехоты, один – однополчанин. Мотострелки до плена по году в Афгане отслужили, один еще и учебку успел в Союзе пройти. Имеют боевой опыт. Не раз рвали задницы духам. Кажется, даже медали имеют. Точнее, имели!

– Почему же сдались в плен?

Лебедев не сдержался:

– А почему вы, господин старший лейтенант, сдались в плен? По той же причине сдались и они! Извините!

– Ничего, бывает! В тех условиях, что содержат вас, сберечь нервы невозможно!

– А в песне про офицеров поется: кто сберег свои нервы, не сберег свою честь! Правда, это о белогвардейцах.

– Слышал я эту песню. Хорошая песня! Но к делу! Назовите звания и фамилии пленных, которых можно привлечь в команду?

– Рядовые Слава Петров, десантник, Саня Вялый и Миша Костенко, из пехоты. Последний комвзвода был младшим сержантом. Это он учебку отбарабанил. В Афгане политрука какого-то то ли на хер послал, то ли кому-то в хлебало заехал, короче, был разжалован. Воевал рядовым стрелком.

– Это все?

– А что, мало? Для первого-то раза?

– Мне нужно как минимум пятнадцать бойцов, и срочно. Если же вербовать по два-три человека в день, то недели не хватит.

– Я-то что могу сделать?

– Активизировать работу!

– Ага! Петрова с Вялым и Костенко еще обрабатывать надо!

– И все же необходимо ускорить работу!

– Вы хотя бы спирту немного дали. Оно, когда под хмельком, и базарить легче!

– Спиртного не будет!

– Ну, марафету! Тут все духи анашу шмалят. Тоже кайф неплохой!

– Насчет анаши не знаю! Посоветуюсь с комендантом. Скорей всего откажет! Так что настраивайся работать трезвым!

– Трудновато будет!

– А ты пусти слушок, что того, мол, кто сейчас откажется войти в команду, отправят пахать на каменоломни. Откуда живым уже никто не вернется!

– А что, такой вариант возможен?

– Не знаю! Но слух на то и слух, что не имеет подтверждения!

– Ладно! Только вы хотя бы до послезавтра меня трогайте?! А то уже базар ненужный среди пленных пошел. Могут завалить втихаря ночью!

Баженов согласился:

– Хорошо! Послезавтра, в среду, в 17.00 я тебя вновь жду у калитки. Надеюсь, до этого с тобой ничего не случится!

– Хрен его знает!

– Будешь действовать с умом, не случится! Но в среду ты должен дать мне минимум человек восемь, запомни это!

– Уже запомнил! Как насчет сигарет?

Старший лейтенант передал сержанту взятый у коменданта блок американских сигарет.

– Иди, Лебедев!

Тот сказал:

– Вам бы еще кого на беседу вызвать. Особенно из нерусских. Они злые, но трусливые. Силу боятся. Глядишь, из них кто и согласится. Да и мне спокойней будет!

Баженов ответил:

– Ты прав! Так я и сделаю. Завтра утром. Но и ты работай! Активно работай. У нас мало времени.

Сержант вернулся в лагерь. Баженов подошел к пуштунам.

Один из них сказал:

– Пока ты разговаривал с пленным, поступил приказ начальника лагеря – после контакта с пленным тебе прибыть к саибу! Идем! Мы должны проводить тебя до штаба!

– Что ж, идем!

Сержант, вернувшись в барак, отозвал к туалету Петрова, передал ему блок сигарет, оставив себе две пачки:

– Раздай пацанам! И передай, старлей серьезно взялся за формирование спецкоманды. Он торопится. А посему и нам тянуть резину нельзя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– А то, что побег назначаю на четверг! Во время вечерней молитвы духов и начнем! Это тоже передай нашим! Только, смотри, Славик, не дай бог, какая сука прочухает наши планы. Тогда все у стены плаца встанем! И свинца для нас духи не пожалеют! Ты понял меня?

– Как не понять? Понял!

– Давай! Сегодня не собираемся. Завтра. Иди!

– Угу! Пошел!

Проводив товарища, сержант вышел на крыльцо барака. Закурил и задумался.

(обратно)

Глава 5

Квадрат «Z» на границе Афганистана с Пакистаном.

Вторник, 11 июня. 14.07.

Совершив пеший переход третьего этапа переброски отряда «Карат-2» к месту боевого применения, подразделение майора Дросова вышло в заданный район. Он представлял собой неглубокое, широкое, покрытое густой кустарниковой растительностью ущелье, ограниченное двумя перевалами. Западным, высоким, обрывистым, скалистым, и восточным – высотой метров в 300, с пологим склоном. За восточным перевалом проходила условная линия границы. Неподалеку, севернее лежал кишлак Чиштан, а в километре на восток сам объект предстоящей обработки подразделения спецназа – особый лагерь подготовки террористов-моджахедов Абдула Фархади.

Определив по карте, что марш завершен, Дросов разрешил спецам часовой отдых. Вызвал к себе связиста прапорщика Олимова:

– Бахтир, мы на месте. Выбери участок и разверни станцию. Мне нужна связь с Первым!

– Принял, командир! Выполняю!

– Давай!

Олимов ушел на склон, таща в ранце мощную радиостанцию. Спустя двадцать минут он подал рукой знак Дросову. Майор поднялся к прапорщику. Тот на полянке склона, между кустов, устроил довольно уютный, сливающийся с местностью пункт связи. Доложил:

– Ваше приказание выполнено.

– Вызывай Клен! – приказал майор.

Олимов улыбнулся:

– Так уже вызвал! На связи Клен!

– Да? Молодец! Давай свои причиндалы.

Прапорщик передал командиру отряда микрофон с наушниками. Сергей сказал в эфир:

– Клен! Я – Карат-2! Как слышишь, прием!

– Я – Клен! Слышу вас хорошо! – произнес в ответ голос.

И, действительно, слышимость была превосходная, словно связисты находились где-то в начале ущелья, а не в сорока километрах от него!

– Клен! Передай Первому, Карат-2 вышел в квадрат «Z»! С 15.30 устанавливаю наблюдение за объектом! Места для размещения ОТГ предостаточно. Может, высылать поддержку. Как понял?

– Понял тебя, Карат-2! Передаю по линии доклад Первому!

– Передавай! Конец связи!

Майор бросил наушники и микрофон станции связисту.

– Держи, Чары. И сиди в своем гнезде. Думаю, генерал не задержится с ответом! Я буду внизу!

Майор стал спускаться по склону, но на полпути его остановил окрик прапорщика:

– Майор! Клен на проводе!

– Оперативно! Передай, иду!

Дросов вновь поднялся на пункт связи:

– Доклад Первому передал, – сообщил Клен. – ОТГ начинает перемещение в ваш квадрат немедленно. Ориентировочное время прибытия 10 часов в четверг. Приказано организовать встречу после того, как Буйный свяжется с вами. Первый ждет доклада по начальным результатам работы постов наблюдения. У меня все!

– Принял, Клен! Следующий сеанс после 17.00.

Майор взглянул на прапорщика:

– Генерал, видимо, волнуется.

– Значит, есть на то причина.

– А ты философ, Чары!

– На Востоке все философы, не замечал?

– Как-то не было времени и необходимости, но скорей всего ты прав. Пока отдыхай. В пять встретимся!

– Есть! Только, пожалуйста, находись, командир, в поле зрения. А то пройдет неожиданный вызов, а где ты, неизвестно!

– Воспользуйся рацией двусторонней связи!

Прапорщик указал на вершину:

– За перевалом нас не запеленгуют?

– А черт его знает! Но вряд ли. Информации по применению Фархади средств перехвата и пеленгации переговоров потенциального противника у нас нет. А за лагерем следят внимательно! Так что разрешаю использование радиостанций малого радиуса действия. Тем более что без них нам здесь просто не обойтись.

Майор спустился на дно ущелья. Выбрал валун поменьше из тех, что были обильно разбросаны по ущелью, посмотрел на время. 14.42.

Развернул карту местности, наклонился над ней, еще раз просчитывая варианты отработки особого лагеря с учетом всех, прямых и косвенных, обстоятельств, способных повлиять на обстановку во время штурма лагеря. Солнце припекало. Но майор не обращал на это обстоятельство никакого внимания. Он мысленно уже вел бой за перевалом.

В 15.00 Дросов объявил отряду сбор. Подчиненные окружили командира. Майор, доведя до личного состава то, что узнал из радиопереговоров, приказал:

– Капитану Гориленко с прапорщиком Гломадовым пройти вниз по ущелью 50 метров, подняться на вершину перевала и оборудовать пост визуального наблюдения за объектом и прилегающей к нему территорией. Позывной поста – «Рассвет-1»! Старшему лейтенанту Кабарову с прапорщиком Пахуровым уйти вверх на 200 метров и далее те же действия в целях установления на перевале поста № 2 с позывным «Рассвет-2». Задача постов определяется их названием – наблюдение, обеспечивающее полный информационный контроль под тем, что происходит в районе расположения лагеря подготовки террористов. Связь с постами по необходимости. Вопросы ко мне?

Вопросов не последовало. Майор отдал команду:

– Названным офицерам и прапорщикам приступить к выполнению поставленной задачи.

От группы отошли четверо бойцов. Разбившись по двое, они пошли на север и юг.

Дросов продолжил постановку боевой задачи:

– Мы должны обеспечить встречу оперативно-тактической группы прикрытия и поддержки наших действий. А также определить, есть ли в квадрате площадки, пригодные для приема вертолетов. Планом последнее не предусмотрено, но кто знает, как будут развиваться события в пятницу? И не возникнут ли препятствия для безопасного отхода после отработки объекта? В этом случае вертолеты очень пригодятся. Подготовкой встречи ОТГ и поиском площадок займутся старший лейтенант Круглов и прапорщик Каримов. Поиск вести днем. Вечером к 18.00 всем бойцам отряда, исключая тех, кто будет находиться на постах наблюдения, собраться здесь. Я с прапорщиком Стрекаленко и Олимовым буду находиться на посту связи. По этой задаче вопросы есть?

Спросил Круглов:

– На мне с Шерали и встреча оперативно-тактической группы?

– Нет, только подготовка. Что под этим подразумевается? Осмотр ущелья, что тянется с юга ниже того, по которому выходили сюда мы. Возможно, то ущелье более удобно для проведения роты. Тогда при выходе на связь командира ОТГ направим роту по новому маршруту. Но это в том случае, если Сергиенко свяжется со мной до того, как начать финальный этап марша. А встречать подразделение Сергиенко буду я.

Старший лейтенант кивнул:

– Я все понял, командир!

Майор сказал:

– У тебя, Володя, на выполнение задачи сегодня четыре часа и полный день завтра. В 18.00 в среду ты должен доложить о результатах проведенной работы!

– Доложим, командир! Какие проблемы?

– Хорошо бы, если без проблем. Они нам до начала штурма абсолютно не нужны. Впрочем, и во время боя я предпочел бы обойтись без проблем. Но… штурм редко когда проходит по отработанному сценарию, и интуиция подсказывает мне, что и на этот раз при проведении операции какой-нибудь казус да возникнет!

Круглов улыбнулся:

– Ничего, командир, прорвемся!

– Кто бы сомневался! Придется прорваться. Иного выхода у нас просто нет! Но ладно, забирай Каримова и шагай с ним до прохода. Внизу проявляй осторожность и внимание по максимуму. Не забывай, духи нередко используют Хайдар для отхода в Пакистан!

Старший лейтенант поправил автомат:

– Все ясно! До встречи, майор!

– Давай, Володя!

В 15.30 Гориленко и Кабаров доложили о том, что посты наблюдения установлены, офицеры начали выполнение поставленной задачи. Дросов, оставив за себя прапорщика Стрекаленко, поднялся на пост № 1. Гориленко с Гломадовым заняли удобную позицию в небольшой впадине на вершине хребта, откуда открывался прекрасный вид на лагерь.

Майор прилег рядом с капитаном:

– Вот он, значит, какой, особый центр по подготовке моджахедов. Что же, объект для штурма несложный, если атаку провести внезапно и быстро.

– И если пленные будут находиться в бараке, – добавил капитан.

Дросов согласился:

– Да, и если пленные будут в своем бараке. А где у нас скрываются «Призраки»?

– Судя по схеме американцев, в крайнем справа бараке. Там же обитают и инструкторы, и старлей, взятый Карамулло на Тургунском перевале.

Майор заметил:

– И балки слева и справа вполне пригодны для использования их в качестве плацдарма для нанесения по лагерю основного удара с фланга.

– Они же заминированы.

– Тебе ли объяснять, Андрюша, мины ставят люди, люди же их и снимают! По схеме южная балка заминирована со стороны границы. А вот северная почему-то вся! Но северная нам и не нужна.

– Да, южную балку духи прикрыли слабо. Возможно, из-за того, что накрыли минное поле между ней и лагерем?

Дросов ответил:

– Думаю, Фархади даже теоретически не допускает вероятности нанесения удара по его лагерю. Видимо, убежден, что мы не посмеем провести боевую акцию на территории Пакистана! И заграждения выставил, перестраховываясь или по распоряжению свыше! Так, смотрю, отсюда можно без проблем спуститься к балке. Склон позволяет.

Капитан согласился с командиром:

– Можно и отсюда, желательно ночью. Днем мы будем видны с вышек лагеря.

– Мы будем видны и при выходе из Хайдарского прохода. Вот только проход духи наверняка контролируют, а склон вряд ли!

– Это еще вопрос!

– Ладно! С вами все ясно. Наблюдайте за лагерем. О всех движениях внутри объекта и вне его докладывайте на пункт связи. Я посмотрю, как обустроились Кабаров с Пахуровым, и уйду вниз. Удачи!

– Взаимно, командир!

Майор, спустившись немного вниз, прошел до поста № 2, откуда через оптику хорошо просматривались и лагерь, и кишлак Чиштан, где, по данным разведки, в настоящее время размещался на отдыхе потрепанный в Афганистане отряд Карамулло и часть охраны лагеря, не задействованная в несении караульной службы.

Майор, осмотрев местность между кишлаком и лагерем, спросил старшего лейтенанта Кабарова:

– Как, по-твоему, Вадим, будут действовать духи, скрывающиеся в кишлаке, если их срочно вызовет к лагерю господин Фархади?

Старший лейтенант ответил:

– Так это очевидно. Пойдут дорогой, если не получат приказ на полуохват лагеря с севера, запада и востока. Учитывая, что север и запад нашпигован минами, то реально быстро выйти к объекту моджахеды смогут только с двух направлений, от кишлака по дороге и с востока. Но восточное направление закрывается холмом, внутри которого склады. Холм заставит охватывающую лагерь группу разделиться. В результате духи могут выйти с востока на свои же вышки и ряд колючей проволоки. Хотя если будут иметь время, то, воспользовавшись проходами в минных полях, подойдут и с севера. Все будет зависеть от того, что за приказ отдаст Карамулло Фархади!

Майор улыбнулся:

– Правильно мыслишь, Вадим! Молодец.

– Чья школа?

– Хорошо! Наблюдайте свой сектор, я пойду к Олимову. В случае чего докладывай мне немедленно.

– Конечно, командир!

– Давайте!

Дросов до пункта связи прошел по склону.

В 16.30 командир отряда «Карат-2» вызвал посты наблюдения:

– Рассвет-1! Я – Карат-2! Доложи обстановку!

Капитан Гориленко ответил:

– В лагере все спокойно. Можно отметить два момента. Американец занимается возле плаца с двумя пацанами. Что-то типа рукопашки им преподает. Но больше ругается. Вывел этих двух из барака, где размещены «Призраки». Однако пацаны на боевиков не похожи. Неуклюжие и испуганные какие-то. Видимо, недавно попали к карателям. Второй момент, русский мужчина, судя по форме и внешнему виду – офицер, в сопровождении двух крепышей-духов вызывает по одному из первого барака пленных, беседует с ними. В остальном, ничего интересного.

– Порядок смены часовых определили? – спросил майор.

– Предположительно. При нас смена всех постов проведена в 16.00. Скорей всего духи несут караульную службу по стандартной схеме: два часа на посту, два часа в резерве, двачаса отдыхая в караулке. Караульное помещение рассчитано примерно на двадцать человек. Пунктов заряжения и разряжения оружия нет, как нет и часового на «собачке». Это все на данный момент!

– Доклад принял! Продолжайте наблюдение!

Дросов переключился на второй пост:

– Рассвет-2! Я – Карат-2! Что за обстановка в твоем секторе?

Старший лейтенант Кабаров ответил тут же:

– Обстановка нормальная. Кишлак живет обычной жизнью. Женщины приготовили обед, сейчас моют котлы, детвора копошится в пыли улицы. Если не знать, что в Чиштане находится банда, то кишлак с виду мирное селение. Но Карамулло в кишлаке.

– Откуда это известно? – спросил майор.

– Видели его. Опознали по описанию. Он выходил с каким-то аборигеном к арыку за селением. Что-то тому говорил. Абориген, кивая, соглашался. Затем оба вернулись в Чиштан. Где конкретно обитает Карамулло, установить не удалось. Потеряли его в винограднике. Но вычислим духа. Дело за временем.

– Можете не усердствовать. Карамулло нас интересует только как командир, чей отряд потенциально может повлиять на штурм лагеря. Как атакуем объект, он сам обязательно раскроется. И еще неизвестно, как поведет себя.

Кабаров удивился:

– Ты считаешь, он может не пойти на помощь Фархади?

– Не знаю! Это зависит от того, какие сложились отношения между полевыми командирами и не претендует ли Карамулло на место Фархади, чего исключать нельзя. В их гадюшнике наверх по трупам лезут. Но, посмотрим! Доклад принял. Продолжайте работу!

Отключив рацию малого радиуса действия, Дросов присел рядом с Олимовым.

– В 17.00 вызову «Клен»!

– Я помню!

В 17.00 Дросов, немного отдохнув на траве, вернулся к связисту.

Прапорщик Олимов запросил:

– Клен! Я – Карат-2! Как слышите, прием! – и передал наушники и микрофон майору.

– Я – Карат-2! Первому! Квадрат «Z» полностью под контролем отряда. На объекте отработки все спокойно! В кишлаке Чиштан замечен Карамулло. О нашем присутствии в районе противник не знает. Ждем роту. Это все! Как поняли меня?

– Понял вас! Оставайтесь на связи. Возможно, поступит ответная информация от Первого!

– Принял. На связи!

Спустя несколько минут Клен запросил Карат – 2. Сообщил, что информацию Первому передал. В ответ поступило распоряжение продолжить выполнение задачи. На этом сеанс связи закончился.

Майор подозвал к себе Стрекаленко:

– Я вот что думаю, Петя! Наиболее эффективно мы сможем ударить по лагерю с фланга. Из южной балки!

Дросов развернул карту, указал прапорщику на две линии, создающие овал:

– Вот отсюда! По данным разведки вход в балку, а также пространство между балкой и периметром проволочного ограждения лагеря заминировано. Проходы от балки до объекта мы сделаем быстро и без проблем, применив ликвидаторы минных полей, а вот вход придется разминировать по-тихому. Это тоже в наших силах. Провести разминирование в ночь перед штурмом. Но… в том случае, если заминирован только вход. А если разведданные неточны? И мины установлены по всей балке, как это сделано на севере? Что мы получим, понадеявшись на информацию разведки? То, что застрянем в этой чертовой балке тогда, когда надо будет проводить штурм. Более того, наличие мин-ловушек по всей балке может привести к подрыву бойцов и обнаружению противником отряда до начала каких-либо боевых действий. То есть к полнейшему провалу акции. Без нас штурмовая рота главную задачу по операции «Охота на призраков» не выполнит. Так как такая задача перед десантниками не стоит. Поэтому, Петя, я прикинул и решил, надо почистить балку заранее.

Прапорщик спросил:

– И зачистить овраг должен я?

– Да, прапорщик! Больше мне послать в балку некого! К тому же ты у нас лучше всех разбираешься в минах, фугасах и прочих взрывных устройствах.

Стрекаленко поинтересовался:

– Когда следует приступить к выполнению поставленной задачи?

– Сегодня ночью! Точнее, в полночь выйдешь на пост капитана Гориленко. Он будет предупрежден о твоем прибытии. Далее двинешь к балке. По схеме мины начинаются метрах в 20–30 от входа в овраг, там, где берет начало полоса кустарников, уходящая к лагерю. Кусты неплохо прикроют тебя от часовых на вышках. Убедившись в безопасности, начнешь спокойно работать. Сделаешь проход в балку и осмотришь овраг. Обнаружишь мины, приступай к разминированию. Опять-таки спокойно, без суеты. При невозможности зачистить всю балку подготовь плацдарм, откуда отряд совершит бросок к лагерю. При любом раскладе назад не возвращайся, дожидайся подхода отряда в балке! Связь со мной по необходимости! И запомни, Петя, за тобой будут смотреть с первого поста. Если что, не сомневайся, мы вытащим тебя из оврага. Даже если придется раскрыться. Но уверен, до этого дело не дойдет!

– Я все понял! – сказал прапорщик. – Не беспокойся, командир. Сделаем работу в лучшем виде. И вытаскивать никого не придется. Возникнет угроза, только шепните по связи, и я сумею раствориться в балке, как джинн.

Майор улыбнулся:

– Не сомневаюсь в этом! А сейчас, Петя, иди, готовься к ночному выходу. Отдохни как следует!

– Я знаю, что делать!

– Иди!

Стрекаленко скрылся в ближайших кустах.

Дросов вызвал капитана Гориленко:

– Рассвет-1! Я – Карат-2! Слушай внимательно. Ближе к полночи на пост выйдет Ноль пятый! Он объяснит тебе, что должен сделать. Обеспечь контроль его действий?

– Понял тебя, Карат-2!

В 18.00 вернулись в ущелье Круглов и Каримов. Старший лейтенант доложил Дросову, что проверил нижнее ущелье. Оно более сложно для прохода такого подразделения, как штурмовая рота, нежели ущелье, по которому в район применения выходил отряд «Карат». Поиски мест, пригодных для приема вертолетов, Круглов запланировал на завтра. Майор, выслушав подчиненного, отдал команду:

– Сейчас ужинать и отдыхать! До двух часов. Затем сменишь Олимова. Каримова отправишь вниз по ущелью метров на сто с задачей оборудовать пост раннего обнаружения вероятного противника. Другими словами, выставишь дозор. Черт его знает, не бродят ли здесь по ночам духи Фархади. Встреча с ними до определенного момента в наши планы не входит!

– Я все понял!

Развернувшись, Круглов приказал Каримову следовать за ним. Офицеры, как и до них прапорщик Стрекаленко, также скрылись в кустах.

Майор вернулся к Олимову:

– Давай, Чары, вскрой, что ли, пару банок тушенки?

– А не рановато ужинать, командир?

– В самый раз! Поужинаем и разойдемся.

– В смысле?

– Вернее, ты останешься на месте, а я спущусь вниз по ущелью. Заблокирую подход духов к расположению отряда.

– А что, они могут объявиться здесь?

– Вряд ли, а там кто знает? Так что лучше подстраховаться. Ну давай готовь ужин!

В полночь на перевал ушел прапорщик Стрекаленко. В 1.20 он доложил, что благополучно вышел ко входу в балку. Подтвердил наличие минного поля. В 2.10 он сообщил о том, что проход в балку открыт. И только в 3.50 от прапорщика поступил доклад, подтвердивший разведывательные данные. Овраг заминирован не был!

Наступила среда, 19 июня.

В этот день не произошло никаких значимых событий. Посты наблюдения сбрасывали одну и ту же информацию – на объекте и в кишлаке все спокойно! Стрекаленко устроился в балке, иногда давая о себе знать офицерам постов. Старший лейтенант Круглов и прапорщик Каримов прочесали чуть ли не весь квадрат. Нашли всего одну более-менее пригодную площадку для посадки и взлета вертолета «Ми-8», что означало, если и придется вызывать транспортные «вертушки», то либо непосредственно к лагерю, либо в Хайдарский проход. Тот на излете расширялся и вполне мог принять 3–4 вертолета одновременно. Ближе к полудню «Клен» сообщил, что штурмовая рота начала третий, пеший этап переброски в квадрат «Z». Подразделение Сергиенко шло с опережением графика. Впрочем, это особого значения не имело.

Дросов отработал окончательный вариант совместных действий отряда спецназа и штурмовой роты по реализации задач операции «Охота на призраков». Осталось согласовать ее с капитаном Сергиенко и утвердить у генерала Еременко. Но это все завтра! А сегодня очередной ужин сухим пайком, разделение ночи между бойцами отряда и… ожидание. Тягостное ожидание того, что несет с собой день завтрашний. Ожидание под холодным светом такой огромной здесь, в горах, луны!

Квадрат «Z». Четверг, 19 июня, 8.00.

Дросов умывался, когда его окликнул прапорщик Олимов:

– Командир! Буйный на связи!

Майор посмотрел на часы:

– Интересно, где сейчас находится рота? По времени, в четырех часах ходьбы от нас. А это значит, где-то на входе в верхнее ущелье. Наверное, ротный прикидывает, как лучше пройти заключительный участок марша. Что ж, поможем Сергиенко.

Дросов ответил:

– Я – Карат-2! Приветствую Буйного!

Командир роты произнес:

– Взаимно! К встрече готовы?

– Конечно! Остается узнать, где вы?

– В ущелье! Идем по вашему следу!

Майор удивился:

– Уже в ущелье? Резво вы, однако, идете?! Мысли попробовать прощупать нижнее ущелье не возникало?

– А зачем? Если оно сокращает путь, то ты, Карат, еще вчера сообщил бы это Первому. Или я неправ?

Дросов усмехнулся:

– Прав, Буйный! Когда планируешь выйти в Хайдарский проход?

– В полдень! Может, раньше! Как получится. Но ты кого-нибудь из своих выведи на встречу разведывательному дозору часам к одиннадцати, добро?

– Без проблем!

– Тогда, до встречи, Карат-2!

– До встречи, Буйный!

Передав наушники с микрофоном связисту, Дросов спустился на дно ущелья. Вызвал старшего лейтенанта Круглова и прапорщика Каримова. Дождавшись подчиненных, поставил задачу:

– Ты, Круглов, остаешься здесь за меня, мы же с Каримовым пойдем в проход встречать роту.

Круглов поднялся на позицию пункта связи. Дросов с Каримовым спустились в проход. Убедились, что он в пределах видимости чист, вышли к воротам верхнего ущелья. Держа в поле зрения подходы к воротам, стали ждать выхода из ущелья передового дозора роты.

Каково же было удивление Дросова, когда после встречи дозорных к ним вышли капитан – командир роты и… генерал Еременко.

– Вы? Здесь? – изумленно проговорил майор.

Генерал рассмеялся:

– Что, не ждал, Сергей Иванович?

– Да уж, сюрприз, ничего не скажешь.

– А не надо ничего говорить, надо докладывать, как положено! Ну?

Дросов доложил:

– Товарищ генерал, отряд «Карат-2» установил контроль над лагерем террористов и прилегающей к нему территории!

Еременко указал на капитана:

– Знакомьтесь, командир десантно-штурмовой роты, капитан Сергиенко Олег Михайлович, Герой Советского Союза. – Генерал перевел взгляд на спецназовца: – А это, командир отряда спецназа «Карат-2» КГБ майор Дросов, без звездочки на лацкане кителя, но тоже герой.

Офицеры пожали друг другу руки.

Майор спросил:

– Неужели и вы, товарищ генерал, вместе с ротой последний этап шли?

– Нет, Сережа, я на арбе ехал! Ты еще никак не придешь в себя? Встряхнись. А то вопросы, извини, глупые задаешь. Или я, по-твоему, рухлядь штабная, не способная пройти 40 верст пешком? Да я еще тебе фору на марше дам!

Дросов улыбнулся:

– А вот тут вы явно загнули, Сергей Дмитриевич. Но отдаю должное вашей прекрасной физической подготовке.

Генерал махнул рукой, будто отгонял муху:

– Ладно! Достаточно пустых разговоров. Веди роту к месту ее временного размещения. Да готовься доложить план реализации задач по операции «Охота на призраков»! Надеюсь, ты уже принял решение?

– Конечно, принял, товарищ генерал!

Майор вызвал прапорщика Каримова:

– Шерали! Давай к передовому дозору и веди его в наше ущелье. Я с генералом, капитаном и ротой следом!

– Есть, командир!

Прапорщик догнал бойцов-разведчиков, и рота начала последний переход. В 12.50 Сергиенко по схеме спецов развел взводы роты по ранее определенным местам временного размещения.

Генерал с Дросовым и Сергиенко поднялись на пункт связи отряда спецназа.

Еременко приказал связисту:

– Прапорщик, свяжитесь с «Кленом», сообщите, что оперативно-тактическая группа вышла в заданный район.

Олимов принялся вызывать «Клен».

Круглов спустился вниз.

Генерал взглянул на Дросова:

– Здесь будешь раскрывать план или поднимемся на один из постов наблюдения?

– Лучше поднимемся на пост, – ответил майор. – С вершины перевала будет удобнее докладывать о моем плане штурма лагеря.

– Тогда продолжим подъем!

Дросов вызвал Гориленко:

– Рассвет-1. Я – Карат-2. Идем к вам с гостями! Обеспечь прием!

Капитан также очень удивился, увидев на позиции самого генерала. Еременко спросил начальника поста:

– Как обстановка, капитан?

– Все нормально, товарищ генерал. В лагере спокойно. Бандиты занимаются по своему распорядку дня. Лагерь в сторону Чевара никто не покидал. Движения были лишь из кишлака и обратно.

– А Фархади?

– Он оставался на объекте. Сейчас в помещении второго этажа одиночного здания. Оно отсюда хорошо видно.

– Здание вижу! Значит, Фархади провел ночь в лагере. Почему?

– А черт, извините… кто его знает, товарищ генерал, может, он готовит очередную пакость.

– Возможно! – Еременко повернулся к Дросову: – Докладывай свой план штурма объекта!

Майор кивнул в сторону лагеря:

– Две балки справа и слева от объекта видите?

– Не слепой!

– Так вот. Предлагаю этой ночью вывести отряд в южную балку.

Генерал перебил Дросова:

– Но по данным разведки вход в нее заминирован.

– Уже разминирован. Там сейчас находится прапорщик Стрекаленко. Он не только сделал проход в минном поле, блокирующем вход в балку, но проверил и весь овраг. Он чист от мин.

Еременко кивнул:

– Дальше!

Майор продолжил:

– Отряд ночью входит в балку. Рота капитана Сергиенко ближе к рассвету группируется у выхода из Хайдарского ущелья. В 5.00 я применяю ликвидаторы минных полей и по проходам врываюсь в лагерь с южного фланга. Отряд выходит непосредственно к бараку, где размещены «Призраки», американские инструкторы и наш старший лейтенант Баженов. Отморозков валим на месте, американцев разоружаем, Баженова временно выводим из строя. Но можем и инструкторов уничтожить.

– Не стоит! – сказал Еременко. – Пусть уходят из лагеря, если их духи сами не пристрелят.

Майор ответил:

– Понял! Итак, отработав барак № 2, отряд полностью уничтожает охрану лагеря. Затем берет под контроль склады и штурмует логово Фархади, если тот вечером не сбежит с объекта. Освобождаем пленных и вместе с ними отходим к Хайдарскому проходу.

Генерал взглянул на Дросова:

– А чем же у нас будет заниматься рота Сергиенко? Станут со стороны наблюдать, как твои ребята громят лагерь?

– Да нет, Сергей Дмитриевич. Не получится подчиненным Олега Михайловича быть зрителями на этом кровавом спектакле! Обратите внимание на кишлак, что севернее лагеря. В нем, на настоящий момент, находятся остатки банды Карамулло да две полноценные смены внутреннего караула, что несут службу на объекте. Не исключено, что в кишлаке размещен и резерв Фархади. Второй пост наблюдения за сутки насчитал в Чиштане более ста мужчин. Они вооружены и организованы. Как поведут себя моджахеды, поняв, что лагерь подвергся нападению неизвестных сил? Конечно, есть вероятность того, что Карамулло сможет удержать духов в лагере. Чтобы после гибели Фархади занять его место. Но вероятность эта мала. Скорей всего моджахеды пойдут к лагерю. Понятно, не за тем, чтобы с почестями проводить нас, дерзких русских, пришедших из Афгана освободить своих пленных. Банда у кишлака попытается уничтожить отряд. Я думал над тем, как лучше это сделать с точки зрения моджахедов. И пришел к выводу – моджахеды в первую очередь попытаются отрезать нас от границы. Следовательно, блокируют отход в Хайдарский проход, что возможно, лишь вытянув банду вдоль западного периметра, и оттуда нанесут по лагерю контрудар. И вот чтобы духи не успели сделать это, роте Сергиенко предстоит опередить банду, атаковав ее с тыла! Десантники без проблем разделают духов и Карамулло, и Фархади, и мы спокойно выведем из лагеря наших пленных, а заодно, если получится, прихватим и господина полковника Довлатова. Остальные нам, в принципе, не нужны. Штурм следует провести максимум за двадцать минут, что реально. Еще полчаса на разборки с бандой Карамулло и людьми Фархади из кишлака. Затем быстрый отход на территорию Афганистана. Или прием транспортных «вертушек» в самом лагере!

Генерал переспросил:

– В лагере? Ты предлагаешь «Ми-8» сажать на объекте?

– Это как вариант. Можно пленных отправить и из прохода, там вертолеты тоже смогут приземлиться. Но сам отход займет более получаса. Следовательно, операция затянется на 1 час 20 минут как минимум. А этого времени хватит, чтобы либо Хикмат подтянул к лагерю свой отборный полк, либо пакистанцы подняли в воздух авиацию. С полком, в котором всего три роты недобитков, на наших БМП-1 мы разберемся. А вот авиация, пусть и пакистанская, это серьезно! Нам бы уложиться в час. Но не получится!

Сергиенко улыбнулся:

– Все получится, майор! Против авиации противника у меня в роте есть противоядие – восемь переносных зенитно-ракетных комплексов «Стрела». И зенитчики во взводах шустрые. Отобьем атаку с воздуха!

Генерал посмотрел на капитана:

– Что, будем сбивать пакистанскую авиацию в ее же воздушном пространстве?

– А разве будет лучше, если их штурмовики и «вертушки» положат роту с отрядом и пленными у самой границы?

Еременко отполз от вершины на выступ склона. За ним последовали майор Дросов и капитан Сергиенко. Спецназовцы с ходу нашли общий язык, понимали друг друга с полуслова, посему поддерживали друг друга. Генерал видел это. Но план, предложенный Дросовым, грозил обернуться крупным международным скандалом. Конечно, разрабатывая варианты освобождения пленных и уничтожения отряда карателей из числа бывших военнослужащих Советской армии, в Москве понимали, что скандала в любом случае не избежать. Но одно дело, если советские спецподразделения будут действовать против афганских моджахедов, держащих пленных на территории соседнего государства, и совсем другое дело, если эти же спецподразделения вступят в бой с войсками регулярной армии Пакистана. Поэтому генерал ответил:

– Я выслушал твое решение, майор! Вижу, и командир штурмовой роты поддерживает предложенный тобой план. Но утвердить его пока не могу. Надо подумать! Тем более время для этого есть. Свое решение по плану отработки лагеря подготовки моджахедов я сообщу не позднее 18.00 сегодня. Одно обещаю, мы не уйдем отсюда, не уничтожив карателей и не освободив пленных! Все! Следующее совещание на посту наблюдения в 18.00! Дросов, распорядись, чтобы связист оборудовал рядом со своим пунктом местечко и для меня.

– Сделаем, Сергей Дмитриевич! Только вы особо голову не ломайте. Что бы мы ни планировали, все будет решаться во время штурма!

– Мне, Сережа, это не хуже тебя известно! Занимайтесь делами!

Ни генерал Еременко, ни майор Дросов, ни капитан Сергиенко даже предположить не могли, что все их планы обречены на провал. Обречены событиями, которые начали разворачиваться в особом лагере, как только генерал с офицерами покинули пост наблюдения капитана Гориленко.

А началось все с того, что сержант Лебедев в 14.10 вновь собрал у торца барака своих товарищей, рядовых Петрова, Вялого, Щеглова и Котенко.

Оглядев друзей по плену, спросил:

– Ну что, пацаны? Наступил день, когда мы должны окончательно решить, пытаться бежать, чтобы снова обрести свободу, или так и остаться навсегда рабами вонючего Фархади.

Петров добавил:

– Или получить пулю при попытке к бегству.

Лебедев взглянул на него:

– А разве пуля не то же освобождение? Впрочем, я никого не принуждаю. Кто чувствует, что не сможет сделать то, что надо будет сделать, пусть скажет сейчас и здесь.

Щеглов сплюнул в пыль:

– Да хорош тебе, сержант, муму травить. Говори, когда начнем?

Лебедев повернулся к Котенко:

– Кого товарить будем? Выбрал?

Рядовой кивнул:

– Выбрал! Узбеков. Я с одним служил вместе. Пацан свой. Намекнул, что нужна потасовка. Он сказал, нужна, значит, будет!

Лебедев повысил голос:

– Ты что, урод, раскрыл перед этим узбеком наши планы?

– Охренел? Просто сказал, нужна потасовка, мол, не мешает в лазарете от всей этой бодяги отдохнуть!

– Ну, смотри, Миша! Если что, я тебя первого завалю.

В разговор вступил Вялый:

– Да хорош вам собачиться! Одно дело предстоит делать. И подыхать, если проколемся, тоже будем вместе. Духи никого не пощадят! Говори, сержант, когда начинаем?

Лебедев проговорил, успокоившись:

– Короче, в пять часов у меня очередная беседа со старлеем-шакалом. Как только выйду за «колючку» да отойду с ним в сторону, начинайте! Главное, больше шума. Чтобы вооруженная охрана бросилась разнимать. А затем следует разоружить ее и открыть огонь по вышкам!

Щеглов вздохнул:

– Если часовые первыми из пулеметов по толпе не ударят!

– Так опередить их надо! А я духами, что старлея охраняют, займусь.

– Как бы они тобой не занялись. Нет, Лебедь, ты лучше до поры до времени в заваруху не влезай, держись в стороне. А вот как рванем к «Хаммеру» американскому, тогда и коси пуштунов вместе со старлеем.

Сержант согласился:

– Ладно! У кого заточка?

– У меня, – ответил Петров.

– Давай сюда! Да незаметно! Порядок! Ну все. Вместе не гуртоваться, но и не тереться в толпе. Если кто верит в бога, помолитесь. Не помешает! Я бы помолился, да не верю. Ни в бога, ни в черта! Ладно, до пяти разошлись!

(обратно)

Глава 6

Особый лагерь подготовки афганских моджахедов неподалеку от Чевара, Пакистан. Четверг, 20 июня. 17.00.

В строго определенное время Баженов, сопровождаемый ставшими уже привычными охранниками, пуштунами, подошел к охраняемой калитке периметра ограждения барака № 1. Тут же от толпы пленных, находившихся во дворике, отошел сержант-десантник. Он так же подошел к калитке:

– Здравия желаю, господин старший лейтенант! – В его голосе звучали нотки то ли иронии, то ли враждебности. Офицер ответил:

– Здравствуй, Лебедев!

Кивнул пуштунам. Те отдали команду часовому, сержанта выпустили за ограждение. Баженов отвел его в сторону:

– Как успехи, Игорь Семенович?

Десантник усмехнулся:

– Все, как говорят американцы-инструкторы, полный о’кей!

– Даже так?

– Да! Сколотил я нужную группу.

– Мне нужны списки.

– Чуть позже!

– Что значит, чуть позже?

– А это значит, старший лейтенант, что я назову тех, кто решил войти в спецкоманду чуть позже!

– Я не понимаю тебя, сержант!

– Все скоро поймете!

Баженов насторожился. Лебедев сегодня вел себя не как обычно. И руку засунул в карман, чего ранее не допускал. Что у него в кармане? Списки? Но он не стал бы держать их при себе в лагере. Это смертельно опасно. Оружие? Но он не мог иметь оружия. Так что?

Размышления старшего лейтенанта прервали крики, которые начали доноситься от барака. Кто кричал, не разобрать. Но означали они одно: разыгравшуюся крупную ссору.

Баженов взглянул на Лебедева:

– Что происходит в лагере, сержант?

Десантник с наигранным безразличием пожал плечами:

– А черт его знает? Там каждый день что-то да происходит. Люди одичали, терпеть друг друга не могут. Особенно это проявляется между славянами, кавказцами и азиатами. Вот, наверное, кто-то и наехал на кого-то. Может, сигарету не поделили, не знаю! Да и плевать мне на это! Поорут, морды друг другу набьют и успокоятся.

– Да нет! Это не простые разборки.

Драка усиливалась. И вдруг дворик будто взорвался. Все, находившиеся на нем пленные, принялись метелить друг друга.

Охранники подняли тревогу. Над лагерем взвыла сирена. Пуштуны вскинули автоматы, но пока не стреляли. Не стреляли и пулеметчики на вышках, но они готовы были открыть стрельбу. Из караульного помещения показалась резервная группа караула. От штаба с десятком охранников к бараку спешил комендант лагеря Абдужабар.

Сержант вытащил руку из кармана. И, как он ни прятал холодное самодельное оружие под рукавом кителя, Баженов заметил блеск стали. Взглянул на Лебедева:

– Заточка?

Десантник дернулся, но остановился. Вопрос офицера был для него неожиданным. Да и нападать на Баженова не пришло время. А старлей заметил заточку. Сержант сжал губы, процедил:

– Просек, сука? Ну? Кликни пуштунов, они быстро из меня решето сделают! Но…

– Заткнись! – приказал старший лейтенант и спросил: – Ты организовал драку?

– Какая теперь разница?

– Большая! Что хотел добиться дракой? Разоружения охраны, если она решится вмешаться в потасовку?

– Хотя бы, ну и что?

– А то! Пулеметы на вышках не видишь?

– Я что-то не пойму тебя, старлей!

– У меня нет времени объясняться с тобой. И тем более что-либо доказывать. У нас мало времени. Отвечай, какой путь выбрали для прорыва?

– Так ты не за духов?

– Нет! Мать твою. Отвечай! Быстро!

Сержант тряхнул головой:

– В Хайдарский проход! На джипе американцев!

– В «Хаммер» влезут человек шесть-восемь, а остальные?

– С остальными базара не было!

– Не было! Дурак ты, Лебедев! И сам бы не вырвался, ваш джип духи сожгли бы в момент одной гранатой, и других загубил бы! Так! Слушай сюда. Как только твои ребята обезоружат охрану, по ним, да и всем остальным тут же откроют огонь пулеметчики с вышек и те охранники, что окажутся вне двора барака. Это надо предотвратить.

Лебедев бросил быстрый взгляд на старлея:

– Как?

– Молча! Валим пуштунов. Забираем автоматы и гасим часовых на вышках и у калитки. После этого ты вернешься к бараку и организуешь атаку постов охраны складов.

Сержант удивился:

– Складов?

– Да, складов! Только там спасение. Прорвемся в подземный бункер – получим возможность занять долговременную оборону. Дальше посмотрим по ситуации. Только в склады ты должен завести как можно больше пленных.

– А если часть разбежится?

– Их убьют! Но останавливать или упрашивать кого-то у нас времени нет. В общем, ты организуешь прорыв на склады, я прикрою вас! Затем вы прикрываете мой отход. Понял?

– Понял, командир!

– Вот и хорошо! Помни, наше спасение в складах. Нам нужно завладеть оружием, а главное, средствами связи, через которые мы сможем выйти на своих! Наверняка за лагерем активно наблюдает разведка. А наши нас не оставят в беде. Помогут. Нужно только время выиграть. Все! Кажется, начинается время для серьезных дел. Готов?

– Так точно!

– Нападение на пуштунов по моей команде.

– Есть!

Охрана ворвалась во двор, стреляя в воздух. Моджахеды резервной группы караула рассчитывали на то, что выстрелы вверх усмирят толпу, но случилось неожиданное. Пленные, прекратив драку между собой, бросились на караульных. Они сбили афганцев с ног, разоружили, кому-то свернули шеи, кого-то убили заточками. Не прошло и минуты, как разъяренная толпа превратилась в управляемую команду.

Пуштуны передернули затворы.

Старший лейтенант отдал команду сержанту:

– Твой ближний, мой дальний. Вперед!

Баженов толкнул Лебедева к охранникам, выкрикнув:

– Что происходит?

Один из пуштунов выругался:

– Шайтаны, бунт подняли! Смерть собакам.

Сблизившиеся с охранниками старший лейтенант и сержант напали на пуштунов. Сергей, ногой выбив автомат из рук своего противника, нанес ему удар в солнечное сплетение. Затем, выхватив нож из ножен шаровар душмана, всадил лезвие в спину согнувшегося пополам пуштуна. Перехватил готовый к бою автомат. Взглянул на сержанта. Тот прыгнул. Но не на противника, а чуть в сторону, одновременно выставив в сторону заточку, зажатую в кулаке. Самодельное оружие вонзилось в горло второму пуштуну. Он выронил автомат, обхватил шею руками и повалился на бок.

Часовой у калитки услышал раздавшийся у него за спиной шум. Он резко обернулся. Баженов дал очередь, и душман повис на колючке. Сержант подобрал автомат. С дальней вышки раздалась пулеметная очередь. Кто-то из пленных вскрикнул. Баженов приказал Лебедеву:

– Огонь по вышкам!

Старший лейтенант и сержант очередями сбили двух часовых. Пулеметчиков с ближних вышек сняли уже солдаты, отобравшие оружие у охранников во дворе лагеря.

Баженов крикнул Лебедеву:

– Сержант! Вперед на прорыв к складам. Там двое часовых. Не дай им голову поднять из укрытия. Я прикрываю. Пошел!

Лебедев юркнул в калитку.

У ног Баженова вздыбились фонтанчики от пуль. Это действовали стрелки из группы Абдужабара. И очередь едва не срезала замполита. Прогремели еще выстрелы. Сергей упал, прикрывшись трупом ближнего к нему пуштуна. Видимо, его посчитали мертвым, так как Абдужабар развернул цепь моджахедов на прорывающихся к складам пленных. И тут вновь в бой вступил Баженов. Он выставил над трупом автомат и тремя короткими очередями поразил шестерых душманов группы Абдужабара. Получив пулю в голову, в камни уткнулся и сам комендант лагеря. Оставшиеся в живых абдужабаровцы отползли за штабель бетонных столбов.

Часовые у складов, увидев, что на них прет вооруженная толпа пленных, дали по очереди и бросились к бетонным окопам. Оттуда они могли расстрелять взбунтовавшихся невольников. Лебедев не дал им сделать этого, срезав обоих двумя прицельными очередями. Сбить замок с ворот складов не составило труда. И пленные уже почти вошли в бункер, как вдруг со второго этажа здания размещения лагеря ударил пулемет. Стрелял либо сам Фархади, либо его помощник. Четверо солдат, пробитые пулями, остались лежать у входа.

Старший лейтенант открыл огонь по зданию. Пулеметчик тут же перевел стрельбу на него. В труп пуштуна вонзился сразу десяток пуль. Баженов замер. В это время по второму этажу здания открыли огонь уже как минимум пять автоматов. Пулеметчик молчал. Раздался голос сержанта:

– Старлей, рви к нам, коли живой, прикроем!

Сергей подумал: вот он, момент истины. От ограждения барака до складов метров пятьдесят, не больше. Расстояние, которое он мог бы пробежать секунд за семь. Всего за семь секунд. В них сейчас были заложены или жизнь, или смерть офицера. Но надо бежать, пока молчит пулемет и не очухались духи за штабелем столбов.

Баженов поднялся и понесся к складам. Он влетел в бункер, сбив с ног двух солдат, тащивших ко входу какой-то ящик. Они и упали вместе. Бойцы рассмеялись. Крупный солдат из группы Лебедева заметил:

– Шустро вы, однако, бегаете, товарищ старший лейтенант. У нас в части таких спринтеров не было.

Сергей поднялся:

– Стартанешь тут, но ладно, отставить разговоры! Я, как старший по званию, беру командование сводным взводом бывших пленных, на себя. Фамилия моя Баженов. Внимание всем! Те, кто вооружен, под командованием сержанта Лебедева держат оборону на линии ворот склада, остальным вскрыть ящики, извлечь автоматы, магазины, патроны, гранаты. Вооружившись, построиться в конце помещения. Там я поставлю задачу второму отделению прикрытия. Вопросы ко мне?

Солдаты хором ответили:

– Нет вопросов!

И кинулись вскрывать оружейные ящики.

Баженов подошел к левой стене, где находился Лебедев, спросил:

– Сколько наших полегло?

– Девять человек! Еще восемь остались во дворе, но там больше раненых. В бараке было тридцать шесть человек, здесь девятнадцать. Такая вот арифметика, командир!

– Жаль ребят, конечно, но ничего не поделаешь. Без потерь пробиться сюда было невозможно. Представляешь, что стало бы с твоей группой, попытайся вы уйти из лагеря на «Хаммере» американцев?

Сержант с виноватым видом покачал головой:

– Представляю. Один только пулемет из штаба духов нас в клочья порвал бы!

– Верно! Но теперь главное сделано, страшное позади. Среди солдат есть связисты?

– Есть. Там узбек один, Юлдашем кличут.

– Найду! Ты, Игорек, давай тут передним краем руководи, я займусь тылом. Надо найти действующую мощную радиостанцию. Хотя, уверен, о мятеже уже известно советской разведке в Пакистане, и даю голову на отсечение, где-нибудь в высоком штабе сейчас экстренно разрабатывается операция по нашей эвакуации отсюда.

Лебедев вздохнул:

– Мне бы вашу уверенность!

– Ты чего раскис, сержант?

– Да так, ничего. Пройдет! Просто среди тех семерых, что духи успели завалить, кореш мой по полку, Славка Петров. Его пулеметчик с вышки первой же очередью…

Старший лейтенант положил руку на плечо Лебедеву:

– Это война, сержант! Тем более в тылу врага. На месте Вячеслава мог оказаться и ты, и я, и любой, кто сейчас разбирает оружие. Никто не прятался от пуль. Одним повезло, другим нет! Возьми себя в руки, Игорь. Уйдем отсюда, всех вспомним и помянем, а сейчас, десант, мы на это не имеем права!

– Я уже в порядке, командир!

– Тогда следи за сектором обороны перед складами! Если что, вызывай голосом! И помни. Мы на этой войне сделали то, что до нас никому не удавалось сделать. Никому.

Уходя внутрь склада, Баженов посмотрел на часы. И изумился. Они показывали 17 часов 30 минут. Прошли всего полчаса от момента его встречи с Лебедевым за колючкой, ограждающей барак. А кажется, часа два, не меньше. Что отсчитывают наручные часы Баженова? Время до спасения или… Но об это даже думать нельзя. Расслабляться нельзя. Духи еще покажут себя! Но теперь и девятнадцать бывших пленных представляют собой достаточно грозную силу! Так что повоюем. А помощь придет! Обязательно придет. Она просто не может не прийти! Старший лейтенант не мог допустить и мысли, что помощь, о которой он думал, находилась от лагеря в каком-то километре. И спецназ уже начал операцию, одной из главных задач которой являлось освобождение пленных.

Барак № 2 содержания спецкоманды «Призраки», старшего лейтенанта Баженова и американских инструкторов. 17.10.

Слейтер лежал в своей комнате, курил, сбрасывая пепел на пол. На столике стояла початая бутылка виски. Сержант пил с обеда. Обычно он употреблял спиртное ближе к отбою, но сегодня Слейтер находился в отвратительном настроении. Сержант никак не мог отогнать мысли о Гульнаре. После ночи, проведенной с русской разведчицей, после близости с этой необыкновенной девушкой, чьи ласки были так похожи на ласки бывшей супруги, которую, как ни старался, не мог забыть Слейтер, бравый сержант лишился покоя. Его тянуло в дом старого сутенера Фаруха, в небольшую комнату на втором этаже, к девушке, которую он хотел видеть. Видеть каждый день. Какая-то теплая печаль зародилась в его, казалось, холодном уже сердце. И сержант наслаждался этой печалью, одновременно проклиная себя за слабость. Вот и заглушал свои противоречивые чувства глотками из пузатой бутылки да сигаретами, которые курил, не переставая.

Неожиданно дверь в его комнату распахнулась, и на пороге появился Умберг. Вид у капрала был растрепанным и тревожным. И тут же Слейтер услышал автоматные очереди. Сержант вскочил с постели:

– Что случилось, капрал?

Умберг выдохнул:

– Похоже, Энди, русские пленные подняли мятеж.

Слейтер удивился:

– Что??? Мятеж?

Стрельба на улице усилилась. Умберг показал рукой за спину:

– Слышишь? А я и видел кое-что, находясь в курилке. Пленные затеяли драку. Охрана пошла в толпу. И, видимо, либо расстреливает драчунов, что маловероятно, либо пленные разоружили охрану и вступили в бой с караульными и людьми коменданта.

Слейтер двинулся к выходу:

– Идем, Майк, посмотрим, что за дела разворачиваются в лагере. Да, Паслера кликни!

Капрал, пропуская начальника, сказал:

– Фил уже во дворе!

Американцы вышли на улицу. Слейтер увидел, как основная группа пленных прорывается к складу. Взглянул на вышки. Часовые уничтожены.

Подбежал Паслер:

– Ты бы видел, Энди, что эти русские удумали. Затеяли драку, заманили к бараку охранников, завалили их и пошли на штурм складов. А этот, сосед наш, офицер, которого завербовал Фархади, с пленными заодно оказался. Вместе с одним из русских беседовал, ну ты знаешь, он каждый день с кем-то из пленных разговаривал. Так вот с одним из пленных он завалил и пуштунов, что сопровождали офицера, и часового у калитки. Да из автоматов по вышкам. Потом пленник повел товарищей на склады, а офицер их прикрывал. Он недавно обстрелял группу Абдужабара. Неплохо надрал задницы моджахедам. Из десятка дикарей шестерых точно выбил. Да вон он, глядите!

Паслер указал рукой за торец барака № 1. Оттуда показался бегущий к складам, уже занятым пленными, Баженов.

Умберг проговорил:

– Интересно, успеет добежать лейтенант или нет? Бежит резво, ничего не скажешь!

Слейтер усмехнулся:

– Вот тебе и русские! Воистину непредсказуемые люди. Воины, бойцы. Надо же, мятеж подняли! А главное, цели своей достигли. На складах много оружия и боеприпасов, продовольствия, можно долго оборону держать. А старший лейтенант? Сосед наш? Тихоня тихоней, а смотри, как быстро с мятежниками снюхался. Вот и беседы. Я бы многое сейчас дал, чтобы посмотреть на физиономию Фархади.

Умберг сказал:

– Да, парни отчаянные, слов нет! Вот только толку-то в том, что они засели на складах? Фархади вызовет помощь, тут база Хикмата недалеко, полк, хотя в полку этом если три полноценные роты наберется, то хорошо. Но все же сила, против которой русским пленным не устоять. Да если еще пакистанцы свои подразделения подтянут…

Слейтер взглянул на Умберга, перевел взгляд на Паслера:

– И что из этого вытекает?

И капрал, и рядовой пожали плечами:

– Черт его знает!

Сержант проговорил:

– А это означает, ребята, что пленные надеются на быструю помощь! Откуда она может прийти? Из Афганистана. Следовательно, здесь, господа инструкторы, совсем скоро появятся подразделения советского спецназа! Должны появиться. Нам попадать к ним нельзя. Так что надо сваливать. Воевать с русским спецназом мы не подряжались. А тот вряд ли будет разбираться, где моджахеды, а где наемники. Да и не надо им этого! Их задача ликвидировать лагерь и освободить пленных. Учитывая, что из кишлака выступит отряд Карамулло, здесь будет ой как весело. Только не для нас! А посему, Умберг, обойди опасную зону, дабы не попасть под пули мятежников, быстро проверь «Хаммер» и подгоняй его, но не сюда во двор, а за барак, к запасному выходу. Если внедорожник поврежден и его нельзя в течение двадцати минут привести в порядок, то угоняй, к черту, «УАЗ» коменданта. Тот за караулкой стоит и хозяину больше не потребуется. Мы же с Паслером соберем вещи. Кстати! Что-то я наших соседей-карателей не вижу!

Паслер усмехнулся:

– Да вон их кэп из окна на территорию смотрит. Струсили каратели, поняв, что в лагере мятеж. Сидят в своих норах, как крысы. И будут сидеть в надежде, что Фархади скоро наведет порядок в своей вотчине.

Слейтер кивнул:

– Пусть сидят, надеются и ждут! Дождутся! Но плевать на этих ублюдков. Самим надо уходить. Пусть идут они все к черту! Умберг! Ты еще здесь?

– Уже нет, сэр!

Капрал, согнувшись, побежал в сторону плаца. Только сделав приличный круг, он мог обойти сектор поражения огнем мятежников, засевших на складе. Слейтер и Паслер вернулись в барак.

У себя в комнате сержант закурил.

Гуля не могла не знать о том, что в лагере готовится восстание. Письмо, что сержант передал Баженову, наверняка являлось инструкцией к действию. Значит, говоря о встрече в ближайшую субботу, женщина лгала. Она знала, что больше никаких встреч со Слейтером у нее не будет. Жаль! И… обидно! Но она служит в разведке. Не могла же она сказать американцу, что в четверг в лагере будет бунт?! Не могла. Но все равно, обидно. Он, конечно, больше никогда не увидит восточную красавицу, подарившую ему то, чего он уже не надеялся испытать, – любовь! Но и не забудет ее! Нет, не забудет! Допив виски, Слейтер принялся собирать свою походную сумку.

Афганистан. Граница с Пакистаном.

Временный штаб советского сводного подразделения специального назначения. 17.10.

Майора Дросова неожиданно вызвал по связи Гориленко. Командир отряда ответил:

– Рассвет-1, что у тебя?

– У меня-то все в порядке, а вот в лагере происходит что-то непонятное.

– В чем дело?

– Пленные затеяли драку между собой. Погоди… Баженов и боец, которого замполит вывел за периметр «колючки» барака, завалили духов охраны старлея. Пленные обезоружили охранников.

Дросов и Сергиенко услышали треск автоматных очередей.

Гориленко продолжил:

– Часовые на вышках уничтожены. Черт, да в лагере настоящий бой разворачивается. Обстановка меняется стремительно. На объекте мятеж, Карат-2!

Майор отключил радиостанцию малого радиуса действия. Сергиенко, заметив, как изменился в лице майор, спросил:

– Что случилось, Сергей? Что за стрельба за перевалом?

Дросов посмотрел на командира штурмовой группы:

– Мятеж в лагере!

У капитана округлились глаза:

– Что??? Какой мятеж?

– А хрен его знает. – Майор повернулся к связисту: – Олимов! Генерала сюда, быстро!

Но Еременко уже сам вышел из кустов:

– Что происходит, Дросов?

Командир отряда спецназа доложил:

– Только что старший первого наблюдательного поста сообщил о том, что пленные, имитировав драку, разоружили охрану и вступили в бой с моджахедами.

– Час от часу не легче! – воскликнул генерал и распорядился: – Отряду и роте – готовность полная. Сами поднимаемся на пост наблюдения!

Дросов и Сергиенко передали соответствующие распоряжению генерала приказы в подчиненные им подразделения и двинулись следом за Еременко.

Вышли на пост в 17.30.

Генерал осмотрел лагерь через бинокль. То же сделали и Дросов с Сергиенко. Еременко, оторвавшись от оптики, спросил у Гориленко:

– Пленные заняли склады?

Капитан кивнул:

– Так точно, товарищ генерал.

– Кто руководил мятежом?

– Непонятно! Драка началась внезапно. Затем старший лейтенант и пленный десантник вдруг напали на духов сопровождения Баженова. И первым завалил своего охранника сам старлей. Потом они пристрелили часового у калитки, открыли огонь по вышкам и срезали двух пулеметчиков. Двух других снял кто-то из пленных. Но пленные одну очередь с вышки пропустили. Среди них есть потери. Затем пленные пошли на штурм складов. Баженов прикрывал их действия. Он отбил атаку человек десяти, уничтожив из них бандитов пять-шесть. И только перед самым вашим прибытием старлей сампрорвался на склад. Оттуда мятежники обстреляли здание штаба Фархади.

– Вот тебе и планы! Все летит к чертям собачьим! – воскликнул Дросов и повернулся к Гориленко: – А что «Призраки» и американцы?

– Они пока в своем бараке. Хотя, глядите, инструкторы вышли на улицу!

Но Дросов уже вызывал старшего поста № 2, старшего лейтенанта Кабарова:

– Рассвет-2! Я – Карат-2! Ты видел, что произошло в лагере?

– Частично, как только услышал стрельбу! – ответил Кабаров. – Докладывать не стал, так как это дело «Рассвета-1».

– Понятно! Что в кишлаке?

– Там, без сомнения, слышали стрельбу. Наверняка Карамулло и резерв Фархади знают, что произошло в лагере. Кишлак опустел, затих. Видимо, перед какими-то действиями моджахедов.

– Но пока в кишлаке все тихо?

– Да!

– Продолжай наблюдение!

Майор переключил связь на разведчика, находившегося в южной балке:

– Ноль пятый! Я – Карат-2! Где находишься?

– На склоне! – ответил прапорщик Стрекаленко. – Как услышал стрельбу, занял позицию для наблюдения за лагерем. Но обзор органичен из-за барака, где живут «Призраки» и инструкторы-американцы. Очевидно одно: пленным удалось прорваться на склады и занять оборону. Они понесли потери.

– Что делают «Призраки»?

– В бараке сидят! Если попытаются покинуть лагерь, используя тыловые ворота, я сумею накрыть их!

– Скорее всего скрыться попытаются американцы! Один из них уже выдвигается к джипу.

– Я его вижу. Обходит плац!

– Да!

– Так с этими легче будет!

Но Дросов неожиданно для прапорщика приказал:

– Инструкторов не трогать! Будут уходить, пусть уходят! И не задавай вопросов!

– Ясно! Что по лагерю-то делать будем?

– Узнаешь в свое время! Отбой!

Майор взглянул на генерала:

– Придется начинать штурм объекта немедленно!

– Как думаешь провести его? – спросил Еременко.

Дросов ответил:

– Так же, как и планировал, из балки, только сейчас уже с учетом неожиданно изменившейся обстановки.

– Мятежники не догадываются о том, что в лагере могут появиться свои, поэтому наверняка будут палить по всему, что движется. Как решишь этот вопрос?

– Как-нибудь решу! На месте! Вы с капитаном отсеките банду Карамулло, остальное сделает отряд.

– Банду отсечем. Ты не упусти «Призраков». Если эти ублюдки сумеют вырваться из лагеря, операция будет считаться проваленной, со всеми вытекающими из этого выводами! Все понял, Сережа?

Майор кивнул:

– Куда ж понятней?! Ну, я пошел! Все!

– Удачи тебе, майор!

– Благодарю! Вам того же!

Дросов вызвал старшего лейтенанта Кабарова:

– Рассвет-2, начинай с прапорщиком Пахуровым выдвижение к посту № 1.

– Принял. Один вопрос, кто будет смотреть за кишлаком?

– Это не твоя забота!

– Выполняю!

Майор вызвал и всех остальных подчиненных, включая связиста Олимова. Связался со Стрекаленко:

– Ноль пятый! Я – Карат-2! Минут через пятнадцать отряд пойдет в балку. Пойдем по склону, практически открыто, прикрой в случае необходимости!

– Понял! Прикрою! На входе в овраг увидите убитую змею, гюрзу! Это ориентир, обозначающий начало левой стороны прохода в минном поле. Правая – в трех метрах от левой. Далее прямо в балку.

– Принял! Отбой!

В 17.51 личный состав собрался у поста № 1. Дросов быстро поставил задачу на марш по склону в балку!

Спустя две минуты спецназовцы, вытянувшись в колонну, начали быстро спускаться на плоскогорье, отклоняясь южнее лагеря. Очень кстати пришлась невидимая со стороны, прикрытая кустарником звериная тропа, на которую, оторвавшись от вершины перевала, наткнулись бойцы отряда. Эта тропа, немного петляя, выходила прямо к балке. Только не с торца, видимо, звериный инстинкт подсказывал, что на входе в овраг таится опасность, а из глубины, с юга. Таким образом тропа делала выход спецназовцев к балке невидимым для противника.

Отряд вошел в овраг без проблем. Очевидно, оставшимся в живых душманам во главе с Фархади было не до наблюдения за приграничной полосой, так как по спецназовцам никто не открыл огонь. Если заметили, то обстреляли бы непременно. Дросов вывел подчиненных к позиции Стрекаленко. Объявил отряду передышку, спросил у прапорщика:

– Ну что тут, Петя?

Стрекаленко указал на лагерь:

– Американцы подогнали «Хаммер» к запасному входу из барака, грузятся. С минуты на минуту отчалят.

– Черт с ними! «Призраки» на месте?

– В бараке, командир! Отсюда в правом крыле.

– Отлично!

Майор вызвал генерала:

– Первый! Я – Карат-2! Время Ч – 18.00. В Ч + 02 применяю ликвидаторы минных полей и атакую лагерь, начиная с барака № 2. Как поняли?

– Понял тебя! – ответил Еременко. – Решение утверждаю. Оперативно-тактическая группа сосредоточена на выходе из Хайдарского прохода. Из кишлака только что вышел отряд боевиков численностью около ста человек. Банда движется, как ты и предполагал, по дороге, вдоль границы. «Буйный» займется ею.

– Принял! Работаю!

Майор отключил станцию, взглянул на часы, передал по цепи:

– Похурову, Олимову привести в готовность «чушки»! Запуск ликвидаторов по команде. Далее, после подрыва мин по проходам совершаем бросок к бараку. «Призраков» отрабатываю я с Кругловым. Остальные выходят во двор ближнего барака, оттуда к дальнему бараку. При обнаружении духов открывать огонь на поражение. Особое внимание уделить зданию штаба лагеря. Оттуда может проявиться пулемет. Главное, не попасть в сектор обстрела этого пулемета. Уточнение дальнейшей задачи после выхода к дальнему бараку! Приготовились. Начинаю обратный отсчет: 5, 4, 3, 2, 1, 0. «Чушки»!

Из балки вылетели два троса. Упав на минное поле и проволочное заграждение до самого барака, взорвались. Следом последовали разрывы сдетонировавших мин. Дросов крикнул:

– Вперед, ребята! Штурм!

Спецназовцы, вскочив, бросились к объекту. Джип американцев в это время вышел с территории объекта и, набирая ход, пошел в сторону Чевара. Добравшись до барака № 2, подчиненные Дросова разделились на три подгруппы. Первая, состоящая из двух человек, самого майора и капитана Гориленко, бросилась к открытому запасному выходу дощатого одноэтажного здания. Группа под командованием старшего лейтенанта Кабарова направилась в обход барака справа, Круглов повел остальных бойцов в обход здания слева.

Отморозки бывшего капитана Иванова, наконец, пришли в себя и, следуя приказу Довлатова приготовиться к отходу из лагеря, стали спешно паковать личные вещи. Близкие взрывы дезорганизовали их. Они не успели взять оружие из оружейной комнаты. Первыми к ней вышли спецназовцы. Гориленко от порога запасного выхода уничтожил моджахеда, несшего службу в наряде по бараку. Дросов срубил очередью одного из подонков, кинувшегося к ружкомнате.

Услышав выстрелы внутри здания, каратели Иванова застыли в ступоре, столпившись в коридоре казармы. В таком состоянии их застали спецназовцы. Их, ничего не понимавших, безжалостных ублюдков, и расстреляли офицеры отряда спецназа Дросов и Гориленко. Хладнокровно, без малейшего сожаления. Эти человекоподобные, обезумевшие от крови и безнаказанности дикие звери, спокойно расчленявшие грудных младенцев и сжигавшие заживо целые семьи мирных афганцев, не заслужили пощады. Они даже суда не заслужили, потому как животных не судят.

Только рядовые Романов и Мыльцев успели упасть до того, как прозвучали автоматные очереди спецназовцев. Как только стрельба прекратилась, Романов, не поднимая головы, крикнул:

– Не стреляйте, я и мой товарищ насильно переведены в спецкоманду. Нас взяли в плен на Тургунском перевале вместе со старшим лейтенантом Баженовым!

Офицеры переглянулись.

Дросов приказал:

– Встать! Руки за голову!

Побледневшие от страха молодые бойцы выполнили приказ грозных спецназовцев.

Дросов переспросил:

– Значит, вы попали сюда вместе с Баженовым? Это он заставил вас сдаться?

Романов ответил:

– Никак нет, извините, не знаю вашего звания, замполит роты был без сознания, когда духи обнаружили его. Старший лейтенант отстреливался вместе со всеми, это мы… растерялись! Но Баженов, еще когда в подвале были, говорил, что нас все равно спасут. А потом! Потом нас перевели в спецкоманду, но мы не покидали лагеря, ни в каких акциях не участвовали!

Дросов кивнул:

– Ладно! Проверим! А сейчас быстро в комнату своего замполита! И не пытайтесь сбежать. Себе хуже сделаете!

– Да вы что? Куда бежать? Нам бы обратно, к своим!

– Вы еще здесь?

Бойцы, перепрыгивая через трупы карателей, бросились в левое крыло барака, где находилась комната Баженова. Дросов, подорвав гранатой ружейную комнату, из-за чего чуть не обрушилось здание, вызвал Еременко:

– Первый! Я – Карат-2! Банда «Призраков» ликвидирована. Довлатова среди подонков не было! Взяли двух пацанов, пополнение карателей. Говорят, подчиненные Баженова!

Генерал ответил:

– Доклад принял! По «Призракам» ситуация ясна! Бойцов Баженова не трогать! С ними отдельный разговор будет! Теперь насчет Довлатова. Предатель находится вместе с Фархади и его ближайшим окружением в здании штаба лагеря. Определи возможность штурма этого штаба. Но так, чтобы без потерь с нашей стороны! Может, есть какая лазейка, через которую можно войти в здание.

– Понял вас, Первый! Продолжаю работать! До связи!

Не успел Дросов подойти к распахнутым дверям, как его станция издала сигнал вызова.

Раздался голос Кабарова:

– Я – Ноль третий! Продвижение к дальнему бараку затруднено, так как из склада по нам мятежники открыли огонь!

Майор спросил:

– Потери?

Старший лейтенант доложил:

– Потерь нет! Стреляют пленные не шибко метко, да и сектор ведения огня для них ограничен. Но пройти с правого фланга к дальнему бараку пленные не дадут. Как не дадут развить штурм и дальше. У них на складах прекрасная позиция.

– Принял! – Майор, отключив станцию, сплюнул на пол: – Черт! Как же заставить их замолчать?

Гориленко добавил:

– И закрыть ворота. Позиция-то у них отличная, но если в склад случайно залетит заряд гранатомета, то рванет так, что от холма останется воронка!

Дросов приказал отряду остановиться, укрыться в занятом бараке.

И тут Гориленко воскликнул:

– Рация!

Майор взглянул на него удивленно:

– Какая рация?

– Рация убитого часового!

– Ну и что?

– А то, что недалеко от ворот складов лежит труп моджахеда. Если у нашего при себе импортная станция, то такая же вполне может быть на теле мертвого моджахеда у холма. И настроены станции должны быть на одной частоте. Ну-ка, я взгляну!

Капитан перевернул труп молодого пуштуна. Вытащил из чехла импортную рацию. Та шипела, сквозь шипение доносились голоса на пушту.

Гориленко сказал:

– Станция включена на прием-передачу!

– Ну и что, Андрей? Что из этого всего следует?

– Попробуй вызвать старлея, командующего сейчас мятежниками.

– Слушай, капитан, а это мысль! Давай станцию, попробуем связаться с пленными. Может, получится.

Капитан передал командиру рацию убитого в бараке часового.

Майор выкрикнул в микрофон:

– Баженов! Баженов! Ответь!

Боец, занявший позицию у правой двери, неподалеку от которой валялся труп охранника, услышал вызов Дросова. Он крикнул в склад:

– Старлей! Слышь? Командир!

Баженов, нагнувшись, подошел к рядовому, и тот стволом указал на труп:

– Кажись, по его рации кто-то вас зовет!

– Меня? Кто?

– А я знаю? Вы сами послушайте!

И Сергей услышал:

– Баженов! Прошу ответить! Баженов! Ответь!

Старший лейтенант посмотрел на рядового:

– И вправду меня вызывают! Но кто? Так, надо забрать рацию! Я к трупу, ты прикрой, понял?

Сзади подошел Лебедев:

– Лейтенант! Я пойду за рацией!

Сергей обернулся:

– В чем дело, сержант?

– В том, что если меня духи грохнут, невелика потеря, без тебя же, единственного офицера, вся оборона к чертям собачьим развалится. Так что пойду я.

Баженов хотел запретить, но Лебедев уже перепрыгнул через ящики, загораживавшие вход на склады. Рядом с сержантом вздыбились фонтанчики земли, поднятые пулями, выпущенными из пулемета со второго этажа здания штаба лагеря. По пулеметчику тут же ударила группа прикрытия входа, заставив пулемет вновь замолчать. Сержант вернулся целым и невредимым. Передал рацию офицеру:

– Держи, старлей!

Сергей тут же ответил:

– Неизвестный! Я – Баженов! Кто ты и чего хочешь?

Услышав голос командира мятежников, Дросов облегченно вздохнул:

– Ну, наконец, старлей! Слушай меня внимательно…

Баженов прервал Дросова:

– Я послушаю! Но только после того, как ответишь, кто ты и чего тебе надо! Ну?

– Я – командир отряда специального назначения КГБ майор Дросов! Спецназ здесь для того, чтобы вытащить пленных и уничтожить лагерь вместе с предателями из карательной команды «Призраки». С карателями мы разобрались. Кстати, среди них были твои бывшие подчиненные! Мы должны работать дальше, но твои молодцы мешают. Я же не могу продолжать наступление, когда по моим людям стреляют из складов. А посему приказываю: первое – прекратить огонь! Второе, закрыть ворота и навесить на них какой-нибудь материал, чтобы случайная кумулятивная граната не разнесла вас вместе со складом к чертовой матери. Ты понял меня, Баженов?

Сергей ответил:

– Понять-то понял, но скажи мне, Дросов, почему я должен тебе верить? А если ты подельник Довлатова? И еще, вы убили Романова с Мыльцевым? Тех солдат, что были доставлены сюда со мной?

Майор не сдержался:

– Выполняй приказ, мудак! А попутно прикинь своей замполитовской башкой, стал бы с тобой базарить Довлатов? И еще я удивляюсь, что духи до сих пор не догадались херакнуть по складам из гранатометов! И давай закрывайся быстрей, у меня каждая минута на счету! Твои же бойцы живы, сидят в бараке! Ну?

– Ладно! Но кто бы то ни был, учти, живыми мы моджахедам больше не дадимся!

– Учту!

Баженов, отложив станцию, приказал Лебедеву:

– Сержант! Прекратить огонь и закрыть ворота!

– Один вопрос, а кто говорил с тобой?

– Хрен его знает! Представился командиром отряда спецназа КГБ, прибывшим вытащить нас отсюда.

– Даже так? А если провокация?

– А если не провокация? Выполняй приказ!

– Ну что ж! Ты – командир, тебе виднее!

Лебедев повернулся к мятежникам:

– Пацаны! Захлопнули створки ворот! На запор их и без ненужных вопросов!

Убедившись, что пленные выполнили распоряжение, Дросов отдал команду:

– Отряд! Бросок к следующему бараку!

Из здания, где ранее содержались пленные, командир отряда выслал к штабу Фархади Каримова с задачей определить, можно ли без потерь прорваться к логову начальника лагеря. Прапорщик вернулся быстро. Доложил:

– К штабу духов не подойти. Со второго этажа простреливается вся прилегающая к нему территория.

– А если задымить местность?

– Все равно, при наличии большого количества боеприпасов духи шквальным огнем вкруговую приземлят нас. Надеяться на то, что у Фархади патроны на исходе, глупо!

– Это понятно! Ладно! Всем пока оставаться на местах!

Дросов вызвал Еременко:

– Первый! Я – Карат-2! Провести штурм штаба Фархади возможности не имею!

– Понял! – ответил генерал. – Придется применить авиацию, иначе эти шакалы не дадут нам эвакуировать пленных! А ты перегруппируй отряд так, чтобы заблокировать участок лагеря от главных ворот до штаба! Карамулло вытянул банду из кишлака в линию и готовится к наступлению. Как только духи пойдут на объект, их атакует «Буйный»! Часть моджахедов может прорваться в лагерь. Так вот ты и обеспечь им достойную встречу!

– Принял! Встречу обеспечу! Отбой!

Еременко, находившийся на первом посту наблюдения, переоборудованном во временный командный пункт, приказал связисту передать командиру вертолетного полка подполковнику Красину приказ срочно поднять в воздух два «Ми-8» для эвакуации пленных. А также звено «Ми-24», с задачей уничтожить бетонное здание фугасными бомбами «ФАБ-250», далее действовать согласно поставленной задаче. Связист штурмовой роты передал по рации приказ генерала подполковнику Красину. Спустя несколько минут доложил ответ: два «Ми-8» в сопровождении звена вертолетов огневой поддержки из четырех «Ми-24» вылетели в квадрат «Z». Одна машина имеет на вооружении бомбы для уничтожения бетонных сооружений. Позывные командира звена «Ми-24» – «Гроза-1», командира двойки «Ми-8» – «Зонд-1». Ориентировочное время прибытия в квадрат – 18.57. На подлете командир звена свяжется с «Первым».

Генерал, приняв доклад, поднял к глазам бинокль. Он увидел, как цепь душманов Карамулло, используя проходы в минных полях, пошла в наступление на лагерь. Тут же прошел доклад командира штурмовой роты:

– Первый! Я – Буйный! Атакую духов банды, наступающей на объект!

– Атакуй! – разрешил генерал.

Он взглянул на часы. Они показывали 18 часов 36 минут.

Душманы Карамулло, руководимые из штаба Фархади, пройдя мины, надвигались на лагерь единой цепью медленно, пригнувшись, ожидая в любой момент обстрела со стороны складов. Главаря банды внезапно вызвал по связи сам начальник лагеря.

Карамулло ответил:

– Слушаю, саиб!

И услышал истошный крик:

– Азиз! Сзади русские! Они вышли из Хайдарского прохода! Разворачивай отряд.

Карамулло остановился от неожиданности. Русские? Из прохода? Как они оказались там?

Минута замешательства главаря банды решила участь душманов. Десантники Сергиенко, сблизившись с противником до расстояния поражения из стрелкового оружия, открыли прицельный огонь по моджахедам. Получив удар в спину, бандиты, оставшиеся в живых, заметались по плоскогорью и стали легкой добычей для советских солдат. Бойцы штурмовой роты косили их десятками. И только часть душманов во главе с Карамулло бросилась к лагерю, где имелись укрытия и где почему-то мятежники закрыли ворота складов, прекратив обстрел территории. Но моджахедов ждали бойцы отряда «Карат-2». Карамулло с остатками банды не удалось добраться до лагеря. Огонь спецназовцев Дросова не оставил им ни малейшего шанса выжить. Сам Карамулло, получив пулю между глаз, уткнулся окровавленной головой в каменистый грунт. Так бесславно закончилась карьера одного из многих полевых командиров афганских моджахедов.

Как только рота Сергиенко при встречной поддержке бойцов Дросова нанесла по банде Карамулло сокрушительный удар, практически предрешив исход штурма, связист обратился к генералу:

– Извините, командира штурмующих сил просит ответить какой-то Васильев.

– Васильев? А ну-ка! – Еременко бросил в микрофон: – Первый штурма на связи!

– Васильев! Внешняя разведка!

Генерал прекрасно знал оперативный псевдоним резидента советской разведки в Пакистане!

– Я в курсе, кто вы!

– Тем лучше! Примите информацию. Со стороны Чевара к лагерю движется колонна БМП-1 из десяти машин. Рота полка Хикмата! Примерно через полчаса она выйдет к объекту штурма. У вас есть чем встретить непрошеных и весьма опасных гостей или нам попытаться остановить бандитов?

Еременко ответил:

– С колонной мы разберемся. Главное, чтобы пакистанцы не подняли в воздух свою авиацию. Во избежание крупного международного скандала. Не думаю, что в интересах Исламабада поднимать шум по поводу уничтожения нами одного из лагерей подготовки террористов, наличие которых на своей территории правительство Пакистана так упорно отрицает!

– Я все понял! Будьте уверены, вооруженные силы Пакистана в квадрате «Z» не появятся. Ни с земли, ни с воздуха!

– Благодарю!

– Удачи вам, Первый!

Не успел генерал передать наушники и микрофон связисту, как его станция малого радиуса действия издала сигнал вызова. Еременко ответил:

– Первый на связи!

– Первый! Я – Гроза-1. Звено вертолетов огневой поддержки и два «Ми-8» на подлете к квадрату «Z». Через четыре минуты будем у вас! Прошу уточнить задачу!

– Понял тебя, Гроза-1! Задача звену такова. На территории лагеря, расположенного на плоскогорье, сразу за перевалом стоит двухэтажное здание. Его следует стереть с лица земли. Но аккуратно, не задев холма, находящегося за зданием. Внутри холма склад боеприпасов и там наши пленные! Это первое! Второе: со стороны Чевара к объекту движется колонна бронетехники афганских моджахедов. Сейчас она километрах в пятнадцати от лагеря. Колонну остановить! Далее обеспечить прикрытие вылета с объекта транспортных вертолетов и отхода штурмовой роты в Хайдарский проход. Вопросы по задаче?

– Как определить роту?

– Командир подразделения обозначит себя двумя красными ракетами!

– Вопросов больше нет! Задачу принял! Выполняю!

Еременко, отключив связь с командиром звена вертолетов огневой поддержки, вызвал командира ведущего «Ми-8»:

– Зонд-1. Я – Первый! Как только «Ми-24» отработает здание в лагере за перевалом, посадишь машины на плацу объекта. Ты его увидишь. Там подберешь группу пленных, отряд спецназа и отправишься домой! Карту плоскогорья имеешь?

– Так точно!

– Значит, сориентируешься!

– Сориентируюсь!

Генерал вызвал Сергиенко и Дросова. Сообщил им о скором появлении авиации и порядке действий после того, как вертолеты выполнят поставленную перед ними задачу. И майор, и капитан ответили, что приказ приняли.

Еременко отключил станцию, и тут же над ним пророкотали вертолеты «Ми-24». За перевалом два из них отвалили в сторону дороги, петляющей к Чевару, третий уклонился влево, четвертый пошел к лагерю. Генерал не заметил, как от последнего «Ми-24» отделились бомбы. Увидел лишь, что здание штаба моджахедов накрыл огненный шар. Прогремел мощный взрыв, отозвавшийся гулким эхом в горах. Как только дым снесло ветром к баракам, генерал увидел, что вместо здания, где совсем недавно верховодил бандит Фархади, зияет черная, дымящаяся воронка. Оператор вертолета виртуозно положил две «двухсотпятидесятки» прямо на плоскую крышку бывшего штаба бывшего начальника лагеря, разорвав на мелкие куски и бетон, и бандитов ближайшего окружения Абдула Фархади. Из Хайдарского прохода появились «Ми-8». Они одновременно приземлились на плац лагеря. Третий, отошедший на север «Ми-24», развернувшись, прошел над объектом. Сзади к нему пристроился вертолет, с которого были сброшены бомбы.

Генерала вновь вызвал командир звена:

– Первый! Я – Гроза-1! Задачу по колонне бронетехники отработали. Сожгли три головные машины, разрушили дорогу. Среди духов паника. Они больше не представляют угрозы. Возвращаемся к объекту!

– Принял! – ответил Еременко и переключил связь на Дросова: – Карат-2, займись пленными. Как посадишь их на головной «Ми-8», свой личный состав отправь на вторую «вертушку»! Вылетайте на базу вертолетного полка. Там встретимся! Как понял?

Майор ответил:

– Понял! Выполняю!

Сергиенко генерал приказал обозначить роту для «Ми-24» двумя красными ракетами и начать отход в Хайдарский проход, откуда позже будет проведена эвакуация и оперативно-тактической группы.

Получив приказ, Дросов распорядился:

– Каримов! Двигай в барак № 2, тащи оттуда молодых невольников. Они в комнате, что сразу за бытовкой.

Прапорщик побежал к дощатому, поврежденному взрывом ружкомнаты зданию.

Майор продолжил ставить задачу по эвакуации:

– Гориленко, Гломадов, Пахуров, Олимов, образовать коридор для прохода пленных от склада до плаца. При появлении угрозы со стороны уцелевших духов открывать огонь на поражение! Остальные за мной к складу!

Дросов, Кабаров, Круглов и Стрекаленко подошли к закрытым воротам склада.

Майор выкрикнул:

– Баженов! Слышишь меня? Майор Дросов, спецназ!

Из-за металлических створок раздался приглушенный голос:

– Слышу!

– Отворяй ворота, кончилась война!

– Хорошо! Но надеюсь, ты не забыл, майор, если что, мы успеем подорвать склад вместе с собой!

– Как же ты мне надоел, старлей, со своей подозрительностью! Выходи! Сваливать надо быстрей отсюда!

Ворота открылись, показался Баженов с готовым к бою автоматом в руках. Посмотрел на спецназовцев, осмотрел дымящийся лагерь, увидел вертящиеся винты «Ми-8», поднял голову к небу. Над особым объектом кружили «Ми-24». Вздохнув, бросил автомат:

– Свои!

Майор подошел к нему:

– Конечно, свои, Фома ты неверующий! Но поговорим в «вертушке», пойдешь со мной, а вот своих ребят давай отправляй на плац к борту № 034. По пути пусть захватят павших во время мятежа и раненых. Мы не должны никого здесь оставить из наших. Ни живых, ни мертвых. Командуй, замполит!

Баженов крикнул в проем между створок ворот:

– Лебедев! Выводи личный состав. – Повернулся к майору: – Оружие брать с собой?

– Пусть на складе оставят!

Старший лейтенант вновь крикнул:

– Сержант! Выходить без оружия! И без суеты. Все в порядке! В лагере наши!

Бывшие пленные начали выходить за ворота, на склады же прошли спецназовцы, чтобы подготовить их к подрыву.

Вскоре «Ми-8» в сопровождении двух вертолетов огневой поддержки пошли на запад.

Баженов сидел рядом с Дросовым.

Майор похлопал замполита по плечу:

– Ну что, тезка, несладко в плену-то было?

– Да уж, хорошего мало!

– Представляю! Но теперь все кончилось!

– Вы так считаете? А мне кажется, все только начинается.

– Что ты имеешь в виду?

Баженов вздохнул:

– Как будто не знаете! Теперь контрразведка все жилы вытянет. Как попал в плен да почему.

– Ерунда, Серега! Штурмом лагеря руководил генерал из Москвы. Очень большая шишка в Комитете. Он видел, как вы подняли мятеж и дрались с духами. Так что, в данном случае, ребятам из контрразведки ничего не светит. Зададут, конечно, пару-тройку вопросов, не без этого, да и прикроют дело. А если что, генерал наш отмажет. Отвалят особисты в момент. Поверь, я знаю, что говорю. Еще и наградят. Вот увидишь!

Сергей отмахнулся:

– Какие уж тут награды. Не до них!

– Да что ты нюни распустил? В лагере геройствовал, духов валил, а сейчас расслабился, как институтка какая.

– Понимаете, майор, у меня в полку невеста оставалась. По возвращении из той проклятой командировки подать рапорт о заключении брака хотели. После моего пленения ее наверняка отправили в Союз. А Рите и ехать-то некуда. Детдомовская она!

– Вот оно что? А ну-ка погоди! Я сейчас! – Майор прошел в кабину пилотов. Через пару минут вернулся и сказал: – Связывался с генералом. Спросил, знает ли он что – нибудь о судьбе твоей невесты.

Старший лейтенант напрягся:

– Ну и что?

– Ты оказался прав. Наши доблестные контрразведчики оформили Маргарите Авдеевой билет до Ташкента.

– Где же мне теперь искать ее?

Майор посмотрел в глаза Баженову:

– Любишь – найдешь! Ну а накрайняк на меня выйдешь, я тебе один телефончик оставлю на память. Что-нибудь придумаем! И не грусти, Серега, гляди, какая за бортом красота!

Баженов взглянул в иллюминатор.

Мимо вертолета проплывали величественные, покрытые снежными шапками вершины. Они успокаивали своей незыблемой, недоступной красотой. Вершины вырастали и плавно уходили из зоны видимости. Как облака. А «Ми-8» продолжал рокотать двигателем, унося старшего лейтенанта Баженова все дальше и дальше от Пакистана. От того, что ему пришлось пережить в плену. Что ждало старшего лейтенанта впереди? Этого не знал никто. Перед глазами возникло лицо Риты. Сергею хотелось закричать: «Где ты? Что с тобой?» Но он сдержал крик. Заставил взять себя в руки. Правильно сказал майор-спецназовец: любишь – найдешь! Сергей обязательно найдет Риту, даже если ему придется весь Союз обойти. Главное, что теперь он свободен. Что вновь среди своих, которые не забыли ни о нем, ни о тех пацанах, что томились в душманских лагерях. Они пришли и, рискуя собой, освободили их. А раз так, то, значит, впереди жизнь. И только от самого Сергея будет зависеть, как она сложится. Только от него!

Тряхнув головой, Баженов спросил у Дросова:

– У вас закурить не найдется?

– Найдется! Вот только нельзя на борту! Хотя… тебе можно! Кури, старлей! И знай, все у тебя, Серега, будет хорошо! Это тебе я, майор спецназа Дросов говорю. Кури, брат! А запреты? Идут они к черту! Так?

Сергей впервые за последнее время улыбнулся:

– Так, майор! Только так и никак иначе!

(обратно)

Эпилог

Месяц спустя. 20 июля 1985 года.

Скорый поезд Москва – Алма-Ата прибыл в Рязань по расписанию. Как только состав остановился, из шестого вагона на ночной перрон вышел молодой человек в легком летнем костюме. В руках у него была небольшая спортивная сумка. Накрапывал нудный дождь. Человек встал, не обращая никакого внимания на дождь. Его не встречали, и это было странно, ведь он еще из Ташкента дал родителям телеграмму, в которой сообщал о своем прибытии. Но на перроне никого не было. Повернувшись к тучной проводнице, молодой человек поблагодарил ее:

– Спасибо вам и до свидания!

Женщина безразлично ответила:

– Не за что! До свидания!

Человек пошел в обход здания вокзала. У закрытого киоска его окликнул мужчина средних лет:

– Дружище, такси нужно?

– Нужно! Как же ночью в городе без такси?

– Это точно! Куда едем?

– На Индустриальную.

– Трояк!

– Пойдет! Хотя прошлым годом, помню, за полтора рубля до дома доезжал!

– Так оно и сейчас полторашка, но только когда машин на стоянке полно. А нынче пусто! Один я тут торчу, да и то из-за того, что к поезду сестру подвозил. В Мичуринск к подруге решила съездить. Поутру на электричке не захотела, поезд ей подавай. Но, в принципе, она права. Электричка у каждого столба останавливается, замучаешься, пока доедешь!

Молодой человек поправил сумку:

– С сестрой вашей ясно. Может, и мы поедем?

– Какой разговор? Идем! Моя лайба у входа в пригородные кассы.

Спустя минуту «Москвич» выехал с привокзальной площади, нырнул под железнодорожный мост и направился в сторону светящегося вдали автовокзала.

В 1.20 мужчина остановил машину у дома, указанного молодым человеком. Тот отдал водителю 3 рубля, и «Москвич», развернувшись, отправился обратно в центр города.

Человек взглянул на окна третьего этажа пятиэтажного дома. Света в них не было. Видимо, его телеграмма так и не дошла до адресата. Но ничего, может, так оно и лучше. А то не спали бы ночь родители, суетились.

Молодой человек вошел в подъезд, поднялся по лестнице на нужный этаж, остановился у квартиры № 8, нажал на кнопку звонка, который прозвучал в тиши, как автоматная очередь. И почему родители не сменят этот звонок?

Из прихожей донесся немного встревоженный женский голос:

– Кто там?

Молодой человек ответил:

– Это я, мама!

Секундное затишье. Затем скрежет замка. Дверь распахнулась:

– Сережа? Ты?

Баженов обнял мать:

– Я, мама! Я! Не ждали?

– Так ведь ты… тебя…. Господи!

Женщина вдруг начала оседать на пол.

Сергей на руках внес ее в прихожую, усадил на пуфик.

Из спальни раздался мужской голос:

– Кто там, мать?

Сергей крикнул:

– Я это, отец, сын ваш! Давай сюда скорей, с матерью плохо!

– Серега???

Отец вышел в прихожую в одних трусах. Он с изумлением уставился на сына, вытянув вперед дрожащую руку:

– Ты? Откуда?

– Да оттуда! Ну чего встал, бать? Дай воды, что ли?

– Ну… да, да, сейчас, но как ты…

Дмитрий Сергеевич проскользнул на кухню. Вернулся со стаканом воды и рюмкой, в которой плескалась молочного цвета жидкость:

– На! Вода и карвалол! Накапал вот!

Передавая стакан и рюмку, отец продолжал смотреть на сына с изумлением, будто недопонимал происходящее.

Лекарство помогло! А может, просто вода. Вера Владимировна пришла в себя. Протянула к сыну руки:

– Сереженька! Сынок! Жив!

Сергей взял ладони матери в свои руки:

– Живой, мама! А вы разве ничего из Ташкента не получили?

– Нет! Только то страшное извещение, что принесли из военкомата, где было сказано, ох, господи, что ты пропал без вести в этом проклятом Афганистане! – Мать заплакала.

Тут и отец пришел в себя.

– Да! А потом еще и Рита рассказала…

Баженова словно ударило током:

– Рита? Ты сказал, Рита? Она была здесь?

– Почему была? Рита и сейчас дома. Спит, наверное!

Из боковой комнаты вышла молодая женщина, державшая руки на груди:

– Я не сплю! Здравствуй, Сережа!

Баженов бросился к возлюбленной, стиснул в объятиях, покрывая отчего-то влажное лицо девушки поцелуями:

– Рита! Если бы ты знала… как… сколько я думал о тебе… волновался, что… а ты… ты… здесь!

– Да, Сережа! Я сразу приехала к твоим родителям, да мне больше и некуда было ехать. И верила, что ты обязательно вернешься. Вот и вернулся.

Отец вновь юркнул в кухню. Достал из холодильника бутылку водки, из горлышка сделал пару глотков.

– Вот так дела.

Вышел в прихожую.

Сергей отпустил невесту, и они стояли, держась за руки на пороге комнаты. Мать, плача, смотрела на них.

Дмитрий Сергеевич спросил у сына:

– Так это, Серега, где ты был-то?

Баженов ответил тихо:

– На войне, батя! Там, где лучше не бывать!

– Ага! Понятное дело, а…

Сергей остановил отца:

– Все, батя! Вопросы утром!

Поднялась с пуфика Вера Владимировна:

– Ты голодный, наверное, Сережа!

Отец поддержал ее:

– Конечно! Пошли на кухню. Мать приготовит чего-нибудь, а мы с тобой по рюмашке за такое событие!

Сергей ответил:

– Нет! Я не голоден. Я очень устал. Давайте застолье, разговор и расспросы перенесем на утро. Сейчас я просто не в силах ни есть, ни рассказывать о своих приключениях.

Отец воскликнул:

– Да как же мы теперь уснем?

Вера Владимировна сказала:

– Отстань от него, Дима! Сереже нужно отдохнуть. Пусть с Ритой идут в спальню, и мы пойдем.

– Да я ничего, как скажешь, только рюмку выпью. Иначе колотит, как с перепою.

– Ты же уже приложился, Дима!

– Какой там приложился? Так, пробку нюхнул.

– Ну иди, все равно тебя не остановить. А ты, Сережа, и душ не примешь?

Сергей ответил:

– Утром, мама, все утром!

Мать перекрестила сына с невестой:

– Ну идите к себе! Идите с богом. А я еще помолюсь. Отблагодарю Господа, что услышал мои мольбы и вернул тебя! Ступайте!

– Не обижайся, мама!

– Ну что ты, сынок? О чем говоришь. Главное, ты жив, здоров и… вернулся.

Сергей с Ритой прошли в спальню – комнату, откуда семнадцатилетним пацаном Баженов ушел в армию, решив стать офицером. И куда вернулся спустя семь лет.

Вера Владимировна вошла в кухню. Дмитрий Сергеевич сидел за столом. Курил. Перед ним стояла полупустая бутылка водки, стакан, пепельница, лежали пачка сигарет, спички и надкусанный малосольный огурец. Взглянув на жену, Баженов-старший вздохнул:

– Ты заметила, мать, у Сергея-то виски седые.

– Заметила! Видно, пришлось ему хлебнуть горя.

– Это уж с избытком!

– Ничего! Отойдет!

– Хорошо, что невеста к нам приехала.

– Да! Хорошо!

Дмитрий Сергеевич бросил окурок в пепельницу:

– Эх, жизнь! Непростая штука. Да еще война эта. Сколько таких, как наш Сергей, она перемолола в своих жерновах? Тысячи. Ради чего? Да-а!

Вера Владимировна подошла к окну. На улице по-прежнему шел дождь. Мелкий, нудный. Она произнесла:

– И небо словно плачет. Но ничего. Несколько часов – и рассветет. Наступит новый день. А с ним и новая жизнь! Пойду я, Дима, помолюсь! А ты больше не пей, не надо!

– Не буду! Покурю и приду! – И вновь повторил: – Да-а! Жизнь!

Проводив взглядом супругу, Дмитрий Сергеевич прикурил новую сигарету и уставился в черное, плачущее каплями мелкого дождя окно. Он не думал ни о чем. Просто курил и смотрел в окно. Мать молилась. Сергей, узнавший, что станет отцом, сжимал в объятиях внезапно разрыдавшуюся Риту. Соседи спали.

А до окончания Афганской войны оставалось 3 года 6 месяцев и 27 дней!

(обратно) (обратно) (обратно)

Александр Тамоников Спецназ своих не бросает

Все изложенное в книге — плод авторского воображения.

События и персонажи вымышлены. Описание местности, кяризных систем, названия населенных пунктов, а также данные по характеристикам и порядку применения средств связи сознательно искажены. Всякое совпадение с реальной жизнью непреднамеренно и случайно.

Часть первая Химическая угроза

Глава 1

Мегаполис на Атлантическом побережье США.

Суббота, 22 июля. 22.30

Город проснулся после дневной спячки. Нет, в нем и днем кипела жизнь, но другая. Деловая, обычная. Клерки сидели в своих офисах, дети в школах. Гурьбой бродили туристы, но большинство населения днем торчало на пляже. Днем жарко и пыльно. Около девяти наступило всеобщее затишье, и иностранцу, впервые попавшему в Штаты, могло показаться, что затишье плавно перейдет в мирную спокойную ночь. Но это было не так. Уже в десять вечера город вновь ожил. Проспекты и крупные улицы заискрились огнями множества рекламных гирлянд, небоскребы окрасились в неестественные цвета от лучей мощных прожекторов, толпы увеличились.

Сидевший на переднем пассажирском сиденье микроавтобуса командир группы специального назначения «Кайман» разведывательного управления Министерства обороны США, майор Кристофер Джонсон, внимательно следил за этими изменениями. Водитель, он же боец подразделения, так же следил, что происходило перед его микроавтобусом. Но с безразличным видом, куря гаванскую сигару, дым от которой светлой змейкой уползал из салона переднего отсека. В главном салоне находились еще шестеро спецназовцев, один из которых расположился у командного пульта. Микроавтобус был удачно припаркован, сразу после пересечения Седьмой улицы и авеню Франклина, так что спецназовцы имели перед собой практически весь участок предстоящих и скорых действий боевой группы.

Кристофер протер лицо платком. Жарко. Вновь устремил взгляд на проспект. Слева два девятнадцатиэтажных офисных здания, за ними тридцатисемиэтажная высотка отеля «Корвет», имевшая форму правильного шестигранника. Как и все вокруг, здания светились неоновыми огнями.

В них на время операции были скрытно установлены четыре поста наблюдения. Третий пост на третьем, четвертый на пятом этажах отеля, пятый пост также на третьем этаже средней двенадцатиэтажки и шестой на седьмом этаже первого, если смотреть от микроавтобуса офисного здания. Четверо бойцов спецназа внимательно следили за рестораном «Лунный кратер», что трехэтажным зеркальным зданием располагался напротив второго офисного здания. Еще два поста,№ 1 и № 2, майор выставил в двенадцатиэтажном жилом доме, и вновь на третьем и пятом этажах, в комнатушках здания, где проживала местная беднота и эмигранты со всего света. Домовладелец особо за зданием не следил, и выглядело оно обшарпанным, уродливым на фоне остальных ультрасовременных застроек. Но как место работы для спецназа оно являлось идеальным. Именно по соседству с жилым домом и раскинулся трехэтажный ресторан со стоянкой, возле которой на тротуаре стоял микроавтобус спецслужбы. На первом этаже «Лунного кратера» вовсю гремела музыка и раздавался шум беснующейся толпы молодежи. Дискотека. На втором этаже — зал для спокойных и респектабельных посетителей. На третьем — служебные помещения, офис хозяина заведения и апартаменты в левом крыле. Группа майора Джонсона и находилась здесь как раз из-за того, что в апартаментах, окнами выходящих на проспект и старый жилой дом, по данным оперативного отдела разведуправления, в 23.30 должна была состояться встреча представителей местных мафиозных кланов с эмиссаром самого шейха Абделя Аль Яни, Селимом Аль Кариром, которую и предстояло накрыть людям Джонсона. Наблюдатели «Каймана» выдвинулись на позиции еще с утра. Основная штурмовая группа во главе с командиром подразделения прибыла к месту проведения акции в 22.00. Месторасположением апартаментов, этажностью ресторана и наличием на крыше вертолетной площадки обуславливалось рассредоточение постов наблюдения, которые в нужный момент должны были превратиться в снайперские позиции, дабы не дать возможности мафиози покинуть ресторан через крышу на вертолете или используя внешнюю, пожарную лестницу. Все входы и выходы ресторана находились под полным контролем группы Джонсона. Вот только противник пока не давал о себе знать! Никто из тех, кто должен был принять участие в тайной встрече в ресторане, еще не объявлялся, о чем майор получал постоянные доклады от агентов резерва управления, находившихся в залах первого и второго этажей, а также наблюдателей из офисных высоток и отеля. Яхта Селима стояла у причала нижней набережной где-то с полудня. За ней вели наблюдение также агенты резервного подразделения разведуправления. Почему к операции по ликвидации преступных авторитетов и эмиссара Абделя привлекли войсковой спецназ, а не силы ФБР, ЦРУ или просто полиции, ответить несложно. Потому что на встрече бандиты намеревались обговорить сделку по поставке террористам Афганистана крупной партии современного американского оружия, включая новейшие переносные зенитно-ракетные и противотанковые комплексы. За сделкой стоял высокий чин из Министерства обороны. Его предстояло разоблачить во время встречи, инициированной им же при согласовании с Абделем Аль Яни. Штурмовой группе Джонсона поставлена задача зафиксировать эту преступную сходку, записать разговор мафиозных лидеров и эмиссаров Аль-Каиды, для чего вовсю работали дистанционные прослушивающие устройства и видеокамеры, скрытно установленные вне апартаментов, но имеющие возможность снимать все, что происходило в шикарной гостиной, на время оборудованной под зал совещаний. Вот только пока спецустройства работали вхолостую. Ничего интересного из апартаментов ни на мониторе, ни на пленку магнитофонов наблюдателей не поступало. Не слышал ничего заслуживающего внимания и оператор группы, отслеживающий обстановку за командным пультом машины Джонсона. Бойцы же основного штурмового подразделения откровенно скучали в салоне автобуса. Кое-кто дремал. А время между тем подошло к 22 часам 40 минутам. Пора бы и объявиться клиентам! Или они получили информацию о засаде? Это вряд ли. Получи ониданные о том, что в ресторане их ждет смерть, мафиози не ограничились бы отменой встречи. Нет! Они постарались бы нанести ответный удар по штурмовикам Джонсона, тем самым продемонстрировав свою осведомленность и силу. Да и яхта араба не торчала бы у причала. Если только без Селима, но тот находился на судне, что подтвердили спецы с побережья. Так в чем дело? Впрочем, время у бандитов еще было. Почти час.

Водитель проговорил:

— Смотри, Крис, какие шикарные шлюшки вышли из кабака?! Эх, служба! Будь свободен, я крайнюю телку, вывалившую свои сиськи наружу, с преогромным удовольствием разложил бы на кровати! А ляжки у нее какие?! А, Крис? Чулки до юбки не достают. Представляю, что она вытворяет в постели.

Командир группы посоветовал:

— Слюну с губы сними, а то до яиц опустится. Ты что, Маркус, впервые проституток увидел?

Рядовой протер рот:

— Такую, как та, крайняя, впервые! Сделаем работу, в первый же выходной подкачу сюда. И сниму эту стерву!

— Вот именно, сначала надо сделать работу! Хватит на шлюх пялиться, следи за проспектом!

— А чего за ним следить? Снуют машины туда-сюда и никаких ожидаемых действий… хотя… Гляди-ка, какой шикарный «Форд» притормозил на той стороне, включив левый поворотник. Не иначе как стоянку «Кратера» метит!

Джонсон заметил:

— А следом вторая тачка, не менее крутая, с охраной в джипе. Кажется, начали слетаться наши голубки!

— Их должно быть шестеро?

— Пятеро! Хозяин кабака, Тедди Фрайзер, у себя в офисе!

— Значит, пока двое? Не считая сопровождения?

— Черт его знает! Возможно, это вообще посторонние люди, решившие расслабиться у Фрайзера.

Водитель отрицательно покачал головой:

— Нет, командир, это бандиты. Я их породу за километр чую!

Джонсон передал в салон по внутренней связи:

— Лэндон, внимание! На стоянку заходят два автомобиля. Пробей пассажиров!

— Принял, Крис!

Дорогие автомобили между тем, дождавшись разрешающего сигнала светофора, установленного специально для въезда машин на стоянку ресторана с полосы, ближней к отелю и офисам, въехали на полупустую стоянку. Встретил их человек в униформе обслуживающего персонала «Лунного кратера». Указал места парковки.

Тут же микроавтобус объехал черный «Мерседес» и также свернул на стоянку.

Джонсон проговорил:

— Если это наши клиенты, то бездельничать нам осталось недолго!

Через несколько минут командира группы спецназа вызвал оператор из салона:

— Крис! Двоих определил. Это Риф Байнер и Вилли Стелли!

— Ясно! Смотри за «мерсом»!

Спустя минуту вновь доклад:

— Прибыл Майкл Регин!

Кристофер потер руки:

— Наши мафиози собрались. Очередь за арабами! Те что-то не спешат. А время? Времени 22.46. Оно у Селима пока есть! Маркус, переключи связь с постами и агентами на мою станцию!

— Выполняю!

Мужчины, вышедшие из лимузинов в сопровождении немногочисленной охраны, сразу прошли через центральный вход в ресторан. У входа остались два охранника. Из зала дискотеки поступил доклад:

— Появились семь человек. Шестеро, в том числе трое клиентов, направились к лестнице, один пошел через зал!

Джонсон ответил агенту управления:

— Принял! Седьмой скорее всего имеет целью заблокировать тыловой выход и прикрыть пожарную лестницу. Проследите за ним!

— Выполняю, хотя это не так просто!

Доложили и со второго этажа:

— Группа лиц из шести человек миновала зал, на лестничном пролете остался один человек.

В наушниках раздался голос агента, находившегося на первом этаже:

— Вы оказались правы. Человек из семерки прибывших вышел на улицу и встал между тыловым выходом из здания и пожарной лестницей!

— Принял, отбой!

Кристофер вызвал по очереди остальные посты, предупредив о начале предварительного этапа операции. Все подчиненные ответили, что готовы выполнить поставленную задачу. Перевел станцию в режим приема. Вновь взглянул на часы: 23.02.

Через пять минут прошел доклад постов, контролирующих извне комнату совещаний. Наблюдатели сообщили, что главари преступных группировок ведут ничего не значащие, но оживленные разговоры. Их обслуживает официант. Крис знал имя прислуги. Молодого человека звали Ронни, он являлся телохранителем Фрайзера. Самого хозяина ресторана в апартаментах не было. Он и с третьего этажа не спускался. Значит, находится либо в офисе, либо в коридоре. Наверняка ждет араба! А тот, похоже, не торопится! Показывает местным воротилам преступного мира, кто есть кто? Возможно! Азиаты любят показывать при любом случае свою значимость, даже тогда, когда значимость эта не соответствует действительности. Но таков народ! Свои привычки, традиции, обычаи. Уж чем-чем, а скромностью они никогда не отличались! Ну и черт с ними! Подождем! Тем более другого ничего не остается!

Кристофер откинулся на спинку сиденья.

Времени было 23.15.

Водитель проговорил:

— Крис! Что-то не спешат наши арабы на встречу!

— Да! Осталось пятнадцать минут! А эти ребята, как правило, не опаздывают! Опоздание может быть расценено как неуважение и в итоге сорвать переговоры! Вряд ли наши мафиози потерпят унижение, даже если это вызовет раздражение у их общего босса! Да и какой для них босс, пусть и высокопоставленный, чиновник Министерства обороны? Мафия живет по своим законам и свято чтит их. Для нас же…

Вызов радиостанции прервал размышления майора.

— Причал. Примите доклад! Три минуты назад с яхты Аль Карира на набережную к подошедшему «Кадиллаку» вышли Селим, Файзед и их охранник. Лимузин, приняв клиентов, тут же пошел к проспекту. Скоро должен появиться у вас!

Майор поблагодарил агента управления:

— Спасибо за информацию. Сколько людей осталось на яхте?

— Двое арабов. Вооружены автоматами советского или китайского образцов!

— Они внутри посудины?

— Снаружи!

— Это хорошо! Не отключай станцию, чтобы быть в курсе происходящего в ресторане и принять распоряжения по судну!

Майор переключился на непосредственного начальника:

— Генерал? Местные мафиози в сборе, арабы на подъезде к гостинице. Как только соберутся в кучу и проведут переговоры, группа начинает активный этап операции!

— Согласен! С этого момента все решаешь ты, майор! Главарей мафии в минус, а вот араба Аль Карира желательно взять живым!

— Это как получится, обещать и гарантировать не могу ничего!

— И все же действуй максимально аккуратно!

— Постараюсь! Все, генерал, до окончания операции — эфирное молчание, если… если не произойдет нечто неординарное!

— Работай, Крис! Я надеюсь на тебя! Отбой!

Водитель произнес:

— А вот, судя по всему, и тачка араба!

Длинный лимузин въехал на стоянку. Из него вышли трое человек с ярко выраженной восточной внешностью. По досье Джонсон знал в лицо Селима Аль Карира. И увидел его среди троицы, быстро прошедшей в ресторан. Прибытие эмиссара Аль-Каиды подтвердили агенты из «Лунного кратера» и вскоре и спецы постов, контролирующих апартаменты третьего этажа ресторана. В кабинет вошли два араба в сопровождении хозяина заведения. Он же представил Селима американцам. Аль Карир, в свою очередь, познакомил местных мафиози со своим помощником — Файзедом Тахани. После чего, ровно в 23.30, бандиты устроились за столом совещаний, уставленным различными напитками и кушаньями. Спустя десять минут, в 23.40, Джонсон имел схему охраны сборища преступников. У входа в ресторан по-прежнему оставались двое боевиков. Третий находился у тылового выхода, четвертый — на лестничной площадке второго этажа. Телохранитель араба и некий Андре заняли позиции в коридоре третьего этажа, причем Андре непосредственно у апартаментов, араб у лестницы. Ронни устроился в офисе хозяина.

В эти же 23.40, после приветствий, представлений и обустройства в кабинете, бандиты начали совещание. Первым выступил хозяин ресторана Тедди Фрайзер. Затем высказались по существу сделки Байнер, Стелли и Регин. Аль Карир слушал. И заговорил после того, как американцы выставили свои условия сделки. В принципе он согласился на них и повел торг больше для приличия, чем в целях сбить цену или изменить что-либо в общем плане продажи оружия бандитам террористической группировки. Крис мог уже отдать приказ на штурм апартаментов, но главного, а именно имени продажного высокопоставленного чиновника, руководившего сделкой, пока так и не услышал. А без этого штурм терял смысл. Джонсон начал нервничать. А если бандиты так и не назовут оборотня? И решат закончить совещание? Тогда придется проводить операцию по варианту «В» — захват араба на яхте. Но это означало, что местным мафиози удастся скрыться. Они мгновенно узнают об участи Аль Карира и испарятся в мегаполисе, как пар в остывающей сауне! Уйдут от возмездия, которого давно заслужили своими грязными, кровавыми делишками. Но другого выхода у Кристофера не останется. А жаль, если события будут развиваться по сценарию варианта «В»! Майор переживал напрасно. Поторговавшись, Селим Аль Карир назвал того, кто стоял за планируемой акцией. Назвал так, между прочим, обратившись к Рифу Байнеру, который являлся старшим среди местных авторитетов:

— Я попрошу вас, господин Байнер, передать многоуважаемому генералу Макриту, что шейх Абдель Аль Яни по достоинству оценит его усилия и щедро оплатит товар, который в ближайшее время должен поступить в Афганистан. Но повторюсь: лишь после того, как оружие прибудет к месту назначения. У меня все, господа.

Риф Байнер предложил:

— Может быть, поужинаем, господин Селим?

Аль Карир отказался:

— Нет, благодарю. Через час я должен покинуть территориальные воды США. Иначе с утра граница для меня закроется. А вот выкурить трубку мира, как это у вас называется, пожалуй, не откажусь!

Фрайзер вызвал официанта:

— Ронни, кальян нашему гостю!

Человек хозяина ресторана вышел.

И тут же майор Джонсон отдал приказ:

— Штурмовая группа, вперед! Остальные действуют по заранее обговоренному плану!

Наблюдатели в зданиях, окружавших ресторан «Лунный кратер», отложили в сторону приборы дистанционного слежения и приложились к бесшумным снайперским винтовкам. Каждый разобрал свою цель, одновременно следя за входом в кабак, где прогуливались телохранители боссов мафии. Боковая дверь микроавтобуса открылась, из нее выскочили трое спецназовцев в бронированной форме. Отскочив от фургона, они, вскинув штурмовые винтовки, произвели по выстрелу. Две пули в голову получил человек Стелли, Питер, одну, в шею, охранник Регина Жан! Не обращая внимания на упавшие тела и крики, раздавшиеся из толпы, ставшей свидетелем расстрела с виду вполне мирных мужчин, спецназовцы под командованием капитана Кейси Хайдука ворвались в ресторан, повернув к лестнице.

Тут же в действие вступило снайперское подразделение группы «Кайман». Пять выстрелов сделали свое дело. Возле пожарной лестницы рухнул Лео, человек Рифа. В самом зале заседания вздрогнули открытые жалюзи, и Аль Карир выронил мундштук изо рта. Все, только что сидевшие с ним за одним столом собеседники, включая и Файзеда Тахани, дернулись и завалились с окровавленными головами, кто на кресла, кто под них. Но оцепенение араба прошло быстро. Он понял, что произошло, упал на ковер и стал продвигаться к двери. В это время штурмовое подразделение, уничтожив на втором этаже охранника мафии, вышло на пролет, ведущий к апартаментам. И только здесь встретило сопротивление. Боец уже покойного Рифа Байнера Андре и охранник Аль Карира Ахмад открыли огонь по спецназовцам. Но штурмовики Хайдука быстро заставили противника укрыться в коридоре массированной ответной стрельбой. Этого хватило, чтобы к апартаментам проскользнул Ронни, он буквально за шиворот выволок из них араба и потащил к лифту, которым на третий этаж подавались блюда заказов из кухни. Дверь подъемного устройства закрылась, как только, пристрелив Андре и Ахмеда, в коридор третьего этажа ворвались бойцы Хайдука.

Майор с лейтенантом Эдди Дэмпом тем временем прошли на стоянку и встали напротив лимузинов главарей местных группировок и арабского эмиссара. Водители находились в машинах. Они также были бандитами. Поэтому Крис и Эдди долго не рассматривали крутые автомобили. Достав из карманов автоматические пистолеты, они открыли огонь по лобовым стеклам шикарных машин. Специальные пули легко пробили бронированные стекла лимузинов, уничтожив водителей.

Сблизившись с автомобилями, чтобы проверить работу, майор получил сигнал вызова командира штурмового подразделения:

— Крис! Я — Хайдук! Третий этаж «чист», но… мы не нашли труп Аль Карира!

Джонсон выкрикнул:

— Как это не нашли? Он никуда не мог деться. Пожарная и основная лестницы под контролем, на крышу никто не выходил. Офисы, туалеты проверили?

— Все проверили! Вот только…

— Что только?

— Люк лифта для подачи продуктов… черт, неужели араб рванул по нему вниз на кухню?

— А труп Ронни, официанта, обнаружили?

— Нет! Тоже нет!

Майор приказал:

— Оставайся на месте, я попытаюсь перекрыть выход из кухни!

Лейтенант Дэмп слышал разговор командира группы с заместителем. Он проговорил:

— Если Ронни протащит араба в зал дискотеки, то они смогут, подняв панику взрывом гранаты, уйти из кабака!

— Черт!

Пришлось вызывать оператора группы:

— Лэндон? Быстро в зал первого этажа! Морду Карира на фото запомнил?

— Запомнил!

— Так вот, что бы ни случилось, ты обязан не допустить его прорыва через центральный вход. При необходимости разрешаю завалить араба. Но дать уйти упаси тебя господи, пошел!

Оператор доложил:

— Да я уже у входа!

— Работай!

Джонсон повернулся к лейтенанту:

— Ты на кухню, я на стоянку! Увидишь цели, постарайся выдавить их на улицу. Пошел!

Лейтенант побежал ко входу в ресторан, который по-прежнему продолжал светиться разноцветными огнями и вопить сотнями глоток обезумевших от спиртного и наркотиков молодых людей.

Кристофер запросил водителя микроавтобуса:

— Маркус! Ты не заметил, на какой тачке приехал Ронни?

— Какой Ронни?

— Тьфу! — Майор сплюнул на асфальт.

Прошел вдоль стены. Сблизился с углом здания. И… неожиданно оказался с глазу на глаз с Ронни и арабом Аль Кариром. Встреча оказалась столь неожиданной, что у майора автоматически сработал инстинкт бойца. Он выхватил пистолет и выстрелил в мафиози. И только после того, как убедился, что оба мертвы, вновь сплюнул на асфальт. Черт! Зачем выстрелил? Ведь мог свободно обезвредить обоих и без оружия. Но они появились так внезапно… оправдание ли это? Однако вернуть время назад нельзя. Что сделано, то сделано! Задача выполнена. С оговоркой — Аль Карира живым взять не удалось. Джонсон нагнулся над арабом и только сейчас разглядел и в его, и в руке Ронни по взведенному пистолету. Нет, взять живым араба ему вряд ли удалось бы. Промедли майор секунду, и бандиты расстреляли бы его!

Так что оправдываться майору не в чем. Джонсон действовал строго по обстановке и инструкции. Осознание этого успокоило Кристофера.

Он включил рацию:

— Внимание всем! Операция закончена, штурмовому подразделению и снайперам покинуть район применения. Уходить быстро, не оставляя за собой следов и… свидетелей!

Его спросили с набережной:

— Майор, что делать с яхтой и людьми на ней?

Кристофер, не раздумывая, бросил в эфир:

— Уничтожить!

Принявший приказ командир группы слежения за яхтой удивленно взглянул на напарника, находившегося рядом в салоне джипа:

— Арни, ты что-нибудь понимаешь?

— В смысле?

— Командир «Каймана» приказал уничтожить яхту Аль Карира!

— А находящиеся на борту люди?

— Их тоже!

— Круто! Однако мы подчинены Джонсону, поэтому обязаны выполнить его распоряжение.

Капитан группы резерва вздохнул:

— Это понятно… бессмысленно!

Лейтенант возразил начальнику:

— А что в этой кутерьме имеет смысл? Генералы из Пентагона через преступные кланы продают оружие афганским моджахедам. Те из нашего оружия убивают наших же парней. Кому-то накрытый звездно-полосатым флагом гроб, кому-то миллионы на счет! Подумать только, сделку с оружием обговаривают рядом со столицей США. Главари Аль-Каиды спокойно разъезжают по стране, против которой воюют! Бардак! Как хочешь, капитан, а майор из «Каймана», считаю, прав на все сто. Надо давить эту гниду, где бы она ни объявилась. Без лишних разговоров и беспощадно.

Капитан бросил взгляд на лейтенанта:

— Что ж, может, ты и прав. А приказ нам выполнять в любом случае. Здесь не подискутируешь, вызывай снайпера со склона верхней набережной!

Лейтенант снял с панели радиостанцию:

— Шон! Лейтенант Вильсон! Что на палубе яхты, сержант?

— Один араб в рубке, другой на корме.

— Снять их сможешь?

— Только одного! Того, что в рубке или на корме. Подельник, думаю, успеет среагировать на первый выстрел и укрыться, благо борта яхты высокие и на корме корпус спуска в салон.

Подумав, лейтенант сказал:

— Я выхожу к судну. Тот, кто подойдет ко мне, — мой, другой — твой! Все, работаем!

Лейтенант повернулся к капитану:

— Придется идти, командир!

— Давай! Отработаете охрану, подойду я с зарядом взрывчатки.

— Ясно! Пошел!

— Удачи, Арни!

Вильсон вышел из джипа, пошел по набережной, сложив руки за спиной, держа в ладони пистолет с глушителем. Шел он медленно, внимательно разглядывая стоящие возле причала судна. Каких только яхт здесь не было. От миниатюрных, пригодных для прогулок по заливу вдоль берега, до огромных, способных преодолевать океан. К последним относилось и белоснежное судно Селима Аль-Карира. Яхта, носившая очевидно восточное женское имя «Сима», стояла у пятого причала, опустив трап с правого борта на деревянный помост. Лейтенант остановился напротив судна. Секунду промедлив, вошел на причал, подошел к трапу. Тут же из рубки вышел молодой пуштун, встал на верхней площадке трапа, спросил на неплохом английском:

— Вы что-то хотели, сэр? Должен предупредить, пирс арендован хозяином судна и на данный момент представляет собой территорию частной собственности.

Вильсон кивнул, услышав в динамике, закрепленном за правой ушной раковиной: «Анри, боевик на корме под прицелом!»

— Конечно, я понимаю, но хотел бы задать один вопрос, кому принадлежит эта красавица? Раньше я ее здесь не видел.

С яхты донеслось:

— Искандер! Что у тебя там?

Моджахед ответил человеку с кормы:

— Все нормально, Тукур, все в порядке! — И повернулся к лейтенанту: — Извините, господин незнакомец, но на ваш вопрос я ответить не могу. Тайна.

— Что ж, дело ваше!

Вильсон резким движением выбросил перед собой руку с пистолетом и нажал на спусковой крючок. Пуля «беретты» лейтенанта попала Искандеру точно в лоб. Бандит откинулся назад, затем, ударившись о перила, покатился вниз по трапу, к ногам лейтенанта. Одновременно на корму рухнул подстреленный из снайперской винтовки сержанта Тукур. Шон доложил:

— Лейтенант! Мой готов!

Вильсон хотел вызвать капитана, но тот сам подошел к трапу с чемоданом в руке. Посмотрел на труп Искандера. Приказал:

— Давай, Анри, наверх, в салон этого аборигена. — И он пошел на яхту.

Лейтенант выполнил приказ.

Вскоре офицеры группы слежения за яхтой спустились на причал, прошли по набережной к машине, в которой уже находился сержант-снайпер. Капитан, осмотрев окрестности, спросил:

— Как думаете, парни, подрыв яхты Селима не нанесет вред другим суднам?

Лейтенант прикинул:

— Да нет! «Сима» стоит на приличном расстоянии от соседних яхт, да и заряд у нас направленного действия. Взрывная волна пойдет вверх и вниз, значит, часть обломков так же поднимется над стоянкой, остальная часть уйдет с корпусом на дно!

— Ну, что ж! Давай отъедем до подъема на верхнюю набережную.

Машина сдала назад метров на сто, остановилась, имея перед собой пустынную дорогу, уходящую поворотом наверх, в город.

Капитан взял с сиденья пульт. Вытянул короткую антенну:

— С богом, госпожа «Сима», вас с компанией сюда никто из официальных лиц не звал, а значит, и проводы будут несколько необычными!

Командир группы нажал клавишу пульта.

Тут же у причала раздался взрыв. Яхту мощным зарядом разорвало на куски. Смотреть на результаты подрыва офицеры не стали. Лейтенант рванул автомобиль наверх. Отъехав от места взрыва по верхней набережной метров двести, Вильсон остановил «Форд». Мимо, играя красно-синим светом проблесковых маяков и воя сиренами, пронеслись две патрульные полицейские машины.

Капитан проговорил:

— Оперативно сработали!

Лейтенант объяснил:

— Так тут 38-е отделение недалеко. Это их патруль.

Капитан кивнул и снял с панели специальную радиостанцию:

— Крис? Объект на набережной уничтожен!

Командир группы «Кайман» ответил:

— Отлично! Ваша работа закончена, следуйте домой.

Капитан отключил рацию, взглянул на лейтенанта:

— Давай, Анри, в Управление!

Автомобиль со спецназовцами подразделения резерва начальника Управления двинулся на окраину города, где находилась база армейского спецназа.

Повесил на панель станцию и Кристофер Джонсон. В это время штурмовая группа уже заняла места в микроавтобусе. Снайперы начали отход по своему плану. Маркус-водитель взглянул на майора. Тот приказал:

— Уходим!

Автобус вышел на авеню Франклина. Свернул на Шестую улицу. Командир штурмовой группы вызвал начальника:

— Генерал? Кайман!

Фрэнк Смит ответил тут же. Ответил вопросом:

— Ну как, майор?

Кристофер доложил о результатах операции, закончив доклад словами:

— Так что, босс, к моему глубочайшему сожалению, захватить араба не удалось! Случай, черт бы его побрал!

Смит поддержал офицера:

— Ты поступил согласно обстановке! Да, мы не взяли Селима Аль Карира, но узнали имя оборотня, который, надеюсь, уже арестован, и обезглавили крупные мафиозные структуры, не говоря о том, что ликвидировали человека Аль-Каиды. Это неплохой результат. Считаю, у твоих ребят сегодня есть повод перед сном пропустить пару стаканов виски!

— Лучше уж днем! Кто в такую рань пьет?

Генерал согласился:

— Добро! Сейчас всем отдыхать. Надеюсь, предстоящим днем вы мне не понадобитесь.

Майор спросил:

— А как же письменный отчет?

— Заскочишь вечером в Управление, напишешь у меня в кабинете. Охрана будет предупреждена.

— Есть, сэр!

В 3 часа утра бойцов штурмовой группы «Кайман» служебный автобус развез по домам. Спецназовцам предстояли сутки отдыха. Задачу они выполнили и заслужили эти сутки безделья.

Афганистан.

Усадьба на окраине города Урузган

Абдель Аль Яни прогуливался по саду, когда к нему подбежал помощник:

— Саиб! Связь с США! Главарь крупнейшей террористической группировки взял спутниковый телефон:

— Наконец-то! — И сказал в трубку: — Слушаю!

Он рассчитывал услышать голос брата, Аль Карира, но в динамике прозвучал другой голос. Голос агента Аль-Каиды в США, Блюмерга:

— Господин! У меня плохая новость!

Террорист сжал челюсти, прошипев в трубку:

— Говори!

— Американские спецслужбы каким-то непостижимым образом узнали о встрече Аль Карира с продавцами оружия. И провели операцию по уничтожению всех участников этой встречи. К сожалению, погиб и ваш родственник.

Абдель проговорил с горечью:

— Селим! Он был так молод и умен! Его ждало прекрасное будущее. Но почему его убили? Ведь он являлся основным звеном в цепи продажи оружия. Спецслужбам нужно было брать его живым. Тогда они получали бы неплохой шанс выйти на меня. Почему же его уничтожили вместе с другими?

Агент объяснил:

— Произошла нелепая случайность. Селим сумел покинуть ресторан, но при эвакуации, уже на улице, столкнулся со спецназовцем. Неожиданность встречи спровоцировала офицера открыть огонь!

— Ты действительно сообщил очень плохую новость.

Агент проговорил:

— Это еще не все! Видимо, во время обсуждения сделки кто-то произнес имя генерала Макрита, потому что его арестовали до окончания штурма ресторана!

— Шайтан! Плохо! Очень плохо! Я хочу знать, кто руководил операцией против нас и кто навел на встречу спецназ, будь проклято его племя!

Блюмберг ответил:

— Пока это неизвестно! Но я постараюсь получить нужную информацию как можно быстрей!

— Постарайся, Блюмберг, очень постарайся!

Отключив спутниковый телефон, Абдель Аль Яни бросил трубку помощнику. Тот тихо спросил:

— Случилось страшное, саиб?

Абдель неожиданно взорвался:

— Зачем задаешь глупые вопросы? Ты же прекрасно слышал мой разговор с агентом?!

— Извините, господин!

— Извините! Оставь свои извинения при себе и свяжись срочно с Али! Пусть возьмет в оборот Блюмберга. Что-то подсказывает мне, он знает гораздо больше о гибели Селима, чем говорит.

— Вы считаете, он мог сдать встречу спецслужбам?

— Я ничего не считаю, но Блюмберг мог это сделать! За хорошие деньги!

— Я все понял, саиб!

— Ступай! — Абдур поклонился и, пятясь, отошел от хозяина.

Абдель Аль Яни прекратил прогулку, поднялся в кабинет. Устроившись в удобном кресле, задумался.

(обратно)

Глава 2

 Афганистан, равнина Барах.

 Среда, 9 августа. 16 часов местного времени

Патруль отдельного пехотного батальона 136-й штурмовой бригады экспедиционного корпуса США заканчивал дежурный объезд территории ответственной части. Через пару километров, сразу за развалинами брошенного кишлака, грунтовка сделает поворот направо и до базы останется двенадцать километров. Два «Хаммера», урча своими мощными восьмицилиндровыми двигателями мощностью в сто шестьдесят лошадиных сил, шли на средней скорости, пятьдесят-шестьдесят километров в час. Это был обычный объезд, второй и последний за сутки. Начальник патруля сержант Крейг Дайро, находящийся третий месяц в этом проклятом Афганистане, не понимал, для чего нужны были эти сорокакилометровые марши. Населенных пунктов вокруг базы не было, кругом пустыня, ровная, как футбольное поле. За все время службы в этой забытой богом глуши абсолютно ничего не происходило. И за каким чертом командование забросило сюда батальон? Затем, чтобы пехотинцы медленно сошли с ума? Но для этого необязательно было тащить их за тысячи миль. Достаточно замордовать «боевой учебой» на полигоне в родной Калифорнии. И вообще до сержанта не доходил смысл затеянной родным правительством большой игры. Ну, сначала, ладно, причина для ввода войск была. Талибан. Созданный, кстати, в свое время не без участия штатовских советников. Но с приходом американцев талибы ушли. Или растворились в пустыне. По крайней мере их славная 136-я бригада изначально оказалась не у дел. Ее батальоны были разбросаны на большой территории и бездействовали. Иногда, правда, разведка сбрасывала информацию, что якобы где-то появился вооруженный отряд противника, и тогда в небо поднимались десантные «Чинуки» и поддерживающие их «Апачи». Вертолеты огневой поддержки наносили удар по квадрату, где был замечен отряд. Десантники покидали борт «Чинуков» и… не находили ничего, кроме воронок от разрывов 2,75-дюймовых реактивных снарядов. И все же это был боевой вылет. Все какое-то разнообразие. В батальоне поговаривают, что их бригаду совсем скоро перебросят в Ирак! А вот это нежелательно. Уж лучше тут отсидеть свой срок и вернуться к Луизе целым и невредимым, чем прибыть к ней в гробу или в инвалидной коляске. Сержант посмотрел вперед. Через дымку показались развалины. Дайро включил радиостанцию, вызвав базу:

— Крепость! Я — Варан!

Ему ответил лейтенант Дарк, дежурный офицер и командир роты Дайро:

— Слушаю тебя, Варан!

— Промежуточный доклад, сэр!

— Все спокойно?

— Абсолютно!

— О'кей! Слушай, Крейг! Мне тут надо отойти, так что давай обойдемся без сеанса связи из шестикилометровой зоны?

— Как скажете, лейтенант!

— Считай, сказал! Благополучного возвращения тебе, Дайро! И поторопись, пока ты пылил вокруг базы, почту доставили, есть кое-что и для тебя!

— Благодарю за новость, сэр! Я потороплюсь!

Сержант отключил станцию. Его окликнул рядовой Бранд:

— Сержант! По-моему, в развалинах кто-то есть!

— Да? Кого ж ты там мог рассмотреть?

— Не знаю. Фигура какая-то!

Дайро поднес к глазам бинокль.

И действительно, человек в разваленном кишлаке был! Вернее, он находился за пределами развалин, на противоположной от дороги стороне. Используя бинокль, сержант внимательно разглядел этого непонятно как оказавшегося здесь человека. Одет он был, как почти все афганцы, которых доводилось видеть Крейгу. Партуг — широкие штаны, садрый — безрукавка, под ней камис — рубаха, на голове нуристанка. Лицо смуглое, бородатое. Все названия национальной одежды многочисленных афганских племен сержант хорошо изучил еще за время подготовки к операции. Человек стоял на одном из глиняных валунов и смотрел в сторону приближающейся американской колонны. Он был один. По крайней мере никого рядом сержант не замечал. Никого и ничего. Только чуть в стороне от афганца более массивный валун. Дайро попытался вспомнить, видел ли он раньше эту глыбу? Но ответа не находил. Потому как никогда особо и не разглядывал разрушенный кишлак. Брошенное селение как-то попытался пройти сослуживец Крейга, начальник второго патруля сержант Чан. Но напоролся на кучу кобр и ретировался. Связываться с этими двухметровыми тварями не хотелось никому. И вот сейчас там стоял человек.

Рядовой спросил:

— Ну, что там, сержант?

— А черт его знает! Дикарь на валуне.

— Откуда он взялся?

— Ты меня спрашиваешь? Скажу одно, это представитель племени дуррани. Они кочевники. Может, и этот мистер забрел сюда в поисках нового стойбища?

Бранду этого объяснения показалось мало:

— И что, он сюда через пустыню пешком забрел?

Сержант задумчиво согласился:

— Да, ты прав! Ни осла, ни лошади, ни верблюда не видно. Впрочем, командир говорил, что где-то недалеко от батальона объявился караван дикарей и встал на стоянку, но где встал, не помню.

Рядовой проговорил:

— Да, животных не видно, сержант, зато справа от аборигена появился валун, которого раньше там не было.

Дайро, отстранив от себя бинокль, взглянул на солдата, спросил:

— Ты уверен в этом?

— Да, сержант! В прошлом патруле я снимал этот кишлак на видеокамеру. На память! Вернусь домой, родным и рассказать нечего, а так скажу: вот что мы оставляли после себя, когда нашему славному батальону враг пытался оказать сопротивление. И сейчас смело могу утверждать: тогда этой глыбы среди развалин не было.

Сержант приказал:

— А ну-ка, Бранд, к пулемету! Возьми на прицел дуррани вместе с валуном.

— Минуту, сэр!

Солдат занял место за 12,7-миллиметровым, крупнокалиберным пулеметом «браунинг» «М-2», проверив установку ленты с пятьюдесятью патронами. Кишлак между тем приближался. До него было не более восьмисот метров.

И тут афганец исчез!

Сержант, продолжавший наблюдать за развалинами, оторвался от бинокля:

— Черт побери! Куда девался дикарь?

Рядовой от пулемета предположил:

— Он, сэр, очевидно, испугался. Увидел, что мы приготовились к ведению огня, вот и нырнул в какой-нибудь колодец! Удивляюсь я этим аборигенам. Они совершенно не обращают внимания на всяких кобр, эф, гюрз, скорпионов, пауков.

— Тебе так кажется, Бранд! Просто люди выросли в этой среде и научились жить в согласии с остальным живым миром. Но… что это, черт возьми?

Бранд спросил:

— О чем вы, сержант?

Однако Дайро застыл на месте. От неожиданности и нереальности происходящего в кишлаке. Происходящего с той огромной глыбой, к которой было привлечено внимание пехотинца. Она, как и афганец ранее, исчезла, а вместо нее появился задний борт какого-то джипа и, главное, черная дыра ствола безоткатного орудия, направленного прямо на колонну «Хаммеров». Сержант бросил бинокль и схватился за портативную рацию. Но сказать в микрофон рации ничего не успел. Дальнейшие события развивались молниеносно. Безоткатное орудие выплюнуло снаряд. Перед «Хаммером» Дайро раздался хлопок, и поднялось облако оранжевого дыма, которое начало быстро разрастаться и в считаные секунды накрыло собой оба вездехода с пехотинцами. Очутившись в этом смоге, Дайро почувствовал, что ему нечем дышать. Он сделал вдох, но резкая боль в груди отдалась в голове. Следом удушье. Словно кто-то крепким обручем перехватил горло. Сержант попытался разорвать этот обруч и так с руками на шее и упал с «Хаммера». Глаза Дайро закатились, из открытого рта сержанта появилась кровавая пена, лицо посинело. Сержант Крейг Дайро умер. Та же участь постигла и всех шестнадцать бойцов его патруля. А облако, увеличиваясь в размерах, одновременно теряя концентрацию и цвет, двинулось дальше по пустыне на юг. Скоро, растворившись в воздухе, оно потеряет убойную силу и исчезнет.

Человек, который ранее наблюдал с окраины брошенного кишлака за мобильным патрулем американцев, вновь поднялся на валун, что-то крикнув за спину. Вскоре к нему подошли трое так же одетых в национальные одежды афганцев. Главарь, стоя на глиняном осколке бывшего дувала и глядя на то, как ядовитое облако уничтожает солдат вражеской армии, проговорил:

— Вот и все! Неверные получили то, зачем пришли сюда. Ибо для чужаков земля Афганистана — смерть! — И выкрикнул, подняв руки к небу: — Аллах акбар!

Троица вторила ему:

— Аллах акбар! Главарь легко спрыгнул с валуна, приказав:

— Орудие и гильзу на землю! Джип к дороге!

Подчиненные бросились исполнять приказание, а человек с густой черной бородой пошел через кишлак. Он не обращал никакого внимания на яростное шипение змей, просыпающихся от дневной спячки. Одну кобру, поднявшуюся и распустившую свой капюшон прямо перед ним, афганец брезгливо отшвырнул буковым посохом, которым вооружился перед тем, как покинуть укрытие. Пройдя развалины, у грунтовки остановился, ожидая джип. Он взглянул на часы. Удовлетворенно кивнул. Почувствовав на зубах песчинки, посмотрел на восток. Небо там потемнело. Раньше этого не было. А значит, сюда приближается «афганец» — пыльная буря. Подъехал джип. Главарь сел на переднее сиденье, приказав:

— Вперед к колонне!

Он обошел стоявшие друг за другом «Хаммеры».

Отдал команду подчиненным вытащить мертвых солдат из машин, выложив в ряд по обочине.

Приказание выполнили быстро.

Старший афганец оглядел трупы. Они были похожи друг на друга. У всех закатившиеся глаза, посиневшие от удушья лица, кровавая пена во рту.

Афганец ухмыльнулся:

— То, что надо! — Он вновь взглянул на небосклон, откуда приближался «афганец»: — Думаю, Абдель Аль Яни будет доволен. Главарь извлек из ножен острый широкий кинжал. Подошел к крайнему справа трупу с сержантскими знаками различия и именем на нашивке «Дайро Крейг». Взял за волосы голову, одним взмахом отрубил ее и поднял перед собой.

Глядя в мертвые глаза, оскалился:

— Ну, что, мистер Дайро? Как вам восточное гостеприимство?

Он бросил голову в холщовый мешок, услужливо подставленный одним из помощников. Прикинул:

— До бури минут двадцать, а до кишлака Халат где-то полчаса пути. Придется пробиваться через пыль. Всем в джип! Уходим!

Старенький «Форд», развернувшись и набрав приличную скорость, пошел по равнине в сторону, откуда приближалась буря. Она сейчас как никогда была кстати. «Афганец» скроет все следы. Придется, правда, и самим боевикам испытать все «прелести» песчаной бури, но им не привыкать!

В Халат джип вошел в самый разгар «афганца». «Форд» остановили у крайнего дома. С трудом удерживаясь на ногах, укрывая лицо от секущих кожу песчинок, прошли к нему. Встретил их афганец лет сорока:

— Ассалом аллейкум, Фарид! Как ваше здоровье?

— Ва аллейкум ассалом, Сайед! Все нормально. Как семья, дом?

— Спасибо. Хорошо!

— Разыгралась буря не на шутку.

— Видимо, американцы так разгневали Аллаха, что он почти ежедневно посылает нам ураганы!

— Ничего, Сайед! Сегодня Аллах успокоится. Мы неплохо наказали неверных, будь проклято их племя!

Стряхнув с себя пыль, прибывшие боевики прошли в мужскую половину дома. Прилегли на кошму, облокотившись о подушки. Вся закутанная в черное одеяние, в чадре, женщина, одна из жен хозяина дома, внесла в комнату поднос с чайником и пиалами. Тихо, как появилась, удалилась. Хозяин дома предложил:

— Выпейте чаю, уважаемые! Мясо подадут чуть позже!

Фарид поднял руку:

— Благодарю, Сайед! Но кроме чая ничего не надо! Не обижайся, дорогой, но у нас просто очень мало времени и вскоре мы вынуждены будем покинуть твой гостеприимный дом.

— Жаль! Но понимаю, у вас дела!

Фарид кивнул, поднялся и подошел к окну. Достал из-за пояса прибор спутниковой связи:

— Абдель! Прошу ответить!

Скрипучий голос произнес:

— Я слушаю тебя, Фарид!

— Мы сделали то, что вы приказали!

— Хорошо! Вы в доме Сайеда?

— Да, саиб (господин)!

— Возьмите у него арбу и на ней отправляйтесь к руслу Гильменда. Там в кустарнике отдохните. Гибель патруля вызовет ярость янки. Они будут прочесывать местность. Но долго это не продлится. Как только шум успокоится, вас вывезут от реки. Сайеду прикажи джип немедленно отогнать в каньон и сбросить вниз, предварительно заложив приличный заряд, чтобы от машины остались лишь мелкие оплавленные части!

— Я все понял, господин!

— Хорошо! Выполняй, дорогой! До скорой встречи!

Резкий порыв ветра чуть не сдернул с креплений палатку дежурного офицера американского батальона. Лейтенант Майк Дарк, только что вернувшийся из подразделения, выругался:

— Чертов «афганец»! И когда же прекратится эта практически ежедневная карусель?

Он приказал помощникам закрепить палатку и посмотрел на часы. 16.50. Патрулю Дайро пора бы вернуться на базу. Но… буря! Она, наверное, и задержала конвой сержанта. Лейтенант решил связаться с ним по связи:

— Варан! Я — Крепость! Прошу ответить!

В эфире лишь потрескивание.

Дежурный офицер повторил:

— Внимание, Дайро! Почему молчим?

И вновь в ответ тишина.

Дарк прошел к окну палатки, за которым сплошной стеной стояла пыль.

Черт! Почему Дайро не выходит на связь? Не могла же пыльная буря создать серьезные помехи для эфира? Тем более что в батальоне использовались новейшие и мощные станции. Ранее никогда «афганец» не влиял на связь. Почему же сегодня молчит Дайро?

Это была уже нештатная ситуация, о которой дежурный офицер обязан был доложить непосредственно командиру батальона, майору Джулиусу Гректону.

Он переключил станцию и доложил о ситуации.

— Хм! — произнес майор. — Это уже интересно. Ты вот что, Майк, продолжай вызывать Дайро, а я отдам приказ патрульной группе сержанта Чана быть в готовности выйти встречным маршрутом к Дайро, как только стихнет ураган.

«Афганец» стих внезапно. Тишина, шквал ветра и вновь тишина. На этот раз он не затянулся на всю ночь, как это бывало нередко, а прошел быстро. Оставив многосантиметровый слой пыли везде, даже там, где, казалось бы, его быть не могло.

Спустя несколько минут, минуя открытый шлагбаум, на равнину в сторону заброшенного кишлака ушли два «Хаммера» сержанта Чана.

И уже через десять минут станция Дарка выдала сигнал вызова.

Офицер ответил:

— Крепость на связи!

Голос Чана был сильно взволнован:

— Лейтенант! Лейтенант! Личный состав патруля сержанта Дайро уничтожен!

— Что?!!

Станция едва не выпала из рук дежурного офицера, до того неожиданной и невероятной была информация, сообщенная Чаном. Лейтенант переспросил:

— Как это, уничтожена? Кем?!!

— А вот это и неясно!

Сержант второй патрульной группы сумел взять себя в руки, объяснив:

— Следов боя нет! Ни одной отметины на «Хаммерах», тела солдат также не прострелены.

— Ничего не понял, Чан!

— Я тоже, лейтенант! Докладывай командиру о чрезвычайном происшествии, пусть следует сюда. Да, с охранением! Похоже, кто-то серьезно решил задеть батальон! Теперь на равнине небезопасно!

— Понял тебя! Оставайся на месте!

— Да, лейтенант, у Дайро отрезана голова.

Дарк слегка побледнел, сглотнув внезапно образовавшийся во рту ком.

— О, черт!

Связавшись с командиром батальона и сообщив ему о трагедии, Дарк не услышал ответа. Лишь тяжелое дыхание в динамике. Он осторожно переспросил:

— Вы слышите меня, майор?

И только тогда:

— Слышу!

Джулиус Гректон умел владеть собой и принимать быстрые решения. Сказывался боевой опыт, полученный еще в ходе операции «Буря в пустыне».

— Внимание, Дарк! Всему личному составу тревога. Занять позиции для обороны базы. Первый взвод своей роты на технике к штабу!

— Так, сэр, патруль Дайро и был из первого взвода.

— Значит, второй взвод ко мне! Быстро, лейтенант!

— Есть, сэр!

Дежурный офицер включил сигнализатор тревоги, и тут же, словно разбуженный улей, ожил батальон. Часть действовала согласно боевому расчету. Быстро и слаженно!

Взвод роты Дарка во главе с командиром батальона прибыл к заброшенному кишлаку, когда сумерки начали опускаться на равнину. Сержант Чан встретил майора:

— Вон, — он указал на стоящие рядом запыленные «Хаммеры», — машины Дайро, а тела на обочине. Сложены в ряд.

Майор прошел к трупам. Спросил у Чана:

— Вы осматривали тела?

— Так точно, сэр! Пулевых отверстий нет! Но у всех одна и та же особенность! Глаза…

Майор перебил сержанта:

— Вижу! Поражение химическим зарядом! Но откуда? Почему? Вы смотрели кишлак, Чан?

— Так точно. И за развалинами нашли наше безоткатное орудие «М-40» и гильзу от 105-миллиметрового снаряда.

— Орудие? — удивился майор.

— Да, сэр, орудие! Из него и был обстрелян конвой Дайро!

— Кем был обстрелян?

— Не могу знать! «Афганец» засыпал пылью все следы. Мы и тела очищали, они были сильно присыпаны песком.

Майор осмотрелся:

— Значит, орудие, химический заряд с газом удушающего действия, причем практически мгновенного действия, шестнадцать трупов и никаких следов! «Отлично», Чан!

— Я-то здесь при чем, майор?

— Достаточно разговоров! Тела погибших в грузовик, «Хаммеры» Дайро проверить на наличие ловушек! Через пять минут возвращаемся на базу!

— Одна странность, сэр!

— Да?

— Непонятна цель атаки патруля. Вездеходы не тронуты, оружие и боеприпасы и даже документы погибших на месте. Вот только голова Дайро! Но не за ней же охотились неизвестные?

Гректон задумчиво проговорил:

— Как сказать, Чан, как сказать… Выполняйте приказ.

Майор вернулся в батальон затемно, немедленно вызвав к себе командиров рот. Объявил о прекращении патрулирования территории ответственности и переходе к несению службы в режиме постоянной круговой обороны. Отпустив офицеров, вызвал на связь штаб бригады.

Ему ответил оперативный дежурный:

— Капитан Килли слушает!

— Срочно соедините меня с генералом Пирсом.

— Да, но Пирс сейчас занят! — неуверенно ответил дежурный.

Майор Гректон прекрасно знал о бурном романе бригадного генерала Пирса с молоденькой медицинской сестрой из лазарета и о том, что почти все свое свободное время генерал посвящает этой смазливой шлюшке.

— Я в курсе, чем в настоящий момент может быть занят генерал Пирс!

После довольно продолжительного молчания раздался недовольный и, как показалось комбату, слегка пьяный голос:

— Что такое, Гректон? Какого черта ты отвлекаешь меня от штабной работы? Не мог обратиться к заместителям?

— Не мог! И то, что я намерен сообщить, надолго отвлечет вас, генерал, от… штабной работы!

— В чем дело, майор?

— Генерал, у меня во время планового контрольного выхода полностью уничтожен личный состав патруля! Шестнадцать человек!

— Что?!! — Пирсон моментально протрезвел: — Повтори, что ты сказал?

Майор повторил и добавил:

— Колонна была обстреляна химическим зарядом из безоткатного орудия. Один разрыв — и личный состав оказался в зоне поражения удушающего газа. Умерли солдаты мучительно, но быстро! Вот только насчет Дайро утверждать этого не берусь!

— А что Дайро?

— Он обезглавлен, генерал! И когда ему отсекли голову, при жизни или посмертно, сказать не могу!

— Черт! Этого еще не хватало! Какие меры ты принял?

Гректон доложил о решении прекратить патрулирование территории охранения.

Генерал предложил:

— Может, следует поднять в воздух разведывательный «Кайова» с парой «Апачей»? Они оснащены системой полетов в темное время суток.

— И куда вы их направите? На север? На юг? Или на восток с западом? И потом, генерал, орудие наверняка было установлено на автомобиле. Так что нападавшие имели возможность скрыться. Тем более что не взяли с уничтоженной колонны ничего, ни единого патрона, а значит, не потеряли ни минуты времени, рассчитанного на безопасный отход! Поэтому, считаю, разведывательные полеты ничего не дадут.

— Но что-то делать надо?

— Несомненно! И в первую очередь сообщить о произошедшем верховному командованию. Ведь применено химическое, я это подчеркиваю, оружие! Запрещенное во всем мире!

Пирсон проговорил:

— Ладно! Организовывай мероприятия по обстановке. Утром, в семь часов, буду у тебя!

— Понял, сэр! До связи!

— До связи, Гректон!

Убедившись в том, что все его распоряжения выполнены, майор Гректон закрылся в своем модуле. Он достал из холодильника бутылку виски, налил полный стакан. Выпил. Сел в кресло перед столиком, на котором лежало доставленное по его приказу письмо, адресованное сержанту Крейгу Дайро… покойному сержанту! Вскрыл конверт. Послание начиналось стандартно: «Привет, дорогой!» И далее по тексту такие же стандартные фразы о любви, о верности, об ожидании скорой встречи. Подпись в конце: «Твоя Луиза!»

Гректон подумал:

«Интересно, у сержанта были серьезные отношения с этой Луизой? Или так, очередной, ничего не значащий и ни к чему не обязывающий быстротечный роман? Дайро холост. Так кем была для него эта Луиза? Невестой или подругой?» Этого майору уже не узнать. Лучше, если подругой! Тогда и смерть Крейга не станет для нее сильным ударом. Найдет себе другого человека, навсегда вычеркнув из памяти Дайро. А может, и нет! И будет хранить всю жизнь его фотографию! Но… жить с другим.

Майор выпил второй стакан виски.

Вскоре ему доложили о смене внутреннего наряда, и Гректон попросил не беспокоить его до шести часов утра, за исключением, естественно, каких-либо экстренных ситуаций. Отключив внутреннюю связь и прикурив сигарету, продолжил размышлять.

Действия внезапно объявившегося в зоне ответственности его батальона противника не находили логического объяснения! Нападавшие явно и тщательно готовили акцию, подготовив ловушку по всем правилам военного искусства. Очевидно, они точно знали, когда у кишлака появится американский патруль. Поэтому и замаскировали небольшой грузовик или джип с орудием среди развалин. Следовательно, следили за батальоном как минимум суток трое. Также очевидно, что слугами Аллаха был подготовлен и просчитан вариант отхода. И без учета навалившегося «афганца»! Бурю просчитать никто не в силах. Значит, боевики были уверены, что, разделавшись с патрулем, они в любом случае сумеют скрыться. Учитывая и то, что на их поиски будет поднята разведывательная авиация. За то время, пока группа сержанта выдвигалась к останкам патруля Дайро и сообщила информацию о нападении в штаб батальона, бандиты даже на автомобиле далеко не могли уйти. Настолько далеко, чтобы стать недосягаемыми для разведывательных вертолетов. Террористы могли иметь промежуточный пункт эвакуации. Но вряд ли! От автомобиля, на котором монтировалось орудие, им надо было избавляться по-любому, даже если предположить, что их на равнине поджидал недавно объявившийся сугубо мирный караван кочевников. Или они ушли в Халат. Хотя… для транспорта на той же равнине могла быть заранее подготовлена яма. Загони туда машину, засыпь песком, и все! Остается караван, в котором исполнители чудовищного нападения перевоплотятся в обычных кочевников. С семьями и кучей детей. Одна зацепка — отрезанная голова Дайро! Но и от нее легко избавиться, если что! Так что, как ни крути, а бандиты, напавшие на патруль, готовились к акции скрупулезно и профессионально. Но ради чего они провели ее? В каких целях? Это непонятно. Ну, то, что голову Крейгу отрубили, понять можно. Исполнителям террористического акта необходимо отчитаться перед заказчиками о проделанной работе. И голова командира уничтоженного подразделения лучшее этому доказательство. Но вот почему в недрах Аль-Каиды или еще где было принято решение об уничтожении американских солдат именно путем применения химического оружия? Это непонятно. Ведь данный факт завтра же будет растиражирован во всех средствах массовой информации мира! Или террористы специально продемонстрировали то, что у них есть химическое оружие? Но тогда эту демонстрацию намного эффективней было провести за пределами Афганистана, в тех же Штатах или России и против мирного населения, а не против солдат, которые по роду профессиональной деятельности постоянно рискуют жизнями. Подорви такой заряд в крупном супермаркете или в другом месте массового скопления населения любого населенного пункта, и шума было бы куда больше! И смертей, естественно, тоже! И агенты Аль-Каиды не стесняются проводить такие акты. Даже менее эффективными средствами, используя шахидов-смертников. А тут такая возможность, и тратится она, по большому-то счету, да простят ребята группы Дайро и сам Крейг, впустую! Все ЭТО непонятно!

После третьей порции виски майор Гректон почувствовал сильную слабость. Мысли начали путаться, потянуло в сон. Но главное, чего и добивался командир батальона, притупилось чувство боли и вины перед солдатами, которых он своим приказом послал на мучительную смерть.

Майор сбросил с себя камуфляжный костюм, перевел кондиционер на режим вентиляции. Упал на походную кровать и провалился в черную бездну алкогольного забытья. На часах было 23.20.

В это время четверо людей в национальных афганских костюмах, укрывшиеся в зарослях густого кустарника на берегу реки Гильменд, услышали приближающийся топот коней. И затем, когда он стих, окрик:

— Фарид! Главарь небольшой банды ответил:

— Здесь! Кто ты?

— Я — Маулави! Не узнал?

— Сейчас узнал! Мы выходим к вам!

— Поторопитесь, уважаемые, Абдель Аль Яни приказал доставить вас к нему как можно быстрее!

— Хорошо! Мы идем!

Четверка боевиков поднялась к конному отряду. В нем было восемь лошадей и четыре всадника.

Поздоровались и тут же, оседлав скакунов, направились по равнине на север. Мешок с головой сержанта Дайро болтался в ногах Фарида. Главарь диверсионной группы скакал рядом с Маулави.

Последний спросил:

— Американцы сильно неистовствовали?

— Ты о чем?

— Ну, прочесывали местность?

— Возле реки их не было!

— И вертолетов?

— И вертолетов!

— Странно! Мы предполагали, что они будут бесноваться.

Фарид ухмыльнулся:

— Неверные, может, и бесновались, когда нашли свой мертвый патруль, но Аллах помог нам. Пыльная буря сделала свое дело, сначала задержав их на своей базе, затем надежно скрыв наши следы.

— Так они даже в Халат не сунулись?

— Не знаю, Абдур, но скорее всего нет. Мы бы от реки слышали их присутствие. Но все было тихо!

— Да, операцию вы провели отменно! Абдель наградит вас!

— Ты же знаешь, Маулави, я воюю не за награды! Я мщу чужеземцам! Всем неверным, пытающимся диктовать, по каким законам нам жить!

— Э-э, Фарид, так ты и от денег откажешься?

— От денег только безмозглый отказывается. У меня семья, большая семья, ее надо кормить. Но воюю я, повторяюсь, не за награды и деньги! То, что дают, принимаю! За выполненную работу. А если представится возможность перерезать чужеземцу горло, сделаю это бесплатно. И с удовольствием. И чем больше неверных мы прирежем, тем меньше останется у них желания оставаться на нашей земле!

Маулави после некоторого раздумья произнес:

— Я понял тебя, Фарид! Ты великий воин! — И предложил: — Может, сделаем привал? Разведем костер, согреем чаю?

— Ханка есть?

— Есть! И анаша есть! Отборная, индийская!

— Хорошо! Устроим привал!

Небольшой костер всадники Маулави разложили быстро, благо вокруг было полно сухих и корявых ветвей саксаула.

Вскипятили воду, бросив в нее несколько щепоток крупных листьев.

Откуда-то появилась кошма и пиалы.

Фариду чашку подал сам Маулави:

— Прими, уважаемый, чай хороший, зеленый, как ты просил, с ханкой!

— Спасибо! Присоединяйся!

Афганцы сели в круг, молча занялись чаепитием, некоторые сопровождали его шипящими затяжками дыма анаши с воздухом.

Через полчаса продолжили путь.

В Уразган, по афганским меркам считавшийся городом, конный отряд прибыл к семи часам. Его ждали. Ворота крепкого каменного дома, что стоял на окраине селения, раскрылись, как только по улице застучали копыта лошадей. Отряд въехал во внутренний дворик. Спешился. К Фариду подошел Абдур, личный помощник и хранитель покоя самого шейха Абдель Аль Яни.

— Ассалом аллейкум, уважаемый Фарид!

— Ва аллейкум ассалом! Как чувствует себя наш достопочтенный саиб?

— Все хорошо, Фарид! Как ты, твои люди? Сильно ли измотал дальний путь?

— Нет, Абдур! Мы имели возможность отдохнуть!

— Тогда тебе следует подняться к саибу. А твоими людьми займется прислуга. Всех накормят, предоставят возможность помыться, сменить белье и отдохнуть.

— Хорошо, Абдур! Идем к хозяину!

Помощник руководителя крупного террористического центра вошел в дом первым. За ним, оставив за порогом оружие и сняв сандалии, взяв в руку холщовый мешок, последовал Фарид — командир одного из подразделений этого центра. Личность не столь значимая в террористическом мире, но и не пешка на чужой доске.

Поднявшись на второй этаж, вошли в большую комнату, обставленную, как ни странно, в европейском стиле.

Абдель Аль Яни являлся выходцем из богатой арабской семьи. Владел очень приличным состоянием. На него работали десятки нефтяных скважин Саудовской Аравии и Кувейта. В свое время он получил отличное образование в Великобритании, в совершенстве владел несколькими европейскими языками. Поэтому рабочие кабинеты в многочисленных своих поместьях Афганистана предпочитал выдерживать на западный манер, оставаясь при этом истинным мусульманином, свято соблюдая все обычаи и религиозные обряды. Абдель был сложным человеком. Обеспеченный во всех отношениях, он мог бы спокойно жить в любой процветающей стране мира, наслаждаясь комфортом и роскошью. Но вместо этого сын шейха посвятил себя священному джихаду — войне с неверными. Что предопределило этот выбор, не знал никто. Возможно, не знал и сам Абдель, но он его сделал и следовал ему.

Увидев на пороге Фарида, Абдель встал из-за огромного письменного стола. Одетый в шикарный халат, пошел навстречу одному из лучших командиров своих боевых отрядов:

— С прибытием, Фарид! Рад видеть тебя!

— Спасибо, господин. С помощью Аллаха я вернулся, в точности выполнив ваше задание! И доказательство этому вот. — Фарид опрокинул мешок, из которого вывалилась голова американского сержанта.

— Этот неверный был старшим вражеского патруля. Он пришел сюда, чтобы стать хозяином, а вместо этого лишился головы. И так будет со всеми неверными, будь трижды проклято нечестивое племя!

Абдель подошел к голове, носком домашней туфли перевернул ее так, чтобы лицо смотрело вверх. Довольно улыбнулся и повернулся к подчиненному:

— Молодец! Я знаю, что всегда могу доверить своему славному Фариду любое дело! Проходи в соседнюю комнату, там приготовлен ужин. О делах поговорим потом! — И приказал Абдуру: — Голову насадить на шест и сфотографировать, снять на видеокамеру. После чего выставить посередине двора. Пусть воины смотрят и ликуют!

— Слушаюсь, господин, — с низким поклоном ответил помощник и, схватив отрезанную голову за волосы, пятясь и кланяясь, удалился из кабинета.

Комната, указанная хозяином, в отличие от кабинета являла собой образец истинно мусульманского жилища. Практически никакой мебели, кроме сундука с грудой одеял и подушек сверху крышки и низкого резного шкафа, на полу был расстелен большой персидский ковер с восточным ярким орнаментом. Посередине ковра — клеенка, такая же цветная, как сам ковер, на ней неизменный чайник с пиалами, куски лепешек на тарелке, конфетница. Вокруг клеенки атласные подушки. Абдель указал рукой на своеобразный восточный стол, предложив:

— Устраивайся, Фарид! Сейчас принесут мясо молодого барашка, которого зарезали перед самым твоим прибытием. А пока насладись чаем! Я не буду тебе мешать, так как сыт и мне надо кое о чем подумать! Как утолишь голод, приходи в кабинет. Мне надо решить некоторые вопросы, перед тем как ты отправишься на отдых, в специально приготовленную для тебя комнату.

— Слушаюсь, саиб!

Кивнув, Абдель вышел, оставив Фарида одного. Но ненадолго. Не успел он выпить чая, как женщины, закрывавшие лица платками, внесли большой поднос с дымящимся хорошо прожаренным мясом и тарелку со всевозможной зеленью. Фарид проголодался за сутки, поэтому с удовольствием набросился на пищу, хватая руками жирные, горячие куски мяса, разрывая их своими крепкими зубами. Насытившись, Фарид прошел в кабинет хозяина. Тот что-то писал, сидя за рабочим столом. Подняв голову, указал подчиненному на кресло за столом совещаний, проговорив:

— Минуту, Фарид, мне надо закончить одно письмо. Это не займет много времени.

— Когда же вы отдыхаете, саиб?

— Э-э, Фарид! Наступит час, когда мы все обретем вечный покой. Вот тогда и не будет никаких дел, сплошной отдых!

Абдель закончил послание, сложил лист вдвое, бросил в верхний ящик стола, устремив взгляд на Фарида:

— А теперь, друг мой, как можно подробнее расскажи мне о проведенной акции. Особенно меня интересует, как действовал газ. Настолько быстро и эффективно, как это расписывали продавцы зарядов?

Фарид в мельчайших подробностях ответил начальнику на волнующие его вопросы. Докладом командира боевого отряда Абдель Аль Яни остался доволен. Задав еще несколько вопросов, он отпустил Фарида, приказав помощнику отвести того в гостевую комнату.

Оставшись один, Абдель задумчиво погладил свою ухоженную и совершенно седую бородку. Взял спутниковый телефон, набрал номер. Ответили ему сразу, хотя абонент находился за многие тысячи километров от Афганистана, в США.

— Алло!

— Господин Кларк? Бред Кларк?

— Да! Кто вы?

— Я тот, за кем много лет и безуспешно охотятся спецслужбы всего мира! Абдель Аль Яни!

Кларк изумленно переспросил:

— Абдель Аль Яни? — Но тут же взял себя в руки: — Вот как? Интересно, кому пришла в голову идиотская идея шутить со мной подобным образом? Вы с ума сошли?

Араб усмехнулся:

— Я абсолютно здоров и не имею ни малейшего желания шутить с тобой, шакал! Вспомни поздний вечер 22 июля! Мегаполис на атлантическом побережье вашей вонючей страны. Ресторан «Лунный кратер»! Операция по ликвидации лидеров местных преступных группировок! Вспомнил?

— Ну и что?

— А то, что в тот день твои псы убили моего брата Селима Аль Карира, вечная ему память! Я тут же начал поиск тех, кто руководил операцией в ресторане и принимал в ней непосредственное участие. Нашел. Оказалось, встречу сдал мой, как я считал, агент Блюмерг! Вы неплохо прятали его, но… мои люди нашли предателя. Ты наверняка помнишь бойню в пригороде Вашингтона, когда неизвестные расстреляли наряд полиции и самого Блюмерга, находившегося под их охраной. Ну да шайтан с ними. Все это ерунда. Главное, я узнал, КТО отдал приказ на уничтожение моего брата!

Кларк произнес:

— Селима должны были взять живым!

— Но убили! А у нас принято мстить за гибель родственников! Вчера, 9 августа, около 16 часов местного времени в Афганистане был уничтожен патруль восьмого батальона 136-й бригады оккупационных сил США. Но это не месть. Это прелюдия к мести. Я должен рассчитаться за брата, уничтожив его убийцу. Некоего майора Кристофера Джонсона. И ты предоставишь мне такую возможность!

Кларк повысил голос:

— А не много ли ты на себя берешь, араб?

— Ровно столько, сколько считаю нужным. Ты в этом можешь убедиться, узнав, КАК погибли солдаты восьмого батальона. Свяжись с Министерством обороны, информация по данному случаю уже должна быть там! Я перезвоню через 10 минут! Советую вести себя разумно, иначе… Впрочем, ты сам понимаешь, что произойдет, если информация о причине гибели патруля восьмого батальона станет достоянием общественности! До связи!

Абдель отключил телефон.

Кларк позвонил в Министерство обороны. Он имел прямой выход на главу Пентагона. И то, что узнал генерал, ввело его в ступор. Из него Кларка вывел повторный звонок террориста:

— Ну что? Много ли я беру на себя?

Кларк, тяжело дыша, проговорил:

— Откуда у тебя взялись химические заряды?

Араб рассмеялся:

— Тебе точный адрес назвать или ограничиться страной, откуда я получил «Петлю»?

— Что ты хочешь?

— Я уже говорил: майора Кристофера Джонсона с его группой, проведшей боевую операцию в ресторане «Лунный кратер»!

— А какой мне смысл давать тебе Джонсона, если случай химического подрыва снаряда в пустыне Афганистана уже известен руководству Пентагона? Этот подрыв поставил крест на моей дальнейшей карьере! Если не приведет к более пагубным последствиям!

Абдель проговорил:

— Тебе следовало сказать, может поставить крест на карьере или может привести к более пагубным последствиям. Но мы цивилизованные люди и можем снять проблему по-джентльменски. Ты, используя свои полномочия, отправляешь в Афганистан группу Джонсона на базу восьмого батальона и в дальнейшем оказываешь мне кое-какие незначительные услуги, я же, в свою очередь, гарантирую, что никто и никогда не узнает, откуда взялись у меня снаряды «KZ-666»!

— Я не верю тебе!

— Правильно делаешь, но напрасно! Мне гораздо выгодней иметь в союзниках такую персону, как ты, чем уничтожить ее!

— Хочешь держать меня на коротком поводке?

— Ты сам виноват в этом! И у тебя нет выбора, Кларк! Если ты откажешься играть по моему сценарию, то следующий подрыв химического заряда я организую где-нибудь в людном месте Нью-Йорка! С передачей информации по снарядам во все ваши влиятельные СМИ. Тебя твой же народ на куски порвет! Так каков будет ответ?

Кларк произнес:

— Мне нужно подумать.

— К сожалению, я не могу ждать! Ответ?

— Я… согласен на ваши условия!

— Вот и хорошо! Когда мне ждать группу Джонсона?

— В ближайшее время, точнее сказать не могу. Это не я буду решать! Но она прибудет в пункт дислокации восьмого батальона!

— При необходимости свяжусь с тобой, Кларк, и советую: без глупостей! Слишком дорого они обойдутся и для тебя и для сотен ни в чем не повинных людей! Хотя до них что тебе, что мне наплевать, не так ли?

Смеясь, Абдель Аль Яни отключил телефон.

Теперь можно и отдохнуть. Он прошел в свою спальню, приказав охране до десяти утра не беспокоить его.

Бросил трубку в кресло и Кларк.

Выкурив сигарету, он взял со стола сотовый телефон, нашел нужный номер, нажал клавишу вызова:

— Смит?

— Я, генерал!

— Ты мне нужен, Фрэнк! Срочно вылетай в Вашингтон!

— Слушаюсь, сэр!

Кларк, отключив связь, прошел к бару, где стояли бутылки с виски, единственным напитком, который еще с войны во Вьетнаме предпочитал высокопоставленный чин Администрации США.

Налил рюмку. После чего присел за стол и задумался.

Выслать группу Джонсона в Афганистан придется. И открыться перед Смитом и майором насчет «Петли» тоже. А вот то, что спецназ отправляется на Ближний Восток в качестве жертвы, нельзя! Черт! Он вынужден послать парней на смерть! Переиграть Аль Яни не удастся. Если…

От пришедшей в голову мысли Кларк поднялся, прошелся по кабинету… Что, если попросить русских оказать помощь? Понятно, это вызовет массу вопросов у Абделя, но отбиться от них несложно. Принятие решения по усилению группы Джонсона в компетенции Смита, а тот в сговор между Кларком и террористом не посвящен. Русские не откажут. Не должны отказать. Угроза применения химического оружия может возникнуть и против России. На Кавказе, скажем. А в действиях по поиску оружия массового поражения русских использовать в автономном режиме. Впрочем, российские спецслужбы сами определят, как им работать. Во взаимодействии с американцами, но вряд ли единым отрядом. Да… надо просить русских! И немедленно. К черту конгресс, к черту ФБР и ЦРУ. Следует принять решение самостоятельно. Иначе будет поздно. И Джонсон будет обречен. Хотя не исключено, что русские так же попадут в капкан. Тем хуже для Абделя. Пока Россия, осуждая терроризм, соблюдает на практике нейтралитет в Афганистане и Ираке, но после гибели своих спецов может взяться за Аль Яни и серьезно! Тем более имея на это гораздо больше возможностей, чем Штаты. Итак, решено… Кларк звонит в Москву!

(обратно)

Глава 3

 США, пригород Мегаполиса

Командир группы специального назначения разведывательного управления Министерства обороны США, Кристофер Джонсон, в воскресенье проснулся, как обычно, в шесть утра. Сделав ряд общефизических упражнений, майор принял душ и позавтракал. Недельный отпуск, предоставленный офицеру после возвращения из очередной командировки, подходил к концу. Еще два дня, и вновь придется покидать свой дом, который он приобрел год назад, так и не сумев придать ему того вида, который хотел придать. Да и когда было заниматься им? Наверное, только через два года, когда закончится контракт и Кристофер из крутого спецназовца превратится в обычного пенсионера, он в полной мере сможет заняться приобретенной недвижимостью.

А пока? Пока пусть все остается как есть.

Джонсон подошел к большому окну гостиной. На улице накрапывал дождь, мелкий, осенний. Жаль, майор хотел сегодня провести время с сыном. И провести его на природе. Провел! Чертов дождь. И надо было ему пойти именно сегодня, в воскресенье, когда он договорился с Мари о том, что она отпустит Джима к нему! Они с супругой разошлись пять лет назад. Крис часто задавал себе вопрос, почему они расстались, прожив вместе почти пятнадцать лет? Не раньше, когда еще не было Джима, а тогда, когда вроде бы уже сложилась полноценная, нормальная семья. И ответа не находил! Все произошло как-то внезапно и быстро. Он, помнится, тогда вернулся из Ирака. Утром, десантным бортом. Перед тем как отправиться домой, вся штурмовая группа завалилась в небольшое кафе, куда наведывалась каждый раз, возвращаясь из так называемых «командировок». И выпил майор свою привычную дозу, ни больше ни меньше. И покинул кафе не поздно, в девять вечера. Но супруга неожиданно для Криса встретила его агрессивно. Такого никогда раньше не было. Вместо восторга от цветов, которые всегда по возвращении он дарил ей, и объятий истерика. Самая настоящая истерика. Букет, рассыпавшись, полетел на пол, а Мари закричала. Мол, когда, наконец, все это кончится! Ей надоело жить замужней, но фактически одинокой женщиной. Ему важнее семьи его работа, работа убийцы! И последняя фраза сильно задела Криса, он грубо оттолкнул жену, намереваясь пройти в гостиную. Но она, словно взбесившись, набросилась на него. Била по спине своими кулачками, крича: «Ненавижу! Ненавижу!» Майор попытался привести супругу в чувство, но та ничего не хотела слышать. Тогда Крис, хлопнув дверью, ушел. Идти было некуда, и он устроился на скамейке рядом с домом, пытаясь понять, что произошло? И просидел, задумавшись, достаточно долго. Как и сегодня, тогда тоже шел дождь, такой же мелкий и нудный. Майор не обращал на него внимания. Изрядно промокнув, решил отправиться на базу, но тут подошла Мари. Она присела рядом, прислонившись к нему. Извинилась. Сказала, что сама не понимает, почему сорвалась. Они вернулись в квартиру. Ночью наступило полное примирение и, как оказалось, последнее в их совместной жизни. Перед сном они договорились, что на следующий день повезут сына в зоопарк, а утром, в пять утра, майора Джонсона срочно вызвали на службу. Мари не поднялась его проводить, хотя не спала. Она отвернулась, молча выказывая свое негодование, вновь воспылавшее в ней.

Крис ушел. И отсутствовал неделю. Понятно, что не на курорте был. Вернувшись, застал квартиру пустой. В смысле, Мари с сыном покинули ее. На столе осталась записка. В ней сообщалось, что больше терпеть подобной жизни Мари не намерена, она уезжает к родителям, оставляя майору шанс сохранить семью, но при этом сделав выбор, либо она, либо служба! А по сути, данным предложением лишив его всех шансов жить с ней. Она знала, что майор ни при каких условиях не мог расторгнуть контракт с разведывательным управлением! Такого права офицеру спецназа предоставлено не было изначально. Крис ждал, что Мари вернется, но она не вернулась. Ни через день, ни через неделю, ни через год. Потом решение суда о расторжении брака, переданное ему на базе. Так началась его холостая жизнь. Он знал номер телефона родителей Мари, проживающих в Детройте. И однажды позвонил. Но чужой голос ответил, что люди, которые интересуют мужчину, по данному адресу не проживают! Связь с Мари, казалось бы, окончательно оборвалась. Искать ее через суд для защиты своих прав отцовства он не стал. Прошел еще год. В 2002-м при выходе из зоны применения майор Джонсон был ранен. Ранен тяжело. Вертолет доставил его в госпиталь едва живым. Врачи долго боролись за жизнь спецназовца и победили. Два месяца Крис провел на больничной койке. И однажды утром к нему в палату вошла Мари. Это было неожиданно. Настолько, что майор не знал, о чем говорить с бывшей супругой. Она присела рядом, долго молчала, потом спросила, как он? Что мог ответить ей Крис? Нормально! Спросил, как у нее дела? Она ответила, что вышла замуж и что сын Джим ни в чем не нуждается. После этого замолчала, а потом вдруг расплакалась и ушла. И вновь почти год он не имел о бывшей семье никакой информации. А когда он решил обзавестись собственным домом, совершенно случайно встретил Мари в агентстве недвижимости. Оказывается, она вновь вернулась в город, в дом второго мужа, и работала в этом самом агентстве, что предложило ему недвижимость. Оба были крайне удивлены, а Мари смущена. Тогда он увидел сына, впервые после долгой разлуки. Жизнь в одном городе никак не повлияла на отношения Кристофера и Мари, да и бывал-то майор в нем нечасто. Зато теперь он имел возможность видеться с сыном. И это его устраивало. Вот и сегодня он должен был выехать с Джимом на природу. Дождь спутал все планы. Однако отказываться из-за непогоды от встречи с единственно по-настоящему родным человеком майор Джонсон не намеревался. В конце концов можно неплохо провести время и в городе, благо всевозможных развлекательных учреждений в городе было много. Сказывалось прибрежное месторасположение населенного пункта.

Крис взглянул на часы.

7.30. Можно позвонить Мари. Она уже наверняка встала, готовясь отправиться в свое агентство. Но звонок вызова опередил его.

Джонсон поднял трубку, ожидая услышать голос сына, но вместо него прозвучал строгий и знакомый голос начальника:

— Крис?

— Я, генерал!

Звонил генерал-майор Фрэнк Смит, непосредственный начальник Джонсона:

— Хорошо, что застал тебя дома. Вот что, Крис, ты мне нужен. Дело срочное. Садись в свой «Кадиллак» и быстро в офис!

Крис чертыхнулся про себя, в трубку же проговорил недовольно:

— У меня нет «Кадиллака».

— Мне плевать! Через пятнадцать, максимум двадцать минут жду тебя у себя!

— Но у меня отпуск!

— Я досрочно прекращаю его! Все! Жду!

Майор в сердцах бросил трубку.

Ну надо же такому случиться? Срочный вызов и именно в день, когда он обещал встретиться с сыном! Черт бы побрал этого генерала со всеми его делами. Но… ничего не поделаешь, да и проблема у генерала, видимо, возникла непростая, иначе не стал бы он тревожить Джонсона. Вопрос, как все сыну объяснить?

Взглянув на часы, майор набрал номер бывшей супруги.

Она подняла трубку.

— Привет, Мари!

— Крис? Почему так рано? Джим еще спит!

— Понимаешь, Мари, я не смогу с ним встретиться. Отзывают на службу. Ты объясни ему, пожалуйста, что… ну ты знаешь…

Женщина вздохнула:

— Знаю, к сожалению! Хорошо, объясню, как смогу!

— Спасибо!

— Не за что! Пока!

Положив трубку, майор быстро оделся, спустился в гараж и выехал на подержанном «Шевроле» на улицу, повернув в сторону выезда из города. Спустя пятнадцать минут он подъехал к массивным воротам в высоком бетонном заборе, окружавшем территорию базы.

Ровно по истечении двадцатой минуты с момента звонка генерала он вошел в его кабинет и доложил:

— Сэр! Майор Джонсон, прибыл по вашему приказанию!

Смит не отметил пунктуальность подчиненного, как делал это всякий раз, когда Крис был точен. Генерал выглядел уставшим и встревоженным. Да, явно произошло нечто такое, что сильно озаботило всегда спокойного и внешне непроницаемого Фрэнка Смита.

Генерал указал на рабочий стол, где была разложена карта:

— Проходи, Крис, присаживайся! Разговор нам предстоит очень серьезный!

Майор, не задавая лишних на данный момент вопросов, присел в кресло у стола, бросив взгляд на карту. Это была карта Афганистана! Что означало — проблема, встревожившая Смита, исходила оттуда, из далекого и мрачного исламского государства. Это подтвердил и генерал:

— Ты уже понял, Крис, что речь пойдет об Афганистане.

— Понял, генерал, и не скажу, что в восторге от этого.

— Подожди, еще меньший восторг ты испытаешь после того, как выслушаешь меня!

Смит прошелся по кабинету.

Джонсон попросил разрешения закурить и, получив его, достал сигареты. Генерал подошел к столу. Опираясь о полированную крышку обеими руками, медленно и отчетливо проговорил:

— Вчера в Афганистане был уничтожен мобильный патруль одной из наших войсковых частей. Погибли шестнадцать человек.

Эту новость Джонсон воспринял спокойно, резонно заметив:

— Так наши войска и введены туда не для прогулок под жарким солнцем. Они посланы на войну, где потери неизбежны! Ничего странного в гибели патруля не вижу. Да, скорблю по парням, но на то они и солдаты! Не понимаю, почему этим фактом заинтересовалась военная разведка?

— Сейчас я все тебе объясню. Смотри на карту.

И генерал довел до майора подробности гибели войскового патруля, отметив место, где произошла трагедия, и каким образом был практически мгновенно уничтожен отряд в шестнадцать хорошо обученных и прекрасно вооруженных солдат. Спросил в конце доклада:

— Теперь тебе понятно, почему сей случай заинтересовал разведку?

Майор, задумавшись, проговорил:

— Химическое оружие! Это что-то новое в тактике исламистов.

Генерал поправил подчиненного:

— Вернее, хорошо забытое старое и взятое из тактики спецслужб другой страны, но об этом позже! Вернемся к гибели патруля. Ты представляешь, какой резонанс в обществе вызовет акция террористов, если информация о ней просочится в печать?

— Представляю! Но надеюсь, ее успели засекретить?

— Успели! Если ее не сбросят сами боевики. А они ее сбросят, будь уверен, как только посчитают нужным сделать это!

— Но откуда взялось у афганцев химическое оружие? Его, насколько я знаю, советские войска в восьмидесятых годах не применяли. И против русских ничего подобного не предпринималось!

Генерал пристально взглянул на майора:

— А вот тут и начинается самое интересное и неприятное. Трупы погибших и гильзу от снаряда подвергли экспертизе. Она выяснила, что все военнослужащие были отравлены газом «KZ-666» или «Петлей».

— Что-то я не слышал о таком газе!

— Это очень коварный газ мгновенного удушающего действия. И заряды с ним серийно не производились. Кстати, это разработка наших ученых. Всего было изготовлено десять экспериментальных образцов 105-миллиметровых снарядов для безоткатного орудия «М-40», которые были испытаны во Вьетнаме специальной диверсионной группой! В самом конце кампании. Эффект от применения «Петли» вызвал шок даже у нашего командования. Напалм по сравнению с этим детская шалость. Поэтому применение зарядов остановили, решив оставшиеся снаряды уничтожить. Приказ на утилизацию был отдан, и этому имеется подтверждение, но вот выполнен ли этот приказ, тому подтверждения нет. Группа, вышедшая в джунгли для обезвреживания зарядов, исчезла. В общей суматохе отступления данное обстоятельство осталось незамеченным. Это потом о спецподразделении и снарядах вспомнили, но было поздно. Прошли годы, десятилетия. Нигде и никогда «Петля» себя не проявила, а посему в Пентагоне был сделан вывод, что спецгруппа успела ликвидировать снаряды, но вернуться с задания не смогла. Постепенно об этих зарядах забыли. И вот 9 августа сего года один из этих дьявольских снарядов был выпущен по нашей колонне мобильного патруля. Причем нападавшие специально оставили на позиции и безоткатное орудие «М-40», и гильзу снаряда, чтобы мы имели возможность убедиться в том, что применено именно то оружие, что в свое время пропало во Вьетнаме.

Майор потер подбородок.

— Из всего сказанного вами следует, что смертоносные заряды тридцать с лишним лет находились у вьетнамцев, а сейчас каким-то образом перекочевали в Афганистан? И в настоящий момент террористы вооружены мощным оружием массового поражения? Кстати, каковы тактико-технические характеристики этих снарядов? Меня интересует зона сплошного поражения газом одним зарядом!

— Все зависит от того, где применить заряд. На открытой местности или в замкнутом пространстве. Точных характеристик я дать не могу, скажу лишь одно: чтобы полностью отравить такой городок, как Чарлстон, потребуется три-четыре заряда. А это сотня тысяч человек. Причем расчет сделан с учетом того, что треть газа снесет ветром в сторону. Ну а в Афганистане или Ираке ими можно нанести такой урон коалиции, что она вся развалится к черту.

— Ну, это вы преувеличиваете, генерал. Если дело обстояло так, как вы представляете, то эту «Петлю» уже применили бы и не против мелкой цели.

Генерал согласился:

— Возможно, я и утрирую, но химическое оружие в руках исламских фанатиков — обстоятельство чрезвычайно серьезное.

— Кто бы спорил? И что вы намерены предпринять? Ведь меня вызвали, как понимаю, не для того, чтобы просто ознакомить с изменившейся на Востоке обстановкой?

— Надо, Крис, найти эти заряды и нейтрализовать их! Причем используя не все подразделение, а только человек семь-восемь. Самых лучших!

— Почему?

— Потому, что тебе нужно иметь абсолютную управляемость каждым бойцом и в ходе поиска и на этапе активных действий, что со всем подчиненным личным составом реально будет осуществить сложно. Плюс секретность. Ее тоже легче обеспечить малыми силами. Так что действовать «Кайману» предстоит особой, усеченной группой. Задача — найти арсенал и уничтожить его. Вместе с Абделем Аль Яни.

Майор взглянул на начальника:

— Веселенькое дельце! Вы-то сами представляете, как это сделать?

— Нет, не представляю. Но мы должны уничтожить их!

Джонсон прикурил вторую сигарету.

— Где гарантия, что эти заряды уже сегодня не будут применены против наших войск полным арсеналом? Или их не применят завтра, через неделю, наконец?

— Такой гарантии нет! Но есть расчет на то, что «Петлю» в ближайшее время боевики применять не будут.

Майор поинтересовался:

— И на чем строится этот расчет?

— На том, что террористы провели скорее всего демонстративный подрыв одного заряда.

— Для чего?

— Для того, чтобы свалить Кларка! На первом этапе!

— Кларка? Вы имеете в виду Бреда Кларка из Администрации?

— Да, Крис, Кларка, человека, имеющего большой вес в формировании внешней политики страны.

Джонсон удивился:

— А его-то каким боком могут затронуть подрывы газовых зарядов?

Генерал, казалось, проигнорировал вопрос майора, он вновь прошелся по кабинету и потом ответил:

— Дело в том, Крис, что во Вьетнаме взводом, который испытывал эти заряды, командовал не кто иной, как тогда еще лейтенант Бред Кларк! Но это строго конфиденциальная информация, о ней знают я, Кларк, а теперь и ты. А также Абдель. А теперь представь, какой поднимется скандал, когда станет известно, что мы когда-то, в нарушение всех запретов, испытывали в реальных боевых действиях и против реального противника новое химическое оружие, и руководил испытаниями человек, который сейчас занимает один из ключевых постов в Администрации.

Майор проговорил:

— Да-а! Шумиха поднимется знатная! И последствия, действительно, вполне могут оказаться катастрофическими для Штатов. Но я не вижу способа, как заморозить ситуацию.

— А тебе и не надо ничего видеть. Тебе надо думать о том, как найти эти проклятые заряды и уничтожить их.

— Но Кларка-то все равно раскроют?

— Прикрытие высокопоставленного чиновника не наше дело. Спецслужбы сумеют погасить скандал в зародыше. Это они умеют. Но только до тех пор, пока не начнут рваться остальные заряды. Тот, кто решил воспользоваться ими, какое-то время будет ждать. Ждать решения Администрации, если мы не пойдем на уступки, ждать, пока пресса будет поднимать шум. И только поняв, что один подрыв кардинально не изменил общую обстановку, пойдет на последующее применение газа. Вот за это время ожидания тебе с твоими парнями и надо вычислить логово ублюдка, решившегося на подобный шантаж. А с ним и заряды. Они должны быть у него под рукой.

Джонсон, покачав головой, спросил:

— И сколько примерно у меня времени на поиск?

— Не знаю, Крис, но не думаю, что больше двух недель!

— В поиске будут задействованы армейские подразделения?

— Только для обеспечения твоих мероприятий! Но все части. Включая и авиацию. Также к тебе будет стекаться и вся информация войсковой разведки по данной операции.

На пороге кабинета появился помощник Смита.

— Извините, господин генерал, но вас по прямой линии вызывает Вашингтон!

Генерал обратился к майору:

— Подожди! Я сейчас! Наверняка новости по обсуждаемой нами проблеме! Если… не хуже!

Смит вышел из кабинета. Для переговоров по прямой линии ему надо было пройти в специальное помещение, которое находилось в конце коридора. Это минута ходьбы. Одна туда, одна обратно, ну и, как минимум, минуты три на разговор. Следовательно, он, Джонсон, имеет пять минут на то, чтобы переварить информацию, выданную генералом. Хотя чего ее переваривать? Ясно одно. Сегодня же придется лететь в Афганистан и начинать поиск. Вот только как его организовать? Вот это ясно не было. Скорее всего, затея Смита провалится. Шансов у группы Джонсона на успешный исход поиска практически никаких. Это в кино все в финале решил бы счастливый случай. В жизни подобного не бывает. Но лететь придется, и работать придется. Даже только для того, чтобы отчитаться, служба приняла все возможные меры, но… но… но! Но… посмотрим, как все повернется в Афганистане! Глядишь, и повезет! Хотя вряд ли!

Вернулся Смит. Прошел к столу, присел напротив майора:

— Я разговаривал с Кларком!

— Он встревожен?

— А черт его знает, Крис! По-моему, этот человек вообще лишен эмоций!

— Он сообщил вам что-нибудь новое?

Генерал взял указку со стола.

— Да, майор! Но сначала господин Кларк поинтересовался тем, что мы собираемся делать. После доклада одобрил решение и… добавил, что для усиления нашей поисковой группы будет задействован русский спецназ.

Джонсон с удивлением взглянул на начальника:

— Не понял, сэр? Вы сказали — русский спецназ?

— Это не я сказал, это сказал Кларк, я лишь повторил его слова.

— И все равно, я не понял!

— Ну что тебе, Крис, непонятно? В Афганистане ты будешь работать с русскими! Договоренность с ними уже достигнута, и их группа прибудет в расположение восьмого батальона уже сегодня!

— Так! Кларк считает, что мы не можем обойтись без помощи русских?

— Прекрати, Крис! — бросил генерал. — Решение Кларка верное и обоснованное! Русские в Афганистане воевали десять лет. Успешно, замечу, воевали! У них знания местности, обычаев, нравов, тактики противника, наконец! Я уже не говорю о колоссальном боевом опыте.

— И что же представляет собой эта группа?

— Это одно из подразделений Главного управления по борьбе с терроризмом Федеральной службы безопасности России.

— ФСБ?

— Тебя что-то смущает?

— А вас нет? Пентагон и ФСБ в одной связке?

— Почему бы и нет, Крис? Кстати, совсем недавно диверсионно-штурмовой группой«Стрела», с которой тебе и предстоит работать, была блестяще проведена нейтрализация преступной группировки бывшего советского генерала Самаранова, сумевшей захватить ракетный дивизион стратегического назначения, что предотвратило реальную угрозу применения ядерных комплексов и вместе с тем последствия этого применения, которое могло привести к мировой катастрофе. На счету группы не один десяток успешно проведенных антитеррористических акций. В общем, работать тебе предстоит с профессионалами высокого уровня!

Майор поинтересовался:

— И кто кому подчинен? Русские нам, или, может, мы русским?

— Операцию проводим мы, следовательно, и руководить ею будем тоже мы, но только в части координации действий ваших двух групп. Задача у вас одна, а как будете ее решать на месте, договоритесь сами. Ты и… — Генерал открыл электронную записную книжку: — … и майор Игорь Вьюжин, командир русского спецназа.

— Он владеет английским языком?

— Да! Как и ты русским! Так что общаться сможете!

— Их тоже будет немного?

— Так же человек семь. Все, Крис, отправляйся к своим людям. И начинай экстренную подготовку к переброске в Афганистан. В 17.00 за вами прибудет автобус. В 20 часов вылет с авиабазы Бригс.

— Садиться будем в Кандагаре?

— Да! Оттуда вас перебросят на базу восьмого батальона. Еще вопросы?

— Русские уже будут там?

— Да! Они должны прибыть сегодня к вечеру, вы же к утру завтрашнего дня!

— Вопросов нет!

— Тогда с богом, Крис, и помни, на тебе огромная ответственность!

— Вот это я помню всегда!

Джонсон вышел из кабинета Фрэнка Смита и через полчаса в своей штабной комнате небольшого, но отдельного корпуса в глубине территории базы военной разведки собрал личный состав своего подразделения «Кайман», вызванного по тревоге одновременно с ним.

10 августа. Подмосковье, полигон сводного

Учебного центра подразделений специального назначения

Из старой бревенчатой избы майор Вьюжин внимательно разглядывал стоявший напротив метрах в пятидесяти четырехэтажный дом. Обычный с виду дом. Шестиподъездный, с балконами, лавочками перед бетонными каркасами подъездов. Со шторами на окнах и антеннами общего пользования на крыше. Рядом находились командиры боевых «двоек» капитаны Мамаев и Бураков. Те тоже смотрели на дом через специальные амбразуры, но как-то рассеянно, не проявляя к зданию особого интереса. Вьюжин, не отрываясь от наблюдения, вдруг спросил Мамаева:

— Стас! Лена как?

Капитан не ожидал подобного вопроса:

— А что Лена?

— Я хотел узнать, отошла от стресса, полученного в результате насилия со стороны Конана?

Мамаев подумал, с чего это майор вспомнил тот случай, когда супруга покинула Станислава и попала в руки бандита, который вместе с подельниками дико изнасиловал ее? Капитан с напарником отомстил Конану, но почему сейчас Вьюжин задал вопрос, касающийся тех событий? Просто так или подразумевая что-то?

— Отошла! — ответил он.

Майор проговорил:

— Это хорошо! Ломаешь голову, почему я вдруг вспомнил о Конане?

Мамаев признался:

— Да! Вроде как ни к чему!

— Ни к чему ничего не бывает, Стас! Недавно видел Лену, изменилась она. В семье порядок?

— Порядок!

— Ты повнимательней с ней! Пообходительней! А то какая-то печаль в ее глазах!

— Это пройдет! По крайней мере, так сказал психолог. Со временем, но пройдет, а то, что жена изменилась к лучшему, замечено верно. Не зря люди говорят, худа без добра не бывает. Конечно, лучше добро без худа, но если…

Майор прервал подчиненного:

— Погоди, Стас! По-моему, наши «террористы» заняли позиции.

И тут же раздался вызов по станции командира диверсионно-штурмового отряда «Стрела».

— Первый! Я — Пятый! Начинаем игру. Докладываю, два бандита ворвались в квартиру № 33 третьего этажа четвертого подъезда. В заложники захвачена девушка.

— Принял! Вводная для вас! Захват заложницы проведен успешно, преследовавшие вас силы отошли от дома, к месту действия прибыл спецназ. Переговоры ничего не дали. Вы поняли, что против вас скоро будет проведена акция нейтрализации. А посему решили, прикрываясь заложницей, пробиваться с ней к тыловой стоянке автомобилей, где за оцеплением якобы собралась приличная куча народа. Вы, имея автоматы, решили завладеть автомобилем и попытаться через толпу выйти на шоссе, оттуда в город.

Прапорщик Михайлов ответил:

— Я помню легенду!

— А помнишь, готовь прорыв!

— Принял!

Связист группы, изображавший вместе с прапорщиком Дубовым бандитов после неудачного «нападения» на обменный пункт, уходивших от милиции и захвативших в «жилом доме» «заложницу», невесту Дубова, отключил связь. Вьюжин, взглянув на Мамаева и Буракова, приказал:

— Действуйте, ребята! Стас — старший!

Мамаев поднес ко рту станцию, вызвал старших лейтенантов Лебеденко и Гончарова, находившихся на крыше:

— Двадцать второй по тросу, тридцать третий из подъезда! При появлении «бандитов» штурм!

Напарники командиров «двоек» ответили:

— Есть!

Станислав повернулся к Буракову:

— Юра, за мной, марш!

Вышедшие из квартиры под прикрытием «заложницы» прапорщики не успели ступить на лестничный пролет. Они услышали звон разбитого стекла сзади. Это старший лейтенант Гончаров с помощью троса лебедки буквально влетел в гостиную, и тут же услышали голос:

— Спокойно, ребятки! Ваши тела уже дергаются в предсмертных судорогах. Лапы в гору!

Дубов усмехнулся:

— Орлы! Да, Миха? А где гарантия, господа офицеры, что мы не перебили вас первыми?

И тут из-за спины Гончарова, перекрывшего спуск «террористам», показался Мамаев:

— Гарантия где, спрашиваешь, Дуб? Так вот она! — Капитан погладил «винторез»: — Движения Лебедя, Гончара и Бурлака всего лишь отвлекающий маневр, на который вы и должны были среагировать. А мочить вас предстояло мне, что было бы в реальности сделано, проведено в секунды. Надо было шустрей из подъезда рвать когти. Хотя и в этом случае вам ничего не светило! Даже заложницу не успели бы завалить! Так что проиграли вы учения, наши славные прапорщики!

Михайлов отмахнулся:

— Игра, она и есть игра! А вот не стали бы мы пробиваться из хаты, да дверь забаррикадировали бы и что тогда? В окнах перехлопали бы вас, как ворон, и по новой переговоры! Короче, лабуда все эти учения!

Мамаев хотел что-то сказать, но его станция издала сигнал вызова. Капитан подумал: торопится майор получить доклад об успешно проведенной учебной акции, но докладывать надо. Ответил:

— Стрела-2 на связи!

Вьюжин второй раз за утро удивил капитана. Он не спросил, как закончилась акция. И вообще об учениях не проронил ни слова. Вместо этого:

— Мамай, меня срочно вызывает Клинков. Принимай командование! Задача проста до предела, немедленно убыть в распоряжение части, доставив Наташу домой. Ждать моего прибытия в подразделении. Ждать в полном составе и столько, сколько это потребуется. Хоть до утра, но находиться в казарме!

Капитан спросил:

— Что-то случилось?

На что Вьюжин резонно заметил:

— Стас?! Ты какой год в спецназе?

— Да уж порядком!

— А все продолжаешь задавать глупые вопросы! Я все сказал. Отбой!

— Отбой!

Мамаев отключил станцию. Бойцы группы и невеста Дубова смотрели на Станислава. Бураков спросил:

— Что за дела, Стас?

Капитан пожал плечами:

— А черт его знает! Вьюжина срочно вызвал к себе Клинков! Нам майор приказал убыть в часть, где ждать его возвращения, независимо от того, когда он прибудет!

Невеста прапорщика спросила:

— Мне тоже с вами ждать?

Мамаев улыбнулся:

— Нет, Наташа! Ты единственный среди нас человек, которому повезло не числиться в штате спецназа. Тебя мы по пути доставим прямо к дому! Ну все! Идем к машине! Приказ есть приказ!

Михайлов проговорил:

— И стоило сюда влезать, в войнушку играть?! Кому это надо?

Капитан ничего не ответил прапорщику, коротко приказав:

— Группа за мной!

Вскоре «Газель» со спецназом выехала с территории полигона и направилась через деревню Шагрино в батальон связи, где дислоцировалась диверсионно-штурмовая группа «Стрела» отряда спецназа «Рысь».

Майор Вьюжин прибыл в штаб отряда в 11.30. Полковник Клинков ждал подчиненного. После взаимного приветствия Вьюжин поинтересовался:

— По какому поводу вызвали, Сергей Сергеевич? Новое задание?

— Так точно, Игорь Дмитриевич, что же может быть еще при экстренном вызове? Вот только задание необычное.

Майор улыбнулся:

— Ну, после акции на ядерном объекте против банды Самаранова ни меня, ни моих ребят уже ничем не удивишь. Так что о необычности нового задания можно было бы и не говорить. Что может быть необычнее захвата обезумевшим генералом ракетных стратегических комплексов?

Генерал ответил:

— Работа в Афганистане!

Вьюжин внимательно посмотрел на начальника и переспросил:

— В Афганистане? Интересно, что так привлекло руководство Управления «за речкой», где до сих пор мы не проводили ни одной акции, имею в виду после ввода в Афганистан американского оккупационного корпуса?

— А вот на этот вопрос, Игорь Дмитриевич, ты получишь ответ от генерал-лейтенанта Шаповалова, приезда которого ожидаю с минуты на минуту!

— Шаповалова? Андрея Александровича?

— Его самого!

Майор хмыкнул. Он, как и многие офицеры спецподразделений Службы безопасности, был наслышан о Шаповалове, которого в разведке называли Фантомасом из-за совершенно лысой головы, что, впрочем, не лишало его человеческой привлекательности. И еще из-за того, что генерал-лейтенант довольно успешно проводил самые сложные мероприятия за рубежом страны. Шаповалов являлся фигурой серьезной. И если уж он лично решил встретиться с майором, то группе, возглавляемой Вьюжиным, безо всякого сомнения, предстояло выполнить нечто из ряда вон выходящее. Возможно, акцию посложнее операции «Дивизион»! Командир «Стрелы» задумался. Впрочем, ненадолго. С КПП доложили о прибытии Шаповалова, и через несколько минут он, одетый в безупречный гражданский костюм, вошел в кабинет Клинкова.

Полковник подал команду:

— Товарищи офицеры!

Шаповалов ответил, как положено по Уставу:

— Товарищи офицеры! Здравствуйте! — Взглянул на майора: — Это, как понимаю, командир диверсионно-штурмовой группы «Стрела»?

Ответил Клинков:

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

Шаповалов взглянул на командира отряда:

— Давайте без формальностей, Сергей Сергеевич. — Он повернулся к Вьюжину: — Игорь Дмитриевич?

— Так точно!

— Отлично, меня называйте Андреем Александровичем.

Высокопоставленный чиновник Службы внешней разведки указал на стол командира отряда:

— Прошу занять места.

Сам устроился в кресле полковника. Закурил. Извлек из кейса папку, открыл ее, выложил карту.

Полковник подхватил ее и развернул.

Вьюжин обратил внимание на то, что перед ним карта Афганистана.

Шаповалов проговорил:

— Да, вновь мы вынуждены вернуться к Афганистану! Но такова наша работа. Сразу отмечу, что отряд «Рысь» передан мне в оперативное подчинение с личного согласия директора Службы. Почему кроме командира отряда я пригласил на это совещание всего одного командира группы? Этот вопрос наверняка не дает покоя, особенно вам, Игорь Дмитриевич. Отвечу на него. Впрочем, вы все поймете сами после того, как я доведу общую обстановку, сложившуюся в Афганистане и вынудившую нас обратить на нее пристальное внимание. Итак, обстановка «за речкой» на данный момент!

(обратно)

Глава 4

Генерал поднялся, прошелся по кабинету. Докурив сигарету, тщательно затушил ее в пепельнице. Присел на стул рядом с офицерами, кивнув на карту, начал доклад. Даже не доклад, а скорее рассказ-размышление. Он довел до Клинкова и Вьюжина все, что знал о произошедшем с патрулем восьмого батальона 136-й пехотной бригады оккупационного корпуса США в Афганистане. А информацию генерал имел практически полную.

Применение афганцами химического оружия удивило офицеров спецназа.

Полковник, переглянувшись с майором, спросил:

— Но откуда у духов взялись химические заряды? Насколько знаю, их не применяли ни мы в восьмидесятых годах, ни против нас. А ведь применили бы, если б те же Раббани с Хикматияром имели их. Значит, неуловимый Абдель Аль Яни приобрел их недавно? Но кто продал их ему?

Генерал вновь поднялся:

— Да, ситуация непростая! Не в плане, где и у кого приобрел Абдель заряды с «Петлей». Здесь обстановку наши агенты прощупали быстро. Газ применялся американцами еще во время войны во Вьетнаме. Но в незначительных количествах и практически в самом конце неудавшейся агрессии. Я получил данные, что подобных снарядов было во Вьетнаме всего 10 штук. Два янки применили, но последствия применения поразили даже их. Поэтому от боевого использования зарядов американцы отказались. Однако и вывести оставшиеся снаряды не успели. Слишком быстро и хаотично отступали. Тогда командование бригады, в которую входил отдельный взвод особого назначения, вооруженный зарядами с «Петлей», приняло решение затопить снаряды в болотах. Для этого в джунгли был выслан взвод, который с задания не вернулся. Искать его у американцев не оставалось времени, и подразделение было брошено.

Вьюжин взглянул на генерала:

— Как это брошено?

Шаповалов улыбнулся:

— Для тебя это странно, Игорь Дмитриевич? Оно и понятно. Мы своих не бросаем. Но тогда американцы просто физически не могли организовать поиск отправленного в джунгли взвода. Тот вышел на задание ночью, а под утро вьетнамцы нанесли по оккупантам такой удар, что те в панике бежали. Немногим из бригады удалось добраться до спасительных кораблей. Но не в том дело. То, что было, уже история. Нас интересует брошенный взвод и его судьба. Так вот, буквально утром, подняв архивы, я получил информацию, объясняющую судьбу и того пехотного взвода, и химического оружия. Взвод еще ночью попал в засаду. Точнее, он напоролся на передовой дозор вьетнамцев, подводящих основные силы для нанесения утреннего удара. В результате короткий встречный бой! Вьетнамцы имели перевес в живой силе и воспользовались фактором неожиданности, что в совокупности и предопределило исход того боя. Личный состав американского взвода был полностью уничтожен. Снаряды захвачены, но шесть штук два янки успели сбросить в топь, которая находилась рядом. О чем перед гибелью успел сообщить командир взвода американцев. Эти снаряды были переданы в тыл. И… исчезли. Да, да, исчезли. Мне удалось проследить их до базы Пхеной. Туда они прибыли. Это точно. А вот куда делись потом — неизвестно! Командир базы с заместителем внезапно погибли, подорвались на какой-то старой, своей же мине. Начальник склада, некий Ван Хо, и трое его подчиненных срочно перевелись в соседнюю часть. У вьетнамцев, видимо, подобное происходило без особых проблем. Но к новому месту службы ни младший лейтенант, ни солдаты не прибыли.

Вьюжин вновь спросил:

— И их не искали? Бойцов и снаряды?

Генерал ответил:

— Искали! Вернее, начали поиск лейтенанта с подчиненными, однако американцы неожиданно провели авианалет на район дислокации базы и близлежащих к ней частей! Бомбардировщики успели сбросить боекомплект на джунгли до того, как их сбили наши зенитчики. После авианалета Ван Хо и его подчиненных внесли в реестр боевых потерь.

Подал голос Клинков:

— А снаряды?

Генерал достал пачку сигарет, но на этот раз не закурил, покрутил ее в руках, положил на стол:

— А снаряды, как я уже говорил, исчезли! Их пропажу обнаружили через неделю после бомбардировки района представители нашей разведки. Они, узнав о химических зарядах, сразу выехали на базу, но… снарядов и след простыл! Впрочем, тогда со складов уходило на сторону довольно много оружия, особенно трофейного, учет которого не велся, а снаряды с газом внешне ничем не отличались от обычных снарядов безоткатных орудий, только маркировкой и цветным оформлением, оранжевой полосой на стыке боеголовки с гильзой. В результате и заряды списали на потери от бомбардировки. И вот, спустя тридцать с лишним лет, снаряды объявляются в Афганистане. Пока применен один, уничтоживший американский патруль из шестнадцати человек.

Вьюжин убежденно сказал:

— Это Ван Хо. Его работа! Я имею в виду продажу духам химического оружия! Он с подчиненными и слинял с базы, прихватив эти снаряды. Спрятал в укромном месте дорогостоящий товар, наверняка избавился от солдат, сменил личину и ждал своего часа. Покупателя ждал, а может, и искал! Нашел в конце концов, скотина!

Шаповалов согласился:

— Скорей всего ты прав, Игорь Дмитриевич, но сейчас это уже неважно. Главное, нам известно, что химическое оружие у Абделя есть и террориста надо лишить возможности использовать его в дальнейшем. Из этого следует — группе «Стрела» следует убыть в Афганистан и совместно с подразделением американского спецназа провести операцию по поиску и нейтрализации химических зарядов и желательно по захвату или уничтожению самого Абделя Аль Яни! Но… Игорь Дмитриевич! — Генерал посмотрел на майора: — Вашей группе ставится и дополнительная задача, независимая от целей общих с американцами мероприятий, а конкретно, захват и доставка в Россию одного из зарядов «KZ-666».

Вьюжин удивленно спросил:

— Зачем? Не хотят ли наши химики создать нечто подобное?

Генерал повысил голос:

— А вот это ни вас, ни меня не касается. Но вряд ли нашим специалистам заряд нужен для копирования. В России после распада Союза и формального окончания «холодной войны» всевозможной химии осталось более чем достаточно. С этим оружием не знают, что делать, не то чтобы создавать новое! Но прекратим ненужные дебаты, вернемся к операции.

Шаповалов вновь закурил и добавил:

— Вернемся к операции в части, касающейся ее обеспечения. Все обеспечение ваших действий возложено на резидента Службы внешней разведки в Афганистане, полковника Ручнина Виктора Александровича. Его оперативный псевдоним и позывной Волгин. Где бы ни находилась группа, я имею в виду территорию Афганистана, командир группы может вызвать на связь резидента и тот поможет, чем сможет. В Афганистане достаточно насыщенная и разветвленная сеть наших агентов.

Вьюжин поинтересовался:

— Я должен отчитываться перед резидентом за проделанную работу?

— Нет! Ручнин лишь обеспечивает деятельность вашей группы, с момента прибытия «за речку» вы переходите в мое непосредственное подчинение. Вот передо мной, майор, и, естественно, полковником Клинковым вам придется отчитываться. — И добавил: — При необходимости!

— Понятно! — кивнул майор:

— Это хорошо, что понятно! Значит, так! Вылет группы с военного аэродрома в 16.00. Где-то в полночь, уже местного времени, вы должны быть на базе восьмого батальона 136-й бригады армии США. Вас встретят, как самых дорогих гостей.

Вьюжин усмехнулся:

— Конечно! Чтобы потом вместо себя отправить к духам. Это по-американски!

Генерал поправил майора:

— Не вместо себя, Игорь Дмитриевич, а вместе со своим спецназом!

— Да все нормально! Надо найти снаряды? Найдем! Надо свернуть череп Абделю Аль Яни, свернем! Притащить химическую боеголовку? Без проблем!

Шаповалов вгляделся в лицо Вьюжина:

— Что за тон, майор? Я что-то вас не понимаю.

Вьюжин ответил:

— А что тут понимать? Я же сказал, все нормально! Задачу, если не ляжем скопом в этом Афгане, выполним! А тон? Он у меня всегда такой перед боевым выходом!

Подал голос Клинков:

— Не обращайте внимания на майора, товарищ генерал. Он действительно раздражается, когда задача представляется ему размытой и не совсем объяснимой. Но я поработаю с ним, и все встанет на свои места. И если задача выполнима, то группа ее выполнит!

Генерал кивнул:

— Хорошо!

Но закрывать совещание не спешил. Видимо, что-то беспокоило высокопоставленного чина Службы внешней разведки. Выдержав паузу, он, наконец, высказался. Открылся:

— Не нравится мне эта операция. Скажу прямо, хотя и не должен ничего говорить.

Вьюжин спросил:

— Что не дает вам покоя, Андрей Александрович?

— Судите сами, до случая с патрулем в Афганистане группа Джонсона, если мне не изменяет память, поздним вечером 22 июля провела в одном из мегаполисов США акцию против торговцев оружием. Замечу, акцию, которую вполне могли провести и полицейские силы. Но применили спецназ разведуправления Министерства обороны. Джонсон и его подчиненные с поставленной задачей справились и накрыли встречу главарей преступных группировок, занимавшихся поставкой в Ирак и Афганистан оружия и боеприпасов. Причем в этой акции погиб брат Абделя, представлявший террориста на той встрече, Селим Аль Карир. И убил Селима лично Джонсон. Акцию засекретили. И вдруг нападение на американский патруль в Афгане с применением химического оружия. Почему Абдель раскрыл то, что обладает столь мощным и эффективным средством массового поражения? Ведь при желании уничтожить патруль сержанта Дайро не составляло труда и обычными средствами, организовав в том же брошенном кишлаке засаду из духов, вооруженных гранатометами и стрелковым оружием. Либо поставив на маршруте следования патруля минную ловушку, которая разнесла бы «Хаммеры» вместе с личным составом в клочья. Просто так Абдель ничего не делает. Все стало бы ясно, если бы Аль Яни на следующий день раструбил на весь мир об этой акции, тем самым показав, что владеет оружием массового поражения. Но он молчит. А в Афганистан на поиск «Петли» посылают группу все того же Кристофера Джонсона, уничтожившего брата Абделя. Высылают группу из США, хотя в Ираке достаточно сил специального назначения и боевых группировок ЦРУ, которые вполне могли заняться этой проблемой. Но в Афган высылают именно группу Джонсона. Что это значит?

Командир группы предположил:

— Подстава!

Генерал повернулся к майору:

— Кого и кому?

— А черт его знает! Наверное, Джонсона Абделю!

Шаповалов кивнул:

— Логично, но слишком сложно! При желании, используя деньги и связи, Аль Яни мог уничтожить и Джонсона, и всех его людей в самих Штатах.

Вьюжин сказал:

— Мог бы! Но тихо, без шума. А террористам в первую очередь нужен шум вокруг их действий! Им нужна паника среди мирных людей, им нужен страх перед терроризмом. Страх, рождающий убеждение в бесполезности сопротивления терроризму и, как результат, подсознательную готовность подчиниться требованиям бандитов. В случае же с патрулем Дайро Абдель применяет нестандартную тактику. Мало того что, как это ни кощунственно звучит, впустую тратит ценный заряд, Аль Яни еще и не афиширует свою акцию, прекрасно понимая, что до штатовской общественности информация о ней не дойдет. В Вашингтоне быстро засекретят этот случай и заблокируют все каналы СМИ. Значит, Абдель задумал нечто такое, что мы пока просчитать не можем, но что обязательно должно вызвать в мире большой резонанс! В общем, здесь ломать голову бесполезно. Обстановка более-менее прояснится в самом Афгане, как только мы с янки выйдем на поиск оружия Абделя. Одно очевидно уже сейчас, по крайней мере для меня, Джонсона выставили против Аль Яни не случайно! Ему отведена какая-то роль в дьявольской игре Абделя. А тот мастер строить многоходовки.

Генерал встал за креслом рабочего стола командира группы:

— В этом, Игорь Дмитриевич, я с вами полностью согласен. Абдель хитер и коварен, как змея, но мы должны переиграть его.

Вьюжин пожал плечами:

— Должны! Посмотрим, как сработаемся с янки. У меня к ним отношение плохое. Суют свой нос везде, где только можно, получают по нему, а потом помощи просят. Втихаря. Мы им поможем, они нам в ответ очередное паскудство через своих марионеток. Лично я, будь на месте нашего руководства, послал бы их подальше. Заварили кашу в Афгане, сами ее и расхлебывайте. Мы же расхлебали, а они, американцы, духам помогали. Теперь же помощи против своих выкормышей просят!

Шаповалов ударил ладонью по столу:

— Эмоции, Игорь Дмитриевич, попрошу оставить при себе, равно как и отношение к американцам. Хотите вы того или нет, но вам предстоит работать вместе. От этого не уйти! На этом, считаю, совещание можно завершить. Вопросы по существу акции будут?

— Нет! Все ясно! — ответил майор.

Шаповалов произнес:

— Что ж, тогда возвращайтесь в часть и готовьте группу к вылету!

Вьюжин вышел, оставив в кабинете Клинкова генерала Шаповалова и командира отряда. На улице сел в «УАЗ» связи, завел двигатель и направил машину к расположению батальона.

Прибыв в часть, офицеры и прапорщики группы разместились в курилке перед казармой, где дислоцировался спецназ. Им предстояло дождаться командира. Закурили. Лебеденко взглянул на прапорщика Дубова:

— Дуб! Помнится, перед операцией «Дивизион» ты что-то о свадьбе с Натальей говорил? Или я ошибаюсь?

Прапорщик, желавший избежать подобного вопроса, так как он и ему не давал покоя, тем не менее был вынужден ответить, зная, что если Лебеденко пристанет, то просто так не отвяжется. Такова уж натура у старшего лейтенанта.

— Говорил, ну и что?

— Как это что? Когда гулять будем?

— Не волнуйся, Андрюша, наступит время, погуляем.

Мамаев одернул напарника:

— Чего к человеку пристал? Когда решит жениться, тогда и будет свадьба! Он сам об этом объявит. Ты лучше скажи, почему сам бобылем ходишь?

Лебеденко усмехнулся:

— А куда мне спешить? Жениться в двадцать три года? Извини, командир, но я не Дуб, в смысле прапорщик Дубов! Я лет так до тридцати погулять еще думаю!

Гончаров буркнул:

— Если доживешь до этих тридцати лет! С нашей-то работой!

Но испортить настроение Лебеденко было практически невозможно. Он охотно согласился с Гончаровым:

— Естественно, Саня, если доживу! И это, кстати, вторая причина, почему я не хочу связывать себя семейной жизнью. Так, если грохнут бандюки, спокойно закопаете меня на деревенском кладбище, и все дела. Выпьете, помянете! А коли женюсь до этого? Жена — вдова, ребенок, если родится, — сирота, вместо любви и счастья — горе! Нет уж! Пусть уж будет без горя и слез!

Бураков посмотрел на старшего лейтенанта:

— Дурак ты, Андрюша!

Чем чрезвычайно удивил Лебеденко.

— Я — дурак? Это еще почему?

— Базар глупый ведешь!

— Это я базар глупый веду? И чем же он глуп? Тем, что объяснил, почему не желаю жениться? А ты, капитан, в двадцать восемь лет сам почему семью не завел? И вообще у нас в группе только двое женатых, Вьюн да Мамай, ну еще Дуб в вечных женихах обретается. Остальные холостые. А дурак, получается, я один?

Бураков подтвердил:

— Точно! Ты один и есть!

Лебеденко оглядел офицеров группы:

— Нет, мужики, Бурлак, в натуре, оборзел. Чего он меня дурит?

Капитан ответил:

— Успокойся, Андрюша! Обидеть тебя не хотел. А рассуждения твои действительно, скажем по-другому, не совсем умны. Если думать о том, что тебя в любую минуту могут убить, на хрена вообще жить? Ведь погибнуть человек может не только на войне, на задании или еще где, выполняя работу повышенного риска. Но и переходя улицу, и в результате неизлечимой болезни, и от ножа грабителя в подъезде собственного дома. Так что, из-за того, что существует угроза безопасности, семьи не создавать? Всем повально? Страна вымрет к чертовой матери, если следовать твоей логике! Просто ты еще не встретил той, которой готов был бы посвятить жизнь. Но встретишь! Обязательно встретишь! Чаша сия тебя не минует!

Лебеденко изумленно воскликнул:

— И кто это говорит? Примерный семьянин, воспитывающий кучу детей?! Вместо того чтобы других учить, дай ответ на вопрос насчет собственной холостяцкой жизни.

Капитан кивнул:

— Отвечу, мне от вас скрывать нечего. Я бы сейчас не был холостяком, если бы не один случай. — Лицо Буракова посуровело, помрачнело, но он продолжил: — Дело в том, Андрюша, что в твои годы, когда я еще в десанте служил, я любил одну женщину. Любил так, что готов за нее был все отдать! И она, как говорила, любила. Встретились мы случайно, в Доме офицеров, вечер был, посвященный 23 февраля. Познакомились, и я сразу, с первого взгляда полюбил Машу, так ее звали.

Капитан на секунду прервался, прикурил сигарету, выдохнул дым:

— Первое время словно на крыльях летал. Счастлив был. А потом… потом узнал, что она встречается еще с одним майором из соседней части. А до этого чуть ли не со всем гарнизоном переспала. Не поверил. Слухи в городках, как эпидемия. А мы уже жили вместе, сняли квартиру и жили семьей, о будущем мечтали. Однажды поставили меня в наряд, дежурным по батальону. После отбоя помощник домой отпросился на часок, ребенок у него болел. Отпустил. А тот, вернувшись, говорит, что видел мою Машу возле одного из ДОСов — домов офицерского состава городка. Ночью, одна! И как раз возле дома, где жил майор-пехотинец. Не передать, как ревность меня резанула. Все внутри вскипело. Узнал номер квартиры майора через полкового дежурного и к нему на хату! Шел, а сам думал: обознался прапорщик. Не Маша то была. Но помощник не обознался…

Капитан сделал несколько глубоких затяжек. Было заметно, насколько тяжело даются ему воспоминания о первой любви. Он повторил:

— …Не обознался! Дверь в квартиру майора выбил и в спальню. А моя Маша под этим майором… от удовольствия стонет! Я за ствол, но удержался. После этого в каждой женщине вижу Машу. Не хочу больше испытывать то, что испытал тогда!

Бураков замолчал.

Лебеденко виновато произнес:

— Извини, Юра! Не знал, но ты никогда не рассказывал о своем прошлом!

Капитан выбросил окурок:

— Да ладно, проехали! А Дубова не доставай. Сам решит, что и когда ему делать.

Разговор офицеров прервал подъехавший прямо к казарме «УАЗ». Вышедший из него командир диверсионно-штурмовой группы «Стрела» подошел к курилке. Офицеры поднялись. Майор спросил Мамаева:

— Все в сборе, Стас?

Капитан ответил:

— Все! Как и было приказано!

— Хорошо! Группе пройти в кабинет!

Через двадцать минут спецназовцы знали задачу предстоящей операции в Афганистане.

Вьюжин, закончив совещание, приказал личному составу готовиться к выезду на военный аэродром. Отпустив бойцов, попросил Мамаева остаться. Капитан подчинился. Когда за Михайловым закрылась дверь, майор спросил командира первой боевой «двойки»:

— Что думаешь о предстоящих мероприятиях, Стас?

Капитан пожал плечами:

— А что думать? Будем выполнять задачу!

— Это понятно! Но я вот что думаю, командира американского спецназа специально посылают на поиски смертоносных зарядов. К этому склоняются и Шаповалов, и Клинков. Что-то в Афгане должно произойти, связанное именно с майором Джонсоном!

Мамаев задумался, затем проговорил:

— Возможно, майора подставляют! Но имея при этом цель не только отомстить за смерть брата Аль Яни. Абдель задумал что-то необычное. Но почему в данной ситуации руководство разведуправления Минобороны США, не без участия которого посылается на важное задание группа Джонсона, привлекает к акции нас? Или мы тоже вписываемся в сценарий крупной и непонятной пока игры Абделя?

Вьюжин вздохнул:

— Не знаю, Стас! Это-то и беспокоит меня! А посему, думаю, нам надо сразу определиться в Афгане с порядком взаимодействия с группой Джонсона!

— Что ты предлагаешь?

— Думаю, самым разумным будет настоять на автономных действиях, но при постоянном контакте с американцами по связи!

— Что это даст?

— Если Абдель решил захватить Джонсона, то данный вариант позволит уйти от удара нам.

— Предлагаешь спрятаться за спины американцев?

Майор посмотрел на капитана:

— Я когда-нибудь прятался за спины других?

— Нет, но твое предложение говорит о том, что на этот раз ты решил изменить собственным принципам.

Вьюжин прошелся по кабинету:

— Ты неправильно понял меня, Стас!

— Тогда будь любезен объясниться так, чтобы понял!

— Хорошо! Слушай! Только внимательно и не перебивая. На все вопросы я отвечу после того, как закончу доклад.

— Договорились!

— Присядь ближе к рабочему столу!

Капитан подчинился, майор сел в свое рабочее кресло. Повертев в руках карандаш, собравшись с мыслями, начал доклад. Мамаев внимательно слушал, не перебивая командира уточняющими вопросами, как и обещал. Майор, закончив монолог, закурил. Мамаев произнес:

— Что ж! Возможно, ты и прав, Игорь! При условии, если Абдель задумал захватить группу во главе с Джонсоном, а не придумал что-то иное, более коварное. Уж слишком легко просчитывается замысел Аль Яни по Джонсону. А может, Джонсон совсем ни при чем! И его командировка в Афган для Абделя неизвестна!

— Но почему Аль Яни не оповестил весь мир о применении химического заряда? Ведь он всегда старался придать террористическим акциям, проводимым по его приказу, максимально широкую огласку в США?

— А черт его знает, Стас!

Капитан протянул:

— Да, муть какая-то. Но ничего! В Афгане разберемся с обстановкой!

Вьюжин согласился:

— Разберемся. Я то же самое сказал Шаповалову! Но мой вариант организации действий «за речкой» одобряешь?

— Да! Но удастся ли претворить его в жизнь? Джонсон может настоять на исполнении его плана, он же, по сути, будет руководителем сводного отряда?!

— Формально да! Но не думаешь же ты, что я беспрекословно подчинюсь американцу? Этого от меня янки не дождется! Или работаем, как выгодно нам, или пошли они к черту!

Мамаев улыбнулся:

— Правильно, Игорь! Наш спецназ — лучший в мире, а посему будет действовать так, как считает нужным, тем более командование не загнало нас в рамки обязательного подчинения американцам!

— Вот именно! — ответил майор.

Капитан поднялся:

— Только ты преждевременно кипятишься, Игорь. Может, майор Джонсон окажется нормальным парнем, и мы спокойно обо всем договоримся!

— Будем надеяться на это! Но свою независимость должны показать американцам сразу. Они это они, мы это мы.

— Будем держать марку?

— Только так и не иначе!

— Хорошо! Если у тебя ко мне больше ничего нет, пойду и я готовиться к командировке.

Майор подошел к Мамаеву:

— Идем вместе! — Он обернулся, осмотрел кабинет и добавил: — Здесь в принципе делать больше нечего. Разве что перед выходом на аэродром карту Афганистана из сейфа забрать. Так что пошли!

Командир группы с капитаном Мамаевым вышли из казармы и направились в военный городок. На подготовку к вылету «за речку» им оставалось три часа.

Елена, жена Мамаева, сразу, как только открыла дверь, поняла, что супругу предстоит командировка. Пропустив капитана в прихожую, спросила:

— Когда и куда уезжаешь на этот раз?

Станислав обнял супругу:

— Леночка, убываю сегодня, через три часа! А вот куда, извини, сказать не могу! Не потому, что не имею права, а потому что сам не знаю. Ты же в курсе, последнее время нам ставят задачу на месте. Куда же отправимся сегодня, неизвестно! Но судя по тому, что особой срочности командование не проявляет, то и выход не особо серьезный и сложный!

— Значит, ты не знаешь и когда вернешься?

Капитан посмотрел в глаза жены:

— Ты хочешь на время моего отсутствия вновь переехать к родителям?

Елена прижалась к мужу:

— Ну что ты! Теперь я никогда не оставлю наш дом. Буду ждать тебя, сколько бы это ожидание ни продлилось!

Мамаев спросил:

— А где дочка?

— Настя со школьной подругой и ее родителями в лес пошла. На пруд.

— Следовательно, мы можем подарить друг другу несколько сладостных минут?

Елена улыбнулась:

— Тебе к командировке готовиться, а ты… в постель предлагаешь упасть!

— Так это тоже входит в подготовку к боевому выходу. Офицер должен выйти на задание полностью спокойным, уверенным в себе, в своих друзьях, а главное, в том, что дома его любят и ждут!

— Тогда не будем терять время! В душ я первая!

— Давай! Я пока покурю.

Несколько иначе приняла известие о командировке невеста прапорщика Дубова Наталья.

После совещания Сергей отправился в деревню.

Наташа встретила жениха радостно:

— Неужели на сегодня ты свободен? Вот хорошо. Вечером с родителями и поговорим о свадьбе!

Прапорщик вздохнул:

— Эх, Наташа, не все так радужно, как тебе представляется. Да, сейчас я свободен. До 15.00.

Наталья переспросила:

— До 15 часов? Почему?

— Сама не догадываешься?

— Командировка?

— Она самая!

— Вот и поговорили с родителями! Боюсь, нам теперь долго не сыграть свадьбу. Они не поймут, почему ты вечером не смог прийти, а я не смогу рассказать им правды. Отец посчитает твое поведение за легкомыслие при обсуждении такого важного вопроса. Знаешь же, как он строг насчет брака и семьи! Точно скажет: не пришел, значит, брак для него формальность. Если еще чего не добавит. Надо же, только смогла убедить родителей в серьезности наших отношений, и на тебе… жених исчезает. Но почему сегодня, господи?

Дубов сказал:

— Ты упрекаешь меня в том, что исполняю свои служебные обязанности? Будто собрался на пикник с друзьями, а не на боевой выход. Мне что, по-твоему, пойти к Вьюжину и отказаться от участия в акции? Ради того, чтобы угодить твоим родителям? Меня оставят. Уволят из группы, но оставят, а ребята пойдут на задание без снайпера! Пойдут в ослабленном составе. Как я им после этого в глаза буду смотреть? И как ты сама станешь ко мне относиться?

Наталья обняла Дубова:

— Извини, Сережа, я не хотела тебя обидеть. Просто сказала, что теперь нам еще какое-то время придется ждать того момента, когда сможем пожениться!

Неожиданно раздался не молодой, но и не старческий строгий голос от двери, ведущей в горницу:

— О чем щебечете, голубки?

Молодые люди повернулись на голос. В дверях стоял отец Натальи, Иван Степанович Кравченко.

Дочь ответила:

— Папа, Сережа сегодня вечером не сможет прийти к нам! У него дела на службе!

— По службе, говоришь? Что ж, служба оно, конечно, есть служба! И жениха твоего, Наташа, никто не неволит. Не придет, значит, не придет!

— Но мы же хотели обсудить вопрос о свадьбе?!

Иван Степанович, как-то необычно глядя на молодую пару, качнул головой с седой шевелюрой еще крепких волос:

— Хотели, не спорю! Но, видимо, не получится, раз жених занят!

Прапорщик досадливо отмахнулся:

— Все ясно! Ваша позиция мне ясна, уважаемый Иван Степанович! — И повернулся к невесте: — Ты проводишь меня, Наташа?

Но отец девушки остановил Дубова:

— Погоди, Серега! Ты уж извини, но я слышал ваш разговор. Так получилось, говорили вы громко, а я в горнице был. Значит, служишь ты не в батальоне связи?

Дубов нахмурился:

— В смысле?

— В прямом! Слышал, в деревне об этом много говорят, что на территории батальона стоит еще какой-то необычный секретный отряд, который постоянно участвует в боевых операциях. Не верил, а оказывается, правда. Ты, значит, как раз в этом отряде и служишь?

— Вы не должны были знать об этом!

— Должен, не должен, но узнал. Так ты действительно состоишь в том отряде?

Дубов поправил будущего тестя:

— Не в отряде, а в диверсионно-штурмовой группе спецназа.

Иван Степанович потер подбородок:

— Спецназ — это серьезно. В общем, так! Пойдемте-ка в горницу!

Иван Степанович прошел в главную комнату дома, позвал жену. Та вышла из кухни, поздоровалась с Дубовым. Антонина Васильевна хорошо относилась к жениху дочери, во всем при этом подчиняясь строгому мужу.

Иван Степанович указал жене на Дубова:

— Мать, перед тобой жених нашей дочери!

Женщина удивленно взглянула на супруга:

— Да знаю я, ты что?

— Не все ты о нем знаешь! Как и я до сего дня не все о нем знал. А он, оказывается, спецназовец, человек, который, рискуя собой, спасает жизни других людей. Человек, который воюет, не сидит на складе. Снайпер спецгруппы! Вот какой он, жених нашей дочери. И сегодня вновь убывает туда, где гремит война, льется кровь, чтобы защитить и нас, и всех тех, кто живет жизнью мирной. А мирной потому, что такие, как наш Сергей, встают на пути терроризма, бандитизма.

Дубов почувствовал себя неловко. Еще никто открыто так не говорил о нем. Тем более странно было слушать подобную речь от всегда сурового и молчаливо-неприветливого отца Натальи.

Иван Степанович обратился к жене:

— Мы собирались вечером благословить молодых на жизнь совместную, но вечером не получится. Так давай, Тоня, сделаем это сейчас!

Мать Наташи ответила:

— Да я всегда готова!

— Вот и хорошо! Значит, так, дети наши, слов уже было сказано много, теперь можно и короче. Я благословляю вас! Живите в любви и согласии. Ты, Сергей, относись к жене бережно, храни ей верность, иначе какая жизнь в обмане? А ты, Наташка, слушай во всем мужа, не забывай, чем он занимается, и в отсутствие Сергея жди его. Вот вроде и все.

Отец Натальи повернулся к жене:

— Я все правильно сказал?

— Правильно, отец, правильно! Я тоже вас благословляю, Сережа и Наташа. И ото всего сердца желаю счастья.

Иван Степанович кивнул и продолжил:

— Натаха! Собери жениха в поход, а как вернется, решим со свадьбой. Дату Сергей назначит исходя из собственной занятости. А мы в грязь лицом не ударим. Организуем все по высшему разряду. Чай, единственную дочь замуж выдаем. И до свадьбы, что ж, живите уж вместе. Нечего, таясь, в городок бегать. Конечно, вроде как и не положено так. Но не положено в обычной обстановке. У нас же ситуация другая. Люди не осудят, а осудят — не беда, переживем! Тебе, Серега, возвращения благополучного! Теперь всей семьей ждать будем!

Дубов произнес:

— Спасибо вам!

— Да за что спасибо? Это тебе надо в ноги кланяться за дела твои! И поклонимся, заслужил! В общем, вроде все сказано. Займемся делами!

Иван Степанович с супругой по очереди обняли Дубова и дочь. После чего вышли из горницы. Наталья повисла на шее Сергея:

— Я так рада, что все вот так произошло, а ты?

— Я тоже!

— Теперь мы будем вместе. Тебя отпустят жить у нас?

— Отпустят!

— Вот и хорошо! У меня комната большая, светлая и выход в сад отдельный.

— Перееду, как вернусь!

Девушка спохватилась:

— Ах, да, я совсем забыла, тебе ж готовиться к командировке надо!

— Да, Наташа, и готовиться в части! Пойдешь в общежитие? Если нет, не обижусь. Да и подготовка — собрал мешок, и все дела. А он…

Девушка перебила жениха:

— Я пойду с тобой!Теперь мы будем вместе. — И добавила: — Конечно, когда это будет возможно!

— Но ты переведешься на заочное отделение!

Наталья улыбнулась: — Это условие?

— Да!

— Хорошо! Жена обязана подчиняться мужу!

— Да ладно тебе, пошли! Не будем терять времени.

— Ты что, хочешь прямо сейчас?

— Вот именно, а жена обязана подчиняться мужу!

Наташа прижалась к прапорщику:

— А я не думала перечить тебе!

Дубов с Натальей прошли в часть и закрылись в номере прапорщика.

Остальные офицеры, приготовив десантные сумки с необходимой для боевых действий амуницией и снаряжением, завалились спать. Вьюжин помог жене с уборкой. Их семейная жизнь наладилась со временем и не предполагала бурных сцен при расставании, равно как и при возвращении.

Ровно в 15.00 личный состав диверсионно-штурмовой группы «Стрела» собрался возле казармы. Командир встречал подчиненных, тут же проверяя готовность каждого к боевому выходу. В принципе выполняя формальность. Офицеры и прапорщики группы были профессионалами своего дела и в контроле не нуждались. Но инструкции следовало соблюдать. Даже если и писались эти бумаги в штабах людьми, только в кино видевшими войну! Дисциплина есть дисциплина! В ней большая доля залога общего успеха в делах боевых, да и повседневных, учебных, мирных!

Дубов выглядел возбужденным и радостным, что не преминул отметить старший лейтенант Лебеденко:

— Серега, ты чего такой счастливый? Наследство получил?

Прапорщик, улыбаясь, ответил:

— Угадал! Наследство! Наташу!

— Что, наконец решили жениться?

— Решили-то мы давно, а вот благословение родителей Наташи получили только сегодня.

— А оно тебе нужно?

— Нужно Наташе, так у них принято!

— И когда свадьба?

— Определимся, как вернусь из этой командировки!

— А! Значит, скоро гульнем от души?

— Гульнем!

Бураков, слышавший диалог офицеров, сказал:

— Вы не о свадьбе думайте, а о том, как вернуться. Афган — это серьезно!

Лебеденко ответил:

— Все бы тебе, капитан, настроение портить. Хорошо, что не я у тебя второй номер, а Гончар. Тот все стерпит!

Разговоры прервал Вьюжин:

— Отставить болтовню! Всем в курилку, ждем транспорта.

Через пять минут подошла пассажирская «Газель». А в 16.00 «Ил-76» поднял в воздух группу майора Вьюжина, взяв курс на авиабазу войск США в Афганистане.

В Кандагаре лайнер приземлился в 22.00 местного времени. А в начале первого российский спецназ, покинув борт американского транспортного вертолета, ступил на территорию дислокации восьмого отдельного батальона 136-й пехотной бригады США.

(обратно)

Глава 5

Встретил россиян американский офицер в камуфляжной форме. Козырнул, несмотря на отсутствие головного убора, и представился:

— Командир батальона, майор Джулиус Гректон.

Вьюжин ответил:

— Командир российской группы спецназа, майор Игорь Вьюжин!

Американец заметил:

— Вы неплохо говорите по-английски!

— Знание языков еще никогда не было лишним!

— Вы правы! Я вот знаю немецкий, немного говорю по-французски, но русским языком, сколько ни пытался, овладеть не смог. Слишком он сложный.

— Не берусь судить об этом! Возможно, вы и правы, майор! Но будет лучше, если мы займемся делами. Где может устроиться на отдых подчиненный мне личный состав?

Гректон кивнул:

— О'кей, сэр! Прошу следовать за мной!

Командир батальона провел бойцов группы по аллее, образованной растяжками маскировочной сетки. Возле небольшого полукруглого металлического строения американец остановился:

— Вот место вашего временного пристанища, майор. Это разделенный на отсеки жилой модуль, который включает в себя кабинет, туалет и душевую кабину. Каждый отсек снабжен кондиционером. В прихожей — холодильник. В нем вы найдете различные напитки и чем поужинать. Завтрак в общей столовой.

Вьюжин приказал подчиненным разместиться во временном жилище. Сам остался на улице, спросив Гректона:

— Когда должна прибыть группа вашего спецназа?

Комбат ответил:

— Рано утром! Точнее сказать не могу! В этом проклятом Афганистане что-либо загадывать наперед — дело неблагодарное! Не представляю, как ваши ребята могли находиться здесь почти десять лет!

Вьюжин поправил американца:

— Не находиться, майор, а вполне успешно воевать, контролируя практически всю территорию страны. И выйти из нее с расчехленным знаменем, организованно, под марш оркестров!

— Намекаете на наше бегство из Вьетнама?

— Я ни на что не намекаю, господин Гректон, просто констатирую факты. Во сколько у вас в батальоне общий подъем?

— В 7.00!

— Ясно! Тогда спокойной ночи, майор?

— Спокойной ночи, господин Вьюжин! Рад знакомству. Признаться, впервые вот так близко вижу русских солдат.

Вьюжин усмехнулся:

— Я тоже впервые разговариваю с командиром американского батальона! И особой разницы между нами не вижу!

— Ее видят политики! До завтра!

Гректон вновь козырнул и скрылся за маскировочной сетью. Вьюжин поднялся в модуль.

Офицеры и прапорщики уже осмотрели пристанище.

Лебеденко, сидя за столом прихожей, попивая кока-колу, проговорил:

— А неплохо янки умеют обустроить свои базы. Если у них и рядовые живут в таких же модулях, то это не служба, а лафа сплошная. Отсек на двоих, кондер, видеодвойки с кассетами. Где-то должны быть резиновые бабы, но их, наверное, выдают по графику. Слышал, американцы без этих кукол да кока-колы служить не могут! Да еще деньги получают приличные. В «Военном обозрении» читал, что лейтенант у них около десяти штук баксов в месяц имеет! И это в Штатах. Тут наверняка тысяч под тридцать! Простой пехотинец! Сколько же долларов отваливают спецназу?

Вьюжин посоветовал:

— Утром у них и спросишь!

— Да, да, а мы… мать их, за что кровь проливаем?

Майор строго сказал:

— За Родину, старший лейтенант! Или для тебя это недостаточная причина?

Лебеденко бросил в урну опустошенную банку кока-колы.

— Достаточно, майор! Только несправедливо это!

— Лебедь! Желаешь нарваться на неприятность?

— Какую неприятность, товарищ майор? Неприятности нас ждут впереди! Чует мое сердце, непростой станет эта командировка! Ну и ладно. Как говорится, кто на что учился. Или каждому свое. Пошел я спать!

— Верное решение! Иди, Андрюша, да в туалет перед сном не забудь сходить!

— Не забуду!

Старший лейтенант скрылся в отсеке, где уже успел уснуть капитан Мамаев. Вьюжин прошел к торцевой комнате. Она делилась надвое раздвижной ширмой, слева — канцелярия, справа спальня.

Майор разделся, лег на просторную, удобную кровать, невольно подумав:

«А ведь действительно неплохо устроились здесь янки. В таком комфорте им не до войны. Поэтому и несут потери на выходах. Нет, солдату подобные условия вредны. Они расслабляют! А расслабляться на войне нельзя. Расслабуха — смерть!»

Под тихий шелест кондиционера Вьюжин уснул.

11 августа, четверг.

База восьмого батальона США

Командир группы «Стрела» проснулся по привычке ровно в 6 утра местного времени. Слегка болела голова. То ли от кондиционера, то ли оттого, что организм начал преодолевать последствия акклиматизации. Вьюжин, взяв полотенце и туалетные принадлежности, вышел в коридор, намереваясь принять душ. Но тот был занят. В шесть часов поднялись и все остальные бойцы подразделения спецназа. Кто плескался в душевой кабине, кто делал зарядку. Лебеденко с Дубовым курили в прихожей. Вьюжин поприветствовал подчиненных:

— Доброе утро всем! Душевую как, по очереди решили использовать?

Мамаев ответил:

— По очереди, но командира, понятно, сие не касается!

— Ну почему же? Спешить нам некуда!

Лебеденко, перегнувшись через стул, выглянул в окно:

— Американцы еще спят! На территории ни души! Тоже мне, служба! Интересно, во сколько нас их комбат кормить думает?

Дубов взглянул на старшего лейтенанта:

— Проголодался?

Лебеденко сел на место, ответил:

— Это ты у нас, Дуб, любовью сыт, а я на выходах всегда голоден. Потому что злой!

— На кого или на что злишься?

— Да на всех и на все! Имею в виду противника и то, что с ним связано! Это мне потом гасить его помогает! Понял, снайпер?

— Понял! А с виду мужик нормальный!

— Ты мне еще подколи старшего по званию!

Дубов улыбнулся:

— Извините, товарищ старший лейтенант! Видит бог, не хотел затронуть ваше честолюбие!

— Вот так лучше!

Лебеденко обратился к Вьюжину, спокойно воспринимавшему шутки подчиненных:

— Нет, майор, на самом деле этот, как его, Джулиус ничего о времени завтрака не говорил?

Вьюжин подошел к старшему лейтенанту, наклонился к нему, что-то тихо сказал. Андрей кивнул.

— Понял! Вопросов больше нет!

Командир группы прошел в освободившуюся душевую кабину.

Дубов поинтересовался у Лебеденко:

— Чем это осадил тебя командир, лейтенант?

— Старший!

— Пардон, старший лейтенант! Так чем?

— Это тебя не касается!

— А если серьезно, Андрюха?

Лебеденко вздохнул:

— Если серьезно, то сказал, что завтрак будет согласно распорядку дня американского батальона.

— Верно сказал.

— А кто спорит? Командир всегда прав! Закон службы. Только не нравится мне здесь!

— С чего? Все удобства, не то что в нашей палатке.

— Бутафория это! По мне лучше в нашей родной палатке, на матраце да с сухим пайком. Банку тушенки с утра вломил с галетами, в ручье каком-нибудь умылся, побрился, и порядок. Можно воевать! А здесь биотуалет, душевая с горячей водой, кондеры, кровати, холодильник с кока-колой. Баб только не хватает. Да и тех, пусть и кукол, если запросишь, дадут. Разве это войсковая часть? Санаторий! Плевать хочется!

В отсек вошел Мамаев:

— Ты чего, Андрюша, разошелся?

— Да так! Сам не знаю, что происходит. Хреново мне в этом контейнере. Выйти-то на улицу можно?

— Можно Машку под забором, остальное — разрешите. Или забыл армейское правило?! Никаких выходов. И возьми себя в руки. Не одному тебе хреново. Это пройдет! И совсем скоро! Еще будешь вспоминать этот бардак!

— Не дождешься!

Мамаев повысил голос:

— Ты еще не потух? Тогда вперед, в душевую. Вьюжин уже вышел.

Лебеденко подчинился.

База батальона ожила ровно в 7.00. Личный состав группы вышел из модуля посмотреть, как начинают день американцы. Это было для спецназовцев в новинку, а посему интересно.

День же в батальоне начался с сигнала горниста. Тот вышел на ровную площадку — плац части, гордо, как пионер, поднял горн и выдал напоминающие крик ишака звуки, означавшие подъем личному составу. Из-под маскировочных сетей, которыми была окутана вся территория лагеря, стали выбегать солдаты. Среди них было немало негров.

Лебеденко не пропустил данный факт:

— А черных-то сколько?

Мамаев поправил напарника:

— Не черных, а цветных!

На что старший лейтенант ответил:

— Один черт! Не армия, а университет Патриса Лумумбы! Интересно, как у них насчет дедовщины на расовой почве? Наверное, враждуют черные с белыми?

— А чего им враждовать?

— Хрен их знает. Смотри, строятся повзводно! У нас ротами, а у них взводами. Побежали!

Солдаты, выстроившись в колонну по три, взводными коробками начали бег по плацу. Нога в ногу. Под команду сержантов, с каждым шагом выкрикивая какие-то слова, смысл которых в общем гвалте разобрать было невозможно.

Лебеденко спросил, ни к кому не обращаясь:

— А чего это они орут?

Мамаев ответил:

— Ты гляди, как в кино. Как-то смотрел фильм об их подготовке то ли в училище, то ли в академии. Там тоже вот так бегали и орали бойцы!

Бураков проговорил:

— Да! У нас все по-другому! Вышли, километр пробежали и в спортгородок, а тут не поймешь что.

К российским спецназовцам подошел командир батальона, поприветствовал офицеров, обратился к Вьюжину:

— Разрешите вас на минуту, господин майор!

Командир «Стрелы» с Гректоном прошли за модуль. Американец доложил:

— Наш спецназ прибыл в четыре утра. Личный состав отдыхает, но командир группы готов встретиться с вами прямо сейчас. Он у меня в кабинете!

— Он что, не спал?

— Нет!

— Добро! Я тем более готов к встрече с ним! Один вопрос: когда завтрак для моих подчиненных?

— В 8.30! В столовую ваших людей проводит дежурный, мы же позавтракаем отдельно.

Вьюжин кивнул:

— Одну минуту! — И выкрикнул: — Мамай!

Подошел Мамаев. Майор сказал ему:

— Я на встречу с командиром штатовского спецназа, ты держи людей возле контейнера. В столовую группу проводит дежурный по батальону. Завтрак в 8.30.

Вьюжин повернулся к Гректону:

— Мы можем идти, господин майор!

— Отлично, прошу по аллее!

Офицеры направились к штабу батальона, где в кабинете комбата находился крепкий молодой человек в камуфляжной форме. Он сидел в кресле и читал какой-то документ. При появлении Вьюжина и Гректона поднялся, обращаясь к россиянину, представился:

— Командир особой группы спецназа разведуправления Министерства обороны США «Кайман», майор Кристофер Джонсон.

Представился и Вьюжин. Спецназовцы пожали друг другу руки. Комбат обвел рукой кабинет:

— Здесь вам будет удобно. Я же покину штаб. У вас своя служба, у нас своя. Все подробности гибели патруля сержанта Дайро в рапорте, что читал Джонсон. Если понадобится, на столе рация. Вызывайте!

Гректон, кивнув, вышел из кабинета.

Вьюжин присел на край стола:

— Признаться, представлял вас, майор, другим!

Джонсон усмехнулся:

— Этаким суперменом в стиле героев Арнольда Шварценеггера?

— Что-то в этом роде!

— Тем не менее я такой же офицер, как и все в армии, возможно, более подготовленный к специальным операциям, но и только! Кстати, вас я представлял примерно таким, как вы есть на самом деле! Курите?

— Да!

— Позвольте угостить?

— Почему нет? С удовольствием.

Кристофер протянул Вьюжину пачку «Мальборо». Майор взял сигарету. Офицеры закурили. Джонсон передал Вьюжину лист бумаги:

— Вам, наверное, в общих чертах известно, ЧТО произошло с патрулем сержанта Дайро 9 августа? Ознакомитесь с подробностями?

Командир группы «Стрела» стал читать скупой текст армейского рапорта майора Гректона о событиях, имевших место у развалин брошенного кишлака равнины Барах в августе сего года.

Прочитав, положил рапорт на стол. Затушил окурок быстро сгоревшей сигареты.

Джонсон предложил:

— Давайте, Игорь, перейдем на «ты»? По-моему, так будет удобно для нас обоих!

— Ничего не имею против, Кристофер!

— Крис! Просто Крис!

— О'кей, как у вас говорят, Крис!

— Хорошо! Обсудим обстановку?

— Я бы сказал, проанализируем ситуацию, сложившуюся возле брошенного кишлака 9 августа! Тебе слово, Крис!

Джонсон кивнул, обвел участок лежащей перед ним карты остро заточенным карандашом:

— Пункт дислокации восьмого батальона 136-й пехотной бригады. Этакий искусственный оазис среди пустыни. — Джонсон медленно, но не раздумывая, начертил неправильную окружность большего диаметра: — А это маршрут движения мобильных патрулей.

Вьюжин перебил американца:

— Скажи, Крис, какую цель преследовал комбат, высылая эти патрули?

— Задача патрулей — раннее обнаружение противника.

— Но это же ерунда! Крупные силы в условиях равнины и постоянного контроля над обстановкой с воздуха душманы подвести не могли, а для мелких диверсионных отрядов патрули никакой угрозы не представляли. Одна пыль, что поднимают «Хаммеры» в движении, предупреждала бы моджахедов об опасности. Да и применять малые силы против полноценного батальона не имеет никакого смысла! Но если Гректон считает, что душманы все же могли каким-то образом, скажем применением смертников, нанести урон части, то гораздо эффективней с его стороны было бы выставить стационарные передовые посты!

Джонсон ответил:

— Возможно, но комбат действовал по инструкции штаба бригады!

— И в итоге получил шестнадцать трупов!

— Боевики могли пустить заряд и на территорию части. Дальности от кишлака им хватило бы.

— Так почему они не сделали этого? Ведь обстрел части привел бы к более существенным потерям среди личного состава батальона? Но моджахеды обстреливают патруль! Где логика?

— Ты это у меня спрашиваешь, Игорь? Логику террористов понять трудно, иногда невозможно, поэтому им и удаются их варварские акты!

— Но тебе же удавалось переигрывать противника?

Джонсон внимательно посмотрел на российского майора:

— Что имеешь в виду?

— Уничтожение лидеров преступных группировок в ресторане одного из мегаполисов США!

— Ты неплохо проинформирован!

— Твои же начальники и проинформировали об акции в «Лунном кратере», где ты лично завалил брата самого Абделя!

— Моему начальству следовало бы почаще держать язык за зубами! Да, тогда мне, точнее подчиненной мне группе, удалось скрытно устроить засаду на местных бандитов и эмиссара Абделя, Селима, но то было в Штатах, в городе. Здесь совсем другое дело!

Вьюжин указал на карту:

— Ладно! Вернемся к делам насущным! Продолжай, Крис.

Джонсон вернулся к карте, поставив на коротком удалении от большей окружности два креста, обведя их.

— Здесь заброшенный кишлак. Он находится от части на удалении в двенадцать километров. Оттуда начальник патруля выходил на связь с батальоном для предпоследнего в ходе патрулирования, промежуточного доклада. Дайро 9 августа вышел на связь, находясь у кишлака, и доложил, что у него все спокойно. После чего, договорившись с дежурным не выходить на связь из шестикилометровой зоны, сержант замолчал навсегда.

— Что представляет собой брошенный кишлак? — спросил Вьюжин. — Там могли спрятаться моджахеды?

— Как понимаешь, лично я кишлак не видел, но по рассказу Гректона — развалины, ни единого сохранившегося здания!

— Разведка батальона проверяла его? Саперы минировали?

— В этом была какая-то необходимость?

— Крис! Ты имеешь представление о том, что представляют собой афганские селения?

— В общих чертах!

— То-то и оно, что в общих. Гректон тоже имеет о них поверхностные знания?

— О чем ты, Игорь?

— О том, что в кишлаках и на равнине существует разветвленная сеть колодцев и подземных, скажем так, коммуникаций, включая водопроводы, а кое-где и канализацию. И если на поверхности здания разрушены, это не говорит о том, что кишлак непригоден для того, чтобы в нем мог укрыться довольно крупный отряд боевиков. Кочевники под землю не полезут. Колодцами воспользуются, да и в подземелье им делать нечего. Их среда — равнина. А вот моджахедам на равнине делать нечего, им подземелье — дом родной.

— Не зря тебя прислали помогать нам! — улыбнулся Джонсон и продолжил: — Я думал над тем, где моджахеды могли иметь надежное укрытие, и пришел к следующему выводу. В тридцати километрах от брошенного кишлака находится довольно крупное для этих мест селение Халат. Недалеко от него каньон, а южнее — русло реки Гильменд, берега которой покрыты широкой и густой полосой кустарника. Так вот, если боевиков было трое или четверо, то они, бросив машину, скорее всего джип, спокойно могли укрыться и в Халате и у Гильменда. До наступления темного времени суток, даже если комбат решился провести зачистку этого направления, он ничего не добился бы! А ночью моджахеды ушли бы дальше!

Вьюжин согласился:

— Такой вариант возможен. С Халатом и Гильмендом ясно, какие еще могли быть пути отхода от кишлака у духов?

— Только на север по равнине к каравану, вставшему здесь недавно на стоянку. Но они вряд ли пошли бы по открытой местности.

И с этим согласился командир российского спецназа:

— Ты прав! Тем более они не могли двинуться и на запад, в обход батальона, рискуя нарваться на поднятые по тревоге роты части. Хотя… на равнину бандиты пойти могли, но при условии, что где-то имели возможность бросить джип и их ждал караван кочевников. Джип нам надо найти, или машину, или ее, что скорее всего, останки. А посему сегодня же нужно прочесать территорию равнины или пробить северное направление, а также «зачистить» Халат с близлежащим к нему районом русла Гильменда, не забывая, естественно, каньон! Для этого придется разделиться. Так как у вас довольно слабые знания в части, касающейся того, что собой представляют афганские селения, то свою группу, Крис, ты поведешь на север! Я же осмотрю Халат и его окрестности. Возможно, что-то мы уже сегодня найдем. Разделимся после того, как вместе осмотрим брошенный кишлак. Согласен?

Джонсон кивнул:

— Согласен! Связь поддерживаем постоянно?

— По необходимости! Но поддерживаем! А посему первым делом сведем друг с другом штатных связистов, дабы настроили станции на закрытую волну!

— Разумно! Определим и позывные, я — Джон, ты, скажем, Зверобой.

— Зверобой? Отчего не Чингачгук?

— Можешь сменить позывной.

— Зачем же? Зверобой так Зверобой! У тебя второй экземпляр карты есть?

— Да, конечно!

Кристофер извлек из планшета еще одну карту, точную копию той, над которой работали офицеры.

Вьюжин потянулся:

— Что ж! Сейчас не мешало бы позавтракать, решить вопрос с техникой, связью, взаимодействием с батальоном и можно начинать выполнение поставленной задачи. Кстати, Гректон говорил, что мы позавтракаем отдельно!

Джонсон взял со стола станцию комбата:

— Сейчас я вызову его!

Связавшись с Гректоном и сказав, что совещание спецназа закончено, Кристофер отключил рацию:

— Думаю, нам недолго ждать завтрака!

— Это хорошо!

Джонсон улыбнулся:

— А ты настоящий профи, Игорь. Не думал, что так легко войдем в контакт!

— Одно дело делаем, Крис! Ты тоже мужик ничего, сработаемся!

— Сработаемся, Игорь! Последний вопрос, возвращение по согласованию или в автономном режиме после выполнения разведывательных мероприятий?

— Только по согласованию! Теперь, Крис, мы все с тобой должны делать по взаимному согласованию!

Джонсон вновь улыбнулся. А Вьюжин спросил:

— Я сказал что-то смешное?

— Да нет! Просто мой генерал на инструктаже перед вылетом сюда на вопрос, кто из нас с тобой будет старшим, ответил, что я, так как операция наша, а на деле получается наоборот. Игру ведешь ты.

— И у американского майора на этот счет есть особое мнение?

Кристофер ответил:

— У американского майора на этот счет нет особого мнения. Как нет и опыта проведения боевых операций в условиях горно-пустынной местности!

— Да, где-где, а в горах мне и моим ребятам пришлось повоевать немало.

— Чечня?

— Кавказ!

— А разве это не одно и то же?

— Нет, Крис! Не одно и то же! Будет время, объясню, в чем разница!

— О'кей, Игорь!

Разговор спецназовцев прервал вошедший в кабинет майор Джулиус Гректон.

— Господа, прошу перейти в соседний отсек. Стол уже накрыт!

Офицеры отправились завтракать. День им предстоял утомительный, и следовало подкрепиться так, чтобы позже не тратить время на обед.

Уразган. Резиденция шейха Абделя Аль Яни.

11 августа. 6.00 местного времени Главаря террористической группировки разбудил помощник. Абдель поднялся с ложа, где провел ночь в обществе юной наложницы.

— Ну что у тебя, Абдур? — спросил он.

— Новости из Бараха, саиб.

— Ожила равнина?

— Точнее, проклятый Аллахом батальон пехотинцев.

Аль Яни приказал:

— Жди в кабинете!

Абдур, кланяясь, удалился. Покинув женскую половину каменного дома Абделя, прошел в его кабинет. Хозяин пришел через полчаса, в чистой белой одежде. Присел за стол:

— Говори, Абдур!

— Как и ожидалось, на базу американского батальона прибыла группа спецназа США. Под командованием майора Кристофера Джонсона, но…

Абдель вскинул взгляд на помощника:

— Что еще за «но»?

— Но до этого, господин, на базе приземлился вертолет с русским спецназом!

Аль Яни удивился:

— Ты не ошибся? На базу батальона прибыли русские?

Абдур поклонился почтительно:

— Я не ошибся, саиб. Сообщение о появлении русских спецназовцев получено от проводника батальона Мохаммеда. Информацию подтвердил и второй проводник Шакер, а также повар Ареф! Недавно говорил и с наблюдателем из брошенного кишлака Абдулом. Он видел, как на территории батальона американцев ночью высадилась одна группа, из семи человек, а около четырех часов утра другая, из восьми бойцов. Так вот первыми были русские. Позже Абдул принял информацию от наших людей в батальоне и передал ее Сайеду в Халат. Из Халата эта информация пришла ко мне. Я передаю ее вам.

Абдель недовольно проговорил:

— Много слов, Абдур! Нужно уметь говорить короче. — Откинувшись в кресле, он стал размышлять вслух: — Русские! Но почему? Неужели Кларк смоделировал какую-то хитрую комбинацию, рассчитывая переиграть меня? Но почему русские пошли на сотрудничество с янки? Те плетут вокруг России сеть широкомасштабных заговоров, трансформирующихся в установление на соседних территориях сопредельных марионеточных и явно враждебных Кремлю режимов, что не может не повлиять на обстановку как внутри страны, так за рубежом, и вдруг российские власти решают помочь своему главному потенциальному противнику? Это непонятно. Но в принципе не так уж и важно. Уничтожение вместе с американцами и русских профи послужит мне неплохой рекламой и даст повод вновь преподнести России кровавый сюрприз. На этот раз ощутимый и успешный. Вообще это даже хорошо, что в конфликт между афганцами и янки вклинились русские. Их смерть на Востоке станет расплатой еще и за уничтожение Губельдина Гурбани с его заводами, производившими героин. Но каков Кларк? Собака! Решил поиграть с огнем? Поиграет. Огонь не только согревает душу и тело, освещает путь во мгле, он еще и испепеляет тех, кто не умеет обращаться с ним. А Кларк не умеет обращаться с огнем! И никогда не умел! Не мешает поговорить с ним. Интересно, какие доводы в пользу привлечения русских приведет этот самоуверенный высокопоставленный чиновник.

Оторвавшись от мыслей, Абдель перевел взгляд на помощника.

— Свяжи меня с Кларком, Абдур, срочно!

— Слушаюсь, саиб!

Пуштун поднес хозяину спутниковый телефон. Абдель набрал знакомый номер.

Американский чиновник долго не отвечал. Абдель хотел уже швырнуть аппарат на стол, как услышал:

— Алло!

— Кларк? Ты заставляешь себя ждать! Это признак дурного тона и поведения.

— Не мог говорить.

— Сейчас можешь?

— Да! Я выполнил условия, хотя далось мне это нелегко. Что еще вам надо?

— Получить ответы на несколько вопросов, господин Кларк!

— Если смогу, отвечу!

— Первый, что означает прибытие на базу восьмого батальона кроме подразделения Джонсона еще и группы русского спецназа? Помнится, я не требовал этого. Решил проявить инициативу? Или в твоих не совсем разумных действиях все же кроется какой-то смысл?

Кларк достаточно умело изобразил удивление:

— О каком русском спецназе вы говорите?

Абдель повысил голос:

— О том, черт тебя побери, Кларк, который высадился на базе батальона перед прибытием туда группы Джонсона.

— Я об этом ничего не знаю!

— Лжешь, Кларк! Не советую играть со мной!

— Но я действительно только от вас впервые услышал о каком-то русском спецназе. Ваши люди не могли ошибиться?

Бред Кларк врал как только мог. И получалось это у него неплохо, судя по тому, что Абдель, как казалось, поверил высокопоставленному чиновнику. Он проигнорировал встречный вопрос, задав свой:

— Кто кроме тебя мог принять решение привлечь к операции против меня русских?

— Генерал Смит, непосредственный начальник Джонсона.

— Он что, обладает полномочиями представителя Госсекретаря США?

— Нет. Но он имеет связи в Администрации президента.

— Но тогда ему пришлось раскрыть цель привлечения русских к операции сил американского Министерства обороны!

— Естественно, но ее я и не скрывал перед вышестоящим руководством. Случай с патрулем удалось засекретить, но то, что Джонсон вылетает для поиска и нейтрализации оставшихся зарядов, скрыть по объективным причинам не имел возможности! Так что для меня полученная от вас только что информация стала неожиданной. Я немедленно по окончании разговора потребую от Смита объяснений. Через час можете позвонить, и я дам вам объяснения по поводу нахождения русских на базе восьмого батальона.

Выдержав недолгую паузу, Абдель сказал:

— Не стоит требовать объяснений от Смита. А вот узнать, что собой представляет группа русских, будет нелишним. Я должен иметь как можно более полную информацию по ней! Все! Ровно через час перезвоню!

Абдель отключил телефон, положил его перед собой и взглянул на дорогие настенные часы, отмечая время. Затем приказал помощнику:

— Связь с Халатом!

— Одну минуту, господин!

Абдур настроил рацию дальнего радиуса действия.

Человек Аль Яни ответил практически сразу, словно ожидал вызова по связи хозяина.

Абдель заговорил открытым текстом, так как станция, так же, как и телефон, работала через спутник, кстати, американский, следовательно, от пеленгации и перехвата была застрахована.

— Ассалом аллейкум, хозяин!

— Ва аллейкум ассалом, брат! Как у тебя дела?

— Благодаря Аллаху все нормально!

— Слушай меня внимательно, Сайед. Спецназ, прибывший из США и России, скоро начнет действовать. В первую очередь профи обследуют брошенный кишлак, откуда был обстрелян патруль батальона. Затем они должны выйти на Халат. Твои действия…

Абдель подробно проинструктировал подчиненного. Тот удивился тому, что сказал Аль Яни, но промолчал. И только после того, как тот спросил: «Ты все понял, Сайед?» — ответил:

— Я все понял! Но вы ни слова не сказали о наблюдателе в кишлаке Абдуле? Ему следует немедленно покинуть пост в развалинах?

Ответ Абделя еще более удивил душмана:

— Нет! Абдул останется там, где находится!

— Но почему, саиб?

— А кто укажет неверным путь к Халату? Думаю, спецназовцы и сами просчитают этот маршрут отхода группы Фарида, но будет лучше, если его все же подскажет противник. Но противник мертвый!

— Я не понимаю вас!

— А что здесь непонятного? Абдула профи, естественно, вычислят и возьмут в плен. Но находиться у неверных наблюдатель не должен и минуты. Поэтому вышли к каменной гряде снайпера, который завалит Абдула, как только его пленят спецназовцы. Отправь человека надежного. После уничтожения он должен уйти от преследования. Или умереть! Так что обеспечь его транспортом, чтобы успел достичь каравана Юнуса до того, как янки поднимут в воздух разведывательный вертолет!

Сайед несколько раз кашлянул. Затем осторожно, зная взрывной характер Абделя, спросил:

— Что это даст, саиб?

— Ты тупеешь на глазах, Сайед, а ведь ума тебе не занимать. Откуда может быть наблюдатель? Из близлежащего селения. А какое селение ближе всех к брошенному кишлаку? Единственное в этом районе — Халат! Вот спецназ и пойдет в Халат, опознавать труп. Но учти, только труп. Если твой снайпер промахнется, я прикажу вырезать и его, и твою семью! А ты знаешь, Абдель слов на ветер не бросает! Теперь тебе все ясно, Сайед?

— Ясно, господин! Не волнуйтесь, мой человек не промахнется!

Абдель усмехнулся:

— Мне-то что волноваться? Это тебе, брат, надо волноваться! Все же жизнью, и не только своей, рискуешь ты! Действуй, Сайед, да поможет тебе Аллах!

Аль Яни отключил связь. Откинулся на спинку кресла:

— Так! Кажется, игра началась. — Взглянув на помощника, спросил: — К молитве все готово?

— Конечно, саиб!

— Тогда помолимся, как истинные мусульмане! Аллах всемогущ, и он поможет нам в святом деле борьбы с неверными!

Абдель вышел из кабинета и прошел в специальную комнату, приспособленную исключительно для соблюдения религиозных обрядов.

А из Халата своего родственника Абдула вызвал Сайед:

— Брат, слышишь меня?

— Слышу, хорошо слышу!

— Как обстановка?

— Пока на территории батальона все тихо и спокойно!

— Будь внимателен, неверные обязательно обследуют кишлак, так что постарайся не попасть к ним в лапы. Оружие против профи не применять ни при каких обстоятельствах. Если они захватят тебя, прикинься умалишенным, бродящим по равнине в поиске давней невесты! Мы вытащим тебя! Долго ты у янки не задержишься! Но лучше сделать так, чтобы тебя не обнаружили! Понял, Абдул?

— Понял, Сайед!

— Да поможет тебе Аллах!

Сайед выключил рацию, вызвал старшего сына:

— Беги, Гадар, к дяде Сахуиле! Пусть срочно придет ко мне! Слышишь? Срочно!

— Слушаюсь, отец. Уже бегу!

Отправив сына к соседу по селению, Сайед присел на корточки перед своим домом и глубоко задумался. Мысли его были мрачны.

(обратно)

Глава 6

Переодевшись в форму военнослужащих армии США, группа Вьюжина уселась в джип, который подогнал к модулю размещения российского спецназа афганец-проводник, служащий при батальоне. Он представился Мохаммедом и вывел вездеход к КПП батальона, где его уже ждал второй «Хаммер» с подразделением Джонсона и сержантом Чаном, обнаружившим в свое время тела погибших солдат патруля Крейга Дайро.

Шлагбаум поднялся, и армейские джипы рванулись к брошенному кишлаку. Часы показывали — 10.05.

Двенадцать километров преодолели за десять минут. Остановились по команде Чана. Спешились. Бойцы спецназа тут же разошлись, взяв брошенный кишлак в полукольцо. К Чану подошли Вьюжин и Джонсон. Сержант указал на дорогу:

— Вот здесь стояли неповрежденные «Хаммеры» патруля Дайро, а умерщвленные газом солдаты лежали в ряд на обочине. Все шестнадцать человек. Среди них и обезглавленный Крейг.

Вьюжин спросил:

— Откуда духи произвели выстрел по патрулю?

Сержант указал рукой на противоположную сторону кишлака:

— Вон оттуда! Напротив нас, по прямой. Там, среди развалин, мы нашли и орудие, и гильзу от снаряда.

Майор российского спецназа протянул:

— Да-а! Место для засады идеальное. — Он поднес к глазам бинокль, посмотрел в сторону базы восьмого батальона и добавил: — Да и часть неплохо через оптику видна. Что-то подсказывает мне, не оставили духи возможности контролировать место дислокации восьмого батальона!

— Но зачем? — спросил Джонсон.

— Затем, Крис, чтобы знать, что происходит на его территории после нападения на патруль. Знаешь, Крис, я думаю, уничтожив патруль, душманы выполнили чей-то заказ! И заказ, имеющий целью показать кому-то из ваших чинов, армейских ли, гражданских, что обладают химическим оружием! Только кому? Тому, кто послал тебя сюда! А заодно и нас впряг в эти грязные игры.

Джонсон отрицательно покачал головой:

— Генерал Смит ни при чем! Он выполняет приказы сверху!

— Вот именно! А кто мог отдать приказ ему, твоему начальнику Смиту?

Джонсон взглянул на Вьюжина:

— Игорь, я не спрашиваю, кто отдает приказы твоему начальству, будь любезен и мне не задавать подобные вопросы!

Вьюжин усмехнулся:

— Нам ли с тобой в секретность играть? Наверняка и твое начальство и мое руководство прекрасно знают друг друга, пусть и заочно. А может быть, и лично! Но хватит трепаться. А кишлак считаю необходимым тщательно «зачистить». Предлагаю разделить его на две части. Твоим ребятам обследовать левую от дороги сторону, моим правую. На «зачистку» — час. После нее построение у «Хаммеров».

Джонсон спросил:

— А если я откажусь привлекать своих людей к предложенным тобой мероприятиям, считая их лишними?

— Поступай как знаешь! Можешь даже забрать свои «Хаммеры», сержанта, проводника и отправляться отсюда в батальон! Обойдусь без твоей группы.

Джонсон улыбнулся:

— А ты, видать, мужик принципиальный, Игорь! Действуешь так, будто тебя прислали не на помощь мне, а сам имеешь задачу найти проклятые снаряды? — Он похлопал Вьюжина по плечу: — Мы сработаемся с тобой, Игорь! — и отдал приказ своей группе на построение.

Вьюжин также подозвал к себе подчиненных. Поставил задачу:

— Обходим кишлак справа и зачищаем его. Особое внимание подвалам, трещинам, колодцам, всему, где мог бы укрыться человек. Предупреждаю, в развалинах полно змей. Будьте аккуратны. Если обнаружите духа — захват в щадящем режиме!

Лебеденко спросил:

— Ты считаешь, что на этой свалке может кто-то обитать?

Вьюжин обратился к Мамаеву:

— Стас, когда ты научишь своего напарника не задавать идиотских вопросов?

Капитан развел руками:

— Теперь уж, видимо, никогда!

— Тогда я вас обоих научу уважать старших! Пойдете в середине шеренги! Бураков с Гончаровым осматривают правый фланг, я с Дубовым и Михайловым — левый! Оружие к бою. Огонь исключительно по моей команде. Вперед на исходную позицию.

Бойцы группы «Стрела» двинулись по дороге, обходя кишлак справа.

Американцы, выслушав Джонсона, пошли в противоположную сторону. А из глубокой ямы за движением противника нервно наблюдал Абдул! Он попадал в зону «зачистки» русских. Тех было меньше американцев. Правда, всего на одного человека, но меньше. Пройдут ли они мимо него или все же заметят? А может, их как-то отвлечет Мохаммед? Но тот сам не знал, где прячется наблюдатель. Абдул опустился на дно ямы, накрывшись с головой куском брезента. Автомат и мощный бинокль засунул в одну из многочисленных трещин. Затаился, моля Аллаха, чтобы русские его не заметили. Как оказалось чуть позже — зря молился. Хотя Мамаев с Лебеденко действительно чуть было не прошли мимо него. Яма привлекла внимание спецназовцев тем, что имела отваленные края, а неподалеку от нее лежала, свернувшись кольцами, шикарная кобра. Лебеденко указал «ВАЛом» на змею:

— Гляди, Стас, какая прелесть! А представляешь, укусит такая в ногу? Никакая сыворотка не поможет. Тут же, в кишлаке, и склеишь ласты!

— Не склеишь! Старая змеюка! Как у Киплинга, помнишь? Кобра охраняла сокровища? А Маугли ее расколол. Так и эта! Вид, ничего не скажешь, грозный, а распустит капюшон, так вообще страху навести может, а вот чтобы по-серьезному укусить, уже не получится. Сбрось ее в яму!

Лебеденко сделал шаг влево:

— Ага! Сейчас! Считаешь, что кобра опасности не представляет, вот и займись ею сам. А у меня желания связываться с ней, старой ли, молодой, зубастой или беззубой, нет никакого!

Мамаев приказал:

— Закончил базар? Кобру в яму! Выполнять!

Вздохнув, Лебеденко обошел яму, осторожно сблизился со спящей на солнце змеей, глушителем автомата сбросил ее в яму. И тут же вместе с Мамаевым отпрыгнул назад, так как из ямы раздался крик и на поверхность буквально вылетел афганец. Появление душмана стало неожиданностью для всех, и в первую очередь для Лебеденко. Но несмотря ни на что, он являлся профи высокого уровня. А посему действовал на автомате. Удар ногой в голову опрокинул душмана на спину, лишив сознания. И только вырубив противника, старший лейтенант пришел в себя:

— Мать твою! Откуда взялось это чучело? Напугал, гад! В яму змею, а оттуда дух!

К Лебеденко подошел Мамаев, которому также понадобилось время прийти в себя:

— Точно, Андрюша! Вышло как в сказке восточной, где всякие гады в джиннов превращаются. Как еще я не пристрелил его, удивляюсь!

— Как, как! Приказ же был брать живым, если кого заметим! Вот и сработал рефлекс.

Мамаев нагнулся над душманом:

— А ты случайно ударом не замочил его?

Лебеденко встревожился:

— Не должен был. А там кто его знает. Бил же на автомате! Что с ним? Неужели завалил?

Мамаев поднял голову:

— Нет, Андрюша! Слабак ты еще одним ударом убивать, дышит наш дух! А значит, живой!

Лебеденко облегченно вздохнул:

— Ну и ладно! А то Вьюн живьем сожрал бы.

— Это точно!

Подошли спецназовцы «Стрелы», а также Джонсон с двумя бойцами своей группы. Афганца подняли. Он, восстановившись после нокаута, зверьком озирался по сторонам.

Джонсон подозвал проводника-афганца, служившего еще и переводчиком:

— Мохаммед! Спроси у этого человека, кто он и что делает в заброшенном кишлаке!

Проводник задал вопрос душману. Тот скривил неожиданно рот, что-то крикнул, присел на корточки и запрыгал на месте, стуча себя рукой по лысой голове, как обезьяна в зоопарке.

Мохаммед произнес:

— По-моему, этот бедняга сумасшедший!

Вьюжин усмехнулся:

— Да? Однако у него хватило ума спрятаться при виде солдат! Сумасшедшие обычно ничего и никого не боятся. Они теряют чувство страха вместе с разумом.

Мамаев не согласился с командиром:

— Не скажи, майор! Некоторые, наоборот, избегают людей. Особенно те, кто ушел от них!

Раздался голос Лебеденко из ямы:

— А сумасшедший неплохо вооружен! И оснащен оптикой!

Мамаев удивленно воскликнул:

— Андрюха? Ты как в яме оказался? Там же кобра.

Старший лейтенант ответил:

— Нет ее. Уползла, видно, куда-то от шума людского, а может, духа испугалась. Тот же пулей вылетел из ямы.

— И что там нашел?

— А вот что!

На край ямы легли автомат «АКМ» и мощный 12-кратный армейский бинокль.

Джонсон присвистнул:

— Действительно, странная поклажа у нашего сумасшедшего.

Абдул, поняв, что играть далее бесполезно, прекратил кривляться, поднялся, отряхнул с одежды пыль, взглянул на Мохаммеда, что-то ему сказал. Проводник, выслушав пленника, обратился к Джонсону:

— Майор! Этого человека зовут Абдул. Он из селения Халат. Здесь ранее жили его предки. Они и похоронены неподалеку. Сегодня тридцатая годовщина смерти одного из родственников. Вот он и пришел в кишлак. Точнее, шел на кладбище, оно ближе к реке, но увидел патруль и решил спрятаться. Его нашли. Оружие и бинокль постоянно носит с собой, еще со времени советской оккупации. На равнине неспокойно, особенно ночью.

Вьюжин спросил:

— А чего комедию ломал? Не проще ли было все сразу и правдиво объяснить?

Мохаммед перевел вопрос Абдулу.

Наблюдатель ответил соплеменнику, тот передал ответ майору российского спецназа, в чем никакой необходимости не было, Вьюжин прекрасно знал и фарси и пушту, но проверял проводника:

— Абдул не думал, что вы найдете оружие и бинокль. А сумасшедшего трогать не будете, отпустите. Теперь, наверное, заберете к себе, а ему домой надо!

Джонсон кивнул:

— Да, теперь заберем! — Он приказал стоявшим рядом бойцам: — Бен, Джонни! В машину моджахеда!

— Есть, сэр!

Рядовыесблизились с пленником.

И тут произошло то, что так же, как и появление из ямы Абдула, явилось неожиданным для спецназовцев. Из груди афганца вырвался фонтан крови. Он дернулся. И только после этого со стороны равнины прокатился раскат выстрела. Абдул упал. Залегли и спецназовцы, по привычке заняв позиции для ведения круговой обороны.

Сахуила, устроившийся за каменной грядой, рассекающей равнину между балками, в одной из которых стоял работающий на холостом ходу старый небольшой джип, внимательно следил за заброшенным кишлаком. Он видел, как с валуна наблюдал за базой батальона янки Абдул. Видел, как тот вдруг спрятался. Видел, как к кишлаку подъехали два «Хаммера» солдат, видел Мохаммеда. Как только вражеские солдаты начали зачистку развалин, Сахуила вытащил из брезентового чехла винтовку с длинным стволом. Загнал в патронник один-единственный патрон, конус пули которого был специально сточен для усиления поражающего действия заряда. Закрепил на винтовке оптический прицел, прильнул к окуляру, устроившись на позиции поудобнее. Теперь он наблюдал за происходящим в кишлаке через прицел, он был готов в любую секунду нажать на спусковой крючок. Сахуила знал Абдула. Они были в приятельских отношениях, вместе ели хлеб, пили чай, курили анашу. И теперь Сахуила должен убить Абдула. И он убьет его. Потому что такова воля самого хозяина, шейха Абделя Аль Яни, одно имя которого наводит ужас на людей не только в Афганистане, но и во всем мире. Аль Яни не просто хозяин. Он — Повелитель, посланник Аллаха. Его миссия — повсеместная борьба с неверными во имя Всевышнего. Ослушаться Аль Яни Сахуила не мог даже в мыслях. А посему без раздумий был готов убить своего товарища Абдула, в душе сожалея, что тому не повезло в этой жизни. Не повезло в этой, повезет в другой!

Сахуила видел, как прыгал на корточках Абдул, затем неверные достали из ямы, где прятался наблюдатель, автомат. Абдул перестал паясничать. Встал в полный рост. К нему подошли двое солдат, решив, наверное, вести к джипу, чтобы увезти в расположение батальона. Вот этого и не должен был допустить Сахуила. И он нажал на спусковой крючок. Убедившись в том, что цель поражена, моджахед отступил в балку, к джипу. Винтовку бросил в кузов, сам сел за руль, сдал задним ходом по склону, вывел внедорожник на открытый участок равнины и, поднимая за машиной столб пыли, на большой скорости повел ее на север, к каравану Юнуса.

Заняв позиции рядом с пораженным снайпером афганцем, Вьюжин крикнул:

— Кто-нибудь видел, откуда стрелял снайпер?

В ответ молчание.

Лишь Мамаев подал голос:

— Судя по положению духа в момент выстрела, стреляли прямо с севера. А там, — Стас поднес к глазам бинокль, — каменная гряда! Стоп. Точно. Столб пыли, джип появился на равнине, рванул вглубь равнины.

Пыль видели уже все спецназовцы.

Они поднялись, отряхиваясь.

Джонсон крикнул:

— Игорь, я за снайпером!

Вьюжин ответил:

— Давай! И подними вертолет, чтобы тот сел вражескому джипу на хвост и не дал укрыться где-нибудь. Я в Халат! Встречаемся на базе после отработки задач.

Последние слова Джонсон услышал, уже занимая место в «Хаммере». В кузов армейского внедорожника запрыгнули и все подчиненные американского майора. Джип, резко развернувшись, набирая ход, пошел к каменной гряде.

Вьюжин проводил взглядом «Хаммер» Джонсона и тут услышал слабый стон. Майор повернулся к лежащему афганцу. Стонать мог только он. Быстро нагнулся к наблюдателю. Спросил на фарси:

— Кто ты? Что здесь делал? Кто послал тебя сюда? Скажи, и я окажу тебе помощь.

Раздался голос подошедшего проводника Мохаммеда:

— Жив бандит? Помощь в переводе нужна, шурави?

— Нет! — Вьюжин перевернул наблюдателя: — Ну? Говори! И ты будешь жить!

Подошел Мамаев. Майор кивнул ему на Мохаммеда:

— Отведи проводника к машине!

Капитан предложил афганцу следовать к дороге. Тот, проявляя беспокойство, спросил:

— Вы уверены, что вам не потребуется моя помощь?

Мамаев слегка подтолкнул афганца:

— Может, и потребуется, но не сейчас. Идем!

Мохаммеду пришлось подчиниться.

А раненый наблюдатель, наконец, промолвил:

— … бесполезно… подставили…

Вьюжин спросил:

— Что бесполезно? Кто подставил?

— … Сайед… в Халате… это он отправил меня сюда… следить за базой!

— Сайед имеет отношение к обстрелу патруля?

— Да…

Душман терял силы. Вьюжин торопился, помочь афганцу он не мог, ранение тот получил смертельное, это было ясно, а посему следовало как можно быстрее узнать у умирающего моджахеда нужные факты.

— Сайед сам организовал нападение на патруль? Снаряды с химическим оружием у него в Халате?

— … нет… над Сайедом сам Абдель, а… уничтожил патруль… Фарид… человек саиба…

— Где прячется Абдель?

— … не знаю!

— Кто стрелял в тебя?

— … не знаю… но его послал Сайед!

— Фарид после обстрела патруля появлялся в Халате?

— … да… потом… ушел к Гильменду… остальное не знаю!

— Значит, Сайед в курсе того, что на базу батальона прибыли силы спецназа?

— … да… вас ждали… Найдите снайпера… прошу…

— На базе у Сайеда есть свои люди?

— Да…

Большего сказать афганец не успел. Кровь хлынула изо рта, и он потерял сознание. И теперь уже наверняка в себя не придет. Вьюжин встал, закурил сигарету.

Так, значит, спецназ духи ждали! И что из этого следует? Учитывая и то, что в Афган на поиск химического оружия из США посылают группу «Кайман» во главе с майором Джонсоном, который лично завалил брата Абделя, Селима Аль Карира? Не желание ли Аль Яни отомстить Джонсону? Но тогда того подставили чины в Штатах. И чины, каким-то образом связанные либо с Абделем, либо с химическими зарядами. Либо с тем и другим. В этом случае и «Кайман» и «Стрелу» духи постараются заманить в засаду. Для чего будут через своих духов вести штурмовые группы в капкан! Гм, ситуация! Но, возможно, он, Вьюжин, неправильно оценивает обстановку и все на самом деле обстоит не так, как предположил майор. Возможно. Хотя логика подсказывает, что командир «Стрелы» прав. А поэтому будем исходить из версии подставы штурмовых групп. И если Абдель затеял со спецназом такую игру, что ж, отчего ж не сыграть в нее? Тем более ничего другого просто не остается! Сейчас связаться с Клинковым или после посещения Халата? Лучше после посещения афганского селения и разговора с Сайедом. А разговор этот обещает стать интересным. Очень интересным! Подошел Мамаев, прервав размышления командира:

— Ну как, майор? Сказал что-нибудь перед смертью дух?

— Сказал!

Майор поведал капитану о том, что услышал от Абдула:

— Вот так, Стас, на базе, судя по последним хрипам духа, пасутся люди Абделя. И, что самое интересное, этот Абдель ждал нашего появления!

Мамаев воскликнул:

— Стукачами Абделя могут быть лишь проводники да повар. Позволь, я прямо сейчас отработаю Мохаммеда. Эта скотина быстро выложит все, что знает. А знать Мохаммед должен многое, но главное, он должен иметь связь с хозяевами. Получим дополнительные доказательства по Сайеду, а возможно, и по Абделю!

Вьюжин запретил:

— Нет, Мамай! Зачем нам раскрывать духам то, что узнали от покойного Абдула? Они затеяли игру с нами, вот и поиграем с ними их же фигурами.

— Как скажешь!

— Позови ко мне Мохаммеда и сержанта Чана, смотрю, он тоже остался в кишлаке, да объяви построение группы возле «Хаммера», поедем в Халат!

— Есть!

Мохаммед напрягся, увидев, как к нему приближается капитан спецназа. Если Абдул проговорился, то его сейчас же арестуют. А потом вытянут все жилы, дабы узнать, с кем он связан и какое участие принимал в акции против патруля. И сделают крайним. Что такое крайний на войне, объяснять не надо. Крайний тот, кого обвинят во всех грехах и расстреляют по законам военного времени. Мохаммед же хотел жить.

Мамаев заметил, как побледнел проводник, но сделал вид, что не придал этому значения, он отдал распоряжение афганцу:

— Иди к командиру!

Проводник слегка вздрогнул. Капитан не надел на него наручники, отправил к майору. Пронесло? Как знать! Еще ничего не ясно. Мохаммед быстро направился к Вьюжину.

Майор, закурив вторую сигарету подряд, указал афганцу на тело Абдула:

— Похорони его по вашим законам. Только быстро!

Мохаммед скривился:

— Эта падаль не заслужила похорон, думаю, достаточно столкнуть его обратно в яму, а ночью шакалы не оставят от него даже костей.

Вьюжин повысил голос:

— Ты не понял, что я сказал?

Проводник покорно поклонился:

— Извините, господин майор, я все понял и сделаю, как вы приказали! Мне понадобится хотя бы саперная лопатка.

— Возьми ее у сержанта Чана. И поторопись!

Одолжив у Чана лопатку, Мохаммед принялся за работу. Сбросил тело Абдула в яму и принялся закапывать его. Вьюжин прошел к бойцам, собравшимся у «Хаммера». Среди них находился и сержант Чан.

Майор обратился к нему:

— Сержант! Группа сейчас покинет кишлак. Вы с проводником останетесь здесь. Вызовете с базы машину, на ней вернетесь в батальон. Мы будем позже! Ясно?!

— Так точно, господин майор!

— А ясно, выполняй! Группе занять место в вездеходе!

Личный состав «Стрелы» уселся в «Хаммер», и водитель поехал по еле заметной дороге в сторону афганского селения Халат.

Пройдя тридцать километров за двадцать минут, Вьюжин приказал остановить джип. Вездеход встал метрах в ста от дувалов центральной улицы Халата.

Майор приказал:

— Дуб, за пулемет! Бурлак с Гончаром в обход селения справа. Перекрыть дорогу к реке. Мамай, Лебедь, со мной в кишлак! Миха, сзади на страховке! Входим в Халат медленно, спокойно, открыто, но внимательно контролируя обстановку. Открытие огня только по моему приказу, но, думаю, до этого дело не дойдет!

Подал голос Лебеденко:

— Не-е, духи в кишлаке гасить группу не будут. Они хоть и дикари, но понимают, что задень американов, а в нас афганы видят янки, то штатовские вертолеты в момент превратят этот Халат в рваную тряпку!

Вьюжин указал стволом автомата на Халат:

— Вперед, «Стрела»!

Дубов поудобнее устроился за пулеметом, проверив готовность «браунинга» к бою, припал к прицелу, держа в секторе возможного обстрела главную улицу афганского селения. Капитан Бураков со старшим лейтенантом Гончаровым скрылись в балке, уходящей за пределы Халата. Вьюжин, Мамаев и Лебеденко двинулись цепью к селению. Отпустив их на пять-десять метров, следом пошел прапорщик Михайлов.

Центральная улица Халата оказалась пуста, словно селение вымерло. За высокими дувалами также не было слышно ни малейшего шума. Даже собаки не лаяли, а здесь их должно было быть много. Но и они молчали. Жители спрятались, завидев приближающийся американский «Хаммер»? Его они могли заметить издалека. Все же кругом равнина. Возможно. Но почему спрятались? Видимо, не хотят иметь ничего общего с оккупантами. В принципе это понятно, что не хотят, но… придется. Пройдя немного вглубь улицы, Вьюжин остановил группу, запросил по внутренней связи:

— Бурлак? Как обстановка?

Услышал в ответ:

— Как на кладбище! Нигде в пределах видимости ни души, только ближе к Гильменду отара пасется, но и там не видно ни чабана, ни собак. Контролируем свой сектор!

— Принял, отбой! — Вьюжин переключился на связиста: — Миха? Что видишь?

— Дувалы да крыши домов! Людей нет.

— Отбой! — Майор вызвал снайпера: — Дуб? Видишь кого-нибудь?

Дубов ответил:

— Во дворе крайнего дома было какое-то движение, но что за движение, не просек.

Вьюжин повернулся. Увидел довольно крупный дом за дувалом с металлическими воротами. Металл в Афгане дорогой, значит, не бедняк с семьей за забором обитает!

Майор приказал Мамаеву:

— Стас, останешься здесь, следи за улицей! Михаил прикрывает, Лебедь за мной!

Вьюжин направился к крайнему дому. За ним, внимательно осматриваясь, пошел Лебеденко, держа наготове бесшумный автомат «ВАЛ».

Видимо, хозяин дома следил за спецназовцами, так как не успели Вьюжин с Лебеденко подойти к дувалу, калитка в заборе открылась, и на улицу вышел афганец в национальной одежде — широких штанах, рубахе под безрукавкой, нуристанке на голове, сандалиях на ногах. Он поклонился офицерам:

— Ассалом аллейкум, уважаемые!

Говорил он на фарси.

Вьюжин ответил:

— Ва аллейкум ассалом! Кто ты?

— Хозяин дома, что перед вами!

— Имя?

— Сайед!

Офицеры переглянулись. Неужели тот самый Сайед, о котором говорил умирающий Абдул?

— И много в Халате Сайедов? — поинтересовался майор.

— Да нет, я и старик один, древний старик, еще у Закир-шаха в гвардии служил, как генерал Дауд предал короля, своего двоюродного брата, Сайед Амин покинул Кабул и поселился здесь. Он живет на другом конце селения! Вы его ищете?

— Нет, Сайед, мы ищем, вернее, искали тебя!

Неожиданно моджахед сказал:

— Понимаю! Это, наверное, из-за того, что у меня останавливались подозрительные люди, прибывшие в Халат во время песчаной бури, когда были убиты солдаты патруля воинской части, что стоит недалеко отсюда?

Вьюжин внимательно посмотрел на Сайеда. Тот выдержал взгляд. И вообще афганец вел себя спокойно. Данное обстоятельство объяснялось тем, что он уверен — снайпер убил Абдула. Умел держаться моджахед. Посмотрим, как поведет он себя позже.

Вьюжин ответил:

— Да, мы искали тебя именно из-за того, что бандиты, уничтожившие патруль, некоторое время скрывались в Халате. Неинтересно, как мы вышли на тебя?

Сайед все еще спокойно произнес:

— Нет. В селении у меня довольно много недоброжелателей, должников, которые не в состоянии расплатиться, поэтому нет ничего странного в том, что они могли связаться с батальоном и рассказать командованию о том, что в тот пыльный вечер четверо неизвестных находились у меня в доме!

— Логично! Я хотел бы осмотреть твои хоромы!

На этот раз афганец внимательно посмотрел на Вьюжина и сказал:

— Вы не американцы и не англичане! Вы, скорее всего, русские, я не прав?

Еще бы Сайед был неправ. Он знал от Мохаммеда и покойного Абдула, что в батальон прибыл и американский и российский спецназ. Но не только поэтому сделал вывод афганец, в чем признался после вопроса Вьюжина.

— Почему ты решил, что мы русские?

— Потому что хоромами называют богатые дома в России. Хоромами или теремами. Не удивляйтесь, я в свое время учился в Ленинграде. Бесконечные войны заставили меня осесть здесь, среди своего племени. Да на равнине и спокойнее. Не то что в городах! Города продолжают пылать огнем непрекращающейся войны! Так я прав, вы русские?

Вьюжин ответил строго:

— Нет, Сайед, ты не прав. Ни в чем. И на будущее — вопросы задаем мы, ты на них отвечаешь! Веди в дом!

— Хоп! Как скажете! Прошу, калитка открыта.

«Хаммер» Джонсона быстро достиг гряды. Тут же над ним, на малой высоте прошел разведывательный вертолет. Пилот вызвал командира группы спецназа:

— Джон! Я — Скальп-03! Как слышишь меня?

— Скальп, я — Джон, слышу хорошо! Преследую джип со снайпером. Он оторвался на приличное расстояние. Надо догнать его и заставить остановиться!

— Джип, говоришь? Подожди немного, Джон! Уточню обстановку!

«Апач», взмыв вверх, заложив крутой вираж, начал быстро удаляться.

Заместитель Джонсона в операции «Оранжевое облако», в которой Кристофер задействовал половину своего боевого подразделения, лейтенант Дэмп проговорил вслед уменьшающемуся в размерах вертолету огневой поддержки, осуществляющему в данной ситуации разведывательный полет:

— Напрасно летуны одну машину в воздух подняли.

Крис спросил:

— Почему?

— А если у снайпера в джипе наш «Стингер» или русская «Игла» окажутся? Тогда «Апач» вряд ли вернется на базу, а моджахед уйдет!

— Считаешь, у снайпера могут быть переносные зенитно-ракетные комплексы?

— Почему нет?

Джонсон согласился:

— Ты прав! Видимо, здесь наши ястребы чувствуют себя слишком уверенно. Наверное, не сталкивались с серьезным сопротивлением. Да это и объяснимо. 136-я бригада базируется в районе, где ничего особенного с военной точки зрения произойти не может.

— Так какого черта командование бросило ее здесь?

— Возможно, как оперативный резерв!

— Ну, разве что резерв, несущий патрульную службу.

— И не так уж тут безопасно, Эдди!

Лейтенант взглянул на майора:

— Вы о патруле Дайро?

— Да!

— Это частный случай! Диверсия. А террористические акты Аль-Каида умудряется проводить не только в пустынных районах Афганистана и Ирака, но и в США, и в Европе, и даже в России!

— Почему даже?

— Потому что Россия в последнее время ведет невнятную политику на Ближнем Востоке. Хотя имеет приличную занозу от тех же наемников, чьи отряды комплектуются здесь, у себя на Кавказе!

Майор сказал:

— Тем не менее их группа помогает нам?! И за помощью обратились наши власти к русским, а не русские к нам!

Лейтенант ответил дипломатично:

— Это тоже частный случай! Хотя мне их ребята, признаться, нравятся. Чувствуется, что не первый раз в серьезных переделках. Работают не суетясь, держатся достойно. Решения принимают сразу, без волокиты! Профи, одним словом! Я бы не хотел в их лице иметь врагов! Лучше если не друзей, так союзников!

Джонсон улыбнулся:

— Так мы и есть союзники! Возможно, станем и друзьями!

— Надолго ли? На время операции?

— Это неважно!

— А что важно, майор?

Подумав, Крис серьезно ответил:

— Важно, Эдди, то, что после операции нас никто не заставит стрелять друг в друга!

Лейтенант так же задумчиво произнес:

— В этом ты прав, майор! Но заставят, если надо, стрелять в других. И они будут стрелять, Крис!

Джонсон хотел было ответить лейтенанту, но его вызвал пилот вертолета:

— Джон! Я — Скальп-03! Вижу крупный караван, вставший на длительную, судя по шатрам, стоянку, а вот далее уходящий к «зеленке», до которой километров пять, джип. В нем один водитель.

— Я — Джон! Ты не знаешь, Скальп, что нужно делать? Дай предупредительную очередь из пулемета.

Пилот ответил:

— За кого ты меня принимаешь? Я охочусь за азиатами еще с «Бури»! Афганец не среагировал на предупредительный огонь!

— Черт! Придется уничтожать!

— Придется. Иначе в «зеленке» его уже не достать. Так каково твое решение?

— Открыть огонь на поражение!

— Понял.

Пилот отключил связь, но ненадолго. Буквально через минуту доложил:

— Джон! Сделал я духа! Если захочешь, найдешь обломки джипа и останки трупа в шести километрах от стоянки каравана!

Майор приказал:

— Можешь возвращаться на базу, Скальп! Спасибо! Конец связи!

Джонсон, переключив станцию, вызвал своего заместителя:

— Впереди перед нами на стоянке караван. Джип прошел чуть ли не через это стойбище. Следуем к каравану, Дэмп!

Джип с бойцами Джонсона пошел на север.

(обратно)

Глава 7

Вьюжин осмотрел двор Сайеда, фасад дома, поделенного на две половины, мужскую и женскую. Сказал:

— Неплохо ты устроился в Халате, Сайед. На что, если не секрет, живешь?

Афганец вздохнул:

— Какой может быть секрет? У меня большая отара овец, верблюды. Женщины ткут ковры, они пользуются спросом у американцев, все же ручная работа. Торгуем понемногу. В Кандагаре родственник общее дело ведет. Есть и виноградники. Слава Аллаху, живем не хуже других, а главное, спокойно. Война нас не касается… точнее, не касалась до того момента, как бандиты обстреляли патруль батальона. Но они пришельцы, чужаки, появились, сделали свое страшное дело и скрылись. Еще пригрозили, чтобы молчали, если американцы о них спросят! Как будто в селении их никто не видел!

— А что, видели?

— Конечно, соседи! И еще кто-то, кто сообщил об этом американцам!

— Значит, ты к моджахедам никакого отношения не имеешь?

Сайед сложил руки на груди:

— Клянусь, господин майор, не имею! Глаза бы мои их больше не видели!

Вьюжин взглянул на хозяина усадьбы:

— Клянешься? Прогневить Аллаха не боишься? Ислам не поощряет ложь, впрочем, так же, как и насилие.

— Вы в чем-то сомневаетесь, господин?

Майор кивнул афганцу на высокий дувал:

— Отойдем?

— Зачем?

— Поговорим, чтобы нас никто не слышал!

— Как скажете!

Командир группы российского спецназа и хозяин дома отошли к высокому глиняному забору. Вьюжин спросил строго:

— Так, выходит, ты безобидный и совершенно мирный житель скромного селения, не имеющий ничего общего с бандитами Абделя Аль Яни?

Душман, как показалось Вьюжину, слегка вздрогнул, но ответил без задержки:

— Вы правы, господин майор. Конечно, об Абделе Аль Яни я слышал, но кто не слышал о нем? И не только на Востоке? Однако никаких дел с бандитами не имел и иметь не желаю. У меня большая семья, и лишние проблемы мне не нужны!

— А вот Абдул, которого ты послал следить за расположением американской войсковой части, придерживался иного мнения!

На этот раз афганец вздрогнул всем телом, побледнел:

— Абдул? Какой Абдул? Я…

За душмана продолжил Вьюжин:

— Никого, естественно, в брошенный кишлак не посылал?

— Клянусь, нет!

— Не гневи Аллаха, Сайед! Ты принял меры, чтобы Абдул нам ничего не сказал, и снайпер, которого ты выслал убить наблюдателя, сделал свое дело. Но умер Абдул не сразу, и мы успели с ним поговорить! Поговорим и со снайпером. Его с минуты на минуту возьмут спецы другой группы. А также побеседуем с проводниками, засланными тобой в войсковую часть, Мохаммедом и Шакером. Затем допросим повара Арефа. Не уверен, что после всего этого ты вернешься к своей семье. Американцы не прощают убийц своих солдат. Думаю, делу не придадут широкой огласки. После допроса с пристрастием вас всех расстреляют к чертовой матери в том же брошенном кишлаке, где Мохаммед похоронил Абдула!

Сайед не ожидал подобного поворота разговора, заметно занервничал. Он знал, что янки действительно не станут особо миндальничать с дикарями, как они называли афганцев, и после того, как вытянут все жилы страшными пытками, безо всякого суда пристрелят всех, кого посчитают виновными в гибели своих солдат. Уж на что, а на скорую расправу с арестантами американцы мастера.

Размышления афганца прервал Вьюжин:

— О чем задумался, Сайед?

— Я… я — не знаю, что мне делать!

— Рассказать о своем участии в делах Абделя! Рассказать правду! Только я могу отвести от тебя смерть!

— Но я ни в чем не виноват! Клянусь!

— Что ж! Не хочешь беседовать мирно, будешь давать показания в бетонной камере, под плетью потного негра, вися на цепях. Пошел на выход! Едем в батальон!

— Нет! Только не это! — Сайед, покрывшись потом, вжался в глиняный забор. — Я никуда не поеду!

— Мне приказать бросить тебя в «Хаммер» силой?

— Но…

— Никаких «но»! Пожалуй, с семьей я тебе дам проститься. Сейчас всех выведут из дома!

— Не надо! Прошу, господин майор! Я же никого не убивал!

— А Абдула? Разве приказ на убийство не является убийством?

Сайед поднял голову к небу, еле шевеля губами, видимо, молился. Вьюжин решил, что пора применить к духу силу. Так можно до вечера слушать бред этого бандита.

Майор ткнул Сайеда стволом автомата:

— Разговор закончен! Пошел к джипу! Дернешься, прострелю ноги! Вперед!

Сайед опустил голову, устремив молящий взгляд в глаза Вьюжина:

— Не губите, господин майор! Семья пропадет без меня.

— А о семье Абдула ты позаботился? А о семьях шестнадцати солдат батальона? Мне плевать на твоих жен и детей! Будут они жить или завтра же подохнут! Я сказал, пошел к «Хаммеру»!

— Не надо, я все скажу! Все, что знаю! Только… только обещайте, что не отдадите меня американцам. Вы же русский. А русских всегда отличало милосердие и доброта. Уж я-то это знаю!

Вьюжин усмехнулся:

— О русском характере заговорил? До чего же вы коварны, азиаты! Ладно, если я поверю твоим словам, живи, черт с тобой. Но уже работая на нас! Только тебе придется очень постараться, чтобы я поверил твоим словам!

— Я понимаю! Согласен на все условия!

— Еще бы! Учти, наша беседа будет записываться на диктофон и если что, то запись уйдет как к американскому командованию, так и к моджахедам Абделя. Что для тебя хуже, решай сам. Итак, первый вопрос: ты знал о готовящейся акции против американского патруля?

Сайед тихо ответил:

— Да, знал!

— Кто проводил акцию?

— Фарид — полевой командир Абделя, человек, приближенный к Аль Яни. Он же отрезал голову сержанту!

— Для чего?

— Для того чтобы представить доказательства выполненного приказа!

Вьюжин закурил, пустив струю дыма в физиономию Сайеда:

— Фарид не мог предвидеть, что после акции начнется песчаная буря, следовательно, рассчитывал отход без учета «афганца». Также он понимал, что патруля могут хватиться в любую минуту и выслать подразделение на поиск Дайро. С возможным применением вертолетов. Где намеревался укрыться Фарид, если бы не началась песчаная буря?

Сайед ответил:

— Укрыться он должен был у меня! В женской половине оборудован тайник. Его американцы в спешке не нашли бы!

— А джип? Его в женскую половину дома не загнать при всем желании!

— Вы правы! Его просто бросили бы в ближайшем овраге.

— Но тогда американцы точно перевернули бы весь Халат!

— Они по ночам не проводят зачистки. А до утра Фарид ушел бы кяризом к зарослям прибрежных кустов Гильменда. На следующий день американцы никого в Халате не нашли бы. Я имею в виду посторонних.

— Но они могли прочесать и берег Гильменда!

— На это у них не хватило бы сил. Да и не стал бы ждать американцев Фарид.

— В смысле?

— Его группу подобрали бы люди Абделя, специально высланные сюда. Что и произошло. Только без шума в полночь того страшного дня!

Вьюжин, выкурив сигарету, бросил под ноги окурок, растоптав его:

— Вопрос второй: для чего ты выставил пост наблюдения за батальоном в брошенном кишлаке? Или он находился там всегда, с момента прибытия американцев?

Сайед вздохнул:

— Нет! Пост приказал выставить Абдель! Шейх желал знать, что происходит на территории американской воинской части.

— В каких целях?

— Не знаю!

— Сайед?! Я не верю тебе. Ты лжешь!

— Точно я не знаю, но Аль Яни ждал каких-то событий, которые обязательно должны были произойти в батальоне. Сейчас ясно, что ждал он прибытия спецназа.

— Почему он был уверен, что прибудет спецназ?

— Ну откуда мне это знать. Скажу одно, он был удивлен и озабочен появлением вместе с американцами вас, русских. Видимо, вас он не ждал!

— Откуда это известно?

— Из того, как был воспринят мой доклад его помощником Абдуром!

Вьюжин рывком развернул Сайеда к себе:

— Где находится убежище Абделя?

— Не знаю! Мы общались с Абдуром по рации!

Майор повысил голос:

— Я спрашиваю, где резиденция Аль Яни? Ты не можешь этого не знать!

— Абдель имеет много мест, чтобы укрыться от преследования. Ведь за ним постоянно охотятся. Они и в селениях, и в горах.

— Откуда принимал твой доклад Абдур?

Сайед, выдохнув, сказал:

— Из Уразгана!

Вьюжин отпустил душмана:

— Из Уразгана! Это недалеко от Баграма и Кабула. А, следовательно, и от Канширского ущелья. Что ж, это уже похоже на правду.

Сайед проговорил:

— За эту правду люди Абделя вырежут не только мою семью и семьи родственников, они уничтожат весь Халат!

— Успокойся. Ничего Аль Яни не сделает ни тебе, ни твоей семье, и уж тем более жителям селения. При условии, конечно, что ты и далее будешь так же искренен со мной!

— У меня нет другого выхода.

Вьюжин усмехнулся:

— Выход всегда есть. Из любого положения. Найти его сложно, да и не всякому это дано, а выход есть! Но ладно, вопрос третий: кого и зачем ты послал убить Абдула. И вообще почему не убрал его из кишлака, зная от своих осведомителей в батальоне, что спецназ готовится зачистить развалины?

Сайед ответил:

— Я и хотел убрать Абдула из кишлака, но Абдель приказал оставить его там!

— Понимая, что мы его обнаружим?

— Да! Отсюда и приказ одновременно выслать снайпера, который должен был убрать Абдула, как только вы обнаружите его!

— Вот как? Значит, Абдель подставил твоего человека, чтобы специально показать нам, что за частью ведется наблюдение! Он указывал нам на Халат.

Сайед закивал.

— Да, так оно и было! Вы должны были прибыть в Халат, а я явиться к вам и рассказать о неизвестных, появившихся у меня в день обстрела патруля и указать направление, куда они якобы ушли! И чтобы все выглядело правдоподобно, я должен был сказать вам, что они пошли к Гильменду, как то и было. Но добавить, что из разговора этих неизвестных мне стало известно, куда они пойдут от реки!

Вьюжин погладил подбородок:

— И куда же?

— В Хатарское ущелье, что примерно в сорока километрах отсюда, где у них оборудована перевалочная база в старом, так же брошенном кишлаке Хатар, некогда преграждавшем проход советским войскам к полевому госпиталю мятежников Абдулы-хана.

— Понятно! Хатарское ущелье! Неплохое место для засады! Но ладно, примем это к сведению. Кого ты послал расстрелять Абдула?

— Вам же это и так станет известно, ведь вы говорили, что возьмете снайпера?

— Не слышу ответа, Сайед?

Афганец вновь обреченно вздохнул:

— Одного местного. Сахуилу!

— На джипе?

— Да!

— Сколько ему лет?

Вопрос удивил душмана, да и Вьюжин задал его как-то автоматически, интуитивно чувствуя, что подобная информация может пригодиться. Сказывались навыки спецназовца, который вынужден иногда принимать решения чуть ли не на подсознательном уровне.

Сайед переспросил:

— Сколько лет Сахуиле? Сорок! Это так важно?

— Для нас все важно! Застрелив Абдула, он должен был пробиваться в «зеленку», что начинается на севере равнины, или скрыться среди кочевников каравана, вставшего недалеко отсюда?

Глазки Сайеда забегали. Он неуверенно ответил:

— Вариант отхода Сахуила должен был выбрать сам!

Вьюжин вперил в душмана взгляд:

— Вновь лжешь? Говори правду!

— Сахуила должен был остаться среди людей каравана!

— А джип?

— Его к «зеленке» повел бы кто-то другой. Тот, кого послал бы караванщик Юнус.

— Ясно! А где джип, с которого обстреляли патруль батальона?

— Он недалеко от Халата, подорванный в каньоне. Груда металла.

— А ушел Фарид отсюда с группой всадников, так?

— Да! В полночь!

— Что ж! Больше вопросов у меня к тебе пока нет!

Вьюжин достал из кармана диктофон, переключил на начало записи, включил воспроизведение. Сайед убедился, что цифровой и очень чувствительный аппарат зафиксировал разговор душмана с российским офицером. Майор, отключив диктофон, поднес его к физиономии афганца:

— Здесь, Сайед, твоя жизнь или мучительная смерть! Помни об этом всегда. Сейчас мы уедем! Ты же свяжешься с Абделем или его помощником, доложишь о том, что встреча со спецназом прошла так, как было задумано в Уразгане. С тобой беседовал русский майор, можешь подтвердить это, все равно уже ничего не скроешь. И вроде как этот майор принял версию насчет Хатара.

Сайед сказал:

— Абдель может иметь в Халате смотрителя за мной, поэтому вам бы проехаться до Гильменда, объехать селение и как бы случайно выйти на каньон?!

— Хорошо, мы так и сделаем! Что у тебя за станция?

— Такая же, как у офицеров батальона! Для связи с Абдуром — спутниковый аппарат.

— Тогда запомни, если Абдель еще как-нибудь попытается использовать тебя или предпримет какие-либо другие меры, касающиеся части и групп спецназа, то ты должен тут же сообщить об этом мне или командиру группы американского спецназа Джонсону! Позывной Вьюн. Твой позывной — Дух! Я предупрежу Гректона о том, что у него в Халате теперь свой осведомитель. Мохаммеда с компанией не тронут. Сахуилу, если тот вернется, искать тоже не будут. Короче, для Абделя акция прошла по его сценарию. Понял?

Сайед закивал.

Вьюжин приказал Лебеденко:

— Уходим!

Офицеры вышли на улицу. Майор вызвал Буракова:

— Выдвигайся с Гончаром к «Хаммеру»!

— Принял, выполняю!

Вьюжин повернулся к Мамаеву:

— К вездеходу!

Основная группа двинулась к выходу из селения под прикрытием Дубова, продолжавшего через прицел пулемета контролировать обстановку в Халате. Спустя десять минут все подразделение «Стрела» собралось возле «Хаммера». Майор посмотрел на часы.

Сейчас надо связаться с Джонсоном, а после вызвать Клинкова, доложить результаты предварительных действий. Ну, а далее инсценировка «зачистки» местности вокруг Халата, «случайное» обнаружение останков джипа в каньоне, прогулка вдоль Гильменда и возвращение на базу батальона. Там по прибытии американских профи подведение итогов первого дня совместных действий по операции «Оранжевое облако». Принятие решения на дальнейшие мероприятия и отдых! После сытного, естественно, обеда! Вьюжин отошел от вездехода, вытащил из кармана портативную американскую рацию:

— Джон! Ответь Зверобою!

— Слушаю, Зверобой!

— Халат обработал! Какие новости у тебя?

— Хреновые! Но о них по возвращении на базу!

— Как скоро будешь?

— Не знаю! Но, думаю, часа через три, не более. К обеду успею!

— Добро! До встречи!

— До встречи, Зверобой!

Отключив американскую станцию, майор позвал Михайлова:

— Миха! Ко мне! Нужна связь с отрядом.

Через минуту Вьюжин услышал в трубке спутниковой станции:

— Слушаю тебя, Стрела-1!

Полковник Клинков применил позывной командира группы, хотя мог говорить открыто. Разговор по спецсвязи перехватить невозможно. Впрочем, майор не стал соблюдать правила и ответил:

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— Что так официально?

— Да просто, Сергей Сергеевич! Примите доклад!

— Принимаю!

Майор сообщил командиру отряда все, что узнал за время выхода из базы американского батальона, до результатов беседы с Сайедом.

Клинков выслушал подчиненного внимательно. После чего спросил:

— Какие сделал выводы?

— Выводы таковы: первое — акция против патруля восьмого батальона бригады США имела четко выраженный демонстративный характер. Другими словами, Абдель подрывом химического заряда вынудил кого-то из высокопоставленных чиновников прислать в Афган группу Джонсона, уничтожившего в свое время брата известного террориста. Одновременно показав янки, что имеет на вооружении оружие массового поражения. Второе — духи ожидали американский спецназ, не предполагая, что здесь можем появиться мы — русские. Третье — Абдель через своего человека, Сайеда, пытается направить поисковую группу по нужному ему маршруту. Вопрос: для чего? Ответ: не для того, чтобы угостить шашлыком из свежей баранины. Скорее всего Аль Яни планирует захват группы Джонсона.

— Месть за брата? — спросил полковник.

— Вполне вероятно!

— Но Абдель мог спокойно отомстить убийцам брата и в Штатах. Зачем усложнять задачу?

— Черт его, духа, знает, что у него на уме! Пока ясно одно: поисковое подразделение моджахеды желают вывести в Хатарское ущелье.

Клинков проговорил:

— Слишком все просто у тебя, Игорь, получается!

— Как получается, так и докладываю.

— Вот что! Доклад твой принял. Сейчас свяжусь с Шаповаловым, ближе к отбою жди вызова. Ситуацию надо как следует проанализировать. Возможно, будут новости от разведки. Насколько мне известно, Шаповалов задействовал крупные силы агентурной сети СВР в Афганистане по этому делу. Без уточнения задачи никаких действий не предпринимать!

— Даже если об этом попросит Джонсон?

— Даже если тебя об этом попросит сам Буш!

— Это было бы любопытно, но он вряд ли сделает это.

Отключив связь, Вьюжин прыгнул на переднее сиденье армейского внедорожника. Дождавшись, пока связист соберет аппаратуру и загрузит ее в «Хаммер», приказал:

— На базу!

Джип, поднимая пыль, рванул к пункту дислокации американской войсковой части.

«Хаммер» с группой «Кайман» подошел к вставшему на стоянку каравану. Бойцы Джонсона выпрыгнули из вездехода, рассредоточившись цепью около него. Пулеметчик занял место за «браунингом». Майор пошел к стоянке. Видимо, приближение джипа афганцы заметили давно, потому что навстречу майору вышел крупный, коренастый мужчина в натовской военной форме и с нуристанкой на голове. Это придавало ему несколько комичный вид, если бы не суровый взгляд черных безжалостных глаз. Рядом с ним находились трое также коренастых, но одетых уже в национальные одежды афганцев. У всех у них были в руках автоматы «АК» советского производства. В поведении ни тени намека не то чтобы на страх, а даже на легкое беспокойство.

Командир группы представился на фарси:

— Майор Джонсон, спецназ США!

Человек в камуфляже ответил по-английски:

— Юнус. Я здесь старший! Позвольте узнать цель вашего прибытия к нам, господин майор!

Джонсон заметил:

— Вы неплохо владеете английским языком.

Юнус ухмыльнулся:

— Так же, как и русским. Во время войны с Советами я проходил подготовку у ваших инструкторов. Отсюда и знание английского языка. Русский же выучил в плену у гяуров.

— Вы были в плену у русских?

— Да, господин майор! Почти полгода, пока не совершил побег! Когда-то мы с вами являлись союзниками, теперь враги. Русские же, напротив, выступают против вашего присутствия здесь, защищая интересы афганцев. Мир перевернулся. Точнее, кто-то очень умело перевернул его! Не ваше ли руководство, Джонсон?

Майор ответил:

— Это не ваше дело, караванщик! Мы здесь, и этим все сказано. Закончим пустую болтовню. Я хочу знать, проходил ли недавно через стоянку джип с юга? Останавливался ли у вас и кто находился во внедорожнике?

— Вы спрашиваете о «Тойоте»?

— Возможно!

— Действительно, джип прошел, но не через стоянку, а миновав ее с запада. За ним проследовал вертолет, который позже и расстрелял внедорожник. Так как джип прошел мимо, останавливаться у нас он не мог, но я видел водителя. Мельком, но видел. Молодой человек, потерявший от страха голову. Ведь только безумец не среагирует на предупредительный огонь вертолета.

Джонсон добавил:

— Или смертник, а не безумец!

Юнус вновь ухмыльнулся:

— Разве смертник не безумец? Смертник — фанатик, это особая каста людей. Они верят в то, во что обычных людей верить не заставишь. Даже силой!

Майор сказал:

— Ладно, об этом достаточно! Я вижу, вы любитель поговорить. Так, значит, говорите, за рулем джипа был молодой человек?

— Да! На вид лет двадцать — двадцать пять.

— И он не попытался спрятаться среди каравана?

— Нет! Он даже не остановился.

— А если бы остановился, вы помогли бы ему скрыться от погони?

Юнус ответил не раздумывая:

— Конечно! Это наш долг!

— Даже если этот человек совершил преступление?

— Смотря что подразумевать под преступлением!

— Ну, скажем, убил нашего солдата!

— Какое же это преступление, убить солдата вражеской армии, оккупировавшей твою страну?

— А если он убил бы соплеменника?

— Мы разобрались бы с ним. Но сами и по своим законам.

Джонсон понял, что ничего большего добиться от караванщика не сумеет. Поэтому уже повернулся, чтобы отдать команду группе занять места в джипе, как его станция издала сигнал вызова. На связь вышел Зверобой, или командир русского спецназа. Поговорив с Вьюжиным, Джонсон сел в «Хаммер», где уже находились его подчиненные. Повернулся к водителю:

— В объезд каравана, на север. В шести километрах отсюда на равнине расстрелянный «Апачем» джип. Осмотрим его. Вперед!

Проводив взглядом американцев, Юнус повернулся к своим телохранителям, приказав:

— Организовать наблюдение за янки. Охране продолжать находиться на позициях. Женщины могут заняться стряпней. Гостю не высовываться из моей палатки. Подождем, покуда американцы не уберутся отсюда.

Поклонившись, телохранители Юнуса разошлись.

Оставшись один, караванщик извлек из кармана рацию:

— Халат! Ответь Равнине!

Сайед ответил:

— Слушаю тебя!

— Американцы направились к расстрелянному джипу. Когда вернуться в селение Сахуиле, после ухода янки или позже? Мне его держать у себя опасно! Американцы не предсказуемы, они могут уйти и тут же вернуться, но не малой группой, а ротой с вертолетами. И перевернуть караван вверх дном, если заподозрят что-то неладное. Мужчины не выдадут твоего человека, женщины будут молчать, а вот дети… не дай Аллах, проговорится о чужаке какой-нибудь мальчишка. Сам понимаешь, что может произойти дальше!

Сайед успокоил караванщика:

— Не волнуйся, Юнус. У меня были русские! Они не знают, кто стрелял в Абдула, значит, о снайпере не знают и американцы. Главное, янки обнаружат джип с трупом. Этого им будет достаточно. А Сахуилу отправишь в селение ровно в полночь. Пусть идет через гряду! К себе домой!

— Добро, Сайед! Будь по-твоему! Конец связи!

— Конец!

Юнус отключил рацию, прошел на стоянку к своей палатке.

Отложил станцию и Сайед. Подумал, не сообщить ли русским о времени и маршруте возвращения Сахуилы? А то американцы выставят заслон между селением и караваном, не поверя в то, что Абдула расстрелял юнец, которого вместо Сахуилы к «зеленке» отправил караванщик. Русским же ничего не скажут. В результате схватят настоящего снайпера и на месте устроят допрос. Сахуила молчать не будет, выложит все, что знает, спасая шкуру. Его доставят в батальон, о чем тут же узнают либо Мохаммед, либо Шакер, либо Ареф. Русский майор не успеет ничего предпринять. Проводники или повар должны будут связаться с Сайедом, что они и сделают. Сайед же вынужден будет сообщить о захвате снайпера в Уразган. И с этого момента станет опасен для Абделя. Аль Яни мгновенно вынесет приговор, и жить Сайеду останется несколько часов. Ему и его семье! Нет, нельзя допустить, чтобы Сахуила попал в руки американцев. Поэтому надо выходить на связь с русскими!

Приняв решение, душман включил радиостанцию, настроил на нужную частоту, вызвал Вьюжина:

— Вьюн! Вьюн! Я — Дух!

Майор ответил не сразу, не ждал столь скорого выхода на связь новоиспеченного агента.

— Я — Вьюн! Слушаю тебя, Дух!

— В полночь от каравана к селению, через гряду, пойдет тот, кто убрал наблюдателя. Если он попадет в руки ваших союзников…

Вьюжин прервал душмана:

— Не продолжай! Я все понял! Твоегочеловека не тронут. Он вернется в селение! Это все?

— Все!

— Ты правильно понял свои обязанности, Дух! Продолжай исполнять их так же добросовестно и проживешь, надеюсь, долгую жизнь, хотя и не заслужил этого! Конец связи!

— Да, да, конец!

Отключив рацию, Сайед облегченно вздохнул. Слава Аллаху, видно, пронесет и на этот раз! Спецназовцы торчать здесь не будут. Им нужен Абдель. Значит, они уйдут на север, где и найдут свою погибель, унеся с собой в ад и тайну предательства Сайеда! Хотя что толку загадывать. Все в руках Всевышнего. Только он решает судьбу правоверных. А посему чему быть, тому и быть! Человеку влиять на свою судьбу не дано.

Душман еще раз вздохнул и прошел в дом.

«Хаммер» Джонсона преодолел шесть километров за считаные минуты. Издали увидели на равнине останки джипа. Странно, но машина не горела. Обычно после попадания в цель ракеты «Хэлфайр» та превращалась в горящий факел. Этот джип превратился в груду металла, но не горел. Даже топливный бак не рванул. Что ж, бывает. Это даже к лучшему. Возможно, удастся рассмотреть труп и найти винтовку, которую снайпер у гряды не бросил. Впрочем, это уже лишнее! Но для порядка зафиксировать и подтвердить летунам поражение цели надо! Все-таки какую-то работу уже в первый день командировки группа Джонсона выполнила. Будет о чем доложить генералу Смиту! А тот любит подробности. Будут ему подробности.

«Хаммер» остановился у развороченной взрывом от прямого попадания неуправляемой ракеты вертолета «Апач» «Тойоты». Вернее, возле того, что осталось от того, что совсем недавно называлось и джипом, и «Тойотой»!

Приказав подчиненным оставаться на месте, Джонсон спрыгнул на землю. Подошел к обломкам. Труп увидел сразу. Искаженное гримасой боли бледное лицо молодого пуштуна виднелось из-под рваного капота, накрывшего сорванную взрывом крышу некогда пассажирского отсека внедорожника.

Джонсон, оглядевшись, увидел ствол винтовки, валяющейся метрах в трех от джипа. Без приклада, затвора и цевья. Вернулся к «Хаммеру» и приказал:

— Возвращаемся на базу, здесь нам больше нечего делать.

Джип с бойцами американского спецназа пошел в обход каравана, со стоянки которого внимательно следили за американцами.

К двенадцати часам группа «Кайман» въехала на территорию восьмого батальона. Высадив личный состав у машины, отдав распоряжение на отдых и отпустив «Хаммер», Кристофер пошел к модулю, где разместились русские спецназовцы.

Майора Вьюжина увидел в курилке, в тени от маскировочной сети. Подошел к нему. Присел рядом, закурил.

Вьюжин спросил:

— Ну что там за каменной грядой?

— Караван человек в восемьсот. Мужики все, как на подбор, рослые, вооруженные. Если бы не женщины да дети, можно было подумать, что это бандитский отряд!

— А это наверняка и есть один из отрядов Абделя, маскирующийся под караван.

— С чего ты это взял?

Майор взглянул на Джонсона:

— Что тебе сказали духи насчет джипа со снайпером?

— То, что он прошел мимо каравана. Затем появился вертолет, дал предупредительную очередь, на которую снайпер никак не среагировал. После чего «Апач» всадил в него неуправляемую ракету. Я был на месте поражения цели. И снайпера видел. Точнее, его мертвую физиономию из-под обломков джипа.

Вьюжин улыбнулся:

— Снайпера, говоришь?

Джонсон повернулся к российскому майору:

— Да, а что?

— И что представлял собой этот снайпер?

— Молодой моджахед, лет двадцати пяти!

— Вот как? А между тем, Крис, настоящий снайпер все время, пока ты обрабатывал местность, находился среди людей каравана. В полночь он, сорокалетний мужик, пойдет в Халат. Через каменную гряду, откуда и расстрелял Абдула по приказу некоего Сайеда, жителя Халата, человека Абделя! Не веришь, можешь проверить. Но так, чтобы дух дошел до селения. Трогать его нельзя!

— Откуда у тебя эта информация?

— От Сайеда!

— Ты расколол его?

— Конечно! Да он сам прокололся. Но не в этом суть. Сайед рассказал много интересного. На, послушай!

Вьюжин извлек из кармана куртки диктофон, протянув его американскому майору. Тот взял диктофон, вставил в ухо наушник, включил воспроизведение записи. Прослушав запись, Джонсон проговорил:

— Да, ловко ты его развел!

— Не в этом дело, Крис! Ты слышал, что сказал Сайед? Абдель ждал твою группу! О нас он ничего не знал, тебя же ждал. Ситуация смахивает на подставу!

Джонсон задумался. Потом отрицательно покачал головой:

— Нет! Смит не мог меня подставить!

Вьюжин вздохнул:

— Я, конечно, не знаю твоего Смита, да и не нужен он мне, но, как уже говорил, над ним есть начальство.

— Это преданные стране люди!

— Да? Ну, ну! Продолжаешь тешить себя надеждой, что твоя командировка сюда вызвана отменной профессиональной подготовкой? Тешь. В принципе, сейчас это особо ни на что не влияет. Перед нами поставлена задача по химическому оружию, будем ее выполнять!

— Что думаешь делать завтра?

Вьюжин ответил:

— Пойти в Хатарское ущелье!

— Но там же засада?

— Вот поэтому и хочу пойти туда! Показать духам, с кем они имеют дело!

— Русские все такие безрассудные?

— Нет. Есть очень расчетливые и хитрые люди. Но те, как правило, сидят в теплых кабинетах и спокойно обдирают взятками ближних своих!

— Я слышал о коррупции в России!

— А я о коррупции в США.

— Уверен, что нам стоит наведаться в ущелье?

— Ну раз духи ждут, как им отказать в их восточном гостеприимстве?

— Хм! Я должен получить санкцию на боевой рейд.

— Так получай. Разве я против?

— Когда встретимся?

— Отдохнем, вечерком заходи!

— Ладно! Давай, Игорь!

— Давай! Да, предупреди о Сайеде и его агентах командира батальона. Пусть установит за ними наблюдение, но никого не трогает. Сайед еще пригодится, как и проводники с поваром. Даже для того, чтобы по необходимости сбросить Абделю дезинформацию!

Джонсон кивнул.

Вьюжин вошел в модуль, прошел в свой отсек, упал на кровать. Спать не хотелось. Возможно, дрема и свалит после обеда. Неожиданно в отсек постучали.

Майор спросил:

— Кого там принесло?

Ответил связист группы:

— Это я, прапорщик Михайлов, вас вызывает Центр!

Вьюжин удивился:

— Сейчас? Сеанс должен был состояться вечером! Странно, давай аппарат!

Взяв аппарат спутниковой связи, майор услышал голос генерал-лейтенанта Шаповалова, что еще больше удивило майора.

— Стрела-1, я — Центр!

— Стрела на связи, Центр! Здравия желаю!

— Здравствуй, майор! Как у тебя дела в Афгане?

— Нормально!

— С американцами не ссоришься?

— Нет! Командир их спецназа приличный мужик. Да и остальные бойцы на уровне. Пока ни в чем проблем не возникало.

— Это хорошо. Какие мероприятия провел с момента прибытия на базу восьмого батальона?

Вьюжин сообщил генералу Службы внешней разведки то, о чем уже докладывал непосредственному начальнику, полковнику Клинкову, дополнив доклад рассказом о результатах рейда группы Джонсона к каравану.

Генерал спросил:

— Каково решение по Хатарскому ущелью?

— Ближе к утру пойду туда!

— Чтобы нарваться на засаду?

— Ну, это мы еще посмотрим, кто кому устроит засаду. Главное, узнать, где именно будут ждать нас духи, остальное дело техники. А вот это я хочу узнать через Сайеда!

Шаповалов сказал:

— Не стоит беспокоить моджахеда из Халата! Хатарское ущелье контролирует банда Сардара Кадыра, немолодого уже пуштуна, имеющего около пятидесяти штыков личного состава.

— Ясно, Андрей Александрович! Спасибо за информацию.

— Не стоит! Слушай лучше дальше. Из этих пятидесяти человек тридцать по приказу Абделя переброшены в Кабул. Вероятнее всего для проведения террористических акций. Из двадцати оставшихся в ущелье активных бойцов — пятнадцать вместе с Сардаром. Пятеро — постоянная охрана базы Кадыра. Следовательно, к акции против спецназа Сардар может привлечь названных пятнадцать человек. Нам в свое время удалось внедрить в банду своего человека. Это агент внешней разведки капитан Абдулла Махдум, так же, как и Сардар — пуштун по национальности. Он связан с нашим резидентом в Афганистане, полковником Ручниным, оперативный псевдоним Волгин, об этом, помнится, я уже говорил перед вашим убытием «за речку». Волгину поставлена задача через агента получить информацию о замысле боевиков Сардара в отношении твоей группы. Так что в 22.00 жди вызова резидента. Исходя из полученных данных действуй, но… без американцев! Справишься с превосходящими силами противника?

Вьюжин ответил:

— Справиться-то справлюсь, и не против таких сил действовали, но почему без американцев?

— Ваши совместные действия считаю целесообразным временно прекратить! Раз Абдель взял под контроль группу Джонсона, он ее уже не выпустит из поля зрения, а заодно и вас, если вы будете находиться рядом с ней. Нас такая перспектива не устраивает, тем более мы вполне можем работать скрытно и автономно, при необходимости корректируя планы с американцами. Поэтому, уничтожив силы Сардара в Хатарском ущелье, включая и тех пятерых боевиков, что охраняют базу, группе «Стрела» надо исчезнуть!

Вьюжин удивился:

— Исчезнуть?

— Да, исчезнуть, раствориться. И в этом тебе поможет Махдум. Он даст знать о себе в брошенном селении, когда начнете отрабатывать охрану базы. Абдулла уведет группу в безопасное место, откуда мы вместе посмотрим за действиями штатовского «Каймана».

— Как-то нехорошо получается, товарищ генерал-лейтенант!

Шаповалов повысил голос:

— Нормально получается! А чтобы тебя совесть не замучила, скажу, что Джонсона мы поставим в известность о твоем исчезновении. Но только его. Так что обиду на тебя майор держать не будет! Удовлетворен ответом?

— Вполне! Это уже другое дело!

— В общем, жди связи с резидентом в 22.00 и, исходя из переданных им данных, работай по Хатару! После отхода в безопасное место дай знать!

— Абдулла останется с группой?

— Какое-то время да. Далее, учитывая складывающуюся обстановку, решим, что с ним делать. Но помни, у разведки всегда и практически везде найдутся люди, способные помочь. Если не как бойцы, хотя и в бою им приходилось бывать, то как информаторы или проводники точно.

— А Джонсон будет работать без прикрытия?

— Игорь Дмитриевич, вы тоже будете работать без прикрытия, по большому счету, но и за американцами присмотрят агенты нашей разведки. Не останется один Джонсон. При необходимости, через тебя, мы предупредим его об опасности или подскажем, что надо делать, дабы продолжить акцию. Еще вопросы есть?

— Никак нет!

— Тогда до связи, Стрела!

Шаповалов отключил связь.

Майор передал аппарат Михайлову.

Связист удалился. Вьюжин вновь прилег на кровать. Итак, в Хатар придется идти своей группой. Семь человек против пятнадцати плюс четверо, исключая капитана — агента внешней разведки, расклад в принципе нормальный, при условии получения информации по засаде боевиков. И с исчезновением группы Шаповалов придумал неплохой ход. И Абделя подобные действия обеспокоят. Он начнет, должен начать нервничать. Американцы на виду, а русские, разгромив шалман Сардара, испарились, как мираж! Это заставит террориста почесать макушку. Ну, что ж! Пока все вроде идет как надо, без сбоев. Будем надеяться, что и дальше фортуна не повернется к группе задом. Джонсон попадет в более сложное положение, но его группа тоже не отряд скаутов. Ребята профессионалы. Да и Шаповалов заверил, если что, поможем Крису! Майор потянулся за пачкой сигарет, и тут в модуле прозвучал голос Михайлова:

— Господа офицеры, сэры и приравненные к ним лица, американцы просят нас разделить с ними трапезу. Короче, обед, мужики!

Бойцы группы прошли в столовую, где для них был накрыт отдельный стол. Обслуживал спецназовцев не солдат батальона, а сам повар, Ареф. Знал бы душман, что его деятельность раскрыта. Не улыбался бы, как идиот. Но дух ничего не знал. Пока не знал. Все когда-то начинается и когда-то заканчивается. Кончится лафа и у людей Сайеда! Со временем. А пока пусть повар скалится. В конце концов это его право.

(обратно)

Глава 8

В 22.00 11 августа, как и было обговорено с Москвой, аппарат импульсной спутниковой связи группы «Стрела» издал сигнал вызова. Вьюжин ждал этого сигнала, Михайлов передал станцию командиру, удалившись из его командирского отсека. Также связист, применив сканер, убедился в том, что коллеги-американцы модуль российского спецназа не прослушивают, о чем он сообщил командиру. После чего майор ответил на вызов:

— Я — Стрела! Слушаю вас!

Вьюжин знал, что с ним должен говорить резидент внешней разведки в Афганистане, полковник Ручнин, используя в разговоре свой оперативный псевдоним. И полковник СВР ответил:

— Волгин на связи! Как у вас дела?

Майор произнес:

— Да вот собираюсь в Хатарское ущелье!

— Это мне известно, — сказал Волгин, — собственно, по этому поводу я и вызвал вас, получив приказ Шаповалова. Так вот, душманы, по данным нашего агента, действительно имеют намерение заманить спецназ в ловушку. Для чего уже с 21 часа оборудуют позиции засады в пяти километрах от входа в ущелье. Местность там позволяет сделать это. На позиции Сардар Кадыр отправляет четырнадцать человек, практически все свои силы, за исключением себя и пяти боевиков охраны базы, в том числе и нашего агента. Вашего появления духи ждут утром, часа в четыре. Ну, это как обычно. Все подобные мероприятия практически проводятся на рассвете. Сардару неизвестно, пойдет ли в Хатарское ущелье только российская группа или и американская тоже. Эта информация очень важна для него, и он надеется получить ее от своих людей в батальоне через Сайеда.

Майор прервал полковника:

— Это и понятно. Духам же надо знать, против каких сил действовать. И как действовать.

— Да! Но вы, как я понял, пойдете только своей группой?

— Совершенно точно! После чего должен раствориться, уйти из-под контроля моджахедов.

Полковник подтвердил:

— И это мне известно. Абдулла Махдум выведет группу из ущелья на север. Там, в кишлаке Чанри, ваша группа на время затаится. Дальнейшие действия по необходимости и согласованию с Центром.

Вьюжин ответил:

— Ясно! Предупредите Абдуллу, чтобы нашел себе надежное убежище и с двух часов не высовывался из него, что бы ни происходило в ущелье и самом Хатаре.

— Хорошо! Агент немедленно получит нужные инструкции.

— Тогда конец связи, Волгин?

— Конец связи, Стрела! Буду нужен, вызывайте в любое время суток!

Майор отключил станцию. Вызвал Михайлова:

— Костя, по внутреннему телефону свяжись с Джонсоном! Пусть выйдет на плац части. Скажи, у меня есть разговор к нему!

— А если он спит?

— Разбудить!

— Есть!

— Забери спутниковый аппарат и выполняй приказ. Да, и передай Мамаю, пусть готовит группу к выходу!

Прапорщик удивился:

— К выходу?!

Майор посмотрел на подчиненного:

— А что тебя удивляет? Или мы здесь, чтобы загорать на жарком солнце и кататься на ишаках, верблюдах или «Хаммерах»? Да и насчет внедорожника. Мамаю обеспечить, чтобы выделенный нам «Хаммер» был заправлен как горючим, так и пулеметными лентами под завязку! Вернусь с плаца — совещание. Все, выполняй, Костя.

Прапорщик вышел из командного отсека, а минуты через три вернулся и доложил:

— Товарищ майор! Джонсон ждет вас на плацу!

Майор вышел из модуля, направился к плацу. У трибуны с флагштоком, на котором висел выгоревший от солнца американский флаг, прогуливался Джонсон. Вьюжин подошел к нему:

— Добрый вечер, Крис!

Тот ответил:

— Скорее ночь, Игорь!

— Да какая ночь? Времени пол-одиннадцатого!

— В батальоне и у меня — отбой!

— Сам тоже уже на кровать завалился?

— Не успел. Ты не дал. Что за дела, Игорь?

Вьюжин предложил пройти в курилку. Джонсон согласился.

Командир российского спецназа по ходу движения сказал:

— Странно, но ваши ребята из батальона не прослушивают разговоры моей группы, хотя американскому командованию, по идее, должно быть очень интересно, что мы планируем и о чем говорим с Центром!

Джонсон усмехнулся:

— Ты прав, и Гректон получил приказ от комбрига Пирса следить за твоей группой, как только возможно, используя в том числе и спецаппаратуру отдельного взвода связи.

— Я так и думал! Но почему комбат не выполняет приказ?

— Джулиус формально докладывает о вас, но лишь формально. Почему он поступает именно так? Потому что не способен на подлость. Твоя группа прибыла помогать нам, а значит, на данном этапе мы союзники, кто же стучит на своих коллег? Только подонки. А Гректон, повторюсь, не подонок, он боевой офицер, как и мы с тобой! Ты для этого вызвал меня на плац?

Вьюжин отрицательно покачал головой:

— Нет, Крис, не для этого! Через час я должен покинуть расположение батальона.

Джонсон искренне удивился:

— Почему, Игорь?

— Абдель наводит нас на Хатарское ущелье. Вот я со своими ребятами и прогуляюсь туда.

— Но там же засада?

— Знаю!

— Знаешь и поведешь группу в капкан?

— Ну, это еще большой вопрос, кто окажется в капкане!

Кристофер заявил:

— Я иду с тобой!

И вновь Вьюжин отрицательно покачал головой:

— Нет, Крис! Ты сделаешь другое.

— Что именно?

— Вызовешь транспортную вертушку и в полночь так же покинешь батальон. Но пойдешь не к Хатару, а высадишься где-нибудь у «зеленки», чтобы на рассвете хорошенько тряхануть караван Юнуса.

Джонсон не понимал Вьюжина:

— Но что это даст?

Командир российского спецназа спокойно объяснил:

— Мы должны ввести Абделя в заблуждение. Мой уход и твой вылет станут известны осведомителям Аль Яни. Они тут же передадут информацию Сайеду. Тот пустит ее дальше, Сардару. Главарь банды и сообщит, что в ущелье, судя по всему, мы идем вместе. Усилить группировку Сардара моджахедам некем и нечем, а посему Кадыр вынужден будет растянуть засаду по склонам, а главное, усилить прикрытие прохода по дну ущелья. Для чего Сардар просто вынужден будет снять все передовые, тыловые и фланговые дозоры. Это мне и надо. Чтобы банда в 14 человек сосредоточилась в одном, ограниченном по размерам, месте. Ты же внезапно объявишься у стоянки каравана. И, как уже говорил, перетряхнешь его по полной программе. Скажем, под видом поиска оружия, боеприпасов или, на худой конец, наркоты.

Джонсон сказал:

— Ладно, накрыть караван я накрою! Понятно, духи попытаются оказать сопротивление, но мы быстро успокоим их. Летуны помогут. Но если не найдем ничего? Что тогда?

— А тебе не надо ничего находить.

— Не понял!

— Главное, арестовать Юнуса! Тем более объяснять духам ничего не следует. Просто взять караванщика и доставить в батальон.

— Но на какой черт он здесь сдался?

Вьюжин прикурил сигарету. Выдохнув облако дыма, сказал:

— Ты с группой должен начать выдвижение к Уразгану. Чтобы начать это выдвижение, а именно к Уразгану, необходима причина. Вот и представим Абделю Юнуса как предателя. Мохаммед, Шакер и Ареф узнают о том, что караванщик подвергся допросу спецназа в части. Допрос ты можешь и не проводить. Достаточно просто закрыть караванщика в бункере и подержать там до вечера. После чего подбросить к каравану, отпустив на все четыре стороны. Осведомители сбросят информацию в Халат тогда, когда в Хатарском ущелье мы уже уничтожим банду Сардара. Уж Сайед точно постарается как можно быстрее передать новость о Юнусе в Уразган. А твое выдвижение к логову Аль Яни будет расценено террористом как предательство Юнуса, который не может не знать, где скрывается главарь. Что в итоге получит Абдель? Уничтожение банды Сардара раз, исчезновение из поля зрения моей группы два, «предательство» Юнуса и начало твоего продвижения на север три!

Джонсон взглянул на Вьюжина:

— Ты сказал об исчезновении твоей группы? Что это значит?

Командир российского спецназа улыбнулся:

— А то и значит! После разгрома банды Сардара я с ребятами уйду из провинции и на время залягу в одном укромном местечке. Духи потеряют меня из виду! И это заставит Абделя крепко задуматься. При том, что ты открыто начнешь выдвижение к Уразгану!

Американец проговорил:

— Ты согласовал свои действия с Москвой?

— Конечно!

— Следовательно, по сути дела, выходишь из игры?

— Нет, Крис! Мы будем поддерживать с тобой связь. Но только мы вдвоем! И если что, «Стрела» придет на помощь «Кайману», так как с момента твоего выхода к горам моя группа так же начнет движение параллельным курсом. Данный маневр преследует цель затуманить обстановку, не более того. Абдель начнет ломать голову, что все происходящее означает. Вот и пусть ломает. Вряд ли он держит химические заряды в Уразгане. Там у него резиденция, одна из многих. Снаряды где-то в горах, скорее всего в Каншире. Возможно, в Чарикарской «зеленке», но последний вариант маловероятен. Что предпримет Абдель? Естественно, попытается уничтожить твою группу. Но на нас работает вся сеть российской Службы внешней разведки. Не бездействуют и ваши разведчики, но те ограничены в возможностях. Все же мы были здесь почти десять лет и у нас учились тысячи афганцев, включая и будущих полевых командиров. Затем противостояние Ахмад Шаха Масуда и Дустума против талибов позволило укрепить нашу разведывательную сеть. Так что, если Абдель пока остается вне досягаемости и ваших, и наших спецслужб, то это потому, что не держит возле себя крупных отрядов охраны, кучи телохранителей. Но он имеет влияние на всех полевых командиров как в Афганистане, так и в Ираке. Значит, что, Крис? Значит то, что Абдель попытается уничтожить твою группу подчиненными ему бандами, о чем в подавляющем большинстве случаев я буду знать. А буду знать я, будешь знать и ты! Это поможет тебе при поддержке основных сил американского экспедиционного корпуса неуклонно идти к цели, а Аль Яни в конце концов покинуть Уразган и уйти в горы, туда, где находятся химические заряды. Но до этого террорист не преминет наказать за предательство Юнуса. И пошлет на это дело не полевых командиров, которым надо объяснять, за что Абдель решил наказать караванщика. Аль Яни вообще невыгодно светиться с Юнусом, это может повлиять на его авторитет. Следовательно, он пошлет на акцию возмездия кого-то из приближенных своих людей! Вот их-то мои люди и перехватят. Не исключено, что среди киллеров будет и Фарид, та скотина, что обстреляла патруль Дайро.

Джонсон приставил ладонь ко лбу:

— Погоди, Игорь, погоди! Ты говоришь, что пойдешь параллельно моему маршруту, чтобы в случае необходимости предупредить о потенциальной опасности и в крайнем случае прийти на помощь. Я тебя понял правильно?

Вьюжин кивнул:

— Совершенно верно, Крис! А что?

— Но тогда как ты отработаешь людей Абделя, которых он, вероятно, и тут я согласен с тобой, пошлет завалить Юнуса? Нестыковка получается. Тебе или идти рядом со мной, удаляясь от равнины, либо сначала решать вопрос по киллерам и только потом догонять мою группу! Объяснись, может, я чего недопонимаю?

Командир российского спецназа ответил:

— Крис, я не могу всего сказать, но ты должен быть уверен в том, что мои люди всегда готовы прийти к тебе на помощь. И они сделают это. Мы выйдем к месту хранения химических зарядов, если…

Джонсон спросил:

— Что если?

Вьюжин ответил:

— Извини, Крис, мы найдем и уничтожим заряды, если только твое командование послало тебя с группой именно в целях выполнения этой задачи, а не имело каких-либо других намерений.

— На что ты намекаешь, Игорь?

— Я не намекаю, Крис. Мне не дает покоя вопрос, почему в Афган послали штурмовую группу, ранее уничтожившую брата Абделя.

— Ты все еще считаешь, что меня с парнями подставляют?

— Честно?

— Конечно!

— Да, Крис! И подставляют по-крупному! По-моему, кто-то в Штатах решил сдать тебя Абделю Аль Яни!

Джонсон отрицательно покачал головой:

— Нет, Игорь! Ты заблуждаешься. Я уверен в порядочности своего командования. Особенно генерала Фрэнка Смита. Тот не пойдет на сделку с совестью!

Вьюжин вздохнул:

— Мне бы твою уверенность, Крис! Но ладно, время по-любому рассудит нас. Скажи, ты будешь согласовывать со своим Смитом наш план дальнейших действий?

— Я обязан это сделать, Игорь, и ты об этом прекрасно знаешь!

— Знаю! Обязан — согласовывай! Но помни, в наших интересах, чтобы твое руководство не было посвящено во все подробности предстоящих действий.

— Не волнуйся, Игорь, я знаю, что и как доложить Смиту!

— Надеюсь! Так мы договорились о проведении оговоренных мероприятий?

Джонсон кивнул:

— Договорились. И знаешь, я, пожалуй, свяжусь с пригородом Мегаполиса после того, как мы отработаем задачи по Хатару и Юнусу!

Вьюжин улыбнулся:

— Верное решение, Крис!

— Тогда я связываюсь с летунами, и в полночь те бросают группу к «зеленке»! Начало акции «Караван» на рассвете!

— Верно! Ну а я иду в Хатар, после чего связь только в эфире.

— Удачи тебе, Игорь!

— И тебе.

Спецназовцы пожали друг другу руки и разошлись. Джонсон отправился к командиру батальона, Вьюжин к своим подчиненным, которые ждали возвращения командира, поднятые Мамаевым. Михайлов в точности выполнил приказ Вьюжина. Майор попросил пройти подчиненных в штабной отсек. Разложил на столе карту.

Личный состав группы расположился вокруг стола.

Вьюжин начал инструктаж или, точнее, постановку задачи на ближайшую операцию:

— Человек Абделя выманивает нас в Хатарское ущелье, там организована база духов под предводительством некоего Сардара. Аль Яни рассчитывает, что мы обязательно проверим данную информацию, для чего проведем разведывательный рейд.

Как всегда, не выдержав, подал голос Лебеденко:

— И правильно рассчитывает! В логике ему не отказать.

Вьюжин, посмотрев укоризненно на офицера, продолжил:

— Итак, нас выманивают в Хатарское ущелье, что находится отсюда в шестидесяти километрах. Понятно, в засаду, которую уже оборудуют в пяти километрах от входа в ущелье. Агент внешней разведки доложил, что группу в ущелье будет ждать отряд численностью в четырнадцать человек. Предвижу вопрос. Почему так мало боевиков высылает Сардар Кадыр на уничтожение объединенных подразделений американского и российского спецназа? Отвечаю, во-первых, больше людей у моджахеда нет, кроме пяти охранников основной базы, в число которых входит и агент нашей разведки. Основную же часть банды Сардар отправил по приказу Абделя в Кабул для проведения террористических актов и дестабилизации обстановки в столице Афганистана. Во-вторых, Сардар Кадыр считается достаточно опытным полевым командиром, успешно действовавшим еще против советских войск в восьмидесятых годах. Да и если разобраться, четырнадцать хорошо подготовленных и правильно рассредоточенных боевиков на склонах ущелья реально могут уничтожить группу в пятнадцать человек, проводящую в ущелье разведывательные мероприятия. Одно не учитывают ни Абдель, ни Сардар Кадыр, что нам известен замысел противника, а посему вести игру, работать на опережение будем мы, а не духи. Нас ждут в ущелье, мы войдем в него, но не с запада, откуда оно начинается, а с востока, перевалив через малый Хатарский перевал и первым делом накрыв саму базу. Вот сделать это надо тихо и так, чтобы Сардар был дезинформирован. Последнее я беру на себя, а вот на месте работаем следующим образом. Прошу все внимание на карту!

Майор довел до личного состава план предстоящих действий, определив каждому персональную задачу и по селению Хатар, и по хребтам перевалов, и по самому ущелью, закончив доклад словами:

— Таким образом, мы должны уничтожить банду Сардара Кадыра, по возможности взяв полевого командира в плен. Было бы интересно с ним побеседовать. И еще, касающееся нашего агента. Во время боя он должен укрыться в кишлаке и только после окончания операции проявить себя. Дальше он уведет часть группы в пункт краткосрочного отстоя, другой части я поставлю дополнительную задачу в ущелье или в горном кишлаке. Теперь прошу вопросы по теме.

Поднялся Мамаев:

— Во сколько начинаем выдвижение к перевалу?

— В полночь, Стас! — Майор повернулся к Михайлову: — Костя, ты вопрос с транспортом решил?

Прапорщик-связист ответил:

— Так точно, за курилкой стоит! Пулемет заряжен, к нему дополнительный боезапас. Топлива под завязку! В кузове и средства для подъема на перевал. Из нашего арсенала.

— Отлично! Еще у кого вопросы ко мне есть?

Офицеры ответили, что вопросов не имеют.

И только Дубов, подумав, спросил:

— А американцы не пойдут с нами?

Вьюжин ответил кратко:

— Нет! У них своя задача!

— Ясно!

— Ну раз ясно, и ясно все и всем, то быть в готовности к выходу. Дуб, поведешь джип, а я проведу еще несколько мероприятий, после чего тронемся. До ноля часов я вернусь.

Вьюжин вышел из ангара, направившись к «бочке», где жили афганцы, служащие батальона. Они спали. Майор приказал дневальному разбудить Мохаммеда. Американский солдат безоговорочно выполнил распоряжение российского офицера, и вскоре заспанный пуштун предстал перед Вьюжиным. Было заметно, что он удивлен и встревожен внезапным ночным вызовом российского майора.

Вьюжин изобразил добродушие, извинился:

— Прости, Мохаммед, что поднял тебя, но у меня срочное дело.

Моджахед, скрывающий свое истинное лицо, поклонился:

— Не надо извинений, господин майор. Я весь внимание!

— Нужна консультация, Мохаммед!

— Да?

— Через полчаса я планирую выдвинуть группу к Хатарскому ущелью. На карте местность изображена подробно, вот только неизвестно, насколько изображение на бумаге соответствует реальной действительности?

Заспанное выражение исчезло с физиономии оборотня, он бросил быстрый заинтересованный взгляд на русского:

— Вы собираетесь в Хатарское ущелье?

Вьюжин подыграл агенту Аль-Каиды:

— Да, и хочу знать, какой маршрут выбрать!

Мохаммед кивнул:

— Понятно! А не целесообразно ли вам использовать проводника? Скажем, меня или Шакера? Ведь мы и состоим при батальоне, чтобы выводить подразделения в нужные районы, исходя из знания местности, потому что американские карты действительно лишь частично соответствуют реальности.

Майор ответил:

— Согласен, это был бы самый простой и надежный способ, но, к сожалению, я не имею права воспользоваться услугами проводников американских войск.

Мохаммед вновь кивнул:

— Понимаю! Ваше руководство не доверяет никому, ни янки, ни афганцам. Может быть, это разумно. Итак, Хатарское ущелье. Постараюсь помочь вам, чем смогу. Но для этого мне надо знать, вы намереваетесь выйти в начало ущелья или какой-то другой пункт? К перевалу, например?

— Ну нет, зачем мне перевал. Я хочу пройти ущелье от начала до кишлака Хатар.

— Ясно, один вопрос, вы, конечно, вправе не ответить на него, но все же, к ущелью намерены выйти с группой Джонсона?

— Нет!

В это время раздался рокот транспортного вертолета, и винтокрылая машина произвела посадку на плацу. К ней подтянулась группа американского спецназа.

Вьюжин указал на вертолет:

— У Джонсона другая задача!

Мохаммед вновь кивнул:

— Понятно! Но вернемся к нашей теме. Итак, вы хотите знать, как быстрее, безопаснее и без проблем, связанных с особенностями местного ландшафта, выйти к началу Хатарского ущелья?

Вьюжин подтвердил:

— Да!

— Вы используете «Хаммер»?

— Да!

— Тогда вам следует пройти Халат и за ним повернуть влево на девяносто градусов так, чтобы справа оказалась довольно глубокая балка. И двигаться на север примерно тридцать километров. Как начнется подъем, следует изменить курс на северо-запад градусов на пять. Пройдя десять километров, увидите рощу. Обходите ее слева и увидите холм, с него и начинается малый перевал, чуть-чуть позже, где-то с километр, начнется подъем и на Большой перевал. Пространство между ними и есть Хатарское ущелье. Я понятно объясняю?

Майор улыбнулся:

— Будто по карте чертите маршрут! А что представляет собой дно ущелья и склоны до этого кишлака Хатар?

— Сначала довольно ровную поверхность, но уже через два километра вам лучше оставить «Хаммер», далее ему не пройти, дно сплошь завалено камнями и валунами. Склоны же где чистые от растительности, где покрыты кустами, вдоль малого перевала по ущелью бежит речушка Хата. Безобидная речушка, я бы сказал, ручей, но если в горах пройдут дожди, то Хата превращается в мощный поток, покрывающий стремниной все дно. Но склоны, что с юга, что с севера, позволяют подняться наверх. Ущелье довольно сложное, извилистое, ровных участков мало. Самый крутой поворот там, где справа в скале выбиты пещеры древнего монастыря. Их вы увидите на подходе. За поворотом, километра через два, Хатар, представляющий собой развалины, такие же, как в кишлаке, возле которого моджахеды уничтожили патруль Дайро! Да, еще, перед поворотом находится, видимо, еще монахами возведенное каменное сооружение, напоминающее плотину. Что уж хотели достичь строители этого сооружения, неизвестно, но оно сохранилось до настоящих дней, с проходом метра в два посередине гряды, высота которой метра полтора.

Вьюжин, подумав, задал следующий вопрос:

— Как думаешь, Мохаммед, в Хатаре могут быть душманы?

Проводник ответил уверенно:

— Нет, иначе воздушная разведка авиационной эскадрильи бригады давно определила бы их, так как вертолеты американцев постоянно делают облет территории своей ответственности, захватывая и предгорье с Хатарским ущельем!

— Ты неплохо осведомлен, Мохаммед! Моджахеды не пытались купить тебя?

Пуштун внимательно посмотрел на российского офицера и ответил:

— Нет, господин майор! Убить меня бандиты пытались, считая предателем своего народа, купить нет.

— Ясно! Ну что ж, спасибо за информацию.

В это время вертолет, приняв на борт группу Джонсона, поднялся над батальоном и пошел на север.

Вьюжин сказал:

— Крис убыл! Пора за работу и мне! Еще раз спасибо и извини, что оторвал от сна!

Майор быстрым шагом пошел к своему ангару.

Душман ухмыльнулся ему вслед, ухмыльнулся и майор. Оба считали, что провели друг друга.

Вьюжин подошел к ангару, приказал:

— Группа, в джип! Михайлова ко мне!

Личный состав занял места в «Хаммере», Михайлов, поняв, для чего понадобился командиру, развернул систему спутниковой связи. Передал трубку командиру. Тот ее взял и распорядился:

— Костик, срочно вруби прослушку. Мне надо знать, выйдет ли на связь с духами Мохаммед!

Вьюжин нажал клавиши аппарата:

— Волгин! Стрела!

Резидент ответил сразу, несмотря на позднее время:

— Волгин на связи, Игорь Дмитриевич!

— Начинаю работу по Хатару!

— Принял, передам сообщение в Центр Шаповалову. Капитан Махдум предупрежден о вашем появлении. Он выйдет из игры, но если что, можешь вызвать его по обычной связи. Позывной — Фат!

— Фат?

— Да! Это начало имени его жены, Фатимы! Он может оказать огневую поддержку или быть использован в обработке Сардара Кадыра!

— Принял! Думаю, в Хатаре обойдемся без него!

— Удачи тебе, майор!

Вьюжин отключил спутниковую станцию, хотел передать трубку Михайлову, но тот, присев на ящики из-под боеприпасов, что-то слушал через наушники. Значит, в эфир вышел Мохаммед! Да он и не мог не выйти на связь с духами. Вопрос, с кем? С Сайедом, если ему еще доверяет Абдель после событий со снайпером и наблюдателем в брошенном кишлаке, или с самим Сардаром? Совсем скоро узнаем об этом. Лучше, если он вышел бы на Сайеда. Но что гадать?

Прапорщик снял наушники, встал, доложил:

— Есть, товарищ майор! Мохаммед только что выходил на связь с Сайедом!

— С Сайедом?

— Так точно! И передал духу в Халате ваш с ним разговор. Я, конечно, не слышал, о чем вы беседовали с проводником, но Мохаммед подробно поведал Сайеду смысл вашего разговора.

— О вертушке и вылете группы Джонсона он Сайеду доложил?

— А как же! Особо сделал на этом ударение, предположив, что и русские и американцы, перестраховываясь, все же совместно выходят к ущелью. Вот откуда к Хатару пойдет Джонсон, Мохаммеду неизвестно, и это его тревожит. О своей тревоге он просил сообщить Сардару Кадыру!

Вьюжин хлопнул связиста по плечу:

— Молодец, Костик! Держи трубу спутника и продолжай слушать эфир. Как бы наш уважаемый Мохаммед не продублировал свой доклад и Сардару!

Прапорщик сказал:

— Это невозможно!

— Почему?

— Проводник пользуется рацией, предельный радиус действия которой не превышает тридцати километров. До Халата он еще достает, а вот до гор, до Хатара — бесполезно. На сорок с лишним километров американская станция не потянет!

— Ну и ладно! К машине! И сразу по местам!

С небольшим, в десять минут опозданием, «Хаммер», ведомый Гончаровым, покинул территорию базы восьмого отдельного батальона 136-й пехотной бригады США, взяв курс через брошенный кишлак к Халату. Вьюжин, устроившись, как и положено командиру, на месте старшего машины, вызвал Сайеда:

— Дух! Я — Зверобой, прием!

Моджахед не спал. Ответил:

— Я — Дух! Слушаю вас!

— С тобой связывался Мохаммед?

— Да, недавно выходил на связь.

— Что сказал?

Сайед в точности передал суть разговора на базе Вьюжина и проводника.

Командир группы российского спецназа спросил:

— Ты передал информацию Сардару Кадыру?

— Нет! Ждал, когда вы выйдете на меня!

— Правильно сделал! Теперь слушай. Через считаные минуты мы минуем Халат и свернем за селением. Пойдем по маршруту, указанному Мохаммедом. После этого вызывай Сардара и сбрасывай ему информацию своего агента. Подтвердив, что к началу ущелья идет группа из шести-семи человек на одном армейском джипе.

— Понял!

— Как думаешь, Сардар поделится информацией с Абделем?

— Уверен! Обязательно поделится.

— Хорошо! Работай, Дух! Да поможет тебе, как у вас говорится, всемогущий Аллах! Конец связи!

Вьюжин повернулся к Михайлову:

— Костя! Срочно связь с резидентом!

Прапорщик ответил:

— Минуту, майор!

И точно, почти через минуту передал командиру группы трубку спутникового аппарата. Тут же услышал:

— Стрела! Волгин на связи!

— Надеюсь, не разбудил вас, полковник?

— Это неважно, что у тебя?

— Прошел Халат, начал выдвижение к рубежу применения!

— Хорошо! Противник твою «дезу», похоже, проглотил. Абдулла недавно сообщил, Сардар вызывал на связь некоего Джуму Арсала, командира отряда, посланного в ущелье для организации засады на вас!

Вьюжин поинтересовался:

— И что передал Сардар своему Джуме?

— Выразил предположение, что ты и Джонсон имитировали выход с базы батальона, имея автономные задачи, и что на самом деле ваша общая цель — Хатарское ущелье. Вот только Сардару неизвестно, где объявятся американцы. Джума предположил, что американцы, высадившись на склонах предгорья, пойдут к ущелью с севера, через большой Хатарский перевал, чтобы в случае чего подстраховать русских из глубины ущелья. Сардар согласился с подчиненным и приказал вернуть отряд к пещерам древнего монастыря, определив там место нападения на сводное подразделение. И главный рубеж обозначил по дну ущелья, за плотиной, как он сказал. Что за плотина, я узнать у агента не успел. Ему пришлось прекратить связь.

Майор сказал:

— Я знаю, что это за плотина.

— Источник информации могу узнать?

— Проводник американцев, Мохаммед!

— Ты разговаривал с ним?

— Ну, а как бы я получил сведения о каменной гряде? Попросил у проводника консультации, тот и рассказал все, что знает об ущелье. На вопрос, могут ли там быть духи, ответил отрицательно. И тут же сбросил информацию Сардару. Поэтому и зашевелились моджахеды. Маневр группы Джонсона спутал им все карты.

— Ясно! Шаповалов ждет доклада о результатах операции.

— Знаю! Передайте ему, что я в точности выполню его указания, но проведу одну акцию.

Резидент встрепенулся:

— Что еще за акцию?

— Так, побочную! Но, возможно, очень ценную для обеспечения дальнейших действий!

— Я должен немедленно доложить в Центр об этой несогласованной акции!

— Не стоит, Виктор Александрович! У Шаповалова возникнет масса вопросов, которые вы переадресуете мне, или он сам заставит меня все подробно докладывать, а мне сейчас на Хатар идти надо. Давайте считать, что об этой дополнительной, побочной акции, я вам доложу после выполнения задачи по Сардару!

— Но это грубейшее нарушение инструкций, Игорь Дмитриевич!

— Пусть так. Но мне сейчас некогда их выполнять! И давайте оставим эту тему. Скажите лучше, я сам могу выйти на нашего агента до начала действий?

— В этом есть необходимость? — спросил резидент.

Вьюжин ответил уклончиво:

— Пока нет, но она может возникнуть в любую минуту! Так как?

— Можете! Позывной знаете. Но не удивляйтесь, если он с первого раза не ответит. Значит, не будет иметь возможности!

Джип приблизился к роще. Гончаров спросил:

— Куда дальше, командир?

— Вправо, Гончар, — приказал Вьюжин. — Как упремся в перевал, поведешь внедорожник вдоль его склона!

— Ясно!

Джип продолжил движение. Вьюжин сориентировался по карте, где находится группа. После чего, включив рацию, сказал:

— Фат! Я — Стрела! Если можешь, ответь!

Майор приготовился ждать, помня предупреждение резидента, но агент на удивление ответил сразу:

— Фат на связи!

Вьюжин спросил:

— Как насчет небольшого разговора? Есть такая возможность?

— Да, я на окраине базы, один.

— Могу узнать, что там делаешь?

— Проверял пост охранения!

— Что происходит на базе?

— Я докладывал об этом резиденту, вы не связывались с ним?

Абдулла хорошо говорил по-русски, почти без акцента.

Вьюжин ответил:

— Говорил. Общую обстановку он мне обрисовал. Но мне этого мало. Начиная акцию с базы, я должен провести ее молниеносно, а главное, бесшумно, дабы основные силы, засевшие за плотиной и в пещерах древнего монастыря, ничего не слышали. Иначе вся операция летит к черту. Придется вступать в открытый бой, а он нам совершенно не нужен! А посему мне важно иметь информацию о том, что собой представляет база и где конкретно находится каждый боевик, включая Сардара. О себе можешь молчать. Выйдешь, когда отработаем банду!

— Японял вас! Слушайте конкретную обстановку.

Вьюжин приказал остановить джип, достал из планшета чистый лист бумаги, карандаш и тонкий фонарь. Слушая агента внешней разведки, начал быстро рисовать схему, ставя кое-где крестики. Затем быстро перевернул лист и продолжил черчение, но уже ставя больше крестов и разделив лист почти наполовину. Сидевший рядом Гончаров мельком наблюдал за работой командира. Он понял, что Вьюжин сначала со слов агента составил схему базы, а затем принялся за схему мест засады у останков древнего монастыря, просчитав, что линия поперек страницы не что иное, как то, что при постановке задачи майор называл плотиной. Командир группы прекратил работу, поблагодарил агента, получил от него совет, где лучше перейти в принципе невысокий перевал, и приказал Гончарову:

— Вперед, Гончар! Через полтора километра перевал повернет на юг. Поворачиваешь, соответственно, и ты! После поворота, через километр, стоп-машина. Ориентир для остановки — родник, бьющий прямо из горы и уходящий на равнину.

Гончаров, следя за местностью, так как никаких дорог здесь испокон веков не было, используя светомаскировочные устройства, продолжил движение джипа. В 2.05 «Хаммер» группы спецназа «Стрела» остановился перед тонким руслом узкого ручья, начинающегося родником, бьющим из трещины скалы.

Гончар взглянул на командира:

— Приехали, майор!

Вьюжин посмотрел на покрытый в этом месте одиноко растущими, не образующими сплошные заросли кустами склон, уходящий к звездному небу, и закурил.

Его примеру последовали и остальные спецы диверсионного подразделения. Курили три минуты. Погасив почти одновременно окурки, положили их по привычке в карманы. Вьюжин приказал:

— Всем к машине! В одну шеренгу становись!

Спецназовцы построились в шеренгу.

Вьюжин прошел вдоль строя, показывая что-то каждому на схеме и задавая один и тот же вопрос:

— Ясно?

Поставив персональную задачу своим бойцам, майор указал рукой на куст, росший метрах в двадцати от родника:

— Там будем подниматься! До хребта 300 метров. Вершина представляет собой усеченный конус. Там привал. Затем спуск к речке Хата, точнее, к кустам, обрамляющим ее левый берег. Далее «боевые двойки» выходят к базе и обрабатывают ее. Я с Дубовым накрываю Сардара. Михайлов на прикрытии и связи.

— А не взять ли нам с собой пулемет? — предложил Дубов.

Мамаев усмехнулся:

— Ты представляешь, сколько он весит?

Прапорщик огрызнулся:

— Я представляю, насколько эффективен огонь из «браунинга»!

— Ну раз есть желание и силы, — улыбнулся Вьюжин, — тащи, Дуб, наверх пулемет, я не против! Бурлак, Гончар, Лебедь, «Хаммер» в балку, чтобы не светился, и накрыть маскировочной сетью! Он еще нам понадобится. Остальным к кусту! Начало подъема через пятнадцать минут!

В 3.10 диверсионно-штурмовая группа «Стрела» благополучно достигла вершины малого Хатарского перевала, устроив двадцатиминутный привал на узкой, но совершенно плоской вершине горного хребта.

В 3.30 группа быстро пошла вниз и уже спустя пять минут вошла в полосу плотного кустарника, откуда Вьюжин и решил провести акцию против банды полевого командира Сардара Кадыра. Бойцы разошлись по кустам вдоль речушки, мелкой и неширокой. Перед ними открылся наполовину разрушенный кишлак. Но среди развалин высились уцелевшие здания, даже участки дувалов-заборов. На крыше одного из домов на корточках, зажав между колен автомат, сидел афганец. На схеме майора это место было помечено одним из пяти в кишлаке крестиков.

Вьюжин постучал по микрофону радиостанции, закрепленному у щеки офицера: — Внимание всем! Начало штурма базы после ликвидации часового на крыше! Миха, готов?

Прапорщик, вскинув бесшумную снайперскую винтовку «Винторез» и взяв на прицел боевика на крыше, ответил:

— Готов, командир!

— Огонь, Костя!

Прапорщик нажал на спусковой крючок.

(обратно) (обратно)

Часть вторая Операция «Оранжевое облако»

Глава 1

Душман повалился на глиняную крышу, задергавшись в предсмертных судорогах.

Вьюжин приказал спускаться. Применяя приборы ночного видения, спецназовцы начали спуск к кишлаку. Наверху остался только Михайлов. Офицеры «Стрелы», перейдя речушку, разошлись. Мамаев с Лебеденко пошли в кишлак, Бураков с Гончаровым начали обход развалин слева, командир группы с Дубовым справа. Спецназовцы шли, ориентируясь по схеме, шли к местам, обозначенным на ней крестиками, обозначавшими противника. Мамаев, войдя в развалины, у части сохранившегося дувала остановился. Повернулся к следовавшему сзади Лебеденко:

— Андрюша, наш дух, судя по схеме, вон в том сарае. — Капитан указал на сохранившуюся лачугу. — Работаем одновременно с двух сторон, ты заходишь с тыла, я со входа. Если дух спит, я валю его. Если бодрствует и вооружен, а главное, недосягаем для прямого выстрела от двери, то берешься за него ты. Эти дома имеют окна-бойницы. В основном сзади. Вот с тыла и обработаешь его из «ВАЛа», но это в случае, если я не завалю его, понял?

— А чего понимать? Замочим духа!

— Замочить-то замочим, но нам нельзя допустить, чтобы он произвел выстрел. Эхо разнесет шум от него по ущелью, и боевики, засевшие в засаде, встревожатся. А мы их сможем отработать, лишь тихо подойдя к ним.

— Да понял я все!

— Тогда вперед! Пошел, я прикрою! Когда выйдешь на позицию и осмотришься, доложишь!

Старший лейтенант, перепрыгнув через валун, скрылся в развалинах.

Через пару минут Мамаев услышал в динамике:

— Мамай! Я на месте! С тыла три окна. Заглянул внутрь дома. Видел одну комнату, она пуста.

— Значит, моджахед в передней?

— Скорей всего! Или его вообще нет в здании!

Капитан распорядился:

— Ты аккуратней там, смотри по сторонам в оба глаза!

Старший лейтенант поправил командира:

— В оба окуляра, а это не так просто!

— Ладно! Пошел я!

— Давай!

Мамаев перебежками сблизился с сохранившимся старым зданием, дверь в которое была открыта. Видимо, она вообще не закрывалась, перекосившись со временем. Встав сбоку от входа, Мамаев прислушался. В доме не слышно ни звука. Может, в нем действительно никого нет и агент разведки ошибся? Хотя дух мог покинуть лежбище и после того, как выходил на связь Абдулла. Капитан взвел пистолет с глушителем, ногой ударил по двери, войдя в небольшую, но обжитую комнату. Моджахед лежал на полу, точнее на куче матрасов справа, у стены. Рядом лежала сложенная аккуратно одежда и автомат «АКМ». Он проснулся от шума. Увидел пришельца, потянулся рукой к автомату, но большего сделать не успел. Капитан дважды выстрелил. Обе пули попали душману в голову, отбросив ее на подушку. Тело пробила первая судорога, пальцы руки, тянувшейся к оружию, неестественно скрючились. Мамаев не стал смотреть, как отходит дух. Он вызвал командира группы:

— Вьюн! Я — Мамай! Моя цель поражена.

— Находись с Лебедем там, где находишься, — тихо сказал майор.

— Принял!

Капитан связался по рации со старшим лейтенантом:

— Андрюша! Двигай ко мне!

Лебеденко обошел дом, внимательно следя за обстановкой, и, не заметив ничего угрожающего, вошел в переднюю комнату. Молча посмотрел на уничтоженного душмана, присел на сундук.

Мамаев замер у двери, слушая тишину ночи. Со стороны никто бы не мог даже предположить, что в темных развалинах спецназовцами проводится боевая акция.

Буракову с Гончаровым пришлось обойти почти весь поселок вдоль ручья. Наконец, у куста капитан остановился.

— Прикройся! — сказал он Гончарову. — Дувал впереди видишь?

Справа, метрах в пяти от искусственно углубленного русла ручья, по сути, превращенного в приличный по размерам арык, тянулся глиняный забор. За ним виднелась часть дома. Вернее, его плоская крыша.

Гончаров ответил:

— Вижу! Наш дух там?

— Должен быть там!

— Как отработаем его?

Капитан задумчиво произнес:

— Считаю, ничего особенно придумывать не будем. Преодолеваем дувал, врываемся в халупу и расстреливаем моджахеда к чертовой матери!

Старший лейтенант не согласился:

— Нет, Юрик, не пойдет. Вдвоем мы только друг другу мешаться будем! Пойду я один. У меня и «ВАЛ». А ты прикроешь от двора. Заодно и подстрахуешь, если дух каким-то образом сумеет выскочить из своего сарая!

Капитану пришлось согласиться. Гончаров прав. Против одного противника в условиях полуразрушенных зданий афганских селений и работать одному проще! Он сказал:

— Хорошо! Хату отрабатываешь ты! Сближаемся с объектом!

Немного пройдя, спецназовцы увидели разлом в заборе. Капитан указал напарнику на дыру в дувале. Гончаров кивнул и вошел во двор, если им можно было назвать небольшую, очищенную от камней и кусков глины площадку. Правда, с кустом посредине. И этот куст чуть было не погубил старшего лейтенанта и не сорвал всю операцию. Точнее, не куст, а душман, находившийся за ним. Афганец не ждал противника, не исполнял обязанности второго часового. Он просто проснулся от желания помочиться. Встал, вышел во двор с автоматом. Оружие в Хатаре боевики везде носили с собой. Душман услышал шаги, схватил «АКМ» и, прыгнув в сторону, перекатился по двору. Старший лейтенант Гончаров оказался в зоне обстрела духа. Опередить моджахеда Гончаров не успевал. Но его страховал Бураков. Быстро сориентировавшись во внезапно возникшей ситуации, капитан мгновенно вбил в душмана половину обоймы. Обильно поливая пыль черной кровью, тот уронил простреленную голову. После чего и командир «двойки» проник во двор. Подошел к Гончарову, смотрящему на труп бандита, который только что едва не стал причиной его гибели:

— Ну что, Саня, зевнул духа?

Старший лейтенант сплюнул:

— Зевнешь тут! Кто мог подумать, что он выйдет ночью в туалет?

— Ладно, смотрим дом внутри! По данным разведки, в здании больше никого не должно быть, но там хрен его знает, что нас ждет, так что работаем в режиме захвата объекта.

Офицеры ворвались в дом, стены которого были обильно покрыты сеткой трещин, готовые расстрелять первого попавшего на пути афганца. Но в халупе никого не было.

Бураков и Гончаров заняли огневые позиции в доме.

А Вьюжин со снайпером диверсионно-штурмового подразделения в это время вплотную сблизились с низким, больше похожим на бункер, чем на жилой дом, зданием. Зданием, в котором, по данным капитана внешней разведки Абдуллы Махдума, должен был находиться один из полевых командиров Абделя Аль Яни, Сардар Кадыр. Вот его, в отличие от остальных душманов, желательно было взять живым. Поэтому на захват главаря банды и пошел сам командир боевой группы российского спецназа. Укрывшись за кучей саксаула, сваленной возле тандыра, майор взглянул на Дубова, оставившего свою дальнобойную винтовку «СВД» Михайлову, вооружившись сам бесшумным «Винторезом» связиста. Взглянув на Дубова, Вьюжин приказал:

— А ну давай к халупе, посмотри, открыта ли дверь!

Прапорщик броском достиг боковой стены, нагнувшись, переместился ко входу в дом-бункер. И тут же жестом показал — дверь открыта!

Майор проследовал за ним. Спецназовцы замерли у входа. Дверь действительно была приоткрыта от толчка Дубова. Майор знаками показал, что первым в дом пойдет он сам, за ним Дубов. Действия внутри здания были оговорены еще на вершине перевала. Снайпер кивнул. Мол, все понял. Вьюжин растопырил ладонь. Штурм — по жесту и начал загибать пальцы. Один, второй… Когда кисть сложилась в кулак, майор ударом ноги распахнул дверь и ворвался в дом.

Сардар, как и предполагали бойцы российского спецназа, не спал. Он сидел на куче одеял, держа в руке радиостанцию. Автомат стоял у стены напротив, рядом на подушке лежал «вальтер». Главарь банды ждал очередного, последнего перед планируемым боем сеанса связи, до которого оставалось шесть минут.

Появление людей в очках приборов ночного видения (ПНВ) с оружием в руках стало для него полной неожиданностью. Что успел Сардар, так это только раскрыть беззубый рот от удивления. Ствол глушителя пистолета Вьюжина уперся в лоб бандиту.

— Не дергаться, Сардар! Твоя песенка спета!

Майор отдал распоряжение прапорщику:

— Осмотри дом, Дуб! Все оружие, боеприпасы, спецсредства сюда в угол, рядом с автоматом.

— Понял! Выполняю!

Первым делом прапорщик обыскал бандита и его постель, бросил в угол «вальтер», предварительно разрядив его. Сказав: «Здесь «чисто», — ушел в соседнюю комнату.

Вьюжин сел на корточки перед полевым командиром:

— Что, Кадыр, попал? Готовил ловушку нам, а получилось, сам в нее попал?

Сардар молчал. Веко его правого глаза нервно дергалось. Майор забрал у бандита радиостанцию.

— Связи с Арсалом ждешь? — спросил он. — И когда Джума должен связаться с тобой?

Сардара удивила осведомленность русского офицера, а сомнений в том, что Хатар захватил российский спецназ, у душмана не было. Все же в разговоре на фарси чувствовался славянский акцент. Так говорили те, кто из русских остался в Афганистане после войны восьмидесятых годов. И душман не выдержал:

— Откуда вам все известно?

Вьюжин покачал головой:

— Ну, Сардар, ты, по-моему, вконец оборзел. С каких это пор пленник задает вопросы захватившему его противнику? Вопросы задавать буду я, а ты на них отвечать и делать все так, как скажу! Иначе, что для тебя, старого душмана, не новость — мучительная смерть! Ты понял меня?

Сардар, опустив голову, проговорил:

— Да, понял!

Вьюжин перевел глушитель с головы бандита на его выпуклый живот:

— А теперь жду ответа на вопрос: когда с тобой должен связаться Джума Арсал?

Бандит ответил:

— С минуты на минуту!

— Что он должен сообщить тебе?

— Обстановку у плотины!

— Какова периодичность вашего общения?

— Через каждые два часа или по необходимости!

— Следовательно, предстоящий сеанс должен стать последним перед нападением на противника.

Полевой командир молча кивнул.

— Слушай меня внимательно, — сказал Вьюжин. — Говоришь с Джумой как обычно. Не дай тебе Аллах совершить глупость, будешь собственные кишки заталкивать обратно в живот. И я не шучу, шакал! После сеанса связи побеседуем!

— А потом ты все равно убьешь меня!

— А зачем мне убивать? Сардара Кадыра, которому после провала акции по российско-американскому спецназу ничего не останется, кроме как быстрее исчезнуть из Афгана, а лучше с Ближнего Востока вообще? Абдель не простит тебе провала, и ты это прекрасно знаешь. А уж за сотрудничество с гяурами так лично порвет на куски. Зачем же мне тебя убивать? Нет, Сардар, я-то отпущу тебя, и ты успеешь скрыться от людей Аль-Каиды, но при условии предельной откровенности со мной!

Монолог командира российского спецназа прервал противный писк радиостанции главаря банды.

— Отвечай! — приказал Вьюжин. — И без выкрутасов!

Душман ответил:

— Сардар на связи! Что у тебя, Джума?

Командир группы, отправленной в засаду, ответил:

— Пока все тихо! Ждем!

Сардар распорядился:

— Ждите, утроив внимание! Неверные совсем скоро должны появиться в ущелье! Надеюсь, ты успел перегруппировать силы для молниеносного штурма гяуров?

— Конечно, хозяин! Я сделал все так, как вы приказали.

— Тогда да поможет тебе Аллах, мой верный Джума. С нетерпением жду, когда ты доложишь мне об успешном завершении акции!

Арсал спросил:

— По янки задача остается прежней?

Сардар недовольно скривился и ответил коротко:

— Да! — И тут же прекратил переговоры: — Конец связи, Джума!

Отключив станцию, полевой командир швырнул ее на подушку. Больше она ему была не нужна! Вьюжина же заинтересовал последний вопрос Арсала.

Майор устроился поудобнее. В это время вернулся Дубов. Доложил:

— Весь дом и окрестности вокруг него «чисты». Я связывался с Михой, он подтвердил, что акция прошла незаметно и что рядом с базой боевиков, насколько ему позволяет контролировать обстановку местность, никого не замечено.

Вьюжин приказал:

— Займи на всякий случай позицию у входа так, чтобы контролировать подходы к дому! — Он повернулся к Сардару: — Ну что, начнем беседу, господин Кадыр?

Душман пожал плечами, показывая тем самым, что теперь от него ничего не зависит. В смысле принятия решения говорить с русским офицером или нет.

— Что имел в виду Арсал, спросив о задаче по янки?

Сардар, надеявшийся, что русский офицер проигнорирует этот вопрос, немного помолчал, потом процедил:

— Я получил приказ, уничтожив русскую группу, американцев взять в плен!

— Всех?

— По возможности всех, но их командира обязательно!

— Вот как? Приказ отдал, конечно, Абдель?

— Да, сам шейх Абдель Аль Яни!

— Он не объяснил причину столь необычного приказа?

Сардар скривил рот:

— Абдель никогда никому ничего не объясняет! Он отдает приказы и требует их исполнения.

— Ладно. Об этом поговорим позже. Сейчас меня больше интересует схема расположения позиций засады у плотины. Главарь местной банды ответил:

— Она проста. Так как я мог задействовать всего четырнадцать человек, то имел ограниченные возможности. Поэтому приказал Арсалу разместить людей следующим образом. В первой от начала ущелья пещере установить пулеметный расчет, чтобы не дать уйти противнику из «мешка». В четвертой пещере организовать еще одну пулеметную точку, для удара по русским с фланга, по четыре стрелка расположить за левой и правой частью плотины.

Вьюжин прервал душмана:

— Получается двенадцать человек. Ты что, на правом склоне оставил всего двух боевиков?

— Да! Третью пулеметную точку!

— А что, твои люди не контролируют американский спецназ? Или у тебя и с наблюдателями дефицит?

— Наблюдатели готовы были проследить за американцами, как это сделали по вашей группе, но я не мог предположить, что Джонсон покинет расположение батальона на вертолете и уйдет в неизвестном направлении. Я подумал, что вы сговорились и решили выйти к Хатару по одному. Русские по ущелью, а янки перевалив через Большой перевал. Поэтому снял все дозоры и сместил место засады ближе к базе!

Вьюжин довольно улыбнулся:

— Ты, Сардар, не просчитал ситуации потому, что мы ее просчитали! И никаких американцев в ущелье не будет. А будут трупы твоих духов.

— Как не будет? Но… но… это значит, вы знали о готовящейся засаде? Несмотря на дезинформацию о том, что в ущелье противника нет?

— Конечно, знали! Ты недооценил нас и переоценил себя!

— Сайед предатель? Проводники с поваром в батальоне тоже изменники?

— Какая теперь разница, Сардар, когда ты сам стал предателем! Главарь банды, застонав, опустил голову, что-то еле шепча.

Майор одернул бандита:

— Хватит причитать, Кадыр! Умей проигрывать!

Сардар поднял голову и проговорил:

— Если бы вы знали, как я ненавижу вас!

Вьюжин спокойно ответил:

— Представляю! Но ненависть не поможет тебе! Думаю, на этом мы прервемся. Ненадолго. Чуть позже продолжим беседу!

Майор окликнул снайпера:

— Дуб! Свяжи этого урода, оттащи в какой-нибудь сарай и заминируй. На пасть — ленту. Взрывчатку установи так, чтобы рванула при первой же попытке освободить духа от пут! После чего выходи на окраину селения. Увидишь, где ребята соберутся!

— Есть, товарищ майор!

Дубов схватил за шиворот полевого командира и потащил его наружу, одновременно вызывая Михайлова. У того наверху вместе с радиостанцией находился и специальный контейнер диверсионной группы, содержащий в себе и веревки, и взрывчатку, и много еще чего для обеспечения выполнения любых задач боевого подразделения спецназа.

В 3.47, как только с хребта спустился связист, диверсионно-штурмовая группа «Стрела» начала выдвижение к району плотины. Пройдя пятьсот метров, Вьюжин остановил подразделение. Собрал подчиненных, приказал:

— Мамай с Лебедем и Дубовым на хребет малого Хатарского перевала, сближаетесь с позицией пулеметчиков левого фланга засады. Там расходитесь, Стас с Дубовым остаетесь на месте, Лебеденко следует дальше до места напротив первой огневой точки крайней пещеры. Ваша задача по моему приказу произвести отстрел боевиков пулеметных расчетов. Остальные подходят к основным стрелковым силам банды Сардара и берут на прицел: я с Михайловым — моджахедов левой части плотины, Бураков с Гончаровым — правой. Огонь также по моей команде. Впрочем, команда на уничтожение духов будет отдана одновременно всем офицерам группы в зависимости от их готовности к акции. Уничтожение противника — тотальное. Вариант «Рикошет»! Вопросы?

Вопросов ни у кого не было.

Вьюжин поправил автомат «АК-74»:

— Считаю необходимым напомнить, группе предстоит действовать против отряда, вдвое превышающего нас по численности, я уже не говорю о вооружении. А посему залог успеха в скрытном подходе к позициям моджахедов, согласованных действиях и молниеносности нанесения удара. Мы должны расстрелять банду в течение 2–3 минут. Далее отход к кишлаку. Встреча после акции здесь же! Связь со мной и между собой по необходимости. На этом все! Группа к рубежам действия, вперед!

Спецназовцы двинулись вперед — капитан Мамаев, старший лейтенант Лебеденко и прапорщик Дубов, забираясь по наклонной вверх на хребет малого перевала, Вьюжин, Михайлов, Бураков и Гончаров — прямо, прижимаясь к левому склону.

Подгруппа Мамаева вышла на склон спустя двадцать минут. После форсированного подъема капитан разрешил подчиненным короткий, в три минуты, отдых. Сам залег на краю хребта и приложил бинокль к глазам. Он осмотрел ущелье, плотину, заметил за каменной грядой боевиков, сидевших метрах в пяти друг от друга, готовых в любую минуту подняться и открыть огонь по противнику. Осмотрел капитан и пещеры, но засек лишь ближайшую огневую точку, представлявшую собой нагромождение камней с впадиной посередине, откуда виднелся ствол российского пулемета «РПК» и две нуристанки моджахедов. Мамаев подумал: и чего они свои «блины» на черепа надели? Уж лучше б сразу на лбу мишень нарисовали. Но это их дело. Духи намерены сами напасть, как всегда, из-за угла, и ответных действий не ожидают, это хорошо. Посмотрев на часы, капитан перекатился к Лебеденко с Дубовым:

— Так, ребята, обстановка соответствует той, что поведал нам Кадыр, а посему дальше идем, прижавшись к началу левого склона. Ориентир поста нашего фланга: на той стороне кусок камня в виде рогатки на хребте большого перевала. Все, начали выдвижение.

Двигались по хребту медленно и скрытно.

Выйдя на условный рубеж, залегли между валунами.

Спецы теперь отчетливо видели и первую огневую точку духов, и вторую, но точки, установленные противником на противоположном перевале. Пулеметчиков на своем склоне они не видели. Скрытно спуститься вниз Мамаев мог, но без гарантии, что точно к пулеметному расчету. А выходить надо именно на пулеметчиков, точнее, на позицию, с которой можно гарантированно и быстро уничтожить боевиков. Капитан решил вызвать командира группы. Тот с «двойкой» Буракова и связистом шел по дну и по времени уже должен был сблизиться с плотиной настолько, чтобы контролировать бандитов. Мамаев извлек из кармана станцию малого радиуса действия связи:

— Вьюн! Я — Мамай! Как слышишь?

Майор тут же ответил:

— Слышу хорошо! Ты готов?

— В том-то и дело, что нет. Не могу определить местонахождение пулеметного расчета на своем склоне.

— Ясно! Обозначь себя!

Капитан навел лазерный целеуказатель на ущелье в сторону Хатара, услышал в динамике:

— Вижу! Огневая точка на твоем склоне под тобой, левее. До нее метров шесть-семь. Между вами неплохой уступ, спустившись на который будешь иметь духов как на ладони.

— Понял тебя, командир. Спасибо!

— Давай работай оперативней, мы внизу готовы обработать моджахедов за плотиной.

— Арсала не видать?

— Здесь, за грядой!

— Ясно! Работаю! Конец связи!

Мамаев подозвал к себе Лебеденко:

— Давай, Андрюша, двигай дальше на рубеж, оттуда сможешь завалить духов первой точки.

Старший лейтенант кивнул и, быстро перемещаясь от камня к камню, направился дальше по хребту.

Капитан взглянул на Дубова:

— Твоя цель — напротив!

— Вижу!

— Ну а я спущусь вниз!

— Давай, командир, если что, прикрою!

Мамаев прыгнул к кусту, росшему в нескольких метрах от вершины перевала. Осмотрелся. Метнулся за валун, взяв вправо. Выждав паузу, выглянул из-за валуна вниз и увидел уступ, нависающий над склоном. Перепрыгнул на небольшую каменную площадку, нога предательски скользнула. Мамаев схватился за выступ склона. Черт, не хватало еще грохнуться в ущелье с этим уступом. Но тот выдержал вес спецназовца. Капитан лег на площадку, подергался, уступ не шевелился. Может, Мамаеву показалось, что эта площадка неустойчива? Но как бы то ни было, он находился на позиции, или рубеже действия. Осторожно посмотрел вниз и увидел прямо под собой двух духов, лежавших почти на таком же уступе с пулеметом «РПК». Отсюда, как и говорил майор, моджахеды были у капитана как на ладони. Мамаев снял автомат с предохранителя, переместив переводчик огня на стрельбу одиночными выстрелами. Тут же услышал в динамике:

— Мамай! Лебедь! Я готов!

— Жди! — Капитан вызвал командира отряда, который, впрочем, слышал переговоры снайперской подгруппы Мамаева: — Вьюн, Мамай! Мы готовы!

Вьюжин отдал приказ:

— Внимание всем! Три, два, один, огонь!

Бойцы «Стрелы» открыли огонь одновременно, что стало полной и губительной неожиданностью для боевиков. Первыми покатились со склона пулеметчики расчета, уничтоженного Мамаевым. За ними уткнулись в камни духи, пораженные Лебеденко. Бандиты расчета, прикрывавшего правый фланг засады, были отброшены вглубь пещер. Массированный огонь подгруппы Вьюжина, ведшийся с трехсот метров, практически по открытым целям, не оставил никаких шансов выжить основному отряду Джумы Арсала. Но… один боевик, получивший смертельное ранение, все же не потерял сознание. Превозмогая боль, понимая, что умирает, он подтянул к себе автомат, что осталось без внимания спецназовцев, и закрыл глаза, стараясь казаться мертвым.

За мертвого, как и остальных душманов, его и приняли спецназовцы Вьюжина, вышедшие к уничтоженной основной позиции засады. Впереди оказался Михайлов, который всегда ранее старался держаться сзади группы, оберегая свои радиостанции. Но на этот раз именно он, двадцатичетырехлетний прапорщик, оказался ближе всех к плотине. И душман, подняв автомат из последних сил, дал по нему очередь, разорвавшую только что наступившую в ущелье тишину. Прапорщик так ничего и не понял, схватившись за простреленное горло, единственное не защищенное бронежилетом и шлемом место, упал на спину, устремив удивленный взгляд начавших стекленеть глаз в небо. На очередь среагировал Вьюжин, одним выстрелом в лоб он оборвал жизнь моджахеда. К Михайлову бросились Бураков с Гончаровым. Но, припав к телу боевого товарища, тут же поднялись. Капитан зло плюнул на камни:

— Эх, Миха, Миха, надо ж, вот так-то! Ведь вроде мочили духов гарантированно. Как же уцелел тот шакал?

Гончаров вздохнул:

— Судьба, Юра! Случай! Самое страшное на войне — случай, нелепый, непросчитываемый. И от судьбы не уйдешь. Как ни старайся. Вот и Серега не ушел.

К ним подошел Вьюжин:

— Хорош ныть! Михайлова не вернешь, а нам надо уходить!

Гончаров спросил:

— Оставив Миху рядом с этими вонючками?

— Нет, отнесем тело в кишлак. Там похороним. Взяли прапорщика и вперед к Хатару!

На подходе к кишлаку увидели фигуру в афганской одежде, стоявшую у речки. Человек, заметив спецназовцев, пошел навстречу. Встретились. Капитан Бураков и старший лейтенант Гончаров опустили тело покойного прапорщика Михайлова на землю. Неизвестный печально спросил на чистом русском языке:

— Не обошлось все же без потерь?

Командир группы спросил:

— Вы и есть капитан Махдум?

Афганец подтянулся:

— Извините! Разрешите представиться, капитан Службы внешней разведки Абдулла Махдум! А вы майор Вьюжин?

Командир группы кивнул:

— Он самый!

Майор представил стоявших рядом офицеров.

Подошла и подгруппа Мамаева.

Увидев мертвого Михайлова, Дубов растерянно посмотрел на офицеров:

— Мужики, как же это? Серегу и завалили? Мы же всех расстреляли?! Или кто-то сидел в индивидуальной позиции? А Сардар умолчал о ней? Ну, тогда я его, суку, за Серегу…

Майор прикрикнул на прапорщика:

— Отставить, Дубов! Мне еще твоей истерики не хватало! Познакомьтесь лучше с агентом СВР.

Мамаев, Лебеденко и Дубов пожали руку Махдуму, назвав себя.

Вьюжин спросил Махдума:

— Где нам лучше похоронить прапорщика? Тащить с собой труп мы не можем, и не хотелось бы, чтобы духи, которые обязательно объявятся здесь, если не сегодня, так завтра, обнаружили бы его могилу. Но и так, чтобы позже мы могли перевезти тело Михайлова в Россию. После выполнения задачи. Здесь на чужбине оставлять своего подчиненного я не намерен.

Офицеры одобрительно посмотрели на командира. Его последние слова полностью отражали святые традиции спецназа — своих не бросать! Нигде, ни при каких обстоятельствах! Ни живых, ни мертвых!

Махдум указал на кишлак:

— Самое безопасное место в лачуге одного из бывших моджахедов. Тело опустить в подвал и присыпать песком и глиной! Вне селения свежая могила вызовет естественные подозрения, и, разъяренные гибелью банды, шакалы Абделя выкопают тело русского спецназовца. Тогда вам больше его не видеть. На куски порвут и скормят собакам! Эти волки даже мертвым мстят.

Вьюжин согласился:

— Хорошо! Тогда ты, Абдулла, с Гончаровым и займешься погребением.

Капитан внешней разведки кивнул:

— Сделаем. Один вопрос разрешите?

— Давай!

— Как вы намерены поступить с Сардаром Кадыром?

— Допросить его!

— Это понятно, а после?

— После беседы я обещал отпустить его! Не думаю, что он будет представлять опасность!

— Заблуждаетесь, майор! Отсюда никого из бандитов живым выпускать нельзя!

— Почему?

— Вы плохо знаете Сардара. Да, он попытается скрыться, но, если ему это не удастся, что вполне вероятно, Абдель вновь возьмет след группы. А нам нужно раствориться. Таков приказ!

Вьюжин недовольно сказал:

— Мне известен приказ, но я дал слово этому Сардару, а слово свое держу всегда!

Махдум хитро взглянул на командира диверсионной группы:

— Даже перед мертвыми?

— Не понял?

— Ну, скажем, вдруг после того, как вы побеседуете с главарем банды, он внезапно умрет?

— Как это умрет?

— Очень просто! Прекратит свое существование, отправится на небеса, к Аллаху?

— Я не понимаю тебя, капитан!

— Вы не ответили на вопрос, майор. Перед мертвыми вы тоже держите свое слово?

— А чего перед ними его держать? Естественно, если оно не касается последней воли умершего!

— Это все, что я хотел услышать. Вы не нарушите данное Сардару слово, но и он не уйдет из кишлака. А теперь… — Махдум повернулся к Гончарову: — Займемся похоронами, товарищ старший лейтенант?

— Пошли! Лопаты-то хоть здесь есть?

— Кетмени. Но ими очень удобно работать!

— Знаю, как тяпкой!

Разведчик стратегического внедрения и офицер спецназа завернули тело погибшего прапорщика в плащ-палатку и понесли вглубь кишлака.

Вьюжин подозвал к себе Дубова:

— Идем со мной, Сергей. Развяжешь и разминируешь Сардара, заберешь радиостанции, с этого времени будешь совмещать должность снайпера и связиста, а я еще раз поговорю с главарем банды. — Майор обернулся к офицерам: — Остальным отдыхать! Отход максимум через полчаса.

Вьюжин с Дубовым прошли в бункер Сардара.

Тот неподвижно лежал посредине комнаты. Прапорщик молча освободил главаря банды от пут и взрывчатки, забрал их вместе с радиостанциями различного предназначения и вышел на улицу. Бандит принялся растирать успевшие онеметь запястья и лодыжки.

Вьюжин устроился на сундуке. Спросил бандита:

— Возобновим разговор?

Тот ответил вопросом на вопрос:

— Вы уничтожили моих людей?

— Ничего более умного я еще не слышал! Конечно, уничтожили, да иначе и быть не могло!

— Я буду молиться за души павших воинов!

— Будешь, если не последуешь следом за ними! Итак, меня интересует Абдель и химические заряды, которые он заполучил скорей всего из Вьетнама.

Сардар ответил:

— Но я мало что знаю. Да, мной командовал Абдель, впрочем, в его подчинении все силы сопротивления Ближнего Востока и не только Востока. Иногда он связывался со мной сам, как в настоящем случае, но редко, в основном приказы исходили от его помощника Абдура. Насчет снарядов с отравляющим газом я слышал, но конкретной информации не имею.

Вьюжин закурил и задал следующий вопрос:

— Что и от кого ты слышал о химии?

— От Фарида, главного доверенного лица Абделя, после Абдура, конечно.

— Это от того, кто и стрелял по патрулю?

— Да!

— Интересно. И что ты от него слышал?

— То, что Абдель закупил шесть снарядов массового поражения противника отравляющим веществом «Петля». И что вскоре янки на себе испытают то, что готовили для других!

Сардар замолчал, но Вьюжин потребовал:

— Продолжай! Главарь уничтоженной банды пожал плечами:

— Да вроде нечего больше говорить.

— Я тебе не верю. А цену доверия ты знаешь!

Немного подумав, Сардар произнес:

— Еще я слышал, что сейчас большую часть времени Абдель проводит в Уразгане.

— Почему? Ведь там небезопасно?

— Потому что на Аль Яни вроде как какой-то высокий чин в Штатах работать начал.

— Что за чин?

— Не знаю!

— Гражданский? Военный? Из ЦРУ, ФБР?

— Не знаю! Но работать начал недавно, примерно с того времени, как был уничтожен патруль американцев недалеко от Халата!

— Ясно! И что, эти снаряды хранятся тоже в Уразгане?

Сардар отрицательно покачал головой:

— Нет! Снаряды, я слышал, спрятаны где-то в Канширском ущелье, но где точно, не ведаю.

— Что касается группы Джонсона. Абдель сам отдал приказ не уничтожать, а пленить американцев?

— Да! Вас ликвидировать, янки, особенно Джонсона, постараться захватить живыми.

— И если бы это удалось, что ты должен был бы сделать с американцами?

— Вывезти их в селение Кераб, где передать людям Абделя!

Вьюжин задумчиво проговорил:

— В Кераб! Это по пути на Уразган, так?

— Получается, так!

— Хорошо! О результатах акции ты должен был доложить Абделю лично?

— Да!

— Значит, Аль Яни очень нужен майор Джонсон?

— По-видимому, так!

Майор встал.

— Ладно! Разговор можно закончить. Большего, чувствую, от тебя не добиться.

Сардар напомнил:

— Вы обещали отпустить меня!

— Обещал, отпущу, но не сразу! Уйдешь днем, после того, как мы покинем селение. А до этого сиди здесь. Решишь уйти раньше, пеняй на себя. Погибнешь.

— Я все понял!

— А все понял, жди полудня!

Майор вышел на улицу.

Бойцы, отдыхавшие среди развалин, поднялись.

Из кишлака вышли Махдум с Гончаровым. Старший лейтенант доложил о том, что тело Михайлова временно спрятано. Вьюжин подозвал к себе Буракова:

— Отойдем в сторону, Бурлак.

Офицеры прошли к ручью. Майор достал карту и начал что-то объяснять капитану.

В это время Махдум обошел развалины и незаметно для спецназовцев вошел в дом-бункер Кадыра. Увидев бывшего подчиненного, главарь банды открыл рот от удивления:

— Абдулла, ты? Тебя что, тоже русские пощадили?

— Нет, Сардар, меня никто не щадил. Тем более русские, потому что я офицер российской внешней разведки.

— Что?!!

— Что слышал!

— Так… так… ты работал на русских? Ах, я, идиот! Вот почему они смогли переиграть меня и уничтожить отряд. Но как ты мог, Махдум? Ты же мусульманин? Правоверный? И продался гяурам?

— Это для тебя они гяуры, а для меня боевые товарищи! Да, я мусульманин, а вот ты нет. Ты предал идеи ислама, превратив их в орудие убийства.

— Мы вели священный джихад, Абдулла, или ты забыл об этом?

— Абдулла все помнит. И то, как весной ты в этой комнате до смерти изнасиловал двух девочек, дочерей человека, посмевшего не выполнить твой приказ и ушедшего из банды. Я помню, как ты вытащил на улицу их маленькие, истерзанные, окровавленные тела и отрезал им головы. А девочкам было всего десять и двенадцать лет.

— Я мстил предателю!

— Не прикрывайся местью! Разве до этих девочек ты мало изнасиловал и убил женщин, до этого вырезав их мужчин, своих соплеменников? Ты всегда хотел крови. И проливал ее, когда была возможность. Ты не мусульманин, Сардар, ты дикое животное. И ты не должен жить!

Сардар взвизгнул:

— Русский майор отпустил меня!

Разведчик ответил:

— Да, он отпустил, верный своему слову, но я не отпускаю тебя, так как ты должен ответить за все те преступления, что совершил против своего народа.

— Ты не убьешь меня, Абдулла! Нет! Не надо! Русские не знают, но в соседней комнате тайник, там золото, драгоценности. Возьми все и станешь богатым.

— Купить меня хочешь?

Но Сардар будто не слышал вопроса:

— Тайник в углу под шкафом. Ценности в сумке. Возьми и уйди!

— Много награбил?

— Много! Тебе на всю жизнь хватит. И твоим детям хватит. Там многим на всю жизнь хватит.

— Ничего ты не понял, ублюдок!

Абдулла достал из ножен кинжал, сделав шаг к бандиту.

Сардар вскрикнул:

— Нет…

Блеснула сталь клинка, и полевой командир Абделя завалился на матрасы, захрипел, схватившись за широкую рану на горле, из которой толчками пошла густая черная кровь.

Махдум вытер о рубаху бандита кинжал, вставил его обратно в ножны, плюнул на главаря банды:

— Я тебе, Сардар, да будет проклято твое имя, никакого слова не давал. Сдохни, как шакал.

Убедившись, что бандит умер, Абдулла прошел в соседнюю комнату. Вышел на улицу с сумкой. Вьюжин, закончив инструктаж Буракова, строил группу. Капитан внешней разведки подошел к нему, бросил к ногам мешок:

— Здесь драгоценности на огромную сумму! Награбленные Кадыром. Их надо отдать мирным афганцам, погибающим в нищете!

Вьюжин посмотрел на капитана:

— Сардар тебе сам отдал их?

— Сам!

— Я могу проверить?

— Боюсь, он уже ничего не скажет! Даже тому, кто обещал ему жизнь!

— Вот как? Ну что ж! Сам так сам! А спрашивать его о драгоценностях у меня нет ни малейшего желания. Только мешок этот нести придется тебе!

Абдулла улыбнулся:

— Как прикажешь, майор!

Группа начала движение вглубь ущелья, ведомая разведчиком Махдумом. В кишлаке остались Бураков с Гончаровым. И почему они остались, у Вьюжина не спросил никто, даже не в меру любопытный старший лейтенант Лебеденко. Офицеры понимали, «боевая двойка» осталась в Хатаре не для того, чтобы похоронить духов.

(обратно)

Глава 2

12 августа американский транспортный вертолет, сделав приличный крюк, приземлился в пятнадцати километрах от месторасположения стоянки каравана Юнуса, на равнине. Как только винтокрылая машина коснулась земли, спецназ США покинул отсек. Вертолет тут же поднялся и ушел, набирая высоту, тем же маршрутом на свою базу.

Джонсон построил штурмовую группу «Кайман» и обратился к подчиненным:

— Парни! Этой ночью русские пошли в Хатарское ущелье и на рассвете примут бой с превосходящими силами противника. Предвидя вопрос, почему мы не оказываем поддержку русским, отвечу: таково решение командира российского подразделения. Задача нашей группы — «зачистка» каравана Юнуса и арест самого старшего душмана. Да, нас мало, да, караван большой и мужчины в нем, а возможно, не только мужчины, неплохо вооружены. Тем не менее группа обязана выполнить задачу. И она ее выполнит. Вертолеты огневой поддержки «Апач» готовы оказать нам весьма эффективное содействие. А посему на месте действовать нагло, бесстрашно, демонстрируя моджахедам то, что мы представляем великую державу, а не их расколотый племенами бандитский шалман. Сейчас час отдыха, затем выдвигаемся к каравану. Подходим к нему открыто. Конкретную задачу я поставлю на месте. Думаю, не стоит напоминать, что все распоряжения командира обязательны для исполнения, а также то, что наши войска здесь проводят боевую операцию и подчиняются законам военного времени. У меня пока все. Вопросы будут?

Вперед выступил заместитель Джонсона в акции «Оранжевое облако» лейтенант Дэмп:

— Разрешите, сэр?

Джонсон кивнул:

— Давай, Эдди!

— Вы сказали, русские примут в ущелье неравный бой. Мы не можем оказать им поддержку, так как имеем собственную задачу. Вопрос, почему российскому спецназу не помогают подразделения 136-й бригады, авиация или тот же восьмой батальон?

Кристофер вновь кивнул:

— Вопрос понятен, лейтенант. Отвечаю, командир русских не посчитал нужным просить поддержки у командования бригады. Видимо, эти ребята преследуют какую-то неизвестную нам цель и уверены в своих силах.

Сержант Рейн сказал:

— Это делает им честь, майор! Мы впервые работаем вместе с русскими, и я не могу не отметить, что их диверсионная группа по качеству и уровню подготовки превосходит нашу. Впрочем, это лишь мое мнение.

Джонсон улыбнулся:

— Мы не хуже их, сержант. Просто у русских больше опыта в проведении подобных операций, приобретенного в результате войны с террористами на Кавказе. Не надо забывать и то, что Советы почти десять лет держали эту страну одной 40-й армией. Не уверен, что нам удалось бы подобное. Еще вопросы есть?

Больше у подчиненных Джонсона вопросов не было, и он разрешил бойцам отдыхать. Спецназовцы разошлись.

Ровно через час группа «Кайман» начала выдвижение к каравану. По замыслу Кристофера, она должна была подойти к цели на рассвете.

Один из передовых дозоров отряда боевиков, маскирующихся караваном, заметил американцев. Старший дозора тут же вызвал караванщика, спящего в своей палатке:

— Юнус! Юнус! Я — Второй! Срочно ответь! Главарь банды услышал сигнал рации и голос своего человека, доносившийся из динамика станции. Поднявшись, ответил:

— Я — Юнус, что у тебя, Второй?

— Американцы, господин. Восемь человек. Идут пешим порядком с равнины прямо на нас. Главарь произнес:

— Это спецназ, прибывший из Штатов. Интересно, как они оказались рядом с нами… ведь должны были…

Юнус почувствовал тревогу. Янки должны были уйти с русскими к Хатару, где их ждал Сардар. Но,выходит, американцы не пошли в ущелье? Почему? Что значит этот маневр? Противник узнал о засаде? Но откуда? От кого? И потом, по логике, получив информацию о засаде, американцы просто обязаны были прикрывать русских. Но вместо этого вышли к каравану. С какой целью? Юнус не понимал действий спецназовцев. И это рождало тревогу, смешанную с предчувствием чего-то неотвратимого, страшного. Но чего? Вопросов много, ответа ни одного.

Дозорный между тем сообщил:

— Юнус, неверные в ста метрах от поста. Что делать? Мы можем положить их из пулемета. Отдай приказ и…

Юнус повысил голос:

— Никаких пулеметов, идиот! Никакой стрельбы. Обозначьте себя, остановите группу и постарайтесь узнать, зачем она идет к каравану. Затем пропустите ее и оставайтесь на месте. Возможно, янки вышли на равнину не одним подразделением. Как только они уйдут, доложишь мне!

— Все понял, хозяин!

Юнус отключил связь, оделся. Вызвал помощника, приказал тихо поднять подчиненных и находиться в готовности к бою. Но на улицу без дополнительной команды не высовываться. Помощник удалился. Караванщик попытался вызвать Сайеда из Халата, но тот не ответил. Юнус вышел из палатки и, вызвав начальника караула, проинструктировал его, как вести себя часовым при прибытии американцев. Вышел за пределы стоянки.

Группа Джонсона, не доходя до цели километр, сделала остановку. Кристофер приказал подчиненным растянуться в цепь.

К нему подошел заместитель:

— Майор! Духи наверняка выставили вокруг каравана посты охранения. Как бы не напороться на них. А то откроет по нам огонь какой-нибудь душман и положит группу. Считаю необходимым выслать вперед разведгруппу.

Джонсон запретил:

— Нет, Дэмп. Это лишнее. Несомненно, Юнус выставил дозоры раннего обнаружения противника, допуская: без прикрытия мы к ним не пошли бы. Уверен, Юнус уже ждет нас, отдав охране и всем подчиненным необходимые распоряжения. Он неглуп, но находится в растерянности, главарю непонятны наши действия, что играет на нас. Так что не будем высылать никакой разведки.

Лейтенант козырнул:

— Как скажете, майор.

Группа продолжила сближение с караваном. Пройдя еще шестьсот метров, Джонсон, как и все его подчиненные, увидел из-за укрытия две фигуры. Одна из них подняла вверх руку. Кристофер услышал:

— Мы охрана каравана! Кто вы и что вам надо?

Джонсон крикнул:

— Оставаться на местах. Мы — американский спецназ. Отчитываться перед вами я не намерен, но предупреждаю, попытаетесь оказать сопротивление, будете уничтожены. Группа идет к каравану, о чем можете предупредить своего хозяина!

Афганец произнес:

— Вы не могли бы приостановить движение, пока я свяжусь с караванщиком?

Майор ответил категорическим отказом:

— Нет! Мы будем делать то, что считаем нужным, а вам приказываю отойти от позиции!

— Но как же я свяжусь тогда с хозяином?

Джонсон вплотную подошел к дозору. Двое афганцев выполнили его требование, отошли от пулеметной точки.

— Как свяжешься с хозяином? — спросил Джонсон. — Очень просто! Не торопясь достанешь рацию и вызовешь Юнуса! Давай!

Кристофер повернулся к бойцу, находящемуся справа от него:

— Джош! Займись пулеметом духов. Сделай так, чтобы его нельзя было использовать даже в качестве бейсбольной биты!

— Но тогда, сэр, мне придется подорвать его гранатой!

— А я о чем? Рви, накрыв мешками. Осколки не должны поразить ребят!

— Понял, сэр, выполняю!

В это время, переговорив с Юнусом, старший дозора поклонился майору:

— Хозяин ждет вас и готов принять как гостей!

Кристофер усмехнулся:

— А твоему хозяину ничего другого и не остается!

Он приказал моджахедам:

— Вы пойдете впереди!

— Но…

— Никаких «но», вперед в десяти метрах от шеренги.

Охране пришлось подчиниться. Пройдя рубеж передового дозора, Джонсон услышал сзади глухой взрыв. Почти тут же в строй встал рядовой по имени Джош.

— Огневая точка уничтожена, сэр! — доложил он.

— Хорошо! Следи за духами!

Шеренга спецназовцев остановилась в двадцати метрах от границы стоянки каравана.

Джонсон приказал группе приготовиться к бою, сам пошел навстречу караванщику, который стоял за пределами лагеря. Охранники дозора прошмыгнули мимо хозяина, что-то быстро сказав начальнику. Тот, словно не заметив их, глядел на приближающегося командира группы американского спецназа, стараясь выглядеть спокойным, что получалось у него плохо.

Кристофер подошел к караванщику, поздоровался:

— Салам, Юнус!

Бандит ответил:

— Ва аллейкум ассалом, уважаемый! Мне льстит, что мое имя известно вам. Но позвольте узнать цель вашего столь раннего и неожиданного визита.

— Наш визит связан с полученной информацией о том, что груз каравана не только безобидный товар, но и наркотики с оружием.

Юнус воскликнул:

— Это ложь! Ваше командование дезинформировано.

Джонсон улыбнулся:

— А вот это мы как раз и желаем проверить!

Караванщик нахмурился:

— Вы хотите проверить караван?

— Точно так! И мы проверим его, осмотрим каждую палатку, шатер, вьюк!

— Это могут неправильно понять мои люди, а их около тысячи человек, и… все они вооружены!

— Так прикажи им, чтобы сложили оружие, дабы не возникло проблем.

— Я не могу ручаться за то, что все беспрекословно подчинятся мне. А досмотр вещей женщин вызовет негодование мужчин. Представляете, что может произойти, если ваши люди грубо проигнорируют традиции моего народа. Мужчины встанут на защиту женщин, и тогда…

Джонсон прервал караванщика, показав ему портативную рацию, точнее, клавишу на ней:

— А ты, караванщик, представляешь, что произойдет, если я нажму эту клавишу? Нет? Объясняю! В небо тут же поднимется пара-тройка «Апачей», имеющих на вооружении неуправляемые ракеты. И поднимутся не для того, чтобы устроить авиационное шоу. Они прилетят работать. Прикинь, что станет с твоей тысячью соплеменников, да и со всем остальным, составляющим караван, после того, как вертолеты опустошат кассеты с реактивными снарядами на пилонах! От каравана останется пыль! Ход моих мыслей понятен?

Караванщик ответил, выдохнув воздух:

— Понятен! Я постараюсь убедить своих людей не допустить ошибки, но на это мне потребуется время.

— Оно у тебя есть. Десять минут! После чего мои люди войдут на территорию лагеря. Поторопись, Юнус!

— Хоп!

Караванщик развернулся и скрылся среди палаток.

Войдя в лагерь, он тут же достал радиостанцию:

— Внимание всем! Через десять минут американцы приступят к осмотру каравана. Все, что нужно, спрятать, подчиняться им во всем. Никакого сопротивления. На провокации не поддаваться. Нарушившего приказ — расстреляю лично! Женщин с детьми собрать у моей палатки. С собой они не должны иметь ничего, кроме одежды. На подготовку к «зачистке» — восемь минут. Приступили! И никаких вопросов! Отбой!

Выдержав установленную паузу, Джонсон приказал заместителю:

— Эдди! Начинай проверку лагеря. Да поаккуратней, не спеша и тщательно. Со мной на всякий случай оставь Маркуса. Вперед!

Лейтенант козырнул:

— Есть!

Диверсионное подразделение США скрылось среди палаток. Караван загудел как улей, люди Джонсона под командованием лейтенанта Дэмпа знали, как проводить «зачистку»!

Обитавший на окраине лагеря пуштун Хамид проснулся от непонятного шума. Всю ночь он балдел от анаши, а посему сейчас, очнувшись, находясь все еще в наркотическом угаре, никак не мог сообразить, с чего это в лагере возник переполох. Его никто не предупредил о появлении американцев и о том, что следовало делать. Поэтому, ополоснув мятую физиономию водой, пуштун, выйдя из своей хижины, застыл в изумлении. Он увидел американского солдата. Правда, тот был далеко, но был. А что мог делать в лагере янки? Явно не гостевать. В «УАЗе» же пуштуна, стоявшего на окраине стойбища, находились два ящика с автоматами. Уж не оружие ли ищут американцы? Но почему его никто не предупредил? Не смогли, не успели. И Юнус наверняка надеется, что в сложившейся обстановке пуштун сам примет правильное решение. Оно могло быть одним. Покинуть лагерь, дойти до каньона и сбросить машину вниз. Одурманенный анашой, Хамид неправильно оценивал ситуацию. Тем более он не знал, что все оружие его соплеменники успели надежно спрятать. В том числе и ящики из «УАЗа». Но афганец даже не подумал об этом. Пораженный наркотой мозг подсказывал одно — бежать! И как можно быстрее, пока янки не подошли к его лежбищу. И Хамид решился на побег. Он проскользнул к «УАЗу», не взглянув в кузов и не убедившись, что тот пуст, взобрался на место водителя. Завел двигатель, врубил вторую передачу и, сминая соседнюю палатку, разгоняя стреноженный табун лошадей, рванул на равнину, направив внедорожник к каньону, где уже лежали останки джипа, с которого Фарид поразил патруль сержанта Дайро. Это не осталось незамеченным бойцами спецназа группы «Кайман». Командира вызвал один из подчиненных, тот самый солдат, которого заметил обкуренный Хамид:

— Майор! Из лагеря вырвался «УАЗ»! В кабине один человек, что в кузове, неизвестно. Пошел в юго-восточном направлении.

Джонсон крикнул:

— В юго-восточном?! Там кишлак Халат. А у него каньон! Дух явно решил сбросить тачку в каньон. Всем прекратить досмотр и выйти за пределы лагеря.

Появился Юнус. Караванщик и сам не ожидал подобного развития событий, поэтому сразу обратился к Джонсону:

— Майор! Это недоразумение! Я приказал своим людям подчиниться требованиям американских солдат, но, видимо, нашелся какой-то полоумный, который либо не понял, либо не получил этого приказа. Клянусь, это недоразумение! Я сейчас же вышлю за машиной погоню!

Джонсон повысил голос:

— Если я разрешу тебе это сделать. А я не разрешаю! — Майор включил рацию: — Скальп-01! Я — Джон!

Командир авиационного подразделения ответил:

— Возникли проблемы, Джон?

— Да! Из каравана, что «зачищают» мои ребята, вырвался внедорожник. Догнать его не могу!

Пилот прервал спецназовца:

— Не продолжай, Джон! Надо остановить этого урода, так?

— Так!

— Я помогу тебе, но, если дух на предупредительный огонь не среагирует, его разнесут на куски!

Джонсон ответил:

— Ничего не имею против!

— Отлично, Джон! Куда поскакал этот жокей?

— К каньону, что недалеко от Халата!

— Ясно! Недолго ему осталось гарцевать. Уверен, что не надо зацепить караван?

— Уверен! Лагерь не трогать!

— Как скажешь. Я высылаю охотника!

Как только майор отключил рацию, к караванщику подошел мужчина из лагеря и что-то быстро сказал главарю. Тот тут же обратился к Джонсону:

— Майор! Мои люди выяснили, что произошло. Одного из молодых людей не успели предупредить о вашем появлении, так как он спал под действием дури. Очнувшись и увидев американских солдат…

Джонсон, прикурив сигарету, оборвал караванщика:

— Помолчи, Юнус, мне неинтересны твои сказки!

— Но это не сказки! Отзовите вертолет!

— Поздно, уважаемый!

И действительно, практически тут же на малой высоте, над лагерем, распугав табуны животных, прошел вертолет огневой поддержки. За лагерем пилот изменил курс и пошел строго на юго-восток. Вскоре над равниной поднялись грибы взрывов. Три невысоких, один большой, огненно-черный, и только после этого донеслись грохоты разрывов неуправляемых ракет.

Рация Джонсона издала сигнал вызова.

Майор ответил:

— Джон на связи!

— Джон! Я — Скальп-02! Указанная тобой цель уничтожена! Компьютер подтвердил прямое попадание в него одной из ракет. Если у тебя больше для меня работы нет, то я ухожу на базу!

Майор проговорил:

— Давай, Скальп, уходи! Благодарю за отличную работу. Один вопрос, сколько не доехал до каньона внедорожник?

— Где-то с километр! Горит на равнине! Если хочешь, можешь прогуляться туда, но, честное слово, делать там нечего!

— Счастливого возвращения, Скальп-02.

Командир группы приказал подчиненным выйти на исходную позицию, то есть туда, откуда они вошли в лагерь.

Юнус зло проговорил:

— Вы убили ни в чем не повинного человека, майор!

Тон караванщика не понравился Джонсону, он сблизился с ним и выдохнул в физиономию:

— Я убил врага своей страны, понял? И буду убивать до тех пор, пока здесь не установится цивилизованный порядок!

— Вам это не удастся никогда! Советы не сломили нас, а вы слабее Советов!

— Советы не хотели ломать вас и совершили ошибку! Мы ее не повторим.

— Время рассудит нас, майор!

Караванщик повернулся, чтобы уйти, но Джонсон окликнул его:

— Эй, Юнус! Ты куда это собрался?

Душман, резко повернувшись, спросил:

— Разве вы не закончили «зачистку»?

— «Зачистку» закончили! — ответил Джонсон. — И скоро покинем это дерьмовое место. Ты же поедешь с нами!

— Почему? — насторожился Юнус.

— Потому что я так хочу! И будешь находиться рядом со мной. Да, предупреди-ка своих аборигенов, чтобы они и дальше вели себя тихо, иначе мне придется еще раз обратиться к пилотам вертолетов!

— Вы действуете, как каратели!

— А мы и есть каратели.

— Но хоть причину ареста я могу узнать?

— Естественно! На базе восьмого батальона! И все, закрой пасть, ты надоел мне!

Джонсон вызвал батальон:

— Джулиус! Вышли-ка к месту стоянки каравана пару джипов с бронетранспортером. И заодно прикажи подготовить помещение для допроса известного тебе Юнуса!

— Он причастен к гибели ребят Дайро?

— Вот это и постараемся узнать!

— О'кей, Джон! Жди подхода колонны! Конец связи!

Юнус сел на корточки. Из-за палаток появилась физиономия афганца:

— Хозяин, хозяин! Что нам делать-то?

Караванщик поднял голову и взглянул на Джонсона:

— Что я должен ответить, майор?

— Прикажи своим людям ждать вечера. Если к 20.00 ты вернешься, в 21.00 каравана на равнине быть не должно!

— Я еще могу вернуться?

— Это будет зависеть только от тебя!

Юнус, не поднимаясь, отдал распоряжение помощнику. Тот скрылся в лагере. Наступила тишина. Но это была мирная тишина, отличная от той зловещей, предвещающей бой!

«Хаммеры» и бронетранспортер подошли к каравану спустя час. Офицер, командир взвода, извинился за задержку. Джонсон приказал Юнусу занять место в десантном отсеке БТРа, среди пехотинцев восьмого батальона, а группе загрузиться в вездеходы. Личный состав приказ выполнил быстро, и колонна, развернувшись, пошла к пункту дислокации отдельного батальона 136-й пехотной бригады. В лагере начали готовиться к маршу.

Отъехав от каравана до балки, майор приказал остановить джип, жестом указав другому вездеходу и бронетранспортеру продолжить движение. Пропустив следовавшую сзади технику вперед, он вышел из «Хаммера» и поднялся на один из склонов балки.

По спутниковой станции бросил в эфир:

— Зверобоя вызывает Джон!

Вьюжин ответил тут же:

— На связи, Джон!

— Как у тебя дела?

— Могло быть лучше. Я потерял одного человека! Банду уничтожили. Что с караваном?

— «Зачистили» эту свалку дерьма, Юнуса взяли!

— Подержи его часов до 17 и отвези к каравану, запретив покидать стоянку до завтрашнего утра!

Джонсон переспросил:

— До завтрашнего? Но мы же…

— Я помню, Крис, о чем мы договорились, но обстановка изменилась, так что приходится вносить коррективы в действия. Караван до утра завтрашнего дня должен оставаться на месте! И далее, с этой минуты связь со мной только по острой необходимости. Если будет надо, я сам дам о себе знать. Моя группа исчезла. Для всех, кроме тебя! Для всех, Крис, даже для Гректона, твоего Смита и тех, кто руководит разведкой в Пентагоне!

— Ясно! Надеюсь, твой замысел принесет ожидаемые результаты.

— Я тоже на это надеюсь. Отбой!

Командир американского спецназа отключил спутниковую станцию. Подумал. Русские потеряли одного бойца. Видимо, бой им пришлось принять нешуточный. Отчаянные ребята, ничего не скажешь. Вот только погибшего жаль. Но война без потерь не бывает. Это аксиома. Да и вся жизнь — сплошные потери. Каждый день мы что-то теряем. Ту же жизнь. Ее остается на день меньше. Но что за мысли? Майор встряхнулся, пробежал до «Хаммера», прыгнул на место старшего и приказал водителю:

— Догоняй колонну! Далее идем без остановок!

Армейский вездеход, ускоряя ход и поднимая за собой пыль, пошел за ушедшей вперед колонной.

Командир батальона ждал группу спецназа у шлагбаума КПП территории части. Колонна, войдя на базу, остановилась. Джонсон, покинув «Хаммер», подошел к Гректону:

— Прибыли!

— Бункер для караванщика готов! У тебя появилась информация о причастности Юнуса к гибели патруля Дайро?

— Нет!

— Нет? Но…

— Спокойно, Джулиус! Ты свое дело на данном этапе сделал, я же еще не закончил свою работу. Где бункер?

— За модулем, где жили русские. Под маскировочной сетью вход в подземелье. Что-то среднее между усиленным блиндажом и мелким бомбоубежищем. Но от минометного обстрела прикроет надежно.

Джонсон подозвал заместителя:

— Лейтенант, возьми с собой двух бойцов, вытащи из бронетранспортера Юнуса и отведи его в бункер. Я буду у вас минут через двадцать! Да, лейтенант, постарайся не сломать духу челюсть или ребра! Объяснений, типа, что он упал, споткнувшись, или налетел на косяк двери, не приму! Дух должен быть невредим и находиться внешне в полном порядке!

Лейтенант, козырнув, повернулся к вездеходам и выкрикнул:

— Внимание, группа, к машинам! В одну шеренгу становись! Маркус и Джош на месте. Остальных, сержант Рейн, в модуль. Прием пищи и отдых! Шагом… марш!

Диверсионная группа направилась к своему модулю, где могла после бессонной ночи развалиться на удобных кроватях. Обед ерунда, а вот сбросить десантные ботинки, дав свободу ногам, это здорово! А вот как ноги остынут, можно и перекусить. Плотно перекусить. Затем сон! Пусть короткий, но крепкий, без сновидений, восстанавливающий силы. Потом можно опять в рейд.

Отправив основную часть группы с сержантом в модуль, лейтенант приказал рядовым вывести из бронетранспортера Юнуса. Через минуту спецназовцы увели караванщика. Джонсон закурил. Его мысли витали далеко от пункта дислокации батальона. Майор думал о группе российского спецназа. Что задумал Вьюжин? Почему решил исчезнуть? Нет, правду говорят, русские непобедимы потому, что непредсказуемы. Они действуют большей частью не по инструкциям и уставам, а вопреки им. И побеждают! Странные люди, странная Россия. Если победа достигается вопреки принятым нормам ведения боевых действий, вопреки общим стандартам, тогда для чего принимать эти нормы, стандартные положения, если в боевой обстановке их никто выполнять даже не собирается! Да, Россия останется Россией! И никому ее не изменить! Посмотрев на часы, Джонсон выкурил сигарету и направился к модулю, где жили бойцы «Стрелы». Одного из них уже не стало. Что будет дальше? Обойдется ли сам Крис без потерь? На это ответа дать не может даже Господь Бог! Возможно, все и обойдется, а возможно, и нет. И тогда их тела, не исключено кусками, доставят в гробах в разные штаты, где под грохот сапог захоронят со всеми воинскими почестями. Интересно, Мари с Джимом придут на его похороны? Стоп! Что за мысли? Какие похороны, какие гробы? Работать надо! И… непременно отдохнуть. Накапливать усталость нельзя, а то чокнуться можно! Следовательно, сейчас обработка Юнуса, обед, душ и сон!

Джонсон заставил себя сосредоточиться. И отправился в бункер, внешне ничем не проявляя своего истинного состояния. Он выглядел бодрым, работоспособным, готовым выполнять любой приказ командования.

Одна из темных комнат бункера была оборудована под следственную камеру. Два стула, на одном из которых сидел мрачный Юнус, да стол с лампой.

Отпустив подчиненных, Джонсон присел напротив караванщика, достал пачку сигарет. Прикурил, пустив облако густого дыма в физиономию арестанта. Спросил:

— Как думаешь, Юнус, для чего я приказал притащить тебя сюда?

Караванщик прошипел змеей:

— Откуда мне знать? Вы позволяете себе все, что захотите, считая мир своей вотчиной.

Джонсон сказал:

— Да нет, не поэтому. И США не претендуют на мировое господство в отличие от террористов, типа Абделя Аль Яни. А потому хочу знать, каким образом ты связан с названным ублюдком? Только не говори, что не имеешь к ваххабитам и Аль-Каиде никакого отношения. Не стоит лгать. Я не переношу ложь.

Юнус взглянул на майора спецназа США:

— Но я действительно не имею никакого отношения к террористическим формированиям. Да, я знаю некоторых полевых командиров, которые противостоят американской оккупации, и торгую с ними. Торговля — вот мое ремесло, а не террор!

— И чем ты торгуешь с полевыми командирами?

— Да всем, от продуктов питания длительного хранения до одежды!

Джонсон усмехнулся:

— Вот как? Значит, ты мирный торговец?

— Да!

— И думаешь, я поверил тебе?

— Это ваше право, верить мне или нет! Но, повторю, к террористам, в том числе и Абделю Аль Яни, никакого отношения не имею. И потом, господин майор, ваши солдаты сегодня могли воочию убедиться, что ни наркотиков, ни оружия, кроме того, что мужчины держат для отражения нападения всевозможных банд, которых, к сожалению, сейчас развелось слишком много, у меня в караване нет!

— Ты мог припрятать главный товар, а «зачистка» проводилась малыми силами и в щадящем режиме.

Караванщик воскликнул:

— Так что вам мешает проверить караван вновь? Более тщательно?

Джонсон напомнил пуштуну:

— Не забывайся, Юнус, здесь вопросы задаю я! Если надо, мы вывернем твой караван наизнанку, но пока это нам не нужно. Нам нужен Абдель Аль Яни!

Юнус пожал плечами:

— В этом я вам не помощник!

— Что ж, ладно. Пока, смотрю, ты не готов к серьезному разговору. Я даю тебе время подготовиться. До 17.00. — Майор поднялся: — Посиди в камере, подумай хорошенько о том, что будет, если ты и далее намерен продолжать лгать!

Джонсон вышел из камеры, приказал часовому из состава сил батальона:

— Дверь на запор! С арестанта глаз не спускать, на его просьбы не реагировать, захочет в тулет, пусть гадит в угол, сам потом и уберет за собой. Ни пищи, ни воды не давать! Приказ передавать при смене. Команда ясна?

— Так точно, сэр!

— И внимательней, рядовой! Пленник опасен и коварен!

Джонсон вышел на улицу. Прошел к штабу, вызвал дежурного. Явился капитан. Майор приказал срочно доставить к нему переводчика Мохаммеда.

Вскоре человек Сайеда и Аль-Каиды прибыл.

Подошел к майору, поклонился:

— Вы вызывали меня, господин! Я к вашим услугам!

Джонсон взял афганца под руку, повел к плацу, доверительным тоном проговорил:

— Мохаммед! У меня к тебе разговор, который должен остаться между нами! Только между нами!

Душман заинтересовался:

— Даже майор Гректон не может узнать его суть?

— Не только он, но и командир бригады и даже сам президент Соединенных Штатов. Ты обещаешь хранить в секрете то, о чем я хочу с тобой побеседовать?

Мохаммед закивал:

— Да, да, конечно, господин майор. Я клянусь сохранить наш предстоящий разговор в тайне, даже под пыткой!

Джонсон сказал:

— Хорошо! Ты один из немногих афганцев, которым я склонен верить.

— Вы простите, господин майор, но признаюсь, лесть эта мне по душе!

Майор продолжил:

— Ты, наверное, уже в курсе, что мы взяли караванщика Юнуса?

— Конечно, и удивлен данным обстоятельством!

— Тут нечему удивляться. Караванщик работает на нас! Поэтому засада в ущелье Хатар для русских не новость! Мы специально провели маневр с разделением групп, чтобы вынудить Сардара Кадыра, — как видишь, нам известно и имя полевого командира, которому Абдель поручил уничтожить нас, — перегруппировать свои силы и вывести их к плотине у пещер древнего монастыря. Маневр принес свои результаты, и русские уничтожили банду Сардара, атаковав ее с тыла от кишлака. К сожалению, самого Кадыра живым взять не удалось, но Юнус оказался весьма осведомленным человеком, и я знаю, что Абдель сейчас в Уразгане.

Глазки Мохаммеда забегали, что не укрылось от взгляда майора американского спецназа. Похоже, предатель клюнул на приманку. Следует дать ему заглотить наживку поглубже.

— Конечно, мы могли бы прямо сейчас навести на Уразган авиацию и разнести особняк, где скрывается Абдель, на части, но он нужен нам живым.

Мохаммед вновь кивнул:

— Понимаю! Все дело в снарядах с химическими зарядами.

— Да! Наша главная цель — эти снаряды. Вот поэтому шейх и нужен нам живым. Юнус обещал узнать, где Аль Яни может хранить их. В каком районе Канширского ущелья. Поэтому утром он двинет свой караван на север к Керабу. Я бы повел свой отряд следом, но, во-первых, караван движется слишком медленно, во-вторых, среди людей Юнуса вполне может оказаться человек, контролирующий действия караванщика. Если он заметит «хвост», операция сорвется! Этого допустить нельзя. Посему группа пойдет к Уразгану самостоятельно. Но в этом случае мне не обойтись без проводника.

Мохаммед вставил:

— И этим проводником должен стать я!

— Да, Мохаммед!

Афганец как-то хитро ухмыльнулся. И было в его ухмылке нечто зловещее. Впрочем, предатель быстро принял прежний, сосредоточенный вид, проговорив:

— Вы правы, майор, лучшего, чем я, проводника вам не найти. Ни в батальоне, ни во всей бригаде. Я проведу группу к Уразгану маршрутом, который известен весьма ограниченному кругу лиц, да и тех осталось всего несколько человек, стариков племени дуррани. И Уразган я знаю, бывал там еще во времена правления талибана. Вам известен дом, в котором прячется террорист Абдель?

— Нет, но утром Юнус должен сообщить нам данную информацию!

Мохаммед задумчиво проговорил:

— Интересно, от кого за столь короткий срок ее получит сам караванщик?

— Думаю, от того, кто находится в Уразгане и связан с Юнусом! И кто предупредил нас о засаде!

— А вам не приходило в голову, майор, что Юнус блефует?

— В смысле?

— В смысле того, что караванщик настолько осведомлен о самом Абделе Аль Яни? Информацию по засаде он получить мог, но не уверен, что Юнус входит в круг знакомых террориста, чтобы знать, где тот находится в то или иное время! Насколько мне известно, даже лучшая в мире американская разведка не имеет подобной информации. Иначе Абделя давно бы уничтожили. А какой-то Юнус имеет? Не играет ли он с вами, господин майор?

— После того как ему гарантировали переправку в любую страну мира и получение миллионного гонорара за информацию по Абделю?

— А что, Юнус получил такие гарантии?

— Да!

— Странно! Мне казалось, что к Юнусу американцы не проявляли интереса.

— Повторяю, Юнус получил гарантии безопасности и спокойной, обеспеченной жизни за пределами Афганистана!

— Вот оно что? Тогда, похоже, Юнус действительно не блефует. Это хорошо. По крайней мере вам не следует ждать от него предательства. Когда прикажете быть в готовности к выдвижению из базы?

— После того, как снимется караван Юнуса. О времени выхода я сообщу дополнительно, но, чтобы обезопасить тебя, поступим следующим образом. Комбат вышлет взвод к Халату в целях обследования каньона и района вокруг селения. Ты пойдешь с ними. Но в батальон не вернешься. Выберешь момент и уйдешь к каменной гряде. Искать и преследовать тебя не будут. У гряды встретимся. Далее поведешь группу по своему маршруту!

Мохаммед спросил:

— Вы уверены в том, что солдаты взвода не станут искать меня?

— Да! Взводный получит приказ на экстренное возвращение, как только сообщит о твоем исчезновении! Это я беру на себя.

— Понятно. Еще один вопрос. Где вы запланировали встречу с русскими? Мне это надо знать, чтобы скорректировать маршрут движения.

— Ничего корректировать не надо. О русских забудь. Ты ведешь к цели меня! Еще вопросы?

— Больше вопросов нет!

— Тогда ступай! Больше на территории батальона не встречаемся. Если нас видели твои соплеменники, то заинтересуются, о чем мы разговаривали. Скажешь им, будто я расспрашивал тебя о людях, проживающих в Халате! Зачем, ты так и не понял!

— Ясно!

— Давай, Мохаммед! До встречи завтра у каменной гряды за брошенным кишлаком!

— Я буду там, господин майор! — Афганец отправился в свой модуль.

Джонсон прошел в штаб. Из кабинета командира батальона вызвал Халат:

— Дух? Джон говорит. Скоро на тебя выйдет Мохаммед, передаст срочную информацию для Абделя. Обеспечь, чтобы она достигла Уразгана! Это все! Отбой!

Майор отключил станцию. Взглянул на командира батальона:

— А теперь слушай внимательно меня ты, Джулиус.

Джонсон проинструктировал Гректона, временно находящегося в оперативном подчинении командира диверсионной группы «Кайман» в рамках выполнения мероприятий спецназа по операции «Оранжевое облако». Инструктаж касался завтрашнего рейда одного из взводов батальона в район карьера и обеспечения безопасного ухода Мохаммеда из зоны разведывательных действий взвода.

Комбат заверил Джонсона, что сделает все так, как это требуется спецназу, и спросил:

— Надолго покидаете часть, Крис?

— Сюда уже не вернемся!

— Надеюсь, вам с русскими удастся прищемить ублюдка Абделя и отомстить за ребят Дайро!

— В этом не сомневайся!

— Выпьем?

Джонсон махнул рукой:

— Наливай!

Ровно в 17.00 командир группы «Кайман», немного отдохнув, вошел в камеру, где находился караванщик. Спросил:

— Ну что, Юнус, подумал?

— Подумал! Прикажите своим людям дать мне хоть немного воды!

— Потерпи, скоро вволю напьешься. Так что надумал?

— Мне нечего добавить к тому, что я уже сказал.

— Да? Впрочем, иного от тебя никто и не ждал. Давай на выход!

Юнус подозрительно взглянул на спецназовца:

— Что вы хотите сделать?

Джонсон усмехнулся:

— Доставить твою важную персону к каравану!

— Вы отпускаете меня?

— А на какой черт ты мне сдался? Но если завтра с утра караван не уйдет на север, я вновь притащу тебя сюда. И не на часы, на сутки! Но до утра оставаться на месте! Ты понял меня?

— Понял!

— Пошел на выход!

На плацу майора ждали два «Хаммера» с полувзводом солдат. Они приняли Юнуса и направились к каравану. А через десять минут Джонсона вызвал Халат:

— Джон! Я — Дух!

— Говори, Дух!

— Информация от Мохаммеда прошла пять минут назад. Я переправил ее в Уразган. Сообщение о предательстве Юнуса принял Абдур.

— Ясно! Проводник ждал, как мы поступим с Юнусом. Убедившись, что его отвезли обратно к каравану, он слил информацию для Абделя! Ты все правильно сделал, Дух!

— Надеюсь, вы не подставите меня, как Юнуса?

— Если вдруг не взбрыкнешь, как непослушный ишак! Все. Отбой!

Майор отключил связь. Закурил. Подумал. Вот и начинается самое главное! Интересно, куда пошли русские? Майор Вьюжин непредсказуем. Но он знает, что делает. И на него, как на всю российскую группу, можно положиться.

Джонсон, наконец, смог пойти в свой модуль, где, приняв душ, упал на кровать и мгновенно уснул.

(обратно)

Глава 3

 Уразган, 12 августа

 7.00 местного времени

Выйдя из спальни женской половины дома, Абдель Аль Яни направился в бассейн. Окунувшись, он оделся в полевую, камуфляжную форму и прошел к кабинету, возле которого его уже ждал помощник. Абдур поклонился, поздоровавшись:

— Ассалом аллейкум, хозяин, как вы себя чувствуете, не желаете ли чего?

Абдель ответил:

— Ва аллейкум ассалом, Абдур, спасибо, со мной все в порядке и мне ничего не надо. Пройдем в кабинет.

Бандиты вошли в служебное помещение каменного дома на окраине Уразгана. Абдель присел за рабочий стол, включил компьютер. Абдур устроился напротив, ожидая, пока шейх не ознакомится с последними мировыми новостями. Наконец Абдель оторвался от монитора, переведя взгляд на помощника:

— Что у нас по Хатарскому ущелью?

— Разрешите по порядку?

— А как же еще, Абдур? Конечно, докладывай по порядку!

— В 0.20 на связь выходил Сайед из Халата. Он передал интересную информацию, полученную от Мохаммеда из расположения восьмого батальона.

— И что за информацию передал Сайед? — спросил Абдель.

— Мы ожидали, что и американский, и русский спецназ выйдут в ущелье единым подразделением и со стороны равнины. Но неверные сделали неожиданный ход. Русские, как и планировалось, пошли в сторону входа в ущелье. Это подтвердили из Халата, а вот американцы вызвали вертолет и в полночь убыли в неизвестном направлении. Главарь террористов нахмурился:

— Что за чертовщина, Абдур?

Помощник лишь пожал плечами:

— Никто не ожидал подобного маневра.

— Почему о нем ничего не узнали наши люди в батальоне, тот же Мохаммед?

— О маневре не знали даже офицеры части, с которыми осведомители поддерживают дружеские отношения.

Абдель произнес:

— Вот как? Спецназовцы засекретили свои планы и от командования батальона? Почему? Что послужило причиной принятия подобного решения?

— Сардар и Сайед предположили, что, просчитывая возможность нахождения в ущелье противника, янки и русские, несмотря на ту информацию, которую им слили, решили подстраховаться и разделились для того, чтобы войти в ущелье с двух, как минимум, направлений.

Шейх кивнул:

— Логично! Дальше?

— Исходя из складывающейся обстановки Сардар вынужден был сместить засады вглубь ущелья к плотине у пещер древнего монастыря.

— Дальше?

— А вот что произошло дальше, неизвестно, хотя Сардар уже должен был доложить о проведении акции уничтожения русских и пленения янки. Но после доклада о проведении перегруппировки своих сил Кадыр на связь больше не выходил!

Абдель поднялся:

— Надеюсь, ты предпринял меры для выяснения того, что произошло в Хатарском ущелье?

— Так точно, господин! Я приказал нашим людям в Керабе пройти ущелье.

— Когда они должны выйти на связь?

— Учитывая время подхода к Хатару из Кераба, а также проход части ущелья до плотины Садека, командира разведывательной группы, сеанс связи с ним следует ожидать где-то через час!

Абдель Аль Яни прошелся по кабинету:

— Сердце предчувствует, Абдур, нас ждут плохие новости! Боюсь, маневр спецназовцев Сардар оценил неправильно! Но что гадать? Подождем доклада разведчиков из Кераба. В ущелье могло произойти что угодно. Не исключаю и того, что Кадыр, в решающий момент поняв, что перегруппировкой своих сил совершил ошибку, отменил штурм спецназовцев и пропустил их в Хатар.

— Он не мог не понимать, что его ждет за данный проступок!

— Не мог! Но страх иногда бывает страшнее смерти! Не всем удается справиться с ним.

— Но Сардар зарекомендовал себя бесстрашным воином!

— Многие из тех, кто перешел на службу к янки, когда-то бесстрашно сражались с Советами. Но не будем спорить, дождемся доклада Садека. А сейчас прикажи подать завтрак!

— Слушаюсь, господин!

Садек, посланный в ущелье разобраться с ситуацией, вышел на связь в 10.20. Он вызвал Абдура, но разговаривать с разведчиком пожелал сам Абдель. Он принял из рук помощника спутниковый аппарат:

— Ну, ну, Садек! Не волнуйся! Я не так страшен, как это представляют наши враги!

Садек проговорил:

— Ассалом аллейкум, уважаемый шейх! Счастлив слышать ваш голос! Это честь для меня!

— Ва аллейкум ассалом, Садек! Где ты находишься?

— О господин, я с группой подчиненных мне воинов нахожусь в месте, которое можно назвать адом!

— В чем дело?

Садек, собравшись с духом, доложил:

— Отряд Сардара Кадыра полностью уничтожен. И в районе плотины, и в кишлаке. Убит и Кадыр. Мы нашли труп Сардара в его же жилище. Изучив местность, можно сделать один вывод: противник атаковал место засады со стороны кишлака. Оттуда, откуда его появления Сардар не ожидал.

После недолгого молчания Абдель спросил:

— Русские и американцы атаковали кишлак единой группировкой?

— Похоже, господин, в ущелье действовали только русские.

Ответ насторожил Абделя:

— С чего ты это взял?

— Гильзы, господин! Мы нашли только гильзы от патронов калибра 5,45. А этот калибр имеет российское вооружение. У американцев винтовки калибра 5,56.

— Но и бойцы Сардара имели вооружение советского производства.

— Точно так! Но гильзы от патронов калибра 5,45 мы нашли вместе с гильзами от патронов калибра 9 миллиметров российского стандарта, применяемые в бесшумных системах русского спецназа.

— Ты хорошо разбираешься в оружии, Садек!

— Позволю заметить, что в восьмидесятых годах я учился в общевойсковом военном училище Советского Союза и проходил дополнительную подготовку в Центре подразделений специального и особого назначения.

— Даже так? Не знал! Значит, ты утверждаешь, что у Хатара действовала русская спецгруппа? Американцев в ущелье не было?

Садек ответил:

— Все указывает на это! Следов янки я не обнаружил ни у плотины, ни в кишлаке!

— Но это означает, что спецназовцы противника знали о том, что в Хатарском ущелье их ждет засада?

— Несомненно, господин!

Абдель задумался, проговорив:

— Несомненно… — Затем вновь обратился к разведчику: — Вот что, Садек! Ты опытный воин! Я прошу тебя, узнай, куда после боя пошли русские!

— Извините, шейх, но, по нашим обычаям, надо сначала похоронить убитых собратьев.

Абдель согласился:

— Конечно! Похорони их! А потом найди следы русских. Это очень важно!

— Слушаюсь, господин! Сделаю все, что в моих силах.

— Сделай, и ты узнаешь, моя щедрость не знает границ. Впрочем, как и ненависть! Отбой! — Выключив станцию, Абдель швырнул ее помощнику: — Проклятые гяуры! В Хатаре они переиграли меня. Но кто сдал им засаду в ущелье?

— Только тот, кто знал о ней! — проговорил Абдур.

Абдель посмотрел на помощника:

— И кто знал о засаде, кроме тебя, Сайеда и Сардара?

— Вроде больше никто!

— Тогда что получается, Абдур? Враг — Сайед? Не Сардар же сам навел на себя спецназ? А тебе я доверяю, как себе! Остается Сайед!

Абдур не согласился:

— Не думаю! Если Сайед был завербован американцами, то разве Фарид провел бы акцию против патруля батальона янки?

— Но его могли завербовать после акции!

— Извините, господин, но я склонен считать, американцы скорее пристрелили бы Сайеда, узнав, что он имеет отношение к гибели патруля, а только на этом можно было его зацепить для вербовки!

— Но кто же тогда предупредил русских и янки о засаде в ущелье?

Абдур ответил:

— Предатель мог быть и в отряде Сардара. Не секрет, что русские имеют в Афганистане разветвленную и весьма эффективно работающую разведывательную сеть. И нет никакой гарантии в том, что в отряде Сардара не было агента российской разведки!

Абдель потер переносицу:

— Возможно! Но ладно, Сардара и его людей уже не вернешь! Сейчас важно узнать, где находятся американцы, раз они не пошли в ущелье, и куда отошли русские, уничтожив отряд Кадыра! Займись этим, Абдур! К работе можешь привлечь любого полевого командира, сославшись на мой личный приказ. И еще… прикажи на всякий случай проверить Сайеда в Халате! Мы должны исключить его из числа предателей либо принять немедленные меры, если окажется, что изменником является все же он.

Абдур встал, поклонился:

— Слушаюсь, хозяин!

— Иди, Абдур, связь со мной по необходимости в любое время.

Помощник главаря террористического центра удалился.

Абдель же вернулся в кресло, откинувшись в нем, задумался. Его план дал сбой! Впрочем, на Хатар шейх особо не рассчитывал. Но и предательства не ожидал. Смысл засады сводился к тому, чтобы узнать, насколько силен противник. Особенно группа русских. Абдель понимал, что отрядом Сардара спецназовцев не взять, даже устроив засаду. Да, выбить пару-тройку бойцов можно, но не более. Профи смогут быстро сориентироваться и переломить ситуацию в свою пользу. И если события развивались по сценарию — русские с янки выходят на боевиков Сардара и громят их, то все было бы в порядке. Но сводная группа делится, и русские атакуют воинов Сардара с тыла, явно располагая информацией не только о том, что в ущелье их ждет засада, но и как эта засада организована. Американцы же уходят в сторону. Проявляется элемент предательства. Значит, инициатива в игре, затеянной Абделем, перешла к спецназовцам. Надолго ли? Это вопрос, ответ на который даст время и результаты работы Абдура. Самое плохое в сложившейся обстановке то, что Абдель Аль Яни вдруг неожиданно для себя почувствовал неуверенность в собственных силах. Он не мог объяснить, когда и почему произошло то, чего раньше произойти просто не могло. Но Абдель чувствовал неуверенность, и это являлось фактом, который можно скрыть. От других, но не от себя!

В это время диверсионная группа «Стрела» без капитана Буракова и старшего лейтенанта Гончарова, получивших отдельную задачу от майора, вышла к реке, за которой высились здания кишлака Чанри. Как и говорил капитан Махдум, селение представляло собой животноводческую ферму. И все население Чанри состояло из нескольких семей, связанных родственными связями, с которыми спецназовцам предстояло познакомиться. Еще на марше Вьюжин поинтересовался у агента внешней разведки, почему Чанри выбрано местом временного укрытия группы спецназа. И не безопасней ли было укрыться где-нибудь в «зеленке» предгорья, подальше от посторонних глаз? Капитан разъяснил обстановку. Из разъяснений следовало, что старейшина рода Фахим Рахим, или дядюшка Рахим, еще в восьмидесятые годы активно сотрудничал с советской разведкой. Мужчины в кишлаке воевали с талибами. На Рахима Фахима Махдума вывела резидентура. В Чанри российские спецназовцы будут в полной безопасности. Среди представителей рода Фахим русские пользуются уважением и вполне могут рассчитывать на теплый прием. Кроме того, месторасположение селения позволяет достаточно быстро, а главное, скрытно выйти и к Уразгану, и к перевалу Канширского ущелья. А также незаметно уйти из кишлака в случае необходимости через кяризы по подземным галереям. Не верить капитану внешней разведки у майора Вьюжина не было никаких оснований.

Остановившись на берегу широкой и быстрой реки, командир группы указал Махдуму на водную преграду:

— Как будем форсировать реку? Что-то никаких плавсредств я не вижу!

Махдум улыбнулся:

— Они и не понадобятся. Пройдем правее, выйдем на мелководье с ровным дном. Затем вбродк жилым домам. Кстати, нас уже заметили из кишлака. Присматриваются. Узнают меня, мужчины выйдут встречать! Они нас ждут!

— Это хорошо, что ждут! А не могут ли вместо друзей на ферме оказаться враги?

— Мне связаться с Рахимом?

— А смысл, если он под контролем духов?

— Тогда вы оставайтесь здесь, я пойду в кишлак один! Если что, сигнал тревоги передать успею. Вы же, получив сигнал, уходите на юг, до первого колодца по прямой не более ста метров. В кяризах вас уже не достать!

— А тебя, значит, бросить?

— Другого выхода нет!

Вьюжин сплюнул на берег:

— Хватит с нас Михайлова. Где на той стороне находятся колодцы?

— А вон, они видны, слева и справа от жилых построек.

Майор разглядел невысокие каменные пирамиды с усеченным конусом.

— Ясно! Поступаем следующим образом. Да не обидятся на нас друзья, но перестрахуемся.

Вьюжин подозвал к себе Лебеденко с Дубовым. Те подошли. Майор приказал:

— Идите, ребята, с Абдуллой! Переходите реку, где он покажет, и расходитесь в стороны, обходя кишлак с флангов, но держась как можно ближе к каменным конусам. — Майор показал на колодцы и продолжил: — Если Махдума встретят те люди, которые должны встретить, то по сигналу капитана следуете с флангов к нему. Подойдем и мы с Мамаем. Если же и здесь нас ждет засада, то при подаче Махдумом сигнала опасности открываете фланговый огонь по кишлаку, обеспечивая Абдулле возможность отхода. В этом случае мы с капитаном отсюда прикроем вас троих. После того как Абдулла отойдет, ныряйте в колодцы и уходите по галереям на юг. Вопросы?

Спросил Лебеденко:

— А если галереи тянутся на запад и восток?

— Тогда, Андрюша, шлепайте до третьего выхода на поверхность в любую сторону. Подниметесь и попытаетесь связаться с нами — со мной или Мамаем, используя спутниковую связь! Главное уйти, потом найдемся. Еще вопросы будут?

Дубов спросил:

— Мне с рациями переться на берег?

— Нет. Оставь их здесь!

— Уже лучше!

Вьюжин отдал команду:

— Оружие к бою! Махдум, Лебедь, Дуб, вперед!

Разведчик и спецназовцы пошли вдоль берега против течения реки.

Вьюжин с Мамаевым вошли в кусты и тут же залегли, приготовившись прикрыть подчиненных и разведчика огнем своего оружия. Одновременно Мамаев контролировал собственные фланги и тыл. От кишлака также вышли двое мужчин. Один пожилой, другой молодой. По одежде — таджики. Без оружия. Это отметил Вьюжин, осматривая кишлак в бинокль. Никого больше он не заметил.

Тем временем группа, ведомая Махдумом, перешла брод, вышла на берег. Абдулла узнал мужчин:

— Свои!

— Свои — это хорошо! — сказал Лебеденко. — Но действуем, как приказал командир, ты давай к своим, а мы с Дубовым к колодцам. Дуб, готов?

— Готов!

— Разбежались!

Спецназовцы неожиданно для мужчин кишлака вдруг побежали к колодцам. Махдум крикнул:

— Рахим! Не волнуйтесь! Так надо!

Капитан подошел к таджикам, поздоровался:

— Ассалом аллейкум!

Рахим ответил:

— Ва аллейкум ассалом, Абдулла! Почему разбежались русские? Мы вышли встретить их, а они…

— На них уже устраивали засаду, Рахим, поэтому эти ребята решили убедиться, что в Чанри действительно друзья, а не враги!

— Почему ты не объяснил им, кто мы?

— Я объяснил, но ты же знаешь, как действует спецназ, а гости — профессионалы высокого уровня. Они посчитали, что вас могли захватить душманы и выслать как приманку, используя женщин в качестве заложниц. И тогда, выйди группа к селению, случилась бы беда.

Рахим погладил бороду:

— Я не подумал об этом! Яхши, пусть русские убедятся, что пришли к друзьям.

— В Чанри и окрестностях все спокойно? — спросил Абдулла.

— Да! Малик с сыном пасут отары. Янки давно не были. И сейчас в селении порядок!

— Это хорошо! Но дождемся, пока русские не убедятся в этом!

— Яхши! Жаль, мясо остынет!

— Его всегда можно подогреть!

Шестидесятипятилетний Рахим впервые с момента появления гостей улыбнулся:

— Ты прав, Абдулла! А что за засаду ты имел в виду?

Капитан-разведчик рассказал Рахиму и Анвару, вышедшему навстречу спецназовцам вместе со старейшиной селения, о бое в Хатарском ущелье. Таджики внимательно выслушали рассказ Махдума.

Рахим вновь погладил бороду:

— Всемером против девятнадцати боевиков собаки Сардара? Это поступок настоящих воинов. И всех уничтожили?

— Всех!

— Хм! Действительно, профессионалы. Но одного потеряли?

— Да, к сожалению.

— Жаль. Небо скорбит, когда умирает человек, оно скорбит вдвойне, когда погибает воин. Мы помолимся за воина! Что же русские?

Махдум заверил:

— Нам недолго ждать!

Лебеденко достиг крайнего дувала, замер за забором. Тихо! Выглянул в сторону реки, увидел беседующих разведчика и представителей кишлака. Вызвал Дубова:

— Дуб! Лебедь! Как у тебя?

Прапорщик ответил:

— Нормально… пока нормально.

— Сближаемся, обходя селение с тыла.

— Принял!

Старший лейтенант перепрыгнул через дувал и… поскользнувшись на арбузной корке, упал. И тут же услышал заразительный девичий смех. Почувствовал себя неловко. Быстро поднялся, спросил:

— Кто ты, ханумка?

Девушка ответила на чистом русском языке:

— Вы сами ответили на свой вопрос — ханумка. Так русские называли афганских женщин.

Свободное владение русским языком крайне удивило офицера спецназа:

— Не понял? Ты что, из Союза, что ли? Училась там?

— Когда ж мне было учиться, если недавно исполнилось всего двадцать лет?

— Так откуда знаешь язык?

— Это долгая история, офицер! Кажется, вы хотели что-то проверить в нашем кишлаке? Так проверяйте.

Ветер, вдруг налетевший с равнины, сбросил с лица девушки платок, которым она прикрывалась, следуя обычаю местного народа, и Лебеденко замер. Такой красоты он еще не видел. Правильные черты, длинные ресницы, чувственный рот, огромные черные глаза и волосы, пышные, черные. Старший лейтенант почувствовал, как сильнее обычного забилось сердце.

Его волнение заметила девушка:

— Что с вами, офицер?

Лебеденко встряхнулся:

— Ничего, просто… нет, ничего! Хотя… ты очень красива.

— Спасибо. Мне приятно это слышать. Вы тоже…

Договорить девушке не дал появившийся из-за дома Дубов. Прапорщик, выполняя приказ, обошел кишлак, впрочем, и обходить-то было три усадьбы.

— Ну, ты чего, Андрей? Сказал, сближаемся, а сам… — Прапорщик так же заткнулся, увидев девушку: — Вот это да! Теперь понятно, почему ты застрял здесь. Это кто же такая?

Девушка, усмехнувшись и прикрывшись платком, вбежала в ближайший дом.

Старший лейтенант указал взглядом ей вслед:

— Видел, Дуб?

— Не слепой! Клевая девица.

— Клевая?! Не то слово. А как по-русски шпарит? И откуда только язык знает?

— Так спросил бы у нее!

— Спрашивал, ответила: долгая история. Дуб! Ей-богу, она сразила меня!

— Это заметно. В момент о службе забыл!

— Черт, надо ж кишлак осмотреть!

Прапорщик положил руку на плечо боевому товарищу:

— Тебя, Андрюша, точно контузило. Если я здесь, то что это значит? То, что кишлак проверен. Он «чист». Докладывай командиру. В Чанри, кроме тех, что вышли к капитану-разведчику, только женщины. Три, да еще та козочка, что заворожила тебя!

— Угу, понял. Сейчас!

Лебеденко вызвал Вьюжина:

— Вьюн! Мамай! Кишлак «чист»!

— Принял. Выходите к группе мужчин!

— Выполняю!

Еще раз взглянув на двери, за которыми скрылась непередаваемой восточной красоты девушка, Лебеденко вздохнул и кивнул Дубову:

— Пошли к мужчинам у реки, Дуб!

— Пошли! Ты только идиотскую улыбку с лица сними и не вздыхай, как телок. А то не на спецназовца похож, а на малолетку, случайно увидевшего голую бабу!

— Ты еще поговори, прапорщик!

Дубов улыбнулся:

— Вот так оно лучше будет!

— Но мне с ней надо обязательно еще раз встретиться!

— Встретишься. Судя по тому, что Вьюн отправил Бурлака с Гончаром на какое-то задание, сутки здесь мы проведем точно. Может, и больше. Так что время закадрить красотку у тебя будет!

— Ты слова подбирай!

Спецназовцы вышли к группе мужчин, к которой подошли и Вьюжин с Мамаевым. Поздоровались с местными жителями. Извинились за то, что пришлось проверить кишлак!

Рахим предложил пройти к среднему дому.

После того как умылись, женщины подали на топчан казан с мясом и лепешками. Офицеры диверсионной группы плотно перекусили.

Вьюжин, запив сытный обед чаем, спросил у старшего рода:

— А где, уважаемый, еще двое жителей селения?

Рано состарившийся таджик указал пальцем за спину:

— Выйди к винограднику, посмотри на склон начинающегося перевала, увидишь большую отару. Рядом с ней и двое человек. Малик с сыном!

— Ясно!

— А теперь, после обеда, можете отдохнуть! — предложил Рахим. — Мой дом — ваш дом. Располагайтесь в нем, как хозяева.

Лебеденко сказал:

— Первым в дозор я! Если командир не против!

Рахим произнес:

— В дозоре не вижу никакой необходимости, но раз у вас так положено, то лучшее место для позиции наблюдения — крыша сарая за домом. Оттуда далеко видна округа.

Вьюжин кивнул и подозрительно посмотрел на старшего лейтенанта:

— Лебедь! Ты у нас всегда старался откосить от дозоров, а тут сам вдруг напрашиваешься? С чего это?

— Понял, что был не прав, и решил искупить вину!

— А ну, колись, чего задумал?

Дубов нагнулся к командиру и что-то сказал ему на ухо. Вьюжин переспросил:

— Да? — И перевел взгляд на Лебеденко: — Андрюша! Ты не в России, не забыл?

— Нет, а что? Дуб заложил насчет девушки?

— Не заложил, а доложил, как положено!

— Я ему башку откручу, как положено, стукачу! А девушка действительно мне понравилась. И что в этом странного?

— Тебя надо было забрасывать в Афган, чтобы ты тут нашел пару? В России баб мало?

— Не понимаете вы меня! И думаете совсем не о том!

— Ладно! Первых два часа твои, но учти, девушку пальцем трогать не смей. А лучше вообще не подходить к ней близко, понял?

— Понял!

Командир группы встал с топчана:

— Так! Группе, в дом! Отдых, не раздеваясь, до 19.00. Потом посмотрим, что делать!

— Можем идти? — спросил Лебеденко.

— На глупые вопросы не отвечаю! Андрюша — на пост.

— Есть на пост!

Спецназовцы прошли в дом, старший же лейтенант подошел к старику:

— Извините, Рахим, я случайно встретил здесь девушку, которая очень хорошо говорит по-русски. Могу ли узнать, кто она, или местными обычаями это запрещено?

— Вообще-то гость не должен интересоваться женщинами дома, куда его пригласили. Но Аниса исключение. А знает русский потому, что этому научила ее мать, Лариса, к сожалению, рано ушедшая из жизни.

Старший лейтенант удивился:

— Не понял? А как Лариса попала сюда?

— Лариса вышла замуж за моего племянника, который учился в военном училище в Союзе в восьмидесятые годы. С ним и приехала в Афганистан. Отец Анисы служил в личной гвардии Наджибуллы и погиб вместе с ним от рук ваххабитов, оставив жену и дочь. Я сумел переправить семью племянника сюда, но Лариса вскоре тяжело заболела, и Аниса в пятнадцать лет стала сиротой. Она для меня — внучка, как Али, который пасет отару. Вот только ждет ее здесь одиночество. Конечно, ее с удовольствием взял бы в жены любой богатый пуштун, но я не хочу, чтобы гордая Аниса стала рабой в гареме какого-нибудь жирного бандита, сколотившего состояние на убийствах и грабежах. И простолюдину в нищету отдавать не хочу. Она заслуживает более достойной жизни. А самой выбрать жениха Анисе здесь не из кого. Меня почти никто не навещает, сыновья имеют семьи. Остается пятнадцатилетний Али, но это же смешно! Мы уже говорили о ней с Махдумом, он обещал помочь переправить ее в Россию, но кто ждет Анису там? Остались ли у Ларисы в России родственники и как, если остались, примут ее! Вот такие дела, офицер! Она понравилась вам?

Лебеденко ответил не задумываясь:

— Да! Сразу, как только увидел ее лицо!

— Вы женаты? — спросил Рахим.

— Нет!

— Почему?

— Да все как-то не складывались отношения с лучшей половиной человечества. Правда, такую, как Аниса, не встречал.

— Знаете, офицер, вот вам бы я доверил внучку! При условии, конечно, если она согласилась бы!

— Почему?

Старик ответил:

— Я научился за долгие годы своей, поверьте, непростой жизни разбираться в людях и вижу, вы порядочный человек. Немного бесшабашный, но кто в молодости отличался мудростью и не совершал бездумных поступков? Только тот, кто позже становится никем, серой мышью в общей массе трусливых обывателей, готовых подчиниться любому, кто сильней и бесстрашней. Вы в состоянии защитить Анису и дать то, что так не хватает бедной девушке. Но, к сожалению, это невозможно! Вы пришли, чтобы выполнить задание и уйти. Уйти навсегда. Такова ваша работа.

Лебеденко приятно было слушать слова Рахима. В принципе, таджик говорил правду. Старший лейтенант мог сделать счастливой девушку. В России. Вопрос, как понравиться ей! И еще больший вопрос, как переправить ее на родину. Но второй вопрос он как-нибудь решил бы. Главное, найти подход к Анисе. На это надо время. А сколько его у Лебеденко? Сутки? Двое? Или несколько часов? Этого не знал даже Вьюн. Но попробовать установить контакт надо. Иначе потом старший лейтенант будет проклинать себя, что не сделал этого. Ему эту девушку уже не забыть. Свою натуру спецназовец знал лучше старика-таджика. А посему решил действовать немедленно, но подстраховавшись, все же на нем безопасность группы и пренебречь обязанностями дозорного он не мог. Выход один: привлечь таджика.

Лебеденко обратился к старику:

— Рахим! Вы знаете, что я должен находиться на посту. Не могли бы попросить Анису, ну, скажем, принести мне на крышу сарая воды?

Рахим вздохнул:

— Хорошо, я попрошу ее, и она принесет, но стоит ли, офицер, затевать то, что невозможно довести до конца?

— Не стоит, если невозможно! Только кто сказал, что это невозможно? Не волнуйтесь, если все сложится, я найду способ, как увезти отсюда Анису, даже если мне еще раз и одному придется вернуться в Афганистан! Слово офицера!

— Хорошо! — повторил Рахим. И улыбнулся: — А знаете, я верю вам! Вы способны на поступок! Идите на пост. Аниса придет к вам… если, естественно, захочет. Заставлять ее делать что-либо против воли не буду.

— Это само собой!

Лебеденко отошел от Рахима, обошел дом, взобрался по лестнице на крышу сарая. Внимательно, используя оптический прицел своего «Винтореза», осмотрел местность, окружающую кишлак-ферму. Ничего подозрительного не заметил. Присел на прохладную глиняную крышу, положив винтовку рядом с собой. Подумал, как непредсказуема жизнь. В России он встречал много женщин, и они проходили мимо незаметно, задерживаясь не более чем на ночь, а в каком-то забытом всеми, Аллахом, богом, и бандитами кишлаке вдруг увидел ту, которая с первого взгляда покорила боевого офицера. Может, первое впечатление обманчиво? И увидев эту Анису во второй раз, Андрей поймет, что ошибся, и душа его успокоится? Хотя… теперь уже не успокоится потому, что девушку надо забирать отсюда по-любому. Независимо от того, как сложатся обстоятельства. Оставить ее здесь, значит обречь на медленное увядание и мучительную смерть. Впрочем, узнав о девушке, этого и Вьюжин не позволит, даже если ему запретят связываться с афганским семейством. Как не допустит майор и того, чтобы не забрать домой тело Кости Михайлова, так глупо погибшего в далеком Афгане после стольких боевых рейдов у себя на родине. Так что решать придется не только вопрос с ублюдком Абделем. Но им, ребятам из «Стрелы», к этому не привыкать!

Размышления старшего лейтенанта оборвали легкие, еле слышные шаги, которые могли принадлежать только Анисе! Пришла! У Лебеденко вновь сильно забилось сердце, и он почувствовал себя беспомощным пацаном, впервые пригласившим на свидание одноклассницу. Он вскочил, приложился к прицелу винтовки, осматривая, но не видя окружающее кишлак пространство.

Девушка, поднявшись по лестнице, окликнула его:

— Офицер?! Вы просили воды, я принесла ее!

Старший лейтенант опустил винтовку, посмотрел на девушку, и вновь на этот раз ничем не прикрытая красота буквально прожгла насквозь Лебеденко.

— Да, да, спасибо, поставьте кувшин на крышу!

Девушка опустила кувшин с прозрачной, холодной родниковой водой на глиняную поверхность крыши и неожиданно для Лебеденко присела рядом, спросив:

— Вы давно из России?

— Да не сказать, чтобы очень!

— Понимаю! Я спросила глупость! Но почему вы не пьете, ведь просили воды?

— Да, да, конечно! — Лебеденко припал к носику кувшина, чувствуя такую неловкость, которую не испытывал никогда, даже в детстве. Оторвавшись от кувшина, он передал его девушке: — Спасибо! Вода здесь вкусная.

— Да! Скажите, вы могли бы рассказать мне о России? Или вам не до меня?

— Ну почему? Вы не мешаете мне!

— Я никогда не была на родине своей матери.

— Я сожалею, что вы, Аниса, остались сиротой, да еще на чужбине!

Девушка не согласилась:

— Я не на чужбине, здесь жил мой отец! Здесь жили его родственники. И мне… придется прожить в этом кишлаке, если сюда не придет враг, всю оставшуюся жизнь.

Лебеденко услышал в голосе девушки столько печали, что ему захотелось обнять и пожалеть это несчастное, обреченное на страшное одиночество, такое беспомощное и нежное создание. Неожиданно предложил:

— Давай на «ты»? Так проще, если не против.

— Я не против, а как тебя зовут?

— Андрей!

— Странное, но красивое имя!

— Нормальное имя, но ты неправа, Аниса!

— В чем?

Старший лейтенант убежденно сказал:

— В том, что тебе обязательно придется прозябать здесь, в этой пустыне. Судьбу всегда можно изменить, поверь, я это на себе испытал. И не один раз!

— И как же я могу изменить свою судьбу?

— Ну, это решать тебе.

Аниса неожиданно спросила:

— Андрей, а твоя жена знает, что ты в Афганистане?

— Нет!

— Вам нельзя говорить женам, куда уезжаете?

— Опять не угадала. Просто у меня нет жены. Холостой я!

Девушка искренне удивилась:

— Холост? Такой мужчина и без семьи? Разве это правильно?

— А разве правильно, что ты не замужем?

— Я другое дело. Той семьи, которую я хотела бы иметь, здесь не создать. А быть рабыней какого-нибудь многоженца не желаю. Если принадлежать, то одному, любимому и любящему. В гарем не пойду, лучше убью себя!

— Ты прекрати, убью себя. Все у тебя будет нормально.

— Уж не ты ли возьмешь меня в жены?

— А ты пошла бы?

Старший лейтенант, машинально задав вопрос, почувствовал, как дрожь прошла по его телу. И это тоже было с Лебеденко впервые. Девушка же ответила спокойно:

— Если ты полюбил бы меня, пошла!

— А как же твое чувство?

Аниса тихо произнесла:

— Когда умирала мама, она как-то в ночь, перед тем как уйти, позвала меня и сказала: «Прости девочка, что оставляю тебя одну, здесь, прости. Так сложилась жизнь. Тебе будет тяжело, очень тяжело, но верь, счастье найдет тебя. Ты только дождись!» Мама умерла, а потом соседка-гадалка предрекла, что если я не погибну до двадцати лет, то потом появится воин, которому я отдам свое сердце. И он не обманет. Он защитит, и мы проживем с ним долгую жизнь. Я не знала о том, что вы придете, до самого последнего мгновения. До утра, а ночью вчера мне приснился сон. Короткий. Приснился воин. Вот только лица его не увидела. Может, это был вещий сон? А ты, Андрей, пусть это и неприлично для девушки по местным обычаям, мне понравился. Но я просила рассказать тебя о России, ты выполнишь мою просьбу?

Лебеденко ответил:

— Конечно, Аниса, но не сейчас. Скоро меня сменят, и я должен буду отправиться на отдых, а разговор некороткий, поэтому, если возможно, давай встретимся вечером, прогуляемся к реке, и я тебе расскажу о России. Надеюсь, Рахим и ваши мужчины не будут против?

Аниса ответила уверенно:

— Они не будут против, но не уйдете ли вы вечером из кишлака?

Лебеденко погладил подбородок:

— В принципе не должны, но, если это произойдет, знай, я вернусь.

— Хорошо! — девушка улыбнулась. — Вечером, как Малик с Али пригонят отару, я выйду туда, где вас встречал Рахим!

Сказав это, Аниса подхватила кувшин и спустилась по лестнице вниз, и тут же рация Лебеденко издала сигнал вызова.

Старший лейтенант ответил:

— Пост на связи!

Лебеденко услышал голос командира группы:

— Лебедь! Тебя для чего на крышу выставили? Следить за обстановкой или обхаживать местную красавицу?

— Да все под контролем, командир! В окрестностях Чанри «чисто».

— Ладно, ладно! Успокойся!

— Командир, нельзя Анису оставлять здесь!

— Это я и без тебя знаю! О чем говорили, если не секрет?

— Ни о чем особенном, она просила рассказать о России, договорились вечером прогуляться до реки. Или запретишь? — Нет! Одно условие — голову Анисе не морочить. И не обижать даже словом!

— Да ты что, майор?

— Что слышал! Но хватит забивать эфир, следи за обстановкой. Отбой!

Лебеденко отключил станцию, произнес:

— Йес!

Из слов командира группы стало ясно, сегодня спецназ из Чанри не уйдет, а значит, он, Лебеденко, сможет весь вечер провести с девушкой, чего старший лейтенант сейчас хотел больше всего на свете!

(обратно)

Глава 4

 Уразган, 12 августа,

 11.00 местного времени

Размышления Абделя прервал стук в дверь и голос помощника:

— Разрешите войти, хозяин?

— Входи! — ответил Аль Яни.

Абдур, кланяясь, подошел к столу Абделя. Тот спросил:

— Что у тебя? Вышел на след русских?

— Нет, господин! Русские, будь проклято их племя, словно растворились в ущелье, но… объявились американцы.

Абдель напрягся:

— Где?

— У стоянки каравана Юнуса!

Шейх удивленно переспросил:

— У Юнуса? Но для чего они вышли на караван? Ничего не понимаю! Но продолжай!

— Информацию передал Сайед. Ему о действиях американцев сообщил Мохаммед.

— Мохаммед? Интересно! Говори, говори!

Помощник Абделя продолжил:

— Янки вышли к каравану и тут же начали его зачистку. Один из людей караванщика попытался скрыться на машине и рванул в сторону каньона. Джонсон тут же вызвал авиацию. Вертолет огневой поддержки расстрелял внедорожник и беглеца. Юнуса же янки арестовали, доставив в пункт дислокации восьмого батальона, где поместили в специальный бункер.

Абдель нахмурился:

— Это все?

— Нет, господин! Самое интересное только начинается.

— Давай выкладывай, что узнал, не тяни!

Помощник поклонился:

— После короткого допроса Джонсон вызвал к себе Мохаммеда.

— Зачем?

Выдержав для создания эффекта паузу, Абдур передал хозяину все, что ему сообщил Сайед, следуя указаниям командира группы американского спецназа.

Абдель, выслушав помощника, проговорил:

— Джонсон доверился Мохаммеду? Афганцу, духу, которого практически не знает? И выложил все, указывающее на то, что и засаду в Хатарском ущелье, и наше местонахождение в Уразгане, и даже Канширское ущелье сдал Юнус? Но разве он знал о наших делах здесь?

Абдур отрицательно покачал головой:

— Нет! Непосредственного доступа к данной информации он не имел. Но Джонсон сказал, что Юнус связан с кем-то из вашего ближайшего окружения. И это похоже на правду, потому как, со слов того же Джонсона, Юнусу обещано в случае сотрудничества прикрытие, денежное вознаграждение и гарантии вывоза в любую страну мира. Караванщика купили. Американцы действительно встречались с Юнусом еще до зачистки каравана.

Абдель ударил кулаком по столу:

— Так, значит, предатель среди нас? Может, он в моем доме? В соседней комнате? В спальне? И я ничего о нем не знаю?

— Не горячитесь, господин! Американцы вполне могли внедрить в Уразган своего человека, у них много денег, и они не жалеют их для того, чтобы задержать вас. Предателем может оказаться любой человек Уразгана. Как и один из полевых командиров, что держат свои отряды в окрестностях города, так и рядовой связист, обеспечивающий вам связь со всем миром. А также обслуга и рядовой боец охраны.

Шейх впился взглядом в помощника:

— Ты должен вычислить этого шакала. Хотя я не верю в то, что ублюдок рядом со мной, иначе янки давно бы нанесли удар по Уразгану. Ради того, чтобы уничтожить Абделя Аль Яни, они не пожалели бы всего населения города. Предатель вполне мог находиться и среди людей Сардара. Кстати, совсем забыл, недавно на меня выходил Садек. Сколько было человек у Кадыра?

Помощник, подумав, ответил:

— Вместе с Кадыром девятнадцать!

— Вот! А Садек у плотины и в кишлаке обнаружил восемнадцать трупов. Во-сем-над-цать! Где девятнадцатый? Не предатель ли ушел вместе с русскими, показав им путь отхода?

Абдур пожал плечами:

— Возможен и этот вариант. Но возможен и другой. Русские просто, дабы ввести нас в заблуждение, взяли труп одного из погибших бойцов Сардара с собой, а затем где-нибудь бросили на корм шакалам! А почему американцы не бомбят Уразган и даже не штурмуют его, зная, что здесь их главный враг, так это потому, что вы обладаете химическими зарядами, подрыв которых может нанести им такой урон, что воздушные тараны их небоскребов покажутся детской шалостью. И если бы вы не запросили через Кларка в Афганистан Джонсона, то вместо него прибыл бы другой человек с такой же диверсионной группой! Для янки, несомненно, важно уничтожить вас, но еще важнее обезвредить оружие массового поражения. Поэтому Уразган до сих пор не подвергся ни бомбардировке, ни ракетному удару, ни штурму армейскими силами. Здесь поле деятельности для спецназа, и только для него.

Абдель прошелся по кабинету:

— В принципе, проводя акцию против патруля восьмого батальона недалеко от Халата, я и имел цель выманить в Афганистан группу Джонсона, убившего моего брата. Мне это удалось. Но проклятый майор не знает, что его подставило его же руководство, он работает по зарядам. Вместе с русскими. И в их работе просматривается логика. Что в первую очередь нужно Джонсону? Информация. Он здесь, как слепой котенок, это одна из причин привлечения к операции американцев и русских. Кто даст информацию? Тот, кто ею обладает. Разного рода осведомители, агенты и сотрудники внешней разведки. Янки в этом плане слабы, а вот у русских с разведкой в Афганистане дела поставлены неплохо. Но, судя по всему, русские не спешат делиться информацией с янки. В конце концов группа российского спецназа лишь поддерживает подразделение Джонсона. При этом наверняка ведя свою игру. И Юнус мог быть завербован русской разведкой задолго до его применения у Халата. А значит, караванщик мог наладить канал связи и с Уразганом, когда я и не планировал надолго здесь задерживаться. Так что, Абдур, зачистка каравана, арест Юнуса — это совместная игра русских и американцев, которую Джонсон по своей тупости, по сути, провалил. Командир русского спецназа ни за что не стал бы обсуждать ближайшие планы с каким-то проводником. Поставил ему задачу перед выходом, и все! Русские хитрые. Они опытнее. Янки другое дело. Если Мохаммед на хорошем счету у комбата, то проводнику можно доверять! Наверное, русский майор инструктировал Джонсона, как следует правильно поступить, дабы безопасно получить данные по Уразгану, а возможно, и по складу боеприпасов от Юнуса, которому наверняка была поставлена именно эта задача. Но Джонсон, как все янки, проявил высокомерие. Он русского выслушал, но поступил по-своему. Зачистку провел для блезира, иначе его солдаты обязательно что-нибудь нашли бы в караване. Они, возможно, и заметили нечто подозрительное, но сделали вид, что не обратили на это внимание. Потому что основной задачей Джонсона было вывезти Юнуса в расположение батальона. Арестовать на время. Уверен, сегодня вечером Юнуса отпустят. И он отведет караван на север. Точнее, отвел бы…

Абдур внимательно посмотрел на хозяина:

— Что вы хотите сказать, господин?

— То, что Юнус больше никогда и ничего не сделает!

— Вы решили убрать его?

— Да! Но сначала нужно узнать, кто на него работает из Уразгана!

— Но как это сделать?

— Об этом позже! Ты знаешь, Абдур, я, кажется, начинаю понимать замысел спецназовцев. И на это меня подтолкнули действия Джонсона.

Помощник внимательно слушал хозяина. Тот, ухватив мысль, развивал ее:

— Да, именно действия Джонсона. Смотри, русские получают информацию о Хатаре. Казалось бы, для чего идти в капкан? Но они идут в ущелье и, переигрывая Сардара, что русским не составило труда, ведут заведомо выигрышный бой. Но рискуют! Русские вообще отчаянные бойцы, но рисковать напрасно не будут. Нет, они вступают в бой, во-первых, для того, чтобы показать, на что способны, во-вторых, имея целью в продолжение поисковых мероприятий выставить возможным предателем самого Сардара, так как вынуждены будут идти на Уразган, а Кадыр имел прямую связь с городом, этому подтверждение то, как они убили Сардара, не пристрелили, в отличие от остальных, а перерезали горло, показывая, что имели контакт с Сардаром, и тот перед смертью выложил все, что знал, а знал он многое. Но главное, бой в ущелье позволял русским уйти из-под нашего контроля. Что они и сделали. Американцев же русский майор отправил на имитацию зачистки каравана и арест Юнуса, который должен был, если бы не топорная работа Джонсона, прикрыть истинного предателя. А теперь, пожалуй, самое важное. Для чего разделились американцы с русскими. И я уверен, по инициативе последних! Они решили повторить вариант Хатара и в Уразгане, с одной разницей, что здесь спецназовцы будут действовать слаженно, если, конечно, Джонсон вновь не проявит высокомерную американскую, ослиную тупость. Но думаю, русские не дадут ему самовольничать.

Абдур спросил:

— Так в чем вы видите замысел противника?

— Я уже сказал, спецназ решил пойти вопреки утверждению, что дважды в одну и ту же реку не входят. Они строят тактику ближайших действий именно на том, чтобы повторить уже проведенный маневр, только в несколько иной интерпретации.

Помощник явно не понимал хозяина, но сделал вид, что слушает его очень внимательно, пытаясь разгадать, что все же кроется за словами Абделя Аль Яни. Шейх же, все больше распаляясь и убеждая себя в собственной правоте, доказывая, опять-таки только себе, то, что обладает незаурядными военными способностями, продолжал:

— Для того чтобы выйти на склад со снарядами, я имею в виду настоящий, а не бутафорский склад, спецназу нужно взять меня или тебя. Только нам известно его местонахождение. Да, мне пришлось пожертвовать воинами, которые закладывали его, но иначе невозможно было обеспечить секретность места хранения химических зарядов. Имея сведения о том, что склад находится где-то в Канширском ущелье, вражескому спецназу надо создать обстановку, чтобы я покинул Уразган. Выдавить меня к складу, понимая, что в этом городе я не могу держать много сил. Поэтому спецназовцы и разделились. Сейчас русские наверняка совершают форсированный марш к Канширу, чтобы занять позиции контроля над ущельем. Эти хитрые бестии найдут место, где смогут заблокировать проход по Канширу. Они знают ущелье. Американцы же пойдут на Уразган. Янки попытаются организовать штурм поместья и обнаружат себя перед нашими дозорами. Специально обнаружат, дабы дать время мне уйти в Каншир, и только после этого проведут штурм. Возможно, на этапе подхода к Уразгану им подбросят группу, которая сыграет под русских. Мохаммеда Джонсон нейтрализует. Из всего вышеизложенного следует: штурм этого дома будет отвлекающим маневром, имеющим целью заставить меня покинуть дом и пойти в ущелье. А вот уже там свою работу выполнят русские! Таков замысел гяуров! Что скажешь, Абдур?

Помощник вежливо и почтительно поклонился:

— Вас, хозяин, всегда отличала мудрость и незаурядная способность просчитывать ходы врага. Поэтому вы до сих пор остаетесь неуловимым Абделем!

Абдель хищно усмехнулся:

— И русские, и особенно американцы скоро узнают на собственной шкуре, как пытаться охотиться на меня. Их головы украсят шесты вдоль всего Уразгана!

Абдур спросил:

— Вы что, намереваетесь на время штурма остаться здесь?

— Конечно! Джонсон, сам того не ведая, идет в ловушку, которая готовится лично для него и его псов. Понятно, я не собираюсь рисковать, а посему мы с группой телохранителей уйдем в подземный ход, где в месте пересечения галерей кяризов и встретим Джонсона!

— Но как проклятый американец узнает, что мы ушли тоннелем? Обнаружить его непросто.

Абдель вновь усмехнулся:

— Ты забыл, как я уходил от врага в Кандагаре, Кабуле, Мазари-Шарифе?

— Вновь «двойник»?

— Да, мой верный Абдур! Двойник. Готовь для выполнения священной миссии нашего благородного Алима. Настала его очередь на время стать грозным Абделем.

Абдур поинтересовался:

— А кто разберется с русскими?

— Фарид!

Помощник, соглашаясь, кивнул:

— Фарид сумеет переиграть русских. У него к ним особое отношение.

— Да! Пока все! Иди, Абдур, и вызови ко мне Фарида.

— Слушаюсь, господин!

Помощник, пятясь, покинул кабинет.

Ненадолго. Спустя считаные минуты в кабинет вошел бандит, отдавший приказ на уничтожение американского патруля и лично отрезавший голову сержанта Дайро в подарок своему повелителю Абделю Аль Яни. Войдя в служебное помещение, моджахед остановился, поклонившись, произнес:

— Ты звал меня, Абдель, я пришел!

Шейх подошел к одному из лучших своих полевых командиров и непримиримому террористу, готовому выполнить любой приказ хозяина, какими бы чудовищными ни были его последствия.

— Я вызвал тебя, чтобы поручить важное задание!

— Ты знаешь, я и мои люди всегда готовы к бою с неверными!

— Знаю, поэтому и возлагаю на тебя особую миссию!

— Слушаю тебя, хозяин!

Абдель довел до полевого командира скорую задачу по Канширскому ущелью:

— Таким образом, Фарид, на тебе уничтожение группы профи русского спецназа!

— Это очень хорошо, что русского. А мои наемники сражаются не хуже неверных, в чем гяуры скоро убедятся. Когда мне вывести отряд в ущелье?

— Как только выполнишь еще одно задание!

Фарид удивленно взглянул на Абделя:

— Что за задание?

— Я получил информацию о том, что караванщик Юнус оказался предателем! Завтра утром он намерен увести караван на север, выполняя указания американцев.

Душман перебил главаря террористов:

— За сколько долларов продался неверным шакал Юнус?

— Ему обещали очень крупную сумму!

— Я должен убить предателя?

— Да, Фарид! Сегодня ночью. Но перед тем как казнить его, ты должен узнать все, что он рассказал обо мне американцам и русским, а главное, назвать крысу, которая передавала ему сведения отсюда, из Уразгана.

— Что, и здесь завелся предатель?

— Похоже, да!

— Я понял тебя, хозяин! Можешь быть спокоен. Если до этой ночи Юнус не проглотит язык, он расскажет мне все!

— Не сомневаюсь! Надо продумать, как выманить его к гряде. Внутри стоянки каравана достать предателя можно, но уйти не получится. А ты мне нужен в Каншире!

Фарид спокойно ответил:

— Не беспокойся, хозяин, я найду повод вытащить шакала к гряде!

— Сколько людей возьмешь с собой?

— Двоих, Ваиса и Алема!

— Не мало ли?

— Нет!

— Когда будешь готов убыть на юг?

— После обеда! Возьму один из джипов, хотя предпочитаю лошадей, но в данном случае машина будет надежней животных.

— Ты прав, Фарид! Можешь взять любой вездеход из моего гаража! А выехать ты должен часов в пять, не раньше.

— Хорошо, хозяин. Разреши идти?

— Да поможет тебе Аллах, брат!

— Да поможет он всем нам в священном деле борьбы с неверными.

Фарид, откланявшись, вышел из кабинета, оставив Абделя одного. Террорист присел в кресло. И вновь почувствовал тревогу! Что за черт? Вроде все просчитано, план в общих чертах отработан, замысел противника раскрыт. Почему же тревога хватает за сердце? Может, он, Абдель, где-то допустил ошибку? Но это невозможно. Аль Яни не первый год воюет с неверными. И не первый раз готовится к схватке с ними. Единственное, что он делает впервые, так это заманивает врага в ловушку для дальнейшей страшной казни. Раньше противника подчиненные Абделя убивали на месте. Сейчас же главарю моджахедов приходится вести игру. Не в этом ли причина тревоги? Надо отогнать ее. А что, как не отличная анаша способна на это! Анаша и тело девушки, которое можно терзать, сколько угодно и как угодно. А то, что сучка сдохнет после случки, уже неважно. Она собственность Абделя, а с собственностью хозяин вправе поступать, как пожелает! Это закон. Его, Аль Яни, закон. А значит, никакому обсуждению он не подлежит. Да будет так. Абдель приказал одному из телохранителей приготовить спальню с девушкой и кальяном, забитым анашой из отборной индийской конопли. Телохранитель без слов бросился исполнять волю всемогущего хозяина.

Проводив взглядом уходящую вглубь ущелья группу, Бураков повернулся к Гончарову:

— Ну что, Гончар, начинаем подъем?

— А что еще остается делать? Вертушку янки нам явно не подгонят. Это ж сколько нам с тобой предстоит топать, капитан?

— Ровно столько, сколько верст до гряды. Но давай без разговоров. Пошел вперед, я свяжусь с Халатом.

Старший лейтенант поправил бесшумную снайперскую винтовку, ступил на каменистый склон. Бураков, достав специальную станцию, сказал в эфир:

— Внимание! Духа вызывает Зверобой!

Халат ответил не сразу. Видимо, Сайед не мог говорить свободно, получив сигнал вызова. Вышел он на связь спустя несколько минут:

— Дух слушает!

— Слушай! И очень внимательно. Но для начала ответь на вопрос: ты получал какое-нибудь задание от Абделя?

Сайед ответил:

— Да! Но не от Абделя, от Абдура, помощника шейха! Где-то после восьми часов к каравану должен выйти сам Фарид с группой охранения. Это тот Фарид, что уничтожил патруль американцев!

— Дальше!

Сайед продолжил:

— Фарид должен вызвать на встречу Юнуса. Поговорить с ним!

— О чем?

— Ну, откуда мне знать?

— Продолжай!

— Видимо, эта встреча планируется не совсем обычной, иначе для чего было посылать к гряде меня, дабы проконтролировать ее? А я должен быть у гряды и скрытно посмотреть, как встретятся Фарид с Юнусом.

— Ясно! Как выйдешь к гряде, обозначь по связи свою позицию и далее выполняй то, что скажу я, заместитель Зверобоя!

Сайед удивился и встревожился:

— Так вы тоже будете на этой встрече?

— Конечно! Разве мы можем упустить шанс послушать врага?

— Я все понял!

— Предупреждаю, Сайед, хотя не вижу в этом особой необходимости, но все же предупреждаю. Без моей команды на связь с Уразганом не выходить. Если мы перехватим разговор, а мы его, не сомневайся, перехватим, я тебе не завидую!

— Понял!

— Тогда до встречи у гряды!

В 17.20 Юнуса вывели из бункера, усадили в один из трех «Хаммеров» и доставили к каравану. Убедившись, что американцы ушли обратно в батальон, караванщик созвал совет, состоящий из командиров отдельных подразделений, составляющих караван. Совет длился несколько минут. Юнус, кратко рассказав о своем аресте, приказал готовить караван к движению, начало которого назначил на утро.

В это же время из Уразгана вышел джип «Симур» с троицей в открытом салоне. Вел внедорожник Ваис. На месте старшего сидел Фарид. На заднем сиденье развалился Алем. Внедорожник, выйдя из города, взял курс на селение Кераб. Не успели бандиты отъехать от Уразгана, как Фарида вызвал Абдель. Говорил он по спутниковой станции открыто:

— Фарид! Информация Мохаммеда подтвердилась! Янки освободили Юнуса и вывезли к каравану. После чего караванщик приказал готовить караван к выходу завтра утром. Караван должен уйти на север без Юнуса!

— Я все прекрасно помню, хозяин!

— Удачи тебе, Фарид!

— Благодарю, господин! Да хранит тебя Аллах!

Отключившись, Фарид сложил станцию, положив ее в кейс. Сопровождающие головореза моджахеды не проронили ни слова. Фарид очень не любил, когда кто-то задавал ему вопросы. Естественно, это не касалось Абделя, которому бандит был предан и душой и телом. Миновав Кераб, Ваис свернул с главной дороги и повел джип на равнину. У гряды напротив брошенного кишлака внедорожник по приказу главаря остановился. Полевой командир Абделя осмотрел местность в бинокль. Ничего подозрительного не заметил. Ни Сайеда, следившего за «гостями» из Халата, спрятавшись в широкой расщелине, метрах в тридцати от места, где остановился «Симур» душманов. Ни офицеров спецназа, час назад вышедших к гряде с севера и укрывшихся, применив маскировочную сеть, в одной из балок подальше Сайеда, в трехстах метрах от внедорожника Фарида.

Полевой командир шейха, осмотрев местность, вновь извлек из кейса спутниковую станцию:

— Юнус! Я — Фарид, ответь!

Услышал удивленное и настороженное:

— Фарид? Давно не встречался с тобой, ассалом аллейкум, брат!

— Ва аллейкум ассалом, Юнус! Как твои дела?

— Спасибо, не жалуюсь!

— Ты сказал, что давно не видел меня? Это исправимо. Я недалеко от каравана, у каменной гряды. Приезжай, поговорим! И о личном, и о том, что тебе просил передать Абдель!

— Так ты здесь?

— У тебя возникли проблемы со слухом, Юнус?

— Нет, но это так неожиданно! Тебя Абдель специально послал ко мне?

Фарид успокоил караванщика, солгав:

— Ну что ты! Нет! У меня было дело на юге, и я возвращался в Уразган, когда Абдель связался со мной и приказал встретиться с тобой. Но так, Юнус, чтобы о встрече в караване не знал никто, кроме, естественно, охраны, без которой ты не покидаешь места стоянки и вообще никуда не выходишь!

Кажется, Юнус поверил:

— Хорошо, Фарид! Как мне найти тебя? И сколько человек с тобой?

— Найдешь меня легко. Я не прячусь. Джип стоит у гряды напротив брошенного кишлака, со мной двое бойцов. Тебе тоже не следует брать с собой много людей. Разговор короткий, но конфиденциальный. Чем меньше людей будут знать о нашей встрече, тем лучше!

Караванщик согласился:

— Ты прав! Через полчаса максимум выйду к гряде!

— Жду тебя, Юнус! Мне еще до Уразгана ехать, так что поторопись. Прошу!

— Хорошо, брат! До встречи!

Как только полевой командир отключил связь, Гончаров, слушавший через миниатюрный, но очень чувствительный прибор дистанционной прослушки слова курьера Абделя,повернулся к командиру боевой «двойки»:

— Капитан, Фарид вызвал-таки Юнуса!

Бураков произнес:

— Он и должен был его вызвать. Иначе зачем мы здесь!

— Это понятно. Но как Вьюн просчитал их встречу?

— На то он командир группы, Саня. Дослужишься до его должности, сам будешь все просчитывать. Однако нам надо менять позицию.

— Зачем?

— Затем! Абдель послал Фарида не для мирной беседы. Его боевики наверняка сразу замочат охрану караванщика. И стрелять будут в сторону, куда и мы можем открыть огонь. А нам надо завалить людей Абделя так, чтобы это выглядело, как ответная реакция охранников Юнуса, то есть стрелять с противоположного направления. А посему придется сделать крюк по балке и выйти в тыл Юнуса, за «Симур». И времени на это у нас с тобой в обрез. Так что сворачивай прослушку и меняем позицию!

Спецназовцы ушли в балку, чтобы обосновать яму недалеко от еле видной грунтовой дороги, пробитой машинами, ходившими с места стоянки каравана на Халат и обратно. Заняв очень выгодную для себя позицию, Гончаров приготовил «Винторез» к бою. Оставалось ждать. Недолго. Спустя минут пять бойцы «Стрелы» услышали сзади звук двигателя приближающегося от каравана джипа. «Хаммер» с Юнусом и двумя его телохранителями прошел рядом с ямой, где укрылись спецназовцы.

Джип караванщика остановился перед «Симуром» в десяти метрах. Бойцы Юнуса вышли на дорогу, держа наготове автоматы «АК-74». Люди Фарида остались в джипе. Юнус сделал несколько шагов навстречу доверенному лицу Абделя, как вдруг из «Симура» раздались выстрелы. Ваис и Алем стреляли прицельно, да и расстояние до противника практически исключало вариант промаха. Бойцы Юнуса рухнули в пыль дороги. Фарид тоже выстрелил из пистолета. Трижды. Первой пулей раздробив караванщику коленную чашечку правой ноги, второй и третьей пробив в предплечьях обе руки, лишив караванщика возможности применить свое оружие в ответ на неожиданную агрессию.

Бандиты Абделя пошли к Юнусу.

Бураков приказал:

— Гончар! По Фариду и духам рядом с ним, огонь!

Старший лейтенант трижды выстрелил. Большего ему не потребовалось. 9-миллиметровые пули «Винтореза» срезали душманов как косой!

Капитан поднялся:

— За мной, Саня!

Спецназовцы сблизились с корчившимся в пыли караванщиком. Тот протянул к ним руку:

— Помогите!

Старший лейтенант выстрелил в голову караванщика, проговорив:

— Вот и помогли. Теперь ты, шакал, больше никогда не почувствуешь боли.

Бураков постучал по микрофону, закрепленному у щеки:

— Дух! Ты здесь?

Услышал в ответ:

— Здесь! Совсем рядом!

— Все видел?

— Все!

— Иди к нам!

— Слушаюсь, господин!

Пока Сайед выбирался из гряды, Гончаров забрал автомат у одного из мертвых бойцов также покойного Юнуса, вложив тому в руки свою бесшумную снайперскую винтовку. Проговорив с досадой:

— Эх, жалко с «винтом» расставаться. Сколько раз он спасал мне жизнь!

Бураков сказал:

— Ничего, новый, как вернемся, получишь! А этот надо оставить!

Подошел Сайед, поклонился:

— Здравствуйте, уважаемые! Хочу…

Бураков перебил афганца:

— Не стоит! Слушай, что нужно сделать…

Проинструктировав Сайеда, капитан произнес:

— Смотри, мы, отходя отсюда, еще час будем иметь возможность слушать, о чем ты станешь говорить с Абделем. Сболтнешь лишнее, вернемся и положим рядом с этой, — он кивнул на моджахедов, — кучей дерьма и тебя. Все! Мы уходим! Оставайся на связи. Вызов может пройти в любой момент! Не зевни! Пока! До встречи, Сайед!

— Счастливого вам пути!

Спецназовцы двинулись к балке. Им предстояло совершить тяжелый переход до селения Чанри, где встали на постой остальные бойцы диверсионно-штурмовой группы специального назначения «Стрела».

Из балки, по спутниковому аппарату, капитан Бураков вызвал Вьюжина:

— У нас порядок, командир! Задачу выполнили!

— Сайед присутствовал при этом?

— Да! Его можно было и не вызывать!

— Почему?

— Так это сделал Абдель! Он сам послал Сайеда проконтролировать встречу посланца с Юнусом. И знаешь, кто оказался посланцем? Фарид! Та самая сволочь, что обстреляла патруль американцев! Так что получилось, мы отомстили духам за гибель янки!

— Они нам за это памятник поставят! Сайеда проинструктировал, как доложиться Абделю?

— Естественно!

— Возвращайтесь!

— Что мы и делаем!

В 21.43 Абдур вновь вошел в кабинет хозяина. Абдель сразу спросил:

— Был доклад Фарида?

Помощник опустил голову:

— Нет, господин, на связь вышел Сайед. И он сообщил плохую новость.

— Что случилось?

— Фарид и его люди погибли!

— Что??? Но… — Аль Яни никак не ожидал подобного расклада и не смог скрыть крайнего удивления: — Но… кто убил моих людей?

— Юнус!

— Юнус? — вскричал Абдель. — Как это произошло?

Абдур, не поднимая головы, довел до хозяина версию, переданную в Уразган Сайедом, проинструктированным капитаном российского спецназа:

— Фарид в назначенное время вышел к каменной гряде, вызвал Юнуса. Тот приехал на встречу, имея при себе двух телохранителей. И безо всяких разговоров, сблизившись с вашими посланцами, караванщик с телохранителями открыл по джипу Фарида огонь, в упор расстреляв и полевого командира, и Ваиса с Алемом. Но Аллах не допустил, чтобы несправедливость восторжествовала. Смертельно раненный Фарид сумел выстрелить по коварным убийцам. Его пули точно легли в цель. Юнус со своими шакалами также пали на месте встречи. Когда Сайед, ставший свидетелем этого побоища, бросился к Фариду, тот уже находился в агонии. Что примечательно, хозяин, один из телохранителей шакала Юнуса пользовался русской снайперской винтовкой «Винторез».

— Откуда у караванщика новое российское оружие?

Абдур пожал плечами, но предположил:

— Видимо, винтовку ему передали русские. Или американцы во время ареста.

— Значит, мы оказались правы, предатель Юнус. Но кто работает, вернее, работал на него в Уразгане?

Помощник проговорил:

— Боюсь, этого мы теперь не узнаем. Предатель, узнав о гибели своего хозяина, прекратит деятельность и уйдет в тень! Раз мы не вычислили его раньше, на что у нас просто не было времени, то сейчас уже поздно искать ублюдка предателя!

Абдель прошелся по кабинету:

— Ты приказал Сайеду похоронить Фарида, Ваиса и Алема?

— Конечно!

— Что с караваном?

— Караван готовится завтра утром уйти на север. Думаю, заместители Юнуса не изменят решения, узнав о гибели хозяина.

Шейх, вернувшись в кресло, задумался. Абдур ждал. Наконец, Абдель принял решение. Он ударил кулаком по столу и сказал:

— Фарид должен быть отомщен. Сообщи Хусейну, чтобы встретил караван на подходах к Керабу. Всех приближенных Юнуса обезглавить, товар и животных забрать. Мужчин на опийные плантации, женщин и детей продать в рабство. Хусейн найдет покупателей.

Абдур впервые за вечернюю беседу поднял глаза на повелителя:

— Извините, хозяин, но не слишком ли жестоко вы решили расправиться с людьми из каравана? Это может вызвать недовольство среди афганцев.

Абдель повысил голос:

— Уничтожение каравана вызовет среди обывателей страх! А проявится недовольство, подавим. Жестоко подавим. Сил для этого у нас пока, слава Аллаху, достаточно! Страх — вот главный наш союзник. Мы должны держать в страхе и врагов, и своих же подданных! Ибо тот, кто боится, не способен к сопротивлению. Делай, как я сказал.

Абдур поклонился:

— Слушаюсь, хозяин!

Он попятился к выходу. У дверей его остановил Абдель:

— Кстати, Абдур, у тебя появляется неплохая возможность прищемить-таки шакала, работавшего на Юнуса. Наверняка он знал и ближайших помощников уничтоженного предателя. И попытается предупредить их об опасности. Скорее всего Крот сидит или в штабе, или у связистов. Никто другой не обладал информацией в том объеме, в котором ее сбрасывали Юнусу. А как оборотень может предупредить караванщиков об угрозе? По связи или выслав курьера. А посему, чтобы вычислить его, за эфиром установить контроль, заблокировав все попытки неизвестного предателя связаться с людьми каравана. Джалилу передай мой приказ немедленно окружить Уразган для перехвата вероятного курьера. Им будет тот, кого знают бойцы гвардии. Тебе все ясно?

Помощник поклонился:

— Так точно, хозяин! Все будет сделано, как вы приказали!

— Хорошо! Сайед же пусть продолжает наблюдение за пунктом дислокации восьмого батальона, используя Мохаммеда, а Садак пусть продолжает поиск русских! Иди!

Абдур вышел из кабинета шейха. Абдель, оставшись один, подошел к узкому зарешеченному окну, взглянул на горы. Они всегда притягивали террориста. В горах Абдель чувствовал себя комфортней, нежели на равнинах, в шикарных резиденциях. Его тянуло в горы. Скоро он уйдет отсюда в Каншир, вот только разберется с Джонсоном и его псами-подчиненными. Но почему не отпускает тревога? Потому что шейх до сих пор не знает, куда делись русские? Скорее всего да! Они опасны, очень опасны! Это не янки. Надо найти их. Иначе русские преподнесут такой сюрприз, от которого долго придется отходить. Если вообще этот отход не станет уходом на небеса. Раз гяуры взялись за дело, то доведут его до конца. При условии, естественно, что будет кому доводить до конца это дело. Надо усилить посты в Канширском ущелье. По логике, русские должны идти туда. А может, они уже в Каншире? Это было бы неплохо. Пусть сидят в засаде хоть до конца света. Без него, Абделя, им не выйти к снарядам. А Абдур, еще один человек, знающий точное место хранения химических зарядов, скоро умрет. Он неплохо прожил свою жизнь, но… уже прожил, несмотря на нестарый возраст и отменное здоровье. Абдур должен уйти потому, что отработал свое! Жаль, Абдель уважал своего помощника, но иного выхода у террориста нет. Он не может оставить в живых второго человека, который владеет информацией о снарядах. Тем более в преддверии штурма резиденции. Да, риск того, что Абдур попадет к американцам до того, как те сами угодят в засаду, минимальный, но он существует! А Абдель обязан сохранить тайну. Это его личная гарантия безопасности на случай провала. Когда-то спецслужбы мира возьмут его. Еще никому из террористов не удавалось вести войну против неверных столько лет, сколько Абделю. И с каждым годом противостояние становится более сложным, требующим огромных финансовых и людских затрат. А миллионные гонорары за его поимку провоцируют целые племена на предательство. Так что, если смотреть трезво на вещи, век правления неуловимого Абделя Аль Яни рано ли, поздно, но закончится. Век правления. Но не жизни. А гарантией жизни и свободы как раз и станут эти химические заряды. Поэтому Абдель тщательно спрятал их, а не пошел на применение страшного оружия. Для борьбы с неверными у него есть другие средства. А Абдур обречен! Абдель окажет милость своему помощнику, много лет делившему с шейхом и радости и печали. Аль Яни убьет Абдура лично. И умрет помощник мгновенно, без боли. А Абдель будет молиться за душу верного Абдура! Да, он будет молиться за того, кого сам и убьет! Такова жизнь. Выживает сильнейший! Так было всегда. Было, есть и будет!

(обратно)

Глава 5

 Селение Чанри. 12 августа

Лебеденко, промаявшись весь день после смены, ровно в 22.00 вышел к месту, где накануне спецназ встретил старейшина рода, проживающего в этом маленьком кишлаке, Рахим. Той, с которой он договорился о встрече на тропе, не было. Старший лейтенант закурил. Нехорошее предчувствие кольнуло сердце, а вдруг Аниса передумала идти на свидание, или, что более вероятно, ей это запретили мужчины. Все же здесь Афганистан, и здесь царят жесткие нравы ислама, не поощряющие подобные встречи. Тот же Рахим и запретил. Черт, вот будет облом. Но напрасно местные ребята надеются, что заставят этим отказаться русского офицера от девушки, к которой он чувствовал более чем симпатию. Плевать он хотел на традиции и обычаи этой страны, лишь бы сама Аниса не отвергла его. Тогда придется отступить. Насильно мил не будешь. Лебеденко вздохнул и… увидел идущую от кишлака, одетую во все белое, девушку. Лебеденко словно ударил ток. Значит, девушка не передумала, ей никто не запретил встречу с русским, а если и запретил, то она не послушалась. Боевой офицер, не раз рисковавший своей жизнью, профессионал, умеющий сдерживать эмоции и принимать решения в любой ситуации, всегда готовый к бою, чуть было не закричал на тропе от радости, как мальчишка. Но сдержался. Пошел навстречу девушке. Как только они оказались рядом, Лебеденко извинился:

— Прости, Аниса, что без цветов, у нас принято дарить девушкам цветы, но их просто нет в округе.

— Почему ты извиняешься? Не надо. Я все понимаю. Хотя, наверное, это приятно, когда тебе что-то дарят.

— А тебе никогда ничего не дарили?

— Только мама! Давно!

— Извини!

— Перестань!

— Какой красивый наряд на тебе, — сказал Лебеденко. — Белый цвет на фоне выжженной травы, мрачных строений смотрится.

— Я рада, что тебе нравится.

Старший лейтенант, всегда находивший слова, чтобы выразить мысль, сейчас растерялся. Помогла Аниса:

— Ты очень напряжен, Андрей! Не волнуйся.

— Легко сказать! Но я постараюсь. Пойдем к реке?

— Пойдем! — согласилась девушка.

Старший лейтенант затушил окурок, по привычке положив его в накладной карман костюма спецназовца, поправил «Винторез».

Молодые люди подошли к реке. Широкой, но мелкой и быстрой. Аниса спросила:

— В России есть такие реки, как эта?

— Есть, но в горной местности. На Кавказе или на Урале. Но больше глубоких, полноводных, по которым плавают теплоходы, катера. Рек в России много.

— А пустыня есть?

— Есть степи. Пустыни, как таковой, нет!

— Мама говорила, что в Союзе, тогда так называлась твоя и ее родина, очень красивые леса. Особенно березовые. Я никогда не видела березу. На что она похожа?

Лебеденко улыбнулся:

— На тебя! Такая же стройная, красивая и светлая.

— Я, наверное, не смогу жить в России. Все будут считать меня дикаркой. Да я и есть дикарка, к тому же полукровка.

— Перестань! Никакая ты не дикарка и не полукровка. Ты очень хорошая и очень красивая.

— Ты тоже хороший! Я слышала, что в России многие пьют. Ты тоже пьешь вино?

Лебеденко ответил машинально:

— Нет, вино терпеть не могу. Больше водку или спирт. Но выпиваю редко. А если ты захочешь, совсем брошу. И пить и курить.

— Ты говоришь так, будто уверен, что я стану твоей женой!

— Не уверен, но… знаешь… не привык я ходить вокруг да около… поэтому скажу, если бы ты стала моей женой, то… счастливей меня не было бы человека.

Девушке явно польстили слова офицера, который нравился ей. А если честно, то даже больше чем нравился. Особым женским чутьем Аниса видела в Лебеденко того единственного, посланного ей богом мужчину, который может не только защитить ее, но и сделать счастливой! Молодые люди продолжили разговор, не подозревая, что из кишлака со скамейки у высокого дувала за ними наблюдают Рахим и командир группы.

Старейшина рода, видя наряд девушки и то, как она ведет себя с молодым офицером, вздохнул:

— Кажется, Аниса встретила своего жениха.

Вьюжин согласился:

— Похоже на это. Что значит, придется забирать девушку от вас, Рахим.

— Что ж, такова воля Аллаха! Да и не место этому прекрасному, но обреченному на быстрое увядание цветку здесь, вдали от своей исторической родины.

— Так ты отпустишь ее?

— Да, отпущу! Если девушка спросит разрешения. Хотя Аниса спросит. Она воспитана и послушна, но в наших традициях. Каково ей будет в огромной и незнакомой России?

Майор заверил старейшину:

— Не волнуйтесь, старший лейтенант, да и мы все ее в обиду не дадим. А привыкнет она быстро, потому что придется жить в закрытом городке. Конечно, по сравнению с твоими владениями военный городок целый город, но защищенный от внешнего мира, точнее, скрытый от него!

Рахим проговорил:

— И все же я на твоем месте, майор, сейчас попридержал бы молодого офицера.

— Почему?

— Во-первых, вам еще выполнять задание, и неизвестно, чем закончится ваша командировка в Афганистан. А девушка будет ждать. Если старший лейтенант не придет за ней, это нанесет ей сильный, если не губительный удар. Нет ничего страшнее обманутых, независимо по какой причине, надежд. Надежд на изменение жизни! Во-вторых, неизвестно, разрешит ли офицеру забрать девушку вышестоящее командование. У нее же даже афганского паспорта нет, только свидетельство о рождении на языке фарси. И в-третьих, позволят ли вам вообще вернуться сюда после успешного выполнения задания? В восьмидесятые годы советские разведгруппы забирались вертолетами сразу после отработки задач. Я участвовал в той войне, как и отец Анисы, и знаю, что такое боевой рейд. Эвакуация может состояться по варианту, когда вас сразу перебросят в Таджикистан или Узбекистан! Что тогда делать девушке?

Вьюжин ответил твердо:

— Вы не знаете Лебедя, того офицера, что гуляет с Анисой. Вы не знаете моих подчиненных. Вы не знаете современных методов ведения боевых действий силами спецназначения неармейской структуры. А посему только одно может помешать нам вернуться, это смерть. Гибель всей группы. Но моим ребятам приходилось работать в очень сложных, практически безнадежных в плане выживания условиях. И они побеждали врага. Побеждали, потому как другого исхода не допускали. Да, здесь мы потеряли одного товарища. Случайно, но потеряли. Да, нам предстоят тяжелые времена, тяжелая и неравная схватка с врагом. Но мы, Рахим, победим. И вернемся. И за Анисой и за прапорщиком, которого временно похоронили в Хатарском ущелье. Я не оставлю его тело на чужбине ни при каких условиях. Если останусь жив. А старший лейтенант? Если Андрей полюбил девушку, то никакой приказ не заставит его бросить Анису. Он скорее снимет погоны и останется здесь, чем обманет ее! Но я не допущу подобного развития событий. Сумею убедить командование в необходимости переброски группы вместе с девушкой подчиненного. И никакие паспорта нам не нужны. Вот так, Рахим!

Старейшина улыбнулся:

— Узнаю русских! И до чего вы напористый народ! И боевой. Поэтому население к вам во время войны относилось если не с восторгом, то терпеливо, без ненависти. Воинов на Востоке уважают. Будь то друг или враг! А вы воины. А сейчас отношение улучшилось. Я не беру в расчет банды террористов и ваххабитов. Они чужаки для всех. Мирное население вспоминает русских по-хорошему, добрыми словами. К американцам отношение другое. Те пришли сюда непонятно зачем. И с террористами справиться не могут, и афганцев за людей не считают. Называют дикарями. Закрылись в своих лагерях и защищают не народ, а своих солдат. И солдаты, скажу, у них не в пример русским. Слабаки. Но хватит об этом! Мне надо делами заниматься.

Вьюжин спросил:

— Прекратить прогулку молодых?

— Зачем? Пусть гуляют! Хоть до утра! Для них сейчас время перестало существовать. Анисе это просто необходимо. Ведь она не просто так белое платье надела!

— В этом есть скрытый смысл?

— Да!

— Какой?

— Она вышла на свидание в свадебном платье. А это значит, готова отдать себя вашему офицеру, майор. Навсегда, до конца жизни. Аниса сделала выбор.

— Но Лебедь не поймет этого! Он же ничего в местных обычаях не соображает! Может, подсказать ему?

Рахим отрицательно покачал головой:

— Не надо, майор! Пусть они сами разберутся в себе! Не надо только мешать им!

— Понятно!

Рахим ушел. Проводив старейшину взглядом, Вьюжин вызвал часового на крыше. Им на данный момент оказался Дубов.

— Пост, я — Первый, ответь!

— Пост на связи!

— Как дела?

— Нормально! Любуюсь, как кадрит ханумку наш доблестный Лебедь! Лихо он подцепил ее, ничего не скажешь. Молодчина!

Майор повысил голос:

— Тебя за каким чертом на пост выставили? Лебедем любоваться? Как обстановка вокруг кишлака?

— Все спокойно, командир!

Вьюжин, немного подумав, сказал:

— Ты вот что, Дуб, выбери момент, да вызови Андрея. Скажи, что белое платье на Анисе — свадебный наряд. Следовательно, девочка ждет от него предложения, так пусть он не лоханется! И действует по обстановке, но не на виду у кишлака!

— Может, это лучше вам сказать ему? А то он подумает, что подкалываю, да пошлет подальше!

— В принципе правильно сделает, но мне заниматься этим нельзя. Так что делай, что сказано, и не забывай, ночью должны вернуться Бурлак с Гончаром. Ты, как я понял, до утра выставлен?

— До 4 часов!

— Так вот. И появиться ребята могут с любой стороны, не исключено — из колодцев. Будь внимателен. Тебя кто меняет?

— Мамай обещал заступить!

— Его я сам проинструктирую, но и ты продублируй мой приказ! Вопросы?

— Да какие могут быть вопросы? Связываюсь с Лебедем. Нет, серьезно, он сейчас пошлет меня на хрен!

— Тебе не привыкать! Конец связи!

Вьюжин, отключив связь, прошел в дом Рахима, где командиру группы и проводнику Махдуму была выделена отдельная комната. Разведчик читал книгу. Вьюжин решил вздремнуть. Ему предстояло лично встретить с задания Буракова и Гончарова.

Выполняя указания Вьюжина, Дубов вызвал Лебеденко:

— Лебедь, Дуб! Слышишь?

Еще бы старший лейтенант не слышал прапорщика, находившегося от него на расстоянии в триста метров.

— Ну? — ответил Лебедь.

Он как раз рассказывал Анисе о том, как живут семьи в военном городке.

Дубов произнес:

— Смотрю я вот сейчас на реку, а по берегу ты с восточной красавицей! Ее белое одеяние так и притягивает взгляд. Между прочим, белое платье намек на свадьбу.

— Да пошел ты, Дуб! — возмутился Лебедь. — Без тебя как-нибудь разберусь!

— Ладно, ладно, — сказал Дубов, — не злись!

Он отключил связь и отчего-то вздохнул. Видимо, вспомнил свою Наташу, оставшуюся в такой далекой отсюда русской деревне. Закурил. Начало быстро смеркаться. Применив прибор ночного видения, внимательно осмотрел местность вокруг Чанри. Никого. Отару загнали в овчарню, мужчины-афганцы разошлись по домам. Не показывались на улицу и спецназовцы. Только две фигуры все дальше уходили от кишлака выше по течению безымянной реки.

Вскоре Дубов потерял их из виду. Решил вызвать Лебеденко, понимая, что рискует реально нарваться на порцию отборного мата. Хотя нет. При девушке, прекрасно говорящей по-русски, старший лейтенант ругаться не будет.

— Лебедь! Дуб! Ответь!

Ответ последовал немедленно, и в голосе старшего лейтенанта зазвучали стальные нотки:

— Ты опять за свое, Дуб?

— Предупреждение, Андрюша. Если собрался гулять с мадам до утра, будь внимателен. Должны подойти Бурлак и Гончар. Появиться могут с любого направления. Как бы не произошло недоразумения.

— Так свяжись с Бурлаком, пусть знает, что мы с девушкой у старой мельницы.

— Во как? Уже на мельнице? Это ж с километр отсюда!

— Меньше! Так ты понял, что надо сделать?

— Понял!

Дубов отключил станцию, вновь осмотрел местность. Интересно, когда появятся Бурлак с Гончаром, а еще интересней, за каким чертом оставлял их Вьюн в Хатарском ущелье. Уж точно не хоронить духов. Значит, ребята имели какую-то задачу, которую Вьюн не раскрыл даже Мамаю. А может, Стас знает все и молчит? Заговорщики, тоже мне. Но надо действительно усилить внимание. Бурлак с Гончаром могут появиться в любую минуту. Знать бы откуда, а то придется вращать башней, как БМП при ведении огня при круговой обороне.

Время шло. Дубов начал подумывать, что до смены его Мамаевым ничего не произойдет, но ошибся.

В 3.20 его вызвал командир группы:

— Предельное внимание, вторая «двойка» выходит к реке с юга! Я выйду их встречать! Отбой!

Дубов отметил время на часах, извлек из кармана небольшой, но мощный фонарь направленного света. Спустя пять минут ярко-голубой луч осветлил равнину, затем поднялся вверх, дважды мигнув.

Вскоре прапорщик заметил товарищей. Они шли друг за другом по броду. Вышли на берег, направившись к кишлаку. У дувала дома Рахима их встретил майор Вьюжин. Дубов продолжил несение службы. Командир группы провел офицеров второй боевой «двойки» в свою комнату. Махдум при появлении офицеров удалился. Бураков с Гончаровым буквально упали на топчан.

— Устали? — спросил Вьюжин.

Капитан усмехнулся:

— Хороший вопрос, командир, а как ты думал, протопать столько. Да еще через перевалы.

— Возвращались, минуя Хатар, или ушли в сторону?

— Через Хатар! Там, кстати, куча боевиков.

— Это понятно. Ищут наши следы. Доложи, капитан, как отработали Фарида, Юнуса и их телохранителей?

Бураков подробно поведал командиру группы о том, что произошло у гряды. Вьюжин, выслушав капитана, задумчиво произнес:

— Значит, Фарид шел к Юнусу, имея приказ Абделя на уничтожение караванщика?

— Да! Но судя по действиям Фарида, он намеревался сначала поговорить с Юнусом, потому что караванщика не завалили с ходу, а подранили.

— Ясно! Значит, наш маневр оправдался. За предателя Абдель принял Юнуса. А бойня у гряды подтвердила предположение шейха. Вот только закончилась она для него неожиданно. Не так, как хотел Абдель. Отлично! Сайед проинструктирован?

— Конечно! Нужная информация давно у Аль Яни, и он наверняка готовится либо встретить спецназ, либо слинять в Каншир! Пойдем в ущелье?

— Нет! По крайней мере пока я не вижу в этом никакой необходимости. Потеряв нас в Хатаре, духи будут ставить ловушки в Каншире. Если уже не поставили. На них Абдель отвлечет дополнительные силы. Посмотрим, как пойдут дела с утра у Джонсона. После чего примем решение, что делать дальше. Вам — ужинать и отдыхать! Спите, пока не выспитесь.

— Это то, что нам надо! Сейчас мы бойцы никакие!

— Махдум проводит вас. Он наверняка во дворе. Благодарю за службу, отдыхайте!

— Служим Отечеству, со всеми его проблемами! — ответил Бураков.

Кивнув напарнику, капитан вышел с Гончаровым из комнаты. Вьюжин посмотрел на время. Вызвал Дубова, заканчивающего несение службы на посту:

— Дуб! После смены ко мне!

Отключив связь, Вьюжин задумался. После выхода с территории батальона надо принять решение, как действовать «Стреле» дальше. Либо идти с другой стороны к Уразгану, либо все же попробовать проскочить в Каншир. Но, возможно, руководство скорректирует действия группы. Или полковник Клинков что подскажет! Поэтому майор и приказал явиться Дубову в столь неурочное время. Вьюжину необходима связь с Москвой, а погибшего Михайлова, как штатного связиста, заменил как раз Дубов.

В 4.05 прапорщик вошел в комнату командира. Вьюжин объяснил, зачем он ему понадобился.

Прапорщик развернул спутниковую систему, до этого хранившуюся в контейнере. Попытался выйти на Москву. Это удалось с третьего раза. Дубов, установив связь, протянул трубку с толстой антенной на конце:

— Клинков на связи.

Майор в подробностях передал полковнику о деятельности группы за время после последнего сеанса связи. Клинков внимательно выслушал подчиненного, после чего спросил:

— Значит, с утра Джонсон поведет группу на Уразган?

— Так точно!

— И об этом будет знать Абдель?

— Да! И что-то предпринять он должен. Логичнее выглядит вариант его отхода на запасные позиции, а именно в Канширское ущелье, не исключено, к месту, где складированы снаряды с химическими зарядами!

Полковник проговорил:

— Слишком все просто, Игорь, ты не находишь?

— Нахожу! Но не будет же Абдель ждать, пока на его резиденцию в Уразгане не навалятся ребята Джонсона? И Аль Яни не может знать, что будем делать мы и какой поддержкой обеспечит свой спецназ командование американского экспедиционного корпуса! По всем раскладам, неуловимый Абдель должен уйти из Уразгана. Вопрос: куда? Вот на него я и хотел бы получить ответ, чтобы спланировать собственную акцию перехвата Аль Яни. Ибо только через него лежит путь к оружию массового поражения.

Клинков, выдержав недолгую паузу, задал вопрос:

— До восьми утра время терпит?

— Оно терпит до того момента, как тронется на север караван покойного Юнуса. А он может сняться со стоянки и в шесть часов, и в десять.

— Я почему обозначил восемь часов. До этого времени просто не успею связаться с Шаповаловым, а тот организовать спутниковое наблюдение за резиденцией Абделя в Уразгане.

— Это я понимаю, — сказал Вьюжин. — Следовательно, пока группа Джонсона будет выходить к Уразгану, я остаюсь на месте в готовности к акции перехвата. Для этого мне потребуется техника!

— Свяжись с резидентом. Обеспечение работы группы возложено на него, вот Ручнин-Волгин и займется транспортом!

Вьюжин спросил:

— Значит, в общем, вы одобряете план предстоящих действий?

— В общем, одобряю! Полагаясь на тебя, на твою интуицию и богатый боевой опыт. Но одобряю в части отстоя на время выдвижения к цели американской диверсионной группы и до получения первой информации из космоса. Далее работаем по ситуации, что сложится на тот момент! У тебя все?

— Нет! Позвольте немного о личном?

Полковник искренне удивился:

— О личном? Что за личное может быть при выполнении задания? Да еще в Афганистане? Или кому-то из подразделения необходимо что-то сообщить супругам?

— Нет, здесь дело посложнее! Понимаете, Сергей Сергеевич, в Чанри живет девушка по имени Аниса.

— Что еще за Аниса? Ты чем, Игорь Дмитриевич, занимаешься в Афгане?

Майор повысил голос:

— Вы прекрасно знаете, полковник, ЧЕМ я занимаюсь в Афгане, и поставленную задачу или выполню, или… но кроме служебного долга существуют еще и простые человеческие отношения.

— Ничего не понимаю!

— А тут и нечего понимать. В общем, так, в Чанри живет девушка, по отцу таджичка, по матери — русская. Ее отец служил Наджибулле и воевал на нашей стороне. Он погиб, мать девочки умерла. Аниса осталась сиротой, которую укрыл у себя Рахим. Эту Анису, похоже, полюбил старший лейтенант Лебеденко, да и девушка отвечает ему взаимностью, поэтому прошу при удачном выполнении задания обеспечить отход группы вместе с девушкой. Скажу сразу, никаких документов практически у нее нет. Да если бы и не Лебеденко, я сам не смог оставить Анису здесь, потому как это обрекло бы ее на неминуемую гибель. А она наша, своя. Своих же, как известно, мы не бросаем!

Полковник вздохнул:

— Ну, наговорил! Не хватало еще этого. Ты хоть представляешь, КАК посмотрит на меня Шаповалов, сообщи я ему эту новость? А без него вопрос девушки не решить. Только он, пользуясь предоставленными ему полномочиями, может организовать переброску вашей Анисы…

Майор поправил начальника:

— Нашей Анисы!

— Ну черт с тобой, нашей Анисы, через границу безо всякого контроля и в дальнейшем сделать ей российское гражданство.

— Я все прекрасно понимаю, Сергей Сергеевич, поэтому передайте генералу, что без девушки и тела погибшего прапорщика группа на борт, какой вы вышлете за нами, не поднимется! Это решение всего личного состава «Стрелы»!

— Ну, ты еще ультиматум мне выстави!

— Выставлю, если надо будет!

Полковник неожиданно рассмеялся:

— Ну вы, ребята, и клоуны! Ладно, постараюсь убедить Шаповалова в части, касающейся Анисы. Но только ее одной. А то ты мне всем холостякам в Афгане невест найдешь!

— Я не сваха!

— Добро! По девушке сброшу решение вместе с информацией о начале контроля над резиденцией Абделя в Уразгане. Теперь все?

— Теперь все!

— До связи, майор!

Вьюжин вернул трубку Дубову. Тот уважительно проговорил:

— А вы, майор, настоящий мужик!

— Ты что, сомневался в этом?

— Нет, но так ставить вопрос перед командованием, от которого полностью зависит карьера, мало кто решился бы. Даже из боевых, заслуженных офицеров!

— Плевать я хотел, Костя, на карьеру! Разве в ней главное? Главное в том, прапорщик, чтобы человек всегда оставался человеком. А то посмотришь на гражданку, и тоскливо становится. Люди теряют человеческий облик. Каждый старается замкнуться в своем узком кругу личных проблем и интересов. Беды других его не касаются, лишь бы самому в переплет не попасть. Отсюда равнодушие к несчастьям подобных себе. А равнодушие, Сережа, иногда губительнее пули. Но довольно болтовни.

— Свернуть систему? — спросил Дубов.

Майор ответил:

— Нет, она еще мне понадобится. Ты давай отдыхай, если что, я с аппаратурой справлюсь.

Прапорщик покинул комнату-штаб командира группы. Вьюжин же устроился на топчане. Ему тоже не помешает несколько часов чуткого сна. Интуиция подсказывала, что утро наступивших суток станет началом акции необычной и непростой! И то, что не все еще ясно в обстановке, нервировало майора. Но он должен быть в форме, чтобы руководить группой. А поэтому Вьюжин приказал себе спать.

В это же время.

Пригород Мегаполиса, США

Мобильный телефон Смита издал мелодию вызова. Генерал собирался покинуть служебный кабинет, и вызов остановил его почти у дверей. Пришлось ответить:

— Смит слушает!

— Фрэнк, это Кларк!

— Кларк?

— Да, хорошо, что застал тебя на службе!

— Что случилось, Бред?

— Мне необходимо срочно поговорить с тобой!

— Но для этого мне надо вылететь в Вашингтон.

— Не надо, Фрэнк! Я на стоянке у кафе, в двух километрах от твоей базы!

Генерал удивился:

— Даже так? Разговор, видимо, действительно предстоит серьезный! Мне выехать к тебе или сам приедешь?

— Лучше сам, только предупреди охрану, чтобы пропустили, желательно, не проверяя документов!

— Хорошо! Какая у тебя машина?

— «Линкольн»…

— Охрана?

— Отсутствует!

— Я отдам необходимые распоряжения и встречу тебя у штаба!

Смит отключил телефон.

Кларк здесь на машине и без охраны. Странно. Странно и серьезно! Но что могло заставить столь высокопоставленного чиновника Администрации, бросив все, прибыть на встречу с генералом, которого он, пользуясь положением, мог вызвать к себе в Вашингтон? Смит почувствовал неприятное ощущение надвигающейся беды и не мог просчитать ситуацию. Впрочем, просчитывать ничего и не следовало, раз Кларк на подъезде к базе. Немного времени, и он выложит все сам.

Генерал снял трубку внутренней связи. Оперативный дежурный тут же доложил:

— Майор Коверс, сэр!

— Том! Передай нарядам контрольно-пропускных пунктов, чтобы беспрепятственно, без досмотра и проверки документов, пропустили на территорию «Линкольн», указав дорогу к штабу!

— Есть, сэр!

— Выполняй приказ!

Положив трубку, Смит, поправив форму, спустился к небольшой площадке перед командным пунктом, окруженным со всех сторон высокими деревьями и аккуратно подстриженным кустарником. Спустя пять минут перед ним остановился черный новый и дорогой «Линкольн».

Представитель Администрации вышел из автомобиля, обошел длинный капот, подошел к генералу. Оба поднялись в служебное помещение Смита. Помощник, он же секретарь, всегда остававшийся в штабе до убытия шефа, предложил кофе. Смит взглянул на Кларка. Тот отказался. Генерал отпустил помощника.

Чиновник сел в гостевое кресло, нервно застучал пальцами по полированной поверхности стола.

Смит, присев напротив, спросил:

— Что случилось, Бред? Тебя поперли из Администрации?

— Пока еще нет. Но ждать этого недолго!

— И что за причина, если не секрет? Проблемы в отношениях с президентом? Но ты вроде считался чуть ли не личным его другом.

— Не в этом дело, Фрэнк! Слушай, у тебя виски не найдется? — неожиданно попросил он.

— Найдется! Налить?

— Да, немного со льдом и содовой!

Генерал подошел к бару в мебельной стенке и вскоре вернулся с двумя стаканами виски. Выложил на стол сигареты и зажигалку, пододвинул пепельницу. Присев на прежнее место, отхлебнул приличный глоток виски. Выпил и Кларк. Затем неожиданно произнес:

— Я подонок, Фрэнк!

Вот уж чего не ожидал Смит, так это подобного признания высокопоставленного чиновника.

Кларк же продолжил:

— Да, Фрэнк, подонок и ублюдок! Как только ты отправил в Афганистан группу Джонсона, я не нахожу себе места!

— Но почему, Бред?

Кларк сделал еще глоток обжигающего напитка, прикурил сигарету:

— Да потому, что пошел на поводу у Абделя Аль Яни, нашего заклятого врага.

— Что?

— Перед тем как приказать тебе отправить майора на поиски проклятых зарядов, я разговаривал по телефону с террористом. Он напомнил мне о прошлом. О том, что в США надежно, как считалось, засекретили. Он напомнил мне, как я травил «Петлей» вьетнамцев. И это было, Фрэнк. Правда, я не знал, что собой представляет заряд «KZ-666», и сам ужаснулся после того, как стал свидетелем результатов применения этих зарядов. Они были поистине чудовищны. Мне приказали обстрелять одну деревню, в которой якобы находится зенитно-ракетный расчет врага, и я выпустил по ней два снаряда. Потом со взводом вошел в эту деревушку. Передо мной открылась страшная картина. На улице, в хижинах, даже в джунглях лежали обычные мирные жители с посиневшими от удушья лицами. Особенно страшны были дети. В этом селении оказалось много детей. И ни намека на зенитно-ракетный комплекс. Я долго блевал после того, что увидел. Мои солдаты находились в состоянии шока. Мы ушли на базу. Там я доложил о результатах рейда. Видимо, кто-то из журналистов, которые всегда и везде сопровождали войска, заснял на пленку деревню после обстрела химическими зарядами. Затем…

Кларк затушил сигарету.

— Затем командование приняло решение приостановить применение «Петли», хотя уже могло и не делать это. Вьетнамцы внезапно перешли в наступление. Они нанесли нам удар, заставивший войска отступать. Даже не отступать, а бежать к побережью. Я знал, что снаряды «KZ-666» решено было затопить в болоте, и для этого в джунгли вышел взвод. Что было дальше, я не знаю. Но взвод так и не вернулся с задания, видимо, вьетнамцы уничтожили его. Снаряды то ли затопили, то ли они исчезли. Столько времени о них не было слышно. И вдруг мне звонит Абдель Аль Яни. И подробно описывает уничтожение снарядом с «Петлей» патруля 8-го батальона. Он требует, чтобы на поиски снарядов был отправлен Джонсон. Его группа провела акцию в ресторане «Лунный кратер», о которой много писали в газетах. В ходе операции майор убил брата Абделя, Аль Карира. И шейх воспылал жаждой мести, пригрозив, что сумеет придать бойне у Халата такой общественный резонанс, что возникнет реальная угроза падения нынешней Администрации. И я струсил, Фрэнк. Как помнишь, настоял на том, чтобы в Афганистан была направлена группа Джонсона. Ты выполнил приказ. А я послал парней майора на смерть. Я подставил их, Фрэнк. На самом деле не Джонсон охотится за Абделем, а Аль Яни готовит капкан Крису. Запросив помощи у русских, я надеялся скрыть истинную причину командировки Джонсона и хоть как-то усилить его группу. Таким образом, я подставил и русский спецназ. А теперь, скажи, Фрэнк, могу ли я жить после этого? После той деревни смог, был молод, сейчас не могу. Совесть проклятая мучает. Поэтому я и приехал к тебе. Останови Джонсона, верни его в Штаты, прикрой группу здесь, у Аль-Каиды длинные руки. Я же с утра пойду к президенту. Пусть он решит мою судьбу, заявление об отставке уже готово. Выезжая сюда, я связался с русскими. Посоветовал также отозвать группу «Стрела». Войска получат приказ провести широкомасштабную операцию в Канширском ущелье. С применением авиации. Но спецназ надо срочно отозвать, Фрэнк! Срочно. Пока бойцы не угодили в западню! Ты вправе презирать меня, можешь назвать сволочью, но спецназ спаси, пока еще не поздно!

Выслушав высокопоставленного чиновника, Смит залпом опустошил стакан, в несколько затяжек выкурил сигарету. Спросил:

— Почему ты сразу не рассказал мне всей правды, Бред?

— Тогда я думал, что Абдель, получив Джонсона, успокоится. Я думал о карьере, о должности! Понимание того, что сделал, пришло позже!

— Да! Ситуация!

— Отзывай группу Джонсона!

— А причины?

— Назови любые!

— Любым он не поверит!

— Даже если их озвучишь ты?

— Даже если их озвучит президент! Исполняя твою просьбу, я вынужден буду сказать Крису правду! Как он среагирует на нее, одному богу известно!

— Что, может не подчиниться?

— Нет, он подчинится, но тогда, когда доведет акцию до конца.

— Но он и сам погибнет, и подчиненных погубит!

— Это еще не факт!

— Но что-то надо делать, Фрэнк?!

Смит согласился:

— Надо! Я свяжусь с Джонсоном и доведу до него суть нашего разговора. Прикажу вернуться. Но, зная майора, уверен, тот найдет способ затянуть исполнение этого приказа. Он поступит так, как в его ситуации поступил бы я.

Кларк поинтересовался:

— И как поступил бы ты?

— Сделал бы вид, что приказа не понял из-за плохой связи, а затем вообще отключил бы ее. И продолжил бы акцию. А по окончании ее, вернувшись, сполна спросил с тех, кто подставил группу, невзирая на чины и ранги, а также на риск быть уволенным.

— Но это же безумство, Фрэнк!

— Безумство, Бред, то, что мы делали во Вьетнаме, и то, что делаем в Ираке с Афганистаном, замахиваясь еще и на Иран. Безумие в том, что мы, американцы, противопоставляем себя всему остальному миру, выдавая Штаты за единственную сверхдержаву, имеющую право совать свой нос туда, где якобы затронуты наши национальные интересы. Не замечая, что нас все большее число государств ненавидит. Мы просим помощи у русских, а сами вынашиваем планы уничтожить Россию. Что ты крутишь головой? Я неправ? Прав! Вот увидишь, не оставим это безумие, первыми падем ее жертвами! Это я тебе, чиновнику, как военный профессионал говорю! Хочешь, чтобы тебя уважали, уважай других. А бряцаньем оружия уважения не заслужишь. Получишь взамен ненависть. Да мы ее в принципе уже и получили. Нас боятся… пока и ненавидят. Долго подобное продолжаться не может! И ты, господин Кларк, это прекрасно понимаешь. Хорошо хоть совесть возобладала над карьеризмом. Но хватит собачиться. Сейчас я переговорю с Джонсоном и поедем ко мне. Тебе надо отдохнуть.

— Меня ждут дела в Вашингтоне!

— Вашингтон обождет! В таком виде в Администрации тебе появляться не следует. И где рапорт об отставке?

— Со мной!

— Очень хорошо! Им мы разожжем камин.

— Но…

Смит перебил Кларка:

— Никаких «но», Бред! Ты победил свой страх, ты сумел похоронить в себе карьериста, которому плевать, какой ценой идти к власти. Не сдавай назад!

— Спасибо тебе, Фрэнк!

— Не за что! Допил виски? Иди к машине, скоро спущусь ия!

Высокопоставленный чиновник подчинился, а генерал прошел в комнату специальной связи, где круглосуточно дежурил наряд. Войдя и ответив на приветствие, приказал:

— Срочно свяжите меня с «Кайманом»!

(обратно)

Глава 6

 Кишлак Чанри. 14 августа

Как и было договорено, в 9.00 Вьюжина вызвал Клинков. Он сообщил о том, что спутниковый контроль над указанным спецназом объектом установлен. Далее командир отряда «Рысь», в состав которого входила и диверсионная группа «Стрела», перевел разговор на Анису. Вьюжин, признаться, ожидал, что ему прикажут прекратить зарождающиеся отношения подчиненного старшего лейтенанта Лебеденко с девушкой и, как следствие, запретят переброску ее в Россию. Не потому, что это усложнит отход группы, а потому, что контрразведка может усмотреть в данном мероприятии внедрение в группу, а значит, и в отряд агента Аль-Каиды, за которого выставят Анису, но полковник неожиданно передал согласие Шаповалова на возвращение «Стрелы», в случае, естественно, удачного исхода дела, вместе с девушкой. Мало того, генерал-лейтенант одобрил поступок Лебеденко. После этого Вьюжин получил от командира отряда ряд инструкций, носивших больше характер совета, так как действовать «Стреле» в любом случае предстояло не по указке из Москвы, а исходя из складывающейся оперативной обстановки. Выслушав полковника, Вьюжин поблагодарил командира за проделанную работу, особенно касаемо Анисы, и задал вопрос:

— Первые результаты космической разведки есть?

Клинков ответил:

— Да! Сделаны съемки усадьбы, где якобы скрывается Абдель Аль Яни, зафиксирован выход на связь, используя спутники, но без расшифровки переговоров и определения абонента. Также уже имеются снимки прилегающей и к городу и к усадьбе Абделя территории. Замечено нахождение на территории усадьбы небольшого, но хорошо вооруженного отряда охраны, несущего службу, похоже, в круглосуточном режиме.

— Хорошо! Что представляет собой объект для штурма?

— Объект несложный! Находится на окраине города перед началом подъема на хребет, откуда открывается путь к Канширскому ущелью. Возможны подходы с четырех сторон, то есть окружение усадьбы. Одно вызывает негатив — массовое наличие кяризов, особенно с юга и запада, что говорит о сильно разветвленной системе подземных галерей, причем с возможными пересечениями в пещерах и на разных уровнях. Галереи уходят и в горы.

— Мне бы схемы объекта и кяризных систем внутри Уразгана и вокруг него.

— Ты получишь их вместе с транспортом. Документы уже переправлены в посольство. Тебе передадут схемы вместе с машинами.

— Добро! Тогда я связываюсь с резидентом, затем общаюсь с Джонсоном и начинаю выдвижение к Уразгану!

Клинков сказал:

— Связывайся. И с этого времени я должен знать о каждом шаге группы!

— Мне не отключать станцию? Так аккумуляторов не хватит держать ее в постоянной работе!

— Прекрати, Игорь, ты понимаешь, о чем я говорю!

— Понимаю! В общем связь регулярно или по необходимости!

Клинков уточнил:

— По необходимости!

— Вопросов нет! Конец связи!

Командир группы приказал Дубову, исполнявшему обязанности связиста, соединить его с Ручниным-Волгиным. На удивление, прапорщик быстро справился с поставленной задачей. На удивление потому, что в это время резидент обычно проводил оперативное совещание и не прерывал его. На этот раз или прервал, или не проводил плановое мероприятие.

Вьюжин услышал в трубке:

— Здравствуй, Стрела! Сколько и какой техники ты желал бы иметь в своем распоряжении?

Вьюжин ответил:

— Мне потребуются две машины, джипы, лучше «Хаммеры», но разрисованные афганской хреновиной. Духи большие любители делать из машин балаган. Подгоните «Хаммеры» к роще оазиса в квадрате 14–26, используя тактические карты 40-й армии. Время точно определить не могу, но скорее всего завтра часов в 9 утра. Но пусть техника подойдет к роще ночью и будет находиться в квадрате, скажем, с двух часов! Документы, переданные Центром, должны быть переданы мне в запечатанном виде. На конверте обязательно наличие секретной кодовой ленты. Отсутствие ее определю как провал акции и немедленно приму адекватные меры, то есть… ну не вам мне объяснять, что значит применение адекватных мер!

Резидент согласился:

— Понимаю! Я и планировал установить защиту от несанкционированного вскрытия секретного пакета!

— Хорошо. Далее, в один из джипов положите пару ящиков патронов для «АК-74» и пачек с десяток 9-миллиметровых зарядов для «ВАЛов» и «Винтореза».

— Понял. Завтра утром в указанном квадрате техника будет ждать вас! Удачи!

Связь прервалась. Вьюжин передал трубку Дубову, и тут же в дверь кто-то постучался.

— Войдите! — разрешил майор.

Появился Лебеденко. Лицо его выглядело напряженным. Он знал о том, что в Москве решали его с Анисой судьбу и наверняка, как и Вьюжин, особо не надеялся на положительное решение внезапно возникшего в ходе важной операции деликатного вопроса. Вьюжин спросил:

— Нагулялся, гусар?

— Зря иронизируете, майор. С этого дня Аниса моя жена.

Вьюжин посмотрел на подчиненного:

— Интересно, в каком загсе вы зарегистрировали свой брак?

— Майор?!

— Что, майор? Расслабься. Центр дал согласие на твой союз с девушкой и разрешил ее переброску в Россию, при условии, естественно, успешного завершения операции «Оранжевое облако», так что сотри напряженное выражение с физиономии и думай, как лучше выполнить поставленную задачу! От этого напрямую зависит твое счастье, да и жизнь.

Лицо старшего лейтенанта просветлело.

— Спасибо, товарищ майор! Сейчас пойду обрадую Анису. А за меня не волнуйтесь. Теперь я этого подонка один из-под земли достану и порву, как грелку!

— Ну, ну, разошелся! Иди к Анисе и передай жене, — на слове «жена» майор улыбнулся, — вечером мы уходим, но вернемся! Пусть ждет новоиспеченного мужа!

Проводив подчиненного, которого с нетерпением ждала Аниса, Вьюжин отдал команду Дубову вызвать командира американского спецназа. В эфир через спутник ушло сообщение:

— Джона вызывает Зверобой!

Джонсон ответил немедленно, словно ждал вызова, впрочем, так оно и было. Майор уже имел разговор с генералом Смитом, который взбесил Кристофера. И только глоток виски, вопреки инструкциям, запрещающим употреблять спиртные напитки во время боевых выходов, немного успокоил Джонсона. Но раздражение осталось.

— Джон на связи! Наконец, Зверобой, ты вызвал меня! Черт возьми, почему ты столько времени молчал?

Вьюжин ответил в тон американцу:

— А в чем, собственно, дело, майор? Сэр чем-то недоволен?

Командир «Каймана» понял, что повел себя неправильно. Ведь к той информации, которую Джонсон получил накануне, русский майор никакого отношения не имел. Пришлось сглаживать обстановку:

— Извини, Игорь, погорячился!

Вьюжин спросил:

— И что вызвало подобное раздражение?

— Я только что беседовал со своим начальником. Так вот, майор, генерал Смит поведал мне одну новость, которая буквально взорвала меня! Нас подставили, Игорь. Ну, ладно меня, мою группу, но вас-то за что?

— Подробнее можешь?

— Могу и подробнее! Слушай!

Джонсон выложил Вьюжину всю информацию по Кларку, его начальному поступку, вызвавшему отправку в Афганистан спецназа, позднему раскаянию высокопоставленного чиновника в содеянном.

Реакция российского майора на предательство Кларка, к удивлению Джонсона, была совершенно спокойной:

— Ну, Америку ты мне не открыл, Крис! Помнишь, мы обсуждали вариант подставы еще на базе восьмого батальона? Лично мне еще тогда было ясно: с твоей командировкой в Афган не все ладно, но ты упирался. Ладно, эту тему прикроем. Меня интересует, что в результате раскаяния вашего Кларка решило твое командование?

Джонсон проговорил:

— Смит решил отозвать группу в Штаты. Наверняка наши чиновники уже связались с вашими, и ты тоже получишь подобный приказ!

— Понятно! Значит, Смит решил вернуть тебя в США. А что решил ты?

— Не понял?

— Повторяю, что в отношении операции решил ты, майор Джонсон?

— Я обязан выполнить приказ!

— Короче, сматываешь удочки?

— Не совсем! Слепого подчинения Смит от меня не дождется. Еще никогда мы так близко не подбирались к Абделю. Более того, он сам заманивает нас в засаду, ждет меня. Поэтому я должен навестить этого ублюдка!

Вьюжин протянул:

— Та-ак! Интересно девки пляшут!

Американский майор не понял:

— Где пляшут? Какие девки? Ты в борделе?

— Угадал, в борделе! Иначе сложившуюся ситуацию не назовешь. С одной стороны, ты обязан выполнить приказ своего генерала, с другой, по сути, посылаешь его к черту и решаешь штурмовать логово Абделя. Я правильно тебя понял?

— Правильно! Генерал пусть и невольно, но подставил группу. Поэтому я считаю, что могу действовать на свое усмотрение, но с учетом того, что выполнить приказ Смита все же обязан!

Командир «Стрелы» присвистнул:

— Ну ты завернул, Крис. Теперь я не понимаю тебя!

— Дело в том, Игорь, что, получив приказ на возвращение в Штаты, я не получил точных инструкций, как практически это осуществить. И в какое время. Определено конкретно лишь то, что группе следует прекратить акцию и выйти из зоны применения, куда она уже вошла. Все! Больше в приказе ничего! Сроки выхода, а также обеспечение отхода Смит возложил на меня.

Вьюжин спросил:

— А ты где есть-то?

— Недалеко от Уразгана!

— Понятно! Дальше!

— А что дальше?

— Ну ты принял приказ своего начальника к исполнению?

— Я выслушал его, а потом послал к черту и отключил станцию.

Командир «Стрелы» одобрительно сказал:

— А ты крут, Крис!

— И генерал это знает! Он сейчас ждет, когда я остыну и сам выйду на него, чтобы спокойно обсудить порядок отхода группы.

— А вместо этого ты…

Джонсон завершил фразу:

— А вместо этого я сообщу Смиту, что выполню приказ, но только после того, как проведу штурм усадьбы Абделя в Уразгане, потому как уже выдвинул якобы силы к дому Аль Яни и запретил все внутренние переговоры. Следовательно, отозвать парней с позиций не могу! Они ждут сигнала на штурм.

— Значит, поведешь группу в расставленные Абделем сети? Смысл, Крис?

— Не всякие сети выдерживают напора того, на кого они выставлены!

Вьюжин проговорил:

— Тебе действительно не мешает остыть, майор!

— Ты предлагаешь мне вернуться несолоно хлебавши? Чтобы потом люди Абделя в Штатах перебили по одному всю группу «Кайман»? Аль Яни не тот человек, который умеет прощать! Если он поклялся отомстить за брата, то отомстит. Назад ходу не даст. Мщение — лишь вопрос времени. Поэтому разобраться с ним следует здесь и сейчас!

Дубов подал знак Вьюжину, что прошел сигнал вызова из Центра.

Командир «Стрелы» перебил Джонсона:

— Погоди, Крис, меня тут свое командование вызывает, и, наверное, по вопросу Абделя. Я переговорю с Москвой, а потом вновь выйду на связь с тобой! О'кей?

— О'кей! Попробуй убедить своих не прекращать операцию и надавить на Смита.

— Попробую, но… до связи!

Прапорщик переключил станцию. Вьюжин ответил:

— Стрела на связи, командир!

Но услышал голос Шаповалова:

— Это я, Игорь Дмитриевич! Наши связисты долго не могли выйти на тебя, разговаривал с Джонсоном?

— Так точно, Андрей Александрович!

— Значит, в курсе решения, принятого в Штатах?

— В курсе! И докладываю вам, что Джонсон выполнит приказ Смита после штурма особняка в Уразгане!

— Вот как?

— По крайней мере мне он так сказал! Но явно горячится американец, хотя, по большому счету, прав!

Шаповалов спросил:

— В чем прав? В том, что, по сути, отказывается выполнить приказ вышестоящего командования?

— В том, что еще ни одна контртеррористическая служба не подбиралась к Аль Яни так близко.

— Продолжай!

— И если все обставить грамотно, то можно переиграть Абделя в Уразгане. Да и придется это делать. Иначе где гарантия того, что Абдель, не получив желаемого — головы Джонсона, в ярости не подорвет снаряды? Ладно в Афгане. Американцы сами будут виноваты. А если Аль Яни рванет их в городах США и России? Переправить их и в Штаты, а уж тем более к нам, при его «бабках» и связях не составит особого труда. И тогда что? Тысячи уничтоженных жизней мирных жителей? Женщин, стариков, детей?

— Что ты предлагаешь?

— Предлагаю вам связаться со Смитом и убедить его отменить или отложить приказ!

— Предположим, я смогу это сделать, дальше что?

— А дальше мы с Джонсоном решим, как отработать Абделя.

— У тебя есть план?

— В общих чертах! Но он сформируется окончательно после того, как получу технику и документацию, которую наш резидент передаст мне завтра утром!

Генерал-лейтенант откашлялся, видимо, простыл, а может, делал это специально, чтобы подумать перед тем, как принять решение. От него, Андрея Александровича Шаповалова, сейчас зависело многое. И он осторожничал, но не настаивал на отходе группы Вьюжина, что уже являлось неплохим знаком.

— Ты хорошо понимаешь, Игорь Дмитриевич, во что можешь вляпаться вместе со своими спецами?

— Неплохо!

— Если попадете к Абделю, то Аниса точно не дождется твоего Лебеденко, как и мы всех вас. Аль Яни не пощадит никого!

— Вот поэтому его и надо мочить, пока есть какой-то шанс!

Генерал вновь кашлянул:

— Ладно! Но вся ответственность за группу, если, конечно, я договорюсь с американцами, ляжет только на тебя!

— Она и так всегда на мне! — усмехнулся майор.

Шаповалов бросил:

— Жди вызова! — и отключил связь.

Дубов непонимающе смотрел на Вьюжина:

— Так это что, американцы решили свалить?

Вьюжин вздохнул:

— За то, что слушаешь разговоры начальства, я тебя, товарищ прапорщик, накажу! Ясно?

— Так точно!

И добавил:

— Никто никуда не сваливает! Еще вопросы есть? — И сам же ответил на свой вопрос: — Вопросов нет, и это радует.

Вьюжин выбил из пачки сигарету, прикурил ее. Осмотрелся, куда сбросить пепел. Дубов подал пиалу. Майор воспользовался чайной восточной чашкой. Он ждал вызова Шаповалова, чуть ли не через каждые полминуты бросая взгляд на часы. Наконец станция издала писк вызова. Дубов протянул трубку командиру группы, шепнув:

— Генерал-лейтенант!

Майор ответил:

— Вьюжин слушает, Андрей Александрович!

— Первое — вопрос продолжения акции утрясен! Смит получит распоряжение отменить отданный Джонсону приказ. Второе — из-за невозможности корректировать операцию «Оранжевое облако» ни из Москвы, ни из Вашингтона принято на очень высоком уровне властями обеих стран решение — возложить руководство акцией на майора Вьюжина, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Третье — на усиление сил спецназа в район брошенного кишлака Анихель, что находится непосредственно у Уразгана со стороны Баграма, американцы стянут две отдельные роты своих «зеленых беретов» и авиазвено вертолетов огневой поддержки «Апач». Командиром сводной оперативной группы поддержки назначен майор Шелли, позывной — Зонт! Шелли не знает задачи. Ее поставишь майору сам исходя из обстановки и согласуя с собственным планом действий против Абделя. И четвертое — отмена приказа на отход «Каймана» пройдет только на Джонсона в режиме совершенной секретности! Это все, что я смог сделать!

Вьюжин сказал:

— Вы сделали больше того, на что я рассчитывал. Особенно в плане секретности прохождения приказа на Джонсона! Всего доброго, товарищ генерал.

Дубов переключил связь на Джонсона. Вьюжин начал разговор с вопроса:

— Ты из Штатов никаких новостей не получал?

Джонсон удовлетворенно и на этот раз совершенно спокойно ответил:

— Ну как же! Получил! То, что надо!

— Следовательно, в курсе, кто теперь командует тобой?

— Так точно, сэр!

— Перестань, Крис! Надеюсь, об изменении решения по Абделю в верхах знаешь среди своих ты один?

— Естественно!

— Тогда так! Нам надо встретиться. Место и время я сообщу дополнительно. Встретимся вдвоем, без свидетелей. А вот до этого надо провести одно мероприятие!

— Что за мероприятие, Игорь?

— Несложное, но очень важное для нас. Слушай меня внимательно!

Вьюжин проинструктировал американского майора в том, что тот должен был сделать до и в ходе штурма, особенно подчеркнув:

— Главное, Крис, убедить Мохаммеда в том, что мы, русские, ушли после того, как стало известно об отзыве твоей группы, но ты все же решил штурмовать усадьбу Абделя. Убедить проводника и обеспечить возможность передачи этой информации в Уразган. И еще, держи при себе аппарат с тревожной кнопкой. Только по сигналу опасности я смогу прийти тебе на помощь.

— Спасибо, Игорь! Я сделаю так, как ты сказал, тем более что и подчинен теперь тебе!

— Рассчитаемся, Крис! Работай! Я сообщу, когда выйду на рубеж поддержки! До этого никаких активных действий не предпринимать!

Отключив связь, майор передал трубку Дубову. Приказал:

— Сворачивай аппаратуру и передай Мамаю, пусть построит людей за кишлаком!

Спустя двадцать минут Вьюжин отдал приказ группе готовиться к длительному маршу с задачей выйти в квадрат не позднее трех утра.

11 часов того же дня, особняк Аль Яни

В кабинет хозяина постучал помощник, спросив из-за створок двери:

— Разрешите, саиб?

— Конечно, Абдур, входи! Есть новости?

— Да, господин!

— Хорошие, плохие? Ты нашел русских?

— Позвольте по порядку.

Абдель откинулся в кресле:

— Что ж, давай по порядку!

Помощник главы террористических группировок начал доклад:

— Недавно выходил на связь Мохаммед! Кларк в Штатах раскрыл причину засылки группы Джонсона в Афганистан!

Абдель от неожиданности привстал:

— Что???

Абдур опустил по привычке голову:

— Кларк сдался, хозяин! И Джонсон тут же получил приказ прекратить поиски снарядов и вернуться в Штаты.

Аль Яни ударил кулаком по столу:

— Кларк, шайтан! Он дорого заплатит за это! Но, значит, нам не следует ждать американцев?

— Не совсем так! Вы спрашивали о русских. Оказывается, после разгрома отряда Сардара в Хатарском ущелье они пошли к Уразгану. В этом и состоял замысел противника. Разделиться и ударить по усадьбе одновременно с двух сторон. Русские также планировали пройти по Канширу. Но не успели. Их также остановил приказ, но уже своего командования. Москва тоже потребовала возвращения своей диверсионной группы.

Абдель повысил голос:

— Это понятно, что русские уйдут! Ты не ответил, нам не следует ждать здесь Джонсона?

Абдур, выдержав паузу, сказал:

— А вот теперь, саиб, новость получше! Мохаммед сообщил, что Джонсон приказ воспринял довольно эмоционально, а затем сообщил, что уйдет из Афгана только после того, как разгромит ваше, как он назвал, «осиное гнездо»! И майор действительно решил провести штурм, завтра в десять утра. Его бойцы должны окружить усадьбу и атаковать ее с трех сторон, исключая направление города.

Абдель облегченно вздохнул и откинулся на спинку кресла:

— Слава Аллаху, что все так складывается. Я вижу в этом руку Всевышнего. Он не мог допустить, чтобы янки, виновные в смерти наших собратьев, спокойно ушли от возмездия! Но почему Джонсон назначил начало атаки на десять утра, а не на ночное время, когда провести штурм легче?

Абдур погладил бороду:

— Я думаю, он сумел договориться с командирами отдельных армейских частей, чтобы те оказали ему поддержку. А близлежащие воинские части дислоцируются в Баграме. Им надо подойти к Уразгану незаметно, то есть ночью, совершив тяжелый марш по пересеченной местности. Изнуренные перемещением солдаты не смогут оказать действенную поддержку спецназу, начнись штурм на рассвете. Отсюда и время — десять часов! Поддерживающие силы, о которых, надеюсь, нам вовремя сообщит Мохаммед, к этому моменту отдохнут. Вот тогда Джонсон и ударит по усадьбе!

Абдель хищно усмехнулся:

— По себе и своим псам подчиненным он ударит, втянувшись в капкан, откуда ни ему, ни остальным неверным шакалам выхода не будет. А поддержке придется крушить пустое здание. Пусть крушат. Мы построим новую крепость! А Джонсон настырный! И тупой, как, впрочем, все американцы. Вот русские молодцы. Обработали «чисто» свою задачу и скрылись! Получили приказ — уйдут, если уже не ушли. Они умнее янки и опаснее! Так, двойник готов?

— Так точно, хозяин!

— С вечера переодень его, накачай героином до беспамятства, но не переусердствуй, утром приведешь в себя и сюда, в мое кресло. Охране нести службу в обычном режиме!

— Вы не будете усиливать ее?

— Чтобы она отбила атаку американцев? Нет, янки должны без проблем снять охрану! Поэтому выставь посты на улице. Из дома убери.

— Верных людей я могу заменить новобранцами?

Абдель ответил категорически:

— Нет! Кто выставлен на охрану, тот и должен стоять.

— Но их убьют?!

— Такова воля Аллаха! Еще вопросы есть?

— Нет, саиб!

— Галерею отхода заминировали?

— Да!

— Отлично! Свободен, брат! С четырех часов утра находиться здесь, вместе с двойником! Иди!

По традиции кланяясь, помощник покинул кабинет. Абдель проводил его, поднял глаза к потолку, прочитал молитву.

Квадрат 14–26,

15 августа, три часа утра

Совершив марш от Чанри, диверсионная группа майора Вьюжина вошла в балку в ста метрах от рощи, куда люди резидента внешней разведки должны были подогнать транспорт. В неглубоком овраге майор остановил подчиненных, собрал возле себя:

— Так, ребята, в заданный район мы прибыли. Осталось войти в рощу и заполучить джипы. Но духи могли каким-то образом узнать о замысле наших разведчиков и перехватить транспорт. Тогда в роще нас встретят пулеметно-автоматные очереди. Можем мы это допустить? Не можем! А посему двадцать минут на отдых, а потом разведка. Разойдись!

Бойцы группы тут же устроились на склонах балки. Вьюжин поднялся на край оврага. Применяя оптику ночного видения, осмотрел рощу. Увидел три джипа и трех человек, собравшихся у второго внедорожника. Осмотрел подходы к оазису. Ничего подозрительного не заметил. Но если группу ждала засада, то духи спрячутся так, что отсюда их не засечешь. Прояснить обстановку сможет только разведка.

Спустя двадцать минут Вьюжин подозвал к себе старших лейтенантов Лебеденко, Гончарова и капитана Махдума. Те бесшумно подошли к командиру.

Майор указал на рощу:

— Вот она, «зеленка»! Надо ее прощупать, но крайне аккуратно! Лебедь, уходишь первым, обходишь рощу и заходишь к ней с тыла! Гончар, выходишь к оазису с левого фланга, Абдулла с правого. Чистите подходы, выходя во фронт «зеленке». После чего возвращаетесь. При обнаружении засады в бой не вступать, предупредить друг друга и отойти в балку. Потом решим, что делать!

Офицеры незаметно ушли в темень ночи, словно растворившись в ней. Вскоре доложили о том, что роща «чиста». Кроме трех джипов и трех человек водителей, разведчики никого не обнаружили. Вьюжин приказал закольцевать стоянку и вывел оставшихся бойцов на равнину. Через пять минут он вышел из кустов прямо к афганцам-водителям, чем сильно напугал последних. Впрочем, майор тут же успокоил курьеров:

— Тихо, ребята! Мы свои! Кого ждем?

Один из водителей ответил:

— Группу «Стрела»!

— Это мы!

— Я должен задать вам один вопрос.

— Давай!

— От кого вы получаете машины?

Вьюжин усмехнулся:

— Тебе назвать фамилию резидента?

— Да!

— Волгин!

Афганец кивнул:

— Хорошо! Но передача техники должна состояться в девять часов, сейчас же…

Вьюжин перебил агента российской внешней разведки:

— Я знаю, сколько сейчас времени! Связь с резидентом имеешь?

— Конечно!

— Буди полковника!

— Но…

— Я заберу джипы сейчас!

Афганец, переговорив с резидентом и получив от него разрешение передать автомобили, отключил рацию, спрятав ее под халат. Указал на «Хаммеры», разрисованные, как клоуны:

— Вот ваши машины. Внутри первого джипа конверт с документами. В кузове второго боеприпасы и местная одежда. Волгин посчитал, что маскировка вам не помешает.

— Инструкции от полковника на действия после нашего отъезда получил? — поинтересовался Вьюжин.

— Так точно! Находиться в роще до 9 утра, после чего возвратиться к месту жительства!

— Правильно! Так и делай! А сейчас, будь добр, уйди со своими людьми на окраину. Не обижайся, но мне кое-что проверить надо!

— Слушаюсь!

Пуштун повел напарников в сторону балки. Вьюжин посмотрел на Лебеденко, кивнул вслед афганцам. Старший лейтенант все понял и, взяв левее, двинулся за водителями. Вьюжин же приказал осмотреть джипы и доставить ему документы. Дубов принес конверт. Майор внимательно осмотрел его. Конверт не вскрывали, так как кодовая лента находилась на месте и ее никто не трогал. Вернулся Лебеденко, доложив, что афганцы устроились на отдых в одной из ям на окраине рощи. Сложив конверт вдвое и сунув его за отворот куртки, командир группы спросил:

— Ну, что там, ребята?

Ему ответили:

— Все в порядке, командир!

— Ну раз в порядке, то Лебедь за руль первой машины, Гончар — второй! Я с Мамаем впереди, Бурлак с Дубовым и Махдумом сзади…

Капитан службы внешней разведки прервал Вьюжина:

— Извините, майор, но лучше, если первую машину поведу я, афганец! А вы с подчиненными все же накинете на себя халаты и водрузите на головы нуристанки. Нам предстоит проехать несколько населенных пунктов, где наверняка живут люди, связанные с Абделем. Лучше не рисковать.

Майор согласился, приказал подчиненным надеть халаты и национальные головные уборы. Махдум занял место водителя первой машины. Лебеденко перешел к Буракову. Вьюжин приказал:

— К рубежу подготовки штурма, вперед, орлы!

«Хаммеры», урча мощными двигателями, вышли из рощи, взяв курс на спящий Кераб.

В это же время бойцы Джонсона доложили с позиций, окружавших усадьбу Аль Яни, о готовности к проведению штурма. Крис, как всегда перед боем, чувствовал себя спокойно. Но это спокойствие было хрупкое. Оно могло в любой момент взорваться от начала отчаянного, беспощадного, где-то бесшабашного, но всегда управляемого боя. Джонсон мог прямо сейчас начать штурм, тем более усадьба проклятого террориста находилась под полным контролем диверсионной группы, а у Анихеля находились мощные поддерживающие силы. Та охрана, что Абдель или его помощник выставили в усадьбе, и даже, возможно, скрытый в городе отряд духов по сравнению с американскими войсками, оснащенными бронетехникой и вертолетами, ничто. Но он не мог начать штурм без команды Вьюжина. А перед этим американцу предстояло еще и встретиться с русским. Интересно, куда и когда Вьюжин вызовет Джонсона?

Командир «Стрелы» вышел на связь в 5.30.

— Уходи на юг, в лесной массив, один! — сказал Вьюжин. — Ориентир — просека, что правее дома Абделя, если смотреть со стороны города! Сделай, пожалуйста, так, чтобы тебя никто посторонний не видел!

— О'кей! Ждать в «зеленке» просеки?

— Да, с левой стороны. Но не ждать. Я уже на месте и встречу тебя!

— Принял! Выдвигаюсь!

Джонсон предупредил заместителя, что на время покидает рубеж штурма, и, прячась в кустарник, направился к просеке массива, подходящего к Уразгану с юга.

Вьюжин окликнул командира «Каймана», как только увидел того. Офицеры тепло поприветствовали друг друга. Российский майор достал конверт, вскрыл его:

— Здесь снимки объекта из космоса!

Американец удивился:

— Даже так? Лихо вы работаете!

— Оставь комплименты при себе, Крис, лучше внимательно изучи обстановку. Снимки из космоса особо ничего не дают, а вот схемы тоннелей кяризов могут пригодиться. Вторых экземпляров у меня нет, так что используй электронику, которой пичкают вашего брата в США.

Джонсон достал миниатюрную цифровую фотокамеру. Переснял снимки и схемы. Посмотрел на дисплее персонального компьютера, что получилось, показал большой палец правой руки:

— Отлично!

— Тогда так! Мохаммед передал в особняк нужную информацию?

— Передал. Мы прослушали его. Сообщил козел все, что услышал!

— Это хорошо! Абдель ждет тебя! Но в 10 часов. А ты атакуй дом в 6.30, как вернешься на позицию и передашь информацию по схемам и снимкам подчиненным! Действуй молниеносно. Главная опасность в коварстве Абделя. Кстати, ты уверен, что он в усадьбе?

Джонсон кивнул:

— Уверен! Мой человек прослушивает дом. Аль Яни там! Правда, спец может прослушивать только двор, но шейх иногда выходит на улицу!

— Удачи тебе! Помни о тревожной кнопке и о том, что я рядом!

— Спасибо! Думаю, кнопка не понадобится!

— Дай-то бог! Ну, давай, иди!

Командир группы «Кайман» вернулся на позицию.

Заняли места на окраине леса и российские спецназовцы.

Вьюжин приказал Дубову вызвать Москву и, когда связь была установлена, доложил Клинкову:

— «Стрела» и «Кайман» на позициях возле объекта в Уразгане. В 6.30 американцы начнут штурм! Следом, убедившись в том, что Абдель не стянул к особняку дополнительные силы и не укрыл их в близлежащих домах, пойду я!

— Космическая разведка не обнаружила никаких дополнительных сил боевиков!

— Они могли быть стянуты до того, как был установлен контроль над Уразганом из космоса!

— Ты прав! Уверен, что Абдель в особняке?

— Джонсон доложил, что его человек слышал голос шейха в доме.

— Ясно! Помни, Игорь, захват или уничтожение Абделя Аль Яни дело великое, но главное все же снаряды с химическими боеголовками, одну из которых ты должен притащить в Россию!

— Я помню все!

— Тогда удачи тебе, Стрела!

Вьюжин передал трубку Дубову:

— Складывай станцию в походное положение и на горб. Но так, чтобы в течение минуты мог обеспечить связь с Москвой или войсками в Анихеле.

Прапорщик выполнил приказ. Майор передал по цепи, в которую растянулась группа:

— Внимание всем. Готовность к штурму полная с 6.30. Далее действия по моей команде. Находиться постоянно на связи и приготовить к бою все виды оружия.

Российская группа, как и американцы, начали отсчет времени, совершенно не представляя, ЧТО готовит им этот штурм, а точнее коварный и хитрый, считающийся неуловимым Абдель Аль Яни, затеявший игру, не сомневающийся в своей победе. На что, впрочем, террорист имел все основания!

(обратно)

Глава 7

 Особняк-крепость Абделя Аль Яни в Уразгане.

 4.00. 15 августа

Шейх принял душ и переоделся в полевую натовскую форму, отчего смотрелся моложе своих пятидесяти лет. Он вошел в кабинет, следом, словно тень, появился помощник. Он тихо поздоровался:

— Ассалом аллейкум, хозяин! Как отдохнули? Как чувствуете себя?

Абдель ответил:

— Ва аллейкум ассалом, Абдур, спасибо, все хорошо! Где двойник?

— Ждет в гостевой комнате, саиб. Хедайят приводит его в порядок.

— Хедайят знает свое дело! Что сообщает разведка?

Помощник доложил:

— Американцы окружили дом с трех сторон.

Абдель потребовал:

— Конкретнее!

Абдур расстелил схему усадьбы шейха с прилегающими территориями, показал корявым, сломанным в детстве указательным пальцем правой руки:

— Со стороны склона перевала, откуда видна вся территория усадьбы, Джонсон установил огневую точку. От дороги на Баграм в кустах находятся еще два человека проклятого гяура, основная же ударная группировка, во главе с Джонсоном, расположилась за арыком и виноградниками.

Абдель погладил бородку:

— Так! Следовательно, американец решил атаковать дом с тыла!

Абдур уточнил:

— При этом имитировав штурм от дороги и прикрыв его огневой точкой склона!

— В дом пойдут шесть человек! А нам нужно, чтобы вся группа втянулась в усадьбу. Как это сделать?

— А зачем, хозяин? Какая разница, где казнить неверных? Часть на склоне, часть в пещере! Тем более скорее всего Джонсон планирует применение точки только в целях уничтожения внешней охраны усадьбы и обеспечения прорыва к центральному входу спецназовцев, засевших за дорогой! Неизвестно, как солдаты с огневой точки среагируют на то, что их командир вдруг исчезнет или вызовет на помощь. Они, конечно, пойдут в дом, к своим. Но перед этим обязательно передадут сигнал тревоги подкреплению, которое скрытно, но не от наших разведчиков, выходит к развалинам кишлака Анихель!

Абдель поинтересовался:

— Что собой представляют силы поддержки?

Помощник доложил:

— Две роты «зеленых беретов» на технике, но это еще не самое страшное, хотя и крайне опасное. Главное, роты усилены вертолетами «Апач». Тем более что им до особняка потребуются какие-то минуты подлета. А вы знаете этих проклятых «индейцев»!

Шейх ухмыльнулся:

— Ну и что? Мы-то с Джонсоном на хвосте будем уже в подземелье? И пусть «Апачи» хоть весь Уразган разнесут в клочья, нас они не заденут!

Помощник согласился:

— Все это так! Но только, извините, саиб, в том случае, если ситуация будет развиваться по нашему сценарию. А вдруг нелепый случай, какая-то мелочь вызовет сбой в игре? И тогда под огонь снарядов «индейцев» попадете и вы! А это, господин, неминуемая смерть! Стоит ли рисковать собственной жизнью ради двух янки?

Абдель ударил ладонью по столу:

— Хорошо, Абдур! Я согласен с тобой! Значит, пошли людей на перевал с задачей выйти на огневую точку и вырезать проклятых янки! Но только тогда, когда внизу американцы пойдут на штурм особняка!

Помощник поклонился:

— Понял, хозяин!

— Американцы по-прежнему планируют штурм на десять утра?

— Так точно!

Шейх отрицательно покачал головой:

— Нет, Абдур, Джонсон блефует. Он, видимо, не до конца доверяет Мохаммеду и сбросил ему «дезу». Старый, но проверенный прием! Сработает хорошо, — вычисляется предатель, не сработает, еще лучше — врага в ближнем окружении нет. Штурм пойдет раньше, Абдур, где-то часов в шесть. Штурм стремительный! А также губительный для проклятых янки!

Помощник поклонился:

— Вы, как всегда, мудро просчитываете планы врага!

— Поэтому до сих пор жив! Но ладно. Значит, русских возле Уразгана не замечено?

На этот раз удивился помощник:

— Но они же должны покинуть Афганистан?!

— Ты не ответил на вопрос, Абдур!

— Конечно, нет! Они и не могут быть возле города!

— Хорошо, раз так! Действительно, за каким чертом русским рисковать своими профи, когда янки между собой не могут разобраться, кто кого подставил, кто кого куда послал, а затем отозвал! Да, гяуры скорее всего с большим удовольствием убрались за Пяндж! Интересно, где они прятались? Не в пустыне же или в горах? Они нашли приют в каком-то небольшом селении. Разберемся с Джонсоном, займешься возможным маршрутом отхода русских из Хатарского ущелья!

— Слушаюсь, саиб!

— Кого думаешь отправить в горы?

— Никого. Используя тех, кто уже в горах. Чабанов Разма с Шарифом!

— Хорошо! Иди, работай! Двойника Алима ко мне вместе с Хедайятом!

— Слушаюсь, саиб!

Как всегда кланяясь, ступая к дверям спиной, помощник покинул кабинет шейха.

Абдель подошел к окну. До восхода солнца осталось недолго! Потом начнется то, что так любил Абдель. То, что горячило ему кровь, позволяя дать волю животным инстинктам свирепого хищника, жившего в нем с рождения. Начнется бойня. Вернее, сначала бой, а потом, в пещере, на пересечении водосточных галерей… От предвкушения кровавой расправы над американцами у Абделя слегка затряслись руки. Он схватился за стол, чтобы унять эту дрожь. Абдель желал крови, много крови! Но… надо немного подождать. Игра заканчивается, но еще не закончена. Абдель с трудом взял себя в руки. В это время в кабинет вошли двое. При виде двойника шейх вздрогнул. До того тот был похож на него самого. Вот только глаза какие-то тусклые и движения замедленные.

Аль Яни подошел к двойнику:

— Ассалом аллейкум, Алим!

Тот проговорил голосом робота:

— Ва аллейкум ассалом! Но я не Алим, я сам шейх Абдель Аль Яни!

Настоящий Абдель поклонился:

— Конечно, извините, шейх, проходите к столу и присаживайтесь в кресло!

Двойник медленно двинулся к указанному ему месту.

Абдель взглянул на личного медика:

— Плохая работа, Хедайят, раньше с двойниками у тебя получалось лучше, что произошло сейчас?

— Ничего странного, саиб! Алим находится в состоянии, когда введенный накануне наркотик перестал действовать. Стоит ввести Алиму немного героина, и он оживет! Прикажите, и я приведу его в норму!

Шейх отрицательно качнул головой:

— Рано, Хедайят, пока рано! Но находись рядом с Алимом в готовности в любой момент ввести ему героин. Это надо будет сделать, как американцы начнут штурм!

— Понял, шейх! После этого что делать мне?

— Спуститься вниз, в свою комнату. При появлении спецназовцев сопротивления не оказывать, подняв руки, сдаться!

— Понял, шейх! Не беспокойтесь, я сделаю все, как надо!

Абдель вновь внимательно осмотрел Алима. Поразительное сходство с оригиналом. И как это Абдуру удается подбирать этих людей? Судьба их незавидна. Двойники исчезают, но семьи получают деньги, на которые могут безбедно прожить значительное время, естественно, в условиях Афганистана. Что ж, Джонсон в пылу атаки должен клюнуть на подставу. Ненадолго, но должен. А большего не потребуется. Задача двойника — указать потайную дверь в подземный ход, куда уйдет Абдель. И вот как только американцы втянутся в тоннель, за ними капкан захлопнется. А потом им даже мертвые не позавидуют. Джонсон будет умолять быстрее убить его. Абдель убьет, но не сразу, а полностью насладившись страданиями проклятого майора, уничтожившего Селима Аль Карира. Месть свершится. Абдель не хотел признаваться в том, что сама месть для него значила гораздо меньше процесса пыток американцев. Он желал удовлетворить свою звериную страсть, и он ее удовлетворит. После чего переберется в горное логово. Судьба жителей Уразгана, на которых янки не преминут отыграться за гибель и мучения своих спецназовцев, Аль Яни не трогала.

Абдель повернулся к медику:

— Я в заднюю комнату первого этажа. Ты останешься здесь и сделаешь то, что должен сделать.

Хедайят низко поклонился:

— Слушаюсь, хозяин!

Шейх спустился на первый этаж, прошел в темную комнату мужской половины дома. Отсюда через резной шкаф открывался ход в подземные галереи кяризной системы Уразгана. Абдель достал длинную папиросу. Сделал несколько затяжек анаши. Наркотик успокоил шейха. Сейчас Абдель Аль Яни должен быть как никогда спокойным и расчетливым. Затушив сигарету, достал рацию сверхмалого радиуса действия, запросил в микрофон:

— Абдулло! Ты слышишь меня?

Командир отдельной спецгруппы личной гвардии шейха, находившийся в галереях, ответил:

— Слышу, саиб!

— Готов к встрече гостей?

— Готов, саиб!

— Ближайшие колодцы Уразгана заминированы?

— Да, саиб!

— Хорошо! Жди, скоро я приведу гостей!

— Жду, саиб!

— До связи, Абдулло! Еще раз проинструктируй своих людей. Американцы должны быть взяты живыми. Ранеными, но живыми, особенно их командир, чью фотографию ты видел!

— Я все помню, саиб, можете положиться на меня!

Абдель отключил рацию, бросил ее на бетонный пол и растоптал каблуком американского военного ботинка. Эта связь шейху больше не понадобится. Сделав еще пару затяжек, он затушил окурок.

Вошел помощник, доложил:

— Все к штурму дома американцами готово!

Абдель указал на осколки рации, приказав:

— Убери!

Абдур наклонился, поднялся, повернулся к Абделю, и тут шейх, выхватив кинжал, вонзил клинок помощнику в область сердца. Абдур широко раскрыл глаза. Вытащив кинжал, шейх толкнул еще стоявшего на ногах умирающего помощника. Тот упал. Абдель проговорил:

— Да простит меня Аллах за дела мои! Да прости и ты, верный Абдур, но у меня не было выбора, ты знаешь, где находятся снаряды. А двое это знать сейчас не должны. Прости!

Абдур захрипел.

Абдель подошел ко входной двери, выглянул в коридор — тихо, подошел к шкафу, распахнул дверцы, поднял заднюю панель. Из тоннеля повеяло прохладой и влагой. Вернулся к входу в коридор. Застыл, ожидая начала штурма. На умирающего помощника, прослужившего Абделю верой и правдой почти всю сознательную жизнь, Аль Яни внимания не обращал. Абдур для него являлся собственностью. Был нужен, он пользовался ею, отпала необходимость, выбросил на свалку! Таковы суровые законы жизни, звериные законы жизни. И их установил Абдель Аль Яни.

6.30. Командир диверсионной группы «Кайман», отойдя в сторону, вызвал Вьюжина:

— Зверобой! Джон! Я начинаю!

— С богом!

Джонсон отдал приказ:

— Внимание, группа. Штурм!

И тут же по охране, расположившейся во внутреннем дворе усадьбы Абделя, ударила огневая точка. Снайперы, разобрав цели, без труда и быстро поразили их. Одновременно на территорию ворвались лейтенант Дэмп с напарником. Из гранатомета они выбили дверь дома и, прикрываясь клубами дыма от взрыва, рванулись в здание. С тыла забросав окна мужской половины дома гранатами, в особняк проникла основная штурмовая группа во главе с майором Джонсоном. На первом этаже спецназовцы не встретили никакого сопротивления и бросились к лестнице, ведущей на второй этаж. Но и тут их никто не встретил огнем. Джонсон почувствовал неладное. Но в это время его вызвал сержант Рейн:

— Джон! У меня Абдель!

— Что???

Майор крайне удивился. Шейх и без охраны в доме? Один? Словно ожидая, что его возьмут?

— Сержант! Ты уверен, что у тебя сам Аль Яни?

— По крайней мере, в кабинете мы держим ублюдка, очень похожего на Абделя!

— Я к вам!

Настоящий же Абдель, как только раздались первые выстрелы, прошел в тоннель, закрыл за собой створки шкафа, опустил заднюю плиту, прошел десять метров до поворота. Остановился, посмотрел на левую стену. Ничего не заметил. «Это хорошо», — подумал шейх и продолжил движение. Пройдя еще метров десять, оглянулся. И только сейчас увидел еле приметные невооруженным взглядом мигающие индикаторы взрывного устройства дистанционного управления. Вновь подумал: «Хорошо». В это время его окликнули:

— Шейх?

Абдель ответил:

— Абдулло?

Моджахед узнал голос командира:

— Я, саиб! Рад, что вам без проблем удалось уйти из дома.

Абдель спросил:

— А разве могло быть иначе? Но почему ты вышел в тоннель?Где должен был ждать и меня и гостей?

— В пещере! Прости, хозяин! Но я решил встретить вас, дабы прикрыть, если что!

— Ладно! Уходим! Скоро начнется самое главное!

Абдулло спросил:

— А где Абдур? Он разве не с вами должен был уйти в подземелье?

Шейх стрельнул в подчиненного взглядом своих черных безжалостных глаз:

— Ты задаешь лишние вопросы, Абдулло. Но я отвечу тебе. Абдур умер! Умер, как настоящий воин!

Командир спецгруппы Аль Яни поднял вверх ладони:

— Да примет его Всевышний и не обделит всем тем, что ждет воина в раю!

Бандиты направились вдоль тоннеля, применив фонари, все дальше удаляясь от дома Аль Яни к пещере, где пересекались галереи водосточной системы. На ходу Абдель спросил:

— Ты доложил, что ближайшие колодцы заминированы. Их три. Что с четвертым?

— Он в городе. Им пользуется население! Я выставил там охрану.

— Скольких человек?

— Двоих!

— Надо было заминировать и тот колодец, но теперь об этом уже поздно говорить. Мне стоило приказать тебе сделать это ранее. Впрочем, двое воинов способны наглухо заблокировать этот колодец! Связь с ними поддерживаешь?

— Нет! Обычная станция не достает, а других у меня нет!

Абдель промолчал.

Джонсон вошел в кабинет и увидел сидящего за столом террориста. Тот презрительно смотрел на спецназовцев.

Майор подошел к нему:

— Кто ты?

Алим напыщенно ответил:

— Я шейх Абдель Аль Яни, гроза всех неверных! А вот кто ты, гяур?

Джонсон сплюнул на дорогой ковер:

— Черт! Подстава! Перед нами двойник. У него глаза наркомана! Значит, Абдель ушел, скотина! Но недалеко. Он должен показать нам путь отхода, чтобы заманить в засаду. Ясно. Поэтому и посадил здесь куклу.

Джонсон подошел к Алиму, ударом кулака сбил с кресла на пол, приставил пистолет ко лбу:

— Говори, сука, где Абдель? Настоящий Абдель. Или я разнесу твой одурманенный наркотой череп на куски.

Двойник залепетал:

— Первый этаж, последняя комната слева, перед дверью на задний двор к винограднику. Там внизу подземный тоннель.

Майор спросил:

— Это тебя Абдель проинструктировал, чтобы ты точно указал нам путь его отхода?

Не в состоянии адекватно реагировать на происходящее, двойник все же признался:

— Да!

Джонсон поднялся. Его рация издала сигнал вызова. Майор ответил:

— Джон слушает!

— Джон, сержант Рейн! В одной из комнат мужской половины дома труп духа. Ему вонзили нож под сердце!

— А комната эта рядом с выходом к винограднику?

— Да! И без окон. Один шкаф, да кошма!

— Жди меня там!

Майор американского спецназа вышел в коридор, вызвал Вьюжина:

— Зверобой! Штурм провел, в доме подстава — накачанный наркотой двойник. Еще труп в комнате, где, по словам лжешейха, начинается подземный ход, по которому, судя по всему, недавно ушел настоящий Абдель!

Вьюжин добавил:

— И который ведет туда, где Аль Яни подготовил тебе засаду! Иначе ты уже взлетел бы на воздух вместе с его особняком!

— Возможно! Я должен преследовать его!

— Хорошо! Преследуй! Но, оказавшись в засаде, сопротивления не оказывай, только подай тревожный сигнал, чтобы я определил, где ты находишься!

— Понял! У меня на огневой точке двое бойцов!

— Сообщи им о нас! И пусть остаются на позиции! Возникнет необходимость, привлеку их!

— Принял! Немедленно проинструктирую ребят. Зовут их Джош и Бен!

— Очень приятно!

— До встречи, Зверобой!

— До встречи, Джон!

Вьюжин отдал приказ группе совершить бросок к зданию Абделя. Майор подсознательно ожидал, что в близлежащих домах может оказаться небольшой отряд прикрытия усадьбы, поэтому оставил в «зеленке» Дубова. Тому и станции тащить в усадьбу было несподручно, и в случае опасности прапорщик мог эффективно, а главное неожиданно для противника прикрыть группу «Стрела».

Джонсон же собрал своих подчиненных, за исключением бойцов огневой точки, в темной комнате со шкафом и трупом помощника шейха, оставив «двойника» усыпленным в кабинете шейха.

Майор указал своим спецам на шкаф:

— Вот вход в подземный лабиринт. Он должен вывести нас туда, где попадем в засаду. Но Абдель слишком самонадеян, рассчитывая, что мы стадом баранов выйдем к месту собственной казни. Поэтому действуем следующим образом.

Проинструктировав бойцов, майор Джонсон первым вошел в тоннель, открыв створки шкафа и подняв заднюю панель. Подрыва он не ожидал, Абделю спецназовцы нужны живыми, а значит, взрывать заряд на входе не имеет смысла. Это лишит кровожадного террориста звериного удовольствия собственноручной казни неверных. Что и подтвердилось. Плита поднялась легко. Майор осветил тоннель. Луч фонаря уперся в стену, через десять-двенадцать метров поворот. Там место засады? Вряд ли. Слишком близко от входа. Спецы, встретив врага, могут отойти, и тогда план Абделя полетит к черту.

Джонсон жестом приказал группе начать движение. Сам шел осторожно, медленно, как охотник, готовый в любую секунду отразить агрессию, откуда бы она ни исходила. Особенно внимательно он осматривал стены и потолок. Спецназовцы дошли до поворота. Пройдя его, Джонсон остановил группу, повернувшись к бойцам и отдав команду:

— Лэндон, останешься здесь до поступления дополнительной команды. Задача — прикрытие группы с тыла и поддержка в случае, если бой начнется впереди!

Рядовой ответил:

— Есть, сэр!

Он стиснул винтовку, прижался к стене и только оттуда заметил мигание сзади индикатора взрывного устройства. Успел крикнуть только:

— Командир!

Со стороны входа прогремел взрыв, заставивший спецназовцев упасть. Взрывная волна мощным пылевым потоком прошла по тоннелю, уходя дальше. Наступила полнейшая темнота, только гул в ушах звучал непрерывным и неприятным тоном.

Майор крикнул:

— Пострадавшие есть?

Ему ответили, что нет, но выход из тоннеля обратно в дом обвален. Туда пути спецназовцам нет. Оставался только путь вперед. «Чертов Абдель, — подумал Джонсон, — первый ход сделал он. Но ничего, белые всегда начинают первыми, но не всегда выигрывают, если пользоваться шахматной терминологией. Ну что, оставаться здесь? А смысл? Ублюдок Аль Яни все равно выдавит из тоннеля, пустив газ. Да и мне надо сделать так, чтобы Абдель «взял» нас. Тогда наступит черед русских, о которых проклятый террорист знать не может. Точнее, он обладает дезинформацией, что русские покинули Афганистан, что в принципе одно и то же! Следует продолжить преследование».

Джонсон спросил подчиненных по внутренней связи:

— Готовы, кайманы?

— Готовы, сэр!

— Тогда в прежнем режиме, вперед!

Никто не задал ни единого вопроса, хотя наверняка этих вопросов у спецназовцев было много. Но командир отдал приказ. И его следовало не обсуждать, а выполнять. Американцы двинулись дальше, снизив темп движения. Пройдя метров пятьдесят, привыкнув к темноте, — приборами ночного видения решили не пользоваться, дабы не быть ослепленными неожиданным и мощным лучом прожектора, — увидели светлое пятно. Стало ясно, тоннель выходил либо к естественной пещере, либо к искусственному помещению, образовавшемуся вследствие пересечения двух или нескольких крупных по размеру галерей кяризной системы Уразгана.

Джонсон остановил группу, подозвал к себе ближайшего солдата:

— Клинт! Иди вперед, проверь, что за бункер впереди! И не волнуйся. Одного тебя духи, даже если и окажутся там, атаковать не будут. А ты посмотри, оцени обстановку и доложи мне! Я скажу, что делать дальше, ясно?

— Так точно, сэр!

Спецназовец, прижимаясь к левой стене, дабы не закрыть собой обзор остальным бойцам группы, пошел в сторону светлого пятна, оказавшегося входом в пещеру.

Кристофер вновь подумал:

«А вот здесь место для засады подходящее. Один минус — свет! Он может означать одно: над пещерой или где-то рядом колодец». Абделю выгоднее вывести группу туда, где никаких путей для отхода у Джонсона не останется. Здесь же таковым при умелых действиях спецназа являлся именно кяриз. Даже заминированный и заблокированный боевиками сверху! Знал бы Джонсон, что именно на этом заблуждении, точнее небольшом, но обоснованном просчете майора американского спецназа и строит свой замысел главарь террористических сил Востока, он бы уже из тоннеля связался с Вьюжиным, и тогда план Аль Яни рухнул, не успев начаться, и все сложилось бы иначе. Но командир «Каймана» ошибся, и рацию из кармана не достал. Он молча следил за тем, как удаляется по тоннелю его подчиненный.

А в это время на поверхности, точнее на склоне горы, где была установлена огневая точка американцев, снайперы, отработав свою задачу, внимательно следили за подходами к особняку Абделя. Они видели, как в усадьбу вошли русские. Вошли спокойно. Подозрительно спокойно. Спецслужбы проводят акцию против самого Абделя Аль Яни — символа, кровавого символа борьбы ваххабитов за господство их учения, их законов жизни, а Уразган словно вымер, только рынок собрал людей. И не предполагали американцы, что сзади к ним крадется смерть в виде двух бандитов с широкими ножами в руках. Отправленные на уничтожение бойцов огневой точки Разм и Шариф бесшумно, как ящерицы, приближались к спецам. И возможно, им удалась бы кровавая акция, если бы не опыт спецназовцев. Один из бойцов каким-то особым чутьем почувствовал опасность. И, резко развернувшись на спину, увидел душманов, уже привставших для последнего броска на врага. Солдат дважды выстрелил, и бандиты уткнулись головными уборами в землю. Напарник бойца, срезавшего противника, отпрянул в сторону. Увидев дергающиеся в предсмертных судорогах тела моджахедов, произнес:

— И как ты их засек, Джош?

— Холодом вдруг сзади повеяло. Понял — угроза!

— Да! Теперь я твой должник!

— Брось, Бен! Лучше поднимись выше на террасу, чтобы подобного не повторилось. Моджахеды вряд ли пошлют вторую группу на нас, убедившись в провале первой, но лучше подстрахуемся!

Напарник согласился:

— Выполняю, Джош!

Снайпер поднялся на террасу, откуда связался с товарищем:

— Джош! Вокруг все спокойно. Склон под контролем!

— Хорошо, Бен, продолжаем работать!

— Продолжаем! Интересно, как там наши в доме?

— Это и я не прочь узнать, но приказ находиться здесь!

— Может, вызвать Криса?

— Нет, Бен, нельзя!

Связь между снайперами диверсионной группы «Кайман» прервалась.

Группа Вьюжина ворвалась в дом так, словно не получала сообщения о захвате объекта. Майор посчитал нелишним провести повторный захват особняка, пусть и холостой, но по всем правилам штурма. Бойцы разбежались по комнатам. Проверили и женскую половину дома, чем вызвали многочисленный визг оскорбленных жен любвеобильного Абделя. Вьюжин посмотрел на двойника, прошел в темную комнату. Увидел шкаф с открытыми, перекосившимися створками и опущенной задней панелью. Приказал поднять плиту. Это удалось частично. Как только Лебеденко с Гончаровым приподняли панель, из тоннеля посыпались мелкие осколки камня. Лебеденко взглянул на командира:

— Похоже, тоннель взорван!

— Иначе и быть не могло. Не для того Абдель заманивал в подземелье американцев, чтобы оставить шанс на отход. Так! Надо срочно искать пути проникновения в галереи.

Майор развернул схему, проговорил:

— Сделать это можно через колодцы, но они наверняка заминированы! Можно рвануть кяризы, их все одно не засыпет, а проход останется. Но какие колодцы? Не мог же Абдель все кяризы в городе и на подходах к нему заминировать? Это парализовало бы жизнь в городе и вызвало недовольство у жителей, несмотря на полную зависимость от шейха. Хотя еще не факт, что население Уразгана знает, кто нашел пристанище в отдаленном особняке на окраине города. Ведь не ввел в него Абдель значительные силы?

Бураков, осматривавший тело помощника шейха, вдруг крикнул:

— Майор! А Абдур наш дышит!

— Да ты что? Серьезно?

— Серьезно. А ну-ка! — Капитан расстегнул рубаху помощника Абделя. Сказал: — Ясно! Аль Яни метил верному слуге в сердце, а попал в амулет. Тот, конечно, спасти от удара ножом не мог, но вот направление клинка изменил, и лезвие ушло в сторону! Как Джонсон упустил из виду этот случай?

Лебеденко проговорил:

— Очень просто! Валяется в крови дух, ну и хрен с ним!

Вьюжин приказал:

— Гончар, ты у нас по медчасти самый образованный. Ну-ка окажи Абдуру посильную помощь и постарайся привести его в чувство. Понадобится кровезаменяющая жидкость, в санитарной сумке Лебедя. И ты, Андрюша, подключись к товарищу!

Лебеденко скорчил недовольную физиономию:

— Да на черта нам сдался этот душара? То валим их, то вдруг ни с того ни с сего вытаскиваем!

Вьюжин строго взглянул на старшего лейтенанта:

— Объясняю ситуацию, Андрюша, раз сам в нее не въезжаешь, перед тобой не обычный дух, а помощник Абделя, посвященный во все или почти все его тайны. Поэтому он и убрал опасного свидетеля. Попытался убрать. И поэтому мы должны вытащить его с того света. Не сомневайся, если Абдур сможет говорить, он расскажет многое, и это будет месть коварному Абделю, которому он служил верой и правдой. Вопросы есть?

Бураков воскликнул:

— Да что ты перед ним отчитываешься! Приказал, и все дела!

Лебеденко взглянул на капитана:

— Вот поэтому, Юра, Вьюжин руководит группой, а ты в лучшем случае так и останешься командиром боевой «двойки»! Ну, может, какое второстепенное подразделение получишь!

Вьюжин оборвал перепалку:

— Хорош базарить! Гончар с Лебедем к Абдуру! Мамай, заблокируй центральный вход, Бурлак — тыл. Махдум при мне!

Сам же майор вызвал по рации огневую точку американского спецназа:

— Крыша! Я — Зверобой, как слышишь?

Ответил Джош. У него осталась радиостанция, настроенная на частоту российских раций:

— Я — Крыша! Слышу вас хорошо!

— Какие дела на склоне?

— Духи попытались сбить нас с позиции. Попытку отбили, сейчас контролируем город с двух позиций, расположенных на разных высотных уровнях!

Вьюжин раскрыл схему кяризной системы, спросил у американского спецназовца:

— Проведи условную линию от соседнего склона прямо на мечеть!

Джош доложил:

— Провел!

— Сколько колодцев на ней видишь?

— Четыре!

— Люди ими пользуются?

— Только последним! К первым трем никто не приближается, редкие водоносы уходят через дорогу к другим кяризам, хотя…

Майор российского спецназа прервал американца:

— Понятно! А из четвертого, значит, воду берут?

— Берут, Зверобой!

— Посмотри на этот колодец внимательно! Ничего подозрительного или необычного около него нет?

— Минуту, сэр!

Джош применил оптику и спустя пару десятков секунд доложил:

— Четвертый колодец охраняется двумя боевиками!

— Это точно?

— Да! Духи находятся в тени чинары, но внимательно следят за всеми, кто подходит к колодцу! Правда, таких немного!

— Спасибо, Крыша.

Джош спросил:

— Как там наш Зверобой?

Вьюжин ответил честно:

— Не знаю! Но ничего, солдат, прорвемся! Скоро все кончится!

— Дай-то бог!

— Даст, ребята! Еще раз спасибо, конец связи!

Вьюжин вызвал Дубова:

— Дуб! Связь с Центром, немедленно!

— Есть, командир!

Вскоре майор услышал голос Клинкова:

— Рысь на связи!

— Американцы, похоже, в ловушке. Начинаю акцию по их освобождению и захвату Абделя!

— План есть?

— Да, но нет времени обсуждать его с вами, полковник!

— Действуй, Стрела!

Командир российской диверсионной группы приказал Дубову быстро переместиться в дом Абделя и продолжать поддерживать связь с Москвой и воинскими частями США в Анихеле. Американцы-снайперы получили приказ прикрыть перемещение бойца «Стрелы» и в дальнейшем заблокировать дом от посягательств извне. Предупредив, если таковое начнется, связаться через Дубова с Анихелем и вызвать в Уразган армейское подкрепление. Мамаеву и Лебеденко майор поставил задачу выдвинуться вдоль арыка до четвертого колодца и снять боевиков, охранявших его. Буракова, Гончарова и Махдума Вьюжин повел к колодцу виноградниками.

Джонсон же, как говорилось ранее, под землей наблюдал, как удаляется по тоннелю его подчиненный-разведчик. Тот вышел на слабо освещаемый пятачок. Доложил по связи:

— Джон! Я на месте! Здесь приличных размеров искусственно созданная пещера, к которой с четырех сторон подходят галереи. Впрочем, галерей две, одна сухая, а вот по другой через пещеру идет плотный водяной поток! Но по желобу.

— Вокруг никого?

— Нет!

— Колодец над тобой?

— Чуть левее! Могу подняться на поверхность!

Джонсон приказал:

— Ни в коем случае! Отвечай лучше на вопросы, да внимательно следи за обстановкой.

Клинт ответил:

— Есть, сэр!

— Так-то лучше! Галереи, говоришь, крупные?

— Здесь, где нахожусь я, да, но видно, как дальше они уменьшаются. Особенно та, по которой бежит вода. Думаю, в конце концов она превратится в обычный коллектор!

— Ясно! Укрыться в пещере есть где?

— Нет!

— Потолок?

— Покрыт какой-то зеленой растительностью.

— Откуда там взяться растительности?

— Не знаю, сэр!

— Но это точно растения?

— А что же еще? Да нет, растения, листья вижу.

— Эта растительность только в пещере или в галереях тоже?

Рядовой объяснил:

— Она везде. И здесь и там!

— Понятно! Будь внимателен, мы выходим к тебе!

— Понял, сэр!

Выключив станцию, Клинт присел на одно колено, выставил перед собой винтовку, глядя в чрево то одной, то другой галереи.

Мамаев с Лебеденко зашли к чинаре со стороны арыка. Боевики, чье внимание было приковано к колодцу, откуда иногда обычно женщина, закутанная во все темное, используя веревку и деревянное цилиндрическое ведро, набирала воду, тыл не контролировали. Лебеденко поднял «ВАЛ», но Мамаев остановил его:

— Погоди, Андрюха, не торопись, надо синхронизировать действия с Вьюном!

Старший лейтенант пожал плечами:

— Давай, синхронизируй! Слова-то какие стали использовать. Не согласовать, а синхронизировать!

Мамаев посоветовал напарнику:

— Заткнись, Андрюша, пожалуйста! — И вызвал командира группы: — Вьюн! Мамай! Мы на рубеже действия!

— Понял. Отстрел духов по моей команде. Мы скоро подойдем.

Группа Джонсона, оставив в тоннеле Лэндона, вошла в пещеру. Майор осмотрел ее. Теперь следовало определить, куда пошел Абдель. Он просто обязан был оставить след. Осталось найти его. Но произошло неожиданное. На спецов вдруг рухнула растительность потолка пещеры, оказавшаяся маскировочной сетью, мгновенно накрыв всех бойцов и лишив их возможности что-либо предпринять. Грузы, прикрепленные к так называемой паутине, прижали сеть к полу, свалив американцев. Чудом Джонсон успел сунуть руку в карман и нажать клавишу тревоги! И тут же пещеру осветили прожекторы из галереи, которая не имела водостока. Свет был настолько ярок, что спецназовцам пришлось закрыть глаза. А когда они их открыли, то увидели толпу душманов, человек в десять, и… того, за кем охотились, — смеющегося Абделя Аль Яни. Но настроение шейху подпортил Лэндон! Поняв, что впереди произошло нечто непредвиденное, он сблизился с пещерой, увидел груду зеленой сети и четырех душманов. Не раздумывая, солдат вскинул свою винтовку «М-4А1» и ударил по моджахедам. 5,56-миллиметровые пули срезали боевиков. Абдель от неожиданности прижался к стене. В оцепенении находились и остальные бандиты его личной гвардии. Но шейх быстро пришел в себя, крикнув командиру моджахедов:

— Абдулло! Убей нечестивца!

— Есть, господин! Ахмад, вперед!

К тоннелю сбоку вышел моджахед с огнеметом «Шмель» российского производства. Выставив трубу, он пустил огненный заряд, который сжег рядового Лэндона Стронга!

Убедившись, что опасность миновала, Абдель вышел к поверженному противнику. Бросил взгляд на убитых Лэндоном подчиненных, приказал:

— Наших в тоннель! Янки освободить. Но аккуратно, обезоруживая и сковывая по рукам и ногам. Всех поставить к стене! Не будут стоять, прибивать руки костылями! Выполняйте! Да быстро!

Пятеро оставшихся в живых боевиков, не считая Абдулло, который встал рядом с Абделем, принялись за дело.

Вьюжин вывел полугруппу к колодцу, контролируемому боевиками. Из виноградника он видел и бандитов у чинары, вооруженных автоматами Калашникова, и своих диверсантов, готовых бесшумно снять духов. Но лезть в колодец было рано. Вступление в игру «Стрелы» планировалось строго по сигналу Джонсона. Вьюжин пожалел, что не может закурить, впрочем, он уже через несколько секунд забыл о сигаретах и обо всем другом, кроме боевой задачи. Майора вызвал Дубов:

— Командир! Пришел тревожный сигнал от Джонсона!

Майор встрепенулся:

— Так! Место подачи запеленгован?

— Аппаратура сделала это в автоматическом режиме! Джонсон находится в пещере, что образуют две галереи кяризной системы и к которой выходит тоннель из особняка!

— Понял, Дуб! — Вьюжин переключился на Мамаева: — Стас! Мочи духов у колодцев!

— Есть!

Капитан повернулся к Лебеденко, старший лейтенант только кивнул и вскинул бесшумный автомат «ВАЛ». Прозвучали два хлопка, и бандиты навсегда остались у чинары.

Мамаев бросил в эфир:

— Путь к колодцу свободен!

— Начали! Мамай, ты с Лебедем сзади, прикрывая тыл. Вперед, ребята!

Группа Вьюжина по одному спустилась в колодец и оказалась по грудь в воде, в узкой в этом месте галерее. Вьюжин выругался:

— Черт! Вот этого мы не предусмотрели, и разведка ни хрена не предупредила. Придется прорываться что есть силы. Времени у нас мало. Ну, резидент, мать твою! Пошли, мужики!

(обратно)

Глава 8

Спецы вынуждены были идти к пещере против не сильного, но плотного встречного потока воды, что могло привести к срыву операции. Но идти надо. И группа «Стрела» начала движение, подняв над головой оружие. К счастью, метров через тридцать галерея расширилась, а дальше достигла размеров метра в три по диаметру. Вода между колодцами текла по искусственному руслу, обнажив по бокам узкие, но пригодные для движения человека площадки — тропы. К следующему колодцу подземный водосток вновь сузился и заставил спецназовцев войти в воду. Но теперь по крайней мере Вьюжин мог регулировать скорость передвижения, поняв структуру кяризных систем в данной местности. Группа теряла время, проходя участки колодцев, но наверстывала упущенное, преодолевая расстояние между ними.

Бойцы российского спецназа прошли второй, а от границы Уразгана третий колодец. Им осталось преодолеть еще две дистанции между кяризами, когда в пещере начали развиваться события запланированной и, как Аль Яни казалось, успешно проведенной акции захвата ненавистного кровного врага. Четырех убитых соплеменников Абдель в расчет не брал. Люди для него являлись средством достижения цели и обеспечения личной безопасности. Не более того! Убедившись в том, что ему ничего более в пещере не угрожает, шейх подошел к Джонсону, стоявшему справа от остальных своих захваченных в плен спецназовцев.

Не скрывая презрения, произнес:

— Рад приветствовать тебя и твоих верных псов на гостеприимной земле Афганистана. Точнее, под землей, что не меняет дела! Ты искал меня? И нашел! Молодец! Вот он я, Абдель Аль Яни. Что смотришь волком, ублюдок? Самого Абделя решил переиграть? Глупец. Я непобедим. Признайся, не ожидал, что тебя подставят твои же начальники? А ведь это благодаря им ты оказался в Афганистане и, как результат, здесь, в пещере, откуда выхода ни тебе, ни твоим подчиненным нет. Здесь, — Абдель обвел рукой пещеру, — конец вашей жизни. Отсюда ваши поганые души, испытав все прелести восточной изощренной мести, разорванными клочьями отправятся на небеса к вашему богу! Может, там вас и пожалеют, здесь — нет! Так что готовься сдохнуть, шакал!

Бандит плюнул в лицо Джонсону. Тот поднял скованные наручниками руки, вытер плевок, проговорил:

— Не нужно, мразь, раньше времени хоронить нас.

Впрочем, террорист не слышал его фразы. Он подозвал к себе одного из бойцов с японской видеокамерой последней модели и приказал:

— Снимай все, что будет происходить в пещере, до мельчайших подробностей.

Абдель встал боком к спецназовцам. Оператор включил камеру, держа в объективе и хозяина и пленников. Абдулло отвел оставшихся в живых боевиков к галерее, несущей воды в Уразган, — к галерее, по которой к американцам спешила группа российского спецназа.

Шейх принял картинную позу, глядя в объектив, начал речь:

— Всем, кто видит эту съемку. Особенно жителям США, чье стремление установить мировое господство и уничтожить ислам беспредельно. Я — шейх Абдель Аль Яни, которого безуспешно пытаются ликвидировать все спецслужбы мира, заявляю следующее. Руководство США безо всякого раздумья отдает приказы на свержение законных правительств, вводит войска туда, куда захочет, бомбит то, что пожелает, несмотря на массовую гибель ни в чем не повинных людей. Оно вело во Вьетнаме преступную войну, окончившуюся для Штатов позорно и бесславно. Не помог ни напалм, ни отравляющие вещества, которые янки применяли вопреки запретам мирового сообщества. Один из примеров — снаряды безоткатных орудий, начиненные удушающим газом «КZ-666», имеющие кодовое название «Петля». В свое время тогда еще молодой офицер, а ныне высокопоставленный чиновник Администрации Бред Кларк обстрелял этими снарядами мирную вьетнамскую деревню, где не было ни одного солдата. Он убил сотни человек, которые умерли страшной смертью. Это не помешало Кларку сделать в Америке блистательную карьеру, вместо того чтобы быть расстрелянным по законам военного времени. Но… как считалось, янки своих не сдают! Считалось до недавнего времени. Смею утверждать, что США — страна предателей, убийц, расистов, построивших нынешнее благосостояние на использовании рабского труда. И мои слова небеспочвенны.

Абдель указал на стоящих у стены бойцов Кристофера:

— Перед вами солдаты отборной, особой группы специального назначения разведуправления МО США во главе с майором Джонсоном. Их послали убить меня. Убить так же, как они убили моего брата, обычного бизнесмена, не имеющего к терроризму никакого отношения. Руководил операцией майор Джонсон.

Оператор перевел камеру на Кристофера и его бойцов, затем снова повернул объектив к Абделю. Тот продолжил:

— За что боевая группа «Кайман» убила моего брата и бизнесменов, находящихся рядом с ним, имея полную возможность просто арестовать их? Почему Джонсон устроил кровавую бойню в ресторане? И почему он не ответил за это преступление перед американским, самым справедливым судом в мире? Потому что для того, чтобы продолжить свою оккупационную политику на Востоке, руководству США была необходима провокация. Вот, смотрите, жители США, в Мегаполисе, мол, собралась террористическая группировка, якобы планировавшая кровавые акты. Спецслужбы ее уничтожили. Но они лгали и лгут своему народу. Руководство США скрыло от общественности причину гибели американского патруля, состоявшего из шестнадцати человек во главе с сержантом Дайро. Погибших солдат отправили на родину как обычных солдат, сложивших головы за установление демократии в Афганистане. И ни слова о том, КАК был уничтожен патруль. А солдаты Дайро стали первой жертвой обстрела патрульных машин снарядом с боеголовкой, начиненной газом «КZ-666». Петля затянулась на шеях американских солдат. Им пришлось испытать на себе то, что когда-то испытали женщины, дети и старики небольшой вьетнамской деревни. Возмездие восторжествовало. Теперь я должен был отомстить за брата. Отомстить Джонсону и его подчиненным!

Абдель вновь указал на стоявшую у стены группу Кристофера:

— Я мог бы отдать приказ, и их всех по одному убили бы в самих Штатах. Но это не является местью. Месть, когда лично убиваешь врага. И тогда я решил действовать через высокопоставленного чиновника, господина Кларка! Да, да, того самого Бреда Кларка. Надеюсь, он смотрит эту пленку, если не застрелился в начале ее показа! Так вот, после разговора с Кларком чиновник заставил генерала Смита, начальника Джонсона, отправить на поиски и уничтожение смертоносных химических зарядов вместе со мной группу «Кайман», прекрасно зная, что посылает подразделение, своих соотечественников на верную смерть. Именно Кларк подставил Джонсона, поэтому майор с подчиненными здесь, в одной из многочисленных пещер Афганистана, безоружный, беззащитный и обреченный на страшную смерть, свидетелями которой станут все зрители, которые увидят эту пленку. Она будет переправлена в США, и продажные каналы покажут запись массовому зрителю.

Абдель прошелся вдоль строя, поглаживая бородку. Оператор вел камеру по ходу движения шейха. Аль Яни остановился, взглянул в объектив:

— В операции против меня участвовало подразделение и российского спецназа. Но оно трусливо бежало из Афганистана, как пятнадцать лет тому назад трусливо ушли из этой страны ее войска. Однако русские помогали янки, а посему Россию в ближайшем будущем ждут очень крупные неприятности. Всех кто попытается установить на Востоке неприемлемый для него порядок, будут рано или поздно уничтожены. Так же, как сейчас на ваших глазах я лично казню американских спецназовцев. Смотрите, неверные, что я сделаю с вашими соотечественниками. Их головы родственники получат отдельными посылками. Думаю, это будет не самый приятный сюрприз. Но винить в этом всем следует собственное, тупоголовое, продажное, погрязшее в грехе руководство страны. Я сказал все! Теперь самое интересное — казнь! Не упустите момента погорячить кровь. Такое вы не увидите ни в одном из фильмов ужасов.

Абдель показал в камеру широкий, кривой нож.

Распутывание американцев из сети, а затем достаточно длинная речь сыграли против шейха-террориста. Он бы действовал гораздо быстрее, если бы знал, что российский спецназ, который Абдель назвал трусливыми беженцами, с каждой минутой все ближе подходит к пещере, где Аль Яни устроил шоу перед телекамерой. Группа Вьюжина уже прошла последнюю дистанцию и вышла к повороту, за которым открывалась пещера, когда Абдель произнес последние слова своей пафосной, ужасной по смыслу речи и достал тесак, чтобы начать им резать на куски американских солдат.

Остановив группу и дождавшись Мамаева с Лебеденко, Вьюжин показал жестом за поворотом, затем тихо проговорил в микрофон:

— В пещере, считая Абделя, пять боевиков. Они у стены напротив той, у которой стоят американцы. Шестой дух с камерой. Он рядом с Абделем перед строем бойцов Джонсона. Мамай, Лебедь и Гончар, на вас обстрел основной группы охраны Абделя. Бурлак, валишь оператора. Шейх мой! Начинаем по команде — раз! Отсчет пошел: пять, четыре, три, два… раз! Главарь террористов направился к Джонсону с ухмылкой, не предвещавшей американскому майору ничего хорошего. Внутри Кристофера все похолодело. В мозгу билась одна мысль: где же русские? Что остановило их? Ведь они уже должны были прийти на помощь! Так обещал Игорь Вьюжин. Что случилось с его группой? Что произошло наверху? Неужели Абдель все же сумел перехитрить всех, а ребята прикрытия не успели подать сигнал поддерживающим силам у Анихеля? Но если и успели, то это уже ничего не изменит. Значит, конец! Похоже! И конец страшный. Не так желал бы умереть американский майор. Не так! Но рано подумал о смерти Джонсон, хоть Абдель, поигрывая ножом, все ближе подходил к нему. Шейх решил начать кровавое представление с майора, и это было объяснимо.

Дальнейшее произошло мгновенно. Из-за поворота вдруг появились люди в мокрой камуфляжной форме, раздались выстрелы, и пятерка боевиков, устроившаяся напротив американцев в предвкушении дьявольского по своему замыслу зрелища, рухнула на пол. Схватился за живот оператор. Уронив камеру, он накрыл ее своим простреленным телом. Джонсон узнал россиян, и в глазах у майора потемнело. От отступившего нечеловеческого перенапряжения боевой офицер едва не потерял сознание.

Абдель, не ожидавший подобного развития событий, в считаные секунды из палача превратившийся в жертву, присел. Но тут же, следуя скорее инстинкту, нежели осмысленным действиям, рванулся в тоннель, уходящий в горы. Но окрик Вьюжина заставил террориста остановиться:

— Стоять, Абдель! Еще пару шагов, и я всажу в тебя гранату.

Майор поднял «АК-74», направив в спину Аль Яни и ствол автомата, и закрепленный ниже подствольный гранатомет, переложив указательный палец правой руки на спусковой крючок подствольника.

Шейх встал как вкопанный, затем, подняв руки, не выпуская нож, медленно обернулся. Физиономию его от ненависти перекосило.

— Проклятые гяуры! Вы не ушли, собаки, вы остались. Я должен был просчитать подобный вариант, но Абдур… эта скотина ввела меня в заблуждение.

Вьюжин подошел к Абделю:

— За это ты и отплатил ему ударом ножа? Брось клинок!

Шейх подчинился и тут же получил два удара от командира «Стрелы». Первый в солнечное сплетение, заставивший бандита сложиться пополам, и второй ногой в подбородок, отбросивший шейха на спину и лишивший его сознания.

Не оборачиваясь, Вьюжин приказал:

— Лебедь! Контроль над шейхом!

Старший лейтенант подчинился, подошел к поверженному врагу и приставил к груди Абделя глушитель «ВАЛа». Вьюжин отдал следующий приказ:

— Мамай! Гончар! Освободите американцев! Да поаккуратней, а то они еле стоят, да и немудрено, попасть в такой переплет. Надо отдать им должное, держались до последнего молодцом.

Бураков с Махдумом получили команду расковать пленных, обследовать близлежащие галереи и тоннель, ведущий к особняку плененного шейха. Вьюжин подошел к Джонсону:

— Ну что, Крис, сделали мы Абделя?

— Да, знал бы ты, что нам, — американский майор указал на подчиненных, которые, освобожденные, сели на пол в бессилии, — пришлось пережить, пока этот урод, — Джонсон кивнул на шейха, — говорил перед камерой свою речь. Но мы тоже хороши, дали взять себя, как мальчишек. И ведь я имел информацию о какой-то растительности, стелющейся по потолку, и должен был просчитать, что под ней кроется угроза, но не просчитал!

Командир «Стрелы» обвел взглядом американских солдат. Спросил:

— Ты кого-то еще, кроме снайперов на склоне, оставил вне галерей?

— Да! Прикрытие в тоннеле. Рядового Стронга в тоннеле, ведущем от дома Абделя. Это Лэндон завалил четверых моджахедов, увидев, что нас взяли в плен. Пытался отбить. Его сожгли из огнемета. Твои ребята, что пошли в тоннель, обнаружат труп Лэндона!

— Ясно, значит, и у тебя без потерь не обошлось!

— Группа «Кайман» перестала бы вообще существовать, если бы твои ребята не успели вовремя.

— Знал бы ты, как это нам далось. Но ладно. Ведь ты же на моем месте поступил бы точно так. Верно?

— Конечно!

— Ну, вот.

Вернулись Бураков и Махдум. Последний нес на руках завернутый в куртку капитана разведки обугленный труп. Положил его возле Вьюжина и Джонсона.

— Вот, майор, в тоннеле нашли!

— Это Лэндон Стронг! — печально сказал Кристофер.

— Ясно! — кивнул Вьюжин и спросил: — Завал в тоннеле солидный?

Ответил Бураков:

— Обвал! Если установить взрывное устройство направленного действия, то можно более половины всей массы грунта выбросить на поверхность. Это восстановит проход к дому шейха!

Майор приказал:

— Займись этим делом! Свяжись с Дубовым, пусть ближайшим колодцем спустит взрывчатку из нашего арсенала и рви к чертям обвал.

Джонсон спросил:

— А для чего тебе нужен проход в усадьбу?

— Пригодится! Бурлак, выполняй!

— Есть, командир.

Вьюжин закурил, с удовольствием вдыхая дым:

— Ну а теперь пора и с Абделем пообщаться. Хватит ему балдеть! Лебедь, как твой подопечный?

Старший лейтенант ответил:

— Дышит, но еще без сознания. От души ты приложился к его черепушке. Нокаут полнейший!

— А ну-ка приведи его в чувство!

— Момент!

Лебеденко извлек из боевой аптечки ампулу с нашатырным спиртом, сломал горловину, поднес ампулу к носу террориста. Вдохнув пары нашатыря, Абдель вздрогнул, дернул головой, тут же придя в себя. Он непонимающим взглядом обвел пещеру, русских, американцев, своих пленных и убитых бандитов.

Лебеденко для быстроты восстановления ткнул бандита в ребра глушителем бесшумного автомата:

— Эй, встать, когда перед тобой офицеры спецназа! Развалился кучей дерьма, мать твою! Или помочь, ублюдок? Так я это быстро.

Абдель, придя в себя, поднялся. Взгляд его был мрачен.

Вьюжин спросил:

— Один вопрос. Где находятся снаряды с газом «Петля»?

Абдель неожиданно рассмеялся, на что тут же среагировал Лебеденко, ударив террориста ногой по почкам. Смех оборвался. Аль Яни прошипел:

— Снаряды захотели? Но вам не видать их, если мне не будет предоставлена свобода! Выбирайте, или я, или снаряды.

Вьюжин изобразил удивление:

— Да ты никак решил торг устроить, араб?

— Именно, неверные. И вы примете мои условия!

Вперед вышел Джонсон:

— Ошибаешься, Абдель! Ты хотел на куски порезать меня? А что будет, если резать начну я? Или думаешь, кто-то остановит майора Джонсона? После того, как я отрежу твоим же ножом твои уши, ты, мразь, начнешь выть, когда я перережу тебе сухожилия, вой перейдет в стон. Но когда я доберусь клинком до твоих яиц, ты заговоришь! И расскажешь все! И что знаешь, и о чем догадываешься. Но склад с химическим оружием укажешь.

Джонсон повернулся к своим подчиненным:

— Лейтенант! Подай-ка мне нож, которым этот грязный бородатый павиан планировал устроить нам зверские пытки.

— Минуту, сэр!

Кристофер взглянул на Вьюжина:

— Вы, господин майор, не будете против, если Абделем займусь лично я?

Командир «Стрелы» махнул рукой:

— Он ваш, Джонсон. Только просьба, уведите жертву в тоннель, мне сегодня крови хватило!

— О'кей!

Лейтенант подал Джонсону нож.

Майор-американец схватил шейха, оказавшегося каким-то хрупким, слабым, скользким, за шиворот камуфляжа:

— Идем, красавец, побеседуем по-мужски!

Абдель закричал:

— Нет! Не надо пыток! Я… я покажу, где находится хранилище со снарядами, только… только… потом передайте своим властям, американским, российским, все равно. Пусть суд осудит меня! Я готов ответить за все, что совершил в своей жизни!

Джонсон переглянулся с Вьюжиным:

— Ты как, Игорь, смотришь на предложение этого ублюдка?

— Нормально! Все одно, ни в российской, ни в американской, ни в какой другой камере мира он до суда не доживет! Слишком многие пожелают свести с ним счеты! Так что я согласен на его условия.

Американец кивнул:

— О'кей! Когда начнем выдвижение к складу?

Вьюжин отозвал в сторону Джонсона, приказав все тому же Лебеденко охранять плененного шейха. Абдель с нескрываемым страхом смотрел на старшего лейтенанта, а тот, дразня пленника и хищно улыбаясь, провел ладонью по горлу. Мол, тебе все равно конец!

Вьюжин же спросил Джонсона:

— Тебе не показалось, Крис, что Абдель слишком быстро пошел на попятную?

— А что ему оставалось делать? Да и хлюпик он!

— Телом, может, и хлюпик, но не душой. Сила духа у него есть. Он фанатик, хотя и отрицает это. И потом, слабак не мог столько времени руководить практически всеми террористическими силами мира. Он хитер и коварен. Не ждет ли нас впереди страхующая засада духов, на которую и поведет спецназ Абдель?

Американец ответил:

— Не думаю, что он организовал еще одну засаду. Абдель был уверен в успехе в этой пещере. Но если даже учесть вариант, что он просчитывал неудачу здесь, то подстраховку предпринял в виде дополнительных сил в одной из галерей, а не у самого хранилища. Ведь шейх не мог знать, как поступим мы, взяв его. Почему он убил Абдура? Потому что тот чем-то был опасен для Абделя. Чем? Не тем ли, что являлся человеком, знавшим местонахождение проклятого склада?

Вьюжин вздохнул:

— Ну, это необязательно. Шейх мог убить помощника и безо всякой причины, в приступе ярости, вызванной какой-то оплошностью Абдура.

Джонсон не сдавался:

— Но согласись, Игорь! О складе с химическим оружием не должны были знать многие. От силы два-три человека и то скорее всего смертники, находящиеся внутри хранилища и готовые подорвать себя в случае подхода к объекту вражеских сил. Тех, кто закладывал там снаряды, наверняка давно сожрали шакалы, стаями мечущиеся по Канширскому ущелью. Сомневаюсь, что даже Фарид знал, где хранятся эти снаряды. В них не только возможность для Абделя шантажировать власти других государств, но и собственная защита!

— Которой, кстати, он не воспользовался!

— Думаю, еще воспользуется! Его пленение, уверен, стало известно в Уразгане! И скоро подельники Абделя Аль Яни начнут массовый торг с командованием нашего экспедиционного корпуса, пока Абдель будет водить нас по бесчисленным галереям и тоннелям.

— Ладно, поглядим! Но что-то не нравится мне в поведении Абделя!

Джонсон согласился:

— Мне тоже!

Бураков доложил, что принял от Дубова взрывчатку и установил ее в шурфах каменного обвала тоннеля.

Вьюжин приказал произвести взрыв.

Вздрогнула земля. На головы спецназовцев посыпались с потолка пещеры мелкие осколки каменной породы. Пороховой дым затянул тоннель, но вентиляция в галереях действовала отменно. Гарь скоро вынесло на поверхность через колодцы. Бураков доложил, что проход в дом плененного Абделя открыт. Вьюжин посоветовал перевести в здание снайперов прикрытия акции со склонов, что майор своим указанием и сделал. Командир «Стрелы» запросил о самочувствии Абдура. В ответ получил сообщение, что жизни помощника опасность не угрожает, но тот пока находится в бессознательном состоянии. Вьюжин обратился к Абделю:

— Настало твое время, шейх! Веди к хранилищу с химическим оружием, но учти, попытаешься сотворить подлость, лишишься мужского достоинства.

— Но вы обещаете мне передачу в руки правосудия, а не самосуд, когда получите то, что искали?

— Обещаем! Я обещаю! — сказал Вьюжин.

Оставив в пещере прикрытие из трех солдат Джонсона, остальная сводная группа пошла по галерее, уходящей на восток. Лебеденко шел следом за Абделем, приставив к его пояснице бесшумный автомат «ВАЛ».

Где-то через десять минут Дубов сообщил, что Вьюжина вызывает Центр. Попытка переключить аппарат спутниковой связи на станцию в подземелье не увенчалась успехом. Пришлось прибегать к дедовскому методу и тащить через тоннель и галерею кабельпроволочного аппарата ТАИ-43. И только получив в руку трубку телефона, применявшегося еще в Великую Отечественную войну, майор российского спецназа смог ответить на вызов:

— Я — Стрела! Слушаю вас!

— Рысь на связи! Почему от тебя нет никакой информации? Или у тебя проблемы?

— Не обошлось и без проблем! Но главное, акция с подставой американцев сработала. Абдель устроил «Кайману» засаду в подземелье недалеко от своего особняка. Мы отбили коллег и взяли Абделя. Правда, Джон потерял одного человека. У меня потерь нет! Сейчас Аль Яни собственной персоной ведет нас к хранилищу с химическими зарядами!

Полковник Клинков воскликнул:

— Ни хрена кренделя? И ты все время молчал о ходе операции?

Вьюжину пришлось слукавить:

— Я был бы рад сообщить, да возможности не было. Не мог выйти с рации внутренней связи на спутниковый аппарат. Как спустились в галерею, так связь и отрубило. Что мне оставалось делать? Проводить акцию или искать способ доложить вам о ходе операции?

Клинков успокоился:

— Ну, ладно, ладно! Главное — дело! Ты уверен, что Абдель не начал запасной вариант своей игры?

Вьюжин ответил:

— А черт знает, что в черепе этого ублюдка! Может, и начал, вот только кто ему даст закончить?

— Ты сможешь и дальше информировать меня о ходе акции?

— Насколько хватит провода катушки ТАИ.

— Ясно! Продолжай работу. Я свяжусь с Шаповаловым, он будет рад новостям и, возможно, найдет способ усилить вашу мощность в средствах связи!

Вьюжин положил трубку на рычаги аппарата. Бураков захлопнул крышку аппарата, повесив его на плечо и разматывая проволоку, двинулся вслед уходящей сводной группе, проклиная эту доисторическую систему, без которой, впрочем, даже сейчас в современных условиях применения новейших электронно-вычислительных систем, как показывает практика, обойтись иногда просто невозможно!

Галерея начала сужаться и вскоре перешла в естественный ход с неровными стенами, потолком, днищем. По бокам появились трещины, из которых стекала вода. Но Абдель шел уверенно. Впереди обозначился поворот. Вьюжин остановил группу, решив выслать вперед разведку. На его решение откликнулись американцы. Бойцы «Каймана» дошли до поворота, оттуда, видя продолжение хода, доложили:

— Впереди ровный в тридцать метров участок, затем тоннель раздваивается.

Вьюжин взглянул на Абделя:

— Что за развилка впереди?

Террорист ответил:

— Обычное явление. Мы вышли из кяризной системы и находимся в естественных гротах перевала. Они оба выходят к пещерам, которые имеют выходы на склоны.

— Что ж! Веди, Сусанин!

Абдель удивленно поднял брови:

— Как вы сказали?

— Молча! Вперед, гроза человечества!

Шейх повернулся и продолжил путь. Вьюжин не обратил внимания на то, что Абдель постепенно переместился к левой по ходу движения стене, хотя из-за воды идти там было труднее и неудобнее. Тем самым совершив непростительную ошибку. Он увидел, как Абдель поравнялся с трещиной, возникшей сразу за поворотом, и… потерял шейха из виду. Тот змеей юркнул в эту трещину. Да так стремительно, что Лебеденко, практически ведший шейха, не успел ничего сделать. Он только вскрикнул:

— Ах, мать твою!

И рванулся было за арабом, но Вьюжин криком приказал:

— Стоять, Лебедь! Всем на пол!

Интуитивно майор почувствовал, ЧТО должно было произойти дальше. И интуиция вновь не подвела спецназовца. Где-то в глубине прохода, вход в который открывала трещина, раздался взрыв. Из пространства, куда юркнул Абдель, в тоннель выбросило струю камня и дыма. Когда последний рассеялся, спецназовцы увидели, что трещина плотно забита камнями. Стало ясно: коварный Абдель, воспользовавшись ситуацией и просчитав обстановку, повел врага туда, где заранее было оборудовано место ухода из тоннеля. Он вел спецназовцев туда, где мог скрыться от них, подорвав заминированную трещину.

Поднявшись и отряхнувшись, Лебеденко виновато взглянул на командира:

— Как же это так, майор? Сколько трещин прошли, а тут на тебе! И взрыв!

— Хорошо, Андрюша, что ты следом за Абделем не рванул. Так и остался бы замурованным в горах!

Старший лейтенант протянул:

— Да-а, это точно!

К Вьюжину подошел Джонсон:

— И все же, Игорь, шейх переиграл нас!

Командир «Стрелы» плюнул на каменное дно грота:

— Черт! Похоже на то!

— Что будем делать?

— А хрен его знает, Крис! Только Абдель мог вывести нас к хранилищу с химическими снарядами. Мы его упустили, поэтому на вопрос, что делать дальше, ответа у меня нет!

— Проклятый Абдель! Может, поднять вертолеты огневой поддержки? Квадрат нашего местонахождения указать сумеем. Пусть полетают над Канширом и перевалом. Где-то он должен вынырнуть?

Вьюжин отрицательно покачал головой:

— Не скажи, Крис! Если у Абделя был готов путь отхода из тоннеля, то где-нибудь припасена и уютная пещерка с запасом пищи и воды, где он сможет какое-то время спокойно отсидеться. И из которой, вполне вероятно, есть выходы не только в Каншир. Короче, лоханулись мы по всем правилам. И снарядов не нашли, и Абделя упустили. За это, Крис, нас из спецов поганой метлой гнать надо! И выгонят! Что будет справедливо.

Но, к счастью, и на этот раз ошибся Вьюжин. Неожиданно зазвонил телефон ТАИ-43. Майор снял трубку:

— Майор, это Дубов! Помощник Абделя очнулся!

— Ну и что?

— Спросил, взяли ли мы его хозяина? Ответил, взяли, и то, что Абдель повел вас к хранилищу! Будьте внимательны, у Аль Яни в тоннеле припасена лазейка для бегства.

— Спасибо, Дуб! Ты как раз вовремя сообщил об этом! Абдель уже ушел в трещину!

— Вот как? Подождите! — Дубов молчал примерно минуту, затем Вьюжин вновь услышал его голос: — Абдур знает, где хранилище со снарядами.

Вьюжин напрягся:

— И где?

— Шейх вел вас к нему! Там дальше трещины должна быть развилка.

— Есть такая!

— На развилке вам следует свернуть вправо… так, вправо… — Видимо, прапорщик передавал информацию, которую выдавал Абдур. — Упретесь в тупик. Но это обманка. Стена искусственная, за ней пещера, в пещере снаряды!

— Ты ничего не спутал, Дуб?

— Нет, подождите! Ага, понял, короче, Абдур говорит, возвращаться тоннелем назад не имеет смысла, присмотритесь к стене пещеры, что будет прямо напротив входа в грот. Увидите темное пятно. Взрывайте его и… попадете на склон Канширского ущелья. На относительно пологий склон. Снаряды можно спустить веревками, которые найдете возле ящиков. В пещере все снаряды. Это все, командир. Абдур устал. Но он сказал все, что знал.

— Тем самым отомстив бывшему хозяину за подлый поступок?

— Да!

Майор спросил:

— Дуб, а Абдур не знает, куда ведет ход, по которому скрылся Абдель?

— Минуту! Сейчас спрошу! — Ответил тут же: — Абдур сказал, если Абдель сумел скрыться из тоннеля, искать его в горах бесполезно.

— Да? Хреново, Дуб!

— А чего хреново, командир? Все одно теперь ему долго по ущелью не шастать, а снаряды вы возьмете! Без них он…

Майор прервал прапорщика:

— Ладно, Дуб! Спасибо за информацию, идем в указанном тобой направлении! Конец связи! Теперь уже свяжемся по обычным рациям из ущелья, провод кончился! Аппарат отсоединяем, кабель оставляем.

— Принял! Конец связи!

Джонсон пытливо и с какой-то надеждой смотрел на Вьюжина. Российский майор улыбнулся:

— Не все потеряно, Крис! Абдур пришел в себя и рассказал, где находится склад со снарядами. Кстати, совсем рядом. Абдель вел нас к нему!

— Ты это серьезно?

— Разве подобным шутят? Внимание, идем до развилки, сворачиваем направо, упираемся в тупик. Что делать дальше, скажу на местности. Бурлак, освободи ТАИ от провода, и группе вперед, марш!

Спецназовцы за считаные минуты достигли тупика.

Джонсон спросил:

— Рвем?

Вьюжин кивнул:

— Рвем! Только остававшуюся взрывчатку следует разделить, нам еще пробивать выход в Каншир!

Он подозвал Буракова, поставил задачу на подрыв стены. Остальные бойцы сводной группы поиска отошли к повороту. Капитан взорвал преграду. Спецназовцы ворвались в пещеру. Она была небольшой. Справа стояли в два ряда ящики. Вьюжин раскрыл один из них. Увидел снаряд. Джонсон, стоявший рядом, произнес:

— Это они, с «Петлей»!

— Откуда знаешь?

— Оранжевая полоса на стыке гильзы с боеприпасом и маркировка!

— Ясно! Бурлак, видишь напротив тоннеля на стене темное пятно?

— Вижу!

— Рвани гранатой это место!

— Всем надо укрыться!

— Естественно!

Бойцы покинули пещеру. Подземелье потряс новый взрыв. Свет, пробившийся через приличную дыру, ослепил спецназовцев. Пришлось привыкать. После чего, применив веревки, американцы спустились по склону, приняли извлеченные из ящиков снаряды. Последними подземелье покинули россияне. В ущелье собрались, осмотрелись. На восток шел спуск, это путь к Уразгану, на западе высился утес, наполовину прикрывающий поворот. В основании утеса углубление.

Джонсон указал рукой на это углубление:

— Лучшего места для ликвидации снарядов не придумаешь!

Вьюжин согласился:

— Учитывая и то, что ветер как раз направлен на запад!

В это время Мамаев начал извлекать из одного снаряда боеголовку. Джонсон внимательно посмотрел на Вьюжина:

— Ты, Игорь, имеешь приказ доставить газ «КZ-666» в Россию?

— Да, Крис!

— И собираешься выполнить приказ? Но ведь ты не знаешь, в какие руки он попадет?

Вьюжин задумался. Действительно, он-то передаст боеголовку в надежные руки, но не найдется ли где-нибудь наверху российский чиновник типа американского Кларка, и исчезнет из лаборатории или со склада оружие массового уничтожения, чтобы потом оранжевым облаком задушить людей где-нибудь в крупном российском городе или солдат блокпоста на Кавказе? В этом майор спецназа уверен не был. А поэтому, проигнорировав вопросы американца, обратился к Мамаеву:

— Капитан! Отставить демонтаж снаряда!

Станислав поднялся:

— Я ждал этого приказа!

— Это еще почему?

— Потому, что майор Вьюжин не мог допустить проникновения этой дряни на Родину, несмотря ни на чьи приказы!

— Много говоришь, Стас! Стаскивайте снаряды в нишу!

Над ущельем пролетела двойка вертолетов «Апач». Вскоре она пошла назад, но над группой спецназа зависла. Пилот вызвал Джонсона:

— Джон! Я — Скальп-01! Узнал, дружище?

— Узнал, Скальп! Чего ради ты решил прогуляться здесь?

— Так мои ребята базируются у Анихеля, а русская разведка сбросила информацию, что по ущелью к Уразгану движется солидный отряд моджахедов. Проверил информацию и чуть не получил в подарок свой же «Стингер». Так что, внимание, ребята, на вас выдвигается группировка боевиков численностью около пятидесяти человек! Пехота подойти не успеет, но я подниму своих орлов, и мы зайдем к ним с тыла. Однако на это потребуется время. Так что, возможно, вам придется принять бой! Одно сделайте, удержите их на дистанции метров в сто! А дальше мы моджахедов отработаем! Добро, Джон?

— Добро!

Вьюжин, слыша переговоры Джонсона с пилотом ведущей машины, спросил:

— Как далеко сейчас от нас боевики?

Джонсон продублировал вопрос летчику. Тот ответил:

— Где-то в километре! Но идут они быстро!

Командир «Стрелы» сказал:

— Передай Скальпам, Крис, их вмешательство в наши дела не понадобится.

Американец удивленно посмотрел на Вьюжина:

— Почему? Зачем отказываться от поддержки на пороге заведомо неравного боя?

— Никакого боя не будет!

— Не понял?

— Передавай отбой летунам, все объясню!

Кристофер пожал плечами, сообщив пилоту:

— Скальп! Твои парни в ущелье не нужны. Иди к Анихелю!

— Ты в своем уме, Джон?

— Я — не знаю, но русский коллега точно в своем, он руководит операцией, и это он решил не привлекать авиацию. Мы обязаны подчиниться!

Пилот проговорил:

— Нет, Джон, похоже, у вас у всех там проблемы с головой. Но подчиняюсь. Однако держу машины в готовности № 1. Вызов, и через несколько минут мы здесь. Помни об этом, Джон, сам и передай русскому коллеге! Он, наверное, крутой малый, этот русский командир?

— Крутой, Скальп! Крутой! Конец связи!

Вертолеты огневой поддержки ушли к Анихелю.

Вьюжин повторил приказ:

— Снаряды в нишу, обложить боеголовки детонаторами. Пульт мне.

И тут Джонсон понял замысел Вьюжина:

— Ты хочешь угостить духов газом?

— Угадал! Они же угостили твоих соотечественников? А долг, как у нас говорят, платежом красен. Тем более этот отряд наверняка вызван в ущелье Абделем.

— Скорее всего!

Вьюжин добавил:

— Да и для меня отмазка от начальства неплохая будет.

Джонсон не понял:

— Замазка?

Командир «Стрелы» улыбнулся:

— Отмазка, нерусская твоя душа! Оправдание!

— Так и говорил бы!

— В следующий раз! Ну что там?! — крикнул он Буракову.

Тот с двумя бойцами «Каймана» бегом вернулся к основной группе. Передал пульт дистанционного управления детонатором Вьюжину. Тот протянул его Джонсону:

— Мсти, Крис!

Американский майор принял пульт. Посланный обратно в пещеру дозорный американец доложил, что к повороту приближается группа человек в пятьдесят-шестьдесят. Следует она компактно. Боевики о чем-то оживленно разговаривают между собой.

Приняв информацию, Джонсон сказал:

— Моджахеды на ходу решают, как атаковать наш участок! Только… зря это они!

Майор-американец нажал на клавишу дистанционного устройства. Прогремел очередной, самый мощный взрыв, и над ущельем, невысоко, но по всей ширине образовалось оранжевое облако, пошедшее за поворот на запад! Раздались крики. Но они скоро стихли. А облако вдруг поднялось за поворотом, уже меньшее по размеру и не такое яркое. И чем выше оно поднималось, тем более расплывалось, теряя очертания, пока совсем не растворилось в вышине.

Джонсон взглянул на Вьюжина:

— Пойдем посмотрим?

Командир «Стрелы» отказался:

— Да нет уж! Если хочешь, иди, но без меня!

Джонсон вызвал вертолеты. Те сразу же появились и пошли вдоль ущелья.

Пилот изумленно запросил:

— Так вы их что, газом траванули?

— Так получилось.

— Да, зрелище, доложу, не для слабонервных, даже сверху.

— Они толпой полегли?

— Нет! Трупы разбросаны от утеса, вглубь метров на сто. Последний успел оторваться метров на сто пятьдесят. Лежит у склона.

— Сколько трупов?

— Подожди!

«Апачи» сделали повторный облет ущелья. Пилот доложил:

— Пятьдесят шесть рыл! Все, кто шел к вам!

— Ну и ладно!

— Я домой! Ты, Джон, жди транспортную «вертушку». Ее должны из Кабула за вами выслать!

— Жду!

Только Джонсон переговорил с летчиком, Вьюжин, отойдя в сторону, вызвал Дубова:

— Дуб! Вьюн! Связь с Центром, срочно!

Прапорщик сказал:

— Понятно, что срочно. Шаповалов уже с полчаса сеанс ожидает!

— Генерал-лейтенант?

— Угу! Вместе с Клинковым! Так я соединяю?

— Давай!

Вьюжин услышал голос Шаповалова:

— Стрела-1? Центр! Доложи обстановку!

— А что ее докладывать, Андрей Александрович! Задача выполнена частично! Во время продвижения по тоннелю Абделю Аль Яни удалось скрыться. Возможности преследовать террориста не имел. Но на хранилище снарядов вышли.

— Так нашли химическое оружие?

— Нашли!

— Один заряд забрали?

— Нет!

— Почему?

— Потому что, выйдя со снарядами в ущелье, оказались в непосредственной близости от отряда духов, спускавшихся в сторону Уразгана. Пришлось рвать снаряды. Химия и уничтожила противника.

После непродолжительной паузы Шаповалов переспросил:

— Так, значит, образец «Петли» взять не удалось?

— Никак нет! Так же, как и Абделя.

Вьюжин ожидал разноса генерала, но тот неожиданно спокойно сказал:

— То, что упустили Абделя, конечно, плохо, но не все в силах небольшой группы, а вот то, что не изъял боеголовку с «КZ-666»… правильно! Что бы ни говорило начальство, ты поступил так, как должен был поступить!

Майор немного растерянно ответил:

— Я сделал все, что мог!

— Ты и твои ребята сделали больше того, что могли сделать. Вы нанесли авторитету Абделя непоправимый ущерб. А он у ваххабитов был высок. Теперь Абделю придется реабилитироваться. А значит, он скоро вновь нарисуется перед американцами. Пусть те и разбираются с ним! За тобой же выслан вертолет, сесть-то ему есть где?

— Есть! Но мы должны…

Генерал перебил майора:

— Извини, Игорь Дмитриевич, у меня мало времени, и я знаю, что тебе еще надо сделать в Афганистане. Пилоты проинструктированы, «вертушка» заправлена под завязку. До базы в Таджикистане, выполнив дополнительную задачу, топлива хватит! До встречи в Москве!

— До встречи!

Шаповалов передал трубку спутниковой станции полковнику Клинкову. Тому осталось лишь пожелать скорого и удачного возвращения своим подчиненным.

Американский транспортный вертолет и российский «Ми-8» прибыли одновременно, совершив посадку почти вплотную друг к другу.

Американские и российские спецназовцы тепло попрощались друг с другом и заняли места в своих «вертушках». Над ущельем вновь пролетела двойка «Апачей».

Джонсон подошел к Вьюжину:

— Ну что, Игорь, прощай! Вряд ли нам еще когда-нибудь придется встретиться.

— Кто знает, Крис, но если и придется, то, надеюсь, не врагами.

— Нет, Игорь, врагами мы не станем! Рад был знакомству! И знаешь, отчего-то жаль, что все кончилось!

— Разве об этом жалеют, Крис? Может, наступит время, прилетишь в гости?

— Обязательно, если пригласишь.

— Приглашу! Ну, давай, по-нашему!

Офицеры спецназа обнялись. Спустя пять минут вертолеты поднялись над ущельем. Американский пошел на Кабул, российский на юг, к небольшому кишлаку Чанри.

Анису вышли провожать всем селением. И мужчины и женщины. Девушка простилась с афганцами, заменившими ей семью, вошла в салон и присела рядом с Лебеденко. Вертолет покинул капитан внешней разведки Абдулла Махдум. Ему предстояло остаться в Афганистане и продолжить свою незаметную, но очень важную работу.

«Ми-8» взмыл вверх. Аниса, вытерев платком слезы, прижалась к Лебеденко и спросила:

— Все? Мы летим в Россию?

Старший лейтенант ответил:

— Пока нет! Нам надо еще товарища погибшего забрать в Хатаре!

— А у него осталась семья?

— К счастью, нет.

— Тогда зачем тревожить его покой? Ведь вы похоронили товарища?

— Засыпали землей в подвале, а похороним в России.

— Почему?

Лебеденко посмотрел в глаза девушки:

— Потому, дорогая, что спецназ своих не бросает, никогда и нигде, ни живых, ни мертвых!

Эта фраза вызвала у Анисы ранее не испытанное чувство, которое словами она передать не могла. Столько скрытого смысла и внутренней силы было заложено в этой фразе — спецназ своих не бросает, никогда и нигде, ни живых, ни мертвых, — что Аниса по-новому посмотрела на ставшего вдруг суровым мужчину, в руки которого она отдала себя. Отдала навсегда. Женщина, ощутив прилив нежности, прижалась к Лебеденко. Он обнял свою любовь, обретенную в Афганистане.

Вертолет продолжал полет. Его сопровождали «Апачи», вот почему они появились над ущельем во время эвакуации боевых групп. Американцы решили прикрыть пролет «Ми-8» над потенциально опасной территорией и проводить русских до границы. И никто не мог предположить, что операция в Афганистане, официально закрытая, еще будет иметь продолжение. И, сидя в оборудованной всем необходимым глубокой пещере, шейх-террорист Абдель Аль Яни, кусая от ярости губы, уже планировал, как отомстить проклятым неверным за тот позор, который он испытал по их вине, чуть было не загремев под военный трибунал. И то, что бойцам «Стрелы» еще придется вновь схлестнуться с озверевшим врагом. Сразиться в смертельной схватке с Абделем Аль Яни. Сразиться, чтобы победить! Это произойдет позже. А сейчас, под мерный стрекот транспортного вертолета, бойцы Вьюжина думали о возвращении домой. О том, как окажутся в родной части. Смогут прогуляться по аллеям военного городка. Без формы и оружия, без риска в любую минуту оказаться под обстрелом бандитов. И этого им было достаточно. Им, посвятившим себя одной цели. Святой цели борьбы со злом!

(обратно) (обратно) (обратно)

Александр Тамоников Взвод специальной разведки

Пролог

Афганистан. Ущелье Кидраб. Июль 1983 года. Полдень.

Командир взвода специальной разведки отдельного разведывательного батальона старший лейтенант Александр Калинин со своей позиции на южном склоне наблюдал за одиноким орлом, парящим в синем, без единого облака, небе. Полет птицы был красив и величав. Хозяин неба. Вот только что он высматривал внизу? Что мог увидеть? Жизнь в ущелье замерла, скованная знойным подрагивающим маревом. Вся живность, от голосистых по ночам шакалов до быстрых и коварных скорпионов, спряталась в норах.

Глаза заслезились, и офицер опустил их. Осмотрелся. Вокруг раскаленные пятидесятиградусной жарой камни. И тишина, нарушаемая легким шелестом обмелевшей речки Кидрабки, несущей свои оскудевшие воды отдельными ручьями по руслу, окаймленному с противоположной стороны жидкой полоской невысокого кустарника. Такой же кустарник, но разбросанный среди огромных валунов и камней, и под позицией офицера. Жара! А за перевалом заснеженные вершины. Странно как-то и нереально. В ущелье пекло, а чуть выше снег, искрящийся серебром в лучах стоящего в зените полуденного солнца. Там, на вершинах большого хребта, прохладно. Там, но не здесь, где воздух обжигал не меньше раскаленных камней! И казалось, в ущелье людей просто не может быть. Тем более на удалении от ближайшего афганского кишлака в несколько десятков километров. Но они были, замершие в ожидании, как и все вокруг.

Взвод Калинина находился здесь — двадцать четыре бойца подразделения войскового спецназа. Они заняли этот участок ущелья, совершив небольшой маневр, и сейчас подразделение было сосредоточено в четырех местах. На двух хребтах по отделению, с одним из которых находился и сам взводный, восточнее — группа для предотвращения прорыва противника в сторону Пакистана и западнее — разведывательный дозор там, откуда с перевала и ожидалась банда моджахедов. Александр взглянул на часы. Как же медленно тянется время. И сколько еще ждать, одному богу известно. Может, час, может, сутки, а возможно, и считаные минуты. Задачу взводный имел конкретную: встретить и разгромить одну из банд кровавого Амирхана, обстрелявшую реактивными снарядами систем залпового огня основные объекты Уграмской военной базы. Разгромить, при этом захватив живым предателя-проводника, бывшего сослуживца Калинина, не допустив, по возможности, потерь со своей стороны.

Взводный вновь оглядел местность. В Кидрабском ущелье все пока было тихо. Старший лейтенант посмотрел на штатного связиста. Тот, обняв свою рацию Р-148, спал. Спал, когда уснуть практически невозможно. Но, взмокнув от пота, рядовой Поручиков спал. Возможно, и сны видел. Эх, покурить бы сейчас. Офицер взглянул на пачку сигарет «Охотничьи», которую выложил на камень. Табак просох, наверное, до хруста. Не слабее сигар будет. Но… курить нельзя! Калинин засунул пачку обратно в карман мабуты — облегченной полевой формы. Вновь поднял голову вверх, надеясь увидеть орла. Но того на небе не было. Наверное, надоело без толку летать, забился куда-нибудь в пещеру. Старший лейтенант вытер носовым платком лоб. Жарко! А если банда не появится до вечера? Тогда здесь, в ущелье, и с ума сойти можно! Офицер вздохнул. И тут неожиданно пропищала рация, заставив связиста вздрогнуть. Он резко поднял голову, глядя помутневшим взором на радиостанцию. Левая щека его покраснела. Зря он прислонился к металлу, вот и обжег. Надо же так спать, чтобы ничего не чувствовать! Рядовой тем временем ответил:

— Олень-1 на связи! Что? Понял, понял! Передаю!

И взглянул на офицера:

— Вас, товарищ старший лейтенант! Разведывательный дозор!

Калинин приложил наушник к уху:

— Я — Олень-1, слушаю тебя, Олень-2!

Начальник передового дозора взволнованно доложил:

— Есть, командир, духи! Появились на хребте прямо у расщелины.

Старший лейтенант спросил:

— Спуск не начали?

— Начали! Только что!

— На тросах что-нибудь спускают?

— Нет! Лебедки на скале не используют. Пошли расщелиной.

— Ясно! Следи за спуском духов да считай их, а также на вооружение смотри, понял?

— Понял!

— Как весь бандитский шалман спустится и начнет движение по ущелью, оставь пару наблюдателей на прежней позиции, остальным личным составом следуй за ним! В случае чего заблокируешь западное направление! Ясно?

— Так точно!

— Выполняй!

Бросив ларингофон связисту, командир взвода спецназа достал из кармана зеркальце. Послал на противоположный склон солнечный зайчик. Это означало команду готовности к бою. Ему ответили тем же. Убедившись, что на противоположной стороне его поняли, крикнул находящемуся справа бойцу третьего отделения:

— К бою!

Сам же старший лейтенант установил удобнее пулемет, прильнув к прикладу. Вот-вот должен появиться противник, и стрельба Калинина станет для всех сигналом на открытие огня по врагу.

По докладу разведывательного дозора банда, относительно быстро спустившись, разделилась на две группы. Душманы, видимо, сделали привал на вершине перевала, так как сразу же начали движение, прижимаясь к обоим склонам.

Старший лейтенант перевел бинокль на утес, откуда из-за небольшого поворота вскоре должны были появиться моджахеды. И он увидел их. Сначала тех, кто шел колонной вдоль кустарника южного склона, затем и остальных. Выйдя на прямой участок, они остановились. Но не для отдыха, а для того, чтобы, как и положено, выслать вперед боевой дозор.

Группа из пяти моджахедов быстро пошла по ущелью.

Калинин вызвал командира группы прикрытия восточного направления:

— Крюк! Слышишь меня?

— Слышу, командир!

— К тебе идет передовой дозор духов, пять человек!

— Появились, суки?

— Появились! При подходе внимательно вглядись в рожи этих аборигенов. Не пропусти нашего козла. Вряд ли он пойдет впереди, но все же!

— Понял! А если его среди дозорных не будет?

— Тогда вали всех! Но после того, как мы начнем отработку основной группировки. Если же дозор подойдет к тебе раньше, пропусти и пошли следом двух парней.

Сержант Крючков ответил:

— Я все понял, командир!

Бандиты, дождавшись, пока их разведка скрылась за следующим поворотом, продолжили марш. Длился он недолго.

Уже через минуту боевики вошли в зону гарантированного поражения взвода спецназа. Как ни старался Калинин вычислить среди душманов предателя, ничего у него не получилось. Все духи были на одно лицо, в типичных национальных костюмах, неизменных нуристанках на головах, с бородами и бородками. Да и смотрел на них старший лейтенант сверху. По идее, проводник-предатель и командир отряда душманов должны находиться в середине колонны. Но в какой из двух, левой или правой? Скорее у южного склона, ближе к кустам и валунам, а там черт их знает. Конечно, желательно взять бывшего сослуживца, переметнувшегося к духам, живым, но, если ребята и завалят его, ничего страшного, все одно подыхать предателю. Калинин навел ствол пулемета на переднего боевика колонны, двигающейся ближе к северному склону, прицелился, нажал на спусковой крючок.

Длинная очередь «РПК» разорвала тишину ущелья. И тут же склоны взорвались автоматными очередями. Внизу гулко бухнули разрывы зарядов подствольных гранатометов. И все же массированным обстрелом бойцам спецназа не удалось сразу уничтожить всю группировку. Часть банды успела юркнуть кто в кусты, кто за камни, открыв слепой ответный огонь.

Взводный пустил красную ракету, приказывая прекратить обстрел ущелья, и, тут же взяв автомат, пустил вверх очередь трассирующих пуль. Они были неплохо видны даже днем на фоне синего безоблачного неба. Это был приказ вступить в бой снайперам и отдельным, ранее назначенным стрелкам. Они должны спокойно, без суеты, ведя выборочный огонь, уничтожить все еще огрызающиеся стрельбой остатки банды.

В это же время на связь вышел сержант Крючков. Он доложил, что встретил передовой дозор духов. Те подошли вплотную к позициям спецназа как раз в момент начала штурма основных сил. Так что с разведкой моджахедов проблем не возникло. Завалили всех одним залпом.

Калинин спросил:

— Предателя среди них не было?

— Нет! Чурбаны одни, проверил лично.

Старший лейтенант приказал:

— Оставайся на месте! Возможно, кто-то из банды сумеет пробиться к вам! Встретишь!

— Все понял!

— Работай, Крюк!

Огонь снайперов сделал свое дело. Ответная стрельба душманов постепенно затихла.

Калинин приказал отделениям, находящимся на склонах, спуститься вниз и прочесать дно. Но, как только бойцы спецназа вышли к реке, с западного фланга вновь ударил автомат. Его огнем зацепило в ногу одного солдата. На моджахеда сразу же перевели огонь бойцы третьего отделения, раскрошив редкий и низкий кустарник. Старший лейтенант приказал прекратить стрельбу и укрыться.

Калинин решил взять живым этого ретивого духа. Тем более позиция того находилась совсем рядом, а сам Александр оставался для душмана невидимым, прикрытый крупным камнем. Офицер же видел противника, его нуристанку и бородку, так что легко мог вколотить в череп бандита с десяток пуль. Но вместо этого сознательно начал стрелять мимо. То очередь влево, то вправо, то перед боевиком, то за ним. Тот засек вспышки очередей Калинина. Понял ли душман, что с ним попросту играют, или нет, но он начал длинными очередями стрелять в сторону камня, за которым укрывался советский офицер. Вскоре стрельба затихла. У духа кончились патроны. Но, может, остались еще магазины? Что уже никакой роли не играло.

Броском Калинин достиг позиции противника. Тот отчаянно пытался перезарядить свой «АКМ». Он явно не намеревался сдаваться. И это было очень не похоже на поведение тех моджахедов, с которыми ранее в бою встречался командир взвода. Те поднимали руки, как только осознавали бесполезность дальнейшего сопротивления. Этот же дрался до конца. Почему? Фанат? Или настолько обагрившая себя кровью личность, что плен для него хуже смерти?

Калинин дал очередь перед моджахедом. Душман, бросив автомат, упал ничком, видимо, ожидая выстрела в затылок. Но старший лейтенант не стал стрелять.

Он приблизился к бандиту, встал над ним. Рубаха и широкие штаны боевика порваны, но крови видно не было. Подошли и солдаты.

Взводный приказал перевернуть моджахеда на спину.

Душман оказался лицом к лицу со старшим лейтенантом. Последний устремил на бандита взгляд, полный изумления.

— Ты?!! Живой?!! Ах, скотина!.. Против своих?..

(обратно)

Глава 1

Советская военная база возле Уграма. Расположение отдельного разведывательного батальона. Май 1983 года. 17.00 местного времени.

Командиры взводов роты специальной разведки находились в своем рассчитанном на четверых отсеке общего батальонного офицерского модуля. Старшие лейтенанты Александр Калинин и Семен Листошин, раздевшись до трусов и устроившись на кровати Калинина, играли в нарды. Эта восточная игра им порядком надоела, но шахматы и шашки надоели еще больше. Иное дело карты — расписать тысячу под хороший интерес, да за фляжкой медицинского спирта. Но для игры в карты двух человек недостаточно, а ротный с заместителем бродят где-то по базе. И появятся скорее всего перед ужином. Листошин захлопнул доску. Перепрыгнул на свою кровать, улегся, сложив руки под головой.

Калинин бросил доску на кровать командира роты, закурил.

Листошин, глядя в потолок, спросил:

— Что делать будем? В карты завяжемся после ужина или в клуб завалимся?

— Чего там смотреть? Опять какую-нибудь ерунду покажут. Типа «Волга-Волга».

— Не-е! Я слышал, там сегодня «Дело было в Пенькове».

— Еще не лучше. В какой раз это «Дело…» крутят?

— Раз в пятый!

— Надо начальнику клуба жало поправить, чтоб нюх не терял, а новые фильмы возил.

Листошин безразлично проговорил:

— А толку? Он под замполитом ходит. А политрукам нашим сам знаешь, что главное. Чтобы мы облик свой моральный не потеряли. А заикнись против, так замполит вообще «Чапая» каждый день прикажет крутить.

— Говорят, со дня на день наш политрук повышения ждет.

— Быстрее бы свалил. Задолбал вконец!

— Другой, думаешь, лучше будет?

— Может, и не будет, но другой! Этот надоел хуже горькой редьки. Идеолог хренов. За полтора года с небольшим от силы в двух-трех выходах участвовал, да и то за спиной командиров рот, а два ордена Красной Звезды да пару медалей «За боевые заслуги» на грудь повесил. Вояка!

Калинин повернулся к другу:

— Да ты никак, Сень, завидуешь?

— Не завидую, а возмущаюсь. Вот мы с тобой за год только по «Звезде» и получили. Да и то после десятка акций, где непосредственно давили духов, а политрук кого давил? Комаров на физиономии? Несправедливо это!

— Остынь! Черт с ним, с замполитом. Так что делать-то будем?

Листошин мечтательно закатил глаза:

— К бабам бы! В госпиталь. Там новеньких сестричек подвезли. Куколки, мужики говорили. Надо бы забить парочку, а то десантура с летунами всех разберут. Они ребята ушлые и стоят рядом!

Калинин успокоил:

— На твою долю хватит!

— А на твою?

— Я женат, Сеня!

Листошин аж привстал:

— Во дает! А я нет? Только на войне, Саня, законы другие. Здесь тебе не Союз, где супруга под боком. Тут духи под боком. Да смерть костлявая рядом с ними. Тут каждый день жизни — подарок. А куколки — это не прихоть, а естественная необходимость. Понятно, что не с каждой без литра водки в кровать завалишься, поэтому и надо застолбить территорию, пока не поздно!

Калинин внимательно посмотрел на боевого товарища:

— Ты это серьезно, Семен?

Командир второго взвода ответил категорично:

— Абсолютно!

— А не думаешь, что и твоя супруга в Союзе так же думает? И тоже хахаля на стороне норовит отхватить?

Листошин усмехнулся, но как-то невесело:

— Норовит, говоришь? Нет, друг мой Саша, не норовит, а наверняка уже отхватила. И живет с ним, не открыто, конечно, все же мать с дочерью рядом, но встречается точно! И ни хрена не поделаешь. Бабы все одинаковы. Как, впрочем, и мужики. Ты только не обижайся, Саш! Может, твоя какая особенная и действительно верно ждет тебя, такое тоже бывает, хотя и очень редко, но моя не такая. Она обычная женщина, нуждающаяся в мужской ласке, чего я ей в силу настоящих обстоятельств дать не могу. И она мне ласки дать не может. Отсюда вывод — следует решать проблему каждому самостоятельно. Логично?

Калинин согласился:

— Да, Сеня, логика в твоих словах, конечно, есть! Только эта логика какая-то… как бы тебе сказать…

Листошин прервал друга:

— Ничего не надо объяснять! И так все ясно. Значит, так и будешь монахом ходить?

— Достал ты меня, Сень!

— Нет, ты ответь!

— Вообще-то вечеринку с дамами организовать можно. Не шарахаться же от женщин. А там видно будет.

Семен поднялся на кровати:

— Ловлю на слове, Сань! Короче, в ближайший выходной в батальоне намечается поездка в Уграм за шмотками, аппаратурой, мы тоже поедем. Затаримся приличным пойлом втихаря, так, чтобы народ не видел, и вечером в госпиталь. К Галке из хирургического отделения. Она устроит все остальное. Идет?

— И на чем до госпиталя добираться будем? Не пешком же 15 километров топать? И это в одну сторону.

Листошин покачал головой:

— Нет, Сань, ты как будто вчера на свет народился. На чем поедем? На БРДМ, конечно, другой техники у нас с тобой нет. А бронированная разведывательно-дозорная машина — самое то. И скоростная, и проходимая. И не спрашивай, как мы ее из парка выгоним. Это моя забота. С ротным тоже я улажу. Чего только ради друга не сделаешь! Так договорились?

Калинин махнул рукой:

— Договорились, черт с тобой! Все равно не отстанешь.

— Это точно! Может, сейчас по пять капель на грудь примем? Все веселее станет. У меня есть фляга в заначке.

— Нет, Семен, да и не пойдет спирт в такую жару!

Листошин согласился:

— Да, жара, мать ее!

Дверь отсека отворилась. На пороге появился командир роты капитан Новиков. Прошел к своей кровати. Сбросил нарды на пол, сел на матрац, откинувшись к стене, пожалуй, единственному прохладному в металлическом ангаре месту, проговорив:

— Ну и духота. Дышать нечем! Пойти душ принять?

Листошин заметил:

— Ты бы лучше к заместителю по снабжению сходил. В других кубриках кондиционеры ставят, сам видел, а нам?

Командир роты пояснил:

— Я уже поднимал этот вопрос. Кондиционеров на всех не хватает, поэтому решено поставить их в штабных модулях да в кубриках, где обитают по восемь и более офицеров.

— В штабных, говоришь? Конечно, кто у нас больше всего перетруждается, так это штабисты. Потеют, бедные, бумажки перекладывая. Особенно замполит с парторгом. У этих работы выше крыши.

Новиков оборвал подчиненного:

— Все, Лист, хорош бакланить! Надоело слушать одно и то же. Смени тему!

— Базара нет! Мы вот тут с Саней решили в воскресенье в Уграм мотнуться. Шмотки какие присмотреть. Ты отпускаешь?

— Ну, раз решили, куда ж я денусь? Если, конечно, в воскресенье спокойно все будет и комбат разрешит выезд.

— Это само собой. Только мы с Калининым потом в госпиталь рванем. А там, как предполагаю, и до утра задержаться можем.

Командир роты, хитро сощурив глаза, спросил:

— Решили пешочком тридцать километров прогуляться?

Но Листошин, выставив перед собой ладонь, ответил:

— Зачем пешочком? Пешочком по девкам пусть молодняк бегает. А ты нас в воскресенье, часов этак в восемнадцать, официально к артиллеристам отправишь. Сверить разбивку карт. А то в последний раз огонь вызывали по одному участку, а «боги войны» ударили по другому. Рядом, но по другому. Это, командир, непорядок. Вот мы с Сашей артиллеристов и навестим на штатном БРДМ, от их штаба до госпиталя совсем близко. Комбат с замполитом и зампотехом на выходные наверняка в штаб дивизии слиняют, ну а с зампотылом разберемся. Как план?

Ротный покачал головой:

— Деловые все стали! План нормальный, только… учтите, я с вами!

Калинин рассмеялся:

— И чего ты, Лист, распинался?

Листошин потер руки:

— Эх, братухи, чувствует мое сердце, и не только оно, гульбанем мы в воскресенье на всю катушку. Лично я оторвусь по полной!

В отсек вошел заместитель командира роты старший лейтенант Алексей Гудилов. И тут же посоветовал:

— Вы бы на полтона ниже взяли. А то о ваших планах в коридоре слышно.

Ротный спросил:

— Сам-то где задержался?

— В штаб ходил. К помощнику начальника штаба.

— Чего там забыл?

— А вот новость интересную узнал!

Заместитель ротного прошел к столу, выложил купленные в палатке военторга сигареты и пару бутылок кока-колы.

— И новость, скажу вам, весьма неплохую! Завтра в батальон прибывает новый замполит.

Калинин с Листошиным приподнялись на койках:

— Да ты что? А этого куда?

— В штаб армии!

— Пробил-таки себе теплое местечко перед заменой.

Ротный заметил:

— Ему и тут не хреново было. Но повышение есть повышение, значит, и в Союз заменится куда-нибудь в Политуправление округа.

Листошин покачал головой:

— Ну и жучара! Парторга с собой не тянет?

Гудилов ответил:

— Нет! Секретарь партийного бюро, как и комсомолец части, остается на месте.

— А про нового ничего не известно?

— Только то, что двигает сюда прямо из академии!

— Студент, короче!

— Не скажи! До академии майор служил в этом самом Афгане, замполитом линейного пехотного батальона. Кавалер ордена Красной Звезды.

Калинин удивился:

— Ну, наш тоже «кавалер», и это ни о чем не говорит, но вот зачем он сюда на второй срок прибыл?

— А что, разве мало таких?

— Хм! Повторно в Афган лишь по личной просьбе направляют. Выходит, мужик сам напросился? Интересно.

Подал голос Листошин:

— Да ладно тебе, Александр, раскладывать. Все одно этот замполит у нас долго не задержится.

Ротный поинтересовался:

— Это почему?

Семен охотно объяснил:

— Потому что он — майор, и должность замполитовская в батальоне майорская. И в академию он тоже майором пошел. Ерунда получается. Скорее всего, пока подполковничьей должности в их департаменте нет, вот и направили временно к нам. А как появится возможность, рванут вверх. Да, у нас по соседству в десантном полку замполит тоже к замене готовится.

Командир роты прервал тему:

— Хватит гадать! Узнаем скоро, что к чему! — И повернулся к заместителю: — Что еще нового в штабе слышно?

Гудилов хитро улыбнулся:

— А еще в штабе график отпусков перетрясли.

Это заинтересовало всех офицеров.

— Ну-ну, и ты узнал график?

— Конечно! Ротный и я отгуляли свое, Лист — в декабре, а вот Калинин — везунчик. Ему уже пора паковать чемоданы.

Калинин удивленно спросил:

— В смысле?

— В прямом, Саня, у тебя отпуск с шестого июня.

— Ты это серьезно? Я был определен на сентябрь.

— Сходи в штаб, сам узнай, хотя завтра на построении этот новый график до всех офицеров доведут.

Листошин взглянул на друга:

— Нормально. Готовься, Саня, к отвальной!

— Разве это проблема? Но почему график изменили?

— Да тебе какая разница? Радуйся, что из пекла этого в свою Рязань свалишь.

— Я-то радуюсь, вот только и супруга, зная, что приеду в сентябре, свой отпуск на этот же месяц запланировала. Собирались в Крым махнуть, к ее родственникам.

— Это после Афгана и на юга?

— Я же сказал, к родственникам!

Ротный посоветовал:

— Сегодня только одиннадцатое мая, напиши жене, попросит начальство — перенесут отпуск. На «гражданке» не у нас, там это легко, тем более причина более чем уважительная — муж из Афгана возвращается.

Калинин задумался.

Отпуск в июне — это, конечно, хорошо, и Риту предупредить можно, она что-нибудь решит со своим отпуском. Вот только не изменится ли опять что-либо в штабе? Возьмут и перенесут отдых опять на осень, в какое положение он жену поставит? Нет, ей ничего сообщать не надо. Как отпустят, так он и приедет. В принципе, навестить родителей Маргариты и недели хватит, а на это время она и за свой счет отпуск взять сможет. Да, не стоит ей ничего сообщать!

Около шести вечера подороге недалеко от параметра проволочного заграждения разведывательного батальона прогрохотала гусеничная колонна.

Листошин указал рукой на окно:

— Десантники на свой блокпост пошли.

И обратился к командиру роты:

— Володь, вот ты ротный, начальник, скажи мне, за каким чертом выставлен блокпост у Аяда? Да еще на удалении почти в двадцать километров от основной базы? Впереди кишлак, сзади мост, по сторонам входы в ущелья, левее в Карскую «зеленку». Что за стратегически важный район прикрывает это стрелковое полевое сооружение?

Ротный отмахнулся:

— Это дела десантного полка!

Но командир второго взвода не унимался:

— Правильно, дела десантуры, но на хрена именно ТАМ блокпост? Это же какая цель для духов? И они пользуются этим. Сам знаешь, редкие сутки без обстрела обходятся.

Новиков повысил голос:

— Лист, отвали! Я тебе что, командующий? Или командир дивизии? Решили в штабе выставить пост — выставили! Тебе что за забота?

— А то, что у нас все через ж… делается! Каждый день выгоняют роту черт знает куда, те ночью отбиваются от наскоков духов. Причем моджахеды уже и атакуют пост по привычке, словно на полигоне упражнения отрабатывают. А их снайперы доллары зарабатывают. Снимут одного-двух солдат — и нормально. Бордель, твою мать!

Калинин заметил:

— Вся эта война, Лист, бордель сплошной. За каким чертом мы вообще сюда заявились? Жили же нормально с афганцами? И при шахе, и без него. И какая разница, кто у них к власти пришел? Тараки, Амин или Кармаль. Главное, нам-то, Союзу, Афганистан не угрожал. Нет, надо было непременно интернациональную помощь оказать. Кому? В чем? Оказали, и что в итоге? А в итоге война. А ты о каком-то отдельно взятом ротном укрепленном пункте базар ведешь! Тут во всем хрен чего получается. А он про блокпост! Его снять можно, а вот остановить войну тяжеловато будет. Влипли мы в нее по самые яйца!

Ротный прервал разговор подчиненных:

— А ну, отставить! Вы еще подобные беседы с личным составом проведите. Особисты в момент за жабры возьмут. Так что, товарищи офицеры, попрошу действия верховной власти, а тем более приказы вышестоящего командования не обсуждать. Или обсуждать, но под одеялом, так, чтобы вас никто другой не слышал. Ясно выразился?

— Ясно!

Калинин начал облачаться в спортивный костюм. Листошин спросил:

— Далеко собрался, Сань?

— Прогуляюсь.

— Я с тобой, подожди!

Вскоре оба взводных командира покинули офицерский модуль. Снаружи по-прежнему было жарко, но уже не так душно. Они прошлись до дощатого барака, где располагалась их первая рота. Посмотрели, чем занимается личный состав, а тот перед ужином под бдительным оком старшины чистил штатное оружие. Направились к клубу. Подошли к большому модулю, как раз когда оттуда вывалился капитан Ерохин, начальник клуба. Вячеслав находился, как пишется в рапортах, в состоянии опьянения средней степени — стоять еще мог, а вот говорил уже с трудом. Увидев офицеров спецназа, развел руки, словно встретил родных людей:

— А, спецы! Друганы! Вы кстати! Я тут слегка приложился. В отсеке еще осталось, компанию не составите?

Листошин положил руку на плечо Ерохину, от чего того качнуло:

— А тебе не хватит на сегодня, Ероха?

— Да пошло оно все на хер! Кто мне че сделает? Комбат? Пацан он еще!

Ерохину было сорок четыре года. Свои положенные двадцать пять календарных лет он уже отслужил, поднявшись по карьерной лестнице до капитана. Хотя нет, когда-то он носил и майорские погоны. По крайней мере, так говорил их всезнающий заместитель командира роты Гудилов. И был Ерохин замполитом батальона где-то в Карелии. Но, видимо, не совсем правильно понимал политику партии и правительства, раз слетел до капитана, о чем особо не тужил, плюнув на всех и вся, подав рапорт на увольнение. Но кто-то в штабах решил по-другому, и Славика отправили дослуживать положенную выслугу в Афган. Что тоже не огорчило капитана. Семья у него распалась еще в начале службы, другой не завел и жил бобылем. Где-то в деревне от родителей остался дом. Так что крыша над головой имелась, а пенсия вполне обеспечивала его существование на «гражданке».

Ерохин переспросил:

— Ну, так чего, Калинин? Лист? Пошли омолодимся?

Семен, не отнимая руки, проговорил:

— Ты, Славик, уже, наверное, до пеленок сегодня омолодился. Кто кино крутить будет?

— А я вам что, кино… — он икнул, — киномеханик? Это его дела! А вы собираетесь это «Пеньково» смотреть?

— Ты же ничего новее не возишь.

Ерохин вдруг предложил:

— А хотите, мужики, порнуху посмотреть?

Листошин заинтересовался:

— Каким это образом?

— Хм, каким? Простым. У меня видак в отсеке стоит. Я как в прошлый раз в Уграм катался, так у одного духа пару кассет на гранату выменял.

Офицеры переглянулись, спросив в один голос:

— На какую гранату, Слава?

Ерохин поднял указательный палец правой руки вверх, шмыгнув носом:

— Не ссать, все нормально. Граната учебная, она у меня чуть не год под койкой валялась. Вот я дуканщику ее и спихнул. А взамен… — пьяная физиономия начальника клуба расплылась в похотливой улыбке, — а взамен он мне две такие кассеты дал! Как вставил в аппарат да включил, обалдел… Мама моя, я такого в жизни не видывал. Прямо на экране сношаются, и все в открытую, во всех мельчайших подробностях. Там один эпизод…

Листошин перебил капитана:

— Все ясно, Ероха! Ты вот что, пойди часок отдохни. А после ужина, как раз когда «Пеньково» твой механик крутить начнет, мы к тебе и подвалим. Тогда и порнушку поглядим, и спиртику хлебнем! Лады?

— Ну, какой разговор?!

— Идем, мы тебя до офицерского модуля проводим!

Но Ерохин уперся:

— Не-е, туда не пойду! Зачем рисоваться? Я у себя наверху буду.

— Уснешь ведь, не разбудим.

Капитан согласился:

— Может быть и такое, но… если не открою, знайте. У пожарного щита полоса металлическая стоит. Просунете ее в щель снизу. Понятно? Снизу, а не сбоку, и ударите по штырю, вход и откроется.

— А чего это ты с запором намудрил?

Ерохин усмехнулся:

— Так все от замполита, мать его. Как вечер, так шарится по батальону, все вынюхивает чего-то. Я вот, помню, куда не надо не лез, не мешал командирам.

— За что и поплатился!

— Поплатился я за другое: начальника политотдела дивизии проституткой обозвал и послал очень далеко и прилюдно, но… это отдельная и не интересная вам история. Так вот, замполит наш постоянно в клуб ныряет, будто там медом намазано. Хочет меня подшофе зацепить. Ну и пришлось идти на хитрость. Сейчас, бывает, придет, постучит, я молчу, он пытается дверь вторым ключом открыть, а тут хрен ему на всю рожу. Замок открывается, а дверь ни с места. Только, мужики, это между нами!

Листошин успокоил начальника клуба:

— Все нормально, Слава, ты нас знаешь!

— Поэтому и разговариваю. Другим Ерохин и руки не подал бы, особенно штабным и тыловым крысам. Ну, ладно, что-то вы, ребята, двоиться в глазах начали, погнал я в свою каптерку!

— Давай! Но вечером придем!

— Угу! Если буду нетранспортабельным, не будите. Кассеты на видаке, как включить аппаратуру, сообразите! Закуска кой-какая в холодильнике. Разберетесь. Все! Погнал я.

И капитан, повернувшись и покачнувшись, направился в ангар-клуб.

Калинин взглянул на часы: 19.35. Посмотрел на друга.

— Пойдем в столовую?

— А не рано?

— Ну, если к Ерохе собрались, то ужин нам не нужен. Возьмем хлеба да пару банок каких-нибудь рыбных консервов.

— Ротного предупредить надо!

— Из столовой и позвоним в отсек!

Отзвонившись командиру роты и предупредив, где будут находиться, офицеры спецназа взяли в столовой консервы и хлеб.

С этим и отправились в клуб.

Поднявшись по железной лестнице на второй этаж, дернули дверь, на которой красовалась табличка «Начальник клуба». В ответ тишина. Листошин, нагнувшись, негромко, чтобы не слышал дневальный на входе в ангар, позвал в щелку:

— Ероха! Славик!

Из комнаты начальника клуба ни звука. Листошин выпрямился, указал рукой на дверь:

— Спит капитан, как хорек!

— Если не свалил куда!

— Вряд ли! Ну-ка, где его отмычка?

Метрах в двух в стороне, прислоненный к стене, стоял солидных размеров пожарный щит. И сбоку железная полоса.

Листошин взял «отмычку», подошел к двери. Вновь нагнулся, просунул ее под порог, повел влево, до упора. Затем резко ударил по штырю. Дверь распахнулась. Капитан Ерохин спал на кровати в углу своего кабинета. В помещении было прохладно, так как работал кондиционер. Его не оставил без внимания командир второго взвода:

— Смотри, Саня, даже Ероха сообразил себе кондер! Один наш Новиков ни хрена достать не может. Придется, чую, самому замполита за жабры брать.

На постели зашевелился Ерохин. Рядом с кроватью стоял табурет, на нем почти пустая бутылка водки, пачка сигарет и спички. Видимо, начальник клуба еще не раз прикладывался к пойлу, перед тем как отрубиться. Но спал капитан, надо признать, чутко. Не открывая глаз, спросил:

— Спецы?

— Ты еще кого-то приглашал?

— Ага! Королеву Марго! На пару палок! Дверь закрыли?

— Как?

— Каком! Штырь на место определите, и все дела. Остальное, как и говорил. Звук лучше не включайте, один хрен там одни стоны. Меня не тревожить! Я в отключке.

И, отвернувшись, засопел, но тихо, чтобы не было слышно в коридоре. Сказывалась привычка.

Листошин закрыл дверь, Калинин занялся видаком. Ничего сложного в его включении не было. Вставил кассету, одну из двух, лежавших на магнитофоне, в паз, включил телевизор и нажал на клавишу. Тут же на экране высветилась парочка молодых людей. Одетых, мирно о чем-то разговаривающих. Калинин включил режим «паузы», спросил у Листошина:

— Ну что, Лист, «стол» накроем перед просмотром?

— Давай! Ты занимайся тем, что мы принесли, а я обследую холодильник.

Спустя минуту на фанерной доске, лежащей на двух табуретах, появились фляжка со спиртом, чайник с водой для запития, алюминиевые кружки, две открытые банки сардин, тарелка с кусками тушенки, мелко нарезанный кусок сервелата, хлеб и две пачки «Северных» со спичками.

Листошин взял фляжку, посмотрел на друга:

— По скольку лить?

— Грамм по сто!

Старший лейтенант точно отмерил указанную дозу. Чокнулись. Выдохнув воздух, выпили спирт, тут же запив его водой. Как по команде закурили. Листошин кивнул на телевизор:

— Врубай порнуху, Саня! Посмотрим, что такое необыкновенное вызвало восторг у Ерохи.

Александр убрал «паузу».

И вновь на экране две фигуры молодых людей. Мужчины в строгом костюме и женщины в черном платье.

Листошин показал пальцем на экран:

— У них не жарко!

— Понятно! Снимали же не в Афгане. Но молчи, кури, жуй консервы и смотри.

К парочке откуда-то сбоку вышел негр.

И вновь Листошин воскликнул:

— Во как! Этот тут на какой черт нужен?

— Лист?!

— Молчу, молчу!

Негр что-то сказал и начал раздеваться. Парочка наблюдала за ним. Когда тот снял плавки, обнажив член, Листошин не удержался:

— Ни хрена себе, фасцинус!

Александр не понял:

— Чего?

— Член, говорю, у этого ниггера, как ствол станкового гранатомета!

— Да, елда солидная, но ты сказал что-то другое!

Семен, не отрываясь от телевизора, коротко объяснил:

— Фасцинус — это член, греки называли его фаллосом, римляне пенисом и фасцинусом!

Александр удивился:

— Откуда такие познания?

— В книге какой-то прочитал. Но не мешай, смотри кино!

А на экране разделся и тот, кто ранее сидел с дамой. И у него мужское достоинство достигало сантиметров двадцать в длину, не меньше.

Листошин воскликнул:

— Так они что, решили ее вдвоем пихнуть?

— Наверное!

— Порвут же!

— Посмотрим!

Девица также сбросила с себя платье, встала на колени. Мужики подошли к ней.

Дальше смотрели молча. И только когда троица на экране устроилась на диване, Листошин не выдержал:

— Во дают, черти! А баба-то? Ты смотри, ее пялят такими трубами, а ей хоть бы хрен. Нет, Саня, вырубай шарманку, иначе я прямо сейчас угоню БРДМ и рвану в госпиталь.

Калинин выключил видеомагнитофон и телевизор.

Семен разлил спирт по кружкам. Выпили.

— Да, — проговорил Листошин, — дела. Меня баба удивляет. С виду такая миниатюрная, симпатичная, в платье даже скромная, а что вытворяет? И, главное, как легко принимает этих длиннохоботовых. Простому мужику, с нормальным членом, с такой ловить нечего! Фу, бля, противно! Но заводит! Базара нет.

С кровати голос подал Ерохин:

— Чего смотреть перестали?

— Да посмотрели уже.

— Это самое начало.

— И его хватило!

Начальник клуба приподнялся:

— Слабаки. Смотрите дальше.

Листошин отказался:

— Нет. Я пас! В наших условиях такие фильмы смотреть нельзя. Очень для здоровья вредно!

— В таком случае иди смотри «Дело в Пенькове»! Там все по-нашему, по-советски, платья ниже колен, девки — святоши, а пацаны — комсомол! И никакого секса. Ни открытого, ни прикрытого!

— Нет уж, к черту твое «Пеньково»!

— Тогда наливай!

Калинин предупредил:

— По третьей пьем!

Третий тост у офицеров неизменно был за погибших, поэтому Ерохин проговорил:

— Что ж, помянем тех, кто навсегда остался в проклятых ущельях и «зеленке»!

Молча выпили. Так же молча закусили.

Посидели еще минут двадцать, обсуждая текущие проблемы, в том числе и скорое убытие к новому месту службы нынешнего замполита и прибытие нового.

Первым поднялся Калинин:

— Ну что, братцы, пора и по хатам!

— Пора.

— Славик, ты с нами пойдешь?

— Нет! Останусь здесь. Чего я забыл в общем модуле? Здесь кондишн, прохладно, опять-таки видак, порнушку еще на сон грядущий посмотрю. А в модуле? Через каждый час простыни мочить? Иначе ведь не уснешь.

Листошин поинтересовался:

— Слав, а где ты кондиционер надыбал?

Ерохин усмехнулся:

— У замполита спер!

Офицеры спецназа недоверчиво посмотрели на начальника клуба.

— Не верите? А именно так оно и было. Ему когда кондер в кабинет поставили, я на него сразу глаз положил. Хоть и были на складе другие, но кто ж мне выделит. Вот и пошел на хитрость. Как-то вызвал он меня к себе, отчет писать. Ну, пришел, сел за стол, занялся делом. Политрук вышел, я к кондиционеру, крышку снял да реле переключения и замкнул. Возвращается Трофимов, а в кабинете духота. Он к кондеру, а тот лишь вентилятором крутит, не охлаждает. Спросил, что это с ним. Не знаю, говорю, щелкнуло, мол, что-то внутри и мандец, сдох БК-2000. Ремонтировать их некому, вот замполит и распорядился заменить ему аппарат, ну а я этот «сломанный» у него выпросил. Реле в порядок привел, дело пустяковое, вот и пашет в полное мое удовольствие.

Листошин задумался, потом проговорил:

— Тебе, Слав, кажется, тоже меняться скоро?

— Точно! В августе, если раньше в Союз не выпрут, но это вряд ли. А что?

— Ты, как будешь сваливать, отдай нам его.

— Базара нет. Стол накроете и заберете. Но к тому времени, думаю, этими аппаратами весь батальон снабдят.

— Это еще бабушка надвое сказала. Перестраховка не помешает.

— Договорились.

Калинин, убирая остатки «пиршества», спросил:

— Чем на гражданке-то заниматься будешь, Ероха?

— В деревню уеду. Подженюсь к какой-нибудь вдовушке да в клуб, как в армии, заведующим устроюсь. Насчет работы в прошлый отпуск с местным председателем сельсовета уже договорился. И буду молодняку да бабам по ушам ездить, как в Афгане духов в штабеля складывал! Медаль «За боевые заслуги» у меня есть, да еще пяток юбилейных. Хватит под героя скосить. Это чтоб уважали! В деревне уважение большое значение имеет. А то, что в тылу всю войну просидел, так кто это проверит? Был в Афгане? Был. Остальное ерунда. Вот так, молодняк вы мой.

Он тяжело вздохнул:

— Это вам воевать! А мне чего? У меня жизнь, считай, кончилась. Ну, ладно! Давайте, двигайте, да из фляжки грамм сто отлейте. Похмеляюсь я с утра. Раньше не болел, сейчас без допинга и не встану.

Калинин вылил остатки спирта в кружку, повесил ее на ремень портупеи.

Офицеры спецназа покинули клуб. Стало заметно прохладней, но все равно душно. Проходя вдоль модуля второй разведывательно-десантной роты, заметили на плацу замполита. Тот стоял в одиночестве, сложив руки сзади, осматривая территорию.

Листошин потащил Калинина за модуль:

— Идем тылами, Сань, а то увидит нас этот фасцинус, прилипнет как банный лист к ж.! А нам оно нужно?

В отсек зашли, когда ротный собирался выключить свет. Спросил:

— Интересно, и чего вы до сего времени в клубе делали?

Листошин ответил прямо:

— Спирт жрали!

— То-то чувствую, свежачком разит. Но все, разделись, в душ и спать!

Через двадцать минут все офицеры роты специальной разведки находились в постелях, укрывшись мокрыми простынями. Листошин ворочался. Видимо, ему не давали покоя кадры порнографического фильма.

Он ни с того ни с сего проговорил:

— Живут же за «бугром» люди!

Ротный удивился:

— Ты это о чем, Лист?

Старший лейтенант немного раздраженно ответил:

— Ни о чем! О своем!

И пожелал всем:

— Спокойной ночи, спецы.

Ему ответили тем же, и в отсеке наступила тишина. Вот только не суждено было этой ночи стать спокойной и продолжительной.

(обратно)

Глава 2

Около четырех утра задребезжал полевой телефон ТАИ-43, стоящий на тумбочке командира роты.

Капитан Новиков, с трудом отрываясь от сна, ответил:

— Слушаю!

И тут же сел на кровати:

— Да, товарищ майор?.. Так… так… понял… с трех направлений?.. Так… ясно… есть! Выполняю! Что? Так точно.

Старшие лейтенанты Калинин, Листошин и Гудилов, также проснувшись от звонка телефона внутрибатальонной связи, слушали отдельные напряженные слова своего командира. Они уже поняли: где-то что-то произошло и скорее всего на сегодня сон окончен. Закончив разговор с комбатом, Новиков вызвал расположение роты и приказал поднять личный состав по тревоге с выдвижением в парк боевых машин.

Затем ротный положил трубку, вскочил с постели:

— Подъем, пехота!

И тут же начал объяснять обстановку, пока офицеры одевались:

— На блокпост совершено массированное нападение духов. Полчаса назад он сначала подвергся интенсивному минометному обстрелу со стороны сопки, предположительно от разрушенных кишлаков Джархель и Зелихель. Затем моджахеды предприняли пешую атаку с трех направлений. От этой сопки, от кишлака Аяд и со стороны Жанавы. Ими занят мост через Кидрабку. Командир десантной роты, осуществлявшей дежурство на блокпосту, доложил о нападении и о первых потерях. Командование парашютного полка тут же выслало поддержку в составе еще одной десантной роты. Но ту возле моста духи и встретили. В результате две машины десанта сожжены, дорога перекрыта, остальные БМД не могут продолжать движение и используются как огневые точки. Десант рассредоточился на рубеже перед мостом, на удалении от него около двухсот пятидесяти метров, сдерживаемый на позициях прицельным огнем духов. А штурм блокпоста продолжается.

Зашнуровывая высокие ботинки, Листошин выругался:

— А я что, мать их, говорил? На какой хрен выставили там этот пост? Штабисты башнями своими медноголовыми не думают, а отбивать десантуру опять нам придется! Или мы, командир, имеем другую задачу?

Ротный, в полной готовности наблюдавший за экипировкой офицеров, подтвердил:

— Ты, как всегда, угадал, Лист! Блокпост придется отбивать нам! Но конкретную задачу получим в парке.

Офицеры, разобрав автоматы и боекомплект, положенный к выходу, бегом направились в парк, где возле заведенных БРДМов стоял выстроенный в две шеренги личный состав роты специального назначения.

Здесь же находились командир разведбата и подполковник-десантник.

Они сразу отозвали Новикова в сторону для уточнения задачи.

Калинин подошел к своему взводу. Заместитель начал было доклад, но старший лейтенант остановил старшину:

— Отставить, Данил! В двух словах, как дела?

— Нормально, командир!

— Все готовы к выходу?

— Так точно!

— Техника, боеприпасы?

— Все, как обычно. Техника прогревается, боекомплект загружен, оружие в порядке!

— Хорошо! Ждем, что нам подкинут отцы-командиры.

Совещание затягивалось, а вдали, в горах, слышался гул боя.

Наконец ротный, козырнув, отошел от старших офицеров, подозвал к себе командиров взводов:

— Так, мужики, общая обстановка вам ясна. Теперь то, что предстоит сделать нашей роте. Ты, Лист, на трех машинах выдвигаешься в степь, оттуда в квадрате 28–16 разворот на 90 градусов и движение вдоль гряды в тыл сопки, откуда ведется минометный обстрел блокпоста. Задача — определить позиции вражеских минометчиков и вызвать на них огонь реактивной артиллерии. Дивизион готов произвести налет, ему нужна цель. Вот ее ты и должен обозначить. После обстрела входишь в брошенные кишлаки и чистишь их. В завершение с господствующей высоты блокируешь вход в Кидрабское ущелье, закрывая путь возможного отхода духов. Вопросы?

— Все понял, капитан!

— Вперед!

Листошин отдал приказание своему личному составу, и три бронированные разведывательно-дозорные машины рванулись из парка, представляющего собой открытую площадку, огороженную столбами с колючей проволокой, палатку контрольно-технического пункта с ручным шлагбаумом.

Новиков повернулся к Калинину:

— Мы же с тобой, Саня, совершаем марш до «зеленки». Далее ты шестью машинами уходишь в виноградники и оттуда подходишь к руслу Кидрабки, слева от моста. БРДМ оставляешь в «зеленке» в готовности поддержать твои дальнейшие действия огнем крупнокалиберных пулеметов. Сам со взводом атакуешь мост. Как? Определишься по обстановке. Я с тремя машинами буду ждать перед «зеленкой». Когда выбьешь духов, я на трех наших машинах и с десантурой прорвусь по мосту на позиции блокпоста. Следом ты, вызвав к руслу десантную роту! Вопросы?

— Один, командир! Как ты прорвешься, если дорога на Аяд заблокирована подожженной техникой?

— Об этом не думай. Подполковник — начштаба парашютного полка — заверил, что они освободят трассу.

— Тогда почему сами не прорываются к своим?

— Ну зачем лишние вопросы? Ты же прекрасно знаешь, что их боевые машины десанта не пройдут ни балки в степях, ни эскарпы у виноградников. Только мы на БРДМах можем сделать это. Ну, все. Хорош базарить. Ты в головной машине, я с тремя БРДМами Листошина в хвосте. Вперед!

Через пять минут колонна бронированных разведывательно-дозорных машин, растянув дистанцию между техникой, уже шла на предельной скорости в сторону моста.

А три БРДМ Листошина, используя проход в полосе сплошных минных заграждений, вышли в Уграмскую степь. Сверившись с картой и убедившись, что полувзвод вышел в квадрат 28–16, старший лейтенант приказал колонне повернуть к хребту. До достижения горной гряды пришлось преодолеть три приличных оврага. Семен подумал — да, БДМ здесь застряли бы! Да и бронетранспортеры могли завязнуть. Правильно решило командование использовать дозорные машины. Они были меньше размерами, но имели лучшую проходимость, оснащенные по паре подвешенных с каждого борта колес для преодоления траншей и крутых подъемов. Начав марш в 4.15, в 4.57 Листошин вывел свою группу к гряде. А в 5.03 остановил колонну. За поворотом, метрах в ста, сопка, на которой и были развалины брошенных кишлаков Джархель и Зелихель. Из них, по предположению и командования, и начальника блокпоста, укрепленный пункт постоянно обстреливался как минимум минометным взводом. И это предположение подтвердилось. Да, духи вели огонь с сопки, но не из развалин, а откуда-то сбоку: либо со склона, либо с позиций, расположенных ниже. Задача усложнялась. Надо входить в кишлаки, чтобы точно определить эти позиции. Но минометные расчеты наверняка прикрыты духами. И сунься спецы сейчас на сопку, то кто знает, не встретят ли их огненные молнии кумулятивных зарядов противотанковых гранатометов? Но решение следовало принимать как можно быстрее. Вражеские минометы продолжали обстрел.

И старший лейтенант Листошин принял решение. По бортовой связи он вызвал командиров машин. Приказал двум экипажам спешиться и начать выдвижение в кишлак с целью выхода на противоположный склон. При встрече с противником завязать с ним позиционный бой, благо условия для него были неплохие. Развалины могли надежно укрыть как обороняющихся, так и наступающих, обеспечив какое-то время сравнительно безобидного огневого контакта. Время, которого должно хватить Листошину для совершения главного маневра.

Убедившись, что пешая группа скрылась за поворотом, Листошин приказал механику-водителю головной машины начать выдвижение к сопке:

— Вова, потихоньку, не спеша, следом за ребятами.

И, вызвав оператора боевой машины:

— Женя! Готов?

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

У самого поворота офицер остановил БРДМ, открыл командирский люк и перебрался на броню, внимательно слушая обстановку. До него пока доносилось лишь уханье минометов. Подумал, сколько же мин притащили сюда душары, ведь обстрел начали где-то в полчетвертого утра. Скорее всего, накапливали несколько дней. И вдруг совсем рядом — череда автоматных очередей. Тут же доклад старшего пешей группы, оснащенной радиостанцией Р-148:

— Сайгак-1, я — Сайгак-2! У Зелихеля столкнулись с группой духов. Вступили в позиционный бой, хотя можем атаковать!

— Позицию минометчиков видишь?

— Нет! Но обстрел ведется за сопкой!

— Рассредоточься и сковывай противника огнем! БРДМ к тебе подойти могут?

— Могут! Но держась ближе к скале!

— Ясно!

Листошин вызвал водителей-механиков оставленных за поворотом боевых машин. Приказал быть готовыми по команде совершить бросок к Зелихелю, держась открытого и ровного пространства у скалы.

Переключился на механика своей БРДМ:

— Вова! Сейчас по команде рванешь в объезд сопки. Задача — выход за кишлаками! Понял?

— Понял, командир!

— Вперед!

Бронированная разведывательно-дозорная машина рванулась в указанном направлении. Оператор боевой машины Евгений Разин развернул башню с пулеметом «КПВТ» на кишлаки, готовый открыть огонь по противнику, если тот вздумает обстрелять БРДМ. Но сопка молчала. И уже через минуту машина выскочила на ровную площадку. А старший лейтенант Листошин увидел позицию минометов, стоявших в ряд за невысокой каменной грядой. Цель обнаружена. Атаковать ее разведывательными машинами невозможно, да и не нужно. Главное, определить эту позицию! И она определена!

Семен крикнул наводчику-оператору:

— Евгений! Позицию духов видишь?

— Вижу, командир!

— Огонь по ней! Механик, быстро сдавай назад за сопку, да смотри, Вова, не подставь бочину, а то бородачи тут же влепят нам гранату.

Механик, переключив скорость, повел БРДМ назад.

Оператор боевой машины, не жалея патронов, поливал позицию огнем крупнокалиберного «КПВТ» и спаренного с ним «ПКТ». Машина отошла за сопку. Механик развернул ее.

Листошин связался с пешей группой:

— Сайгак-2, ответь!

— Я — Сайгак-2!

— Как дела?

— Нормально! Слышали, как вы врезали по духам за сопкой.

— Теперь внимание. Сейчас к кишлакам у скалы выйдут БРДМ. Как только они откроют пулеметный огонь, под его прикрытием отход и возвращение на исходную позицию. Вопросы?

— А кто стрелять из пулеметов будет? В машинах-то одни механики-водители.

— Это не твоя забота. Свою задачу понял?

— Так точно!

— Вот ее и выполняй.

Командир взвода переключился на механиков боевых машин:

— Внимание, орлы. Выходите за поворот и быстро к скале. Остановиться между Джархелью и Зелихелью. Бросить руль и за пулеметы. Из них огонь по позициям духов, которые в контакте с нашими. Под этим огнем бойцы отойдут к вам. Как только подберете экипаж, быстрый отход за поворот! Вопросы?

Вопросов не последовало. И в то время, как машина Листошина обходила сопку, две оставшиеся в его распоряжении боевые машины, четко выполнив приказ, забрали пешую группу и благополучно отошли на позицию, указанную взводным. Весь маневр занял полчаса, а Листошину показалось — несколько часов. Такое бывает.

Оказавшись на безопасном рубеже, офицер вызвал командира реактивного дивизиона:

— Гром-1, я — Сайгак-1, прошу ответить!

— Гром-1 на связи!

— Работаю по минометному обстрелу духами Аядского блокпоста! Уточняю цель. Квадрат — 30–14, участок 4, как минимум полноценный минометный взвод духов у склона перевала, за кишлаком Зелихель!

— Цель принял! Сам отошел?

— Отошел!

— Добро! Атакую!

Практически тут же в воздухе раздался шелест реактивных снарядов, и земля вздрогнула. За отрогом показались огромные огненные шары. Их было много. Скорее всего, вел огонь реактивный взвод. И бил он по всему участку 4 квадрата 30–14, захватывая и склоны, и сопку с разрушенными кишлаками, и прилегающую к ним местность. Взрывы снарядов слились в единый грохот, который грозным эхом пошел по ущельям, заставляя перевалы осыпаться обильными камнепадами.

Первая часть задачи командиром второго взвода специальной разведки была выполнена. Теперь вновь, но уже на трех машинах, следовало войти на сопку и оттуда контролировать вход в Кидрабское ущелье, не дав духам возможности уйти в горы. Начало светать.

Параллельно со вторым взводом работала и остальная часть подразделения спецназа капитана Новикова. Совершив марш до начала «зеленки» с левой от дороги стороны, старший лейтенант Калинин доложил ротному о том, что уходит в виноградники. Получив «добро», приказал головной машине, преодолев глубокий и узкий кювет, войти в ряды плодового кустарника. Пять БРДМ, шедшие на марше сзади, повторили маневр головной машины.

Бронированная и маневренная техника легко преодолевала виноградник. К 4.50 вышли к руслу Кидрабки. Старший лейтенант приказал остановить колонну, развернув ее в цепь. После чего отдал команду спешиваться.

Сам же со связистом пробрался к последнему ряду виноградника, где залег. Применил прибор ночного видения. Мост был перед ним как на ладони. И старший лейтенант увидел душманов. Укрепились они грамотно, выдвинув основные силы на южную оконечность моста. Там были организованы огневые точки — несколько гнезд из мешков с мелким камнем. Пулеметы смотрели на трассу. Такие же точки были по сторонам трассы, одна метрах в тридцати слева, среди нагромождений камней, другая — у самого виноградника, на одной линии по берегу с позицией наблюдения старшего лейтенанта Калинина. Эти заградительные посты полностью контролировали дорогу и подходы к мосту. Применить по ним авиацию или артиллерию не представлялось возможным без риска разрушить мост, чего допустить советские войска не могли.

Продолжавший подниматься черный дым метрах в трехстах южнее по дороге указывал на место подрыва боевых машин десантной роты, первой вышедшей на поддержку атакованного блокпоста. Следовательно, гранатометной атаке БМД подверглись или с одного из этих постов, или со всех вместе.

Только сейчас Калинин оценил правильность решения командования — использовать для поддержки блокпоста, продолжавшего в окружении вести тяжелый бой, роту, оснащенную бронированными разведывательно-дозорными машинами. Гул боя у поста заглушил звук двигателей вышедшей во фланг моста БРДМ. Появись здесь БМП, БМД или даже колесные бронетранспортеры, они ревом дизелей и сдвоенных моторов выдали бы свое присутствие в непосредственной близости от цели, что сразу же позволило бы духам перестроить оборону моста. А в случае с БРДМ они этого не сделали, хотя один наблюдатель постоянно смотрел в сторону виноградника. Но ничего не замечал и не слышал.

Старший лейтенант вызвал к себе командиров отделений, механиков-водителей и операторов боевых машин. Механикам поставил задачу развернуть цепь БРДМ полусферой, так, чтобы в сектор обстрела пулеметов входило все пространство, включающее в себя и мост, и подходы к нему. Затем обратился к операторам:

— Первому отделению выдвинуться к оконечности виноградника и занять позиции напротив огневых точек, далее по моей команде огонь по ним и тут же бросок к позициям с задачей уничтожения сил южного прикрытия моста. Третьему отделению отойти по реке вниз и там, пока темно, перемахнуть на противоположный берег. Зайти к мосту с северной оконечности. Операторам БРДМ отделения визуально сопровождать перемещение сослуживцев, чтобы в случае необходимости прикрыть их огнем «КПВТ». С выходом к мосту доклад мне и ожидание дополнительного приказа. Я со вторым отделением подбираюсь к мосту также по винограднику. Но далее начинаю работать по группе духов, скопившихся за «быками» — бетонными опорами моста. Там, как понимаю, резерв моджахедов и командный пункт. Их и отработаем. Повторяю: перестроение машин и выдвижение к цели немедленно, по занятии рубежей ожидания доклад мне. Штурм моста по моей команде! Все, вперед, орлы!

Распустив бойцов, старший лейтенант через прибор ночного видения вновь осмотрел мост. Там было все спокойно. Духи на позициях ждали дальнейшего развития событий, а точнее, сообщения об уничтожении русской роты на блокпосту и собственном отходе.

Пропищала радиостанция. Связист ответил:

— Олень-1 на связи! Есть!

И тут же обратился к взводному:

— Вас! Командир батальона!

Калинин ответил:

— Слушаю вас, Весна!

— Что у тебя, Олень?

— Занимаю позицию для штурма.

— Как скоро можешь начать его?

— Думаю, минут через двадцать!

Комбат отрезал:

— Не пойдет! Мы не можем столько ждать! Выходил на связь командир роты с блокпоста. Подразделение несет потери, боеприпасы на исходе, а духи атакуют как бешеные плюс минометный обстрел. Уже через полчаса рота исчерпает свои возможности! Приказываю: начинай штурм моста немедленно! Ты понял, Олень? Не-мед-лен-но!

— Вас понял, Весна! Начинаю штурм.

Повернувшись к связисту, Александр крикнул:

— Связь с отделениями!

Связист доложил, что контакт установлен. Калинин отчетливо произнес в эфир:

— Первому отделению с ходу в бой! Без всякой дополнительной команды! Третьему отделению отставить отходной маневр! Всем, кроме первого отделения, по машинам.

Бросил ларингофон связисту, коротко приказав:

— За мной!

И через заросли виноградника ринулся к шеренге боевых машин.

БРДМ первого взвода развернулись в линию и пошли по виноградникам к трассе. Душманы слишком поздно определили, что за сила подбирается к ним с фланга. Крупнокалиберные пулеметы боевых машин открыли огонь на самом выходе из «зеленки», и били они по огневым точкам. 14,5-миллиметровые пули легко прошивали мешки, набитые камнями, и поражали стрелков. Заградительная линия противника была сметена в считаные минуты. И тут же БРДМ, высадив десант, отошли назад в виноградник. Взвод Калинина начал охват моста со стороны, откуда шла на помощь блокпосту колонна полка воздушно-десантных войск. Находившийся под мостом резерв духов укрепился за второй парой «быков», а также выше обрыва, имея неплохой обзор для ведения прицельного огня.

Калинина вызвал Новиков:

— Олень-1, я — Агат! Доложи, что у тебя?

Взводный ответил:

— Главные опорные пункты сбили, но остаток группы прикрытия моста отошел к противоположному берегу. Сейчас попытаюсь провести первую пешую атаку.

— Мы не можем больше ждать, Саня! Силы блокпоста на исходе! Сам мост для проезда открыт?

— Да! Но я не могу гарантировать, что закрепившиеся вдоль берега духи не имеют гранатометов, из которых легко сожгут колонну бронетехники.

— Твои БРДМы могут открыть отвлекающий огонь?

— Могут!

— Тогда так, Саня. Я начинаю прорыв. Как увидишь приближение моей колонны с тройкой боевых машин десанта, открывай огонь по берегу. Патронов не жалеть. Надо вжать духов в камни так, чтобы они головы поднять не могли. Все! Работаем.

Калинин, связавшись с боевыми машинами, приказал операторам разобрать весь противоположный сектор и быть в готовности нанести по нему массированный удар. Сержант Волочков ответил, что операторам боевых машин не виден берег. Старший лейтенант приказал вновь перегруппировать машины, выводя их фронтом к руслу реки. Маневр спецы произвели вовремя, закончив его как раз в тот момент, когда на дороге от Уграма показалась техника, ведомая капитаном Новиковым.

Калинин бросил в эфир:

— Олени! К мосту подходят наши силы прорыва. По моей команде открыть огонь по противоположному берегу. При появлении БРДМ и БМД огонь прекратить, выйдя на дорогу! Как поняли меня?

Операторы разведывательно-дозорных машин ответили, что приказ поняли.

Машины Новикова приближались. Противоположный берег молчал. Возможно, вражеские гранатометчики готовили свои трубы.

Старший лейтенант Калинин отдал приказ:

— По противоположному берегу, в установленном порядке, из всех стволов скорострельный огонь!

БРДМ ударили по берегу. Операторы стреляли прицельно, сшибая самую верхушку берега. Пешие бойцы второго отделения начали обстрел боевиков, оставшихся под мостом. Колонна из трех БРДМ и трех боевых машин десанта вылетела на мост.

Боевые машины Калинина прекратили стрельбу и рванулись к дороге. Секунды понадобились личному составу первого взвода, чтобы оседлать БРДМ, которые двинулись вслед уходящей колонне прорыва.

Калинин вызвал Новикова:

— Агат! Я — Олень-1! Следую за вами. Уходите спокойно! Я прикрою ваши тылы!

— Понял, Саня! Действуй!

Душманы, вынужденные отползти от берега под массированным обстрелом с противоположной стороны реки, увидели, как мимо них, прорывая оборону, на трассу выскочила бронированная колонна из шести машин. Гранатометчики, коих в строю осталось четверо, судорожно заряжали «РПГ» кумулятивными гранатами. И уже приготовились пустить заряды вслед прорвавшейся колонне, как с моста вылетела волна БРДМ, веером разошедшихся от дороги влево и вправо, одновременно высаживая десант. Пулеметы почти в упор ударили по душманам. Те в панике заметались по берегу. Их косил автоматный огонь бойцов Калинина. Кое-кто из бандитов прыгнул к реке, под мост. Закончив обстрел берега, разведывательные машины вернулись к дороге.

В это время справа, в стороне ущелья, раздались мощные взрывы, что означало — Семен Листошин выполнил задачу, обнаружил минометы противника и навел на их позиции удар артиллерии.

Калинин собрал возле себя бойцов взвода. Приказал:

— Первое отделение слева, второе справа атакуем пространство под мостом, третьему находиться здесь, с задачей организовать преследование и уничтожение тех духов, которые смогут прорваться по берегу! Вперед!

Калинин первым спрыгнул с обрыва. И тут же фонтаны пуль выросли около него. Укрывшиеся за бетонными опорами и в траншее душманы ожидали атаку и встретили ее плотным, но не прицельным огнем.

Перекатившись к самой воде и укрывшись за валуном, Калинин пустил из подствольника осколочную гранату, которая легла прямо в траншею. Взрыв и вопли боли. Старший лейтенант открыл огонь из автомата, отвлекая на себя силы противника, тем самым обеспечивая спуск к реке бойцов двух отделений. Под мостом река делала небольшой изгиб, и опоры находились на самом этом изгибе, так что огонь спецназа с двух направлений не мог задеть своих. И этот огонь бойцы открыли, как только спустились с обрыва. Душманы оказались в капкане. Скрытые от пуль слева, они были открыты для оружия противника, находящегося справа. Из-за опор раздались крики.

Калинин пустил в небо красную ракету — сигнал прекратить огонь. Стволы замолчали.

Старший лейтенант внимательно следил за обстановкой. Что задумали духи? На открытое пространство вышел один из моджахедов, в одной руке, вытянутой в сторону, он держал автомат без магазина, в другой — оторванный от рубахи рукав как знак того, что бандиты решили сдаться.

Калинин крикнул афганцу:

— Стой!

Тот остановился.

— Сколько вас?

— Двенадцать человек, половина ранены. Мы хотим сдаться.

Говорил моджахед на ломаном, но все же понятном русском языке.

Александр распорядился:

— Прикажи своим выходить по одному и по моему знаку рукой. Там, где ты стоишь, складывать оружие, через метр раздеваться догола и в таком виде, подняв руки, следовать дальше. Какое-либо движение в сторону, и я немедленно открываю огонь на полное поражение всех! Ты понял меня, джигит?

— Понял, русский, хорошо понял!

— Ну, а раз понял, начали!

Парламентер бросил пустой автомат, сделал шаг вперед, сбросил с себя одежду, поднял руки, обернулся, выкрикнув какую-то команду, и пошел в сторону позиции спецназовцев, державших его на прицеле.

Уложив голого бандита на склон, старший лейтенант махнул рукой, и из траншеи вышел еще один боевик. Когда на склоне оказалось шесть голых боевиков, Калинин приказал командиру первого отделения сержанту Волочкову:

— Сергей! Возьми троих бойцов и троих духов. Прикрываясь ими, следуй к мосту. Там один из этих архаров пусть обезоружит и разденет раненых. Затем пусть выносят их. Я наверх, узнаю, что на блокпосту.

А пост из последних сил сдерживал безудержные атаки душманов. Почти весь личный состав был ранен, более десятка солдат убиты, но это те, кого лично видел раненный в плечо и грудь командир роты, продолжавший, несмотря на большую потерю крови, руководить обороной. Вот снова за полуразрушенным каменным забором донеслось многоголосое: «Аллах акбар», и пули засвистели над постом, впиваясь в расщепленные бревна долговременных огневых точек, в металл подожженных боевых машин десанта, в уже молчащие блиндажи. Изнуренные долгим боем, большей частью раненые десантники открыли ответный огонь, стреляя теперь в режиме одиночного огня. Не хватало патронов. Кругом валялись зеленые цинки. Весь боезапас блокпоста был практически расстрелян. Эту атаку удалось приземлить. Но повторный бросок духов десант уже физически не мог бы сдержать. Офицеры, прапорщики и солдаты в минуту затишья доставали из подсумков гранаты — последнее оружие, которое они еще могли применить против врага и… против себя. Сдаваться в плен не желал никто. Ротный посмотрел на небо. Такое голубое чистое небо. Похоже, помощь его подразделению подойти не успеет. Хотя свои и пытаются пробиться к посту. Чуть ранее капитан слышал и звуки боя у реки, и грохот разрывов со стороны сопки, после чего страшный минометный огонь душманов прекратился. Пытаются, но не могут! Не успевают! Жизнь скоро оборвется. Как обидно умирать в двадцать семь лет! Обидно! Несправедливо! На обидной, непонятной и несправедливойвойне. Капитан положил меж ног оборонительную гранату «Ф-1». Ее взрыв разнесет в клочья его, но погасит жизни и тех, кто окажется рядом. Не один дух получит свой осколок в последнем движении капитана-десантника. Духи должны вот-вот начать атаку! Им нужно быстрее разделаться с постом и начать отход. И так бандиты, численностью не менее полноценного батальона, задержались здесь на три часа, не сломив сопротивление одной роты.

И душманы поднялись. В каких-то пятидесяти метрах от периметра ограждения поста.

И вдруг они начали падать. Падать группами, словно подкошенные невидимой косой. И только тряхнув головой, капитан услышал рокот работы двигателей бронированных разведывательно-дозорных машин и рев дизелей своих родных боевых машин десанта. Колонна прорыва вышла к блокпосту, тут же разойдясь по сторонам и ударив из крупнокалиберных пулеметов и скорострельных пушек по живой волне моджахедов. Появление поддерживающих сил было столь неожиданным для душманов, что они растерялись, остановились. И стали прекрасной мишенью как для пулеметов, так и для стрелкового оружия спешившихся спецназовцев и десантников. Часть банды дернулась в ущелье. Они мчались, насколько позволяли силы. Но избежать возмездия им было не суждено. Как только пробившиеся бойцы уничтожили практически полностью штурмовавшего блокпост противника, капитан Новиков вызвал по связи старшего лейтенанта Листошина:

— Сайгака просит ответить Агат.

— Сайгак-1 на связи!

— Ты контролируешь вход в ущелье?

— Так точно!

— Жди скорых «гостей»!

— Как на блокпосту?

— Хреново, но могло быть гораздо хуже! Мы успели не допустить полного разгрома, но не более того. Потери в десантной роте таковы, что она попросту на время перестала существовать!

— Убитых много?

— Пока насчитали четырнадцать человек, остальные ранены, шестеро тяжелых, но обстановка до конца не ясна. К тебе отходят те, кто и атаковал блокпост. Встреть их, Семен, как следует!

— Сделаю! А если духи лапы кверху задерут при первом же выстреле?

— А ты накрой их так, чтобы не смогли они свои кровавые клешни поднять! Ясно?

— Ясно, Володь. Короче, валить всех!

— Да, всех! После чего доклад мне!

— Принял!

Ждать отступающий отряд душманов подчиненным Листошина долго не пришлось. Бандиты торопились уйти в ущелье, где их уже не достанет ни техника русских, ни их авиация. В ущелье много трещин, пещер, в которых легко спрятаться, затаиться, выждать, а значит, и выжить. И вышел этот потрепанный отряд кучей, не растянувшейся по дну. Как раз так, как это было нужно спецназу. Дождавшись, когда боевики войдут в сектор гарантированного поражения бронированных разведывательных машин, укрывшихся среди воронок от снарядов обезглавленной сопки, старший лейтенант Листошин приказал:

— Внимание, ребята, из трех стволов на полное поражение духов огонь!

Крупнокалиберные пулеметы ударили по банде, разрывая душманов в клочья. Когда стрельба затихла, внизу возле русла речки на небольшой площадке лежало кровавое месиво человеческих тел. Никто не ушел от блокпоста. Для перестраховки старший лейтенант спустил вниз несколько человек. Те в ущелье не задержались, вернувшись, доложили, что банда уничтожена.

Командир взвода подошел к одной из машин, запрыгнул на броню, крикнул в люк:

— Связь с ротным мне!

Доложил, что «гостей» встретил по всем правилам восточного гостеприимства, накормив свинцом так, что те остались «отдыхать» в ущелье.

Капитан Новиков приказал Листошину:

— Закладывай подарки и отход к посту!

Под подарками подразумевалось минирование останков душманов. За трупами обязательно придут их товарищи. Вот и получат сюрпризы в виде нескольких взрывов наступательных гранат «РГД». Так делали почти всегда, и фокус удавался. Впрочем, и духи минировали наших погибших солдат. К этому вроде уже привыкли и все же попадались на ловушки. Духи чаще!

Перед тем как отправиться к блокпосту, Листошин вызвал Калинина:

— Олень-1, я — Сайгак!

Александр ответил:

— Слушай, Сень, сменил бы ты позывной? А то как-то несолидно — сайгак!

— Олень лучше?

— Ну, благороднее, по крайней мере! Как у тебя?

— У меня все пучком, сам как?

— Нормально! Очистили мост. Двенадцать пленных взял, шестеро, правда, подстрелены, а так нормально. Потерь нет! А у тебя?

— Тоже обошлось! Я выдвигаюсь к блокпосту!

— Давай! Мне приказано мост сторожить вместе с взятыми духами. Встретимся при отходе!

— Удачи!

— Тебе того же!

Листошин приказал колонне из трех машин двигаться к блокпосту.

А туда в это время прибыли десантные и санитарные вертолеты. В воздухе зависли «полосатики» — машины огневой поддержки «Ми-24», прикрывая маневр «Ми-8». Ранее их применять было нельзя, ну разве что по минометной батарее, но там и артиллерия неплохо справилась. Хоть пилоты и рвались в бой, поднимать их для поддержки поста было бессмысленно. По отработке позиций духов на мосту — риск разрушить его. А по наступающим силам тем более. Те сразу вошли в плотный огневой контакт с постом. В этом случае был велик риск поразить своих же. Так что только сейчас, когда все кончилось, «крокодилы» «Ми-24» барражировали в небе. А на санитарные и десантные борты «Ми-8» грузили убитых и раненых бойцов десантной роты, героически отстоявших свой пост от коварного и безжалостного противника, в несколько раз их превосходящего. Из полка на смену роте прибыли сразу два десантных подразделения. Командование полка ВДВ решило усилить пост и выставить еще один на самом мосту, скорее всего временно.

Прибывший из ущелья старший лейтенант Листошин, видя движения десантников, спросил у командира своей роты:

— Володь! Ты что-нибудь понимаешь? Ну, на хрена восстанавливать этот блокпост? Раз разнесли его духи, то и надо сровнять здесь все с землей да мин наставить. Мост — да, его держать надо, хотя… это здесь вроде речка как речка, а выше по ущелью ее, не замочив ботинок, по камням перейти можно. Я не говорю о сезоне дождей. Но этот сезон и духам не дает свободно маневрировать ни в горах, ни в степи. Нет, считаю, и мост надо рвануть, отсыпать полдамбы и бросить понтон. А то чего, в натуре, получается? Командование словно специально подставляет наших парней духам. А те и рады. Им за каждую голову советского военнослужащего бабки отстегивают. Чего не стрелять? Вот и стреляют!

Ротный взглянул на взводного:

— Ты, Сеня, рапорт подай с просьбой о встрече с командующим, я буду ходатайствовать, комбат подпишет, возможно, и комдив подмахнет, глядишь, и вызовут в главный штаб. Вот там и доложишь свои соображения насчет блокпоста. А мне чего мозги сношаешь? Я, как и ты, не понимаю, для чего здесь стоит этот блокпост! И больше, пожалуйста, не доставай меня этой темой!

Листошин сплюнул на камни:

— Если бы к командующему попал, я ему не только о блокпосте высказал бы. Но к нему не попадешь. Ну и черт с ним! Чего делать-то будем?

— Возвращаться! Сейчас свяжусь с комбатом — и домой, на отдых.

Старший лейтенант заметил:

— У Калинина двенадцать пленных!

Ротный ответил:

— Знаю! За ними из штаба дивизии уже выслали «шестьдесят шестой»!

В полдень рота специального назначения вернулась в место временной дислокации. Встретил ее лично командир батальона майор Глобчак. Поблагодарил за выполненную задачу и особо за то, что людей сберегли, не допустили потерь.

В свой отсек ввалились гурьбой.

Тут их уже ждал стол, накрытый заместителем командира роты Гудиловым. На столе было все необходимое, чтобы отметить удачный боевой выход. И выпивка, и закуска. Но офицеры, бросив под кровати автоматы и сумки, в первую очередь завалились на постели. Усталость давала о себе знать. И больше нервная, нежели физическая. Все же роте пришлось выдержать полноценный бой. А это тяжело. К столу собрались только через час, отлежавшись, приняв холодный душ и переодевшись в чистое белье. Разговоров было много. Эмоций тоже. Но чем чаще наливали спирт в алюминиевые кружки, тем слабее становился шум застолья. Пока к заходу солнца все, кроме заместителя командира роты, принявшего на себя командование подразделением, не отрубились на своих солдатских койках.

(обратно)

Глава 3

После боя в ночь со среды на четверг офицеры роты спецназа с особым нетерпением ждали воскресенья 15 мая. Выезд в Уграм был разрешен, а главное, комбат позволил вечером нырнуть в госпиталь, используя штатную боевую машину. Впереди был праздник, и его не избалованные какими-либо излишествами боевые офицеры ждали. Ждали воскресенья и женщины — медперсонал госпиталя, у них тоже был запланирован выезд в афганский городок за мелкими покупками. Ждал воскресенья и майор Трофимов, заместитель командира отдельного разведывательного батальона по политической части. Это был его последний выезд в Уграм, и от него он ожидал многого, что с покупками не было связано никак. В общем, воскресенья ждали многие. И оно наступило. После завтрака объявили общебатальонное построение, на котором командир части зачитал список офицеров и прапорщиков, отправляющихся за покупками в Уграм, и назвал выделяемую для этой цели технику. В поселок были отряжены бронетранспортер, грузовой автомобиль «ГАЗ-66» и бронированная разведывательная машина. Старшим группы так называемых «туристов», как всегда, назначался заместитель командира по политической части. В 10.00 замполит построил тех офицеров, кто едет в Уграм, и провел инструктаж о правилах поведения в афганском поселке. Колонна должна встать на стоянку на площади у главной мечети, оттуда личный состав группами не менее четырех человек, каждый с оружием и обязательно в бронежилете, мог пройтись по дуканам — мелким частным лавочкам.

Вопрос задал Листошин:

— Товарищ майор, мы на боевые выходы «броники» не берем, за каким чертом в такую жару таскать их по городу?

Замполит спокойно объяснил:

— То, что вы нарушаете инструкции боевого выхода, очень плохо, товарищ старший лейтенант, и с этого дня, пока нахожусь здесь, я лично буду проверять экипировку всех выходящих на задания подразделений. А город не горы и не степи. Там пуля может пролететь мимо, а в городе какой-нибудь подросток спокойно подойдет со спины и попытается всадить под лопатку нож. Чтобы затем скрыться в толпе. И ничего вы сделать не сможете. Бронежилет же спасет от удара ножом. Вам ясно, Листошин?

На что Семен пробурчал:

— Если дух, даже четырнадцатилетний, задумает завалить гяура, то не будет бить в спину, а полоснет по горлу своим клинком — и все дела. Никакой «броник» не поможет!

Замполит повысил голос:

— Мы что, начнем дискуссии по мерам безопасности разводить, или мне прочитать лекцию о недопустимости нарушения воинской дисциплины в плане беспрекословного подчинения младшего старшему? Вы этого хотите? Или поездку в Уграм?

Офицеры зароптали:

— Лист, кончай!

— Время тянем.

Одернул подчиненного и командир роты:

— Чего ты опять лезешь на рожон, Семен? Дался тебе этот бронежилет! Стой и слушай, что говорят! А «броник» спокойно оставишь в модуле.

Листошин замолчал, майор Трофимов закончил инструктаж. Офицеры заняли места в кузове «шестьдесят шестого», солдаты охранения в боевых машинах. Колонна вышла за пределы части, взяв курс на Уграм, до которого было двенадцать километров.

Из состава роты специального назначения в город отправились Новиков, Листошин и Калинин. Заместителю командира роты вновь выпала доля находиться с личным составом. Да и сам Гудилов особо не горел желанием таскаться по дуканам. Старший лейтенант, несмотря на свою молодость — ему недавно стукнуло двадцать четыре года, был чрезвычайно расчетлив и даже скуп, предпочитал копить чеки Внешторга, которые в Союзе можно обменять на рубли по приличному курсу. К спецназовцам присоединился и начальник клуба капитан Ерохин.

Его появлением в кузове грузовика офицеры роты спецназа были удивлены, так как в списках замполита фамилия Вячеслава отсутствовала. Поэтому Листошин спросил капитана:

— А ты как тут оказался, Ероха? Что-то я не слышал, чтобы тебя отпустили из части.

Ерохин ответил спокойно:

— Да пошли они все со списками своими. Решил ехать и поехал!

— Но если тебя замполит заметит?

— И чего он мне сделает? Отправит обратно из Уграма одного? Не отправит! Выговор объявит? Да клал я на его выговоры. У меня ими личное дело вдоль и поперек исписано.

От начальника клуба распространялся знатный духан. Видимо, хорошо капитан зарядился перед поездкой.

Ерохин нагнулся к спецам:

— А вы, мужики, если не секрет, зачем в Уграм намылились?

Листошин сказал ему на ухо:

— Водочки нормальной прикупить, шампанского или вина добротного. Вечером к дамам в госпиталь собрались. Понятно?

Капитан утвердительно кивнул головой, но сказал:

— Гиблое дело задумали.

Листошин удивился:

— В смысле?

— В смысле нормального пойла! С бабами-то проблем не возникает, тем более они сегодня скучать будут, у десантников же траур. Ребят с блокпоста «тюльпаном» в Союз отправляют. «Ан-12» прибудет к 19.00. Пока прощанье, церемониал, то-се. На любовном фронте у вас все сложится, базара нет, а вот с пойлом? Проблема!

— Слушай, Ероха, и откуда ты все знаешь?

— Про груз «200» все знают, а выводы можно было и самим сделать. А насчет водки, шампанского и винца добротного? Где ж его, настоящего, в мусульманской стране взять-то? Подделкой дешевой торгуют из-под полы. А вот настоящего? Проблема.

Говоря это, капитан как-то хитро щурился.

— Да? И как решить ее? — спросил ротный.

— А вот тут, братцы, вам офигительно повезло, что я еду с вами. Есть у меня дуканщик знакомый. Через него и решим вашу проблему. Только уговор — по возвращении с вас фляга спирта!

На этом разговор в кузове оборвался. Колонна въехала в Уграм. И сразу сбросила скорость. Узкие улочки афганского поселка были забиты людьми. И все они двигались к центру, где и размещались различные дуканы и был восточный базар. Мужчины шли отдельно, женщины, все поголовно в чадрах, отдельно. Офицеры сжали оружие и невольно напряглись. Здесь они были чужие, и взгляды, которые на них бросали мужчины в нуристанках — национальных головных уборах, были далеко не приветливыми. Перед самой площадью движение застопорилось. Улицу перегородила арба. Ишак испугался множества людей и встал. Афганцы пытались столкнуть животное с места, но ишак только опустил ушастую голову, широко расставив копыта. Хозяин арбы орал на ишака, на хозяина орали прохожие. Ситуацию разрешил Листошин. Он поднялся в кузове и дал очередь вверх. Ишак шарахнулся в сторону, опрокинув арбу, придавив к стене своего хозяина. Тот закричал от боли. Но дорога освободилась, и колонна въехала на площадь. Местные жители при виде советской техники ринулись прочь, и вокруг машин образовалось свободное пространство. Из кабины «шестьдесят шестого» выскочил раскрасневшийся замполит:

— Кто стрелял?

В ответ из кузова молчание.

— Я спрашиваю, кто стрелял? Или получу ответ, или тут же разверну колонну назад.

Листошин ответил:

— Ну, я стрелял! И что дальше?

— Кто разрешал?

— А что, лучше было стоять в центре глухой улочки? Да нас там тремя гранатами при желании разнесли бы! А так шуганул ишака, и все дела!

Замполит тяжело задышал, но старшего лейтенанта поддержали остальные офицеры. Пришлось майору сдать назад.

— Ладно! С вами, Листошин, у меня еще будет разговор в части, а сейчас все свободны. И предупреждаю: выполнять полученные инструкции!

Офицеры покинули кузов. Солдаты взяли в оцепление стоянку машин, башни с пулеметами боевых машин начали вращаться, то поднимая, то опуская стволы, демонстрируя полную готовность ударить в любом направлении, откуда может возникнуть угроза безопасности советским военнослужащим.

У заднего борта оказались офицеры спецназа и начальник клуба.

Ротный обратился к Ерохину:

— Ну что, Слава, веди к своему дуканщику!

— Погоди! Покури. Пусть толпа успокоится да наши разойдутся. Минут через десять все угомонится, тогда и пойдем. Да и идти нам всего ничего, вон прямо улочка, третий дукан слева.

Обходящий грузовик замполит услышал слова начальника клуба. Не выходя из-за машины, он остановился. И вместо того чтобы подойти к офицерам и спросить у Ерохина, каким образом тот оказался среди тех, кому официально была разрешена поездка, Трофимов резко развернулся и пошел к бронетранспортеру. Встал у развесистой чинары, задумчиво закурил сигарету, наблюдая за бортом «ГАЗ-66». Выждав время, офицеры во главе с начальником клуба направились к знакомому Ерохину дуканщику.

В лавке никого не было. Лишь мужчина лет пятидесяти с благообразной внешностью, в национальной одежде пуштун, перебирал четки в углу, сидя в кожаном кресле.

Ерохин поздоровался с ним:

— Ассолом аллейкум, Оман!

Дуканщик неожиданно ответил на чистом русском языке:

— А, Слава? Здравствуй, дорогой, давно что-то не было видно тебя.

Спецы переглянулись.

Начальник клуба, опершись о прилавок, ответил:

— Дела, Оман! Понимаешь, мы не туристы!

— Вот это плохо! Лучше были бы туристами. И встречали бы вас везде как самых дорогих гостей! Ведь Россия и Афганистан всегда жили дружно. Ваши специалисты работали здесь. Много хорошего сделали. Дороги, мосты построили, электростанцию. Зачем было войска вводить? Не понимал и не понимаю. Поссорили народы, и в итоге война! Кому она нужна? Тебе, Слава, или мне? Нет. Не нужна она нам. Так кому нужна?

В разговор вступил командир роты:

— Позвольте узнать, уважаемый, где это вы так хорошо научились разговаривать на русском языке?

Оман улыбнулся:

— Я, капитан, в свое время в Союзе учился! И, кстати, в Военной академии имени Фрунзе. С отличием ее окончил. Вот так. В Москве у меня много друзей осталось.

— Отчего тогда торгуешь в лавке, а не служишь в правительственных войсках?

— Служил раньше! Потом старый стал. Вот и занялся мелким бизнесом. Слава, ты не представил мне своих товарищей!

— Да, Оман, конечно, знакомься…

Но ротный остановил начальника клуба:

— Не стоит, господин Оман. Погоны наши видите, в званиях разбираетесь, вот и обращайтесь соответственно.

И вновь дуканщик улыбнулся:

— Секретность, понимаю! Хорошо! Как скажете, капитан! Что-то хотите приобрести?

Вперед выступил Листошин:

— Водки нам надо, шампанского и вина хорошего!

Оман поцокал языком:

— Вы же прекрасно знаете, что наша религия запрещает употреблять спиртное. А значит, и продавать.

Глаза дуканщика хитро улыбались.

Начальник клуба посмотрел на офицеров:

— Так, помолчите. Лучше стеллажи осмотрите.

Сам же наклонился через прилавок к дуканщику:

— Оман, ты меня давно знаешь?

— Давно, Слава!

— И я тебя знаю давно! И то, что можно, и то, что нельзя в вашей стране, я знаю тоже. И не всегда то, что нельзя, означает то, что не можно! Я не прав?

Дуканщик рассмеялся:

— Ну и хитер ты, Слава! Тебе не в армии служить, а тоже в бизнес податься. Уверен, преуспел бы.

— Ага! Если бы не пил, что, к сожалению, невозможно. Так что, Оман, найдешь для моих друзей требуемый товар?

Оман вздохнул:

— Как для друга не найти? Найду! Сколько и чего будете брать?

Начальник клуба повернулся к ротному:

— Говори, Вова!

— Три водки, пару шампанского, ну и две бутылки вина крепленого! Думаю, достаточно?

Листошин уточнил:

— Дай уж все по три пузыря. Пойло никогда лишним не бывает!

— Так еще спирт из части возьмем.

— Все равно.

Семен кивнул Ерохину: водки нашей, шампанского, бормоты импортной по три пузыря, да еще сигарет хороших, импортных, лучше американских.

Дуканщик кивнул головой:

— Хорошо. Ждите здесь!

Он отодвинул одеяло, закрывавшее вход в подсобное помещение, прошел в свой склад.

Вышел оттуда, неся запечатанную цветную коробку из-под кофеварки. Поставил на прилавок:

— Водка «Столичная», из Москвы, шампанское и вино французское. Все настоящее. Только прошу, не говорите, где купили все это.

Начальник клуба ответил:

— Обижаешь, Оман! А сигареты?

— Вот и сигареты, блок «Мальборо». Лучшие, замечу, американские сигареты.

Ротный спросил:

— Сколько с нас?

Дуканщик быстро посчитал и назвал сумму.

Новиков предупредил:

— Рассчитаемся чеками, по какому курсу берешь?

— Вообще-то в городе курс 1 чек на 10 афганей, но для вас исключение — 1 к 12. Устроит?

— Устроит.

— Только всегда идите прямо ко мне. В других дуканах и товар хуже, и цены выше.

— Это уж само собой.

Листошин обратился к начальнику клуба:

— Ну, что, Ероха, пошли?

— Подожди! Мне-то покупки надо сделать?

Дуканщик спросил:

— Что тебя интересует, Слава?

Капитан окинул взглядом стеллажи, и вдруг глаза его загорелись. Он ткнул пальцем в угол:

— А что это у тебя, Оман, на верхней полке стоит?

Оман вновь улыбнулся:

— Сам не видишь?

А в углу стояла укрупненная до полуметра стеклянная копия мужского члена.

— Ну-ка, дай взглянуть на это чудо.

Дуканщик, используя переносную складывающуюся лестницу, достал.

Ерохин покрутил его в руках:

— Вещь! И что, это просто как статуэтка?

— Нет! Наливаешь через, пардон, яйца вино и через головку заполняешь фужеры.

Капитан удивился:

— Да ты что? А ну продемонстрируй!

Вещицей заинтересовались и офицеры спецназа. Дуканщик открутил нижнюю часть, опрокинув бутылку-член, налил туда из чайника воды, поставил крышку на место. Опустил головку к пиале. Из стеклянного фаллоса в нее начала выпрыскиваться жидкость.

Начальник клуба был в восторге:

— Вещь! Заворачивай!

— Товар дорогой, Слава.

— Заворачивай, сказал!

Дуканщик спросил:

— Еще что брать будешь?

— Буду! Давай тройку джинсовых юбок, с десяток кружевных женских трусов, маек сексуальных, не особо цветастых, колготок и лифчиков, все разных размеров. Да, пачек двадцать гондонов с усиками!

Ротный удивился:

— На хрена тебе все это?

Пока Оман выполнял заказ, Ерохин объяснил:

— У меня дембель на носу. Поеду в деревню. А там в сельпо что продают? Во-во, халаты ситцевые да платья вековые. А тут я с такими подарками. Поджениться мне надо? Надо! А для начала погулять. Вот с гондонами оторвусь и бабу себе подберу, ту, что откажется от разврата. А сейчас я разве могу знать, каких форм моя будущая невеста будет? Не могу! Поэтому и беру разные размеры. То, что подойдет, подруге отдам, остальное продам, разойдутся в шесть секунд, да еще с наваром приличным!

Листошин покачал головой:

— Да, прав дуканщик, тебе бы в бизнес, Слава!

Начальник клуба вздохнул:

— Кто бы спорил, но… не могу!

Дуканщик собрал и заказанное начальником клуба, улыбнувшись, спросил:

— Надеюсь, мне гранату на обмен не предложишь?

Капитан прищурился:

— Распустил язык тот урод! Только дурак он. Ты скажи ему, чтобы пасть закрыл, пока в тюрьму не загремел. Мне за то, что гранату учебную ему впялил, ни хрена не будет, а вот ему за скупку оружия точно срок намотают.

Ротный, не зная истории с гранатой, удивленно слушал диалог Ерохина с дуканщиком. Хотел спросить, но Листошин опередил:

— Я тебе, командир, потом все объясню.

Дуканщик же успокоил разнервничавшегося Ерохина:

— Не волнуйся, Слава, этот дурак, как ты его назвал, действительно глупый человек. Но не настолько, чтобы трепаться всему городу. Его же и засмеют. Просто я его хорошо знаю. Вот он и пожаловался мне, описав человека, который сунул ему безобидный кусок металла вместо грозного оружия. Так что не волнуйся. А сказал я так, к слову!

— Ладно! Ты не посчитал, сколько я тебе должен?

Как только Ерохин расплатился, офицеры направились к выходу. Дуканщик сопровождал их. На пороге попрощался:

— До свидания, уважаемые! Помните, у меня самый лучший дукан в Уграме, и я всегда буду рад обслужить вас. Даже в долг! Заходите!

— Пока! — ответил за всех Ерохин, и компания направилась к грузовой машине. По пути увидели симпатичных русских женщин. Они весело щебетали, выйдя из санитарного автобуса, направляясь под охраной четырех солдат к тем же торговым рядам.

Листошин кивнул в их сторону:

— Вон они, красотки! Тоже за покупками выбрались. Ты смотри, какие фигурки. Ух, братцы, и оторвемся сегодня вечером!

От предвкушения скорого удовольствия Листошин расплылся в улыбке.

Ротный тоже облизнулся:

— Да, девочки первый класс. Но эти из старых. Затариваются перед отправкой в Союз! Свеженькие в госпитале обживаются.

Листошин махнул рукой:

— А мне все равно, свежие, не свежие, потасканные, оттасканные, лишь бы живые, натуральные бабы!

Офицеры рассмеялись и взобрались на борт «шестьдесят шестого».

Замполит, видевший это, отошел от дерева, прогулялся по площади. Остановился у мечети, повернулся и пошел в сторону узкой улочки. Вскоре он вошел в лавку, где недавно делали закупки его подчиненные.

Дуканщик приветливо поднялся навстречу:

— А, дорогой Илья! Прошу, прошу! Здравствуй. Как дела?

— Здравствуй, Оман, все нормально! Чего не скажешь о делах уважаемого Амирхана.

Оман пожал плечами:

— Все в руках Аллаха! Да, на этот раз твои подчиненные принесли много вреда хану.

— А я ведь предупреждал вас. Не пытайтесь сбить блокпост! Это невозможно.

— Амирхан думает по-другому!

— Напрасно! Сколько людей он потерял в недавней бойне?

— Достаточно, чтобы дома многих кишлаков огласились плачем.

Трофимов проговорил:

— Вот-вот. Кстати, к тебе со старым капитаном заходили как раз те офицеры, что и пробились к блокпосту!

— Да? Серьезные, видимо, ребята!

— Спецназ! Что они у тебя брали?

— Спиртное.

— Ясно! Вечером на гулянку собрались. Но ладно, поговорим о наших делах!

Дуканщик выставил на прилавок магнитофон.

— Пусть стоит, если кто войдет из ваших, прицениваешься.

Майор не обратил никакого внимания на слова дуканщика.

— На днях меня переводят в штаб армии, на полковничью должность.

Оман удовлетворенно кивнул головой:

— Это хорошая новость! Значит, и информация от тебя будет поступать более значимая, а соответственно, и гонорар возрастет. Совсем скоро, Илья, ты миллионером станешь!

— Ты, Оман, мои деньги не считай! Думай, как здесь дальше будешь работать!

— Что мне думать? Надеюсь, ты сам решишь вопрос о своем преемнике. Или у тебя нет никого на примете?

— Есть один офицер, старший лейтенант Алексей Гудилов — заместитель командира той роты, где служат и твои недавние покупатели.

Дуканщик поинтересовался:

— Что представляет собой этот Гудилов? Почему именно его ты предлагаешь в качестве агента?

Трофимов ответил:

— Во-первых, он жаден! Любит деньги! Получаемое денежное довольствие практически не тратит. В Союзе родственников у него нет. Я с ним как-то разговаривал, плановую, так сказать, беседу проводил. Спросил, какая у него самая заветная цель в жизни? Ну, он начал о патриотизме говорить, о верности долгу, о желании быть полезным Родине, в общем, нес всякую околесицу, все же с замполитом беседовал. Но обмолвился: «Дослужить бы и дом собственный поднять и цветник, розы да гвоздики выращивать». И я понял, в чем его главная цель, смысл его жизни. В личном обогащении. Дом, цветы на продажу! Жажда денег — благодатная почва для предательства.

Дуканщик, внимательно слушая замполита, согласно кивнул головой. Майор продолжил:

— Во-вторых, он трус! Да-да, обычный трус, хотя и занимает должность заместителя командира роты спецназа. Ему предлагали повышение — в один из полков дивизии, командиром роты. Отказался, сославшись на то, что желал бы перейти в политические органы или на штабную работу. Мол, его призвание — людей воспитывать или работать с документами. Другими словами, пытается уклониться от непосредственного участия в боевых действиях. Ну и, в-третьих, он как офицер спецназа знает достаточно много, чтобы использовать эти знания.

Оман задумался, мерно перебирая четки. Затем проговорил:

— И все же я не вижу смысла вербовать младшего офицера!

Трофимов согласился:

— Ты прав, в вербовке какого-то старшего лейтенанта, заместителя командира роты, нет ни малейшего смысла, и когда я говорил о преемнике, то совсем не подразумевал Гудилова в качестве агента! Да и сам агент на базе, даже очень информированный, сейчас Амирхану не нужен! Общие данные собрать уже не сможет никто, ибо базу разделили на самостоятельные части, не связанные друг с другом и не имеющие общего командования на месте в том объеме, как это было совсем недавно. В плане боевого применения, а организационное подчинение кого и кому значения не имеет. Вербовать же агентов в каждом полку, батальоне — это безумие. Нет! Амирхану нужен не агент, ему нужен проводник, который, зная организацию частей и подразделений, их задачи, маршруты движения в горах, систему установки засад, планы минных полей и проходов в них и так далее, мог бы выводить отряды сопротивления на цели, избегая столкновения с боевыми подразделениями, осуществляющими контроль за участками своей ответственности. И таким проводником вполне может стать Гудилов.

Оман посмотрел на замполита:

— Но ты же сказал, он трус?

— Да, трус, но умный трус! Осторожный! И работать будет, особенно если Амирхан обеспечит ему полное прикрытие.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что для своих старший лейтенант должен перестать существовать!

— Не понимаю тебя, Илья! Яснее выразиться можешь?

— Могу и яснее. Вам надо похитить Гудилова! Взять в плен, причем сделать это следующим образом.

Майор нагнулся к Оману и тихо заговорил.

Когда он закончил, дуканщик воскликнул:

— Хм! Хорошая мысль, Илья! Хорошая! И практически осуществимая. Пожалуй, Амирхану понравится твоя идея. Не могу решать за него, но, зная хана, думаю, твое предложение придется ему по душе.

— Вот и хорошо, Оман! Я скажу тебе больше. Где-то в середине июля наша дивизия планирует потрясти ущелья и кишлаки в них. Для чего с седьмого июня в ущелья будут засылаться разведывательные группы. Их будут и забрасывать на «вертушках», и отправлять своим ходом. С задачей обеспечения массовых мероприятий частей дивизии, о которых я тебе говорил.

— Это интересная и заслуживающая особого вознаграждения информация. Амирхан примет адекватные меры.

Замполит откашлялся:

— Так вот, Оман, я добился у себя в батальоне пересмотра графика отпусков офицеров и прапорщиков. Командир первого взвода роты, где служит Гудилов, уже шестого июня улетит в Союз. Его место займет заместитель командира роты, а значит, Гудилов также будет выходить в ущелья. Людям Амирхана останется выставить засаду и сделать так, как я уже говорил. И вы получите проводника! Но, повторюсь, захват старшего лейтенанта надо провести строго по моему плану. Это для советского командования начисто выведет его из игры, обеспечив стопроцентное алиби, и направит контрразведку по ложному следу. Пусть ищут предателя, который им будет известен, но которого уже не будет в живых!

Дуканщик удовлетворенно покачал головой:

— Хорошо, Илья! Деньги за работу в последние два месяца будут переведены на известный тебе счет в Испании!

— Нет! На этот раз пусть Амирхан подумает, как переправить всю сумму, и в рублях, в Союз. Надежному человеку в Москве, у которого я смог бы забрать деньги без всяких осложнений!

— Хоп! Но как сообщить тебе, КТО будет этим человеком?

— Как приму новую должность, я найду повод посетить бывшую часть. По пути заеду к тебе. Тогда и сообщишь.

— Хорошо!

— Вы продумываете мой уход за рубеж?

— Конечно!

— Из Союза, Оман, из Союза!

— Именно оттуда!

— И есть варианты?

— Есть! Один из них — твое знакомство, скажем, в Москве с канадкой, бурный роман, свадьба. Затем твое решение уехать в Канаду. Это, конечно, будет связано с трудностями по линии КГБ. Но, в принципе, задача не из разряда невыполнимых! Только я одного не понимаю, Илья! Зачем тебе отсюда возвращаться в Союз? Из Афганистана Амирхан может обеспечить тебе отъезд в любую страну мира без всяких проблем.

Майор отверг предложение:

— Нет! Надолго ли мне хватит ваших долларов за «бугром»? На год? Два? А что потом? Я должен представлять собой ценность на Западе. А какую ценность представляет какой-то майор? Мне надо купить должность как минимум в Главном политуправлении и получить хотя бы полковника. На это уйдет года три-четыре. А вот потом можно и в Канаду с прелестной дамой! Тогда отношение ко мне будет другое. Я буду нужен спецслужбам Запада! А значит, обеспечен неплохо оплачиваемой работой и, что самое главное, защитой от лап КГБ. Вот так, Оман! Поэтому продолжаем работу! Дай мне кой-какого барахла для вида, да пойду собирать подчиненный личный состав. Пора возвращаться на базу!

Дуканщик собрал в пакет всякой мелочи, от зажигалок до часов, бросил туда пару батников. Протянул пакет Трофимову:

— До встречи, Илья Владимирович!

— До встречи, Оман, и, как это у вас говорится, да хранит тебя Аллах!

Майор вышел из лавки, обогнул площадь, подошел к грузовику со стороны бронетранспортера, бросил пакет в кабину.

И сразу поднялся в кузов. Изобразил изумление:

— Ерохин? А ты какими судьбами здесь оказался? Кто разрешил тебе поездку?

Начальник клуба, до этого принявший на грудь солидную дозу спирта и заметно захмелевший на солнце, ответил заплетающимся голосом:

— А кто мог запретить мне? Уж не ты ли, Трофимов?

— Как ты разговариваешь со старшим, капитан?

— Так, как он этого заслужил!

— Что?!! По возвращении в часть немедленно ко мне!

Ерохин протянул:

— Зачем, майор? Я пьян и могу в горячке наговорить такого, что у тебя уши склеятся! Давай уж завтра с утра. Как высплюсь, так и приду!

— Ты будешь еще мне указывать?

— Майор! У меня автомат! И я, пьяный, дурак! Шел бы ты от греха подальше!

— Ну… ну… Ерохин…

Не найдя, что еще сказать, замполит спрыгнул на брусчатку площади, уселся в кабину «ГАЗ-66».

Ротный обратился к начальнику клуба:

— Ты чего, Ероха, с ума спрыгнул?

Капитан ответил спокойно:

— Я в порядке! Подремлю немного.

Начальник клуба, надвинув панаму на глаза, откинулся на борт.

Постепенно к грузовику начали стягиваться и другие офицеры.

В 13.20 колонна, развернувшись, двинулась из Уграма. Вышли на трассу спокойно, без происшествий. Передний бронетранспортер, увеличив скорость, задал режим движения всей колонне, взявшей курс на военную базу. По прибытии в роте капитана Новикова ждала неприятная новость. Приходил посыльный из штаба, принес книгу нарядов — ротному предстояло сегодня заступить дежурным по батальону. Об этом капитану сообщил его заместитель Гудилов. Новиков тут же набрал номер начальника штаба. Того на месте не оказалось, но ротный на этом не успокоился, отправился к тому в модуль.

Майор Якушев находился в своем отсеке — читал книгу. Начальник штаба слыл большим любителем исторической литературы. Ему было сорок два года, карьеру можно было считать законченной, но Якушев справно исполнял свои обязанности, вполне довольствуясь должностью начальника штаба разведывательного батальона. Майор, как и начальник клуба, а также заместитель командира по снабжению, принадлежал к категории так называемых «вечных узников», как в просторечье расшифровывалась аббревиатура на значке военно-учебного заведения «ВУ». Эти офицеры в свое время закончили средние училища и, не продолжив обучение, обрекли себя на ограничение по служебному продвижению, как раз где-то до уровня заместителя командира батальона.

Якушев лежал на своей койке с «Князем Серебряным» в руках. Новиков спросил с порога:

— Разрешите, товарищ майор?

Якушев, отложив книгу и сев, ответил:

— Входи, капитан! Чему обязан?

Командир роты спецназа объяснил:

— Товарищ майор, мне заместитель доложил: книгу нарядов в подразделение приносили, и я будто бы назначен сегодня дежурным!

— Не будто бы, Володя, а точно назначен. Дежурным по батальону. Ты прекрасно знаешь, что по выходным и праздничным дням дежурными назначаются командиры рот.

— Все верно! Но вчера заступил командир второй роты, сегодня, значит, в наряд должен идти командир третьей. Я свое в прошлое воскресенье оттрубил!

— Да, это так, но вот неувязочка. С утра командира третьей роты увезли в госпиталь, в инфекционное отделение, с подозрением на желтуху! Так что тебе заступать!

Капитан Новиков покачал головой.

— Ну, не ешь его за ногу! А если бы я сегодня из Уграма поддатым прибыл? Тогда как? Не ставить же меня пьяным в наряд!

Майор Якушев являл собой само спокойствие:

— Ну что ж, тогда прежний дежурный продолжал бы наряд, пока не проспался сменщик. Вот и все!

— Эх, ну и жизнь! Кстати, для моей роты могли бы и исключение сделать. Все-таки такой боевой выход провели.

— Для этого мы здесь и стоим, Володя. За боевые заслуги вас отблагодарят как положено, наградят, а служба есть служба! А ты чего так из-за пустяка разволновался? Хотя… понимаю… ты же со своими бравыми взводными к дамам в гости собрался. А тут наряд. Понятно! Но… не переживай, Новиков. У тебя еще будет время поджениться. Будет!

Поняв, что с начальником штаба разговаривать бесполезно, ротный вернулся к себе.

Подчиненные ждали его. Листошин спросил:

— Ну, чего, Володь?

— Да ни хрена! Облом!

— Что, всем?

— Нет! Мне облом, вы действуйте по плану.

— А ты в наряд?

— Нет, в балет! На лебедей! Понял?

— Чего орать-то? Кто ж виноват, что так вышло?

Ротный, раздевшись, отправился в душевую. После прохладного душа завалился спать. До 18.00. Во время развода для несения внутреннего наряда из парка боевых машин вышла бронированная разведывательно-дозорная машина. В ней находились механик-водитель Андрей Зарубин, за командира — оператор Гоги Шарадзе, в десантном отсеке старшие лейтенанты Александр Калинин и Семен Листошин.

Расстояние от расположения батальона до общежития медперсонала госпиталя шустрая БРДМ пробежала за двадцать минут. Это при том, что ее дважды останавливал мобильный патруль комендантской роты штаба мотострелковой дивизии. Но документы были в порядке, пропуск подписал начальник штаба дивизии, так что от патруля отделались быстро. И уже без пятнадцати семь, поставив боевую машину на стоянку санитарных «УАЗов», офицеры вошли в женское общежитие. Дежурный прапорщик, строгая на вид женщина, спросила:

— Вы к кому, молодые люди?

Семен ответил:

— К Галине Бортко, старшей сестре хирургического отделения.

— Придется подождать! Она еще в госпитале.

Офицеры вышли.

Калинин проговорил:

— Что-то, Семен, чувствую я себя не в своей тарелке!

— Это оттого, что трезвый. Пойдем, хряпнем по сто пятьдесят спиртику, глядишь, и настроение поднимется.

Прошли к боевой машине, приложились к фляжке. Когда вернулись к общежитию, их уже ждала шикарная блондинка в обтягивающем платье, выгодно подчеркивающем ее безупречные формы.

Увидев Листошина, она воскликнула:

— Ба! Сеня! Ты откуда, родной? Я уж думала, совсем забыл меня доблестный спецназовец!

На лице женщины играла лукавая улыбка.

Семен ответил ей в тон:

— Как можно забыть тебя, Галя? Такой, как ты, не то что здесь, в богом забытом Афгане, во всем Союзе не отыскать.

— Слышала, недавно вы духам неплохо ввалили?

— Точно. И конкретно взвод стоящих перед тобой офицеров. Кстати, знакомься, Саша Калинин, мой друг!

— И тоже женатый?

— Здесь, Галя, и тебе это прекрасно известно, женатых или замужних нет. Здесь только мужчины и женщины.

Галя рассмеялась:

— Ты прав! — и спросила: — Решили, мальчики, расслабиться?

Семен ответил:

— И самим расслабиться, и милых дам расслабить. Надоело, поди, вам в наших внутренностях копаться, уж лучше заняться душами. Как считаешь?

— Считаю, что много говоришь. У Саши женщина тут есть?

Листошин вздохнул:

— Нет, Галя, в том-то и дело, что нет!

Медсестра задумалась.

— Хорошо, познакомлю с одной. Но что из этого выйдет, не знаю! Девочка из новеньких, скромница, по крайней мере, представляется такой. Но хорошенькая, как раз под стать твоему, Сеня, другу!

Семен по-деловому поинтересовался:

— Где разместимся?

— Да у меня в комнате. Сначала! Потом видно будет. Ну что, проходите, с дежурной я уже переговорила.

Листошин остановил медсестру:

— Момент! У нас с собой гостинцы. Ты подожди, мы быстро!

— Давайте.

Галина закурила.

Александр с Семеном вновь прошли на стоянку.

Калинин указал на общежитие:

— Как-то тихо здесь. Не похоже на бордель, как окрестили эту общагу!

— Погоди! Еще не вечер! Посмотришь, что ночью тут будет твориться! И учти, здесь патруль дивизионный шныряет, и гауптвахта своя имеется. С офицерскими камерами!

— Зачем мне это?

— Так, в качестве информации!

Через десять минут офицеры с медсестрой скрылись в здании женского общежития.

(обратно)

Глава 4

Галина провела их в свою комнату, где кроме нее обитала еще одна женщина, но сейчас она отсутствовала. Обстановка не отличалась роскошью и излишествами. Две деревянные кровати, две тумбочки, стол с двумя стульями и платяной шкаф. Рядом холодильник, кондиционер в окне. Но женщины не были бы женщинами, если бы не придали своему жилищу уют. На окнах висели красивые шторы, казенные одеяла заменяли легкие, выдержанные в сиреневых и бежевых тонах покрывала, пол покрывал красочный ковер. Такие же ковры, только размером поменьше, висели и над кроватями. Целое море цветов, горшочков разных мастей. И запах… запах дома. Запах женщины. Едва уловимый, но стойкий.

На тумбочке — двухкассетный магнитофон «Шарп».

Галина пропустила вперед офицеров, одетых в джинсы, фирменные майки и легкие туфли.

— Прошу, господа поручики, устраивайтесь. А я пока душ приму.

Достав из шкафа расписной восточный халат, широкое полотенце и кучу всевозможных тюбиков с шампунем, жидким мылом, кремами и так далее, она вышла из комнаты.

Листошин взглянул на друга:

— Ну, чего замер, Саня? Накрываем стол!

Калинин кивнул на дверь:

— Красивая!

— Еще бы! Других не держим!

— Так у тебя с ней давно?

— Полгода! Как подстрелили в феврале и я попал в хирургию, так и завелась любовь. Галька с виду строгая, что ты! А в постели так заездит, что утром ноги трясутся и никакого похмелья, хотя приходится, чтобы форму не потерять, за ночь не меньше литра в себя влить. Вот какаябаба!

Выставляя на стол бутылки, Александр спросил:

— А мне, как понимаю, соседка ее достанется?

Он указал на кровать справа.

— Наверное! Но точно сказать не могу. Прежняя, Лариска, в Союз недавно слиняла, а подселили к Гальке кого, нет ли, не знаю. Но без подруги не останешься! Это я тебе гарантирую.

Калинин тяжело вздохнул, что удивило боевого товарища:

— Ты чего вздыхаешь, как телок?

— Не знаю! Первый раз вот так-то!

— Ничего! Как завалишь красавицу в постель, все смущение пройдет. Ты только особо не церемонься. А то попадется капризная, начнет целку из себя строить, мол, она не такая, как все, порядочная, верящая в высокие чувства, и так далее, не слушай, бери силой. Потом увидишь, какая она скромная. После пары палок и увидишь!

В дверях показалась Галина. Воскликнула, глядя на стол:

— О, шампанское! Надеюсь, полусладкое?

Семен ответил:

— Конечно, Галь, я же знаю, что любит моя принцесса!

— Почему не королева?

— Королева звучит как-то старо! А ты у меня молодушка. Девочка хоть куда!

— Ладно, ловелас, поговорить ты умеешь, а шампанское поставь в морозильник.

Она перед зеркалом стала сушить феном волосы. Листошин убрал игристое вино в холодильник. Присел на кровать подруги, любуясь ее фигурой, которую не скрывал даже широкий халат. Закурил, бросив на стол пачку «Мальборо».

— Красивая ты, Галька!

— Нравлюсь?

— Не то слово. Я очарован тобой.

— Так женись, раз очарован. И будет очарованье с тобой постоянно, а не раз в две-три недели, а то и реже!

— Так в расставаниях и вся прелесть, Галя! Вернее, в ожидании встречи. Вот я, когда духов на сопке у моста мочил, только и думал о том, как вновь увижу тебя. И у меня такое желание поднялось, не описать. А тут моджахеды. Ну, желание в злость и переросло. А злой я страшный. Для духов, конечно. Так что ты, Галя, не только жить, но побеждать помогаешь! Нет, вся прелесть как раз в ожидании встречи, ну и, естественно, в близости после ожидания.

Галина начала укладывать прическу:

— А ты не думаешь, Сеня, что пока ты кайфуешь в ожидании встречи со мной, я, не желая испытывать прелести разлуки, принимаю других кавалеров? А? Боевой мой гусар!

Листошин ответил категорично:

— Нет! Такой мысли я не допускаю.

— Это еще почему? Ты что, такой незаменимый?

— А что, нет? — В голосе Листошина зазвучали металлические нотки.

Чутко уловив изменение в настроении партнера и поняв, что слегка переиграла, Галина быстро выправила ситуацию:

— Эх, Семен, Семен! Неужели ты не видишь, что я шучу? Ты у меня единственный!

И тут же повернулась к мужчинам:

— Вот я и готова!

Семен спросил:

— Как насчет подруги для Саши?

— Она сейчас придет. Я уже с ней договорилась. Только приведет себя в порядок.

Листошин предложил:

— Ну что, тогда, может, по соточке?

Женщина удержала его:

— Да подожди ты. Закуску надо приготовить. У меня руки в креме, так что достань из холодильника овощи, сделай хоть салат, и коробку конфет вытащи под шампанское. Как закончишь, подойдет и девочка, вместе и начнем вечеринку.

Открыв холодильник, Листошин поинтересовался:

— Так, говоришь, девочка из новеньких?

— Да! Из новеньких!

— Вот, Саня, сливки и снимешь, если, конечно, эти сливки еще в Ташкенте не сняли.

Семен достал овощи, посмотрел на друга:

— А ты чего сидишь? Давай, присоединяйся, режь огурцы!

Галина подошла к Листошину и вдруг ни с того ни с сего вернулась к оконченному, казалось бы, разговору:

— Так как насчет женитьбы, Сеня?

— Галь! Ну, чего об этом говорить?

— А почему не поговорить? Если ты так привязан ко мне, почему не остаться со мной?

— У меня ребенок!

— И я тебе рожу ребенка!

Листошин явно чувствовал себя неловко. Но сумел сориентироваться и нашел выход из сложной ситуации, в которую его поставила любовница.

Он бросил нож на стол.

— Хорошо! Решено! Я женюсь на тебе! Но… сначала мне надо развестись. Так? Так! Значит, в первом же отпуске оформляю развод. Ты же, насколько знаю, скоро возвращаешься в Союз. Как устроишься там, сообщишь свой адрес. Я, закончив дела, приеду к тебе. Там конкретно и решим вопрос о нашей семейной жизни!

Галина рассмеялась:

— Вывернулся, разведчик! И смотри, как ловко! Сообщи ему адрес, а он, разведясь, приедет. Ага, жди, приедет! Как же! Но все равно, Сеня, ты молодец. А насчет женитьбы не думай! Это я просто так сказала. Живи в семье, если вернешься из этой бойни. А я уж как-нибудь без тебя в Союзе!

В дверь постучали.

Галина обернулась:

— А вот и наша девочка. Так, ребята, бросили кухонные принадлежности, с дамой знакомиться будете! Заходи, Соня!

В комнату вошла девушка. Одета она была в джинсовую юбку и маечку, под которой торчком стояли не знающие бюстгальтера упругие груди. На плечи спускались светлые шелковистые волосы. Она тоже была красива. Но красотой, отличной от красоты Галины. Черты лица девушки были более правильные, и вообще от нее веяло чистотой и скромностью. Возможно, это была только внешняя оболочка. И Калинину, и Листошину уже встречались такие с виду ангелы, а внутри порождение дьявола. Но скоро все выяснится.

Она поздоровалась.

Офицеры ответили ей. Галя провела девушку к столу:

— Знакомься, Соня, вот это, — она указала на Листошина, — Семен, мой давний друг. А это, — она повернулась к Калинину, — Александр, друг Сени. Офицеры спецназа. Кстати, это они сражались в том страшном бою у моста, когда у нас все отделение заполнили. Это они спасли раненых, разбив душманов.

Девушка скромно произнесла:

— Соня! Очень приятно!

Галина спросила у любовника:

— Ну, Семен, стол готов?

— Какой разговор! Только салат маслом полей сама, а то я так налью, что никто есть не будет.

Старшая медсестра закончила сервировку стола и пригласила всех занять места. Стол поставили между кроватей. Женщины устроились на стульях, офицеры прямо на постелях.

Выставили шампанское.

Через полчаса обстановка сделалась непринужденной. Хотя Соня пила очень мало, ей и этого хватило, чтобы сбросить оковы первоначальной неловкости. Александр заметно захмелел и все чаще бросал откровенные взгляды на предназначенную ему подругу. Особенно его притягивали ее ноги. Красивые, стройные. Внутри воспылало желание.

Не терпелось, видно, и Семену с Галиной. Листошин налил дамам вина, мужикам водки. Возгласил тост:

— Ну что, дамы и господа! За любовь?

Галина воскликнула:

— За нее, родимую!

Выпили. Листошин взглянул на подругу:

— Как считаешь, любовь моя, не пора ли нам от разговоров перейти к делу?

— Самое время, дорогой!

Галина поднялась:

— Так, Саша и Соня, мы с Семеном удаляемся, а вы тут вдвоем продолжайте вечер. Стол можно просто сдвинуть, дверь лучше закрыть.

Посмотрела на Листошина:

— Подъем, спецназ!

— Какой разговор, красавица! К бою!

— Идем!

Семен с Галиной вышли из комнаты.

Александр спросил:

— Ты чего так мало пьешь?

— Не люблю!

— А что любишь?

— Странный вопрос!

— Действительно, мог бы и сам догадаться. Пересядь-ка на кровать, я стол на место поставлю.

Женщина подчинилась. Отодвинув стол к окну, отправив туда же стулья, хватив еще пятьдесят граммов, Калинин закрыл дверь на ключ. Выключил свет. Комната сразу же погрузилась в непроглядный мрак. Но ненадолго. Соня включила бра над кроватью. Александр присел рядом с ней. Он был пьян. И его переполняло желание овладеть такой близкой, доступной и привлекательной женщиной. Он обнял ее. Соня вздрогнула:

— Что ты хочешь делать?

Александр усмехнулся:

— А ты не знаешь? Не догадываешься?

— А если я не хочу?

— Аппетит приходит во время еды! Иди ко мне!

— Нет!

Но Калинин не слушал женщину.

Он рывком притянул ее к себе, закрыв губами ее губы. Она сжала их, но офицер сумел разжать. Рука скользнула под майку. Соня перехватила его руку, стараясь вырваться из объятий Калинина. Но тот уже ничего не соображал. Перед ним была цель, и нестерпимо хотелось достичь этой цели любым способом. Он рванул майку так, что она разошлась сверху донизу, обнажив груди медсестры. Александр вцепился в них, опрокинув голову женщины на подушку. Она вновь попыталась закрыться, но сильные руки легко отбили слабую защиту. Сорвав и с себя майку, Александр расстегнул джинсовую юбку медсестры. Она воскликнула:

— Немедленно прекрати! Я не хочу так! Буду кричать.

Но старший лейтенант уже стянул юбку вместе с трусиками, ответил, сглатывая слюну:

— Кричи, Сонечка, кричи. Хоть на весь Афган кричи. Ты будешь моей, и никто не остановит меня.

Сбросив и свои джинсы, рывком раздвинув ноги Сони, Александр грубо вошел в нее. Женщина вскрикнула от боли. Но предпринять что-либо против зверской страсти сильного мужчины уже не могла. А Калинин забыл обо всем на свете, овладев женским телом. Удовлетворился он быстро. Удар неземного наслаждения заставил его вскрикнуть. Затем он обессиленно отпустил партнершу, в изнеможении лег рядом с ней.

Успокоившись, поднялся, налил полный бокал водки, опрокинул в себя. Повернулся к медсестре. Та, соединив ноги и прикрыв груди, безучастно смотрела в потолок.

Александр спросил:

— Не понравилось?

Женщина промолчала.

— Ничего, это сначала так, быстро. Слишком долгим было воздержание. Сейчас отдохну немного, сделаю для тебя. У нас вся ночь впереди. А ты прекрасна, я такой кайф впервые получил.

Соня повернула к нему голову:

— Ты и дальше будешь насиловать меня?

Александр поставил бокал, закурил, подошел к кровати, совершенно не стесняясь ни своей, ни женской наготы:

— Я что-то не понимаю тебя, девонька! Ты когда шла сюда, не знала, зачем идешь?

Соня не ответила.

Александр, которому водка вновь ударила в голову, продолжил:

— Чего молчишь? Или, когда вербовалась в Афган, не знала, что придется ложиться под мужиков? Ты чего из себя правильную строишь? Для тебя секрет, что по ночам происходит в номерах вашей общаги? Кругом бордель, одна ты чистая? Ангелочек? Чего молчишь, спрашиваю?

— Отстань от меня, пожалуйста!

— Да? А может, уйти совсем?

— Я сама уйду!

— Нет, дорогуша, эту ночь ты будешь со мной! Или тебе со старшим лейтенантом в падлу любовью заниматься? Может, ты рассчитывала здесь какого-нибудь полковника зацепить? Чтобы он тебе за каждую палку бабки отстегивал? А потом в Союзе где-нибудь рядом с собой пристроил? Квартиркой обеспечил? За этим ты сюда перлась? Только учти, к полковнику ты пойдешь после меня!

Соня тихо произнесла:

— Ты со своей женой тоже так обращаешься?

— С женой, спрашиваешь, как обращаюсь? Нет, с ней я обращаюсь по-другому, хотя вы все одинаковые. И заслуживаете одинакового обращения. Все готовы подставить передок мужикам. И кончай базар. Я хочу тебя! Будь лучше ласковой, ведь ты тоже хочешь близости.

— Но не такой!

— Расслабься, и все будет нормально.

— Отпусти меня, а, Саша?

— Нет!

Калинин с силой, грубо вошел в женщину, перевернув ее на живот, и вновь испытал неведомое ранее наслаждение. В порыве страсти он целовал ее шею, плечи, спину. Но она по-прежнему оставалась холодной и безразличной. Хотя больше не сопротивлялась. Этот холод взбесил Калинина.

Он встал с нее. Перевернул на спину, схватил за подбородок:

— Что ты делаешь со мной? Ты же, сука, унижаешь меня. Ведь я чувствую, что тебе приятно, почему издеваешься?

Соня проговорила сквозь зубы:

— Я не хочу тебя видеть!

— Да? А придется!

Александр поднялся, вновь налил водки, выпил. Сел на кровать напротив, закурил, стряхивая пепел на ковер. Он пристально и пьяно смотрел на медсестру. Та все так же безучастно лежала, уставившись в потолок. Калинин почувствовал, что желание оставило его. Взамен в груди начала разрастаться ярость. Он встал, подошел к женщине:

— Тварь ты! Будь моя воля…

Договорить Александр не успел. В дверь постучались. Он крикнул:

— Кого там хрен несет?

— Это Галя, чего орешь-то? Открой!

Калинин открыл дверь. Мимо протиснулась растрепанная и почти голая хозяйка комнаты. Накинутый на плечи и распахнутый халат совершенно не скрывал ее наготы.

— Пардон, ребятки! Я на минутку! Водка у нас еще осталась?

И, не дожидаясь ответа, взяла со стола бутылку, объяснив:

— Сенечка у меня без допинга не справляется. А вы-то что?

Только сейчас Галина обратила внимание на состояние Александра и Сони.

— Поругались, что ли?

— Ты кого мне подсунула? Бревно бездушное?

Галина взглянула на подругу:

— Ты чего, Соня?

Та ответила кратко:

— Отстань!

Калинин показал пальцем на Соню:

— Вот видишь? Отстань, и мандец! Этой крале начальника большого подавай. Вот того она оближет с ног до головы и раскорячится по-любому, а старлей для нее грязь из-под ногтей! Расчетливая тварь!

Он вырвал из руки опешившей Галины бутылку, сорвал зубами пробку, выпил половину пузыря, вернул емкость партнерше Листошина:

— Семену и этого хватит!

Оглядевшись и увидев разбросанную одежду, Александр оделся. Кивнул на Соню, обращаясь к Галине:

— А этой суке кобеля с большими звездами подбери. Ты тут, наверное, со всеми переспала, знакомого имеешь. А то иссохнет дама. Неудовлетворенные амбиции гораздо опаснее неудовлетворенных желаний.

Галина, подбоченясь, сощурила глаза:

— А чего это ты, мальчонка, разошелся? Деловой, да? Баба не захотела с ним переспать! Значит, такой ты стебарь, что от тебя нормальные девки шарахаются!

Александр прикурил сигарету, пыхнув дымом в лицо Галины:

— Скройся, шалава!

И, оттолкнув ее в сторону так, что она завалилась на подругу, Калинин прошел к двери. На пороге обернулся, достал из кармана несколько чеков разного достоинства, бросил на женщин:

— Это тебе, Сонечка! Все же худо-бедно, но роль дырки ты сыграла. Глаза б мои вас не видели.

И вышел в коридор, захлопнув за собой дверь.

В фойе увидел за стойкой прежнюю женщину в форме прапорщика, в очках, листающую журнал. Спросил:

— Выход открыт?

Дежурная с удивлением спросила:

— Уже уходите?

Александр подошел к стойке, нагнулся к прапорщику:

— Ухожу, родная! Не понравилось мне в вашем борделе!

— Вы слова-то подбирайте, не знаю, кто по званию.

— Неважно. А слова я подбираю.

— Кто ж это так вас разочаровал?

— Какая разница?

— На новенькую налетели?

— И что?

Женщина усмехнулась и взглянула на офицера похотливо:

— А то, что все норовите на свежачок, а в итоге облом. Вот лично я такого орла, как вы, пригрела бы. Так, что обо всем на свете забыли бы!

— Так пригрей!

— Отчего нет? Вот только час подождать придется. Через час у меня отдых. Вон и комната отдыха, — дежурная указала на дверь в торце фойе, — будет желание, заходи! Приму, не пожалеешь!

Калинин вздохнул:

— Да! Бордель, он и есть бордель!

— Иди, протрезвись! А через час приходи! Да смотри, поаккуратней на улице, особо по городку не шатайся, лучше посиди где-нибудь на лавочке. Они как раз в сквере у лечебного корпуса имеются.

— Почему это мне нельзя по городку пройтись?

— Патруль после отбоя лютует. Наши, госпитальные, ерунда, а вот дивизионные, из комендантской роты — звери. Им главное план выполнить.

— Ладно. Так дверь открыта?

— Открыта!

— Пошел я!

— Так придешь через час-то?

— Посмотрим!

— Ну, смотри, смотри! Я буду ждать!

— Жди!

Калинин вышел из женского общежития. Немного отойдя, обернулся, взглянул на здание. В каждом окне горел свет. Неужели везде сношаются? Расслабился, мать его! Ну, Семен, будет еще разговор. Хотя при чем здесь Листошин? Он-то как раз и получает то, чего хотел. Александр вздохнул. Посмотрел по сторонам, пошел в сторону стоянки.

А в комнате, откуда следом за офицером спецназа выпорхнула Галина, женщина на кровати закрыла лицо руками и заплакала. Сначала тихо, слегка всхлипывая, потом громче. Затем перевернулась и, уткнувшись в подушку, зарыдала, содрогаясь всем телом. Старший лейтенант понравился ей. Сразу, как только увидела его. Но почему он с ней вот так, как с проституткой? Разве за этим она приехала сюда, в Афганистан? И неужели все мужчины будут смотреть на нее не как на порядочную женщину, а как на подзаборную шлюху, готовую продать себя за какие-то жалкие чеки? Слезы обиды душили ее. Никто не знал, почему она приехала в Афганистан. Свою историю она не рассказывала никому, скрывая боль внутри. Если бы Калинин знал все о ней, то наверняка вернулся бы. Чтобы попросить прощения. Но он ничего не знал. Как не знал и того, что в дальнейшем их судьбы пересекутся, слившись в одну. Одну на двоих! Но пока…

Калинин думал о другом. Странно, как быстро сегодня из него выходила водка. Только что, казалось, пьян был, а сейчас как бы и ни в одном глазу, только ноги не слушаются, заплетаются. Ничего, сейчас он устроится в БРДМ, до утра выспится, а дежурная пусть ждет. Ну ее к чертовой матери вместе со всей этой общагой. Подойдя к боевой машине, увидел сидящего у переднего правого колеса своего механика-водителя Зарубина. Тот, увидев командира, поднялся, одернув форму.

Калинин удивленно спросил:

— Ты чего тут торчишь?

Солдат замешкался.

Командир взвода повысил голос:

— Не слышу ответа, Зарубин!

Рядовой начал путано объясняться:

— Так… это… товарищ старший лейтенант… тут такое дело… баба одна молодая подвалила, из этих… медперсонала… ну и Гоги договорился с ней.

— Насчет чего договорился?

Рядовой опустил голову:

— Ну, что она нам обоим даст! Вот Гоги и пялит ее в машине. Уже полчаса!

Старший лейтенант плюнул на асфальт:

— И что ж это на свете происходит? А ну давай сюда Гоги с этой блядью! Я сейчас вас всех раком поставлю! Развели бардак! Уже в боевой машине стебутся!

Зарубин умоляюще взглянул на командира взвода:

— Товарищ старший лейтенант, не надо, а? Разрешите разочек? И так ни хрена, кроме гор да духов, не видим! А тут такой случай подвернулся. Очень вас прошу, товарищ старший лейтенант!

— Что, невтерпеж?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Хрен с вами, кобели! Но ты залезь внутрь, там слева за сиденьем фляжка. Вынеси мне ее, заодно Гоги поторопишь. А то он у нас парень горячий, так затопчет сестричку, тебе ловить нечего будет.

— Не затопчет! А выпить есть и у меня! Так что никуда лезть не надо.

Калинин удивился:

— У тебя откуда пойло?

— Да та же баба пузырь и дала! Сказала, выпей, силы наберись!

Александр сделал вывод:

— Тогда точно Гоги ее не затопчет! Ну, давай сюда пузырь. Спирт?

— Нет! Водка!

— Даже так? Еще лучше.

Забрав бутылку, старший лейтенант вспомнил о скамейках, о которых говорила дежурная по общежитию. Вышел со стоянки. Лечебный корпус находился впереди, перед ним неширокая лесополоса. «Тоже мне сквер», — подумал Калинин, направившись туда.

Скамейки оказались удобными. Широкими, со спинками. Александр присел на одну из них. Открыл бутылку, сделал два глубоких глотка. Отставив водку в сторону, задумчиво закурил. Все же эта Соня задела его. И задела тем, что не хотела близости с первым попавшимся мужиком. Он силой взял ее. Но чего она ждала, идя на вечеринку к этой бляди Гале? Тихой беседы о высоком искусстве за чашкой чая? Ведь Галка наверняка разложила перед Соней все карты. Иначе просто быть не могло. И та пошла! Пошла в общество неизвестных мужиков, у которых, и об этом она тоже не могла не знать, одно на уме — переспать с бабой, удовлетворить свои потребности.

Почему не отказалась? Не осталась в своей комнате? Значит, ждала близости. Может, рассчитывала на другое отношение? На всякие там ухаживания, выкрутасы с танцами, то есть на прелюдию? Но какая могла быть прелюдия после такого количества вина? И опять-таки она, еще тогда, когда заметила, что ее потенциальный партнер пьян и настроен агрессивно в плане секса, могла встать и уйти! И никто ее не удержал бы. Все обошлось бы без этой дикой и грязной случки! Хотя нельзя не отметить, удовольствие от близости с Соней Калинин получил неописуемое. Такого он ни с женой, ни с женщинами, которые были до супруги, не испытывал. И это при том, что она, Соня, не подыгрывала ему. А если бы они вместе постепенно шли к оргазму? Какой же силы он мог стать? Старший лейтенант сделал еще пару глотков спиртного. Водка подействовала, в голове вновь зашумело. Закурив, он опять мысленно вернулся к Соне. Как только Александр начал срывать с нее одежду, та пригрозила, что закричит. Почему, видя, что ее намереваются насиловать, она все-таки не закричала, не позвала на помощь? Пожалела его? Бред! С чего ей жалеть насильника? Его привлекут к суду трибунала? Он же насильник, а значит, должен отвечать. Ее бы поняли и от нее отстали бы. Жила бы так, как хотела жить. Но она смолчала. Почему? Да потому, что боится прослыть недотрогой! Наверняка хочет зацепить какого-нибудь бугра из штаба. А тому капризная бабенка или недотрога не нужна. Тьфу, голова от всего этого разболелась.

Он допил бутылку, и тут спиртное ударило по мозгам так, что у Калинина окружающие предметы начали двоиться. Потянуло в сон. Вспомнилась дежурная из общаги, которая уже ждет его. Лежит, наверное, голая под простыней и думает, отдолбят ее сегодня или нет. Противно. Как же все противно.

Справа послышались шаги. Александр повернул голову в сторону этих приближающихся шагов. Увидел группу военнослужащих. Человек шесть, среди них один высокий, с красной повязкой на рукаве. Патруль. Принесло, мать его! Как раз кстати.

Патруль остановился у скамейки. Офицер представился:

— Начальник патруля лейтенант Петров. — И спросил: — Кто вы?

Калинин, закрыв один глаз, чтобы не двоилось, посмотрел на старшего. Им оказался молодой лейтенант в новенькой форме. Ответил:

— Старший лейтенант Калинин! Что еще?

— Ваши документы!

— А где «пожалуйста», лейтенант?

Но начальник патруля лишь повысил голос:

— Я сказал, ваши документы!

Александр вздохнул. Достал из заднего кармана джинсов удостоверение личности офицера.

— На, держи мои документы! Черт тебя принес со своим шалманом.

— Попрошу не выражаться, товарищ старший лейтенант. Мы при исполнении служебных обязанностей!

— Чего? При исполнении? Тебя, сосунок, в горы закинуть к духам, поглядел бы я, как ты исполнил бы свои служебные обязанности. Ну что, посмотрел документы? Отдавай назад и проваливай!

Молодой штабной лейтенант просмотрел удостоверение, но возвращать его не собирался.

— Ваша часть стоит в пятнадцати километрах отсюда. Как вы в это время оказались здесь?

Начальник патруля начал раздражать Калинина.

— Чего тебе надо? Прицепиться не к кому? Так возле общаги ряд столбов освещения стоит. Иди и вздрючь любой из них.

— Вы нарываетесь на неприятности, товарищ старший лейтенант. Во-первых, вы пьяны, во-вторых, не желаете ответить начальнику патруля на его определенные Уставом вопросы…

За него продолжил Александр:

— А в-третьих, сосунок, шел бы ты на хер!

— Что? Оскорблять вздумали? Наряд, взять этого старшего лейтенанта.

Будь Калинин потрезвее, вряд ли шесть солдат смогли бы легко его повязать, но трезвый он и сам не допустил бы грубости. А сейчас что-либо изменить было поздно. Но командир взвода спецназа предупредил:

— Лейтенант, не подставляй бойцов, я не хочу кому-нибудь из них вывернуть челюсть!

— А вы попробуйте.

Начальник патруля обернулся к подчиненным:

— Что встали? Взять, сказал, этого вояку.

Солдаты двинулись на Калинина.

Александр двумя ударами отправил двоих патрульных в нокдаун, но большего сделать не смог. Тупой удар в затылок бросил его на асфальт. В глазах вспыхнул огонь, и все померкло.

Тащили его четверо. Впереди начальник караула. На гауптвахте лейтенанта встретил прапорщик — начальник местного караула:

— Кого это, Игорек, ты приволок?

— Слишком борзого старлея из разведбата! Спецназовца.

— Ты это серьезно?

— А что?

— А то, что эти ребята крутые, как бы чего потом не вышло.

Лейтенант надменно посмотрел на прапорщика:

— Что может выйти, Борисыч? И перед Уставом все равны! Тоже мне крутой! Если служит в разведбате, то ему все позволено?

Прапорщик перелистал удостоверение Калинина.

— Так! Командир взвода специальной разведки. Игорек, а знаешь, кого ты задержал?

— Знаю!

— А я думаю, не знаешь! Это взводный из роты спецназа, что недавно духов у блокпоста порвали и часть десантной роты спасли. Зря ты с ним так!

— Мне плевать на его заслуги. У каждого своя работа. Но дисциплину нарушать не позволено никому!

— Так-то оно так! Но…

Начальник не выдержал:

— Что «но», прапорщик? В камеру его! Утром пусть комендант разбирается!

Прапорщик заметил:

— У него лицо в крови, надо бы медиков вызвать!

— Это уже твое дело. Я тебе сдал клиента, ты его принял. Да не забудь замок на камеру повесить. Буйный он!

— Это само собой! Очнется, всю «губу» перевернет! Эти ребята долго не базарят.

— Да что ты одно и то же твердишь как попугай! Оприходуй его, и все дела. Супермен какой, о нем еще целую дискуссию разводить!

И лейтенант с патрулем вышел с территории гарнизонной гауптвахты.

Проводив взглядом лейтенанта, прапорщик пробурчал:

— Да, из тебя супермена, да что там супера, нормального офицера не получится точно!

Прапорщик с помощником уложили Калинина на кровать, вышли из камеры, закрыв на замок массивную дверь.

Прапорщик прошел в свою комнату. Набрал номер дежурной части госпиталя. Сообщил, что к нему доставили офицера с разбитым лицом. Врач сонно поинтересовался:

— Кровь идет?

— Нет вроде!

— Блюет?

— Нет. Спит.

— Пьяный, что ли?

— Есть немного.

— Вот и пусть спит. Сон для него как раз то, что нужно, а утром пришлю сестру, посмотрит, что за раны у твоего офицера. Но если ему станет плохо, звони! Понял?

— Так что, мне возле камеры всю ночь сидеть?

— А вот это уже, прапорщик, твои проблемы, у меня своих хватает!

Дежурный врач положил трубку.

Прапорщик вызвал помощника:

— Вот что, сержант, как будешь караульного на «собачку» выводить (на пост перед караульным помещением), инструктируй, чтобы нет-нет да заглядывал в офицерский отсек гауптвахты.

— Для чего?

— Там, во второй камере — она одна обитаема и закрыта, — офицер находится. Надо смотреть за ним!

— Зачем?

— Ты что, плохо понимаешь? Смотреть за тем, как он чувствует себя. Начнет блевать, сразу доклад мне! Понял?

— Так точно!

— Иди!

Сержант, повернувшись, вышел из дежурки, совершенно не поняв смысла приказания начальника.

Утро для Калинина выдалось ужасным.

Проснулся он, как обычно, в 6.00 и увидел тесную камеру, полную мух, зарешеченное окошко, через которое и кот-то, наверное, выберется с большим трудом, да кованную железом дверь с совсем маленьким окошечком. Ясно, он на гауптвахте. Александр сразу вспомнил все! И вечер в женском общежитии, и Соню, и скандал сначала в самой общаге, а потом и в скверике у лавки. О последнем ему красноречиво напомнили заплывший, но видящий глаз и тупая боль в затылке. Калинин поднялся, посмотрел на себя в небольшое разбитое зеркало, которое, вопреки правилам, все же имелось в камере. Посмотрел и ужаснулся. Таким он себя еще никогда не видел. Левая часть лица, майка и правая штанина джинсов в крови, над правой бровью открытая широкая рана, глаз — фиолетово-красный комок. Волосы взъерошены.

Александр проговорил:

— Ну и видок! Нормально, ничего не скажешь. Надо хоть засохшую кровь смыть.

Он подошел к двери, постучал:

— Эй, есть кто живой?

Спустя минуту дверь открылась, и на пороге появился прапорщик:

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант. Как самочувствие?

— Нормально! Мне умыться и привести себя в порядок надо.

— Не беспокойтесь. Сейчас из госпиталя медработник подойдет, он вас осмотрит, помощь необходимую окажет, потом и одеждой займемся.

— Но умыться-то хоть можно?

— К сожалению, пока нет. Вода привозная, резервуары пусты. Но я послал караульных в казарму. Скоро вернутся с водой. Тогда и умоетесь.

Александр ощупал карманы. Они были пусты. Посмотрел на прапорщика:

— Документы у тебя?

— Так точно! Начальник патруля, что вас задержал, передал.

— А сигареты?

— Тоже на месте! Дорогие, «Мальборо». Вы уж извините, я одну у вас позаимствовал.

— Ничего! Пошли кого-нибудь за ними. Курить хочется.

— Без вопросов. Вот только в камере нельзя. Придется пройти в курилку.

— В таком виде?

— А она сбоку и виноградником прикрыта. Да и смотреть на вас здесь пока некому!

— Лады! Веди в курилку.

Выкурив сразу две сигареты, Александр почувствовал тошноту. Видимо, ему хорошо приложили по затылку, не иначе прикладом автомата. Суки штабные!

Вновь появился прапорщик:

— Прошу в камеру, товарищ старший лейтенант, прибыла медсестра, и воду доставили. Сейчас вас в порядок и приведут.

— А ты чего суетишься?

Прапорщик ответил:

— Несправедливо с вами обошлись. Вы вон десантников из пекла вытащили, бой такой выдержали, духов положили с батальон, а вас какой-то сопляк лейтенант на гауптвахту. Несправедливо.

Калинин похлопал прапорщика по плечу:

— Ничего, бывает хуже! А «губа» — это ерунда… как, впрочем, и все здесь!

Александр прошел в камеру, лег на арестантскую жесткую, узкую и чрезвычайно скрипучую койку.

Через несколько минут в камеру вошла женщина в белом халате, с небольшим чемоданчиком в руке. И в этой женщине, в медработнике, явившейся оказать ему помощь, Калинин узнал Соню.

(обратно)

Глава 5

Вот уж кого не ожидал и не хотел увидеть в своем неприглядном положении старший лейтенант, так это женщину, с которой так «весело» провел вечер. Ее внезапное появление сильно смутило бравого офицера. Но медсестра как ни в чем не бывало подошла к его кровати, пододвинула два табурета, на один присела, на другом разложила свой санитарный чемодан.

Калинин тихо проговорил:

— Здравствуй, Соня!

Женщина ничего не ответила, доставая медицинские принадлежности.

Ее холод вновь взбесил офицера.

Калинин сел:

— Вот что, девонька, мне не нужна твоя помощь, оставь вату, спирт, бинт и уходи! Я позабочусь о себе сам.

И вновь Соня промолчала. Выложила то, что запросил пациент, закрыла чемодан и поднялась. Пошла на выход. Александр хотел остановить ее, но она сама обернулась на пороге, бросила чеки, что он оставил вчера в ее комнате, проговорив:

— Ваши деньги, «герой»! Прощайте! И знайте, что я ненавижу вас!

С этим и вышла.

Калинин откинулся на подушку. Он не ожидал встречи с Соней, но, увидев ее, и подумать не мог, что она вот так уйдет, бросив ему полные презрения слова. Не хотел он таким образом расстаться с этой женщиной. И тут же в голове возник вопрос: а что он хотел? Чтобы она вела себя с ним приветливо? Так, словно он не обидел и не унизил ее? Но и она нанесла удар по его мужскому самолюбию! Хотя какому, к черту, самолюбию? Ей был просто противен пьяный похотливый самец! Но прощай — значит, прощай. Больше сюда Калинин ни за какие блага не явится, если только на носилках, простреленный духами. Но это уже от него зависеть не будет, а сам никогда. И все же жаль, что кому-то эта Соня подарит свои ласки. Не ему, старшему лейтенанту Калинину. А с другой стороны, все к лучшему. В конце концов, у него в Союзе жена! И он не должен был изменять ей! Не должен, а изменил. За что в полной мере и поплатился. Ну и черт с ним со всем. Жизнь продолжается.

Сняв с себя майку и взяв медицинские принадлежности, Калинин подошел к зеркалу, возле которого стояло ведро воды и таз. Начал смывать с себя кровь. Затем обработал спиртом рваную рану над бровью, помянув парой ласковых слов начальника патруля, перебинтовал голову. За этим занятием его застал начальник караула.

Прапорщик спросил:

— А чего это вы сами? Медсестра не стала ничего делать?

— Нет! Она сделала то, что от нее требовалось. А мне осталось лишь поправить повязку, слишком туго она положила ее.

— А! А я уж подумал!

— Ты бы лучше подумал насчет одежонки какой.

— Уже подумал. Сейчас посыльный принесет комплект офицерской мабуты.

Александр спросил:

— Комендант не приходил еще?

— Нет! Сам жду с минуты на минуту. Вас наверняка арестуют, придется оформлять все по Уставу.

— Это точно. И то, что арестуют, и то, что оформлять придется по Уставу.

Но вместо коменданта на гауптвахту прибыл сам командир разведывательного батальона майор Глобчак. Он вошел в камеру, посмотрел на подчиненного и сел на табурет. Сказал:

— Да, видок у тебя, старший лейтенант, ничего не скажешь, образцовый! И как сие понимать, Калинин?

— Что именно, товарищ майор?

— Ты смотри, он еще и спрашивает! Ты мне тут дурочку не строй! Кто дебош в общежитии устроил, а потом в дугу пьяный драку с патрулем учинил?

— Стычка с патрулем была, драки не было, да и какая могла быть драка, когда они вшестером на меня навалились да еще прикладом по затылку? Я и очнулся-то в этой камере. А в общаге пьянка имела место, вернее, вечеринка, дебоша же никакого не было.

— Как у тебя все складно получается, Калинин! Стычка была, драки не было, пьянка была, шума нет! Выходит, не поняли тебя здесь! Оговорили! Ни за что арестовали. Все кругом виноваты, один ты ангелочек с фингалом во весь глаз вместо крыльев.

Взводный посчитал благоразумным промолчать, отвернувшись от сердитого взгляда комбата.

Но тот не отставал:

— Чего молчишь? Дебоша, говоришь, не было? А вот в рапорте дежурной по общежитию черным по белому написано, что ты сначала на весь коридор орал благим матом, а когда она, эта дежурная, попыталась урезонить тебя, ты и ее оскорбил самыми неприличными словами.

Калинин не выдержал:

— Не урезонить меня дежурная хотела, а затащить к себе в постель. А как отказал, так она в отместку и настрочила эту бумагу!

— Вот так, да? Что ж, посмотрим второй рапорт, начальника патруля комендантской роты лейтенанта Петрова. Пьянка после отбоя, в одиночку на скамейке. На замечание в ответ грубость, опять-таки нецензурное оскорбление личного состава. Оказание сопротивления при задержании, что выразилось в нанесении двум солдатам срочной службы легких телесных повреждений. Кстати, синячки на их скулах освидетельствованы в том же госпитале. И справочка прилагается. Что на это скажешь, гусар?

И, повысив голос:

— Погуляли, мать вашу, расслабились! В части Ерохин кипиш устроил, на замполита с ломом бросался, здесь ты шухер навел, может, еще и подвиги Листошина чуть позже выплывут? В БРДМ вместе с пьяными солдатами блядь местную обнаружили. Групповуху в боевой машине устроила. Что все это значит, Калинин? Вы что, совсем охренели?

— Охренеешь тут!

— Чего?!!

— Да так, ничего! И, может, хватит, товарищ майор, на мозги капать? Нарушил дисциплину — наказывайте! На сколько суток я арестован? По максимуму? На пять?

— На гауптвахте отсидеться захотел? А вот не угадал! Кто за духами гоняться будет? Я с замполитом?

Александр усмехнулся:

— Да, вот из кого охотник первоклассный, так из этого нашего замполита. Кстати, ему не помешало бы пару раз в рейд сходить! Ордена да медали, что нацепил на себя, хоть как-то оправдать.

Командир повысил голос:

— А вот это уже не твое дело, Калинин! Ты мне еще действия старших по званию и должности пообсуждай.

Александру начал надоедать этот разговор. Он повернулся к командиру:

— Товарищ майор, если мне сидеть, то оформляйте арест, если возвращаться в часть, то поехали. Меня от этого городка тошнит!

Командир батальона встал:

— С похмелья тебя тошнит! Одевайся! Я жду на улице у своей машины!

— А БРДМ?

— На ней уже Листошин упылил! Я их к орденам, а они…

Комбат, с досадой махнув рукой, вышел из камеры.

Одевшись в форму, доставленную по распоряжению прапорщика, Калинин вышел следом. За воротами караулки стоял знакомый «УАЗ». Александр, вздохнув, направился к машине. Сел на заднее сиденье. Посмотрел в сторону лечебного корпуса и… увидел Соню. Что за наваждение? Уж не глюки ли у него после контакта с асфальтом начались? Тряхнул головой, которая не замедлила тут же ответить резкой болью. Вновь посмотрел в окошко. Соня продолжала стоять, облокотившись о фонарный столб. И смотрела она на «УАЗ». И было что-то печальное в ее фигуре, а может, и в глазах, но взгляда ее отсюда старший лейтенант рассмотреть не мог. Почему она здесь? Пришла проводить его? Чушь собачья. Она очень конкретно попрощалась с ним. Наверное, шла по делам, увидела, как Калинин направлялся к машине, и остановилась, дожидаясь, пока не свалит отсюда ненавистный ей офицер! Да, это более вероятно. На переднее сиденье взгромоздился комбат, коротко приказал водителю:

— В часть!

Спустя десять минут «УАЗ» въехал на территорию батальона. Командира встречал капитан Новиков, дежурный по части. Майор и Александр вышли из машины. Комбат сказал ротному:

— Смотри на своего подчиненного! Красавец!

И пошел в штаб.

Новиков подошел к Калинину:

— Ну что, Сань? Попал?

— Да чего попал-то? Раздули из мухи слона! Ничего особенного не произошло.

— Я в курсе!

— И в курсе чего, Вова? В курсе того, что напели госпитальные начальники? Ты их слушай больше!

Новиков указал на головную повязку:

— Да вижу, что напели. А бровь где рассадил? Не иначе как случайно споткнулся о высокий бруствер?

Калинин вздохнул:

— Володь! Ну, хоть ты можешь не подкалывать? И так на душе хреново.

— Ладно! Иди в отсек. Тебя там Лист ждет. Оттуда никуда. Разборки с вами, боюсь, еще не кончились.

— Понятно! Еще замполит своего веского слова не сказал. И партийная организация не среагировала. Хотя она мне по барабану, я беспартийный, но укусить случая не пропустят. Это ж хлеб их. Как же все надоело!

— Иди, иди! А я фельдшера к тебе пришлю, пусть поработает с фейсом, а то рожа у тебя, Сань, страшнее атомной войны.

— Духи больше бояться будут.

Калинин прошел в офицерский модуль, зашел в свой отсек. На кровати сидел Листошин. Увидев друга, встал:

— Ни х… себе! Сань, что произошло?

— Ты не знаешь?

— Да все со слов других. Утром от Галки вывалился, дежурная мымра мне сразу: повязали, мол, твоего дружка. За драку! Я сначала не понял. Нет, Галка мне говорила, что ты, поругавшись со своей подругой, ушел от нее, но, думал, водка в башке играет. Остынет на улице, вернется, а тут вдруг драка. Спрашиваю подробности, а она только хихикает, эта овца дежурная. Я на стоянку, а там уже комбат. Ну, думаю, дело серьезное, раз сам Глобчак прикатил. Хотел у него узнать, что да как, а он как рявкнет: «В машину и домой!» Пришлось подчиниться. А водила твой мне и говорит…

Калинин прервал товарища:

— Хорош бакланить, Сень!

— Но что на самом деле произошло?

Александр, упав на койку, рассказал другу о всех своих приключениях в городке госпиталя и последствиях, которые оные за собой повлекли.

Семен воскликнул:

— Так тебя эта дюймовочка, Соня, из себя вывела? Ну, сука!

— Она ни при чем. Сам виноват.

— Слушай, Сань, а летеху этого, начальника патруля, запомнил?

— А что?

— Как что? Наказать крысу штабную надо! Будет еще всякое чмо на офицера спецназа руку поднимать. Так запомнил?

— Нет! Пьяный был!

— Жаль! А то б устроили этому уроду жизнь веселую!

— Ладно, проехали, Сень! Голова болит!

— Может, по сто грамм? Спиртику?

— Нет! Не хочу. Ударился сильно, вот и болит. Пройдет.

Листошин закурил:

— И чего это Соня взбрыкнула? Галка сама удивлялась!

— Я просил тебя, закройся!

— Как скажешь! Но странно все это!

В дверь отсека постучали.

Листошин ответил:

— Входи, открыто!

На пороге появился фельдшер батальона прапорщик Евгений Матвеевич Григорьев. Спокойный, добродушный мужик лет сорока.

— Разрешите, товарищи офицеры?

— Входи, Айболит! — Семен кивнул на Калинина: — К раненому нашему пришел?

— Угу! Комбат послал. Ну, что у тебя, Саша? Что за рана?

Калинин махнул рукой:

— Пустяки, бровь рассек! Ты мне повязку смени, а то я как Чапай с подбитым глазом. Да с синяком чего-нибудь придумай, остальное само заживет.

Фельдшер резонно заметил:

— Да и синяк сам по себе сойдет! Ладно, присядь на стул. Посмотрим, как привести тебя в относительный внешний порядок.

Григорьев снял повязки с головы Калинина. Спросил:

— Сам, что ли, перевязывался?

— Сам!

— А работники госпиталя не могли сделать это?

— Я отказался от их помощи.

— Ясно. Обидели нашего гусара. Так, ну и что мы имеем? Рана приличная. Надо бы швы наложить, но уже, боюсь, поздно, не затянется рана, следовало это сделать раньше. Так что, Саня, шрам у тебя останется приличный.

— Плевать!

Фельдшер профессионально обработал рану и заклеил ее пластырем. Все же так Калинин выглядел не столь вызывающе. Оставался синяк, но с ним ничего поделать было нельзя. Лишь дождаться, пока сам сойдет.

Григорьев поинтересовался:

— Голова болит?

— Болит!

— С похмелья? Или…

— Или! Я с похмелья не страдаю!

— Тошнит?

— Да нет вроде, разве что когда закурю!

— Понятно! У тебя, Калинин, ко всему прочему еще и легкое сотрясение мозга. Полежать надо.

— Ага! Дадут у нас полежать! Жди!

Фельдшер порылся в своей сумке, достал несколько упаковок различных лекарств.

— Держи, гусар, пей, как боль усилится!

— Что, сразу из всех пластин?

— Можешь из всех, но по одной таблетке. И не вздумай применить препараты боевой аптечки. Те и боль, и тошноту, конечно, как рукой снимут, но вот отходняк после очень тяжелым будет. Лучше попользуйся обычными лекарствами. Организм молодой, закаленный, восстановишься быстро.

Александр спросил:

— А с синяком чего делать? Так и ходить с этакой блямбой?

— Очки надень. Солнцезащитные, лучше зеркальные. Другого средства, увы, предложить не могу!

— Спасибо и на этом!

Фельдшер поднялся, намереваясь покинуть отсек офицеров, но обернулся. Улыбнувшись, спросил:

— Надеюсь, эти травмы компенсированы удовольствием?

— Компенсированы, прапорщик, полностью компенсированы.

— Ну и ладно! Да, Саша, первое время воздержись от спиртного! Пока мозги на место не встанут.

— Есть воздержаться, товарищ фельдшер.

— Тогда до свидания, разведка?

— Счастливо. И спасибо!

— Не на чем.

Фельдшер ушел. Калинин прилег на кровать.

Листошин последовал примеру друга. Но отдохнуть офицерам не пришлось. Позвонил ротный и передал приказ комбата Александру и Семену явиться в штаб, к командиру батальона.

Листошин проговорил недовольно:

— Начинается! Видать, замполит решил свою шоблу собрать. Начнут по политической линии прессовать!

Александр согласился с товарищем, поинтересовавшись:

— Слушай, Сеня, комбат в госпитале обмолвился, что вроде Ероха тут кипиш устроил. Ты что-нибудь слышал об этом?

— Еще бы! Рассказали ребята про подвиги начальника клуба.

— И чего он сотворил?

— Ты помнишь, его замполит в Уграме засек?

— Конечно! Ероха тогда послал его.

— Во-во! Как вернулись из поселка, Трофимов Ероху не тронул. Ну, понятно, тот в дугу был. Майору бы на капитана с утра наехать, как тот, впрочем, и советовал в машине, но вызвал вечером, когда мы слиняли, рассчитывая, что начальник клуба проспался и он ему вставит клизму. Только ошибся замполит. Ероха-то выспался, но и успел опять нажраться. А тут вызов. Снял он лом со своего пожарного щита — и в штаб. Заходит в кабинет. Что уж за базар там был, неведомо, только капитан разломил замполитовский стол надвое. Ротный говорил, Трофимов в окно из кабинета выскочил, Ероха с ломом за ним. Но наряд остановил капитана. Замполит, понятное дело, к командиру, тот вышел на комдива, ну и оприходовали Ерохина на пять суток гарнизонной гауптвахты, той, что на территории самого штаба дивизии.

— Молодец Ероха!

— Не то слово! Жаль, мы не увидели этого цирка.

— У нас свой шапито! Идем на разборки.

Но в кабинете командира батальона, как ни странно, ни замполита, ни секретаря партийного бюро не оказалось. Глобчак находился в кабинете один. Увидев вызванных офицеров, указал им на стулья около рабочего стола:

— Присаживайтесь!

Затем встал, прошелся по кабинету.

— Дела такие, спецы. То, что было, забудем. Вам обоим объявлен выговор от командира дивизии. На этом историю с вашими похождениями прикроем.

Но Калинин возмутился:

— А с чего это Листу выговор? Мне понятно, но Листошин вообще нигде не засветился.

Комбат ответил:

— До кучи! Чтобы тебе одному не обидно было. Но все об этом! У меня есть дела поважнее всей этой бытовой шелухи. Слушайте внимательно!

Командир батальона сообщил, что командование встревожено последним нападением на наш блокпост. А Амирхан, по данным глубинной разведки, не оставил мысль уничтожить блокпост, хотя в предыдущем бою потерял восемьдесят три боевика, включая раненых и тех, что были взяты в плен у моста бойцами Калинина. К нему уже прибыло из Пакистана подкрепление в составе двух сотен головорезов с инструкторами-наемниками. Посему решено усилить оборону блокпоста. И это возложено на разведывательный батальон. Им, майором Глобчаком, принято решение тремя взводами второй разведывательно-дозорной роты занять господствующие высоты на участке, прилегающем к блокпосту. Это сопка, откуда духи вели минометный обстрел и откуда мы сможем контролировать выходы из Кидрабского и Арихельского ущелий, высота 12,7 левее по дороге на Жанаву и Карскую «зеленку» и возвышенность за кишлаком Аяд, позволяющая заблокировать проход в Аядское ущелье.

Листошин не выдержал, взглянул на Калинина:

— Ну, чего я тебе, Сань, после боя у блокпоста говорил? Хрен они уберут этот долбаный блокпост. Усиливать будут! Так оно и вышло. Но за каким чертом держать там силы, если стратегически важной является лишь переправа через реку?

Комбат исподлобья взглянул на подчиненного:

— Ты все сказал?

— Все!

— А теперь молчи, стратег тоже мне! А то командованию неизвестно, что стратегически важно, а что нет!

— Видимо, неизвестно!

— Я сказал, молчи! И слушай.

Майор Глобчак продолжил:

— Итак, мы займем господствующие высоты и будем контролировать подходы духов к блокпосту, что сразу лишит их возможности атаковать пост большими силами.

Вмешался Калинин:

— А малыми духи, используя сложный рельеф местности, все так же спокойно будут выходить к посту и обстреливать его! И через неделю нанесут десантному полку точно такой же ущерб, что и при прошлой массированной атаке, с той разницей, что сами потеряют значительно меньшее количество моджахедов. И где логика?

Комбат прошелся, тяжело дыша, по кабинету, вернулся к креслу и ударил кулаком по столу, да так, что графин со стаканом подпрыгнули.

— Вы прекратите меня перебивать, мать вашу? Вконец оборзели? Героями себя почувствовали? Незаменимыми? Так я мигом отправлю вас в пехоту.

Листошин потер подбородок:

— Лично я ничего не имею против этого. По крайней мере будут более реальные шансы вернуться домой живым.

— Что?!!

Тут в разгорающийся конфликт вмешался Калинин:

— Хорош, Семен, на самом деле! А вы, товарищ майор, извините, но и поймите, Листошин-то по большому счету прав! Никакой ценности для нас этот блокпост не представляет. И вы это понимаете. Но раз командование решило держать его, будем держать. А пререкаться больше не будем. Продолжайте, пожалуйста!

Надо отдать должное майору Глобчаку. Он имел взрывной характер и мог вспылить в любую минуту, но так же быстро и отходил.

— Ладно! В принципе Листошин прав! Но это, повторяю, не наше дело — принимать решение по блокпосту. Наша задача совершенно другая — разведка, но раз в штабе решили использовать батальон в целях обеспечения безопасности поста и прикрытия выхода к базе со стороны Аяда, то мы должны выполнять именно ее.

Майор продолжил:

— Да, малые силы, банды человек по пять, естественно, смогут подойти к блокпосту, но с занятием господствующих высот мы оставляем им два направления вероятной атаки объекта. Со стороны моста и со стороны Аяда. Из самого кишлака.

Калинин поднял руку:

— Разрешите уточнение?

На этот раз Глобчак среагировал спокойно:

— Давай!

— Вы, как мне кажется, не учитываете вариант подхода духов со стороны Уграмской степи, откуда выходил на минометную позицию Листошин.

— Опять забегаешь вперед! Все я учитываю, и вскоре вы сможете в этом убедиться.

Комбат расстелил карту:

— Смотрите. Сегодня в 16.00 вторая рота начинает выдвижение на высоты. Ваши же взводы на броне бронетранспортеров следуют с ней. Не доезжая моста, твои, Калинин, люди спешиваются и уходят в виноградник. Выводишь взвод к руслу реки, имея перед собой мост. Там и оседаешь. Взвод же Листошина прибывает на сопку. Откуда одно отделение, Семен, перебрасываешь в Кидрабское ущелье. Недалеко, метров двести вглубь, и прячешь его на обоих склонах, чтобы могли и Арихель видеть. Остальных людей выводишь за острог, в степь. Духи, разумеется, отметят наши маневры. И на пост ночью не пойдут, но ближе к утру, думаю, разведку все же проведут. Амирхан будет заинтересован нашими движениями. Он, естественно, поймет, для чего мы занимаем господствующие высоты, и проверит, можно ли просочиться мимо них к тому же мосту, одновременно разведав, не укрепились ли мы на нем. И разведку скорее всего он пустит из Кидрабского и Арихельского ущелий, а также, возможно, со стороны «зеленки», по руслу, и из-за острога, из степи. Ваша задача на предстоящие сутки — обнаружить эту разведку, не прерывая ее действий. Пусть духи пошарятся по окрестностям, прощупают подходы. Возможно, и вторую ночь они посвятят тому же. И даже попытаются обстрелять пост. Пусть! Вреда существенного блокпосту они не нанесут, но определят, откуда им в изменившейся обстановке можно подготовить и осуществить новый удар по посту. И мы должны сами показать эти направления, заманив в западню! Это общий замысел. Как будут реально развиваться события, не знает никто. Но работать по изложенной схеме. Вот теперь прошу вопросы.

Но на этот раз вопросов у офицеров и не было.

Комбат удовлетворенно кивнул головой и обратился к Калинину:

— Ты скоро в отпуск убываешь?

— С шестого числа!

— Тогда сегодня же возьми с собой заместителя командира роты старшего лейтенанта Гудилова. Ему исполнять твои обязанности, пока будешь отдыхать. Вот пусть уже сейчас вживается в обстановку!

— Это передать ему как ваш приказ?

— Естественно! Можете быть свободны. Да, а почему никто из вас не спросил о своей технике? Почему ее не привлекают к операции?

Листошин поправил панаму:

— А чего спрашивать, товарищ майор? И так все ясно! Если в квадрате появятся бронированные разведывательно-дозорные машины, то и духи зададутся вопросом, а где оборудуют позиции спецы? У них разведка тоже пашет!

— Ты прав. Ну, ладно, идите, готовьтесь к выходу!

Офицеры вышли из штаба, направились в дежурку, чтобы сообщить ротному предстоящую задачу. Но тот спал, будить его не стали, да и знал он все! Зашли как бы перестраховаться. В жилом отсеке их встретил радостный Гудилов.

Листошин спросил:

— Ты чего веселишься, Леша? Что за причина?

Гудилов пропустил Семена, обратившись к Калинину:

— Пляши, Саня!

Александр удивился:

— Чего?

— Пляши, говорю! Почта была, тебе два письма!

— Может, мне и спеть еще?

— Ты же знаешь, так положено!

— Как говорит наш незабвенный Ероха, на положено кое-что наложено! Давай письма, а сплясать какого-нибудь ефрейтора попроси. Для начальника он спляшет непременно!

— Эх, неинтересно с вами! Скучно!

Листошин упал на кровать:

— А ты бы с нами в госпиталь съездил и повеселился. Вместе с Сашей. Ему как раз напарника не хватило. Глядишь, не он бы с разбитой бровью ходил, а патрулю примочки ставили!

Гудилов ответил серьезно:

— Ты же знаешь, Семен, я в такие игры не играю!

— Знаю! Но скоро тебе придется поучаствовать в более серьезных мероприятиях!

Заместитель командира роты напрягся:

— Что ты имеешь в виду?

Листошин перевел взгляд на Калинина:

— Вон у него спроси! Саня тебе все и объяснит. А я спать до обеда.

Гудилов повернулся к Калинину:

— Что хотел сказать, Саша?

— Письма давай!

— А?! На, конечно. Так что произошло?

— Ничего особенного. Мне скоро в отпуск, ты займешь мое место, примешь по совместительству командование взводом, а уже сегодня ночью роте придется выходить на войну. Пойдем засаду на духов устраивать. Комбат приказал, чтобы и ты следовал со мной. Влился, так сказать, в обстановку.

Новость Гудилову явно не понравилась. Он проговорил:

— Так мне же сегодня в наряд заступать.

Александр, присев на койку и распечатывая письмо от супруги, пожал плечами:

— Ничего страшного! Другого поставят!

— Да? Но тогда надо предупредить начальника штаба.

И заместитель командира роты направился на выход.

Листошин, открыв один глаз, крикнул вдогонку:

— Куда ломанулся? Вон же телефон!

Но Гудилов не услышал взводного, вышел наружу. Остановился. Присел на лавку в курилке. Задумался. Черт! Этого ему не хватало. Он, минуя батальонное командование, уже нашел выход на начальника строевой части дивизии, и где-то в середине июня его, за весьма солидное вознаграждение, конечно, должны перевести помощником начальника штаба в один из мотострелковых полков. На спокойную и значимую здесь, в Афгане, должность. Никаких тебе боевых выходов, сиди да наряды расписывай, и представление на орденок себе заслать можно. Это если ужиться с начальником штаба. Но уживется, тот строевик из дивизии поможет. Не зря же он, Гудилов, собирал каждый чек, не позволяя себе потратить ни копейки. Это его сослуживцы сорвиголовы, а он не такой, нет! Ему надо на ноги крепко встать. Да, после шестого числа пришлось бы принять взвод Калинина, но ненадолго, на неделю, дней на десять. За это время он как-нибудь сберег бы себя. Уж пленных брать под мост не полез бы. А теперь, выходит, не десять дней ему маяться, а почти месяц. Причем все у того же блокпоста, да еще в засаде!

Гудилов почувствовал реальную опасность не только для своей карьеры, но и для жизни. Надо идти к начальнику штаба. Хотя… нет, к тому обращаться без толку. Лучше к замполиту! Он тоже уходит с повышением. Но открыться ему Гудилов не сможет! Неизвестно, как воспримет беседу замполит. Возьмет и перекроет все ходы! Нет! Зря он засуетился. Придется оставить все как есть. Взводом в засаде командовать Калинину, ну а ему, Гудилову, придется быть рядом. Что ж, ничего не поделаешь. Но как обидно, а? Как некстати!

Гудилов все же позвонил ротному. Тот ответил, что знает о выходе заместителя на задание вместе со взводом Калинина и замена старшему лейтенанту уже назначена. Так что не стоит волноваться!

Положив трубку, Гудилов вернулся в курилку. Настроение его совсем упало.

А Александр после ухода Гудилова начал читать письмо жены. Писала она редко, как, впрочем, и он, раз в две недели, а то и реже. И ничего особенного прочитать не ожидал. Рита писала, что дома все в порядке, она на работе получила повышение, стала начальником отдела труда и заработной платы. Описала дожди, что льют вторую неделю, и в конце стандартное «люблю, целую, жду». Короткое письмо человека, исполнившего свою обязанность. И ни грамма теплоты. Да ее, этой теплоты, в их отношениях никогда и не было. Была страсть, внезапно вспыхнувшая, затмившая собой все. Они называли ее любовью. Но было ли это любовью? Не было, и в Афгане это стало очевидно. Страсть привела их в загс, а потом, в буднях, как-то остыла. Они не стали противны друг другу и неприязни не испытывали, только тепла между ними не было. А была у него служба, у нее работа, ночи, которые еще приносили удовольствие. Да, именно удовольствие, и не более. Того, что он испытал с Соней, с Ритой у него никогда не было. Даже слабого намека. Жену такая жизнь вроде устраивала. Калинина после выпуска оставили в Рязани, в десантном полку, жили они у родителей супруги, тесть был тогда партийной шишкой в горкоме. Позже его назначили первым секретарем крупного района с перспективой вернуться в город одним из областных руководителей. Но пока он оставался, как это говорится, на периферии. И все же не без его участия, наверное, супруга Александра стала начальником отдела крупного индустриального объединения. И все у нее было нормально. Муж офицер. Это престижно. Да и зарплата, тем более «за речкой», приличная. Что ей еще надо? Когда грянул Афганистан, Калинину предложили службу в спецназе. Он мог отказаться, но не сделал этого. Тесть что-то пытался провернуть, но Александр добился своего. И вот он командир взвода специальной разведки, а Рита — начальник ОТиЗ на заводе. А между ними короткие скудные письма. И больше ничего! Ну, возможно, еще привычка чувствовать себя близкими людьми. Что будет дальше? Черт его знает. Может, все рухнет в один момент. И Калинина, если быть до конца откровенным, эта перспектива не пугала. Отложив письмо жены, Калинин вскрыл конверт из родной деревни. Писал отец. На полстраницы о жизни в селе, о всех сельских новостях, потом о себе с матерью, совсем коротко о сестре и только потом обращения к сыну. Ты, мол, там держись, сынок, под пули не лезь, остерегайся. Вон, мол, в соседний колхоз сразу два гроба привезли. Похороны, конечно, торжественные устроили. Таких раньше никогда не было. Но похороны не свадьба. Беда не радость. В конце приписка матери. Мать есть мать, просит беречь себя. Но это и понятно. Прочитав письма, Александр положил их в тумбочку в две разные стопки. Так он хранил послания из Союза. В одной письма от жены, в другой от родителей.

К назначенной позиции взвод Калинина вышел ровно в 17.00. Выход из общей колонны произвели организованно, виноградник прошли без проблем, но саперов вперед высылали — мало ли. Рядом с Калининым находился и заместитель командира роты Алексей Гудилов. Александр собрал командиров отделений. Поставил задачу третьему отделению выдвинуться к окончанию виноградника, где выставить посты прикрытия и наблюдения за подходом со стороны кишлака Жанава по противоположному берегу Кидрабки. Кто знает, не решатся ли духи использовать это направление? Конечно, вряд ли, и при других обстоятельствах Калинин ограничился бы разведывательным дозором, но сейчас, имея задачу наблюдения за обстановкой, держать при себе взвод не было смысла. Первое отделение командир взвода отправил к трассе с задачей наблюдать оттуда за подходами к мосту. Второе рассредоточил вдоль русла реки. Сам же с Гудиловым и штатным связистом обосновался в неглубокой канаве, из которой хорошо видел противоположный берег и пространство под мостом. Вспомнил, что примерно с этой позиции они недавно выбили духов оттуда. Интересно, откуда на этот раз они появятся и появятся ли вообще?

Получив доклады командиров отделений о том, что подчиненные им подразделения заняли назначенные рубежи наблюдения, взводный приказал связисту вызвать командира роты, оставшегося в расположении батальона для координации действий. Да и не место сейчас было Новикову здесь, на передовой.

Рядовой Евгений Поручиков начал вызывать ротного:

— Агат! Агат! Я — Олень, как слышите меня?

Новиков ответил немедленно:

— Агат на связи!

В разговор вступил Калинин:

— Я — Олень-1, вышел на заданные позиции. Наблюдения за собой не заметил. В винограднике чисто!

— Принял, Олень-1. Работай по определенной схеме. Связь по необходимости на закрытой волне.

— Понял тебя, Агат. Конец связи.

Так же без проблем на свои позиции вышел и взвод старшего лейтенанта Листошина. Часть подразделения он отправил, как было оговорено, на хребты Кидрабского ущелья, остальных рассредоточил в балке за утесом. Сам остался в развалинах сопки, оборудовав свой командный пункт в одной из воронок, оставшихся после обстрела участка дивизионной реактивной артиллерией. И сразу же вызвал друга:

— Олень-1. Я — Сайгак-1.

Александр ответил:

— Олень первый слушает тебя, антилопа!

— Подкалываешь? Это хорошо. Оклемался?

— Все нормально! У тебя как?

— Аналогично! Как себя чувствует товарищ Гудилов?

— Да ничего пока, не кашляет, вот он рядом со мной!

— С Агатом говорил?

— Говорил! Ну, хватит, Сайгак! Связь продолжаем держать по необходимости и на этой закрытой волне.

— Ну, давай, Олень!

Связь между командирами взводов прервалась.

Подразделения начали работу — рассматривать пустынные сектора своей ответственности. Но для этого они и были выдвинуты сюда.

Взводы второй разведывательно-дозорной роты разведбата, в отличие от личного состава спецназа, занимали позиции открыто, специально создавая больше шума и суеты. Вражеские наблюдатели из аула Аяд должны были не просто увидеть, что господствующие высоты переходят под контроль советских войск, но и составить схемы рассредоточения техники и бойцов, определяя тем самым зоны контроля этих подразделений.

И они это видели, о чем немедленно было сообщено Амирхану. Амир не удивился решению русских. Нечто подобное он, бывший выпускник Академии имени Фрунзе, и ожидал. Что ж, пока русские действовали так, как и должны были действовать. Занятием господствующих высот они не только усиливали блокпост, но и готовили обеспечение безопасного продвижения частей дивизии, которое, по данным майора Трофимова, должно было начаться в середине следующего месяца. Что ж, все логично и, главное, просчитываемо. Амирхан по связи вызвал к себе двух командиров своих разведывательных групп, поставил задачу. Моджахеды поняли, что хочет их босс, и приступили к подготовке подразделений к ночному визиту в район блокпоста.

Незаметно стемнело. Бойцы взводов спецназа облачились в приборы ночного видения. Отделением специальной связи на высоте 12,7 была развернута система радиопеленгации. Немаловажно было перехватить переговоры возможной разведки душманов. С трех высот и блокпоста по близлежащей местности шарили лучи прожекторов.

Время перевалило за полночь.

Гудилов начал откровенно зевать. В окружении бойцов спецназа и близости двух рот он успокоился. Все прежние страхи ушли. И сейчас старший лейтенант, привыкший к режиму, хотел спать.

Калинин встряхнул заместителя командира роты:

— Леша! Не боишься челюсти свернуть?

— Чего? — не понял Гудилов.

— Зеваешь, говорю, рискованно. Так можно и пасть наизнанку вывернуть.

Гудилов признался:

— Спать хочу, Саша! Закурить, что ли, чтобы отогнать сон?

— Ты уж лучше костер разведи!

Гудилов понял, что сморозил глупость: в боевом выходе бойцам курить разрешалось лишь в очень редких случаях, а в засаде запрещалось категорически.

— Ладно, ладно, понял!

Калинин посоветовал ему:

— Ты лучше за противоположным берегом смотри. Особенно за пространством под обрывом, за береговой полосой!

— Чего туда смотреть? Духи не дураки, чтобы, узнав о выходе в район Аяда двух полноценных рот, соваться сюда сегодня, когда за всем квадратом будет установлено особо тщательное наблюдение.

Взглянув на заместителя командира роты, который по своей должности не принимал участия в боевых выходах, Калинин вздохнул. Вот и оставляй ему взвод! В первом же рейде таких дров наломает! Надо сейчас его дрючить, чтобы хоть немного прочувствовал обстановку и реально оценил ситуацию. Поэтому ответил:

— Да, ты прав, смотреть туда особого смысла нет. Так что бери с собой пару бойцов второго отделения и выходи к концу виноградника, к самому мосту. Но из «зеленки» носа не показывать, а то его сразу можно лишиться! Задача ясна?

Это распоряжение пришлось не по вкусу Гудилову. Он думал отсидеться рядом с Калининым, а тот вдруг решил отправить его чуть ли не на самый передний рубеж, и это при том, что по должности Александр был младше Гудилова. Поэтому тот спросил:

— А чего, Саша, ты раскомандовался? По-моему, заместитель командира роты выше, чем взводный, и скорее я должен руководить тобой?

— Да? В расположении ты начальник, здесь я. Так что, старший лейтенант, немедленно выполнять распоряжение. И предупреждаю: сидеть на позиции, как мышь в норе. Даже если дух пройдет в метре от тебя, ничего не предпринимать! Тебе все, Леша, понятно?

Гудилов отрезал:

— Никуда я отсюда не пойду!

— Это твое окончательное решение?

— Да!

— В таком случае я немедленно связываюсь с комбатом, и пусть он отзывает тебя в часть к чертовой матери! Поручик! Связь с комбатом!

Гудилов понял, что, узнай Глобчак о его поведении, подтвердит приказ Калинина. Идти на позицию придется по-любому, но только потом командир батальона отымеет его, а личный состав будет открыто насмехаться над ним. Что опять-таки пусть и теоретически, но может поставить под угрозу срыва его, Гудилова, перевод на штабную должность. Он остановил связиста:

— Отставить, рядовой!

И, повернувшись к Калинину, проговорил:

— Извини, Сань, ты прав, здесь командир ты, и тебе решать, кому и где быть. Просто не могу еще адаптироваться. Сам понимаешь, состояние немного тревожное, отсюда нервы. Конечно, я пойду к мосту! Один вопрос, как осуществлять связь с тобой?

Александр внимательно посмотрел на Гудилова, который открылся ему с неизвестной ранее и неожиданной стороны, ответил:

— Рядом с тобой будет первое отделение, у его командира радиостанция. Но не думаю, что тебе надо выходить на связь. Это сделает сержант. Ты лишь укажи жестом на то, на что следует обратить внимание.

— Все понял, выполняю!

Александр задумчиво посмотрел вслед исчезнувшей в темноте виноградника фигуре заместителя командира роты. Нет, надо поговорить с ротным, пусть уж лучше замкомвзвода старшина Гобура примет взвод на время отпуска Калинина, чем Гудилов. Опасно доверять людей тому, кто больше всего боится за собственную жизнь. Опасно и недопустимо. Хотя первое впечатление может оказаться обманчивым и уже завтра Гудилов обретет себя? Что ж, посмотрим. Время освоиться у заместителя командира роты еще есть.

(обратно)

Глава 6

Тишина продолжалась до четырех утра.

Калинин снял прибор ночного видения — заболели глаза. И тут же радиостанция пропищала сигналом вызова. Связист ответил:

— Олень слушает!.. Понял.

Он обратился к взводному:

— Сайгак на связи!

Александр ответил:

— Слушаю тебя, Семен!

— Мои из ущелья только что доложили, что появилась группа духов из пяти человек. Вооружение обычное, автоматы. Очень осторожно, прижимаясь к левому склону, идут на выход, к балкам.

— Больше нигде себя противник не обнаружил?

— Пока нет!

— Добро, Сайгак, до связи!

Вернув связисту наушник с микрофоном, Калинин вызвал первое отделение. Спросил у сержанта, где находится старший лейтенант Гудилов. Тот ответил, что рядом, во фланге отделения. Калинин предупредил командира отделения о возможном скором выходе небольшой группы противника к мосту и приказал быть предельно осторожным и внимательным.

Не успел он закончить сеанс связи, как его окликнул связист:

— Товарищ старший лейтенант, на противоположном берегу движение под обрывом.

Вновь применив прибор ночного видения, Калинин перевел взгляд в указанном связистом направлении. И действительно, скрытая густой тенью обрыва, по самому берегу русла передвигалась группа моджахедов. Шли они с опаской, держа между собой дистанцию метров в пятнадцать. Калинин подумал — боятся, суки, всем скопом под пулемет попасть. Идущий впереди душман остановился, присев на корточки, выставив перед собой автомат. То же самое сделали и те, что шли за ним.

Капитан взглянул на мост. Что это так встревожило командира бандитской группы? А когда вновь перевел взгляд на духа, увидел, что тот через бинокль внимательно осматривает виноградник, позицию, где залегло второе отделение взвода спецназа. Бинокль бандита мерцал пульсирующим светом бокового индикатора. Стало ясно, что и он применяет оптику, позволяющую рассматривать объекты в темноте. И высматривает этот дух бронированные разведывательно-дозорные машины. Их силуэты, если бы БРДМ были здесь, он заметил бы издалека. Но боевых машин в винограднике не было, и это, по-видимому, успокоило моджахеда. Он поднялся, опустив бинокль, подал рукой сигнал своей группе и продолжил движение. Спустя пятнадцать минут все боевики оказались под мостом. И было их, как и в ущелье, пять человек. Амирхан, как, впрочем, и предполагалось, прощупывал возможность стягивания банды к блокпосту мелкими группами. Духи под мостом устроили совещание. Их видел и командир первого отделения, но на связь, несмотря на инструкции Калинина, вышел старший лейтенант Гудилов. Голос его звучал браво:

— Олень-1, Саня! У противоположных моей позиции опор моста группа из пяти моджахедов. Больше никого нигде не наблюдается. Может, ударим по ним?

— Отставить! Ты, Леша, забыл, что мы, как и духи, проводим разведку?

— А жаль! Легко бы завалили джигитов.

Калинин приказал передать связь командиру отделения. Тот подтвердил наличие душманов под мостом, чего, собственно, и не требовалось, а также заверил взводного, что сдержит порывы отличиться воспрянувшего вдруг духом заместителя командира роты.

Между тем появлением двух боевых пятерок разведка Амирхана не ограничилась. Ближе к пяти часам Калинина вновь вызвал Листошин:

— Саня, объявились душары и со стороны степи. Этих десять рыл. Идут, прижавшись к скале. Думаю, за острогом разделятся и будут обходить слева сопку с выходом к трассе где-то прямо напротив твоих ребят. Благо и овраги позволяют сделать это!

— Хорошо, Семен, я тебя понял! Продолжай наблюдение!

— У тебя как?

— Да есть пяток казбеков, под мостом укрылись.

— Это значит, пока на равнину вышло двадцать штыков?

— Получается так. Должны еще подойти со стороны Аядского ущелья, но тех остановят. С той стороны проход им заказан!

Разговор между взводными прервал вызов командира роты:

— Олень-1. Я — Агат, прошу ответить!

— Олень-1 на связи!

— Доложи обстановку, Калинин!

— Все идет, как и предполагалось. Амирхан выслал разведку. Пока в район вышли три группы, две по пять боевиков, одна в количестве десяти. Но и последняя скорей всего разделится.

— Чем вооружены?

— Только стрелковое оружие. Ни гранатометов, ни минометов не замечено. Облегченный вариант. Одно мне неясно, Володя.

Командир роты спросил:

— Что конкретно?

— Время близится к пяти часам, им бы надо завершать разведку и уходить до рассвета, а духи только выходят на равнину.

— Значит, уходить они не собираются.

— Скорее всего. Но днем действовать не смогут, а дожидаться ночи в районе подходов к блокпосту просто негде.

— Ты прав. Только в одном месте противник может переждать ночь — в кишлаке Аяд!

— Или на окраине Карской «зеленки».

— Или там! Но предпочтительнее кишлак! Ладно, смотри за ними. Скоро все выяснится.

Отключившись, Калинин посмотрел в сторону моста. Под ним по-прежнему продолжали находиться пять душманов. И выходить наверх, по всей видимости, они не собирались, так как залегли под одной из колонн. Тишину звездной ночи разорвала хлесткая пулеметная очередь. Это было так неожиданно, что Калинин вздрогнул. Следом за первой очередью вторая, третья. Стреляли крупнокалиберные пулеметы бронетранспортеров с сопки за Аядом. Ага, значит, сунулись и оттуда люди Амирхана. Этого следовало ожидать. Стрельба длилась недолго, прекратилась так же внезапно, как и началась.

Калинин приказал связистам запросить высоту. Вскоре разговаривал с командиром взвода, контролирующего выход из Аядского ущелья:

— Лейтенант, мне важно одно. Сколько духов шло по твоему направлению?

— Пятнадцать человек!

— Это точно?

— Точно, Олень! До того, как их распотрошить, мой дозор пересчитал группу. В ней было ровно пятнадцать человек, в обычной афганской одежде, с автоматами.

— Более серьезного оружия они не несли?

— Нет! Только автоматы!

— Положил всех?

— Естественно, как и было приказано!

— Хорошо. Но внимания не ослабляй, это может быть не единственная банда, желающая пройти мимо тебя.

— Я знаю это!

Лейтенант, контролировавший высоту, хоть и был молод, но оставался спокойным, уверенным в себе и в своих подчиненных. Это было заметно по голосу. Калинин, перед тем как отключить связь, пожелал ему удачной охоты.

Пулеметный обстрел вызвал тревогу у боевиков, засевших под мостом. Сейчас они уже не лежали на земле, а стояли тесным кружочком, что-то обсуждая. Калинин следил за ними. Следили и бойцы первого отделения вместе со старшим лейтенантом Гудиловым. После нескольких минут совещания духи решили выслать наверх, на вершину обрыва, дозор. Пошел один человек. Он не стал выбираться на равнину, а завис на самом склоне, через бинокль глядя в сторону Аяда. Непонятно, что он мог оттуда увидеть. Дух, наверное, и не видел ничего объясняющего внезапный огонь с одной из высот. Он висел на склоне недолго, а спустившись к своим собратьям, что-то быстро доложил, красноречиво пожимая плечами. Один из пятерки зашел за опору. Вернулся с рюкзаком. Калинин удивился, откуда взялся этот рюкзак? Приблизил картинку. Рюкзаком оказалась резиновая сумка. Так, это мог быть контейнер, хранившийся в воде. Как раз за опорой река расширялась и омывала ее с трех сторон. Две Калинину были видны, третья нет. И возле опор достаточно глубоко. В этом он убедился, когда здесь же брал пленных, а затем осматривал их позиции. Тогда он просто воткнул в воду какой-то валявшийся рядом шест, и тот метра на полтора ушел в мутную воду, пока не завяз в иле. Контейнер. Интересно, что в нем? Гадать командиру взвода не пришлось.

Двое духов, один из которых и достал сумку, а второй был старшим, судя по тому, что вел сюда бандитов, отошли от моста. Второй бандит нагнулся над сумкой. Четко был слышен звук открываемой металлической «молнии», и над сумкой вырос полутораметровый штырь антенны радиостанции. Вот оно что! Боевикам потребовалась связь. Что ж, пусть поговорят. Возможно, станут ясны их дальнейшая задача и маршрут отхода. В ином случае придется пускать вслед всем отходящим бандитским группам «хвост». А это очень рискованно, хотя и необходимо.

Калинина вновь вызвал Гудилов.

Вот кому неймется! Разыгрался в войнушку! В принципе, это хорошо, но до первого боя. Только после него станет ясно, что из себя представляет тот или иной человек.

Калинин ответил:

— Слушаю тебя, Леша!

Заместитель командира роты взволнованно проговорил:

— Духи у моста рацию вытащили. Из воды, сам видел, собираются в эфир выходить. Что делать будем?

— Успокойся! Ну и что из того, что они выйдут на связь?

— А если духи нас обнаружили? И наведут на виноградник банду из «зеленки»? Тогда нам без БРДМов хана.

— Успокойся, я сказал! Лежи, где лежишь, и смотри, куда смотришь! Мне прекрасно известно, чем занимается противник. И повторяю: любые, кроме наблюдения, движения только по моему личному приказу!

— Но…

— Все! Конец связи!

Калинин отключился. Ну и Гудилов! Оставь его тут одного, дел наделает — не разгребешь. Моджахеды между тем провели сеанс связи. Отделение пеленгации перехватило переговоры боевиков. О чем тут же с сопки прошел доклад Калинину, осуществлявшему на месте управление всеми подразделениями, выдвинутыми к блокпосту, за исключением десантной роты, закрепившейся на этом посту, да второй роты разведбата, командир которой обеспечивал взаимодействие подчиненных им взводов, прикрытие и обеспечение работы спецназа.

Из доклада следовало, что на связь с Ханом — такой был использован позывной — поочередно вышли все три группы. Они доложили о проходе к цели, о проведенной разведке, а также о том, что группа, двигавшаяся по Аядскому ущелью, была уничтожена плотным пулеметным огнем с высоты. Хан выслушал разведчиков и отдал приказ всем группам начать отход в кишлак Аяд. Причем покинуть равнину боевики должны были до восхода солнца и укрыться в местной мечети. На этом сеанс связи завершился.

А вскоре наблюдатели со всех позиций сообщили, что группы душманов, пройдя балкой между сопкой и блокпостом поодиночке, соблюдая режим максимальной скрытности, вошли в кишлак Аяд.

Рассвело.

Капитан Новиков вызвал Калинина на окраину виноградника ближе к базе. Оставив за себя Гудилова, Александр направился в указанное место. Там возле дороги у командирского «УАЗа» его ждали командир батальона с ротным. Поздоровались. Комбат спросил:

— Ну, доложи свои впечатления о движениях духов прошедшей ночью.

— Ясно, что Амирхан провел не только разведку, но и перебросил к блокпосту малочисленный отряд. Сейчас двадцать ночных «гостей» сидят там в мечети или еще где, что не столь важно. Сколько еще людей в Аяде у главаря духов, неизвестно. Но они у него там есть. Возможно, в кишлаке оборудован и склад с оружием. Но это лишь предположение.

Глобчак задумчиво прошелся по лужайке.

— Согласен. Но много боевиков в Аяде у него быть не может. Слишком мало само селение, чтобы прятать солидный отряд. Будем считать, что сейчас там полусотня и склад с оружием. Решится Амирхан этими силами в предстоящую ночь атаковать блокпост? — И сам же ответил: — Нет, не решится. Потому как лишь положит своих аборигенов, ничего не добившись. Следовательно, и сегодня он будет перебрасывать сюда людей. А возможно, завтра и послезавтра.

Ротный выразил сомнение:

— Где он разместит эти силы на отстой? Сами же сказали, что кишлак солидного отряда не примет.

Глобчак ответил: — Часть он может разместить в Аяде, что уже сделал, часть бросить в Карскую «зеленку», часть укроет в ущелье, еще сотню скроет в балках степи. Нет, со временем кулак приличный Амирхан успеет здесь собрать. Может использовать тот же виноградник. Там сотню спрячешь легко! Но почему он спешит сделать это?

Калинин покачал головой:

— А я вообще не понимаю, почему Амирхан прицепился к этому блокпосту? Ну захватит он его, предположим, на минуту. Ну и что? Части дивизии легко выбьют его отсюда. Или артиллерия накроет, смешав духов с камнями. Где логика в действиях Амирхана?

Комбат сплюнул на землю:

— Нашел у кого искать логику. Мы сами-то порой такое накрутим, что потом разобраться не можем, на хрена все это делали! А ты у духов хочешь логику в действиях отыскать. Брось, Саня!

— Но зачем-то Амирхан атакует блокпост? Постоянно, методично, теряя людей, боеприпасы. Для чего он это делает? И почему активизировался в последнее время? Амирхан не глуп, чтобы как баран биться в одни и те же ворота, бессмысленно разбивая себе лоб. Какую-то цель он преследует, но какую? Вот что я хотел бы понять!

Глобчак оборвал командира взвода:

— Все, Калинин, закроем эту тему! Наша задача — выждать, пока у блокпоста не соберется приличная стая духов, чтобы одним ударом накрыть ее еще раз, дав по морде козлу Амирхану. И только исходя из этой задачи мы должны обсуждать обстановку, для чего, собственно, я и собрал вас здесь. А о стратегии Амира пусть ломают голову штабисты. Мы же должны и будем выполнять приказ!

Командир батальона знал, почему его батальон привязан к блокпосту. И почему этот пост до сих пор не снимают. Но сказать об этом не имел права. Хотя ему и хотелось объяснить офицерам, что в 4 утра пятнадцатого июня части мотострелковой дивизии, усиленные десантно-штурмовой бригадой и авиацией, начнут широкомасштабную операцию сразу в трех ущельях, отходящих от Аяда к границе с Пакистаном. Операцию, имеющую целью наглухо перекрыть эти горные проходы, через которые осуществлялось питание бандформирований из-за рубежа. А также одновременно уничтожить все базы душманов в ущельях. То есть нанести по духам удар такой силы, который должен надолго отбить охоту у лидеров так называемого сопротивления использовать это стратегическое направление для противодействия войскам сороковой армии. И что сейчас роты разведбата работают у Аяда лишь для того, чтобы сохранить видимость ранее выработанной тактики действий частей военной базы в этом районе. Чтобы Амирхан, продолжая нападать на блокпост, не увел из ущелий свои основные силы, обреченные крупной операцией на полное уничтожение. Глобчак не мог сказать своим подчиненным даже того, что разведывательные рейды, которые батальон должен начать проводить с седьмого числа, полностью подчинены интересам предстоящей операции, а не будут носить, как официально объявит командир батальона, чисто профилактический характер. Опять-таки только с целью противодействия бандам Амирхана.

Эта информация являлась строжайшей тайной, и с ней были ознакомлены лишь командиры частей, начальники штабов и заместители по политической части.

Глобчак и мысли не мог допустить, что благодаря собственному заместителю Трофимову планы вышестоящего командования уже несколько дней как известны Амирхану! И тот подыгрывал русским, организуя очередную атаку на блокпост, на самом деле готовя свой удар. Удар, которого не ожидает никто! И он не боялся, что и его планы станут известны советской разведке. Потому что ни с кем не делился ими, включая своего непосредственного командира Хикматияра.

Комбат повторил:

— Да! Будем выполнять приказ. А посему и сегодняшнюю ночь проводим в режиме наблюдения.

Калинин спросил:

— Вы говорили, товарищ майор, что духи могут использовать для укрытия и виноградник, где сейчас сосредоточен мой взвод. Значит ли это, что при появлении духов я должен буду отвести подразделение от русла?

— Да, Калинин! Ты должен будешь отойти, но не прерывая визуального наблюдения за противником, который и станет твоей главной целью при начале штурма блокпоста!

— И еще вопрос! Вернее, пожелание.

— Ну?

— Считаю, что старшего лейтенанта Гудилова следует убрать из взвода.

Комбат удивился:

— Это еще почему?

— Ему просто нечем заняться. И я не могу определить ему задачу.

Глобчак подозрительно сощурил глаза:

— Он что, мешает тебе? Делает что-то не так?

Александр не стал говорить правду:

— Да нет, с этим все нормально. Он просто лишний в засаде!

— Но ему ты передашь свой взвод! Должен же он вникнуть в обстановку.

— Должен! Но не сейчас, в период ожидания. Вот проведем бой, я потом сам его натаскаю. А в дальнейшем и мой заместитель ему поможет. Но сейчас присутствие Гудилова на рубеже наблюдения взвода считаю нецелесообразным.

Комбат посмотрел на командира роты:

— Что скажешь, Новиков?

— Считаю, Калинин прав! Да и в батальоне службу нести некому. Так что, думаю, следует удовлетворить просьбу командира взвода.

Глобчак согласился:

— Ладно! Отзовем! Но потом, Калинин, до самого отлета в Союз будешь заниматься с ним!

— Есть, товарищ майор! Только отзовите его ближе к вечеру и через дежурного, а то он у нас обидчивый. Поймет еще неправильно…

— Какие мы капризные! Ну хорошо! Сделаем, как предлагаешь ты.

На этом совещание завершилось, комбат с ротным на машине отправились в часть, Калинин же виноградниками вернулся на позицию. Заместитель командира взвода, выставив охранение, отправил остальной личный состав на отдых. Рядом со связистом спал Гудилов. Решил отдохнуть и Александр.

Наступившая ночь сюрпризов не преподнесла. И прошла она примерно так же, как и ночь предыдущая, с одной лишь разницей. Из ущелья и со стороны степи к мосту вышли сорок человек. Но и они по-прежнему были вооружены лишь автоматами да винтовками. Следовательно, Амир проводил переброску своих сил, не намереваясь пока атаковать блокпост.

На этот раз на связь бандиты не выходили. И разведкой не занимались. Лишь задержались у моста, осмотрели местность и ушли в сторону «зеленки».

Все их движения полностью контролировались бойцами взводов специальной разведки роты спецназа.

Наступила среда 18 мая.

По трассе со стороны Уграма в Аяд проследовали два пассажирских автобуса. У местного муллы был какой-то праздник, к нему и отправились гости. Автобусы остановили на контрольно-пропускном пункте у разведбата.

Солдаты наряда тут же оцепили технику, а крупнокалиберные пулеметы бронетранспортеров из укрытий взяли ее под прицел. О прибытии на пост автобусов сержант доложил дежурному по части. Тот командиру. Майор Глобчак вышел лично проверить и автобусы, и нежданных пассажиров. Это были сорок шесть коренастых бородатых мужчин, более похожих на боевиков, нежели на служителей религии, каковыми представились. Комбат проинструктировал дежурного лейтенанта, и тот с двумя солдатами начал обход автобусов. Осмотр произвел бегло. Доложил командиру так, чтобы слышали пассажиры:

— Все нормально, товарищ майор!

— Да? Тогда пропускай!

Подняли шлагбаум, автобусы направились по трассе. Как только они отъехали от поста, Глобчак вновь подозвал к себе лейтенанта:

— Ну что?

— Под задними сиденьями тюки. Прикрыто холстиной. Но не плотно, трубу видно было.

— Значит, оружие «гости» муллы в Аяд повезли!

— Думаю, да! Но почему мы пропустили их?

— Так надо, лейтенант, так надо! Иди к себе!

Комбат отошел в сторону, закурил.

Вот, значит, каким способом Амирхан решилдоставить серьезное оружие для своей банды? Прямо через базу. Грамотно. Тотальной проверки русские не устроят, подумав, что только идиот решится тащить оружие прямо через зону ответственности советской военной базы. Сколько могло быть гранатометов и пулеметов в салонах? Единиц по десять? Не больше. Что ж, из этого и будем исходить. Глобчак прошел в штаб. Оттуда вызвал Калинина.

Связист разбудил старшего лейтенанта:

— Олень-1 на связи!

— На Аяд идут два автобуса. В них боевики с оружием.

— Что?!!

— То, что слышал. Отведи от дороги своих людей. Пассажиры автобусной колонны могут осмотреться у моста. И никого не должны заметить.

— Понял вас!

— Выполняй!

Калинин приказал первому отделению отойти в глубь виноградника. Сам же прошел в сторону базы метров на пятьдесят, в удобной канаве прилег, имея перед собой неплохой обзор дороги.

Вскоре показались автобусы.

Комбат как в воду смотрел!

Перед мостом, съехав на обочину, колонна остановилась. Из нее вывалилась толпа афганцев. Большая ее часть направилась в виноградник. Углубилась метров на двадцать. Побродили, вернулись на трассу. Те, что спустились вправо, присели на корточки, всем своим видом показав, что справляют нужду. Затем толпа села в автобусы, и те, огибая блокпост, который никак не среагировал на их появление, вошли в кишлак Аяд.

Калинин доложил комбату о действиях пассажиров.

Глобчак сделал вывод:

— Значит, сегодня ночью следует ждать нападения. Бандитов у блокпоста уже где-то сотни полторы, еще с полусотни подойдут ночью. И подойдут, Саша, из степи, чтобы укрыться в винограднике и затем атаковать пост со стороны моста. Поэтому и провели разведку. Что делать тебе, ты знаешь!

— Знаю, командир! Атакую духов с тыла.

— Правильно. А я тебе пару БРДМов подгоню скрытно, как только в кишлаке начнется молитва.

— Понял. Встречу технику.

— Ну, отдыхай пока!

В 18.00 Калинин объявил взводу сбор. Все отделения вышли к командному пункту старшего лейтенанта. Александр быстро объяснил обстановку и поставил подчиненным задачу на предстоящее ночное применение. Взвод отошел к середине виноградника, выставив ближе к трассе, руслу реки и восточной оконечности боевые дозоры. Потянулось время ожидания. Стемнело, как обычно, быстро. Стоило солнцу скрыться за заснеженными вершинами Большого хребта, как сразу же наступили сумерки, плавно перешедшие в тихую звездную ночь. Теперь Калинин мог получать информацию только по связи, поэтому не отходил от связиста.

Первый доклад прошел в 22.30. Листошин доложил, что в степи появилась банда штыков в пятьдесят-шестьдесят. Вышла к утесу, там остановилась. Через полчаса Семен сообщил, что в Кидрабском ущелье замечен отряд в двадцать человек. Эти идут с гранатометами и ручными пулеметами.

В 23.10 Калинин узнал, что группировка, вышедшая в район со стороны степи, по двум балкам направилась к трассе. И через сорок минут поступил доклад о том, что боевики по одному начали входить в виноградник. Вскоре информацию сбросил и передовой дозор самого Калинина. Духи заняли позиции на восточной окраине виноградника. Имеют на вооружении и пулеметы, и гранатометы.

Обо всем этом Калинин тут же сообщил командиру батальона. Глобчак ответил, что два БРДМ стоят в трех километрах от виноградника. Их позывной «Ползун». При необходимости можно вводить их в бой. Он также заверил, что взводы второй роты на высотах готовы как отразить атаку, так и нанести огневой удар по всей прилегающей к блокпосту территории.

Отключившись от комбата, Калинин задумался. С тыла блокпоста бандиты заняли позиции, с правого фланга подходят из ущелья. Не проявляют себя пока отряды в «зеленке» и самом Аяде. Но эти, возможно, сразу начнут штурм, не выходя на предварительный рубеж.

3.00. Все вокруг тихо. Ясная звездная ночь. Тишина, прерываемая стрекотом цикад, да кизячий дым, стелющийся из кишлака по всей равнине.

3.35. Все то же самое! Больше никаких сил вне района предстоящего боя не обнаружено. Неожиданно на связь вышел передовой дозор от русла реки. Он доложил, что по противоположному берегу к мосту приближается довольно крупный отряд боевиков. Затем — что отряд остановился. Вышел на равнину. Понятно, заходят с левого фланга блокпоста. Кишлак по-прежнему погружен во мрак. Никакого движения в нем!

4.00. Доклад передового дозора от трассы.

Духи начали выход на дорогу.

Калинин поднял взвод и повел его в сторону дозора. Он подошел к оконечности виноградника, когда вся банда появилась на мосту. До выхода на равнину ей оставалось пройти семьдесят метров.

Пеленгаторщики доложили, что радиосвязь бандиты между собой не поддерживают. Банда на мосту остановилась. Видимо, синхронизируют время начала штурма, чтобы он пошел одновременно с четырех сторон. Но вдруг правая сопка взорвалась пулеметно-автоматным огнем. Командир взвода доложил, что атакован с фронта. Следом за сопкой в бой вступили и две остальные высоты. Одну атаковали со стороны «зеленки», другую из Аядского ущелья. Видимо, туда Амирхан бросил дополнительные силы. Наконец вышел на связь и сам блокпост. Командир десантной роты доложил, что от кишлака на пост разворачивается пешая атака. Двинулась и банда, стоявшая на мосту. Наступило время «Ч» — время действия.

Взвод Калинина открыл огонь в спины боевикам, заходившим на пост от реки. Это явилось для них полной неожиданностью, и духи, развернувшись, залегли. Атака с их направления была сорвана, но они открыли бешеный огонь по винограднику, заставив взвод Калинина прекратить стрельбу и укрыться. Александр связался с командиром БРДМ:

— Ползун-1, Ползун-2! На мосту сосредоточение духов, я держу их, выдвигайтесь на позиции прямого контакта и разделайте банду из пулеметов. Имейте в виду, они имеют на вооружении гранатометы.

— Вас поняли, Олень-1!

Отбив обстрел с тыла, как им казалось, душманы вновь поднялись, чтобы продолжить движение к блокпосту. Но их снова уложил на асфальт моста огонь взвода Калинина. На этот раз боевики, понимая, что оголяют целое направление штурма, разделились, с десяток боевиков остались на прикрытии, ведя перестрелку с силами взвода специальной разведки, большая же часть рванулась к равнине. Но добежать не успела. Буквально выплывшие из-за поворота бронированные разведывательные машины обрушили на них шквал огня из двух крупнокалиберных «КПВТ» и спаренных с ними 7,62-миллиметровых пулеметов «ПКТ». Преимущество наводчиков-операторов состояло еще и в том, что цели находились перед ними скученно, можно сказать, единой толпой, ограниченной шириной моста. Уничтожив большую часть банды, боевые машины ушли вправо, к балкам, откуда имели неплохой обзор правого фланга штурма блокпоста. Бойцы взвода Калинина, перемахнув через мост, ушли влево, туда, откуда развивалась атака душманов, вышедших из «зеленки». Взвод практически вступил во встречный бой. Спецназовцам удалось первыми нанести удар по противнику, что заставило того, потеряв управление, попросту разбежаться по равнине. Кое-кто побежал назад, к спасительной «зеленке». В грохоте боя Александр смог передать лишь одну команду — делай, как я! Большего ни жестами, ни тем более осиплым уже голосом он передать не мог. На него устремились взоры подчиненных. А старший лейтенант остановился, опустился на колено, выхватил в прицел одного боевика и дал короткую очередь. Через секунду весь его взвод гасил мечущегося противника короткими очередями.

На противоположной стороне, на сопке у скал, события развивались по иному сценарию. Как, впрочем, и на других высотах. Рассчитывая на фактор неожиданности, душманы в первую очередь решили захватить эти высоты. И это было правильное решение. Если бы фактор неожиданности имел место. Но нападения бандитов ждали! И были к нему готовы. Поэтому уже при охвате сопки душманов встретил плотный огонь. А вышедшие в правый фланг бандиты, соединившиеся с группой, подошедшей из Кидрабского ущелья, оказались в зоне перекрестного огня — из развалин кишлаков Джархель и Зелихель, а также с блокпоста. И тут бандиты попытались выйти из боя, а попросту бежать в степь. Но там их встретили бойцы второго взвода спецназа старшего лейтенанта Листошина. Короткий бой решил судьбу бандитов. Они остались у скалы. Таким образом, атака душманов была отбита с трех направлений, но еще оставалась часть боевиков в кишлаке Аяд и банда, вышедшая к селению из Аядского ущелья. Взвод на высоте за кишлаком оказался в очень невыгодном положении. Ему предстояло держать оборону со стороны ущелья и в то же время накрывать огнем душманов, развернувшихся от селения на блокпост. Положение усугубилось тем, что боевики большей своей частью сумели пробиться в «мертвую» для огня пулеметов бронетранспортеров зону, а оставленные в ущелье гранатометчики не жалели зарядов, обстреливая взводный опорный пункт. Через несколько минут на высоте за кишлаком Аяд создалось критическое положение. Два БТР горели, подожженные кумулятивными гранатами «РПГ». Один стрелял практически в никуда. Духи поднимались по склону высоты, укрываясь за нагромождениями камней. Взводный был убит. Его заместитель через связь запросил помощь. И ее оказать могли лишь взводы Калинина или Листошина. Но последний был у скалы, в двух километрах от погибающей высоты. Калинин ближе, в каких-то восьмистах метрах. Но силы его подчиненных были на исходе. Понимая, что тащить измотанный боем взвод — это терять время, Александр отобрал семь самых крепких своих парней. И повел их к высоте. Но не напрямую, а в обход, к невысокой гряде, откуда начинался один из перевалов Аядского ущелья. Обливаясь потом, из последних сил спецназовцы бежали к этой гряде. В голове Калинина кувалдой билась мысль: надо успеть! Хоть на минуту сбить наступательный порыв духов. О блокпосте он не думал. Тот встретил банду, предпринявшую штурм от кишлака. Встретил крепко, приземлив атакующих на приличной дистанции от поста. На дистанции, не позволявшей бандитам вести прицельный огонь. Командир десантной роты видел, что взвод разведбата погибает на сопредельной высоте, но ничего поделать не мог. Оставить блокпост он не имел права.

С Калининым пытался связаться и Листошин, но взводная рация была оставлена на равнине. Семен видел в бинокль, как рвется его друг с горсткой своих бойцов к пылающей высоте. И не выдержал. Приказав отделению сесть в ближайший БТР, он лично вывел его из капонира, направив в объезд блокпоста к высоте за Аядом.

Калинин с отделением наконец достиг гряды. Отсюда склон высоты, по которой взбирались человек пятнадцать душманов, был как на ладони. Александр с ходу открыл огонь. Его примеру последовали бойцы. Пораженные духи скатились вниз по камням. Но в ущелье еще оставалась гранатометно-пулеметная группа, которая тут же перенесла огонь по гряде. Калинин приказал бойцам выйти из зоны обстрела. Он не знал, что на помощь к нему движется бронетранспортер Листошина. Поэтому жалел, что не может по связи вызвать свои БРДМ. Но оставшийся на равнине его заместитель старшина Гобура просчитал обстановку и направил бронированные разведывательные машины к высоте за Аядом. Они появились одновременно с БТР Листошина и, войдя в створ ущелья, из трех пулеметов в клочья разнесли огневую позицию духов. После хлестких очередей крупнокалиберных пулеметов вдруг наступила тишина.

Это удивило Александра. Как и то, что ночь сменилась солнечным утром. Незаметно вокруг стало светло. Старший лейтенант, отложив в сторону автомат с пустым магазином, сел на землю, прислонившись разгоряченной, взмыленной спиной к прохладному камню. У него не осталось сил даже достать сигарету. Он сидел и смотрел, как с высоты спускается оставшийся в живых личный состав взвода, держащего эту позицию, а вместе с ней и проход из ущелья, и выход из кишлака. Калинин ожидал увидеть человек десять, но уцелевших, к счастью, оказалось больше. На плащ-палатках несли пятерых, остальные спускались своим ходом. И это после такого массированного штурма. Назад сдала боевая техника. БТР остановился прямо напротив Калинина. Из командного люка выпрыгнул Листошин и сразу направился к другу. Подошел, присел на корточки, спросил:

— Как ты, Сань?

Калинин тихо ответил:

— Нормально, Семен! Все нормально!

— Ну и хорошо!

Александр кивнул на колонну бойцов, спустившихся с дымящейся высоты:

— Не знаешь, какие у них потери?

— Взводного и трех, что были в подожженных бронетранспортерах, насмерть. Один ранен тяжело, в шею. У остальных или ничего, или царапины.

— Значит, все же потери?

— А что ты хотел? При таком бое!

Александр с трудом сплюнул сгусток липкой слюны:

— Вот тебе и засада! И кто кого подловил?

— Ты чего, Сань? Ведь это только здесь прокол вышел. На остальных участках надрали духам задницу.

— А потери все же понесли!

Семен присел рядом с другом:

— Ты лучше прикинь, какие последствия могли быть, если бы не наша засада! Связали бы высоты боем и от моста и кишлака разделали бы блокпост. А потом и разведвзводы раскрошили бы. Точно тебе говорю. Мы в этой бойне не последнюю роль сыграли.

— А толку, Сеня?

Листошин удивился:

— Не понял?

— Толку, спрашиваю? Ну, сцепились с духами, ну, ввалили им. Сейчас мы, завтра они. Так и бьемся. А за что? За какие интересы? Родину защищаем? Чушь! Где она, эта Родина? Ты ее видишь? Вот и я не вижу. Потому что она отсюда за сотни километров. За что пацанов в цинки складываем, Сеня?

Листошин вздохнул:

— Ты просто устал, Саша! Вот съездишь домой, водочки попьешь от души, другим человеком вернешься.

Но Калинин неожиданно произнес:

— Ты знаешь, Лист, кого я сейчас больше всего хотел бы увидеть?

— Кого?

— Соню!

— Какую Соню? Подожди, уж не ту ли шлюшку из госпиталя, из-за которой получил кучу неприятностей?

— Она не шлюшка, Семен! Виноват я перед ней! Очень виноват!

Листошин предложил:

— Так давай, как вернемся на базу, еще поездку в госпиталь организуем! И увидишься с этой Соней.

— Нет! Не смогу! В глаза ей смотреть не смогу! Слушай, дай сигарету, а?

Семен достал пачку «Северных», выщелкнул сигарету, протянул ее товарищу.

Александр прикурил, жадно глотая густой терпкий дым.

Подошли бойцы взвода Калинина.

Старший лейтенант спросил связиста:

— Рацию сохранил?

— Так точно!

— Давай вызови ротного!

— Одну минуту!

Рядовой Поручиков снял со спины ранец со станцией, вызвал капитана Новикова.

Но ответил старший лейтенант Гудилов:

— Олень-1, я Агат-2!

Александр узнал голос заместителя командира роты, спросил:

— Где ротный?

— Он с комбатом и командиром парашютно-десантного полка к блокпосту только что выехал. Так что встречай их у моста!

— Ясно!

— Жарко было, Саня?

— Как в парилке!

— Представляю! Даже здесь слышно было, что бой приличный завязался. В роте потери есть?

— Нет!

— А вообще?

Вопросы Гудилова вызвали у Калинина раздражение:

— Приезжай сюда, сам увидишь! Все! Конец связи!

Листошин спросил:

— Чего ты на него сорвался?

— Да пошел он!

— Ясно! Может, выпьешь? У меня фляжка полная!

— Нет! Начальство сюда едет. Скоро будет.

— Так встретить бы надо.

— Вот ты и отправляйся на мост или пост, встречай, а у меня сил нет. Да и желания общаться с кем-либо тоже. По крайней мере, не сейчас!

Семен улыбнулся:

— А с медсестричкой Соней?

— Тебя следом за Гудиловым послать?

— Ладно! Отдыхай! А я, пожалуй, поеду. Вопросов, чувствую, к нам будет много, да и БТР второй роте вернуть надо.

— Езжай, Сеня, езжай! Спросят, где я, ответь, что не знаешь, может, в ущелье, может, в «зеленке»!

— Понял! Я потом тебя заберу. А взвод твой прямо сейчас к мосту отправлю. Или его тоже не трогать?

— Трогай! И отвали, прошу тебя!

Листошин подал команду взводу Калинина строиться. Александр же прижал пылающую тупой болью голову к каменной глыбе, закрыл глаза. И перед ним возникла Соня. На этот раз она не смотрела на него с презрением и ненавистью, а улыбалась. Открыто, по-хорошему. И от этого теплая волна прошла по телу старшего лейтенанта.

(обратно)

Глава 7

После повторного успешного отражения массированного и тщательно подготовленного штурма советского блокпоста у Аяда наступило затишье, изредка нарушаемое лишь пыльными бурями — афганцами. Батальон продолжал держать высоты, где теперь посменно несли службу вторая и третья разведывательно-дозорные роты. Духи угомонились. Их не обнаруживала ни воздушная, ни наземная разведка. Но они не ушли из ущелий, затаившись в пещерах да старых кишлаках, зализывая раны. Но на разведку пока не выходили. И уже это было хорошо.

Служба офицеров роты спецназа вошла в обычное русло. Разведывательные выходы менялись учебными занятиями, занятия — нарядами, наряды — отдыхом. Прибыл новый заместитель командира батальона по политической части майор Аркадий Соловьев, тридцатилетний крепкий офицер, имевший за плечами самые сложные, первые годы войны в Афганистане, с боевыми наградами. Он разительно отличался от бывшего замполита, чуть ли не в первые сутки своего пребывания в части став своим человеком. Он не был высокомерен, излишне придирчив, с офицерами старался держаться доброжелательно, но в рамках уставной субординации. Да и командиру он был под стать. Глобчак явно испытывал удовлетворение от замены одного из своих заместителей.

А отпуск Калинина между тем приближался. Последнюю неделю мая Александр полностью посвятил подготовке Гудилова. И тот занимался усердно, чего Калинин от него не ожидал. Документы в штабе подготовили — загранпаспорт, проездные документы и прочие. Шестого, как раз вечером, с военного аэродрома их базы отправлялся в Союз транспортный «Ан-12». Встал вопрос об отвальной — вечеринке, посвященной убытию офицера в отпуск. Глобчак по такому случаю разрешил поездку в Уграм, отпустив туда и отсидевшего срок на гауптвахте начальника клуба Ерохина. Старшим был назначен новый замполит. Трофимов улетел к новому месту службы, в штаб армии, и все вздохнули свободнее.

Поездку в афганский поселок назначили на утро воскресенья, 29 мая. Офицеры ждали этого дня, как обычно, с нетерпением — все какое-то разнообразие. Ждал его и бывший замполит, а ныне ответственный работник политотдела всего контингента советских войск майор Трофимов. Он планировал провести неделю перед началом июньских разведывательных рейдов в своей бывшей вотчине, «родном» разведбате. Его начальник посчитал инициативу разумной и разрешил Трофимову 29-го числа убыть на Уграмскую военную базу.

И он оказался в поселке раньше колонны разведбата, уже в восемь утра. Выставив на площади охранение из трех сопровождающих его бойцов, Трофимов вошел в знакомую узкую улочку и незаметно для охраны нырнул в небольшой дукан.

Хозяин лавки был немного удивлен его появлением:

— Илья? Ты?

— Салам, Оман! Я, как видишь. Обещал же наведаться, вот и приехал!

— Салам, дорогой, проходи! Ты в свой разведбат официально направляешься?

— Угадал.

— Это кстати!

— Сам знаю! На обратном пути жди информацию, где будет выполнять задачу взвод, временно подчиненный старшему лейтенанту Гудилову.

Дуканщик для маскировки выложил на прилавок несколько сувенирных наборов. Трофимов спросил:

— Амирхан оповещен о мероприятиях дивизии?

— Конечно!

— Тогда зачем он опять сунулся на блокпост, по сути, обрек людей на уничтожение?

Оман скривил рот в ухмылке:

— Амир знает, что делает! Во-первых, потерял он не так много людей, да и тех в основном из отряда, присланного из Пакистана. Так что, можно сказать, Амир своих людей сохранил! К тому же теперь более солидную помощь получит. А части дивизии пусть чистят ущелья. Ничего они не найдут!

— Но ущелья закроют!

— Надолго ли? Вашему командованию больше делать нечего, как постоянно держать в горах усиленную дивизию? Уйдут! Выходы заблокируют и отойдут к Уграму.

Трофимов положил руку на прилавок:

— Впрочем, Оман, меня это не касается.

— С твоим переводом, Илья, Амирхан, и не только он, связывает очень большие надежды.

Майор довольно улыбнулся:

— Правильно делает, что связывает. Передай ему, что я вскоре буду курировать все воинские части, дислоцирующиеся в северных провинциях. А это зона ваших действий, Оман!

— Передам, Илья! Обязательно передам.

— И напомни, дорогой, что с сегодняшнего дня стоимость моей информации возросла вдвое!

— Напомню! Амирхан не скуп. Нужным людям он платит достойно! Кстати, я подумал о том, как осуществлять связь с тобой. Тебя будет навещать полковник афганских правительственных вооруженных сил Хабиддин, или просто Хабид. Он тоже служит в политорганах и имеет доступ в ваш главный штаб. При первой встрече обговорите вариант экстренного контакта.

— Хорошо! Буду рад знакомству с коллегой. А теперь поговорим о деньгах, что мне должны передать в Москве. Ты обкатал этот вопрос?

— Конечно!

— Ну и как я получу причитающуюся мне сумму?

Оман достал карточку, на которой был какой-то текст, объяснил:

— Это визитка человека, который работает секретарем посольства ДРА в Союзе. По указанному в карточке телефону свяжешься с ним, он и организует безопасную передачу заработанных тобой денег, в рублях, как ты и просил.

Трофимов остался доволен. Он посмотрел на часы — следовало убираться из кишлака.

Майор выбрал набор китайских шариковых ручек и статую Будды.

— Поехал я, Оман! Сегодня воскресенье. Вполне могут заявиться сюда и бывшие однополчане. А резона встречаться с ними здесь у меня нет!

— Так по дороге встретишься! Все равно могут возникнуть вопросы, почему ты оказался тут.

— Не возникнут. А поеду я через штаб дивизии и госпиталь. Ну, все! Давай, Оман, торгуй-богатей!

— Да хранит тебя Аллах, Илья!

Бывший замполит разведбата покинул дукан Омана, а уже через час к нему вломилась уже знакомая компания с начальником клуба во главе. На этот раз Ерохин находился в Уграме абсолютно официально. Он, как и все офицеры батальона, сумел найти общий язык с новым заместителем Глобчака.

— Ассолом, Оман, — поздоровался Ерохин.

— Ва аллейкум, дорогой Слава! Как дела?

— Ай, какие у нас дела?

— Слышал, опять в горах с бандитами столкнулись.

Начальник клуба указал рукой за спину:

— Насчет этого с ними разговаривай. Это они воевали, а я на «губе» отдыхал!

Оман посмотрел на офицеров, словно хотел запомнить их. Ведь на этот раз среди спецназовцев был еще один старший лейтенант, по описанию — сам Алексей Гудилов.

— Слышал о том бое! Много людей, говорят, убили.

Гудилов, бывший в приподнятом настроении, бесцеремонно хлопнул Омана по плечу, что по местным обычаям было унизительно для человека более старшего возраста. Но Гудилов, не обратив внимания на негативную реакцию пуштуна, проговорил:

— Да, духов положили в том бою много! Но… духов, а не людей! Те, кто остался в своих домах, не пострадали. Мы не обстреливали жилые улочки Аяда.

Слушавшие Гудилова Новиков, Калинин и Листошин снисходительно улыбались. Вот уж кто меньше всего имел отношение к последнему бою у блокпоста. Ну, пусть хоть перед дуканщиком героем предстанет. Хотя, судя по глазам афганца, поведение заместителя командира роты ему не понравилось.

Оман, заметив на себе взгляды офицеров, улыбнулся, повернулся к Ерохину:

— А тебя, Слава, как на гауптвахту попасть угораздило?

Капитан махнул рукой:

— Длинная история, Оман! Ты вот что, лучше водочкой нас затарь.

— Опять хочешь под руку начальства попасть?

Начальник клуба перегнулся через стойку:

— Оман! Ты же был в России и должен знать поговорку: волков бояться, в лес не ходить!

— Знаю такую поговорку. Но слышал и другую: никогда не лезь на рожон!

— Это не поговорка! Так, отмазка для чистоплюев! Так как насчет водки?

— Событие какое?

— Любишь ты поговорить!

Оман согласно кивнул головой:

— С русскими — да, я же вас вижу редко. Со своими лишь торгуешься, а вы — гости!

— Вот как гостей и обслужи!

— Хорошо! Сколько водки будете брать?

Начальник клуба обернулся к Калинину:

— Банкуй, Саня!

Тот ответил:

— Четыре ящика.

Дуканщик удивился:

— Так много?

— Это для тебя, Оман, много, а для нас щебень!

— Ну да, конечно! Я совсем забыл, с кем имею дело. Во что ж замаскировать спиртное?

Оман задумался.

Его мысль прервал тот же Калинин:

— Не ломай голову, дуканщик, у нас с собой вещевые мешки. Грузи прямо в них.

— Что ж, давайте вашу тару.

Приняв от офицеров рюкзаки, Оман удалился в подсобку. Вскоре на прилавке стояли четыре доверху набитые бутылками мешка:

— Вот товар! Жду расчета.

Александр достал чеки, пересчитал их, протянул дуканщику. Тот тоже посчитал заменитель валюты, опять кивнул головой:

— Хорошо!

— Все нормально?

— Нормально!

— Водка «Столичная»?

— Конечно!

Попрощавшись с дуканщиком, офицеры ушли.

Оман присел в свое кресло, взял в руки четки.

Так вот ты какой, старший лейтенант Гудилов. Верно охарактеризовал тебя Трофимов, гнилой ты человек. Это заметно. Когда в толпе и под защитой, балагур. А вот в другой ситуации… Ну ладно, посмотрим! А гяуры решили неплохо погулять. Не иначе организуют проводы товарища в Союз. Того, кого и заменит Гудилов. Пусть гуляют! Скоро для них наступят не лучшие времена. Оман прикрыл глаза, но в дукан вошли двое местных жителей, пришлось подняться.

Отвальную назначили прямо на 6-е число. Самолет в Ташкент вылетал поздно вечером, поэтому офицеры роты решили собраться днем, сразу после совещания, на котором им предстояло получить задачу по разведывательной работе в ущельях. Правда, пока они этого не знали и больше готовились к пьянке.

Шестого числа командир батальона вызвал к себе командный состав роты спецназа в 10.00. Вместе со всеми в штаб пошел и Калинин, хотя он уже с сегодняшнего дня числился в отпуске. Но пошел, мало ли какая вводная по взводу, проинструктировать Гудилова нелишним будет. Официально взвод принимал заместитель Калинина старшина Гобура, Гудилов же назначался как бы на усиление: все же подразделение боевое и напрямую участвует в военных действиях. А посему старшина-срочник, несмотря на опыт и заслуги, переподчинялся заместителю командира роты. Временно. До прибытия из Союза Александра.

Совещание началось с неожиданной новости. И озвучил ее майор Трофимов, теперь уже представитель вышестоящего штаба. Роте спецназа с утра завтрашнего дня, 7 июня, предстояло начать разведку Кидрабского и Арихельского ущелий в целях раннего обнаружения противника и уничтожения его либо собственными силами, либо применением авиации, в зависимости от количественного состава бандформирований. Трофимов пояснил, что подобные рейды должны заставить Амирхана отвести свои банды с этого направления, а тем самым значительно снизить вероятность продолжения попыток афганских моджахедов уничтожить советский блокпост у Аяда. Взводам предлагалось действовать в ущельях по стандартной и отработанной схеме, то есть отделениями, прочесывающими местность, разнесенными между собой на удаление визуального контакта. Это уже было распоряжение начальника штаба. По его мнению, согласованному с командованием части, подобная схема позволит и разведку производить, и минимизирует риск для всего взвода попасть в ловушку бандитов, и в случае обстрела или попытки уничтожения духами одного из отделений два других смогут быстро оказать эффективную помощь своим сослуживцам. Взводы планируется применять в разных точках ущелий, доставляя их туда вертолетами «Ми-8».

Далее выступил командир, подвел итог совещанию. Назначил время «Ч» — завтра, седьмого июня, в 5.00. После чего обратился к офицерам с просьбой:

— Знаю, сегодня провожаете в Союз Калинина. И то, что водкой прилично затарились, знаю и все понимаю, традиция есть традиция, вот только прошу: ограничьте себя сегодня. Это и в ваших интересах. С утра предстоит болтанка в «вертушке», высадка в горы, рейд по ущелью при пятидесятиградусной жаре. Тяжеловато после водочки-то будет. Я уже не говорю об ослаблении внимания. Так что, ребята, Александра проводите, но не нажирайтесь. Это просьба… и, если хотите, приказ!

Комбат на минуту задумался, затем, улыбнувшись, произнес:

— А впрочем, я вам сам ограничитель поставлю.

Он повернулся к новому замполиту:

— Аркадий Витальевич! Вы не могли бы поприсутствовать на мероприятии офицеров?

— Конечно, Сергей Сергеевич! Думаю, это пойдет всем на пользу.

— Вот и добро.

Офицеры роты спецназа переглянулись. Конечно, присутствие замполита на отвальной заставит офицеров ограничить себя в свободном общении, но ненадолго, максимум до третьей рюмки. Потом ребята расслабятся.

Так оно и вышло. Сначала за столом чувствовалось напряжение, но затем оно прошло. Новый замполит оказался мужиком общительным, и вскоре его просто перестали замечать как начальника. Он влился в коллектив. Слегка захмелев и решив покурить, Калинин вышел из модуля, к нему присоединился Гудилов. Александр спросил:

— Готов к выходу?

— Готов, — кратко ответил офицер.

— Ты вот что, Леша, как высадишься…

Гудилов поморщился:

— Сань, может, хватит разговоров на эту тему? Меня и командир, и начальник штаба, и ротный, и даже замполит уже достали инструктажами. Я знаю, что делать!

Калинин удивился:

— О чем тебя мог Соловьев инструктировать? Он же совершенно не в курсе реальной обстановки.

— А кто сказал, что он инструктировал?

— Как кто, сам же сказал, и замполит тоже!

— Так я имел в виду Трофимова.

— Трофимова?

— Ну да! После совещания отвел в сторону, чуть ли не занятие провел!

Александр, присев на скамейку курилки, спросил:

— И о чем, если не секрет, он говорил?

— Да какой секрет! Посоветовал на первый раз ограничиться прочесыванием брошенного кишлака в квадрате 36–17. При этом задействовать там одно отделение, два других использовать в разведке склонов, особенно хребтов.

Калинин задумался. Затем спросил:

— Квадрат 36–17 входит в сектор завтрашней разведки?

— Да, кишлаком как раз и заканчивается.

— Значит, Трофимов предложил тебе отправить на хребты больше половины взвода, оставив в ущелье всего одно отделение?

— Ну и что?

— А то, что если нарвешься в этом Карахе на духов, тебе с ребятами придется туго. И с хребтов бойцы эффективно поддержать не смогут, да и спуститься быстро тоже. Какой-то странный совет дал тебе Трофимов. И откуда он так хорошо ориентируется в зоне твоего применения?

На этот вопрос Гудилов ответил:

— Так он же присутствовал и на совещании, и на инструктаже!

— Следовательно, задачу взводов и место ее выполнения знает?

— Конечно!

— А он только с тобой разговаривал?

— Нет. С Листошиным тоже.

— И чего лезет не в свои дела?

Гудилов положил руку на плечо взводного:

— Ну чего ты, Саня, какой-то ерундой голову забиваешь? Ведь Трофимов ни на чем не настаивал. Просто высказал свои соображения, как бы он действовал на моем месте, оставив право принятия конкретного решения мне!

— Но ты же намерен поступить именно так, как посоветовал замполит, не так ли?

Гудилов рассмеялся:

— Да какая тебе разница? Ты уже не у дел! Думай о том, как в Союзе оторвешься. А мы тут и без тебя разберемся. К тому же, по данным воздушной разведки, в тех квадратах, куда завтра забросят нас с Листошиным, перемещений духов не замечено!

— Кто разведку проводил? Наши летчики или…

— Афганские пилоты летали, но какая разница? И хорош об этом. Пойдем лучше к столу, пока Соловьев не прикрыл отвальную.

— Ты иди, Леш, иди!..

Заместитель командира роты повернулся и направился в модуль, у дверей Калинин окликнул его:

— Леха!

Тот обернулся:

— Да?

— Ты позови сюда Листа. На пару слов!

Гудилов пожал плечами:

— Как скажешь.

Оставшись один, старший лейтенант Калинин почувствовал внезапно возникшую тревогу. Хотя ее можно было отнести и к волнению. Через несколько часов ему предстоит на целых сорок пять суток покинуть эту неприветливую страну, эти грозные, стреляющие, иногда пылающие горы и встретиться с Ритой. Она извещена о том, что отпуск у Александра в сентябре, а он прибудет раньше, без предупреждения. Как-то пройдет эта внезапная встреча?

Из модуля вышел Листошин:

— Ты чего, Сань?

— Слушай, Лист, Трофимов инструктировал тебя насчет завтрашнего боевого выхода?

Семен прикурил сигарету:

— Точнее сказать, пытался. Я ему ответил, что прекрасно знаю, как работать в ущелье, пусть Гудилова тренирует, он и отстал. А что?

— Да ничего в принципе!

— Для этого и звал?

— Да.

— Сань! Лети спокойно! Или считаешь, что без тебя батальон или наша рота ни с чем не справится?

— Нет! Я так не считаю. Но ты прав, видно, я просто нервничаю, и все будет нормально.

— Вот это точно! Пошли в компанию. Чую, через полчаса, если не раньше, Соловьев прикроет лавочку.

Листошин как в воду смотрел. Ровно в 20.00 новый замполит поднялся:

— Все! Шабаш, ребята. По последней — и расходимся.

Выпили на посошок.

Потом всей толпой на «ГАЗ-66» поехали на Уграмский военный аэродром, откуда четырехмоторный «Ан-12» поднял в воздух старшего лейтенанта Калинина, взяв курс на север, на Ташкент. Разведчики проводили серую птицу, поднимавшуюся в безоблачное небо, рассыпая вокруг себя брызги тепловых зарядов — защиту от зенитно-ракетных комплексов. У Александра Калинина начался отпуск, а офицеры вернулись в часть.

В пять утра двум взводам роты спецназа предстояло отправиться в горы для проведения первого после долгого перерыва разведывательного рейда.

Майор Трофимов убыл из разведбата еще до отвальной, сразу после совещания. Приказал водителю следовать в штаб мотострелковой дивизии. Там долго не задержался, просто побродив по коридорам Управления соединения. Ему надо было отметиться здесь. И он это сделал, по всем правилам оформив пропуск, чего мог и не делать! Но сделал. Так надо. После этого направил «УАЗ» в Уграм, объяснив водителю и охране, что у товарища день рождения. Хочет купить подарок, но необычный, особый. Поэтому они и заезжали сюда, в афганский поселок, по пути в разведывательный батальон. Подарка, который хотел преподнести Трофимов своему товарищу, не оказалось, пришлось заказать, а сегодня забрать. Поэтому он и решил заехать в Уграм. Водитель и бойцы охраны были немного удивлены. С чего это вдруг старший офицер начал объяснять им, куда и зачем они едут? Солдатам все равно, куда пошлют, туда и направятся.

А обычно молчаливый Трофимов разоткровенничался не просто так. Ему надо, чтобы солдаты знали не только то, что майор дважды посещал афганский поселок, но и почему это делал. Вдруг что-то у Амирхана даст сбой и контрразведка заинтересуется майором Трофимовым? Это сам бывший замполит считал маловероятным, но подстраховаться не помешает.

Въехали в Уграм. Трофимов приказал остановить «УАЗ» возле мечети, двум бойцам следовать за ним. Прошел к знакомой улочке. У дукана приказал бойцам охранять подходы. Сам вошел внутрь.

Оман, как всегда, сидел в кресле, перебирая четки.

— Илья?! Ассолом аллейкум, дорогой!

— Ассолом аллейкум, Оман.

— Возвращаешься в Кабул?

— Ты очень догадлив, Оман. Достань-ка «Шарп» и поставь на прилавок.

— Имитация?

— Нет, буду брать магнитофон! А заодно рядом с инструкцией разложи карту северного района.

Дуканщик внимательно взглянул на майора и выполнил все, что тот сказал. Делая вид, будто рассматривает магнитофон, Трофимов проговорил:

— Завтра, как тебе известно, разведывательный батальон силой роты спецназа начнет рейды в Кидрабское и Арихельское ущелья. Рейды начнутся в 5.00 вылетом взводов на «вертушках» с площадки батальона. Это будут транспортные «Ми-8». Возможно, их прикроют вертолетами поддержки, но у меня таких данных нет.

Оман кивнул головой, попросил:

— Продолжай, пожалуйста.

— Взводы высадят вот здесь и здесь, — майор пальцем указал на карте середины квадратов 36–17 и 42–12.

Добавил, что в первый квадрат, или в Кидрабское ущелье, к разрушенному и брошенному кишлаку Карах пойдет взвод под командованием старшего лейтенанта Гудилова.

— Вот здесь, Оман, у кишлака, и надо организовать захват офицера. По идее, он должен заслать два отделения на хребты — это я ему посоветовал сделать, думаю, не ослушается, — сам же Гудилов останется с семью бойцами внизу. Главное, чтобы отделение Гудилова вошло в развалины, где тепленькими их и нужно взять. Одновременно или чуть позже атаковать остальные отделения взвода. При этом, Оман, обязательно вести ожесточенный обстрел как внизу, можно просто по камням, так и по хребтам, там уже по целям. С Гудиловым все разыграть, как ранее говорил я.

Оман вновь согласно кивнул головой, но спросил:

— А не станет известно контрразведке, что именно ты посоветовал Гудилову рассечь взвод, по сути лишив его взаимодействия?

Трофимов ухмыльнулся:

— Возможно, и станет. Но, во-первых, то, что я посоветовал Гудилову, вытекает из тактики, которую ранее часто применяли разведывательные группы. Во-вторых, если вы сделаете так, как я сказал, бой в ущелье будет выглядеть как случайное столкновение, оттого и такая интенсивность боя. И, в-третьих, самое главное, что должно отвести от меня все подозрения, Амирхан должен организовать «внезапную» встречу своих джигитов и со взводом Листошина в Арихельском ущелье. И тоже навязать ожесточенный бой. Мало того, боевики должны быть замечены и в Аядском ущелье. Там сейчас выдвинут от высоты вглубь солидный дозор. Он также должен заметить появление боевиков, которые при их «обнаружении» обязаны быстро скрыться, в бой на этот раз не вступая. Командование дивизии высылает разведку в ущелья, чтобы узнать обстановку, а именно — получить подтверждение того, что силы Амирхана по-прежнему находятся в этом районе. Оно, это командование, и получит нужное ему подтверждение.

Оман задумчиво проговорил:

— Да, ты, видно, продумал все!

Майор возразил:

— Всего, уважаемый, ни продумать, ни предусмотреть нельзя! Но я старался.

— И это у тебя неплохо вышло. Пока на словах. Посмотрим, как все будет выглядеть на деле.

— Ты успеешь сбросить Амирхану информацию?

— Об этом не думай. Ты свое слово сказал. Остальное наши проблемы.

— Тогда все. Упаковывай магнитофон, я поехал.

Дуканщик уложил «Шарп» в коробку, пододвинул его майору, чисто машинально назвав стоимость двухкассетника.

— Вычтешь из моего гонорара, — ответил Трофимов.

Поняв, что сказал глупость, Оман рассмеялся:

— Ай, совсем старый стал! Хотя твой счет, Илья, уже позволяет скупить все дуканы в Уграме!

— Ты, брат, свои деньги считай!

— Не обижайся, Илья, я же по-дружески!

— Я тоже! Пока, Оман!

Дуканщик произнес свое стандартное:

— Да хранит тебя Аллах!

Взяв магнитофон под мышку, Трофимов вышел из лавки. Спросил у солдат:

— Спокойно все?

Один, более шустрый, ответил:

— Так точно! Смотрят духи на нас, словно огнем жгут, но обходят, не проявляя агрессии.

— Чего же ты хотел? Мы для них чужие! Хотя их же мирную жизнь и защищаем!

Солдат поинтересовался, кивнув на импортную коробку:

— Двухкассетник?

— Да!

— «Шарп»?

— Да! Еще вопросы будут?

Рядовой не понял желания майора прекратить разговор.

— Дорогой, поди?

Трофимов ответил:

— Дорогой! Тебе за всю службу здесь не собрать нужной суммы! И думай лучше, как вернуться домой живым, а не о магнитофоне!

Солдат, тяжело вздохнув, направился вслед за начальником на площадь, к «УАЗу», не забывая вести круговое наблюдение. Не знал этот парнишка, что мог бы спокойно, забросив за спину автомат, пройти по Уграму, и никто бы его не тронул. Но при условии, что рядом находился бы майор Трофимов. А те грозные мужчины, что проходили мимо дукана, а сейчас мелькали кое-где в толпе, и являли собой истинную охрану майора, так как были людьми Омана.

Но солдат этого не знал и шел следом за начальником, озираясь по сторонам, держа палец на спусковом крючке автомата.

Ровно в 5.00 два вертолета «Ми-8» поднялись с площадки разведывательного батальона, неся на своих бортах взводы специальной разведки. До блокпоста шли друг за другом. Перед ним разошлись. «Вертушка» с подчиненными Листошина нырнула в Арихельское ущелье, машина же с людьми Калинина под командой старшего лейтенанта Гудилова поднялась над перевалами Кидраба, уходя в сторону Пакистана. Полет над ущельем длился не более десяти минут. После чего машины практически одновременно совершили посадку в заданных квадратах, высадили десант и отправились назад. Проводив взглядом вертолет, Гудилов посмотрел на часы: 5.25. Огляделся, приказал взводу построиться. Пока солдаты вставали в две шеренги, старший лейтенант раскрыл планшет, где под пластиком была сложена карта, участком, где находился спецназ, вверх, к прозрачной пленке. Сориентировался. Справа поворот, за ним заброшенный кишлак Карах, слева уходящее вглубь ущелье, по бокам крутые склоны высотой метров сто каждый. Квадрат 36–17. Заместитель командира роты вспомнил слова замполита. Тот советовал провести разведку в основном с перевалов, откуда был шире обзор, и осмотреть развалины брошенного кишлака. Гудилов прикинул, что пока бойцы будут подниматься по склонам, пока пройдут по хребтам, если это будет возможно, пока спустятся и доложат обстановку, уйдет немало времени, что и требовалось Гудилову. Он же осмотрит кишлак, вышлет дозор на восток, недалеко, метров на двести, и начнет отход всем взводом на запад к месту эвакуации. Таким образом, и задачу он выполнит, и вернется, что важнее, на базу живым. К тому же с этого дня уже никто не покажет на него пальцем: вот, мол, заместитель командира роты спецназа, а в деле ни разу не был. Теперь он, Гудилов, полноценный офицер разведки. А еще пара таких выходов, отраженная в личном деле, будет очень кстати при переводе в штаб, чтобы и там его восприняли как боевого офицера. Взвод молча ожидал, пока Гудилов примет решение. Тот наконец заметил на себе вопросительные взгляды подчиненных, вышел на середину, начал ставить задачу:

— Мы с вами находимся в квадрате 36–17.

Солдаты переглянулись. Такие подробности штатный взводный Калинин никогда им не сообщал, потому как без разницы было солдатам, в каком квадрате они находятся. Достаточно того, что в Кидрабском ущелье. Но старший лейтенант продолжал:

— Взвод имеет задачу провести разведку этогоквадрата, в который входит участок ущелья отсюда на триста метров в восточном направлении, три километра в западном, включая склоны, а также брошенный и разрушенный кишлак Карах. Исходя из поставленной взводу задачи приказываю: второму и третьему отделению начать подъем на склоны с целью выхода на хребты, второму на левый по течению Кидрабки, третьему соответственно на правый. Там осмотреться и проверить перевалы на предмет их пригодности для установки постов наблюдения и заградительных огневых точек. Я же с заместителем командира взвода и первым отделением обследую кишлак, что скрыт от нас утесом и поворотом. Также бойцы из состава первого отделения углубятся по ущелью на восток. По окончании мероприятий отходим на запад к месту эвакуации, одновременно осматривая прилегающую местность. Каждое отделение оснащено радиостанцией Р-148, так что в случае чего немедленный выход на связь. Связистам работать на закрытой волне. У меня все! Вопросы?

Шаг вперед сделал командир первого отделения:

— Сержант Волочков. Как долго мы должны находиться в ущелье?

— Вопрос понял. Работать на указанных направлениях до отдельного моего приказа по связи! Еще вопросы?

Больше вопросов не последовало.

Гудилов приказал начать рекогносцировку местности. Он кивнул старшине Гобуре:

— Личный состав отделения в колонну по одному, за мной!

И направился к утесу, обозначающему поворот ущелья на северо-запад.

Как только взвод спецназа разделился, спрятавшийся за крупным валуном в жидкой кустарниковой полосе афганец в нуристанке на голове поднес ко рту портативную современную американскую рацию, бросил в эфир:

— Амин! Я — Чары!

Ему ответили сразу же:

— Говори, Чары!

— Гяуры начали разведку!

— Что они делают?

— По восемь человек пошли на склоны, еще восемь во главе с офицером направились к повороту!

— Хорошо! Продолжай наблюдать! Оператор переносного зенитно-ракетного комплекса с тобой?

— Рядом!

— Запасная позиция готова?

— Готова!

— Хорошо!

Получив доклад одного из своих дозоров, однорукий Амин повернулся к помощнику:

— Иди к людям! Готовность к выходу к кишлаку полная. Выход по моей команде.

Помощник, петляя меж камней, скрылся за вторым поворотом, сразу за Карахом. Это был даже не поворот, а изгиб, но за ним на достаточно широкой равнине стояли основные силы отряда Амина, и они были скрыты от вражеского наблюдения.

Амин же переключил станцию:

— Ахмад! Внимание, к кишлаку приближаются «гости». Скорпионом заползи в подземелье и своих людей заставь сделать это! Твоя задача — непосредственный захват. Помни это!

— Помню, командир!

— Хорошо!

Гудилов, выйдя за утес, остановился. За ним остановился и весь личный состав первого отделения. Подошел старшина Гобура, спросил:

— Что-то случилось, товарищ старший лейтенант?

Гудилов ответил:

— Вот он, кишлак Карах.

Старшина уточнил:

— Вернее, то, что от него оставило время!

— Да!

Гудилов поднес к глазам бинокль, стал рассматривать развалины. У берега мелкой Кидрабки, что сейчас находилась справа от отделения спецов, развалины выглядели сплошным нагромождением строительного мусора, далее вглубь к склону угадывались остовы домов, но невысокие, не выше метра. И только у скалы, отвесно обрывающейся в этом месте, был чудом сохранившийся сарай с площадкой перед ним.

Старший лейтенант показал старшине на него.

— Сарай видишь?

— Конечно!

— Берешь двух человек, заходишь к нему по подножию скалы с левого фланга.

— Ясно!

Гудилов посмотрел на Волочкова:

— Тебе, сержант, обойти кишлак справа и тоже подойти к сараю. Я с остальными бойцами пойду напрямую.

Сержант посоветовал:

— Вы поаккуратней в развалинах, товарищ старший лейтенант.

В глазах офицера мелькнула тревога:

— А что такое?

— Змеи! Здесь их должно быть немерено. Так что осторожнее. Кобра первой не нападает и предупреждает, ее опасаться не стоит, а вот гюрза ждет момента, затаившись. И кусает сразу. Ботинки не прокусит, но там черт его знает. А больше всего опасайтесь щитомордника, его на поверхности редко увидишь, все больше под камнями, так что лучше камни не трогать, но увидите эту тварь на поверхности, не приближайтесь. Щитомордник прыгает метра на полтора. И укус у него, особенно сейчас, не менее токсичен, чем у гюрзы. Не смертельно, конечно, при наших аптечках, но все же…

Гудилов сплюнул на камни:

— Ну, спасибо, сержант, успокоил. Я этих змей на дух не переношу. Но меньше разговоров, фланговым группам начать охват кишлака. — Сам повернулся к связисту: — Связь со склонами!

Рядовой, не снимая рацию, запросил:

— Олень-2, Олень-3, вызывает Олень-1!

Склоны ответили. Заместитель командира роты поинтересовался, как проходит подъем. Ему доложили, что трудно. Место выбрано неудачно, лучше было уйти западнее. Старший лейтенант приказал продолжить подъем.

Оглядев оставшихся с ним бойцов, подал знак рукой двигаться вперед. Четверо солдат, пройдя участок по воде, вышли на середину кишлака. Оттуда, повернувшись и разойдясь в цепь, начали движение по развалинам. После того, как сержант прочитал короткую лекцию о пресмыкающихся, старший лейтенант больше смотрел под ноги, чем по сторонам. Он был уверен, что в ущелье никого, кроме его взвода, нет, поэтому его беспокоила перспектива встречи с какой-нибудь ползучей тварью, а не сам кишлак. Увидев несколько ниш, черными дырами выглядывавших на поверхность под поваленным забором, он, вместо того чтобы проверить или хотя бы прострелить их, посчитал разумным стороной обойти проемы. А из ниши Ахмад доложил Амину, что русские прошли мимо его укрытия. Их цель — сарай. Совсем скоро они соберутся там!

Амин спросил:

— Группа захвата готова?

— Готова!

— Ждите приказа.

Амин запросил наблюдателя в ущелье:

— Чары, как у тебя дела?

— Русские поднялись где-то наполовину. Сейчас устроили привал и первая группа, и вторая. Подъем сложный и утомительный.

— Они смогут эффективно противостоять нашим силам?

— Перестрелку затеять смогут, но вот быстро спуститься на помощь своим внизу — нет. Спуск еще сложней. А кишлак им вообще не виден.

— Ясно! Группа Али пусть начинает занимать позиции с тыла русских!

— Я понял. Сейчас же передам ему приказ.

И Амин вновь переключился на Ахмада:

— Что гяуры?

— Приближаются к сараю. Им осталось не более минуты!

— Как только они осмотрят сарай, начинай охоту! И запомни: эти люди мне нужны живыми!

— Я все понял, Амин!

Однорукий душман приказал своему отряду в тридцать штыков приготовиться к броску. Командиру моджахедов осталось выждать эту минуту и получить подтверждение захвата отделения, которым командует офицер.

(обратно)

Глава 8

Гудилов вышел к сараю последним. Бойцы первого отделения уже находились у здания.

Старший лейтенант кивнул на сарай:

— Осмотрели его?

— Осмотрели! Да что там могло быть? Пусто.

— Ну что ж, тогда, Гобура, бери с собой пару бойцов и прогуляйтесь по ущелью на восток. Далеко не уходи, пройди метров двести и возвращайся. Мы будем ждать тебя здесь. Если что, сам знаешь, что делать!

— Знаю.

Он хотел уже назвать фамилии бойцов, как вдруг сзади раздалось:

— Стоять, гяуры! Автоматы на камни, руки в небо!

Это было так неожиданно, что солдаты испытали шок. На территории кишлака словно из-под земли появились духи. И было их десять человек. Стволы автоматов боевиков смотрели в лица спецназовцев. Гудилова пробила дрожь, он проговорил:

— Все, ребята, выполнять команду!

И первым бросил на камни свой автомат.

Разоружились и бойцы первого отделения. Лишь Гобура, опытный солдат, которому осталось служить меньше полугода, решился на отчаянный шаг. Опуская автомат, старшина вдруг рухнул на землю и выпустил две очереди в стоявших рядом бандитов. Но это все, что смог сделать старшина Гобура. Пули душманов разорвали его тело. Бойцы отделения, дернувшиеся было за старшиной, были сбиты с ног. В их затылки уперлись стволы автоматов.

Тут же сигналом вызова запищала радиостанция.

Бородатый душман приказал поднять Гудилова.

Когда старший лейтенант предстал перед главарем группы захвата, тот упер ему в лоб ствол пистолета, спросив на ломаном русском:

— Жить хочишь, сивинья?

Старший лейтенант закивал головой. Его лицо покрылось крупными каплями пота.

— Да-да, хочу, конечно!

Бородач указал на радиостанцию:

— Гавари! Спиросят, чито тута за сетерельба, скажишь, сетереляли в подвал сарай! Профилактик! Понил?

И вновь Гудилов торопливо закивал потной головой:

— Конечно! Все понял!

— Так чиво стоишь, как ишак? Гавари в свой рация. А я буду сулушать! И самотри, гяур. Силово не такой — пуля башка. Гавари.

Заместитель командира роты взял ларингофон, стараясь придать голосу уверенность, ответил:

— Олень-1 на связи!

— Я Олень-3! Что у вас за выстрелы?

— Прострелили подвал и несколько колодцев в кишлаке.

— Ясно!

— У вас как?

— Поднимаемся. Осталось метров двадцать, но они самые трудные.

— Продолжайте подъем!

Рацию отключил сам бородач, похлопал Гудилова по плечу:

— Маладец, офицера! Маладец. Соображаешь! Стой пока тута!

Бандит отошел за сарай, вызвал командира:

— Амин, я — Ахмад! У нас все в порядке!

— Всех живыми взяли? Я слышал выстрелы.

— Один попытался оказать сопротивление, двоих убил, собака, пришлось пристрелить.

— Надеюсь, не офицера?

— Нет! Этот послушен, как барашек. А вот остальные опасны. Так и ждут момента, чтобы вырваться. Я знаю этих спецов. Лучше завалить их, Амин, пока беды не вышло!

— Успокойся! Следи за ними! Чуть что, убивай! Но только не в затылок! Ни в коем случае не в затылок.

— Понял, господин!

— Оставайся у сарая! К тебе подведут рабов, пусть до времени сидят на окраине кишлака. Я же начинаю атаку высот. Как организую бой, подойду к вам! Вот тогда, Ахмад, повеселимся!

— Резать будем?

— Нет! Резать в следующий раз будешь! А сегодня — другая забава. Все! Следи за пленниками.

Отключившись от командира, Ахмад прошел вдоль строя лежащих спецназовцев. Каждого ударил американским ботинком по позвоночнику.

— Лэжать, собаки! Кито дернется, умират долго будэт. Шакалы, тьфу.

Он плюнул на пленных, перевел взгляд за речку. Там уже быстро двигалась группа хорошо вооруженных людей. Появилась и толпа людей безоружных. Их гнали к сараю. Примечательно, что это были афганцы и одеты, как боевики. Их разместили в кишлаке, напротив сарая, метрах в двадцати. Основная боевая группа тоже остановилась. Однорукий командир начал что-то объяснять им. Затем быстро направился к сараю. Его приближение видел Гудилов, который остался на ногах. Однорукий подошел, спросил на чистом русском:

— Так ты и есть старший лейтенант Гудилов?

— Да… но откуда?

— Оттуда, — перебил его главарь духов.

Он подозвал Ахмада, что-то приказал ему. Тот выкрикнул команду, и к лежащим солдатам подошли бандиты. Они взяли в руки оружие спецназа. Главарь махнул рукой. К Гудилову подтащили рацию взвода. Однорукий кивнул старшему лейтенанту на ларингофон:

— Как я скажу, взволнованным голосом кричишь своим на скалах, что на тебя вышла банда штыков в тридцать, ты принял бой. Просишь поддержки! Понял?

— Так точно! Один вопрос, если можно?

— Ну, давай, только быстро!

— Вы нас убьете?

Душман рассмеялся:

— Конечно! Но не всех! Тебя вот оставим в живых! Ты нужен нам. А остальных? Да!

Он вновь сделал отмашку рукой.

Бандиты, взявшие оружие отделения, вскинули автоматы и открыли огонь. Длинными очередями они расстреляли тех безоружных рабов, что сосредоточили в кишлаке. Далее душманы перевели огонь на речное русло, стреляя в пустоту.

Однорукий подал сигнал Гудилову.

Тот закричал в микрофон:

— Я — Олень-1, на меня вышла крупная банда боевиков. Принял бой, укрепившись в сарае и рядом с ним. Атака развивается со стороны кишлака. Требуется помощь! Главарь отключил рацию:

— Достаточно! Твои люди имеют станции, чтобы вызвать воздушную поддержку?

— Да, имеют!

— Что за рации?

— Р-148.

Однорукий задумчиво проговорил:

— 12 км радиус действия на равнине. В горах, где каждая скала представляет собой экран, этот радиус возрастает многократно. Достанут ли они до вашей базы?

Этот вопрос относился уже к Гудилову.

Тот пожал плечами:

— Не знаю! Но параллельно в другом ущелье действует еще один взвод. Он имеет связь со мной и находится гораздо ближе к базе, чем я!

— Вот это очень хорошо! Главарь обернулся к утесу, махнул единственной рукой. Душманы тут же выскочили за поворот, где сразу попали под обстрел бойцов второго и третьего отделения. Но бандиты знали, где расположены позиции русских, поэтому сами прицельно обстреляли их. Вступила в бой и резервная группа моджахедов под командованием некоего Али.

Чары доложил, что воины Амирхана вступили с русским спецназом в позиционный бой.

Амин удовлетворенно кивнул, посмотрел на часы. Повернулся к Гудилову:

— Жить хочешь?

— Да-да, конечно!

— С нами пойдешь?

— В плен? Главарь усмехнулся:

— Нет! Чтобы с нами вести борьбу против неверных. Или предпочтешь сдохнуть здесь?

— Нет-нет, я пойду с вами!

— Конечно, куда ж тебе деваться?

Однорукий обернулся, крикнул что-то Ахмаду.

Тот поднял сержанта Волочкова.

Его подвели к Амину с Гудиловым.

Сержант, слышавший диалог бывшего офицера с душманами, не упустил момента плюнуть в физиономию предателя, выкрикнув:

— Сука продажная! Я тебя…

Большего Волочков сказать не мог. Удар в затылок сбил его с ног и лишил сознания.

Амин указал Гудилову на сержанта.

— Сними с него форму, разденься сам, переоденься. На сержанта натяни свою робу да, главное, жетон свой офицерский не забудь ему в карман положить!

Гудилов подчинился, и вскоре старший лейтенант стоял в форме сержанта, а Волочков лежал в одежде офицера. Его привели в чувство и бросили в общий лежачий строй. Главарь бандитов вновь поглядел на часы. Перевел взгляд на Гудилова, приказал:

— Вызывай взвод из Арихельского ущелья.

— Да-да, а что я должен сказать?

— Объяснить своему однополчанину, что попал в капкан. Силы твои рассечены, оборону держишь с большим трудом, люди на склонах спуститься не могут из-за того, что тоже втянуты в бой. Попроси вызвать авиационную поддержку, но предупреди, чтобы «вертушки» заходили на цель со стороны запада по ущелью и атаковали кишлак! На уточняющие вопросы не отвечать. Передав вышеизложенную информацию, отключи связь.

— Но люди на склонах уже могли вызвать поддержку и навести ее с другого направления!

Однорукий согласился:

— Могли! Вот ты и исправишь ситуацию! Ведь поверят тебе, а не какому-то сержанту, разве не так?

— Так!

— Тогда вызывай второй взвод. А я послушаю твой разговор.

Гудилов закричал в эфир:

— Сайгак-1! Сайгак-1, я — Олень-1!

— Сайгак-1 слушает!

— Семен, я попал в переплет!

И старший лейтенант слово в слово повторил то, что сказал ему Амин.

Листошин ответил, что понял, на него уже выходил Олень-3, и что ему тоже не помешает огневая поддержка, так как он и сам встретился с приличной бандой и сейчас ведет бой. Но воздух он вызовет. И передаст цели, назначенные Гудиловым. На этом связь прервалась.

Амин похлопал Гудилова по плечу:

— Молодец! Я вижу, ты полностью готов к сотрудничеству с нами. И это правильный выбор. Хотя и безальтернативный. Но у нас ты станешь свободным человеком, будешь иметь хорошие деньги и в конце концов получишь пропуск к обеспеченной жизни на Западе. Под другой личиной. Тем более тебе ее и менять не придется. Ну, ладно, пора здесь заканчивать.

Он вновь подозвал к себе Ахмада.

Тот, получив приказ, отдал команду выстроить русских вдоль сарая, лицом к реке. Солдат подняли, держа каждого за руки. К трупам афганцев отошли несколько боевиков. Они вскинули автоматы и очередями расстреляли солдат. Всех. Включая и сержанта Волочкова, одетого в форму старшего лейтенанта. Далее два трупа оттащили на левый от сарая фланг, двоих на правый, троих внесли в сам сарай вместе с личным оружием и радиостанцией. Обстреляли сарай.

Все это происходило на глазах обезумевшего от ужаса Гудилова. Но Амин быстро привел его в чувство, заставив выпить двести граммов спирта. Затем отвел бывшего старшего лейтенанта к руинам. Там Гудилову передали гранатомет. Главарь приказал:

— Расстреляй сарай!

Гудилов посмотрел на Амина:

— Но там же все мертвы!

— Да, это так! Но трупы должны быть сожжены, обезображены до неузнаваемости. Там же лежит и старший лейтенант Гудилов, «смертью храбрых павший на поле боя, выполнивший свой воинский долг до конца».

Говоря это, главарь усмехнулся.

Гудилов пустил в сарай гранату. Кумулятивный заряд вошел в окно и разорвался внутри ослепительно ярким пламенем, сжигая все находящееся внутри. Гранатомет перезарядили и вновь подали Гудилову:

— Теперь выстрел в стену!

Бывший офицер выстрелил. Сарай развалился.

Ахмад, проверивший результаты обстрела, доложил, что трупы внутри сарая обуглены, кого-либо опознать невозможно. К тому же самому убитому сержанту раздавило голову, а от рук остались головешки. Жетон, впрочем, на месте, он под камнем, но при раскопках его найдут.

Амин остался доволен докладом.

Приказал навести порядок на «поле боя». Расстрелянных афганцев растащили по кишлаку, положив в места, откуда они могли обстреливать сарай, вложили в руки оружие, из которого тут же пустили несколько очередей, чтобы рядом валялись гильзы. После чего Амин обратился к Ахмаду:

— Я с русским ухожу! Ты останешься здесь, завершишь операцию. Через пятнадцать минут после того, как я скроюсь в ущелье, начнешь отвод бойцов отряда. Чары передашь приказ встретить вражеские «вертушки» огнем «ПЗРК». Они появятся где-то через полчаса, может, минут через двадцать. Далее уйти через пещеры на западе. Сам же по известной тебе расщелине поднимешься на перевал, оттуда спустишься к знакомому каньону. Оттуда на главный лагерь! В общем, все по плану!

— Я понял, командир!

— Выполняй, Ахмад!

Однорукий повернулся к Гудилову:

— Быстро за мной!

Предатель двинулся за новым хозяином.

Амин недолго шел по ущелью. У места, где река подмывала скалу, образуя в ней длинную горизонтальную трещину, повернул к ней, бросив Гудилову:

— Придется искупаться! Но это самый безопасный выход отсюда.

Они протиснулись в трещину и заскользили вниз, пока не упали в воды подземного озера. Мелкого озера. Когда встали, вода доходила до пояса. Достав откуда-то тонкий фонарь и включив его, Амин уверенно пошел по лабиринту подземного водоема. Сзади их сопровождал вооруженный душман, который кроме автомата нес завернутую в целлофан видеокамеру. Все, что происходило в кишлаке Карах, было заснято на пленку. Идя следом за одноруким бандитом, Гудилов проклинал все на свете. И день своего рождения, и сентябрьское воскресенье 1977 года, когда зачитал строки воинской присяги, и выпускной вечер в золотых офицерских погонах, и тех, кто погиб, и тех, кто остался жив. Особенно он проклинал Калинина, из-за которого оказался в подобном положении. Не мог, сука, пойти в отпуск чуть позже! Он проклинал и ненавидел всех. Только себя жалел.

Звено «Ми-24» появилось через двадцать пять минут. Головная машина шла строго над ущельем, выполняя запрос командира ведущего бой подразделения. Две другие «вертушки» поднялись выше. Первая и стала жертвой оператора «ПЗРК». «Стингер» вонзился в вертолет как стрела, разорвав его на мелкие куски. Но пилоты других машин засекли место, откуда был произведен выстрел, и тут же накрыли этот участок плотным огнем своих реактивных снарядов. Чары с группой операторов зенитных комплексов не суждено было уйти из ущелья. А вертолеты, заметив уходящего противника, тут же переключились на него. Банде Ахмада остались какие-то десятки метров до спасительной расщелины, когда все пространство вокруг нее вздыбилось фонтанами разрывов реактивных снарядов. Били обе машины одновременно с двух кассет каждая, что создало на земле территорию тотального поражения. Псы Амина остались на дне Кидрабского ущелья. Лишь Ахмаду да нескольким моджахедам удалось укрыться в расщелине.

Вертолеты ушли за перевалы, чтобы появиться вновь. Они провели еще один облет квадрата, готовые в любую секунду применить свое грозное вооружение. Но душманов в округе не было. Лишь два дымящихся очага поражения да горящий сарай в кишлаке, но это к пилотам «Ми-24» уже никакого отношения не имело. Личный состав первого и второго отделений спустился вниз. Он в ходе перестрелки не понес потерь, так как сложность рельефа склонов, с одной стороны, очень затрудняла подъем, с другой же — давала возможность бойцам найти надежное укрытие. Да и духи атаковали их больше для видимости.

Спустившись, солдаты бросились к кишлаку и увидели страшную картину последствий боя. Десятерых боевиков только осмотрели и пошли дальше к сараю, превращенному выстрелами гранатомета в развалины. Четверых своих собратьев нашли мертвыми недалеко от здания. Из тлеющего сарая вынесли обугленные тела еще трех бойцов, среди которых опознали старшего лейтенанта Гудилова, вернее, нашли его офицерский жетон, указывающий на то, что один из трупов еще недавно был офицером Гудиловым. Но всего было семь трупов, а к кишлаку вместе со старшим лейтенантом выходили восемь человек. Одного не хватало. Начали прочесывать местность — ничего. Сообщили о пропаже командиру роты. Тот приказал ждать. Но ждать было невмоготу. Пошли по ущелью, куда уходили боевики, до места, где сейчас валялись их останки. Внимательно рассмотрели эти останки: может, кого-то раненым взяли в плен и тащили с собой? Но опять ничего не нашли. Вернулись, когда недалеко от кишлака приземлилась десантная «вертушка». Из нее вышли командир роты капитан Новиков и несколько офицеров штаба дивизии. Они обошли место боя, выслушали сбивчивый рассказ солдат. Приказали грузиться в вертолет. Обгоревшие трупы солдат завернули в брезент, остальных погибших положили так, рядом друг с другом. Мрачные, заняли скамейки. Вертолет поднялся, взяв курс на посадочные площадки разведывательного батальона.

Почти в то же время, когда Кидрабского ущелья достиг взвод, управляемый Гудиловым, и подразделение Листошина вышло в заданный район. Семену предстояло пройти три километра по ущелью с задачей обнаружить удобные позиции для устройства противником в ущелье наблюдательных пунктов или полноценных засад. Семен не понимал задачи. Зачем прочесывать ущелье да еще определять возможные позиции вероятного противника? Не понимал. Потому что не знал о планах командования. Амирхан через предателя Трофимова знал подробности этого плана, а командир взвода специальной разведки — нет! Но задача есть задача, ее надо отрабатывать. В Арихельском ущелье взводу спецназа действовать было легче, чем людям Гудилова по соседству. Но лишь из-за особенностей местного ландшафта. Здесь не было реки, кустарниковых полос, склоны достаточно пологие не только для подъема, но и для маневра прямо на них, они чисты от какой-либо растительности. В принципе, Листошин применил ту же схему для проведения рейда. Он выслал дозоры на хребты. Но не отделения, как это сделал Гудилов, а всего по два человека. Он, в отличие от заместителя командира роты, не стал разбивать взвод, хотя местность и позволяла провести разведку одновременно по двум направлениям. Листошин решил не торопить события. А посему двинул взвод в восточную сторону, намереваясь, дойдя до границы квадрата 42–12, вернуться на исходные позиции и провести ту же работу и в западном направлении. Это позволило ему держать рядом приличный ударный кулак. Передовой разведывательный дозор второго взвода столкнулся с боевиками уже на двадцатой минуте марша. В дозоре находились ребята опытные, обстрелянные. И они продемонстрировали свой профессионализм. Столкнувшись с духами практически лбами на одном из зигзагов ущелья, спецы успели первыми открыть огонь и уничтожить такой же дозор противника. Это мизерное превосходство позволило старшему лейтенанту Листошину развернуть взвод для ведения встречного боя. И подразделение ударило по основным силам душманов в тот момент, когда те еще разворачивались в цепь. Убедившись, что духов значительно больше, чем спецов, Листошин не стал развивать успех. Он принял решение отвести личный состав на исходные позиции, где, укрепив и хребты, и склоны, и само дно, встретить противника глухой обороной. И это было правильное решение. Точно так же поступил бы Александр Калинин, окажись он вместе со своим взводом. Он никогда не позволил бы развести подразделение настолько, что оно потеряло взаимодействие. Но Калинина со своим взводом не было.

Духи, приняв отход спецназа за паническое бегство, рванулись вдогонку за взводом. И были встречены плотным огнем, который сразу выбил чуть ли не половину их личного состава. Но Листошин не был бы Листошиным, если бы не просчитал вероятность того, что взвод попал в заранее подготовленный капкан, а посему после первой атаки духов произвел перегруппировку отделений так, чтобы подразделения могли занять круговую оборону. И сделал это вовремя. Бандиты ломанулись с тыла. Но и тут их осадил плотный встречный огонь.

Здесь, в Арихельском ущелье, спецназ не суетился! Здесь он работал. Работал как единый отлаженный механизм. Отбив атаки и с фронта, и с тыла, Листошин подумал: а как дела у Гудилова? И тут же связист доложил, что на связь выходил один из командиров отделений первого взвода, сообщивший, что и там ребята попали под удар духов. Сержант запросил воздушной поддержки и просил нацелить вертолеты на дно ущелья между склонами, где держали оборону основные силы взвода и где, кстати, что не было известно сержанту, находилась и зенитная точка душманов. Наведи Семен вертолеты по запросу сержанта, еще неизвестно, как сложилась бы ситуация в Кидрабском ущелье. По крайней мере, машины и экипажа летуны не потеряли бы, а возможно, и успели бы заметить три фигуры, уходящие рекой к скалам. Но… следом за сержантом вышел на связь сам Гудилов. Он изменил задачу пилотам, и Листошину ничего не оставалось, как передать на базу последнюю исходящую от офицера информацию. Семен и к себе вызвал «вертушки», точно определив им цели. Вертолеты отстрелялись без проблем и приняли на транспортный борт взвод старшего лейтенанта Листошина. Не потеряв ни единого человека, взвод благополучно вернулся в батальон, где его ждало страшное известие об участи, постигшей первый взвод роты специального назначения.

И в это же примерно время пассажирский «Ил-86» рейса Ташкент — Москва доставил в столицу старшего лейтенанта Калинина.

(обратно)

Глава 9

Столичный полдень вторника 7 июня 1983 года встретил его на выходе из брюха огромного лайнера проливным дождем. Пробежав от ступенек откидного трапа до поджидающего специального автобуса аэродрома Домодедово, он успел и промокнуть, и озябнуть, так как был одет в легкие брюки и рубашку. Пришлось в автобусе достать из сумки ветровку.

Получив багаж — еще одну объемистую сумку, Александр вышел на площадь у аэровокзала. К нему тут же подошел худощавый человек:

— В Москву с ветерком не желаете?

— Желаю дальше!

Глаза частника зажглись алчным огнем:

— И куда именно?

— В Рязань!

— Ого! Это отсюда двести пятьдесят верст в один конец. Дороговато выйдет.

— Говори, сколько?

— Ну… — замялся таксист, — туда…

Калинин его перебил:

— Две сотни хватит? Но до подъезда!

— Вполне!

— Чеками Внешторга возьмешь? Или рублями рассчитаться?

— Из Афгана, что ли?

— Оттуда!

— А я смотрю, загар какой-то не наш.

— Ты не ответил.

— Давай рублями.

— Поехали! Да, где тут водки взять можно?

Частник улыбнулся:

— Тачка укомплектована, так что все ошкей. Меня, кстати, Денисом зовут.

— Александр, — представился Калинин.

Денис открыл дверцу свеженькой «трешки»:

— Прошу, устраивайся, Саня! В бардачке и водка, и стакан, и бутылочка «Буратино», и даже пирожок. Свой, домашний!

Калинин поинтересовался:

— За сервис отдельная плата?

— Нет! Для «афганца» дополнительные услуги бесплатно.

Он заговорщицки нагнулся к Александру:

— Могу даже до Москвы телку подсадить! Милуйся на заднем сиденье, спускай пар!

— Чтобы потом с конца закапало?

— Да ты что? Девочки чистые! Гарантия! Так будем подсаживать?

— Нет.

Калинин распечатал бутылку водки, из горла отпил добрую половину емкости, не притронувшись ни к лимонаду, ни к пирожку, закурил купленную в аэропорту тридцатикопеечную «Яву» в мягкой пачке — лучшие, на его взгляд, сигареты в Союзе того времени. Выпустил дым через ветровик. Посмотрел на водителя:

— Ну, чего стоим, Денис? Вперед, до дому, до хаты!

— Семья ждет? — спросил частник.

— А вот это, Денис, не твое дело. И вообще, я тебе сверху еще червонец накину при условии, что до Рязани ты будешь либо молчать, либо отвечать исключительно на мои вопросы! Пойдет?

— Какой разговор! Молчу как рыба!

— Вот и хорошо!

Водитель выехал с площади, направил автомобиль в сторону Москвы. Александр, допив бутылку, откинулся на сиденье, хотел вздремнуть. Но сон не шел к нему. Он вновь ощутил то состояние, когда водка не взяла его, как в злополучное воскресенье в госпитале. И сразу же вспомнил Соню. Ее полные презрения слова: «Прощайте! И знайте, что я ненавижу вас!» И ее слезы! Александр тряхнул головой, закурил очередную сигарету. Об этом ли сейчас ему думать. Скоро он будет дома. Рита придет с работы и обалдеет, увидев его в квартире. Затем они устроят праздничный ужин, а потом постель. Александр вдруг поймал себя на мысли, что думает о жене лишь как о средстве удовлетворения своей естественной потребности. Почему-то у него не возникло желания сначала приласкать супругу, прижать к груди, прошептать нежные слова.

Александр вновь тряхнул головой.

И что за мысли лезут в голову? Какого черта о чем-то думать? Надо просто наслаждаться покоем, семейным очагом, мирным небом и спокойным сном, который не прервут ни свист мин, ни разрывы снарядов, ни писк летящих мимо пуль. А вместо этого в башке какая-то белиберда. Не надо было пить! Или выпить больше, чтобы вырубиться и проспать до Рязани. Тогда пара кружек пива приведет его в нормальное состояние. Но где взять еще? Придется опять прибегнуть к помощи водителя. Александр повернулся к нему:

— Денис! Мы еще пузырь раздобыть сможем?

Мужчина, посмотрев на пассажира, воскликнул:

— Ну, ты даешь, «афганец»! Поллитру скушал — и ни в одном глазу!

— Останови где-нибудь у магазина!

— Зачем магазин? Вытащи поллитру из кармашка чехла моего сиденья.

Калинин протянул руку, нащупал пузырь, достал его. Отпив граммов двести, почувствовал, что водка наконец взяла его. Вскоре уснул.

Проснулся от толчка водителя.

— Приехали, командир, этот дом?

Александр протер глаза. Двор он узнал сразу. Ответил:

— Этот.

Извлек бумажник, отсчитал деньги.

С сумками поднялся на третий этаж. Поставил их у двери квартиры. Посмотрел на часы. Жена еще на работе, у него есть время. Сейчас он оставит поклажу, дойдет до ближайшего магазина, купит цветов у бабуль, постоянно торгующих ими возле универмага, возьмет шампанского, пива. Дома примет душ, распакует сумки, накроет стол, тут и Рита подойдет!

Он с трудом отыскал ключи от квартиры.

Странно, но дверь была заперта лишь на верхний замок. Обычно они закрывали ее на два запора. Александр, стараясь не шуметь, вошел в прихожую. Голоса в гостиной он услышал сразу. Один до боли знакомый, принадлежащий его супруге, обладателем другого… был мужчина. Но не молодой человек. Видимо, мужик средних лет. Рита смеялась, приговаривая:

— Ну, что ты, Леша? Я же обещала после банкета, не сейчас!

Мужчина настаивал:

— Ритунь, дорогуша, ну что ты издеваешься над старым больным человеком?

— Ой-ой-ой, тоже мне старый нашелся. На досуге с малолетками развлекаешься!

— Когда это было, Рита?

— О! Когда? Тебе напомнить про сауну в субботу? Или ты думаешь, я не знаю, что вам туда девочек привозили?

Мужик отпирался:

— Так то друзья решили размяться, а я… я после тебя ни на одну из женщин даже смотреть не могу!

— Ах ты, хитрец!

И снова смех, пьяный, неестественный.

И тут же какой-то шепот.

Услышав это, Калинин остолбенел.

Он прошел по ковровой дорожке. Встал на пороге гостиной. Увидел на диване супругу в очень откровенном платье и лапавшего ее мужика со сбившимся набок галстуком и расстегнутым брючным ремнем.

Перед ними на столике стояло несколько бутылок импортных вин, фрукты, сигареты.

Первым прислонившегося к дверному косяку Александра увидел мужчина. Рита в это время откинула голову на спинку дивана, продолжая смеяться. Мужик побледнел, толкнул женщину. Та опустила взгляд, и глаза ее расширились. Словно увидела перед собой не мужа, а нечто мистическое. Вслед за глазами открылся и ее красивый рот.

Александр, огромным усилием воли взяв себя в руки, подошел к столику, поднял бутылку, посмотрел на этикетку, сделал глоток. Сморщившись, выплюнул вино на ковер:

— Фу, гадость! И как только такую пьют!

Он присел на подлокотник кресла, посмотрел на жену:

— Ну, здравствуй, Рита! Вот и я, а вы, как говорится, не ждали? Развлекаетесь, милашки?

Только сейчас Рита смогла произнести:

— Саша?

— Нет! Тень моя! Ну, что притихли, пташки? Мне, наверное, надо было позже приехать? Помешал вам?

Голос подал мужчина:

— Хм! Да… ситуация, прямо скажем, пикантная, но, Александр, я думаю, что мы как люди образованные, интеллигентные сможем во всем разобраться цивилизованными методами.

Александр, глядя жене в глаза, кивнул на ее соседа:

— Кто это?

Рита ответила:

— Это Иннокентий Павлович… заместитель директора объединения, где я работаю!

— Вот как? Целый заместитель директора? Уж не он ли протолкнул тебя на начальника отдела? С подачи папаши?

Иннокентий Павлович попытался что-то сказать, но Калинин оборвал его:

— Заткнись! С тобой отдельный разговор будет!

И вновь обратился к жене:

— Так вот, значит, как ты продвигаешься по служебной лестнице? Передок начальству подставляешь?

— Саша!

— Что Саша?

— А то, что несешь какую-то околесицу!

Придя в себя, супруга Калинина решила сама перейти в наступление.

— И что значат твои оскорбления? Ты что, нас в постели застал? Или произошло что-то из ряда вон выходящее? У нас банкет. Юбилей директора. Иннокентий Павлович заехал за мной, но пришлось задержаться здесь, водителю срочно понадобилось дочь в больнице навестить. Ну, выпили немного, расслабились. И что? Что из этого следует?

Александр прикурил сигарету, уточнил:

— Это уж не тот ли водитель черной «Волги», что спит за рулем на стоянке напротив подъезда, к своей больной дочери отправился?

Этот вопрос смутил Риту. Но ненадолго. Она проговорила:

— Ну, значит, уже вернулся.

Иннокентий хотел встать:

— Я ему сейчас посплю. Ведь приказывал, как вернется, чтобы поднялся!

Но Калинин усадил его на место:

— Не дергайся! И не надо пытаться разыграть спектакль. Актеры из вас хреновые! Ты вот что, родная, мне скажи: блядуешь с тех пор, как я уехал в Афган, или еще раньше этим грешила?

— Саша! Подбирай слова!

— Я называю вещи своими именами. Так каков будет ответ?

Жена огрызнулась:

— Никакого! Я ни в чем перед тобой не виновата. И никаких доказательств моей неверности у тебя нет! Сам в Афгане, наверное, не одну шлюху под себя подмял. Там с проститутками, насколько я знаю, полное раздолье!

Слова Риты задели Александра. Он мгновенно вспомнил заплаканное лицо Сони. И взорвался:

— Что ты, сука, можешь знать об Афгане? Там война, там гибнут люди. Люди, которые уверены, что дома их ждут. Ждут вот такие крысы, как ты! И не тронь своими грязными лапами женщин, что служат там вместе с нами!

Бросив окурок в пепельницу, Калинин поднялся. Оставаться здесь, в этом заполненном ложью и дышащем изменой доме, он не мог.

— Ладно! Черт с тобой! Живи как знаешь! С ним, с кем хочешь, мне без разницы. А сейчас оторвала задницу от дивана и быстро собрала мои вещи!

Рита попыталась выказать возмущение:

— Да как ты позволяешь себе разговаривать с дамой?

— Ты плохо поняла?

Александр сделал шаг вперед, схватил жену за бретельки платья, рванул на себя. Платье затрещало. Рита оказалась лицом к лицу с мужем.

— Я сказал, собери мои вещи! И быстро! Пошла!

Он резко развернул ее к спальне. Наткнувшись на столик, Рита споткнулась и полетела на пол.

Вскочил мужчина:

— Александр! Вы преступаете все грани! Я не…

Договорить он не смог. Резкий удар в солнечное сплетение сложил его тучное тело пополам. Он завалился на бок, ловя открытым ртом воздух, стараясь восстановить сбитое дыхание и усмирить сильную боль.

Калинин перешагнул через стол, схватил жену за руку, резко рванул вверх. Она вскрикнула и поднялась. Калинин прошипел:

— Последний раз говорю: собрала мои вещи, быстро!

И толкнул Риту в спальню. Вскоре услышал звук открываемых створок и выдвигаемых ящиков.

Калинин подошел к мебельной стенке. В книжном отсеке стояла свадебная фотография его и Риты. Александр взял фото, внимательно посмотрел на него и бросил на пол. Стекло разлетелось. Подняв снимок, старший лейтенант в мелкие клочья разорвал его. Лежавший на полу заместитель директора пришел в себя, но считал, что безопаснее оставаться в прежней позе.

Александр усмехнулся:

— Ну, что лежишь, донжуан недоношенный? Вставай! Бить больше не буду.

Иннокентий приподнялся:

— Я понимаю вас, Александр, но замечу: вы не правы. Зачем вот так-то?

— Как вот так-то? Тебе, придурок, еще повезло. Я обошелся с тобой, как ты и просил, по-цивилизованному. Другой на моем месте заставил бы тебя собственные яйца сожрать! А так всего лишь небольшой урок, чтобы знал, чем рискуешь, таскаясь по чужим бабам!

Рита вынесла большую сумку:

— Здесь все, кроме зимней одежды. Ее просто упаковать не во что, не в наволочку же заворачивать?

— Ладно! Зимние вещи заберем позже.

Александр оглядел квартиру. Произнес:

— Вот и кончилась моя семейная жизнь!

Рита попыталась возразить:

— Почему кончилась, Саша? Я по-прежнему люблю тебя, то, что произошло сегодня, не более чем досадное недоразумение, за которое я готова просить прощение. Поверь, я говорю искренне. Мы все можем вернуть. Почему кончилась?

Калинин вздохнул:

— Ну и стерва же ты! Короче, в июне никуда не уезжай. Выберу время, заеду, оформим развод. Нас в несколько суток разведут. Хотя… твое присутствие и не обязательно. Прощай, Рита! По утрам гимнастику не забывай делать, раздвигать ноги тоже работа, требующая постоянного поддержания формы!

Супруга двинулась к нему, даже сумев выдавить из себя слезу:

— Саша! Подожди! Саша!

Но Калинин остановил ее наигранный порыв:

— Да пошла ты на…, мразь!

Подняв сумки, которых теперь у него оказалось три, он вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь. Между этажами у окна остановился.

Вот так, Саня! Нет у тебя больше ни жены, ни угла своего, ничего, только ненависть Сони, девушки из госпиталя. Судьба. Куда теперь? В деревню к родителям? Да, больше некуда. Конечно, можно остановиться в гарнизонной гостинице или у ребят, знакомых еще по училищу, служивших в местном полку. Но все это не то. Лучше уж домой! Родители, понятно, будут удивлены, что он приехал без Риты, и зададут вопросы, на которые отвечать сейчас не хотелось. Но все равно когда-то сделать это придется. Так лучше уж сразу. Все в один день. Решено, едем в деревню. Вот только как эти баулы — он посмотрел на дорожные сумки — до стоянки дотащить? Придется просить помощи.

Он уже хотел поднять поклажу, когда на пятом этаже открылась дверь, и по ступеням начал спускаться явно хромой человек. Им мог быть только Колька, инвалид с детства. Хороший малый, но обиженный судьбой. Ему было уже лет тридцать, если не больше. Семьей Колян не обзавелся, да и кто пойдет за него, за инвалида, в придачу с престарелой больной матерью? Кольке не повезло гораздо больше. И он спивался.

Александр закурил сигарету, ожидая соседа.

Тот этажом выше остановился. Чиркнула спичка — друг тоже прикуривал. Затем шаги зазвучали вновь, чтобы оборваться посередине пролета, в тот момент, когда Николай увидел Калинина:

— Сашка?! Ты?! Откуда, дружище? Хотя чего это я? В отпуск?

Коля быстро захромал к другу.

Обнялись.

— Живой! И здоровый! Это самое главное!

Александр спросил:

— Сам-то как?

— Да я как? Я ничего! А вот ты чего здесь? Или…

— Что или?

— Уже был дома?

— Был.

Николай кивнул головой:

— Значит, застукал свою с хахалем?

— Застукал!

— Ты, Сань, не обижайся, я врать не приучен и молчать не буду, когда подлость с коварством сети свои плетут. Этот, что сейчас в хате, не первый. Были и другие. Пойми меня правильно и…

— Да все нормально, Коль! Говори! Хуже от этого уже не будет! Я решил развестись с Ритой, а мое решение, ты знаешь, закон!

— Знаю! Были у нее и другие. Как-то раз спускаюсь, а Ритка с мужиком навстречу. Я подшофе был, ну и высказал ей все, что думаю. Типа, муж на войне бьется, а она, сучка, боровов к себе таскает. Могла б и на стороне заголяться, чтоб соседи не видели. Так мужик ее мало того, что с лестницы меня спустил, так еще и в медвытрезвитель сдал. Ментом, падла, оказался. Грязно все это, Саня, неправильно и несправедливо.

Александр успокоил друга:

— Не переживай, Коль, жизнь — сложная штука. И ждать в ней приходится всего. Но… забудем об этом. Ты куда направился?

Николай позвенел в старых штанах мелочью:

— Да вот наскреб по сусекам копейки. На кружку пива хватит. Вчера самогонки в котельной обожрались, только встал… Но ничего, может, в пивной кого встречу, догонюсь.

— Все пьешь?

— А чего мне делать, Саня? Я же инвалид. На работу не берут, хотя руки-то у меня здоровые, ан нет, государство пенсию выделило, вот и живи на нее!

Что было Александру сказать другу? Как успокоить?

Николай же указал на баулы:

— Скарб из хаты забрал?

— Да! Вот только…

И тут Калинину пришла в голову мысль. Он посмотрел на друга.

— Слушай, Коль, вот в этой сумке, — он пнул ногой сумку, что собрала бывшаяуже супруга, — одежда, обувь разная. Мы с тобой одного роста, да и телосложения примерно равного. Мне это барахло ни к чему, а тебе пригодится, а то вон штаны латаные носишь. Возьми!

— Ты чего, Сань? Унизить хочешь?

— Да подожди ты, унизить! Скажешь тоже! Я тебе объясняю: я это барахло в первый же ящик выброшу, а там вещи хорошие. Просто не нужны они мне. Поэтому и предлагаю от всего сердца, а не из жалости, возьми. Жалко будет, если бомжи растащут!

Николай подозрительно посмотрел на офицера:

— Точно выбросишь, если не возьму?

— Гадом буду! В первый же мусорный контейнер!

— Ну, ладно, коли так! Я сейчас подниму сумку и спущусь.

— Давай помогу!

— Я сам!

Колян легко подхватил довольно увесистую сумку и пошел с ней наверх. Вскоре вернулся:

— Ты куда сейчас? Может, у нас перекантуешься?

— Нет, к своим в деревню поеду!

— И то дело. Душой от измены отойдешь! Давай подсоблю тебе!

На этот раз отказался Александр.

Они дошли до гастронома. Рядом была и пивная, и стоянка такси. Увидев толпу с кружками пенистого пива, Колян сглотнул слюну. Александр достал из бумажника пачку десяток, сотни две или три, протянул инвалиду:

— Держи, Коль! Если уж пьешь, то возьми водки, отметь мое возвращение.

— Да куда мне столько, ты что?

— Бери, бери! Я получаю хорошо!

— Ну, спасибо! Отмечу и друзей твоих помяну, все как положено!

— Там еще, Коль, у Риты зимняя одежда моя осталась. Так ты забери и ее! Себе, если выживу, новую куплю, ну а лягу в землю, она мне не нужна будет. Тебе же пригодится. Рита отдаст, скажи, я велел.

— Так мы что, больше в этот раз не увидимся?

— Не знаю, Коль! Не уверен. Так что бывай, друг!

— Бывай, вот только о смерти не думай. Отпашешь войну, еще в генералах ходить будешь!

— Посмотрим!

Друзья пожали друг другу руки, и Александр подошел к таксистам. Спросил, кто подбросит до Юнты. После короткого торга «Волга» понесла Александра из города, в котором ему больше нечего было делать.

(обратно)

Глава 10

Машина подвезла старшего лейтенанта Калинина прямо к дому. К небольшой избе, обнесенной с правой стороны забором, с немного покосившимся крыльцом, смотрящим прямо на остов церкви, превращенной колхозным начальством в склад зернопродуктов.

Появление «Волги» не осталось незамеченным. На крыльце появились мать с отцом. Отпустив машину, Александр подошел к ним:

— Здравствуйте, вот и я!

Мать прильнула к сыну:

— Саша! Сашенька! Живой!

Александр гладил мать по седым волосам:

— Ну что ты, мам! Какой же я должен быть? Живой, конечно!

— И слава богу! Про этот проклятый Афганистан что только не говорят, а в соседнее село вообще два гроба оттуда пришло.

— Я знаю, вы уже писали мне об этом.

— И то правда, я и запамятовала!

Подошел и отец:

— Ну, мать! Кончай причитать! Дай и мне Сашка-то обнять!

Обнялись и с отцом.

И тут только мать заметила:

— А чего ты один, Саша? Без Риты?

Не объяснять же родителям прямо здесь, на улице, что его семейная жизнь кончилась, поэтому Александр предложил:

— Пойдемте в хату! Там обо всем и поговорим.

Отец поддержал:

— Да, мать, веди сына в горницу, а я до сельмага сбегаю, беленькой возьму. Потом и баньку организуем, гостей пригласим.

Мать обняла сына:

— Да-да, конечно, пойдем в избу, а то и люди уже вокруг собираются.

Зашли в сени, и Калинин почувствовал такой знакомый запах родного дома. Этот запах сопровождал его всюду. Может, потому, что это был запах его детства?

Прошли в горницу. Александр поставил большую сумку на деревянную скамью. Начал доставать оттуда нехитрые подарки: цветную шаль и халат матери, кусок дорогого сукна на костюм отцу. Еще всякой всячины. Подарок для сестры, жившей отдельно от родителей, отложил в сторону. Мать прослезилась:

— Спасибо, сынок, не забываешь родителей!

— Как же я вас забуду, самых родных мне людей?

Вернулся отец.

Даже мать удивилась:

— Чтой-то ты быстро, Иван! Или закрыт сельмаг?

— Все открыто! И очередь ваша бабья на месте. Стоять бы мне там час, но как сказал, что Сашка приехал, пропустили.

Он выставил на стол шесть бутылок водки.

Супруга ахнула:

— Куда ты столько набрал?

— А люди придут? Не сивухой же угощать? Хоть для начала надо казенной, это потом самогон в ход пойдет.

— Ты никак уже и пригласил кого?

— Так кого? Петра видел, ему сказал. Он оповестит кого надо.

Мать сделала вывод:

— Это уж точно всю деревню!

Но отец не обращал на жену внимания. Сам прошел в сени, принес огурцов, помидоров, моченого чесноку, солонины и своего, выпеченного в печи, душистого хлеба.

— Так, сейчас за встречу хватанем по одной. Потом банька, ну а дальше как положено.

Александр умылся из рукомойника. Из того самого рукомойника, из которого умывался еще пацаном. Вообще в доме мало что изменилось, те же две печи, одна русская, другая голландка, старые половики, сундук в углу, стол, образа над лавкой, за перегородкой деревянная кровать, покрытая лоскутным разноцветным одеялом. Такая же кровать в сенях, рядом с дверью на крыльцо. Вытерев лицо и руки домотканым полотенцем, вернулся в горницу, где уже был накрыт стол. Отец рассматривал часы, привезенные ему в подарок. Это были дешевые гонконговские одноразки, но красивые, электронные, легкие, а главное, с музыкой, что еще было в диковинку в Союзе. Да мелодию-то выбрал Александр не какую-нибудь импортную, а часть гимна Советского Союза.

Отец слушал гимн и удивлялся:

— Это ж надо такое придумать. Часы с гимном. Сань, где ж такие делают? Неужто у нас?

— В Гонконге!

— Где?

— В Китае!

— А! То-то я гляжу, сзади иероглифы. Ну, китаезы узкоглазые, ты гляди, че учудили?! Теперь вся деревня завидовать будет.

Он положил часы в карман брюк.

— Присаживайся, Сань! И ты, мать, вон на сундук садись, встретим сына. Не откуда-нибудь приехал, а с войны! С самой настоящей. Кто бы знал, что детям нашим, тем, кто не застал Отечественную, воевать придется? И где? В каком-то Афганистане. Я раньше про него и не слыхивал. А сейчас об нем только и говорят. Ну, вздрогнули! С возвращением тебя, сынок!

Выпили.

Отец смачно крякнул, поднес к подпаленным усам кусок хлеба. Отложил, закусил огурцом. И тут же свернул самокрутку. Ничего, кроме самосада, он не признавал. Закурил и Александр. Горница быстро наполнилась едким дымом. Пришлось матери распахивать окна. Она же и прервала наступившее короткое молчание:

— Саш, ты не ответил, почему Риты-то с тобой нет?

— А потому, мать, нет, что не живем мы больше вместе.

Мать взмахнула руками:

— Ой, как же это так?

— Вот так! Твой сын теперь холостой, мать!

Отец нахмурился:

— Ты чего это удумал?

— Я? Ничего, отец! За меня все продумали другие!

— Ты о чем?

— Пап! Я больше не живу с Ритой. Это факт! И придется вам, хотите или нет, свыкаться с ним!

Отец слюной пригасил самокрутку.

— А вообще-то, Сань, правильное решение ты принял! Она мне сразу не понравилась. Уж больно много ветру в голове и гонору!

Мать цыкнула на мужа:

— Что ты говоришь-то, старый? Нормальная девка.

Александр добавил:

— Была! И все об этом! О Рите больше ни слова. Ее нет. Она чужая!

Он повернулся к отцу:

— Как насчет парилки?

Отец выставил вперед ладонь:

— Все сделаем в лучшем виде! Давай еще по стопарику, да пойду топить!

После бани Александр присел на скамейку во дворе. Отсюда открывался отличный вид. Внизу две ветлы, по которым он лазил мальцом, слева озеро, где впервые вошел в воду и сразу порезался. Покойная бабушка пожалела его тогда, приложила к ране подорожник. За озером выселки. Часть деревни в четыре хозяйства. В крайнем доме живет его сестра. Она замужем за Митькой Гульбиным, одним из трех братьев, которых Александр знал с детства, как знал и то, что их всегда называли куркулями. Ребята были жадные, но крепкие и дружные. Всегда держались особняком. Так и по сей день живут. Их дед и основал эти выселки, первым поставив там дом. По весне их заливало водой Оки, протекающей ниже, и сообщение с селом у этого семейства было на лодках. Эти лодки и сейчас видны на том берегу озера, причалены к длинному мостику. Слева лес. Реку не видно, лишь ее крутые берега, особенно противоположный, не густо заросший кустарником. Александр печально усмехнулся: и здесь «зеленка». Слева и справа прекрасные позиции для бронетранспортеров, способных огнем своих пулеметов «КПВТ» накрыть фронт села до клуба и церкви. Но о чем это он? Из этой «зеленки» стреляют разве что редкие охотники, и то в сезон, по уткам. Там подсолнух хороший и кукуруза. И озерки, в которых карась по локоть. Правда, когда это было.

К Александру вышел отец:

— Саня, гости собираются! Мы с матерью посоветовались, родне скажем, не смогла приехать Рита. Позже, возможно, а сейчас нет. Так что ты не проговорись кому, нас со старухой не подведи!

— Эх, отец, да все равно скоро о разводе станет известно всем!

— Станет, не спорю! И пусть станет известно, но не сейчас!

— Хорошо!

Во двор вбежала молодая женщина, сразу бросилась Александру на шею. Это была его сестра.

— Сашка! Приехал.

Калинин прижал к себе хрупкое тело сестры:

— Маша! Машенька! Как я по тебе скучал!

— Я тоже, Саш! Ты у меня самый лучший.

И женщина заплакала.

Александр слегка отстранил от себя сестру и воскликнул:

— А это что еще за косметика?

На лице Маши проступал, начав уже желтеть, синяк под глазом и был виден шрам над правой губой, которого в прошлый приезд Калинина у сестры не было.

Маша отмахнулась:

— Да ладно, Саш! Это ерунда, как говорится, дело житейское.

— Нет, ты погоди, что значит дело житейское?

В разговор вступил и отец:

— Ну, чего молчишь? Всю жизнь молчать будешь?

И объяснил Александру:

— Бьет ее Митяй, муженек ейный. По пьяному делу смертным боем бьет.

Глаза старшего лейтенанта помрачнели, в них зажегся нехороший огонек.

— Бьет? И за что же?

Отец продолжал:

— Да за что ни попадя! Дома уборку не так сделала, щи пересолила, с него с пьяного сапоги долго снимала. Придраться ко всему можно.

Александр спросил у сестры:

— И давно это началось? Раньше вроде у вас нормально все было! По крайней мере, так говорили.

Маша подтвердила:

— Да, раньше все по-другому было. Пока Василий, брат Митьки и Степана, с севера не вернулся. Он туда на заработки поехал, да что-то там не получилось. Приехал обратно злой как черт. Запил. И начал Дуську свою гонять. И братьев подначивать, вот, мол, как надо с бабами. Ну, те его примеру и последовали. И водку вместе жрать стали, и драться.

Калинин протянул:

— Та-ак! Ясна обстановка. И как же ты живешь там? Терпишь?

— А что делать, Саша, у меня же двойня! Куда мне с ними, да и Митяй не отпустит. Убьет, а не отпустит!

— Участковый про это безобразие знает?

Отец усмехнулся:

— А ты знаешь, кто у нас сейчас участковый на две деревни? Валька Суровикин, твой одноклассник бывший!

— А этот каким образом в милицию попал? Он же ворюгой еще в школе был, деньги из карманов в раздевалке таскал.

— Попал! Старшина цельный. А с Гульбиными, особенно с Васькой, они первые кореша. Вместе сети на реке ставят.

— Что, вот так спокойно и браконьерничают?

— А то? У Вальки инспектор рыбнадзора из райцентра корешок. В общем, сбилась компания.

— Понятно! Ладно, информацию к размышлению принял. Пойдемте в дом? Гости уже, наверное, собрались?

Маша отказалась:

— Вы идите, а я домой, к Гульбиным. И так, если узнают, что без спроса ходила сюда, Митяй буянить будет.

— Маша!

— Прости, Саш! Не могу! И хочу, но не могу! Да мы еще увидимся. Ты туда приходи. Тебя-то они не погонят.

Голос Александра прозвучал угрожающе:

— Приду! Обязательно приду!

— Ну, побежала я!

Она чмокнула брата в щеку. И огородами поспешила к выселкам.

Глядя ей вслед, Александр спросил у отца:

— И как же ты, батя, допустил, что дочь твою чуть не за скотину держат?

— Так сама замуж выходила, никто не неволил. А я и мать ей говорили, что семья их гнилая. Но она настояла. Вот теперь и мается.

— Ничего, разберемся.

Отец встал перед сыном:

— Ты вот что, Сань! Не лезь в их дело. А то подстроят так, что и в тюрьму загремишь! За ними не заржавеет.

Александр лишь повторил:

— Разберемся.

Веселье по поводу прибытия Александра, как водится в деревне, получилось затяжным и раздольным. Сначала чинно пришли родственники. Вели разговоры, спрашивали, как да что в Афгане. За разговором и выпивали. Потом появилась гармонь, и полились песни. Ну а дальше к дому начали подходить все кому не лень. Деревня и есть деревня. Здесь на своих и чужих не делят, особенно по пьянке. Александру порядком надоел этот балаган, и он потихоньку поднялся из-за стола, вновь вышел во внутренний двор. Гулянка продолжалась, никто и не заметил, что виновник торжества отсутствует.

Калинин встал у плетня, отгораживающего двор от огорода, посмотрел за озеро. Там в нескольких стоящих особняком домах еле брезжил свет. Там находились его сестра и его еще грудные племяши. И над ними там издевались. Естественно, он так не оставит это. Вот только как грамотно обработать эту семейку? Чтобы и рукоприкладство прекратилось, и Маша в дальнейшем не пострадала. Чтобы Митяй жил с сестрой по-людски. Здесь было над чем поломать голову. И старший лейтенант думал, куря и задумчиво глядя за озеро.

Дверь сеней вдруг распахнулась, и на пороге появилась огромная фигура Феди Молота. Также бывшего одноклассника и друга детства Александра. До этого Калинин Федю среди гостей не замечал. Значит, того не было, потому как не заметить такую махину было просто невозможно. Он во всю свою луженую глотку заорал:

— Сашок, мать твою! Объявился! Живой! А я и не знал. Ну-ка, дай-ка обниму корешка своего лучшего.

Он сгреб товарища в охапку.

Александр сделал попытку высвободиться:

— Отпусти, бугай, ребра переломаешь.

Федор отпустил Калинина.

— Тебе, пожалуй, переломаешь. Тело накачано, натренировано. Захотел бы, в момент, наверное, скрутил бы меня?

— Не скрутил бы, но вырубил!

Мужчины рассмеялись.

Они присели на скамейку. Федор спросил:

— Ну, как там дела, в Афгане?

Александр ответил уклончиво:

— По-разному, Федь! Война и есть война.

— Да! Война! И к чему? Вот так сразу?

— Это у руководства партии и правительства спроси!

— У них спросишь! А ты чего без Риты?

— Честно?

— Не понял?

— Разбежались мы, Федь! Но смотри, никому об этом ни слова! Хотя вскоре все узнают, но пусть не от тебя.

— Ну, какой разговор, Сань? Вот оно, значит, как… Загуляла?

— Что-то в этом роде.

Федор выругался:

— И чего им, сукам, только надо? Пьянь-мужик — плохо, трезвый, работящий — тоже найдут, до чего докопаться. Ты вот боевой офицер, деньгу получаешь приличную, опять-таки в почете, и чего ей еще надо было? Хрена другого? Попробовала? Тьфу, бля! А ведь и у меня такая же история! Полгода как холостякую. Схлестнулась моя Варька с агрономом да к нему и свалила. А тот, видно, думал просто попользоваться ею. Она же всерьез к нему. Он взял да и слинял. И осталась Варька при корыте разбитом. Пыталась вернуться, но… поезд ушел. Дал от ворот поворот. Сейчас у своих на околице обитает.

— Не простишь?

— Да ни за что! Пусть едет в город, агронома своего ищет. Хорошо, что детей завести не успели. Жалко было бы! А так скатертью дорога да попутный в спину. Что, у нас на деревне девок мало? Устрою еще жизнь свою!

Калинин согласился:

— Не сомневаюсь. За тебя любая с радостью пойдет. Ты мне вот что, Федя, скажи. Ты знаешь, что Митяй-куркуль над моей сестрой издевается?

— Да как сказать? Слышал, конечно, но сам знаешь, как в деревне к этому относятся: в чужую семью не лезь, сами разберутся. А вообще-то Машу, конечно, жалко.

— В том-то и дело, что туда не лезь, сюда не лезь! Жди, пока девку вконец не искалечат. А потом жалей.

— Между нами, Сань, этих куркулей давно пора на место поставить. Вот ты начни, а я помогу. Сам-то не могу, кто я есть, чтобы впрягаться в их дела? А ты офицер, совсем другой коленкор!

Александр поднял с земли ивовый прут. Видимо, отец плел корзины. Поиграл им в воздухе, спросил:

— Люди говорят, Суровикин-участковый — лучший друг Гульбиных?

— Бухают вместе часто, на рыбалку выходят. Браконьерничают. А так чтобы по деревне толпой шастали, не замечал!

Калинин задумался.

— Браконьерничают, значит? Вот бы на чем их зацепить, да только как? Самое главное, Вальку Суровикина выставить против них. Тогда куркулей свободно можно обработать. Да так, что навсегда забудут, как на женщину руку поднимать.

Федор перехватил прут, которым размахивал Александр:

— Ты понятней объясниться можешь?

— Могу и понятно, да что толку? Вот если бы иметь доказательства того, что куркули с участковым и рыбнадзором браконьерством занимаются, тогда другое дело. А этих доказательств у меня нет, значит, придется работать грубо, что нежелательно.

Федор спросил:

— Какие доказательства тебе нужны? Вся деревня об этом знает!

— А толку? Коснись, и ни у кого слова не вытянешь!

— Это точно!.. Слушай, Саня! Кажется, я знаю, где можно эти доказательства добыть.

Федор ударил себя по лбу. Получилось звонко.

— Как же я раньше-то о своем очкарике не подумал?

— Что за очкарик?

— Да приезжает ко мне вот уже второй сезон подряд один натуралист-любитель. Этой, как ее, фотоохотой промышляет. Какие-то альбомы, что ли, печатает, хрен его знает. Да и ко мне он попал случайно. Наши места выбрал и в первую же попавшуюся хату зашел. А этой хатой моя изба оказалась. Ну, выделил я ему летний домик. Вот он с зари до зари, иногда ночью, по лугам да камышам бродит. Фотографирует, биртерии, что ли, собирает — короче, чудит москвич!

— Гербарии, — поправил Александр.

— Без разницы. Так вот, он где-то недели две назад вечером возвращается и возмущается. Ты бы посмотрел, как он это делает, со смеху катался бы. Да что с него, интеллигента, взять!

Александр попросил:

— Ты ближе к теме можешь?

— Не перебивай! Так вот, он возмущался, мол, милиция и рыбнадзор вместе с простыми мужиками сети ставят. В открытую, никого не опасаясь. Типа, какой же они вред реке наносят, ведь берут только крупную рыбу, а мелочь выбрасывают. Но мелочь-то уже погибшую. Короче, разволновался не на шутку. А потом и говорит: ну ничего, они еще получат свое. Очень мой очкарик за природу переживает.

Калинин внимательно посмотрел на своего друга детства:

— Так-так, Федя! А он случайно не сфотографировал этих «рыболовов»?

— Точно не знаю! Но по идее должен был. Иначе не грозился бы! Логично?

— Логично! Он сейчас дома?

— Не-а. Утром должен появиться. На болота пошел, какую-то лягушку фотографировать. Вот тоже занятие себе человек нашел!

Александр заметил:

— Кстати, очень нужное и полезное занятие. Значит, появится утром?

— Да где-то, думаю, часов в шесть. Он, когда в ночь уходит, в это время и возвращается. Соседка его парным молоком угощает. Козьим! Коровье не пьет! Понял? А козье за милую душу. Но все по-честному, плату достойную предлагает, только соседка не берет.

— Ясно, Федя. В общем, завтра в шесть утра жди меня у себя.

Федор напомнил:

— Ты, Саня, считаешь, если сам в отпуске, то и другие свободны. Мне в шесть утра уже в кузне надо быть! Но ты заходи. Двери у нас знаешь как закрываются. Повернул щеколду и входи. А с очкариком и без меня разберешься. Вот когда очередь до куркулей дойдет, тогда мы работу чуть в сторону пододвинем.

На этом и договорились. Вошли в дом. Пьянка продолжалась. В избе ей уже было мало места, и она постепенно выползла на улицу, где разгорелась с новой силой. И остановить это веселье могло только время. К двум часам многие не выдержали столь бурного возлияния. Кто завалился под бревна у керосинки, кого жены домой растащили, а кого, наоборот, мужья в родные избы вернули, но, как бы то ни было, к трем часам деревня стихла. Чтобы подняться с первыми петухами. Летом рабочий день начинался рано.

В шесть утра Александр сидел на лавочке у забора подворья Федора Молотилова. В доме никого не было — значит, натуралист-фотограф еще не вернулся с ночной экспедиции, а сам Федька уже ушел в кузницу. Ждать москвича пришлось недолго.

Он появился минут через двадцать, и не узнать его было невозможно. Высокие болотные сапоги, наглухо застегнутая куртка, панама, чехол и садок в руке, а главное, очки на веснушчатом лице.

Фотоохотник подошел к Александру:

— Здравствуйте, вы, наверное, к Федору?

— Да нет, не знаю, как вас по имени-отчеству…

Очкарик представился:

— Лев! Можно Лева!

— Ну а я Александр! И пришел я не к Федьке, а к вам.

Фотоохотник удивился:

— Ко мне?

И, присев на лавочку рядом с Калининым, сказал:

— Интересно, и чему обязан? Ведь мы с вами, кажется, не знакомы?

— Не знакомы. Были. Теперь вот познакомились. А хотел я вас увидеть вот по какому поводу.

Александр кратко, но содержательно поведал натуралисту из Москвы о цели своего визита, в общих чертах обрисовав обстановку, которая сложилась вокруг его сестры.

Лева внимательно выслушал.

Заканчивая, Александр задал вопрос:

— У вас, Лев, есть фотографии, на которых отображено браконьерство нашего участкового?

— Да, есть. И фото, и негативы. Хотел в воскресенье в Москву поехать да передать их кому следует. Это же преступление. Те, кто по долгу службы обязан охранять закон и природу, сами же являются злостными нарушителями. Но это им так не пройдет! Пристроились, понимаете ли.

Александр попросил, перейдя на «ты»:

— Лева! Ты бы мог повременить со своим демаршем?

— Почему?

— Я думаю, мы сможем поставить этих ублюдков на место. При этом я решу и собственные проблемы.

— Вы считаете, они перестанут браконьерничать?

— Я не считаю, я уверен в этом! Но если вдруг мои усилия окажутся тщетными, ты всегда успеешь передать компрометирующий материал в соответствующие инстанции. Ведь так?

— Так-то оно так! Но я совсем не знаю вас!

Калинин достал удостоверение.

Гордеев посмотрел документ, вернул владельцу, спросив:

— Так вы, говорите, друг Федора?

— Да!

— Хм!

Натуралист замялся. Видимо, он подозревал, что его обманывают. И неизвестно, какое решение он принял бы, если бы не появился сам Федька.

— Привет отдыхающим! Ну что, Саня, встретился с моим постояльцем?

— Встретился, но вот разговор у нас что-то не получается.

Федор посмотрел на постояльца:

— Ты чего, Лева, это же Саня, друг мой!

— Но, пардон, я же не знал этого.

— Теперь знаешь?

— Да, теперь знаю!

— Так помоги человеку, Лева, боевому офицеру, «афганцу».

Очкарик встал с лавки:

— Да, конечно, теперь, когда я убедился, что вы друг Федора, я передам вам снимки и сам пока ничего не буду предпринимать.

Натуралист прошел в хату.

Александр спросил у Федора:

— А ты чего явился? Работы нет?

— Когда это в колхозе не было работы? Колхоз, как армия, чем бы народ ни занять, лишь бы без дела не сидел. А пришел потому, что предполагал, что Лева может не поверить тебе. Это он с первого взгляда простачок. А на самом деле мужик умный. Даже слишком!

— Ясно!

— Ты Суровикина сегодня же за хобот брать будешь?

— Если отловлю. Чего время тянуть?

— Правильно! А когда к куркулям наведаемся?

Калинин улыбнулся:

— Не терпится размяться?

— И это тоже!

— А вот об этом забудь. По крайней мере до того момента, пока братья сами на меня не кинутся. Вот тогда ты из резерва и выйдешь. Но мы еще обговорим порядок визита на выселки.

Александр забрал снимки, на которых были отчетливо изображены братья Гульбины всей троицей, какой-то мужик — видимо, инспектор рыбнадзора — и сам доблестный участковый Валька Суровикин. Фото были отличного качества, сразу видно — снимал профессионал. Попрощавшись с натуралистом, Калинин пошел в сторону своего дома. И у клуба заметил старшину Суровикина. Тот тоже увидел Александра, расставил руки, будто встречал лучшего друга, воскликнул:

— Саня? А я уж к тебе домой заходил. Меня вчера в деревне не было, приехал утром, услышал про гулянку — и сразу к тебе.

— С чего бы это, Валя?

— Ну как же? Ты у нас один офицер, к тому же боевой. Орденоносец. Да и росли мы вместе.

— Это так. Значит, увидеться захотел?

— Ну!

— Вот и хорошо! Поговорить нам действительно есть о чем. У тебя где кабинет?

— В конторе сельсовета, где ж ему быть? Да и какой, к черту, кабинет, так, комнатенка с камерой на двоих.

Александр предложил:

— Пойдем к тебе! Там и поговорим!

— Может, того? Пузырек оформим?

— Так ты же на службе?

— Э, Сань, какая служба? Начальство мое далеко, так что распорядок дня я устанавливаю себе сам! Так как насчет водочки?

Калинин отказался:

— Нет! Не хочу! Вчера перебрал, сейчас смотреть на нее не могу.

— Ну, как знаешь! Идем! Дорогу-то к сельсовету не забыл?

— Не забыл!

Они прошли в сельсовет. Александр заодно встал на воинский учет. Кабинет у участкового оказался действительно убогим. Комнатушка три на четыре, стол, два стула, лавка вдоль стены, желтые грязные шторы на зарешеченном окне, сейф на тумбочке да дверь с окошками в стене напротив скамейки — камера предварительного заключения. Ржавый амбарный замок на двери говорил о том, что КПЗ давно не пользовались.

Суровикин сел на свое привычное место. Калинин устроился напротив. Участковый поставил перед Александром жестяную банку, приспособленную под пепельницу.

— Ну, рассказывай, герой, как воюется в Афгане?

— Да нет, Валя, это ты мне расскажи, как покрываешь преступления на вверенном тебе участке?

Старшина милиции поднял на офицера спецназа удивленный взгляд:

— Что-то я не понял тебя, Саня. Ты о чем?

— О бесчинствах, творимых братьями Гульбиными. В частности, Митяем в отношении моей сестры.

Суровикин медленно прикурил сигарету.

— Я не понимаю, Саня, о чем ты речь ведешь? Если можно, конкретнее.

— Конкретнее? Хорошо! Ты с куркулями давно дружбу водишь, дома у них часто бываешь, неужели не видел, что Маша побитая ходит?

— Ну, Сань, у нас в деревне чуть ли не каждая вторая баба битая! Мужики, сам знаешь, народ агрессивный, особенно когда нажрутся. Так мне каждого за это дело сажать?

— Ну, допустим, сажаешь не ты! На это суд есть! А вот порядок в деревне блюсти обязан.

Старшина усмехнулся:

— А у нас и так порядок! Вот ты говоришь, сестру твою муж бьет? А где заявление? Где основание, по которому я мог бы что-то предъявить Гульбиным?

— А если бы было заявление, привлек бы к ответственности дружков своих?

Затронутая Александром тема явно не нравилась Суровикину. Он попытался смягчить разговор:

— Сань! Семья есть семья! У каждого свои проблемы, свои радости, свои беды. Сегодня передерутся, завтра опять милуются.

— Ты не ответил на вопрос.

— А мне нечего на него отвечать! Будет заявление, посмотрим! Только сомневаюсь, что Машка напишет его! А вот если ты сунешься разбираться на выселки, предупреждаю: вынужден буду принять меры. Самосуда не допущу!

— Даже так? Хотя, конечно, куркули же твои подельники.

Суровикин повысил голос:

— Ты, Калинин, говори, да не заговаривайся. Какие мы подельники? Подельники знаешь где бывают?

Александр ответил спокойно:

— Знаю! Там, где совершается групповое преступление.

— Вот именно!

— Что вот именно? Я назвал вещи своими именами. Или браконьерство, да еще под прикрытием должности, уже преступлением не считается?

Старшина вновь усмехнулся:

— Это какой же мудак наговорил на меня?

— Почему мудак? Да то, что вы с Гульбиными и инспектором рыбнадзора из района на реке вытворяете, вся деревня видит!

Суровикин укоризненно покачал головой:

— Эх, Саня, Саня, думал, посидим как люди, старое вспомним, а ты вон как разговор повернул. Люди ему наговорили. Да по деревни сплетен, как паутины в каждом сарае. Мало ли что со зла болтают. Кто что может доказать-то? И кто будет делать это?

Калинин поднялся, посмотрел на часы:

— Короче, так, Суровикин, с этого дня с браконьерством завязываешь — это раз. Второе — завтра с утра идешь к Гульбиным и лично берешь у Маши заявление или объяснение по поводу ушибов лица, далее письменно предупреждаешь Митяя о том, что если еще раз ударит жену, то ты — да, Валя, именно ты — привлекаешь его к ответственности по всей строгости закона. Но повторяю: пойдешь к куркулям завтра! С утра, если они сами не прибегут к тебе. Я все сказал!

Старшина искренне и весело рассмеялся:

— С каких это пор какой-то отпускник диктует свои условия полномочному представителю власти?

Калинин посоветовал:

— Ты пасть-то свою прикрой, представитель власти! А к куркулям ты пойдешь! И с браконьерством дело прикроешь. Или прикроют тебя!

— Не много ли берешь на себя, старший лейтенант?

— В самый раз! А чтобы ты убедился в этом, глянь-ка на фотографии.

Александр достал снимки, переданные ему московским гостем Федора, бросил на заляпанный и сальный стол. Суровикину хватило одного взгляда, чтобы понять, какой силы компромат на него оказался в руках Калинина.

Александр указал на фото:

— Полюбуйся на себя. Ты, урод, даже бушлат ментовской не снял. Интересно, долго ли ты продержишься участковым, попади эти снимки в областное управление? И в лучшем случае тебя просто вышвырнут из органов. В худшем можешь и на нары определиться. Но это вряд ли. Скорее всего, выгонят. А мужики, как ты говорил совершенно правильно, в деревне у нас агрессивные, зло долго помнят. Представляю, что за жизнь у тебя начнется, когда снимешь погоны. Хотя у тебя есть шанс избежать этой печальной участи. И ты знаешь, что надо делать. И завтра конкретно, и в дальнейшем! Пока, Суровикин! Да, и не пытайся достать фотографа, себе хуже сделаешь.

Калинин вышел из здания сельсовета. Отправился домой. Часов в пять пришел Федор.

— Ну что, Саня? Будем бомбить куркулей? Или еще с участковым не встречался?

— Как от тебя к клубу подошел, так и встретил. Пригласил Валек в свою контору. Побеседовали. Думаю, вечером после дойки и пойдем на выселки. Братья все на месте, не знаешь?

Федор пожал плечами:

— Черт его знает! Но Митяя и Степана видел. Про Василия не скажу. Да, ты чего-то там о порядке визита намекал. Что за порядок?

— Вот вечером подходи, все и узнаешь! Только, Федь, в рот ни капли!

— Само собой! Что я, не понимаю? Ну, лады, вечером буду, а сейчас пойду соседке забор поправлю.

Александр улыбнулся:

— Соседка холостая никак?

— Разведенка! Стал бы я на замужних корячиться! А тут, глядишь, опосля и пригреет. Бабенка горячая! Оттого, наверное, и муж слинял.

— Иди! В девять жду!

— Буду!

К выселкам подошли со стороны рощи, по небольшой балке в обход озера. Вышли как раз к подворью Митяя. Тот стоял возле ворот, будто специально. Александр повернулся к товарищу:

— Действуем как договорились! Понял меня?

— Понял!

— Тогда давай, пошел.

Молотов свернул влево, обогнул рощу, перешел песчаную дорогу, встал у бани.

Александр же вышел к мужу своей сестры. Митяй опешил, увидев внезапно появившегося Калинина. Но, зная, что в соседнем дворе двое братьев гонят самогон, успокоился. Однако осмотрелся, один ли заявился брат Марьи. Как будто бы один.

Александр подошел к нему.

Митяй попытался изобразить радость:

— Саня? Какая встреча! А чего так поздно? Мы с Марьей тебя раньше, днем ждали!

— А я вот сейчас решил зайти. Где сестра?

— Где ж ей быть? Дома! С детьми волтузится.

— Вот и хорошо!

Митяй напрягся:

— Чего хорошо?

— А то, что ее нет здесь!

— Почему?

Вместо ответа Александр резко ударил головой в лицо Митяю. Удар коварный, особенно если противник не ожидает его. Митяй охнул, и тут же Калинин нанес ему прямой в зубы. Муж сестры, обливаясь кровью, упал на землю. Переносица и губы были разбиты, передние зубы выбиты.

Александр потер кулак, проговорив:

— Это тебе, козел, за сестру.

Митяй вдруг завизжал. Не закричал, а завизжал резаной свиньей. Его визг услышали братья, тут же появившиеся во дворе Митяя. Увидев поверженного братца, Василий набычился:

— Ты чего ж это, сука офицерская, делаешь?

И, повернувшись к Степану, приказал:

— А ну ввалим ему!

Василий и Степан, последний прихватив приличный кол, двинулись на старшего лейтенанта. В их пьяных мутных глазах читалась звериная ярость. Они были уже готовы напасть на незваного гостя, как сзади раздался спокойный голос Федора:

— Стоять, придурки! Или я щас обоим ласты в узлы позавязываю. На кого дергаетесь, мудаки?

Обернувшись и увидев мощную фигуру кузнеца, братья Митяя растерялись. Все в деревне знали, что Молота лучше не задевать. Тот обладал поистине колоссальной силой и мог одним ударом быка свалить.

Василий проговорил:

— Так это, Федь… чего он, Сашок-то? В чужой дом пришел, хозяина, братана, в кровь разделал.

Федор ответил:

— И правильно сделал. Всю вашу семейку пора в озере утопить. Куркули гребаные. Чего шары вылупили? Ну что, может, схлестнемся? А?

— Да ладно, Федь, кончай!

— Это ты у меня сейчас в штаны кончишь!

Молот повернулся к Калинину: — Че, Сань? Разделать этих уродов?

Калинин остановил друга:

— Не стоит! Хватит с них и Митяя!

Александр пнул ногой младшего брата Гульбиных:

— Поднимайся! Живо!

Тот с трудом, держась за физиономию, встал на ноги.

Калинин подозвал Василия и Степана:

— Вы тоже идите сюда.

Гульбины повиновались, сопровождаемые грозным Молотом. Встали в ряд.

Александр проговорил:

— Митяй получил за то, что руку на сестру мою поднял. Предупреждаю: если он еще раз это сделает, вы все — подчеркиваю, все — ответите! Я в семейные дела вашего братца не вмешиваюсь. Хочет Маша жить с этим дерьмом, пусть живет. Захочет уйти — уйдет, и никто ей не помешает. Ей решать свою судьбу, но издеваться над ней я никому не позволю! Запомните это, куркули, крепко. Если что, убью! Мне не привыкать валить всякую мразь, так что вас без малейшего колебания в гробы уложу. Вам ясно?

За братьев ответил Василий:

— Ясно! Митяй больше пальцем не коснется твоей сестры, я гарантирую!

— Ну вот и договорились. Еще… Домой к родителям она может ходить когда захочет! Как и старики к ней и внукам. Это ясно?

И вновь ответил Василий:

— Ясно!

— Ну что ж, тогда нам с Молотом здесь больше делать нечего. Идем, Федь!

— Погоди, Саня, я еще пару слов скажу.

Он встал прямо напротив братьев.

— И не надейтесь на то, что Саня уедет и вы сможете все вспять повернуть. Я теперь за вами лично смотреть буду. И не дай вам бог… ну, вы поняли. Идем, Саня, а то от этих фуценов что-то говнецом повеяло. Засранцы хреновы.

Александр с Федором назад возвращались прямой дорогой.

Федор заметил:

— А ловко ты Митяя опрокинул! Раз-два, и тот на земле весь в крови. Ловко! А если бы меня не было? Справился бы с тремя?

— С двумя, Федя, с двумя! Митяй был уже не в счет.

— Так справился бы?

Калинин ответил уверенно и обыденно:

— Конечно! Просто шума было бы много. И крови лишней, ненужной. А с тобой прошло все как надо.

Федор похлопал друга по плечу:

— Уважаю!

Александр сказал:

— А они боятся тебя, Федь! Как увидели, куда только пыл боевой делся, кроликами перед удавом замерли.

— Еще бы не боялись. Они ж прекрасно знают, что я могу все их волчье племя на лоскуты порвать.

Так за разговором дошли до дома Калинина.

Присели на крыльце. К ним вышел отец. Предложил выпить. Не отказались. На лавке и разложили выпивку с закуской. Разошлись, когда деревня погрузилась во мглу, после того как прошли люди из клуба с вечернего сеанса кино.

(обратно)

Глава 11

На следующее утро Александр решил побаловаться на озере рыбалкой. Достал и привел в порядок свою старую бамбуковую удочку, накопал червя, замесил немного теста и вышел к купальне. Здесь, на мелководье, раньше всегда брал карась. Небольшой, с ладошку, но брал. Устроился Калинин у куста, забросил снасть. Поплавок застыл оловянным солдатиком на зеркальной поверхности пахнущей илом воды. Александр прилег на траву. Свежий запах травы и приятная прохлада солнечного, но не жаркого утра бодрила. Думать ни о чем не хотелось. Просто лежать и слушать звуки луга. Ему хорошо были видны выселки, куда вчера вечером они с Федором ходили в «гости». Интересно, как развивались там события после их ухода? Наверняка общий совет устроили. Ну и черт с ними, пусть совещаются. Главное, он их предупредил, теперь голова должна у них болеть. Если есть, конечно, чему болеть.

Поплавок вздрогнул, вместе с ним вздрогнул и Александр, он взял в руки удилище в готовности вытащить на берег первую добычу. Но рыба, видно, лишь задела леску, проплывая мимо, так как поплавок вновь замер, пустив вокруг себя круг мелкой волны.

Сзади послышались шаги и голоса. Детский и женский. Калинин обернулся. К нему приближались аккуратная, благообразная пожилая женщина не из местных и с ней мальчонка лет шести. У мальчика в руках тоже была удочка и небольшое ведерко. Направлялись они прямо к купальне. Подойдя к озеру и увидев Калинина, мальчик сказал женщине:

— Бабушка, а на нашем месте дядя чужой!

— Ничего, Сережа, устроимся рядом.

— Но я там вчера подкормил.

— Ничего.

Александр поднялся:

— Здравствуйте! Слышу, чужое место занял?

— Здравствуйте! — ответила на приветствие женщина. — Да пустое, не беспокойтесь.

— Ну как же? Раз Сережа прикормил это место, ему здесь и ловить, а я в сторону отойду.

И обратился к ребенку:

— Занимай позицию, рыбак!

Мальчик посмотрел на Калинина, и в груди старшего лейтенанта кольнуло. Лицо ребенка показалось ему знакомым. Нет, он никогда раньше не видел его, это точно, память на лица у разведчика была отменная, но все же что-то знакомое в нем было. Женщину Александр не знал. Но вот мальчик кого-то ему напоминал. Но кого? Возможно, кого-то из местных? Может быть. Пытаясь вспомнить, он перенес удилище вправо.

Сережа тем временем, деловито распустив снасть, насадил на крючок наживку, забросил удочку, присев на корточки у самой воды.

Женщина окликнула Александра:

— Молодой человек! Извините, вы не собираетесь уходить?

— Нет! По крайней мере, часа два.

— А не могли бы посмотреть за Сережей, мне надо за молоком сходить. Я быстро.

— Конечно, посмотрю. И не спешите, идите спокойно, все у нас будет нормально.

— Спасибо вам!

Она поговорила с ребенком и пошла наверх к деревне.

У Александра не клевало и на новом месте.

А вот мальчик уже через минуту вытащил карася. Приличного по размерам для этого места.

Калинин спросил:

— На что ловим, рыбак?

— На червя!

— Я тоже! Но у меня тишина, а у тебя, смотрю, опять клюет!

Парнишка вытащил еще карася, поменьше. Ответил:

— Я же говорил, что подкормил место!

— Но твоя прикормка должна была разойтись по всей купальне, а клюет только там, где ловишь ты.

— А вы на какого червя ловите?

Мальчик был серьезен и деловит. Настоящий рыбак.

Александр пожал плечами:

— На обычного, земляного!

— А я на навозного, черного и мелкого. А крючок у вас какой?

Калинин назвал размер.

Мальчишка усмехнулся:

— На него только на реке ловить, а здесь нужен маленький — муха!

— Муха?

— Ну да, вот посмотрите!

Он вытащил снасть, чтобы сменить червя, и показал Александру крючок. Тот был раза в два меньше его собственного.

— Хм! Так, говоришь, с моей снастью ловить нечего?

— Ну, может, попадет какой шальной!

— Да, успокоил! Придется сворачивать рыбалку. И крючок не тот, и с наживкой не угадал.

Мальчик сказал:

— Зачем сворачивать, возьмите что нужно у меня. Вон в пенале и крючки, и грузила, и червь.

— Да? Спасибо! Один вопрос можно?

Калинин решил разговаривать с ребенком как со взрослым. Только в этом случае можно было рассчитывать на его откровенность. А узнать о мальчике Александру хотелось многое.

Сергей ответил:

— Конечно! Задавайте!

— Для начала представлюсь. Меня зовут дядя Саша!

— Очень приятно. Сережа.

Мальчик был неплохо воспитан.

— Скажи, Сережа, у тебя с бабушкой родственники здесь, в деревне?

— Нет!

— Нет? А как же вы тут оказались?

— Не знаю! Приехали, поселились у тети Клавы, это тут недалеко, за церковью. Знаете такую?

— Должен знать! А почему ты считаешь, что тетя Клава вам не родственница?

— А потому, что мы сначала не к ней приехали. Ко многим заходили. А потом только к тете Клаве, и бабушка ее не знала. При мне познакомились.

— Понятно! Значит, вы в деревне дом сняли, так?

— Наверное!

Беседа была прервана поклевкой у Александра.

— Во, смотри, клюет!

Старший лейтенант переключился на рыбалку, и вскоре на берегу затрепыхался серебристый карась.

Мальчик сказал:

— Я же говорил, надо было снасть и наживку сменить.

— Да, ты молодец, знаешь толк в рыбалке.

Насадив нового червя и забросив удочку, Калинин продолжал:

— Сереж! А почему с вами не отдыхают твои папа и мама? Или у них отпуск в другое время?

Мальчик вдруг помрачнел. Немного помолчав, ответил:

— У меня нет папы! А мама далеко!

— Ясно, извини.

Видя, что Сергей замкнулся, Александр не стал досаждать ему. Занялся ловлей, тем более клев у них пошел хороший.

В очередной раз меняя наживку, Калинин увидел, что от домов на выселках к деревне идет его сестра. Путь ее лежал в обход озера, рядом с купальней. Он отложил удочку и пошел навстречу Маше.

Тут появилась и Сережина бабушка.

— Ну, как у вас дела, рыбаки?

— Очень даже неплохо! Сережа отличный рыбак!

— Любитель, но пора его забирать. Завтрак!

— Да, распорядок должен выполняться неукоснительно, особенно для детей.

— Извините…

Калинин подсказал:

— Александр, меня зовут Александр.

— Извините, Александр, вы, наверное, и есть офицер, приехавший в отпуск из Афганистана?

— Да, а что?

— Как там?

Старший лейтенант внимательно посмотрел на женщину. Ответил вопросом:

— У вас там служит кто?

— Это неважно! Так как там?

— По-разному! Везде по-разному. А в общем… война. Но это вы и сами знаете!

— Да, к сожалению, знаю! А вам долго еще там быть?

— Год.

— Долго! Ну, ладно, спасибо, что присмотрели за внуком, мы пойдем. До свидания.

— Не за что, до свидания!

Александр вышел на грунтовку, по которой приближаласьсестра.

Вскоре они встретились. Маша поцеловала брата:

— Доброе утро, Саша!

— Доброе! Ну, что дома?

— Я вчера чуть от страха не померла!

— С чего бы это?

— Ну, как ты начал бить Митьку!

— Так за него, значит, испугалась?

— Да нет, за тебя. Ведь по соседству братья его. Думала, увидят, покалечат.

Александр улыбнулся:

— Не так просто, Маша, брата твоего покалечить. Особенно куркулям. Ты лучше скажи, что было потом, как мы с Федором ушли?

— А ничего не было. Муж мой домой так и не пришел, у братьев остался. А час назад явился участковый. И начались чудеса.

Александр перебил сестру:

— Что-то я не видел, как он на выселки проходил.

— А Валек со стороны дамбы пришел. Отсюда не увидишь.

— Понятно, и что дальше?

— Суровикин сначала с братьями во дворе гутарил. А потом ко мне зашел, говорит, пиши, Марья, заявление. Я ему — о чем это ты? А он — бил муж? Бил! Вот об этом и пиши. А тут и Митька. Пиши, говорит, если хочешь, чтобы меня в тюрягу засадили. Я отказалась. А чего это вдруг участковый на них? Ведь дружили же.

Калинин пожал плечами:

— Не знаю! Совесть, наверное, проснулась!

— У кого, у Суровикина? Да у него вместо совести сам знаешь что!

— Ладно! В общем, ты отказалась писать заявление?

— Отказалась.

— И дальше что было?

— Ну, участковый говорит, насильно мил не будешь — нет заявления, и дела нет. Но братьев, не только Митьку, при мне предупредил, чтобы больше пальцем никто не смел женщин тронуть! А Митька меня в сторону отвел и говорит: ты у меня молодец! Представляешь? Все, говорит, у нас изменится. Прощения попросил. Ну, я чуть не обалдела. Ни ушам, ни глазам своим не верю. А он: ты бы родителей проведала, да и они пусть к нам заходят, чай, не чужие. Говорю, чудеса да и только.

Александр улыбнулся:

— Ну и хорошо!

— Зря ты его, Сань, вчера! Лицо — сплошной синяк!

— Ничего, оклемается. Получил то, что заслужил. Не понимаю, как ты живешь с ним? Но… это твое личное дело. Хочешь — живи, надумаешь уйти — уходи, за детей не беспокойся, не пропадут. Помогу!

Маша обняла брата:

— Сашка! Кто бы знал, как я люблю тебя! Как скучаю!

— Ну-ну, Маш! Не надо. Я тоже тебя люблю, да иначе и быть не может, мы же брат с сестрой. Родные.

— Да!

По лугу к деревне шла женщина с маленьким рыбаком Сережей. Александр спросил у сестры:

— Слушай, Маш, а кто эти люди?

— Эти? Женщина — Лидия Тимофеевна, мальчик — ее внук Сережа. А что?

— Откуда они и как здесь оказались?

— На лето приехали. У Клавы, что напротив сельсовета живет, остановились. А приехали из Москвы.

— Вот так из Москвы и к нам?

— А что здесь такого?

— Да ничего в принципе, только странно. Женщина с ребенком за триста верст от дома, в неизвестную деревню, к незнакомым людям. Странно!

— Ну, не совсем так! Лидия Тимофеевна родом из райцентра, а в соседнем селе у нее родственники жили. И они с покойным мужем раньше там отдыхали. Потом, когда родственники то ли умерли, то ли уехали, долго не приезжала в родные края. Теперь вот с внучком приехала. Так что она знает наши места. Да и в райцентре у нее кто-то из родных есть. Мне все это Клава рассказывала, встретились как-то у сельпо, вот и рассказала.

Александр прикурил сигарету.

— Я тут с пацаненком поговорил, рыбачили вместе. Про родителей спросил, он мне в ответ, отца, мол, у него нет, а мать далеко. Ты не знаешь, что значат его слова? Мне как-то неудобно было его расспрашивать, да и он не был расположен к разговору на эту тему. Сразу замкнулся, погрустнел.

Маша взглянула на брата:

— А почему тебя так заинтересовала судьба этой семьи?

— Не знаю! Вернее, не могу сформулировать ответ. Парень очень кого-то напоминает. А вот кого именно, просчитать не могу. Потом женщина как-то странно про Афганистан меня спросила.

Марья взяла брата под руку.

— Нет, Саша, я ничего не знаю о семье мальчика. И Клава не знает, иначе рассказала бы непременно. Ты с рыбалкой закончил?

— Да! На сегодня хватит. Уже жарко, а я не люблю жару, хотя уже должен к ней привыкнуть.

— Тогда собирай свои причиндалы и пойдем домой!

Калинин свернул нехитрые снасти и, держа на низке с десяток карасей, подошел к сестре.

Та увидела улов брата:

— Как раз нашей Мусе на обед!

— Конечно, удочкой на озере — это не сетью на Оке. Но в рыбалке, Маша, главное что? Сам процесс. Это, знаешь ли, удовольствие. А рыбу и купить можно.

Брат с сестрой направились к деревне и вскоре вошли в родительский дом. Отец и мать были удивлены появлением дочери и еще больше тем, что она им рассказала.

Александр же, бросив рыбу в ведро и наскоро перекусив, вышел во двор. Из сарая извлек старый гамак. Повесил его меж двух берез и прилег под тенью их густых крон. Мысль о юном рыбаке не давала покоя. В голове бился вопрос, кого же напоминает ему мальчик? Но ответа не было.

На следующее утро Александр вновь пошел на озеро.

И опять увидел женщину с Сережей.

На этот раз офицер назвал ее по имени-отчеству:

— Доброе утро, Лидия Тимофеевна! Привет, рыбак!

Сергей кивнул головой, тут же занявшись рыбалкой, его бабушка ответила:

— Здравствуйте, Саша. Смотрю, вы тоже увлеклись ловлей рыбы?

— Я всегда любил рыбачить. А сейчас к тому же просто делать нечего. Ждешь отпуска с нетерпением, а как приедешь домой, не знаешь, чем себя занять.

— Ну, вы, наверное, к родителям ненадолго? Насколько знаю, в городе супруга осталась?

Александр покачал головой:

— Да! Осталась! Навсегда. Мы разводимся. Не знаю, почему говорю это вам, наверное, оттого, что вы располагаете к себе. В деревне об этом не знают. Но ненадолго. Такие вещи здесь в тайне не сохранишь при всем желании.

Женщина спросила:

— У вас есть дети?

— Нет! Не успели завести, а теперь… их уже у нас не будет.

Лидия Тимофеевна вздохнула:

— Может, это и к лучшему!

Александр согласился:

— Да, наверное! Будь ребенок, все было бы сложнее!

У Калинина на этот раз не клевало, и он бросил рыбалку.

Присел рядом с женщиной.

— Красивые здесь места!

— Да, красивые!

— Извините, Лидия Тимофеевна, вчера вы как-то странно спросили меня об Афганистане.

— И что же странного было в моем вопросе?

Александр проговорил:

— Как бы лучше это объяснить? Мне показалось, что ваша судьба каким-то образом связана с этой далекой страной! Возможно, я и ошибаюсь! Но…

— Не ломайте голову, Саша! Вы правы, с этой страной меня связывает многое, даже слишком многое.

Калинин подумал, что на этом Лидия Тимофеевна закроет тему, но она вдруг стала излагать историю своей жизни. Они с покойным мужем и дочерью жили счастливо. Москва приняла их и стала родным городом. Дочь Соня…

При упоминании этого имени Александр невольно вздрогнул:

— Извините, как, вы сказали, зовут вашу дочь?

— Соня! А что?

— Нет-нет, ничего! Продолжайте, пожалуйста.

— Дочь Соня подросла. Еще в девятом классе познакомилась с курсантом военного училища, воспитанником детского дома, но юношей порядочным и хорошим. В восемнадцать лет вышла замуж. Закончила медучилище…

При этих словах вновь оцепенение сковало Александра. На этот раз он не стал прерывать рассказ женщины. Вскоре в семье молодых, как и положено, появился ребенок, вот этот самый рыбачок Сережа. Пока Валера — так звали зятя Лидии Тимофеевны — учился, жили в московской квартире. По окончании военного училища Валеру направили служить в Туркестанский военный округ. Соня с ребенком последовала за мужем. Затем грянул декабрь 1979 года. Ввод советских войск в Афганистан. Валеру направили туда летом восьмидесятого, а осенью пришел гроб. Погиб старший лейтенант Волков при исполнении интернационального долга. Соня вернулась в Москву, устроилась медсестрой в военный госпиталь. Через год умер папа, а через два с половиной Соня добилась, чтобы ее тоже направили в Афганистан. Решила за мужа дослужить, хотела, как и он, быть там, где это нужнее всего. Вот и сейчас она в этой чужой далекой стране. С апреля месяца.

Калинин задумчиво и взволнованно проговорил:

— Вот почему Сережа говорил, что у него нет папы, а мама далеко.

— Да! Он всем так говорит, когда спрашивают о родителях.

Александр почувствовал озноб, хотя было тепло. Догадка, что он в госпитале возле Уграма встречался именно с той женщиной, о которой сейчас и говорила Лидия Тимофеевна, все больше укреплялась в нем. Осталось узнать мелочь. И он спросил:

— Скажите, Лидия Тимофеевна, ведь Соня наверняка пишет вам?

— Конечно!

— И вы храните письма?

— Естественно! Но что это вы, Саша, так разволновались?

— Нет-нет, ничего. Просто… у вас нет с собой конверта ее послания?

— Нет! Зачем же я буду носить их с собой?

— Жаль!

Лидия Тимофеевна внимательно взглянула на офицера:

— Вы знакомы с медсестрой Соней и пытаетесь узнать, не дочь ли она моя? Ведь так?

— Да, так! Поэтому я и спросил о конверте. Мне надо знать ее обратный адрес!

— Так я его вам назову. Он достаточно прост. Полевая почта…

Названный номер не соответствовал номеру уграмского госпиталя. Александр переспросил:

— Вы ничего не путаете?

— Нет! Уж это я запомнила.

— А когда в последний раз вам писала дочь?

— Ой, как бы не ошибиться… Месяца полтора назад! А может, раньше или позже, вот этого точно сказать не могу. Она еще предупредила, что не сможет часто писать. А почему, не объяснила.

Александра охватило разочарование.

Это заметила и женщина.

— Вы расстроились? Ох, господи, да разве мало девушек, которых зовут Соня, служит в различных медицинских учреждениях?

Калинин согласился:

— Вы правы! И вообще, если бы совпало так, что молодая женщина, которую знаю я, потому что моя часть стоит недалеко от военного госпиталя, и ваша дочь — одно и то же лицо, это было бы… фантастикой, что ли?

— Да! Такое совпадение маловероятно.

— И все же жаль!

После непродолжительной паузы Лидия Тимофеевна тихо спросила:

— Вы любите эту женщину?

Александр от неожиданности не нашелся, что ответить, проговорил невразумительное:

— Да нет… просто знакомы… и знакомы-то всего несколько часов. Хотя не знаю!

— Понятно! И еще, извините, конечно, а не это ли стало причиной вашего развода с законной супругой?

На этот раз Калинин ответил категорично:

— Нет! В случае с законной, как вы сказали, супругой причина разрыва наших отношений никак не связана с Афганистаном!

— Что ж, к сожалению, многие нынешние молодые семьи не столь прочны, чтобы выдержать испытание разлукой.

— И не только молодые!

От берега закричал Сережа:

— Бабушка, у меня крючок в осоке зацепился!

Лидия Тимофеевна вздохнула:

— Вот еще незадача!

Она крикнула мальчику:

— Так оборви леску, Сережа, у тебя же запасные снасти!

Но вступил Александр:

— Ничего не делай, рыбак! Сейчас мы решим твою проблему.

Он поднялся, сбросил спортивные брюки, спустился к воде, забрел в осоку, нашел по леске крючок, на которой сидел приличный карась, он-то и увел снасть в траву. Сказал из воды:

— Ты не просто зацепился, Сережа, ты карася подловил. Для этих мест крупного.

— Да? А вы вытащите его?

— Конечно! Куда ж он от нас денется?

Когда Александр вышел на берег, Сережа испуганно закричал:

— Ой, дядя Саша, у вас пиявки на ногах!

Старший лейтенант опустил голову. Действительно, к его икрам прилипли пять черных жирных пиявок. Видно, мальчик очень боялся их.

Александр успокоил рыбака:

— Ничего страшного. Сейчас мы уберем их. Будь добр, принеси мне спортивные брюки.

Мальчишка быстро сбегал за одеждой.

Калинин вытащил из кармана зажигалку, по очереди прижег черные змейки. Они тут же упали на траву.

— Вот и все!

Сережа взглянул на Александра:

— Вам не больно?

И его взгляд словно обжег старшего лейтенанта. На него смотрели глаза Сони, его Сони из далекого уграмского госпиталя. Взгляд мальчика заставил боевого офицера вздрогнуть. Он мотнул головой:

— Нет, Сережа, не больно.

И присел. Черт возьми, этого не может быть! Ведь только что разобрались во всем. Но этот взгляд, эти глаза, этот овал лица, длинные ресницы… Все это Сонино. Или у Калинина начались галлюцинации?

К нему наклонилась Лидия Тимофеевна:

— Вам плохо, Саша?

Калинин вздохнул:

— Нет, мне не плохо! Просто, наверное, солнце! Здесь, в средней полосе, оно, кажется, более жаркое, чем в Азии. Там жару переносишь легче как-то.

— Но сейчас совсем не жарко.

— Значит, акклиматизация. Вы извините, я покину вас.

— Конечно, конечно!

Александр встал, взял удочку и пошел к деревне. Сердце его учащенно билось. Перед глазами стояла Соня, им же растерзанная, оскорбленная, униженная и… печальная. Ненавидящая и печальная. Он вновь тряхнул головой. Видение исчезло, сердце успокоилось, но начало тоскливо ныть. Что же с ним происходит? Он, старший лейтенант Калинин, похоже, влюбился. Вот только своим идиотским поведением загубил эту любовь!

Его состояние сразу же заметила мать:

— Ты что-то бледен, Саш, уж не захворал ли?

— Не знаю, мама, но лучше прилягу.

Лег в сенях, где и днем было темно, как ночью.

Господи, что же делать? Он не хотел больше оставаться дома, в деревне, в Союзе. Ему надо в Афган, в госпиталь. Но и уехать он не мог. Необходимо провести бракоразводный процесс, да и отцу помочь сена накосить.

Промаявшись до вечера, он отказался и от обеда, и от ужина. Мать встревожилась не на шутку, но Александр успокоил ее, объяснив свое состояние переменой климата. Такое бывает.

А как только сумерки легли на округу, пошел к дому Клавы Бородиной, молодой еще вдовы. Петр, супруг ее, утонул по пьянке в позапрошлом году, вот Клава и жила без мужа, с двумя детьми. Александр знал, что с ней сожительствует пастух из соседней деревни, но сейчас ему это было без разницы. Он хотел до конца, если, конечно, получится, убедиться, что дочь Лидии Тимофеевны не его Соня.

По дороге встретился Федор.

— Саня? И куда мы это на ночь глядя из родного дома?

— По делам, Федь!

Молот многозначительно улыбнулся:

— Ну как же иначе? Конечно, по делам! У нас в деревне все дела ночью делаются.

— О чем это ты?

— Да брось, разведчик, колись лучше, на кого глаз положил?

Калинин ответил:

— У тебя, Федя, одно на уме!

— Уж мне-то мог бы сказать, к кому намылился. Я ж понимаю, мужику без бабы нельзя, особенно тебе. И в Афгане с этим проблемы наверняка были, и жена уже не в счет. Так что колись, к кому лыжи навострил?

Александр прикурил сигарету. Улыбнувшись, ответил:

— Ну, хорошо, скажу как на духу. Иду к Клаве Бородиной.

Физиономия Федора выразила крайнее изумление:

— К кому?!! К Клаве?!! Да ты спятил? Или перегрелся, а может, перепил, а? Хотя вроде перегаром не тянет. Нашел к кому нырнуть! Да на нее один пастух соседский и позарился, местные даже по пьянке в расчет не берут. Ты чего, Сань?

— Ничего. Ты спросил, я ответил.

— Так, значит, к Клавке?

— Точно так!

— Совсем мужик свихнулся! Короче, давай разворот на сто восемьдесят градусов — и ко мне. Потом на Горбачевку, я тебя там с такой доярочкой сведу, пальчики оближешь! И бабенка, главное, без претензий и предрассудков.

Александр поинтересовался:

— Кто ж такая? Я на деревне вроде всех знаю!

Федор заверил:

— Эту не знаешь! Она не местная. Детдомовская. Как отучилась где-то в ПТУ, к нам и прислали. Колхоз хату выделил на самом отшибе, вот и живет Люсенька, горя не знает. Давно бы замуж вышла, если б хотела. Но не хочет. Свободная, независимая и разборчивая. Не подумай, что весь мужицкий шалман обслуживает, нет! Только тех, кто нравится. И, кстати, что особливо бесит наших старух, совершенно не скрывает этого. Одно у нее правило — семей чужих не разбивать. С женатыми ни-ни. А ты для нее самое то. Орел! Офицер! Так что кончай мудрить, шлепаем ко мне, переоденусь, по стопарю влепим и в гости к ней. А я потом уйду по-тихому.

— Сам, наверное, попробовал уже эту Люсю?

— Честно? Не без этого! Но только раз. Не девка — огонь!

— А чего ж дальше не стал… продолжать знакомство?

— Да так, запил как-то, уж и не помню с чего, да и забросил гулянки, сам понимаешь, когда бухаешь, до баб ли? А потом сунулся, а она с фельдшером. Мужичок — тьфу, но… раз занято, так занято.

Александр растоптал окурок.

— А сейчас, значит, свободно?

— Сейчас да! И, кстати, она давно ни с кем не гуляет. Но перед тобой не устоит, отвечаю!

— Спасибо тебе за заботу, Федь! Ты всегда был настоящим другом, но иди-ка ты домой один, а у меня дела. Все! Разговор окончен! Пока!

Молот лишь покачал головой:

— Ну ты даешь! Тебя в Афгане, случаем, не контузило?

— Иди, Федь!

Александр обошел огромную фигуру друга детства и продолжил путь к саманной, выкрашенной белой известкой избе Клавы Бородиной. Она как раз сидела, лузгая семечки, на скамейке за густым кустом сирени.

— Привет, Клава!

— Саня? Откуда ты взялся?

— Из дома, понятно!

— Идешь к кому в гости?

— Уже пришел!

Клавдия удивилась так, что подавилась семечкой. Откашлявшись, произнесла:

— Не поняла?

— Постояльцы твои дома?

Вопрос вызвал разочарование Бородиной, уже начавшей поправлять прическу.

— Так вот ты к кому пришел? А я подумала, неужто ко мне?

— Не к тебе, Клава! Да у тебя вроде и жених есть?

Женщина вздохнула:

— Жених, конечно, знатный, что и говорить, но на безрыбье и рак щука. А постояльцы дома, где ж им еще быть? Пацан, наверное, спит, а старушка телевизор смотрит, вон видишь, в комнате экран светится.

— Почему это она старушка?

— А кто ж? Ей под шестьдесят, если не более. А ты че, к ней?

— К ней!

— Нет, серьезно?

— Серьезно, только не за тем, о чем ты сдуру подумала.

— А че я? Я ничего! Мне-то какая разница?

— Так я пройду?

— Проходи!

На пороге Александр обернулся, спросил:

— Завтра о моем визите вся деревня знать будет?

— А ты как хотел? Я-то промолчу, не волнуйся, так другие скажут, у нас ведь как, Сань? На одном конце кашляешь в кулачок, на другом услышат.

— Ну и черт с ними. Мне все равно.

— А все равно, так чего маешься? Заходи, коль пришел!

Александр, миновав сени, вошел в небольшой предбанник, заменяющий кухню, постучал в дверь, ведущую в горницу. Ее открыла Лидия Тимофеевна.

Увидев Калинина, удивилась:

— Вы? А я-то думаю, кто это стучит? Хозяйка не стала бы, да и никто другой из ее гостей. А это вы? Но…

Александр не дал ей договорить:

— Извините за поздний визит, я ненадолго и сейчас все объясню. Пройти в комнату разрешите?

— Да-да, конечно! Проходите, только потише, Сережа только что лег, а я вот фильм смотрю.

Калинин присел у круглого стола.

— Еще раз извините, Лидия Тимофеевна, у меня к вам будет один-единственный вопрос.

— Да?

— Вы случайно фотографии дочери с собой не носите? Ну, знаете, иногда так бывает…

Женщина вновь, как и на озере, внимательно посмотрела на офицера.

— Да, у меня в паспорте всегда фотография Валеры, Сони и еще маленького Сережи.

— Позвольте взглянуть?

— Пожалуйста!

Лидия Тимофеевна достала сумочку, из нее паспорт, из паспорта извлекла фотографию, протянула ее Калинину. С сильным волнением Александр взял снимок. Взглянул на него и тут же положил на стол, откинув голову назад. Женщине показалось, что офицер издал стон. Она спросила:

— Соня и есть та женщина, с которой вы знакомы?

— Да! Это она! Я чувствовал это, понимаете, чувствовал, Сережа мне сразу напомнил кого-то знакомого. Сначала я не определил, а вот когда вы рассказали историю своей семьи и потом мальчик взглянул на меня, это после случая с пиявками, в нем я увидел ту… которую узнал в Афганистане. Но меня сбил номер полевой почты. Госпиталь, в котором сейчас служит Соня, носит другой номер. А потом я подумал, ведь ее же могли перевести. Такое часто бывает, особенно по прибытии «за речку», когда штаты комплектуют. Ну, а затем я предположил, что у вас может быть фотография дочери. Поэтому и пришел. Теперь я убедился, что ваша дочь и женщина, с которой я случайно познакомился в госпитале, одно и то же лицо. Оказывается, не так уж невероятны кажущиеся с первого взгляда абсолютно нереальными обстоятельства. Вот такие дела!

Лидия Тимофеевна присела напротив Калинина. На телевизор она больше не обращала никакого внимания.

— Скажите, Саша, вам действительно небезразлична Соня? А почему? Вы не просто знакомы с дочерью?

— Нет-нет. Мы на самом деле познакомились случайно и общались непродолжительное время… да…

Александр потер лоб, словно пытался снять внезапно возникшую боль. Он вспомнил, КАК они познакомились, и ему стало до слез обидно, что именно таким образом они познакомились. Но офицер справился с эмоциями, продолжил:

— Да, вы правы, мне небезразлична Соня. И это я понял лишь сейчас. Только, пожалуйста, не спрашивайте больше ни о чем. Я не смогу ответить. Не потому, что не хочу, а потому, что не смогу. Извините, что-то мне опять нехорошо, наверное, простудился. Спасибо вам большое, и до свидания.

Калинин поднялся, вышел из комнаты, затем из дома.

У калитки продолжала сидеть Клава. Увидев Александра, ухмыльнулась:

— Что-то ты быстро, Саня!

— Клав! Ведь ты же нормальная баба, не то что некоторые, ну зачем говоришь пошлости? Зачем пытаешься казаться хуже, чем есть на самом деле?

— Да ты что, Сань! Я же так, шутя. Что я, не понимаю? Слушай, а чегой-то ты белый как мел? Тебе плохо?

— Не знаю! Сам не пойму! Ну, я пойду! Пока.

— Может, проводить?

— Сам дойду! Я не болен! По крайней мере, физически.

— Не пойму я что-то.

— А тебе, Клав, и не надо ничего понимать. Тем более я сам себя не пойму пока!

Бородина удивленным взглядом проводила уходящую в темноту улицы фигуру офицера. Вздохнула:

— Никак голову Сашка повредил на войне этой!

На следующий день Александр снова пришел на озеро. Пришел налегке, без рыболовных снастей. Еще со спуска увидел стоящую на берегу Лидию Тимофеевну. Значит, Сережа, как всегда, рыбачит. Направился к купальне.

Женщина, услышав шорох травы под ногами Калинина, обернулась:

— А, вот и вы, Саша! Я уж подумала, болезнь надолго уложила вас в постель. Здравствуйте.

— Доброе утро! Со мной все в порядке.

На его появление среагировал и мальчик:

— Здравствуйте, дядя Саша! Вы не будете ловить рыбу?

— Нет, Сережа, не буду. Сегодня не буду.

— Конечно, тут вам неинтересно. А почему вы на Оку не ходите? Там можно хорошую рыбу поймать.

— Ты сам-то ловил на реке?

— Нет. Бабушке туда идти далеко, устанет, а одного кто ж меня отпустит. Вот если бы вы…

Мальчик выжидающе смотрел на Калинина.

Александр повернулся к женщине:

— А что, Лидия Тимофеевна, может быть, устроим Сереже праздник? Если, конечно, доверите его мне. А я бы и лодку организовал.

— Ой, Саша! Да я не против! С вами отпущу, но вам-то зачем лишние заботы?

— А что мне, отпускнику, делать?

— Ну хорошо!

Мальчишка от радости запрыгал на берегу.

— И когда поедем?

— Пойдем! А когда? Да давай завтра с рассвета, на утреннюю зорьку? Встанешь?

— Конечно!

Лидия Тимофеевна улыбнулась:

— Уж это мероприятие он не проспит! Скорее всю ночь спать не будет.

— Ну вот и договорились. В четыре утра быть в полной боевой готовности.

Понаблюдав еще немного за рыбалкой Сережи, не затрагивая с Лидией Тимофеевной темы предыдущего вечернего разговора, Александр вернулся в деревню. Сходил к своей первой учительнице, проведал оставшихся на родине одноклассников. Зашел и в кузницу, но Федор, как оказалось, уехал в райцентр. Вернулся домой. Достал с книжной полки любимый томик Жюля Верна. За чтением и пролетел вечер.

А на рассвете он уже был у калитки двора Клавы Бородиной. Сережа появился ровно в четыре, как и договаривались. Бабушка проводила их, и рыбаки, захватив весла от лодки, направились к Оке. Рыбалка удалась. Мальчик на живца даже щучку вытащил. Небольшую щучку, но все же. Это была первая в его жизни щука. К тому же наловили плотвы, а с донок Александр снял тройку приличных лещей. Восторгу мальчика не было предела. После этого они стали часто ходить на реку. Сережа сблизился с дядей Сашей, который стал для него непререкаемым авторитетом.

Отпуск подходил к концу. В середине июля Калинин уехал в Рязань. Четверо суток ушло на оформление развода. Получив решение суда, Александр собрался сделать покупки. И в первую очередь купить Сереже велосипед. Старший лейтенант видел, какими глазами мальчик смотрит на счастливых обладателей двухколесных средств передвижения. Немногие пацаны имели свои велосипеды. В основном приезжие. Деревенские гоняли на рамах родителей, а своими собственными владели лишь немногие отдыхающие ребята. У Сережи велосипеда не было. Это и понятно. Невелики доходы у Лидии Тимофеевны. Соня, конечно, поможет, но это будет позже. А пока он сделает подарок полюбившемуся мальчику. «Орленок» купил в «Туристе». С трудом купил, так как в свободной продаже этих велосипедов не было. Пришлось договариваться с грузчиком. Заплатив практически две цены, Александр все же добился своего. Купил и перстень сестре. Дорогой, с драгоценным камнем. Пусть порадуется. Духи, опять же дорогие, это тоже сестре и матери, хотя мать наверняка отдаст свои Маше. Взял билет на самолет до Ташкента. Вновь с переплатой, чтобы не заказывать.

Вечером 19-го числа вернулся в деревню.

Маша как раз была у родителей. После разбирательства на выселках Митяй резко изменил свое отношение к жене, и она ни в чем не была ограничена. Увидев подарки, прослезилась:

— Саша! У меня никогда не было ничего подобного.

— Вот и носи, и пользуйся. Я предкам еще денег оставлю, так что будет потребность — бери сколько надо.

— Может, лучше на книжку положишь? У тебя у самого вся жизнь впереди.

— Себе я всегда заработаю.

Отцу и матери объявил, что послезавтра уезжает. Так что проводы, как это принято, надо готовить на завтра. И уточнил:

— Только позовите ближайших родственников, а не устраивайте гулянку на всю деревню.

Отец возразил:

— Но, Сань, такое невозможно! Как это — одних пригласить, других нет? А родня, почитай, вся деревня, кто-то каким-то родственником все одно приходится.

Александр махнул рукой:

— Ладно, поступай как знаешь. Я скоро вернусь.

Взяв велосипед, Калинин направился к дому Бородиной. Сегодня было прохладно. Тучи обложили округу, и на середине пути начал моросить дождь. Клавы на скамейке не было. Александр прошел через калитку, открыл дверь террасы. Там и застал хозяйку дома. И не одну, а с сожителем. Они перетаскивали какие-то мешки.

Калинин поздоровался:

— Добрый вечер!

Пастух из соседнего села ответил:

— Привет!

Взглянул на Клаву:

— А это еще что за крендель?

Сожитель Бородиной был слегка пьян.

Клава ударила его по губам:

— Сам ты крендель нечесаный. А это Саша Калинин, офицер из Афганистана!

Пастух надулся индюком:

— Так я что, теперь лишний?

И опять получил по физиономии. Видимо, Бородина помыкала этим мужиком, как хотела.

— Дурак! Он к постояльцам пришел!

— А-а!

— Вот тебе и «а!» Проходи, Сань, чей-то у тебя за спиной?

— Велосипед. Сереже купил!

— Да? Хм! Подарочки ты делаешь не слабые, хотя… тебе что? Деньги получаешь хорошие, не то что мы в этом гребаном колхозе. Можешь дорогие покупки себе позволить!

— Я его пока тут оставлю?

— Да оставляй!

Клава повернулась к сожителю:

— Ну, что стал истуканом? Хватай мешки, потащили в сарай.

Мужик послушно взвалил на себя груз и, что-то бурча, вышел во двор. За ним, также с мешком на плече, последовала Бородина.

Александр прошел в горницу.

Сережа на этот раз не спал. И он был рад вновь увидеть дядю Сашу.

Лидия Тимофеевна заметила:

— Знаете, а Сережа скучал по вас. Честное слово, даже не ожидала.

— Я тронут. Но пришел, собственно, проститься. Завтра день на сборы, а послезавтра с утра в путь-дорогу.

— Что, уже кончился отпуск?

— Да! Время летит быстро.

Калинин посмотрел на погрустневшего мальчика.

— Ну, что нос опустил, мужчина? Выйдем-ка в сени, я тебе кое-что покажу!

Сергей вышел вслед за Александром и увидел сверкающий никелем новенький «Орленок». Он прошептал:

— Велосипед? Мне?

— Тебе! За примерное поведение! Нравится?

— Еще бы! — И закричал: — Бабушка, дядя Саша мне велосипед подарил!

В сени вышла и Лидия Тимофеевна.

Увидев подарок, воскликнула:

— Ну что вы, Саша, зачем же было так тратиться?

— Да какая это трата? Деньги — бумага, а так, если что, память останется!

Женщина в который уже раз очень внимательно взглянула на офицера:

— Никаких «если что» произойти не должно! Вы вернетесь, я уверена! — И обратилась к внуку: — Ну, а ты, невежа, почему дяде Саше даже спасибо не сказал?

— Ой, извините, совсем забыл! Спасибо, дядь Саш!

— Катайся в свое удовольствие.

Вернулись в горницу.

Лидия Тимофеевна положила на стол небольшой сверток.

— Саша! Вы ведь, наверное, увидите Соню?

Калинин ответил:

— Обязательно увижу!

— Не передадите ей посылочку? Там кое-какие вещи! Она не тяжелая!

— Ну какие разговоры, Лидия Тимофеевна? Конечно, передам.

— И вот еще что… Я сказала Сереже, что вы служите недалеко от госпиталя, где работает его мама, так он письмо ей написал. Я тоже. Их передадите?

— Ну зачем вы спрашиваете?

— А вас на границе проверять не будут?

— Ерунда! Давайте и посылку, и письма!

К Александру подошел Сережа:

— Дядя Саша, вы когда увидите маму, скажите ей, что я веду себя хорошо, ладно?

— Обязательно.

— И что очень жду ее!

Калинин потрепал парнишку за волосы, такие же шелковистые и густые, как у его матери.

— Передам, Сережа! Ну что ж! Как говорится, даст бог, свидимся?

— Свидимся, Саша, — уверенно заявила Лидия Тимофеевна, — всенепременно свидимся.

— Тогда пошел я?

Сергей, вдруг прильнув к Александру и подняв заплаканные глаза, попросил:

— Вы следующим летом приезжайте! Пожалуйста! Может, и мама приедет, а?

И вновь на Александра смотрели глаза Сони. Старший лейтенант прижал к себе парнишку:

— Я постараюсь, Сережа!

Через несколько минут он шел по улице. Усиливающийся дождь бил ему прямо в лицо. Но Александр не прятался от дождя. На душе у него стало очень тепло и хорошо. И он жаждал того момента, когда спустится с трапа транспортного борта в Уграме. Ведь там Соня! Его Соня! И неважно, что она ненавидит его, главное, что он любит ее! В этом теперь старший лейтенант Калинин был абсолютно уверен.

(обратно)

Глава 12

Двадцать первого июля Александр вылетел в Ташкент. Несколько дней пробыл на «пересылке», и только двадцать пятого числа транспортный «Ил-76» доставил старшего лейтенанта в Уграм. Сойдя с трапа, Калинин огляделся. Те же горы, видневшиеся в стороне со своими снежными шапками, та же пыль… та же жара. Обычно к борту подходил автобус или бортовой автомобиль парашютно-десантного полка. Вот и сейчас Александр пытался разглядеть машину десантников, но увидел командирский «УАЗ» своего батальона. Это было странно. Хотя если Глобчак по каким-то делам приехал в штаб дивизии, то мог заскочить и на военный аэродром. Калинин сообщил из штаба округа о дате своего прибытия. Но вместо командира на бетонке появился новый замполит, майор Соловьев.

Он подошел к старшему лейтенанту:

— С прибытием тебя, Калинин!

— Спасибо! По какому поводу эта встреча?

— Есть повод, старший лейтенант, есть! Отойдем-ка в сторону.

Александр ничего не понимал. Но замполит очень быстро внес ясность. Он рассказал Калинину о том, что произошло на следующий после его отлета в Союз день. Александр был шокирован:

— Как семь человек?

Замполит поведал подчиненному только об убитых в том бою в Кидрабском ущелье, о пропавшем же сержанте умолчал, так как имел на этот счет указания представителя особого отдела.

— А вот так, Александр! Короткий бой — и треть взвода полегла.

— Нo… но этого не может быть! Получается, взвод работал, расчлененный и разбросанный по отделениям?

— Да! Так оно и было! Кстати, и взвод Листошина примерно в то же время, но в соседнем ущелье встретился с духами.

Александр все еще не мог прийти в себя.

— В обоих ущельях банды?

— Не совсем так! Душманы также атаковали высоту у Аяда, следовательно, продвигались и по Аядскому ущелью.

— Но… но… почему мой взвод столь странным образом занял позиции при столкновении с боевиками? Гудилов не должен был так рассеять людей, что они не могли прикрыть друг друга.

Замполит вздохнул:

— Должен, не должен, но все произошло так, как произошло. Старший лейтенант Гудилов, а с ним еще шесть бойцов погибли, уничтожив десяток духов.

— Нет. Не могу поверить!

— А придется, Александр Иванович, придется. И не только поверить, но и ответить на вопросы старшего оперуполномоченного КГБ по нашей дивизии. Собственно, поэтому я здесь. Мне приказано с аэродрома доставить тебя в штаб соединения!

— К особистам? Меня в чем-то подозревают?

Майор взял старшего лейтенанта под руку:

— Знаешь, Саня, ты уж извини, что вот так не по субординации, но в этом деле с разведвыходом 7-го числа и в том, что за ним последовало, очень много странного. Я бы тебе объяснил, но мне запретили это делать.

Александр посмотрел на замполита:

— Вы сказали: и в том, что последовало после трагического выхода. Что означают ваши слова?

— Все тебе объяснят! Но ты особо не переживай. Работа у контрразведки такая. Они в каждой мелочи предательство и заговор видят. Выслушаешь их, ответишь на вопросы, и отпустят. Предъявить-то им тебе нечего, иначе не я встречал бы тебя, а караул комендантской роты, если бы вообще на «пересылке» не повязали. Так что спокойней!

— Да мне плевать на особистов. Неужели вам не понятно, майор? У меня люди погибли в обычном по сути разведывательном рейде. В любом случае, с какими бы силами духов взвод ни столкнулся в ущелье, он не мог понести такие потери! Ведь наверняка у Листошина этого не произошло?

Замполит подтвердил:

— Да, у Листошина бой закончился благополучно.

— Вот видите! Черт! И кто только перенес мой отпуск? Я должен был выводить в горы ребят, я!

— Успокойся, Саш! Я понимаю тебя, но ничего уже не изменишь. Ребят похоронили, твой взвод доукомплектовали. Он ждет тебя. Прошлое надо помнить, но жить следует настоящим. Возьми себя в руки! На войне и не такое бывает. Я тоже не первый год здесь и знаю, что говорю. Бери сумки, поехали в штаб. Приказы мы обязаны выполнять!

Александр взялся за баулы и вспомнил про сверток с письмами для Сони. И тут же страстное желание увидеть ее пересилило все другие эмоции. Тем более и повод был. Он обернулся к замполиту:

— Товарищ майор! Сделайте одолжение!

— А что такое?

— Мне надо в госпиталь заехать, передать одной женщине посылку и письма. Кто знает, когда потом смогу сделать, а я обещал.

Соловьев на секунду задумался, потом решился:

— Хорошо! Только постарайся побыстрее!

— Конечно! Спасибо!

Все же новый замполит был нормальный мужик. Не то что Трофимов! Тот уперся бы обязательно. Приказ есть приказ. Все остальное по хрену. Соловьев не такой. И это хорошо. В боевом коллективе должна быть сплоченная команда.

Сели в «УАЗ». Майор приказал водителю:

— В госпиталь!

Тот тронулся с места.

Калинин обратил внимание, что Соловьев прибыл на аэродром без охраны. Отчаянный малый. Мало кто решился бы вот так разъезжать без сопровождения, даже на территории военной базы. И это говорило в пользу замполита. На территорию военного госпиталя въехали беспрепятственно, командирские машины всех рангов имели специальные пропуска.

Майор обернулся с переднего сиденья:

— Куда конкретно подъехать?

— К хирургическому отделению!

Водитель остановил машину возле длинного барака и ряда больших палаток за ним, помеченных большими красными крестами на белом фоне. Это для духов. Хотя им без разницы, что обстреливать. Колонну ли, боевую группу, штаб или госпиталь. Наши, в отличие от них, если выходили на полевые медицинские пункты моджахедов, их не трогали. Это был негласный закон, и ему следовали.

Выходя из «УАЗа» с пакетом, Александр думал об одном. Лишь бы сейчас Соня была свободна, лишь бы не на операции. В противном случае придется оставить посылку, а когда он затем увидит женщину? И каким образом встретится с ней?

Он вошел в приемный покой. За окошечком сидела миловидная девушка.

Поздоровавшись, Калинин спросил:

— Скажите, пожалуйста, могу ли я увидеть Волкову?

— Соню?

— Да.

— Наверное, сможете, ее бригада утреннюю операцию закончила, и сейчас должен быть перерыв. Я постараюсь ее вызвать. Как вас представить?

— Представьте как офицера, доставившего ей посылку от матери и весточку от сына.

— Так вы из Союза?

— Да, только что прилетел!

— Ну, тогда найду ее. Подождите на диване, пожалуйста.

Александр присел на потертый кожаный диван. Его охватило волнение. Такое, которого он никогда не испытывал в бою. Он страстно желал увидеть Соню и одновременно боялся этой встречи. Ждать пришлось недолго. Открылась боковая дверь, и в небольшое помещение приемного покоя вышла ОНА. Соня, увидев Александра, остановилась. В ее глазах мелькнуло изумление. Она посмотрела вокруг, но в комнате находился один Калинин.

Александр встал:

— Здравствуй, Соня! Это я жду тебя!

— Вы?!! Но мне сказали, офицер от мамы и сына! Так…

— Да! Это я приехал передать то, что просили доставить Лидия Тимофеевна и Сережа.

Соня была в замешательстве.

— Ничего не понимаю! Давайте выйдем.

И пошла на выход. Калинин последовал за ней.

Сбоку от входа в приемный покой стояла скамейка. Она присела на нее. Александр протянул женщине пакет, в котором лежали сверток и письма.

— Извини, Соня! У меня, к сожалению, мало времени, машина ждет, в штаб надо. Сережа на словах просил передать, что он ведет себя хорошо, и это правда, я сам убедился. И еще… что очень ждет тебя!

— Но каким образом вы встретились с мамой и сыном?

— Это долгая история, а я тороплюсь. Расскажу все в другой раз! А сейчас, честное слово, у меня считаные секунды.

— Хорошо! Но все это невероятно!

— Для меня встреча с твоими близкими также была неожиданна. Но, как оказывается, в жизни все бывает. И еще, Соня, перед тем как уйти, прошу простить меня за тот чудовищный вечер. Прости, если сможешь, конечно. Если бы ты знала, как я раскаиваюсь.

Водитель «УАЗа» подал сигнал.

Калинин не услышал ответа.

Он встал, бросил:

— До свидания!

И поспешил к машине, оставив женщину задумчиво сидеть на скамейке. Старший лейтенант чувствовал на себе ее взгляд. И он жег ему затылок. Но в нем не было ненависти, уже не было, и это тоже чувствовал офицер. Он хотел обернуться, но сдержал себя. Лишь из окошка задней дверки посмотрел в ее сторону. Соня глядела на машину.

Водитель развернул «УАЗ» и по команде замполита взял курс к штабу мотострелковой дивизии.

В Особый отдел зашли вместе с Соловьевым.

Встретил их капитан. Это был лощеный тип с тонкими усиками, ухоженной прической, облаченный в безупречно выглаженную форму. Всем своим видом он старался показать, что является не каким-то там войсковым офицером, а сотрудником КГБ, представителем службы армейской контрразведки.

Замполит представил ему Александра:

— Перед вами старший лейтенант Калинин.

— Так-так-так, ну и где ваше «здравия желаю», товарищ старший лейтенант?

Этот тон вызвал раздражение у командира взвода. Он ответил грубо:

— Там же, где и ваше приветствие старшего по званию. — Он указал на Соловьева.

Наверное, не следовало так вести себя с особистами, но Александр не привык просчитывать варианты поведения с любым начальством, а всегда оставался самим собой.

На его ответ капитан удивленно поднял брови:

— А вы у нас, оказывается, ершистый?

— Какой есть, товарищ капитан!

Особист повернулся к Соловьеву:

— Товарищ майор, вы можете ехать к себе в часть, Калинин останется у нас как минимум на сутки.

Замполит спросил:

— Позвольте узнать, почему?

— Не все и не всегда можно объяснить! Так что езжайте, мы сообщим вам, когда сможете забрать своего взводного.

Но Соловьев уперся:

— И все же, капитан, я хочу знать причину столь длительной задержки своего подчиненного. В конце концов вы не прокуратура и даже не прямое командование, чтобы без ведома непосредственного начальника задержать кого-либо!

Капитан, поняв, что его синие просветы на погонах и кант на брюках никак не действуют на майора, недовольно объяснил:

— Ну, хорошо. К старшему лейтенанту у нас есть ряд вопросов. Беседу с ним должен был провести майор Гуреев, но, к сожалению, он отсутствует и будет только утром. Так что мне поручено предварительно переговорить с Калининым, ну а завтра с ним потолкует Гуреев. Этого объяснения достаточно? И никто, майор, вашего офицера не собирается задерживать. Пока, по крайней мере. Ночь он сможет провести в офицерской гостинице штаба соединения. Хотите — можете и вы остаться, только вот при разговоре с Калининым вы присутствовать не будете!

Замполиту пришлось согласиться:

— Ладно! Но утром жду вашего звонка! У нас взвод без командира и работы много.

На что капитан заметил:

— У нас ее тоже много! Не смею вас задерживать, товарищ майор!

Соловьев повернулся к Калинину:

— Давай, старший лейтенант, оставайся! Как освободишься, я пришлю за тобой транспорт. Удачи!

— До свидания, товарищ майор.

Замполит вышел, особист с Александром остались вдвоем. Капитан предложил старшему лейтенанту стул возле стола. Калинин присел. Особист устроился напротив, спросил:

— Вы в курсе, что произошло седьмого июня в квадрате 36–17 Кидрабского ущелья возле брошенного кишлака Карах?

— Я знаю, что там мой взвод нарвался на духов и в бою потерял семь человек убитыми.

Капитан уточнил:

— Восемь, взводный, восемь человек потерял ваш взвод.

Александр удивился. Замполит говорил о семи погибших.

— Не понял?

— Семь тел бойцов было найдено в кишлаке, восьмой же, а именно, — особист приоткрыл папку, которую держал перед собой, — а именно командир первого отделения сержант Сергей Волочков исчез.

— Волочков? Исчез?

— Я непонятно объясняю ситуацию?

— Понятно, но… Что значит исчез?

— А то, что после боя его не обнаружили ни среди живых, ни среди мертвых.

Это была новость! Теперьпонятно, почему к нему прицепилась контрразведка. Пропасть боец не мог, он либо сам перешел к духам, либо был захвачен силой.

Капитан умел допрашивать и сейчас взял весьма уместную паузу, понимая: офицеру спецназа необходимо время, чтобы оценить обстановку. Он далее, как бы не помня грубости старшего лейтенанта, разрешил:

— Если есть желание, можете курить.

И пододвинул к нему пепельницу, сделанную из панциря крупной черепахи.

Александр повторил:

— Исчез!.. А вы не рассматривали вариант его насильного захвата, скажем, безоружным, раненым?

Особист спокойно ответил:

— Мы рассматривали все варианты. В том числе и указанный вами. Но также не исключаем, что Волочков сам перешел к моджахедам.

— И как вы это себе представляете во время боя? Как, ведя бой в составе взвода, сержант мог переметнуться к духам?

Капитан же задал другой вопрос:

— Так вы допускаете саму вероятность попытки такого перехода?

— Да что вы ловите меня на словах? Нет! Я не допускаю того, что сержант Волочков мог добровольно сдаться в плен!

— Вот как? Что ж, ладно. Насколько хорошо вы знаете своих подчиненных?

— Настолько, насколько это предписывает Устав!

— Хороший ответ, грамотный! И, главное, правильный. Вы неглупый человек, Калинин.

— Ну спасибо! Вы считаете, что среди офицеров достаточно людей глупых?

Особист умело увернулся:

— Я этого не говорил. Но ладно. В общем, мне от вас нужно немного. Это майор Гуреев будет с вами обстоятельно толковать, а для меня достаточно, чтобы вы сделали следующее.

Капитан встал, прошел к сейфу, открыл его, достал кипу стандартных листов. Положил бумагу и ручку перед Калининым.

— Вы должны составить подробные характеристики на своих подчиненных. Затем так же подробно описать все действия взвода в плане боевого применения за май месяц. Далее изложить, когда, по каким причинам, с чьего разрешения и каким образом покидали территорию части, с указанием мест, куда конкретно отправлялись в это время. С кем встречались, о чем говорили, если таковые разговоры имели место. Кто вас сопровождал в этих поездках или походах и может подтвердить правдивость того, что вы изложите на бумаге. Прошу отнестись к этому делу серьезно, стараясь не упускать никакой, казалось бы, ничтожной мелочи. Задача ясна?

Александр покачал головой:

— Задача-то ясна! Но вы сами понимаете, что одни подробные характеристики мне придется писать весь день. И для этого мне требуется журнал учета личного состава.

Капитан усмехнулся:

— А вы куда-то торопитесь? Но… хорошо, характеристики составьте краткие, но отражающие морально-политические качества, боевые возможности, профессиональные навыки и основные черты характера каждого из своих подчиненных. Погибших бойцов это касается тоже. Надеюсь, замполит сообщил вам их имена?

— Сообщил.

— Вот и хорошо! Работайте спокойно, не спеша. На обед можете сходить в офицерскую столовую или буфет. Как закончите, отправляйтесь в гостиницу. Там для вас забронировано место. Но чтобы утром, к 8.00, быть здесь. Пропуск будет заказан. Я же покидаю вас, у меня еще куча дел. Уходя, не забудьте выключить свет и захлопнуть дверь. Вопросы ко мне?

Старший лейтенант взглянул на капитана:

— А если бумаги не хватит или паста кончится?

Особист вновь прошел к сейфу, достал оттуда еще пачку бумаги и несколько стержней.

— Этого вам хватит! Да, на каждом листе не забывайте ставить свою подпись! Туалет через дверь справа. Плодотворной вам работы!

Взяв «дипломат», капитан, не прощаясь, покинул свой кабинет.

Александр достал сигареты, развел ладони. И кому нужна эта писанина? Наверняка особисты уже все разузнали. После того боя прошло почти два месяца. Вот же бумажные души. Бюрократы! Сиди теперь, пиши! Но только зря думает этот капитан, что Калинин будет расписывать ему все, что тот перечислил. Так, набросает кое-что, выдержит время и свалит отсюда. Вообще-то хорошо, что его оставили здесь до утра. По крайней мере, вечером он вновь увидит Соню.

Старший лейтенант прикурил сигарету.

Волочков у духов. На этом акцентировал внимание особист. Хотя никаких подробностей не сообщил. Лишь констатировал факт. Непонятно одно — как Гудилов допустил, чтобы взвод действовал по отделениям? И почему замкомвзвода Гобура не подсказал старшему лейтенанту, как надо было работать? Хотя Гудилов был, к сожалению, не из тех, кто прислушивается к мнению подчиненных. И все же что-то в этой истории не так. Это понимают и в Особом отделе, раз проводят собственное расследование. Беседа с капитаном, по большому счету, была бесполезной. Да и проведена она лишь оттого, что отсутствовал майор Гуреев. Вот с ним разговор наверняка пойдет более предметный. А вся эта писанина, которой капитан загрузил Калинина, — ненужная макулатура, за исключением, пожалуй, его личных контактов с местными жителями вне базы. Но и об этом его может спросить Гуреев. И он обязательно спросит. Так что не хрена заниматься ерундистикой.

Но до 18.00 он в штабе проторчал. Хоть и говорил капитан, что Калинин может быть свободен, как только закончит работу с документами, не тут-то было. Пропуск особист подписал на 6 часов вечера. Правда, в столовую пообедать его пропустили, в ту, что на территории штаба. В общем, освободился Александр ровно в 18.00. И сразу же пошел к госпиталю, где узнал, что Волкова уже ушла в общежитие. Старший лейтенант не хотел идти туда, встречаться с дежурной, а тем паче, если нарвется, с любовницей Листа Галиной. Он не хотел идти туда, где все напоминало ему ту злополучную майскую ночь, когда он впервые встретил Соню и повел себя с ней по-свински.

Он спросил у дежурной приемного покоя:

— Извините, девушка! У вас ведь существует связь с общежитием? Чтобы в экстренном порядке вызывать персонал?

— Да, и что?

— Не могли бы вы позвонить туда и позвать к телефону Волкову?

— А почему бы вам, старший лейтенант, не пройти в общежитие? Здесь же рядом.

Глаза вновь заступившей дежурной озорно и призывно блестели, этот зовущий блеск подчеркивался густой, но неумело наложенной на лицо косметикой.

— На это есть причины!

Медсестра подмигнула:

— Понятно! Зацепил новенькую, а от прежней еще не отмотался. Эх, мужики, ну и кобели же вы все!

Александр, не желая убеждать женщину, что она сделала ошибочные выводы, промолчал.

Дама в белом халате вздохнула, подняла трубку местного телефона:

— Алло! Ксюша? Привет, Лена Болдина. Да… вот так… а что сделаешь?

Женщины затеяли между собой разговор, Александр терпеливо ждал. Он мог слышать только то, что говорила дежурная приемного покоя:

— Нет… ага?! Уже!.. Отходился голубок. Как в Кабул перевели, забыл напрочь… Конечно… Конечно…

Беседа дежурных грозила затянуться, поэтому Александр тихо кашлянул.

Женщина взглянула на офицера и проговорила в трубку:

— Я тебе вот чего звоню. Позови-ка там к аппарату Волкову!.. Ага! Ну да, да, ее.

Вскоре протянула трубку из окошка:

— Пожалуйста, товарищ офицер, ваша дама.

— Алло! Соня?

— Да, это я!

— Калинин.

— Я узнала. Остались здесь, значит?

— Да, так получилось. Ты могла бы выйти?

После недолгой паузы:

— Да.

— Тогда я подойду к общежитию?

— Хорошо. Я только переоденусь.

— Буду ждать.

Калинин вернул трубку дежурной.

Та воскликнула:

— Ой-ой-ой, как романтично! Ну прямо кино. Вы откуда свалились, старший лейтенант, из Союза недавно, что ли?

— Точно! Первые сутки!

— Первые? А когда ж успели девочку зацепить?

— Для этого требуется много времени?

— А вы, однако, шустрый!

— Какой есть! Пока, красавица! И спасибо большое.

— Не на чем!

Окошко закрылось, старший лейтенант вышел из помещения приемного покоя. Остановился напротив входа в общежитие, в тени старой чинары. Почти тут же появилась Соня. Александр вышел ей навстречу. Он отметил, что женщина пусть и быстро, но подготовилась к встрече с ним, и хотя на ней не было слоя штукатурки, но глаза подвела и губы подкрасила. Да и платье джинсовое надела нарядное.

Калинин подошел вплотную:

— Вот мы и вновь встретились. Извини, цветов здесь нет, а то обязательно взял бы с собой букет.

— Ничего, обойдемся и без цветов. Где бы нам поговорить?

Она, наморщив лобик, осмотрелась.

Калинин предложил:

— Идем в скверик, там есть скамейки.

— И полно народа? Нет, давайте пройдем в отделение. У меня там своя комнатушка имеется для отдыха в ночную смену, кстати, с кондиционером.

Александр согласился с удовольствием:

— Прекрасная идея. И кондиционер — это то, что надо. Но не будет ли ненужных разговоров потом? Ведь нас наверняка увидят входящих вместе в комнату отдыха.

Соня вздохнула:

— А разговоров в любом случае не избежать. Между прочим, о нас с вами слухи ходят с того самого дня, когда Галина познакомила нас! Так что я давно для всех любовница офицера из разведбата.

Калинин погладил подбородок:

— Да! Самое обидное, что никому ничего не докажешь.

— А что вы хотели бы доказать? Что между нами ничего не было? Но это неправда. Было. Пусть и насильно, но было! И от этого никуда не уйти.

Разговор принимал неприятный для Александра оборот. И Соня понимала это. И… не стала развивать тему, видя, что офицер на самом деле сожалеет о том, что когда-то сделал в пьяном угаре.

Она взяла его под руку:

— Идемте! Мы тратим время! И привлекаем лишнее внимание.

И действительно, проходящие мимо женщины, с мужчинами или без них, с интересом рассматривали Александра с Соней.

Они вошли в отделение. Их, конечно же, сразу увидели. И дежурный медперсонал, и больные. Но Соня ни на кого не обращала внимания, лишь кивая головой в знак приветствия сотрудникам отделения. Калинин чувствовал себя крайне неуютно. И только когда очутились в уютной прохладной комнате, напряжение спало. Соня предложила кофе. Александр не отказался. Поставив на столик поднос и присев рядом, она достала письмо. По почерку Калинин определил, что это было послание сына. Соня проговорила:

— Знаете, Саша, прочитав это письмо, я, честно говоря, была потрясена.

— И чем же?

— Вы не знаете, о чем написал сын?

— Откуда?

— Ну да, конечно. А потрясена была, во-первых, тем, что вы встретились. Такое совпадение! Мама снимает комнату в деревне, куда в отпуск приезжаете вы.

Калинин прервал женщину:

— Соня, давай на «ты»? А то как-то неудобно получается. Я на «ты», ты на «вы»!

Женщина согласилась:

— Хорошо, тем более мы уже имеем опыт такого общения. Но я продолжу. Во-вторых, меня удивило то, КАК Сережа пишет о тебе. В его словах столько восторга, ты сумел стать для него кумиром, а он ведь, воспитываясь в женском обществе, раньше сторонился мужчин. О тебе же он пишет очень странно, как об отце. Возьми, прочитай.

Александр, смущаясь, взял письмо. Действительно, Сережа писал о нем, как о близком человеке, восхищаясь дядей Сашей. И его слова об отце Соня привела верно. Мальчик так и написал: может, это папа вернулся?

Калинин возвратил письмо.

— Что мне сказать? Я рад, конечно, хотя ничего особенного не предпринимал, чтобы расположить мальчика к себе. Рыбачили вместе. На лодке по Оке катались, разговаривали. Просто, наверное, как поется в песне, встретились два одиночества. Сережа пусть и маленький, но человек. С ним бабушка, это само собой, но рядом нет ни матери, ни отца! Прости, я знаю, что твой муж погиб здесь, и искренне соболезную. Так вот, главное, с ним нет матери, самого близкого человека, наверное, и ему одиноко. Так же одинок и я. Вот он и почувствовал во мне родственную душу. Не знаю, но мне хотелось видеть его. И это до того, как я узнал, чей он сын.

Соня поинтересовалась:

— А как ты узнал, что он мой сын?

Александр все подробно ей объяснил.

Женщина задумалась. Затем, подняв на него глаза, спросила:

— Ты сказал, что сам одинок? А как же супруга? Ведь, насколько знаю, у тебя в Союзе оставалась семья?

— В том-то и дело, что оставалась. И не семья, а жена, а это не одно и то же. Она не стала ждать мужа с войны, ожидание не для нее. Встретила другого мужчину, как выяснилось, очередного. В общем, все кончилось разводом. Но, говоря об одиночестве, я не подразумеваю горечь потери или оскорбленные чувства. Потому как этих чувств давно не было. Не было между нами любви.

— А что же было?

Соня слушала старшего лейтенанта с нескрываемым интересом. Александр, немного подумав, ответил:

— Привычка, наверное! И осознание того, что женат. Не более. По крайней мере разрыв с Ритой — так звали мою бывшую супругу — прошел легко. И одиноким я себя на родине чувствовал не из-за того, что потерял близкого человека, а потому… хочешь верь — хочешь — нет… что мне не хватало тебя! Да-да, Соня, именно тебя. Странно и неправдоподобно, да? Но так оно и было.

Калинин поднялся, спросив разрешения, закурил сигарету, в несколько нервных затяжек выкурил ее, затушил окурок в пепельнице.

Соня молчала, слегка качаясь на стуле и о чем-то думая. Александр подошел к кондиционеру, подставил под прохладные воздушные струи разгоряченное лицо.

— Вот на таком фоне мы и встретились с Сережей! Когда я узнал, что он твой сын, встречи с ним стали для меня необходимостью. Его глаза — это твои глаза. Общение с ним было как бы общением с тобой. И одно мучило меня все это время. Сознание вины. Вины за тот дикий поступок. Часто словно наяву я видел твое оскорбленное лицо и слышал страшное: «Знайте, я ненавижу вас!» Это приносило боль. Сережа гасил ее. Но только когда был рядом. Ночами я мечтал о встрече с тобой. Мне не хотелось расставаться с Сережей и Лидией Тимофеевной, но сердце стремилось сюда, в Афган, к тебе. Как хочешь воспринимай мои слова. Хочешь — верь, хочешь — нет. Завтра мне предстоит убыть в часть, а дальше вновь горы, рейды, столкновения с духами, в общем, повседневная работа, при выполнении которой может произойти что угодно. Поэтому сегодня я решил сказать, что полюбил тебя! Можешь прогнать меня! Уйду! И больше не появлюсь, но ты теперь знаешь, что я люблю тебя. А это главное!

Александр вновь закурил, отойдя к потемневшему окну.

Соня тихо спросила:

— Ты остался в гарнизоне для того, чтобы сказать мне это?

— Нет! Я не смог бы задержаться на базе, если бы не одно обстоятельство.

— И что за обстоятельство?

Подумав, Александр рассказал Соне о том, что произошло с его взводом и что стало причиной его задержки в гарнизоне.

Женщина очень внимательно выслушала старшего лейтенанта.

— Так это твои подчиненные попали в мясорубку в Кидрабском ущелье?

— Да! Ты слышала об этом случае?

— Не только слышала. Принимала тела погибших ребят. Здесь же по трем обгоревшим трупам проводили специальную экспертизу.

— Вот оно что? Тогда понятно!

Она взглянула на Александра, и в ее глазах мелькнула тревога:

— А если бы ты не улетел шестого числа, то седьмого сам оказался бы там?

— Конечно! Ведь это же был мой взвод!

— И тогда твое тело привезли бы на опознание?

— Не думаю! А там кто знает!

— У нас говорили, что в ущельях попала в засаду рота спецназа. Галка упоминала, что вы с ее другом — офицеры-разведчики. Оказывается, ты спецназовец?

— Все мы здесь в той или иной мере бойцы специального назначения.

Соня встала, прошлась по комнате, спросила:

— И часто тебе приходилось воевать? В прямом смысле этого слова?

— Часто, не часто, но приходилось. И ничего особенного в этом нет. Для подобных действий я и предназначен. Меня обучали воевать. И я выхожу на боевые задания так же спокойно и привычно, как ты выходишь к хирургическому столу. Каждый из нас выполняет свою работу.

— А в тех постоянных боях, что ведутся у Аяда вокруг блокпоста, ты тоже принимал непосредственное участие?

Александр вздохнул:

— Тот блокпост — наша головная боль. Там частенько нам приходится отбивать атаки духов. Не знаю, как сейчас, но до моего отпуска только за май моджахеды дважды пытались скинуть десантников с поста. И дважды мы громили их. Там действительно было месиво.

Соня еле слышно произнесла:

— Как это страшно!

Александр поправил ее:

— Скорее бессмысленно! Что там у Аяда происходит, это, с моей точки зрения, совершенно ненужный риск, неоправданно возведенный в степень какой-то стратегической необходимости. Клочок чужой земли, который мы обязаны отстаивать во что бы то ни стало. Вести тяжелые бои, нести потери, но отстаивать, будто какой-то важный плацдарм. Но таково решение командования. Таков приказ, и мы его выполняем!

Женщина произнесла:

— Здесь много бессмысленного и неоправданного. Вот и мой муж. Он только попал сюда. Рота, в которой он служил, совершала марш. Просто перемещалась из одной части в другую. Неожиданно откуда-то со стороны прозвучал выстрел. Всего один. Больше ничего не последовало. Один-единственный выстрел, и пуля попала Валере в шею. Он умер у бронетранспортера. Кто стрелял? Зачем? Почему? На это ответа нет. А про случай с мужем мне рассказал его сослуживец, доставивший домой гроб.

Александр подошел к Соне, немного помешкав, осторожно обнял ее за плечи:

— Я сожалею, Соня!

Она вдруг прильнула к нему.

— А теперь в любое мгновение могут убить тебя! И Сережа не увидит больше своего дядю Сашу!

Калинин прижал к себе Соню:

— Меня не убьют! Если я буду знать, что ты простила меня и я не безразличен тебе, я выживу! Обязательно выживу. Человека, которого хранит любовь, убить невозможно!

Соня вдруг высвободилась из объятий старшего лейтенанта, села на кушетку, закрыв лицо руками. Александр же остался стоять у окна.

Он слышал, как она прошептала:

— Боже! Какой сегодня сумасшедший день!

Калинин молчал, да и что он мог еще сказать ей? Соня же подняла заплаканное лицо, продолжая держать ладони на щеках:

— После гибели мужа мне казалось, что все кончилось. Жизнь ушла, осталась пустота. От этой пустоты и безнадежности я решила скрыться здесь, надеясь, что тяжелая работа развеет тоску. Но не все оказалось так просто. К пустоте и тоске прибавилась боль, обида за несложившуюся судьбу. Я держалась как могла, пока не появился ты. И то, что произошло после нашего знакомства, чуть не убило меня. Родилась ненависть. Она помогала мне подняться. Но, ненавидя, я думала о тебе. А теперь ненависть ушла. Ее сменило желание быть любимой, нужной, желанной. Я не могу больше быть одна. Не могу. Память о Валере всегда останется со мной, но жить прошлым нельзя. И я не хочу жить прошлым. Обними меня!

Александр сел рядом с женщиной, прижал ее слегка дрожащее тело к своей сильной груди.

— Пойдем ко мне, Саша. Сегодня в номере я одна. Пусть эта ночь наконец успокоит душу, иначе я просто сойду с ума! Согрей меня. Верни жизнь. И я буду твоей. Только твоей! И не надо ничего говорить. Оставим слова на будущее.

Они вышли из комнаты, прошли по отделению. И вновь их сопровождали взгляды обитателей лечебного учреждения. И в общежитие они вошли открыто. А ночь подарила им столько наслаждения, сколько они никогда раньше не испытывали. Звездная афганская ночь словно наградила их за все те страдания, что обоим пришлось испытать в своей еще короткой, но уже непростой и нелегкой жизни. Их истосковавшиеся по настоящей ласке тела не могли оторваться друг от друга до самого утра, захваченные в плен безумной, ненасытной страстью. Это была самая счастливая ночь в жизни Александра и Сони. Поэтому и пролетела она одним мгновением, как пуля, выпущенная из снайперской винтовки. Они так и не уснули. И встали хоть и уставшие, но радостные. Охваченные радостью обретенной гармонии. Радостью осознания того, что, сделав свой выбор, они не ошиблись в нем и теперь не одни в этом огненном круговороте войны.

(обратно)

Глава 13

В восемь утра Калинин был уже в штабе. И принял его на этот раз сам майор Гуреев. Он находился в своем кабинете, просматривая исписанные накануне Александром листы бумаги. Александр представился:

— Старший лейтенант Калинин по вашему приказанию прибыл!

— Проходи, Калинин, присаживайся.

Майор являл собой полную противоположность капитану: плотный мужчина в полевой форме, с добродушным лицом. Он указал на кипу листов:

— Это мой заместитель нагрузил тебя бумажной работой?

— Так точно!

— Его стиль. Что бы ребенок ни делал, лишь бы не забеременел. — Гуреев отодвинул бумаги в сторону. — Ты извини, что задержали тебя здесь. Мне вчера необходимо было отлучиться — сам понимаешь, служба. И разговор нам предстоит, в принципе, недолгий. Скажи, Калинин, как ты считаешь, одновременное столкновение с противником двух разведывательных взводов в разных ущельях — совпадение?

Александр, подумав, ответил:

— Учитывая то, что и по Аядскому ущелью на высоту в то же время вышла боевая группа моджахедов, можно предположить и совпадение. Если…

Майор нагнулся к старшему лейтенанту:

— Что «если»?

— Если… появление духов у Аяда не носило характер отвлекающего маневра.

Гуреев хлопнул ладонью по столу:

— Вот! В самую точку! Нападение на высоту скорее всего и было отвлекающим маневром. Духи, обстреляв ее, быстро отошли. Как бы лишь обозначив себя. Значит, в двух других ущельях могла иметь место засада?

— Могла! Почему нет? Духи тоже воевать умеют, и у них есть неплохие инструкторы.

— Но тогда они знали о выходе взводов?

— Получается, что знали! Но это только предположение. Все могло быть и по-другому. И встреча с моджахедами вполне могла быть случайной, тем более они часто используют те направления для подхода к блокпосту.

— Хорошо! Предположим случайность встречи. Но тогда как объяснить, что моджахеды вступили в бой первыми и организованно, а спецназ оказался в роли обороняющейся стороны? Ведь при случайной встрече, как правило, друг на друга выходят передовые дозоры, так?

Александр подтвердил:

— Так! Но в нашем случае взводы имели задачу обследовать определенные квадраты. Поэтому могло получиться так, что они столкнулись с боевиками не на марше, а во время разведки. Но… все равно разведдозоры должны были быть высланы по всем направлениям. Как раз для того, чтобы избежать внезапного нападения вероятного противника.

Майор подтвердил:

— Вот именно, и Листошин так и поступил. А вот Гудилов отчего-то разорвал взвод, решив работать по отделениям. Почему он сделал это?

— Чтобы ответить на этот вопрос, мне надо знать, как складывалась обстановка в ущелье перед боем. И нужна схема самого столкновения.

Гуреев достал из стола лист бумаги.

— Вот перед тобой схема рассредоточения взвода непосредственно перед тем, как духи напали на подразделение. Она составлена со слов командиров отделений, оставшихся в живых.

Калинину достаточно было одного взгляда на схему, чтобы заявить:

— Чушь какая-то! Гудилов отправил на хребты по целому отделению, а сам повел оставшихся бойцов в кишлак, тем самым лишив склоны возможности огневой поддержки подразделения, находящегося внизу. Более того, ни на восток, ни на запад не был выслан дозор. Не понимаю! Это либо халатность, вызванная уверенностью Гудилова, что в квадрате ничего не может произойти, либо…

И вновь Гуреев наклонился к старшему лейтенанту:

— Что «либо»?

— Либо Гудилова заставили поступить так!

— Кто заставил?

— Откуда я знаю? Скажу одно: такое рассредоточение взвода в ущелье самоубийственно. Оно лишило подразделения не только возможности маневра, но и взаимодействия, по сути превратив взвод в три отдельные группы, которые легко разгромить. Но… Гудилова натаскивал на действия в ущельях я. И он знал, как надо проводить разведку! И вдруг изменил общепринятую тактику, прекрасно понимая, чем это может обернуться. И чем, собственно, и обернулось.

— По-твоему, Гудилов виноват в гибели отделения?

— Как это ни прискорбно, он обрек на гибель и себя. Но почему заместитель командира роты поступил так, я объяснить не могу!

Майор поднялся:

— Вот-вот, и никто объяснить не может! Ну ладно об этом. Как бы то ни было, люди погибли. Их не вернешь. Перейдем к другой теме. Тебе известно, что в ущелье, в квадрате 36–17, после боя исчез сержант Волочков?

— Да!

— Охарактеризуй его.

Александр указал на листы:

— Я уже сделал это!

— Ты мне простым языком расскажи о нем. Рапортов и докладов я начитался вволю.

Калинин рассказал все, что знал о Волочкове. Каким тот был умелым командиром, смелым бойцом, порядочным человеком.

Майор усмехнулся:

— С твоих слов получается, что сержант являл собою пример в службе!

— По большому счету так оно и было.

— А возможность его добровольного перехода к духам ты не допускаешь?

Александр ответил категорично:

— Нет! Раненым, бессильным захватить его могли. Но чтобы он сам к моджахедам переметнулся? Нет. Этого я не допускаю!

— И все же он исчез! Один из всего уничтоженного отделения!

— Я сказал, что сам бы он не сдался. Может, его раненым взяли?

Майор протянул Калинину пачку «Стюардессы»:

— Кури.

— У меня свои.

Александр закурил привезенную из Союза «Яву».

Гуреев же продолжил:

— Комиссия дивизии осмотрела кишлак. Вернее, сарай и место вокруг него, где и погибло отделение. Именно оттуда оно заметило появление духов и приняло бой, уничтожив десять моджахедов. Осмотрели также путь отхода банды по ущелью, до места ее подъема на хребет. И нигде, ни на одном камне не обнаружили ни капли крови. Согласись, если Волочков был ранен, он наверняка оставил бы след.

— Не скажите! Его могли тащить на плащ-палатке.

— Вряд ли в таком состоянии он был нужен душманам. Впрочем, и это не столь важно.

— А что же важно?

Гуреев выдержал паузу. Затем достал из сейфа какой-то документ. Протянул его старшему лейтенанту:

— Важно то, что произошло дальше, спустя неделю после боя в ущелье, и что отражено в этой сводке. Ознакомься.

Александр взял документ и начал читать.

Сводка была составлена сухо, только факты, никаких комментариев. Из нее следовало, что ровно через неделю после исчезновения Волочкова, перед рассветом группа боевиков, пройдя минные поля со стороны Уграмских степей, приблизилась к внутреннему периметру проволочных заграждений, откуда произвела обстрел аэродрома снарядами безоткатных орудий. Группа была мобильна и, отстреляв боекомплект, ушла обратно в степи. Поднятые вертолеты огневой поддержки обнаружили брошенные вездеходы и уничтожили их. Через сутки, в то же примерно время, боевики, опять-таки беспрепятственно пройдя заслоны минных заграждений, вышли на дорогу Уграм — Аяд и со стороны моста атаковали блокпост. И вновь ушли через минные поля. Далее следовали нападения на автомобильную колонну, на мобильный патруль мотострелкового полка, обстрел самого штаба дивизии и территории парашютно-десантного полка. Последнюю вылазку боевики провели три дня назад, совершив нападение на колонну десантников, следовавших к блокпосту. И опять им удалось скрыться, преодолевая минные заграждения.

Калинин отложил сводку.

Майор спросил:

— Ну как тебе движения духов?

— Нормально!

— Скажи, ранее подобное происходило?

— Нет!

— А Волочков знал схемы расположения минных полей вокруг базы и проходы через них?

— Да! Взводам нашей роты приходилось действовать практически везде в зоне ответственности дивизии. И выходить на задания с разных направлений, минуя минные поля. Каждый офицер батальона и сержанты нашей роты имели схемы расположения этих заграждений!

— Получается, Волочков знал подходы к базе! Это факт. Как факт и то, что после его исчезновения эти знания стали достоянием противника. Вывод?

Александр отрицательно покачал головой:

— И все же я не верю, что Волочков перешел на сторону духов! Как хотите, не верю.

— Но факты?

— Да, факты упрямая штука, но разве от одного сержанта моджахеды Амирхана могли получить информацию о минных полях, которые не перекраивались с весны? Что, в самом штабе дивизии не мог завестись «крот»?

Майор легко согласился:

— Могло произойти и такое. Но согласись, имея данные по заграждениям, ночью самостоятельно найти проходы, расширить их, выйти на позиции, обстрелять цели и уйти не так просто! Без предварительной разведки не обойтись. Ее же духи не проводили, а начинали работу с ходу. Значит, что? Значит, они имели проводника. И появился этот проводник сразу же после исчезновения твоего сержанта Волочкова. Ну, хоть в отношении проводника ты со мной согласен?

Александру ничего не оставалось, как согласиться.

Гуреев произнес:

— Инженерно-саперный батальон в ближайшее время перекроет минные поля. Но этим опасность, исходящая от Волочкова, не уменьшится. Он вполне может быть использован в борьбе против вас же, разведчиков, так как прекрасно знает тактику ваших действий в различных условиях. Батальону поставлена задача принять все меры для нейтрализации предателя, так что скорее всего тебе предстоит охота за ним! А он будет охотиться за тобой. Для него именно ты — главная угроза.

— Да плевать я хотел на него, на его охоту! Лишь бы обозначил где себя, остальное дело техники.

— Ну-ну!

— Один вопрос можно?

— Конечно!

— Дивизия проводила мероприятия в ущельях?

Особист внимательно взглянул на старшего лейтенанта. Его взгляд напрягся. Видимо, не ожидал подобного вопроса, спросил, в свою очередь:

— А ты откуда знаешь о том, что дивизия должна была выйти в ущелья?

Калинин объяснил:

— На пересылке, когда летел сюда, встретился с одним капитаном. С командиром роты второго, по-моему, батальона N-ского полка нашего соединения. А фамилия его то ли Котов, то ли Кротов, зовут Аркадий, можете проверить. Так вот он и поведал мне, как чистили Кидрабское, Арихельское и Аядское ущелья. Правда, особой информацией офицер не располагал, сказал лишь, что его рота обследовала пещеры. Поэтому я и спросил вас.

— Да! Дивизия выходила в ущелья совместно с десантно-штурмовой бригадой. А что?

— Как я понял по действиям духов, особого результата эти мероприятия не принесли?

— К сожалению, да! Амирхан успел отвести свои силы или в Пакистан, или на север.

— Следовательно, его кто-то предупредил о намечающейся акции?

— Этот вопрос без комментариев, Калинин!

— Мне и не надо объяснений. Одно ясно: сержант Волочков о планах войсковых соединений ничего знать не мог. Как не знал о них ни один офицер нашей роты.

— Понял тебя! На этом все. Прошу тему беседы не разглашать! Договорились?

— Да!

В это время в дверь постучали.

Гуреев ответил:

— Входите!

На пороге появился замполит разведбата майор Соловьев. Особист поздоровался с ним за руку.

— Вот ваш командир взвода!

— Он свободен?

— Конечно! Мы поговорили, кое-что уточнили.

— А мне показалось, ваш капитан по меньшей мере желает предъявить Калинину обвинение в причастности к случаю у Караха!

— Это на него похоже! Что ж поделать, раз такой человек? Как говорится, все мы люди, все мы разные!

Замполит уточнил:

— Так мы поехали?

— Счастливого пути! Да, Александр Иванович, — обратился особист к Калинину, — если возникнет необходимость в контакте со мной, вы знаете, как это сделать!

Александр пожал плечами:

— Не думаю, что она возникнет, но как с вами связаться, знаю.

— До свидания.

Офицеры разведывательного батальона вышли из штаба дивизии. За воротами стоял командирский «УАЗ». Соловьев сказал:

— Командир тоже приехал сюда. Сейчас он у комдива, придется подождать.

— Товарищ майор, разрешите до госпиталя добежать? Я быстро!

Замполит улыбнулся:

— Ночи не хватило?

— Не в этом дело!

— Давай, Калинин, но так, чтобы одна нога там, другая здесь!

— Понял!

Калинин направился к лечебному корпусу. И, не доходя до приемного покоя, увидел Соню. Она в голубом медицинском костюме прохаживалась возле здания. Увидев спешившего к ней Александра, пошла навстречу. Встретившись, взялись за руки.

— Соня, я уезжаю! Машина уже ждет!

— Когда я снова увижу тебя?

— Как только смогу, сразу же приеду.

— Я буду ждать!

— Жди, Соня! Это очень важно для меня! И еще… Ты говорила, что после боя в ущелье сюда к вам доставляли на экспертизу обезображенные тела моих подчиненных.

— Да, и что?

— Могла бы ты достать копии заключения по этой экспертизе? На законных, естественно, основаниях.

Женщина удивилась:

— Зачем это тебе?

— Надо, Соня! Сейчас я ничего не могу тебе объяснить, но не нравится мне то, что и как произошло у Караха. Я должен разобраться!

— Но для этого существуют другие службы.

— Существуют! Но я должен сам узнать истину.

— Хорошо, я постараюсь!

— Только если это можно сделать без каких-либо проблем.

— Не волнуйся! Все будет хорошо. Главное, ты приезжай!

— Приеду. Обязательно приеду!

Александр поцеловал Соню и, повернувшись, побежал к штабу. Женщина проводила его печальным взглядом. Появился у машины Калинин вовремя. К «УАЗу» как раз подошел командир батальона. Александр доложил:

— Товарищ майор, старший лейтенант Калинин из отпуска прибыл. Замечаний не имел!

— Здорово, Калинин. — Комбат пожал руку взводному и обратился к подчиненным: — В машину! Поехали в хозяйство!

Офицеры сели в вездеход, выехали с территории штаба. За шлагбаумом к ним присоединился бронетранспортер второй разведывательно-десантной роты. Командир, в отличие от заместителя по политчасти, использовал боевое охранение.

Спустя двадцать минут остановились у штабного модуля разведбата.

Александр после короткой беседы отправился к себе в расположение. О его прибытии знал и новый заместитель командира взвода сержант Константин Бучайко. Он построил подразделение, и Калинин поприветствовал подчиненных. Отдав распоряжение заниматься по распорядку, прошел в канцелярию.

Там находился командир роты капитан Новиков и командир второго взвода старший лейтенант Листошин. Ротный, увидев Калинина, пошел навстречу:

— С возвращением, Сань!

— Привет!

Поднялся и Листошин:

— Здорово, бродяга.

Офицеры обнялись.

Калинин поставил сумку на стол, достал из нее две бутылки водки, домашние соленые грибы, огурцы, кусок солонины и настоящий русский черный хлеб.

Листошин выставил кружки.

Александр, разлив водку, сказал:

— Давайте помянем ребят, что полегли у Караха!

Молча, не чокаясь, выпили. Закусили, тут же закурили.

Канцелярия наполнилась дымом.

Калинин спросил:

— Расследование внутри части по поводу гибели моих бойцов проводилось?

Ответил ротный:

— Конечно!

— И к какому выводу пришли?

— Гудилов совершил ошибку при рассредоточении взвода в ущелье и не обеспечил элементарные меры безопасности при проведении разведки.

— А насчет Волочкова?

Листошин приобнял друга:

— А что насчет сержанта, Саня? У духов он, это ясно! И работает на них, чему есть прямые и косвенные подтверждения.

— Не верю я в это!

— Да и мы не хотели бы верить, но факт остается фактом. Ты в курсе, что дивизия с десантом лопухнулись в ущельях, и это случилось после исчезновения Волочкова. Только он мог выводить духов на позиции прямого удара по базе. Мне вообще кажется, что моджахеды и затеяли весь сыр-бор в ауле Карах, чтобы захватить будущего проводника. А чтобы нападение на твой взвод не выглядело как конкретная задача, провели атаку и на меня в Арихельском ущелье и нанесли удар по Аядской высоте. Но хватит об этом. И так все мозги проели различные дознания да расследования. Давай выпьем за твой приезд.

Снова подняли кружки.

Александр спросил:

— Кто командовал взводом в мое отсутствие после гибели Гудилова?

— Офицер первой роты Астахов. Сегодня только убыл обратно в свое подразделение. Из бойцов разведрот и доукомплектовали твой взвод.

— Я видел! Ребят в горах обкатывали?

Ротный ответил отрицательно:

— Нет! По степи гоняли, к блокпосту выводили, но в ущелья не запускали. Там в основном Лист работал да разведка десантников.

— Ясно! Значит, придется мне организовывать отрабатывание слаженности нового коллектива.

— Да! — ответил Новиков. — Я убедил комбата с Астаховым эти мероприятия не проводить, дождаться тебя! Кстати, Саня, тебе нужно составить план подготовки взвода к полноценному применению. Время на обкатку — от силы неделя. Завтра же и займись этим!

— Хорошо!

Выпили еще. После третьей остановились. Ротному и Листошину еще предстояло работать, а Калинин нуждался в отдыхе.

Со следующего дня Александр приступил к исполнению своих обязанностей и в плане подготовки личного состава предложил проводить учебные занятия непосредственно в квадрате 36–17. Там, где у кишлака Карах погибло его отделение. Ротный понял замысел взводного. Научить новичков воевать в горах можно было и в начале Кидрабского ущелья, под прикрытием взвода, контролирующего высоту. А вот психологически переломить создавшуюся после того боя тяжелую, можно сказать, пораженческую атмосферу внутри коллектива реально только там, где и погибла часть этого коллектива. Ротный готов был утвердить этот план, но для его реализации требовалось применение как минимум одного вертолета, а также хоть какое-то дополнительное огневое прикрытие, что могло быть обеспечено лишь властью командира батальона.

Комбат сначала скептически отнесся к идее Калинина, посчитав затею старшего лейтенанта слишком заумной и требующей немалых затрат. К тому же не обеспечивающей безопасность занятий. Но Александра поддержал замполит, а затем и начальник оперативного отдела штаба дивизии. Решение было принято, и первый учебно-боевой выход взвода Калинина был назначен на пятницу 29 июля.

В 7.00 29-го числа взвод Калинина, экипированный по полному боевому расчету, загрузился в чрево десантного отсека транспортного «Ми-8». И взмыл в воздух, взяв курс на брошенный кишлак Карах в сопровождении пары вертолетов огневой поддержки «Ми-24». Высадку десанта решили осуществить по-штурмовому, то есть с малой высоты, без приземления «вертушки», прямо в русло Кидрабки напротив кишлака. «Ми-24», или «полосатики», разошлись в разные стороны над ущельем, проверив отсутствие в ущелье сил противника. Но воздушную разведку пилоты проводили в контрольном режиме, поэтому один из экипажей и не заметил скопления в кустарнике на расстоянии где-то в пятнадцати километрах от Караха группы душманов численностью в тридцать штыков, просто не дойдя до того места. Доложив о чистоте подходов к квадрату и дождавшись подъема транспортного вертолета, винтокрылые машины ушли на военный аэродром. Взвод Калинина остался в ущелье. И должен был пробыть здесь, отрабатывая учебные задачи, до следующего утра.

Калинин из числа опытных своих бойцов, несмотря на доклады пилотов, в первую очередь выслал сдвоенные передовые разведывательные дозоры на восток и запад по ущелью, на дистанцию визуального контакта с центральным наблюдателем, занявшим позицию на склоне напротив кишлака, а также на каждый из хребтов.

И только после того, как получил доклады о том, что дозоры заняли свои позиции, построил оставшийся личный состав, выставив в первую шеренгу вновь приданных ему бойцов. Поставил задачу отработать норматив по подъему на склоны с учетом вероятности вступления в бой на любом рубеже подъема.

Сержанты повели отделения к склонам.

Александр же с рядовым Шарадзе и сержантом Бугайло подошел к развалинам Караха. Увидел под скалой полусожженный сарай. Именно в него духи пустили заряды гранатометов, уничтожая оборону первого отделения. Калинин подозвал к себе Шарадзе, который во время боя находился на одной из высот, но в дальнейшем принимал участие в первичном осмотре кишлака после отхода боевиков и прибытия сил поддержки, спросил:

— Как начался бой?

Рядовой поведал командиру то, чему стал свидетелем.

Калинин задумался.

— Значит, бой развивался с востока?

— Так точно!

— Хорошо! Хотя, конечно, ничего хорошего в этом нет. Тела бойцов первого отделения обнаружили вокруг сарая?

— Не совсем, товарищ старший лейтенант, двоих справа, двоих слева, троих обугленных в самой сожженной халупе.

Александр повернулся в ту сторону, где в тот день на склоны поднимались два других отделения. Отсюда места их подъема видны не были, а следовательно, и помочь своим бойцы со склонов не могли. Так. Духи появились из-за угла. Если предположить, что их выход сюда явился случайностью, то авангард бандитов должен был открыто выйти на пространство перед кишлаком. Этого не заметить солдаты первого отделения не могли. Не могли не обнаружить спецназ и моджахеды. Сразу должен был завязаться встречный бой. И духи открыли бы огонь от утеса, следовательно, пули шли бы по касательной к сараю. Бойцы под командованием Гудилова, заняв оборону, перевели бы огонь на выход к кишлаку. И даже малыми силами смогли бы удерживать духов за поворотом, не дав им рассредоточиться перед кишлаком, а уж тем более не пропустить в сектор обстрела склонов. Предположим, моджахеды повалили огромной живой волной, разделившись на две группы, одна атаковала позиции у сарая, другая прорывалась дальше по руслу. Но тогда огнем отделения, имеющего на вооружении подствольные гранатометы, бойцы уничтожили бы не один десяток бандитов, пока те подобрались бы к сараю. Но произошло непонятное. Духи будто свободно прошли на середину Караха и уже оттуда, развернувшись, ударили по позициям первого отделения. Одновременно обеспечив проход через кишлак другим силам, связавшим боем склоны. Чушь какая-то. Не могло такого быть! Но, в принципе, определить, с каких позиций и его солдаты, и боевики начали бой, несложно. По отметинам пуль в скалах. Начал осмотр командир взвода от утеса, откуда вышли духи. Но ни одной отметины не заметил. А они должны быть, если сюда стреляли от сарая. Значит, не стреляли. Посмотрим, били ли от поворота сами душманы? Он обошел кишлак, зайдя к сараю справа. Разрушенный сарай находился у скалы. Старший лейтенант обследовал эту скалу. Отметины от пуль здесь были, но отметины прямого попадания. Ни одного следа рикошета, хотя пули, выпущенные от поворота, неизбежно рикошетили бы, так как были бы выпущены под углом. Значит, духи от утеса тоже не стреляли. Что же получается? Как моджахедам удалось беспрепятственно выйти на середину кишлака? И тут в голове мелькнула мысль.

Калинин обернулся к Шарадзе.

— Гоги, а ну-ка осмотри руины кишлака, по прямой от сарая, полосой метров в десять-пятнадцать.

— Что искать, командир?

— Пустоты, из которых моглабыстро выбраться на поверхность группа моджахедов.

— Понял!

— Только смотри, на змею не наткнись!

— Э, товарищ старший лейтенант, я с детства в горах жил. И на Кавказе, а не на каких-то змеиных холмах. Разве тут змеи? Черви! Вот у нас…

Командир взвода прервал подчиненного:

— Работай, Гоги, и будь внимателен!

— Есть!

Рядовой направился к руинам.

Старший лейтенант вошел в сарай, вернее, в то, что от него осталось. Чтобы разрушить каменное здание, духам потребовалось пустить в него не одну гранату. Надо найти позицию гранатометчика. Но это после доклада Шарадзе.

Солдат искал недолго. Вскоре раздался его крик:

— Командир! Есть пустоты!

Калинин поспешил к подчиненному.

Тот указал на ниши под глиняными валунами.

— Здесь могли затаиться духи.

Александр взглянул на Шарадзе:

— Так, говоришь, здешние змеи — черви?

— Да!

— Тогда нырни-ка в эти ниши, посмотри, сколько человек могло там укрыться и не оставили ли эти кроты каких-либо следов.

— Без проблем, командир, вы только на всякий случай сыворотку приготовьте. Черви-то черви, но тоже ядовитые.

Шарадзе нырнул в черный проем, и тут же оттуда донеслось:

— Ничего себе! Да здесь целый подвал. Вы слышите меня, товарищ старший лейтенант?

— Слышу! Что-нибудь интересное есть?

— Спустите мне фонарь, ни хрена не видно.

Калинин бросил в расщелину мощный армейский фонарь. Несколько минут из подвала не доносилось ни звука. А потом появился Шарадзе, но не оттуда, куда нырнул, а левее метров на пять, из такой же узкой и неприметной расщелины.

Александр прошел к разведчику. Тот вылез на поверхность, отряхнулся.

Калинин спросил:

— Ну что?

— Ничего не обнаружил, но есть одна деталь, подтверждающая, что в этом подвале могли скрываться боевики численностью рыл в десять.

— Что за деталь?

— В подвале не могло не быть змей. Это для них очень подходящее место. Но в подземелье ни одной твари я не увидел, даже скорпионов.

— И что?

— А то, что скорее всего подвал обработан каким-то химическим препаратом, отпугивающим этих тварей. У нас так альпинисты поступали. Те, что по пещерам лазают. Особенно ночью, становясь на привал, побрызгают чем-то, и кранты, змей нет. У меня…

— Ладно! Значит, засада! Теперь понятно, почему бойцы не встретили духов огнем. Те появились не из-за поворота, а отсюда, и оказались прямо напротив сгруппировавшегося возле сарая первого отделения, застав его врасплох. Возможно, Гудилов и еще двое с ним успели сориентироваться и скрыться в сарае. Остальных духи тут же расстреляли, ну а с засевшими в здании завязали бой.

Шарадзе посмотрел на командира:

— А как же тот факт, что ребят обнаружили не кучей у этого проклятого сарая, а на позициях в стороне от него? Там же были обнаружены и гильзы от их автоматов.

Калинин пояснил:

— Инсценировка, Гоги, обычная инсценировка. Тех десятерых духов, что нашли убитыми в кишлаке, завалили из сарая, затем его сожгли. А убитых до этого ребят растащили по позициям и дали несколько очередей из их оружия! Знакомый фокус. Так и мы иногда поступали!

Старший лейтенант обратился к своему заместителю:

— Так, ты теперь встань возле сарая, а я поищу позицию вражеского гранатометчика. И руку подними, думаю, высота сарая была приблизительно с твой рост, учитывая длину руки.

Бучайко выполнил приказ командира, а старший лейтенант прошел к руслу реки. Стрелять стоя гранатометчик не мог. Его сразу же срезали бы ребята из сарая. Значит, враг занимал позицию лежа. Калинин лег и тут же потерял сержанта из вида. Переместился ближе — та же картина. И только метров с тридцати он нашел место, откуда гранатометчик мог обстрелять сарай из положения лежа. Но и здесь его гранаты попали бы в стены на высоте метров полутора от земли. И он, этот гранатометчик, все равно был бы виден из здания. Вряд ли ребята допустили бы прямой выстрел в себя, если, конечно, оставались на тот момент в живых. Но в мертвых какой смысл стрелять?

Офицер поднялся. Посмотрел на сарай. Его правая сторона начиная от двери была снесена попаданием гранаты. Следовательно, и вариант обстрела с самой близкой позиции отпадал. Гранатометчик стрелял из кишлака и… стоя! Чего практически он сделать не мог. Значит, что? Духи спалили сарай с мертвыми бойцами спецназа? Зачем? И как в этой круговерти они не зацепили Волочкова? И почему захватили сержанта-срочника, а не офицера? Потому что Гудилов уже был убит? И у духов не оставалось выбора? Но как они взяли Волочкова? Сам бы тот не сдался. Хотя… кто знает, что могло произойти с сержантом. Возможно, неожиданность нападения лишила его воли, вогнав в ступор, чем и воспользовались моджахеды? Они могли попросту накинуть ему на шею аркан и оттащить от сарая. А остальных расстрелять. Но зачем было сжигать трупы в сарае? В отместку за убитых собратьев? Возможно. А потом начали отход. Но когда же Гудилов успел связаться с Листошиным и запросить воздушной поддержки, продублировав уже посланный одним из сержантов взвода запрос? Перед самой гранатометной атакой, из сарая? Черт, жаль, по времени сейчас уже ничего не проверишь. Но главное понятно! Взвод Калинина, ведомый Гудиловым, у кишлака Карах ждали. Затем, чтобы захватить кого-нибудь, лучше офицера, в плен! И только ради прикрытия акции здесь были посланы группы моджахедов и в Арихельское ущелье, и к Аяду!

Но откуда духам стало известно, что именно сюда выйдет взвод Калинина? Только из источника с базы, и источника, прекрасно осведомленного не только о планах разведывательного батальона, но и о готовящейся операции дивизии.

Следовательно, этот осведомитель сидел высоко и был тесно связан с разведбатом? А кто мог быть таким человеком? Стоп! А прежний замполит Трофимов? Ведь он наверняка был в курсе предстоящих мероприятий соединения и точно знал, что седьмого июня разведбат силами роты спецназа начинает разведвыходы в ущелья. И квадраты отработки задач взводами спецразведки он тоже знал. И прибыл в батальон за неделю до начала выходов.

Эта мысль показалась старшему лейтенанту настолько невероятной, что он хотел тут же отбросить ее. Ведь майор Трофимов служил вместе с ними. Он и ранее был в курсе всех боевых планов батальона, но никогда специальные взводы и группы не попадали в засаду к духам. Однако к трагедии у Караха он мог быть причастен.

Александр вызвал к себе связиста. Приказал связаться с Листошиным.

С третьей попытки это удалось. Семен ответил:

— Сайгак-1 на связи!

— Ты сейчас где?

— У блокпоста.

— Прекрасно! Там, по-моему, есть прямая связь со штабом дивизии?

Листошин удивился:

— А тебе она на что?

— Слушай, Семен, мне необходимо, чтобы ты вышел на майора Гуреева, знаешь такого?

— Кто ж особистов не знает! Только за каким хреном он тебе понадобился?

— Потом объясню. Тебе надо передать ему следующее: у Калинина есть новости. И укажешь место моего нахождения. Было бы неплохо, если бы он прибыл в квадрат 36–17.

— Ты что-то накопал там?

— Я же сказал, все объясню потом!

— А ты не считаешь, что сначала нужно доложить комбату, а то как-то нехорошо получается?

Александр успокоил друга:

— Особист с Глобчаком сам потолкует. А нет, так я по возвращении обо всем, как положено, доложу ему! Сейчас он просто не поймет темы.

— Ладно, Саня, но если комбат меня вздрючит, литр с тебя!

— Добро! Ротному пока тоже лучше ничего не говори. Сначала пробить одну фишку надо. Убедиться кое в чем!

— Ясно! Жди вызова. Наверняка Гуреев сам захочет поговорить с тобой, перед тем как сломя голову лететь в ущелье!

— Спасибо, Сень!

— Да ладно тебе! Скажи, накопал-то чего серьезного?

— Да! Но все, конец связи!

Листошин оказался прав. Не прошло и десяти минут, как рация Калинина пропищала сигналом вызова.

— Олень-1 на связи!

— Что у тебя, Александр Иванович?

Старший лейтенант узнал голос Гуреева, спросил:

— Я могу говорить открыто?

— Да! Частота защищена!

— Я нахожусь у Караха, после осмотра кишлака сомнений не осталось — взвод попал в заранее подготовленную засаду! Мало того…

Особист перебил взводного:

— Все! Достаточно! Ты продолжаешь оставаться в квадрате 36–17?

— Так точно!

— Жди! Через час буду. Там есть где приземлиться вертолету?

— Есть, пилоты увидят подходящую площадку.

— До встречи!

Гуреев отключился.

Калинин приказал взводу сделать перерыв в занятиях.

Ровно через час «Ми-8» совершил посадку за утесом, метрах в трехстах западнее разрушенного кишлака.

Командир взвода пошел навстречу особисту.

Поздоровались. Гуреев приказал:

— А теперь, старший лейтенант, выкладывай все, что ты тут узнал нового.

Калинин провел представителя военной контрразведки к кишлаку, объяснил свое видение ситуации, которая вполне реально могла сложиться здесь 7 июня.

Майор внимательно выслушал разведчика, признал:

— Да, скорее всего ты прав, но не понимаю, как комиссия не обратила внимания на подземелье и не провела баллистическую экспертизу боя? Черт знает что! А ты молодец. Может, теперь скажешь, почему Гудилов рассредоточил взвод таким образом, что тот оказался бессилен противостоять духам?

— Я уже говорил, что либо Гудилов ошибся, либо кто-то помог ему совершить эту ошибку. Так вот, есть у меня одна мысль. Не знаю, возможно, я и субъективен, но…

— Ну, давай, не тяни!

Александр рассказал Гурееву о действиях Трофимова перед выходом взводов на плановую разведку и о том, что тот накануне выхода лично инструктировал и Листошина, и Гудилова. Сейчас Александр вспомнил, что бывший замполит посоветовал заместителю командира роты провести разведку одновременно и на хребтах, и внизу, в кишлаке. Гуреев спросил:

— Разве это не общепринятая тактика?

— Да, в таком режиме мы и работаем, только на хребты направляем не более двух-трех человек. А Гудилов раньше никогда самостоятельно не выходил на разведку, поэтому мог понять Трофимова дословно, а тот и предложил использовать на склонах по отделению. К тому же в батальоне об истинных целях разведывательных выходов и предстоящих мероприятиях соединения могли знать сам командир, начальник штаба и тот же Трофимов. Майор Якушев безвылазно находится в части, командир также покидает батальон только по вызову, а вот замполит почти всегда сопровождал офицеров в поездках в Уграм.

Гуреев прищурился:

— Ты на что намекаешь?

Калинин покачал головой:

— Ни на что! Я констатирую факт. О действиях подразделения батальона и о планах дивизии в целом противник был проинформирован. Отсюда и организованная засада, и гибель моих парней. Какая-то сука пашет на Амирхана, и работала на него до захвата или перехода, как угодно, к духам сержанта Волочкова.

Майор задумался. И думал довольно долго. Затем проговорил:

— Трофимов… Что ж, мы присмотримся к нему. А ты никому о своих подозрениях ни слова.

— Комбат узнает, что я связался с вами, ему это, естественно, не понравится, и он обязательно поинтересуется, что у меня за дела с Особым отделом. И будет совершенно прав!

Гуреев успокоил Калинина:

— Не переживай, я Сергея Глобчака еще с курсантской скамьи знаю. Учились вместе в одном взводе. Потом судьба разбросала, чтобы вновь соединить здесь, в Афгане. Он все поймет! Тем более вычислить «крота» и уничтожить предателя — дело чести. Твоей, моей, майора Глобчака! Я сейчас вылетаю в разведбат. Ты здесь долго еще планируешь держать взвод?

— До утра. Пусть новички привыкнут к горам.

— И место у кишлака специально выбрал?

— Да! И чтобы самому оценить обстановку, и чтобы дать почувствовать ребятам, что смерть рядом, но отнюдь не неизбежна.

— Нападения духов не опасаешься?

Калинин отрицательно покачал головой:

— Нет! Здесь очень удобный участок, чтобы сдерживать достаточно большие силы противника продолжительное время.

Особист вздохнул:

— Вот только Гудилов отчего-то не оценил преимущества данного участка! Ну ладно, счастливо тебе оставаться, а я полетел. Если что, уже с сегодняшнего вечера можешь выходить на меня через своего комбата, а то смотрю, тебя мучает ощущение, что ты делаешь что-то нехорошее. Ничего не говори. Кстати, медсестре Волковой ты поручил достать заключение медэкспертизы по обугленным трупам?

— Да, а что? Ей грозят неприятности?

— Нет! Ничего запретного она не сделала, заключение не засекречено и даже в сейфе не хранится. Только что ты хотел прочесть в нем?

Калинин объяснил:

— По каким признакам были идентифицированы личности погибших.

— Так спросил бы у меня.

— Хорошо, спрашиваю у вас.

— Гудилова определили по офицерскому жетону, остальных по отпечаткам пальцев. У двух трупов они кое-где сохранились.

— А Гудилов что, весь сгорел?

— Практически да! Скорее всего, в него попала одна из гранат.

— Ясно! Так Соне ничего не грозит?

— Абсолютно ничего! Ну давай, старлей!

Вскоре вертолет с Гуреевым поднялся над дном ущелья и, не выходя за хребты, пошел над ним в сторону блокпоста.

Калинин приказал взводу возобновить занятия.

К заходу солнца Калинин произвел смену боевого охранения и предоставил взводу отдых. Впереди были ночные занятия. Но жизнь внесла свои коррективы в планы старшего лейтенанта.

В 17.47 восточный наблюдательный пост вдруг вышел на связь. И сообщение передал экстренное, важное. Дозором обнаружено перемещение по склону группы людей, одетых в камуфлированную форму. Расстояние до поднимающихся на хребет определялось до двух километров. Калинин тут же объявил взводу общий сбор.

Затем, построив его в две колонны, отозвав западный пост охранения и приказав дозору хребтов следовать за основными силами, повел взвод к позиции восточного поста наблюдения. Повел скрытно, прижимая личный состав к склонам и вводя его в тянущуюся вдоль русла реки кустарниковую полосу.

К посту вышли через двадцать минут. Вернее, на позицию дозорных, устроенную между камнями небольшой гряды, пробрался он сам.

Спросил у наблюдателей:

— Где противник?

Старший дозора, рядовой Ашир Балаев, указал на склон у очередного поворота.

— Там, товарищ старший лейтенант, но я заметил только, как человек семь поднялись на хребет. Они были в камуфляже, а там расщелина, заросшая кустами, еле заметил, все же далековато. Но этих последних я через бинокль хорошо разглядел, у них за спинами еще какие-то трубы были, возможно, гранатометы.

— Так, что еще заметил?

— Да все вроде, хотя… хотя слева от расщелины на скале тросы свисали. Потом их, видимо, либо подняли, либо сбросили.

Калинин повернулся к второму дозорному:

— Ты что видел?

Рядовой Ринат Колоев доложил:

— Я в то время, как Ашир склон пас, за ущельем смотрел. Так что ничего добавить не могу.

— Понятно. Что мы имеем? Банда духов, численность которой неизвестна, перевалила за хребет.

Взводный вызвал связиста:

— Поручик! Попробуй достать ротного или комбата.

Поручиков с сомнением покачал панамой.

— Отсюда вряд ли получится. Сюда бы радиостанцию Р-107.

— Ты пробуй, пробуй, в горах дальность связи увеличена.

Связист, поднявшись на склон, начал колдовать над радиостанцией.

Наконец ему удалось установить связь. Он закричал:

— Товарищ старший лейтенант! Ротный отозвался.

Калинин прошел к Поручикову, взял ларингофон:

— Агат? Я — Олень-1!

— Слушаю тебя, Олень!

— В квадрате 36–17 замечен переход через перевал в сторону Арихельского ущелья группы боевиков. Численный состав не установлен, так как дозорным удалось заметить только хвост. Что-то духи несут на себе, а что-то поднимали на тросах.

— Я понял тебя. Доложу комбату. Жди связи с ним.

— Понял.

— Как сам?

— Нормально.

Комбат вызвал Калинина через полчаса.

— Повтори, что ты там в ущелье надыбал?

— Уходящую в сторону Арихеля, а может, и дальше группу или отряд духов.

— Почему для перехода они выбрали столь неудобное место, и, в конце концов, откуда появились эти духи?

— Вы у меня об этом спрашиваете?

— Нет, Калинин, у себя! Возможности организовать преследование моджахедов не имеешь?

— Нет! Могу только обследовать склон.

— Ладно! Сделай хоть это. В общем, информацию принял! До связи!

— До связи, Весна!

Передав микрофон с наушниками связисту, Калинин приказал:

— Сворачивай агрегат и выходи к руслу.

Сам же Александр спустился вниз, вызвал к себе командиров отделений. Приказал начать выдвижение к расщелине, по которой поднимались душманы. Вел он взвод осторожно, поддерживая связь с дозорными на хребтах. На преодоление двух километров ушел час с небольшим. К 19.20 взвод остановился в небольшой роще, на берегу широкой здесь реки. Запросил склон, на который поднимались моджахеды.

— Что у вас, ребята?

— Вершина перевала плоская, довольно широкая, расщелина вполне пригодна для пешего подъема, противоположный склон покат, внизу «зеленка». На перевале видны следы установки лебедки, отметины от применения стальных тросов. Есть и человеческие следы, много следов. Здесь, вероятнее всего, духи сделали короткий привал.

— Ясно. Оборудовать позицию для наблюдения за противоположным склоном. Я скоро поднимусь к вам!

Отдав приказ взводу рассредоточиться на склонах так, чтобы заблокировать ущелье в той его части, где банда осуществляла подъем, старший лейтенант, взяв с собой все того же Шарадзе, вошел в кусты широкой у основания расщелины. Со стороны заросли казались непроходимыми, но стоило продраться через первые ряды колючей ежевики, как открылась узкая тропа, уходящая круто вверх.

Калинин посмотрел на рядового:

— Гоги, начинаем подъем. Я смотрю вниз, ты по сторонам, на уровне груди. Духи вполне могли закрыть расщелину растяжками или еще хуже — установить противопехотные мины и иные ловушки, так что идем очень аккуратно. Понял, мой кавказский друг?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Ну, тогда вперед!

Опасения Калинина оправдались. Правда, попались всего две примитивные растяжки, но установлены они были умело, скрытые корягами, которые так и хотелось отшвырнуть ногой с тропы. К тому же ловушки духи выставили почти в самом конце подъема. Расчет верный. Если вдруг объявятся преследователи, то они, естественно, просчитают возможность минного прикрытия тропы и будут подниматься осторожно. Но к концу подъема внимание их должно ослабнуть. Вот тут-то и преградит путь обычная коряга. Перешагивать через нее неудобно, проще отбросить. И как только толстый сук сдвинется с места, справа ударит градом осколков мощная оборонительная граната «Ф-1». Придумано неплохо. Но такие ловушки не для профессионалов.

В 20.10 Калинин с Шарадзе присоединились к верхнему дозору северного перевала. Отсюда во всем величии были видны заснеженные вершины Большого хребта.

Александр обернулся к подчиненному:

— Ну, чем тебе не Кавказ, а?

Гоги презрительно усмехнулся:

— Жалкие холмы!

Командир взвода обратился к рядовому Балаеву:

— Ашир, вижу, позицию вы выбрали неплохую. Но она хороша для сдерживания прорыва духов, мне же нужен наблюдательный пункт.

Балаев согласно кивнул головой:

— Есть и такое место, командир, в тридцати метрах слева, в трещине. И подходы видны, и сама эта площадка, где отдыхали духи, тоже.

Калинин задумался. Что же все-таки поднимали духи на перевал, если им потребовались лебедки? Гранатометы они могли спокойно и на себе тащить. Безоткатные орудия? Возможно. Их при весе в 200 килограммов на хребет пешком поднять трудно. Да еще снаряды к ним! Значит, душары вновь где-то решили нанести удар. Опять по блокпосту, выйдя к нему по Арихельскому ущелью? Может быть, может быть. Но комбат о моджахедах предупрежден, значит, у Аяда предпримут дополнительные страховочные меры.

Александру же следовало продолжить занятия. Но уже здесь, отходить на прежние позиции не имело смысла. На ночь бойцы спецназа заняли ранее обозначенные позиции. Их целью было поочередное ведение наблюдения за ущельем в темное время суток — другими словами, отрабатывалась задача нахождения взвода в суточной засаде.

Сам Калинин укрылся в одной из небольших и неглубоких пещер вместе со штатным связистом и Шарадзе, ставшим старшему лейтенанту помощником.

Командир взвода приказал подразделению спуститься вниз.

(обратно)

Глава 14

Боевой отряд Ахмада, состоящий из тридцати верных бойцов Амирхана, используя подъемные механизмы — лебедки, поднял на перевал три разобранные на части системы залпового огня малого радиуса действия китайского производства вместе с реактивными снарядами и сделал на вершине привал. Ахмад приказал помощнику подвести к нему русского проводника. Предатель, облаченный, как и все, в национальное одеяние пуштунов, успевший отрастить бородку, безропотно подчинился.

— Слушаю вас, господин!

Ахмад говорил на своем ломаном русском языке:

— Ты, гяур, уверен, чито ми сможем выполнить волю Амирхана?

— Если удастся благополучно миновать два перевала и войти в Жанаву, а далее в Карскую «зеленку», то, думаю, проблем у нас не возникнет.

Ахмад усмехнулся:

— Это очин хорошо, что твой говорит — у нас! Правильно говорит. Задача у нас общий. За этот работ Амирхан щедро вознаградит тебя. Но на другой перевал ми не пойдем! Пойдем в глубь Арихель.

Проводник удивился:

— Почему?

И вновь Ахмад хитро ухмыльнулся:

— Такой тактик будет правильный. Ми дойдем до слияния Арихельского и Аядского ущелий, там есть путь в обход последний перевал, перямо на Жанава!

— Но это какой крюк придется сделать! Люди не донесут груз и до половины установленного вами маршрута.

— Ти думай, Ахмад сопсем без ума? Ми не будем тащить трубы и снаряд на себе. Внизу, в «зеленка», стоят машин, три «УАЗ» и два грузовик. Поедем на них.

Бывший советский военнослужащий понял замысел командира отряда моджахедов и по достоинству оценил его:

— Это другое дело, уважаемый… если только…

Ахмад, перестав лыбиться, спросил:

— Чито… «если только»?

— Если только противник в это же время вдруг не проведет воздушную разведку местности.

— Э, гяур! Ты же знаешь, русский посылает на разведку самолет с афганским пилотом, а афганский летчик ничего не видит. Зачем ему большой проблем? У него есть семья, большой семья, много родственников. Если он что-то делай не так, их могут резат. Нет, афганский пилот ничего не видит! Ему это не надо. А советский вертолет или штурмовик на разведку не полетит, у него другой задач. Да и ми большой част пути будим идти «зеленка», сверху не видна. Путь долгий, но к заходу солнца будем у Жанавы.

Проводник согласно кивнул головой. Главарь банды был прав. В плановых разведывательных полетах советское командование использовало именно афганские «спарки» «МиГ-21». И, как правило, пилоты правительственных военно-воздушных сил Афганистана возвращались на аэродромы ни с чем. А советская армейская авиация работала либо выборочно по наводке командиров полевых частей, либо по прикрытию наземных сил при выполнении ими собственных боевых задач, либо совершая облет территории небольшого радиуса, контролируя тот или иной район опять-таки по согласованию с пехотой. Иногда штурмовики все же появлялись и над Кидрабским ущельем, и над Уграмскими степями, и над Карской «зеленкой», но это было редко и только в том случае, если их применение диктовалось какой-то оперативной необходимостью. Да и кроны деревьев в обширном лесном массиве у Жанавы надежно прятали под собой всех находящихся в «зеленке». Но то направление прикрывалось плотным минным заграждением, чего не мог не знать главарь банды душманов. Так что с авиацией Ахмад просчитал все верно, вот только смысла слепого обстрела из реактивных установок советского гарнизона бывший военнослужащий не видел. Снаряды могли не поразить ни одной значимой мишени. А простое нанесение удара без определения целей — это все равно что выпустить залпы в воздух и обнаружить себя. Вот тогда советская авиация развернется и отработает «зеленку» по всем правилам военного искусства, да и наземные мобильные силы предпримут все меры, чтобы заблокировать квадраты, откуда духи произведут обстрел. Но предатель недооценивал Ахмада, а вернее, действий Амирхана, в чем позже имел полную возможность убедиться. Но пока, на вершине перевала, он, поняв, как главарь моджахедов собирается доставить системы залпового огня на позиции в «зеленку», дальнейшие планы духов не понимал совершенно. Хотя, в конце концов, его, проводника, это касалось меньше всего. Захотели душманы ударить с расстояния по базе? Флаг им в руки. Только на кой черт в этой операции он им был нужен, если порядок выполнения задачи бандитами был предрешен. И все же проводник был нужен духам, иначе не потащили бы его с собой.

Усадив предателя рядом и предложив ему перекусить, Ахмад принял командира группы, замыкающей подъем отряда по расщелине. Спросил:

— Али, как закончили переход?

— Слава Аллаху, нормально, Ахмад!

— За время подъема посторонних глаз не заметил?

— Нет, саиб! В ущелье все было тихо как во время транспортировки установок, так и во время движения основных сил по расщелине. Но я на всякий случай в самом конце подъема установил растяжки. Шайтан его знает, не заблудится ли в горах какой-нибудь странник, тоже решившийся пройтись на вершину перевала по расщелине. Взрыв гранаты «Ф-1» остановит его и послужит предупреждением для людей наблюдения из Арихеля.

Ахмад одобрил действия командира группы тылового прикрытия своего отряда:

— Ты поступил разумно, Али! Только на обратном пути не забудь про сюрпризы! А то угодим в свои же ловушки!

— Не беспокойтесь, командир! Перед спуском я сниму растяжки.

— Хорошо! Перекуси и отдохни немного. Потом молитва для всех и спуск! Иди!

— Слушаюсь, саиб!

Закончив привал, прихватив с собой две лебедки, отряд Ахмада пошел вниз к густому лесному массиву, покрывающему дно и северный склон Арихельского ущелья. На поляне в условленном месте отряд нашел автомобильную технику, в первый грузовик погрузили вооружение, в «УАЗы» и второй «ГАЗ-66» сели боевики, и колонна под надежным естественным прикрытием крон деревьев начала движение на северо-запад, уходя от участка плоскогорья, где находились и кишлак Аяд, и ненавистный для духов советский блокпост.

Ахмад рассчитал все верно, и к селению Жанава отряд подошел как раз тогда, когда солнце уже скрылось за вершинами гор и сумерки плотной завесой начали накрывать Карскую «зеленку». В кишлак вошли всей колонной и остановились у крупного каменного дома. Там сделали второй привал. Из Жанавы «УАЗы» вышли уже с лафетами, на которых были смонтированы готовые к бою системы залпового огня. Вскоре колонна скрылась в темном лесном массиве. Ахмад по ходу лесного марша вышел на связь с командиром группировки:

— Хан! Я — Молния! Прошу, ответь!

Ждать пуштуну пришлось недолго. В динамике рации прозвучал знакомый и такой, казалось, близкий голос Амирхана:

— Слушаю тебя, дорогой!

— Мы на рубеже третьего этапа!

— Марш по горам прошли благополучно?

— Да, все, слава Аллаху, пока идет по плану!

— Хорошо! Выходи на позиции. Как займешь их, используй проводника. Он до сих пор не знает своей роли в этой игре?

— Конечно! Мы же насчет гяура все обговорили!

— Хоп, дорогой! Жду от тебя сообщения о готовности совершить акт возмездия против неверных. Учти, залпы исключительно по моей команде, никакой самодеятельности!

— Да, Хан!

— Тогда до связи, Ахмад!

— До связи!

В 1.35, пройдя по лесу пять километров, главарь приказал остановить машины, боевикам спешиться. Вызвал к себе трех моджахедов и проводника в сопровождении двух бандитов. Ожидая подчиненных, сверился с картой. По всем параметрам колонна сейчас находилась на удалении в шесть-восемь километров от центральных объектов советской военной базы. На удалении, вполне подходящем для применения систем залпового огня. Подошли вызванные боевики. Первым Ахмад поставил задачу душманам — командирам расчетов СЗО. Говорил он на пушту, так что проводник слов не разобрал, но по жестикуляции главаря банды догадался, что именно отсюда, с этого рубежа, моджахеды решили провести огневой налет на объекты военной базы. Что ж, и здесь Ахмад правильно организовал действия своих подчиненных. Предатель знал, отсюда можно поразить отдельные войсковые части советского гарнизона, но все же не прицельно.

Отдав распоряжения командирам расчетов, главарь повернулся к проводнику. В который раз презрительно и надменно ухмыльнулся:

— Твой, наверное, думал, зачем тебя тащат сюда, да?

— Вы правы, я не понимаю, для чего понадобился в этой операции. Пока вы прекрасно обходитесь и без меня.

Афганец поднял вверх указательный палец правой руки:

— Вот именна, пока! Пока ты был лишний! Сичас твоя стал очин важный персон.

— Не понимаю!

— Ай, гяур, зачем так говоришь? Ти же не такой дурак, чтобы не понимат, что не стали бы мы брать с собой ненужный человек и то, что ми не будим стерелять неизвестно куда, тратя дорогой снаряд.

— Признаться, Ахмад, я действительно решил, что вы намерены открыть слепой огонь по базе. Нанести устрашающий удар, продемонстрировав наличие в отрядах достопочтенного Амирхана не только стрелкового оружия, гранатометов и безоткатных орудий, но и более серьезного вооружения — мобильных систем залпового огня.

Выслушав русского, Ахмад скривился:

— Гулупец! Ти знаишь, сколько стоит один реактивный снаряд? Но денги ладна, они у нас были, есть и будут, а вот тащить из Пакистана эти системы трудна. Поэтому стрелят, чтобы пиросто пугат русских, — гулупость!

Предатель проговорил:

— Тогда прошу объяснить мою роль в сегодняшней акции.

— А ти не понил его?

Бывший советский военнослужащий начал догадываться, какую миссию в своем дьявольском деле отвели ему душманы, но ответил:

— Нет!

— Ну, хорошо, скажу твой задач! Ти вместе с этими двумя воинами, — Ахмад указал на сопровождавших проводника бандитов, — пойдешь передний край. За лесом поле, где мины. Ти должен найти проход и по ней пройти до места, откуда будишь харашо видит база.

Ахмад достал из обычного офицерского планшета афганскую карту, на которой достаточно точно были нанесены места дислокации частей и подразделений Уграмского гарнизона. Показал ее проводнику:

— Смотри, гяур! Это схема объектов, но на ней нет ориентиров для наведения систем на цели. Твой задач нанести системы на цели. Точно навести!

Предатель, тяжело вздохнув, проговорил:

— Минные поля могли перекрыть. Командование базой просто обязано было это сделать после нескольких наших успешных акций с использованием проходов в минных заграждениях.

Ахмад согласился:

— Правильна! Русский должен был сделать это, и сделает, но потом, сейчас там, — главарь указал рукой в сторону базы, — все как был. Информация верный!

Проводник внимательно посмотрел на пуштуна.

— Хорошо! Какие именно цели нас интересуют?

— Сопсем немного — аэродром, штаб дивизии, парк боевых машин полка, что стоит рядом со штаб. Три цели — три залпа!

Предатель заметил:

— Аэродром большой, там базируются три авиационных полка, да и штаб соединения разнесен по нескольким модулям, палаткам и зданиям.

Глаза Ахмада посуровели:

— Не надо гаварит, что я знаю! Ты получил приказ — выполняй! А мои люди пойдут с тобой. Если что, они убьют тибя. Не надо делать глупость. Держи карту, на нее и нанесешь ориентир и принесешь обратно, я буду ждать тибя!

Проводник, взяв карту, спросил:

— Сколько у меня времени на разведку?

— Не больше два часа! Не спеши, но и не медли! Нам еще уйти отсюда надо. Ти же хочешь вернуться назад живой?

— Кто же этого не хочет?

Ахмад похотливо оскалился:

— И опять испытывать неземные ласки черноглазой Гульры? А, русский? Скажи мене, ведь этот женщин лучше ваших любой баб?

— Лучше, Ахмад!

— Так вот, гяур, хорошо выполнишь задание Амирхана, ты кроме денег получишь еще и сестра Гульры, младший сестра, сопсем девочка, четырнадцать лет. Будишь купаться в ласках две страстные таджички, хорошо, да?

Предатель согласился:

— Да, хорошо!

— Ай, маладец, да? Сопсем как горец. Ну ладно, иди работать!

Проводник повернулся и пошел в глубь леса. За ним тенью двинулись сопровождающие бандиты. Эти душманы были неплохо обучены, по крайней мере, перемещению в «зеленке». Бывший советский военнослужащий иногда оглядывался, не слыша сзади шагов духов. Но они всякий раз оказывались рядом, шли след в след за русским.

Выйдя на опушку, в кустарнике, опоясывавшем лесной массив, проводник остановился. Осмотрел равнину через прибор ночного видения. Вдали — где-то за километр — светилось одиночное здание. Это был пост радиотехнической разведки. Он держал под контролем территорию непосредственно перед рубежом передового охранения базы, а точнее, огневых точек, оснащенных пулеметами «РПК» и двуствольными зенитными установками «ЗСУ-23–2». Скорострельные пушки установок эффективно прикрывали гарнизон и в случае необходимости могли в мгновение ока порвать в клочья любую банду, решившуюся на прямой штурм гарнизона. Если заметят приближение противника. А они заметят, так как пасут свои сектора круглосуточно и особенно внимательно после того, как духам, не без помощи появившегося у них весьма осведомленного проводника, удалось обстрелять базу из безоткатных орудий.

Предатель задумался, внимательно осматривая сравнительно ровный участок местности. Насколько он знал, здесь везде наставлены мины различного действия, но они чуть дальше, а до минного поля от леса проложена так называемая нейтральная полоса. Но она являла собой ловушку. По этой полосе разбросан «горох» — шарики небольшого диаметра, практически невидимые в траве человеком, не знающим об их существовании. Эти шарики и образовывали ловушку на подходе к минным полям, и особенно интенсивно они были разбросаны как раз в местах прохода через взрывоопасные заграждения. Расчет в их применении прост. Противник, выходя в нейтральную зону, просто давил шары, похожие внешне на кал овец, продвигаясь вперед. И сначала ничего не происходило. «Горох» срабатывал, когда враг отходил от лесного массива метров на двадцать-тридцать. Вот тогда шарики начинали взрываться с яркими вспышками и громким хлопаньем. Сами по себе они никакого вреда людям не наносили, но указывали постам раннего обнаружения противника не только сам факт появления последнего, но и точное место его сосредоточения. И долговременные огневые точки, имея прекрасные ориентиры, накрывали участок прорыва массированным огнем скорострельных зенитных пушек.

Вся ценность информированного проводника и заключалась в том, что он знал, как преодолеть нейтральную полосу и безошибочно войти в проход минного поля. Чтобы обезвредить «горох», достаточно всего лишь не раздавить шарики. И, определив вехи одного из проходов, предатель вывел к нему свою малочисленную сопровождающую группу. Затем лег на землю и пополз по траве, отодвигая «горох» в сторону. Таким образом, ему и его подельникам, мрачным молчаливым бородачам, удалось приблизиться к позициям внешнего периметра передового рубежа охранения базы, но не доходя до зоны контроля поста взвода радиотехнической разведки на триста метров. Отсюда, с небольшой возвышенности, предатель видел базу, прекрасно зная, что и где расположено. Он отметил на карте Ахмада ориентиры интересующих главаря моджахедов целей и вновь увел разведывательный дозор в лес.

Спустя час тридцать семь минут с момента начала своей работы проводник передал карту главарю банды.

Тот, осмотрев ее, похлопал русского по плечу:

— Ты хорошо работал, гяур! Я выходил за тобой и смотрел на твой действий. Маладец! Типерь иди грузовик. Там жди!

Проводник прошел к машинам, взобрался в кузов одной из них, полной боевиков. Не взглянув ни на кого, закурил. Это было запрещено, но тут находились рядовые душманы, так что замечания ему никто не сделал. Да и плевал предатель на их замечания. Он посмотрел на звездное небо, едва пробивающееся сквозь плотные кроны деревьев. Подумал, быстрее бы вернуться в полевой лагерь. Там душ, шашлык и на мягкой кошме доступная и послушная Гульра, на этот раз с молоденькой сестричкой. В меру приняв спирта — это ему, в отличие от других боевиков отряда Ахмада, состоящего из мусульман, разрешалось, — он заставит красавиц Востока перед дикой групповой случкой исполнить танец живота. Неизвестно, как малолетка, а Гульра делала это потрясающе, многократно увеличивая желание обладать ею. И с ней проводник не церемонился, заставляя исполнять самые развратные свои прихоти. То же будет и с сестрой Гульры, пусть девочке всего четырнадцать лет, ее проводник будет иметь более изощренно, добиваясь криков боли. Да и чего жалеть шлюх? Все равно судьба женщин, отданных ему в утеху, предрешена. Стоит проводнику отказаться от Гульры и ее сестры, тех тут же прирежут как овец. Спать с неверным — великий грех для правоверных. И жесточайшее наказание неизбежно, несмотря даже на то, что спать с русским женщин заставляет сам Ахмад. Для главаря отряда эти красавицы уже жертвенные животные, дожидающиеся своего часа кровью искупить смертный грех. И осознание такой ситуации возбуждало предателя, вызывая во время соития приливы поистине дикой страсти, сопровождающейся необузданной, звериной жестокостью.

За спиной взревели двигатели «УАЗов», расходясь в разные стороны на стартовые позиции для производства прицельных залпов по базе. Звук моторов постепенно ослабевал, что означало — вездеходы расходятся на приличную дистанцию между собой. Затем на несколько минут все стихло.

Получив доклады командиров расчетов, Ахмад вызвал Амирхана:

— Хан! Я — Молния!

Амир ответил немедленно, не спал в эту ночь:

— Слушаю тебя!

— Я готов нанести по русским реактивный удар!

— Отлично! К отходу подготовился?

— Да!

— Смотри, Ахмад, твое спасение в быстроте и слаженности действий. Ты должен покинуть «зеленку» до того, как гяуры окружат ее. А сделать это они могут оперативно!

Ахмад сказал:

— Я знаю, Хан!

— Тогда, бисмаллах (во имя Аллаха), начинай, дорогой!

Отключившись от главного саиба, Ахмад вновь вызвал расчеты, отдал короткий приказ:

— Огонь!

Тут же тишина леса разорвалась воем выпускаемых реактивных снарядов. Каждая установка имела двенадцать стволов, следовательно, тридцать шесть зарядов обрушилось на советскую военную базу. Обстрел длился недолго — минут семь-восемь. Вдали, там, куда ушли огненные молнии, пространство за лесным массивом озарилось обширным заревом разрывов 107-миллиметровых снарядов. Хоть и ложились они в разные цели, но с расстояния в семь километров зарево выглядело сплошным.

Спустя полчаса к грузовикам собралась вся банда. Заминированные установки залпового огня были брошены на позициях. Ахмад приказал всем занять места в грузовиках и начать быстрый отход в сторону Жанавы. Проводник подумал, что его бывшие сослуживцы не успеют ничего предпринять против отряда душманов и тот сумеет уйти из опасного района, раньше чем начнет разворачиваться маховик ответных мер базы. Что вполне устраивало предателя.

На часах было четыре часа утра.

Через сорок минут грузовики достигли Жанавы, откуда, оставив машины в селении, вьючным караваном продолжили путь в горы, в свой лагерь.

Для Калинина ночь прошла спокойно.

А вот утро встретило командира взвода специальной разведки экстренным вызовом на связь.

Вызывал его командир батальона:

— Олень-1! Я — Весна! Ответь мне.

Калинин бросил в эфир:

— Я — Олень-1, слушаю вас.

Слышимость была плохая, в наушниках все время что-то завывало и трещало, но смысл разговора с вышестоящим начальством понять было можно.

Комбат сообщил старшему лейтенанту, что около четырех часов утра из Карской «зеленки» по базе был нанесен удар реактивными снарядами систем залпового огня, предположительно китайских СЗО. Применялись как минимум три установки с разных позиций. В результате сильно повреждена взлетно-посадочная полоса аэродрома, наполовину разрушен штаб дивизии, уничтожены шесть боевых машин пехоты «придворного» полка и один барак мотострелков. Огонь велся с удаления примерно в семь-восемь километров. Далее майор Глобчак приказал Калинину готовить взвод к срочной переброске на северную оконечность «зеленки». Ее блокируют со всех сторон силами парашютно-десантного полка и разведывательного батальона.

Калинин на мгновение задумался. Затем ответил:

— Весна! Считаю переброску взвода нецелесообразной!

— Что? Ты плохо понял меня?

— Поймите, товарищ майор, базу наверняка обстреляли духи, которые днем поднимались рядом со мной в Кидрабском ущелье. Только они не вышли на блокпост, а пошли дальше через Арихель и Аяд, обойдя наш плацдарм, и, скорее всего у Жанавы, перейдя Кидрабку, вошли в «зеленку». Вероятнее всего, банда мобильна. Прочесывание и блокирование «зеленки» уже ничего не даст. Духи, отстрелявшись, вполне могли успеть покинуть Кару.

Комбат язвительно проговорил:

— Стратег, да? Умный, да? А мы тут все так, погулять вышли?

— Но вы же сами понимаете, что я прав! К чему эта солдафонская упертость?

— Ну, ты выражения-то подбирай! Ладно, что ты сам предлагаешь?

— Остаться здесь, в ущелье! Уверен, банда будет возвращаться тем же путем, каким и выходила в «зеленку», а значит, неминуемо окажется на перевале в квадрате 36–17. А тут мой взвод. Я и организую им встречу по полной программе.

На этот раз задумался командир батальона. Впрочем, тоже ненадолго:

— Ладно, согласен с тобой! Но если взять за основу твой вариант, то возвращаться духи будут с опаской, возможно, разделив отряд на малые группы, в этих условиях тебе встретить их на спуске будет сложно.

— А я и не буду встречать их на спуске.

— Не понял?

— Отведу взвод восточнее и организую засаду там, где банда сосредоточится на дне ущелья, в ходе ее марша.

И вновь в эфире пауза. Затем:

— Мы не знаем, сколько бандитов. Может, бросить к тебе еще взвод? Или подвести по ущелью одну роту?

Калинин категорически возразил:

— Ни в коем случае! У духов в Аяде, да и в окрестностях, имеются глаза и уши и прекрасные средства связи. Если мы начнем какие-либо движения в Кидрабе, это станет известно главарю банды, и тогда ко мне он не подойдет. Напротив, надо исключить любыедвижения в сторону Кидрабского ущелья. И по воздуху, и по земле. Пусть духи думают, что мы не просчитываем возможности их выхода сюда. Возможно, они перестрахуются и вышлют разведку в сторону Аяда. Я пропущу ее. Вот эту разведку потом и обработаете.

— А если, Калинин, ты ошибаешься? И духи вовсе не намерены возвращаться в Кидраб?

— Ну, если так, то мы в любом случае ничего не теряем. Из «зеленки» духи вырвутся, а значит, уйдут и дальше. Хуже от наших действий не будет.

— Хорошо! Принимаю твой вариант. Да, забыл сказать, системы залпового огня стреляли по наводке. И наводчик приблизился к базе как минимум на триста метров, пройдя минные поля. Прикидываешь, КТО мог быть этим наводчиком?

— Прикидываю! Тем более я должен взять банду и предателя!

Майор откашлялся, что слилось с общим треском в эфире.

— Ну, все, Олень! Для лучшей связи я перебираюсь в кишлак Джархель, на высоту, где стоит один из наших взводов. Держи меня в курсе всех событий.

— Вас понял, Весна! Выполняю поставленную задачу.

Отойдя от связиста, старший лейтенант присел на валун. Ему было о чем подумать, прежде чем отвести взвод на новые позиции в глубь Кидрабского ущелья.

Думал он недолго, приказал взводу выйти восточнее Караха и занять позиции для встречи банды. Затем наступило тягучее ожидание.

Банда вышла на взвод Калинина. И была уничтожена. А предатель захвачен самим командиром. Когда старший лейтенант увидел его лицо, то не смог сдержать изумленного возгласа:

— Ты?!! Живой?!! Ах, скотина!.. Против своих?..

(обратно)

Глава 15

Гудилов, а это он лежал перед Калининым, ощерился:

— Да, я! Удивлен? Думал, Волочков твой банды водит? Ха-ха-ха, ловко вас моджахеды провели. — У бывшего офицера началась истерика. — Что смотришь? Это все из-за тебя, сука, из-за твоего отпуска! Ты там дома с женой нежился, а меня вместо тебя в горы! Это ты должен был оказаться на моем месте. У-у, суки! Всю жизнь загубили. — И тут же Гудилов сменил тон: — Но я, Сань, не по своей воле! Нет! Я не сдался! Меня взяли. Мы к сараю вышли, а тут козлы эти словно из-под земли. Только Гобура дернулся, его и завалили первым. А потом… потом! Духи из стволов отделения сначала расстреляли своих, ну, пленных или рабов, не знаю, а затем из своего оружия расстреляли и всех наших. Перед этим однорукий Амин приказал мне переодеться в форму Волочкова, ну, а того одели в мою. И жетон в карман положили.

Калинин спросил:

— Кто сжег ребят в сарае?

— Я! Мне приказали! Но там уже живых не было. Я жег трупы!

К командиру взвода подвели душмана.

— Вот еще одного взяли. Среди камней укрылся.

Перед Калининым стоял молодой бородатый афганец. На левой руке играл огнем дорогой перстень. Видимо, не простой был дух.

— Имя?

Бандит закивал головой, вереща что-то на своем языке.

Калинин подозвал Балаева. Уроженец Туркмении много лет прожил в Таджикистане и языком фарси владел неплохо.

— Ашир! Спроси у этой вонючки, кто он?

Балаев повторил ответ:

— Ахмад. Ахмадулла.

Александр кивнул на лежащего Гудилова:

— Это правда, что русский офицер, бывший офицер, расстрелял сарай из гранатомета, когда в нем уже не было живых солдат?

— Да, правда!

И ощерился, показав два золотых зуба:

— Их до этого, как баранов, строем положили.

Калинин взорвался:

— Ты чего скалишься, ублюдок? Безоружных людей расстрелял и радуешься.

Прямой удар сбил боевика на землю. Тот вместе с кровью выплюнул и свои зубы.

Александр навел на душмана ствол автомата:

— Сейчас и ты, козел, отправишься на небеса к своему Аллаху!

Гудилов вдруг закричал:

— Не стреляй, Саня, не надо! Это брат самого Амирхана. Младший брат!

Старший лейтенант опустил ствол:

— Вот как? Тем лучше!

И, обернувшись к Гудилову, прошипел:

— А для тебя, урод, подстилка, я не Саня, понял? Нет у тебя больше ни друзей, ни земляков! И если бы не приказ да необходимость восстановить честное имя сержанта Волочкова, ты бы, сука, у меня сейчас весь магазин проглотил! Это ваша свора обстреляла базу из СЗО?

— Да!

— И ты был наводчиком?

— Меня заставили!

— Стреляли с машин?

— С «УАЗов»! Три машины, три установки.

— Где оставили технику и вооружение?

— «УАЗы» с лафетами бросили в лесу, грузовики в Жанаве! Я могу показать место!

— Покажешь! Куда ты теперь денешься?

Калинин приказал связать вместе Гудилова и Ахмада. После чего прошел к связисту:

— Вызывай Весну!

Комбат ответил почти тут же:

— Олень? Ну, что у тебя?

— Все как и планировалось. Банда вернулась той же тропой. Я встретил ее. В результате духи в подавляющем большинстве уничтожены.

— А Волочкова среди них не было?

Голос командира батальона был сильно напряжен.

Александр спокойно ответил:

— Нет! Волочкова в банде не было. Вместо него на духов работал старший лейтенант Гудилов.

Комбат чуть не поперхнулся:

— Ч-что?!!

— Гудилов, говорю, был проводником стаи Амирхана.

— Да ты что? И ты взял его?

— Конечно! Вон он, лежит в обнимку с младшим братом Амира.

— С кем лежит?

Комбат явно еще не пришел в себя.

Калинин повторил:

— С младшим братом Амирхана!

— Ты не шутишь?

— Какие могут быть шутки, командир?

— Вот это да! Это успех! Ты вот что… организуй там оборону, я немедленно вылетаю к тебе. Обеспечь посадку вертолетов.

— Вертолетов?

Но ответ Глобчака Александр уже не услышал, майор отключился.

Калинин отдал команду взводу занять позиции, оставив у пленных охрану из двух человек.

Через полчаса над ущельем прошло звено вертолетов огневой поддержки «Ми-24», а два «Ми-8» произвели посадку. Из одной машины в ущелье высыпал взвод Листошина, из другой на камни спрыгнули командир батальона майор Глобчак, командир роты спецназа капитан Новиков, особист майор Гуреев и с ними четверо бойцов службы контрразведки.

Офицеров встретил Калинин.

Первым заговорил Гуреев:

— Ну, где твои трофеи, Александр Иванович?

Александр указал в сторону склона:

— Да вон они, лежат, отдыхают.

Особист с комбатом быстро пошли к задержанным. За ними следовали ротный с Калининым и Листошиным, а также бойцы спецконвоя.

Подошли к пленным.

Они лежали, связанные спиной к спине.

Глобчак приказал бойцу охраны:

— Развяжи их!

Солдат, недолго думая, перерезал веревки.

Гудилов начал растирать онемевшие руки.

Но привести себя в порядок комбат ему не дал. Майор рывком поднял предателя на ноги и головой ударил тому в физиономию. Гудилов вскрикнул. Второй удар полностью расквасил лицо, разбив и нос, и рот бывшего командира взвода. А майор, оттолкнув жертву на камень, врезал ему ногой в пах. Командир батальона явно не контролировал себя:

— Забью, тварь! За пацанов, подставленных тобой, и за всю мерзопакостность твою, ублюдок. Пидор гнойный, удавлю собственными руками!

Крики сопровождались ударами.

Офицерам с трудом удалось оттащить Глобчака от Гудилова. Последний, потеряв сознание, лежал в пыли.

Гуреев пощечиной привел комбата в чувство:

— Охренел, Сергей? Он же важный свидетель.

— Тварь он последняя!

— Согласен, но и свидетель! Вот будет дел, если ты замочил его.

— Туда и дорога.

Постепенно майор Глобчак взял себя в руки.

Оклемался и Гудилов. Особист приказал оказать ему первую помощь.

Брат Амирхана Ахмад тихой мышью лежал там, где его оставили, небезосновательно опасаясь, что и на него может обрушиться гнев советских офицеров.

Но афганца не тронули.

Гуреев приказал загрузить пленных в вертолет. Спецконвой увел Гудилова и Ахмада к одной из «вертушек».

Сам же особист подошел к Калинину:

— А ты молодец, старлей, ничего не скажешь! Просчитал-таки действия бандитов. Молодец. А главное, предателя взял, ну и, конечно, братца Амирхана. Теперь боевой пыл у него поубавится.

Александр вытер вспотевший лоб:

— Как знать, товарищ майор? А может, наоборот, лютовать начнет. Хотя скорее всего сначала попытается брата освободить. Вот только каким образом? Это вопрос.

— Посмотрим! Главное, теперь и мы можем надавить на него. В общем, за службу спасибо.

Калинин напомнил:

— И все же, майор, Гудилов, зная проходы к базе, никак не мог знать о мероприятиях дивизии.

— Я это помню! Вопросы ко мне будут?

— Скорее просьба! Личного характера.

— Давай!

— Вы знаете, как у нас тяжело из части на ночку слинять. Не могли бы вы мне вызов к себе, скажем, на ближайшую субботу организовать?

Гуреев улыбнулся:

— Сестричка Соня?

— Да!

— Сделаю. И вызову, и до утра задержу.

— Спасибо.

— Это тебе, старлей, спасибо!

Особист, попрощавшись с комбатом, вылетел на базу.

Уже совершенно спокойный Глобчак приказал взводу Листошина собрать оружие уничтоженного отряда противника, а также сложить трупы в кучу и завалить их камнями, предварительно заминировав могильный курган.

Взводу же Калинина объявил построение, на котором поблагодарил всех за мужество при исполнении интернационального долга и объявил, что весь личный состав будет поощрен. После чего, дождавшись «вертушки», доставившей особиста к штабу дивизии, рота Новикова на двух машинах и под прикрытием звена вертолетов огневой поддержки вернулась в батальон. Уставшим бойцам Калинина, да и ему самому после баньки и сытного обеда Глобчак предоставил отдых. До следующего утра.

Среда третьего августа и четверг четвертого числа прошли спокойно. После гибели отряда Ахмада и захвата брата Амирхана с Гудиловым духи притихли. По блокпосту не было произведено ни единого выстрела. Да и во всей округе ничего не произошло.

Вечером в четверг Калинина вызвал Глобчак. Но не в штабной модуль, а в свой личный отсек. Это немного удивило Александра, но вызов есть вызов и идти надо.

Глобчак ждал его.

— Проходи, герой, присаживайся, — указал комбат на стул возле стола.

Сам присел напротив, выставил бутылку водки.

— Выпьем?

Александр согласился:

— Можно!

Глобчак разлил спиртное по кружкам.

— Ну, за успех проведенной операции!

Выпили. Закусили тушенкой. Закурили.

Комбат, прищурив глаза, взглянул на подчиненного:

— Мне тут Гуреев звонил насчет тебя. Просил обеспечить твое прибытие в штаб в субботу. С чего бы это, не знаешь?

Калинин попытался сыграть под простачка:

— Да откуда же я могу знать? Наверное, по делу Гудилова?

— Да? Ну что ты мне мозги, Саня, паришь? Или считаешь, что я ни хрена не понимаю? Или не знаю, что зазноба у тебя в госпитале завелась? Чего крутить-то через особиста? Мне не мог сказать? Или я не мужик, не понял бы и не отпустил?

Александр рассмеялся:

— Вас не проведешь, Сергей Сергеевич!

— Ясный палец, не проведешь! Готовься, отпускаю тебя в субботу до утра понедельника. До штаба доедешь с десантурой, обратно я заберу после совещания у командира в 9.00.

— Спасибо, товарищ майор!

— Спасибо! — передразнил комбат подчиненного. — И чего юлить? Ну ладно, замяли тему. Ты мне до отъезда наградные листы оформь. Ребят, что у Караха полегли, орденами посмертно. Остальных на свое усмотрение из расчета трех человек на Красную Звезду, пятерых «За отвагу», ну и далее «За боевые заслуги» и «За отличие в воинской службе». Тебя же я к Красному Знамени представлю.

— Служу Советскому Союзу!

— Правильно, и дальше служи. Кстати, насчет службы. Имеется в штабе задумка, даже не задумка, а уже проект приказа подготовлен об усилении нашего батальона. Будет создана четвертая рота специального назначения. Трехвзводная, численностью в сто человек. Я предложил на должность ротного тебя! Согласен?

Александр проговорил:

— Так я же не член партии! Не пропустят! Или вступать заставят? А так я, конечно, не против, не сидеть же мне все время на взводе?

— А ты что, принципиально не желаешь стать коммунистом?

— Да нет, просто считаю, не дорос еще до столь высокого звания.

— Ты мне не мудри. Завтра же сбрось заявление в партбюро! А то точно политруки прицепятся. Понял? В процессе дорастешь, аппетит, как говорится, приходит во время еды. Тебе все ясно?

— Ясно!

— Молодец! Давай еще по одной. Что-то сегодня расслабиться потянуло.

Просидели в отсеке до отбоя. Уговорили литр. Вернувшись в отсек, Александр сразу же завалился спать.

Листошин лишь взглянул на ротного:

— Ты чего-нибудь понял, Вова?

— Нет! Знаю, что его комбат вызывал. Но не с ним же он надрался?

— Тогда с кем?

— А черт его знает. Утром спросим.

А в то время, когда комбат расслаблялся со взводным, майора Трофимова навестил полковник Хабитдин. Он вошел в жилой отсек политработника без стука.

— Ассолом, уважаемый Илья Владимирович!

— Салам, Хабит, как дела? Семья, дети?

— Все, слава Аллаху, хорошо! Надеюсь, вы вызвали меня не только затем, чтобы поинтересоваться личными делами?

— Нет, дорогой Хабит, не только за этим. Запоминай хорошенько. Завтра предположительно в пять-шесть часов утра в N-ский полк направится начальник штаба Уграмской дивизии. Мне эта информация стала известна случайно, но из источника весьма надежного.

Лицо афганского полковника приняло сосредоточенный вид. Он спросил:

— Маршрут движения известен?

— Конечно. Трасса Уграм — Кабул. Сопровождение — два офицера и отделение солдат комендантской роты на бронетранспортере. Думаю, мне не стоит продолжать!

— Я вас понял, Илья Владимирович, и сейчас же свяжусь с нужными людьми. Уверен, начальник штаба до полка не доедет!

Трофимов спросил:

— Успеете за ночь организовать засаду?

— Это наши проблемы! Благодарю вас за очень важную новость.

Майор улыбнулся:

— Не забудьте напомнить нужным людям, чтобы по достоинству оценили информацию.

— Об этом не беспокойтесь! До свидания.

— До свидания, Хабит. И, как у вас говорится, да поможет вам Аллах!

Полковник, кивнув головой, вышел из отсека Трофимова. А майор, выпив двести граммов водки, со спокойной совестью или с тем, что заменяло ее, завалился спать.

Утро встретило офицеров разведбата, да и всей дивизии, плохой новостью. И особенно тяжелой она стала для Калинина.

В семь утра командный состав первой роты специального назначения срочно вызвал командир батальона. И было это тем более неожиданно, что вчера совершенно ничто не предвещало чего-нибудь экстренного.

Офицеры прибыли в штаб.

В кабинете Глобчака их уже ждали сам комбат, его заместитель по политической части майор Соловьев и начальник штаба майор Якушев. Командир выглядел немного помятым, но сосредоточенным. Он тут же сообщил:

— Товарищи офицеры! В дивизии чрезвычайное положение. Сегодня примерно около шести утра на трассе Уграм — Кабул духами был захвачен начальник штаба соединения полковник Бобриков с группой сопровождавших его лиц.

При последней фразе командир как-то странно посмотрел на Калинина. Страшное предчувствие перехватило дыхание старшего лейтенанта. Но он продолжал слушать. Комбат продолжал:

— Начальник штаба выехал в N-ский мотострелковый полк для работы по своему плану. Выехал на «УАЗе» в сопровождении бронетранспортера охранения. На восемнадцатом километре от блокпоста базы колонна подверглась нападению душманов. Гранатометной атакой БТР и находящееся в нем отделение солдат сожжены, водитель командирской машины убит выстрелом снайпера. Находящиеся в салоне вездехода люди, в том числе и начальник штаба дивизии, захвачены. Духи действовали умело и быстро. Засаду подготовили заранее и грамотно выбрали место штурма, обеспечив мгновенный захват, а главное, отход в Карскую «зеленку».

Калинин не выдержал:

— Кто кроме Бобрикова захвачен духами?

— Лейтенант Петров, прапорщик Салманов — офицеры непосредственного охранения начальника штаба и медицинская сестра из госпиталя.

Комбат замолчал, отведя глаза от Александра.

Но тот почти выкрикнул:

— Что за медсестра, командир?

Глобчак тихо проговорил:

— Соня Волкова, Саша!

Александр застонал, словно его поразил сильнейший приступ боли.

— Но… почему она оказалась в «УАЗе»?

Объяснил замполит:

— Ее послали в полк, чтобы помочь хирургу провести несложную операцию, ведь она хирургическая сестра, а таковых в мотострелковой части штатом не предусмотрено.

Калинин закрыл глаза руками:

— Это работа Амирхана. Ответ на захват брата!

Командир согласился:

— Да, скорее всего. Этой версии придерживается и командир дивизии. И если это так, то совсем скоро Амирхан выставит условия обмена. Так что пока, думаю, нашим заложникам ничего серьезного не угрожает! Теперь о том, что предстоит сделать нам. Я получил приказ поднять батальон по тревоге и заблокировать входы во все ущелья северного направления, от Жанавы до Аяда. Кидраб, Арихель и Аяд мы и так контролируем. Блокирование выхода на Жанаву осуществит первая разведывательно-дозорная рота. Взводу Листошина вместе с Новиковым осуществлять непосредственное охранение батальона и быть в оперативном резерве. Старшему лейтенанту Калинину сейчас же убыть в штаб соединения. Он передается Особому отделу.

Командир батальона взглянул на Александра:

— Возьмешь БРДМ и поедешь в дивизию пока один. В случае необходимости взвод мы перебросим, куда запросишь. Тебе ясна задача, Калинин?

— Так точно!

— Все, можете быть свободны.

Выходя из кабинета, офицеры спецназа услышали, как комбат приказал начальнику штаба построить первую роту. Вторая в это время находилась на высотах у блокпоста и фактически уже выполняла приказ командира дивизии.

На улице ротный положил руку на плечо Калинину:

— Ничего, Саня, прорвемся как-нибудь!

Александр процедил сквозь зубы:

— Если с Соней что-нибудь случится, я этого Амирхана из-под земли достану и порву в клочья.

— А мы поможем тебе в этом. Но, уверен, с твоей дамой все будет нормально.

Тяжело вздохнув, Калинин отправился во взвод.

В восемь утра он уже зашел в кабинет майора Гуреева:

— Разрешите, товарищ майор?

— Входи!

Александр присел на стул, уронив руки и опустив голову.

Гуреев одернул офицера:

— Ты чего поник, Александр Иванович? А ну, отставить горестные мысли! Игра только начинается. И сейчас не горевать надо, а думать, как исправить ситуацию.

Александр тряхнул головой:

— Извините, товарищ майор! Я слушаю вас!

— Нет, дружок, это я слушаю тебя!

Калинин удивленно взглянул на особиста:

— Меня слушаете?

— Конечно! Для чего бы я вызвал тебя? Просто так, посмотреть, как выглядишь?

— И что я должен сказать?

— То, что думаешь по поводу захвата Амирханом заложников.

Александр пожал плечами.

— Ладно, вижу, ты еще не в форме. Тогда послушай меня. Бобрикова Амирхан захватил с очевидной целью — обменять на брата. Вопрос: для чего он оставил в живых лейтенанта, прапорщика и медсестру? Ведь они ему, по большому счету, не нужны. Одного начальника штаба вполне достаточно, чтобы заставить нас отпустить Ахмада. На всякий случай? Нет! Амирхан ничего не делает на всякий случай. Все его действия, несмотря на кажущуюся хаотичность и бессмысленность, как в случае с постоянными атаками на блокпост, носят конкретный характер. Он четко выполняет инструкции руководства. Сейчас ему предоставлена свобода действий. В Пешеваре прекрасно понимают, что такое семейные узы. Так вот. Для чего вместе с полковником он захватил младших офицеров и прапорщиков? А для того, чтобы иметь гарантию освобождения своего брата.

Александр посмотрел на Гуреева:

— Думаете, Амирхан предложит обмен в два этапа? Сначала брата на начальника штаба, затем, скажем, того же Гудилова на остальных заложников?

Особист улыбнулся:

— Соображаешь!

— Только мне от этого не легче. После того как Амирхан заполучит братца, все переговоры прекратятся. Сдался ему бесполезный теперь Гудилов! А следовательно, остальных заложников, в том числе и Соню, он либо казнит, либо переправит в Пакистан. И ни хрена мы сделать не сможем.

Гуреев хлопнул ладонью по столу:

— И здесь ты прав! А посему, Саня, мы должны сами начать игру и сразу же перехватить инициативу. Но не в предстоящих переговорах, там нам с тобой делать нечего, а в действиях.

— Что вы имеете в виду?

— Мы должны узнать, где могут находиться заложники, и подготовить опережающий удар. Другими словами, выйти на место содержания наших пленников и силовой акцией освободить их до передачи Ахмада Амирхану!

— Да, но как это сделать?

— Думай, спецназ, думай! У нас одна зацепка — Ахмад и Гудилов. И… еще кое-кто.

И вновь Александр удивленно взглянул на особиста.

Тот проговорил:

— Да, есть и еще кое-кто! Тот, на кого ты сам навел меня.

— Трофимов?

— Он!

— По нему что-нибудь выявилось?

Ответить Гуреев не успел. В кабинет вошел капитан, который допрашивал Калинина сразу по прибытии из отпуска. Лощеный и очень несимпатичный тип, хотя женщины от него, наверное, без ума.

— Игорь Львович, разрешите?

— Входи, коль вошел!

Капитан бросил неприязненный взгляд на Калинина. Видимо, он тоже не испытывал особой симпатии к Александру, несмотря на то, что тот расставил все точки над «i» в деле сержанта Волочкова. Он обратился к Гурееву:

— Я хотел бы узнать, что делать мне в сложившейся ситуации?

Майор ненадолго задумался, видимо, подыскивая занятие для помощника. Наконец принял решение:

— Ты, Валера, давай-ка в парашютно-десантный полк!

Капитан удивился:

— Зачем?

— Десантники будут обрабатывать Уграмские степи. Вот ты и посмотри, что и как там.

— Но смысл, Игорь Львович?

— А смысл, капитан, в том, что приказы вышестоящего командования не обсуждаются. Так что вперед в общагу, переодеться в полевую форму, и к штабу дивизии. Оттуда тебя доставят в десантный полк. Связь со мной по необходимости. И еще! — Гуреев указал на Калинина: — Этот офицер на все время операции по освобождению заложников будет моим первым помощником. Имей это в виду. Его распоряжения, если в них возникнет потребность, должны выполняться тобой, Валера, как мои! Все! До встречи!

Капитан недовольно козырнул и вышел из кабинета.

Калинин заметил:

— Не очень-то вы жалуете своего коллегу!

— Таких коллег… Да ладно, это наши внутренние дела. Вернемся к Трофимову.

Особист сообщил старшему лейтенанту, что за майором сразу же после разговора с Калининым было установлено наблюдение. Проверили также его связи в бытность замполитом батальона. И выявили интересные факты. Оказывается, Трофимов частенько навещал одного дуканщика в Уграме. Это было бы объяснимо до перевода на вышестоящую должность, все офицеры отовариваются у местных лавочников, и ничего в этом такого нет. Но майор и после перевода не забыл об афганском «друге». В частности, во время командировки в свою бывшую часть — разведывательный батальон, перед началом разведывательных выходов, один из которых так плачевно закончился, он дважды менял маршрут и заезжал в Уграм. Направляясь в батальон и возвращаясь в главный штаб. Это подтвердили солдаты охраны, которые сопровождали майора. Следующий интересный момент. Уже в главном штабе, не прослужив и недели, Трофимов вдруг знакомится и буквально корешится с полковником афганских вооруженных сил Хабитдином, на которого, кстати, контрразведка давно глаз положила. Мутный тип этот Хабит. Но главное, и он часто посещал Уграм. Одно не удалось узнать — к кому он туда ездил. Но что-то подсказывает, что к тому же дуканщику! Если предположить, что майор Трофимов работает на Амирхана, то все складывается. Бывший замполит мог предупредить своего хозяина о планирующихся мероприятиях дивизии в ущельях и сбросить конкретную информацию о выходах разведывательных взводов, с указанием времени начала акции и квадратов работы. Он же мог узнать и о запланированной поездке начальника штаба дивизии в один из подчиненных полков. Случайно, но мог.

Александр воскликнул:

— Так надо брать Трофимова и колоть его!

Гуреев отрицательно покачал головой:

— Взять-то можем и Трофимова, и Хабитдина, но что предъявим? Ведь все наши предположения легко можно представить и цепью случайных совпадений. В итоге мы ничего не добьемся, а обстановку усложним до предела.

— Но что же делать?

— Я думаю попробовать надавить на Гудилова и Ахмада. Нам важно нанести удар по Амирхану и освободить заложников одновременно. А для этого необходимо узнать, пусть приблизительно, места, где они могут содержаться. Этих мест может быть несколько, но, думаю, у нас хватит времени скрытно определить их. Затянуть переговоры с Амирханом мы сможем без проблем.

Калинин вздохнул:

— Если эти переговоры начнутся!

— Начнутся, Саша, обязательно начнутся. Иначе Амирхана собственная родня сожрет. Уж я-то их законы изучил.

— Будем надеяться. Ну что, тогда к арестантам?

— Идем. И начнем с Гудилова.

— Не уверен, что от него чего-нибудь добьемся!

Гуреев проговорил:

— Как знать! Как знать!

Офицеры направились на гарнизонную гауптвахту, где в подвале, в отдельных камерах, оборудованных для содержания захваченных в плен духов, томились бывший офицер Советской армии Гудилов и родной брат главы местных душманов Ахмад.

По дороге особиста и Калинина догнал сверхсрочник службы контрразведки, подчиненный Гуреева.

— Товарищ майор, на ваше имя пришла информация из штаба армии.

— Давай!

Особист развернул листок, быстро прочитал текст, проговорил:

— Оперативно сработано!

И посмотрел на Калинина:

— А вот и сообщение о том, что Амирхан предложил обмен.

Александр спросил:

— Конкретно указывается, кого на кого?

— Указывается. Как мы и предлагали, сначала Ахмада на полковника Бобрикова, затем Гудилова на остальных заложников. Первый контакт по связи назначен на завтра на 10 часов утра по местному времени. Предложение передано курьером, прибывшим якобы из Кандагара.

— Курьера задержали?

— Не знаю! Но скорее всего нет. Обычно в таких случаях используются люди, никак с душманами не связанные.

— Значит, порядок обмена мы угадали?

— Угадали! Да это было и не так сложно.

Гуреев с Калининым продолжили путь к гауптвахте. Особиста с сопровождающим в подвал пропустили беспрепятственно. На лестнице майор спросил:

— Так с кого начнем, Саня?

— Думаю, с Гудилова! Хотя и толку от него мало, но все же. Он рискует шкурой значительно больше Ахмада. За жизнь цепляться будет любыми способами. Глядишь, и выдаст что толковое.

Часовой проводил офицеров до торцевой камеры. Открыл ее по приказу особиста.

При виде Гуреева с Калининым Гудилов вскочил с кровати, одернул длинную афганскую рубаху, представился:

— Арестованный Гудилов.

Майор попросил разводящего принести пару табуретов.

Сержант быстро выполнил команду.

Офицеры сели, Гудилов продолжал стоять.

Майор взглянул на Калинина. Тот понял и сказал:

— Сегодня утром духи Амирхана захватили начальника штаба дивизии, офицера и прапорщика, а также медицинскую сестру, мою невесту, сука ты продажная. Амир уже предложил обмен — полковника на брата, тебя на всех остальных.

В глазах предателя мелькнула искра надежды, это заметил Александр:

— Только ты, ублюдок, особо не радуйся! Ты…

Калинина прервал Гуреев:

— Решать, кого на кого менять, будем мы. И если Амирхан действительно пойдет на обмен полковника на брата, то вот с тобой дело обстоит сложнее. Главарь душманов, по нашим данным, не собирается осуществлять вторую часть сделки. Ты ему не нужен. А условия выставлены лишь для того, чтобы гарантированно освободить брата. Но даже если Амирхан и будет настаивать на прежних условиях, ты в любом случае из этой камеры не выйдешь. У нас есть что предложить Амиру взамен заложников. Более существенное, чем ты! Так что не обольщайся и не питай никаких надежд. От суда военного трибунала гражданину Гудилову не уйти ни при каких обстоятельствах.

Бывший заместитель командира роты поник.

Гуреев же продолжил:

— Но у тебя есть шанс избежать расстрела и даже… даже провести за решеткой не такой уж длительный срок.

И вновь Гудилов ожил, спросил:

— Что я должен для этого сделать?

— Немногое! Назвать места, где могут содержаться заложники.

— Но… но… я не знаю!

— Где базируется Амирхан?

— В кишлаке Лахель находится главная база. Это на границе с Пакистаном в Арихельском ущелье. Также его отряды дислоцируются в селениях Руза и Даберда. Это недалеко от Лахеля, но ближе к полевому госпиталю Аликар, по Кидрабскому ущелью. Лахель прикрывается пакистанцами!

— А ближе? Ближе к Аяду?

Гудилов задумался. Пожал плечами:

— Больше вроде нигде постоянных лагерей нет! По крайней мере, я о них не знаю.

Вопрос задал Калинин:

— При последнем обстреле гарнизона системами залпового огня откуда вы тащили установки? Неужто от пакистанской границы?

— Да! От Даберды! Но не везде тащили на себе. Большую часть пути вьючным караваном, а за хребтом в «зеленке» ждали автомобили. По сути, вручную и стволы, и снаряды лишь поднимали на перевалы, и то используя лебедки. По равнине и Карской «зеленке» передвигались на машинах. И отход осуществляли опять-таки караваном.

В допрос вклинился Гуреев:

— В Жанаве Ахмад останавливал отряд?

— Да!

— С чем была связана остановка?

— С монтированием на лафеты пусковых установок и привалом.

— Еще есть что сказать?

— Нет! По последнему рейду все!

Особист поднялся:

— Как думаешь, Гудилов, где Амирхан прячет заложников?

— Не знаю! Клянусь, не знаю.

— Ну что ж, если вспомнишь что, сообщи начальнику караула. И учти: от твоей способности разумно мыслить зависит твоя жизнь. Пока я не услышал ничего, что могло бы сохранить ее!

Гудилов взмолился:

— Но я же сказал все, что знал! Да и не мог я знать многого. Я все рейды подробно расписал в показаниях прокуратуре. Чистосердечно и правдиво!

— Да? А что тебе, мудак, еще оставалось делать?

Калинин, в свою очередь, обещал предателю:

— Если, мразь, с моей женщины хоть волосок упадет, я лично расстреляю тебя. Из гранатомета!

Офицеры покинули камеру предателя.

Гуреев взглянул на Александра:

— Теперь посетим Ахмада?

— Посетим! Но вряд ли он будет сговорчивее Гудилова. Предлагаю сразу прессануть духа!

— Еще пару зубов ему выбить?

— Что-то в этом роде!

— Нет! Не стоит уродовать его, хотя, признаюсь, такое желание не раз посещало и меня. Но… нельзя! — И майор добавил: — Пока нельзя! Дальше видно будет!

Они прошли к камере. Особист спросил у часового:

— Что делает арестованный?

Тот ответил:

— Недавно молиться закончил. Бился о пол почти час.

Разводящий добавил:

— С утра его медики в порядок привели да комендант из шланга отмыл, хоть на человека стал похож.

— Да? Клыков не видать?

Разводящий удивился:

— Каких клыков?

Майор, сохраняя невозмутимый вид, ответил:

— Как каких? Обычных, звериных.

Молодой сержант явно не понимал, что офицер шутит, ответил вполне серьезно:

— Никак нет, товарищ майор, я бы заметил!

— Да? Ну ладно! Открой для начала форточку, глянем, чем сейчас занимается наш душара.

Разводящий открыл железную створку, через которую задержанным подавалась пища и вода.

Услышав скрип металла, Ахмад повернул голову к двери.

Глаза Калинина встретились со взглядом бандита. Александр тут же отпрянул от камеры.

Особист спросил удивленно:

— Ты чего?

И сам заглянул в камеру.

Душман спокойно сидел на кровати.

Особист опять спросил старшего лейтенанта:

— Так ты чего, Саня?

— Отойдем, Игорь Львович?

— Пожалуйста.

Калинин провел майора до конца коридора. Взволнованно спросил:

— У Амирхана, кроме Ахмада, есть еще братья?

— Не понял? Тебе что, этого мало?

Но Александр продолжал настаивать:

— Так есть или нет?

— Есть, Реза, но тот вне войны. Он учится в Англии. Проверено.

— Молодой?

— Кто?

— Ну, студент этот?

— По-моему, лет двадцати пяти, а что?

— А то, что я знаю, что нам делать!

— В смысле?

— Я знаю, откуда Амирхан руководит своими моджахедами.

Гуреев изумился:

— Ты знаешь, где может находиться Амирхан?

— Думаю, знаю!

— Так пошли ко мне в кабинет. Там все обстоятельно объяснишь.

(обратно)

Глава 16

Разговор майора со старшим лейтенантом в кабинете особиста продолжался около часа. Гуреевым была выложена вся информация по Амирхану, в том числе фотография семьи и снимок из личного дела того времени, когда он проходил обучение в советской военной академии.

Наконец особист отложил документы в сторону, взглянул на старшего лейтенанта:

— Ну, Саня! Ну, разведчик! Это же надо — сходство уловить. С полувзгляда. Я и не смог, хотя и бумаги эти не раз изучал, и с Ахмадом общался. Так! Что будем делать?

— Как что? Брать его, козла!

Майор попытался остудить пыл старшего лейтенанта.

— Погоди, погоди! Брать! Ты думаешь, он в своем гадючнике один сидит? Да вокруг него не менее десятка духов пасутся. Спугнем, представляешь, какие последствия можем вызвать? За прокол с нас не только погоны снимут, но и в камеру рядом с Гудиловым свободно определят. Не торопись. Давай еще раз прикинем наши возможности.

Офицеры склонились над подробной картой афганского поселка. Вскоре особист отошел от стола. Старший же лейтенант продолжал напряженно думать. Просчитывал обстановку и майор. После некоторого молчания он оторвал Калинина от карты:

— Слушай, Саня, невыгодно нам сейчас брать Амирхана. Незаметно это не сделать, а если его люди узнают о захвате, то в заложниках, в том числе и в твоей Соне, у духов сразу же надобность отпадет. А это наверняка приведет к их гибели. Так что давай не гнать волну! Остынь немного. Я понимаю, тебе не терпится взять эту гниду за жабры, но не время сейчас, не время!

Александр нервно закурил:

— А потом время будет? Где гарантия, что сразу же после освобождения Ахмада Амир не сдернет из поселка? И где потом искать Соню? Вот тогда ни ей, ни лейтенанту с прапорщиком уже ничего не поможет. В лучшем случае отправят в Пакистан. Но мужиков в дальнейшем, может, и обменяют, а вот Соню? Ей что в плену светит? Быть наложницей у какой-нибудь душманской вонючки? Нет, я не могу допустить этого. Не могу, майор, поймите меня.

Особист вздохнул:

— Да понимаю я тебя! И предлагаю захватить Амирхана одновременно с захватом отряда духов, которые доставят для обмена Бобрикова.

— И что это изменит? Моджахеды и в этом случае узнают о захвате главаря, и в положении остальных заложников ничего не изменится. Их в бешенстве казнят и все. Так какая разница, когда действовать, немедленно или через определенное время? Результат по пленным будет одним и тем же, за исключением начальника штаба. Но того, при его положении, духи и при захвате Амирхана убить не решатся. В стае Амира есть люди, которые понимают истинную цену начальника штаба мотострелковой дивизии. Да и верхи из Пакистана не дадут им тронуть Бобрикова. А летеху с прапором и с Соней, особенно последнюю, кончат легко!

Майор понимал, что по большому счету Калинин прав. Да, начальника штаба обменять удастся, здесь проблем не возникнет, ну если только чисто формальные, организационно-бюрократические. А вот с остальными заложниками и в особенности с медсестрой вопрос останется открытым. Гарантий на их освобождение не было. Амирхан — зверек коварный. Он непременно кинет подлянку. И жертвами его подлянки вполне могут оказаться и лейтенант, и прапорщик, и медсестра — возлюбленная Калинина. Но провести акцию, предлагаемую взводным, ему не позволят! Если, конечно, он запросит разрешения. Здесь либо отходить в сторону, предоставив командованию дивизии решать вопрос с заложниками, либо действовать на свой страх и риск, рискуя в случае провала оказаться на скамье подсудимых. Но и жить с чувством, что ты мог предпринять конкретные действия для спасения заложников и не предпринял их в интересах высшего руководства, тем самым допустив гибель ни в чем не повинных людей, он, майор Советской армии Игорь Львович Гуреев, не сможет. Так что важнее — сохранить должность и погоны или честь офицера, пусть даже за решеткой? Майор принял решение:

— Так, Саня, а ну-ка подойди к карте.

Калинин подошел.

— Значит, что мы имеем? Объект, отмеченный крестом, где, по нашим данным, находится Амирхан. Если нам удастся захватить его тихо и расколоть насчет места содержания заложников, то тебе придется действовать очень быстро.

Александр взглянул на особиста:

— Вы решили провести акцию?

— Да, решил!

— А как же начальство?

— Никак! Будь что будет. А заложников спасать надо! Вот только как нам подобраться к Амиру, чтобы тот ничего не заподозрил и не успел подать сигнал своим людям?

Калинин, приободрившись, ответил:

— Я знаю, как это сделать!

— Да? И как же?

— Долго объяснять! Для этого мне сейчас необходимо вернуться в батальон, а вам связаться с комбатом, чтобы Глобчак держал взвод с «вертушкой» в полной готовности к вылету. Вертолет необходимо вооружить кассетами с реактивными снарядами и тепловыми зарядами от зенитных комплексов «стингер». Затем вытащить с «губы» Ахмада и выдвигаться с ним к Уграму. Переодеть его в форму нашего офицера, сбрив к черту бороду и усы. В нужный момент я свяжусь с вами по связи. И скажу, что делать дальше.

Майор приложил руку к виску:

— Есть, товарищ старший лейтенант! Но ты уверен, что сможешь расколоть Амирхана? Называть место содержания наших пленных у него никакого резона нет. Да и терять ему будет нечего, так что заложники опять-таки превратятся в его единственный шанс на спасение.

— Но зато на этот раз все вместе. А мы выставим свои условия. Он вынужден будет связаться со своей базой, где и находятся заложники. Вот этот сеанс надо перехватить и запеленговать район, с которым свяжется Амирхан. Остальное — моя работа! Надеюсь, у вас найдется аппаратура радиопеленгации?

— Найдется!

— Тогда до встречи в Уграме, Игорь Львович?

— Давай! Эх, Саня, и завариваем мы кашу! Расхлебаем ли?

— Расхлебаем!

Гуреев улыбнулся:

— А ты отчаянный малый, Саня!

— Вы тоже, товарищ майор!

Калинин поспешил к БРДМ.

Возле контрольно-пропускного пункта разведывательного батальона его встретил комбат.

— Мне звонил Гуреев, в подробности не вдавался, просил оказать посильную помощь, как будто твой взвод уже не в моем подчинении, и я обещал. Что вы там с Игорем задумали?

— Товарищ майор! Не обижайтесь! И, пожалуйста, ни о чем не спрашивайте. Да, вы начальник, и я должен доложить вам о планируемых мероприятиях, и я доложу, все подробно доложу, но не сейчас. У нас очень ограничено время. Да и для вас будет лучше, если узнаете о нашем замысле позже.

— Не понял?

— Скажу одно. Мы решили провести очень рискованную операцию. И в случае неудачи нас с Гуреевым ждут нелегкие времена. Зачем еще вас цеплять к себе?

Комбат прищурил глаза:

— Вот даже так? Сами в пекло, а меня, значит, в сторону? Меня? Командира батальона? Так, вкратце, что вы задумали?

Калинин, поняв, что от комбата не отделаться, ответил коротко:

— Взять Амирхана и освободить заложников!

Брови Глобчака полезли вверх:

— Ни хрена кренделя! Что, вот так просто взять и захватить самого Амира, а заодно и начальника штаба со свитой освободить?

— Именно так, Сергей Сергеевич!

— Ну, тогда у меня нет слов! Только не представляю, как вы сможете провернуть это дельце.

— Я же сказал, товарищ майор, уже сегодня вечером, ну, может, завтра к утру вы все будете знать! А сейчас прошу отпустить со мной начальника клуба.

Комбат вновь удивился:

— Капитана Ерохина?

— Так точно!

— Да он уж, наверное, в дугу в своем отсеке. Последнее время вообще не просыхает. Быстрей бы в Союз его отправить.

— Так это к лучшему, что он пьян! И не ругайте его, вам, если сложится, еще орден ему придется цеплять.

— Ни черта не понимаю! Но хрен с тобой, забирай Ероху! Технику тоже будешь выводить?

— Нет, она не потребуется. Да, скоро «вертушка» к нам прибудет. Сделайте одолжение, передайте ротному, чтобы загрузил в нее моих ребят. Я сейчас отъеду. А взвод должен быть готов к вылету в любую минуту!

Глобчак спросил:

— Вы с командованием дивизии свои планы обсуждали? «Добро» на них получили?

— Нет! Все взял на себя Гуреев.

— Лихо! Ой, Саня, как бы не попасть тебе!

— Главное — заложников освободить, Соню из лап моджахедов вырвать, остальное мне до лампочки. Амирхан тоже, но без него не обойтись. Ладно, товарищ майор, побежал я?

— Беги, Олень, беги, смотри, копыта не пообломай!

— Прорвемся!

Командир проводил взглядом подчиненного. По Уставу он должен был запретить старшему лейтенанту вывод взвода на не запланированную штабом акцию. Но тогда все у старшего лейтенанта с особистом сорвется. А они, видимо, задумали что-то стоящее, но что следовало проводить в режиме строжайшей секретности и экстренно. Конечно, с майора спросят, почему он разрешил вылет взвода в неизвестном направлении, не имея на это ни приказа сверху, ни собственного утвержденного плана боевой работы. И не дай бог, что-то сорвется у Гуреева с Калининым. Тогда спросят в прокуратуре. Но Устав Уставом, а есть еще и кодекс офицерской чести. И запрети сейчас Глобчак выход с территории Калинину, как он посмотрит в глаза офицеру, если в результате погибнут заложники и среди них невеста старшего лейтенанта? Чем оправдает свое решение? Уставом? Да, им оправдать можно многое, но не все. Трусость, например. И именно трусость, боязнь за свое личное благополучие проявит командир батальона, остановив подчиненного. Глобчак не был трусом и о карьере думал меньше всего. Поэтому он, махнув рукой и вызвав к себе командира роты спецназа, отправился в штаб. Будь что будет!

Калинин обнаружил Ерохина в его клубной конторке. Тот был пьян, но не настолько, чтобы не соображать и не двигаться. Александру, правда, долго пришлось объяснять начальнику клуба, что надо сделать. Но когда тот наконец понял, в глазах его вспыхнул озорной огонек.

— Значит, самого Амирхана брать едем? Дела! Едем, Саня, разыграем все как по нотам.

— Тебе бы душ холодный принять!

— Ерунда, по дороге развеюсь, и потом пьяный я более предпочтителен в предстоящей работе, сам же говорил!

— Ладно, поехали.

Офицеры вышли из клуба, взобрались на БРДМ.

Калининприказал Шарадзе:

— А теперь, Гоги, рви когти в Уграм!

— Понял, командир.

В машине находились еще два бойца.

Отъехав от части с километр, Калинин вызвал Гуреева. Тот ответил немедленно. И сообщил, что находится на подъезде к афганскому поселку. На окраине встанет, будет ждать следующего сеанса связи. Ахмад с ним. Группа связистов готова осуществить радиоперехват разговора Амирхана с базой, где содержатся заложники, и запеленговать это место.

Калинин проговорил:

— Порядок!

БРДМ вошел в Уграм.

Остановились на площади.

Калинин обратился к Ерохину:

— Слава, тебе все ясно?

Начальник клуба браво ответил:

— Какие могут быть сомнения, Саня? Обработаем ублюдка в самом лучшем виде.

— Только учти, Слава, сначала игра, как обычно, чтобы этот урод ничего не заподозрил и не успел подать сигнал опасности. Здесь в улочках наверняка не один десяток его джигитов обретается.

Начальник клуба согласился:

— Это уж точно! Но… Саша, раз я сказал: обработаем в лучшем виде, то так оно и будет.

Командир взвода приказал боевой машине встать так, чтобы она была в секторе прямого обстрела улочки, куда собрались податься офицеры. Убедившись, что к началу акции все готово, Калинин бросил в эфир:

— Стена! Я — Олень! Выхожу на исходную.

Услышав в ответ: «С богом», переключил рацию на «прием».

Калинин с Ерохиным не спеша, что-то оживленно обсуждая, направились к знакомой торговой лавке. Сзади их сопровождал солдат, который, как обычно, тревожно озирался по сторонам.

Дверь открыл Ерохин, выкрикнул от входа:

— Салам, Оман!

Дуканщик удивленно поднял взгляд на вошедших знакомых офицеров. Их сегодня он никак не ожидал. Но это не являлось чем-то из ряда вон выходящим. Офицеры могли заявиться за водкой даже ночью, в нарушение установленных их командованием правил. Таков уж был по натуре советский офицер.

Оман ответил:

— Салам, уважаемые гости!

Начальник клуба прошел к стойке, навалился на нее всем телом. Афганец отвернул физиономию от запаха спиртного, который шел от капитана.

— Как дела, Оман? Как торговля?

— Слава Аллаху, все хорошо!

— Э-э! Че-то ты мудришь! Видок у тебя какой-то невеселый, случилось что? Может, из наших кто обидел, так ты только скажи, разберемся.

Оман отрицательно покачал головой:

— Нет, Слава, ваши здесь ни при чем, родственник заболел, вот и печалюсь. Близкий родственник, хороший человек, а вот болезнь свалила его.

Начальник клуба предложил:

— Так давай я тебе лекарства достану. У меня в госпитале связи налажены. Только список составь, и все дела. Бабки, правда, придется отвалить, но для тебя это не проблема.

Дуканщик отказался от предложения капитана:

— Ничего не надо, Слава! Пусть Аллах решит его участь. Все в его руках. Суждено умереть — умрет, нет — выживет, у нас — так.

Но Ерохин не отставал:

— И от кого я это слышу? Ладно был бы какой-нибудь темный дехканин, но ты же офицер в прошлом, человек образованный, в Москве учился. Я вот там не учился, а ты прошел курс обучения.

Оман был непреклонен:

— Ничего не надо, Слава! Спасибо, но не надо! Лучше выкладывай, зачем приехал?

— А ты не догадываешься?

— За водкой?

— Точно!

Дуканщик осторожно спросил:

— Я слышал, у вас в штабе какие-то неприятности? Будто отряд Амирхана чуть ли не генерала в плен взял?

Начальник клуба безразлично отмахнулся:

— Да ерунда все это! Ну, попал к духам один полковник с парой-тройкой служащих. Бывает. А Амирхан вроде как обмен предложил. Обычная история. Только скажу тебе, Оман, по секрету, все это лажа. Наша разведка вычислила, где заложники находятся, так что уже утром, насколько мне известно, Амирхан облизнется насчет обмена. Спецназ быстренько вытащит и полковника, и тех, кто с ним.

Калинин, дав Ерохину закончить речь, прикрикнул на начальника клуба:

— Слава! Ты рот бы свой закрыл!

— А что? Оман свой чувак, хоть и афганец! Ему без разницы, кто кого в этой войне сделает. Главное, чтобы торговля шла, афгани в сундучок капали, а остальное ерунда, да и какое ему дело до Амирхана? Оману самому невыгодно, чтобы тот в Уграме обосновался. Тогда конец всей коммерции. Я правильно говорю, Оман?

— Конечно, Слава. Одно мне непонятно, как это ваши узнали, где Амирхан держит заложников?

Начальник клуба достал пачку сигарет, без разрешения закурил, ответил:

— А черт его знает, Оман! Здесь же полно всяких спецслужб. КГБ, разведка, контрразведка. Как-то докопались, а может, кто из духов сдал своего босса. Не знаю. И мне это на хер не надо. Давай лучше тащи водку.

Дуканщик сделал вид, что и его дела русских особо не касаются, спросил:

— Сколько возьмешь?

— Давай ящик!

— Так много?

— Это для кого много, Оман? Для тебя? Пожалуй, многовато, даже если и пить втихаря под барашка. А для меня — тьфу, неделя — и выноси тару. Да и брать понемногу резону нет. Так скидку сделаешь, и мне лишний раз сюда не ездить. Новый замполит у нас, а значит, и новые порядки! Вот, бля, опять лишнее сказал. Ты, Оман, того, — приложил палец к губам капитан, — о моих пьяных базарах никому из наших ни гугу. Могут не так понять, а у меня отлет в Союз на носу. Договорились?

— Договорились! Но лишнего, Слава, тебе действительно лучше не говорить. Мне все равно, а себе хуже сделаешь.

При этом Оман многозначительно посмотрел на старшего лейтенанта. Капитан, заметив его взгляд, сказал:

— Это же Саня, друг! Он не подведет!

— Ну смотри! Значит, ящик?

— Ящик! «Столичной»!

— Хорошо!

Дуканщик скрылся в подсобке.

Начальник клуба посмотрел на Калинина. Тот показал ему большой палец.

Оман вынес водку в ящике из-под малогабаритного телевизора «Сони».

— Держи, Слава! Водка — слезинка!

— Сам пробовал?

— Был грешок!

— Гляди, за такой грешок тебя свои же собратья на кол посадят.

— Не посадят.

Капитан рассчитался с дуканщиком, сказал Александру:

— Открой дверь.

И бросил через спину:

— До встречи, Оман!

— До свидания, — ответил пуштун.

Офицеры вышли из лавки, направились к БРДМ.

Оман прошел до двери, выглянул на улочку, проводил русских взглядом. Осмотрелся, ничего подозрительного не заметил. Вернулся за стойку, достал из небольшого чемодана портативную импортную рацию. Вытянул антенну, щелкнул тумблером:

— Амин! Ответь!

Тут же в ответ услышал:

— Слушаю, хозяин!

— Срочно подготовь в ночь переброску заложников в Жанаву.

— Но…

— Слушай дальше. Переброску пленных должен завершить до 0 часов. Кишлак подготовь к встрече русского спецназа. Чтобы все везде чисто было. Оружие в домах только охотничье, мужчины в семьях, никого лишнего в селении. Боевое вооружение в схроны и колодцы. И, главное, никакой суеты, все сделать спокойно, чинно. Каким маршрутом вывезти пленных, знаешь. Сам останешься с ними, до особого распоряжения. Все понял?

— Все понял, хозяин!

— Как переберешься в Жанаву, сообщишь мне!

— Понял!

— Выполняй! Но, повторяю, тихо, без суеты!

Закончив сеанс связи, дуканщик вновь прошел к дверям лавки и вновь выглянул на улицу. Его взгляд был устремлен на площадь, где ранее стоял БРДМ. Сейчас боевой машины не было.

Афганец усмехнулся, сказал себе под нос:

— Правильно русская поговорка гласит: язык мой — враг мой! За болтливость капитану можно было бесплатно еще ящик водки дать.

Он вернулся на прежнее место, сел в кресло, взяв в руки неизменные четки. Задумался.

Затем резко поднялся, прошел в подсобку. Стукнул в стену. Из потайной, внешне незаметной комнаты вышел вооруженный автоматом молодой афганец, узбек по национальности:

— Слушаю, хозяин!

— Вот что, Бахор! Спрячь оружие в сумку, выйди через черный ход на другую улицу, во дворе муллы возьми джип и следуй на нем в Жанаву!

Телохранитель Омана внимательно слушал, опустив чалму. Дуканщик продолжал:

— Там навестишь Дуктума, передашь приказ немедленно выслать в Аядское ущелье весь отряд. Задача следующая.

Оман что-то недолго говорил узбеку.

— Понял меня?

— Понял, господин!

— Езжай! Как только люди Дуктума займут позиции у высоты, доклад мне. Еще! Пусть Дуктум поддерживает связь с Амином. Непрерывно поддерживает.

— Я все понял!

— Иди с Аллахом!

Телохранитель удалился.

А Калинин с Ерохиным, выехав из Уграма, остановили БРДМ у арыка, окружавшего селение с южной стороны. Александр переключил рацию в режим «приема-передачи».

— Стена! Я — Олень!

— Рад слышать тебя, Олень! — ответил майор Гуреев. — Сработал ваш спектакль!

— Да? Ублюдок выходил на связь?

— Как только вы покинули дукан.

— Запеленговали корреспондента?

— Запеленговали. И знаешь, с кем вел переговоры Оман?

— С кем?

— С Амином, одноруким уродом, что руководил засадой у Караха.

Александр не выдержал:

— Где эта тварь находится?

— Ни за что не угадаешь!

— Ну, не тяните, майор!

— Амин по приказу Амирхана держит заложников в Аяде! Каково, а?

Калинин удивился:

— В Аяде? Под самым носом у блокпоста и близлежащей высоты, контролируемой одним из наших взводов?

— Угу! Неплохо придумано, да?

— Неплохо! Откуда точно говорил однорукий?

— Из дома, что находится на главной улице. Он отстоит от мечети на три здания. Значит, если считать от высоты, пятая хибара.

— Я начинаю работу!

— Подожди, дослушай до конца.

И особист передал командиру взвода спецназа смысл приказа, отданного из Уграма в Аяд.

— Так что, Саня, эвакуацию заложников духи планируют на темное время суток! Может, есть смысл перехватить их на марше?

— А если Амин решит по-другому? И 0 часов для него означает совсем иное время, чем считаем мы, а следовательно, может начать выдвижение в любой момент?

Майору пришлось согласиться:

— Что ж, может, и так! Работай как считаешь нужным, но учти, что в кишлаке, по всей вероятности, немалая группировка подчиненных Амирхана. Да и для обороны отдельного объекта, к тому же с заложниками, много бойцов не требуется. Будь аккуратен!

— Вы, Игорь Львович, в Уграме дело как надо завершите, ну а я в Аяде как-нибудь разберусь. По пути подберите Ерохина. Он у арыка на въезде. Доверьтесь ему, капитан знает, что делать!

— Хорошо!

— До встречи, майор!

БРДМ отдельного разведывательного батальона, высадив Ерохина, сорвалась с места и на максимальной скорости направилась в расположение части, где на бетонной площадке Александра уже ждал вертолет, а вокруг него и весь взвод спецназа. Комбат находился там же, ожидая прибытия Калинина.

А в Уграм, объехав его вдоль арыка и подобрав капитана Ерохина, въехал на этот раз бронетранспортер. В его десантном отсеке, кроме брата Амирхана Ахмада, находились семь стрелков службы контрразведки. БТР также встал на площади, но ближе к улочке, где находился дукан Омана.

Из него вышли Гуреев с Ерохиным, успевшим несколько раз промочить пересохшее от жары горло.

Майор, видя состояние капитана, укоризненно покачал головой:

— Не слишком ли хватил, капитан?

На это Ерохин спокойно ответил:

— В самый раз! И ты не волнуйся, майор, все будет как надо! Жаль, нет Сани Калинина, он подтвердил бы, что такое состояние — самое боевое для меня.

— Посмотрим!

— А тут и смотреть нечего! Только ты гляди, раньше времени не объявись. Исключительно по моему сигналу, иначе все испортить можешь.

— Но и ты не тяни. Сам понимаешь, ситуация очень серьезная!

— Все я понимаю! Так, пришли. Стой здесь да смотри по сторонам и слушай сигнал из лавки.

— Удачи тебе, капитан!

— Спасибо!

Ерохин буквально ввалился в дукан, что вызвало еще большее удивление Омана, нежели при предыдущем появлении капитана. Дуканщик воскликнул:

— Слава?

Слегка качаясь, начальник клуба прошел к стойке:

— Он самый! Не ожидал?

Оман напрягся. Рука его непроизвольно полезла за отворот халата, что не укрылось от взгляда Ерохина.

— Да, не ожидал! Случилось что?

— Случилось, Оман! Мозги мои заклинило.

Дуканщик не понимал советского офицера.

Тот объяснил:

— Я же не только за водкой приезжал. Водка пустяк, мог и спиртом обойтись. А ты меня заговорил с этими заложниками, я и забыл о главном.

— Ты хотел еще что-то приобрести?

— Ну конечно!

— Что именно?

— А то, что и раньше брал! Еще один стеклянный хер. И ведь как зашел, заметил товар, а потом забыл напрочь с этими делами, мать иху.

Начальник клуба показал рукой на верхнюю полку, где в ряду с кувшинами стоял стеклянный фаллос, выставленный взамен купленного тем же Ерохиным первого образца.

Дуканщик спросил:

— Зачем тебе второй-то? Одного не хватит? Или торгануть в Союзе решил? Так ты еще через таможню подобную вещь провези, у вас с этим строго.

— Провезу, не волнуйся, не первый год замужем. А почему второй беру, отвечу.

Голос капитана явно заплетался, и это успокоило и расслабило дуканщика.

— Хрен-то стеклянный? Вдруг по пьянке разобью? И лишусь такой прелести. А так второй в запасе будет.

Оман натужно рассмеялся:

— Так бери десяток, у меня этого товара много, и разного калибра.

— Может, и возьму позже, а пока кликни кого из своих помощников, пусть достанут фаллос.

— Некого кликать. Сам сейчас поднимусь.

Дуканщик взял из угла небольшую складывающуюся лестницу, приставил к стеллажу, руками схватился за поручни, намереваясь начать подъем.

Тут-то и почувствовал он, как из-за ремня рука капитана выдернула его «кольт», а в спину уперся ствол другого пистолета. Следом спокойный, почти трезвый приказ, заставивший афганца вздрогнуть:

— Стоять, Амирхан! Не дергаться!

После секундного замешательства дуканщик произнес:

— Ты… ты что, Слава, какой Амирхан? У тебя с головой непорядок?

— У меня порядок, полный порядок, — успокоил дуканщика начальник клуба и свистнул два раза.

На сигнал в лавку вошел майор Гуреев.

Увидев лишенного возможности сопротивления хозяина дукана, быстро подошел к нему. Схватил за руки, опустил за спину и тут же защелкнул на запястьях наручники. Обернулся к Ерохину:

— Молодец, капитан! Ловко сработал!

— Как учили! Вот, — начальник клуба передал особисту пистолет дуканщика, — за поясом был.

— «Кольт»?

— Угу! Хорошее оружие, импортное, автоматическое! — оценил ствол Ерохин.

Гуреев приказал задержанному:

— Шагом марш на свое привычное место, господин Амирхан!

Дуканщик попытался возмутиться:

— Да вы что, с ума все посходили? Я — Оман, о каком еще Амирхане речь идет? Если что нужно взять даром, так берите, вы власть, а спектакль разыгрывать нечего.

— Вот именно, Амир, давай обойдемся без спектакля.

Толчками майор вернул дуканщика в его кресло. Сам достал такую же, как у Амирхана, портативную радиостанцию из числа трофеев.

— Витя! Слышишь меня?

— Слышу!

— Давай-ка аккуратненько в дукан нашего клиента. Смотри, осторожно!

— Сделаем, товарищ майор!

Дуканщик, сощурив глаза, с тревогой посмотрел на офицера, которого ранее никогда не видел, но который явно не был общевойсковым офицером. Скорее сотрудник КГБ. Представитель высшей военной контрразведки. Но о каком клиенте он говорил в эфир?

И Оман, он же главарь крупной группировки душманов Амирхан, вскоре получил ответ на свой вопрос.

В лавку двое военных ввели Ахмада. Амир сначала не узнал брата, потому как одет Ахмад был в советскую военную форму и на его лице отсутствовала традиционная борода. Сейчас он выглядел совсем юным и очень испуганным.

Особист указал дуканщику на Ахмада:

— Узнаешь родную кровь?

Амирхан мрачно опустил голову, не сказав ни слова.

Майор подвел молодого афганца ближе к стойке.

— Ну, что ж ты замолчал, гроза гор? Или не желаешь признать братца? А мне помнится, ты собирался его обменять. Или я что-то путаю?

Дуканщик поднял тяжелый взгляд:

— Зачем вы привезли его сюда?

— Как зачем? Чтобы братья могли свидеться!

— Уберите его!

— А вот командовать, Амирхан, здесь буду я! Ты свое откомандовал!

— Уверен в этом, майор? У меня ваши люди! И если со мной или с ним, — дуканщик кивнул на брата, не называя того по имени, — что-нибудь случится, то полковника и младших офицеров разорвут в клочья, а о бабе я и не говорю. Она будет завидовать тем, кто примет столь мучительную смерть.

Особист облокотился на стойку:

— А вот об этом давай поговорим! Мы получили твое требование. Оно нам не подходит.

— Каково ваше предложение?

Майор уточнил:

— Не предложение, а требование. И первым пунктом этого требования является информация о тех военнослужащих Советской армии, что работали на тебя!

— Почему я должен отвечать прямо сейчас, здесь? Если вы сумели захватить меня, то везите к себе в штаб. Там и будем разговаривать.

Особист улыбнулся:

— Нет, Амирхан, разговаривать мы будем здесь и сейчас. Так кто снабжал тебя информацией?

— Этот человек уже покинул территорию Афганистана. И, насколько мне известно, Союз тоже!

— Вот как? А я только вчера имел возможность лицезреть майора Трофимова. И уезжать он вроде пока не собирался.

Амирхан бросил быстрый взгляд на особиста:

— Кто такой майор Трофимов?

— Амирхан, вот сейчас ты ведешь себя глупо. Нам достаточно посадить Трофимова и полковника афганских вооруженных сил Хабитдина друг против друга, и они быстренько во всем сознаются.

— Так зачем же вы спрашиваете о них меня?

— Из желания проверить твою правдивость. Но, видимо, рассчитывать на нее не приходится. Кстати, если ты считаешь, что вопрос об обмене брата может решиться положительно, то заблуждаешься.

Особист специально тянул время, чтобы старший лейтенант Калинин успел начать операцию по освобождению заложников. Лавка Омана-Амирхана наверняка находится под контролем его людей, и стоит сейчас вывести дуканщика под конвоем, обстановка может принять непредсказуемый характер. И если боевики не решатся на открытый бой в городе с целью освобождения хозяина — все же им неизвестно, какие силы русских сосредоточены в самом поселке и вокруг него, — то сообщение о пленении Амира уйдет в Аяд точно, и это может серьезно осложнить работу Калинину, если не свести ее к нулю. В Аяде имеется целая сеть колодцев, потайных мест, даже, возможно, подземных ходов, чтобы надежно спрятать заложников. Да и прятать их всех нет необходимости. Достаточно одного полковника Бобрикова, а остальными элементарно прикрыться. И тогда Калинину придется отступить, а командованию принимать решение об обмене. А отпускать Амирхана никак нельзя. Потому-то Гуреев и проводил ничего не значащий допрос в лавке главаря душманов.

Услышав последнюю фразу майора контрразведки, Амирхан напрягся. Но по-прежнему старался соблюдать спокойствие. Он умел владеть собой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Насчет заблуждения?

— Да!

Особист взглянул в глаза врага. И тот прочитал в его взгляде смертельный холод. Майор ответил:

— А сказать я хочу следующее! Что такое для армии потеря полковника? Я уже не говорю о лейтенанте, прапорщике и медсестре. По большому счету, ничего. Обычные боевые издержки. Ничего особенного начальник штаба сообщить не сможет, так как уже сегодня в Управлении соединения начались мероприятия, направленные на то, чтобы минимизировать ущерб, который может быть нанесен из-за откровенности полковника в плену. Тут и смена всевозможных кодов, шифров, штатного расписания и мест дислокации частей, изменение планов, ну и так далее, тебе как выпускнику военной академии должно быть известно, ЧТО делается в этих случаях. Так что полковник, если говорить начистоту, в военном плане для нас и для твоего руководства уже никакой ценности не представляет. Вот если бы он работал на тебя вместо какого-то замполита, тогда да! Тогда дел бы он наделал неслабых. А так…

Амирхан, понимая, что особист прав, задал свой вопрос:

— А как насчет того, что вы никогда своих не бросаете?

— Это все слова!

— Зарубежные средства массовой информации долго и с упоением будут муссировать тот факт, что русские принесли в жертву военным интересам жизнь своих людей!

Гуреев небрежно махнул рукой:

— Плевать, что будут писать и говорить о нас на Западе! А наши СМИ представят ситуацию так, как надо нам. Или, что более вероятно, вообще не упомянут о ней. Как будто, Амир, ты не знаешь возможностей КГБ. Так что рассказывай по порядку и без эмоций о Трофимове. Когда, где и при каких обстоятельствах тебе удалось завербовать его. И в письменном виде, Амир, в письменном.

— Но у меня скованы руки!

Особист взглянул на начальника клуба:

— Слава, переведи ему руки вперед, не снимая наручников.

— Сделаем.

Язык капитана еле проговорил это слово. Гуреев посмотрел на витрину, у которой слушал беседу начальник клуба. На ней стояла ополовиненная бутылка водки.

— Ну, ты даешь, капитан! Что, невтерпеж?

— Так я ж для поддержания формы, майор!

Особист укоризненно покачал головой и сам направился к Амирхану.

Вскоре тот наклонился над кипой стандартной бумаги, держа в руке китайскую цветную ручку. Канцелярские принадлежности были изъяты из запасов той же лавки.

Майор посмотрел на часы. Калинин уже должен начать действовать, но сигнала от него пока не поступало. С чем же связана задержка? Вмешалось командование соединения? Тогда тем более Александр сообщил бы ему об этом! Задержка с «вертушкой»?

Размышления особиста были прерваны сигналом вызова на его портативную рацию:

— Стена! Я — Олень! Выхожу на цель. Начинаю этап активных действий!

Майор пожелал:

— С богом, Саня!

Но старший лейтенант Калинин уже не слышал его, отключив рацию.

(обратно)

Глава 17

БРДМ командира взвода роты спецназа буквально влетела на территорию части, чуть не сбив шлагбаум батальонного КПП. Сразу же увидев вертолет на площадке, Калинин приказал Шарадзе вести машину туда.

Спрыгнув с брони, подошел к комбату, коротко бросил:

— Мне надо срочно вылетать!

— Кто тебя держит? Вон «вертушка», вон бойцы. Что тебе еще для полного счастья надо? Моего разрешения на вылет? Его не будет. Впрочем, как и запрета. Что у вас с Амирханом?

— Нормально. Пока все идет по плану.

— Ты, как понимаю, за заложниками собрался?

— Точно!

— И далеко путь держишь?

— В Аяд!

Комбат выразил крайнее изумление:

— Куда?!!

— В Аяд, командир, в Аяд! Почти на блокпост.

— Ты уверен, что там заложники?

— Абсолютно!

— Слушай, тогда, может, сбросим начальству эту информацию и привлечем к акции дополнительно еще роту?

— Не надо, товарищ майор! Сам со своими орлами справлюсь. А лишние люди только помехой будут.

— Ладно! Но ты коли что, сообщай, роту я наготове держать буду! Лишь бы подтвердились данные о заложниках, тогда мы этот Аяд сможем с землей сровнять.

Калинин уточнил:

— С камнями?

— Что? — не понял Глобчак.

— С камнями, говорю, Аяд находится на каменистом холме.

— Не один ли черт?

— Один! Но все же… Извините, товарищ майор, мне работу продолжать надо!

— Давай! Работай, герой!

При появлении командира взвод спецназа построился в две шеренги. Заместитель хотел доложить о готовности взвода, но Калинин сразу вызвал к себе командиров отделений. Подошли сержанты Владимир Крюков, Костя Хлюстин и Геннадий Водянин.

Александр предложил всем присесть на корточки. Прямо на земле расстелил схему населенного пункта.

— Перед вами, ребята, Аяд. Вот мечеть. К ней идет главная улица, крестом обозначен пятый дом от дувала, что огораживает кишлак, а значит, четвертый от мечети. Наша задача провести штурм этого здания. В нем находятся заложники. Начальник штаба и люди, сопровождавшие его, захваченные духами. Делаем следующее.

Старший лейтенант быстро и кратко поставил задачу отделениям, отметив:

— Площадь перед мечетью недостаточно велика для посадки вертолета, придется десантироваться по-штурмовому на тросах. Сделать это надо как можно быстрее. И, Крюк, не забудь сразу же отправить на вершину минарета пулеметный расчет. Он должен спуститься с «вертушки» следом за мной и моей группой. Далее по плану штурма. В дом пойдет отделение Хлюста, поведу его лично. Вопросы?

Вопросов у бойцов спецназа не было.

Калинин приказал взводу занять места в десантном отсеке и сразу же прошел в пилотскую кабину.

Командир винтокрылой машины представился:

— Майор Евстигнеев Юрий, позывной «Стрекоза»!

Александр ответил ему тем же:

— Старший лейтенант Калинин Александр, командир взвода специальной разведки, позывной — «Олень»!

Пилот улыбнулся:

— Впервые мне приходится работать под начальством командира взвода! Но ничего, ставь задачу, старлей!

— Дорогу на Аяд, надеюсь, знаете?

— Что за вопрос!

— Отлично! Этот кишлак и есть наша цель. Там захваченные недавно заложники.

Командир экипажа удивился:

— Полковник Бобриков в Аяде?

— Да! И полковник, и лейтенант, и прапорщик, и медсестра! Их-то мы и должны вырвать из лап бандитов. Но это уже моя задача, ваша же, майор, следующая: отсюда на минимально возможной высоте выйти к блокпосту. От него имитировать уход в сторону Кидрабского ущелья. Пролететь придется рядом с Аядом. Вот тут-то, приблизившись к кишлаку, надо будет провести резкий маневр и зависнуть над площадью у мечети. Сесть там не удастся, взвод покинет борт по-штурмовому. После высадки десанта уходите за блокпост в готовности по необходимости вновь вернуться и поддержать взвод огнем реактивных снарядов. Такова задача, майор!

Командир экипажа кивнул головой:

— Угу! Значит, штурм Аяда! Если не секрет, сколько, по твоим данным, взводный, там может оказаться боевиков?

— Штатных, если так можно назвать моджахедов Амирхана, около тридцати, не более, а вот внештатных — все мужское население. Но абсолютно точно одно — нашего прибытия они не ждут! По крайней мере, до утра! Так что у нас есть все шансы внезапно захватить объект, где находятся заложники, и освободить их!

Пилот покачал головой:

— Взвод в гадючник духов? Рискованно, старлей!

— Другого варианта у нас нет! Будем рисковать, впрочем, мы всегда рискуем на выходах. Собственной головой! Поднимай машину!

Командир вертолета посмотрел на экипаж:

— Подъем, мужики!

Вертолет, разогнав несущий винт и подняв облако пыли, оторвался от бетонки, поднялся метров на пятьдесят и, развернувшись, устремился в сторону блокпоста.

У поста повернул вправо, не набирая высоты. И практически тут же, заложив вираж, пошел на Аяд.

Появление боевого вертолета над кишлаком оказалось для местного населения столь неожиданным, что редкие прохожие просто остановились, задрав головы вверх. А «Ми-8» между тем завис над площадью у мечети. Из его отсека по тросам заскользили вниз вооруженные люди в полевой форме. Первым земли коснулся старший лейтенант Калинин, рядом с ним опустился штатный связист рядовой Поручиков, держа радиостанцию за спиной. Тут же на камнях оказался пулеметный расчет. Командир взвода указал ему на минарет:

— Мухой — наверх и оттуда контролировать кишлак. При появлении духов открывать огонь на поражение. Второму номеру постоянно следить за мной либо за ребятами, что будут работать у отсека!

Пулеметный расчет бросился к мечети.

В это время весь взвод спустился на площадь.

Вертолет взмыл вверх и скрылся за блокпостом.

Отделения тут же рванулись по главной улице. Третье — блокировать западную окраину, второе — разделившись, параллельную улочку и сады с тыла у дувала.

Первое же во главе с Калининым, достигнув четвертого по счету дома, ворвалось в его внутренний двор. Калинин с Шарадзе, намереваясь проникнуть в здание через центральный вход, устремились к дому. Бойцы отделения начали охват здания.

Калинин находился в нескольких метрах от дверей, когда они распахнулись и на пороге возникли две фигуры в национальной афганской одежде с автоматами в руках. Старший лейтенант не медлил ни секунды. Длинная очередь разорвала тишину кишлака. Боевики упали в самом проходе. Чтобы попасть на первый этаж крепкого каменного дома, пришлось перепрыгивать через трупы. Чуть позже, когда Калинин с Шарадзе уже оказались в начале длинного коридора, заработало оружие спецназа вне здания. Это связист Евгений Поручиков, стремясь укрыться для сохранения радиостанции в одном из ближайших сараев, лоб в лоб столкнулся с бандитом, выскочившим откуда-то справа. Рация не помешала рядовому выстрелить первому. Боевик упал в пыль, а Поручиков, ногой выбив дверь сарая и пустив в помещение несколько очередей, скрылся внутри. С духами встретились и бойцы, обходившие дом. Но на их стороне был фактор неожиданности. Бандиты выскакивали из построек, не имея ни малейшего представления о силах, штурмующих дом. И попадали под секущий огонь автоматов бойцов спецназа.

Калинин с Шарадзе начали продвигаться по коридору. Бойцы отделения имели задачу очистить двор от духов и занять первый этаж. Поэтому, пройдя через весь дом, Калинин встретился с командиром отделения, выбившим раму окна и проникшим в здание через одну из многочисленных комнат. Калинин спросил:

— Как дела, Хлюст?

— Нормально! Рыл десять положили. А тут как?

— Двое на входе, в доме пока тишина. Ты с тройкой ребят наверх, где-то там может находиться доверенное лицо Амирхана с охраной. В случае чего валите всех без разбору. А я с Гоги вниз. Заложники должны быть где-нибудь в подвале.

Разошлись. Старший лейтенант бросился по лестнице, уходящей вниз. Перед крутым поворотом он прыгнул через пролет, на ходу зацепив взглядом квадратное тускло освещенное помещение с двумя железными дверями. Александр успел заметить и двух охранников. Они находились в разных углах подвала. И увидели прыжок офицера, открыли по нему огонь. Но пули ударили в стену. Прицелиться в летящую мишень практически невозможно. Калинин упал на бетонный пол, выстрелив в одного из духов, поразил того в голову. И тут же рывком бросил тело под лестницу. Только быстрая реакция спасла офицера. По бетону, где секундой раньше находился Калинин, ударил второй охранник. Отвлеченный от лестницы, он сумел боковым зрением заметить еще одну цель, но перевести огонь на нее не успел. Шарадзе вогнал в бандита десяток пуль. И тут же крикнул:

— Командир! Как вы?

— Нормально, Гоги! Твоя дверь слева, моя справа. Мочить всех, кто окажется около заложников, если там кто-то будет! Вперед, джигит!

Ударив из подствольника по металлической двери, бросив автомат и выхватив пистолет, старший лейтенант прыгнул в образовавшийся проем. Мгновенным взглядом через дым и гарь он увидел довольно большую подвальную комнату, в углу топчан, на нем заложников и напротив, у стены, боевика с автоматом. Ствол оружия бандита был направлен на пленных. Видимо, выполняя ранее полученный приказ, он решил уничтожить заложников. Две пули пистолета Калинина отбросили его простреленное тело к стене. Соня взвизгнула и свалилась с топчана на пол.

Калинин, перекатившись, бросил взгляд вправо. И увидел в проеме еще одного душмана. Тот успел открыть огонь. Пули взвизгнули совсем рядом с офицером, выбив куски бетона в каких-то сантиметрах от его тела, срикошетив, уйдя в потолок. Старший лейтенант еще дважды выстрелил. Пули, изуродовав голову бандита, заставили того замолчать.

Еще раз перекатившись и оценив обстановку, Калинин увидел, что боевиков в комнате больше нет, а кроме центрального входа в стене напротив имеется еще одна дверь. Проход в помещение, куда ворвался Шарадзе. Откуда стрельбы слышно не было.

Калинин вскочил, бросился к Соне, поднял ее:

— Соня! Соня! Ты в порядке?

Женщина только и смогла произнести:

— Саша, ты?

Она была в шоке.

Старший лейтенант прижал ее к своей груди, повернулся к мужчинам, сбившимся в кучу на топчане:

— Полковник Бобриков, вы целы?

Начальник штаба, также ошарашенный быстрым штурмом своей тюрьмы, произнес:

— Да! Да, цел!

Калинин спросил:

— А остальные офицеры?

Послышался знакомый голос. Голос лейтенанта Петрова. Только на этот раз он звучал не заносчиво, как когда-то у госпиталя. Тогда лейтенант вел себя орлом, сейчас же, и это было заметно, отчаянно трусил. Оттого и голос дрожал:

— Так… так… точно! Мы в порядке!

— Ну и хорошо! В штаны не наложил, лейтенант? Это тебе не в патруле к людям приставать!

Тело Сони вдруг напряглось, а глаза широко раскрылись. Они смотрели за спину Калинину, а значит, увидели опасность. Он резко бросил женщину на пол, развернулся и увидел стоящего в проеме той самой двери, что вела в соседнее помещение, бородатого духа, державшего в руке гранату. Калинин заметил, что наступательная «эргэдэшка» была без кольца, а это означало, что брось дух в комнату гранату — и через секунды здесь не будет ни одного живого. Обстановку старший лейтенант оценил мгновенно и выстрелил, не поднимая пистолета от бедра. Главное было попасть в руку. И он попал. Девятимиллиметровая пуля угодила душману в предплечье, отбросив вооруженную руку назад. Кисть разжалась, но граната по инерции отлетела в соседнюю комнату. Вторым выстрелом прострелив горло бандита и отбросив того вслед за гранатой, Калинин упал на Соню, закрыв ее своим телом. Все же в замкнутом пространстве осколки, имеющие радиус разлета в тридцать метров, вполне могли через дверной проем влететь и в эту комнату. И, имея еще приличную скорость, отрикошетив от стен, поразить людей здесь.

Раздался взрыв, от которого содрогнулся весь подвал. Посыпалась штукатурка, поднялась пыль и гарь. Александр почувствовал, как что-то горячее ударило его в левый бок, вызвав сильную боль. Сразу же бок стал теплым и липким. Осколок все же задел его.

Не поднимаясь с женщины, которая сжалась под ним в комочек, он крикнул:

— Полковник, вы целы?

И тут же ответ:

— Вроде цел. Петров, прапорщик?

Те ответили:

— Все нормально!

Они оказались вне зоны поражения осколков гранаты.

И совершенно неожиданно в проеме соседней комнаты, откуда прогремел взрыв, показалась фигура. В дыму трудно было определить, кто это, и Калинин поднял пистолет. И он непременно выстрелил бы, если б не услышал:

— Товарищ старший лейтенант, вы живы?

— Тьфу, — сплюнул в сторону Калинин, — Шарадзе! Ты какого черта делал там? Почему допустил атаку духов из своей зоны?

— Так это у вас прямой вход. А я в предбанник попал. А там еще дверь. Пока перезаряжал подствольник, время и потерял.

— Хорошо, что потерял, а то так и остался бы там, нашпигованный осколками.

Калинин попытался подняться, но резкая боль заставила его вскрикнуть и вновь упасть на пол, рядом с Соней. В глазах потемнело.

Женщина тут же прильнула к нему:

— Саша, ты ранен?

— Похоже, ребро сломано и кровь идет. Левый бок.

Соня мгновенно пришла в себя:

— Сейчас, милый, потерпи! Что-нибудь придумаем.

Александр улыбнулся через силу:

— Ничего! Пустяки!

Соня вырвала из кармана его брюк боевую аптечку и санитарный пакет. Перевернула возлюбленного на правый бок, разорвала — и откуда только силы взялись — куртку. Начала колдовать над раной. После укола промедола Калинин уже не чувствовал боли. Он спросил у подчиненного:

— Как дух в соседней комнате?

— Месиво!

— Отлично! Дуй наверх, узнай, что там у ребят! А вы, — обратился он к полковнику, лейтенанту и прапорщику, — подберите оружие бандитов и займите оборону подвала. Но смотрите, в доме действуют мои солдаты. Своих не подстрелите.

Офицеры беспрекословно выполнили приказ офицера спецназа, даже начальник штаба дивизии.

Он лишь спросил:

— Как ваша фамилия, старший лейтенант?

Александр ответил:

— Командир взвода специальной разведки роты спецназа отдельного разведывательного батальона Калинин!

— Ясно! А как вы узнали, что мы находимся здесь, и кто отдал приказ на штурм?

Калинин поморщился:

— Товарищ полковник! Это долгая история, все в свое время узнаете, займите лучше оборону, акция еще не завершена!

— Хорошо! Я благодарю вас за мужество!

И, повернувшись к лейтенанту и прапорщику, приказал им выполнить требование Александра.

В то время как Калинин с Шарадзе направились в подвал, сержант Константин Хлюстин с тремя бойцами бросился в конец коридора, где находилась лестница, ведущая на второй этаж здания. И здесь штурмовая группа чуть было не попала под губительный огонь охраны дома. Но двое духов, явно не имеющих навыков ведения боя внутри зданий, допустили грубейшую ошибку, выскочив в коридор. Прямо на стволы солдат Хлюстина. Спецназ не медлил и несколькими очередями уничтожил первый заслон. У стены остановились. Хлюстин указал одному из подчиненных на подствольник, а затем рукой в сторону лестницы. Боец понял. Он, выставив автомат из-за угла, пустил осколочную гранату в проход наверх. Раздался близкий взрыв, и в это же время группа рванулась по лестнице. Выскочила на площадку перед вторым пролетом. Разрыв гранаты вызвал крики боли у нескольких человек. На выходе в коридор второго этажа находилась пулеметная точка. Странно, что боевики не нацелили ее на двор, тогда спецназу пришлось бы туго. Но пулемет прикрывал лишь второй этаж. Видимо, хозяин дома считал, что двор укреплен достаточно. Да так и было на самом деле. Оказавшись в задымленном коридоре второго этажа, сержант рассмотрел впереди сдвоенную дверь и одиночные входы в несколько помещений по стенам. Приказал приготовить к бою гранаты. После этого подал сигнал — вперед!

Бойцы рванулись по коридору. Выбивая боковые двери, бросали в комнаты по гранате и продолжали движение.

Сдвоенную дверь разнесли, также применив осколочную гранату «ВОГ-17» подствольного гранатомета. Первым в помещение прыгнул сержант. Двое бойцов остались на входе, третий прикрывал коридор.

Хлюстин, перекатившись по ковру и обстреляв из автомата по кругу всю комнату, резко вскочил на ноги. Тут же появились двое бойцов, вставших в проеме вынесенной двери.

Сержант оглядел комнату. Слева, скорчившись и держа в руках кишки, вывалившиеся из разорванного живота, безумными глазами смотрел на командира отделения одетый в камуфлированную форму боевик. Хлюстин, не думая, выстрелил в эти полные муки глаза, оборвав страдания смертельно раненного противника. Справа, раскинув руки, лежал убитый выстрелом в голову еще один бандит.

Вроде больше никого в комнате не было. И сержант уже собрался отдать приказ покинуть этаж, как заметил какое-то движение в самом углу за большим сундуком с наваленными на него одеялами и подушками. Он вскинул автомат и ударил по постельным принадлежностям, подняв целое облако пуха. Из угла раздался голос на непонятном для Хлюстина языке. Сержант, держа под прицелом сундук, повернулся к Балаеву:

— Ашир! Ты у нас спец по их белиберде, чего хочет урод, что там укрылся?

Солдат объяснил:

— Просит не стрелять! Он сдается!

— Да? Тогда передай ему, чтобы выбросил все имеющееся оружие и, подняв руки, выходил!

Балаев перевел приказ командира отделения.

Из-за сундука вылетели на ковер пистолет и нож. Затем поднялась рука. На это немедленно среагировал сержант:

— Обе лапы в горы, или стреляю!

Балаев перевел и эту команду.

Голос что-то ответил.

Хлюстин взглянул на рядового.

Тот сказал:

— Дух говорит, что он инвалид. У него одна рука!

— Да? Я же сказал, урод! Урод и есть! Пусть выходит.

Вскоре перед бойцами спецназа стоял осыпанный пухом словно снегом однорукий бандит.

Сержант спросил:

— Ты кто, болезный?

Душман ответил:

— Амин!

— И че дальше? Амин — умин! По должности в этом шалмане кто?

— Командир!

— Вот это другой базар! Ашир, свяжи его как-нибудь, с собой возьмем!

Боец двинулся к главарю аядского отряда и одному из ближайших помощников Амирхана. В это время в комнату вошел Шарадзе:

— Ну, чего, чуваки? Вижу, и вы тут духов сделали?

— Куда б они делись, вояки? А ты, Гоги, чего объявился?

— Командир послал! Узнать, как тут и что!

— Нормально все! А в подвале?

— Тоже порядок. Освободили и полковника, и летеху, кстати, того самого пидора, что у госпиталя Калинина захомутал и на «губу» определил, и прапора, и бабу. А сестричка-то, пацаны, по-моему, к нашему старлею неровно дышит. Видать, это к ней он нырял тогда! Так и кружит вокруг него!

Хлюстин поинтересовался:

— А чего кружит-то?

— Да подранило нашего старлея! Осколком в бочину! Но не тяжело!

— С этого, Гоги, и надо было начинать, а то нормалек все! Иди вниз, доложи, что взяли какого-то Амина, сами переходим на первый этаж.

В это время тишину вновь разорвали хлесткие выстрелы.

Сержант воскликнул:

— Что за черт! Кажись, пулемет бьет! Уж не с минарета ли ребята огонь открыли? А ну, посмотрим!

Командир отделения бросился в проем одной из комнат, окнами выходящей на площадь. И увидел, что действительно стрелял пулемет с вершины минарета. А по площади, прижимаясь к глиняным заборам и отстреливаясь, к дому, занятому первым отделением, пробивалась солидная группа душманов. Пулеметчик работал эффективно, но некоторые духи перемахнули за дувал, укрылись от огня с минарета за забором, открыв ответный огонь и наверняка продолжая движение к захваченному дому. Но самое главное, что увидел сержант, — и вдоль противоположной стороны к мечети пробираются человек десять бандитов. И эта группа не была видна пулеметчику, так как находилась в «мертвой» для ручного пулемета «РПК» зоне. Духи, достигнув минарета, могут подняться наверх и уничтожить отвлеченный боем пулеметный расчет. Такого развития событий допустить нельзя.

Хлюстин обернулся к подчиненным:

— Гоги, пулей к старлею, объясни обстановку. Пусть с заложниками остается в подвале, без него справимся.

— Ага! Так он тебя и послушает!

— Не перебивай! Как решит, так решит. Твое дело предупредить, что к дому приближаются боевики. Вали! Да, однорукого с собой прихвати!

Шарадзе, толкая перед собой главаря аядской банды, двинулся вниз. Сержант перевел взгляд на Балаева:

— Ашир, давай на улицу к нашим. Пусть все, включая Поручикова, занимают позиции на первом этаже дома. Оборона по круговой.

Исчез и Балаев.

С командиром отделения остался Колоев.

Хлюстин вновь взглянул в сторону мечети. Боевики в «мертвой» зоне находились в каких-то десяти-пятнадцати метрах от минарета.

— Черт! Где же Крюк с Водяным? Какого хрена они делают? Или не видят движений в кишлаке? Но… надо минарет предупредить, а то снимутребят духи.

Сзади прозвучал голос Калинина:

— Не снимут!

Сержант с Колоевым обернулись.

Перебинтованный и слегка побледневший, в проеме стоял командир взвода. Он подошел к окну. Поднял бинокль на минарет, хотя до него было не более сотни метров. Затем поднял правую руку вверх, спросив у Хлюстина:

— Сколько духов ты насчитал в «мертвой» зоне?

— Точно не скажу, где-то с десяток.

Взводный трижды разжал кулак, показывая в окно пять растопыренных пальцев. Затем большим пальцем указал вниз и сделал несколько круговых движений. Закончил манипуляцию резким взмахом. Что означало для пулеметного расчета, второй номер которого, выполняя приказ, постоянно следил за этим домом, что к минарету подходят пятнадцать духов. И что вскоре они начнут подъем для уничтожения расчета. Взмах руки служил приказом ликвидировать эту группу, что в условиях винтовой лестницы минарета сделать несложно. Убедившись, что расчет сообщение принял, Калинин повернулся к Хлюстину.

— Ну что, Хлюст? Как дела?

Сержант немного растерянно пожал плечами, он никак не ожидал этого спокойного вопроса.

— Да вроде нормально все!

— Интересуешься, где Крюк с Водяным?

— Хотелось бы знать!

— Они рядом! Помоги достать сигнальный патрон.

Сержант вытащил из накладного кармана разорванной куртки, как раз над раной, продолговатый цилиндр. Калинин освободил кольцо на коротком шнуре. Выставил патрон в окно, дернул за шнур. В небо ушла белая ракета. Что означало приказ всему взводу двигаться к главному объекту — дому, подвергнутому штурму, уничтожая по пути всех вооруженных людей.

Выбросив патрон, Калинин посмотрел на Хлюстина:

— Сейчас все будут здесь. Давай вниз, организуй оборону дома, что в общем-то ты уже сделал. Ко мне Поручикова с радиостанцией. Колоев тоже останется здесь. Вперед, сержант!

— Есть, товарищ старший лейтенант! Одно замечание.

— Да?

— Вид у вас не очень! Может, вам лучше прилечь, сами справимся!

— Выполняй приказ, сержант!

— Понял!

Хлюстин побежал вниз.

Вскоре на этаже появился связист Поручиков.

Командир спросил его:

— Как сам, Женя?

— А что мне будет? Хотя пострелять пришлось. Одного духа лично завалил.

Александр похлопал подчиненного по плечу:

— Тебе это зачтется, Поручик!

Движение рукой вызвало боль. Действие обезболивающей блокады начало ослабевать.

Это заметил связист.

— Вам, товарищ старший лейтенант, лучше в подвал спуститься и прилечь.

— Ну, ты еще поучи, что мне делать, а что нет! Настраивай станцию!

— Так она все время в рабочем состоянии находилась.

— Молодец! И духов валишь, и свои прямые обязанности не забываешь! Придется тебя к ордену представить!

— Так вроде за Ахмада и Гудилова уже представили.

— Еще к одному! Или ты против?

— Кто ж от награды откажется? Я согласный!

— Ладно, устраивайся в углу! Скоро связь нам очень понадобится.

Старший лейтенант вновь навел бинокль на минарет. Сейчас, когда основное дело было сделано, заложники, а главное, его Соня находились в безопасности, офицер чувствовал себя спокойно и уверенно. На ранение он не обращал внимания, продолжая руководить акцией.

Пулеметный расчет, благополучно поднявшийся на минарет, устроился на самой его вершине и имел прекрасный обзор южной части кишлака Аяд. Он мог контролировать и всю территорию, но для этого солдатам пришлось бы постоянно менять позиции. А главной их задачей было прикрытие штурмовых отделений сверху, когда те действовали на главном объекте. Они слышали выстрелы из дома, но людей в секторе своей ответственности не наблюдали. После неожиданного появления вертолета и высадки советского десанта редкие прохожие спрятались за воротами своих домов. Площадь и проходящая через нее главная улица селения была пуста. Но пулеметчик ефрейтор Андрей Патросов, или, как его чаще называли сослуживцы, Портос, внимательно отслеживал обстановку, прощупывая через прицел каждый метр территории, прилегающей к минарету с юга. Его второй номер, рядовой Иван Шевчук, или Шава, исполняя приказ командира взвода, через бинокль наблюдал за двухэтажным зданием, где Калинин начал проводить акцию освобождения заложников.

Неожиданно Патросов выкрикнул:

— Шава! Духи!

— Где?

— Прут вдоль забора напротив мечети.

— Так гаси их!

— Сейчас, подойдут поближе, чтоб уж наверняка. А ты гляди на дом, может, звери выйдут и с ближайшей к нам стороны. Их мы не достанем.

— Смотрю!

Ефрейтор прижался щекой к прикладу ручного «РПК», заряженного сдвоенными сорокапатронными магазинами.

Как только группа душманов вышла в зону гарантированного поражения, Патросов дал длинную очередь, медленно переводя ствол пулемета от впереди идущего душмана до замыкающего моджахеда. Пули, не попавшие в цели, выбили из глиняного дувала серию пыльных фонтанов. Но не пораженных огнем пулемета бандитов после первого же обстрела осталось немного. Надо отдать им должное, они не растерялись, не залегли, обрекая себя на неминуемый расстрел. Оставшиеся в живых духи перепрыгнули через невысокий забор, уйдя из зоны видимости Патросова. И, в свою очередь, открыли автоматный огонь по вершине минарета, впрочем, не причиняя этим никакого вреда расчету.

Шевчук крикнул:

— Вижу в окне второго этажа объекта командира! Он подает сигнал, — и прочитал его: — К нам по «мертвой» зоне приближаются пятнадцать духов, будут подниматься по винтовой лестнице. Приказ — уничтожить их! Все!

— Ясно! Давай, Шава, к лестнице. Как только бородачи появятся, всади в них заряд из подствольника, потом пусти парочку гранат по ступеням! Ну и далее гаси тех, кто решится сунуться, вновь из автомата.

Шевчук занял позицию у выхода из шахты с винтовой лестницей.

Духи появились спустя минут десять. И как только Шевчук увидел первого бандита, он, вскинув автомат, выстрелил из подствольного гранатомета прямо в бородатую физиономию. Следом бросил гранату, она, видимо, успела скатиться достаточно глубоко по шахте, так как взрыв наступательной «РГД» сотряс башню где-то посередине. Бросил вторую гранату, она разорвалась выше, часть осколков, срикошетив от круглых стен, высекла искры. Затем из лестничного пролета повалил едкий серый дым. Послышались крики боли, но откуда-то снизу. Вряд ли в верхней части башни минарета кто-то уцелел, но Шевчук на всякий случай пустил очередь в задымленную шахту. В ответ не стрелял никто. Патросов крикнул, что командир пустил белую ракету — это означало сбор. Но эта команда не касалась отдельных постов и расчетов на стационарных позициях, поддерживающих огнем основные действия взвода. А значит, Патросову и Шевчуку до получения дополнительной команды предстояло оставаться на минарете. Пулемет Патроса замолчал, так как он больше не видел целей. И по нему прекратился обстрел. Следовательно, та часть духов, что успела перепрыгнуть через забор и укрыться во дворах соседних с объектом домов, сосредоточилась либо для контратаки объекта, либо для прорыва из кишлака. Как бы то ни было, эта группа была обречена.

От окружающего селения глиняного забора и окрестных садов по сигналу ракеты к главному дому пробиралось отделение сержанта Владимира Крюкова. Оно-то и налетело на эту группу душманов, все же начавших разворачиваться в цепь для атаки дома Амина.

Появления советских солдат с левого фланга духи никак не ожидали, что и предрешило исход встречного боя. Бойцы спецназа, в отличие от бандитов, оценили обстановку мгновенно и без задержки открыли огонь из всего имеющегося оружия на полное поражение. Это произошло за забором дома, который штурмовал взвод. Крюков перемахнул через него. Тут же, обходя дом, появился и сержант Водянин. К ним вышел командир взвода. Подчиненные увидели, что взводный ранен, но тот сразу же приказал:

— Водяной, веди своих людей к мечети. Обеспечь отход пулеметного расчета Патроса из минарета. Сбор здесь! Крюк! Пробивай через сад проход к дувалу — маршрут общего отхода. И обозначь его на заборе какими-либо ориентирами. Коридор должен быть защищен, так что бойцов укроешь по всему пути предстоящего отхода. Вопросы?

У командиров отделений вопросов не было, и они бросились к своим солдатам, выполняя поставленную задачу.

Пулеметный расчет получил сигнал, что к ним выходит группа поддержки и с ее появлением расчету следует начать спуск к площади и отход к главному дому.

Наступила звонкая после выстрелов и разрывов гранат тишина. Затишье — перед финальной стадией акции, общего отхода из района применения. Имея при себе освобожденных и ослабленных заложников и главаря аядской банды Амина. И это при том, что старший лейтенант Калинин был ранен и постепенно терял силы.

Из здания следом за командиром выбежал рядовой Поручиков:

— Товарищ старший лейтенант, вас срочно Весна на связь вызывает!

Александр прошел в комнату первого этажа, куда связист перенес радиостанцию, ответил:

— Олень слушает!

— Саня? Глобчак! Экстренное сообщение. Со стороны Карской «зеленки» к Аяду приближается отряд духов. Приличный отряд!

— Так накройте его!

— Поздно! Появился он внезапно от русла реки и открытую местность, где по нему можно было нанести массированный огневой налет, прошел быстро. Сейчас отряд, разделившись на две группы, вошел в балки и для пулеметов и пушек боевых машин блокпоста и Аядской высоты недоступен. Отрезать духов наземными силами мы не успеем, так что придется тебе принимать бой! Задача — остановить противника на подступах к кишлаку и удержать там минут десять. За это время подойдет помощь.

— А про «вертушку» вы забыли?

Комбат не понял:

— Какую «вертушку»?

— На которой мой взвод бросили в кишлак! Она снаряжена двумя кассетами неуправляемых реактивных снарядов!

— Ах, черт, совсем из головы вылетело! Сейчас…

Командир взвода перебил начальника:

— Не надо, товарищ майор! Я сам вызову вертолет, тем более у меня с экипажем налажено полное взаимопонимание.

— Ну, давай! А я вызываю бронетехнику!

— Отбой!

Калинин запросил майора Евстигнеева — командира «Ми-8»:

— Стрекозу вызывает Олень!

Пилот ответил немедленно:

— Стрекоза слушает! Как дела, старлей?

— Нормально! В Аяде отработали, но возникла угроза извне.

— Да? И в чем она проявляется?

— По балкам со стороны Жанавы и реки к кишлаку приближается крупная банда духов. Идут по двум направлениям. Я, конечно, встречу их, если только моджахеды не растянутся в цепь и не обойдут меня с флангов. Тогда придется хреново!

— Я понял тебя, Олень! Задача — уничтожить подходящий к кишлаку Аяд с юго-запада отряд душманов. Так?

— Так, Стрекоза!

— Понял! Выполняю!

Передав команду экипажу вертолета, Калинин приказал вывести заложников и пленника и далее следовать к дувалу на южной окраине селения через коридор сержанта Крюкова. У дувала рассредоточиться для отражения возможной атаки противника.

Почувствовав легкое головокружение, Калинин присел на толстое бревно. В голове шумело, и по вискам словно молотком стучали, тошнило. Выведенная во двор медсестра сразу же бросилась к нему:

— Саша! Как ты?

Александр поднял взгляд на невесту:

— Ничего, Сонь! Пока держусь!

— Ты потерял много крови! Надо лечь, Саша! Ты бледен как мел.

— Осталось немного! А потом заберешь к себе в госпиталь.

Он попытался улыбнуться, но в глазах потемнело, и старший лейтенант качнулся. К ним подошел и полковник.

— Плох офицер?

— Нужна срочная эвакуация!

Начальник штаба огляделся:

— Нам всем сейчас очень нужна эвакуация.

Калинин открыл глаза, попросил женщину:

— Соня, вколи еще препарат. Мне надо хотя бы полчаса продержаться на ногах!

— Но это очень вредно и в твоем положении даже опасно.

И вновь Александр изобразил подобие улыбки:

— В нашем положении, Соня, всегда не просто опасно, а смертельно опасно. Коли!

Медсестра выполнила требование офицера, и вскоре Калинин опять принял управление взводом. Но встречать духов подразделению спецназа не пришлось. «Ми-8» с подвешенными на пилонах кассетами неуправляемых реактивных снарядов, обогнув блокпост и пройдя на малой высоте мимо Аяда, вышел на первую балку. И тут же из-под подкрылков назад ушли дымовые струи пуска «РС». В овраге прогремели взрывы. Пройдя первую балку, вертолет развернулся и прошел над второй, также накрыв ее плотным огнем реактивных снарядов.

Уцелевшие остатки банды Дуктума в панике выскочили из оврагов и тут же попали под пушечно-пулеметный огонь бронетранспортеров и боевых машин десанта, нанесших массированный удар с блокпоста и Аядской высоты. После обстрела к месту уничтожения банды с поста ушел десантный взвод. А к окраине Аяда, где находился взвод Калинина под прикрытием двух БРДМ, подошли два вездехода «ГАЗ-66». Взвод погрузился в них. Колонна беспрепятственно отошла от кишлака. Встретил ее на блокпосту командир разведбата майор Глобчак. Он увидел пропитавшуюся кровью повязку на теле командира взвода, тревожно спросил:

— Тебя серьезно задело, Саня?

— Ерунда!

В разговор вступила Соня:

— Его надо срочно госпитализировать, крови потерял много.

— Так чего ж из боя не вышел?

— Не приучен, — ответил Калинин. — Извините, Сергей Сергеевич, мне нужно связаться с майором Гуреевым.

Он достал переданную ему особистом трофейную портативную рацию:

— Стена! Я — Олень!

Ответ прозвучал немедленно:

— Слушаю, Саня!

— Освободили заложников, Амина взяли, а банду, что Амирхан послал в Аяд, «вертушка» выпотрошила.

— Молодец, старлей! А что это у тебя голос слабый?

— Осколок словил!

— Давай в госпиталь! Ты свою работу выполнил!

— Что и собираюсь сделать!

Связь отключилась. Старший лейтенант повернулся к своему командиру:

— Ну вот, товарищ майор, теперь я могу все вам доложить. Одновременно с освобождением заложников в Уграме при активном, если не сказать решающем, участии нашего начальника клуба захвачен сам Амирхан. Он скрывался под личиной местного дуканщика Омана!

— Что ж сказать, Саша? Благодарю за службу!

Калинин поднял было руку, отдавая честь, и только сейчас сознание покинуло его. Ноги старшего лейтенанта подкосились, и он рухнул бы на землю, если бы не комбат. Он подхватил старшего лейтенанта, закричав:

— Срочно в «вертушку»!

Александра на носилках уложили в десантный отсек вертолета, что недавно разгромил банду Дуктума — по сути последнее боеспособное подразделение группировки моджахеда Амирхана. Винтокрылая машина медленно поднялась в воздух, взяв курс на госпиталь. А рядом с носилками сидела Соня. Она плакала и молилась. Молилась, чтобы Александр выжил. Сопровождавшие старшего лейтенанта бойцы его взвода не слышали этой молитвы. Но они просили у неба, чтобы их командир остался жив. И их глаза были влажны.

А в Уграме майор Гуреев устало опустился на стул, выключив рацию. Амирхан закончил дачу письменных показаний. К Уграму из парашютно-десантного полка вышла десантно-штурмовая рота для обеспечения беспрепятственного вывода главаря местных моджахедов. Прибыла она быстро, заняла позиции на площади и во всех прилегающих улочках. Десантники действовали жестко, особо не церемонясь с местными жителями, в несколько минут опустошив центр афганского поселка. Командир роты доложил особисту, что путь для эвакуации Амирхана и его брата Ахмада свободен.

Гуреев взглянул на бандита:

— Ну что, Амир? Проиграл ты вчистую! Твои банды, ранее бродившие вокруг Аяда и блокпоста, разгромлены, по лагерям на границе с Пакистаном мы нанесем приличный ракетный удар. И совсем скоро о грозном Амирхане забудут. Он уйдет в небытие, в прошлое.

Бандит прошипел:

— Вместо меня придут другие!

— Их ожидает та же судьба! Все, встал, пошел на выход!

* * *

Майор Трофимов с утра ходил по штабу радостный. Новость о том, что в Уграме повязали Амирхана, еще не дошла до него, зато политработник узнал — из Москвы прибыл приказ о присвоении очередных воинских званий, в списках которого значился и он, Илья Владимирович Трофимов. И уже сегодня на совещании начальник политотдела армии вручит ему погоны подполковника. Статус оборотня повышался. Далее надо будет обеспечить себе должность в Главном политическом управлении СА и ВМФ, и Трофимов знал, как пробиться в столицу. Финансовое обеспечение для этого он должен получить от человека Амирхана в Москве. В общем, все пока у замполита складывалось прекрасно.

Обойдя отдел, Трофимов наконец осел в своем кабинете.

Неожиданно раздался звонок внутреннего телефона. Это не был вызов к начальству, поэтому майор ответил своим обычным тоном:

— Трофимов слушает!

Абонент доложил:

— Товарищ майор, дежурный по контрольно-пропускному пункту прапорщик Митин! К вам прибыл полковник-афганец Хабитдин.

Замполит приказал:

— Выпишите ему пропуск по всей форме и пропустите в отдел.

— Есть!

Трофимов положил трубку на рычаги телефонного аппарата, откинулся на спинку стула, заложив ладони за голову, подумал: для чего это явился Хабит? Чтобы обсудить результаты последних действий Амирхана? Вряд ли. Только ради этого Хабит не стал бы лишний раз светиться в политотделе советского штаба. Очередное задание Амира? Это более вероятно. Но нечего гадать, скоро выяснится цель визита афганского политработника. Зная пристрастие последнего к русской водке, Трофимов достал из холодильника бутылку «Особой московской», поставил на журнальный столик, убрав подшивки газет «Красная звезда» и «Фрунзевец». К водке добавил мелко нарезанные ломтики копченой колбасы и красивые, взятые у Омана, витые бокалы. Открыл бутылку нарзана. К приему гостя все было готово. Майор не успел отойти от столика, как в кабинет вошел полковник афганских правительственных войск. Трофимов сразу заметил, что тот выглядел необычайно бледным, и это вызвало слабую пока еще тревогу.

Хабитдин поздоровался:

— Ассолом, Илья!

— Здравствуй, Хабит, что это вид у тебя какой-то не такой? Не приболел, часом?

Полковник прошел к столику, упал в кресло, вытер запотевшее смуглое лицо носовым платком.

— Хуже, Илья! Все значительно хуже!

Тревога в груди майора перешла в страх. Он спросил:

— Что случилось, Хабит?

— Ваш спецназ вышел на заложников и штурмом освободил их!

Лицо Трофимова помрачнело.

— Но как наши смогли вычислить место содержания заложников? Ведь это было возможно лишь при условии… — Майор споткнулся на середине фразы. Страшная догадка пронзила мозг, но он, сглотнув, тихо продолжил: — Это было возможно лишь при захвате самого Амирхана!

Афганец-полковник кивнул головой:

— Что и произошло!

— Но… как? Как спецназ смог выйти на Амира, если даже я никогда не видел его в лицо и не знал, откуда он руководит своей группировкой?

Хабит налил рюмку водки, опрокинул ее в себя. Закусывать не стал, закурив и выдав то, от чего у Трофимова непроизвольно открылся рот:

— Амирхана ты прекрасно знал, часто общался с ним! Это он маскировался под личиной уграмского дуканщика Омана.

— Что?!! Оман — Амирхан?

— Да, это одно и то же лицо!

— Но кто взял его?

— Особисты! Не без активного участия офицеров еще недавно подчиненного тебе по политической линии разведывательного батальона.

— Черт!

Трофимов приложил ладони к вискам. Потер их.

— Ничего не понимаю! Это… это же крах, Хабит! Особисты заставят Амира говорить, и он выдаст нас с потрохами.

На что афганский полковник внешне спокойно произнес:

— Если уже не сделал это!

Майор бросил взгляд на подельника:

— И ты, придурок, так спокойно говоришь об этом? Ты хоть представляешь, ЧТО нам с тобой будет за сотрудничество с главарем душманской группировки, на совести которого сотни жизней наших, да и ваших людей?

Полковник опустил голову:

— Если того пожелает Аллах, ничего не изменить!

Трофимов взорвался:

— Да шел бы ты со своим Аллахом знаешь куда?

— Не говори так! Не надо!

— А что надо? Сидеть и ждать, пока особисты загребут к себе в подвал? Так… спокойно… спокойно… необходимо взять себя в руки. Спокойно! — Майор наклонился к афганцу. — Надо бежать! И немедленно! Ты с машиной?

— Конечно, но какое это теперь имеет значение?

Обреченность полковника взбесила Трофимова:

— Да приди ты в себя! Или к стенке встать хочешь? Где стоит твой «УАЗ»?

Дверь кабинета распахнулась.

На пороге показался старший лейтенант Листошин. Был он в полевой форме, с автоматом. Офицер и ответил на вопрос своего бывшего начальника:

— Машина господина Хабитдина стоит, как и положено, на стоянке у КПП штаба. Что еще вы хотели бы узнать, майор?

Появления командира взвода спецназа Трофимов даже в мыслях не допускал, поэтому сначала опешил:

— Листошин?.. Но…

— Что «но», Трофимов?

Бывший замполит огромным усилием воли взял себя в руки:

— Какого черта тебе здесь надо? И почему находишься в штабе с оружием? Кто пропустил?

Семен навел ствол автомата на майора:

— Закрыл пасть, ублюдок, и сел рядом с духом!

— Ты мне…

Листошин выкрикнул:

— Ты плохо понял, тварь? — И ударом ноги в плечо опрокинул Трофимова на журнальный столик. Бутылка упала, водка потекла на пол.

Сзади Листошина прозвучал окрик:

— Отставить, старший лейтенант!

И рядом с Семеном появился майор Гуреев. Он держал в руке пистолет. А на пороге застыли еще две вооруженные фигуры: капитан — заместитель Гуреева и афганец в штатском — представитель местной контрразведки.

Гуреев приказал:

— Листошин, обыщи этих двух мразей и сцепи их наручниками!

На стол упали стальные браслеты.

Старший лейтенант защелкнул их на руках предателей, бросив на пол штатные пистолеты оборотней. Плюнув на бывшего замполита, отошел в сторону.

Гуреев посмотрел на арестованных, спросил у Трофимова:

— Ну что, Илья Владимирович, сколько веревочке ни виться?

Но политработник, полностью осознав нависшую над ним угрозу, неожиданно твердым голосом заявил:

— Я не понимаю ваших действий, Гуреев. Вы в чем-то хотите обвинить меня? В чем? В связи с полковником правительственных войск ДРА? Интересно, с каких это пор подобная связь стала противозаконной? И потом, кто вы такой, чтобы предъявлять обвинения? Где представители военной прокуратуры? Где…

Особист, брезгливо поморщившись, прервал тираду предателя:

— Все тебе, змееныш, будет! Все! И прокурор, и следователь, и трибунал с приговором! Полный набор карательных мер за совершенное предательство!

Трофимов выкрикнул:

— У вас нет никаких доказательств!

— А показания Амирхана?

— Не знаю никакого Амирхана!

— И Омара, конечно, не знаешь?

— Дуканщика из Уграма? Так его посещают десятки военнослужащих!

Гуреев ударил ладонью по столу:

— Ну, хватит, Трофимов! Нами установлена и документально подтверждена твоя преступная связь с Оманом-Амирханом, главарем душманов, посредством личного общения и через сидящего рядом с тобою господина Хабитдина. Так что прекрати игру, она только вредит тебе! Бери пример с подельника. — Особист кивнул на афганца-полковника.

Тот сидел, понурив голову, что-то шепча — наверное, молился. Но Трофимов не сдавался:

— Присутствие здесь полковника Хабитдина ни о чем не говорит, он частый гость политотдела армии, Омар известен мне как дуканщик. И это вы прекращайте свои грязные игры, майор! Если надо, я отвечу на любые вопросы, но не здесь! И вам, Гуреев, еще придется извиниться передо мной. Но предупреждаю: никаких извинений я не приму и вас ждут очень крупные неприятности!

Гуреев подошел к афганскому полковнику, извлек из кармана его рубашки миниатюрный диктофон, перемотал назад ленту, включил воспроизведение записанного разговора. Услышав свой голос, Трофимов слегка побледнел, но смог и на этот раз совладать с собой, проговорил, правда, уже не так уверенно:

— Это провокация! И магнитофонная запись не является для следствия уликой.

Разглагольствования изменника взбесили Листошина. Он, шагнув к креслу Трофимова, рывком поднял предателя за грудки. Прошипел, глядя в глаза бывшему замполиту:

— Я не знаю, что там будут делать с тобой прокуратура, трибунал, Особый отдел, мне плевать, но клянусь, ты, сука, сполна ответишь за гибель наших парней. Лично удавлю тебя, тварь, если что! Не жить тебе, Трофимов! Это мое слово!

Старшего лейтенанта оттащили от Трофимова. И тут же арестованных забрал спецконвой. Листошин с Гуреевым вышли во двор штаба. У контрольно-пропускного пункта стояли «УАЗ» особиста и бронетранспортер разведбата.

Гуреев спросил:

— В часть?

— В госпиталь! Саню проведаю, потом домой!

— Ну, давай, и спасибо вам всем! А Калинину особый привет передавай, будет время, обязательно проведаю!

— Передам! Разрешите идти?

— Конечно, Семен, что за вопрос!

Бронетранспортер разведбата взял курс на Уграм. Не доезжая селения, повернул к штабу дивизии. Оставив боевую машину в парке так называемого «придворного» полка, старший лейтенант Листошин направился в сторону госпиталя. Он нес другу хорошую новость, и на душе у него было спокойно и тепло.

(обратно)

Эпилог

Старший лейтенант Александр Калинин, несмотря на пустяковую с первого взгляда рану, едва не погиб. Врачи спасли ему жизнь. Уже через два месяца он сочетался браком с медсестрой Соней Волковой. Ее по настоянию командира разведывательного батальона перевели в батальонный медицинский пункт. Так они и служили дальше вместе. И были счастливы. А перед самой заменой из Москвы пришел Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении уже командиру роты специального назначения и уже капитану Александру Ивановичу Калинину звания Героя Советского Союза. Покидала Афганистан семья Калининых вместе, одним бортом. Из Ташкента их путь лежал в Москву. И далее в Центральную группу войск, в одну из частей, куда Александр был назначен начальником службы разведки.

Из окна купе Калинин смотрел на проплывающие мимо поля и леса своей родины. На верхней полке посапывал ставший Александру сыном Сережа, рядом что-то вязала Соня. А капитан Калинин глядел в окно. И представить себе не мог, что вскоре страна, которой он верно служит, распадется, как неумело построенный карточный домик, и там, где сейчас люди живут одной семьей, начнут возникать кровавые конфликты. Те, кто раньше, в Афгане, вместе шли тяжелыми тропами пылающих войной гор, начнут стрелять друг в друга. Воспламенившаяся война в Чечне будет косить людей похлеще Афганистана. И чиновники словно сойдут с ума, поставив превыше всего собственное благополучие. И страна медленно, но верно покатится в пропасть, такую же бездонную, как и ущелья Гиндукуша.

Но это уже другая история. А пока Герой Советского Союза капитан Калинин задумчиво смотрел в окно скорого поезда. И он был счастлив, бросая теплые взгляды на жену и сына. Счастлив обычным человеческим счастьем!

(обратно) (обратно)

Тютюнник Сергей Кармен и Бенкендорф

I

Скандал зависает над головой деда, как свинцовый нимб. Дед ничего не чувствует, потому что стоит спиной к публике, собравшейся на ежедневный утренний брифинг в министерстве культуры, и высмеивает глупые вопросы. А я вижу Тамаева, который отделяется от толпы корреспондентов и идет к нам через вестибюль. Тамаев идет вкрадчивой походкой придворного поэта с фальшивой улыбкой. В углу полуоткрытого рта сияет золотой зуб. Азиатский блеск его адресован мне и телевизионщику из Москвы. Мы стоим рядом и слушаем утомленного брифингом деда. Он уже меняет иронию на раздражение и вспоминает провокационные вопросы газетчика из Махачкалы по поводу беженцев и мирных жителей в зоне боевых действий. Я не знаю, чем собирается закончить свою речь Соломин, потому что приклеиваюсь взглядом к красивой брюнетке в толпе журналистов, и не успеваю предупредить его о Тамаеве.

— Еще генерал Ермолов в свое время говорил: на черта нам был нужен этот договор с Грузией; теперь из-за грузин придется воевать со всем мусульманским Кавказом, — устало говорит дед, поглядывая поверх очков то на меня, то на столичного посланца первого телеканала. — Грузины нас в конце концов предали, а некоторые народцы-уродцы по северную сторону хребта остались… Точат свой кинжал.

Тамаев слышит эту фразу, находясь уже у Соломина за плечом. Улыбка его линяет, золотой зуб гаснет, и я вижу удаляющийся черный с проседью затылок. — Тамаев все слышал, — говорю Соломину и цепенею.

— Что слышал? — не понимает дед, и оправа его очков сверкает, как золотой зуб Руслана Тамаева.

— Что на Кавказе не народы, а народцы-уродцы, — и для подтверждения смотрю на плакатно-рекламное лицо телевизионщика.

— А откуда он, этот Тамаев? — спрашивает москвич и достает из кармана толстую сигару «Роберт Берне» в серебристой обертке.

— Из пресс-службы местного правительства, — я отрываю взгляд от поэтической сигары и сталкиваюсь с болотно-серыми глазами телевизионщика. — Но активно подсиживает пресс-секретаря президента республики. И, по-моему, стукач.

— Гнида? — лениво спрашивает москвич и сдергивает серебристые одежды с «Роберта Бернса».

— Проходимец, — роняет Соломин и вынимает из кармана пиджака сигареты «Новость».

Гулко стучит дверь вестибюля. Выходят корреспонденты, на ходу одеваясь в турецкие кожаные куртки на меху.

— Где вы их достаете? — тележурналист упирается взглядом в ископаемые дедовские пахитоски. — Их Брежнев курил в свое время.

— А мы подражали, — дед прикуривает от длинной импортной спички, изящно зажженной москвичом. — Я имею в виду тех, кто работал в центральном аппарате в те времена. В том числе и наш Главлит. Равнялись на «дорогого Леонида Ильича».

— Так их разве еще выпускают? — не унимается телевизионщик, наблюдая глубинный кашель деда после пары затяжек «Новостью», и вставляет «Бернса» в свои пухлые губы.

— Найти трудно, но можно. Мне сюда на Кавказ жена целый ящик передала из Москвы.

— Да-а…. - вздыхает журналист, — кто-то вышел из гоголевской шинели, ктото из сталинской, а кто — из дыма «Новостей».

— Не наглей, Глеб, — тут же реагирует Соломин. — Ты мне молодого майора испортишь, — и смотрит на меня поверх очков вылинявшими от возраста глазами.

Мой взгляд никак не отклеится от высокой брюнетки, она все еще стоит у входа в зал. Среди журналистов красивые женщины — редкость. Откуда она взялась?

— А я что — старый, Виктор Алексеевич? — улыбается москвич. — Мне сорок всего.

— Сорок лет, а пузо отрастил больше, чем у меня, семидесятилетнего, Соломин бросает окурок в урну.

— А вам что, семьдесят? — Глеб картинно выпускает клубы сигарного дыма.

— Будет. Через год, — вздыхает дед и резко расправляет ссутулившиеся было плечи, стараясь обозначить выправку. — Я на пять лет старше твоего отца, царство ему небесное. Пора уже и о душе подумать.

— Ну, глядя на вас, не скажешь, что почти семь десятков позади, льстит телевизионщик, и болотные глаза его теплеют. — Вид у вас гвардейский, «тройка», будто мундир сидит. От сигарет не отказываетесь, да и водочкой, небось, еще балуетесь?..

— Есть грех, — после приступа кашля Соломин достает платок и промокает огромный розовый лоб, обрамленный очень чистой сединой. — И потом я ведь бывший десантник. Нам без лихости нельзя.

— Так, может, где-нибудь посидим, выпьем-закусим? — не унимается Глеб.

— Рад бы, — апоплексические лиловые щеки деда вздрагивают, — да нельзя.

Сейчас наверняка президент вызовет.

— Думаете — стуканет Тамаев? — включаюсь в разговор с вопросом, хотя знаю ответ.

— Руслану выслужиться надо, место хлебное добыть, — вздыхает дед. Конечно, стуканет. Тем более, что не любит он меня. Хотел в пресс-службу нашу устроиться, чтобы второй оклад получать, а я в штат попросил у федерального центра военного журналиста.

— Меня то есть?

— Прислали тебя, — бликует оправой Соломин. — А ты думаешь, откуда в федеральной правительственной структуре армейцы? Я настоял.

— А Марьин не возражал?

— Чего ему возражать? Меня же он вытащил из отставки. Значит, понял, что в таких делах, как вооруженные кавказские разборки, без нашего брата военного не обойтись. Даже в условиях свободы прессы. Получается, что сейчас, в феврале девяносто третьего, я так же нужен властям, как и десять лет назад.

— Марьин — это тот бородатый хам, которого в свое время не без вашей помощи выдворили из СССР? — удивляется Глеб.

— Ну, выдворили, — улыбается углом рта дед, — ну и что? Он пожил лет пять во Франции и вернулся после августа девяносто первого. Кстати, у нас сохранились прекрасные отношения. Парень он талантливый, журналист от Бога… Я его предупреждал в свое время, чтоб не зарывался. Но ему нравилось быть диссидентом.

— Странно, — продолжает москвич, — бывший диссидент, боровшийся с тоталитаризмом, сразу после возвращения вытащил из забвения бывшего главлитовца, вернул его на госслужбу, а сам устроил такую диктатуру и цензуру здесь, в прессслужбе, что Москву жалобами завалили все журналисты, кто сюда приезжал.

— Боролся он, дорогой ты мой, — приглаживает седину Соломин, — не с тоталитаризмом, а с дураками в ЦК и правительстве. И в этом я с ним был согласен.

— Поэтому-то Марьина и отозвали в Москву, — хихикает Глеб.

— Марьин был хам и гомосек! — не выдерживаю я.

— Кто сказал, что Марьин гомосек? — хмурит брови дед. — Он был женат, у него сын растет…

— Я сказал. — И опускаю глаза.

— Нет, ты договаривай! — оживляется телевизионщик и, запрокинув голову, выпускает дым сигары в потолок.

Я вижу его искрящиеся глаза и понимаю, что нужно рассказывать все, иначе он напридумывает невероятных гадостей.

— Да так, ничего особенного не было, — опускаю взгляд в кафель пола. Сначала меня удивляло, что он грубит всем, кроме меня и Виктора Алексеевича, а потом стал приобнимать за талию (как-то по-девичьи), целоваться в губы полез на пьянке… И потом — эти ужимки…

Я испытываю неловкость и замолкаю. У москвича растянуты губы в улыбке, в глазах — дурной огонек. Дед, заложив руки за спину, начинает раскачиваться на носках. Это, как я успел заметить, признак недовольства.

— Ты больше никому об этом не говори, — негромко произносит Соломин, не поднимая глаз. — Мало ли, как могут повернуть это в сплетнях. Здесь, на Кавказе, не любят такого. Потом скажут: приехали тут у нас порядок наводить из Москвы, а сами…

Без голубых, мол, разберемся. Сепаратизм — он иногда базируется на невинных, казалось бы, вещах.

— На сексуальной ориентации, — хмыкает Глеб.

— А ты думаешь, нет? — вскидывает голову Соломин. — Вспомни анекдоты про кавказцев. Все народы в анекдот про представителей другой национальности вкладывают свое неприятие чужих ценностей и привычек: русские — пьяницы, евреи — хитрые жадины, украинцы — салоеды, прибалты заторможенные… На этом бытовом уровне и поддерживается национальная рознь. А потом выплескивается в резню.

— Эк вы хватили, Виктор Алексеевич, — крутит головой телевизионщик.

— Я не хватил. Я знаю это еще по Западной Украине, где с бандеровцами воевал.

А потом здесь вот, на Кавказе, уже который год работаю. То Карабах, то Сумгаит, то Абхазия, то теперь вот осетины с ингушами…

— Ну, и что прикажете делать? — Глеб вертит в руках дымящегося «Бернса». — Анекдоты не рассказывать?

Пока идет спор, я слежу за высокой брюнеткой в черных брюках и желтом свитере. Из всех журналистов, присутствовавших на брифинге, осталась только она.

Остальные ушли. Девушка долго смотрит в нашу сторону. Я приметил ее еще в зале.

Она была без диктофона и не задавала вопросов. Хотя слушала внимательно все, о чем говорили. Мне кажется, она хочет подойти и что-то спросить, но ждет окончания нашего разговора.

— …Ой, брось ты ёрничать! — сдержанно говорит дед и опять начинает раскачиваться на носках. — Давить всех нужно железной имперской рукой.

— По-сталински, — ухмыляется телевизионщик.

— Ты знаешь, что я сейчас читаю? — делает неожиданный поворот Соломин и строго смотрит на Глеба. Сейчас дед очень напоминает сердитого филина.

— «Краткий курс истории ВКП(б)», — прыскает в кулак журналист.

— Дурак ты пузатый, — дед улыбается, поблескивая оправой очков. — А читаю я Булгарина. Того самого, которого в нашей советской литературе ругали в угоду Белинскому.

— Ничего удивительного. Вы в Главлите рулили. Надо ж было иметь идейную основу для цензуры. Только бумажками из ЦК морально не укрепишься.

— Так вот знай, что Булгарин противился «вольнодумству», потому что прекрасно понял, до чего оно доводит.

— До чего? — настораживается Глеб.

— До того ужаса, который случился в семнадцатом году!

— Так вы же завоевания этого ужаса защищали всю свою сознательную жизнь! — кипятится журналист.

Тут я закуриваю от волнения. Подняв голову, обнаруживаю, что девушка в желтом свитере исчезла.

— Глеб, голубчик, — вздыхает Соломин. — Любой порядок, даже самый жесткий, лучше хаоса. Я защищал страну от повторения этого ужаса. К сожалению, не получилось. История повторяется.

— Ладно, — не выдерживает Глеб. — Спор этот вечен и бесконечен…

— Не суетись! — спокойно тормозит его дед. — Дослушай… Так вот, чтобы этот хаос не усугублять, я «добро» на ваш фильм не дам. Делай свой «Салам!», раз уж ты подписался на деньги. Но имей в виду: буду принимать все меры, чтобы на центральных каналах он не прошел! — Соломин раскачивается на носках и хмурит седые брови.

— Виктор Алексеевич! — прикладывает левую руку к груди журналист. — Я вас прошу: не делайте резких заявлений. А вдруг вам кино понравится? — и заискивающая улыбка возникает на рекламном лице Глеба.

— Как оно может понравиться, — вскидывает плечи дед, — если ты собираешься его клеить на чечено-ингушские деньги?! Наверняка будет тенденциозность. Зацепите там и депортацию, и русских с осетинами, и дагестанцев… Я себе представляю!

— Ну, Виктор Алексеевич, — кривится Глеб, — только не торопитесь с выводами.

Я все сделаю на приличном уровне… Все! Ничего больше не говорите! Бегу. Меня оператор ждет, — и телевизионщик выбрасывает в урну почти сгоревшего «Роберта Бернса».

У двери он оборачивается:

— Вечером постараюсь заскочить к вам в гостиницу. Может, по стопочке опрокинем… — и исчезает в гардеробе.

II

— О каком фильме шла речь? — спрашиваю Соломина по дороге в Дом правительства, где располагается наша пресс-служба.

— «Салам!», — дед смотрит под ноги, чтобы не поскользнуться на утоптанном снегу. — Ингуши и чеченцы решили сделать документальное кино под таким названием про страдания вайнахского народа. Деньги большие собрали на это дело.

А чтобы на профессиональном уровне было сработано, предложили нескольким московским телевизионщикам. В том числе и Глебу.

На Соломине серое драповое пальто и берет. Дед похож на ветерана французского Сопротивления.

— А кто он такой, этот Глеб? Слишком вольно с вами разговаривает. С другими вы ведете себя строже.

— Он сын моего старинного приятеля. Писатель был никудышный, но мужик порядочный. Царство ему небесное. Я Глеба с детства знаю. Парень хороший, но деньги любит. Вот и подписался на этот «Салам!», — дед приостанавливается: — Да не лети ты так! Я понимаю — ноги у тебя молодые, майорские… Но меня-то, старикагенерала, побереги. Тем более, что после вчерашнего у меня аж сердце заходится…

— Может, пивка для рывка? — произношу я фразу, с которой начинается каждое утро в нашей пресс-службе.

— Сколько раз вам повторять, господин майор, что пиво не строевой напиток, — повеселевшим голосом начинает похмельную игру дед. — Сколько там эта «злодейка» стоит?

— Ваше превосходительство! — подхватываю в том же тоне. — Не говорите о деньгах. Деньги — прах. Разрешите произвести контрольную закупку в ближайшей торговой точке?!

— Произведите, произведите, — из глаз деда летит искорка: то ли от золотой оправы очков, то ли из души, возгорающейся надеждой на поправку.

В нашем кабинете с двумя окнами, выходящими во двор Дома правительства республики, в шкафу стоит початая банка огурцов. Непрерывно трещат все три телефона (московский, городской и внутренний). Мы с дедом трубки не поднимаем и успеваем выпить по стопке. Наши искривленные рты еще с хрустом крошат огурцы, когда прибегает посыльный из президентского крыла здания.

— Вам звонят-звонят, а вы не отвечаете! — выпаливает он от двери. Президент просит зайти к нему Виктора Алексеевича Соломина, начальника пресс-службы федерального управления на Северном Кавказе, — добавляет курьер официальным тоном.

— Здравствуй, жопа, Новый год! — вылетает у меня изо рта вместе с огуречной семечкой. — Ну, Руслан, гнида!..

— Ты информационной сводкой займись! — раздраженно срезает меня Соломин, косится на посыльного, окаменевшего в дверях, и начинает медленно расчесывать редкую свою седину. — Иди, голубчик, — курьеру. — Спасибо. Скажи — сейчас буду.

Только когда молодой человек уходит, дед дожевывает огурец. Как он с таким балластом во рту разговаривал? Это школа — догадываюсь я и начинаю шебуршить бумагами на столе. «Сводка!»

Дед кладет расческу в карман.

— Я даже знаю, как он начнет разговор: «Что вы себе позволяете?! Мы здесь надеялись, что вы нам помогаете установить в республике и регионе мир и спокойствие. Однако до меня дошла информация…» Дальше текст зависит от того, какую информацию вложил ему в уши Тамаев, — дед закуривает коротенькую свою сигаретку «Новость».

— Вы думаете, он еще и приврал? — искренне удивляюсь я.

— А почему бы и нет? Андрей, голубчик, им нужен тут человек управляемый — кого можно купить или запугать, чтобы скачивать в прессу только выгодную для местного руководства информацию… Марьин был хам, да. Но Марьин был независим и регулярно пил водку с Ельциным на даче. Тем не менее они его свалили. Свалят и меня. Зачем я им такой: пытались купить — я обиделся. Говорю: «Я деньги не люблю, я люблю Родину…».

— Марьин еще любил мальчиков, — брякаю, сам не зная зачем.

— Эх, господин майор! — вздыхает Соломин. — И что у вас в голове? Из всех социальных потрясений вас волнует только сексуальная революция, — и улыбается печальными глазами.

— Ваше превосходительство, — опускаю взгляд в пол, — я не верю, что он добьется у Москвы вашей отставки.

— Напрасно. Москва настолько ослабела за эти несколько лет, что заглядывает в рот каждому местному князьку.

— Помогай вам Бог! — крещу деда и прячу недопитую бутылку в шкаф.

— Жди меня, и я вернусь, — грустно шутит Соломин и его сутулая спина в темносером пиджаке исчезает в дверном проеме.

Я звоню в штаб объединенной группировки федеральных войск, чтобы узнать последние данные о нападениях на наши блок-посты, о количестве убитых и раненых… Затем в пресс-службу МЧС — насчет гуманитарной помощи беженцам… И так по кругу, во все ведомства, сгрудившиеся на этой очередной кавказской войне. За информационной сводкой (второй за сутки) журналисты хлынут после обеда, чтобы успеть передать все цифры и факты в свои конторы к вечерним выпускам новостей.

Часть сведений я им не сообщаю. Мы с дедом давно уже отработали свою методику цензуры…

Соломин возвращается через час. Щеки у него багровые. Он молчит и ходит взадвперед по кабинету, не замечая меня.

Я наливаю полстакана водки. У деда трясется рука, и он еле выпивает, чуть не уронив стакан. Водка проливается ему на подбородок. Дед достает платок и аккуратно утирается.

— Еще давай, — говорит спокойно, — и огурчик! Что-то сердце придавило. Так можно и отходняк поймать, как говорят зэки.

— Виноват, — вскакиваю и бросаюсь к шкафу. — Один секунд.

Соломин выпивает почти всю бутылку. Я лишь обозначаю компанию.

— Проводи меня, деточка, до гостиницы. Боюсь, разберет по дороге. Не дойду.

Потом вернешься сюда и еще поработаешь. Знаю — не подведешь старика.

Я надеваю свою камуфляжную куртку с серым цигейковым воротником и фуражку с двуличным орлом. Поправляю черный берет на соломинской голове и беру его под руку…

Снег поскрипывает у нас под ногами.

— Обедать будете? — спрашиваю деда.

— У меня там что-то есть в холодильнике. Не волнуйся.

До гостиницы идти недалеко. Минут десять без деда, двадцать — с ним, если пьяный.

Долго держаться не могу и осторожно закидываю удочку:

— Ну, как прошел разговор?

— Философски, — ювелирно парирует Соломин.

— Пытался вас воспитывать? — не унимаюсь я.

— Не очень настойчиво, — ускользает дед.

— Скажите правду, Виктор Алексеевич! — срываюсь окончательно. — Он будет выходить на Москву, чтоб вас отставить?

— Думаю, да. — Дед кашляет, наглотавшись чистого зимнего воздуха. Его прокуренные легкие отвыкли от атмосферы предгорья.

— А Москва его послушает? — и дергаюсь, пытаясь удержать поскользнувшегося на спуске Соломина.

— Если убрали Марьина, то меня и подавно. Я ведь, голубчик, — обломок империи. Многим мешал в свое время. Фактически — главный цензор страны, душитель свободы. Эдакий граф Бенкендорф с партбилетом.

— Ну, они все были с партбилетами. Это не порок, — неловко пытаюсь утешить старика.

— Это как повернуть…

Мы замолкаем. Возле гостиницы, как всегда, — куча вооруженного народа: омоновцы, военные, милиция… Стадо машин урчит моторами, выплескивая в зимний день горячий едкий дым.

Дед окончательно расслабляется уже в номере. Я раздеваю его, как ребенка.

Меня потешают его старомодные длинные трусы и носки на подтяжках, резинки — под коленками. Я укладываю деда в постель, не снимая носков, и вставляю в рот зажженную сигаретку «Новость». Очки кладу на тумбочку.

— Хороший ты мальчик, Андрей, — бубнит Соломин. — Мне бы сына такого. Да вот не дал Бог детей. Жену сменил, а детьми своими не обзавелся.

Я молча слушаю и жду полминуты: старик обычно засыпает с горящим окурком.

Дед отключается, и я тушу бычок. Все. «Спи, империя! Твое бодрствование все равно не остановит гуннов…»

III

Во мне бродит пьяная кровь, и я пою на ходу. В такт песни скрипит под ногами снег. В темных переулках, словно сытые коты, урчат бронетранспортеры. Уже комендантский час. На улице безлюдно. В воздухе плавают редкие снежинки, подкрашенные фиолетом ночи и желтизной фонарей.

На моей груди греется документ, дающий право ходить где угодно и когда угодно.

Я не боюсь патрулей и не смотрю по сторонам. Я слежу за своей тенью, привязанной к беспутным ногам. Тень летит по снегу, уклоняясь от света. Она сворачивает с центральной улицы в переулок и, вытянувшись на склоне, скользит вниз, к реке.

Черный женский сапожок наступает ей на «голову», увенчанную овалом от фуражки.

Навстречу мне медленно поднимается девушка в ярко-красной дутой куртке со скрещенными на груди руками. Но в эту минуту я равнодушен к людям и продолжаю петь. Глеб пришел в пресс-службу и напоил меня коньяком. Уговаривал соблазнить деда на участие в фильме «Салам!». Я не поддался, несмотря на магарыч, и теперь радуюсь.

— Все поёшь, майор? — устало роняет девушка, не поворачивая головы.

Я слышу это уже затылком, теряю равнодушие к человечеству и разворачиваюсь.

— Почему бы нам не спеть дуэтом? — наполняюсь гусарской лихостью и притираюсь к пуховой куртке.

— Извини. Я жалею, что заговорила. — В ее голосе — неподдельное равнодушие.

Голова девушки непокрыта, и черные длинные волосы ленивыми волнами стекают на плечи, вылавливая из ночной бездны снежный пух. Душа моя поет, а кавалерийская атака несет в водоворот дешевой игры:

— Не жалей о содеянном. Я принесу тебе радость.

— Это невозможно. У меня замерзло сердце, — отвечает холодно, все еще не оборачиваясь.

Ладони девушки, спрятанные под мышки, видимо, без перчаток. И я говорю:

— Как это романтично — замерзшее сердце… Но, по-моему, у тебя замерзло не сердце, а руки, — я продолжаю рваться в атаку, не думая о поражении.

— И руки тоже. Я забыла перчатки.

— Где забыла? — срывается с моего пьяного языка.

— Где надо, там и забыла, — раздражается она, и в атмосфере становится холоднее.

Мы медленно поднимаемся по переулку, боясь поскользнуться, и черные сапожки моей длинноногой собеседницы осторожно давят свежий снег. Мне очень хочется, чтобы девушка посмотрела на меня, но она по-прежнему не оборачивается.

Это ее я видел сегодня на брифинге. Сомнений нет. Она была в желтом свитере и заметно волновалась. Хоть я и пьян, но помню. Я не верю в замерзшее сердце.

— Твое сердце полно огня, — произношу с дешевой игривостью. — Оно способно растопить льды Эльбруса.

Девушка читает стихи почти монотонно, глядя прямо перед собой, и видит то, чего не вижу я.

— Ты поэтесса? — я тронут, но мой пыл начинает остывать.

— Я не поэтесса, — она останавливается. — Я блядь, — и разворачивается ко мне — всем телом, и ее черные холодные глаза выбивают меня из седла…

— Что, растерялся, майор? — она победно улыбается, не размыкая вишневых накрашенных губ.

Я шумно вздыхаю и лезу в карман за сигаретой.

— Офицер, угостите даму папироской! — по-актерски манерно произносит она шаблонную фразу, и тонкие ноздри ее вздрагивают. — В другой раз не пускайтесь в галоп так опрометчиво.

— Другого раза может не быть никогда, — чиркаю зажигалкой, и отблеск огня мерцает в ее темных зрачках. — Я видел тебя на брифинге. Ты журналистка?

— Нет. Я там случайно оказалась. Журналистика — не моя профессия. Хотя такая же древняя.

— Проститутка? — спрашиваю как можно спокойнее, но в груди моей что-то больно сжимается.

— Да. — И она оценивающе оглядывает меня от фуражки до мокрых туфель. Я работаю там, где ты, наверное, сейчас живешь, — в «Интуристе».

— У тебя такая работа!.. И ты пишешь такие стихи?!

— Это не мои стихи — Аркадия Сурова. Ты его не знаешь. А я пишу прозу.

— Как это? — Туман накрывает мою военную голову.

— А так. Старым дедовским способом: ручку беру, лист бумаги и вывожу длинные строки из слов и знаков препинания…

Вот это засада!

— И что ты уже написала?

— Да немного пока. Две повести. Они опубликованы в «Юности».

— О чем повести?

— О смерти… Ты офицер, ты должен ощущать запах смерти здесь, на Кавказе. Он разлит в воздухе, как вино в старом погребе.

В глазах ее нет безумия, говорит холодно и спокойно. Но я не чувствую того, что чувствует она. Мой славянский круглый нос улавливает лишь слабое дуновение ее духов и сигаретный дым.

— Это потому, что война, — говорю осторожно.

— Может быть, — она смотрит на меня в упор. И от этого мое лицо начинает гореть. — Ты что-нибудь знаешь о войне?

— Эта для меня четвертая, — я наливаюсь уверенностью, — начинал в Афгане.

Здесь, на Кавказе, шестой год уже. Все «горячие точки» прошел, исключая Карабах.

Почти полный набор…

— Для «афганца» ты слишком молодо выглядишь, — в ее голосе сквозит недоверие.

— Я прожил короткую, но яркую жизнь, — неожиданно вываливается из меня газетный штамп. — Плюс заспиртованность организма.

— Убивал когда-нибудь? — и смотрит на меня, не мигая.

— Нет, мое оружие — слово, — выдаю еще один трафарет. — Я военный журналист.

— О-о-о, — впервые удивляется она. — Поэтому ты бываешь на брифингах. А я думала, ты охранник… И о чем пишешь, если не секрет?

— Почти о том же, о чем и ты. О любви и смерти. Вернее, о любви к Родине и о презрении к смерти, — и пытаюсь улыбнуться.

— Смерть нельзя презирать, — это сказано спокойно, без напуска. — Она заслуживает уважения и недостойна ни смеха, ни презрения… Ты был здесь в первые дни боев?

— Был. Я работаю в пресс-службе территориального управления федералов. И в курсе дел… Но что-то не хочется говорить об этом. Давай лучше о любви.

— Любовь придумали русские, чтобы денег не платить, — и она впервые обнажает в улыбке зубы. Красивые зубы страстного рта.

— Сколько ты стоишь? — спрашиваю, скрывая волнение, и глаза мои скользят по стройным ногам, обтянутым джинсами.

— Я не продаюсь, — она произносит это манерно низким голосом и встряхивает зайорошенными снегом волосами. В ее глазах — лед. Выдержав паузу и дождавшись моего смятения, добавляет. — Но какая-то небольшая часть меня может сдаваться в аренду. По цене двадцать долларов в час. Можно в рублях, по курсу.

— Это не много, — я облегченно вздыхаю. — Но и не мало, — и глубоко затягиваюсь дымом.

— У тебя есть деньги? — Она склоняет голову к плечу и пытливо щурится.

— Почти.

— Как это? Деньги или есть, или их нет. Третьего не дано, — коротко хохотнув, она снова белозубо улыбается.

— Дано, — почему-то упрямлюсь я. — Я живу в «Интуристе». Рядом со мной номер шефа — Соломина. У него и одолжу. Кстати, большая часть суммы у меня есть.

— Твой шеф — Соломин? Который когда-то работал в Главлите Советского Союза?

— Да. А что? Ты его разве не узнала? Ведь он брифинги проводит каждый день! — не могу скрыть удивления.

— Нет… Так, слышала кое-что о нем, — и щелчком выстреливает окурок в сугроб.

— А, понятно, — вздыхаю. — Раз ты печаталась в «Юности» со «смертельными» повестями, то его, наверное, не миновала.

— В общем-то да. Зацепила крылом этот гранитный утес, — она зябко прячет «босые» ладони под мышки.

— Тогда пойдем? — предлагаю я робко.

— Сливаться в экстазе? — говорит она с кривой улыбкой.

— Соприкасаться сердцами, — парирую я.

— Было бы любопытно… Если возможно.

Мы направляемся к реке — черной бурлящей ленте, чьи истоки теряются гдето в ущельях Кавказского хребта. Тусклый фонарь на берегу освещает узкий пешеходный мост, обросший снегом.

— Меня зовут Андреем, — говорю я наконец.

— Анна, — она проводит ладонью по перилам мостика, лепит рыхлый снежок и бросает в темную кипящую воду.

— Ты не боишься, что я тебя обману? — вырывается у меня ни с того ни с сего. — То есть попользуюсь, но денег не дам…

— Не боюсь. Меня трудно обмануть, — ее глаза вспыхивают диковатым огнем. — Люди, которые пытались меня обмануть, очень дорого платили за это.

— Что значит «дорого»? — я смотрю под ноги, потому что не могу выдержать ее взгляд.

— То и значит. Много будешь знать — скоро состаришься.

— Я не боюсь состариться, — снег поскрипывает под моими промерзшими ногами, — я боюсь простудиться. Взял вот с собой в командировку только туфли. Не помню такой зимы на Кавказе.

— Я тоже. Видимо, Бог послал холода — военные страсти остудить. — Анна скрещивает руки на груди.

— Думаешь, это поможет? — и начинаю стягивать со своей руки перчатку. Надень мои. Не могу смотреть, как ты мерзнешь.

— Спасибо. Я не ношу чужих вещей.

— Ты говоришь так, будто я предлагаю тебе изменить Родине…

— Наша Родина сама готова изменить нам с кем угодно, — Анна резко встряхивает головой и волосы ее разлетаются.

— У Родины лихорадка и озноб полураспада, — мой уязвленный патриотизм шевелится где-то под сердцем.

— Какой же это полураспад? Вы тут войска и ментов нагнали тучу — черта с два распадешься… Вот у тех, кто прячется в горах, у тех сейчас и полураспад, и озноб. От костров не отходят, вот-вот готовы разбежаться.

— Откуда ты знаешь? — я замедляю шаг.

— Догадываюсь, — она зябко втягивает голову в плечи.

— Ты рассуждаешь так, будто вчера была в горах.

На другом берегу меня вдруг осеняет.

— Слушай, извини за прямоту, но кто ты по национальности? — вопрос мне дается не без душевного труда.

— Ага! — смеется Анна. — Испугался, что связана с боевиками!? Террористкаэкстремистка?!

— Да черт вас тут разберет, в этом Вавилоне! — тушуюсь я, глядя в белозубый смеющийся рот.

— Не волнуйся, — резко успокаивается Анна. — Я немка.

— Что?! — от неожиданности я спотыкаюсь.

— Есть такой народ на святой Руси — немцы. Не делай вид, что не знаешь, — глаза у Анны светятся.

— Чего угодно ожидал, только не этого! Ты похожа на армянку, на гречанку, на еврейку наконец… Но на немку?!.

— Это потому, что смешение кровей. Но отец немец. Кстати, не знающий немецкого. Наш род здесь, на Кавказе, лет сто живет. Если не больше. Предок нефть тут искал. От фирмы знаменитого Нобеля.

— Нашел?

— Про нефть не знаю, а вот жену нашел. Вот и обрусел или, как здесь говорят, — орусился. Вернее, окавказился. Нам на горе.

— Ну, теперь понятно твое отношение к Родине, — вздыхаю.

— Только не надо высоких слов. Я блядую точно так же, как и мое Отечество. Мы с ним одинаково спокойно укладываемся под тех, кто платит.

— Аня, так нельзя говорить. Мне это неприятно. Я все-таки офицер, — и останавливаюсь, развернувшись к спутнице всем корпусом.

— Ты хоть и офицер, но на дурака не похож, — глаза Анны буравят мой смятенный трезвеющий мозг. — Неужели я смахиваю на тех молодых дурочек, у которых только деньги и кайф в голове?

— Очень хочется спросить, сколько тебе лет, — улыбаюсь и кусаю губу.

— Спроси. А я тебе отвечу: осьмнадцать лет, — и демонстративно поворачивает бледное лицо к свету.

IV

Мы подходим к «Интуристу», нашпигованному офицерами из федеральных силовых ведомств и командированными чиновниками. Площадка перед отелем забита машинами с мигалками.

— Привет, мужики! — киваю вооруженным омоновцам у входа. — Она со мной, — и беру Анну под руку.

— Понятно, — многозначительно улыбаются охранники и оглядывают подругу с ног до головы.

— Гляделки проглядишь — прицел собьется, — мимоходом бросает самому наглому омоновцу Анна и гордо отворачивается.

Через освещенный вестибюль, мимо вахтеров и швейцаров, мимо роящихся военных и милиции мы идем, как сквозь строй. Я стараюсь не глядеть по сторонам, но чувствую, как щеки наливаются румянцем.

— Да не тушуйся ты, как гимназист! — уже у лифта говорит Анна.

Я облегченно вздыхаю и вижу наконец ее сухощавое лицо при хорошем освещении. Высокий лоб блестит от растаявшего снега. Возраст определить невозможно.

Что-то около тридцати, плюс-минус три года. Хотя выглядит молодо.

— Ты в номере один живешь? — деловито спрашивает Анна, не замечая моего пошатнувшегося настроения.

— С приятелем, журналистом. Но он сейчас в Москве… В общем, пока один.

— Слава Богу, — Анна смотрит на меня в упор.

— Сейчас приду в себя… Не сверли меня взглядом, — я опускаю голову и кажется окончательно трезвею.

Лифт останавливается, я раскланиваюсь с дежурной по этажу и судорожным движением руки открываю дверь своего номера.

— Заходи, — киваю Анне и вхожу следом. — Подожди, я сейчас.

Беру плитку шоколада в тумбочке и топаю к дежурной.

— Ох, Андрюша! И ты туда же! — качает головой добрая толстая женщина и тяжко вздыхает.

— Зульфия Тимуровна, голубушка! — я кладу ей на стол шоколадку. — Не ругайтесь!

— Только чтоб тихо! — вполголоса произносит дежурная и сгребает «взятку» в ящик.

Анна уже без своего красного пуховика, но в таком же ярко-красном свитере ручной вязки. Она сидит на постели, положив ногу на ногу, и покачивает носком сапожка. На ее черных волосах блестят капельки погибшего снега.

Я сбрасываю свою камуфляжную куртку, стряхиваю воду с фуражки и выдыхаю:

— Проскочили, слава Богу! — снимаю китель и остаюсь в рубашке с погонами. — Утром ты была в желтом свитере, а сейчас — в красном…

— Женщина, если захочет, может кожу сменить, а ты о каких-то там тряпках.

— Кожу может сменить только змея, — вношу существенную поправку.

— Ну, разница невелика, — говорит Анна с ухмылкой.

— Ты меня пугаешь. Я нуждаюсь в алкогольном допинге.

— Не суетись! У тебя чай есть? — Анна смотрит на меня, вытянув смуглую шею.

— У меня есть все: чай, кофе, водка и даже вино «Южная ночь».

— Какой ты запасливый…

— Подношения туземного населения и залетных журналистов. Ну что, с чая начнем?

— Лучше с кофе. Растворимый, надеюсь?

— А как же, — и я кидаюсь включать электрический чайник.

— Фена у тебя, конечно, нет. Надо бы волосы просушить, — и Анна запускает руку в свою черную волнистую гриву.

— Такие волосы — надо, — говорю я протяжно, сделав ударение на слове такие.

— Комплименты для жены оставь, — Анна режет меня взглядом.

— Ты хочешь, чтобы я рассказал о жене? — воспринимаю ее фразу как намек.

— Нет, я и так знаю. Жена покладистая блондинка, педагог или медик. Ребенок детсадовского возраста — конечно, одаренный. Квартиры нет. Денег не хватает. Быт заел. Обоим хочется чего-то другого, но никто не знает чего. Жизнь медленно движется к своей конечной цели, то есть к смерти.

— Что ты с этой смертью заладила сегодня? — я вытаскиваю из кармана сигареты.

— Чувствую.

— Что? Запах смерти, разлитый в воздухе, как вино?

— Это у меня был приступ изящной словесности. Но суть остается, — Анна закуривает. — Настроение сегодня какое-то «смертельное».

— Типун тебе на язык, — я достаю банку кофе и наливаю в стаканы кипяток. — Кстати, у тебя презервативы есть? А то я СПИДа боюсь. Не хочется умирать от любви.

— Есть. И боюсь я не меньше тебя. Группа риска, — и снова, запрокинув голову, пускает кольца дыма в потолок.

— Анна — это псевдоним, или твое настоящее имя?

— Настоящее. Кличка у меня — Кармен.

— Это что, из-за черно-красного прикида?

— Из-за этого тоже.

— Плюс яркая внешность — а еще что?..

— Ты задаешь слишком много вопросов, — холодный, пронизывающий взгляд Анны мне неприятен.

— Ничего удивительного. На то я и журналист, — поспешно отхлебываю кофе и обжигаюсь.

— Давай для разнообразия сделаем так: я буду задавать вопросы, а ты отвечать и, по возможности, искренне, — в глазах ее вспыхивает неожиданный интерес.

— Это любопытно. Но есть нюанс. Я арендовал тебя… — говорю, кусая губы, — …на час. Время идет. Я ничего не успею.

— Ладно, успеешь, — вздыхает Анна и улыбается краем ярко накрашенного рта. — Я сделала недельную норму и никуда не тороплюсь.

— Ну, а я тем более не спешу. Завтра воскресенье, — я намеренно пропускаю фразу «сделала норму», чтобы не усиливать неприятное чувство.

— Итак, поехали, — Анна берет длинными пальцами стакан с кофе и отпечатывает на его ободке губную помаду. — Насчет твоей семьи — угадала?

— В общем, — киваю, — да. Но есть небольшое уточнение. Мы с женой разбежались. И еще… — я набираюсь мужества и выдаю постыдную правду: Я, видимо, никогда не любил свою жену.

— О-ля-ля! — Анна демонстративно цокает ухоженными ногтями по темной полировке стола. — Неожиданное заявление. Не думала, что ты настолько расчетлив и корыстолюбив… Наверняка, тесть — генерал?

— Нет. Никакой меркантильности в выборе не было, — я ныряю в свое мутное прошлое. — Тесть у меня обычный, каких сотни, без существенных для меня связей.

— Что же тогда подвигло тебя на женитьбу, если это, конечно, не банальная внеплановая беременность боевой подруги?

— Я когда-то сильно любил женщину. Она была замужем. Я любил долго, несколько лет. На эту любовь ушло столько сил и страстей, что, пожалуй ничего не осталось другим. Холостяковал, пока начальство не намекнуло: старый капитан, ни разу не женившийся, — это подозрительно: пахнет или голубизной, или импотенцией.

— И ты четко выполнил указание начальства, — Анна зло ухмыляется.

— Зачем же так, — я прихлебываю кофе и опять обжигаюсь. — Просто понял, что больше никого полюбить не смогу. А годы, действительно, идут…

— Что-то есть бабье в твоих стенаниях… — кривится Анна и тушит сигарету в пепельнице.

— Ну, баба — тоже человек, — пытаюсь я острить.

— И ничто человеческое тебе не чуждо, — обрезает Анна и снова берется за стакан.

— В общем, да. И вообще, почему я должен скрывать нормальные человеческие чувства? — Я начинаю злиться. — Я достаточно силен, чтобы не стесняться своих слабостей.

— Ух ты, — подначивает меня гостья.

— Да! — я вскакиваю с кровати, делаю шаг к окну и резко сдвигаю штору в сторону. — Вот шел сейчас по улице — снег падает, в крови коньяк бродит, красота вокруг… А я иду, пою и думаю: влюбиться бы в кого-нибудь! Так, чтоб от бессонницы простыню на себя наворачивать и плакать в подушку, чтоб нервы — в струну и сердце надрывалось. Как десять лет назад…

— Слушай, классная у тебя служба! — теперь уже заводится Анна. Солдаты и офицеры в окопах околевают, а пьяный майор шляется по городу и от скуки любви ищет! И нашел, — со стуком ставит стакан на стол. — За двадцать баксов.

— Да ладно тебе, — подрубленный под корень, отхожу от окна и падаю на кровать. — Все у меня было: и окопы, и ранение, и медали, и даже орден… Я здесь, в Доме правительства, две недели всего. А до этого по траншеям да землянкам кочевал. Вот в этих самых туфлях и «пьяных» брюках с кантом…

— Что же ты полевую форму не взял, раз на войну ехал? — глаза Анны неожиданно теплеют.

— Ты, блин, как старшина на строевом смотре. В чем был в редакции, в том и полетел. Команду дали: «борт» ждет, — я в самолет и сюда. А тут месиво кровавое — очередное «усмирение горцев». Не до смотрин: кто в камуфляже, а кто при параде…

Повисает неловкая пауза. Я достаю сигарету из пачки на столе и закуриваю, глядя в окно: редкие уличные фонари подсвечивают тихий снегопад.

— Ладно, не сердись, — Анна пересаживается ко мне на кровать, кладет ладонь на мою трясущуюся руку и терпеливо ждет, пока я успокоюсь. — Так ты здесь уже месяц?

— Да. Послезавтра, в понедельник, должен приехать кто-то на смену. А я двину домой, где ждет меня холодная постель, пьяные соседи и в душе — сама понимаешь…

— А куда тебя ранило?

— Да не совсем ранило. Это я перегнул от волнения. Профессиональная брехня… Контузило меня.

— Что это значит? — моя ночная гостья близко наклоняется ко мне и заглядывает в глаза.

— Миной нас накрыло. Теперь, когда сильно переживаю, то теряю слух и в голове звенит.

— О, Господи! — Анна закрывает рот ладонью, чтобы скрыть улыбку, но глаза сияют и выдают ее настроение.

— Ну что ты хихикаешь?! — и сам не могу удержаться от смеха. — Да, глохну и звеню…

— Как мудозвон, — Анна приваливается спиной к стене и трясется от хохота, вздрагивая упругим телом; и я впервые угадываю под свитером ее высокую грудь.

— Смех смехом, а шуба кверху мехом, — говорю я протяжно, не отрывая взгляда от двух холмов, растягивающих красный свитер.

— Шуба? Какая шуба? — переспрашивает Анна и часто-часто моргает.

— И не только шуба, — цежу я сквозь зубы и не знаю, как сдержать руки. Они рвутся к полулежащей рядом женщине. Изогнувшись всем телом, как змея, Анна отрывает спину от стены и выпрямляется.

— Ты хочешь, чтобы я уже разделась? — взгляд ее тускнеет, и плечи опускаются.

Я не успеваю ответить. В дверь громко стучат.

V

Я выхожу в коридор, притворяю дверь спиной и вижу мятый камуфляж и мятое красное лицо Олега — следователя из Генеральной прокуратуры. На этаже у нас его называют Прокуратором. Он немногим выше меня, но гораздо шире. Его рыжие волосы взлохмачены, а глаза воспалены так, что белки кажутся розовыми.

— Старина, извини, — он дышит на меня густым водочным перегаром. — Я к тебе сегодня ночью заходил?

— Заходил, — отвечаю, стараясь не дышать носом.

— И что? — глаза его округляются.

— Ничего, — удивляюсь я его реакции. — Попросил бутылку водки в долг и ушел.

— В номер не заходил?

— Нет.

— Ничего не помню. Автопилот. Третий день бухаем, — Олег говорит почти шепотом, оглядываясь в сторону дежурной по этажу, кривит губы и играет желваками.

— Видел и слышал, — мои губы сами расплываются в улыбке.

— Чё, слышно было? — следователь смущенно чешет лохматую рыжую голову.

— Ну, Олег! Вы третью ночь подряд хором поете одну и ту же песню «Виновата ли я…». Скоро весь этаж будет вам подпевать, — мы тут, наверное, все одинаковы…

— Да, заменщик ко мне приехал. Завтра в Москву улетаю. Все. Труба. Пора печени передых дать, не то умру, — и он опускает розовые глаза.

— Так тебе что — похмелиться?

— Нет, не в этом дело… Я к тебе в номер ночью не заходил?

— Сказал же — нет… Чего ты мнешься?

— Дело вот в чем, — Олег снова лезет веснушчатой пятерней в свою шевелюру и дышит на меня перегаром: — Ты не заметил, при мне пистолет был?

— Да черт его знает, не обратил внимания. Что, пистолет потерял?

— Хрен его знает. Может, и потерял, а может, и свистнули, — и Олег тяжело вздыхает мне в нос.

— Кто мог свистнуть? Заменщик?

— Понимаешь, тут такое дело, — следователь опять опускает глаза и играет желваками. — Вчера ночью бабу здесь в «Интуристе» снял, в кабаке на втором этаже.

Сторговался за двести баксов. Ты представляешь? — зловеще шепчет Олег. — За двести долларов! По московским тарифам. Хотя здесь ей красная цена двадцатка… Правда, баба красивая — спасу нет! Кличка — Кармен…

Сердце мое, срезанное навахой [Наваха — кривой испанский нож: холодное оружие], катится по ступеням нутра и, ударяясь, отдается в голове. Я закрываю глаза. Мой воспаленный мозг начинает вибрировать и звенеть. Этот звук мне знаком еще с момента, когда накрыло миной. Я открываю глаза и вижу розовые белки под рыжими ресницами следователя. Он энергично шевелит губами. Я почти ничего не слышу из-за гула в своей ударенной голове. Олег жестикулирует веснушчатыми руками и вдруг замирает. И трогает меня за плечо…

— Эй, ты чего? — пробивается наконец ко мне сквозь звон в ушах. Андрюха, ты где?

— Вы что, хором ее драли? — очухиваюсь от короткого приступа.

— Кого? — изумляется Олег, вперив в меня водянистый серый взгляд.

— Бабу. Кармен. — Я еле слышу то, что говорю.

— Почему хором? Мужики спать легли. Вернее, отрубились. А я вразнос пошел, — шепчет Олег и оглядывается на дежурную.

— О чем говорили? — не унимаюсь я.

— С кем? С бабой, что ли?

— С Кармен, — выдавливаю я из себя.

— Да ни о чем. Что с ней разговаривать? «Рембрандта читала? — У койку!» Вот и весь разговор. За двести баксов я еще ее уговаривать буду! Но я тебе скажу: баба — блеск. «Не глаза, а острый нож. Глянешь — сразу упадешь». Не помню, кто поет.

— Олег, кончай! — мне не хочется больше его слушать.

— Чё кончай? Дело-то в том, что после ее ухода пистолет пропал!

— Ты уверен? — сомнение грызет меня.

— Да что я — пацан, что ли? — шипит Олег и оборачивается в сторону дежурной. — Все-таки в военной прокуратуре работаю, а не в ларьке на базаре. Ты тоже, скажешь… Я утром проснулся: в номере бардак, голова вдребезги, и перчатки бабские на тумбочке лежат…

— Черные или красные? — выпаливаю я, и сердце мое дергается и сжимается в колючую точку.

— Красные. Кожаные, — автоматически отвечает следователь. — Я опохмелятор включил и с горем пополам почти все вспомнил… Слушай, вдруг осекается Олег. — Ты почему про перчатки спросил?

— Просто так, — отвечаю, стараясь говорить спокойно и не отводить глаза.

— Андрюха, ты меня за идиота не держи, — крутит головой следователь. Я к тебе в дверь постучал, потому что уже всех тут на этаже на уши поставил. А Зульфия Тимуровна, — и Олег кивает в сторону дежурной, сказала, что ты подругу привел: брюнетка в красном пуховике. Колись, старик! Я хочу сделать этой бабе шмон, — и водянистые глаза его наливаются свинцом.

— Во-первых, баба — из пресс-службы местного парламента. Во-вторых, она уже голая: в постели лежит, меня дожидается. А ты весь кайф ломаешь, говорю, сам не знаю почему, но стараюсь врать убедительно.

Олег буравит меня своим тяжелым взглядом, затем сникает и рыжей пятерней теребит вздыбленную макушку:

— Я про пистолет не сразу-то и подумал. Проснулся, смотрю: портмоне на месте, двухсот долларов, конечно, нет. Но черт с ними, с деньгами! Зато остальная сумма не тронута. Я и успокоился. А к вечеру стал вещи собирать (завтра же улетать), глядь — пистолета нет! — и Олег хлопает веснущатой лапой по пустой кобуре. — Я всю гостиницу обегал. Говорят, эту блядину в кабаке днем видели, а потом куда-то исчезла… Андрей, что делать?!

— Что делать? — медленно произношу я. — Не знаю. Ищи.

— Да где искать?! Весь номер перерыл, баба исчезла… Она ствол сегодня на рынке продаст — и я хрен кому чего докажу!

— Олег, я вряд ли тебе помогу, — разговор тяготит меня.

— Придется везти в Москву трофейный и говорить, что перепутал в суматохе боя, — размышляет вслух следователь и дергает скулой.

— Это вариант, — одобряю я и протягиваю руку. — Счастливо!

— Пока, — Олег жмет мою ладонь красной пятерней. — Найду эту суку убью!

И я вижу его удаляющуюся широкую спину, обтянутую мятым камуфляжем.

VI

Я закрываю входную дверь на ключ и вхожу в задымленную комнату. Анна сидит на постели с сигаретой в руке.

— Почему так долго? Я устала ждать…

Я смотрю в окно, на медленный тихий снегопад. Огней почти нет. Город спит.

— У тебя лицо — как перед расстрелом, — тихо говорит Анна.

— Никогда не видел, какие бывают лица перед расстрелом, — четко, с расстановкой выговариваю я и перевожу взгляд на свою странную гостью. Можно подумать, что ты видела.

— Перед расстрелом — нет, — так же четко, как и я, произносит Кармен. Но предсмертное выражение лица наблюдала.

— Даже так! — не верю я, опускаюсь на кровать и приваливаюсь к стене. И часто?

— Нет. Раза два. — Анна затягивается сигаретой и неотрывно смотрит на меня.

— Любопытно, — и тоже тянусь к пачке «Золотой Явы».

— Что произошло? — меняет тему Кармен. — Ты бледен, как…

— Как кто? Как декадент?..

— Ну все! — резко говорит Анна и давит окурок в пепельнице порывистым движением. — Ты не поэт, майор. — Хватит! Если у тебя испортилось настроение, не надо его портить мне. Я не греческая гетера и не японская гейша — душу твою ублажать за двадцать баксов. Я простая русская проститутка…

— Немецкая, — равнодушно вставляю я.

— Хорошо. Немецкая. В общем, я ухожу.

— Если ты покажешься в коридоре, — произношу я медленно, с расстановкой, — у тебя будет именно такое выражение лица, какое ты видела у других перед смертью. Тебя могут убить, — и смотрю на Кармен выжидающе.

— Не поняла. Объясни.

— Объясняю: тебя там ждет Олег — рыжий следователь из прокуратуры. Ты у него ночью была?

— Была. Ну и что?

— Пистолет брала? — я хищно выпускаю дым из ноздрей и сверлю взглядом удивленную Кармен.

— Какой пистолет? — пожимает плечами Анна, и волна ее волос скатывается на одно плечо. Она держит паузу несколько секунд, и в глазах ее вдруг вспыхивают озорные искры:

— Где мой черный пистолет? На Большой Каретной!.. Где меня сегодня нет? — цитирует Высоцкого Кармен и хохочет: — Этот идиот не может найти свое оружие!

Я слежу за Анной. Она хохочет, запрокинув голову, и не может остановиться.

— Что тут смешного? — устаю я от ожидания ответа.

— Я спрятала его пистолет и перед уходом забыла достать.

— Куда спрятала?

— В надежное место — в мусорную корзину, — Анна поворачивается ко мне и аккуратно вытирает набежавшие слезы.

— Зачем? — искренне удивляюсь я.

— Как зачем? Чтоб не убил, — просто объясняет Кармен и облизывает губы.

— Он хотел тебя убить? — я вскакиваю и подхожу к ней вплотную.

— Хотел. Приговорил к расстрелу, — Анна поднимает на меня слезящиеся глаза. — Я же говорила, что запах смерти витает здесь в воздухе, как сигаретный дым.

— Ты говорила, что он разлит, как вино в старом погребе.

— Это аллегории. Кстати, про вино. Ты говорил, у тебя есть «Южная ночь».

Неплохо бы сейчас осушить стакан в ознаменование отмены расстрела.

— Подожди с вином, — не могу переключиться. — Ты говорила о смерти.

— Я говорила: неважно, на что похож ее запах, но я дышу этим «ароматом» уже почти сутки.

«А за что он хотел тебя убить? За двести долларов?» — лихорадочно соображаю я. Отхожу к окну, прячу руки в карманы и продолжаю дознание:

— Он хотел тебя убить за деньги?

— Ну, что ты! На Руси за деньги убивают редко…

— Странно. За что же убивают на Руси чаще? — завожусь я.

— А за дурные помыслы, — вздыхает Кармен, и глаза ее тускнеют.

— Что же это за помыслы такие?

— А всякие. Дурные помыслы носят в себе дурные люди, а дурные люди это инородцы. А поскольку я нерусская, что очевидно, да еще зовут меня Кармен, то я, соответственно, вынашиваю всякие черные мысли. Общий заголовок — «Как Россию погубить».

— Ты это серьезно? — лицо мое, наверное, перекашивается.

— Вполне. Если иметь в виду первоисточник, то есть твоего рыжего москвича из прокуратуры.

— Ты хочешь сказать, что он обвинил тебя в развале великой империи и приговорил за это к расстрелу?

— Именно так, — согласно кивает Анна.

— Брэйд сив кейбл, — подытоживаю, — то есть «бред сивой кобылы», — и открываю шкаф, чтоб достать бутылку вина.

— Это сейчас смешно, — уже спокойнее говорит Кармен, — а прошлой ночью мне было совсем не до смеха.

— Ты что, не видела, в каком он состоянии? — со стуком ставлю бутылку на стол. — Он же был пьян, как сволочь.

— Я это поняла только потом. Ведь ходил ровно, говорил четко и внятно.

— Называется автопилот. У большинства офицеров так. Строевая выправка как на параде, речь поставлена — хоть Верховному главнокомандующему рапортуй, а утром проснется — ничего не помнит, хоть режь его.

— Ну, видала я и других офицеров. Штормило так, что от стенки к стенке заносило.

— Таких меньшинство, — я достаю складной охотничий нож, чтобы открыть бутылку.

— Рыжий пил много. Я даже сообразить не успела, как все началось. Он спросил, как меня зовут. Я говорю — Кармен. «Ты испанка?» — «Нет, говорю, — немка». — «Врешь, немцев черноволосых и черноглазых не бывает!» Я объясняю: у меня мать армянка, а отец — немец. «Скажи что-нибудь по-немецки!» — «Гутен абенд», — говорю. «Все?». — «Все». — «Опять врешь, стал возмущаться. — Ты засланная экстремистка. Хочешь выкрасть уголовные дела на своих родственников?!» Тут меня затрясло. Ну, думаю, черт с ними, с этими двумя сотнями баксов, надо линять. А он пистолет достает: «Выходи на балкон! За шпионаж против России ты приговариваешься к расстрелу!» Ну, думаю, песец ко мне подкрался незаметно. Но сама судорожно соображаю, как же переломить его настрой. Ведь убьет сдуру и фамилии не спросит.

— Кстати, как твоя фамилия? — вдруг вырывается у меня.

— Кох. А что такое? — теряется Анна.

— Ничего. Просто так спросилось.

— Да. Так вот, приставил он пистолет к моему лбу и читает мне «приговор», то есть несет какую-то ахинею про коварные замыслы и покушение на государственный строй. В общем, полный мрак…

Я срезаю ножом неподатливую пластиковую пробку и смотрю на Анну. Она говорит разгоряченно и ходит туда-сюда по комнате с сигаретой в руке. Красный ее свитер кочует вдоль стены.

— И тут меня осенило! Ладно, говорю, товарищ майор, можете опустить пистолет. Вы достойно прошли проверку… Он опешил. «Какую проверку?» спрашивает. А я чувствую — рука уже дрогнула. Ага, думаю: есть трещинка! Надо туда клин вбивать…

Пробка с бутылки срезается окончательно и летит куда-то под стол, отвлекая Анну. Мы оба смотрим на пол, не находим пробку и почти одновременно машем на нее рукой.

— …И говорю ему: я, мол, и правда, засланный казачок, но не со стороны экстремистов, а из ФСБ. Дескать, секретный агент Федеральной службы безопасности.

Тут он и совсем руку отпустил. Все, думаю, теперь ты — мой. И давай ему горбатого лепить, что, мол, имелись сведения о продаже некоторыми сотрудниками федеральных следственных органов секретных сведений (в том числе материалов следствия) за деньги — экстремистам. И мы, агенты, проверяем теперь эту информацию… Короче, уболтала его. Поверил.

Анна устало плюхается на кровать и, глубоко затянувшись, заканчивает рассказ:

— Остальное — дело техники. Влила в него водки. Долго говорила о величии России и кознях врагов. Он вскоре завял. Я уложила его в постель (отдохните часок, товарищ майор!), пистолет спрятала, деньги взяла и ходу. Перчатки, правда, забыла в спешке. Жалко. Такие трудно достать красная кожа.

— Так вы что, даже не ложились? — изумляюсь я, и сердце мое подпрыгивает от радости.

— Да какая тут постель? — таращит глазищи Кармен. — Из него в тот момент такой «Трахтенберг» был, как из козьей задницы гармонь.

— Боже! — хлопаю себя ладонью по лбу. — А мне такого наплел, что конь не перескочит… Но зачем же деньги взяла? — вырывается у меня наивный вопрос.

— Как зачем? — взвивается Анна. — Во-первых, мы договорились с ним о цене еще в ресторане. «Кармен, я забираю тебя до утра. Плачу двести баксов!» — куражился, как настоящий крутой. А во-вторых, мне полночи мозги засирают, к голове пушку приставляют — расстреливать ведут на балкон, а я должна кланяться и вежливо благодарить? Я тебе уже сказала: терпеть не могу, когда из меня дурочку делают. — И я снова замечаю в ее глазах дурной огонек. — Я таких вещей не прощаю. Пусть этот придурок еще спасибо скажет за то, что я его дочиста не обобрала. Могла бы и пистолет, и бумажник с документами «приватизировать». И черта с два нашли бы вы меня в ближайшие полгода. Залегла бы на дно, как камбала, и в песок зарылась.

— Да, серьезный ты человек, — вздыхаю я и наливаю вино в стаканы. Оно клокочет и пузырится. — Ну, давай выпьем за торжество разума над пулей-дурой.

— Не над пулей-дурой, а над идиотизмом, — Кармен берет стакан и чокается, обжигая меня взглядом.

VII

Выпить мы не успеваем. В дверь опять стучат, и я поднимаюсь из-за стола. Выйти в коридор не дают. Как только замок щелкает, раздается мощный удар и я отлетаю от двери, как мяч от стенки. В прихожей стоит разъяренный Олег. Он страшен в жажде мести. И я выставляю перед ним ладонь, как щит:

— Олег, спокойно! — кричу. — Никто тебя не обманывал. Только выслушай!

Красный от гнева, следователь прицеливается свинцовым взглядом поочередно в нас с Анной и рычит:

— Ну, гниды! Теперь я вас буду давить!

Он хватает меня за выставленную вперед руку и швыряет об стену. Я ударяюсь лицом и наблюдаю молнии перед глазами. А когда оборачиваюсь, вижу, что Кармен хватает со стола бутылку. Олег отбрасывает со своего пути журнальный столик, и тот с грохотом переворачивается. Стаканы с вином опрокидываются, и по полу расползается багровая лужа. Рыжая гора, затянутая в камуфляж, Надвигается на Анну с ревом: «Ах ты, сучка!», получает по макушке бутылкой и медленно оседает рядом с кроватью. Звон разбитого стекла я уже почти не слышу — у меня начинает гудеть в голове. Кармен проворно переворачивает рухнувшего Олега на спину — и садится ему на грудь. В ее руке мой охотничий нож. Она щупает залитую вином голову следователя и поворачивается ко мне. В ее глазах огни бешенства, а губы беззвучно шевелятся. Она что-то говорит мне, но я глух сейчас. Я опираюсь спиной о стену, медленно сползаю вниз и, усевшись на пол, тупо фиксирую происходящее: Анна с силой хлещет Олега по щекам…

Сознание возвращается к следователю раньше, чем ко мне — слух. У него мутные глаза, и он долго фокусирует взгляд сначала на перекошенном лице Кармен, затем на ноже, который она держит у его горла. Он молча слушает ее гневную речь. Анна кивает в такт своим словам, и черные волосы ее пляшут на плечах.

Перезвон колоколов в моей голове утихает только с появлением перепуганной Зульфии Тимуровны.

— Что тут у вас творится?! — доносится до меня ее готовый сорваться голос.

— Зульфия Тимуровна, не волнуйтесь вы так, — говорю каким-то чужим голосом. — Мы в момент все уладим.

— Да что ж уладим? Вы тут друг друга щас поубиваете, — и смотрит встревоженно на поднимающуюся с Олега Анну, вооруженную ножом. — Вчера омоновцы спьяну так подрались, что всю мебель переломали. Теперь вы. Я же просила, чтоб все было тихо. Щас военные со всего этажа сюда сбегутся…

Дежурная не двигается с места, следя за Олегом. Тот медленно встает на ноги и, ощупав мокрую голову, обводит всех тяжелым взглядом.

— Главное, мать, что никого не убили, — наконец разжимает он каменные челюсти и подходит ко мне вплотную. — Водка есть?

Я молча иду к шкафу, достаю бутылку и протягиваю пришибленному Олегу. Тот открывает ее тут же, поднимает с пола неразбившийся стакан и наполняет его на две трети…

— Чего ты его поишь! — взрывается затихшая было Кармен; она вдруг удивительно ловко выхватывает у следователя стакан и жадно, в несколько глотков, выпивает.

— Господи! — сокрушенно вздыхает Зульфия Тимуровна.

Олег, почти бесстрастно проследив за действиями Анны, берет у нее стакан со следами губной помады и повторно наливает на две трети водки. Выпивает точно так же, залпом, шумно выдыхает и вытирает рот веснушчатой лапой.

— Я скоро вернусь. Пропусти, мать! — и, потеснив дежурную,протискивается мимо ее большого тела в коридор.

— Перчатки не забудь! — кричит ему вдогон Кармен и закуривает, усаживаясь на подоконник.

— У вас есть веник, Зульфия Тимуровна? — обращаюсь к дежурной.

— Щас принесу, — отвечает женщина и выплывает из номера.

Я успеваю поднять опрокинутый столик и второй стакан, когда за спиной раздается хрипловатый голос Соломина:

— Что за шум, а драки нет?

— Драка уже кончилась, — отвечаю, оборачиваясь.

— Вижу кровопролитие, — золотая оправа очков у Соломина сверкает. Он, как всегда, в белой рубашке с галстуком, но без пиджака и жилета. Серые подтяжки перехватывают его старческие плечи. — Здравствуйте! — кивает Анне.

— Это вино, — поясняю, глядя в темные лужи, разлитые на полу. Знакомьтесь:

Кармен, то есть Анна.

— Очень приятно, Анна Кармен, — кивает седой головой Соломин, вынимая руку из кармана: — Я Виктор Алексеевич.

— Начальник пресс-службы федерального управления на Северном Кавказе, добавляю я, повернувшись к Анне, затуманенной сигаретным дымом, и решаю не уточнять значения слова «Кармен».

— Очень рада, — отвечает моя подруга, не отрываясь от подоконника.

— Вы, Аня, представляете какое-то издание? — интересуется дед как шеф прессслужбы.

— Нет, я вольный художник и представляю только себя, — резко говорит Анна.

Гипертонические, с лиловыми прожилками щеки Соломина вздрагивают. Они долго смотрят друг на друга — Соломин и Кармен.

— Простите за банальность, — наконец подает голос мой шеф, — но у меня действительно такое ощущение, будто я вас где-то видел.

— Вполне возможно, — в глазах Анны разгорается пьяный огонь. — Сегодня на брифинге, например.

— Дело в том, Виктор Алексеевич, что Анна пишет прозу, — раскрываю я «секрет». — Она автор двух повестей, опубликованных в «Юности». Так что вполне может быть…

— Кармен, Кармен, — задумывается Соломин. — Такая фамилия… Я бы запомнил. Но что-то… — он смотрит в грязный пол и качает головой.

— Она печаталась под псевдонимом, — вдруг нахожу выход из создавшегося положения. — Анна Кох.

— Кох? — переспрашивает Соломин и прячет руки в карманы темно-серых, всегда идеально отглаженных брюк. — Что-то знакомое…

— Генерал Кох — комендант Кенигсбергского немецкого гарнизона в годы войны, — хохмит Анна и криво улыбается.

Шеф не успевает отреагировать. Оттерев его от двери, в номер вваливается рыжий следователь.

— Держи, — он бросает Анне пару красных перчаток и, молча кивнув Соломину, поворачивается ко мне: — Уборщица мусор не выбрасывала, в номере не убирала! — и стреляет в Анну свинцовым взглядом. — Я перерыл все. Пушки нигде нет!

В комнате повисает жутковатая тишина. Я слышу гулкое биение своего сердца.

— Сейчас на ваших глазах, — левитановским голосом произносит Олег, — я буду делать этой бабе шмон!

— Что здесь происходит? — ошалев от ситуации, вопрошает Соломин.

— Эта женщина — проститутка, — повернув к деду красное лицо, чеканит Прокуратор. — Сегодня ночью она украла мой пистолет. Я его собираюсь у нее забрать.

У Соломина седые брови выползают выше золотого ободка очков и увеличиваются глаза.

— Где куртка? — рявкает Олег и, не дожидаясь ответа, направляется в коридорчик к вешалке, оттолкнув меня по дороге.

Красный пуховик виден всем. Сдерживая ярость, рыжий юрист ныряет рукой во все карманы… Ничего нет. Тогда он снимает куртку и ощупывает ее всю, мнет в сильных рябых лапах…

Анна со злой улыбкой наблюдает эту сцену, сидя на подоконнике с сигаретой в руке.

— Раздевайся, сучка! — кричит ей Олег, резко шагнув в комнату.

— Только подойди, козел! — шипит Кармен, не меняя позы. — Я тебе нос откушу!

Рыжий Прокуратор останавливается, как загипнотизированный. Соломин растерянно хлопает глазами. Я прислушиваюсь к своему дрожащему от напряжения телу.

Боюсь, что вот-вот зазвенит в голове.

— Хорошо. Я согласна на обыск. Но сделает это не рыжий кретин, а Андрей, — Кармен поочередно смотрит на нас — троих оцепеневших мужчин.

Она гасит сигарету и выпрямляется во весь рост.

— Иди сюда, Эндрю! — она протягивает ко мне ладонь. — Или, может быть, вы хотите меня ощупать, Виктор Алексеевич? — и бросает на деда иронический взгляд.

Я делаю шаг к Анне, и тут Соломин неожиданно срывается на крик:

— Что здесь, черт побери, происходит!? Немедленно прекратите этот балаган! — И трясущейся рукой достает из кармана платок.

— А происходит здесь белая горячка, кураж пьяного дебила из прокуратуры! — теперь уже повышает голос Кармен. — Он несет тут ахинею, а вы уши развесили!.. Не брала я у него никакого пистолета! Сам где-то по пьяни посеял и теперь целый вечер покоя никому не дает.

— Заткнись, курва!.. — взвивается Олег, но не успевает развить атаку.

— Товарищ майор! — четко и грозно произносит дед. — Я генерал-лейтенант Соломин, представитель федерального правительства на Северном Кавказе. Если Вы немедленно отсюда не уберетесь, я вызову комендатуру и ОМОН… Шагом марш отсюда! — и щеки старика наливаются багрянцем.

У Олега стекленеют глаза и дергается скула. Он вот-вот прыгнет на Соломина.

Но тут вваливается с веником Зульфия Тимуровна.

— Вот, Виктор Алексеевич, — пыхтит она устало, — набедокурил тут ваш кадр, — и глядит на меня с укоризной.

Дежурная со своим веником разряжает атмосферу. Взгляд рыжего юриста неожиданно проясняется. Дед переводит дух и вытирает платком взмокший лоб.

— Уходите отсюда! — говорит он сдержанно и в упор смотрит на Олега. Не то я вас арестую.

Прокуратор резко поворачивается и исчезает.

— Этот тоже все никак не угомонится, — ворчит Зульфия Тимуровна, проводив взглядом Олега. И переключается на меня: — Андрей всегда тихий был, претензий никаких. А сегодня как с цепи сорвался…

Дежурная смотрит на Соломина, дожидаясь его реакции.

— Ну, не все ж ментам куролесить, — профессионально парирует Соломин упрек в адрес своих людей. — И наши ребята кое на что способны.

— Это все пьянство да распущенность, — обиженно поджимает губы дежурная и с укором смотрит на невозмутимую Кармен.

— Разберемся, — холодно говорит Соломин дежурной, давая понять, что разговор закончен.

— Хорошо, хоть никого не убили и ничего не поломали, — ворчит женщина, аккуратно прикрывая за собой дверь.

— Действительно хорошо, — соглашается дед, озирая «поле боя».

Я беру веник, оставленный дежурной у стены и в нерешительности замираю посреди комнаты.

— Ребята, вы здесь по-быстрому уберите и заходите ко мне, — почти приказным тоном приглашает Соломин и, обернувшись от двери, добавляет, уже с другими нотками в голосе: — И бутылочки какие-нибудь захвати с собой, Андрей. Не оскудели там твои запасы?

VIII

— Пойдем? — с улыбкой смотрю на Анну.

— К этому старому филину, пропитому и чопорному? — губы Кармен образуют жесткую линию.

— Ну что ты? Дед — потрясающий мужик! — восторженно говорю я. — Ходячий осколок империи. Настоящий, а не липовый дворянин. Действующий генераллейтенант. Хотя ему уже скоро семьдесят. Был военным цензором, а потом перешел в Главлит и стал там чуть ли не главным, курировал литературно-художественные журналы. Все писатели перед ним на полусогнутых ходили. Константин Симонов, например, тихонько постучав в дверь, просовывал в его кабинет седую голову и говорил: «Можно ма-а-аленькому советскому писателю пригласить большо-о-ого советского цензора на обед?»

— Фу, гадость какая! — Кармен скрещивает руки на груди и начинает ходить взадвперед по комнате.

— Ты неправильно поняла, — пугаюсь неожиданной ее реакции. — Симонов не заискивал. Он говорил это с искренним уважением и иронией. Они все его любили и уважали. Александр Твардовский — колосс, в то время редактор «Нового мира», — увидев на пороге своего кабинета Соломина, говорил: «А, Бенкендорф! Заходи!»

— Почему Бенкендорф? — приостанавливается Анна.

— Ну, знаменитый граф Бенкендорф — начальник Третьего жандармского отделения при Николае Первом. Душитель свободы слова, вы разве в школе не проходили?

— Ясно. Короче говоря, — на ходу бросает Анна, — со вселенской любовью и уважением тень графа Бенкендорфа, то бишь Виктор Соломин, взял и придушил Твардовского вместе с его «Новым миром»…

— Ты заблуждаешься, — я начинаю подметать осколки стекла и рассыпавшиеся окурки. — По долгу службы, как цензор, Соломин должен был «держать и не пущать».

И кое-кто, наверное, из-за него пострадал…

— Кое-кто!.. — хмыкает Кармен, и каблуки ее цокают по полу, мешая моему венику.

— Парадокс в том, — поднимаю взгляд от пола, — что те, кого он якобы гнобил при коммунизме, после крушения Советского Союза сначала выгнали деда на пенсию, а буквально через несколько месяцев призвали на работу снова. Выдворенные в свое время из СССР диссиденты потащили Соломина с собой гасить резню на Северном Кавказе. Он почти год командовал управлением информации. Был в Карабахе, Баку, в Абхазии… Знаком со всей политической, журналистской и литературной элитой страны и даже зарубежья. Никто лучше деда не умеет общаться с пишущей братией.

Я сам уже в этом убедился здесь.

— Я тоже кое в чем убедилась, — резко останавливается Анна. — Так что не надо тут агитировать за советскую власть!

— В чем ты убедилась? — распрямляюсь я во весь рост. — Что, дед зарубил твои повести? Наступил на горло твоей песне?

Кармен молчит, потом машет рукой:

— А, неважно.

— Что значит неважно? Сказала «а», говори «б», — начинаю я заводиться.

— Бэ, — вызывающе бросает Анна и гордо задирает свой нерусский нос.

— Вообще-то, странный разговор получается у проститутки с клиентом, пытаюсь уколоть упрямую Кармен, чтоб отомстить за ее несправедливое отношение к Соломину.

— Мы давно вышли за рамки чисто деловых отношений, — отбивается Анна и опять начинает ходить по комнате.

— Я не знаю, что у тебя было с дедом, — опять принимаюсь подметать грязный пол. — Но Соломин лучше, чем ты думаешь… Взять того же Бориса Можаева. Он же почти откровенный антисоветчик был. Его все редакторы журналов печатать боялись.

Юрия Любимова (главрежа театра на Таганке) драли в хвост и в гриву за то, что поставил пьесу Можаева. А Соломин помогал ему печататься. Несколько серьезных вещей на грани фола протолкнул в журналы. В конце концов они даже друзьями стали.

— Ура советской цензуре! — мрачно провозглашает Анна и закуривает.

— Ничего постыдного в цензуре нет, — отбиваюсь я. — Даже Достоевский, говорят, цензором был…

— Ха! Достоевский никогда не был цензором, — пристукивает каблуком Кармен. — Достоевский был каторжанином… Он только говорил о необходимости цензуры.

— Ты-то откуда знаешь? — вскипаю я.

— А я что, пальцем деланная? Мы все учились понемногу… Я, например, на филологическом. Но заочно.

— Представляю себе учебу заочно.

— А с ребенком на руках много не научишься, — срезает меня Кармен.

— У тебя есть ребенок? — и я распрямляюсь.

— Да еще какой! Двенадцатый год пошел. Скоро девок за попки щипать будет; — Анна смотрит на меня с вызовом.

— Сколько ж тебе Лет?

— Галантный вопрос, ничего не скажешь, — фыркает Кармен.

— Да ладно тебе, — я снова наклоняюсь к венику. — Могла бы принять за комплимент.

— Спасибо! — с нажимом говорит Анна и, стряхнув пепел сигареты на грязный участок пола, опять начинает ходить туда-сюда, как маятник.

— А где он сейчас, твой сын?

— С матерью. Здесь, в городе.

— А мужа, конечно, нет.

— Конечно, нет.

— Сбежал? — и хочу сказать колкость по поводу трудного характера Анны.

— Погиб, — меняет мой настрой Кармен.

— В какой-то кавказской разборке?

— Погиб в боях на семейном фронте, — чеканит она.

— Не понял.

— Не понял, не понял, — кривляется Анна. — Убила я его, вот и все! — и останавливается в ожидании моей реакции.

Веник выпадает из моей руки. Я распрямляюсь и долго смотрю в черные безмятежные глаза.

— Давай еще раз. Я все-таки не понял.

— Чего тут непонятного? — Анна бросает окурок на пол и давит его каблучком. — Я зарезала своего мужа. Кухонным ножом.

— Почему? — во рту у меня пересыхает.

— История старая, как мир, — Кармен отворачивается и подходит к окну. Мне было восемнадцать лет. В голове — туман, между ног — зуд. В общем, пришло время любить, как говорила моя бабушка. И тут он — красивый и галантный, в очах — огонь.

Цветы, рестораны, машина к подъезду… А после свадьбы, как здесь принято, — «Женщина, ты должна знать свое место!» — Последнюю фразу Кармен произносит с кавказским акцентом. — Я принять этого, естественно, не могла, огрызалась. За что и получила по морде. Дважды. При гостях. — Анна поеживается и обхватывает руками свои плечи. — Ты же знаешь, как в некоторых мусульманских семьях: баба — это нечто среднее между человеком и домашним животным… Надеюсь, ты понял, какой у меня характер? Не выношу несправедливых обид и обмана. В общем, все у нас пошло наперекосяк. Началось с того, что я еще в загсе отказалась брать его фамилию. Я брыкалась, как дикая кобыла. Он в азарт вошел — ну чистый тебе ковбой — и давай усмирять. В очередной раз в драку полез — я ему нож под ребро и воткнула… И нет чтоб «скорую» вызвать, так я с перепугу ребенка на руки — и к матери. Он и кончился там, на кухне. Царство ему небесное…

Я слушаю Кармен и не двигаюсь с места; смотрю туда же, куда и она — в чернильную ночь за окном, холодную и светлую от снега.

— И что потом?

— Потом? Ничего оригинального. Семь лет дали. Три с половиной отсидела — и на свободу с чистой совестью.

И только теперь, глядя в заснеженное окно, я начинаю соединять обрывки нитей в запутанных клубках наших разговоров. Я прокручиваю в памяти ее речи о смерти и мне хочется полной ясности.

— Ты говорила, что дважды видела предсмертное выражение лица человека…

— Второй раз на зоне. Придушила одну стукачку. Лучшая моя подруга была. Я ей верила, душой приросла. А она предала меня. Господи, прости мою душу грешную!.. — Кармен вдруг резко поворачивается ко мне, и я шалею от выражения ее глаз.

— Ты шутишь? — спрашиваю с надеждой. От волнения у меня пересохло во рту, и я говорю, еле ворочая языком.

— Нет, майор, — Кармен кривит в улыбке чувственные губы. — Не шучу. Просто мне нравится, когда ты теряешься.

— Ну, знаешь! — я обессилено сажусь на край кровати.

— А знаю я вот что, — продолжает пулять в меня стрелами Анна. — Таким, как ты, нравятся яркие порочные женщины. И я совершенно не боюсь вызвать у тебя антипатию к своей персоне, а тем более отвращение. С нормальными домовитыми бабами вы скучаете. Как ты со своей женой маялся. Пока не найдете какую-нибудь прорву… И уж тогда — как бабочки на огонь.

— Так ты, значит, хочешь мне понравиться? — я тянусь к сигаретной пачке.

— Еще чего! — смеется Кармен. — У меня, дорогой, сегодня совершенно другие цели. Надеюсь, ты не выгонишь меня сию же минуту?

— Конечно, не выгоню.

— Ну, тогда не разводи перекуров, заканчивай свой санитарный час, и пойдем на штурм последнего бастиона империи.

— Ты это про Соломина? — я кладу незажженную сигарету в пачку и поднимаюсь с койки.

— А про кого же еще, — Кармен запускает руку в свою черную гриву. Так. Я должна привести себя в порядок. Враг не дремлет. Ванная у тебя там?

Я утвердительно киваю и начинаю сгребать мусор на старую газету. Закончив уборку, возвращаю веник Зульфие Тимуровне и натыкаюсь в коридоре на Прокуратора. Он уже почти трезв, но руки дрожат.

— Андрюха, что делать? Я не сомневаюсь, что пистолет у нее…

— Если ты опять поднимешь шум, мой дед действительно тебя арестует и доложит Генеральному прокурору, — пугаю Олега на всякий случай. — Получишь по полной программе!

— Да какой теперь шум! — безнадежно машет рукой Прокуратор. Я боюсь, что эта баба из ФСБ… Хотя, может быть, и «с той стороны»…

— С какой «стороны»? — недоумеваю.

— Наемница! Агент у бандюков! — розовые глаза Олега наливаются кровью.

— Ты что, сдурел?! — я начинаю подозревать, что у Прокуратора и в самом деле крыша поехала от пьянства.

— Андрюха, я не шучу: баба очень странная. Я таких не видел. Дерется профессионально, наглая, как танк… Что-то есть в ней бандитское…

Я молчу, потому что внутренне согласен с Олегом. К тому же я теперь знаю, что за Анной два «мокрых» дела. И сам себе удивляюсь, что отношусь к этому почти спокойно. Больше того, эта женщина мне нравится. Я прошел четыре войны, и люди, убивавшие других людей, давно перестали вызывать во мне настороженность. «Это грех», — думаю я про себя и возвращаюсь в номер, оставив растерянного Прокуратора наедине с его проблемами.

IX

— Откуда у тебя столько бутылок? — удивляется Анна, наблюдая за тем, как я вынимаю из шкафа свои запасы. — Взятки?

— Да разве это взятки? Так, сувениры, — я укладываю бутылки в полиэтиленовый пакет, готовясь к походу в номер шефа, и добавляю контраста в объяснение, чтобы, как говорит Тамаев, повысить свой рейтинг: — Есть в пресс-службе местного правительства одна гнида — вот он ничем не гнушается. На днях английской телевизионной группе аккредитацию организовал за пятьсот долларов… Впрочем, англичан не жалко.

Они тут над Кавказом роятся, как мухи над говном. До всего им дело есть. Но французов за что обобрал на прошлой неделе?! Приличные были ребята. Русских любят. Баба у них в команде обаятельная.

— Вот из-за бабы-то тебе французов и жалко, — язвит Кармен. Она уже стоит в дверях, причесанная и настроенная покорять мужчин. Пусть даже и старого Соломина.

— Я вообще французов люблю. Литературу, кино. Увидеть Париж, и умереть!..

Фанни Ардон, Софи Марсо… На коленях за ней ползти по Елисейским полям! Ох! — и краем глаза наблюдаю за Кармен.

Анна скрещивает руки на груди и насмешливо щурится:

— А я вот испанцев люблю. Вернее, культуру с испанскими корнями.

— Это чувствуется. По умению обращаться с ножом, — подначиваю я. Чего, разумеется, не скажешь о корнях немецких.

— Ой, немцев не переношу! Этот их каркающий язык! Единственный приличный писатель — Ремарк, и тот еврей.

— Так-так, интересно, что ты скажешь про евреев? — я улыбаюсь про себя и сажусь, чтоб закурить.

— Ничего. Это слишком безнадежная тема. Но испанцы! Я даже пыталась учить испанский язык. Но потом узнала, что в Испании на автодорогах повсеместно висят щиты с надписью «Курва проибида» (что означает «Опасный поворот») и занятия языком бросила, чтоб не разочаровываться. Чужой язык прекрасен, когда его не знаешь. Мне жаль полиглотов: они не могут наслаждаться музыкой неведомой и таинственной речи… А бой быков! Кровь и песок, восторг и ужас!.. Я коплю деньги на поездку в Испанию. Это у меня идея-фикс. Хочу вживую услышать испанскую музыку.

Где-нибудь в Сарагосе, под блистающим небом… Когда я в первый раз услыхала по телеку гитариста Пако де Лусию и увидела, как он играет и плачет, роняя слезы на струны, — сама разрыдалась… Я в юности была чувствительной девочкой…

— Да и теперь не каменная. Кармен верхом на рыжем Прокураторе с ножом в руке — тоже нехилая картинка. Русская коррида: баба, убивающая пьяного мужика…

— Не сбивай меня с волны! — резко отмахивается Кармен. — Так вот, в детстве я даже занималась в студии бальных танцев.

— Теперь, наверное, сына заставляешь учиться танцевать?

— Ты за моего сына не переживай, — обрывает меня Кармен. — Он уже загружен.

На самбо ходит. А мне с малолетства страшно нравились латиноамериканские штучки-дрючки. Порывистые движения, огонь страстей!

— Господи, как красиво! Откуда у немки испанская грусть?! — иронизирую я. — Тебе бы стихи писать, а не унылую прозу о смерти.

— Не волнуйся, в моей прозе есть и любовь, и гибель… — Анна неожиданно теряется. — Некоторые козлы этого не почувствовали.

— И кто же они, эти козлы? — я невольно любуюсь искрящейся молодой женщиной и думаю: «Неужели она заныкала пистолет?.. Зачем?..»

— Почему у тебя нет никакой музыки? — вдруг ни с того ни с сего спрашивает Анна. — Мне что-то захотелось танцевать. У твоего деда музыка есть?

— Стоит «ящик» — аудиоцентр. Но есть ли диски или кассеты — не знаю.

— Прошу тебя: сходи вниз. Там в вестибюле музыкальный киоск. Лучший в городе. Тут ведь все-таки интуристовская гостиница, хотя вы ее в связи с военной обстановкой упорно в казарму превращаете. Здесь раньше приличные люди бывали, классику покупали. Я сама кое-что брала. В том числе и какие-то испанские аудиокассеты. Сходи! Черные глаза Кармен смотрят на меня с мольбой.

— Не хочется что-то. Удобно ли это будет — танцы устраивать в номере шефа.

Мы с ним балов тут еще не закатывали.

— Я догадываюсь, что вы тут закатывали, — машет рукой Кармен. — Глаза водкой залили, животы мясом набили, и давай рассуждать о тяжкой доле русского народа! Что, не так?

— Может, и так, — нехотя соглашаюсь я и пускаюсь в откровения: — Ты знаешь, я раньше никогда не похмелялся водкой. Переберу иной раз, пива с утра выпью — и в порядке. А тут с дедом стал работать, он меня и сломал. Пьем же, как сапожники.

Особенно Соломин. Его все время таскают по всяким баням, банкетам, гостям…

Утром ходит по кабинету из угла в угол — мрачный, как сыч, щеки сиреневые… Я молча за пивом сгоняю, поставлю трехлитровую банку на стол и предлагаю: «Ваше превосходительство, может, пивка для рывка?» — «Можно», — говорит. А через полчаса, уже поправившись, начинает: «Знаете ли вы, господин майор, что пиво — не строевой напиток?» — «Виноват, — говорю, заблуждался я в своей короткой жизни.

Исправлюсь». — «Сколько эта злодейка стоит?» — спрашивает и протягивает деньги.

Я — опять в магазин. И так каждый день. У него уже здесь сердечный приступ был. В нашем военном госпитале капельницей из криза выводили…

— Кошмар, — качает головой Анна.

— Ну, я молодой. И то тяжело. А дед?! Прямо жалко его. Как он выдерживает?

И ведь не скажешь, что алкоголик. Недавно после брифинга ему говорю: «Ох, как вы красиво поддели последний телерепортаж энтэвэшников! Да и вообще, хорошо выступили». А он мне: «Ты думаешь, Андрюша, я что-нибудь помню? На автопилоте с утра». Я обомлел. Шестьдесят девять лет мужику!

— Какой он мужик? Старый, спившийся бюрократ, неспособный на взлеты и падения, уставший от страхов и от талантов. Ему уже не надо ни жены, ни любовницы, — встряхивает волосами Кармен. — Так, существо среднего пола.

— Ну, при чем тут это? — обижаюсь я за Соломина. — По-твоему, мужик тот, кто бабу увидел и вперед — в штыковую атаку с членом наперевес?

— Ой, ну конечно, нет! — смеется Анна. — Но, кроме чиновничьей суеты, фальшивых разговоров о судьбе Отечества и водки, что-то же еще должно быть. Какоето дело большое надо делать, талант в себе найти, развивать его — ну не знаю — вечный двигатель изобретать, дом строить, обои переклеить в конце концов. Я с детства страдаю из-за этой мужицкой лени, инертности душевной. Я, кстати, и с танцами рассталась из-за этого. Ни одного приличного партнера не было. Все какие-то вареные, руки вечно потные… Единственная задача — за задницу лапнуть. Тьфу!

— Вот какие мы все гады, — подыгрываю я. — Мужик нынче сволочь пошел: мелкий, потный и похотливый…

— А что, не так? — останавливается Анна. — Один ты вот почему-то еще не облапал. Даже когда я предлагала меня обыскать… Странно. Хотя начинал резво. На улице гарцевал, как молодой жеребец на выгоне. «Девушка, давайте споем дуэтом!» — передразнивает меня Анна. — А теперь вот отчего-то скис. Испугался женщиныубийцы?

— Не надо об этом, не порти вечер, — искренне прошу я, внутренне содрогнувшись от слова «убийца».

Дурные мысли возвращаются. Мне хочется избавиться от них, и я спрашиваю:

— Почему ты не расскажешь мне правду про пистолет?

— А не хочу, — с вызовом говорит Анна. — Пусть этот рыжий идиот помучается.

В следующий раз будет головой думать, а не головкой.

— Он и так уже мучается. Мало того, что боится доклада наверх от Соломина, так еще подозревает, что ты — из ФСБ.

Анна останавливается посреди комнаты и громко смеется, закрыв лицо руками.

— Ты что, тоже так думаешь? — спрашивает, отсмеявшись.

— Я уже не знаю, что и думать, — безнадежно машу рукой.

— Нет, подожди, — вскидывает плечи Кармен. — Куртку он мою обшарил, я вся — вот, на виду. У меня что — такое вымя, что пистолет может затеряться? — и Анна прижимает ладони к своей груди. — Где я еще могу спрятать оружие?.. Я сказала ясно и четко: пистолет в мусорном ведре. Если его там нет, то это не мои проблемы!

— И не мои.

— Ладно, проехали, — спускает пар Анна и устало садится рядом, окатив меня волной своих резковатых духов.

Мы долго молчим. Кармен курит, уставившись в голую стену, и думает о своем.

Я подхожу к окну и прячу руки в карманы. Они налились зудом и готовы схватить Анну в охапку…

— Чего сидим? — устало роняет Кармен — Пошли к твоему замшелому камню истории — разбередим его усталое сердце и добавим свежей крови.

— Пошли, — соглашаюсь я и вздыхаю, чуя скандал.

X

Негромко стучу в дверь и слышу неспешные шаги старого человека. Замок щелкает, и перед нами возникает одутловатое лицо Виктора Алексеевича с лиловыми щеками. Он при полном параде: в костюме-тройке и свежей рубашке.

— Ребята, вы что, смерти моей хотите? Больше часа прошло. У меня сейчас сердце остановится, — и Соломин отступает в сторону. — Прошу к нашему шалашу!

Анна входит первой, щекоча старые ноздри шефа ароматом своих духов.

— Хотя я понимаю: дело молодое, — еле заметно улыбается дед, среагировав на запах и парад-алле Кармен в черно-красных тонах. — Спасибо, что уважили старика и до утра не задержались!

— Ваше превосходительство, — картинно кланяюсь я и в пакете звякают бутылки, — задержались в связи с разгоревшейся дискуссией о путях спасения отечественной литературы.

— Боже, какие благородные помыслы и высокие страсти вас обуревают! — закрывая дверь, ворчит Соломин. — Вот кто, оказывается, бережет Родину и ее нетленный дух.

— Да, — подыгрываю я, — нам, молодым, предстоит продолжить дело отцов и дедов: возродить Россию, поднять ее с колен.

— Кто-то поднимает Россию с колен, а кто-то пристраивается к ней сзади…

Пардон, мадам! Невзначай вырвалось, — виновато зыркает шеф на Анну и идет к холодильнику. — Ребята, не стесняйтесь, берите здесь все: курицу, салат… Грузите на стол. А я присяду, с вашего позволения. Что-то мотор барахлит.

Кармен с независимым видом оглядывает большую комнату, останавливая взгляд на широком диване черной кожи, глубоких креслах, низком стеклянном столе, темно-сером паласе, вертикальных белых жалюзи, разглядывает деревянную раздвижную стену-гармошку, отделяющую спальню… Внимательно все осмотрев, она с поразившей меня проворностью бросается к холодильнику. Пока я расставляю бутылки, она сервирует стол и искоса поглядывает на Соломина.

— Виктор Алексеевич, вы бы хоть пиджак сняли и галстук ослабили, наконец говорит она вкрадчиво. — У вас здесь накурено, дышать нечем. Тут и молодому да здоровому дурно станет.

— Анечка, деточка, все равно когда-нибудь помирать, — задыхаясь, отвечает дед. — Так лучше уж при полном параде, чем в домашнем халате и шлепанцах. Тем более — дама в гостях.

— Вот они, люди сталинского закала! — хоть и с иронией, но искренне произношу я за столом. — Старая школа!

— А это правда, что вы потомственный дворянин? — препарирует деда Кармен. — Мне Андрей сказал.

— Вот болтун, — улыбается Соломин. — Правда, Аня, правда.

— И как это вас советская власть до генерала довела и на державный Олимп пустила при таком сомнительном происхождении? — продолжает резвиться Кармен.

— А советская власть, деточка, была не такая дура, как о ней в последнее время судачат, — и Соломин поворачивается ко мне. — Дай-ка мне, голубчик, сигаретку…

Нет, у меня свои, ты же знаешь… На телевизоре вон лежат… Спасибо!

— Тут я могу с вами поспорить. У этой власти были серьезные помутнения ума, — не сдается Анна.

— Это не помутнения, — спокойно отбивается Соломин, окутываясь дымом. Это просто издержки переходного возраста. У государства, как и у человека, есть свое детство, отрочество, зрелость, старость…

— И смерть, — радостно ставит точку Кармен, сияя глазами в мою сторону.

— К сожалению, — соглашается Соломин.

— Ну что это за разговоры за столом, — встреваю, боясь развития темы, и наполняю рюмки и стаканы. — Прошу! Ваш тост, Виктор Алексеевич.

— Что ж, друзья, — тяжело встает мой шеф, — стол наш хоть и не богат яствами, не в этом его достоинство. Я за свою долгую жизнь за разными столами сиживал и множество блюд и напитков вкусил. И знаете, абсолютное большинство этих застолий не помню. Что ели, что пили, и даже что говорили…

Анна под столом бьет меня по коленке, и я понимаю, о чем она подумала. Ей хочется вставить: «Не помните, потому что, видимо, нажирались вусмерть».

— И не потому не помню, что сознание терял от возлияний, — наносит превентивный удар дед, — я раньше крепок был. Это теперь ослабел, на старости лет. Дело в том, что застолья наши удивительно однообразны и похожи… до неузнаваемости…

Теперь уже я толкаю коленкой ногу Анны: оцени, мол, парадокс! Но Кармен даже бровью не ведет.

— …Будь то пикник на природе или банкет в ресторане. Я уж про ночные бдения на кухнях не говорю… А вот один юбилей почему-то не забывается. Сам не знаю, почему, — Соломин кашляет, и в груди его хрипит. — Так вот, Константин Симонов праздновал какую-то годовщину. Помню, сервировка стола была любопытная. Из напитков — только водка и сухое вино. А из закусок жареная индейка и овощи а-ля натюрель, ножом почти не тронутые, даже зеленый лук целиком. Вот и все убранство…

— Может, поскупился? — вставляет шпильку Анна.

— Ну, что вы, деточка, — спокойно реагирует старик, сверкнув стеклами очков. — Есть случаи, когда даже Плюшкины раскошеливаются. Да Костя и не был жмотом. Он войну прошел, в окопах жил. Грех его в этом подозревать… И люди, кстати, на банкете были приличные: офицеры-фронтовики, писатели с даром Божьим. Не было дам экзальтированных, прочей публики окололитературной. Разговор хороший никто не портил… Впрочем, что-то я увлекся. Мемуары прямо. Так вот, друзья, давайте выпьем за то, чтобы наше позднее застолье…

Я смотрю на часы: половина второго ночи!

— …осталось у нас в памяти надолго как светлая страничка нашей жизни. Дай Бог, — дед тянется с рюмкой через стол, сверкнув запонкой. Мы с Анной вскакиваем с дивана.

— Между первой и второй — чтоб даже пуля не пролетела, — тороплюсь я наливать стаканы и поворачиваюсь к Анне. — Ты не хочешь вина?

— Раз уж водку пить начала, то смешивать не буду, — резко говорит Кармен, и я вспоминаю, что она еще после драки с рыжим Олегом хлопнула грамм сто пятьдесят.

— Знаете, Аннушка, вы как-то не сочетаетесь с водкой, — роняет из кресла Соломин. — Вам красное вино к лицу.

— Наверное. Мне многое к лицу, как всякому подлецу, — красное вино, красная кровь, серебряный стилет и черный крест в изголовье, — глаза Кармен лихорадочно блестят.

— Боже мой! — вздыхает Виктор Алексеевич. — Вы, часом, стихов не пишете?

— Нет, — отрезает Анна. — Я пишу суровую прозу.

— Да-да, вы говорили, — задумывается дед и снова поднимает рюмку. Тогда давайте выпьем за поэзию жизни, а то в ней в последнее время слишком много суровой прозы!

Мы снова чокаемся. Соломин откидывается на спинку кресла, и щеки его розовеют.

— Водка — она сродни лекарству, тот же яд. В малых дозах лечит. В больших — калечит, — начинает новое повествование Соломин. — И многих губит, поскольку о дозах понятия расплывчатые. Помню, прихожу в «Новый мир», — редактором был тогда Александр Трифонович Твардовский — что-то нужно было уладить…

— А Твардовский вам и говорит: «Здравствуй, Бенкендорф! Заходи!» — с кривой улыбкой перебивает Анна.

— Верно, — поднимает белые брови Соломин. — Опять Андрей тебе выболтал?..

Было дело. Так вот, решили мы вопрос с Твардовским, а он и говорит: «Оставайся!

Сейчас редколлегия будет, выпьем…» Я ему в ответ: «Там в приемной уже Маша (жена) дежурит. Ты в своем уме?» — «Не волнуйся, — улыбается. — У нас тут все отработано».

Смотрю несут большой самовар, чашки с блюдцами, баранки… Расселись все за столом, и пошел разговор. И все это параллельно с чаепитием. Я даже не сразу заметил, что пар не идет. Потом уже все понял, когда чашку наполненную получил и принюхался. Коньяк был в самоваре… Сильно мы тогда напились на этой редколлегии.

Трифоныча так даже под руки вывели и домой повезли. Маша потом так ругалась… В общем, ничего хорошего… Просто национальное бедствие какое-то это пьянство. И я тоже в этом смысле грешный человек…

Повисает пауза.

— Слава Богу, легче стало, — говорит Соломин, кладя руку на свою вялую грудь. — А то сегодня днем потрепали мне нервы… Много было говорено, а затем и выпито. А к вечеру пошел отходняк, как выражается Андрей. У меня сердце и придавило. Сейчас отпустит.

— Не жалеете вы себя, — с вызовом говорит Кармен, — все положили на алтарь Отечества.

— Кстати, об Отечестве, — сверкает очками дед, и я вижу его усталые выцветшие глаза. — Ты пресс-релиз составил по итогам угасшего ноне дня?

— Так точно, Ваше превосходительство! — отвечаю с наигранным задором. Ситуация в нашем неспокойном углу Отечества такова: обстреляны два блок-поста, подорвана на фугасе военная автомашина, трое раненых из Минобороны, двое — из МВД.

— Ох, кровью пахнет, — вставляет Анна с нездоровой радостью.

— Но в целом, — не сбиваюсь я, — обстановка в регионе — под контролем федеральных сил!

— Ну, и слава Богу! — кивает дед и вздыхает, хрипя грудью. — Но завтра утром все же загляни в Дом правительства и собери данные за неделю. Мало ли что еще наколобродят эти архаровцы!

— Все-то вы в трудах, все в заботах великих, — ёрничает хмелеющая Анна, и мы с дедом переглядываемся, недоумевая.

— Ладно, — поправляет Соломин галстук старческой желтой рукой. Наливайка, Андрей, по третьей.

— Святой боевой тост, — объявляет он маргинальной Анне, — пьется молча за тех, кого с нами нет, за убиенных, — и опрокидывает в рот рюмку.

— За убиенных, — повторяет она и пьет по-мужски, залпом.

В душе моей тает праздничный настрой. Я чувствую, как над столом повисает напряженность.

— Хотите, анекдот расскажу? — собираю я в кулак остатки бодрости.

— Любопытно, — поощряет меня шеф и тянется к сигарете.

— Идет Иисус Христос по городу. Видит, толпа побивает камнями женщину, привязанную к позорному столбу. Иисус протискивается сквозь скопище людей, закрывает своим телом несчастную и говорит: «Кто из вас без греха — пусть первым бросит в меня камень!» Все затихают, задумываются… И вдруг откуда-то сбоку в Христа летит булыжник. Он потирает ушиб, вглядывается в толпу и, тяжело вздохнув, говорит: «Мама, ну сколько раз вас просить? Не вмешивайтесь в мои дела!».

Кармен хмыкает, а Соломин, выпустив изо рта струйку дыма, протяжно говорит:

— Да-а…

— Виктор Алексеевич! — удивляюсь я его реакции. — Так ведь никто не унижен: ни Бог, ни Дева Мария. Просто тонко схвачено противоречие в Святом Писании.

— Так-то оно так, — вздыхает дед. — Но все равно есть в нем некое скрытое богохульство… Какой-то одесско-еврейский анекдот. Это я вам как цензор говорю…

— А вы больше кто: цензор или антисемит — а, господин генерал? — ехидно выпаливает Анна и гордо задирает свой многонациональный нос.

— У нас, деточка, — спокойно пускается в объяснения мой шеф, — у старых чиновников, антисемитизм был эдаким правилом хорошего тона. Но в глубине души абсолютное большинство антисемитами не являлись. Вот у меня, например, Исаак Бабель — один из любимейших писателей. Какой же я антисемит при таких вкусах?..

Манеры у нас были другими. Это как за столом: можно есть вилкой и ножом, а можно и руками. Суть процесса не меняется. Лишь бы куски изо рта друг у друга не вырывали.

— А сейчас, по-вашему, вырывают? — не отстает Анна.

— Сейчас рвут, — грустно кивает Соломин. — Мало того: животы друг дружке вспарывают, чтоб уже проглоченное вынуть.

— Страсти-то какие! — восклицает Кармен. — А разве лично вам не приходилось принимать решения — в рабочем порядке, так сказать, учитывая национальный признак?

— Господи, как ты мудрено сказала! — вскидываюсь я. — Вопрос — как на прессконференции.

— Аня хочет знать, зажимал ли я писателей-евреев, — дед выразительно смотрит на меня поверх очков. — Если плохо писали, то зажимал.

Соломин говорит добродушно, но это его добродушие подкручивает Кармен еще больше, чем сами ответы.

— Что значит — плохо? — недобрый огонь начинает плясать в ее глазах, и она хватается за сигарету.

— Какой-то странный у нас разговор, — искренне недоумеваю я, чувствуя тайну, и беру бутылку чтобы налить.

— Ладно, молодежь, — начинает подниматься с кресла дед. — Пойду-ка я заночую. А вы гуляйте. Мешать не будете, — и нетвердой походкой направляется к деревянной стене-гармошке, отделяющей спальню от гостиной.

Водка, легшая на старые дрожжи, делает походку старика еще более неуверенной. Он с трудом сжимает «гармошку», чтобы пройти к постели, и я поднимаюсь помочь.

— Ничего, Андрюша, я сам, — кивает Соломин и захлопывает створку прямо перед моим носом.

— Ты чего это на деда наехала? — возмущенно набрасываюсь на Кармен.

Рука Анны с зажатой в пальцах сигаретой дрожит. Я вижу, что Кармен волнуется, но не могу понять — почему?

— Сходил бы ты лучше за кассетой в киоск, — наводит на меня Анна прицел черных своих глаз. — А то праздника что-то нет.

— Какая кассета?! Дед спать лег. Мешать будем.

— Не будем, — настойчиво, будто сдерживая какую-то темную силу, говорит Анна. — Сходи. Умоляю! — и с остервенением давит в пепельнице окурок.

Выходя из номера, я оглядываюсь. Анна сидит на диване, выпрямив спину и уперев невидящий взгляд в стену-гармошку, скрывающую Соломина.

В коридоре нос к носу сталкиваюсь с рыжим Прокуратором.

— Ты чего здесь? Подслушиваешь?

— Нет, что ты! — растерянно моргает Олег. — Я, понимаешь, тут с народом поговорил… Оказывается, твой шеф — такой большой человек! Его тут многие знают. — От Прокуратора несет перегаром, и я стараюсь дышать ртом.

— Ну, и чего ты хочешь, — я начинаю раздражаться, — засвидетельствовать ему свое почтение?

— Ну да. Решил извиниться за свое поведение. А то еще нажалуется. Тогда мне кранты. Говорят, его даже в Кремле знают и уважают… А с пистолетом, старичок, я решил так: скажу, что потерял в бою, а взамен привезу трофейный — пусть примут на баланс…

Пока он это говорит, я начинаю звереть.

— Да затрахал ты уже со своим пистолетом! Два часа ночи! — я перехожу на громкий шепот, чтобы не сорваться и не перебудить постояльцев гостиницы и дежурную.

Договорить не успеваю. Из соломинского номера выскакивает Кармен и, уткнувшись с разбега в мою спину, вскрикивает: «Ой! Вы чего тут?»

— Беседуем, — теперь смущается уже Олег.

— А я это… в ванную сбегаю, — говорит Анна и, чуть замешкавшись, направляется в мой номер.

Мы с Прокуратором провожаем ее взглядами…

— Олег, иди спать! — вздыхаю я наконец. — Завтра извинишься перед дедом.

Завтра и поговорим об оружии.

— Понял, понял, понял, — кивает в такт словам следователь и уходит.

Я не двигаюсь с места, пока Олег не ныряет в свои апартаменты.

XI

Кассету я добываю долго. Уже полтретьего ночи. Киоск закрыт. Но в вестибюле бурлит жизнь. Вояки и милиция бодрствуют. Два знакомых омоновца помогают мне найти вахтершу тетю Гулю, которая подменяет киоскершу. Тетя Гуля в конце концов находит ключи от киоска и выкладывает передо мной товар. Я выбираю пару кассет с испанскими народными песнями и отрывками из опер и балетов. Вся эта музыкальная операция длится долго, и в моей душе нарастает тревога.

На свой пятый этаж взлетаю по лестнице, не дождавшись лифта. Комната пуста.

И сердце мое замирает. Через какое-то мгновенье обнаруживаю, что стена-ширма приоткрыта и в широкую щель видна спальня Соломина. Подхожу ближе и каменею…

Поставив ногу в черном сапоге на дедову постель, над Соломиным нависает Кармен. Как черно-красная туча. В правой руке ее — пистолет. Рука дрожит от напряжения.

— Ты хочешь убить меня, деточка? — слышу я спокойный старческий голос, и наконец срываюсь с места.

— Не смей! — кричу на бегу и напираю плечом на сдвигающуюся стену. Маньячка! — И со всего размаха бью ее по лицу ладонью.

Анна боком падает на пол и переворачивается на спину. Я хватаю ее за ноги и выволакиваю из спальни. Красный свитер задирается, обнажая упругий смуглый живот.

— Пусти! — она дергает ногами и цепляется руками за палас.

— Дай сюда пушку!

— На! — взвизгивает Кармен и бросает пистолет куда-то в угол.

— Дура! — вздыхаю я, подняв оружие, и в изнеможении падаю в кресло.

Кармен продолжает лежать на полу, широко раскинув руки от внезапно нахлынувшего бессилия. Ноги ее вытянуты в струнку. Лицо обращено к потолку. Она похожа на крест.

— Человеку моего положения, — ворчит в спальне дед, — неприлично помирать в постели. Желательно — на боевом посту.

Я вижу, как он спускает с кровати на коврик сухонькие белые ноги и натягивает носки. Он крепит их подтяжечками с резинками, чтоб не морщились, и медленно поднимает свое дряхлое тело во весь рост.

— Некрасиво кончать жизнь в одном исподнем, — бормочет старик и надевает брюки.

Анна недвижно лежит на полу как распятие, и грудкее высоко вздымается.

Я наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом. В голове начинает звенеть, и последняя фраза выходящего из спальни Соломина тонет в гуле колоколов моей контузии. Только по его жестам, спустя какое-то время я начинаю понимать, что он тоже хочет выпить и просит меня налить. Движения мои заторможены, сознание тоже.

Дед опустошает полную рюмку и опускается в кресло. Он в рубашке, перетянутой подтяжками, но без галстука.

— …Знаете, неприятно, когда на тебя мертвого кто-то потом вынужден портки натягивать, — доходит наконец до меня его тихая безмятежная речь: Есть один анекдот про цензора. Встречаются спустя много лет два бывших одноклассника.

«Пойдем, покажу, где я работаю», — приглашает один. Пошли. И приходят в Главлит.

«Ты что, цензор?» — удивляется приятель. «Да». — «А почему у тебя на стене портрет Пушкина, а не Ленина?» — «Пушкин — наш человек, — отвечает цензор. — У него есть строка, ставшая нашим девизом. Непомнишь разве? «Души (и цензор сжимает кулак на воображаемом горле) прекрасные порывы!».

— Это вы к чему, Виктор Алексеевич?

— Да, видно, пришла пора, чтоб и меня в конце концов придушили…

Я разглядываю злосчастный пистолет и прячу его в карман.

— Вчера видел сон, — продолжает Соломин. — Плыву я в лодке деревянной по какой-то странной реке. Вода черно-красными полосами. Причем река впадает в грот, в скале вырубленный. Искусственный грот — даже следы от кайла видны. Я сопротивляюсь, но сил нет, а течение сильное. Да еще вода эта черно-красная, как чернила с кровью… Проснулся в холодном поту. Ну, думаю, все — скоро приплыву…

— Типун вам на язык! — обрываю я стариковские причитания. — Что тут произошло в конце концов? Кто-нибудь может мне внятно объяснить?!

— Это, голубчик, сюжет для рассказа, — качает растрепанной сединой Соломин и смотрит на меня сквозь круглые стекла очков, как филин. — Ты бы такого не выдумал. Тут страшная женская месть, поводом для которой послужили события без малого семилетней давности. И событие-то было не ахти какое. А вот видишь, как все повернулось…

— Да что повернулось? Какое событие? — взрываюсь я. — Что вы церемонии разводите?

— Аня твоя хотела меня убить, потому что я не пустил ее в большую литературу, — одним духом выпаливает дед.

— Чего-чего? — у меня аж шея выворачивается от такой новости.

— Наврала она тебе про публикации в «Юности», — растолковывает мне Соломин. — Не было никаких публикаций. Мы в свое время разрешения не дали, вот и не напечатали ее творения. Хотя творения были. Пара повестей. Деталей уже не помню, но что-то там было про тюрьму, про убийство… В общем, мрак какой-то. Так называемая разоблачительная литература. Вот мы и зарубили. Как в свое время Солженицына и Домбровского. А раз я «приговорил» ее повести, то теперь, спустя столько лет, их автор решила приговорить меня. Но уже в прямом, а не в переносном смысле, — объясняет дед и закуривает.

— Бред какой-то! Шиза! — кидаю взгляд на лежащую все так же — крестом Анну и подхожу к окну, чтобы раскрыть жалюзи…

— Да. Наверное, я сумасшедшая, — подает наконец голос Кармен, не поднимая головы, и я цепенею: — Сумасшедшая, — продолжает Кармен каким-то новым, неожиданным тоном, — потому что живу в другом мире, где действуют другие законы.

Не ваши. Вы боретесь за величие державы, из-за столов не вылезая и не успевая протрезветь. А я живу, чтобы не подохнуть.

Кармен наконец приподнимается и облокачивается на обнажившуюся руку.

— Я не хотела, чтобы меня превращали в скотину, и убила родного мужа, которого когда-то любила. А он отец моего ребенка… Меня бросили в зону, где главное было — выжить. Ни о каком человеческом достоинстве там и речи не могло быть. В зоне из меня делали животное. На пересылке (там вертухаи — мужики) меня в бане семь человек трахнули. Все порвали. Еле живая уползла. Один Бог знает, как я выдержала и не сдалась. Но еще там, в карцере, полном крыс и ледяной воды, я поклялась, что расскажу всему свету об этом зверинце. У меня сейчас двух ребер нет. И девять зубов фарфоровых. У вас, Виктор Алексеевич, наверное, вставных меньше. А ведь вы лет на тридцать пять старше меня… Ребра в драках раскрошили… Я была наивной дурой или шизой, как вы изволили выразиться, потому и поклялась при всех наших бабах, что пойду на панель, если не напечатаю где-нибудь в журнале свои «записки из мертвого дома». Тогда уже можно было — державные гайки чуть ослабили. Потом я забыла об этой клятве. А подружки — пиявки да лягушки — помнили. В Москве я моталась по всем редакциям, предлагала свои опусы. Меня направили к вам. Хорошо, что вы это помните, Ваше превосходительство. Я стояла в приемной, когда вы разговаривали с помощником. «Ну что мы будем множить в печати эти еврейские обиды!» — вот ваше резюме.

— Я этого не говорил, — вставляет Соломин и смущенно кашляет.

— Ну, помощник ваш сказал. Какая разница? Фамилия Кох его смутила, вздыхает Анна. — Вы же с ним согласились?.. Во мне нет ни капли еврейской крови, но я тогда жутко обиделась… Ну, а потом, спустя какое-то время, стали выходить на свободу мои сокамерницы. И вспомнили клятву, данную мной сгоряча, от обиды.

Давай, мол, подруга — на любовный фронт. По призыву «партии освобожденных досрочно». У нас, зэков, по части клятв строго. Не то, что у вас, несудимых и непривлекавшихся. В общем, сопротивлялась недолго. На приличную работу не брали. У меня же «мокрая» статья. Отец от горя умер, когда меня в зону затолкали.

Мать одна с ребенком. В общем, со светлым вашим образом в голове, Виктор Алексеевич, пошла я по хатам да гостиницам ноги раздвигать да рубли заколачивать.

А у меня ведь способности были и (надеюсь) есть, не только к этому занятию… Вы думаете, в гостинице я случайно оказалась? Нет. Я тут на работе. Меня ваш доблестный майор снял за двадцать долларов в час. Правда, интереса к деньгам у меня не было. Тем более, что недельную норму выполнила благодаря одному дураку… Ваша персона меня влекла, вот что. Я когда ваш светлый лик по телевизору-то увидала и узнала, что вы тут прессой рулите, — сразу все и вспомнила. Думала, отболело, забылось. Ничего подобного. По кавказской своей крови и воспитанию я мстительная, а по немецкой линии — методичная и последовательная. Вот и тиснула пистолет у рыжего следователя. Хотела пальнуть в вас еще на брифинге, но духу не хватило.

Потом случай подвернулся — с Андреем вот склеилась… Кстати, Эндрю! Твой разговор с рыжим я нечаянно подслушала. И пушку при первой же возможности под матрац твоему соседу по номеру сунула. Потому и не нашел рыжий ничего, когда кипиш поднялся. Ты уж извини, майор, что впутала тебя в эту заваруху… Прости, Андрей, — держи хвост бодрей! — голос у Анны веселеет. — Парень ты неплохой. Жалко тебя.

Скучно живешь. Не так. Еще немного — и затоскуешь. Правда, сегодня у тебя жизнь насыщенная. Но раз уже тряхануло… Вот так, господа защитники Отечества!..

Лопочете мне что-то тут про путь в большую литературу. Кто с кем и как бухал…

Анна затихает и устало закрывает глаза.

— Не убила бы я вас, господин-товарищ генерал, — включается она снова. — Как увидела ваши носочки на бретельках с подвязками в спальне да струйку слюны изо рта — рука и дрогнула. Куда и злоба делась. Кого тут убивать?! Не вижу противника!

Это уже не коррида, а ветлечебница какая-то…

После такого монолога колени у меня начинают подламываться, и я на ватных ногах успеваю добраться до дивана, чтобы не осесть на пол. У Соломина трясутся руки.

— Может, выпьем? — робко спрашиваю я, нарушая звенящую тишину.

— Выпить нужно, наверное, всем, — тихо говорит Соломин, не поднимая глаз.

— Наливай, сказал Чжоу Эньлай, — грустно шутит Анна, не двигаясь с места.

Я беру бутылку и не могу попасть струйкой в стаканы. Бутылка трясется вместе с рукой, и водка плещется на стол. Я делаю усилие над собой, чтобы чуть сосредоточиться и успокоиться. Встаю и подношу выпивку — сначала Анне, затем Соломину.

Мы пьем молча и осторожно выдыхаем, переводя дух.

— Аня, я… — начинает дед.

— Прошу вас, Виктор Алексеевич, не говорите пока ничего, — обрывает его Кармен. — Андрей, дай мне закурить… И выключи свет. Мне не хочется вас видеть.

Я выполняю ее просьбы с проворностью ординарца, не обращая внимания на генерала.

Кармен лежит на полу, иногда поднося ко рту руку с сигаретой. И этот кочующий по короткой дуге красный огонек — единственный свет в окружающем нас мраке. Мы молчим, и становится слышна далекая артиллерийская канонада. Где-то у подножия гор воюют…

XII

— Согласитесь, в темноте яснее думается, — после долгой паузы тихо произносит Кармен. — Я полюбила темноту в тюрьме. Никого и ничего не видеть вокруг — единственная радость там. И то редкая. Обычно — синее дежурное освещение…

— Давайте еще выпьем, — кашляя и хрипя грудью, предлагает Соломин.

— Темно. В стакан не попаду, — говорю извиняющимся тоном.

— Вот мужики пошли! — смеется Кармен. — В темноте дырку в стакане нащупать не могут! — и озорство ее чуть разглаживает наши скукоженные души.

— А вы любили женщин, Виктор Алексеевич? — меняет Кармен направление удара.

— Так я женат, Анечка, — ворочается в кресле Соломин. — Уже тридцать лет со своей Светланой Павловной.

— Я не про женитьбу спрашиваю, а про любовь, — наседает Кармен, и слышно, как она удобнее устраивается на полу.

— А я по любви женился, — с достоинством отвечает дед. — Разлюбил первую жену, развелся и со Светланой своей — в ЗАГС. Я в этих делах вранья не терплю…

Детей, правда, Бог не дал…

— И неужто у вас все всегда было по-честному, согласно норм коммунистической морали? — провоцирует Кармен, и даже в темноте чувствуется ее ехидная улыбка. — Слыхали лозунг: «Каждый мужчина имеет право на-лево»?

— Да, было однажды, в Китае, — сдается Соломин и кряхтит от смущения.

— Где-где? — не скрывает удивления Анна.

— В Китае. Ты вот пошутила: «Наливай, сказал Чжоу Эньлай». А ведь я при нем как раз в Китае в командировке был — цензуру налаживал, систему охраны тайн в печати. Ну, товарищ Мао, конечно, стоял у руля. «Русский и китаец братья навек…»

— Расскажите, расскажите, — предвкушает удовольствие Кармен, не собираясь подниматься с пола.

— В общем, лет сорок назад это было. Вы с Андреем еще не родились. Так вот, после приезда в Пекин мне дали охранника из китайской службы госбезопасности — молодую девушку лет двадцати. Она в этой робе страшной из темного хэбэ. Впрочем, там все местные так одевались. Нищета… Ходила она за мной, как привязанная. Чуть ли не в туалетную кабинку сопровождала. Вечером в гостиницу возвращаюсь, у двери своего номера поблагодарил ее за помощь, пожелал спокойной ночи и запер за собой дверь. Слышу: возня у порога какая-то странная. Я дверь распахиваю, а моя охранница спать укладывается на полу в коридоре перед моим номером. Ну, — смущенно кашляет Соломин, — тут уж я ее, конечно, пожалел и… положил рядом с собой.

— И она все выполняла безропотно? — удивляется Кармен.

— Как собака, — вздыхает Виктор Алексеевич. — И это, кстати, меня так смутило, что наутро я обратился к китайским товарищам: освободите меня, дескать, от охраны, я в ней не нуждаюсь.

— Освободили? — подаю голос и я.

— Не сразу. Пришлось долго объясняться. Да и девушка плакала, у нее могли быть неприятности. Так что я еще убеждал китайского гэбэшника, что моя телохранительница выполняла свои обязанности образцово, придумывал какие-то аргументы для своего отказа…

— Это грустная история, Виктор Алексеевич, — вздохнув и помолчав, подводит итог Кармен. — У нас с вами своих неприятностей хватает… Повеселей ничего не было?

— Было, — опять начинает ворочаться в кресле мой шеф.

— Тогда меняйте пластинку! — бодро командует Кармен.

— Я в Пекин, конечно, не в одиночку ехал. В поезде с ребятами сдружились и всю водку, которую с собой везли, по пути выпили. А в Китае тогда нищета была несусветная. В магазинах — шаром покати, все по карточкам. Только на черном рынке можно было кое-чем разжиться. В общем, пошли мы на рынок в ближайшее воскресенье за «горючим». Нашли какую-то дешевую водку и взяли по бутылке на нос… Вечером, как водится, выпили по-русски — все, что было — и спать разошлись…

Среди ночи просыпаюсь — сердце бухтит, как молот, из пор сочится пот какой-то едучий да вонючий, но главное — одеяло палаткой: женщину хочется — хоть волком вой. Еле до утра дожил…

— Так-так, — Кармен от нетерпения ворочается на полу. — Андрей, дай-ка сигаретку!

Закуриваем все, дырявя темноту тремя веселыми огоньками.

— Утром с друзьями приходим на службу — мокрые от пота, взгляд потерянный, и штаны топорщатся. Начальник как увидел, сразу все понял (он там не первый год).

Водку, говорит, вчера пили китайскую? Пили — киваем. С тигром на этикетке? С тигром — отвечаем. Сколько выпили? По бутылке на нос признаемся. Начальник побледнел и за голову схватился. Да этот напиток, говорит, лишь максимум по пятьдесят граммов в неделю употреблять можно! И тут же придвигает к себе телефон и звонит какому-то своему приятелю. У тебя там, кричит в трубку, в сельхозкооперативе кубанские казачки масло давят из подсолнуха. Срочно пришли сюда — покрасивей да побоевей. У меня тут четыре охламона тигровой водки нажрались, того и гляди помрут от одиночества. Положил трубку, посмотрел на часы и говорит: приедут они к обеду, ждите в гостинице. Даю трое суток. Чтоб в пятницу утром были на службе, как штык! — Раздухарившийся Соломин рассказывает бодро и весело.

Я слушаю своего шефа, открыв рот. Таких мемуаров, да и вообще подобного поведения я от него не ожидал.

— Верите ли, — продолжает опьяненный воспоминаниями и опьяневший от водки Соломин, — ни до, ни после никогда со мной такого не было. Да и с друзьями моими тоже. Трое суток мы из постелей не вылезали! На сон — всего пару часов, на еду — считанные минуты. Кстати, по распоряжению нашего руководителя продукты нам прямо в номера доставляли. Бедные были наши казачки! Дай им Бог здоровья, если живы!.. Ну, а в пятницу наше руководство сделало с нами почти то же, что и мы с казачками.

Соломин ставит точку в рассказе и шумно вздыхает от усталости.

— Восток — дело тонкое, — говорю я, улыбаясь во весь рот.

— Да-а, Виктор Алексеевич! — удивленно произносит Кармен. — Что развеселили, то развеселили… Вы сверкнули неожиданной гранью. Я начинаю вас любить. За это не грех и выпить. Наливай, Андрей!

Странно, но в ее голосе я особого веселья не чувствую.

— Анечка, детка, — голос у Соломина по-стариковски вздрагивает, как-то неловко мне… Не валяйся ты на полу! Сядь сюда, к нам. А то как на помойку выброшенная.

— А я, разлюбезный Виктор Алексеевич, и есть с помойки, — затвердевает у Кармен голос. — Вы что, до сих пор этого не поняли?

— Нельзя так, голубушка, — ерзает в кресле дед. — На душе как-то плохо у меня.

— Ну, душа ваша — сами с ней и управляйтесь, — рубит Кармен неожиданно низким голосом.

Мне начинает казаться, что в воздухе сгущается электричество.

— Прости ты меня, старого дурака! Я теперь тебя по гроб жизни не забуду, — в груди у Соломина что-то свистнуло. — Только не лежи ты у моих ног живым укором, словно изгнанный и заплеванный ангел!

Я начинаю тереть виски, чтоб не загудело в голове.

— Хочешь, я вот сейчас тут на колени перед тобой стану и буду стоять, пока ты не поднимешься?.. Ты уж из меня сегодня и деспота сделала, и пропойцу, и шута. Я уже на все готов, — и голос у старика начинает дрожать. — Только не терзай меня больше!

Скажи что-нибудь… Скажи, не молчи! — и в груди деда булькает захлебнувшаяся душа.

Я шалею от резкого перехода и вижу на фоне окна, как поднимается Кармен и осторожно идет к Соломину.

— Ну, будет вам, будет, — тихо приговаривает она, словно хочет успокоить расшалившегося ребенка. — Где вы есть? Дайте руку!

Белый рукав соломинской рубашки тянется к ней навстречу. Привыкшими к темноте глазами я уже различаю, как обхватывает старый генерал беспомощными руками тонкий стан молодой женщины и прижимается к ее животу воспаленной головой.

— Да не плачьте вы, — воркует Кармен и опускается рядом на колени, снимите очки… Вот так…

Я инстинктивно протягиваю руку, и Анна кладет мне в ладонь очки, смоченные старческой слезой.

— Ты великая русская женщина. Ты хорошая, — бубнит дед, уткнувшись в плечо Кармен.

— Я знаю, — шепчет она. — Я уже не держу на вас зла… Никто не виноват. Время было такое. Теперь, правда, времена еще горше. Но мы и это переживем. Правда?

— Я уже не переживу, Анечка, — шмыгает мокрым носом старик. — Не переживу.

Все гибнет. Мораль, страна… Всё… Ничего не останется. Сына хотели со Светой. Не дал Бог. Позвони потом Светлане Павловне… Ничего не останется…

— Не умирайте, — гладит седую покаянную голову Анна. — Мы ведь праздника хотели. Андрей вот музыку принес. Хотите фламенко?

— Хочу, — шепчет дед мертвеющими губами.

— Где у вас тут магнитофон? Включи, Андрей! И вызови скорую!

Я судорожно шарю руками по столу в поисках кассеты. Переворачиваю рюмки.

Опрокидываю бутылку с вином. Звенит стекло… Наконец нахожу. Вскакиваю с дивана, цепляясь за угол стола…

— В груди больно, — задыхаясь, говорит старик.

— Держитесь, дедушка, держитесь! — горячечно шепчет Анна. — Скоро вы услышите испанскую дробь моих каблуков. Мы испугаем Смерть весельем. Другого оружия у нас нет. Сейчас, сейчас… Где у вас тут валидол-корвалол? — и срывается на крик: — Андрей, быстрее!

Я включаю свет и торопливо, непослушными пальцами роюсь в ящике тумбочки, заполненном лекарствами. Капаю корвалол в стакан с водой. Пока Анна вливает спасительную жидкость в деда, накручиваю диск телефона. Сонная дежурная на «скорой» долго выясняет, куда и кому выслать бригаду. Меня раздражают ее вопросы о прописке больного.

— Все, деточка, уже легче, — слышу я голос Соломина, оторвавшись наконец от телефона.

— Не вставайте, — говорит Кармен. — Постарайтесь расслабиться.

…И так же торопливо, суетясь, вставляю кассету и нажимаю клавишу. Жгучий ветер Испании ударяется в наши стены и уши… Но я уже не слышу музыки. Я распахиваю дверь на балкон и выхожу.

Эхо испанских страстей вянет и вязнет в полутьме.

После приступа, когда слух возвратится ко мне, я позвоню своему редактору и скажу, чтобы он не присылал мне заменщика, Я хочу остаться. Хотя бы на месяц.

Знаю — Кармен не полюбит меня. Я не уплыву по черно-красной реке.

А утром придет раскормленный телевизионщик Глеб и, быстро оправившись от печальной новости, спросит: успел ли дед позвонить в Москву и наложить «вето» на его фильм «Салам!»?

Я ничего не отвечу. Я суну ему под нос пистолет.

Скоро утро. Я подставляю мокрое лицо колючему февральскому снегу и деревенеющими пальцами крепко сжимаю ледяные перила.

…И запах смерти, разлитый в воздухе, как вино в старом погребе, накрывает меня.

(обратно)

Примечания

1

Здесь и далее в тексте выступлений в целом сохранены стиль и форма изложения своих воспоминаний нижеперечисленных очевидцев.

(обратно)

2

ДРА — Демократическая Республика Афганистан. Тогда эта страна так называлась.

(обратно)

3

Песня из репертуара группы «Круг» (сл. А. Монастырова).

(обратно)

4

На армейском жаргоне — «лодыри», «бездельники, умело отлынивающие от трудностей».

(обратно)

5

Песня из репертуара гр. «Альфа» (сл. С. Есенина, муз. С. Сарычева).

(обратно)

6

«Груз-200» — обозначение в советской и российской армии цинкового гроба с телом погибшего солдата, в широком смысле — погибшего.

(обратно)

7

Песня «Сгорая, плачут свечи» (сл. неизв. авт., муз. Звездинский).

(обратно)

8

«АКМ» — автомат Калашникова калибра 7,62 мм с деревянным прикладом.

(обратно)

9

«АКС» — автомат Калашникова калибра 5,45 мм со складным прикладом, десантный вариант.

(обратно)

10

Противопехотные мины.

(обратно)

11

Снайперская винтовка Драгунова.

(обратно)

12

Органы безопасности ДРА (аналог советского КГБ).

(обратно)

13

«Чарс аст» (дари) — «Чарс есть?» Чарс — афганское название анаши.

(обратно)

14

«Советский» (дари).

(обратно)

15

«Подарок, понял?» (дари).

(обратно)

16

Магазин емкостью 45 патронов калибра 5,45 (предназначен для пулемета «РПК»).

(обратно)

17

Песня «Комарово» (муз. И. Николаева, сл. М. Танича).

(обратно)

18

Нагрудник для магазинов, гранат, ракетниц и т. д.

(обратно)

19

«ГП-25», граната для подствольного гранатомета.

(обратно)

20

ДОСы – дословно: дом офицерского состава. На самом деле, в Афганистане строились такие дома-бараки, где жили офицеры. Сплошная фанера. Позже даже стали разделять на комнатушки той же самой фанерой, вонючей от выступающего на жаре клея и ярко блестевшей.

(обратно)

21

Шура — местный совет. (Прим. ред.)

(обратно)

22

Лойя-джирга — всеафганский совет старейшин. (Прим. ред.)

(обратно)

23

Кандагар — первая столица афганского государства, основателем которого в 1747 г. стал Ахмад-шах Дуррани. Второй по численности населения город Афганистана — 200 тыс. чел. (1979 г.). Расположен на юге страны в долине реки Аргандаб. В IV в. до н. э. этот район был завоеван Александром Македонским, здесь им была основана Александрия в Арахосии. Впоследствии входил в состав империй Саманидов, Гуридов, Сефевидов и Великих Моголов. Кандагар стал независимым княжеством под властью Мир Вайса, затем Ахмад-шаха Дуррани, который в XVIII в. присоединил к нему обширные территории.

(обратно)

24

Талибы — военно-политическая группировка, называвшая себя «Исламским движением Талибан» и состоявшая главным образом из пуштунов, появилась на территории Афганистана осенью 1994 г. В борьбе против сил «Северного альянса», представленного этническими таджиками, узбеками и хазарейцами, она поставила под свой контроль 90 % территории страны. Правительство талибов, или Исламского эмирата Афганистан, было сформировано в октябре 1996 г. после взятия ими Кабула. В сентябре — декабре 2001 г. под ударами антитеррористической коалиции во главе с США (создана после трагических событий 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке и Вашингтоне) и сил «Северного альянса» режим талибов начал разваливаться. 6 декабря пал их последний оплот — г. Кандагар — Ставка лидера талибов, «повелителя правоверных» муллы Мухаммада Омара.

(обратно)

25

Дари, или фарси-кабули, — наряду с пушту один из двух государственных языков Афганистана.

(обратно)

26

«Изобретение» Валеры не ново. При строительстве Панамского канала так же поступали рабочие из Европы и Северной Америки. Это сыграло с ними злую шутку: в банках с водой плодились малярийные комары, заражая людей, которых тысячами косила смерть от тогда еще не поддававшейся лечению болезни.

(обратно)

27

Дукан (дари) — небольшой магазин, лавка.

(обратно)

28

Афгани — денежная единица Афганистана.

(обратно)

29

Танур — глиняная куполообразная печь для выпечки лепешек.

(обратно)

30

Чар-сук (четыре базара) — обширная площадь в центре Кандагара, к которой примыкают четыре базара: Кабульский, Гератский, Шахский и Шикарпурский.

(обратно)

31

Гади — двуколка, запряженная лошадью, используемая местными извозчиками для перевозки пассажиров.

(обратно)

32

Хазарейцы — народ, основная масса которого проживает компактно в горной области Хазараджат в Афганистане. По расовым признакам большинство хазарейцев монголоиды: в этногенезе участвовали монгольские и местные, преимущественно таджикские элементы. В религиозном отношении — мусульмане-шииты. Основное занятие — скотоводство и земледелие. В городах можно встретить хазарейцев чернорабочих и грузчиков.

(обратно)

33

Джами, Абдуррахман (1414–1492) — великий персидский поэт и мыслитель, классик мировой литературы. Большую часть жизни прожил в Герате. Его гробница является местом паломничества.

(обратно)

34

Перевод Ю. Мальцева.

(обратно)

35

Перевод А. Старостина.

(обратно)

36

Перевод О. Румера.

(обратно)

37

Перевод О. Румера.

(обратно)

38

Зиндан (дари) — тюрьма.

(обратно)

39

Контин — войсковая лавка. Афганцы непременно заводят лавки с самыми необходимыми мелочами во всех частях и военных учреждениях. Там всегда можно купить прохладительные напитки, сигареты, сладости и выпить горячего чаю, кое-где даже из медного самовара тульской дореволюционной работы. Но не все части могут позволить себе обзавестись им, поэтому используют и неказистых трудяг неизвестного происхождения, прогорающих через несколько лет, и просто чайники, в которых кипятят воду на электроплитах.

(обратно)

40

Терьяк — опиум.

(обратно)

41

Ассоциация «Братья-мусульмане» — экстремистская организация, созданная первоначально в Египте, имевшая последователей и приверженцев во многих мусульманских странах. В 80-х гг. XX в. приобрела характер международной, хорошо законспирированной организации, ставившей перед собой радикальные цели насильственного установления истинно «исламского» правления.

(обратно)

42

Насвар — вид измельченного в порошок жевательного табака с различными добавками.

(обратно)

43

Талиб (дари) — доктор.

(обратно)

44

Кештманд, Султан Али — род. в 1935 г. в семье мелкого торговца. По национальности — хазареец. В 1961 г. окончил экономический факультет Кабульского университета. Участвовал в учредительном съезде НДПА в 1965 г. Член фракции «Парчам». В 1978 г., после Апрельской революции, вошел в состав Ревсовета ДРА и был назначен министром планирования. В августе 1978 г. был арестован по обвинению в организации антихалькистского заговора. В процессе следствия подвергался жестоким пыткам. Освобожден из заключения в декабре 1979 г. после смены руководства страны.

(обратно)

45

Перевод Ю. Мальцева.

(обратно)

46

Мазар — святая гробница. Согласно традиции жители Герата каждый четверг приходят поклониться праху Джами.

(обратно)

47

Строка из рубаи О. Хайяма:

(обратно)

48

Пистолет «ТТ» и автомат «ППШ» — советское стрелковое оружие времен Второй мировой войны. Создано под унифицированный патрон калибра 7,62 мм.

(обратно)

49

Дауд, Мухаммад — род. в 1909 г. Его отец был сводным братом короля Надир-шаха. В 1953–1963 гг. — премьер-министр Афганистана. В 1973 г. сверг короля Захир-шаха и провозгласил себя главой государства.

(обратно)

50

Хайбар, Мир Акбар — род. в 1925 г. Получил военное образование. За свои убеждения арестовывался и находился под наблюдением властей. В тюрьме познакомился с Бабраком Кармалем. Один из основателей НДПА. Убит 18 апреля 1978 г., по одной из версий, по приказу М. Дауда. В похоронах Хайбара 19 апреля, вылившихся в антиправительственные и антиамериканские демонстрации, участвовало около 15 тыс. чел.

(обратно)

51

Ватанджар, Мохаммад Аслам — род. в 1946 г. Пуштун племени гильзай. Окончил кабульское военное училище. Участвовал в перевороте 1973 г. на стороне М. Дауда, но вскоре был отстранен им от политической деятельности. Член НДПА (фракция «Хальк») с 1973 г. Во время апрельского переворота сыграл решающую роль в победе вооруженного выступления, первым подошел со своим танком к президентскому дворцу и произвел выстрел по зданию Министерства обороны. По плану восстания ему поручалось командование сухопутными силами. 1 мая 1978 г. назначен зам. премьер-министра, министром связи. Затем занимал многие посты в партии и правительстве, в том числе министра обороны и министра внутренних дел. 11 марта 1990 г. получил звание генерала армии. После падения левого режима примкнул к одному из лидеров исламской оппозиции Г. Хекматьяру, став его «почетным гостем». Умер всеми забытый в конце ноября 2000 г. в Одессе.

(обратно)

52

Кадыр, Абдул — род. в 1934 г. По национальности чараймак. Учился в военном лицее и военном училище в Кабуле. В 1971 г. окончил Киевское высшее военно-авиационное училище. Активный участник переворота М. Дауда, после которого занял пост начальника штаба ВВС и ПВО, затем был понижен до начальника Кабульского мясокомбината. В 1977 г. был восстановлен в прежней должности. Сыграл важную роль во время апрельского переворота 1978 г., подняв боевые самолеты с авиабазы Баграм. 27–29 апреля руководитель захватившего власть Революционного совета вооруженных сил. С мая по август 1978 г. — министр обороны, затем был арестован по обвинению в причастности к заговору членов фракции «Парчам». Подвергался пыткам, приговорен к смертной казни, замененной по настоянию советского руководства длительным сроком тюремного заключения. Освобожден 27 декабря 1979 г. Занимал различные посты в партии и правительстве. Генерал-полковник. С 1987 г. — посол в Польше. В следующем году из-за несогласия с политикой президента Наджибуллы освобожден от обязанностей посла. Переехал в Болгарию, где получил статус политического эмигранта.

(обратно)

53

Рауф, Мир Тахмас — с мая 1978 г. губернатор провинции Кандагар, командир 2-го армейского корпуса. С января 1980 г. — губернатор провинции Герат, впоследствии — начальник Военной академии.

(обратно)

54

Расули, Гулям Хайдар — род. в 1919 г. Получил военное образование, служил на различных должностях в Джелалабаде, Мазари-Шарифе, Пули-Хумри и Кабуле. Сторонник М. Дауда. До 1973 г. находился в отставке, затем в звании генерал-майора был назначен командиром Центрального армейского корпуса. С 1977 г. — министр обороны, генерал-полковник. Во время апрельского переворота убит в одном из гарнизонов, который он пытался поднять на защиту режима М. Дауда.

(обратно)

55

Имамуддин — член НДПА (фракция «Хальк»). В 1978 г. — младший офицер. В 1979 г. — командир учебного полка, дислоцированного в д. Чарасьяб к югу от Кабула. В конце 80-х гг. — начальник оперативного управления Министерства обороны. Воинское звание — генерал-полковник.

(обратно)

56

В языке дари такая форма обоснована грамматически, так как можно присоединять обращение и до, и после имени или должности, что, конечно, немало способствовало широкому распространению подобных примеров смешения обращений. На дари это звучит так — «рафик Нур Мухаммад Тараки сахиб».

(обратно)

57

Мера веса в Афганистане, равная 441,6 грамма.

(обратно)

58

Мера веса, равная 7,066 кг.

(обратно)

59

Устаз (перс., дари) — учитель.

(обратно)

60

Кяриз (перс., дари) — подземная галерея для сбора грунтовых вод и вывода их на поверхность. По арыкам эта вода подается на ноля для их орошения.

(обратно)

61

БМП — боевая машина пехоты.

(обратно)

62

РПГ-7 — противотанковый гранатомет.

(обратно)

63

Дугообразное вклинение афганской территории в районе г. Хост в пакистанскую.

(обратно)

64

Гардез — центр провинции Пактия.

(обратно)

65

Душман (дари) — враг.

(обратно)

66

НУРС — неуправляемый реактивный снаряд.

(обратно)

67

Кам кам хуб нист (дари) — немного нехорош.

(обратно)

68

Хальк (народ — дари) — одна из фракций Народно-демократической партии Афганистана. В то время у власти. Лидер — Хафизулла Амин.

(обратно)

69

«ПМ» — пистолет Макарова.

(обратно)

70

Амин переехал в резиденцию Тадж-бек за неделю до ее штурма.

(обратно)

71

Военно-воздушные силы и войска противовоздушной обороны в Афганистане составляли один вид вооруженных сил и находились под единым командованием.

(обратно)

72

БМД — боевая машина десанта.

(обратно)

73

САУ — самоходная артиллерийская установка.

(обратно)

74

УКВ — ультракороткие волны.

(обратно)

75

Парчам (знамя — дари) — фракция НДПА, лидер — Бабрак Кармаль.

(обратно)

76

Вспоминая этот эпизод, думаю, не эти ли парни навеяли мотив написанной несколько дней спустя песни, в которой есть такие слова: «В декабре есть еще одна дата без отметки на календаре: я тебя целую как брата на кабульском чужом дворе».

(обратно)

77

Халилулла — род. в 1944 г. Член НДПА (фракция «Парчам»), В 1978 г. командовал 88-й артиллерийской бригадой. Арестован в июле 1978 г.: представители фракции Хальк, помимо обвинений в антиправительственном заговоре, вменяли ему в вину, что его бригада во время Апрельской революции оказала активное сопротивление восставшим войскам. После освобождения в звании майора — командир ЦАК, командующий кабульским гарнизоном. Член ЦК НДПА и Ревсовета. 1981–1982 гг. — учеба в Москве, 82–83-м — первый зам. министра обороны, 84–86-м — в резерве управления кадров МО, 86–88-м — зам. министра обороны по строительству. В мае 1988 г. назначен министром транспорта. Воинское звание — генерал-майор.

(обратно)

78

Олуми, Нурулхак — член НДПА (фракция «Парчам»), Военное образование получил в США и СССР. Первый афганский офицер, самостоятельно преподававший баллистику на офицерских курсах «А». С 1985 г. — генерал-губернатор провинции Кандагар и одновременно командир 2-го армейского корпуса. Воинское звание — генерал-лейтенант.

(обратно)

79

Мохаммад Захир-шах — род. в 1914 г. Сын короля Надир-шаха. С 8 ноября 1933 г. по 17 июля 1973 г. — король Афганистана. Правление Захир-шаха отличалось относительным демократизмом, поступательным развитием страны, укреплением экономических и военных связей с СССР. Отстранен от власти Мохаммадом Даудом в 1973 г., с тех пор жил в Италии. Умер в 2007 г.

(обратно)

80

Царандой (пушту) — народная милиция.

(обратно)

81

Хане-йе хальк (дари) — дом народа.

(обратно)

82

В обслуживающий персонал семьи Амина входили советские повара. 27 декабря 1979 г. после обеда Амин, его дети и некоторые гости почувствовали себя плохо и потеряли сознание.

(обратно)

83

Модуль — жилая одноэтажная постройка из щитовых модулей.

(обратно)

84

Шиндагар (видоизмененное) — Шиндант.

(обратно)

85

«Эртэшка» — самолет, ретранслятор, предназначенный для управления боем, а также бомбометания осветительными и иными бомбами.

(обратно)

86

По второй версии — правый летчик неожиданно двинул педаль руля направления: истребитель успел подхватиться вверх, чтобы уйти от неминуемого столкновения.

(обратно)

87

«Полосатые» — вертолет «Ми-24».

(обратно)

88

«Восьмерка» — вертолет «Ми-8».

(обратно)

89

«Возить меня с левого сиденья» — программа подготовки командиров кораблей.

(обратно)

90

«Полтинник» — пятидесятый отдельный смешанный авиационный полк (ОСАП).

(обратно)

91

Полусалон — грузовой самолет, где часть грузовой кабины переоборудована под салон.

(обратно)

92

Хрущев, изыскивая средства на создание ракетных войск, активно сокращал авиацию. Ликвидировал он и несколько летных училищ, после чего боевые полки оказались неукомплектованными летным составом.

(обратно)

93

АТУ — автоматизированное тормозное устройство в виде поднимающейся сетки в конце бетонки — препятствует выкатыванию самолетов за посадочную полосу.

(обратно)

94

Шанахин — командарм воздушной армии, входящей в состав общевойсковой сороковой армии.

(обратно)

95

«Советники» — военспецы, призванные афганским правительством для помощи и обучения афганцев. Получали приличные оклады в «афганях». В их число мог попасть не каждый.

(обратно)

96

«ДШК» — крупнокалиберный пулемет Шпитального. Советское оружие было продано Китаю, через Пакистан поставлялось афганским моджахедам. Нас били нашим же оружием!

(обратно)

97

Объемная бомба (или вакуумная) — при взрыве первого заряда высвобождается облако плотного газа, способного заполнять расщелины в скалах. Второй заряд подрывает газ, создавая мгновенное разряжение — вакуум. У человека лопаются внутренности, выскакивают из орбит глаза.

(обратно)

98

«Горбатый» — самолет «Ил-76».

(обратно)

99

Бача — мальчик (афг.).

(обратно)

100

Блистер — полусфера из прозрачного пластика для ведения ориентировки.

(обратно)

101

Бакшиш — мелкий презент от лавочника (дуканщика) за покупку.

(обратно)

102

Барбухайка — машина.

(обратно)

103

«Голубые купола» — ресторан с национальной кухней в центре города.

(обратно)

104

Тузель — военный аэродром в Ташкенте.

(обратно)

105

Штаб ТуркВО — штаб Туркестанского военного округа.

(обратно)

106

Тубус — обрамление экрана локатора (резиновая труба) для улучшения просмотра изображения.

(обратно)

107

Гашетка — кнопка бортового оружия на рукоятке управления самолетом-истребителем.

(обратно)

108

ЦКП — центральный командный пункт в Москве.

(обратно)

109

Комиссионное топливо — прошедшее проверку специальной комиссией в лаборатории.

(обратно)

110

«Крест» — самолет с санитарным знаком на фюзеляже. Летающая операционная, оборудованная приборами для реанимации и укомплектованная хирургами и медсестрами.

(обратно)

111

КП — командный пункт воздушной армии.

(обратно)

112

Дувал — забор.

(обратно)

113

Люди в черной форме — предположительно подразделения пакистанских войск.

(обратно)

114

Дальний привод — один из радиомаяков, передающих буквенныепозывные аэродрома. В систему посадки входят два — дальний (4 км) и ближний (1 км).

(обратно)

115

«Жду продовольствия» — из перечня знаков терпящего бедствие экипажа (на земле) для спасателей, ведущих поиск с воздуха. В данном случае — голова, положенная на скрещенные руки.

(обратно)

116

Сорбоз — солдат.

(обратно)

117

РУДы — рукоятки управления двигателями.

(обратно)

118

Осап — отдельный смешанный авиационный полк.

(обратно)

119

ДШК — крупнокалиберный пулемет конструкции Дегтярева и Шпагина.

(обратно)

120

ЗГУ — зенитная горная установка.

(обратно)

121

ХАД — органы госбезопасности Республики Афганистан.

(обратно)

122

Царандой — органы внутренних дел Республики Афганистан.

(обратно)

123

«Каскад», «Никель» — кодовое наименование спецназа ГРУ и МВД СССР во время афганской войны.

(обратно)

124

«Чех», «дух» — сленговое наименование, бытующее у бойцов федеральных войск, обозначавшее противоборствующих представителей чеченских незаконных вооруженных формирований.

(обратно)

Оглавление

Николай Пиков Я НАЧИНАЮ ВОЙНУ!

  Предисловие

  Начало июня 1978 года Москва. ЦК КПСС

  Конец июня 1978 года Кабул

  Рассказывает заместитель Министра иностранных дел СССР Георгий Максимильянович КОРНИЕНКО[1]

  Делится своими воспоминаниями Леонид Митрофанович ЗАМЯТИН (бывший руководитель международного отдела ЦК КПСС)

  ГЕНШТАБ БЫЛ ПРОТИВ ВВОДА ВОЙСК

  Вспоминает генерал-лейтенант в отставке Лев Николаевич Горелов (бывший Главный военный советник в Афганистане в 1975–1979 гг.)

  Рассказывает генерал-майор Василий Петрович Заплатин (бывший советник первого Начальника ГлавПУ афганской армии)

  14 сентября. Покушение на Амина

  Четверка

  Экбаль Вазири (первый начальник ГлавПУ афганской армии)

  Вспоминает бывший заместитель министра общественных работ Салех Пируз

  Экбаль Вазири

  Делится воспоминаниями бывший заместитель министра внутренних дел Мустафа

  Экбаль Вазири

  Салех Пируз

  Первый командующий 40-й объединенной армией генерал-лейтенант в отставке Юрий Владимирович ТУХАРИНОВ делится своими воспоминаниями

  Рассказывает бывший резидент КГБ в Кабуле А. Морозов

  Рассказывает генерал-лейтенант в отставке Владимир Алексеевич БОГДАНОВ (бывший начальник Южного направления Главного оперативного управления Министерства обороны СССР)

  ШТУРМ ДВОРЦА ТАДЖ БЕК

  ТАМ ШЛА ВОЙНА…

  Из книги «Война в Афганистане»

  Делится своими воспоминаниями полковник в отставке Валерий Дмитриевич НЕСТЕРОВ (бывший начальник штаба полка, который одним из первых вошел на территорию Афганистана)

  Вспоминает подполковник НАСРУЛЛА (бывший офицер-спецпропагандист афганской армии)

  Вспоминает «перевертыш» из КГБ экс-генерал Олег Калугин

  Заключение

Александр Андреевич Проханов Охотник за караванами

  Часть первая

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

  Часть вторая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

  Часть третья

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

  Часть четвертая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

А.Проханов ПЕПЕЛ

  Предисловие автора

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

А.Проханов СТЕКЛОДУВ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

Александр Проханов Кандагарская застава

  Знак Девы

  Родненький

  Мусульманская свадьба

  Кандагарская застава

Александр Проханов Седой солдат

  Охотник за караванами

  Мусульманская свадьба

  Седой солдат

Николай ПРОКУДИН РЕЙДОВЫЙ БАТАЛЬОН

  От автора

  Книга первая РОМАНТИК

    Глава 1. На пороге войны

    Глава 2. Образцово-показательный полк

    Глава 3. Первый рейд

    Глава 4. Джелалабадская операция

    Глава 5. Украденная корова, или дурака и могила не исправит

    Глава 6. Бамианская мясорубка

    Глава 7. Дорога на Баракибарак

    Глава 8. Проклятые Черные горы

    Глава 9. Партийная конференция, или крепчающий маразм…

    Глава 10. Новый год в горах

    Глава 11. Верить и надеяться

    Глава 12. Предсказание

  Книга вторая. ЗВЕЗДОПАД

    Глава 1. Смертельная болезнь

    Глава 2. Прогулка по леднику

    Глава 3. Развлечения

    Глава 4. «Охота» на ежей

    Глава 5. Герои не гибнут только в кино…

    Глава 6. Лунная радуга

    Глава 7. Крепость Алихейль

    Глава 8. Упала первая звезда

    Глава 9. Тепловой удар

    Глава 10. Бой под Талуканом

    Глава 11. Месяц копчения на солнце

    Глава 12. Звездный дождь

  Книга третья. КОНВЕЙЕР СМЕРТИ

    Глава 1 Карательная операция

    Глава 2 День рождения

    Глава 3 Вверх по служебной лестнице

    Глава 4 Большая трагедия и маленькие драмы

    Глава 5 Расстрелянный стройбат

    Глава 7 Имитация вывода войск

    Глава 8. Первые поминки

    Глава 9. Неудавшийся штурм

    Глава 10. Десант в огненный капкан

    Глава 11. Ловушка

    Глава 12. Медные трубы. Испытание второе…

    Глава 13. Билет на войну за свой счет

    Глава 14. Кирпич

    Глава 15. Круговорот воды в природе

    Глава 16. Проводы комбата

    Глава 17. Глупость или предательство?

    Глава 18. Прощание с товарищами

    Глава 19. Погиб после замены…

    Глава 20 Война, которая никогда не кончается

  Эпилог

  Пояснения

Алескендер Рамазанов Дивизия цвета хаки

  «Мама, нас отправляют в Афган...»

  Вступили...

  Много ли для счастья надо...

  Были сборы недолги

  Предбанник

  Свободный полет

  «За честь Родины»

  Офицер-любитель

  О местности, о нравах

  Кундуз-Южный

  Военная мысль

  В деревнях тех дома из глины...

  «Спиртовый поход»

  Земляк Стас

  На 200 голов крс

  Бапо: действующие лица

  Винт и крыло

  Одилджон

  «Акции» великого облома

  Вечерний чай

  «Горбатые» победили

  Паленое мясо

  Фамили чой

  С Днем Победы!

  Хлеб наш насущный...

  Пянджский анабасис

  Винт и крыло-II

  Винт и крыло-III

  Тутти-фрутти

  Затяжная мозоль

  Части мундира

  Кто пьян да умен...

  О вечном

  Тутти-фрутти-II

  Бобо-араб

  Аэродром

  Барзанг

  Королевская дача

  Утренний чай

  Бтр-512

  Маленький Вьетнам

  Труба

  Дорожки из кильки в томате

  Чужое кино

  Авиатур

  Ровные дни

  Наби Акрамов

  Подкова

  Крыша дома моего...

  Куюня

  Уродство средней тяжести

  «Желтая» палатка

  Госпиталь в Карши

  Чертова артель

  Самоволка

  Уродство средней тяжести-II

  Где твой дом, солдат?

  Пересылка

  Плохие новости

  Изгнание «петуха»

  Лесная вода

  Керосин

  Не делать умное лицо

  Генеральский гамбит

  Ташкент вповалку

  Неотрезанный ломоть

  Жареный петух (без подтекста)

  Груз особой важности

  Жить стало веселее...

  Таня-киномеханик

  Ангел-хранитель и солонина

  Без ангела обошлось

  Про это в афганском интерьере

  Соратник Ильича

  Не про Афган...

  Глинобитная песня

  О чистоте

  Розовое начало

  Сила есть...

  Полоски

  Жадность прапора сгубила

  ...С утра ушли в разведку

  Приятные хлопоты

  Солдат всегда солдат!

  Два генерала

  Коля

  Зиндан

  Листовки

  Слуги дьявола

  Местная инфекция

  Рахат-лукум

  Приказ

  Смерть Ильича

  Не балуй, заменщик!

  Бас халас

Алескендер Рамазанов Последний легион империи (ХРОНИКИ 201-й МОТОСТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ 1943–2003 гг.)

  ГРЕМУЧАЯ СМЕСЬ

  ГАТЧИНА: У ИСТОКОВ БОЕВОЙ СЛАВЫ

  В БОЯХ ЗА ЛУГУ

  ФЕВРАЛЬ 1944 ГОДА

  НАРВСКИЙ ПЛАЦДАРМ

  ОТ НАРВЫ ДО ПОБЕДЫ

  Я ЗАКОНЧИЛ ВОЙНУ В 201-й (Из рассказа ветерана дивизии академика В. РАНОВА)

  ГОРНОСТРЕЛКИ, МОТОСТРЕЛКИ…

  ПРИВЕСТИ В БОЕВУЮ ГОТОВНОСТЬ

  ДРУГОЙ АФГАН

  БОЙ У КИШЛАКА ШАЕСТА

  НА ОБАГРЕННОМ КРОВЬЮ РУБЕЖЕ

  РОССИЯ И МЕЖТАДЖИКСКОЕ УРЕГУЛИРОВАНИЕ

  ГУМАНИТАРНЫЕ АКЦИИ 201-й ДИВИЗИИ В 1994–1999 гг

  ПАМИРСКИЙ ПОХОД (Из блокнота журналиста)

  ОСТАЕМСЯ В СТРОЮ

  ИСТОРИЧЕСКИЕ СПРАВКИ 92 СЕСТРОРЕЦКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ МОТОСТРЕЛКОВЫЙ ПОЛК

  191 НАРВСКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ОРДЕНА АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО МОТОСТРЕЛКОВЫЙ ПОЛК

  149 ГВАРДЕЙСКИЙ ЧЕНСТОХОВСКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ОРДЕНА КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ МОТОСТРЕЛКОВЫЙ ПОЛК

  135 ПЕРЕМЫШЛЬСКО-БЕРЛИНСКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ОРДЕНА СУВОРОВА II СТЕПЕНИ ОТДЕЛЬНЫЙ ТАНКОВЫЙ БАТАЛЬОН

  1098 ГВАРДЕЙСКИЙ ЗЕНИТНЫЙ РАКЕТНЫЙ ПОЛК

  998 СТАРОКОНСТАНТИНОВСКИЙ КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ОРДЕНОВ СУВОРОВА И БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО АРТИЛЛЕРИЙСКИЙ ПОЛК

  636 ОТДЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН МАТЕРИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ

  252 ОТДЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН СВЯЗИ

  99 ОТДЕЛЬНЫЙ МЕДИЦИНСКИЙ БАТАЛЬОН

  541 ОТДЕЛЬНЫЙ ИНЖЕНЕРНО-САПЕРНЫЙ БАТАЛЬОН

  340 ОТДЕЛЬНЫЙ РЕМОНТНО-ВОССТАНОВИТЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН

  783 ОТДЕЛЬНЫЙ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН

  118 ОТДЕЛЬНАЯ РОТА РАДИОЭЛЕКТРОННОЙ БОРЬБЫ

  ОТРЯД ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ОПЕРАЦИЙ (в оперативном подчинении дивизии с 8.09.1993 года)

  114 ОТДЕЛЬНАЯ РОТА РАДИАЦИОННО-ХИМИЧЕСКОЙ И БИОЛОГИЧЕСКОЙ ЗАЩИТЫ

  178 ВОЕННАЯ КОМАНДА ПРОТИВОПОЖАРНОЙ ЗАЩИТЫ И СПАСАТЕЛЬНЫХ РАБОТ

  303 ОТДЕЛЬНАЯ ВЕРТОЛЕТНАЯ ЭСКАДРИЛЬЯ

Алескендер Рамазанов Родная афганская пыль

  ОТ АВТОРА

  «АФГАНСКАЯ БОРЗАЯ»

  КАК «ЗА РЕЧКУ» ПОПАЛ

  КАК ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

  ЧЕМ «ДУХОВ» ВОЕВАЛ»

  ФОРМА НОМЕР ВОСЕМЬ

  БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

  ПЛЕННЫХ НЕТ…

  КТО В ГОРАХ ПОБРОЕТСЯ…

  ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ, СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК

  ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

  О БАНЕ В АФГАНЕ

  КАК НОВЫЙ ГОД ВСТРЕЧАЛ

  СОЛДАТСКИЕ СНЫ

  ЧЕКИ И «ЧЕКУШКИ»

  КАКИЕ ЗНАЛ АФГАНСКИЕ СЛОВА

  КАКИЕ ПЕСНИ ПЕЛ

  САПЕРНАЯ «УДОЧКА»

  О БОГЕ НА ВОЙНЕ

  «ШИШИГИ», «КРОКОДИЛЫ», «КАРАНДАШИ»…

  СОЛДАТ И ВОШЬ

  «УДИВИТЕЛЬНОЕ РЯДОМ…»

  «ЖЕЛТЫЕ ГЛАЗА»

  «МОНГОЛЬСКИЙ» КОНТИНГЕНТ

  КУЛЬТПРОСВЕТ

  КРАХ «УЛОВКИ 22»

  ОДА СОРТИРУ

  AFGAN – ТАТУ

  СТРАСТИ ВО ПЛОТИ

  ЧАРС И ДРУГИЕ

  «АФГАНСКИЕ ГРАБЛИ»

  «СДАВАЙТЕСЬ, ВЫ ОКРУЖЕНЫ!»

  ЧИ АСТ, ЧАН АФГАНИ?

  ВСЕЛЯЯ БОДРОСТЬ В СЕРДЦА

  «ЗЕМЛЯНКА НАША В ТРИ НАКАТА…»

  ДУШМАН И В АФРИКЕ – ДУШМАН

  КАКИМ СУДОМ СУДИЛИ

  СЛОВО О ПОЛКУ

  ДОРОГА ДОМОЙ

Алескендер Рамазанов Война затишья не любит

  Курьер загулял Порт-Ветровск. Черный камень, август 2001 года

  Седьмая гробница

  Линии судьбы

  История мидян

  Дневник полковника Белова

  Кто выпустил собак?

  Рохи сафед, маймун!

  Один патрон – один душман

  Райский уголок

  Басмач Апрель 1971 г. Кизил-Арват, ОРлБ 4-й РтБр

  Слаще банджа в кальяне моем… Май, 1971 г., Кизил-Арват, радиолокационный батальон 4-й РтБр

  Алмазный крест Крепость Уллу-Кала, 55 км юго-восточнее г. Кизил-Арват. 12 мая 1971 г

  Дар Папаясса

  Последний легион империи Кундуз, май 1981 г., 201-я мотострелковая дивизия

  А наутро рано вызвали в отдел…

  Картограф

  Своя разведка

  Бешеный буйвол

  Митинг

  Хана… Ханабадская

  Месть скорпионов

  Пестрый плов

  Погадай мне…

  Станиславский не поверит!

  Все, кроме пчел…

  Побег из Кабула

  Зернышко эля

  Сплошной харам

  Крылатые и «горбатые»

  Южнее Тигровой балки

  Ход конем

  Алмасты

  Четки и дорджи

  Рождество в Даруламане Кабул. Военный городок 40 ОА Декабрь 1986 г

  «Окопная» правда

  Черный коридор

  Чай на шишках

  Свобода приходит нагая…

  Сущий Афган

  Памирский поход Дневник полковника Белова

  Шамбала рядом Хорог, старая ГЭС, 3 июля 1994 г

  Роман с блок-флейтой

  Что не излечит железо… Порт-Ветровск – Душанбе, август-сентябрь 2001 г

  Дракон и гадюка

  Дохиль

  Три окна

  «Бургунч» и другие

  Палица богов

  Зеленая тетрадь

Алескендер Рамазанов Зачем мы вернулись, братишка?

  ЧУЖИЕ СНЫ

  СТРАННАЯ ФАМИЛИЯ (Термез. 13 февраля 1989 года)

  ПОСЛАНЦЫ «МАТЕРИ…»

  ПРАХ ВЕЧНОСТИ (ОКПП «Термез». 14 февраля 1989 года)

  ТРУДНАЯ ДОРОГА ДОМОЙ (Из газеты «Ленинское знамя», № 52, 5 марта 1989 г., авторы: А. Рамазанов, А. Клубань)

  ОСВЕЖИТЕЛЬ

  ТРУДНАЯ ДОРОГА ДОМОЙ (продолжение) (Из газеты «Ленинское знамя», № 52, 5 марта 1989 г авторы: А. Рамазанов, А. Клубань)

  КТО РАНО ВСТАЕТ… (Термез, гостиница, 16 февраля)

  «ТОВАРИЩ ГЕНЕРАЛ…» (Микрокассета «Sony», сторона А)

  НАЧПО, НШ И МАТЬ СОЛДАТА (Микрокассета «Sony», сторона В)

  НЕЗРЕЛЫЕ МЫСЛИ

  ИСТИНА? В ВИНЕ…

  ПОСЛЕ «ТАЙФУНА»

  «ХАЙ НЭ ЛИЗУТЬ НА РИДНУ!»

  «ОЧЕНЬ ВОВРЕМЯ МЫ РОДИЛИСЬ…»

  ТОБЕ ПОКЕТ…

  ЗЛЫЕ И ГОЛОДНЫЕ

  ЛАБИРИНТ

  САРЬЯНА

  ПАНДЖШЕРСКАЯ МАТЬ

  «МЕИР»

  БАДАБЕРА

  ИСМАИЛ

  БЕЗУМНЫЙ ДИВАН

  ГЕНЕРАЛ СНЕСАРЕВ

  ПОХВАЛА ПАДАЛИ

  АФГАНСКИЙ SOS

  НА КРУГИ СВОЯ…

  СДЕЛКА

  САЛАФИЙЯ

  «ДЖЕМАЛЬ»

  ЗАПИСКИ ШАХИДА

  «…В СОРТИРЕ ЗАМОЧИМ!»

  ДО «ЗВЕЗДЫ»! (Из публикаций сугубо военной газеты)

  КРАЙНЕЕ ЗАДАНИЕ

  «ТЫ УМРЕШЬ, МРАЗЬ!»

  «НА ДОКЛАД»

  ВЫБОР (рассказ со счастливым концом)

  ЧЕЧНЯ ПОД НОВЫЙ ГОД (вместо эпилога)

Семёнов Андрей Пятая рота

  1. Государственная граница Союза ССР

  2. Как пересекают границу

  3. Афган

  4. Полк

  5. Карантин

  6. Земляки

  7. Губа

  8. Благословение

  9. Тактика

  10. Вечер трудного дня

  11. Окончание карантина

  12. Ударный стахановский труд

  13. Золотая молодежь

  14. Караул

  15. Второй взвод связи

  16. Духовенство

  17. Комбат

  18. Сколько пружин в автомате?

  19. День Рождения

  21. Как делать деньги

  23. Сто дней до приказа

  24. Моральные ценности младшего сержанта

  25. Ночная жизнь

  26. Новый год

  27. Школа войны

  28. Чик-чирик

Артем Шейнин МНЕ ПОВЕЗЛО ВЕРНУТЬСЯ

  От автора

  Афганистан как предчувствие (апрель 1984 года, Москва)

  Дед

  Минжин

  Доктор

  Военком

  Дядя Толя

  Рома

  Термез

  Прыжки

  Вася-«афганец»

  Проводы

  Туда!

  Фергана (24 апреля — 3 августа 1984 года, 387-й учебный парашютно-десантный полк)

  «Гуляка»

  «Я иду тебе навстречу»

  Недоброе прощание

  Отлет

  Там (3 августа 1984 года, Кабул, аэродром, пересыльный пункт)

  Гардез (август — октябрь 1984 года)

  Чужая боль (октябрь 1984 года, Кабул, Центральный военный госпиталь)

  Танцор диско

  Неизвестный солдат (ноябрь 1984 года, Кабул)

  Свечи (декабрь 1984 года, Гардез)

  Гришин (8 декабря 1984 года, Нарай — Алихейль)

  Замполит (9 декабря 1984 года, Нарай — Алихейль)

  Валера (декабрь 1984 года, Нарай — Алихейль)

  Крепость (декабрь 1984 года, Алихейль)

  Хлеб наш насущный

  Голод не тетка

  Зона

  Ночь

  «Жизнь продолжается» (май — июль 1985 года)

  «Калимба»

  «Строевая»

  Золотая осень (октябрь 1985 года, провинция Логар, Бараки)

  Комарово (ноябрь — декабрь 1985 года, Кандагар)

  День рождения (январь 1986 года, Нарай)

  Бой, которого не было (январь 1986 года, Нарай)

  Корка (февраль 1986 года, Гардез)

  «Молодой»

  Лейтенант

  «Завтра» не наступит никогда (апрель — май 1986 года, Хост)

  Недоброе прощание (лето 1986 года, Гардез)

  Вместо послесловия

Геннадий Синельников АХ, ВОЙНА, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛА…

  Часть I «МАНЕВРЫ-80»

  Часть II НАЧАЛО

  Часть III ВОСТОК — ДЕЛО ТОНКОЕ

  Часть IV ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

  Часть V НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

  Часть VI ИМЕНЕМ СОЮЗА…

  Часть VII СУДЬБЫ

  Послесловие В ЖИЗНИ У КАЖДОГО — СВОЕ «СПЕЦЗАДАНИЕ»

Сергей Скрипаль Мой друг – предатель

  * * *

  Заключение

Сергей Скрипаль, Геннадий Рытченко Обреченный контингент

  Вступление Вот и ты, сыночек!

  Глава 1. КАРАВАН

  Глава 2. ОБЕРЕГ-ЛАДАНКА

  Глава 3. КОМСОРГ

  Глава 4. СТАНИЧНИКИ

  Глава 5. ЧЕРЕПАШКА

  Глава 6. ВОСТОЧНЫЙ БАЗАР

  Глава 7. «БУРУНДУЧОК»

  Глава 8. ШТЫК–НОЖ

  Глава 9. КУРИЛКА

  Глава 10. ПРОВЕРКА

  Глава 11. ФАТЯ И ТАНДЕМ

  Глава 12. РАХМАТУЛЛА

  Глава 13. МАСУД

  Глава 14. ИЗЛОМ

  Глава 15. Я – АФГАНЕЦ

Скрипник Сергей Васильевич Горная база

  1

  2. «Не» и «ни»

  3. Альпийская идиллия

  4. Нетуристские Чартази

  5. «Иду себе, играю автоматом…»

Сергей Скрипник ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ Рассказы

  Раскаяние Рагиб-бея

  Телохранитель Амануллы

  Проклятие Сына Водоноса

  Урок Ишкашима

  Бедуин

  Ожидание рассвета

  Парламентер

  Военный прокурор рассказывает

  Два дня без войны

Михаил Слинкин Война перед войной

  КАНДАГАР

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    ОТ АВТОРА

  ХРОНИКИ ВОЕННОГО ПЕРЕВОДЧИКА

    Прерванное путешествие из Кабула в Герат

    Кто теперь ваши друзья?

    Это есть рейс Кабул?

    Учебный полк

    Картинки странной войны

    Провинция Вардак. Наступление

    Провинция Логар. Оборона

    До после победы

    После победы…

    Домой!

Александр Соколов ЭКИПАЖ «ЧЕРНОГО ТЮЛЬПАНА»

    Эпилог

  Олег Буркин ХУЖЕ ВОИНЫ

    1

    2

    3

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39

    40

Григорий Солонец ФОРПОСТ

  ПОВЕСТИ

    Приговоренный

    Убитая любовь

    Афганский пленник

  РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

    Трагедия в Панджшере

    Лейтенантское счастье

    Подвиг хирурга

    Всем смертям назло

    Прощание с Дедом Морозом

    «А мы с тобой, брат, из пехоты…»

    Дорога домой

    Живые и мертвые

    Хозяин дороги

    Фото на память. Вечную…

    Афганский борщ по-украински

    И друга третье плечо

    Риск — привилегия разведчиков

    Боезапас в конвертах

    Бомж с медалью «За отвагу»

    Шурави-ханум

Анатолий Сурцуков ЭСКАДРИЛЬЯ НАНОСИТ УДАР (Повести и рассказы)

  ЭСКАДРИЛЬЯ НАНОСИТ УДАР

  Я, ПОДПОЛКОВНИК ЖУКОВ

  ДЖАФАР

  «ПРЕДАТЕЛЬ»

  ОБИДА

  ПЕРВЫЙ ДЕСАНТ

  ПЕРЕВОЗКА

  ЛЮБОВАНИЕ

  АЭРОЩЕНОК

  АЭРОВОЛК

Александр Тамоников Карательный отряд

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть вторая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Часть третья

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Эпилог

Александр Тамоников Спецназ своих не бросает

  Часть первая Химическая угроза

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть вторая Операция «Оранжевое облако»

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

Александр Тамоников Взвод специальной разведки

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Эпилог

Тютюнник Сергей Кармен и Бенкендорф

*** Примечания ***